В конце октября года новой эры тысяча девятьсот сорокового Эгейское море устало быть мирным и ласковым. Море копило ярость годами, теперь она прорвалась штормом. В беспокойном Бискае, в норовистом ледяном Беринговом море, в северной Атлантике, которую в давние времена именовали «морем Мрака», – хорошая трепка дело частое. Там окраины океана, бузят волны, что не привыкли ко дну под ногами и берегу перед носом. Но здесь? Поневоле вспомнишь, что в греческих водах утонуло больше всего кораблей – от рогатых критских галер до броненосцев, что штурмовали Дарданеллы.

Неужели люди так долго не кормили собой лазурную Эгеиду, что волны решили взять положенную долю сами?

Небо стянуто черной коркой туч, по палубе настильно лупят злые струи: дождит, словно тысячу брандспойтов направили. С носа встают, одна за другой, стены черного стекла, каждая с пятиэтажный дом высотой, длиной – в половину линейного крейсера. Могучий корабль ни одной не пропускает, кланяется всем встречным: нос скатывается в ложбину меж волн, и так, с подвывертом, врезается в обсидиановую витрину моря – нож и черпак разом. Волна расшибается о броню, брызги разлетаются осколками, ее пенная шапка вмах бьет по передней башне главного калибра. Нос крейсера на мгновение замирает, потом идет вверх -быстрей и быстрей, черная вода и белая пена валятся вниз.

«Михаил Фрунзе» принимает трепку, что сделала бы честь Великому Океану, по недоразумению прозванному Тихим. Принимает достойно, хотя старшему помощнику, кап-два Косыгину, приходится докладывать о повреждениях. На крыше крайней носовой башни повредило дальномер. Он, шестиметровый, за броней не спрятан, торчит сверху. За борт не снесло, даже оптику не выбило: смотреть можно, вроде как в стереопару. Вот только слово «точный» к этому прибору более неприменимо! В башне остался осиротевший баллистический вычислитель и сельсины, которым и передавать бы данные с него вниз, к орудиям. Теперь «Ворошиловская» не сможет целиться самостоятельно, без указаний от системы центрального управления огнем. Сейчас, в мирное время, это не страшно, дальномер отнюдь не нов, образца буревого восемнадцатого года. За его утрату – пусть и в шторм, по неодолимым обстоятельствам – взгреют, причем персонально старшего помощника: материальная часть корабля – его забота. Другое дело, что разнесут несильно, и раз все одно получать фитиля… Косыгин хитро щурится. Он невелик ростом, лицо обычное, среднее – разве чуть выделяется ранними залысинами, да уши чуток лопушатся. Короткие густые брови, серо-синие глаза – ни тебе небесного холода, ни василькового яркого цвета. Резкие тени крыльев носа… Больше о его внешности и сказать нечего, пока он не задумает очередную штуку. А он задумал! Теперь злые валы, что сотрясают корпус корабля – его товарищи по заговору.

Шторм – хороший повод доложить о множестве малых поломок. Устранимых, иначе под это дело не вытребовать запасные части, а то и дублирующие приборы. Обеспечить комплектность корабля, а в идеале и сверхкомплектность, -для старшего помощника дело чести.

Поэтому Косыгин, после доклада командиру, откладывает в сторону микрофон, пережидает, вцепившись в поручни кресла, удар очередной волны, и оборачивается к начальнику БЧ-четыре, капитану третьего ранга Ивану Ивановичу Ренгартену. На кап-три вся связь корабля, внешняя и внутренняя. Довеском – радиоуловители самолетов и гидроакустика. Первые штурмана сбагрили связникам как аппаратуру сложную и не слишком нужную. Вторые достались за отсутствием минной или противолодочной боевой части. Ренгартен взял и то, и то в охотку. Не потому, что за освоение новинок положены звания и ордена – с не меньшей вероятностью можно остаться без лишних полос на рукавах, а то и проститься с дубовыми листьями на козырьке фуражки. Кап-три не в состоянии перебороть искушение, слишком любит точную механику и радиоламповую технику . Ему намекни, что можно – баллистические вычислители у артиллеристов заберет. Только кто ж ему даст! Зато брошенную старпомом приманку он заглотит сразу, как только предложат.

– С точки зрения точной механики и электротехники, -сказал Косыгин, – нынешний шторм вполне подобен легкому обстрелу. Множественные сотрясения, удары, и…

Он замолк. Сказанного достаточно.

Ренгартен обернулся, – насколько позволило намертво привинченное к палубе кресло. Взгляд у него неприятный, -безразличный, чуточку пустой. Глаза белесые, малоподвижные. Рыбьи. Клюнет ли рыба-кап-три? Обычно клюет, но не сразу. Сначала , недолго, думает. Смотрит.

Главный связист, несмотря на то что ему нет тридцати, сед, как лунь. Среди его коротко стриженных волос нет ни волоска с металлическим блеском, лишь тусклая белизна в электрическом свете боевого информационного поста отдает желтизной. На длинном лице – ни следа усталости, но Косыгин знает: последние трое суток начсвязи спит урывками. Сам он шторм, похоже, вообще не замечает, зато его любимые приборы страдают морской болезнью. Крошатся изоляторы, отходят контакты, вода просачивается в, казалось бы, герметические кожухи – и слаботочные сети умирают в дымках коротких замыканий. Даже здесь, в сердце корабля, полностью исправны четыре станции внутренней связи из шести и две радиостанции из четырех.

– Ситуация некритическая, – говорит Ренгартен тусклым канцелярским голосом. – Моя боевая часть функциональна в полном объеме. Могу восстановить желательную степень резервирования мощностей в течение нескольких часов нормальной погоды.

– Но ведь поломки есть, товарищ капитан третьего ранга? -прищур Косыгина становится еще более лукавым. Почти ленинским!

В ответ – одно слово, уставное.

– Виноват.

Отношения между старпомом и начсвязи немного натянуты. Косыгин – сущий живчик, по крейсеру ходят слухи, что кап-два ухитряется находиться в нескольких местах разом, а если спит, – просыпается сразу там, где чует непорядок или где нужен согласно Уставу, вахтами же в ходовой рубке – наслаждается!

Про вахты – правда. Там – послушная живая громадина корабля под ногами, небо, и море, и ветер в лицо – тот, что рождается от быстрого хода. Там Михаилу Косыгину хорошо. Увы, чаще всего ему приходится сидеть внизу, в боевом информационном посту, коротко – в БИПе.

Вместо вольного ветра – гул вентиляторов, вместо соленого дыхания моря – неистребимый запах канифоли: если связисты Ренгартена ничего не паяют, значит, только закончили, скоро начнут опять… Здесь главный инструмент не машинный телеграф или штурвал, а набор телефонных трубок, остро заточенный карандаш и стопка нумерованных бланков для внутренних сообщений. Пока все тихо -контора, и только!

А кто его, второго после Бога, туда загнал?

Рыбоглазое чудовище с остзейской фамилией.

Боевой информационный пост – идея начсвязи. Нет такого ни на американских линкорах, ни на британских. Нет у японцев, немцев, итальянцев! У всех великих морских наций место старшего помощника наверху, в ходовой или боевой рубке. На крайний случай – в резервной, на самый крайний – во главе аварийной партии. То же и на трех старых советских линкорах.

Спасибо Ренгартену, на «Фрунзе» не так. После модернизации на линейном крейсере все сообщения стекаются не в боевую рубку, а в информационный пост. Та, что идет снаружи, сходится к начсвязи. Та информация, что идет изнутри, от самого корабля – к старшему помощнику. Их дело разрешать все проблемы, которые не стоят внимания командира корабля. Их личная неприязнь относится именно к таким: службе не мешает. Вот и сейчас Косыгин говорит резко, но по делу.

– Перед старпомом виноваты все и всегда, вопрос насколько… У меня на сейчас главная претензия не к вам, а к шторму. Из-за него у меня падает процент комплектности, причем не только по вашей боевой части. Все, что может сломаться, – ломается, так? Как ни крутись, нас после трепки ждет ремонт. Так почему бы нам заранее не составить полнейший список повреждений? В том числе малых неполадок, что отмечались до шторма, но, безусловно, штормом усугублены?

Ренгартен отвечает мгновенно, думать он успевает, пока слушает собеседника. Но ощущение – неприятное, словно тебя перебили.

– Мое мнение: составление списка отвлечет людей, занятых исполнением своих обязанностей в сложных условиях сильного волнения на море. Тем не менее, для ряда боевых постов это целесообразно. Прикажете исполнять?

Косыгин резко кивает.

– Исполняйте.

– Так точно, товарищ капитан второго ранга.

У начсвязи на столе батарея телефонов побольше, чем у старпома, зато трубки перебирает, точно рожден осьминогом, одна еще не легла на рычаги – другая у уха. Хозяйство у него большое, разбросано по всему кораблю – от форштевня до руля и от киля до клотика. Говорить приходится много и быстро.

– Доложить о вероятных, если будет так болтать сутки, повреждениях, и ожидаемый расход запасных частей.

Слушает, делает пометки.

Старпом с трудом удерживается от того, чтобы поморщиться.

С Ивана Ренгартена станется дать кристально, неестественно честный отчет. Временами Косыгину кажется, что белоглазый кап-три – даже не немец-перец-колбаса остзейского розлива, а ламповый прибор, по недоразумению засунутый в человеческую оболочку и снабженный не инвентарным номером, но нашивками на рукавах и шитьем на фуражке. Потому старший помощник вынужден уточнить:

– Иван Иванович! Особо обращаю внимание: нужно включить самые малые неполадки. Даже, пожалуй, подозреваемые.

– Включая вероятные при дальнейшей эксплуатации моего хозяйства. Прибор может пережить шторм в работоспособном состоянии, но разболтаться и снизить надежность.

Начальник связи не улыбнулся, не пожал плечами… бровью не двинул. Просто отвернулся от оконченного разговора к радийным и радиолокационным делам. Ночь, шторм, с носа кормы не видно. Вдруг во мгле скрывается другой корабль? Вдруг штурманы в непроглядной темени наврали с прокладкой курса? Вдруг крейсер сносит к скалам? В Эгейском море множество островов, славных изрезанными, словно бритвой, берегами – и острыми скалами вокруг. На мачтах линейного крейсера вращаются прямоугольные решетки радиоуловителей^[1]: сейчас именно они – глаза корабля. Эфир тоже положено слушать непрерывно, со времен «Титаника» – вдруг кому требуется помощь? Да и вода хлещет сверху, растекается по полубаку и верхней палубе, стекает пенными усами через клюзы, рушится через борта -хлопот со слаботочным оборудованием хватает.

И все-таки тонкая сталь бортов и палуб спасает от гнева стихии. В информационном посту – спокойно, если не сказать уютно. Снизу, от машин, идет ласковое тепло. Размеренно, точно рой шмелей, гудят приборы. Да, палуба то уходит из-под ног, то подкатывется чуть не под колени. Ощущения… не с чем сравнить, разве с курьерским лифтом, да и тот не падает на десяток метров вниз за считаные мгновения – для того, чтобы сразу же взлететь на столько же вверх. Помогают держаться удобные кресла с подлокотниками, если надо встать, – есть массивные шкафы с оборудованием, привинченные к палубе столы. За них можно ухватиться, твердо зная: выдержат. В жилых помещениях хуже, там крепления хлипче. По большей части именно из кают комсостава и матросских кубриков в медчасть корабля поступает пополнение – с ушибами, вывихами, переломами, сотрясениями. Жизней шторм пока не забрал, да и с чего бы: в Атлантике бывает хуже, и то обходится без жертв. А уж на Севере…

Над одной из исправных радиостанций загорается огонек приема. Оператор слушает, мальчишеское лицо суровеет. Привстал с места, даже стол отпустил. Как раз прошел удар волны, падение должно перейти в подъем.

– Шифровка, товарищ капитан третьего ранга, – сообщает Ренгартену. – Код наркомата флота. Записываю… Аа!

Он не успел ни за что ухватиться. Стол бросился навстречу, рука впустую схватила воздух. Ребро столешницы ударило под дых, лицо ткнулось в клавиатуру передачи: почти такую же, как у обычной печатной машинки. Удобство – не надо ключом каждую букву выстукивать – отпечаталось на лице рядом багровых следов.

Рядом оба экрана носового радиоуловителя вспыхнули россыпью зеленых искр и погасли. От резервного поста связи донеслось заполошное:

– Эфир не слышу!

На репетире креномера, что красуется прямо перед носом старшего помощника, стрелка неумолимо катится вправо, отсчитывает градусы. Да что у них там, наверху? Косыгин догадывается, но действует по уставу. Орет в микрофон общей трансляции:

– Аварийная тревога! Боевым частям доложить о повреждениях!

Жмет кнопку, и по отсекам летит тревожный сигнал. Что ни делай, если креномер не остановится – поздно… Стрелка отсчитывает градусы до гибели корабля: двадцать, двадцать пять, тридцать…

В информационном посту не видели волну, что нанесла удар, но поняли: это не привычная уже «пятиэтажка». Больше. Гораздо больше. Откуда она взялась – такая? Какой феномен ее породил? Наложение колебаний? Влияние недалекого берега, рельеф не столь уж и глубокого дна? Нет в Эгейском море, теплом и мелком, кашалотьих глубин, да и сами киты не водятся, однако волна вышла – втрое от обычных. Слишком высокая, чтобы расколоться от укола острого форштевня. Вал накрыл нос крейсера целиком, потянул вниз. Черная от непогоды вода накрыла обе носовые башни: номер один, которую в обиходе именуют то «Ворошиловской», то «Тихоокеанской» – за то, что предназначалась к установке на береговую батарею имени первого красного маршала под Владивостоком, и номер два, она же «Длинношеяя» и «Мария Федоровна». Брызги и пена окатили обтекаемую громаду надстройки, хлестнули по стеклам рубки.

Внизу, в чреве корабля, палубы превратились в косогор.

– Выпрямимся, – Косыгину хотелось бы слышать в своем голосе уверенность.

– Помнится, – раздался механический голос Ренгартена, -у «Парижской коммуны» в Бискае наполовину оторвало носовую наделку, они в Бордо при дифференте двадцать пять приползли… И ничего: ремонт встал всего в пять тысяч франков.

На деле, дороже. Вместе с красивой наделкой на носу старого линкора шторм своротил надежду флота получить сильные мореходные корабли – дешево.

Модернизация «Фрунзе» обошлась Советскому Союзу в миллионы – не рублей и даже не франков, а полновесных долларов. Проводили ее в Норфолке, аккурат между американскими линкорами «Миссисипи» и «Калифорния», с тридцать третьего года по тридцать шестой. США как раз превозмогали последствия депрессии, и масштабное экономическое соглашение с СССР оказалось кстати. На постройке большого боевого корабля настаивала именно американская сторона. Не хотели останавливать верфь, переводить персонал на пособие… Понятно, что года через три, когда американцы наскребли-таки денег на очередной линкор для своего флота, они недосчитались бы многих инженеров и рабочих. Самых толковых, самых квалифицированных. Советскому Союзу буквально навязали заказ, поманив разрешениями на приобретение новейших авиамоторов, зенитных орудий – а главное, лицензиями на производство, поставкой станков и технической поддержкой.

Торговались. Косыгин помнит, как: тогда он служил адъютантом при наркоме флота, флагмане первого ранга Галлере. Главные битвы пришлось вести не за океаном, – в Москве. Противником выступали не американцы, а Красная Армия. Против моряков повернули их же доктрину: строить флот снизу вверх, от малых кораблей к большим. Эсминцы освоены? Очередь крейсеров. Про линкоры – забудьте лет на десять…

В ответ Лев Михайлович выложил проект восстановления старого, царской постройки, линкора «Полтава» в качестве пусть и линейного, но все-таки крейсера. Через два года «Михаила Фрунзе» торжественно спустили на воду. Магниевые вспышки, треск кинокамер. Высокая корма укутана советским военно-морским флагом, жена советского полпреда расколачивает о скуластый нос бутылку вина…

В английских газетах – презрительное: «Американцы подлатали русское старье и вновь спустили на воду!»

Им завидно, у них корабли того же возраста плавают без модернизаций.

В американских газетах – гордое: «Объем произведенных работ свидетельствует: в строй вошел совершенно новый, современный корабль». Янки хвалятся проделанной работой, но так ли она хороша?

Правда в том, что «Михаил Фрунзе» – крупнейший и сильнейший корабль советского флота, и на линкоры дореволюционной постройки ничуть не похож – ни профилем, ни способностью перенести штормягу.

– Крен остановится на тридцати, – говорит Косыгин. Он старается казаться спокойным, в том числе себе. – Первой аварийной партии приготовить сварочные аппараты, готовиться к выходу на палубу.

Креномер достиг тридцати градусов. На мгновение качнулся к тридцати пяти – старший помощник не ушами, душой слышит, как валится, катится, опрокидывается все, что не привинчено, не привязано или еще как-нибудь не закреплено. Конец – или поборемся? Сыплются доклады об ущербе от крена, но корпус цел, вода нигде не ворвалась. Что снаружи – лучше видно с мостика. Тех, кто внизу, информирует голос командира, капитана первого ранга Лаврова.

– Мы потеряли фор-стеньгу. Теперь наша новомодная башнеподобная фок-мачта – просто надстройка. Товарищ Косыгин, выхода на палубу не понадобится, ее не завалило, а сорвало.

Старпом было привстал, но осел обратно в кресло. Мостик между тем переключился на общую трансляцию.

– Говорит командир. Мы потеряли часть фок-мачты, немедленного ремонта не требуется, опасности для корабля нет. Отбой аварийной тревоги.

Креномер послушно отсчитывает градусы обратно: тридцать , двадцать пять, двадцать, десять…

Косыгин на мгновение прикрывает глаза. Смерть прошла рядом. Случись фор-стеньге завалиться, но остаться на корабле – пришлось бы вести наверх аварийную партию. Стеньга легкая, но при крене в тридцать градусов в такую болтанку корабль не может себе позволить и такое нарушение остойчивости. Значит, пришлось бы подниматься туда, где сносит леера, откуда давно сорвало последние шлюпки и плоты. Идти срезать хорошую, набитую ценнейшим оборудованием вещь, вдруг превратившуюся в угрозу кораблю. Стараться успеть до того, как нахлынет вал, способный смести аварийную партию с бронированной крыши дальномерного поста, зная, что, если унесет в море, – спасения не будет. Помнить: не справишься и погибнешь – рисковать придется другим.

Ничего этого теперь не понадобится.

Жизнь идет своим чередом.

Боевые части и службы докладывают о потерях. Впору задуматься: как линейный крейсер «Фрунзе» будет жить без фока? Сейчас, в шторм – хорошо. Дифферент сместился в сторону кормы, кораблю легче взбираться на волну. При последней модернизации нос немного перегрузили. Командир называет это: «свиньей сидим». Морщится, словно воняет ему. Уверяет, что эта посадка съедает добрый узел скорости, и если бы не перегрузка, ходил бы «Фрунзе» узлов двадцать восемь. Не разгонялся на короткий срок, а именно ходил – сколько нужно… или насколько хватит топлива. На полном топки удивительно прожорливы.

Погода покончила с недостатком.

Что еще?

Удар по хозяйству Ренгартена. Белоглазый бог связи ослеп на один глаз – то есть на один радиоуловитель. Антенну старого, трехлетней давности «Редута-К» снесло за борт заодно с несколькими антеннами. Первый советский корабельный радиоуловитель самолетов не будет красоваться в музее. Ему выпала судьба – лежать на дне давно прирученного человеком моря. Будут скользить над ним греческие шхуны, и вода будет прозрачно-зеленой, мягкой, ничем не напоминающей нынешние черные валы.

На грот-мачте остался «Редут-3», этот лучше, но он один. Случись что, ни корабль заметить сквозь туман, ни береговую линию, ни строй бомбардировщиков. В мире неспокойно, вокруг советских границ недружественные державы ведут войну за очередной передел мира. Самолет, надводный корабль, подводная лодка – все таит угрозу. Не узнает, примет за врага – удар. Узнает, понадеется, что сумеет выдать подлость за ошибку, – удар. Узнает и решит устроить провокацию – удар. Узнает… а может, у них приказ – начать войну против единственного в мире социалистического государства? Может, война уже началась?

Шифровки с кодом наркома флота не каждый день прорываются сквозь непогоду. Дело срочное, иначе никто не стал бы вызывать корабль, которому осталось двое суток пути до родного порта. К утру, несмотря на шторм, «Фрунзе» должен подойти к проливам. Там, правда, все зависит от погоды. В шторм соваться в дарданелльские узости не стоит. Может, о том и шифровка? Мол, не лезть, взять курс на Измит, турки предупреждены…

Матрос с оттисками клавиш на лице закончил прием шифровки. Код наркома – значит, Ренгартену с ней возиться лично. Начсвязи склонился над расчетами. Рука с карандашом прихвачена к столу резинкой, рывки вверх– вниз и тараны волн носом вычислениям не мешают, и за набором цифр понемногу проявляется смысл.

Вот, встал. В одной руке – сложенный пополам бланк, другой держится за стол. Переждал, пока легкость не сменилась тяжестью, размашистым шагом вышел из поста. Ох, и достанется ему в коридоре! Там нет поручней, как на трапах – и это, между прочим, явное упущение. Нужны.

[1] По-современному говоря, радаров.

В самые тяжелые для корабля минуты место политрука рядом с командиром. Он – столп и опора, третье плечо – если иначе, гнать такого с флота поганой метлой! Многих и погнали – в былинные уже годы, примерно совпавшие с гражданской войной в Испании. Политические отделы до той поры были скорей частью партии, чем флота – теперь наоборот. Как может достучаться до моряцкой души человек, чуждый водной стихии, будь он три раза твердокаменный большевик?

Иван Павлович Патрилос морю не чужд. Он грек, если этим не сказано все, то половина точно. Соль Черного моря у него в крови, но в душу запали океаны – Великий, Тихий, и величайшая дорога мира – Атлантика. Довелось ему в юности, которая у иных людей почитается отрочеством, хаживать на рыбацких суденышках, что привозят не столько рыбу, сколько контрабандный турецкий товар – не верьте, что всю контрабанду делают в Одессе, на Малой Арнаутской! В его мальчишеской памяти «угар НЭПа» – проносящаяся «по рыбам, по звездам» легонькая шхуна, безлунные ночи, течения и ветра, которые нужно не просто знать, а чуять кожей, словно ветер, ступнями, как палубу под ногами. Янниса взяли в море рано: смотрели не на года, а на силу и соображение, парень оказался не обделен ни тем, ни другим. В четырнадцать лет он перерос многих взрослых, имел в артели полный матросский пай – и работал за двоих. К тому времени он знал северный берег моря от дунайского устья до Керчи, южный – от Стамбула до Трабзона, каждую бухточку, в которой можно спрятаться от непогоды, каждую косу, которой можно прикрыться от пограничной стражи.

Его учили использовать безлунную ночь, прилив и отлив, неизбежное утреннее и вечернее дыхание моря – чтобы промелькнуть кораблем-невидимкой мимо страшных ночных теней, в которых мерещатся пограничные сторожевики. Старики судачили: если юный Патрилос отучится бледнеть, увидев лезвие разделочного ножа, нацеленное в глаза, -выйдет неплохой капитан. Ни работы, ни бури парень не боится, но в портовой драке от него нет толку, потому, если не поменяется – ему не верховодить , и больше одной доли не выгрызть. Так бы и вышло, но времена поменялись, и Янниса ждала иная судьба. Шкипер контрабандистской шхуны совершил ошибку, и в суденышко уперся столб света. Прожектор пограничников режет по глазам злей солнца – на светило смотреть больно, а он сразу слепит. Везунчики, кто успел закрыть глаза руками или отвернулся, потеряли зрение лишь на несколько минут. Громовой голос потребовал лечь в дрейф и приготовиться к досмотру. Пограничный катер, тень в ночи, переиграл давнего противника один раз – навсегда.

Это было пятнадцать лет назад. Молодая республика, что наводила у своих берегов порядок, конфисковала у небольшой греческой артели множество турецкой мануфактуры, юркую шхуну – и Янниса Патрилоса заодно.

Мальчишку отпустили как несовершеннолетнего, но почтение к государственной власти, располагающей военным флотом, поселилось в нем навсегда. В Советской России власть принадлежит партии – и недавний контрабандист вступил на незакрытую еще дорожку: сочувствующий парень из «социально близкого элемента», политически грамотный моряк, комсомолец, коммунист, парторг… Ходить в море это не мешало. Первым его кораблем после контрабандистской шхуны стал крохотный пассажирский пароходик, некогда затопленный белыми при эвакуации Одессы. Ветхий кораблик, по их мнению, до Крыма доползти никак не мог, но красные суденышко подняли, залатали, подкрасили -и ничего, служило верой и правдой. Через море напрямик не совалось, возило пассажиров на линии Николаев – Евпатория. На всех парах, изрыгая из единственной трубы столб украшенного искрами буроватого дыма, этот великолепный лайнер едва вязал пять узелков, но он принадлежал советскому государству, и от этого вызывал у Янниса достаточное почтение. На нем Патрилос получил паспорт – тот, что положено доставать из широких штанин. Записали Янниса Иваном: перевели на русский язык. Можно было поднять бучу – в двадцатые годы ошибку бы исправили, а сотрудникам паспортного стола не поздоровилось бы. Им повезло. Перековавшийся контрабандист, а тогда – кандидат в комсомольцы перечитал ранние статьи товарища Сталина по национальному вопросу и тихо согласился с серпасто-молоткастым документом. Так и повелось: на берегу, в семье, он Яннис. На службе – Иван Павлович, никак иначе.

Даже в комсомольской молодости. Впрочем, возражений не было: размер имеет значение. Как и ловкость… Матрос, что в одиночку вращает штурвал прямого привода руля, с которым обычно управляется разом шесть человек или паровая машина в пятьдесят лошадиных сил, и делает это с умом, понимая разницу между «так держать» и «одерживай» – заслуживает некоторого уважения, не так ли?

Шли годы, менялись места службы и порты приписки. Ходил в Варну и Трабзон, служил парторгом на танкерах, развозивших бакинскую нефть по покупателям в Средиземном море. В чужом порту за морячками глаз да глаз! Нужно чутье на тех, кто может учудить, и способность найти слова, которые заберутся в самую темную душонку, чтобы поняла -на родном берегу так ли, сяк, а ронять честь советского флага за границей нельзя. Суда, на которых ходил Патрилос, не доставляли проблем консулам, не портили в пароходстве статистику. Всяк знал: поставь Ивана Павловича на самый хулиганский экипаж – и про любые неприятности можно забыть. Никаких хлопот, разве нужно получку платить.

К середине тридцатых парторг Патрилос служил на лучших и крупнейших советских судах, повидал не то что Роттердам, Марсель и Лондон, бывал в Нью-Йорке и Фриско. Хаживал, на зависть воспетым в литературе фармазончикам, по Рио в белых штанах. Его судно пришло за грузом драгоценного для советской промышленности каучука, и Яннис на глазах всего экипажа унизил Остапа Бендера, доказав, что прямая дорожка быстрей и удобней приводит к цели, чем кривая.

Тогда, в тридцать пятом, он был счастлив и от жизни большего не ждал, поскольку в большем никак не нуждался. Что ему надо? В любимом деле состоялся, люди, и немаленькие -уважают. В море незаменим, на берегу ждет семья. Личная жизнь сложилась между плаваниями такая же, как карьера: размеренная, ровная, надежная. Жена, дочь старшая, двое сыновей, и еще дочь, младшенькая. Берег начал перетягивать, Ивана Павловича подговаривали бросить дальние походы и принять должность парторга одесского морского пароходства. Патрилос почти смирился с береговой должностью, но мир изменился снова, и для него разверзся ад.

Началась гражданская война в Испании, и Советский Союз не остался в стороне. Как повелось, в огонь шагнули лучшие, а Иван Павлович и есть один из лучших. О том, что было потом, он не говорит, хотя многие нынешние сослуживцы ожидали подробных рассказов. Но всяк, кто спросит, в ответ слышит одно:

– Вспоминать не хочу.

После чего помполит «Фрунзе» выдает правильные, но казенные фразы о том, что Испанская республика пала, растерзанная интервентами и собственными фашистами-фалангистами, несмотря на советскую помощь, и о том, что хвалиться личными успехами в случае общего поражения нехорошо. Не по-советски и не по-товарищески. Дальше – стена, которую не пробить ни добрым словом, ни казенным красным вином, ни «сухопутной» водкой, ни «родным» кальвадосом. А экипажу, между прочим, интересно! Не каждый день парторга с торгфлота переводят на линейный крейсер. Не каждый новоиспеченный помполит красуется средиземноморским загаром на лице и орденом Красной Звезды на кителе. По кубрикам летают шепотки, что Иван Патрилос совершил на испанской войне что-то исключительно героическое и настолько же секретное. Мол, ему запрещено говорить – и точка! Слухи лишь прибавляют помполиту «Фрунзе» авторитета. Добавить к этому сложение, которое не то что Ахилла посрамит – бывших царских унтеров, а ныне младших командиров РККФ вводит в трепет и изумление.

Сейчас богатырская стать помполита к месту. Кажется, на мостике нет более прочной и устойчивой опоры, чем этот человек-гора. Нынешняя трепка способна сбить с ног любого, кроме него. Он помогает удержаться на ногах зазевавшимся, да к тому же сыплет шутками. Палуба уходит из-под ног?

– Американцы с их «русскими горками» за такой аттракцион деньги бы платили, – говорит он, – а нам страна оклад положила. Цените, товарищи! Правда, крупно не хватает восторженного или испуганного визга, но это издержки. Мы боевой корабль, нам тут женщины и дети не положены…

Волна с размаха бьет в бронированные стекла боевой рубки?

– Между прочим, – замечает помполит, – на Севере пришлось бы ее скалывать. Это для линкоров волна до рубки -редкость, а вот когда я ходил на Шпицберген за угольком на трампе в пять тысяч тонн…

Он говорит ровно, немного безразлично, и его слова успокаивают, если не сутью, так безмятежным тоном.

Только когда мать всех волн, дважды длинней, чем «Фрунзе», ростом до пулеметных площадок на мачтах, вырастает впереди – помполит молчит. Теперь все слова принадлежат командиру, живой утес лишь подпирает решение своим авторитетом. Когда удар минует, и короткий взгляд назад покажет, что корабль остался без венчающей башенную мачту стеньги с антеннами, – Патрилос вновь начнет шутить и балагурить.

– Это хорошо, – скажет он. – По крайней мере, никто не примет наш «Фрунзе» за новенький корабль с зеленым экипажем. Смотрят не на то, насколько тебя потрепало, а на то, в каком виде ты позволяешь себе войти в порт.

Капитан третьего ранга Ренгартен вошел в рубку. За его спиной с тяжелым вздохом затворилась броневая дверь -слегка изогнутая стальная створка двенадцати дюймов толщиной. Он на мгновение задержался, не оборачиваясь к командиру корабля, пережидал очередной момент смены взлета корабельного носа на падение. Зато потом – чеканный шаг, четкое отдание чести. Командиру послышался щелчок каблуков… разумеется, его нет. Слишком старорежимно, даже теперь, в сороковом году.

– Товарищ капитан первого ранга! Шифровка от наркома флота. Степень секретности и срочности потребовала от меня доставить ее лично и немедленно.

В бронированных стеклах растет стена черной воды, барашки пены белоснежны, словно снег с вершин кавказских пиков. Не всегда командир корабля лучший моряк на борту, но в случае каперанга Лаврова это так. И теперь человека, который обязан провести корабль через шторм лично, по причине сочетания долга, ответственности и мастерства, отвлекают от главной работы!

На Ренгартене сошлись взгляды, какие могли оторваться от вида за стеклом и от приборов. Словно приказ из Москвы имеет какое-то значение до того, как нос разобьет волну на обсидиановые осколки, до того, как вода заструится по якорным цепям, что по усам сказочника: «мед-пиво пил, в рот ни капли не попало».

Ренгартен ждет. Одна рука на поручне, другая протягивает блокнот с пронумерованными и опечатанными страницами. Протягивает напряженной спине командира.

У\ар волны на сей раз почти привычен: вода встает столбом из брызг на волноломе перед первой башней, разлетается в пыль, ее отмахивают от стекол боевой рубки диски-очистители. Несколько мгновений нарастающей тяжести, и из рубки открывается вид на холмистую равнину моря. Достаточно короткого взгляда, чтобы понять – в ближайшие несколько минут линейный крейсер не ожидает ничего опасного.

Командир корабля обернулся к Ренгартену.

– Что у вас, Иван Иванович? Посмотрим.

Крупные, разборчивые карандашные буквы.

«"Фрунзе" – быть в Салониках не позднее восемнадцати

Корабль – суета, корабль в ремонте – тысячи сует. Идет гонка с неведомым: а ну, не окажешься готов к безвестному сроку? Работ непочатый край, и успокоившееся море мирностью своей подгоняет: успей, пока новый шторм не проверит работу.

«Фрунзе» готовится к плановой буре: заходу в порт.

Советский флот помнит заповедь адмирала Макарова: «в море – дома». Коли так, то в порту корабль – в гостях. В гости же приходить грязным, да в затрапезном… Стыдно.

Вовсе позорище, если порт чужой, а корабль – линейный крейсер, потомок «диких кошек» Фишера. Когда-то визитной карточкой великой державы служили тяжеловесные и неторопливые дредноуты, но теперь их место заняли линейные крейсера. Если государства, каким удалось наскрести на дредноут, можно пересчитать по пальцам двух рук, то линейный крейсер – роскошь, дозволенная не всякой великой державе. Список их обладателей куда короче.

Великобритания – владычица морей.

Франция – сильнейшая морская держава континентальной Европы.

Япония – главный поджигатель войны в Азии.

И, разумеется, Советский Союз, оплот нового строя, надежда прогрессивного человечества, заступник всех трудящихся.

Политруки говорят именно в таких выражениях, им положено. Кому не ясно – бери корабельную газету, свежий выпуск, пачкающийся типографской краской. Там для тех, кому лень сравнивать устав РККФ тридцать шестого года с иностранными, разъяснено: линейный крейсер империалистической державы есть инструмент нападения, острие атакующих сил, прочий флот служит для обеспечения его действий. Советский линейный крейсер – элемент защиты, становой хребет соединения кораблей, непревзойденное средство поддержки легких сил и береговой обороны, к тому же и сам он способен выполнить любую арьергардную операцию! Оборона побережья, защита торгового судоходства от чужих рейдеров, контрудар по ослабленному атаками легких сил противнику – вот краткий перечень уставных обязанностей «Михаила Фрунзе».

Именно его, а не некоего произвольного советского линейного крейсера. У СССР других кораблей этого класса нет. Со временем появятся, заложены: в Ленинграде -«Ленинград» же, в Николаеве – «Киев», в Молотовске -«Москва», причем «Москва» аж дважды: в тридцать седьмом и тридцать восьмом годах. В первый раз качество сварки оказалось таким, что весь невеликий задел пришлось сдать в переплавку.

Новые корабли будут сильней, быстроходней, но только будут. «Фрунзе» есть сейчас, и отдуваться ему – за четверых!

Весь мир на него смотрит, во все глаза.

Кто не верит, может перекинуться словцом со старожилами. Те вспомнят, как корабль готовили перед смотром в Спитхеде, когда ходили выказывать дипломатическую вежливость по поводу коронации нового английского монарха.

Линейный крейсер с честью показал огромный, сшитый специально для смотра военно-морской флаг страны Советов. На него глазели чужие флоты, и буржуазных демократий, и фашистские. Надеялись рассмотреть хоть соринку, придраться, охаять. Не нашли! Корабль сверкал от мачты до киля, маневрировал ловко… а больше для дипломатии и не надо. Поздравлять короля явились, не воевать.

Старшины доводят необходимость большой приборки по-своему.

– Положено, – говорят. – Мы – линейный крейсер. Это значит что? Что у нас к линкоровской основательности необходимо прикладывать крейсерский шик. А какой на корабле может быть шик, когда видно битое стекло и перекореженное железо? И морской черт с тем, что сталь порвало. Краска ободрана!

Вот и приходится – где резать ацетиленовой горелкой, где, наоборот, сваривать, лупить кувалдой или киянкой, сверлить, клепать, снимать и монтировать, заводить тали и крутить домкраты. Поверху – шкуркой, бензинчиком… Хорошо, его на борту много – авиационного, для самолетов-корректировщиков. Потом доходит до кистей. Что не подлежит окраске, надлежит надраить, чтобы медь сверкала, а тиковый палубный настил всецело приобрел правильный светло-бежевый оттенок, на старшинском языке почтительно именуемый «белым алмазом».

Работают-стараются все… Иной старшина, у которого рукав от локтя до плеча изукрашен «конриками» – нашивками за выслугу, вздохнет украдкой:

– Вот чего не понимал царь-покойник: нельзя менять тиковую палубу на сосновую… От того не экономия, а одни беспорядки!

Сосновая палуба быстро лохматится, «теряет вид» так, что на нее плюнуть хочется. Из-за сосновой планки списали бывший флагман Балтфлота, «Рюрик» – комиссия была не столько морская, сколько большевичья, палубу увидели – все, крейсер – руина, на слом его! «Полтаву», будущий «Фрунзе», на разделку не сдали, хотя собственная команда едва не загубила корабль. Устроили пожар, машину выжгло…

Экипаж трудится, помполит тоже: бегает по палубам так, что хоть язык вываливай, где работа тяжелей, где нужно подсобить не только словом – Иван Павлович подставляет плечо, прикладывает сильные и умелые, морские, руки. Шутит:

– Всем помочь готов, кроме механиков…

– Почему кроме?

– А у них старшой побольше меня… Так что там от меня немного надо. Так, напомнить о текущем политическом моменте, чтоб дело шло сознательней.

Политический момент острый. Радио – спасибо белоглазому Ренгартену, корабль ни на минуту не остается без связи и новостей – донесло голос истории. Из Афин летит яркое, яростное, долгожданное: «Всем, всем, всем!»

Фашистское правительство свергнуто.

У власти правительство Народного Фронта!

Потому «Фрунзе» и спешит к греческим берегам – всем стремительным телом, всей весомостью тридцати тысяч тонн водоизмещения стремится поддержать перемены. По палубам гремят революционные песни.

Корабль идет в страну с небесами, распахнутыми в будущее. И кое-кто из комсомольцев нет-нет, да и скажет:

– У них ведь – наш семнадцатый год! И мы – увидим!

Лица старшего поколения суровеют. Они помнят, как все

было.

– Трудное было время, – вздохнет старшина. Да разве советскую молодежь испугаешь трудностями?

– Мы были первые, было много ошибок, – констатирует помполит. – Нам нужна осторожность, нужно точное соблюдение приказов Москвы… Энтузиазм? На покраску его, на починку!

И когда комсорг универсальной батареи левого борта бодро возразит:

– Мы, Иван Павлович, уже опытные. Мы же подскажем, как!

Патрилос тяжело бухнет одно слово:

– Испания.

Скажет, как клинок провернет в ране любителей мировой революции. Потом его могучая лапища ляжет на плечо молодца, чуть не впавшего в ересь троцкизма.

– Сейчас не семнадцатый. Сейчас фашизм готов к бою, уже дерется. Потому дело решает не революционный напор, а владение морем. В тридцать восьмом один рейд нашего «Фрунзе» так ударил по франкистам и их немецким да итальянским дружкам, что они Каталонию полгода взять не могли.

Но все-таки взяли. Этого Патрилос вслух не сказал.

– Так что, – продолжает помполит разъяснять генеральный курс, – сейчас мы лучше всего поможем греческим товарищам не митингами, а ударной работой. Сначала, это быстрей, нужно сделать так, чтобы любой фашист при виде ужасных нас от страха гадил в галифе. Под прикрытием завесы из крейсерского шика полностью восстанавливаем подорванную штормом боеспособность. А вот потом – да, можно и нужно на берег, приветы от Страны Советов передавать. Так и доводи до личного состава: сделаешь дело, тогда и в город, купаться в восхищенных девичьих взглядах и всякое такое… Ясно?

Кивок. И сразу – вопрос.

– А как тогда быть с песнями?

По трансляции летит бодрое:

Огонь ленинизма наш путь освещает,

На штурм капитала весь мир поднимает!

Два класса столкнулись в последнем бою;

Наш лозунг – Всемирный Советский Союз!

Иван Павлович послушал полминуты, пожал богатырскими плечами.

– Хорошая старая пластинка. Пора бы и поменять.

Комсорг вновь кивнул. Все ясно, мичманцу, что заведует

трансляцией, не позавидуешь. Это к тем, кто тянет комсомольские и партийные обязанности в дополнение к иной должности, помполит снисходителен и готов любой момент обсудить по три раза. Сам говорит: ты, товарищ, должен доказать, что ты настоящий комсомолец, четкой работой по боевому расписанию. Все прочее – довесочек. С тех же, у кого забота о политическом состоянии корабля – профессия, спрос иной. Пустобрехи и чинуши на борту боевого корабля не нужны. Неверно подобранные песни для мичмана-политрука – то же самое, что для него, артиллериста-зенитчика, стрельба «в молоко». Не на учениях – в бою…

Спустя несколько минут бравурные мелодии стихли. Над кораблем разнеслись суровые, скорбные слова:

У дальней восточной границы,

В морях близ японской земли,

Там дремлют стальные гробницы,

Там русские есть корабли…

Песнь о Цусиме.

Напоминание о том, что может случиться, если недооценить врага, если недостаточно хорошо исполнять долг. А еще – призыв на бой. На бой с врагом внешним, вне зависимости от его политической окраски.

Пластинка записана по случаю боев на Хасане, что вызывает вопросы.

– Это ж против японцев!

– Это против того, чтобы мы кормили рыб, – отвечает комсорг. – Слышите? «Готовьтесь к смертельному бою, за нас отомстите врагам!» Так поется. И если завтра врагом окажется британский флот или итальянский, а не японский -разве будет проще?

Не будет. Потому линейный крейсер «Фрунзе» должен быть готов к бою. Как можно скорей!

На мостике – распахнутые навстречу семи ветрам штормовые ставни. Стекол нет, вылетели в шторм, новые вставлять некогда. Капитан первого ранга Лавров, не щурясь, смотрит навстречу легкому западному ветру. Позади, вежливой тенью, застыл снежно-седой офицер с молодым лицом.

– Что у вас, Иван Иванович?

– Восстановление носового радиоуловителя невозможно, антенну заменить нечем. Кормовой функционирует, но нуждается в испытании. Без поверки я не смогу поручиться за его показания. В связи с этим прошу о двух самолето-вылетах бортовых гидропланов в интересах бэче-четыре. Программа полетов – вот…

Представить Ивана Ренгартена без папки с бумагами невозможно. Спроси его, почему всякую мелочь нужно оформлять на канцелярский манер, получишь ответ:

– Бумага – лучший свидетель невиновности. Особенно, если ее копии хранятся во многих местах…

Ренгартен – один из знаменитой «весенней сотни». Была такая попытка сломать флот и «старую школу». В декабре двадцать девятого года ГПУ разом взяло сотню морских командиров, всех из бывших офицеров царского производства. Так «молодая школа», вышибленная с флота в армейские силы береговой обороны и пограничную охрану, сводила счеты с победителями. Иван Ренгартен в списке задержанных оказался младшим по званию – единственным курсантом Морской академии, удостоившимся внезапного ареста.

Потом была гонка: ГПУ пыталось поскорей выбить показания и оформить заговор. Копали глубоко, под наркома флота Галлера. Старались, торопились так, что иным из «сотни» пришлось не один месяц поправлять здоровье, но флагман успел первым. Рванул трубку – не к Самому, к генеральному прокурору. Арест морского офицера без санкции непосредственного начальника – прямое нарушение социалистической законности, не так ли? Говорят, Вышинский, пока слушал короткую речь Галлера, медленно вставал из кресла – так башня главного калибра поднимает ствол для стрельбы на предельную дальность. После чего спокойно сказал:

– Это не правонарушение. Это переворот. Мне нужно…

Вооруженная сила. Роты, батальоны, полки. Лучше – с подготовкой для городского боя. Морская пехота? Да, отлично. Сколько? Нет, мало. Да, высадить десант из матросов, поднять в ружье штабы. Да, поднять эсминцы по рекам, ввести крейсера в порты. «Аврору» не трогать: слишком символично.

Немедленно, немедленно звонить Самому – с двух сторон, с сообщением, что операция началась, и отменить невозможно.

Главное – скорость!

С тех пор один из эсминцев Черноморского флота непременно носит гордое имя «Вышинский».

Ренгартена из застенка освободили сравнительно целым -за столь мелкую сошку не успели взяться. Оттуда он вышел без единого седого волоска, и, хотя манера речи крепко поменялась, да и любовь к бумагам у Ивана Ивановича пошла с тех невеселых времен, в начале тридцатых это был обычный молодой человек, разве немного сумрачный. Сейчас по нему словно безвременьем мазнуло: на лице нет эмоций, нет возраста. Нет жизни.

Не себя, собственного отца напоминает. Точно бывший начальник секретного отдела при адмирале Непенине, умерший от тифа в двадцатом, явился с того света помочь родному флоту с радиоделом.

Ренгартен-старший – это радиоперехват, и пеленгация, и постановка помех. Младший – радиоуловители. Поговаривают, что в новом «Редуте-3» три четверти – его заслуга. Он лучший связист советского флота, оттого и служит на «Фрунзе».

Потому…

– Зная вас, Иван Иванович, предположу, что заявка на новый носовой РУС готова.

– Так точно, товарищ капитан первого ранга, готова. Подпишите здесь.

Командир пробегает бумагу глазами. Ворчит:

– Льстите вы мне… Я пока не адмирал, мне способности вывести закорючку для честной службы недостаточно. Я пока лишь кап-раз, значит, место, где расписаться, найду

сам…

На обрамленном коротким белым ежиком лице – ни намека на улыбку. Где оставил себя Иван Ренгартен? Пять лет назад, на Черном море, когда он ставил береговую локаторную станцию, был похож на человека. Улыбаться умел. После получил назначение в Грецию, помощником военноморского атташе при советском полпредстве – и исчез.

В следующий раз Лавров видел будущего начсвязи крейсера в коридорах наркомата – вместо командирского кителя Ренгартен красовался в штатском костюме мышиной расцветки от какой-то подмосковной швальни, откликался на чужое имя. Ну да время было такое – Испания, псевдонимы…

Лавров подумал: секретность, да и забыл. Ровно до тех пор, пока на палубу завершившего переборку машин «Фрунзе» не шагнул молодой человек с совершенно неподвижным лицом и волосами, навек припорошенными снегом. Где? В личном деле – ссылка на службу в управлении информации оперативного отдела Морского Генерального штаба. Читай, флотская контрразведка. Да странная бумага, гласящая:

«Ренгартену разрешается иметь на берегу столько девушек, сколько сочтет нужным». Подпись – даже не Галлера. Ни много, ни мало: «И. Ст.»

И что прикажете думать?

Китель кап-три украшает только серебряный значок с профилем малого корабля. Значит, временно командовал, но не в бою. Единственный намек, и понимай его, как хочешь. Скорее всего, в отличие от помполита, командиру бэче-четыре пока не разрешили надеть даже часть заслуженных наград.

Эгейское море – не пустыня, базарная площадь. Только улеглась непогода – пожалуйста, встречи! Безусловно, жданные. Как можно пройти мимо греческого побережья и не встретить рыбацкий каик?

На мостике отлично видно, как скорлупка бросается в сторону, точно мышь от кошки, так же ловко и так же безнадежно. Грекам есть чего бояться. Итальянцы – фашисты, а фашизм не знает различия между миром и войной. Не нравятся им греки, значит, топят, разве что не хвалятся своими художествами. Два месяца назад в этих водах подводная лодка, официально, конечно, «неопознанная», пустила на дно греческий крейсер «Элли». Тратить торпеду на крохотный каик – дорогое удовольствие, а надводный корабль трудно представить как «неопознанный», но что стоит крейсеру навалиться бортом на рыбацкую скорлупку? Не надо даже открывать огня, и оправдание готово: не смогли разойтись…

Если на крейсере решат догнать суденышко – догонят. «Фрунзе» не понадобилось прибавлять ход, лишь немного довернуть. Борт высотой, как дома на афинских проспектах, нависает над каиком. Там ждут удара, а слышат вопрос на родном языке:

– Давно ли из порта? Нет ли у вас новостей? – и последнее, но едва ли не главное. – Нужен ли вам свежий хлеб?

Одним хлебушком отделаться не удалось: каик греческий, а кто умеет торговаться лучше греков? Впрочем, пришел помполит, силы сравнялись, и корабельный сейф беспокоить не пришлось. Доллары и фунты остались в неприкосновенности. У хорошего старшего помощника всегда есть в запасе множество неучтенных, но полезных в морском деле вещей. Ну, стало поменьше, зато настроение личного состава резко поднялось, а что старпом хмурится, так ему по должности положено быть неприветливым.

Как ни странно, на линейном крейсере здорово стосковались по свежей рыбе. Одно объявление по трансляции: «на ужин будет жареная кефаль» – утраивает силы. Помполит не забывает напомнить: то, что вышло с камбуза, конечно, неплохо, но в Салониках эту рыбицу запекают так, что пальчики оближешь. Поверьте морскому волку!

Потом, оттащив в сторонку мичмана с нашивкой политрука, говорит ему:

– Борис, ты таки все понял? За тую кефаль пока что молчи на весь рот. Сам знаю, что лучше, – не сравнить, небо и земля, и если вы– таки не пробовали, так и не говорите… Но нам приказано в Салоники, и когда дадут отмашку насчет на север, к дому – неясно. А люди настроились, что через три дня – в Севастополе. Потому гони за революцию, за узо с кальвадосом и прочий табачок с Каваллы, это к северу от Салоник, а он ядреней турецкого. Ну и за ремонт скажи красиво. Это наше все, причем всегда.

«Фрунзе» держит курс на Салоники. Точно «дикая кошка» – весь в полосках. Правда, у тигров не свисают по бортам беседки с матросами. Корабль перекрашивается в парадную форму. Давненько русский боевой корабль не одевался в белое с золотом – окраску средиземноморских эскадр былой империи, но Греция знавала времена, когда в Пирее стояли стационеры в такой раскраске. Времена, когда маленькая Греция била своих врагов, возвращая из загребущих турецких рук исконные земли – клочок за клочком. Революция или нет, греки вспомнят. А корабль и так, и так красить.

Иным матросам выпала другая работа. Нужно и орудия прихорошить, потому на каждом из трех стволов башни номер два сидит по матросу. Драят крышечки, что вне боя прикрывают жерла от дождя и волн. Пушки старые, с погибшей в пятнадцатом году «Императрицы Марии», отсюда прозвище носовой возвышенной. Хорошо себя ведет -значит, «Мария Федоровна». Когда показывает норов, на нее обрушивается весь набор непристойностей, какие припасены мужским полом для женского. Если молодится-прихорашивается, как сейчас – «Машенька», а то и «Марийка». Пушки в башне старые, крышки на стволах новые: пришлось поменять, на прежних красовались царские орлы.

– Черт-те чем занимаемся, – ворчит старший лейтенант, командир башни номер раз, «Тихоокеанской». Он руководит восстановлением дальномерной башенки: точный прибор испорчен напрочь, но чужой глаз этого заметить не должен. – Потемкинские деревни…

Осекся: позади башни, заложив руки за спину и запрокинув вверх голову, стоит старший помощник. Может, не расслышал?

Да нет, какое там…

– Лейтенант, а вы знаете, что термин «потемкинские деревни» – это образец вражеской пропаганды? Свидетельство неверия Запада в реальные успехи России, пусть и ограниченные царским режимом, но значительные?

– А?

– Настоящие были деревни. Только там, перед высочайшим визитом, как принято у армейских, дороги подмели, траву подкрасили, скотину из соседних волостей подогнали -для пущей тучности стад… Ох, радуйтесь, что попались мне, а не Ивану нашему Павловичу. Он у нас грек, ему освобождение Новороссии от османского ига особенно близко. Вот заставлю вас писать серию статей о турецких войнах в корабельную многотиражку…

– Но, товарищ капитан второго ранга… Мне ж и так дышать некогда!

– Дыхание в список ваших должностных обязанностей не входит. Потому заставлю… но не сейчас. Бывает время писать статьи, но бывает время варить железо и драить медяшку. Кстати, если хотите мое мнение – дальномеры на башнях служат так, самоуспокоению. Чтобы, случись врагу разнести и носовой и кормовой КДП.^[1], а потом и дальномер «Марии Федоровны», артиллеристам было чуток веселей помирать.

В лейтенанте проснулся артиллерист, причем из лучших, других на «Фрунзе» не назначают.

– Вы не правы, Михаил Николаевич. Стрельба без дальномера может носить только демонстрационный характер. А так у нас будет шанс…

Косыгин только криво ухмыльнулся.

– Много вы разглядите из башни, а? Особенно при какой-никакой волне… Впрочем, неважно. Важно, в каком виде репетиры центральной наводки. Доложите их состояние.

– Совпадение данных с центральным артиллерийским постом до четвертого знака, товарищ капитан второго ранга.

Косыгин кивнул.

– Вот это – имеет значение, а не прибор, актуальный в пору русско-японской, или неизбежная на флоте перекраска всего в другой цвет той же краской… Живите, лейтенант: помполиту вы почему-то нужны фотогеничным.

Любит он сложные слова. Ушел.

На его место явились мичман-политрук с фотоаппаратом и секретчик, приглядывать, чтобы тот не наснимал лишнего. Старые, царские еще башни – то немногое на «Фрунзе», что фотографировать разрешено, пусть и в строго определенных ракурсах.

– Приказ командира: поднять моральное состояние личного состава, – поясняет политработник. – Решено, что по прибытии в Севастополь всякий участник похода должен получить на память фотокопию картины с изображением линейного крейсера и несколько настоящих фотоснимков: на память.

Разумеется, политрук в здравом уме, повреждения снимать не будет, фотомоделью станет длинношеяя «Мария Федоровна».

– Краснофлотцы верхом на стволах – это можно снимать? – уточняет мичман.

Секретчик по-птичьи склоняет голову, оценивает сцену. Обычная приборка. Вердикт:

– Можно.

Вспышка, облачко магниевого дымка.

Над кораблем летит вальс «На сопках Маньчжурии». Не печальный реквием павшим в проигранной войне – призыв к бою.

«Кровью героев омытое знамя Мы понесем вперед!»

И ведь верно, несмотря на любой шторм, понесем. «Фрунзе» готов.

Нужен только приказ.

По палубам разносится слух: приказ есть. Ждет на пирсе в Салониках, вместе с советским военно-морским атташе в Греции. Там такое, что радиоволнам не доверишь. Что именно, корабельные длинные языки придумать пока не удосужились.

Трое матросов, что драят бронзовые украшения «Марии Федоровны», дождались, пока старпом отошел подальше -и продолжили прерванный его явлением разговор.

– Ты понял, почему был шторм? – спросил один весело.

– Ну?

– Нашим… Ну, нашим грекам, им нужно было ввести корабли в порты – не только на военные базы, а вообще. И так, чтобы фашисты не насторожились. Так шторм – отменное оправдание. Мол, шли в другое место, а тут от бури спрятались.

– Ну? Хочешь сказать, наши умеют вызывать шторма? Не верю. «Фрунзе» вон как помяло… Предупредили бы. Меньше читай Беляева.

Любитель фантастики ухмыльнулся. Повторил со скукой, мол, приходится некоторым совать, как птенцам, в клюв -очевидное.

– Никто, понятно, морем не управляет. Просто, видишь, оно за нас, советских. Мы – прогрессивны, а победа прогрессивных сил есть закон природы. Так что море за нас. Иначе и быть не может!

Эгейское море, ласковое, бирюзово-прозрачное, кошачьей лапкой гладит борта, словно вчера не ярилось штормом. По всем приметам линейный крейсер успевает явиться в Салоники в срок – значит, древнее эллинское море, и верно, на его стороне!

[1] Командно-дальномерный пост.

Линейный крейсер стоит на бочке на рейде Салоник.

порту нет пирса под такую громадину, да и личному составу, раз увольнения пока не светят, лучше видеть берег именно так: смазанные полоски белого и зеленого сквозь суету всякой портовой мелочи. Берег чужой, загадочный, заманчивый – и недоступный до тех пор, пока боевая часть не доложит о готовности к бою и походу. Впрочем, глаз приманивает не только субтропическая зелень. Там, в нескольких гребках, страна победившей революции! Хочется скорей ощутить под ногами пьянящую свободой и борьбой землю – а если надо, прикрыть ее броней и главным калибром… Вернуться домой -как из Испании, красуясь алой эмалью боевых наград. Тут всем в пример орден на кителе помполита. Ведь на трампах ходил, на обычных торгфлотовских сухогрузах, а вот! Линейному крейсеру, верно, отличиться будет проще.

Даже старший помощник, на что занят – нет-нет, да вопьется взглядом в бело-зеленый холм, над которым сквозь дымку проступают тени гор. Издали – похоже на Барселону. Так похоже, что хоть зубами скрипи!

У Михаила Косыгина не осталось памяток на кителе, но он – помнит. Жар барселонских улиц, дома с террасами на крышах. Угрюмый порт, мрачные теснины района Раваль -все освещено улыбками. Даже воздух по сравнению с капиталистическими временами поменялся! Три года Барселона дышала самым вкусным воздухом мира, приправленным ароматом корицы – и пороха. Здесь по улицам ходили разномастно-карнавальные патрули анархистов, которые могли, оставив пост, подвезти спросившего дорогу до места на броневике, стрельнуть сигарету – или самого прохожего. Кафе и рестораны открыты настежь, цены такие, что на месячную получку можно кормиться год – если заказывать рыбу, что ловят тут же, на рейде. Рыбаков прикрывают старые миноносцы и новейшие подводные лодки.

Кругом – стайки девушек в летних платьях, мужчины щеголяют военной и полувоенной одеждой, стоит разноязыкий говор – добровольцы, журналисты, жулики… поэты! Заглядывают люди с винтовками. Когда, прислонив оружие к ножке стула, поедают зверски перченого тунца с баклажанами, когда – сурово встают позади клиента.

– Расплачивайся, фашист…

Спустя минуту за ближайшим углом, лишь бы в стороне от детских и женских глаз – залп. Тело забросят в кузов грузовика. Был ли расстрелянный фашистом на деле? Если нет, то по начальнику патруля хлестнет другой залп. Иных наказаний в революционной Барселоне нет… Точней, не было. Веселый -куда там Парижу! – город разбомблен в щебень, руины взяты на штык – и на сизый выхлоп германских панцеров.

Республика умерла. Да здравствует Республика!

Теперь – в Греции.

Помполит говорит: совсем другая страна. Темперамент испанский, но характер, скорей, русский, а русская революция не похожа на испанскую… Михаил помнит ее, обрывками, что остались в голове от детства.

Заколоченные досками витрины. Хвосты очередей: нет хлеба. Толпы, черные, словно растекшаяся смазка, кумачовые лозунги: «Вся власть…» Кому? Не важно, дали бы хлеба, хоть немного, но сейчас. Кто вложит в руки голодного города камень – вверх тормашками его, будь он помазанник божий или законно избранный ныне распущенной Думой диктатор. Ждать Учредилки? Поди пожди, когда мерзлая подгнившая картошка с голодухи лакомством кажется. Но и ее достать – праздник!

Так было до Революции, и с ее приходом – не поменялось. Зато появилась надежда, начали выдавать хотя б половину положенного рабочим пайка… Стало можно не то что жить -терпеть, и ради этой «мелочи» уходили на фронт рабочие и морские полки. Ради этого гремели над окраинами города пушки, и ради этого в атаку на английскую эскадру ушло четыре эсминца-«новика». Вернулся один, и море еще долго выбрасывало на берег тела погибших моряков. Вместо некрологов – черные слухи: «хотели переметнуться к белым», «офицерье предало, собирались сдать корабли англичанам»…

Тогда Мишка Косыгин и решил, что станет настоящим, красным командиром корабля. Уже курсантом Военно-морской академии узнал: измены на кораблях не было. Случилась халатность в насквозь партийном Реввоенсовете. Кто-то распустил язык – и на пути советского отряда оказалось минное поле. Гибнущие команды кричали « Ура !» единственному вырвавшемуся кораблю. Бывшие офицеры с подорвавшихся эсминцев пытались спасти людей и погибли все до единого. Это – предатели?

А как дрался единственный эсминец, что с минного поля выскочил? Его командир читал Косыгину лекции – и рассказывал курсантам о настоящей войне, вовсе и не гражданской. Звали его Лавров, Алексей Фомич. Сейчас – командир «Фрунзе».

– Флота у Юденича не было, – говорил Лавров. – Что мы, уходя, бросили в Гельсингфорсе, Ревеле, Нарве – досталось Финляндии и Эстонии. Им и англичане при случае кое-что дарили – именно им, не белым. Война на Балтике шла целиком с англичанами. Против нас выставили лучших. Был, например, такой – Эндрю Браун Каннингхэм, командир эсминца. Сначала у него был маленький “Сифьюри”, и то расходился с нашими “новиками”, в общем, на равных, а когда его продвинули и дали новенький “Уоллес” – не поверишь, специально операции планировали, чтобы именно его прижучить…

Рассказ течет ровно и гладко, а Косыгин чует под килем сердитое, серое, как волчья шерсть, море, слышит грохот пушек. Разрывы швыряют ему в лицо и за шиворот ледяную воду. По левому борту бежит осенне-осклизлый, буроватый берег.

Британский эсминец гонится за советским, и ничего постыдного для его командира Лаврова, краснофлотца то ли пятого, то ли шестого ставочного разряда, в этом нет. Это начало империалистической русские «Новики» встретили сильнейшими эсминцами в мире. Четыре года спустя, в восемнадцатом, не так, причем давно.

За «Уоллесом» и калибр пушек, и их число.

Советский «Азард» отвечает хорошим маневрированием и полным напряжением машин. Час-другой такого хода, и – выйдут из строя. Тогда шансов не будет. Из труб валит густой черный дым – Каннингхэм наверняка понял, что это не от внезапного разогрева котлов, что сердце красного эсминца требует ремонта. Расстояние сокращается, вот-вот пойдут попадания…

Деваться «Азарду» некуда, до батарей Кронштадта далеко. Но – за очередным мысом сереет громада русского линкора.

– Есть! – орет Лавров. – Есть, ребята! Поймали британца!

Его эсминец закладывает поворот: готовится добивать поврежденный «Уоллес».

Что такое эсминец и что такое линкор?

Англичанин, конечно, попытается уйти, но по нему мигают огни на противоминном каземате линкора, над главным калибром взлетает пороховое облако, долю мгновения огневое, потом рыжее, потом черное – секунду спустя его нет. По ушам бьет грохот залпа.

– Это слишком, – говорит Лавров, – много чести!

В ответ сверкает злое пламя в стволах «Уоллеса», серебряные гвоздики разрывов встают у борта линкора. На палубе разворачивают торпедные аппараты. Каннингхэм не отворачивает – прет в атаку! Всплески от снарядов красных встают далеко от его бортов.

Линкор не под парами, иначе как спрятаться за низким берегом? На дворе не сороковой год, когда хорошо прогретые котлы дают о себе знать лишь дрожью неба над трубами. Теперь в борт серой громады поворачивается целая батарея смертоносных торпедных труб. Краснофлотцы перехитрили сами себя. Подпустили британца! Думали, удастся быстро потопить, да как бы не вышло наоборот…

Сам погибай, а товарища выручай. Маленький устаревший «Азард» доворачивает снова – и сам лезет на сильнейшего! Пускает торпеды – не попасть, так сбить британца с курса. Истово, набатно, лупит из «соток». Мешает. Отвлекает. Дает линкору время на пристрелку – и добивается своего. «Уоллес» показывает корму и уходит – зигзагом, чтобы было трудней попасть.

На линкоре насчитают пять пробоин от британских снарядов. «Азард» будет чиниться три месяца. Через полгода он опять ухитрится заманить британцев под русские пушки, аж семь эсминцев, и на этот раз уйдут не все.

– Потом я узнал, – рассказывал Лавров, – что за то дело эсминец Каннингхэма получил лишь одну аккуратную дырочку в надстройке. Вот это – маневрирование. Вот как, товарищи, нужно экипажи учить!

И учил, не хуже, чем тот империалист. Косыгин гордится, что служит под его началом, спокойно и безропотно несет старпомовский крест: руководит работами на борту, когда другие ступили на землю свободы…

Командирские апартаменты на «Фрунзе» – даже не мечта, не бывает таких просторных грез у советского комсостава. У адмиралов квартиры на берегу поменьше одного салона. Будь «Фрунзе» модернизирован по советскому проекту, такой роскоши не случилось бы, но проект составляли американцы.

Советская делегация, что утверждала чертежи, среди прочих новшеств – винтов, выходящих из килей, развитого носового бульба, резервных зенитных директоров, подвешенных прямо на наружный кожух передней трубы – тяжелую надстройку приняла как должное. В кои-то веки Советскому Союзу передавали не хорошие, но малость устаревшие технологии – а новейшие, хотя, увы, не бесспорные.

– Второй раз не предложат, – заметил Галлер, ставя на проекте модернизации подпись.

Из-за развитого бульба линейный крейсер в хорошую погоду может дать лишних три узла, но побаивается встречать волну скулами – лупят, словно таран. Это сейчас, после второй модернизации, когда бульб слегка подсократили. Зенитные директоры с труб сняли – не потому, что задымляются, но оттого, что промышленность не успела произвести такие же для крейсера «Молотов». Вот на винты нареканий никаких, да и корабль оказался удивительнейшим образом оборудован для жизни. Для службы в мирное время лучшего корабля не вообразить.

Повезло не только командиру – кают-компания среднего комсостава занимает всю вторую палубу от форштевня до барбета носовой башни. В футбол играть можно!

Старшинам тоже грех жаловаться, и рядовые краснофлотцы не забыты: в кубриках жесткие койки, не подвесные люльки. Теоретически, правда, аж в четыре яруса, но советская практика и тут внесла коррективы. Моряку-патриоту положено жить работой, потому перенос койки из кубрика к рабочему месту поощряется. Удобно, когда человек всегда на месте, даже если он спит или принимает пищу.

Конечно, никто не будет захламлять башню главного калибра или ночевать под открытым небом на пулеметной площадке, с которой целится в небо четверка ДШК. Мало радости ночевать в гудящем и жарком машинном отделении, еще меньше – в тихом и оттого удушливом гидрофонном посту: по тревоге там отключают вентиляцию. Но не всем же так не везет?

Баталеры и вестовые, печатники и швецы, хлебопеки и радисты имеют возможность пристроить коечку по месту службы, чтобы никто не храпел ни сверху, ни снизу.

Вот и возникают сценки: ночной комсоставовский буфет, заходит будущий вахтенный начальник: ему стоять «собачью», предутреннюю вахту, голодным этого делать не хочется. Вестовые, заразы, дрыхнут: в буфете круглосуточная вахта не предусмотрена. Но разве долго дернуть спящего человека за ногу?

– Сообрази-ка, братец, чайку…

Удобно? Кому как, когда как: бывает, спеша по коридору, коленную чашечку о чью-то пристроенную в коридоре коечку расшибешь так, что хоть вой, хоть матерись, хоть на одной ноге дальше скачи, вроде цапли. Не это важно, а то, чтобы люди, что встанут к орудиям и механизмам, жили в кубриках посвободней.

При всем том, в командирском салоне коечек под потолком не подвешено. Требования престижа: здесь устраивают международные приемы. Требования секретности: бывают такие совещания, что корабельного особиста не зовут. Он работает с секретами простыми, штатными. Об остальном может только догадываться. Только что, в присутствии военно-морского атташе, проследил за вскрытием опечатанного по всем углам пакета, подождал, пока с содержимым ознакомятся все, кому дозволено, закрыл военную тайну собственной печатью – и отбыл.

Остались те, кому положено знать.

Они молчат, пытаются привыкнуть к резко изменившемуся миру. Миру, в котором Советский Союз вступил в мировую войну.

Командир неторопливыми, экономными движениями набивает маленькую трубочку.

Скользит взглядом по лицам людей, на чьи плечи легла тяжесть шестой части суши. Их в салоне четверо, считая хозяина.

Михаил Косыгин – внешне невозмутим, но глаза горят. В руке папироса, на конце длинный столбик пепла – забыл про нее. Лицо бледное – не от испуга, от готовности. У него впереди первый бой. На Гражданскую не успел по молодости, на КВЖД флотом и не пахло, по рекам и озерам воюют морские силы армии. В Испании бывал – на крейсере, с официальным визитом, таскал за наркомом папки с бумагами. Подышал шальным воздухом Валенсии и Барселоны -и три года просился на войну, пока Льву Михайловичу не надоело находить среди прочих представленных на подпись бумаг назначения кап-три советником в страну сражающейся революции. Все вернулись, что называется, «с наддранием». На первой значилось спокойное: «Отказать. Вы нужнее здесь». На третьей – короткое: «Нет».

После пятой – вызвал «на ковер» и задал упрямому кап-три задачку. Аккорд, как срочнику перед демобилизацией. Справишься – будет тебе назначение на корабль. Не в Испанию, она к тому времени пала. Не на незнаменитую зимнюю войну, она успеет закончиться, пока Косыгин будет выполнять особое поручение. На «Фрунзе», лучший корабль флота. По курсу линейного крейсера всегда лежат интересные события, и снаряды в погребах не залеживаются.

Полгода Михаил провел в качестве представителя флота при центральном конструкторском бюро наркомата авиационной промышленности. Там он украсил китель, вместо боевых наград, ястребиными крылышками пилота-истребителя. Асом не стал, но взлетит и сядет самостоятельно, и некоторую опасность для врага представит. Такой вот «бюрократ от флота».

Рядом с «ястребком» – бронзовый крейсер. Косыгин сдал все зачеты на управление тяжелым артиллерийским кораблем. Будь командир «Фрунзе» иностранным шпионом, получив такого «старшого», он бы счел, что у СССР на стапелях почти готов ударный авианосец, и для него готовят хорошего, агрессивного командира. Увы, пакет все расставил по местам.

Авианосцев на стапелях как не было, так нет. Есть война, до которой осталось меньше суток.

Командир так и не закончил возню с трубкой, отложил в сторону. На укрытом серым сукном столе остались табачные крошки…

– Знаю, что традиция требует начинать военный совет с младших по званию, – сказал. – Но сегодня нарушим. Михаил Николаевич, насколько мы будем боеготовы к утру?

Косыгин начинает перечислять состояние боевых постов. Проблемы есть на каждом, но к утру… Корабль драться сможет.

– Приказ выполним. На малейшую провокацию так поддадимся, что чертям тошно станет!

Командир кивает. Дорвался старший помощник до драки… Ему приказ бить во всю силу, не размеряя мощи ударов, по шерсти.

– Если говорить по тактике, то мое мнение: немедленно сниматься с бочки – и в море! Там у нас будут и маневр, и огонь. Проверим доктрину полковника Митчелла в деле!

Это для Косыгина американский герой империалистической войны и скандальный пророк – «полковник Митчелл», автор интересной теории, гласящей, что крупный надводный корабль устарел, поскольку легко топится куда более дешевыми бомбардировщиками. Что поделать, Косыгин не помнит ни самого американца, ни бурю, поднятую его идеями в СССР. В двадцать седьмом был курсантом, а в тот год «молодую школу» выкинули с флота, к морскому черту или маршалу Тухачевскому в зубы… кому нужна, забирай, не жалко!

А ведь было, статьи печатали: «Флот республике не нужен!» Мол, хватит сил береговой обороны, да хорошей морской авиации. Их главным доводом было правильное классовое происхождение, и на тактические аргументы: «А что вы будете делать в такой-то ситуации?» – следовал неотразимый ответ: «А вы бывший царский офицер!»

Что Галлер спас тогда флот, до сих пор чудом кажется. Спас, как Альтфаттер в Бресте, в январе восемнадцатого года, когда вовремя достучался до Москвы. Теперь это снимают в фильмах: переговоры о мире, глава советской делегации, козлобородый Троцкий, начинает речь об отказе от подписания мира при демобилизации армии. Его перебивает спокойный голос представителя русского флота.

– Лев Давыдович, вы превышаете свои полномочия. ЦК большинством голосов постановил: германские условия, несмотря на их тяжесть, принять… Товарищ Луначарский уполномочен возглавить делегацию. Вот телеграмма, подтверждающая мои слова.

Во весь экран – пляшущие буквы аппарата Бодо, подписи: «Ленин, Сталин, Свердлов». Перекореженное лицо Троцкого. Глава немецкой делегации медленно наклоняет голову.

Второй раз флот спас Беренс, когда в Кронштадте взбунтовался вмерзший в лед линкор. Что было бы, если бы восставшую крепость задавила армия? Флоту мятеж новая власть бы не простила. По счастью, Тухачевский показал себя не лучше, чем в польском походе – провалил два приступа, чем и предоставил морякам шанс.

Свою штурмовую волну Беренс наскреб по человечку -там людей с речных флотилий, тут готовый к отправке на фронт морской полк. В бой пошли и гарнизоны фортов. Был у него и еще один резерв, большевиками не жданный.

Офицеры.

Те, кто не уехал в эмиграцию, не подался к Колчаку и Деникину, но и красным служить не стал, предпочел работу в архивах или голодную отставку. Тоже на батальон наскреблось…

– Господа, – сказал им начальник морских сил советской республики, – есть повод рассчитаться с анархистами-клешниками и левацкими комиссарами за февраль семнадцатого. Если город вернем мы, нам и порядок на флоте наводить. А если Тухачевский с Троцким…

Кривил душой – разбойно-анархического элемента в Кронштадте за годы Гражданской войны не осталось, бунтовали недавно мобилизованные – против продразверстки, разрухи, войны. Но – сыграло.

Это командир «Фрунзе» знает не по фильмам, слышал каждое слово. Видел лица людей, которым дали право умереть за дело их жизни – либо выжить и вернуться в строй победителями. Кому позволили расплатиться за все. Какая им была разница, что у них на рукавах: трехцветный ли шеврон, кумачовая ли повязка?

Лавров, как член партии, стал комиссаром сводного полка, стоял за правым плечом наморси^[1] Беренса. Главное чудо: сказанное навсегда осталось между бывшими офицерами. На полтысячи человек – ни одной гниды. Правда, и выжило их – хорошо, если один из дюжины. Какие люди остались на кронштадтском льду… Выжившим комиссар – под матросским бушлатом набухала кровью наложенная поверх ребер повязка – вручал партбилеты. Прямо на борту взятого на штык линкора «Севастополь». Позволил себе улыбку:

– Поздравляю, господа, вы стали товарищами…

Несколько лет на флоте было тихо. Дельных людей осталось мало, кораблей – не больше. «Флотишка» – так называл их Ленин. На новые корабли совнарком не давал ни копейки, но и распускать не торопился. Правоваты? А кем, случись что, давить в Питере левацкие мятежи? Верны, кровью повязаны… пусть служат!

Флот ничего особого не просил. Когда страна немного отдохнула от войн и разрухи, начали ставить в план производство простых, маленьких корабликов. В серию пошли суда двойного назначения: в мирное время рыболов, в военное -сторожевик. Осторожно ставили вопрос о вспомогательных крейсерах, в качестве аргумента выдвигая приключения «Зееадлера» и других немецких рейдеров империалистической войны. Подняли вопрос о снабжении – и вновь построенные мирные советские танкеры оказались достаточно шустры, чтобы в случае войны приставить к своему наименованию приставку «эскадренные». Мобилизация трудового тоннажа отлично совмещалась с советскими политическими доктринами. Для тех, кто вздыхал по крейсерам и линкорам, тоже нашелся аргумент: «Мы строим флот снизу. Утром – тральщики, вечером – крейсера. Линкоры – следующим утром…»

Страну лихорадили буйные двадцатые годы. Тогда многим казалось, что на рывке, на «даешь», можно сделать все! Хоть индустриализацию в четыре года, хоть танковую армию в сто тысяч машин, хоть полет на Марс! Многим казалось, что Мировая Революция ударит со дня на день, а на флоте окопались бывшие золотопогонники, которые вместо боевых кораблей строят рыболовов да подновляют царское старье.

Каково было краснофлотцам – курсантам командирских училищ? Тогда, в двадцатых, молодежь постигала науку рядом с бойцами Гражданской, бывшими рядовыми матросами и унтерами, что желали попасть на мостик, комиссарами, которым не хотелось занимать скучную должность помполита. Что ждало их впереди? Сейнер, на который воткнули пушку и противолодочный бомбомет? Транспорт, у которого пушки, если есть, в трюме лежат ?

Чем такой «флот», – не лучше ли «морские силы армии», зато с быстрыми торпедными катерами, грозными врагу подлодками и – самолетами! Генерал Уильям Митчелл, герой мировой войны, доказывает – они могут!

Когда в далекой Америке авиабомбы отправили на дно трофейный немецкий линкор, в советском флоте началась дискуссия.

«Нужны ли мы нам?»

Молодая школа жала на то, что их соперник по дискуссии -как один, перекрасившиеся золотопогонные шкуры, и на то, что «морские силы армии» дешевле, чем даже «флотишка». Наркомфлота Беренс не выдержал накала дискуссии. Лавров помнит, как после одного из совещаний в Совнаркоме, прежде чем сесть в автомобиль, Евгений Андреевич расстегнул верхнюю пуговицу кителя. Лавров помнит его виноватую улыбку: флагман флота, и не показывает пример подтянутости.

– Сердце покалывает.

Откинулся на сиденье, прикрыл глаза – и уже не открыл никогда. Врачи установили: инфаркт. Бывшему старшему штурману «Варяга» не исполнилось и пятидесяти лет.

Новым наркомом стал командующий Балтийским флотом Лев Галлер. Скорее кораблестроитель, чем флотоводец, он сделал упор не на стратегию с тактикой, а на экономику. По его словам, выходило, что флот на каждый вложенный рубль отдает полтора, и на нем куются ценнейшие кадры для народного хозяйства.

Где в СССР найдешь механиков, что умеют обращаться с мощными турбинами – кроме как на крейсерах и линкорах?

Как без подготовленных кадров обслуживать мощные электростанции? Где готовить кадры для торгового и рыболовного флота? Откуда приходят грамотные, не боящиеся техники, люди? Причем в большинстве подтянутые до уровня среднего образования? В армии тогда и грузовиков не было, не говоря про танки, да и расписаться умел не каждый.

Вышло, что без «флотишки» об индустриализации не стоит и мечтать. Кроме того, Красный флот – не береговая оборона, он собирается драться наступательно: высаживать десанты, вываливать мины в самых неожиданных для врага местах, шалить на коммуникациях. Независимо от армии, даже пехоты не попросит: сформирует по десантной бригаде на флот… Что до морских сил армии, с катерами и малыми подлодками, пусть будут. За счет армейского бюджета. Он, Галлер, охотно отдаст ту часть личного состава, что готова расстаться с мечтой об океанской мощи и смириться с долей военно-морского каботажника.

С тех пор Красная Армия и Красный Флот кланяются, но не разговаривают. Если нужна совместная операция – согласовывают условия и подписывают договор, словно союзные, но совершенно независимые державы.

Потому решение тактической проблемы «бомбардировщики против флота» не только проверка заокеанской теории. Одно дело, когда с воздуха гвоздят древний броненосец, радиоуправляемую мишень, что реагирует на команды с опозданием и совсем не отстреливается. Другое, когда новейший эсминец ловко уворачивается от пакетов с краской, заменяющих бомбы – притом что самолетам по условиям учения запрещено снижаться ниже трех тысяч метров -иначе, мол, считаются сбитыми. И третье – если от налета не сумеет отбиться только что отремонтированный корабль с лучшей в Союзе командой.

Возможны очень неприятные выводы.

Значит, в море? Нет, так думают не все.

– Уходить нельзя!

– Иван Иванович?

Ренгартен. Разумеется, у него допуск есть: начальник связи – персона зачастую более осведомленная, чем командир корабля. Более опасная, чем корабельный особист. «Управление информации» – неплохое прикрытие для разведки и контрразведки флота. Правда ведь, информируют. И – всегда знают больше, чем докладывают.

– Я бы ждал на месте. Мы должны именно поддаться на провокацию, а не открыть огонь первыми. Кроме того, если мы выйдем в море, провокация может не состояться.

Он развел руками.

– В конце концов, нас не случайно гнали сюда, в Салоники. Здесь наше место… Место, где мы примем бой.

Командирские пальцы снова ухватили трубку. Вбить еще щепотку душистого виргинского табаку. Медленно, со вкусом, раскурить, выпустить мудреное колечко… Пусть другие хвалят табак из Каваллы, турецкий, или британский, из Южной Африки, каперангу больше по нраву мягкий виргинский. В Норфолке удалось сделать неплохой запас.

Увы, без уточняющего вопроса не обойтись.

– Вы полагаете, что нас могут искать не слишком активно?

– Если я прав, – сказал Ренгартен, – и если мы выйдем в море, нас искать не будут. Потому стоим на бочке, отлаживаем РУС. Экипаж. Немногих, в виде премии за ударный труд, отпустить в увольнение. Так, чтобы на боеспособности не сказалось, но чтоб они посмотрели на творящееся в городе. И пересказали.

– Так… – тянет капитан первого ранга. – Ясно. Вы полагаете, что в городе будет… интересно? Или – знаете?

– Полагаю. Это весьма вероятный вариант. Также я полагаю, что наиболее интересно будет на местных аэродромах… и здесь, в гавани. Но и в городе может быть весьма и весьма нескучно. Здесь я исхожу из испанского опыта.

Иными словами, бомбить будут греческие авиабазы и гавань, но и городу наверняка достанется. Если же из гавани нельзя уходить, значит…

Значит, «Михаила Фрунзе» подставили под бомбы неизвестного еще противника. Заодно с греками. Советскому Союзу требуется повод… Для чего, пока не ясно: дальнейшие приказы лежат в красном пакете. Но это – похоже на войну, и войну большую.

– Товарищ Патрилос?

Помполит тоже здесь. И в салоне – по должности, и на крейсере – что, в свете последних событий, интересней. Похоже, экипаж подбирали не для перегонки на Черное море, а именно для дела в Салониках.

Сам Лавров… Капитан первого ранга, эсминец принял еще в Ледовый поход – когда предыдущий командир тихо ушел с корабля и остался в Гельсингфорсе, встречать немцев и белофиннов. На тяжелых артиллерийских кораблях больше десяти лет. Водил «Парижскую коммуну» вокруг Европы, вытерпел трепку в Бискае. Его корабли регулярно берут приз наркома за самую меткую стрельбу. После освоения вторично модернизированного «Фрунзе» Алексея Фомича ждет звание контр-адмирала и командование эскадрой Черноморского флота. Ждало: что будет теперь, наперед не скажешь.

Косыгин – лучший специалист по авиации среди плавающего комсостава и даже немного летчик, здесь не случайно. Как не случайно на «Фрунзе» вместо устаревших гидросамолетов-корректировщиков поставлены три поплавковых разведчика-истребителя. Из предсерийной партии, один -бывший опытный прототип. Машинам, как и «Фрунзе», в Норфолке поменяли моторы на новенькие, более мощные. Сейчас понятно: наверху знали, что главная опасность придет сверху, озаботились. Пилоты и штурманы на крейсере с боевым опытом, после испанской и финской.

Ренгартен, с его допуском и с его опытом в радиолокации – понятно, зачем. Его дело, и как разведчика, и как специалиста, вовремя предупредить об атаке. До шторма на линейном крейсере было аж два радиоуловителя – впервые в СССР, и во второй раз в мире: американцы опередили. Что ж, предосторожность оказалась разумной. Теперь остался хотя бы один.

Что до Патрилоса, то он природный грек, отлично знает язык, страну, город. У него, кроме ордена, на кителе – серебряный профиль сухогруза на фоне скрещенных пушечных стволов. Носит он его, правда, не горизонтально, а вертикально. Носом вниз. Говорит, мол, командовал транспортом, но недолго. В бою, оттого и пушки, но считаные минуты. Успел подать единственную команду: «Спасайся, кто может!» И кораблик встал вот так, да и отправился прямым курсом на дно.

Вселяет несказанный оптимизм, да-с.

Судя по содержанию пакета, помполит и теперь прислан для того, чтобы вовремя рекомендовать оставить корабль.

Сейчас Патрилос развалился в кожаном кресле, стучит пальцами по столу. У него тоже есть мнение. Своеобразное, ничего не скажешь.

– Нам бы в док залезть, заранее… Случись что – не потонем. В идеале надо грунта под брюхо намыть, как «Екатерине». Чтобы от любых повреждений не перевернуться вверх брюхом. И уж тогда – «подавайте Европу сюда»!

– Не успеем, – заметил Ренгартен.

– Скорость – лучшая защита! – выпалил Косыгин. – Так что, если остаемся на месте, то якорную цепь тихонько расклепать, чтобы на живую держалась. Заранее поднять пары. И, как только…

Он рубанул рукой по воздуху. Добавил уже спокойнее:

– Маневрирование нужно продумать заранее. Я займусь?

– Штурмана озадачьте. Не говоря всего. Как, товарищ помполит, еще чего надумалось?

– Нам бы связь с греческими товарищами на берегу… -говорит тот. – Глядишь, чем могут – помогут, а мы, конечно, им. В Норфолке же хорошо получилось?

Косыгин громко хмыкает и, наконец, стряхивает пепел со своей папиросины. Тогда получилось хорошо, в том числе и уесть начальника связи на пару с помполитом. Занятная вышла история, хотя войной и не пахло. Срывом сроков второй модернизации корабля – да, еще как. Политическим скандалом – хоть нос зажимай. Но не войной…

Иван Павлович с Иваном Ивановичем между тем переглядываются.

– Уровень угрозы тогда был другой, – тянет Ренгартен, -да и времени у нас мало. Но надо же, скажем, РУС налаживать?

Командир поднял бровь.

– Иван Иванович, вы докладывали, что кормовой уловитель полностью функционален. Это не так? Или вы имеете в виду и носовой исправить?

Белоглазая и белоголовая копия непенинского секретчика разводит руками.

– Носовой не восстановим, разве ЭПРОН поднимет нашу фор-стеньгу со дна морского. Кормовой точней швейцарского хронометра, головой отвечаю. Берег показывает в согласии с лоцией, корабли в порту – согласно дальномеру.

– А что с воздушными целями? Мы ведь пока вылетов в ваших интересах не проводили?

– Так местный аэропорт действует, причем активно. Не могут же Афины оставить второй по размеру город страны без отеческой опеки? Машины идут с юга, потому сперва РУС определяет тип цели, а наблюдатели на гроте проверяют глазами – оно ли? Другое дело, Алексей Фомич, что греки об этом не знают. Радиоуловителей у них нет, а посмотреть на эффект его действия им будет куда как любопытно. Попросим разрешения совершить несколько вылетов, на всякий случай согласуем связь.

– Заодно будет повод к ним в штаб прогуляться… Иван Иванович, а нет ли у вас там знакомых?

Как будто офицер управления информации может ответить на прямой вопрос о его контактах!

– Если нет, так скоро будут. Симпатичная стенографистка подойдет?

Помполит подозрительно пригляделся к кап-три. Не мелькнет ли усмешка – хотя бы в уголках глаз?

Ренгартен серьезен.

Серьезен он был и в Норфолке…

[1] Начальник морских сил.

Яннис Патрилос сидит в неплохом заведении: с доходом меньше пяти тысяч долларов в год сюда лучше не соваться, и, разумеется, никаких черных. Это не просто США, это Юг, пусть и самый-самый северный. Пережитки чуть ли не феодальные, классовая система – все бичи буржуазной демократии на месте. Впрочем, на месте и приметы «нового курса» – чуть нездоровая, лихорадочная приподнятость, разговоры вертятся не только о деньгах, женщинах и выпивке. Господа офицеры обсуждают политику: кому Америка должна сдавить глотку стальными пальцами – главным калибром линейных кораблей?

Хватка выйдет крепкая, новые линкоры, что стремительно растут на стапелях – здоровенные, их строят без всяких дипломатических ограничений. Правительство заказывает новые крейсера десятками, эсминцы – сотнями. Не все для своего флота, много кораблей заказывают англичане и французы.

Таков нейтралитет по-американски: у фашистов и мирные корабли интернируют, а для британского друга гавани распахнуты – чинись, сколько нужно. Только деньги не забывай платить. Трудно приходится британскому флоту? Зато на верфях и в доках Норфолка бум, и то, что в сухом доке сразу нашлось местечко для советского корабля – не обычный знак расположения. Похоже, Штатам нужна от СССР дружеская услуга. Возможно даже, что услуга напрямую связана с советским линейным крейсером.

Вот чего Яннису не хотелось бы! Одна мысль о том, как придется отрабатывать срочную модернизацию, противно холодит, пробегает мурашками вдоль позвоночника. Кофе с коньяком не помогает. Зачем Америке чужой корабль, причем слабый? Всем хорош «Михаил Фрунзе» – ходок, неплохо защищен и вооружен. Только у американцев есть лучше! Выстави советский линейный крейсер против той же «Норт Каролины», что он сумеет? Если вовремя заметит противника – сбежать. Можно даже пострелять из задней башни, дальность позволяет, но лупить полными залпами не выйдет. Бортом поворачиваться нельзя, американец догонит, а под тяжеленными снарядами американского линкора станет кисло. «Фрунзе» тоже стреляет не пушинками, тот еще «дикий кот», у американца морда толком не бронирована. Русскими двенадцатидюймовыми фугасами ее можно расцарапать так, что американец до порта не доживет… Но если и так, уйти на дно вторым советскому кораблю не светит.

Линейные крейсера и не предназначены для того, чтобы дуэлировать с линейными же, но кораблями. Дело в другом.

Если у американцев есть такие корабли, зачем им маленький и слабый советский?

Для того, что они не могут или не хотят сделать сами. Скорее всего, дело связано с нарушением нейтралитета и стрельбой, что Яннису Патрилосу не нравится. Хуже лишь попасть в ту же переделку на корабле, который не успели довести до ума.

Потому помполит сидит здесь, за угловым столиком, его взгляд рассеянно шарит по залу. В глубине, у барной стойки, среди других черных кителей, затерялась спина кап-три Ренгартена. Сзади советская форма от американской неотличима, седые головы здесь тоже встречаются. Но вот начсвязи оборачивается, машет рукой. Кому?

Заведение, как уже припоминал Яннис, не для цветных, но в Штатах деньги способны проломить многие барьеры. «Черный» остается «черным», сколько бы ни получал, но «желтый» при капитале в глазах общества стремительно белеет. Так что крохотная китаянка, что приветствует кап-три от дверей, здесь своя, и может заявиться не под ручку с правильным кавалером, а сама по себе. Еще бы нет! У нее хороший пакет акций верфи, что модернизирует «Фрунзе», так что сюда она, бывает, забегает «как есть», в штанах и рабочей куртке, в виде, в каком она поднимается на борт кораблей. У нее только часть акций – от папочки, небольшой пакет компания приложила к должности. Вирджиния Мао руководит единственной женской бригадой, что монтирует системы управления огнем. Моряки ее любят.

Рабочие – не очень. Многие ворчат, что из-за ее девиц профсоюз не может выбить парням повышение зарплаты.

Конкуренция!

Сама она не любит японцев, негров и англичан. Первых оттого, что хоть и американская, но китаянка: этого достаточно. Вторых потому, что, когда в первые месяцы «нового курса» профсоюзы всплыли из-под воды, китайцам и итальянцам удалось договориться, а вот с черными не заладилось. Впрочем, обе стороны не слишком и старались.

Что до англичан, то Вирджинии не нравятся их манеры. Не столько то, что смотрят сверху вниз, точно на пробегающую мимо ботинок крысу, сколько то, что поменять отношение невозможно ничем – ни деньгами, ни оказанными Короне услугами. Это не мешает ей ставить новые системы управления огнем на эсминцы-гладкопалубники, что подлежат передаче Великобритании: ей заплачено долларами, ее стране – английскими военными базами в Западном полушарии. Этого достаточно, не так ли?

Сегодня Вирджиния озаботилась нарядиться, точно на официальные переговоры. Завидев Ренгартена, сперва машет обтянутой черным шелком ладошкой, потом, как бы дико это ни выглядело в европейском наряде, кланяется. У Вирджинии европейское имя и белый жених, она посещает протестантскую церковь – именно ту, которую стоит посещать хорошо оплачиваемому специалисту с верфи. И вдруг -такой колорит…

Господа американские офицеры не без интереса наблюдают, как советский командир кланяется в ответ и с полуслова переходит с английского на мандаринский.

Рядом с Вирджинией неуверенно улыбается пепельная блондинка. Патрилос окинул ее взглядом. Грудь высокая и очень достойного размера, новоизобретенными капроновыми чулками обтянуты весьма элегантные ножки, кисти маленькие… обручальное кольцо. Для советского командира за рубежом окончательный знак, что от дамы удастся получить удовольствие исключительно эстетическое. Иначе -большие проблемы с занесением в личное дело, а заодно назначение в края, где и нерпа красавицей покажется. Иван Ренгартен с его бумагой – единственное мыслимое исключение.

Ему и приглашать новую знакомую за отдельный столик. Вирджиния между тем обегает стойку, здоровается со всеми подряд, собирает ворох улыбок и комплиментов. Бросает взгляд на столик в углу… Первое мгновение не узнает, но вот ее брови взлетают под короткую челку. Подбегает, садится рядом.

– Яннис, вас не узнать. Повышение? Авансом?

– Дипломатическая форма. Штатская.

– Запонки с бриллиантами тоже форменные?

– Как и золотые нашивки. Вирджиния, наш корабль -лицо страны.

– Слышала-слышала. Разрешите посмотреть начало спектакля с лучшего места?

Патрилос кивнул.

У них общий интерес.

В Норфолке любой работяга знает: кризис не отобрал у него место потому, что три самых дерьмовых года на стапеле возвышался «Михаил Фрунзе». Здешние инженеры через одного побывали в СССР – кто в Николаеве, кто в Молотовске, как отец Вирджинии. Портовые служащие привыкли к виду боевых кораблей под советским военно-морским флагом, что приходят почистить днище перед большими совместными учениями. Ночью, когда флаг не поднят, их не отличить: где «Балтимор» или «Портленд», где «Чапаев» или «Молотов»…

Даже капиталисты «покраснели», прикрылись фиговым листком прогресса: большинство предприятий Норфолка предоставило долю в прибылях трудовому коллективу. Ценным сотрудникам – акции, профсоюзу – право голоса. Вес этого голоса не стоит переоценивать, он нигде не перевешивает двадцати процентов, но важно ли это, если странам важней дружить, чем враждовать? СССР отмечает положительную динамику социальной справедливости в США, прогрессивную тенденцию, которая дает американскому обществу шанс перейти от капиталистической модели общества к социалистической без великих потрясений, что выпали на долю России. Будь отношения держав прохладней, о тех же акциях в руках рабочих говорили бы как о взятке, жалкой подачке трудящемуся классу с барского стола.

То же и со стороны Америки: советскую народную, государственную собственность можно счесть чем-то по-марсиански чуждым капиталистическому миру, а можно -одной громадной корпорацией. И уверять, что русские со временем сами придут к выводу, что монополии – плохо: США, мол, этот урок выучили.

Так что профсоюзы Норфолка за русский контракт готовы рвать глотки не хуже, чем капиталисты. Закон их не сдерживает: слишком часто он загонял рабочие организации в подполье, как бомбардировщик – подводную лодку на глубину.

Даже во всплывшем состоянии у профсоюзов остается подводная часть, которая может многое. Например, узнать, что кое-кто очень хочет подставить Советы. Хороших парней, которые обеспечивают стабильный поток заказов. Как их не предупредить?

Дурные новости принесла Вирджиния. Сказала, что простых краснофлотцев трогать не будут. Они без сопровождающих почти не ходят, и всегда – группами. Что с ними напровоцируешь? Драку? И кого в портовом городе удивишь очередной моряцкой потасовкой? Те же англичане машут кулаками чуть не каждый день.

Командир – цель гораздо более завидная, да еще и одиночная. Подставлять будут не под драку или даже убийство, кого в Америке удивишь пистолетной пальбой после лихих бутлегерских лет? Либо изнасилование, либо, вариант полегче, супружеская измена. Несколько скандалов подряд могут сильно повредить и репутации СССР, и интересам его постоянных деловых партнеров.

– Странное дело, – говорит Вирджиния. – На меня вдруг внезапно свалилась давняя знакомая. Сто лет ее не видно, не слышно, а тут раз! Как чертик из коробочки. Наехала, как фараон на бутлегера: устрой да устрой ей знакомство с советским русским офицером. Я тогда поняла, что чувствует человек, которого переезжает автомобиль… причем раз пять подряд. Да-да, так и сказала: «офицера». Хотя все вы «командиры»… Потому у вас и нет звания «коммандер», так?

Если бы этим и ограничилось!

Увы, с неделю назад американский инженер, что проверял последние поставки из Питсбурга, вышел на советскую приемку.

– Говорит Уэрта-младший, – прозвучало в трубке. -Опять дерьмо: сталь не той марки. Результаты испытаний доставлю лично. Готовим рекламацию?

Для него качество работ – дело фамильной репутации. Предок Уэрты тут, в Норфолке, участвовал в постройке первого в мире броненосца. Его отец спустил на воду первый авианосец. Младший пока набивает руку на модернизациях – и он хорош… Для него сорвать сроки – разрушить столетнюю традицию.

Для советских специалистов срыв поставок – саботаж. Они верят, что у каждой ошибки есть имя, фамилия – и политическая позиция.

Так или иначе, уменьшение носового бульба до более вменяемых размеров задерживается, а Москва торопит, корабль срочно нужен на Черном море. Нужно выигрывать время, но за счет чего? Переборка машин? Пришли подшипники не того размера. Усиление бронирования крыш башен? Можно бы поднажать, но к здоровенным болтам, которыми нужно крепить новые плиты, поставлены гайки не того размера.

Вместе – не случайная ошибка, не мелкий враг, что поигрался с накладными в конторе одного поставщика. Или у противника очень интересная должность, что позволяет манипулировать поставками от разных предприятий, или целая организация, тогда будут новые провокации.

Пришлось цепляться за все ниточки, что могут вывести на заговор. Знакомая Вирджинии показалась одной из них, и вот целый начсвязи сидит, слушает, временами кивает… Ну как и впрямь – любительница экзотики, что считает, что русские коммунисты во всех отношениях особенные?

Блондинка поначалу улыбается: сперва искренне, и, как ей, наверное, кажется, завлекающе. Потом натянуто. Потом совсем скучнеет. Кап-три в основном молчит. Бросает короткие фразы, в ответ звучит торопливая скороговорка, уже на грани плача. Да ей уже хочется рыдать в плечо кап-три, только он не разрешает!

Наконец, Ренгартен встал, подал даме руку, проводил до авто.

Вирджиния бросила короткий взгляд в окно, кивнула. Машина своя, в ней говорить можно.

– Жаль, – сказала она, – что я не смогу хотя бы наблюдать основной разговор. У вашего начальника связи есть чему поучиться.

– Расскажет, – утешил ее Патрилос. – И сам Иван Иванович, и ваш водитель…

– Водитель за перегородкой, приучен разговоры клиентов не подслушивать. В том числе, примером тех, кто рискнул нарушить правила.

Они не отделались штрафами или увольнением, настолько местную кухню помполит знает. Ограничился ли урок хорошими побоями или дошло до классического бетонирования ног, зависит от того, что им довелось услыхать.

Оставалось ждать возвращения начсвязи. Вирджиния извлекла из сумочки карандаш и большой блокнот – и как только влез? Быстрые штрихи – и вот на листе вид барной стойки, переплетение фигур в черном, изломы ног и локтей. Шеи – одни болтаются в воротниках, другие их распирают, третьих и нет совсем и из стойки кителя сразу торчат затылки… Ни одного лица, но первый лейтенант слева явно на что-то жалуется товарищу, которому скучно слушать излияние, но – терпит. В середине – спор, о технике, о политике, о бабах – разве угадаешь? Коммандер справа явно кого-то ждет, рука поигрывает соломинкой из коктейля.

Ни одного лица не нарисовано – а сколько характеров!

Смотреть, как рисунок понемногу проявляется на бумаге, было интересно – настолько, что Яннис пропустил момент, когда кап-три Ренгартен миновал прозрачные двери.

Вот он уже рядом – фуражка словно сама собой перепорхнула с головы под локоть, рука пригладила снежно-седой ежик.

Подсел. Заметил блокнот.

– Вирджиния, я тоже немного умею рисовать. Позволите?

Целящийся взгляд художника, те же короткие движения,

но на очередном листе блокнота вместо жанровой сценки появляются иероглифы.

Вероятно – имена, адреса, явки. По китаянке этого не скажешь. Если посмотреть со стороны – она с легким скепсисом изучает мазню коллеги-любителя. Не выдержала, отобрала рисунок, что-то правит… тоже теми картинками, которые рисуют в столбик.

– Вирджиния! – возмутился кап-три, но сразу понизил голос. – Я знаю, у тебя весь Норфолк ест с рук и мурлычет.

Та кивнула. Мурлычет – мягко сказано, для столика в ресторане. По команде выпускает когти – так будет точней.

– Сделай так, чтобы с твоей знакомой все было хорошо.

Иначе ее свои убьют. Хотя она теперь уверена, что сдали

именно ее, причем с самого верха, а организация целиком состоит из стукачей…

– Даже так. Она теперь твоя?

– Нет. Она – выкуп судьбе за другую.

– Похожа?

– Ни капли. Та бы никогда не согласилась переспать с кем-то по политическим соображениям. Вот выйти на улицу, принять пулю – на вдохе… Могла бы – лет пять назад. Тогда, к счастью, обошлось, укрылась под берегом.

– Кто-то слишком зорок?

– Хуже. Скоро ей придется скинуть маскировочные сети и выйти в дело. Не под канонаду, в прикрытие, но если дело сорвется, ей будет невозможно спрятаться и нелегко уйти.

– Говоришь, как об эсминце. Или торпедном катере.

Со стороны глянуть – два художника-любителя обсуждают свои работы.

– Тут Норфолк. Значит, самые подходящие образы – корабли… Так присмотришь за знакомой?

– Глупый ритуал. – сказала Вирджиния. – Очень китайский. Жертва-замена, словно бумажные похоронные деньги вместо настоящих. Но раз просишь ты… Ладно, присмотрю. На чем ты поймал мою «подружку»?

– На мелочах. Что замужняя дама, заводя роман, не боится, что муж застукает – бывает, даже в Америке. Что человек прячет истинные убеждения под другими – тоже. Если бы она не захотела показать ум, заведя политический спор – пришлось бы прощупывать дольше. А так… У нее по лицу видно, когда выставляешь против нее ее же убеждения. Так и поймал.

– Быть комми в Америке нелегко, – заметила Вирджиния. – Это тоже ничего не доказывало.

– Доказывало. У красного цвета много оттенков. Когда я вычислил, какие аргументы она и впрямь воспринимает как чужие, а какие видит как свои – понял, кто она.

– Ну?

– Четвертый интернационал.

Вирджиния помотала головой.

– Не понимаю.

– Коммунисты СССР – третий.

– А есть первый и второй?

– Первого нет, развалился. Второй есть: социалисты.

Вирджиния задумалась. О различии между коммунистами и социалистами она знает: и те и другие выставляли кандидатов на прошлых президентских выборах. Что-то ей это все напомнило. Наконец, поймала образ, воскликнула:

– Это как церкви конгрегации! Каждая думает, что прихожане другой верят неправильно и попадут в ад! Но конгрегационалисты не делают друг другу гадостей…

Прошло несколько часов. Яннис Патрилос перешагивает порог штаб-квартиры небольшой троцкистской партийки.

Выглядит он внушительно: от природы большой, а темносиний двубортный костюм в широкую полоску, делает его плотней и коренастей. Смуглое лицо, глаза темные – нос, правда, греческий, а не римский, но в фас сойдет за итальянца, из тех, с кем профсоюз некогда договорился. Грек и итальянец – одно брюхо, одна наружность. Шляпа надета ровно, подломлена по последней моде. Галстук заколот булавкой с бриллиантом. На запонках тоже что-то такое поблескивает, но кулачищи – с голову взрослого человека, в мозолях.

За спиной – трое, размером поменьше, костюмы подешевле. Охрана. Яннис в штурме не участвовал, не его дело. Он здесь, чтобы убедиться: все сделано правильно. Не торопясь, вразвалку обходит помещение. Под ногами шуршат бумажки, хрустят осколки стекла, трещат деревянные щепки… Спешить некуда, полиция в курсе. Они не будут мешать истинным американцам как следует поучить «красноту». Потребовали, чтобы без трупов? Это в общих интересах. Мертвых трудно разговорить.

Очередная комната. Пусто, ни людей, ни мебели.

Следующая дверь – пара канцелярских столов вверх ногами, ящики выворочены с мясом, пол плотно покрыт машинописными листами вперемешку с плакатами… На стене покосившаяся рамка, стекло треснуло. Под стеклом – портрет Троцкого.

– Это что? – спросил Патрилос.

– Отдел пропаганды, коммендаторе.

Яннис поморщился, помахал рукой перед лицом. Несмотря на выбитые окна – дымно, причем пахнет не одним табаком. Вдоль стены протянулся диван, точней, диванище: можно усадить взвод. Вместо этого на нем лежат двое, головой к голове. Не шевелятся.

– Вам же говорили – бить не до смерти.

– Они дышат, коммендаторе.

– Еще дышат?

– Просто дышат. Мы их так застали.

Помполит, наконец, узнал запах, что мешается к табачному.

– Кукарачи, – бросил. – Их даже не допросишь, они смотрят виды, мы для них еще один сон… Идем дальше.

Он двинулся вперед, только на сей раз бормочет под нос слова прилипчивой мексиканской песенки о солдате армии Диаса, которому не под силу идти вперед, ибо у него нет косячка с марихуаной. В республиканской Испании мотивчик получил второе рождение с подправленными словами: одну из своих эскадрилий итальянцы окрестили именно «Ла Кукарача». Ну как тут было не вспомнить народных песен братской Латинской Америки?

Так, на строчке «Marihuana que fumar» помполит и вломился в очередной кабинет.

Здесь обстановка серьезней. На столах пишущие машинки, их выносят: чего добру пропадать? Перепуганных барышень уже вывели. Радио осталось, тихонько вещает о влиянии вчерашней капитуляции Нидерландов на состояние фронта в Европе. Мелькает название: «Дюнкерк». Хорошо, что приемник не сломали. Если три примотанных к стульям человека не заговорят по-хорошему, можно будет сделать звук погромче и выйти из комнаты. Яннис Патрилос здесь не для того, чтобы делать грязную работу, а для того, чтобы принять ее результаты. Впрочем, это не значит, что он не может поговорить с пленниками.

– Вы перешли дорогу достойным людям, – сообщил с порога. – Возможно, вы этого не знали. Поэтому вы живы. Пока. Парни, достаньте кляп… вот у него.

Ткнул пальцем в приглянувшегося человечка. Тот пялится на руки помполита – большие, моряцкие, что загрубели от весел и канатов. Только думает троцкист не о моряках, так что, верней всего, решит, что элегантный гигант когда-то ломал шеи ударом в челюсть, крушил ребра в захватах, разбивал черепа прикладом «Томми-гана». Сейчас у него в руках – ничего, кроме нераскуренной сигары.

Его оружие – люди, что стоят рядом. Красноречиво стоят.

– Расскажи мне что-нибудь интересное, – говорит Яннис. – Знаешь, со скучными людьми я не дружу. А ты ведь хочешь со мной подружиться?

Когда люди в двубортных костюмах принялись обходить тех, кто подделывал накладные, имя за именем – они, к грусти своей, обычно узнавали, что виновника арестовала полиция, и он отправится в тюрьму с нетронутыми зубами, целыми ребрами и почти без синяков.

Опоздали!

Другая ниточка оказалась короче. По ней шел Михаил Косыгин: вместе с американцами из служб безопасности фирм-поставщиков тщательно изучил путь каждой бумажки из тех, что связаны с вредительскими поставками. Так и вычислил несколько точек, из которых можно натворить все, что уже проделано.

Метод старпома оказался быстрей потому, что у него оказалась прорва знакомых на верхних этажах корпоративного руководства. Не директора или председатели правления, кому, бывало, пожимал руки адмирал Галлер, – секретари, вместе с которыми приходилось готовить договоры, заявления, коммюнике. Те, кто знает, как проходит та или иная бумага, где можно легко поправить одну-две литеры или цифры так, чтобы подлог заметили не сразу.

Те же секретари не забыли положить в папки «К докладу» убедительные записки о том, кто именно срывает контракты и заставляет выплачивать неустойку… Скорость оказалась за старшим помощником. Начсвязи и помполит выиграли в надежности. Повторить провокацию стало некому.

В негласном соревновании между Косыгиным, Ренгартеном и Патрилосом вышла ничья. Советский флот и верфи Норфолка – выиграли.

Первое, что заметил Иван Патрилос на берегу – непривычная тишина. Никто не бросается на перехват с воплем:

– Эфемеридес!

Мальчишек-газетчиков не видно, ветер треплет небрежно расклеенные объявления. Глаз выхватывает отдельные слова: «перерегистрация газет и радиостанций», «верность принципу свободы слова», «право на достоверную информацию»… Все в кучу, а результат один, никто не слышит и не читает того, что не вещает правительственный диктор или не расклеили почтальоны. Больше-то нечего! Новое правительство пытается утолить привычную для греческого народа жажду новостей, на стенах и тумбах рядом и друг на друга клеят новые и новые воззвания, указы, призывы. В нынешних Салониках самая яркая фигура – почтальон. Через одну руку у него перекинута стопка свеженьких воззваний, в другой ведерко с клеем, оттуда торчат кисти. На форменной куртке нашивка: обоюдоострый топор-лабрис, символ местных фашистов. Тут ясно, новую форму еще не выдали.

Иной прохожий требует листок себе, словно газету, предлагает пятерку или десятку. Почтальон устало мотает головой.

– Чего стоит десятка? Если на моем маршруте правительственные объявления будут валяться не наклеенными, меня, того и гляди, оштрафуют на треть жалования. Решат, что это мне лень клеить, и я их разбрасываю…

Людям приходится вставать из-за столиков в тавернах ради того, чтобы прочесть новости. Раньше им не приходилось обсуждать передовицы стоя, без закуски.

– А что армия?

– Молчит. А что она может? Солдат – крестьянин, а крестьянам обещано…

Не важно, что, важно, что обещано. Верно, достаточно, раз армия молчит сквозь стиснутые зубы офицеров и генералов. Но и у них не пойдет дальше недовольства.

«Всем, кто намерен и далее верно служить Греции, будет предоставлена возможность спокойно исполнять долг».

«Мы – не моряки, не коммунисты… Мы – выразители воли греческого народа, которому впервые за десятилетия принадлежит власть в стране… Выборы будут проведены в должный срок после стабилизации обстановки… Мы пришли, чтобы вернуть народу то, что принадлежит ему по праву – то, что захвачено иноземными толстосумами… Мы будем строить, но не ломать…»

Настроение на улицах? Ожидание. От него у людей чуть побледнели лица, от него излишняя порывистость движений у всех, от лоцмана до чиновников в парадных визитках. Даже победители, новая власть, кажутся растерянными и маленькими на фоне происходящих событий.

За спиной у Патрилоса шагает делегация связи: Ренгартен и двое его орлов радиоламповых. Стараются подражать командиру: плотно сжатые губы, взгляд прямо перед собой. Продолжается это ровно до той поры, пока помполит не задерживает шаг. Тычок локтя…

В ответ лишь негромкое шипение. Никаких морских междометий. Прибор встряхнули, проскочила помеха.

– Товарищ капитан второго ранга, – говорит белоглазый, – извольте соразмерять силу. Так не то, что с ног сбить, в стену можно впечатать. Для украшения местной архитектуры барельефом «Советский капитан третьего ранга в повседневной форме».

– Не рассчитал, извините! – громко. И, на ухо: – Колбаса остзейская! У твоих парней вот-вот косоглазие разовьется. Во-первых, новый город. Во-вторых, девушки же!

– Хмм.

Хоть какая-то реакция. А еще – обернулся.

– Ребята, мы, конечно, не в увольнении, но… вам город интересен ? Так смотрите. Мы с Иваном Павловичем здесь каждому камню представлены, по пути могу и вас познакомить. Вот, к примеру, торжественное сооружение прямо по курсу – арка Галерия. Построена…

Патрилос вздохнул. Ну да, лекция по романской архитектуре именно то, что нужно паре двадцатилетних старшин.

– Командиру необходим значительный культурный кругозор, – похоже, начсвязи, помимо радиоперехвата, еще и мысли улавливать научился. – Если собираетесь подавать документы в училище, то библиотека ваш дом родной, и, кстати, заведение, обслуживаемое персоналом преимущественно женского пола. Вижу зачатки энтузиазма? Хорошо. Только заметьте, здесь книжек на русском нет, да и чтение всевозможной бульварщины вас к золотым нашивкам не приблизит. Хотя, пожалуй, и не отдалит… Ясно? Тогда смотрим налево, на образец современного конструктивизма. Сие уродство возведено после пожара семнадцатого года на месте сгоревшего здания. Обратите внимание на наружные лифты: местные жители именуют их «кирие элейсон». То есть, по-русски, «господи, помилуй». Это из-за открытой клети… Наверху отличная обзорная площадка, в ясную погоду видно побережье Фессалии и гору Олимп. В общем, в лифте дама к вам гарантированно прижмется, а вот целоваться удобнее на крыше.

Но – можно ли любоваться архитектурой, когда со стен кричат аршинными буквами декреты? Когда вокруг – революция!

– Какая революция? – переспрашивает Ренгартен. Обводит рукой спокойный город. По улицам не шагают патрули, люди спешат по обыденным делам. – Все тихо. Штаб у греков на прежнем месте, и лица там, готов спорить, те же, что в прошлом году. Впрочем, сейчас проверим, что пишут…

Он разворачивается в сторону объявлений. Читает издали – даже не щурится. Не умеет, так же, как улыбаться?

– Указ о перерегистрации газет и радиостанций. Дельно: не отказываясь от принципа свободы слова, поможет придержать длинные языки – на время. Предупреждение об «особом периоде»: любые уголовные преступления и административные нарушения будут караться с удвоенной строгостью. Сроки заключения выше пяти лет будут заменены расстрелом. Пытаются поддержать порядок и показать силу. Для этого же – списки получающих повышение офицеров и чиновников… Сдается мне, большинство этих господ о перемене правительства узнало из объявлений. А, вот главное сообщение. Хмм, «воззвание». Не «коммюнике»! Не хотят показаться бюрократами. Что у нас? «Великая греческая культура… неоценимый вклад в основание современного мира…» Так, ребята, не стоять с открытыми ртами. Говорите, зачем это все! Ну?

Патрилос собрался было открыть рот – в бок ткнулся локоть кап-три. Совсем не сильно… но межреберный нерв отозвался злым прострелом.

– Не подсказывайте, Иван Павлович. Тот, кто желает быть командиром, должен обладать аналитическими способностями. Пусть говорят, а мы с вами после подправим и разъясним. Хорошо?

Патрилос кивнул.

– Пойдет. Я ж грек, а потому мне разговор про политические новости ближе, чем про особенности сводов очередной базилики…

Увы, беседа оказалась слишком интересной: даже Ренгартен увлекся разговором и перестал смотреть под ноги. В итоге – заозирался.

– Газетчиков не видно, но чистильщики обуви, надеюсь, на перерегистрацию не закрыты? Нет? Значит, мне повезло, а новенькое правительство совершило большую ошибку.

– Почему, тащ капитан?

– Потому что чистильщик обуви в Салониках – помесь газеты и допросного застенка. Сейчас увидите…

Здесь, в центре большого портового города, чистильщик обуви выглядел живой витриной фашизма: неважно, чем человек занят, главное, чтобы носил униформу. Впрочем, если бы ее, эту форму, выдавали даром, у метаксистов появился бы отличный рупор пропаганды.

А так… Когда один ботинок Ивана Ренгартена приобрел зеркальный блеск, он уже знал половину бед Салоник – и, почитай, все слухи. Даже то, что новое правительство направило сюда, в Салоники, делегацию министерства трудовых ресурсов.

– А министром там – женщина, – сообщил парень. – Говорят, красивая…

Сообщил, как и все предыдущее, на ломаном английском. Неудивительно: несмотря на все старания фашистского правительства, доля британского капитала в греческой экономике только растет, и уже перевалила за две трети. Так что можно догадаться, кто обычно кидает парню лишнюю пятерку за свежие сплетни.

Копилку которых стоит пополнить.

Второй ботинок – и рассказчик превращается в дознавателя.

– Можно спросить, сэр? – и, не дожидаясь ответа, спросил. – Вы американец. Как вам наше новое правительство?

Это Салоники. Здесь любой оборванец может спросить мнение магната-судовладельца об экономике, а министра -о политике, и будет ждать обстоятельного ответа.

Обычаи страны.

Что до маленькой ошибки, она немудрена. Форма советских командиров напоминает американскую: тот же черный китель с отложным воротником, те же нашивки на рукавах, те же дубовые листья на фуражках. Разве наверху, в «крабе», спрятан не одноголовый орел, а венок из пшеничных колосьев.

Ну, ошибся парень. Бывает.

Ренгартен на мгновение застыл. Кивнул – резко, так, что обратным ходом голова назад запрокинулась. Оттопырил большие пальцы – кверху. Постарался изобразить уроженца Мэрилэнда, их выговор, с характерными шотландскими и ирландскими нотками, у него выходит неплохо. За полгода, что «Фрунзе» подновлял машины в Норфолке, наслушался.

– Отличная команда. Держитесь ее, парни!

Кинул лишнюю пятерку на чай, чтобы лучше запомнилось и побыстрей расползлось. Повернулся к своим:

– Вперед, джентльмены. На сегодня еще много дел.

Патрилос бывал в Салониках и раньше – сколько раз, не сосчитать. Он хорошо помнит город иных заходов. В двадцатых – голодные глаза беженцев, в порту очереди хмурых людей, что мечтают наняться хотя бы на поденную работу. Тогда рабочих нанимали поденно, но мастера вылавливали из толпы знакомых, тех, кто таскал грузы и до бесславной войны с кемалистской Турцией. Работы больше не стало, и переселенцам не доставалось ничего, кроме надежды. Ложной. Сколько людей тогда умерло от голода в маленькой Греции? И Советский Союз ничем, ничем не мог помочь -в стране тоже было не сыто.

Впрочем, центральные улицы выглядели не так. Электрические огни, хрусталь витрин, нарядные прохожие, типичное буржуазное процветание… При либеральной республике так положено: одним пустое брюхо, другим -экономический рост, сиречь верная прибыль на бирже. Мировая морская торговля шла на подъем, с ней прибывал греческий коммерческий флот. Каким он был по размеру? Пятым в мире? Четвертым? Греки брали любой груз, везли по любому маршруту. Корабли, что несли сине-белый флаг, рождались на чужих верфях, и иной раз за всю службу ни разу не видали греческого порта. Они приносили кусок хлеба семьям моряков и миллионы – судовладельцам. Долго, почти десять лет, пока не случилась Депрессия, и корабли не вернулись домой – те, что не успели продать на разделку до того, как металл перестали покупать.

В первой половине тридцатых, входя в порт, можно было видеть ряды ржавеющих судов – трампов и танкеров, банановозов и угольщиков, и пассажирские лайнеры, некогда элегантные, белоснежные или черно-белые, а теперь подернутые струйками ржавчины. На то, чтобы законсервировать корабль, подготовить его к хранению до лучших времен, тоже нужны деньги, а денег в Греции вдруг не осталось. Совсем.

Тогда либеральная республика закончилась, и невесть откуда вернувшийся король между красным и коричневым колером выбрал цвет дерьма и фашизма. Советские транспорты, что шли в воюющую Испанию, в Греции обслуживать не отказывались, но внимательно следили за характером груза. Не только по декларации, досмотром тоже озаботились. На кораблях, на которых помполитом был Иван Патрилос, оружие никогда не находили – вовсе не потому, что не было.

Лишь раз ищейкам Метаксаса повезло: из расколоченного ящика с надписью «сельскохозяйственное оборудование» сверкнуло авиационным дюралем. Дальше самым трудным было не нарваться на немцев или итальянцев. Не на них ставили западню!

Когда в нескольких часах хода от Барселоны из косой дождевой штриховки появились профили боевых кораблей, можно было выдохнуть. Дело сделано. Зализанные, обтекаемые надстройки, две трубы сращены в одну, по верху две черные полоски. Над передними надстройками характерно нависает «шапка» артиллерийского» КДП, верный знак итальянского влияния на конструкцию.

Тяжелые крейсера мятежников, «Балеарес» и «Канариас». Не перепутать.

– Оба, значит, – цедит капитан сквозь зубы. – Тем лучше!

Во всех справочниках крейсера-близнецы значатся как находящиеся в достройке. На деле «Канариас» франкисты выперли в море еще в сентябре тридцать шестого. С тех пор он, сволочь, и развлекается: то берег обстреливает, то захватывает и топит суда, что пытаются пробраться в республиканские порты. Советские в том числе.

Так что явления этого «испанца» ждали.

Зато «Балеарес» – сюрприз!

Его никто не принимал в расчет. В отчетах, что передало республиканское правительство, на день захвата верфей франкистами у крейсера была низкая степень готовности. Забыли советские моряки свою Гражданскую. Тогда из буксиров за считаные дни делали сторожевики, из землеотвозных шаланд – канонерки, а средних размеров танкер превращался в крейсер, не бронированный, зато вооруженный до зубов. А тут – почти готовый боевой корабль! Не все оружие смонтировано, хуже того – не все в наличии? Значит, нужно впихнуть что найдется на складах – и в море, в бой!

Так националисты и поступили.

Патрилос смотрел на то, что у них получилось, и понимал: испанцы – не русские. Наши утыкали бы корабль стволами, как ежика иглами, а тут… Одну из четырех башен, концевую, установить не успели? И не надо, зияет пустая палуба. Зато на месте батареи вспомогательного калибра -зоопарк. Торчат из башнеподобных щитов стодвадцатимиллиметровки – эти орудия явно предназначались эсминцам. Рядом, в открытую, красуются итальянские зенитные «сотки», запрокинуты в серое небо стволы скорострельных «пом-помов». Всякой твари по паре на борт… а если с другого борта набор такой же, то по две пары.

И все-таки крейсера вошли в строй, воюют, а законному правительству против них выставить нечего. Точней, нечего выставить днем: для ночного боя у республики есть отличные эсминцы, новенькие, до гражданской войны в строй успел вступить только один. Зато днем рассчитывать приходится на легкие крейсера «Либертад» и «Мигель де Сервантес», а они на то и легкие, что против тяжелых не вышли ни калибром, ни броней. Даже в недовооруженном виде корабли франкистов оказались королями дневного моря – до этого дня и часа. Они привыкли быть сильней, тем тяжелей им представить, что за пеленой дождя прячется неясная, но абсолютно превосходящая сила, у которой есть лишь один недостаток – она не может вмешаться, пока фашисты не дадут повод. Ну, с поводом они не замедлят. С тяжелых крейсеров видят беззащитный транспорт на шесть тысяч тонн, в трюмах -оружие, которое может повернуть ход благополучно складывающейся гражданской войны. У франкистов не то, что выбора, нет мысли о том, что выбор следует делать.

Над головным крейсером взлетают флаги, мерцает яркая точка прожектора. Обычное требование: лечь в дрейф, приготовиться к досмотру. И, отчего-то, прекратить работу радиостанции. Это обычно для рейдера у чужих берегов, но не для сильнейшей эскадры, что господствует в море.

Неужели – догадываются?

– Мятежники, – выплюнул капитан, дочитав послание. -Сколько бы их ни признавали воюющей стороной, чувствуют себя пиратами.

Патрилос промолчал, только внутри проснулся с молодости забытый страх перед чужим боевым кораблем, да зашевелилось чутье черноморского контрабандиста. Никуда оно за годы партийной карьеры не делось, напротив – натренировалось и очень помогало. На загранрейсах случались попытки провезти всякое. Помполит обычно пресекал, но иногда – способствовал. Если была на то просьба одного доброго знакомого в черном с золотом кителе, или его друзей, кителей не носивших. Другие службы им не интересовались… и однажды Иван Павлович поинтересовался у знакомца: почему только они? Почему не ГПУ, не армейская разведка, не Коминтерн, в те годы лихорадочно активный?

К собственному удивлению, получил ответ – обстоятельный и развернутый.

– Ви-таки всерьез полагаете, что за вас никто не знает? -спросил морской агент. – Не врите себе, само то, что я с вами имею этого разговора, значит, вас-таки уважает не только Молдаванка и Пересыпь, но и где-то еще.

Разговор шел в Одессе. Пиво, раки, статуя Дюка, не выветрившийся до конца дух старого порто-франко. Тут даже у лица, закончившего прежний Морской корпус, характерный говорок проявится.

– Ви-таки правда верите, что таскаете туда-сюда государственные тайны высшей пробы? Или разжигаете с той ленинской искры мирового революционного пожара? Так если да, то ви либо адиёт, либо провокатор. Просто если кому-то нужно, не слишком таясь, передать чего-то интересного до советской морской разведки – вот им он, Яннис Патрилос, помполит и контрабандист у в одном лице. И эти кто-то, друг мой, обычно состоят на окладе в известных органах своих стран. Настоящий революционер или тайный агент до вас и близко не сунется, если он не больной на всю голову. Зато и прятаться вам приходится только от лишних глаз, до которых можно добавить и тех пограничников-таможенников. Таки я слышу облегченного выдоха? Это уже хорошо… Меня радует, что у вас имеется здоровая осторожность.

Спасибо, трусом вслух не назвал.

За два месяца до встречи с чужими крейсерами знакомый также обошелся обтекаемыми словами. «Осторожный», «солидный», «взвешенный». Если коротко – просил присмотреть за вовсе молодым, недавно из училища, парнем, которого комсомольский билет и горячее сердце сорвали с мостика новенького тральщика – на судно-ловушку. Теперь куратор говорил иначе, не беседовал по-свойски, но ставил задачу.

– Ваш новый капитан из тех, кто склонен умирать за Отечество, – говорил, – а это он зря. Мне нужно, чтоб и дело было сделано, и ценные кадры остались за Отечество жить. В том числе и этот молодой человек. Нет, ничей он не сын… Сами знаете, кто сказал: «Кадры решают все». Только из-за этого и сую вашу голову в пасть… ну, сами придумаете, кому. Для того, чтобы вы, Иван Павлович, побольше людей вытащили. Хотя бы просто в процессе спасения собственной шкуры.

Куратор пожал плечами, улыбнулся – чуток виновато. Мол, такие дела, я решил рискнуть твоей жизнью ради чьих-то еще. Ничего личного. На прощание отвесил сомнительный комплимент:

– Временами мне кажется, что вы старше, чем кажетесь, лет на двадцать. А то и больше.

– Служба старит, – буркнул Патрилос.

Сам он прекрасно понимал, что дело не в летах.

Куратор намекнул: ты, братец, несмотря на то что коммунист с происхождением из «социально близких», а именно сиречь уголовных, элементов – личность старорежимная, если не ветхозаветная. И твое чутье на опасность – часть древнего образа шкипера-пройдохи. Такие пенили моря во времена Магеллана и Колумба, конкурировали с Синдбадом в доходах и небылицах, вели черные пятидесятивесельные корабли на Трою.

Только даже хитромудрому Одиссею под прицелом восьмидюймовок стало бы весьма неуютно. Чутье не говорит -кричит: можно уйти! Погода дрянь, волна нос не захлестывает, но ощутимо лупит в скулу корабля, крадет скорость. Крейсерам полегче, больше корабль – больше выигрыш. И все равно можно играть. До береговых батарей Барселоны часа три хода. У испанцев экипаж зеленый, крейсера только со стапелей… Да с такой волны франкисты за всю погоню могут не попасть ни разу!

Увы, тогда выйдет, что пираты – в своем праве. Потому капитан приказывает сбавить ход до самого малого. «Комсомолец» смиренно сигналит фашистам: «Меньше дать не могу, боюсь потерять управление на волне».

На лице капитана оскал.

– Прикажут встать совсем – придавлю катер с досмотровой партией. Случайно…

– Экипаж, – напоминает Патрилос. – Погода и так не способствует спасению утопающих. Может, попробуем подвести их под береговые батареи? Подрывные заряды рванем уже на внешнем рейде Барселоны. Если франкисты по нам хоть один залп дадут, сойдет за боевые повреждения. Спускать шлюпки, когда волна отрезана молом, не в пример удобней.

В ответ – злой взгляд.

– Действуем по плану. Погода, – еще один оскал, – вполне благоприятна.

Даже так.

Самое печальное, мальчишка прав. Весь расчет – на то, что крейсера сбросят ход хотя бы до малого. Разогнаться заново времени у них не будет! Чем гаже погода, тем позже враг заметит скрытую за пеленой дождя угрозу.

Близнецы-фашисты подошли ближе, можно различить у орудий и на мостиках человеческие фигурки. Людей наверху довольно много. Интересно им? Над обоими – старый королевский красно-желтый флаг. Головной, «Канариас», опять требует остановить работу радиостанции.

А также – ложиться на новый курс. «Вы будете досмотрены в порту».

Точно, осторожничают.

Во-первых, спускать в такую погоду катер – само по себе опасно, без сорвиголовы-комсомольца на мостике. Во-вторых, отвечать за то, что будет сделано с судном, будет не командир крейсерского отряда, а его начальство. В-третьих, в своем порту они подбросят на борт советского судна все, что захотят, и разразится международный скандал… Впрочем, не настолько громкий, как тот, что выйдет, если сработает советский план.

– Может, и правда – пойдем с ними на юг? – предложил Патрилос. – Это же навстречу…

Так привык к секретности, что выговорить, к кому, не смог.

– У нас радио молчит, – сказал капитан. – Есть вероятность разминуться. Нет, все. Пришли! Сигнальщик, отвечай: «Не располагаю запасом топлива для длительного перехода». В машине – подрывные заряды готовы? Нет еще? Черт вас дери! Шевелитесь!

Он и другие слова добавил, боцманские, так сказать. И – грохнул биноклем об ограждение. Тогда Патрилос понял: на мостике ему делать нечего. То, что молодой человек сжег нервы, пробираясь между итальянскими, немецкими, английскими и французскими кораблями международных сил блокады – вина помполита. У капитана не было чутья изначально, и как Яннис ни старался, разбудить его так и не удалось. Вот и шел корабль по советам помполита, но под капитанскую ответственность. Такое кого угодно взбесит!

Теперь «Комсомольцем» похода командует человек, которого переход по Средиземному морю издергал не меньше, чем пресловутого адмирала Рожественского – поход через три океана, к Цусиме. То же будет и здесь – в последние, самые трудные часы на мостике стоит бледная тень прежнего решительного командира. Тень, которой кажется проще и правильней умереть, чем тянуть пытку ответственностью еще хотя бы час. Пусть Иван Павлович, помполит, в этом отчасти виноват, Яннису Патрилосу, отличному семьянину, следует позаботиться о том, чтобы не оставить жену вдовой, а деток -сиротами. Заодно и другим членам экипажа помочь в благом деле сбережения кадров и крепких советских семей.

– Пойду, обойду экипаж еще разок, – сказал Иван Павлович. Надвинул фуражку поглубже – так, чтобы козырек прикрывал глаза и от дождя, и от взглядов остающихся на мостике. Спустился по трапу, словно кит нырнул. Большой, черный, сгорбленный…

Он и правда метался по всем палубам – напоминал, чтобы перешли повыше, надели спасательные жилеты. Проверил, приготовила ли боцманская команда шлюпку, чтобы быстро спустить ее на воду. Заглянул и в радиорубку. Как раз, чтобы услышать:

– Да, товарищ капитан. Четко слышу. «Ферт, сто шестьдесят, зюйд-вест».

Значит, Патрилос давал капитану неплохой совет. Ловушка захлопнулась. Помощь на пороге – жаль, «Комсомолец» ее не дождется, п. Потому что радист подтверждает приказ с мостика:

– Да, товарищ капитан, передавать позывные и координаты. Так точно, до последней возможности.

Сбился. Тоже не торгфлотовский спец, краснофлотец. И этому – тоже не уйти.

Дальше? «Канариас» не стал тратить на беззащитный транспорт снаряды главного калибра. У него-то со вспомогательной артиллерией все по проекту, англичане успели поставить до того, как на месте единой Испании появились две насмерть сцепившиеся половинки. Сначала – одинокий предупредительный выстрел. Фонтан от снаряда стодвадцатимиллиметровки встал под носом советского транспорта. Недолгая тягучая тишина: враг дает время сдаться, сохранить жизнь, а надо его потратить на то, чтобы ловушка верней захлопнулась. Радист говорил: «Ферт, сто шестьдесят». Значит, помощь в ста шестидесяти кабельтовых, и дает никак не меньше двадцати узлов. Через час могла бы пройти борт к борту… Но этого часа нет, есть тягучая минута для того, чтобы, запыхиваясь, пробежать коридорами, распахивать двери кают и кубриков. Все ли ушли? Кто не успел – наверх, наверх, там боцманская команда готовит шлюпку.

Удар, корабль вздрагивает всем корпусом – снаряды начали рвать борт. Первый же фугас поднял гладкую стальную палубу бака, выгнул пузырем – так, что не устоишь. Другой прошил надстройку, не разорвавшись – значит, радиопередача продолжается. Третий разрыв, четвертый…

Среди визжащих осколков помполит продолжает обходить посты, один за другим. Говорит всем одно и тоже:

– Вам – спасаться! Вы тут больше не нужны. Исполнять!

Припечатывает – кулаком по ладони, а то и по переборке… Он решителен и бледен, а главное – идет дальше. Кому тут придет в голову, что второй на борту человек действует без санкции капитана? Что капитан настолько увлечен гибелью корабля – и своей, что не видит, как с борта, что отвернут от испанцев, спускают шлюпку? Мог бы увидеть, но он занят: отвечает на вражеские залпы работой радиостанции и взрывами зарядов на днище. Он счастлив. Изнурительный путь окончен, настало время торжества. Победа через смерть. Чего в этом больше: революционного, православного, русского, да просто мужского?

Между тем парторг выбрался наверх, в лицо хлестнуло дождем и вспышками, что пробегают по бортам крейсеров. Отвернулся. К чему смерть свою разглядывать? Она завораживает, не дает спастись, а ему, в отличие от некоторых, нужно жить. Вот в другую сторону – посматривал, жила надежда увидеть обещанное перед выходом из Одессы чудо чудесное – и точно, стал первым на борту, кто заметил, что с зюйда сквозь дождевую сень проламывается корабль со стремительным «атлантическим» носом. Острый изгиб, широкий развал «ноздрей» – все для скорости и всхожести на короткую, «злую» волну. Типичный янки: конические башни надстроек, две трубы лихо, по-крейсерски, скошены назад. Ходить в Америку и не увидеть таких невозможно. Этот тип крейсеров разработали перед самой Депрессией, с тех пор так и строят борт за бортом. Две трубы, три трехорудийные башни, вдоль надстройки – ряды универсальных, зенитно-противоминных пушек. Различать же типы: «Нортхэмптон», «Портленд» или «Нью Орлеан» – некогда, да и разницы для дела никакой. Вот у этого трубы, как будто низковаты – так и что? Не Яннису же дым глотать!

Кто-то рядом разочарованно выдыхает:

– Американец…

Дурак.

Американец – это сказка, песня, радость! Какой бы сволочью ни были фашисты, добивать экипаж перехваченного судна на глазах у янки не осмелятся. Остальное пока несущественно. Подумаешь, обещали прошедший модернизацию старый царский линкор, а к месту действия явился янки. Может, просто случился рядом, и решил проследить, чтобы русских не слишком обижали? США – главный торговый партнер Советского Союза, самое передовое из капиталистических государств. Друг, насколько может быть другом Стране Советов государство с буржуазно-демократическим строем. Так что теперь бояться почти нечего! Осталось скользнуть в шлюпку…

Ее уже спускают: поскрипывают тали, до встречи с водой остается чуть – и тут возле борта встает очередное белое дерево. Патрилос прикрыл лицо рукой – будто человеческая плоть может защитить от осколков! Отнял – на воде качается горбик днища, рядом ни одной человеческой головы. В этот момент американский крейсер окутался огнем, несколько мгновений спустя долетел глухой раскат залпа. На глаз и на слух до него кабельтовых шестьдесят, дистанция, на которой крейсерская броня для приличных орудий -картон. Янки с ума сошли? Один крейсер против двух, и девять восьмидюймовок против четырнадцати…

Патрилос обернулся, чтобы рассмотреть результат залпа американца. Столбы от пристрелки – хорошо различимы сквозь дождь, высоки. Слишком высоки для пушек тяжелого крейсера. Вот для крейсера линейного их рост в самый раз.

Все стало ясно.

– «Фрунзе»… – буркнул Патрилос. Обернулся на мостик – мостика нет, снесло очередным снарядом. И все-таки помполит сказал капитану, как если бы тот был все еще жив и на посту. – Ты победил.

По крайней мере, умер не зря.

Вот так, господа фашисты. Теперь у советского флота есть корабль, способный обойти вокруг Европы без дозаправки. Может гулять с транспортами, что от Ленинграда до Бильбао, что от Севастополя или Одессы до Барселоны. Пора вам поджать хвосты!

Так Патрилос впервые увидел, что сделали на верфях Норфолка с бывшей царской «Полтавой», а ныне «Михаилом Фрунзе». Подробнее корабль Яннис рассмотрел позже, когда тот занялся спасением команды транспорта.

Башни линейного крейсера два раза в минуту озаряются пламенем – таким, что волны продавливает, и море прогибается под мощью пороховых газов. Прекрасная физика, баллистика и того лучше: первый залп лег удачно, на пятом накрытие, дальше – беглый огонь. Универсалки мерцают, словно работает громадный пулемет: на «Фрунзе» не видят их всплесков, потому артиллеристы лупят по дальномеру, «лесенкой» – чтобы накрыть весь диапазон погрешностей прибора.

Остаток боя Яннис не видел. Один из испанцев, пока разворачивался для бегства, всадил в «Комсомольца» полный залп вспомогательным калибром. Палуба под ногами дрогнула, на надстройке вспух огненный цветок. Уцелел ли там кто, Патрилос проверять не стал. Заорал во всю глотку:

– Всем спасаться!

И сиганул в воду сам.

Позади громыхнуло, вновь окатило водой. С осколками -неглубокие раны на бедре и предплечье Патрилос почувствует в воде. Жалеть капитана некогда и незачем – внизу, в стремительно валящемся на борт корабле, остается достаточно людей, обреченных на смерть его образом действий. Да и на мостике наверняка не осталось ни целых, ни выживших.

Между тем у больших кораблей полно других забот, кроме как вылавливать из волн спасающихся – разве «Фрунзе», проходя близ места гибели «Комсомольца», сбросил несколько ярко-оранжевых плотов. Он вернется – потом, когда выполнит главную работу. Сейчас линейный крейсер занят: над морем разносится тяжелый гром двенадцатидюймовок, полыхают зарницы морского боя. Гора из броневой стали гонит и терзает две других, поменьше. Непогода сделала свое дело: высокая волна куда сильней тормозит втрое меньших испанцев. Пусть у них по проекту тридцать три узла хода против двадцати восьми у «Фрунзе», теперь скорости сравнялись, а испанцам еще разворачиваться, ложиться на курс от противника… У «Канариаса» с «Балеаресом» выхода нет, от линейного корабля они могут только бежать. Вот тут и аукнулась решимость выгнать недовооруженный корабль в море! У «Балеареса» не хватает именно задней башни. Показав противнику тыл, франкисты остаются с тремя башнями главного калибра. У «Фрунзе» на носу две башни из трех ему оставленных, но пушек в них по три, да и пушки эти, мягко говоря, немножечко побольше. Это затрудняет для испанской стороны соревнование: сумеют ли более слабые корабли достаточно расквасить нос большому, чтобы он отстал, или он раньше успеет притормозить бегущих, подойдет поближе и добьет, без шансов на спасение?

Один раз испанцы в такой ситуации были, давно, когда воевали с США за Кубу и Филиппины. Тогда все закончилось разгромом… Что будет теперь? Ответят выучка экипажей и случай. Без него в морском бою никуда: точно в корабль прицелиться нельзя. Пусть дистанция не слишком велика, все равно попадание в сам корабль – большой успех. Линейный крейсер быстро накрыл огнем «Канариас», но накрытие – не попадание, а математическая вероятность такового. Крейсер мятежников, как заговоренный, прет по лесу разрывов, словно знает безопасную тропку. Одно слово: везет.

А вот его пушки, хоть и открыли огонь позже, попадают!

На первых залпах испанцам благоволит сомнительная удача: один из их снарядов взорвался в носовой надстройке, оставив без жилья половину комсостава линейного крейсера, а перед боевой рубкой разгорается красивый пожар, и дальномерщикам теперь смотреть на испанцев сквозь дым, что никак не способствует точной стрельбе.

Второе попадание на «Фрунзе» поначалу не заметили. Снаряд пришелся в бортовую наделку, пробил отличную американскую броню, тонкую именно в этом месте, но взорвался на слабой царской, защищающей основной корпус. Пробоина при спокойном море была бы надводной – а так захлестывает. Линейный крейсер начал отставать – понемногу, незаметно, но отставать. В условиях, когда противника то и дело застилает, не хуже дымзавесы, очередной порыв ливня – можно потерять врага из вида куда раньше, чем кажется.

Третье попадание. Пробита труба, наружный кожух. После боя будут спорить: невзорвавшийся снаряд или крупный осколок?

Пошли потери в экипаже – раненые осколками от близких накрытий. На универсальной батарее, сверху не закрытой вовсе, их было уже трое, когда «Фрунзе», наконец, достал врага. В конце концов, если чему и научился русский флот после Цусимы, так это стрелять из пушек. Флот советский заодно с так называемой «старой школой» умение сохранил.

Первыми достигли успеха универсальные орудия. Здесь бой сказывается горячей всего. Над броневыми выгородками свистят осколки, ранят и убивают, именно здесь вышла из строя новейшая – то есть сложная и ненадежная – система центральной наводки, и каждое орудие бьет по данным собственного баллистического вычислителя.

Зато отсюда хорошо видно, как вокруг советского транспорта вставала столбами вода, как вспухали на нем разрывы снарядов, как он горит, как тонет – потопленный фашистами! Потому универсальная батарея сражается не только умом и долгом, но и сердцем. Стреляет, несмотря на то что формально шансов попасть почти нет. И надо же – именно она нанесла противнику первые повреждения!

Один удар в основание труб «Канариаса» – и исход боя решен. Вот он, недостаток сведения двух труб в одну! Разбитый кожух сам по себе – не беда, есть система искусственной тяги, но именно она разносит по котельным отделениям дым и пламя поднятого русским снарядом пожара.

Совершенно целые котельные отделения вышли из строя. Скорость корабля упала, а дистанция и так почти пистолетная. «Фрунзе» больше не отстает, теперь он настигает мятежные крейсера – и, наконец, накрытия переходят в попадания.

Первый удар главным калибром пришелся «Канариасу» в борт, пониже главной палубы. Тонкая броня не удержала снаряд, и он оставил на память о себе дыру, в которую мог бы зайти средних размеров портовый буксир. А на море волна…

Раньше, чем заметили крен – второе попадание, в крышу башни: она взорвалась изнутри, на «Фрунзе» ждали детонации погребов, готовились кричать « Ур а!» Ничего не случилось, но крейсер начал поворот, чтобы встать к противнику бортом. Пропадать, но прикрыть отступление уцелевшего товарища. Советский корабль чуть отклонился в сторону, всаживает в обреченного врага залп за залпом. Несмотря на безвыходное положение, «Канариас» бьется до конца.

Только после того, как были сбиты обе кормовые башни, а сам он начал валиться на правый борт – команда крейсера начала спасаться.

Линейный крейсер сбросил шлюпки с плотами и им, после чего попробовал догнать оставшегося противника. Не повезло, второй крейсер мятежников растворился между серым небом, серым морем и дождевой пеленой. Два часа «Фрунзе» искал жертву вслепую. Не нашел и лег на обратный курс – спасать выживших, чужих и своих.

Среди них, разумеется, Иван Патрилос. Его выдернули из воды, втащили в шлюпку, а он пялится на высокий нос с тяжелыми неандертальскими надбровиями якорных клюзов. Якоря подтянуты к самой кромке палубы не просто так -под водой скрывается здоровенный бульб, их нужно отвести от борта, чтобы, опуская, не расквасить подводную часть.

Машина, по трубам видно, и батареи универсалок явно от тяжелого крейсера, американцы таких построили с десяток. Надстройки вблизи не похожи ни на что… Потом Патрилос увидит такие на новейших американских линкорах. Значит, испытали конструкцию за советские деньги, убедились, что служит хорошо, – и принялись ставить похожее на свои «Норт Каролины» и «Саут Дакоты».

Башни знакомы, такие стоят на балтийских линкорах. Стоят, правда, не так: одна поднята, столб барбета похож на вытянутую птичью шею, да и осталось их всего три. Вот и все, что осталось от прежней «Полтавы», по крайней мере, снаружи. Потом помполит «Фрунзе» прочитает, что доля новых металлоконструкций при модернизации составила семьдесят процентов, но сейчас ему не до статистики. Он целует надраенный тик палубы того самого корабля, на котором теперь служит.

С него срезают китель и штаны, тащат на перевязку – по дороге легонько хлопнули по плечу, сообщили, что фашистов вбили в пучину на совесть, что враги теперь зарекутся нападать на суда, идущие под советским флагом. В лазарете отодвинули других раненых…

Патрилос спросил, почему.

– Фашисты подождут!

Только тогда он заметил остатки чужой формы, да и часового, приставленного на всякий случай. Да, не в морских обычаях спасенным из воды устраивать мятеж, но ведь фашисты же… Кто знает, что им в головы взбредет?

– Почти четыреста выловили, – сказал один из матросов, что помогал дойти до лазарета. Сквозь зубы сказал! Такой, пусти его на мостик, потопив вражеский корабль, не только спасать врагов не будет, еще и килем сверху пройдется, порубит спасающихся винтами, чтобы всех добить… С чего такая ненависть?

– Вас сколько было? – спросил матрос.

– Коммунистов шесть, комсомольцев двенадцать, всего…

Патрилос замялся. Что помнил наизусть, сказал -остальное вспоминаться не хотело, мысли в голове путались. Но – представил очередную бумажку.

– … беспартийных восемь.

– С тобой вместе выходит, что спасли четверых.

Яннис не стал спрашивать – кого. Было безразлично,

здесь он не помполит, а спасенный. Однако кто-то учел, и его, опять под руки, повели в надстройку.

– Там каюты комсостава, – объяснили, – есть и пустые, для штабных…

Коридоры, по которым пришлось идти, забиты людьми – те же пленные, многие после перевязки, с кровавыми пятнами на повязках. Многие лежат, кто на прицепленных к потолку полках-койках, кто прямо на железном полу. Патрилос идет и смотрит, что натворил настоящий, линкорный главный калибр – и то не самый большой. Всего двенадцать дюймов, а бывает и двенадцать с половиной, и четырнадцать, и пятнадцать, и даже шестнадцать.

Кровь, стоны, смрад болезни и смерти. А ведь испанцы служили на боевом корабле. Большом, грозном. Защищенном. Яннису рассказывают, как храбро и сноровисто сражался «Канариас», сколько пробоин «Фрунзе» придется латать, сколько людей – резать и зашивать в лазарете, ради скольких приспущен кормовой флаг…

Он не слышит, но про Ивана Павловича уже пошел шепоток, что он стоял на мостике до конца, что именно он отдал последний приказ. Настоящий коммунист. Настоящий боевой помполит. Будь все такими – комиссаров бы на флоте не отменили!

Этому боевому помполиту больше всего хотелось сидеть в своем пароходстве… даже береговая должность сойдет! Увы, по возвращении в Одессу немедля нашелся новый груз для Испании. И еще один. И еще… Когда война, наконец, закончилась – случился партийный призыв.

Патрилос пытался возражать, ровно и аргументированно.

– Большой боевой корабль —, это специфика! Там экипаж больше тысячи. Боюсь не справиться.

– «Есть мнение, что товарищ Патрилос справится», – процитировали ему. – Понимаешь, чье?

Спорить не приходилось. Утешало, что линейный крейсер – не подводная лодка, откуда не спасешься, и не какой-нибудь тральщик, который легко утопить. Да и беречь «Фрунзе» наверняка будут: как-никак, крупнейший боевой корабль Советского Союза, величина политического уровня.

На «Фрунзе» помполита приняли быстро: размер внушает уважение, боевой орден на кителе – тоже, а дальше… Говорить с людьми и о людях Яннис умеет, бумажной пурги, что поджидает по возвращении из заграничных плаваний, бояться отвык. Скоро о новом помполите пошли слухи: мол, он звание получил не по партмобилизации, оно – настоящее, только теперь ему разрешили носить форму и, почему-то это злило больше всего, ЧАСТЬ наград.

В неуютном здании из стекла и бетона – опять конструктивизм! – властвует незаметная на улицах революция. Не знающим греческого для вдохновения довольно часовых с примкнутыми штыками, неразберихи на лестницах и в коридорах, надписей на дверях – мелом, скорописью… Кто хочет – поймет, кто не сумеет – пусть людей поспрашивает.

Табачный дым, веселые и деловитые голоса, звездочки на погонах, дорисованные химическим карандашом. Вот если б не погоны, так сущая сцена из кино. Смольный в октябре семнадцатого.

– У нас октябрь…

Помполит обернулся на голос.

– Точное наблюдение, старшина. Как видите, греческой революции нет на улицах, она прячется в стенах учреждений – так же, как у нас во время НЭПа.

Ренгартен немедленно уточнил:

– Революции пока нет.

Он поднял руку, предупреждая возмущенные возгласы старшин.

– Вопросы?

– Как нет? А как называется бурление, происходящее вокруг?

– Успешным государственным переворотом.

Тут вступил помполит:

– Победила, товарищи, комбинация из двух сил: морских офицеров и коммунистов. В прошлый раз были моряки и либералы, тогда переворот не получился. Теперь можно считать доказанным, что виноваты в этом не моряки…

«Прошлый раз» был в тридцать пятом году, когда в Греции восстановили монархию, а король призвал к власти фашистов. Флот возмутился, но ничего лучшего, чем увеличенное по масштабам восстание «Потемкина», у греческих моряков не вышло. Их флагман, броненосный крейсер «Авероф», после провала восстания ушел на итальянские Додеканезы – так же, как мятежный черноморский броненосец в румынскую Констанцу. В России по-новому, по-настоящему грохнуло через двенадцать лет. В Греции, выходит, хватило пяти. Другой помполит залился бы про растущий опыт революционной борьбы, но Патрилос не таков. Он намекает на роль флота.

Ренгартен пожал плечами:

– И сейчас бы ничего не вышло. Если бы не смерть генерала Метаксаса, и пробовать не стоило бы. А так – фашистская верхушка перегрызлась за место диктатора, и – прозевали, совершенно позорно…

И вдруг переменил тему.

– Слышите? Плохо у новой республики с кадрами. Делать им нечего…

Кивнул на дверь, из-за которой несутся звуки горячего спора. Так выражаются, когда дошло до хватания за грудки, но остался шанс избежать мордобоя.

– Название корабля – штука важная, – не согласился Патрилос. – Хотя, конечно, спор не ко времени. Какая разница, называется эсминец «Базилевс Георгиос» или « Демократия»? Главное, чтобы экипаж был готов защищать народную власть. А то в восемнадцатом на Черном море корабли поназывали: «Свободная Россия», «Воля»… И чем кончилось? Половину сами потопили, другая половина к белым ушла. А на Балтике те же «Гавриил» с «Азардом» и под старыми именами насмерть стояли.

Вот и кабинет командующего отрядом. Дверь обита кожей, таблички нет, содрана, вместо нее вдавленное пятно, поверх пятна – лист бумаги, на котором значатся имя, должность и звание обитателя. Сама дверь – нараспашку.

– Разумеется, – сказал Ренгартен. Ровно так сказал, только помполит с трудом удержался от того, чтобы расстегнуть кобуру.

В приемной оказалось пусто. За секретарским столом стул повернут, да телефонная трубка брошена криво, точно кто-то убежал в большой спешке. Ренгартен взялся за ручку двери в собственно начальнический кабинет. Оглянулся на старшин… ну, этим просто интересно. Пояснил:

– Стучать правильно не всегда. Да, вы – подождите снаружи. К адмиралам вламываться вам пока не по чину.

Распахнул дверь, шагнул внутрь… Снова стол, покрытый синим сукном шедевр размером с мостик легкого крейсера. В глаза бросается светлый прямоугольник – от королевского портрета. Говорят, бывший король уже вылетел… неважно, куда. Важно, что в Греции его нет.

На столе ни бумаг, ни письменного прибора. Только раззолоченная фуражка, пистолет – да оброненная на сложенные руки голова. Только и видно, что черный кудрявый затылок и золотые погоны с большими восьмиконечными звездами, по две на каждом. Ипонавархос, соответствует контр-адмиралу.

У Патрилоса на мгновение сердце замерло. Почудилась струйка крови от виска… Но тут командующий фракийским отрядом поднял голову.

Умный лоб с высокими залысинами, под глазами темные круги, длинный нос выглядит клювом… Филин, да и только!

– А, ты… – греческий адмирал слегка улыбнулся. – Хороший сон, хотя мертвецы обычно не к добру. А в звании тебя посмертно повысили?

Он прищелкнул пальцами, хитро подмигнул.

– Три дня не спал – и, черт побери, ни глотка спиртного. На меня весь отряд смотрит! Но во сне-то можно?

Откуда и бутылка взялась? Темная, чуть запыленная, с этикеткой, подписанной от руки. Удар кортика, верх горлышка вместе с пробкой улетает в дальний угол.

– За советско-греческую дружбу!

Патрилос шагнул вперед. Широченная ладонь зажала запястье адмирала.

– Ваше превосходительство… вы не спите.

– Да? Жаль… – адмирал провел ладонью по лицу. Помотал головой. Тут до него что-то дошло.

– То есть товарищ Ренгартен – жив? И даже повышен в звании?

Патрилос кивнул. Обернулся на белоглазого.

– Иван Павлович, зачем вы так? – спросил тот. – Ни глотка человеку сделать не дали! Да, ваше превосходительство, я жив.

– Раз жив, вне службы я для тебя, по-прежнему, Теологос, -буркнул адмирал и принялся массировать виски. – Но, по правде, очень жаль, что ты жив. Ничего личного, как говорят ваши друзья янки. Просто раз ты жив, и ты здесь…

Ренгартен кивнул.

– Нам надо согласовать частоты связи.

– О, да. Еще вам надо поднять самолеты, пробить тревогу, и хорошо пошевелить стволами универсальных стотридцатимиллиметровок… В общем: когда?

– Испытания РУС? Завтра. Сразу после восхода, в ноль шесть тридцать.

– Угу…

Адмирал снова трет виски.

– Кто? Какими силами?

– Два гидросамолета, как и сказано в заявке…

– Сунь свою заявку знаешь куда? Я хочу знать: какие силы, откуда… и, главное, кто. Кампиниони или Каннигхэм? Кто будет завтра с утречка перетирать меня с дерьмом? Отвечай! У меня тут лишь два нормальных эсминца, плюс всякое старье, но я имею право знать, кто отправит меня на дно: англичане или итальянцы. Или…

Ему не хватило воздуха, речь перешла в хрип. Лицо красное, речь выдернула его из-за стола.

Ренгартен оглянулся. Старшины в приемной, дверь прикрыта, помполит – свой, той же службы. Вскинул руку – открытую ладонь, прямо к глазам греческого адмирала. Пока тот наливался малиновым, того и гляди, удар хватит, проговорил – быстро, тихо, но отчетливо:

– Молчать. Слушать. Забыл, кто в тридцать пятом твою шкуру спас? Кто тебя вытащил из мичманов в лейтенанты, минуя «младших»? Адмиральские цацки на плечи тебе навесили рановато… и коммандера хватило бы. Хотя толковый коммандер мне сам бы сказал, кто, откуда и какими силами может атаковать Салоники завтра на рассвете. Ну? Где сейчас отстаиваются британцы? Где торчат итальянцы? Сколько, чего?

Теологос несколько мгновений молчал. Наконец, шумно выдохнул.

– Значит, вам нужно испытать локатор? – блеснул американским словечком. – Причем облетом самолетов… Тут один вариант. Или нет? В принципе, от Кипра «Бленхеймы» до нас дотянутся.

Ренгартен кивнул.

– Начинаешь соображать. Только, дружище, уверяю: у англичан на Кипре «Бленхеймов» нет, а в объявлениях, что висят на стенах, не сказано о национализации хотя б одного британского предприятия. И жена у вашего Первого кто?

Адмирал немного успокоился. Сел на стол, нащупал бутылку, отхлебнул – словно воду.

– Англичанка… Немцев и итальянцев мы тоже не трогали. Ограничились пока французами. Все-таки десять процентов промышленности!

Ренгартен поймал главное:

– Мы?

– А то! Это ты в друга Теологоса не веришь, а я, между прочим, в одиночку Салоники захватил!

– И с тобой не было даже кока?

Теологос поискал на лице старого знакомого хотя бы тень улыбки. Не нашел.

– Был мой эсминец… Но команда слушалась командира, то есть меня! Кстати, еще покажешь мне изнанку твоей лапы – получишь врага на всю жизнь. Такими оскорблениями не шутят.

Ренгартен кивнул.

– Договорились. Будешь еще нести глупости, дам тебе в морду…

Патрилос слушал, не встревая. Вот они, подробности, коих в личном деле капитана третьего ранга Ивана Ренгартена не сыскать. Оказывается, он производит офицеров греческого флота в чины, показывает жесты наивысшего оскорбления адмиралам – и числится у них в покойниках. А еще ему жалуются на тяжкую жизнь заговорщиков.

– Понимаешь, если бы я знал, какое дерьмо начнется после победы, близко бы к заговору не подошел. Знаешь, власть мне в руки просто рухнула. Вошел под прикрытием шторма, собрал экипаж, сказал, что сейчас власти в Греции попросту нет, а нужна… Ну и все, начальника гарнизона взяли на квартире, зама тоже. Прочим офицерам – приказ соблюдать спокойствие. Куда они денутся, это ж фракийская армия, сколько ее Метаксас ни чистил, половина – республиканцы. То же и городские власти: арестовал троих, остальным повысил жалование, оставил, якобы для связи, пару матросов -чинуши косятся на штыки, дрожат-боятся, но работают. Главное – радио из Афин. «Всем, всем, всем…» Ну кто тут будет дергаться? Все решено… А то, что из наших я тут один, только я и знаю.

Вот тут Патрилос удивился. Нет, он помнит теорию: переворот делается небольшой группой соратников, загнанная в подполье коммунистическая партия – это инструмент захвата и удержания власти, а не набор сторонников некоей политической идеи. Но даже по-ленински компактная «партия нового типа» – тысячи людей! А тут…

– Как один? А коммунисты?

Адмирал осклабился.

– Коммунисты? Коммунист в городе только я. Один-одинешенек! Еще с пяток человек в Афинах. Остальные из старой партии, по-советски говоря, – троцкисты. А потому они там, где и положено: в тюрьме! Нет, я их не сажал, хватали при Метаксасе, я только не выпускаю. Слава богу, охрана не разбежалась, нормально служит. Почему? А из-за кого я, думаете, не сплю? Повылезали всякие недобитки… Приходят, учат, как делать революцию. Хотят постов, власти, пограбить… Оружия! Работать, правда, не хотят.

Патрилос кивнул:

– Троцкисты. И что, нормальных коммунистов нет?

Грек зыркнул на него.

– Вроде есть: просят дать любую работу, лишь бы на дело революции… Но и тут не разберешь, кто человек дела, а кто только прикидывается, чтобы втереться в доверие. Вот и выходит, что вкалывают Теологос и старые чиновники. Я им пообещал: тех, кто без нареканий отслужит первый месяц, чистка не коснется. Теперь стараются. Знают, часть верхушки взята, значит, у нового правительства есть вакансии. Хорошие шансы сделать карьеру! Насколько с ними легче… И с полицией. Поговорил, поставил пост – тут, в соседней комнате. Вылезет какой субъект, начнет рассказывать, как надо брать банки или экспроприировать богатеев – жму кнопочку, у них звенит… Его сразу под локотки и в кутузку, как левацкий элемент. Хорошая штука полиция. Разъяснил, кого хватать, и спи спокойно. Главное, чтобы им никто не указал схватить тебя, но тут хорошо помогают пушки «Ольги», наведенные на полицейское управление. Опять же, большинству все равно, кого ловить. Платили бы жалование вовремя, да чинами и наградами не обходили…

Теологос выдохся. Осмотрел бутылку. С сожалением отставил:

– Подождет, сперва частоты обсудим. Потом добрый стаканчик, и спать: раз «сверка приборов» завтра с утра, выдрыхнуться ночью не получится. Как же я соскучился по нормальной боевой задаче! Делегатов связи предоставите?

– Двоих, за дверью ждут. Увы, им будут нужны переводчики – у парней неплохо с английским и немецким, но греческий…

– Угу… Значит, один пойдет ко мне на «Ольгу». Второй…

Полез в стол. На свет появилась карта салоникского порта и окрестностей.

– Позицию менять будете?

– Нет. Но, случись что, ход дадим. Хорошо бы, чтобы никто случайно под форштевень не подвернулся.

– Тогда второго – сюда… Чтобы вас, если что, свои не приложили. Так?

Три головы склонились над столом. Горяч октябрь сорокового года: три дня назад переворот, завтра война. А сегодня…

Дверь кабинета распахнулась настежь.

Теологос поднял голову.

– Кто? Какого?

Стук каблучков, быстрый и неотвратимый, словно гусеницы танка: очень-очень легкого, но все-таки танка. Эта девушка не умеет ходить тихо, ходить медленно, сворачивать с пути… По улице идет – словно эсминец в торпедную атаку выходит, только за спиной развеваются полы длинного, до пола, пальто.

Клио. На мгновение Ренгартену показалось: она та же, что пять лет назад. Те же умные карие глаза, те же непослушные каштановые локоны, что не признают никаких причесок, кроме перепутанной ветром гривы, те же чернильные пятна на пальцах – под перчатками. Даже алый шарф примерещился, как и россыпь профсоюзных значков.

Только прежняя Клио ни за что не надела бы шляпу, для нее это был символ буржуазного ханжества. Левую символику сменила государственная: у сердца приколота бело-голубая розетка. У нее даже голос поменялся. Раньше был -как колокольчик, стал – словно пение антенн на ветру.

– Я должна временно принять гражданскую власть в городе.

У нее за спиной – секретарь с папкой, в дверях – разводит руками адъютант Теологоса.

– Экселенц, к вам ее превосходительство министр трудовых ресурсов. Клио…

Фамилию он выговорить не успел.

– Ты!

Ее превосходительство министр на миг замерла – так замирает волна, прежде чем рухнуть вниз. Шагнула вперед.

– Ты!!!

Звонко хлопнула пощечина, за ней другая.

– Правильно, – раздался спокойный голос контрадмирала.

И – все. Буря стихла, в комнате снова ее превосходительство. На мгновение даже глаза уставились в пол. Ненадолго! Голова снова вздернута, руки за спиной. Глаза чуть сощурены. Уверенная, целеустремленная, спокойная, только по щекам разливается румянец – ярче, чем краснота на физиономии кап-три. Если в нем и есть смущение, то не оно одно. Голос у Клио, что суховей под Урумчи.

– Иоаннис, ты жив. Почему?

Тот молчит. Недолго, но хватило, чтобы помполит выполнил разворот «кругом», шагнул к дверям – закрыть телом дверной проем. Адъютант у адмирала и министерский секретаришка больно худосочные, сквозь них видно… Сам адмирал едва успел встать из-за стола.

– Я не доверял ни посланцу, ни радиоволне, ни шифру.

Клио стоит напротив, в глаза не смотрит.

– Расскажешь.

Не приказ даже, констатация факта.

– Все, что имею право.

– Здесь и сейчас – для начала, коротко.

Ренгартен кивнул. Обернулся к помполиту и адмиралу. Теологос улыбается – чуток глуповато, но глаза цепкие. Вот в него Ренгартен и ткнул пальцем.

– Твое коммунистическое превосходительство располагает комнатой для переговоров или чем-нибудь наподобие?

Теологос кивнул.

– Тогда – предоставь ее нам минут на сорок. И чтобы никто не посмел вломиться! Даже – ты сам!

И иностранный контр-адмирал, вскочив, прищелкивает каблуками перед командиром РККФ в звании капитана третьего ранга.

– Будет исполнено! Дверь напротив, – и, секретарю: -Если кто попробует зайти раньше – гони в шею. Или отправляй ко мне.

Парочка вышла. Красиво бы смотрелись, если бы не старание не соприкоснуться даже рукавами.

– И так будет со всяким, кто пообещает дать мне по морде, – констатировал Теологос.

Они переглянулись – в упор, вприщур, словно крейсера сквозь смотровые щели рубок. Клио переменилась – три года назад, если бы дошло до пощечин, закончилось бы истерикой, ее пришлось бы утешать… Получилось бы – у тогдашнего старшего лейтенанта.

Сейчас напротив незнакомка, которая умеет себя сдержать. Ей стыдно, что позволила себе ярость на людях. Пусть ее лицо знакомо, она по-другому села за стол, непривычным жестом выставила перед собой сцепленные в замок руки -точно таран на старом броненосце.

– Итак, – раньше она не разговаривала чуть свистящим тоном, от которого хочется вытянуть руки по швам, – рассказывай.

Ренгартен не спеша устроился сбоку – так, чтобы сложенный из тонких кистей колун не был направлен точно на него.

– Главное я сказал. Тебе я сообщить ничего не мог. Именно потому, что не доверял ни кодам – их могла стащить чужая разведка, ни радиоволнам – их могут прослушивать, ни людям, которые могут продать и предать.

Клио помотала головой.

Иоаннис переменился. Раньше он не умел угадывать, что говорит женщина. Не умел домысливать то, что она не сказала вслух – и домысливать до отвращения точно. Не мог бы понять, что «Почему ты жив?» на деле значит: «Почему ты даже весточки не подал?»

– Не мог, значит… Или не слишком хотел? У тебя много девушек.

Кроме цифр, которые можно взломать, бывают намеки, понятные лишь двоим. Их не сводят в кодовые книги… Прежний он бы ответил: «Но ты – одна». Прежняя, наивная Клио – поверила бы.

Сегодняшний Ренгартен разводит руками – слишком широко, слишком резко. Так, что у Клио душу царапает.

– Сейчас меньше, чем тогда. И те, что меня еще не забыли, помнят меня под другим именем.

Лицо у него деревянное, словно, правда, умирал и ожил не до конца. Взгляд живой, внимательный.

– Вот как? Не верю. Тебя забудешь…

Прежняя она подняла бы брови. Нынешняя – нет.

Ренгартен потянул руку к письменному прибору, что стоит перед Клио. Та сама не заметила, как отодвинула его подальше. Руки сами вспомнили: если Иоаннис снимет крышечку с чернильницы, ее не найдешь, хоть сто лет ищи! Замок расцепился, кисти легли на стол ровно, параллельно, словно между ними стопка ожидающих подписи бумаг.

– А ты помнишь? – спросил Ренгартен.

– Помню. Тридцать пятый. Митинги, красные знамена, демонстрации…

– …на улицах – армейские танкетки, при них пехота. Шинели нараспашку, пилотки набекрень, лица хорошие такие, деревня деревней. Что им городские стачки и демонстрации? Одно помнят: «При короле, кажись, голода не было». В штаб-квартире компартии – пусто, какие-то субчики папочки сортируют: тех товарищей, значит, пусть полиция хватает, а этим лучше гулять на свободе… Увы, один из «сортировщиков» успел выпрыгнуть в окно.

– Я помню, – повторила Клио. В голосе прорезались стальные нотки… тоненькие такие, как рояльная струна. И звучит красиво, и вешать на ней можно. Если нужна жестокая казнь.

Такая она теперь! Тогда, в тридцать пятом, ее неприкрытую гриву перебирал ветерок, играл ее любимым алым шарфом. Они встретились по дороге в штаб-квартиру компартии – Ренгартен запомнил ее бесформенную накидку, за которой рассмотреть весьма и весьма волнующие формы может разве выпуклый военно-морской глаз. Будь такое надето на ком другом – решил бы, что в складках прячется пулемет. Ее рукопожатие было крепким – для котеночьей лапки. Ее короткий поцелуй – в губы – был вызовом поблескивающим от любопытства окнам.

Она шагала рядом, пыталась объяснить, что убийство -это метод вражеский, фашистский. Ей казалось, что доброго слова и кулачка, крепко сжатого и поднятого к виску – вполне достаточно, чтобы на земле настало царство справедливости.

Она думала, что фашизм не пройдет.

Он знал: пройдет, еще как. Уже прошел, и то, что творится на улицах, – несусветная глупость, вроде последней демонстрации «Рот фронта» в Германии в тридцать третьем.

Они шагали к штаб-квартире компартии, и она верила, что там их ждут мудрые и храбрые вожди, что поведут народ на баррикады, к победе революции. Она шла их защищать -без оружия. Она не только не хотела, она не умела стрелять.

Он не прогнал ее домой: думал, что здание пусто, что внутри только гарь сожженных архивов. Ошибался.

С тех пор она переменилась не только в том, что научилась точеную фигурку не прятать – подчеркивать. Она поняла, что иногда стрелять необходимо. В спины. Своим.

Точней, тем, кто был своими еще с утра.

– Я тебя не остановила, – сказала Клио. – Хотя могла толкнуть под руку. Хотя они были – партия, моя партия, а ты был иностранный дипломат, пусть и советский. Я выбрала -тебя. Ты понимаешь, что все эти годы моей революцией был ты?

Иван кивнул. Молча.

– До этого… Ты был бунтом против буржуазной морали, мудрым старшим товарищем, надеждой на счастье. Потом, когда я прочитала о твоей гибели… Мне даже плакать было опасно! Тогда я решила: моя партия – ты. Мое знамя – ты.

Клио прикрыла глаза, откинулась на спинку стула. Она сказала достаточно. Остальное не к месту. Конечно, она понимает, почему в тридцать пятом дошло до стрельбы. Она научилась презирать трусов, что спасали свои шкуры, а не свое дело. Те, кто сортировал папки в партийном логове, отбирали слишком много публичных людей. Ренгартен понял это с полувзгляда. Ведь мог бы подойти, попросить скрыть морскую ячейку и папку с ее, Клио, именем. Там уже был один советский товарищ, но и ко второму прислушались бы. Старший лейтенант флота решил, что необходимо и достаточно спасти семерых: шесть моряков и свою девушку.

Его пистолет бил в спины, но Иоаннис не сумел достать всех. Он успел проводить Клио до дома, предупредил, что в ближайшие дни на улицу лучше не соваться. Сказал, что сам пойдет в советское посольство.

Не дошел. Газеты писали: убит.

Клио старалась не верить.

Знакомые говорили, что видели сами, видели точно, видели все. После расстрела из четырех пистолет-пулеметов в упор не выживают! Типично фашистский почерк: так убили короля Югославии, так убили французского министра иностранных дел. Покушение поставило старшего лейтенанта советского флота вровень с ними – на высоту, недосягаемую для вождей партии, которых всего-навсего рассовали по тюрьмам.

Моряки из спасенной ячейки, на них Клио осторожноосторожно вышла в тридцать шестом, подтвердили: уничтожен, да еще и ошельмован своей властью.

В тридцать восьмом из Москвы донеслась весточка: Ивана Ивановича Ренгартена реабилитировали. Посмертно.

И вот он, живехонек!

Кроме лица, лицо мертвое.

Правда, красное маленько. Заслужил… хотя и спас.

Тогда, в тридцать пятом, арестовали, считай, всех коммунистов. В покинутой штаб-квартире фашисты нашли несколько остывших тел – и полный архив учета членских взносов. Если бы его сожгли, пришлось бы ищейкам Метаксаса самим выяснять имена добрых пятидесяти тысяч членов партии. Землю бы рыли… и никогда не скрывавшую левых убеждений мелкую чиновницу афинской мэрии проверили бы непременно. Если бы из архива пропало много бумаг – то же самое, только работа легче. А так – расслабились, решили, что исчезновение одной-единственной папки ничего не изменит. Прежняя Клио имела глупость и мужество вступить в компартию за считаные месяцы до фашистского переворота. И года взносов не платила! Новая началась с того, что спрятала красный шарф в шкаф и притворилась, что левые убеждения никогда не заходили глубоко и прошли от одного лязга танковых гусениц по афинским мостовым.

На деле Ренгартен вынес две папки, но о существовании второй полиция узнать не сумела. Имена морских офицеров-коммунистов руководство партии прятало, чтобы не портить ценным сторонникам карьеру. Когда клюнул жареный петух, о моряках забыли – все, кроме советского военно-морского атташе в Афинах.

Сколько в его действиях было любви, он ведь всех своих девушек любил, а сколько механически точного политического расчета?

Вот он скрипнул стулом, поерзал. И в голосе… есть намек на виноватую улыбку. Раньше у него была такая, даже если он оказывался прав.

Особенно когда он оказывался прав… тем легче было эту правоту простить.

– Тот тип, что ушел через окно, меня узнал, – сказал Иоаннис. – Была тогда, помнишь, такая штука, как Коминтерн… В общем, утром мы завтракали за одним столом, он травил анекдоты. В полдень я бил ему в спину из двух стволов, в обед он обо мне доложил. Убедительно доложил. Так, что несмотря на танки на улицах, меня убили. Случайно: в Афинах были и другие советские моряки, а те, кто стрелял, не знали меня лично. Флот и так на Коминтерн был зол, за все хорошее. Так и вышло, что в советском флоте не стало старшего лейтенанта Ренгартена, предателя, греческого, итальянского и марокканского шпиона… Мне давали читать мое дело – потом, когда официально выяснилось, что предателем был не я.

– Ты не был? – Клио подняла бровь.

Слово ее не пугает. Как бы назвали их, двенадцать моряков и коммунистов, если бы переворот не удался?

Иван вдохнул. Глубоко: сказать придется довольно много. Но коротко. «Моя страна», «мои друзья», «моя женщина» -громко и неправда. Скотов, что попытались сбежать, прикрывшись брошенной под танковые гусеницы демонстрацией, прибить хотелось остро – это правда, но значения не имеет.

– У меня был выбор: люди, с кем я вместе работал, или парень, который хорошо рассказывает анекдоты.

– И ты спас меня, потому что со мной… работал?

Прежде эти слова она произнесла бы со слезами на глазах.

Сейчас – по-птичьи склонила голову набок. Ответь не так -клюнет.

– Я тебя спас, потому что мог спасти.

Он помолчал. Прибавил нехотя.

– А ты меня, кстати, спасла дважды. Тогда – от искушения пройти мимо, не влезать в схватку сил, которым средних размеров страна – одна из многих досок в сеансе одновременной игры. Сейчас ты восстановила мое доброе имя. Окончательно и бесповоротно. Так что если среди нас и есть должник – это я.

Она кивнула. Незнакомо, резко. Раньше она была мягче.

Что может скромная чиновница афинской мэрии? После метаксистского переворота профсоюзы распустили. Она сохранила работу, но заведовала озеленением. Всего лишь? Это она в нужный день послала рабочих копать клумбы и сажать деревья – так, чтобы в итоге получились блокирующие позиции и отсекающие преграды, причем совершенно безобидные с виду. Если человеку загораживает путь патруль из суровых матросов с матерчатыми пулеметными лентами через плечо – ясно, переворот. Слух разбегается, активные сторонники старого правительства могут найти способ прорваться, защитить своих лидеров.

Их можно остановить хорошо подобранными словами, бетонными блоками, огнем поверх голов, решительной схваткой и героической обороной отсечной позиции.

А можно сделать так, что к резиденциям начальства нельзя попасть из-за грузовичков озеленительной службы и перекопанных тротуаров. Какой переворот? Мэрия проводит работы. Туда и жалуйтесь на дуру, что командует землекопами. Пусть ее уволят!

Пока недовольные жаловались мэру, моряки вытряхивали из теплых постелей министров, генералов и адмиралов… Кстати, с муниципальной службы Клио уволили.

– Правильно сделали, – сказала она. – Жалобы были справедливы. Ни проехать, ни пройти.

Засмеялась.

Как тогда, совершенно как тогда… Колокольчиком золотого звона!

– Ну, тебе сразу нашлась другая работа, – говорит он.

Она снова, по-старому, хихикнула.

– Я даже секретаря с собой забрала. И много кого еще. Кстати, что у тебя с лицом? Улыбнуться не можешь? Хочешь же, по голосу слышно.

В ответ – кивок.

– Не могу. Физически. Если очень постараюсь, получится изобразить гримасу, но это будет… пародия.

– Тебя… арестовывали? Ты поэтому – такой?

– Как можно арестовать мертвого человека? Все эти годы Ивана Ренгартена не было. Были другие люди с другими именами.

Он провел рукой по ежику до белизны седых волос.

– Это – из тех жизней. А я снова здесь, хотя, конечно, не прежний я.

Улучил момент и ухватил-таки крышечку от чернильницы. Крутит в руках… как тогда. Словно знакомый, даже родной, человек прячется под маской чужака. Очень хорошо прячется…

Клио глубоко вздохнула. Решилась!

– Ты прежний меня прежнюю – любил?

Белоглазый рыцарь, что сметает правительства, точно Архимед, обретший точку опоры, барабанит пальцами по круглому столу. Хороший стол, гладкий, но чуточку пошатывается. На таком только спиритические сеансы проводить! Трясти рамку вокруг букв, задавать глупые вопросы, получать странные ответы… Сейчас вызван дух старшего лейтенанта Ренгартена, год тридцать пятый… Хороший был парень: не седой, как лунь, без льдинок в глазах, улыбаться умел. Ему еще не приходилось стрелять в спину своим. Тогда у него все были свои, даже коминтерновцы. Человек, что успел выпрыгнуть в окно, он утром, промеж хохмочек, обещал, что изымет морскую папку, как и папку Клио. Только старший лейтенант флота решил проверить… Стрелял не метко? Как сказать. Настоящего предателя пуля все-таки настигла – через три года, в тридцать восьмом.

В году, в котором Москва распустила Коминтерн, чем признала: эпоха подготовки мировой революции минула. Нет больше поджигателя мирового пожара, есть великая держава, сильная сама по себе, без подмоги со стороны мирового пролетариата.

Ренгартен и сам приложил руку к этому перевороту. И ему теперь отвечать за личность, жившую чуть ли не в позапрошлом веке? Причем – честно? Клио и пять лет назад умела чуять вранье. Вопрос ведь не о том, любил ли лейтенант своих девушек.

– Тогда? Не помню. Да и девушек у меня было – на выбор.

Раньше он после таких слов получил бы пощечину. Теперь

Клио ждет. Разве улыбаться пока не смеет.

– Я и выбрал. Тогда. Единственную. И рисковать тобой не посмел.

Только на пять лет с признанием опоздал. Теперь он, по крайней мере пока, не мужчина, а вышитый шелком профиль на личном знамени Клио.

– Революция победила, – сказала Клио. – А спускать ли тебя с флагштока… Посмотрим.

Она так и не улыбнулась.

Авиационное вооружение линейного крейсера в шторм не пострадало. Ангары для трех гидросамолетов, катапульта – все отсиделось за первой трубой, благо установлено подальше от ударов стихии, почти в середине корабля. Спасибо, у командира железные нервы – не стал разворачиваться на Салоники сразу, сперва прорвался через шторм. А если бы погода не переменилась? Ведь опоздали бы… на войну. Хуже, чем явиться с клинком на перестрелку! И, возможно, потеряли бы греческую республику так же, как недавно потеряли испанскую.

С другой стороны, поверни «Фрунзе» раньше – в каком виде он бы явился в Салоники? Ангар, катапульты, подъемный кран для втаскивания гидросамолетов на палубу не прикрывала бы обтекаемая масса носовой надстройки. Что бы от них осталось?

Косыгин на мгновение ощутил восхищение командиром, но оно быстро прошло, сменившись злостью – то ли на Лаврова, то ли на себя. Еще когда готовил первый вариант полетного задания, знал – не пройдет. Потому заранее подготовил второй. И все же – надеялся отстоять первый.

– Три машины – не две. Я же «сверчки» наши вот так знаю… Еще один наверху – солидная прибавка к нашей обороне.

Командир молча смотрит. Изучает, словно не старший помощник перед ним стоит, а чудо-юдо рыба-кит. Наконец заговорил.

– Товарищ Косыгин, вы сами понимаете, что говорите? Или упорное желание покрутиться там, – он ткнул пальцем в небо, – у вас уже превозмогло рассудок? О какой боеспособности корабля может идти речь, если старшой жив – и не на посту по боевому расписанию?

Михаил вздохнул, протянул второй вариант, по которому в воздух поднимаются два штатных экипажа.

– Вот, это дело… И все же, кап-два, зачем были эти шутки? На носу война, а не прятки в Атлантике!

«Прятки» – большие учения, на них «Михаил Фрунзе» изображал рейдер враждебной Соединенным Штатам державы, а флот американцев ловил линейный крейсер, не стесняясь в средствах. В ход шли крейсера и линкоры, авианосцы и базовая авиация, загодя развернутые подводные лодки… Тогда у командира бывало и другое мнение. «Война – путь обмана». Когда янки видели в небе три самолета-разведчика с развеселыми трехцветными звездами на плоскостях, у них и в мыслях не было, что это машины с русского корабля. Издали КРИ, корабельный разведчик-истребитель конструкции Поликарпова, похож на американские патрульные гидросамолеты. Ну и главное – их летит три, у русских, по штату, только два. Есть еще запасной, но без экипажа. Обман раскрылся только тогда, когда три «заблудившиеся» машины обрушили на надстройку и полетную палубу авианосца «Лексингтон» учебные заменители бомб – мешочки с краской. Их условно сбил условно осиротевший воздушный патруль, но дело было сделано: линейный крейсер добрался до границы зоны учений. Значит, сбежал, доказав: ловить рейдеры нужно лучше!

С тех пор американцы хорошо выучили профиль советского КРИ. Они-то его «сверчком» и прозвали… Отчасти из-за первых букв названия – от английского «Cricket», сверчок. Отчасти – из-за возмущенного вопля командира авиакрыла «Леди Лекс»:

– It's not cricket!

То есть: «Так нечестно»! Обычное ощущение того, кого перехитрили. Теперь же, когда прозвище прилипло, выходит двойной смысл. «Это не “сверчок,,!» Вопль неверия. И сразу – плюх, брызги в стороны, половина полетной палубы в краске… Вот было время! А сейчас, ступай, Косыгин, бороться за живучесть. Командир тысячу раз прав – но столько же раз обидно.

Все, что может сделать старпом – проследить за стартом штатных пилотов «Фрунзе». Полетное задание доведено, двери ангара распахнуты, самолеты готовят к запуску.

Пилоты и штурманы негромко переговариваются, обсуждают предстоящий полет. Проверка радиоуловителей отличается от обычного вылета в ближний патруль совсем немного… и это довольно странное.

Машины идут с полным боекомплектом – понятно. А вот то, что велено не набирать топливо в крыльевые баки – уже интересно. Одна из приятных особенностей «сверчка» -способность висеть в небе едва ли не часами. У двигателя, кроме взлетного форсажа и крейсерского режима есть и экономическая настройка, а топливные баки всунуты всюду, где их только можно вообразить. Если приказано не заполнять именно те, что наиболее уязвимы для чужих пуль, значит…

– Почаще головой крутите, – говорит Косыгин, – возможны провокации.

Это все, что он пока может сказать. Увы, летчикам этого мало. Одного из пилотов, долговязого, раскосого, поверх летной куртки украшает совершенно не уставный шелковый шарф самого вырвиглазного оранжевого цвета – зримое доказательство того, что ему довелось повоевать в Испании. Там в этот цвет красили машины – под цвет выжженных равнин Ламанчи.

– Провокации, они разные бывают… Как понимаю, время примерно известно? Иначе мы лучше все-таки заполним крыльевые баки. Бензин будем брать в первую очередь оттуда.

Раньше, чем Косыгин успевает ответить, длинного одергивает другой пилот – низенький, с ярко-рыжей шевелюрой. Составил бы отличную пару как комик, если бы не лицо. Бледно-розовые разводы – следы былых обморожений, яркие звезды веснушек. Летные шлемы не украшают золоченой листвой, на меховую куртку не нашивают золотых полосок, но у него их больше, а потому последнее слово останется за ним.

– Приказ есть приказ. К тому же я вовсе не настроен позволить кому-нибудь сжечь мою красавицу…

Он хлопает ладонью по серебристому боку машины. Самолет действительно красив. Морская машина – ничего защитного, естественный блеск алюминия, здоровенные красные звезды. Мощная, целесообразная зверюга, воздушный хищник, его странно называть разведчиком. Еще год назад в ангарах стояли КОР-1, которые приходилось запускать с воды, чтобы не развалились от сотрясения. Вот это истинные разведчики-корректировщики, на большее неспособны в принципе. С уставными задачами они справлялись неплохо: для наблюдения за работой корабельной артиллерии и передачи поправок по радио ни высокая скорость, ни мощное вооружение не нужны. Ценен хороший обзор из кабины, устойчивость на курсе, отчасти – способность долго держаться в воздухе. Что же до старта с катапульты, то это – небольшая доработка…

Которой флот так и не дождался. КРИ произошел от совсем иной машины.

Стоит Косыгину вспомнить историю появления «сверчка», на губах появляется улыбка. Счастливое было время! Бывший адъютант командующего служил тогда представителем флота при наркомате авиастроения. Больше чем на год портом приписки для него стала Москва, и ходить пришлось в пятый океан – небесный. Позади остались вылеты на спарке, серийный флотский «ястребок» слушается все лучше и лучше. Вот-вот доведется украсить китель серебряными крылышками подготовленного пилота.

Просыпаешься – напротив, в окно, вид на Лубянскую площадь и «дом с полубаком», тот самый, что за спиной у бронзового Дзержинского. Почему с полубаком? Потому что половину успели надстроить на два этажа, а другую -нет. У наркомата внутренних дел то времени не хватает, то средств… У флота тоже: некогда одну из башен Китай-города под служебное жилье выделили не от великого богатства. Пригодилась: про это не принято говорить, но в кризис двадцать девятого года на башне у Владимирских ворот не то что пулеметы, пушки Гочкиса поставили -на случай, если понадобится штурмовать бывшее здание страхового общества. Может быть, оттого башню и не снесли, как большую часть Китай-города. Некоторым ведомствам стоит помнить, что они – не единственная сила в государстве.

В двадцатые в башне было неуютно. С подволока капало, зимой намерзало сосульками, по стенам текло, в рукомойники таскали воду ведрами. По обоям бегали тараканы, в постельном белье сидели засады клопов – численности если не стратегической, то, как минимум оперативной. Теперь -сухо, тепло. Постельное белье – жесткое от крахмала, каждый вечер откуда-то берется свежее. Удобная мебель, водопровод, в том числе горячий. Лифт быстр и бесшумен: не нужно ломать ноги на крутой лестнице.

Снаружи башня тоже хороша. Над белеными стенами в два яруса возвышается кирпично-красный шатер. Сверху, вместо длинноносой птицы-флюгера, ее в народе с чего-то прозвали «мымрой», сверкает самоцветами на солнце огромная звезда. Ее полгода как сняли с Никольской башни Кремля. Закоптилась!

Заменили на рубиновую, с подсветкой изнутри, а старую подарили морякам. Им ведь привычно медяшку драить? Вот и звезду чистят, по вечерам подсвечивают снизу прожектором… Блестит, символизирует, затемно возвращаясь – не заблудишься. Полезная вещь.

Звезду сделали те самые люди, с которыми Михаил теперь работает – центральное конструкторское бюро морской авиации. Их ради украшения Кремля отвлекли от проектирования самолетов… А самолеты у них получаются, пожалуй, красивей самоцветных звезд!

Взять тот же И-«девятнадцатый» – достойный ответ «мессершмитту». Сам Косыгин на «немце» пока не летал, но в кабине посидеть довелось, как и послушать рассказы летчиков-испытателей, что облетывали трофей испанской войны. Тот годится, чтобы драться с лицензионными «ястребками»-«хоками» один на один – чуть шустрей на вертикали, чуть хуже на вираже.

«Девятнадцатый» кроет немца по всем статьям, кроме цены. Дюраля на него уходит прорва, плюс новенькие моторы, едва освоенные в серии, и оттого дорогие. Косыгину приходится это учитывать. Он не просто моряк и летчик.

Его задача – следить, чтобы конструкторы выдали не самолет, который они хотят-мечтают сделать, а тот, который нужен флоту.

Здесь сказка заканчивается, начинается работа, каторжная – хотя основная нагрузка и приходится на горло. Даже в рамках задания, что официально выдал наркомат флота, можно сделать машины, не имеющие между собой ничего общего, кроме наличия крыльев, пропеллера и пилота внутри. Михаилу чуть не ежедневно приходится делать неочевидный выбор: то между хорошим и хорошим, то между плохим и плохим.

Что нужнее морскому истребителю: бронеспинка, что может спасти пилота от вражеских пуль – или дополнительные баки, что позволят продержаться в воздухе лишний час? Это тоже может решить исход боя и судьбу летчиков.

Чем лучше пожертвовать – узлом скорости или километром высотности?

Что важнее: спроектировать самолет, что можно пустить в производство прямо сейчас – или сосредоточиться на модели, ради которой придется перестраивать производство, но против которой у нынешнего конкурента шансы невелики?

Потому самое важное и захватывающее – не «бочки» или иммельманы, а расчерченный тушью ватман. Люди старались – что творцы, что чертежники, а тут подходит «батя», он же – «генеральный», он же – начальник главного управления морского авиастроения наркомата оборонной промышленности. «Король морской авиации», Николай Николаевич Поликарпов. Подойдет – и ну черкать карандашом особой мягкости… Скоро толстые, жирные штрихи обернутся новой тушью, раз, и другой, и третий, отольются сталью и дюралем опытной машины.

Между прочим, за чертежными досками сидят не только заслуженные спецы с залысинами. Много комсомольской молодежи – и не только парней. Есть девушки, и одна – настолько хороший инженер, что ей поручена разработка шасси новой модели. Елена Петровна – взрослое, не по годам, имя, на службе. Леночка – когда идет с Косыгиным в кино. Идет под руку, держится за черный с золотом рукав кителя так, что кажется – не отпустит никогда и ни за что. Но куда ей деваться? Моряк не может не ходить в море, и Москва в судьбе Михаила явление сугубо временное, вроде сказочного сна. Полная удобств жизнь в средневековой башне, принцесса у кульмана…

Чудовища, которых нужно побеждать.

В роли дракона выступает бумага – обычная, сероватая канцелярская бумаженция, покрытая ровными рядами окатистых бюрократических слов. С такой бумаги и началась история «сверчка».

В памяти Косыгина живет пронизывающая стужа осеннего утра. Злой ветер норовит пробить пальто или, на худой конец, сорвать фуражку. Шелест шин по асфальту, с фанерным шуршанием взлетает из-под колес желтый лист…

Знакомая машина. Скромный, не начальнический, кремовый цвет. Характерный капот бьюика – в Союзе автомобиль производится как ЗиС-103.

Распахнулась дверца. Из салона пахнуло кожей.

– Михаил Николаевич, садись. Есть дело…

Такая манера у «генерального» собирать утренние совещания. Опытный завод аж в Химках, пока автомобиль домчит, успеется поговорить о многом.

Косыгин оглядывается: кто соседи?

Широкое, с толстыми губами, лицо Швецова. У Аркадия Дмитриевича тяжело набухли мешки под глазами. Много работы у главного двигателиста «Красного Кертисса». Сейчас он, вместе с американскими специалистами, доводит двухрядную звезду: она нужна Союзу, она нужна и фирме «Кертисс-Райт», поскольку такой двигатель почти готов у «Пратт-Уитни».

Капиталисты и друг с другом секретами делятся неохотно – это же деньги! Кто успеет первый – снимет сливки с огромного военного рынка. С другой стороны, никто не знает, где заканчивается фирма «Кертисс» и начинается наркомат оборонной промышленности СССР. Интерес у них выходит общий.

А кто рядом с водителем? Сам Чкалов! Становится интересно. Валерий Павлович – капитан первого ранга, начальник центра тактической подготовки морской авиации. После того, как он разбился в тридцать восьмом на «девятнадцатом» – чуть-чуть не насмерть, к опытным машинам знаменитость допускают редко. Его дело выжать из серийного аппарата все, причем дважды: раз в небе, другой на бумагу, словами и схемами. Нужно, чтобы строевой летчик знал, на что способен самолет по гамбургскому счету. Чкалов ведь что сочтет нужным, то и напишет, нелицеприятно для заводов и конструкторов – какие могут быть рычаги давления на человека, которому безоговорочно верит Сталин? И – что ему здесь нужно?

А чего ему в жизни не хватает? В семье все хорошо, работа у него по характеру – опасная, почетная и очень нужная. Вот разве регулярный риск высшего пилотажа и испытаний на отказ приелся?

Значит, впереди авантюра, яркая и громкая, как беспосадочный перелет в Америку. Вот и составили маленький заговор: лучший авиаконструктор, лучший конструктор моторов воздушного охлаждения, лучший летчик. Раз машина зашла за Косыгиным – значит, флот тут очень даже при чем.

Пока руки жали, в голове тяжело ухнуло, словно закрылся казенник пятидюймовки.

– Вы что, товарищи – на приз Шнейдера нацелились? С радиальным мотором?

Ждал, надеялся – рассмеются, хлопнут по плечу, разочаруют… Увы. Поликарпов, не отвлекаясь от руля, кивает.

– Точно, – говорит Чкалов. Как всегда, окает. Улыбается, -быстро мыслишь. Истребительное у тебя, Миша, чутье.

– Надо бы с радиальным, – уточняет Швецов, – иначе все будет очень скучно… и без меня, совсем. Только я, хоть режь, двигатель до трех тысяч сил не разгоню. Даже с ресурсом в десять часов.

– Нужно, – нажал голосом Чкалов. – А то выйдет из «Красного Кертисса» «Красный Аллисон»… И у тебя последний завод отберут.

Конструктор-двигателист в ответ пожал плечами. Мол, сам хотел бы, но… На коленях у него раскрытая папка, в папке – единственный лист бумаги. Подумал, сунул Косыгину.

– Вот что мне Николай Николаевич выдал. Знакомься.

Очередной дракон для рыцаря.

Первым делом смотрим подпись. «М. Каганович». Нарком оборонной промышленности. Это что, его авантюра? Так Галлер пошлет большим загибом, он экстравагантных кунштюков не любит. И будет сказ о том, как поссорились Лев Михайлович с Михаилом Моисеевичем… Точно будет, если за идейку не заступится свой, моряк. Так вот зачем в этом автомобиле нужен кап-три Косыгин!

Что ж, стоит прочесть все. Вдруг и правда, что полезное?

Первые строки – трескотня, достойная помполита.

«В целях поддержания престижа Советского государства… укрепления советско-американской дружбы…» Значит, рассчитано не только на подчиненных. С нижестоящими Михаил Моисеевич держится куда проще… по-хамски держится, если честно. А тут – развел политику. Значит, ждет, что бумаженция дойдет до Галлера, хотя копию ему и не отправил.

Итак, вот оно: требование разработать машину для того, чтобы победить в гонках гидросамолетов на кубок Шнейдера. Вопрос политический: два года подряд призы берут представители не просто капиталистического, но фашистского государства. Если та же команда возьмет кубок в третий раз – ей засчитают окончательную победу и соревнования будут прекращены за явным превосходством итальянцев.

Последний победитель, итальянский «Макки МС-82» действительно быстр – сейчас это самый скоростной самолет мира. В рекордном полете выжал почти семьсот пятьдесят километров в час. Правда, Муссолини от него никакой пользы, кроме рекламы. Самолет для такой гонки – вещь в себе. Двигатель с ресурсом в десяток часов, одно крыло длинней другого… Еще эти «гидросамолеты» норовили утонуть сразу по приводнении, пока в правила не внесли пункт о необходимости продержаться на воде хотя бы шесть часов.

Итак, что будет, если флот ввяжется в работу по заданию НКОП? Придется отвлекать лучшие силы для того, чтобы сделать самолет на одну гонку… Ну, выиграет ее Союз. Получит хорошую прессу, тяжеленную бронзовую штукенцию и семьдесят пять тысяч франков, что на порядок меньше стоимости гоночного самолета.

При этом работы по другим, полезным, проектам замедлятся. Нет, пусть гонками Муссолини занимается! Пусть фашисты и дальше строят рекордные самолеты ради престижа, а воюют на устаревших фиатовских бипланах. Зачем в это втягивать СССР ?

– Нет, товарищи, – протянул Косыгин, брезгливо приподнимая приказ за уголок, – флот на это денег не даст, не просите! Пусть Михаил Моисеевич у себя резервы изыскивает. А у нас… сколько можно ждать корабельный разведчик под катапульту? Тоже, кстати, гидроплан!

Поликарпов не отвечает, у него сложный поворот, закладывает вираж, словно на истребителе. Аж в дверцу вжимает! Шины визжат по сухому асфальту. За окном – ветер, березы размахивают голыми ветвями с одинокими желтыми листьями. Но ясно, погода летная.

Чкалов, видимо, поймал оценивающий взгляд, брошенный кап-три на небо. Спросил:

– Ты сейчас на «девятнадцатом» летаешь?

– Да. Это имеет отношение?

– Еще какое. В лобовую с кем-нибудь сходился? Хотя бы в учебном бою?

– Нет.

– Тогда не поймешь. Приедем, сразу по машинам… Так проще объяснять, чем словами. Только бы облака не опустились!

У Швецова другое мнение. Он пытается объяснять.

– Гонки сделали репутацию двигателям водяного охлаждения. Ложную, понимаете? У них лобовое сопротивление ниже… но меньше живучесть, до первой пули. Это особенно важно над морем, так ведь?

Косыгин кивнул.

– Вот, – продолжил Аркадий Дмитриевич. – Радиальные двигатели живучее, но нам стали урезать фонды, причем с обеих сторон, и с нашей, и с американской. Еще немного, и…

Чкалов перебил конструктора.

– Я все Мише покажу – в небе. Дойдет, не бойтесь.

И правда – показал. Дошло.

Сначала была кабина опытного самолета. Когда Чкалов повел его к хищной остроносой машине, Косыгин сначала глазам своим не поверил.

– Мне – сюда?

– В переднюю кабину, иначе не проймет. – Валерий Павлович улыбнулся. – Забыл, что это – прототип учебной спарки? Двойное управление уже есть, проверено. А с Байдуковым я уже договорился…

Точно, из ангара выкатывают другую машину, знакомый, полюбившийся «восемнадцатый».

Михаил влез в непривычно тесную кабину. Приборы, впрочем, знакомые, управление тоже. Запахи: краска, теплое масло, бензин – успокаивают. Самолет уже прирученный, послушный. Щелкает переговорное устройство:

– Освоился? Выруливай, взлетай. Осторожно пройди по кругу, потом, как Георгий взлетит, начнем.

Косыгин чуть не заорал: «Я?!» Вовремя осекся. Летчики любят пошутить – и не любят трусов. Чего бояться? Позади сидит инструктор, о каком можно только мечтать. Случись что – можно бросить ручку, и Валерий Павлович вытащит, хоть с того света.

Потихоньку даем обороты мотору, выруливаем на взлетную полосу… Сердце забилось проказливым весельем. Чкалов желает его напугать? Дудки! Еще неизвестно, кто кого до седых волос доведет! Что, одному Валерию Павловичу можно нарушать полетные задания? Косыгин по-бычьи склонил голову, так хуже видна ухмылка, и дал взлетный форсаж.

Разбег. Машина набирает скорость непривычно быстро -сказывается хорошая аэродинамика, острый нос с двигателем водяного охлаждения. «Аллисон» яростно урчит, рвется в полет. Вот почему у американцев этот зверь в серии, а наши никак не освоят? Зверь под капотом, зверь в себе. Зверя надо держать, в том и шутка. До конца, до предела. Риск? Черт с ним! Лишь бы каверзный инструктор не вмешался, не испортил взлет. Пора! На взлет, круто вверх, с поворотом! Короткий взгляд в зеркало: как там Валерий Павлович? Еще не созрел для того, чтобы обматерить курсанта-перестарка?

В зеркале, вместо лица Валерия Павловича, красуется его же кулак… с большим пальцем, отогнутым вверх.

– Чуешь машину. Надумаешь уходить с флота – завод тебя возьмет в испытатели. А теперь…

Чкалов замолчал. Явно готовит проказу. Сейчас как бросит самолет в замысловатую фигуру! Так, чтобы незадачливого моряка раздавило перегрузкой прямо в кресле – или, наоборот, чтобы на ремнях висел. Прошла минута. Ничего.

Продолжается полет по кругу. Вот снизу поднялась другая машина – лобастый «восемнадцатый». Сегодня – условный противник для воздушного боя.

– Чувствуешь машину, говорю, – раздается сзади. – А потому, Миша, дерись сам. Разыграем Георгия, пусть думает, что меня сбил… Отрабатываем лобовые атаки.

Байдуков между тем качает крыльями, мол, начинаем. От мотора идет легкий дымок: дал форсаж. И что делать моряку в седле воздушного коня? Проигрывать обидно, а с асом тягаться, как ни крути, рановато.

– Ладно… – буркнул Косыгин и перевел мотор во взлетный режим. Жрет ресурс двигателя? Ну и пусть себе жрет, сейчас надо в грязь лицом не ударить. Да и ненадолго это -два самолета лоб в лоб сходятся быстро.

Слишком быстро! Широкий лоб байдуковского истребителя стремительно растет, кажется – небо заслоняет. Так и видишь хладнокровного противника, что, слегка пригнулся за неохватным мотором, ловит тебя в прицел кинопулемета.

А ты словно верхом на крокодиле. Пусть острая у него пасть, пусть зубастая – не защитит. В настоящем бою летали бы пули – каждая шла бы в тебя, и все равно отвернуть было бы нельзя. Кто отвернул – сбит.

Косыгин прильнул к прицелу, следит за дистанцией. Несколько секунд – и отворачивать будет поздно. Еще немного, еще… Ручку на себя! Наваливается перегрузка, в глазах темнеет – не до конца, приборы видно. Ручку отдать! Машина выравнивается вверх колесами. Хорошо. Снова на себя. Теперь вбок! Самолет заканчивает бочку. Вышло. Где «противник» ?

Косыгин честно крутит головой, но истребитель Байдукова словно растворился в небе. Вызов по радио – приказ садиться. «Генеральный», кажется, зол, но Косыгин знает, чем унять его гнев.

Потому что он, действительно, понял.

Машины с радиальными двигателями нужны флоту.

Значит, нужно рекомендовать наркому принять вызов, ввязаться в борьбу за кубок Шнейдера? Вот только аргументы… Галлера здесь, в кабине спарки, не было.

Хорошо, нарком не из тех адмиралов, что думают вросшей в кресло задницей. Знает, каково идти в бой, прикрывшись надежной броней – и каково в открытую, на голой палубе или за «жестяной» переборкой. Потому, если подыскать нужные слова – поймет.

Машина снижается по широкой спирали. Перед заходом на посадку времени – на один вопрос. Пока в машине двое, а связь с вышкой блокируется одним щелчком.

– Валерий Павлович?

– Просто Валерий. Ты на испытателя тянешь.

– Хорошо… Скажи, Каганович участие в конкурсе сам придумал? На него не похоже. Не любит он риск.

Чкалов молчит. Наконец, роняет:

– Приказов сверху он не получал. Но разговор был.

Похоже, что вся история и началась с чкаловской подачи.

Обронил в беседе со Сталиным несколько слов, тот запомнил. Обратился к Кагановичу с запросом, тот воспринял пожелание вождя, как приказ… Все обычно.

Машина заходит на посадку – тоже быстрей, чем привычно. Вовремя бы выровнять… Уд,ар! Самолет подскакивает. Цело ли шасси? Самолет легко катится по полосе. Пора глушить мотор, тормозить. Техники торопятся осмотреть фюзеляж, шасси. Нет ли трещин? Похоже, есть: где-то за краем сознания разносится голос Чкалова:

– Какие, к чОрту, нормы прочности?! Думаете, строевой летчик будет садиться мягче? Я говорю: усилить, и точка! И нормы поправьте, они у вас, небось, с американских слизаны…

Ему вторит голос Байдукова:

– Валер, ты опять не отвернул! Ну, что ты уходишь не виражом или боевым разворотом, а иммельманом, я знаю. Но сегодня же чуть брюхо о брюхо не потерлись!

– А ты чего уходил иммельманом?

– А так обычно немцы уходят, на «худых»… Стой, не переводи разговор на тактику. Из-за тебя мы чуть не гробанулись! Почему так поздно отвернул?

– Я, Байдук, за полет ни разу не тронул ручку. Ты вот с ним дрался, его и спрашивай.

Не разговор, музыка.

Все живы, впереди – большое дело.

Косыгин отсоединил шнур шлемофона от бортового разъема, откинул фонарь, вылез на крыло. Валерий Павлович нависает над инженером-конструктором, что разработал шасси. Ну, кому она товарищ инженер, кому – Леночка. Бледная, губу прикусила, но слушает внимательно.

Весь день от Михаила пряталась. Вечером – подошла. Уставилась прямо в глаза, сказала, что желает осмотреть Владимирскую башню Китай-города изнутри. Как-никак, памятник архитектуры…

– Не торопишься?

– Я же тебя чуть не убила… – помолчала. – Значит, люблю.

Вот такая логика. «Возлюбленных все убивают, так повелось в веках». Что ж, теперь никакой враг не страшен. Жизнь Михаила Косыгина принадлежит невысокой девушке с руками в пятнышках туши. Когда-нибудь он разобьется на ее самолете: целиком ее конструкции. Иначе выйдет некрасиво и нечестно, как измена…

Когда Галлер улыбается, не видно, насколько у него несимметричные черты лица.

– Для начала, Михаил Николаевич, поздравляю. Женитьба для морского офицера – необходимый элемент карьеры. Мне нужно, чтобы мои командиры возвращались из походов, а для этого желательно, чтобы у них был якорь на берегу…

Улыбка исчезла. Перед Косыгиным – суровый нарком, известный всему Союзу по портретам и фотографиям. Разве на портретах нижняя губа к носу приделана не так криво. Это не знак дурного расположения, у адмирала флота лицо такое.

– Теперь о вашем рекордном самолете. Меня он не устраивает. Я не против радиального двигателя. Живучесть – это хорошо, такое требование я поддержу. Но – я решительно против участия в гонке. Я не выкину деньги флота на самолет, который не пойдет в серию. Мне не призовой скакун нужен, а солдат. Разведчик. Истребитель сопровождения. Перехватчик с большим радиусом действия. Ясно? Так своим подопечным и передай: будут самолеты для флота – будут и заводы. Все!

Переубедить наркома не удалось.

Пришлось Косыгину передавать Поликарпову дурные вести: идее участия флота в проекте гоночного самолета пришел конец. Они тогда сидели в кабинете генерального втроем: сам «король морской авиации», Чкалов – и Косыгин. Собираться не меньше, чем втроем, – одно из правил, которые свято блюдет Николай Николаевич Поликарпов. Ему нужен свидетель каждой беседы, чтобы никто не мог его оговорить. Что поделаешь, арест, расстрельный приговор и три года в тюрьме весьма способствуют развитию осторожности. Почему третьим стал именно Валерий Павлович? Во-первых, ему интересно. Во-вторых, какой свидетель лучше того, которому верит сам Сталин?

Так Чкалов, до этого невозмутимо подпиравший стену, от рассказа лишь разулыбался.

– Так и надо. Нечего по мелочи работать, так и по туполевской дорожке пойти недолго, гнать рекордные АНТ в одиночных экземплярах и делать гражданские машины из тяжелых бомбардировщиков…

Генеральный морщится.

– Туполеву сейчас тяжело… – говорит он.

Сам побывал врагом народа, знает, о чем говорит. В тридцать восьмом горлопаны со всех трибун клеймили «туполевщину», да и сейчас это слово нет-нет, да проскользнет. Она – «не до конца изжита». Ее – «развели тут, разлагаетесь». К ней – «вы слишком терпимы для коммуниста». Спроси же любого, в чем она, «туполевщина», заключается, молчат и краснеют. Частью от стыда, частью от злости.

– Не будем об этом. Надо о том, что мы можем сделать. Задания наркомата по рекордной машине с нас никто не снимал. И рад бы пополам разорваться, но не могу: сорву сроки и там, и там…

Поликарпов встал. Зачем-то одернул привезенную из поездки в США кожаную летную куртку. Словно желает – на смертельно опасное задание, добровольцем.

– Михаил Николаевич!

Сидеть нога на ногу оказалось невозможно. Косыгин тоже поднялся со стула.

– Слушаю вас.

Вот оно, решение. Сейчас!

– Мне нужно слово Галлера. Если я сделаю самолеты для флота в срок… Корабельный разведчик, тяжелый истребитель, перехватчик… Могу я рассчитывать на зачисление в штаты флота?

Запомнил, значит, Николай Николаевич, год двадцать девятый. Он тогда сидел в тюрьме с расстрельным приговором, а Галлер своих людей вытащил, тех же, кто осмелился бросить моряков в застенок, сунул на их место. Не то чтобы с флота, как некогда с Дона, вовсе выдачи нет. Есть, но при условии, что собственное управление информации подтвердит улики… В общем, Галлер не выдаст – Каганович не съест?

Хороший ход. Правда, хороший. Стоило бы ответить: «да», но Косыгин распоряжаться словом наркома права не имеет.

– Я поговорю с Львом Михайловичем, – сказал он. – Полагаю, в самое ближайшее время он изыщет возможность посетить опытный завод. Было бы хорошо, если бы к тому времени можно было показать хотя бы некоторый задел…

Поликарпов кивает, садится. Снова деловой тон.

– Мысль вот какая. Рядные моторы пойдут на рекордные машины – и на самолеты, которые другие конструкторы будут делать на основе рекордных машин. Мы, как и собирались, возьмем двигатель радиальный. Аэродинамика будет хуже, мощность мотора выше. Посчитаем варианты, продуем в трубе… И посмотрим, на какое применение можно выйти с новым швецовским мотором, его на «Кертиссе» через полгода-год дадут в серию. Сейчас мне нравится это!

Конструктор одним росчерком, словно ответ на замысловатую задачку из книжки Перельмана, изобразил профиль самолета. Толстый бочонок с колесами! Еще росчерк – вид сверху. Тот же бочонок, только вместо шасси видно короткие крылья.

– Перехватчик?

Генеральный молчит. Добавляет штриховку… Корпус цельнометаллический.

– А разведчик?

Еще два быстрых движения – и поверх крыльев ложатся жирные линии.

– Консоли отъемные – фюзеляж общий, – говорит Поликарпов. – В полковых мастерских можно будет сделать так… Шасси тоже поменять недолго.

Карандаш шуршит по бумаге – крылья растут в длину. Вместо колес самолет обзаводится поплавками.

– Вот вам и корабельный самолет.

– Зубастый, – заметил Чкалов. – Пушки, и даст узлов под триста. Это, скорей, гидроистребитель, как у японцев и итальянцев.

Косыгин ткнул пальцем в чертеж.

– Одноместный, а корабельному разведчику нужен штурман. И с таким фонарем – какой обзор, какая разведка?

Поликарпов улыбается – и рисует. Фюзеляж остается тот же, но на чертеже совсем другой самолет! Высокий обтекаемый фонарь явно закрывает большую, на двоих, кабину. Крылья размахнулись еще шире.

– Хороший обзор, штурман-стрелок ведет огонь при откинутом обтекателе. Это – тяжелый истребитель. Теперь, при той же кабине, прибавляем поплавки… Вот вам, Михаил Николаевич, и разведчик. Цельнометаллический, взлет с катапульты выдержит. Получите!

Улыбается с гордостью. Унификация – основа серийного производства, мать дешевизны. «Король морских самолетов» – он не потому король, что его машины берут призы, а потому, что их строят многими сотнями!

Даже на стадии проекта модели разойдутся. Не получится единого фюзеляжа, но множество узлов останутся общими. Это – большая серия, дешевое производство. Настолько дешевое, что нет толка возиться с деревянно-перкалевым разведчиком.

Самолет цельнометаллический, делается для воздушного боя, для перегрузок. Старт с катапульты точно переживет. Что до съемных консолей, их так и так делать. Это – непременное условие хранения самолета в палубном ангаре.

Четыре месяца спустя газеты мира вышли с аршинными заголовками: кубок Шнейдера взял советский летчик на советском самолете! Фотографии остроносой машины конструкции Ильюшина обошли весь мир. Рядом с гидропланом красовался летчик, выигравший гонку. Чкалов, разумеется. Дорвался до нового рекорда! Вспышки фотоаппаратов, стрекотание киносъемки, бумажный дождь под колесами авто… Слава.

Дома – перемены. Народного комиссариата оборонной промышленности больше нет, разделили. Товарищ Каганович не справился с объемом задач… да и никто бы, наверное, не справился. Теперь есть отдельные наркоматы вооружения и боеприпасов. Есть наркомат судостроения, которым руководит недавний директор Балтийского завода, инженер-контр-адмирал. Михаилу Моисеевичу оставили авиационную промышленность – как же, под его руководством достигнуты впечатляющие успехи! Вновь весь мир восторгается советскими летчиками!

Только настроение у наркома не праздничное. Его, по сути, понизили – и оставили кусок, на котором ожидается завал. Сказалась обратная сторона рекордов. Силы, что потрачены на гоночные самолеты, не вложены в новые конструкции для армии и флота. Перспективнейшие рядные двигатели отказываются работать дольше тех самых гоночных десяти часов, на стендах воняют горелым маслом, дымят. Армейский истребитель Ильюшина застрял в экспериментальном цеху намертво: то, что годилось для гонки, для воздушного боя слишком хлипко. Яковлев отработал планер истребителя, но своего двигателя под него нет и не предвидится, летает с американским «аллисоном». Хорошо летает, но от чужого производства зависеть нельзя! А сверху все чаще спрашивают: когда? Долго еще сталинским соколам летать на древних И-15 с гофрированными крыльями^[1] и стремительно стареющих «ястребках»? «Кертисс-Хок» летает с тридцать шестого, его советский близнец поднялся в воздух в тридцать седьмом. А на дворе – тридцать девятый, Гитлер сожрал Австрию, кусок Чехии, фашизм побеждает в Испании… Новые самолеты нужны армии как хлеб, как воздух!

Это, между прочим, сказал Сталин. Что будет с наркомом, который в протянутую за авиационным хлебом руку народа вложит камень очередной иностранной лицензии? То-то. А что в наркомате есть – из готового?

Ни-че-го. Если не считать воздушное трио строптивого Поликарпова.

Вот и ходит Михаил Моисеевич по Химкинскому заводу…

В цеху самолеты особого впечатления не производят. Нет в них стремительности, формы хоть и зализанные, но не острые, медлительные. Кургузенькие, толстенькие, на спине горбик. Не понравились! Нарком буркнул:

– Три поросенка. Молись, крестоносец: не полетит хоть один – не прикроет тебя Галлер.

Крестоносцем он называет Поликарпова: тот не только крестик носит, но и в церковь ходит по воскресеньям.

У летчиков отзывы другие.

«Кабина – образец комфорта… С фонарем и обтекателем задней пулеметной установки обращаться легко… Удобное расположение оборудования, переговорного устройства…»

И, главное, – пилотажные свойства. Тот самый швецовский мотор, из-за которого самолет приобрел характерную лобастость, на рекорды самолет не вывел. Просто сделал его быстрей всех серийных моделей, что советских, что лицензионных. Как говорили те, кто погнался за гоночным призом: «С таким мотором свинья полетит».

И летает. С бетона, с грунта – на колесах. На лыжах – со снега. С воды – решительно отказывается!

Гидроаэродром здесь же, рядом с опытным заводом. Амфибия споро бегает вверх-вниз по течению, поднимает волну, только в воздух подниматься никак не хочет. Поликарпов уже лично взялся за форму поплавков, бьется за каждый килограмм веса – без толку. Со всех сторон несутся предложения:

– Снять один из пулеметов задней установки. У всех один ШКАСик.

– Нет.

– Снять один из крупнокалиберных пулеметов в носу.

– Нет.

– Уменьшить запас топлива.

– Не выходит!

Он обещал Галлеру боевой самолет, его и делает. Впереди манят нашивки инженера-капитана первого ранга и хоть какая-то уверенность в завтрашнем дне.

Другие предложения идут в дело.

– Поменять стойку шасси.

– Увеличить крыло, вот результаты продувки.

Новый день – и обновленный самолет соскальзывает в воду по слипу, словно спущенный на воду корабль. Плавает: корабли ходят, а вот самолет, который не может оторваться от воды…

У Поликарпова с компанией – лица похоронные. Заводской летчик, откинув колпак, выпрыгивает прямо в воду, поднимая круги, бредет к берегу.

– Настоящий поросенок! А свиньи не летают.

Дело застряло. Сроки идут. Письма из двух наркоматов приходят все более грозные. Одному Чкалову горя нет: ездит с остроносым чудовищем по всему миру, демонстрирует. Пока не надоест. Тогда – явление! Одет, точно только с приема на Пятой авеню. Сияет, как медный пятак.

– У вас тут намечается первый полет?

Первый полет, помимо риска и славы, означает неплохую оплату.

– Скорее, срывается.

Летчик по-новому оглядывает родителей «трех поросят».

– Почему настрой, как на похоронах?

Поликарпов указывает в сторону реки.

– Не взлетает.

– Так. Поглядим поближе…

Ему нужно поплавки в воде посмотреть, машина опять соскальзывает по слипу в воду, летчик плюхает вокруг.

– Нормально сидит…

Обходит проблемную машину кругом, выбирается на берег – за ним тянется цепочка мокрых следов. Аккуратно выливает мутную водицу из лаковых туфель.

– Годные поплавки, а сам самолет – красавец! Полетит. Завтра же подниму. У меня с собой сюрприз – на станции, нужно сгонять полуторку, вывезти. Ну и смонтировать за ночь. Распоряжайся, Николай Николаевич! Ночкой нам предстоит поработать.

Азартно потирает руки. Сразу становится хорошо, спокойно. Чкалов и на метле взлетит, а после успешного полета выйдет уже не срыв сроков, а небольшое отставание.

С утра на гидроаэродроме – явление. Опять Каганович! Шляпа сдвинута назад, хорошо видно лысину. Усы агрессивно топорщатся. Едва вылез из автомобиля, заявляет:

– Не полетит – сдадим вас в наркомат судостроения. А что? Гидроплан, который не летает – это ведь катер, а?

Хохочет. Намек ясен – совсем недавно катерами занимался Туполев. И где он сейчас?

Ему хорошо. Перехватчик и тяжелый истребитель приняты: гора с плеч. Макнуть в чуть мутноватую речную водицу подчиненного, что многовато о себе возомнил, нарком полагает делом приятным и полезным.

Мельком глянул на виновника своего визита. Самолет за ночь приобрел радикально-верноподданнический красный цвет.

– Перекрасили? Считаете, поможет?

Поликарпов морщится, отворотившись. Нарком не отстает:

– Думал, Николай Николаевич, вы самолет иконами разрисуете… У меня ведь в наркомате и кроме вас специалисты есть! Все подсчитали. Взлететь ваша алая свинка может только чудом.

Поликарпов молчит, поглядывает на самолет. Там, на носу, где двигатель крепится к фюзеляжу, и следов ночного монтажа не осталось. Вот она, своевременная перекраска. Так что правильней всего – молчать.

Шелест шин, явление второе: Галлер. Быстрым шагом подходит к группе «заговорщиков», жмет руки.

– Мне из НКАП сообщили, что сегодня будет полет. Рад, что вы не подвели. А то уже волновался… А, и Валерий Павлович здесь? Почему?

– Давно не летал на новом самолете первым, – признается Чкалов. – Охота вспомнить молодость.

Широко улыбается. Сам привез на «Красный Кертисс» новые станки. Сам принял новый мотор – первый в новой серии – из рук Швецова. Это он Поликарпову сказал. Косыгин знает чуть-чуть больше.

Новые двигатели, увы, не слишком надежны. Первая серия всегда отличается заоблачной ценой и качеством ниже уровня земли, самолеты с такими моторами разбиваются куда чаще. При серии обычно имеется эталонный образец. Его делают отборные мастера на лучшем оборудовании. Его детали до микрона соответствуют чертежам, в серии точность работы на порядок хуже. Эталон как раз готовили к стендовым испытаниям… Так вышло: рядом стоят два одинаковых мотора, один довольно скверный, другой очень хороший. Валерий Павлович это знает. Рядом – никого, только несколько работяг спрашивают: который грузить? Ну как тут удержаться?

Михаил косится на Поликарпова. Тоже ведь знает о качестве первой серии, но ворованный агрегат на самолет ставить бы не стал. Даже не приказал, попросил бы вернуть на место. Потом – вздох, рука генерального конструктора нехотя тянется к телефонной трубке. Номер Швецова. « Тут путаница вышла, Аркадий Дмитриевич…» Так будет, но после полета.

Это правильно. Не случайно же два почти одинаковых изделия оказались рядышком и без присмотра? Швецову нужно, чтобы красный гидроплан прошел приемку. Взлетевший «поросенок» – еще один завод под его моторы. К тому же, если к «туполевщине» прибавится «поликарповщина», так и «швецовщина» как итог вполне вероятна. Дело-то куда серьезнее, чем испытание второстепенной модели: охрана аэродрома начинает особенно сильно тянуться, а из очередной машины выходит, посверкивая пенсне, еще один нарком. Если самолет не взлетит даже с новым движком, так товарищ Берия может сделать запрос об аресте вредителей прямо здесь, а Галлер, чего доброго, под горячую руку, не возразит.

– Я тоже не чужд авиации, – говорит Лаврентий Павлович, – у меня и КБ свое есть…

Так он что, за новыми кадрами приехал, что ли? Туполева, Петлякова и Бартини не хватает? И если Чкалов не поднимет «поросенка», авиационная шарашка пополнится?

До старта – несколько минут. Машина заправлена. К проходной тяжело подкатывают несколько автомашин.

Явно внутри броня. В большинстве охрана, но из одной выходит – Сам.

В простом летнем френче без знаков различия, без легендарной трубки в руках… Руки засунуты в карманы, усы прячут легкую улыбку.

– Вот и я. Вижу, не все меня ждали? Но меня тоже интересуют успехи советской авиации. Очень интересуют, да…

Берия посверкивает стеклышками. Он – знал.

Впрочем, это не важно. Для Косыгина важно другое: если самолет не взлетит, это будет не просто конец карьеры и, вероятно, арест. Это будет даже не предательство доверия человека, которому он обязан. Тигриными глазами невысокого грузина на него смотрит Отечество. Которому он давал присягу.

Если самолет не взлетит, ему, Косыгину, будет стыдно. Тем стыдом, тем позором, от которого порядочные военные пускают пулю в висок.

Оглянулся – позади не одна конструкторская команда. На поле вышел весь завод, люди, что работали ночами, сверхурочно, без всякой записи. Вот их, этих людей, и представляет требовательный сталинский взгляд.

Только Чкалов улыбается. Шепчет на ухо:

– Я на четвертом тэбэ бочки крутил… Пошли.

– Куда?

– Со мной, в полет. С Байдуковым сговорено, он готовит «ястребка». Как тогда, только в задней кабине будешь ты -за стрелка и штурмана. Фотопулеметы установлены, охрана Иосифа Виссарионовича в курсе… Летать по кругу – скучно. Ну?

– В парадной форме? – возмущается Косыгин. – Во-первых, я наверху превращусь в ледышку. Во-вторых, я не интендант, складом формы не заведую. А в машине, между прочим, масло.

– Во-первых – высоко забираться не будем. А во-вторых… Да куплю я тебе новые штаны! Или, вон, Лев Михалыч выдаст.

Галлер кивает – и из-за спины показывает кулак. Мол, хулиганы!

Так и ушли к машине. Они не видели, как Сталин, обернулся к Поликарпову, произнес:

– Поздравляю с новым самолетом. Если перед испытаниями летчикам не о чем беспокоиться, кроме как о форменных брюках…

Косыгин этого не слышал, и хорошо. Надел парашют, пристегнул ремни. Связь в порядке. Фотопулемет тоже.

– Стрелок готов.

В ответ – рычание мотора. Брызги – впереди учебный бой, а пулемет стрелка стреляет только при открытом фонаре. Самолет разбегается… Но брызги не уходят вниз, приходится вытирать лицо рукавом.

– Валериан?!

В ответ – рычание:

– Управление тугое. Вода, словно клей!

Машина упрямо идет вперед. Двести метров, триста.

Четыреста метров. Только убегающая за хвост машины пена. Самолет чуть-чуть приседает – так бывает перед тем, как гидроплан идет вверх. Если идет. Формул для точного расчета формы поплавков наука пока не придумала, и в испытательных бассейнах пока не умеют имитировать взлет гидроплана. Числа и модели позволяют избежать грубых ошибок, но подбор поплавков остается искусством, плодом интуиции – и удачи.

Восемьсот метров. С берега самолет уже плохо видно. Машина чуть заметно покачивается с крыла на крыло, Чкалов пытается ее оторвать, чуть-чуть меняя гидродинамику поплавков.

– Точно, поросенок. Но на кубок ездили дольше!

Там надо разгоняться километр. По условиям.

Вот он, километр. Голос… девичий голос по радио -с поста управления полетами.

– Товарищ Чкалов! Вчера забыла сказать… Поплавки немного подтягиваются к корпусу, хоть и не до конца. Там есть ручка…

Леночка. Женщина, которая его, Косыгина, когда-нибудь убьет. А сегодня – спасла. Не от смерти даже, от позора. Спасла, потому что Чкалов нашел нужную ручку, повернул -и машина тяжко, нехотя, пошла вверх. Вот поплавки поднялись на редан, вода разлетается в стороны тонкой прозрачной пленкой… Еще несколько мгновений – и отрыв!

В воздухе характер самолета резко поменялся. Высоту набирает так, что уши закладывает. Виражит – едва не вокруг своих же закрылков.

– Свин, натуральный, – Чкалов уже шутит, – не пнешь, не полетит. А швецовский мотор – зверь…

Зверь словно услышал, что говорят о нем, зачихал. Самолет начал терять высоту, но, стоило ему чуть клюнуть носом, простуженное чихание сменилось ровным рычанием.

– Перебои при одном положении ручки, – констатировал Чкалов, – надо дорабатывать, но на сегодня – приладимся. Аэродром вижу, и Байдукова… начинаем. Следи за тылом. Сейчас мы ему дадим прикурить!

Воздушный бой Косыгин помнит плохо. Были перегрузки, он пытался быстро перебросить пулемет с одного борта на другой – вися на ремнях вниз головой. Почему? Потому, что пулемет стрелка торчит в сторону, противоположную поплавкам. Байдуков это знает, норовит зайти сзади-снизу. На неповоротливом бомбардировщике пришлось бы ставить нижнюю пулеметную точку, но здесь достаточно крикнуть пилоту:

– Снизу!

Быстрая полубочка – готово, противник в секторе обстрела. А стрелок, соответственно, вниз головой…

Косыгин не помнит, как за схваткой двух самолетов следили с земли. Это ему потом генеральный рассказал. Мол, сам Сталин спросил:

– Это точно разведчик-истребитель, а не истребитель-разведчик?

Будущий КРИ как раз пытался навязать байдуковскому «ястребку» бой на виражах. Зайти в хвост у него бы не вышло, но поймать в сектор обстрела штурмана-стрелка – вполне.

– Самолет идет в серию, – подытожил Поликарпов. -Я уже числюсь советником наркома флота по авиационным вопросам…

Перед этим Косыгин приветствовал конструктора, как старшего по званию – на рукаве поликарповского кителя блестят заветные нашивки. Вместо поздравления сказал:

– А поплавки, товарищ инженер-капитан первого ранга, все равно надо доработать. На каждый крейсер по три Чкалова не сыщем…

Через полгода Косыгин стал капитаном второго ранга и получил долгожданное назначение на корабль. Задачу ставил нарком.

– «Фрунзе» заканчивает вторую модернизацию, – говорил Лев Михайлович. – Серьезную модернизацию! Испанские события практически целиком износили машины, пришлось менять их, как и многое другое. Вам придется освоить линейный крейсер, и освоить быстро. Справитесь -встанете на мостик своего корабля. Крупного корабля, командиру которого очень пригодится и ваш специфический опыт работы в авиапромышленности, и даже умение летать самому. Я достаточно прозрачно намекнул?

Куда уж прозрачней! Прищурь глаза – увидишь корабль с характерной, на один борт, надстройкой-островом, плоскую палубу, поперек которой натянуты тросы, подъемники, что возносят из ангаров самолеты со сложенными крыльями… «Поросят», разумеется, только на колесах и с гаками, аэрофинишеры цеплять. И не их одних. Вот кертиссовский пикировщик «Хеллдайвер», он же советский РП-2(и). «И» в скобках значит – самолет иностранной разработки, производится по лицензии. Обычный советский самолет, таких пруд пруди в морской авиации, да и в армейской не меньше. Правда, в США эти машины считаются палубными. Самолетами для авианосцев.

Увы, образ корабля размыт и неясен. Нет в составе Красного флота ни единого авианосца! Нет их и на стапелях… Михаил Косыгин достаточно прослужил адъютантом наркома флота, чтобы знать это наверняка.

С другой стороны, тот же линейный крейсер прошел обе модернизации отнюдь не в СССР. Так что… Все может быть!

Через те же полгода советская авиация получила славное пополнение – три новых типа самолетов. Перехватчик И-21. Морской тяжелый истребитель МТИ. Первые модели поплавковых КРИ тоже появились… Всех их прозвали «кабанчиками» да «свинами», хотя в газетах случались и выспренности вроде «алых вепрей», особенно во время финской войны, когда итальянские добровольцы помогали белофинскому режиму в боях за Карелию. Спасти Маннергейма от разгрома фашистам не удалось? Тем лучше они запомнили, что такое «порко россо».

Теперь старый добрый поплавковый «свин» обзавелся новым мотором и отзывается на прозвище «сверчок», но это не помешает ему свидеться со старыми знакомыми.

Скоро. Очень скоро!

[1] В нашей истории к этому самолету ближе всего первый прототип И-14.

Пилоты угомонились: сошлись на том, что при желании можно и на основном баке продержаться в воздухе изрядное время. Подрегулировать обороты двигателя, состав топливной смеси… Все можно сделать прямо из кабины пилота смещением двух маленьких рычажков. Этим «сверчок» отличается от первых «красных свинов». Косыгин и сам, когда залез в кабину в первый раз, удивлялся: зачем столько приборов, кнопок и рукояток? Лишь полдесятка вылетов показали, сколько опытный пилот может выжать из самолета при помощи этих штуковин. Неопытный, правда, рискует угробиться: например, увлечется боем и не обогатит топливо. Итог: догонят, зайдут в мертвую зону, собьют. А если обогатит, но после боя забудет передвинуть рычажок с позиции «Бог.» на позицию «Норм.» – шлепнется на обратном пути, не успеет вернуться на корабль.

Штатные пилоты овладели этой премудростью куда тоньше, чем старший помощник? Молодцы, как бы только за спором не забыли полетное задание.

– Повторите задание, – требует Косыгин.

Со старпомом не поспоришь.

– Вылет в интересах бэче-четыре, парой. Выполняем имитацию атаки «Фрунзе» с разных высот и азимутов, по требованию связистов повторяем. Одновременно ведем наблюдение за воздухом на случай провокаций.

– Верно. Личная просьба…

– От вас, Михаил Николаевич?

– Нет, от помполита. За воздухом поглядывайте особенно внимательно. Иван Павлович хорошо помнит «кондоровские» штучки. Поначалу они бомбить советские суда не осмеливались. Наводить на них надводные корабли блокады не всегда успевали. Оставалось гадить по мелочи. Когда с самолета падает бомба, это агрессия, ясная и недвусмысленная. А когда ящик гаек россыпью – технические неполадки на совершавшем облет судна самолете. На экипаж же атакованного транспорта упавшие с высоты железяки действуют как хорошая шрапнель.

Рыжий пилот прищурился.

– Это тогда он орден получил?

– Не тогда, – сказал Косыгин. – Позже, в тридцать девятом, когда ни мы, ни они уже не стеснялись. Кстати, благодаря ему удалось провезти в Барселону полсотни разобранных «ястребков». А еще его франкисты топили пару раз… Не дотопили. Так что, поверь, в фашистских провокациях он разбирается очень хорошо.

Слишком хорошо, на деле, но об этом Косыгин умолчал.

Толчок в спину, короткие мгновения перегрузки. Мотор орет на стартовом режиме. Машина проседает, но у самой воды начинает набирать высоту. Вылет начался благополучно. Штурман слышит хорошо. Круг над кораблем. Линейный крейсер в традиционной для русских средиземноморских эскадр бело-золотой окраске красив и мирен, словно трансатлантический лайнер. Несмотря на беспокойную обстановку в мире, Советский Союз ни с кем не воюет, а значит, новейший и крупнейший корабль его флота сейчас скорее дипломат, чем воин. Смерть в белом смокинге… Правда, подслеповатая смерть.

Шторм даром не прошел. Сейчас по обеим башням надстроек – суета, спешная наладка. Готовят к испытанию пост радиоулавливания и зенитные директоры. Вот проснулись батареи универсальных орудий, синхронно повели стволами трехдюймовые зенитки. Настороже и зенитное пулеметное гнездо на грот-мачте, теперь единственное. Четыре расчета пытаются поймать серебристые контуры самолета в ракурсные кольца. Даже понимая, что это свои, что стволы разряжены, знать, что на тебя нацелено как минимум два ДШК – неприятно. Пилоту «сверчка» доводилось видеть, что крупнокалиберный пулемет делает с самолетом… Увы, такая сегодня выпала работа: имитировать противника. Стоит представить чужие опознавательные знаки на борту толстенького серебристого самолета – и различий просто не заметишь. Похожие самолеты есть у Швеции, Японии, Италии. Американцы, между прочим, с интересом испытали «сверчка», отметили хорошую обтекаемость, двусмысленно похвалили советский мотор: мол, «Красный Кертисс» филиал известной фирмы. Лицензию покупать не стали только потому, что тяжелый истребитель им не нужен. Решили, и точка! СССР продал за океан всего десяток – для почтовой и курьерской службы. Перелеты через Северный полюс и победа на гонках гидропланов создали советским самолетам добрую репутацию. Еще несколько штук ушли под маркой «Кертисс-Райт» в Южную Америку.

К машинам приценивались англичане, помешало резкое охлаждение отношений во время финской войны. Шведам -не помешало, купили почти полсотни вместе с лицензией на производство. Правда, самолет объявили «легким пикирующим бомбардировщиком», а моторы взяли у американского «Кертисса».

«Сверчок» кружит над кораблем, набирает высоту. Взгляд вниз… В разведывательных частях поплавковых «поросят» всячески костерили до самой финской. Мол, низко расположенное крыло мешает вести обзор. Ничего, приладились. Нормальный разведчик по прямой не ходит, петляет, чуток виражит, покачивает плоскостями. При должной сноровке все разглядишь. Все неудобства искупает возможность отбиться от пары финских «фоккеров». Если же силы равны и бой идет, скажем, пара на пару – можно посмотреть, хорошо ли горят самолеты с голубыми свастиками!

Сейчас внизу лазурь Эгеиды. Меняют позиции греческие эсминцы, сверху ясно различаются более широкие, с длинным полубаком и орудиями в башнеподобных щитах «Базилисса Ольга» и «Базилевс Георгиос». Рядом идут четыре узких корабля, у них короткий полубак, пушки без прикрытия. «Аэтосы». Еще эсминцы должны различаться видом труб, но за кораблями стелется масляно-черный дым. Подробней не разглядишь.

Тянутся к выходу из порта корабли поменьше. Сверху -что за карасиками в ручье следить, разве у рыбешки трубы не дымят. У них что, тоже учения? Странно, что экипаж не предупредили. Такие новости оглашают по трансляции, на «Фрунзе» это традиция, еще с испанской. Случилось попадание? Не надо гадать, куда, не надо волноваться, выдержит ли корабль. Все скажут! Можно спокойно воевать. Может, потому и молчат, что сейчас мир, а у экипажа слишком много забот, чтобы смотреть как греческие легкие силы носятся по акватории?

Машина выравнивается, взгляд невольно цепляет город. Беленые стены, крыши: красные черепичные, сверкающие железные. Внизу, у моря – ровные квадраты «европейских» кварталов, над ними схваченный белыми стенами холм, лабиринт Старого города. Вдали – голубоватые очертания гор… Красивые места. Теплые и очень мирные. Война выглядит по-другому. Командир звена «сверчков» хорошо помнит, как.

Война – белая, словно лед, рыхлая, точно низкие облака. На нее смотришь сквозь солнцезащитные очки, мороз кусает лицо сквозь маску из кротового меха. Зима. Высота. Война. И то, и другое, и третье – его работа, работа морского ближнего разведчика, «амбарчика»-МБР -смотреть за ледовой обстановкой, направлять корабли по самому удобному пути. Они и так задерживаются!

Над головой, прижимаясь к кромке облаков, проходят самолеты – строй за строем. Слитной массой идут солидные, угловатые четвертые ТБ. Дюжина за дюжиной проносятся эскадрильи СБ-5, лицензионных «Драконов». Спереди, сбоку – выписывают кренделя «ястребки» сопровождения. Обратно тянут – строй развален, моторы чадят дымящим маслом, плоскости и фюзеляжи в дырах… Несколько часов такой атаки – и у Балтийского флота закончится авиация.

А что делать? Корабли опаздывают, а тут не свидание. Ценой задержки станут не надутые девичьи губки, а жизни отличных ребят. Тех, кого на рассвете выбросили прямо в пасть белофинскому зверю – на зенитки и береговые батареи, на портовые кварталы Хельсинки. У воздушных десантников задача – продержаться, пока подойдут корабли. Иначе морской пехоте высаживаться в ледяную воду мартовской Балтики, под огнем… Выстоят – что ж, подкрепление высыплется прямо на пирсы, вместе с танками и артиллерией, а у них над головами загудят тяжелые туши снарядов главного калибра.

Важна каждая минута, и решающую роль играют не грозные машины, которые пытаются поддержать десант точными штурмовками или ударами по финским дорогам, чтобы вражины не могли подкрепление подбросить. За главных сегодня маленькие, тихоходные и совсем не грузоподъемные МБР. Именно «амбарчики» отыскивают для кораблей самую легкую дорогу среди льдов. Где-то ветер согнал подтаявший лед в непреодолимые горы. Где-то под крылом открывается чистая вода… Нужно смотреть, смотреть не только за тем, что есть, но и за тем, как может поменяться. Учитывать ветер – вот уж что переменчиво! Учитывать течения – вот что нужно знать назубок. И, главное, не терять места в текучем мире, составленном из белого льда, черной воды и серых туч. Здесь единственный яркий цвет – алые звезды на плоскостях самолетов!

Штурман занят прокладкой. Чуть отвлечется – координаты пойдут с ошибкой, и это сделает вылет не просто бесполезным – вредительским. Сейчас для него показания гирокомпаса важнее, чем выпрыгивающие из облаков «бульдоги» с синими свастиками на борту. Пилот тоже занят, смотрит вниз. Внизу – даже не разводье, хороший, колотый фарватер. Вот только нет ли в нем мин? Впрочем, оценивать этот риск – не его дело. Ему следует доложить, что ледяной мост под ним – разбит, вероятно, еще финнами. Пока лед был крепок, они боялись танкового прорыва по замерзшему Финскому заливу, гоняли ледоколы. На корабль ставили несколько пушек, зенитки – и вперед, пробивать фарватеры – вместо сухопутных рвов и «зубов дракона». Всю зиму морская авиация охотилась за кусачими ледоколами. «Амбарчики» тоже. Ледокол – не броненосец, ему и маленькие бомбы, что подвешивают на разведчика, опасны. Попадали очень редко, и никогда – насмерть, так что главным оружием МБР осталась хорошая дальняя радиосвязь. Дело разведчика – доложить о противнике, а топят пусть другие…

Проход открыть мало. Путь во льдах – штука ненадежная, может завести в тупик, где льдины громоздятся друг на друга так, что ни одним ледоколом не сдвинешь. Потому фарватер нужно проследить, и лишь когда за ним встанет начало нового разводья, крикнуть стрелку-радисту:

– Давай!

Тогда в эфир пойдет радостное:

– Обнаружен фарватер… Координаты входа… Протяженность… Ледовая обстановка – семь баллов! Как слышите? Семь баллов!

Семь баллов значит: сплошного льда нет. Корабли с броневым поясом могут идти довольно быстро, по сути, обычным экономическим ходом. На Хельсинки же надвигаются линкоры. «Марат» и «Октябрьская Революция» такого льда не заметят. В их широком кильватере пройдут и корабли поменьше – тральщики и сторожевики. Они уже слышат. Они идут дорогой, которую нашел именно этот МБР. Стрелок-радист докладывает:

– Командующий эскадрой выражает благодарность. Приказано продолжать разведку.

Значит, продолжим, да еще скажем спасибо за решительность операции – прямо против финской столицы. Западней побережье куда как шхеристей, там фарватеры малознакомы… Найдешь развод во льду, а тот заведет корабль на камни – с кого спросят? Хельсинки же некогда были Гельсингфорсом, главной базой русского Балтийского флота. Все подходы к порту хорошо известны, по ним десятки раз ходили четыре бригады русских линкоров.

Так что летчикам одна забота – лед. И ее довольно! Когда из троих членов экипажа один смотрит вниз, другой на карту и прокладку, а третий не отрывается от рации, добром это не заканчивается.

Пулеметная очередь прошла сверху, наискосок. Плексиглас кабины пошел дырами, в кабину хлестнуло холодом… Штурман молча лезет вниз-вперед, к носовой турели. Верно, вдруг гад, выходя из атаки, подставится?

Разведчик перехвачен, из-под облаков пикирует тройка бипланов с синими финскими свастиками. Устаревшие истребители, чья молодость пришлась на конец двадцатых, подобрали себе цель по зубам: одинокой «амбарчик». Единственный член экипажа, который хоть немного следит за небом, стрелок-радист, встречает тройку врагов пулеметной очередью. Но кого напугаешь огнем одинокого ШКА-Са? На тяжелом «поросенке» оборонительных пулеметов хотя бы два, спаренных – тут шансы бы были. Впрочем, его пожилым финским машинам не догнать. Вот тройку СБ -могут и настичь, в пикировании. Только там и пулеметов было бы три, и стрелки прикрывали бы друг друга… В начале войны финские «бульдоги» не раз бросались на советские бомбардировщики, но нескольких пулеметов группы хватало, чтобы отбиться. Еще и сбивали! Так что финны убрали с фронта антиквариат, тем более что англичане, французы и итальянцы наперегонки поставляют финнам новые самолеты. В воздухе – конструкции всех наций, всех авиастроительных школ. Как там у Лермонтова? «Все промелькнули перед нами, все побывали тут».

Все и легли – иначе отчего Маннергейму пришлось бросить на защиту столицы летающие ископаемые? Спасти город от бомбежек они не в состоянии. Прикрыть войска от штурмовок – тоже. Нашли себе цель по силам – и угадали, ударили в самое важное место. Уйти в облака? Не выходит, сверху идут пулеметные трассы, целят в двигатель. Ну, можно подергаться! Резко вбок и вниз: под брюхом у МБР защиты вовсе нет, мертвая зона, так что прижаться ко льду не худшая идея. Стрелок лупит взахлеб, сколько ни кричи, чтобы экономил патроны. Корпус летающей лодки тяжело, крупно дрожит от попаданий. Замолчал пулемет стрелка, тот ругается, чуть не плачет: весь боезапас выстрелил, короба пусты. ШКАС – неплохой пулемет, но патроны выжирает мгновенно, чуть увлекся – донышко.

Вот и кончается бой: под носовой пулемет, к штурману, финны не суются, аккуратно заходят сзади, пытаются достать единственный мотор. Еще заход, отворот, сбоку-сверху пролетает смерть… сколько удастся от нее уворачиваться?

Стрелок оставил бесполезное оружие, взялся за передатчик:

– Атакован… Веду бой… Координаты… Дайте координаты!

Штурман молча ворочает ствол своей установки.

Финны делают новый заход. Опять глухой стук, пули пробивают деревянный корпус. Ручку от себя… Штурман орет матерное: «бульдог» только-только проскочил перед носом, а его отжало от пулемета воздушным потоком.

Самолет чуть-чуть не цепляет простреленным днищем воду. Мотор пока цел, тянет. Финны заходят в атаку снова -но открыть огонь не успевают. Головного «бульдога» густые трассы из нескольких пулеметов перерезают пополам прямо в воздухе. Один из ведомых дымит, сваливается в штопор – и не выходит до черной, усеянной осколками льда воды фарватера. Третий уходит со снижением, его не преследуют. Мимо кабины, словно красуясь, проходит тройка истребителей. Дежурное звено, они и обязаны прикрывать район поиска с воздуха… еле успели.

Пилот МБР не без интереса разглядывает спасителей. Интересные самолеты – Брюстер «Буффало». С другими советскими истребителями их не спутать. У И-15 куда тоньше фюзеляжи, «поросята» их длинней, ну, а на зализанный, длиннокрылый «ястребок» они не похожи совсем: словно топором рублены. В Советский Союз «буффало» попали не столько по необходимости срочно пополнить авиацию современными самолетами, сколько по политической причине. Пришлось перекупить довоенный финский заказ, не то американцы их бы финнам и поставили, даром что правительство признало правоту советских требований к беспокойному соседу. Неуютно жить, когда второй по величине город страны находится под прицелом тяжелой артиллерии недружественного государства, а американцам неуютно вкладывать деньги. Финляндии предлагали решить дело миром, поменяться землей. Трудные переговоры в Москве не удались. К началу декабря тридцать девятого казалось: война неизбежна. Армии стягивались к границам, шла мобилизация. Газеты вдруг забыли о безопасности города Ленина и начали говорить о страданиях финского трудового народа под игом капитала и лично маршала Маннергейма. Казалось, случайный выстрел – и начнется быстрый и легкий освободительный поход, как по Западной Белоруссии и Украине.

Мир продлила американская нота к обеим спорящим сторонам. США предложили новый раунд переговоров, в Вашингтоне. Газеты немедленно забыли о гнусности окопавшегося в Хельсинки режима и снова вернулись к вопросам безопасности. Все верно: теперь было нужно не пугать финское правительство, а уговаривать американское. В США любят цифры, и более всего цифры, сопровождаемые значком «$».

Советская дипломатия на переговорах это учла, как всегда учитывала. Ясно же: капиталисты, пусть и прогрессивные. Советские и американские газеты на первых полосах печатали карты: разъяснения о необходимости обмена с радиусами обстрела финских восьми-, десяти-, двенадцатидюймовок. С указанием стоимости угрожаемой собственности: в долларах, в рублях и в месячных зарплатах среднего рабочего. Печатали проекты обмена землями: злые финны отдают нашим Выборг, милые и пушистые Советы им Петрозаводск. Город на город, честно. Если что не нравится, можно с доплатой. Можно с добавкой лесных угодий в Карелии. Цифры: стоимость земли, стоимость леса, разведанные и оценочные запасы полезных ископаемых, их стоимость за тонну.

Финны картинок не показывали, упирали на то, что их граница установлена договорами. Мол, что наше, то наше.

– Намекаете на «зато о вашем мы поговорим» ? – припоминал Советский Союз выходки Финляндии в двадцатые годы. Ведь каждый год, неизменно-постоянно – обстрелы пограничников, обстрелы мирного населения, нарушения границы разведкой… В конце концов, это белофинны в двадцатом оторвали у Советской России кусок территории, а не наоборот!

Потом, во время войны, выяснилось: денежный аргумент у финнов был, вот только выложить его на стол в ясной, убедительной форме оказалось неловко.

Линия Маннергейма!

Форты-миллионники – по одному названию видно, сколько в них вбухано денег. На доты попроще тоже не пожалели ни бетона, ни карельского гранита, но крепче толстых стен их защищала тайна. Наступающему не угадать, откуда хлестнет свинец. Долговременные траншеи – вырублены в камне или забетонированы. Расчищены сектора обстрелов, подготовлено предполье с минными полями и снайперскими позициями… Выложи карту в газеты – каждый поймет, сколько средств извела маленькая, но воинственная Финляндия на укрепления против соседа, которого недавно считала легкой добычей: в двадцатых устраивала вторжения в Карелию, подсылала через границу вооруженные до зубов банды, мечтала о том, как финский солдат пожмет руку румынскому – если не японскому.

Страх пришел на смену самоуверенности за считаные месяцы. Прибалтийские страны пустили к себе советские гарнизоны. Балтийский флот перебрался из замерзающей чуть не на полгода Маркизовой лужи в Рижский залив, который не замерзает совсем. Выросла советская авиация. Японцы, главный кандидат на рукопожатие, дважды получили по шее: раз – на советской границе, другой – в Китае. На Нагасаки с неба упала агитационная бомба, разорвалась -листовками. Что там было написано, неважно, посланием стал сам прорвавшийся к городу советский бомбовоз.

«Соседи, давайте жить дружно. Кстати, здесь мог бы быть тротил…»

После отказа финнов принять условия, одобренные американцами, на их столицу упали бомбы вовсе не агитационные.

Герника, Шанхай, Роттердам…

Советская авиация прибавила к скорбному списку Хельсинки.

Жилые кварталы бомбили не специально, эскадрилья ТБ-8 сбилась с курса. Планировали разрушить порт, а смерть упала на жилые кварталы. Ошибка отозвалась в мире хуже, чем любое преступление. Союз вышибли из Лиги Наций, в Америке тоже забыли, что русские честно пытались договориться. В конгрессе рассматривали поправку к закону об оружейном эмбарго. До бомбежки оружие разрешалось продавать лишь в три страны: Францию, Великобританию и СССР. Теперь к списку собирались добавить Финляндию. Пришлось наспех выкупить все, что не должно было попасть в руки врага. Разумеется, новейшие – первый полет в декабре тридцать девятого! – морские истребители «Буффало» вошли в число самых спешных приобретений. Каждый заказанный у фирмы Брюстер самолет считался за два: один, полученный Красный флотом, и другой – не полученный белофиннами.

Точнее, просто финнами. После налета на Хельсинки разницы не стало. «Убийцы детей» – так там называют героических советских летчиков. Вскоре до летного состава довели: прыгать с парашютом над вражеской территорией не то чтобы запрещено… бесполезно. Разведка достала фотографии, их сами финны сделали: вот наш летчик возле сбитого самолета, живой, целый. И вот он же – чуть позже, после того, как финны на нем все выместили: и призывы газет, и убитых бомбами близких, и страх перед небом, с которого сыплются бомбы, эрэсы, пули… Долг платежом красен: один из «буффало» не пожалел короткой очереди на парашют сбитого финна.

Тройка покачала крыльями – и поднялась вверх. Стрелок-радист доложил:

– Получили приказ, будут сопровождать.

При разряженном хвостовом пулемете это немного обнадеживает, не так ли?

Много имен у той войны.

Финская. Зимняя. Незнаменитая.

А еще – Жестокая. Со злосчастного начала – и до конца, который пришел на дымных улицах Хельсинки.

Пилот «амбарчика» видел ее решение, и сам приложил острый глаз. Когда очередное разводье уперлось в проложенные от акватории Хельсинского порта фарватеры, ему нашлась новая работа.

Чем хорош МБР ? Тем, что умеет садиться на воду? Так нет внизу нормальной воды, там многовато битого льда. Туда не сядешь. Опять же, в днище новейшая перфорация финской работы, дыр больше, чем живого места.

Что еще? А то, что он способен без заправки держаться в воздухе шесть часов. Два уже прошло? Ну и отлично. Хлебни из термоса горячего кофе, зажуй шоколадкой – и получай очередное задание. Будешь корректировать огонь флота! Корабельные-то самолеты взлететь могут, с катапульты, а садиться им некуда…

Пилот щурит глаза, высматривает оттенки серого: низкое небо, талый лед, влажно, словно залитый костер, парит вдали Хельсинки. Нужно засекать черные столбы, что встают среди льда, докладывать: «Перелет, недолет, накрытие». На лице -ни очков, ни кротовой маски. Потерял. Когда – не помнит. Остекление кабины пошло трещинами, через него не видно.

Пришлось до конца высадить боковое окно, свеситься наружу. Щеки уже не чуют ни холода, ни ветра – то ли отморозил, то ли просто зол. С таким бы настроением на штурмовку, хоть и против зениток, в горле стоит ком – оттого, что по левую руку, маленький, как соринка в глазу, горит и заваливается на борт линкор «Марат». Справа – белые на белом, их разведка неделями принимала за сугробы – ведут частый огонь финские броненосцы береговой обороны. Бьют на разрыв стволов, бьют торопливо, яростно. Времени у них нет, да и сами они на поверхности моря сугубо временно. Потому, что штурман тихоходного «амбарчика», наконец, сообщает эскадре:

– «Вяйнемайнен» – накрытие. «Ильмаринен» – накрытие.

Далеко, в боевых рубках тяжелых кораблей, за этим сообщением следует приказ:

– Беглый огонь!

Значит, жить им – пока теория вероятности не приведет выплюнутый с полутора десятков миль снаряд в соприкосновение с палубой… сколько у них горизонтальной брони? Миллиметров двадцать?

Броненосцы береговой обороны, как ни крути, строят не для того, чтобы драться с равным числом линкоров и вдвое большим – тяжелых крейсеров. Они должны были принять бой вместе с береговыми батареями. В решительный момент скинуть снежную маскировку, ударить – быстро, метко, насмерть. Не зря они тут прятались! Они заранее пристреляли подходы, им дают корректировку с островов… Еще при постройке финским броненосцам подобрали артиллерию исходя из того, что придется драться с русскими линкорами. Потому они стреляют дальше, чем те же «Марат» с «Октябриной», и пробивают броню как раз той толщины, которой прикрыты борта старых линкоров царской постройки.

Начался бой – и все вышло, как задумывали, за маленьким исключением.

Броненосцы остались одни. Батареи береговой обороны -молчат. По островам, что прикрывают подходы к Хельсинки, стоят старые броневые башни, вывезенные финнами из взорванных русских фортов времен Первой мировой войны. В башнях – выкупленные финнами орудия русского же черноморского линкора, который белые угнали во французскую Бизерту. У французов и купили… Но пушки молчат.

На батареи ночью высажен десант. Точней, выброшен -словно ненужная вещь, которую не жалко. До сих пор над водой носит парашюты, за иными волочатся тела, иные так летают под сердитым ветром. Между льдин мелькают головы мертвецов…

Сжимаются кулаки, стискиваются зубы, и из глотки готово рваться требование покарать врагов, отдавших гибельный приказ. Вредительство и предательство! Только… Финские батареи не стреляют.

Пилот их знает, он их разведывал. Он помнит каждую броневую башню на полуострове Порккала. От одной тянется вверх столб жирного дыма. Горит тротил в погребах? Или всего лишь нефть, запасенная для генераторов?

Неизвестно. Батарея молчит. Только ветер гоняет осиротевшие парашюты тех, кому повезло: успели отстегнуть. Белые – над белым и черным. Батарея молчит, и этого довольно. Потому что при молчащих батареях у обороны шансов нет. Даже если одному из линкоров не повезло.

Так что это было? Предательство? Трагическая ошибка? Или – холодный штабной расчет: если батареи заткнуть, можно будет закончить войну меньшей кровью, чем проломив лбом карельский бетон и гранит.

Ясно одно: если флот не возьмет город, все жертвы и подвиги – напрасны. И полегших десантников. И моряков «Марата», гибнущих в ледяной воде. И летчиков с тех «амбарчиков», к которым не поспело на выручку дежурное звено…

Потому пилот, не жалея глаз, всматривается в усеянное обломками зеркал море. Дает корректировку. Тонущий «Марат» стрелять не может – повезет, если сумеют и успеют спустить шлюпки да поднять людей из необъятных низов. По финнам бьет осиротевшая «Октябрина», у нее за кормой расцвечиваются залпами тяжелые крейсера. «Киров». «Беренс». «Чапаев». «Железняков».

За каждым громким именем – девять восьмидюймовых орудий. Каждый крейсер «бригады павших героев» может один на один уничтожить финский броненосец. Каждый старается это сделать.

Счастье «Ильмаринена» подошло к концу. Над ним -клубы дыма. Горит! И, кажется, кренится. Издали-сверху плохо видно, но мачта и труба как будто становятся короче. Значит, кренится… огня не ведет. Дело за вторым. Вокруг финского корабля – лес разрывов, его почти не видно. Пришло время морского десанта!

Строй крейсеров прорезают эсминцы. Лихо, опасно – но иначе на разведанном фарватере не разминуться. На палубах черно от морской пехоты: сверху похожи то ли на коробки с накругло скрученным китайским чаем, то ли на пороховницы, то ли на вскрытые жестянки с черной икрой… За ними торопятся рабочие лошадки флота, тральщики и сторожевые корабли. Они и тащат большую часть десанта. Дойдут – на берег хлынет волна бойцов в черных бушлатах и бескозырках, и все – войне конец. Как заповедано: на чужой территории, могучим ударом… Большая кровь выйдет или малая, вопрос второй.

Вражеский десант – для береговой обороны цель номер один. «Вяйнемайнен» пытается обстрелять лихие кораблики, но разрывы встают где угодно, только не у бортов эсминцев. Видно, на броненосце накрылась система управления огнем… Все-таки он стреляет, советских кораблей в море больше, чем битого льда. Очередной промах по эсминцам -один из тральщиков подбрасывает вверх водяным столбом, он стремительно садится носом…

Вспышка разрыва возле мачты броненосца! Над палубой «Вяйнемайнена» расцветает красивый ало-черный бутон. Тяжелый снаряд угодил в погреба, и, когда дым оседает, на месте корабля кроме белого, хоть и подкопченного льда -только провал черной воды.

Кончено.

Финляндия подписала мир через неделю. Отдать пришлось все, что Советский Союз требовал до войны – без всяких компенсаций. Пришлось выдать бомбардировочную авиацию, остатки тяжелой береговой артиллерии, уменьшить армию, срыть укрепления… И все.

Кто мечтал о шестнадцатой республике, для тех перепечатали фотографии с расправами над пленными летчиками и красноармейцами. Иным напомнили шепотом: «Убийцы детей». Как после такого можно жить вместе? Сейчас самый красный-раскрасный финн, узнав о приходе русских, уйдет в лес, и не забудет прихватить с собой винтовку. Финское государство войну проиграло, но кроме государства есть и народ, и этот народ сейчас настроен против присоединения к Советскому Союзу. Вот лет через пятьдесят…

Ну, а для вовсе непонятливых есть особисты. Как и для тех, кто осмелится заявить, что СССР испугался поссориться с США.

Здесь, в Салониках, хотя и октябрь, тепло. Берег укутан зеленью, утренний ветерок, несмотря на конец октября, не норовит укусить. Фонарь «сверчка» сдвинут назад: воздух, как ни крути, прозрачней плексигласа, и алюминиевые рамки, которыми схвачено стекло, не расчерчивают небо в полоску. Море манит бархатным теплом… хоть из кабины прыгай: купаться. Райский климат, и в то, что такие края может посетить война, не верится. В наушниках – голос длинного.

– Саша, как слышишь? Высота – как в задании. Море -словно к осту от Картахены…

Поэт… Но летчик от Бога и настоящий напарник, не просто ведомый. Потому с ним и по имени, не по позывным, не только потому, что так короче. С ним можно меняться местами, работать наравне, прикрывая друг друга по очереди. Он рассказывал, как бил эрэсами по надстройкам франкистских крейсеров. Для него война – именно южное солнце, белесое от света небо, лазурная вода, в которой так трудно спрятаться «неизвестной» подводной лодке. Правда, когда разрываются глубинные бомбы, видно только бешеные пенные круги над местами подрывов – и, если повезло тебе, а не врагу – пятна мазута.

– Расходимся, Коля. И… почаще крути головой. На всякий случай.

– Понял тебя. Ну почему у людей нет пары глаз на затылке?

Позади кашляет в микрофон штурман-стрелок. Не одобряет неуставных переговоров в полете… «Сверчок» с цифрой «два» на фюзеляже на это хмыканье ржет в два голоса, всем экипажем. Два сапога – пара, довольны, мартышки гибралтарские: поддразнили полярного волка. Север не любит лишних слов, но тут-то последнее дыхание греческого лета, розы цветут. Говорят, в первую же неделю ноября теплынь закончится, дожди пойдут, слякоть… Неважно: к седьмому числу «Фрунзе» должен быть в Севастополе. Станет главным украшением парадного строя эскадры Черноморского флота. «Парижская коммуна», как ни крути, такого впечатления не производит. Корабль тесный, у самолетов ангара нет, стоят прямо на катапультах, а те, в свой черед, расположились поверх башен главного калибра. Испытали стрельбой – пару залпов точно выдерживает. А если настоящий бой, до пустых погребов? То-то! На «Фрунзе» ангар просторный, в нем по воскресеньям кино крутят.

«Сверчки» покачивают крыльями, уваливаются на вираж, на прощанье показав друг другу звезды на плоскостях. Пора браться за дело.

В наушниках – голоса штурманов.

– Я «Кабан-один»… Мое место…

В наушниках – эхо:

– Я «Кабан-два»… Мое место…

Неприятная работенка: снизу глядят ракурсные кольца зенитных ДШК, поблескивает оптика на верхушках надстроек: носовой и кормовой зенитный директоры нащупывают цель. Внизу все всерьез – к орудиям тащат практические снаряды, втыкают в машинку для выставления дистанции подрыва – сверху похоже, будто лилипуты пытаются набить винтовочную обойму. Неуютно, даже парашют, на котором сидишь, становится жестким.

На грот-стеньге крутится прямоугольная рамка: цели ищет радиоуловитель самолетов. Поворачивается совсем не механически: то быстрей, то медленней. За каждым движением – медленный, ювелирно-точный поворот рукояти оператором.

– «Кабан-один», поймали вас. Ведем! Уточните координаты.

– Штурман?

Тот диктует. В микрофоне – отдаленный голос начсвязи: ругает своих, ребята с зенитного директора определили положение самолета точней.

Все отлично слышно: связь с кораблем рассчитана на многие мили, а сейчас «сверчок» скользит почти над мачтами, круг за кругом.

Голос командира БЧ-четыре:

– Еще пару кругов, и можно увеличивать дистанцию.

Негромко поет круг винта, спереди накатывает тепло от мотора. Еще и поэтому колпак открыт: кабина у «сверчка» не то чтобы герметичная, но при закрытом фонаре жарко. Даже зимой, а сейчас… Октябрьское лето.

«Кабан-один» улыбается – а сам оглядывается. Он не верит в войну, но о провокациях доходчиво предупредили. Ну как выскочит со стороны солнца «неопознанный» истребитель, острый нос полыхнет огнем мотор-пушки… Ничего, «сверчок» и сам с усами: над широким лбом в корпусе вырублены глубокие ноздри. Нажми гашетку, и оттуда заговорит пара крупнокалиберных пулеметов. От таких не спасет ни бронеспинка самолета, ни тонкая сталь бортов эсминца, ни картонная броня мостика британских крейсеров. Как раз на случай провокаций – вылет с полным боекомплектом, даже под крыльями ждут нажатия рычажка восемь реактивных снарядов. Как сказал Николай: «Взлетели во всеоружасе».

Каламбурист!

Два круга позади. Можно расходиться дальше. Никаких чудес пилотажа, два самолета, чуть кренясь, раскручивают над портом Салоник двойную спираль – вверх и вдаль.

За ними следят сотни глаз: было бы больше, но город проснулся не до конца. Те же, кто на ногах, все при деле. И все-таки нет-нет – да поднимут голову к небу или кинут быстрый взгляд в выходящее на море окно. Редкое зрелище: когда еще в Салоники заглянет красавец-корабль линейного класса, белый с яркой медью, а над ним закружатся серебристые самолеты?

Дворник замирает с метлой в руках, часовой у штаба дивизиона эсминцев невольно держит равнение на порт. Даже командующий дивизионом вытянулся перед окном. Правая рука прижимает к уху телефонную трубку. На проводе Афины.

– Теологос, ты слышишь?

^{– Да}.

– Твой голос?

Он смотрит на корабль под советским военно-морским флагом. На свои эсминцы, что занимают позиции. На самолеты, что неспешно скользят по небу Греции. Алюминиевые печати на договоре, вот они что. И нет пути назад.

Контр-адмирал и министр чрезвычайного кабинета поднимает левую руку – ладонью к невидимому врагу. Высшее оскорбление!

– Голосую: «нет» по всем пунктам ультиматума. И пусть Муссолини сдохнет!

В трубке раздалось ироничное хмыканье.

– Дуче, чтоб ему гореть в аду, все-таки сделал для Греции одно полезное дело. Он стабилизировал наш режим… Как, думаешь, мы проголосовали?

– Ну…

Один грек – поэт. Два грека – торгуются. Три грека – политическая партия. Четыре грека – политическая партия и ее враг… В чрезвычайном кабинете – двенадцать человек.

– …единогласно?

Вновь хмыканье.

– Угадал. Поверь – так же ответит вся страна. Не помер бы Метаксас, и он на предложение сдаться без боя ответил бы: «Нет!» По всем пунктам^[1].

Теологос, наконец, отвернулся от окна. Чувствовать, что за твоей спиной не только гордый, но маленький народ, но и поддержка великой державы – важно, когда принимаешь решение. Теперь начинается рутина.

– Сколько у нас времени?

Трубка невесело рассмеялась.

– Меньше, чем написано во врученной нам бумажке. Ты думаешь, они стали ждать ответа? Итальянцы лезут через эпирскую границу, пограничная охрана смята. Я и спрашивал – на всякий случай.

– На какой случай?

Телефонный провод не может передать усмешку – но она есть.

– Нас в кабинете ровно дюжина. Вдруг нашелся бы Иуда?

[1] Как и поступил в известной читателю истории.

В мэрии Салоник людно, работа кипит, в сторону моря смотреть некогда. Нужно поднимать на ноги персонал городских больниц, пожарных, полицию… Нужны люди в помощь мэрии: если понадобится разбирать завалы. Нужны люди в порт: если понадобится чинить корабли.

Ничего нет: планов тоже. Метаксисты почему-то считали, что достаточно планов на мобилизационных пунктах… Зря!

Клио приходится все делать с нуля – здесь, в Салониках, а заодно и по всей стране. Премьер-министр сказал, что срок ультиматума истекает через четыре часа – и теперь тяжелые напольные часы в кабинете ее превосходительства министра трудовых ресурсов отсчитывают последние минуты мира.

Уверяют, что в ожидании неприятностей время идет медленней. Врут. Это – если бездельничать, не готовиться, покоряться судьбе… Клио не такая! С детства не умеет -медленно ходить, уступать дорогу, сворачивать с пути. Не любит, когда путь торят за нее: а ну колея будет неглубока? А ну, на обочину выбросит? Один раз поверила, вступила в партию за год до фашистского переворота – а ее, как тысячи рядовых коммунистов, бросили с транспарантами против танковых гусениц. Тогда ее спас любимый. Ценой своего доброго имени и пяти лет разлуки, ценой того, что они стали чужими людьми. Такова цена неверно использованных кем-то секунд.

И все-таки Клио тратит мгновение на то, чтобы увидеть -и запомнить навеки: белый с яркой медью корабль, серебристые самолеты… Когда настала настоящая беда, он пришел. Сейчас не важно, сам или по приказу.

Иоаннис Ренгартен здесь, и он прикроет ее, а заодно и город.

В недрах «Фрунзе» свет не солнечный, электрический. Светло-серая окраска стен, металлические столы и стулья выкрашены «под дерево». От палубы до подволока громоздятся стойки с оборудованием, но просторно, места на линейном крейсере достаточно. Большинство советских учреждений вынуждены довольствоваться куда более скученными условиями… Тут даже шум – конторский. Стук клавиш радиотелеграфа такой же, как у печатной машинки. А телеграф работает всегда, занят даже тогда, когда… не занят. Сейчас еще мирное время, корабль следует из Норфолка в Севастополь, к новому месту приписки. Значит, прятаться в радиомолчании незачем, а потому все свободное от служебных депеш время на недалекую уже Родину летят по эфирным волнам письма моряков. Тоже традиция, тоже -с испанской. Тогда советский линейный крейсер заходил в Овьедо, в Барселону, в Картахену, и всюду нес с собой живой голос Москвы. Советские добровольцы получали возможность поговорить с домом, журналисты гнали, страницу за страницей, репортажи, а враг понемногу привыкал: если «Фрунзе» болтает на три дюжины голосов, значит, сейчас он в ипостаси мирного нейтрального наблюдателя, а не свирепого защитника советской торговли. Правда, это же значит, что и советских конвоев в море нет.

Корабль создал себе репутацию – а потому, стоит ему замолчать, вся разорванная войной Европа замрет, ожидая, куда придется удар главного кулака советского флота.

«Фрунзе» молчит – уже провокация. Потому пятеро связистов лупят по клавишам, и летит в эфир проверенное цензурой, а оттого нешифрованное: «Дорогая моя Катерина Матвеевна…» Музыка для всякого, кого в информационном посту нет. Связистам тоже хорошо – они в наушниках. А каково остальным?

К услугам штурманов, что ведут прокладку, «штормовой» столик, из вогнутой чаши которого не убегут карандаши, репитер гирокомпаса, счетчик оборотов из машинного, и, конечно, карта.

Боевой информационный пост возглавляет старший помощник. Михаил Косыгин сидит за переговорным устройством, с него можно услышать любой боевой пост, и, если надо, отправить аварийную партию, подмогу -либо, наоборот, отозвать людей оттуда, где они не нужны, либо стало слишком опасно. Командир управляет кораблем, а старпом -экипажем. Так в порту и в походе, так и в бою.

Он главный в посту, но работа сейчас не его. Самые занятые люди сгрудились вокруг радиоуловителя самолетов. Один экран черен: аппарат, антенна которого несколько дней назад красовалась на фок-мачте, не работает. Второй, с грота, в порядке. Экран светится зеленым, на нем две линии: горизонтальная и вертикальная. Вертикальная – прямая, ровная. Горизонтальная – в усиках помех. За это ее зовут «травянкой».

Пониже экрана – стол, из стола торчат две рукояти. Управление решеткой. Здесь повернешь – там, на мачте, задвигается здоровенная прямоугольная рама антенны. Поймаешь сигнал от цели – он появится на экране. Не поймаешь – не появится. Занятие, что ловить в темной комнате кота, который, зараза, снаружи. А поймав, цель надо еще и удержать!

Оператору радиоуловителя нужна особая сноровка – и такую Иван Ренгартен воспитал в своих подчиненных. Сейчас стоит за спиной оператора-старшины, молчит. Смотрит на экран, слушает доклады.

Вот – яркое пятно!

– Цель воздушная одиночная, красный один-восемь, дистанция полтора. Высота… – короткая заминка, старшина пересчитывает угол возвышения в метры… -девятьсот.

Оператор крепко сжимает рукоятки, от которых идет сигнал на привод антенны РУСа. На деле – чуть заметно поворачивает, «ведет цель». Это видно: под экраном стрелочный указатель пробегает цифры курсового угла до цели. Левая половина циферблата красная – потому, когда цель по левому борту, и говорят: «красный». Правая половина зеленая…

Теперь – проверка. Ренгартен подносит к губам микрофон.

– «Кабан-один», что у вас на альтиметре?

В ответ – голос, с примесью помех: ветра и морской соли. Здесь, в информационном посту, воздух пахнет только лопастями вентиляторов.

– Восемьсот сорок.

Это в метрах. Самолет хоть и морской, но советский. Выходит, что в очередном разведывательном полете приходится ему, к примеру, пролететь пятьсот миль на норд-норд-ост, держась высоты в пять тысяч метров… Смешение двух систем ничему не мешает: на картах глубин, к примеру, тоже цифры в метрах – а ходят корабли, как и всегда, милями. И никакой путаницы!

– Хорошо, – говорит Ренгартен. – Пожалуй, увеличим дистанцию и сменим эшелон по высоте. Поиск прекратить!

Оператор отрывает кулаки от рукоятей, разминает пальцы: затекли.

– Никуда они от нас не уйдут, Федорович, – говорит ему Ренгартен.

Федорович – не фамилия, отчество. Это традиция, еще со старого флота. Матрос второй статьи должен бояться обращения по фамилии: если его называют официально, «товарищ Имярек», значит, впереди неприятности. До тех пор, пока не освоит специальность, его будут окликать по функции. «Эй, трюмный!» «Слушай, боцманская команда…» «Гальванер, я к вам обращаюсь!»

Потом появляется имя. «Комсомолькое обращение» подчеркивает: молод ты, братец, и на флоте – явление временное. Пришел по призыву, ушел, отслужив положенное… Невзрослеющая молодежь.

Старшины – дело другое. Это и есть те самые кадры, которые решают все. Даже если ходят пока в форменках краснофлотцев срочной службы. Отсюда и подчеркнуто возрастное, взрослое обращение. Какая разница, что Николаю Федоровичу Вереничу едва исполнился двадцать один год? Он – главный старшина бэче-четыре, оператор радиоуловителя самолетов, причем из лучших на флоте. Парень, что родился в полесском местечке на границе с Польшей – чего он ждал от службы? Вернуться домой уважаемым человеком, занять место при технике. Мечтал попасть в низы корабля, к турбинам, чтобы потом, на гражданке, пойти работать на одну из бесчисленных маленьких гидростанций, что разукрасили электрическим светом Белоруссию.

Не повезло, выпала связь. Впрочем, радио – тоже хорошо для мирной жизни, получше, чем пушки да торпеды. Так он думал тогда. Теперь – не понимает, какое еще может быть назначение у его васильковых, удивительно зорких глаз, кроме как высматривать сигналы от целей и навигационных помех на экране радиоуловителя. Теперь ему снова все ясно, сомнения позади, жизнь распланирована на годы вперед: сверхсрочная, а с ней – офицерский китель со старшинскими знаками различия, надбавки за выслугу, женитьба, перевод в персонал базы. Возможно, если хватит куража и сил на учебу – экзамены, и, при удаче, узенькие мичманские нашивки вдоль рукава.

Он не подозревает, что недавнее скупое сообщение трансляции об итальянском ультиматуме перечеркнуло все планы, жирно и накрест. Сам уверял товарищей:

– Если греки действительно – наши, Муссолини они пошлют.

Что это означает лично для него и для стоящего в Салониках линейного крейсера – не думал, у главстаршины все мысли заняты ремонтом и наладкой радиоуловителя.

Сейчас он с удовольствием следит, как бежит по циферблату секундная стрелка. Пять минут… За это время самолеты могут пролететь миль пятнадцать, и наверх забраться тысяч на пять. Ищи их! Но верный РУС найдет.

Недаром довелось провисеть не один час наверху, между небом и палубой, бок о бок с кап-три Ренгартеном. После шторма пришлось заново проводить фидеры и натягивать антенны, причем так, чтобы они не давали помех на последний уцелевший радиоуловитель. Трудно? Опасно? Зато на запястье старшины теперь красуются часы. Не купленные -дареные. Иван Иванович со своей руки снял… Гравировки пока нет, только обещана – после испытаний, когда начнут отпускать команду в порт. Мастеров в Салониках много, сделают быстро.

Идут минуты. «Сверчки» поменяли позиции. Как они себя ведут, оператору не говорят. Может, продолжат расходиться с набором высоты, может, спустятся пониже и изобразят атаку торпедоносцев… Это неважно.

Старшина Веренич их найдет!

Как только будет команда.

Иван Иванович Ренгартен отрывает льдистые глаза от хронометра. Не последние же часы он подарил оператору?

– Время. К поиску цели приступить!

Умелые руки вновь охватывают рукояти управления антенной. По экрану бегут помехи. Наверху, на фок-мачте, шарит по небу прямоугольная решетка антенны. Словно большой сачок для бабочек! Впрочем, чем не сачок? Правда, на самолеты.

– Где вы, где вы, где вы… – приговаривает главстаршина. Экран пуст, только «травянка» выпускает усики помех: следы стоящих в гавани кораблей, буев, портовых сооружений.

Медленное вращение антенны. Сжатые в кулаках рукояти. Капли пота на лбу.

– Где вы, где вы, где вы… Есть отметка!

Экран вспыхивает десятками зеленых огней и сразу гаснет – антенна прошла мимо.

Николай понял: это помеха, это не может быть сигнал от корабельного гидросамолета. Даже от двух сразу! Значит, помеха. Значит, вся работа псу под хвост, и снова, вместо того чтобы смотреть чужой город, придется копаться в потрохах РУСа, а то и лезть наверх, устранять причину помехи. Наверняка ветер сместил какую-то антенну, она и светит…

Веренич скрипит зубами от злости, и помеху ищет уже как личного врага. Нужно же увидеть, при каком положении антенны она выскакивает?

Экран снова залит пятнами отметок.

– Есть помеха, тащи кап-три. Держу! Держу ее, дрянь…

Дальше – загиб за загибом, шепотом, под нос да сквозь

зубы.

– Не выпускать! – цедит Ренгартен. Он склонился к экрану, считает вслух:

– Десять… нет, двенадцать… дистанция триста семьдесят… скорость сто девятосто…

Он оборачивается. У него за спиной уже вскочил с привычного места старший помощник.

– Началось, Михаил Николаевич, – говорит ему Ренгартен. – Гости пожаловали, незваные, да жданные. Сейчас мостик порадуем… На РУСе! Крейсерская скорость сто девяносто узлов у чего?

Оператор от волнения вспоминает полесский акцент. «Мокрай трапкай па бруху». Но доклад четок, пусть во рту и пересохло.

– «Хэмпден», «Чиконья», – называет Веренич наиболее подходящие самолеты. – У «Канта» и наших ТБ-8 трохи больше.

До него начинает доходить: то, что он видит на экране, – не помеха. Не может быть помехой: отметки четкие, значит, самолеты. И их много… Если это провокация, то побольше Хасана.

Ренгартен кивает. Поднимает к губам микрофон. Связь с мостиком.

– Товарищ капитан первого ранга… Замечена группа более двенадцати самолетов, подходят с юго-востока. Дистанция тридцать семь миль. Вероятно, бомбардировщики-торпедоносцы «Кант».

Если судить только по скорости, «Чиконья» и «Хэпден» подходят больше, но у англичан и десяти «Хэмпденов» во всем Восточном Средиземноморье не найдется. А «Чиконьи» шли бы с запада, от Албании, а не с моря.

В посту – мертвая тишина. Только шум приборов, только легкое потрескивание помех.

Голос командира.

– Михаил Николаевич, извольте объявить боевую тревогу. И до летунов наших довести не забудьте…

Это – обязанность старшего помощника. Косыгин откидывает целлюлоидную крышку, большой палец вжимает большую красную кнопку. По кораблю разносится злые переливы колоколов громкого боя. Перекрывая их, старпом орет:

– Это не учебная тревога! – слова неуставные, но нужные: ждали-то учебной. Никто не должен перепутать. – Корабль к отражению атаки с воздуха приготовить! Машине готовиться дать ход!

Наверху, на открытой бомбам и пулям палубе, трубач вскидывает к губам горн. Гремит под палочками тугая кожа барабанов.

Традиция.

Такая же, как часовой при знамени.

Такая же, как взлетающий на грот боевой вымпел.

По палубам – топот полутора тысяч ног. Краснофлотцы спешат на боевые посты. На носу грохот: выбирают якоря, цепь серебряной змеей втягивается в клюзы, сверкают струи из шлангов – боцманская команда моет цепи.

Наверху, на батарее универсальных орудий, вынимают из установщиков дистанции практические снаряды. Ставят боевые – по три на орудие. Пост управления зенитным огнем переслал данные – и установщики сами, без помощи расчетов, настраивают взрыватели. Четыре тысячи метров…

Внутри спешно задраивают все, что должно быть в бою задраено, и открывают все, что должно быть открыто.

Время сжимается. В вахтенном журнале строчки идут густо, открыт журнал боевых действий. Первая запись в этом году: обнаружение неопознанных самолетов. Время – 07.45.

Корабль готовится к бою – о котором, благодаря РУС, узнал заранее. У «Фрунзе» довольно много времени: целых двадцать минут…

Теологос орет в трубку, аж слюна брызжет:

– Поднимай все самолеты! Да, все. Да, приказ.

С силой опускает трубку на аппарат. Он поставил все на русскую карту. Если прибор, при помощи которого русские видят чужие самолеты заранее, после шторма показывает невесть что… Тогда совсем не новые истребители польского и французского производства зря потратят моторесурс, а новые двигатели к ним никто не пришлет. Польши больше нет, Францию греческое правительство только что обидело национализацией. Однако пятнадцать минут – только-только взлететь и набрать высоту. Поднять меньше машин, значит, первый удар примет меньше истребителей.

Вдоль улиц, нарастая, несется звук сирен. Несется в буквальном смысле: кричалки устроились в колясках мотоциклов. У водителей на головах наушники, чтоб совсем не оглохли от воплей своих «пассажиров». Такая в Салониках система оповещения о воздушных налетах…

По улицам торопятся полицейские патрули. Людей просят не выходить из домов, а лучше – спуститься в подвал. Бомбоубежищ в Салониках пока не приготовлено, Клио пытается сделать хоть что-нибудь.

Но – снова приходится снимать трубку. «Афины» – точней, человек, которому в ближайшие месяцы предстоит олицетворять Грецию. Товарищ премьер-министр, единственный кроме Клио гражданский в правительстве.

Сначала она даже не поняла, о чем речь. Бодро начала:

– Разумеется, все, что касается мобилизации трудовых ресурсов для нужд обороны… Да, в земляных работах у меня тоже есть некоторый опыт, хотя и очень специфический… Что?

Она замолчала. Слушает, не смея вставить слова, а на Клио это очень, очень непохоже. Только под конец взмолилась:

– Товарищ премьер, не кладите трубку! Я же не смогу! Я ничего не смыслю в производстве вооружений.

Тут она узнала, что морские офицеры, из которых состоит правительство, смыслят еще меньше. Привыкли, что топливо, боезапас и провиант надлежит принимать в порту, а откуда все это берется – не их дело! А еще то, что глава правительства в нее, Клио, верит. Ну, она хотя бы знает множество нужных людей: как из профсоюзной верхушки, так и в промышленных кругах. Афины – это больше половины греческой промышленности, а посредница на переговорах забастовщиков и хозяев предприятий неизбежно вынуждена сохранять добрые отношения с обеими сторонами. И что она единственный достаточно компетентный человек, которому правительство может доверять.

Клио хмыкнула. Она слишком давно стала чиновницей и слишком недавно вновь заделалась коммунисткой.

– Тогда, товарищ премьер, я вынуждена просить вас отдать письменный приказ, ибо я не могу поручиться, что справлюсь с поставленной задачей. Я не волшебница!

Договорила – и поняла, что сморозила глупость. Истории плевать на бумажки. Если они не справятся, Греция не простит, и неважно, прикрыла ли одна хитрая девочка спину правильно оформленным документом.

Ответ прост: приказ о назначении будет завтра. Спокойно работайте, товарищ министр вооружений и трудовых ресурсов. Родина ждет от вас чудес…

Помполит – единственный человек на корабле, у которого нет строго определенного места по боевому расписанию. Вестовые, повара и типографские наборщики, швецы и пекари – все расписаны по аварийным партиям, или должны подносить снаряды к зенитным орудиям, или выносить раненых, или дежурить в погребах, у кранов затопления. Каждый важен, многие могут спасти корабль – или не спасти, или спасти ценой собственной жизни. Один помполит может свободно разгуливать по сражающемуся кораблю. Или спать. Или дрожать от страха под койкой… чего Яннису Патрилосу больше всего и хочется.

Еще ничего не началось, а под ложечкой противно сосет, во рту сушь – сплюнуть нечем… А надо – говорить. Проходить мимо готовых к бою людей, шутить, подбадривать. Действительно нужно: чем лучше они будут сражаться, тем больше у Ивана Павловича шансов выжить. Потому он здесь – на трехдюймовой зенитной батарее, что пристроилась позади второй трубы, по бокам от кормовой надстройки.

Установки 3К – оружие не пафосное. Не главный калибр, даже не универсальный. Не им топить корабли врага! Но против самолетов – оружие годное. Снаряд достаточно легкий, чтобы один заряжающий управлялся с ним без натуги. Трехдюймовые зенитки достаточно скорострельны и достаточно опасны для вражеских самолетов, чтобы их расчеты заслуживали всяческого внимания со стороны помполита. Потому он тут: подбадривает и олицетворяет внимание родной партии.

Он может сейчас ничего не говорить. Зенитчикам достаточно присутствия товарища Патрилоса. Высокая, мощная фигура в командирском пальто навевает ощущение надежности – от надвинутого на глаза козырька фуражки до сверкающих ботинок. Однако сейчас помполит не молчит, напротив, активно комментирует то, что видит. А разглядывает он три пары греческих истребителей, что как раз проходят над «Фрунзе».

– Греки обещали восемь, – сообщает он, – прислали шесть… Ну и ладно.

И расчеты верят: ладно. Хватит. Шесть так шесть.

На деле никто ничего не обещал. На недавнем военном совете начсвязи подробно описал вероятные силы союзников, в том числе и авиацию. Ее под Салониками негусто, одна истребительная эскадрилья из двенадцати самолетов, из них исправно две трети. Иван особо отметил, что у него данные еще летние, а за бортом заканчивается октябрь. Так что шесть – еще неплохо.

Греки старательно держат строй, и идут – куда надо, на врага. На крыльях уже нарисованы новые, республиканские, знаки различия: белые восьмиконечные звезды. Точно как на погонах у греческих моряков.

– Лучше бы красные, – говорит кто-то из зенитчиков.

– У них тут еще неделю назад было фашистское буржуинство, – напоминает Патрилос, – на крыльях были кресты, как у чернорубашечников… Белые. Вот краску, что для них припасена, и использовали. Красной, наверное, не нашли.

– И самолеты… того… пулавщаки!

Патрилос кивает.

– У поляков и купили. Те грекам новенькое продали, а сами с таааким старьем остались… – помполит тряхнул кистью, словно сопли с пальцев стряхнул. – Кто в освободительном походе участвовал, знает: ни одного такого красавца в небе не было. Ни одного!

Истребители, действительно, хороши. По-чаячьи изогнутые крылья, закрытая кабина. Иван Павлович краем уха слыхал – бронестекло… Еще у них должны быть элегантные обтекатели на шасси, но греки по им одним известной причине наплевали на аэродинамику, колеса висят «голые». В результате самолет потерял в скорости, зато приобрел вид хищной птицы с выпущенными когтями. В середине тридцатых PZL-24 был хорош, на нем рекорды ставили. Сейчас – «недорогой истребитель для умеренно бедных». Кто его покупал? Турция, Греция, Болгария, Румыния… Гримаса капитализма: самой Польше он оказался не по карману. Сапожник без сапог, иначе не скажешь.

Такого никто из врагов Польши не ждал. Именно этих самолетов более всего опасались советские летчики во время освободительного похода в западную Белоруссию и Украину – да не встретили ни одного. Выяснилось, что PZL-24 производили только на продажу, польская же авиация довольствовалась старыми моделями. Так и выходит, что лучший истребитель польского производства примет боевое крещение через год после падения Польши.

Патрилос вздохнул, отнял от глаз бинокль.

– Пойду я, ребята. Мне еще другие посты нужно навестить.

Ушел – неторопливо, вразвалку. Так, чтобы никому и в голову не пришло, что помполит торопится под броню, да еще пытается на ходу решить: какое место на линейном крейсере при бомбежке безопаснее всего?

Боевая рубка? Нет, она все-таки наверху. Может быть, боевой информационный пост?

Главный недостаток PZL-24 – на самолетах нет радио. Курс и высоту противника до них довели на земле – и на первую волну итальянских бомбардировщиков они вышли точно. Дальше следует действовать по обстановке, а обстановка получается напряженная. Страна получила ультиматум, но ультиматум – еще не война. Вторжение чужих самолетов в воздушное пространство – провокация, но тоже не война. Может быть, итальянцы всего лишь пытаются надавить на непрочно сидящее в Афинах правительство, и, если пугнуть их как следует, отвернут?

Пока все очень похоже на провокацию – всего девять машин, без прикрытия, зато самолеты новейшие. Если они развернутся, истребители польского производства не сумеют их догнать. Только не собираются итальянцы поворачивать! Идут четким строем, курс точно на Салоники. Прорвутся – уже позор, а если на улицы просыплется дождь из листовок? Русские так поступали с японцами… А сбить хоть одного – повод к войне.

Командир эскадрильи покачивает крыльями. «Делай, как я». Головное звено валится на крыло, падает навстречу бомбардировщикам. Очереди из пушек – прямо по курсу вторгшихся самолетов. Над моторами расцветают грозные сполохи – винтовочный калибр не дает таких ярких вспышек. Это предупреждение: у нас достаточно мощное вооружение, чтобы сбивать самые крепкие бомбардировщики. Отворачивайте!

Итальянцы летят вперед. Грекам приходится, спасая высоту, пройти над строем. Сейчас они развернутся, и откроют огонь на поражение.

Вот только им приходится пройти мимо оборонительных пулеметов бомбардировщиков. Греки и не знают, где у дистанционно управляемых башенок итальянских «Кантов» зоны поражения. Итог – короткое шевеление стволов, снопы огня – и вот один PZL валится навстречу лазурным волнам Эгеиды, другой дымит и теряет высоту… Остальные пытаются развернуться достаточно быстро, чтобы успеть пустить в ход оружие: скорости, чтобы догнать «канты», у них не хватит. Война началась, но знают об этом только две эскадрильи. Для остальных продолжается отсчет: до подхода бомбардировщиков к порту Салоник остается три минуты.

На линейном крейсере «Фрунзе» поднимали бы флаг – если бы он уже не был поднят по тревоге, вместе с вымпелом на грот-мачте, чуть-чуть пониже антенны РУС. Антенна, здоровенный прямоугольник с проволочной сеткой внутри, медленно поворачивается из стороны в сторону, точно громадное ухо.

Над трубами корабля – столбы жирного дыма. Топки еще не прогреты, мазут сгорает некрасиво. Если корабль проживет час без пожаров и повреждений – над трубами будет заметно только легкое дрожание горячего воздуха.

Но пока он только готовится дать ход. Увы, Москве желательны явные свидетельства итальянской провокации против линейного крейсера. Значит, меньше, чем ободранной краской, обойтись не должно. А корабль и так прикрыт дымовой завесой от собственных труб.

Греческие эсминцы – шустрей и нахальней. Командир «Фрунзе», глядя, как греческий отряд несется к выходу из гавани, ворчит:

– Удивительно, что ни один машины не запорол. Товарищи – с греков в этом примера не брать!

И прибавляет потише:

– Не с нашим везением.

Он хорошо помнит, как потратил свое везение, до донышка: балтийские шхеры, за спиной комиссар тащит из деревянной кобуры маузер. Чтобы, значит, как только выявится вредительская дворянская сущность бывшего благородия и бывшего лейтенанта царского флота, сразу отомстить за погубленный корабль, за жизнь свою и команды… Но турбина под ногами мурлычет ровно и мощно, словно это так и надо – прыгать с «малого» на «самый полный» одним движением рукояти телеграфа и матерной тирадой в машинное. Комиссар размазывает рукавом кожанки пот по взмокшему лбу, хлопает бывшего царского лейтенанта по плечу, а снаряды и торпеды английских эсминцев проходят мимо, мимо, мимо…

Боевой информационный встретил Ивана Патрилоса молчанием. Корабль прекратил обычный мирный радиообмен. Доклад о ситуации ушел в Москву. А здесь, только что, прозвучал хриплый доклад старшины Веренича:

– Третья волна. Девять машин.

И координаты.

Помполит обводит взглядом сосредоточенные лица.

– Был я на зенитной батарее, – сказал он.

Сделал паузу – по Станиславскому, ровно настолько, чтобы никто не влез с ненужной репликой. Продолжил.

– Скучно выходит: столько стволов, такая махина, и все против какой-то мошкары… Вот «Балеарес» – это, я понимаю, для «Фрунзе» добыча. А что бомбардировщики против линейного крейсера? Комарики.

Разогнул плечи, хватанул лапищей воздух – словно насекомое прихлопнул. Все, по рядовому составу отработал. Теперь начсостав… нужно не только ободрить, нужно найти повод остаться в посту до конца налета.

– Иван Иванович, можно мне со «сверчками» словечком перекинуться?

Ренгартен кивнул, сделал знак одному из старшин. Тот что-то подкрутил на своем аппарате.

– «Вал» вызывает «Кабанов»…

Обернулся, протянул помполиту наушники. Тот жадно сцапал связь с небом.

– Говорит Патрилос, – пробасил в микрофон, отбросив маскировку с позывными. – У нас тут третью волну бомбардировщиков нашли. Девять машин, «красный» два-пять, высота три тысячи, подлетное двадцать минут.

В ответ, сквозь помехи, сердитый голос:

– А что, была вторая?

Патрилос улыбнулся.

– Тут привыкли, что нужно ждать докладов от самолетов, а не наоборот. Ничего, сейчас переиграем. Даю координаты второй волны…

Требовательно уставился на Ренгартена. Тот сделал знак старшине – мол, доложи. Помполит передал координаты летчику.

– Я к чему, товарищи командиры, – сказал. – Первую волну нам придется отбивать зенитками, только если – верней, когда – нас начнут бомбить. Но «сверчки» могут заняться второй волной тогда же, когда мы займемся первой. А там и на третью их наведем… Что до греков, боюсь, от «пулавщаков» будет мало толку. Я их только что видел, пролетали: антенн ни на одном.

О том, кто возьмет на себя взаимодействие с летчиками, Патрилос умолчал, только поправил наушники поудобней. Теперь, пока налет не окончится, он из-под брони – ни ногой!

Если бы слова Ивана Павловича слышал младший лейтенант Митралексис, он бы с ними согласился. По всем статьям! Он, между прочим, сидит в кабине «пулавщака», ему и судить! Его, Мариноса Митралексиса, готовили к воздушным боям. Полный курс в «Школе Икаров», сиречь военно-воздушной академии, еще три месяца в части. Началась война – выясняется, что его PZL не может вступить в бой. Истребителю польского производства не угнаться за строем бомбардировщиков.

Маринос пытается догнать итальянцев… именно что пытается – дистанция растет. Вот кивнул и пошел книзу самолет ведомого… Сержант Ламбропулос не вернется на аэродром. Его самолет врезался в море – самолет не горел, но летчик так и не выпрыгнул. У итальянцев, оказывается, оборонительные пулеметы крупнокалиберные, не спасает ни широкий мотор, ни бронестекло, ни бронеспинка… Две минуты войны – и младший лейтенант Митралексис остался единственным выжившим во втором звене. Где первое и третье звенья эскадрильи, он не видит, а итальянцы уходят к Салоникам, словно и не было воздушного боя. Может, у них и есть пробоины, только греческий летчик их не видит. Ему теперь кажется, что вся эскадрилья погибла, мгновенно, безнадежно, и все из-за попытки решить дело миром. В голове пусто, колотится одна мысль: «Ннужно было бить в лоб». В лоб, из всех двенадцати пушек. А что теперь?

Лейтенант оглядывается, как и положено в воздушном бою – не заходят ли в хвост? Краем глаза уловил соринки в небе – русские КРИ собрались в пару, набирают высоту. Это правильно, атаковать лучше сверху. Но почему они не кружат над гаванью, а идут к открытому морю? Им же надо прикрывать крейсер? Или…

И тут – дошло! На морских разведчиках должно быть радио. А на «Фрунзе» какое-то новейшее устройство, которое видит самолеты задолго до подлета. Значит, если русские направились мористей, наверняка оттуда подходят еще итальянцы. Те, кого не нужно догонять, кого можно взять в лоб, как и нужно было с самого начала.

Пойти за русскими? Увы, их серебристые самолеты слишком быстры. Есть шанс их потерять, а самостоятельно вторую волну итальянцев можно и не перехватить. Или перехватить слишком поздно. Первая же волна, те, что сбивали товарищей – вот они. Отрываются…

Лейтенант Митралексис тянет ручку на себя. Сейчас он немного отстанет, но наберет высоту. У него еще есть шанс. Перед ударом бомбардировщики будут точно держать высоту и строй, чтобы штурманы могли прицелиться. Скорость, что набрали на снижении, они растеряют, зато у Мариноса будет запас высоты – небольшой, но для одной атаки хватит.

Чаячий силуэт PZL отстает от итальянского строя, но он есть, идет следом, словно голодный хищный зверь за держащейся стадом добычей. Если они допустят ошибку… Если случится подранок от огня зениток… Лейтенант Митралексис здесь – и шанса не упустит.

Дайте Клио составить план, и она забудет обо всем на свете -кроме пунктов и подпунктов плана. На город вот-вот упадут бомбы, а она делит лист плотной белой бумаги на графы. При этом подозрительно несерьезно хихикает… словно задумывает шалость, а не готовится руководить промышленностью воюющей страны. Начала работать – и оказалось, что ничего страшного нет. Принципы те же, чиновничьи, что и при работе с профсоюзами или озеленением. Не отслужи она пять лет в столичной мэрии, не знала бы, за что и взяться… Спасибо схемам озеленения – приучили мыслить графически. Она проводит на листе линию за линией. Каждая означает работу, чаще всего – тип техники. Винтовки, пушки, пулеметы, корабли, самолеты. Вооружение для всех родов войск. Около вертикалей – кружочки. Каждый -то, что нужно, чтобы техника действовала. При каждом -срочность: сколько времени изделие проживет без этого ресурса. От кружочков – черточки к другим кружкам: оборудование, которое нужно для того, чтобы обеспечить производство запасных частей. Почти все они пусты, Клио не слишком хорошо разбирается в военной технике. И все-таки работа спорится. Скоро все линии сходятся к самым важным объектам… очень знакомым по прежней работе. Тем, которые сумели победить танкетки фашистов без единого выстрела.

Грузовики.

Если войска не получат оружие, заряды, топливо – то к чему все это производить?

Конечно, возить можно не только на автомобилях. В область наивысшего приоритета попадают вагоны и локомотивы, мореходные и каботажные суда.

Все?

Клио кажется, что нет. Она раздраженно стучит незаточенным концом карандаша по столу. Мимо проходит что-то очень важное…

Взгляд ее превосходительства рассеянно шарит по столу. Стопка бумаг, пресс-папье, телефоны, чернильница. Крышечка чернильницы. До этой Иоаннис пока не добрался!

Клио встает, подходит к окну – хотя это неправильно, если будет ударная волна, ее изранит осколками. Но вид! В небе медленно тают белые короны разрывов, сверкают трассирующие снаряды скорострельных пушек. Греческие зенитки вступили в бой. Только большой бело-золотой крейсер медленно движется по акватории, сильный и мирный. Его орудия нацелены вверх, но пока молчат.

– Ничего, – говорит Клио, – ничего, господа фашисты. Русские только запрягают медленно.

Палуба под ногами чуть дрожит от подспудной мощи. Сто восемь тысяч лошадей бьются внизу, в машинном. Это -мощь пяти кавалерийских корпусов – или одного, но механизированного, или двух полков истребителей, или одного – морских бомбардировщиков. Таких, как итальянские «канты», что идут сейчас на Салоники. Они уже почти над мачтами крейсера… Нет, над единственной оставшейся мачтой. Их ловит оптика поста управления зенитным огнем, они растут в объективах…

В информационном посту «Фрунзе» – спор. Два Ивана никак не сойдутся во мнениях – кто сейчас будет бомбить линейный крейсер. Только что один из парней Ивана Рен-гартена доложил:

– Есть итальянская частота!

Подслушали, конечно. Радиоволны донесли удивление, даже замешательство – и решимость. Ренгартену и переводчик не понадобился: всяк, кто понимает французский и испанский, по-итальянски что-нибудь да разберет. «Цель: английский линкор». И, сразу, уточнение, не оставляющее сомнений, что за посудина выступает в этой роли: «Большой белый корабль».

Орлам италийским наплевать, что у цели башни трехорудийные – как у итальянских линкоров, а не двухорудийные, как у англичан. Что башен этих три – и, значит, корабль по определению не может быть ни одним из линкоров британского Средиземноморского флота. Они видят большую посудину, отчасти закрытую богатой завесой дыма – им достаточно. Так и собственные корабли не раз бомбили…

– Нас приняли за англичан, – сообщил Ренгартен.

– Боевые флаги! – откликнулся Косыгин. – Белые с красным.

И с синей полоской, только кто ее увидит – сверху, на фоне моря и дыма? Как и то, что вместо креста святого Георгия – звезда да серп и молот. Итальянцы привыкли: белое с красным – англичане!

Другое дело, что англичан в Салониках нет и быть не должно. Итальянские разведчики с Родоса летают над Александрией едва не каждый день. Должны знать то, что советский военно-морской атташе в Афинах получает ежеутренне по телеграфу: вчера с утра линкоры стояли в Александрийской гавани. Их там четыре. Ренгартену, с его памятью, даже глаза прищуривать не надо – перед глазами стоят.

«Уорспайт», «Вэлиэнт», «Малайя», «Рамиллис».

Все – дредноуты поколения прошлой войны, серьезной модернизации не проходили. Вот только снаряды их пятнадцатидюймовых пушек весят вдвое больше, чем те, что лежат в погребах советского линейного крейсера. И броня у них толстая, и от бомбежки их есть кому поберечь: в составе британского Средиземноморского флота целых два авианосца.

Что могло случиться с неуязвимыми чудовищами?

– «Савойя», – говорит помполит.

Словно ничего не случилось. Словно «Фрунзе» не будут сейчас бомбить… Так он поэтому! Отвлечь людей и себя от ожидания опасности.

– «Канты», – откликается Иван Ренгартен.

А что еще может сделать начсвязи? Отдать приказ открыть огонь может только командир. А он имеет недвусмысленную инструкцию из Москвы: агрессором должны быть итальянцы. Пока на порт не упадут бомбы, «Фрунзе» не имеет права ни стрелять, ни двигаться.

Беда в том, что бомбы будут падать на сам линейный крейсер. Прицельно.

И бомбить будут новейшие «Канты».

Ренгартен знает скорость самолетов: ее ему оператор РУСа докладывает. Что важней, кап-три помнит все разведсводки по Восточному Средиземноморью. Знает, какие самолеты и где имеются у любого из потенциальных противников. На Салоники явно идут машины с Родоса. Полк, лишь недавно получивший новые самолеты, не деморализованный неудачными ударами по французским войскам и британским кораблям.

Единственный успех итальянской авиации в этой войне – на их счету. Один из этих трехмоторных красавцев вскрыл тяжелый крейсер «Кент», словно консервную банку, оставив после атаки пылающую руину, не способную стрелять и управляться.

– Первая волна – высота полторы тысячи, – докладывает оператор РУС. – Прекратили снижение.

Боятся, сволочи, зениток. Английских зениток… Насколько «Фрунзе» уступает британцам в силе главного калибра, настолько превосходит их по мощи зенитной обороны.

Сейчас наверху, на палубе, рассыпались по броневым выгородкам расчеты универсальных стотридцатимиллиме-тровок. Чехлы долой, вынуть из стволов пробки со звездами желтого металла!

Наводчики блестят броневыми нагрудниками, точно кавалергарды на царском смотру: их боевые посты выше броневого бортика, что прикрывает расчет. Сейчас им самим целиться не надо: прицел и возвышение дает пост управления зенитным огнем. Наводчики быстро и аккуратно вращают маховики горизонтальной и вертикальной наводки, послушные умелым рукам стволы целятся в небо, туда, где через несколько мгновений будут чужие – еще не вражеские – самолеты.

Гудят пневматические приводы.

Лязгает элеватор: пошли снаряды – тяжелые, поблескивающие тусклым масляным блеском. Заряжающие – в огнезащитных оголовьях, в асбестовых рукавицах – выхватывают жирно поблескивающие снаряды.

Рядом с каждым орудием пристроился неуклюжий агрегат, смахивающий на лишенный труб орган. Снаряд туда, острой мордой в специальную лунку. И второй туда. И третий…

Аппарат служит для выставления дистанции подрыва снаряда – чтобы на нужной секунде полета расплескался по небу осколками, и горе самолету, что окажется вблизи. Его оператор – по сути, третий наводчик. На груди – переговорное устройство, от него к основанию орудия змеится провод. На голове, под каской, наушники – связь с постом центральной наводки, что висит на боку носовой башенной надстройки. Он слышит новые данные: дальность полторы тысячи. Вручную ничего выставлять не надо, сейчас проверяют автоматику. Короткое движение рычага, щелчок – готово! Подносчики подхватывают снаряд, в досылатель его!

Долго рассказывать, долго описывать.

На деле процедура заряжания универсального орудия занимает четыре секунды, и это не предел – на лучших американских крейсерах управляются за три.

Дай приказ – двенадцать стволов взорвутся огнем, зальют небо стальными осколками. Орудия отпрыгнут назад,

выплюнут раскаленные гильзы – их за борт, а в казенник -новый снаряд.

Нужен только приказ. Зенитчики ждут приказа так, что скулы сводит. Они надеются на приказ. Они почти молятся о приказе!

Приказа нет.

Внизу, в информационном посту, помполит и начсвязи поднимают настроение морякам.

– «Савойя», – утверждает Иван Патрилос.

Притрагивается к наушникам. Он поддерживает связь с

корабельными разведчиками-истребителями. Опытные пилоты не должны ошибиться с опознанием целей.

– «Альчионе», он же «Кант». Но перегружен, вот и ползет.

Точно перегружен – бомбами, которые вот-вот вывалит на крейсер. Их крейсер! В прежние времена, когда он еще умел улыбаться – удержал бы кап-три Ренгартен безразличное лицо? Сейчас – легко.

Патрилос тоже невозмутим. Сейчас он похож на твердокаменного большевика чуть больше, чем полностью. Не человек, скала в надвинутой на брови фуражке.

– «Чиконья», он же «Савойя». – басит Иван Павлович. – Только он. С чего им брать бомбы в перегруз? Самолетов у дуче много. А скорость они как раз могли набрать: идут со снижением… Поспорим?

Глыбища он гранитная, что ему бомбы? Только вот руки друг о друга трет быстровато. Вспотели.

Помполит и главный связист корабля продолжают неторопливый спор. Ставки велики, решается, кто кому будет ставить пиво в Севастополе: Иван Иванович Ивану Павловичу, или наоборот.

– Перегруз, точно, – говорит Ренгартен. – Мелочью нашу палубу не взять. По одной-две бомбы бросать – не попасть. Серия нужна! Значит, что? Значит, перегруз. То есть «Канты»!

Патрилос не согласен.

– Нас и полутонкой не взять, – говорит он, – броня у нас хорошая. Да и не попадут они серией из четырех бомб. Англичан же ни разу не приложили! Ни разу! За пять месяцев!

Косится по сторонам: до всех дошло? Здесь, в информационном посту, опасности нет! Вот, товарищи командиры спорят ради спора, но главное не то, что они говорят, а то, о чем они молчат. Английские корабли отбивали атаки с воздуха на полном ходу, в открытом море. Они от бомбовых серий уворачивались, а «Фрунзе» все еще не дал полный ход. Они отстреливались, а зенитки «Фрунзе» молчат, и будут молчать до первого попадания в корабль. Москве нужны доказательства вражеской провокации. Подлый коварный враг должен нанести первый удар по ничего не подозревающему советскому кораблю – при свете дня, при мирной окраске, при поднятых флагах…

Поэтому, пока помполит поддерживает настроение и демонстрирует уверенность, пока разведчик в шкуре связиста ему подыгрывает, старший помощник командира готовит аварийные партии к наиболее вероятной работе.

Вражеские бомбы не пробьют броневых палуб – значит, следует готовиться к повреждениям верхней палубы и небронированных надстроек. Особо опасных мест три: основания обеих труб и ангар, в котором стоит запасной истребитель-разведчик. Трубы – это дым и жар, ангар – пламя. Там все пропитано бензином и смазкой! Аварийные партии собраны под броней неподалеку, одеты в асбест, кислородные маски наготове. Готовы чинить и спасать.

«Вас извлечем из-под обломков,

Наложим шины и корсет,

И если что-то вам отстрелят -Пришьем назад, базара нет».

Михаил Косыгин позволяет себе улыбку. Песня, вообще-то, не морская. Зато, пожалуй, самая оптимистическая в многочисленном потомстве шахтерской «Вот лошадь мчится по продольной».

А еще он знает, кто кому будет ставить пиво в Севастополе – когда-нибудь, вечерком после войны, что никак не начнется. Старший помощник слышал доклад летчиков. У идущих на Салоники трехмоторных самолетов над кабинами замечены приплюснутые башенки. Значит, «Канты», у «Савой» такой новомодной обороны нет. Их проектировали еще до того, как в небе появились истребители, способные стрелять вбок: английские «Дефианты» и «Роки», советские МТИ и КРИ…

– Грек! – кричит оператор РУС. – Тот маленький, что за бомбардировщиками тянул – грек! Сбил одного. Заходит в хвост другому… Что он творит, этот парень! Да что же!

И, тише, прибавляет:

– Совмещение отметок истребителя и бомбардировщика. Оба резко снижаются.

Ренгартен кивнул. Сказал спокойно, точно произошло совершенно обычное, ежечасное событие:

– Таран. В первой волне – минус два.

В этот момент наверху, в боевой рубке, капитан первого ранга Лавров передвинул рукоять машинного телеграфа на «полный вперед».

С места в карьер! Номер тот еще, даже для эсминца. Не будь на «Фрунзе» новенькие машины и отборный экипаж -корабль мог бы остаться вовсе без хода, плавучей мишенью. А так – крейсер вздрогнул и начал тяжелый, постепенный разгон.

Этого хватило, чтобы серия бомб, которую сбросил ведущий «кант», прошла за кормой. Но еще раньше, как только от самолетов отделились тяжелые черные капли, командир отдал приказ открыть огонь. Противовоздушная оборона Салоник усилилась едва не втрое.

Лейтенант Митралексис вновь нажал на гашетку – густые линии пушечных очередей на мгновение уперлись в левый двигатель бомбардировщика. Дым, короткая вспышка пламени… и все. Итальянец вовремя отсек подачу топлива. Он снижается, но вовсе не падает. Из распахнутых бомболюков сыплется все то, что он нес для удара по русскому кораблю. Все четыре полутонные бомбы. Все – в воду, безопасно. И это означает, что данный конкретный бомбардировщик грека-истребителя более не интересует. Добить подранка, заработать на личный счет сбитого – мелочь на фоне того факта, что рядом все так же держат курс еще восемь трехмоторных машин. Тащат смерть русским.

Когда Маринос понял, что итальянцы нацелились на советский корабль, он сперва порадовался: значит, бомбы не упадут на жилые кварталы. Значит, у Греции есть союзник -и не беда, что его, младшего лейтенанта ВВС, не поставили об этом в известность, а от агрессоров секрет не уберегли. А ведь с Италией уже воюют англичане…

Только если СССР вступит в войну, турки закроют проливы для его военных кораблей. И значит, бело-золотой корабль, наполовину укутанный в дымное облако, все, что стоит между итальянским флотом и возможными конвоями с советской помощью. Не будет бело-золотого корабля – двухтрех легких крейсеров хватит, чтобы крепко потрепать любой конвой, идущий от Босфора к Салоникам. И чего-чего, а легких крейсеров у итальянцев достаточно. Греческий флот слишком мал, чтобы помешать такой атаке, а в британской средиземноморской эскадре как раз крейсеров и не хватает.

Значит, что?

Значит, сдохни, младший лейтенант Митралексис, а удар по русским сорви. Пусть в плексигласе фонаря две пробоины чуть не с кулак размером – тяжелая пуля прошила насквозь. Пусть машина туговато слушается ручки из-за дырок в элеронах. Ты пока не сбит, ты пока можешь драться -и сорвать макаронникам атаку.

Израненный «пулавщак» выходит в хвост второму бомбардировщику. Яркими сполохами бьет навстречу пулемет из оборонительной башенки… поздно, поверху прошло: грек уже в мертвой зоне. Палец вжимает гашетку. Тяжелый рокот короткой очереди, от хвоста клочьями летит обшивка… И все. Пушки истребителя смолкли.

Снарядов больше нет.

Но Маринос Митралексис еще в воздухе, он еще не сбит. Он в мертвой зоне бомбардировщика… что же, упускать цель? Позволить ему скинуть четыре бомбы на крейсер, от которого зависит исход войны?

Черта с два.

Истребитель с чаячьим крылом подходит к лежащему на боевом курсе – а значит, не маневрирующему – итальянцу вплотную. Уравнивает скорости. Еще чуть довернуть – и невидимый круг винта, словно меч Дигениса Акрита, обрушивается на рули итальянца. В щепки!

С разнесенным в клочки хвостом он может лететь только вниз…

Кабину трясет, мотор словно пытается выломаться из корпуса – что ж, он свое отработал. А если Митралексис сумеет дотянуть до берега, то самолет починят. Мысли о том, что можно выпрыгнуть, у греческого пилота даже не проскакивает. Теперь он готов набить морду любому, кто скажет, что его PZL малобоеспособен.

Хороший самолет. Воевать надо умеючи.

Подвиг лейтенанта Митралексиса не прошел незамеченным.

– Трансляцию на меня! – рявкнул Патрилос. Дождался кивка от старшего помощника, щелчка рычажков. Перехватил микрофон половчей.

– Товарищи краснофлотцы! Только что над нашими головами греческий пилот, защищая родной город, таранил вражеский бомбардировщик. Вот пример того, как надо защищать Родину!

Тут боевой информационный пост тряхнуло. Хорошо так приподняло, почище, чем в шторм. Экран РУС на мгновение пошел рябью, от предохранителей брызнули искры.

– Серия из четырех бомб, близкое накрытие! – это орут наблюдатели с пулеметной площадки.

– Полутонные, – сказал Ренгартен ровно. Словно за бокалом пива заметил: мол, неплохое. Но и не больно хорошее. Пить можно. Броня выдержит.

Будь на месте «Фрунзе» другой модернизированный линкор… да хоть новый корабль с палубами той же толщины – было бы опасно.

Ренгартен знает характеристики советской брони, знает, чем пришлось заплатить за технологичность и объем производства. Новая ижевская броня – это всего лишь девять десятых прочности прототипа, американской брони класса «А». Штука в том, что «Фрунзе» модернизировали в США. На нем отработали технологии и проектные решения, которые Советский Союз купил вместе с новым оборудованием верфей под Николаевом и Молотовском. Вот и выходит, что от бомб он защищен лучше, чем новейшие линейные крейсера, что еще не сошли со стапелей.

Вопрос в другом: что именно итальянцы намеревались долбить такими чемоданами? Рыбу глушить? Греческим эсминцам и сотки за глаза… Неужели специально охотились на «Фрунзе»?

Неужели они полностью просчитали советскую игру и включили в свою? Итальянцы могут. Можно спорить о том, какие из «новых римлян» Муссолини моряки, но вот интриганами обитатели Апеннинского полуострова всегда были изрядными. Макиавелли им куда ближе, чем Гай Дуилий или Андреа Дориа…

Советский план – сложный, на грани. Если итальянская интрига заковыристей, значит, ее вязь тонка и непрочна, как паутина. Будешь бояться и осторожничать – запутаешься, съедят тебя пауканы. Вломишься дуриком, со всего маха -прорвешься и пустишь паучью работу насмарку.

Значит, нужно стоять и ждать первого попадания, а потом – драться. Стрелять до последнего, и последний снаряд, может быть, принесет победу.

Корпус линейного крейсера сотрясают близкие взрывы.

– Близкое накрытие.

Снаружи встают столбы из воды и дыма – вровень с единственной мачтой.

Но попаданий пока нет.

В порту громыхает так, что на берегу стекла вылетают. В мэрии, впрочем, только дребезжат, так что Клио даже не поднимает головы от расчетов. До тех пор, пока не раздается негромкий стук, за ним шум открываемой двери.

– Вы – главная коммунистка?

На пороге высокая, чуть суховатая фигура. Офицерская шинель, несмотря, что схвачена ремнями, болтается, словно на скелете. Тонкая шея с выступающим кадыком увенчана массивной головой, а фуражка на ней маленькая, этакий блинчик. На плечах вошедшего погоны… полковничьи.

Клио такого полковника не припоминает.

Секретарь его пропустил. То ли безопасен, то ли, наоборот, слишком опасен. Что ему сказать?

– Здравствуйте. Я занята. У нас, знаете ли, война. Так что – пять минут, не больше.

– Хватит одной. Я метаксист, но я грек, и я офицер. Я хочу в строй, а меня гонят. Готов командовать батальоном, даже ротой.

Клио снимает трубку. На мгновение взгляд задерживается на крышечке чернильницы… В голове мелькает образ играющих с ней сильных рук. Некогда! Ее превосходительство резко дергает головой, отгоняет морок. К делу! Теологос уже отбыл на флагманский эсминец, но кто-то же в городе остался? Тот и снимает трубку.

– Вправьте мозги сухопутным… Мы – правительство национального спасения, а не партийное… Полковник…

Оборачивается к посетителю.

– Как вас зовут? Да, полковник Деметридис. Что?

Клио стоит, трубка у уха, и не знает, что ей делать. Смеяться? Плакать? Жать руку человеку, что стоит напротив? И с ним самим делать – что?

В морском штабе полковник уже побывал. И получил там совершенно справедливое назначение.

В госпиталь.

Неделю назад у него, видите ли, случился инфаркт. Только полковник желает на фронт. Плевать ему на нездоровье, плевать на то, что у власти – политические враги.

Он грек.

Хороший грек.

И что делать с этим хорошим греком?

Стекла вновь заколотились о раму.

Один взгляд в окно – и руки взлетают ко рту. На белозолотом корабле, украшенном черными султанами дыма -вспышка. А потом, сразу – огонь. Много. Яркого, жаркого пламени.

Полковник-с-инфарктом не ведет и бровью. Спрашивает:

– У вас там кто-то есть?

Она мотает каштановой гривой. Есть, но к делу это не относится!

Опасность пожара Косыгин оценил сразу.

Попадание в ангар – это плохо, очень плохо: там всегда есть чему гореть, жарко и дымно. Первое мгновение была надежда: ближайшая аварийная партия поспешно переключает дыхательные аппараты на дыхание кислородом, сквозь рваное железо несет пламени пену и струи брандспойтов.

Увы, за докладом о повреждениях следует сообщение о потерях. Осколочные ранения, контузии, ожоги… Броня не пустила бомбу вниз, к цистернам с авиационным бензином, маслом и патронами, но удар не выдержала, разошлась длинной рваной раной. Сквозь прореху в чрево корабля лезет ядовитый дым, льется горящий бензин, сползает по переборкам чадящее масло. На головы уцелевшим из аварийной партии.

Им уйти нельзя, у них под ногами склад. Обычный набор, все, что нужно для полетов: – запас бензина для трех самолетов из расчета на трехмесячный поход, бочки с моторным и смазочным маслами, ящики с патронами для пулеметов. Вишенка на торте – сотня реактивных снарядов, под крылья подвешивать.

Между огнем и бензином – переборка в несколько миллиметров обычной, не броневой стали, и воздуха на ладонь.

И люди – израненные, оглушенные.

Люди, которым нельзя отступить.

Люди, которым нельзя даже пожертвовать собой ради корабля, затопив отсек вместе с собой. Подвиг не предусмотрен.

Линейный крейсер прошел две модернизации, бывал в бою, видывал уходящие под воду корабли врага, но никто не вспомнил, что склад под ангаром – помесь топливного танка с артиллерийским погребом. Рванет – бомба-пятисотка покажется новогодней хлопушкой.

От бомбы – всего лишь огненный выплеск вровень с боевым марсом. От внутреннего взрыва… Да как бы пополам не разломило! Под ангаром как раз кусочек старого, царской постройки, корпуса. Те тридцать процентов металлоконструкций, что позволяют говорить о том, что «Фрунзе» -хорошо модернизирован, а не выстроен знаново.

Вот и выясняется, что броня – средство от мгновенной смерти. По-настоящему живучесть корабля зависит от старшего помощника. От того, как он выучил аварийные партии. От того, как сумеет расставить людей – и направлять их. И от того, чего стоит сам.

Первой минуты после попадания бомбы Косыгину хватило, чтобы направить к месту пожара помощь. Второй, чтобы добраться до пекла самому. Третьей, чтобы натянуть дыхательный аппарат. Асбестовой робой не озаботился, а зря.

Кругом горячий туман, точно в парилке. Пол под ногами шипит, подволок местами краснеет. Доклады в боевой информационный пост были, пожалуй, слишком спокойны: обстановка критическая, пожар вот-вот выиграет у аварийной партии схватку за авиационное топливо. Люди держатся в раскаленном отсеке на злом упрямстве… ну и потому, что на учениях приходилось веселей.

Косыгина заметили. Скупые команды-жесты – поняли. Дали место новым рукавам, пропустили санитаров… Ни заминки! Будь это на учениях, Михаил дал бы высший балл. Сейчас в сознании коротко вспыхнуло: «отметить в докладе командиру». Все. Будет жив корабль – награды будут. А нет – будет все равно.

Прогарные ботинки^[1] хлюпают в теплой воде… только что была горячая. Толстые струи разбиваются о подволок, колотят по переборкам. Вода стекает вниз, понемногу затапливает взрывоопасный склад. В голове всплывают казенные слова: «угроза контролируется».

Здесь огонь не прорвется, но возвращаться в обманчиво спокойную обстановку боевого информационного поста -рано. Нужно покончить с пожаром в растерзанном бомбой ангаре.

Несколько коротких жестов: назначить старшего в сводной партии, показать, кому – оставаться, кому – идти за старпомом дальше в пекло.

Люк, что ведет наверх, заклинило жаром. На это есть резаки – сыплются искры, потом люк выдавливают домкратом. В дырищу валит жирный дым горящего масла. Навстречу ему бьют вода и пена. Кто-то должен сделать первый шаг вперед. Косыгин оборачивается к команде, подхватывает огнетушитель, но его аккуратно сдвигают в сторонку. Одна из немых фигур в кислородных аппаратах дергает себя за рукав асбестовой робы. Ну да, на Михаиле всего лишь толстый китель. Новенький: с утра знал, что будет бой. Теперь где-то прожжены дыры, золотое шитье на рукавах местами осыпалось.

Робы нет – первым не идти. Наверх Косыгин поднимается третьим.

Пламя рядом, только руку протянуть. Пены – по пояс. Самолетный ангар, здесь и переборки бензином пропитаны. Под ногами – головешки, острая щепа.

Косыгин отдает команды, сам работает с рвущимся из рук шлангом – не думая. Некогда, да и отработано все. Пожар на верхней палубе, что может быть стандартней? Обычное дело, когда в корабль попадает фугас, неважно, снаряд или бомба.

Так почему в голове крутится воспоминание о тонких, надраенных до состояния «белого золота», тиковых планках? О том, что теперь на прореху не хватит прихваченного из Штатов на всякий случай запаса?

Выходит, привычки старпома мирного времени въелись Михаилу Николаевичу в подкорку. Теперь изживать… Привыкать: то, что верхняя палуба, в том числе палуба ангара, набрана не толстыми балками, тонкими планками – хорошо. Еще недавно Косыгин из-за этого зло кривился. Всем объяснял, что экономия на палубном покрытии – типичная грубая ошибка царского режима. Кто может уважать флот, на флагмане которого палуба покрыта сосновыми штакетинками, как коридор в захолустном райкоме? Цепкий моряцкий шаг за полгода разлохматит сосну в мочало!

Так что – только толстые тиковые брусья, никак иначе! И чтобы были надраены, чтоб было можно, как в парусные времена, босиком ходить!

«Михаил Фрунзе» должен был стать морским лицом Советской державы – и на него тика не пожалели. Только наверху вместо тяжелых брусьев все-таки положили тонкие планки. Быстрей снашиваются? В трюме есть запасные.

Теперь, когда палубу поднял и разметал взрыв полутонной бомбы, главное то, что дерева хотя бы немного меньше. Меньше щепы и мельчайшей пыли, мгновенно высушенных и подожженных взрывом. Все равно летят искры, валятся хлопья горячей сажи. Так не должно быть! Русский, а теперь советский, флот сохранил традиции подготовки к бою, что пошли еще от адмирала Макарова: перед дракой весь горючий хлам – на берег, на портовые склады, храниться -до победы, когда надо будет блистать в парадном строю и наносить союзникам визиты вежливости. Стой «Фрунзе» в Севастополе, да будь до нападения избыток времени, так бы и поступили, но в Салониках снимать деревянную палубу было нельзя: если корабль жертвует такой красотой, значит, собирается воевать, причем долго и всерьез. «Фрунзе» должен был встретить агрессию мирным кораблем. Путешественником, даже послом, но никак не воином. Но уж как следует пропитать палубу водой миролюбивый образ не помешал. Что может быть более обыденным, чем надраивание медяшки и полировка тисовых планок?

Зато сырое дерево хоть как-то сопротивляется огню. И воды на палубе сейчас прибавится!

Когда сосредоточенные струи ударили по ангару, Михаил позволил себе сорвать маску дыхательного аппарата, хватнул ртом приправленный сладковатым дымом воздух. По глазам все-таки полоснуло дымом – до слез.

Взгляд на разрушения… так, большая часть пришлась между броневыми палубами, верхней и главной. Запасной самолет уничтожен, катапульты – тоже, а вот один из кранов для подъема гидросамолетов можно спасти. Хорошо: «сверчки» еще пригодятся.

Кто знает, сколько волн бомбардировщиков подкрадывается из-за границ, очерченных зеленоватой рамкой радиоуловителя?

[1] Рабочие ботинки из грубой кожи с толстой подошвой, название происходит от обуви, которую надевают кочегары при обслуживании котлов.

Вторая волна «кантов» к гавани не прорвалась. Не спасли итальянцев ни скорость, ни достойное вооружение, ни четкий строй, виной тому – товарищ Патрилос. Иван Павлович вперился в зеленоватый экран радиоуловителя самолетов, на голове наушники, в руках микрофон. У помполита нет места по боевому расписанию? Очень хорошо, потому что никто не подумал о должности наводчика истребителей. Были – и есть – люди на постах управления артиллерийским огнем, которые должны принять наводку от воздушных корректировщиков. Они привыкли работать с крылатым корректировщиком, но у них нет под носом экрана РУС, что для помполита хорошо. Есть повод остаться в самом безопасном месте корабля.

Он – нужен. Его голос доносит до пилотов главное: где враги, сколько их, что делают. С прочим четверо морских летунов справятся сами. Загодя займут позицию – так, чтобы солнце кололо глаз чужим стрелкам. Наберут высоту, выждут удобный момент…

Итальянцы их заметили, лишь когда сверху-сбоку, от восходящего солнца, потянулись дымные следы реактивных снарядов. В кабинах машин, что падают на них сейчас со стороны солнца, прямо под правой рукой пилота есть ряд из четырех рычажков. Короткие движения рукой, тугие щелчки – первый, второй… четвертый – и из-под крыльев с ревом срываются огненные стрелы эрэсов. Попасть ими в самолет в маневренном бою – ох, нелегко. А вот по строю – другое дело!

Эфир заполнился заполошными криками, пулеметные башенки начали плеваться огнем – толку? Для пушечно-пулеметной дуэли «сверчки» еще далеко. И лучше ее начинать, когда у противника вместо строя – куча расползающихся подальше от страшных эрэсов одиночных бомбовозов… Вот только ни один итальянец не покинул строя, хотя снаряды рвутся буквально над кабинами пилотов. Осколки эрэсов, как и у боеприпаса зениток, разлетаются в основном вперед. Увы, прицел реактивных снарядов – всего лишь дополнительная красная точка на ракурсных кольцах обычного, пулеметного. Вот и вышло, что вышло. Нельзя сказать, что «кантам» совсем не досталось, пробоины наверняка есть, но ни один бомбардировщик не горит. Больше того, ни один не покинул строя! Крепкие ребята, хваленым самураям до них далеко. Что там рассказывал перед вылетом начсвязи? За пять месяцев войны итальянцам ни разу не удалось попасть бомбой в английский линкор, но и англичанам ни разу не удалось сломать строя бомбардировщиков – ни зенитками, ни истребителями.

Эрэсы тоже не помогли. Что ж, у «сверчков» есть и другое оружие. Несколько мгновений, и к чужому строю потянулись огненно-алые струи трассеров.

Толстомордые советские истребители итальянцам знакомы. Многие из летчиков, что ведут свои машины к порту Салоник, прошли испанскую гражданскую войну, а кое-кто и повоевал добровольцем на финской. Да еще обманчивое солнце подкрашивает серебристые крылья алым, так, что на них уже не разглядеть звезд. Красные крылья – опознавательный знак Испанской Республики.

Горбатый профиль «кабанчиков» им тоже знаком. Всего год назад, в тридцать девятом, четверка таких истребителей шла в последний бой над Барселоной: на остатках топлива, со считаными патронами в пулеметных лентах. Два звена краснокрылых самолетов вывалились из высоких облаков над павшим городом – и над строем чужих бомбардировщиков. Тогда итальянцы тоже перли без прикрытия – не оттого, что, как сейчас, дальности не хватало, – а из наглости победителей. Не ждали сопротивления, расслабились – и получили славную трепку.

Так же получат над Салониками. Вот, уже орут:

– Аттенсьон! Пуэрка роха! – на испанский лад.

– Аттенционе! Порко россо! – на родном для потомков римлян языке.

Мгновение спустя, когда разглядели получше и сообразили, что самолет больше и мощней былых «поросят», пошли уточнения:

– Суперпорко! Суперпорко советико!

Поняли фашисты, с кем дело имеют, да поздно.

Командир пары разведчиков-истребителей выжимает

спуск. Пушки его КРИ бьют длинной очередью по левому мотору ведущего – тот никак не загорится. Никак бронирован?!

«Кабан-один» выдает в эфир настолько грязные ругательства, что в информационном посту моряки краснеют. Его ведомый молчит, даже дыхание придержал. Коротко прижал кнопку на рукоятке – из выколоток над мотором плеснуло огнем короткой очереди, снаряда на три-четыре. Ведущий бомбардировщик вздрогнул. Все – в цель, все пришлись в кабину, сквозь бронестекло. «Кант» валится на крыло. Из него не прыгают – некому… «Кабан-два» привык беречь патроны еще в Испании. Как раз в Каталонии и воевал, только не на «поросенке», на СБ. Скоростные бомбардировщики временами применяли как истребители. Он до сих пор жалеет, что потерял свою машину до знаменитого последнего боя над Барселоной. Тогда «ястребки» сбивали фашистские бомбовозы, а он пробирался по горам к французской границе. Впереди был французский же концлагерь для беженцев-республиканцев, вербовщики Иностранного легиона, и спасение в лице советского консула, который и вытащил из своеобразного плена и его, и испанских товарищей. Только осадочек остался…

Право, если бы летчику в оранжевом шарфе предоставили выбор – сбивать франкистов, итальянцев или французов, он выбрал бы последних. Но тут выбирать не ему. Кто полезет на «Фрунзе» – тот ему и цель…

Истребители с кабаньими загривками выходят из пике, подныривают под расползающийся итальянский строй. Ведущий прорывается чисто – все пули мимо, боевой разворот – и он в мертвой зоне. За спиной – рычание стрелка: настолько турель не выворачивается, а «второй» попал в переплет. Он скользит под брюхом одного из «кантов». Мгновение, и «сверчок» в зоне обстрела нижнего оборонительного пулемета. Очередь в упор, злой треск, по фюзеляжу пробегает нитка дыр, от поплавка летят щепки. Отвечает штурман. Его спаренный ШКАС срезает итальянцу рули, словно циркулярной пилой.

– Николай, Паша?! Живы?!

– Не отлетались пока, – это Павел, штурман.

– Только кабина теперь не герметичная, а вентилированная по новейшей итальянской методе, – уточняет пилот.

– Тогда повторим…

Звено снова – будто одна машина. Синхронный разворот с набором высоты. Голос Патрилоса:

– Расползаются! Добейте!

Короткий взгляд на то, что только что было четким, как на картинке, строем бомбардировочной эскадрильи. Теперь их сбивать – как волку овец резать. Только…

– Сломались, гады, – сообщил «Кабан-один» помполиту. – Вываливают бомбы.

Бой сместился, внизу не море – лесистый мыс, что прикрывает Салоникскую гавань от штормов. На нем есть маленький гидроаэродром, и, кажется, какая-то деревня. Но бомбы падают не на цели – в лес. Враг уходит. Сейчас можно легко увеличить личный счет, но дело – прежде всего.

Дело – это охрана корабля.

– Эти бегут, – повторяет командир звена. – Иван, еще цели?

– Третья волна, девять машин… – Патрилос дает наводку, и советские истребители разворачиваются на новый курс. У них за спинами итальянцы вывалили бомбы и разворачиваются на обратный курс. Их бой окончен. Они не знают, что спасением обязаны радиоуловителю «Фрунзе» и осторожному помполиту.

Впереди третья волна, голос Патрилоса в наушниках отсчитывает дистанцию и направление. Штурман «второго» напоминает о своих повреждениях. Сам «второй» еще юморит.

– Саша, мы отплавались, – говорит спокойно. – Поплавок стал шумовкой.

В наушниках – громкий выдох помполита.

– Как колеса? – спрашивает он. – Рядом есть греческий аэродром, можно сесть туда.

– Посмотрим.

«Кабан-один» смотрит: облетает ведомого, цепко оглядывает машину. Если что, пусть прыгает. Что ж, верно, поплавок разбит в щепки. А колеса…

– Колеса целы, – обрадовал он ведомого. – Так что заветным рычажком щелкать рано. Отработаем третью волну -и садись к грекам. Интересно, у них нормальное топливо есть?

PZL летают на весьма специфическом, с добавлением спирта. Видимо, так поляки пытались экономить импортный бензин.

– Топливо вышлем катером, – сообщает помполит, и тут же интересуется, – Что за заветный рычаг?

Сейчас еще не бой, потому можно потратить два слова на объяснение.

– Сброс поплавков.

Умному достаточно. У «второго» с того дня, как он освоил «сверчка» – мечта: отстрелить поплавок к чертям и показать, чего стоит КРИ, когда у него крылья к ногам не привязаны. Скажете, что получится МТИ, «морской тяжелый истребитель»? А вот и нет! У «сверчка» под капотом ровно урчит новенький райтовский мотор, который еще не стоит на самолетах армии и флота США – и именно поэтому разрешен к продаже! Он мощней. Значит, КРИ без поплавков окажется быстрей аналога с сухопутным шасси.

Жаль, что после такого номера останется садиться на брюхо: если в воду, то самолет потерян, если на сушу – как повезет, но без капитального ремонта не обойдется. А единственный запасной «сверчок» сгорел. Так что…

– Про рычажок – забудь. Садишься у греков, точка.

«Второй» вздыхает.

– Нет в мире счастья… Лезем вверх?

– Вверх, Николай. И вот что, красный ты наш барон: теперь атаку ведешь ты. Бьешь ведущего, я по соседу…

Дальше – сверкают огненные нити трассеров, ревет горящий бензин, эфир заполнен итальянскими богохульными скороговорками и русским матом. Над ласковым морем раскрываются купола парашютов, под ними качаются летчики – те, кому повезло.

На стол Клио ложатся все новые доклады – о войне.

Бомбят Афины и Ларису.

В Эпире бригады прикрытия границы вступили в бой, пехота противника густо прет по дорогам вдоль побережья. Бригады прикрытия особо не препятствуют, но при попытках врага расширить фронт – дерутся за каждый камень.

Корфу обстрелян чужими крейсерами, ждут десанта. К Пирею приближаются линейные силы противника. Флот на позиции, готов к бою… И что один устаревший броненосный крейсер и несколько эсминцев сделают четырем линкорам, трем крейсерам и полудюжине эсминцев? Правда, у Греции есть шесть хороших подводных лодок. Может, у них и получится кого-нибудь торпедировать.

Постукивание карандаша по столу. Все планы летят в преисподнюю. Товарищ ее превосходительство каких-то четверть часа назад не могла себе и представить такую вводную: итальянский линейный флот, проходящий Антикитирским проливом. При живом британском Средиземноморском флоте это казалось фантастикой: четырех английских линкоров итальянцы боятся, как черт ладана. У своих берегов и то осторожничают, а тут невесть с чего расхрабрились и полезли в мышеловку, иначе называемую Эгейским морем. Если сейчас англичане выдвинут свои четыре линкора и два авианосца между Критом и материковой Грецией – кончено, мимо них итальянцы домой не вернутся. И по дороге, скорее всего, получат выволочку, причем окончательную, в стиле Трафальгара или Цусимы.

Что-то тут не так…

И еще: мимо Китиры прошли шесть линейных кораблей и семь крейсеров. Около Пирея замечено четыре линкора и четыре же крейсера.

Где остальные?

Неожиданно наглая Супермарина всегда может выбрать для них чисто военную цель, например военно-морскую базу на Саламине. Но если Пирей и Афины стали объектом атаки из-за экономического значения – то к Салоникам сейчас приближаются пять тяжелых кораблей.

А у Греции – ни одного.

Есть, правда, бело-золотой с копотью «Фрунзе».

Но и он – горит!

За окном – раскаты грома. Громами ныне заведует не Зевс и не Илья-пророк, а бог войны универсальный, калибра сто тридцать миллиметров.

«Фрунзе» горит, но стреляет.

А Клио переводит взгляд с истерзанного корабля на письменный прибор. Смотрит на крышечку от чернильницы, а видит руки человека, который, похоже, ожил лишь для того, чтобы снова погибнуть.

Соотношение сил один к пяти никак не назовешь благоприятным.

– Лучше бы они ушли, – тихонько, под нос, говорит Клио.

Она как-то жила без светлых глаз Иоанниса эти пять лет – проживет и дальше.

Только русские не уйдут. Не для того приходили – что крейсер, что Ренгартен.

Несмотря на тревогу, на город пока не упало ни одной бомбы. А если бы и упало… Это греки. По звуку тревоги не прячутся в подвалы – лезут наверх.

Посмотреть.

Жмут руки пожарным и полицейским, иной раз и по плечу хлопают:

– Бомбы тушить? Поможем. Прятаться? У нас подвал плохой, завалит – не откопаешь…

В гавани встают безобидные столбы разрывов. Небо вспухает каштановым цветом: русский крейсер дал залп, и преловко. Знающие люди – на крышах, и мундиров полно -объясняют, что у зенитных снарядов осколки идут вверх, конусом. Потому разрывы рядом с самолетами – не очень хорошо, а вот чуть пониже – самое то. Вот один из итальянцев выбросил из среднего мотора полоску дыма, клюнул носом…

На крышах – радостные вопли.

…выровнялся, идет над городом…

На крышах – ворчание, ругательства, с крыш плюют вниз. Одинокий выстрел: кто-то вытащил из тайника винтовку. Прошлое правительство не позволяло королевским подданным хранить боевое оружие – но кто ж его слушал? Нынешние власти вернули грекам звание граждан, а про винтовки молчок.

Кто-то, верно, решил: раз война, значит, можно.

Увы, что одинокая винтовка здоровенной боевой машине? Зато два самолета с восьмиконечными белыми звездами на плоскостях – это хорошо, это правильно. Одно из звеньев истребительной эскадрильи нашло добычу, у охромевшего бомбовоза шансов нет. Вот от него отделяются маленькие черные точки. Секунда, другая – над ними раскрываются купола парашютов. Самолет снова клюет носом, на этот раз окончательно.

– Второй!

Люди на крышах орут, вопят, обнимаются.

Здесь видели таран лейтенанта Митралексиса, но не успехи «сверчков». Здесь радуются, что русский корабль справляется с пожаром. Здесь вышучивают Муссолини.

Даже когда бомбы все-таки падают на город.

– Что это за бомбы – пятьдесят килограммов? Макаронники нас не уважают!

– Все приличные бомбы они потратили на крейсер. Спасибо русским, побольше бы таких ксеносов.

– Обижаешь, сосед. В крейсер попала только одна. Все остальное губошлеп Муссолини потратил на воду.

Здесь еще балагурят.

Здесь не знают того, что разбегается по телефонным проводам из Афин и от морской базы в Саламине. Того, что передает своему флагману штаб отряда эсминцев. Того, что заставляет адмирала Стратоса Теологоса глядеть на бело-подкопченный русский крейсер, как на последнюю надежду. Ниточку, что удерживает дамоклов меч.

Пропавшие итальянские линкоры нашлись. Идут вдоль побережья острова Эвбея курсом на северо-восток. С ними три крейсера типа «Тренто».

В сообщении сказано: предположительно. Но если учесть, какие корабли сейчас перемалывают в щебенку Пирей, то гадать не приходится.

«Тренто», «Триесте» и «Больцано».

Расчетное время прибытия – к полуденной пушке.

Капитан третьего ранга Иван Ренгартен пытается решить весьма насущную загадку.

Какого черта итальянцы так расхрабрились? Макаронники из обыкновенно сверхосторожной Супермарины превратились в римлян? Или их покусал бешеный берлинский волчок? Извольте видеть, последние полгода итальянцы от англичан бегали. Сначала двумя линкорами от одного, потом четырьмя от трех… А тут не то что рискуют генеральным сражением – сделали его совершенно неотвратимым.

Неизбежность определяется географией и политическими интересами Великобритании: пройдя проливы между Критом и Грецией, итальянцы и возвращаться будут принуждены через ту же узость. Времени перехватить их у англичан хватает: пока те обстреляют Пирей, пока вернутся к проливам… А ведь им придется ждать отряд, что сейчас идет к Салоникам!

Бой неизбежен – если его хотят англичане.

А они его хотят?

Ренгартен оскалился бы… если бы умел скалиться.

Сложившуюся на Средиземном море ситуацию он просчитал давно – и пересчитывает постоянно. Его расчет -один из кирпичиков того, что в недрах Морского Генерального штаба называют «Греческим вариантом». Сейчас он чувствует театр лучше, чем иные британские адмиралы. Он может угадать, что из их действий вызовет гнев премьер-министра, а что – горячее одобрение.

Потому Иван Иванович и попал на «Фрунзе», что еще летом предсказал отставку адмирала Норта, как и то, что недостаточно решительного флотоводца отдадут под суд. Только оправдательный приговор его удивил – настолько, что брови чуть-чуть дернулись вверх.

– Это оправдание зачеркнуло расстрел адмирала Бинга, -сказал он тогда. – Что осталось от традиций Королевского флота? Ром, плеть и содомия?

Из Лондона эхом откликнулся Черчилль.

Советский капитан третьего ранга и британский премьер-министр реагировали на действия адмиралов совершенно одинаково.

Соммервилл, что отогнал итальянцев от мальтийского конвоя, но потерь им не нанес? Заслуживает выволочки. В бою у Пунта-Стило Каннингхэм гнался за флотом дуче на самом быстроходном из линкоров, бросив остальные за кормой? Молодец, правильно рисковал. Подбросить бы ему линейный крейсер… но у Британии их только два. На александрийскую эскадру не хватает.

– Следующий прошедший модернизацию линкор отправят в Александрию, – предсказал Ренгартен.

Спустя неделю ему на стол положили справку: линейный корабль «Вэлиант» по мере готовности будет передан в состав эскадры Каннингхэма. Прочитав сообщение, Ренгартен кивнул: явно не дезинформация, так и должно быть.

Причина «пророческих» способностей капитана проста. Политика определяет стратегию, стратегия определяет оперативные решения. А политическое положение владычицы морей – хуже некуда. По сути, повторяется ситуация времен Наполеоновских войн: остров противостоит континентальной коалиции. Флот занят блокадой побережья, и, несмотря на все трудности, справляется с задачей. Справляется, но из европейских вод уйти не может. Он хранит Британские острова, а Империя, над которой пока не зашло солнце, остается беззащитной.

Каждый месяц, в течение которого тяжелые силуэты линкоров не показываются близ Сингапура, убеждает Австралию и Новую Зеландию: они беззащитны перед японским вторжением. Ах, американцы не позволят? А вдруг позволят? А не стоит ли быть к единственным защитникам дружелюбней, чем к английскому правительству? В конце концов, они не главные, они – еще одно правительство Его Величества. Первые среди равных, и только…

Если метрополия в силах защитить доминион – другое дело. Тогда им и слава, и почет, и послушание. Но линкоры в Европе, сторожат фашистские флоты.

Слабость везде, кроме Европы – значит, волнуется Индия. Немецкие подводные лодки в Атлантике отрывают Канаду от имперской торговли верней внутриимперских пошлин – как скоро доминион превратится в несколько американских штатов, только признающих короля?

Англия уже вынуждена заискивать перед Японией: который месяц, как закрыта «Бирманская дорога», по которой в воюющий со Страной восходящего солнца Китай тек тонкий, но стабильный ручеек военной помощи. Это не смертельно, от СССР и США Китай получает много больше, а англичанам оружие нужно самим. Но это -симптом.

Песок в часах Британской империи почти пересыпался, и Ренгартен видит лишь один способ перевернуть колбы. Судя по тому, что он угадывает действия англичан – Черчилль видит тот же последний выход. Выход, обычный для Англии и ее флота.

Помимо рома, плети и содомии, у Королевского флота все-таки есть еще одна традиция. Спасать Империю.

Англичане не просто хотят боя – они о нем мечтают. Судьба державы, как всегда, решится на море.

Британии нужен новый Трафальгар. Ну или Саламин, Лепанто, Чесма… Цусима. Нужен решительный бой на полное уничтожение противника.

Ничья, вроде Ютланда, не подойдет. Империи нужно развязать себе руки. Высвободить линкоры для похода в Сингапур, крейсера – для защиты от рейдеров, эсминцы для охоты за подводными лодками.

На то, чтобы одержать решающую морскую победу в европейских водах, у Черчилля и его адмиралов – не больше года.

Скорее всего, меньше. На Востоке неспокойно.

Двадцать третьего сентября – за месяц до того, как «Фрунзе попал в шторм – Сиам и Япония вторглись во Французский Индокитай.

Двадцать седьмого сентября Германия, Италия и Япония подписали Тройственный пакт.

Теперь любой новый союзник Великобритании автоматически получит нового врага – на Востоке. Япония более не является нейтральной державой, отныне она невоюющий союзник Германии и Италии, и время, которое пройдет до того, как Страна восходящего солнца превратится в союзника полноценного, – неизвестно.

Враг есть – сил на то, чтобы его удержать, нет.

Между тем по Индии прокатываются волны сопротивления – пока ненасильственного. В Атлантике тонут транспорты: сотни тысяч тонн ежемесячно. Так что у англичан будет год только если повезет.

Вывод: англичане выбирают бой вне зависимости от прочих вариантов. Ищут боя. Нарываются на него. Они нападут на сильнейшую эскадру, нападут у чужих берегов, под бомбами – или в самую гнусную погоду. Может быть, если врага не удастся выманить в море, они рискнут напасть на базу. Уже нападали!

Итальянцы – или трусы, или хорошо это понимают. Скорее понимают: в малых стычках, от которых не зависит соотношение сил на море, итальянские эсминцы демонстрируют храбрость едва не самоубийственную. Значит, Супермарина предпочитает победить, не сражаясь – без славы, но и без риска. Достойный выбор… так почему адмиралы дуче от него отказались?

Ренгартен оперся локтями на стол, на котором расстелена карта с общей обстановкой. Поведение противника не соответствует обстановке – не значит ли это, что обстановка внезапно изменилась, но ты об этом еще не узнал?

Белесые глаза капитана третьего ранга по-прежнему ничего не выражают, голос ровный – и все равно в его словах звучит беспокойство.

– Ребята, – говорит начальник связи «Фрунзе» своим подчиненным, – бросайте перехват. Послушайте обычные новости, итальянские и немецкие. Есть подозрение, у них найдется повод побрехать.

Случилось что-то большое.

Настолько большое, что линейный крейсер со всей его скоростью и мощью на этом фоне – щепка в водовороте Мальстрема…

Третьей волне «кантов» пришлось хуже всех – четвертой не было, и «сверчки» по русскому обычаю гнать битого врага сорок верст устроили бомбардировщикам резню. Что толку от оборонительной башенки, когда противники показываются в противоположных секторах? Когда строй сломан, взятому в клещи бомбардировщику трудно отбиваться. Один истребитель отгонишь – другой всадит скупую очередь в остекление кабины.

Выжившие расскажут, что в русского пилота вселился дух известного аса Первой мировой, Манфреда фон Рихтгофена. Сочинят подробности: мол, бьет он не просто по фонарю, а точно в голову пилота. Мол, перед смертельной атакой в наушниках обреченного экипажа звучит голос самого «красного барона», который на итальянском языке с жестким, как бы не немецким, акцентом сообщает:

– Здесь Красный Свин. Сдавайтесь, иначе вам крышка.

На деле легенду в ход пустил один из связистов Ренгартена. Тот, что прослушивал переговоры итальянцев – и сумел-таки вклиниться в переговоры.

То же, что большую часть потерь им нанесли устаревшие греческие истребители, итальянцы предпочли не заметить. Мистическая фигура аса на гидросамолете заслонила храбрость греков, которых было больше, чем русских, и которые дрались за свой город ничуть не менее храбро и отчаянно, чем советские летчики за свой корабль.

От полного истребления «канты» третьей волны спасло запоздалое появление прикрытия.

– Над городом их истребители, – донесся голос помполита.

Их – точно не греческие, у греков над городом одна пара. Единственный резерв, дежурное звено «пулавщаков», прикрывает аэродром – и увлеченно гоняет бомбардировщики. Обстановка поменялась, но греческие пилоты этого не знают. На их машинах нет радио.

«Кабан-первый» скрипнул зубами.

Отпускать улепетывающую добычу жаль, но – сам погибай, а товарища выручай. Греки – товарищи. Как еще назвать того, кто без слов становится рядом и дерется против общего врага?

– Николай, вытаскиваем греков. Штурманы, морзянку не забыли?

Право, не жестами же объяснять «икарам», что на подходе новая опасность? А так – сверху валится пара гидроистребителей с красными звездами на плоскостях, из штурманской кабины мерцает звездочка ручного ратьера. Международный код, самые простые английские слова.

«Враг. Истребители. Салоники.»

Пилот в кабине «пулавщака» стучит кулаком по макушке. Сам дурак! Перестал. Читает, его «пулавщак» покачивает крыльями. Понял!

– Иван, где еще греки?

«Товарищ Патрилос» – длинно для боя. Как операторы различают в зеленых искрах самолеты разных типов, Бог весть. Но ведь различают! Помполит принялся давать наводку… не понадобилось.

Второй PZL заметил и прочел мерцание сам. Пристраивается к товарищу. Еще два замечают формирующуюся группу. Мерцает ратьер.

«Мы – выше, сзади».

Греки помахали руками – и приняли предложенное построение. У кого средства связи, тот и командует.

К аэродрому подошли одновременно: с северо-запада итальянцы, с юго-запада – советско-греческий строй. Греки привычно построились пеленгом. Сзади-выше заняла позицию пара «сверчков».

Ну, вот и враг. Итальянцы идут журавлиным клином, как в Испании. Их ставка – на собачью свалку, в которой каждый сам за себя, наша – на спайку звеньев. Греки тоже сторонники пар. Время очередной проверки – чья схема успешней. Над Барселоной в споре была поставлена запятая, старые знакомые сходятся в схватке вновь.

Со стороны дуче – проверенные временем маневренные бипланы. «Фиаты» чуть уступят грекам по скорости, но в маневре превзойдут. «Сверчкам» тоже виражить бессмысленно, вертикальный маневр удастся только раз: из-за поплавков КРИ плохо разгоняются на пикировании, а при попытке разменять скорость на высоту мгновенно тормозят.

Остается использовать мощный мотор и хорошую горизонтальную скорость. Пусть догоняют, пусть заходят в хвост – под пулеметы штурманов.

Корпус мелко подрагивает – уже не от залпов универсального калибра, от мощи набравших полные обороты турбин. Оставленный старпомом «на хозяйстве» лейтенант только что доложил в рубку обычное: «Пожары контролируются». Другой лейтенант, но штурман сообщает позицию. Крейсер рвется к выходу из гавани. На Салоники прут линейные корабли, ждать их в лягушачьей луже внешнего рейда не стоит. Нужно выйти в залив. А дальше…

Что дальше, зависит от причин внезапной отваги итальянцев. Иван Ренгартен массирует виски: ответ нужен срочно. Бомбы уже не падают на порт, воздушный бой решен в пользу Греции. Итальянцы? «Кто бежал – бежал, кто убит – убит». Супераэрэо подготовили слишком сложную операцию. Бомбардировщики направили с Додеканез, истребители из Албании. В итоге – разминулись. К тому же истребители явились туда, куда, очевидно, было договорено сначала: к аэродрому и береговой батарее, что прикрывает город с моря. Явно учли советский опыт с Хельсинки, только решили, что греческой батарее хватит одних бомб, без десанта. Потом к беззащитному городу явился бы отряд из крейсеров и линкоров. У Греции всей промышленности и есть, что Афины с Пиреем да Салоники. Разнести эти города в щебенку большими калибрами – станет неважно, примут греки ультиматум или нет, будут сражаться за Родину, как Леонид при Фермопилах, или побегут. Современная война – дело индустриальное. Даже страна, которой оружие подарят союзники и друзья, должна, хотя бы, предоставить хороший порт для транспортов с помощью.

Судя по действиям противника, Греция сегодня должна была потерять возможность вести продолжительную войну. Таков был итальянский план, и он еще не сорван, хоть и пошел наперекосяк.

Сначала бомбардировщики увидели в порту линкор под бело-красными боевыми вымпелами – и забыли о береговой батарее. Большой корабль показался более заманчивой целью, такой бы и был, если бы не толстая броневая палуба. Самолеты несли бомбы, которых достаточно, чтобы пробить крышу греческих броневых башен. Под них боеприпас и подбирали: ни для кого не секрет, что эти башни несколько лет назад стояли на одном из греческих броненосцев.

Только крыша башни старого броненосца, чьи русские погодки погибли при Цусиме и Моонзунде, одно. А броневая палуба линейного крейсера, которую настелили меньше пяти лет назад, – другое, и дело не только в толщине, но и в качестве стали. Горизонтальная зашита «Фрунзе» выдержала – и все потери итальянцев, которые иначе окупились бы сторицей, оказались напрасны.

Ну и с планом в Супераэрэо перемудрили. Почему нельзя было и бомбардировщики собрать в Албании?

Военной причины нет, но бывают другие: например, в Албании не хватило аэродромов. Или мощности портов, через которые идет снабжение армии вторжения, оказалось недостаточно, чтобы перебросить вовремя топливо и боезапас для еще одного бомбардировочного полка.

В итоге истребители явились поздно и не туда. Они еще могут принести пользу, если устроят штурмовку греческого аэродрома – только кто им позволит? В воздухе все хорошо, помполит рассыпается скороговорками, временами орет:

– Сзади!

– Саша, уходи! Снизу!

Как он разбирается в сполохах на экране радиоуловителя? Очевидно, врожденный талант… Но его работа сказывается: наши целы. Помполит не забывает и о боевом духе экипажа, время от времени требует общую трансляцию на себя. Тогда по палубам разносится его уверенный бас:

– Нашими летчиками сбит еще один вражеский истребитель.

Тогда корабль содрогается не от работы машин, а от громового «Ура!». Трансляция в который раз играет «Авиамарш».

«На всякий ультиматум Воздушный флот сумеет дать ответ!»

Что ж, воздушный флот свое слово сказал. Очередь за пушками линкоров. До появления итальянской эскадры в виду Салоник остается три с половиной часа. За это время надо решить, как реагировать на такой сюрприз.

Капитан третьего ранга Иван Ренгартен, начальник связи «Фрунзе» и аналитик управления информации РККФ, обхватил ладонями голову, ерошит короткие седые волосы. Он знает много, даже слишком много – вот шевелюра и побелела. Увы, привычный противник вдруг превратился в незнакомца -и если его не просчитать, все может закончиться плохо. Очень плохо.

Не было бы на «Фрунзе» радиоуловителя самолетов, а главное, не догадайся помполит наводить гидроистребители на прущих волнами врагов – вышло бы хуже, машины союзников выходили бы в атаку по очереди. А так сперва ударили греки, кулаком из двух пар. Итальянские пилоты, верно, вспотели, уворачиваясь, пытаясь поймать верткие машины в прицел. Пора! «Сверчки» обрушились на строй «фиатов» сверху, их заметили лишь когда один биплан вспыхнул в бензиновом пламени, другой свалился в последнее пике, когда убитый пилот выпустил ручку. Хорошая вышла атака, жаль, поплавки не дали с разгона уйти вверх, а итальянцы рассмотрели, что «суперпорко» только два, и взялись за них всерьез. Бой на виражах – их бой! Боевой разворот со снижением, ручку на себя, в прицеле «фиата» серебристое брюхо русского самолета.

Или нет ?

У пилота в оранжевом шарфе свое мнение.

– Штурман, твой!

Полубочка – и вместо мягкого брюха перед хищником-истребителем жесткий загривок. Из него – короткая очередь спаренных ШКАСов. Деревянно-перкалевой машине много не надо, а пулеметы кладут едва не пулю в пулю. На дистанции «собачьей свалки» – режут, как циркулярной пилой. Отрубают хвосты, сносят плоскости, вскрывают баки так, что никакое протектирование не спасает от утечек и пожаров. Летчик, как правило, остается жив: спереди у него козырек из бронестекла, которое держит винтовочную пулю, широкий мотор воздушного охлаждения тоже не пробить. В лобовую против пушек греческих PZL или тяжелых пулеметов «суперпорко» лучше не ходить, и бронестекло не выдержит, и мотор развалит напрочь, но в хвост – другое дело.

Пусть огонь лупит из разбитого цилиндра, пусть козырек пошел щербинами и трещинами – итальянский пилот цел. Оба пулемета «фиата» выплевывают сноп огня: короткий, но русскому должно хватить.

Итальянец сваливается на крыло, молясь Мадонне, чтобы изорванные крылья не отвалились от резкого маневра. Шансов дотянуть до Албании у него нет, но прыгать на город, который только что бомбили парни с теми же опознавательными знаками, что у тебя – не лучшая идея. У «алого свина» из плоскости бьет пламя. Вот она, плата за долгие часы полета! Все-таки КРИ сначала корабельный разведчик, лишь потом истребитель. У него не то что баки расположены в крыльях, у него баки в форме крыльев. Вывалится заклепка – бензин течет, пока дыру не закроет система самозатягивания. К счастью, крылья-баки «сверчков» пусты со взлета. Все, что в них есть – немного бензиновых паров. На вспышку хватило, на пожар нет. Мгновение, и воздушный поток срывает пламя с плоскости.

– Серега, жив?!

Ответ штурмана – щелчок вставшего на место пулеметного диска, стук очереди, вопль:

– Правую ногу!

Летчик в оранжевом шарфе выжимает педаль, машину разворачивает. Где-то на краю зрения дымит и валится на лесистый мыс «фиат», смоляным факелом пылает PZL, и от командирского сверчка отделяется точка-человечек… Только одна.

Кто? Раскроется ли парашют? И по радио – даже мата не было!

– Сверху! Уйдет! Мммаааать! – орет штурман, и пилот в оранжевом шарфе чуть вздергивает нос самолета. «Сверчок» резко теряет скорость – и от поплавков есть польза! Недобитый штурманом «фиат» проскакивает вперед, под носовые пулеметы. От тяжелых пуль, которые, по замыслу, должны пробивать надстройки и слабо защищенные рубки кораблей, тонкие пластины бронеспинки не спасут… «Фиат» пытается оторваться пикированием – куда ему, у КРИ лобовое сопротивление выше, зато он в три раза тяжелей. Враг не уйдет…

В ушах – голос Патрилоса:

– Выходи из боя! Выходи из боя, ты нужен кораблю! Выходи из боя, нам линкоры встречать!

«Фрунзе» нужен корректировщик!

Последний, что остался.

– Выхожууу… – воет пилот. Сейчас это можно сделать двумя способами: победить или погибнуть.

У штурмана – сухие щелчки.

– Последний!

ШКАС быстро выедает патроны. Значит, «сверчку» жить, пока итальянцы не поймут, что оборонительные пулеметы – «пустые». Так пусть видят, как бьют носовые.

Война в воздухе не чище, чем в окопах. Итальянец посекундно оглядывается. Он успевает увидеть убившую его очередь.

Летчик в оранжевом шарфе не зарабатывает звездочки на обшивку машины и на китель, даже не уничтожает самолеты противника.

Он убивает фашистов.

Ни в Барселону, ни в Салоники их не звали.

Не убьешь их здесь – они явятся убивать в небо Ленинграда, Минска, Одессы, Москвы.

– Правую ногу!

Пилот переводит рукоять оборотов двигателя в положение «взлет». Под злой рев винта выжимает педаль. Самолет разворачивается медленно, слишком медленно – но зашедший в хвост «фиат» врезается в землю. Сверху проходит, покачивая крыльями, истребитель с белыми восьмиконечными звездами на плоскостях.

Значит, в небе есть свои, а какого цвета звезды у них на крыльях – неважно.

Важно, что есть кому сбивать кресты…

Иван Патрилос снял наушники, рукав кителя прошелся по лбу.

– Все, – выдохнул он.

С боем в воздухе действительно – все. Уцелевшие «фиаты» уходят на запад, греки и последний советский самолет идут на посадку. Заправка, перезарядка – и дежурное звено снова поднимется в воздух. Остальные будут ждать сигналов от РУС.

– Рожай авианаводчика, Иван Иваныч, – говорит помполит.

Начсвязи кивает, щелкает переключателями. Кого бы озадачить?

Выбор тяжелый, в бэче-четыре и так некомплект, служба радиоперехвата уполовинена, зато делегаты связи при греческом минном отряде бдят. Что ж, возможность нормально управлять авиацией – неоценима. Даже в преддверии боя линкоров.

Особенно в преддверии боя линкоров.

Выбор сделан. Осиротеет кормовая радиорубка.

– Мичмана Стосюка – в БИП, за новым назначением, срочно.

Станислав Павлович обладает роскошным баритоном, что сделал бы честь любой опере, но использует его исключительно для повышения квалификации и дисциплины персонала запасной радиорубки. Иными словами, то терпеливо разъясняет матчасть, то столь же спокойно и методично разносит – без мата, ни разу не повторяясь, но до изумления обидно. При том никогда не хрипнет – потому новая работа его и нашла. Скоро над морем будет много самолетов – и на сей раз не обязательно вражеских.

Итальянцы сделали свой ход в воздушной войне, но бомбардировщики есть не только у них, а до Салоникского залива дотянутся не только машины с пригородных аэродромов. Сейчас под Лариссой подвешивают бомбы к «Бленхеймам» и «Бэттлам». Что о них помнит кап-три?

Обе машины – британского производства. Обе в строю с тридцать седьмого года. Обе рассчитаны на бомбы в двести пятьдесят фунтов, и тянут их примерно поровну, хотя «Бленхейм» считается средним бомбардировщиком, а «Бэттл» -легким. «Бленхейм» знаком как враг. Финские машины настолько досадили советскому флоту, что их выдачу включили в мирный договор. Что до «Бэттла», вспоминаются только их тяжелые потери во Франции, да тот факт, что у греков они подержанные. Англичане отдали уже повоевавшие машины.

Если же спросить Косыгина…

– «Бэттлы» мы не покупали, но Супрун на таком летал прямо в Англии, на заводе. Говорит, спокойная машина, покладистая. Курсантов бы на таких учить!

Полминуты спустя в информационный пост входит быстрым шагом рекомый мичман Стосюк. Красивое, типично украинское лицо покраснело, дышит тяжело – по трапам явно бежал, но держит марку БЧ-четыре: невозмутим, шаг четкий, речь размеренная.

– …по вашему приказанию прибыл.

– Принимайте авианаводку, Станислав Павлович, у комиссара другие обязанности. Мысли по организации работы боевого поста, штатам, и прочее – жду от вас завтра.

– Есть.

Вот мичман уже в наушниках, заглядывает через плечо оператору РУС. Руки за спиной сцеплены в замок, на лице – вселенское спокойствие. Как и вся молодежь БЧ-четыре, Стосюк играет «в Ренгартена». Неподвижное лицо? Для них -романтика. Для него… память. О Китае, о маршале Чжан Сюэ-ляне, да том, как вновь пришлось убивать тех, кого пару лет назад считал своими. Местный резидент решил, видите ли, убрать предателя Мировой Революции, перебежчика, великодержавного шовиниста и низкопробного оппортуниста, английского, немецкого, китайского, японского и бутанского шпиона Ивана Ренгартена так, чтобы мерзавец свою смерть как следует прочувствовал. Выбрал отраву на основе змеиного яда. Укол дротика – и враг народа обречен, хотя подыхать будет несколько часов. Успеет прочувствовать, как его мышцы парализует – одну за другой, постепенно, пока отрава не прекратит дыхание или не доберется до сердца.

Красивая восточная месть, на европейца и не подумаешь. Европа – это, скажем, цианистый калий: технологично, быстро – и у жертвы никаких шансов.

Не учел парень того, что лучше всего в китайских ядах разбираются китайцы. И в противоядиях – тоже. Маршал почему-то не захотел терять постоянного партнера по теннисному корту. Как, впрочем, и поставки самолетов, танков и прочих вещей, нужных в борьбе с японскими империалистами и гоминьдановскими коллаборационистами. Тогда отношения между сыном человека, развязавшего конфликт на КВЖД, и Советским Союзом завязывались через флотскую разведку. Да, ее дело – моря, но лучшим способом отвратить японский флот от родных берегов оказалось занять империю в другом месте.

Когда Ренгартен пришел в себя достаточно, чтобы вновь заглянуть к маршалу на предмет помахать ракетками, тот совершенно серьезно попросил передать в Москву благодарность. Намекнул: вам, мол, известно, кому и за что.

За что, Ренгартен прочел в советских газетах, среди сообщений о судах над врагами народа. Очередной троцкист, да. Десять лет тому назад – армейский резидент в Китае. Он поезд отца маршала и взорвал. Расстрельный приговор оборвал ниточку, что вела в Москву, в здание Главного Разведывательного Управления. Ренгартен догадывался, кто курировал операцию, но маршалу ничего не сказал. Его высокопревосходительство и сам понял, что в жертву его сыновней почтительности принесли не самую высокую фигуру, но достаточно ценную, чтобы маршал мог закрыть счет. Знающие люди не могут не отметить: рука сына дотянулась до виновника смерти отца аж в Мадриде, откуда и был вызван для ареста военный советник одной из республиканских армий.

Маршал даже счел возможным отдариться более чем противоядием: визави Ренгартена из армейской разведки прожил после этой истории на удивление недолго. О нет, никакой стрельбы в затылок, ледорубов или людей в черном, бегающих по стенам и потолку. Маршал – уроженец Маньчжурии и большой ценитель именно западных методов. Человек переходил улицу – и ах, его сбил автомобиль. Один из десятков грузовиков, которые Советский Союз поставил новому другу, Президенту Китайской Народной Республики Чжан Сюэ-ляну. Ренгартен иронию оценил, и впервые после отравления захотел улыбнуться. И, впервые в жизни, не смог приподнять кончики губ. Противоядие не сняло паралич многих мышц лица. Возможно, с годами кровь вымоет яд, но надежды на это немного.

Мичмана да лейтенанты старательно копируют «каменную морду» командира бэче-четыре. Увы, даже если рассказать им про яд – не поймут. С их точки зрения быть отравленным за Родину не менее почетно, чем быть разорванным фугасом или уйти под воду вместе с кораблем. Да и пусть играют: «физиономия связиста» ничем не хуже британской «неподвижной верхней губы». Да и на Востоке способность держать лицо ценится – настолько, что господина Лен Гао-тена перестали числить европейцем. Китайцы хорошего мнения о своей выдержке, «краснолицые» же народы в их обыденном представлении напоминают итальянцев.

Итальянцев, чье поведение Ренгартен, в кои-то веки, не может просчитать. С чего они так обнаглели?

Взглянуть бы в глаза адмиралам Муссолини, убедиться в их веселой уверенности. Так если и явятся, то спрячут взгляды под броней, замаскируют стеклами стереотруб. Вдруг они настороженно ожидают докладов пролетающей над Александрией разведки, ждут сигнала о том, что пора отходить, пока британские линкоры не перекрыли пути отхода? Вдруг их поход – лишь робкое исполнение неумного приказа?

Такой приказ может отдать только один человек. Ну-ка, товарищ Ренгартен, скажите, дуче способен поставить флот на карту, бросить в решительный бой у чужих берегов?

Это не импульс. Муссолини умеет ошибаться, но даже в ляпсусах весьма расчетлив. В конце концов, это Италия подарила миру Макиавелли…

Флотом он не рискнет, пока не обзаведется запасным. Италия – полуостров. С флотом – великая держава и неприступная крепость. Без флота – государство, не способное себя защитить. Опять же, пока флот жив, поражение Британии – вопрос времени.

Значит, подслеповатый дуче видит то, что советский кап-три пока не заметил. Значит, ему больше нет нужды связывать английский флот своим. Значит, он не боится любого исхода сражения… либо полностью уверен в благоприятном исходе.

С чего бы это?

Немцы в Англии высадились? В октябре, когда в океане -шторм за штормом? Дело не в том, что высадиться нельзя. Можно. Поймать день-другой сносной погоды – а потом ревущий ветер и многоэтажные волны отрежут десанту снабжение верней, чем стальные борта линкоров Королевского флота и эллиптические крылья «Спитфайров».

Изменение политической обстановки? Представим немыслимое: Черчилль пошел на переговоры с Муссолини и Гитлером.

Даже если так, крупная победа на море не может не повлиять на условия. А мир пока не подписан, это точно.

Изменение национальных интересов?

Так быстро это не происходит.

Изменение соотношения сил?

Итальянцы стали настолько сильны, что могут отринуть осторожность по отношению к владычице морей?

Невозможно: линкор строится долго. Достаточно долго, чтобы успели узнать все разведки мира, включая парагвайскую и таиландскую, не говоря об управлении информации

РККФ СССР.

Но если у итальянцев все те же корабли, что и пару месяцев назад, когда они вовсю осторожничали, то почему они сейчас бьют из главного калибра по Афинам, перебрасывают тяжеленные снаряды через невысокие горы?

Почему прут на Салоники?

Что ж, если итальянцы не могли резко усилиться… Значит, резко ослабли англичане.

– Перехват, – сказал Ренгартен негромко. – Слушайте Рим. Там сейчас будут фанфары… Постарайтесь четче расслышать, сколько линкоров потерял Каннигхэм. И каким именно образом.

Иван Патрилос пригнулся, шагнул в боевую рубку. На тяжелую поступь оглянулся даже командир.

– Готовьте людей, товарищ комиссар, – сказал. – Нам с пятью тяжелыми кораблями драться.

Помполит пожал плечами – казалось, те поднялись выше тульи с махоньким, раза в полтора меньше казенного, шелкового шитья «крабом».

– Так над чем я все эти месяцы работал? Настрой на крейсере годный, боевой. На нас, всех вместе и каждого в отдельности, подло и внезапно напали. Убивали, ранили… Это не «нашему царю фигу показали», это личное. И то, что мы какой-то самолет повредили, а греческий истребитель добил, то, что «сверчки» себя показали – не то. Мало!

– Полагаете, приказ на бой экипаж примет спокойно?

– Ни в коем случае. Будет – восторг! О чем сейчас мечтает большинство краснофлотцев? Приложить фашиста чем-нибудь потяжелей, и главный калибр – самое то.

– С восторгом, говорите…

Лавров выудил из кармана трубку. Принялся набивать: ровными, размеренными движениями. Патрилос вдруг подумал: сравнительно недавно такими же движениями в далекой Москве набивал трубку человек, который и запустил все эти события. Глядел на карту, размышлял. И – принял решение. Тогда в Греции сменилось правительство, а «Фрунзе» получил срочный приказ идти в Салоники, под бомбы…

События можно понять и так. Одна из задач помполита в том и состоит, чтобы на этот уровень понимания ситуации не поднимался никто – а если воспарит мыслями ввысь, чтобы лез дальше. К истине: лучше биться в Салониках рядом с союзниками, чем в чистом море в одиночку. Греки – не просто братский народ и запасливые ребята, у которых есть все.

Это истребители, что ослабили первую, самую опасную атаку на крейсер. Зенитки, что встретили чужие бомбардировщики огнем. Эсминцы, что пойдут в бой рядом с «Фрунзе». Береговая батарея, что таится на лесистом мысу. Даже пожарные катера, которые подошли борт к борту, и помогают заливать остатки пожара – не лишние.

Между тем командир принял решение.

– Восторг нам не нужен, – сказал. – С ним стихи писать хорошо, а морское сражение требует холодной головы.

Снял трубку связи с боевым информационным постом.

– Что на РУС? Небо чисто?

Выслушал ответ.

– Значит, минут двадцать есть. Товарищ Косыгин, отменяйте тревогу. Команде завтракать. Впереди немало работы, но авралить с пустым желудком – последнее дело.

Патрилос кивнул. Он военный без году неделя, а до того – тресковый флот, но историю знает. Помнит: во время сражения в Манильской бухте, когда испанские береговые батареи и канонерки неплохо пристрелялись по американским крейсерам, а адмиралу Дьюи сообщили о нехватке боеприпасов, тот приказал не отступать, а завтракать.

Через пару часов американская эскадра вернулась с сытым личным составом, а испанцы в глазах экипажей из храброго и умелого врага превратились в… работу. Непростую, умеренно опасную, но не авральную, ради нее завтрак не отменили. Итог: полная победа и ни одного убитого.

Командир вновь повернулся к помполиту.

– А вас, Иван Павлович, благодарю за корректировку бортовых самолетов. По сути, вы спасли корабль и город. Командование об этом узнает, будьте уверены.

Награда не просто обещана – вручена. Обращение по имени-отчеству в боевой рубке означает, что помполит для Лаврова отныне – свой. Не хуже, чем если бы закончил

Морской корпус. Помполит вскинул руку к козырьку. Уж это и в него, до боли гражданского, вколотили.

– Служу Советскому Союзу.

Именно так. Красный Флот не Красная Армия, что служит «трудовому народу». Когда-то русский флот шел в бой «за Веру, Царя и Отечество». Царь отрекся, Веру от службы отделили, но право служить Отечеству, ныне социалистическому, «старая школа» ухитрилась сохранить.

Римские новости пришлись на завтрак. Слушают везде -на боевых постах у машин и зениток, в буфетах и кают-компаниях. Не напрямую: немногие из советских моряков знают итальянскую речь. Переводит один из офицеров Ренгартена – выписывает русский текст на лист, а читает помполит. Почему так?

Потому, что Иван Павлович каждую фразу комментирует.

– Рим сообщает: «Сегодня, около двух часов ночи по римскому времени, английскому флоту нанесен удар, от которого он вряд ли сможет оправиться. Операция особого диверсионного подразделения итальянского флота увенчалась полным успехом. Подводными диверсантами уничтожены три из четырех линкоров александрийской эскадры.»

Патрилос оторвался от бумаги.

– А было их у англичан четырнадцать, – заметил он, – и семь в постройке. Минус три… У короля по-прежнему много. Еще у англичан три французских дредноута по гаваням занафталинены, в Портсмуте, Плимуте и на Большом Соленом озере в Египте. Захотят, отберут у лягушатников и введут в строй. Что до диверсантов – от них мы побережемся. Для нас, советских, дело привычное.

Снова взгляд в бумажку.

– «Именно уничтожены! Наблюдения, сделанные самолетами-разведчиками, не оставляют никаких сомнений в серьезных разрушениях».

Снова комментарий.

– Атака была ночью, самолеты-разведчики прилетали засветло, самое ранее, на рассвете. Значит, корабли не утонули, а сели на грунт. Как бы их ни отделало – можно поднять, починить. А чинить корабли британец умеет. Не сумеет сам, подгонит на верфь американцам. Как они работают – сами знаете, товарищи.

Еще бы не знали: только что в Норфолке их крейсеру машины до винтика перебрали. В Николаеве, верно, смогли бы сделать то же, но за полгода. Американцы управились за месяц, и теперь становится понятно, ради чего им платили бешеные деньги за сверхурочную работу. Чтобы «Фрунзе» успел в Салоники вовремя.

Помполит читает дальше.

– «Фотографии будут опубликованы в прессе».

Хмыкает.

– Когда корабль утоп, фотографировать нечего. Что у нас дальше? Вот: «По поступившим в последний час сведениям, последний британский линкор покинул гавань Александрии и перешел в Салоники – где тяжело поврежден нашими самолетами! Попадания подтверждены фотографиями пожаров!»

Пауза. Короткая – чтобы каждый успел понять, но ни один не успел ляпнуть вслух.

– Никакой этот линкор не британский. Это мы, товарищи. Это «Фрунзе», – сказал Патрилос и отодвинул листок с переводом. – Это на нас фашисты сбрасывали бомбы – на ясно различимые советские флаги и вымпелы, на корабль в мирной, традиционной русской окраске. Это наш горящий ангар с запасным разведчиком они сфотографировали. Публиковать будут, мазать наши раны типографской краской… Пусть! Нам, товарищи, стесняться нечего. Это от нас бежали их хваленые летчики, только не все успели. Мы подбили четверых. Один – работа зениток, три – истребителей-разведчиков. Как дрались наши братья-греки, вы тоже знаете.

Голос помполита стал тише.

– У нас есть потери. Нам придется хоронить троих хороших товарищей: авиамехаников Яна Вельтмандера и Степана Шатнова, командира авиагруппы крейсера, капитана третьего ранга Александра Нечаева. Вы знаете, как дрались наши самолеты! Благодаря их мужеству корабль цел и боеспособен, о чем фашисты не подозревают. Враг считает что наш крейсер тяжело ранен, торопится добить. Сюда спешат два итальянских линкора. Думают: загоним «Фрунзе» на дно – и займемся любимым делом фашистов, будем убивать беззащитных людей, расстреляем очередной город… Ошибаются, сволочи. Мы готовы к бою – и у нас к фашистам большая злоба. И испанская, и своя, родная…

Патрилос шумно выдохнул. Вновь взялся за бумагу.

– И что там дальше треплет Рим? «Итальянский королевский флот отныне господствует на Средиземном море!»

Он скрипнул зубами – так, чтобы по трансляции расслышали.

– Нет. Не господствует! Потому что есть мы!

Экипаж слушает помполита. Ничего нового он не говорит, комсоргов и парторгов Иван Павлович уже созывал, линию партии до них довел. Линия простая, понятная, доходчивая. «Кровь за кровь, смерть за смерть. Врагов больше, но бьют не числом, а умением. Итальянцы привыкли бегать от англичан – пусть научатся удирать и от русских». Вспомнили Ушакова, капитана Белли, припомнили итальянское участие в осаде Севастополя.

« Фрунзе» для того и строили – не только показывать флаг у дальних берегов, но принять бой. Где угодно, с кем угодно. На это натаскивали экипаж. Что такое итальянские эскадры для корабля, который, было, ушел от атлантического флота

Соединенных Штатов Америки, да еще разукрасил тому на прощание рожу? Это, конечно, были учения, и «Фрунзе» откровенно свезло, но на удаче политсостав внимание не заостряет. Если кто и скажет, что крейсеру подфартило, отвечают суворовским: «Раз везение, два везение – помилуй бог, надо же когда-нибудь и умение!» Ведь это «Фрунзе» потопил франкистский крейсер! «Фрунзе» играл в гляделки с немецким карманным линкором – стволы в стволы, в упор. У наших за спиной шло четыре транспорта, два своих и два американских. Немец требовал досмотра. Наши заявляли, что возле Овьедо – советская карантинная зона, здесь проверкой судов на предмет контрабанды смеют заниматься только корабли под флагом со звездой, серпом и молотом. И – прошли. Сквозь визиры чужих прицелов, сквозь вой бомбардировщиков над головой, сквозь торпедные веера «неопознанных» подводных лодок. Везение? Или – лучший корабль Советского Союза плюс лучший же экипаж?

Одно плохо: сегодня врагов многовато. Настолько много, что Яннис Патрилос заранее обдумывает, как заодно с собой любимым вытащить побольше народа. Людям помполит говорит правду: что советский корабль – не одинокий рейдер. Есть поддержка – греки. В небе дрались – ух как! На море, глядишь, покажут себя не хуже. Вот в то, что помощь союзников что-то изменит, Яннис не верит.

Люди чуют неискренность помполита, и по палубам расползаются слухи, что у греков на отряде, несмотря на народное правительство, из комсостава не вычищены фашисты. Вдруг предадут?

Сам отряд кильватерной колонной тянется вон из гавани. У эсминцев из задних труб попыхивает черным. Бывалые люди объясняют: греки прогревают котлы, что держали холодными даже при авианалете. Чтобы уворачиваться от бомб, полный ход не нужен, двадцати семи узлов, что «Ольга» с «Георгиосом» дают на двух котлах, вполне достаточны. Если прогревают все – значит, готовятся к торпедной атаке. Шесть эсминцев против линейной эскадры! Самоубийцы? Ну, а кто начинает войну воздушным тараном?

Это же греки!

Один из греков, правда, советских, только вышел из радиорубки. Бросил взгляд на идущие на траверзе эсминцы. Новых, тридцатых годов постройки – два, остальные четыре – времен империалистической войны. Под контр-адмиральским флагом «Базилисса Ольга», от нее отделяется катер.

Новое явление на палубе: Косыгин примчался встречать высокого гостя. Надо бы присоединиться, военный совет без Янниса Патрилоса не обойдется. Он уже понял, что на «Фрунзе» его назначили затем же, зачем на «Комсомолец». Чтобы, когда отгремит последний залп боя, с линейного крейсера выжил хоть кто-то.

«Фрунзе» строили как корабль представительский. На долгое десятилетие, до спуска новых линейных крейсеров он должен был стать лицом Советского Союза в далеких водах. Значит, официальные визиты, приемы, посещения высоких особ… Никак нельзя ударить лицом в грязь! Вот и появился у носовой надстройки еще один этаж, а в нем -просторный и удобный зал. Сейчас в нем оглядывается очередная иностранная делегация: греки.

Что видят? Ковры, удобную мебель, отнюдь не стальную, крашеную, под подволоком хрустальные люстры. Рояль… Под ножки заботливо подсунуты подушечки: чтобы не расстроился от залпов главного калибра. Рачительный на крейсере старпом: и о рояле позаботился.

Командиры щеголяют дипломатической формой. Мундиры смахивают на фраки, из-под них выглядывают белоснежные, жесткие от крахмала рубашки. Галстуки, правда, черные – все же не прием у английского короля, но вместо кортиков прицеплены сабли. У командира корабля эфес обкручен алым темляком – греки постарше сперва вспоминают об анненском оружии офицеров царского флота, и лишь после о почетном революционном оружии времен второй русской Смуты. Новая власть наградила будущего командира «Фрунзе» до того, как ввела ордена.

Воздух в салоне дипломатический, выхолощенный. Чистый. Фильтры отсекли и утреннюю прохладу, и пряный запах берега, и кисловатый – порта. Залей корабль сверху ипритом – здесь ничего не изменится. Тут господствуют чуть заметные ароматы доброго табака, злого, на греческий манер, кофе и, пожалуй, красного вина.

Чувствуется: здесь много и выспренне говорили, здесь изощренно хитро думали, здесь тает на языке вкус решений, что определяют судьбы наций. Решений, приправленных кровью так же, как спичи – бокалами с сафьяновым Абрау… Или такие ощущения – от внимательного взгляда портретов?

Здесь нет тех, кто некогда вел русский флот к победам. Нет Петра и Апраксина, Ушакова и Спиридова, Сенявина, Лазарева, Нахимова. Здесь те, благодаря которым флот выжил в лихолетья. Сергеев. Альтфаттер. Беренс. И, конечно, Галлер.

Большинство греков если и припомнят эти имена, так по злым эмигрантским рассказам. Военные моряки знают чуть больше. Из четверых только один, самый первый -«настоящий» большевик с дореволюционным стажем, политик, бывший глава Донецкой советской республики, которую отдал на растерзание серым германским дивизиям Брестский мир. Остальные – морские офицеры. Они и выстроили Красный Флот. Каков он в бою, станет ясно через пару часов.

В салоне звенит смесь языков, словно не на борт русского корабля поднялся, а попал на межсоюзническую конференцию. Понятно, что французский и английский звучат для того, чтобы союзники поняли, но все же…

Вот пожилой кэптэн склонился к уху молодого адмирала, шепчет:

– При царе было скромней! Бывал я на том же «Аскольде»… Сдается, всей разницы между царскими и советскими русскими – то, что прежние красовались в кителях на английский манер, а нынешним по вкусу американская мода.

Теологос не ответил, только голова дернулась. Нет в нем всегда популярной на море британской закваски. Не умеет он говорить об отвлеченных предметах, когда столицу его страны четыре чужих линкора разносят в щебенку. Одно из последних сообщений из Афин: развернутым перед городом подводным лодкам удалось совершить две удачные атаки, хотя и против крейсеров. Теологос успел порадоваться за доброго знакомого, командира подводной лодки «Главкос». С лейтенантом Егколфопуло до переворота они были на весьма дружеской ноге. Как повлияют на отношения внезапный переворот и взлет новоиспеченного адмирала, угадать трудно. Подводник не одобряет любых левых, а уж коммунистов… А торпеду в итальянский крейсер всадил так, что любо-дорого!^[1]

Следующее сообщение, увы, было о том, что итальянцы приняли решение о «наказании» строптивого города. Примерно так немцы карали за сопротивление Роттердам, только дуче вместо авианалета устроил расстрел жилых кварталов беглым огнем главного калибра четырех линкоров.

Ничего нового, в двадцатые, когда Италия пыталась отобрать у Греции Корфу, итальянцы тоже требовали от греческих городов капитуляции под стволами корабельных орудий. Тогда правительство из либералов прогнулось. Сейчас, коммунисты – нет.

Теперь свежеиспеченный контр-адмирал вынужден думать: во что обойдется Салоникам его сопротивление? Он ведь ни капельки не верит, что отстоит город. Ему нечем! В бой выйдет. Пока жив, гадов не пропустит – и лишь поэтому не увидит, как второй по размерам и значению город страны превратится в кладбище.

А ему на ухо нашептывают, что рядовой матрос на крейсере, верно, обитает в старинной подвесной койке… Да хоть на палубе вповалку! Нет, в другое время он с удовольствием бы обсудил условия проживания командиров и простых краснофлотцев на советском линкоре, прошелся по помещениям корабля, поговорил с людьми. Сейчас, увы, не до того.

К полудню явится пара линкоров-карателей, и нет гарантии, что если у этих дело не заладится, к ним не присоединятся еще четыре, уже перепачканные в свежей крови. У русских хороший корабль, но он один.

Впрочем, без русских шансов нет. Совсем. Без них – только помирать, пусть и геройски. Если очень сильно повезет, можно немного поцарапать врага, пока их топить будут, да заставить потратить на себя часть снарядов, которые могли бы быть использованы для «наказания» города. Так что вся надежда на союзников, а раз так, то и командовать боем будут они – если вообще осмелятся драться, при таком-то раскладе. Судя по докладам разведки, у них еще есть время. Выжмут сейчас самый полный – успеют выйти из залива раньше, чем итальянцы его запрут. А там… Найти их найдут, бортовые разведчики на крейсерах типа «Тренто» есть, по четыре штуки на борт. Получится ли догнать, вопрос другой: в справочнике «Джейн» у «Кавура» с «Чезаре» и «Фрунзе» указаны одинаковые скорости. Тяжелые крейсера быстрей, но сумеют ли они притормозить советский корабль до того, как пойдут на дно? Брони, которая держала бы русский главный калибр, на них нет.

Скорей всего, если «Фрунзе» уйдет, линкоры дуче займутся городом. Салоники, при всем желании, от них не убегут. Так что, если русские намерены дать бой, следует это решение всячески поддержать, подыскать такие слова, которые утвердят их в решении остаться. Причем – английские слова. У большинства советских офицеров с греческим плоховато.

– Открывайте совет, товарищ капитан первого ранга. Я формально старше по званию, но командир корабля с большими стволами – вы.

Слово «товарищ» он произнес по-русски.

Командир «Фрунзе» молчит, недолго. Задает вопрос:

– Вы знакомы с советской морской доктриной, товарищ адмирал?

Вот и вернулось русское «товарищ». На это слово командир «Фрунзе» даже чуть нажал.

– Вполне, – сообщил Теологос.

Не потому следил, что коммунист, хотя и тайный. Многие следили. Не один Теологос Стратос искренне считает советский флот образцом военно-морского строительства в небогатой стране. Строительство флота «снизу вверх», главный удар наносится комбинированными силами, тяжелые крейсера и линкоры – средство поддержки и добиватели подранков. Англичане и французы всегда презрительно кривились, едва заслышав о русской теории. «Морская доктрина для бедных» ? Так Греция не то чтобы очень богата… Даже, скорей, не то, чтобы слишком нища – и за это «не слишком», прибавим про себя, стоит благодарить фашистского диктатора Метаксаса. При нем хоть голода не случалось! Правда, флот не рос, а уменьшался. Старые броненосцы вывели за штат, но заказали в Англии пару новейших эсминцев, еще два таких же заложили у себя. Жаль, до войны достроить не успели.

Командир крейсера, между тем, говорит невероятное, даже дикое – для всякого, кто не знаком с советской доктриной.

– Мы – здоровенный корабль поддержки. Даже в дальнем рейдерстве дело делаем не мы, а крейсера, большие эсминцы, в крайнем случае, бортовые самолеты. Работа «Фрунзе» – распугать эскорт конвоя или связать боем силы прикрытия, пока другие будут под шумок топить транспорты.

Теологос кивнул. В горле вдруг пересохло. Он уже смирился с тем, что до вечера не доживет, но сейчас ему предложили компенсацию. Место в истории. Он в нее войдет, в иностранных книгах – мелким шрифтом на абзац, в греческих, пожалуй, отжалеют страницу-другую. Как-никак, единственный греческий адмирал, командовавший в бою соединением, включающим современный корабль линии. Жить ему хочется больше, чем прославиться, но отказываться от предложенной чести он не намерен. Если русские настроены драться за греческий город, что остается греку? Сесть во главе стола и открыть военный совет.

Начинают говорить, как принято, с младших по званию. Сегодня это летчик, капитан Андониу.

Встает. Облизывает губы.

– Сегодня день большой проверки довоенных теорий, -говорит он. – У нас, говорят, доктрина Митчелла опровергнута. А я вот не верю. Почему? Мы только оборонялись. Все, что у меня осталось, – четыре пушечных истребителя. Командование морской авиации не успевает перебросить торпедоносцы с Корфу… Однако мне удалось связаться с армейским бомбардировочным командованием.

Речь капитана становится все более и более уверенной.

– Наши действия поддержит тридцать вторая эскадрилья* «Бленхеймов» с аэродрома Ларисы. Там же базируется двадцать третья: PZL, но не с пушками, как у меня, а пулеметные.

Он склонился над картой, показал.

– Сейчас эти машины наносят удары по итальянским кораблям в Сароническом заливе…

То есть по линкорам и крейсерам, которые обстреливают Пирей и Афины.

– … но второй вылет сделают в интересах обороны Салоник. Также в ударе примет участие тридцать третья эскадрилья – легкие бомбардировщики «Бэттл».

И, уже твердо, отрезал:

– Идею удара комбинированными силами поддерживаю. Авиация готова. Пушечные истребители на штурмовку поведу лично. Вот и проверим… обе теории, американскую и русскую.

Неловко улыбается, садится. Короткий скрип стула. Тишина. Очередь за русскими, точней, за Ренгартеном: он всего-навсего капитан третьего ранга. Теологосу это кажется нелепой шуткой. Внезапно воскресающий друг встал, обвел белесыми глазами коллег, словно прощупал душу каждого.

– Проверку теорий поддерживаю. Советская доктрина не потребует от наших кораблей высокой сплаванности -только хорошей координации атак по времени. Это означает, что исход дела будет зависеть, в числе прочего, от хорошей связи. Для ее обеспечения предлагаю…

Связист «Фрунзе» говорит, его греческий академичен, но безупречен. Начштаба отряда эсминцев царапает пометки в блокноте. Теологос изучает лица русских. Он-то понимает, что русские ставят на карту не теоретический вопрос, а жизни. Для них цена боя выше.

*«Мира», если на греческий манер

В отличие от полковника Митчелла, творцы концепции сбалансированного флота живы. Адмирал Петров, адмирал Немитц, адмирал Галлер – если они ошиблись, и советский флот в принципе неправильно выстроен… Теологос достаточно осведомлен о ситуации в Советском Союзе.

Армия, даже сейчас, после чисток, облизывается на флот, мечтает превратить его из самостоятельной силы в «морские силы РККА». Спит и видит возможность отыграться за истраченные на тяжелые корабли миллионы золотых рублей и тысячи тонн стали, за специалистов, которых увели из-под носа, за неприкосновенность в чистках, за беглую английскую и французскую речь морских командиров, за иностранные награды, отхваченные при официальных визитах в чужие порты, за золотое шитье на кителях, за кровавую, но яркую победу в Финляндии, которая затмила далекий, кровавый, сомнительный Хасан. И за вечно презрительный взгляд сверху.

Сколько обидных прозвищ флот придумал для армейских! «Сапоги». «Портяночники». «Кочколазы». «Пожарники» – за красный цвет петлиц. «Карельские топтуны», «толстовцы» – за неудачи в Зимней войне, из-за которых многим морякам и их «пассажирам», морской пехоте, пришлось познакомиться с ледяной водой весеннего Финского залива.

Последнее и самое страшное прозвище: «троцкисты», по имени первого военного наркома. С него ведь пошло. «Красная армия как редиска. Красная снаружи, белая внутри. Флот как редька, весь белый, даже флаг белый, пусть и с серпом и молотом…» Слова Троцкого армии аукаются до сих пор. Но и флот не может позволить себе неудачу!

Несмотря на неблагоприятное соотношение сил, командир «Фрунзе» намерен драться, хотя времени, чтобы выйти из Салоникского залива у линейного крейсера хватит -если даст полный ход часа на полтора. Об этом говорит очередной русский. Тот, что заходил к нему вместе с Ренгартеном. Один из немногих с наградами, да еще и грек.

– Можно выйти и затеряться среди островов, – предлагает он. Уточняет: – Всем соединением. Выжить сейчас, нанести удар позже, когда врага ослабят подводные лодки и авиация.

Ясно, почему – всем соединением. Одно дело, если советский крейсер бросит союзников. Другое, если они уйдут вместе. Никакой трусости, совместно признанная невозможность дать бой здесь и сейчас. «Сила солому ломит», -так у них говорят?

Другой русский, тот что встречал прибывшего на борт адмирала, кажется, Михаил Косыгин, судя по нашивкам, капитан второго ранга – откинулся на спинку стула.

– Не работает. Салоники снесут, а Греции нужен большой действующий порт. Впрочем… Что сообщают Афины, товарищ контр-адмирал? Пирей…

Начштаба отвлекся от блокнота.

– Афины не сообщают ничего: связь потеряна. По последним сообщениям, город горит. Пирей тоже. Итальянцам не понравились торпеды наших подводных лодок, и они устроили «наказание»: полчаса беглого огня главным калибром четырех линкоров.

Полчаса. Два залпа в минуту. Из тридцати шести стволов. Две тысячи сто шестьдесят тяжелых снарядов, каждый весит больше полутонны. Чтобы притащить столько бомб, нужна тысяча средних бомбардировщиков или сотни три тяжелых.

Герника, Роттердам, Хельсинки?

С Афинами это сделал флот – и свет сошелся клином на Салониках.

– Так, значит… – У Косыгина не лицо, морда ласки, что увидела мышь. – А если прорыв? Выйти в виду противника, дать бой – и уйти, увести от города. Опять же, расход боеприпаса. Если по нам хотя бы половину потратят, уже хорошо. Не рискнут же они возвращаться с пустыми погребами? Это чревато.

Русский грек пожимает плечами:

– А если не погонятся?

Могут и не погнаться. Зависит от того, как врагу поставят боевую задачу.

– Погонятся. У нас главный калибр дальше достает. Будем их с расстояния забрасывать снарядами, пока не атакуют – или не побегут.

Ренгартен постучал пальцами по столу.

– Мне будет позволено уточнить вероятность попадания с дистанции, превышающей две сотни кабельтовых? Напоминаю, в погребах по тридцать дальнобойных облегченных фугасов образца двадцать восьмого года на ствол, всего двести десять. Вероятность что, выстрелив все это богатство, мы попадем один раз, составляет…

Не он один умеет считать в уме. Не он один помнит таблицы стрельбы для главного калибра наизусть.

– Шестьдесят пять процентов. Но что двумя – сорок два…

– Все равно – это попадания облегченными фугасами. Они не в состоянии серьезно повредить линкор! На месте итальянского командующего я бы игнорировал огонь и продолжал выполнение основной задачи. К нам идут «Джулио Чезаре» и «Конте ди Кавур», это пятая дивизия линкоров. До недавнего времени – флагманская. Если в последний момент не было кадровых перестановок – ею должен командовать контр-адмирал Бруто Бривонези. Для него это первое самостоятельное командование линейным соединением.

Короткий взгляд на Теологоса.

– Задачу ему поставят, как всегда в Региа Марина, коротко, помпезно и неясно. Так, чтобы исполнитель оказался виновен при любых действиях и итогах. Потому он никак не сможет проигнорировать угрозу со стороны достаточно сильного противника.

Старший помощник продолжает настаивать на бое и прорыве. Пусть и нужно будет подойти ближе, на дистанцию стрельбы тяжелыми снарядами… Ренгартен ворочает головой, точно башней – выражение не меняется. Раньше, до исчезновения, он живую статую не напоминал.

– С другой стороны, – продолжает кап-три, – у русского флота есть опыт прорыва одиночного крейсера по узкому фарватеру сквозь блокаду превосходящих сил противника. Опыт героический, в чем-то вдохновляющий. Но – неудачный.

Этот случай помнит даже Теологос.

Про этот случай песни сложены, и не только на русском языке.

«Варяг»!

Здесь, в Салониках, – почти то же самое. Одиночный корабль блокирован сильнейшей эскадрой в чужом порту. И врагов как раз пять, и по крайней мере один – сильней. Исход боя… У красных русских за меньшее расстреливают.

И, в то же время, все другое. Город и страна за спиной вовсе не настроены сдаваться врагу без боя. Греция – не Корея. Вместо канонерки при крейсере будет отряд довольно приличных эсминцев. Есть береговая батарея, есть аэродром с потрепанной в утреннем бою эскадрильей и обещания поддержки от армейских бомбардировщиков.

Лавров, командир «Фрунзе», подводит итог обсуждению меж своими:

– Мое мнение: дать оборонительный бой по уставу. Обеспечить удары отряда эсминцев, авиации и береговой батареи. Тем более, этот вариант дает шанс обойтись без сражения.

Теологос заметил, как посветлел русский грек. Никому неохота помирать, а если кораблю суждено затонуть – так пусть это случится в теплых водах, на мелком месте, близ берега, в хорошей компании и со спокойной совестью!

Удивительно верный подход. Да, у советских товарищей учиться и учиться… Раз должность позволяет, можно и нужно спросить:

– Как вы предполагаете избежать сражения, товарищ капитан первого ранга?

Командир «Фрунзе» разводит руками.

– У меня есть некоторый специфический опыт. Некогда я привык к состоянию, когда, встречаясь в море с чужими кораблями, ни мы, ни они не знали, в каких отношениях мы находимся. Ни мира, ни войны. К примеру, на Черном море в двадцатом: то французские линкоры наши позиции обстреливают, то те же французы у нас зерно покупают, и эсминец, что сопровождает транспорты с зерном, нормально проходит докование в Стамбуле, бок о бок с кораблями интервентов. У нас с итальянцами сейчас именно так, ни мира, ни войны. Можно сыграть на том, что решение о нападении на нас окажется выше ответственности командующего их соединением. Не военным, политическим. Вдруг макаронник струхнет? Не выйдет – мы ничего не теряем, наши пушки остаются при нас.

Позже, уже у трапа, Теологос слегка оступился, начсвязи «Фрунзе» подхватил его под локоть. На долю мгновения его пальцы скользнули в рукав адмиральского кителя, тут же убрались, но кое-что осталось. Всю дорогу до «Базилиссы Ольги» Теологос только и думал о том, чтобы бумаженция не выпала. Если Ренгартен что-то скрывает даже от своих -об этом и грекам лучше не знать. А начштаба гудит над ухом:

– Знаете, после совета меня поймал их старший помощник, Михаил Косыгин. Младший брат министра, вы знаете? Ну, так он просил принять лишние в бою вещи на склады отряда… Я согласился. Заодно список посмотрел. Впечатляет, знаете ли.

– Чем? – буркнул Теологос. – Зачем им сейчас шлюпки и плотики? Берег рядом, на берегу каики. Выловят! А дерево и пробка на борту – это пожары…

– Там не только плотики. Там много чего, тот же рояль, к примеру. Или запасные стволы к пулеметам – тридцать штук, притом что самих пулеметов на крейсере всего четыре! Или автомат по раздаче кока-колы. Или… Коротко говоря, осадка крейсера после разгрузки уменьшится на добрых два фута. И этот Косыгин крепко жалеет, что не успевает снять палубу. Спел мне целую оду про тиковый брус.

– Да? – Теологос улыбнулся. – Это хорошо. Значит, он рассчитывает за всем этим вернуться.

Записку Теологос развернет в своей каюте на «Базилиссе Ольге». Что там? Торопливые карандашные строки чуть расползлись, да и от манеры писать выспренним среднегреческим стилем Иван не избавится, верно, никогда.

«Друг, не введи себя в заблуждение: неизбежность боя абсолютна. Надеюсь, ты не подведешь ни свою страну, ни меня.».

Привычка подпольщика заставит крутнуть колесико зажигалки. Бумажка исчезнет в огне, пальцы сомнут обжигающе-горячий пепел. Надежда на легкий успех, надежда выжить – где вы?

Адмирал Стратос даже не смеет надеяться, что его старый друг ошибся. Когда Ренгартен ошибается – дела идут хуже, чем он предсказывал. Куда хуже.

[1] То, что по результатам моделирования достиг попадания именно «Главкос» – весьма реалистично. В нашей истории подводная лодка «Главкос» добилась в двух патрулях трех подтвержденных побед, хотя как раз начало итало-греческой войны встретила в ремонте. Погибла 4 апреля 1942 года.

Клио катает в голове нескладное словосочетание: «эвакуация города».

Что можно спрятать от чужих пушек за полчаса? Транспорта мало, толковых людей еще меньше. Главное: первый слух об эвакуации вызовет панику. Забитые людьми улицы, массу беженцев, сквозь которые не пропихнуть ни станки, ни специалистов, ни их семьи…

Уж лучше остаться на месте и принять трепку. Тем более, есть надежда, что тот, кто один раз спас ее, теперь вытащит весь город. Всю страну.

Заманчиво… Только Клио уже не та. Надеяться будет, но и сама сделает все, что получится. Когда все закончится, будет себя ругать за то, что сделала плохо и мало.

Дверь в кабинет снова распахивается.

– Товарищ народный комиссар?

Кто это величает ее превосходительство по-гречески, но на русский манер? Коренастый человек средних лет. Агрессивно топорщатся острые кайзеровские усы, дешевый пиджачишко лежит на плечах так, словно пошит в Лондоне. Рубашка несвежая, стрелки на брюках затупились – и на этом человеке выглядят неестественно. Все по размеру, и все словно с чужого плеча.

Это потому, что человек прекратил прятаться. Расслабил мышцы лица, выпрямил спину, позволил себе привычную походку. Теперь его и узнать нетрудно…

Клио приветственно развела руки, улыбается. Широко. После встречи с Ренгартеном она слишком хорошо вспомнила себя прежнюю. Она это победит, загонит обратно внутрь, но не сразу. Не за один день.

– Нашлась пропажа! Третий день ищем, ищем…

– Ваша недоработка, товарищ нарком. Меня, как любого толкового сыскаря, надо было брать в первой волне, – он сделал чуть заметную паузу, демонстративно выбирает слово, – изъятий. Мы и сами кое-что умеем, и у клиентуры выучиваемся… многому.

Пока новый гость говорил, рука Клио метнулась к телефону. Тому, что без набора. Тому, что ведет напрямую в Афины. Увы, в трубке нет даже шума. Верно, кабель перебило. Теперь нельзя сказать: «Первого, срочно». Нельзя просить совета, ни по этому делу, ни по какому другому. Сейчас и до восстановления связи высшая власть в северной части страны – она.

Значит, нужно решать самой, так, чтобы решение оказалось таким же, как у товарища премьера. Какие у него были отношения с «главной пропажей» ? Он рассказывал, хоть и коротко. Достаточно, чтобы Клио понимала: упустить внезапного гостя нельзя.

Медленно, осторожно опустила трубку на рычаги. Посмотрела на остроусого господина. Сцепила руки в замок.

– Значит, так…

Решение крутится в голове. Правильное, она это не чувствует – знает. Просто не может поверить – то ли в свой цинизм, то ли в веселую наглость вождя. Гость, между тем, самодовольно кивает.

– Охрану вы не зовете, значит, не расстрел. Значит, я пришел не зря, и мне найдется место в штрафном батальоне.

Клио повела глазами вверх.

– Товарищ премьер, – припомнила, – говорил, вы умнейший человек. Ошибался: вы просто умный. Разве что… Эти круги под глазами… Сколько вы спали эти дни?

– Сколько-то спал. А что, я не прав? Меня сунут в обычную часть?

– Ни в коем случае! Что делать в пехоте единственному хорошему сыщику, с которым премьер-министр знаком лично? Которого он видел в деле? Так что… Как бы она в будущем не называлась, но тайная полиция на вас. Или, по выбору, прокуратура. Там у нас тоже дыра в штатах.

Сыщик хмыкнул. Констатировал:

– Вы не шутите. Это… занятно. На такой вариант я, признаюсь, не надеялся. Позволите?

Клио кивнула. Гость опустился в кресло. Погладил левой рукой подбородок. Спросил:

– Зачем?

– Что зачем?

– Зачем вам тайная полиция? Сколько дней вы продержитесь против великой державы? Коммунистическое правительство с фашистской армией, с флотом, который, сколько ни чисти, все равно отдает либеральным душком?

Она пожала плечами.

– С вами дольше, чем без вас.

Он хмыкнул.

– Со мной… Понятия не имею. Я вот, к примеру, не представляю, как работать в правительстве с кадровой политикой, включающей… хмм… вас. Вот что вы будете делать, если Генеральный прокурор вас, Ваше Превосходительство, на заседании за задницу ущипнет?

– Любовнику пожалуюсь. Поверьте, расстрел из главного калибра вон того крейсера, – Клио повела рукой в сторону окна, – на фоне его недовольства вам покажется мелочью.

Сыщик кивнул. Клио почудилось, что одобрительно.

– Господин Лен Гао-тен? Слыхивал, слыхивал… Человек, который уничтожил Чан Кай-ши. Орден Восходящего Солнца, орден Облака и Знамени, орден Боевого Красного Знамени… В Европе притворяется то ли немцем, то ли русским.

Она узнала имя. Когда все чуть-чуть успокоится, кое-кому придется рассказать многое. Все, что ему разрешат. А пока – вывод.

– Вы и раньше служили не в обычной полиции.

Гость чуть наклоняет голову.

– У вас есть свои люди – не с обычным полицейским опытом.

Кивок. Поощряющая полуулыбка.

– И вы считаете, что нам не нужны?

Еще одна улыбочка. Ехидная.

– Я в свое время лично выследил, – сыщик спародировал манеру ее превосходительства указывать глазами на потолок, – вашего Первого. И отправил на маааленький такой островочек…

– Верно, – сказала Клио. – И что из этого следует?

Сыщик помолчал.

– Что я ошибся, и ваш «сам» не слишком подвержен эмоциям в подборе кадров. Что в свете этого я не вполне представляю, что думать о женщине-министре – о вас лично, в отрыве от господина Лена.

Она вздохнула.

– Нет. Из этого следует, что вы мне поможете незаметно -так, чтобы слухи не пошли – выдернуть из города несколько сотен человек. Срок – два с половиной часа. Куда выдернуть? Куда угодно, но не ближе двадцати морских миль.

Улыбка с лица сыщика пропала. Руки сцеплены в замок, глаза сощурены. Хищник видит добычу, но не уверен, стоит ли прыгать.

– Чтобы снаряды не долетали, хватит шестнадцати. С чего вы взяли, что я справлюсь?

– Из аналогии.

– Какой еще аналогии?

– Вы арестовали будущего премьера. Он решил, что вы дельный человек.

– И что?

– Так Сталин нашел Вышинского!

Сыщик мгновение сохранял неподвижность. Разглядывал Клио, верно, искал приметы безумия, но нашел в карих глазах лишь легкую насмешку. Над ним ли посмеивалась товарищ министр, над премьером, над собой? Неважно. Решение принято. Сыщик встал.

Клио моргнула: наваждение не прошло. Только что в кресле сидел умный циник с неопределенным статусом -теперь перед ней стоит то ли глава тайной полиции, то ли генеральный прокурор. Равный. Протянул руку – ладонью вверх.

– Списки?

На ладонь легла тонкая папка. Сыщик чуть расширил глаза. Не ждал, что все готово?

– Вот. И – вот удостоверение начальника управления в моей конторе. Пока так: Афинам не до того, там жарко.

Сыщик кивнул. Возможно, он и не станет требовать новое удостоверение. Министерство трудовых ресурсов – неплохое прикрытие. Начальник управления кадровых перемещений… У ее превосходительства еще и чувство юмора на месте? Известно, куда тайная полиция перемещает подведомственных ей кадров.

– Контингент?

– Инженеры и квалифицированные рабочие, их семьи.

Он сунул папку под локоть, быстрым шагом подошел к двери. Открыл… и обернулся. Усы агрессивно встопорщились.

– Не ждите чудес.

Ее превосходительство оперлась кулачками на стол, глянула исподлобья.

– Начальник управления в министерстве вооружений Греции чудотворец по определению. Входит в должностные обязанности. Иначе…

Иначе можно сразу сдаваться на милость Муссолини. Тех, кто не помогает себе сам, и Иоаннис Ренгартен не спасет.

Сыщик не ответил, только аккуратно прикрыл дверь. Клио села на место. Глянула в окно.

Главное чудо сегодня должен совершить не усатый сыщик, это точно. Не она. Даже не «господин Лен», хотя он – в том числе.

Моряки и летчики, греческие и советские.

Те, кто пойдет в неравный бой.

Младший лейтенант Митралексис обернулся. За ним -десяток солдат с винтовками, но держат оружие неуверенно. Можно понять – перед ними человек, чье заведение было их

главной отдушиной в увольнении. В трактире – добрая домашняя кухня, и стаканчик узо, и последние сплетни, что из местной жизни, что политические… Сейчас он посылает в недавних клиентов пулю за пулей. Метко бьет, сволочь, на его счету сегодня уже три души, явно не первые. Лейтенанту немного страшно – погибнуть не в небе, а тут, на земле, по-глупому.

Разве не глупость – летчику самолично ловить сбитых врагов? Но, с другой стороны, что делать «безлошадному» ? Свой «пулавщак» Митралексис спас, посадил на брюхо. Механики говорят, починить можно, но не при аэродроме. Нужно тащить в мастерские возле Афин… Вот он и променял самолет на грузовик с десятком солдат из охраны аэродрома. Итальянцы со сбитых бомбардировщиков отнюдь не геройствуют, сдаются. С радостью сдаются: до некоторых местные жители успевают добраться раньше. Иные, правда, начинают объяснять, как скоро их освободят героические дивизии, что прут сейчас через эпирскую границу. Кое-кто просит закурить, и Митралексис достает специально на такой случай припасенную пачку сигарет. Так было принято в прошлую войну, а если какой из «кантов» и вывалил бомбы на город, так случайно. Сбитые охотно рассказывают, что перед вылетом их нацеливали на береговую батарею, аэродром и отряд эсминцев. Как раз по эскадрилье на цель. Уже в воздухе навели на линкор под красно-белыми вымпелами. Потопить не надеялись, но повредить – рассчитывали. И даже уверены, что смогли!

– Я видел. Он горит, – сообщил между затяжками очередной отловленный ас Региа Аэронаутика. – Мы задачу выполнили. Вы не помешали. Даже «красная свинья»!

Докурил сигарету до фильтра. Обычный парень в чужой форме. Греки и итальянцы – одна наружность, один норов, то-то не могут мирно жить рядом. Только к этому – какие счеты? Добраться бы до тех, что наводят на Афины чудовищные линкоровские калибры! Тут был бы другой разговор.

Потом за серебристым русским самолетом раскрылся купол – один, только один. Маринос прикинул, куда занесет спасшегося летчика, и грузовик, взревывая мотором, отправился поднимать своего. Водитель напевал под нос, солдаты обсуждали, сколько кальвадоса и рецины поставят союзнику – не поить же героя дешевым узо?

Они успели увидеть сбитого русского живым. Летчик удачно приземлился на грунтовую дорогу, собирает парашют. Поднял голову – не в сторону гудящего мотора. Они успели услышать ломаные, но вполне греческие слова.

– Союзник! Русский!

И слова чужие, но понятные:

– Москва! Ленин!

Ответом были выстрелы. Кто стрелял, Митралексис не рассмотрел.

Советский летчик упал.

Лейтенант вывалился из кабины с воплем:

– За мной!

На суше он воевать не умеет, однако одиннадцать стволов против одного – преимущество еще то. Кто-то из солдат сумел поймать в прицел мелькнувшую меж стволов фигуру. Другой – сумел узнать. Назвал имя.

Поверили ему не сразу.

– Он же тоже русский!

«Тоже»… Из тех, что набились в маленькую страну после того как в своей, большой, им не стало места. Большинство, правда, перебрались в места более приветливые – от Белграда до Асунсьона. Греции было не до того, чтоб ксеносов кормить, самим не хватало. Но этот прижился, дело завел: трактир с русской кухней. Аэродромный люд жаловал заведение, и нередко развязывал языки под крепкую выпивку и добрую закуску. Ксенос оказался змеей. Укусил пригревшую его страну. Выпустил яд в самое уязвимое место – нанес удар по хрупкому союзу с другими русскими…

Маринос представил, что пьяная похвальба, личные секреты, мелкие служебные дрязги его эскадрильи уходили шифровками в Рим, лежат, аккуратно подшитые в папки… Не почувствовал ничего. Какое это имеет значение на фоне того, что этот тип только что убил союзного летчика? Того, с кем лейтенант Митралексис крыло к крылу отстоял греческий город и советский корабль. Того, чья жизнь стоит сотни мелких шпионских душ…

Митралексис выстрелил раз, другой, перекатился от ствола к стволу. Не обманул, зато успел – пуля расщепила дерево над головой.

– Сдавайся! – крикнул лейтенант. На ответ не слишком рассчитывал: чего ждать от вражеского агента? Но – удостоился тирады, в которой мешались русский мат и греческая брань. Что-то про поспешно содранные погоны… Верно, на летной куртке Митралексиса погон нет. Правда, и не было никогда.

– Какие погоны? Ты русского убил!

– Краснюки – не русские! А ты, мразь, вспомнишь еще поручика Синюхаева. Вспомнишь, когда тебе погоны на плечах вырезать станут… Тогда поймешь, да поздно будет.

– У нас, – отрезал Маринос, – это невозможно^[1].

Снова выстрел, снова – сменить позицию. Снова чудом жив. Плохой из летчика вояка на своих двоих, точней – на локтях да пузе. Впрочем, зачем ему такие навыки? На то имеется сержант аэродромной охраны. Этот – просчитал, когда и как противник будет менять позицию. Выстрел – и не с кем больше разговаривать. Белый русский лежит, раскинув руки, пустые глаза смотрят в чужое ему небо. Греческая винтовка поставила еще одну точку в русской Гражданской войне, cугубо промежуточную.

– Его раненая нога подвела, – говорил сержант, – а то бы успел.

Лейтенант Митралексис теперь не знает, как смотреть в глаза красным русским, что вскоре явятся на его аэродром. Как объяснять, почему их товарищ погиб на земле союзников.

А еще летчик пытается свыкнуться с мыслью, что он теперь не просто грек, но грек «красный». Никогда не имел левых убеждений, а вот…

[1] Лейтенант ошибается – но он не умеет заглядывать в будущее, тем более, в будущее другой исторической линии. В нашей истории оказалось очень даже возможно, в ходе гражданской войны 1945-1949 годов. Разве что погоны не были символом одной из сторон.

На вокзале малолюдно, кого видно – все в форме. Платформы схвачены цепями солдат. Клио ждала, что толпы будут брать поезда приступом. Ошиблась. На перроне тихо, только пофыркивают, готовясь к отправлению, поезда военного времени.

Раннего военного времени: вдоль вагонов растянуты белые, с красными крестами, полотнища. В безветрии обвис транспарант с лозунгом. «Поможем Афинам!»

Успели нарисовать.

Тут Клио кое-что вспомнила. Сущая мелочь, но Иоаннис помянул в разговоре… Она ткнула пальцем в красные кресты.

– Уберите, – говорит Клио. – Слишком заметно.

– Так для того и…

– Нарисовали мишень? Убрать! Фашисты по правилам не играют.

Иоаннис рассказывал о японцах, но чем итальянцы лучше? Тоже агрессор.

Ее каблуки звонко стучат по бетону платформы. Рядом шагает усатый сыщик. В руках трость, простенькая, но как он ее держит! Сразу видно – немалый чин, высокое начальство. Вот и сейчас – один взмах, и рядом нарисовался начальник головного поезда. Короткое распоряжение – сорвался исполнять, только бросил на ее превосходительство недоверчивый взгляд.

– Не знает он про нашего общего знакомого, – сказал непростой сыщик. – Но если что-то говорит, хмм… Иван Иванович, значит, он имеет основания говорить именно так. И лучше его послушать, если сам не бывал в Испании, Эфиопии, Китае.

Клио пожала плечами.

– Что по списку эвакуируемых?

– Здесь больше девяти десятых, – сообщает усатый. – Кое-кого не оказалось в городе, некоторые отказались эвакуироваться – и мобилизации не подлежат. Забавно: уезжать отказываются очень многие. Зато в Афины, в пекло, тушить пожары и разбирать завалы – сами лезут. Под это и эвакуация семей прошла гладко.

Клио кивнула. Тем, кого грузят в автобусы, чтобы вывезти из города, на улицах сочувствуют. Крестят в спину.

Знают, министр настояла, чтобы у тех, кто отправляется на верную гибель, хоть жены и дети были в безопасности. Спасательные поезда уходят на Афины, а железная дорога к столице идет вдоль моря. Там – итальянский флот.

По городу кружит страшный слух о пассажирском поезде, что попался в визиры крейсеру. Действие шестидюймовых фугасов по пассажирским вагонам слух описывал кратко: «хоронить нечего».

– Ваша работа? – интересуется Клио.

Уж больно к месту всплыла страшилка.

Усатый сыщик вздыхает.

– Нет.

– То есть…

– Станции, с которыми удалось связаться по телеграфу, сообщение не подтверждают, но с Афинами связи нет, что наводит на определенные мысли. Если там подземные кабели перебило – то во что превращены рельсы?

Клио передернуло.

Там, в Афинах, какие-то поезда наверняка пытались вырваться, но если о них не слышал телеграф…

– Нам нужен час, – сказала она. – Нужно, чтобы поезд успел уйти, куда снаряды не достают. Вы мне сами на карте это место показывали! И там локомотив сломается. Так?

– Так. Только мне кажется, что эти, – сыщик кивнул на вагоны с самыми ценными специалистами Салоник, – любой паровоз починят. И действительно явятся в столицу, завалы разбирать.

Клио пожала плечами. Остались бы живы, и ладно.

Самолет с красными звездами на плоскостях готовят к вылету. У одного из механиков ведерко с клеем, другой держит заранее нарезанные перкалевые латки. Шлеп-шлеп-шлеп – и где они, дыры? Красить и полировать шкуркой некогда. Сколько скорости потеряет серебристая птица из-за спешного ремонта?

Аэродром заполнен звуками русской речи. Полчаса тому от линейного крейсера пришли катера, с них сошли механики, оружейники, выгрузили ящики с патронами и бочки с топливом. Смесь спирта и бензина, на которой летают греческие истребители, американскому мотору не подходит. Бензин у греков есть, для бомбардировщиков «Бреге-19», но недостаточно чистый. «Сверчок» и на таком полетит -вопрос, как. Русские не стали искушать судьбу, привезли топливо с крейсера.

Подошел к берегу и греческий катер.

Морской офицер в чине антиплеархоса, что вполне соответствует британскому коммандеру, окинул окружающую самолеты суету снисходительным взглядом.

– Где я могу найти командира эскадрильи – и младшего лейтенанта Митралексиса?

Ему показали.

– Вон, среди «безлошадных»… Разбирают, почему остались без машин.

Моряк решительно направился к кучке летчиков, что-то горячо обсуждающих. Очень горячо: говорят одновременно, размахивают руками. Турецкий базар, а не эллинский диспут! Но кое-что разобрать можно.

– …и тут у него под крыльями – пых! Короткий такой плевок. Дергаю ручку – машина за ней не идет. В стекло лупит масло. Думаю – конец, сейчас полыхнет. Ничего подобного! Мотор тянет, вниз не клюю… Живу! Только не вижу ничего. Надо выходить из боя, пока не добили. А как? А садиться как? Не вижу ж ни черта…

Сел, но самолет разбил? Прыгнул? Этого моряк не услышал. Как и выводы командира эскадрильи. Вскинул руку к козырьку, представился. Командир эскадрильи дернул уголком рта.

– Прикрытие требуете? Над мачтами красиво висеть? А не дам, так адмиралу и передайте. У меня осталось четыре машины. Четыре! А утром было восемь… Так что – явятся большие корабли, тогда и пойдем на взлет. Не раньше. До тех пор – ни самолета. Обходитесь зенитками.

Моряк пожал плечами.

– У нас их нет.

– Как нет?

– Изначально, от постройки. На наших эсминцах – ни одного зенитного орудия. Это на русском крейсере универсальных пятидюймовок насовано, будто они от всех самолетов мира отбиваться собрались. Впрочем, я к вам не затем…

У меня поручение адмирала Стратоса. Личное, но официальное. Разрешите обратиться к лейтенанту Митралексису?

Разумеется, комэск разрешил. Навстречу моряку шагнул один из пилотов. Молодой парень, лицо чуток кругловатое. Станет постарше, заматереет – будет шире околыша фуражки.

– Господин коммандер?

Честь не отдает, но весь резко подобрался, напружинился, словно в почетный караул поставлен. Все-таки и в Школе Икаров чему-то учат, кроме как летать по небу и служить исключением из всех правил воинской субординации. Заинтересован, заинтригован даже. Гадает: что нужно флоту лично от него, безлошадного командира звена из одного пилота. Что ж…

– Господин лейтенант, его превосходительство приказал мне передать вам – это.

На ладони моряка коробочка. Короткое движение руки -крышка откинута. Под ней – белая эмаль креста, яркое золото мечей и короны, дым и пламень муаровой ленты.

Орден Феникса.

– Это награда адмирала, – пояснил коммандер. – Теологос Стратос приказал передать вам, господин лейтенант, что вы более заслуживаете ордена: вы защищаете наше небо от врагов, а его прежний режим наградил за утопление греческого же корабля во время междоусобицы. Носите с честью.

И снова – руку к козырьку. Лейтенант несколько мгновений стоит с непокрытой головой, точно столб. Поворачивается к комэску.

– Господин капитан… Вы понимаете: теперь я обязан лететь.

Тот пожимает плечами.

– Понимаю, Маринос. Но исправных машин у меня от этого не прибавляется. Хочешь, чтобы внизу остался я? Или вышвырнул из кабины кого-то из тех, кто уже дрался -и сумел сохранить самолет?

Митралексис сжимает коробочку. В ней ленточка, кусочек крашеной бронзы, совсем чуть серебра и золота. Но он делает то, чего только что не собирался. Ставит голову на кон.

– Мою «чайку» уже отчасти починили. Шасси восстановили, винт поменяли, а мотор… на малых оборотах почти не трясет. Пушки в порядке.

– На малых оборотах… Взлетать тоже будешь – на малых оборотах?

– Никак нет. Но взлет, это ведь недолго. Не развалюсь. А потом осторожно…

Коммандер свое дело сделал, но стоит, слушает. Не имеет права подсказать, хотя, как штабной, отлично понимает мысль адмирала. Как и то, что, чем бы ни закончился бой за Салоники, война на этом не завершится. Греции нужны герои. Живые герои, герои-победители. Получится ли у моряков выстоять и, тем более, выжить – неизвестно, так пусть хоть летчик цел останется.

Впрочем, капитан эскадрильи размышлял недолго.

– Вылет запрещаю, – и прибавил сухо. – Ты орден получил? Дай и другим отличиться.

Хлопнул лейтенанта по плечу, кивнул моряку:

– Коммандер.

Ушел к уцелевшим машинам. Там его ждут трое пилотов, с которыми ему предстоит идти в который уже за сегодня вылет. Там оружейники перезаряжают пушки, техники заполняют баки смесью бензина и спирта. На борту капитанской машины подрисовывают новенький крестик: не один Митралексис умеет стрелять и попадать. Капитан напоминает цели предстоящего вылета. Главная задача: русский корректировщик должен спокойно работать. Неважно, сколько и чего итальянцы поднимут в воздух. Свои бомбардировщики тоже нужно прикрыть, и тоже – кровь из носу, и чужих корректировщиков нужно распугать. Сбивать не обязательно: скорее всего, на это не будет времени.

– Не увлекайтесь, – в который раз повторяет капитан.

– Нас только четверо… – замечает один из пилотов. Капитан лишь разводит руками.

– Придется справиться.

От вышки – там и антенна радиостанции – уже бегут.

– Господин капитан, по расчетам – контакт через четверть часа.

– Ясно. Помните: наше дело не сбивать, а держать небо. По машинам!

Рычат моторы, винты гонят пыль по взлетной полосе. Четверо атлантов выруливают на взлет.

Бело-золотой крейсер щеголяет пятном копоти на надстройке, но это не мешает ему идти на позицию. Небо над ним уже не утреннее, дневное. Море спокойное, чуть неровное. Тени и солнечные блики превращают его в шахматную доску. Условия лучше полигонных – только враг будет стрелять в ответ.

На траверзе – головной греческий эсминец. Над ним плещет адмиральский флаг, значит, «Базилисса Ольга». Вот где скорость, даже если дает сейчас те же узлы, что линейный крейсер: острый нос кромсает водную гладь, пласты лазури взлетают в стороны, высокий полубак кутается в пену. Из скошенных назад труб вырываются полоски дыма, пушки и торпедные аппараты расчехлены, готовы к бою.

Только что им светит в грядущем бою, против линкоров и крейсеров?

Патрилос облокотился на леера, смотрит на кораблики союзников сочувственно – особенно на «Ольгу». Один из двух новейших эсминцев, что есть у Греции, флагман – будет лидировать атаку. Все снаряды – ему, пока не заколотят под волны.

Не хотел бы Яннис оказаться на месте греческого адмирала – а ведь окажись, принял бы то же решение. Бедняге Теологосу некуда деваться, и дело не в том, что советская доктрина комбинированного удара столь хороша. Бой будет за греческий город, и грекам никак нельзя отказаться от смертельной чести нанести главный удар в битве за свою Родину.

Греки согласились. Сейчас у них дух захватывает от собственной наглости – у всех, от адмирала до матроса второй статьи. Надо было бы им в атаку прямо сейчас – точно вышли бы на рубеж торпедного удара.

Увы, враг покажется не раньше, чем через час. За это время экипажи стремительных маленьких корабликов вспомнят, что павший герой, как ни крути, все равно мертв. Жить захотят, только будет поздно. А мимо, руку протяни – берег, лес зеленеет. В садах цветут чайные розы, пахнут – одуреть можно. Кажется, что не было бомбежки, нет никакой войны, и Афины, за которые надо мстить… есть ли они? Что вообще есть, кроме адмиральского приказа, который ставит корабли, как шахматную фигуру, «под бой»?

Драться экипажи эсминцев будут. Дисциплина, автоматизм действий, вбитый на учениях – это есть, этого никто не отменял. И все-таки военные моряки, что греческие, что советские, живые – пока – люди.

Вот и надо, чтобы, обернувшись на берег, они думали о том, что эту прекрасную землю нужно защитить от врага. Любой ценой. Создать настроение – задача помполита. Он должен знать, как – и Иван Патрилос знает. Правда, ему нужен инструмент, а тот в распоряжении старшего помощника.

Сначала, впрочем, Иван Павлович явился к командиру. Коротко обрисовал политическую пользу от задумки. Лавров выслушал, кивнул, дернул к голове трубку телефона связи с информационным постом.

– Старший, помполиту нужен оркестр. Ваше хозяйство, но извольте поделиться.

Пауза. Внизу, под несколькими палубами и тремя слоями брони, кап-два Косыгин вспоминает: по каким боевым постам расписаны музыканты? Вдруг – резкое падение боеспособности? Вот коки да вестовые только-только вернулись, теперь оркестр забирают… А на носу – бой!

– Без кларнета обойдется, он в носовом погребе ГК дежурит. Остальных сейчас направим.

Грохочут по палубам ботинки краснофлотцев-оркестрантов. Наверх, в надстройку, за инструментами. На палубу. Приказ – строиться позади башни номер три, она ж «домоседка». Эта башня единственная, которую не привезли с другого корабля и не планировали снять и поставить на берегу. Даже при модернизации ее не переносили с места на место… «Домоседка» и есть.

Оркестр стоит, ждет распоряжений: что играть. Только помполит собирается дать еще одно указание – как играть.

– Там, – Иван Павлович повел головой в сторону греческого строя, точно дальномер повернул, – идут парни, которым наносить главный удар. По уставу. По нашему уставу.

Устав писали в тридцать шестом. Работала так называемая «старая школа»: правильные люди, разумные пессимисты и циники. Доктрина у них подогнана под обстоятельства. Как ни крути, линкоров у СССР маловато, ставку на них не сделаешь. У врага всегда будет больше, навалятся кучей и потопят. Потому флот, что построен снизу вверх, от маленьких кораблей к большим, считает корабль линии не светом в окошке, а главной приманкой для вражеских снарядов. Пока враг стреляет по хорошо бронированной, живучей, огрызающейся цели, у легких сил и авиации появляется шанс нанести удар. Если их атака окажется удачной, а большой корабль сохранит способность воевать, советская доктрина предлагает ему заняться добиванием подранков. Если нет, то именно эсминцам предстоит умирать, чтобы народные копейки, вложенные в бронированную громадину, не ушли на дно. Ну, это в теории, сегодняшний случай исключение: отступать некуда.

Тем нужней, чтобы греки сработали как надо. Чтобы полегли, но спасли свой город, советский крейсер, а главное -личную товарища помполита шкуру. Вот и приходится ему говорить так, чтобы до музыкантов дошло. Так дошло, чтоб донесли до греков – музыкой.

– Там, – продолжает Патрилос, – наши братья.

Чуть нахмурился, заметив улыбки. Да, он и сам грек, но дело-то не в этом… Не только в этом.

– Там, – повторил помполит, – люди, что сбросили ярмо фашистского режима. Люди, что дали нам шанс задержать фашизм и нацизм вдали от советских границ, встали между нами и хищной гадиной, подарили возможность бить врага на чужой территории. Люди, которые поверили в силу нашего Союза, в его поддержку. Предать эту веру мы, советские моряки, не можем. Будем драться так, точно за нами советский берег, словно враг рвется к советскому городу… Я прошу, товарищи: сыграйте так, чтобы греки это поняли.

Он рубанул воздух рукой – дирижер понял жест как сигнал, и над морем полетела музыка. Бессменный греческий гимн. Королевский, республиканский, фашистский… народный. Гимн, одна из строк которого зашифрована на греческом военно-морском флаге числом полосок.

«Победа или смерть».

К полуденной пушке итальянская эскадра опоздала аж на семнадцать минут. В информационном посту оператор радиоуловителя трет покрасневшие глаза и даже не пытается оправдываться: сообщение о гостях пришло с греческого аэродрома, заодно с короткой информацией. Мол, у противника минус один корректировщик, и новых не поднимут. Когда в воздухе товарищи Мариноса Митралексиса, это совершенно бессмысленно. Конечно, Ро сорок третий формально и состоит в одном со «сверчком» классе гидроистребителей, но сравнивать деревянно-перкалевый биплан с двигателем, мощность которого перестала быть достаточной для истребителей пять лет назад и цельнометаллический моноплан с мотором, что еще и в серию не пошел…

Как сказал командир греческой эскадрильи:

– Легче, чем учебные стрельбы по конусу.

В рубке «Фрунзе» – оживление. На итальянских крейсерах – еще одиннадцать машин, но на самой границе зоны эффективного зенитного огня крутится пара PZL. Приятный сюрприз – греческие пилоты знают характеристики и особенности своих и чужих зениток, умеют не мешать первым и стараются не подставляться под вторые. Редкий полк советской морской авиации способен на такое.

– Между прочим, – отмечает помполит, – там сейчас обеспокоены.

Там – в рубках итальянских линкоров. Сущая, казалось бы, мелочь, сбит один самолет, но это значит, что точность огня у противника упадет.

Боевую рубку как место пребывания в артиллерийском бою Патрилос выбрал осознанно. От снарядов она защищена неплохо, и выбираться недолго – если не заклинит броневые двери. Хорошие шансы спастись и от огня, и от воды. Опять же, морально поддерживать командира – решение для помполита разумное и оправданное, никто не осудит. Так где ж еще пристроиться Яннису на время боя?

Другое дело кап-три Ренгартен, он здесь сугубо временно. Сейчас его звездный час. Вот командир поворачивается к нему. Привычная привилегия – обращение по имени-отчеству.

– Иван Иванович, вызывайте супостата.

– Есть, товарищ капитан первого ранга.

Волна известна – та, которую всегда слушают. Та, на которой просят о помощи.

Сегодня на ней идет требование назвать себя и остановиться. Подпись – линейный крейсер РККФ «Михаил Фрунзе». Итальянцам это имя знакомо еще с испанской. Неужели не отзовутся? Судя по римским новостям, они прут добивать разбомбленный британский линкор – а тут советские позывные… Как в анекдоте: «Их там двое».

Тишина в ответ. Только повтор запросов: «Неизвестные суда, назовите себя…» Их, неизвестных, одиннадцать. Из рубки не видно, даже артиллерийский КДП на верхушке надстройки зря упирает оптику в горизонт, но чего не видит глаз, то всплывает зеленоватыми отметками на экране радиоуловителя. От него и известно – сколько вымпелов, какой пеленг, сколько узлов держат. Внизу, в информационном посту, отдельная группа штурманов начинает вести прокладку пути чужих кораблей. Один, не разгибаясь, бросил:

– Совершенно как на учениях с американцами. Сначала авиаразведка, потом РУС и гидрофон… Вопрос: на кой нам боевая рубка? Снаряды приманивать? Может, командиру кресло поставить прямо тут?

В том и смысл боевого информационного поста, чтобы командир корабля был не «прямо тут». Чтобы сплошной поток сообщений, и от приборов, и от людей – не отвлекал от главного: от изменений боевой обстановки. Когда нужна осмысленная, но молниеносная реакция на действия врага -не до того, чтобы обращать внимания на рутину.

Значит, сейчас – на все, кроме голоса итальянского адмирала. А тот требует от русского крейсера немедленно покинуть воды воюющего государства! В противном случае…

– «Михаил Фрунзе» был атакован самолетами Региа Аэронаутика, – откликается «Фрунзе» словами командира, но голосом лейтенанта, знающего итальянский, – в порту нейтрального на тот момент государства. Корабль нуждается в ремонте и не может оставить Салоники.

Яннис Патрилос припомнил один из боцманских загибов – чуть-чуть не вслух! Ну кто так строит переговоры? Это же прямая провокация – намекнуть противнику, что ты ранен, ослаб… Только вот Ренгартен, даром что лицо каменное, подался вперед. Неужели?

Тот поймал взгляд. Коротко кивнул. В глазах помполита на мгновение полыхнула ненависть – не успел или не сумел скрыть. Не то, чтобы личная… Яннис понимает: у Ренгартена приказ. Приказ, который четко расходится с негласным распоряжением, что получил помполит. Скользкий Яннис Патрилос должен спасти как можно больше людей из экипажа «Фрунзе». Иван Ренгартен, похоже, должен как можно больше народу загубить.

Помполит не хочет, изо всех старается не хочет думать, что на деле задание у них одно – только младший по званию начсвязи получил указания по игре на более высоком уровне. Что он тоже должен спасти как можно больше людей, но не из полутора тысяч краснофлотцев с линейного крейсера, а, скажем, из шести миллионов греков. Или – из двухсот миллионов жителей Советского Союза.

Кто не гонит от себя таких мыслей – становится героем. Как правило, посмертно.

Итальянцы между тем требуют, чтобы «Фрунзе» не мешал их операции. Тогда-де прискорбный инцидент будет расследован, а крейсер получит любую возможную помощь. Если его состояние позволяет, он будет отбуксирован в любой дружественный порт, безопасность итальянские корабли обеспечат…

У Бруто Бривонези приказ, но политическое решение он принимать не хочет. У Лаврова тоже приказ, но даже если бы «Фрунзе» в Салоники занесло случайно – дойди дело до такой беседы, это ничего бы не изменило. Лейтенант-связист переводит слова командира:

– Покинуть акваторию не имею возможности. Предлагаю вам перенести операцию на более удачное время.

Тишина. Итальянец молчит. Если он уйдет, с пятью тяжелыми кораблями против одного – это не первый блин комом. Конец карьеры? Да, но не только. Весь флот дуче превратится в посмешище! Нет, превратился бы до расправы с Пиреем и Афинами. Теперь иначе. Если адмирал идет вперед, он солдат. Если отвернет – трусливый палач.

– Перенести операцию, – переводчик облизывает пересохшие губы, – не имею возможности. Рекомендую моим действиям не препятствовать. В этом случае постараюсь обеспечить вашу безопасность.

«Постараюсь» – не значит «сделаю». Впрочем, все решено. Лавров надиктовывает переводчику обычный ответ:

– Ваш курс ведет к опасности. Продолжение движения в сторону Салоник буду рассматривать как агрессию. В целях самозащиты буду применять все доступные средства.

Невидимые итальянцы молчат. Единственный уцелевший «сверчок» исправно передает пеленг и дистанцию. Двести пятьдесят кабельтовых, двести сорок, двести тридцать…

На двухсот двадцати проснулся центральный артиллерийской пост – не командно-дальномерный, что венчает надстройку, откуда сверкают стекла дальномеров, а тот, что внизу, за переборку от информационного. Голос старшего артиллериста выдал углы горизонтальной и вертикальной наводки главного калибра.

Патрилос приник к смотровой щели. Сквозь мелькание заслонок стробоскопа увидел, как башни главного калибра изготовились к стрельбе. Крайняя в нос «Тихоокеанская» и возвышенная «Мария Федоровна» развернулись совершенно синхронно. Корму из боевой рубки не видно, но «домоседка» повторила движение, иначе бы доложили.

Есть пеленг!

Дружно поднимаются крайние правые стволы. Встали.

Есть возвышение!

– Снаряд боевой, фугасный, облегченный.

Снаружи не видно как внутри башен проснулись элеваторы. В дело пошел «секрет Полишинеля» – снаряд образца двадцать восьмого года. Он сбалансирован по весу, аэродинамически выверен, словно самолет. Он может достать на двести двадцать кабельтовых.

О нем знают все, кому не лень шпионить за Советским Союзом. Его не боятся. Снаряд летит далеко, но кто возьмется попасть с такой дистанции? А если повезет, то фугасом броню современного линкора не пробить.

Только русские моряки помнят, как уходили на дно их броненосцы при Цусиме – с непробитой броней!

Говорят, военные всегда готовятся к прошлой войне. «Фрунзе» отлично готов… к русско-японской. Дальнобойные фугасы заряжены, противник смотрит носом точно в борт линейного крейсера. Мечта флотоводца – «кроссинг Т».

Осталось всего ничего.

Начать…

Командир «Фрунзе» глянул в щель. Сощурился. Приник к бинокулярам. Соседнюю пару занял помполит: интересно же! Увидел то же, что и в прикрытую полуметром броневого стекла щель: солнечное марево, лазурь неба сливается с лазурью одиссеева моря, по носу видны очертания Халкидики – белые пики фессалийских гор и снеговая вершина Олимпа остались за кормой. Но мысов, что схватывают талию залива Термаикос – не разглядеть, не видно мачт эсминцев отряда Теологоса. Слишком далеко. Враг тоже существует лишь в докладах летчиков, да на зеленом экране.

– Дистанция: двести девятнадцать.

Артиллеристы взяли поправку. Стволы главного калибра опустились на неопределяемую глазом величину.

Лавров поморщился. Того, что придется начинать бой вслепую, он не ожидал. Знал, что такое может случиться, но в глубине души не верил. Как-то это неправильно, но деваться-то куда? Позади весь Советский Союз. Бой идет не ради славы, не ради мировой революции – бой идет за передовую позицию в полыхающей мировой войне. Орудия готовы. Нужен приказ, отдать который может лишь командир корабля.

– Открыть огонь.

Стволы дружно выплюнули оранжевое пламя – оно успело подернуться серыми прожилками и растаять в воздухе, когда палуба на мгновение ушла из-под ног, а потом ударила по подошвам ботинок.

Началось.

Осталось – закончить.

На предельную дальность снаряды летят полторы минуты. Штурман, глазастый, уверяет, что видит их в полете -короткие стремительные черточки над лазурной водой. Вот когда снаряды касаются воды – их трудно не заметить. Кажется, что снаряды вколачивают в поверхность моря гвозди: ставят белые столбы из воды, те оседают, на память остается черная дымная шляпка. Она тоже рассеется, но штурману-корректировщику не до того, чтобы за ней следить. Нужно передавать поправку. Пилоту тоже не до созерцания. Он старательно выдерживает курс и высоту, ему нужно крутить головой по сторонам: второму члену экипажа не до того, чтобы следить за небом. Вдруг из окружающего солнце яркого марева выскочит звено «фиатов», застучат пулеметы… Нет, в небе лишь чаячьи силуэты греческих истребителей. У одного, кроме привычных белых звезд, консоли словно в кровь макнули. Получилось похоже на опознавательные знаки республиканской Испании, страны, в которой тоже, сев на своей земле, можно было нарваться на вражескую пулю. И фашисты впереди те самые, итальянские – только не моторизованные «Черные перья», а дивизия модернизированных линкоров.

Пилот «сверчка» рассматривает их отстраненно. Для него это не корабли – а подвижные объекты с каким-никаким ПВО. В памяти перво-наперво всплывает график: дальность стрельбы зениток «минизини» в зависимости от высоты полета. Туда – не соваться, как и к крейсерам. Это во-первых.

А во-вторых – уверенность. Сверху видно: «Фрунзе» стоит не один, на лесистом мысу отлично различимы броневые башни береговой батареи. За лесом, на акварельнояркой воде, замерли длинные серые тени. Отряд Теологоса Стратоса. Стоят смирно, но котлы у них горячие. Будет приказ – бросятся… Вот один из них пыхнул из задней трубы дымком. Над флагманом взлетели флаги… Атака?! Греки с ума сошли! Рано! Их же перебьют…

Пилот вспоминает, как дышать, только различив смысл сигнала. «Леону»: «Адмирал выражает неудовольствие». Коммандер Констас полностью заслужил выволочку: его эсминец выдает позицию. В парусные времена флагман еще и тлеющий фитиль подтянул бы к ноку реи. Мол, неудовольствие – крайнее!

Если итальянцы заметят легкий дымок, пролетевший над лесом – будут знать, откуда ждать атаки трижды потопленных бомбардировщиками эсминцев. Одна надежда, что врага отвлечет падение очередного залпа «Фрунзе». Линейный крейсер бьет полузалпами, так пристрелка идет быстрей. Снаряды предыдущего еще летят, а башни крейсера вновь выплевывают облака раскаленных газов.

– Накрытие, – сообщает штурман.

Вокруг итальянских линкоров оседают столбы удачного залпа. Именно вокруг обоих: на предельной дистанции рассеивание такое, что под огнем оказывается не отдельный корабль, а весь отряд. Это хорошо: повышает шансы попасть. Каковы они, пилот «сверчка» точно не скажет, не артиллерист. Знает: крепко ниже процента. Цифра вытекает из баллистики орудия – и ни таланты офицеров в центральном артиллерийском посту, ни выучка расчетов башен не могут поднять шансы выше мизерной справочной цифры. Верный выбор позиции, умелое маневрирование – могут.

Это и есть тактика, дело командира. Первый раунд капе-ранг Лавров у адмирала Бривонези выиграл: под накрытие попадают оба линкора и, пожалуй, головной в колонне из трех крейсеров.

Пилот «сверчка» представил, что будет с вражеским крейсером, если ему прилетит двенадцатидюймовый фугасный подарок… Сразу, может, и не потонет, но как бойца его можно будет со счета списывать.

Увы, очередной залп «Фрунзе» вновь вбил гвозди в морскую гладь – и только. И еще один залп. И еще один. И еще…

Вероятность попадания во вражеский корабль, как ни крути, ниже одного процента.

Первые минуты боя прошли… спокойно. Иван Ренгартен со свойственной ему невозмутимостью отметил, что только ради этого стоило вводить дальнобойные снаряды: даже если все облегченные фугасы уйдут в воду без единого попадания, экипаж втянется в боевую работу, забудет про страх. Военно-морская служба – годы рутины, и минуты, в крайнем случае часы ужаса. Дальнобойные снаряды обеспечивают экипажу «Фрунзе» сравнительно плавный переход от одного к другому.

Вот доклад из гидроакустического поста: как слышны чужие шумы. Подводных лодок не слышно. Торпед, разумеется, тоже: дистанция не та.

– Шумы записаны? – спрашивает Косыгин. – Ото всех? От греков тоже?

На «Фрунзе» собрана целая коллекция. Враги, друзья -Михаил Николаевич приказал писать всех, звуки хранятся на катушках со стальной лентой. Можно учить молодых акустиков: так звучит американский тяжелый крейсер, а вот так – греческий эсминец.

– Так точно, тащ капитан…

Про второго ранга Михаил дослушивать не стал.

– Наушники на полку! И до приказа – не надевать.

– Но, тащ… По нам пока не бьют.

– Если наши дадут полный залп, вам перепонки порвет хуже, чем если их фугаска долбанет напротив вашего длинного уха… Приказываю работу поста до дальнейшего распоряжения задробить.

– Есть, тащ…

Щелчок: связь прервана.

Теперь на корабле есть пост, в котором люди сидят без дела, что кроты в норе, догадываясь о ходе и исходе боя только по сотрясениям корпуса. Ждут одной из трех команд: отбоя тревоги, приказа спасаться – или вновь начать слушать море.

Боевой информационный тоже ничего не видит, зато слышит – все. Оператор радиоуловителя докладывает позицию головного корабля противника, машинное сообщило, что полный ход достигнут – и краснофлотец при репетире озвучивает достигнутое число оборотов.

«Полный» – это не все, что может выжать корабль. Это все, что он может выжимать долго, без вреда для машин.

Карандаши штурманов немедленно делают пометку на карте. Один из навигаторов бросает:

– Учения. Никакой разницы!

И огромная – с недавним налетом. Тогда, как ни старались знавшие о провокации, вышла заполошность. Все делалось быстро, сноровисто – только с опозданием на мгновения. Ход дали, когда бомбы падали на корабль, открыли огонь после взрыва, и дым от пожара сразу сбил зениткам пристрелку. «Сверчки» подняли в воздух заранее, но и они вышли только на вторую волну бомбардировщиков… Сейчас – не так. Бой идет в одни ворота, в итальянские.

Только забить не получается.

Из трубки телефонной связи с артиллерийским постом доносится отголосок ревуна. Нарочно сняли: штурманыа успевают отнять карандаши от карты. Иначе их под локти толкает, можно прочертить на карте ненужный зигзаг. Палуба вздрагивает, те, кто стоит, принимают отдачу залпа подошвами, кто сидит – задницами.

Под подволоком моргнуло – не выдержала издевательств очередная лампочка, ее меняют. Сотрясения идут каждую минуту – башни могут стрелять и чаще, но корабль ведет огонь размеренно, без лишней спешки. Пожалуй, именно эта неторопливость и отличает нынешнюю обстановку в информационном посту от состояния при стрельбах на приз наркома. На учениях требуют не только точности, но и скорости, проверяющие стоят над душой…

В бою, как ни странно, спокойней. Ожидание между залпом и падением снарядов – и то приподнятое. Нет во время стрельбы по учебным целям того азарта, даже когда на кону честь корабля и собственная карьера. Сказывается разница между мишенью в тире и живой добычей. Сильной, живой, опасной, но не стреляющей в ответ. До времени.

Сейчас все на стороне советского корабля. Погода – идеальна. Чуть тронутое осенью небо без единого облачка, ровная водная гладь, воздух настолько прозрачен, что за десять миль можно заклепки на бортах греческих эсминцев разглядывать – хватило бы увеличения у оптики. Ветра – ни дуновения, и боевые вымпелы над «Михаилом Фрунзе» вьются благодаря его собственной скорости. Условия для стрельбы – лучше полигонных, но попаданий нет как нет.

Вот старшина Веренич по всплеску зелени на экране РУС констатирует:

– Снаряды упали.

Сердца замирают. В двадцати тысячах саженей мористее прут вперед пять стальных хищников, по сравнению с которыми амурские тигры – новорожденные мышата, а белые акулы – балтийская килька. Идут, как зверь на номера. Дойдут до шестнадцати тысяч – дорвутся, вонзят клыки.

«Фрунзе» – не линейный корабль. Шкура тонковата. Вот и приходится ждать приговора свыше, с полутора тысяч метров, где ходит восьмерками последний корабельный самолет.

– Накрытие.

Проходит минута: в докладах, в приказах. Гудят приборы, шуршат карандаши. Но поверх всего, в мозгах, в подкорке – вой ревуна из телефонной трубки, удар по ногам, доклад от РУС. И, итогом, глас небесный:

– Накрытие.

Значит, все сделано правильно, но теория вероятности и Бог, в которого положено верить морякам и не положено коммунистам, пока не приняли решения. Остается исполнять долг – и надеяться.

С мачт итальянцев уже видят. У помполита даже проскочила мысль, пока итальянцы не сошлись на дистанцию действительного огня, слазить наверх. Уж больно интересное зрелище: храбрые итальянцы.

Превозмог. Броня у артиллеристов такая же, как и в рубке, да вот лезть наверх – по узкой трубе с защитой исключительно противоосколочной. Оказаться в ней, цепляющимся за скобы, в момент, когда в надстройку ударит полутонный подарок с чужого линкора – да еще не по служебной надобности, а из любопытства? Это не для Янниса Патрилоса.

Переговоры не удались, но помполит еще надеется, что до настоящей драки не дойдет. В сражениях с англичанами итальянцы показали себя скорей презренными макаронниками, чем доблестными римлянами. Кажется, еще накрытие – и скромные запасы мужества у них иссякнут. Уж кто-кто, а Яннис Патрилос по личному опыту знает, насколько нервирует, когда тебя издали, не торопясь и со вкусом, расстреливают, а ты в ответ можешь разве материться. Но вот уже восемнадцать раз ушли снаряды в сторону врага, и раз десять их разрывы поднялись вокруг чужих кораблей, а те даже курс ни разу не меняли! Словно у вражин рули заклинило, словно у них на мостиках не горячие парни с полуострова-сапога, а копии товарища Ренгартена: лица каменные, сердца из той же стали, что и броневые пояса, а в головах – электрические вычислители.

Вероятность попадания менее процента – значит, при вперед дуриком! Плевать на встающие возле борта белочерные столбы, плевать на то, что флаг романтично изорван осколками, даже на то, что самый простой маневр может сбить пристрелку… Эти головы помнят, что любой маневр увеличивает время сближения. Время, проведенное под безответным огнем.

Ага!

Патрилос громко, уверенно провозглашает:

– А ведь они все-таки боятся. Боятся, сволочи!

На душе становится чуть легче. Ему страшно… но врагу, может быть, еще страшней. В картонных рубках крейсеров должны очень тонко осознавать уязвимость перед снарядами, всплески от которых поднимаются выше мачт.

Между тем командир заинтересовался выводом помполита.

– Отчего такое наблюдение, товарищ Патрилос? Они даже не маневрируют. Я, грешным делом, полагал, что противник нас не уважает, но душезнатец у нас вы. Разъясните.

Патрилос пожал могучими плечами.

– Не уважали бы – шли бы по наставлениям. Не верю, что у них не предусмотрено маневрирование под обстрелом! У нас, например, рекомендуют крутиться в пределах двадцати градусов. Так и по курсу идешь довольно быстро, и пристрелку все-таки сбиваешь. У них наверняка цифры другие, но схожий маневр рекомендован… А они пытаются проскочить неприятную зону скорее быстро, чем правильно. Значит, боятся так, что почти обгадились.

Лавров медленно кивнул. Что-то соображает.

– А сделаем-ка вот что…

Взялся не за микрофон – за трубку, что ведет в гнездо артиллеристов.

– Приказываю: перейти на полные залпы.

Формулировка исключает неизбежные возражения. Да,

полузалпами бить правильнее – время между залпами важно, когда противник пытается от них увернуться. Но если просто прет прямо… Залп изо всех девяти двенадцатидюймовок – гораздо внушительней. А что «Фрунзе» такой выдаст только раз в две минуты – не беда. Тем страшней. Кто был в морском бою, знает: вражеский корабль всегда стреляет слишком часто, свой – слишком редко. Наверняка в журналах итальянцев будет написано, что советский корабль в эту минуту резко усилил огонь.

В прорезь боевой рубки полный залп было видно отлично: все шесть носовых стволов дружно выдохнули багровые газы. Мгновение – и их снесло набегающим с носа ветром. Вентиляция рубки справлялась, но Лавров все равно почуял запах пороха. Все тот же, что на Кассарском плесе, при Моонзунде, на горящей в Гражданской войне Волге.

В других постах полный залп видеть не могут, но резко дернувшийся корпус доложил о ходе дел лучше, чем голос трансляции. У некоторых краснофлотцев даже находится время потрепать языком.

Вот башня номер два, она ж «Марья Федоровна». На самом верху – дальномерный пост, с которого врага пока не видать.

– Нащупали, – говорит командир башни.

В ответ – смешки. «Нащупали» – это из анекдота. Мол, моряк с линейного крейсера, что помесь крота и кролика. В бою слеп: хорошо, если врага видят те, кто на мостике, хотя сейчас и этого нет. Даже те, кто наводит орудия в цель, слышат только цифры: прицел, возвышение. Этим похожи на кротов.

Но если врага удается нащупать… вот тут и наступает очередь кроликов.

Внизу, в погребе второй носовой башни, мрачный мичман приказывает:

– Подавай особые.

Такие же облегченные фугасы, как и прочие, но тратить их на пристрелку нельзя. У них на боках надписи масляной краской. На иных – присоветованные помполитом слова. «За Пирей и Афины». «За свободную Грецию»… На других – имена погибших. Тех, с кем ты ел один хлеб и пил одно казенное вино, но кому не вернуться из похода, внезапно ставшего из дальнего, но мирного – боевым.

Третий полный залп лег удачно. Сверху отлично видно, как вздыбилась вода вокруг головного крейсера итальянцев. Корабль исчез в дыму и пене.

– Есть… – выдыхает штурман.

Пилот быстро оглянулся – сзади чисто! – и во все глаза уставился вниз. Сейчас вода осядет, из пены выкатится подбитый враг – горящий, кренящийся, тонущий…

Он показался – все тот же стремительный силуэт, раскрашенный всеми оттенками голубого, под цвет адриатической волны. Ни огня, ни дыма – даже над трубами. Разве вышел чуть в сторону.

– Есть попадание, – уверенно докладывает штурман. -На «Больцано» повреждены рули!

Не может такое оказаться всего лишь близким накрытием. Не должно!

В рубке «Фрунзе» командир тоже считал именно так. Не должно. Убедившись, что крейсер не несет на циркуляцию, что он нормально держит новый курс, командир корабля констатировал:

– Попадание… только по нервам командующего крейсерским отрядом. Решил выйти из-под огня, который ведут не по нему. Вот и славно. Пусть держит ближе к берегу, его там есть кому приветить.

Ближе к берегу – ближе к греческим восьмидюймовкам. Даже если ни один дальнобойный снаряд не попадет, свое дело они сделали: теперь «Фрунзе» предстоит стоять не против пятерых, а против двоих. Шансы растут – а то ли еще будет?

В чреве крейсера на бой тоже смотрят сверху, только не на живое море, как летчики, а на разрисованную штурманами карту. Которую надо постоянно дорисовывать. Здесь нет соленых брызг, нет пенных усов под носами идущих полным ходом кораблей. Да и сами корабли лишь засечки на линиях пройденного пути. При засечках отметки. Здесь открыт огонь. Здесь перешли на полные залпы. Здесь – излом линии: отвернул «Больцано» и крейсера, что держатся ему в кильватер.

На карте видно то, что из кабины самолета разглядеть трудновато. Вот пролив пересекают две черты: сектор обстрела береговой батареи. Итальянцы к нему приближаются – с каждой новой отметкой, с каждым новым сотрясением корпуса.

Дальше в сторону Салоник отмечена зона маневрирования «Фрунзе». Он уже здесь, и не должен отсюда уходить, чтобы противник оставался под огнем с берега. Если враг отойдет дальше – не добьет до советского корабля. Ринется на сближение – попадет в очень неприятную для себя зону: на то расстояние, при котором снаряды «Фрунзе» уже будут пробивать чужую броню насквозь, а итальянские – еще нет.

Правда, здесь расчет – на привычных трусоватых макаронников. А они сегодня что-то хороши. Волей-неволей вспомнишь, как шел на финскую столицу советский Балтийский флот. Сквозь огонь, теряя корабли… Неотвратимо.

– Можно подумать, – сказал Косыгин, – что они берут пример с наших под Хельсинки.

– А кишка у них не тонка? – буркнул один из штурманов.

Ренгартен пожал плечами и хмыкнул. Тут ему под нос записку и сунули. Обычный способ общения – чтобы других специалистов не отвлекать.

– Саламин, – сообщил начсвязи наверх, в рубку, – установили делегатскую связь с Афинами. Противник продолжает бомбардировать город, но вяло. Подводные лодки перезарядили аппараты, готовятся к новой атаке.

Главное: четыре линкора не идут к Салоникам. Или заняты – или уверены, что имеющихся сил достаточно. «Фрунзе» пока эту уверенность не поколебал. В конце концов, даже от англичан итальянцы уходили, только получив попадание. Хотя бы одно.

А голос корректировщика продолжает выдавать курс и скорость врага – и непременное, набившее оскомину, полное ложной надежды:

– Накрытие. Близкое накрытие. Накрытие…

Михаил Косыгин уходит от этих докладов в заботу о мелких повреждениях: где-то лопнул трубопровод, где-то отошли контакты, где-то сорвало с креплений, распахнуло и намертво захлопнуло люк, который, так его и разэдак, и должен быть закрыт – но так, чтобы можно было отдраить.

Вот в очередной раз дернулась зеленая черта на экране радиоуловителя.

– Падение, – голос Веренича.

И, мгновение спустя, голос корректировщика.

– Попадание! Попадание, «Джулио Чезаре», носовая оконечность. Точно по сопатке!

Летчик орет во всю глотку. Чистый восторг. Зато в голосе Лаврова – гордость. Командир доволен, его корабль только что перекрыл рекорд Каннингхэма. Попадание – с добрых двухсот кабельтовых. На четверть дальше, чем сумели англичане при Пунта-Стило. Тогда итальянцы сразу начали отходить. Так что – победа?

Светлеют лица. Вражинам еще полстолько переть под огнем до того, как они смогут ответить – неужели выдержат? Не может такого быть! Сейчас итальянцы переложат рули, повернут в отрытое море. Вот-вот корректировщик доложит, что противник поменял курс.

– Они продолжат, – говорит Ренгартен.

Голос летчика докладывает о противнике: курс прежний, скорость прежняя.

– Хотят еще? – уточняет Косыгин. – Будет им еще.

Ноздри раздуты, глаза сияют – словно сам наводил пушку, как в парусные времена.

– Не будет, – сообщил Ренгартен. – Бруто Бривонези не трус, но и не сорвиголова. Думаю, он не верил, что из наших пушек с такой дистанции можно попасть в корабль… Мы уже воюем. Итальянцы начинают бой сейчас. Хотелось бы знать – с чего?

В угадайку играть нет времени, да и голос алюминиевой птицы выдает ответ:

– Головной линкор отворачивает к весту.

Головной линкор на корректировщике определили как «Конте ди Кавур» – по характерной надстройке набалдашником. У его близнеца, «Джулио Чезаре», верхотура малость аккуратнее. Он тоже тяжело катится вбок – только на отступление это похоже все меньше и меньше. Сейчас итальянские линкоры удивительно красивы: все башни развернуты в сторону «Фрунзе», на мачтах вьются пестрые сигналы. Флагман дублирует радио, мателот репетует. Их не портит даже боевая раскраска, ядовитая смесь голубого -под цвет воды и ясного неба, черного – цвета ночи и шторма, и желтого – цвета песка средиземноморских берегов. Хороши – но пилоту нужно крутить головой. Да и следить нужно не только за линкорами и крейсерами. Вот четверка итальянских эсминцев: тип «солдати», какие именно -не разобрать. Прибавили ход, подрастили пенные усы под носами и пенные дорожки за кормой. Идут… Ах, как идут! Столько греческая «Ольга» и во сне не выжмет.

Только с чего они надрывают машины? Не в торпедную же атаку собрались, с двадцати-то миль? Но мчатся так, словно вообразили себя гидросамолетами и намерены взлететь. Даже на глаз дают узлов тридцать пять, спереди – разлетающийся брызгами бурун, над трубами – жаркое дрожание воздуха, за кормой – быстро расползаются черные полосы.

Включили дымогенераторы!

Вот он, ход итальянского флота.

Прикрыться дымовой завесой, сблизиться – и дать бой, а не изображать самоходные мишени. Эсминцы прорезают строй линкоров, закрывают большие корабли дымным облаком. Переложили руль на борт – поворот вышел лихой, с таким креном, что борт волну черпает…

На мостике, услышав доклад, помполит вытирает лоб рукавом, выдыхает:

– Отбились.

Линейный крейсер отвечает ему, в очередной раз выбросив огонь изо всех стволов. Командир не дробит огонь. Рано.

Коррректировщик этого не знает, зато видит: эсминцы резко сменили галс.

Долгую минуту спустя штурман в информационном посту констатирует:

– Идут зигзагом.

– Так меньше шансов получить плюху, – откликается Косыгин.

Наверху летчики пытаются разглядеть в дыму хоть что-то, угадать курс и скорость противника. «Фрунзе» стреляет по прежним показаниям, не заботясь, что о результатах залпов уже не докладывают.

На мостике капитан первого ранга Лавров принимает решение.

– Дробить огонь. Доложить расход боеприпасов.

«Фрунзе» пропускает залп. Снизу старший артиллерист

сообщает, что потрачено девяносто девять облегченных фугасов. Остается еще по сто девятнадцать снарядов всех типов на ствол. На залив Термаикос опускается короткая тишина – на срок, за который итальянские корабли успеют пройти двадцать семь кабельтовых.

Бой замер. Впереди – шесть минут тишины.

Только тяжело шипят, разрывая воздух, восемнадцать снарядов двух последних залпов «Фрунзе». Одни уже опу-

стили острые носы, вот вот упадут. Тем, что за ними, лететь почти минуту – а потому падают они как раз тогда, когда носовой КДП заканчивает доклад.

Падают. Ни с корректировщика, ни с надстройки не видно поднятой взорвавшимися от удара о воду пены. Зато вспышку желто-алого пламени не увидит только слепой!

– Попадание! – орет корректировщик.

– Попадание! – вторит дальномерный пост.

Даже в рубке видно, как встает среди курящейся над горизонтом дымки яркий сполох. Через полминуты – вторая вспышка.

– Отвернут, – словно молитву, выдохнул Патрилос.

Но молитвы политических работников, верно, плохо доходят до небес. Проходит минута, и становится ясно: бой не окончен. Итальянские линкоры продолжают идти вперед.

В крайней носовой башне, той, которая «Тихоокеанская» и «Ворошиловская» разом, тепло, почти жарко, в воздухе, несмотря на вентиляцию, висит гнилой запах сгоревшего пороха. Главная причина тому, что внутри не тропики, но воняет гадостно – распахнутый настежь люк в задней части. Только что через него выбрасывали наружу асбестовые футляры от зарядов – а теперь летит дружное « Ур а!»

Здесь не видели даже далекой зарницы, отблеска в дыму. Расчет башни зажат зажатые между механизмами, притиснут к разделяющим обитаемое пространство на боевые отделения переборкам. Люди видят лишь маховики, рычаги да шкалы с указателями. Слышат приказы командира и голос трансляции.

– Артиллеристы – молодцы! – проносится по кораблю. – Два залпа – два накрытия – два попадания! В дым, без корректировки, по догадке! Видел бы сам Фрунзе, Михаил Васильевич, – одобрил бы. Сейчас неприятель прячется от нас в завесе, но это ненадолго. Захотят пострелять – вылезут, тут мы их и встретим. Вашей точной стрельбой, орлы!

Когда ликующий вопль затихает, командир башни дублирует в погреба приказ старшего артиллериста.

– Отставить облегченные. Готовь фугасные старого образца.

Старый образец – от одиннадцатого года, из прошлой исторической эпохи. В отличие от облегченного дальнобойного собрата старый царский фугас не балует научной выверенностью форм. Тупорылая стальная чушка. Дальше, чем на сто шестьдесят кабельтовых швыряться такими нет смысла: не долетят. У них выше рассеивание, и ствол они изнашивают быстрей. Среди множества недостатков за ними числится одно-единственное преимущество.

В них больше взрывчатки.

Почти в два раза больше!

Лейтенант, которому позавчера – вечность назад! – старший помощник грозил докладом по русско-турецким войнам, приник к окулярам покалеченного штормом дальномера. Сейчас он видит только дым, от попаданий ему не досталось даже вспышки – но когда итальянцы выйдут из завесы, он их увидит.

Бывший мичман с «Марата» не любит, когда врага не видно. Уж больно хорошо замаскировались под Хельсинки финские броненосцы береговой обороны…

С другой стороны, когда итальянцы выйдут из дыма, они откроют огонь – из двадцати стволов. У советского корабля только девять, и скорострельность не выше, чем в царские времена, несмотря на все модернизации. Правда… Лейтенант вспоминает: «Марат», стрельбы на приз наркома. «Фрунзе» тогда взял награду за точность огня, зато « Марат» показал отменный темп.

Лейтенант снимает трубку связи с центральным артиллерийским постом. Если старший артиллерист примет и рекомендует капитану его предложение – рискованное, очень рискованное – то линейный крейсер сможет дать не два залпа в минуту, а три.

Когда у надвигающегося врага вдвое больше орудий, скорострельность позволит немного уравнять шансы.

Над заливом стоят аккуратные домики – для здешних мест необычные. Стены окрашены в разные цвета – светлые, но отчетливо аквамариновые, охряные, розовые. Вокруг домов – каменные ограды, словно здесь, на фессалийском берегу, возможны наводнения. Возле ворот цветут кусты жасмина… Деревня называется Новой Смирной. Здесь живут бывшие беженцы из Малой Азии, те, что когда-то пришли на собственных суденышках.

Жители смотрят в сторону моря. Их не слишком много – большая часть мужчин занята своими кормильцами-каиками. Готовят их к выходу в море.

Бой есть бой, в бою тонут корабли, и людей с них надо спасать.

По правде, кое-кто собирался уйти до появления старых врагов – но разве на паруснике со слабеньким мотором убежишь от эсминца? Оставалось прятаться, надеяться, что у врагов найдутся другие цели, что они пожалеют тратить на рыбацких кормильцев дорогущие снаряды…

И тут на позицию вышел советский крейсер. Развернулся поперек фарватера, пушки уставились в самое узкое место пролива. Только что на мертвый якорь не встал. Сразу видно: его с позиции не подвинешь, разве на дно. Потом позвонила ее превосходительство министр трудовых ресурсов.

Клио. Девочка из Афин, но у кого из греков нет родни в столице? Особенно – у беженцев из Малой Азии? Они рассказывали о враче – дай ему самому Господь здоровья! -что лечил в долг, а о долгах частенько забывал. Они рассказывали о его дочери, которая находила людям работу. Чаще всего такую, за которую не брались местные старожилы, но с которой можно было жить. Уборка улиц, вывоз мусора, ассенизация кварталов, в которых пока не провели централизованную канализацию, тысяча и одна временная работа…

Сейчас она министр, неважно, «товарищ» или «превосходительство». Важно, что она просит помочь. Когда русский корабль погибнет – она не сказала «если» – спасти тех, кто выплывет. Тех, кто заслонит собой не только Салоники – и Новую Смирну тоже. Потому каики собираются в море, а те, кто в море не идут – смотрят, как чужая эскадра молча, страшно накатывается на бело-золотой крейсер. Первые минуты «Михаил Фрунзе» в ответ гремит залпами, только никак не может попасть.

Итальянские линкоры, черные с голубыми, в цвет спокойного моря и ясного неба, оконечностями, кажутся неуязвимыми.

– Русские хоть стреляют… – выдыхают иные зрители. -А что наши?

Наши – это пара истребителей с выгнутыми крыльями. Висят в воздухе, словно ленивые слепни, и не делают ровно ничего! Нет бы бомбу сбросили или обстреляли из пулеметов… Ходят туда-сюда, и все. То, что из-за них итальянские зенитчики все наверху, орудия заряжены, и, для пущей скорострельности, рядом выложены первые выстрелы, с берега не рассмотреть.

А это оказалось важно – потому, что «Фрунзе» в итальянца не только стрелял, но и попасть ухитрился. Причем аж три раза.

С берега хорошо видно яркую вспышку на баке идущего вторым корабля. Итальянца словно огнем из ведра окатили – прямо в морду. Так устроены снаряды, основной удар направлен вперед по ходу движения. И если броневая палуба держит и не пускает вниз, к погребам и механизмам подачи снарядов – значит, осколки рикошетят вверх и вперед. Стучат по двум башням главного калибра. С визгом дырявят небронированные части надстройки – достается в основном ходовому мостику и офицерским каютам. Главные повреждения с берега не рассмотреть: осколки выводят из строя оптику. Если броневое стекло рубки выдерживает испытание достойно, то дальномеры накрываются все: и те, что в башнях, и те, что на мачте. Теперь, чтобы рассчитывать на сколько-нибудь точную стрельбу, линкору придется или принимать данные от флагмана, или поворачиваться боком, чтобы пустить в ход дальномеры кормовых постов управления огнем.

Итальянцы все равно молчат. Терпят. Только эсминцы выходят вперед, разметывают дым – но только спереди. От русских закрылись, а грекам с берега их видно. Вот огненный шар вспухает на кромке дымовой трубы – когда опадает, от нее остается не больше половины. Угрожающе-элегантный корабль изуродован, он больше не кажется неуязвимым. Из надстройки бьет фонтан пламени.

– Это чем же стреляют русские? – удивляются одни. Кто-то знающий объясняет: мол, взорвался не только снаряд. Он достал что-то еще…

Неясно, что именно. Зато хорошо видно, что на месте зенитных скорострелок правого борта палуба выгнута вверх и разорвана, а одной из башен среднего калибра просто не стало. Не виси в воздухе греческие истребители, на зенитной батарее не было бы ни снарядов, которые сдетонировали от попадания, ни людей, которые погибли, были ранены, оказались заняты тушением пожара. Маленькие самолеты с неопасным для линкора вооружением нанесли «Джулио Чезаре» серьезный ущерб без единой штурмовки.

Вот оно, владение небом, пусть и сугубо временное… Впрочем, на «Фрунзе» о повреждениях противника узнают только когда тот вынырнет из завесы – через долгих десять минут вместо ожидаемых шести.

Вот и все, эсминцы отошли. Большие корабли вынырнули из дыма – уже на параллельном курсе. Правда, теперь их не два отряда, а три. Чуть в стороне от линкоров бортом к «Фрунзе» встал «Больцано», его восьмидюймовки даже немного дальнобойней, чем главный калибр линкоров. Остальные два крейсера приняли курс подальше от товарища, поближе к халкидскому берегу, продолжают бег к северо-западу. Так «Тренто» и «Триесте» не достанутся снаряды, что советский крейсер может отправить в их более нового товарища, зато они подставят борта под стволы береговой батареи.

По докладам Региа Аэронаутика – надежно подавленной.

– Интересное решение, – замечает Лавров, – поддержать линию практически не бронированным кораблем. Что ж… Потопить его можно, но выведение из строя нескольких восьмидюймовок не стоит отвлечения главного калибра. Огонь по «Чезаре».

Старший артиллерист немедленно дополняет:

– Подавать фугасные, одиннадцатого года.

Привычное уже сотрясение корпуса – на сей раз слабое,

«Фрунзе» снова ведет огонь полузалпами: опять надо пристреливаться. На этот раз вдали, над черными черточками вражеских силуэтов, пробегают чередой огоньки. Ответный залп.

Итальянцы начали воевать, а стволов главного калибра у них вдвое больше, да и сам калибр солидней. Когда-то был точно такой же, как на «Фрунзе», но при модернизации стволы расточили – ради более медленного, но более тяжелого снаряда.

Первый залп врага ложится в стороне, как и следовало ожидать. Корректировщик тоже сообщает о недолете…

Яннис Патрилос приник к окулярам стереопары. На душе – тоска, глядеть на людей и что-то им говорить нет сил. Они с Лавровым хорошо сыграли, но проиграли ставку.

Итальянцы – вдруг – оказались храбрыми парнями. Стреляют они прилично, это и англичане признают. Так что – все повторяется. Будет, как у испанских берегов: расстрел, кипящее от разрывов море – и на сей раз помощь не придет. Некому.

« Октябрьская Революция» ? Она с Балтики не дошла бы. Да и броня у нее такая, что тот же «Больцано», от которого командир отмахнулся, как от зудящего над ухом комара, ей смертельно опасен. «Парижская коммуна»? У этой защита хороша, но из Черного моря в Средиземное можно пройти, лишь исполнив сложный дипломатический танец перед Турцией. Пропустить корабль турки обязаны, но предупреждать надо заранее… Вдруг наши предупреждали, только на «Фрунзе» не сообщили?

Вряд ли. Да и ничего это не решит: явятся основные силы новых римлян. Остается следить за боем, считать повреждения -и ждать момента, когда нужно будет просить командира спасти людей для грядущих боев. Выполнять свои обязанности и надеяться, что корабль не погибнет мгновенно, со всем экипажем. Линейные крейсера зачастую уходят именно так: взрыв, купол огня и дыма. Уже оттуда, с той стороны – высверк последнего залпа. Мгновение – и на месте, где только что несся на неполных тридцати узлах могучий корабль – ровная морская гладь.

Такую цену платит экипаж за крейсерскую лихость. За ощущение себя лучшими из лучших. За особое отношение, за корабельные традиции… Одна из привилегий – право знать, что происходит снаружи, как идет бой. Обязанность донести сведения так, чтобы это не повредило делу, лежит на помполите. Потому Иван Патрилос отвлекся от стереопары, ухватил микрофон. Кинул связисту:

– Общую трансляцию.

Вдохнул поглубже, дождался отклика:

– Есть общая трансляция.

И – начал репортаж. Рассказ о бое для тех, кто в нем участвует, но сам ничего не видит.

– Мы снова в деле, – сказал. – Итальянцев хорошо видно. По нам пока ведут огонь линейные корабли «Джулио Чезаре» и «Конте ди Кавур», а заодно и тяжелый крейсер «Больцано». Первый нами уже побит: одной трубы почти нет, вторая тоже как будто пониже стала. Наверняка мы ему попортили что-то еще, но с пятнадцати миль подробностей разглядеть не могу. Второй фашистский линкор, к сожалению, новенький. Надеюсь, это ненадолго…

Новенький – точно, как «Фрунзе». Тоже построен до империалистической войны. К началу тридцатых – устарел, хоть на слом сдавай. Перед испанской гражданской провел на верфях три года, вышел – совершенно другим кораблем. Новым. Новые машины, новый нос, новые надстройки… Как и у советского линейного крейсера. Чуточку обидно за державу: итальянцы не гоняли линкоры в Штаты, справились с модернизацией сами. И главный калибр… Пока в СССР разрабатывали снаряд с аэродинамикой рекордного самолета, фашисты растачивали пушки. И вот – «Фрунзе» выиграл все, что мог, больше, чем надеялся.

Черед итальянцев пожинать, что посеяли. Вокруг линейного крейсера встают подкрашенные желтым столбы воды.

Смертоносная красота. Даже подумалось: на мирном пароходе такого не увидать. Не всякую цель враг почтит главным калибром.

– Однако, у них и разброс… – вырвалось у Патрилоса.

– Это очередь, – бросил командир. – У них двадцать стволов, могут себе позволить. Ничего, мы их и по старинке, полузалпами нащупаем.

Очередь, это когда орудия бьют по одному прицелу, но с разным возвышением. Присмотревшись, можно заметить: желтые фонтаны встают не одной разрозненной кучей, а тремя. Два недолета, перелет. Еще один залп для уточнения положения советского корабля – и пойдут накрытия. Где накрытия, там и до попаданий недалеко. И – без всяких самолетов-корректировщиков. Авиации на этих линкорах не предусмотрено. Экипажи «Чезаре» и «Кавура» учили пользоваться тем, что есть: не столько даже дальномерами, сколько самими орудиями. Натаскали хорошо, но честь первым дотянуться до советского корабля выпала не им. Успеха достиг корабль, на который капитану первого ранга Лавров не пожелал тратить драгоценные снаряды главного калибра. Тяжелому крейсеру «Больцано» для этого понадобилось двенадцать залпов главного калибра – или три с небольшим минуты.

Попадание восьмидюймового снаряда во внутренностях линейного крейсера почувствовать нелегко. Своя стрельба ощущается настолько рельефней, что в информационном посту о попадании узнают по страдальческому воплю с кормового КДП.

– «Домоседка»!

Потом – толчок от собственных выстрелов крейсера, такой же, как обычно. И – тишина. Никаких докладов о повреждении, ясно лишь, что на момент попадания орудия были наведены, снаряды досланы в стволы, заперты замками – и автоматика, повинуясь пальцу старшего артиллериста, произвела выстрел. Остался ли в башне кто живой, и нет ли там – над погребами! – пожара, не понять. Башня молчит, на линии шум: связь есть, ответить некому.

Косыгин рванул с пульта перед собой телефонную трубку – прямую связь с кормовым погребом главного калибра.

– Нижние заслонки захлопнуты, – доложил оттуда лейтенант-артиллерист. Михаилу показалось, что он видит, как малознакомый командир бросает взгляд на указатели. -Верхние заслонки захлопнуты. Следов пожара наверху нет. Температура в норме…

Броневые заслонки – средство избежать взрыва погребов, когда башню разносит вражеским снарядом. Конечно, они замедляют процесс заряжания. Подать снаряд или заряд наверх – целая церемония, исполняется быстро, но с предельным почтением к взрывчатой силе груза. Сперва перед ним распахиваются нижние заслонки: те, что прямо над погребом. Если сейчас вражеский огонь разрушит башню, корабль уцелеет: в самой башне ничего взрывоопасного еще нет, а детонацию одного чужого «чемодана» верхние заслонки выдержат. Даже самого большого, какие есть только у американцев, японцев да на недостроенных французских линкорах.

Нижние заслонки закрываются, открываются верхние. Вот тут – опасный момент. Свои снаряды уже в опасной зоне, могут сдетонировать, а все, что отделяет находящуюся под вражеским огнем башню от упрятанных ниже ватерлинии погребов – одна пара броневых заслонок, нижняя. Но это -мгновение. Снаряд и заряд – в башне. Верхние заслонки закрыты, между погребом и смертью вновь два слоя брони.

Те самые два слоя, от которых предложил избавиться командир башни номер один. Не закрывать заслонки, подавать снаряды к орудиям без шаманских плясок вокруг -и делать три выстрела в минуту вместо двух. Скажи тогда командир: «да»… Может быть, на месте «Фрунзе» сейчас был бы лишь огонь взрыва, да вбитый в воду остов, братская могила на полторы тысячи человек.

А так – даже погреб затапливать не придется. Теперь можно и аварийную партию посылать. Вытаскивать выживших, если есть.

– Броня башни цела… – с надеждой сообщил кормовой КДП. И тут же радостно заорал: – Ворочается!

И верно, «домоседка» поправила прицел и возвышение – одновременно с двумя носовыми, а по информационному посту разнесся голос. Оттуда, из-под расцарапанной взрывом брони.

Голос заместителя командира башни.

– Орудия целы, механизмы наводки целы. Прошу возобновить подачу снарядов, – и, уже чуть другим тоном. – Узко тут, тащ старший. Пока пролез… А командир без сознания, и кровь из ушей и носа…

Значит, тот был при дальномере башни, в узкой надстройке. Косыгин сам в такой сиживал – человеку среднего сложения там тесно, и от опасного воздуха снаружи тебя отделяет не мощный пласт крыши башни, а противоосколочное прикрытие. Зачем больше, если у командира башни есть и другое место – просторнее, удобней. Под броней. Один недостаток: врага оттуда не видно. Выходит, командир башни номер три любовался на чужие крейсера да линкоры… Целых три минуты.

Цена любопытства – контузия, передача командования в башне – и пропущенный залп. Меньше минуты, но на дворе не русско-японская и даже не империалистическая. Сейчас морское сражение не может длиться больше часа. Маневрировать, готовиться, примериваться можно дольше, но огневой контакт – скоротечен. Если через час после открытия огня корабль держится на воде, ему все равно придется выйти из боя.

Снаряды закончатся.

– Крейсер «Больцано» сумел ободрать краску с крыши башни номер три, – вещает помполит, – и даже крепко приложил по ушам лейтенанта Мазуренко. Он уже пришел в себя и вновь приступил к своим обязанностям… не крейсер, лейтенант. Восемь дюймов для него – маловато. Мы ведем огонь по линейному кораблю «Джулио Чезаре». Накрываем его регулярно. Рано или поздно…

Ошибся Иван Павлович.

Вышло не рано или поздно, а – прямо сейчас.

– Еееесть!!! – заорал Патрилос.

Так мог бы кричать комментатор футбольного матча, если бы в игре на кону была жизнь его – и слушателей.

Радость. Азарт. Надежда.

Не только своя – всех людей, которых ему хотелось бы спасти, вытащить из под огня – исполнившими долг до конца, но живыми.

В стереотрубу отлично видно, как над носом вражеского линкора тянется дымок. Пожар! Хотя и вялый какой-то. Верно, разнесли какую-нибудь каптерку. Или в жилых каютах горит щепа, недавно бывшая мебелью.

– Зажгли, – сообщил Патрилос команде. – Хорошее дело.

Если внизу представят стальную гору, плавящуюся в пламени от носа до кормы – не беда. Тем более командир доволен, и весьма.

– Слаавно, – тянет, – и этот, пока не потушится, стрелок только по радио. Дым ему сносит на дальномеры.

– Пора? – голос Косыгина даже через провода звучит хищно. – Общий удар?

Там же, в информационном посту, молчит Ренгартен, к. Который, собственно, и будет вызывать контр-адмирала Стратоса. Общий удар – на то и общий, чтобы наносить его вместе с союзниками.

– Рано, – отрезал Лавров. – Рано греков вызывать. Вон у вражин два нетронутых крейсера вне линии, плюс к ним четыре эсминца. И идут, заметьте, точно к береговой батарее. Если там не будут зевать…

Греки зевать не стали. Батареи из башен со старого броненосца поставлены на подходах к Салоникам не для красоты. Той, что на мысе Кассандра, не полюбоваться – с моря ее не видно. Спрятана за обратным скатом пригорка, за кронами молодого соснового леса. Над орудийными двориками хвойные ароматы мешаются с кисло-солоноватым запахом моря, пчелы жужжат: между деревьев стоят ульи.

Лепота – в мирное время.

В военное – суета. Из погребов подают в башни первые заряды – пока без снарядов. Для того, чтобы орудие с первого выстрела било точно, стволы нужно прогреть. Гром -пока еще свободный, что не толкает перед собой тяжелые тупоносые снаряды. Короткое время раскаленный дым висит возле жерл: безветрие, и батарея, в отличие от кораблей, не движется. Остывает, растворяется в воздухе…

Батарея дает первый залп бронебойными – и вот его результаты с «Фрунзе» видно отлично. Всплески ложатся вокруг крейсеров «Тренто» и «Триесте» кучно и точно – так на батальных полотнах изображают морской бой. Яннис припомнил старинное правило: пушка на берегу равна кораблю в море.

– Красота, – сказал.

Правда ведь, отменное зрелище – пусть и далекое. В снарядах восьмидюймовой батареи краска тоже есть – только не желтая, как у итальянцев, а красная. Орудия-то американские, снаряды тоже – а у американцев восьмидюймовки стояли не на одном корабле. Чтобы пристрелку друг другу не путать, прячут под обтекатель снаряда разноцветные краски, и море под огнем превращается в холст похмельного художника, у которого кисти в руках дрожат, с них срываются цветные капли, падают куда угодно, лишь бы не туда, куда желает маэстро.

А ему нужно попасть во вражеский крейсер, желательно в уязвимое место. Мало ли их: погреба, машины, котлы, рули, боевая рубка, посты управления огнем… Для крейсеров двадцатых годов постройки «Тренто» и «Триесте» бронированы вполне прилично, но под продольным огнем восьмидюймовок было бы неуютно и «Фрунзе» – до модернизации, конечно. Насколько? Сейчас выяснится. Итальянские крейсера начинают поворот. Словно презирая огонь с берега, они подставляют грекам нос – расстреливайте продольно!

Что с ними?

Доклад с поста управления артогнем звучит ответом.

– На дальномере сто сорок кабельтовых.

«Фрунзе» своим ходом догнал итальянский крейсерский отряд. Теперь тот достаточно близко, чтобы открыть огонь по цели, которую ясно видит – в отличие от береговой батареи. Все восемь башен – вчетверо больше, чем на греческой батарее – выплескивают сталь и взрывчатку в сторону советского линейного крейсера.

Косыгин уже не следит за прокладкой, что ведут штурмана, не слышит объявлений помполита: доклады о повреждениях пошли косяком. Уд,ары снарядов не ощущаются, они – ничто на фоне залпов «Фрунзе». О повреждениях старший помощник узнает из докладов – и все о восьмидюймовых снарядах с крейсеров.

Тех, что, по мнению командира, не стоят залпа главным калибром…

Доклад.

Пробита верхняя палуба, разрыв на броневой. Осколки бьют снизу вверх – по вспомогательной батарее. Два орудия требуют ремонта, потерь в личном составе нет: универсальным орудиям не по кому стрелять. О вражеских самолетах радиоуловитель предупредил бы заранее, до чужих кораблей им не дотянуться. Так к чему рисковать людьми? Все под броней, ждут приказа – и слушают болтовню Патрилоса. Который уверяет, что пушки можно починить, а на перебитые кабели и трубопроводы, и выгоревший тик палубного покрытия ему плевать.

Сердцу же старшего помощника положено кровью истекать от такого урона вверенному имуществу. Только вот Михаил Косыгин, пусть недавний штабной – не человек-инструкция. Сколько добра ни потеряет «Фрунзе» – бой спишет. Но ему, именно ему, приходится посылать людей наверх.

Контролировать пожары: тушить проклятое пижонское «белое золото» тиковой палубы. Восстанавливать коммуникации: накладывать муфты и сращивать провода.

Туда, куда на этот раз он не имеет права вести аварийные партии сам. Под осколки!

Его место – внизу, у телефонов. Слушать доклады.

– Оборвана антенна…

Одна из многих. Но корабль понемногу глохнет.

Почти веселый голос помполита:

– Им удалось перебить ее восьмидюймовками.

Вот сообщение из второго машинного отделения:

– Разрыв на броне. Двое контужено. Повреждений машин нет.

– Осколки?

– Нет, прислонились к переборке…

Да, у них там тесно. А переборка – броневая, как раз и должна держать осколки – что снаряда, пробившего главный пояс, что отслоившихся кусков защиты. Раз ее так сотрясло -значит, было пробитие. И переднего пояса из новейшей американской брони на бортовой наделке, и старого, царского, из старой круппированной стали.

Взгляд на креномер: точно, стрелка ползет вбок. Значит, вода хлещет в пробоину, заливает пространство между бортом и той переборкой, что устояла. Вот, оказывается, на что способен итальянский восьмидюймовый снаряд – а не только перебивать антенны…

Косыгин щелкает переключателем: отдельной трубки всякий отсек не удостаивается. Во многих только и есть, что один-единственный человек без боевой специальности: музыкант, швец, вестовой… Его дело – дежурить у крана затопления. И когда придет время, повернуть тяжелый маховик.

Ровно настолько, насколько прикажут.

Когда вода вливается в корабль с двух сторон поровну, он остается на ровном киле. Значит, продолжает стрелять точно, и опрокидывание ему не грозит.

Косыгин не успевает удивиться отчего и почему восьмидюймовый снаряд вообще пробил два слоя брони, что держит плюхи совсем другого размера. Следуют новые доклады о повреждениях: в кормовой надстройке разгорается очередной пожар, зенитный КДП правого борта на вызовы по телефону не отвечает, а из переговорных труб течет кровь, и один из боевых вымпелов, словно сбитая влет птица, улетел вместе с оборванным фалом…

Тут сверху, в боевой рубке, запрашивают о запасе плавучести. У Косыгина все цифры в голове. Какие отсеки потеряны, он не помнит – чувствует. И с искренним удивлением понимает: все не так плохо, как кажется.

На самом деле, не плохо вовсе. Нормально. Обычный бой. Для старшего помощника – самый первый.

– Девяносто шесть процентов, крена и дифферента нет, – говорит он. – Приложите их как следует, Алексей Фомич. Особенно «Больцано». Половину палубы мне пожег, и где я достану в Салониках тиковый брус?

Командир наверху хмыкает.

– Сначала линкоры. Их, кроме нас, потрепать некому.

Отнять трубку от уха Косыгин не успевает – и чуть не

глохнет от помполитовского вопля:

– Есть!

В рубке отлично видно, как крейсер «Триесте» окутывается паром, зримо теряет скорость. Итальянские крейсера, пусть и именуются тяжелыми, от восьмидюймовых снарядов защищены недостаточно. А потому каперанг Лавров кругом прав: эта троица – цель береговой батареи, от нее им не уйти, разве под такую же батарею на противоположном берегу – пролив в этом месте не шире шестидесяти миль. К тому же, если крейсера возьмут ближе к фессалийскому берегу – на « Фрунзе» выскочат из-под брони расчеты универсальной батареи, откроют огонь…

Вот выбор, который приходится делать итальянцам: прорываться к Салоникам под огнем греков, или соваться под бок к советскому кораблю. Универсалки-стотридцатки менее опасны, чем береговые орудия, но линейный крейсер может и главным калибром жахнуть.

По меркам Средиземного моря – в упор.

Точно, как по «Балеаресу»!

Та еще задачка. Но «Тренто» и «Триесте» начинают поворот к весту. Значит, попробуют вытерпеть огонь халкидской батареи – и обстрелять советский корабль продольно, с кормы.

Сверху «Фрунзе» выглядит страшно: на полном ходу свежий воздух только раздувает пожары, дым сносит к корме, и кажется, что корабль пылает целиком, от штевня до штевня. И о том, что он не гибнет, а продолжает сражаться, напоминают только вспышки полузалпов. Девять не делится на двое, и число огненных выплесков чередуется: четыре, пять, снова четыре… Водяные столбы ложатся вокруг линкора «Джулио Чезаре» – близко, совсем близко, вплотную… но все никак не достанут на деле. В ответ мерцает орудийной скороговоркой «Больцано», линкоры то рассеивают снаряды пристрелочной лестницей, то частят беглым огнем. Из-за их бронированных боков неторопливо, быстрей не позволяет конструкция орудий, бьют немолодые крейсера.

Пять против одного, но «Фрунзе» ухитряется огрызаться. Да как!

Первый же настоящий, тяжелый снаряд, который попадает во вражеский линкор, умудряется наделать дел. Сверху не видно, что именно. Вниз пришлось сообщить сухое:

– Попадание в кормовую оконечность.

Видно было – вспышку. Ни пожаров, ни дыма, но супостат вдруг вильнул в сторону моря, за ним, за флагманом, повернул было «Кавур»… Нет, возвращается на прежний курс. Значит, не маневр. Значит – один готов!

Не потоплен, но хотя бы выбит.

Было пятеро против одного, стало четверо… или три с половиной, хорошо греки облюбованный крейсер курочат.

Чем не время для общего удара? Цели, не способные огрызаться, появились: у «Чезаре» половина зениток правого борта выбита одним из дальнобойных легких фугасов, линкор не управляется… На палубе «Триесте» не осталось ничего живого. Этим двум остается надеяться на то, что их прикроют другие корабли. Значит, тем, что пока целы, надо держаться рядом с подранками – вот и две отменных групповых цели для торпедной атаки.

Пилот привычно вертит головой, но на сей раз высматривает не только врагов. Когда же на фоне фессалийских гор покажутся неуклюжие бомбовозы «Бленхейм» и зализанные «Бэттлы»? Когда из-за мыса выскочат приземистые, стремительные эсминцы?

Цели для них есть.

Может, и приказ уже отдан?

У\ар, пусть и слабый на фоне собственных залпов, в недрах линейного крейсера почувствовали все. Корабль ощутимо качнуло: полтонны стали и тротила на околозвуковой скорости врезались куда-то поверху, дернули корабль вбок, точно огромный маятник.

В информационном посту голубоглазый оператор радара отшатнулся от экрана – черного без всякой зелени. И Ренгартен, белоглазый бесчувственный истукан, вскинул руки к лицу – будто ему, а не крейсеру вражеский снаряд выбил глаз.

Крейсер, что окривел после шторма, ослеп.

В кормовой надстройке откликается только зенитный КДП левого борта.

– Что там у вас? Опять стеньгу срубило?

Там обязаны смотреть вверх.

– Стеньга на месте, пулеметная площадка цела. «Кроватная сетка» тоже, но не вертится…

То есть антенна уцелела. Перебило провода, что ведут от радиоуловителя вниз, не спас их бронированный кожух. И артиллеристы с кормового поста молчат…

Значит…

Значит, есть вероятность, что случилось прямое попадание. Как ни странно, это хорошо: тяжелый снаряд с тугим взрывателем может прошить надстройку насквозь, разорвать кабели, что ведут от радарной установки в сравнительно безопасные корабельные недра – и безвредно взорваться вдали от крейсера.

Иван Ренгартен понимает: вероятность такого исхода мала, очень мала. Если бы откликнулись от артиллерийского директора, тогда да, шансы бы были. Как и если бы замолчали, оставшись без связи, зенитчики. А так картина повреждений ясна: полутонный «чемодан» пробил броню кормового артиллерийского поста, ее как раз достаточно, чтобы надежно взвести это чудище. Потом – взрыв.

Взрыв, значит, сотрясение такое, что в точном приборе вместо ламп обнаружится только стеклянное крошево. Чинить это можно и даже нужно, только долго. Нет смысла делать это сейчас, под огнем. Чем бы бой ни закончился – не успеть…

Другое дело, есть вероятность того, что взрыва все-таки не было. Ниже некуда, но есть. Тогда старшина успеет срастить провода.

Мгновение Ренгартен потратил на глупую мысль: отправиться чинить прибор лично. Отбросил: одно дело энтузиаст радиодела и недурной теоретик, разведчик, что ухитрился доставить в Союз из Китая новейший образец японского уловителя самолетов. Другое – виртуоз паяльника, который «Редутом-три» живет. Он, кап-три, первое. Старшина -второе.

Так что…

– Главный старшина Веренич! Разобраться, что с уловителем, и доложить.

– Есть. Доложу через четыре минуты.

– Шесть, но идешь по «трубе».

Голубые глаза честно глядят в бесцветные. «Нора», она же «труба», она же главный коммуникационный коридор -штука нужная, но старшина Веренич ее давно и искренне ненавидит. В коридоре тесно, в коридоре слишком много проводов, трубок и коробочек: во что-нибудь непременно врежешься, не лбом, так коленом, не коленом, так плечом… Особенно, если у того конца коридора стоит седой кап-три с хронометром. Сам Ренгартен тоже проходил эту дистанцию, тоже набивал синяки. Но как гонял остальных!

Ради этого самого случая.

Лучше шишка на лбу, чем осколок в печени, а?

Коммуникационный коридор – это три дюйма брони между ним и опасным воздухом снаружи. Совсем не лишние!

И все-таки энтузиазма в голосе старшины становится поменьше.

– Есть идти по «норе».

– Тогда – удачи, Николай.

Путь старшины – начался. Специально для него электромоторы поднимают многотонную крышку бронированного люка. За ним – круглый лаз, внутри – вязь проводов, лестница из стальных скоб. Точно как на тренировках. Только Ренгартен не щелкает секундомером.

Из боевой рубки врага видно лучше, чем собственный нос. На сей раз вид не радует. Там черно-лазоревая громада чужого линкора, порыскивая на курсе, возвращается в строй. С заклиненным рулем, управляясь машинами, но возвращается. Вот и огни залпа сверкнули: все десять стволов на месте.

– Скорость линкор сбросил крепко, – вещает между тем помполит. – Меньше ход – больше шансов его поразить.

Главное – не это.

Главное, что второй итальянец вынужден подстраиваться под флагмана-подранка, хотя сам даже не поцарапан.

– Огонь по «Кавуру».

Снизу, из артиллерийского поста, сверху, с дальномерного – недовольный стон. Артиллеристам охота добить хотя бы одного, отомстить за товарищей.

В боевом информационном посту Косыгин зубами скрипит. Он и его люди – справляются, пока. В посту энергетики и живучести его непосредственный подчиненный, старший лейтенант, голос сорвал, диктуя, какие маховики открыть, куда пустить воду, чтобы спрямить дифферент от последних затоплений в кормовой части. Играет на трубопроводах, клапанах и задвижках, точно на громадном органе. Вместо мощной фуги – ровный киль крейсера, точность его огня.

Это – маленькая часть ответственности старшего помощника. Он отвечает за боеспособность корабля в целом. Каждый взрыв, пожар, тонна принятой воды кувалдой бьют именно по нему.

Вот опять восьмидюймовый снаряд, опять работа «Больцано»… Вот бы по нему приложили! Какая разница, насколько хорошо он защищен, и какого калибра у него орудия, если он так стреляет? Были бы у линейного крейсера оконечности из обычной стали – уже нахлебались бы водички, и от собственного полного хода, и от близких разрывов. По счастью, нос и корма у «Фрунзе», пусть и тонкие, но сделаны из брони. Американская STS вполне годится в качестве конструкционной стали, только что дорога. Решение спорное – в тридцать третьем, когда утверждали проект модернизации. Полностью оправданное – сейчас. А как было заманчиво сэкономить, вместо усиления оконечностей линейного крейсера построить пару подводных лодок… Адмирал Галлер искушению не поддался, с верфей Норфолка сошел не дешевый корабль, а нужный.

Способный не только показывать флаг по всем морям, но и воевать.

Значит, и терпеть вражеский огонь – столько, сколько нужно. Со своим огнем дела обстоят похуже.

Сначала – доклад старшего артиллериста:

– Расход боеприпаса – пятьдесят процентов.

Еще есть чем воевать, тем более, у врага наверняка немногим лучше. Пристрелка по «Кавуру» переходит в накрытия… Но тут следует сообщение старпома:

– Попадание в барбет башни номер три, без пробития. Башня заклинена.

Крейсер потерял треть боевой мощи. Аварийные партии заняты: тушат пожары, укрепляют переборки, за которыми уже плещется вода. А тут кусок брони, которая и должна защищать механизмы башни, заклинил подшипники.

Устранить – никак. Командир невезучей «домоседки» уже снаружи, лицезреет повреждения: чудовищную вмятину, из-за которой к месту заклинивания без газорезки не пролезть.

Лаврову доложили – выматерился под нос.

– Продолжать демонстрационный огонь в сторону противника.

Это выигрывает немного времени на размышления. Пока враг не осознал успех и не ободрился, нужно что-то сделать.

– Расход фугасных снарядов?

– Восемьдесят процентов.

– Так…

Лавров щурится в толстенное стекло. В идеале нужно выпустить все фугасы, а потом отступать, маневрировать, держа неприятеля на строго выверенных курсовых углах – так, чтобы и носовые башни могли стрелять, и расстояние до врага не сокращалось. Теперь, без кормовой башни, отворачиваться как-то неловко.

– Они сделали из нас «Страсбург», – сказал Лавров. -Все пушки вперед… Во что бы нам гадов-то переработать? Ну-ка… боевой информационный! Иван Иванович, что вы давеча говорили про пояса «Кавуров» – не исправлено?

В трубке шипит и свистит: сотрясения растрепали связное хозяйство.

– Такими сведениями не располагаю, товарищ капитан первого ранга. Могу предположить, что количество принятого для рейда топлива такую возможность практически исключает.

То есть сведения старые, и можно обмишулиться. Только выхода, по большому счету, и нет. Как бы худо ни приходилось, «Фрунзе» нужно держать хвост трубой – тогда вражины, даст Бог, сломаются. Покажи повреждения, начни отходить – добьют, без вариантов.

А теперь начинаем считать шансы. По справочнику «Кавуры» забронированы не то чтобы очень хорошо, но от «Фрунзе» хватит. Если верить разведке – вранье, пыль в глаза. Главные броневые пояса у них под волной, в водице. Вот и выходит, что даже с шестью стволами против двадцати у «Фрунзе» есть шансы. Того самого сорта, когда или грудь в звездах, или голова на корм акулам…

Помполит как раз собирался что-то сказать, но не успел.

Лавров метнулся к столику, на котором карта с курсовой прокладкой. Не стал тратить времени на то, чтобы взять в руки линейку, пальцами измерил расстояние до некоей точки перед носами вражеских линкоров.

– Четыре минуты, – буркнул под нос, – значит, так…

Шагнул к машинному телеграфу, двинул рукоять вперед – так,

что рамка указателя обвела слова « Самый полный вперед».

– Машинное, – сказал Лавров в микрофон, – слушайте меня. Сейчас нужна каждая десятая узла, каждый оборот. Сейчас решится все… На руле! Курс сто семьдесят три.

Линейный крейсер выбросил последний залп в «Джулио Чезаре» и начал неторопливый из-за здоровенного бульба разворот. Его нос нацелился в открытое море, в точку, где будет мидель-шпангоут итальянского флагмана минут через десять.

Когда задняя башня русского крейсера пропустила залп, греки на мостике «Базилиссы Ольги» подобрались, затаили дыхание. Когда снова рявкнула – выдохнули. Все в порядке. Надо ждать.

И тут «Фрунзе», горящий, издырявленный, повернул на врага.

Общее мнение озвучил командир отряда:

– Он что, этот ксенос, совсем с ума сошел?

– Не знаю, ваше превосходительство, – откликнулся флагманский штурман, что тоже смотрит на бой. – Но они снова делают двадцать семь узлов… Дмитрий Солунский им валы крутит, что ли?

– Да какая разница, святые, черти или призрак коммунизма? Они выскочили из эллипса рассеивания. Итальянцам заново пристреливаться…

Теологос вполуха слушает подчиненных. Не отрывая бинокль от глаз, разглядывает корабль, что летит на врага – под боевыми вымпелами, по лазурной глади, на которой пока -ненадолго – не видно всплесков. Похоже, если нет желания драться в одиночку, без русских – пора.

Союзнический долг? Верный – или не очень – момент? Про это пусть пишут в книгах. Теологосу Стратосу неохота подвести друга, у других друзей которого в далекой Москве, на адмирала есть интересная папочка…

Впрочем, Теологос пошел бы в атаку и без нее.

12.50. ЛКР «Фрунзе», боевой информационный пост

Иван Ренгартен хватается за голову:

– Рано!

Итальянцы могут отвлечься от линейного крейсера. Они могут надеяться на свою броню. Вот если бы на десять минут позже…

Но сделать ничего нельзя. Общее руководство боем за греками. А по трансляции гремит голос помполита:

– Сейчас мы прикрываем атаку наших греческих друзей.

Тяжелый толчок. Первый залп только носовыми – пошел!

Голос Косыгина:

– Затопить отсек… Как невозможно? Масло?!

На схеме противоторпедной защиты, еще американской, написано: «Void». Значит, там должно быть пусто, но столетия назад, до войны, начсвязи обнаружил возможность разжиться пятьюистами тоннами американского моторного масла для «сверчков». Почти бесплатно.

Кто сказал, что в Штатах нет воровства и бюрократии? Правильная подпись и печать – и моторы поставлены Советскому Союзу вместе с некоторым запасом масла. Тоже новейшего и тоже секретного. Для изучения хватило бы и бочки, но какой старпом откажется обеспечить корабль изрядным запасом чего-нибудь полезного, да за счет управления информации? Что до кап-три Ренгартена, тот был откровенно рад, что поставка будет объемной.

– Когда советские моряки тащат одну-две бочки масла – это американцам подозрительно. Где и чем русские разжились? Когда принимают двадцать пять вагонов – все нормально, идут поставки…

Теперь эти поставки сбили схему контрзатоплений. Словно у рояля под клавишу грецкий орех подсунули. Сыграли как-то такую шутку в кают-компании… Теперь приходится играть тему ровного киля без «до» первой октавы. А впереди светят пробоины в поясе и торпедные атаки итальянских эсминцев.

– Приказываю: выкачать масло за борт.

Михаил Николаевич не успевает пожалеть, что не сдал масло на склад в Салониках – а ведь мог, времени бы хватило. Это не деревянную палубу снимать, достаточно подогнать к борту любую нефтеналивную посудину и задать осушительным насосам полную мощность… Личный состав от подготовки к бою совершенно не отвлекает.

Накатывается новая волна повреждений. Вот стрингеры звенят, что гусли – очередной тяжелый снаряд пробил защиту буля, ударил в броневой пояс.

– Доклад!

Пояс выдержал.

За кораблем стелется жирная полоса драгоценного масла. Со стороны кажется, будто это последствия попадания.

Теперь Теологос видит поле боя целиком – и своих, и чужих.

Ближе всего – «Фрунзе», крейсер посрамляет всякий материализм, выжимает на узел меньше паспортных двадцать восьми, несмотря на пожары, прибавившуюся осадку и грязный жирный след за кормой. У них там что, котлы и турбины в партии состоят?

Крейсер мчится вперед, точно на таран! Вражеским линкорам не до эсминцев: уже и средний калибр гремит по обезумевшему русскому кораблю.

Да и далеко они. Двадцать миль под чужим огнем – многовато, можно до рубежа атаки и не дожить. Тем более, появления греческого отряда ждали, и навстречу выдвигаются четыре эсминца типа «сольдати». Послабей «Георга» с «Ольгой», погрозней пожилых «Аэтосов».

Красивые корабли! Дымоводы от котлов собраны в одну трубу, та лихо заломлена назад, четыре орудия собраны в двухорудийных башнях, одна на носу, другая на корме. Во всем облике стремительность, так это и есть самые быстрые эсминцы Италии, если считать не узлы по справочнику, что выжаты на испытаниях, а те, что виданы в море, в бою. Драться с ними можно, прорваться мимо них к линкорам нечего и думать, зато до крейсеров всего десять миль. Можно пускать торпеды, дойдут. Если бы целью было напугать, заставить сломать строй, Теологос так бы и поступил, но его атака – часть главного удара. А потому цель – подранок, «Тренто». Ему отбиваться нечем, значит, достаточно выдержать огонь идущего рядом «Триесте» – и надеяться, что-то из больших может отвлечься от русских, выскажет неодобрение главным калибром…

Даже если удастся на пять минут отвлечь от «Фрунзе» восьмидюймовки «Больцано» – риск оправдан.

Теологос опустил бинокль.

– Приказ по отряду. Атаковать крейсер «Тренто», имея следующее построение…

Тонкий корпус эсминца дрожит в предвкушении решительного боя, турбина выдает полные обороты. На мачту взлетает сигнал – ради славы. Теологос всегда мечтал остаться в истории рядом с доном Хуаном Австрийским, Тегетгофом, Нельсоном, Того. Поначалу подумывал обокрасть двух последних, поднять: «Отечество ожидает, что каждый исполнит свой долг». Холодно так, чисто по-британски… Не для греков.

Спасибо русским, надоумили – сыграв гимн его Родины. Теперь флаги, что вьются на мачте эсминца, повторяют одну из строчек гимна. Так – правильней. Британский сигнал никто не стал бы дублировать, а теперь флаги вьются над каждым кораблем.

«Свобода или смерть!»

Эсминцы разбрасывают из-под острых носов пену, на палубах ворочаются многотрубные торпедные аппараты, чехлы с орудий сняты уже давно.

Русские и итальянцы воюют почти полчаса. По меркам сорокового года – вечность. Пора и грекам показать, на что они способны.

От аэродрома до моря – едва три десятка километров, «Фрунзе» своими аэродинамическими снарядами дотянулся бы. Поле уставлено самолетами. На небольшой площадке собрались четыре эскадрильи – чуть не половина всей греческой авиации. Здесь и свежие, не успевшие схватиться с врагом, части – и те, кто только что вел бой над Афинами. Второй вылет будут делать отсюда. Сейчас они стоят у своих машин: у тяжелых, точно им фюзеляж топором рубили, «Бленхеймов», у остроносых, по-истребительному зализанных «Бэттлов». Те самые самолеты, что летом не смогли отстоять Францию, осыпались с неба, как лепестки с отцветших яблонь Фландрии…

Пока к самолетам подвешивают бомбы, пока заряжают пулеметы, есть время выкурить сигарету, сказать пару слов тем, кто не был в бою. Вот делится соображениями пилот двухмоторного бомбардирощика:

– Они от бомб уворачиваются, – говорит, – и ловко. Держишь курс, бомбардир бросает серию, большой палец кверху показывает: мол, хорошо пошли! Так итальянец, сволочь, руль перекладывает. Пока бомба с трех тысяч падает, даже линкор от нее увернется, хоть он и здоровый. И из «минизини» лупит так, что только держись, но мы все целы. Дырки в плоскостях не в счет… Сейчас еще разок попробуем. Как, бомбардир?

Штурман смотрит на огонек сигареты, бормочет под нос:

– Гвоздики… Чертовы похоронные цветы… А?

– Говорю – попробуем до макаронников дотянуться? Если морячки их стреножат, пойдет другая забава.

Штурман отбрасывает сигарету.

– Если не стреножат – тоже. Есть мысль.

– Ну-ка…

– Просто все. Если бросать не с трех тысяч, а с бреющего, хрен они увернутся. И можно брать не мелочь россыпью, а одну большую. Тысячу фунтов! Думаешь, они такое – переживут?

– А мы? Мы такое переживем?

Штурман не ответил. Достал из кармана пачку сигарет, покрутил в руках, сунул обратно.

– Я вниз смотрю, – сказал. – Почти все время. А внизу Пирей… Черный весь, только красное пробивается. Город словно цветами засыпали. Гвоздиками – знаешь, такие багровые? Как могилу. У меня там все… А мы по небу гуляем, где зенитки не страшны! В игрушки играем: наши бомбы мимо, их снаряды, те, что в нас – тоже. По-настоящему – слабо…

Вокруг собрались другие летчики: пилоты, штурманыа, бортстрелки. Афины и Пирей – шестая часть населения Греции. Летчики редко выходят из сельской глубинки.

– Самим Афинам досталось меньше, – сказал кто-то. —Горы от снарядов прикрыли. Некоторые кварталы – целые. Ну, почти…

Мало какой город в двадцатые-тридцатые годы вырос больше, чем Афины. Беженцев из Малой Азии надо было где-то селить. Новые кварталы росли, как на дрожжах – о том, чтобы строить их из бетона и камня, и речи не шло. Таким домишкам и попадания не надо, ударной волны от пятнадцатидюймового снаряда вполне достаточно. А после снарядов пришли пожары…

Историки подсчитают: Афинам и Пирею досталось не больше, чем Лондону в худшие дни сентябрьских бомбежек. Пожалуй, примерно столько же, сколько Ковентри.

Только почти миллион греков вдруг оказался вычеркнут, оказался для остальной страны в сером тумане между жизнью и смертью. Как солдаты на войне, как моряки в море…

К ним спешат на помощь – не только из Салоник. Там, куда не дотянулась железная дорога, и нельзя было послать санитарно-спасательный поезд – формируют автоколонны.

А еще за них мстят.

Над ангарами, над бетоном взлетной полосы, несется сигнал.

– Общий удар! Повторяю, общий удар!

Командир эскадрильи «Бленхеймов», майор Анастасакис, ставит задачу:

– Мы наносим удар по линейным силам противника. Высота три тысячи… – он выдерживает взгляды своих летчиков. Продолжает. – Моряки уверяют, что русские хорошо поколотили один из линкоров. Еле ползает, с трудом управляется. По этому – не промахнемся! Там рядом, правда, есть еще один, совершенно целый, и при нем крейсер, но это цели наших товарищей.

Три минуты спустя «Бленхеймы» выруливают на взлет.

Три минуты. Шесть залпов «Михаила Фрунзе»!

По верхней палубе под огнем восьмидюймовок прогуливаться будет только самоубийца – тем более, есть куда более безопасный способ пройти корабль с носа до кормы. Способ этот именуется главным коммуникационным коридором. Название длинное, суть проста: бронированный короб с ка-

белями и трубопроводами, что тянется под главной палубой от одной надстройки до другой. Человеку там в рост не выпрямиться, но пролезть можно везде, ведь кому-то нужно чинить это хозяйство. На боевом корабле сломаться может все.

«Норой» коридор зовут оттого, что под башенными надстройками он превращается в круглую, как ствол громадной зенитки, шахту. Внутри – скобы, скобы, скобы. По ним ссыпаться вниз, по ним карабкаться вверх. Неудобно? Зато, если случатся осколки, «труба» выдержит, а от прямого попадания и боевая рубка не факт, что спасет.

Старшине Вереничу лезть наверх – правда, недалеко. Коридор начинается прямо над информационным постом, хорошо видны входы многочисленных кабелей. Дальше -бегом, если можно так назвать своеобразную манеру перемещения, что вырабатывается у человека, который наизусть знает в «норе» каждый выступ и лючок. Старшина чувствует, где нужно дернуться или отклониться – во все, во что можно врезаться, он впаялся не раз и не два – в мирное время, в забегах по шайтан-трубе на скорость. Не он один -Иван Иванович Ренгартен всех связистов так гонял. И сам внутри носился, шишки набивал, хотя чаще стоял снаружи, с секундомером.

Вдох-выдох, вдох-выдох, выдох, полуповорот… Короб, из него разбегаются толстые, еще разок бронированные провода – внизу электрогенератор. Сила! Иван Иванович говорит, что он один мощней, чем все динамо знаменитого британского «Худа», а их на «Фрунзе» четыре. Впрочем, на «Норт Каролине», их, кажется, шесть – той же модели, с того же завода.

Вдох-выдох… Еще пучок проводов. Толчок! Старшина неизобретательно поминает чью-то мать, но бежит вперед, даже не потерев ушиб – некогда. У него под ногами – центральный артиллерийский пост. Отсюда наводят орудия. Тут старший артиллерист жмет на спуск: сперва шорох баллистических вычислителей, поправки убегают наверх, в башни. У него в правой руке – штуковина вроде пистолета, только вместо ствола провод той же толщины. Туда же, к башням, к системе воспламенения зарядов. Короткое движение пальца – и палуба снова бьет по ногам, снаряды начали полет, уже не такой и долгий. В начале боя было полторы минуты, сейчас секунд сорок.

Вдох-выдох, пригнуться. Коридор ныряет вниз, стены дышат теплом – сверху срастаются дымоводы от котлов, соединяются в едином кожухе передней трубы. Теперь снова вверх – под ногами гудят турбины носового машинного отделения. Вот провода уходят в стену: там погреба зенитной батареи, нужно питать кондиционеры, чтобы внутри всегда были одни и те же двадцать восемь градусов Цельсия… А элеваторы сейчас стоят, батарея молчит, ее расчеты под броней. Вот тут, рядом, руку протяни. Постучать – услышат.

Вдох-выдох… Опять артиллеристы подножку устроили. Еле увернулся! Эти коробы только место занимают: от них были запитаны катапульты. Нет уже на «Фрунзе» ни ангара, ни гидросамолетов. Впрочем, будет ли сам крейсер через полчаса, не предскажет никто. Здесь, в «трубе», каждое чужое попадание чувствуется особенно остро. Вот явно из главного калибра подарочек… А успокаивающего голоса помполита не слышно. Остается вспоминать матчасть – не своего боевого поста, общую.

«Бронирование линейного крейсера «Фрунзе» выполнено по схеме «все или ничего». Оконечности выполнены из мягкой гомогенной стали STS толщиной один дюйм. Это обеспечивает достаточную защиту от разрушения оконечностей фугасными снарядами…»

От разрушения всего борта – восьмидюймовые снаряды должны проламывать аккуратные небольшие прорехи, которые после боя можно заделать деревянной клепкой, а вот главным калибром вражины в оконечности пока ни разу не попали…

Вдох-выдох. Снова вниз – наверху вторая труба…

Вдох-выдох. Над головой – тяжелый даже с виду круглях люка. Маховик – открыть. Кнопка – поднять электромотором. Рукоять – поднять паром. Последнюю процедуру Веренич еще не проделывал: запасной привод проверяют раз в год, и оператора радара для этого не привлекают. Так что – кнопка. Жужжание мотора. Резкий порыв сквозняка… Плохо. Не должно тут быть свежего воздуха. Только фильтрованный, из системы вентиляции. Если есть, значит, где-то в броневой трубе пробита не даже дыра – дырища.

Хорошо, бояться некогда: голова пытается угадать, что там с радиоуловителем, руки-ноги быстроспоро перебирают скобы. Быстрей, чем когда там, на выходе, стоит кап-три с секундомером.

Их ждали.

«Леон» опять подкурил небо из трубы. Никакого смысла выражать «неудовольствие с пушкой» нет: вместо сигнального орудия флагмана по греческим эсминцам бьют совсем другие калибры.

Главная цель, тяжелый крейсер, искорежен береговой батареей не настолько, как казалось по докладам. Возле первой трубы мерцают вспышки – одна из стомиллиметровок цела, ведет огонь. Две башни главного калибра из четырех отвернулись от советского корабля в сторону новой угрозы. Тают в синеве яркие облака залпа, встает на дыбы вода – пока еще далеко, не страшно.

Подбитого товарища защищает другой крейсер. Всеми стволами, а их у него в достатке. Противоминные пушки и универсальные зенитки прошивают воду, точно громадный пулемет. Все внимание восьмидюймовых башен, всех восьми стволов, тоже предназначено эсминцам. Это неприятно, у Теологоса Стратоса холодок по спине пробегает. Хочется оглянуться: все ли там, сзади-сбоку, целы? Может, кто-то зарывается носом в морскую гладь, или валится набок, или, окутанный паром, потерял ход…

Теологос напоминает себе: на мостике он не один. Для того, чтобы смотреть назад, есть другие люди. Если что – доложат. Ему же надо оценить воздействие атаки на противника. Пока -чисто психологическое. То, что два пожилых крейсера отвлеклись от обстрела «Фрунзе» и вынуждены защищать сами себя – хорошо, но недостаточно. У них старые орудия, нескорострельные, и до русского крейсера они еле достают. Если этим и ограничится, то, даже добившись формальной цели, потопив крейсер противника, Теологос Салоники не спасет.

Потопить гада хочется. Хоть одного! К кораблям, что сейчас отравляют своими килями залив Термаикос, у Греции особый счет. Именно к «стареньким», к «Чезаре» и «Кавуру», к «Тренто» и «Триесте». «Больцано» на главные зверства не успел, так что для греков он – еще один корабль противника, и только. Оба других – отметились.

Они ходили в девятнадцатом к ныне турецкому побережью, охраняли транспорты, с которых выгружали винтовки, пушки, ящики с разобранными самолетами. Советская помощь Кемалю Ататюрку на фоне итальянских поставок -небольшой подарок ради хороших отношений, а то и замаскированная дань, чтобы не пришлось, подобно грекам, пытаться пристроить миллион-другой беженцев в голодающей стране. Еще один «похабный мир» вроде Брестского, и только. По крайней мере, СССР от тех поставок ничего не получил – а Италия нажилась изрядно.

Брали торговыми преференциями, брали концессиями на добычу хромитовых руд, без которых и броня не броня. А то, что рядом, руку протяни, турки режут миллионы христиан – это Риму было безразлично. Греки и армяне, они ведь не католики…

Потом была смутная история с захватом Корфу. Подошли к беззащитному острову, на котором весь гарнизон -рота жандармов, разделали город из среднего калибра: убивать женщин и детей из главного, видимо, посчитали накладным.

Лиге Наций объяснили, что это не акт войны, а «манифестация с целью сатисфакции».

Либеральное правительство Греции еще и деньги фашистам заплатило. За то, чтобы остров отдали обратно. Греческие корабли были вынуждены «уважить» итальянский флаг: отдать двадцать один залп салюта в обмен на презрительное молчание.

Правда, нынешние «Чезаре» и «Кавур» на прежних не похожи. Палачи Корфу – типичные дредноуты времен Великой войны, надстроек почти нет, трубы широко расставлены, над ними висят, коптятся, посты управления огнем. Треногие мачты напоминают боевые треножники уэллсовских марсиан.

Им шло – так же, как марсиане, фашисты насыщаются человеческой кровью. Греческой, албанской, эфиопской, испанской. Кого поймают, того и выпьют – с ликующим уханьем по радио, под факельные шествия и парадный бег берсальеров по римской брусчатке…

Линкоры Муссолини перестроил, суть осталась. А крейсера и выглядят, как тогда – оттого пустить в них торпедный веер будет особенно приятно.

Но сейчас Теологос рассматривает корабль, который ни в каких зверствах пока поучаствовать не успел. В профиль крейсер похож на «Тренто» и «Триесте» – его и строили, чтобы пополнить их дивизию. Издали его легко отличить по катапульте с гидросамолетами, что ютится меж труб: ни тебе ангара, как на «Фрунзе», ни тебе возможности стартовать в сторону кормы, как на более старых итальянских крейсерах. Зато не загорятся от выбрасываемого главным калибром пламени… Теологос, помнится, приказал своему начштаба обеспечить летчиков капитана Андониу полным списком всех мест на итальянских кораблях, которые можно поразить огнем «эрликонов» – так, чтобы получилось если не смертельно, то хотя бы больно. Катапульта в этом списке явно есть: русским попадание по авиационному хозяйству не понравилось.

Крейсер «Больцано» достаточно далеко, потому помочь летчикам, отвлечь на себя зенитки, не выйдет. Но вот он выплевывает новый залп – и вокруг «Базилиссы Ольги» поднимается занавес из водяной пены и осколков.

Накрытие первым же залпом?

От итальянцев?

Теологос опустил бинокль.

То, что навстречу идут чужие эсминцы, неважно. Командиры всех кораблей в его отряде уже получили приказ вести артиллерийский огонь по собственному усмотрению. Пока молчат: дистанция великовата.

– Что на лаге?

– Тридцать восемь узлов, ваше… товарищ адмирал.

Итальянские эсминцы на глаз делают не меньше, а если

верить справочникам, то должны и побольше выжимать. Скорость сближения выходит узлов под восемьдесят, скорее авиационная, чем морская. Есть в греческой авиации самолеты, которые делают не больше: например, торпедоносцы «Свордфиш», которых здесь и сейчас, увы, нет. При встречном ветре они в атаку выходят куда медленней.

– При первой возможности нужно поставить нам «эрликоны», как у летчиков, – говорит Теологос. – Для боя на такой скорости – самое то.

Все крейсера бьют по нему, эсминцы заходят ему в лоб. По старым понятиям можно было бы сказать, что задача выполнена, но сегодня это не так. Общий удар – он на то и общий, что в нем важна каждая составляющая.

Теперь греческим эсминцам нужно дожить до появления самолетов.

Чужие линкоры в стереотрубу видно отлично, от лижущих черные борта эгейских вод до клотиков мачт. Значит, они близко – никак не дальше ста двадцати кабельтовых.

– Все, – говорит Лавров, – теперь мы бьем их пояс.

Эхом доносится голос старшего артиллериста:

– Перешли на бронебойные, образца одиннадцатого года.

Раньше, чем планировали, но – приемлемо. Все-таки не зря «Фрунзе» при модернизации отрезали старые нос и корму: вместе с ними ушло много лишней брони, от которой только лишний вес. Этот вес потратили на защиту бортовых наделок, булей – и теперь у линейного крейсера между вражеским снарядом и машинами аж три слоя брони. Первый – защита на буле. Не слишком толстая, но достаточная, чтобы ободрать бронебойный колпачок с самого тяжелого снаряда, да и саму болванку притормозить.

Второй – старая, родная броня. Ее дело разбить снаряд, не дать ему прорваться к погребам, котлам и машинам -целиком. Она хрупкая, и сама может рассыпаться осколками – потому за ней еще один экран.

У итальянцев – два слоя, внешний, той же толщины, что у «Фрунзе» средний, и внутренний, немного потолще, чем у советского корабля третий. Шутка в том, что итальянцев при модернизации перегрузили, перед набегом как следует залили мазутом – и главный пояс у них опустился под воду. Теперь наверху, под снарядами, только верхний – а он на четверть тоньше.

Вот и получается: у советского крейсера осталось всего шесть стволов, но каждый из них, при везении, может взорвать итальянца или оставить его без хода. У итальянцев двадцать, но в ближайшие несколько минут на подобный успех рассчитывать им нечего. Будут очередные прорехи в булях и оконечностях, затопления, пожары…

И все.

Но если после этих нескольких минут оба вражеских линкора останутся на плаву и при способности стрелять, шансов у «Фрунзе» не останется. Никаких.

Другое дело – хватит ли у итальянского адмирала нервов выдержать минуты смертельной опасности? Или он все-таки покажет корму?

Помимо толщины брони, исход встречи снаряда с защитой корабля определяется углом столкновения. Рациональный наклон брони можно получить не только конструктивно. На нужный угол можно довернуть.

Правда, если итальянцы начнут отход от «Фрунзе», по советскому крейсеру не смогут стрелять их носовые башни. Соотношение стволов поменяется: будет не двадцать к шести, как сейчас, и даже не двадцать к девяти, как в начале боя -а всего-то десять к шести. Даже лучше, чем два к одному.

Опять же, в таком деле, как отступление – лиха беда начало. Тактический маневр наверняка превратится в бегство…

Лавров оглянулся на помполита.

– Нам, Иван Павлович, от силы десять минут продержаться осталось.

Патрилос кивнул.

Десять минут лихой атаки – и все. Или прекращать преследование бегущего врага и идти зализывать раны в Салоники – или приделывать к днищу подрывные заряды и распахивать кингстоны для все еще теплой водички. Ну и думать не только про то, как добраться до ближайшего, греческого, берега – но и как отчитываться за потерю корабля на земле не столь уж далекого Отечества. Это у британского короля много. У товарища Сталина линейный крейсер ровно один.

Другое дело, что с помполита Патрилоса спрос особый: он на то и поставлен, чтобы корабль ушел на дно не рано и не поздно, а точно когда надо. Если в Москве решат, что зря потерян хоть кусок железа – или хоть одна жизнь… Нарком флота Галлер своих на расправу не выдает, это так. Но ради того, чтобы флот оставался Флотом, он наказывает моряков сам, первым, и так, чтобы не встал вопрос об избыточной мягкости.

– Снаряды надо выстрелить все, – сказал помполит. -Кроме кормового погреба, с ним ничего не поделаешь.

Боевое повреждение – это почти извинительно. Почти.

Лавров ухмыльнулся. Слыхивал он, что помполит не трус, хотя временами притворяется – сейчас получил подтверждение. Это работа у кап-два такая, не больно почетная, почти как у того шкипера из стихов Киплинга:

Что за судами я правил? – гниль И на щели щель.

Как было приказано, я их топил,

Или сажал на мель.

А так – вот, пожалуйста, согласен рискнуть взлететь на воздух, но попробовать дотянуться до врага. Это – дух настоящего флота, а не манера топить свои корабли самим. «Стреляйте до конца – и быть может, последний снаряд принесет победу».

– Иначе никак, – сказал командир, – иначе никак, Иван Павлович. Хотя…

Задумался. Вариант-то есть. Можно рискнуть сейчас -ради того, чтобы избежать опасности позже.

Лавров снял трубку связи с артиллерийским постом.

– Сколько у нас осталось снарядов?

Выслушал ответ.

– Мы в состоянии вести более плотный огонь?

Снова слушает.

– Мне нужно три залпа в минуту.

Слушает, с явным неудовольствием.

– Три. В минуту. Да, приказ. Да – любой ценой. Хорошо.

Опустил трубку. Заложил руки за спину.

– Три процента ведь меньше ста? А, Иван Павлович?

Три процента – вероятность того, что противник пробьет

слабую броню лба башни прямо сейчас. Сто – это накоротке, когда броня вовсе перестанет держать чужие снаряды.

То есть через десять минут.

Если «Фрунзе» выдаст три залпа в минуту, через десять минут его погреба опустеют. Можно будет отходить, а если греческие летчики и миноносники обмишулятся, то и топить корабль. Хорошо, залив Термаикос довольно глубок: фашисты корабль не поднимут. Хоть позор службы под вражеским флагом, что выпал на долю «Варяга» и порт-артурской эскадры, минует советский линейный крейсер.

На этом фоне трехпроцентный шанс на славную гибель -сущая ерунда. Вот только старую морскую примету никто не отменял.

Слабые места притягивают снаряды.

Лейтенант, что командует «Ворошиловской» башней, ушам своим не верит. Отвечает, однако, как следует:

– Есть открыть броневые заслонки. Есть подать резервные выстрелы в башню…

Он это сам советовал, но в начале боя, тогда дистанция была другой. Тогда на броню башен можно было хотя бы надеяться.

Сейчас толстые стальные плиты, из которых сложены башни «Фрунзе» – защита не лучше тонких листов, что стоят на британских крейсерах. Хороший артиллерист всегда в ладах с математикой, так что лейтенант мгновенно просчитал разницу для себя лично.

Если снаряд взорвет родную «Тихоокеанскую» – ему так и так не выжить. Башня номер три, « Домоседка», из игры выбыла. Огонь не ведет, зарядов внутри нет, заслонки в погреб закрыты. Даже если ее в куски разнесет, на судьбе корабля это не скажется. Вот если достанется «Марии Федоровне»… Шутка в том, что эта башня – с «Императирицы Марии», черноморского линкора, что был построен позже превратившейся во «Фрунзе» «Полтавы». Броня у нее толще и совершенней, держать чужие снаряды должна дольше. Вот и выходит, что лично для лейтенанта приказ означает увеличение риска меньше, чем вдвое.

Зато для всего корабля…

– Открывай заслонки! – крикнул командир башни в боевые отделения. – Теперь, парни, рискуют все поровну. Или все живы, или все на воздух… Это и есть – настоящий линейный крейсер! Это – здорово!

Это, в его понимании, и есть истинный крейсерский шик, а не надраенная до блеска палуба и не белоснежность матросских форменок, такая, что на фотографии видно только ленточку и черные очи… Лейтенант видит только смерть или славу, и не ведает, что трюмные механики размещают на днище столь восхитительного корабля подрывные заряды.

Дыхание главстаршина Веренич все-таки сбил – пока лез наверх, этаж за этажом. Их в задней надстройке пять. Первый и второй – жилые, тут обитают младшие командиры. На третьем обустроен кормовой артиллерийский директор… Тут в «норе» и прореха: острые края рваного железа, светлое до белизны небо, запах дыма – горький от пороха, сладковатый от масел и топлива. Прореха сквозная, с одной стороны влетело, с другой вылетело. Внутри – мешанина рваных проводов, вонь горелой резины. Удивительно, что ничего не искрит…

Пришлось сделать остановку. Кабели, что ведут к антенне уловителя, должны быть здесь. Перебиты? Те, что с нужной маркировкой, как будто целы. Значит, надо лезть дальше. Если они повреждены где-то еще, проще будет бросить новые провода вниз, в «трубу». Это быстрее, чем копаться в перебитом снарядом пучке кабелей.

Бронедверца, что ведет на площадку с кормовым артиллерийским постом, с виду заклинена. Но сам-то директор снаружи… Значит, его тоже можно подключить к связи, вернуть в бой. По уму артиллеристы должны ломиться в «трубу» с той стороны – чтобы починить линию связи. Или – убедились, что не выходит, и тащат времянку через небронированную часть надстройки?

Веренич мысленно пожелал пушкарям успеха, а сам полез выше.

Рука-нога, рука-нога… Скобы, скобы, скобы… Вот и конец пути: еще один люк, при нем кнопка.

Палец вдавливает кнопку раньше, чем в голове всплывает подозрение, что проводка перебита. Так и есть: люк неподвижен. Парового привода тут, наверху, нет – и правильно, а то как бы Николай лез мимо паропровода высокого давления, из которого вырван здоровенный кусок? Так что все правильно сделано, наверху – не внизу, люк пусть и броневой, но прорезан не в шестидюймовой главной палубе. Этот весит не тонны, а так, побольше центнера… что для одного главного корабельного старшины, пусть даже комсомольца и отличника боевой подготовки, несколько многовато.

Что остается?

Стучать.

Как говорил в деревне батюшка: «толцыте, и отверзнется, и дастся вам»… «По шее», – уточняли юные пионеры. А прав оказался поп: чьи-то руки наверху провернули маховик, раздалось дружное хэканье – и люк откинулся, открыл кружок синевы с перистым облачком и четыре лица под шарового цвета касками. В отличие от бортов и надстроек, зенитчиков до войны в белый цвет перекрасить не успели.

– Добро пожаловать в царствие поднебесное, старшина. Крепкие руки помогли влезть наверх и твердо встать на

подволок.

Вот оно, царствие поднебесное – предпоследний этаж. Выше – только антенны. В том числе и совершенно целая «кроватная сетка» радиоуловителя.

– Я наверх, – сказал Веренич.

На него смотрели с сочувствием и восхищением.

Здесь-то хотя бы противопульная броня есть.

Там, наверху – ничего. Только нежные ламповые потроха радиоуловителя – и свистящие рядом осколки.

В окуляры врезаются черные профили – силуэты небольших кораблей, нарисованных на бортах итальянских линкоров. У них, под обманными носами, изображены фальшивые буруны, так что кажется, будто идут они совсем не туда, куда сам линкор. Интересная у итальянцев окраска. Нос и корма выкрашены в цвет спокойной воды, и хотя сейчас их отлично видно – кажется, будто корабль идет в две стороны разом. Если бы еще и стрелять за двоих начал…

Иван Патрилос замер: нарисованные башни послушно дали залп. По сравнению с линкором, неубедительный, но как это вообще может быть? Помотал головой – дошло. Тем более, штурманам, что ведут прокладку, сообщили:

– Двенадцать пятьдесят шесть, «Чезаре» открыл огонь средним калибром.

На карте будет нарисован условный значок, указано время и дистанция. Если в бой пошли шестидюймовки – враг близко. Но – не отворачивает, и точка! Терпит огонь, отвечает своим.

«Фрунзе» то ли везет, то ли не очень: на сближении итальянский линкор получил первое попадание. Бронебойный снаряд прошил надстройку «Кавура» между трубами и красочно разорвался позади. Никакого видимого эффекта, но лиха беда начало!

К советскому крейсеру итальянцам пришлось пристреливаться заново. Мало того, что на курсе рыскает, строго в пределах рекомендованных наставлениями двадцати градусов, так и ход прибавил больше, чем от него ожидали. Но двадцать орудий -не шесть. Универсальной батареи правого борта, можно считать, нет. Расчеты разбитых орудий так и не дождались возможности пострелять по вражеским кораблям. Их забрал Косыгин, в пополнение аварийным партиям. У него рук не хватает, второй снаряд пришелся в нос, чуть левее форштевня, и, что особенно паскудно – над самой ватерлинией. Противоосколочный корпус крейсера даже не взвел ему взрыватель, так что «ворот» на половину носа не вышло, лишь дыра, которую, увы, не заколотить -на полном ходу вода прет в пробоину с таким напором, что пару отсеков по носу Михаил Николаевич отстоять не сумел.

Впервые за бой старший помощник «Фрунзе» не сумел удержать ровный киль.

– Дифферент на нос – полтора градуса, – доложил старпом в боевую рубку. – Пожары контролируются. Затопления контролируются. Непотопляемость – восемьдесят пять процентов…

Главное: броневой пояс пока не скрылся под водой, машины и погреба в безопасности.

Пока.

Патрилос смотрит на профили итальянцев. Неужели не отвернут? Это для них опасно, очень опасно… Но – стоят, лупят всем бортом.

Палуба под ногами чуть заметно вздрагивает.

Голос Косыгина – впервые какой-то неуверенный:

– Попадание в пояс, в буль правого борта. Пробития брони нет. Затоплений нет.

Вот он, удачный курсовой угол. Только «Фрунзе» осталось жизни – на шесть минут. А итальянцы стоят, будто это их корабли, а не британские, столетиями служат своему Отечеству вернейшими стенами, в парусные времена деревянными, а ныне стальными.

Дело тут не в толщине броневого пояса – в людях.

Тех, кто сейчас режет эгейскую водицу в жалких ста двадцати кабельтовых по носу, никак не назовешь «бумажными итальянцами».

Патрилос моргнул.

Не может такого быть! Показалось! Нарисованные черные корабли дружно покатились вбок… Стоп. Если присмотреться – выходит, что итальянцы поворачивают.

Поворачивают!

Не выдержали…

Он громко выдохнул, повернулся к обитателям рубки: нужно сказать что-нибудь веселое про врага, который держался долго, но в конце концов струхнул. Не успел – раздался голос свыше.

– Противник поворачивает навстречу.

Того, кто смотрит на морской бой с высоты в три тысячи метров, из кабины «сверчка», трудно ввести в заблуждение нарисованными бортами.

А тем, кто в боевой рубке, пора перестать принимать противников за трусов. Враг храбр, а позор или слава впереди, рассудит теория вероятности. Пять минут – и от ярости бронебойных снарядов никакое маневрирование не спасет.

– Дело сделано, – бодро сообщил помполит экипажу корабля. – Заставив фашистов стать к нам носом, мощь огня мы им уполовинили. У нас шесть стволов гэка против десяти, но бьем мы в полтора раза чаще. Силы сравнялись, теперь все зависит от нашего, товарищи, умения и мужества…

Хотел бы он сам в это верить!

Для того чтобы пройти километры, что отделяют место боя от аэродрома, «Бленхеймам» и «Бэттлам» понадобилось меньше десяти минут. Истребители оказались шустрей -PZL качают чаячьими крыльями, зовут с собой. Сигнал предназначен их пушечным товарищам, что давно пишут петли вокруг кораблей врага, но пилоту «сверчка» кажется, что и от него ждут участия в атаке…

В наушниках вместо привычного артиллерийского поста -голос мичмана из БИПа. Когда отказал радиоуловитель, радионаводчик замолчал – что ему было говорить? Но вот нашлось что.

– «Кабан-два», – сообщает, – в драку не лезть, как понял?

– Есть в драку не лезть.

– Греки сейчас начнут штурмовку… Что бы ни было, не вмешивайтесь. Это приказ.

– Есть не вмешиваться…

Пилот не договорил, как уже увидел. Четыре пушечных истребителя дружно кивнули носами и пошли вниз, на щерящийся короткими стволами унивесальных «минизини» и тонкими хоботами зенитных автоматов, до отвращения целенький «Конте ди Кавур». Вслед за ними повалились на крыло и пошли полосовать надстройки линкора пулеметным огнем истребители с аэродрома Ларисы. Хоть прислугу при зенитках напугают, и то хлеб.

Впрочем, нынешних итальянцев запугать нелегко: навстречу вертким лобастым машинам хлещут прерывистые трассеров, вспухают облачка разрывных снарядов. Истребителей – всего двенадцать, но они могут кого угодно поучить мужеству – и упрямству. Их очереди все-таки дотягиваются до зенитных расчетов, укрытых противоосколочными выгородками или броней открытых сверху башен – хотя один из них дымит и валится в воду.

Дело истребители сделали, линкор, который они атаковали, не сумел поддержать избитого товарища. Двухмоторные «Бленхеймы» сумели подойти к «Джулио Чезаре» со стороны правого, поврежденного, борта. В днищах самолетов распахнулись створки бомболюков. Первая серия бомб – пошла!

Линейный крейсер без радиоуловителя слеп, но не глух. Длинное ухо корабля дотягивается повсюду в восточном Средиземноморье. Бой не отменил обычного радиоперехвата – и бэче-четыре шарит в эфире, выискивает интересное.

Вот оператор италоязычного перехвата что-то нашел: напрягся, точно охотничья собака, почуявшая птицу. Включил запись, сам выписывает на бумагу перевод. Спокойно, деловито… Закончил, аккуратно согнул записку пополам -чтобы кому не положено, не увидел текст. Подошел к столу командира боевой части.

– Товарищ капитан третьего ранга… Есть любопытное.

– Посмотрим.

Белесые глаза пробегают по карандашным строкам.

– Так… Немедленно – дублировать сообщение! Та же волна, те же позывные – во всю мощь передатчика. Немедленно! Исполнять!

– Есть!

Уже в спину связисту Ренгартен добавил:

– От этого зависит наша победа.

Никак не меньше, чем от точности стрельбы. Но это половина дела. Теперь рука кап-три снимает трубку связи с боевой рубкой.

– Бэче-четыре. Имею сведения решающего характера.

Выслушал ответ.

– Да, Алексей Фомич, именно так. Вы же с ним знакомы… Нужно, чтобы он понял – сообщение от вас.

Снова слушает.

– Есть. Есть.

Оборачивается к своим связистам.

– Вот так, орлы ламповые, – сказал. – Пришел ваш час. Аварийная волна. Полная мощность. Сообщение, по-английски: «Азард» вызывает «Уоллес». Император нализался. Император с министром, четыре выстрела из « веблея » на каждого.

На александрийской эскадре есть кому понять эту несуразицу. Первая строчка гарантирует, что британский адмирал если не поверит, то хотя бы проявит интерес.

Если поверит и не пожелает использовать – ждет его, как адмирала Норта, отставка – если не расстрел. Все-таки не каждый день адмиралы держат в руках судьбу империи. И если сэр Эндрю Браун Каннигхэм зевнет последний шанс Британии…

Только он не зевнет.

Не тот человек: иначе лежал бы сейчас на дне Финского залива вместе со своим «Уоллесом». То ли на минах – которые сам успешно подложил отряду красных эсминцев, то ли потом, когда Лавровский «Азард» расквитался за погибших товарищей, заманив семь английских эсминцев под орудия балтийских линкоров.

Однако жив, при почетной планке «1919» ко Кресту за Выдающиеся Заслуги, то есть, за интервенцию. Лаврова в карьере обогнал… И, что сейчас главное, командует британским Средиземноморским флотом. Который – сюрприз! -вдруг обнаружен итальянской летающей лодкой.

«Четыре тяжелых крейсера, три легких, авианосец и два дивизиона эсминцев на курсе норд».

Оказывается, потопить линкоры Каннингхэма недостаточно, чтобы он забился в безопасную базу и носа оттуда не казал. Вышел!

Сил у него немного.

Никаких четырех тяжелых крейсеров и в помине нет: только два, поименно известны: «Кент» и «Йорк».ы Из ничего крейсера не возникают. Зато легких с собой взял маловато… Скорее всего, пилот летающей лодки неверно опознал корабли: приняли же пилоты «кантов» советский линейный крейсер за британской линкор?

Впрочем, особой разницы нет. «Пьяный» от советских снарядов, император-«Чезаре» с трудом управляется. «Министр», «Кавур», почти цел, но остался без снарядов, с пустыми погребами. Оба – отличная цель для британского отряда. Что осталось у адмирала Бривонези боеспособного? Два тяжелых крейсера и три эсминца? С ними англичане управятся, сил хватит.

Контр-адмирал Стратос искренне завидует русскому помполиту – вот у кого фактура создана для выжидания в засаде. Установить себя поустойчивее, козырек фуражки на глаза, нижнюю челюсть вперед – и никто не заподозрит, что у твердокаменного монумента есть нервы. Другое дело, когда на мостике пытается изображать спокойствие и невозмутимость среднего роста человек с ранней лысиной. Судьба страны сейчас в его руках… пальцы не дрожат?

Афины страшно, мертво, молчат. Хорошо, метаксистский командующий армией, генерал Папагос, при начале канонады был вне города. Где арестовали, там и оказался. Договориться с ним удалось лишь после итальянского ультиматума, но как только, то сразу. Он снова командующий, уже выехал на Эпирский фронт. Армия будет сражаться, но без промышленности, без портов, с морем, на котором господствует враг, она сможет сохранить лишь честь, а не страну и народ.

Позади, в Салониках, Клио отправляет на помощь разрушенной столице поезд за поездом. Будет ли им куда вернуться?

Впереди, на мысу, из-за которого Теологосу не видно врага – уже стреляет береговая батарея. Если верить докладам, хорошо стреляет. «Триесте» приложили уже второй раз -на этот раз по надстройке. Русские подтверждают: мол, от немолодого крейсера аж клочья летят, снесло одну из башен, он прекратил радиообмен – верно, зацепило рубку или смело антенны… Итальянцы уже не могут толком обстреливать «Фрунзе», он идет к халкидскому берегу, он близко, но с наводкой на израненном корабле плохо. Впрочем, батарею они не видят совсем, вот и бьют по тому, в кого есть хоть какой-то шанс попасть.

Врага Теологос не видит, зато союзники как на ладони. На «Михаила Фрунзе» страшно смотреть: пылает от носа до кормы, от нарядной окраски не осталось и следа, борта посерели от сгоревшей краски, чернеют провалами пробоин. На запросы по радио отвечает: «повреждения носят поверхностный характер». Они, черт бы их побрал, себя со стороны не видят! Да их хваленый атлантический нос напоминает незрелый сыр: много-много мелких рваных дыр. Почему и отчего восьмидюймовые фугасы не проделывают в небронированных оконечностях многометровые «ворота» для воды, непонятно. Но сейчас советский крейсер, пусть и погрузнел, осел в воду – в силах мчаться на добрых двадцати пяти узлах. Перед носом – пенный бурун, вокруг – фонтаны разрывов, флаг порван осколками, во второй трубе зияет сквозная пробоина. Как он ухитряется держать такую скорость? И стрелять?

Между тем береговая батарея хвалится успехами. Вот он, их успех, идет меж фугасных всплесков. Все лучшие стволы противника бьют по «Фрунзе», зато греки могут вести бой в идеальных условиях. И пока линейный крейсер нормально держится – основной удар наносить рано.

Главстаршина Веренич не устоял, глянул вниз. Палуба обуглена, дергаются багровые, как у морской звезды, лепестки пожаров, за кормой тянется жирный масляный след – словно в кильватере «Фрунзе» тонет по подлодке в минуту.

Двумя этажами ниже – площадка запасного дальномерного поста… а самого поста нет. Защиты «норы» и дальномерного поста вместе взятых не хватило, чтобы удержать медленный, но тяжелый снаряд, зато взрыватель она взвела – и дальномерный пост раскрылся изнутри, точно цветочный бутон.

У носовой башни шрам во всю крышу, длинная полоса рваного металла. Смотреть страшно, но башня стреляет -значит, внутри есть живые, и механизмы целы… В трубах -дыра на дыре, горячее марево стелется над палубой, его проносит на уровне третьего этажа надстройки, что торчит из колеблющегося воздуха, точно прибрежная скала.

На глазах у Николая очередной снаряд – черт его знает, с которого врага и какого калибра – разрывается на носу «Фрунзе», оставляя вместо красивого «клиперного» носа рваные обломки. Но линейный крейсер прет вперед, навстречу врагам, и у них тоже видны повреждения.

Второй в коротком строю линкор щеголяет пожаром в основании носовой надстройки. Старшина подумал, что боевая рубка итальянца стала похожа на кастрюльку на огне. Может, у них и мозги закипят…

От линкора вверх тянутся прерывистые линии: бьют зенитные пулеметы. Вспухают облачка разрывных снарядов. Вокруг вьются истребители с по-чаячьи изогнутыми крыльями. Вот один натолкнулся на очередь, склонил нос – и пошел вниз, за ним разматывается дымный шлейф. Да что эта мелюзга может сделать бронированному кораблю?

Хотя… Вот кожух радиоуловителя, например, точно не выдержал бы крупнокалиберной пули. Правда, у итальянцев такого оборудования нет – значит, есть другое, нежное и уязвимое. Для чего-то же возведены над палубой надстройки-небоскребы?

Головному – помполит говорил, это «Джулио Чезаре» -приходится хуже. Над ним, один за другим, проходят бомбардировщики, и внизу поднимаются целые рощи пенных деревьев. Как у Симонова: « Опять эти рощи на горизонте, опять бомбежка с утра…» Это он про китайскую войну. Но и здесь, на море, не хуже: сквозь водяные занавеси видно вспышки разрывов – часть бомб пришлись не в воду, а в палубу.

Молодцы греки. Враг на ходу – хотя скорость ему «Фрунзе» славно поубавил, враг отстреливается – все равно получил! А ведь это не мирный корабль в гавани бомбить, как пытались итальянцы.

Двухмоторные бомбардировщики отработали, тянут назад – вроде все целы. Впрочем, по ним не особенно и стреляли… «Чезаре» нечем, «Кавур» занят, сам еле отбивается. А вот большим остроносым машинам не повезло: под брюхом у головного вспухло облачко – и сразу два самолета рухнули вниз. Один – вертится, потеряв плоскость, другой вспыхнул едва различимым на солнце бензиновым пламенем. Горит он почему-то без дыма…

Веренич не знает, что «Бэттлы», которым так не повезло, еще и ошиблись целью. Они должны были бомбить куда более целый «Конте ди Кавур». Что бы от них осталось после атаки на линкор, у которого живы все зенитки? Ну, почти все: атаки пушечных PZL даром не прошли, и пара открытых сверху установок все-таки замолчала.

Старшина отвернулся от зрелища, взялся за крышку кожуха радиоуловителя: в ней осколочная пробоина. Что внутри: битое стекло или целый прибор? Изучил открывшуюся взгляду картину, точно диковинный натюрморт.

Верно: с другой стороны такая же дырка, а внутри разорвана пара проводов, и только.

– Уловитель крепче, чем кажется, – констатировал Николай и принялся сращивать контакты.

Теперь и на советском линкоре поняли, как неприятно попадание в нос на остром курсовом угле. Веер осколков прошелся по обеим носовым башням, окатил надстройку. Досталось и рубке…

Стереотруба, к которой прикипел помполит, приказала долго жить и далеко смотреть: ее срубило под самый корешок. Пост управления артиллерийским огнем мало того что остался без дальномеров, так вращаться разучился. Толку от него больше никакого, и Лавров приказал пушкарям ссыпаться по «трубе» вниз, под броневую палубу. Теперь «Фрунзе» целиком зависит от воздушного корректировщика.

Осколки, что летели в бронестекло рубки, принял на себя стробоскоп – и замер. Заклинило до потери сознания вусмерть, так что даже в бинокль и море, и небо теперь получаются в полоску.

– А ведь в информационном посту никакой разницы -что в начале боя, что сейчас, – заметил Лавров. – Пора боевых рубок прошла. Теперь сражением придется руководить изнутри, по уловителям и докладам с самолетов. Что?

– Остаток боезапаса – десять процентов, – повторил старший артиллерист из собственных, соседних с боевым информационным, глубин. – Разрешите снизить темп огня?

– Не разрешаю. Незачем подбадривать супостата… А в занятной мы с ними позиции, а, Иван Павлович?

Патрилос в сложившемся положении ничего интересного или веселого не видит. У линкоров встречный бой накоротке сродни лобовой атаке у самолетов. Пока ты держишь противника под острым углом, так, чтобы снаряды рикошетили и от поясной брони, и от траверза в носу, ты жив – но дистанция сокращается. Скоро никакая игра курсами не спасет. Отвернуть нельзя – тебя практически в упор пробьет неуязвимый противник.

Остается переть вперед – и надеяться, что многослойная и более толстая броня «Фрунзе» будет спасать его от тяжелых итальянских снарядов дольше, чем их защита времен империалистической войны – от сравнительно легких «посылок» старых добрых русских двенадцатидюймовок.

Но если отвлечься от теории, все как в воздухе, при лобовой атаке.

Кто отвернул – мертвец.

Головному кораблю, да под адмиральским флагом, достались почти все снаряды – и половина попаданий. Казалось, только что корабль летел вперед на самом полном – что могло его остановить?

«Сольдати» частили из своих стодвадцатимиллиметровок, разворачивались для встречного торпедного залпа -не попасть, так хоть притормозить, заставить вильнуть… Греки не остались в долгу. Пусть торпеды – для крейсера, снарядов для вражеских эсминцев им не жалко, а пушки на «Ольге» побольше, чем на итальянцах. У тех весь пар, как обычно, ушел в скорость – и помогла она им? Один парит, стоит без хода. Другой лишился разом обоих носовых орудий и мостика.

Третий и четвертый пустили торпеды – впустую, даже отклоняться от курса не пришлось… но тут «Ольгу» накрыли крейсера. Эсминец сумел выскочить из кольца разрывов -только для того, чтобы бессильно закачаться на волне. Машина цела, котлы целы, а хода нет. Самое обидное – не успели развернуться, выпустить торпеды по противнику хотя бы издалека.

Рядом возник механик, развел руками.

– Кто знал, что если взорвутся снаряды для кормовой пушки, то турбозубчатую передачу разнесет в клочки?

Повреждение, для эсминца нехарактерное. Есть и плюсы -в машинном все живы, чего никак не могло бы случиться, если бы чужой снаряд пришелся на котлы или турбины. Что до остального – электричество на борту есть, помпы справляются, так что корабль даже не тонет. Только для боя – совершенно бесполезен…

«Базилисса Ольга» продолжает стрелять в сторону противника из всего, что есть. Только внимания на нее не обращают. Теперь атаку ведет «Базилеос Георгиос», рядом, строем пеленга, три «Аэтоса». Аккуратные, чуть скошенные вперед носы, лихо сбитые назад, точно накренились от скорости, мачты. Особо стремительный вид эсминцам придают трубы разной высоты: задняя почти вдвое ниже передней… И «Леон» опять дымит! Да что у него с котлами?

Впрочем, сейчас – пусть хоть Везувием извергается, лишь бы держал скорость. «Иеракс», как флагман, потерял ход, но, в отличие от флагмана, развернуться успел, наводит торпедные аппараты. Удачи ему !

На этот раз оператор, прежде чем прибежать с запиской, на весь пост объявил:

– Есть сообщение на аварийной волне!

Сорвался к начсвязи – бегом, но сложить бумагу пополам – не забыл. На этот раз – одна строчка, короче некуда.

«“Уоллес,, – “Азарду„. Благодарю».

Это все.

Этого – достаточно.

Что бы ни случилось с «Фрунзе», какая бы судьба ни ожидала Салоники, «Чезаре» и «Кавур» к берегам родного сапога вернутся вряд ли.

Адмирал Стратос смотрит вперед – туда, где его корабли доворачивают перед торпедным залпом. Он не видит, как падают в воду длинные обтекаемые тела, зато замечает, когда корабли начинают обратный разворот.

Время и место залпа известно, положение противника отлично видно. Остается считать секунды, да надеяться, что из фаршированных тротилом рыбин в борт «Тренто» ударит хоть одна.

Штурманы наносят на карту время и место торпедной атаки греческих товарищей. Патрилос смотрит на секундомер. Командир отвернулся от исцарапанного бронестекла и склонился над прокладкой.

В голове каперанга Лаврова стучит короткая мысль: «прошло три минуты». Тогда оставалось десять процентов боезапаса, или двенадцать снарядов на ствол.

С тех пор крейсер дал девять залпов.

Осталось – всего на три.

Минута боя.

Последняя минута боя…

Доклад из информационного поста:

– Радиоуловитель введен в действие.

Молодцы, а что толку?

Доклад летчика:

– На «Кавуре» взрыв на лобовой броне передней возвышенной башни.

Пробегают секунды.

– Носовая возвышенная башня «Кавура» пропустила залп.

Раньше бы!

Формально, «Фрунзе» только что обошел противника в числе выстрелов в минуту, теперь он делает восемнадцать против шестнадцати – и сравнялся в весе залпа. Было бы еще чем продолжать огонь…

Увы, авианалет ничего не переменил в поведении противника. Разве скорость хода упала: на «Чезаре» не осталось ничего, что хоть отдаленно напоминало бы трубы или наружные вентиляторы.

Вражины прут навстречу. Они-то в начале боя не садили по противнику облегченными, всласть, безответно! Так что снаряды у них, по расчету, должны быть. Достаточно, чтобы добить неспособный отстреливаться корабль.

Доклад со «сверчка»:

– Попадания торпед в крейсер «Тренто».

Лавров вскидывается:

– Что значит – попадания?! Сколько?

– Не могу отличить. Много…

Значит, крейсера уже нет. За «Фрунзе» это не цена, но ведь есть еще и пришедшее по радио «спасибо».

Жаль, что слава от окончательной победы достанется не ему, Лаврову, а англичанам, но нельзя получить все.

Минута вышла. Ушел в сторону противника последний залп.

Помполит шагает вперед, могучая лапища взлетает к козырьку крохотной фуражки. Звучат слова, ради которых Ивана Павловича на крейсер и назначили:

– В связи с исчерпанием возможностей к нанесению противнику ущерба, прошу принять меры к спасению личного состава.

Лавров кивнул.

Карьере, конечно, конец. Бой был хорош, но раз закончится самотопством, значит, все. Главную задачу он выполнил, потому ареста можно не опасаться, но отставка воспоследует наверняка. Что ж, он давно подумывал о домике на берегу Черного моря…

Рука командира потянула рукоять машинного телеграфа на себя. С «самого полного» на просто «полный».

Нужно отдать приказ поднимать людей наверх, спасаться – ну и днище взорвать, чтобы корабль затонул побыстрей. «Фрунзе» гибнет не потому, что его победил неприятель, а потому, что полностью исчерпал боевые возможности – но сражение выиграл! Неприятелю разрушать Салоники нечем, все фугасы расстреляны по советскому линкору, а стрелять бронебойными по городу…

Бессмыслица.

Лавров поднял к губам микрофон.

Седой капитан третьего ранга развернул очередной плод радиоперехвата.

– Есть, – сказал.

Поднял трубку связи с боевой рубкой.

– Товарищ командир, по сведениям радиоперехвата противник должен отвернуть в течение одной-двух минут.

В ответ – матерная тирада. Потом – более спокойное:

– Кап-три, мы каждую минуту ждали, что они отвернут. Не дождались!

– Алексей Фомич! Если противник не отвернет, я через две минуты, как советский командир и сын русского офицера, застрелюсь. За то, что подверг жизни товарищей лишней опасности… Но они уйдут.

Наверху молчат.

Трудно будет убивать свой корабль дважды, но отказаться от шанса Лавров не может.

– Черт с тобой, Иван Иванович. Две минуты… нет, даже три.

Ренгартен положил трубку.

Выложил на стол перед собой хронометр, щелкнул кнопкой секундомера.

Ему тоже осталось только ждать.

Орудия линейного крейсера шевельнулись – уточнили наводку, прицел. Залп! Правда, всплески вышли неубедительные, к белым фонтанам не примешиваются огонь и дым разрыва.

Пилот сверчка хмыкнул. Моряки перешли на какие-то сверхоблегченные снаряды? Им видней. Его дело доложить о накрытии. Нет, о попадании. На «Кавуре» новый пожар…

Услышав доклад корректировщика, Лавров кривовато усмехнулся.

– Раз в год и болванка может что-нибудь поджечь…

«Фрунзе» снова ведет огонь, если на итальянцах радовались, прикидывали повреждения противника – то радовались рано. Вот характерный пример влияния единственно верного учения Ленина-Сталина на материальную часть: стрелять нечем, а корабль бьет по противнику.

Бьет учебно-практическими снарядами, они же «ядро стальное образца тысяча девятьсот девятого года».

Их в погребах по десять на ствол. Ровно на три минуты боя.

Пилот «сверчка» следит за сражением. Ему-то кажется, что все только началось. И, пока штурман докладывает об очередном накрытии, успевает заметить, как на мачту «Конте ди Кавура» взлетает пестрый флажный сигнал. Как один из итальянских эсминцев становится борт о борт со стреноженным однотипником, принимает команду. Как близкие накрытия, что окружили потерявшую ход «Ольгу», сменяются промахами: итальянские крейсера заложили циркуляцию и сами себе сбили прицел.

И, наконец, как «Конте ди Кавур» и «Джулио Чезаре» недружно, медлительно, неторопливо подставляют советскому крейсеру уязвимые борта.

– Сейчас… – шепчет пилот. – Ну же! Ну!

Очередной залп с «Фрунзе» накрывает итальянцев -

ничего. И следующий – ничего, но крейсер заметно сбавил ход. Неужели не будет преследовать?

– Противник отходит, – доложил штурман об очевидном.

В стороне – султан из огня и дыма, пятно горящей нефти.

– Противник уничтожил свой поврежденный эсминец.

Эсминец!

Два линкора и два тяжелых крейсера уходят. А «Михаил Фрунзе», быстрый и смертоносный, отстает от врагов, хотя они едва ползут.

Командир «Фрунзе», краснофлотец в звании капитана первого ранга, коммунист – широко перекрестился.

– Слава тебе, Господи… Пронесло, а могло быть и хуже.

Оглянулся на помполита – тот вытирает платком раскрасневшееся лицо.

– Душно, – говорит. – Вентиляция совсем сдохла… Вы что-то сказали, Алексей Фомич?

– Да вот всплыло старорежимное. Еще с империалистической въелось. Чужая торпеда миновала – «Слава Богу». Своя пришла точнехонько – тоже не без того… Понимаю, что мне, как члену партии, не положено, но как тут удержишься?

– Никак, – согласился Патрилос. – Главное, от нашего крейсера драпают четыре тяжелых фашистских корабля, и на дне еще два вымпела, тяжелый и легкий. А у нас…

Привычное уже сотрясение. Залп.

– Девятый, – говорит Алексей Фомич. Мгновение – и усталый человек, которому морская фортуна только что подарила жизнь, а к ней в придачу – адмиральские нашивки, вновь превращается в несгибаемого каперанга Лаврова. Человека, который умеет реагировать быстро – и правильно.

Рука – на рукояти машинного телеграфа. По телефону, в машину, кричит:

– Приготовьтесь убавить ход до малого. И дайте дыма! Побольше! Как только…

Ждать приходится недолго. Очередной залп противника, командир дергает рукоять, орет:

– Дым! Дым давай!

Ни он, в рубке, ни механики в машинном не видят результатов своей работы.

Последний залп по противнику линейный крейсер делает из-под черной шапки дурно сгоревшего мазута. Вот и славно. Противник должен понять – его отпускают не потому, что «Фрунзе» безоружен, но оттого, что им повезло подбить советский крейсер. Он потерял ход, он не надеется догнать и добить врага -а сунешься драться, так проснется и отвесит бронебойных.

Пусть враг думает, что едва спасся, и не догадывается, что почти победил. Это правильно. У моряков «почти» – не считается.

Противник прекратил огонь. Скрылись за кривизной земного шара черные корпуса итальянских линкоров и крейсеров, только мачты скребут небо. Лихо кренясь на развороте, идут на помощь своим подбитым греческие эсминцы. Линейный крейсер тоже рискнул повернуть, на полминуты подставить уходящему врагу избитые були.

В БИПе это видится переплетением красных и синих линий на карте. Красные – наши, синие – их. Вот толстая красная линия – путь «Фрунзе» – удлинилась еще на один отрезок, совершенно прямой. Ни дуг разворотов, ни ломаной, которой крейсер сбивал врагу пристрелку. Прямая линия, что лишь чуть отклонена от точного направления на норд. Курс триста пятьдесят три – в Салоники!

Домой.

Экран радиоуловителя показывает привычное перевернутое «Т», по экрану медленно проползает одинокая точка.

«Сверчок». Мичман Стосюк руководит настройкой только-только ожившего прибора.

– «Кабан-два», уточните позицию… Еще один круг, пошире…

Ренгартен забирает со стола хронометр, прилаживает на запястье. Лицо его, как и всегда, невыразительно. Но это не мешает ему чувствовать вкус воздуха. Фильтрованный, стерильный, но есть в нем и чуть заметная сладость от фальшивого пожара, и горчинка от золы настоящих. Есть кислинка сгоревшего пороха, есть соль моря, которое они только что отстояли.

Михаил Косыгин находит мгновение, чтобы оторваться от руководства аварийными партиями. Нажатие кнопки – и сигнал пронзает внутренности корабля, от киля до верхних этажей башнеподобных надстроек.

– Отбой боевой тревоги, – говорит он. – Получасовая готовность…

Для обитателей боевой рубки и уцелевших дальномерных постов, для артиллеристов, что сидят рядышком – постучи в переборку, услышат, для расчетов орудийных башен, для радистов и зенитчиков – бой, действительно, окончен.

Командир выиграл сражение, но для старшего помощника оно не только не окончено – не разрешено.

Из стальных недр косяком идут доклады. В пробоины поступает вода, прогибаются наспех подпертые переборки – а подпирают их деревом, и огонь пожаров, что никак не желают потухнуть, помогает воде. И несут в лазарет краснофлотцев – обожженных, угоревших, искалеченных непослушным металлом и деревом. К запахам краски, смазки, топлива и пороха прибавляется больничная йодно-эфирная вонь.

Люди поднимаются наверх – туда, где некогда лежал добела надраенный тик. Дерево ушло – размолочено не в щепу, в пыль, сгорело, снесено за борт. Под прогарными ботинками хрустит черно-серый налет, тускло звенит сталь. Но искореженные надстройки, даже через грубые рабочие рукавицы, ласкают руки теплом осеннего эгейского солнышка, которого и не разглядеть между огоньками газорезок.

Вода и пена тушат огонь. Дерево и сталь загораживают дорогу воде, насосы выбрасывают ее наружу. Но дело сделали – люди. Его, Михаила Косыгина, экипаж.

– Крен ноль. Дифферент ноль!

Наверху качает крыльями «сверчок». Снижается в сторону желто-зеленой полоски халкидского берега, где ждет греческий аэродром. По трансляции летят в белесое небо, растворяются в вышине марши Семена Чернецкого. И уже не помполит, а командир корабля сообщает:

– Всем. Мы победили.

По палубам проносится «Ура»!

А в самом низу, отделенный от воды двойным днищем, надевает наушники гидрофона акустик. Итальянские подводные лодки всегда могут быть. А диверсанты – тем более!

Город не видел боя.

Все, что ему досталось, – затихающие звуки гимна, истаявшие вдали мачты – и чуть слышные раскаты орудийных перунов.

Раскаты смерти.

Город не видел смерть, она пряталась за безоблачным небом, за осенним теплом, за свежестью садов и жужжанием пчел – и за невероятной сухопутному глазу выпуклостью моря. Салоники не видели ее лица – теперь они смотрят на тех, кто загородил смерти путь.

Так получилось страшней.

Черно-серый крейсер входит на рейд медленно и величаво, точно гвардеец вышагивает на королевских похоронах. Все, что на нем осталось белого, – кормовой флаг да вымпел на грот-стеньге, да и те теперь, скорей, светло-серые. Ветра нет, корабль едва ползет, флаги обвисли, словно стесняются прорех в бортах. Броневые экраны и переборки, что выдержали удары снарядов и осколков не видно, они внутри. Зато струи воды от помп сверкают на солнце. Насосы натужно выбрасывают воду, выворачивают миф о Данаидах наизнанку: там тщились налить бездонную бочку, здесь стараются удержать на плаву корабль с бортами из одних пробоин.

В трубе зияет дырища, в ней что-то белеет. Сверкает скромная вспышка – не выстрел ли? А если да – из чего?

Над палубе взлетает облачко магниевого дымка. Один из политруков опускает фотоаппарат. Его профессия – не только разговорный жанр. Гораздо доходчивей показать, чем рассказывать, и мичман старательно ловит в объектив все, что можно: на этот раз дымовую трубу. Кожух навылет прошит бронебойным снарядом, но внутри не гарь и жар, а веселые парни в форменках. Черная форма, светлые пятна лиц и повязок, белозубые улыбки… Они победили. Они – живы!

Таким газеты мира запечатлеют экипаж «Фрунзе».

Страшный шрам на крыше орудийной башни в газеты не попадет. Вязкую броню распахало, между экипажем и рвавшейся в башню смертью осталась так, фольга… но осколки внутрь не пошли. Их не было, осколков, и тридцать человек расчета теперь обязаны жизнью американскому инженеру, который убедил заменить цементированные плиты на пластичную сталь.

«Фрунзе» – первый, за ним идет свита. Битый подбитого везет: тот эсминец, который тащит товарища, узнать нелегко: ни пушек на носу, ни надстройки, ни мачты, лихой наклон которой еще утром придавал силуэту «Аэтоса» стремительность. Корабль на буксире узнать легко: флагман отряда, «Базилисса Ольга». На первый взгляд у нее все на месте, пропал только адмиральский вымпел, ну и хода почему-то нет…

Все это совершенно не важно на фоне того факта, что вышло шесть кораблей, а вернулось два. Салоники замирают, по городу успевают пронестись слухи: «Все четыре потоплены, адмирал убит», «Все четыре преследуют итальянцев, ночью нападут на них», «Избиты, отстали», «Выбросились на берег», «Ушли в Пирей, помогать».

На фотографиях останется плотная толпа на берегу, белые спины санитарных карет. Больницы Салоник примут раненых: советских моряков с крейсера, соотечественников с эсминцев. Из шести храбрых корабликов в порту остаются два: те, которым чиниться. Остальные, если не врут, ушли в Пирей. Там нужны крепкие руки, да и торпедные аппараты могут оказаться не лишними.

Вот «Фрунзе» получает главную помощь, без нее никуда: полную заправку! «Самый полный» выжирает из цистерн топливо так, что только держись. Заправку фотографировать нельзя, хотя что секретного может быть в самоходной нефтеналивной барже? Посудина гордо несет на борту имя «Елена». Она толстая, с угольно-черным бортом, у нее кашляет дизель, и выхлопные трубы по бокам – так, что при полной загрузке в рубке не продохнуть от дыма. Никакой корабельной красоты, а от той, мифологической Елены, из-за которой у греков случилась война с троянцами, у баржи разве шалавистость.

– Эй, где «Елена»?

– Дает «Леону», – мхатовская пауза, – мазут.

Краснофлотский юмор. То-то в советском флоте такие же

баржи обходятся вместо имен номерами.

Топливо есть – значит, генераторы не остановятся. Значит, помпы продолжат откачивать воду, и «Фрунзе» не сядет брюхом на дно. Только через трое суток придется подогнать еще одну такую баржу. А еще через трое – еще одну…

– Эй, где «Елена»?

Генераторы – тоже прожорливы. Стащи их на берег – на Салоники не хватит, но городишко поменьше обеспечат электричеством. Сейчас они работают на полную, вокруг суетится механический народ: кто у циферблатов и рубильников, кто у валов и шестерен. Их тоже нельзя фотографировать, пока с постов не сменятся.

Внутри, по центральному коридору, катят тележки: бронебойные и фугасные снаряды из погреба заклиненной кормовой башни переезжают в погреба башен носовых. И это тоже щелкнуть нельзя.

Можно – столовую, там с прибаутками приделывают на место аппарат для раздачи «кока-колы». Можно – грузовую стрелу, на которой сверкает полированными боками рояль.

Можно – толпы людей на улицах, людей, что плачут, и пляшут, и хлопают русских героев по плечу, и готовы потчевать хмельным любого сорта: от самогона из виноградных отжимков до драгоценнейших вин. Можно – женщин, которые не чепчики бросают, сами вешаются на грудь защитникам и победителям. Иван Патрилос произнес все нужные слова о социалистической нравственности и опасности венерических заболеваний… Что осталось в матросских головах посреди ликующего города?

«Умру, но флот не опозорю».

Народ Салоник выказывает восторг, жаркую мгновенную влюбленность. Станет ли это дружбой? Время покажет. Люди дела выказывают приязнь иначе. Она обратилась в топливо, в дополнительные рукава насосов, в металл и звезды сварочных аппаратов. В Салониках нет дока, что вместил бы «Фрунзе» – в два самых больших как раз уместились подбитые эсминцы. Но русские моряки помнят, как их деды чинили в Порт-Артуре подбитые корабли. Как враги их отцов чинили в Стамбуле зловредный, неуловимый, прославленный навеки «Гебен».

Кессонами! Эти железные ящики нужно точно подогнать к корпусу… Ошибешься – останется зазор, не удастся откачать воду. Советские товарищи готовы предоставить чертежи, а инженеры с верфей все эвакуированы!

Вот ее превосходительство министр и запустила в волосы обе пятерни. Прическе конец, но ей не до того. Клио то ли воет, то ли приговаривает:

– Глупая я, глупая…

Опять будет краснеть, но ей, как ни странно, простится. Ее хвалят и благодарят: в Афинах нужна каждая пара рук, а руки квалифицированные – дороже золота. Того самого золота, которое – снаряды, патроны, авиационный бензин. Премьер-министр жив, что с ним, везучим, станется? Дозвонился, сдержанно похвалил. И никого не вернул: ему нужней!

Для ремонта советского крейсера нужны сварщики. Нужны техники и инженеры. Нужны… Хорошо, русские военные моряки сами работы не гнушаются, не ждут, как англичане, когда верфь все сделает за них. От бедности? А кто сказал, что Греция – богатая страна? О, может быть, когда-нибудь… Для Клио, как и для большинства греков, это теперь выражается словами «после войны». Режим действительно стабилизирован, на злых итальянцев можно сваливать что угодно, десятилетиями – при условии, что удастся выстоять сейчас.

В том вся и штука – чтобы выдержать бой, как выдержали сегодня русские. Раскорячились поперек залива Термаикос, на все шестьдесят миль одним кораблем – и Салоники пьяны победой, точно это заслуга всего города, до последнего подметалы!

Отчасти так и есть.

Смысл жизни человека – в том, что он успеет сделать.

А что может военный?

Разрушать?

Как ни старайся, на пустое место кто-нибудь придет, и, не слушая, о каком великом завоевателе воет ветер, начнет строить город.

Экипаж « Фрунзе» город не строил… Полторы тысячи советских парней ходили за него в бой. Потому нельзя сказать, что вон с тем домом в стиле апмир, почти «сталинкой», русские породнились, а модерновая бетонная коробка им чужда. Дворцы и лачуги, заводы и парки, новые кварталы близ моря и старый город на холме – во всем, навеки, останется советский дух.

Но и в сердцах полутора тысяч моряков с «Фрунзе» навсегда поселился кусочек Салоник. Сталь корабля, камень и цемент города, живые сердца – друг в друге…

Неразбериха, и в этой неразберихе высокий худой человек – еще один греческий нос, еще один плащ местного пошива, но совсем как английский – просит, настаивает, требует: проведите его к главному русскому моряку! Сейчас он – голос народа!

Навстречу ему шагнуло изваяние из черного, в золотой отблеск, гранита. Плечи выше подбородка, кулак с голову – а голову венчает маленькая фуражка, козырек прячет лоб. Патрилос не любит казаться сильно умным.

– Ну?

Что бог морской войны знает греческий, пришельца не удивило. Он ухватил помполитову лапищу в две пятерни, затряс бы, но разве твердокаменного большевика пошатнешь? Зато не брезглив: клешня у помполита в золе и окалине, вытирал, но тряпочка оказалась в масле. Помыть не успел – все надо кому-нибудь подсобить.

– Рад… Позвольте выразить искренние поздравления… От лица профессионального союза ткачей…

Патрилос малость опешил. Он на память не жалуется, и помнит: при прежней власти профсоюзы были запрещены. Новой – три дня. Он сам грек, и знает, насколько его народ шустер на коммерцию и политику, но чтобы так?

– Сегодня избрали? – спросил.

И положил поверх обеих рук говоруна свою левую. Теперь если сбежит, то без верхних конечностей.

– Семь лет назад, – гордо отвечал тот. – Но я никогда не признавал нашего роспуска. На последней демонстрации в тридцать пятом наша колонна была самой большой!

А он в ней был?

А если был – с чего такой целенький?

Не важно.

Может, у него есть что полезное для корабля? В Ленинскую комнату фугас с «Больцано» прилетел, выгорела, кумач нужен. А сукно на брюки, а фланель на форменки? Прав Фейербах: была бы материя, при своей швальне краснофлотец с «Фрунзе» всегда смотрится королем. Будет брезент? Пойдет на новые чехлы к главному калибру… Вообще, надо опросить боевые части, кому и что потребно текстильного. Греки сейчас готовы дать все – так нужно брать поскорей, ровно столько, чтобы назавтра они же не захотели пристукнуть не в меру хозяйственного союзника.

– Список запросов на ткань мы сию секунду подготовим, – сказал Патрилос. – Крейсер удивительно тряпичная вещь…

– А причем тут профсоюз? Ткань отпускают хозяева предприятий.

Тут Патрилос удивился.

– А вы тогда здесь зачем?

– От имени профсоюза – поздравить с победой, выразить восхищение, нарастить моральный фактор! Только надо бы собрать митинг, чтобы все слышали…

Да. Митинг. Когда крейсер держится на воде только потому, что воду удается откачивать чуть быстрей, чем она поступает внутрь. В Гражданскую войну бывало и не такое, так и корабли, случалось, тонули. Или горели: на «Полтаве» пожар уничтожил машины, и с девятнадцатого по тридцать третий она была не линкор и не крейсер, а плавучий склад запчастей для других кораблей. Руль – на «Октябрину», надстройку – на «Парижанку», башни – на береговые батареи… Если бы не американский контракт, потрошение закончилось бы тем, что корпус несостоявшегося «Фрунзе» порезали бы на металл.

Впрочем, это не повод ссориться с политиком, который явился вовремя для себя, но не к месту для крейсера. Способ оставить обе стороны более или менее довольными есть, отработан в Штатах до блеска.

– В газету, – сказал Патрилос.

– Что?

– Речь вашу. В письменном виде. Подать в газеты. В нашу, корабельную, в местные, на ваш выбор. Все прочтем. Дадим развернутый ответ, благодарность, высокую оценку рабочего движения среди греческих ткачей.

Высокий мотает головой. Ничего ему не ясно. Значит, Иван Павлович, в кои-то веки ошибся. Перед ним не политик-властолюбец, а дурак. Умный бы понял: советские моряки доброжелательны, но очень заняты. Опять же, кто из местных услышит речь? Газета дойдет до многих, а после осядет в подшивках, останется свидетельством. В числе прочего – успешной работы помощника командира корабля по политической части.

Помполит вдохнул… и тут степенного Ивана Павловича в нем сменил прощелыга Яннис.

– Так вам желательно в гуще народа, с живыми людьми…

В ответ кивки – такие, что, глядишь, голова отвалится.

– Перед вашим геройским экипажем…

Вот взял помполит и снял с работ полторы тысячи человек.

– У нас норов такой, – сообщил Патрилос, вытирая пот. – Кто не работает, тот не треплется. Рот никто не затыкает, но… Собака лает, ветер носит. Ясно?

Слушать ответ не стал.

– Пошли!

Завел к остывающей топке, где после напряжения полного хода проверяют шамотную кладку топок. Секретного ничего, зато термометр, как в песне, «за сорок пять», темень, жирная сажа…

– Вот тебе, – Патрилос протянул гостю корабля тяжеленную киянку. – Отпаши смену – тогда тебя, пожалуй, послушают. Или – катись с загибом в три доски!

Загиб Яннис перевел на язык Гомера еще в сопливые контрабандистские годы… даже гекзаметр удалось соблюсти. Думал: профдеятель сейчас стушуется. Ошибся.

Ткач на удивление спокойно скинул пижонский плащ, полез внутрь. Осмотрел топку: рыжеватый свет лампы-переноски, желтые лица полуголых моряков и все оттенки черного кирпича и металла. Сразу утер пот.

– Припекает, – сказал, – и вентиляции нет. На ткацкой не так черно, зато тут просторней. Эх, вспомню молодость! Чего делать-то?

Скоро он уже подтаскивал шамотную глину. Рядом – визг металла по металлу: вырезают одну из труб, по которым должен бежать пар. Менять будут. Помполит тоже на подхвате, ничуть не стесняется: для ремонта котла он ценен только физической силой. Еще и болтать ухитряется:

– В бою пришлось дать самый полный – а это такой жар, что лучший огнеупорный кирпич становится вроде пемзы, рыхлый и хрупкий. Приходится котел подновлять.

Ткачу, чтобы ответить, пришлось минуту дух переводить.

– Так вы воевали всего полдня.

– Меньше. Полдня мы шли – на позицию, потом назад, причем обратно, скорей, ползли. Бой занял меньше часа, но крейсера живут на пределе – техники, сил экипажа, его воли к победе… Час стреляем, месяц чинимся. Так-то!

За обедом экипаж коротко поздравил греческий товарищ. На заранее заготовленную витиеватую речь сил не хватило.

Да и с сукном вопрос решился.

На прощание Яннис Патрилос пожал ткачу руку и негромко сообщил:

– Ты был пятнадцатый.

– В смысле?

– В смысле до тебя четырнадцать трепачей, едва глянув в топку, позабыв про речи, порскнули на берег. Политиканы, причем тупые. А ты политик так себе, зато человек. Уважаю.

На том и расстались. Сходящий в шлюпку ткач не расслышал, что там помполит бурчит под нос. Да и не знал он русского…

А Иван Патрилос подвел итог истории: «Не все то дерьмо, на что мухи садятся…»

Антинавархос, то есть вице-адмирал, греческого флота Алексиос Лавридис еще плохо знает родной язык. К тому, что у начальника политотдела Янниса Патрилоса и начальника информационного управления Иоанниса Ренгартеноса имена, оказывается, разные, он тоже никак не привыкнет, то и дело называет их наоборот. А уж погоны на плечах и белый крест на георгиевской ленте…

Москва о поощрении фрунзенцев пока раздумывает, а греки, которым герои нужны здесь и сейчас, вручили награды сразу. Говорят, собирались изобрести что-то новое, революционное, но пока кое-кто по старой привычке болтал и обсуждал, в Афинах из бомбоубежища выбрался живой и здоровый премьер-министр – и подписал первый же проект наградной системы, простой и понятный.

«Наградную систему сохранить ту же, что во времена монархии, но короны при орденах и медалях истребить, как не соответствующие актуальному государственному устройству Греции».

При множестве идеологических и практических недостатков этот вариант позволил выдавать награды сразу. Приятной мелочью стало возвращение в казну небольших количеств золота и серебра – упраздненные короны переплавили в слитки. Лейтенант Митралексис стал единственным республиканским кавалером ордена старого образца -уродовать присланный адмиралом Стратосом крест он не стал, да никто на этом и не настаивал.

На груди адмирала красуется командорский крест ордена Феникса. Здорово напоминает русский офицерский Георгий третьей степени. Иван – который Яннис, уверяет, что это естественное, диалектическое развитие: тезис-антитезис-синтез. Все по Гегелю и Марксу. На новой ступени развития лучшее из предыдущих фаз должно быть сохранено.

Греки, видимо, полагают так же: на борту поврежденного флагмана Салоникской артиллерийской ударной группы сверкает новенькими бронзовыми буквами прежнее название.

«Михаил Фрунзе», и точка. Буквы, правда, греческие… Не вдруг и прочитаешь.

Еще вчера линейный крейсер был не то что флагманом -единственным кораблем отряда. Несмотря на раны, корабль остается становым хребтом противовоздушной обороны Салоник: какие бы потери не понесли в бою его зенитные и универсальные батареи, их грозный голос все еще весом. Главное же, «Фрунзе» работает станцией раннего предупреждения, единственной на всю страну. Стоит себе на бочке, чинится, а чуть заметит на радиоуловителе точки неопознанных самолетов, сразу – радио в город.

Тогда по улицам разлетаются мотоциклеты, в колясках которых закреплены отчаянно орущие сирены.

«Граждане, воздушная тревога!»

Греки не унывают, уличные торговцы продают с тележек новоизобретенное «бомбовое» мороженое: самая маленькая порция именуется пятидесятифунтовой. Стеклянные глаза города переклеены крест-накрест полосками бумаги, ветер треплет объявления:

«В течение ночи полиция имеет право стрелять по незатемненным окнам».

И стреляют. Полиции новые методы нравятся: люди, приставленные следить за порядком, склонны думать кулаками. Им по душе простые и грубые решения, потому они думают, что поняли и приняли революцию – хотя на деле приняли лишь бедность страны и жесточайший кадровый голод, помноженные на отчаянную решимость правительства.

Решимость, которая не смеет перейти ограду небольшого дома, что каждую ночь светится, будто новогодняя елка.

Эта неприступная крепость – германское консульство.

Союзник Гитлера ведет войну с Грецией, но самой Германии это пока не касается: от разбомбленного вокзала Афин на Берлин идут поезда, а на гражданский аэродром Салоник исправно садятся самолеты в мирной окраске «Люфтганзы». В недрах германских посольств и консульств работают передатчики, на их невидимый свет летят, как ночные бабочки, итальянские трехмоторные бомбардировщики. Каждую ночь они несут земле тротил. Днем бомбить не смеют. За две недели отучены!

Сегодня у немцев «день Карла Цейсса». С крыш и балконов консульства посверкивает прославленная германская оптика: стекла биноклей и подзорных труб, объективы фото– и кинокамер.

Сегодня жители Салоник усыпали набережные, плотная толпа стоит вдоль пирсов – везде, куда публике открыли проход. Иных зрителей пропустили сквозь оцепление – и Лаврову вновь приходится лицезреть пшеничные усики британского военно-морского атташе в Греции. Напоминать себе: «это союзник», как в империалистическую.

Пусть англичане надменны, пусть их дипломатия лжива и переменчива. Пусть к войне с ними ты готовился последние двадцать лет. Пусть несколько месяцев назад они слали технику твоим врагам и готовились бомбить города твоей страны, союз с ними все же куда лучше, чем вражда.

Главное – выказывать всяческую сердечность… и не зевать.

Алексей Фомич горячо жмет руку представителю самой империалистической державы мира, словно не было ни осени семнадцатого года, с торпедными атаками по Кронштадту, ни весны этого, сорокового, с планами бомбардировки Баку.

– Сегодня удивительно ясное небо, господин вице-адмирал, – сообщает англичанин очевидное.

Чисто английский разговор о погоде – только не про облака, а про «савойи» да «канты». Их нет, но это не значит, что они не явились на праздник. Не могли они такого пропустить, но уже отгуляли – у выхода из Дарданелл, у фракийского побережья, у македонского, у халкидского. Сбрасывали бомбы, роняли с бреющего полета торпеды… Здесь и сейчас им ловить нечего, конвой подходит к порту. Радиоуловитель «Фрунзе» его уже видит, посчитан каждый вымпел – трое суток назад Проливы миновало на два больше. Над мачтами советских и греческих кораблей кружат не только истребители сопровождения – эскадрилья, что прикрывает Салоники, подняла дежурное звено. Судам мало дойти, их нужно разгрузить.

Ночью город будут бомбить? Значит, нужно успеть до темноты.

У некоторых транспортов груз восхитительно очевиден – на палубе видны неясные, но легко узнаваемые профили. Сколько ни кутай их в брезент – приземистые шасси, несоразмерно большие башни, длинные воробьиные шеи выдают советские легкие танки. Устаревшие? Похожие машины который год тихо и неприметно тянут лямку на войне в Северном Китае. Это они спасли Мадрид в тридцать седьмом – и не сумели повторить чудо в тридцать девятом. Славно прошлись освободительным походом по Западной Белоруссии и Украине, приемлемо показали себя при Хасане – и спичками горели под огнем дотов линии Маннергейма. Нормальное, испытанное оружие. Нужно только уметь их применять.

Греки в танковых делах неопытны, у них до сегодняшнего дня двух десятков машин не насчитывалось – и то по спискам. Сколько порядком послуживших «Виккерсов» еще на ходу? Что ж, теперь машин хватит на целый полк, а кому научить – найдется. Недаром к первому же выгруженному на пирс танку немедля спустились по сходням три фигурки в мешковатых комбинезонах. Танк окутался сизым дымком, зарычал. Гусеницы звенят по пирсу – можно ли назвать лязгом и скрежетом музыку? Танк играет на струнах души сражающегося народа. Как их ждут на эпирском фронте…

– Танки! Русские танки! Греческие танки! – летит над городом.

Пройдет месяц-другой и усталый пехотный капитан эллинской армии будет тыкать пальцем в сторону этих машин:

– Греческие танки!

Пленные фашисты будут с почтительным уважением глазеть на боевые машины победителей, и не заметят в углу капитанского глаза одинокой слезы. Грек не хвастается. Он ошалел от радости, увидев свою броню. До сих пор ему приходилось видеть лишь вражескую бронетехнику…

Танки – не единственное подкрепление, которое получат греки. В трюме одного из транспортов, разобранный и сложенный в ящик, лежит «ястребок», он же «хок» – один из многих, но от прочих отличается. У него получше мотор, у него в выколотках пристроились не два, а четыре тяжелых пулемета. Поверх фюзеляжа алой краской выведено: «Мариносу Митралексису от трудящихся Одессы». Он ведь не только советский линкор, он и советские города прикрывал, когда шел на таран. Не от бомб – от большой войны, чтоб ей не начаться совсем!

На транспортах прибыли и трехдюймовые пушки -французского образца, такие же состоят на вооружении греческой армии. СССР разжился ими в Прибалтике. Для РККА – головная боль, орудий немного, а снаряды подавай другой системы. Для греков – строго наоборот. Орудие знакомое, боеприпасы есть.

Приехали и противотанковые ружья, пулеметы, винтовки, но главная из поставок входит в гавань своим ходом. Гремит салютная пушка, приветствует адмиральский флаг дружественного государства. Сегодня эти корабли еще не греческие, над крейсерами и эсминцами вьются флаги и вымпелы с красной звездой, серпом и молотом. Полосатые знамена республики на них поднимут завтра, после церемонии передачи.

Есть такое американское слово: «ленд-лиз».

Советский Союз три дня как участвует в этом хорошем деле, только помогает не Великобритании, а Греции. Американский президент, как ни крути, кругом прав. Если у соседа горит дом, вы ведь не будете продавать ему шланг втридорога? Это не по-людски, даже для американцев! Вы его одолжите…

Грекам нужен флот? Вот он идет.

Три крейсера ПВО – «Червона Украина», «Красный Крым», «Красный Кавказ». У каждого на палубе столько же универсальных орудий, сколько на «Фрунзе» – только линкорного главного калибра у них, понятно, нет. Но зенитная мощь соединения, считай, возросла вчетверо: было двенадцать стволов, стало сорок восемь. На кораблях есть зенитки калибром поменьше, но эти – только для самообороны, ими соседа по строю не поддержишь.

Впереди крейсеров в порт входят четыре приземистых трехтрубных эсминца. «Новики» – три советской сборки, достроены из дореволюционного задела в двадцатых, один успел повоевать в империалистическую и гражданскую, причем за белых, ржавел во французской Бизерте… Именно Лавров привел его в Севастополь! Теперь смотрит на старый корабль как на товарища по беспокойной молодости.

Славное суденышко!

В начале Германской войны они были хороши. Парой могли разогнать чужой дивизион или затравить легкий крейсер: турецкий «Гамидие» удирал только так, с «Бреслау» разошлись, оставив друг другу на память по дыре. Впрочем, где, в журнале русского корабля записано: «временно терял ход».

Уже к концу мировой войны «новики» были не лучшими, а так… Лидировать атаки не им, но по девять торпед они к общему залпу добавят. Да и пушки лишними не окажутся.

Рядом с ветеранами к причальной стенке выстраиваются более крупные корабли. Высокий полубак с характерным ступенчатым подъемом – точно как у американских «фаррагутов», мачты чуть скошены назад, трубы широкие и высокие, видно, что в них отводят дым не от одного котла. Профиль не стремительный, мощный.

Пушки спрятаны за похожими на башни щитами, только сзади открыты. Две спаренных установки спереди, одна сзади. Прищурь глаза или взгляни через туман – может показаться, что это тяжелые крейсера. Или «Фрунзе». Только далеко, оттого и маленький такой.

Эти корабли вынесут шторм любой балльности, усеют море торпедами… только скорость – ни с итальянцами, ни с французами не сравнить. Когда враг может выжать сорок с лишним узлов, их тридцать шесть – совсем немного. Автономность? Тесно им в Черном море, как акуле – в луже на мостовой. Ну, теперь развернутся.

Эсминцы не становятся на бочки, рядком швартуются к причалам. Добро пожаловать в Грецию! Добро пожаловать на войну.

Теперь под командованием вице-адмирала серьезная сила. Все, что обещали перед походом, сбылось. Ни званиями, ни орденами, ни должностью не обошли, разве вместо эскадры Черноморского флота он, Лавров, получил под командование эскадру флота греческого. И все-таки грызет Алексея Фомича некий червячок.

То ли зависть – не то что бы черная, а серенькая такая.

То ли тщеславие – хотя в Салониках только намекни, ногами по берегу не походишь, на руках носить будут.

То ли старорежимный, не изжитый до конца собственнический инстинкт.

Адмирал Лавров считает, что это он победил итальянский флот! Он согласен делиться славой с каждым товарищем-фрунзенцем, с греческими летчиками, с миноносниками Стратоса Теологоса. Они встретили врага во всем блеске мощи и славы. Вместе. Вместе победили, прогнали из греческих вод поганой метлой…

А кому досталась вся слава?

Англичанам.

В тот день, когда русско-греческий отряд спас Салоники, адмирал Каннингхэм перехватил итальянское соединение, что драпало от него, Лаврова – и от греков, заодно. Палачей Афин, почти целеньких, британцы упустили, зато недобитков из-под Салоник приветили славно. Поймали в последний момент, западнее Крита, у мыса Гавдос – и утопили.

Чистенько, красиво, как положено флоту Владычицы морей. Тот Иван, который Иоаннис, уверяет, что так должно выглядеть в эфире идеальное сражение: тишина, треск статики, и одна короткая команда.

«Крейсерам преследованием не увлекаться».

Противник по радио не успел и пискнуть: стало нечем. Два линкора и два тяжелых крейсера александрийской эскадры перехватили итальянцев ночью, засекли радиоуловителями. Казалось бы, нужно выслать в атаку эсминцы, торпеда – классическое ночное оружие, но талант не мыслит по шаблону: Каннигхэм решил иначе. К итальянской эскадре незаметно подкрались линкоры и тяжелые крейсера.

Откуда у англичан взялась такая силища? Сперва Лавров полагал, что итальянцы слишком сильно мечтали избавиться от англичан – и на радостях ошиблись, преувеличили успех.

Выяснилось: нет. Боевые пловцы сообщили по радио правду. Пилоты разведывательных самолетов доложили то, что видели. Они сфотографировали четыре полузатопленных, горящих корабля размером с линкор. Штука в том, что «размером с линкор» – не означает, что это линкор и есть. Боевые пловцы заминировали четыре типично линкорных днища.

Все бомбы исправно сработали.

Две – заставили сесть на грунт александрийской гавани линейные корабли «Уорспайт» и «Малайя», тут промашки не было.

Еще одна досталась фальшивке, линейному кораблю «Центурион». Старик разоружен еще в начале двадцатых, по Вашингтонскому соглашению. Башни у него фанерные, но сверху их от настоящих не отличить. А снизу он и есть линкор. То, что у корабля сняли броню и пушки, на обводах не отражается…

Четвертая бомба разорвала днище и машины авианосцу «Игл» – который заложен был, опять же, как линкор – и все из-за того же соглашения был перестроен в авианосец. Горящее авиационное топливо дало достаточно дыма, чтобы сверху было видно лишь одно: в ряду линейных кораблей нечто здоровенное полыхает от носа до кормы.

Уцелевшие линкоры ко времени визита разведчиков покинули Александрию и на фотографию не попали.

Дальше сработали законы стратегии: ошибка при оценке сил неприятеля в два раза, как правило, ведет к поражению. Другое дело, к какому именно. Одно дело – получить повреждения, уйти в базу зализывать раны – и совсем другое – потерять треть линейного флота.

Лавров усмехнулся. Его старый противник по Балтике сработал безупречно. «Новые римляне» то ли увлеклись борьбой за живучесть, то ли глядеть по сторонам после боя с «Фрунзе» им было нечем, но… Каннингхэм подкрался незаметно.

Дозорные на мачтах итальянских кораблей не заметили, как тяжелые тела вражеских кораблей закрывают звезды. Не увидели слабых отсветов развернутых «к своим» сигнальных фонарей. Не почуяли накатывающую из темноты смерть. Не играли они на Балтике в кошки– мышки с британскими эсминцами!

Первый залп Средиземноморского флота линкоры пятой дивизии встретили в положении «по-походному», со стволами в диаметральной плоскости. Мыши подпустили кота на прямой удар когтей. Он и цапнул – пятнадцатью дюймами главного калибра в упор. Один залп, и исход битвы решен: четыре кабельтова по меркам середины двадцатого века это даже не пистолетный выстрел. Это все равно, что ствол в ухо засунуть. Эффект тот же.

Несколько секунд полета снарядов, за которые уже ничего нельзя сделать, – и три тяжелых корабля охвачены огнем, распяты на лучах прожекторов… Две минуты – и от линейных кораблей «Конте ди Кавур» и «Джулио Чезаре», как и от тяжелого крейсера «Триесте», остались лишь воронки в черной ночной воде. Рядом, во тьме, шел невидимый «Больцано». Почему его отметка не выскочила на экраны британских радиоуловителей? Кто знает. Скорее всего, крейсер шел отдельно, и его прикрыл от засветки остальной отряд.

Крейсер видел гибель товарищей, видел вражеские корабли: в слепящих пятнах прожекторов, в рыжих отсветах залпов. Мог ударить в упор, расквитаться, пока враг слеп от собственного огня, пока радиоуловителям мешают всплески снарядов, а глазастым наблюдателям мешает свой же свет…

Не стал. Почему?

Лавров снова пыхнул вкусным дымком.

В той ситуации у командира «Больцано» было одно оправдание, одна причина дать в машину «самый полный» и уйти в темноту. Причина, которую обеспечил он, Лавров:

пустые, до донышка, погреба. Уцелевшему крейсеру было нечем стрелять.

Сейчас газеты хвалят рассчитанный риск британского командующего, но что было бы, если? В новом клубе дыма – картина несбывшегося.

На англичан обрушивается ответный огонь из тьмы. Калибр не линкорный, но на этом расстоянии и зенитный автомат – страшное оружие. Тем более страшное, что англичане слабо бронируют боевые рубки. И вот – флагманский «Вэлиант» пылает, как пылал в заливе Термаикос «Фрунзе». Командующий убит, флагман превратился в плавучий костер. И сам стрелять не может, и другим не дает рассмотреть цель – на фоне пожара сполохи от орудий «Больцано» не видны. Неуловимый крейсер переносит огонь на второй английский линкор – а если повезет, то доберется и до тяжелых крейсеров.

В этом суть ночного боя. Страшный риск – и шанс для заведомо слабого. Но не для того, у кого нечем стрелять!

«Больцано» скрылся. Скорее всего, успел выгрузить в ночь тихий залп – торпедами. Все мимо, не повезло. Бывает.

С утра запели фанфары, Би-би-си словно с цепи сорвалась. Как же: Британия получила долгожданный Трафальгар. Только аппетит приходит во время еды, и Каннингхэм решил обойти самого Нельсона. Он продолжил преследование разбитого противника – там, где его линкоры бессильны, удар нанес авианосец. Ночная атака итальянской базы в Таранто какими-то двадцатью самолетами принесла баснословный успех. К утру тридцатого октября у губастого дуче из шести линкоров боеспособность сохранил один, и тот забился аж в Неаполь, подальше от страшных британских торпедоносцев.

Залив Термаикос, Гавдос, Таранто. Их нельзя разделить – одна победа вытекает из другой, и доблестный Королевский флот на сей раз сыграл всего-навсего роль легких сил. Все, что было южнее и западнее мыса Кассандра, – всего лишь погоня, но о бое, что заложил фундамент общей победы, английское радио помянуло глухо, американцы-друзья промолчали совсем. По всему выходит, что коварные альбионцы украли у советского и греческого флотов их долю славы.

Лавров не жалуется. Он способен рассмотреть в старом, с Гражданской, противнике – гения морской войны. Он, как никто другой, понимает: в заливе Термаикос итальянцы отвернули исключительно для того, чтобы удрать от Каннингхэма. Сэр Эндрю спас Лаврову карьеру и, вероятно, жизнь. Но это ведь не повод, чтобы не помериться умением?

Сейчас, при трех крейсерах и восьми эсминцах, контрадмирал Лавров снова командир, а не береговой администратор.

Каннингхэм так отличился в битвах «корабли против кораблей», что у противника линкоры перевелись? Так это хорошо. Ему топить уже некого, а у русского флота есть свои традиции. Наивысшую славу Федору Федоровичу Ушакову принесла операция против берега – принуждение к капитуляции крепости Корфу.

Лавров неторопливо выколотил из трубки пепел, подошел к расстеленной на столе карте Эгейского моря. Ничего секретного, кстати – простая навигационная карта. Маяки, глубины… Правда, под некоторыми островами подписана принадлежность. «Греч.» – свои. «Тур.» – эти пока ничем не интересны. Зато «итал.»… Аэродромы на карте не обозначены, но именно отсюда поднимаются самолеты, которые атаковали советский конвой. Два транспорта потопили… многовато. У Греции торговый флот большой, но потери возмещать трудно, постройка в основном заграничная.

Значит, аэродромы стоит извести. Так не пора ли грекам перейти в наступление?

Салоникская ночь требовательна. Ночь требует темноты и тишины. Ночь гасит злые газовые дуги, что срезают искореженный металл надстроек – когда-то нужный, а теперь лишний. Ночь затыкает клепальные машины. Ночью нужно сидеть тихо – и тогда гудящая в воздухе смерть, быть может, опять промахнется.

Заодно можно и поспать – причем роскошно!

Штука не в том, что можно вытянуться в рост – это доступно каждому из фрунзенцев, места на крейсере достаточно. Уединение? Простой краснофлотец может устроиться на койке, задернуть занавеску, отгородиться пусть не от шума вентилятора, не от голосов товарищей, так хоть от вида кубрика. Командиры друг от друга не отгораживаются, их разводит график вахт.

У старшего помощника каюта персональная, но дверь не закрывается, она нужна для того, чтобы в нее стучать. Всегда слышен голос трансляции, всегда активна связь с основными постами. На нем не судьбоносные решения – текучка.

В человеческом организме текучкой занимается сердце -пинками разгоняет кровь по работам и боевым постам, следит, чтобы экипаж не застоялся. Сердце не спит никогда. Старший помощник ухитряется, но экипаж этого замечать не должен… Теперь это проблема другого, а Косыгин может отоспаться за весь последний год. Он не оставит преемника ни советами, ни поддержкой, но в путешествие по ночному крейсеру отправится другой, а Михаил останется в тишине и комфорте командирской каюты.

Один.

С огромным живым телом корабля он связан лишь тонким проводом, что ведет в боевой информационный пост. Этого достаточно. Он пока не адмирал, у которого много кораблей. Линейный крейсер для него больше не живое, дышащее существо, а личное оружие. В голове мелькнул образ: «государственный меч».

Какой же еще? Боевых кораблей первого ранга в частном владении пока не отмечалось.

Михаил обмотал ноги пледом из шотландской шерсти, который купил в Норфолке задешево, поворочался, устраиваясь поудобнее. Британия гонит в США все, что только можно продать за доллары – или даже за центы. Британии нужно оружие – она его получает. Что-то американцы уступают по ленд-лизу, за что-то требуют валюту. За самое нужное просят то, что иначе как от крайнего отчаяния не отдадут: землю.

Что за сверхценность?

Вот она, глядит с продолговатых страниц справочника Джейна на сороковой год. Американский эсминец-флешдекер, сиречь с ровной, без полубака, палубой. Совсем не новый тип, отвоевал прошлую войну, но для охоты за немецкими подводными лодками годится. Еще недавно такие кораблики были одним из условных противников на учениях, теперь станут союзниками в настоящих боях. Нужно заново вбить в мозг их профиль – с пометкой «свои».

Страницы справочника сменяют друг друга.

Итальянцев – вот у кого стремительные силуэты! – тоже нужно помнить назубок. Враг пока не добит, только потрепан.

Как и «Фрунзе».

Линейный крейсер чинится. В Салониках нет дока нужных размеров: те, что есть, рассчитаны на эсминцы, и оба заняты, в них чинятся «Леон» и «Ольга», что подбиты в недавнем бою. Мелькала мысль выкупить у Турции плавучий док, в котором обслуживают линейный крейсер «Явуз», он же некогда «Гебен». Увы, советско-греческий корабль слишком велик и для этого дока. До большой модернизации влез бы, а после… Двести пять метров длины означают, что ближайшие сооружения нужного размера – в

Севастополе. Путь на Родину, увы, заказан: через Проливы боевой корабль воюющего государства никто не пропустит. Еще есть доки на Мальте… но там рядом много итальянских аэродромов и нет Мариноса Митралексиса с его именным «ястребком».

Что делать? То, что делали русские моряки в Порт-Артуре: царизм не озаботился обеспечить главную базу флота на Дальнем Востоке нужными ремонтными мощностями. То, что делали немцы в империалистическую войну со все тем же «Гебеном» – турки оказались не распорядительней русских.

Грекам, в отличие от них, простительно: «Михаил Фрунзе» свалился на них нежданчиком. И ничего, справляются.

Корабельной стали в Салониках оказалось достаточно. Сварщики нашлись. Корабельные инженеры тоже: Патрилос уверяет, что, судя по фамилиям, большинство – с острова Самос. Шуршали теоретическими чертежами, разглядывали схемы повреждений. Пришла пора лезть к пробоинам – разглядывать рваное железо, временные деревянные щиты. Потом в порту замерцали огоньки сварки…

Через три дня к борту крейсера осторожно подвели огромные железные ящики без двух сторон: открыт верх и один из боков. Прижали к борту – открытой стороной впритирку к обшивке. Помпы «Фрунзе» осушили эти коробки за минуты – и давление наружной воды прижало к борту уже не «ящики» или «коробки», а кессоны. По сути – маленькие сухие доки, персональные для каждой большой пробоины.

Там, внутри, плечо к плечу работают греки и русские. Союзники удивились, когда экипаж крейсера взялся помогать в ремонте: на Западе это не принято. Решили, что из недоверия к их специалистам. Иные с завистью говорят, что у советского корабля команда состоит из инженеров. Это не так, но «Фрунзе» – лучший корабль советского флота, и люди на нем – лучшие. Вот и весь секрет, а ремонт спорится.

Кроме заделки пробоин и восстановления оборудования, корабль перекрашивают. Его боевая раскраска не напоминает ни британский монотонный шаровый, ни пеструю итальянскую «двойную рыбью кость». Там, где проходят кисти, линейный крейсер становится темно-синим или угольно-черным. Как починится, будет ему работа – набеги на итальянские порты, в которых грузят войска для отправки на Эпирский фронт.

Шуршат страницы справочника. Рука прихватывает лишнего, и вот – совершенно ненужная страница. Флот Франции, авианосец «Беарн». Бронированная полетная палуба, двухэтажный ангар. Сейчас находится в Форт-де-Франс на Мартинике – или патрулирует вокруг. Режим Виши надувает щеки, изображает морскую мощь. А толку – после капитуляции? Сюда бы авианосец, под греческий флаг – и «Фрунзе» не придется прятаться в ночной мгле, стрелять по площадям, без корректировки…

Михаил Косыгин откладывает справочник. Минуты, которые он оторвал ото сна, чтобы вспомнить профили врагов и союзников, вышли. Сегодня ему не будут сниться самолеты. Разве старт «сверчков» с катапульты привидится.

Командир доволен своим кораблем. Что в том, что «Фрунзе» не слишком нов, впервые почуял килем воду аж в далеком четырнадцатом году? Косыгин прожил на свете дольше, и совсем не старик. В этом одна из особенностей больших кораблей – они должны жить долго.

Большой корабль проходит через годы, как сквозь шторм. Время обращает великолепные механизмы в устаревший утиль, но человеческие руки совершенствуют корабль, и он идет по кампаниям, как по волнам: от смотра к смотру, от ремонта к ремонту, от боя к бою. Старение сводится к докладам комиссий: «Оборжавление второго дна поверхностное, на глубину до миллиметра при общей толщине в одиннадцать миллиметров. В остальном состояние настила второго дна вполне удовлетворительное…»

С бортовой авиацией дела тоже – вполне удовлетворительные.

Самолетов на линейном крейсере снова полный штат, приехали с первой же поставкой. У прибывших из Союза новых «сверчков» обычные швецовские моторы, но и они вполне в состоянии вести бой с итальянскими истребителями-бипланами, да и от чего поновее отобьются. Так что, как только «Фрунзе» избавится от кессонов – сразу в море, тренировать прием самолетов на полном ходу…

Командир крейсера не замечает, как планирование перетекает в чуткий «старпомовский» сон. Михаилу Косыгину снится ночное небо, близкие, руку протяни, звезды – и та, которая не спит у ватмана с чертежами новых поплавков. Она и без американских моторов подарит корабельным машинам дополнительные пять узлов скорости…

У человека, что, полузакрыв глаза, сидит перед радиоприемником, новая должность и новое звание. Временные, как у англичан: в советском флоте Иван Иванович Ренгартен все еще капитан третьего ранга, но здесь, в Греции, – целый плиархос, сиречь капитан первого ранга. В каком-то смысле это даже понижение: господину Лен Гао-тену не раз предлагали генеральские контрпогоны армии Северного Китая, но седой мудрец с молодым лицом неизменно отвергал всякую официальную позицию, отчего его вес на политических весах только рос.

Такова уж китайская традиция. Не первое тысячелетие правители уговаривают доблестных мужей идти на службу – и перестают их считать доблестными сразу, как получают согласие. Тот, кто живет в тростниковой хижине, может не мечтать о дворце, но всяк, у кого есть дворец, мечтает о дворце побольше. Значит, его совет можно купить. Значит, его верность продается. Значит… какой он, к демонам, доблестный? Для народа – еще один чиновный хищник из тех, что тысячелетиями терзают Поднебесную. Для правителя -еще одна ненадежная фигура в вечной игре.

В двадцатом веке поменялось не так и много: тростниковую хижину с успехом заменяет крытый брезентом грузовик, живописные лохмотья – полевая офицерская форма без знаков различия. И что-то, что не подделает ни разбойник, ни мошенник.

Многие китайцы считают, что это – «Дэ». Штука, противоположно-дополнительная к Дао, Пути. Обычно Путь – это накатанная дорожка, пусть и не всегда легкая. Дэ – сила, что позволяет переть через мировой хаос напрямик к цели – оставляя за собой просеку, наметку нового Дао… Мудрец может сказать, что прокладывать новые дороги – тоже Путь.

Сам Ренгартен с такой трактовкой не согласен. Для него и «Дэ» и «Дао» – нечто, что распространяют помполиты, именуя единственно верным учением Ленина—Сталина. Он таким не балуется.

В варварской Европе его особенность назвали бы Удачей, там до сих пор верят в героев-одиночек – даже в век механизированных войн и аналитической стратегии. У англичан отметка «везуч» в личном деле морского офицера – гарантия трудных заданий и быстрой карьеры… если везение не повернется спиной.

Впрочем, ни с русскими, ни с китайским проблемами никакой богатырь один на один не справится. Вопрос размера. Чтобы вышел толк, к любой, самой жирной единице нужно пририсовать немало нулей. Вот и выглядывает из-за плеча господина советника безымянная сила – краешек, тень, эхо воли ста восьмидесяти миллионов советских людей.

Генералы не удивлялись, когда операцию возглавлял человек без звания. У него ведь и имени нет. Гао-тен – «высокая лоза», описание сложения и выправки. Не родился же господин Лен с офицерской осанкой? Значит, псевдоним. Фамилия, кстати, тоже подходит как нельзя точней. «Лен», что значит «морозный, холодный», – отлично сочетается с мертвым лицом и инеистыми волосами. Если это – семейное, то какого он роду-племени?

Не европеец, точно. Вот слухи о принце из давно забытой династии – ходят. «Мужи, не принимающие подношений» перевелись пару тысяч лет назад, еще в эпоху Хань? Тем удивительней видеть одного из них своими глазами.

Странному человеку без имени и прошлого не обязательно даже показывать бумагу от маршала, в которой изложены его полномочия. Китайский генерал берет под козырек:

– Слушаюсь, господин Лен.

Японцы разобьют его армейскую группу наголову, но потратят на это больше суток, а Ивану Ренгартену достаточно нескольких часов. Впрочем, до того он заезжал к другим людям.

«Летающие тигры», американские добровольцы-наемники. Эти не раз показывали «не принимающему подношений» советнику средний палец. Шутили, что славный малый Гао-тен надел маску европейца: черты лица похожи, но не то, не то…

Когда дошло до настоящего дела:

– Сделаем, Гао-тен. Подумаешь, зенитные батареи!

Обычно осторожные, в том вылете они дрались насмерть,

рвались сквозь зенитный огонь – и потеряли четыре машины. Больше, чем за всю предыдущую войну. Потом были стаканы с неразбавленным виски – за убитых, радиоприемник, хрипящий на нью-йоркской волне, доллары за риск от фирмы «Кертисс-Райт»… Тогда Иван Ренгартен пристрастился к Гершвину и Салливану, а заодно раскурочил новейший японский радиоуловитель – за него и дрались. Сама установка была достойна нервного хихиканья: могла заметить пролет самолета, но не размер, не направление и не количество объектов. Штуковина почти бесполезная -если не знать, что у нее внутри.

Сверхсекретный полостной магнетрон попал в руки советских и американских специалистов. Один из его потомков посылает импульсы с грот-мачты «Фрунзе», другие выстроились от Балтийского моря до Черного, ощупывают небо – а Иоаннис Ренгартенос слушает «Bess, You Is My Woman Now». Привык думать под мюзиклы, кусочки информации складываются сами собой.

Кусочек первый: связь с Афинами восстановлена, премьер-министр цел, правительство функционирует. На всякий случай резервные команды собирают в Ларисе и Коринфе. Клио пока остается в Салониках: это второй по размеру промышленный центр страны и единственный, который не парализован бомбежкой. К тому же именно в Салоники прибывает советская помощь… Где же ей еще находиться?

Столице и Пирею досталось крепко, но порт восстановил работоспособность за неделю. Остальное… Три тысячи убитых, сто тысяч бездомных. Большая часть – жители «беженских» кварталов, где дома сносило не попаданием -ударной волной. Второй раз такое врагу не повторить: англичане передали грекам схемы испытанных убежищ, на прочность их проверила немецкая авиация. Их строят одновременно с разбором завалов, обломки разрушенных домов идут в новый бетон – наполнителем. За варварство итальянского флота платить приходится итальянской армии – греки на фронте перестали брать пленных.

В Эпире обстановка напряженная, но не критическая, противник остановлен, силы вторжения вытянуты колбаской вдоль побережья. Греческая армия завершает мобилизацию, в тылу формируются новые дивизии с использованием советской и британской техники. Контрудар – вопрос ближайшего времени. Греки ждут. Чего ждут?

Если взглянуть на театр войны шире, то итальянцы везде топчутся на месте, а в Сомали и Эфиопии даже сдают назад. Англичане тоже вот-вот нанесут удар. От того, кто начнет наступление первым – англичане или греки, зависит, куда противник попытается перебросить резервы. Хорошо бы начать операции одновременно. Идеально – если получится насыпать дуче соли на хвост еще где-нибудь.

На ум немедленно приходят Додеканезские острова. Пока они в руках фашистов, у Греции тыла нет: куда не доберутся вражеские самолеты из Албании, они дотянутся с аэродромов Родоса. С другой стороны, море пока греческое, этим надо пользоваться. Месяц-два промедления – и возможность уйдет.

Значит, грекам операция против островов нужна как воздух. А Советскому Союзу? Большая политика определяется тем, что итальянский дуче попал в безвыходное положение. Будь разгром на море не столь решительным, ему бы гордость не позволила просить о помощи Гитлера. Германского фюрера дуче всегда считал подражателем, прилежным учеником. Вторым. Но у немцев победы, а у итальянцев… Муссолини некуда деваться, придется смирить гонор. Просить – самолеты, дивизии… толковых генералов.

Вопрос: а получит ли он помощь, и, если да, когда и сколько?

И да, и нет.

Нет: потому что кроме Тройственного пакта между Германией, Италией и Японией теперь есть Двойственный, между СССР и Греческой Республикой. Формулировки строго те же, и помощь тоже – только против агрессора, уже идущие войны не в счет.

Чтобы напасть на Грецию, немцам придется одновременно напасть на СССР. Это авантюра за гранью рассчитываемого риска. Безумие , далеко не благородное. Могут на такое пойти нацисты?

Могут и пойдут.

Формально Союз договора с Германией не нарушил. Будь в августе тридцать девятого подписан пакт о ненападении -другое дело, такой договор требует не участвовать в группировках, враждебных другой стороне, и не поддерживать ее противников ни в какой форме.

Немцы такой пакт предлагали, но сами же не захотели расторгать договоры с Италией и Японией.

Итог – пакт о нейтралитете. Обязательство не бить в спину, пока сосед воюет, и только. Дружественные отношения с его врагами не ограничены ничем, кроме вступления в войну на их стороне.

Союз в войну пока не ввязался, исключительно потому, что Италия войну не объявила. Дуче с компанией надеялись, что Союз поспешит объявить ее сам, чем спустит курок «Тройственного пакта» и получит разом два новых фронта, германский и японский. Не дождались, дураков нет.

Разумеется, великие державы после бомбежки своих кораблей не имеют обыкновения молча утираться, но существуют и более оригинальные способы отомстить обидчику, чем прямой удар по зубам.

Один из таких способов и пошел в дело. С первого ноября сорокового года СССР присоединился к акту о ленд-лизе.

Помощь идет исключительно Греции, которая с Германией не воюет, так что буква пакта Молотова-Риббентропа не нарушена. На деле к арсеналу буржуазной демократии присоединился арсенал демократии народной. Теперь за противниками фашистов, Англией и Грецией, словно за господином Гао-теном, стоят и сурово хмурятся две действительно великие державы.

Потому Гитлер не может не напасть.

Ему деваться некуда.

Или бить – или явиться просителем о мире, позволить существование просоветского государства на Балканах. Признать поражение без войны – после польского блицкрига, после триумфов в Норвегии и Франции… Невозможно.

Когда товарищ Сталин выбрал игру по греческому варианту, он от имени страны взял обязательство: принять удар германской военной машины не позднее весны сорок первого. И – выдержать!

Шансы на это хорошие. Во всяком случае, это лучше, чем ждать, решатся немцы высадиться на тот берег Ла-Манша, или предпочтут пойти по проторенной Наполеоном дорожке. Теперь не придется гадать, можно знать и готовиться. Компенсация предопределенности – дополнительный фронт против общего врага, да какой! Укрепления линии Метаксаса гарантии не дают: линию Мажино прорвал вермахт, линию Маннергейма обошел советский флот. Зато в Греции множество горных перевалов, хватит не на один рубеж обороны, и защищать их будет пехота устойчивей французской. Есть перешейки, которые простреливает флот, что распробовал вкус побед. Есть народ, который понимает, за что дерется.

Большая война – по весне, зато в Африке немцы помогут дуче уже сейчас. Скорее всего, авиацией – ее можно перебросить почти мгновенно. Это никак не нарушает советско-германского пакта о нейтралитете, хотя вполне может случиться так, что русские моряки и летчики – под греческим флагом и с восьмиконечными звездами на крыльях – схлестнутся с немцами через считанные недели.

Стук в дверь. Кого принесло?

– Товарищ капитан первого ранга! Ответ на ваш запрос… И это… поздравляю.

На пороге каюты – вестовой. У парня в руках сложенный пополам бланк. Что ж, запросов начальник информационного отдела эскадры рассылал множество.

Ренгартен протянул руку за бумаженцией. С ней поздравляют – раз. Текст отпечатан, значит, сообщение шло через

общий канал. Выходит, не срочно и не секретно. Вестовой, похоже, растерян: улыбается на удивление глупо. Выходит, награда, причем с выдумкой, а не очередной орден или звание. Вот в информационном посту и решили порадовать недавнего командира.

Вестовой топчется на пороге.

– Разрешите идти?

Разреши такому… А ведь это может быть не награда, а задумка эскадренного «молчи-молчи». Недурной способ внезапно, но ненавязчиво заглянуть в несколько офицерских кают. На этот случай…

– Марш к особисту. Доложишь, что я слушаю Нью-Йорк, сейчас конкретно – «Порги и Бесс» Гершвина. Не перепутай.

– Так точно. Слово в слово доложу. Разрешите идти?

– Идите.

Если это проверка, особист о ней пожалеет: как раз Ренгартену можно слушать что угодно – это не низкопоклонство перед Западом и не моральное разложение, а издержки службы. Разведка давно приспособилась использовать совершенно невинные радиотрансляции для передачи кодированных сообщений. Что до фиксации станции и передачи, так дела разведки могут быть весьма вредны для здоровья, не понимать этого особист не может.

Тем более, такие дела, ради которых управление информации посчитает нужным сотрудничество с особым отделом…

Заочно испортив настроение особисту, Ренгартен развернул сложенный вдвое лист. Что пишут?

«Капитану второго ранга Ренгартену Ивану Ивановичу вступление в брак в гражданкой Греческой Республики… разрешить».

– Занятно, – сказал новоявленный жених. В былые времена он поднял бы брови – теперь лицо осталось бесстрастным. Никакого запроса с просьбой жениться на Клио… да, в бумаженции все верно, именно на ней – он не отправлял. За месяц их отношения немного потеплели. Сейчас он ждет каждой встречи – и на каждой собран, спокоен и официален. Точно как и Клио.

Они нормально работают вместе, как добрые старые знакомые – это хорошо, это дает время, возможность получше узнать друг друга нынешних. Совершенно неясно, удастся ли вновь притереться так, чтобы получилось что-то большее, чем доброе сотрудничество старых знакомцев.

Так что то, что он держит сейчас в руках – не чудо.

И никак не разрешение.

Это приказ.

Ренгартен вздохнул и сделал радио чуть громче. Над вводной стоит поразмыслить. Вопрос первый: знает ли Клио, а если знает – то будет ли краснеть после того, как прибьет?

В мэрии Салоник, где прочно обосновалось министерство труда и вооружений, очень похожее сообщение было принято отнюдь не так тихо.

Товарищ министр, едва отложив трубку прямой связи с Афинами, вдавила кнопку звонка – и не отпускала, пока перед столом не возник секретарь.

– Запланируйте на завтра встречу с начальником информационного отдела эскадры. Это все.

Попробовала сосредоточиться на графиках перевозок… не вышло. Глаз постоянно цепляется за чернильницу – точно как тогда, когда «Фрунзе» принимал на броню палуб авиабомбы или стоял в проливе один против пяти. Так, словно она снова может потерять своего героя…

Так и есть. Может. А все Афины, все Первый, чтоб ему и его жене-британке пусто было. На дворе середина двадцатого века, а в ход идет средневековая логика династических браков! Русские помогают больше англичан. Передали целый флот с добровольческими командами, гонят через проливы конвои с самолетами, танками, пушками, пулеметами… Британцы столько дать не могут – но у товарища премьера жена-англичанка. В Афинах опасаются, что это смутит главного союзника. Вдруг в СССР решат, что ночная кукушка перекукует любые поставки? Премьер подумал – и вспомнил о старой истории тридцать пятого года и ее неожиданном продолжении. Решил, что это лучше, чем разводиться самому.

Жена у него умница и молодец, мужа вытащила из островной ссылки аккуратно и точно вовремя. Развод она не заслужила… А Клио заслужила, что ее надежды бросили на камни, словно отслуживший свое пароход, который уже не в состоянии принести владельцу никакого дохода, кроме страховой премии?

Если Иоаннис узнает о приказе-разрешении… Клио о таком и думать не хочется. Но – пересилила себя, представила, что будет, если он узнает об этом не от нее. Он может снова исчезнуть, на этот раз окончательно. Превратится в «господина Лен Гао-тена»…

Потому она расскажет все, и будет надеяться, что Иоаннис не воспримет обуявший Афины кретинизм, как ее инициативу. Любит, не любит, но дурой он ее считать не должен!

Пока он не придет, Клио будет смотреть на крышку от чернильницы.

Ренгартен вошел в кабинет быстрым шагом. Коротко кивнул – как всегда в этот месяц. Сухо предложил:

– Ознакомься.

На стол лег бланк стандартной, несекретной радиограммы.

– Это, – сказал он, – не моя инициатива. Доказать, увы, ничем не могу. Разве тем, что на интригу мне не хватило бы времени.

Развел руками – слишком размашисто. Зато внимательный взгляд остался прежним.

Клио замерла. Осторожно опустила глаза на текст.

То же самое.

Зеркально.

– У меня, – медленно проговорила она, – тоже не было времени. Да и Москва может сейчас из Афин веревки вить, а не наоборот…

– Наоборот тоже. Ты не представляешь себе, насколько вы нужны Союзу. Вы – наш южный фланг.

Клио медленно склонила голову.

Они равно могут подозревать друг друга в подлости. Но никто из них за пять лет разлуки не поглупел.

Поэтому никто не говорит о красивых, но неправильных вещах: уйти из правительства, подать в отставку со службы… Каковы бы ни были правительства, Россия и Греция никуда не делись – как не исчезли итальянские фашисты и германские нацисты. Бросить всех своих… подло. Сохранять верность тому, кто хоть раз ударил в спину -бессмысленно.

Ренгартен присаживается к столу – сбоку, притягивает к себе лист бумаги. Вслух сказать можно не все.

Клио встала, заглянула через плечо. Едва удержалась, чтобы не положить руку на украшенный колючими восьмиконечными звездами погон. Что он пишет?

«Если в наркомате флота мыслят категориями, достойными царских сатрапов, значит, там переродились. Если Галлер считает возможным, подобно николаевскому полковнику, решать, на ком должны жениться его офицеры -ему пора уйти в отставку».

Капитан третьего ранга угрожает сместить наркома? Что ж, за рубежом ему удавалось изничтожать глав государств. Шансы у него есть. А у Клио есть что приписать ниже.

«Раз грекам так важна дружба СССР – целесообразно, чтобы жена советского командира занимала должность выше, чем муж английской журналистки».

Опыт государственного переворота у Клио есть, спасибо товарищу премьеру. Скромная служащая мэрии оказалась одним из ключевых звеньев октябрьского переворота. Теперь у нее вместо озеленителей под рукой профсоюзы, военная промышленность и тайная полиция. Уже можно играть, а если посчитать Иоанниса…

Группу, что провела переворот, создал он. Надо будет -повторит. Так что Первый сидит в своем кресле до второй серьезной ошибки: первую он сделал, когда решил, что может распоряжаться личной жизнью своих товарищей по кабинету.

Ренгартен перетянул бумагу к себе. Подписал – своим именем и тремя иероглифами в столбик.

– Лен Гао-тен тоже часть меня, – объяснил, – и сердится куда сильней Ивана Ренгартена.

В голосе послышалась улыбка.

Клио села рядом – ни дать ни взять, вторая Высокая Договаривающаяся Сторона. Вывела торопливую закорючку.

– Раньше у тебя подпись была сложней. Красивей.

– Раньше я и расписывалась не каждый день… Кстати, почему не в двух экземплярах?

– Мне не надо. Я тебя шантажировать не собираюсь. Но если ты боишься руки Москвы…

В ответ – шелест сминаемой бумаги, щелчок зажигалки. Пляшущий на мраморной плитке огонь, точно жертва старым эллинским богам. Пепел нужно размешать, но Клио не боится испачкать или обжечь руки.

– Вот так, – говорит она.

Трет ладони одну о другую.

Сказано, верней, написано, почти все. Раз заговор, значит, придется таиться, притворяться послушными и верными. Принять приказ, благодарить за него. Изображать счастливую пару…

Или быть ею?

Двое в кабинете молчат.

Страшно говорить первым.

Страшней бомб и снарядов, страшней разлуки.

Клио вернулась на министерское место, сидит, подперев подбородок переплетенными пальцами.

Ренгартен стоит у окна. Разглядывает порт сквозь бумажные кресты на окнах.

– У меня есть еще одна бумага, – говорит он.

– А? – Клио обернулась.

– Точней, она у нашего секретчика. Но она есть. «Ренгартену разрешается иметь на берегу столько девушек, сколько сочтет нужным.» Подпись – не Галлера. «И. Ст.»

Клио подняла брови. Как пять лет назад.

– И? – спросила.

– Одна – допустимое решение. Если ты этого хочешь, конечно.

Он – сказал. Клио – нахмурилась.

– Я предвижу эпидемию вскрытых вен и повешений на воротах, – предупредила она. – Совесть не замучает?

Он пожал плечами.

– Я никому ничего не обещал. Но случись что, переживу. Я же каменнолицый остзейский циник.

– Остзейский или китайский?

– Сейчас, вообще, греческий. Вопрос про совесть… Это значит – да?

– Мы попробуем, – ответила Клио. – Главное ввязаться в бой, а там будет видно.

Иван Ренгартен впервые задумался над тем, какова будет жизнь с женой, которая приняла предложение руки и сердца цитатой из Наполеона.

Яннису Патрилосу – хорошо. Он сидит за столом в собственном кабинете на берегу. Так почему он заперся на ключ и грызет ногти, точно юнга на контрабандистской шхуне?

Потому, что СССР – страна свободная. Если сказано, что помимо поставок оружия Греции будет оказана помощь добровольцами, то речь идет именно о добровольцах.

Среди поставок значится, между прочим, «линейный крейсер образца 1914/37 года», то есть «Михаил Фрунзе».

Только что корабль без опытного, попробовавшего вкус победы экипажа?

Металлолом.

Потому перед помполитом стоит восхитительно простая, в формулировке своей, задача.

Сделать так, чтобы полторы тысячи краснофлотцев, что служат на «Фрунзе», добровольно вызвались оказать интернациональную помощь дружественному греческому флоту. А парни Родины не видели – год! А Севастополь – в трех днях пути!

Вот Яннис Патрилос и заперся в каюте, поразмыслить. Что-нибудь непременно придет в голову, ведь все самое страшное позади. Осталась спокойная политическая работа, и уже не его дело – следить, чтобы бравые командиры не угробили вместе с кораблями слишком много людей. Тех людей, которые решают все…

Не утонет же полуостров Халкидика?!

Яннис Патрилос прохаживается по кабинету из угла в угол, руки сложены на груди, пальцы выбивают по предплечьям барабанную дробь. Его азарт разбирает: есть идеи!

Кое-какие мысли есть и у немецких штабистов. То, что Советский Союз поменял политическую географию Европы – не повод, чтобы прекратить рисовать стрелы на картах. Уже готова первая версия плана, рискового даже по германским меркам. Одновременный удар по Греции и ее русскому союзнику – то, что на первый взгляд кажется невозможным. Минует зима, и на скалы греческих фронтов нахлынут серые волны пехоты в фельдграу. Где перехлестнут – вслед рванется танковая группа.

Карандаш прижимается к линейке, цветной грифель обегает трафарет. Синяя стрелка указывает на Салоники!

Потоп назначен на пятнадцатое мая сорок первого года.

Бой в заливе Термаикос. Первая фаза

Бой в заливе Термаикос. Вторая фаза

Бой в заливе Термаикос. Третья фаза

Схема 1. Попытка перехвата первой волны бомбардировщиков греческими истребителями

Схема 2. Бой Мариноса Митралекиса с первой девяткой бомбардировщиков

Схема 3. Бой двух КРИ против второй девятки бомбардировщиков

Схема 4. Бой двух КРИ против третьей девятки Cant Z.1007

Схема 5. Бой двух КРИ и четырех PZL P.24 против 12 Fiat CR-42

(все даты даны по новому стилю)

До РАЗВИЛКИ

1904-1905

Русско-японская война

27 мая 1905 года. Разгром Второй Тихоокеанской эскадры в Цусимском сражении.

Под влиянием поражения формируется комплекс взглядов, соответствующий будущей «старой школе»: ориентация на сравнительно небольшой, сбалансированный, хорошо обученный флот для артиллерийского боя на дальней дистанции.

1906

10 февраля. Спуск на воду линейного корабля «Дредноут».

1909

3 марта. Заложены линейные корабли типа «Севастополь», в том числе «Полтава».

1910

24 июня. Заложен линейный корабль «Джулио Чезаре».

10 августа. Заложен линейный корабль «Конте ди Кавур».

1911

27 июня. Спущен на воду линейный корабль «Полтава». 29 сентября. Начало итало-турецкой войны.

1912

Покупка Грецией «скаутов» «Аэкос», «Иеракс», «Леон» и «Пантир».

8 октября – начало Первой Балканской войны.

18 октября – окончание итало-турецкой войны, к Италии отходят Ливия и, де-факто, Додеканезские острова.

2 декабря – подписание мира с Турцией Черногорией, Сербией и Болгарией.

3 декабря – поражение турецкого флота в бою при Элли.

Добровольное присоединение к Греции Крита и Самоса.

1913

18 января – поражение турецкого флота в бою при о. Лемнос.

28 января – возобновление Первой Балканской войны.

30 мая – окончание Первой Балканской войны. Греция получает Салоники.

29 июня – болгарские войска без объявления войны атакуют Сербию и Грецию. Начало Второй Балканской войны.

10 августа – Бухарестский мир. Окончание Второй Балканской войны.

1914

Май. Вступил в строй линейный корабль «Джулио Чезаре».

1 августа. Германия объявила войну России. Начало Первой мировой войны.

Декабрь. Вступил в строй линкор «Полтава».

1915

23 мая. Италия вступает в мировую войну на стороне Антанты.

27 октября. Высадка англо-французского корпуса в Салониках.

1916

Октябрь. Антанта требует сдачи греческого флота. Требование удовлетворено.

1917

8 – 16 марта. Февральская революция в России.

17 марта. Начало убийств офицеров на русском Балтийском флоте. Флот теряет боеспособность.

29 июня. Греция вступает в мировую войну на стороне Антанты.

7 ноября. Октябрьская революция в России.

22 декабря. Начало сепаратных мирных переговоров в Брест-Литовске между РСФСР и державами Центрального блока.

РАЗВИЛКА

1918

10 февраля. Смена главы советской делегации на переговорах в Бресте. РСФСР подписывает Брестский мир.

11 февраля. Создание Донецко-Криворожской республики.

19 февраля. Начало Ледового похода Балтийского флота.

9 марта. Л.Д. Троцкий подает в отставку с поста наркома внутренних дел.

12 – 17 марта. Переход линкора «Полтава» из Гельсингфорса в Кронштадт.

Брестский мир.

14 марта. Л.Д. Троцкий назначен народным комиссаром РСФСР по военным делам.

28 апреля. Окончательное занятие Донецко-Криворожской республики германскими войсками.

10 мая. Наркомом РСФСР по военно-морским делам назначен Ф.А. Сергеев (Артем), бывший глава Донецко-Криворожской республики.

29 мая. В Кронштадт прибывает последний отряд кораблей Балтийского Флота.

11 ноября. Подписание Компьенского перемирия между Германией и странами Антанты.

Франция возвращает Греции эсминцы «Аэтос», «Ие-ракс» и «Леон».

Участие Греции в военной интервенции в Россию.

1919

5 мая. Начало Второй греко-турецкой войны.

24 ноября. Пожар на линейном корабле «Фрунзе». Корабль получил серьезные повреждения.

1921

12 ноября – 6 февраля. Вашингтонская морская конференция девяти держав.

1 – 16 марта. Кронштадтский мятеж.

1922

10 ноября. Лозаннский договор. Окончание Второй греко-турецкой войны. Греко-турецкий обмен населением.

1923

26 марта. При испытаниях глиссирующего торпедного катера погибает нарком флота СССР Ф.А. Сергеев. Обострение партийной борьбы в СССР. Борьба за подчинение флота армии.

12 апреля. Наркомом флота СССР назначен Е.А. Беренс.

29 августа – 27 сентября. Инцидент на Корфу.

31 августа. «Джулио Чезаре» и «Конте ди Кавур» обстреливают греческий остров и город Корфу. Капитуляция Корфу.

1924

21 января. Смерть Ленина.

Февраль. Осуждение «троцкизма». Троцкий снят со всех должностей в РРКА, исключен из Политбюро и ЦК. Военный нарком – Фрунзе, флот оперативно, но не организационно подчинен армии.

1925

8 февраля. Заложен легкий крейсер «Тренто».

22 июня. Заложен легкий крейсер «Триесте».

31 октября. Смерть Фрунзе. Новая дискуссия о положении флота примерно совпадает с фазой внутрипартийной борьбы групп Бухарина-Сталина и Зиновьева-Каменева.

1926

Восстановление линейного корабля «Полтава» включено в шестилетнюю программу развития флота.

24 октября. Спущен на воду легкий крейсер «Триесте».

1927

Неурожайный год, зерновой кризис. Обострение дискуссии в партии, армии и флоте.

5 марта. Создание сил береговой обороны РККА.

6 марта. Создание бригад морской пехоты, а также авиации РККФ.

7 марта. Смерть Е.А Беренса от инфаркта.

14 марта. Наркомом флота СССР назначен Л.М. Галлер.

27 мая. Разрыв отношений между Англией и СССР.

15 июня. Англо-японское соглашение Чемберлена-Исии по Дальнему Востоку и Китаю.

«Военная тревога 1927 года»

18 июня. Нота Бриана с требованием признания СССР долгов предыдущих русских правительств.

Ликвидация французских и британских концессий в СССР. Американские концессии рассматриваются как своего рода щит от возможных бомбежек и диверсий.

10 октября. Спущен на воду легкий крейсер «Тренто».

В планы первой пятилетки внесена модернизация линкора «Полтава» в качестве линейного крейсера.

1928

16 января. Статья Бухарина об «учебе у США» в области зернового хозяйства и необходимости зайти дальше США в вопросе укрупнения и индустриализации зерновых хозяйств. Начало коллективизации.

15 августа. Заложены тяжелые крейсера «Канариас» и «Балеарес».

1929

Июль-декабрь. Советско-китайский конфликт на КВЖД.

24 октября. Биржевой кризис в США, начало Великой Депрессии.

29 декабря. Советско-американское соглашение о торговле и предпринимательской деятельности.

Партийный кризис, связанный с «перегибами» в ходе коллективизации и сопротивлением индустриализации с привлечением иностранных капиталов.

С линейного корабля «Полтава» демонтировано две башни для нужд береговой обороны Дальнего Востока.

1930

Легкие крейсера «Тренто» и «Триесте» переклассифицированы в тяжелые.

22 апреля. Заключен Лондонский морской договор.

11 июня. Заложен тяжелый крейсер «Больцано».

Июнь – июль. Блок Сталина-Бухарина (уже так) уверенно разбивает региональную оппозицию на съезде.

Начало реализации «программы Леонтьева» по выкупу иностранных концессий или их преобразованию в паевые предприятия.

1931

12 января. Советско-американский договор о преимущественном развитии ДальнегоВостока.

20 апреля. Спущен на воду тяжелый крейсер «Балеарес».

28 мая. Спущен на воду тяжелый крейсер «Канариас».

Открытие первой очереди комплекса малых ГЭС на Дальнем Востоке с крупным долевым участием «Алькоа».

Декабрь. Оккупация Японией Маньчжурии.

1932

С линейного корабля «Полтава» снята боевая рубка для установки в качестве второго яруса на линейном корабле «Октябрьская революция».

1933

22 апреля. Пущен авиамоторный завод «Красный Кертисс».

19 августа. Вступил в строй тяжелый крейсер «Больцано».

18 сентября. Линейный корабль «Полтава» переведен в Норфолк для перестройки по американскому проекту.

Октябрь. Линейные корабли «Джулио Чезаре» и «Конте ди Кавур» встали на коренную модернизацию.

1934

12 октября. Вступление СССР в Лигу Наций.

19 декабря. Денонсация Японией вашингтонских соглашений 1922 г.

Разгром «правой оппозиции Рыкова-Томского». Бухарин уходит с большинства занимаемых им постов. Большая чистка в НКВД, в том числе силами армии.

Борьба за влияние в Средиземноморье

1935

28 февраля. Землетрясение на о. Крит.

1 – 19 марта. Либерально-националистическое восстание на греческом флоте.

3 октября. Вторжение Италии в Эфиопию.

10 октября. Монархический переворот в Греции.

18 ноября. Лига Наций вводит экономические санкции против Италии, запретив поставки оружия и некоторых видов стратегического сырья. Великобритания отказывается закрыть для итальянских судов Суэцкий канал, что определяет исход войны.

1936

Апрель. После модернизации спущен на воду линейный корабль «Конте ди Кавур».

13 апреля. Премьер-министром Греции становится Иоан-нис Метаксас.

22 июня – 21 июля. Конференция в Монтрё. Установлен новый режим черноморских проливов, обеспечивающий свободное движение коммерческих судов как в мирное, так и в военное время, а также и военных кораблей причерноморских стран, но только в мирное время.

12 июля. СССР присоединяется к Лондонскому морскому договору.

17 июля. Начало гражданской войны в Испании.

18 июля. Тяжелые крейсера «Канариас» и «Балеарес» захвачены мятежниками.

4 августа. Иоаннис Метаксас объявил о существовании заговора против государства и установил военную дикта-туру.

10 октября. Линейный корабль «Полтава» спущен на воду. Линейный корабль «Полтава» переклассифицирован в линейные крейсера. Линейный крейсер «Полтава» переименован в «Михаил Фрунзе».

25 ноября. Германия и Япония заключили «Антикомин-терновский пакт».

Декабрь. После модернизации спущен на воду в строй линейный корабль «Джулио Чезаре».

12 декабря. Китай: арест Чан-Кайши в Сиани, захват маршалом Чжан Сюэляном гоминьдановской авиации. Формирование правительства Единого Фронта под общим руководством Чжан Сюэляна.

1937

Захват ряда судов, в том числе советских, франкистским флотом. Суды над экипажами с нарушением международного призового права.

20 января. Линейный крейсер «Михаил Фрунзе» вступил в строй.

Февраль. Заложены эскадренные миноносцы «Базилевс Георгиос» и «Базилисса Ольга».

16 марта. Бой у Барселоны между «Михаилом Фрунзе» и испанскими тяжелыми крейсерами. «Канариас» потоплен.

Апрель-май. Заложены эсминцы типа «Сольдати» первой серии.

Май – попытка бонапартистского переворота Тухачевского, военное положение в СССР, чистка в армии.

7 июля. Начало японо-китайской войны.

6 ноября. Италия присоединяется к «Антикоминтерновскому пакту».

1938

«Михаил Фрунзе» занимается конвоированием советских судов в Республиканскую Испанию.

25-26 февраля. Второй бой у мыса Черчелль. Республиканский флот потопил тяжелый крейсер «Балеарес».

29 июля – 11 августа. Бои у озера Хасан.

5 августа. Англо-японский договор о ненападении.

«Джулио Чезаре» и «Конте ди Кавур» занимаются конвоированием итальянских судов в националистическую Испанию.

Вступили в строй шесть эсминцев типа «Сольдати».

1939

7 февраля. Падение Мадрида. Конец Испанской Республики.

4 апреля. Вступил в строй эсминец «Базилисса Ольга».

13 апреля. Великобритания предоставлет Греции гарантию. Предварительное соглашение о предоставлении Грецией Великобритании в случае совместных боевых действий аэродрома и военно-морской базы на острове Крит, в заливе Суда.

22 мая. Заключен «Стальной пакт» между Италией и Германией.

13 марта. Первое боевое применение «пуэрка роха» – советского истребителя И-21.

16 июня. Падение Каталонской Республики.

Линейный крейсер «Фрунзе» отправлен в Норфолк для переборки машин и второй модернизации.

1 сентября. Нападение Германии на Польшу. Начало войны в Европе.

Кризис

1939

3 сентября. Англия и Франция объявляют войну Германии.

5 сентября. Заявление правительств США о нейтралитете.

6 сентября. Заявление правительства СССР о нейтралитете. 17 сентября. СССР объявляет о необходимости создания

нейтральной зоны в бывшей Восточной Польше. Вступление советских войск на польскую территорию.

19 сентября. Столкновение частей РККА и вермахта под Львовом. Во избежание перерастания конфликта в войну советские части вынуждены отступить от города. Немецкие части получают приказ приостановить продвижение на восток.

Советские – не сближаться с немецкими ближе, чем на десять километров.

20 сентября. В Москве начаты переговоры между СССР и Германией об установлении демаркационной линии.

21 сентября. Установлена демаркационная линия западнее городов Гродно-Ковель-Броды-Стрый.

3 октября. США устанавливают 300-мильную полосу безопасности вокруг Американского континента.

28 ноября. Нота правительства США к правительствам СССР и Финляндии.

12 декабря – 21 января 1940. Вашингтонские переговоры между СССР и Финляндией.

27 декабря. Вступил в строй эсминец «Базилевс Георгиос».

1940

2 февраля. Начало советско-финской войны.

3 февраля. Бомбардировка Хельсинки советской авиацией.

16 февраля. СССР исключен из Лиги Наций.

9 апреля – 8 июня. Датско-норвежская операция. Оккупация Германией Дании и Норвегии, Великобританией – Исландии.

5 мая. Хельсинская десантная операция. Гибель линейного корабля «Марат».

12 мая. Московский мирный договор между СССР и Финляндией. Финские флот и авиация ограничены по численности, запрещены подводные лодки и бомбардировщики.

10 мая. Началась битва за Францию.

10 июня. Италия объявляет войну Великобритании и Франции.

22 июня. Капитуляция Франции.

3 июля. Атака британским флотом французской эскадры в Мерс-эль-Кебире.

9 июля. Бой у Пунта-Стило.

14 июля. Линейный крейсер «Михаил Фрунзе» завершил вторую модернизацию в США.

19 июля. Бой у мыса Спада.

1 августа. Началась битва за Британию.

15 августа. Греческий крейсер «Элли» потоплен итальянской подводной лодкой.

5 сентября. В Румынии главой правительства назначен Ион Антонеску.

10 октября. Умер вождь и диктатор Греции Иоаннис Метак-сас.

24 октября. Линейный крейсер «Михаил Фрунзе» миновал Суэцкий канал.

25 октября. Левый переворот в Греции.

27 октября. Линейный крейсер «Михаил Фрунзе» прибыл в гавань Салоник.

28 октября. Нападение Италии на Грецию. Бой при Салониках.