В истории Италии XVI век (по-итал. Чинквеченто) — время ярчайшего расцвета культуры Возрождения в первой трети столетия и ее медленного угасания в последующий период, вплоть до начала XVII в. Первый из этих этапов получил название Высокого Возрождения, второй — Позднего Возрождения.

В XVI в. Италия по-прежнему оставалась политически раздробленной страной. Наряду с крупными государствами — Неаполитанским королевством, Папской областью, Флорентийской республикой (с 1569 г. — Великое герцогство Тосканское), Миланским герцогством и Венецианской республикой — существовали и небольшие государства: герцогства Парма и Пьяченца, Модена, Мантуя, Феррара, Урбино, республика Лукка и Сан Марино, маркграфство Монферрат. Их разнородные политические интересы препятствовали объединению страны. В XVl в. сильнее, чем в предшествующее столетие, судьбу Италии определяли внешние факторы — гегемонистские устремления крупнейших европейских держав, результаты великих географических открытий, завоевательная политика Османской империи. Раздробленная Италия не смогла успешно противодействовать захватническим действиям Франции, Испании, германского императора, которых прельщали богатства страны и стратегическое значение ряда ее территорий, прежде всего Миланского герцогства. В ходе Итальянских войн, которые продолжались более полувека — с 1494 по 1559 гг., государства Апеннинского полуострова нередко оказывались в разных враждующих лагерях. Они создавали лиги, присоединявшиеся то к одной, то к другой из воюющих сторон, однако все эти союзы были непрочными, равно как и их военные успехи. Итальянские государства в силу своего традиционного соперничества и претензий на ведущую роль в перипетиях политической жизни на полуострове были не в состоянии создать мощный союз для решительного отпора иноземным захватчикам. Об этом убедительно свидетельствует весь ход Итальянских войн, оставивших глубокий след не только в судьбе страны, но и в развитии ее культуры.

Напомним основные события этих войн. В 1494 г. войска французского короля Карла VIII вступили на территорию Северо-Западной Италии, почти беспрепятственно прошли на юг и в феврале 1495 г. заняли Неаполь. Целью похода провозглашалось восстановление прав Анжуйской династии на Неаполитанское королевство, которое принадлежало тогда

Арагонскому дому. Поход Карла VIII сопровождался грабежами, насилием, разбоем. Испания, под верховной юрисдикцией которой находилось Неаполитанское королевство, не оказала поначалу поддержки королю Ферранте I. Не поспешили с помощью и другие итальянские государства, что способствовало быстрому успеху французского войска. Лишь весной 1495 г. была создана «Святая лига» — в нее вошли Венеция, Милан, Папское государство, Испания, германский император, — вынудившая французов после кровопролитного сражения летом того же года покинуть Италию.

Вскоре, однако, между участниками лиги обострились противоречия. Усилилась давняя вражда Венеции и Милана из-за крепостей Ломбардии, и Светлейшая начала искать поддержки своих притязаний у Франции. На содействие последней надеялись также Флоренция, спорившая с папой из-за влияния в Тоскане, и папа Александр VI Борджа, который в свою очередь рассчитывал с помощью французов создать для своего сына Чезаре Борджа государство в Романье. Такая расстановка сил в Италии подтолкнула французского короля Людовика XII, не отказавшегося от надежд вернуть Неаполь и создать в Ломбардии оплот для успешного продвижения на юг, начать осенью 1499 г. войну с Миланом. Успех французов был обеспечен не столько их военным преимуществом — у миланского герцога Лодовико Моро было отличное войско, — сколько предательством начальников крепостей и поддержкой, оказанной завоевателям со стороны населения, недовольного деспотическим правлением герцога. Овладев к концу года Ломбардией, король Людовик XII включил ее в состав своих владений. Он отбил попытку Лодовико Моро вернуть Милан в феврале 1500 г. (герцог был взят в плен и окончил жизнь в одном из французских замков), а в ноябре того же года заключил договор с Испанией о разделе Неаполитанского королевства. Жители Неаполя, Капуи, других отошедших к Франции городов сохранили верность своему королю и оказали решительное сопротивление французам. Однако последним удалось к весне 1502 г. овладеть королевством, не получившим никакой поддержки от других итальянских государств. В последующие годы Франция и Испания, несмотря на договор 1500 г., вели войну за владение отдельными территориями Неаполитанского королевства, вовлекая в нее итальянских правителей.

Итак, к началу XVI в. два крупнейших итальянских государства — Миланское герцогство на севере и Неаполитанское королевство на юге — были разгромлены. В этой тяжелой для страны ситуации итальянские правители, пытаясь добиться собственных выгод и равновесия сил на полуострове, меняли союзников, переходили из лагеря в лагерь. Наиболее активными в этой политике были Венеция и Папское государство, враждовавшие между собой из-за влияния в Романье: Венеция воспользовалась падением власти Чезаре Борджа для усиления своих позиций. Экспансия Венеции, которая расширила свои владения не только в этой области, но и в Ломбардии и на юге полуострова в Апулии, сплотила против нее многие итальянские государства. В 1504 г. папа Юлий II создал антивенецианскую лигу — в 1508 г. она оформилась как Камбрейская лига, — в которую вошли также Франция, Испания и германский император. Война Камбрейской лиги с Венецией в 1509 г. обернулась для последней тяжелым поражением, несмотря на героизм венецианцев, проявленный в битве при Аньяделло. Светлейшая утратила многие города в Северной Италии — они были захвачены французами — и отказалась от своих владений в Романье и Южной Италии. За этими событиями последовала новая перегруппировка сил. Главной угрозой для итальянских государств опять стали французские войска, удерживавшие Ломбардию вместе с имперскими отрядами. Для борьбы с ними под лозунгом «изгнание варваров» папа Юлий II создал в 1511 г. «Святейшую лигу», объединившую ряд североитальянских государств и Испанию, чье войско стало главной военной силой лиги. В решающем сражении под Равенной в апреле 1512 г. «Святейшая лига» потерпела поражение, но французы не сумели закрепить победу: после перехода их союзника — германского императора на сторону лиги они были вынуждены оставить Милан и крепости в Ломбардии. Пострадала и сохранявшая нейтралитет Флоренция: папа разрешил испано-швейцарским отрядам взять с нее контрибуцию и разграбить город. Чтобы избежать погрома, правительство Флорентийской республики решило в марте 1513 г. сдать город и уплатить контрибуцию, а также приняло требование папы вернуть к власти во Флоренции Медичи, которые были изгнаны из города в 1494 г.

После смерти Юлия II на папский престол под именем Льва X был избран Джованни Медичи, что прочно связало Флоренцию с политикой Папского государства, позиции которого резко усилились. Это привело к очередной перемене в расстановке политических сил в Италии. Венеция заключила союз с Францией, папа — с Испанией. Противоборствующие группировки столкнулись в битве при Мариньяно в сентябре 1515 г. Победу одержало объединенное франко-венецианское войско во главе с королем Франциском I. Теперь Франция и Венеция безраздельно господствовали в Ломбардии. Договор 1517 г. закрепил сложившееся положение. Но уже в 1519 г. ситуация снова изменилась: избранный в Германии императором молодой Карл V Габсбург, соединивший этот титул с обладанием испанской короной, стал крупнейшим властителем в Европе, лелеявшим планы создания мировой державы. Он немедленно заявил о своих претензиях на Милан, поставив целью изгнание французов из Италии.

Активные военные действия между ним и Франциском I начались в 1521 г. и завершились битвой при Павии весной 1525 г. Французы были разбиты, а сам король Франциск I оказался в плену. Не встречая больше сопротивления, испанские войска вели себя в Италии все более разнузданно и безнаказанно грабили страну. Весной 1527 г. они захватили Милан. Объединившиеся в 1526 г. в Коньякскую лигу Генуя, Флоренция, Милан, Папское государство, к которым присоединилась и Франция, не сумели этому противостоять. Разгул жестокости и насилия иноземцев в

Италии достиг предела, когда в мае 1527 г. немецкие наемники Карла V и его испанские солдаты захватили Рим. Они подвергли пыткам и издевательствам жителей города, убили более тысячи человек, причем погибло множество женщин и детей"Рим был разграблен, многие здания разрушены, пострадали и античные памятники. Разграбление Рима стало крупнейшим национальным унижением Италии в годы войны. Изнуренные ею стороны заключили в августе 1529 г. мир в Камбрэ. Карл V получил титул «короля Италии» и право на владение Неаполитанским королевством, за Францией остался Пьемонт. Большая часть страны оказалась под властью Испании. Однако прочного мира все равно не было — соперничество Франции и империи Габсбургов продолжалось еще тридцать лет, вплоть до заключения мира в Като-Камбрези в 1559 г. Он закрепил преобладающее влияние Испании на полуострове. Под ее юрисдикцией оказались Неаполитанское королевство с островами Сицилия и Сардиния, Миланское герцогство, ряд приморских территорий Тосканы. Многие небольшие государства попали в фактическую зависимость от Испании. Независимость сохранили республики Венеция и Генуя, герцогства Савойское и Тосканское, Папская область. Мир в Като-Камбрези подвел черту под Итальянскими войнами.

В XVI в. Италия вступила богатой, высокоразвитой страной, с множеством процветающих городов. Итальянские купцы вели активную торговлю со странами Европы и Ближнего Востока. Флорентийские банкиры финансировали французских королей, а генуэзские — испанскую корону. В то же время единый внутренний рынок складывался в Италии медленно. Здесь послужили серьезным препятствием и длительная война, и политическая раздробленность. В XVI в. экономика страны переживала пору заметной трансформации — если сокращалось производство в одних отраслях (например, в сукноделии), то намечался подъем в других (в производстве шелковых тканей и бумазеи). Кризис в промышленности обозначился лишь в первые десятилетия XVII в., когда Италию начали быстро обгонять Англия, Голландия, Франция, где государство последовательно осуществляло протекционистскую политику. Такую политику пытались проводить и некоторые итальянские правители — в Савойе, Тоскане, но в целом страна не имела тех экономических выгод, которые другим приносила сильная централизованная власть. Поступательному экономическому развитию Италии мешали традиционные формы хозяйствования в промышленности, господство феодальных отношений в деревне (система фермерства начинала складываться лишь в Ломбардии). Отрицательную роль играл отлив капиталов из промышленности и финансового дела в земледелие. Этот процесс усилился в период Итальянских войн — помещение капитала в земельную собственность оказалось более надежным и прибыльным. Широко распространилось строительство вилл, принадлежавших знати и верхушке купечества. Усиливался нажим на крестьян-арендаторов, восстанавливались давно забытые повинности, связанные с личной зависимостью крестьян. Усиление престижа феодальной знати порождало стремление состоятельного купечества покупать землю и титулы (продажу титулов и званий — князя, герцога, маркиза, барона в больших масштабах практиковали испанские наместники). Все это вело к численному росту рядов знати. Увеличивалось количество лиц, принадлежавших к «благородному сословию», и за счет испанского дворянства, оседавшего в стране. Титулованная знать составляла окружение монархических правителей итальянских государств, получала от них феоды с судебной и административной властью на местах. Она задавала тон не только в политике, но и в нравах, быте, оказывала определенное воздействие и на развитие культуры. Городская верхушка старалась равняться на дворянскую аристократию.

Резким контрастом этому образу жизни было положение средних слоев городского населения, но особенно трудового люда, не говоря уже об основной массе крестьянства. Именно эти слои более всего страдали от разорительных войн и связанного с ними повышения налогового гнета, от прямого произвола городских и сельских работодателей. Следствием всего этого были крупные городские восстания — в Генуе, Неаполе, Флоренции, других городах, а также крестьянские бунты. Контраст между роскошью верхов и удручающей нищетой низов итальянского общества XVI в. отмечали многие современники. Бедствия народа были предметом глубоких размышлений и деятелей культуры, и политиков.

Противоречия в общественной и культурной жизни Италии усилились в связи с проникновением в страну в 20-40-е годы из Германии и Швейцарии различных реформационных учений — лютеранства, анабаптизма, кальвинизма. Оживились и традиционные формы ереси. В Италии, однако, не сложилось мощное реформационное движение, хотя идеи реформы церкви еще в последние десятилетия XV в. проповедовал Джироламо Савонарола. Резко осуждая обмирщение церкви, он призывал к восстановлению принципов раннего христианства, к моральному очищению верующих, аскетизму и негативному отношению к радостям и утехам светской жизни. Проповеди Савонаролы имели большой успех. С особой силой он обрушивался в них на мирские интересы и поведение Лоренцо Медичи и его окружения, осуждал тиранические методы его правления во Флоренции, ратовал за восстановление республиканских порядков.[1] Преображение церкви, города и горожан монах-проповедник считал условием превращения Флоренции в главную спасительницу всего христианского мира. Идеи Савонаролы получили широкий резонанс, имели немало сторонников и после его отлучения от церкви и гибели на костре в 1498 г.

Преследования еретиков и протестантов усилились в Италии после решений Тридентского собора (1545-1563 гг.), осудившего всякие отклонения от ортодоксального христианского вероучения и попытки изменить существующую структуру церкви. Активную борьбу с вольнодумством разного толка повел созданный в 1540 г. орден иезуитов, действовавший во многих странах Европы. Немало итальянских гуманистов и реформаторов было вынуждено эмигрировать в Швейцарию, Германию, Голландию. К концу XVI в. в Италии сложилась удушливая атмосфера католической реакции, когда слежка за духовной жизнью людей и доносы в суды инквизиции стали повседневным явлением, а высшей добродетелью считалось религиозное благочестие в ортодоксально-католическом духе. Церковная цензура бдительно следила за всеми изданиями, запрещая книги по малейшему подозрению в ереси. В такой атмосфере культура Возрождения несла тяжелые утраты — достаточно вспомнить преследования за инакомыслие философа Джордано Бруно, инквизиционный суд над ним, длившийся несколько лет и завершившийся преданием огню великого мыслителя в 1600 г.

В длительной, охватывающей два с половиной столетия истории ранессансной культуры Италии на XVI в. приходятся два завершающих ее этапа — Высокое Возрождение и Позднее Возрождение. Первый из этих этапов (с конца XV в. до конца 30-х годов XVI в.) — период высочайших творческих свершений Ренессанса и одновременно начальная пора кризисных явлений в гуманистической идеологии, литературе и искусстве Возрождения. Это время широчайшего общественного признания светской ренессансной культуры, но и пора углубления ее идейной дифференциации, обострения ее конфликта с католической церковью, которая увидела в ней угрозу своему господству в духовной сфере. Позднее Возрождение (с 40-х годов XVI в. до начала XVII в.) — время постепенного угасания ренессансной культуры в этом противоборстве: Контрреформация стала в немалой мере также и Контрренессансом. Изменяются ведущие направления развития культуры — лидируют уже не гуманитарные дисциплины, как это было в XV в., хотя им удалось сохранить достаточно высокий уровень, а натурфилософия и естествознание. Мощно заявляют о себе ренессансный театр и музыка. Эти структурные изменения в культуре Возрождения определялись не только общеисторическими факторами, условиями ее развития, но и внутренними закономерностями ее эволюции, ее собственной логикой.

Важным стимулом развития культуры Возрождения в первые десятилетия XVI в. стало книгопечатание, по уровню которого Италия занимала одно из ведущих мест в Европе. Крупнейшим центром издательского дела в начале столетия был «Дом Альда» — типография Альда Мануция в Венеции, где печатались сочинения античных авторов, выверенные и откомментированные гуманистами, и труды самих гуманистов. «Дом Альда» получил широкую европейскую известность и стал своеобразным средоточием гуманистической культуры Высокого Возрождения. Размаху книгопечатания во многом обязан укреплением своих позиций итальянский национальный язык, начало формированию которого положили Данте, Петрарка, Боккаччо, поднявшие значение тосканского (флорентийского) диалекта. Именно этот диалект обретает в XVI в. лидерство в Италии, становясь общенациональным. Проблема формирования итальянского языка занимала многих писателей и мыслителей. Трактаты и диалоги о языке — одно из таких сочинений, принадлежащее Макиавелли, публикуется в настоящем издании, — споры о том, какой диалект должен лечь в его основу, отстаивание престижа национального языка перед латинским — все это стало характерной чертой культурной жизни Италии в XVI в. Утверждение в литературе и официальном делопроизводстве итальянского языка было тесно связано с процессом складывания национального самосознания. Более отчетливые формы эти процессы приобрели в последующие столетия.

Длительность истории итальянского Ренессанса, богатый многосторонний культурный опыт, который был им накоплен к XVI в., сказались на характерной особенности культуры Высокого и Позднего Возрождения: ей было свойственно стремление оценить и осмыслить достижения уже не только античной культуры, но и национальной, особенно ранних этапов Ренессанса. Эта тяга к синтезу проявлялась в разных сферах творчества, например в литературе XVI в., о чем свидетельствуют и тексты Кастильоне, Бембо, Джелли, публикуемые в настоящем издании.

Высокое Возрождение, представляя яркий спектр различных течений во всех областях культуры, обнаруживает и четкую синтезирующую линию, которая свойственна прежде всего творчеству гениев этой эпохи — Леонардо да Винчи, Микеланджело, Рафаэлю, Макиавелли. Особенно велик был вклад в культуру Высокого Возрождения многостороннего таланта Леонардо да Винчи — мыслителя и ученого, художника и инженера, для которого постижение реального мира, природы и человека стало главной задачей творчества. Наука и искусство были в его представлении взаимодополняющими сторонами познания. В науке он ставил превыше всего роль опыта, без освоения которого не мыслил истинной теории, живопись же считал близкой науке. Изучая натуру, художник воссоздает ее на полотне и тем постигает, но может и превзойти природу, полагал Леонардо, так как способен придумывать «бесчисленные формы животных и трав, деревьев и пейзажей». Возвеличивая творческую мощь человека, Леонардо поднимал на новую ступень гуманистические представления о нем, выработанные в ренессансной мысли предшествующего столетия, и в то же время шел к более решительному разрыву с ортодоксальным христианским мировоззрением. К этому разрыву вела его и пантеистическая философия, понимание Бога в неразрывной слитности с природой, вера в способность человеческого разума познать заложенные в ней божественные принципы. По-видимому, не случайны слова младшего современника Леонардо — Вазари, имеющиеся в первом издании (1550 г.) его «Жизнеописаний наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих»: «И таковы были причуды его ума, что, философствуя о явлениях природы, он стремился распознать особые свойства трав, продолжая в то же время наблюдать круговращение неба, бег луны и пути солнца, вследствие всего этого он создал в уме своем еретический взгляд на вещи, не согласный ни с какой религией, предпочитая, по-видимому, быть философом, а не христианином». Правда, во втором издании (1568 г.) Вазари снял «обвинение» Леонардо в ереси, но не следует забывать, что это было уже время разгула католической реакции.

В художественной теории Леонардо да Винчи продолжал линию, намеченную выдающимся гуманистом и теоретиком искусства и архитектуры Леоном Баттиста Альберти. В отличие от флорентийских неоплатоников — Марсилио Фичино и Джованни Пико делла Мирандола — Леонардо полагал, что гармония, пропорциональность могут быть присущи и самой реальности, а не только ее идеальному образу: «Разве ты не знаешь, что наша душа состоит из гармонии, а гармония зарождается только в те мгновения, когда пропорциональность объектов становится видимой или слышимой?»[2] Объективная реальность гармонии раскрывается в познании, и роль в нем познающего субъекта столь же велика, как и роль самой реальности. Отсюда и исключительно важная функция глаза, воспринимающего чувственную красоту мира: «Он — окно человеческого тела, через него душа созерцает красоту мира и ею наслаждается».[3] Воспроизведение этой красоты в искусстве и прежде всего живописи Леонардо отождествлял с процессом познания мира. Научный эксперимент и живопись теснейшим образом переплетались в воззрениях Леонардо и его собственной практике ученого и художника. Важна и другая сторона мировидения Леонардо — его рационализм, убежденность в упорядоченности, пропорциональности мироустройства, как и в способности человека постигать ее посредством математики, значение которой гениальный ученый абсолютизировал, возводя ее в ранг универсального метода науки.

Ренессансное искусство обогатил один из величайших художников Возрождения — Микеланджело Буонарроти, с его интересом к познанию мира, с его стремлением воплотить гармонию человека и природы. Микеланджело рано обрел свою собственную тему: героику борьбы. Наиболее естественно она могла выразиться в образе человека, наделенного особой мощью, обладающего прекрасным обнаженным телом, которое занимает главенствующее место в его творчестве. Мир Микеланджело воспринимается прежде всего пластически, даже его живописные фигуры обладают выразительностью, свойственной скорее скульптуре. Художник нередко ограничивается лишь намеком на изображение окружающей среды — архитектуры или пейзажа, — именно тело является для него носителем и выразителем качеств души. Его увлекают величие и драматизм человеческого бытия, он весь устремлен к воплощению сильных страстей и внутреннего напряжения. Может быть, отсюда в его творчестве так остро ощутимы тревога, беспокойное выражение силы, скованной, но жаждущей раскрытия. Красота и сила выразительной пластики Микеланджело никогда не были для него самоцелью, но всегда средством воплощения достоинства личности. Вера в человека, в его красоту, творческую силу была своеобразным продолжением ведущей линии в гуманистической культуре XV в.

Микеланджело поражал своей разносторонней гениальностью, не случайно он получил у современников прозвище «божественный». Вазари считал, что Творец порешил «ниспослать на землю такого гения, который всесторонне обладал бы мастерством в каждом искусстве и в любой области... и помимо этого он пожелал снабдить его истинной моральной философией, украшенной нежной поэзией, дабы мир избрал его единственным в своем роде зерцалом, любуясь его жизнью, его творениями... и дабы и мы именовали его чем-то скорее небесным, чем земным».4 Великий скульптор, живописец, архитектор, Микеланджело был замечательным поэтом, в стихах которого традиции неоплатонической философии сливаются с горьким ощущением диссонансов современной жизни, с глубокими раздумьями о крушении ренессансной гармонии и убеждением вместе с тем в упорной и все превозмогающей силе творчества.

В стихах Микеланджело ощущается та же мощь стиля, то же стремление к воплощению эстетического идеала эпохи Возрождения, что и в одухотворенных созданиях его резца, кисти, в его архитектурных творениях. Творчество Микеланджело, принадлежащее Высокому и Позднему Возрождению, несет на себе печать эволюции ренессансной культуры, по сути постепенного нарастания кризиса гуманистического идеала. Достаточно сравнить его росписи плафона Сикстинской капеллы и ее алтарной стены. В фресках потолка капеллы воплощены образы людей, прекрасных физически и духовно, а в космогонических мотивах звучит гимн творчеству, созиданию. Иной настрой отличает роспись «Страшный суд», выполненную многие годы спустя. Микеланджело запечатлел в ней образы мировой катастрофы, неотвратимого возмездия. Грандиозная круговая композиция переполнена множеством человеческих тел, неумолимая мощная сила подхватывает их, вознося праведных в рай и одновременно низвергая в ад полных ужаса грешников. Мотивы трагедии, отчаяния характерны для всего позднего творчества Микеланджело.

Если Леонардо да Винчи был художником, в творчестве которого зарождался новый классический стиль; если Микеланджело довел этот стиль до вершин возможного на почве представлений о человеке-титане, то творения Рафаэля принадлежат к миру гармонической красоты, в них синтезированы высшие художественные достижения целой плеяды мастеров итальянского Возрождения. Он, однако, отнюдь не был только завершителем — он открывал счастливое сочетание идеала и действительности, меру индивидуального и типического, чувственного и рационального. Рафаэль не знал равных в мастерстве композиции, проникнутой неповторимой музыкальностью ритмов. Он был создателем возвышенных, ясных, спокойных образов, которые отличала классическая значительность форм, подчиненных строгим законам, не менее непреложным, чем в античном искусстве.

Творческий метод Рафаэля предполагал не только глубокое и целостное познание действительности, но и стройную архитектонику каждого произведения, все элементы которого были созвучны друг другу. Если в прославленных фресках Рафаэля выдающиеся декоративные качества неотделимы от мастерски выраженного ощущения пространства, в котором видны обобщенные образы гармонически стройных, величественных обликом, мудрых и прекрасных людей, то в его портретах не может не привлекать благородство идеала человека, воплощенного в конкретном, всегда узнаваемом облике людей ренессансной эпохи. Каждый портрет Рафаэля — это триумф человечности, высокого достоинства личности. Таков, например, портрет его друга — гуманиста, придворного и дипломата Бальдассаре Кастильоне. В непринужденной позе, словно вглядываясь в зрителя, он как бы на мгновение отвлекся от своих привычных занятий, неторопливого течения беседы с друзьями. В этой простоте одухотворенного облика Кастильоне сказывается особая любовь Рафаэля к внутренней значительности личности, которая не требует позы. Рафаэль сумел очень точно ощутить и выразить то чувство согласия человека с окружающим миром, которое является как бы отзвуком гармонии, наполняющей всю вселенную. В монументальной живописи (цикл Ватиканских фресок, другие произведения римского периода) Рафаэль предстает как создатель героического стиля. Он прославляет величие человека, грандиозность творимой им культуры, создает образы прекрасного, упорядоченного мира.

Пора Высокого Возрождения была необыкновенно щедра на таланты. К этому времени относится творчество выдающихся поэтов и писателей — Лодовико Ариосто, Пьетро Бембо, Бальдассаре Кастильоне. Ранние произведения Ариосто — грандиозные латинские элегии, оды, эпиграммы в духе античных классиков. Он был певцом любви, идиллических радостей на лоне безмятежной природы, но вместе с тем и сатириком, умевшим обличать вероломных тиранов. Обязанный украшать своим талантом пышные дворцовые празднества, Ариосто относился к театральным заказам блестящего двора Феррары как к удобной возможности развернуть изощренную комическую интригу. Подражая древним, он не скрывал, что порой заимствует элементы сюжета у своих любимых авторов — Теренция и Плавта, но никто не мог бы обвинить его в недостаточной самостоятельности: он переносил место действия в саму Феррару, изображал современные типы, вводил злободневно звучащие реплики. Едва ли не самой известной комедией Ариосто была «Сводня», написанная в 1529 г. и с успехом шедшая при дворе д'Эсте в Ферраре. Ее отличали удивительная выпуклость характеров и жизненное правдоподобие ситуаций.

Центральное место в творчестве Ариосто принадлежит прославившей его поэме «Неистовый Орландо», над которой он работал многие годы (с 1504 по 1532 гг.). Первая редакция появилась в 1516 г. С бесконечной выдумкой сплетая узоры сложного сюжета, навеянного рыцарскими романами, увлеченно отдаваясь свободной игре фантазии, Ариосто создает в «Неистовом Орландо» своеобразную энциклопедию любовных, приключенческих, героических историй. В его поэме соседствуют образы людей, обладающих качествами, типичными для человека Возрождения, — свободолюбивых и отважных, энергичных и глубоко чувствующих, — и аллегорические фигуры (Распря, Обман, Гнев), колдуны, маги. Действие поэмы происходит на фоне поразительного по разнообразию то реального, то волшебного пейзажа. И все это причудливое сочетание жизненного и фантастического — в октавах, звучных и совершенных, не случайно получивших название «золотых». Блестящая итальянская поэзия Ариосто захватила многих художников, навеяла своими образами замечательные создания живописи. Поэма Ариосто, светская по характеру, славит радость жизни, полноту чувств и наслаждений.

В отличие от Ариосто, певшего гимн материальному, земному, раю, Пьетро Бембо в «Азоланских беседах» развивал спиритуалистическую философию любви в духе неоплатонизма. Герои Бембо, произнося длинные речи в защиту Амора (Любви), изображают его источником блаженства и радости. Поднимаясь по лестнице чувств, человек приходит к истинной любви, устремленной к божественному и вечному, в то время как земная красота предстает лишь как слабое отражение этого идеала. Перемежая рассуждения канцонами, Бембо увлекает читателя изяществом языка и тонким вкусом. Бембо был выдающимся защитником итальянского языка, «виновником» его славы. Уже молодым человеком он делал филологические наблюдения над живой речью и творчеством своих соотечественников. Это помогло ему создать не только нормы стиля, метрических форм, грамматических методов, но и стать признанным арбитром в кругах ренессансной интеллигенции, проявлявшей живой интерес к чистоте литературной речи. Именно в творчестве Бембо был впервые поставлен знаменитый филологический вопрос о происхождении итальянского литературного языка — связано ли оно с флорентийской речью, отточенной Данте, Петраркой, Боккаччо, или нужно говорить скорее о его тосканском происхождении. Сам Бембо считал, что за образец нужно брать творчество Петрарки и Боккаччо, и даже надеялся, что им станет подражать современная разговорная речь.

В литературу Высокого и отчасти Позднего Возрождения внес свой особый вклад Пьетро Аретино — виртуоз пера, широко образованный гуманист, состоявший в переписке со многими знаменитыми людьми Италии и других стран. Признаваясь, что он пишет из-за денег, что «не слава пришпоривает его, жало нужды заставляет пачкать бумагу», он рассказывал о том, как порою «восхваляет тех, которые достойны порицания». И в то же время он мог становиться, по словам Ариосто, «бичом владык».

Влияние Аретино, автора многочисленных пасквилей и апологетических сочинений, на общественное мнение обладало исключительной силой; политики были вынуждены считаться с этим. Аретино был автором нескольких комедий — едко-сатирической «Комедии придворных нравов» (имела две редакции — 1525 и 1534 гг.), высмеивающей бытовые и политические реалии Рима, комедий «Кузнец», «Лицемер», «Философ» (1546 г.). Последняя исполнена карнавального смеха, но в социальном плане менее злободневна, чем предшествующие.

Другая страсть Аретино — искусство: «стены его комнаты были украшены картинами; здесь было много статуй, медалей и бронзы; здесь звучала музыка; наслаждение эстетическое было для него потребностью не меньшей, чем наслаждение материальное».5 С его мнением считались выдающиеся венецианские художники — Тициан и Тинторетто. Тициан запечатлел его в выразительном портрете, написанном с артистической легкостью и удивительным колористическим богатством. Защитник природы и разума, прославлявший чувственную любовь как высшую радость земного бытия, Аретино сочетал в своем творчестве характерные контрасты времени: высокопарность и простоту, иронию и лиризм, достигая в своих наиболее совершенных письмах и других сочинениях поразительной наглядности образов.

Современником литературного «неистовства» Аретино был граф Бальдассаре Кастильоне, изящный рыцарь, воплощение придворной учтивости, тонкий знаток античной классики. Его литературное наследие невелико, но книга «Придворный» — одно из самых выдающихся сочинений первых десятилетий XVI в. Это не только наставление, но и своеобразная поэма в прозе об искусстве воспитания государя, о том, как помогать ему своими советами, быть образцовым придворным. Используя форму диалога, излюбленную гуманистами, Кастильоне вкладывает в уста своих персонажей с присущими ему утонченностью и изяществом целый свод представлений и правил, выработанных ренессансной культурой и многовековой цивилизацией Италии ко времени наивысшего расцвета Возрождения.

Он создает образ-утопию, образ-идеал, у которого нет аналогов ни в прошлом, ни в последующие времена по гармонической совокупности поистине счастливых качеств. Хотя придворный у Кастильоне проводит большую часть времени при своем князе и в его окружении, он не является в полном смысле слова «государевым слугой». Он служит образцом обхождения и в то же время дает, по словам Я. Буркхардта, пример «личного совершенствования ради себя самого». Герой Кастильоне, видимо в немалой мере похожий на него самого, сочетает красоту внешнего облика с красотой души, высокую воспитанность с благородной непринужденностью и простотой. В этом образе «ухищрения», технические приемы искусства так же незаметны, как и в живописи Рафаэля, словно импровизировавшего с кистью в руках во время создания портрета Кастильоне. Kacтильоне утверждал этико-эстетический идеал современника — всесторонне развитой гармонической личности, в котором нашли завершение многие линии гуманистической мысли предшествующего столетия.

Контрастами творчества Ариосто и Бембо, Аретино и Кастильоне далеко не исчерпывается многоцветие спектра литературной жизни Высокого Возрождения. Ее трудно представить и без изящной по стилю, но отнюдь не по предмету изображения прозы Джованни Делла Каза. В его «Галатео» рассказывается о дурных нравах и повседневных бытовых эпизодах и связанных с ними правилах этикета; повествование превращается в забавные назидательные новеллы. Критика нравов у Делла Каза чем-то сродни сатирической литературе заальпийских стран, в частности «Домашним беседам» Эразма Роттердамского, но его тон, стиль, лаконизм заставляют вспомнить о традициях Боккаччо. Ссылки на «Декамерон» постоянно встречаются в «Галатео».

Уроки Боккаччо характерны и для одного из крупнейших новеллистов Позднего Возрождения Маттео Банделло, в творчестве которого звучали трагические мотивы, отразившие начало кризиса гуманистических идеалов. Правдивый бытописатель и психолог, Банделло нарисовал в своих новеллах (их 214) выразительную картину современной жизни разных социальных слоев и различных областей Италии. Ее сатирическое, порой остро критическое восприятие почти не оставляет места для оптимизма, веры в возможность улучшения человеческих отношений.

Стремление опереться на богатейший опыт, накопленный итальянской литературой Возрождения с середины XIV в., характерен для всех выдающихся писателей XVI в., не собиравшихся при этом, однако, поступаться ни индивидуальным своеобразием, ни необходимостью стоять на уровне своего собственного века. С этим и связано умение крупнейших литераторов XVI в. синтезировать в их творчестве многообразные традиции гуманизма.

Исключительно велика роль гуманистических традиций в политической мысли и историографии XVI в. Здесь особенно выделяются фигуры двух выдающихся писателей — Никколо Макиавелли и Франческо Гвиччардини, которые не только сумели искусно воспользоваться богатым опытом прошлого, но и сделали новые крупные шаги в развитии политической теории и осмыслении истории — античной, флорентийской и итальянской. Макиавелли, в молодые годы служивший секретарем во флорентийской Синьории, широко использовал накопленные им наблюдения за тем, как делается реальная политика, в своих наиболее значительных произведениях — «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» и «Государь». Главным принципом, которому следовал в этих работах Макиавелли как историк, стремящийся правдиво вскрыть специфику политических деяний в прошлом, был принцип объективности. Не приукрашивать события и людей, не льстить великим мира сего, а изображать их такими, какими они были в действительности, — вот задача, которую он осознанно ставил перед собой. Он соблюдал этот принцип и в других своих сочинениях, в том числе в получившей европейскую известность «Истории Флоренции». В этой книге Макиавелли писал: «На протяжении всего моего повествования никогда не было у меня стремления ни прикрыть бесчестное дело благовидной личиной, ни навести тень на похвальное деяние под тем предлогом, будто оно преследовало неблаговидную цель. Насколько далек я от лести, свидетельствуют все разделы моего повествования, особенно же публичные речи или частные суждения как в прямой, так и в косвенной форме, где в выражениях и во всей повадке говорящего самым определенным образом проявляется его натура».[4]

Осмысляя труды разных — античных и современных — историков, в том числе своих соотечественников, писавших историю Флоренции — Бруни, Поджо Браччолини, — Макиавелли отмечал, что они с должной обстоятельностью освещали войны, которые вела Флоренция с чужеземными государями и народами, но гражданских раздоров и внутренних несогласий, равно как и последствий того и другого, либо совсем не касались, либо затрагивали бегло и поверхностно. Сам же он, напротив, уделяет большое внимание конфликтам, характерным для гражданской жизни Флоренции на всем протяжении ее истории. Макиавелли считал, что самым полезным уроком для «граждан, управляющих республикой», может быть познание обстоятельств, порождающих внутренние раздоры и вражду. Правители, умудренные пагубным опытом других, научатся лучше сохранять единство. Макиавелли полагал, что если людей могут волновать примеры происходящего в чужеземных государствах, то примеры истории собственной республики должны задеть еще больше и явиться «еще более назидательными».

Макиавелли уделяет немало внимания в своих трудах проблеме войн. Глубоко ненавидя насилие и разбои во всех их разновидностях, он относил войну к разряду действий такого же рода, осуждал ее и защищал мир. В своем трактате «О военном искусстве» итальянский мыслитель писал: «Люди, большие или ничтожные, занимающиеся войной как ремеслом, могут быть только дурными, так как ремесло это в мирное время прокормить их не может. Поэтому они вынуждены или стремиться к тому, чтобы мира не было, или так нажиться во время войны, чтобы они могли быть сыты, когда наступит мир. Ни та, ни другая мысль не может зародиться в душе достойного человека; ведь если хотеть жить войной, надо грабить, насильничать, убивать одинаково друзей и врагов, как это и делают такого рода солдаты».[5]

В своих соображениях об истории Макиавелли постоянно обращался к волновавшей его теме — роли народа. Понятие «народ», которым оперирует Макиавелли, включает не всех, кто трудится, а лишь средние слои горожан (в отличие от низов — «плебс») и крестьянство (эту категорию населения он одним из первых отнес к понятию «народ»). Макиавелли считал народ подлинным творцом истории, противопоставляя ему, с одной стороны, знать с ее децентрализаторскими и олигархическими устремлениями, а с другой стороны — плебс, не способный, как он полагал, быть прочной опорой политики, направленной на удовлетворение интересов всего общества. Стержень его политической концепции — «народный» или «новый», государь, который опирается на вооруженный народ, выражает его волю и создает «новый принципат», не похожий ни на уже существующие в Европе абсолютистские государства, ни на региональные итальянские монархии. В «Истории Флоренции» Макиавелли связывал установление гражданских свобод Флорентийской республики с активностью народа, а многие беды ее считал следствием своекорыстных политических действий знати.

В трактате «Государь» Макиавелли приходит к выводу, по его собственным словам, «противоречащему общему мнению, полагающему, будто народ, когда он находится у власти, непостоянен, переменчив и неблагодарен». В этой связи он пишет: «Я утверждаю, что народ грешит названными пороками ничуть не больше, нежели любой государь... Государь, сбросивший узду закона, окажется неблагодарнее, переменчивее и безрассуднее всякого народа. Различие в их действиях порождается не различием их природы... но большим или меньшим уважением законов, в рамках которых они живут».[6]

Возвеличивая народ как творца истории, Макиавелли отнюдь не стремился принизить роль сильной личности. По его убеждению, творцом «нового принципата» может быть лишь подлинный герой, личность, наделенная доблестью, умом и волей, способная трезво оценивать реальную действительность и принимать правильное, мудрое решение. Эти качества, полагал Макиавелли, необходимо развивать не только тем, кто претендует на руководство государством, но и каждому человеку, стремящемуся успешно противоборствовать Фортуне. В этике он продолжил традиции гражданского гуманизма XV в. с его идеями патриотизма, служения общему благу, но в то же время создал свою концепцию доблести, включающей черты сильной личности, руководствующейся разумом, тщательно взвешивающей все обстоятельства, прежде чем принять решение. Новаторство Макиавелли в политической мысли заключалось, в частности, в отказе связывать действия политиков, направленные на достижение «государственного интереса», с нормами христианской морали. Этика не должна быть помехой в межгосударственных отношениях, полагал он, политикам следует опираться лишь на трезвую оценку реальности, сообразуя с ней свои действия. Если цель — создание сильного государства, то, разумеется, стремиться к ее достижению нужно благородными средствами, однако если этот высокий идеал недостижим в условиях существующей реальности, то допустимы любые средства, считал Макиавелли. Однако нужно подчеркнуть: жесткие методы правления с включением коварства, обмана, подкупа, предательства, взятые в отрыве от патриотической цели, которой руководствовался Макиавелли, создавая «Государя», были абсолютизированы в последующей политической мысли и получили название «макиавеллизм». Политическая концепция Макиавелли и макиавеллизм не тождественны — именно последний часто служил основанием для критики смелого мыслителя, особенно со стороны церкви. И в такой критике церкви не было случайности. Одна из отличительных черт мировоззрения и творчества Макиавелли — последовательный антиклерикализм. В притязаниях главы католической церкви на светскую власть Макиавелли видел главное зло Италии, на протяжении многих столетий лишенной государственного единства. Свою мысль он раскрывал на широком историческом материале. Проблеме церковных государств посвящены яркие страницы его трактата «Государь». Макиавелли писал, например: «Нам остается рассмотреть церковные государства, о которых можно сказать, что овладеть ими трудно, ибо для этого требуется доблесть или милость судьбы, а удержать легко, ибо для этого не требуется ни того, ни другого. Государства эти опираются на освященные религией устои, столь мощные, что они поддерживают государей у власти, независимо от того, как те живут и поступают... Однако же меня могут спросить, каким образом Церковь достигла такого могущества, что ее боится король Франции, что ей удалось изгнать его из Италии и разгромить венецианцев, тогда как раньше с ее светской властью не считались даже мелкие владетели и бароны, не говоря уж о крупных государствах Италии».[7] И далее Макиавелли анализирует различные исторические события, обеспечившие церкви и папству их могущество. Он показывает, какую огромную роль играли в этом, помимо церковного авторитета, дипломатические интриги, сила оружия. Церковь, в представлении Макиавелли, реакционная сила потому, что поддерживает в народе суеверия и предрассудки. В комедии «Мандрагора» — остро-сатирическом произведении, в котором ощутимо влияние традиций Боккаччо, Макиавелли создал выразительный портрет монаха, который является носителем глупости, лицемерия, зла, причем едва ли не самое впечатляющее в этом образе — его обыденность. Неудивительно, что в период Контрреформации сочинения Макиавелли, как и многих других передовых мыслителей Возрождения, были включены церковью в Индекс запрещенных книг.

Раздробленность страны, ее бедствия в годы Итальянских войн были предметом постоянных размышлений другого выдающегося флорентийца, политического мыслителя и историка Франческо Гвиччардини. Он стал автором первого историографического труда, вышедшего за рамки локальных историй отдельных государств Апеннинского полуострова, — «Истории Италии». И в других своих сочинениях — «Истории Флоренции», посланиях итальянским государям Гвиччардини, опытный дипломат и политик, набрасывал широкие картины современной действительности, настойчиво развивал идею необходимости сплочения всех сил страны для отпора внешним врагам. Как и Макиавелли, Гвиччардини хорошо сознавал отличие политической практики от умозрительных представлений о государстве: «Как отлична практика от теории! Как много людей, хорошо все понимающих, которые либо забывают, либо не умеют претворить в действие свое знание! Для таких людей ум их бесполезен».[8] В своих «Заметках о делах политических и гражданских» он пишет: «Великая ошибка говорить о делах человеческих, не делая ни различий, ни оговорок и рассуждая, так сказать, правилами; ведь почти во всех делах благодаря изменчивости условий существуют различия и исключения, так что нельзя мерить их одной и той же мерой».[9] Гвиччардини утверждает, что познанию должна учить рассудительность, но вместе с тем призывает не полагаться всецело на природный ум: его одного недостаточно без практического опыта: «Ведь всякий, кто только соприкасается с делами, будь он умнейший человек в мире, мог знать, что опытом достигается многое, к чему не могут привести одни только природные дары». Опыт заставляет вносить коррективы и в этические представления: не только в политике, но и в повседневной жизни необходимо «брать вещи как они есть и считать меньшее зло за добро».[10]

Подобно гуманистам XV в. и Макиавелли, Гвиччардини уделял большое внимание возможностям человека в борьбе за достижение своих целей и в этой связи неоднократно обращался к проблеме Фортуны. «Кто всматривается в вещи как следует, — пишет он, — не может отрицать величайшего могущества судьбы в делах человеческих... правда, осторожность и старания людей могут многое смягчить, но одного этого все же мало, необходимо еще и счастье».[11] Гвиччардини пытается применить свои этические максимы к проблемам большой политики, но нередко они все же отступают на задний план, поскольку он в своих оценках, как и Макиавелли, руководствуется прежде всего реальными обстоятельствами дела. «Нельзя править государствами по совести — утверждает Гвиччардини, — если вдуматься в их происхождение, окажется, что все они порождены насилием, — свободны от насилия только республики, да и то лишь в пределах родного города и не дальше. Я не делаю из этого правила исключение для императора, а еще менее для духовенства, которое творит двойное насилие, так как принуждает и светским, и духовным оружием».[12] Гвиччардини тоже связывает многие беды Италии с децентрализаторской политикой папства и проявляет при этом тонкую наблюдательность в анализе былой и современной политической обстановки. Давая советы правителям, Гвиччардини нередко облекает их в форму блестящих афоризмов. Такова его своеобразная заповедь: «Не боритесь никогда с религией и вообще с вещами, зависящими, по-видимому, от Бога, ибо слишком сильна власть этого слова над умами глупцов».[13] Глубокое знание политических механизмов, которыми пользуются государства во всех видах своей деятельности, прежде всего в дипломатии и военном деле, позволяло Гвиччардини не только придавать практическую направленность своим рекомендациям и наблюдениям, но и формулировать свои представления об идеале, пусть и труднодостижимом: «Три вещи хотел бы я видеть перед смертью, но я сильно сомневаюсь, что увижу хотя бы одну, даже если бы мне удалось прожить долго: это хорошо устроенную республику в нашем городе, Италию, освобожденную от всех варваров, и мир, избавленный от тирании этих злодеев-попов».16

С исключительной яркостью республиканские убеждения Гвиччардини проявились в его «Истории Флоренции», часть которой публикуется в настоящем издании. Проблема республиканизма, волновавшая флорентийских гуманистов на протяжении всего предшествующего столетия и находившая последовательное решение в рамках гражданского гуманизма, вновь была выдвинута на первый план всем ходом общественно-политической жизни Флоренции начала XVI в. Осмысление этой проблематики, то страстное, то подчеркнуто трезвое, рационалистичное, можно видеть в широком спектре политических и исторических сочинений конца XV — первых десятилетий XVI в., включающем не только таких гигантов, как Макиавелли и Гвиччардини, но и Нарди, Валори, Контарини и других. Характерно, что все эти политики и историки создавали часть или даже все свои сочинения на итальянском языке, а не на латыни, и много сделали для его совершенствования. Все они считали родной язык важным фактором национального единства. И все же на общем фоне особенно высоко следует оценить заслуги Макиавелли и Гвиччардини. Ренессансная политическая и историческая проза обрела в их творчестве классическую завершенность.

Эпоха Высокого и Позднего Возрождения стала временем блестящего расцвета итальянской социально-утопической мысли, получившей яркое выражение в сочинениях Антонио Бручоли, Антона Франческо Дони, Фабио Альбергати, Ортензио Ландо, Франческо Патрици и ряда других писателей. Для них характерно острокритическое отношение к существующим общественным порядкам, стремление понять причины социальных язв Италии. С гуманистами предшествующей эпохи авторов утопий XVI в. роднит глубокий интерес к проблемам взаимосвязи политики и этики, вопросам воспитания человека. В отличие от большинства гуманистов XV в. главный акцент в процессе избавления общества от пороков они все же ставят не на самосовершенствовании отдельной личности и просветительстве, обращенном к обществу, а на задачах изменения самой структуры общественных порядков. Ставя под сомнение справедливость строя, основанного на частной собственности, Дони, Альбергати, Агостини выдвигают проекты идеальных порядков, покоящихся на господстве коллективной собственности и обязательного для всех труда. Ратуя за разумную организацию жизни людей, в которой должны быть воплощены принципы личной и гражданской гуманистической этики, авторы утопий вместе с тем не отвергают особой важности задач образования и нравственного совершенствования общества и каждого из его членов.

Одним из выдающихся утопистов Позднего Возрождения был Джованни Баттиста Джелли, автор диалогов «Причуды бочара» (часть их публикуется в настоящем томе). Как истый флорентиец, Джелли увлекался творчеством Данте и флорентийских неоплатоников XV в., верил в особое предназначение гуманистической Академии (он стал одним из основателей «Академии мокрых» во Флоренции), которая одна только способна просветить и правильно воспитать народ. И все же свои главные упования он возлагал на самовоспитание и самообразование простого люда, тем более что этот путь прошел и сам он — сапожник Джелли. Идея гармонического сочетания физического и умственного труда — одна из центральных в «Причудах бочара». Другая идея, которая занимала Джелли, — это связь людских бедствий с торжеством частной собственности. От нее все пороки; именно она рождает неравенство и тягу к богатству — причину конфликтов, возникающих в обществе, основу разделения людей на богатых и бедных. Джелли писал: «С тех пор как в мир вошли "мое" и "твое", люди стали настолько жадными, что помышляют лишь об одном, как бы правдой или неправдой обогатиться»; при этом беднякам «не оказывают никакого уважения, презирают и избегают их как диких зверей, в то время как богачей лелеют, почитают и восхваляют все, что они делают, и все, что они произносят, хотя те не совершают добра и говорят нелепые вещи».[14] Не предлагая избавляться вовсе от частной собственности и коренным образом менять существующий порядок, Джелли в отличие от упомянутых выше утопистов все свои упования возлагал на совершенствование мира с помощью христианской любви, на расцвет добродетели человека-труженика.

Наиболее последовательную разработку идеи равенства и имущественной общности дал Томмазо Кампанелла (1568-1639 гг.). Проведший 27 лет в застенках папской тюрьмы, он в своем «Городе Солнца» изобразил идеальное государство, напоминающее итальянские города-республики, но с порядками, основанными на обобществлении имущества граждан, на господстве принципа всеобщего обязательного труда при полном отсутствии частной собственности. С именем Кампанеллы связан еще один важный аспект истории итальянского Возрождения: он по сути венчает развитие натурфилософских интересов, зарождение которых относится еще к первым десятилетиям XVI в.

Итальянская философия Высокого и Позднего Возрождения отличалась исключительным богатством идей. Одним из тех, кто открывал ее путь в пору Высокого Возрождения, был Пьетро Помпонацци, придавший основополагающим тогда традициям аристотелизма не только новое гуманистическое звучание, но и особый, сугубо индивидуальный поворот. Именно Помпонацци, полностью отделяя философию от теологии, осмелился открыто высказать идеи, отвергавшие ортодоксальные положения о бессмертии души. Помпонацци писал: «Никакими естественными основаниями не может быть доказано бессмертие души; но бессмертие души противоречит естественным началам; придерживаться его и верить в него должно единственно на основании искренней веры».[15] Смелость подобных заявлений снискала ему славу еретика; его сочинения, признанные кощунственными, были запрещены.

Бернардино Телезио своей книгой с программным названием «О природе согласно ее собственным началам» сделал следующий крупный шаг в развитии философских представлений эпохи Возрождения. Именно начиная с этого труда натурфилософия формируется как особая ветвь философских знаний, обретая свой собственный предмет и новые методы подхода к осмыслению коренных вопросов познания мира и его устройства. Полемизируя со схоластами, Телезио резко выступает против тех, кто «не считает нужным изучать и исследовать природу вещей, но лишь рассматривает, что об этом думал Аристотель: мы же подвигнуты именно любовью к истине и поклоняемся ей одной и не можем успокоиться на том, что было сказано древними, ибо долгое время изучали природу вещей».[16] Важной заслугой Телезио стал пересмотр традиционных представлений о соотношении мира и Бога. Признавая акт творения, Телезио в своей натурфилософской системе трактует природу так, что дальнейшее божественное вмешательство в ее дела уже не оказывается необходимым. Бог, писал Телезио, «создал мир не таким, чтобы вещи для своего движения нуждались в новой Его воле, но так, чтобы все существа, будучи снабжены от Бога собственной природой и способностью к движению, действовали бы каждое в соответствии со своей природой».[17] Деистические тенденции философии Бернардино Телезио получили дальнейшее развитие в творчестве мыслителей XVII в.

Ряд центральных проблем философской мысли Позднего Возрождения как бы фокусируется в творчестве Джироламо Кардано. Медик и философ, математик и моралист, Кардано был автором множества специальных и энциклопедических трудов (важнейшие из них — «О тонкости материи», «О разнообразии вещей», «О мудрости», «О здоровой жизни»). В возрасте 75 лет он написал автобиографический труд «О моей жизни», где выступил как беспристрастный исследователь обстоятельств собственной судьбы. Натурфилософ, тяготевший к «натуральной магии», Кардано в своей концепции природы был близок к пантеизму с неоплатонической мистической окраской. Он признавал вечность первоматерии вселенной, составляющей, как он был убежден, некое единое целое, разделял учение неоплатоников о мировом разуме и мировой душе, а в теории познания, подобно Телезио, следовал принципу изучения природы в соответствии с ее собственными основаниями. Он считал необходимым искать прежде всего взаимосвязь вещей и явлений, их единство и осуждал стремление возводить к Богу причину каждой вещи. Природа, как он считал, движется циклично, ничто в ней не исчезает, но лишь меняет форму, в сущностях своих повторяясь. Этот закон правит не только природой, но и обществом, цикличности подвержено движение идей, религий. В центре всего мироздания стоит человек, превосходящий все прочие творения. Его достоинство определяют сближающие его с Богом ум, разум и умение творить.

Главный же тезис этики Кардано — «счастье заключено в мудрости». Мудростью необходимо руководствоваться для достижения счастливой жизни, здоровой и долголетней. Кардано дает целую систему медицинских и чисто гуманистических рекомендаций о путях обретения счастья на земле.

Главные тенденции ренессансной философии воплотились в творчестве Джордано Бруно: это гуманистические идеалы, последовательность натурфилософских исканий и глубокое чувство гармонии и величественности мироустройства. Среди многочисленных произведений Бруно выделяются его диалоги на итальянском языке: «О причине, начале и едином», «О бесконечности, вселенной и мирах», «Изгнание торжествующего зверя», «О героическом энтузиазме». В этих и ряде других работ наиболее полно изложены его представления по онтологическим, космологическим, этическим проблемам. Определяющее воздействие на взгляды Бруно оказало великое открытие Николая Коперника — его учение о гелиоцентризме. Опираясь на традиции, изложенные в философии выдающегося мыслителя XV в. Николая Кузанского, Бруно глубоко раскрыл роль теории Коперника для развития философской проблематики, в частности, для учения о бесконечности природы, хотя сам польский астроном придерживался традиционной идеи о конечности мироздания. Бруно говорил именно о бесконечности вселенной и о бесчисленности миров, которые вмещает природа, не имеющая пространственных границ. Отвергая не только схоластические догмы, но сами принципы креационизма (представления о Боге-творце, стоящем вне природы и над ней), Бруно разворачивал широкую аргументацию пантеистических идей, рассматривал природу как силу, воплощенную в вещах, как закон, по которому все вещи существуют, свершая «свой собственный ход». Бруно разрабатывал учение о бесконечности Вселенной, не имеющей пространственных границ, и о бесчисленности миров, которые вмещает природа. Эти идеи Бруно резко противоречили ортодоксальному богословию.

В своем этическом учении Бруно основывался на тех же представлениях, что и Помпонацци, утверждавший концепцию смертности души. Тем больший восторг вызывало у Бруно сознание связи человека с величественной, вечной, бесконечной природой: он писал, что эта философия возвышает его душу «и возвеличивает разум». Именно имея в виду краткость земной жизни человека, Бруно подчеркивал значение его активности в труде и творчестве, прославлял «героический энтузиазм», самоотверженность, явленную во имя высоких целей. С этих позиций он резко критиковал не только культ и учреждения католической церкви, но и ряд христианских догм, общих для всех разновидностей христианства. В предрассудках и невежестве народа он винил церковь и подвергал уничтожающей критике ее фактическое противостояние всему, что сам он считал созвучным природе и связанным с подлинными принципами человеколюбия. «Религия разума», утверждал Бруно, должна прийти на смену фанатизму. Героический энтузиазм, свойственный самому Бруно, обернулся для него трагически. За свое вольномыслие он поплатился жизнью. Все последние десятилетия XVI в. католическая церковь вела решительное наступление на светскую культуру Возрождения. Многие ее деятели пережили духовный кризис, испытали состояние разлада между христианской догмой и свободными поисками разума и поэтической фантазии.

Чинквеченто — завершающая пора эпохи Возрождения в Италии — имело огромное историко-культурное значение для европейской цивилизации. Складывавшееся в XIVXVвв. гуманистическое мировоззрение с характерными для него рационализмом и силой жизнеутверждения, с глубоким чувством красоты человека и гармонии природы, верой в высочайшие творческие возможности личности дало мощный стимул развитию ренессансной культуры и в XVI в. Сделав на этой основе новые крупные шаги, обогатив культуру своими новаторскими исканиями, XVI в. дал наиболее зрелые результаты в литературе и искусстве, исторической и политической мысли, социально-утопических представлениях и философии. Все эти ветви культуры неразрывно связаны друг с другом и несут на себе яркий отпечаток времени.

В настоящее издание включен ряд произведений выдающихся деятелей культуры XVI в., чьи сочинения ярко характеризуют типичные черты эпохи.

Л. М. Брагина

Сколько раз мне выпадал случай восславить отечество, я всегда делал это с охотой, невзирая на труды и опасности. Ибо нет у человека большего долга в жизни, чем долг перед отечеством, от коего зависит первым делом само его бытие, а затем и всякое благо, отпущенное ему судьбой и природой, и долг этот еще возрастает для тех, кому выпало родиться в благородном отечестве. Поистине, кто умыслом или на деле делается врагом отечеству, того по заслугам именуют отцеубийцей, пусть бы даже он претерпел от отечества обиду. Ведь если нечестиво поднять руку на отца и мать, какова бы ни была причина, то куда нечестивее терзать отечество. Ибо нет обиды, которая давала бы право оскорбить отечество; твой долг — быть ему признательным за всякое благо, так что, случись ему удалить от себя часть граждан, ты должен скорее возблагодарить его за оставленных, нежели предавать поношению за тех, кого оно отправило прочь. Коль скоро сказанное верно — а оно поистине верно, — то я, не колеблясь, выступлю в защиту отечества против тех, кто дерзко посягает на его честь.

Причиною сего рассуждения явился спор, не однажды вспыхивавший в недавние времени, касательно того, является ли язык, на котором писали наши флорентийские писатели, флорентийским, тосканским или итальянским. В каковом споре, заметил я, одни — не вовсе бессовестные — стоят на том, что язык этот тосканский, другие — без всякой совести — именуют его итальянским, третьи же полагают, что он попросту флорентийский; каждый упорствует в своем. Вышло так, что ссора доселе ничем не разрешилась, почему я задумал, покуда меня удерживает за городом сбор винограда, пространно изложить все, что по сему поводу чувствую, чтобы покончить с распрей или, наоборот, подлить масла в огонь.

Если мы хотим разобраться, на каком языке писали прославившие себя именно этим современным языком писатели — а среди них бесспорно первенствуют Данте, Петрарка и Боккаччо, — то надо поставить их по одну сторону, а всю Италию по другую — и сравнить. Что же касается прочих стран, то по своей любви к языку этих трех писателей они уступают Италии, ведь испанцы, французы и немцы в сем случае не притязают на них так самонадеянно, как ломбардцы. Рассмотрев все местности Италии, разобрав, как разнятся их наречия, надо отдать преимущество тем наречиям, с какими более сходен язык этих писателей, и признать за ними большую честь и большую долю в сем языке. Если угодно, можно перебрать все углы в Италии, а не только все города, но дабы не потеряться вовсе, разделим ее на главные области, как-то: Ломбардия, Романья, Тоскана, Рим с прилегающими землями и королевство Неаполитанское.

Внимательно рассмотрев эти области, мы убедимся, что они весьма различаются наречиями. Но прежде чем выяснять, где корень этих различий, уразумеем, чем определяется сходство наречий, столь разительное, что нынешним писателям кажется, будто писатели прошлого выражались на общем для всех итальянском языке, и разберем, в силу какой причины, несмотря на многочисленные различия в языке, мы понимаем друг друга.

Некоторые полагают, что каждый язык заключен в тех границах, в каких используется одна и та же утвердительная частица, — у итальянцев таковой служит «Si», и что все понимают единую речь в той стране, где для утверждения служит одно и то же слово. При этом ссылаются на авторитет Данте, именовавшего Италию с помощью частицы «Si» в следующих строках:

«О Пиза, стыд пленительного края.

Где раздается si!»m

Кивают также на Францию, мол, вся страна, называемая Францией, также именуется язык «ui» и язык «ос», — эти частицы у них, как «Si» у итальянцев. Приводят в пример и немецкий язык, где говорится «io», и Англию, где все говорят «ies». Вот на каком основании, должно быть, многие думают, будто все говорящие и пишущие в Италии говорят и пишут на одном языке.

Но есть и другие, полагающие, что частица «Si» не может знаменовать собой язык, ибо, будь так, и сицилийцев, и испанцев пришлось бы причислить по речи к итальянцам. Откуда выводим, что должны быть другие особенности, определяющие язык. Рассмотрев хорошенько восемь частей речи, которые выделяются в любом языке, мы убеждаемся, что связью и нервом языка является часть речи, называемая глагол. Если в этой части речи между говорящими нет расхождений, то налицо взаимное понимание, пусть даже в других частях речи немало различий. Ибо если имена незнакомы, то стоящий между ними глагол прояснит их смысл; тогда как если в глаголах есть расхождение, то даже при совпадении в именах перед нами не единый язык. Как на пример сошлемся на Италию, где в глаголах расхождение ничтожно, а в именах огромно: так, всякий итальянец говорит amare, stare, leggere, но не всякий deschetto, tavola, guastada. Среди местоимений наиважнейшие расходятся, скажем, mi вместо io, ti вместо tu.

Еще одно различие заключается в произношении, выговоре, но оно не таково, чтобы помешать взаимопонятности. Тосканцы заканчивают слова гласными, в Ломбардии же и Романье почти все слова обрываются на согласных: сравни рапе и pan.

Учитывая эти и прочие расхождения внутри италийского языка и желая узнать, которая из его разновидностей владеет пером и заключена в сочинениях наших старинных писателей, следует сперва установить, откуда родом был Данте и другие первые писатели, и пользовались они или нет в своих творениях родным языком. После чего положим рядом с этими творениями сочинение на чистом флорентийском или ломбардском, или каком-либо другом наречии Италии, но писанное без всякого искусства, как придется. Какое наречие обнаружит наибольшее сходство с языком наших писателей, то и следует, я полагаю, признать за язык, на каковом они сочиняли.

Откуда родом эти писатели, общеизвестно: из Флоренции (исключая одного из Болоньи, одного из Ареццо и одного из Пистойи, вместе не сочинивших и десятка канцон); на первом месте среди них — Данте, Петрарка, Боккаччо, стоящие так высоко, что прочим далеко до них. Из этих троих только Боккаччо прямо объявляет в «Ста новеллах»[148], что пишет на флорентийском народном языке (вольгаре); Петрарка как будто о том ничего не говорит; Данте, в книжке под названием «О народной речи», где осуждает все местные наречия Италии, утверждает, что пишет не по-флорентийски, а на куриальном, придворном языке, и если ему поверить, то получится, что я, пытаясь выведать у самих писателей, на каком языке они сочиняли, обрел довод против себя.

Что до Боккаччо и Петрарки, то им я не буду отвечать, ибо первый свидетельствует в мою пользу, а второй — ни в чью, но желал бы возразить Данте, каковой отличался умом, дарованием и ученостью, но только пока дело не доходило до его отечества, каковое, в забвение всякой человечности и философских принципов, он преследовал всевозможной хулою[149]. Умея лишь осуждать отечество, он обвинил его во всех пороках, проклял его людей, разбранил местность, оговорил обычаи и законы. И это не в одной какой-либо части Комедии[150], но во всех — разными способами и на все лады — такова была в нем обида за оскорбление изгнанием! такова была в нем жажда мести! и уж он отомстил, как мог. Если бы из всех бед, какие он посулил, сбылась хоть одна, Флоренции пришлось бы сокрушаться более о том, что она вскормила подобного человека, нежели о любом другом своем несчастье. Но судьбе было угодно изобличить его во лжи и, посрамив его пророчества, прославить Флоренцию, даровав ей процветание: известная всему миру, она достигла ныне такого счастья и покоя, что, воскресни Данте, он бы повинился перед ней или, язвимый своей врожденной озлобленностью, захотел бы умереть снова. Стоит ли удивляться, что тот, кто во всем содействовал посрамлению отечества, возжелал и у языка его отнять ту славу, которую, казалось, сам создал своими писаниями. Опасаясь хоть чем-либо доставить честь Флоренции, он сочинил книжку, доказывающую, что язык, которым написаны его сочинения, якобы не является флорентийским. Но верить этому следует не больше, чем тому, что Брута[151] он обнаружил в пасти у самого Люцифера[152], пятерых флорентийских граждан[153] — среди воров, а дорогого его сердцу Каччагвиду[154] — в Раю, равно как прочим подобным страстям и пристрастиям, коим он отдавался столь слепо, что терял всю степенность, ученость, разумение и становился другим человеком: если бы он обо всем прочем так же судил, то не было бы нужды изгонять его из Флоренции, а если бы его все-таки изгнали, то как умалишенного.

Отвлеченным словам и рассуждениям легко дать отпор, поэтому я приведу наглядные и ощутимые доводы того, что речь Данте — вполне флорентийская, даже более, чем речь Боккаччо, которую тот сам признал флорентийской, и отчасти отвечу тем, кто разделяет точку зрения Данте.

Общей для Италии можно считать такую речь, где больше общего, нежели местного; соответственно, местной следовало бы назвать речь, где больше местного, чем чуждого. Ибо нет на свете языка, где все до точки называется по-своему, без заимствования из других языков, затем, что люди из разных местностей не могут, сообщаясь, не перенимать друг у друга слова. Новые слова проникают в город вместе с новыми учениями и всякими новшествами в ремеслах — оттуда, где эти новые учения и новшества зародились, и иначе быть не может. Но преобразуясь в употреблении, видоизменяя форму, окончания, звучание, новые слова подравниваются под слова воспринявшего их языка и постепенно входят в его состав. Не будь так, язык был бы как одежда в заплатах и мало на что годился бы. Эти усвоенные чужеземные слова превращаются во флорентийские, а вовсе не флорентийские — в чужеземные, и язык наш отнюдь не перестает быть флорентийским. От такого приумножения слов языки поначалу обогащаются, улучшаются, однако со временем от обилия новых слов они вырождаются и превращаются в другие языки; но это совершается не в одно столетие, так что люди спохватываются, когда порча дошла уже до края. Изменения происходят гораздо быстрее, если старое население страны вытесняется новым. В этом случае перерождение языка совершается за срок одной человеческой жизни. Но так ли, этак ли произошло перерождение языка, утраченное, при желании, можно возродить, обращаясь к творениям лучших авторов, писавших на этом языке, как оно доселе делается по отношению к языкам латинскому и греческому.

Впрочем, язык наш покуда не пришел в упадок, так что нет нужды об этом распространяться. Возвращаясь к предмету, от которого я отклонился, скажу, что общим для всей страны назовем язык, где большая часть слов и форм не совпадает со словами и формами какого-либо местного наречия данной страны.

Коль скоро сказанное верно, а оно поистине верно, то я желал бы призвать Данте с его поэмой и, взяв в руки что-либо писанное на флорентийском языке, осведомиться, что в его поэме написано не по-флорентийски. Он бы мне ответил, что многое: то-то перенято из ломбардского, то-то придумано им самим, то-то позаимствовано из латинского...

Но раз уж у нас с Данте пойдет беседа, то не буду повторять «он ответил», «я сказал», а помечу собеседников начальной буквой имени.

Н. Что, стало быть, позаимствовано тобой в Ломбардии?

Д. Вот это:

In со del ponte presso a Benevento

и еще:

Con voi nasceva е s'ascondeva vosco.

Н. А что взято из латыни?

Д. Вот, к примеру:

Transumanar significar per verba

и еще многое другое.

Н. А что ты сам придумал?

Д. Вот что:

S'io m'intuassi come tu ti immii.

Все эти слова, смешиваясь с тосканскими, дают третий язык.

Н. Положим. Но скажи, сколько в поэме таких слов: из других наречий, придуманных или латинских?

Д. В первых двух кантиках144 мало, в последней же изрядно, особенно латинских, ибо рассуждая о разных учениях, я вынужден был приискать слова, годные для их выражения, то есть латинские термины, но я так изменил окончания, что они стали одно с языком поэмы в целом.

Н. Каков же язык поэмы в целом?

Д. Куриальный, придворный.

Н. Это как понимать?

Д. А так, что на нем говорят в папской курии, при дворе герцога[155], где люди более образованны и, следовательно, говорят лучше, чем в городах Италии.

Н. Вот и соврал. Скажи-ка, что на этом придворном языке значит morse?

Д. Значит «умер».

Н. На флорентийском что оно значит?

Д. А на флорентийском значит «укусил».

Н. А в этих твоих стихах E quando il dente longobardo morse «morse» в каком употреблено значении?

Д. В значении «задеть», «оскорбить», «напасть», это переносное употребление от флорентийского mordere «укусить».

Н. Выходит, ты говоришь по-флорентийски, а не по-придворному?

Д. Ну, большей частью, но я избегаю слишком уж флорентийских слов.

Н. Избегаешь? А это что такое Forte spingava con ambe Ie piote, что здесь это слово spingava?

Д. Так говорят во Флоренции: spingare «бить копытом», «лягаться» про животное: ella spinga una coppia di calci «два раза бьет копытом», я же это самое хотел сказать про того, кого встретил в аду, вот я и употребил spingare.

Н. Ну хорошо, а зачем, разумея ноги, ты говоришь не gambe, a zanche: E quello che piangeva con Ie zanche?

Д. Затем, что во Флоренции zanche — это ходули: ряженные призраками на праздник Сан Джованни становятся на них и передвигаются как на ногах, вот я, разумея ноги, и сказал zanche.

Н. Ловко же ты избегаешь флорентийских слов. Но скажи, немного дальше у тебя говорится: Non prendete, mortali, i voti a ciancie, почему ты произносишь ciancie, а не zanze, как ломбардцы, раз уж ты употребляешь ломбардское vosco и со del Ponte.

Д. Zanze — это слишком уж варварское слово, a «vosco» и «со» я употребил оттого, что это не столь варварские слова, и оттого, что в обширном сочинении дозволено употребить несколько чужих слов, как это сделал Вергилий в стихе

Troia gaza per undas[156].

Н. Пусть так, но разве мы скажем, что Вергилий писал не по-латыни? Д. Нет, не скажем.

Н. Стало быть, ты, вставив «со» и «vosco», не изменил свой язык. Впрочем, не пустой ли это спор? Ведь ты сам в поэме не раз поминаешь, что говоришь по-тоскански и по-флорентийски. Вспомни, что сказано в «Аде» о том, кто услышал твою речь: «И он, узнав тосканский говор мой» или в другом месте, устами Фаринаты[157]:

Ты, судя по наречию, наверно

Сын благородной родины моей,

Быть может, мной измученной чрезмерно[158]

(пер. М. Лозинского).

Д. Верно, там это есть.

Н. Тогда почему ты отрицаешь, что говоришь по-флорентийски? Но я еще попробую переубедить тебя с книгами в руках, посредством сопоставления. Будем читать твою поэму и «Моргайте»[159]. Ну, читай. Д. Nel mezzo del cammin di nostra vita Mi ritrovai per una selva oscura Che la diritta via era smarrita[160]. H. Довольно. Теперь из «Моргайте». Д. Какое место?

Н. Какое хочешь. Открывай наугад. Д. Вот:

Non chi comincia ha meritato, 5 scritto Nel tuo santo Vangel, benigno Padre. Н. Какую же разницу ты усматриваешь между своим языком и «Моргайте»?

Д. Есть небольшая. Н. А по-моему, никакой. Д. Нет, что-то есть. Н. Что же?

Д. Да хоть вот это chi, оно слишком флорентийское. Н. Как так, ведь ты сам говоришь:

Io поп so chi tu sia, пё'рег qual modo Venuto sei quaggiu, ma fiorentino[161]. Д. Твоя правда, а я, стало быть, неправ.

Н. Милый мой Данте, я хочу вывести тебя из заблуждения: сравни свою поэму с флорентийским наречием, и ты поймешь, что если кому пристало стыдиться, то не тебе, а Флоренции. Перечитай свои стихи, и ты увидишь, что тебе не чужда неуклюжесть, как в стихе: Poi el partimmo е nandavamo introcque

грубость вроде:

Che merda fa di quel che si trangugia непристойность:

Le mani alza con ambedue Ie fiche.

Ho коли ты не уберегся даже от такого, что позорит твою поэму, то разве мог ты уберечься от других бесчисленных речений, свойственных родной Флоренции, — ведь искусству невозможно отрешиться от природы. Ведай и то, что нет языков, которые были бы просты по составу, каждый всегда смешан с другими языками. Но язык имеет отечество, ежели преобразует заимствованные слова по мере употребления и притом настолько силен, что не изменяет свой строй от новых слов, а сам их перестраивает, вбирая чужое так, что оно кажется собственным. И если кто с любовью пишет на родном языке, тот должен поступать, как ты, но не должен говорить, как ты: ибо ты прав в том, что взял изрядно слов от латинян и от других наречий, и что сам придумал новые слова, но ты неправ в том, что язык твой от этого будто бы перестал быть флорентийским. Гораций[162]говорит:

... Когда еще Энний[163] с Катоном[164]обогащали латинскую речь находками новых слов и названий...[165]

хваля Катона и Энния за то, что они первые содействовали обогащению латинского языка. В римском войске было не более двух легионов римлян, всего около двенадцати тысяч человек, из иных же племен — двадцать тысяч, но так как стержнем были римляне с их военачальниками, остальные же воины подчинялись римскому порядку и дисциплине, то на все войско в целом перешло имя, авторитет и достоинство римлян. Ты же, введя в сочинения двадцать легионов флорентийских слов, пользуясь флорентийскими формами, временами, наклонениями и окончаниями, возомнил, что язык твой от нескольких пришлых слов перестал быть флорентийским? А если ты скажешь, что и в общем языке Италии, или, иначе, в придворном, глаголы те же, что во флорентийском, я тебе отвечу, что глаголы те же, да формы не те же, ибо они так меняются от произношения, что делаются совсем другими. Ведь ты знаешь, что за пределами Тосканы «z» произносят как «с»: zanzare вместо cianciare, о чем я уже говорил; vegnira вместо verra, добавляя буквы; poltron вместо poltrone, убавляя буквы, отчего искажаются даже те слова, которые похожи на наши. Да о каком куриальном, придворном языке ты ведешь речь? Если разуметь дворы Милана и Неаполя, то в их наречиях много такого, что присуще каждой из этих областей, но наилучшие у них слова те, что больше подражают тосканскому, а часто ли ты видал, чтобы подражатель превосходил свой образец? Если же разуметь римскую курию, то там столько наречий, сколько племен, и эти наречия не подведешь под единое правило. Да и дивлюсь я тебе, неужто лучший язык может обретаться там, где сроду не делалось ничего похвального и достойного, ведь где извращены нравы, там поневоле извращена и речь, и в ней та же похоть и изнеженность, что в самих говорящих. Насчет же общих слов многих вводит в заблуждение то, что через тебя и через других всюду читаемых писателей многие наши слова были усвоены и заучены так, что из местных флорентийских они стали общими. Если хочешь убедиться в этом, возьми книги, что были написаны уже после вас и за пределами Тосканы, и ты увидишь, сколько их авторы употребляют ваших слов и как стараются вам подражать. А для вящей убедительности пусть заблуждающиеся заглянут в книги, сочиненные их земляками прежде вашего рождения, и они увидят, что там нет ни таковых глаголов, ни таковых форм. Из чего явствует, что язык, на котором они ныне пишут, это ваш язык, а стало быть, наш флорентийский, и что ваш язык — это отнюдь не общий язык. Вашему языку они подражают как могут, из кожи вон лезут, и все же, вчитавшись, ты заметишь тысячу мест, где они попадают впросак, употребляя наши слова, ибо искусственное не может быть сильнее природного.

Учти также, если желаешь убедиться в достоинствах твоего родного языка, что когда кто из живущих вне Тосканы берется писать о новом предмете, для какового не находит слов у вас, ему приходится заимствовать слово в Тоскане; если же он берет свои слова, то выглаживает и вытягивает их по тосканскому образцу, иначе ни он себя, ни другие его не одобрят. И хоть говорится, что местные наречия плохи, если не имеют в себе примеси, — так что ни одно, получается, не плохо, — я все же скажу, что какому наречию меньше требуется примесь, то больше и заслуживает похвалы, а бесспорно меньше всех требуется флорентийскому. Еще скажу, что иные жанры не хороши без выражений и острых слов на родном языке. К таковым относятся комедии, ибо, хотя цель комедии — служить зерцалом частной жизни, достигается она посредством шутливого изящества и слов, вызывающих смех, затем, чтобы люди, польстившись на приятное, вкусили и скрытое под ним полезное поучение. Оттого в комедиях и выводятся персонажи, не располагающие к серьезности: что, право, за серьезность в плутоватом слуге, в осмеиваемом старике, в обезумевшем от любви юноше, в угодливой шлюхе, в чревоугоднике — парасите (хотя из столкновения этих лиц можно извлечь серьезный и полезный для жизни урок). Но коль скоро все лица представлены в смешном виде, то и употребляемые ими слова и выражения должны вызывать смех, для чего должны быть взяты все до единого, без примеси, из родного местного наречия, и тотчас узнаваемы, иначе какой от них смех и какое веселье? Из чего следует, что если автор не тосканец, он не справится с делом. Ведь если он вставит шутки на родном наречии, получится латаная одежда — сочинение, писанное наполовину по-тоскански, наполовину нет, — тут-то, кстати сказать, и обнаружится, какой язык он усвоил, общий или местный. Если же он не вставит шуток на родном наречии, то, не зная и тосканских, сотворит вещь ущербную, не достигающую совершенства. Хочешь в том убедиться, прочти комедию Ариосто[166] из Феррары: там есть соразмерная композиция, украшенный и отделанный слог, хорошо построенная интрига с отличной развязкой, но там нет соли, какая потребна для такой комедии, — и не почему-нибудь, а только по названной причине: феррарские шутки ему не годились, а флорентийских он не знал, так все и оставил. Есть у него один каламбур, сделавшийся общим, но благодаря, думается, Флоренции: один из персонажей говорит, что некий ученый в колпаке наградит свою даму двойным дублоном. Есть один каламбур феррарский, но тот лишь показывает, как плохо выходит, когда феррарское смешивается с тосканским: некая женщина говорит, что не откроет рта там, где ее слышат чужие уши, на что партнер отвечает, что тогда пусть помолчит, покуда рядом стоит «ушат» bigonzoni. Взыскательный вкус при чтении и слушании не может не быть задет этим bigonzoni. Нетрудно заметить, что и тут, и во многих других местах автору стоило труда соблюсти благородство заимствованного языка.

Из сказанного заключаю, что много есть такого, чего не напишешь, не владея характерными особенностями наиболее ценимого у нас языка; для того же, чтобы воспринять эти особенности, надо черпать из источника, откуда этот язык исходит, иначе получится сочинение, где части не в ладу между собой. А что язык, на коем писали и ты, Данте, и другие до и после тебя, обрел такое значение благодаря самой Флоренции, это видно из того, что все вы родом флорентийцы, рожденные в отечестве, чье наречие лучше, чем всякое иное, годилось для сочинения стихов и прозы. Для чего не были приспособлены другие наречия. Все знают, что первыми стали писать стихи провансальцы, что из Прованса стихи перешли в Сицилию, из Сицилии — в Италию, а из всех областей Италии — в Тоскану, из всей же Тосканы — во Флоренцию, и не почему-нибудь, а потому, что язык ее был наиболее для того пригоден. Ибо не удобством положения, не талантами, не какими другими обстоятельствами заслужила Флоренция свое первенство и своих великих писателей, но лишь своим языком, способным повиноваться литературной дисциплине, чего не было ни в каких других городах. Сколь это верно, видно из того, что в Ферраре, Неаполе, Виченце, Венеции ныне многие умеют хорошо писать и обнаруживают дар к сочинению, тогда как до тебя, Петрарки и Боккаччо никто не умел этого делать. Ведь начать можно, лишь опираясь на родной язык, если же у кого нет такой опоры, ему нужно, чтобы кто-то своим примером указал, как выбраться из того варварства, в каком держало их народное наречие.

Из сказанного следует, что нет языка, который был бы общим для Италии или куриальным, придворным, ибо все языки, которые могли бы так называться, имеют основу, заимствованную у флорентийских писателей и флорентийского языка: к нему же сочинители прибегают при малейшей нехватке слов как к истинному источнику и началу, так что если попусту не упрямиться, то надо согласиться, что флорентийский язык есть такой источник и начало.

Выслушав, Данте признал сказанное справедливым и отошел, я же остался в полном удовлетворении, сочтя, что вывел его из заблуждения. Не знаю только, удастся ли мне вывести из заблуждения остальных, кто столь мало осведомлен о благодеяниях, полученных от нашего отечества, что по языку равняет его с Миланом, Венецией, Романьей, а также Ломбардией со всеми ее непотребствами.

Флоренция пребывала в полнейшем спокойствии, а ее граждане в тесном единении, и столь прочным был тот государственный порядок, что никто не осмеливался его нарушить; народ ежедневно развлекался зрелищами, празднествами и всякими новшествами, доволен был тем, что в городе изобилие продовольствия и процветают все ремесла; людям же талантливым и даровитым даны были прибежище и условия для развития способностей во всех науках и искусствах. Так вот, когда весь город наслаждался полным покоем и безмятежностью, а репутация Флоренции за ее пределами была весьма славной вследствие многих причин: ее правительство и глава пользовались величайшим авторитетом, Флоренция недавно расширила свои владения, благодаря прежде всего ей были спасены Феррара[168] и король Фердинанд[169], она пользовалась полной поддержкой папы Иннокентия[170], сохраняла союз с Неаполем и Миланом, была чем-то вроде стрелки весов для всей Италии, — итак, когда город пребывал в безмятежности, произошло нечто, перевернувшее все вверх дном, так что возникли беспорядки не только во Флоренции, но и по всей Италии.

А именно после долгой болезни в этом, 1491, году, болезни, которой поначалу придавали мало значения и, возможно, не лечили с надлежащим тщанием, в то время как она скрытно набирала силы, наконец в день ...апреля 1492 года ушел из жизни Лоренцо Медичи.

Об этой смерти как о событии величайшей важности говорили многие предзнаменования: незадолго до того явилась комета; слышен был вой волков; в церкви Санта Мария Новелла женщина, впав в безумие, кричала, что бык с огненными рогами поджег город; несколько львов вступили в бой, и самый красивый был убит; наконец, за один или два дня до смерти Лоренцо молния ночью попала в шпиль купола церкви Санта Липерата[171], и несколько огромных камней упали возле дома Медичи; некоторые сочли также за необыкновенное событие, что маэстро Пьеро Лионе да Сполето, самый знаменитый медик Италии, лечивший Лоренцо, в отчаянии кинулся в колодец и утонул, хотя другие говорят, что его туда сбросили[172].

Было Лоренцо Медичи сорок три года, когда он скончался, а управлял он Флоренцией двадцать три года, ведь когда в 1469 году умер его отец Пьеро[173], Лоренцо было двадцать; и хотя он был юн и отчасти вверен попечительству Томмазо Содерини[174] и других старейшин государства, он в короткое время столь прочно и славно утвердился, что стал по-своему править городом. Власть Лоренцо с каждым днем росла и достигла апогея после заговора 1478 года[175] и особенно после возвращения Лоренцо из Неаполя; до самой кончины он управлял и распоряжался городом по своей воле, как его полновластный повелитель. Поскольку Лоренцо был столь велик — ведь никогда во Флоренции не было равного ему гражданина, а слава его, как при жизни, так и после смерти, была огромна, я счел, что будет не лишним, а, напротив, весьма полезным описать подробно его характер и привычки, хотя они мне известны не на основе собственных наблюдений — когда он умер, я был маленьким мальчиком, — а по достоверным документам и свидетельствам. Поэтому, как мне представляется, то, что я опишу, чистейшая правда.

Было у Лоренцо много замечательных доблестей; были у него и некоторые пороки, частью врожденные, частью невольно приобретенные. Он сосредоточил в своих руках такую власть, что, можно сказать, Флоренция в его время не была свободна, хотя там в изобилии процветало все, что может быть славным в городе, который зовется свободным, а на самом деле тиранически управляется одним гражданином. Хотя и можно до некоторой степени осуждать его деяния, однако они были весьма значительны; впрочем, их величие восхищает больше глаз, чем слух, поскольку — не по его вине, а в силу особенностей того времени — они не сопровождались бряцанием оружия и военными подвигами, которыми стяжали такую славу древние. Нигде не прочитаешь о славной защите им какого-либо города, о замечательном взятии сильной крепости, о военной хитрости в сражении, о победе над врагами, и поэтому его деяния не сверкают блеском доспехов; но у Лоренцо найдешь безусловно те знаки и приметы доблести, которые проявляются в общественной жизни в мирное время. Никто, даже его противники и клеветники, не отказывает ему в величайшем и исключительном таланте, и об этом так красноречиво свидетельствует его двадцатитрехлетнее правление городом, ставшим благодаря ему столь славным и могущественным, что только безумец мог бы это отрицать. Следует принять во внимание, что граждане Флоренции имеют полнейшую свободу высказывать собственное мнение, здесь много людей острого, беспокойного ума, но небольшие владения города позволяют лишь малой части граждан жить в достатке, в то время как другие этого лишены и оттого особенно недовольны. Кроме того, о талантах Лоренцо свидетельствует его дружба со многими государями Италии и вне ее и большой вес у них: от папы Иннокентия, короля Фердинанда, герцога Галеаццо[176], короля Франции Людовика[177], вплоть до Великого турка[178] и султана[179], от которого Лоренцо в последние годы жизни получил в дар жирафа, льва и холощеных баранов; причиной всему этому было не что иное, как его умение искусно и ловко держаться с государями. О талантах Лоренцо свидетельствуют также — для тех, кто его слышал — его публичные и частные речи, исполненные проницательности и остроумия, которые снискали ему величайшее одобрение во многих местах и в разное время, особенно на Coбрании выборных представителей в Кремоне[180]. Свидетельствуют о его талантах и написанные им письма, столь замечательные, что лучших и не пожелаешь; красоте их весьма способствует очень красноречивый и изящный слог.

Был Лоренцо благоразумным, но его благоразумие во многом уступало его замечательным талантам. Многие его деяния были безрассудны; война с Вольтеррой[181], которую ради победы в споре о квасцах[182] он принудил к мятежу и разжег огонь, опаливший всю Италию, хотя цель Лоренцо и была благой; если бы после заговора 1478 года он вел себя смиренно по отношению к папе и королю, они, возможно, не затеяли бы с ним войну, но то, что он вел себя как обиженный и не мирился с нанесенным ему оскорблением, вероятно, и явилось причиной войны, породившей величайшие бедствия и опасности для Флоренции и него самого; поездка Лоренцо в Неаполь[183] была расценена как предприятие слишком дерзкое и малообдуманное, ибо он отдавал себя в руки короля, человека неуравновешенного и вероломного, своего заклятого врага, и хотя его извиняет стремление к миру, необходимому для Флоренции и для него самого, однако существовало мнение, что, оставаясь в городе, он мог бы добиться не менее выгодного мира и с большей безопасностью для себя.

В стремлении к славе и высокому совершенству ему не было равных, и порицать его можно лишь за то, что это стремление распространялось и на маловажные дела, так что даже в стихах, играх и упражнениях он не желал, чтобы какой-нибудь флорентиец с ним соперничал или ему подражал, и негодовал на тех, кто ему не уступал; также и в делах великих это стремление его было чрезмерным, ибо он хотел состязаться решительно во всем со всеми государями Италии, что весьма не нравилось синьору Лодовико[184]. И тем не менее в общем такое стремление похвально; оно и послужило причиной того, что всюду, и даже за пределами Италии, его славное имя снискало известность, ибо благодаря именно Лоренцо все наиболее выдающиеся искусства и доблести процветали в то время во Флоренции больше, чем в любом другом городе Италии. Преимущественно для изучения словесности он воссоздал в Пизе высшую школу[185], а когда ему доказали, что по многим причинам ее не могло посещать такое же число учащихся, как в Падуе и Павии[186], он ответил, что вполне достаточно, если пизанская Коллегия лекторов превзойдет все остальные. Недаром в его время за огромное вознаграждение там читали лекции все наиболее выдающиеся и знаменитые люди Италии, и он не жалел ни расходов, ни труда, чтобы заполучить их; во Флоренции также процветали занятия латинской словесностью под руководством мессера Аньоло Полициано[187], греческим языком — под руководством мессера Деметрио[188] и затем Ласкариса[189], занятия философией и свободными искусствами — под руководством Марсилио Фичино[190], маэстро Джорджо Бениньо[191], графа делла Мирандола[192] и других выдающихся людей. Лоренцо способствовал расцвету поэзии на итальянском языке, музыки, архитектуры, живописи, скульптуры и вообще ремесел и искусств, произведения которых наполнили город; успех этот был достигнут и благодаря тому, что сам Лоренцо, весьма разносторонне одаренный, умел оценить и отличить наиболее талантливых людей, в результате чего все состязались друг с другом, лишь бы доставить ему удовольствие. Он с бесконечной щедростью в избытке наделял деньгами способных людей и снабжал всем необходимым для занятий; так, например, чтобы создать греческую библиотеку, он послал в Грецию на поиски хороших книг древних авторов Ласкариса, ученейшего человека, преподававшего греческий язык во Флоренции.

Благодаря этой щедрости Лоренцо получил свое прозвище[193] и приобрел дружбу у государей также и вне Италии. Он не упускал случая привлекать к себе знаменитых людей, поражая их своим великодушием, что для него было связано с огромными расходами и ущербом; так как он увеличивал траты на торжества и подарки, а тем временем в Лионе, Милане, Брюгге и других местах, где он вел торговлю и имел счета, его прибыли падали и ими распоряжались нечестные люди вроде Лионетто деи Росси[194], Томмазо Портинари[195] и им подобных, ибо сам он не разбирался в торговле и не интересовался ею, подчас дела его оказывались в таком беспорядке, что он был близок к банкротству и вынужден был прибегать к денежной помощи друзей, а также черпал из городской казны. В 1478 году он занял у сыновей Пьерфранческо де'Медичи[196] шестьдесят тысяч дукатов и, не имея возможности вернуть эту сумму, назначил им с этого года постоянный доход с Кафаджоло[197] и своих владений в Муджелло[198]. Он приказал, чтобы в той войне[199] солдатам выплачивал жалованье банк Бартолини, в управлении которым он участвовал, и по его воле из их жалованья удерживалось около восьми процентов, что приносило ущерб коммуне: ведь у кондотьеров[200] так мало людей оставалось на службе, что коммуне приходилось пополнять их ряды, заключая договоры с большим числом людей. Так время от времени он пользовался общественными средствами для обеспечения собственных нужд, а последние часто были столь велики, что в 1484 году во избежание банкротства он вынужден был взять в долг у синьора Лодовико[201] четыре тысячи дукатов и продать за такую же сумму дом в Милане, подаренный его деду Козимо герцогом Франческо[202], что, надо думать, Лоренцо сделал не без сожаления, если вспомнить о его пристрастии к роскоши. Видя, что торговые дела не приносят дохода, он решил обогатиться, скупив земли на сумму в пятнадцать или двадцать тысяч дукатов и расширив таким образом свои владения в Пизе, которые, должно быть, стоили десять тысяч.

Был он столь гордого и горячего нрава, что не только не терпел ни от кого возражений, но больше всего хотел, чтобы его понимали с полуслова. Сам же он в особо важных случаях говорил мало и двусмысленно; в обыкновенной беседе был остроумен и приятен; в домашней жизни скорей умерен, чем расточителен, за исключением лишь тех случаев, когда устраивал пышные пиры в честь прибывавших во Флоренцию высокородных чужеземцев; он был постоянен в привязанностях, которые сохранял годами; много предавался чувственным наслаждениям; это, по мнению многих, настолько ослабило его тело, что явилось причиной преждевременной смерти. Последней многолетней его привязанностью была Бартоломеа деи Нази, жена Донато Бенчи, хотя и не очень хорошо сложенная, но изящная и благородная, в нее он был так сильно влюблен, что одну зиму, когда она жила на своей загородной вилле, он в пять или шесть часов вечера отправлялся к ней из Флоренции со многими товарищами на почтовых лошадях и возвращался от нее на рассвете. Это весьма раздражало Луиджи делла Стуфа и Бутту де'Медичи[203], которые его сопровождали, но Бартоломеа, заметив их недовольство, навлекла на них немилость Лоренцо, и последний в угоду ей отправил Луиджи послом к султану, а Бутту — к Великому турку. Странно, как этот сорокалетний человек, мудрый и столь высокой репутации, оказался во власти женщины, некрасивой, к тому же в летах, и совершал поступки, непростительные даже юнцу.

Из-за суровости, которую он проявил, подавляя заговор Пацци, считали, что он жесток и мстителен: ведь он заключил в темницу невинных юношей из семьи Пацци, девушкам же запретил выходить замуж, и все это после бесчисленных убийств, совершенных в те дни. Тем не менее сам заговор был актом столь жестоким, что нет ничего удивительного, что Лоренцо пришел в такую ярость; напротив, по тому, как он, со временем смягчившись, разрешил девушкам выйти замуж, а узников выпустил из тюрьмы и выслал из Флоренции, видно, что даже в наиболее значительных судебных процессах он не обнаружил ни жестокости, ни кровожадной мстительности. Однако что делало его характер действительно тяжелым и непереносимым, так это его подозрительность, не столько природная, сколько порожденная сознанием того, что он должен держать в повиновении свободный город, но так, чтобы все там совершалось как бы самими магистратами, согласно законам Флоренции и при видимости свободы[204]. С самого начала, когда Лоренцо еще только утверждался во власти, он старался подчинить себе как можно больше граждан, которые, по его мнению, из-за знатности происхождения, богатства, могущества или доброго имени должны были почитаться в народе. И хотя всем влиятельным семьям и родам были щедро предоставлены городские магистратуры, должности послов, комиссаров и тому подобные почести, однако Лоренцо им не доверял, он поручал наблюдать за голосованием и сбором налогов и поверял потаенные свои мысли лишь людям, о которых достоверно знал, что без его покровительства они не смогут продержаться. В число последних, хотя и неодновременно, входили: Бернардо Буонджиролами, Антонио ди Пуччо, Джованни Ланфредини, Джироламо Морелли[205] (последний столь возвысился, что в 1479 году стал внушать ему страх), мессер Аньоло Никколини, Бернардо дель Неро, мессер Пьеро Аламанни, Пьерфилиппо Пандольфини, Джованни Бенчи, Козимо Бартоли[206] и другие; а также следующие, хотя они и вступали в конфликт с Лоренцо: мессер Томмазо Содерини, мессер Луиджи и Якопо Гвиччардини, мессер Антонио Ридольфи, мессер Бонджанни Джанфильяцци, мессер Джованни Каниджани и позже Франческо Валори, Бернардо Ручеллаи, Пьеро Веттори, Джироламо дельи Альбицци, Пьеро Каппони, Паолантонио Содерини[207] и другие. По этой же причине во главе банка Монте[208] был поставлен ремесленник Антонио ди Бернардо, и ему даны были такие полномочия, что, можно сказать, в его власти оказалось две трети города; также сер Джованни, нотарий отдела приказов коммуны, сын нотария из Пратовеккио, снискал такую благосклонность Лоренцо, что, пройдя через все магистратуры, чуть не стал гонфалоньером справедливости[209]; и мессер Бартоломео Скала[210], сын мельника из Колле, будучи старшим секретарем Синьории, стал гонфалоньером справедливости, что всеми порядочными людьми было встречено с шумным негодованием. Мало того что люди, подобные перечисленным выше, вмешивались в управление городом; в Совет Ста[211] и в комиссии по голосованию и сбору налогов Лоренцо ввел столько простолюдинов, с которыми сговорился, что они-то и стали хозяевами положения.

Подозрительным характером объясняется и забота Лоренцо о том, чтобы как можно меньше сильных и могущественных людей соединялись узами родства. Стремясь воспрепятствовать опасным для него бракосочетаниям, он порой расстраивал неугодные ему свадьбы, вынуждая юношей из знатных семей брать в жены тех, кого они сами никогда бы не выбрали; наконец, дошло до того, что ни один брак в семьях, хоть немного возвышающихся над средним уровнем, не происходил без его разрешения и участия. Чтобы держать под наблюдением послов Флоренции в Риме, Неаполе и Милане, руководствуясь все той же подозрительностью, он устроил так, что при каждом из них как бы для оказания помощи постоянно находился секретарь, состоящий на жаловании у коммуны, и с этими секретарями Лоренцо имел тайные сношения и был, таким образом, в курсе всего происходящего. Не хочу объяснять подозрительностью и его привычку выходить в сопровождении огромного числа стремянных при оружии, к которым он весьма благоволил и предоставлял многим из них больницы и богоугодные заведения, ибо причиной тому был заговор Пацци; однако все это не характеризует Флоренцию как свободный город, а его как частное лицо, но говорит о нем как о тиране, у которого город был в подчинении. В заключение следует сказать, что хотя при Лоренцо город не был свободен, тем не менее невозможно было найти тирана лучше и приятнее; его природным наклонностям и доброте обязаны были своим появлением бесконечные блага; его тирания, конечно, не могла не порождать много бедствий, но они, насколько возможно, ослаблялись и смягчались, и чрезвычайно мало неприятностей возникло по его воле и произволу; и хотя подчиненные радовались смерти Лоренцо, государственные деятели и даже те, кто был на него в обиде, были весьма огорчены, не зная, что им принесут перемены. Очень опечалены были также горожане и мелкий люд, живший при нем припеваючи, в постоянных удовольствиях, развлечениях и празднествах; его смерть принесла великое горе всем тем в Италии, кто был искусен в словесности, живописи, скульптуре и подобных искусствах, ибо он привлекал к себе этих людей высокими вознаграждениями, и благодаря ему они оказались в большем почете и у других государей, опасавшихся, что те перейдут к Лоренцо, если им не будут угождать.

Он оставил трех сыновей: старшему, Пьеро, было около двадцати одного года; второй, мессер Джованни, кардинал, за несколько недель до смерти отца получил кардинальскую шапку и был возведен в кардинальский сан; третий, Джулиано, был еще ребенком. Лоренцо был среднего роста, брюнет, с некрасивым лицом, однако степенной наружности; у него был хриплый и малоприятный голос, и казалось, что он говорит в нос.

Многих интересует вопрос, кто был более выдающимся — Козимо или Лоренцо, потому что Пьеро, хотя и превосходил обоих милосердием и мягкостью, безусловно уступал им в других доблестях. Этот вопрос можно разрешить так: Козимо был выше по твердости и благоразумию, так как создал государство и тридцать лет правил им, можно сказать, не подвергая его риску и не встречая противодействия, легко мирился с влиянием таких людей, как Нери[212], и других, внушавших ему подозрение, не порывая с ними, действуя, однако, так, что они были для него не опасны. И при массе государственных дел он не переставал заботиться о торговле и своих личных делах, вел их необыкновенно тщательно и разумно, был всегда самым богатым человеком в государстве, так что необходимость не вынуждала его ни манипулировать государственной казной, ни отнимать доходы у частных лиц. Лоренцо уступал ему в рассудительности; его единственной заботой было сохранить режим, который уже сформировался, и ему удалось его сохранить при таких опасностях, как заговор Пацци и поездка в Неаполь; в торговле и предпринимательстве он ничего не понимал, поэтому был вынужден, когда дела его пошли плохо, воспользоваться общественными деньгами, а в какой-то мере, возможно, и деньгами частных лиц, что навлекло на него большой позор и обвинения; но он был наделен ярким красноречием, разносторонними талантами, склонностью ко всяким благородным занятиям и необыкновенным умением им покровительствовать; этого Козимо был лишен совершенно и, как о нем рассказывают, был даже несколько косноязычен, особенно в юности.

Щедрость обоих была чрезвычайно велика, но направлена на разное: Козимо возводил дворцы, церкви на родине и за ее пределами, строил то, чему суждена была вечность и что всегда должно было являть его славу; Лоренцо начал грандиозное строительство в Поджо а Кайано[213], но не закончил его — помешала смерть; начатое строительство было весьма замечательным, но по сравнению с огромным числом прекрасных построек Козимо[214] можно сказать, что Лоренцо вовсе ничего не построил; зато он был щедрым дарителем и снискал своими богатыми дарами немалую дружбу государей и приближенных. Взвесив все это, можно, полагаю, заключить, что Козимо был способнее; и тем не менее доблесть и судьба обоих были столь велики, что, наверное, со времен упадка Рима не было в Италии частного гражданина, равного им.

Когда во Флоренции узнали о смерти Лоренцо — а умер он на своей вилле в Кареджи[215], — туда стеклось множество граждан, чтобы увидеть его сына Пьеро, которому как старшему по праву надлежало управлять государством. Лоренцо похоронили во Флоренции без пышности и великолепия, при большом стечении народа; на каждом был какой-нибудь знак траура, так что было видно, что хоронят отца и властелина города, города, который благоденствовал при его жизни, когда все были объединены, а после его смерти подвергся стольким бедам и несчастьям, что тоска по временам Лоренцо и его слава возросли бесконечно.

Наедине с собой я долго размышлял, дорогой мессер Альфонсо, что для меня труднее: отказать вам в просьбе, с которой вы так настойчиво и не раз ко мне обращались, или же исполнить ее. Ибо, с одной стороны, мне казалось крайне жестоким отказать в чем-то, и особенно в чем-то хорошем, человеку, которого я очень люблю и который, как я знаю, очень любит меня; с другой — браться за дело, не будучи уверенным, что сумею довести его до конца, казалось мне неподобающим для того, кто умеет ценить справедливые укоры, насколько они того заслуживают. После долгих раздумий я решил наконец испытать, какую помощь в силах оказать моему старанию симпатия и пылкое желание понравиться, которые в других случаях обыкновенно так умножают в людях усердие.

Итак, вы просите, чтобы я описал, каков, в моем представлении, должен быть образ поведения, наиболее подобающий человеку благородному, который живет при дворе государей; так чтобы он мог отменно им послужить в любом достойном деле, получая за это с их стороны благорасположение (grazia), со стороны же прочих — одобрение. Словом, каким должен быть тот, кто заслуживает имени совершенного во всех отношениях Придворного. Поразмыслив над этой просьбой, я скажу, что если бы мне самому не казалось большим позором быть у вас не в чести, нежели выглядеть неблагоразумным в глазах всех других, я бы уклонился от этого труда; ибо сомневаюсь, не покажусь ли я самонадеянным всем тем, кто имеет представление, сколь трудно из всего разнообразия обычаев, принятых при дворцах христианского мира, выбрать наиболее совершенную форму, как бы цвет придворного искусства. От привычки зависит, чтобы одни и те же вещи нам нравились или не нравились; отчего порой и бывает, что обычаи, традиции, нравы и манеры, которые некогда ценились, презираются и, наоборот, презираемые поднимаются в цене. Из этого ясно видно, что привычка больше, чем разум, обладает способностью утверждать среди нас новое и упразднять старое; и кто пытается судить о совершенстве того или другого, часто заблуждается. В связи с тем, сознавая эту и многие другие трудности, обусловленные предметом, о котором взялся писать, я вынужден попросить о небольшом снисхождении и заявить, что подобного рода заблуждение, если это можно назвать заблуждением, у нас с вами общее; посему если из-за него я подвергнусь критике, то пусть ей подвергнетесь также и вы. Ибо, навязав мне труд не по силам, вы виноваты не менее, чем я, взваливший его на себя.

Итак, приступим теперь к тому, что составляет нашу задачу, и, если это возможно, сотворим такого Придворного, чтобы государь, который удостоится его службы, даже если бы он правил небольшой страной, мог бы быть назван величайшим властителем. В этих книгах мы не будем следовать некой норме или правилу, выраженному в ясных предписаниях, которые имеют обыкновение использовать при обучении; но по примеру многих древних, возобновляя приятные воспоминания, мы поведаем о некоторых рассуждениях на сей предмет, имевших место между людьми выдающимися. И хотя сам я в них не принимал участия, находясь в тот момент в Англии, вскоре после моего возвращения я о них услышал от лица, доподлинно мне их рассказавшего. Насколько позволит память, я попытаюсь их передать, дабы вам стали известны суждения и мысли на сей предмет людей, в высшей степени достойных, мнению которых в любом вопросе следует несомненно доверять. Не будет также неуместно поведать о причине происшедших бесед, дабы надлежащим образом устремиться к цели, которую имеет в виду наш рассказ.

На склоне Апеннин, обращенных в сторону Адриатического моря, почти в центре Италии находится, как всем известно, маленький городок Урбино. И хотя он расположен среди гор, не столь ласкающих взоры, как, вероятно, те, что можно увидеть во многих других местах, однако, по великой милости неба, земля в его округе весьма родлива и обильна плодами. Поэтому помимо целебного воздуха там в преизобилии все, что потребно для человеческого существования. Но среди величайших удач, которые выпали на его долю, самой главной, по моему убеждению, является то, что в течение долгого времени им правили наипревосходнейшие властители; хотя на какой-то момент — в период бедствий, вызванных повсеместными в Италии войнами, — он оказался их также лишен. Не углубляясь далеко, мы можем в качестве хорошего подтверждения этого сослаться на славную память, оставленную герцогом Федерико,[321] который при жизни своей был светочем Италии. Нет недостатка в верных и многочисленных свидетельствах, не забытых еще и поныне, его благоразумия, человеколюбия, справедливости, щедрости, несгибаемости духа, военного искусства: о каковом свидетельствуют прежде всего многие его победы, захват неприступных укреплений, внезапность и стремительность в походах, нередкие случаи обращения в бегство с небольшим числом людей большого и сильного войска; и ни разу он не потерпел поражения в битве, так что не без основания мы можем сравнить его со многими из прославившихся в древности мужей. К числу похвальных деяний относится и то, что на неровной местности, где расположен Урбино, он воздвиг дворец,[322] по мнению многих, самый красивый во всей Италии; и настолько хорошо обустроил его всем необходимым, что, казалось, и не дворец это, но город в форме дворца. К тому, что используется обыкновенно — как-то: вазы из серебра, убранство комнат из драгоценной златотканой, шелковой материи и другие подобные предметы, — он добавил в качестве украшения великое множество античных статуй из бронзы или мрамора, отборнейшие произведения живописи, музыкальные инструменты всякого рода. И были здесь вещи сплошь редкостные и изумительные. Наконец, не посчитавшись с большими расходами, он создал огромное собрание самых замечательных и редких книг на греческом, латинском и еврейском языках и все их украсил золотом и серебром, ибо считал это собрание главнейшим сокровищем своего обширного дворца.

Итак, подчиняясь естественному ходу вещей, он почил с великой славой шестидесяти пяти лет от роду, оставив после себя государем единственного сына, десятилетнего Гвидобальдо, лишившегося к тому времени уже и матери. Тот наследовал не только государство, но и все доблести своего отца. Необыкновенно одаренный, он с самого начала внушал столько надежд, сколько, казалось, нельзя было ожидать от смертного; поэтому, во мнении людей, среди достойных деяний герцога Федерико не было более значительного, чем то, что он произвел на свет такого сына. Но фортуна, завистница высокой доблести, всеми силами воспротивилась столь славному началу: герцог Гвидо, не достигнув и двадцати лет, заболел подагрой, которая, доставляя тяжелые страдания, в короткое время так повредила все его члены, что он потерял способность держаться на ногах и передвигаться. В результате тело, одно из самых красивых и правильно сложенных в мире, было изуродовано и покалечено в юном возрасте. Не удовлетворившись и этим, фортуна вставала поперек всех его замыслов, так что в редких случаях ему удавалось доводить до конца то, что было задумано. И хотя его суждения были мудры, а дух крепок, выходило так, что все им предпринятое на военном и других поприщах, малых или великих, для него кончалось всегда плохо: свидетельством тому многоразличные беды, неизменно переносимые им с великим мужеством, так что фортуне никогда не удавалось одолеть доблесть. Напротив, храня твердость духа и презирая испытания, насылаемые ею, он в болезни держал себя так, словно был здоров, а в превратностях — словно удача на его стороне, что внушало всем величайшее почтение и уважение. Так вот, невзирая на телесную немощь, он участвовал в военных предприятиях, занимая высокие должности на службе у преславных королей Неаполя Альфонсо[323] и Ферранте-младшего,[324] затем на службе у папы Александра VI, Венеции и Флоренции. Когда наступил понтификат Юлия II, он был назначен главнокомандующим Церкви.[325] Именно в этот период, следуя своему обыкновению, прежде всего другого он позаботился о том, что дом его собирал самых замечательных и доблестных людей благородного звания, с которыми он держал себя очень дружелюбно, находя радость в общении с ними. При этом удовольствие, которое он доставлял другим, было не меньше, чем то, что от них получал: ибо он очень хорошо владел обоими [древними] языками и соединял радушие и приветливость с познаниями в самых разнообразных вещах. Сверх того, хотя сам он не мог лично принимать участие в рыцарских упражнениях, как некогда, тем не менее величие духа побуждало его находить превеликое удовольствие в том, чтобы наблюдать, как ими занимаются другие, и своими замечаниями — то наставляя, то одобряя, сообразно тому, что заслуживал каждый, — он с очевидностью показывал, насколько в этом разбирается. Отчего в турнирах, в состязаниях, в верховой езде, в умении владеть оружием любого вида, а также в праздничных развлечениях, в играх, в музыке — словом, в любом занятии, подобающем благородным рыцарям, всякий стремился выказать себя достойным его высокого внимания.

Итак, все дневные часы были распределены между пристойными и приятными для духа и тела занятиями. Но поскольку синьор Герцог по причине болезни вскоре после ужина всегда удалялся, чтобы отдохнуть, каждый шел обыкновенно туда, где в этот момент находилась синьора Герцогиня Елизавета Гонзага; а вместе с нею — неизменно синьора Эмилия Пиа,[326] которая, будучи одарена, как вам известно, весьма живым и рассудительным умом, выступала словно бы наставницей всех, учившихся у нее благоразумию и достоинству. Итак, здесь велись приятные беседы, звучали пристойные шутки, и на лицах у всех была написана некая жизнерадостная веселость, так что дом сей по праву можно назвать настоящим приютом радости. Не думаю, чтобы когда-нибудь в каком-либо другом месте можно было вкусить такую усладу, как в том милом и любезном обществе, что тогда там собиралось. Не говорю уже о том, сколь велика была честь служить государю, о котором я поведал выше; душа каждого из нас наполнялась необыкновенным счастьем всякий раз, когда мы собирались в присутствии синьоры Герцогини. Казалось, что счастье это было некой цепью, соединявшей всех в любви так, что и между братьев никогда не было большего единодушия и сердечного согласия, нежели у тех, кто находился там. То же было и между дам, с которыми общались непринужденно и благопристойно. Каждый был волен, с кем захочет, разговаривать, сидеть, шутить и смеяться. Но почтение, испытываемое по отношению к синьоре Герцогине, было такого свойства, что сама же свобода становилась наилучшей уздой: не было человека, который бы не находил высшего удовольствия в том, чтобы угодить ей, а высшего наказания — в том, чтобы не угодить. По этой причине сочеталась здесь величайшая свобода с величайшим добронравием, а смех и шутки в ее присутствии были приправлены не только метким остроумием, но и привлекательной и величавой степенностью. Ибо целомудрие и достоинство, присущие всем действиям, словам и жестам синьоры Герцогини, ее шуткам и смеху, заставляли даже тех, кто прежде ее никогда не видел, признать в ней великую государыню. Поражая этим окружающих, она, казалось, настраивала всех на свой лад. Поэтому каждый старался равняться на нее, беря как бы за образец хороших манер то, что являла собой такая славная государыня. Я не буду сейчас повествовать о ее замечательных свойствах, поскольку это не входит в мое намерение, а также поскольку они хорошо известны всем и много лучше, чем я мог бы их выразить на словах или на письме; те же, что оставались сокрытыми, фортуна, как бы дивясь столь редким достоинствам, пожелала обнаружить при помощи многочисленных потрясений и ударов беды, дабы доказать, что и хрупкой женщине, кроме необыкновенной красоты, могут быть присущи благоразумие, твердость духа и все те доблести, которые нечасты даже у привычных ко всему мужчин.

Чтобы покончить с этим, скажу, что все лица благородного звания, находившиеся во дворце, имели обыкновение вскоре после ужина собираться у синьоры Герцогини, где меж всякими приятными развлечениями, музыкой и танцами, неизменно имевшими место, иногда предлагались занятные вопросы, иногда же по выбору одного или другого затевались какие-нибудь замысловатые игры, по ходу которых присутствующие выражали свои мысли под покровом различных аллегорий, кому как больше нравилось. Порой начинали споры по различным поводам или подтрунивали друг над другом, обмениваясь колкими замечаниями; часто составляли девизы, как мы теперь это называем. И такого рода занятия доставляли необычайное удовольствие, ведь, как я уже говорил, двор был полон редчайших талантов. Вам известно, что в их числе были славные синьор Оттавиано Фрегозо, его брат мессер Федерико, Маньифико Джулиано Медичи, мессер Пьетро Бембо, мессер Чезаре Гонзага,[327] граф Лодовико да Каносса,[328] синьор Гаспаро Паллавичино, синьор Лодовико Пио, синьор Морелло да Ортона, Пьетро да Наполи, мессер Роберто да Бари и много других благороднейших кавалеров; сверх того, было много таких, которые хотя, как правило, не жили здесь постоянно, однако проводили значительную часть времени: подобно мессеру Бернардо Биббиене,[329] Унико Аретино,[330] Джован Кристофоро Романо, Пьетро Монте, Терпандо, мессеру Николло Фризио; так что беспрерывно сюда приезжали поэты, музыканты, всякого рода острословы и другие наиболее прославленные на той или иной стезе люди Италии.

После того как папа Юлий II, опираясь на помощь французов и при личном участии, вернул Болонью к послушанию апостолическому престолу,[331] на обратном пути в Рим он проезжал через Урбино, где и был принят со всеми возможными почестями, с тем грандиозным великолепием и с той изумляющей пышностью, на какие, [кажется], только мог быть способен какой-либо славный город Италии, так что папа, все синьоры кардиналы и иные придворные остались очень довольны; нашлись и такие, которые, поддавшись очарованию приятного общества, не последовали за папой и [его] двором и на несколько дней задержались в Урбино. В это время не только продолжались по уже сложившемуся распорядку обычные празднества и развлечения, но каждый старался привнести что-то новое, и прежде всего в игры, которым посвящали почти каждый вечер. А порядок их был таков: все приходили в покои синьоры Герцогини, где сразу и занимали места, какое кому понравится или какое попадется, образуя круг; причем дамы чередовались с мужчинами, доколе хватало дам, ибо почти всегда мужчин было много больше; руководить ими должна была по своему усмотрению синьора Герцогиня, которая обязанность эту возлагала по большей части на синьору Эмилию. Итак, на следующий день после отъезда папы, когда общество в установленное время собралось в своем обычном месте, после всяких приятных разговоров синьора Герцогиня пожелала, чтобы синьора Эмилия начала игры; та сперва пыталась отклонить это поручение, но затем сказала:

Моя госпожа, поскольку вам угодно, чтобы именно я положила начало играм этого вечера, то, не в состоянии отказать вам в повиновении, я намерена предложить одну игру, которая, надеюсь, заставит меня мало стыдиться и еще меньше трудиться. Суть ее в том, чтобы каждый предложил по своему вкусу какую-нибудь еще не устраивавшуюся игру; из них будет выбрана та, что покажется наиболее достойной занять это общество.

После этих слов она обратилась к синьору Гаспаро Паллавичино, велев ему объявить свое мнение. Он ответил без промедления:

— Синьора, вам подобает высказаться первой.

Синьора Эмилия молвила:

— Но ведь я уже сказала; синьора Герцогиня, прикажите ему повиноваться.

Тогда синьора Герцогиня смеясь сказала:

— Дабы все вас слушались, я назначаю вас моим наместником и наделяю всей своей властью.

Великое все же дело, — ответил синьор Гаспаро, — что дамы всегда получают освобождение от трудов, и конечно, имело бы смысл каким-то способом выяснить причину сего. Но чтобы не выступить в роли давшего почин ослушанию, я отложу это до другого момента и скажу, что от меня требуется.

И он начал:

— Мне кажется, что, как и в прочих делах, так и в любовных, суждения душ наших бывают неодинаковы. Поэтому часто то, что очень нравится одному, другому ненавистно; но при всем этом мы неизменно сходимся в том, что каждый очень дорожит тем, что любит. Часто слишком большая привязанность влюбленных заставляет их обманываться в своих суждениях до такой степени, что человека, которого любят, они считают единственным в мире, украшенным всеми замечательными достоинствами и лишенным всякого изъяна. Однако поскольку человеческая природа не способна на столь законченное совершенство и нет человека без недостатков, то нельзя сказать, что судящие так не обманываются и что влюбленный не слеп по отношению к предмету своей страсти. Словом, я бы хотел, чтобы в этот вечер игра наша проходила следующим образом: пусть каждый скажет, украшенным какими достоинствами прежде всего он желал бы видеть человека, которого любит; а также — поскольку у каждого обязательно есть какой-нибудь изъян — какой недостаток он согласен был бы в нем найти. Так мы увидим, кто сумеет отыскать самые полезные и похвальные достоинства и самые простительные недостатки, наименее пагубные и для того, кто любит, и для того, кто любим.

Когда синьор Гаспаро кончил, синьора Эмилия подала знак, чтобы продолжала мадонна Костанца Фрегозо,[332] следующая по очереди; она приготовилась уже было говорить, но синьора Герцогиня неожиданно перебила:

— Поскольку госпожа Эмилия не хочет утомлять себя придумыванием какой-нибудь игры, то будет справедливо, если и другие дамы воспользуются этой же привилегией и не примут участия сегодня вечером в подобного рода трудах; в особенности же потому, что здесь столько мужчин, и нет опасности, что мы останемся без игр.

— Пусть будет так, — ответила синьора Эмилия и, дав мадонне Koстанце знак молчать, обратилась к мессеру Чезаре Гонзага, сидевшему подле нее, с тем чтобы высказался он. Начал он так:

— Кто пожелает внимательно рассмотреть все наши поступки, непременно найдет в них разные недостатки. А бывает так оттого, что природа, разнообразная в своих проявлениях, одному даровала свет разумения в одном, другому — в другом; почему и происходит, что — поскольку один разумеет то, в чем другой не понимает, и не разбирается в том, в чем другой сведущ, — каждый легко замечает ошибку товарища, но не свою, и все мы кажемся себе очень мудрыми и, пожалуй, более всего в том, чем более всего мы одержимы. Отчего мы наблюдали в этом доме, как многие из поначалу слывших людьми необыкновенно мудрыми с течением времени были признаны крайне одержимыми: причиной этому было наше старание. Подобно тому как, по рассказам, в Апулии ужаленных тарантулом лечат музыкой, пробуя звучание различных инструментов до тех пор, пока влага (итоге), вызывающая недуг, по причине определенного соответствия со звучанием одного из них не приходит в движение, лишь только услышит его, и так встряхивает больного, что из-за этого он выздоравливает, так же и мы, когда обнаруживали какие-нибудь неприметные качества одержимости, искусно с помощью разных средств и всеми возможными способами ее развивали, дабы в итоге нам стало ясно, на что она устремлена; затем, узнав склонность (итоге), мы так хорошо ее поощряли, что она неизменно достигала совершенства явно выраженной одержимости:[333] кто стал одержим стихами, кто музыкой, кто любовью, кто танцами, кто мавританской пляской,[334] кто верховой ездой, кто фехтованием — каждый соответственно природному складу своей души; это, как вы знаете, потом доставляло необыкновенное удовольствие. Итак, я считаю твердо установленным, что в каждом из нас есть некое семя одержимости, которую если разбудить, будет увеличиваться почти до бесконечности. Посему я бы хотел, чтобы наша игра сегодня вечером заключалась в обсуждении сего предмета, а также чтобы каждый высказался вот о чем: если бы мне суждено было стать явственно одержимым, то каким видом одержимости и в отношении чего, по его мнению, я был бы одержим, беря во внимание истечение искорок одержимости, что, как можно видеть, всякий день излучаются мной; и это пусть будет сказано, как принято в наших играх, обо всех, и пусть каждый постарается обосновать свое мнение какими-либо верными доводами и доказательствами. И таким образом все мы извлечем ту пользу из нашей игры, что узнаем свои недостатки, дабы вернее уберечься от них. И если вена одержимости, которую мы обнаружим, будет столь обильна, что покажется нам не врачуемой, мы поспешим ей на помощь и, согласно учению фра Мариано, спасем душу; а это будет немалым приобретением.

Много смеха вызвало предложение этой игры, и никто не в силах был удержаться, чтобы не сказать: «Пусть я буду одержим размышлением», или «а я — наблюдением», или «я уже одержим любовью», и тому подобное.

Тогда фра Серафино со свойственной ему усмешкой сказал:

— Это затянется надолго. Если хотите, чтобы была хорошая игра, то пусть каждый выскажет свое мнение о том, почему почти все женщины не терпят мышей и благоволят к змеям; и вы увидите, что никто не угадает, кроме меня, узнавшего эту тайну необычным путем.

И он уже принялся было рассказывать; но синьора Эмилия приказала ему замолчать и, минуя даму, сидевшую рядом, подала знак Унико Аретино, следующему по очереди. Он, не дожидаясь дальнейших распоряжений, молвил:

— Я бы хотел быть судьей, имеющим власть применять любые пытки с целью добиться правды от злодеев. И это затем, чтобы открыть коварство одной неблагодарной с сердцем змеи и глазами ангела, которая никогда не открывает то, что у нее на душе, и, выказывая ложное сострадание, ни о чем другом не помышляет, как только о том, чтобы ранить сердца. Даже в песках Ливии нет столь ядовитой и жаждущей крови людской змеи, как эта лицемерка; она не только сладостным голосом и медоточивыми речами, но и глазами, улыбкой, внешним видом и всеми повадками — настоящая Сирена.[335] Однако, поскольку мне не дозволено, как я бы желал, воспользоваться цепями, пыткой огнем или дыбой, чтобы докопаться до истины, я хочу узнать ее с помощью игры, суть которой такова: пусть каждый скажет, что, по его мнению, означает буква «S», которую синьора Герцогиня носит на челе.'[336] Ибо, хотя, конечно же, и это тоже является искусной уловкой, способной ввести в заблуждение, [все же] по случайности, если здесь будет дано какое-то толкование ей, возможно, и не предугаданное, обнаружится, что фортуна, сострадающая зрительница человеческих бедствий, посредством этого маленького знака заставила ее, того не желающую, открыть свою тайную страсть — губить, заживо хороня в мучениях того, кто ей служит и кто ее обожает.

Синьора Герцогиня рассмеялась, и Унико, видя, что она собирается оправдываться перед лицом этих обвинений, сказал:

— Не говорите, Синьора, нынче не ваш черед держать речь.

Тогда синьора Эмилия повернулась и сказала:

— Синьор Унико, здесь, среди нас, нет человека, который мог бы сравниться с вами в чем-либо, но всего более — в знании души синьоры Герцогини; и поскольку — в силу вашего необыкновенного ума — вы ее знаете больше других, вы и любите ее больше, чем другие; ибо другие, словно те плохо зрячие птицы, что не устремляют свои глаза к Солнцу, не в состоянии столь же хорошо знать все ее совершенство. Поэтому было бы безуспешным всякое старание разъяснить сей трудный вопрос иначе, как обратившись к вашему толкованию. Пусть эта задача остается за вами, только вы и в силах справиться с ней.

Унико помолчал немного и лишь после повторной просьбы продолжать прочитал наконец сонет по вышеназванному поводу, поясняя, что означает буква «S». Многие посчитали его импровизацией, однако, поскольку он был искусен и отделан более, чем то допускала краткость времени, приходило все же на ум, что он был заготовлен.

Произнеся несколько приятных похвал по поводу сонета, Оттавиано Фрегозо улыбнулся и начал так:

— Синьоры, если бы я принялся утверждать, что никогда не знал любовной страсти, то, убежден, синьора Герцогиня и синьора Эмилия, хотя и не поверили бы этому, сделали бы вид, что верят, и сказали бы, что причиной сему мое неверие в собственную способность заставить женщину влюбиться в меня. В самом деле, до сих пор я не предпринимал настойчивой попытки, дабы иметь основание отчаяться в надежде однажды обрести эту любовь. Меня останавливало не то, что я весьма ценю себя или очень низко — женщин, поскольку не думаю, что многие из них были бы достойны моего служения и любви; но скорее ужас, который наводят на меня беспрерывные стенания иных влюбленных, бледных, печальных горемык, по глазам которых всегда можно прочитать об их страданиях. В разговоре каждое слово они сопровождают вздохами и ни о чем другом не заводят речи, кроме как о своих слезах, мучениях, отчаянии и желании смерти. Так что когда, случается, любовная искорка все же зажигается в моем сердце, я тотчас всеми силами стараюсь ее загасить, не из враждебности, которую я будто бы питаю к женщинам, как считают эти синьоры, но ради собственного блага. Кроме того, я знал и иных — совсем не похожих на этих страдальцев, — которые не только радуются, бахвалясь приятной наружностью, нежными речами и милым личиком своей дамы, но и во всех невзгодах [умеют] найти сладость, так что гнев, распри, ссоры со своей дамой они именуют наисладчайшими; такие мне представляются более чем счастливыми. И если в любовных ссорах, почитаемых теми и другими куда горше смерти, они находят великую сладость, то, полагаю, в ласках любви они должны чувствовать такое необычайное блаженство, которое напрасно мы ищем в этом мире. Итак, я бы хотел, чтобы сегодня вечером игра заключалась в следующем: пусть каждый — если ему предстоит рассориться с любимой женщиной — укажет желательную для него причину, которая могла бы привести к такой ссоре. Ибо если здесь найдется кто-либо, отведавший этих сладостных ссор, я убежден, что из любезности он пожелает назвать одну из причин, делающих оные столь сладостными. И я, пожалуй, осмелюсь продвинуться немного на поприще любви, надеясь тоже обрести сию сладость там, где другие находят горечь. И тогда эти дамы больше не смогут глумиться надо мной из-за того, что я не влюблен.

Эта игра очень понравилась, и каждый уже начал готовиться к разговору на указанную тему. Но поскольку синьора Эмилия никак не выказывала своего отношения к этому, мессер Пьетро Бембо, который был следующим по порядку, сказал так:

— Синьоры, немалое сомнение возбудила в душе моей игра, которую предложил синьор Оттавиано, рассуждая о любовных ссорах: ибо они, как бы ни разнились между собой, однако для меня всегда бывали очень горькими; и я не думаю, что смог бы найти приправу, способную их подсластить. Хотя, возможно, горькими они могут быть более или менее в зависимости от причины, их порождающей. Мне приходит на память, как однажды я увидел даму, которой служил, негодующей на меня то ли из-за пустого подозрения в моей неверности, которую сама же и выдумала, то ли из-за какой-то другой ложной мысли, порожденной в ней чужими словами мне во вред. Я думал, что ни одно наказание не может сравниться с моим, и казалось мне, что наибольшее мучение, которое я испытываю, в том, что потерпел я незаслуженно и страдаю не по своей вине, но из-за недостатка ее любви. В другой раз я видел ее рассерженной на какой-то мой промах и знал, что гнев ее рожден моей оплошностью; в этот момент я считал, что прошлые невзгоды были гораздо легче в сравнении с теми, какие я испытывал теперь. И мне казалось, что вызвать по собственной вине неудовольствие особы, о которой только и мечтаешь и которой всеми силами стараешься угодить, является величайшей пыткой, превосходящей все другие. Итак, я бы хотел нашу игру устроить следующим образом: пусть каждый скажет — если уж суждено любимой особе вознегодовать на него — предпочитает ли он, чтобы причина ее гнева коренилась в ней или в нем самом; дабы узнать, что горше — доставлять неприятности любимому человеку или обретать их от него.

Все ждали ответа синьоры Эмилии; она же, не сказав Бембо ни слова, повернулась к мессеру Федерико Фрегозо, подавая знак о том, что наступил его черед предлагать игры. И он немедля начал так:

— Синьора, я бы хотел, чтобы мне было дозволено, как порой бывает, присоединиться к чужому мнению; ибо я, со своей стороны, охотно одобрил бы одну из предложенных этими синьорами игр, поскольку мне действительно кажется, что все они были бы занимательны. И все же, дабы не нарушать порядок, скажу, что если кто-нибудь пожелает произнести хвалу нашему двору, то — даже оставляя в стороне достоинства синьоры Герцогини, божественная добродетель которой в состоянии вознести с земли до неба самые низменные души, обретающиеся в этом мире, — он, без риска быть заподозренным в желании подольститься, вполне может утверждать, что, пожалуй, во всей Италии едва ли найдется столько же кавалеров, таких замечательных и таких прославленных, кроме рыцарской доблести, своего главного призвания, в самых разных вещах, сколько их насчитывается сейчас здесь. Поэтому если где-нибудь и есть люди, достойные именоваться хорошими придворными и способные судить о том, что составляет совершенство придворного искусства, то с полным основанием можно полагать, что таковые имеются здесь. Итак, дабы усмирить иных высоко мнящих о себе и ни на что не годных глупцов, которые надеются стяжать имя хорошего Придворного, я бы хотел сегодня вечером провести такую игру; давайте из нашей среды изберем одного, и пусть он изобразит словами совершенного Придворного, описав все условия и особенные свойства, которые требуются от того, кто достоин этого имени; по поводу тех вещей, которые покажутся неверными, пусть каждому будет дозволено возражать, как это дозволено в школах философов в отношении того, кто выдвигает какое-либо положение.

Мессер Федерико еще не закончил свое рассуждение, когда синьора Эмилия его прервала:

— Наша игра нынче будет заключаться в этом, если так будет угодно синьоре Герцогине.

Синьора Герцогиня выразила согласие, и тогда почти все присутствующие, обращаясь к ней или друг к другу, стали говорить, что это — самая увлекательная игра, которую можно было придумать. И немедля они стали просить синьору Эмилию распорядиться, кому надлежит начать игру. Она, повернувшись к синьоре Герцогине, сказала:

Приказывайте, Синьора, кому вам угодно было бы поручить сию задачу. Ибо я не хочу, выбирая того, а не другого, решать, кого для означенного дела я считаю пригодным более остальных, и тем самым причинить обиду кому бы то ни было.

Синьора Герцогиня ответила:

Все же сделайте этот выбор вы; и остерегайтесь неповиновением дать пример другим, дабы и они не стали ослушниками.

Синьора Эмилия посмеялась над этим и сказала, обращаясь к графу Лодовико да Каносса:

— Итак, чтобы не терять более времени, вы, Граф, возьметесь за это дело и поведете его так, как предложил мессер Федерико; и не потому, что нам кажется, будто вы являетесь столь уж хорошим Придворным и знаете, что ему подобает, но потому что, говоря обо всем навыворот — как, мы надеемся, вы и поступите, — вы сделаете игру более привлекательной, ибо каждый найдет, что вам ответить; ведь если кто-нибудь другой, сведущий более вас, имел бы сие поручение, то ему нечего было бы возразить, так как он говорил бы о вещах истинных, отчего игра сделалась бы скучной.

Граф тотчас ответил:

— Синьора, поскольку вы находитесь здесь, то говорящему правду не угрожает опасность остаться без возражений. — Когда кончили смеяться над этим ответом, он продолжал: — Однако на самом деле я весьма охотно избавился бы от этого труда, ибо он кажется мне слишком тяжелым, и я нахожу очень верным то, что вы обо мне шутя сказали, а именно: я не знаю, что подобает хорошему Придворному. И мне нужно искать другое свидетельство, чтобы подтвердить это, поскольку если я не держусь правил придворного искусства, то, надо думать, я их и не знаю: этим, я надеюсь, смягчу упреки в свой адрес, ибо, без сомнения, хуже не желать хорошо делать, чем не уметь. Если все же вам угодно, чтобы я взвалил на себя сие поручение, то я не могу и не хочу отказываться от него, чтобы не оспаривать порядок и ваше решение, которое я чту много больше своего собственного.

Тогда сказал Чезаре Гонзага:

— Поскольку уже минула добрая часть ночи, а здесь уготовано много развлечений другого рода, то, пожалуй, будет благоразумным отложить этот разговор до завтра и дать Графу время поразмыслить о том, о чем ему предстоит говорить. Ведь и вправду трудно держать речь о подобном предмете без подготовки.

Граф ответил:

— Я не хочу походить на того, кто, раздевшись до сорочки, начинает прыгать хуже, чем он это делал в камзоле. Я нахожу очень удачным, что час поздний, ибо краткость времени заставит меня говорить сжато, а неподготовленность будет служить мне извинением, и я смогу, не навлекая осуждения, сказать все, что первым придет мне на ум.

— Итак, дабы на мне не висела долее сия обременительная обязанность, скажу, что трудно, почти что невозможно, постичь истинное совершенство какой-либо вещи; и причиной этому разнообразие суждений. Ибо одним будет приятен разговорчивый человек, и они его назовут любезным; другим же больше по нраву сдержанность; одним приятен человек деятельный и непоседливый; другим — тот, кто во всем проявляет спокойствие и рассудительность. Словом, каждый хулит или хвалит, как ему заблагорассудится, скрывая порок под именем сходной с ним добродетели или добродетель — под именем сходного с нею порока; самонадеянного называют независимым, черствого — сдержанным, недотепу — добряком, коварного — умным, и так далее. Все же я полагаю, в каждой вещи есть свое совершенство, хотя бы сокрытое, и оно может быть обнаружено разумным рассуждением всякого, кто имеет понятие об этой самой вещи. Поскольку, как я сказал, истина часто пребывает потаенной, а я не претендую на обладание знанием в этой области, то я могу хвалить только тот тип придворных, который я ставлю выше, и одобрять того, кто, согласно моему разумению, представляется мне наиболее похожим на истинного [Придворного]. Если вы его найдете хорошим, вы последуете за ним; или же останетесь при своем, если он будет отличным от моего. И я совсем не буду настаивать на том, что мой лучше вашего; ибо не только вам может представляться одно, а мне другое, но даже мне самому может сейчас представляться одно, завтра другое.

Итак, я хочу, чтобы наш Придворный был бы по происхождению дворянином и хорошего рода. Если человек незнатный пренебрегает трудами добродетели, он заслуживает гораздо меньшего осуждения, чем если нечто подобное случится с благородным, который, покидая стезю своих предков, пятнает родовое имя и не только ничего не приобретает, но еще теряет уже приобретенное. Ибо знатность — словно некий яркий светоч, который обнаруживает и заставляет видеть дела хорошие и дурные, воспламеняет и побуждает к добродетели одинаково — боязнью бесславия и надеждой на похвалу. А поскольку этот блеск благородства не озаряет деяния незнатных, они не имеют ни поощрения, ни страха бесславия и не видят себя обязанными идти дальше того, что совершили их предки. Знатные же считают зазорным не достичь хотя бы того предела, что указан им их предками. Отчего почти всегда в военных предприятиях и в других делах доблести наиболее выдающимися являются люди благородного звания; ведь природа повсюду заложила таинственное семя, которое всему, что берет от него начало, сообщает некую силу и свои исконные свойства, делая соответствующим себе. Это мы наблюдаем не только на породах лошадей и других животных, но и на деревьях, отростки которых почти всегда уподобляются стволу; а если, бывает, они вырождаются, виной тому плохой садовник. Так же и с людьми: если они хорошо развиты и воспитаны, то почти всегда похожи на тех, от кого происходят, а часто и лучше [их]; если же у них не будет надлежащего попечения, то своей неразвитостью они станут похожи на дикарей. Воистину по милости звезд или природы появляются на свет люди, наделенные такими совершенствами (grazie), что создается впечатление, будто и не родились они, но некий бог сотворил их своими руками, украсив всеми благами души и тела; равным образом есть много людей столь глупых и неотесанных, что остается лишь верить, что природа явила их миру либо по недосмотру, либо на посмешище. Как эти последние после долгих стараний и хорошей подготовки в большинстве случаев добиваются небольших результатов, так те первые малыми усилиями достигают вершин совершенства. Вот вам пример: видите дона Ипполито д'Эсте,[337] кардинала Феррарского, которого происхождение наделило великим счастьем — его особа, его облик, его слова, все его движения исполнены и пронизаны такой грацией, что, несмотря на свою молодость, он и среди самых пожилых кардиналов располагает немалым авторитетом и, похоже, сам скорее годится в наставники, нежели нуждается в наставлении. Точно так же в разговорах с мужчинами и женщинами разного звания, в играх, шутках и остроумных забавах он столь обворожителен, а манеры его столь грациозны, что всякий, кто с ним беседует или хотя бы видит его, непременно останется навсегда к нему привязан. Но, возвращаясь к нашей теме, замечу, что между такой совершенной грацией и немыслимой глупостью есть нечто среднее; и те, кто от природы не наделены великими достоинствами, могут трудом и старанием сгладить и выправить значительную часть естественных недостатков. Итак, помимо благородного происхождения я хочу, чтобы Придворный и в этом отношении не был бы обделен судьбой, то есть имел бы от природы не только ум, красивые осанку и лицо, но и некую грацию и, как говорят, породистость, что с первого взгляда делало бы его приятным и любезным всякому. И пусть это будет украшением, которым исполнены и пронизаны все его действия, и очевидным признаком того, что человек сей достоин общества и милости любого великого государя.

Тогда, уже более себя не сдерживая, синьор Гаспаро Паллавичино сказал:

— Дабы наша игра проходила в установленной форме и не создавалось впечатление, будто мы мало ценим данное нам право возражать, скажу, что мне кажется это благородство не столь уж обязательным для Придворного. Пожелай я сказать что-то для всех нас новое, я бы назвал многих, кто, будучи благороднейших кровей, исполнен всяческих пороков; и, наоборот, многих незнатных, кто добродетельно прославил свое потомство. И если верно, о чем вы говорили, то есть что в каждой вещи заложена таинственная сила первого семени, то мы были бы в совершенно одинаковом положении, ибо произошли от общего предка; поэтому один не мог бы быть благороднее другого. По-моему, есть много других причин, которые создают различия между ними, отчего у одного более высокое, у другого более низкое звание; между ними, полагаю, главная — фортуна. Ибо мы можем видеть, как она управляет всеми земными делами и, словно забавляясь, весьма часто возносит до небес того, кто приглянется ей, хотя бы он и не имел никаких достоинств, и низвергает в пропасть наиболее достойных возвышения. Я вполне согласен с вашими словами о счастье тех, которые рождаются наделенными благами души и тела: но это мы можем видеть как в благородных, так и в неблагородных, ибо у природы нет столь тонких разграничений; напротив, как я говорил, часто мы находим в людях самого низкого звания величайшие природные дарования. Поэтому, раз это благородство не добывается ни умом, ни энергией, ни искусством, будучи скорее славой наших предков, чем нашей собственной, мне представляется весьма нелепым утверждение, будто если родители нашего Придворного неблагородные, то все его добрые качества недействительны и все другие названные вами условия недостаточны, чтобы привести его к вершине совершенства: то есть ум, красивое лицо, хорошая осанка и та грация, которая с первого же взгляда неизменно делает его любезным всякому.

Граф Лодовико на то ответил:

— Я не отрицаю, что в людях низкого звания могут быть те же добродетели, что и в благородных: но (не буду повторять уже сказанное, а также многие другие аргументы, которые можно было бы привести в похвалу благородства, чтимого всегда и всеми, ибо разумно считается, что хороший корень дает хорошие побеги) имея задание вылепить Придворного, у которого не было бы ни единого изъяна, но только всевозможные похвальные свойства, мне представляется необходимым сделать его благородным, как по многим другим причинам, так и из-за общепринятого мнения, отдающего предпочтение родовитости. Вот, например, два царедворца, которые не успели проявить себя ничем, ни хорошим, ни дурным; как только станет известно, что один родился дворянином, а другой нет, первого все будут ценить больше, чем второго, которому потребуется много времени и трудов, дабы внушить людям хорошее мнение о себе, тогда как тот приобретет его сразу и ^только потому, что он дворянин. А о значении этих впечатлений каждый легко может заключить: ведь мы помним, как в этот дом наведывались люди, имевшие по всей Италии славу величайших придворных, хотя [на самом деле] были глупы и неотесанны; и пусть в конце концов их раскрыли и узнали, все же долгое время они нас обманывали, поддерживая то мнение, которое сумели внушить прежде, хотя держали себя отнюдь не лучшим образом. Видели мы и других, которые поначалу были в малом почете, затем наконец добились замечательных успехов. Причины этих ошибок различны; среди прочих расчет государей, которые, желая сотворить чудо, оказывают подчас покровительство тому, кто заслуживает немилость. И часто обманываются; но благодаря угодникам, коих всегда бывает изрядное число, их милости получают широчайшую огласку, влияя решающим образом на мнения людей. И если обнаруживается что-нибудь, противоречащее общепринятым представлениям, мы подозреваем себя в ошибке и всегда ищем что-то скрытое: ибо кажется, что эти общепринятые мнения должны все же иметь основанием истину, выводиться из разумных причин; кроме того, наши души очень легко поддаются чувству любви или гнева, как это можно видеть, когда устраиваются турниры, игры и иные состязания, во время которых зрители часто без видимой причины выказывают поддержку одной из сторон, страстно желая ее победы и поражения другой. Что же касается мнения о достоинствах человека, то добрая или дурная молва с самого начала настраивает нашу душу на одно из этих двух чувств. Отчего и бывает, что, как правило, мы судим с любовью или с гневом. Словом, вы видите, сколь великое значение имеет первое впечатление и как нужно стараться тому, кто стремится попасть в число и разряд хороших придворных, с первых шагов приобрести добрую славу.

Если же перевести разговор на конкретные вещи, то, по моему мнению, настоящим призванием Придворного должно быть военное дело; и пусть к нему он проявляет особенное рвение и среди других слывет человеком отважным, решительным и верным тому, кому служит. И этими доблестными качествами он прославится всегда и везде; и нельзя ими никогда поступаться, дабы не навлечь на себя величайший позор. Как у женщин целомудрие, однажды оскверненное, более уже невозвратимо, так же и репутация дворянина, который носит оружие, будучи единожды хотя бы в ничтожной мере запятнана трусостью или каким-либо другим недостойным поступком, навсегда останется в глазах света покрытой позором и бесчестьем. Словом, чем более совершенства выкажет наш Придворный в военном искусстве, тем более он будет достоин одобрения. Хотя я не считаю, что ему необходимо прекрасное знание тех вещей и всяческих свойств, какие подобает знать полководцу; ибо это было бы уже слишком. Для нас будет достаточно, как мы уже говорили, если он всегда будет неподкупно верным и неустрашимо отважным. Ибо нередко отважные узнаются скорее в делах незначительных, нежели в больших. Бывает, что в опасный момент, важность коего привлекает внимание многих наблюдателей, находятся люди, которые, хотя сердце у них замерло от страха, но то ли за компанию, то ли боясь осрамиться, сломя голову бросаются вперед и, Бог знает как, исполняют свой долг. А в делах малозначительных, когда они видят, что незаметно для других могут уклониться от опасности, они охотно устраиваются в надежном месте. Но те, кто, даже полагая, что их никто не наблюдает, или не видит, или не знает, проявляют отвагу и не оставляют ни малейшего повода для упрека, — они обладают тем самым доблестным духом, который мы ищем в нашем Придворном. Мы не желаем, однако, чтобы он держал себя надменно, все время бравируя словами вроде «броня — моя жена» и бросая вызывающе дерзкие взгляды, которые, как мы видели не раз, способен изобразить Берто.[338]К подобным людям вполне подходят слова, остроумно адресованные одной достойной дамой в благородном обществе некоему синьору, которого называть по имени теперь я не стану; оказывая ему честь, она его пригласила танцевать, но он отказался от этого, а также от предложения послушать музыку и от многих других развлечений и все повторял, что такие безделицы — не его занятие; дама наконец не выдержала:

— Какое же занятие ваше?

Он ответил:

— Война.

Дама сразу нашлась что сказать:

Поскольку, я полагаю, нынче вы не на войне и не собираетесь сражаться, то было бы прекрасно, если бы вы велели хорошенько себя смазать и вместе со всеми вашими воинскими доспехами упрятать в чулан до той поры, пока в вас не будет нужды, дабы не покрыться ржавыми пятнами еще сильнее, чем сейчас.

Так, срезав его под громкий смех окружающих, она оставила его со своим глупым самомнением. Словом, пусть будет тот, исканием кого мы заняты, суровым, смелым и всегда среди первых тогда, когда предстоит иметь дело с врагами; в любых же других обстоятельствах — человечным, скромным, сдержанным, избегающим более всего чванливости и бесстыдного самохвальства, что всегда вызывает в слушателях чувство неприязни и отвращения.

На это синьор Гаспаро ответил:

— Я знал очень немногих людей чем-либо выдающихся, которые не восхваляли бы самих себя; а мне кажется, что с их стороны это было вполне допустимо. Ведь кто знает свои заслуги и при этом видит, что дела егоне известны невеждам, тот не может смириться с тем, чтобы доблесть его пребывала в забвении, силясь хоть как-то ее обнаружить, дабы не быть лишенным славы, истинной награды за доблестные труды. Отчего и среди весьма именитых древних авторов редко кто удерживается, чтобы не похвалить самого себя. Только те совершенно невыносимы, кто похваляется, не имея никаких заслуг; но таковым, полагаем мы, наш Придворный не должен быть.

Тогда Граф сказал:

— Как вы поняли, я порицал бесстыдное и безоглядное самохвальство; и, конечно, вы правы, нельзя дурно думать о доблестном человеке, который хвалит себя умеренно; наоборот, в этом случае следует доверять похвале более, нежели если бы она была произнесена другими. Скажу даже, кто умеет похвалить себя, не погрешая против истины, не вызывая раздражения и зависти у слушающих, тот является человеком в высшей степени тактичным и достоин также похвал от других в добавление к собственным; ибо сделать это очень нелегко.

Здесь синьор Гаспаро сказал:

— Вы должны нас научить этому.

— Нет недостатка в древних авторах, — ответил Граф, — которые бы в сем наставляли. По моему убеждению, все дело в умении рассказывать вещи таким образом, чтобы не создавалось впечатление, будто о них говорится с целью похвалить себя, но оттого лишь, что они весьма кстати и невозможно не упомянуть их, — и, постоянно выказывая намерение избегать хвалы в свой адрес, тем не менее ее высказывать; однако не так, как те молодцы, которые, открывая рот, несут всякий вздор. Вроде одного из наших знакомых, который несколько дней тому назад в Пизе, когда ему копьем насквозь пронзили бедро, сказал, что думал, будто это муха укусила его; а другой заявил, что не держит зеркала в комнате, ибо, когда он злится, то так страшно меняется в лице, что от собственного вида может очень перепугаться и сам.

Когда все засмеялись, мессер Чезаре Гонзага заметил:

— Чему смеетесь? Разве вам не известно, что Александр Великий,[339]услыхав, что, по утверждению одного философа, миров бесконечно много, заплакал и на вопрос, почему он плачет, ответил: «Потому что я еще не покорил и одного», — так, словно он был готов завоевать их все? Не кажется ли вам это еще большей похвальбой, чем слова об укусе мухи?

— Александр был человеком более великим, — сказал Граф, — нежели тот, кто произнес сии слова. А людям выдающимся, конечно, нужно прощать, когда они слишком возомнят о себе. Ибо кому суждены великие дела, должен иметь решимость их осуществить, веру в себя и дух не низкий и не подлый, но в речах — сдержанность, и обнаруживать не такую самоуверенность, какова есть в действительности, дабы его высокое мнение о себе не перешло в безрассудство.

Здесь Граф сделал небольшую паузу, и мессер Бернардо Биббиена засмеявшись сказал:

— Припоминаю, как прежде вы говорили, что этот наш Придворный должен быть от природы наделен красивым лицом и осанкой, а также грацией, делающей его весьма привлекательным. Для меня бесспорно то, что я обладаю грацией и красивым лицом, отчего все дамы, которых вы знаете, пылают ко мне любовью; относительно фигуры я так не уверен, в особенности что касается моих ног, которые, по правде говоря, не кажутся мне столь совершенными, как я бы хотел; торсом же и остальным я вполне доволен. Расскажите несколько подробнее о фигуре, какой она должна быть, дабы я мог избавиться от сомнений и жить со спокойной душой.

После того, как над этими словами немного посмеялись, Граф продолжил:

— Конечно, без преувеличения можно утверждать, что вы обладаете сей грациозностью, и мне не надо давать никакого другого примера, чтобы показать, что она такое. Ибо, без всяких сомнений, ваш облик чрезвычайно приятен и нравится каждому, пусть даже черты его не очень тонки; в нем мужская стать, и все же он грациозен. И это качество можно обнаружить во многих лицах самых разных типов. И я хочу, чтобы облик нашего Придворного был подобного типа, то есть не такой изнеженный и женственный, какой стараются иметь многие, не только завивая себе волосы и выщипывая брови, но и прихорашиваясь всеми теми способами, которыми пользуются самые бесстыдные и порочные женщины; когда они стоят, прохаживаются или делают что-нибудь другое, то выглядят столь изнемогающе томными, что части тела у них вот-вот начнут отваливаться одна от другой; а речи ведут такие печальные, что кажется, будто в этот самый момент они испускают дух; и чем больше они находятся с людьми сановитыми, тем больше прибегают к подобным уловкам. Поскольку природа не создала их женщинами, вопреки их явному желанию выглядеть и быть таковыми, то с ними и обходиться надо не как с почтенными женщинами, но как с продажными блудницами, не допуская ко дворам государей и в благородное общество.

Что касается фигуры, то она не должна быть ни слишком крупной, ни слишком маленькой; поскольку и то и другое вызывает брезгливое недоумение, и на людей подобного телосложения взирают словно на каких-то уродов. Однако если уж не избежать одного из этих недостатков, то лучше быть несколько меньшего роста, нежели намного превосходить разумную меру. Ибо люди крупного телосложения, кроме того что весьма часто тупоумны, оказываются также негодными для любого дела, требующего ловкости: а я очень хочу, чтобы Придворный обладал такого рода способностями. Посему мне бы хотелось, чтобы тело его было хорошо сложено и во всех частях хорошо развито, и сам он выказывал силу, проворство и ловкость, освоив все физические упражнения, непременные для воина. Во-первых, полагаю, он должен хорошо владеть любым оружием для пешего и для конного боя, понимать преимущества, которыми обладает каждый его вид, но особенно хорошо знать то оружие, что обыкновенно употребляется дворянами. Ибо, помимо его применения на войне, где, по-видимому, и не нужна большая искусность, порой случаются недоразумения между дворянами, заканчивающиеся поединком с использованием зачастую того оружия, которое в этот момент оказалось под рукой: знание его поэтому крайне необходимо. Я не присоединюсь к тем, кто утверждает, что умение-де забывается, как раз когда в нем настает необходимость; ибо если кто теряет умение в сей миг, это несомненный знак, что он уже прежде со страха потерял сердце и рассудок.

Полагаю также, что крайне важно для него было бы овладеть искусством борьбы, весьма необходимым в любых пеших схватках. Затем нужно, чтобы он был сведущ в недоразумениях и ссорах, которые могут задеть его самого или друзей, и знал, как поступать, неизменно выказывая совершенное присутствие духа и благоразумие. И пусть он решает дело поединком только в тех случаях, когда к этому вынуждает честь; ибо — не говоря уже о громадной опасности, которой подвергает неверная судьба, — кто необдуманно, без достаточной на то причины прибегает к дуэли, тот заслуживает величайшего порицания, даже если ему повезет. Но если дело зашло так далеко, что, не навлекая на себя позора, его нельзя прекратить, то действовать следует самым решительным образом и в переговорах перед поединком, и во время самого поединка, всегда обнаруживая готовность и бесстрашие; и не вести себя подобно некоторым, тормозящим дело переговорами и выяснением условий, при выборе оружия предпочитающим то, что не колет и не рубит, а в преддверии схватки снаряжающим себя так, будто им предстоит выдержать бомбардировку из орудий; желая лишь не быть побежденным, они только и делают, что защищаются и отступают, изобличая свою необыкновенную трусость. Чем и дают повод к детским насмешкам: как те два анконитанца,[340] что недавно сражались в Перудже, повергая в смех всех, кто их видел.

— И кто же это был? — спросил синьор Гаспаро Паллавичино.

— Двоюродные братья, — ответил мессер Чезаре.

— Во время поединка казалось, что это родные братья, — вмешался Граф и затем добавил: — Оружие находит также применение и в мирное время, когда прилюдно, на глазах народа, дам и знатных синьоров дворяне состязаются в различных упражнениях. Поэтому я и хочу, чтобы наш Придворный был прекрасным наездником. И пусть он не только знает толк в лошадях и в том, что относится к искусству верховой езды, но и всеми силами стремится в любом деле быть несколько впереди других, так чтобы всегда слыть никем не превзойденным. Как, мы читаем, Алкивиад[341] первенствовал у всех племен, среди которых он жил, в том, что составляло наиболее характерное свойство каждого из них; так же и этот наш Придворный пусть опережает других и каждого в том, чем тот предпочтительно занимается. И поскольку у итальянцев особо ценится умение хорошо ездить верхом с поводьями, объезжать лошадей, особенно норовистых, биться на копьях и сражаться в поединках — пусть в этом он будет между лучших итальянцев; в турнирных боях, в обороне и нападении — пусть славится между лучшими из французов; в состязаниях с копьями на ловкость, поединке с быком, метании пик и дротиков — пусть будет знаменитым среди испанцев. Но прежде всего пусть каждое его действие будет исполнено верного такта и грации, если он хочет снискать то общее благорасположение, которым так дорожат.

Существует также много других упражнений, хотя непосредственно и не служащих военному делу, но все же имеющих с ним большое сродство и весьма способствующих воспитанию мужественной доблести. Среди них главным я считаю охоту, которая обладает определенным сходством с войной: воистину это — забава знатных синьоров, подобающая тем, кто состоит при дворе, и кроме того, она была в большом почете у древних. Нужно также уметь плавать, прыгать, бегать, бросать камни, ибо — кроме того, что это может пригодиться на войне, — часто приходится показывать на что ты способен в подобного рода вещах. Этим приобретается добрая репутация, особенно во мнении толпы, с которой все же нужно считаться. Благородным и в высшей степени приличествующим Придворному упражнением является также игра в мяч, которая дает хорошую возможность судить о сложении тела, ловкости и раскованности его членов и обо всем том, что обнаруживает практически любое другое упражнение. Не меньшей хвалы, я полагаю, заслуживает вольтижировка на коне, которая, пусть трудна и утомительна, более, чем что-либо другое, наделяет человека легкостью и проворством; и если эта легкость, не говоря уже о ее пользе, выступает в сочетании с благой грацией, то являет, по моему мнению, ни с чем не сравнимое по красоте зрелище. Итак, приобретя незаурядное мастерство в этих упражнениях, наш Придворный остальными, я полагаю, может пренебречь, как, например, кувырканием на земле, хождением по канату и тому подобным, что скорее сродни скоморошеству и мало пристало дворянину. Но поскольку невозможно все время предаваться этим столь утомительным занятиям, тем более что их усердное повторение очень надоедает, уничтожая восхищение, которое внушают вещи необыкновенные, то необходимо все время разнообразить нашу жизнь делами всякого рода. Поэтому пусть Придворный иной раз снисходит до более спокойных и мирных развлечений и, дабы не возбуждать к себе недоброжелательства и держаться с каждым любезно, делает все то, что делают другие, не совершая, однако, ничего предосудительного и руководствуясь тем верным тактом, который не позволит ему допустить никакой оплошности. Пусть он шутит, смеется, острит, танцует и пляшет; но при этом всегда будет искусен и благоразумен; и во всем, что бы он не делал или не говорил, пусть будет грациозен.

Тогда слово взял мессер Чезаре Гонзага:

— Конечно, теперь уже не следовало бы менять направление, которое приняла наша беседа. Но если бы я промолчал, то не воздал бы должное ни данной мне свободе высказывать свое мнение, ни желанию узнать одну вещь; и да простится мне, если вместо того, чтобы опровергать, я задам вопрос. Сие, думаю, должно быть мне дозволено, поскольку имеется пример нашего мессера Бернардо,32 который, будучи преисполнен желания слыть любезным, нарушил правила нашей игры, задавая вопросы и не противореча.

— Вот видите, — сказала тогда синьора Герцогиня, — как один лишь проступок влечет за собой многие. Поэтому, кто нарушает правила, подавая дурной пример, как мессер Бернардо, тот заслуживает наказание не только за свои прегрешения, но и за чужие.

— В таком случае, сударыня, — ответил мессер Чезаре, — я буду избавлен от кары, ибо мессеру Бернардо предстоит ответить не только за свой, но и за мой проступок.

— Отнюдь, — возразила синьора Герцогиня, — каждый из вас двоих должен быть наказан вдвойне: он — за то, что сам совершил проступок и вас подтолкнул к этому же; вы — за ваш проступок и за то, что повторили проступок другого.

— Сударыня, — ответил мессер Чезаре, — ничего подобного пока я не совершил. Поэтому, дабы не делить с мессером Бернардо такого рода наказания, я умолкаю.

речь идет о Бернардо Биббиене.

И он действительно умолк; засмеявшись, синьора Эмилия сказала:

— Говорите, что вам заблагорассудится. С дозволения синьоры Герцогини я прощаю того, кто совершил, и того, кто совершит столь ничтожный поступок.

— Я даю свое согласие, но, — добавила синьора Герцониня, — надеясь, видимо, добиться снисхождением большего, чем справедливостью, остерегайтесь, как бы вам не ошибиться; ибо, слишком легко прощая тому, кто прегрешает, вы совершаете несправедливость в отношении того, кто подобного не делает. И все же я не хочу, чтобы моя строгость теперь, когда я порицала ваше мягкосердечие, послужила бы причиной, из-за которой мы не смогли бы услышать вопрос мессера Чезаре.

Так, получив приглашение от синьоры Герцогини и от синьоры Эмилии, он, не теряя времени, начал:

— Насколько я помню, синьор Граф, сегодня вечером вы, кажется, несколько раз возвращались к тому, что Придворный должен в свои действия, жесты, повадки — словом, во всякий свой поступок вносить грацию; и ее, мне сдается, вы рассматриваете в качестве универсальной приправы, без которой остальные свойства и добрые качества будут стоить немного. Действительно, каждый, я полагаю, легко в этом может убедиться, ведь, исходя из смысла данного слова, можно сказать, что кто обладает грацией, тот и приятен (grato). Однако поскольку, утверждаете вы, грация является часто даром природы и небес — даже когда дар этот не вполне совершенен, трудом и усердием он может быть много улучшен, — то те, которые рождены столь счастливыми и богатыми, что обладают подобного рода сокровищем, по-моему, здесь мало нуждаются в другом наставнике; ибо это благорасположение небес как бы вопреки им устремляет их выше, чем сами они желают, заставляя весь мир не только любоваться, но и восхищаться ими. Однако я веду речь не об этом, поскольку не от нас самих зависит приобрести такое благорасположение. А вот те, кому, дабы сделаться привлекательными (aggraziati), природа не оставила ничего другого, кроме труда, старания и усердия, — я хочу знать, как они, с помощью какого искусства и какой науки могут обрести эту грацию, как в упражнениях тела, гда она, по вашему мнению, столь необходима, так и во всем другом, что бы они ни делали или говорили. Словом, поскольку вы, очень расхваливая сие качество, полагаю, пробудили во всех нас пылкую жажду иметь его, то в соответствии с поручением, возложенным на вас синьорой Эмилией, вы также обязаны утолить эту жажду, научив нас, как его заполучить.

Я не обязывался, — возразил Граф, — научить вас, как сделаться привлекательными, или чему-нибудь другому, но — лишь показать вам, каким должен быть совершенный Придворный. И я не взялся бы учить вас этому совершенству; ведь чуть раньше я говорил, что Придворный должен уметь вести бой, ездить верхом и много других вещей, которым как я мог бы вас наставить, не будучи им сам обучен, что вам известно. Когда хороший солдат заказывает кузнецу тип, форму и качество оружия, он, однако, не берется обучать, как его делать — как ковать или закалять; так же, пожалуй, и я смогу сказать вам, каким следует быть хорошему Придворному, но не научить, как надо вам поступать, чтобы стать им. Но чтобы удовлетворить, насколько в моих силах, вашу просьбу — хотя почти уже вошло в поговорку, что грации нельзя обучиться, — скажу: кто (не будучи от природы неспособным) захочет стать в физических упражнениях грациозным, пусть начинает с ранних лет и постигает первоосновы у лучших мастеров. Насколько это казалось важным Филиппу, царю Македонии,[342] можно заключить из того, что Аристотеля,[343] преславного и, пожалуй, самого великого философа из всех, живших когда-либо на свете, он пожелал иметь наставником, который обучал бы Александра, сына его, началам наук. А что касается людей, которых мы знаем ныне, посмотрите, как хорошо и грациозно выполняет все физические упражнения синьор Галеаццо Сансеверино, великий щитоносец Франции; и это потому, что, располагая природными данными, он приложил все усилия, дабы учиться у хороших наставников и всегда держать подле себя людей выдающихся, у каждого перенимая все лучшее, что тот умеет. Как в борьбе, вольтижировке, владении всеми видами оружия он имел руководителем нашего мессера Пьетро Монте, который, и это вам известно, является действительно настоящим мастером во всякого рода приемах силы и ловкости, — так и в верховой езде, турнирных состязаниях и во всем прочем он всегда имел перед глазами тех, кто славился совершенством, достигнутым в этих занятиях.

Итак, кто захочет стать прилежным учеником, пусть не только все делает хорошо, но и постоянно прилагает всякое старание, чтобы уподобиться наставнику и, если это окажется возможным, преобразиться в него. И когда он почувствует, что уже преуспел, то ему было бы очень на пользу понаблюдать разных людей соответствующего рода деятельности и, руководствуясь тем здравомыслием, которого ему всегда следует держаться, перенимать у этих одно, у тех другое. Как пчела, все время кружа по зеленым лугам, среди травы собирает мед на цветах, так и наш Придворный должен похищать эту грацию у тех, кто, как ему покажется, ею обладает, и у каждого то именно, что заслуживает наибольшего одобрения. Но не надо делать так, как один наш друг, всем вам хорошо известный: он думал, что очень похож на короля Арагонского Феррандо-младшего, и старательно копировал его прежде всего тем, что часто, поднимая голову, кривил рот, хотя эта привычка короля была следствием болезни. Такого рода желающих сделать все, лишь бы в чем-то походить на какого-нибудь великого человека, множество; и нередко они выбирают то, что является в нем единственным недостатком. Наедине с собой часто размышляя о том, откуда берется эта грация — я не имею в виду тех, кому ее даровали звезды, — я открыл одно универсальное правило, которое, мне кажется, более всякого другого имеет силу во всем, что бы люди ни делали или ни говорили: насколько возможно, избегать, как опаснейшего подводного камня, аффектации и, если воспользоваться, может быть, новым словом, выказывать во всем своего рода раскованность (sprezzatura), которая бы скрывала искусство и являла то, что делается и говорится, совершаемым без труда и словно бы без раздумывания. Отсюда, полагаю я, в основном и проистекает грация. Поскольку всякий знает, каких трудов требуют необычные и хорошо исполненные действия, то легкость в них вызывает величайшее восхищение; и, наоборот, когда силятся и, как говорится, лезут из кожи вон, то это оставляет весьма неприятное впечатление и заставляет невысоко ценить любой поступок, сколь значителен он ни был бы. Можно сказать посему, что истинное искусство то, которое не кажется искусством; и ни на что другое не нужно употреблять таких стараний, как на то, чтобы его скрыть: ибо если оно обнаружится, то полностью лишает доверия и подрывает уважение к человеку. Помнится, я как-то читал, что некоторые очень прославленные ораторы древности в числе прочих своих хитростей пытались внушить всем мысль о том, что они совершенно несведущи в науках; и, утаивая свои знания, они делали вид, будто выступления их составлены чрезвычайно просто, скорее в соответствии с тем, что предлагает природа и истина, нежели старательность и искусство; ведь если бы оно открылось, то заставило бы народ усомниться, нет ли обмана с их стороны. Словом, вы видите, что если искусство и настойчивое старание выйдут наружу, то любую вещь это лишает грации. Кто из нас не смеялся, когда наш мессер Пьерпаоло танцует на свой манер, с этими прыжками и вытягиванием ног вплоть до носков, с неподвижной, словно совсем одеревенелой головой, с такой сосредоточенностью, что определенно кажется, будто он отсчитывает такт на ходу? Кто столь слеп, чтобы не увидеть в этом неприятную аффектацию? — и грацию раскованности и свободы (ведь так это называют зачастую в движениях тела) у многих здесь присутствующих мужчин и женщин, когда они словом, смехом, переменой положения показывают, что не придают всему этому значения и думают скорее о чем-то другом, внушая убеждение наблюдающим их, будто они не умеют и не могут ошибаться.

Здесь мессер Бернардо Биббиена не выдержал и сказал:

— Вот и нашелся человек, который одобрит манеру танца нашего мессера Роберто, ибо все остальные, кажется, не обратили на нее внимание. Если означенное совершенство проявляется в раскованности (sprezzatura), когда всем видом своим показывают, что не придают значения тому, чем заняты, и думают о чем угодно другом, то тогда в танцах равного мессеру Роберто не сыщется в целом свете. Желая ясно показать, что он не думает о танце, он часто позволяет накидке соскользнуть с плеч, а туфлям с ног и, не подбирая их, так и продолжает танцевать.

Тогда Граф ответил:

— Если вы хотите, чтобы я продолжал, скажу еще о наших недостатках. Разве вы не видите, что то, что у мессера Роберто вы именуете раскованностью, есть самая настоящая аффектация? Ведь совершенно очевидно, что он изо всех сил старается казаться беззаботным, а это и есть проявление чрезмерной озабоченности. И поскольку он преступает, несомненно, границы умеренности, то его раскованность аффектированна и производит дурное впечатление. Выходит как раз противоположно тому, на что надеялись, а именно скрыть искусство. Посему я не думаю, что аффектация менее порочна в раскованности (которая сама по себе похвальна), когда одежде позволяют валиться с плеч, нежели в элегантности (которая сама по себе тоже достойна хвалы), когда голову держат слишком твердо из боязни испортить прическу, или в подкладке головного убора носят зеркальце, а в обшлаге — гребешок, и на улицах появляются обязательно в сопровождении пажа с полотенцем и щеткой. Ибо такого рода и элегантность и раскованность слишком близки к крайности. А это всегда плохо, ибо несовместимо с той безыскусной и чарующей простотой, которая столь располагает к себе души людей. Посмотрите, какое неуклюжее впечатление производит наездник, стараясь в седле держаться прямо, или, как у нас принято говорить, на венецианский манер, в сравнении с другим, который, похоже, не задумываясь об этом, на коне чувствует себя так непринужденно и уверенно, словно стоит на земле. Насколько привлекательнее и уважаемее дворянин, что носит оружие, но при этом прост, скромен в речах и не кичлив, нежели другой, который только и знает хвалить себя да, изрыгая угрозы и ругательства, делать вид, что бросает вызов всему миру! Что это, если не аффектированное желание выглядеть неустрашимым? И с подобным мы сталкиваемся всюду, что бы только ни делалось или ни говорилось людьми.

Тогда синьор Маньифико сказал:

— Это справедливо и в отношении музыки. Совершают грубейшую ошибку, когда берут два совершенных консонанса один за другим, так как слуху нашему неприятно одно и то же ощущение, и он предпочитает часто секунду или септиму, что само по себе является резким и нестерпимым диссонансом. Сие происходит потому, что такая последовательность совершенных [консонансов] порождает пресыщение и обнаруживает чересчур деланую гармонию. Этого избегают введением несовершенных звукосочетаний как бы для сравнения, отчего слух наш, сильнее напрягаясь, с большим нетерпением ждет и вкушает совершенные, а подчас находит удовольствие в диссонансах секунды и септимы как в чем-то непредумышленном.

— Вот вам, — ответил Граф, — пример того, сколь опасна аффектация в этом, как и во всем другом. Говорят, еще среди знаменитых живописцев древности бытовала поговорка — чрезмерная старательность приносит вред, а Апеллес порицал Протогена[344] за то, что тот никак не мог оторваться от холста.

— Тем же самым недостатком, — вмешался мессер Чезаре, — мне кажется, страдает наш брат Серафино, который не в состоянии оторваться от стола,[345] по крайней мере до тех пор, покуда не убраны все кушанья.

Граф улыбнулся и добавил:

— Апеллес хотел сказать, что Протоген как живописец не знал, когда надо поставить точку; иными словами, упрекал за то, что тот слишком аффектирован в своих работах. Итак, то противоположное аффектированности качество, которое мы теперь именуем раскованностью, помимо того что является истинным источником, откуда проистекает грация, обладает также еще одним достоинством: сопутствуя любому, даже самому незначительному, действию человека, она не только сразу же открывает умение делающего, но нередко заставляет ценить это его умение много больше того, чем оно заслуживает в действительности. Ибо у присутствующих создается впечатление, что тот, кто столь легко совершает что-либо, вполне способен на большее, и если бы в деле, которым он занят, он поупражнялся и поусердствовал, то смог бы преуспеть в нем куда значительнее. Чтобы умножить подобные примеры, возьмем человека, умеющего владеть оружием: если, изготовляясь метнуть копье, беря в руку шпагу или другое оружие, он встает в позу так легко и быстро, что создается впечатление, будто все его тело принимает это положение естественно и без всякого усилия, то, даже не сделав ничего иного, он покажется любому в совершенстве овладевшим данным упражнением. То же самое в танцах: один только шаг, одно только грациозное и непринужденное движение тела тотчас выдает умелость танцующего. Если певец во время исполнения произносит в двойном группетто[346] одну лишь ноту так нежно и с такой легкостью, что кажется, будто у него получилось само собой, то уже одним этим он дает понять, что способен и на большее. Часто и в живописи одна только невымученная линия, один только мазок кисти, положенный легко, так что кажется, будто рука, не ведомая никакой выучкой или искусством, сама собой движется к своей цели соответственно намерению художника, — с очевидностью доказывает совершенство мастера, о каковом каждый судит затем согласно своему разумению. Это справедливо и в отношении почти всего остального. Итак, наш Придворный будет почитаться совершенным и во всем будет наделен грацией, особенно же в речи, если он сумеет избежать аффектации, коей подвержены многие и подчас более других некоторые наши ломбардцы: находясь год в отлучке, по возвращении домой они тотчас принимаются говорить на римском диалекте, по-испански, по-французски и Бог знает как; а все это проистекает из непомерного желания казаться многознающими. Таким образом, люди стараются и усердствуют в приобретении препротивного порока. В самом деле, мне стоило бы немалого труда, если бы в этих наших беседах я вознамерился употреблять старинные тосканские слова, отвергнутые в разговорном обиходе нынешних тосканцев; а кроме того, полагаю, все меня подняли бы на смех.

На это мессер Федерико сказал:

— Конечно, в беседах друг с другом, какие мы ведем сейчас, пожалуй, было бы некстати употреблять такого рода старинные тосканские слова. Поскольку, как вы заметили, они бы утомляли как говорящего, так слушающего и не без труда воспринимались бы многими. Но если кто ими пренебрег бы, занимаясь сочинительством, то я, разумеется, счел бы, что он совершает ошибку, ибо написанному они придают изящество и силу и благодаря им речь становится исполненной степенности и величавости гораздо более, чем при использовании современной лексики.

— Не знаю, — ответил Граф, — какое изящество и силу способны придать написанному слова, которых нужно избегать не только в беседах типа нашей теперешней (что вы сами признаете), но и в любых других, какие можно было бы вообразить. Ведь случись человеку с хорошим вкусом держать речь о чем-то значительном перед сенатом самой Флоренции,38 или с лицом, занимающим в этом городе высокое положение, беседовать частным образом о важных делах, или с кем бы то ни было — дружески о вещах приятных, а с дамами и кавалерами — о любви, или шутить и смеяться на празднике во время игры и где бы там ни было еще, — то есть в любое время, в любом месте и по любому поводу — я убежден, что он поостерегся бы употреблять старинные тосканские слова. А если бы употребил, то себя выставил бы на посмешище, а у слушающих его возбудил бы немалое раздражение. Мне кажется очень странным использовать в письме как добротные (bone) те слова, которых избегают за непригодностью в любом типе беседы, а также рассчитывать на то, что то, что нимало не годится для устной речи, сможет самым подходящим образом быть употреблено на письме. Ибо, по-моему, письменная речь не что иное, как форма разговорной речи, сохраняющаяся и после того, как мы кончили говорить, словно бы она была образом или, скорее, жизнью слов. И все же в разговорной речи, исчезающей, лишь только голос отзвучал, пожалуй, допустимы некоторые выражения, нетерпимые на письме; ведь письмо сохраняет слова и отдает их на суд читающего, оставляя время для тщательного их рассмотрения. Поэтому было бы разумно с большим вниманием отнестись к этому типу речи, дабы была она изящной и правильной; сие не означает, что слова, употребляемые на письме, должны быть отличны от тех, которые используются в разговоре, — но что на письме следует отдавать предпочтение самым красивым словам, встречаемым в устной речи. Если бы на письме дозволительным было то, что недозволительно в разговоре, — это привело бы к величайшей, на мой взгляд, несообразности: оказалось бы, что большей свободой можно пользоваться там, где нужно употреблять большее усердие, и изобретательность, допущенная на письме, обернулась бы не пользой, но вредом. Посему верна мысль, что уместное на письме уместно также и в разговоре; и такая устная речь наиболее изящна, коя подобна изящно написанному. Полагаю также, что значительно необходимее быть понятным в сочинениях, чем в речах, ибо тот, кто пишет, не всегда доступен для читателя, как тот, кто говорит — для слушателя. Однако я был бы доволен, если бы люди не только остерегались употреблять во множестве старинные тосканские слова, но и потрудились бы на письме и в разговоре использовать такие, которые теперь являются обиходными в Тоскане и в других областях Италии и которые в своем звучании заключают некоторую приятность (grazia). И сдается мне, кто предпочитает следовать иному правилу, не сможет избежать столь достойной осуждения аффектации, о которой мы вели речь прежде.

На это мессер Федерико сказал:

— Синьор Граф, не могу не согласиться с вами, что письменная речь является видом разговорной речи. Я говорю лишь, что если слова, которые произносят, имеют в себе какую-то неясность, то сказанное не проникает в душу слушателя и, будучи не понятым, становится пустым звуком, чего не бывает на письме. Ибо если слова, употребляемые писателем, содержат в себе немного, не скажу трудности, но потаенного остроумия и не столь привычны, как те, что звучат в повседневных разговорах, то они придают написанному больший вес, а читателя побуждают быть внимательным и сосредоточенным, лучше оценить и насладиться умом и ученостью сочинителя: заставляя немного потрудиться способность суждения, он вкушает удовольствие, приносимое постижением вещей нелегких. А если неосведомленность читателя такова, что он не в силах преодолеть подобные трудности, то виноват здесь не сочинитель, и нельзя на основании этого заключать, что язык его не хорош. Итак, на письме, полагаю я, надлежит использовать тосканские слова, бывшие в употреблении у обитателей Тосканы в старину; ибо сие есть главное заверенное временем свидетельство того, что они добротны и способны выразить то, в связи с чем сказаны. И, сверх этого, заключают в себе прелесть (grazia) и почтенность, каковые древность сообщает не только словам, но и строениям, статуям, картинам и всему, что способно их воспринять. Зачастую одним своим благозвучием и великолепием они придают изложению красоту, благородство и изысканность, которой могут так преобразить любую сколь угодно низкую тему, что она удостоится высших похвал. Обычай же (consuetudine), которому вы придаете такое значение, мне кажется очень опасным, ведущим нередко к злоупотреблениям. Если в разговорной речи людей невежественных — а их множество — и укореняется какая-то несуразность, по-моему, из-за этого ее не стоит возводить в правило, дабы и другие ей следовали. Далее, обычаи весьма разнообразны, и нет в Италии такого известного города, у которого не было бы своего говора (maniera di parlare), отличного от всех остальных. Поскольку вы не решаетесь объявить, какой из них лучший, то человек может отдать предпочтение как бергамскому, так и флорентийскому, и, по-вашему, в этом не было бы ничего ошибочного. Мне же сдается, что тому, кто хочет избежать сомнений и обрести твердую уверенность, необходимо избрать для подражания писателя, по общему приговору считающегося хорошим, и всегда иметь его наставником и защитником от всякого, кто осмелился бы попрекать. А таковым (я говорю о народном языке), по моему убеждению, не может быть никто, кроме Петрарки и Боккаччо; всякий, им не следующий, движется на ощупь, как путник, бредущий в потемках без освещения и потому все время сбивающийся с дороги. И все же мы дерзаем не делать того, что делали прославленные люди древности, то есть заняться подражанием; без чего, я полагаю, невозможно писать хорошо. Надежное подтверждение этому дал нам Вергилий:[347] хотя его ум и божественное дарование никому из потомков не оставили надежду преуспеть в подражании ему, сам он готов был подражать Гомеру.

Тогда синьор Гаспаро Паллавичино сказал:

— Разговор о том, как подобно писать, действительно стоит послушать. Однако более соответствовало бы нашей цели, если бы вы разъяснили нам, как пристало Придворному говорить, потому что, мне кажется он нуждается в этом больше и ему гораздо чаще приходится обращаться к устной речи, нежели писать.

Маньифико ответил:

— Отнюдь, сей необыкновенный и совершенный Придворный обязан, без сомнения, уметь и то и другое; без этого все остальные достоинства будут, пожалуй, мало чего стоить. Поэтому, если Граф желает выполнить свое обязательство, он обучит Придворного не только хорошо говорить, но и писать.

Тогда Граф сказал:

— Синьор Маньифико, за это дело я не возьмусь, так как с моей стороны было бы большой глупостью наставлять других в том, в чем сам я не сведущ, или — даже если бы я в этом разумел — думать, что всего несколькими словами можно сделать то, что едва удавалось с таким трудом и усердием ученейшим мужам; к их сочинениям я и направил бы нашего Придворного, если бы я все же был обязан наставлять его, как писать и говорить.

Мессер Чезаре заметил:

— Синьор Маньифико имеет в виду — писать и говорить на народном языке (vulgare), а не на латинском; поэтому отсылка к сочинениям ученых мужей здесь некстати. Вам следовало бы, однако, рассказать, что вы об этом знаете, и вам все простится.

— Это я вам уже рассказал, — ответил Граф. — Что же касается тосканского наречия, то, пожалуй, высказаться о нем надлежит скорее синьору Маньифико, чем кому-либо другому.

— Я не вижу оснований, — сказал Маньифико, — чтобы не согласиться с теми, кто утверждает, что тосканское наречие — самое красивое из всех. Верно и то, что у Петрарки и Боккаччо мы находим много слов, ныне вышедших из употребления; и я, со своей стороны, их никогда не использую ни в разговоре, ни на письме; и думаю, что если бы писатели эти были еще живы, даже они их более не употребляли бы.

— Совсем напротив, — вмешался мессер Федерико, — употребляли бы. А вам, господа тосканцы, надлежало бы возродить ваш язык, а не позволять ему гибнуть, как делаете вы: ибо сейчас, можно сказать, во Флоренции его знают меньше, чем во многих других местах Италии.

Мессер Бернардо ответил на это:

— Слова, которыми не пользуются более во Флоренции, сохранились в обиходе крестьян; негодные и ущербные вследствие старости, они не приняты среди людей благородного звания.

Здесь в разговор вступила синьора Герцогиня:

— Давайте не отклоняться от основной цели и обяжем Графа научить Придворного хорошо говорить и писать, на тосканском ли наречии или на каком-нибудь другом.

— Синьора, — ответил Граф, — я уже сказал по этому поводу, что мог; и считаю, что те же самые правила, которых держатся при обучении одному, вполне годны для обучения и другому. Но поскольку вы мне приказываете, я скажу то, что мне следовало бы сказать мессеру Федерико, который держится иного мнения, нежели я. Возможно, мне придется говорить несколько пространнее, чем было бы уместно, но я скажу все, что могу сказать. Я скажу, во-первых, что, по моему мнению, сей наш язык, именуемый народным, все еще молод и нов, хотя и давно уже находится в употреблении. В Италии, которую варвары не только опустошили и разграбили, но и надолго сделали своим пристанищем, латинский язык, вследствие общения с этими народами, стал портиться и приходить в негодность; и в результате этой порчи возникли другие языки; как реки, берущие начало на вершинах Апеннин, разделяются и стекают в два моря,[348]так же разделились и эти языки; иные из них, сохранявшие следы латинской речи, достигли разными путями этот — одной стороны, тот — другой; один из них, сохранявший следы варварский речи, остался в Италии. Длительное время язык, употреблявшийся у нас, был неупорядоченным и неустойчивым, ибо никто не радел о нем, не сочинял на нем, не старался придать ему великолепие и изящество; в последующем, однако, несколько больше попечения о нем проявили в Тоскане, нежели в других областях Италии. Уже с этого раннего времени его цвет сохраняется здесь, потому что народ сей более других соблюдал благозвучие в произношении и надлежащий грамматический строй; а также имел трех прославленных писателей,[349] которые искусно излагали свои мысли с помощью слов и выражений, используемых в речевом обиходе их времени. Лучше других, по моему мнению, это удалось Петрарке в любовных стихах.[350] Со временем распространялось не только в Тоскане, но и по всей Италии среди людей благородных и сведущих в делах придворных, военных и в словесности некое стремление изъясняться и писать более изящно, чем в ранние времена дикости и бескультурья, когда полыхало пламя бедствий, принесенных варварами; и были выведены из употребления многие слова, как в самом городе Флоренции и во всей Тоскане, так и в остальной Италии, а на их место взяты другие; в этом проявилась та переменчивость, которой подвержены все дела человеческие; подобное постоянно происходит и с другими языками. Ибо, если бы сохранились и поныне самые первые писания на латинском языке, мы бы увидели, сколь отличается речь Евандра, Турна[351] и иных латинян их эпохи от той, что была потом свойственна последним римским царям и первым консулам.[352] Вот, например, стихи которые распевали Салии,[353] едва были понятны последующим поколениям: будучи определенным образом составлены первыми законоучредителями, они, из уважения к религии, не подвергались переделкам. Подобным образом затем ораторы и поэты вывели из употребления многие слова, которыми пользовались их предшественники: ведь Антоний,[354] Kpacc,[355]Гортензий,[356] Цицерон избегали многих слов, что употреблял Катон,[357] а Вергилий — тех, что употреблял Энний.[358] Сходно поступали и другие: питая к старине почтение, они, однако, ценили ее не настолько, чтобы иметь по отношению к ней такие обязательства, какие, по вашему мнению, по отношению к ней мы должны иметь сейчас. Более того, где им казалось необходимым, они ее критиковали. Так, Гораций говорил, что его предки по неразумию восхваляли Плавта,51 и считал себя вправе использовать новые слова.[359] И Цицерон не раз порицал многих своих предшественников; умаляя Сервия Гальбу,[360] он находил в его речах привкус старины; он утверждал, что и Энний в некоторых случаях пренебрежительно отзывался о своих предшественниках. Посему если бы мы вознамерились подражать древним, то [поступая таким образом] мы не будем подражать им. И Вергилий, который, по вашим словам, подражал Гомеру, не подражал его языку.

Что касается меня, то я предпочел бы все же избегать старинных слов, за исключением, разумеется, некоторых, довольно редких случаев. Кто поступит иначе, тот, мне кажется, совершит ошибку, не меньшую, чем человек, который, желая подражать древним, стал бы питаться желудями, хотя в изобилии имеется зерно. И поскольку вы говорите, что старинные слова одним великолепием древности так украшают любую, сколь угодно низкую тему, что она может снискать великую похвалу, то я скажу, что не только этим старинным словам, но даже и словам добротным не придаю такого значения, чтобы считать их достойными высокой оценки, если они не содержат прекрасные мысли. Ведь отделять мысли от слов — то же, что отделять душу от тела: ни в одном, ни в другом случае это невозможно сделать без потерь. Словом, чтобы хорошо изъясняться и писать, прежде всего, полагаю я, важна и необходима мысль;⁵⁴ у кого за душой нет мысли, которая заслуживала бы внимания, тот не в состоянии ни высказать ничего, ни написать. Далее нужно расположить в правильном порядке то, о чем предстоит говорить и писать;[361] и затем хорошо выразить в словах, которые, если я не ошибаюсь, должны быть точны, изысканны, красивы и складны, но прежде всего — употребляемы также в народной среде. Ибо слова придают речи пышность и величие, если говорящий проявит хороший вкус и старание и сумеет подобрать наиболее способные выразить его мысль, выделить оные и, лепя их, как воск, по своему усмотрению, разместить в таком порядке, чтобы они сразу обнаруживали достоинство и красоту свою, подобно картинам, выставленным при хорошем естественном освещении. Это относится не только к ремеслу писателя, но и оратора, от которого, впрочем, требуется кое-что еще, не обязательное для того, кто пишет: хороший голос, — не слишком тонкий или вялый, как у женщины, и не такой грубый и отталкивающий, как у деревенского мужика, но звучный, ясный, приятный и хорошо поставленный, — плавный выговор, подобающие манеры и жесты, каковые, по моему мнению, заключаются в определенных движениях тела, не аффектированных и резких, но уравновешенных, располагающее выражение лица и взгляд, который, сообразуясь с содержанием слов, наделял бы их привлекательностью (grazia) и, поелику возможно, вместе с жестами передавал бы устремления и чувства говорящего. Но во всем этом будет мало проку, если мысли, выраженные в словах, не будут прекрасными, умными, острыми, изысканными и серьезными, как подобает.

Сомневаюсь, — сказал тогда синьор Морелло, — чтобы среди нас нашелся человек, способный понять Придворного, если он будет говорить с такой изысканностю и серьезностью.

Напротив, все его поймут, — возразил Граф, — ибо изысканность речи не мешает ей быть доступной. Я не хочу сказать, что он должен рассуждать только о вещах серьезных; пусть он, смотря по обстоятельствам, любезничает, шутит, смеется, острит, но всегда тактично, обнаруживая сметливость и правильное красноречие и никогда — ребячливую бестолковость и пустословие. И ежели он поведет разговор о предмете неясном и трудном, то пусть мысль свою излагает обстоятельно, подбирая точные слова и выражения и с тщанием, но без докуки разъясняя и делая понятным все, что чревато сомнением. Равным образом, когда понадобится, он должен говорить с достоинством и силой, взывать к чувствам, что присущи душе нашей, зажигая их или направляя, согласно необходимости; порой же с той неподдельной простотой, что заставляет казаться, будто сама природа глаголет, — растрогать их и как бы напитать кротостью, причем с такой легкостью, что всякий, кто услышит, мог бы вознамериться малым усилием достичь того же результата — но попытайся он это сделать, обнаружил бы, сколь далек от успеха. Я хотел бы, чтобы именно так изъяснялся и писал наш Придворный; а также я одобрил бы, если бы он не только использовал благозвучные и изящные слова разных областей Италии, но порой употреблял и иные из тех французских и испанских терминов, которые уже усвоены нашей разговорной речью. Меня не покоробило бы, если бы при случае он произнес «primor» или «accertare», «avventurare* или «ripassare una persona con ragionamento», подразумевая — потолковать с кем-либо, дабы иметь о нем полное представление; или «un cavalier senza rimrocio», «attilato», «creato d'un principe» и тому подобные термины; но при этом он должен рассчитывать на то, чтобы быть понятным. Я бы желал также, чтобы некоторые слова он подчас употреблял не в их собственном значении и, умело перенося их, словно молодой побег дерева, как бы высаживал на более благодатную почву, дабы прибавить им очарования и красоты, а вещи словно бы приблизить к восприятию наших чувств и дать, как говорится, их потрогать руками к удовольствию тех, кто слушает или читает. И я бы хотел, чтобы он также не боялся создавать новые слова и новые обороты речи, умело производя их из латинских подобно тому, как сами латиняне некогда производили свои слова из греческих.

Итак, если бы среди людей образованных, наделенных умом и хорошим вкусом, каковых мы встречаем сегодня между нами, нашлись желающие взять на себя труд писать в оговоренной манере на этом языке о вещах, достойных внимания, то мы вскоре увидели бы, насколько сей язык отделан, изобилует словами и изящными оборотами и что сочинять на нем можно так же хорошо, как и на любом другом; и пусть это будет не беспримесный старотосканский язык, но общеитальянский, богатый и разнообразный, словно восхитительный сад, в котором великое множество всякого вида плодов и фруктов. И ничего необычайного в этом не было бы; ведь из четырех языков, которыми пользовались греческие писатели, они выработали еще один, так называемый общегреческий, отбирая из каждого слова, обороты и выражения, какие им приходились по вкусу; и все пять затем именовались одинаково греческим языком. И хотя афинское наречие среди других выделялось изяществом, чистотой и богатством, хорошие писатели родом не из Афин не были настолько к нему привязаны, чтобы не знать, как писать, каковы свойства и прелести их родного наречия; и это не навлекало на них презрения. Напротив, заслуживали осуждения те, кто проявлял чрезмерное усердие в стремлении выглядеть афинянином. Среди латинских писателей в свое время почитались также многие не римляне, хотя им не была присуща та истинная чистота латинской речи, которую в редких случаях могут обрести выходцы из других народов. Ведь не подвергался осуждению Тит Ливий, даже притом что у него находили следы патавийского диалекта,⁵⁶ ни Вергилий, хотя его попрекали тем, что говорил он не как римлянин. И, как вам известно, в Риме читали и любили многих писателей родом из варваров. Мы уже, куда более строгие, нежели древние, без нужды связываем себя какими-то новыми правилами и, имея перед глазами торные дороги, стараемся идти кружными путями: ибо и в своем собственном языке, назначение коего, впрочем, как и всех других, хорошо и ясно выражать мысли души, нам доставляет удовольствие то, понимание чего затруднено; и называя его народным языком, мы стремимся употреблять в нем слова, непонятные не только народу, но и людям благородным и образованным, и неупотребляемые более нигде; и не обращаем внимание, что прославленные писатели древности отвергали слова, чуждые обиходной речи. Каковую, мне сдается, вы знаете плохо; ведь, по вашим словам, если какая-то неправильность укоренилась в речевой практике большого числа людей невежественных, то ее по этой причине нельзя ни признать привычной, ни установить в качестве нормы речи. И, как мне доводилось от вас слышать, вы хотите, чтобы произносили не «Капитолий», а «Кампидолий», вместо «Иероним» «Джироламо», «удалец» вместо «удалой», «отче» вместо «отец» и подобные этим испорченные и неправильные слова: ибо так их записал в старину какой-то невежественный тосканец и так их произносят и поныне тосканские крестьяне. Я же считаю, что правильный речевой обиход творится людьми даровитыми, которые наряду с ученостью и опытностью приобрели хороший вкус; с чем они и сообразуются, соглашаясь принять слова, кажущиеся им добротными и распознаваемые посредством некоего природного суждения, а не искусства или какого-нибудь правила. Разве вам не известно, что обороты, придающие речи столько великолепия и изящества (grazia), являются отступлениями от грамматических правил, однако принятыми и узаконенными обычаем, потому что — и здесь нельзя привести другие объяснения — они доставляют удовольствие и сам слух, кажется, ласкают сладостно и нежно? Это и есть, я полагаю, правильный речевой обиход, овладеть которым способны римляне, неаполитанцы, ломбардцы и другие в неменьшей мере, чем тосканцы.

Истинная правда то, что есть качества, которые во всяком языке всегда бывают хороши, как, например, легкость, правильный порядок, богатство, прекрасные речения и размеренные паузы; напротив, нарочитость и иные противоположные этим качества бывают дурны. Но среди слов есть такие, которые какое-то время хороши, затем устаревают и совершенно утрачивают очарование; другие набирают силу и поднимаются в цене. Как в течение годичного цикла земля то оголяется, лишаясь цветов и плодов, то облачается заново другими, так и с течением времени одни слова выходят из употребления, другие возрождаются заново и наделяются очарованием и благородством, пока и они, в свой черед, не переходят в небытие, постепенно пожираемые укусами завистливого времени. Ибо, в конце концов, и мы сами и все вокруг нас — тленно. Подумайте, об оскском языке у нас нет никаких сведений. Провансальский, который, можно сказать, был прославлен именитыми писателями, ныне непонятен даже обитателям самого Прованса.[362] Как хорошо заметил синьор Маньифико, если бы Петрарка и Боккаччо были сейчас живы, то, я думаю, они не употребляли бы многие из тех слов, что мы находим в их сочинениях; и мне не кажется правильным, если бы мы стали эти слова перенимать. Я весьма одобряю тех, кто умеет подражать тому, чему стоит подражать; однако я не считаю, чтобы без подражания невозможно писать хорошо; в особенности на этом нашем языке, когда подспорьем нам может служить обиходная речь; чего я не отважился бы сказать о латыни.

Тогда мессер Федерико спросил:

— Почему вы хотите, чтобы обиходная речь большую силу имела в народном языке, чем в латыни?

— Совсем нет, — ответил Граф, — я считаю, что она должна быть основой и того и другого. Но поскольку на свете нет более людей, для которых латинский язык был бы в такой же мере своим, как теперь для нас народный, то необходимо, чтобы мы из их писаний усвоили то, что сами они усвоили из обиходной речи; и старинная речь ничего иного не означает, кроме как принятую в старину манеру говорить. И глупо любить старинную речь только ради того, чтобы говорить так, как говорили прежде, а не так, как говорят сейчас.

— Итак, — спросил мессер Федерико, — древние не подражали?

— Полагаю, — сказал Граф, — многие из них подражали, но не во всем. Если бы Вергилий во всем подражал Гесиоду,[363] то он его бы не превзошел; а Цицерон — Красса, а Энний — своих предшественников. Вот Гомер столь древний, что многие считают его первым героическим поэтом как по времени, так и по совершенству слога: кому, по вашему мнению, он должен был подражать?

— Другому, — ответил мессер Федерико, — кто был еще старше, чем он, и о ком из глубокой древности не дошло до нас никаких известий.

— Как вы считаете, — сказал Граф, — кому подражали Петрарка и Боккаччо, которые, можно сказать, только вчера покинули этот мир?

— Я не знаю, — ответил мессер Федерико. — Но нужно полагать, что и они стремились подражать, хотя нам неизвестно кому.

Граф заметил:

— Надо полагать, что те, кому подражали, были лучше тех, кто подражал. Но если они были замечательны, очень удивляет то обстоятельство, что так скоро были полностью преданы забвению их имена и былая слава. Поэтому истинным наставником Петрарки и Боккаччо был, я считаю, талант и их собственный природный вкус. И здесь нечему дивиться, ибо почти всегда к вершине всякого совершенства можно направляться разными путями. Нет ничего такого, что не заключало бы в себе множества вещей одного и того же рода, не сходных друг с другом и, однако, внутри себя достойных равной хвалы. Подумайте о музыке, ее гармонии то медленны и величавы, то необыкновенно подвижны и новы по тональности и ритму; тем не менее все они услаждают, хотя и по-разному. Возьмите манеру пения Бидона; она столь искусна, жива, волнующа и столь мелодически богата, что у всех, кто слушает, дух приходит в возбуждение, воспламеняется и так восхищен, что, кажется, будто он воспаряет к небесам. Не меньше воздействует своим пением наш Маркетто Кара, используя, однако, более мягкую гармонию; ибо умиротворяющей и исполненной неуловимой прелести манерой он размягчает и трогает душу, запечатлевая в ней приятные чувства. Опять же взоры наши в равной мере радуют разные вещи, так что трудно бывает рассудить, какие из них приятней. Так, например, в живописи наиболее замечательны Леонардо да Винчи, Мантенья, Рафаэль, Микеланджело, Джорджо да Кастельфранко,[364] тем не менее, в своих творениях они не похожи друг на друга; и нет ощущения, что кому-то из них чего-то недостает в его собственной манере — ибо каждый в своем стиле признан совершеннейшим. То же самое справедливо и в отношении многих греческих и латинских поэтов, которые, хотя писали различно, равно достойны хвалы. Также и ораторы всегда настолько различались между собой, что почти каждая эпоха производила и ценила особый род ораторов, характерный именно для сего времени, и они не походили не только на своих предшественников, но и друг на друга. Из греков так пишут об Исократе, Лисии, Эсхине[365] и многих других; все они превосходны, но не похожи, однако, ни на кого, кроме самих себя. Из латинян — о Карбоне, Лелии, Сципионе Африканском, Гальбе Сульпиции, Котте, Гракхе,[366] Марке Антонии, Kpacce и множестве других; все они хороши и очень непохожи друг на друга. Так что если бы кто-нибудь мог рассмотреть всех ораторов, какие были на свете, он нашел бы сколько ораторов, столько и видов речи. Мне сдается, я припоминаю, как Цицерон в одном месте вкладывает в уста Марка Антония слова, обращенные к Сульпицию, о том, что есть много таких, которые никому не подражают и, однако, достигают высшей ступени совершенства; и еще он говорит о тех, кто ввел новую форму и манеру речи, прекрасную, но непривычную для других ораторов того времени — ибо в ней они подражали только самим себе. По этой причине он говорит также о том, что наставнику следует принять во внимание природный характер учеников и, сообразуясь с ним, направить их и помочь им на том пути, куда влечет их дарование и врожденная склонность. Поэтому, мой мессер Федерико, я полагаю, что если человек не находит в самом себе внутренней близости с каким-либо автором, то его и не следует понуждать к подражанию; ибо сила его дарования много потеряла бы и не нашла бы себе применения, будучи увлечена не туда, где она принесла бы пользу, развиваясь беспрепятственно. Словом, я не знаю, насколько было бы хорошо вместо того, чтобы обогащать наш язык и наделять его силой, великолепием и блеском, [наоборот] делать его бедным, убогим, ущербным и темным и пытаться навязать ему жесткие ограничения, вынуждая каждого подражать лишь Петрарке и Боккаччо; и разве было бы правильно не доверять в вопросах языка Полициано, Лоренцо Медичи, Франческо Дьяччето[367] и некоторым другим, тоже тосканцам, у которых учености и вкуса, пожалуй, не меньше, чем у Петрарки и Боккаччо. И, воистину, было бы очень досадно установить предел и не двигаться вперед дальше того, чего достигли как бы самые ранние писатели, разуверившись в способности стольких и таких благородных талантов когда-нибудь найти более чем одну прекрасную форму речи в языке, для них близком и родном. Но сейчас выискиваются иные ревнители, которые своего рода культом и неизреченными тайнами этого их тосканского языка внушают тем, кто им внемлет, такой страх, что даже многие благородные и образованные люди робеют, не осмеливаясь произнести и звука и признаваясь в неумении владеть языком, который усвоен ими от кормилицы еще с пеленок. Но, сдается мне, на эту тему мы сказали уже более чем достаточно. Поэтому продолжим разговор о Придворном.

На это мессер Федерико ответил:

— Я хотел бы добавить только, что вовсе не отрицаю различия людей во мнениях и дарованиях и не считаю, что было бы хорошо, если бы, например, человек, по природе пылкий и восторженный, принялся сочинять вещи спокойные, а другой, суровый и строгий, — писать шутливо и занимательно; ибо в подобных делах мне кажется разумным, чтобы каждый сообразовывался со своими природными наклонностями. Об этом, полагаю, и вел речь Цицерон, настаивая на том, что учителя должны принимать во внимание природный характер учеников, дабы не уподобиться плохим земледельцам, собирающимся сеять хлеб на земле, на которой может плодоносить только виноградная лоза. Однако у меня не укладывается в голове, отчего в том особенном языке — который не свойственен всем людям столь же, сколь речь, мышление и многие иные действия, но изобретен для определенных целей — не было бы более разумным подражать тем, кто говорит лучше, нежели говорить как придется; как в латыни нужно стараться уподобиться скорее языку Вергилия и Цицерона, чем Силия или Корнелия Тацита,[368] так же и в народном языке не лучше ли подражать Петрарке и Боккаччо, чем кому-нибудь другому? и притом хорошо выражать на нем собственные мысли, следуя, как учит Цицерон, своему природному вдохновению. Таким образом и выяснится, что различие, которое, по вашим словам, существует между хорошими ораторами, касается не языка, но направления их мыслей.

— Боюсь, — сказал тогда Граф, — что мы слишком далеко удаляемся от нашей первоначальной дели и забываем о Придворном. И все же я задам вам вопрос: в чем суть добротности этого языка?

— В том, — ответил мессер Федерико, — чтобы в полной мере сохранять его свойства, перенимая выразительность, используя стиль и ритм, созданные всеми, кто умел писать хорошо.

— Хотел бы я знать, — сказал Граф, — из чего рождаются стиль и ритм, о которых вы говорите, — из мыслей или из слов?

— Из слов, — ответил мессер Федерико.

— А вам не кажется, — сказал Граф, — что слова, используемые Силием и Корнелием Тацитом, те же самые, что употребляют Вергилий и Цицерон? И разве берутся они не в одном и том же значении?

— Да, слова одни и те же, — подтвердил мессер Федерико, — но некоторые из них искажены и берутся в ином значении.

— И если бы из книги Корнелия или Силия, — продолжал Граф, — были изъяты все те слова, что употреблены в другом значении, нежели у Вергилия и Цицерона, а таковых было бы немного — не должны были бы вы сказать тогда, что Корнелий в языке сравнялся с Цицероном, а Силий с Вергилием? и что было бы хорошо подражать подобной манере речи?

Мне кажется, — вмешались синьора Эмилия, — что этот ваш спор слишком затянулся и всем уже в тягость; было бы хорошо отложить его до другого времени.

Мессер Федерико пытался было возразить, но синьора Эмилия его прерывала. В конце концов Граф сказал:

— Многие пытаются судить о стилях и вести речь о ритмах и о подражании, но они даже не способны объяснить мне ни что такое стиль, ни что такое ритм, ни в чем заключается подражание, ни почему то, что взято у Гомера или кого-нибудь другого, выглядит у Вергилия настолько хорошо, что скорее кажется усовершенствованием, чем заимствованием. Возможно, это происходит потому, что я не в силах понять их. Но поскольку верным признаком того, что человек знает какой-нибудь предмет, является способность обучить ему, я сомневаюсь в том, чтобы они хорошо в нем разбирались. Вергилия же и Цицерона они расхваливают потому, что слышат похвалы им от многих, а не потому, что понимают, чем оные писатели выделяются в сравнении с другими; в самом деле, этого не понять из наблюдений за двумя, тремя или десятью словами, употребляемыми не так, как у других. У Саллюстия, Цезаря, Варрона[369] и иных хороших писателей некоторые термины используются иначе, чем у Цицерона; но в том и другом случае подходящим образом, ибо совершенство и сила языка не зависят от столь незначительной вещи. Сколь удачно отвечал Демосфен[370] на обвинение Эсхина в том, что некоторые слова, использованные им, не аттического происхождения, но какие-то чудовища или монстры; он шутливо заметил, что судьбы Греции не зависят от этого. Также и меня мало обеспокоит, если какой-нибудь тосканец попрекнет тем, что я буду говорить «удоволивать», вместо «удовлетворять», «почитанье» вместо «почтенье», «соделывать» вместо «делать», «люд» вместо «люди» и тому подобное.

Тогда мессер Федерико поднялся и сказал:

— Прошу вас, выслушайте меня.

Синьора Эмилия смеясь ответила:

— Под страхом моей немилости пусть нынче никто более не касается этой темы; отложим ее до другого раза. Вы же, Граф, продолжайте рассуждение о Придворном и явите нам вашу прекрасную память, я полагаю, вам вполне удастся, если сумеете возобновить с того места, где остановились.

Синьора, — ответил Граф, — боюсь, что нить оборвалась; однако, если я не ошибаюсь, мы говорили о том, что всегда крайне неприятное впечатление вызывает губительная для всего аффектация; и наоборот, необыкновенной привлекательностью (grazia) наделяются простота и непринужденность (sprezzatura). В похвалу этим качествам и в осуждение аффектации можно было бы сказать еще многое, но я хочу добавить лишь одно соображение, и не более. Женщины всегда испытывают великое желание быть, а когда это невозможно, то по крайней мере выглядеть красивыми; если же от природы им для этого чего-то недостает, они обращаются к помощи искусства. Вот откуда страсть приукрашивать себя, каких бы трудов, а подчас и мук, это не стоило, выщипывая себе брови и волосы на лбу, используя все те уловки и терпеливо снося те неудобства, которые, как вы, женщины, думаете, сохраняются от мужчин в тайне, хотя они известны всему миру.

Здесь мадонна Костанца Фрегозо засмеялась и сказала:

— Вы поступите гораздо учтивее, если продолжите ваше рассуждение и поведаете об источнике, рождающем благую грацию, и о придворном искусстве, нежели станете некстати разоблачать недостатки женщин.

— Напротив, весьма кстати, — возразил Граф, — ведь те самые ваши недостатки, о которых я веду речь, лишают вас грации, ибо проистекают как раз из аффектации, изобличающей перед всеми ваше неумное желание быть красивыми. Разве вы не замечаете, насколько больше грации в даме, которая, даже если прихорашивает себя, то очень немного и осторожно, так что всякому, кто видит ее, трудно решить, приукрасила она себя или нет; нежели в другой, размалеванной так, что кажется, будто на лице у нее маска, из опасения повредить которую она не позволяет себе смеяться; и цвет лица у нее совсем не меняется, разве только утром во время туалета, после чего она весь оставшийся день, словно деревянное изваяние, пребывает неподвижной, являя себя только при свете факелов, подобно лукавым купцам, показывающим свой суконный товар в местах потемнее? Опять, насколько больше других нравится дама, — я говорю не о дурнушке, — если отчетливо видно, что на ее лицо ничего не нанесено (хотя оно не должно быть ни очень белым и ни очень красным, но по своей естественной окраске бледноватым, подчас покрывающимся из стыдливости или по какой другой причине нежным румянцем), что волосы ее не украшены и не уложены искусно, движения — просты и свободны и не обнаруживают стремления или старания быть красивой. Это и есть небрежная простота, весьма неприятная для глаз людских и душ, всегда опасающихся быть обманутыми искусством. Очень нравятся в женщине красивые зубы; ведь поскольку, не в пример лицу, они не бывают выставлены напоказ, но большую часть времени сокрыты, то мы вправе верить, что для их украшения не прилагалось столько стараний, сколько для лица. И все же, кто улыбается без повода и лишь для того, чтобы показать их, обнаруживает искусство и, даже имея красивые зубы, на всех производит весьма неприятное впечатление, подобно Эгнатию у Катулла.[371] То же и с руками; если они у вас нежные и красивые и вы их изредка обнажаете, когда есть необходимость ими что-то сделать, а не для того, чтобы показать их красоту, тогда они вызывают великое желание [видеть их еще и еще], особенно если явятся вновь облаченными в перчатки. Ибо создается впечатление, что тот, кто их прячет, мало заботится о том, видят их или нет, и такие красивые они у него скорее от природы, чем в результате старательного за ними ухода. Замечали ли вы когда-либо, как женщина, направляясь по улице в церковь или куда-нибудь еще, то ли играя, то ли по какой другой причине, случалось, так приподнимала платье, что, и не думая об этом, показывала стопу, а порой и краешек ножки? Разве вам она не кажется исполненной величайшей грации, когда вы видите ее наряженной с оттенком женственной изысканности в свои бархатные туфельки и шелковые чулочки? Конечно же, мне это очень нравится и, думаю, всем вам тоже, поскольку каждый понимает, что изысканность в вещах столь скрытых и редко когда видимых для этой дамы скорее свойственна от природы, нежели добыта усилием, и что она ничуть не рассчитывала заслужить этим похвалу.

Таким способом избегают аффектации, а вы сейчас могли убедиться, в какой мере она противоположна грации, если уничтожает ее во всяком действии и тела, и души, о которой мы до сих пор говорили мало, что, однако, недопустимо: ибо насколько достоинством душа выше тела, настолько же большего попечения и украшения она заслуживает. Что касается нашего Придворного, то мы оставим в стороне советы многих мудрых философов, которые пишут на сей предмет, определяют добродетели души и очень тонко разбирают их достоинства, и скажем коротко, имея в виду стоящую перед нами задачу: достаточно, если он будет, как говорится, человеком добропорядочным и честным; ибо в этом подразумевается благоразумие, добродетельность, смелость, воздержанность и все иные качества, подобающие столь высокой репутации. И я считаю, что только тот воистину является моральным философом, кто хочет быть добродетельным; а для этого, кроме указанного желания, ему необходимы еще кое-какие рекомендации. Правильно заметил Сократ,[372] что его наставления уже принесли хорошие плоды, если кого-нибудь побудили познать и усвоить добродетель. Ибо кто в своих устремлениях не мечтает ни о чем другом, кроме того, чтобы быть добродетельным, легко овладеет знанием всего, что для этого потребно; посему этот предмет мы не будем обсуждать далее.

Кроме добродетельности главным и истинным украшением души каждого, я полагаю, является образованность. Хотя французы благородным признают одно лишь военное дело, все же прочие занятия не ставят ни во что. Поэтому они не только не ценят науки, но, напротив, гнушаются ими, а всех образованных считают людьми низкими; им кажется большим поношением назвать кого бы то ни было «клириком».[373]

На это Джулиано Маньифико ответил:

— Вы правы, это заблуждение уже давно распространено среди французов; но если судьба будет милостива к принцу Ангулемскому[374] и он, как ожидается, унаследует корону, то, я полагаю, слава наук должна расцвести во Франции и стать не меньшим украшением, чем слава, которая окружает там своим блеском военное дело. Ибо недавно, находясь при дворе, я узнал этого государя и увидел, что он не только статен телом и красив лицом, но и всем своим внешним обликом являет такое величие, соединенное, впрочем, с милосердием и человеколюбием, что Французское королевство всегда будет казаться тесным для него. Впоследствии я слышал от многих высокородных французов и итальянцев о его необычайно благородном нраве, величии души, доблести и щедрости. Мне говорили среди прочего, что он любит и высоко ценит науки, выказывая величайшее уважение ко всем, кто обладает ученостью; и осуждает своих же французов за то, что они столь чуждаются этих занятий, тем более что имеют у себя дома такой прославленный университет, как Парижский, куда стекаются люди со всего света.

— Великое чудо, — сказал Граф, — что в таком нежном возрасте, следуя лишь внушению природы, вопреки обычаям страны, он сам избрал для себя столь славную стезю. И поскольку подданные всегда следуют примеру государей, то может статься, что и французы начнут ценить образованность, как она того заслуживает; к этому, если только они захотят внять, их легко можно будет побудить. Ведь по природе для людей нет ничего более желаемого, ничего более свойственного, чем знание; и было бы великой глупостью говорить или думать, что оно не всегда во благо.

Ведя разговор с этими французами или с кем-то еще, кто держится убеждения, противоположного моему, я бы постарался показать им, сколь науки, которые воистину сообщены людям от Бога в качестве высшего дара, полезны и необходимы для нашей жизни и нашего достоинства. И у меня не было бы недостатка в примерах многих выдающихся полководцев древности, которые сочетали воинскую доблесть и блеск образованности. Ведь, как вам известно, Александр[375] так почитал Гомера, что всегда держал «Илиаду» у своего изголовья; и не только подобным занятиям предавался он с величайшим усердием, но и философским умозрениям под руководством Аристотеля, Алкивиад лучшие качестве в себе взрастил и воспитал с помощью наук и наставлений, преподанных Сократом. Сколь старателен был Цезарь в учении, подтверждают те превосходно написанные им работы, которые уцелели. Говорят, что Сципион Африканский никогда не расставался с книгами Ксенофонта, в которых под именем Кира выведен совершенный государь.[376] Я мог бы поведать вам о Лукулле, Cyлле, Помпее, Бруте⁷- и многих других римлянах и греках; но я напомню лишь о том, что Ганнибал,[377] этот прославленный полководец, по натуре, впрочем, жестокий, чуждый какой-либо человечности, вероломный, презирающий людей и богов, был, однако, сведущ в науках и знал греческий язык; если не ошибаюсь, я где-то читал, что он оставил после себя книгу, написанную по-гречески. Но напрасно я толкую об этом вам, так как хорошо знаю, что все вы понимаете, сколь заблуждаются французы, полагая, что образованность не на пользу воинскому искусству. Вам известно, что на войне на дела воистину великие и опасные подвигает слава; кто движим наживой или чем-то иным, никогда не свершит ничего доблестного и не достоин зваться дворянином, но презреннейшим торговцем. А то, что истинная слава должна получить одобрение и освещение в бесценных ученых трудах, непонятно разве только тем несчастным, кто ими никогда не услаждал себя. Найдется ли человек столь смиренного, робкого, боязливого духа, который, прочитав о великих деяниях Цезаря, Александра, Сципиона, Ганнибала и многих других, не возгорелся бы пылким желанием стать на них похожим и не предпочел бы преходящим интересам этой скоротечной жизни обретение той почти вечной славы, которая, наперекор смерти, делает его жизнь намного более яркой, чем прежде? Но кто не вкусил сладости ученых трудов, тот не в состоянии знать всей великости славы, так долго ими сохраняемой, и измеряет оную возрастом лишь одного или двух поколений, ибо на большее у него не хватает памяти. Однако этой недолгой славой он не может дорожить в такой же мере, в какой он дорожил бы той почти вечной, не будь, к несчастью для него, ему отказано в знании ее. А если он не дорожит ею очень, то, естественно предположить, что он не будет подвергать себя большим опасностям, дабы стяжать ее, как тот, кому она знакома. Я бы не хотел, чтобы кто-нибудь из оппонентов, дабы опровергнуть меня, сослался на противоположные случаи и обратил мое внимание на то, что итальянцы при всей своей образованности выказали в военных предприятиях за последнее время мало доблести. Увы, это более чем правда; однако определенно можно сказать, что вина немногих навлекла не только тяжелую беду, но и вечный позор на всех нас. Они — истинная причина нашего упадка и оскудения, если не гибели в наших душах доблести. И признать сие открыто для нас было бы неизмеримо более постыдно, чем французам слыть чуждыми образованности. Поэтому лучше обойти молчанием то, что нельзя вспоминать без горечи, и, оставляя тему, в обсуждение которой я был втянут против собственной воли, вернуться к нашему Придворному.

В науках он должен быть образован более чем удовлетворительно, по крайней мере в тех, которые мы зовем гуманитарными (d'umanita); он должен иметь познания не только в латинском, но и в греческом языке, ибо на нем прекрасно написано о многоразличных вещах. Пусть он будет начитан в поэтах и не менее в ораторах и историках, а сверх того искусно пишет прозой и стихами, в особенности на нашем народном языке, ибо, помимо удовольствия, он всегда будет иметь возможность занимать приятными разговорами дам, которые обыкновенно любят подобные вещи. Если же из-за других дел или недостаточной подготовки он не достигает совершенства, которое снискало бы его творениям большое одобрение, пусть он предусмотрительно их схоронит, дабы не давать другим повода для насмешек над собой, и показывает их только другу, которому можно доверять. По крайней мере сии упражнения будут ему полезны, так как он научится судить о чужих произведениях, что на самом деле бывает нечасто; ведь кто не приучен писать, то, сколь образован ни был бы, он никогда не сможет надлежащим образом оценить труд и умение писателей, ощутить прелесть и совершенство стиля и ту потаенную красоту, которую часто находят у древних. Более того, занятия сии сделают его красноречивым и, как ответил Аристипп[378] некоему тирану, смелым, дабы говорить уверенно с кем угодно.[379] Тем не менее я бы хотел, чтобы наш Придворный твердо держался одного правила, а именно: пусть в этом отношении и во всех других он всегда будет человеком скорее осторожным и скромным, нежели дерзким, и остерегается мнить о себе, будто он знает то, что ему не известно. Ибо от природы все мы много более, чем следовало бы, ищем похвал, и ни одна красивая песня, ни один звук не услаждает наш слух так, как мелодия речей, в которых звучит нам похвала; поэтому они являются часто, подобно голосам Сирен, причиной гибели того, кто не замкнул свой слух для столь опасного сладкозвучия. Предвидя эту опасность, некоторые мудрые люди древности сочинили книги на тему, как отличить льстеца от друга. Но кому это пошло на пользу, если находится много, даже бесконечно много людей, которые отчетливо видят, как им льстят, и тем не менее отдают предпочтение льстецам и не выносят тех, кто говорит им правду? И часто, когда кажется, что расхваливающийся их не очень-то речист, они сами начинают ему помогать, говоря о себе такие вещи, коих устыдился бы даже самый беззастенчивый льстец. Но оставим этих слепцов пребывать в их неведении, наш же Придворный пусть обладает верным суждением и не позволяет убедить себя принять черное за белое и мнить о себе такое, в совершенной истинности чего он не был бы вполне уверен; особенно относительно тех вещей, которые, если вы хорошо помните рассказ мессера Чезаре о своей игре, мы не раз использовали как инструмент, дабы выявить, чем одержим тот или иной человек. Более того, чтобы не ошибиться, — даже хорошо зная, что похвалы ему воздаются не ложные, пусть он на них не соглашается и не принимает без тени смущения, как сами собой разумеющиеся; но пусть он скорее их скромно как бы отвергнет, каждый раз показывая, что он в действительности считает своим главным занятием военное дело и [лишь] служащими украшению оного все другие достоинства. И прежде всего перед воинами пусть он не ведет себя вроде тех, которые в образованном кругу корчат из себя воинов, а между воинами — людей, преданных научным занятиям. Таким именно образом по соображениям, нами уже указанным, он избежит аффектации, и даже самые заурядные вещи, которые он совершит, будут выглядеть весьма значительными.

Здесь в разговор вступил мессер Пьетро Бембо:

— Не понимаю, Граф, как вы можете требовать, чтобы сей ваш Придворный, будучи человеком образованным и наделенным столькими другими совершенствами, почитал бы все это украшением для воинского искусства, а не наоборот — воинское искусство и прочее украшением образованности; она одна настолько своим достоинством превосходит воинское искусство, насколько душа тело, ибо касается она как раз души, так же как воинское искусство касается тела.

— Отнюдь нет, — возражал на это Граф, — воинское искусство касается и души и тела. Однако, мессер Пьетро, я не хочу, чтобы вы были судьей в этом деле, так как вас можно заподозрить в сочувствии одной из сторон. И поскольку спор сей уже долго занимал весьма мудрых людей, нет необходимости поднимать его вновь. Я его считаю решенным в пользу воинского искусства и хочу, чтобы и наш Придворный — поскольку я имею право лепить его по своему вкусу — рассудил его подобным же образом. Если вы держитесь противоположного мнения, то подождите, покуда не станете очевидцем состязания, в котором дозволительно тем, кто выступает в пользу военного искусства, защищаться его оружием, а тем, кто отстаивает образованность, употребить ее с той же целью; ибо если каждая сторона воспользуется своими средствами, вы увидите, что ученые мужи потерпят поражение.

— Ах, — молвил мессер Пьетро, — прежде вы осуждали французов за презрительное отношение к наукам, которые, по вашим словам, даруют людям блеск славы и делают их бессмертными. А теперь вы как будто переменили образ мыслей. Разве вы не помните:

— Пред ним Ахилла гордого гробница — И Македонец закусил губу: «Блажен, чья слава и поныне длится, Найдя такую звонкую трубу!»⁷⁶

Если Александр завидовал не деяниям Ахилла, но удаче, даровавшей ему великое счастье быть воспетым Гомером, то можно заключить, что литературные творения Гомера он ценил более, нежели воинские подвиги Ахилла. Какого еще судью, какой еще приговор касательно достоинств воинского искусства и образованности вы ожидаете, если не тот, что дан одним из самых великих полководцев, живших на свете?

Граф ответил:

— Я не одобряю французов, которые думают, что образованность вредит профессии воина, и нахожу, что никому так не пристало быть образованным, как воину. Я хочу, чтобы эти два качества [воина и ученого] были в нашем Придворном самым подобающим образом соединены, и одно другое дополняло. В этом, мне кажется, я не переменил образа мыслей. Но я уже сказал, что не хочу выяснять, какое качество из двух заслуживает большей похвалы. Достаточно того, что ученые мужи почти всегда берутся превозносить великих людей и знаменитые деяния, заслуживающие прославления сами по себе, ибо являют образцы высокой доблести; кроме того, последние дают превосходный материал писателям, служат украшению и, отчасти, увековечению их трудов, которые, пожалуй, не были бы так читаемы и ценимы, не имели бы такого значения и такой важности, не будь в них представлена эта возвышенная тема! И если Александр завидовал Ахиллу потому, что его славил Гомер, сие не означает, однако, что образованность он ставил выше воинского искусства; если бы он признал себя в нем настолько уступающим Ахиллу, насколько в сочинительстве, он считал, уступали Гомеру все те, кто повествовал о нем самом, то прежде, я убежден, он много больше пожелал бы себе преуспеть в действии, нежели другим — в слове. Отчего в этих словах я усматриваю у него скрытую похвалу самому себе и желание того, чего, ему казалось, ему недостает, то есть писателя исключительного мастерства, а не того, чего, как он полагал, он уже достиг, то есть воинской доблести, в которой Ахилла он считал никак не выше себя. Словом, он называл Ахилла баловнем судьбы, как бы давая понять, что если его собственная слава не была до сих пор с таким блеском и красотой воспета на весь мир, как слава Ахилла в сей божественной поэме, то случилось так не потому, что доблесть и заслуги его были меньше и недостойны столь великой хвалы, но по прихоти судьбы, которая предназначала Ахиллу это чудесное дарование, на весь мир протрубившее о его деяниях. Вероятно, он хотел также побудить какой-нибудь благородный талант написать о нем, своей любовью и почитанием священных памятников письменности давая понять, сколь это ему будет приятно. Теперь уже на сей предмет сказано достаточно.

— Даже слишком, — возразил синьор Лодовико Пио. — Не думаю, чтобы во всем мире можно было сыскать такой большой сосуд, который был бы способен вместить все то, что вы хотите видеть в своем Придворном.

— Подождите немного, — сказал на это Граф, — так как в нем должно быть еще много другого.

— В этом случае, — заметил Пьетро да Наполи, — толстяк Медичи будет иметь большое преимущество перед мессером Бембо.

Под общий смех Граф продолжал:

— Синьоры, имейте в виду, что я не буду доволен Придворным, если он не будет также и музыкантом и не сумеет не только воспринимать ноты на слух и петь по ним, но и играть на разных инструментах. Потому что если подумать хорошенько, то не сыскать никакого отдыха от трудов, никакого лекарства от хворей души более похвального и благопристойного, чем музыка. Особенно при дворах, где музыка не только дает каждому избавление от скуки, но и в ряду многого другого доставляет удовольствие дамам, в души которых, нежные и податливые, легко проникает гармония, наполняя их сладостью. Неудивительно поэтому, что и в прошлом и теперь они всегда были расположены к музыкантам и находили в музыке наиприятнейшую пищу для души.

— Музыка, — сказал на это синьор Гаспаро, — вместе со многими другими глупостями, по-моему, может подобать женщинам, да, пожалуй, еще иным, кто имеет подобие мужчин, но отнюдь не тем, кто мужчины на самом деле; им не следует наслаждениями разнеживать души, пробуждая в них тем самым страх смерти.

— Не говорите так, — ответил Граф, — иначе я произнесу великое множество похвал музыке и напомню, как древние ее прославляли, почитая священной: мудрейшие философы полагали даже, что вселенная упорядочена музыкой, и небеса своим круговращением создают гармонию, и в душе нашей, сотворенной сходным образом, силы пробуждаются и как бы животворятся посредством музыки.[380] Недаром, как мы читаем, она, бывало, так сильно действовала на Александра, что заставляла его, словно вопреки собственной воле, подняться с пиршественного ложа и взяться за оружие; но стоило музыканту затем переменить тон мелодии, тот успокаивался и, отложив оружие, снова возвращался на пир. Сообщу вам также, что и строгий Сократ в преклонном уже возрасте выучился игре на цитре. Помнится, как-то я слышал, что Платон и Аристотель требовали от человека, должным образом воспитанного, быть также и музыкантом, многими доводами доказывая, сколь велика власть музыки, которую по целому ряду причин — излагать их сейчас заняло бы много времени — совершенно необходимо изучать с детства: не столько ради самой мелодии, которую мы слышим, сколько ради того, что она в состоянии выработать в нас самих новый и благой склад характера, нрав, питающий наклонность к добродетели и делающий душу более восприимчивой к счастью, подобно тому как упражнения тела делают еще более крепким; и она не только не вредна в делах гражданских и военных, но бывает крайне в них полезна. Даже Ликург[381] в своем суровом законодательстве дозволяет занятия музыкой. И мы считаем, что воинственные лакедемоняне и критяне шли сражаться под аккомпанемент лир и других нежно звучащих инструментов; что многие прославленные полководцы древности, вроде Эпаминонда,[382] занимались музыкой; что те, кто в ней не разумел, как Фемистокл,[383] почитались много меньше. Разве вы не читали, что среди самых первых предметов, коим обучал старый добрый Хирон[384] юного Ахилла, воспитывая его чуть ли не с колыбели, была музыка? И что мудрый наставник распорядился, дабы руки, которым суждено пролить так много троянской крови, бывали подолгу заняты игрой на лире? Итак, разве найдется воин, который устыдился бы подражать Ахиллу, не говоря уже о многих других прославленных полководцах, на которых я мог бы сослаться? Поэтому не надо лишать нашего Придворного музыки, которою не только смягчаются души людские, но нередко укрощаются даже дикие звери; и если кому она не нравится, то с определенностью можно заключить, что в душе этого человека нет согласия. О могуществе музыки вы можете судить уже потому, что завороженная ею рыбина позволила человеку проехать на себе верхом по бушующему морю.[385] Мы видим, как ее используют в священных храмах, когда возносят хвалу и благодарность Богу; и следует верить, что она приятна Ему и что Он даровал ее нам в качестве сладостного отдохновения от дел и забот наших. Недаром, трудясь в поле под лучами палящего солнца, привычные ко всему работники часто заглушают свою тоску грубым деревенским пением. Им отгоняет сон и скрашивает свой труд простая крестьянка, еще до рассвета встающая, чтобы прясть или ткать. Оно же является приятнейшим развлечением для бедных моряков после перенесенных бурь, ливней, ветров. В нем находят облегчение утомленные путники во время долгих изматывающих путешествий, а зачастую и — узники, томящиеся в кандалах и оковах. Но главное доказательство того, что музыкальный напев, пусть даже неотделанный, служит величайшим утешением во всех трудах и тяготах людских, являют кормилицы, наученные природой ему в качестве первейшего средства от бесконечного плача младенцев, которые под звуки их голосов засыпают успокоенными и умиротворенными, забывая о столь свойственных им слезах, которые в этом возрасте природа дала нам как предвестие о конце нашей жизни.

Когда Граф умолк, Маньифико Джулиано молвил:

— С мнением синьора Гаспаро не согласен; напротив, по указанным вами соображениям и многим другим я нахожу, что музыка совершенно необходима Придворному, и не только как украшение. Я бы очень хотел, чтобы вы объяснили, как это и другие качества, которыми вы его наделяете, должны проявляться, в какое время и каким способом. Ибо нередко многое из того, что само по себе заслуживает одобрения, будучи употреблено не ко времени, выглядит крайне нелепо; и наоборот, некоторые вещи, кажущиеся малозначительными, когда их умело используют, резко поднимаются в цене.

Прежде чем перейти к этому вопросу, — произнес Граф, — я хочу поговорить еще об одной вещи, которой — а я придаю ей большое значение, — по моему убеждению, наш Придворный никоим образом не должен пренебрегать: речь идет об умении рисовать, о знакомстве с подлинным искусством живописи. Не удивляйтесь, что я требую подобной выучки, возможно, кажущейся ныне ремесленнической и малоприличествующей дворянину. Помнится, я читал, что в древности — особенно это было принято в Греции — детям из благородных семейств предписывали в школах заниматься живописью, которая почиталась занятием нужным и достойным, числясь в первом ряду свободных искусств; государственным постановлением было также запрещено обучать ей рабов. У римлян она также находилась в величайшем почете. Она дала родовое имя знаменитейшему дому Фабиев, так как первый Фабий, прозванный Пиктором,[386] действительно был прекраснейшим художником, столь преданным живописи, что, разрисовав стены храма Салюс, он оставил на них свое имя; и хотя он был рожден в знатной семье, которая гордилась многими консульскими званиями, триумфами и иными почестями, и хотя он был человеком образованным, сведущим в законах и причисленным к ораторам, ему тем не менее казалось, что он еще более добавит красы и блеска своей славе, оставив о себе память как о живописце. Многие другие отпрыски известных фамилий прославили себя в этом искусстве, которое не только весьма благородно и почетно само по себе, но и очень полезно, особенно на войне, для того чтобы изображать страны, местности, реки, мосты, замки, крепости и подобные вещи, каковые без этого, даже если бы хорошо запечатлелись в памяти — что, однако, очень нелегко, — было бы невозможно показать другим. И воистину кажется мне весьма неразумным тот, кто не ценит это искусство. Ибо здание вселенной, видимое нами, — простор небес, сверкающий множеством лучезарных светил, а в центре земля, опоясанная морями, испещренная горами, долинами, реками, украшенная самыми разнообразными деревьями, прелестными цветами и травами — можно назвать превосходной и величественной картиной, сотворенной дланью природы и Бога. Если кто сумеет ее воспроизвести, тот, по-моему, достоин великой хвалы: но сие не удастся без знания многих вещей, в чем вполне убеждается всякий, решившийся попробовать. Поэтому древние окружали величайшим уважением людей искусства и само искусство, достигшее поэтому вершины совершенства: самое очевидное свидетельство тому можно обнаружить в античных статуях из мрамора и бронзы, которые сохранились до наших дней. И хотя живопись отлична от скульптуры, тем не менее оба искусства имеют своим основанием одно и то же — хороший рисунок. Поэтому, в той же мере, в какой божественны статуи, надо полагать, могли бы быть божественными и произведения живописи; и еще больше, ибо они требуют большего мастерства.

Тогда синьора Эмилия обернулась к Джованни Кристофоро Романо, сидевшему вместе с другими, и спросила:

— А что вы думаете по этому поводу? Согласны вы с тем, что живопись требует большего мастерства, нежели скульптура?

— Полагаю, Синьора, — ответил Джованни Кристофоро, — что в скульптуре больше труда и умения; и достоинство ее выше, чем живописи.

— Из того, что жизнь статуй дольше, — добавил Граф, — можно было бы, пожалуй, заключить, что они обладают и большим достоинством; увековечивая память, они лучше, чем произведения живописи, служат ей. Но и у живописи, и у скульптуры есть также другое назначение — украшать, и вот в этом живопись гораздо выше. И пусть живопись не столь долговечна, как скульптура, однако и она живет немало, а доколе существует, остается намного более привлекательной.

— Я думаю, — ответил Джованни Кристофоро, — что на самом деле в душе у вас другое убеждение, а говорите вопреки ему вы из дружеских чувств к вашему Рафаэлю. И еще, возможно, вам кажется, что совершенство, которое вы находите в его живописи, столь велико, что в мраморе достичь такого же было бы невозможно. Но посудите сами, ведь это заслуга живописца, а не живописи. — Затем он продолжил. — Мне же сдается, что и то и другое является искуснейшим подражанием природе. Однако я не понимаю, как вы можете утверждать, что действительности — такой именно, какой ее создала природа, — подражает меньше мраморное или бронзовое изваяние, которое во всех своих частях объемно, сохраняет те же формы и размеры, что и в природе, нежели картина, представляющая собой не что иное, как поверхность с нанесенными на нее красками, которые и вызывают обман зрения: ведь вы не станете мне доказывать, что ближе к действительности не то, что имеет бытие, но то, что имеет видимость. Полагаю также, что ремесло ваятеля труднее: если он допускает ошибку, то ее уже нельзя выправить, поскольку мрамор безнадежно испорчен; приходится поэтому делать фигуру заново. Иное дело в живописи, позволяющей вносить тысячу разных изменений, здесь что-то убрать, там добавить, все время совершенствуя изображение.

Посмеявшись, Граф сказал;

— Я говорю так не из дружеских чувств к Рафаэлю. И не думайте, будто я столь невежествен, что не знаю совершенства, которого достигли Микеланджело, вы сами и иные в скульптуре. Однако я веду речь о ваянии, а не о ваятелях. Вы правильно говорите, что и живопись и скульптура подражают природе; но дело не в том, что живопись создает видимость, а скульптура — то, что имеет бытие. Пусть статуи объемны, как предметы в действительной жизни, а в картине мы видим лишь поверхность; статуям, однако, недостает многого, что присуще произведениям живописи, в особенности же света и тени. Ибо один тон окраски у плоти, другой — у мрамора; и его достоверно передает художник, накладывая свет и тень больше или меньше, сообразно необходимости, чего не может сделать скульптор. И хотя художник не создает объемных фигур, он представляет мускулы и члены округлыми, так чтобы они имели соответствие с теми частями [тела], которые остаются невидимы; и всем совершенно понятно, что художник знает и помнит также и о них. К тому же требуется иное и еще большее мастерство, чтобы изображать члены в ракурсах и с пропорциональными точке зрения сокращениями по правилам перспективы, которая с помощью соразмерных линий, цвета, света и тени показывает вам на одной вертикальной поверхности стены передний план и дальний и в тех размерах, какие она сама выберет. Неужели вам кажется малозначительной имитация естественного цвета при изображении тела, ткани и всяких иных имеющих окраску объектов? Но на это не способен скульптор, как и на то, чтобы передать прелестный взор черных или голубых очей, лучащихся любовью. Не в состоянии он изобразить русый цвет волос, блеск оружия, тьму ночи, бурю на море, сверкание молний, пожар в городе, рождение зари цвета роз в золотистых и пурпурных лучах. Словом, он не может изобразить небо, море, землю, горы, леса, луга, сады, реки, города, строения; но все это показывает живописец.

По этой причине живопись, мне кажется, более благородна и требует большего мастерства, нежели скульптура; и полагаю, что у древних она, подобно другим вещам, достигла высшего совершенства, свидетельством чему служат те немногие памятники, которые сохранились, прежде всего в катакомбах Рима; но еще яснее заключить об этом позволяют сочинения древних, в коих очень уважительно и часто упоминается и о произведениях и о мастерах, а также сообщается, сколь высоко их ценили всегда и государи и республики. Так, мы читаем, что Александр столь высоко ставил Апеллеса Эфесского,[387] что, повелев ему однажды написать обнаженной некую женщину, к которой был сильно привязан, и узнав, что славный живописец, пленившись ее удивительной красотой, воспылал к ней горячей любовью, без колебания уступил ему ее. Великодушие, воистину достойное Александра, — дарить не только сокровища и царства, но и предмет своей собственной привязанности и страсти; и знак величайшего расположения к Апеллесу — ведь дабы угодить ему, он не посчитался с женщиной, которую сильно любил; ибо она, надо полагать, очень опечалилась заменой такого великого царя на живописца. Сообщают также о многих других знаках благорасположения, которые Александр выказывал по отношению к Апеллесу; но ярче всего он продемонстрировал, сколь высоко ценит художника, публичным актом запретив кому-либо другому писать свой портрет. Здесь я мог бы поведать вам о состязаниях многих знаменитых художников, вызывавших изумление и превеликое одобрение почти всего мира; я мог бы рассказать вам, с какой пышностью древние императоры украшали живописью свои триумфы, предназначая ее для общественных мест, и как дорого они за нее платили; что были и такие художники, которые дарили произведения свои, так как, по их мнению, ни золото, ни серебро не годятся для платы за них; и сколь высоко ценилась одна из картин Протогена,[388] если Деметрий,[389] расположившись лагерем под Родосом и имея возможность войти в него, подожги он его с той стороны, где, как ему было известно, находилась эта картина, дабы не погубить ее в огне, отказался от боя и поэтому не захватил города; и как Метродор, философ и замечательный живописец, был послан афинянами к Луцию Павлу,[390] чтобы обучать его детей и украсить триумф, который тому предстоял.[391] И многие известные авторы также писали об этом искусстве, что уже весьма красноречиво свидетельствует об уважении, коим оно пользовалось. Но я не хочу, чтобы мы и дальше углублялись в обсуждение этой темы. Достаточно будет лишь сказать, что и нашему Придворному пристало иметь познания в живописи, поскольку она — искусство прекрасное и полезное, которым дорожили в те времена, когда люди обладали много более высокой доблестью, нежели теперь. И если никакой другой пользы или удовольствия от нее он не получит, помимо возможности со знанием дела судить о достоинствах древних и современных статуй, ваз, построек, медалей, камней, резных украшений и тому подобных вещей, — она все равно поможет ему почувствовать красоту живого тела, не только в миловидности лица, но и в соразмерности всего остального, как у людей, так и у любого другого одушевленного существа. Словом, вы видите, что познания в живописи являются источником великого удовольствия. И пусть над этим подумают те, кто, любуясь красотой женщины, приходят в такой восторг, что ощущают себя словно в раю, хотя они и не умеют рисовать; но если бы они умели, то получили бы много большее удовольствие, ибо гораздо лучше чувствовали бы ту красоту, что в их сердцах рождает огромную радость.

Здесь мессер Чезаре Гонзага засмеялся и сказал:

— Я вовсе не живописец; но я уверен, что умею получать значительно больше удовольствия от лицезрения женщины, чем — окажись он нынче жив — получил бы знаменитый Апеллес, которого вы только что упомянули.

— Это ваше удовольствие, — ответил Граф, — порождается не только красотой, но и страстью, которую вы, по-видимому, питаете к даме. И если говорить по правде, то когда вы первый раз бросаете взгляд на даму, вы не чувствуете и тысячной доли того удовольствия, что имеете потом, хотя ее красота остается такой же. Уже по этому вы можете судить, насколько больше вашему удовольствию служит страсть, нежели красота.

— Не отрицаю этого, — сказал мессер Чезаре, — но если удовольствие рождено страстью, то страсть рождена красотой; отчего и можно говорить, что красота все же является причиной удовольствия.

— Также многие другие причины помимо красоты, — ответил Граф, — часто зажигают наши души страстью; как, например, нравы, знания, речи, манеры и тысячи других вещей, которые, пожалуй, в определенном смысле можно было бы отнести к красоте; но прежде всего этого — сознание, что ты любим. Так что и без этой самой красоты, о коей вы ведете речь, можно любить очень пылко. Но любовь, рожденная красотой, что мы находим лишь во внешнем телесном облике, доставит, без сомнения, гораздо более сильное удовольствие тем, кто больше ее ценит, нежели тем, кто — меньше. Поэтому — возвращаясь к нашему предмету — я думаю, что Апеллес получал гораздо большее наслаждение, любуясь красотой Кампаспы, чем Александр. Ибо легко предположить, что любовь одного и другого имела своим единственным источником красоту оной; и Александр, видимо, именно на этом основании и решил подарить ее тому, кто, по его мнению, мог гораздо лучше ее оценить. Разве вы не читали, что те пять девушек из Кротона, коих среди прочих в этом городе выбрал живописец Зевксис,[392] дабы из них всех создать один-единственный образ наисовершенной красоты, были прославлены многими поэтами за то, что их признал красивыми человек, который должен был быть самым тонким ценителем прекрасного?

Здесь мессер Чезаре, показывая свое недовольство и нежелание хотя бы на миг согласиться с тем, что кто-нибудь, кроме него, может почувствовать такое же самое наслаждение, как он, когда любуется красотой дамы, начал было говорить. Но в этот момент послышался топот ног и громкий говор. Обернувшись, все увидели, как двери озарились светом факелов, и тотчас в зал вошел с многочисленной и блестящей свитой синьор Префект. Он возвратился после того, как часть пути сопровождал папу. Уже при входе во дворец он поинтересовался, чем занята синьора Герцогиня, и узнал об игре, устроенной этим вечером, и о возложенном на графа Лодовико поручении держать речь о Придворном. Поэтому, сколько мог, он прибавил шагу, чтобы поспеть и услышать что-нибудь. Тотчас почтительно поприветствовав синьору Герцогиню и дав знак сесть остальным (так как при его появлении все встали), он сам с некоторыми из своих дворян также занял место в кругу; среди них были маркиз Феб да Чеба, его брат Герардино, мессер Этторе Романо, Винченцо Калмета, Opaцио Флоридо и многие другие. Все молчали, когда синьор Префект сказал:

— Синьоры, мое появление здесь было бы очень некстати, если бы оно стало помехой тем весьма приятным беседам, которые, я полагаю, сейчас имели место между вами. Поэтому не будьте ко мне несправедливы, лишая и себя и меня такого удовольствия.

— Отнюдь, мой государь, — ответил граф Лодовико, — я думаю, что молчание всем нам должно быть гораздо более приятно, чем продолжение беседы. Поскольку труды, связанные с нею, пали нынешним вечером главным образом на меня, но сейчас уже я устал говорить, а все другие, полагаю, устали слушать; ибо мои рассуждения оказались недостойны этого общества и не на уровне той великой задачи, которая мне была поручена: они мало удовлетворили меня самого и, думаю, еще меньше остальных. Словом, мой государь, вам посчастливилось прийти к концу. И было бы хорошо поручить то, что еще осталось, кому-нибудь другому вместо меня; кто бы это ни был, уверен, что он поведет дело много лучше, нежели получилось бы у меня, пожелай я все же продолжать, ибо нынче я чувствую себя усталым.

Я не потерплю, — возразил Маньифико Джулиано, — никакого обмана в обещании, которое вы мне дали; и я совершенно уверен, что синьор Префект также не будет разочарован, услышав продолжение начатого разговора.

— Какое обещание? — удивился Граф.

— Объяснить нам, — ответил Маньифико, — какое употребление Придворный должен дать тем прекрасным свойствам, которые, как вы показали, ему приличествуют.

Синьор Префект в свои юные лета был умен и рассудителен, более, нежели представлялось естественным для его нежного возраста, а каждый его поступок обнаруживал величие души и некую живость ума как верное предзнаменование того высшего нравственного совершенства, которого он должен был достичь. Он тут же сказал:

Если обо всем этом еще предстоит рассказать, то, кажется, я пришел как раз вовремя; ибо слушая о том, какое употребление Придворный должен дать своим прекрасным свойствам, я узнаю также, каковы они есть, и таким образом мне станет известно все, о чем до сих пор было говорено. Поэтому, Граф, не уклоняйтесь от выполнения обязательств, часть которых вы уже погасили.

У меня не было бы таких тяжелых обязательств, — ответил Граф, — если бы бремя трудов было распределено более равномерно; ошибка состояла в том, что властью повелевать была облечена одна весьма не беспристрастная синьора.

С этой шуткой он повернулся к синьоре Эмилии, которая немедля ответила:

На мою пристрастность вам не стоило бы сетовать. Однако поскольку вы это делаете, не имея повода, то мы уделим часть сей почетной обязанности, которую вы находите обременительной, другому. — И, обращаясь к мессеру Федерико Фрегозо, сказала: — Вы предложили игру о Придворном; будет только справедливо поэтому, если и вам придется провести часть ее; то есть ответить на просьбу синьора Маньифико, пояснив, каким образом, какими приемами и в какое время Придворный должен использовать свои прекрасные качества и делать то, что, как показал Граф, ему подобает уметь.

— Синьора, — сказал тогда мессер Федерико, — желая разделить по способу, приемам и времени прекрасные качества и прекрасные поступки Придворного, вы стремитесь разделить то, что разделить невозможно; ибо одним и тем же созидаются прекрасные качества и прекрасные поступки. Однако поскольку Граф говорил так много и так хорошо и даже коснулся немного этих обстоятельств, приготовив в уме то, что еще оставалось сказать, было бы только правильно, если бы он продолжал до самого конца.

— Поставьте себя на место Графа, — ответила синьора Эмилия, — и расскажите то, что, по вашему мнению, рассказал бы он. И тогда все будет как следует.

— Синьоры, — сказал тогда Калмета, — поскольку час поздний, то дабы у мессера Федерико не было никакого предлога не говорить о предмете, ему знакомом, я полагаю, было бы хорошо перенести на завтра продолжение наших бесед. А то немногое время, которое у нас еще остается, посвятить какому-нибудь иному незатейливому развлечению.

Все согласились с этим, и синьора Герцогиня повелела мадонне Маргарите и мадонне Костанце Фрегозо приступить к танцам. Тотчас Барлетта, славный музыкант и превосходный танцор, всегда умевший создать праздничную атмосферу при дворе, начал играть на своих инструментах; дамы же, взявшись за руки, исполнили вначале тихий танец, затем роэгарц с необыкновенной грацией и к великому удовольствию всех, кто их наблюдал. Наконец, поскольку минула уже добрая часть ночи, синьора Герцогиня поднялась, и все, почтительно попрощавшись с нею, отправились почивать.

Трактат, содержащий наставления старца, не ученого наукам, отроку, находящемуся на его попечении,[393] и касающийся того, каких манер надлежит держаться, а каких избегать в обращении с людьми.

Покуда ты находишься в начале пути, большая часть какового, а именно земной жизни, мной уже, как видишь, пройдена, я, весьма любя тебя, надумал обозначить кой-какие места, где, как я по опытности своей предвижу, ты можешь оступиться или уклониться в сторону. Надеюсь, что, наученный мною, ты станешь держаться правого пути — во спасение души, а также дабы не посрамить твое почтенное и благородное семейство. Отложив высокоумные поучения до той поры, пока ты повзрослеешь, я начну с того, что многие сочтут пустячным, а именно: как в обхождении и в беседе быть благовоспитанным и приятным и иметь хорошие манеры, каковые поистине если и не добродетели, то нечто весьма им сродное. Нет сомнения, что щедрость, постоянство и великодушие более похвальны и существенны, чем учтивость и благовоспитанность, тем не менее от приятности обращения и благообразия манер и речей пользы, надо думать, не меньше, чем от величия души и самообладания. Ведь манеры обнаруживаются много раз на дню, ибо с людьми всякий день видишься и говоришь, тогда как справедливость, стойкость духа и другие более высокие и благородные добродетели идут в дело куда реже. Как щедрому и великодушному не всякий час приходится являть щедрость, да ее и нельзя являть слишком часто, так и отважному и мужественному нечасто выпадает случай доказать свою отвагу и доблесть. Эти достоинства величием и как бы весомостью превосходят хорошие манеры, но те отмечаются большим разнообразием и частым проявлением. Если бы то было прилично, я мог бы поименовать тебе много людей, ничем не заслуживших уважения, но почитаемых доселе за одно то, что они умеют приятно и изящно себя вести, благодаря чему достигли высочайших степеней, оставив далеко позади обладателей более благородных и славных добродетелей, о каких я говорил. Ведь приятность и любезность располагают к нам, а неотесанность и грубость возбуждают только неприязнь и презрение. Потому-то, хотя законом не предусмотрены наказания за невежество и грубость манер — как за грех, почитаемый легким, да он и бесспорно не из тяжелых, — все же сама природа, как мы видим, сурово за него карает, лишая нас по его милости людского дружества и благоволения. Стало быть, если тяжелый грех сильнее вредит, то легкое прегрешение более досаждает или, по крайней мере, досаждает чаще. Страшась диких зверей и ничуть не боясь насекомых вроде комаров и мух, мы, однако, жалуемся на них за то, что они назойливо нас донимают, так точно к докучным и противным людям окружающие относятся с такой же неприязнью, как к тем, кто преступает закон, если не хуже. Итак, едва ли можно усомниться в том, что всякому, кто расположен жить не в пустыне и не отшельником, но в городе и среди людей, чрезвычайно полезно умение быть приятным и изящным в обычаях и в манерах. Не говоря уже о том, что прочим добродетелям нужны прикрасы, иначе они мало действенны, а умение быть приятным и изящным могущественно и богато без каких-либо добавлений, будучи все заключено в словах и внешних приемах.

Тебе будет легче исполнять сказанное, если ты запомнишь, что в поведении надо сообразовываться не со своей прихотью, но с удовольствием окружающих, и с ним сверяться. Надо лишь знать меру, ибо кто чрез меру угождает другому в беседе или в обхождении, тот выглядит скорее шутом и скоморохом либо льстецом, но не человеком благовоспитанным; верно и то, что, кто поступает обратным образом, то есть ничуть не заботится об удовольствии или неудовольствии ближнего, тот груб, неотесан и невежа. Поскольку же наши манеры приятны тогда, когда мы хлопочем не о своем, а о чужом удовольствии, то, разобрав, что большинству людей приятно, а что противно, нетрудно будет вывести, каких обычаев, живя с людьми, надлежит избегать, а какие, напротив, выбрать за образец.

Итак, скажем, что людям противно в поведении то, что раздражает любое из пяти чувств; то, что мешает получить желаемое, и то, что вызывает в воображении неприятное, равно как и то, от чего отвращается рассудок; всего этого и следует избегать.

От нас, стало быть, не должно исходить ничего безобразного, вонючего, нечистого и тошнотворного; даже тот, кто только упоминает об этом или жестом вызывает подобные представления, обычно весьма раздражает окружающих. Нехорошо поэтому иметь привычку на людях дотрагиваться до всякой части тела, какая вздумается. Равно негоже справлять естественную нужду у всех на виду, а покончив с ней, при всех приводить в порядок одежду. По моему разумению, не следует также, выйдя по нужде и возвратясь, мыть руки пред всей честной компанией, ибо знающим, по какой причине он моет руки, может явиться в воображении коечто нечистое. Оттого же нехорошо, наткнувшись дорогой на гадость, как иной раз случается, призывать спутников и на нее указывать. Еще хуже совать им под нос что-либо вонючее, как иные делают с великой настойчивостью, говоря: Благоволите понюхать, как воняет! — нет чтобы сказать: Не обоняйте это, ибо оно воняет. — Эти и сходные привычки раздражают известные органы чувств, подобным же образом для уха невыносимо, когда кто скрипит зубами, насвистывает, скрежещет, чиркает камень о камень, царапает по железу, от чего следует по мере сил воздерживаться. И не только это: тому, у кого скверный голос и нет слуха, следует остерегаться петь, и особенно соло, от чего, впрочем, редко кто удерживается; и хуже того: кто меньше к тому пригоден, тот, разумеется, к тому более склонен. Иные шумно кашляют или чихают, оглушая присутствующих, а не то по небрежности брызнут им в лицо слюной. Кто-то, зевая, завывает или ревет, точно осел, а кто-то, не захлопнув рта, спешит вернуться к разговору, отчего мычит, как немой, силящийся выговорить слово. Таковые непотребные привычки следует побороть как досаждающие слуху и зрению. Благовоспитанному человеку лучше вовсе удерживаться от зевоты, не только исходя из сказанного, но и потому, что окружающие могут подумать, будто зевота вызвана скукой и томлением; ведь раз человек без конца зевает, значит, где-то ему веселее, чем здесь, значит, здешнее общество, его приемы и разговоры ему наскучили. И правда, хоть человек во всякое время не прочь зевнуть, он точно позабывает об этом, когда захвачен удовольствием или делом, но оставаясь праздным и скучая, он сразу опять вспоминает о зевоте. Ты, верно, не раз видал, как кто-то один вдруг зевнет в обществе людей незанятых и беззаботных, тотчас остальные принимаются зевать вслед за ним, словно он им только напомнил то, что они и так бы сделали, если бы не позабыли. От людей умудренных и образованных я не однажды слышал, что «зевающий» по-латыни значит также ленивый и нерадивый. Посему истребляй в себе эту привычку, неприятную, как я уже говорил, для слуха, для зрения и для чувства; если же ты ее не истребишь, то не только дашь понять окружающим, что они тебе не по душе, но и себя выставишь в дурном свете как человека дремотной, сонной души, чем едва ли расположишь к себе общество. Не надо также, высморкавшись, разворачивать носовой платок и глядеть туда, будто ожидая невесть каких перлов и рубинов из своей носовой пазухи, что тошнотворно для присутствующих, — за это нас не только никто не полюбит, но если кто и любил, разлюбит. В подтверждение сошлюсь на призрак в «Лабиринте»,[394] каковой, кто бы он ни был, дабы погасить в душе мессера Джованни Боккаччо пылкую любовь к женщине, с которой тот спознался себе на горе, рассказывает ему, как она сидит перед огнем на корточках и, кашляя, сплевывает в огонь харкотину. Не годится также совать нос к чужому бокалу или к тарелке: чем, дескать, пахнет вино или еда; нежелательно нюхать и то, что сам намерен выпить и съесть, так как из носу может кое-что капнуть, и пусть бы на сей раз оно и не капнуло, соседям это все-таки противно. Не советую протягивать другому бокал, из которого сам отпил, разве только кому-то близкому. Еще менее посоветую угощать соседа грушей или каким бы то ни было плодом после того, как сам его надкусил. И не полагай, что все это, о чем я говорю, мелочь: иной стегнет легонько раз, стегнет другой, глядишь — и застегал до смерти.

Узнай, что не столь давно жил в Вероне епископ Джованни Маттео Гиберти,[395] человек известный и книжной премудростью, и умом; среди прочих достоинств его отличали любезность и радушие по отношению к людям из благородных и порядочных семейств, постоянно к нему наезжавшим и принимаемым щедро, но без излишеств, с умеренностью, какая подобает клирику. Как-то однажды наведался в те места благородный синьор по имени граф Риччардо и несколько дней прогостил в доме епископа, в кругу его домочадцев, людей большей частью благовоспитанных и ученых; те оценили и одобрили в любезнейшем кавалере его отменные манеры, превозносили его, не могли им нахвалиться, но все же приметили один небольшой изъян. Епископ, будучи весьма искушен в подобных делах, посовещался с одним из самых близких своих домашних, и вместе они решили не оставить графа в неведении на сей счет, хотя опасались его огорчить. И вот, накануне отъезда, когда граф уже со всеми распростился, епископ призвал к себе доверенного человека, на чью сдержанность мог положиться, и просил его сопроводить графа верхом часть пути, чтобы между делом и необидно указать ему на замеченный изъян, как и было уговорено. Человек сей был лет уже преклонных, весьма ученый, чрезвычайно приятный и увлекательный собеседник, изящной наружности, немало пред тем поживший при дворах знатных вельмож: звали его — впрочем, надеюсь, что он и ныне здравствует, — мессер Галатео,[396] и это его именно советами и настояниями я был подвигнут взяться за настоящий трактат. Итак, отправившись сопровождать графа, тот вскоре навел его в разговоре на приятные предметы и так, толкуя о том о сем, доехал с ним до моста, откуда уже пора было возвращаться в Верону, и когда граф стал упрашивать его не утруждать себя долее, с радостным видом весьма мягко молвил: — Сударь! Епископ, мой господин, от души благодарит ваше сиятельство за честь, которую вы ему оказали, удостоив посещения и пребывания его скромное жилище; признательный за такую любезность, он наказал мне передать вам некий дар и сердечно просил принять его; дар же вот каков. Вы самый изящный и благовоспитанный человек из всех, кого епископу приходилось видеть, почему он и обратил особое внимание на ваши манеры; по отдельности их разобрав, он не обнаружил ни одной, которая не была бы в высшей степени приятна и похвальна, за исключением разве одного некрасивого движения губами и ртом, которое вы делаете жуя, производя при этом странный громкий звук, весьма неприятный для слуха. Вот что желал передать вам епископ, прося не пожалеть усилий, дабы избавиться от этой привычки, и прося принять как дорогое подношение сей любовный укор и предупреждение, ибо не мыслит, чтобы кто-либо еще в мире сделал вам подобное подношение. Граф, до той поры не подозревавший об изъяне, услышав упрек, сначала чуть-чуть покраснел, но, как человек весьма достойный, скоро овладел собой и отвечал: — Скажите от меня епископу, что будь таковы дары, преподносимые друг другу людьми, мы все стали бы куда богаче, чем ныне, и премного благодарите его за любезность и щедрость, я же впредь буду усердно блюсти себя. И ступайте с Богом.

Подумай теперь, что сказал бы епископ и его благородное окружение о тех, кто, как порой бывает, за столом ведет себя не лучше свиньи, уткнувшей рыло в пойло; кто, не подымая головы, набивает рот так, что щеки чуть не лопаются, точно у играющего на трубе или раздувающего огонь — поистине не ест, а объедается. Или о том, кто, вымазав руки чуть не до локтя, отделывает салфетку так, что тряпка в отхожем месте кажется чище. Не то этой же салфеткой бесстыдно утирает пот, обильно выступающий от спешки и обжорства и капающий со лба, с лица, с шеи, или даже прочищает нос, когда случается надобность. Таковых людей не только нельзя допустить в опрятное жилище благородного епископа, но следует изгонять отовсюду, где есть порядочные люди. Воспитанный человек не должен мазать пальцы и пачкать салфетку до того, что тошно на нее смотреть. Впрочем, вытирать пальцы о хлеб перед тем, как отправить его в рот, тоже не весьма изящно. Что касается почтенных слуг, подающих к столу, то, когда хозяин ест, они ни в коем случае не должны, стоя перед ним, чесать в голове или еще где, равно как трогать руками части тела, прикрываемые одеждой, ни даже наводить на мысль о чем-либо подобном, как случается, когда кто-либо из слуг, забывшись, сует руку за пазуху или под полы: руки должны быть на виду и вне всякого подозрения, тщательно отмытые и отчищенные, без малейшего где-либо признака грязи. Разнося блюда и наполняя бокалы, следует на то время воздержаться от сплевывания, кашля и особенно чихания, затем что подозрение, не попало ли что на еду, встревожит хозяев не меньше, чем уверенность в этом. Прислуга не должна подавать повод для таких подозрений, памятуя, что могущее случиться досаждает хозяевам не менее, чем случившееся. Если придется согревать грушу над очагом или поджаривать хлеб на угольях, не сдувай с них золу — не зря ведь говорят, что где ветер, там и брызги, — а легонечко встряхни блюдо и смахни золу чем-нибудь подходящим. Не вздумай никому предлагать свой носовой платок, хотя бы и свежайший, ибо тот, кому ты его предлагаешь, не знает, каков он, и может им побрезговать. Беседуя с человеком, не придвигайся к нему так, чтобы дышать прямо в лицо: многим неприятно чужое дыхание, даже и без дурного запаха. Этих и подобных манер надобно избегать, ибо они раздражают чувствительность людей, с которыми мы имеем дело, как о том сказано выше. А теперь перейдем к таким привычкам, которые не раздражают органов чувств, но мешают достичь того, что желанно и приятно большей части людей.

Надо тебе знать, что люди от природы влекутся ко многому и разному: одни гневливы, другие угождают чреву, третьи — похоти, четвертые — стяжанию и так далее, но пребывая в обществе друг друга, люди, кажется, не думают ни о чем из перечисленного, а желают только того, что заключено в манерах, в обхождении и в беседе. Во взаимном общении людям надобно лишь то, что оно может им дать, а именно расположение, знаки уважения, веселье и так далее в подобном же роде. Поэтому не пристало говорить или делать то, что обнаруживает недостаток любви или уважения к собравшимся. Неучтиво, к примеру, в почтенной компании, занятой беседой, дремать, как многие себе позволяют, ибо этим показываешь, что тебе мало дела до присутствующих и до их беседы, не говоря уж о том, что спящий, особенно в неудобной позе, может сотворить что-либо, что неловко видеть или слышать, не то, как случается, встрепенется со сна в поту и с пеной на губах. По той же причине не стоит вскакивать и расхаживать взад и вперед по комнате, где другие сидят и беседуют. И тот, кто ерзает, вертится, потягивается и зевает или мечется как в лихорадке, обнаруживает, что ему в тягость общество, в коем он находится. Худо также вытаскивать то и дело из кармана письмо и почитывать его. Еще хуже, достав ножницы, с увлечением обстригать ногти, как будто ни во что ставя окружающих и выдумывая себе занятие, чтобы убить время. Не заслуживает подражания и тот, кто напевает себе под нос, барабанит пальцами по столу или дрыгает ногой, ибо все это изобличает его пренебрежение к окружающим. Не подобает также становиться к людям спиной или задирать ногу, так что видно части тела, обычно прикрываемые одеждой: это позволяют себе лишь при тех, кого мало уважают. Правда, если вельможа держится так перед домочадцами или при друге, низшем по положению, то этим он выказывает не спесь, но лишь ласку и простоту в отношениях. Стоять следует прямо, ни на кого не опираясь и не наваливаясь. Разговаривая, не надо подталкивать локтем собеседника, как многие делают при каждом слове, скажут — Верно я вам говорю? — или — Ну, а вы что? — А тот мессер что? — а сами локтем, локтем.

Человек должен быть хорошо одет, сообразно возрасту и положению, иначе подумают, что он презирает окружающих. Недаром граждане Падуи почитали за обиду себе, когда какой-нибудь венецианский дворянин появлялся у них в одеянии до пят, точно выехал в деревню. Одежды должны быть тонкого сукна, но этого мало: надобно по мере сил приноравливаться к обычаям граждан и поспевать за модой, пусть даже новая одежда окажется или покажется менее удобной и изящной, чем старая. И опять же: если все в твоем городе окоротили волосы, не отращивай космы, или если все бородаты, не вздумай гладко бриться, ибо идти наперекор людскому обычаю допустимо лишь тогда, когда того требует необходимость, как о том будет сказано ниже, затем что это возбуждает в людях неприязнь более, чем любая дурная привычка. В такого рода делах должно не противиться общепринятому обычаю, но в меру ему угождать, дабы не оказаться единственным на всю округу, кто носит кафтан до полу, когда у других он чуть ниже пояса. Как люди глазеют на чересчур курносых, иными словами, на таких, кого природа скроила не по общей мерке, так они глазеют и на тех, кто одевается наперекор принятым обычаям, по собственной прихоти: отпускает длинные волосы, коротко подстригает или бреет бороду, носит скуфью или эдакий широченный берет на немецкий манер: таких люди обступают, точно кулачных бойцов, вышедших помериться силой со всей округой. Надо еще следить за тем, чтобы одежда была ладной и хорошо пригнанной; тот же, на ком одежда сидит так, будто не на него сшита, выказывает одно из двух: либо, что его не заботит, приятен он или нет другим людям, либо, что он не разумеет, что есть изящество и мера. Самый вид его наводит на мысль, что ему мало дела до людей, отчего те не слишком его примечают и жалуют в обществе.

Иные смущают не видом, но таким поведением, что их нет возможности терпеть: от них всегда только неудобство, помеха, морока всей компании. Никогда-то они вовремя не готовы, никогда не собраны, все-то им не по нраву: скажем, гости идут к столу, кушанье поспело и подана вода для рук, а им как раз подавай письменный прибор или урыльник, или они желают совершить моцион и вопрошают: — Что нынче так рано? Нельзя разве обождать с обедом? Куда, право, торопиться? — стесняя все общество и считаясь лишь с собой, со своим удобством, по обыкновению людей, которым насчет ближнего и малейшее беспокойство не западет в душу. Мало того, они еще всюду притязают на преимущества перед другими: всюду подай им лучшие кровати в наилучше убранных спальнях, сажай их на самые удобные и почетные места, угощай и обхаживай вперед всех других. Им же ничто не по вкусу, разве одно то, что они сами для себя выберут, от прочего они воротят нос и пребывают в уверенности, что все обязаны дожидаться, покуда они соберутся откушать, выехать на прогулку, поиграть или развлечься. Иные же причудливы, привередливы и строптивы до того, что им ничем нельзя угодить, и, что им не скажи, на все они отвечают насупясь, притом без конца брюзжат и бранят слуг, истощая терпение окружающих: — Как ты смел поднять меня ни свет ни заря? Не видишь разве, что башмаки грязны? — или: — Что же ты не пошел со мной в церковь, скотина? Погоди, начищу я тебе рыло. — Неприличные и возмутительные замашки, каковые упаси боже перенять, ибо веди себя так человек даже не по злобе, а по бездумью, и будь он в душе исполнен кротости, он неминуемо оттолкнет от себя окружающих, которые сочтут его поведение высокомерным, ибо высокомерие это и есть неуважение к другому, а люди, о чем я уже говорил, желают, чтобы их уважали, стоят они того или не стоят. Не так давно жил в Риме мессер Убальдино Бандинелли,[397] человек высоких достоинств, острого ума и глубоких познаний. Он говаривал, что по пути в Курию и обратно ему встречается множество придворных, прелатов и вельмож, равно как обывателей, простолюдинов и бедняков, но нет среди них ни одного, кто был бы выше или ниже него, а между тем, бесспорно, мало кто мог равняться с ним достоинствами, поистине чрезвычайными. Но такая мерка в наших делах неуместна: тут безмен мельника пригоднее, чем весы ювелира, разумнее же всего принимать людей как монету: не по истинной стоимости, а по курсу. Итак, если мы ищем расположения людей, надобно обращаться с ними дружелюбно, а не свысока, каждым действием свидетельствуя уважение и почтение к тем, с кем водишь знакомство. Заметь, что в иных обстоятельствах предосудительно даже то, что в другое время не вызывает нареканий. Так при людях предосудительно бранить и ругать слуг, о чем говорилось выше, или того хуже — бить их, затем что вести себя таким образом — значит выказывать себя самодуром, заявляющим свою власть и право, что не принято делать при людях почитаемых, дабы не удручать их и не расстраивать беседы, в особенности застольной, располагающей более к веселью, нежели к распеканиям. Учтиво поступил Куррадо Джанфильяцци, прекративший ради гостей пререкания с Кикибио,[398]хотя тот заслуживал суровой кары за то, что меньше боялся не угодить хозяину, чем своей Брунетте; но еще больше чести было бы Куррадо, если бы он вовсе не поднимал шума: уже и то было некстати, что грозя Кикибио, он призывал в поручители самого Господа Бога. Итак, возвращаясь к нашему предмету, скажу: что бы ни случилось, нельзя давать волю гневу или проявлять досаду по причине, какую я назвал выше, особенно имея за столом гостей, ибо они званы для веселья, а не для уныния; ведь как нам сводит рот оскоминой, когда другой ест лимон, так точно нам становится не по себе, когда другой сердится.

Строптивый человек — это тот, кто все делает наперекор другим, что показывает и само слово: «строптивиться» значит то же, что «противиться». Рассуди же теперь, насколько строптивость полезна человеку, желающему расположить и привлечь к себе окружающих, если она в том и состоит, чтобы им противиться; строптивость делает людей только врагами друг другу, а отнюдь не друзьями. Кто хочет быть любезен людям, тот должен чуждаться этого порока, способного вызвать раздражение и ненависть, а вовсе не приязнь и благоволение; более того, предпочтительно, если это не чревато вредом или бесчестьем, найти отраду в желаниях ближнего. Зачем быть невежей и выказывать свой норов, когда лучше быть приятным и облагороженным хорошими манерами; ведь и между сливой и терновником разница лишь та, что терновник — растение дикое, а слива — облагороженное. И запомни, что располагает к себе тот, кто умеет держаться с людьми по-дружески, а кто сторонится людей, тот всюду выглядит посторонним, то есть чужаком, меж тем как люди, дружески обходящиеся со всяким человеком, везде, где бы ни появлялись, привечаемы как приятели и добрые знакомые. Посему полезно усвоить привычку здороваться, беседовать и отвечать приветливо, обходясь со всеми как с друзьями и земляками. Это худо дается тем, кто ни на кого не взглянет подоброму, кто на все готов сказать «нет», кто угрюмо принимает оказываемую ему честь и ласку; не терпит, когда его навещают или провожают, не смеется шуткам и остротам и отвергает любое предложение: — Мессер такой-то просил вам кланяться. — А что мне в его поклонах? — Мессер сякой-то справлялся о вашем здоровье! — А может, он еще пульс мне пощупает! — Разве могут подобных людей жаловать окружающие? Грустить и задумываться в обществе также не следует: это терпимо разве в людях, погруженных в размышления об искусствах, называемых, как я слышал, свободными, да и тем, ежели припала охота помечтать, разумнее на то время уединиться от людей.

Быть изнеженным и жеманным тоже не годится, в особенности мужчинам, ибо знаться с такими людьми значит быть у них в рабстве; иные же до того нежны и хрупки, что жить и обретаться среди них, это все равно что переступать среди множества тончайших стеклышек — столь они боятся легчайшего сотрясения и столь деликатного и бережного требуют обращения. Как они сердятся, если вы не с той готовностью и поспешностью поздоровались, почтили визитом, поклонились, ответили — другой не рассердится так от жестокого оскорбления; а попробуйте обратиться к ним чуть иначе, чем им потребно, — на вас тотчас посыпятся едкие упреки и зародится смертельная вражда: — Как вы могли сказать мне мессер, а не сударь; зачем вы не хотите называть меня «ваша милость», разве я не величаю вас «синьор такой-то?» — или: Ах, отчего мне предложили не то место за столом! — или: Почему вы не изволили посетить меня после того, как позавчера я нанес вам визит? Так не поступают с человеком моего звания! — От подобных людей не знаешь, куда спастись, и все оттого, что они слишком, через меру любят самих себя, полностью отдаваясь этому чувству, почему у них в душе не остается места для любви к кому-нибудь еще; не говоря уж о том, что, как я сказал в самом начале, окружающие любят в других, насколько возможно, приятность манер, тогда как знаться с несносными людьми, вроде мною описанных, чья дружба рвется как тонкая паутина, это то же, что пребывать в рабстве, а оно не только безотрадно, но в высшей степени тягостно. Подобную изнеженность и жеманность предоставим, стало быть, женщинам.

Многообразные опасности подстерегают нас в беседе, и прежде всего — при выборе самой темы, каковая не должна быть слишком мелкой и ничтожной, иначе никому не будет охоты слушать, а может случиться и так, что присутствующие не только соскучатся от речи, но посмеются над самим говорящим. Умствовать и мудрствовать, впрочем, тоже не следует, иначе большая часть слушателей не уразумеет, о чем речь. Ни в каком случае не должно заводить и такой разговор, от которого кто-либо может покраснеть и смутиться. Равно не следует наводить разговор на что-либо непотребное — хотя бы кой-кому любопытно было послушать, — ибо честному человеку не пристало угождать людям иными способами, кроме как честными. Нельзя задевать ни Бога, ни святых, в шутку ли, без шутки ли, как бы оно ни выходило забавно или складно. Этим нередко грешит почтенное общество[399] нашего мессера Джованни Боккаччо, за что он и заслуживает сурового порицания от всякого здравомыслящего человека. И заметь, что не только беззаконным и нечестивым свойственно игриво говорить о Боге, но и, в силу дурной привычки, людям плохо воспитанным; слушать же подобное тягостно, и, как ты убедишься, многие люди спешат уйти оттуда, где о Боге говорят без надлежащей пристойности. Впрочем, целомудренность уместна в разговоре не только о Боге, но и о самом себе; следует избегать сообщать в разговоре что-либо, порочащее нашу жизнь и дела, ибо окружающим свойственно нетерпимо относиться даже к тем недостаткам ближнего, какие есть в них самих. Не стоит также вести речи не ко времени, не сообразуясь с тем, кто их слушает, хотя бы сами по себе и вовремя сказанные они были благочестивы и прекрасны. Ни к чему, скажем, читать проповеди брата Настаджо молодым женщинам, собравшимся пошутить и посмеяться, как любил делать тот добрый человек, что жил неподалеку от тебя близ Сан Бранкацио.[400] В праздник и на пиру незачем рассказывать печальные истории, поминать болезни, язвы, смерть, поветрия и другие скорбные обстоятельства; если же кто станет о них распространяться, надо его пристойно и незаметно отвлечь и навести на более веселую и походящую тему. Правда, слыхал я от одного бывалого и достойного человека, нашего соседа, что слезы потребны людям не меньше, чем смех; он говорил, что скорбные повести, называемые трагедиями, оттого и были придуманы ранее других, что, разыгранные на театре по обычаю того времени, имели силу исторгать слезы у тех, кто в том нуждался, и посредством плача исцелять недуги. Спорить не стану, но скажу, что нам не пристало наводить уныние на общество, собравшееся повеселиться и потешиться, а не лить слезы; если кому-то все же не терпится поплакать, то ему легко помочь, давши понюхать крепкой горчицы или посадив поближе к дыму. Нет, следовательно, оправдания нашему Филострато,[401] предложившему рассуждать о скорби и смерти в качестве темы обществу, желавшему развлечений. Итак, разговоры о грустном не стоит поддерживать, а тем более заводить. Что же сказать о тех, у кого с языка не сходят дети, жена, нянька: — Мой мальчонка-то как вчера насмешил... — Нет, право, до чего мил мой Момо, вы таких не видали. — Жена моя то-то и то-то... — А Чеккина-то и говорит. — Ей-богу, не поверите, до чего умна... — Навряд ли найдется человек столь досужий, чтобы одобрять подобный вздор и поддакивать; и всякому утомительно это слушать.

Неверно поступает и тот, кто пересказывает сны; иные же при этом так входят в раж и так всему дивятся, что терпенья нет их слушать, прежде всего оттого, что большей частью это — люди, коих слушать — вообще пустая трата времени, даже когда они повествуют о главных своих подвигах, притом совершенных не во сне, а наяву. Не стоит, стало быть, докучать слушателям чепухой вроде снов, тем более глупых, какие большей частью и снятся. Верно, что древние мудрецы оставили нам в своих книгах превеликое множество сновидений, описанных с возвышенной целью и весьма красноречиво, но нам, неучам, ведающим одни житейские дела, не пристало им подражать. И то сказать, из всех снов, что мне рассказывали, хоть я не больното и слушал, не помню такого, чтобы ради него стоило нарушать тишину. За исключением разве одного, приснившегося славному мессеру Фламинио Томароццо, почтенному жителю Рима, отнюдь не неучу и не простаку, но человеку большой учености и проницательного ума. Приснилось ему как-то, что вот сидит он в гостях у соседа, богатого аптекаря, как вдруг начинается переполох, сбегается народ, и все что-то хватают — кто травную настойку, кто медовое снадобье, кто то, кто другое — и тотчас схваченное выпивают или-съедают, так что в недолгое время все сосуды, какие были — скляницы, банки и чашки, оказываются ^опустошены и осушены. Только стоял там один фиал, весьма небольшой, доверху наполненный прозрачной жидкостью, которой никто не пригубил, хотя многие нюхали. И вот через сколько-то времени входит величественного вида почтенный старец, оглядывает утварь бедняги аптекаря и видит, что одни сосуды пусты, другие опрокинуты, большая же часть разбита, и замечает наконец тот фиал, о котором я говорил; подносит его к губам, выпивает всю жидкость до капли, а после удаляется вслед за другими, будто бы повергая мессера Фламинио в величайшее изумление. Тогда, обращаясь к аптекарю, тот вопрошает: — Маэстро, кто это?

И почему он испил из фиала с таким наслаждением, когда все прочие отвергли его содержимое? — На что аптекарь будто бы отвечает: — Сын мой, это мессер Господь Бог, а содержимое фиала, которое, как ты видел, все презрели и отвергли, это вода разумения, каковую, как ты сам мог узнать, люди не желают отведать ни за какие блага в мире. — Такой сон, повторяю, можно рассказать и выслушать с пользой и удовольствием, ибо он более похож на мысль бодрствующего ума, нежели на видение сонной души или, как велят говорить, «ощущающей способности». Всякие же прочие сновидения, без формы и без смысла, какие обычно снятся нашему брату — ибо праведные и ученые даже во сне лучше и мудрее неправедных и неучей, — надо по пробуждении забывать и гнать их от себя вместе со сном.

Ничего нет, кажется, более праздного, чем сновидения, но, оказывается, есть нечто еще более пустое, чем сны, а именно небылицы, ложь, ибо сон существует хоть в виде некой тени и почти явственного ощущения, тогда как ложь никогда ничем не была — ни тенью, ни образом. Стало быть, ложью еще менее, чем снами, пристало занимать слух и душу окружающих, несмотря на то, что люди иной раз принимают ложь за правду; со временем, однако, лжецу перестают верить, оттого что у людей нет охоты слушать человека, чьи речи пусторожни, как будто он не говорит, а лишь сотрясает воздух. Знай, что тебе попадется немало лжецов, врущих без дурного умысла, без пользы для себя, не во зло и не в поношение ближнему, только потому, что врать для них — услада, как для иных — пить вино из пристрастия к нему, а не от жажды. Иные врут из тщеславия, бахвалясь, насказывая всяких чудес и выставляя себя невесть какими бакалаврами. Бывает, что лгут без слов, одним видом и приемами: тебе, верно, случалось видеть, как какой-нибудь человек скромного, а то и низкого звания, выступает горделиво, глядит значительно, отвечает важно, будто вещает, восседает, точно в судилище, одним словом, пыжится так, что тошно на него смотреть. Другой, не имея никакого особого достатка, навешивает на себя золотые цепи, унизывает пальцы перстнями, нацепляет на шляпу и на одежду там и сям бляхи — так что куда до него сиру Кастильонскому.[402] Тщеславные эти ужимки и важничанье происходят не от чего иного, как от гордости, а та в свою очередь — от суетности, почему их и должно избегать как всего неприятного и неподобающего. Надо тебе знать, что во многих и наилучших городах закон возбраняет имущему одеваться много богаче, чем неимущему, ибо бедного уязвляет, когда кто-то хотя бы внешним видом выказывает превосходство. Посему усердно смотри за собой, остерегаясь впасть в подобные дурачества. Не должно человеку хвалиться ни своей знатностью, ни почестями, ни богатством, ни тем паче умом, равно как превозносить деяния и подвиги свои или своих предков либо перечислять их при каждом удобном случае, как многие любят делать. Этим они лишь выражают намерение посостязаться с другими, если те тоже знатны, богаты и доблестны или на то притязают, а если те ниже по положению, то — попрекнуть худородностью и бедностью; то и другое равно неприятно окружающим. Не надо ни принижать себя, ни без меры возвеличивать, но все же лучше чуть-чуть умалить свои заслуги, чем их расписывать, ибо даже хорошим можно пресытиться, если его в избытке. Но помни, что слишком принижая себя и отвергая явно нам положенные почести, мы обнаруживаем больше гордыни, чем тот, кто требует почестей не по чину. Почему можно бы заметить, что Джотто менее заслуживает похвал, чем думают иные, за то, что не принял обращения «мастер»,[403] ибо он был мастер, и даже, без сомнения, мастер единственный по тому времени. Заслужил ли он упрек или похвалу, одно очевидно: кто отвергает то, чего люди домогаются, тот смотрит на них словно бы с укоризной или свысока; ведь пренебрегать славой и почестями, столь ценными между людьми, это значит величаться и возносить себя превыше всех, ибо в здравом рассудке отвергнуть ценную вещь способен лишь тот, кто мнит, что у него в достатке и изобилии вещей более ценных. Оттого-то не стоит ни кичиться, ни гнушаться своим достоянием, ибо первое означало бы попрекать людей их недостатками, а второе — не уважать их достоинства; о себе самом лучше, насколько возможно, помалкивать, или, если обстоятельства вынуждают что-то сказать, хорошая манера — сказать правду скромно, как я тебе пояснял выше. По этой же причине тот, кто дорожит расположением людей, ни в коем случае не должен усваивать свойственную многим привычку уничижаться, высказывая свое мнение по какому-либо поводу, — ведь мука мученическая их слушать, в особенности когда это люди сведущие и умудренные: — Сударь, да простит мне ваша милость, коли скажу, что не так, по-простому, ведь я наукам не учен, понятие мое убогое... ваша милость, конечно, посмеется надо мной, разве только, чтобы не ослушаться... — и мнутся, и жмутся так долго, что любой каверзный вопрос решился бы скорее и без стольких слов, а они все не доберутся до дела. Равно докучен и лжет своим видом тот, кто в беседе и в общении прикидывается маленьким и ничтожным и, когда ему бесспорно подобает первое и высшее место, становится на последнее; вытолкнуть же его вперед стоит неимоверного труда, оттого что он то и дело пятится и упирается, как заартачившаяся лошадь. И не дай Бог сойтись с таким человеком у прохода, ибо ни за какие блага в мире он не желает пройти первым, отскакивает в сторону, отбегает назад и защищает, и ограждает себя выставленными ладонями и локтями, и чуть не каждые три шага приходится выдерживать с ним баталию, что расстраивает веселье, а порой и дело.

То же и церемонии — каковые, как ты слышишь, мы именуем чужим словом, не имея своего, оттого, должно быть, что предки наши церемоний не знали и имени для них не имели — церемонии, говорю, пустотой своей сродни, по моему разумению, вранью и снам, что побуждает соединить и не разлучать их в нашем трактате, раз уж выдался случай о них потолковать. Как разъяснял мне один добрый человек, собственно церемониями называют торжественные обряды, которыми священнослужители у алтарей чтут Бога и предметы священные; но ввиду того, что люди стали выказывать взаимное почтение деланно, с ужимками, величая друг друга господами и государями, кланяясь, изгибаясь, переламываясь пополам, обнажая в знак почтения голову, обмениваясь вычурными обращениями и целуя друг другу руку, точно она, как у иерея, священна, — тогда, не имея слова для сего непривычного и дурацкого обычая, они окрестили его «церемонией», думаю, для потехи, подобно тому как попойку для смеху называют «возлиянием». Обычай сей, без сомнения, нам не сродный, но чужеземный и варварский, завезен откуда-то недавно, и вот ныне в Италии, оскудевшей подвигами, униженной и попранной на деле,12 люди величаются и чествуются мишурными словами и витиеватыми обращениями! Церемонии, стало быть — если учесть намерения тех, кто ими обменивается, — это пустое изъявление почтения и уважения к лицу, заключенное в расшаркиваниях, любезных обращениях и заключительных оборотах в письмах; говорю «пустое» по той причине, что мы внешне чествуем того, кого, бывает, нимало не уважаем, а порой и презираем, и тем не менее, дабы не уклониться от принятого обычая, говорим ему «сиятельнейший государь такой-то» или «ваше превосходительство господин сякой-то», равно как объявляем себя всепокорнейшим слугой того, кому нам, может быть, милее насолить, нежели услужить. Церемонии, следственно, это не только ложь, о чем я говорил, но даже подлость и предательство, однако церемонные обороты эти утратили силу и, подобно железу, потеряли закалку от постоянного употребления, поэтому незачем тонко разбирать их как другие слова и толковать в строгом смысле. Сколь это верно, доказывается тем, что случается с нами всякий день, а именно: если нам почему-либо надобно заговорить со встретившимся человеком, которого мы ранее не знали, то, не справляясь о его заслугах, мы насказываем большей частью лишнего, только бы не сказать мало, и величаем благороднейшим сударем и синьором того, кто может быть не более чем башмачник или цирюльник, лишь бы был одет исправно. Если в старину почетное титулование было привилегией папы и императора, так что несоблюдение его равнялось оскорблению и покушению на привилегированную особу, то ныне сие титулование и подобные изъявления почтения широко расточают, ибо обычай, слишком могущественный государь, щедро наделил привилегиями людей нашего времени.[404] Означенный обычай, столь пышный и блестящий снаружи, изнутри, стало быть, ничем не наполнен и являет собой оболочку без содержимого, слова без значения; из чего отнюдь не следует, что им можно пренебрегать, напротив, мы вынуждены его соблюдать, ибо сей обычай — грех не наш, а нашего века; но соблюдая его, не надо усердствовать через меру. К сему следует уяснить, что церемониями обмениваются либо из выгоды, либо из тщеславия, либо по обязанности. Ложь для собственной выгоды есть не что иное, как подлог, грех и бесчестность, хотя честно солгать вообще невозможно. Это грех, совершаемый льстецами; под личиной друзей они потакают всякому нашему желанию, каково бы оно ни было, не затем, что ему сочувствуют, а затем, чтобы иметь корысть, и не затем, чтобы нам угодить, но чтобы нас провести. Порок сей, по наружности приманчивый, на деле мерзок и вреден, а потому нетерпим в благовоспитанных людях, ибо нельзя угождать человеку тем, что наносит ему вред. Итак, если церемонии — это, как мы сказали, ложь и льстивое притворство, то каждый раз, как мы прибегаем к ним с корыстной целью, мы поступаем как люди без совести и чести; стало быть, церемоний с подобной целью быть не должно.

Теперь о церемониях, коими обмениваются по обязанности либо из тщеславия. Первыми отнюдь нельзя пренебречь, ибо кто ими пренебрегает, тот не просто дает повод к огорчению, но наносит оскорбление — сколько раз доходило до поединка лишь оттого, что один горожанин поклонился другому на улице, не соблюдя условностей! — ведь обычай, как я уже говорил, это могучая сила, а в подобных делах он замещает закон. И то сказать, обращаясь к человеку на «вы», если он не самого низкого разбора, мы ничем себя не ущемляем, но обращаясь на «ты», мы лишаем его причитающегося ему, к тому же наносим обиду и оскорбление, приравнивая к простолюдину и деревенщине. Оно верно, что у других народов и в другие века было принято иначе, но раз у нас принято так, то не к чему спорить, чей обычай лучше: надобно следовать не лучшему, а нынешнему, точно так, как мы соблюдаем законы, хотя бы и негодные, — покуда их не отменит муниципалитет или другая власть. Станем, следовательно, с тщанием примечать, какими словами и жестами принято и заведено обмениваться при встрече, какими словами приветствовать и величать друг друга людям разного сословия в городе, где мы пребываем, дабы держаться того же обычая. Нам не указ, что адмирал,[405] беседовавший с королем Педро Арагонским, говорил ему «ты» по обычаю своего времени, мы будем говорить своим королям «ваше величество» и устно, и в письмах, а вернее сказать: как адмирал тот уважал обычай своего века, так и мы будем уважать обычай своего века. Это — о церемониях по обязанности, как я их называю, то есть таких, которые не в нашей воле и власти, но навязаны законом, то бишь всеобщим обычаем; во всех случаях, когда не требуется ничего бесчестного, но лишь некая внешняя учтивость, подобает, вернее надлежит, покоряться заведенному порядку, не ропща и не прекословя. Пусть верно, что прикасаться устами уместно лишь к святым мощам или к другим священным предметам в знак благоговения, тем не менее, если в твоих краях принято, откланиваясь, говорить: — Сударь, целую вашу руку — или: — Ваш покорный слуга — или: даже — Ваш раб в оковах, — не будь щепетильнее других; откланиваясь и подписываясь в письмах, надо делать и говорить не так, как велит разум, а так, как велит обычай, и не так, как хочется или можется, а так, как ведется. И не говори «Над кем это он господин» или «Что это я буду руку ему целовать, что он, священник, что ли», ибо когда человек привык слышать от других «господин» и сам другого величает «господином», то нельзя обратиться к нему по имени или сказать «мессер» или ошарашить простым «вы», ибо он вправе счесть это нарочитой грубостью. Да ведь эти слова вроде «господ», «слуг» и прочие им подобные, как я говорил, уже почти и не горчат: подобно иным настоенным травам, они отмякли и опреснели в устах людей; следовательно, нет нужды их чураться, как то делают невежи и грубияны, желающие, чтобы в письмах к королям и императорам в первых строках стояло: «Коли ты и твои дети здоровы, хорошо, я здоров», оттого лишь, что так писали граждане Древнего Рима, обращаясь к своему римскому муниципалитету: если их послушаться, то наш век обратится вспять и шаг за шагом вернется к той поре, когда люди кормились желудями. При всем том, обмениваясь церемониями по обязанности, полезно сообразовываться с некоторыми обстоятельствами, чтобы не показаться тщеславным и самодовольным. Прежде всего надо принимать во внимание, каков тот город, где ты находишься, ибо иной обычай не во всяком месте хорош: что уместно среди неаполитанцев, в чьем городе полным-полно знатных вельмож и баронов, то может прийтись не ко двору в Лукке или во Флоренции, где живут большей частью купцы и простые почтенные люди, сроду не знавшиеся с князьями, маркизами или баронами, так что если сановные и помпезные неаполитанские манеры перенести во Флоренцию, они покажутся там вроде одежды толстого на тощем: кругом лишек и избыток; равно флорентийские манеры окажутся некстати среди неаполитанской знати, для чьей натуры они весьма тесны и убоги. И пусть венецианские нобили расшаркиваются друг перед другом, памятуя о занимаемых должностях или грядущих выборах, судейским людям из Ровиго[406] или гражданам Азоло нечего с той же пышностью обмениваться любезностями по пустякам; думается мне, что во всей этой округе малость пересаливают в любезностях — то ли по праздности своей, то ли из подражания Венеции — их госпоже,[407] ведь всем свойственно вторить господам, иной раз не подумавши, для чего. Надобно, кроме того, держать в уме возраст, час дня, обстоятельства — как тех, с кем мы обмениваемся церемониями, так и свои собственные. С людьми бездельными церемонии прилично вовсе отсекать или насколько возможно укорачивать, изъявляя скорее готовность к церемонии, чем что-либо большее, — в том отлично преуспела римская знать, во многих же других городах обмен любезностями изрядно стопорит дела и весьма утомителен. — Можете надеть шляпу, — говорит озабоченный судья, которому недосуг разводить церемонии, но человек первым делом отвешивает несколько поклонов, затем усердно шаркает ногой и, наконец, неспешно отвечает: — Ничего, сударь, я и так постою. — Судья ему опять: — Наденьте шляпу, — тот сперва два-три раза изгибается на каждую сторону, потом опять кланяется чуть не до полу и важно речет: — Не беспокойтесь, ваша милость, я свой долг знаю, — и так продолжается это единоборство, отнимая столько времени, что, верно, немногим больше понадобилось бы, чтобы покончить со всеми кляузами того утра. Что говорить, судьям и особам известного ранга люди низшего звания должны воздавать почтение, но когда время не терпит, знаки почтения докучны, и надобно уметь их либо опускать, либо как-нибудь сообразовывать с обстоятельствами. Церемонии, принятые среди старших, не к лицу юношам — по самой их натуре; людям низкого и простого звания не приличны церемонии, принятые среди знати. Не склонны рассыпаться в любезностях люди выдающихся достоинств, они же не требуют и не жалуют церемонии по отношению к себе, затем что не любят занимать голову вздором. Не уместны также слишком торжественные церемонии в обращении ремесленников и людей простых с людьми знатными и господами, каковых подобные знаки почтения могут задеть, ибо от низших ждут и требуют скорее повиновения, чем почестей. По той же причине человеку услужающему не дело объявлять, что он к услугам господина, ибо тот оскорбится, заподозрив, что слуга сомневается в его правах — точно он, хозяин, и без того не вправе повелевать и приказывать. На церемонии по обязанности нельзя тоже и скупиться, ибо что человек делает по долгу, то принимается как бы в уплату долга, без особой благодарности, но то, что он делает сверх положенного, воспринимается как дар, за который ему отвечают любовью и почитают щедрым. Вспоминается мне, что я слышал об одном знаменитом греке, выдающемся сочинителе, который говаривал: кто умеет ласкать людей, тот на малый капитал получает большую прибыль. Так что в церемониях сего рода будь подобен портному, который кроит скорее с запасом, чем в обрез, но и не так, что кроишь штаны, а выходит мешок или попона. Прибавь толику по отношению к низшим, и тебя сочтут великодушным, сделай то же по отношению к высшим, и тебя назовут благовоспитанным и учтивым; только того, кто не знает удержу и меры, осудят как человека суетного и щелкопера, а то и хуже — как человека лукавого и льстивого или, как говорят ученые люди, подобострастного, наши предки называли этот грех «раболепие», и постыднее его не бывало, равно как менее приличествующего человеку порядочному. Такого рода церемонии относятся к третьему разряду, а именно к тем, что исходят не от обычая, а от нашей воли. Напомню, что в церемониях, как я говорил в самом начале, от природы нет необходимости, без них можно преотлично обойтись, как обходились, и так еще недавно, наши предки, но чужеземные недуги передались нам — не только эта хворь, но и многие другие. Покоримся, стало быть, обычаю, но будем помнить, что он не более чем дозволенная ложь, а от сих и далее — ложь недозволенная и потому отвращающая благородные души, которые не могут тешить себя видимостью и вздором. Скажу еще, что, сочиняя сей трактат, я не доверился своим скудным познаниям, но пожелал узнать мнение многих прославленных ученостью мужей и вот доведал, что один царь по имени Эдип, изгнанный из своей земли и преследуемый врагами, решился искать убежища в Афинах у царя Тезея, по прибытии же к Тезею он в некой девушке по голосу, ибо был слеп, узнал родную свою дочь и в тот же миг, позабыв приветствовать Тезея, кинулся обнимать свое дитя, но, тотчас опомнившись, стал просить у Тезея прощения. На что добрый и мудрый царь, не дав ему договорить, молвил: — Не тревожься, Эдип, честь и слава моей жизни не в чужих речах, но в собственных делах.[408] — И вот еще какое запомни рассуждение: хотя люди весьма любят почести, однако же на деланность, если заметят ее, досадуют, а то и гневаются, ибо лесть или подобострастие не только порочны и негодны, но еще обременены следующим недостатком: льстецы невольно выдают, что обхаживаемого ими человека они про себя полагают тщеславным и самодовольным, к тому же простофилей, недалеким и легковерным, таким, какого без труда можно приманить и подловить. А так как чрезмерные, пышные и пустые церемонии — это плохо скрытая, а вернее, явная и всеми узнаваемая лесть, то злоупотребляющий ими не только, как я уже говорил, бесчестен, но еще и неприятен и докучен окружающим.

Но есть и такого рода люди, что превращают церемонии в ремесло и коммерцию, заносят их в приход и расход. Особе такой-то — улыбнуться, сякой-то — осклабиться, кто повыше родом — того усадить на стул, кто пониже — на скамейку. Таковые церемонии завезены были, думается, из Испании,[409] но худо прижились и слабо укоренились на нашей почве, затем что нам претит высчитывать степени благородства, и не нам решать, подобно судьям, кто кого превосходит родовитостью. Недостойно тоже пускать церемонии и ласку на продажу подобно блудницам, как то делают иные государи, чтобы не платить жалованья злополучным своим придворным, несущим при них службу. Конечно, наибольшую отраду обретают в церемониях люди тщеславные и ничтожные вследствие своей никчемности. Сим вздором так легко и овладеть, и блеснуть, что они отдаются ему с великим рвением, тем более что постичь что-либо основательное — для них непосильное бремя; им только того и надо, чтобы разговор разменивался на любезности, затем что они не знают, что говорить дальше, и весь их лоск — наружный, внутри ж они, как испорченный плод: сока нет, все пожухло и сгнило, — вот отчего им желательно, чтобы люди при встрече не шли далее первого взгляда; и подобных лиц ты встретишь превеликое множество. Иные любезными словами и раскланиваниями прикрывают свое малоумие, убожество и недалекость, опасаясь, что если в словах у них будет столько же толку и исправности, что в делах, то люди навряд ли захотят их терпеть. Ты убедишься, что злоупотребляют церемониями по одной из названных двух причин, а не почему-либо еще, большинству же людей церемонии тягостны, ибо неволят их жить не по-своему и, стало быть, отнимают свободу, каковая желанна человеку прежде всего другого на свете.

Не должно злословить человека и его окружение; даже если поначалу найдутся охотники послушать — по свойственной человеку зависти к благосостоянию и славе ближнего, — то со временем злоречивого станут избегать, точно бодливого быка, рассудив, что как он с ними злословит про других, так с другими злословит про них. Плохо знает человеческую природу и тот, кто на каждое слово возражает, перечит и спорит, ведь все любят побеждать и никто не любит быть побежденным — как в речах, так и в делах; вдобавок тот, кто с готовностью ополчается на ближнего, выказывает не дружественность, а скорее враждебность. И оттого, если мы желаем явить дружелюбие и мягкость в беседе, не следует на все, что ни скажут, держать наготове: — Вы не то говорите — или: — Нет, лучше я расскажу, как было дело. — Не стоит также биться от заклад, наоборот, когда дело идет о маловажном, надо быть уступчивым, ибо срезать другого в подобном случае значит навредить себе: ведь одержав верх в пустячном споре, легко лишиться близкого друга или досадить окружающим, отчего впредь, не желая без конца встревать в перепалку, они побоятся иметь с нами дело и прозовут нас мессер Задира, или сер Забияка, или сер Всезнайка, или доктор Въедливый.[410] Но если общество само вовлечет тебя в спор, то старайся возражать мягко и не будь жаден до победы, не упивайся ею в одиночку, но оставь каждому его долю; правы ли мы, не правы ли, лучше покориться мнению большинства или самых ретивых, уступив им поле боя — пусть они, а не ты распаляются, пыхтят и потеют. Ибо манеры эти благовоспитанному человеку не к лицу и не делают ему чести, ими легко навлечь на себя неприязнь и недоброжелательство окружающих, к тому же они отпугивают многих как проявление невоздержанности, каковая сама по себе претит тем, кто ищет благообразия, о чем еще будет сказано ниже. Но люди в большинстве своем так упоены собой, что ни во что ставят чужое удовольствие и, ради того, чтобы показать, сколь они мудры, сведущи и прозорливы, назидают и одергивают, и оспаривают, и упрямятся, и ни с чьим суждением не соглашаются, кроме как со своим собственным. Подать другому непрошеный совет значит не что иное, как объявить ему, что ты умнее, а он несведущ и невежествен, а потому не давай советов встречному и поперечному, но ограничься теми, с кем ты в тесной дружбе, теми, кто вверен твоему попечению и управлению, а из чужих людей — теми, кому угрожает серьезная опасность; в повседневном же обиходе лучше воздерживаться от того, чтобы всех оделять советами или хлопотать об устроении чужих дел. В таковую ошибку впадают многие, чаще же других те, кто меньше смыслит: ведь у людей простого замеса мало что бродит в голове, и они не затрудняются выбором, ибо не охватывают взглядом, из чего выбирать; впрочем, каков бы ни был тот, кто направо и налево раздает советы, он тем самым как бы говорит, что, по его мнению, у него ума в избытке, а у всех Других — в недостатке. Иные поистине мнят себя столь премудрыми, что полагают, будто ослушаться их увещаний это то же, что бросить им вызов, и говорят: — Поделом ему, нас не уважил; конечно, мы люди маленькие — или: — Вишь, своим умом захотел жить — или: — Вот пренебрег моим советом! — точно заносится тот, кто следует своему разумению, а не тот, кто навязывает другим свою волю. В сей грех впадают и иные охотники исправлять человеческую натуру: всех-то они изобличают, всем пеняют, на все знают слово и всех наставляют на ум: — Так поступать не следует! — Того-то говорить не должно! — Не вздумайте сделать то-то, сказать то-то! — Вино, что вы пьете, вам не показано, пейте красное вино! — Лечитесь тем-то отваром и теми-то пилюлями! — и конца нет поучениям и назиданиям. Ладно уж, что чужой огород пропалывают как раз те, у кого свой зарос чертополохом и крапивой, но уж очень надоедно их слушать. Как нигде нет или мало людей, склонных не разлучаться с врачом или духовником, или, того хуже, с судьей, так едва ли кому охота близко сходиться с теми, кто постоянно назидает, ибо человеку мила свобода, каковой он при них лишен, оттого что с ним обращаются, точно со школьником. Посему заслуживает осуждения пристрастие наставлять и поучать — на то есть учителя и родители, от коих ученики и дети тоже весьма не прочь сбежать, как тебе хорошо известно.

Никогда ни над кем не насмехайся, ибо в насмешке содержится больше презрения к человеку, чем в оскорблении. Оскорбляют, как известно, либо в запальчивости, либо преследуя заведомую цель. Но вряд ли кто-нибудь придет в запальчивость из-за того, чему не придает значения, как вряд ли кто-нибудь станет домогаться того, что вовсе презирает, почему оскорбление все же предполагает известное уважение, а насмешка — никакого или мизерное. Кроме того, насмехаясь, мы извлекаем из чужого стыда только развлечение — отнюдь не пользу. Стало быть, в обращении с людьми следует воздержаться от насмешек; весьма дурно поступают те, кто высмеивает недостатки людей прямо в лицо — словами ли, вроде как мессер Форезе да Рабатта,[411] потешавшийся над маэстро Джотто, видом ли, вроде тех, кто передразнивает заик, хромых или горбатых. Равно нехорошо смеяться над калекой или убогим, или тщедушным, нехорошо радоваться и гоготать, когда кто-то скажет глупость, или заставлять другого краснеть на потеху себе: люди правы, сердясь на таких насмешников. С насмешниками весьма сходны шутники, то есть охотники подшутить над другими, поддразнить их, но не из презрения, и не глумясь, а ради забавы. Знай, что насмешка и шутка различаются между собой лишь по цели и умыслу: шутят, чтобы позабавиться, а насмехаются — чтобы уязвить; устно и на письме слова «насмешка» и «шутка» заменяют друг друга, но в жизни, когда насмехаются, то радуются смущению ближнего, а когда шутят, то чужой оплошности не радуются, а только смеются, и если оплошавшему стало стыдно, то и пошутивший загрустит и посочувствует. Как ни мало я преуспел в латыни, но с отрочества помню, что Микион, хоть и любит Эсхина,[412] до того, что сам дивится, все же иной раз весело его поддразнивает — как в том месте, где сам говорит: «Вот я сейчас его подразню». Так что, в зависимости от умысла, что в одном случае шутка, в другом — насмешка, и даже по отношению к одному и тому же лицу; но поскольку умысла снаружи не видно, постольку не стоит упражняться в столь сомнительном и подозрительном ремесле; не стоит напрашиваться на репутацию шутника, иначе может случиться то, что порой случается в шалостях и играх: кто-то ударит в шутку, другой примет это за дерзость, игра перейдет в потасовку, и тот, над кем хотели по-приятельски весело подшутить, окажется задет, уязвлен и исполнен негодования; кроме того, подшутить значит провести, а тому, кого провели, это, что ни говори, обидно. Итак, выходит, что если дорожить приязнью и расположением людей, то по многим причинам не стоит слишком изощряться в шутках. Правда, однако, и то, что невозможно влачить тягостную земную жизнь вовсе без утех и развлечений, и коль скоро шутки вызывают смех и веселье и, значит, служат отдохновению, то нам всегда милы те, кто умеет пошутить, рассмешить. И отсюда вроде бы можно заключить, что в обществе уместно кой-когда пошутить или же молвить острое слово. И верно, тот, кто умеет пошутить дружески и без подвоха, любезнее нам, чем тот, кто этого не умеет и не может; но тут важно не просчитаться: намереваясь поддразнить человека, которого весьма чтишь, надо следить за тем, чтобы оплошность, побуждающая к шутке, не была сопряжена для него со слишком явным стыдом или значительным уроном, иначе шутка будет едва ли отличима от оскорбления. Кроме того, бывают люди, с которыми опасно шутить из-за их крутого нрава, как успел узнать Бьонделло от мессера Филиппо Ардженти близ Лоджии деи Кавиччоли.[413] Не стоит также являть остроумие при дурном обороте дел, тем более опозорившись, а то покажется, что человек, по пословице, хочет прикрыть срам шуткой, хотя мадонне Филиппе да Прато весьма пошел на пользу ее остроумный ответ по поводу собственного бесчестья.[414] Полагаю, что Люпо дельи Уберти не смягчил, а, напротив, усугубил свой позор остротой, якобы оправдывавшей его ничтожность и трусость: имея возможность удержаться в замке Латерина, он, как только заметил, что замок обносят частоколом и берут в осаду, немедленно его сдал со словами: Такому волку, да гибнуть без толку. Когда не до смеху, незачем дурачиться и балагурить.

Еще надо знать, что острые слова бывают больно и не больно кусающие: на этот счет с тебя будет довольно мудрого наставления мадонны Лауретты:[415] то есть что от острого слова должно быть больно, как от овечьего уксуса, а не как от собачьего, иначе то будет уже не острое слово, а грубость. Почти в каждом городе есть законы, сурово карающие за оскорбление, и, может быть, следовало бы не менее строго взыскивать с тех, кто язвит словом, впрочем, люди порядочные и так должны рассматривать закон об оскорблении как простирающийся на колкие шутки и если и позволять себе поддевать ближнего, то лишь изредка и слегка. Кроме того, важно помнить, что острое слово, уязвляет оно или нет, должно быть тонким и изящным, иначе оно отнюдь не позабавит, но лишь раздосадует слушателей, и если они посмеются, то не над сказанным, а над сказавшим. Сверх того острота — это своего рода обман, а обман — дело тонкое, требующее мастерства, поэтому остроты удаются лишь людям острого, живого и особенно разящего ума, но никак не людям ума простого и незатейливого или же обширного и доброго, какой отличал мессера Джованни Боккаччо. Острые слова — это особая сообразительность, изящество и быстрота ума, почему люди здравые, сообразуясь не с тем, чего хочется, а с тем, что можется, раз и другой без успеха испытав гибкость своего ума и убедившись в том, что им недостает ловкости, перестают подвизаться на сем поприще, дабы их не постигло то же, что кавалера мадонны Оретты.[416] Понаблюдав за людьми, ты без труда поймешь, что я прав, то есть что острить подобает не тем, кто хочет, а только тем, кто может. Ты увидишь, что один на каждое слово отвечает без всякого смысла каламбуром, другой нелепо и глупо переиначивает слова, третий на все отвечает не то, что спрашивают, без малейшей тонкости и складу: — Где господин? — Где его ноги, там и он. — Или: — Ему позолотил руку Иоанн Креститель.[417] — Или: — Куда прикажете идти? — Ступай в речку. — Или: — Мне надо побриться. — А может подраться? — Или: Какая большая стрекоза! — А почему не стрекорова? — Как легко увидеть, это низкое и плебейское остроумие: таковы по большей части шутки и остроты Дионео.[418] Но разбирать большие и меньшие красоты разных видов остроумия не наша забота, на то есть свои трактаты, составленные более умелыми сочинителями, а также знатоками, к каковым я не отношусь, но у нас всегда есть доступное и надежное доказательство тому, сколь удачно или неудачно сказано острое слово, так что ошибки тут быть не может, если, конечно, человек не ослеплен сам собою: где острое слово сказано метко, там тотчас налицо веселье, смех и как бы некое удивление. Если же шутка не одобрена смехом окружающих, то лучше впредь не шутить, ибо тут окружающие не виноваты — ведь от находчивого, складного, тонкого ответа или намека слушатели чувствуют что-то вроде щекотки, почему и не могут удержаться от смеха и смеются поневоле; стало быть, полученный от них приговор это то же, что приговор от правых и законных судей, так что ни обжаловать его нельзя, ни снова пытать счастья. Не следует также, веселя окружающих, зубоскалить и делать неподобающие жесты, гримасничать и ломаться, ибо зачем унижать себя в угоду другим — это ремесло не порядочного человека, но шута и скомороха. Не годится поэтому подражать вульгарным и плебейским выходкам Дионео: «Мадонна Альдруда, задерите хвост»,[419] ни изображать сумасшедшего, ни блажить; надобно сказать к месту что-нибудь складное и неожиданное, что не всем разом придет в голову — это если умеешь, а если не умеешь, помолчи. Ведь подобные шутки, когда они удачны и изящны, служат признаком и свидетельством живости ума и нрава, чрезвычайно пленяют людей, любезны им и приятны, в противном же случае они производят обратное впечатление: кажется, будто отпускает шутки осел, или будто некто толстый и с изрядным гузном скачет и пляшет перед нами в одной жилетке.

Есть и другой способ доставить удовольствие собеседникам: не острым словом, обычно кратким, а пространным и развернутым рассказом, который должен быть стройным, умело изложенным, рисующим нравы, привычки, поступки, обычаи тех, о ком речь, — тогда слушателям покажется, будто они не просто слышат, но своими глазами видят все то, о чем повествуется. Это превосходно удается мужчинам и женщинам у Боккаччо, хотя иной раз, боюсь, они рассказывают чересчур в лицах, на манер актеров, разыгрывающих комедию, что благовоспитанным мужчинам и дамам не слишком пристало. Чтобы преуспеть в сем искусстве, нужно заранее хорошенько приготовить в уме историю, происшествие, случай, какие намерен рассказать, и держать в запасе все слова, чтобы не спотыкаться на каждом шагу: — Этот, как его бишь... — или: — Этот вот, ну как его... — или: — Это самое, что сказать хотел... — или: — Запамятовал, как оно там дальше... — или: — Напомните, как его, значит, по имени... — продвигаясь вперед рысцой кавалера мадонны Оретты. Если же в истории много действующих лиц, не надо говорить: — Он сказал, а он ответил, — потому, что все мы «он», и слушающий скоро запутается. Следует сразу назвать всех действующих лиц по именам и после уж их не менять. Надобно, кроме того, следить за тем, чтобы не вплетать в рассказ то, без чего он не только не проиграет, но наверняка выиграет: — Такой-то, сын такого-то, того, что жил на улице Арбузной, вы его не знавали? Он еще был женат на одной из Джанфильяцци,29 худощавой такой, что ходила к мессе в церковь Сан Лоренцо, ну как же, не может того быть, что вы их не знаете! ... Видный такой старик, прямой, грива у него этакая, неужто не припоминаете? — ибо если все едино, было ли дело с тем или с другим, то от сих долгих прений не только мало пользы, но даже изрядное утомление слушателям — им не терпится послушать, что было дальше, а ты тут мешкаешь, как, к слову сказать, наш Данте: «и родители мои были ломбардцы, и оба по отечеству мантуанцы»[420] — ведь ничто бы не изменилось, если бы мать его была из Гаццуоло или хоть из Кремоны. Весьма полезное наставление преподал мне на сей счет один известный заезжий ритор, а именно; что надо обдумать и составить всю историю с прозвищами, а рассказывать ее после — с именами, затем, что прозвища даются по свойствам человека, а имена по изволению родителей или тех, кому положено. Тогда, назвав про себя особу мадонна Скупость, вслух мы назовем ее мессер Эрминио Гримальди[421] — если общее мнение о нем в вашей округе то же, что в Генуе — как то было рассказано мессером Гульельмо Борсьери.[422] Если же в здешних местах не найдется человека с нужным свойством, то перенеси случай в другое место и нареки его, как придется.

Ho¹ правду сказать, людям куда сподручнее слушать и воображать то, что случилось с знакомым человеком, если случившееся сообразно нраву этого человека, чем то, что случилось с человеком чужим и незнакомым; причина тут та, что, зная характер человека, мы верим, что он поступил так-то и так-то, и как бы сами при том присутствуем, чего не бывает, если человек нам незнаком.

Слова как в пространной речи, так и во всяком рассуждении должны быть ясными, дабы их без труда мог понять каждый из присутствующих, а также благозвучными и благообразными. Таким образом, при необходимости выбрать между «чрево» и «брюхо», ты скажешь скорее «чрево», а где это дозволяют другие твои слова, скажешь лучше «живот» или «тело», для того чтобы тебя поняли и, как говорим мы во Флоренции, не перетолковали, а также для того, чтобы слушающий не помыслил о чем-либо нечистом. Наш славнейший поэт,[423] желая избежать превратного понимания, ухитрился найти еще одно равнозначное слово, хотя для этого ему пришлось слегка отклониться и взять его в другом месте: «Помни, что ради искупления наших грехов Бог принял человеческую плоть в девственном твоем чертоге».[424] Пусть Данте, величайший наш поэт, мало о сем задумывался, но я не слышал, чтобы кто-нибудь его за это похвалил; и я, конечно, не посоветую тебе принять его за образец в искусстве быть изящным, раз он таковым не был: «Сей Данте от своей учености несколько возомнил о себе, был необщителен и презрителен и, подобно неуклюжему философу, плохо умел беседовать с мирянами».[425] Возвращаясь к нашему предмету, повторю, что выражения должны быть ясными, каковыми они будут, если выбирать слова, издавна употребляемые в твоих краях, но не настолько старые, чтобы вовсе истлеть и прийти в негодность, точно ветхая одежда, снятая и брошенная, как слова вроде «плещи», «ложесна», «исперва»; и еще, если пользоваться словами простыми, а не двусмысленными, ибо от столкновения двусмысленных слов выйдет речь, именуемая энигматический, а по-нашему говоря, головоломка:

тот вряд ли оправдал богов избранье,

кто памятен одной последней бранью.[426]

Сверх того, слова должны как можно более совпадать с тем, что человек намерен выразить, тогда сами вещи как бы выступят вперед, точно их не называют словом, но указывают пальцем, почему уместнее сказать «узнал по чертам лица», а не «узнал по образу» или «по облику». И Данте, сказавши «от гирь так лязгают весы»,[427] лучше обрисовал предмет, чем если бы сказал нечто вроде «издают звук», или «производят шум», или «скрипят», и куда как характернее «озноб лихорадки», чем «холод лихорадки», или же «чувствует приторность от жирного мяса», чем «сытость от жирного мяса», и «проветривать одежду», чем «развешивать одежду»; и «культя», чем «обрубок руки», и о лягушках в канаве, что они «сидят рыльцем наружу»,38 а не «ртом наружу»; все это слова узкого значения, так же как «кромка ткани», в отличие от «край ткани». Сознаю, что если на беду трактат сей попадет в руки кому-нибудь за пределами Тосканы, меня высмеют, скажут, что я учу тебя изъясняться на языке, который для других тарабарщина, ибо означенные слова большей частью здешние, такие, какие в чужих краях не употребляют, а случись употребить, не поймут. Ну где, в каком городе поймут, что Данте хотел сказать словами «течет бочка ладами или уторами»?[428] Уж конечно, нигде, кроме Флоренции; и тем не менее, как мне растолковали, если Данте в чем погрешил тут, то не в словах, погрешил он в том, что, как человек норовистый, захотел сказать словами то, что для выражения неудобно и для слуха неприятно, а вовсе не в том, что сказал плохо. Никто, стало быть, не может хорошо изъясниться с людьми, не понимающими его языка; и незачем нам — оттого только, что немец не знает итальянского — коверкать родной язык и ломаться, как мастер Бруфальдо или те, кто по дурости своей пытается объясняться на всяком чужом языке посредством выворачивания слов в родном. Бывает, что испанец обратится к итальянцу по-итальянски, а тот, желая поважничать и порисоваться, отвечает ему по-испански, но тут мы хоть знаем, что оба говорят по-иностранному, а то как удержаться от смеха, слушая подобную галиматью! Так что будем говорить на чужом языке, когда для того есть прямая надобность, а в обиходе будем изъясняться на родном языке, а не на чужом, хотя бы и совершеннейшем. Тем же ломбардцам куда сподручнее говорить на их нескладном языке, чем на тосканском или каком-либо еще, хотя бы потому, что трудись не трудись, не будет у них таких точных и характерных слов, как у нас, тосканцев. А если кто из уважения к собеседнику попытается обойтись без тех характерных слов, о которых я говорил, и вместо них станет употреблять слова общие и всем известные, то рассуждения его сильно проиграют в приятности. Далее, каждый порядочный человек должен избегать слов, которые нельзя назвать пристойными: пристойность же заключается в звучании, в форме или в значении: иное слово само обозначает нечто пристойное, но в нем слышится некая непристойность как в «подать назад», каковое выражение, хоть и произносимо много раз на дню, обнаружит свою непристойность, если представить, что кто-либо, мужчина или женщина, образуют подобное же выражение, но где вместо «назад» будет «наперед»; только к «подать назад» мы уже привыкли, так что по пословице «вино чуем, а плесень нет». «И вздела руки, показывая две фиги»,40 сказал наш Данте, но не отважатся сказать наши дамы; более того, иные, избегая употреблять столь сомнительное слово, обозначающее то, чем отличается женский пол, заменят его на «каштаны», правда, некоторые, менее осмотрительные, часто произносят его по нечаянности, но они же покраснеют, если кто-то скажет его нарочно. Женщины благовоспитанные или желающие быть таковыми должны, следовательно, наблюдать благопристойность не в одних делах, но и в реченьях, остерегаясь малопристойных выражений, а заодно тех, что только могут стать или показаться непристойными, дур. ными и грубыми, каковы, по мнению многих, следующие строки Данте: «ветры в лицо и снизу»;[429] «скажите нам, в какой стороне отверстие»;[430]«И одна душа сказала: "зайди сзади нас и там найдешь дыру"». Знай также, что два или более слова значат иной раз одно и то же, тем не менее одно из них пристойно, а другое нет. К примеру, пристойно сказать «возлегла с ним» или «предался с ней утехе», а сказать то же самое иначе, выйдет непристойно. И лучше сказать «влюбленный», нежели «любовник», хотя оба слова именуют того, кто любит; и приличнее «подруга» или «спутница» Тифона,[431] чем «наложница»,[432] и дамам, а также порядочным мужчинам, более пристало именовать блудниц «распутными женщинами» — как и выразилась Бельколоре,45 более стыдливая в словах, чем в поступках, — нежели применить к ним обычное слово вроде: «Таис— шлюха».[433] И хорошо, что Боккаччо говорит о власти «блудниц и юнцов»,[434] не называя юнцов по их ремеслу, как он называл женщин, иначе речь его была бы груба и малопристойна. Помимо непристойных и грубых слов следует остерегаться слов низких, в особенности касаясь предметов высоких и благородных; и тут есть основания укорить и нашу Беатриче, сказавшую: «То было нарушеньем Божьего рока / пройти сквозь Лету и такую снедь вкусить, / не заплатив по счету раскаянья»,[435] ибо, на мой взгляд, «заплатить по счету» — это низкое реченье из таверны, которое не у места в благородной речи. Незачем говорить и «лампада мира»[436] вместо «солнце» по той причине, что в слове «лампада» чуется копоть и масляный чад; благоразумный человек не скажет также, что св. Доминик[437] был «суженым теологии» и не станет утверждать, что прославляемые святые употребляли грубые слова вроде: «и пусть скребет, где у него чесотка»,[438] разящие нечистотами простонародья, как всякому очевидно. Итак, ведя пространную речь, надлежит держаться названных правил, а также некоторых других, каковые тебе способнее перенять от своих наставников, а также из руководства по искусству, называемому риторикой. Да и во всякой беседе следует приучить себя избирать слова любезные и скромные, приятные, без малейшей едкости, памятуя, что лучше сказать: — Я плохо объяснил, — чем: — Вы не поняли, — лучше: — Поразмыслим, так ли оно, как мы думаем, — чем: — Вы ошибаетесь, — или: — Вы говорите неправду, — или: — Вы в этом не смыслите, — ибо любезность и учтивость велят снимать вину с собеседника даже и тогда, когда ты полагаешь его виноватым; мало того, ошибку друга следует с ним разделить, частично взяв на себя, а после уж упрекать и порицать, например, можно сказать: — Мы немного сбились, — или: — Мы вчера позабыли то-то сделать, — хотя бы забывчивость была только на его совести. И нехорошо обратился к своим приятелям Рестаньоне:[439] — Вы, коли ваши слова не лгут..., — потому что не следует подвергать сомнению честность ближнего. Даже если кто-то не исполнил данного обещания, не говори: — Вы нарушили обещание, — разве что будешь вынужден к этому ради спасения своей чести. И если тебя обманули, скажи: — Вы позабыли, — а если человек вправду забыл, скажи: — Вам что-то помешало сделать, — или: — Вам, верно, не припомнилось, — но не говори: — Вы позабыли — или: — Вы не потрудились сдержать обещание, — ибо в подобных замечаниях есть некая колкость и ядовитость, и грубость. Недаром людей, склонных к таким замечаниям, почитают ехидными и занозистыми и так же любят знаться с ними, как продираться через репей или терновник.

Встречались мне также люди, отличавшиеся еще одной дурной и неприятной привычкой: это люди, которых так подмывает и разбирает поскорее все рассказать, что они не излагают мысль, а, перескакивая с пятого на десятое, стремятся вперед, точно гончая за зверем. Поэтому я не постесняюсь сказать нечто очевидное, что напоминать как будто и излишне, а именно, что нельзя начинать речь, не сложив в уме все, что намерен высказать. В противном случае речь твоя родится до срока и выйдет недоноском, да простят мне это слово за пределами Тосканы, если кому-то вне ее вздумается почитать эту болтовню. И если ты не пропустишь мимо ушей мои наставления, то тебе не случится объявлять: — Добро пожаловать, мессер Агостино — человеку, который прозывается Аньоло или Бернардо, и ты не станешь переспрашивать: — Как вас звать, запамятовал? — или то и дело поправляться: — Виноват, я не то хотел сказать; как же я, право, так оговорился! — или запинаться и мямлить, подыскивая слова: — Маэстро Арриго, нет, маэстро Арабико, ах, что же это я, маэстро Агабите, — отчего слушающий чувствует себя, точно растягиваемый на дыбе.

Голос следует иметь не хриплый и не резкий. Не надо также ни взвизгивать от смеха или по другой причине, ни скрипеть, как несмазанная ось, ни отвечать через зевоту. Что говорить, мы не можем снабдить себя по своей охоте ни гладкой речью, ни приятным голосом. Кто косноязычен либо хрипит, тот не может по своему хотенью запеть соловьем, но он может возместить природный изъян молчанием и слушанием, или даже уменьшить изъян при должном усердии. Старайся также не горланить, точно глашатай, но и не говорить слишком тихо. И если тебя не расслышали по первому разу, то, повторяя сказанное, не говори еще тише, но и не кричи, иначе покажется, что ты сердишься оттого, что вынужден повторить сказанное. Слова располагай в речи, как это принято в простом разговоре, а не в речи тех, кто, важничая, переставляет слова и помещает какое куда придется, выражаясь скорее как нотариус, читающий по-итальянски документ, составленный перед тем по-латыни, нежели как человек, говорящий на родном языке. И если в поэзии приемы вроде «за образами блага устремясь ложными»[440] или «убеленных этих до времени висков»[441] не возбраняются, то в обычной речи они недопустимы. В простом разговоре надо удаляться как от приемов стихосложения, так и от ораторской пышности, иначе слушающему неприятно и тягостно, хотя публичная речь требует, надо думать, большего искусства, нежели простая беседа. Однако всему свое место: идущему по улице положено идти, а не плясать, даром что ходить умеет всякий, а плясать не всякий, но то, что уместно на свадьбе, неуместно на улице. Воздержись, следовательно, от напыщенности вроде: — «Полагаемо многими философствующими»,[442] какой отличается весь «Филоколо»,[443] да и прочие трактаты нашего мессера Джованни Боккаччо,[444] в отличие от главного его произведения,[445] и в еще большей степени, думаю, «Корбаччо».[446] Но надеюсь, что ты не приучишься и к низкой речи, какая свойственна черни: прачкам, уличным торговкам; говори, как подобает порядочному человеку, а каким способом это достигается, я отчасти объяснил выше: не касайся в речи предметов низких, грязных, мелких и презренных; из родного языка умей выбирать слова самые чистые и самые точные, наиболее благообразные по звучанию и значению — такие, что не напоминают ни о чем нечистом, уродливом и безобразном; не громозди слова наугад, но и не нанизывай их одно к одному с излишним тщанием; старайся также с толком распределить по частям то, что намерен сказать, остерегаясь сочетать разнородные предметы, как то видим в стихе: «Туллий и Лин и Сенека моралист»[447] или «Один был падуанец, а другой мирянин»,[448] говори не слишком медленно, точно нехотя, и не слишком торопливо, точно оголодавший, но будь уравновешен; слова и слоги выговаривай с надлежащей плавностью, а не так, как учитель, обучающий читать и считать малолетних; не бормочи себе под нос, не глотай слова, но произноси их членораздельно и внятно. Если ты будешь держать в уме эти и подобные наставления, то научишься беседовать так, что тебе станут внимать с охотой и удовольствием, ты же утвердишься на той степени и в том достоинстве, какие подобают порядочному человеку, учтивому и благовоспитанному.

Много и таких есть людей, что, разговорившись, не могут остановиться, подобно кораблю, который несется, увлекаемый первым порывом, и не останавливается, чтобы спустить паруса, эти люди, даже исчерпавшись, не умолкают, но повторяют все сызнова или толкуют ни о чем. Иные же чувствуют такую охоту поговорить, что никому не дают молвить слова; и как порой на крестьянском гумне курица выхватывает у другой из клюва колосок, так точно и они: выхватывают у другого начатое рассуждение и разглагольствуют сами. Понятно, что тот, кому не дали договорить, выходит из себя, ведь если посмотреть, люди ни от чего так не свирепеют, как от того, что кто-то внезапно стал поперек хотя бы малейшего их желания; к примеру, оттого что один откроет рот, чтобы зевнуть, а другой сунет туда кулак, или один размахнется, чтобы бросить камень, а другой сзади перехватит его руку. Так что, как должно избегать этих и подобных действий, препятствующих воле и намерению ближнего и неприятных ему даже в виде шутки и шалости, так и в разговоре должно не препятствовать, но, наоборот, способствовать другому в его намереньи. Если кто-то вознамерился рассказать происшествие, не становись ему поперек и не говори, что оно тебе известно, или если рассказчик, увлекшись, немного приврал, не уличай его словами или видом — сокрушенно покачивая головой или округляя глаза, как многие делают, давая понять, что ложь им невыносимо горька, тогда как не во лжи дело, а в том, что сами они горьки и терпки, как алоэ, и по природе своей колючи, отчего в сообществе людей оказываются неприятны, докучны и всем в тягость. Столь же досадна манера перебивать говорящего — она сердит не меньше, чем когда человеку, собравшемуся бежать, кто-то заступает дорогу. Негоже и отбивать слушателей у говорящего, показывая им что-нибудь новенькое и отвлекая их внимание, ибо это все равно что выпроваживать гостей, которых пригласил не ты, а другой. И самому надо не рассеиваться, когда говорит собеседник, и не переспрашивать то и дело: А? Что? — к чему многие склонны, хотя это не меньшая помеха говорящему, чем камешки под ногой у идущего. Надлежит отказаться от всех подобных привычек и, более того, воздерживаться от всего, что препятствует течению речи. И если человек в речах туговат, не забегай вперед и не ссужай его словами, как будто отделяя от своего изобилия на его скудость, ведь это многим обидно, а особенно тем, кто уверен в своей красноречивости, ибо они чувствуют, что ты судишь о них иначе, чем они сами, раз пытаешься пособлять им в искусстве, которым они, как им кажется, владеют. Так точно купцы почитают за бесчестье, когда кто-либо предлагает им взаймы деньги — разве, дескать, у них своих мало, разве они бедны и нуждаются в чужой помощи? Помни, в душе каждый уверен, что умеет красно говорить, даже тот, кто по скромности это отрицает. Не буду гадать, отчего так повелось, что говорит больше тот, кто меньше знает, но благовоспитанным людям, без сомнения, следует избавляться от сего порока, то есть многоречивости, и не потому только, что это диво если кто, много говоря, мало ошибается, но и потому, что говорящий имеет вид некоего превосходства, как бы учителя над учениками, и нехорошо, стало быть, присваивать себе большую долю этого превосходства, нежели причитается. Впрочем, грех многоречивости бывает свойствен как некоторым людям, так и некоторым народам, иной раз до того говорливым и несносным, что горе тем, в чье ухо они вопьются. Но если чрезмерная разговорчивость вызывает раздражение, то чрезмерная молчаливость возбуждает неприязнь, ибо молчать там, где другие поочередно говорят, значит отказываться платить свою долю по счету; а так как говорить — это все равно что раскрывать душу, то молчащий показывает обратное, а именно нежелание открыться перед слушающим. По каковой причине, как у некоторых народов, имеющих обычай на праздник много пить и хмелеть, принято изгонять непьющих, так и у нас в веселом и дружеском кругу неохотно терпят этих своего рода немых. Желательно, таким образом, приучить себя говорить и сидеть молча тогда, когда на то приходит черед.

В одной старинной хронике рассказывается, что в Mopee[449] жил некий достойный человек, ваятель, стяжавший великую славу, за что, верно, и был прозван «мастер Преславный».[450] Будучи зрелых годов, он сочинил трактат, где, как человек опытнейший, изложил касающиеся до его искусства наставления и показал, какую меру следует задавать каждой из ваяемых частей тела по отдельности и в отношении к другим частям, чтобы достичь соразмерности их между собой. Сей труд он назвал «Мерило», желая указать, что мастера должны им пользоваться, направляя и вымеряя статуи, точно так, как пользуются мерилом, вымеряя балки, тесаные камни, стены. Сказать, однако, много легче, чем сделать и осуществить; кроме того, у большей части людей, в особенности же у нас, мирян и неучей, чувства куда острее, чем разум, отчего нам легче постичь единичные случаи и примеры, нежели обобщения и силлогизмы или, проще говоря, доводы; по всему этому достойный ваятель, снисходя к природе художников, которая как бы глуха к общим наставлениям, а также желая явить свое невиданное мастерство, добыл тонкого мрамора и, немало потрудившись, изваял статую, частям и подробностям которой дал меру, расчисленную в трактате, и назвал ту статую, как и сочинение, «Мерило». Что же до меня, то я милостью Господней надеюсь преуспеть лишь в одном из тех двух дел, в каких достиг совершенства наш благородный ваятель и мастер, а именно в том, чтобы собрать в сем трактате выверенные правила, касающиеся разбираемого мною искусства; второе же дело, то есть применение Мерила — иначе говоря, исполнение и соблюдение названных правил с целью послужить наглядным примером и изваянным образом, — мне уже не по плечу. Ибо в том, что касается манер и поведения людей, мало правила и науки, но потребна еще сноровка, она же не приобретается ни в миг, ни в краткое время, но вырабатывается долгие, долгие годы, а у меня, как ты знаешь, впереди осталось немного. Впрочем, ты не должен от этого менее доверяться моему руководству, ведь человек тогда и может объяснить верный путь, когда сам с него не раз сворачивал: кто сбивался с пути, тот лучше держит в уме неверные и обманные тропки, нежели тот, кто всегда шел прямо. Если бы в моем детстве, пока душа была нежна и податлива, кто-либо из имевших обо мне попечение воздействовал на мой природный нрав, довольно-таки жесткий и корявый, смягчил его, сгладил шероховатости, я мог бы сделаться таким, каким намерен сделать тебя, который дорог мне как сын. Ведь естество, сколь ни велика его сила, возможно обуздать и направить упражнениями, если начать, пока оно еще не окрепло и не взяло над нами власть и волю. Однако люди на сей счет беспечны, потворствуют своим прихотям, потакают себе, воображая, что тем самым покоряются природе — как будто разум наш не от природы. Ведь разум, как господин и наставник, имеет власть истреблять в нас дурные привычки, и случись естеству, так сказать, потерять опору или упасть, кто как не разум поможет ему устоять или подняться. Но мы чаще всего глухи к голосу разума, уподобляясь тем, кому Господь разума не дал, а именно животным, над коими, впрочем, разум имеет некоторую власть, хотя не их собственный — такового у них нет, — а человеческий. Взять, к примеру, лошадь; дикая по природе, она делается в руках конюха или объездчика не только послушной, но почти ученой и воспитанной; многие лошади, знавшие лишь простой галоп, научаются идти плавным шагом, останавливаться, переходить на рысь, а некоторые даже выучиваются поворачиваться и прыгать, все это, как тебе известно, усваивая через обучение. Но коль скоро конь, собака, птица и менее приручаемые животные слушаются чужого разума, повинуются ему, перенимают то, чего их естество не умело и даже отвергало, приобретая, насколько то дозволяется их животным состоянием, чуть ли не добродетели и благоразумие, притом отнюдь не по природе, но воспитанием, то сколь же более способен человек к совершенствованию, благодаря наставлениям своего разума, пожелай он только к ним прислушаться? Но чувствам подавай сиюминутные утехи, в чем бы они ни заключались, скука же им ненавистна, и они ее бегут, отвращаясь от разума, потому что он их не услаждает, потчуя не утехами, обычно вредными, а благом, горьким и несъедобным для избалованного вкуса. Увы, кто живет ощущениями, тот подобен бедняге больному, который отталкивает как горькую либо соленую любую пищу, самого тонкого и приятного вкуса, и бранит служанку и повара, вовсе не виноватых, ибо горечь-то не в пробуемом блюде, а у больного на языке; так же и разум: сам он не содержит в себе горечи, а горчит только по нашему ощущению. Мы отталкиваем его затем, что избалованы и испорчены, но оправдываем свое малодушие ссылкой на естество, которое, мол, не пришпоришь и не обуздаешь, оттого что на него нет ни шпор, ни узды. Право же, заговори бык, осел или даже свинья, они не сказали бы ничего глупее и неприличнее. Мы бы и в зрелые годы, и в поздней старости все были бы детьми и с седой головой лепетали бы, как младенцы, если бы не разум, растущий в нас с летами и по мере роста превращающий нас из почти животных в людей. Откуда и видно, что разум не бессилен, он имеет власть даже над чувствами и желаниями; если же мы нарушаем границу, предписанную нам в жизни и в поведении, то не разум плох, а мы дурны. Неправда, стало быть, что на естество нет ни узды, ни наставника, есть и первое, и второе: первое — это воспитание, второе — разум. Но чуть выше я уже сказал, что разум не может из невоспитанного человека сделать воспитанного, если нет навыка, какой является плодом и порождением долгого времени. Почему надо с ранних лет начинать прислушиваться к разуму — не только потому, что человеку нужно время, чтобы освоиться и сжиться с велениями разума, но и потому, что ребенок в младенчестве столь чист, что легко окрашивается в любой цвет, и еще потому, что к чему человек ранее привыкнет, то обыкновенно более всего и любит. Рассказывают, что Диодат,[451] великий мастер декламировать, всегда желал выступать первым, даже если соперники его немногого стоили, ибо опасался, что уши слушателей успеют привыкнуть к ранее услышанным голосам, пускай худшим, чем у него. Итак, выше я сказал, что не могу согласить слово с делом, в отличие от мастера Преславного, умевшего делать то, чему он учил, но да послужит мне утешением, что, не преуспев в делании, я перечислил хотя бы что-то из того, что надлежит делать. Как человек, видя тьму, познает, что есть свет, а слушая тишину, постигает, что есть звук, так и ты, видя перед собой мои неловкие и словно бы простоватые манеры, узнаешь, что есть свет приятных и похвальных обычаев. Возвращаясь к их обсуждению, коему подходит конец, повторю, что приятным обхождением владеет тот, кто умеет угодить или хотя бы не досадить чувствам, желаниям и воображению окружающих, о чем до сих пор и велась речь.

Ты должен, кроме того, знать, что люди весьма любят красоту, меру и благообразие и, напротив, не терпят ничего безобразного, уродливого и искаженного; и тут у нас особая привилегия, ибо прочие существа не умеют распознавать, что есть красота или мера. Это достояние не общее у нас с животными, но наше только, и потому люди должны ценить его ради него самого и премного им дорожить, в особенности те, в ком более человеческого, как наиболее приспособленные к уразумению красоты и меры. Сколь ни трудно выразить, что есть красота, надо указать хоть какой-нибудь ее существенный признак, и потому скажу, что красота есть там, где имеется надлежащая соразмерность частей между собою, и в чем обретается мера, то можно поистине назвать прекрасным. Как мне приходилось слышать от некоего ученого и сведущего мужа, красоте нужно, чтобы разное складывалось в одно, а уродству — напротив, чтобы был разнобой. Именно это являют нам лица красивых и изящных девушек: черты каждой кажутся созданными лишь для этого самого лица, тогда как у некрасивых — обратное: если скажем, глаза у какой-то из них очень велики и выпуклы, нос мал, щеки пухлы, рот тонок, подбородок выдается и кожа смугла, то в лице ее нет единства, и кажется, что оно составлено из черт, взятых у разных женщин. Бывают и такие лица, что каждая черта в них как будто хороша, если глядеть по отдельности, но все вместе неприятны и безобразны, и не почему-нибудь, а лишь по той причине, что кажется, будто они принадлежат не одной красивой женщине, а разным, точно все черты позаимствованы, какая у этой, какая у той. Вот отчего известный живописец, имевший перед глазами нескольких обнаженных калабрийских девушек, должен был не более чем распознать во многих те черты — у каждой свою, — которые были как будто позаимствованы у некой одной; после чего, мысленно взяв от каждой девушки заимствованную черту, он принялся писать получившуюся совокупность, полагая, что именно таковым, а не иным единством отличалась красота Венеры.[452]

Не думай, что сказанное касается только лиц, отдельных черт и тел, точно то же наблюдается и в разговорах, и в поступках. Представь себе, что ты видишь благородную и изящно убранную даму, моющую в уличной канаве горшки и миски, — пусть тебе нет до нее дела, тебе все же будет неприятно, что в ней точно не один человек, а разные, ибо существом своим она благородная и чистая дама, а занятием — низкая и грязная женщина; не будет ни дурного запаха, ни горечи, ни неприятного звука или цвета, ни помех каким-либо твоим намерениям, но тебе будет досаден сам по себе неуместный и неподобающий вид женщины и чуждое ей занятие.

Итак, воздерживайся от неуместных и неблагообразных манер с равным, если не с большим, усердием, чем от тех, о которых я до сих пор вел речь, хотя в сем случае труднее сообразить, в чем состоит оплошность; ведь чувствовать, как мы видим, проще, нежели разуметь. Часто, впрочем, то, что досаждает чувству, не меньше досаждает и уму, но другим путем. Объясняя выше, почему в одежде должно следовать обычаю окружающих, я говорил тебе, что иначе может показаться, будто ты осуждаешь их и желаешь исправлять, а это претит чувству людей, ибо в большинстве своем они любят похвалу; теперь же добавлю, что это претит не только чувству, но и уму людей разумных, каковые понимают, что одежды века прошедшего не согласуются с человеком, живущим в веке нынешнем. Подобным образом неприятны люди, одетые от старьевщика: в их одежде одно плохо соседствует с другим, так что кажется, будто жилет хочет повздорить со штанами. Ббльшую часть сказанного выше можно бы по праву рассмотреть в этом разделе, ведь в описанных ранее дурных манерах не соблюдена та самая мера, о коей сейчас речь, а также плохо согласованы и сообразованы между собой время, место, поведение и личность, тогда как им надлежит быть в согласии, затем что согласие отрадно человеческому уму и доставляет ему удовольствие и наслаждение. Но ради простоты я предпочел перечислить и разобрать описанные манеры под знаком, так сказать, ощущений и естественных побуждений человека, а не по разделу ума: ведь чувства и влечения даны всем, пониманием же обладает не каждый, в особенности пониманием того, что мы называем красотой, изяществом или благовидностью.

Человек, стало быть, не может довольствоваться тем, чтобы действовать хорошо; его действия должны быть также изящны. Изящество же это некий свет, разливаемый благообразием предметов, хорошо соотнесенных между собой; без такого соотнесения и меры хорошее не красиво, а красивое не приятно. И как иной раз даже здоровая и полезная пища невкусна гостям, если нет в ней соли и приправ, так иной раз обычаи людей, не будучи сами по себе вредны, кажутся безвкусны и неприятны, если не сдобрены некоей сладостью, каковой, полагаю, являются грация и изящество. Отсюда следует, что всякий порок уже сам по себе, без какой-либо иной причины, противен людям, ибо порок мерзок и неблагообразен, так что неблагообразием своим удручает и отвращает людей, внутренне воздержных и упорядоченных. Посему, кто хочет быть приятным в беседе с людьми, тот должен избегать пороков, особенно таких непотребных, как распутство, алчность, жестокость и прочие, из каковых одни низки, как, скажем, обжорство и пьянство, другие — грязны, как, к примеру, распутство, иные беззаконны, как, положим, убийство; впрочем, и все другие пороки, каковы бы они ни были, сами по себе и в силу своих свойств, отталкивая людей, какой больше, какой меньше, по присущей им неблагоообразности лишают обхождение человека приятности. Но раз я взялся описывать не грехи, а оплошностей людей, то моя забота — объяснять природу не пороков и добродетелей, а подобающих и неподобающих манер и приемов обхождения, к примеру — манеру графа Риччардо, описанную выше, каковую достойный епископ сразу подметил как безобразную видом и плохо согласующуюся с прочими изящными и уместными приемами графа, подобно тому как искусный и опытный певец тотчас подмечает фальшивую ноту. Итак, благовоспитанным людям надлежит соблюдать ту меру, о которой я говорил, во всех обстоятельствах: двигаясь, стоя, сидя, и в приемах, и в поведении, и в одежде, и в речах, и в молчании, и в позе, и в поступках. Негоже, следовательно, мужчине украшаться наподобие женщины, чтобы не разнились человек и украшение, как то можно видеть в мужчинах, чьи волосы и борода завиты горячими щипцами, а лицо, шея и руки выскоблены и вылощены так, что не пристало, мало сказать, молодой женщине, но даже шлюхе, желающей поскорее сбыть свой товар и получить за него цену. От порядочного человека не должно нести и разить как от грязнули, но от мужчины не должно все же пахнуть, как от женщины или блудницы. Полагаю, что твоему возрасту не противопоказаны простые запахи проточной воды. Одежде же надлежит быть такой, какую на ту пору предписывают нравы окружающих и твое положение, по причинам, уже названным: ведь не в нашей власти переменять обычаи по своей охоте — время их создает, время разрушает. Впрочем, каждому возможно приспособить принятый обычай к себе. Если, положим, у тебя слишком длинны ноги, а кругом носят короткую одежду, пусть твоя одежда будет не наиболее, а наименее короткой. Если у кого-то ноги чрезмерно худы или толсты, или кривы, пусть не носит чулок или штанов слишком ярких цветов или слишком затейливых, чтобы не привлекать внимания к своему недостатку. Не стоит носить ни слишком изящную, ни слишком изукрашенную одежду, чтобы никто не сказал, что у тебя чулки Ганимеда[453] или что на тебе жилет Купидона.[454] Но какова бы ни была одежда, она должна быть ладной и впору, чтобы не казалось, будто ты надел чужое; и самое главное, она должна соответствовать твоему положению: не дело клирику выглядеть как солдату, а солдату как скомороху. Каструччо — в бытность свою в Риме при Людвиге Баварском,68 еще в славе и триумфе как герцог Лукки и Пистойи, граф, сенатор Рима, правитель и законодатель двора названного Людвига, — возжелав покрасоваться и повеличаться, облекся в пунцовый бархат, по которому велел вышить спереди «он таков, каким угоден Господу» и сзади «он будет таков, каким будет угоден Господу». Подобное одеяние пристало, как ты и сам, верно, догадываешься, разве трубачу на службе у Каструччо, но никак не ему самому. И короля Манфреда,[455] хотя короли не связаны законами, я бы все же не похвалил за то, что он всегда носил покровы зеленого цвета. Итак, надо заботиться о том, чтобы одежда соответствовала не только стати, но и положению и сану носящего ее; а также о том, чтобы она соответствовала месту, где мы находимся. Если везде покупают, продают, ведут торговлю, несмотря на то, что в разных городах приняты разные денежные единицы и меры, то, значит, везде можно пристойно обретаться и выглядеть, несмотря на то, что в разных городах приняты разные обычаи. Перья, которыми неаполитанцы и испанцы любят украшать шляпы, роскошь, шитые узоры выглядят несуразно рядом с одеждой степенных людей с их городским обличьем, а еще несуразнее — оружие и кольчуги; посему, что хорошо, положим, в Венеции, то не годится в Вероне: разукрашенные оперенные особы, бряцающие оружием, нелепы в сем чинном и мирном городе, они там вроде крапивы или репья, проросших среди домашних огородных травок, и потому не слишком привечаемы в приличном обществе как вовсе ему не сродные.

Порядочному человеку не подобает ни бежать по улице, ни излишне поспешать, ибо это более пристало стремянному, чем человеку благовоспитанному; не говоря уж о том, что бегущий задыхается, потеет и пыхтит, что тоже не весьма прилично. Но и выступать, точно пава или новобрачная, тоже неуместно, как, с другой стороны, неуместна излишняя вертлявость. Руки не должны болтаться, но незачем и размахивать ими взад и вперед, будто сеешь в поле овес. Нехорошо также пялиться на человека, точно в лице у него какая диковина. Иной на ходу брыкается, точно испугавшаяся лошадь, или шагает, точно вытягивая ноги из кадки; иной топает так, что грохоту от него не меньше, чем от целого обоза; иной выбрасывает ногу вперед, иной дрыгает ногами, некоторые на каждом шагу нагибаются и подтягивают чулок, другие встряхиваются и поводят плечами, и все они не прельщают окружающих, затем что весьма неизящны. Ведь если у твоего жеребца, положим, вечно разинута пасть и язык наружу, то пусть все прочие достоинства остаются при нем, цена от того пострадает, и ты выручишь за него меньше не оттого, что в нем мало силы, а оттого, что мало изящества. Но коли изящество ценится в животных и даже в бездушных и бесчувственных предметах и коли два равно добротных и богатых дома имеют, как мы знаем, неравную цену, оттого что один выстроен соразмерно, а другой нет, то насколько более изящество желательно и ценимо в людях.

Нехорошо, сидя за столом, чесаться, но особенно надо следить за тем, чтобы не сплевывать; если же сплевываешь, то постарайся сделать это приличным образом. Я не раз слышал, что есть народы столь воздержанные, что никогда не плюются, так неужто нам невозможно последить за собой хоть сколько-то времени. Смотри тоже, не хватай пищу с жадностью, от чего может случиться икота или другая неприятность из тех, что приключаются, когда человек ест торопясь и оттого сопит и пыхтит к неудовольствию окружающих. Нехорошо также прочищать зубы салфеткой, еще хуже — пальцем, это некрасивые привычки. Не назовешь приятной и привычку полоскать рот вином и тут же его сплевывать, равно как привычку вставать из-за стола с торчащей изо рта зубочисткой — ни дать ни взять птица, строящая гнездо! — или, заложив зубочистку за ухо, будто цирюльник. Нелепо также носить зубочистку на шее: странно видеть, как воспитанный человек вынимает из-за пазухи сей предмет, точно он зубодер и сейчас со своим инструментом взгромоздится на скамью, странно и то, что он так оснащен для угождения чреву — отчего бы тогда не повесить на шею и ложку? Неподобающий вид имеют и те, кто наваливается на стол или кто сидит с набитым ртом. Неуместны, кроме того, ужимки, показывающие, как сильно нам понравилось блюдо или вино: так делают только завсегдатаи таверн и чинчильоны.[456] Хотя у большей части людей заведено упрашивать гостей есть, говоря: — Что же вы нынче совсем не едите? — или: — Вам, верно, не нравится угощенье? — или: — Откушайте того, откушайте этого! — я не сочту похвальным сей обычай, ибо выказывая радушие гостю, мы все же мешаем ему чувствовать себя свободно, стесняем излишком внимания. Потчевать со своей тарелки соседа тоже едва ли стоит, разве что потчующий гораздо выше по положению, так что оказывает тем честь соседу; когда же оба ровня, то выходит, что угощавший как будто возвышает себя; вдобавок тому, другому, может вовсе не нравиться угощенье, да и гости могут подумать, что пир не слишком обилен или что угощенье неравно предложено, раз у одного избыток, а у другого недостаток, отчего может выйти посрамление хозяину дома. Впрочем, и тут надо поступать так, как принято, а не так, как правильно; в подобных делах лучше заблуждаться со всеми, нежели быть правым в одиночку. В любом случае предложенного отвергать не следует, иначе сочтут, что ты порицаешь и презираешь предложившего. Приглашать сидящего за столом выпить с тобой — такое приглашение мы называем чужим словом «тост», ибо это обычай заимствованный — само по себе непохвально и в наших краях покуда не принято, следовательно, делать это нет необходимости. Так что, если кто тебя пригласит, можешь без зазрения отказываться, сказавши, что уступаешь первенство и благодаришь, но из вежливости можешь и отпить, не допивая. Эти тосты, как мне приходилось слышать от ученых людей, были издревле приняты в Греции, и я слышал много похвал одному из славных людей того времени, некоему Сократу, за то, что он всю ночь, сколько она длилась, состязался в питье с другим славным человеком по имени Аристофан, а на рассвете сделал хитроумный расчет в геометрии и ни разу не ошибся, чем доказал, что вино ему не повредило. Кое-кто даже утверждает, что как человек делается бесстрашным и твердым, подвергаясь смертельной опасности, так он учится самообузданию и воздержанию, привыкая к опасностям разнузданного образа жизни, почему состязание в питье, чрезмерном и неумеренном, это ратный подвиг пьющего, каковой будто бы служит испытанием нашей твердости и научает сопротивляться искушениям и одолевать их. Тем не менее я держусь на сей счет противоположного мнения, подобные же доводы почитаю за вздор. Ученые люди великим своим красноречием умеют повернуть дело так, что кривда у них права, а правда — не права, и тут я им не дам веры. Может быть, они говорят так, желая извинить и прикрыть грех собственного отечества, подверженного этому пороку, может быть, им страшно осудить его — боязно, как бы с ними не поступили, как с тем Сократом, за то, что он слишком всех совестил; ведь ему по злобе предъявили обвинения в ереси и других тяжких грехах и осудили на смерть — впрочем, несправедливо, ибо был он хороший человек и набожный, хотя и в своей ложной языческой вере. Но уж, конечно, он не заслуживает похвалы за то, что выпил столько вина в ту ночь — да ведь в любую бочку вошло бы больше; а что вино ему не повредило, то это скорее говорит о крепости его головы, нежели об умеренности порядочного человека. Что бы, однако, ни писали старинные хроники, я благодарю Бога за то, что вместе с прочими заморскими поветриями нас не поразило и это, наихудшее: почитать хмель за шутку и даже за подвиг. Никогда не поверю, что воздержанию можно научиться у таких наставников, каковы вино и хмель. Далее: управитель дома сам не должен ни приглашать в дом гостей, ни удерживать их отобедать с хозяином, и никакой разумный человек не сядет за стол по его приглашению; но слуги иной раз так заносятся, что мнят себя чуть не хозяевами. О чем сказано здесь более к случаю, нежели по принятому нами порядку изложения.

Не подобает раздеваться или разуваться на людях, то есть в почтенном собрании, так как эти действия не сообразны с обстоятельствами, а кроме того, если обнажить обычно прикрываемые части тела, то из этого может выйти стыд как для самого человека, так и для присутствующих. Нехорошо также причесывать волосы или мыть руки в обществе, ибо это уместно в личных покоях, а не на виду, кроме разве тех случаев — я разумею мытье рук, — когда приглашают к столу, тут как раз полагается мыть руки прилюдно, даже если в том нет нужды, ради того, чтобы всякий видел, с кем он после будет брать еду с одного блюда. Равно нехорошо появляться на людях в ночном колпаке, как и завязывать башмаки. Некоторые еще имеют привычку кривить рот, скашивать глаза, отдуваться и выделывать разные гримасы. От таковой привычки следует решительно избавляться. Как мне сказывали ученые люди, некогда богиня Паллада[457]любила услаждать себя игрой на волынке и была в том великая мастерица. Но однажды случилось так, что, теша себя игрой близ источника, она увидела в воде свое отражение и подивилась тем странным движениям, какие выделывала щеками и ртом; устыдившись, она отбросила прочь волынку. И право же, хорошо сделала, ибо не женский это инструмент, волынка, и даже мужчинам он не к лицу, если только они не из тех людей низкого звания, для кого это ремесло и заработок. Сказанное о щеках, искажаемых гримасами, можно отнести и к другим частям тела: нехорошо высовывать язык; теребить себя за бороду; потирать руки; издавать вздохи и охать; трястись; вздрагивать, озираясь, что тоже у многих в обычае; нехорошо потягиваться, а потягиваясь, крякать от удовольствия: И — эх! как мужик, проснувшийся на сеновале. Кто ахает от удивления либо в знак презрения, тот, как ты можешь заметить, кривляется, но это кривлянье оказывается недалеко от его настоящего вида. Не дело также глупо смеяться, смачно или непристойно хохотать, как и смеяться лишь по привычке, а не оттого, что смешно. Не желал бы я также, чтобы ты смеялся собственным шуткам, ибо это не лучше, чем себя хвалить. Смеяться должен тот, кто слушает, а не тот, кто говорит. Надеюсь, что тебе не придет в голову, будто раз каждая из этих оплошностей невелика, то вместе они не составят большой оплошности, нет, из многих малых оплошностей составляется одна великая, как я и сказал тебе вначале; и чем они мельче, тем важнее изострить на них глаз, ибо заметить их непросто по той причине, что человек так с ними сживается, что вовсе их не замечает. Как мелкие траты, если они учащаются, неприметно съедают состояние, так и легкие прегрешения, если они складываются одно к другому, вносят порчу в прекрасное и доброе творение, и потому к ним нельзя относиться легкомысленно. Следует также помнить о своих телодвижениях, особенно в разговоре, ибо весьма часто случается так, что человек, увлеченный своей речью, обо всем забывает и то мотает головой, то таращит глаза, то одну бровь вздымает чуть не до середины лба, другую же опускает чуть не до подбородка, иной выпячивает губу, иной брызжет слюной на себя и на собеседника; есть и такие, кто жестикулирует так, будто разгоняет перед собой мух; все это некрасивые и неприятные манеры. Мне рассказывали, а я много имел дело с учеными людьми, как тебе известно, что один достойный человек по имени Пиндар[458] говорил, что все, что услаждает вкус и приятно на вид, приправлено рукой Изящества и Благолепия. А что сказать о тех, кто выходит из кабинета на люди, засунув перо за ухо? Кто зажимает зубами носовой платок? Кто кладет ноги на стол? Кто слюнит пальцы? И о тех, кто совершает множество других глупостей? Все их собрать невозможно, да я и не гожусь для подобного дела, а может статься, кто-нибудь скажет, что и перечисленного здесь хватит с избытком.

Достопочтимейшему Томмазо Барончелли,моему дорогому другу

Милейший Томмазо, лишь для того, чтобы излить забавные мысли, однажды соединил я вместе два последних диалога нашего Джусто. Когда же друзья, и прежде всего наш Торрентино,[460] принялись меня упрашивать, чтобы я дополнил эти диалоги и другими, а потом их все отдал ему (как на днях я поступил с тремя лекциями), — тогда я собрал все десять диалогов в этой книге. И поскольку с самого начала они были мною написаны по Вашей просьбе и ради Вашего развлечения, а также потому, что тот, кто их потом у Вас украл,[461] не раз упоминал их как принадлежащие Вам (чтобы умалить в краже свою вину), — поэтому теперь эти диалоги возвращает Вам, наконец, та рука, которая некогда принесла Вам их в дар. Примите же их дружески от меня вновь. И если при чтении даже первых диалогов Вы извлекли из них не только удовольствие, но и пользу, как Вы сами мне не раз говорили, то, читая остальные, Вы, надеюсь, обнаружите для себя не меньшую пользу. Ведь у Вас нет иной возможности исцелиться от несправедливости судьбы, которая не открыла перед Вами дорогу для занятий Вашими любимыми науками и обрекла Вас на жизнь купца. Не ожидайте, что в этих диалогах хоть что-нибудь будет исправлено, кроме разве ошибок наборщика, или что-нибудь переделано, как это бывает с сочинениями, издающимися не в первый раз. А причина тому в следующем: это, действительно, хороший обычай, сам по себе достойный всяческого уважения и восхваления и удобный для философов, теологов и других, ибо их ошибки порождают немалый позор для них и великий вред для читателей; тем не менее этот обычай не к лицу и не может быть к лицу таким забавным творениям, как причуды Джусто, ибо они не принадлежат ни к какой школе. Кроме того, если бы я их переделал или исправил, они перестали бы быть причудами Джусто, какими являются, и какими я хочу их видеть. А также я наверняка вызвал бы неудовольствие тех, кому диалоги нравятся и в этом виде, и к тому же не обязательно доставил бы удовольствие тем, кто желал их видеть переработанными. Не только потому, что, как сказал латинский комик, «сколько голов, столько и мнений»,[462] но и потому, что бесконечны человеческие причуды. А это каждый может утверждать с уверенностью и без свидетельства какого-либо автора, лишь на основе собственного опыта. Но чтобы это письмо не наскучило Вам, а уж тем более любителям забавных сочинений, к которым также обращены эти диалоги и которым мне еще очень много нужно сказать, я поставлю здесь точку. Помните, что я остаюсь всегда Ваш. Живите радостно.

Во Флоренции, в день 10 марта 1548 года

Ваш Джелли

Когда наша душа была создана, она не получила от благого и великого Бога и его служительницы Природы совершенства и не имела цели — которая, без сомнения, заключается в знании истины, — чем обладали другие, наделенные интеллектом, создания, одновременно с рождением и обретшие цель, в то время как наша душа была создана нагой и лишенной всякого знания — подобно выскобленной доске Аристотеля, на которой ничего не написано и не нарисовано. Так вот, поскольку наша душа несовершенна от рождения, она вынуждена приобретать это совершенство постепенно и, влекомая природным желанием, никогда не останавливается в стремлении к этой цели. Но в самый момент создания она была заключена в наше чувственное тело и поэтому может приобрести знание только через вещи, познаваемые внешними органами чувств; проходя через них, формы вещей отпечатываются на внутренних чувствах или, лучше сказать, записываются в воображении и в памяти, как в книге, а потом разум читает в этой книге и достигает знания умопостигаемых вещей. Кроме того, душа встречает величайшие трудности в удовлетворении своего почтенного и достохвального желания: причина не только в множестве и разнообразии вещей, весьма трудных для понимания, но и в природном различии души и тела, в которое она заключена: тело — земное и смертное, а она — небесная и бессмертная. А поскольку всюду, где есть различие в природе, различаются и цели — одна цель у тела, а другая у души.

Цель тела — полезное и приятное, к чему оно постоянно стремится; поэтому весьма часто, если не всегда, оно ищет земных и чувственных вещей, ими питается и в них по мере сил обретает удовлетворение; в то время как душа, чья цель — великое и совершенное благо, никогда не ищет покоя в мирских благах, ибо они не истинно благие, а лишь кажутся таковыми, благодаря какому-нибудь наслаждению или пользе, которые в них заключены. Кроме того, мирские блага не всегда хороши или не всегда кажутся хорошими, но когда да, а когда и нет, в зависимости от того, испытывают ли в них нужду; тем не менее, поскольку душа удивительным союзом связана с телом, ее иногда сбивают с пути чувства, принадлежащие телу, и она пускается в погоню за мирскими благами. Тогда с ней происходит то же, что и со странником, о котором пишет Данте;5 он идет по новой, неизвестной ему дороге и всякий дом вдалеке принимает за постоялый двор, когда же добирается до него и обнаруживает, что это не так, то обращает взор на другой дом, покуда не придет к настоящему постоялому двору. Так и душа, проходя по пути земной жизни, ищет себе удовлетворения в том, что имеет лишь видимость блага. Но как только она достигнет того или иного и увидит, что это не настоящее, то обращает мысли к другому, покуда не придет к своей совершенной и истинной цели. От различия в природе и целях души и тела рождается многообразие человеческой деятельности. Отсюда берет начало ненасытность людей, ибо никто не доволен собственным жребием, и каждый восхваляет лишь то, чего не имеет. В этом причина, почему у нас столь много неодинаковых понятий и разнообразных мыслей. Это каждому хорошо знакомо по собственному опыту, когда он на досуге иногда размышляет и сам с собой разговаривает, воображая тысячи чудес и строя тысячи воздушных замков. Их так много и они столь многообразны, что если бы мы могли их увидеть воочию, нисколько не сомневаюсь, что помимо огромного удовольствия и удивительного наслаждения, которые мы от этого получили бы, мы извлекли бы также и немалую пользу, в чем, без сомнения, сможет убедиться каждый из вас при чтении настоящих Бесед, каковые суть не что иное, как некоторые причудливые фантазии, которым предавался сам с собой Джусто, бочар из Сан Пьер Маджоре, умерший года два назад, человек безусловно очень простой, но, несмотря на свою неученость, за весьма долгую жизнь приобретший немалый опыт и великое благоразумие. А поскольку он имел обыкновение часто беседовать сам с собой, подобно многим другим, его племянник, нотарий мессер Биндо, который спал в соседней комнате, отделенной лишь дощатой перегородкой, не раз слышал, как тот сам с собой разговаривает на два голоса, подобно человеку с фантазиями в голове, потерявшему сон из-за старости, — так вот племянник не раз это слышал, столь необычное явление ему понравилось, и он решил все это сохранить. Он принялся наблюдать и слушать и в конце концов записал услышанное, введя в качестве собеседников Джусто и его Душу, что вы со всей очевидностью увидите в нижеследующих Беседах, которые были у него тайком переписаны и вместе с другими его вещицами попали в мои руки, а поскольку они показались мне весьма разнообразными и способными, помимо наслаждения, доставить немалую пользу, я решил поделиться ими со всеми вами. Однако многим покажется, что их стиль слишком низкий, бессвязный и неприятный, ибо сегодня ухо стало более чутким и повсюду теперь больше знатоков. Кроме того, в Беседах высказывается много мнений, несколько расходящихся с истинными положениями наук, а что еще хуже, там слишком дерзко критикуются люди, большей частью весьма почитаемые благодаря своему благородству и доблестям. И тем не менее я не захотел ни в чем изменить Беседы, будучи уверенным, что вы правильно рассудите: от человека столь низкого происхождения, подвизавшегося в ничтожном ремесле, благодаря которому он имел дело и беседовал лишь с себе подобными, нельзя требовать лучшей манеры и красивых периодов, ведь материя его Бесед пестра и многообразна, фантазии отвлеченны и оригинальны, и не может он говорить согласно правилам, ибо знает лишь то, чему научила его природа и те люди, с кем он имел дело, а также то, что он вычитал из нескольких книг на вольгаре или слышал в церкви от проповедников. Нужно его также извинить за самонадеянные упреки многим ученым и большим людям, принимая во внимание, что это объясняется его справедливым негодованием на них, ибо он слышал, как они хулят наш язык, а также не забывая, что сам он стар, — а ведь старики вечно почитают себя за мудрецов. И кроме того, он вряд ли полагал, что может быть услышан.

Беседы перед вами, взыскательные читатели, в том самом виде, как их записал мессер Биндо, и вы дождетесь еще других, если только мне удастся заполучить его записки, как мне обещал тот, кто выкрал у него эти. Соблаговолите прочитать их со снисходительностью, не ища в них того, чего там вовсе нет. И заклинаю вас во имя тех стараний, которые я приложил, чтобы выпустить их в свет: если вы вдруг услышите, что Джусто жалуется на меня или почитает себя оскорбленным, потому что я опубликовал то, что он, возможно, хотел скрыть, передайте ему мои извинения и, выступив в мою защиту, убедите его, что ни он, ни кто-либо другой не должен придавать значение личной обиде, если при этом может извлечь удовольствие и пользу бесчисленное множество людей. Живите радостно и счастливо.