Древний Египет и Месопотамия

ДРЕВНИЙ ЕГИПЕТ

И. В. Рак

ЧТО ТАКОЕ МИФ

Великие народы прошлого оставили нам бесценное наследие. Культура Древней Греции, или Эллады, зародилась и достигла своего расцвета гораздо позже, чем египетская культура, но и она удалена от нас в бездну времени более чем на двадцать пять веков. А культура Древнего Египта насчитывает почти пять тысячелетий! Но уже тогда, на заре цивилизации, обе эти культуры достигли поистине невиданного размаха, небывалого великолепия.

Древними мастерами созданы бессмертные шедевры архитектуры, скульптуры, живописи, которые и сегодня, спустя тысячелетия, восхищают нас своей красотой и совершенством. В сокровищницу творений человеческого гения вошли произведения греческих поэтов и драматургов. Минуло двадцать пять веков, но до сих пор в театрах нашей страны и за рубежом ставят трагедии Еврипида и Софокла, до сих пор мы от души смеемся над незадачливыми героями комедий Аристофана и Менандра, до сих пор читаем и перечитываем поэмы великого Гомера, наслаждаясь величественной музыкой древнего стиха.

Большинство греческих поэм, гимнов, драм написано на мифологические сюжеты. Это могли быть сказания о богах или о героях, совершивших легендарные подвиги: о «хитроумном Одиссее», который после десятилетнего, полного приключений и опасностей странствия по морям вернулся на родную Итаку, об отважном воине Ахиллесе, об аргонавтах, о Персее, одолевшем страшное чудовище — змееволосую Горгону Медузу от одного взгляда на которую человек превращался в камень… Кому-то из вас эти предания уже знакомы, хотя бы по книге Н. А. Куна «Легенды и мифы Древней Греции» или Л. и А. Успенских «Мифы Древней Греции». Может быть, кто-то уже читал поэмы Гомера «Илиада» и «Одиссея». Но и тем, кому знакомство с греческой мифологией еще предстоит, тоже не раз уже приходилось сталкиваться с персонажами античных легенд и мифов. На мифологические сюжеты написано множество картин; к мифологическим образам часто обращались в своих стихах А. С. Пушкин, Ф. И. Тютчев, Шиллер и другие поэты; а такие выражения, как «сизифов труд», «танталовы муки», «троянский конь», «яблоко раздора», «авгиевы конюшни», прочно вошли в лексикон всех европейских языков, в том числе и русского.

Иначе сложилось с древнеегипетской мифологией. В отличие от греческой, особой популярности она не приобрела и сделалась достоянием лишь узкого круга специалистов-востоковедов — историков и филологов.

Почему так произошло? По многим причинам. Но главных, пожалуй, можно выделить две. Во-первых, когда к началу нашей эры египетская культура пришла уже в совершенный упадок и традиции ее стали забываться, их не наследовал никакой другой народ, как наследовал эллинскую культуру Рим (а культуру Рима воскресила потом эпоха Возрождения, и через нее уже восприняли мы). К IV веку нашей эры никто уже не умел ни говорить, ни читать по-египетски, и все последующие четырнадцать веков египетская литература была для европейцев недоступна. Мифов страны Нила просто не знали. Когда же в 1822 году гениальный французский филолог Франсуа Шампольон (1790–1832) разгадал тайну египетских иероглифов и ученые смогли наконец прочитать древние письмена, оказалось, что — это уже во-вторых — египетская мифология не похожа ни на одну из мифологий других народов, и европейцу не под силу даже мало-мальски в ней разобраться самостоятельно: на две-три строки переведенного текста для рядового читателя надо писать страниц пять примечаний и комментариев — иначе он не поймет ничего.

Слева направо: Ра, Атум, Хепри — дневное («живое»), вечернее («умирающее») и утреннее («воскресшее») Солнце

Выяснилось, например, что у египтян не существовало даже правил, которые предписывали бы, как полагается изображать богов. Одного и того же бога изображали то в виде какого-нибудь животного, то в виде человека со звериной головой, а то просто в виде человека. Многих богов в разных городах называли по-разному, а у некоторых так даже в течение суток имена менялись несколько раз. Например, утреннее солнце воплощал бог Хепри[1], который, по представлениям египтян, принимал облик жука-скарабея и катил солнечный диск до зенита — подобно тому, как навозный жук катит перед собой свой шар; дневное солнце воплощал бог Ра — человек с головой сокола; а вечернее, «умирающее» солнце — бог Атум. Ра, Атум и Хепри были как бы тремя «разновидностями» одного и того же бога — бога солнца.

В отличие от олимпийских богов божества Древнего Египта зачастую не имели строго определенных функций. У греков, к примеру, была богиня любви Афродита, бог войны Арес, а у египтян хотя и были похожие божества — богиня любви Хатхор и богиня-воительница Нейт, но наряду с этим существовало очень много богов «абстрактных», каких в греческой мифологии нет. Например: Ху, Сиа, Сехем и Хех — «воля», «разум», «энергия» и «вечность». Были боги — воплощения мудрости и могущества какого-то другого бога или боги — олицетворения какого-либо закона природы… А разговор о характерах египетских богов попросту не имеет смысла. Про Зевса мы знаем, что он могуч и всесилен, про Гермеса — что он пройдоха и плут, а древнеегипетский бог в одном и том же мифе может быть то добрым, то злым, то справедливым, то беспощадным и коварным.

Египетские боги (слева направо): Амон-Ра, Тот, Хонсу, Хатор, Тум, Маат, Нейт, Анубис, Геб, Ра, Нейт, Сохмет

Одно и то же деяние — сотворение мира, например, или сотворение людей — в каждом крупном городе приписывалось разным богам. Весь Египет чтил и любил доброго бога Осириса — и одновременно почитался его убийца, бог зла Сет; имена в честь Сета носили фараоны; и — опять же одновременно — Сета проклинали. В одном религиозном тексте говорится, что бог-крокодил Себек — враг солнечного бога Ра, в другом — что друг и защитник. Совершенно по-разному описывается в разных текстах Загробный Мир… И вообще — о любом природном явлении одновременно существовало множество разных представлений, которые самым непостижимым образом друг другу противоречили. Так, небо изображалось и в виде коровы, и в виде крыльев коршуна, и в виде реки — небесного Нила, и в виде женщины — небесной богини Нут.

С нашей точки зрения, такое нагромождение противоречий, конечно, не укладывается ни в какие логические рамки и попросту идет здравому смыслу наперекор. Именно эти противоречия и делают египетскую мифологию столь трудной для понимания, именно из-за них она не получила такого широкого распространения, как мифология Древней Греции.

Объяснить, из-за чего эти противоречия возникли, сравнительно нетрудно. В разных областях и городах страны складывались разные варианты одних и тех же легенд, которые, естественно, во многом не совпадали. Сказания передавались из уст в уста, переписывались с папируса на папирус; раз от разу все больше искажался первоначальный смысл текста, добавлялось что-то новое, забывалось старое, все большим становилось несоответствие между разными представлениями об одном боге. Наконец, как в любом фольклоре, сказания смешались и переплелись.

Труднее понять, каким образом беспорядочное, казалось бы, нагромождение исключающих друг друга представлений могло сложиться в единую, цельную картину. Ведь если в наши дни человек из двух разных источников получит два противоречивых известия, он немедленно сделает вывод, что какое-то из двух известий (а может быть, и оба) не соответствует истине. Нельзя одновременно верить, что вчера в Москве был дождь и что его вчера в Москве не было: одно утверждение автоматически исключает другое. Как же в сознании египтян одновременно уживались четыре, пять, шесть и больше взаимоисключающих представлений об одном боге? Как они могли верить сразу десяткам противоречивых легенд?

Попытаемся в этом разобраться.

К сожалению, в наши дни большинство людей считает, что древние египтяне изображали, например, бога солнца Ра в виде человека с головой сокола, а небо — в виде реки, коровы, крыльев птицы и богини-женщины потому, что были наивны, не обладали достаточными знаниями о природе, об окружающем мире; и, чтобы хоть как-то объяснить непонятные для них явления — гром, ветер, закаты и восходы солнца, движение звезд, смену времен года, — они выдумали могущественного бога Ра, который и движет солнце по небу. На самом же деле такое простое, само собой напрашивающееся объяснение слишком поверхностно и содержит лишь очень малую долю истины.

Прежде всего, никто из египтян не понимал изображение солнечного бога Ра буквально; никто не верил, что где-то на небесах действительно живет такое существо — человек с соколиной головой. Нет, изображения Ра, как и изображения других богов, служили только символами божества. Это засвидетельствовал еще знаменитый древнегреческий историк Геродот, посетивший Египет около 450 года до н. э.: «Пишут… художники и высекают скульпторы изображения Пана[2] подобно эллинам — с козьей головой и козлиными ногами, хотя и не считают, конечно, такое изображение правильным, полагая, что этот бог имеет такой же вид, как и прочие боги. Но почему они все-таки изображают его таким, мне трудно сказать»[3]. Нам тоже трудно, а скорее всего, и невозможно узнать, как в действительности представляли себе египтяне своих богов, в том числе бога солнца, но зато мы можем с уверенностью заключить, что в виде сокологолового человека они его не представляли, а лишь изображали. Это — символ; и это не покажется вам таким уж удивительным и непонятным, если вы вспомните, что всякого рода символические изображения широко распространены и в наше время. Например, в городе Волгограде в честь победы Красной Армии над фашистскими захватчиками в Сталинградской битве установлен памятник, изображающий нашу Родину, восставшую на борьбу с оккупантами, в виде женщины с мечом в руке. Никто ведь из нас не воспринимает это изображение буквально, никто не представляет себе Родину — Россию — в виде женщины. Все мы прекрасно понимаем, что это символ, все мы знаем его значение. И гербы государств, и гимны, и знамена — это тоже символы.

Во-вторых, ни к какой мифологии, а к древнеегипетской в особенности, нельзя подходить с точки зрения нашей логики и нашего «здравого смысла».

Задумывались ли вы когда-нибудь над тем, в чем разница между мифом и сказкой?

Сказка — это заведомый вымысел. Тот, кто рассказывает сказку, всегда знает, что он рассказывает нечто такое, чего не было и не могло быть в действительности, хотя и рассказчик и слушатель в какой-то степени в эту выдумку все же верят (точно так же и мы с вами знаем, что на земле нет ни страны лилипутов, ни страны великанов, и тем не менее, когда мы читаем сказку Джонатана Свифта «Путешествие Гулливера», эти страны начинают для нас как бы существовать в действительности). Но — не более того: с каким бы захватывающим интересом мы сказку ни слушали, мы все равно знаем, где кончается реальный мир и начинается мир вымысла.

Миф же — для того, кто в него верит — это всегда правда, но выражена эта правда не реалистическими средствами, а иносказательно. Это вполне определенная картина окружающего мира и система взглядов на жизнь: попытка объяснить и явления природы, и смысл человеческого существования на земле, и нравственные ценности, и принятые в обществе моральные нормы. Разумеется, каждая эпоха объясняет это своими, доступными ей способами. В наше время в сознании людей, в их миросозерцании преобладает логика, строго научный подход к жизненным явлениям; для египтян же большее значение имели чувства, эмоции, красота и поэтичность окружающего мира, а не только познание и научное объяснение его явлений. Поэтому в мифологии Древнего Египта преобладает именно поэтичность. И вполне естественно, что в поэзии небо может быть одновременно и рекой, и крыльями коршуна, и коровой. Это — символы, своеобразные «поэтические определения» неба.

Что такое «поэтическое определение», очень хорошо и наглядно объяснил выдающийся русский востоковед Игорь Михайлович Дьяконов, сравнив древнеегипетские образы неба — коровы, неба — реки и неба — женщины с метафорами из пушкинской стихотворной строки:

Пчела из кельи восковой Летит за данью полевой…

«Раскрывая эти метафоры, — пишет И. М. Дьяконов, — мы можем выразиться так: «пчела подобна монахине тем, что она живет в темных и замкнутых восковых сотах улья, как монахиня в келье; пчела подобна сборщику налогов или дружиннику тем, что она собирает нектар — достояние цветов, как дружинник собирает дань с подданных царя или царицы. То обстоятельство, что монахиня нисколько не похожа на сборщика налогов, не обедняет своей противоречивостью образ пчелы, а обогащает его, делая его более разносторонним. Точно так же небо — корова, небо — [женщина] и небо — река не противоречат друг другу, а в плане мифологическом только обогащают осмысление образа неба».

Вот другой пример подобного «поэтического определения» — из стихотворения Б. Л. Пастернака, которое так и называется — «Определение поэзии»:

Это — круто налившийся свист, Это — щелканье сдавленных льдинок, Это — ночь, леденящая лист, Это — двух соловьев поединок. Это — сладкий заглохший горох, Это — слезы вселенной в лопатках[4], Это — с пультов и флейт Фигаро Низвергается градом на грядку…

Теперь, после всего сказанного, у вас уже не вызовут недоумения следующие строки из древнеегипетского гимна богу Осирису:

Сущность твоя, Осирис, Непознаваема для разума простого смертного. Ты — луна, сияющая на небесах, Ты — великий Нил, орошающий поля, Твои благодатные разливы даруют жизнь людям, Ты — вечно воскресающая после смерти природа, Твое величество, Осирис, — это царь Загробного Мира.

Невозможно понять египетский миф, если подходить к нему с мерками нашего «здравого смысла». Никому ведь не придет в голову искать научную логику в стихотворении Б. Л. Пастернака «Определение поэзии» и, не найдя ее, упрекать поэта за то, что он «был наивен и не замечал противоречий»!.. С точки зрения здравого смысла «нелогичны» и некрасовские строки «Ты и убогая, ты и обильная… Матушка-Русь!», и державинские «Я царь — я раб — я червь — я Бог!», но и в том и в другом случае с помощью образов и символов мысль выражена предельно ясно и понятно. А попробуйте выразить эти же мысли сухим, лишенным метафор языком! Вместо одной поэтической строки вам понадобится, по крайней мере, пять — десять предложений, и все равно передать удастся только мысль — строгую сухую формулировку, — весь же чувственный накал и вся красота будут потеряны.

На подобной символике построена не только мифология, но и изобразительное искусство Древнего Египта. Этим оно отличается от древнегреческого искусства. Сравним два рисунка — эллинский и древнеегипетский. На обоих рисунках изображен восход солнца. Разберем сперва эллинский рисунок. В колеснице, запряженной крылатыми конями, бог солнца Гелиос взлетает на небеса. Лучи его короны золотят океан, волны разбрызгивают искристую пену и упоенные, счастливые юноши резвятся, радуясь началу нового дня. Рисунок можно в каком-то смысле назвать реалистическим: восход солнца изображен в точности так, как его описывают соответствующие мифы и легенды.

Восход солнца. Рисунок на греческой вазе

Посмотрите теперь на следующий рисунок. Перед вами иллюстрация к тексту «Мифологического папируса певицы бога Амо́на Та-хем-эн-Мут». Та же самая сцена восхода солнца. Из-за склона розовой горы, цвет которой символизирует одновременно и цвет зари, и цвет существующей в действительности горной вершины Эль-Курна близ Фив, появляется Ладья Вечности — лодка, в которой Ра перевозит солнечный диск через небесный Нил. Символическое изображение небесных вод держит на рогах богиня неба Нут, изображенная в виде коровы. Упоминания о том, что Нут держит на рогах небеса, вы не найдете ни в одном мифе: это — символ! Над ладьей парит новорожденное солнце — бордовый стилизованный диск с головой барана внутри (символ Амона-Ра). Диск катит по небу жук-скарабей Хепри (самого Хепри на рисунке нет, но он подразумевается).

Навстречу восходящему светилу раскрыл лепестки лотос, и павиан издает ликующий крик, приветствуя новый день. Горные павианы считались в Египте священными, поскольку при восходе солнца они издают радостные крики. Кроме того, эти обезьяны считались священными животными бога мудрости Тота. Таким образом, павиан на рисунке символизирует сразу двух богов — Тота и Ра, как бы их «слияние воедино». Это, к примеру, может означать, что свет, который Ра дарует земле, и существующий мудрый миропорядок едины и неразделимы. Можно, конечно, и как-нибудь по-другому истолковать этот символ… А что означает стоящая на носу Ладьи богиня правды и мирового порядка Маа́т (с пером на голове)? Установленный богами закон, по которому солнце умирает вечером и неизменно воскресает утром? Справедливость, за соблюдением которой зорко следит Ра? Ассоциаций и толкований можно найти сколько угодно, и все они будут в одинаковой степени правомерными. Как в стихотворении!

Восход солнца. Рисунок в египетском папирусе

И павиан, и лотос, и Ра, и Маат — все изображения на рисунке по своему назначению напоминают иероглифы. Знаете ли вы, на каком принципе основана иероглифическая письменность — идеография? В тех языках, где используются иероглифы, слова составляются следующим способом. Например, есть три иероглифа: «огонь», «дом» и «вода». Каждый иероглиф заключает в себе какое-то конкретное значение, причем только одно. Но если «соединять» иероглифы друг с другом, то возникнут и новые значения: «огонь-дом» — «пожар», «огонь-вода» — «гроза», «дом-вода» — «корабль». Точно так же и на египетском рисунке: каждое сочетание изображений дает новую аллегорию, новый смысл. Павиан и лотос — растительный и животный мир. Павиан и Маат — мудрость установленного богами закона. Лотос и Маат — его красота (поскольку лотос считался символом красоты, процветания и воскресения после смерти). Маат и Ра — справедливость бога-владыки. Лотос, павиан и Ра — жизнь, источником которой является солнечное тепло. Если в сцену полета Гелиоса добавить, например, еще одного юношу или заменить юношей нереидами (морскими нимфами), то общий смысл рисунка от этого никак не изменится. Но если проделать то же самое с египетским рисунком — например, изобразить там стебель папируса, — сразу же возникнут новые образы и символы. Папирус считался эмблемой Нижнего (Северного) Египта, лотос (точнее, лилия) — Верхнего, и вместе они будут олицетворять объединение Двух Земель в единое государство. Вся страна приветствует новое солнце — воскресшего после ночи бога Ра.

(Это сравнение с идеографией следует понимать только как сравнение! У египтян, хоть они и использовали иероглифы, было не идеографическое, а звуковое письмо.)

* * *

Понять психологический склад, образ мышления другого народа очень трудно даже в том случае, когда этот народ — наши современники. И уж тем более непонятна для нас психология древних египтян. Как, например, представить себе, что мистерии (своеобразные «театральные представления» на мифологические сюжеты) они воспринимали не как ИЗОБРАЖЕНИЯ мифологических событий на «сцене», а как САМИ СОБЫТИЯ, происходящие в действительности? Как понять, что жрец-бальзамировщик, надевавший во время мумификации покойника маску шакалоголового бога бальзамирования Анубиса, считался САМИМ БОГОМ АНУБИСОМ до тех пор, покуда маска была на нем? Да и не только жрец мог отождествиться с богом, — богом мог «стать» любой человек. Существует легенда о том, как Ра был ужален ядовитой змеей и вылечился при помощи магических заклинаний. Поэтому, если египтянина кусала змея, лекарь первым делом читал заклинания, целью которых было отождествить пострадавшего с богом Ра. Злой демон, по наущению которого действовала змея, имел дело уже не с простым смертным — его противником был могущественный бог! Демон вспоминал свое былое поражение и в страхе обращался в бегство — а больной вылечивался.

Не торопитесь объяснять это «наивностью» и «недостатком знаний». Мы с вами тоже совершаем множество поступков, которые кажутся нам естественными и логичными (как и египтянам казалось логичным отождествлять пострадавшего от ядовитого укуса с богом), но стоит вдуматься, и эти поступки сразу покажутся нелепыми. Вот несколько примеров.

В XVII веке в Испании, в одной из деревень, высекли плетьми церковный колокол — за то, что он «плохо звонил». Многие теперь снисходительно над этим посмеиваются, но тогда почему им не кажется столь же смешным и глупым, споткнувшись о корягу, пнуть эту корягу со злости ногой?.. Или разве не то же самое — бить посуду во время семейной ссоры?., отшвырнуть в сторону (иногда так прямо и об стенку) тетрадь с расчетами, книгу, рукоделие, если не клеится работа?.. Разве это намного умнее, чем выпороть плетьми колокол?

Изготовление мумии. Умерший, запеленутый в погребальные пелены, покоится на погребальном ложе, изготовленном в виде льва. Возле ложа — жрец-бальзамировщик в маске бога Анубиса. Справа и слева — плакальщицы, изображающие богинь Исиду и Нефтиду (над головами у них иероглифы, которыми писались имена этих богинь)

Верующие египтяне приносили душам умерших родственников пищу в гробницу, а у нас даже неверующие приносят цветы на могилы и к памятникам.

Или — древнеегипетские мистерии. Египтяне следили за развитием событий в «спектакле» и с замиранием сердца ждали, чем все кончится: победит ли бог солнца (роль которого исполнял фараон) своего врага — гигантского злого змея (длинный раскрашенный канат из пальмового волокна), изрубит ли он его на куски? Между тем «сценарий» мистерии был всем хорошо известен. Трудно это понять? Ну а как же в таком случае мы с неослабевающим интересом смотрим по многу раз один и тот же фильм, перечитываем любимый роман?..

Египтяне думали, что мир сотворили боги. Легенд о сотворении мира было очень много, все они противоречили друг другу, но это не заставляло египтян усомниться, что Вселенная — творение богов. Современные ученые тоже выдвигают множество противоречащих одна другой гипотез о происхождении Солнечной системы — ведь из-за этого они не считают астрономию лженаукой!

Египтяне придавали огромное значение словам — любым, вытесанным ли на каменной плите, записанным на папирусе или произнесенным вслух. Слова были для них не просто набором звуков или иероглифов: египтяне верили, что слова обладают магическими свойствами, что любая фраза способна повлиять на окружающий мир. И особое значение имело имя человека. Если кто-то хотел навлечь зло на своего врага, он писал его имя на клочке папируса и затем сжигал этот клочок. В коллекции Государственного Эрмитажа есть очень интересный экспонат — статуэтка фараона Сенусе́рта III, правившего государством в XIX веке до н. э. На этой статуэтке выбито имя Рамсеса II, который занимал египетский престол спустя 600 лет после Сенусерта III. В эпоху правления Рамсе́са скульпторы, стремясь создать как можно больше статуй для увековечения этого фараона, нередко использовали и готовые статуи, изображавшие прежних владык Египта: стесывали старые имена и высекали имя Рамсеса II. Внешее сходство в данном случае было делом не таким уж важным: имя важнее.

Мы тоже придаем словам гораздо больше значения, чем кажется на первый взгляд. В романе Л. Н. Толстого «Анна Каренина» есть один эпизод, как раз на этом построенный. Сергей Иванович Кознышев влюблен в Вареньку и собирается сделать ей предложение во время прогулки в лес. Причем Варенька очень хорошо знает, что Сергей Иванович в нее влюблен, знают об этом и окружающие, да и сам Сергей Иванович тоже знает, что Вареньке известно о его чувствах к ней. Казалось бы, зачем еще нужны слова, если все и так все знают? Однако во время лесной прогулки Сергей Иванович так и не набрался смелости для признания в любви — и никакой свадьбы не состоялось. А все потому, что не были произнесены слова:

«…Он повторял себе и слова, которыми он хотел выразить свое предложение; но вместо этих слов, по какому-то неожиданно пришедшему ему соображению, он вдруг спросил:

— Какая же разница между белым и березовым [грибом]?

Губы Вареньки дрожали от волнения, когда она ответила:

— В шляпке почти нет разницы, но в корне.

И как только эти слова были сказаны, и он и она поняли, что то, что должно быть сказано, не будет сказано, и волнение их, дошедшее перед этим до высшей степени, стало утихать».

Да-да, в воздействующую силу слов мы верим не меньше древних — нам только кажется, что это не так. На вере в слово основаны и многие традиции (произнесение тостов, торжественные напутственные речи выпускникам школ, молодоженам в ЗАГСе), и все случаи употребления эвфемизмов («приговор приведен в исполнение» вместо откровенного «расстрелян»), и идеологические манипуляции терминами (в СССР — «разведчики» и «военно-патриотическая работа», в США — «шпионы» и «военная истерия»), — примеров здесь бездна, однако все это — во-вторых и в-третьих. А во-первых: способность слова воздействовать на мир — реальность настолько очевидная, что можно лишь удивляться, почему применительно к древним народам понятие «воздействующее слово» рассматривают обычно только с религиозной точки зрения, как предмет веры или суеверия. Если исход сражения во многом зависит от боевого духа солдат, то речь командира перед боем, поднявшая и укрепившая этот дух, — разве не «воздействующее слово»? А речи талантливых ораторов? Предвыборная агитация? Призывы на митингах? Словом совершались революции, одерживались дипломатические победы; слово меняло судьбу человека — сколько таких случаев описано в знаменитой книге Карнеги!..[5] Нет никаких сомнений, что древние это прекрасно осознавали, и именно здесь следует искать истоки всех магических и религиозных ритуалов, связанных с произнесением слов.

…Наверняка нашим потомкам, лет через триста, многие наши поступки будут казаться столь же нелепыми, какими нам сейчас представляются поступки древних египтян.

Предрассудок — он обломок Древней правды: храм упал, А руин его потомок Языка не разгадал, —

сказал русский поэт Е. А. Баратынский.

* * *

Древние египтяне селились на восточном берегу Нила. Западный же берег был отдан «вечности» — загробной жизни. Здесь возводили пирамиды и строили гробницы. Этот обычай тоже был основан на символике: подобно тому, как Ра, то есть солнце, «рождается» на восточном берегу небесной реки и «умирает» на западном, так и люди, «скот бога Ра», проводят свою земную жизнь на востоке, а после смерти переселяются на запад — в Поля Камыша, загробный рай, место успокоения, блаженства и вечной жизни. Смерть для египтянина была просто уходом в другой мир, который во всем был похож на мир земной: умершие ели, пили, собирали урожай, развлекались охотой и ловлей рыбы. Только смерти в Загробном Царстве не было: там египтянин жил вечно.

Гробница (мастаба) Старого царства в изометрическом разрезе (реконструкция)

Этой идеей «вечности» пронизано все искусство Древнего Египта. Бытовые постройки египтян не сохранились до наших дней: «временные» земные жилища строились из кирпича-сырца, который рассыпался в пыль под натиском тысячелетий. А для построек, связанных с «вечной жизнью», использовался и «вечный», неподвластный времени материал — камень. Пирамиды тоже олицетворяют собой идею вечности: их незыблемые громады словно напоминают людям, что все перемены, творящиеся вокруг, незначительны и мимолетны, что земная жизнь по сравнению с вечностью пирамид и скал длится всего одно мгновение. Греки называли пирамиды «первым чудом света», и «вечность» оправдала себя: это единственное из семи «чудес света», которое сохранилось до наших дней… Строго симметрична и монументальна древнеегипетская скульптура: это создает ощущение равновесия, покоя, устойчивости, символизирует вечность.

Так же «монументальна» и вся древнеегипетская мифология.

Олимпийские боги помогают Персею убить Горгону Медузу; Одиссею — благополучно преодолеть опасности путешествия; весь Олимп принимает самое живое участие в Троянской войне — а боги страны Нила, в отличие от олимпийцев, не занимаются никакой «кипучей» деятельностью и почти никогда не вмешиваются в людские распри. Поэтому в египетских мифах преобладают не увлекательные приключения, а философские рассуждения богов и их величественные монологи.

Сами по себе сюжеты египетских мифов, как правило, острыми событиями не насыщены. Их главное содержание составляют не события, а философский подтекст, который за этими событиями кроется. Мифы, как стихотворения, символически, в иносказательной художественной форме передают представления египтян о законах природы, о красоте, о смысле жизни, о том, каким должен быть, по их понятиям, справедливый государственный уклад. Разумеется, таким же глубоким содержанием наполнены и мифы Эллады, но в них это содержание передается другим способом. Полный бурными событиями эллинский миф воспевает возможности человека, его способность преобразовать окружающий мир, улучшить его. Монументальный, статичный миф Древнего Египта зовет человека слиться с природой, принять раз навсегда заведенный мудрый порядок, подчиниться этому порядку и не пытаться что-то изменить, ибо всякое изменение будет только к худшему.

* * *

В эту книгу включена лишь небольшая часть мифов и сказок Древнего Египта. Изложены они в упрощенном виде и потому лишь в незначительной степени отражают глубину, поэтичность и многогранность миросозерцания древних египтян. Тем, кто захочет всерьез понять, что такое мифологическое мышление древнего человека, а также подробнее изучить историю, культуру и искусство Древнего Египта, следует обратиться сперва к научно-популярной, а со временем и к научной литературе на эту тему.

ЗЕМНОЕ ЦАРСТВОВАНИЕ БОГА РА

Как был сотворен мир

Между двумя цепями гор, тянущимися вдоль нильских берегов, в напоенном солнцем просторе лежит царство Та-Кемет — «Черная Земля», как называют свою страну сами ее жители, древние египтяне. Если чужестранец — путешественник или приезжий торговец — спросит, почему земля «черная», ему охотно объяснят, что «черная» — значит живая, плодородная земля, а «Красная Земля» раскинула свои дышащие жаром пески по другую сторону горных хребтов; там — пустыня, царство злого Сета, там — смерть. А жизнь — здесь, в зеленой долине. Добрый речной бог Хапи — пожилой мужчина в набедренной повязке рыбака, увенчанный короной из связок папируса, лотосов и водорослей, владыка Нила и повелитель наводнений — каждый год заставляет реку разливаться вширь, а когда вода уходит, на пашнях и лугах остается густой слой плодородного ила. Это и делает землю Та-Кемет живой, черной…

Шумят по берегам тенистые рощи финиковых пальм, колосятся хлеба на полях, по водной глади плавают ослепительно прекрасные цветы — белые, голубые и розовые лотосы, в прибрежных тростниковых зарослях вьет гнезда водоплавающая дичь. Воздух звенит птичьим многоголосием.

Жители Та-Кемет построили города, воздвигли роскошные дворцы и величественные храмы. Один за другим плывут на юг корабли. Они плывут к южным каменоломням, где под охраной надсмотрщиков с плетками рабы добывают гранит и песчаник. Каменные глыбы по бревенчатым настилам волокут к берегу, грузят на палубы, и корабли отправляются в обратный путь. А в городах их ждут с нетерпением. На каждой пристани дежурят погонщики с упряжками быков. За небольшую плату они перетащат глыбы к храму — и вскоре трудами искусных каменотесов святилище украсится еще одной статуей бога, колонной или обелиском.

Бурлит жизнь в Та-Кемет. Ломятся переполненные зерном амбары, тучнеет скот, наливаются соком плоды во фруктовых рощах — и благодарные египтяне славят щедрого Хапи, поют ему хвалебные гимны и приносят жертвы.

Слава тебе, Хапи, бог Великой Реки! Ты разливаешься, чтоб оживить Та-Кемет, Орошаешь поля, даруешь дождь с небес, Ты — наш кормилец и благодетель! Земля ликует, все живое радуется. Ты наполняешь амбары, даешь траву для скота. Зеленей же, зеленей же, О, Хапи, зеленей же!

Но не всегда было так, не всегда цвела и благоухала Черная Земля…

Давным-давно, много миллионов лет назад, на месте городов с их дворцами, храмами и оживленными рыночными площадями, где с утра до вечера не смолкают крики торговцев, наперебой расхваливающих свои товары[6], был Хаос — бескрайний и бездонный океан. Этот океан назывался Нун.

Мрачное он представлял зрелище! Холодные воды Нуна были неподвижны. Не было ни воздуха, ни тепла, ни света: все окутывал первозданный мрак, всюду царствовала тишина. И ничто не нарушало покоя. Проходили столетия, тысячелетия, а океан Нун оставался неподвижным.

Исток Нила, символически изображенный в виде бога Хапи, сидящего в скальной пещере.

В руках у Хапи — сосуды с водой. Пещеру охраняет змей, свернувшийся в кольцо.

Но однажды произошло чудо. Вода вдруг заплескалась, заколыхалась, и на поверхности появился великий бог Атум.

— Я существую! — воскликнул он, и Вселенная содрогнулась от громового голоса, возвестившего начало жизни. — Я сотворю мир! Я сделаю это, ибо мое могущество настолько велико, что я сумел сам себя создать из вод океана! Нет у меня отца и нет матери; я — первый бог во Вселенной, и я сотворю других богов!

А вокруг, как и прежде, все было объято непроглядным мраком и мертвенным безмолвием. В океане не было ни одного, даже самого крошечного, клочка суши, куда можно было бы ступить ногами, — все затопляла вода. Мрачная пучина уже клокотала, готовясь поглотить Атума: уже пенился внизу похожий на разинутую пасть чудовища водоворот и неумолимо затягивал бога в свое жерло. Надо было как можно скорей создать землю, хоть какой-нибудь островок. Спасение от гибели было только в этом.

С неимоверным усилием Атум оторвался от воды, воспарил над бездной и, воздев руки, произнес волшебное заклинание. В тот же миг раздался оглушительный грохот, и среди пенных брызг из пучины вырос холм Вен-Вен.

Атум опустился на холм и стал размышлять, что же ему делать теперь.

«Конечно, сперва я создам других богов, — думал он. — Только вот кого именно? Может быть, бога плодородия? Но ведь нет еще земли, на которой выросли бы травы и злаки, и нет людей, которые могли бы посеять зерно и собрать урожай… Лучше я создам ветер. Без ветра этот океан снова замрет и останется навсегда неподвижным. И еще я создам богиню влаги — чтоб воды океана подчинились ей».

И Атум создал бога ветра Шу и богиню Тефнут — женщину с головой свирепой львицы. Это была первая божественная пара на земле.

Но тут случилась беда. Непроглядный мрак все еще окутывал Вселенную, и в темноте Хаоса Атум потерял своих детей. Сколько он ни звал их, сколько ни кричал, оглашая водную пустыню горестными рыданиями, ответом ему было безмолвие. А это могло означать все что угодно, даже самое худшее. Может быть, Шу и Тефнут заблудились в океане, а может, они погибли в бездне.

В отчаянии Атум вырвал свой Глаз и, обращаясь к нему, воскликнул:

— Глаз мой! Сделай то, что я тебе скажу. Ступай в океан Нун, разыщи моих детей Шу и Тефнут и верни их мне.

Глаз отправился в океан. Атум поднялся на вершину холма Бен-Бен, сел на землю, горестно вздохнул и стал ждать.

Медленно текло время, дни проходили за днями, столетия за столетиями. Всюду был мрак, всюду тишина и холод. Потеряв, наконец, надежду вновь увидеть своих детей, Атум закричал:

— О горе! Что же мне делать? Мало того, что я навеки потерял своего сына Шу и свою дочь Тефнут, я вдобавок еще лишился Глаза!

И бог создал новый Глаз и поместил его в свою пустую глазницу.

Но, как только он сделал это, ему почудился шум где-то вдали. Бог насторожился: что это могло быть? Не грозит ли ему какая-нибудь новая, неведомая опасность?.. Он поднялся с земли, повернул голову и напряженно прислушался.

Нет, ему не почудилось! С каждой минутой шум становился все громче… кто-то шел к первозданному холму… уже можно было различить голоса… И бог узнал эти голоса — это были голоса его детей! После многолетних поисков Глаз все-таки нашел их в океане и теперь торжественно вел к холму Бен-Бен, где столетия напролет горевал безутешный отец. Не веря своему счастью, Атум заплакал от радости. Его слезы дождем хлынули на землю.

Когда Шу и Тефнут ступили на холм, бог кинулся было им навстречу, чтоб поскорее обнять, — как вдруг Глаз, весь багровый от ярости, подскочил к Атуму и прохрипел гневно:

— Что это значит?! Не по твоему ли слову я отправился в океан Нун и вернул тебе потерянных детей! Я сослужил тебе великую службу, а ты — и это благодарность! — ты тем временем создал себе новый Глаз и поместил его туда, где по праву до́лжно находиться мне!

— Не гневайся, — сказал Атум. — Я помещу тебя на лоб. Оттуда ты будешь созерцать мир, который я сотворю, будешь любоваться его красотой.

Слева — бог Тот в виде человека с головой ибиса. Перед ним — Шу с пером страуса на голове (иероглиф имени Шу). На троне восседает Тефнут. За троном — Ра. Сцена изображает свадьбу Шу и Тефнут.

Богиня неба Нут и бог земли Геб с головой змея

Но оскорбленный Глаз не слушал никаких оправданий. Желая во что бы то ни стало отомстить богу, он превратился в ядовитую змею кобру. С грозным шипением кобра раздула шею и обнажила смертоносные зубы, нацеленные в Атума.

Однако бог спокойно взял змею в руки и поместил к себе на лоб. С тех пор глаз-змея украшает короны богов и фараонов. Называется эта змея урей. Урей зорко смотрит вдаль, и, если на пути бога встретятся враги, он уничтожит их, испепелив своими лучами.

Из вод океана Нуна вырос белый лотос. Бутон раскрылся, и оттуда вылетел бог солнца Ра, увенчанный золотым диском. Растаяла первозданная тьма; мир наполнился живительным светом.

Увидев Атума и его детей, Ра заплакал от радости. Его слезы упали на землю и превратились в людей.

Шу женился на Тефнут. У них родились дети, вторая божественная пара: бог земли Геб и богиня неба Нут. Геб и Нут очень любили друг друга и появились на свет крепко обнявшимися. Поэтому в начале творения небо и земля были слиты воедино.

Но однажды Геб и Нут поссорились. Ссора вспыхнула из-за того, что богиня неба по утрам поедала своих детей — звезды. Разгневанный Геб напустился на супругу, осыпая ее проклятиями. Тогда, чтобы положить скандалу конец, солнечный бог Ра приказал Шу:

— Ступай и разлучи их! Если они не могут жить в мире, пусть живут врозь.

Богу ветра ничего не оставалось делать, как исполнить волю владыки. Он взмахнул руками, произнес заклинание, и в тот же миг по всей Вселенной завыл ураган. Сколько ни противились Геб и Нут, сколько ни напрягали силы, ветер разорвал их объятия. Небо отделилось от земли. В океане Нуне зачернели маленькие острова и огромные материки, вздыбились горные хребты, с гор потекли реки, и люди, родившиеся из слез Ра, покинули холм Бен-Бен и разбежались по зеленеющим долинам. Они построили города, вспахали поля и посеяли зерно. Возле холма Бен-Бен вырос город Иуну, а на самом холме люди воздвигли святилище солнечного бога Ра.

Наступил Золотой век — время, когда люди и боги жили на земле вместе[7].

* * *

Такая легенда о сотворении мира провозглашалась жрецами города Иуну. Греки называли этот город Гелиопо́лем, что означает «Солнцеград» — город, где поклоняются солнцу. Иуну был главным культовым центром солнечных богов Ра и Атума.

Однако в любом крупном городе был свой бог-покровитель, и почитался он там гораздо больше, чем во всех других городах Египта. Жрецы — служители такого божества стремились сделать роль своего бога в государственной религии как можно более важной. Для этого они разрабатывали свои собственные учения о сотворении мира, по которым именно их бог считался творцом и прародителем всех самых популярных и почитаемых богов Египта — Шу и Тефнут, Геба и Нут и богов, рожденных ими.

Верховная триада богов города Хет-Ка-Пта (Мемфиса).

Справа налево: Птах, его жена — богиня-львица Сохмет и их сын — бог растительности Нефертум с цветком лотоса на голове. В правых руках у Сохмет и Нефертума иероглифы «анх» — «жизнь»

В древнейшей столице Египта городе Хет-Ка-Пта[8] творцом мира считался бог Птах (или Пта), покровитель искусств и ремесел. Птах создал сам себя, затем создал Атума, а уже Атум творил мир, действуя «согласно воле Птаха». Птах наделил богов могуществом, «вдохнул в людей жизнь», дал людям законы и письменность, сообщил им все магические заклинания, научил их поклоняться богам, орошать поля, строить дома, высекать статуи.

В городе Хемену (в поздней коптской огласовке — Шмуну, по-гречески — Гермопо́ль) провозглашалось иное учение: в первозданную тьму Хаоса влетела белая птица Великий Гоготун. Она снесла яйцо, в котором был свет. Этот свет и дал начало жизни.

Самое замечательное, что при таком обилии противоречащих друг другу учений не было ни одного учения, вера в которое считалась бы обязательной. Понятий «ересь», «еретик» не существовало, и никто не подвергался преследованиям со стороны жречества за «ложную, неправильную веру». Даже одна и та же легенда о сотворении мира могла существовать сразу в нескольких вариантах. Так, в Иуну почиталась мифическая птица Бену (которую греки отождествляли с фениксом). В начале творения Бену летал над водами Нуна и на холме Бен-Бен свил гнездо. Бену и стал прародителем жизни.

Хух и Хаухет, Амон и Амаунет — боги Великой Восьмерки города Хемену (остальные пары богов гермопольской Восьмерки изображались аналогично)

Миф о Великом Гоготуне тоже не был единственным в учении жрецов города Хемену. По другому мифу, мир сотворила Великая Восьмерка[9] богов — четыре мужских божества с головами лягушек и четыре женских с головами змей. Боги Великой Восьмерки плавали в океане Нуне, создали яйцо и возложили его на первозданный холм. Из этого яйца вылупился бог солнца Хепри — «молодой Ра».

Бегство Тефнут в Нубийскую пустыню

Счастливо жили египтяне. Бог Шу пригонял им дождевые тучи[10], богиня Тефнут поливала пашни, щедрый Хапи удобрял поля, а великий Ра согревал землю своими золотыми лучами. Люди непрестанно благодарили богов за богатые урожаи. Они распевали гимны в храмах, украшали статуи богов цветами, поливали жертвенники пальмовым вином и благовонными маслами. Всем казалось, что жизнь вовеки будет такой же сытой и радостной. Откуда было знать людям, что уже в недалеком будущем на них обрушатся великие бедствия — засуха и мор.

А причиной тому послужила ссора, вспыхнувшая между Тефнут и Ра.

Гордая богиня дождя принимала от людей жертвенные дары и слушала сладкозвучные хвалебные песнопения в свою честь. Но вдруг на холме Бен-Бен, в храме солнца, зазвучала музыка. Это земледельцы благодарили лучезарного Ра за свет и тепло, которые он дарит Черной Земле.

И настроение у богини враз испортилось. Ей показалось, что, хотя египтяне и поют ей каждый день о своей любви, все-таки гораздо больше почестей воздается солнечному богу.

— Как же так! — нахмурилась она. — Солнце иссушает почву, и, если б не мои дожди, ни одно зерно, брошенное под соху, не проросло бы!

— Ты ошибаешься, — рассудительно возразил ей бог солнца, услыхав эти ее слова. — Посмотри на землю: по всей реке люди построили дамбы, плотины и оросительные каналы. Они сами питают поля водой, если нет дождя. Но что бы они делали без моих лучей?

— Ах так? — вскричала оскорбленная богиня. — Ладно! Раз мои дожди никому не нужны, я навсегда покидаю Та-Кемет!

Она превратилась в львицу и бросилась бежать, сверкая раскаленными как угли глазами и оглашая горы грозным рычанием.

— Остановись! — закричал ей вслед солнечный бог.

Но Тефнут не слушала его. Она мчалась, едва касаясь земли, и вскоре исчезла.

Поняв, что взывать к строптивой богине бесполезно, Ра замолчал. «Что же делать? — подумал он, тревожным взором окидывая берега Нила. — Ведь с ее уходом на землю обрушится смертоносная засуха, которая погубит всех людей, а ведь они ничем не провинились!.. Во что бы то ни стало надо вернуть эту своенравную гордячку».

— Тефнут! — крикнул он в последний раз, но в ответ услыхал лишь собственное эхо. Оно зловеще прохохотало в ущелье, и горы погрузились в безмолвие, такое же мрачное, какое миллионы лет назад царило в океане Нуне.

А солнце палило все сильней и сильней, — оно просто свирепствовало на небе! — и вскоре жара сделалась уже совершенно невыносимой. К вечеру земля на побережье ссохлась, стала твердой как камень, пожухла трава на заливных лугах, обмелели оросительные каналы. Ночью из пустыни налетел огнедышащий ветер и пригнал тучи раскаленного песка. Только к утру песчаная буря наконец стихла, и люди смогли выйти из домов. Многим пришлось вылезать через окно и отгребать песок от дверей — иначе их было не открыть. Песок покрывал сады, огороды, крыши, а плодовые деревья, еще вчера зеленые и свежие, были теперь как мумии с сухими скрюченными руками-сучьями.

Час спустя на главной площади города Иуну собралась толпа. Люди возбужденно переговаривались. То один, то другой поднимал голову и вглядывался вдаль: не покажется ли из-за гор хоть маленькая дождевая тучка? Но небо сияло бездонной, безнадежной голубизной, а солнечные лучи жгли все сильней, так что невозможно

Солнечный храм фараона Ниусерра в Абусире (реконструкция). Храм воздвигнут на искусственном возвышении. Внутри обнесенного стеной открытого двора — солнечный обелиск, символизирующий изначальный Холм Бен-Бен, перед ним — жертвенник. Двор соединен крытым проходом с храмом в долине Нила. Слева за стеной двора — каменная «декорация» Солнечной Ладьи, использовавшаяся в религиозных мистериях.

уже было оставаться на открытом месте. Вскоре толпу облетела страшная весть: пересох Нил.

— О великая Тефнут! Чем мы прогневали тебя?! — в отчаянии заголосили люди.

И они всей толпой пошли в храм, надеясь умилостивить богиню влаги обильными дарами и песнопениями.

Между тем Ра пришел в Золотой Чертог — земной дворец богов.

Золотой Чертог был так великолепен, что с ним не могло сравниться ни одно здание, построенное людьми. Даже храм Мемфиса с громадными статуями богов и жертвенниками показался бы рядом с Чертогом ветхой лачугой пахаря. Чертог воздвиг сам бог Птах, покровитель ремесел, зодчества и живописи. И это поистине было творение, достойное великого бога! Все здание окружали исполинские колонны в виде связок папируса, снизу доверху изукрашенные резными надписями, прославляющими могущество Ра. У входа высились два обелиска, врезавшиеся в самое небо позолоченными верхушками. Полированное золото отражало солнечные лучи, рассыпая вокруг Чертога сияющие искры зайчиков. Тут же стояли сфинксы, увенчанные красно-белыми коронами. Их постаменты обвивали гирлянды живых цветов.

Главной и самой большой комнатой в Чертоге был тронный зал. Туда и прошел Ра. Он сел на свой золотой трон, взял в руки жезл и бич о трех плетях — символы власти, принял царственную позу и стукнул жезлом о пол, призывая слуг.

Еще не замерло эхо под потолком Чертога, а слуги уже пали к ногам божества.

— Что тебе угодно, владыка? — с молитвенно воздетыми руками вопрошали они.

— Приведите ко мне лунного бога Тота! — сказал Ра. — У него воистину мудрое сердце![11]

Изображение бога Тота в виде человека в короне из перьев с жезлом, обвитым змеем, и знаком «анх» в руке

Слуги исчезли. Спустя несколько минут перед троном солнечного бога предстал Тот. Это был высокий, хоть и немного сутулый, мужчина с бронзово-смуглым телом; только голова у него была не человеческая, а птичья — голова ибиса: изогнутый длинный клюв и блестящие глаза, похожие на мокрые виноградины.

Он был в одной набедренной повязке, да голые плечи прикрывал полосатый праздничный платок.

— Здравствуй, Тот, — промолвил Ра. — Надо ли рассказывать тебе, что произошло?

— Мне уже все известно, — ответил Тот с почтительным поклоном.

Ра кивнул. Он знал, что от мудрого сердца Тота ничто не укроется, даже тайные помыслы богов известны ему. Недаром Тот считается покровителем знаний, мудрости, медицины и колдовства. Все волшебные слова и чудодейственные заклинания знает этот бог. Ни один египетский писец, ни один школьник не приступит к работе, не помолившись Тоту.

— Ты хочешь, чтобы Я привел Тефнут из Нубии? Ибо она убежала в Нубийскую пустыню, — произнес Тот, задумчиво вертя в руках пальмовую ветку — символ владычества над временем.

— Да, — сказал Ра. — Но учти: эта богиня очень могущественна и очень своенравна. Она приняла облик львицы. Силой ее назад не привести. Одолеть ее гнев можно только умом и хитростью. Поэтому я и обратился за помощью к тебе.

— Хорошо, — поклонился Тот. — Я исполню твой приказ. Я верну беглянку.

Сказав это, он превратился в маленького павиана и вышел из Чертога.

Долго бродил по Нубийской пустыне Тот, очень долго, но наконец ему удалось найти Тефнут. В облике львицы богиня дождя охотилась на антилоп. Приблизившись к ней, Тот поклонился и сказал:

— Здравствуй, могучая львица! Ра и все боги пребывают в великой печали, ибо ты покинула Та-Кемет.

Внемли же моему совету: не держи в сердце гнев, забудь свою обиду и вернись на родину.

— Убирайся прочь, маленький ничтожный павиан! — зарычала свирепая Тефнут. — Я не желаю тебя слушать. Уходи, или я растерзаю тебя в кровавые клочья!

Тот понял, что разумных доводов Тефнут слушать не будет. Поэтому он решил прибегнуть к лести. «Кто очень силен, обычно бывает и очень глуп, — подумал он, усмехаясь про себя. — А глупый охотно верит в любую льстивую ложь!.. Однако надо быть осторожным. Нельзя докучать ей настойчивыми уговорами. Вон какие у нее острые клыки!»

— Не трогай меня, львица, — промолвил он вкрадчиво и как бы виновато. — Я знаю, что ты — самая прекрасная и самая могущественная богиня!.. Но объясни мне: почему ты, такая сильная, боишься меня — маленькую слабую обезьянку? Почему ты испугалась? Я этого не могу понять.

— Я-a?! Тебя?! Боюсь?! — опешила львица и села с вытаращенными глазами и широко открытым ртом.

— А разве не так?! — Тот, в свою очередь, изобразил недоумение. — Но, богиня, рассуди сама! Если в дом человека заползет скорпион, человек сразу его убьет: прихлопнет сандалией, как только заметит. А почему? А потому, что человек, хоть он и сильней скорпиона, все-таки боится его: боится, что скорпион его ужалит… Или змея: она боится, что ей причинят зло, и из страха нападает на всех, кто подойдет близко, даже на безобидных коров. А большая корова боится маленького слепня и убивает слепня хвостом, едва он сядет ей на спину… И только владыка зверей лев — вот кто действительно могуч! Если к его логову приблизится шакал или обезьяна, он даже не взглянет на них; а если он дремлет, то даже и не подумает проснуться, услышав шум. Потому что он не знает страха. Ему не нужно убивать, чтобы доказать свое могущество. Убивает лишь тот, кто не уверен в своей силе и потому боится.

Тот и Тефнут в Нубийской пустыне. Над Тефнут — солнечный диск с уреем и богиня-коршун Нехбет, покровительница Верхнего Египта. Нехбет держит перо — иероглиф слова «маат» («правда», «истина», «миропорядок»).

Тефнут стало очень стыдно.

— Так знай же: я не боюсь тебя, слабая тщедушная обезьяна! — взревела она свирепо, под этой свирепостью скрывая свое смущение. — Клянусь, я не трону тебя, потому что я — самая могущественная из богинь, и ты мне нисколько не страшен!

Довольный первым успехом, Тот подавил хитрую улыбку и, придав своему лицу выражение безысходной грусти, сказал со вздохом:

— Великая и прекрасная богиня! Твой супруг Шу очень тоскует по тебе. А земля Та-Кемет погрузилась в безмолвие, какого еще не было со времен сотворения мира! — Опустив глаза, Тот многозначительно помолчал. — В твоих храмах больше не устраивают торжества, богиня. Твои жрецы облачились в траурные одежды, твои алтари пусты, твои музыканты касаются струн, но струны не поют под их пальцами…

Тот по праву считался великим искусником красноречия: свирепая богиня мало-помалу разжалобилась. Чем вдохновенней Тот описывал ей бедствия, терзающие Та-Кемет, тем печальней становилось ее лицо и болезненней сжималось сердце от сострадания к людям, с которыми она, ослепленная беспричинным гневом, так несправедливо поступила. На глаза ее навернулись слезы. Богиня этого не заметила, зато проницательный Тот заметил сразу. Но бог ничем не выдал своего торжества и, придав лицу еще более скорбное выражение, воскликнул:

— Если ты забудешь свою обиду и вернешься в Та-Кемет, то снова станет полноводным Нил[12], зазеленеют поля, заколосятся ячмень и рожь! Ты — самая прекрасная богиня. Отныне никто не посмеет оспаривать у тебя право называться так. Люди и боги вовеки не забудут, как ужасен твой гнев. Вернись в Та-Кемет. Люди уже достаточно наказаны. Ведь если ты не вернешься, они все умрут, — продолжал павиан Тот, видя, с каким нескрываемым удовольствием Тефнут слушает его льстивые речи. — А если не останется людей, кто же будет тебя хвалить, услаждать твой слух музыкой и пением, украшать цветами твои статуи в храмах? Кто будет славить тебя, называя самой великой, самой прекрасной, самой могущественной? Кто превознесет твою несравненную мудрость?.. Между прочим, о восхитительная владычица воды, ты явила людям свое могущество, но ты пока ничем не доказала свою мудрость. Так докажи ее, и тебя будут славить еще больше!

— Как же мне это сделать? — озабоченно спросила львица Тефнут.

— Нет ничего проще, — ответил павиан, — самым мудрым считается тот, кто умеет подчинять свои чувства велению рассудка. Разгневаться может и глупец и мудрец, но глупец, ослепленный гневом, становится рабом своего гнева. В пылу бешенства он сам не ведает, что творит, и все его поступки ему же оборачиваются во зло. Так глупый путник, когда заупрямится его осел, в ярости осыпает животное бранью, потом принимается нещадно хлестать его сыромятной плеткой и забивает до смерти, после чего ему приходится плестись пешком и вдобавок нести на себе поклажу, взвалив ее на плечи. Как видишь, богиня, гнев его самого превратил в осла. Можно также сказать, что гнев превратил его в раба, ибо переноска тяжестей — это удел рабов. Изнемогая от жары, изрыгая брань и проклятия, глупец тащит тяжесть подобно длинноухому вьючному животному. В конце концов, когда идти с грузом становится невмоготу, он бросает свое добро под куст и из последних сил добирается до города. Наутро он нанимает погонщика и приводит его в то место, где был спрятан груз, но все уже растащили воры. Глупец лишился своего осла, своих вещей, за которыми он ездил в другое селение, и надо еще платить погонщику за напрасное беспокойство… Мудрый же, в отличие от глупца, не раб своих чувств, но их господин. Когда его осел заупрямится, мудрый хоть и почувствует, что в его сердце закипает гнев, однако он не станет давать воли гневу. Даже если он очень торопится, он не будет бить осла, а даст ему отдых и, хоть потеряет на этом час времени, все равно доберется до города раньше, чем глупец. К тому же он сохранит и свое добро, и своего осла, и не должен он будет платить погонщику, и не придется ему тащить на плечах груз, изнемогая от жажды и жары… Великая Тефнут! — закончил павиан свою речь. — Ослепленная праведным гневом, ты ушла из Та-Кемет, и люди увидели твое могущество. Но если теперь ты сумеешь победить свой гнев, люди поймут, насколько ты мудра. Вернись же на родину, львица. Помни: нет ничего дороже родины. Даже крокодил, когда он стареет, покидает чужбину и приплывает умирать в свой родной водоем. А люди говорят: лучше быть бедняком у себя на родине, чем богачом на чужой стороне.

Лесть маленького павиана и его разумные речи оказали действие на капризную Тефнут. Богиня дождя решила вернуться в Та-Кемет.

Она уже собралась торжественно объявить свое решение Тоту, уже открыла было рот, как вдруг замерла, пронзенная внезапной мыслью.

— Как! — едва не закричала она, сверкнув глазами, налитыми кровью от гнева. — Ведь я поклялась никогда не возвращаться! Я считала, что нет такой силы, которая заставила бы меня изменить мое решение. Я не послушалась бы и самого Ра, если б он пришел зазывать меня обратно в Та-Кемет, — и вдруг какой-то маленький ничтожный павиан мало того, что чуть не сломил мою непреклонную волю, но еще разжалобил меня и едва не заставил расплакаться!.. Меня, могучую, непобедимую львицу!.. Да я сейчас растерзаю эту наглую обезьяну!

Вздыбив шерсть, издав рычание, от которого содрогнулась пустыня, она выпустила острые, как кинжалы, когти и изготовилась к прыжку.

Маленький павиан задрожал от страха.

— Богиня! — закричал он. — Вспомни о своей клятве! Ведь ты именем Ра поклялась не причинять мне зла!

Тефнут в нерешительности застыла.

— Хорошо, павиан, — прорычала она после некоторого раздумья. — Очень жаль, но ничего не поделаешь. Придется мне сдержать свое обещание. Однако не смей воображать, что ты взял надо мною верх! Не ты заставил меня вернуться в долину Нила. Я сама решила так!

— Конечно! — горячо подтвердил Тот. — Разве может быть иначе? Разве кто-нибудь имеет власть над таким могущественным божеством, как ты? Ты решила вернуться на родину, и я восхищаюсь твоей мудростью! Я буду идти впереди твоего величества и буду развлекать твое величество песнями и плясками.

И они отправились в Та-Кемет.

Вернувшись на родину, Тефнут совершила торжественное шествие по городам. Жители Та-Кемет ликовали:

Ее величество возвращалась из земли Бугем, Чтобы увидеть Нил египетский со всеми чудесами Земли возлюбленной…[13] Приносятся ей жертвы из всяких прекрасных вещей, быки и гуси… Ударяют женщины в бубны для нее. Возливали ей вино, и приносили масло, И венок золотой был обвит вокруг ее головы[14].

Наконец Тефнут встретилась с Ра. Увидев Тефнут, солнечный бог пустился в пляс от радости. В честь богини дождя был устроен пир, который продолжался много дней подряд. В благодарность за услугу, которую Тот оказал солнечному богу, он тоже был приглашен на пир.

Сказание об истреблении людей

Много веков солнцеликий Ра царствовал на земле. Ночной его обителью был белый лотос. Когда-то в стародавние времена этот цветок вырос в океане Нуне: он появился из солнечного луча, пронзившего первозданные холодные воды. Ра спал в благоухающем бутоне, а утром, когда распускались лепестки, бог пробуждался и торжественно взмывал в небеса, озаряя Та-Кемет золотым сиянием пламенного диска.

И весь день до самого заката бог солнца в облике сокола парил над своими владениями и зорко следил с поднебесья, все ли благополучно на земле. Иногда он опускался слишком низко. Тогда наступала засуха.

Править царством Ра помогали две богини, его дочери.

Южная часть Та-Кемет — от Дельты до первых порогов Нила у Слонового[15] острова — пребывала под покровительством богини-коршуна Нехбет. Когда египтяне молились этой богине, им вспоминался прекрасный цветок — розовый лотос, поскольку имя «Нехбет» и слова «розовый лотос» вслух звучали очень похоже, почти одинаково. И священными эмблемами Юга стали лотос и водяная лилия.

А эмблемой Дельты стал папирус, и покровительница Севера, богиня-кобра, получила имя по цвету папируса — Уаджет, что означает «Зеленая».

Много-много столетий жизнь текла своим чередом, в согласии с законами, установленными всемогущими богами.

Богини — покровительницы Египта: коршун Нехбет и кобра Уаджет. Богини сидят в корзинах (иероглифом, изображающим корзину, писалось слово «неб» — «владыка»). Корзины покоятся на стеблях папируса и бутонах лилий — растениях, символизирующих Нижний и Верхний Египет. Богини держат жезлы и веревочные кольца — символы власти и защиты от злых сил

Крылатый солнечный диск с двумя уреями

Лишь однажды, на триста шестьдесят третьем году правления Ра, против него подняли мятеж заговорщики — злые демоны, недруги солнца, покровители мрака и темноты. Превратившись в крокодилов, гиппопотамов и змей, они пошли на солнечного бога войной — целая армия крокодилов, гиппопотамов и гадов. Ведь врагов Ра египтяне всегда изображали в обликах этих животных.

Но владыка Вселенной быстро навел порядок. Узнав о мятеже, он велел своему сыну Гору вступить в битву с заговорщиками. Гор принял облик крылатого солнечного диска, взлетел ввысь и с небес обрушился на стан врагов так стремительно, что те немногие демоны, которых он не успел пронзить своим не знающим промаха копьем, без оглядки бежали. В память о блестящей победе сына Ра нарек его именем Гор Бехде́тский — поскольку битва с демонами была у города Бе́хдет — и велел Тоту поместить изображение крылатого солнечного диска на всех храмах Та-Кемет.

И жизнь опять вошла в привычное русло. Столетие за столетием в Та-Кемет царил покой.

Но время шло, и великий Ра состарился. В крыльях его уже не было прежней силы, острые соколиные глаза перестали различать мелкие предметы, когда бог солнца взирал с поднебесной высоты на долину Нила, притупился слух, покрылись хлопьями седины голубые волосы.

Однажды владыка мира, сидя в Золотом Чертоге на троне, обложенном пуховыми подушками, предавался горьким размышлениям о том, что могущество его иссякает.

Гор убивает крокодила в присутствии Ра

— Как знать, одолел бы я теперь армаду вооруженных демонов, или мне такое уже не по силам? — в задумчивости проговорил он, разглядывая расписной потолок Чертога.

И случилось, на беду, что как раз в этот момент мимо дворца гнал упряжку быков один человек из близлежащего города. Услыхав, что сказал солнечный бог, этот человек вздрогнул, словно его хлестнули бичом по спине, боязливо втянул голову в плечи и ускорил шаг. Отойдя подальше от Чертога, он огляделся. Вокруг не было никого. Он сел на землю и, подперев голову рукой, глубоко задумался. Вдруг глаза его прищурились, и торжествующая улыбка расплылась по лицу. Он вскочил на ноги и побежал в город.

А Ра и не подозревал, что самые его сокровенные мысли, которые он не решился бы открыть даже богам из свиты, стали, по собственной его неосторожности, известны людям. Как обычно, он позавтракал, с наслаждением съев изысканные яства, что принесла ему на серебряном блюде Утренняя Звезда[16], — сочные плоды, финики, мед, орехи; умылся водой из священного озера и взлетел на небосвод. Снова ослепительные лучи затопили Та-Кемет, снова защебетали птицы, распустились цветочные бутоны, потянулись навстречу теплу колосья и луговая трава.

Вдруг Ра заметил, что в городе царит какое-то непонятное оживление. Люди толпились на главной площади и что-то горячо обсуждали.

— Что происходит там? — удивился бог. — О чем эти люди так неистово спорят?

Он вернулся в Чертог и приказал слугам немедленно привести к нему Тота.

— Ступай в город, узнай, что там случилось, а потом вернись и все мне расскажи, — велел он Тоту, когда бог мудрости и луны явился на зов.

— Мне незачем туда ходить, я уже все знаю, — ответил Тот.

— Тогда рассказывай! — воскликнул Ра, в нетерпении взмахивая жезлом.

— Мне незачем и рассказывать, — так же спокойно ответил Тот. — Посмотри в окно.

Бог солнца повернулся к окошку и обомлел. Чего угодно он ждал, но только не того, что открылось его взору. По речной долине маршировали полчища воинов. Ярко блестели на солнце мечи, развевались флаги, остро заточенные наконечники копий щетинились, как иголки у ежа. Армия приближалась. Многие воины уже вскинули на изготовку луки и целились.

— Что это значит, Тот?! — едва смог выговорить бог солнца.

— Это значит, что они хотят тебя убить и захватить власть, — ответил бог мудрости. — Кто-то им сказал, что ты уже одряхлел и не сможешь дать им отпор. Вот они и решили, что им легко удастся тебя свергнуть.

— Ах, вот как! — Ра стукнул жезлом. — Ну нет! Я еще силен!.. Послушай, Тот. Отправляйся и приведи сюда немедленно всех богов. Я хочу знать, что они думают об этом. Пусть они скажут, как нам бороться с мятежниками.

Вскоре в Золотой Чертог явились Шу, Тефнут, Геб и Нут. Последней пришла любимая дочь Ра — богиня веселья, любви, пляски и музыки Хатхор. Это была совсем юная и очень красивая девушка, облаченная в голубые одежды, ниспадающие до земли. Голову ее украшала корона — золотой диск и коровьи рога. Эти коровьи рога символизировали небо: ведь египтяне часто изображали небеса в виде коровы. Вокруг диска обвилась кобра-урей. Подняв голову, раздув шею и обнажив напитанные ядом зубы, змея грозно шипела. В руке у Хатхор был систр — музыкальный инструмент, состоящий из гирлянд металлических кружочков. Когда богиня встряхивала систром, гирлянды издавали мелодичный звон.

Хатхор с систром.

Войдя в тронный зал, все боги пали перед владыкой на колени.

— Что произошло? Зачем ты нас позвал? — спросили они.

— Произошло неслыханное! — воскликнул Ра. — Люди, которые родились из моих слез, платят мне теперь черной неблагодарностью. Я заботился о них, щедро дарил тепло их садам и полям, а они нацелили в меня свое оружие и хотят меня убить. Посмотрите в окно! Вон они идут. Коварные предатели!.. Ответьте же мне: что нам делать? Я бы, конечно, мог сжечь их всех своими лучами, но я решил сперва дождаться вас и выслушать ваши советы.

— Нет у тебя времени выслушивать наши советы! — закричал Геб. — Армия уже окружила Чертог. Злодеи вот-вот ворвутся сюда. Убей же их скорее, иначе будет поздно.

— Да, их надо проучить, — поддержал Геба бог воздуха Шу. — О владыка наш, великий Ра, зачем тебе нужны наши советы? Беспощадная расправа — вот наказание, которого они заслуживают. Если бы ты даже собрал всех мудрейших богов во главе с Тотом и они бы три года думали, как усмирить мятежников, все равно они не придумали бы ничего другого. Убей людей!

Воины

— Что ж, — сказал Ра, — если нет другого выхода…

Он подошел к окну и распахнул его. В тот же миг толпа воинов с громкими криками бросилась на приступ. Забряцало оружие, тонко зазвенела тетива на луках, в воздух взвилась туча стрел.

Ра произнес заклинание. Кобра-урей, дремавшая на его короне, зашипела, раздула шею, сверкнула глазами — и из змеиных глаз, подобно молниям, вылетели сотни раскаленных лучей. Стрелы мятежников вспыхнули и сгорели в воздухе, не долетев до окна. Потом загорелась трава. В одно мгновение вся земля перед Чертогом была охвачена пламенем.

Толпа смешалась. Но люди не кинулись врассыпную. Они отступили, укрылись в горной расселине, и лучники стали обстреливать дворец из укрытия.

— Смотрите! — воскликнул Ра. — Они все еще не образумились. Горы защищают их от лучей урея. — Он помолчал, испытующе глядя на богов. — Ну? Кто из вас может сказать, что нам делать теперь?

— Пусть кто-нибудь из нас пойдет в горы и сразится с ними, — неуверенно предложил Шу.

— Кто?

Боги не ответили. Ра поочередно оглядел их, и каждый, встречаясь взглядом с владыкой, опускал глаза. Каждый понимал, что, если сейчас сразиться с людьми, можно этим очень угодить Ра и снискать его особую милость. Но страшно было идти в бой в одиночку против такого огромного войска.

Ра нахмурился.

— Так кто же?

Он еще немного помолчал и в упор посмотрел на Геба. Геб под взглядом властелина весь сжался. Он понял, что Ра выбрал его. И бог земли проговорил тихо, но твердо:

— Пусть это будет… твоя дочь, богиня Хатхор.

Ра вздрогнул. В его очах сверкнули ненависть и досада, лицо помрачнело. Он не хотел подвергать свою дочь опасности. Но коварный Геб поставил его в безвыходное положение. Ра не мог отвергнуть предложение Геба, потому что этим он слишком явно бы показал свите, что готов пожертвовать кем угодно, лишь бы сохранить дочь. Властелину Вселенной это не к лицу: властелин должен быть суров и тверд, как гранитная скала. Бог солнца посмотрел на Хатхор и, подавив вздох, сказал:

— Иди же и убей их, дочь моя!

— Ты приказываешь это… мне? — переспросила Хатхор.

Можно было понять ее растерянность! Ведь она была богиней любви и добра, она привыкла веселить и ублажать людей. Она всегда помогала девушкам-невестам шить наряды к свадьбе, а женщинам — заботиться о семье и растить детей. Ее музыкой наслаждались от мала до велика все египтяне. И после этого она должна заняться убийствами, как свирепая жена бога Птаха — богиня войны Сохмет!..

Сохмет?.. Хатхор вспомнила про Сохмет, и сразу ей увиделся простой выход из безвыходного положения. Она, конечно, не могла ослушаться приказа владыки, несмотря даже на то, что он был ее родным отцом. Но она не могла и выполнить этот приказ — во всяком случае, до тех пор, пока она была доброй богиней Хатхор. Оставалось одно: перестать быть такой богиней.

Хатхор произнесла волшебное заклинание и превратилась в Сохмет.

А Сохмет, жена великого Птаха, покровителя искусств и ремесел, была богиней грозной, не знающей жалости. Гнев ее был страшен: он приносил засухи, эпидемии и мор. Египтяне боялись эту богиню до ужаса и потому изображали ее в виде лютой львицы или женщины с львиной головой. Нельзя было без содрогания смотреть даже на статуи Сохмет.

Вот в какое чудовище превратилась добрая богиня Хатхор! В свирепую львицу.

С кровожадным рыком львица выпрыгнула в окно и помчалась в горы. Вопль ужаса раздался в ущелье, когда египтяне увидели богиню, приближающуюся стремительными прыжками. Никто даже не выпустил стрелы в Сохмет, никто не метнул в нее копья — все побросали оружие и кинулись наутек, кто куда.

Но разве можно спастись от разлютовавшейся львицы? Сохмет в два прыжка настигла людей и стала безжалостно их убивать, орошая поля и горные склоны кровью и разбрасывая вокруг себя куски окровавленного мяса.

Ра молча наблюдал это побоище из окна. Боги столпились у него за спиной и тоже смотрели.

— Они уже достаточно наказаны, эти бунтари! Они больше никогда не причинят тебе зла. Пощади людей! — взмолилась наконец небесная богиня Нут, не в силах больше выносить страшное зрелище.

— Ты права, — согласился Ра. — Сохмет, богиня! — окликнул он львицу. — Оставь их и уходи. Ты уже выполнила то, что я тебе велел.

Львица обернулась.

— Ну уж нет! — прорычала она, оскалив окровавленные клыки. — Я уничтожу их всех до единого! Хочу досыта напиться кровью этих злодеев.

— Уходи! Я — владыка мира, я создал людей, и только я один имею право решать, жить им или нет. Повелеваю: уходи.

Но упрямая Хатхор-Сохмет не желала слушать отца. Ей очень понравилось пить человеческую кровь. Жажда мести заглушила в ней голос разума. Она снова набросилась на людей. Египтяне убегали, а львица их неотступно преследовала и не давала пощады никому.

Видя, какую безжалостную бойню устроила его любимая дочь, Ра понял, что уговаривать Сохмет бесполезно. И бог солнца не на шутку встревожился.

— Что нам делать? — воскликнул он, обращаясь к богам.

Ответом ему было растерянное молчание.

— Ведь она убьет всех людей! Не останется ни одного! — в отчаянии крикнул Ра.

Вдруг в окно впорхнула черная белогрудая птица с длинным клювом. Это был ибис, священная птица бога Тота. Ибис встряхнул перьями — и перед троном Ра предстал сам бог мудрости, луны и письменности Тот.

— Я научу вас, что делать, — сказал он своим спокойным уверенным голосом. — Прежде всего, владыка, погаси свои лучи. Пусть наступит ночь.

Ра погасил лучи. Смолкло пение птиц; ночной мрак окутал долину Нила.

— Теперь, — продолжал Тот с тем же каменным спокойствием, — теперь пошли своих рабов-скороходов к верховью Нила, на Слоновый остров. Там в горах есть каменоломни, а в тех каменоломнях есть один рудник, где очень много красного минерала «диди». Пусть твои гонцы наберут полные мешки этого «диди» и принесут сюда…

Договорить ему Ра не дал — перебил взволнованно:

— Я все понял! Воистину, Тот, ты — мудрейший из богов!.. Зовите же, зовите поскорее скороходов!

Гонцы помчались на Слоновый остров. Боги глядели им вслед до тех пор, покуда они не скрылись за горизонтом. Помочь скороходам они не могли, и оставалось одно — набраться терпения и ждать.

Гонцы вернулись через несколько часов с полными мешками «диди».

— Теперь, — приказал Ра, — отнесите это все на мельницу! Пусть мельники истолкут красный камень в порошок, а их рабыни пусть сварят как можно больше ячменного пива.

Ра и Хатхор

И опять потянулось томительное ожидание. Боги взволнованно ходили по залу. Один лишь Тот, как всегда, оставался невозмутим.

К утру владыке Вселенной наконец доложили, что пиво сварено. Целых семь тысяч сосудов. Ра вскочил с трона.

— Скорее же, не медлите! Насыпьте в пиво толченого красного порошка «диди» и вылейте сосуды на поля!.. Теперь люди будут спасены, — добавил бог, облегченно вздыхая.

Приказ Ра был незамедлительно исполнен: пиво, смешанное с порошком, вылили на поля. Долина Нила покрылась лужами кроваво-красного цвета.

Ра взмахнул крыльями и взмыл в небеса. Наступило утро.

Солнце и птичье щебетание разбудили львицу Сохмет, дремавшую в ущелье. Богиня зевнула во всю ширь своей клыкастой пасти, продрала заспанные глаза и увидела алые лужи. Взгляд ее хищно засверкал. Приняв окрашенное пиво за кровь, она тут же бросилась пить его.

На славу потрудились ночью мельники и пивовары! Пиво получилось очень вкусное. Сохмет лакала его, лакала, выпивала лужу за лужей — и не могла насытиться. Вскоре голова у нее закружилась, взгляд сделался мутным, ноги перестали слушаться. Она так опьянела, что уже не только забыла про людей, но и не видела ничего вокруг. Тут к ней подошел бог солнца и сказал:

— Успокойся, любимая моя дочь. Прими свой прежний облик — облик доброй богини Хатхор — и ступай отдыхать в Чертог богов. Люди никогда не забудут, как жестоко они поплатились за свою дерзость. Отныне все жители Та-Кемет будут чтить тебя еще больше и каждый год будут устраивать праздник в твою честь.

С тех пор египтяне каждый год в день праздника Хатхор приносят в храмы кувшины с пивом и пальмовым вином и ставят их к изваяниям любимой дочери солнечного бога.

Как Ра покинул землю

Вскоре после того, как бог солнца спас египтян от расправы, которую учинила над ними безжалостная львица Сохмет, он снова созвал богов и признался им:

— Устал я царствовать. Силы мои с каждым днем иссякают. Я решил покинуть землю навсегда.

— Что такое ты говоришь?! — запротестовали боги. — Нет равных тебе в могуществе! Кто дерзнет посягать на твой трон после того, как ты разгромил целую армаду бунтовщиков?

— Мне лучше знать! — пресек все возражения владыка Вселенной. — Если я останусь на земле, то рано или поздно придет время, когда мне уже будет не под силу сражаться, и какой-нибудь бог или демон свергнет меня с престола. Поэтому я улечу на небеса.

— Что ж, будь по-твоему, владыка, — печально согласились боги.

Небесная богиня Нут превратилась в корову. Ра сел на ее спину и торжественно сказал:

Ра на небесной корове

— Вознеси меня на небо! Там я буду царствовать над миром. Но пусть мои враги — крокодилы, змеи и гиппопотамы — знают: хоть я и удаляюсь с земли, я все равно остаюсь властелином Вселенной. Я буду безжалостно пресекать все зло, которое они замыслят. Земной же престол я передаю Гебу. Поклонитесь ему, боги: отныне он ваш повелитель и царь.

Сказав это, Ра вручил Гебу царский жезл. Корова-Нут стремительно взмыла ввысь, унося великого солнечного бога.

Так закончилось земное царствование Ра. Наступила новая эпоха Золотого века — эпоха царствования Геба.

Путешествие солнечной Ладьи

С тех пор как могущественный властелин богов вознесся на небо, в мире все изменилось.

Ра уже не летал, как прежде, над землей и не ночевал в священном лотосе. Но солнце все так же сияло днем, гасло вечером и вновь вспыхивало утром. Боги — Ра и его свита — теперь перевозили солнечный диск в Ладье. Эта Ладья называлась «Ладьей Вечности»[17].

Днем она плыла по небесной реке с востока на запад, и солнце освещало землю. Обратный путь — с запада на восток — Ладья проделывала ночью: она плыла под землей через Загробный Мир, и солнце дарило тепло своих лучей мумиям, лежащим в саркофагах. На рассвете Ладья через пещеру в восточных скалах вновь выплывала на небосвод, и все повторялось сызнова — изо дня в день, из года в год, столетие за столетием.

Много опасностей подстерегало богов, плывущих в Ладье Вечности, много удивительных приключений переживали они во время путешествия. Вот как проходило это путешествие.

Гребцы взмахнули веслами. Ладья Вечности выплыла из пещеры на небо и легко заскользила ввысь, вспенивая воду небесного Нила.

Ладья Вечности. В шатре на троне восседает Амон-Ра, изображенный с головой овна. У подножия трона — жертвенник и лотос; перед троном — Тот, позади — Гор; на носу Ладьи — Маат и Хатхор. Наверху — духи столиц Верховья (с волчьими головами) и Низовья (с головами соколов)

Ра, как и надлежало этому великому богу, восседал в шатре, на золоченом троне, украшенном искусной резьбой. У трона на камышовой циновке, скрестив ноги, сидел бог-писец Тот. Он держал развернутый папирусный свиток, а по правую руку бога были разложены приспособления для письма — дощечка с красками и несколько тростинок.

Посреди Ладьи, разливая вокруг сияние, покоилось солнце.

Вся свита владыки была здесь. На носу Ладьи, гордо вскинув головы, стояли Маат и Хатхор. Головной убор Маат украшало пушистое перо — символ справедливости: Маат была богиней справедливых законов и мудрого миропорядка, которому подчинялись все явления природы — и разливы Нила, и смена времен года, и движение созвездий на небесах.

Зорко глядя вперед, Маат следила за соблюдением законов. Ей помогала Хатхор. Завидев на пути Ладьи врагов, она тут же превращала их в пепел лучами своего урея.

Возле трона с копьем в руке стоял сын Ра, бесстрашный Гор Бехдетский, готовый в любой момент по приказу отца ринуться в бой и сокрушить злых демонов.

Но небо было чистым. Не хмурились у горизонта тучи, нигде даже не было видно ни единого облачка. «Сегодня плавание будет спокойным, — подумал Ра. — Все исчадия зла — крокодилы, змеи и гиппопотамы — попрятались в пучину Нила и залечивают раны после вчерашней битвы».

Вчера богам пришлось выдержать кровопролитный бой. Крокодилы, гиппопотамы и ползучие ядовитые гады застали врасплох дружину небесных корабельщиков. Они подкараулили Ладью у самой пещеры, и, как только она выплыла на небо, злодеи накинулись на нее со всех сторон и вцепились в борта, стремясь перевернуть. Один из крокодилов разинул пасть и хотел уже было проглотить солнце. Если бы ему это удалось, наступило бы солнечное затмение. Но Гор Бехдетский пронзил зубастое чудище копьем, убив наповал.

И все-таки войско злодеев было слишком многочисленно, поэтому сражение затянулось, и на земле разгулялось ненастье: выл-бушевал ураган, кудлатые тучи закрыли небо над всей Дельтой и метали раскаленные молнии.

Исход битвы решился только под вечер. Демоны раскачали Ладью, прогрызли зубами днище, так что в пробоину стала затекать вода. Но боги, собравшись с силами, пошли в атаку — и вражьи ряды дрогнули. Истекая кровью, ползучие твари отступили и спрятались на дне Нила. Только это их и спасло от поголовного истребления. В Та-Кемет снова установилась ясная погода.

Битва солнечной Ладьи с силами зла. Гор Бехдетский убивает копьем крокодила

Павианы приветствуют солнечного бога, изображенного в виде сокола

…Задумавшись, Ра не заметил, как Ладья поднялась на вершину неба и повернула вниз, к западным горам. Гребцы перевели дыхание. Кормчий пошевелил веслом и немного развернул Ладью.

Впереди, в предзакатном мареве, чернел силуэт западного горного хребта. За кормой остались города, селения, храмы, луга с пасущимися стадами и полноводный Нил. Внизу была мертвая раскаленная пустыня.

Увидев приближающуюся Ладью, священные горные павианы запели приветственный гимн:

Великий Ра! Ты сотворил птиц, зверей и растения. Мы воздаем тебе хвалу! Мы услаждаем твой слух Мелодичным пением И пляшем для тебя.

Ладья подплыла к каменным вратам и остановилась.

Из пещеры, сверкая глазами, выполз огнедышащий змей по имени Страж Пустыни. Вслед за ним вышли бог Нехебкау с человеческим туловищем и змеиной головой и бог-волк Упуаут — привратники Загробного

Мира, охраняющие вход в подземелье. Они поднялись на Ладью и присоединились к свите Ра, чтобы сопровождать солнечного бога в ночном плавании.

Та часть Нила, что протекает под землей, разделена двенадцатью вратами на двенадцать участков, и каждый участок Ладья Вечности должна проплыть за один ночной час[18]. Все врата охраняются чудовищами. Чтобы неумолимые стражи пропустили Ладью, надо знать магические заклинания. Эти заклинания известны только Упуауту. Поэтому бог-волк и носит имя «Упуаут» — «Открывающий дороги».

— Отверзни свой Загробный Мир для Ра! Открой врата Обитающему на небосклоне! — произнес Упуаут, обращаясь к Стражу Пустыни.

Раздался оглушительный грохот. Исполинские каменные громады, преграждавшие путь в пещеру, медленно разошлись в стороны.

Ладья миновала вход в Преисподнюю, и каменные врата закрылись опять.

Гребцы налегли на весла. Ставить парус не имело смысла: в Загробном Мире нет воздуха, потому что бог Шу не может проникнуть туда. Но мертвые в гробницах не задыхаются: у каждого в саркофаге среди других амулетов обязательно есть маленькая деревянная фигурка Шу.

Ровно час спустя, ни мгновением раньше и ни мгновением позже, Ладья миновала вторые врата Преисподней. Навстречу солнечному богу, приветствуя его, вышел бог урожая Непри. Его тело с ног до головы было обвито пшеничными колосьями: в Загробном Царстве Непри кормит умерших, а на земле вместе с другими богами плодородия помогает выращивать зерновые злаки. Жители Та-Кемет очень любят доброго Непри и в знак благодарности справляют в его честь праздники урожая.

Вторые врата Загробного Мира и их стражи

…Вот и третьи врата Преисподней остались позади. Ладья Вечности проплывала теперь мимо гробниц и захоронений. Солнце осветило богато украшенные погребальные залы вельмож с расписными стенами, гранитные саркофаги и статуэтки богов — хранителей сна запеленутых мумий; и бедные погребения с истлевшими пеленами на телах мертвецов. Оживленные сиянием солнца, покойники встали, с воздетыми руками вышли навстречу Ладье и запели хором:

Слава тебе, Ра!.. Почитают тебя обитатели Дуата[19], Поклоняются тебе обитатели Преисподней. Восхваляют они тебя, грядущего в мире. Ликуют сердца подземных, Когда ты приносишь свет обитающим на Западе. Полны радости их сердца, Когда они смотрят на тебя. Все спящие поклоняются твоей красоте, Когда твой свет озаряет их лица. Проходишь ты, и вновь покрывает их тьма, И каждый вновь ложится в свой гроб[20].

По знаку Ра гребцы остановили Ладью. Бог солнца обратился к покойникам с проповедью:

— Знайте и помните! Вы после смерти не превратились в прах, а воскресли для вечной жизни в Дуате потому, что о вас заботятся люди, живущие на земле. Они чтут умерших, молят богов быть к вам милостивыми, носят жертвенные дары в ваши гробницы. Делая это, они спасают не только вас, но и себя. Ведь им тоже предстоит вскоре сюда переселиться, и если они сейчас не научат своих детей заботиться об умерших предках, то и сами будут после смерти забыты, заброшены и не смогут воскреснуть для вечной жизни.

Люди — это божий скот, — продолжал Ра свою торжественную проповедь. — Я создал на земле четыре расы. Высшая раса — это египтяне. Только они настоящие люди, а все остальные народы — варвары. Вторая раса — это белые, то есть ливийцы; третья — желтые — азиаты. Низшая раса — чернокожие нубийцы. Я, великий бог, установил этот закон, по которому египтяне должны быть превыше всех народов[21].

Ра умолк, обвел толпу мертвецов величественным взглядом и дал знак гребцам трогаться в путь. Мумии улеглись в саркофаги, плача, что солнечный бог их покидает. Теперь только следующей ночью они увидят его.

Вскоре на пути Ладьи вырос огромный дворец, окруженный гигантскими колоннами. Это был Великий Чертог Двух Истин — зал, где вершится Загробный Суд. Здесь боги подземного мира в присутствии владыки Преисподней Осириса судили умерших. Шакалоголовый бог Анубис одного за другим вводил покойников в зал. Мудрый Тот записывал приговоры на папирусе. У трона Осириса стояли Исида, Маат и другие боги и богини[22].

Так, участок за участком, Ладья Вечности плыла по подземному Нилу. Волк Упуаут, знающий магические заклинания, заботился о том, чтобы стражи вовремя открывали врата перед Ладьей.

…Наступил последний час ночного плавания. Свита Ра собралась у трона. Только Маат оставалась на носу Ладьи, да гребцы по-прежнему мерно взмахивали веслами. Солнце плыло на восток. Световой ореол за кормой бледнел и гас. Зато впереди мрак рассеивался. Вскоре лучи высветили круто вздыбленные гранитные скалы, между которыми, уходя за поворот, извивалась подземная река.

— Боги! Я вижу пещеру Апопа. Приготовьтесь к бою! — скомандовал Ра.

Боги похватали оружие. Гор Бехдетский вскинул на изготовку свое не знающее промаха копье. Упуаут и Нехебкау обнажили мечи. Урей на короне Хатхор раздул шею и воинственно зашипел.

Внезапно вода вспенилась, забурлила; река в одно мгновение превратилась в бешеный поток. Казалось, Ладья подплыла к водопаду. С ревом, разбрызгивая пенные хлопья, поток несся вперед, увлекая Ладью. Тут и там из клокочущей воды торчали острые камни, похожие на клыки чудовища. Гребцы вонзили в воду лопасти весел и с неимоверным трудом остановили Ладью.

Потом вода исчезла. Словно ее и не было; только сухое каменистое русло напоминало о том, что еще минуту назад здесь текла полноводная река. Ладья днищем проскребла гальку, ударилась носом в валун и, накренившись набок, остановилась.

За скалой раздалось рычание, от которого по склону загрохотал камнепад.

Это рычал Апоп — повелитель злых сил, враг солнца — пестрый змей, самый огромный из всех змеев — 450 локтей[23] в нем от хвоста до оскаленной пасти. Каждую ночь Апоп подстерегает Ладью у подземных скал. Увидев ее, он тут же, в несколько глотков, выпивает всю воду подземного Нила.

И каждую ночь бог Ра и его свита бьются с исполинским змеем, чтобы утром солнце снова взошло на небосвод.

— Дрожи, Апоп! Сгинь, Апоп! Пропади, Апоп! — закричали боги.

Огнеглазый урей Хатхор метнул пучок раскаленных лучей, которые, словно стрелы, вонзились в туловище змея. Гор Бехдетский проткнул его копьем. Упуаут и Нехебкау стали рубить извивающееся страшилище мечами.

Змей взревел от боли. Из разинутой его пасти хлынула вода. Вскоре Ладья спокойно закачалась на волнах. Истекающий кровью Апоп уполз в пещеру и там затаился. Он был уже не страшен никому, но Ра знал, и все боги тоже знали, что за день он успеет залечить раны и следующей ночью снова нападет на Ладью Вечности.

Одержав победу над змеем, боги запели:

Силен Ра — Слабы враги! Высок Ра — Низки враги! Жив Ра — Мертвы враги!.. Вознесся Ра — Пали враги!.. Есть Ра — Нет тебя, Апоп[24]!

Ладья обогнула скалу, миновала последние врата Загробного Царства и причалила к подножию восточных гор. Боги и Ра умылись в священном озере и снова заняли свои места. Неутомимые гребцы взмахнули веслами. Ладья Вечности опять выплыла на небо.

ИСИДА И ОСИРИС

Рождение Осириса, его братьев и сестер

Еще до того, как Ра покинул землю и стал плавать в Ладье Вечности по небесам и по Царству Мертвых, богиня Маат создала времена года. Она разделила год на три равные части и дала им названия: время Разлива, время Всходов и время Урожая.

Затем Маат поделила все три времени года на месяцы, по четыре в каждом. Каждый месяц состоял из тридцати суток, а каждые сутки поровну поделили между собой дневное и ночное светила — солнце и луна. Солнечный год, таким образом, был в точности равен лунному: и в том и в другом было двенадцать месяцев, триста шестьдесят дней.

Хранительницей этого порядка Маат назначила Луну.

Но круглолицая Луна не справилась с доверенным делом. Богу мудрости Тоту без особого труда удалось ее перехитрить и изменить установленный миропорядок.

Все началось с того, что однажды владыка Вселенной разгневался на богиню неба Нут за непослушание. Вспыхнула ссора. Ослепленный яростью, бог вскричал, потрясая кулаками:

— Знай же, непокорная ослушница: страшное наказание ждет тебя! Отныне и навеки я предаю проклятию все триста шестьдесят дней года. Ни в один из них ты не сможешь рожать детей и навсегда останешься бездетной!

Нут похолодела от страха. В отчаянии она заломила руки и пала перед владыкой на колени. Но было поздно: проклятие уже было наложено. Солнечный бог, гневно тряхнув головой, повернулся и не оглядываясь зашагал прочь.

Хлынул проливной дождь — это безутешно рыдала Нут, убитая горем. В мире все подчинено воле Ра. На все дни года великий бог наложил проклятие. Ей, Нут, не суждено иметь детей!

— И ничего нельзя сделать! Нет такой силы на свете, которая могла бы хоть что-то изменить! — причитала богиня, обливаясь слезами, и вдруг услышала спокойный, чуть насмешливый голос:

— Силы такой и вправду нет. Зато есть хитрость! Знай: ум — это нечто гораздо большее, чем сила. Там, где сила бесполезна, выручит ум. Скоро ты убедишься в этом.

Нут стремительно обернулась.

Перед ней стоял Тот. Бог мудрости, посмеиваясь, крутил в руках пальмовую ветвь.

— Ты можешь мне помочь? — спросила Нут с надеждой.

— Да, — ответил Тот.

— Но как?

— Я скоро вернусь, — сказал Тот загадочно, превратился в ибиса, вспорхнул и улетел.

Небо в виде женщины — богини Нут. Богиня проглатывает «ночное» солнце и рождает «дневное»

Нут смотрела ему вслед до тех пор, пока Тот не скрылся из виду. И опять разрыдалась. Она не поверила Тоту. Разве можно что-нибудь сделать, если Ра обрек проклятию все триста шестьдесят дней?! Тот хотел ее утешить, обнадежить, вот и все…

Богиня с горестно опущенной головой побрела к западным горам.

А Тот между тем прилетел к хранительнице времени Луне.

Добродушная Луна очень обрадовалась гостю. Ей было скучно одной среди неразговорчивых звезд. Редко случалось, чтоб кто-то из богов ее навещал.

Луна усадила Тота на циновку, расставила перед ним изысканные кушанья: финики, медовые лепешки, орехи и кувшин пальмового вина.

— Угощайся, любезный гость, а заодно расскажи, что нового происходит в мире, — сказала она, села напротив Тота и приготовилась слушать.

Тот отведал яства, вежливо похвалил их и рассказал хозяйке все новости, умолчав только о ссоре Ра и Нут. Когда Тот умолк, Луна предложила:

— Давай теперь играть в шашки!

Ей очень не хотелось, чтоб Тот уходил. Но, кроме шашек, ей нечем больше было занять гостя.

А хитрый Тот только того и ждал!

— Что ж, давай, раз ты просишь… — протянул он с притворной скукою в голосе, словно ему совсем не хотелось задерживаться в гостях и он соглашался только из вежливости. — А на что мы будем играть?

Луна растерялась:

— Не знаю… Можно ведь играть просто так, ради удовольствия.

— Нет! — решительно возразил бог мудрости. — Это неинтересно! Игра должна быть азартной, — а какой азарт, если ничем не рискуешь в случае проигрыша?

— Но как же быть? — озабоченно проговорила Луна. — Ведь у меня ничего нет, кроме света, которым я освещаю небо по ночам.

— Вот и хорошо. Будем на него играть. Не на весь твой свет, конечно, — это слишком много. В лунном году триста шестьдесят дней. Возьми от каждого дня маленькую-маленькую часть, затем сложи эти части вместе — они и будут ставкой.

— Я не могу этого сделать, — сказала Луна. — Я хранительница времени, и я не вправе отдать ни одного дня из лунного года.

— Да и не надо целого дня! Убавь от каждого дня по несколько минут… А впрочем, как знаешь, — холодно добавил Тот, встал с циновки и сделал вид, будто собирается уходить.

— Подожди! — остановила его Луна. — Так и быть. Сыграем на мой свет. Но учти: я убавлю от каждого дня очень маленький кусочек, всего лишь одну семьдесят вторую его часть. Если ты выиграешь, никто даже и не заметит, что лунные сутки стали короче.

Тот кивнул в знак согласия, и они уселись играть.

Наивная Луна! Она надеялась одержать верх над богом мудрости, но не тут-то было! Тот очень скоро выиграл партию, и Луне ничего не оставалось делать, как сдаться.

— Возьми свой выигрыш, он причитается тебе по праву, — проворчала Луна и смешала шашки на доске.

И только тут выяснилось, что, хотя простодушная Луна укоротила каждый из 360 дней года всего лишь на несколько минут, ее проигрыш оказался очень велик. Как по одной капельке молока можно накапать целый кувшин, так и из этих минут, когда Тот сложил их вместе, получилось целых пять суток! Поняв, что она наделала, Луна в ужасе схватилась за голову. Но было поздно.

Заполучив свой выигрыш — пять дней, Тот прибавил их к солнечному году. С тех пор лунный год сделался короче: в нем осталось лишь 355 дней. А солнечный год увеличился: дней в нем отныне было 365.

Но самое главное — на пять лишних дней солнечного года не распространялось проклятие Ра! Ведь когда владыка Вселенной предавал проклятию все дни года, их насчитывалось только 360.

Правда, Ра немедленно проклял бы и эти новые пять дней, а вдобавок наказал бы Тота за столь наглую выходку. Но бог мудрости предусмотрел все. Пять дней, которые он прибавил к солнечному году, он посвятил

Ра. Не станет же владыка проклинать дни, посвященные ему самому!

Как Тот рассчитал, так и вышло. Узнав о случившемся, Ра было осерчал и напустился на бога мудрости с бранью, грозя ему всеми мыслимыми и немыслимыми карами. Но когда Тот, смиренно склонив голову, сказал богу солнца, что новые дни он посвятил ему, Ра, задобренный таким щедрым подарком, простил Тоту его проделку.

И вот в конце года, в те самые пять дней, на которые не распространялось проклятие, у Нут родилось пятеро детей.

В первый день на свет появился Осирис. Младенец заплакал так громко, что земля задрожала, а в небе вспыхнуло зарево, возвестившее о рождении величайшего бога.

Во второй день родился Гор Бехдетский.

В третий день родился Сет, бог пустыни, войны и стихийных бедствий. У малыша была звериная морда; красные глаза его сверкали злобой, и волосы у него тоже были красными, как горячий песок пустыни. Вот почему третий предновогодний день — день рождения Сета — стал для всех египтян несчастливым. Фараоны и придворные сановники не занимались в этот день государственными делами, не принимали никаких важных решений и не допускали к себе иноземных послов.

В четвертый день родилась добрая богиня Исида.

И, наконец, в пятый день родилась ее сестра Нефтида.

Все это произошло в те времена Золотого века, когда Ра уже вознесся на небо, а землею правил Геб[25].

Земное царствование Осириса

Когда Осирис стал взрослым, он унаследовал трон Геба и был провозглашен царем Та-Кемет.

Египтяне в те времена были еще народом диким и невежественным, как племя кочевников. Они не знали целебных трав, не умели лечить болезни и часто умирали молодыми. У них не было ни письменности, ни законов. Селения враждовали друг с другом, и вражда то и дело выливалась в побоища. В некоторых племенах не умели готовить мясо и ели его сырым, а кое-где даже процветало людоедство.

Осирис на троне под виноградными гроздьями.

Жезл-посох и тройная плеть — символы власти

Поэтому Осирис решил, что прежде всего нужно дать народу знания.

Это было задачей очень нелегкой, но Осирис успешно с ней справился. Он разъяснил людям, какие поступки благородны, а какие нет, установил с помощью бога Тота справедливые законы, научил египтян строить плотины и оросительные каналы, чтобы в сезон Всходов, когда свирепствует зной и мелеет Нил, поля питались живительной влагой. Это избавило Та-Кемет от неурожаев и голода[26].

* * *

Мудрый Тот усердно помогал царю-благодетелю. Он обучил египтян медицине, астрономии, математике и другим наукам. Скоро в каждом городе, в каждом селении появились свои учителя и наставники, которые уже сами, без помощи Тота, могли учить других; и лекари появились, и служители богов, и звездочеты. Но вот беда: они передавали свои знания сыновьям и внукам, пока были живы, а когда они умирали, их мудрость и жизненный опыт навсегда уходили в небытие.

Нужно было дать людям письменность. Мудрецы переселяются в Загробный Мир, но их знания должны оставаться на земле и служить потомкам. Все мудрое должно быть запечатлено в записи.

Только вот как научить египтян письму?.. Даже многомудрый всезнающий Тот не сразу придумал решение для столь трудной задачи.

Поначалу он составил алфавит, где каждому звуку соответствовал какой-нибудь простенький значок — кружочек, черточка, крестик, квадратик или треугольник. Значков набралось всего-навсего 28, и Тот было обрадовался: каждый легко запомнит эти кружочки-квадратики. Но, когда бог написал для пробы несколько фраз таким алфавитом и попытался прочесть, он так раздосадовался, что смял и отбросил папирус.

Ровные ряды крестиков и кружков навевали смертную скуку — сразу пропадала охота читать. К тому же и имя великого Ра, и титул его — «владыка Вселенной», и слово «раб», и даже имя злодейского змея Апопа выглядели при таком письме одинаково: кружочки-квадратики, кружочки-квадратики… Никакой разницы между «богом» и «рабом», между «Ра» и «Апопом» — это просто кощунственно! Чему хорошему научатся люди, если у них будет такая письменность!..

Бог мудрости стал сочинять другой алфавит. Вместо бессмысленных и невыразительных геометрических фигурок он обозначил звуки рисунками — изображениями птиц, рыб, зверей и растений. Вышло лучше, чем в первый раз, но все равно плохо. Строчки зверюшек и птичек выглядели красиво, однако теперь не так-то легко будет запомнить, какая птичка означает «а» и какой зверек «б». Да и слово «раб» по-прежнему ничем не отличалось с виду от слова «бог»… Тот снова скомкал исписанный папирус, взял новый и надолго задумался.

Прежде всего: из 28 картинок 3 явно были не нужны. Они обозначали гласные звуки. Но в разных городах и селениях Та-Кемет люди говорили на разных диалектах. Все эти диалекты Тот конечно же знал: и северные египтяне, и южные одинаково произносили согласные звуки, а гласные — везде на свой лад[27]. Если выписывать гласные, то южане не смогут прочитать папирус, написанный в Дельте, а обитателям Дельты непонятно будет письмо южан.

«Надо выписывать одни согласные, — решил Тот, — а гласные пусть каждый вставляет те, к которым привык»[28].

Но как сделать, чтоб картинки легко запоминались?., чтоб каждому египтянину, едва он взглянет на надпись, сразу было ясно, какая картинка какой обозначает звук?.. И тут бога осенило: да ведь это очень просто! Есть, например, слово «иару» — «камыш», так пусть изображение метелки камыша обозначает первый звук слова «иару» — «и»…[29] «А» пускай обозначается рисунком руки , потому что со звука «а» начинается слово «ауи» — «две руки». «Р» можно передать изображением рта : ведь слово «рот» — «ра» — начинается с «р». И так со всем алфавитом: «н» — поверхность воды — потому что это первый звук в словах «нет» — «вода» и «нуи» — «волны»; «ш» — садовый пруд («ше»); «с» — деревянный засов для ворот («се»); «ч» — путы для скота («чечет»)… Легко и просто — весь алфавит! Ничего не надо заучивать: смотри, что нарисовано, выбери начальные звуки, сложи их вместе — и прочтешь слово!

— Создал я письменность божественную! — радостно воскликнул Тот и тут же записал на папирусе:

— Попробую прочесть… — сказал Тот. — Камыш-рот-камыш — «иару-ра-иару». Теперь отделить начальные звуки каждого слова. Получается «и-р-и». «Ири» — «Создал»… Опять иару — камыш — «и» — «я». «Создал я…» Засов-пруд — «се-ше». «Сеш» — «письменность». Вода-путы-рот-камыш — «нет-чечет-ра-иару» — «н-ч-р-и» — «нечери» — «божественная». «Создал я письменность божественную!»

Но, когда Тот перечитал эту фразу несколько раз, ему опять не понравилось.

Однако бог мудрости уже не сомневался, что он на верном пути и скоро справится с этим труднейшим делом. Поразмыслив еще немного, он догадался, что картинками-иероглифами можно обозначать не только по одной, а сразу по две, три и даже по четыре согласных. Например, слово «глаз» произносится «ирт» — поэтому изображением глаза можно обозначить две согласных: «ир». Для «сеш» — «письменность» — лучше просто нарисовать дощечку с красками и тростинку — каждому ясно, что это значит и как надо прочесть. Для слов «бог» и «божественный», чем выписывать их по звукам, проще изобразить флаг на шесте, какие в честь богов развеваются в храмах . Что же касается звука «и», пусть его, как прежде, обозначает метелку камыша , но в тех случаях, когда «и» — это не просто звук, а слово «я», вместо камышевый метелки лучше рисовать сидящего человека: . Так даже красивее… «Впрочем, — решил Тот, — кому нравится, может написать «я» иероглифом вместо — ошибки не будет».

— Ири и сеш нечери! Создал я письменность божественную! — повторил Тот и записал фразу уже по-новому. Получилось:

— А пожалуй, — рассудил Тот, — звук «и» в конце слов можно вообще не выписывать. К чему лишний труд? И так понятно, где нужно произносить «и», а где — нет.

Тот терпеливо переписал иероглифы. И опять задумался. «Сеш» — это «письменность», но ведь и «писец» тоже произносится «сеш»! «Создал я писца», «создал я письменность» — и так и сяк можно прочесть. А надо, чтоб не было никакой путаницы… Ее не будет, если добавлять к словам пояснительные картинки. «Сеш» с человечком — «писец». «Сеш» с запечатанным папирусным свитком: — «письменность»… «Ра» с солнышком на конце: — «солнце». «Ра» с изображением бога: — это Ра, властелин богов… Теперь-то уж Ра не перепутают с мерзким Апопом, имя которого отныне будет писаться с иероглифом змея: …

Тот пересчитал все иероглифы, которые он придумал. Их было уже не 25, а целая тысяча! Но бог нисколько не огорчился.

— Ничего страшного, — рассудил он. — Ведь не глупцов же я собрался учить письму! А мудрые и тысячу смогут запомнить.

— Ну вот, — вздохнул Тот облегченно. — Совсем другое дело. Это не треугольники и квадратики… Вот только никакого почтения к богам в этой фразе: бог на последнем месте. Нет! Жрецы называют себя «рабами бога», но писать нужно «бога рабы» — бог на первом месте! Не «молиться Ра», а «Ра молиться»… «Осирисом хвалимый»… «божественное письмо»:

— Создал я божественное письмо! — воскликнул Тот, превратился в ибиса и полетел учить египтян новому искусству.

* * *

Осирис и Тот управляли страной без насилия и кровопролитий. Тех, кто не желал подчиниться им, они не предавали казни и даже плетьми не секли. Боги понимали, что воспитывать этих полудиких людей нужно не устрашением, а мудрыми, убедительными речами, добротой и хорошим примером, который они сами подавали им. Это были лучшие дни Золотого века!

Когда в Та-Кемет все жители стали грамотными и по всей стране установился угодный богам порядок, Осирис решил обойти соседние страны: ведь другие народы все еще прозябали в варварстве и невежестве. Вместе со свитой музыкантов и певцов бог отправился в путешествие и вскоре преобразил весь мир. Ни разу не прибегнув к насилию, покоряя сердца людей только красноречием и добром, Осирис установил богоугодные законы во всех племенах и во всех городах.

Покуда великий наследник земного престола богов путешествовал, в Та-Кемет правила Исида, его жена. Исида была богиней колдовства и магии. Вместе с Тотом она научила людей совершать религиозные обряды, творить чудодейственные заклинания и делать амулеты, спасающие от бед. Женщинам добрая богиня объяснила, как правильно вести домашнее хозяйство.

Прошло двадцать восемь лет с тех пор, как Осирис воссел на престол. За эти годы страна совершенно изменилась. Прежде города были маленькими — теперь они разрослись вширь, перекинулись с черной плодородной земли на пески, а окраины дотянулись до самого восточного предгорья. Там, на окраинах, красовались роскошные усадьбы вельмож. Ближе к берегу обитал незнатный люд: тесно лепились друг к дружке дворики с лачугами из кирпича-сырца. Крыши на этих лачугах были тростниковые, обмазанные илом. Зной быстро превращал ил в засохшую корку, поэтому каждый год после половодья с берегов натаскивали свежий ил и обмазывали крыши заново.

Западный берег любого города принадлежал мертвым. Там хоронили тех, кто ушел в Дуат. Боги еще не научили людей делать мумии, поэтому мертвые тела, облаченные в погребальное убранство, опускали в деревянные футляры и закапывали в песок. Только высекатели саркофагов и гробовщики жили за рекой, около своих мастерских. Корабли доставляли им гранит и песчаник из каменоломен и кедровые[30] бревна с севера. По ночам на западном берегу заунывно плакали и скулили шакалы, священные животные бога Анубиса.

С раннего утра в городах закипала жизнь. Пчеловоды развозили по усадьбам душистый мед, пекари — пышные хлеба и лепешки, пивовары разливали в бочки пахучее ячменное зелье; высекатели статуэток и другие ремесленники горласто расхваливали свои товары, зазывая прохожих. Кто-то возделывал деревья в саду, кто-то чинил запруду в канале, кто-то брал поутру тростниковый челнок и отправлялся на реку рыбачить.

Так продолжалось до полудня, покуда Ладья Вечности не достигала вершины неба. В полдень, когда жара свирепствовала уже так, что невмоготу было оставаться на солнцепеке, все прятались в тень — в дома или в пальмовые рощи — и отдыхали до вечера. А с вечерней прохладой горожане вновь принимались каждый за свою работу.

Вдали сверкали на солнце дворцы богов…

Повсюду звучала музыка. Только в одном дворце окна были плотно занавешены, двери заперты, а вдоль плетеной изгороди, окружавшей сад, бродили хмурые стражники, вооруженные копьями и мечами. Это был дворец Сета.

Косые нежаркие солнечные лучи, падая сквозь окна в крыше главного зала, веером рассыпались во все стороны и освещали богатое убранство. Посреди зала стоял стол с винами и кушаньями, а вокруг стола, удобно расположившись в креслах с резными подлокотниками, золотыми спинками и ножками в виде львиных лап, сидели царица Эфиопии Асо и семьдесят два демона. Сборище возглавлял Сет.

Затаив дыхание, все ждали, что он скажет.

— Смерть! — сказал Сет и сверкнул алыми глазищами.

— Да, только его смерть избавит нас! — поддержала Сета царица Асо. — После того как смутьян побывал в моей стране, мои подданные больше не хотят воевать с соседями, грабить их города, захватывать в плен рабов, увеличивать мои богатства!

— Он должен умереть! — загалдели демоны. — Умереть! Смерть ему!

— Да, но как же мы его убьем?

Сет поднял руку, приказывая всем замолчать.

— У меня уже все продумано, — объявил он. — Слушайте. Мне удалось тайком измерить рост моего брата, которого я ненавижу не меньше, чем вы все. Осирис не достоин царского сана! Трон владыки Та-Кемет должен быть моим!.. — Сет медленно оглядел собравшихся. — Так вот, — продолжал он. — Я велел моим рабам сделать по снятой мерке великолепный сундук, украсить его золотом, серебром, драгоценными[31] камнями… Работа скоро будет закончена. Тогда мы…

И Сет изложил демонам свой замысел.

Минуло несколько недель, и вот во дворец Осириса прибежал гонец от Сета.

Часть дворца в Тель-Амарне (реконструкция)

— Мой хозяин устраивает званый пир, — насилу отдышавшись, проговорил гонец. — Он смиренно просит тебя пожаловать сегодня в гости и занять почетное место за столом.

— Скажи своему хозяину, что я с благодарностью принимаю его приглашение, — ответил Осирис. — Ступай в сокровищницу: я велю слугам одарить тебя.

Скороход поклонился и ушел.

Вечером Осирис облачился в праздничные одежды, надел корону, взял царский жезл и бич, и рабы на носилках отнесли его во дворец Сета.

Осириса встречала большая процессия опахалоносцев и музыкантов. Они сказали носильщикам, что те могут сейчас же, не дожидаясь своего господина, возвращаться назад и отдыхать, потому что пиршество затянется до утра. А утром рабы Сета сами доставят Осириса домой.

Носильщики ушли. Царя Та-Кемет торжественно, под музыку, проводили в зал, где в ожидании гостей восседал сам хозяин — красногривый бог пустыни. Он покрикивал на слуг, суетившихся вокруг стола.

— Привет тебе, любимый мой брат! — воскликнул Сет, увидев входящего Осириса. — Благодарю тебя, ты оказал великую честь моему дому. Сам царь Та-Кемет, сам Осирис будет сегодня моим гостем!

Осириса усадили во главу стола, на самое почетное место. Вскоре начали собираться заговорщики. Первой пришла красавица Асо, коварная царица Эфиопии. Следом один за другим явились демоны.

Рабыни заиграли на систрах. Под сладкозвучный музыкальный перезвон боги приступили к трапезе.

— Угощайтесь, любезные гости! — хлопотал Сет. — Отведайте вот этого ячменного пива. Более вкусного напитка вы не найдете во всем Та-Кемет! Мои пивоварни — самые лучшие, мои рабы — самые усердные!.. А это пальмовое вино! Десять лет я его выдерживал в прохладном погребе. Эй, слуги! Несите новые кувшины, наполните кружки гостям, да поживей!

Вино и вправду было очень вкусным. Гости стали наперебой его расхваливать, а потом, не скупясь на лесть, стали превозносить самого Сета. Какой у него роскошный дворец! Какой вид открывается из окон! Резную мебель черного дерева изготовили искуснейшие мастера! Каменотесы украсили стены великолепными рельефами!

Хармахис в виде сокологоловного сфинкса

— Да, — с деланной скромностью согласился Сет. — Моими рабами-ремесленниками я и вправду могу гордиться. Видите эту статую в саду? Они высекли ее за десять дней из цельной глыбы песчаника. А недавно они изготовили сундук — такой… такой… Нет, я не могу найти достойных слов, чтоб описать эту красоту! Лучше вы сами посмотрите, что это за чудо. Эй, слуги! Принесите сундук.

Боясь каким-нибудь случайным жестом или неосторожным словом выдать свое волнение, заговорщики сделали вид, что с нетерпением ждут, какое диво покажет им Сет. Застолье возбужденно зашумело.

Когда рабы принесли сундук, все вскрикнули от восхищения и повскакивали с мест.

Изделие было воистину достойно богов! По инкрустированной черным деревом поверхности сундука змеились золотые ленты. В центре полыхал огромный круглый гранат, изображавший солнце. Его катил по небосводу лазуритовый жук-скарабей. Вокруг вспыхивали и искрились светом драгоценные камни — звезды. Тяжелая крышка сундука была украшена надписью из золотых и серебряных иероглифов.

— Великий Сет! — прошептала царица Асо, как зачарованная глядя на сундук. — Я согласна отдать все мои богатства, лишь бы только заполучить это сокровище.

— Ия! Ия! — закричали демоны наперебой, стараясь не смотреть на Осириса, чтоб как-нибудь себя не выдать ненароком.

— Великолепная работа, — вежливо сказал Осирис. Ему тоже очень понравился сундук. Но бог был спокоен. Он никогда не терял голову при виде богатства.

В зале стоял невообразимый шум.

— Вижу, я вам угодил, дорогие гости, — воскликнул Сет и украдкой переглянулся с царицей Асо. — Ладно! Так и быть, я подарю этот сундук кому-нибудь из вас.

— Кому же? — замирающим голосом спросил один из демонов.

— Кому?.. Кому?.. — Сет обвел взглядом гостей, как бы раздумывая. — Тому, кому сундук придется впору! Ложитесь в него по очереди.

И слуги по знаку Сета распахнули крышку сундука.

— Пусть же будет так, как ты сказал! — крикнул демон, сидевший ближе всех к Осирису; первым бросился к сундуку и лег в него.

Но сундук оказался слишком для него узок. Демон изобразил на лице досаду, обиженно фыркнул и вернулся к столу.

— Пусть попробует кто-нибудь еще!

Изо всех сил стараясь не выказать своего волнения, демоны стали по очереди забираться в сундук. А Осирис, ни о чем не подозревая, спокойно наблюдал происходящее. Богу было совершенно безразлично, ему ли достанется сокровище или его заполучит кто-то другой. С добродушной улыбкой смотрел он, как забавляются захмелевшие гости. Он бы и не стал залезать в сундук, но не хотелось обижать брата столь откровенным безразличием к предмету его гордости.

И вот очередь Осириса подошла.

— Попытай счастья и ты, любимый брат. Может быть, тебе повезет больше, чем остальным, — сказал Сет, обнимая Осириса и ласково на него глядя.

Осирис забрался в сундук, лег на днище, скрестил на груди руки. Все замерли.

— Сокровище твое! — воскликнул Сет.

Эти слова были условным сигналом к злодеянию. Заговорщики кинулись к сундуку, захлопнули крышку, и Сет ударом ноги вогнал клин.

— Сундук навеки твой! — захохотал он. — Умри в нем! Это твой гроб!

— Что вы делаете? — в ужасе вскричал Осирис, но ответом ему был новый взрыв неистового хохота.

Демоны обмотали сундук сыромятными ремнями, отнесли его к реке и бросили в Танитское устье. С тех пор это устье считается у египтян ненавистным и проклятым.

Вода сомкнулась над гробом доброго царя Та-Кемет. Потом сундук вынырнул на поверхность и, кружась, поплыл вниз по течению.

А случилось это на двадцать восьмом году царствования Осириса, в семнадцатый день третьего месяца Разлива.

Странствия Исиды

Рано поутру, когда над берегами Нила еще стелился туман, в покои Исиды вбежал запыхавшийся слуга.

— Пробудись, великая богиня! — закричал он с порога, всхлипывая и утирая рукавом мокрое от слез лицо. — Горе! Нет твоего мужа! Нет нашего любимого царя Осириса!

— Что случилось? — Исида побледнела, предчувствуя самое худшее.

— Не спрашивай, беги! Сюда идет Сет, а с ним несметно всяких злодеев. Он хочет захватить трон и стать царем. Он убил Осириса. Он не пощадит и тебя! Спасайся! Мне тоже надо бежать. Прощай, добрая богиня!.. — Последние слова раб выкрикнул уже в дверях и бросился наутек без оглядки.

— Где мой супруг? Что с ним? — прошептала Исида похолодевшими губами. Ноги ее вдруг подкосились, она изнеможенно упала в кресло и закрыла лицо ладонями.

В саду заливались птицы. Внезапно щебет смолк: пичуги вспорхнули и разлетелись, кем-то вспугнутые. Послышался топот, крики, смех; к дворцу приближалась толпа. Среди общего шума прозвучал самодовольный голос Сета:

— Вот чертог Осириса — теперь он мой. Отныне я царь Севера и Юга.

Распахнулась дверь. Толпа заговорщиков вошла в тронный зал — и все застыли на пороге.

— Как? Ты еще здесь? — изумился Сет, увидев Иси-ду. — Известно ли тебе, что произошло ночью?

Исида молча смотрела на него, и Сет, не в силах вынести ее взгляда, отвел глаза.

— Убирайся! — крикнул он. — Теперь это мой дворец!

— Клыкастая длинноухая гадина! Придет день, когда ты дорого заплатишь за свое злодейство, — проговорила Исида, с ненавистью глядя на Сета. — Где Осирис? Отвечай, что ты сделал с моим мужем?

— И не надейся! — Сет попытался изобразить смех, но голос его предательски дрожал, выдавая волнение. — Я не желаю, чтоб ты нашла мертвое тело, похоронила его и воздвигла стелу на месте погребения. Ведь тогда люди будут приходить к этому надгробию и поклоняться ему. Нет! Память об Осирисе должна сгинуть из людских сердец. Люди забудут его. Уходи, я не скажу, где его искать.

Исида встала. Заговорщики расступились, давая ей дорогу, и богиня вышла из дворца.

И только покинув свою обитель, она дала волю чувствам и разрыдалась. Где искать Осириса? Куда идти?

В знак скорби богиня остригла волосы, облачилась в траурные одежды и отправилась на поиски. Она шла и горестно причитала:

Сливается небо с землею, тень на земле сегодня, Сердце мое пылает от долгой разлуки с тобою… О брат мой, о владыка, отошедший в край безмолвия, Вернись же к нам в прежнем облике твоем! Руки мои простерты приветствовать тебя! Руки мои подняты, чтоб защищать тебя! Сливается небо с землею, Тень на земле сегодня, Упало небо на землю. О, приди ко мне![32]

Богиня ходила из одного селения в другое и спрашивала каждого встречного, не знает ли он что-нибудь об Осирисе. Но все беспомощно разводили руками.

Много дорог исходила Исида, много обошла селений и городов, пока наконец не повстречала шумную ватагу ребятишек, игравших возле храма в камешки.

Когда богиня стала их расспрашивать, дети обступили ее и, возбужденно размахивая руками, наперебой загалдели:

— Мы видели сундук!

Осирис и Исида

— Да, да! Он плыл по реке мимо нашего города!

— Там внутри кто-то был и звал на помощь!

— Мы сразу побежали к лодочникам, но они нам не поверили. А пока мы спорили с ними, сундук уплыл.

— Только это было очень давно, — сказал самый старший мальчик. — Теперь его уже, наверно, унесло в море.

Исида очень обрадовалась. Это была первая вес-точка об Осирисе за много дней бесплодных поисков. Желая отблагодарить ребятишек, богиня произнесла волшебное заклинание и наделила всех детей вещим даром. С тех пор египтяне считают, что по крикам детей, играющих возле храмов, можно предсказывать будущее. Для этого надо мысленно о чем-нибудь спросить богов и сразу же выйти во двор, где слышны крики ребятишек. Первое, что удастся услышать, и будет ответом.

С помощью колдовства — ведь она была богиней колдовства — Исида узнала, где сундук. Течение вынесло его на просторы Великого Зеленого Моря[33], а морской прибой выбросил на сушу неподалеку от финикийского города Гебала[34]. Сундук остался лежать около молодого деревца. Покуда Исида странствовала, деревце выросло, превратилось в могучего великана с ветвистой кроной, и сундук оказался замурованным внутри ствола.

Богиня тотчас отправилась в Гебал. Но когда она пришла туда, дерева уже не было — лишь пень-обрубок уродливо торчал на берегу. Царь Гебала Малакандр, гуляя однажды по побережью, увидел великолепное дерево и велел его срубить и сделать из него колонну для украшения дворца.

— Я опоздала! Горе мне! — воскликнула в отчаянии Исида, села на камень у родника и заплакала: — Никогда я не увижу своего возлюбленного супруга, не воздам ему погребальных почестей! Будь ты проклят, Сет!

— Отчего ты убиваешься, прекрасная чужестранка? Тебя кто-то обидел? — прозвучало вдруг за спиной богини. Исида обернулась.

Возле родника стояли три женщины с расписными пузатыми кувшинами и дружелюбно улыбались.

— Кто вы такие? — спросила их богиня.

— Мы служанки нашей госпожи Астарты, царицы города Гебала, — ответили женщины. — А ты, видно, пришла издалека? Сандалии твои стоптаны, одежда порвана, ноги исцарапаны терновником. Бедняжка! Если у тебя нет в городе друзей и близких, пойдем с нами к Астарте. Царица очень добра и отзывчива. Ты непременно понравишься ей, и она оставит тебя при дворце. Поверь нам, уж мы-то знаем!

Растроганная Исида от всего сердца поблагодарила добрых женщин, и все вместе они отправились во дворец.

— Откуда и зачем ты пришла в Гебал? — спросила Астарта, с интересом разглядывая чужестранку.

Исида ответила не сразу. Она долго задумчиво молчала. Но царица, полагая, что бедная женщина попросту робеет перед ней, великой супругой властителя Гебала, не торопила Исиду с ответом. А Исида стояла и раздумывала, что ей делать. Достаточно было объявить, кто она такая и зачем пришла, — и Астарта тут же упала бы перед ней на колени в благоговейном трепете, а слуги, сбивая друг друга с ног, бросились бы рубить деревянную колонну топорами… Сердце богини колотилось от волнения. Сундук с телом Осириса был здесь, рядом!.. Но Исида не могла покинуть Гебал, не отблагодарив добрых женщин и Астарту за ласку и участие. А как отблагодарить их, она не знала, поэтому и медлила, решая, не утаить ли правду от царицы и не пожить ли под видом бедной странницы во дворце, покуда не представится случай сделать добро.

Молчание затянулось. Служанки, недоуменно переглянувшись, стали что-то шепотом подсказывать Исиде. И богиня наконец приняла решение. Подняв заплаканные глаза, она проговорила:

— Я пришла из Та-Кемет. Я совсем одинока: мужа моего убили разбойники, и я не успела родить сына, который отомстил бы за убийство. И вот я скитаюсь по городам в надежде, что где-нибудь обрету приют.

— Ты жалеешь, что у тебя нет сына, стало быть, ты любишь детей? — спросила Астарта, сочувствующе покачав головой.

— О да! — воскликнула Исида. — Разве можно не любить детей!

И она прижала руки к груди и заплакала.

— Я вижу, ты добрая женщина, — вконец расчувствовавшись, сказала Астарта. — Если бы тебя не постигло горе, ты была бы хорошей матерью. Но утешься! В моем дворце ты найдешь кров. Живи у меня и будь главной нянькой моего маленького сына.

Исида упала царице в ноги и, захлебываясь от слез, стала уверять, что будет заботиться о маленьком царевиче, как ни одна мать еще не заботилась о своем ребенке.

Так Исида осталась во дворце Малакандра и Астарты.

Исида во дворце

Прошло несколько дней.

Исида нянчила царского сына. Она носила его на руках, купала, пела ему песни и качала в колыбельке. Богиня очень полюбила этого пухлощекого голубоглазого малыша.

Царица Астарта и Малакандр не могли нарадоваться, что нашли такую заботливую няньку.

Однажды вечером Исида, убаюкав младенца, развела в очаге огонь, села рядом и стала задумчиво смотреть

в трепещущее пламя. Вдруг на ум ей пришла счастливая мысль.

— Я знаю, как отблагодарить Астарту за добро! — сказала она. — Я сделаю ее сына бессмертным!

Она тут же произнесла заклинание и бросила спящего ребенка в очаг, чтоб его смерть дотла сгорела в волшебном пламени.

Едва ребенок упал на угли, огонь ярко вспыхнул и заплясал, с треском разбрасывая искры. Комната озарилась желтоватым светом. Исида опять села у очага и стала ждать рассвета.

Астарта на колеснице

На заре она потушила огонь и перенесла малыша в колыбельку.

Так продолжалось много ночей подряд.

Но однажды царице Астарте вздумалось тайком проследить, как ухаживает за ее сыном новая нянька. Глубокой ночью, когда все обитатели дворца, кроме стражников, охраняющих царскую семью, спали крепким сном, она встала, неслышно подкралась к покоям маленького царевича и, приоткрыв дверь, заглянула в щелочку.

Страшное зрелище предстало ее глазам! Малыш, ее любимый ненаглядный сын, лежал на раскаленных углях, объятый дымом и пламенем! Царица схватилась за сердце и заголосила на весь дворец:

— На помощь! Стража, сюда!

Ее пронзительный крик перебудил всех. Захлопали двери, загрохотали шаги на лестницах. Комната наполнилась людьми.

— Хватайте ее, злодейку! — кричала Астарта.

Рабы-телохранители, спеша исполнить приказ Астарты, бросились к Исиде. Но Исида лишь посмотрела на них — и рабы рухнули на пол. Богиня встала и повернулась лицом к толпе. Десятки глаз с ненавистью глядели на нее. Служанки Астарты осыпали ее проклятиями. Один из воинов уже занес копье, собираясь метнуть его в Исиду. Богиня поняла: ей больше ничего не остается делать, как открыть правду.

Она произнесла волшебное заклинание — и вдруг на глазах у замершей толпы вся преобразилась. Исчезли богатые одежды, подаренные ей Астартой; богиня вновь была в своем изодранном траурном платье, в котором она исходила столько селений и дорог. От ее пальцев струился свет, а над головой золотом вспыхнул солнечный диск со змеей-уреем.

Все тут же попадали на колени и стали молить богиню о пощаде.

— Несчастная! — воскликнула Исида, гневно глядя на Астарту. — Зачем ты ворвалась сюда и помешала мне! Знай: я — Исида, великая богиня колдовства и магии. Я хотела сделать твоего сына бессмертным, но ты своими криками разрушила чары — и этого исправить нельзя. Теперь твой сын, как и все люди, состарится и умрет… А может быть, он умрет и раньше. Плачь, рви на себе волосы, несчастная! Ты сама во всем виновата!

Перепуганная Астарта не могла вымолвить ни слова.

— Ступайте прочь! — приказала Исида.

Все, кто был в комнате, кинулись к выходу; толпа протолкалась в двери и сгинула. Только царь и царица остались с Исидой, готовые выполнить все, что пожелает богиня. Исида затушила огонь, достала ребенка из очага и передала Астарте.

— Вот твой сын! Он цел и невредим.

Затем она одной рукой вырвала из стены деревянную колонну и разломила ее пополам. В колонне был сундук.

Царь и царица отпрянули в изумлении.

А Исида, увидев сундук, встала перед ним на колени, обняла его, прижалась лицом и закричала от горя.

Ее крик был таким громким, что маленький царевич не вынес его и умер на руках у матери.

Так судьба наказала Астарту за то, что она помешала Исиде сделать царевича бессмертным[35].

Первая в мире мумия

Сундук с телом Осириса Исида отнесла в Дельту Нила и спрятала его, забросав ветками и прикрыв листьями пальмы. После этого богиня отправилась к своей сестре Нефтиде.

Нефтида была женой Сета. Но, когда всем стало известно о злодействе красногривого бога, Нефтида бежала от него. Зная, что рассвирепевший супруг будет ее преследовать и жестоко ей отомстит, если разыщет, Нефтида укрылась на маленьком островке средь болот и жила там вместе с сыном — шакалоголовым богом Анубисом.

К ним и направилась Исида. Она хотела вместе с сестрой оплакать убитого Осириса и с почетом его похоронить.

Путь ей предстоял дальний. Пока богиня добралась до жилища сестры, уже сгустились сумерки. Потом Ладья Вечности уплыла в Загробный Мир, и наступила ночь.

Тихо было там, где Исида оставила сундук. Плескалась речная вода, шуршал папирус у берега, редко-редко в рассеянном лунном свете черной тенью проносилась сова или летучая мышь.

Вдруг по болоту захлюпали шаги. Потом, словно две пылающие головешки, вспыхнули в темноте два красных глаза. Это Сет вышел на охоту. Он очень любил поохотиться ночью, при луне. На поясе у злодея был меч, а в руке — копье.

— Великолепное место! — воскликнул он, оглядев полянку. — Я спрячусь вон в тех кустах, подстерегу гиппопотама и убью его. Славненькая добыча ждет меня!

Кровожадно оскалясь, он побежал к кустам.

И споткнулся о сундук.

— Пр-р-роклятое бревно! — выругался он, шипя от боли и потирая ушибленное колено. — Должно быть, его выбросило сюда во время разлива. — Он со злостью пнул сундук ногой. — Э! Да это вовсе не бревно, это что-то другое… Ну-ка, поглядим…

Исида и Нефтида оплакивают Осириса, покоящегося на погребальном ложе

Он раскидал ветки, прикрывавшие сундук. В этот момент луна вышла из-за облака, и в ее серебристых лучах полыхнули и заискрились драгоценные камни.

Крик изумления вырвался у Сета.

— Сокровища! — воскликнул он и алчно потер руки. — Воистину сегодня у меня самая удачная охота, какую только можно себе представить!

Он выхватил меч, перерубил ремни, которыми был обвязан сундук, откинул крышку. И попятился.

Некоторое время он остолбенело хлопал своими кроваво-красными глазами. Потом зрачки его вспыхнули, длинные уши задергались, красная грива встала дыбом.

— А! Здравствуй, мой дорогой, мой любимый братец! — воскликнул он и разразился хохотом, от которого попрятались в норы ночные звери и шарахнулась пролетавшая поблизости сова. — Вот, оказывается, куда тебя прибили волны! Сердце мое в печали, я едва не ослеп от слез, оплакивая твою безвременную смерть. О, возлюбленный мой брат! Ты до сих пор не похоронен! Но я похороню тебя по-царски!

И, выхватив меч из-за пояса, Сет изрубил тело Осириса на четырнадцать частей и разбросал эти части по всей земле Та-Кемет.

— Пусть жрут тебя шакалы! Пусть их желудки станут для тебя гробницей! Пусть умрет в народе всякая память о тебе! — напоследок прорычал он и ушел.

А когда Ладья Вечности выплыла на небеса и забрезжило утро, вернулась Исида вместе с Нефтидой и Анубисом.

— Здесь был Сет! — Нефтида побледнела. — Смотри, сестра! Это его следы!

Богини бросились к сундуку. Он был пуст.

Молча оглядела Исида поляну, увидела кровь на траве и все поняла. Ей представилось, как злорадно хохотал Сет, разрубая мечом мертвое тело. Богиня захлопнула сундук и в изнеможении села на него. У нее уже не было сил плакать. Она лишь тихо промолвила:

— Скоро у меня родится сын. Он отомстит за смерть отца!

— Так пусть же этот день поскорее наступит! — воскликнул Анубис. — Мы должны собрать тело Осириса по частям: я могу их срастить при помощи снадобий и целебных трав. Давайте не будем медлить и отправимся на поиски. Пусть каждый из нас, найдя какую-либо часть, поставит надгробную плиту в том месте. Чем больше будет плит, тем труднее будет Сету найти настоящую могилу. К тому же эти плиты будут напоминать людям, какой добрый бог правил ими раньше и какой злодей царствует теперь. Люди перестанут приносить жертвы Сету и понесут их к надгробиям Осириса.

— Сын мой, ты изрек мудрые слова, — растроганно сказала Нефтида.

И они отправились на поиски. Анубис обошел пустыню, Нефтида — горы, а Исида смастерила папирусную ладью и плавала в ней по болотам и рекам. С тех пор крокодилы из почтения к великой богине не нападают на рыбаков, плавающих в папирусных челноках.

Когда останки Осириса были собраны, Анубис срастил их и смазал труп бога волшебными маслами и снадобьями, предохраняющими от тления.

И вот мертвый бог покоился на погребальном ложе. Это была первая мумия на земле. С того дня среди людей и утвердился обычай мумифицировать покойников.

Исида и Нефтида стали причитать над мертвым телом:

Приближается Исида, Приближается Нефтида, Одна — справа, Другая — слева. Нашли они Осириса… Спеши, спеши! Плачь о брате твоем, Исида! Плачь о брате твоем, Нефтида! Плачь о брате твоем![36]

Вместе с двумя сестрами горевали духи гор, полей и городов. Услыхав причитания Исиды и Нефтиды, они слетелись к погребальному ложу и стали танцевать танец печали, избивая свои тела, ударяя в ладоши; рвали на себе волосы…

Тело Осириса было предано погребению. Однако злодеяние Сета оставалось покуда безнаказанным.

ГОР

Детство и юность Гора

Четырнадцать надгробных плит установили Исида и Нефтида в долине Нила. Сбылись слова Анубиса: люди стали поклоня ться этим надгробиям. Напрасно надеялся бог пустыни, что народ забудет Осириса и почитать станут одного Сета. Египтяне помнили доброго царя, рассказывали о нем детям и всем сердцем ненавидели убийцу.

Сет даже и не подозревал, что тело Осириса восстановлено. Он думал, что Исида только оплакала и похоронила останки супруга. Но и этого было довольно, чтоб бог пустыни пришел в бешенство. Он призвал стражу, велел схватить Исиду и заточить ее в темницу.

Исиду бросили в подземелье. На выручку ей пришел бог Тот. Он помог Исиде бежать. Исида укрылась от преследователей в непролазных болотах Дельты.

Вскоре у нее родился сын. Богиня назвала его Гором[37].

Втайне ото всех Исида растила малыша и с нетерпением дожидалась того дня, когда он окрепнет, возмужает, сделается непобедимым богатырем, отомстит Сету за убийство отца и воссядет на престол Та-Кемет. Никто другой не решался оспаривать трон у могущественного Сета.

По утрам Исида, накормив и убаюкав малютку, прятала его в тростниковый шалаш и уходила в какое-нибудь селение за продуктами, а к вечеру возвращалась обратно.

Исида и маленький Гор в папирусном шалаше

Однажды во время ее отсутствия Гора ужалил скорпион. Вернувшись, богиня увидела, что малыш умирает. Исида схватила его на руки и с плачем воззвала к Ра, умоляя владыку спасти Гора. Ра внял мольбе. Ладья Вечности остановилась над болотами Дельты; бог Тот, покинув свое место в Ладье, спустился к Исиде с небес. Он прочел волшебное заклинание — и малыш Гор исцелился. Тогда Тот, обращаясь ко всем жителям Та-Кемет, громогласно объявил:

— Слушайте меня! Слушайте и помните: вы должны беречь Гора, заботиться о нем и помогать Исиде. Если же вы не будете этого делать, на землю обрушатся голод, мрак и запустение[38].

…Шли годы. Сын Исиды вырос, стал красивым юношей. Теперь он мог вступить в битву с Сетом.

Но первое сражение закончилось неудачно для Гора. Сет вырвал у него глаз, изрубил его на шестьдесят четыре части и разбросал их по всей земле.

На помощь Гору снова пришел Тот. Он собрал шестьдесят три части, срастил их и вернул юноше исцеленный глаз.

Заполучив глаз обратно, Гор отправился к мумии своего отца Осириса и дал ей проглотить этот глаз. И Осирис воскрес[39].

Но, восстав из мертвых, великий бог покинул земной мир. Он удалился в Загробное Царство и сделался там владыкой и судьей над умершими.

Перед тем как спуститься в Преисподнюю, Осирис сказал Гору:

— Сын мой! В первом бою с Сетом ты потерпел поражение. Готов ли ты сразиться с ним вновь? Подумай: ведь Сет могуч.

— Я готов! — ответил Гор преисполненным решимости голосом.

— Я хочу в этом убедиться, — сказал Осирис строго. — Ответь мне на два вопроса.

— Я слушаю тебя, отец.

— Какой из поступков, по-твоему, является самым благородным?

— Помочь тому, кто пострадал невинно, — ответил Гор.

Осирис понял, что его сын справедлив и добр. Тогда он задал второй вопрос:

— Какое животное больше всего помогает воинам во время битвы?

— Больше всего пользы в сражении от коня, — сказал Гор.

— Почему? — удивился Осирис. — Почему ты назвал не льва, а коня? Ведь самый сильный из зверей — это лев[40].

Воскресение Осириса. Под ложем бога — различные короны. Слева направо: белая корона Верхнего Египта; красная корона Нижнего Египта; далее две Объединенные короны Обеих Земель (белая и красная, соединенные вместе) и две синие царские короны, символика которых неясна

— Лев нужен тому, кто защищается, — презрительно ответил Гор. — Конь же преследует убегающего. Я собираюсь нападать в бою, а не защищаться!

Довольный ответом сына, Осирис воскликнул:

— Ты готов к битве! Иди же и одолей Сета. А я отправляюсь в Загробный Мир.

Культ Осириса

В религии Древнего Египта значение Осириса как бога плодородия было таким же важным, как и его значение в верованиях и ритуалах, связанных с загробным культом. Осирис почитался египтянами как бог вечно умирающей и вечно воскресающей природы. Разливы Нила, оживляющие природу, связывались не только с речным богом Хапи и с мифом о возвращении богини дождя и влаги из Нубии, но в первую очередь — с мифом о воскресении Осириса (см. гимн Осирису в предисловии). На сюжеты этих мифов ежегодно перед половодьем разыгрывались мистерии. Во время богослужебных церемоний в честь воскресшего из мертвых Осириса торжественно выносился деревянный футляр, изготовленный в виде трупа бога, с растущими прямо из него зелеными колосьями (так называемый «прорастающий Осирис»: внутрь футляра насыпали землю и сеяли зерно, а в крышке просверливали отверстия для всходов).

Тяжба Сета и Гора

Гор отправился мстить за отца. Много раз он вызывал злодея Сета на смертный бой и из всех поединков выходил победителем. Поверженный Сет обращался в бегство, прятался, залечивал раны — и снова принимал вызов, и снова дрался.

И опять сын Исиды сокрушал своего врага.

Но убить Сета Гор так и не смог. Всякий раз злому красногривому богу удавалось в последний момент спастись. Даже когда Гор, схватив Сета за уши, замахивался мечом, чтоб снести злодею голову, Сет то превращался в змея и уползал под камень, то, обернувшись крокодилом или гиппопотамом, нырял в воду и прятался на дне реки.

Вражде двух богов не было конца. Она продолжалась восемьдесят лет[41].

Гор считал, что трон Осириса и сан земного владыки по праву принадлежит ему. Но Сет не желал уступить власть добровольно. И вот, устав от битв, Сет и Гор решили наконец обратиться к суду богов. Пусть Ра и его свита вынесут приговор: кому же, Сету или Гору, надлежит унаследовать престол Осириса?

Судилище происходило в Золотом Чертоге.

Сет и Гор стояли перед властелином мира и ждали, что он скажет.

Здесь же, в зале, присутствовали Тот, Шу, Тефнут, Геб, Нут, Исида и Нефтида.

— Владыка, — промолвил Тот. — Мы должны вынести решение, кто будет царем Севера и Юга.

— Справедливость — великая сила! — подхватил Шу. — Сотвори же справедливость, великий Ра! Отдай царский жезл и царскую корону Гору.

— Это миллион раз истинно, — согласился Тот.

— Да, — в один голос подтвердили остальные боги.

Гор убивает Сета, изображенного в виде осла

Они радовались, полагая, что дело решено окончательно и многолетней распре Сета и Гора отныне положен конец. Но Ра вдруг произнес гневно:

— Почему это вы судите и выносите приговор, не спросив, что думаю я? Власть надо отдать Сету. Гор слишком молод, чтоб быть царем.

Боги не поверили своим ушам. Никак они не ожидали, что владыка примет сторону Сета. Воцарилась тишина. Кто осмелится возразить властелину мира?

Видя их растерянность, Сет даже не стал скрывать своего торжества и рассмеялся. Всем своим видом он выказывал презрение к суду.

Но рано он торжествовал! Боги, может быть, и не дерзнули бы перечить Ра, однако поведение Сета, его ужимки и наглый смех — все это их оскорбило и возмутило. Они дружно запротестовали:

— Нет! Трон Осириса должен унаследовать Гор!

Ра нахмурил брови. Молчание тянулось очень долго. Потом заговорил Сет.

— Власть — это удел сильных! — сказал он. — Чем сильнее царь, тем могущественней держава… Так прикажи, солнцеликий владыка, этому юнцу сразиться со мной! Я докажу, что я сильней и, значит, больше, чем он, достоин носить корону!

— Нет! — вскочил с места бог мудрости. — Нет, нет и нет, потому что это будет беззаконием! Перед судом прав не тот, кто сильней, а тот, кто отстаивает справедливость. А по справедливости имущество отца всегда наследует сын. Гор должен унаследовать трон Осириса, титул и корону.

И опять воцарилось молчание.

— Что же нам делать, боги? — сказал Шу. — Так мы никогда не сможем прийти к согласному решению. Может быть, Сет прав: пусть их спор решится состязанием?

— Мы будем драться! — пролаял Сет и торжествующе посмотрел на Гора.

— Нет, — возразила Исида. — Состязание можно было бы устроить только в том случае, если бы Сет был честен и благороден. Но он не таков. Он непременно нарушит условия состязания и сделает какую-нибудь подлость. Я ему не верю. Вспомните, как он убил Осириса. Трусливая тварь! — Богиня смерила брата уничтожающим взглядом. — У тебя не хватило смелости вызвать Осириса на бой, ты обманом заманил его к себе в дом и предательски убил! Даже скорпионы и ползучие гады и те благороднее тебя. Змея, прежде чем она укусит врага, грозно шипит, предупреждая об опасности; скорпион поднимает жало, а ты перед тем, как убить Осириса, обнимал его и клялся ему в братской любви. Омерзительней тебя нет никого на целом свете!

От этих слов Сет рассвирепел. Грива его взъерошилась, морда стала багровой. Топая ногами и брызжа слюной, он завопил на весь Чертог:

— Великий Ра! Прикажи Исиде убраться вон! Эта лживая богиня будет только мешать нам, ссорить нас, сеять между нами раздор и смуту. Я… Я… — задыхаясь от злости, он так и не смог договорить и умолк.

Поднялся шум. Но Ра утихомирил всех властным взмахом руки. Боги умолкли.

— Сет прав, — сказал Ра. — Суд существует для того, чтобы справедливо разрешать споры, а не для того, чтобы сводить друг с другом счеты и наносить оскорбления. Исида! Покинь Чертог.

Возражать никто не осмелился. Исида встала и гордо прошла через зал к выходу. В дверях она обернулась.

— Я ухожу, но завтра я снова буду здесь, — проговорила она невозмутимо.

— Нет, — сказал Ра. — Я сделаю так, что ты уже никогда не сможешь прийти в суд. Мы переправимся на остров и продолжим разбирательство там. А ты останешься на берегу.

Так и было сделано. Когда боги приплыли на остров, они сказали лодочнику Анти[42]:

— Не перевози через Нил никаких женщин, как бы они тебя ни умоляли. Иначе ты будешь сурово наказан.

И боги удалились в пальмовую рощу. Затянувшаяся распря Сета и Гора всех утомила, и для отдыха решено было устроить пир.

Тем временем Исида приняла облик старухи, надела на палец маленькое золотое колечко, взяла клюку и, хромая, сгорбившись, приковыляла к переправе, где в ожидании пассажиров дремал в своей лодчонке Анти.

— Доставь меня на остров, — попросила его Исида. — Я несу еду юноше, который там присматривает за скотом[43].

— Мне приказано не перевозить никаких женщин, — зевнул ей в лицо Анти и отвернулся.

— Но ведь этот приказ касается только Исиды, а я — старуха! Ты только посмотри на меня!

— А что ты мне дашь, если я выполню твою просьбу? — заколебался он.

Храм эпохи Нового царства (реконструкция)

— Я дам тебе вот этот хлеб.

— К чему мне твой хлеб! — презрительно поморщился лодочник. — Стану я рисковать головой и нарушать приказ самого Ра из-за какого-то жалкого хлеба!

— Ну, хорошо, а если я дам тебе золотое колечко, которое у меня на пальце? — спросила Исида вкрадчиво.

И показала лодочнику кольцо.

Глаза Анти загорелись от жадности.

— Давай его сюда! — прошипел он.

Исида переправилась на остров. Там она укрылась в зарослях акации и стала наблюдать за пирующими богами.

Дождавшись, пока все участники пиршества захмелеют, Исида произнесла колдовское заклятие и обернулась молодой прекрасной девушкой. В таком облике она вышла из укрытия и приблизилась к богам. Сет, едва только увидел ее, сразу в нее влюбился, так она была прекрасна.

— Кто ты? — спросил он.

— О, могучий бог! — кротко произнесла Исида, заглядывая Сету в глаза. — Я пришла, чтоб ты выслушал меня и рассудил по справедливости. Я была женой пастуха. Мой муж умер, и его стада достались

в наследство нашему сыну. Но однажды пришел чужеземец, отобрал у юноши скот[44] и выгнал его из дома, да еще пригрозил убить. Разве это справедливо? Защити же меня, великий бог!.. — И Исида заплакала навзрыд.

Желая угодить прекрасной девушке, Сет сделал возмущенное лицо и воскликнул полным негодования голосом:

— Конечно, это несправедливо! Скот должен достаться сыну хозяина. Злодея, захватившего скот силой[45], надо безжалостно отхлестать плетьми!

Едва он это произнес, Исида радостно вскрикнула. Приняв свой настоящий облик, она бросила Сету в лицо:

— Терзайся, плачь, рви на себе волосы, гнусный негодяй! Ты сам осудил себя перед богами.

Сет схватился за голову и зарычал в бессильной злобе, проклиная Исиду. Боги рассмеялись. Ра озабоченно сказал:

— Что же тебе делать, Сет? Ведь ты и вправду сам себе вынес приговор. Ты собственными устами вымолвил, что сан должен переходить от отца к сыну и захватывать его силой — несправедливо.

— Наказать лодочника Анти! Как он посмел нарушить приказ! — вопил Сет вне себя от досады и злобы.

— Наказать-то мы его накажем, но что делать с тобой? — снова спросил Ра и хлопнул в ладоши: — Эй, слуги! Приведите сюда Анти!

Дрожащего от страха лодочника привели и швырнули владыке в ноги. По приказу Ра он был избит палками до полусмерти. С той поры Анти проклял золото. Поэтому в городах и селениях Та-Кемет, где поклоняются Анти, на золото наложен запрет: никому не дозволяется войти в святилище Анти с золотым украшением или амулетом.

— Клянусь, этот юнец не получит сана царя, пока мы не померяемся силами! — надрывался криком Сет. — Мы не будем драться, не будем проливать кровь. Мы построим себе каменные ладьи и поплывем наперегонки. Тому, кто обгонит соперника, будет отдан сан владыки. Это будет честное состязание!

— Ты лжешь, — сказала Исида. — Ты не способен состязаться честно.

Ра хотел возразить Исиде, но Гор его опередил.

— Хорошо! Я согласен! — вдруг заявил он во всеуслышание.

Боги переглянулись. Даже Сет замер в недоумении, торчком подняв уши.

— Но это состязание будет последним! — твердо добавил юноша и, не говоря больше ни слова, зашагал прочь.

Состязание было назначено на следующий день. Боги во главе с Ра вновь переправились через Нил — теперь уже с острова на берег. Сет сразу побежал в горы, отколол дубиной вершину скалы и вытесал из нее ладью. А сын Исиды построил себе ладью из дерева и обмазал ее сверху гипсом. С виду его лодка тоже казалась каменной.

Наступил день состязания. Соперники уселись каждый в свою ладью и по команде взмахнули веслами. Ладья Гора легко заскользила по воде. Ладья же глупого Сета, едва отчалив от берега, с бульканьем ушла под воду — только пузыри пошли.

Разъяренный Сет превратился в гиппопотама и бросился вдогонку за Гором.

— Я убью тебя! — хрипел он. — Никогда, никогда не быть тебе царем! Я переверну твою лодку и утоплю тебя!

Гор убивает Сета, изображенного в виде гиппопотама

Услыхав это, Исида, наблюдавшая за состязанием с берега, побледнела от страха.

— Я же вам говорила, говорила: нельзя ему верить! — вскричала она, ломая руки. —

Этот коварный злодей убьет моего сына! Боги! Помогите Гору!

Боги переполошились. Один только Гор не проявлял ни малейшего беспокойства. С невозмутимым лицом он смотрел на Сета и ждал, когда тот подплывет поближе. Потом он встал во весь рост. В руках у него был гарпун.

Глаза гиппопотама-Сета округлились от ужаса.

— Спасите! — завизжал он. — Великий Ра, спаси меня! Я проиграл состязание, я сдаюсь, я больше никогда не буду оспаривать у Гора власть!

Но никто на берегу не двинулся с места. Все смотрели на Ра: что скажет он.

— Пощади его, — сказал Ра, опуская глаза. — Пощади своего соперника, Гор. Ты — царь Та-Кемет!.. Ликуйте же, боги, — добавил он скрепя сердце. — Ликуйте и падите ниц перед новым властелином!

Так Гор одержал окончательную победу в споре и получил трон своего отца Осириса.

Сын Исиды был последним из богов, царствовавших на земле. Процарствовав много лет, он вознесся на небо, присоединился к свите Ра в Ладье Вечности и вместе с другими богами стал защищать солнце от демонов и от Апопа.

С уходом Гора на небо кончился Золотой век. Земная власть перешла к фараонам. И каждый фараон Та-Кемет считался «земным воплощением Гора».

Культ Сета

История культа Сета в Древнем Египте очень интересна и необычна.

Первоначально этот бог не считался воплощением зла. Однако по мере того, как распространялся культ Осириса и образ доброго царя, коварно убитого братом, завоевывал всенародную любовь, возникло и постепенно укоренилось представление о Сете как о ненавистном боге.

В XVII веке до н. э. Египет был покорен и целое столетие находился под гнетом иноземцев — гиксосов[46]. Захватчики объявили Сета верховным божеством и усиленно его почитали. Поэтому в период гиксосского владычества культ Сета вновь расцвел: ему поклонялись как хоть и чужому, хоть и жестокому, но могущественному богу, богу-властелину, единственному царю. И тем более ненавистным сделался этот бог у египтян вскоре после изгнания захватчиков и освобождения страны.

В разных городах и областях в разные исторические периоды складывались совершенно разноречивые представления о Сете. Естественно, что с течением времени они переплелись самым непостижимым образом. Одни мифологические тексты изображают Сета злодеем, предводителем сил тьмы — змей, крокодилов и гиппопотамов, называют его врагом солнца, нередко отождествляют с Апопом; другие причисляют Сета к свите Ра: вместе с другими богами, охраняющими солнце в Ладье Вечности, Сет сражается с Апопом. В эпоху правления фараонов так называемой XIX династии (XIV–XIII вв. до н. э.) Сет считался покровителем царской власти, и некоторые фараоны, восходя на престол, брали имя в его честь (Сети Первый и Сети Второй). В некоторых городах были оракулы и святилища Сета.

Но все-таки представление о Сете как о воплощении зла было более распространенным. Однако и представление о нем как о добром боге никогда не умирало полностью. Самое интересное, что эти два взаимоисключающих верования просуществовали бок о бок на протяжении почти всей истории Древнего Египта. «Положительный» и «отрицательный» образы Сета нередко фигурируют в пределах одного и того же текста, одного сказания.

ЗЕМНАЯ И ЗАГРОБНАЯ ЖИЗНЬ

Рождение и предсказание судьбы

Когда новорожденный появляется на свет и издает свой первый крик, к его колыбели спешит богиня Мес-хент — молодая женщина в головном уборе из разноцветных перьев. Добрую богиню сопровождает ее свита: мохнатые уродцы-карлики Бэсы и богиня Таурт — самка бегемота с человеческими волосами и зубами крокодила. Месхент, Бэсы и Таурт пускаются в радостный пляс вокруг запеленутого малютки.

Однако слишком долго плясать и радоваться нельзя! Услышав громкий плач малыша, к нему со всех сторон слетаются злые демоны. Если их вовремя не прогнать, они напустят на ребенка хворь, и радость в доме египтянина сменится безысходной печалью. К тому же около дома, в траве, много скорпионов и змей, которые могут переползти порог и забраться в колыбельку.

Поэтому Бэсы всегда настороже. Почуяв приближение злых демонов, мохнатые карлики ударяют в бубны и, корча ужасающие гримасы, с истошными воплями начинают прыгать и метаться по комнате.

Напуганные гримасами Бэсов, грохотом бубнов и лязганьем крокодильих зубов Таурт, скорпионы, гады, демоны и вся прочая злая нечисть кидаются наутек.

Тем временем Месхент и ее супруг бог Шаи отправляются к Небесному Дереву.

Небесное Дерево растет в заоблачной вышине среди звезд. На его ветвях живут семь молодых богинь, увенчанных коронами в виде коровьих рогов. Эти богини зовутся Семь Хатхор[47]. Они наделены пророческим даром и могут предсказывать судьбу.

Семь Хатхор объявляют Месхент и Шаи, какая судьба уготовлена новорожденному: будет он беден или богат, будут ли у него дети, сколько лет он проживет и отчего умрет. Месхент и ее супруг внимательно слушают прорицательниц. Ведь бог Шаи должен отныне стать покровителем человека. Он будет следить за его поведением всю его жизнь и на Загробном Суде Осириса расскажет, добрый это был человек или злой, есть ли у него на сердце грехи, и, когда Суд оправдает умершего, Шаи проводит его к месту вечного блаженства — в Поля Камыша.

Если Семь Хатхор предрекают малютке доброе будущее, Месхент от радости пляшет и смеется. Но и если ему выпал плохой жребий, например гибель от укуса ядовитой змеи, Месхент тоже не слишком огорчается. Ведь человек в силах изменить даже то, что предопределено всемогущими богами! Вот как победил неумолимый рок юноша, которому Семь Хатхор предсказали раннюю смерть.

Рождение фараона. Наверху — жена фараона в окружении богинь; справа — богини передают новорожденного младенца; над младенцем — его имя, обведенное картушем (веревочным кольцом, защищающим имя от злых сил). В центре — различные божества; слева внизу — духи столиц Верховья и Низовья; справа внизу — Бэс и Таурт

Обреченный сын фараона

У фараона родился сын. Слуги немедленно доложили об этом его величеству.

Владыка захотел как можно скорей увидеть наследника престола.

Но когда он вошел в комнату, где вокруг младенца хлопотали няньки, знахари, рабы и прочая дворцовая челядь, он застал их всех в растерянности и смятении. Некоторые из слуг плакали навзрыд. При появлении владыки все пали ниц.

— Что произошло? Отвечайте! — воскликнул фараон, предчувствуя недоброе.

— О наше солнце! — залепетал сквозь слезы один из слуг. — Горе, горе! Только что перед твоим приходом здесь были Семь Хатхор. Они спустились с небес, окружили колыбель твоего божественного сына и сказали: «Он умрет от укуса змеи, либо его утащит крокодил, либо погубит собака».

Лицо фараона сделалось каменным. Повисла тишина, безысходная и тяжелая, как в гробнице. Все, замерев, ждали, что скажет властелин.

Фараон подошел к окну и задумчиво посмотрел вдаль — туда, где за рекой, в городе мертвецов, как три неприступные скалы, высились три пирамиды. Заходящее солнце золотило их вершины… Много столетий назад в этих пирамидах погребли великих владык Хуфу, Хафра и Менкаура[48]. А неподалеку от пирамид хоронили усопших придворных: на земле они удостоились чести быть рядом с фараоном и после смерти тоже должны были находиться подле него. Их погребали пышно, с драгоценными амулетами. Но прошли столетия, и вечные жилища вельмож разграбили воры. Где сделав подкоп, где отвалив глыбу ломами, где пробуравив стену с помощью кислоты и сверла, они залезали внутрь, при свете факелов взламывали саркофаги и уносили золото, а мумию сжигали, чтоб не отомстила. Почти все захоронения вельмож разграблены! А пирамиды стоят. Ни один вор не смог туда проникнуть…

Фараон повернулся к слугам.

— Я построю для моего сына дворец, такой же неприступный, как эти пирамиды, — промолвил он. — Я окружу его высокой стеной — такой высокой, чтобы даже птицы не могли ее перелететь. В этом дворце он и будет жить. А вы, слуги и рабы, должны безоговорочно исполнять все его желания. Кроме одного: что бы ни случилось, он не должен выходить за ограду.

Сказав это, фараон удалился в покои и всю ночь напролет в одиночестве оплакивал свое горе.

Поле пирамид (реконструкция)

Наутро уже кипела работа. В город как раз пришел караван судов, доставивший из каменоломен гранит для новых статуй фараона. Но владыка повелел статуй не высекать, а всех мастеров и каменотесов отправить на строительство дворца и туда же отдать привезенный камень. Глыбы вывалили на берег. Целый месяц потребовался только для того, чтоб тысяча бычьих упряжек, работая от рассвета до заката, переволокла все камни в пустыню.

Через год дворец был построен.

Мальчика отнесли туда. Много лет рос он в заточении. Там он окреп, возмужал, превратился в статного красивого юношу.

И ни разу за все время не довелось ему выйти за ограду. Сколько он ни умолял стражников открыть ворота, те оставались глухи к его просьбам.

Но юноша часто выходил на дворцовый балкон и оттуда подолгу любовался рекой, зелеными рощами, горами и исполинскими пирамидами, упирающимися в небеса.

И вот однажды, стоя на балконе, сын фараона увидел пастуха, устало бредущего по дороге. Пастух гнал отару овец, а рядом, весело взлаивая, бежало какое-то мохнатое четвероногое существо.

— Эй, слуги! — закричал юноша и хлопнул в ладоши. — Что это такое? — показывая пальцем вдаль, спросил он, когда слуги прибежали на зов.

— Где?

— Вон там, рядом со стадом.

Слуги переглянулись и опустили глаза.

— Почему вы молчите? Отвечайте, ну! Я приказываю вам!

— Это собака, — чуть слышно пролепетал один из слуг.

— Собака? — переспросил сын фараона. — Она мне очень нравится. Пусть и мне принесут такую же собаку.

Что было делать? Слуги передали просьбу фараону. Его величество долго безмолвствовал. Потом скрепя сердце изрек:

— Да, как видно, от судьбы не уйти. Принесите ему щенка.

Юноше принесли щенка. Прошло немного времени, и щенок превратился во взрослого пса. Это был верный, преданный пес, самый надежный друг юного царевича.

А еще через несколько лет сын фараона, вконец истомившись, призвал слуг и велел им передать отцу:

— Три судьбы угрожают мне, и никакая стена не защитит меня от смерти. Так лучше я умру на свободе! Пусть мне будет дозволено прожить остаток дней так, как я хочу. А я хочу отправиться путешествовать. Я ведь ничего, кроме стен своей темницы, не видел!

Сердце фараона разрывалось от горя, но противиться воле сына он не стал. Судьба есть судьба! Юношу снарядили в путешествие, дали ему оружие, дали колесницу, запрягли в нее самого лучшего коня, собрали целый сундук богатых подарков и отпустили восвояси.

Юноша отправился на север. Он пересек пустыню и вскоре прибыл в Нахари́ну[49].

А за его колесницей, не отставая ни на шаг, бежал верный пес.

На главной площади нахаринской столицы юноше повстречалась удалая компания молодых людей. Это были сыновья царских воевод. Они пригласили путешественника в гости, напоили его, накормили, дали вволю выспаться после долгой дороги, а когда юноша пробудился, они, сгорая от любопытства и перебивая друг друга, стали расспрашивать его, кто он такой и откуда прибыл.

— Я сын египетского военачальника, — ответил юноша. — Моя мать умерла, и отец взял себе другую жену. Но мачеха невзлюбила меня. Поэтому я убежал из дома. А вы кто такие? — в свою очередь, спросил сын фараона.

— Мы сыновья вельмож, — последовал ответ. — Правитель нашей страны держит свою дочь в заточении, в высокой башне. Он огласил указ: кто допрыгнет до окна башни — получит девушку в жены. И вот каждый день мы состязаемся в прыжках, но пока еще никому не удалось коснуться рукой окна.

— Я тоже буду участвовать в состязании! — воскликнул юноша.

— Участвуй, если хочешь. Это никому не воспрещается.

На другой день сын фараона вместе со своими новыми друзьями отправился к башне. С первого же раза ему удалось допрыгнуть до окна.

Толпа, наблюдавшая за состязанием, ахнула. Гонцы понеслись во дворец и немедленно доложили о случившемся царю Нахарины.

— Кто этот ловкий юноша? — спросил царь. — Кто-о? — подскочил он, услышав ответ. — Беглец из Та-Кемет? Жалкий оборванец? Ах, дерзкий! Он еще посмел… Разве я отдам свою дочь кому попало?! Пусть убирается вон, пока я не приказал схватить его и обезглавить!

Но дочь царя заплакала:

— Клянусь вечностью Ра, если его отнимут у меня, я не буду есть, не буду пить и умру!

Царю Нахарины ничего не оставалось делать, как назначить день свадьбы.

Юноша и его молодая жена зажили без забот: пировали, ходили на охоту, устраивали увеселительные прогулки. Казалось, ничто не может омрачить их счастья.

Но чем дальше, тем тягостней было на сердце у сына фараона. И однажды он, не в силах больше скрывать правду, сказал молодой жене:

— Нет мне прощения! Я поступил с тобой жестоко и подло. Я состязался со знатными юношами за право стать твоим мужем, хотя знал, что принесу тебе только горе. Может быть, уже через год ты будешь рыдать перед жертвенником в моей гробнице. Боги мне предсказали, что своей смертью я не умру. Погубит меня крокодил, или змея, или собака.

— Так убей же свою собаку! — в ужасе закричала молодая женщина.

— Нет! Я не могу сделать этого. Мой пес — самое верное мне существо. Я взял его щенком и вырастил. Если я его теперь убью, я стану предателем. Пусть лучше погибну я сам!

— Если так, — сказала жена, — отныне оберегать тебя буду я.

Оба они не знали, что уже в тот день, когда юноша покинул Та-Кемет, крокодил, предназначенный ему судьбой, последовал за ним. Он приполз в Нахарину и поселился в пруду неподалеку от царского дворца.

В том же пруду обитал Водяной Силач. Этот Силач решил спасти сына фараона и не давал крокодилу выходить на сушу. Каждый день крокодил и Водяной Силач бились не на жизнь, а на смерть, но никому из них не удавалось одолеть противника.

А юноша тем временем беззаботно предавался веселью. Он все так же ходил на охоту, кормил орехами дрессированных обезьянок в клетке, пировал, гулял по саду и ведать не ведал, что именно в саду, под корнями дерева, давно живет и следит за каждым его шагом змея, которую послала судьба.

Как-то раз сын фараона, укладываясь спать после пира, случайно задел и опрокинул кувшин с вином. Не обратив на это внимания, он лег и крепко уснул. И тут змея проползла под дверь.

Извиваясь, шипя, ядовитая гадина стала приближаться к спящему сыну фараона.

Но путь ей преграждала винная лужа. Змея замерла, высунула свой раздвоенный язык, лизнула пахучую жидкость. Потом еще и еще. Она не могла понять, что это такое, и пыталась распробовать на вкус.

Мало-помалу ее глаза стал склеивать сон. Охмелевшая ползучая гадина перевернулась кверху брюхом и задремала.

И тут в комнату вошла жена юноши. Увидев змею, она вскрикнула и побледнела. Бедная женщина подумала, что судьба уже свершилась. С горестным воплем она кинулась мужу на грудь.

Юноша вскочил.

— Что случилось? — закричал он, ничего не понимая спросонья.

— Ты жив?! — воскликнула женщина. — Змея не ужалила тебя? Нет? Ты невредим?! — тормошила она сонного юношу, все еще не веря своим глазам. — О! Хвала великому Ра! Смотри! Боги отдали тебе в руки одну из трех судеб. Они спасут тебя и от двух остальных!

С этими словами она схватила меч и одним ударом разрубила змею пополам.

Египетская крепость эпохи Среднего царства в Нубии (реконструкция)

Сын фараона возблагодарил богов. Он стал каждодневно их славить и не скупясь одаривал храмы богатыми подношениями. Это и спасло его в будущем.

Прошло много дней.

Как-то раз юноша бродил по саду. Рядом с ним, вывалив язык, тяжело дыша от жары, бежал его верный пес. Он был очень привязан к хозяину и всегда неотступно его сопровождал.

Сын фараона нагнулся, ласково потрепал мохнатую песью шею, почесал ему за ухом.

— Мой самый верный друг! Разве можешь ты меня убить? Нет. Судьба пошлет мне на погибель другую собаку.

— Нет! Я — твоя судьба! — вдруг сказал пес человеческим голосом.

Сын фараона вздрогнул и отпрянул. А пес ощетинился, оскалил зубы и прыгнул — вцепиться в горло. Юноша едва увернулся от клыков и бросился бежать, громко зовя на помощь.

Но пес бежал быстрей. Он уже вот-вот был готов схватить юношу. Сыну фараона ничего не оставалось делать: он свернул на боковую аллею, из последних сил добежал до пруда и кинулся в воду.

Тут его и схватил крокодил.

Крокодил утащил юношу на дно и принес в пещеру, где обитал Водяной Силач. Здесь он разжал челюсти и выпустил свою жертву.

— Я — твоя судьба! — прохрипело зеленое зубастое страшилище. — Знай: я бы уже давно тебя убил, если бы не проклятый Водяной Силач, с которым мне изо дня в день приходится биться. Но я, так и быть, помилую тебя, если ты поможешь мне убить этого Водяного Силача, когда он вернется…[50] Поблагодари его за то, что он оберегал твою жизнь, а сам исподтишка ударь его ножом.

— Нет! — гордо ответил сын фараона. — Пусть лучше я погибну, чем предам того, кто меня бескорыстно защищал!

— Тогда я убью тебя! Пусть свершится твоя судьба! — взревел крокодил.

Эти слова услыхал с берега пес.

— Что я наделал! — заскулил он. — Я погубил своего хозяина!.. Злая судьба сделала меня предателем!

И он опрометью помчался во дворец. Жена юноши, увидев, что собака одна, без хозяина, сразу поняла, в чем дело.

— Где мой муж?! — вскричала она и схватила со стены топор.

Пес, виновато прижав уши, побежал обратно к пруду, показывая дорогу. Молодая женщина бросилась за ним.

Тем временем вернулся Водяной Силач. Он прилетел издалека и теперь отдыхал на берегу пруда.

— Спаси моего супруга! — взмолилась дочь наха-ринского царя. — Сделай так, чтобы крокодил выплыл на поверхность, и я зарублю его топором!.. Скорее же! Ведь тогда ты и сам избавишься от крокодила!..

Без лишних слов Водяной Силач нырнул в пруд. Вскипела-забурлила вода, и вскоре на поверхности, у самого берега, среди камышей показались дерущиеся противники. Тут царская дочь взмахнула топором и убила крокодила.

— Боги спасли тебя во второй раз! Спасут и в третий! — воскликнула она вне себя от счастья и кинулась обнимать мужа.

Сын фараона опять возблагодарил Ра за свое чудесное спасение.

Прошло еще несколько лет. Началась война. Нахари-ну захватило иноземное войско. Царь был взят в плен.

— Где твоя дочь и ее муж-египтянин? — спросил царя вражеский воевода. — Отвечай немедленно, или я прикажу казнить тебя самой мучительной казнью!

— Они бежали в горы, — ответил перепуганный царь.

Воевода тут же стал снаряжать отряд для погони.

Это увидел Водяной Силач. Не теряя времени, он полетел к сыну фараона.

— Спасайтесь! — сказал Водяной Силач юноше и его жене. — Вас разыскивают иноземцы. Я не могу помочь вам: на суше я бессилен.

Поблагодарив Водяного Силача, юноша и его жена ушли еще дальше в горы и спрятались в пещере. Вход они завалили ветками. Это надежно скрыло пещеру.

Вместе с юношей был его пес.

На третий день к подножию гор прибыл отряд иноземцев. Воины обыскали окрестные заросли, излазили все ущелья, все склоны, никого не нашли и стали собираться в обратный путь.

Юноша и его жена, затаясь в укрытии, сквозь густую листву веток, которыми был завален вход, наблюдали за вражеским отрядом.

— Мы спасены, — прошептала молодая женщина. — Они уходят.

— Мы спасены, — подтвердил сын фараона.

— Гав, гав! Мы спасены! — радостно залаял пес.

Услыхав лай, воины похватали оружие и бросились

к пещере.

— Ах вот где прячутся эти двое! — вскричали они, злорадно глядя на беглецов и предвкушая расправу. — Теперь тебе смерть! — крикнули они юноше и метнули в него копья с размаху.

Но дочь нахаринского царя грудью заслонила мужа. Копья вонзились в нее. Вскрикнув, молодая женщина упала замертво.

Разозленные иноземцы выхватили мечи и зарубили юношу, а потом и его пса, который, защищая хозяина, многих успел покусать. Мертвые тела они вынесли из пещеры и швырнули на растерзание дикому зверью.

И ушли.

Но все, что случилось, видели Ра и его небесная свита богов.

— Судьба свершилась! — торжественно возгласили боги.

— Да, — промолвил Ра задумчиво. — Судьба свершилась. Мне жаль этого юношу. В его груди билось благородное сердце. Вспомните: он не захотел убивать собаку, хотя и знал, что она его погубит. Он отказался убить Водяного Силача, считая, что лучше умереть в крокодильей пасти, чем совершить подлость. Он жил праведной жизнью, соблюдал обряды, приносил нам щедрые жертвы. Давайте вознаградим его за верность и воскресим его и его жену.

— Ты прав, владыка! — в один голос воскликнули боги. — Да будет так!

Бог мудрости Тот произнес волшебное заклинание. Юноша и его жена воскресли. Первым делом они поблагодарили богов за их милость. После этого юноша сказал жене:

— Я не тот, за кого себя выдавал. Теперь, когда свершилась моя судьба, я тебе откроюсь. Я сын фараона, владыки Та-Кемет. Ты полюбила меня как простого бедняка, теперь же ты станешь женой могучего властителя!

Они отправились в Та-Кемет и предстали перед фараоном. Его величество несказанно обрадовался, узнав, что сын его жив и невредим, несмотря на то что судьба, которую предсказали Семь Хатхор, свершилась.

Через некоторое время юноша привел в Нахарину неисчислимое войско, разбил армию захватчиков и освободил страну. Потом он вернулся с молодой женой в Та-Кемет, принес благодарственную жертву Ра и остальным богам и зажил счастливой жизнью у себя на родине.

Небесное Дерево. На троне — фараон, перед ним — богиня письменности Сешет, слева — Атум, справа — Тот. Боги записывают на листьях Дерева имя фараона

Так, хоть и с помощью богов, победил свою судьбу обреченный сын фараона. А ведь сыновьям фараонов гораздо трудней сделать что-нибудь наперекор воле богов, чем простым смертным! Судьбами владык Та-Кемет ведают не только Семь Хатхор, но и сама Маат — законодательница и владычица мирового порядка. Бог мудрости Тот записывает волю Маат на листьях Небесного Дерева, и нарушить это божественное предписание не дано никому.

Вот как был наказан фараон Менкаура за то, что поступил вопреки воле богини.

Фараон Менкаура и Маат

Во времена царствования Хуфу и Хафра страна претерпевала великие бедствия.

Все храмы были закрыты. Священные деревья засохли; из щелей между плит, которыми были вымощены молитвенные дворы, буйно росли сорняки, а на горячих камнях грелись змеи, свернувшись кольцом и замерев. Народ прозябал в нищете. Никто не обрабатывал поля, не выпекал хлеб и не разводил пчел. Все египтяне денно и нощно работали на строительстве пирамид.

Быки вымерли от бескормицы; чтобы таскать волоком глыбы, запрягали людей. И чем выше вырастала пирамида, тем изнурительней становился труд. Приходилось корзинами носить песок с берега, насыпать и утрамбовывать пологий склон вокруг пирамиды и по нему втаскивать камни наверх. Год за годом не смолкали на западном берегу Нила злобные крики надсмотрщиков и свист плеток.

После смерти Хафра на трон Та-Кемет взошел Менкаура. Он немедленно освободил измученный тяготами народ, распустил всех по домам, открыл храмы — и египтяне вновь занялись каждый своим делом. На брошенных, заросших травой полях опять раздались песни пахарей, потекла вода по оросительным каналам, застучали молотки в мастерских; над зарослями камыша, хлопая крыльями, поднялись стаи диких уток, вспугнутые охотниками. Жители Та-Кемет не знали, как им благодарить богов за то, что они послали им такого доброго властелина.

И Менкаура не сомневался, что боги щедро его вознаградят. Но прошло совсем немного времени с тех пор, как открылись опустевшие храмы, и фараон вдруг узнал из вещего сна, что жить ему на земле осталось всего шесть лет.

Менкаура был потрясен этим известием. Как?! Разве он чем-нибудь прогневал богов? За какие грехи его хотят преждевременно отправить в Загробное Царство? Он послал гонцов к оракулу Маат. Гонцы спросили богиню:

— Великая Маат! Ты богиня справедливости, но разве твой приговор справедлив? Хуфу и Хафра привели храмы Та-Кемет в запустение, не чтили богов, угнетали народ — и жили счастливо до глубокой старости. Почему же благочестивый и добрый Менкаура должен умереть молодым?

И оракул сообщил посланцам фараона ответ великой Маат:

— Потому я и сократила срок жизни Менкаура, что он слишком хорош. Он не выполнил того, что хотели боги. Та-Кемет суждено было терпеть бедствия сто пятьдесят лет. Хуфу и Хафра это поняли, а Менкаура не понял.

Когда гонцы передали фараону эти слова, Менкаура велел изготовить множество светильников. Он зажигал их каждую ночь, чтоб было светло, и при факельном свете устраивал веселые пиры. Так он поступал, чтоб шесть отпущенных ему лет превратились в двенадцать и чтобы, таким образом, вышло, будто богиня Маат сказала неправду…

Впрочем, если бы Менкаура прекратил делать добро и стал таким же жестоким деспотом, как его предшественники на троне, Маат, возможно, и отменила бы свой приговор. Ведь пощадила же она фараона Хуфу, который тоже пытался действовать наперекор судьбе, но, поняв, что его поступки неугодны богине, вовремя одумался. Вот как это было.

Фараон Хуфу и чародей Джеди

Однажды фараон Хуфу, прослышав о чудесах, которые творит старый кудесник по имени Джеди, велел послать за ним и привести его во дворец, чтоб волшебник показал свое искусство.

Вскоре Джеди в сопровождении невольников прибыл во дворец владыки. Его величество Хуфу долго и внимательно разглядывал склонившегося перед ним старца. Наконец он сказал:

— Встань с колен. Люди говорят, что ты можешь прирастить к телу отрезанную голову. Это правда?

— Да, владыка, да будешь ты жив, здоров и могуч, — почтительно поклонился волшебник.

Фараон хлопнул в ладоши:

— Пусть приведут из темницы узника, осужденного на смерть!

— Нет, не могу я этого сделать с человеком, повелитель, — возразил Джеди. — Запрещается делать подобное с людьми.

Тогда фараон приказал принести гуся. Один из слуг мечом отрубил птице голову. Джеди произнес магическое заклинание, и в тот же миг голова приросла обратно к гусиной шее.

Гусь как ни в чем не бывало встал, похлопал крыльями, отряхнулся и вразвалочку зашлепал прочь.

— Хорошо! — воскликнул фараон Хуфу. — Я вижу, что люди говорили правду: ты действительно великий кудесник. А скажи: можешь ты раздобыть и принести мне папирусы Тота, великого бога мудрости?

— Нет, — ответил Джеди. — Судьбе угодно, чтобы их принес твоему величеству — да будешь ты жив, здоров и могуч! — не я, а старший сын жрицы Раджедет. Но это будет не скоро. Сыновья Раджедет еще даже не родились на свет.

— Что ж, я, конечно, доволен, что папирусы Тота будут у меня, — сказал фараон Хуфу. — Но кто она такая, эта жрица Раджедет?

Старик поклонился.

— Имя ее — в честь солнечного Ра, и она жрица этого великого бога. Маат предсказала ей, что ее дети станут владыками Та-Кемет.

Лицо фараона сделалось мрачней ночи. Джеди поспешил добавить:

— Не печалься, великий властелин! Сначала будешь царствовать ты, потом — твой сын, следом сын твоего сына, и лишь после этого престол достанется одному из сыновей Раджедет. Она…

— Где она живет? — перебил фараон нетерпеливо.

— В городе Иуну.

— А скоро ли у нее родятся сыновья?

— Это случится в пятнадцатый день последнего месяца Всходов.

— В это время пересыхают каналы… — задумчиво произнес Хуфу. — Значит, я не смогу приплыть к Раджедет на корабле.

— Не беспокойся, владыка, — Джеди как-то странно усмехнулся. — Если ты прикажешь, я сделаю так, что каналы наполнятся водой.

На этом Хуфу и чародей расстались[51].

А когда наступил пятнадцатый день четвертого месяца Всходов, Хуфу вновь призвал к себе старого волшебника.

— Я собираюсь плыть на корабле в Иуну, — сказал он. — Ты должен отправиться со мной. Ведь ты обещал наполнить водой пересохшие каналы.

Джеди поклонился. Вместе с фараоном он взошел на корабль. Корабельщики подняли паруса, судно отчалило и, вспенивая воду, заскользило вниз по течению.

Через несколько дней Хуфу увидел пересохший канал. Владыка Та-Кемет повернулся к старому волшебнику:

— Исполни обещанное!

Джеди произнес заклинание. В тот же миг канал доверху наполнился водой.

Гребцы развернули корабль, заработали веслами. Но едва корабль миновал устье канала, вся вода внезапно ушла под землю.

— Что это значит, Джеди? — в гневе воскликнул фараон Хуфу. — Не ты ли мне клялся, что наполнишь каналы водой?

Египетское парусное и гребное судно

— О владыка, да будешь ты жив, здоров и могуч! — ответил старый волшебник. — Я открыл тебе тайну будущего, а ты захотел его изменить. Но никто не может противиться воле великой Маат. Богиня говорит тебе: «Вернись, не посягай на жизнь сыновей Раджедет!»

— Да свершится воля богов! — воскликнул благоразумный фараон.

Едва он произнес эти слова, канал тотчас наполнился водой.

И корабль Хуфу поплыл обратно в Мемфис.

Пять «душ» египтянина

Ка, Ба и Сах

Ка — подобие человека, его Двойник. Человек и его Ка похожи, «как две руки»[52], поэтому слово «Ка» пишется иероглифом, изображающим две руки, поднятые кверху:. А на рельефах, украшающих стены храмов и погребальные камеры, и на рисунках в папирусах душа[53] Ка изображается или точно так же, как и сам человек, или в виде темного, похожего на тень силуэта.

После смерти человека Двойник-Ка обитает в его гробнице. Ему приносят жертвы в заупокойную часовню. В то же самое время Ка живет на небесах и ни в земной, ни в потусторонней жизни с человеком не встречается[54].

Душа Ба — жизненная сила человека; сокол с человеческой головой. Когда Ба покидает тело, наступает смерть[55]; когда возвращается к мумии — умерший воскресает для вечной жизни в Дуате. Именно поэтому и нужно бальзамировать мертвое тело: чтобы сохранить его для Ба.

В гробницу могут забраться грабители, и они не только заберут все золото — они уничтожат мумию, чтоб не ожила и не отомстила после возвращения Ба. Ба лишится своего тела!.. Впрочем, и без всяких грабителей мумия может не сохраниться — истлеть от времени. Поэтому жители Та-Кемет, чтоб воскреснуть в Дуате, даже если пропадет мумия, обязательно устанавливают в гробнице ее подобие — статую из «вечного» материала, камня.

Ба возвращается к своей мумии

А чтоб Ба не ошибся, не перепутал, чтоб узнал свою статую, лик статуи должен быть очень похож на лицо умершего. И на статуе непременно должно быть написано имя.

Что же касается грабителей — если их удастся поймать, то казнь, пусть хоть самая мучительная, — это недостаточная кара для них. Их надо скормить львам или бросить в пруд крокодилам: тогда они лишатся вечной жизни в Дуате — ведь их Ба не смогут вернуться к мумиям, потому что мумии не из чего будет сделать: тела будут съедены.

Тело — не душа; но, после того как мертвое тело омоют водой из Нила, оно станет священным и будет называться Сах. Каждый, кто нанесет телу-Сах увечье, — преступник. Это относится и к парасхи́ту — человеку, который должен вскрыть труп перед мумификацией. Никто, кроме парасхита, не может произвести вскрытие, и специально для этого его приглашают в мастерскую бальзамировщиков и платят за это, но он все равно виноват. Парасхит это знает. Сделав на животе покойного надрез кремневым ножом, он тотчас бросается наутек, потому что, если его успеют схватить, он будет жестоко наказан. Он бежит без оглядки, а бальзамировщики и родственники покойного преследуют его с бранью, осыпают проклятиями, молят богов жестоко наказать святотатца и швыряют ему камни вдогонку.

Рен, Ах и Шуит

Отец и мать дают новорожденному имя — Рен.

Малыш спит в колыбельке, ему от роду всего день, и он еще не скоро поймет, насколько значительно свершившееся событие. Ведь имя — не просто набор звуков и слов; это — одна из душ человека. Имя-Рен дается в честь бога: «Рамсе́с» — в честь Ра, «Хнумхотеп» — в честь бараноголового бога плодородия Хнума, «Хори» — в честь Гора — какой бог назван в имени, тот и станет покровителем человека.

Имя важнее тела.

Тело умрет; но покуда люди помнят имя человека и повторяют его, до тех пор память о человеке жива, а значит, его Ка пребывает в земном мире. Даже к грабителям и разрушителям гробниц закон снисходителен, если Рен владельца гробницы всеми забыт: покойный уже приобщился к богам в Дуате и все добро из своего вечного жилища раздает людям. Если же хоть кто-нибудь, хоть один-единственный человек, помнит имя усопшего, то разрушение гробницы — это святотатство и преступление, за которое полагается казнь… При фараоне Рамсесе Втором ваятели высекали Рен царственного владыки на статуях других фараонов, давно умерших: внешнее сходство не имеет большого значения — гораздо важнее Рен. Воистину имя важнее смертного тела!

Зная имя-Рен своего недруга, можно причинить ему зло. Для этого надо написать его имя на папирусе и сжечь папирус. Это навлечет на голову недруга какую-нибудь беду.

Магию имени чтут и бессмертные боги. Сам великий Ра, проплывая через Загробное Царство, произносит проповедь перед мумиями усопших и дает имена четырем человеческим расам, тем самым устанавливая закон, по которому египтяне — высший народ и должны господствовать, а все другие народы — низшие и должны подчиняться… И стражи Дуата, охраняющие врата, не распахнули бы их перед Ладьей Вечности, но Упуаут знает имена огнедышащих охранников, и поэтому они беспрекословно подчиняются солнечному богу и пропускают его Ладью.

Кроме Ка, Ба и Рена у людей и богов есть еще две души: Ах и Шуит. Ах — это «Сияние», Шуит — «Тень»[56].

Жизнь после смерти

Похоронный ритуал

Египтянин прожил долгую, счастливую жизнь. Но вот Ба покинул его. Он умер.

Семьдесят дней спустя его из бальзамировочной мастерской перенесут в вечное жилище. Он удалится в Дуат и станет Осирисом[57].

Но это будет лишь через семьдесят дней: ведь Исида, Нефтида и Анубис ровно 70 дней собирали по частям и восстанавливали разрубленное тело великого бога, и с тех пор число 70 стало особенным числом, которое управляет землей и небесами: «слеза Исиды»[58] по убитому мужу каждый год опускается в Преисподнюю за западным горизонтом и через 70 дней вновь появляется на востоке, знаменуя начало нового года, разлив Нила и весеннее воскресение природы, подобное воскресению из мертвых Осириса[59].

…А пока что — пока что родственники усопшего должны облачиться в траурные одежды и оплакать его. Сам египтянин отныне — Осирис, поэтому его сын до окончания похоронного ритуала должен «стать» Гором, а жена и сестра — Исидой и Нефтидой.

После оплакивания мертвое тело на погребальной ладье перевезут на западный берег в Дом Золота — мастерскую бальзамировщиков.

Родственники покойного в знак скорби посыпают головы пылью

Канопы (сосуды для забальзамированных внутренностей), изготовленные в виде сыновей Гора. Слева направо: Дуамутеф, Кебехсенуф, Имеет, Хапи

Бальзамировщиков пятеро. Самый главный из них — Анубис: ведь жрец в маске шакала становится Анубисом точно так же, как умерший — Осирисом, а его сын — Гором. Анубису помогают четверо загробных богов: Хапи[60], имеющий голову павиана, шакалоголовый Дуамутеф, Кебехсенуф с головой сокола и Имеет с человеческой головой.

За семьдесят дней боги-бальзамировщики изготовят мумию. Сперва они омоют тело нильской водой, и тело станет священным Сах. Затем, изгнав из Дома Золота парасхита, преступно вскрывшего Сах ножом, Анубис и его подручные извлекут внутренности и опустят их в канопы — погребальные сосуды, наполненные отварами из целебных трав и разными снадобьями. Канопы сделаны в виде статуэток Хапи, Дуамутефа, Кебехсену-фа и Имсета.

Закрыв канопы, боги-бальзамировщики обработают тело Сах снадобьями из благовоний и трав и туго запеленают его матерчатыми бинтами. Эти бинты изготовит бог ткачества Хеди́хати из слез богов по убитому Осирису.

Родные и близкие умершего должны бдительно проследить, чтоб все обряды были строго соблюдены. Ни один ритуал нельзя нарушить, ни одно магическое заклинание нельзя забыть, иначе Ка покойного будет жестоко оскорблен небрежением к себе и не простит обиды. Он станет злым демоном и будет преследовать свой род, насылая на потомков несчастья.

Если покойный был беден, его мумию положат в простой деревянный гроб. На стенках гроба, с внутренней стороны, должны быть написаны имена богов, которые воскресят умершего и проводят его в Дуат, а на крышке — мольба к владыке мертвых Осирису: «О ты, Уннефер[61], благой бог! Дай же этому человеку в твоем Царстве тысячу хлебов, тысячу быков, тысячу кружек пива!»

Гроб богача роскошно отделают, изукрасив росписями.

Через семьдесят дней погребальная процессия, оглашая западный берег Нила плачем и стонами, подойдет к гробнице. Эту гробницу покойный купил много лет назад, чуть ли не в молодости, и с тех пор — всю оставшуюся жизнь — обустраивал это свое вечное пристанище, готовясь переселиться сюда[62]. За очень высокую плату он нанимал камнетесов, писцов, скульпторов и художников, которые украшали стены гробницы рельефами, надписями, содержащими различные заклинания; высекали статую для Ба и статуи богов, которые должны охранять саркофаг, и изготавливали всякую утварь — все, что понадобится умершему в Дуате: амулеты, одежды, оружие, кресла и папирусы со священными заклинаниями.

Гробницы (мастабы) египетских рабовладельцев

У входа в гробницу погребальную процессию будут ждать боги Дуата. Деревянный гроб опустят на землю и над мумией совершат последний обряд — «отверзание уст».

Этот обряд символизирует и повторяет великое событие, некогда происшедшее на земле, — приход Гора к мумии Осириса. Как в те далекие времена Гор дал отцу проглотить свой исцеленный глаз и Осирис восстал из мертвых, так и теперь: Гор — жрец в маске сокола — коснется губ мумии волшебным жезлом с наконечником в виде головы барана. В этом наконечнике находится Ба[63], так что обряд «отверзания уст» вернет умершему его Ба и воскресит его для жизни в Дуате.

Если умерший был богат, то жрецы, завершив все похоронные ритуалы, отнесут его гроб в усыпальницу и опустят в каменный саркофаг. У южной стены погребальной камеры поставят канопу, изображающую Им-сета, у северной — Хапи, у восточной — Дуамутефа и у западной — Кебехсенуфа. Вход в гробницу опечатают печатью некрополя, завалят камнями, засыплют щебенкой, дабы грабителям было не найти лазейки, и удалятся, навеки оставив усопшего наслаждаться покоем.

А если египтянин был беден и ни каменного саркофага, ни гробницы у него нет, то деревянный гроб или тело, завернутое в циновку, положат в яму неподалеку от богатого погребения, и Ка усопшего сможет питаться жертвами, которые будут приносить богачу.

Воскресение и путешествие по Преисподней

И вот наступал день возвращения Ба к мумии.

Ба на крыльях влетал в гробницу и опускался у западной стены, около магического изображения двери в потусторонний мир. Сквозь это изображение навстречу Ба выходил Двойник-Ка.

Магическое оживление умершего. Умерший окружен иероглифами «анх» — «жизнь». Справа — Анубис, слева — бог, имя которого не обозначено

По их зову к саркофагу спящего собирались боги. Торжественно воздев руки, они произносили волшебные заклинания, и усопший восставал из мертвых[64].

Свершалось наконец событие, к которому египтянин готовился всю свою жизнь на земле! Шаг вперед — и сквозь магическое изображение двери он вступал в потусторонний мир.

Сразу же за дверью высилась каменная громада ворот — первые врата в царство Осириса. Два привратника — два чудовищных змея — преграждали дорогу и требовали, чтобы умерший назвал их имена-Рен.

Откуда египтянин мог знать имена стражей Дуата? Еще из прошлой, земной жизни. Он должен был прочесть «Книгу Мертвых» — священный папирус, где Загробное Царство подробно описано и даже есть цветные картинки с изображением загробных сцен и нарисованы карты потустороннего мира. В «Книге Мертвых» перечислены имена всех стражей и демонов; и заклинания, которые надо знать, чтоб благополучно миновать все преграды, записаны в точности, как их положено произнести, слово в слово. Ни звука нельзя добавить или убавить в заклинании — иначе оно потеряет силу. Но выучить все волшебные слова трудней, чем запомнить иероглифы, поэтому в саркофаг усопшему вместе с амулетами обязательно клали папирусный свиток с записью «Книги Мертвых»: ведь покойный мог что-то забыть или заблудиться в Дуате без карты. А самые важные заклинания высекали еще на саркофаге и на стенах погребальной камеры…

— «Многоликий» и «Следящий за огнем» — вот ваши имена! — отвечал умерший, и змеи-привратники открывали врата.

Прежде чем войти в Загробное Царство, египтянин должен был остановиться в проеме ворот и сказать, обращаясь к Осирису:

— О великий владыка Дуата! Я пришел к тебе, дабы обрести в твоем Царстве блаженство и покой. Сердце мое безгрешно. Пусть же великий Ра осветит мне путь!

За вратами начинались две извилистые тропы. Обе они вели к Чертогу Двух Истин; надо было только выбрать одну, любую. И в обоих случаях путь предстоял нелегкий. Тропы разделяла огненная река. Бешено ревело пламя, сверху на голову сыпались раскаленные угли, душил и выедал глаза ядовитый дым. Чтобы не задохнуться, умерший должен был иметь при себе амулет с изображением бога воздуха Шу.

«Карта» Дуата. Посередине — огненная река; по берегам реки (сверху и снизу) — тропы к Великому Чертогу Двух Истин

По берегам реки обитали чудовища и гигантские змеи. Пройти по тропе мог только тот, кто знал их имена, правильно произносил заклинания и имел при себе талисманы, спасающие от бед и опасностей.

За рекой тропинки вновь смыкались. Здесь дорога упиралась во вторые врата.

Чтобы облегчить умершим странствие по Дуату, боги создали там ари́ты — тихие безопасные уголки в гротах и в пещерах. Ни змеи, ни скорпионы в ариты не заползали; там журчала родниковая вода, было светло и легко дышалось. В арите покойный мог отдохнуть и набраться сил для дальнейшего путешествия. Но войти в блаженный уголок мог, конечно, не всякий, а лишь тот, кто знал волшебные заклинания и имена всех демонов, стоящих на страже.

Миновав все врата, умерший наконец достигал цели своего путешествия — Великого Чертога Двух Истин.

Суд Осириса и вечная жизнь в Полях Камыша

На пороге Великого Чертога умершего встречал Анубис.

— Приветствую тебя, великий среди богов Загробного Мира! Я пришел к тебе, господин мой, — говорил умерший.

Шакалоголовый бог подземелья величественно хранил безмолвие. Выслушав приветствие, он брал египтянина за руку и вел в зал, где вершился Суд.

Они шли мимо статуй и мимо колонн, обвитых живыми змеями. Из темноты навстречу им то и дело выползали чудовища и, оскаля пасти, сурово требовали назвать их имена. Ответ должен был держать умерший — Анубис безмолвствовал и ждал.

И вот открывались последние двери, и египтянин вслед за Анубисом вступал в зал Суда.

Здесь в тишине и торжественном полумраке восседали боги-судьи: две Эннеады богов, Великая и Малая[65]. Перед каждой из двух Эннеад египтянин должен был держать ответ за свои земные дела, дважды должен был доказать, что все его клятвы в безгрешности не лживы, а истинны. Поэтому зал Суда и назывался Чертогом Двух Истин.

Головные уборы судей украшало перо Истины — перо Маат.

Великая Эннеада, в которую входили Ра, Шу, Тефнут, Геб, Нут, Нефтида, Исида, Гор — сын Осириса, Хатхор, Ху (Воля) и Сиа (Разум), начинала допрос умершего.

— Кто ты? Назови свое имя, — требовали боги.

Покойный называл себя.

— Откуда ты прибыл? — следовал второй вопрос.

Египтянин называл город, в котором он жил.

Когда допрос заканчивался, перед Великой Эннеадой выступали свидетели — Месхент, Шаи и Ба покойного. Они рассказывали, какие египтянин совершал в жизни хорошие и какие дурные поступки.

Выслушав свидетелей, боги Великой Эннеады поворачивали головы и в упор смотрели на умершего. Египтянин трепетно устремлял взгляд им навстречу, надеясь по лицам судей угадать, милостивы они к нему или суровы. Но бесстрастны были лики богов, и египтянин, опустив глаза, замирал в покорном ожидании.

— Говори о себе, — раздавалось тогда в подземелье. Это приказывал сам Ра.

И умерший, подняв правую руку в знак того, что он клянется говорить только правду, оглашал перед судейской Эннеадой свою оправдательную речь — «Исповедь отрицания»:

Я не совершал несправедливостей против людей. Я не притеснял ближних. Я не грабил бедных. Я не делал того, что неугодно богам. Я не подстрекал слугу против его хозяина[66]. . .

Так он перечислял сорок два преступления, клятвенно заверяя богов, что ни в едином из них он не виновен.

А судьи по-прежнему были бесстрастны. Тщетно умерший заглядывал им в глаза в надежде угадать свою участь. Следовал приказ повернуться лицом к Малой Эннеаде и произнести «Вторую оправдательную речь».

И опять, называя по имени каждого из сорока двух богов Эннеады, египтянин перечислял сорок два преступления, заверяя, что он ни к одному не причастен:

О Усех-немтут, являющийся в Иуну, я не чинил зла! О Хепет-седежет, являющийся в Хер-аха, я не крал! О Денджи, являющийся в Хемену, я не завидовал! . . . О Сед-кесу, являющийся в Ненинисут, я не лгал! О Уди-несер, являющийся в Хет-Ка-Пта, я не крал съестного! О Керти, являющийся на Западе, я не ворчал попусту![67] ^{. . .}

Две исповеди оглашены, и умерший уверял, что каждое его слово — правда. Но действительно ли не было в его речах лжи?.. Люди — искусные притворщики: самую бесстыдную ложь они умеют произнести, глядя в глаза, с бесхитростным лицом, поклясться именем Ра — и ни один мускул не дрогнет. Только сердце заколотится чуточку быстрей, но ведь сердца не увидеть…

Не увидеть — земным судьям. А судьи Загробного Царства видят все.

Анубис берет сердце умершего и кладет его на чашу загробных Весов Истины. Сама Маат, богиня справедливости, правды и правосудия, владеет этими Весами. На другой чаше — ее перо, символ Истины.

Если сердце оказывается тяжелее или легче пера и стрелка Весов отклоняется, значит, покойный солгал, произнося какую-то клятву. Чем больше было лживых клятв, тем большую разницу между весом сердца и Истины показывали Весы богини. Умерший в отчаянии падал на колени, моля о пощаде, но боги были безучастны к столь запоздалому раскаянию. Имя грешника объявляли несуществующим, а сердце отдавали на съедение богине Амма́т — «Пожирательнице», чудовищу с телом гиппопотама, львиными лапами, львиной гривой и пастью крокодила. Аммат с чавканьем поедала греховное сердце, и египтянин лишался жизни — теперь уже навсегда.

Если же чаши оставались в равновесии, покойного признавали оправданным. Великая Эннеада торжественно оглашала свое решение даровать ему вечную жизнь, и бог Тот записывал имя египтянина на папирусе.

После этого Гор брал умершего за руку и вел к трону своего отца — владыки Преисподней Осириса. Во все время суда Осирис молча наблюдал за происходящим. Он не принимал участия ни в допросе, ни во взвешивании сердца, а только освящал весь ритуал своим присутствием.

Египтянина торжественно проводили мимо великого бога, сидящего на престоле. Суд на этом заканчивался. Покойный отправлялся к месту своего вечного блаженства — в Поля Иару, «Поля Камыша». Сопровождал его туда бог-покровитель Шаи.

В Полях Камыша его ждала такая же жизнь, какую он вел на земле, только без земных тревог, горестей, нужды и забот. Семь Хатхор, Непри и другие боги обеспечивали умершего пищей, делали его загробные пашни плодородными, скот — тучным. Чтобы покойные могли наслаждаться отдыхом, чтоб не пришлось им своими руками обрабатывать поля и самим пасти скот, в гробницах, в специальных ящиках, оставляли деревянные или глиняные фигурки — ушебти.

Суд Осириса. Слева: Анубис привел покойного в Великий Чертог Двух Истин. В центре: Анубис взвешивает на Весах Истины сердце покойного: на правой чаше Весов — перо Маат, символическая «правда»: рядом с Весами — Аммат. Бог Тот записывает результат взвешивания и приговор. Наверху: умерший произносит оправдательную речь перед Великой Эннеадой, возглавляемой богом Ра. Справа: Гор привел умершего после вынесения оправдательного приговора к трону Осириса. У подножия трона в цветке лотоса — сыновья Гора: Имеет, Хапи, Дуамутеф и Кебехсенуф; наверху — крылатое Солнечное Око (символ охраны миропорядка) с пером Маат; позади трона — Исида и Нефтида

Слово «ушебти» означает «ответчик». Шестая глава «Книги Мертвых» рассказывает о том, как заставить ушебти трудиться. Когда в Полях Камыша боги позовут покойного на работу, человечек-ушебти должен вместо хозяина выйти вперед, откликнуться: «Я здесь!» — и беспрекословно исполнить работу, которую ему поручат.

Богатые жители Та-Кемет могли купить себе для вечной жизни сколько угодно ушебти. Те, кто был победней, покупали их 360, по одному на каждый день года. А бедняки покупали одного-двух человечков-ушебти, но вместе с ними брали в Загробный Мир свиток папируса — список, где перечислялись 360 помощников. Благодаря чудодейственным заклинаниям перечисленные в списке ушебти оживали и работали на хозяина так же усердно, как деревянные и глиняные фигурки.

ЛЕГЕНДЫ И СКАЗКИ

Сказания о Сатни-Хемуасе

Сатни-Хемуас и его сын Са-Осирис

У одного фараона был взрослый сын. Звали его Сатни-Хемуа́с.

Этот Сатни-Хемуас слыл великим мудрецом. Он был самым лучшим лекарем в стране, самым искусным писцом и звездочетом, знал даже те заклинания, которые не были известны верховному жрецу Тота.

Молва о Сатни-Хемуасе облетела весь мир. Во всех городах, на всех языках люди повторяли его имя, передавали его из уст в уста, рассказывали о несравненном мудреце детям. Иноземные кудесники приезжали за советом к Сатни-Хемуасу.

Дом Сатни-Хемуаса стоял в живописном месте на взгорке. Это был высокий просторный дом с увитой плющом террасой, где можно было наслаждаться прохладой в знойные дни, встречать восход Ладьи Вечности поутру и любоваться закатами вечером.

Ни в чем не знал Сатни-Хемуас недостатка. Амбары его ломились, сокровищница была полна; его окружали верные слуги, готовые выполнить любое желание своего господина. У него была красавица жена по имени Мехитуа́сехет.

И только детей не было у Сатни-Хемуаса. Это очень печалило его и его жену.

Однажды Мехитуасехет пришла в храм великого Птаха и обратилась к богу с молитвой.

— О великий Птах! — взывала она, стоя на коленях и воздев руки. — Услышь мою мольбу. Подари мне сына или дочь!

Но каменная статуя безмолвствовала. Вновь и вновь Мехитуасехет оглашала святилище мольбой; много часов простояла она, коленопреклоненная, перед жертвенником. Наконец ее сморил сон. Женщина склонила голову на каменный постамент и задремала.

Но как только она погрузилась в забытье, раздался голос:

— Слушай меня внимательно, Мехитуасехет! Пробудись, встань и иди домой. Завтра утром в твоем доме вырастет стебель дыни. Свари из него питье и выпей.

Мехитуасехет проснулась. Поняв, что это был вещий сон, она возблагодарила Птаха и побежала домой.

На пороге ее встречал Сатни-Хемуас. Он уже давно дожидался ее, сгорая от нетерпения. Увидев бегущую Мехитуасехет, он закричал:

— Радуйся, жена! Мне приснился вещий сон! У нас родится сын! Боги повелели дать ему имя Са-Осирис и предсказали, что он совершит множество великих дел.

Мехитуасехет не стала говорить мужу про то, что ей возвестил голос в храме Птаха. Она прошла в дом. Всю ночь она от волнения не могла сомкнуть глаз и, едва забрезжил рассвет, побежала осматривать комнаты.

В самой маленькой комнате рос дынный стебелек.

Женщина все сделала так, как повелел Птах в вещем сне: сорвала стебелек, сварила зелье и выпила. Год спустя у нее родился сын. Мальчика назвали Са-Осирисом.

Маленький Са-Осирис рос так быстро, что не только лекари и знахари в недоумении разводили руками, но даже сам мудрый Сатни-Хемуас — и тот не переставал удивляться. Когда Са-Осирису исполнился год, все, кто видел его, говорили: «Ему два года», а когда он достиг двухлетнего возраста, всем уже казалось, что это пятилетний мальчуган. Сатни-Хемуас очень любил своего сына и каждый день подолгу играл с ним в саду.

Когда Са-Осирис подрос и окреп, его отдали в обучение в храмовую школу. Но прошло совсем немного времени, и знаний у него было уже гораздо больше, чем у всех его учителей. Еще через год мальчик состязался с лучшими чародеями страны. Сам фараон присутствовал на этом состязании! И умудренные старцы вынуждены были признать полное превосходство Са-Осириса.

Тогда Сатни-Хемуас, слывший величайшим из мудрецов, сам стал обучать Са-Осириса. Однако и он вскоре понял, что учить мальчика попросту нечему: он уже знает все.

Сатни-Хемуас в Загробном Царстве

Однажды Сатни-Хемуас и его сын Са-Осирис отдыхали на террасе дома. Солнце уже клонилось к западу. Был приятный, тихий вечер.

Вдруг воздух наполнился криками, горестными стенаниями и плачем. Сатни-Хемуас вгляделся вдаль.

Хоронили богатого горожанина. Погребальная ладья везла через Нил роскошный гроб, украшенный золотом. Подле гроба голосили плакальщицы. А вслед за ладьей плыло множество лодок: это друзья и родственники провожали богача в его вечное жилище.

— Посмотри теперь туда, отец, — тронул его за плечо Са-Осирис.

Сатни-Хемуас повернулся и посмотрел туда, куда указывал его сын.

Неподалеку от грузовой пристани в утлой тростниковой лодчонке везли на Запад бедняка. Тело его было завернуто в грубую циновку. И никто не пришел проводить умершего. Только лодочник устало греб веслом, да плачущая вдова сидела рядом.

— О Осирис! — воскликнул Сатни-Хемуас, отводя взгляд от этого тягостного зрелища. — Великий бог Дуата! Сделай так, чтоб мне воздали в твоем Царстве, как воздастся тому богачу, и да не постигнет меня участь бедняка!

— Нет, отец, — возразил Са-Осирис. — Ты получишь в Дуате то, что получит бедняк.

Приношения крестьянок для заупокойного культа знатного

Сатни-Хемуас опешил. Некоторое время он не мог вымолвить ни слова.

— Не ослышался ли я?! — воскликнул наконец он. — Неужели это слова сына, который любит своего отца?

— Именно так, — промолвил Са-Осирис. — Пойдем.

Он взял отца за руку и потянул за собой. Удивленный Сатни-Хемуас пошел следом за сыном.

Они переправились через Нил и очутились в городе мертвых, среди гробниц и заупокойных молелен. Са-Осирис приблизился к подножию скалы, остановился и прошептал заклинание.

В то же мгновение пустыню потряс страшный грохот. Земля разверзлась, и Сатни-Хемуас увидел огромную пещеру.

— Эта пещера ведет в Преисподнюю, — сказал Са-Осирис и снова потянул отца за руку.

Они вошли в огромный полутемный зал. Здесь, при желтоватом свете факелов, сгорбившись, сидели какие-то люди. Их было так много, что невозможно было сосчитать. Люди сучили веревки из волокна, их пальцы были содраны в кровь, но позади людей стояли ослы и пожирали эти веревки.

Как зачарованный смотрел на это Сатни-Хемуас, пока Са-Осирис опять не потянул его за собой.

— Пойдем дальше, отец, — сказал он шепотом.

Они подошли к двери, которая вела в следующий зал. Сатни-Хемуас толкнул ее плечом. Дверь стала медленно открываться, и вдруг подземелье огласил душераздирающий крик.

Сатни-Хемуас замер, озноб пробежал по его телу. В желтом свете горящих факелов он увидел, что на полу перед ним лежит человек. Нижний шип двери был воткнут в его глаз. Дверь медленно открывалась, и шип так же медленно, с хрустом поворачивался в его окровавленной глазнице.

Сатни-Хемуас содрогнулся и попятился. Весь бледный, он вошел в следующий зал.

У самых дверей стояло на коленях множество людей. Все с плачем молили о прощении. Вдали же, на почетных местах, сидели праведники.

Позади опять раздался истошный крик.

— Что это? — спросил Сатни-Хемуас. — От этого крика кровь стынет в жилах.

— Это еще один умерший открыл двери и вошел в Дуат, — ответил Са-Осирис. — Всякий раз, когда открывается дверь, шип поворачивается в глазу того человека… А сейчас мы войдем в Великий Чертог Двух Истин!

И они вошли в зал Загробного Суда.

Здесь посреди зала на троне царственно восседал сам владыка Преисподней. У трона стояли Тот, Маат и Хатхор. Они следили за тем, как Анубис на весах взвешивает сердца. А в темной пещере, в углу зала, хищно пылали два глаза. Это чудовище Аммат затаилась там в ожидании, готовая, как только бог мудрости огласит обвинительный приговор, броситься на жертву и растерзать ее.

И еще Сатни-Хемуас заметил подле трона Осириса какого-то человека, облаченного в одежды из тончайшего полотна. Запястья его рук украшали золотые браслеты с изображениями богов, а на груди блестел лазуритовый амулет в виде жука-скарабея.

— Отец мой Сатни, — тихо проговорил Са-Осирис. — Видишь ли ты благородного человека, который стоит на почетном месте около владыки умерших? Это и есть тот самый бедняк, которого хоронили безо всяких почестей и везли на Запад в убогой лодчонке, завернутого в грубую циновку. Это он! Его привезли на Суд, взвесили его сердце и нашли, что содеянное им добро перевешивает зло. Но в земной жизни на его долю выпало слишком мало радостей. Поэтому боги велели отдать этому бедняку погребальное убранство богача, которого хоронили с роскошью и почестями. Ты видишь, отец: бедняка поместили среди праведников. Но ты видел и богача, отец мой Сатни! Дверной шип торчит в его глазу. Вот почему я сказал тебе: «С тобой поступят так же, как с бедняком, и да минует тебя доля богача».

— Сын мой Са-Осирис! — воскликнул Сатни-Хемуас. — Немало чудес увидел я в Дуате! Но объясни мне: кто те люди, которые беспрерывно вьют веревки, и почему эти веревки пожирают ослы?

— Знай, — ответил Са-Осирис. — Люди, которые вьют веревки, — это подобие тех, над кем на земле тяготеет проклятие богов. Они трудятся день и ночь, дабы увеличить свое богатство, но золото утекает, как вода сквозь решето, и у них не хватает даже хлеба, чтобы наесться досыта. Когда они приходят в Дуат и выясняется, что их злодеяния многочисленнее добрых дел, боги обрекают их на то же самое, что с ними было на земле… Тем, кто на земле творил добро, здесь тоже воздается добром, а тем, кто совершал зло, воздается злом. Так было, так есть — и не изменится никогда.

С этими словами Са-Осирис взял отца за руку и вывел его из подземелья.

Са-Осирис и чародей из Эфиопии

Это удивительное событие произошло в последний год жизни Са-Осириса. Мальчику тогда исполнилось двенадцать лет.

К отцу Сатни-Хемуаса, к великому фараону Та-Кемет, прибыл чернокожий гонец из Эфиопии.

Войдя в зал приемов, гонец поклонился всем присутствующим, поклонился фараону и протянул ему свиток папируса.

— Кто может прочесть этот папирус, не разворачивая его и не повредив печати? — спросил он и насмешливо всех оглядел. — Даю вам десять дней. Через десять дней я снова буду здесь. Если окажется, что в Та-Кемет нет столь искусного мудреца, которому это под силу, то пусть ваша страна будет посрамлена навеки и пусть признает она превосходство Эфиопии!

Сказав это, гонец опять поклонился, окинул еще раз насмешливым взглядом всех присутствующих и вышел.

Придворные мудрецы и кудесники стояли ни живы ни мертвы. Никто не решался поднять глаза, ни у кого не хватало духу заговорить первым.

Молчание нарушил сам фараон.

— Я жду вашего ответа, мудрецы, — проговорил он с тревогой в голосе. — Неужели же ни один из вас не в силах тягаться с презренной страной варваров?

Мудрецы угрюмо отмалчивались. Фараон посмотрел на сына. Но Сатни-Хемуасу тоже было нечего сказать.

— Сын мой Сатни! Что это? Или даже тебе не справиться с такой задачей? — воскликнул изумленный фараон.

— Да, владыка, да будешь ты жив, здоров и могуч, — признался Сатни-Хемуас. — Кто же может прочесть послание, не разворачивая папирус?.. Но эфиоп дал нам десять дней сроку. Я сделаю все, что в моих силах, чтоб не пришлось Та-Кемет признать превосходство Эфиопии.

Фараон нахмурился. Сатни-Хемуас отвесил низкий поклон и ушел домой.

…Близился вечер. Вот уже несколько часов Сатни-Хемуас сидел на террасе, в мрачной задумчивости уставившись в одну точку и ничего не замечая вокруг. Мехитуасехет не тревожила мужа, боясь нарушить течение его мыслей.

Но вот стали загораться звезды. Пора было идти спать, а Сатни-Хемуас все так же неподвижно сидел. Тогда Са-Осирис подошел к отцу и спросил:

— Отец мой Сатни, скажи, чем ты так угнетен? Может быть, я смогу тебе помочь.

— Оставь меня, сын, — хмуро ответил Сатни-Хемуас. — Ты еще слишком мал, и незачем тебе знать, какая у меня на сердце забота.

Но Са-Осирис не оставил отца в покое. Он надоедал ему вопросами до тех пор, пока Сатни-Хемуас, лишь бы только отделаться, не рассказал про эфиопского чародея.

— …И вот теперь я думаю, как прочесть этот папирус, — закончил Сатни-Хемуас свой рассказ, тяжело вздохнул и умолк.

Са-Осирис рассмеялся, беззаботно и звонко.

— И из-за такого пустяка ты печалишься? Встань, отец. Я прочту это эфиопское послание.

Сатни-Хемуас метнул в сына гневный взгляд. Но тот продолжал захлебываться смехом, и гнев Сатни-Хемуаса постепенно сменился удивлением. Немного подумав, он кликнул раба:

— Принеси мне из дома какой-нибудь папирус!

Когда раб вернулся и с поклоном подал свиток, Сатни-Хемуас сказал сыну:

— А ну-ка прочти, что здесь написано.

— Это «Книга Мертвых», — ответил Са-Осирис и, не развернув папируса, стал читать. Он читал до тех пор, покуда Сатни-Хемуас не прервал его, воскликнув:

— Достаточно! Сын мой! Завтра же мы идем к фараону, завтра же посрамим перед его величеством посланца варварской страны!

Наутро все придворные мудрецы во главе с Сатни-Хемуасом собрались в зале приемов. Фараон приказал послать за эфиопом.

Эфиоп немедленно явился на зов его величества. Под мышкой он нес свое таинственное послание. Не скрывая презрительной ухмылки, он оглядел всех и протянул Сатни-Хемуасу папирусный свиток.

Сатни-Хемуас тут же передал свиток сыну.

Глаза эфиопа расширились от изумления, когда он понял, что папирус будет читать двенадцатилетний мальчонка.

— Читай же! — приказал фараон.

И Са-Осирис стал читать то, что было написано в папирусе:

«Было это в давние-давние времена.

Однажды царь Эфиопии, отдыхая в тенистой беседке на берегу пруда, услыхал чьи-то голоса неподалеку. Какие-то люди тихо разговаривали в прибрежных кустах. Царь прислушался.

Поминальный храм фараона Хафра

— Если б меня не страшило возмездие, исходящее от великого Ра, — сказал первый голос, — я бы напустил на жителей Та-Кемет чары, и все египетские поля на три года стали бы неплодородными.

— Им не страшен неурожай, — возразил второй голос со знанием дела. — В их зернохранилищах достаточно запасов на случай голода… Нет! Чтоб унизить Та-Кемет и доказать его ничтожество перед Эфиопией, надо сделать из этой страны посмешище. Смех губительней всего на свете! Тот, с кем жестоко расправились, вызывает у людей сострадание и жалость. Но никогда не пожалеют того, кто смешон!.. Вот если б ты мог сделать так, чтоб их владыку, великого фараона, высекли плетьми на глазах у всего народа…

— Я могу это сделать, — заявил первый голос.

Дальше эфиопский царь слушать не стал и бегом бросился к кустарниковым зарослям, откуда доносились голоса.

— Который из вас сказал, что силой его колдовства владыку Та-Кемет высекут плетьми на глазах у рабов и черни? — нетерпеливо потребовал ответа царь, глядя то на одного, то на другого.

— Это я сказал, — помедлив, признался молодой эфиоп. — Меня зовут Гор. Я сын негритянки.

— Так соверши же свое волшебство, Гор, и я тебя щедро вознагражу!..»

Са-Осирис замолчал, поднял глаза и в упор посмотрел на эфиопа.

— Да покарает тебя великий Ра! — сказал он. — Это ли написано в твоем папирусе?

— Это, — настороженно подтвердил эфиоп. Он избегал взгляда мальчика. — Продолжай.

«…Гор — сын негритянки слепил из воска носилки и четырех носильщиков, — стал читать Са-Осирис дальше. — Затем Гор — сын негритянки произнес над восковыми фигурками заклинание, оживил их и приказал им:

— Отправляйтесь в Та-Кемет. Принесите сюда фараона, всыпьте ему здесь, при всем народе, пятьсот ударов гиппопотамовой плетью и отнесите его обратно. Все это вы должны сделать не больше чем за шесть часов.

И вот порождения эфиопского чародея ночью отправились в долину Нила. Они проникли в покои властителя, схватили его, связали, швырнули на носилки и помчались во весь дух в Эфиопию. Там они избили фараона розгами и гиппопотамовыми плетьми и той же ночью унесли обратно в Та-Кемет.

Наутро фараон призвал своих приближенных.

— Я велю казнить начальника стражи и всех, кто стоял в карауле! — кричал он в гневе. — Как могло случиться, что в спальню моего величества беспрепятственно проникли враги? Они унесли меня в Эфиопию и там избили розгами и плетьми. Клянусь могуществом Птаха, все было именно так, как я говорю!

Вельможи изумленно переглянулись: не помутился ли у фараона рассудок?

— О владыка! О наше солнце! — пролепетал один из них. — Не печалься. Великая Исида исцелит твой недуг. Прикажи послать за врачевателями.

— Вы думаете, я сошел с ума? Так поглядите же!

И фараон показал свою жестоко избитую спину. Вся она была в кровоподтеках и синяках.

Возглас изумления вырвался у вельмож.

Но тут к фараону приблизился придворный мудрец, чародей и хранитель папирусов Гор — сын Па-Неше.

— Владыка, да будешь ты жив, здоров и могуч! — сказал он. — Стражники неповинны. Это эфиопские чародейства. Но, клянусь богами, я проучу колдуна, злоумышляющего против твоего величества!..»

Са-Осирис снова прервал чтение.

— Верно ли я читаю то, что написано в папирусе, презренный эфиоп? Отвечай!

Эфиоп стоял сжавшись, склонив голову. Колени его дрожали.

— Каждое твое слово истинно, о мальчик, мудрый не по годам…

Са-Осирис стал читать дальше:

«…Гор — сын Па-Неше дал фараону перстень с амулетом. Ночью скороходы Гора — сына негритянки опять проникли во дворец, чтобы похитить фараона, унести в Эфиопию и отхлестать плетьми. Но они не смогли одолеть чудодейственной силы амулета и ушли восвояси.

Зато эфиопский царь в ту ночь был похищен! Гор — сын Па-Неше тоже слепил из воска четырех носильщиков и повелел им принести царя Эфиопии в Та-Кемет, всыпать ему при всем народе пятьсот ударов плетью и унести обратно.

Утром царь Эфиопии призвал к себе Гора — сына негритянки, показал свою жестоко избитую спину и напустился на чародея с криком:

— Посмотри, что сделали со мной в Та-Кемет! Видишь?! Клянусь: если ты не сумеешь впредь уберечь меня от их волшебства, я предам тебя лютой казни!

Гор — сын негритянки изготовил свои талисманы и отдал их царю. Но едва наступила ночь, восковые скороходы Гора — сына Па-Неше вновь пришли в Эфиопию, похитили царя и опять высекли его на глазах у толпы.

И на следующую ночь повторилось то же самое.

Эфиопский царь был в отчаянии.

— Горе тебе, злодей! — визжал он, потрясая кулаками. — Из-за тебя я претерпел от египтян столько унижений! Клянусь всемогущими богами, завтра на рассвете тебя бросят на съедение крокодилам! Стража, сюда!..

— Господин мой и повелитель! — в слезах пал на колени Гор — сын негритянки. — Если ты велишь меня казнить, кто другой спасет тебя от восковых скороходов? В Эфиопии, кроме меня, нет других мудрецов.

Дозволь мне отправиться в Та-Кемет. Я должен увидеть и убить этого чародея.

Царь подумал-подумал и бросил злобно:

— Хорошо, ступай. Даю тебе полмесяца сроку.

Гор — сын негритянки поклонился и пятясь вышел из покоев.

На закате дня он покинул столицу Эфиопии и направился в Та-Кемет. Путь ему предстоял далекий. Семь раз успела облететь небосвод Ладья Вечности, прежде чем он достиг фараонова дворца.

Стражники выставили копья ему навстречу. Но Гор — сын негритянки околдовал их и беспрепятственно прошел в покои владыки.

— Эй! Кто здесь осмелился чародействовать против моего царя?! — закричал он на весь дворец. — Выходи, ничтожный! Я бросаю тебе вызов: мы будем состязаться в искусстве колдовства.

На шум сбежались придворные. Потом пришел и сам фараон. Увидев эфиопского колдуна, все в страхе притихли.

— Где же ты? Или ты боишься? Отзовись! — кричал Гор — сын негритянки, не обращая внимания на вельмож из фараоновой свиты, столпившихся вокруг.

— Я здесь! — раздалось в ответ, и в зале невесть откуда возник Гор — сын Па-Неше.

— Значит, это ты чародействуешь против меня, ничтожный? — прохрипел, трясясь от злобы, Гор — сын негритянки. — Прокляни же тот час, когда ты появился на свет!

Он произнес магическое заклинание, и вдруг посреди зала взвился огненный вихрь. Мгновение спустя уже весь дворец был охвачен пламенем. Каменные колонны горели, точно сухая древесина.

Тогда Гор — сын Па-Неше сотворил свое заклинание. Едва он произнес его, с неба хлынул ливень и затушил огонь.

Эфиоп взмахнул рукой — и вся земля Та-Кемет погрузилась в темноту. Стало холодно, как в подземелье.

Крики ужаса огласили дворец. Но Гор — сын Па-Неше только усмехнулся. Он тронул рукой волшебный амулет — и на небе опять засияло солнце.

От злости эфиоп даже засопел. На лбу его вздулись жилы, похожие на узловатые веревки. Он что-то пробормотал — и внезапно вокруг фараона выросла каменная стена.

— Вот гробница для вашего повелителя! Он навеки замурован!

Гор — сын негритянки торжествующе оглядел собравшихся. Но не прошло и минуты, как сложенная из исполинских глыб стена растаяла словно туман.

И понял наконец эфиоп, что не под силу ему бороться с египетским чародеем. Дрожащим голосом произнес он заклятие, сделался невидимым и бросился из дворца вон.

Но Гор — сын Па-Неше успел схватить его за шею.

— Вот он, эфиопский колдун! Смотрите на него все!

И все вдруг увидели, что Гор — сын Па-Неше держит за шею жалкого общипанного гусенка.

— Не губи меня, могучий чародей, — взмолился гусенок. — Преврати меня снова в человека. Я больше не причиню вашей стране зла.

Гор — сын Па-Неше задумался. Все ждали.

— Ты даешь священную в этом клятву? — спросил после долгого раздумья Гор — сын Па-Неше.

— Да, да, господин! Именем Ра клянусь не возвращаться в Та-Кемет, пока не пройдет полторы тысячи лет».

— …На этом кончается рассказ, что записан в папирусе, — объявил Са-Осирис. — Верно ли я его прочел? Отвечай, презренный эфиоп!

Эфиоп не ответил. Он стоял, закрыв лицо руками и весь дрожа.

— О владыка, да живешь ты, да здравствуешь и да благоденствуешь! — воскликнул Са-Осирис. — Погляди на этого злодея! Клянусь богами, этот человек и есть тот самый Гор — сын негритянки, о котором говорится в папирусе. Он не раскаялся в своих злодеяниях и, когда прошло полторы тысячи лет, вернулся в нашу страну, чтобы чародействовать. Но клянусь, владыка, что и я не кто иной, как тот самый Гор — сын Па-Неше. Я узнал в Царстве мертвых, что наш враг, эфиопский колдун, собрался вновь напустить чары на Та-Кемет. А среди твоих подданных нет мудреца столь искусного, чтоб противоборствовать ему. Я умолил великого Осириса позволить мне вновь появиться на свет и не допустить посрамления Та-Кемет. И вот я воплотился в стебель дыни, из которого Мехитуасехет сварила напиток.

Тут Са-Осирис произнес заклинание. Рухнул эфиоп на пол, корчась в страшных судорогах, и затих. Вспыхнуло пламя и превратило мертвого эфиопа в горстку пепла.

От изумления все потеряли дар речи. Никто даже не успел сообразить, что произошло, как Са-Осирис стал таять в воздухе — и навсегда исчез.

Сатни-Хемуас закрыл руками лицо и разрыдался от горя.

Шли годы. У Сатни-Хемуаса подрастал уже второй сын — выдумщик и озорник по имени Уси-мен-Гор.

Но до конца своих дней не переставал Сатни-Хемуас приносить жертвы в честь Са-Осириса, величайшего писца и мудреца.

Красноречивый поселянин

Эта повесть, созданная блистательно талантливым писцом, была очень популярна в Египте: текст ее много раз копировался (до нас дошло пять экземпляров). Возможно, в основу сюжета лег подлинный случай из древнеегипетского судопроизводства конца III тысячелетия до н. э. Для ученых-египтологов эта повесть — бесценный источник сведений о нравах простолюдинов и мелких чиновников, о порядке рассмотрения жалоб на чиновничий произвол и, главное, о том, какими египтяне представляли себе властительных придворных вельмож и как относились к ним.

Писцы Старого царства за работой

В отличие от сказок, легенд и мифов, изложенных в этой книге ранее, повесть о красноречивом поселянине публикуется не в пересказе, а в переводе с древнеегипетского. Перевод выполнен нерифмованными стихами; в оригинале же он написан прозой — незамысловатой и даже довольно бесцветной вначале, где происходит завязка сюжета, и вычурной, полной сочных эпитетов и метафор, местами ритмизованной в тех фрагментах, где ограбленный поселянин витийствует перед вельможей фараона, моля о справедливости. Собственно, не сюжет с ограблением, а именно речи поселянина (их девять) составляют содержание повести.

Многие фразы в этих речах построены на игре созвучий. Египтяне не только считали, что нагромождения созвучий — это красиво (в отличие от нас: для нас фраза типа «заросли растений выросли выше роста рослого подростка» была бы свидетельством полной стилистической глухоты автора), но, при их вере в магию и творческую силу слова, произнесенного вслух, речь, насыщенная созвучиями, казалась им более мудрой, глубже аргументированной, а стало быть, более убедительной и действенной. Именно из-за обилия созвучий перевод, рассчитанный на массового читателя, приходится делать стихотворным.

В квадратные скобки заключены фрагменты, отсутствующие в подлиннике и добавленные для лучшего понимания текста. Жирным курсивом выделены фразы, которые в папирусе написаны красной краской. Поселянин, главный персонаж повести, в буквальном переводе — «полевой», то есть крестьянин-земледелец. Соляное Поле — оазис в западной части Дельты, современный Вади Натрун. Ненинисут, куда направляется поселянин, — город южнее Дельты и западней главного русла Нила; в конце III тысячелетия до н. э. — столица Египта. Богом-покровителем города считался Херишеф (он упоминается в повести) — мужчина с головой овна; греки отождествляли его с Гераклом — отсюда греческое название города Гераклеопо́ль.

Был человек по имени Ху-н-Инпу — «Анубисом хранимый», поселянин из Соляного Поля. У него была жена; она носила имя «Возлюбленная» — Мерет. И однажды сказал своей жене тот поселянин: «Послушай, собираюсь я спуститься[68] в Египет, чтоб оттуда для детишек продуктов принести. Так что — ступай, отмеряй ячменя мне; он — в амбаре: остатки прошлогоднего зерна». [Запасы их совсем уже иссякли: лишь восемь мер[69] жена набрать сумела.] Две меры он отмерил ей обратно, тот поселянин, и сказал жене: «Вот две ячменных меры в пропитанье тебе с детьми твоими. Мне же сделай из остальных шести — хлебов и пива на каждый день. Я этим проживу». И вот в Египет этот поселянин отправился, ослов своих навьючив растениями, солью, древесиной и шкурами свирепых леопардов, и волчьим мехом; а еще — камнями, растений благовонных семенами да голубями и другою птицей[70] поклажа та наполнена была. Все это были Соляного Поля различные хорошие дары. Шел поселянин, направляясь к югу, — в ту сторону, где город Ненинисут. Достиг он вскоре области Пер-Фефи, что севернее Ме́денит[71]. И там — там встретил поселянин человека, на берегу стоявшего. Он имя носил Джехутинахт — «Силен бог Тот»; он сыном приходился человеку по имени Исери. Оба были людьми распорядителя угодий вельможи Ренси, сына Меру[72]. Этот Джехутинахт, едва лишь он увидел ослов, которых поселянин гнал, [и всю великолепную поклажу], как в его сердце алчность загорелась, и [сам себе] сказал Джехутинахт: «Эх, вот бы мне изображенье бога[73] с такою чудодейственною силой, чтоб удалось мне с помощью той силы добро у поселянина отнять!» А дом Джехутинахта находился у тропки, что вдоль берега тянулась. Узка дорожка там, не широка: набедренной повязки вряд ли шире; обочина ее — вода речная, а по другую сторону — ячмень. И приказал Джехутинахт холопу, его сопровождавшему: «Иди-ка и принеси мне полотно льняное из дома моего». И тотчас ткань доставлена была Джехутинахту. Он тут же расстелил ее на тропке [ни обойти ее, ни перепрыгнуть]: один конец — в ячменные колосья, другой, где бахрома, — на воду лег. Все люди той дорогой беззапретно могли ходить. И поселянин тоже спокойно шел. Как вдруг Джехутинахт его окликнул: «Эй, поосторожней! Смотри не потопчи мои одежды!» Ему на это молвил поселянин: «Что ж, поступлю я, как тебе угодно. Мой верен путь. [Другой дороги нету, и — выхода мне нет, коль путь закрыт][74]». И он поднялся выше по обрыву. Тогда Джехутинахт прикрикнул грозно: «Что ты собрался делать, поселянин? Иль мой ячмень тебе доро́гой будет?» Ему сказал на это поселянин: «Мой верен путь. [Другой дороги нету, и — выхода мне нет, коль путь закрыт.] Обрывист берег — не взойти на кручу, а здесь — ячмень встал на пути стеною, дорогу же ты нам переграждаешь одеждами своими… Может, все же ты дашь пройти нам по дороге этой?» Но только речь закончил поселянин, — один из тех ослов, [которых гнал он], стал поедать ячменные колосья и полный рот колосьями набил. И тут Джехутинахт вскричал: «Смотри-ка! Осел твой жрет ячмень!.. Что ж, поселянин, за это я беру его себе. Отныне будет он топтать колосья во время молотьбы[75], [а не на поле]». Промолвил поселянин: «Путь мой верен, [и не было мне выхода иного]: дорога здесь — одна, но ты ее мне преградил. Вот почему повел я ослов другой дорогою — опасной: [ведь там ячмень! Ослы его не могут, увидевши, не съесть; они ж — ослы, они не разумеют, что — запретно!] И вот теперь осла ты отбираешь за то, что рот колосьями набил?.. Но я — учти! — я знаю, кто владыка усадьбы этой: вся она подвластна начальнику угодий, сыну Меру — вельможе Ренси. Он — учти! — карает грабителя любого в этих землях до края их!.. Неужто буду я в его поместье собственном ограблен?!» Джехутинахт сказал: «Не такова ли пословица, что повторяют люди: мол, произносят имя бедняка лишь потому, что чтут его владыку?.. Я говорю с тобою. Я!! А ты начальника угодий поминаешь!» Схватил он тамарисковую розгу зеленую — и отхлестал нещадно все тело поселянина той розгой; ослов забрал, увел в свою усадьбу. И поселянин громко разрыдался: так больно ему было от побоев и так коварно поступили с ним! Тогда Джехутинахт сказал [с угрозой]: «Не возвышай свой голос! Ты ведь рядом с обителью Безмолвия Владыки![76]» Но поселянин молвил: «Ты не только меня избил и все мои пожитки себе присвоил, — ты еще намерен все жалобы из уст моих забрать, замкнуть мне рот!.. Безмолвия Владыка, верни мне мои вещи, дабы криком мне больше не тревожить твой покой!» И десять дней подряд тот поселянин стоял и умолял Джехутинахта вернуть ему добро. Но не внимал он. И поселянин в город Ненинисут, на юг пошел, чтоб с просьбой обратиться к вельможе Ренси, сыну Меру. Встретил он Ренси у ворот его усадьбы, когда тот выходил и вниз спускался, чтоб сесть в свою служебную ладью, — а та ладья принадлежала дому, в котором правосудие вершится. И поселянин вслед ему воскликнул: «Ах, если бы дозволено мне было возрадовать твое, вельможа, сердце[77] той речью, что хочу тебе сказать! [Но знаю: тебе некогда, ты занят], — так пусть ко мне придет твой провожатый, любой, что сердцу твоему угоден: [ему свою поведаю я просьбу] и с этим отошлю к тебе обратно». И по веленью сына Меру Ренси направился его сопровожатый, который был его угоден сердцу, которому он доверял всех больше.

Дом зажиточного египтянина

[Ему поведав о своем несчастье], послал его обратно поселянин, и тот всю речь пересказал подробно. Сын Меру про разбой Джехутинахта уведомил сановников, что были с ним рядом и в его входили свиту. Они ему в ответ: «Владыка мой![78] По-видимому, этот поселянин — его, [Джехутинахта, крепостной, который, чтобы выменять продукты, пришел не к самому Джехутинахту, как то велит обычай], а пошел к кому-нибудь другому по соседству. Ведь так они[79] всегда и поступают со всеми поселянами своими, идущими к другим, что по соседству… Ведь так они и делают всегда! И стоит ли карать Джехутинахта за горстку соли?.. Пусть ему прикажут вернуть добро — и он его вернет». Молчание хранил глава угодий вельможа Ренси, сын вельможи Меру: сановникам своим он не ответил, не дал и поселянину ответа. Тогда явился этот поселянин, чтоб умолять правителя угодий вельможу Ренси, сына Меру. Молвил он сыну Меру: «О, глава угодий, владыка мой, великий из великих! Тебе подвластно все, что есть на свете, и даже то, чего на свете нет! Коль спустишься ты к озеру, вельможа, — к тому, что Справедливостью зовется, и поплывешь под парусом[80], — пускай же твои не оборвутся паруса, ладья твоя движенья не замедлит, беды с твоею мачтой не случится, и реи не сломаются твои, не поскользнешься ты, сходя на берег, не унесет тебя волна речная и не вкусишь ты ярости потока, каков лик страха — не увидишь ты! Плывут к тебе стремительные рыбы, ты только жирных птиц сетями ловишь, — [а столь удачлив ты] по той причине, что ты — родной отец простолюдину, муж для вдовы и брат для разведенной, и потерявшим матерей — защитник. Дозволь же мне твое, вельможа, имя прославить по земле — прославить больше любого справедливого закона! О предводитель, скаредности чуждый; великий, чуждый низменных деяний; искоренитель лжи, создатель правды, — на голос вопиющего приди! Повергни зло на землю! Говорю я, чтоб слышал ты! Яви же справедливость, восславленный, хвалимыми хвалимый, избавь меня от моего несчастья: ведь на меня беды взвалилось бремя, ведь я изнемогаю от него! Спаси меня — ведь я всего лишился!» Держал же поселянин эти речи во времена, [когда Египтом правил] Величество Верховья и Низовья Небка́ура, что голосом правдив[81]. Отправился глава угодий Ренси, сын Меру, [к фараону в зал приемов] и пред Его Величеством сказал: «Владыка мой! Мне встретился намедни один из поселян. Его слова отменно справедливы и прекрасны! Тут некий человек, мой подчиненный, имущество его себе присвоил, — и он ко мне пришел просить защиты». Тогда Его Величество промолвил: «Коль для тебя воистину желанно, чтобы здоровым видели меня, — ты задержи-ка здесь его подольше и на его мольбы не отвечай: молчи! пусть сам он речи произносит! Пусть речи те запишут на папирус и нам[82] доставят. Мы их будем слушать. Но только позаботься, чтобы было чем жить его жене и ребятишкам: ведь ни один из этих поселян на промысел из дома не уходит, покуда закрома его жилища до самой до земли не опустеют… И, кстати, чтобы сам тот поселянин был телом жив, ты тоже позаботься: корми его. Но он не должен знать, что это ты его снабжаешь пищей!» Отныне каждый день ему давали две кружки пива и четыре хлеба: вельможа Ренси, сын вельможи Меру, давал все это другу своему, а тот уж — поселянину давал, [как будто это он — его кормилец]. Правителю же Соляного Поля сын Меру отослал распоряженье — супругу поселянина того припасами съестными обеспечить: на каждый день — три меры ячменя. И вот явился этот поселянин второй раз умолять вельможу Ренси. Сказал он: «О, угодий управитель, владыка мой, великий из великих, богатый из богатых, величайший, вельможа среди избранных вельмож! Ты — небесам кормило рулевое, ты — для земли такая же опора, как балка поперечная для крыши, ты — гирька на строительном отвесе! [Ведь без руля небесные светила не смогут совершать круговращенье; прогнется балка — крыша тотчас рухнет; без гирьки нить отвеса покосится — и здание построят вкривь и вкось.] Так не сбивайся же с пути, кормило! Не прогибайся же, опора-балка! Не отклоняйся вбок, отвеса нить! Но господин великий отбирает имущество другого человека, который для него — не господин, который одинок и беззащитен. А между тем в твоем, вельможа, доме всего довольно! Караваи хлеба, кувшины с пивом — все для пропитанья найдется там!.. Ужель ты обеднеешь, кормя подвластных всех тебе людей? Ужель ты собираешься жить вечно? Ведь смертный умирает точно так же, как вся его прислуга… Сколь грешно весам — фальшивить, стрелку отклоняя[83]; а человеку честному, прямому — бесстыдно справедливость искажать! Гляди же, как низверг ты Правду с места: чиновники — дурные речи молвят, насквозь корыстным стало правосудье: дознатели судейские — хапуги, а тот, кому в обязанность вменялось пресечь клеветника, — сам клеветник! Живительного воздуха податель на землю пал и корчится в удушье; а кто прохладу прежде навевал, тот нынче не дает дышать от зноя[84]. Плутует тот, кто за дележ ответствен; кто от несчастий должен защищать — тот навлекает бедствия на город; кому со злом предписано бороться — он сам злодей!» И тут глава угодий, вельможа Ренси, сын вельможи Меру, предостерег: «Тебя слуга мой схватит, [и будешь ты безжалостно наказан за наглые такие оскорбленья]! Неужто сердцу твоему дороже твое добро?» Но этот поселянин, [не вняв угрозе], дальше говорил: «Крадет зерно учетчик урожая; он должен увеличивать богатство хозяина — а он несет убыток его хозяйству… Тот, кому пристало законопослушанию учить, — он грабежу потворствует!.. И кто же преградой встанет на пути у зла, когда он сам несправедливец — он, кто должен устранять несправедливость! Он только с виду честным притворился, а сердцем — в злодеяниях погряз!.. Иль к самому тебе, вельможа Ренси, все это отношенья не имеет?.. Живуче зло! Но покарать его — одной минуты дело. Покарай же! Поступок благородный обернется тебе ж во благо. Заповедь гласит: «Воздай добром за доброе деянье тому, кто совершил его, чтоб снова он доброе деянье совершил!» А это значит: одари наградой усердного в работе человека; и это значит: отведи удар заранее, пока не нанесен он; и это значит: дай приказ тому, кто приказанья исполнять обязан! О, если б ты познал, сколь это тяжко — быть разоренным за одно мгновенье!.. Зачах бы на корню твой виноградник, случился бы падеж домашней птицы, и дичь бы на болотах истребили!.. Но зрячий — слеп, и внемлющий — не слышит, и превратился в грешника наставник». . . . . И в третий раз явился поселянин, чтоб умолять его, вельможу Ренси. Сказал он: «О угодий управитель, мой господин, ты — Ра, владыка неба, с твоею свитой! Ты — податель пищи для всех людей; волне[85] подобен ты; ты — Хапи, что лугам приносит зелень и жизнь дарует пашням опустелым! Так пресеки грабеж и дай защиту тому, кто угнетен; не превращайся в стремительный и яростный поток, [к которому никак не подступиться] тому, кто о защите умоляет! Ведь вечность уже близко — берегись[86]! . . . . Не говори неправды! Ты — весы; язык твой — стрелка, губы — коромысла, а сердце — гирька. Если ты закутал свое лицо[87] перед разбоем сильных, — то кто ж тогда бесчинства прекратит?! Подобен ты презренному вовеки стиральщику белья, что жаден сердцем: он друга подведет, родных оставит ради того, кто даст ему работу; кто ему платит — тот ему и брат!

Главный гипостильный зал храма Амона в Карнакском храмовом комплексе. Новое царство (реконструкция)

Ты лодочнику жадному подобен, который перевозит через реку того лишь, кто способен заплатить! Ты честному подобен человеку, но только честь — хромая у него! Начальнику амбара ты подобен, который строит козни бедным людям! Ты — ястреб для людей: он поедает тех птиц, что послабее! Ты — мясник, который получает наслажденье, убийства совершая, — и никто винить его не станет за страданья зарезанных баранов и быков!» . . . . Держал же поселянин эти речи к главе угодий Ренси, сыну Меру, у входа в дом суда. И Ренси выслал охранников с плетьми его унять. И прямо там они его нещадно плетьми избили с ног до головы. Тогда промолвил этот поселянин: «Идет сын Меру поперек закона! Его лицо ослепло и оглохло, не видит и не слышит ничего! Заблудший сердцем, память растерявший! Ты — город без правителя!.. Ты словно толпа без предводителя!.. Ты словно ладья без капитана на борту!.. Разбойничий отряд без атамана!..» . . . . В четвертый раз явился поселянин, чтоб умолять его, вельможу Ренси. Застав его при выходе из храма Херишефа, он так ему сказал: «Прославленный, Херишефом хвалимый — тем богом, что на озере своем[88], из чьей святой обители ты вышел! Добро сокрушено, ему нет места, — повергни три неправды ниц на землю[89]! Охотник ты, что тешит свое сердце, одним лишь развлеченьям предаваясь: гарпуном убивает бегемотов, быков стреляет диких, ловит рыбу и ставит сети и силки на птиц. . . . . Уже в четвертый раз тебя молю я! Неужто прозябать мне так и дальше?!»

[Поселянин приходит к Ренси девять раз и произносит девять речей, обличая разгул несправедливости вокруг и упрекая Ренси в бездействии и попустительстве беззаконию. Распорядитель угодий, во исполнение наказа фараона, по-прежнему оставляет жалобы без ответа. Потеряв, наконец, терпение, поселянин заявляет:]

«Проситель оказался неудачлив; его противник стал его убийцей… Опять ему с мольбой идти придется, [но — не к тебе уже, вельможа Ренси!] Тебя я умолял — ты не услышал. Я ухожу. Я жаловаться буду Анубису-владыке на тебя![90]» И тут глава угодий фараона вельможа Ренси, сын вельможи Меру, двух стражников послал за ним вдогонку. Перепугался этот поселянин: подумал он, что делается это затем, чтоб наказать его сурово за дерзкие слова. Воскликнул он: «Разлив воды для мучимого жаждой, грудное молоко для уст младенца — вот что такое смерть для человека, который просит, чтоб она пришла, но — тщетно: медлит смерть и не приходит!» Сказал тогда глава угодий Ренси, сын Меру: «Не пугайся, поселянин! С тобой ведь для того так поступают, чтоб ты со мною рядом оставался». Промолвил поселянин: «Неужели вовеки мне твоим питаться хлебом и пиво пить твое?» Ответил Ренси, глава угодий, сын вельможи Меру: «Останься все же здесь, и ты услышишь все жалобы свои». И приказал он, чтоб слово в слово зачитали их по новому папирусному свитку. Затем глава угодий фараона вельможа Ренси, сын вельможи Меру доставил свиток с жалобами теми Величеству Верховья и Низовья Небкаура, что голосом правдив. И было это сладостней для сердца Величества Его, чем вещь любая египетских земель до края их! И рек Его Величество: «Сын Меру! Сам рассуди и вынеси решенье!» Тогда глава угодий фараона вельможа Ренси, сын вельможи Меру, послал двух стражей за Джехутинахтом. Когда его доставили, был тотчас составлен список…

[Заключительные 7 столбцов текста разрушены. По отдельным уцелевшим словам, однако, можно понять, что справедливость восторжествовала: поселянину возвратили его ослов с поклажей, а все имущество Джехутинахта — 6 человек прислуги, домашний скот и запасы полбы и ячменя — было конфисковано.]

Правда и Кривда

Рассказывают, что жили некогда в Та-Кемет два брата. Старшего брата звали Правда. Был он добр, отзывчив и всегда бескорыстно помогал тому, с кем приключалась беда. Не было случая, чтоб Правда кого-нибудь обманул, обидел или поступил не по справедливости.

Наверно, поэтому и был он таким красивым, что невозможно было отвести глаз.

Все любили Правду. Только его младший брат, Кривда, горбатый отвратительный карлик, ненавидел его, потому что завидовал ему черной завистью.

Зависть и злоба измучили Кривду, истерзали ему сердце, не давали спать по ночам.

И вот, больше не в силах так жить, урод решил погубить брата.

Бессонными ночами он лежал и думал, как это лучше сделать. И, наконец, придумал…

Наутро он отправился в тот квартал города, где жили ремесленники, и заказал у оружейного мастера дорогой кинжал с ножнами. Когда заказ был готов, карлик взял десять караваев хлеба, посох, бурдюк с вином и кожаные сандалии, запихал это все в сумку и пошел к дому брата. Там он отыскал домоуправителя и сказал ему:

— Мне надобно на несколько месяцев покинуть город по важному делу. Возьми себе эти десять хлебов, бурдюк, посох и сандалии, но сохрани до моего возвращения вот этот кинжал. Я боюсь оставлять его дома: вдруг, пока меня нет, в дом заберется вор? А этот кинжал очень мне дорог.

— Хорошо, — не подозревая за столь обыденной просьбой никакого черного умысла, согласился домоуправитель.

Кривда вручил ему сумку и кинжал и ушел.

Минуло несколько недель.

Как-то раз домоуправитель Правды хозяйничал в сокровищнице, наводя там порядок. На глаза ему попался кинжал Кривды. Домоуправитель вынул его из ножен и, обнаружив, что металл потускнел от времени, решил почистить его. Он пошел с ним на берег пруда и стал драить его куском овечьей шкуры.

Но тут случилась беда: кинжал выскользнул из его рук и упал в пруд.

Один из слуг Правды был подкуплен. Он тут же донес обо всем Кривде. Кривда немедленно явился к брату.

— Где мой кинжал? — стал требовать он. — Верни его. Я пришел за ним.

— Мой слуга потерял кинжал, — виновато улыбнулся Правда. — Но не горюй. В моей сокровищнице очень много драгоценных кинжалов. Выбери любой из них, а если хочешь — возьми два или даже три.

— Как? Ты потерял мой кинжал? О, злодей! — вскричал, кипя гневом, Кривда. — Нет, ты не потерял, ты украл его! И еще смеешь предлагать мне обмен! Где найдется другой такой кинжал? У моего кинжала лезвие было широкое, как Нил, а гранаты на рукоятке были величиной с гору!

— Разве может кинжал быть таким большим? — искренне удивился добрый Правда.

Но Кривда не стал его слушать и потащил в суд.

— Доверил я Правде свой кинжал, — заявил он судьям. — И Правда его не уберег. А кинжал тот был необыкновенный! Клинок его — Нил, рукоятка — обелиск, ножны больше, чем пещеры в западных скалах. Именем Ра клянусь в том, что все, мною сказанное, — истинно.

— Какого же ты требуешь приговора? — спросили озадаченные судьи.

— Пусть его схватят, ослепят на оба глаза, и пусть он будет у меня рабом!

— Что ж, — сказали судьи, — как ты требуешь, так мы и поступим.

Правда, услышав это, содрогнулся от ужаса.

Но сколько он ни умолял брата о пощаде, горбатый уродец только смеялся ему в лицо. По приказу судей стражники схватили Правду, заковали в цепи, ослепили и отдали Кривде.

Кривда сделал Правду привратником у себя в усадьбе. Упиваясь свершившейся местью, с наслаждением он смотрел, как брат сидит у ворот и горько оплакивает свою участь.

Но скоро Кривда опять потерял покой. Как-то раз, когда ему наскучило смотреть на плачущего брата, он встал и пошел прочь от окна, и тут случайно увидел свое отражение в начищенном до блеска сосуде. Омерзительный кособокий горбун отражался в полированном серебре! Кривда зашипел от злости, вновь подбежал к окну на своих коротеньких ножках и впился ненавидящим взглядом в красавца Правду.

— Эй, слуги! — взвизгнул он. — Схватите его немедленно, убейте и бросьте в пустыне на растерзание шакалам!

Потом он злорадно смотрел, как покорные рабы подхватили Правду под руки и поволокли в пустыню. Когда крики брата стихли вдали, Кривда ушел в беседку и приказал подать туда самые лучшие кушанья. Настроение у него было превосходное.

А рабы тем временем привели слепого Правду в пустыню, швырнули его на песок и достали ножи.

— Не губите меня! — в отчаянии взмолился Правда. — Бросьте меня здесь и скажите своему господину, что выполнили приказание. Я уйду из этих мест и никогда не вернусь.

Рабы переглянулись.

— Может, пощадим его, а? — неуверенно проговорил один. — Он ведь не делал нам зла.

— Но если Кривда узнает, что мы его обманули, нас самих убьют! — сказал другой, однако в голосе его тоже не было решительности.

— А откуда он узнает, если мы сами прикусим языки и не будем болтать лишнего? Все подумают, что этого слепого беднягу сожрали шакалы… Он ведь и так погибнет — один, без еды и воды в пустыне, да еще слепой. Он и дня не выдержит. А мы зато не совершим злого дела, и Ра не покарает нас… Эй, ты! — крикнул он Правде. — Мы уходим, и ты тоже убирайся отсюда поживее, чтоб нам не поплатиться за свою доброту!

Египетский рабовладелец со своей семьей

Растроганный Правда поблагодарил этих несчастных, ничего, кроме побоев, не видевших рабов, которые, несмотря на жестокое обращение с ними Кривды, сохранили немного добра в сердцах.

— Боги вознаградят вас! — сказал Правда и побрел, сам не ведая куда.

Три дня он мучился на жаре. Все его тело было в кровоподтеках и ссадинах, так часто он спотыкался о камни и проваливался в ямы.

На четвертый день, обессилев от жажды и усталости, Правда упал у подножия холма. Ощупью он дополз до какого-то камня, лег рядом и приготовился встретить смерть.

В это время под шатром, защищающим от солнца, рабы несли через пустыню на носилках знатную девушку из соседнего города. Они заметили лежащего Правду и остановились.

Девушка отдернула занавеску — узнать, в чем дело; выглянула из шатра и тоже увидела Правду.

Даже теперь, избитый и израненный, Правда был неописуемо красив. Девушка сразу полюбила его. Она подошла к Правде, склонилась над ним и ласково сказала:

— Пойдем ко мне в дом, прекрасный незнакомец. Будь моим супругом.

Так Правда поселился в богатом доме и стал там хозяином.

Шло время. У Правды уже подрастал сын. Как-то мальчик подошел к отцу, ласково обнял его и произнес:

— Отец мой! Ты никогда мне не рассказывал, как случилось, что ты ослеп на оба глаза.

Правда вздохнул и поведал сыну свою горестную историю. Мальчик, задыхаясь от гнева, воскликнул:

— Я сделаю так, что злодей понесет наказание! Знай, отец: ты будешь отомщен!

На следующее утро сын Правды выбрал самого красивого и тучного быка из стада, взял в сокровищнице горсть золота и отправился в город, где жил Кривда.

Придя туда, он нашел пастуха, который пас быков Кривды, и сказал ему:

— Возьми себе это золото, но постереги до моего возвращения этого быка.

— Я буду охранять твоего быка так, как демоны не охраняют врата Дуата! — воскликнул пастух, обрадованный легкой наживой.

Вечером пастух пригнал стадо домой, и Кривда увидел великолепного быка.

— Сегодня же заколи его! — сказал он пастуху. — У него должно быть очень нежное и вкусное мясо. А я как раз хочу устроить пир, пригласить в гости правителя города и попотчевать его таким лакомством, какого он никогда не ел…

Тут Кривда осекся. Он подумал, что в благодарность за угощение правитель, наверно, не станет привлекать его к суду, если он, Кривда, незаконно отберет участок пахотной земли у соседа. Кривда вовремя спохватился, что этого не надо говорить вслух.

— Но ведь это чужой бык, — заколебался пастух.

— Молчи! Отдашь взамен любого другого быка.

Пастух понял, что с Кривдой лучше не спорить,

и сказал:

— Твоя воля, господин.

В тот же вечер быка закололи. А на следующий день явился мальчик.

— Где мой бык? — потребовал он у пастуха.

— Послушай, — ответил пастух. — Вот тебе все быки Кривды, и все они твои. Возьми себе любого.

— Как! — вскричал в негодовании мальчик. — Твой хозяин убил моего быка?!

Он бросился к дому Кривды, разыскал самого Кривду и потащил его в суд.

— Клянусь именем Ра, этот человек убил моего быка, чтоб насытить свое брюхо! — воскликнул он перед судьями, указывая на Кривду пальцем.

— Ну так что же? — недовольно поморщились судьи. — Он виноват, но разве так уж велика беда? Почему ты не хочешь взять себе другого быка или даже двух?

— Да разве есть на свете другой такой бык! — возмутился сын Правды. — Мой бык был такой большой, что Нил едва скрывал его копыта, а рогами он доставал до звезд на небесах.

— Ты лжешь! — потеряв терпение, закричали судьи. — Или ты издеваешься над нами?! Где это видано, чтоб бык был таким огромным!

— Как — где? Если у кинжала клинок может быть шире Нила, а камни на ножнах величиной с гору, то почему же бык не может быть ростом до небес?

Тут поняли судьи, в чем дело. А Кривда закричал не своим голосом и бросился в ноги мальчику, моля не губить его. Но мальчик даже не посмотрел на своего врага.

— Какого наказания ты требуешь для Кривды? — спросили судьи, которые также не обращали ни малейшего внимания на его слезы и причитания.

— Он уже сам вынес себе приговор много лет назад, — ответил сын Правды. — С ним надо поступить так же, как он поступил с моим отцом. Пусть его ослепят и сделают рабом моего отца.

Главный судья кивнул и хлопнул в ладоши. В тот же миг появилась стража. По приказу суда воины схватили Кривду.

Хитрый полководец Джхути

Однажды в столицу Та-Кемет въехала колесница. Она с грохотом пронеслась по улицам, взвихривая пыль и отгоняя прохожих к заборам и обочинам.

Конями правил гонец фараонова войска. И колесница, и конские крупы, и тело возничего — все было забрызгано дорожной грязью. Видно было, что гонец проделал неблизкий путь.

Колесница остановилась у дворца фараона. Гонец спрыгнул на землю и поспешил в зал приемов.

Фараон в это время совещался со своими военачальниками. Сидя на троне, он выслушивал их доклады и отдавал приказы. Придворные стояли, затаив дыхание и боясь пошевелиться. И в этот момент вбежал гонец.

Фараон прервал свою речь, удивленно оглядел его с ног до головы и спросил:

— Откуда ты? Кто тебя прислал и зачем?

— О владыка, да живешь ты вечно! — сказал гонец. — О великий, могучий и несравненный сын богов! В городе Я́ффе, завоеванном тобой, вспыхнуло восстание. Правитель Яффы изменил тебе. Он собрал злоумышленников и возглавил их. Они перебили всех воинов твоего величества. Они разгромили отряд, который пытался подавить мятеж.

Фараон молчал. Лицо его было бледным от гнева.

— Владыка! Прикажи послать в Яффу большое войско, — взмолился гонец. — Только силой можно усмирить бунтовщиков.

— Клянусь жизнью и любовью ко мне бога Ра, я так и сделаю! — воскликнул фараон.

Придворные закивали, спеша выразить свое одобрение, и, перебивая друг друга, стали расхваливать мудрость великого владыки, принявшего такое разумное решение. Каждый из придворных нет-нет да и поглядывал на фараона: слышит ли он его льстивые речи? Хорошо бы, чтоб услышал и наградил за верную службу.

И вдруг один из приближенных фараона, полководец Джхути, решительно шагнул вперед.

— О великий, которому весь мир воздает почести! — сказал он, глядя фараону в лицо. — Не надо посылать в Яффу большое войско. Дай мне всего пятьсот воинов, и я повергну бунтовщиков. Тем более что негде нам набрать многочисленную армию для подавления мятежа, разве что вывести гарнизон из какого-нибудь другого города и отправить в Яффу. Но тогда этот город останется незащищенным.

— Ты прав, верный мой Джхути! — воскликнул фараон. — Я вижу, что ты служишь мне честно, а не выслуживаешься ради награды. Но скажи: как ты собираешься идти в бой с таким малым отрядом?

Джхути смиренно поклонился.

— Этот гонец сказал, что только силой можно усмирить бунтовщиков, — ответил он. — Но гонец ошибся. Моя сила — это хитрость. Я одолею их хитростью.

— Что ж, — сказал фараон. — Я тебе верю. Отправляйся в поход.

Через несколько дней Джхути со своим отрядом прибыл в Сирию. Отряд встал лагерем неподалеку от Яффы, и Джхути послал в город гонца.

— Я слуга Джхути, полководца из Та-Кемет, — сказал гонец правителю Яффы. — Мой господин служил фараону верой и правдой, одержал во славу его величества много побед, выиграл пять кровопролитных сражений — и вот благодарность: фараон назначил главным военачальником не Джхути, а вельможу, который заработал эту почетную должность ничего не делая, одним только своим сладкоречивым языком. Он не участвовал в боях, зато умело льстил фараону. Другой вельможа получил должность верховного советника. Третьего одарили богатыми подарками. А моему господину Джхути не досталось от фараона ничего! Вот как несправедливо обидел фараон моего господина. Теперь он послал его воевать против тебя. Но Джхути зол на фараона, он хочет ему отомстить и перейти на сторону мятежников. Все это он велел тебе передать и ждет меня с ответом.

— Хвала богам! — вскричал правитель Яффы. — Как отблагодарить великого Ра за то, что Джхути, доблестный полководец, стал мне союзником!.. Но скажи, велик ли его отряд и хорошо ли вооружен?

— Джхути привел сто человек на боевых колесницах, — сказал гонец. — Теперь все это принадлежит тебе. Но отряд пришел издалека, люди и лошади устали. Прикажи открыть городские ворота и впустить нас в город, чтоб мы могли отдохнуть и задать корм лошадям.

— Воистину я так и сделаю! — правитель Яффы торжествующе расхохотался. — Я открою ворота перед отрядом Джхути, чтоб вооруженные воины спокойно въехали в город на боевых колесницах, застали мой гарнизон врасплох и перебили его на месте! Взять город без боя! Ловко придумано. Послушай, неужели Джхути всерьез надеялся, что я поверю в эту выдумку? — И правитель Яффы, гордый тем, что так легко разгадал вражескую хитрость, засмеялся еще громче.

— Ты не веришь моему господину? Ты думаешь, он тебя обманывает? — спросил гонец.

Правитель Яффы рассвирепел:

— Убирайся прочь, не то я велю повесить тебя вниз головой на городских воротах!

Но гонец не уходил:

— А если воины Джхути отдадут тебе все сто колесниц и бросят к твоим ногам все оружие, — тогда ты поверишь, что мы не замышляем против тебя никакого зла?

«Значит, это все-таки правда, — подумал правитель Яффы. — Доблестный Джхути в самом деле хочет перейти на мою сторону и воевать против фараона. Но если это так, мне очень повезло. Выходит, на моей стороне боги во главе со всемогущим Ра. Теперь я смогу отразить любое войско!»

— Скажи, — обратился он к гонцу, — почему Джхути выступил в поход с таким маленьким отрядом? Неужели фараон думал, что сто человек смогут захватить город? — И правитель Яффы подозрительно прищурился.

— Нет, фараон дал Джхути очень много воинов. Несколько тысяч. Но почти все они разбежались, когда узнали, что Джхути намерен совершить измену. Остались только те, которые сами не любят фараона: те, кого фараон обделил землей или у кого сборщики налогов отобрали все имущество, так что он, дабы не помереть с голоду, вынужден был продать в рабство детей, бросить дом и уйти служить в войско.

Выслушав такой ответ, правитель Яффы окончательно успокоился.

— Пусть доблестный Джхути сдастся мне, — сказал он. — Я буду ждать его в пустыне, к югу от города. Со мной будет отряд в сто двадцать человек. Пусть сперва придет Джхути и с ним не больше чем двадцать воинов. Пусть они принесут луки, мечи и копья всего отряда и бросят их к моим ногам. И только после этого дозволяется прийти остальным воинам — без оружия, пешком.

— Я передам моему господину Джхути твой приказ, — поклонился гонец. — Все будет так, как ты хочешь. Воины придут без оружия, ведя под уздцы коней, а колесницы будут нагружены дарами.

Два часа спустя правитель Яффы, сидя в шатре, ждал прихода Джхути. Неподалеку отдыхали сто двадцать сирийских конников.

И вот вдали заклубилась пыль. Это возвращались дозорные, которых правитель Яффы выслал на разведку. На полном скаку всадники влетели в лагерь и осадили коней.

— Они идут, — доложили всадники правителю Яффы.

— Сколько их? — спросил тот.

— Двадцать безоружных воинов и сто колесниц, на которых они везут корзины с дарами. А впереди — Джхути.

— Хвала великому Ра! — воскликнул правитель Яффы.

Когда Джхути пришел в лагерь, египетские воины сразу же бросили на землю оружие — копья, мечи, луки и колчаны со стрелами — и встали в стороне.

— Я привез тебе также богатые подарки: золото, серебро, драгоценные ожерелья и ларцы из черного дерева, — сказал Джхути, идя навстречу правителю Яффы. — Взгляни на эти корзины. Все они твои. А в руках у меня — видишь? — жезл фараона Та-Кемет.

Приосанившись, с торжествующим видом правитель Яффы сделал Джхути знак, чтобы тот положил жезл к его ногам. Джхути поклонился и, держа жезл в вытянутой руке, как бы нечаянно постучал им о камень. В тот же миг открылись корзины, и оттуда один за другим стали выскакивать вооруженные воины. Весь отряд Джхути, все пятьсот человек были здесь! Размахивая копьями, с грозным боевым кличем ринулись они на сирийских конников, безмятежно отдыхавших у костра. Запели в воздухе стрелы, понеслись вперед боевые колесницы. Ни один из сирийцев не успел вскочить на коня или выхватить меч из ножен. Многие из них сразу упали замертво, сраженные стрелами, а те, кто остался жив, обратились в бегство.

Лучники

— Взгляни на меня, побежденный злодей! — воскликнул Джхути, потрясая жезлом. — Вот жезл фараона! Великий владыка Та-Кемет сразил тебя им!

Правителя Яффы связали, надели ему на шею деревянную колодку, а ноги заковали в кандалы. После этого Джхути сказал воинам:

— Полезайте опять в корзины и поезжайте к воротам Яффы. Привратникам скажите: Джхути с остатками войска захвачен в плен, все воины обращены в рабов, и вот они везут во дворец трофеи. Стража вас пропустит. Когда въедете в город, сразу выскакивайте из корзин, хватайте всех жителей и вяжите их.

И вот сто боевых колесниц фараонова войска въехали в мятежную Яффу. Едва городские ворота остались позади, воины открыли корзины — и час спустя все было кончено.

…Поздно вечером Джхути отправил в столицу гонца, велев сказать фараону:

«Пусть возрадуется твое сердце, несравненный владыка Та-Кемет, да будешь ты жив, здоров и могуч! Великий бог Ра, твой отец, покарал злодеев и отдал в твои руки изменника. Пришли нам людей, чтоб отвести в Та-Кемет пленных сирийских воинов, которые склоняются перед тобой отныне и навсегда».

Проделки воров

Жил в Фивах один зодчий. Он состоял в свите фараона и был окружен почетом. Самое ответственное строительство фараон всегда поручал ему. Немало воздвиг этот зодчий храмов, дворцов и сокровищниц.

И вот он состарился. Пришла ему пора переселяться в вечное жилище.

Перед смертью зодчий призвал к себе двух своих сыновей и сказал им:

— Дети мои! Слушайте меня внимательно. Я вам поведаю тайну, которую знаю только я один. Эту тайну я завещаю вам. Твердо запомните каждое мое слово, а уж потом, когда я умру, поступайте так, как сочтете нужным.

В молодости я служил подмастерьем у главного зодчего фараона. Я был очень беден. Продуктов, которые мне выдавали, едва хватало, чтоб не умереть с голоду. Несколько раз я даже подумывал о том, чтоб на западном берегу ограбить гробницу какого-нибудь вельможи. Но всякий раз меня удерживал страх: я боялся, что меня схватят и предадут мучительной казни за святотатство.

Однажды фараон велел главному зодчему построить новое каменное хранилище для драгоценностей. В тот же день караван судов отплыл на юг. Через месяц суда вернулись с грузом песчаниковых глыб из каменоломен. Глыбы перетащили в город, и мы приступили к строительству.

Я тогда руководил рабами, которые возводили северную стену сокровищницы. Но рабы — они ведь ничего не понимают в нашем деле: они просто укладывают тяжелые каменные плиты туда, куда им укажет мастер. А мастером был я… А ну-ка, дети, посмотрите в окно: никто нас не слышит?.. Так вот… Я долго ждал дня, когда главного зодчего не будет на строительстве. И вот такой день настал: зодчий куда-то отлучился по делу… Я, рабы — и больше никого вокруг… И тогда по моему указанию они положили одну плиту так, что ее легко можно вынуть из стены, хотя снаружи ничего не заметно. А в сокровищнице той, вы знаете, хранятся несметные богатства фараона. Сам я ни разу за всю жизнь не воспользовался потайной лазейкой… Мне было страшно даже подумать об этом…

Тут старый зодчий глубоко вздохнул, закрыл глаза и умер.

Через месяц после похорон сыновья зодчего решили, что пора приниматься за дело. Темной безлунной ночью они подкрались к сокровищнице, вынули из стены каменную плиту и залезли внутрь. Тут старший брат сказал младшему:

— Не будем слишком жадничать. Если фараон обнаружит пропажу, поднимется переполох, стражники найдут лазейку, вспомнят, кто строил эту стену, и подозрение сразу падет на нас — ведь мы родные сыновья зодчего. Лучше возьмем немного серебра и немного золота, а когда все истратим, придем сюда опять.

Это было разумно. Младший брат согласился.

А стражники стояли, охраняя опечатанные двери сокровищницы, и ни один из них не услышал шума за дверьми.

Братья взяли совсем немного сокровищ — небольшой мешочек, отсыпав туда по горстке из каждого ларца, чтоб было незаметно.

Однако фараон все-таки обнаружил пропажу. Он пришел в ярость, стал обвинять в воровстве охранников. Но все печати на дверях были целы.

«Значит, воины не виноваты, — решил фараон. — Но кто же тогда вор? И как он проник через запертую дверь внутрь?»

Месяц спустя братья снова совершили кражу. И опять придворные мудрецы во главе с фараоном ломали головы, недоумевая, как можно проникнуть в запертое здание, не сделав подкопа и не повредив печати.

И в третий раз повторилось то же самое. И в четвертый. И в пятый.

Наконец, фараона осенило:

— Давайте поставим в сокровищнице капканы! — сказал он мудрецам. — Ведь там темно. Вор не увидит капканов и обязательно попадется в какой-нибудь из них.

Так и было сделано.

Прошел месяц. Братья, истратив все наворованное, как обычно, пришли к хранилищу и отвалили каменную плиту. Старший брат полез в сокровищницу первым. Но едва он оказался внутри здания, тут же угодил в капкан.

Он едва сдержался, чтоб не закричать от боли: ведь на крик немедленно сбежалась бы стража. Превозмогая боль, стиснув зубы, он шепотом позвал младшего брата на помощь.

Но капкан оказался надежным. Сколько воры ни напрягали силы, стараясь его разжать, ничего не получалось. Старший брат понял, что ему не вырваться.

— Постой, брат! Брось этот капкан, не трать силы попусту, — сказал он. — Сядь рядом и спокойно выслушай меня… Так вот, — продолжал он, когда младший брат сел и приготовился слушать. — Если меня найдут здесь и схватят, тебе тоже смерть. Зачем погибать двоим! Убей меня, отрежь мою голову и унеси ее, чтоб никто не смог опознать мертвое тело.

Храм Ментухотепа, сочетающий в своей архитектуре принципы мастабы и пирамиды (реконструкция)

— Нет! — ужаснулся младший брат. — Что ты такое говоришь, опомнись! Как я могу тебя убить?! Лучше я десять раз умру под пытками, но не стану братоубийцей, как Сет.

Повисла тяжелая тишина.

— Что ж, — вздохнул старший брат. — Спасибо тебе за эти слова. Теперь мне легче умирать. Ты не будешь братоубийцей… Но отрежь мою голову, когда я умру. А теперь — прощай!

С этими словами старший брат выхватил из-за пояса кинжал и вонзил его себе в грудь.

Младший брат отрезал у мертвого тела голову, бросил ее в мешок; затем выбрался из сокровищницы, поставил на место плиту и, убитый горем, побрел домой, проклиная тот день, когда они с братом узнали о потайной лазейке.

— Бедный мой, бедный любимый брат! — плакал он. — Твое тело досталось страже. Я не смогу похоронить тебя в гробнице, а без достойного погребения тебе не воскреснуть в Царстве Осириса!

На следующий день фараон вошел в сокровищницу и, увидев в капкане обезглавленный труп, от изумления потерял дар речи. А хранилище было целехоньким, ни единой щелочки и никакого подкопа.

Подивился фараон, посовещался с мудрецами и придумал: повесить мертвое тело на городской стене и приставить стражу, чтоб воины хватали всех, кто заплачет, проходя мимо.

В тот же день обезглавленное тело вывесили на городской стене.

Когда весть об этом облетела город, младший брат очень обрадовался:

— Теперь-то я вызволю тебя, любимый брат, и с почестями тебя похороню!

Он купил на рынке несколько ослов, навьючил их мехами с вином и погнал по городу. Проходя мимо стражников, охранявших повешенное тело, вор незаметно дернул завязку одного из мехов. Мех раскрылся, и вино хлынуло на землю.

— Ой, беда! — в притворной досаде вскричал вор, хлопая себя по бокам, и заметался, словно растерявшись и не зная, что делать.

Стражники побросали копья, кинулись к меху, стали черпать льющееся вино пригоршнями и жадно глотать.

— Что вы делаете! — причитал вор. — Убирайтесь сейчас же! Это мое вино! Я пожалуюсь на вас судье!

— Зачем ты кричишь? — примирительно сказал один из воинов, утирая губы. — Все равно ведь твое вино выльется на землю. Так лучше уж мы его выпьем.

Вор еще поворчал для виду, потом успокоился, отогнал ослов к обочине и стал проверять, хорошо ли завязаны остальные мехи.

— Не огорчайся, — успокаивал его стражник. — Не такая уж это и большая потеря — мех вина.

Мало-помалу они разговорились. Тронутый участием стражников, вор подарил им целых два меха вина и сам стал веселиться вместе с ними. Довольные стражники осушали кружку за кружкой; вор же, делая вид, что тоже пьет, незаметно выливал вино на землю.

А солнце палило нещадно. Вскоре хмельных воинов совсем разморило. Один за другим они повалились на землю и уснули.

Тогда вор снял со стены тело брата и погрузил его на осла. Затем он отрезал каждому стражнику правую половину бороды и погнал ослов домой.

Коршун и кошка

Жил на вершине дерева коршун. В пышной лиственной кроне он свил гнездо и выращивал птенцов. Но редко ему удавалось досыта накормить своих маленьких, еще не оперившихся коршунят. Бедные птенцы жили почти впроголодь: коршун боялся улетать из гнезда за кормом, потому что у подножия дерева жила кошка с котятами. В отсутствие коршуна она могла вскарабкаться на ствол и передушить коршунят. Но и кошка не осмеливалась покидать свое логово: ведь ее котят мог унести голодный коршун.

И как-то раз коршун слетел с дерева вниз и обратился к кошке:

— От того, что мы не доверяем друг другу, и тебе и мне только тяжелей живется, — сказал он. — Что проку во вражде? Лучше будем добрыми соседями! Поклянемся перед лицом великого Ра, что, если один из нас отправится за кормом для своих детей, другой не причинит им зла.

Кошка с радостью согласилась. Призвав в свидетели солнечного бога, соседи дали священную клятву: отныне жить в мире и согласии.

И началась для коршуна и кошки новая жизнь — спокойная, сытая, без прежних забот и тревог. Каждый смело покидал свой дом, отправляясь за кормом для детей. Котята и коршунята больше не голодали.

Но недолго суждено было длиться согласию.

Вернувшись однажды домой, кошка увидела своего котенка плачущим. Коршун отобрал у него кусок мяса и отдал одному из своих птенцов.

Разгневалась кошка.

— Это ему даром не пройдет! — воскликнула она. — Я отомщу коварному лгуну!

Она притаилась под деревом, дождалась, когда коршун улетит из гнезда, вскарабкалась на ствол и вонзила в коршуненка когти.

— Откуда у тебя это мясо? — прошипела она, вздыбив шерсть на загривке. — Я его добыла и принесла для своих детей, а не для тебя!

— Я ни в чем не виноват! — воскликнул перепуганный коршуненок. — Я не летал к твоим котятам! Если ты причинишь зло мне или моим братьям, великий Ра жестоко накажет тебя за клятвопреступление!

Вспомнив про клятву, кошка устыдилась и разжала когти. Но едва коршуненок почувствовал, что его больше не держат, он рванулся изо всех силенок — и выпал из гнезда. Он не умел летать, даже крылышки его еще не успели обрасти перьями. Беспомощно трепыхаясь, птенец упал к подножию дерева и остался лежать на земле.

Когда коршун вернулся и узнал, что произошло, пока его не было дома, он пришел в ярость.

— Я отомщу! — воскликнул он. — Я убью ее котят!

Он стал следить за кошкой, лелея в сердце мечту о кровавой мести ни в чем не повинным котятам. И однажды, когда кошка покинула логово, коршун издал воинственный клич, слетел с дерева, похватал котят и унес в свое гнездо. Там он убил их всех до одного и скормил птенцам.

Вернувшись и обнаружив, что котят нет, кошка едва не обезумела от горя. В отчаянии воззвала она к солнечному Ра:

— О великий владыка! Мы поклялись тебе священной, нерушимой клятвой, и ты видел, как злодей нарушил ее. Рассуди же нас!

И бог солнца услыхал мольбу кошки. Он призвал к себе Возмездие и велел обрушить на голову клятвопреступника жестокую кару.

Через несколько дней коршун, паря в небе и высматривая сверху добычу, увидел охотника, который жарил на костре дичь. Голодный коршун подлетел к костру, схватил кусок мяса и понес его в гнездо, не заметив, что к мясу прилип раскаленный уголек.

И вот гнездо коршуна вспыхнуло и занялось ярким пламенем! Тщетно звали птенцы на помощь, тщетно метался коршун вокруг огня. Гнездо, а следом за ним и дерево сгорели дотла.

Когда пламя погасло, к дымящемуся пепелищу подошла кошка.

— Клянусь именем Ра, — сказала она, — ты долго вынашивал свой подлый замысел. А я даже теперь не трону твоих птенцов, хотя они так аппетитно поджарились!

Лев и мышка

Давным-давно жил в горах лев. Он держал в страхе всю округу и безраздельно властвовал над обитателями пустыни, болот, гор и долин. Когда он с грозным рыком выходил на охоту, звери замирали от страха и прятались кто куда.

Однажды лев повстречал пантеру. Вся шкура у пантеры была изодрана, клочьями висел ее великолепный мех.

— Что с тобой случилось? — Лев так и застыл от изумления. — Неужели нашелся такой сильный зверь, что смог тебя одолеть? Скажи, кто испортил твою шкуру?

Пантера вздохнула.

— Это сделал человек, — ответила она. — Человек вовсе не силен. Но горе тому, кто с ним встретится! Если ты увидишь его, беги без оглядки! Человек хитер. Ох как хитер! Нет никого хитрей человека!

— Так знай, несчастная: я его найду и отомщу ему! — прорычал лев в бешенстве, оскаля клыки и люто сверкая глазами.

И он побежал искать человека.

Вскоре льву повстречались лошадь и осел. Их морды были опутаны уздечками, а на спины были навьючены тяжелые мешки. Лев спросил:

— Кто посмел сделать вас рабами?

— Это наш господин, человек, — ответили в один голос лошадь и осел.

— Он что, сильнее вас? — удивился лев.

— Нет, не сильней, — ответил осел. — Он победил нас хитростью. Нет никого хитрей человека! Никогда не попадайся ему, а то сделаешься его рабом, как и мы.

— Кто? Я-а? — возмутился лев и даже закряхтел от обиды. — Да пусть он мне только встретится! Тогда мы посмотрим, кто из нас двоих одержит верх!

Пуще прежнего обозлился лев на человека, взревел во весь голос и отправился дальше.

Час спустя ему встретились корова и бык. Их рога были обпилены, ноздри проколоты.

— Кто это сделал? — спросил лев, уже заранее зная, что услышит в ответ.

— Человек, — горестно вздохнула корова. — Меня он доит, а моего мужа запрягает в ярмо, заставляет пахать землю и бьет кнутом.

Вконец разъярился владыка полей и гор и с утроенным рвением стал искать ненавистного человека.

Через некоторое время ему повстречался медведь. Когти у медведя были обрезаны, а зубы вырваны.

— Неужели и это сделал человек? — опешил лев.

— Он сильней меня, — горестно сказал медведь. — Да, да, не удивляйся, лев. Он сильнее потому, что он умней. Однажды я поймал его, повалил, прижал лапой и уже собирался загрызть, но человек стал молить о пощаде. «Не убивай меня, — сказал он. — Что тебе проку, если ты сейчас утолишь свой голод? Завтра ты опять захочешь есть, и тебе вновь придется, изнемогая от усталости, искать добычу. А когда ты одряхлеешь, у тебя уже не будет сил гоняться за быстроногими газелями, и ты умрешь от голода. Но если ты сохранишь мне жизнь, я сделаюсь твоим рабом и буду каждый день убивать для тебя дичь из лука». Я ему поверил и оставил его в живых, — продолжал медведь. — Человек стал моим рабом… Некоторое время он и вправду приносил мне лакомые блюда, которые готовил из подстреленной дичи. Но ты сам видишь, как дорого пришлось мне заплатить за эти лакомства! — воскликнул медведь и разинул беззубую пасть. — Однажды человек мне сказал: «Твои когти слишком длинны — они мешают тебе брать пищу. А зубы твои слишком слабы: ты уже стар, поэтому они расшатаны, болят и мешают тебе есть мясо. Позволь мне их вырвать, и я принесу тебе вдвое больше лакомств, чем обычно». Я ему поверил: ведь не обманул же он меня в прошлый раз, когда обещал кормить меня дичью. Я доверчиво открыл пасть, а он вырвал мои зубы и когти, швырнул мне в глаза песок и убежал… Нет, не за лакомства я заплатил столь дорогую цену — за глупость свою!.. Но даже если б я был во сто раз умней, человеку все равно удалось бы меня перехитрить.

— Я ему отомщу! — заревел лев вне себя от ярости и опять бросился искать человека.

Он забрел в неведомые земли, оставив далеко позади свои родные горы, где он был властелином. Теперь он находился в краю, где царствовал другой лев. Вскоре он увидел этого льва, своего могучего собрата. Владыка зверей лежал на земле и стонал от боли: его лапу защемил расколотый ствол дерева.

— Как ты попал в такую беду? — спросил лев.

— О! Это дело рук человека! — в бессильной злобе прохрипел страдалец. — Остерегайся его и никогда ему не верь: человек хитер! Однажды я проголодался и решил полакомиться. Я подстерег его и, прыгнув из засады, вцепился ему в горло. Тут бы мне сразу его и загрызть! Но он стал что-то говорить, и я, на свою беду, решил выслушать его. «Пощади меня, могучий зверь! — плакал этот проклятый человек. — Если ты сохранишь мне жизнь, я окажу тебе неоценимую услугу. Я — чародей. Сам великий Ра научил меня искусству магии. Я знаю волшебные заклинания, которые сделают тебя бессмертным. Эти заклинания надо произнести над стволом поваленного дерева». Я ему поверил. И вот человек привел меня к этому самому горному дереву, спилил его, расщепил ствол клином и что-то долго шептал над ним. Потом он сказал: «Все! Теперь тебе осталось прикоснуться к этому талисману. Клади свою лапу вот сюда!» Я и сунул лапу в щель. В тот же миг человек выбил клин, громко рассмеялся и убежал.

— О человек! — воскликнул лев. — Если ты когда-нибудь мне попадешься, я с лихвой отплачу тебе за все обиды, которые ты причинил зверям!

Он отправился в путь. Но не успел он далеко отойти от спиленного дерева, как случайно наступил на маленькую полевую мышку. Лев раздавил бы ее, даже и не заметив, если бы мышка изо всех силенок не запищала.

Лев осторожно поднял лапу, увидел мышку и снова придавил ее к земле.

— Вот и мой завтрак! — ухмыльнулся он.

— Не убивай меня, владыка! — взмолилась мышка. — Если ты меня съешь, все равно ты мною не насытишься, а если ты меня отпустишь, твой голод не станет сильнее. Но если ты подаришь мне жизнь, когда-нибудь и я выручу тебя из беды.

— Что ты сказала? — расхохотался лев. — Или я ослышался? Ты собираешься спасать меня, самого могучего зверя? Ха-ха-ха! Знай же: во всем свете никто не может причинить мне зло, столь я силен! Никакой враг мне не страшен!

— И все-таки, — возразила мышка, — наступит такой день, когда я, самая слабая из зверей, спасу тебя, силача, от гибели.

Из-за того ли, что мышка своими глупыми речами развеселила льва, или потому, что он просто пожалел мышку, но так или иначе лев ее отпустил и отправился дальше — искать ненавистного человека.

Вскоре ему захотелось пить, и он свернул на тропу, ведущую к реке. Вдруг земля под ним заколыхалась, раздался треск, и лев, прежде чем сообразил, что случилось, оказался на дне глубокой ямы. Он угодил в западню, вырытую охотником!

Он ревел от обиды так долго, что охрип; кидался на стенки, пытаясь выкарабкаться наверх, но земля осыпалась, и он беспомощно падал обратно на дно ямы. Вконец измаявшись, он притих и уснул. А когда проснулся, его лапы и пасть были уже накрепко связаны сыромятными ремнями.

И вот властелин зверей лежал на земле, неподвижный, жалкий, как туша зарезанной свиньи. Охотник, вытащив его из ямы, отправился в город за повозкой. Льву осталась одна надежда: что его все-таки не убьют, а посадят в клетку, и до конца своих дней он просидит за решеткой. Как узник в темнице — но хоть живой!..

Однако Судьба решила иначе. Судьбе захотелось высмеять надменного властелина зверей, который всю жизнь хвастался своей силой, а оказался таким беспомощным.

— Здравствуй! — пропищал вдруг кто-то за ухом у льва.

Владыка гор и полей хотел было поднять голову, но не смог.

— Кто здесь? — промычал он связанной пастью.

— Кто? Та самая мышка, которую ты пожалел! Я пришла отплатить добром за добро. Человек тебя перехитрил. Не помогла тебе твоя сила!

В одно мгновение мышка перегрызла все ремни и освободила льва от пут.

Потерпевший кораблекрушение

Этот текст дошел в единственном экземпляре. Папирус, на котором он записан, в прошлом веке оказался в Эрмитаже. Музейное дело тогда во всем мире было поставлено плохо; у кого папирус был куплен, где был до того найден, кем передан в Эрмитаж — не записали, и происхождение его осталось неизвестным, наверно, уже навсегда. Сколько-то лет он пролежал на полке, всеми забытый. Обнаружил его великий русский египтолог В. С. Голенищев и в 1906 году опубликовал первый перевод, озаглавив его «Потерпевший кораблекрушение» и назвав «сказкой». С той поры и заглавие, и определение жанра — «сказка» — утвердились в египтологии, а затем перекочевали в популярную литературу, но это только традиция, на самом же деле никто не знает, что это за текст — сказка ли, приключенческая повесть или религиозное сочинение.

В «Сказке» есть несколько очень трудных для прочтения фрагментов, однако в целом ее язык довольно несложен — много проще, чем, например, в повести о красноречивом поселянине. Но это лишь с языковедческой точки зрения; а что касается общего смысла «Сказки» — он туманен и неясен. Толкований предлагалось множество, однако никто из исследователей не привел решающих доказательств в подтверждение своей гипотезы, и, видимо, понимание «Сказки» остается делом далекого будущего, когда обнаружатся новые памятники египетской письменности.

Начало текста не сохранилось. Судя по всему, там рассказывалось, что один из персонажей — предводитель[91] — плавал с воинской дружиной на юг, в Нубию, но поручения фараона он там не выполнил и боится грозящей ему кары. Папирус начинается с речи спутника[92]: поучая номарха, он рассказывает ему историю своего путешествия на неведомый остров в Красном море, где царствует бог в облике змея. Спутник называет свою историю «подобной» той, что приключилась с номархом; позднее и змей, рассказывая, как погибли его братья и дети, называет это «подобным случаем», и остается только строить догадки, чем «подобны» друг другу эти совершенно разные истории… Кто наслал бурю, бывшую причиной кораблекрушения? Описывая свое морское путешествие, спутник настойчиво подчеркивает, какой опытной была корабельная команда, однако никто не смог предсказать бурю, значит, ее наслал бог-змей? Но почему же тогда змей дважды спрашивает у спутника, кто он такой и как очутился на острове? Почему змей называет себя «владыкой Пунта» — древнего государства (на территории современного Сомали)? Туманна история гибели змеев; к тому же этот фрагмент можно прочесть несколькими способами. (Главное «мучение» для египтологов вовсе не в том, что какие-то фрагменты в тех или иных текстах пока не удалось расшифровать, а в том, что многие фрагменты можно прочитать двумя, тремя, порой даже и больше, способами — и любой из них «подходит» и с точки зрения грамматики, и с точки зрения логической последовательности повествования, а смысл во всех случаях получается разный.) Совершенно загадочна горькая насмешка номарха над рассказом спутника…

Египетское парусное судно

В квадратные скобки заключены фрагменты, отсутствующие в подлиннике и добавленные для лучшего понимания текста. Жирным, курсивом выделены фразы, которые в папирусе написаны красной краской. Светлым курсивом выделены две фразы, которые не написаны, но их смысл, по мнению переводчика, должен был возникать в сознании египтянина по ассоциации.

. . . . …Тогда проговорил бывалый спутник: «Возрадуй свое сердце, предводитель! Будь крепок сердцем, чтоб не билось в страхе![93] Достигли мы подворья [фараона]; уже и молот взят, и кол вколочен, и носовой канат на землю брошен, и возданы хвалы во славу бога, и обнял всяк собрата своего. Команда наша в целости вернулась, не понесло урона наше войско, Уже достигли мы границ Вава́т, [пороги пред] Сенмутом[94] миновали, — и вот мы все счастливо возвратились, достигли мы ее, своей земли! Послушай же меня, о предводитель, — мне чуждо понапрасну пустословить: омойся и возлей на пальцы воду, чтоб пальцы не дрожали пред владыкой[95]. Когда тебя [потребуют] к ответу — ответствуй!.. Обращаясь к фараону, владей собой и молви без запинки. Уста ведь человеку — во спасенье: их речи позволяют лик закутать[96] ради него [и как бы не заметить его вины]… [А впрочем,] поступай-ка ты по веленью сердца своего, — [как знаешь]. Уговаривать тебя — такое утомительное дело!.. Я лучше расскажу, как приключилась подобная [история] со мной. Пустился в путь я к руднику владыки; [проплыл по Нилу] вниз [и вышел] в море в ладье. Ста двадцати локтей длиною и сорок в ширину она была! Сто двадцать корабельщиков в ней было отборных из Египта, повидавших и небеса, и землю. Их сердца отважней львов. Пророчили они, что буря, мол, не близится покуда, ненастье не сгущается покуда… И [плыли] мы [вперед] морским [простором], и, прежде чем мы берега достигли, [нагнала нас] и разразилась буря. Поднялся ветер; вновь и вновь вздымал он волну восьмилоктевой высоты. Бревном в моей ладье пробило днище, — тут ей и смерть. Из тех, кто был на ней, никто не уцелел — один лишь я: меня волною вынесло на остров. Три дня я в одиночестве провел, и только сердце было мне собратом. Я спал под кроной дерева, в обнимку с тенистою [прохладою]… И вот я, наконец, пошел, чтоб осмотреться и дать своим устам [вкусить съестного]. Нашел я там и виноград, и смоквы, отборный лук, и финики, и фиги, и огурцы — [подумать] можно было, что [кто-то] их выращивал, — и рыбы, и птицы были там… Не существует того, чего там не было!.. Наевшись, я побросал на землю [остальное] — столь много было у меня в руках! [Две] палочки найдя, огонь извлек я, принес богам я жертву всесожженья, — и тут [вдали] раздался голос грома. Подумал я [сперва], что то морская шумит волна… [К земле] деревья гнулись, земля тряслась… [И я, объятый страхом, ладонями закрыл свое лицо. Но, страх преодолев,] открыл лицо я — и вижу: это змей. Он приближался. Он тридцати локтей длиною был, а борода — два локтя, даже больше, а тело позолочено, а брови — из лазурита, да!.. Он извивался [и полз] вперед. И вот он надо мною разинул пасть. И пал я на живот свой, [ниц распластавшись]. И промолвил он: — Ничтожный![97] Кто тебя сюда доставил? Кто?!. Если ты с ответом будешь медлить, не скажешь [сразу], кто тебя доставил на этот остров, — дам тебе изведать, что — пепел ты [и прах]! Ты превратишься в невидимое нечто [для людей]! [А я в ответ:] — Ты говоришь со мною, но я [от страха] ничего не слышу. Я — пред тобой, но сам себя не помню. Тогда меня схватил он своей пастью и утащил меня в свою [обитель] — столь сладостное место!.. Опустил он меня на землю. Цел и невредим остался я — ни ран и ни ушибов. И [снова] пасть отверз он надо мною. И пал я на живот. И он промолвил: — Ничтожный! Кто тебя сюда доставил? Кто?!. Кто тебя привел на этот остров, чьи берега средь волн? И я поведал, воздевши руки перед ним [смиренно]: — Я вот кто: я посланец фараона. Пустился в путь я к руднику владыки; [проплыл по Нилу] вниз [и вышел] в море в ладье. Ста двадцати локтей длиною и сорок в ширину она была! Сто двадцать корабельщиков в ней было отборных из Египта, повидавших и небеса, и землю. Их сердца отважней львов. Пророчили они, что буря, мол, не близится покуда, ненастье не сгущается покуда… И все они — один храбрей другого, И все они — один сильней другого, И среди них — ни [одного] глупца! И [плыли] мы [вперед] морским [простором], и, прежде чем мы берега достигли, [нагнала нас] и разразилась буря. Поднялся ветер; вновь и вновь вздымал он волну восьмилоктевой высоты. Бревном в моей ладье пробило днище, — тут ей и смерть. Из тех, кто был на ней, никто не уцелел — один лишь я. И я перед тобой… Меня тогда морской волною вынесло на остров. И змей сказал: — Не бойся же, ничтожный! Не бойся, не бледней лицом [от страха]: ведь ты меня достиг. Ведь это — бог жизнь сохранил тебе, тебя доставив на этот остров Ка[98]. Не существует того, чего бы не было на нем: добра он всевозможнейшего полон! Ты проведешь здесь месяц, и второй, и третий месяц, и четвертый месяц; когда же все четыре завершатся, — ладья сюда прибудет из подворья, а в ней — гребцы, знакомые тебе[99]. Отправишься ты с ними в путь обратный и встретишь смерть [не на чужбине дальней, а] в городе родном… О, как приятно, как сладостно рассказывать [о прошлом] тому, кого невзгоды миновали!.. …Я расскажу тебе про этот остров: подобный случай здесь произошел. Я жил тут [не один] — со мною были мои собратья и мои потомки. Всего нас было семьдесят пять змеев — моих собратьев и моих детей… Не буду вспоминать про дочь-малютку, которую я мудростью добыл…[100] Так вот: однажды [яркая] звезда спустилась. Охватило змеев пламя, — и не было меня там среди них, когда они в том [пламени] горели. Увидев груду трупов, я [едва от горя не] скончался…[101] …Коль силен ты, — смири [тревогу в] сердце! Ты увидишь свой дом, ты заключишь детей в объятья, [любимую] жену ты поцелуешь, — прекрасней это всех вещей [на свете]! — и будешь ты в подворье пребывать среди своих собратьев. Это — будет! На животе своем я распростерся и [лбом] земли коснулся перед змеем. [И так сказал:] — Тебе я обещаю: я расскажу владыке фараону, сколь [велико] могущество твое! Узнает он, как ты велик! Доставят тебе корицу, масло, благовонья и ладан, [воскуряемый жрецами в] святилищах [богов]; он, [этот ладан], любому богу даст вкусить блаженство! Когда я расскажу о том, что видел и пережил, и о твоем величье, — тебя восславят в [царственной] столице перед лицом [великого] собранья вельмож и приближенных фараона со всех краев египетской земли. Я́ для тебя быков предам закланью и принесу их в жертву всесожженья, сверну я шеи птицам для тебя[102], отправлю корабли к тебе с дарами — со всякими ценнейшими вещами Египта, — как и подобает делать для бога, что в [своем] краю далеком любовью преисполнен к [смертным] людям, — а люди и не ведают о том. И он расхохотался надо мною — он сердцем речь мою почел за глупость. Сказал он мне: — Ты миррой не богат, лишь ладаном владеешь, да и только; А я — владыка Пунта, и вся мирра — моя[103]. А что до жертвенного масла, которое, сказал ты, мне доставят, — его и так на острове в избытке. [Но главное: ] когда ты это место покинешь — больше никогда, вовеки, ты не увидишь снова этот остров, — как возникает он из волн [морских]…[104] …Потом — как наперед он и пророчил — пришла ладья. Я побежал на берег, на дерево высокое взобрался и всех, кто был в ладье, тотчас узнал. Пошел я доложить об этом змею, но оказалось — все ему известно. И он проговорил мне [на прощанье]: — Здоровым будь, здоровым будь, ничтожный! Тебе — домой! Ты [вскорости] увидишь своих детей… Прославь же мое Имя, [пусть знают его] в городе твоем![105] Ведь это — то, зачем ты был мне нужен! На животе своем я распростерся и руки перед ним воздел [смиренно]. Он подарил мне жертвенное масло, душистую траву, корицу, мирру, древесные куренья, мазь для глаз[106], хвосты жирафов, [груз] слоновых бивней, собак, мартышек, павианов, ладан — большую груду, — и другие вещи прекрасные, ценнейшие из ценных. И я все это погрузил в ладью. Когда на животе я распростерся — воздать хвалу и благодарность змею, он мне сказал: — Два месяца пройдут, и ты достигнешь царского подворья. Ты заново начнешь в подворье жизнь и будешь погребен в своей гробнице[107]. И вот спустился я к ладье, на берег; созвал я корабельную дружину, и там, на берегу, я произнес хвалу владыке острова [морского]. И вся дружина так же поступила. И вот [в ладье] поплыли мы на север, в подворье фараона, и достигли подворья мы два месяца спустя — точь-в-точь как змей предсказывал когда-то. …Потом предстал я перед фараоном и все дары, что с острова доставил, я преподнес. И он меня хвалил перед лицом [великого] собранья вельмож и приближенных фараона со всех краев египетской земли… Тогда я был и спутником назначен, и слуг ко мне приставил фараон. Взгляни же на меня, [о предводитель]! [Взгляни] теперь, когда земли достиг я, когда я все узрел и все вкусил! Послушай же меня, [о предводитель]; ведь это мудро — слушаться людей!» А он сказал мне[108]: — Друг! Хитрить не надо[109]. Дают ли на рассвете воду птице, которую зарежут поутру?..[110] С начала до конца [папирус] этот записан так, как прочитали в свитке отменнейшего пальцами своими писца Аменаа, Амени сына, — да будет жив он, невредим и здрав!

ПРИЛОЖЕНИЕ

Фрагменты древнеегипетских текстов, излагающие гелиопольскую космогоническую версию

«Папирус Бремнер-Ринд»

26.21–27.1:

Я (Ра) тот, кто воссуществовал как Хепри. Воссуществовали все существования после того, как я воссуществовал, и многие существа вышли из моих уст. Не существовало еще небо, и не существовала земля. Не было еще ни почвы, ни змей в этом месте. Я сотворил их там из Нуна, из небытия. Не нашел я себе места, на которое я мог бы там встать. Я размыслил в своем сердце, задумал перед своим лицом. И я создал все образы, будучи единым, ибо я [еще] не выплюнул Шу, я [еще] не изрыгнул Тефнут, и не было другого, кто творил бы со мною. <…> И я выплюнул Шу, я изрыгнул Тефнут. И мой отец Нун сказал: «Да возрастут они!» И мое Око было для них защитой вечно, когда они удалялись от меня. <…> И оно разгневалось на меня, когда пришло и нашло, что я сотворил другое на его месте, заменив его Великолепным. Но я поместил его на моем челе, и после этого оно господствовало над всей землей.

27.1-27.4:

После того, как я возник как бог единственный, вот со мною три божества — Нун, Шу и Тефнут. Я воссуществовал на этой земле, и Шу и Тефнут возрадовались в Нуне, в котором они пребывали. Привели они вместе с собой мое Око после того, как я собрал воедино свои члены. Я пролил на них свои слезы — и возникли люди, вышедшие из Ока моего. Разгневалось оно на меня, когда вернулось и обнаружило, что я создал другое на его месте, заменив его [Оком] Великолепным. Но я поместил его впереди [как хранителя моего, определив] место его над всей землей <…> Я возник из корней, я создал всех змей и все, что воссуществовало вместе с ними.

Гимны Хапи

Гимн времени Среднего царства

Текст сохранился в нескольких папирусах.

Слава тебе, Нил, выходящий из этой земли, Приходящий, чтобы оживить Египет! Тайно руководствуемый, тьма во дне, Хвалят его спутники его. Орошающий поля, сотворенный Ра, Чтобы всех животных оживить. Напояющий пустыню далеко от воды, Роса его спускается с небес. Любящий Геба, приводящий Непри, Заставляющий цвести мастерскую Птаха. Владыка рыб, вожатый пернатых <…> Творящий ячмень, создающий эммер, Делает он праздник в храмах. Если он медлит, то замыкается дыханье, И все люди бледнеют, Уничтожаются жертвы богов, И миллионы людей гибнут <…> Когда же он восходит, земля в ликовании, И все живое в радости, Зубы все начинают смеяться, И каждый зуб обнажен. Приносящий хлебы, обильный пищей, Творящий все прекрасное <…> Творящий траву для скота, Заботящийся о жертве богу каждому — Находящемуся в Преисподней, на небе, на земле <…> Наполняющий амбары, расширяющий закрома, Заботящийся о вещах бедняков. Заставляющий цвести деревья по любому желанию, И нет в этом недостатка <…> Дающий силу одному, как и другому, И нет судящегося с ним <…> Осветитель, выходящий из мрака, Жир для скота его! Силач это, творящий все, И нет живущих в познании его <…> Зеленей же, зеленей же, О, Хапи, зеленей же, Насыщающий людей скотом, А скот — полями, Зеленей же, зеленей же, О, Хапи, зеленей же!

Гимн времени Нового царства

Текст высечен на четырех стелах фараонов XIX династии на скалах около Силсилэ; представляет собой указ о жертвоприношениях Хапи.

Да живет благой бог, возлюбленный Нуном, Хапи, отец богов и (Великой) Девятки в волнах! Пища, питание, еда Египта! Оживляющий всех своим питанием! На его путях — изобилие, на его пальцах — пища, И люди ликуют, когда он приходит. Ты — единственный, сотворивший самого себя, И не знают твоей сущности! В день, когда ты выходишь из своей пещеры, Радостно каждое лицо! Ты — владыка рыб, обильный зерном, Дающий Египту птицу и рыбу! Не ведает твоей сущности (Великая) Девятка, А ты — их жизнь! При твоем приходе удваиваются их жертвы, И наполняются их алтари. Они приветствуют тебя кликами, Ибо ты возрождаешь их. Спешащий оживить людей, Подобно Ра, когда он правил землей. Упокояющий Нуна, Приводящий его и мире. Весь совет его южный в радости, Когда пожелает отец Хапи сотворить благо по Возлюбленной Земле, Созидая своим собственным сердцем, Всегда стремясь доставить живущим их необходимое, Умножая зерно, как песок, Да наполнятся амбары выше краев! <…>

«Небо и звезды»

Текст мифа высечен на потолке погребальной камеры фараона Сети I (XIX династия) (так наз. «Книга Коровы»).

Ночью плывут они (звезды) по ней (Нут) до края неба, они поднимаются, и их видят. Днем они плывут внутри нее, они не поднимаются, и их не видят. Они входят за этим богом (Ра) и выходят за ним. И тогда они плывут за ним по небу и успокаиваются в селениях после того, как успокоится его величество (Ра) в западном горизонте. Они входят в ее рот на месте ее головы на западе, и тогда она поедает их.

И тогда Геб ссорился с Нут, ибо он гневался на нее из-за поедания детей. И было наречено ей имя «Свинья, поедающая своих поросят», ибо она их поедает.

И вот ее отец Шу поднял ее и возвысил ее выше его головы и сказал: «<…> Геб, да не ссорится он с ней из-за того, что она поедает [их] порождения, ибо она родит их, и они будут жить и выйдут из места под ее задом на востоке ежедневно <…> И никто из них не упал там, будучи сброшен на землю».

Борьба Солнца с силами тьмы

«Тексты пирамид»

§ 438:

Прыгнула Мафдет на загривок змея Индиф, Прыгнула она вновь на загривок змея Джесертеп. <…> Поднимается Ра и его урей на его челе Против этого змея, вышедшего из земли <…> Отрезает он твою голову этим ножом, Который был в руке Мафдет.

«Книга Мертвых»

39. 1–3:

Назад, идущий, которого заставляют отступать, Порождение Апопа! Дрожи! Я — Ра! Дрожи! Назад! Истребляют твой яд, Ра тебя опрокидывает, Боги тебя опрокидывают, Сердце твоё вырвано Мафдет, Ты закован скорпионом, Рана твоя предписана истиной.

Гимн Осирису

Текст гимна высечен на стеле «распорядителя говяд Амона» Амонеса (XVIII династия).

Прославление Осириса

Слава тебе, Осирис, Владыка вечности, царь богов! Многоименный, Дивный образами. Тайный обрядами в храмах, Это — дивный духом, первый в Бусирисе, Великий пищей в Летополе, Владыка похвал в номе Бусириса, Обладатель яств в Гелиополе, Владыка поминаний в Чертоге Двух Истин. Душа тайная, владыка Керерт, Дивный в Мемфисе, Душа Ра и тело его собственное <…> Издревле сущий для всего Египта. Пища и яства пред (Великой) Девяткой богов, Дух блаженный среди духов. <…> Растут растения по воле его, И родит ему поле пищу. Покорно ему небо и звезды его, И открыты ему врата великие. Владыка восхвалений в небе южном И прославлений в небе северном. Незаходящие звезды пред лицом его, И жилище его — неподвижно. Жертвуют ему по воле Геба, Девятка богов восхваляет его, В Преисподней сущие целуют землю, И жители некрополя склоняются. Предки ликуют, когда видят его, И находящиеся там — в страхе перед ним. Обе Земли восхваляют его При приближении его величества. Знатный, дивный, первый среди знатных, С вечным саном и укрепленной властью. Могучий, прекрасный для Девятки богов, Сладостноликий, любят смотреть на него, Исполнивший страхом своим все земли, Да называют они имя его Перед всем, что приносят они ему. Владыка поминаний на небе и на земле <…> Древнейший из Девятки богов. Укрепляющий истину на берегах обоих, Утверждающий сына на месте отца. Хвалимый отцом своим Гебом. Любимый матерью своей Нут. Великий силой, повергнет он врага своего, Могучий дланью, поражает он противника своего. Наводящий ужас на недруга своего, Сметающий границы замышляющего зло, Твердый сердцем, попирает он врагов. Наследник Геба в царстве Египта. Увидел он [Геб] благости его [Осириса], Велел ему вести к блаженству страны, И взял он землю эту в руку свою, Воды ее и воздух ее, Растения ее и скот ее весь, Летающее все и порхающее все, Пресмыкающийся и мелкий скот, Все было дано сыну Нут, И Египет радовался этому. Воссиявший на троне отца своего Подобно Ра при восходе его на горизонте. Дает он свет лику омраченному. Засветил он Солнце двумя перьями своими, Разлился он по Египту Подобно Солнцу утром. Корона его пронзила небо И породнилась со звездами. О, вожатый бога каждого, Благодатный повелениями, Хвалимый Девяткой Великой <…>

Прославление Хора

Девятка богов возрадовалась: «Вот идет Хор, сын Осириса, Твердым сердцем, правогласный, Сын Исиды, наследник Осириса». Собрался для него суд истины, Девятка богов и вседержатель сам (Ра). Владыки истины, соединившиеся там, Отражающие неправду, Сели в зале Геба, чтобы вернуть сан владыке его. Найден был Хор правогласным, И отдан ему сан отца его. Вышел он, венчанный по велению Геба, И взял он власть над Египтом. Корона крепка на челе его, И владеет он землей до границ ее. Небо и земля под властью его, Подчинены ему люди, народ, смертные и человечество, Египет и народ островов моря, И все, что обтекает Солнце, — под властью его, Северный ветер, река и поток, Плодовые деревья и все растения. <…> О как радуются Обе Земли! Зло исчезло, и мерзость удалилась, Земля спокойна под владыкой своим. Утверждена правда для владыки своего, Обращен тыл ко лжи. Радуйся, Уннефер! Сын Исиды взял корону, Присужден ему сан отца его в зале Геба. Ра изрек, и Тот записал, И суд промолчал. Повелел тебе отец твой Геб, И сделано, как он приказал.

Воскресение Осириса

Тексты, описывающие воскресение Осириса, содержатся в различных частях «Текстов Пирамид».

Приходят [боги] к Осирису На голос плача Исиды, На стенанье Нефтиды <…> Говорят они тебе, Осирис: «Хотя ты уходил, да придешь ты! Хотя ты спал, да проснешься ты! Хотя ты умер, да оживешь ты! Встань! Посмотри, что сделал тебе твой сын! Проснись, услышь, что сделал тебе Хор! Он поразил для тебя поразившего тебя <…> Хор поставил твою сандалию на голову твоего врага <…> Твой сын Хор поразил его, Он отнял от него его глаз И дал его тебе, В нем — твоя душа (Ба), В нем — твоя сила перед духами! <…> Встань! Ты дал свою руку Хору. Сделал он, что ты стоишь!» <…> Пробуждается Осирис, Просыпается бог усталый! Встает бог. Овладевает бог своим телом! Восходит Осирис! Чист скипетр! Высок Владыка истины! <…> Удовлетворен Атум, отец богов, Удовлетворен Шу с Тефнут, Удовлетворен Геб с Нут <…> Удовлетворены все боги, находящиеся в небе, Удовлетворены все боги, находящиеся в земле <…> «Иди к нам!» — говорят они, Говорят боги тебе, Осирис: «Идет наш старший брат, Первенец своего отца, Старший сын своей матери», — Говорят они, говорят боги.

МЕСОПОТАМИЯ

ИЗ ПОТОПА ВРЕМЕН

А. И. Немировский

И вновь преданье это о потопе,

Вновь до небес возносится кумир,

И вновь кого-то небеса торопят,

Грозя, что в глину превратится мир!

И снова разрушает он жилище,

И снова воздвигает он ковчег,

И снова Арарат спасенья ищет

В кромешном мраке бедный человек.

Но истина написана на глине,

Не прервана тысячелетий нить.

Бот сказ о человеке-исполине,

Заставившем и прах заговорить.

Пред силами неведомыми трепет

В той речи, раболепия печать.

И дерзость та, что боги не потерпят

И от какой не смогут удержать[111].

В мифе все спорно и проблематично, начиная с самого понятия «миф». Единственное, что не вызывает сомнения, — глубочайшая его древность. Она недосягаема для мысли, и поэтому не возникает вопроса о родине мифа. Однако с полной определенностью может быть вычленен и назван древнейший регион фиксации мифов. Это Ближний Восток, где уже в конце IV тысячелетия до н. э. (ок. 3200 г.) появилось письмо, и вместе с ним открылся единственный шанс спасти от забвения многое из того, что люди мыслили о себе и об окружающем их мире, понять, как они представляли свою зависимость от могущественных и непонятных им сил природы. Впервые на Ближнем Востоке боги, до этого высекаемые из камня и вылепливаемые из глины, изображаемые на стенах пещер, обрели имена, вступили в родственные связи друг с другом и в воображаемый диалог с людьми. Письменность стимулировала мифотворчество. Мифы множились и разрастались, обогащаемые мифообменом между народами. Все настойчивей и шире в священную сферу мифов вторгались светские, сказочные мотивы. Постепенно, несмотря на консервативную силу религии, рассасывается архаический пласт мифов, питаемый человеческими жертвоприношениями. Архаические мифы преображаются, переосмысливаются в духе новых общественных интересов и задач. Происходит то, что принято называть актуализацией мифов.

Европейцы, вовлеченные в круг христианской мифологии, были знакомы с мифами греков и римлян благодаря широко распространившимся с изобретением книгопечатания произведениям древних авторов. Но о древнем Ближнем Востоке и его мифах они долгое время могли судить лишь по еврейской Библии и ее греческому и латинскому переводам. Библия и поныне не утратила значения важнейшего источника истории и культуры всего ближневосточного ареала. Однако благодаря целому каскаду дешифровок древнейших памятников письменности и успехам в освоении мертвых языков этого региона стало возможным рассмотреть мифологические системы значительно более древние, чем библейская, и представить себе их во всем богатстве и художественном совершенстве.

Мир ближневосточных мифов, отстоящий от нас на тысячу километров и на пять тысячелетий, предстает не просто более отдаленным во времени, чем мир мифов Эллады, но неизмеримо более сложным и запутанным. Нам чужды не только имена богов, нам подчас непонятна логика сценария их действий, мы не всегда уверены в том, что наше изложение правильно ее отражает. Но у нас нет сомнений в том, что в классической древности существовали с этим миром самые прочные многосторонние контакты. Их раскрытием наука занимается много лет. Но они по-прежнему остаются загадкой, вернее, тысячью загадок ибо уходят в прошлое народов Средиземноморья, не только карфагенян и этрусков, в восточном происхождении которых нет сомнений, но также пеласгов, сардов и сикулов, в историю древнекритской, микенской и финикийской колонизаций (последняя дала нашему материку название Европа), в историю едва ли не каждого из греческих богов. Ведь даже сами греки полагали, что Аполлон, Арес и Афродита были пришельцами на европейском Олимпе.

Древние греки, желая назвать кого-либо сказочно богатым человеком, употребляли имя одного из царей Малой Азии, владевшего золотыми месторождениями. Теперь мы все стали Крезами, поскольку обладаем словесными россыпями, сокровищами ближневосточных мифов и преданий. И это богатство сохранено преимущественно с помощью самого бросового, не имеющего цены материала — глины, которая дала человеческой культуре больше, чем золото, серебро и все драгоценные камни, вместе взятые. Вот эти сокровища. Они перед вами. Берите их, пользуйтесь, обогащайтесь.

Мифы Месопотамии

Древние наблюдатели видели в Месопотамии земной рай, не всегда сознавая, какими титаническими усилиями здесь создавалось изобилие. Текущие с гор Урарту Тигр и Евфрат с их многочисленными притоками переполнялись весною талыми водами и превращали низины Междуречья в сплошное болото. Требовались постоянные усилия, чтобы отводить излишние воды в каналы, очищать русла каналов от ила. Зато урожай на поливных землях был фантастически велик. Кроме воды и почвы Месопотамия не имела природных богатств, какими обладали соседние страны. Ни камня, ни леса, ни металлов. Жилища приходилось строить из глины и тростника, используя в лучшем случае обожженные на солнце кирпичи. Нефть, которой славится современная Месопотамия, была известна в самые отдаленные времена. Но применение ее в древности было ограниченным.

Древнейшим народом Месопотамии, о котором нам известно из оставленных им же письменных памятников, были шумеры. Эти памятники были извлечены еще в прошлом веке из песчаных холмов, возникших на месте древних городов. Но только в XX в. удалось прочесть и понять шумерские тексты, открывшие поразительный мир шумерской культуры. Теперь ни у кого не вызывает сомнений, что в этот мир уходят корнями выросшие на территории обитания шумеров (нижнее течение Тигра и Евфрата, впадающих в Персидский залив) аккадская, вавилонская, ассирийская цивилизации, а вслед за ними культуры всей Передней Азии.

Наряду с текстами хозяйственного назначения и государственными актами шумеры оставили на глиняных табличках и записи своих мифов. Вслед за шумерами их пересказывали аккадяне, вавилоняне, ассирийцы, хетты. Значение мифов один современный знаток шумерской культуры, много сделавший для их понимания, выразил заголовком своей книги «История начинается в Шумере». Вместе с мифами мы погружаемся на глубину пяти и более тысячелетий. Мифы раскрывают представления о месте человека в мире, о его зависимости от могущественных сил природы и от богов, сотворенных по образу людей. Мифы — это священная история, где наряду с богами выступают предки, прародители, давшие жизнь «черноголовым» (так себя называли шумеры) и лишившие их по оплошности главного блага, которым пользовались сами, — бессмертия. В мифах существуют в неразрывном единстве религия, философия, история, поэзия и искусство. Из этих текстов мы узнаем, что думали шумеры и аккадяне о происхождении вселенной и небесных светил, гор, морей, природных явлений, как они представляли себе возникновение человечества и начало его хозяйственной деятельности. Мифы, в отличие от близких к ним по форме, но более поздних по времени возникновения сказок, не только развивают наше воображение, но и обогащают знаниями об отдаленном историческом прошлом. Наиболее очевидным проявлением историзма шумерских мифов является то, что мифологическое повествование открывается введениями-запевками такого типа: «в давние дни», «в давние ночи», «в стародавние ночи», «в давние годы», «в стародавние годы». В то же время в шумерских мифах, как правило, отсутствует действие — оно заменяется пересказом монологов или диалогов, будто бы произносимых богами и предметами-символами. Можно думать, что эти тексты исполнялись хором или двумя хорами в храмах. Не случайно под некоторыми из них имеются приписки типа — «песня под литавры», «плач на флейте», «песня под барабаны». В ходе раскопок выявлены музыкальные инструменты, равно как печати и рельефы с их изображениями. Сохранились и нотные знаки, пока еще не дешифрованные.

Формы, в которых мифы Месопотамии донесли до нас историю, не во всем понятны современному человеку. Поэтому надо себе представить обстановку, в которой они создавались. В конце IV тысячелетия до н. э. страна шумеров и жившего с ними с середины III тысячелетия народа семитского происхождения, аккадян, была в нижнем течении Тигра и Евфрата разделена на десятки общинных поселений. Средоточием каждой общины, центром ее хозяйственно-административной деятельности был храм, считавшийся обиталищем определенного божества. До появления городов-государств и царской власти правителем каждой шумерской или аккадской общины был верховный жрец ее храма. От имени этого бога или богини правитель общины осуществлял свою административную и религиозную власть.

Изображение царя Саргона Аккадского. Бронза. Иракский музей. Багдад

Главными богами шумеров были Ану (Небо), покровитель Урука, Энлиль (Ветер, Воздух, Буря), культовым центром которого был Ниппур; подземные воды и Мировой океан были отданы Энки, главному богу г. Эриду. В Уруке почиталась также Инанна, богиня любви и распри. Солнечному богу Уту поклонялись в Сиппаре, позднее — в Ларсе. Нанна, бог Луны, был покровителем города Ура.

Общин в междуречье Тигра и Евфрата было больше, чем главных богов и богинь, в них почитавшихся. Поэтому складывавшиеся мифы, имея определенную единую основу, порой существенно отличались друг от друга. В разных общинах одни и те же боги имели различную «родословную». Им приписывались подвиги, относившиеся к данной общине, а не ко всем шумерам и аккадянам, двум народностям, различным по языку, но близким по хозяйственной и общественной организации. При этом одни и те же боги в соседних шумерских и аккадских общинах назывались по-разному. Так, у шумеров богиня любви и плодородия называлась Инанна, у аккадян — Иштар, солнечным божеством у шумеров был Уту, а у аккадян — Шамаш и т. д.

Была еще одна сложность, о которой надо иметь представление: мифы шумеров и аккадян, по большей части, дошли до нас в пересказах более поздних народов — вавилонян (II тыс. до н. э.) и ассирийцев (первая половина I тыс. до н. э.), которые жили в иных условиях и находились под властью могущественных царей. В вавилонских и ассирийских пересказах архаических шумерских и аккадских мифов нашла отражение более развитая и сложная политическая организация. При этом не всегда удается выделить в мифах то, что относится к древнейшей эпохе, а что к более поздней.

Наличие множества вариантов мифов Шумера и Аккада выдвигает для каждого, кто хочет с ними ознакомить современного читателя, проблему выбора — какой вариант предпочтительнее. Осуществляя этот выбор в пользу одного из вариантов, мы неизбежно обедняем картину и ограничиваем свой кругозор. Особенно болезненным оказалось это вынужденное ограничение для главного произведения литературы Двуречья — «Поэмы о Гильгамеше». Этому монументальному эпосу, созданному в Вавилоне, предшествовали дошедшие до нас шумерские поэтические рассказы о подвигах героя, которые были использованы вавилонским поэтом как источник, как трамплин для мощного полета фантазии. Выиграв после этой переработки в художественном отношении, древние легенды о шумерском правителе многое потеряли в своей информативности.

Ассирийская клинообразная надпись, высеченная на камне

Выбор нами для переложения вавилонского эпоса, а не шумерских поэм обусловлен тем, что перед нами выдающийся памятник мировой словесности. Уже в первых его строках мы сталкиваемся с литературным приемом, впоследствии заново открытым Гомером в поэмах «Илиада» и «Одиссея»: общая характеристика героя дается до рассказа о его подвигах. Так же как и в гомеровских поэмах, в «Поэме о Гильгамеше» действие развертывается в двух сферах: в земной, где живут, сражаются и гибнут герои, и в небесной, где обитают боги, наблюдающие за героями и решающие их судьбу. Вавилонская поэма рассуждает о смысле человеческой жизни, имеющей один исход — смерть. Все герои мировой литературы, совершая свои подвиги, одерживают если не физическую, то моральную победу над смертью, обеспечивая бессмертие своему роду, городу, народу.

Гильгамеш — первый из этих героев не только по времени, но по гуманистической мотивировке поставленной им перед собой цели. Он совершает немыслимое путешествие в страну, откуда нет возврата, в подземный мир, ради своего побратима и друга Энкиду. В союзе Гильгамеша и Энкиду впервые выражена идея, которая впоследствии будет без конца разрабатываться поэтами и философами, — идея противоположности естественного состояния человечества и прогресса. Гильгамеш — человек древнейшей городской цивилизации, уже в самые ранние эпохи враждебной миру природы. Гильгамеш испорчен преимуществами своего происхождения (на две трети бог и на одну треть человек), своей властью, дающей ему возможность осуществлять произвол над подданными. Энкиду — дитя природы, естественный человек, не знающий ни благ, ни зла цивилизации. В схватке между Гильгамешем и Энкиду нет победителя (герои равны физической силой), но Энкиду одерживает моральную победу над Гильгамешем. Он уводит его из города в степь, выпрямляет характер, очищает душу.

Гора небес и земли[112]

(Миф шумеров)

Когда-то небеса и Земля были слиты, и не было на них ни травы, ни тростника, ни деревьев, ни рыб, ни зверей, ни людей. Были они как одна гора в пространстве, заполненном вечными водами дочери океана Намму[113], праматери всего сущего. Произвела она из самой себя Ану[114] и Ки[115], сына и дочь, и поселила их раздельно. Ану — на вершине горы, а Ки — внизу, под ее подножьем. Когда дети подросли, они стали крутить головами и искать друг друга. И свела их Намму, соединила как мужа и жену. И родила Ки владыку Энлиля[116], наполнившего все вокруг своим могучим дыханием жизни.

Потом Ки произвела от Ану еще семерых сыновей, семь могучих стихий, без которых не было бы света и тепла, влаги, роста и процветания. Затем по воле Ану у Ки родились младшие боги, помощники и слуги Ану — ануннаки[117]. И стали они все соединяться друг с другом, как мужчины и женщины. И рождались у них без счета сыновья и дочери, внуки и внучки.

Шумериец

Имелась гора, на которой поселилось многочисленное потомство Ану и Ки. Видя, что она отягощена, решил отец богов Ану расширить обиталище своих подопечных. Для этого он призвал старшего отрока, своего первенца Энлиля и сказал ему:

— Стала тесна гора для тебя, братьев и сестер твоих. Давай оторвем ее верхушку и разделим гору на две части.

Сказано — сделано! Поднатужившись, разорвали Ану и Энлиль гору. Поднял вершину Ану вверх, а Энлиль опустил плоское подножие вниз. Так появилось небо в виде свода и земля, как плоский диск с неровностями, горами и ущельями, ибо гора была разорвана, а не разрезана ножом. Ану избрал себе для обитания небо, а землю оставил сыну, и стал Энлиль носиться над ней, проникая взором в самые дальние ее концы и наполняя ее дыханием жизни. Без Энлиля не было бы ни летучих облаков, впитывающих и отдающих влагу, как губка, ни растений, ни трав, ни зарослей тростника, ни деревьев, приносящих плоды. Братья и сестры Энлиля осветили и согрели землю. И пришлась она им по сердцу. И захотели они остаться на ней и обратились к старшему брату своему Энлилю:

— Выдели нам место, где бы мы могли жить на земле не разлучаясь.

И соорудил Энлиль в самом центре земного диска город, дав ему имя Ниппур, и поселил там братьев и сестер своих. И жили они там по справедливости, ибо не было среди них высокомерных и жадных нарушителей договоров и доносчиков. Дал Энлиль городу законы и наблюдал сверху, чтобы злодеи и преступники их не нарушали.

Убедившись, что Ниппур хорош и его обитатели справедливы, Энлиль решил в нем поселиться сам. Он соорудил себе в центре города высокий белый помост, воздвиг на нем дом из лазурита — обиталище, поднимающееся вершиной до середины небес и простирающее свою тень на все стороны света[118].

Жила в Ниппуре сестра Ану, старица Нунбаршегуну[119] вместе со своей прекрасной дочерью Нинлиль[120]. Знала матушка, что молодцы Ниппура бросают на Нинлиль жадные взоры, и опасалась за неразумную. Она не отпускала ее никуда одну, но девушка была упряма и настояла, чтобы ей разрешили омыться в прозрачных водах потока.

— Иди, дочь моя, — сказала Нунбаршегуну. — Только знай, что на раскинувшиеся за Ниппуром луга спускается из своего храма сам Энлиль. Если увидит тебя огнеокий бык, не соглашайся на то, что он тебе предложит. Скажи ему: «Я еще молода. Еще не созрели груди мои, и рот мой еще мал, не знает он поцелуев». Отступит от тебя Энлиль!

Все было так, как предвидело и чего опасалось материнское сердце. Узрев со своих высот прелести Нинлиль, Энлиль спустился к ней с быстротою ветра. Когда же божественная дева не уступила вспыхнувшей в нем страсти, он удалился, сделав вид, что примирился с отказом. Но, когда Нинлиль явилась омыться на следующий день, Энлиль, притаившийся в камышах, налетел на нее, швырнул на дно челна и насытился ее невинной красотой.

Узнали об этом старшие боги и, вознегодовав, решили на своем совете изгнать насильника в подземный мир. Пришлось Энлилю подчиниться этому решению. За ним последовала Нинлиль, успевшая привязаться к своему грозному супругу. В толщах земли родила Нинлиль первенца Нанну[121], которому было суждено подняться на небо, чтобы освещать землю и показывать смертным смену времен. Кроме верхнего Нанну, родила Нинлиль еще трех нижних сыновей, которым не дано было увидеть дневного света, ибо, чтобы уйти в верхний мир, надо оставить голову за голову.

По прошествии положенного времени Энлиль и Нинлиль возвратились на небо и зажили в самом отдаленном его месте, стараясь как можно меньше общаться со смертными. Энлиля раздражало их многолюдство, и в своем гневе он обрушивал на людей различные бедствия. Редко удавалось кроткой Нинлиль усмирить гнев огнеокого быка. И страдало человечество по его вине от чумы, засухи, потопов.

Сотворение людей[122]

(Миф шумеров)

Во дни былые, когда небеса от земли отделились, в былые ночи, когда земля от небес отошла, умножилось небожителей племя и от нехватки пищи страдало.

И ануннаки, старшие боги, заставили младших, игигов[123], трудиться. И рыли игиги канавы, и носили на плечах тяжелые корзины с землею, и орошенные поля засевали. И не было конца их труду. И возроптали они, и побросали в огонь свои мотыги, и двинулись к Энки[124] искать справедливости.

Заволновались ануннаки: без работников не стало в мире пищи. Собрались они все вместе и запричитали, сетуя, что спит Энки в глубине Энгури, куда никто проникнуть не смеет. И, услышав стоны и жалобы богов, праматерь Намму отправилась к Энки.

Шумерская печать с изображением сцены жертвоприношения

— Проснись, сын мои! Покинь свое мягкое ложе в глубине тихоструйной Энгуры. Сон прогони! Избавь богов от терзаний!

— Я сделал все, что было в силах моих, — ответил Энки, не поднимая головы. — Я от трудов утомился. У братьев моих и сестер на уме лишь пиры да веселье.

— Нет! Не все ты сделал, — возразила мудрая Намму. — Помощников ты не сделал, которые взяли бы на свои плечи наши заботы[125].

— Каких еще помощников! — удивился Энки.

— Людей! — ответила Намму. — Пусть они будут по виду на братьев твоих похожи, но бессмертья не знают.

— Из чего же я их сделаю? — спросил Энки, спуская ноги с ложа.

— Из плоти Апсу [126], — ответила Намму. — Из мягкой его сердцевины, которую называют глиной. На воде ты ее замешаешь. А лепить тебе Нинмах [127] поможет. И еще семь богинь прекрасных вокруг вас в этот миг да встанут.

Разговор этот слышали боги, и собрались они отовсюду и сказали владычице Намму:

— Наконец мы, бессмертные боги, будем жить, забот не зная, как лежебоки. Пригласи же, Намму, на пир нас. Не скупись на ячменное пиво, какое имеешь в запасе.

Так все боги на пир собрались. В сосудах из плоти Апсу светлое пенилось пиво. Боги, честь ему отдавая, хвалу возглашали хозяйке и тем, кто своею работой небожителям даст пропитанье. Энки и Нинмах рядышком сидели, словно жених и невеста, вместе пили и вместе хмелели.

— Я сделаю то, что ты просишь, — обратилась Нинмах к Энки. — Но как бы узнать, хорошо или плохо творенье, и судьбу ему как назначить?

— Ты лепи, что душе угодно. Лишь бы люди были на нас, бессмертных, похожи. А судьба их — моя забота.

Нинмах руки в воде смочила, глины кусок отщипнула. И задвигались быстрые пальцы, создавая богов подобья. Голова же богини кружилась, и земля под нею шаталась, словно хмельная. И фигурки, что появлялись на ее ладони, совершенством не обладали. Вот возникает первый. Руки его слабы, ни согнуться, ни взять ничего не могут; а вот и второй, подслеповатый, и третий, с ногою слабою и кривою, на червя похожей.

Видит Нинмах, что получились у нее уродцы, и хотела их расплющить, но Энки уже дал сотворенным вкусить хлеба жизни.

— Пусть остаются! — сказал он веско. — Да будет первый стражем дворцовым, второй же певцом пусть станет в гареме, мастером дел серебряных третий.

Затем вылепила Нинмах еще одну пару людей, а вслед за ней и третью. И вновь получились уроды. Дал и им Энки вкусить хлеба и определил им судьбы. А потом он молвил:

— Давай поменяемся местами. Я буду лепить, а ты подыщешь применение.

И принялся Энки за работу. Со второй попытки ему удалось слепить существо с двумя руками и двумя ногами. Но были его ноги тонки, как тростинки, живот вздут, спина сгорблена. Был это старец, о которых говорят: «Его день позади».

Обрадовавшись удаче, Энки обратился к Нинмах:

— Назначь этому человеку судьбу, чтобы он мог пропитаться.

Демоны с головами орлов у пальмы, олицетворяющей древо жизни. Рельеф из дворца Ашурбанипала II. Британский музей. Лондон

Нинмах рассмеялась:

— Какая может быть судьба у такого калеки! Видишь, у него дрожат руки и он трясет головой.

С этими словами она подошла к созданию Энки и хлеб ему предложила. Он же не мог его взять. Нинмах головой покачала:

— Не живой это человек. Нет ему на земле применены!.

— Но я же нашел примененье для твоих ублюдков, — вскипел Энки. — Отыщи и ты примененье для моего созданья.

Так между Нинмах и Энки разгорелась ссора. Много они наговорили друг другу обидных слов. Но женщина, даже если она богиня, всегда старается высказаться последней, и Нинмах произнесла заключительное слово:

— Отныне не будет тебе, Энки, места на небе. Не будет тебе места и на земле. Уйдешь ты в земные глубины и не увидишь света[128].

Энки и мироздание[129]

(Миф шумеров)

Отец богов Ану положил начало жизни на земле. Энки, сын богини Намму, ее упорядочил. До него землю покрывали непроходимые чащи и болота — не пройти, не проскакать. Не было никакого спасения от змей и скорпионов. Стаи свирепых зверей рыскали повсюду, загоняя смертных в мрачные пещеры.

Став за плуг, Энки выкорчевал кустарник, провел по целине первые борозды и засеял их зернами. Для хранения урожая он соорудил закрома. Он наполнил Тигр и Евфрат животворной влагой и сделал все, чтобы они служили плодородию. Берега их он засадил тростником и тем самым их укрепил, воды заполнил рыбьими стаями. А поскольку одному богу, как он ни мудр, трудно уследить за всем на земле, он, обходя края черноголовых, распределил обязанности между богами, каждому назначив следить за чем-либо одним. Так, богу Энбилулу он поручил заботу о Тигре и Евфрате, без которых не было бы жизни в лежащих между ними землях, питаемых водами. Нанна получил богатый рыбой болотистый юг Шумера. Заботу о море он доверил богине Нанше[130]. Ишкур должен был отвечать за дожди, Эмкинду — за полевые работы, Аншан — за рост растений. Горные пастбища Энки отдал во власть царя гор Сумукана, домашний скот пасти поручил богу-пастуху Думузи, показав ему, как надаивать молоко и отстаивать сливки, как строить овчарни и хлевы. Возведение жилищ он отдал в руки Муштамны, искусство изготовления кирпичей передал Кулле, а работы по дереву — Нинмуду. Энки обучил женщин сучить из шерсти овец нить и сплетать ее в ткань, поручив наблюдать за их трудом богине ткачества Утту.

Заметив, что люди усерднее ухаживают за тем, что принадлежит им, Энки провел между участками земледельцев межи, наметил границы между городами.

Шумерская печать с мифологической сценой

В стране между двумя реками не было металлов, необходимых для изготовления орудий труда и оружия, а также любимых смертными мужами и женами украшений. Но Энки было известно, что золото, серебро и медь имеются в изобилии в стране Мелухха, куда можно добраться морем. Он показал путь в эту страну, где можно было обменять зерно и плоды садов на металлы.

Энки создал город Эриду, подняв в него пресные воды из подвластного ему подземного пресного океана.

Чтобы люди не были похожи на зверей, поедавших друг друга, Энки создал установления и записал их на скрижалях. Люди должны были их чтить, но он удержал скрижали у себя, чтобы люди не возвысились и не были как боги[131].

Энки и Нинхурсаг

(Миф шумеров)

Еще до того, как боги разделили между собой первозданную землю, была страна Дильмун, окруженная свинцовыми водами бездны.

Не было в этой стране слышно ни карканья воронов, ни пронзительного крика зловещей птицы, вестницы смерти, не крался на мягких лапах свирепый лев, чтобы схватить ягненка, и собаке не от кого было стеречь козлят, не склевывали птицы рассыпанных на крыше зерен, не знали люди ни болезней, ни старости, не звучал погребальный плач за городской стеной[132].

Подарил эту землю Энки непорочной Нинсикиле[133].

Возлег он с ней в Дильмуне на ложе. И говорит она ему:

— Вот дал ты мне землю, как брачный дар, а что мне в этом даре? Ведь нет здесь воды в каналах, в колодцах же вода горька. Не растут на полях злаки и не пристают к берегам корабли.

И как только поднялся над горизонтом Уту, Энки открыл уста земли и выбил через них пресную воду. Стала страна Дильмун садом, светлым и чистым. И превратились безжизненные пески в изумрудные поля, перемежающиеся цветущими лугами. Выросли кусты и деревья. На них появились и запели сладкоголосые птицы.

И стал Дильмун пристанью, домом прибрежным для всего Шумера. И прислала страна Тукриш золото из Харали и блестящий лазурит, страна Мелухха — желанный сердолик и отличное дерево, страна Махаши — горный хрусталь, страна Маган — крепкую медь, твердый диорит, Заморская страна — эбеновое дерево, Страна шатров — шерсть тончайшую. И все это украсило Ур, сияющий город, святилище, храм царства[134].

И осталась довольна Нинсикила (имя ее теперь Нинхурсаг)[135]. И приняла она семя Энки. И каждый день ее был словно месяц, девять дней ее — девять месяцев материнства. Словно по маслу, словно по нежнейшему маслу родила матерь страны госпожу-растение Нинсар[136] и на берегах реки взрастила ее. Увидел Энки Нинсар и затаился в болотах, прельстившись ее зеленеющей красотой. Выйдя на берег, он познал Нинсар, и приняла она его семя. Каждый день ее — словно месяц, девять дней ее — девять месяцев материнства. Словно по маслу, словно по нежнейшему маслу родила Нинсар дочь Нинкур[137] и на берегах реки взрастила ее. Увидел Энки Нинкур и затаился в болотах, прельстившись ее юной красотой. Выйдя на берег, он познал Нинкур, и приняла она его семя. Каждый день ее — словно месяц, девять дней ее — девять месяцев материнства. Словно по маслу, словно по нежнейшему маслу родила Нинкур Утту.

Бог Абу. Иракский музей. Багдад

Приглянулась Энки и Утту. Поняла это матерь страны и обратилась к неопытной Утту:

— Затаился некто в болотах, в болотах он затаился, но совет тебе дам я полезный, моего ты совета послушай.

И дала матерь страны совет Утту, и послушалась девочка ее совета.

Обратилась к садовнику Утту, повелев принести ей спелых огурцов, принести абрикосов в связках, принести винограда в гроздьях. Подслушал слова Утту Энки, и повелел он садовнику грозно принести ему, а не Утту, побольше огурцов спелых и самых лучших абрикосов в связках и янтарного винограда в гроздьях. Получив дары эти, подвел себе глаза Энки зеленым цветом, взял свой дорожный посох и направился к дому Утту.

Постучал он в двери дома, прося открыть их, притворившись, что идет садовник. Утту двери распахнула и, всплеснув восторженно руками, взяла у него огурцы спелые, абрикосы в связках, виноград в гроздьях. Опьянел от радости Энки при виде Утту и, бросившись к ней, поцелуями ее осыпал. И возлег с нею Энки, чтобы приняла она его семя. Но тут Нинхурсаг появилась. Собрала она семя Энки и из него восемь трав взрастила. Поднялись эти травы в скором времени — и лесная, и медовая, и садовая, и семенная, и колючая, и густая, и высокая, и целебная.

Увидев растения, Энки удивился и стал спрашивать своего советчика, отчего они выросли. Тот начал срезать траву одну за другой и передавать их Энки, называя по именам. И брал Энки растения с радостью и поедал их, решая судьбу каждого.

Обнаружила Нинхурсаг, что съел Энки все восемь растений, и в ярости прокляла его, прокричав: «Глаза мои его больше не увидят», и покинула Дильмун.

И почувствовал Энки боль. Страшно мучился Энки, как роженица мучился он[138]. И вместе с ним, ему соболезнуя, страдал весь мир, страдало в нем все живущее. Никто не мог помочь Энки, кроме Нинхурсаг. Послал за ней Энки всех зверей, но никто не мог ее отыскать. Страдания Энки возрастали, мир неотвратимо шел к гибели. Тогда лиса, самая ловкая из зверей, обратилась к Энки:

— Если я верну тебе Нинхурсаг, чем ты меня наградишь?

— Если вернешь Нинхурсаг, дерево я для тебя посажу, имя твое я прославлю, — отозвался Энки.

И лиса почистила свою шкурку, облизала волоски, хвост распушила, румяна на мордочку наложила, понеслась она к Нинхурсаг и сумела ее вернуть в Дильмун. Посадила Нинхурсаг страдальца на свое лоно и стала спрашивать:

— Что болит у тебя, мой возлюбленный супруг?

И каждый раз, когда отвечал Энки, помогала она появиться на свет целителю, изгоняющему из тела несчастного очередную хворь. Первым по слову матери земли рожден Абау[139], отец растений, и прошла макушка у Энки. А затем один за другим появились и владыка волос, излечивший нестерпимо болевшие корни волос, и богиня, излечившая нос, рот, горло, руки, ребро[140], и владыка доброго бока Эншаг[141].

Исцелив Энки, обратилась к нему Нинхурсаг:

— Назначь судьбы порожденным мной крошкам.

И определил Энки каждому из новорожденных божеств его назначение. И стал с этого времени господином Дильмуна последний из рожденных богов — Эншаг. Когда же по воле богов произошел потоп, на Дильмуне был поселен благочестивый старец Зиусудра, которому была дарована вечная жизнь.

Инанна и Энки[142]

(Миф шумеров)

В давние времена богиня Инанна обратила свои мысли к тому, чтобы прославить и облагодетельствовать возлюбленный ею город черноголовых Урук. Узнав, что владыка вселенной Энки хранит у себя «ме», она решила их добыть и доставить в Урук.

Тщательно нарядившись, Инанна отправилась в путь, озаряя все вокруг сиянием своей красоты. Увидев ее издали, Энки призвал к себе служителя Исимуду и обратился к нему:

— Приблизься, Исимуда! Склони ухо к моим словам! Юная девушка совсем одна направила стопы к бездне Эриду. Накрой стол чашами с холодной, освежающей сердце водой, фигурными сосудами с пивом и ячменными лепешками, залитыми маслом, сладкие яства поставь на стол, а потом ее впусти.

Выполнил служитель это приказание, и Энки уселся со своей гостьей Инанной за стол. Гостья вкусила яства медовые, съела лепешку и запила ее водой, пиво же и вино едва пригубила. Энки же выпивал один сосуд пива за другим, запивая вином, услаждающим душу. Дождавшись, когда господин захмелеет, попросила у него Инанна «ме».

— Ничего мне не жаль для тебя, Инанна! — сказал Энки. — Все могу отдать — праведность и неправедность, горький плач и радость великую, лживость и искренность, мятежность, что поднимается в землях, и ее умиротворение, огни возгорающиеся и огни угасшие, бегство поспешное из опостылевшего дома и жилье новое, и семьи единение, и потомство обильное. И ремесла я тебе отдам, людям полезные, и великую силу познания и разумения, и голос закона справедливого, и кличи победные, и пение звонкое, и молчание благоговейное, и безмолвное почтение да и все остальное, что захочешь взять.

И вручил Энки Инанне все сто законов «ме», ни одного не оставил себе.

И возрадовалась Инанна. Как только заснул Энки, погрузила Инанна свою добычу на небесную ладью и отплыла в милый ее сердцу Урук.

Шемерская печать с мифологической сценой

Между тем пробудился Энки.

Хмель прошел. Просветлел разум бога. Подняв голову, не нашел на своем обычном месте «ме» и взволновался. Не помня о пире, он призвал Исимуду и вопросил:

— Где божественность? Где постоянство? Нет на месте ни спуска в подземный мир, ни пути из него на землю! Где мои скипетр, жезл и поводья? Царственность где? Да и других законов и символов власти там я что-то не вижу, где им положено быть.

И ответил Исимуда, опустив голову:

— Отдал ты все, господин, Инанне, сказав, что ничего тебе для нее не жаль.

Ужас охватил Энки.

— О Исимуда! — воскликнул он. — Склони свой слух к моим словам! Отправляйся скорее в погоню и отними у Инанны небесную ладью и то, что в ней лежит. Пусть обманщица добирается в Урук пешком. Поспеши, пока она не успела покинуть мест, где Уту встает.

Бросился Исимуда за ладьей небесной в погоню, но, увидев, что отплыла ладья и уже исчезла из виду, вернулся к Энки ни с чем.

Гнев охватил Энки. И обвинив слугу своего в нерасторопности, вновь отправил его вдогонку за обманщицей, дав на этот раз в помощники семерых морских чудовищ.

И догнали Исимуда и семь морских чудовищ небесную ладью, когда Инанна уже подплывала к дальней пристани. И обратился Исимуда к богине с подобающей почтительностью:

— Госпожа Инанна светлая! Господин мой послал меня с поручением взять назад то, что он дал тебе, хмелем затуманенный.

И возмутилась Инанна.

— Разве может великий бог менять решение?! — кричала она. — Разве может ложною быть клятва, что дал он мне! Разве боги тому не свидетели?!

На слова ее не обращая внимания, ухватились тем временем за небесную ладью чудовища, пытаясь захватить ее, сбросив в воду возмущенную богиню.

И тогда в великой обиде призвала Инанна на подмогу своего служителя Ниншу, чья рука не знает дрожи, чьи ноги не ведают усталости. Явившись на призыв госпожи, Ниншу отогнал чудовищ, семь раз пытавшихся отнять у богини небесную ладью.

И вновь вернулся Исимуда с пустыми руками к своему господину. И вновь посылает его Энки за похищенным сокровищем, на этот раз вместе с пятьюдесятью великанами-помощниками.

И с той же речью вновь обратился Исимуда к Инанне, теми же словами, что прежде, она ему ответила. И пока Исимуда и Инанна вели спор, великаны ладью схватили, чтобы отнять ее у богини.

Но воззвала Инанна к богине Ниншубуре, посланнице слов летящих, вестнице справедливых слов. И помогла ей богиня. Продолжила Инанна свой путь с великими дарами.

И опять ни с чем вернулся Исимуда к Энки. И тот вновь послал его в погоню за небесной ладьей Инанны, дав в помощники чудовищ Бездны.

И опять постигла неудача Исимуду. Не удалось вернуть ладью и в четвертый раз, несмотря на усилия огромных рыб, набросившихся на ладью со всех сторон. И в пятый, и в шестой, и в седьмой раз удается Инанне спастись от преследователей.

И приводит она ладью к древним вратам Урука[143], чтобы одарить старцев мудростью, воинов силою, женщин плодовитостью, детей радостью и весь город божественностью, царственностью и всеми другими захваченными у Энки дарами. И выгрузила из небесной ладьи Инанна эти дары и сложила их у ворот при огромном скоплении ликующих горожан. И повелел царь быков и овец заколоть и излить на алтари пиво обильное во славу Инанны. Барабанам он повелел победно греметь, звучать литаврам звонкоголосым. И вознесли люди Урука хвалу великой богине, возлюбившей и одарившей их город.

Женитьба Энлиля[144]

(Миф шумеров)

Город Эреш[145], что на Евфрате, был тогда еще неприметен и не прославлен. И оставалось долго во мраке имя Нидабы[146], той, что была в Эреше царицей и вскормила дочь свою Сут, словно телку, себе и людям на радость. А имя Энлиля, утеса небес, уже наполняло светом миры.

Обходя владенья свои, оказался Энлиль в Эреше. И в его воротах он деву увидел, блиставшую красотою, и сердце его загорелось желанием.

— Дай я одену тебя в одеянья владычицы, — проговорил он, приблизившись к деве, — в те одеянья, что знатность даруют и тем, кто ничего не имеет, кроме красоты.

Ассирийская боевая колесница (VIII в. до н. э.)

Сут, услышав эти слова, покрылась краской возмущения и ответила гордо Энлилю:

— Не за ту ты меня принимаешь. Честная дева может стоять и в воротах — нет в том позора. А кто ты такой? Откуда явился? По делу какому? Коль дел не имеешь, так убирайся.

— Поговорим, — продолжил Энлиль. — Все спокойно обсудим. Дело мое — женитьба. Я за невестой явился. Будь же моей супругой.

Речь Энлиля ушей Сут не коснулась. Исчезла она, в материнский дом удалилась.

И взревел во гневе владыка, познавший желанье. И Нуску[147], светлоумный советчик, без промедленья явился.

— Войди в этот город, — распорядился Энлиль, — и предстань перед троном той, кто им владеет. Объясни, что я муж неженатый и желанье имею дочь ее сделать своею женою и дать ей новое имя Нинлиль[148]. Оно по всем мирам разнесется. Воссядет она на престоле рядом со мной и будет вместе со мной владычицей черноголовых. И не с пустыми руками предстань пред невестой. Передай ей вот это.

И тотчас Нуску выполнять порученье понесся, в город вступил он в сиянье своем и, представ перед троном царицы Эреша, передал ей великую весть слово в слово. И Нидаба ему отвечала:

— О советчик, перед великим владыкой стоящий, тот, с кем Энлиль держит совет обо всем! Разве тебе непонятно, что раб, желанье владыки узнав, не может ответить отказом? И кто не примет милости владыки? А что до обиды, что дочь моя претерпела в воротах, то смоют ее дары без остатка. Пусть же мой зять, небесный утес, за невестой свою присылает сестрицу[149].

И тотчас же призвала Нидаба дочь, что скрылась в покоях, и ей объяснила:

— Привольно живется в материнском доме, сладко в нем спится, но приходит пора, когда деве любой его надо оставить. Посланец Энлиля, советчик его светлоумный, нас посетил по делу женитьбы владыки. Предстань перед Нуску, дай ему руки омыть и поставь ему пиво.

Сделала Сут все так, как мать повелела. И посланец Энлиля раскрыл ладонь левой руки и дар передал сокровенный.

Сут его не схватила, но в знак того, что принимает подарок, пальцем к нему прикоснулась.

И возвратился светлоумный посланец в город Ниппур, где Энлиль его ждал с нетерпеньем, предстал перед троном Энлиля, землю поцеловал у подножия трона и передал ответ царицы слово в слово.

И плоть Энлиля возликовала, и сердце его в пляску пустилось. И тотчас же радость охватила миры. Заполнились степи лаем, мычанием, гоготанием, ржанием. Звери заголосили каждый на своем языке, приветствуя весть о предстоящей женитьбе владыки.

Энлиль не медля отправил в Эреш стадо отменных овец, большие сыры, источающие запах горчицы, и сыры поменьше с другим ароматом, душистый мед золотистый в деревянных бочонках, гранаты, брызжущие пурпурным соком, финики из Дильмуна в плетеных корзинах, редчайшие фрукты горных деревьев и диковинных зимних садов, орехи, драгоценные камни из Харама, далекой страны — ларца сокровищ.

Лев и бык-единорог

И принял великие дары двор Нисабы, царицы Эреша. И когда их снимали с повозок, поднялась походная пыль, подобная туче, до крайнего неба. И двор дары эти не вместил. Они заполнили город и вышли за стены.

И приблизилось время блаженства. Аруру, сестрица Энлиля, в храм престольный впустила невесту, где для новобрачных из кедровых веток пахучих было постелено ложе.

Юная дева свое лоно открыла, и ввел в него Энлиль, небесный утес, свой корень. Невеста вожделенья его не прерывала и стала женою. И получила она имя Нинлиль, и вместе с ним и другое имя — Нинту[150], какое дается девам, когда они мужу раскрывают колени. И стала Нинлиль хозяйкой в доме Энлиля.

И стал день свадьбы Энлиля праздником плодородия, торжеством силы рожденья, дающим полям урожай и сытость черноголовым.

Когда Вверху[151]

(Миф аккадян и вавилонян)

Таблица I

Когда вверху небеса еще не имели названья, когда твердь еще прозвища не имела, существовали лишь первородный создатель их Апсу, Мумму[152], мудрый его советчик, и Тиамат[153], всего живого праматерь. Обитали они в бездне великой, воедино смешивая свои воды.

Когда даже для богов еще не были возведены жилища, и не расстилались по земле еще степи, когда не были сотворены еще боги, и они имен еще не имели и не были назначены им судьбы, вот именно тогда и сотворены были боги.

Когда ни болот, ни строений не было видно, вообще ничто имени не имело, вот тогда и появились боги. Первыми были созданы и имена получили Лахму и Лахаму[154], а долгое время спустя от этих глубинных чудовищ бог Аншар и богиня Кишар родились[155]. Много времени они пребывали во мраке, к годам прибавляя годы. Потом Аншар и Кишар породили Ану, сына, во всем подобного им. И сделал Аншар своего первенца во всем равным себе самому. От Ану родился Эа[156], также отцу своему подобный, но сильнее отца и деда, превосходивший всех мудростью и силой.

А потом появились и другие боги. Молоды были они и задорны, Тиамат они изнутри тормошили, ее возмущали чрево. Шумом и суетой был недоволен Апсу, великих богов родитель. Вызвал он мудрого советчика Мумму, и отправились к Тиамат они вместе, чтобы совет держать и принять решенье.

Первым отверз уста Апсу и сказал, обращаясь к супруге:

— Поведеньем твоих сыновей я недоволен. Днем нет покоя, ночью сон не приходит. Надо бы буйных юнцов истребить. В мир тишина возвратится, и спокойно уснуть мы сможем[157].

Тиамат рассердилась, она с супругом не согласилась, сочтя, что смерть никого не сможет исправить. И Апсу решил сам юнцов уничтожить с помощью верного Мумму.

Богиня Иштар и бог Эа

О замысле этом проведали юные боги. Присмирели, попрятались где попало, тихо сидели в слезах и уныньи, не зная, что делать. И тогда отыскался спаситель, Эа, в мудрости первый.

Непрерывно шепча устами заклятье, в воду он опустил слепленную им же фигурку. И Апсу, скованный оцепененьем, стал никому не опасен. Эа сразу его прикончил, а советчика Мумму заковал он в оковы. Затем на Апсу, на бездне бескрайней, себе жилище построил, чертоги воздвиг он[158]. В них от богини великой Дамкины[159] родился у Эа сын первородный. Возликовал родитель, увидев, как прекрасен порожденный им отпрыск — с сияющим взором, излучающим мудрость, с походкой мужа-владыки, — Мардук ему имя[160]. Четыре всевидящих глаза, четыре уха имел он, мудрейший из мудрых, при движеньи из уст его вырывалось пламя. Обладал он блеском десятка богов и силой невероятной.

Между тем Тиамат супруга хватилась и, узнав, что он уничтожен, напряглась всем телом могучим. Двенадцать породила она острозубых чудовищ с телами, полными яда, своим блеском внушающих трепет. Показалось ей этого мало, и добавила Тиамат к воинству еще и человека-скорпиона, и страшного льва, и чудовищных змей, и яростных демонов, и беспощадных обладателей чудесного оружия, не знающих страха в сражении. Во главе она поставила Кингу[161] и вручила ему судеб скрижали, их на грудь ему возложила, обратившись к нему с такими словами:

— Ставлю я тебя над богами, возвышаю над всеми, моим супругом единственным будешь отныне.

Таблица II

Мудрый Эа, о заговоре супруги проведав, отправился тотчас к Аншару — рассказать о том, что праматерь погубить всех богов решила, что она создала войско, во главе поставила Кингу, что высшую власть она Кингу вручила и скрижали судеб на грудь ему возложила.

Растерялся Аншар могучий, вместе с ним и другие боги. Затрепетали боги от страха — и Аншар и сын его Ану, о спасенье не помышляя. Попрятались ануннаки, губы поджали, глаза опустили.

Но вдруг Аншар, богов прародитель, воспрянув духом, торжественно встал и молвил, обратив слова к ануннакам:

— Я знаю, кто всех превзойдет, кто в схватке всех одолеет, — Мардук, мой внук безупречный. Защитником нашим он станет, двенадцать чудовищ рассеет по свету. Пошлем за ним мудрого Эа, пусть приведет он сына.

И вызвал Эа Мардука и подвел его к Аншару, и тот объяснил ему, чего ждут от него великие боги, среди них — и отец его Эа. И ответил Мардук с подобающим сыну почтеньем:

— Возрадуйся, отец! Достаточно силы в руках моих, чтобы шею свернуть Тиамат и, повергнув к твоим ногам, мозг ее растоптать.

Проговорив так, он обратился к Аншару:

— О господин богов, наши судьбы вершащий! Ответь мне, получу ли я достойную награду, если стану вашим мстителем и Тиамат осилю? Согласен ли ты собрать богов на собранье и назначить мне великую судьбу перед ними?

Таблица III

И послал Аншар своего вестника Гагу — созвать богов на великое собрание, чтобы поставить Мардука над всеми богами и направить его на схватку с Тиамат и ее воинством.

Начал Гага по старшинству — с Лахмы и Лахамы, затем обошел игигов и ануннаков, призвав их в Упшукинак на великое собранье.

И заполнился Упшукинак[162] богами, отовсюду поспешившими на великое собранье. Расцеловавшись друг с другом при встрече и обменявшись приветствиями, устремились они к Аншару, чтоб выяснить поскорее, зачем они собраны вместе. Ропот поднялся до неба, когда они услыхали, что им назначен владыка. Но Аншар их успокоил. Предложил он им угощенье. За столами они расселись и вкушали хлебы без счета, мешали вино в своих чашах, запивали пивом ячменным. Одурманенная хмелем, из их душ удалилась тревога. От сытости отяжелели тела их, усталость овладела умами. И снова к ним Аншар обратился. И с великой готовностью боги от вольности отказались и вручили себя Мардуку, признав его господином, хотя еще недавно, толпой окружив Аншара, наперебой кричали, что молод Мардук, сын Эа, чтоб управлять богами, что все они старше Мардука, а многие — родом знатнее.

Таблица IV

Вручили боги Мардуку жезл власти, на царский трон его усадили, к нему обратились с почтительной речью:

— Из нас ты самый могучий, судьба твоя возвышенней наших, и даже великий Ану под властью твоей пребывает! Главенство твое навеки, навсегда твое превосходство! И подчинимся всему мы, что только из уст твоих выйдет, вовек не посмеем перечить, приказы твои исполняя. Во всех святилищах наших ты будешь владыкой желанным. Получишь ты в них почет и постоянное место. Власть тебе мы вручаем над мирами двумя, земным и небесным. Во всех собраниях наших слово твое будет первым. Ты мститель наш, наш защитник! Лишь только дай нам заверенье, что наших врагов уничтожишь.

И дал Мардук обещанье, что Тиамат уничтожит, что ей перережет глотку и в сокровенное место ее отправит навеки, ветрами ей кровь развеет.

Возликовали все боги, игиги и ануннаки. «Мардук — наш владыка!» — слышались громкие крики.

И начал Мардук готовиться к схватке, к битве великой. Лук смастерил, без промаха бьющий, к нему быстролетные стрелы, приладил и молнию к стрелам в придачу, и сеть, чтоб врагов опутать. Призвал семь ветров на помощь — их первыми в путь он отправил, чтоб недругов из укрытий выдуть на поле сраженья.

Зиккурат г. Ура. III тыс. до н. э. (реконструкция)

Прибыл к месту сраженья Мардук в сверкании молний, прекрасный силой своей, уверенностью в победе. И на брань отвечая, какою был сразу осыпан, высказал он Тиамат и Кингу все, что в душе накипело.

Яростью волн вздымаясь, потекла Тиамат навстречу Мардуку. Ловко он сеть набросил на ее огромное тело. И, разрывая путы, она разинула глотку, проглотить смельчака пытаясь. Но он, отпрянув, ей ветры прямо в глотку направил. С шумом в проход ворвавшись, ветры вошли в утробу, и Тиамат раздулась, подобно гигантской лягушке, и в неподвижности страшной застыла. И подали лук Мардуку, на тетиву наложил он стрелу и оттянул к своей груди. Стрела, полетев со свистом, праматери сердце пронзила, его разорвав на части. И дух Тиамат испустила. И ногой наступил победитель на необъятное тело.

И переполнил страх Кингу и воинству передался, задрожал он, и задрожали драконы и обратились в бегство, не пытаясь вступить в сражение. Но ускользнуть не дал им мудрейший из мудрых. Догнал он Кингу, сорвал с его груди скрижали судьбы, что возложила на него Тиамат, и перевесил на свою грудь. Переловил он и драконов и, схватив за головы, бросил в мешок и отправил в пещеру, чтобы там могли они оплакивать свою судьбу и участь сотворившей их Тиамат.

Расправившись с воинством Тиамат, вернулся Мардук к ее телу. И рассек он туловище Тиамат пополам, словно устрицу. Половину, что выше была, он поднял наверх и прикрыл ею верхние воды, словно стеной. В этой стене, которой он имя дал «небеса», пробил он ворота и стражей поставил, чтобы они по его повеленью дожди, град и снег выпускали. Из нижней половины могучего тела Мардук создал землю и закрыл ею нижние воды, которые заполняли царство отца его Эа. На голову Тиамат навалил он гору, чтобы воды не растеклись по поверхности земли, а сохранились, из глаз ее извлек великие реки Тигр и Евфрат, из груди — источники другие, в ноздрях хранилище для пресных вод устроил, а из завитков хвоста — связь земли и небес.

Таблица V[163]

Поднялся Мардук на небо и соорудил там чертоги для Ану, Энлиля и Эа, построил дома для звезд и планет[164]. Потом он создал Луну, ночь ей доверив. Короной он Луну одарил, чтобы ее рогами-зубцами месяцы отмеряли[165]. День же Мардук отдал Шамашу, повелев ему разгонять своими мечами-лучами всех злодеев и нечестивцев, которым мрак по душе[166].

Таблица VI

Казалось Мардуку, что завершил он мироустройство. Но как-то раз к нему боги явились и сетовать стали, что терпят голод и холод. И задумался он, в сердце своем решая, что предпринять, чтобы жалоб и стонов больше от них не слышать.

И направился к Эа Мардук, и поведал ему, что намерен сотворить человека, чтобы тот взял на себя все работы, чтоб служил он богам исправно, соблюдая все ритуалы, чтобы боги могли наслаждаться миром, ни единой заботы не зная[167]. И просил он у отца совета, из чего сотворить человека.

И посоветовал Эа собрать всех богов. Когда же прибыли боги, им объявил Мардук, что старшие боги должны ответить за былые обиды, что одного из них надо убить, чтобы кровь его стала основой для создания слуг, которые будут кормить и поить всех богов, чтобы боги забот не знали. И громко закричали боги, что должен быть Кингу убит, ибо он виноват во всем. И тотчас Кингу связали, повлекли его к Эа, вину ему объявили, разрезали жилы. Когда же вытекла кровь, взял Мардук глины, на крови Кингу ее замешал и вылепил он человека. И поручили боги человеку все нужды свои и заботы.

Эон, или Протогон

Благодарные боги решили возвести Мардуку город и храм над бездной. И построили они ему такой же прекрасный дворец, какой он имел на земле, назвав его — Эсагила, и поставили рядом башню высокую с помещением на самой ее вершине, где бы, не зная забот, отдыхал Мардук, и куда ему было удобно созывать богов на собранья[168].

И сразу же, как только завершено было строительство, созвал Мардук всех богов на великое собрание и объявил, что будут они приходить сюда в первый день каждого нового года, чтобы получить из его рук судьбы на год предстоящий[169].

Выслушали боги слова Мардука и прежде, чем разлететься по своим жилищам, подтвердили они ту клятву, что дали на великом собрании, созванном Аншаром. Единодушно повторили хором они, что Мардук — Вавилона владыка, что он господин над всеми богами земли и неба, что он бог, очищающий жизнь всех богов, что нет никого другого, чья б судьба над его судьбой возвышалась.

Таблица VII

Пятьюдесятью титулами наградили Мардука великие боги, пятьдесят имен у него одного, первое и главное из которых — Мудрый[170]. И сохранили их люди на все времена. Повторяет их отец сыну, чтобы запомнил и, когда настанет время, передал своему сыну, и так до скончания времен.

С Великих небес к Великим недрам[171]

(Миф шумеров)

С Великого верха к Великому низу мысли свои обратила Инанна, покинула Небо, оставила Землю ради нутра земного. В семи городах покинула храмы[172], семь своих сил, семь своих тайн в кулаке зажимая. На голове — венец драгоценный, Шугур ему имя, лоб ее белою лентой повязан — ей имя «Чела украшенье». В руках ее жезл и бич — знаки власти и устрашенья. На шее — бусы из лазурита. Браслеты — как змейки вьются вокруг запястий, холмики грудей прикрыты сеткой, ей имя «Ко мне, мужчина». В веки ее притирания втерты «Явись живее». Лоно скрыто повязкой, как у всех небесных владычиц.

Инанна в подземное царство шагает. Ниншубура, глашатай ее милосердия, рядом. Слова ее и наказы ухом он ловит.

— Слушай меня, Ниншубура, внимательно слушай. Как только я из виду скроюсь, из глаз исчезну твоих, жалобным плачем залейся на холмах погребальных и ударь в барабаны в Доме собраний. Щеки и тело в кровь исцарапай, уста изорви ногтями. В клочья порви одеянье свое и обойди, как нищий, богов великих жилища. К Энлилю сперва зайди и молви, упав перед ним на колена: «О владыка, не дай погибнуть Инанне, дщери твоей, в страшном мире подземном. Не разреши серебру твоему, что взор ослепляет, пылью забвенья покрыться Великого низа. Гранильщик подземный пусть лазурит твой не повредит, пусть плотник самшит твой не сокрушит, не дай владычице-деве погибнуть». Если ж владыка ветров ухо тебе не откроет, времени не теряй, поспешай к мудрому Нанне, знаний владыке. Не поленись ему повторить, что молвил Энлилю. Если и он промолчит, то отправляйся к Энки, Великого низа владыке, и повтори ему ту же мольбу, слово в слово. Энки знакомы и воды рожденья, и бессмертия травы. Теперь же простимся: путь мой налево, твой же — направо.

Изображение женщины из слоновой кости из дворца Ашурбанипала II в Калху, известная как «Мона Лиза из Нимруда»

Идет Инанна, к горе подходит из лазурита,

Но нет пути ей. На семь засовов ворота закрыты.

Кричит богиня, вопит богиня: — Открой ворота!

И вопрошает привратник Нети: — Крикунья, кто ты?

— Открой скорее. Ведь пред тобою Звезда Восхода.

— Звезда Восхода, зачем пришла ты в страну Заката,

В страну, где вопли, в страну, где стоны?

— Свою сестрицу, привратник Нети, мне видеть надо.

— Тогда, Инанна, снимай скорее, снимай корону.

— Зачем корону?

— В подземном мире — свои законы.

Сняла корону, и стало меньше одним засовом.

Суров привратник. Ждет от богини он жертвы новой:

— Теперь сорви, Звезда Восхода, со лба повязку!

Сняла повязку. Привратник тотчас засовом лязгнул.

Сняла Инанна все облаченья и все наряды.

— Теперь иди! — сказал привратник, окинув взглядом

Нагое тело той, что красотою небес сияло,

И силой той, что возбуждало и призывало

Людей к соитью и к продолжению людского рода,

С нею живет и в ней умирает сама природа.

Вступила Инанна в пещеру, склонилась пред троном

Своей сестры Эрешкигаль[173], владычицы непреклонной.

Рядом с нею на креслах судейских семь ануннаков,

Семеро судей, покорных слову ее и знаку.

Дух Инанны ушел от сестры ледяного взгляда.

Труп ее брошен на крюк с трупами смертных рядом.

А на небе Ниншубура, глашатай желаний Инанны, плачем великим залился на могильных курганах, в честь владычицы щеки и тело в кровь исцарапал, бил в барабан, бил себя в грудь перед всем народом, одежду в клочья порвав, обходил храмы. Только владыка Энки на мольбу его отозвался. Из-под ногтей грязь он выскреб, из этой грязи он сделал кургара. Из-под других ногтей, покрытых красною краской, грязь он выскреб. Из этой грязи сотворил галатура. Водрузил этих уродцев он на ладони, дал наставленья, как вести себя в мире Нижнем, и отпустил он их со словами:

— Летите, кургар с галатуром, и без Инанны, дщери любимой, обратно не возвращайтесь! У врат подземных вейтесь, как мухи, у оси дверной ползите, как змеи, к Эрешкигаль, владычице великой, пройдите и о пощаде ее умолите.

И понеслись кургар с галатуром на крыльях мушиных, славя того, кто из грязи на свет их вынул. В щели ворот подземных они залетели, так что и Нети, недремлющий страж, их не заметил. Нашли Эрешкигаль, нет, не на троне — рожающей в муках. Ее белые бедра ничем не покрыты, открыты груди ее, как белые чаши, как лук-порей, растрепаны косы. И говорила владычица мрака, нет, не с супругом — со своею утробой:

— Долго ли будешь ты, чрево мое, терзать меня болью?

И обратились кургур с галатуром к великой богине:

— Можем помочь тебе, о Эрешкигаль. Все в нашей воле.

— О, если можете, то изгоните боль из утробы.

— Можем, владычица! — радостно крикнули оба. — Сейчас мы возьмемся за дело. Плата твоя — этот труп, что висит на крюке, госпожи нашей тело.

— Берите, навозные мухи, только скорее меня избавьте от муки!

Кургар с галатуром, понатужившись, сорвали тело Инанны. Живою водою омыли его, травою живою к нему прикоснулись, что дал им Энки, их родитель. И задышала богиня, поднялась, зашагала к воротам, слова не молвив. Ее ануннаки догнали и у ворот задержали.

— Не торопись, Инанна, — они сказали богине. — Коль выбраться хочешь из страны без возврата в мир, где ждут тебя боги, в мир, где смертные даров твоих ожидают, выкуп должно тебе оставить — душа за душу. Демоны смерти станут твоею свитой. Им назовешь замену.

Вот Инанна выходит из Великого низа, а над нею демоны смерти вьются. Они не ведают жажды. Голод им неизвестен. Не вкушают они муки, пропущенной через сито, не пьют воды проточной. Им незнакома жалость. Вырывают они из объятий мужа его супругу, от груди материнской отрывают младенца.

Первым Инанну встретил глашатай ее милосердия, посол Ниншубура благородный. Еще на щеках его шрамы видны и порезы, в рубище тело. Увидев Инанну живою, он ей повалился в ноги. И демоны тут набежали.

— Его мы возьмем, Инанна, — сказали они богине. — Ты же можешь вернуться в город. Он будет тебе заменой.

— Нет, — сказала Инанна. — Этого вы не возьмете. Плачем он заливался великим на погребальных курганах, бил в барабаны громко в Доме собраний. Он из подземного плена мне к жизни открыл дорогу.

Демоны отступили:

— Что ж! Назови нам другого.

У ворот славного города Умме встретил Инанну Шара[174], там почитавшийся богом. Пред ней упал на колени.

Демоны тут набежали, оглушая Инанну воплем:

— Этого дай нам, богиня, и мы тебя в город пустим.

— Нет! — сказала Инанна. — Этого вы не возьмете. Песен он много знает. Стриг он мне некогда ногти, мне он расчесывал кудри, песенки напевая.

Демоны отступили:

— Что ж, назовешь нам другого.

В город Кулаб[175] вступила богиня. Здесь жил ее супруг Думузи[176]. Был он до спуска Инанны в толщу земную ее любовником скромным. Когда же она удалилась, дерзостью обуянный, на лоб свой напялил корону.

Увидев Думузи на троне, в гневе вскричала богиня:

— Хватайте его! Тащите! Такой он мне больше не нужен!

Так светлая Инанна отдала пастуха Думузи в руки демонов смерти.

Северо-западная часть столицы Ассирии — г. Ассура (реконструкция)

Иштар[177] и Таммуз[178]

(Миф аккадян)

Возлюбила прекрасная богиня Иштар юного красавца Таммуза. Не могла она жить без него ни дня, ни мгновенья, а если он отлучался, она пребывала в великом волнении.

Однажды отправился Таммуз в степь на охоту и не вернулся. От слуг, сопровождавших охотников, богиня узнала, что внезапно налетел вихрь и Таммуз упал, как надломленный тростник, и дух испустил.

Великая скорбь овладела богиней. Не могла она примириться со смертью того, кто был ей дороже жизни, и мысли свои и думы она обратила к стране без возврата, к обиталищу мрака, к Эрешкигаль, хозяйке подземного мира.

Облачилась Иштар в лучшие одеяния, запястья продела в кольца, перстнями украсила пальцы, уши — серьгами, подвесками — шею, обвила голову золотою тиарой и отправилась скорбной дорогой, которой спускаются тени умерших. Дошла Иштар до ворот, до медных, которые лишь мертвым открыты, а живым недоступны.

— Откройте! Откройте! — кричала богиня, могучей рукой ударяя по меди, так что она, как бубен в храме, гремела. — Откройте, а то обрушу я ваши ворота, сломаю ваши запоры и выпущу мертвых из Нижнего мира наружу.

Ассирийский жрец

Привратники шум услыхали и удивленно вскинули брови. Бесшумны ведь тени мертвых. Беспокойства они не приносят.

Шум услыхала сама Эрешкигаль, и яростью ее наполнилось сердце.

— Кто там ко мне стучится, словно пьяный вояка в двери таверны? Кто дал ему выпить столько сикеры!

— Это не пьяный! — почтительно страж промолвил. — Это богиня Иштар, твоя сестрица. Она за Таммузом явилась. Сейчас опрокинет ворота. А кто поднять их сумеет?

— Впусти! — приказала хозяйка подземного мира.

Со скрипом отворились ворота. Предстала богиня Иштар перед стражем во всей своей красоте великой и несравненной скорби. Но наглый привратник не содрогнулся. Глаза его жадно блеснули, когда взгляд упал на тиару. И, сняв с головы тиару, богиня ему ее протянула.

И снова пред нею ворота, ворота вторые из меди. Богиня вручила второму стражу кольца и серьги.

А потом — еще и еще ворота. Когда же седьмые ворота за ее спиною остались, нагой она оказалась средь душ, шуршащих во мраке, словно летучие мыши. На ощупь она пробиралась и натыкалась на стены, скользкие от крови и слез, натыкалась на камни, падала и поднималась.

Нет, не смогли сломить Иштар униженья. С головою, поднятой гордо, она перед троном предстала и хозяйке подземного мира такие слова сказала:

— Таммуза возврати мне, сестрица. Нет без него мне жизни.

— Закона нет, чтобы мертвым жизнь возвращать ради чьих-то капризов, — оборвала Эрешкигаль богиню. — Мало ли юнцов в Верхнем мире? Пусть Таммуза заменят.

— Таммуз один для меня на свете, — Иштар возразила. — Прекрасному нет замены.

И тут Эрешкигаль обернулась, слуге своему Намтару[179], болезней владыке, рукою махнула. Наслал на Иштар он язв шестьдесят, шесть тысяч болячек.

И затихла земля без Иштар. Засохли деревья. Травы расти перестали. Опустели птичьи гнезда. Овцы ягнят не рожали. Семьи людские распались. Овладело землей равнодушье, предвещавшее жизни полную гибель и торжество могильного мрака.

Боги, глядя на землю с небес, ее узнать не сумели. И, всполошившись, послали гонца из Верхнего мира в мир Нижний с приказом:

— Иштар возвратить немедля и с нею вместе Таммуза.

Как ни кипела яростью Эрешкигаль, как по бедрам себя ни колотила, как ни вопила, что нет возврата из царства ее, пришлось ей смириться перед высшею волей.

В тот день, когда Иштар вместе с Таммузом возвратились на землю, весна наступила. Все на земле возрожденной распустилось буйным цветеньем. Птицы запели в ветвях, любовь и жизнь прославляя. Жены вернулись к мужьям на брачные ложа. В храмах Иштар настежь все двери открылись. Ликующий хор голосов провозгласил:

— Таммуз возродился! К любви возвратился Таммуз.

Митра

Нинурта[180] — бог-герой Ниппура

(Миф шумеров)

Жил в Ниппуре священном Нинурта, сын великий Энлиля, герой, отдающийся битве, воитель, южному ветру подобный. Молниями взор его блещет. В блеске для глаз нестерпимом восседает он на престоле И владеет оружием он, чье сиянье для врагов ужасно — нет им от него спасенья. Оружие это, накрыватель множеств, сеть боевая, что единым ударом способна взять в полон огромное войско, носит имя Шарур.

Однажды обращается к нему Шарур с такими словами:

— О Нинурта! Охранитель высоких престолов, мой царь и владыка! Знай, что Небо семя свое излило ливнем на землю и породило на страх черноголовым дракона Асага. Не был он вскормлен материнскою грудью — дикие звери вскормили его своим молоком. И отца своего он, воитель жестокий, не знает. В горы зубами вгрызаясь, он оставил там свое семя, и поднялись диорит, базальт, гранит и прочие камни крепкой породы. Камни эти царем избрали Асага, и он возгордился сверх меры — с каменным воинством на города нападает, губит деревья. Себя он нагло считает тебе подобным и равным в Шумере. Боги захваченных им городов трепещут. В страхе дары ему преподносят. О силе твоей проведав, держал совет он с камнями, что избрали его на царство, со скалами и с горами, как тебя извести поскорее и расширить свои границы. Нелегко пробить твердый камень — ни топор, ни копье не расколют, в этом сила войска Асага. Но ведь мы с тобой неразлучны. Полетим и сразимся с Асагом.

Ассирийские воины преследуют разгромленных арабов

И ринулся в горы Нинурта. Проносится он, лев могучий, с булавою в руках, подобно низвергающемуся с гор потоку, подобно ревущему южному вихрю, в грохоте и блистании молний. Впереди него буря несется, а сзади — Шарур догоняет. С пути своего он сметает холмы, ломает леса, засыпает землею взметенной низины.

Птицы взлететь не в силах, рыбы страдают от жара, степь, почернев, опустела, гибнут дикие твари. Руки к груди прижимая, горько земля рыдает.

Рушит в мятежной стране горы Нинурта, сокрушает он города, люди гибнут без счета, посылая проклятья дню и часу рожденья Асага.

Так подходит Нинурта к логовищу дракона. Но не ведает он, каковы его силы, и посылает в разведку Ша-рура. Обозревает Шарур, покрыватель множеств, с высоты своей поле и ужасается числу и силе войска Асага. Вернувшись к Нинурте, ему сообщает:

— Необозримо воинство вражье, а нас только двое. Нет, неравны наши силы. Никто не бросит упрека, что робки мы сердцем, если в Ниппур возвратимся.

— Стыдись! — воскликнул Нинурта отважный. — Не подобает мне бегство, какими б словами ни скрыть его сути. Готовься к сраженью.

И вот началось сражение. Дрожала земля, кружился Нинурта над полем боя, все время меняя оружье. Цепляясь о землю кривыми когтями, пыль вздымает Асаг до крайнего неба.

Нинурта за грудь схватился. Пыль проникает в дыханье. Силы героя слабеют.

И тогда Шарур взвивается в небо и вот уже нависает, как туча, над потрясенным Ниппуром и, достигнув порога Энлиля, у бога помощи ищет.

И мысль ниспосылает Энлиль своему могучему сыну.

— Пыль тебе не страшна — ведь воды тебе подвластны. Не медля открой им выход. Они под твоими ногами.

Услышав совет отцовский, Нинурта стал выламывать камни и громоздить их в кучу. И хлынули воды неукротимым потоком. От пыли очистился мир.

Затрясся Асаг, как на дереве лист, видя свое бессилье. Нинурта к нему подбежал, схватил его за плечо и, черную печень проткнув, из тела вырвал рукой.

Ликует Шарур. Клич победный, обойдя всю землю, достиг крайних небес. Услышали боги его и, покинув укрытья свои, принялись славить Нинурту.

Только голос Нинмах[181] в их хоре не прозвучал. На ложе, где сын был зачат, рыдает владычица-мать, как над ягненком овца. Нет от сына вестей. Ей мнится — в опасности отрок. Сердце сжимает боль. Наконец, решает она пуститься в опасный путь.

Встретив в горах Нинмах, вскинул брови Нинурта.

— В горы явилась ты, ужасы битвы презрев! — он обратился к ней. — Подвиг души твоей мною не будет забыт. Гору, что я воздвиг, чтобы воде дать путь, я тебе посвящу. Нареку я ее Хурсаг[182]. Ты же, ее госпожа, будешь теперь Нинхурсаг. Трав ее аромат будет отныне твоим. Кедр, самшит, кипарис склоны украсят ее, и винограда янтарь шею ее обовьет, смол ароматных поток даст воскуренье в твой храм, недра в дар принесут медь, драгоценный металл. Диких тварей стада ее изберут жильем, каждой весной свой приплод будут нести тебе и все вместе они славу тебе пропоют.

Энмеркар, владыка Урука[183]

(Миф шумеров)

В давности дальней, когда еще день был надо всем господином, а владычицей была ночь, супруга его, когда солнце царило над миром, город Урук богоданный блистал радугой, ожерельем своим многоцветным, тверди небесной касаясь. Было сиянье его в стране черноголовых лунному свету подобно. Городом этим правил тогда Энмеркар[184], а советником был при нем светлейший Наменатумма, — таково было имя жреца верховного в священных пределах Кулаба[185]. Его избрали Инанна и ей любезный Думузи. Стены Кулаба во время правленья его вздымались в лазурном сиянье. Был он воистину господином. И с таким человеком, властелином Урука, в распрю вступил жрец верховный Аратты Энсухкешданна.

Вызвав гонца, он с речью к нему обратился такою:

— В Урук отправляйся немедля. Пусть его царь мне подчинится и ярмо наденет на шею. Он с богиней Инанной живет в храме лазурном своем. Я хочу возлежать с нею в Аратте, в сновидении сладком ночном и под взором сияющим Уту красоваться я с нею хочу. А также ему передай, пусть он съест самого жирного гуся[186]. Я же к нему не притронусь, а яйца гусиные соберу в корзину свою, птенцов гусиных в короб запрячу, маленьких — для моего котелка, подросших для чана большого. И все правители мне подчинятся. Пир горою устрою для них.

Приняв повеленье, гонец отправился в путь, помчался как горный баран, полетел как сокол. Шел он все светлое время, в сумерки на ночлег становился, с наступлением мрака скрывался в горах. С рассветом он снова взбирался на кручи, скакал как онагр, как лев на охоте дневной бежал неустанно по степи, несся как волк за козленком.

И вот он в Уруке перед лицом Наменатуммы, жреца верховного, речь господина передает он ему слово в слово.

И задумался Энмеркар над тем, что жрец ему передал, и отправился он готовить табличку с ответом, в пути размышляя: «Владыка Аратты хочет с Инанною жить в своем храме лазурном. Но ведь сходит Инанна с небес на ложе мое, и с нею я в сладостный сон погружаюсь. Днем же я к ней на подворье иду, и она меня вводит в свой священный покой, где на меня Энлиль надевает священный венец, Нинурта, чадо Энлиля, царственный скипетр вручает, а Аруру, сестрица Энлиля, которая грудью кормила меня, мех вручает с водой. Зачем же Инанне город Урук покидать? Разве есть для нее лучшая крепость? На что ей Аратта? Пять лет пройдет, и десять пройдет, Кулаба она не покинет.»

И посылает царь Энмеркар к Энсухкешданне, владыке Аратты гонца с таблицей. Ее прочитав, собирает Энсухкешданна совет[187]. И когда собрались все мужи совета, он им говорит:

— Что я скажу Урука жрецу, который в Кулабе? Бык его перед моим занесся. Ведет он себя надменно. Пес Урука глотку свою раскрыл, как мне ответить ему?

И стали думать члены совета, жрец-заклинатель, жрец-прорицатель, жрец-посветитель и другие жрецы. Но не дали они ответа, сказав Энсухкешданне: «Прими решение своим сердцем. Поступай как знаешь!»

Но был в Аратте один чародей из города Хамази, славного колдовством. Когда этот город был до основания разрушен, переселился он в Арапу. Имя ему Ургирнунна. И обратился он к Энсухкешданне с такими словами:

— Отцы Аратты ответа тебе не дают, тебе предоставляя решенье… Я же тебе помогу. Я разрою каналы Урука, склоню его выи к святыням Аратты… С армией великой я на Урук обрушусь. И тогда урукцы, которые возгордились, к нам на ладьях доставят сокровища и богатства, и ты украсишь храм свой из лазурита[188].

Эти слова услышав, Энсухкешданна духом воспрянул. Отвесил он колдуну пять мин золота и пять мин серебра со словами:

— Если враги мои будут тобою разбиты, передам их в твои руки.

И направил стопы колдун к Эрешу[189], граду богини Нисабы[190]. И зашел он там в загон, в котором стада помещались. При виде его корова одна затрясла головою тревожно, и колдун к ней обратился с вопросом:

— Скажи мне, корова, кто пьет твои сливки, кому твое молоко по вкусу?

— Богиня Нисаба! — ему сказала корова. — Она пьет мои сливки, ей мое молоко угодно. Ее застолья достоин сыр из моего молока. Мои сливки из светлых загонов в священный город Кулаб относят. Там честь ему отдает сам жрец верховный.

В ярость пришел колдун и произнес заклятье:

— Корова — сливки твои в голову, твое молоко в чрево!

И все ушло молоко у этой коровы и у всех животных в загонах Эреша. Загоны, что были местами мычания, стали местами молчания. Иссякло молоко в коровьем вымени. Померк день для теленка. Нечего есть стало козе с козленком. Дух они испустили. Опустела священная маслобойка. Коровий пастух выбросил посох свой за ненадобностью. Козопас свою палку закинул и плачем залился жалобным. Не стал торопиться к загону на рассвете подпасок. Один он в степь удалился. Молочник, развозивший молоко по городу и выкликавший урукцев, стал нем. Незнакомыми он бродит путями.

И тогда из загона в Эреше вышли два брата, бывшие пастухами стада самой Нисабы. Их имена остались в памяти черноголовых. Первому было имя Маппула, второго звали Урэдина. У ворот на Восток обращенных, они на земле простерлись и с молитвой жаркой обратились к владыке Уту, встающему из-за горизонта:

— Горе всем нам, живущим в Эреше, и животным и людям. Злой колдун пришел из Аратты и навел на скотину порчу. Совсем молока не стало. Все детеныши погибают. И богам не приносят жертвы. Помоги нам, бог справедливый!

Плач пастухов услышав, бог, обходящий землю, мудрое принял решение. Светлый взгляд обратил он к дому, где жила чародейка Сагбуру, ей послал он свое повеление.

На берегу Евфрата, потока богов небесных, близ града, чью судьбу решили совместно Ану с Энлилем, встретились колдун с чародейкой, и за их состязанием с высоты наблюдали боги[191].

И по данному с неба знаку оба жребии бросили в воду. Колдун из Аратты первым на берег вытащил карпа. Рыба была огромной, по траве хвостом колотила. И тогда чаровница Сагбуру из воды орла поднимает. Он когтями рыбу хватает, поднимается с нею в воздух и в далекие горы уносит.

Бросил снова колдун свой жребий и, торжества не скрывая, поднимает овцу с ягненком. Чародейка бросает жребий, и на берег волк выбегает, он овцу за горло хватает и уносит в просторные степи.

Обменявшись друг с другом взглядом, они жребии снова бросают. Вынимает колдун корову вместе с теленком, старая же Сагбуру льва поднимает. На корову бросаясь с ревом, лев уносит ее и теленка в тростники и там изчезает.

В четвертый раз они опустили жребии в воду, и колдун выудил горного козла с козою. Чародейка из воды леопарда подняла. Леопард схватил козла с козою и поволок их в горы.

В пятый раз они бросили жребии в воду. Колдун выудил козленочка дикой газели. Старая Сагбуру тигра и льва из воды достала. Тигр и лев козленка схватили, в чащу лесную его потащили…

Потемнел лик у колдуна, и зашел у него ум за разум. Старая Сагбуру обратилась к нему с такими словами:

— Колдун! Ты колдовать умеешь, но где же был твой разум? Как ты отважиться смог посетить Эреш, где Ану с Энлилем судьбы людские решают, град изначальный, который сам Энлиль возлюбил?! Как ты мог самовольно здесь колдовством заниматься, меня о том не спросив?! Сил у тебя хватило на то, чтобы навлечь на свою голову горе!

И упал Ургирнунна на колени и завопил о пощаде:

— Сжалься надо мною, отпусти ты меня сестрица. С миром я возвращусь в Аратту, укроюсь за семью хребтами и буду в стране чужедальней своей спасать свою душу. Весть о мощи твоей разнесу я по всем странам, и будешь прославлена ты как чародейка.

— Нет прощенья тебе, колдун неразумный! — сказала Сагбуру, — В загоны и хлева Эреша принес ты великую порчу. Сливки увел ты и молоко у богов и любезного им владыки жрецов в Кулабе. Утренней трапезы ты их лишил, а также полдневного пира и пира вечернего также. Черное дело ты совершил и белого света лишишься.

Проговорив эти слова, чародейка схватила колдуна за язык и, потянув, его вынула душу. На берегу Евфрата осталось лежать бездыханное тело. После того она в свой город Эреш возвратилась.

Весть о происшедшем прошла по всей земле черноголовых и достигла Аратты. Душа Энсухкешданны в пятки ушла, и он посылает в Урук, к Энмеркару, своего человека с такими словами:

— Ты владыка. Тебя одного возлюбила Инанна… Ты один великой богиней возвышен… Лоно свое святое открыла она тебе одному. От западных вод до восточных твои протянулись владенья. От сотворения мира тебе не было равных. Ты превзошел меня в споре. Слава тебе и богине Нисабе.

Сказание о Лугальбанде[192]

(Миф шумеров)

Страшны горные хребты Хуррум даже для тех, кто родился в ущельях на берегах грозно ревущих потоков, кто провел годы в хижинах, лепящихся на краю бездны, подобно ласточкиным гнездам. Для того же, чья родина — город между двумя равнинными потоками Тигром и Евфратом, они страшнее и ужаснее в семижды семь раз, особенно если у него отнялись ноги и он не в состоянии сделать и шага.

Не иначе враждебные духи этих гор, защищающие Аратту, наслали на могучего Лугальбанду болезнь, будучи уверены, что это остановит поход отца его Энмеркара[193], сына светлого Уту, на непокорную Аратгу.

Но не ведали боги, с кем дело имеют. Поняв, что не может идти, Лугальбанда не стал задерживать войска. Призвав отца, он попросил разрешить ему остаться одному, уверяя, что догонит воинов еще до того, как они достигнут Аратты.

Перенесли друзья Лугальбанду в защищенное от ветра место, ложе из кожаных мехов устроили, положили рядом во множестве и сыров, и фиников, и смокв, и сладких хлебцев, и жир нежнейший ему оставили, и яйца, в масле запеченные, и вино, и пива сортов различных — и темное, и из эммера приготовленное, и сладкое, с сиропом из фиников смешанное. В изголовье положили железный топор его боевой, промаха не дающий, а железный кинжал, филигранью украшенный, привязали к бедру.

И приказал Энмеркар воинству путь продолжать.

Воины пошли, не оглядываясь на мрачное ущелье горное, где героя оставили. Лугальбанда смотрел им вслед, пока последний не скрылся за скалой. После этого юноша с невероятным усилием перевернулся на спину, чтобы встретиться взглядом с движущимся по небу верхним предком Уту.

— Должен же Уту увидеть меня, взятого в полон злыми богами этих гор?! — думал Лугальбанда. — Должен же он своими лучами-стрелами рассеять их невидимое воинство!

Но на спине Уту, кажется, не было глаз. Он продолжал свой путь в царство ночи, чтобы принести и Нижнему миру свет и тепло.

С трудом дотянувшись до оставленной ему пищи, Лугальбанда поел и забылся сном. В сновидении к нему явился Уту и объяснил, что он видел и слышал, но не мог отклониться от своего пути, а теперь пришел, чтобы принести исцеление.

И вернул внуку жизненную силу великий бог. Травы жизни, которым он вырасти повелел, Лугальбанда жует. Воды жизни, которым он с гор течь повелел, Лугальбанда, черпая, пьет. И вот он уже совершенно здоров.

Ассирийский царь Ассурнасирпал III и бог Ассур (каменный рельеф, хранится в Государственном Эрмитаже)

Возблагодарил благочестивый Лугальбанда Уту, вместе с ним других богов и почтил их обильным жертвенным пиром. Теперь он мог двинуться в путь. Но за три дня воинство должно было уйти далеко, и страх охватил Лутальбанду, что он не сможет догнать отца и выполнить данное ему обещание.

Внезапно послышался крик, и задрожала от этого крика земля, в страхе понеслись, ища спасения в горах, горные козлы и дикие быки. Подняв глаза, Лугальбанда увидел прямо над собою огромную львиноголовую птицу, затмевающую сияние Уту. Еще у себя в Уруке слышал Лугальбанда об этой птице и знал, что ее имя Анзуд. Рассказывали о ее необычайной дерзости. Анзуд осмелилась похитить знаки власти и таблицы наставлений у самого Энлиля, чтобы стать могущественнее всех богов. Когда Энлиль заснул, положив голову на таблицы, Анзуд ловко вытащила эти таблицы, вместе с ними скипетр Энлиля и улетела с ними в горы. Пробудившись, Энлиль обнаружил пропажу и сразу понял, кто похититель. Только сын Энлиля крылатый Нинурта мог справиться с Анзуд. По просьбе Энлиля Нинурта настиг птицу в горах и пустил в нее стрелу, не дающую промаха. Стрела настигла воровку, но, обладая таблицами наставлений, Анзуд отыскала место, где давались советы пораженным стрелою, и излечилась. Лишь с третьего раза Нинурта поймал Анзуд и отобрал у нее все, принадлежащее Энлилю.

Не замечая Лугальбанду, птица поднималась в небо, удаляясь от гигантского дерева, высившегося среди голых скал, подобно покрытому шерстью великану. Его могучая тень, словно покрывалом, окутывала далекие горы. И понял Лугальбанда, что в ветвях его гнездо Анзуд.

И, словно молния, осенила его мысль, что может помочь ему только Анзуд. И двинулся он к дереву, откуда вылетела птица, чтобы посмотреть, нет ли в гнезде птенца, забота о котором — путь к сердцу Анзуд.

По дороге к дереву Лугальбанде попалась можжевеловая роща. Зная, что можжевельник угоден богам, юноша сорвал несколько веток и сунул их себе в заплечный мешок.

Достигнув гигантского дерева, Лугальбанда остановился в нерешительности. Впервые в жизни юноша испытывал страх. Ведь ни один из смертных не бывал во владениях Анзуд, не видел ее гнезда, в котором она вскармливает божественного птенца. Кто знает, как отнесется Анзуд к непрошеному гостю?

По мере того как Лугальбанда поднимался вверх, цепляясь за ветви, писк детеныша Анзуд становился громче и громче. Лугальбанда достал из мешка несколько кусков жира и заглянул через край гнезда. Птенец, еще слепой, разевал клюв и пищал что было сил.

Обрадовавшись, что может оказать услугу, Лугальбанда начал кормить голодного птенца. Кусок за куском вкладывал он в его клюв овечий жир, вливал душистый мед и прочие яства. Насытив орленка, перед ним разложил Лугальбанда все, что осталось, а затем глаза ему сурьмою подкрасил[194], голову ароматным можжевельником украсил и, сделав из веток венец Шугур[195], положил его на голову орленку.

В это время послышался шум крыльев, и Лугальбанда поспешил покинуть гнездо и спрятался в ветвях.

Приблизились к дереву могучие птицы, но писка птенца, которому несли двух огромных быков, не услышали. Стали звать его, но не отозвался он.

— Кто птенца нашего похитил?! — застонал орел-отец.

И пронзил небо крик матери-орлицы, в ужас повергнув в горах ануннаков. В страхе опустились в гнездо птицы, самого худшего ожидая. А оно — словно жилище богов, сияет, в нем сидит птенец, довольный и сытый.

И воскликнула радостно мать-орлица:

— Появись, кто б ты ни был, бог или смертный, чтобы мне наградить тебя достойно.

Лугальбанда вышел из своего укрытия и низко поклонился Анзуд.

Птица предложила юноше богатство.

— Не надо мне богатства, — отвечал Лугальбанда. — Много серебра в Аратте, и я его добуду мечом.

— Возьми тогда славу! — сказала птица

— Славу я сам добуду, — Лугальбанда ответил с поклоном.

И предложила Анзуд:

— От врагов тебя защищу я. Словно Нанна, твой лук засияет, заблестят твои стрелы лучами Уту. Словно змеи, на врага устремившись, поразят его грозные стрелы, в них вложу я свои заклинанья, что тебе подарю, если хочешь. И еще тебе сеть подарю я, что врагов на поле всех вместе накроет, словно Уту лучи и словно вихрь могучий.

— Благодарю тебя, Анзуд, — почтительно ответил Лугальбанда. — Но я великих твоих даров недостоин. А победу своим мечом я добуду.

И тогда спросила птица:

— Так открой же мне, Лугальбанда, свое желанье. Я любое желанье твое исполню.

И поклонившись, попросил Лугальбанда:

— Пусть не знают мои ноги утомления, пусть, как буря, по земле они несутся, чтобы я без труда добрался до места, где противник не ждет моего возвращенья. Вот заветное мое желанье. Если Уту будет угодно, и с победой вернусь я в свой город, то имя твое прославлю я по всему Шумеру, из лучших сортов деревьев твои закажу изваянья и в храмах великих богов их прикажу поставить.

— Будет так! — произнесла Анзуд благосклонно. — Станешь ты отныне скороходом, над Евфратом и над рвами, как вихрь, понесешься.

В поднебесье Анзуд несется. Бежит по земле Лугальбанда, не уступая в скорости птице. Анзуд с небес озирает землю, ищет взглядом войско Урука. Лугальбанда с земли озирает горы. И когда вдали показалось облако пыли, вздымаемой войском, ему крикнула с неба птица:

— Вот теперь ты и сам отыщешь дорогу, я ж к гнезду своему возвращаюсь. И запомни: тот дар, что тобою получен, открывать никому ты не должен — ни отцу, ни друзьям, ни братьям. Зло порою в сердцах человечьих рядом с добром гнездится.

Лугальбанда прощается с птицей и, догнав свое войско, переходит на шаг неспешный. Увидел Энмеркар сына, заключил его в объятья. При виде героя ликуют храбрецы Урука — окружили его, как птенца воробьиная дружная стая, обнимают его, целуют, питье и еду подносят, осыпают вопросами Лугальбанду, знать хотят, как ему удалось до них добраться, одолев неприступные горы и стремнины, где от берега берег не виден.

Не открыл своей тайны друзьям Лугальбанда, рассказал небылицы. Вдоволь наговорившись, все вместе идут к Аратте. Вот уже виден город враждебный, его могучие стены. Но едва приблизилось к городу воинство Энмеркара, как из-за стен послышались боевые кличи, посыпались дротики, словно ливень из тучи, полетели камни, как град тяжелый.

Священное дерево между двумя крылатыми божествами (рельеф из дворца Ассурнасирпала III)

День под стенами Аратты стоит войско. И другой, и третий. И вот уже истекает целый месяц, там и год оборот завершает.

Все летят и летят тяжелые камни из-за стен неприступных, все дороги к городу они закрыли. Рядом с ними черные деревья поднялись стеною, и приблизиться к городу войско не может. Страх охватил огромное войско, воинам в печень проник, забрался под кожу. И дрожит, и рыдает сын Уту.

Но затем, успокоившись, к войску взывает:

— Кто может богине Инанне мое отнести посланье, выйди из строя.

Замолкли воины, объятые страхом. Кто решится пройти через горы Хуррума? Кто предстать решится перед великой богиней?

Видит царь, что нет храбреца среди граждан Урука, и с тем же призывом обращается к наемникам храбрым. Но нет среди них того, кто б решился лагерь покинуть.

Энмеркар храбреца среди лазутчиков ищет и, не найдя, вновь наемников к подвигу призывает. Безуспешно. Вновь к лазутчикам слово держит. И опять призывы его безответны.

И тогда Лугальбанда вперед выходит и родителю молвит с поклоном:

— Отец мой! Я готов доставить твое посланье к Инанне и к утру возвратиться.

— Иди, мой сын, — Энмеркар отозвался. — Отправляйся и передай посланье великой богине, какую мы почитаем в Уруке. Напомни ей, что с тех пор, как она избрала меня среди многих, изменился Урук, возлюбленный ею. Был он болотом сплошным, из него лишь местами кочки сухие торчали, и среди зарослей было много тростинок засохших. Весь засохший тростник я вырвал, я отвел излишние воды, я воздвиг могучие стены, и они, словно петли для птиц, охватили окрестные степи. Почему же ко мне Инанна перестала быть благосклонной? Почему покинула город, светлый лик от нас отвратила?

Едва отошел от отца Лугальбанда, друзья его окружили, как над покойником, над ним запричитали:

— На что ты надеешься, взяв на себя порученье? Не жить тебе в жилищах нашего города, не бродить дорогами нашими, не вернуться назад тому, кто скитается в горах неприступных.

Отстранил Лугальбанда друзей решительно, в руки взял боевое оружие и словно в воздухе растворился — так стремительно в путь он пустился.

За полдня прошел он пять гор, а затем и еще одну, а потом и седьмую еще пересек, и к полудню перед Инанной предстал, и склонился перед богиней, у подножия трона ее распростерся почтительно.

Ласково взглянув на него, подняться ему повелела богиня и рассказать, по какому делу он прибыл.

Передал Лугальбанда слово в слово посланье отца и, в почтеньи склонившись, стал ждать ответа. И ответила внуку Уту великая богиня:

— Живут в сверкающих струях лазурных моих потоков различные рыбы[196]. Одна среди них всех огромней. И правит она рыбьим народом, как боги народом двуногих. Резвится она в тростниках, хвостом своим плещет, блестя чешуею. На берегу на том же растут тамариски. Отыщи тамариск, отдельно стоящий, выдолби из него чан, потом из тростников сплети сеть и поймай ту исполинскую рыбу, мне принеси ее в жертву.

Тогда войско сдвинется с места, и Аратта падет под его напором, все богатства ее победитель получит.

Едва отзвучали слова Инанны, Лугальбанда скрылся из виду, спеша выполнить волю богини[197].

Ловец рыбы Адапа[198]

(Миф аккадян)

В городе Эриду, да прославится его имя среди черноголовых, жил искусный руками и чистый духом сын Эа Адапа[199], исполнявший жреческие обязанности в храме отца, передавшего ему свои знания.

Каждый день в любую погоду рыбу он ловить отправлялся. Были ею сыты служители храма Эа, кормились ею все жители города, мужи и жены, старики и дети.

В то утро море еле плескало волнами, и рыба клевала как никогда. Вытаскивая крупную рыбину, Адапа почтительно называл ее по имени и уговаривал смириться со своей судьбой и не бить хвостом.

Рельеф, изображающий рыбную ловлю, из дворца ассирийского царя Санхериба в Ниневии

— Прости меня, Сухур, что я оторвал тебя от сладкой донной травы, — обращался он к рыбине с длинными шевелящимися усами. — Тебе придется лечь рядом с толстогубым Гудом. Он уже почти затих. А тебя, Мур, бич рыбаков, я отпущу. Игла твоя наносит незаживающую рану.

К полудню дно лодки было покрыто живым серебром. Адапа начал сворачивать снасти. И вдруг откуда ни возьмись появился Южный ветер[200]. Одним мощным дуновением он перевернул лодку со всей добычей.

Адапа был человеком тихим и незлобивым, но обидчикам спуску не давал. Недолго думая, он ухватился за крыло ветра. От тяжести его тела крыло обломилось и безжизненно повисло. Застонал Южный ветер, как раненная стрелою птица, и неуклюже полетел в свое обиталище на самом краю земли.

И стихло море. Тяжело дыша, Адапа поплыл к берегу. В тот день в Эриду никто не ел рыбы. И это сразу стало известно богу Эа.

— Что случилось? — спросил встревоженно бог, выходя навстречу Адапе. — Где твой улов, сын мой? Почему ты без лодки?

— Лодку потопил Южный ветер! Я за это сломал ему крыло! — ответил рыболов простодушно.

Эа схватился за голову:

— Что ты наделал! Не простит тебе этого Ану!

Как раз в это время Ану с высоты небесного трона озирал свои владения. Увидев, что море на огромном пространстве неподвижно, он позвал своего слугу и приказал:

— Спустись вниз и узнай, почему застыло море. Не занемог ли мой Южный ветер? Иль ему дуть надоело?

Прошло совсем немного времени, и Ану услышал голос верного слуги:

— О премудрый отец богов! Южный ветер в постели, лежит он и стонет. Ловец рыбы Адапа, сын Эа, обломал ему крыло.

Деталь рельефа из дворца ассирийского царя Санхериба в Ниневии

— Дерзкий смертный! — в ярости завопил Ану. — Пусть явится ко мне на суд.

Услышав это, Эа обратился к сыну:

— Иди, Адапа! Ану во гневе, я могу тебе помочь только советом: растрепи волосы и посыпь их пылью. Облачись в черные одежды. Может быть, явившись с повинной, смягчишь грозное сердце владыки богов. Когда будешь входить в небесные врата, будь повежливей с их стражами Таммузом и Гишзидой. Когда они тебя спросят, почему ты в траур оделся, скажи, что беда на земле — ушли в царство мертвых Таммуз с Гишзидой. Слуги они, но могут за тебя замолвить словечко. И помни: если тебе предложат угощенье — не ешь и не пей! Отвергай и другие дары, чтобы, пищи смерти вкусив, не погибнуть.

Поблагодарил Адапа божественного советчика и отправился в дальний путь. Стражи небесных ворот спросили его:

— Кто ты? Почему ты явился на небо в одеждах, приличествующих смерти и подземному миру?

— Мое имя Адапа. А в трауре я, потому что у нас на земле несчастье — исчезли два бога великих, Таммуз и Гишзида, — отвечал Адапа, как отец его научил, потупив глаза.

Переглянулись небесные стражи, и понял Адапа, что удалась его хитрость. Вперед побежали слуги, чтобы возвестить господину о приходе Адапы.

— У врат человек появился! — сказали боги Ану. — Его имя Адапа. Он — само благочестье.

— Пропустите его! — приказал Ану, смягчившись.

Так оказался Адапа перед небесным троном и рассказал владыке обо всем без утайки, как было.

— Выходит, что Южный ветер первым затеял ссору, — проговорил Ану, выслушав рассказ рыболова. — Это меняет дело. Что же ты стоишь? Ложись, поспи с дороги!

Вспомнил Адапа наставления Эа: «Сон подобен смерти», — и, поклонившись, ответил:

— Мне не до сна!

— Тогда садись.

— Мне ли сидеть в присутствии бога?

Адапа все больше и больше нравился владыке небес, и тот предложил ему еду и воду жизни.

И на этот раз отказался Адапа, опасаясь отравы.

Удивился Ану и спросил:

— Кто твой советчик?

— Меня наставлял отец мой Эа, — ответил Адапа.

— Не на благо пошла тебе его мудрость, — вымолвил Ану с презрением. — Был ты ловцом, им и останешься. Вечную жизнь на крючке удержать не сумел ты. Выпустил в море ее. Не обрел ты бессмертья себе и потомкам. Стражи! Верните на землю его.

Полет на орле[201]

(Миф аккадян)

В прославленном городе Кише, что на Евфрате, правил справедливый и мудрый муж Этана[202], прозванный черноголовыми пастырем города. Имел он все, о чем только может пожелать смертный, кроме сыновей. И это не давало Этане покоя. Не раз ему являлся во сне светоч мира Шамаш, но, как только он пытался к нему обратиться с мольбою о сыне, тотчас просыпался.

Понял Этана, что мало одной молитвы, что надо принести великую жертву. И заколол он в честь светозарного бога шестьдесят откормленных белых быков. И возрадовалось сердце Шамаша. В ночь после жертвоприношения Шамаш явился Этане и открыл великую тайну:

— Далеко от пути моего на небе произрастает трава рождения, кто к ней прикоснется, тот не уйдет бездетным в мир без возврата.

— Но боги не дали мне крыльев, — сказал Этана. — Как мне подняться на небо, чтобы добыть траву рождения?

— Спустись в глубокое ущелье, — отвечал Шамаш. — Отыщи там орла-калеку. Он поможет тебе.

Проснувшись, Этана отправился в горы, где гнездятся могучие орлы, и отыскал там мрачное ущелье, куда едва достигал взгляд Шамаша. На самом дне ущелья по стонам нашел он орла, ощипанного, со сломанными крыльями и с вырванными когтями.

Образец вавилонского рельефа из глазированных изразцов (эпоха Набуходоносора)

— О несчастный! — воскликнул Этана. — Кто с тобою жестоко так обошелся?

— Я сам виновник своих несчастий! — ответил орел с тяжким вздохом. — Много лет занимал я гнездо на высоком дереве, в корнях которого обитала змея. Мы жили как добрые соседи, предупреждая друг друга об опасностях. Если мне удавалось догнать и убить онагра, часть добычи получала нижняя соседка. Так мы блюли клятву верности, произнесенную перед ликом Шамаша. Но однажды у змеи появились детеныши, и мое неразумное сердце замыслило злое. Дождавшись, когда змея отправится на добычу, я распростер крылья, чтобы слететь вниз. Один из моих орлят, умная пташка, догадавшись о моем намерении, пропищал:

— Остановись, отец! Все взору Шамаша открыто.

Но я не придал значения этим словам и, упав вниз,

растерзал и съел змеиных детенышей.

Вскоре приползла мать-змея и, увидев, что змеенышей нет, взмолилась справедливому Шамашу, чтобы он наказал убийцу беззащитных. И дал Шамаш совет змее — отыскать тушу буйвола и в нее проникнуть.

Вскоре почувствовал я милый мне запах гниющего мяса и обратился к детям своим:

— Давайте слетаем отведаем буйвола.

— Не надо, отец, — закричал мой орленок, умная пташка. — Может, в туше гниющей змея притаилась?

Не послушался я малютки, полетел, сел на тушу, клюнул, кругом огляделся, снова клюнул, а как очистил все мясо снаружи, в чрево забрался. Тут меня змея и схватила, обломала мне крылья, всего общипала, истерзала и бросила в яму, чтобы кончил я век свой жалкой, голодною смертью.

Сжалился над орлом Этана, напоил его свежей водой, перевязал ему раны, и быстро они затянулись. Орел взмыл в небо, пробуя крылья, и опустился рядом с Этаной. И тогда сказал Этана орлу:

— Крылья твои сильны. Отнеси меня на небо, к престолу великого Ану.

— Садись! — отозвался орел. — Поудобней устройся. Прижмись грудью к моей спине. Ухватись за крылья руками.

Едва успел Этана за орла схватиться, как тот взмыл в небо. Когда они высоко поднялись, орел к нему обратился с вопросом:

— Взгляни на землю, что ты там видишь?

Взглянул Этана вниз и ответил орлу:

— Вся земля стала похожа на холм, а море за нею не шире Евфрата.

Поднялись они еще выше, и земля показалась Этане рощицей малой. Орел поднимался все выше и выше, пока земля стала не шире арыка, который копает в Аккаде садовник.

— Вот теперь мы добрались до верхнего неба, где боги одни обитают, — сказал орел, и тотчас же Этана увидел небесные врата, а за ними дворец великого Ану.

Дворец Саргона в Хорсабаде (реконструкция)

Спустившись у самого трона, Этана обратился к создателю мира с такими словами:

— О великий владыка, ты дал мне все, о чем может мечтать смертный. Но нет у меня потомства. Умру я, и забудется мое имя, словно бы и не жил я на свете. Одна у меня к тебе просьба. Дай мне прикоснуться к траве рожденья.

— Прикоснись, Этана, — сказал Ану. — Ибо Шамаш хвалит твое благочестье.

Тут на глазах Этаны на голом месте выросла сочная трава, и он к ней прикоснулся. После этого он поблагодарил Ану, сел на орла и дал ему знак опуститься.

Уже на пороге дома услышал Этана детский плач и понял, что стал отцом. Взял он младенца на колени и назвал его Балихом.

Прожил Этана на земле шестьсот лет[203], а когда пришло время уходить к предкам, трон Киша занял его сын Балих. От него слава об Этане и его смелом полете обошла всех черноголовых.

Спор Зерна и Овцы[204]

Были времена, люди голыми по земле бродили и траву ртами щипали, как овцы, ибо пустовала Гора Небес и Земли, Ану еще не сотворил ануннаков. Тогда не было и зерна, и Утту-ткачихи не было, ибо не было и овцы.

Видя это, обратился Энки к Энлилю:

— Отче! Дай человечеству силу для поддержания жизни.

И опустил Энлиль на землю Зерно и Овцу, приказав отделить их друг от друга. Овцу отвели на луг, изобилующий травами, и огородили его загоном. Для Зерна создали поле и поместили на нем плуг, ярмо и упряжку. И зажили Зерно и Овца, не мешая друг другу. Зерно взрастало в своей борозде, наливаясь влагой небес, наполняя житницы своим потомством. И жирела Овца на своем лугу. Из шерсти ее вытягивались нити, которые Упу-ткачиха превращала в одеяния.

И радовались на Горе Небес и Земли Ану и Энлиль своим творениям. Зерно же и Овца затеяли ссору:

— Не гордись, сестра, дарами своими, ибо не ты, а я героям силу даю. Не ты, а я — царских дворцов сытость. И пастух, что тебя пасет, сыт мной — не тобой. Что ж ты молчишь, Овца? Признай превосходство мое.

И отвечает Овца Зерну:

— Это меня, Зерно, Энлиль, владыка небес, с горы своей опустил, нити, что Утту ткет, взяты не от тебя. Я — пропитанье мужей, бурдюк с прохладной водой, ноги мужей я берегу от песка и раскаленных камней, сладкое масло я, меня воскуряют богам, в моем одеянии царь судит на троне своем, я облаченье жреца, когда он идет к алтарю. Можешь ли ты, Зерно, в этом сравниться со мной? Что ж ты молчишь, Зерно? Где твое хвастовство?

И сказало Зерно Овце:

— Когда поставят пиво на стол, дар мой хмельной, и вынут из печи хлеба, придет тебе конец. Слышишь, как точат ножи? В вечных бегах твоя жизнь. Гонят палкой тебя с поля, где я расту. Ветер, что рвется с высот, твой разрушает хлев, мне же он нипочем.

— Гонят, и я ухожу, — отвечает Овца Зерну. — Тебя ж и потомство твое вяжут, как взятых в плен, и, притащив на гумно, палками насмерть бьют и превращают в пыль. Сутью твоей, Зерно, до краев заполняют квашню и, зажигая печь, ставят в огонь. Не украшаешь ты стол, а служишь сидящим за ним пищей так же, как я.

Зерно и Овца продолжали свой спор, но боги от него свой слух отвратили.

— Отче Энлиль! — Энки произнес. — Пусть Овца и Зерно вместе по миру идут! Доли три серебра их упрочат союз. Но две из них Зерну отдадим. Пусть склонится Овца пред Зерном, да и остальные все преклонят колени, и тот, кто серебром владеет, кто имеет быков и овец, в воротах у того, кто зерно сохраняет, пусть постоит.

Так по воле Энки закончился спор Овцы и Зерна.

Песня Быка-пахаря

Шагает бык, блестят бока, Кормилец наш на все века. Живут одним твоим трудом Великий царь и царский дом. Трудись, трудись, Энлиля сын, Черноголовых господин! Пойду без хитрости в душе Я к матушке моей Нанше[205]. Я с поля соберу росу И ей напиться принесу. И будет волею судеб Готов взращенный мною хлеб. Селянин! Вволю ешь и пей. Недаром мне кричал «Эгей!» И понукал к труду меня С зари и до заката дня. И догоняет он быка И в разговор вступает с ним: — Моя работа нелегка, Но я всегда неутомим, На морде шерсть моя густа, Спина, как в юности, чиста. — Не наделен ведь ты умом. Когда-то под твоим ярмом Во имя сытости земли Мы плуг тяжелый волокли Весь день у неба на виду. Плетьми хозяин Эмкиду[206] Благословляет нас к труду. Бык — земледельцу, не спеша: — Поля благие орошай, Пусть даже не пройдут дожди, Земля для нас зерно родит. Эгей! Живей Быка гони, Святое поле борони, И у Энлиля на виду Веди святую борозду. И бог Нинурта, наш пастух, Поднимет добрым пивом дух[207].

Спор Плуга и Мотыги[208]

Могучему царскому Плугу дочь бедняка Мотыга однажды бросила вызов, призвав его к трону Энлиля. Горластая от природы, далекая от благородства, она возвысила голос:

— Напрасно ты бороздою, бездельник, гордишься длинной. Ведь нет никакого толку земле от твоих отвалов. Ведь ты же не роешь яму, не добываешь глину, и кирпичей не лепишь, и стен ты не укрепляешь, в арыки, что мною прорыты, не направляешь воду.

Брезгливо взглянув на Мотыгу, Плуг речь свою начинает размером, какой услышать ему привелось однажды:

— Взгляни на меня, деревяшка! Взгляни, как я безупречен. Сам царь под пение лютни мою рукоять сжимает и день этот праздником людным в календаре отмечает. И нет мне равного в мире. Я целину поднимаю. Я — землемер Энлиля. Благоговенье и трепет в людях я порождаю. Я — куча зерна золотого, всему народу податель. Пошевели мозгами, Мотыга, кто кормит нищих колосками — я или ты? И незачем мне, сестрица, в грязи с тобой копошиться. У моего сарая может всегда поживиться бедняк остатком соломы. Мне быть в этом мире князем, тебе ж — в непролазной грязи весь век, как рабыне, лазить.

Земледельцы. Рельеф из дворца царя Санхериба в Ниневии. Британский музей. Лондон

Ответила Плугу Мотыга:

— Пойми, нет в грязи позора, как и в работе малой. Ведь ею возносится город. Она украшает каналы, они не тобой ведь прорыты. Тружусь я себе в убыток, не числюсь среди чистоплюев. Черноголовых кормлю я на протяжении года. Твоя ж краткосрочна работа. Великой славы не жажду, рою рвы и колодцы, но место в хижине каждой для малой Мотыги найдется. И когда у костра соберутся после работы люди, им о Мотыге куцей полезно услышать будет. Ведь ею руки Энлиля твердь от воды отделили.

И завершилась на этом судебная перебранка. Мотыга добилась победы и стала богам служанкой, и место нашлось Мотыге в царских покоях великих. Вещи, что в доме Энлиля от бедняков носы воротили, кланяться низко привыкли рабыне за десять сиклей.

Саргон, царь Аккада

(Миф аккадян)

Я — Шаррукен[209] — царь могучий, владыка Аккада, мать моя жрица[210], не знал своего отца я[211], брат же его в горах обитает. Город мой — Ацупирану[212], на берегу он реки Евфрата.

Зачала меня мать моя, жрица, родила меня втайне, в тростниковый короб меня положила и щели залепила смолою, бросила на мелководье, чтоб река меня не утопила[213]. Она же разлилась и понесла меня к водоносу, чье имя Акки. Багром он меня зацепил и поднял, воспитал меня он как сына. Когда я вырос, поручил мне уход за садом.

Заметила меня Иштар и полюбила. Царствовал я пятьдесят лет и еще четыре года, черноголовыми владел я и правил. Топорами из меди сровнял я могучие горы[214], поднимался и на низкие горы, преодолевал я холмы. Трижды осаждал я страну морскую[215], Дильмун победил я. В Дуранки великий[216] вошел я и в нем поселился.

Кто из царей, какие поднимутся после меня и на царство взойдут, пусть черноголовыми владеют и правят…

Эпос о Гильгамеше

Там, где светлый Евфрат воды к морю стремит,

Высится холм из песка. Город под ним погребен.

Имя ему Урук. В пыль превратилась стена.

Дерево стало трухой. Ржавчина съела металл.

Путник, взойди на холм, в синюю даль вглядись.

Стадо овец бредет к месту, где был водопой.

Песню поет бедуин, нет, не о грозном царе

И не о славе его. Поет он о дружбе людской.

Античный мир немало знал о богах народов Ближнего Востока. Имена Бела (Баала), Адониса, Осириса, Исиды были на слуху у греков и римлян. Был известен им и Гильгамеш и, как можно думать, уже в древнейшую эпоху, поскольку в поэмах Гомера имеются фрагменты, косвенно свидетельствующие о его знакомстве с великим эпосом Месопотамии. В произведениях латинских авторов можно отыскать и имя Гильгамеш в искаженном виде — Гильгамос[217]. Римский автор Элиан, писавший по-гречески, донес до нас версию о чудесном рождении героя, который должен был лишить царства деда. Заточенный в башню, он был освобожден орлом и воспитан садовником, так же как царь Аккада Саргон (Шаррукин).

Отрывок эпоса о Гильгамеше был впервые найден в завале еще не разобранных клинописных табличек Британского музея в 1872 г. Открыватель, ассириолог-самоучка Джордж Смит, прочел часть строки из XI таблицы: «человек выпустил голубя» — и испытал величайшее потрясение, поняв, что находится у истоков библейского мифа о потопе. С этой находки, собственно говоря, и началась титаническая работа по восстановлению текста эпоса, его интерпретации и переводу на современные языки. Еще не перебрали всю землю с «холмов мертвых», в которой могут скрываться клинописные таблички или их обломки с текстами о Гильгамеше. Но эпос уже вошел в наше сознание как шедевр мировой литературы.

Эпос о Гильгамеше создавался тысячелетиями. Первоначально Гильгамеш был героем шумеров, царем славного шумерского города Урука. Древнейшая пиктографическая, доклинописная форма его имени засвидетельствована в этом городе, а также в другом шумерском центре — Шуруппаке[218], откуда был родом герой того же эпоса Утнапишти. Однако древнейшие свидетельства о Гильгамеше датируются лишь 2150 г. до н. э. — это изображения героя на глиняных цилиндрах в окружении зверей.

В несколько более поздних записях из другого шумерского города, Ура, повествуется о подвигах Гильгамеша и его отца Лугальбанды. В тех же текстах упоминается Энмеркар, возможно, дед Гильгамеша. Бо́льшая часть написанного шумерами о деяниях Гильгамеша — это краткие сообщения. Интерес к Гильгамешу в Уре был, скорее всего, связан с тем, что правивший в городе царь Шульги (2105–2103) объявил богиню Нинсун, родительницу Гильгамеша, своей матерью и, соответственно, Гильгамеша своим братом.

Некоторые шумерские мифы о Гильгамеше были инкорпорированы в аккадский эпос. Это: 1. Гильгамеш и дерево Халиб. 2. Гильгамеш и чудище Хувава. 3. Гильгамеш и бык небес. 4. Смерть Гильгамеша. 5. Потоп. 6. Спуск Инанны (Иштар) в подземный мир. Шумерские версии существовали отдельно. Аккадяне же, переработав в начале II тысячелетия до н. э. шумерское мифологическое наследие, создали эпос о Гильгамеше, ставший известным многим народам Ближнего Востока. За пределами Месопотамии его отрывки находят в Палестине (Мегиддо) и в Сирии (Угарит). Существуют хурритский и хеттский переводы эпоса.

Шумерская глиняная табличка с пиктографическими надписями, предшествовавшими клинописи. Лувр. Париж

Клинописная надпись из Персеполя

Таблички с канонической версией мифа были обнаружены в царской библиотеке Ниневии во многих экземплярах. Ими пользовались ассирийские цари Синаххериб, Ашшурбанипал и их придворные. Каноническая версия из Ниневии использовала и адаптировала некоторые шумерские версии, но она включила (преимущественно в первой части эпоса) и другой материал.

По богатству содержания, по неустаревающей злободневности жизненных проблем эпос о Гильгамеше не имеет аналогов в дошедшей до нас древней литературе. Из стихов вырисовывается город-государство не только в зримых подробностях — городская стена, храмовый центр, царский дворец, лежащая за стенами сельская местность, где живут пастухи со своими стадами, где есть место для охоты, но и как социальный организм со своими неповторимыми особенностями и вечными неразрешимыми вопросами. Это прежде всего вопрос власти. Главный герой, для восхваления которого в начальной части поэмы у автора не хватает слов, на деле оказывается деспотом, создающим для населения невыносимые условия существования. Впрочем, автор поэмы находит проблеме дурной власти решение, близкое по направлению тому, по которому в XVIII в. шел Жан-Жак Руссо: возвращение к природе, к естественности. В город вводится неиспорченный человек природы, дитя степей Энкиду. Равный Гильгамешу по силе, он, благодаря неиспорченности и истинной человечности, добивается превращения буяна и тирана в идеального правителя и народного защитника.

Для людей древнего мира, как и для современного, хотя и в меньшей степени, вставал вопрос об отношении к высшей силе (богам, богу). Для обычного человека, например, римлянина, это была проблема долга богам, которая решалась принесением жертв в надежде на ответные дары богов. Гильгамеш, на две трети бог, на одну человек, был интеллектуалом, философом. Недаром автор, рассказывая о его доблестях, вспоминает о семи мудрецах. Заглавную роль в Уруке и других городах Месопотамии играла богиня любви и плодородия Инанна. Гильгамеш пользуется услугами жрицы этой богини, чтобы привести в город Энкиду. Но открывшиеся ему благодаря встрече с Энкиду преимущества дружбы раскрывают грязь и порочность всего того, что было уже тогда принято называть «любовью».

Схватка с Иштар, сначала словесная, а затем и с применением оружия, заканчивается для великой богини величайшим позором. Ей, покровительнице фаллического культа, бросают в лицо фаллос быка, избранного ею для наказания Гильгамеша. Конфликт с Иштар заставляет богов принять логически закономерное решение — покарать не Гильгамеша, а Энкиду, ибо ему он обязан не столько победами над чудовищными внешними силами, сколько победой над самим собой. Без Энкиду Гильгамеш не может существовать в испорченном цивилизованном мире. Он уходит в пустыню, как много столетий после него поступали пророки Израиля. И там же, в пустыне, он принимает решение вопреки законам богов вернуть Энкиду к жизни.

Смерть… Перед нею стоит в страхе и недоумении каждый человек в отдельности и человеческое общество в целом. В древности была создана разветвленная мифология смерти, на разработке которой выросла слава Гомера, Вергилия, Данте. Но автор эпоса о Гильгамеше был первым в этом ряду гениев, и его герой, опускаясь в страну без возврата, не руководствуется ни жаждой славы, ни политическими соображениями. Им руководит только дружба. Конечно же и Гомер дал великий образец дружбы — Ахилла и Патрокла. Но Ахилл не отправляется в аид, он посылает туда замену, беззащитных троянских пленников.

Гильгамеш был богоборцем, великим предшественником Прометея. Его подвиг, превосходящий все, о чем мог помыслить смертный, не приводит к желаемому результату. Но и потерпев поражение, Гильгамеш остается непокоренным и продолжает вызывать у нас чувство гордости своей человечностью, верностью и отвагой.

Таблица I

Обо все испытавшем хочу стране я поведать[219], Обо все изучившем, о сделавшем тайное явным, Весть передавшем из давних времен допотопных, Об утомленном скитаньями в странах далеких, О рассказавшем о них на вечном памятном камне, О впервые опоясавшем град наш Урук[220] стеною, О давшем ограду Эанне[221], великой святыне Урука. На стену Урука взойди, кирпич ее прочный потрогай. Не им ли он был обожжен?[222] Посети ограду Эанны, Ту, в которой теперь богиня Иштар поселилась, Вспомни царя Гильгамеша, его величье и славу. Не было среди владык земных ему доблестью равных. Семеро мудрецов ему служили примером[223]. Был владыка Урука рожден царем Лугальбандой, Мать же его — госпожа Нинсун, степная телица. Не потому ли себе не ведал он в доблести равных? Были открыты ему всех горных хребтов перевалы. Мог пересечь океан он, просторы открытые моря, Солнца увидеть рождение на далеком Востоке. На две трети бог, на одну человек он[224]. Мог своей красотою с любым он соперничать богом. Был он в сражении туру степному подобен. И его оружие пукку[225] удивления было достойно.

Охота на зверей с помощью сети. Рельеф из дворца Ашурбанипала в Ниневии

И дружинники были ему[226] семьею родною. И поднималась дружина по данному знаку мгновенно. Днями-ночами он с молодцами буйствовал плотью. Счастья отцовского старцу не оставляя, Матери не оставляя услады, единственной дщери. Муж за супругу свою и ночью не мог быть спокоен[227]. Жалобы на Гильгамеша, на буйство его и дружины Спать не давали всевышним, лишая покоя и Ану. И обратился народ однажды к богине Аруру: — О богиня, ты род человеческий сотворила. Кто тебе помешает создать Гильгамешу подобье? Кем бы он ни был, но пусть ни в чем ему не уступит. Просьба достигла небес и затронула сердце богини. Руки она омыла в воде, со дна ком глины достала И, отщипнув от него, сотворила мужа Энкиду, Воина-дикаря, покрытого длинною шерстью. Волосы на голове его спелым колосьям подобны. Вырос он средь зверья, о человеке не зная. Быстрые были газели ему родною семьею, Траву он с ними щипал и теснился у водопоя. Как-то охотник, искавший добычу, увидел Энкиду, В ужасе лук уронив, он на миг застыл без движенья. Смог он впервые понять, кто газельему стаду, За которым он гнался, давал такую защиту. Даже домой возвратившись, трясся от страха охотник. Лишь увидев отца, освободился от дрожи. — Встретил я мужа сегодня, силой подобного богу. С гор он спустился в пустыню вместе со стадом газелей. Лук уронил я и понял, кем все засыпаны ямы, Что я нарыл на тропе, накрывая снаружи листвою. Муж этот мне ненавистен. Меня он лишает добычи. Жалобу сына услышав, мудрый старец ответил: — Не по тебе этот муж. Не равен ты ему силой. Но и на силача отыщется в мире управа. Город есть славный Урук. Им царь Гильгамеш управляет. Нет на этой земле между рек человека сильнее. Ты к нему обратись, и тебе помочь он сумеет. Ловчего речь услыхал владыка великий Урука. Дал ему он совет, обещая защиту и помощь: — Ты в Эанну сходи, посети владенье Инанны. Воле ее и люди и звери степные покорны. Служит Инанне Шамхат[228] юным девичьим телом. Сила ее — красота, пред которою все уступает. В степь ступайте вдвоем, вдвоем возвращайтесь с победой. Двинулись оба они из Урука в степные просторы. К третьему дню водопоя достигли и сели в засаду. День протекает, и также и другой, за ними следует третий. Звери приходят напиться по своим протоптанным тропам. Нет тем животным конца, сердца веселящим водою. — Вот он! — выкрик охотника девы дремоту нарушил. — Лоно открой и наружу выставь быстрее красоты. Зрелищем ошеломлен, к тебе подойти он захочет.

Вавилонский храм в Ниппуре (реконструкция)

Не испугайся. Губам его дай прикоснуться. Выпей дыханье из уст. Пусть телом тебя он покроет. Дай наслажденье ему — для женщин привычное дело. И о зверях позабудет, с какими он вырос в пустыне. Так приступай же. И пусть тебе ласки будут приятны. Грудь обнажила Шамхат, одеянья свои распахнула. И дикарь, к ней прильнув, позабыл все на свете. Шесть миновало ночей, им седьмая катилась на смену. Занят Энкиду Шамхат и с тела ее не слезает. Утро настало, и взгляд свой он к стаду направил. Ужас в глазах у газелей, не узнающих собрата. Хочет он к ним подойти, но в страхе они разбежались. Ноги не держат Энкиду, не бегать ему, как бывало. Силу зверя утратив, человеческий разум обрел он. Сел у ног он блудницы, словно покорный ягненок. — Слушай, Энкиду, — вещает она. — Ты богу красою подобен. Что тебе степь и трава, бессловесные дикие звери? Хочешь тебя отведу я в Урук несравненный[229] К дому владыки небесного Ану и к Гильгамешу? Мощью с ним пока еще в мире никто не сравнился. Дружба тебя ожидает, какой еще в мире не знали. Тотчас лицо просветлело Энкиду, и к дружбе он сам потянулся. — Что ж, я готов, — отозвался. — Веди к своему Гильгамешу. Сила его не пугает. И брошу я клич средь Урука: — Вот я, рожденный в степи, взращенный в стаде газельем. Мощь моя велика. Мне судьбы людские подвластны. Двинулись в путь на заре. А в Уруке в то самое утро Царь пробудился на ложе, напуганный сновиденьем. — Нинсун, телица степная, — к богине он обратился, — Сон непонятный и странный мне душу теснит и смущает. В сонме мужей незнакомых, средь звезд вдруг я оказался. Кто-то набросился сзади, и я почувствовал тяжесть, Тело могучего воина, словно из воинства Ану. Сбросить его я пытался, но были напрасны усилья. Град мой Урук пробудился вместе со всею округой. Люда такого скопленья никто доселе не видел. Что до дружинников верных, они в ногах исполина. Вскоре и сам я к нему всею душой потянулся. Трудно поверить, но брата мне он казался дороже. — Сон твой, о милый мой отрок, — богиня царю объяснила, — Послан благими богами, и пусть не внушает он страха. Муж, с каким ты боролся, он не из воинства Ану. Не небеса исполина — пустыня и горы взрастили, К мощи его прирожденной и я добавила силу, Чтобы к нему, как к супруге, ты всей прилепился душою, Чтобы и в счастье и в горе вы были всегда неразлучны.

Таблица II

Временем тем же из степи Шамхат и Энкиду выходят, К дыму костра и к овинам, и к деревеньке пастушьей. Видя гостей необычных, пастухи побросали работу И окружили толпою шумливой Шамхат и Энкиду. Слышались речи: — Похож он на самого Гильгамеша. — Нет! Он немного пониже, но костью, пожалуй, покрепче. Уж не Энкиду ли мы принимаем, рожденного степью? Как он могуч! Словно воин небесного царства. Вынесли хлеба гостям и поставили перед Энкиду. Он без внимания, словно бы бросили под ноги камень. Мех притащили с сикерой — к нему он не прикоснулся. Был не обучен еде он, в которой жизнь человека, И голова доселе его от хмеля еще не кружилась. — Ешь же, Энкиду, — Шамхат увещевала гиганта. — Пей же сикеру, напиток, всему зверью незнакомый. Хлеба отведал Энкиду, так что другим не досталось. Мех осушил глотком он единым, и душа разгулялась. Тело свое он ощупал и умастился елеем. Шерсть на груди полотном добротным прикрыл он. Спать улеглись пастухи, отправился он на охоту. Львов по степи погонять и волков, что овец истребляют. Утром в Урук несравненный ушли Шамхат и Энкиду. В стены вступил он, едва не разрушив ворота. Домы покинул народ и улицы града заполнил, Чтобы чудо узреть, шагающего исполина. Руки и ноги, подобные бревнам, какие привозят С гор Ливана далеких. А где же блудница, Где Шамхат, красотой которой гордилась Эанна? Словно ягненок, плетется она за Энкиду. Как жеребенок на поле за маткою-кобылицей. Вот и клич раздается, всему Уруку знакомый. Клич, при котором обычно мужья закрывали все двери, Чтоб на глаза Гильгамешу их жены не попадались. Настежь распахнуты двери и страхи былые забыты. Город у храма Ишхары застыл в ожидании битвы[230]. Кто-то от полного сердца желает победы пришельцу. Может быть, время наступит, какого не чаяли люди, Может быть, новый правитель спокойнее прежнего будет, Женщин оставит в покое, каким-нибудь делом займется. Меж тем герои схватились, пытаясь друг друга осилить. Ноги их от напряженья в землю ушли по колена. Земля застонала от боли, какой от рожденья не знала. Вздулись жилы на шеях и стало тяжелым дыханье. Капли соленые пота катились с лиц их потоком. — Что мы, подобно баранам, друг в друга лбами уперлись? — Молвил властитель Урука и первым мышцы ослабил. Вот они друг против друга стоят, обсыхая на солнце. Не только люди Урука, Шамаш, что всю землю обходит, От сотворения мира схватки подобной не видел. — Ты вразумил меня силой, — царь обратился к Энкиду. —

Аккадская печать с мифологическим сюжетом

Прежде, признаюсь, в тщеславье себе не мыслил я равных. Силой равны мы, Энкиду, а равенство — дружбы основа. В день этот оба они перед ликом Нинсун предстали. — Мать, вот тот друг, о котором ты, сон разъясняя, Мне говорила недавно: Энкиду, рожденный пустыней, Равновеликий во всем мне и брата родного дороже. Вот он, не знающий рода, рожденный горами и степью. Но никому не сравниться с другом моим в целом мире. В голос заплакал Энкиду, услышав слова Гильгамеша. Слезы катились со щек, прожигая у ног его землю. — Что же ты плачешь? — спросил Гильгамеш у Энкиду. — Что тебе в речи моей показалось обидным? — Я не обижен, — признался Гильгамешу Энкиду. — Время мое проходит. Безделием я недоволен. Силы мои иссякают. Не вижу я им примененья. — Прав ты, — сказал Гильгамеш. — Ведь о деле и я помышляю. Слушай: страна мне известна, на степи она не похожа. Высятся горы Ливана, покрытые кедровым лесом. Лес этот оберегает чудовищный воин Хумбаба[231]. Необозримые горы. Никто в глубину не проникнет. Собрано зло в его теле. Давай уничтожим Хумбабу И зло изгоним из мира, и кедры также порубим. — Эти места мне знакомы, — Энкиду тотчас ответил. — Там по соседству бродил я вместе со стадом газельим. Необозримый там лес. Никто в глубину не проникнет За ров, за границу лесную. Голос Хумбабы я слышал. Он урагану подобен. Уста же Хумбабы — пламя. Он смерть из уст выдыхает. Кто с ним захочет сразиться? — Этого я и желаю, — Гильгамеш ответил Энкиду. Ни лес меня не пугает, ни ров, что его окружает.

Львиноголовый орел Анзуд на печати из Ура

В лес мы проникнем. Есть у меня боевая секира. Другое оружье умельцам мы нашим закажем. Сломим, Энкиду, с тобою любую враждебную силу. Тотчас, голос возвысив, Гильгамеш призывает умельцев: — Вы, умельцы Урука, раздуйте горнила мехами. Пусть поднимается пламя, чтоб его видел Хумбаба. Пусть расплавятся камни зеленые — те, что привозят На кораблях из-за моря. Пусть медь разливается в формы И превратится в секиры, что нам по руке придутся. Царю поклонились умельцы, взметнулся огонь над Уруком. Издали город казался огромной пылающей печью. Узнав, что замыслил владыка, народ жилища покинул. Старцы шагали степенно, шествие возглавляя. Шум голосов на собранье подобен был шуму Евфрата В дни, когда льдины крошатся где-то в его истоках. — Слушайте, старцы Урука, — царь свой голос возвысил. — Слушай, народ Урука. Хумбабу хочу я увидеть. Чье имя страны сжигает и сотрясает все горы. И среди кедров могучих хочу его одолеть я И имя возвысить Урука, — пусть мир это имя услышит. И мне поклонятся кедры, как пленников, вам их доставлю И имя свое навеки прославлю среди народов. — Ты молод еще, владыка, — все разом ответили старцы. — Следуешь зову сердца, с разумом не считаясь. Могуч и страшен Хумбаба, погибнешь ты в схватке тяжелой. Ведь для него оружье твое, что кедровая хвоя. Бросив взгляд на Энкиду, старцам владыка ответил: — Старцы, на брата взгляните и свои оставьте волненья. С ним мне Хумбаба не страшен. Вместе добудем победу. Мне ли Хумбабы бояться, друга такого имея. Не одолеет один кручи, а двое взберутся. Скрученный вдвое канат разорвется не скоро. Сильного друга обрел я. Готов с ним идти на любого.

Таблица III

Благословили старейшины братьев, проговорив на прощанье: — Ты, Гильгамеш, повелитель, на силу свою не надейся. Во всем положись на Энкиду. Степные он ведает тропы, К дальним походам привычен и к кедрам он знает дорогу. Ты же, Энкиду, о друге заботься. Устанет — подставь ему спину, Грудью прикрой его в битве и вырой в пустыне колодец, Чтобы мог он напиться. Царя мы тебе поручаем. Если в Урук возвратится, ты будешь с великой наградой.

Мифологический сюжет на печати из Суз

Только из города вышли, Гильгамеш свой голос возвысил: — Друг мой, давай в Эгальмах[232] возвратимся, Там перед Нинсун мы с тобою предстанем. Жизни пути ей известны, богиня поможет советом. В дом величайшей богини с робостью братья вступили. Сына увидев, Нинсун удивленно вскинула брови. — Вижу я, ты при оружье, — к Гильгамешу она обратилась. — Враг ли какой угрожает Уруку и ты моей помощи ищешь? — Враг не опасен Уруку, — Гильгамеш богине ответил. — Мы угрожаем Хумбабе, защитнику кедров ливанских. Зло все земное вобрал он, и мы его уничтожим. Братьев оставив одних, богиня к себе удалилась Чудное тело свое освежить очищающим корнем, Грудь ожерельем украсить и лентою опоясаться. Это все совершив, она на кровлю восходит. Там, воскурив благовонья, свой возвысила голос: — Шамаш, бог справедливый, огибающий небо и землю, Гильгамеш мне тобою дарован, объясни же, коль пожелаешь, Почему ты вложил мне на горе в него беспокойное сердце, Почему на дорогу направил, ему грозящую смертью? Говорят, что зла в мире много, но пускай с ним бьются другие. Так возьми же, по крайней мере, над сыном моим попеченье. Когда ты во мрак уходишь, поручай его стражам ночи. Помолившись, с кровли спустилась и кадильницы погасила, А затем позвала Энкиду и к нему обратилась с речью: — Ты воин могучий, великий, хотя и не мною рожденный, Тебя посвящаю я сыну, служи моему Гильгамешу С девами-жрицами вместе, какие верно мне служат. И в знак посвящения надела ему на могучую шею Талисман от бедствий и сглаза, а также ему вручила Каравай, ей самой испеченный…

Таблица IV

Снова двинулись братья Шамаша дорогою торной, Дружеским взглядом хранимые. День завершив, отдыхали, Хлеба ломоть съедали и утром двигались дальше. После ночи одной Гильгамеш обратился к Энкиду: — Звал ты меня. Меня ты коснулся? Сон почему оборвался? С тройкою туров могучих один в степи я схватился. Пыль столбами взметнулась от мощных копыт и от рева. Был я сражен. Но кто-то, не ведаю — зверь, человек ли, Мне поспешил на подмогу, дал из кувшина напиться. Что означает видение это и что оно мне предвещает? — Слушай меня, Гильгамеш! — отозвался Энкиду. — Сон твой прекрасен и пусть он тебя не пугает. Тот, кто пришел на подмогу, — не человек и не зверь он,

Статуэтка зубра. (II тыс. до н. э.)

Шамаш, наш бог милосердный или, возможно, Родитель твой Лугальбанда. Поверь мне: Подвиги, что совершим мы, не будут людьми позабыты. Снова шагали они и вновь становились на отдых, Хлеба съедали ломоть и были тревожимы снами, Ибо виденья ночные богами даны человеку. Вновь проснувшись средь ночи, к Энкиду царь обратился: — Звал ты меня. Меня ты коснулся? Сон почему оборвался? Сон расскажу я другой. В ущелье мы оказались. Вдруг послышался грохот. На меня скала обвалилась, Ноги мои придавив. И вдруг появляется некто, Видом прекрасный. Он с меня камни отбросил, Сердце мое успокоил и дал из кувшина напиться. Кто этот друг неизвестный? Узнать хочу я, Энкиду. — Друг мой, — молвил Энкиду, — этот твой сон превосходен. Благо тебе он сулит, хотя ты и был им напуган. Ведь не гора обвалилась, это рухнул Хумбаба. Кедров хранитель могучий отныне нам не опасен. Сбросим мы тело Хумбабы птицам и псам на съеденье. И снова шагали они и вновь на привал становились. Хлеба съедали ломоть. Энкиду вырыл колодец. К краю его Гильгамеш подошел и бросил щепотку Взятой из дома муки и к горе обратился: — Слушай, гора, и ночное пришли мне виденье. Ветер холодный подул. Энкиду накрыл Гильгамеша, Рядом остался стеречь он друга, уснувшего сразу. Вновь проснувшись средь ночи, к Энкиду царь обратился: — Третий сон мне привиделся, самый ужасный. Небо вопило, корчась от боли. Земля грохотала. Молнии в небе сверкали, ливень был смерти ужасней. Гора, что вчера нависала, сделалась пеплом летучим. Смысл сна распознавший, Энкиду сказал Гильгамешу: — Вот что сон означает: Хумбаба намного опасней, Чем мы с тобою считали. В пламенном он одеянье, Точнее — в семи одеяньях, надетых одно на другое. Он под могучей защитой, и чувствую я, что разумней Будет в Урук возвратиться, с ним не вступая в сраженье. Тело мое онемело, и в ногах появилась слабость. — Брат, — Гильгамеш возражает. — Неужто ни с чем мы вернемся, Путь проделав великий? Неужто уступим Хумбабе? Вспомни победы былые, и дух твой, Энкиду, окрепнет, Оцепененье прогонит, вновь мышцы наполнятся силой.

Таблица V

Ров перейден, и вступают они удивленно В строй лесных великанов. Дышала природа покоем, Но коварный Хумбаба к ним подползал незаметно. Мощное тело его в одеянии было волшебном. Шамаш заметил опасность, и с неба ударила буря. Восемь он выпустил ветров, и громы загрохотали. Молнии перекрестились, словно мечи великанов. И ослепленный ветрами, и оглушенный громами, Силы теряя, Хумбаба голос могучий возвысил: — Сдадимся тебе, победитель! Можешь взять меня в рабство! Кедров сруби, сколько хочешь, лесов моих порожденье. Сам их на место доставлю, дворец для тебя я воздвигну. — Вспомни коварство Хумбабы! — послышался голос Энкиду. — Он не достоин пощады. Но с ним мы покончим позднее. Много опасней Хумбабы лучи в одеянье волшебном. Если погашены будут, творец их могучий затмится. — Нет! — Гильгамеш отозвался. — Если изловлена птица, Птенчикам некуда деться. Сначала Хумбабой займемся. Что до лучей сиянья[233], оставим их напоследок. Так, убеждая Энкиду, топор Гильгамеш поднимает,

Бог Энки и сражающиеся герои

С силой его направляя прямо в затылок Хумбабы. В грудь хранителя кедров меч свой вонзает Энкиду. — Время птенцами заняться, — молвил владыка. — И сразу Стал топтать он ногами светящееся одеянье. Меж тем Энкиду другое сорвал с неподвижного тела И бросил в яму с водою — и в яме вода закипела, Пар испуская горячий. Энкиду же сеть набросил На пять остальных сияний. И все они оказались В той же кипящей яме, ее заполнив до края. — Теперь возьмемся за кедры! — сказал Гильгамеш и секирой Он по стволу ударил. И лес задрожал от удара. — Что ты делаешь, друг мой, — проговорил Энкиду. — Тело живое ты губишь. Я чувствую запах крови. Сходна она с людскою, только цвета другого.

Таблица VI

Утром, от сна пробудившись, Гильгамеш очищает оружье. Грязное скинув с себя, все чистое он надевает. В мантию облачившись, он примеряет тиару. На красоту Гильгамеша Иштар направила взор свой. С речью к нему обратилась: — Супругом стань мне, владыка! В дар от меня ты получишь небесную колесницу, Золотом блещут колеса, остов янтарный пылает. Сразу же быстрые мулы тебя на небо доставят. Ты дворец мой увидишь и пройдешь через двери В благоухание кедров. Перед тобою колени Слуги мои преклонят и одарят великим богатством. — Слушать тебя не желаю. — Гильгамеш отвечает богине. — Лучше тебя одарю я дарами, какими желаешь. Дом твой небесный украшу, зерном амбары наполню, Только б тебя не коснуться. Твое отвратительно лоно. Ты — как жаровня, которая в стужу тепла не приносит, Ты — как дырявая дверь, что в дом пропускает все ветры, Ты — как колодец без крышки, песчаному вихрю открытый, Ты — сандалия, жмущая ногу, мех, пропускающий воду. Вспомни, кого ты любила, и в любви клялась, не краснея. Где юноша чудный Думузи и почему он страдает?[234] Пастушонка-птичку любила и его, как других, погубила. Слышишь, как он рыдает: «Крылья, верните мне крылья!» Лев могучий тебе полюбился — семь ловушек ему награда. Жеребца ты на ложе пустила, чтобы отправить в конюшню, Чтоб уздечку в рот ему всунуть и лишить желанной свободы. И еще пастуху-козопасу ты любовь свою подарила. На костре выпекал он лепешки, сосунков приносил ежедневно — Ты ж его превратила в волка, и его гоняют подпаски. Был тобою любим Ишаллану, твоего он касался лона. Где теперь этот муж влюбленный? В паука ты его превратила![235] Эту дерзкую речь услыхав, взвилась в небо богиня осою

Ассирийские пехотинцы (VIII в. до н. э.)

И предстала перед очами своего родителя Ану. Слезы лились потоком, а глаза, как звезды, сверкали. — О отец мой, — вопила она. — Гильгамеш причинил мне обиду: Перечислил мои прегрешенья, опорочил меня перед всеми. — Ты сама, — ей родитель ответил, — оскорбила царя Урука. Потому-то и перечислил Гильгамеш твои прегрешенья. — Нет, он будет мною наказан, — не унималась богиня. — Если меня не поддержишь, Нижний мир я открою + И оттуда выпущу мертвых, чтобы живых всех пожрали. Устрашенный этой угрозой, обратился Ану к богине: — Я согласен. Какую же кару ты решила ему назначить? — Бык мне твой нужен, — сказала богиня, — пусть Гильгамеша погубит. — Будет бык, — отвечает Ану. — Только он нуждается в корме, Ибо бык он земной, не небесный, любит он траву и мякину, Но в зерне его главная сила. Так очисти людские амбары, Чтобы бык мой не был голодным и сражаться мог с Гильгамешем. — Будет сделано все, что ты просишь, — отвечала отцу богиня. Эту ночь запомнили люди. Бык свалился с неба на землю, Опустился на берег Евфрата. В семь глотков осушил он реку, И побрел он, мыча, к Уруку, — ведь Иштар его погоняла. До сих пор можно видеть ямы от дыхания страшного зверя. Шум услышали побратимы и покинули города стены. Бык, узрев идущих героев, брызнул в лица им едкой слюною И хвостом ударил огромным. От удара Энкиду согнулся, И за рог он быка ухватился, приподняв могучую морду. Гильгамеш же ударил в горло, и свалился бык бездыханным. У чудовища вырезал сердце Гильгамеш в подарок Шамашу. Со стены Урука богиня изрыгала во гневе бессильном Побратимам проклятья. И тогда Гильгамеш изловчился — У быка он вырезал корень и швырнул им в лицо богини. Созвала всех блудниц богиня, чтоб оплакать эту потерю, — Бычий огромный корень, что на ствол был похож древесный. Гильгамеш же созвал умельцев, чтоб рога в серебро оправить. В них входило шесть мер елея, чтобы им совершить возлиянье В честь отца своего Лугальбанды.

Таблица VII

День тот веселье принес им. До темноты вспоминали, Как быка поразили и как над Иштар надсмеялись. В сон погрузились они. И средь ночи вскрикнул Энкиду, Разбудив Гильгамеша, о виденье поведал он другу. — Мне небесный дворец приснился и великих богов совещанье. И вещает Ану Эллилю: — Но они быка погубили И Хумбабу, хранителя леса. И они похитили кедры. Гильгамеш за это в ответе. Умереть царь Урука должен. — Нет, за все ответит Энкиду! — возмущенно Эллиль воскликнул. В разговор их Шамаш вмешался: — За какую вину он в ответе? Не твоим ли велением, Ану, бык небес и Хумбаба убиты? — Помолчал бы ты лучше, сын мой, — отозвался Ану во гневе. — Ведь ты сам был их провожатым и пособником их преступлений. Лег Энкиду на ложе бледный. Его губы затрепетали. Гильгамеш залился слезами: — Почему, о друг мой любезный, Почему меня оправдали? Ведь мы оба Хумбабу убили И быка небес поразили. И советчиком был нам Шамаш. Но тебя я спасу от смерти. Умолю я богов о прощенье. На алтарь принесу все богатства. Все кумиры озолочу я. Вдруг послышался Шамаша голос, проникший вместе с лучами: — Не помогут вам эти жертвы. Ни к чему вам золото тратить. Не меняет Ану решенья, не вернется в уста ему слово. Такова судьба человека. Все живущее смерти подвластно. — Я готов богам подчиниться, — в слезах отвечает Энкиду. —

Нападение хищников на людей на печати из Ура

Пусть сбудется все, что предрек ты, сон посылая вещий. Но пока со мною мой разум, прими мои пожеланья. Я, как зверь, родился в пустыне и людских не знал бы страданий, Если б мимо прошел охотник, не привел бы в пустыню блудницу. До сих пор бы с газелями пасся и теснился у водопоя. Пусть же будет кара обоим. Посылаю я им проклятья. Пусть охотника руки ослабнут и он тетивы не натянет! Пусть стрела не достигнет цели, пусть капкан его звери обходят! Но обрушатся главные беды пусть на злодейку-блудницу. Об очаге пусть забудет, пусть ее из гарема прогонят! Пусть пиво впрок не пойдет ей, пусть оно выйдет рвотой! Пусть живет одинокой и пусть на холоде стынет! Пусть посетит ее нищий, пусть бродяга ее колотит![236] Шамаш возвысил свой голос: — Не виновата блудница. Я проклятье снимаю. Кто, Энкиду, кормил тебя хлебом? Кто познакомил с сикерой, что людям приносит забвенье? Кто в товарищи дал Гильгамеша, что сейчас сидит с тобой рядом? Он сердце твое успокоит, как положено брату и другу, На почетное ложе уложит, призовет он царей иноземных И, обряд свой исполнив скорбный, удалится ко львам в пустыню.

Таблица VIII

Едва лишь утро зарделось[237], Гильгамеш над Энкиду склонился, Положив на грудь ему руку, гимн пропел погребальный: — Сын пустыни и друг мой лучший, породила тебя антилопа, Молоком ты вскормлен газельим на далеких пастбищах горных. О тебе вспоминают звери, что теснятся у водопоя, В кедровых рощах, Энкиду, о тебе вздыхают тропинки, Плачут гор лесистых уступы, по которым с тобой мы взбирались. И Евлей[238] проливает слезы, и рыдает Евфрат многоводный, Возвратившись в прежнее русло, о быке небес вспоминает. Слезы льют старейшины града, те, что нас в поход провожали,

Борьба эпического героя Гильгамеша со львом (вавилонская цилиндрическая печать)

Женщины плачут в Уруке, тебя угощавшие хлебом. Плачет тот, кто вина тебе подал. Свои волосы рвет блудница, Тебя приведшая в город превратившимся в человека. Как же мне о тебе не плакать, когда мы как братья родные. Ты, Энкиду, — топор мой мощный, ты мой кинжал безупречный, Щит мой, меня спасавший, плащ, что ношу на праздник. Почему ты меня не слышишь? Тронул грудь, а сердце не бьется. Покрывалом тебя накрою, как лицо накрывают невесте…[239] Едва лишь утро зарделось, призвал Гильгамеш всех умельцев, Всех сильных руками — кузнецов, камнерезов и прочих. Поручил им кумир изготовить, какого не было в мире. Чтоб стоял, как живой, Энкиду на подножье из вечного камня. Чтоб из золота было тело, лик из светлого алебастра, Чтобы кудри лоб украшали и сияли ляпис-лазурью… Едва лишь утро зарделось, слепил Гильгамеш фигурку, Изготовил столб деревянный, на него фигурку, поставил. Сосуд из лазури медом наполнил, чашу из сердолика елеем И к богам обратился небесным с мольбой о душе Энкиду. Жертву учуяли боги, Гильгамеша услышали слово, И из жилищ небесных они опустились на землю, Эллиль уста открывает, вещает он Гильгамешу: — Все, что дыханье имеет, должно подчиняться закону. Пахарь взрыхляет землю, сеет, посев убирает. Ловчий зверей убивает, сыт он и в шкуре звериной. Но смерть постигает любого, мрак сменяется светом, Свет же сменяется мраком. Жребий людей одинаков. Ищешь чего же ты в мире, живущем по вечным законам?

Таблица IX

Сердце терзая плачем, Гильгамеш свое царство покинул. Бежал Гильгамеш в пустыню. И у холмов песчаных, Похожих на женские груди, он опустился на землю. В сон погрузился мгновенно. Но он не принес утешенья. И, не дождавшись рассвета, он направился в горы. Львиный рык он услышал, увидел, что звери резвятся, Словно щенята играя. — Почему вам неведомо горе, — Гильгамеш ко львам обратился. — Ушел ведь из жизни Энкиду, Тот, с которым когда-то у водопоя теснились, Стрелы от вас отводивший, засыпавший землею ловушки, Где Энкиду, скажите? От зверей не дождавшись ответа, Гильгамеш поднимает секиру и бросается молнией к стае. Упал стрелою меж львами, беспамятных сокрушая[240]. Сразу за перевалом простирались крайние горы. В бездну их корни уходят, касаются неба вершины. Здесь начало восхода и окончанье заката, Горы по имени Маша[241]. Дверью закрыта пещера И стражи ее охраняют в облике скорпионов, Но с головой человека. Ужас превозмогая, Гильгамеш к скорпиону подходит. — Людям здесь нет прохода, — сказал скорпион. — Только Шамаш Может вступить в пещеру. Ему лишь открыты ворота. — Я ищу умершего друга, — Гильгамеш отозвался со стоном. — Был Энкиду мне младшим братом, и сразили мы вместе Хумбабу.

Победа в облике Митры, перерезающая быку горло

Также вместе быка одолели. Я хочу Утнапишти увидеть. Он один лишь бессмертья добился. Пропусти меня в эту пещеру. И открылись бесшумно двери, уступая могучему чувству. Вступил Гильгамеш в пещеру и шагал, шагов не считая. То, что для Шамаша было одною короткою ночью, Для Гильгамеша стало дюжиной лет без рассвета. И все же рассвет забрезжил, и все же дыханье ветра Щек Гильгамеша коснулось. Шагая ветру навстречу, Он вышел из мрачной пещеры. Взору открылась роща. С деревьев плоды свисали, похожие на земные, Но красоты несравненной. Рукою он к ним потянулся И оцарапал пальцы, следы своей крови оставив На мертвых подобиях яблок, смоквы и виноградин. И стало понятно герою — деревья окаменели, Стволы стали черным камнем и лазуритом листья, Плоды топазом и яшмой, рубином и сердоликом[242]. И сад этот создан для мертвых, чтоб на пути к преисподней Напомнить умершим о жизни, к которой не будет возврата.

Таблица X

Покинув обманную рощу и выйдя к сиянию Солнца, Герой с высоты увидел бескрайнюю нижнюю бездну. Над бездной утес узрел он, похожий на черную птицу, Пившую воду клювом. И головой этой птицы Казался дом невысокий, без окон, с плоскою кровлей. К нему Гильгамеш подходит и видит, что дверь закрыта. Но не укрылось от слуха за дверью чье-то дыханье. — Прочь убирайся, разбойник, — послышался голос женский. — Сюда нет дороги бродягам, здесь я, хозяйка приюта, Самих богов принимаю и их угощаю сикерой. И знают меня все боги, для них я хозяйка Сидури. — Добром отопри мне двери. Иначе я их сломаю. Вовсе я не разбойник и не бродяга безвестный. Я на две трети от бога и на одну — человека. Зовут меня Гильгамешем, из города я Урука, Который мной же прославлен. С другом моим Энкиду Я уничтожил Хумбабу, что лес охранял кедровый. Мы также быка убили, что послан на нас был с неба. Я львов могучих рассеял, что памяти не имеют И тосковать не умеют о тех, кто за них заступался. Тотчас дверь отворилась, чтобы впустить Гильгамеша. В лицо заглянув пришельцу, сказала хозяйка Сидури: — Скажи мне, убивший Хумбабу, — ничуть мне его не жалко, — Скажи, почему ты грустен? Почему голова поникла? — Как голове не поникнуть и как лицу не увянуть, — Гильгамеш ответил хозяйке, — если мой друг Энкиду, С которым труды мы делили, могильным сделался прахом. Вот почему, как разбойник, странствую я по миру.

Аккадская печать с мифологическим сюжетом

Мысль о брате любимом мне не дает покоя. Путь к нему покажи мне. Как попасть к Утнапишти? Море вброд перейду я, лишь бы к нему добраться. Хозяйка герою вещает: — От века здесь нет переправы. Свинцовые воды смерти облетает Шамаш, как птица, И проплывает на лодке старец один Уршанаби[243], Что перевозит мертвых. Знает он путь к Утнапишти, К тому, кто один из смертных смог избежать закона. Простился герой с Сидури, стопы свои к лесу направил. Вышел из леса к реке он, на берегу увидел Челнок и с ним рядом старца с копьем или длинною палкой. — Что бродишь, отставший от мертвых, — сказал Уршанаби герою. — Входи, я тебя доставлю прямо к пристани вечной. — Нет, не отстал я от мертвых, — ответил герой Уршанаби. — В груди моей бьется сердце, хотя во взгляде нет блеска, Щеки от горя увяли, от слез голова поникла. — Вот чудо! Я слышу удары, — проговорил Уршанаби. — Действительно, сердце бьется. Зачем же сюда явился, В эту страну без возврата, в вечные воды смерти? — Пришел я печалью гонимый, — Гильгамеш Уршанаби ответил. — Хочу отыскать я друга и сделать его бессмертным. Теперь пропусти меня к лодке и отвези к Утнапишти. — Идем, — сказал Уршанаби. — Твою я выполню просьбу. Другие, кого возил я, меня ни о чем не просили. Вот шест тебе для равновесья. Им воды не касайся. Расстегнул Гильгамеш свой пояс, раздевшись, свою одежду К шесту привязал он крепко и поднял шест, словно мачту. Челн Уршанаби погнало, так что влаги свинцовой, Смерти самой подобной, Гильгамеш и шестом не коснулся. Утнапишти по острову ходит, окруженному вечною бездной. Шагая путем неизменным, свои он обходит владенья. Неподвижна вечная бездна. Из нее не выпрыгнет рыба. Не слышно ни шума крыльев, ни резкого птичьего крика. За горами, которых не видно, — Шуруппак и воды Евфрата. Никаких нет вестей оттуда, лишь приходит челн Уршанаби, Ибо нет промедленья у смерти. — Что с моими глазами случилось? Эй, жена! Это челн Уршанаби, но над ним поднимается парус. Никогда еще не бывало, чтоб под парусом двигалась лодка. — Не волнуйся, глаза твои зорки, — Утнапишти жена отвечает, — Как в те годы, когда средь тумана, застилавшего землю и небо, Ты спасения гору увидел и к вершине ее причалил. И мои глаза видят парус. И мертвец этот парус держит. Посмотри, как бледны его щеки. Утонул мореход, наверно, И без паруса жить не может. И плывет он быстрее прочих В край, куда торопиться не стоит, ибо нет для умерших возврата. — Говоришь несусветное что-то! — возразил жене Утнапишти. — Много сотен лет наблюдаю, как провозят души умерших, Свой сохраняющих облик. Кто тут не был! И царь, и пахарь, И флейтист, и кузнец, и плотник. А привозят их без короны, Без мотыги, без горна, без флейты. Посуди, кто у мертвого спросит, что он взять с собой захотел бы. Гильгамеш на берег выходит, оставляя челн Уршанаби. Он шагает, следы оставляя на песке, и сразу понятно, Что ни мертвый с челна Уршанаби, а пришелец с живою душою. И подходит к нему Утнапишти, обращаясь к нему с вопросом:

— Почему твои щеки впали, почему голова поникла? Может быть, от долгих скитаний твои опалились щеки? Может быть, от ветра и стужи нет в глазах твоих блеска земного? — Потерял я младшего брата. Он ушел в страну без возврата, — Отвечает герой Утнапишти. — Примириться я с этим не в силах. Все мне в жизни стало немило. Вот ищу я его по миру. Покачал головой Утнапишти, отозвался речью печальной: — Почему бы тебе не смириться с долею, всем назначенной людям? Для людей на собранье бессмертных судьба не оставила места. Осознай, что богини и боги — полновесные зерна пшеницы, Ну а все остальное — мякина. Людям Смерть не дает пощады. Дом людской недолговечен, как печать, что мы ставим на глине. Даже ненависть наша мгновенна…

Таблица XI

— Как ты ушел от закона? — спросил Гильгамеш Утнапишти. — Чем ты лучше меня и прочих? Не сильнее, ростом не выше. Почему ты почтен бессмертьем? Чем сумел угодить всевышним? — Вышло так. В Шуруппаке жил я, что стоит на реке Евфрате. Город этот тебе известен. Я земляк твой и дальний предок. Город древний, богам любезный. Они на собранье явились, Ану, Эллиль, гонец их Нинурта и Эа был вместе с ними. К потопу сердца их склонились[244]. Дали клятву о неразглашенье. Не нарушил той клятвы Эа, чьему сердцу я был любезен. Опустившись с неба на землю, к своему обратился он дому: — Слушай, стенка, смекай, коли можешь: День придет, с неба хлынет ливень. Но тебя перед этим, стенка, Разберет хозяин на бревна, Чтобы плот из бревен построить, Чтобы на плоту том поставить Дом большой, с четырьмя углами. Тот, кто в этом окажется доме, Избежит внезапной кончины. Был намек мне Эа понятен. Но одно оставалось неясным — Как воспримут мое поведенье Шуруппака народ и соседи. — Объясни, — посоветовал Эа, — что решил ты отплыть к Океану, Над которым властвует Эа. Приступил я к работе немедля. Разобрал дом отцовский на бревна и разрушил дома ограду. Бревна с досками мне пригодились, плот получился на славу.

Аккадская печать с мифологическим сюжетом

Дом поставил с прямыми углами, на огромный ящик похожий, Разделил на девять отсеков. В высоту он имел шесть палуб. Чтобы воды не просочились, я заделал щели смолою. Дети мне ее приносили. Взял сосну под весло кормовое. Приступил к заготовке припасов. Ввел овец и баранов на пищу, Скот степной и зверье лесное разместилось в плавучем жилище. Ввел семью свою с мастерами, что в работе мне помогали, И назначил каждому место. Шамаш принял о нас заботу, Объявив о начале ливня, чтоб мы дверь засмолить успели. Утро бледное чуть загорелось, как возникла черная туча, Возвратившая ночь, и сразу грохотанье послушалось Адду, И, его не выдержав взгляда, вся земля сотрясалась, как чаша. Южный ветер рванулся в горы, сокрушая деревья и скалы. Устрашились боги потопа, под защиту бросились Ану И у ног его растянулись, как собаки, скуля от страха. И Иштар истошно вопила, словно роженица в схватках: — Покажите мне негодяя, что потоп обрушил на землю. Не затем я людей рожала, чтобы в рыб они превратились! Все шесть дней от начала потопа наше судно несло и качало, Семь ночей пребывая во мраке, бурных волн ощущал я удары, Но они становились слабее. Южный ветер стихал понемногу. Ливень больше не бил по кровле. И окно отворить я решился. Шамаш осветил пространство, и из глаз моих хлынули слезы — Океан вокруг расстилался… Человечество сделалось глиной. Сколько дней протекло, не помню, но к окну подошел я снова И увидел на горизонте из воды выступавшую гору. Я узнал ее по очертанью. Ницар горе было имя. Судно к ней я сумел направить, и гора его удержала. Постепенно вода спадала, и я дни отсчитывать начал. С наступлением дня седьмого голубка отпустил я на волю, Но обратно он возвратился, ибо почва еще не просохла. Вслед за тем стрижа отпустил я, но и он назад возвратился. Ворон был мной отпущен последним. Спад воды обнаружив, птица Уже назад не вернулась. Резкий крик я ее услышал. Дверь открыв, спустился на землю. Совершил на горе воскуренье. Дважды семь поставил курильниц, наломал я кедровых веток. Миртовых веток добавил, запах этот учуяли боги, И слетелись они, словно мухи, к этой жертве жадной гурьбою. Мать-богиня явилась последней. Ожерелье из лазурита Украшало дивную шею, дар владыки небесного Ану. И рукою к нему прикоснувшись и любуясь его сияньем, Говорит она: — Камень этот, мне подаренный, призван отметить Избавленье земли от потопа. Насыщайтесь же, боги, дарами! Вы достойны их, только Эллиля от людских даров отгоняйте. Это он один самолично истребление людям назначил. Также Эа, мой покровитель, обратился к Эллилю с укором: — Ты напрасно потоп устроил, ты устроил его, не подумав. На виноватых и правых напрасно возложил ты равную кару. Раз людей появился излишек, напустил бы львов на них хищных, Или отдал волкам бы в пищу, или б Эрру[245] призвал на помощь. А теперь покажи Утнапишти и жене его место для жизни. Подошел виновник потопа. Я на судне скрывался от страха. Но меня он на землю вывел, со словами ко мне обратился: — Человеком ты был, Утнапишти, а отныне богам ты подобен. И отныне твое жилище — устье рек. И нет тебе смерти. Так я здесь оказался средь бездны наравне с моею женою. Так за муки и послушанье награжден нескончаемой жизнью… Вдруг заснул Гильгамеш, и речи окончания он не услышал. Сон дохнул на него необычный, буре песчаной подобный. Говорит жена Утнапишти: — Разбуди человека для жизни. Пусть на родину он возвратится хорошо знакомой дорогой. Покачал головой Утнапишти. — Не спеши! Пускай отоспится. А пока напеки ему хлеба и на ложе поставь караваи. На стене же ножом зарубки не забудь отмечать дневные. Миновало семь дней, от которых на стене зарубки остались.

Нападение хищников на людей на печати из Ура

А когда Гильгамеш пробудился, от него Утнапишти услышал: — Овладела смерть моей плотью, ибо не было сновидений. — След усталости — сон твой долгий, — Утнапишти его успокоил. — Посмотри, что сделалось с хлебом, для тебя испеченным женою. Для еды он теперь непригоден, но ты жив. К ручью отправляйся, Смой смертельного сна остатки, замени свое одеянье. Впрочем, вот челнок показался. Уршанаби тебе поможет. И когда Гильгамеш удалился, говорила жена Утнапишти: — Зачерствел мой хлеб. Человеку что же дать теперь мне в дорогу? — У кого беспокойное сердце, — отвечает жене Утнапишти, — Тот житейской не знает заботы, человек этот сыт не хлебом, А своим дерзновеньем безумным. И взамен зачерствевшего хлеба Беспокойному мужу открою я свое сокровенное слово. Ключевою водою умылся Гильгамеш и сменил одежды. Стало тело его прекрасно, но печаль с лица не сходила. В челнок Гильгамеш опустился, рядом став с Уршанаби, И услышал он голос зычный мудреца Утнапишти: — Ты ходил, уставал и трудился. С чем домой возвратишься? Я открою тебе на прощанье свое сокровенное слово. Есть цветок на дне океана, лепестки на высоком стебле Пламенными язычками. Если ты, Гильгамеш беспокойный, Этот цветок добудешь, не грозит тебе злая старость, Обойдет тебя смерть стороною. Вот оно, потаенное слово. Гильгамеш это слово услышал и стрелою метнулся к колодцу. Привязал к ногам своим камни и на дно погрузился бездны. Привлечен был взгляд полыханьем цветка на колючем стебле. Лепестки огня язычками пламенели во мраке бездны. Прикоснувшись к цветку рукою, Гильгамеш о шипы укололся. И, приняв его кровь живую, разгорелся цветок, словно факел. И, поднявшись с ним на поверхность, Гильгамеш сказал Уршанаби: — Вот цветок, добытый из бездны, подающий жизни надежду, Отнимающий силы у смерти. Возвращусь я в Урук несравненный И цветок на людях проверю. На себе его испытаю[246]. Гильгамеш с Уршанаби простился. Перед ним открылась пустыня. В ней оазис и пруд глубокий. Захотев остудить свое тело, Гильгамеш в водоем опустился. Когда же наверх он поднялся, Змея перед ним промелькнула. Змея цветок уносила, На ходу свою шкуру меняя. Гильгамеш залился слезами: — Для чего свой век я трудился, никому не принес я блага…

Гильгамеш и Ага[247]

(Миф шумеров)

Посланцы Аги, царя Киша в Урук к Гильгамешу явились[248]. Гильгамеш, жрец верховный Кулаба, старцев созвал и обратился к ним с такими словами:

— Ваша забота, о старцы, о пропитанье народа. Мыслите вы силы его направить на сооруженье колодцев, но прежде нам нужно спасти город наш от Аги, Киша царя. Не склоним мы перед ним головы! На угрозу ответим оружьем!

Собрание старцев Урука, выслушав речь Гильгамеша, ответ ему дало такой:

— Колодцы важнее народу. Не нужно растрачивать силы в сраженье. Поклонимся Кишу! От нас не убудет!

Старцев слова Гильгамеш, жрец верховный Кулаба, сердцем не принял. И он на совет созывает мужей городских и ищет поддержки у них. Выслушав речь Гильгамеша о том, что угрозою Киша нельзя пренебречь и на нее надо ответить оружьем, собранье мужей его поддержало:

— Соберемся, — сказали они, — и пойдем за вождем на войну. Перед Кишем не склоним главы. Пусть узнает он силу Урука, который построен богами. Ведь стены его грозных касаются туч[249]. Ты хранитель святынь, Гильгамеш, отныне наш предводитель[250], ты воин могучий, возлюбленный Ану. Войско Аги тебя пугать не должно. Ничтожно оно и его редеют ряды. Люди его взгляд свой страшатся поднять.

Выслушав эти слова, возликовал Гильгамеш. Печень его развеселилась. И он призвал к себе слугу своего Энкиду[251], который колодцы копал.

— Ты можешь мотыгу свою отложить, — сказал он ему. — Твоим рукам подручней секира. Повесь ее себе на бедро, она сиянием славы покроет тебя. А Ага мне не страшен. Его мое сиянье покроет. Смешаются мысли его, помутится рассудок.

А между тем был Ага уже на подступах к Уруку, и городом страх овладел. И обратился тогда Гильгамеш, жрец верховный Кулаба, к ополченцам своим доблестным:

— Герои мои остроглазые! Найдется ли среди вас храбрец, который один выйдет Are навстречу?

И из ряда выступил Гиришхуртура, бывший главным в военном совете.

— Я навстречу Are пойду[252]. — он сказал. — Пусть смешаются мысли его и помутится рассудок.

Вышел храбрец за ворота, надеясь осуществить свой план, о котором должен был знать один Гильгамеш, и сразу попал в руки к врагам. Поиздевавшись над ним всласть, они отвели его к Are и говорят:

— Вот отныне твой вождь! Будь слугою ему!

— Этот муж не вождь мой! — ответил пленник. — Ибо вождь мой поистине муж. Чело его грозно. Гнев тура в глазах. Борода — лазурит. Милость в перстах его. Что ему стоит с пылью смешать врагов, отсечь ударом одним нос груженой ладьи, Агу среди войска его пленить[253].

Услышав эти слова, схватили воины Аги Гиришхуртура и принялись вновь тело его терзать. Как раз в это время Гильгамеш на стену поднялся. На воинство Кулаба пало его сияние, взялось оно за оружье свое боевое и заняло место у городских ворот. Энкиду же вышел наружу.

Голову через стену свесив, Гильгамеш увидел Агу. И тот его тоже заметил.

— Слуга! — обратился Ага к Гиришхуртура. — Не это ли твой вождь?

— Да! — с гордостью ответил пленник. — Этот муж — вождь мой. Ты не ошибся.

Воинство Гильгамеша вступило в бой. Повергло оно врагов, с пылью смешало их. Гильгамеш страны враждебные сокрушил, прахом «уста земли» покрыл, у груженой ладьи нос отсек, Агу, вождя Киша, пленил.

И возвратился Гильгамеш в Кулаб к своим обязанностям верховного жреца, к сооружению колодцев. Показывая старцам на пленного вождя, он сказал:

— Ага — староста у меня. Ага — смотритель работ[254]. Ага — начальник в войсках. Ага — птицу-беглянку ты кормишь зерном. Ага, ты беглецов возвращаешь домой! Ага — ты вернул мне дыхание.

И еще более возвысился Урук[255] — творение божьих рук. Стена его великая касалась грозных туч. Его строения — созиданье небесных круч. Воинство Урука провозглашало Гильгамешу хвалу. Ага, князь Киша, уже не в плену. Вождь наш Уруку силу вернул. Славься Кулаба верховный жрец. Песня тебе от наших сердец.

МИР БОГОВ ЭБЛЫ

Л. С. Ильинская

Город Эбла был неизвестен Библии, но упоминался в документах царей Месопотамии Саргона, Нарамсина, Гудеа как враждебный им город «Верхней страны». Европейские исследователи тщетно искали Эблу и на морском побережье Сирии, и во внутренней ее части, и в Анатолии, к югу от гор Тавра. В 1964 г. археологическая экспедиция Римского университета начала раскопки холма Телль-Мардик во внутренней части Сирии, поблизости от второго по величине города этой страны Алеппо. Холм оставался без древнего названия до находки в 1975 г. каменной плиты с надписью, оставленной одним из царей Эблы. И почти сразу после этого был обнаружен царский архив из 15 000 табличек, перевернувший представления не только об истории территории «плодородного полумесяца», примыкающей к морю, но и всего Переднего Востока. Долгое время считалось аксиомой, что Междуречье Тигра и Евфрата было колыбелью цивилизации, а земли к западу от него — степями, в которых обитали варварские племена, угрожавшие этому культурному очагу и только воспринимавшие блага цивилизации. Оказалось, что Эбла не уступала прославленным городам Двуречья в древности, а в плане контактов с окружающим миром далеко их превосходила.

Таблички Эблы, использующие шумерскую клинопись, содержат тексты на архаическом семитском языке, родственном аккадскому, арамейскому, арабскому и ивриту. Они освещали все стороны жизни этого центра, процветавшего еще до объединения Аккада и Шумера под властью царя Саргона. Среди них были и официальные документы, характеризующие административную и хозяйственную деятельность царей, словари, школьные упражнения, гимны.

Эбла управлялась царями, прибавлявшими к своим именам (Игриш-Халаи, Иркаб-Дама, Иби-Сипика) шумерский титул «эн», который в семитском языке соответствовал термину «маликум» — царь. Одним из открывателей Эблы, Дж. Петтинато, было высказано предположение о том, что цари Эблы выбирались. Другой итальянский археолог, сооткрыватель Эблы, П. Маттиэ, напротив, полагает, что правители Эблы были самодержцами и обладали не только судебной властью, но сосредоточивали в своих руках все нити хозяйственной и финансовой деятельности.

Дворец Саргона в Хорсабаде (реконструкция)

Главным источником богатства царей и государства в целом была торговля. Через Эблу проходили караваны, доставлявшие из Анатолии и Египта в Двуречье и многочисленные города самого «плодородного полумесяца» то, что наиболее ценилось, — золото, серебро, драгоценные камни. Часть этих богатство оседала в хранилищах царей Эблы. Один из текстов сообщает о поступлении 1740 мин золота, что составляет 870 кг этого металла. Бесспорно, царям Эблы платили дань подвластные им цари, но сведения об этом отсутствуют. Цари Эблы поддерживали отношения как с городами Двуречья, так и с центрами «плодородного полумесяца» — с Кархемышем, Харраном, Эмером, Мари, Алалахом.

Архив Эблы опубликован далеко не полностью, и медленней всего идет публикация его литературных и мифологических текстов, понимание которых неизмеримо сложнее, чем текстов хозяйственного назначения, и вызывает споры среди семитологов. Но и по тем материалам, которые уже находятся в распоряжении науки, можно составить некоторое представление о религиозных взглядах жителей Эблы, круге почитаемых ими богов и культе. Основной источник наших знаний о пантеоне Эблы — таблички с перечислением ежемесячных жертвоприношений, осуществлявшихся как правителем и членами его семьи, так и многочисленными чиновниками и жрецами.

Имена богов зафиксированы и в словарях, в том числе двуязычных, шумеро-эблаитских, что дает возможность сопоставления с миром шумерской религии, лучше знакомым исследователям. В ряде случаев словари дают и транскрипцию, и это помогает установить правильное чтение большинства теонимов. Извлекаются имена эблаитских богов также из ономастики.

Что касается литературных текстов, фрагментарных и сложных для интерпретации даже в тех случаях, когда они написаны на шумерском языке, а не на эблаите, в них не сохранилось (или, во всяком случае, пока не прочитано) ни одного чисто мифологического сюжета. Это главным образом заклинания, порой составлявшие целые серии собранных вместе табличек, большинство которых на шумерском языке и часто обращено к тем же богам, которые привлекались для заговоров в городах Шумера (например, шумерская богиня Нингирима, обычно встречающаяся в шумерских ритуальных формулах, применявшихся при заклинаниях и в обрядах очищения); многие из них близки к аналогичным текстам Шуруппака.

Ассирийская конница (VIII в. до н. э.)

Несколько текстов из Эблы представляют собой гимны. В отличие от заклинаний они написаны на эблаите, однако, как и заклинания, тесно связаны с шумерско-аккадской религиозной традицией. Сравнительно хорошо сохранившийся гимн Шамашу (более сотни строк), наряду с самим Шамашем, солнечным богом Аккада, содержит упоминания ряда других как шумерских, так и аккадских богов.

Дошла часть и еще одного посвященного Шамашу гимна. Единственная сохранившаяся табличка не дает возможности восстановить его содержание, но, исходя из упоминания шумерского бога Энлиля и протекающего по шумерским землям Евфрата, можно думать, что в нем Шамаш прославляется как покровитель дальних странствий.

Не поддается восстановлению и пространный гимн, прославляющий шумерскую богиню Нисабу. Это богиня, которую шумеры связывали с «домом знания» и изображали с принадлежностями для письма и счетными табличками[256]. Появление гимна во славу этой богини понятно, если вспомнить, что в школах писцов штудировали шумерский язык и шумерскую мудрость. При фрагментарности текста содержание гимна восстановить до сих пор не удалось, но, судя по упоминанию в нем северомесопотамской страны Субарту и заморского Дильмуна, речь могла идти о широком диапазоне знаний и мудрости, исходящих от этой покровительницы науки и знания, а не о намеке «на дальние маршруты и торговлю с далекими странами», как полагает П. Маттиэ.

Особое место занимают тексты с описанием ритуалов, которые относятся ко всему тому, что древние определяли как «царственность». Они собраны в научном журнале, в котором публикуются документы царского архива Эблы. Ритуалы, относящиеся к коронации и царским свадьбам, дополняют наши представления о религиозном мире Эблы.

Аккадский бог бури Адад. Фигурка из Вавилона эпохи царя Ассаргадона. Государственный музей. Берлин

Отдельные намеки, имеющиеся в заклинаниях, гимнах, описании ритуала, говорят о наличии у народа Эблы собственных мифов, но восстановить сюжеты по этим намекам невозможно. Зато о круге их мифологических пристрастий косвенно можно судить по тем фрагментам шумерских мифов, которые изучались в писцовых школах Эблы. Среди них две обнаруженные в архиве Эблы копии шумерского варианта мифа о потопе, отрывки эпического текста с упоминанием Гильгамеша, три экземпляра гимна Господину неба и земли. Исследователями отмечалось, что сохранившиеся фрагменты шумерских литературных сочинений свидетельствуют об особом интересе к произведениям, связанным с Уруком.

Таким образом, несмотря на ограниченность дошедших до нас сведений, религиозная жизнь Эблы вырисовывается с не меньшей ясностью, чем современная ей Шумера и Аккада, хотя и остается немало спорного в отношении субординации и функций отдельных богов пантеона. Прежде всего нет единого мнения в отношении главы пантеона. Дж. Петтинато полагает, что это Даган, божество, почитание которого было широко распространено в западносемитском мире, по крайней мере, начиная с середины III тысячелетия до н. э. О значимости Дагана свидетельствует и ономастический материал.

Отсутствие же его имени в списках богов Эблы, по мнению исследователя, «связано с религиозной концепцией табуации имени верховного божества». Дж. Петтинато и вслед за ним многие другие семитологи именно Дагана видят в часто встречающихся определениях типа «Господин», «Господин богов», «Господин страны».

П. Маттиэ, напротив, склонен считать верховными богами для периода, предшествовавшего аккадскому вторжению, супружескую пару, в которой мужское божество плодородия типа Дагана или Адада условно фигурирует под именем Куры (соответствие клинописных знаков точному имени бога не установлено) и Барамы, чье имя полностью исчезло в последующей сирийской религиозной традиции. Один из их храмов располагался на скале рядом с дворцом, другой — за городскими стенами. Именно эта пара получала наибольшее количество официально установленных жертв от царя, членов царской семьи, сановников и жрецов. Верховным богом Эблы Куру считал и И. М. Дьяконов. Однако мнение это возобладало сравнительно недавно: еще в конце 80-х гг. тот же П. Маттиэ с ним не был согласен и относил к Куре встречающиеся в ритуальных текстах упоминания «великой богини Эблы» и изображения на печатях женской фигуры, укрощающей львов, считая, что Кура — это великое женское божество плодородия, владычица домашних и диких животных, близкое по функциям к Иштар.

В настоящее время считается, что Иштар вобрала в себя функции другой, исчезнувшей к началу II тысячелетия богини хтонического характера — Ишкхары, именуемой в текстах «Госпожой скорпиона». В ее ведении были заботы о плодородии земли и плодовитости людей и животных.

Ассирийкая боевая колесница

Из мужских божеств, относимых в Эбле к числу великих, известен впоследствии исчезнувший из сирийского пантеона Идакул (или Идабал), чтение имени которого и функции разными исследователями определяются по-разному: одни (в том числе П. Маттиэ) считают его супругом Ишкхары, лунным божеством, аналогом аккадского Сина, другие — богом дождя и града, ипостасью Ваала — Хадада. До тех пор пока не была обнаружена в текстах супруга этого божества, его даже считали женским.

Четырех богов Эблы Дж. Петтинато относит к числу хурритских. Это Адаммау, Аштаби, чьи имена входят в названия месяцев, Хебат и упоминавшаяся выше Ишкхара. Однако хурритская их атрибуция встретила возражения других исследователей. Так, И. М. Дьяконов отмечает, что хурриты появились в Эбле лишь во II тысячелетии, составив в возрожденной после аккадского разрушения Эбле значительную часть нового населения. Они не могли передать ее доаккадскому пантеону своих богов и сами заимствовали из дохурритского субстрата имена Адаммау, Аштаби и Ишкхары (известной в регионах, где хурритское присутствие не засвидетельствовано); в отношении же Хебат, по мнению ученого, следует говорить о неправильном прочтении имени.

Бог Маррук

Целый ряд богов, почитавшихся в Эбле, совпадал как по аналогичной или близкой форме имен, так и по функциям с богами других западносемитских городов. Среди них уже упоминавшийся Даган, а также бог Грозы Адад (в форме Адда). В функции Адада входило и обеспечиваемое небесными явлениями плодородие. Последние десятилетия Эблы, когда город вошел Бог Мардук в сферу политического и культурного влияния Алеппо, где находился главный центр его почитания, Адад появляется на печатях Эблы в типичной для него иконографии: с жезлом в одной, поднятой руке, топором и уздой — в другой. Сохранилось и его монументальное изображение на стеле, самое древнее из найденных до настоящего времени. С начала II тысячелетия это величайший бог во всех городах Внутренней Сирии, не только ведавший плодородием земель, но и взявший в свои руки правосудие среди богов и людей.

Судя по обилию в текстах Эблы имен, содержащих концовку — il, зчительную роль в религии Эблы играл Ил, известный всем семитским религиям (в том числе и как обозначение бога вообще). О глубокой его древности свидетельствуют угаритские мифы, где он выступает как почитаемый, но уже одряхлевший и постепенно оттесняемый более молодыми богами.

С сакрализацией царской власти, возможно, связан Малик, после падения Эблы утративший ту значительную роль, какую играл в Эбле. Широко почитался Шамаш, названный по аккадскому шаблону сыном Сина, хотя в пантеоне Эблы присутствует собственное лунное божество.

Из наиболее распространенных богов, общих западносемитскому миру, в текстах архива представлены также важнейшее семитское божество Ваал (Баал угаритских текстов середины II тысячелетия), Рашап (или Расап), архаическая форма знакомого по Библии имени Решефа, бога Грозы, загробного мира, смерти и неотделимых от нее войн и эпидемий, бог-ремесленник Кашалу (более поздняя, угаритская форма — Котар), связанный с первозданными водами и мудростью Эа (шумерский Энки), Аштар (Иштар более поздних текстов), почитавшаяся даже после окончательного уничтожения Эблы хеттами в расположенном на той же территории ассирийском святилище как небесная и одновременно хтоническая великая богиня, владычица любви, плодовитости и плодородия, вместе с тем войны и правосудия, а также царственности и первозданного подземного океана.

Храм Ану-Адада (рекнструкция)

Аштар-Иштар, судя по шумерским параллелям и более поздним ритуалам сирийской богини, была главным действующим лицом торжественного ритуала бракосочетания царя и не менее торжественно отмечавшегося праздника нового года. Богиню олицетворяла правящая царица, соединение с которой царя мыслилось актом, стимулирующим плодородие.

Вошли, хотя и в меньшем числе, в пантеон Эблы также шумерские боги. Среди них достаточно широко представлены Энлиль (в форме Иллилу), главный бог Шумера, самый значительный центр почитания которого находился в Ниппуре, Нергал, бог подземного мира, богиня-покровительница знания Нисаба, Аду, чьи два древнейших святилища известны в Уруке, а также, несмотря на наличие их аккадских аналогов, — Инанна (аккадская Иштар) и Угу (аккадский Шамаш), особенно часто Энки (аккадский Эа), главный центр почитания которого был в Эриду, и реже его супруга Нинки. В заклинаниях жители Эблы обычно призывали, как и их шумерские соседи, богиню Нингириму. Определенную, правда, пока неясную роль играло божество Даму из круга Думузи.

Все эти боги-чужеземцы порой имели на территории Эблы собственные храмы. Некоторые из них были тесно связаны с ритуалами Эблы; многие включены в официальные списки получателей жертв, и это боги не только родственного жителям Эблы семитского мира, но и шумерской части Месопотамии, причем нередко относящиеся к достаточно далеким регионам Южной и Северной Месопотамии и даже расположенного в Ливане Библа, — например, Нидакул из Арукату, Адаб из Халама, Луба, Абатти и Анниз. Содержащиеся в текстах уточнения, к какому именно из городов относится божество, включенное в список, скорее всего, может рассматриваться как свидетельство особой заинтересованности правителей Эблы в покровительстве того или иного чужеземного бога на конкретной территории, с ним связанной. И это во многом объясняет уникальную практику широкого привлечения чужих богов обильными жертвами и соучастием в ритуалах. Другим древневосточным обществам такая практика неизвестна. Торговый характер экономики Эблы требовал заботы о безопасности дальних маршрутов, по которым направлялись купцы. Это объясняет уважение населения Эблы к богам своих торговых партнеров. Но в ономастике имена этих богов отсутствуют. Здесь зафиксирован круг семитских божеств, главным образом великих, — таких, как Кура, Идакул, Ил, Рашап, Каниш, Шамаш, Даган.

Естественно, что со сменой населения после восстановления Эблы около 2000 г. до н. э. пантеон не остался неизменным. Многие боги исчезли; некоторые, переменив имена, вошли в пантеоны других сирийских городов; появились новые боги, о чем можно судить, однако, лишь на основании косвенного материала сопредельных земель. Для нас же здесь представляет интерес пантеон в том виде, в каком он сложился в древнейший период истории Эблы, до аккадского завоевания, поскольку это самое древнее свидетельство о религиозном мире Сирии.

Демон Пацуки. Бронзовая фигурка. Лувр. Париж

Гимн Шамашу[257]

Неба привратник, Шамаш прославленный! Жизни хранитель, царской власти оплот, Бог сияния и ликования, гонитель страха, Рожденного Апсу, Страж уставов, назначенных Эа[258], Зоркое око над всеми странами, Торговцам безопасность дарующий, Наполняющий землю богатствами. Породы деревьев все драгоценные — Кипарис и кедр с можжевельником, Ароматное масло и мед сладчайший, Сохраняющий для люда торгового, На суда грузить помогающий И эти товары и богам благовония, Блеск свой по всей земле расточающий, Лучами своими весь мир покрывающий, Одаряющий двор Энна-Ура Свинцом, золотом, ляпис-лазурью. Земля травою зеленой покроется, Засверкают на небе молнии, Вздрогнет Шаршар, гора могучая, При появлении лучей Шамаша, Богатства его великого. Быки разбегутся в ужасе. Шамаш сиятельный, торговец доблестный Море пересечь торопится, Чтобы там насладиться отдыхом. Там в чертоге, Шамашу назначенном, Трон поставлен его сиятельству, Сыну Сина святилище[259]. Боги к порогу дома приблизились, Также и звезды, с неба сошедшие. Светом его наслаждаются издали, Чтоб не мешать досугу властителя. Рассекает Апсу Эа ударами, В Апсу двое богов спускаются[260], Остальные — над Апсу устроились. Шамашу слава!

Кура и Барама[261]

Приносит царица, покидая дом отца своего, золотой браслет в качестве дара, и передает она для бога Солнца овцу как священное приношение. Но не входит царица, покидая дом отца своего, в храм бога Кура. И не поднимается она на стены города, но простирается на земле за их пределами. Помедлив у ворот храма Куры, вступает она на вспаханное поле[262]. И получает она на вспаханном поле красное одеяние с пестрой полосой, облачается в него, украшает себя золотой цепью и ожерельем. Как дар богам, как священное приношение передает царица, покинувшая дом отца своего, золотой брус весом в 40 сиклей[263], ткань тончайшую и другое красное одеяние. И лишь затем вступает царица в храм Куры и передает туда четырех баранов, четыре серебряных ожерелья, подобных лунному серпу[264], для бога Куры, для богини Барамы, для бога Ишру и для бога Анира[265]. И еще четыре малых и два больших сосуда из самшита передает она для трапез Куры и Барамы, а два остроконечных сосуда для притираний, чтобы еще прекрасней стали Кура и Барама. А ткачихе, искусной в изготовлении одеяний, передает царица шерсть двух овец, чтобы соткала она одеяния по образцу тех, что носят в городе Мари[266].

И вступление это царицы в храм Куры происходит в третий день месяца кхалит. На четвертый день того же месяца царь и царица направляются к Ненашу. На протяжении пятого дня царь и царица занимают два трона отцов своих, поставленных близ вод Нирара[267]. Две сбруи для колесницы — их дар, дар дома отца для поездки в дом поминовения ушедших царственных предков. И отправятся вместе с ними к Ненашу Кура и Барама. Подготовлена колесница, на которой поедут великие боги, четыре каната и две кипарисовых оси, два дышла из тополя, большое ведро для воды, ткань для колесницы, тростниковая циновка, перекладина дышла, уздечки; тук будет поставлен на колесницу.

Четыре великолепных быка, черных и гладких, будут переданы в качестве дара Куре и его колеснице[268]. Адуллу и сын Ишаила понесут к колеснице Бараму. Башалу и сын Ирдамаика[269] понесут Анира к колеснице. Двух быков человекоголовых[270], бронзовый сосуд и сосуд серебряный понесут сыновья богов к колеснице, покрытой шкурою мула.

И направляются они по дороге Луба к Ненашу. Первым движется Анир, за ним Кура с Барамой. И выходят Кура, Барама, царь и царица на перекрестке дороги Луба, выходят в сторону Ирада. Когда бог Солнце восходит в Ираде, барана, овцу, серебряное ожерелье, подобное лунному серпу, передает Эннаил[271] от дома царя богу Абур-лиму[272] в Ираде.

Выходят они из Ирада и движутся в сторону Удутхуду; когда восходит бог Солнце в Ниапе, направляются по длинной дороге в сторону Ненаша. На перекрестке Ненаша входят они в усыпальницу и совершается очищение усыпальницы.

Когда царь и царица входят в усыпальницу, баран, овца, серебряное ожерелье, подобное лунному серпу, передаются богу Агу Ненаша[273].

Вступив в усыпальницу, отправляются Кура и Барама в свой предел и там пребывают. Входит и царь в свой предел, царица же — в свой. И пока находятся царь и царица в своих пределах, передает Эннаил быка серого цвета, двух овец, серебряное ожерелье, подобное лунному серпу, для бога Иббини-лима; двух овец, серебряное ожерелье, подобное лунному серпу, для бога Шагиша; двух овец, серебряное ожерелье, подобное лунному серпу, для бога Ишркут-Даму.

Поднявшись с льняных полотнищ, выходят царь и царица, и усаживаются они на троны отцов своих и ждут, когда наступит миг появления бога Солнца. Как только восходит бог Солнце, взывает «Тот, кто назначен взывать», плакальщики же затягивают плач, плач богини Нинту[274], разгневанной богини. И «Тот, кто отвечает за сияние» молит о возвращении сияния, и Нинту делает вновь сияющими и Куру, и Бараму, и царя, и царицу. «Тот, кому поручено окропление» трижды окропляет из кувшина усыпальницу Ненаша. Сын Нацаму[275] кладет на стол цепь для сокровищницы богини Аштар[276], помещая ее сбоку от богини, и затем трижды приподнимает ее, третий раз — перед восходящим богом Солнцем.

Овцу для Куры, овцу для Барамы, овцу для Ишру передал Ибриум[277] на глазах у Куры, пока царь и царица оставались в пределе. Передает Ибриум также телку и овцу для восходящего бога Солнца. В течение десяти дней по овце для Аштар, за десять дней десять овец для богов передает Ибриум. «Тот, кому поручено окропление», окропляет усыпальницу. Очищенное масло предусмотрено для богов, предусмотрено оно и для людей. Плакальщики исполняют плач, а человек города Харуту произносит слова благословения. Затем трижды проигрывают плач царя, трижды — плач царицы и семь раз произносит благословение женщина, на которую возложена забота об одеяния, о покрывале для царицы. После этого покрывает она голову и руки царицы, пока царь и царица сидят на тронах отцов своих. Когда бог Солнце приближается к дверям предела Куры, царица сидит слева от царя. Царь и царица несут сосуды с маслом в то время, когда боги и суверены[278] входят в свои два предела. Царь и царица не должны вручать приготовленного, пока боги и суверены находятся в своих пределах. Приготовленное было вручено предыдущим вечером. А пока они находились в усыпальнице, для семикратного повторения ритуалов было соткано четыре одеяния по образцу тех, что носят в Мари: для Куры и Барамы и для царя и царицы.

Когда они направляются к Саце, руки их не украшены, руки их не соединены. Первин стада царя и царицы никто не ест. Потом ест их царица, и тогда начинают есть и все остальные. Пока царь совершает священнодействие в храме для бога Шагиша, устанавливается статуя для духа-покровителя царя, а затем и для духа-покровителя царицы. Царь передает серебряное изображение богини Ишкхары[279] из самшитового дерева с серебряной головой и серебряный пояс на чаше. Передает он также изображение львицы из самшитового дерева с серебряной головой, серебряный пояс и чашу на цепи.

И остаемся мы для двух семикратных ритуалов на протяжении семи дней и еще семи дней. Когда мы отпраздновали в этот день семикратный ритуал, голова Куры покрывается, и выходят царь и царица. И затем возвращаются они в храм богов чтобы вкусить жертвенной козлятины.

ТЫСЯЧА БОГОВ ХЕТТСКОГО ЦАРСТВА

А. И. Немировский

Переднеазиатский массив при взгляде, брошенном на него из космоса, видится огромным туловищем с седой головой — Кавказом, предплечьем — Месопотамией и могучей рукой, протянутой к Балканам. Эта «рука», омываемая морями, именуется Малой Азией. Условия для жизни были здесь менее благоприятными, чем в Месопотамии, которую недаром считали земным раем. Реки полуострова с трудом пробивали себе путь через каменные громады Понтийских гор на северном побережье и Таврских — на южном. Из-за вымываемой ими соли они были часто непригодны для орошения. Климат полуострова, кроме прилегающих к морю частей, отличался суровостью. Летом иссушающая жара, зимой — холода. Однако местная культура имела древнейшие корни. Она питалась жизненными соками Месопотамии и Сирии, передавая их Европе, и одновременно пользовалась ее природными и человеческими богатствами: через узкий пролив (греки называли его «бычьей переправой» — Босфором) с Востока на Запад и с Запада на Восток передвигались народы. Древнейшими известными нам переселениями были армянское, фракийское, пеласгийское, киммерийское. Из более поздних можно назвать кельтское.

Эта суровая страна с давних пор была местом человеческого обитания. В районах современных городов Анкары и Антальи, как это видно по находкам примитивных каменных орудий, обитали первые охотники и рыболовы.

Много тысячелетий спустя, когда Центральная и Северная Европа еще находились во власти последнего оледенения, здесь впервые перешли к оседлой жизни. Свидетельством этому служат фантастические по своим результатам раскопки 1961 г. на холме Чатал-Гуйюк. В поселении наряду с жилищами было обнаружено первое известное неолитическое святилище (ранее местом культа были пещеры). Обитатели поселения почитали богиню-мать, бывшую, как это видно по ее глиняной фигуре, владычицей зверей, и ее «супруга» — быка, рельефные изображения которого находились на стенах.

Печать царя Таркондема с двумя видами хеттского письма

Носители этой высокой культуры еще не знали письменности, поэтому их этническое происхождение является загадкой. Позднее, в эпоху бронзы, в западной части Малой Азии появились хорошо укрепленные города. Имя одного из них — Трои обессмертил греческий поэт Гомер в поэме «Илиада». Исторические знания Гомера были очень ограниченны, он ничего не слышал о великой хеттской державе, поддерживавшей отношения с Троей, которая была известна хеттам под именем Вилуса (Илион).

О хеттах много говорится в Библии, которая знает их как древнейших обитателей страны Ханаан. Сообщается о том, что Бог, заключивший договор с Авраамом, передал под его власть наряду с другими землями и земли «хетте-ев». Знаменитый царь Соломон был сыном Давида и хеттеянки — жены некоего Урии. Да и в гареме самого Соломона было много жен-хеттеянок. Из египетских текстов известно о соперничестве хеттов с египтянами за обладание страной Ханаан, южную часть которой впоследствии стали называть Палестиной. Хеттский царь в египетских документах выступает как равновеликий противник египетского фараона. Особое значение имела находка текста договора между хеттами и фараоном, выбитого на стене Карнакского храма.

Но где находилось хеттское царство? Что это за боги и богини, которых призывали в свидетели верности договору? Существовали ли о них рассказы, подобные египетским мифам? Ответы на эти вопросы были получены в результате раскопок 1906 г. на крутом берегу реки Кызыл-Ермак (Красная река), в древности Галис («соленая»), где была обнаружена столица хеттской державы Хаттуса с царскими архивами.

Клинописные таблички из Хаттусы — наш главный источник для понимания верований и культов хеттов. Это описание праздников, магических ритуалов, клятв, молитв, оракулов, а также рассказы о богах. К этому можно добавить и перечни богов в хеттских государственных документах, откуда происходит выражение «тысяча богов хеттского царства». Зрительный ряд этого изобилия составляет известная еще до раскопок Хаттусы отвесная скала Язылыкая («расписанная скала») с высеченными на ней изображениями богов и богинь, крылатых демонов в соответствующих им одеяниях.

Во главе хеттского пантеона стоял бог Бури, что может быть объяснено ролью этого природного явления в этой засушливой стране. В хеттский пантеон вступили боги многих народов Малой Азии, Сирии и Верхней Месопотамии. Наиболее мощным было влияние хурритов, народа, обитавшего как в Малой Азии, так и за ее пределами. О них известно как из хеттских текстов, так и из их собственных документов, представленных архивами в Мари, Нузи и других городах Северной Сирии и Месопотамии.

Хеттский цилиндр-печать

Не менее мощным в сфере хеттской религии было хаттское (или протохаттское) влияние. Ему обязана своим возникновением хеттская богиня солнца из города Аринны, ставшая покровительницей хеттского государства (царицей страны хеттов). Нам известно ее первоначальное хаттское имя Вурушему, засвидетельствованное также в государственных договорах. Известно и как эта богиня вступила в хурритский пантеон — ее туда ввел ее супруг — бог Бури, владыка небес и страны хеттов. И у него было хаттское имя Тару, но более он известен под хурритским именем Тешуб.

Как и в других теогониях, в хеттском мире богов одни поколения сменяются другими. Сначала на небесах царил Алалу, отец Кумарби, его сменил Ану, затем, свергнув Ану, воцарился Кумарби, проглотивший семя Ану, из которого родился бог Грозы, оттеснивший Кумарби и прочно занявший место на небесном престоле.

Наряду с богами, олицетворяющими небесные явления и стихии, имелись многочисленные боги, управляющие чувствами (Желание, Страх и Ужас), боги — священные предметы (Престол, Щит), боги-злаки (Зерно), боги-профессии (Пастух, Кузнец).

Хетто-хурритская мифология оказала значительное влияние на греческую, и нетрудно понять, каковы пути проникновения этого влияния. Греки еще во II тысячелетии до н. э. заселили берега Малой Азии и прилегающие к ней острова и общались там и с хеттами, и с народами, находившимися в сфере хеттской государственности и культуры, — лидийцами, ликийцами, фригийцами, карийцами и киликийцами.

Царствование на небесах[280]

В давние времена был на небесах царем Алалу[281]. Восседал он на троне, и даже могучий Ану[282], первый из богов, стоял перед ним, склонялся к его ногам и протягивал ему чашу с питьем. Девять веков[283] царил Алалу на небесах. Но на девятом веке Ану вступил с ним в битву и победил его. И Алалу пришлось спасаться бегством, и бежал он подальше от Ану, вниз, в земные глубины[284]. Скрылся он в подземном мире, а на трон воссел Ану.

Сидел Ану на троне, и могучий Кумарби стоял перед ним, склонялся к его ногам и протягивал ему чашу с питьем. Девять веков царил Ану на небесах. Но на девятом веке чашник его Кумарби начал с ним битву. И не выдержал Ану, и бежал от могущества его рук[285]. Пытался скрыться он на небе, но устремился Кумарби вслед за Ану, догнал его и сбросил вниз на землю. Оскопил он Ану[286], укусив его острыми своими зубами, и проглотил его семя, силой его мужской овладев. Соединилось семя Ану с внутренностями Кумарби, как медь соединяется с оловом, чтобы образовать бронзу.

И безумная радость охватила Кумарби, и смеялся он, радуясь, что открылся ему небесный престол[287].

Повернул к нему голову Ану и проговорил:

— Вот веселишься ты, радуясь, что проглотил силу мою мужскую. Ликуют и потроха твои. Рано веселишься ты, Кумарби. Отяжелеет твое чрево, в которое вошло семя мое. Забеременеешь ты могучим богом Грозы Тархунтом[288], и неотразимым Аранцахом[289] забеременеешь ты, и могучий Ташмишу[290] рожден будет тобой из моего семени, проникшего тебе в чрево, и еще двух страшных богов, словно гири, поставил я в твоем чреве. И не вынесешь ты этой тяжести. И разобьешь ты голову себе о скалы горы Ташша[291].

И до того устрашили Кумарби слова Ану, что захотел он избавиться от семени Ану. Попытался выплюнуть он его. Но глубоко в чрево проникло семя Ану, и не удалось Кумарби избавиться от него[292].

Вскоре почувствовал Кумарби, что зарождается жизнь в чреве его, и направился в Ниппур[293], чтобы провести там месяцы своей необычной беременности.

И вот наступило время схваток. И возлег он как роженица, завопив что было мочи. Не хотели сыновья покидать чрево его. И пришли ему на помощь четыре великих бога, среди них Ану, презревший свою обиду, Мардук и владыка мудрости Эа[294]. Владели искусством магии боги, и стали они взывать к чреву, прося выпустить находящихся внутри сыновей, торопить и самих их выйти наружу.

— Выйди наружу из его тела через череп его, или же выйди наружу через рот[295], или же через положенное место! — обратился один из них[296] к тому, кого хотели увидеть первым.

Не внял словам этим ни один из богов, находившихся в чреве Кумарби, не поторопился выйти наружу.

Хеттский царь

И тогда начал вещать Мардук. Говорил он, обращаясь к Кумарби, но на самом деле речь была к чреву его, и пользовался он словами бога Грозы, что был внутри, словно сам бог Грозы пророчествовал о своем будущем:

— Привет тебе, владыка источника мудрости! Земля мне даст свою силу, небо мне даст свою доблесть, Ану мне даст свое мужество, Кумарби мне даст свою мудрость, Энлиль мне даст свою мощь[297].

Но и магические слова Мардука не ускорили рождения ни одного из богов.

И стали повторять их поочередно Ану и Эа, соблюдая положенный магическим словам ритм:

— Выйди наружу! Выйди наружу!

Львы, когтящие зебу, и маски. Оттиск печати из храма Иштар-Шавуки Нузийской

Заколебался было владыка мудрости Эа, дал выход мыслям своим и сомнениям, но все же не переставал повторять:

— Выйди наружу! Выйди наружу!

Ану же стал искать другие слова убеждения:

— О выйди, выйди! Он подобен женщине. О выйди же наружу! О, бог Грозы великого города, выйди через рот, а если не хочешь — через положенное место.

И добавил Эа, как это сделал до него Мардук, слова от имени еще не родившегося бога:

— Если я выйду через ухо, это осквернит меня. А если я выйду через положенное место, будут ли у него боли, как у женщины?

Пока раздумывал бог Грозы внутри Кумарби, ища выход, другой бог отыскал место для выхода — он пробил череп Кумарби, расколол его, как раскалывают камень, и через него выбрался наружу[298]. Это был Кацал, царь и герой[299]. И едва поднявшись на ноги, предстал он перед Эа. Кумарби же согнулся и упал на землю, потеряв сознание. А придя в себя, стал призывать богиню Намше, свою союзницу, и требовать, обращаясь к Эа:

— Дай мне рожденного мною, чтобы я мог его сожрать[300].

Не стал спорить Эа, но вместо ребенка вручил камень Кумарби[301]. И стал вгрызаться Кумарби в то, что считал своим сыном. Но крепок был диорит[302], и он лишь обломил об него зубы. И с воплем от боли выплюнул Кумарби камень.

Священным стал этот камень, побывавший в устах великого бога[303]. Эа установил его почитание, определив жертвоприношения, которые должны совершать люди в соответствии со своими возможностями: люди богатые — приводить быков и овец, бедные — приносить ту пищу, которую едят сами.

И люди сразу же стали нести жертвы, и это помогло выйти наружу богу Грозы. Не пошел он вслед за своим братом, а вышел великий герой положенным путем. И не почувствовал боли Кумарби.

Дав жизнь богу Грозы, двинулся Кумарби к горе Ганцура[304] и там в присутствии Ану вышел из тела Кумарби бог Шувалиаши[305], вышел он положенным путем, как и бог Грозы.

А затем породил Кумарби еще двух богов, двух ужасных богов породил он, как предрекал ему Ану после его победы[306].

Первым из рожденных Кумарби богов возвысил свой голос бог Грозы. Он возвестил богам, что убьет Кумарби, его породившего, и займет его место на небесном троне[307].

И тут взял слово Ану:

— Молод ты и непочтителен. Замолчи!

Опасался Ану, что после убийства Кумарби на очищенное богом Грозы место воссядет кто-то иной, а не победитель Кумарби[308].

Ярость вызывает у бога Грозы совет Ану. Проклинает он богов, препятствующих ему осуществить свой замысел, и обращается к Шерри, одному из двух быков, влекущих его колесницу.

Но и Шерри начинает призывать бога Грозы к умеренности, просит он не проклинать богов, не поддерживающих его замысла, ведь среди этих богов и мудрый Эа.

Услышал Эа слова проклятия, направленные на него, и гнев против бога Грозы охватил его сердце, и возвысил он голос, обратившись к богу Грозы:

— Как смеешь ты произносить слова проклятия против меня?! Я ведь слышал, как проклинал ты меня и продолжаешь проклинать! Если возжечь огонь под котлом с пивом, закипит его содержимое.

А тем временем пополнялась семья богов. Породила земля двух сыновей от небесной Колесницы. Ждал появления сынов Земли Эа и считал месяцы, потому что союз Колесницы и Земли совершился в его городе Абцуве[309], и возрадовался, когда получил он известие о появлении на свет новых богов[310].

Песнь об Улликумме[311]

Таблица I

Лишившись власти, стал размышлять Кумарби, как покарать бога Грозы, стал он замышлять против него измену. Когда же вся душа его, как драгоценный камень, была обрамлена мудростью, он покинул свой трон, взял в руку жезл, обул ноги в буйные ветры, как в сапоги, и отправился из города Уркисы[312], в котором жил, к Холодному озеру. Кружась над ним, он увидел большую скалу, и сердце его возликовало. Спустился он на эту скалу и оставил на ней свое семя.

Прошло положенное время, и разродилась скала Холодного озера крепеньким малышом. Богини Судьбы и богини Защитницы взяли его и отнесли к Кумарби, положив на колени. Возрадовался Кумарби, начал убаюкивать младенца и выбирать ему имя поласковее. Не было у него лучшей советчицы, чем душа, и вступил он с нею в беседу:

— Как мне сына назвать, которого мне принесли? Назову я его Улликумме[313]. Пусть он тянется к небу и станет там царем! Славный город Куммию пусть он растопчет! Пусть бога Грозы поразит, развеет его, как мякину, раздавит, как муравья! Пусть позвоночник Ташмишу надломит, как тростник! Пусть всех богов, что на небе, распугает, как птиц, пусть расколотит их, как пустые горшки! Но кому мне сына моего отдать? Кто примет его от меня как дар? Кто на Темную землю доставит так, чтобы не увидел его ни бог Солнца, ни бог Луны, чтобы не узрел его бог Грозы, Куммии царь могучий, чтобы Иштар не увидела его, Ниневии владычица?

И призвал к себе Кумарби слугу Импалури и молвил:

— Слушай, Импалури, что я тебе скажу! В слух превратись! Жезл в свою руку возьми. А ноги обуй в буйные ветры, как в сапоги! К богам Ирсиррам, вестникам моим, шагай! Скажи им: «Приходите! Вас Кумарби к себе призывает!»

Услышав призыв, заспешили, заторопились Ирсирры, поднялись они с тронов своих, путь неблизкий прошли за мгновенья. И сказал им Кумарби:

— Сына возьмите! Примите его как дар, отнесите на Темную землю! Торопитесь! Летите быстрей! Пусть на правом плече Упеллури[314], на ком боги построили небо и землю, стоит он, как меч! Каждый день пусть растет он на сажень, а за месяц растет на четверть версты.

Осада ассирийцами горной крепости

Взяли Ирсирры сына с колен Кумарби, подняли они его, как дар драгоценный, прижали к груди, понесли, на колени к Энлилю положили.

Поднял очи Энлиль, на малыша посмотрел. Тело его из камня кункунуцпи[315]. И начал Энлиль душу свою вопрошать: «Кто и откуда этот малыш? Не суждено ли ему вступить в тяжкие битвы с великими богами? Лишь Кумарби мог замыслить такое зло! Он, породивший бога Грозы, породил ему и врага».

Только это промолвил Энлиль, как Ирсирры взяли малыша и поставили его на плечо Упеллури, как меч. И начал ребенок расти. Каждый день он вырастал на сажень, каждый месяц — на четверть версты. Уже за пятнадцать дней поднялся Улликумме высоко. Словно меч, он в море стоял, и было оно по пояс ему. Как молот, вздымался тот камень, уже достигая храмов небесных.

Бог Солнца взглянул с небес, и увидел он Улликумме, с ним он встретился взглядом. И начал тогда бог Солнца беседу с душою своею: «Кто там в море растет не по дням — по часам, на богов непохожий?»

И направился бог Солнца к морю, когда же до моря дошел, руку свою опустил на лицо того, кто к небу вздымался. Твердость камня нащупав, он задрожал от гнева и направился к богу Грозы для объясненья.

Увидев его приближенье, прислужник бога Грозы Ташмишу стал так рассуждать перед владыкой своим:

— Почему является к нам бог Солнца, властитель великой страны? Наверное, забота его не проста. Нам этим нельзя пренебречь. Ведь если на небе сраженье или мятеж, в нашей стране голод и смерть.

— Поставь трон, Ташмишу, чтобы гость наш мог сесть. Стол прикажи накрыть, чтобы насытиться мог.

Бог Солнца, явившись, не сел на престол, не притронулся к пище. Дали чашу ему с питьем, не пригубил он ее. Тогда спросил его бог Грозы:

Уж не тот ли прислужник плох, Что поставил трон, Раз ты не хочешь сесть? Уж не тот ли стольник плох, Что поставил стол, Раз ты не хочешь есть? Уж не тот ли кравчий плох, Что чашу с вином поднес, Раз ты не хочешь пить?

Таблица II

И услышал бог Грозы бога Солнца речь, узнал он, что в море камень растет. И от гнева его исказился лик. И снова он богу Солнца сказал:

На столе да будет сладок твой хлеб, Вкуси ты его! В чаше твоей да будет сладким вино, Выпей его! Пей, угощайся теперь, Утробу свою насыть, Делом займешься потом.

Услышав эти слова, бог Солнца просветлел. Стал хлеб на столе сладок ему, сделалось сладким вино. Насытив утробу свою, в небо он поднялся. Бог Грозы стал в душу мудрость вбирать. Он и Ташмишу за руки взялись и вместе покинули храм. Сестра их Иштар спустилась с небес. И стала она с душой своей рассуждать: «Куда мои братья летят? Надо мне посмотреть».

Полетела быстро Иштар, братьев своих догнала, за руки их взяла. Полетели все вместе к горе, которую Хаззи[316] зовут. Царь Куммии к морю лицо обратил. Он камень страшный узрел. И в гневе его исказился лик. На землю он сел, и слезы его потекли, как ручьи по камням. Весь в слезах он такие слова произнес:

— Кто выстоять может в сражении с чудищем этим? Кого же оно не повергнет в ужас?

И сказала тогда Иштар богу Грозы:

— Дано тебе, брат, мужества на десятерых, но без хитрости здесь не обойтись. Это дело мне по душе и под силу.

Надпись на «иероглифическом хеттском» из Хамата

Бубен взяла Иштар и лютню и песню запела пред Улликумме. Пела долго она, на острых камнях плясала она перед ним, а камень был глух и нем. Тогда из моря вышла большая волна, и, коснувшись богини, проговорила она:

— Перед кем ты поешь, Иштар? Зачем уста свои наполняешь медом? Глух истукан! Ничего он не слышит, ничего он не зрит! Милосердье ему недоступно! Уходи, о Иштар! Брата своего отыщи поскорей, пока камень еще не окреп и не сделался могучим бойцом.

Услышав эти слова, богиня Иштар отбросила бубен и лютню, украшения с себя сорвала и, в голос ревя, удалилась.

Между тем готовился к битве владыка Грозы, отдавая приказы Ташмишу:

— Пусть приготовят корм для быков боевых! Благовонное масло пусть принесут! Пусть натрут благовоньями Шерри рога! Да будет золотом хвост у Теллы покрыт! Дышла в упряжи бычьей пусть повернут! Пусть сверху на упряжь камни положат! Пусть с неба грозы сведут, какие могут скалы за верст девяносто разбить, обломками поле покроют верст на восемьсот! Пусть вызовут буйные ветры и ливни, вместе с ними и молнии, чье сверканье ужасно!

Услышав эти слова, Ташмишу, бога Грозы верный помощник, поспешил, заторопился. Он с пастбища Шерри привел. Он Теллу спустил с Имгарру-горы, ввел их во внутренний двор, благовонное масло принес, натер он Шерри рога, хвост у Теллы золотом стал покрывать, дышло в упряжи бычьей он повернул, на упряжь камней наложил, с неба грозы он свел, взял боевое оружье, колесницы взял боевые.

И только тогда бог Грозы к Улликумме лицо свое вновь обратил и увидел, что тот стал выше в две сотни раз.

Таблица III

Донесся тревожный призыв бога Грозы и до других богов. Колесницы они запрягли и вступили на них. Грянул громом тогда Аштаби[317], могучий воитель. Громыхая, понесся он к морю. Воинство он повел из семи десятков богов. Но Улликумме потряс небеса, отряхнул их, как одеянье. Он продолжал расти, возвышаясь над морем на две тысячи верст. Он был поднят, как меч, едва не касаясь покоев и храмов богов. Высотою он был в девять тысяч верст и настолько же был широк. Он у Куммии врат стоял, возвышаясь над Хебат[318] и храмом ее.

Весть о боге Грозы не доходила к Хебат, и она, волнуясь о супруге своем, служанке Такити такие сказала слова:

— Где мой супруг? Я слов не слышу его, и от других богов давно не слышно вестей. Может быть, Улликумме, о коем вещали они, их одолел? Жезл в руку возьми, ноги обуй в буйные ветры, как в сапоги, на поле сраженья лети. От бога Грозы мне весть принеси.

Услышав эти слова, заспешила, заторопилась Такити, но, вылетев, увидала, что нет к полю боя путей и дорог. Закрыл их своим гигантским телом Улликумме. Заметалась Такити, не зная, что делать, как быть.

К госпоже она вернулась назад. Ташмишу же взял в руки жезл, ноги в буйные ветры обул, как в сапоги, на высокую башню взлетел, место занял напротив Хебат и слово такое ей молвил:

— Бог Грозы покинул Куммию, и я вместе с ним. Мы на месте, что поскромнее. Мы ждем, пока придет наш срок.

Хеттская боевая колесница

Увидала тогда Хебат Ташмишу и навстречу ему сделала шаг. И упала бы с крыши она, если бы жены не удержали ее.

После того вернулся Ташмишу к богу Грозы и господину сказал:

— Где же нам быть? Какую вершину избрать? Улликумме силен. Не останется вскоре на небе царя. Послушай меня! Давай в Апсу пойдем и там предстанем пред Эа, чтоб попросить у него таблички древних речений. Когда мы к воротам дворца подойдем, пять поклонимся раз до самой земли. Перед дверями его столько же поклонов отдадим, когда же появится он, пятнадцать поклонимся раз. И, видя нашу почтительность, Эа к мольбам снизойдет, вернет могущество наше былое.

Принял бог Грозы к сердцу этот совет, заспешил, заторопился он, с трона слетел своего. Взявшись за руки, боги совершили свой путь и Эа отдали поклоны.

Эа мудрость в душу свою вобрал и вышел во внутренний двор.

Объяснил Эа богам, что истукана из камня Кумарби сотворил, чтобы соперничал он с богом Грозы.

Окончив речь, Эа отправился к Упеллури, исполину, на чьем теле боги поставили небо и землю. Увидев Эа, Упеллури поднял глаза. И начал Эа речь:

— Упеллури, не знаешь ты разве, кто на тебе растет? Ведаешь ли, что камень на тебе стоит, сотворенный Кумарби против бога Грозы? Поднят он, как молот, небеса он и храмы богов и Хебат собою затмил. Огромен ты, потому и не знаешь того, кто быстро растет.

Ответил Упеллури Эа так:

— Когда боги воздвигли на мне небо с землей, неведомо было мне. И когда отсекли от меня небо с землей, я тоже не знал. Теперь же что-то мешает мне на плече, но я не ведаю что.

Тогда Эа схватил Упеллури и правым плечом его повернул. И увидел Упеллури бога, что на плече его стоял.

И обратился Эа к богам:

— Услышьте, о боги, слово мое. Неведомы вам дела далеких времен, отцов и дедов ваших дела, ибо записаны они на складнях, а складни те за семью печатями. Неведомо вам, что в давние времена небо с землей были к Упеллури прикреплены и что их от подножья отпилили пилой. Так и теперь мы отпилим того, кто на плече Упеллури стоит, кого сотворил Кумарби как соперника всем богам.

Услышав эти слова, укрепили боги свой дух и, заревев, как быки, ринулись в бой, в последний бой с Кумарби и порожденьем его. Был впереди бог Грозы, а в руках его пламенела пила…[319]

Хедамму-разрушитель[320]

(Миф хурритов)

Прибыло как-то раз Великое море в дом Кумарби. Показал Кумарби ему свое жилище и, когда увидел, что понравился ему дом, сказал без обиняков:

— Видишь сам, что просторен мой дом, но нет в нем хозяйки. Не отдашь ли ты, о Море, дочь свою, прекрасную Шертапшурухи, мне в жены?

«Захочет ли Шертапшурухи покинуть морские просторы? — подумало Море. — Но не век же ей плескаться на мне. Да и найти ли зятя лучше, чем могучий Кумарби?»

— Хорошо, о великий Кумарби, отец богов! — ответило Море после короткого раздумья. — Приходи через семь дней в мой дом и получишь из рук моих Шертапшухури. Желанна она многим, как сладкое молоко, но отдам я ее тебе, чтобы не был ты одинок.

И возрадовался Кумарби, услышав эти слова. Кликнул он слуг своих и велел созвать музыкантов, чтобы проводили с почетом дорогого гостя под удары барабанов и звон бронзовых кимвалов до самого дома.

На седьмой день устроилось Великое море на сиденье в ожидании Кумарби. И пришел Кумарби, как было условлено, и получил в жены самую прекрасную из дочерей. И родила она ему отпрыска-змея, которого назвали Хедамму.

Поручил Кумарби заботы о сыне верному своему слуге. Пока тот был мал, омывал его слуга водой и натирал маслом, заботился о том, чтобы сыт был сын Кумарби. Нелегко было насытить Хедамму. Приводил слуга по две тысячи быков, и коней, и коз, и ягнят. Но не могли они насытить прожорливого Хедамму. Проглотив принесенную пищу, набрасывался Хедамму на отвратительных саламандр и лягушек, водившихся вокруг Куммии и Дуддула[321], собак и рыб заглатывал он тысячами, словно это был сладчайший мед. Но ничто не могло насытить чрева Хедамму. И стал он, едва подрос, разорять в поисках пропитания целые страны, уничтожая города.

Услышали в Куммии боги вопли людей, мольбы о помощи, к ним обращенные, и взволновались. Стали совещаться Небо, Земля, Энлиль и Иштар[322], как узнать, что случилось на земле. И предложила Иштар пойти проверить, в чем дело, действительно ли людям угрожает гибель и боги могут лишиться положенных им жертв.

Направилась Иштар к морю, которое облюбовал Хедамму, и увидела по пути разрушенные им города. «Какой же силой должен обладать тот, кто способен один сокрушить целый город?» — подумала богиня. И тут появился из моря сам Хедамму.

Царь Тудхалия (слева) и бог Шаррума (справа). Язылыкая

Испугалась Иштар, задрожала всем телом. Поспешила в свой дом. Но не успела она отдалиться от моря, как появился перед ней вестник и позвал ее на собрание богов.

И пришла великая царица Ниневии к богам, позвавшим ее. Но страх все еще сковывал ее сердце. Поставили боги перед ней кресло, чтобы могла она с удобством устроиться в нем, но не села Иштар на него. Пододвинули поближе стол с яствами, но не притронулась к ним богиня. Протянули ей чашу с ароматным вином, но даже не пригубила она его.

— Почему не хочешь ты сесть? Почему не ешь? Почему не пьешь, госпожа? — заголосили встревоженные боги.

Зарыдала Иштар и проговорила сквозь слезы:

— Как же могу я садиться, как же могу я есть и пить, когда родился ужасный Хедамму, мятежник, угрожающий людям гибелью.

И сказал Эа, владыка мудрости:

— Дурная это весть! Разве люди не приносят нам положенных жертв?[323] Если погибнет род людской, не будет больше у нас праздников с обильным угощением, забудем мы вкус хлеба, некому будет нам предложить даже самых простых напитков. И придется тогда великому царю, богу Грозы самому взяться за плуг и лемехом землю взрыхлять, а великой его супруге Хебат и прекрасной Иштар свои забавы забыть и взяться за жернова, чтобы зерно молоть.

Заволновались боги, стали шушукать и наперебой спрашивать друг друга, кто же замыслил так поступить с людьми, кто виновен в появлении этого мятежника Хедамму.

И обратился тогда Эа, владыка мудрости, к Кумарби:

— Почему именно ты стремишься уничтожить людей? Разве люди не несут тебе зерно со своих полей? Разве не совершают они, о Кумарби, отец богов, тебе возлияний? Разве не приносят тебе радости их жертвы? О Кумарби, зла людям не замышляй! Коль человечий сын не снимет с полей зерна, будешь от голода ты щелкать зубами, как волк. Приношений не будет в твой храм, и радость покинет его. Крови людской не желай! Не желай и слез ты людских!

Ничего не ответил Кумарби богам. Но, вернувшись в свое жилище, призвал он верного визиря своего Мукишану и приказал ему:

— Отправляйся немедленно, мой верный слуга, к Морю. Под водой, под землей пролегает тайный путь, и пройди по нему так, чтобы тебя не заметили ни бог Солнце, ни бог Луна, ни боги Земли.

И передай ему, что прошу я его прибыть ко мне по срочному делу. И не забудь сказать, чтобы двигался он тайными путями, никем не замеченный.

И тотчас же вскочил с сиденья Мукишану и отправился тайными путями, проходящими под водой и под землей, какие наметил Кумарби. Никем не замеченный, достиг он Моря и сказал, как повелел его господин:

— Зовет тебя, о Море, Кумарби, отец богов. И дело, по которому зовет он тебя, безотлагательно. Не медли! Сразу же отправляйся в путь. Но иди под водой, под землей, чтобы не заметили тебя ни Солнце, ни Луна, ни боги Земли.

Хаттушили III с дочерью, сосватанной за Рамсеса II (с египетского рельефа в Абу-Симбеле)

Услышав эти слова, тотчас же поднялся встревоженный бог и поспешил к жилищу Кумарби, чтобы выслушать, по какому срочному делу позвал его отец богов. Прошел он под землей, под водой, как научил его Мукишану, и не заметили его ни Солнце, ни бог Месяц, ни боги Земли. В один прыжок преодолел он этот неблизкий путь и предстал перед Кумарби, вынырнув из-под земли прямо к его трону.

И поставил перед тестем кресло Кумарби, чтобы расположился он в нем поудобнее, придвинул стол, заставленный яствами, наполнил кубки сладким вином. И ели и пили отец богов и Великое море, сидя рядом. Наконец, Кумарби позвал Мукишану и сказал ему так, чтобы слышало Великое море:

— Обрати свое ухо к словам моим, Мукишану. Закрой покрепче ставни, задвинь засовы…[324]

И поняло Море из слов, обращенных к верному визирю, зачем пригласил его Кумарби.

Между тем боги вновь собрались, чтобы держать совет, как спасти человечество от разрушительной силы Хедамму. И предложил один из богов свой план, как сделать могучего дракона безвредным. Пришелся по душе этот план богине Иштар, и отправилась она совершать омовение.

Омыв свое прекрасное тело, она втерла в него благовония и, украсившись драгоценностями, двинулась в путь, а ее Чары бежали за ней, как собачонки. И обратилась она к своим иеродулам Нинатте и Кулитте, чтобы шли на берег моря и играли там на кимвалах до тех пор, пока не привлечет музыка Хедамму.

Выполнили иеродулы поручение своей госпожи, великой богини. Появилась из морских глубин голова дракона, выполз удивленный Хедамму на берег и увидел Иштар. Прекрасно было ее обнаженное тело, источавшее тончайший аромат, но не дано дракону понять женскую красоту — все живое воспринимал он как пищу, заполнявшую ненасытное чрево. И разинул Хедамму свою огромную пасть, чтобы проглотить богиню. Но вовремя отпрянула она и скрылась из виду.

Не привыкла Иштар терпеть поражения, тем более что от ее находчивости и очарования зависели судьбы людей, а значит, и благополучие богов, без людей невозможное. И вновь она пришла на берег, чтобы еще раз попытаться соблазнить чудовище, хотя страх не отпускал ее.

— Что со мной? Я вся дрожу, — проговорила Иштар.

— Откуда ты, женщина, и что тебе надо? — спросил Хедамму, выползая из воды, словно увидел ее впервые.

Поняла Иштар, что разговор с ней отвлечет внимание Хедамму и он не заметит, что она будет делать.

— Я рассерженная девушка, — ответила Иштар. — Сердита я на тебя, и гнев наполняет меня, словно листва, заполняющая горные леса[325].

С этими словами склонилась Иштар перед Хедамму, соблазняя его своей красотой.

Удивился Хедамму этому ответу и не заметил, как, приблизившись, Иштар выплеснула в воду ароматный настой. Обволок дурманящий аромат огромное тело дракона, приятная истома охватила Хедамму, как только попала ему в рот вместе с морской водой всего одна капля влитого в море настоя, сладкий сон охватил его. Замедлились его движения, и лишь лениво продолжал заглатывать он лягушек и саламандр. И тогда поманила его, сонного, богиня к себе, увидел он, как прекрасно во всей его сияющей красоте ее обнаженное тело, и потянулся к ней, и семя Хедамму оплодотворило богиню, и забеременела она змеями.

Иллуянка[326]

Вновь пошатнулся трон бога Грозы Тешуба[327], когда поднялся против него дракон Иллуянка. Жил поначалу Иллуянка в глубокой пещере, наслаждаясь мраком подземелья и лишь изредка выползая на землю[328]. Но мало показалось ему земли и подземных глубин. Обуяло его желание захватить и небо. И развернулась великая битва возле города Кишкилушша близ Нерика[329].

Обращенный в бегство, воззвал Тешуб к богам, над которыми царствовал:

— Помогите! Помогите!

Но не захотели помочь боги своему владыке. Только дочь Тешуба Инара[330] не могла стерпеть нанесенной отцу обиды и стала думать, как вернуть отцу трон.

Выставила она на столах обильное угощение, наполнила доверху сосуды вином и пивом, а затем поспешила в Зиггаратту, где жил могучий муж Хупашия. Отыскав его, она сказала:

— Есть у меня для тебя дело, достойное тебя.

И ответил ей Хупашия:

— Пусти меня к себе на ложе, и я готов на любое.

И возлегла Инара с ним. А когда он насладился ее любовью, повела его с собой и укрыла близ пиршественных столов. Затем принарядилась Инара и отправилась к пещере, где обитал Иллуянка. Остановившись у входа, крикнула она дракону:

— Приходи на пиршество!

Не заставил себя ждать дракон. Он вылез вместе со своими сыновьями и пополз вслед за Инарой. И ели они досыта, и пили, опустошив все выставленные Инарой сосуды, и опьянели настолько, что уже не могли вернуться к себе в пещеру.

Тут-то и появился Хупашия из своего укрытия и связал пасть Иллуянки крепкой веревкой. Позвала Инара отца, и заколол Тешуб ненавистного дракона. И как только тот испустил дух, трусливые боги, покинувшие Тешуба, вновь собрались вокруг него, признав его власть над собой.

И полюбился Хупашия Инаре, и построила она для свиданий с ним дом на скале в городе Тарукке, строго-настрого запретив ему выглядывать в единственное окошко[331].

— Когда я буду покидать дом и отправляться в степь, — сказала она возлюбленному, — ты не должен выглядывать в окно.

Она боялась, что Хупашия увидит свою жену и сыновей и покинет ее.

И Хупашия не выглядывал в окно, а терпеливо ждал ее возвращения, когда покидала она дом на скале. Но однажды, соскучившись, Хупашия выглянул в окно и увидел свою жену и своих сыновей. И овладела им тоска. И когда вернулась Инара, обратился он к богине:

— Отпусти меня, о Инара, стосковалось сердце мое по жене и сыновьям.

— Зачем же ты выглядывал в окно?! — выкрикнула рассерженная богиня. — Зачем нарушил мой запрет?!

Распаленная ревностью, разрушила она весь дом до основания и убила Хупашию. И не было с тех пор на этом месте никаких строений — травой засеял его бог Грозы.

А Инара, дав выход своей ярости и успокоившись, отправилась в Кишкилушшу, чтобы передать охрану своего собственного дома царю, а вместе с заботой о своем доме отдала она ему во власть отобранные у Иллуянки подземные воды[332].

И учредили хетты в память этого события праздник пурулли[333]. А гора Цалийану пролила дождь на город Нерик, напоив поля влагой, и принесли ей в дар хлеб благодарные горожане[334].

Гнев Телепина[335]

Воспылало сердце Телепина[336] однажды неукротимым гневом, и покинул он жилище богов. И сразу же густой туман окутал окна, дома наполнились удушливым дымом. В очаге погасли поленья, застыли боги каждый на своем возвышении. Задыхались овцы в своих загонах, быки и коровы — в стойлах своих. Оголились горы. Высохли источники. Быки, люди и овцы перестали соединяться в пары, а те, кто уже носил в себе семя жизни, не в состоянии были родить[337].

И созвал к себе бог Грозы, отец Телепина, богов и богинь страны хеттов.

— Разгневался мой сын Телепин, — обратился он к небожителям, — покинул наш дом, и все остановилось в росте. Всему живому наступила погибель.

И отправились все боги, великие и малые, на поиски Телепина, но не могли его найти. И бог Грозы призвал к себе орла и приказал ему:

— Иди, обшарь высокие горы, обыщи прозрачные воды, осмотри глубокие ущелья. Найди Телепина.

Полетел орел, но не нашел он бога Телепина и, возвратившись, сказал:

— Обыскал я высокие горы, обошел глубокие долины, пронзил взглядом прозрачные воды. Нет там Телепина.

— Так сделай же что-нибудь, о бог Грозы! — воскликнула богиня-мать Ханнаханна[338]. — Пойди сам и разыщи Телепина.

И отправился бог Грозы на поиски своего сына. Но не нашел он его, и тогда Ханнаханна приказала ему найти пчелу.

— Что может сделать пчела?[339] — усомнился бог Грозы. — Великие и малые боги искали Телепина и не нашли.

— Иди принеси пчелу, — настойчиво повторила богиня-мать.

И пошел бог Грозы за пчелой и принес ее.

Взяв из рук бога Грозы пчелу, обратилась к ней богиня-мать:

— Лети! Ищи бога Телепина. А когда найдешь, ужаль его в руки, ужаль его в ноги, намажь воском ему глаза и руки, очисти его, освяти его и приведи ко мне.

И полетела пчела. Облетела она высокие горы, обыскала глубокие долины и прозрачные воды и нашла Телепина на лесной лужайке в стране Линцина[340], ужалила его в руки, ужалила в ноги. И поднялся Телепин и воскликнул, рассвирепев:

— Как ты смеешь беспокоить меня, когда я сплю? Зачем ты ищешь со мной общения?!

Злость наполнила душу бога.

— Замкну я источники! — неистовствовал он. — Отклоню реки с их путей! Превращу русла их в камень! Города сокрушу я! Дома в них размечу!

И навлек он на человечество гибель, уничтожил его кормильцев, быков и овец.

И сказал тогда бог Грозы Ханнаханне:

— Как рассержен Телепин! Что же нам делать? Ведь мы умрем с голоду.

И посоветовала мудрая Ханнаханна призвать на помощь Камрушепу[341], которой ведомы великие тайны.

И тотчас на зов владыки богов явилась Камрушепа с крылом орла[342].

И обратилась она к Телепину с ласковым словом:

— Да смягчится твоя душа! Вот втирания от ушибов, о Телепин! Вот в утешение тебе, о Телепин, сезам и фиги. И подобно тому как мягки и нежны эти фиги, так да смягчится сердце твое. Как оливковое дерево хранит в себе масло, как виноградная лоза таит в себе вино, как внутри фиги тысяча семян, так пусть внутри твоей души таится благосклонность. Как соединяются в пиве солод с закваской, так да воцарится у тебя гармония с человечеством. Как чиста полба, да будет чиста душа твоя, о Телепин! Как сладок мед и мягко масло, так да будет сладка и мягка душа твоя, о Телепин!

Печать Итхи-Тешшупа, царя Аррапхи (около 1410 г. до н. э.)

Вот смотри, Телепин, обрызганы тончайшим маслом твои пути, и теперь ты можешь возвратиться домой. Вот приношу я тебе тростник, и как гибок он по своей природе, так да будет сердце твое готово склониться к нам.

Но не угас гнев Телепина. Шагает он, блистая молниями и грохоча громом, и внизу преисподняя перевернута вверх дном. Видит это Камрушепа, берет с собой крыло орла и приближается к Телепину, держа его под своим оком. И гнев его, и злость, и ярость — под неусыпным оком ее.

И говорит Камрушепа богам:

— Идите, о боги, к Хапантали[343], к той, что пасет овец бога Солнца, отберите двенадцать баранов[344], я же возьму зерна Телепина и магией воздействую я на него. Вот беру я сито с тысячью отверстий и рассеиваю зерно его, а баранов Хапантали обжаривает со всех сторон для Телепина. А затем забираю я у Телепина из тела зло его, забираю его неистовство, забираю гнев его, забираю ярость его.

Разгневан Телепин, и сердце его и душа его сжаты, словно солома в скирдах. Как сгорает эта солома, так да сгорит гнев, злость, неистовство Телепина, и как истощается солод, выпекают из него хлеб, так да истощатся неистовство, злость, ярость Телепина.

Разгневан Телепин, душа его и сердце его — пылающий огонь, но как угасает этот огонь, так да угаснут гнев, неистовство, ярость Телепина.

Оставь, о Телепин, гнев, оставь неистовство, оставь ярость. Как вода в желобах не возвращается назад, так да не изольется больше неистовство Телепина.

Сошлись боги на свое сборище и расселись под боярышником — Папая, Иштуштая и связанные с ними богини судьбы[345], Халки[346], Миятанципа[347], Ламма[348], Хапантали. Для богов на долгие годы закрепила я и очистила это место.

Взяла я зло из тела Телепина, взяла гнев, взяла неистовство, злость взяла, взяла я ярость, злой язык и злую лодыжку я забрала. Взяла я весенние цветы, я основала вечное жертвоприношение.

О боярышник, весной ты одет в белое, в сезон сбора урожая пылаешь красным пламенем. Когда проходит под тобой вол, ты тянешь его за холку, и когда овца стремится удалиться от тебя, тянешь ты ее за шерсть. Вот так же и ты, о Телепин, вытяни из себя гнев, неистовство, злость, ярость.

Когда рассержен бог Грозы, его останавливает человек бога Грозы[349], когда кипит котел, его останавливает повар, так и мои слова да остановят гнев, неистовство, ярость Телепина. Взгляни — вот тебе закваска пива и солод. Как они соединяются внутри и опьяняют человека, изгоняя из сердца его гнев и угнетенность духа, так опьянеешь и ты, и уйдет гнев из сердца твоего.

И исчезли гнев Телепина, неистовство и злость!

Не идут больше гнев, неистовство, ярость, злость Телепина в цветущее поле, приносящее плоды, в виноградник или в лес, но идут они дорогой подземного мира.

Открыл привратник семь створок, вытащил семь затворов. Внизу, в преисподней, стоят котлы из бронзы и крышки их из свинца, затворы их из железа, так что тот, кто входит, больше не выйдет наверх, но найдет свою гибель внутри. Так пусть захватят они неистовство, злость, ярость Телепина, чтобы никогда им не возвратиться назад.

И пусть злой язык и злой глаз войдут внутрь и потом больше не поднимутся вверх и сгинут внутри.

Всласть ешь и пей всласть, о Телепин. Вот тебе нежнейшее масло. Маслом этим обрызгана дорога твоя. Возвращайся же ею к себе в дом, в кровать свою из лучшего дерева и там отдохнешь.

И Телепин вернулся в свой дом и возобновил заботу о своей стране. Туман ушел из окна, дым покинул дом, и ожили алтари богов, запылали поленья в очагах, перестали задыхаться в дыму овцы в овинах, в стойлах — быки, и мать стала заботиться о своем сыне, овца о своем ягненке, корова о своем теленке, Телепин же стал заботиться о царе и царице, чтобы жизнь и силу дать им на все времена.

Исчезновение бога Грозы[350]

Разгневался бог Грозы на весь мир[351], да так сильно, что, покидая жилище, перепутал крылатые башмаки: правый надел на левую ногу, левый — на правую. Хлопнул дверью, и больше его не видели.

И сразу же густой туман проник в окна, дома наполнились удушливым дымом. В очаге погасли поленья. Задыхались тысячи богов, застыв каждый на своем возвышении. Метались овцы в своих загонах, быки и коровы — в стойлах своих. Ели они и не могли насытиться, пили и не могли напиться. Овца не подпускала к себе ягненка, корова — теленка. На полях перестали расти злаки, в лесах ветвиться деревья. Оголились горы. Высохли источники. Люди и боги стали умирать от голода и жажды.

Бог Солнца устраивал в этот день праздник.

Созвал он к себе всех богов и богинь страны хеттов[352]. Ели боги на празднике бога Солнца приготовленные для них яства, но не могли насытиться, пили, но не могли утолить жажды. Повернул бог Солнца голову в поисках бога Грозы, но не обнаружил его среди собравшихся. И понял он, что нарушен установленный в мире порядок.

И призвал к себе бог Солнца орла и приказал ему:

— Обыщи высокие горы, глубокие долины и прозрачные воды. Найди бога Грозы.

Полетел орел, но не нашел он бога Грозы. Возвратившись, он сказал:

— Обыскал я высокие горы, облетел глубокие долины, пронзил взглядом прозрачные воды. Нет там бога Грозы.

И тогда отправился отец бога Грозы к его деду и спросил его:

— Скажи мне, родитель, откуда такая великая беда? Иссохли небо и земля, разрушилось семя жизни. Кого винить в том, что произошло?

— Никто, кроме тебя, не виновен в этом, — ответил дед бога Грозы.

— Но не виновен я! — взволнованно возразил обескураженный бог.

— Выясню я это, — ответил дед пропавшего бога, — и если виновен ты, убью.

Хеттская цилиндрическая печать

И направился встревоженный отец бога Грозы к богине Ханнаханне. И спросила его богиня:

— Почему пришел ты к нам, о отец бога Грозы?

— Потому что рассержен бог Грозы, мой сын, и все в мире иссохло и разрушилось семя жизни. И отец мой сказал мне, что это моя вина, что выяснит он это и убьет меня. Так что же случилось? Что делать мне?

— Не бойся, — успокоила Ханнаханна. — Если это твоя вина, я ее поправлю, если не твоя — тоже поправлю. Пойди поищи бога Грозы, пока его дед еще ничего не знает.

Отправился отец бога Грозы на поиски сына, но, не найдя его, вернулся к Ханнаханне.

И тогда сказала Ханнаханна:

— Иди, принеси пчелу[353].

— Что может сделать пчела? Крылья ее так малы, да и сама она так мала, — усомнился отец бога Грозы, но все-таки выполнил поручение богини-матери, и пчеле удалось разыскать пропавшего бога Грозы[354].

— Вернулся! Вернулся мой сын, — возрадовался отец бога Грозы. — Он принес зерно, плодородие принес он с собой. Дым оставил окна, ушел из домов. Загорелись поленья в очагах. Не задыхаются больше овцы в загонах, быки в стойлах. Едят они и насыщаются, пьют и утоляют жажду. Овца заботится о своем ягненке, корова — о своем теленке. Перед алтарем растянута шкура ягненка, а внутри дымится мясо его. Это послание ради царя и царицы к богу Грозы. Внутри алтаря — правое бедро. Как крепко это бедро, так да будет крепка царица. А царю, сыновьям и дочерям его — долгие годы[355].

Падение бога Луны[356]

Как-то раз бог Луны свалился с неба, и попал он на рыночную площадь. Никто не видел его, и поскольку стало совсем темно, охватил страх бога Грозы. Тоскливо стало ему. И пустил он на землю дождь и сильный ливень вслед за дождем.

Подошла к богу Грозы Хапантали, встала рядом с ним и пустила в ход свои заклинания.

А тем временем Камрушепа посмотрела вниз с неба и, увидев, что произошло, воскликнула:

— Бог Луны свалился с неба, и попал он на рыночную площадь. Заметил его отсутствие бог Грозы и пустил на землю сначала дождь, потом потоки ливня и затем дал вырваться ветрам. Это потому, что охватил его страх, потому, что тоскливо стало ему. И к нему приблизилась богиня Хапантали и, встав рядом, пустила в ход свои заклинания!

— Что ты собираешься делать? — заволновалась Карумшепа, спустившись к богу Грозы.

— Я двинусь в горы и обрушу скалы, — ответил бог.

— Мне страшно! — закричала Камрушепа. — Тоска охватывает меня! Пусть уйдут Страх и Ужас[357], пусть останутся они взаперти.

Богу Грозы и самому было страшно. И он дал себя уговорить и вернул бога Луны на небо. Мир словно родился заново, ибо на земле стало совсем светло[358].

Бык, сдвинувший горы[359]

Однажды перед служителем храма города Аринны предстал человек в пестрой одежде. На шее у него было деревянное ярмо, на голове — корзина и стрелы.

— Что со мною случилось? — вопрошал странный посетитель. — Почему на меня надели ярмо и поставили мне на голову корзину? Ведь я ничего не похитил из дома! Не брал ни коровы, ни быка, ни овцы! Как бы вам от этого не было беды! Я опустошу страны! Пошлю стрелы в сердца недругов.

— Не грози нам! — ответило божество. — Разве ты не знаешь, кто держит в своих руках все: и реки, и горы, и океаны? Это я пригвоздил горы, чтобы они не сдвигались с места. И море я пригвоздил, чтобы оно не отступило, обнажив дно.

Пока бог все это говорил, у незнакомца прорезались на голове рога, тело его покрывалось пестрой шерстью, на руках и ногах вырастали копыта. В ужасе наблюдал за этим превращением служитель храма. И только когда огромный бык выбежал из храма, служитель закричал:

— Смотрите, смотрите, это страшный бык! Но почему у него согнут рог?

Обернувшись, бык проревел:

— Потому, что я ходил в поход. Путь загораживала мне большая гора. Я ее сдвинул с места. И победил море. Вот мой рог и погнулся.

Обо всем этом узнала богиня Солнца, восседавшая на престоле. Она приказала своим военачальникам:

— Идите в Хальпу. Скажите воинам, чтобы они были готовы к сражению.

Солнце и Океан[360]

Бог Солнца к брату своему Океану в гости пожаловал. Раскаленная колесница багрецом окрасила волны. В подводном дворце воцарилась суматоха. Все тридцать сыновей Океана, молодец к молодцу, на совет явились к отцу. Всполошились они: «Где гостя посадим? Чем угощать будем?» По залам, с ног сбиваясь, носились слуги. Престол для владыки небесного готовили. Стол, что из кости слоновой, яствами и питьем накрывали.

Как только волны зашипели, высыпали за ворота сыновья Солнца дядю Океана встречать. Все пути они благовониями окропили, коврами устлали. Ввели гостя дорогого в дом, на престол усадили с почетом. Пусть насыщается гость после долгой дороги. А затем, когда его Сиятельство пустые блюда отставил, Океан с ним начал задушевную беседу:

— Получил я твое послание, брат мой, и слугу к тебе отправил с дарами ответными. Но слуга мой возвратился, не найдя твоего жилища ни на земле, ни на небе. За ним я жреца отправил, который в гаданьях горазд. Он обратно ко мне не вернулся.

— У меня нет нужды в твоих слугах, — ответил его Сиятельство. — Не гадателя ожидал я. Хочу с тобой породниться. Дочерей у тебя тридцать. Разглядело их око мое с высоты небесной. Дай мне одну в жены.

Омрачилось лицо Океана. Поник головой он долу. Из глаз его хлынули слезы. Потекли по щекам его белым, как воды текут по каналам.

— Как мне жаль тебя, брат мой Солнце! Ты живешь как бобыль одинокий. Но помочь я тебе не в силах. Дочерей у меня есть тридцать. Я их выдал за братьев. Они сидят пред тобою, а супруги их в водах резвятся. Не могу я разрушить согласье, что веками царит в моем доме. Если я склонюсь к твоей просьбе, мои дети меня покинут. С кем я останусь?

Сын полей[361]

С женщиной-рабыней бог провел ночь, и родился у нее его отпрыск. Новорожденного отнесли в место, угодное богам, и там оставили без присмотра.

Мальчик лежал на том месте, куда его принесли. Туда пришли животные из ближайшего селения и напоили ребенка молоком. После того животные приходили вновь и возвращались в свои стойла. Ребенок, еще несмышленыш, напился молока и не плакал.

Пастух проследил, куда удаляются животные, и увидел ребенка, такого прекрасного, какого свет не видывал. Пастух спрятался в мешок, наблюдая за ребенком. Его приходили кормить не только коровы, но и овцы. Выйдя из мешка, пастух взял ребенка и отнес его к своей жене. Он назвал его сыном полей.

Охотник Кешши[362]

Жил некогда удивительный охотник Кешши. Другие ловчии уходили в горы и возвращались с пустыми руками. А он всегда приходил с добычей — с антилопой, косулей или кабаном. И собаки у него были быстрее и бойчее, чем у прочих. Тетива лука его никогда не сырела, и стрелы не давали промаха.

Многие отцы дочерей догадывались, что он пользуется особым благоволением богов, старались почаще попадаться ему на глаза, надеясь стать его зятем. Но Кешши их не замечал, ибо дома его ждала мать, да и был он человеком неразговорчивым.

Однажды, возвращаясь с охоты, увидел он прекрасную деву Шинтальмени[363] и застыл как вкопанный. И не хотел он даже слышать с тех пор о других девах. И вскоре стала Шинтальмени его женой. С этого времени не расставался Кешши с прекрасной Шинтальмени, которая заменила ему и горы, и лес. Собаки его бродили по селению голодными. Его уже нельзя было увидеть у алтарей, где сельчане приносили положенные жертвы богам. Не приносил он богам не только дичи, но даже хлеба и вина, что были в доме.

Огорченная изменениями, происшедшими в сыне, мать упрекала его в лености, и решил Кешши отправиться на охоту, как прежде. Взял он копье, кликнул своих одичавших собак и двинулся к горе Натара, откуда прежде никогда не возвращался без кабана. Однако боги, раздраженные невниманием Кешши, не послали ему даже зайца.

Помня о своих былых удачах, упрямый Кешши не хотел возвращаться с пустыми руками и бродил по горам три месяца, страдая от голода и жажды. И лишь заболев, двинулся к дому.

Когда он вернулся, обросший волосами, худой, с потухшими глазами, сельчане не узнали его и только потому, что он направился к своему дому, поняли, что это он.

Изменилось и поведение Кешши — по ночам он разговаривал во сне, а утром, уединившись с матерью, рассказывал ей одной свои ночные сновидения, прося их истолковать. Семь снов приснилось Кешши, и каждый из них пугал его все больше и больше. Несколько из них показались ему особенно пугающими. То он говорил с дверью и хотя забыл, что сказала ему дверь и что он ответил ей, сам этот разговор вызывал тревогу, то он нес что-то с горы Натара, направляясь в Синнар, и опять не помнил он, пробудившись, что же он нес и зачем направлялся в Синнар. А потом приснился ему блок диорита. Он рухнул с неба и поразил не только слуг, что были с ним, но и одно из божеств. Не успел Кешши пережить ужаса этого сна, как увидел себя идущим охотиться на льва, и едва он вышел за дверь, как сразу же заметил направляющегося к нему бога Дамнашшараса в окружении змей[364].

Корова, Солнце и рыбак[365]

Нежна была весенняя трава на лугу, освещаемом лучами бога Солнца. Радуясь весне и зелени, щипала траву корова розовыми губами. Прекрасна была корова на вид, а от нежной травы становилась еще прекраснее. И вспыхнула к ней страсть в сердце бога Солнца.

Приняв облик юноши, спустился он с неба и обратился к корове с притворным возмущением:

— Зачем ты губишь на моем лугу траву, поедая едва проклюнувшиеся нежные росточки?

Стала оправдываться корова, и слово за слово завязался между ней и юношей спор. И не заметила прекрасная корова грозившей ей опасности. Стремительно приблизившись к ней, овладел ею бог, и отяжелела корова. Проходит месяц, а затем и второй, и третий, и четвертый, пятый, и шестой, и седьмой, и восьмой, и девятый. А на десятый месяц родила корова сына.

И взревела она, вскинув морду к небу, как только увидела своего сына. Разъяренным взглядом пронзила она стоявшее в зените Солнце.

— О я несчастная! — вопила корова. — Ног у меня четыре. Почему же я родила двуногого?

Разверзла она пасть, словно была не коровой, а львицей, и двинулась на сына, чтобы уничтожить его.

Но вовремя заметил бог Солнце опасность, грозящую сыну, и, мгновенно представ перед коровой, выхватил ребенка и спас его от ярости обезумевшей матери. Унес он его с собой на небо и вскоре, отыскав в горах укромное место, скрыл его там, поручив заботам птиц и змей.

Бродил по берегам горных ручьев и рек рыбак. И заметил он издали что-то непривычное для знакомых ему мест. Подошел он поближе и видит прекрасного младенца, окруженного птицами и змеями. Взмыли птицы в воздух при приближении человека. Поднимаясь все выше и выше, вскоре они растворились в синеве неба. Отползли и змеи. Рыбак потер тельце и голову ребенка, чтобы убедиться, что жив мальчик. И подумал он: «Пожалели меня, бездетного, боги. Привело меня сюда Солнце ради ребенка». И со словами горячей благодарности обратился рыбак к Солнцу:

— О великий бог Солнце, ты прекрасно знаешь, что нет у меня сыновей, вот ты и привел меня сюда, к ребенку.

Поднял рыбак малыша с земли, вернулся с ним домой и, сев на пороге, позвал жену и сказал ей:

— Выслушай внимательно, что я скажу тебе. Возьми этого ребенка и иди с ним в комнату, растянись на кровати и кричи что есть сил. Все в городе услышат и скажут: «Жена рыбака родила сына». И принесут в наш дом кто хлеб, кто пиво, кто мясо.

И приняла жена рыбака ребенка из рук его, пошла с ним в комнату и, растянувшись на кровати во всю ее длину, как роженица, принялась кричать что было сил. И когда услышали ее крики жители города, стали они говорить друг другу: «Смотри-ка, жена рыбака разродилась». И понесли они в дом рыбака дары — кто хлеб, кто пиво, кто мясо.

Каменный крылатый бык, охраняющий вход в ассирийский дворец

Дети царицы Канеша[366]

Родила царица Канеша[367] за один лишь год тридцать сыновей. Удивившись этому, она сказала:

— Что бы это значило? Что это за невидаль такая? И она наполнила кувшины нечистотами, вложила в них новорожденных и отдала реке. И понесла их река к морю страны Цальпы[368]. Здесь боги взяли детей из моря и вырастили их.

Прошли годы, и у царицы родились тридцать дочерей. Она вырастила их сама. Сыновья тем временем отправились обратно в город Несу, где они родились. Достигнув Тамармары[369], они сказали горожанам:

— Мы видим, что вы согрели дворцовые покои. Не для нашего ли осла?[370]

— Нет, — сказали горожане, — мы ждали гостей из другой страны. Оттуда тоже должен прийти осел. Там царица Канеша родила в один год тридцать дочерей. Было у нее и тридцать сыновей, но они исчезли.

— Так вот кого мы ищем! — радостно воскликнули юноши. — Это же наша мать! Пойдем в город Несу.

Так они и сделали. Но боги, их воспитавшие, сделали так, что мать не узнала своих чад. И дала она пришельцам своих дочерей. Не узнали они своих сестер. Только у одного из братьев что-то шевельнулось в сердце.

— Не наши ли это сестры? — сказал он. — Не совершайте такого проступка. Это не по нашему закону[371].

Но братья провели со своими сестрами ночь.