© 2017 by Jonathan Maberry and George A. Romero

© Агеев А. И., Баннов А. А., Воронцова К. В., Резник С. В., перевод на русский язык, 2017

© ООО «Издательство АСТ», 2018

Особая благодарность Джорджу Э. Ромеро и Джону Руссо за то, что написали сценарий «Ночи живых мертвецов» и, тем самым, зажгли фитиль бомбы, которая прогремела громче, чем кто-либо мог себе представить. Спасибо Майклу Хомлеру из издательства St. Martin’s Griffin за то, что поддержал этот проект. Спасибо нашим агентам Саре Кроу и Дэвиду Гершу за то, что они провели его через странные и опасные пределы современного книгоиздания. И также, спасибо Дане Фредсти, самому лучшему в мире злобному ассистенту.

Пятьдесят лет назад я смог убедить своих друзей, что нам по силам снять фильм; видит бог – настоящий, полнометражный игровой фильм.

В то время мы жили в Питтсбурге, штат Пенсильвания. До этого никто и никогда не снимал в Питтсбурге кино. Я родился и вырос в Нью-Йорке (Паркчестер, Бронкс)[1] и застал те ужасные дни, когда вокруг кишели банды вроде «Акул» или «Реактивных». В моем районе на улицах всем заправляли «Золотые макаронники». Это была итальянская банда. А меня все считали «мексикашкой». Из-за этого моя задница заработала тогда немало пинков.

Мой отец был величайшим человеком в мире. Когда я только появился на свет, он работал сразу на трех работах, чтобы меня содержать (я был единственным ребенком в семье).

Величайший человек в мире считал себя «кастильским» испанцем. Его семья была родом из Ла Коруньи[2]. Родители его прибыли на Кубу в дни ее расцвета. Достигнув успеха, они отправили папу и его братьев в Нью-Йорк. Там мой отец встретил женщину из Литвы, Энн Дворски, и они поженились. Я вырос, не зная ни испанского, ни литовского – только английский. Американский английский. Нью-йоркский. Если еще точнее – бронксовский.

Итальянцы с нашего района говорили на точно таком же «бронкс инглише», но из-за моей фамилии они считали меня «мексикашкой». Сейчас в основном считается, что у моего имени итальянские корни, но когда я рос, Цезарь Ромеро[3] был большой звездой, поэтому здесь не оставалось других вариантов – для всех я был латинос.

Но ведь я был лишь наполовину латинос, так? А если брать моего отца, то во мне не было ни капли латинской крови! В наши дни «латинос» означает «пуэрториканец». К моему смущению, мой испанец-отец отказывался иметь хоть что-то общее с теми «ублюдочными пуэрториканцами», которые «превратили Нью-Йорк в КЛОАКУ!».

Так что, как вы теперь понимаете, я никогда не придавал ярлыкам какого-либо значения.

Когда годы спустя мы вместе с Джоном Руссо объединили усилия над сценарием моего первого фильма, то совершенно не планировали, что главный герой будет цветным. Когда мы его придумывали, то в нашем воображении он был «белым парнем». Афроамериканец Дуэйн Джонс прошел прослушивание на роль, и, положа руку на сердце, это был лучший вариант, исходя из возможностей нашего скромного бюджета.

Мы не стали изменять сценарий. Дуэйн сам добавил кое-что в диалоги, чтобы его герой был меньше похож на того «неотесанного дальнобойщика», каким мы его изначально придумали с Джоном, но в остальном наша история осталась нетронутой. Его герой, Бен, встретил такой же трагический конец, будучи «черным», какой мы планировали, когда он еще был «белым». Это была, что называется, его «родовая травма».

Когда мы с Рассом Штрайнером ехали в Нью-Йорк с самой первой распечаткой «Ночи живых мертвецов» (тогда она называлась «Ночь пожирателей плоти») в багажнике автомобиля, то на каком-то пенсильванском шоссе услышали, что убит Мартин Лютер Кинг. После этого (и навсегда) – наш фильм стал восприниматься как расовый манифест. Мы и представить себе не могли, что расовый вопрос станет причиной, по которой фильм увидит свет. Мы рассчитывали, что сюжет будет вращаться вокруг группы персонажей, которые оказываются в экстраординарных обстоятельствах и не могут примириться из-за своих различий, что в итоге приводит их к смерти.

Сегодня я считаю, что причина успеха фильма в том, что его неверно интерпретировали. Нам повезло. И это везение продолжается.

Зомби заслужили себе место среди «Знаменитых чудовищ Фильмляндии». Они давно слонялись где-то поблизости. «Я гуляла с зомби»[4], «Белый зомби»[5]; даже Эббот и Костелло[6] встречались с одним из них или даже с парочкой. Когда мы с Джоном писали «Ночь», то не думали, что наши монстры – это «зомби». Мы никогда их так не называли. По нашей задумке, мертвые таинственным образом возвращались к жизни и пожирали плоть живых. Мы назвали их гули. Лишь после того, как о «Ночи» было столько написано, как об авторитетном явлении в кинематографе, после всех тех сотен статей, в которых наших созданий называли «зомби», я смирился с этим названием. Десять лет спустя после выхода «Ночи» я сочинил и снял сиквел, «Рассвет мертвецов», в котором впервые использовал слово «зомби».

Сегодня в популярной культуре зомби процветают. Я горжусь тем, что меня считают «крестным отцом» зомби-жанра, и не могу выразить, насколько горд тем, что получил признание в одном ряду со множеством великих, что творили до меня. Я посвятил свою жизнь кинематографу и считаю, что таким образом оправдал оказываемые мне все эти годы почет и уважение. Но все же, звание «крестного отца зомби-жанра» кажется мне незаслуженным. Я получил его только благодаря счастливому случаю.

Как бы там ни было, я люблю этот жанр. И всегда любил. Я считаю привилегией дарованную мне возможность принять участие в его развитии и польщен тем, что меня попросили написать предисловие к сборнику историй писателей, которые пришли в этот жанр не случайно, а абсолютно осознанно. Ну, а я всегда буду благодарен тем курьезным обстоятельствам, благодаря которым получил этот статус. Который, в свою очередь, позволяет мне сейчас представить вам работы тех уважаемых творцов, с которыми вы познакомитесь на этих страницах.

Я испытываю огромную привязанность к нашим лишенным жизни согражданам.

Зомби. Гули. Ходячие. Называйте их как угодно. Я люблю их давно и страстно.

Правда-правда. Ничего кроме любви.

Мои отношения с ними уходят корнями далеко в прошлое. Когда мне было десять лет, я и мой приятель Джим пробрались одной прохладной октябрьской ночью 1968 года в старый кинотеатр «Мидвэй», чтобы посмотреть новый ужастик под названием «Ночь живых мертвецов». Это была премьера, и все, что нам было о ней известно, мы почерпнули из увиденного неделю назад кинотрейлера. Нам показалось, что фильм может быть страшным, но мы уже столько раз разочаровывались, что не ожидали многого. Мы были городскими детьми и пересмотрели все, что могли предложить «Юниверсал», «РКО»[7] и «Хаммер Хоррор»[8]. Старые и новые ленты. Мы были трудными подростками, потому что это был трудный район. Тут было много уличных происшествий, проявлений расовой нетерпимости, домашнего насилия и разборок между бандами. Крайне редко киноужастики предлагали что-то большее, чем обычный эскапизм. Ничто не могло нас напугать.

Так нам тогда казалось.

Понимаете, после всех этих вампирских картин мы поняли, что вампиры не представляют особой угрозы. Давайте посмотрим правде в глаза – какое-то время вампиры на экране выглядели опасными, но уже в третьем акте все, что они делали – это летали в своих плащах и падали грудью на неудобные куски заточенного дерева. Или поджаривались на солнце, не сумев должным образом защитить от него свои замки. Оборотни находились в плохом настроении всего три дня в месяц – а у меня было четыре сестры, поэтому я чувствовал себя достаточно подготовленным для встречи с ними. То же самое можно было сказать и о мумиях, тех самых, что имели привычку слоняться в легко воспламеняющихся повязках, а мы, черт возьми, очень любили играть со спичками!

В общем, мы с Джимом решили, что можем справиться со всем, что встанет у нас на пути, и пробрались внутрь, прихватив с собой бутылки шипучки «Хайр» и бумажные пакеты с лакричными конфетами «День-Ночь». Когда-то «Мидвэй» был водевильным театром, но в те дни большая его часть была заброшена. Балкон признали негодным к использованию и закрыли еще десять лет назад. Это дало нам моральное обоснование, чтобы забираться туда и смотреть с него фильмы.

И вот мы снова туда залезли – два закаленных подростка, которых ничем нельзя удивить. Мы были готовы к встрече со всем, что могло ползать, хлопать, летать, скользить или ковылять по серебристому экрану.

За исключением того, к чему, как выяснилось, мы готовы не были.

Никто из тех, кто видел «Ночь живых мертвецов», не будучи заранее предупрежден, не был к этому готов. Только не в 1968 году, нет, сэр. Возможно, те, кто смотрел зомби-фильмы позднее, или пришел в жанр через комиксы или телешоу, ценят и даже любят это кино, но если они не смотрели этот фильм во время оригинального релиза, то просто не понимают, КАКОЕ он тогда произвел впечатление.

Ни вампиров. Ни оборотней. Никаких мумий и прочих существ: демонов, радиоактивных ящериц, гигантских муравьев или ужасных солнечных дьяволов.

Большую часть фильма мы не могли понять, что это за создания. То, что они были ожившими мертвецами – это было ясно. То, что они ели людей, тоже было очевидно. Но вот почему они это делали, было совершенно не понятно. Фильмы про вампиров и оборотней имели под собой мощную мифологию. Мумии были подняты из мертвых чарами и питались листьями таны. Кинг-Конг жил на затерявшемся во времени острове. Призраки были мертвыми людьми, которым угрожала опасность быть призванными, чтобы слоняться потом вокруг без дела.

Но у живых мертвецов не было предыстории, и никто в фильме не предложил точного объяснения. Ученые с военными рассуждали об этом – и противоречили друг-другу. Не было Джина Барри[9] или Эдмунда Гвенна[10], чтобы выдать удобоваримую теорию. И не нашлось кого-то вроде Кеннета Тоби[11] или Питера Кушинга[12], чтобы героически прийти на помощь.

Эти монстры были таинственны. Они были «загадочны» (я тогда еще не знал этого слова). И это, в том числе, делало их такими чертовски страшными. Никто в фильме не понимал, что происходит – и никто этого так и не узнал. Я не мог припомнить другого фильма, где все персонажи были бы настолько неосведомленными и, в итоге, беспомощными, поскольку у них не было информации, которая позволила бы придумать план спасения.

Конечно, некие правила все-таки имелись, и я даже привставал со своего сиденья, наблюдая за тем, как герои выясняли способы убийства живых мертвецов. Однако они не имели представления о способах распространения этой напасти, и меня начал чертовски нервировать укушенный парень в подвале. Это точно не могло привести ни к чему хорошему. Правильно?

Правильно.

Так, как же этот фильм повлиял на двух закаленных уличных ребятишек?

Он чертовски напугал нас обоих, и «чертовски» – это еще мягко сказано. Джим перетрусил и убежал прямо на том месте, когда молодая парочка поджарилась на бензоколонке, превратившись в горячую закуску для мертвецов. Долгие годы после этого он мучился по ночам кошмарами и недержанием. Я не шучу.

Ну, а что же я?

Я остался посмотреть фильм еще раз.

А на следующий день пробрался в кинотеатр еще раз. И еще через день. Джим подумал, что я тронулся. Что у меня проблемы с башкой. Может, так оно и было. Или есть. Как говорится: «На одной планете, да в разных мирах».

Мне понравился этот фильм. И до сих пор нравится.

Это кино стало первым «полуночным» фильмом в Филадельфии. Когда мне исполнилось пятнадцать, этот фильм показывали на Хэллоуин. Вы могли взять с собой в кино девушку, она бы кричала от страха, а вы бы ее утешили… ну, а потом все эти птички с пчелами на природе. По крайней мере, так было в конце шестидесятых – начале семидесятых.

«Ночь живых мертвецов» стала легендой. Чтобы считаться крутым, ты должен был посмотреть это кино, в идеале – ночью. Еще лучше – в «драйв-ин»[13] или в одном из старых кинотеатров. «Мидвэй» продолжал показывать его каждый октябрь. Затем эту традицию подхватили некоторые из кинотеатров в центре Филадельфии. Затем – «драйв-ины».

Но никто из нас действительно не знал, кем были эти монстры. Слово «зомби» в этом фильме ни разу не произнесли, и Джордж Ромеро был удивлен и раздражен одновременно, когда оно прилипло к его фильмам, а затем стало названием для целого жанра. Он не снимал «зомби-фильм». Он снял «гуль-фильм». Он снял картину о мертвецах, пожирающих плоть. Зомби же, для него и для большинства из нас, были воскрешенными при помощи магии рабами из старых фильмов тридцатых-сороковых годов, действие которых происходило на Гаити. «Я гуляла с зомби», «Белый зомби» и прочие подобные фильмы не имели отношения к тому жанру, в котором была снята «Ночь живых мертвецов». Ни тогда, ни сейчас. Уверен, что некоторые писатели, историки и критики могут провести взаимосвязь между Ромеро, пост-ромеровскими живыми мертвецами и зомби из традиции вуду/водун, но это будет откровенно притянуто за уши. Даже у «Мумии» больше общего с гаитянскими зомби, чем у ромеровских гулей, но в этой битве не может быть победителя.

Что касается остального всего этого гребаного мира, то для него именно Ромеро изобрел жанр «зомби-хоррор».

Меня тревожит и печалит, когда на презентациях книг или на конвентах я встречаю людей, которые не знают, кто такой Ромеро. Слава богу, их немного, но вполне достаточно, чтобы у меня возникло желание кусать людей. Некоторые из них, кажется, считают, что зомби сошли со страниц книг Макса Брукса «Гид по выживанию среди зомби» или «Мировая война Z». Другие уверены, что жанр ведет родословную от марвеловских «Зомби». И есть множество таких, кто думает, что все началось с сериала Роберта Киркмана «Ходячие мертвецы».

Дело вот в чем. Я дружу с Максом и с Робертом, и я был в числе авторов, которые работали над «Возвращением зомби Марвел». Мы как-то рассуждали о жанре и все согласились с тем, что Ромеро является его «крестным отцом». У нас бы не было наших карьерных достижений, если бы не было «Ночи живых мертвецов». Ни в каком из возможных вариантов реальности. Это не означает, что Макс, Роберт или любой другой из топовых творцов жанра, не добились бы успеха, если бы писали в другом стиле, но мы все понимаем, насколько обязаны Ромеро и его знаковому фильму. Это также справедливо для таких продуктов современной массовой культуры, как «Зомби по имени Шон», «Обитель зла», «Гордость, предубеждение и зомби», «Нация Z», «Left 4 Dead»[14], «Тупик», «Я зомби» и… окей, я могу продолжать до бесконечности, поскольку жанр огромен, и нет на земле такого места, где не знали бы про зомби.

Мы также очень благодарны Джону Руссо, который вместе с Ромеро написал сценарий «Ночи», а затем породил новое поколение зомби в «Возвращении живых мертвецов». И всем актерам вместе со съемочной группой «Ночи живых мертвецов». Все они – полубоги в пантеоне живых мертвецов.

Зомби (да, будем их так теперь называть) были самыми страшными из всех чудовищ, которых я видел. В мои десять лет они также были самым завораживающим из всего, что встречалось мне в книгах, комиксах, кинотеатрах и ночных телешоу. Когда я в одиночестве возвращался домой той первой ночью, то уже тогда гадал, как мне выжить в случае развития подобного сценария. Даже сейчас я проверяю каждое здание, в которое захожу, на предмет защищенности, проницаемости и возможностей отступления. Вот так. Это привычка, и я небезосновательно уверен, что у меня всегда есть надежные пути к отступлению и план выживания.

Мне хотелось еще больше этих монстров. Потом появилось еще несколько ужасных киноподелок с их участием, но ни одна из них не поднялась до уровня оригинала. Затем в 1978 году Джордж Ромеро выпустил «Рассвет мертвецов». Это не было продолжением – скорее, это была другая глава той же истории. Новые локации и новые герои – но проблема все та же. Получился потрясающий фильм, который вошел во множество списков «best of» энтузиастов жанра и хоррор-фильмов в целом.

Кинотеатр «Мидвэй» – который тогда уже действительно разрушался – показал этот фильм в двойном показе вместе с «Ночью». Вау!

Признаюсь «под запись»: мой друг Джим отказался от моего приглашения. Он просто послал меня в задницу. Ну, и ладно.

В 1985 году Ромеро поразил нас третьим фильмом, «Днем мертвецов». А сейчас жанр в самом расцвете – по крайней мере, что касается кино.

Тем не менее в литературе зомби встречаются не так уж часто. Кое-какие комиксы, пригоршня рассказов, но ничего действительно сногсшибательного и долгоиграющего. Так что, пропустим вперед Джона Скиппа[15]. Писатель, режиссер, нестандартный мыслитель Скипп и его коллега Крэйг Спектор[16] обсуждали с Ромеро возможность киноадаптации их вампирского романа. Но Скипп решил поразить Ромеро сумасшедшей идеей. Как насчет антологии оригинальных рассказов о живых мертвецах? Ромеро был настроен скептически: он считал, что любой подобный проект обречен на провал, и громогласно объявил, что съест свою шляпу, если он станет успешным. Скипп и Спектор связались с главными «монстрами» хоррор-бизнеса и спросили – не будет ли им интересно написать рассказы, действие которых происходит в мире «Ночи живых мертвецов»? Оказалось, что масса народа из хоррор-тусовки выросла вместе с этим фильмом. Таким образом, Скипп и Спектор в 1989 году выпустили «Книгу мертвых» с оригинальными рассказами Стивена Кинга, Ричарда Лаймона, Дэвида Шоу, Рэмси Кэмпбелла, Стива Резника Тема, Леса Дэниэлса, Дугласа Е. Винтера, Джо Лансдэйла, Роберта Маккаммона и других «монстров».

Так родилась литература о зомби.

Книга стала большим хитом, авторы обыграли тему предельно серьезно, каждый привнес в нее что-то свое. Я зачитал эту книгу до такой степени, что она рассыпалась в труху, а затем купил себе новый экземпляр. Я люблю эту книгу, и ее продолжение тоже.

С тех пор я прочитал много литературы о зомби.

Я и сам сделал несколько попыток. Первой из них было нон-фикшн исследование о том, как на самом деле поведет себя мир, если «Ночь живых мертвецов» действительно случится. Эта книга, «Зомби-криминалистика: криминалистические отчеты о живых мертвецах», включала в себя сотни интервью с экспертами из правоохранительных органов, медицины, науки и других областей. Для меня не стало сюрпризом, что каждый из них (неважно, из какой он был сферы) ранее уже размышлял о зомби и о том, как это может затронуть его профессию. Это было равно справедливо как для судебных одонтологов (экспертов по укусам), так и для сотрудников «скорой помощи», бойцов спецназа, духовенства, прессы и… ладно – вообще для всех.

Но в основном я писал беллетристику: около четверти всего мною написанного, затрагивает тему зомби. Это два моих триллера про Джо Леджера («Вирус» и «Код “Ноль”»), дилогия мейнстримных хоррор-романов «Глухая ночь» и «Приход ночи», стимпанковский роман по настольной игре («Призрачные ходоки»), комиксы («Возвращение зомби Марвел», «Вселенная Марвел против Карателя», «Вселенная Марвел против Мстителей»), подростково-приключенческая постапокалиптика («Гниль и руины», «Пыль и распад», «Плоть и кровь», «Огонь и пепел», «Куски и обломки»), а также множество рассказов и повестей. Из них «Глухая ночь» и «Приход ночи» напрямую связаны с «Ночью живых мертвецов». Я написал их в честь Джорджа. Они посвящены ему и написаны в знак той любви, которую я питаю к его фильмам и его творческому видению.

Я связался с ним, когда у меня родилась идея этой антологии, он тут же проникся ею и откликнулся с энтузиазмом. Должен признаться, что та первая беседа с ним была словно сбывшаяся фанатская мечта. К счастью, я не выдал своих эмоций по телефону, потому что на самом деле танцевал в этот момент, словно щенок Снупи. Только подумайте: десятилетний парнишка, проникший в кинотеатр, чтобы посмотреть «Ночь живых мертвецов», теперь взрослый и успешный автор weird-fiction[17], который беседует с Ромеро на тему совместного проекта.

Это же чертовски забавно!

Во время этой беседы мы затронули мой роман «Глухая ночь», и Ромеро предложил мне написать рассказ для нашей антологии, который бы официально связал мои книги с его фильмом. Так здесь появилась история «Одинокий стрелок». Я испытывал исключительное удовольствие, когда писал ее.

Когда мы закончили беседовать, я отослал несколько имейлов и сделал ряд звонков, чтобы узнать, захотят ли некоторые авторы, находившиеся в то время на вершине успеха (и чьи связи с литературой о зомби были видны невооруженным взглядом) подняться к нам на борт.

Никого не пришлось просить дважды.

Джордж и я задали им определенные правила поведения для живых мертвецов, но без слишком строгого набора руководящих принципов. Даты, например, являются весьма поверхностными. «Ночь» вышла в прокат в 1968 году, но действие фильма Джорджа «Дневники мертвецов», снятого в 2007 году, происходит в то же самое время. Поэтому пусть все представят, что все происходит завтрашней ночью, когда бы она ни наступила.

Мы также предоставили определенную свободу действий в других вопросах, но во что это вылилось, вы вскоре узнаете сами. В конце концов, Джордж сам путался с «правилами» в каждом из своих фильмов, предполагая, что характер катастрофы превратно понят и намеренно искажен с целью дезинформации со стороны властей, и очень вероятно, что он продолжает изменяться.

Рассказы в «Ночах живых мертвецов» написаны специально для этой антологии и опубликованы здесь впервые. Они забавные и страшные, грустные и смешные, энергичные и задумчивые, странные и тревожные. В них есть то, что вы ожидаете от рассказов, действие которых разворачивается в мире Джорджа Ромеро и Джона Руссо, придуманном почти пятьдесят лет назад.

Если вы, как и я, старый поклонник жанра, либо новичок, или вообще просто заглянули сюда вслед за своим любимым автором, чтобы посмотреть, по какому поводу вся эта суета, – тогда добро пожаловать в Апокалипсис!

Здесь будет странно.

Я не знаю, как их делают, и не умею чинить. Этим занимается мой брат Томми, и справляется с этим очень хорошо. Он может заставить газонокосилку обогнать «Форд Флэтхед», но если я и несильна в механике, то управлять машиной точно умею. Я не хвастаюсь, а просто констатирую факт. Именно это Томми пытался объяснить Мэтту.

– Может, она и девчонка, – сказал Томми, – но водить она умеет.

– Может, и девчонка? – возмутилась я. – Что, черт возьми, это значит?

– Ты знаешь, что я имею в виду, – произнес Томми, обернувшись ко мне. Да, я знала, что он имеет в виду, и очень хорошо.

Мэтт облокотился на капот своего «Понтиака ГТО» и изучающе меня рассматривал, руки он держал при этом в карманах своих синих джинсов. Я подумала, что он слегка затянул с оценкой. Его дружок, Дуэйн, стоял рядом. Выглядел он удивленным.

– Она хорошенькая, и станет для кого-то прекрасной женой, но чтобы водить? – переспросил он.

– Иди к черту! – огрызнулась я.

– Ладно, – ответил Мэтт, – хорошей жены из тебя тоже не выйдет.

– Ты боишься, что тебя побьет девчонка?

Дуэйн засмеялся. Мэтт ничего не сказал, но даже в слабеющем свете дня я увидела, что ему это не понравилось. Дуэйн не был таким же законченным мудаком, как Мэтт, но у меня есть золотое правило. Оно предельно простое и гласит: «Ты мудак, пока не докажешь обратное». Оно остается неизменным, даже если из них двоих лавры большего мудака я отдала Мэтту.

Он снова перевел на меня взгляд. Теперь уже я облокотилась на капот, и моя обтянутая синими джинсами попка упиралась в красный, словно спелое яблоко, «Додж Чарджер». Одной ногой я уперлась в бампер, высоко приподняв колено – мне казалось, что со стороны это смотрится клево. Палец я засунула в карман джинсов, будто у меня там были какие-то деньги.

И, видит бог, они там были.

Я улыбнулась Мэтту улыбкой кинозвезды (как я ее себе представляла), и попыталась изобразить из себя самоуверенную чиксу. «Чарджер», на который я облокотилась, принадлежал Томми, он расплатился за него, устроившись работать на неполный день. С таким же успехом автомобиль мог быть моим – меня-то он «любил» больше. Когда его вел Томми, «додж» скрипел шестеренками и издавал такие звуки, будто кто-то пытается забить кошку до смерти каботажной цепью. Но под моим чутким управлением он мурчал, словно тигренок, и несся со скоростью гепарда, которому подпалили задницу.

– Все девчонки из Техаса такие? – спросил Мэтт.

– Ну, в чем-то они похожи, – ответил Томми. – Но у Дженни есть своя изюминка.

– Вы, янки, боитесь, что я надеру вам задницы? – хмыкнула я.

Мэтт обернулся и посмотрел на дорогу. Солнце заходило в самом ее конце и будто таяло в земле, словно нагретое мороженое. Мне оно казалось каким-то северным солнцем, не таким, как у нас, в Техасе. Черт, да в Техасе оно было в тысячу раз ярче и горячее. Воздух тут, даже в конце лета, был слегка прохладный.

– Хорошо, – произнес Мэтт. – Она может со мной посоревноваться.

– Я не собираюсь вас благодарить за это, мистер Мэтт, – ответила я. – Блин, какой же ты пижон.

– Не подзуживай, – хмуро бросил Мэтт.

– Если ты не будешь соревноваться со мной, то тогда с кем? – продолжила я. – Здесь больше никого нет.

– Я думал, что выиграю деньги у Томми, а не у девушки, которая любит дергать за ручку КПП.

– О, ты-то уж точно никогда не узнаешь, за то я люблю дергать, Мэттью, – съязвила я.

Он посмотрел на меня кислым взглядом.

– Вот, что у меня есть, – сказала я, сунула руку в карман джинсов и вытащила пачку купюр, вид которой даже лошадь заставил бы задохнуться и прокашляться.

– Здесь, Мэттью, двести баксов. Ты когда-нибудь участвовал в гонках за две сотни баксов?

– Я боролся за деньги в два раза больше этих.

– Значит, ты точно можешь побороться и за двести.

– Мне тошно от мысли, что придется забрать твои деньги, детка.

– Просто покажи, из какого ты слеплен теста.

Мэтт повернулся к Дуэйну и сказал:

– Слушай, у меня всего лишь сто сорок баксов…

– Черт, – сказал тот. – С таким же успехом ты мог бы попросить мою энчиладу[18].

– Да ладно, чувак. Выручи меня.

Дуэйн вытащил из заднего кармана бумажник и достал оттуда несколько купюр. Энтузиазма при этом он проявлял не больше, чем человек, который удаляет верхний слои кожи со лба при помощи пинцета.

– Если проиграешь, вернешь мне вдвое больше, – буркнул он и отдал деньги Мэтту.

– Слышь, мужик, – опешил тот, – как это вдвое больше?

– Ну, ты же твердо уверен в победе?

– Хорошо, – согласился Мэтт. – Хорошо. Вжарим им. Посмотрим, как они справятся с этими заковыристыми поворотами.

– Что еще за заковыристые повороты? – напрягся Томми.

– Да есть парочка, – ухмыльнулся Дуэйн.

– Первый еще ничего, – уточнил Мэтт. – Но затем дорога так сужается, что, кажется, будь на корпусе еще один слой краски – и ты бы стер всю кору с деревьев. Проехать можно, но затем дорога делает еще один изгиб, рядом с карьером. Его называют Поворот мертвеца. Разгонишься слишком сильно – и вылетишь за край карьера прямиком в воздух. Но помрешь не от падения, нет, ты просто утонешь.

– Там что-то вроде озера, – вставил Дуэйн.

– Потом, если ты справишься с этим поворотом – а ты ведь справишься, я знаю, – мы финишируем на парковке у больницы.

– У больницы? – не понял Томми.

– Ты что, гребаный попугай? – не выдержал Мэтт. – Да, у больницы. А сразу за ней – городской морг. Можем закончить там, если хочешь.

– Больница, я думаю, вполне сойдет, – ответил Томми.

– В морге сейчас куча мертвых стариков, – сказал Дуэйн. – Проходила какая-то конвенция, и им стало плохо в отеле. Держу пари, что там сейчас около двадцати жмуриков. И в госпитале тоже остается много траванувшихся; некоторым так плохо, что они явно скоро купят билет в морг.

– Читала об этом, – кивнула я. – Кажется, это из-за какой-то плесени в вентиляции.

– Кто знает, – пожал плечами Дуэйн. – Точно можно утверждать лишь, что эта штука их убивает и отправляет прямиком в дом мертвых.

– Вернемся к гонке, – перебил его Мэтт. – Мы здесь для этого.

– Что насчет копов? – спросил Томми.

– Не беспокойся, – ответил Мэтт. – Они редко тут появляются.

– А что, если ты не прав, и они ждут нас прямо за углом? – поинтересовалась я.

– Что ж, девочка, тогда нам выпишут штраф. Ты готова начинать или собираешься продолжать там стоять, стараясь выглядеть покрасивше?

– О, Мэтт, золотце, – сказала я, – мне нет нужды стараться.

– Ты что, мать твою, арестовываешь меня за убийство мертвеца?!

Клайвен Риджуэй сидел на заднем сиденье машины шерифа, безуспешно пытаясь освободиться от наручников.

– На них ведь открыли сезон охоты. Об этом даже в новостях сказали.

Шериф Эван Фостер даже не обернулся, чтобы взглянуть на Клайвена. И не посмотрел на него в зеркало заднего вида.

– Последний раз, когда я видел Этту, она была такой же живой, как ты и я, – ответил он. – И пока меня не убедят в обратном, это будет считаться убийством, поэтому ты снова вернешься за решетку.

Клайвен сплюнул на пол машины.

– Так вот оно что! Я всего лишь поторопился. А ты теперь везешь меня в тюрьму на заднем сиденье машины, которую департаменту купили мои родители? Стыдобища!

Шериф свернул с Харрисон-лэйн. Уличные фонари не работали, дома стояли погруженные в темноту. Электричество выключили восемь часов назад, и Фостер не думал, что стоит ожидать его включения в ближайшее время. Электрическая компания, объясняя ситуацию, использовала слово «бессрочно». Это было еще тогда, когда работали телефоны, и шериф мог хоть куда-то дозвониться.

– Тебе не впервой сидеть у меня на заднем сиденье, – процедил он. – А твоих родителей я поблагодарил на церемонии разрезания ленточки. Это не оправдывает совершенного тобой убийства.

– Ага, только, на самом деле, ты арестовываешь меня не за убийство Этты Виннерсон, верно?

Шериф промолчал. Он выехал на Шафер-роуд и обогнул поворот, на углу которого участницы «Женского клуба петуний» высадили ровные ряды давших название их клубу цветов. Среди них преобладала «дикая белая», если он все правильно помнит из лекции в библиотеке в прошлый четверг. Фостер нахмурился при виде тела, лежащего посреди разноцветной лужайки. В уме он сделал заметку вернуться сюда после того, как закончит с делами в тюрьме. Ясно, что это не оживший мертвец. И совершенно точно – кто-то из тех, кого он знал.

Всего несколько часов назад он потерял трех друзей, включая своего помощника Джексона Хейса. Шериф не знал точно, как они умерли, но предполагал, что двое попали в аварию, а Хейс попытался сделать одному из них искусственное дыхание. Кажется, большинство ранних жертв вспыхнувшей эпидемии погибли именно так – пытаясь помочь тем, кого они считали живыми людьми.

Клайвен за его спиной все еще продолжал возиться с наручниками. Ласкающий слух щелчок, сопровождаемый проклятьями, подсказал шерифу, что своими усилиями задержанный добился лишь того, что они сомкнулись еще сильнее.

– У нас лишь два варианта развития событий, шериф, – прошипел Риджуэй. – Либо завтра суд откроется, и судья выпустит меня на волю даже без уплаты залога, либо тебе все равно придется меня отпустить, поскольку никаких судов больше не будет. В любом случае я могу помочь тебе разобраться с этим бардаком. Я стреляю лучше, чем большинство твоих помощников.

– Может быть. Мы посмотрим, как оно обернется. Но я не думаю, что судья Хендерсон позволит тебе снова выйти на свободу.

– Он выпустит меня, или моя сестричка его прикончит, – усмехнулся Клайвен. – Или, что еще хуже – разведется с ним. Но мы оба знаем, что я выйду. Сколько раз ты пытался закрыть меня за то или иное преступление, пока не понял, что тебе никогда не позволят упечь меня в тюрьму? Черт, ты шериф только потому, то мой батя замолвил за тебя словечко во время последних выборов! Может, в следующий раз шерифом стану я и упеку тебя за решетку за дерьмо, которого ты никогда не совершал.

Клайвен прекратил возиться с наручниками и переключился на удары по сетке, разделяющей передние и задние сиденья. Каждый удар сопровождался словом.

– Они!

Удар.

– Никогда!

Удар.

– Не позволят!

Удар.

– Упрятать!

Удар.

– Меня!

Удар.

– В тюрьму!

– Я никогда не арестовывал тебя просто так, Клайвен. Если тебя не осудили за преступление, это не означает, что ты его не совершал. Я уверен, что этот урок ты так и не усвоил.

Еще два удара:

– Пошел! На хер!

– Возьмем старушку Этту, – продолжил шериф. Он по-прежнему не смотрел в сторону Клайвена. – Может быть, ее смерть вызвана естественными причинами, а может – и нет. И да, ты вполне мог проходить мимо нее и подвергнуться нападению.

– Я же говорил тебе, что она сама на меня набросилась! Я еще подумал, что она пьяная: ее халат был расстегнут, а под ним ничего не было – она даже свои пенсионерские труселя не надела. Это было отвратительно. Она подошла ко мне и попыталась укусить за лицо!

– Может, ты говоришь правду, Клайвен. А может быть так: ты понял, что можешь убить кого-нибудь во время этой заварушки, и никто не задаст вопросов. Особенно если это будет старушка, которая большую часть времени даже не помнит своего имени.

– Пошел!

Удар.

– На хер! Дважды!

Риджуэй закончил фразу двумя ударами – видимо, для большей убедительности.

– Вот что ты сделал? Убил на улице старушку, решив, что это будет забавно? Это называют «адреналиновым убийством», слышал о таком?

Клайвен рассеянно взглянул в окно.

– Я не убивал адреналина ради. Это была самозащита. А даже если не так, ты в любом случае не сможешь это доказать.

Шериф увидел огни встречного автомобиля. Он замедлил движение, когда тот приблизился, увидев за рулем муниципального фургона дорожной службы Криса Миллера. Фостер остановился, и фургон также притормозил напротив него.

– Парни, с вами все в порядке? – крикнул шериф из своего окна. В фургоне рядом с Миллером он разглядел молодого Билли О’Коннелла.

– Мы немного задержались, но с нами все в порядке, – ответил Крис. Потом посмотрел на заднее сиденье машины шерифа и заметил там Клайвена.

– Я смотрю, у нас все идет по плану?

– По плану, – ответил шериф. – Я просто везу подозреваемого в тюрьму.

– Хорошо, – кивнул Крис. – Мы долго не задержимся, хотя раньше я такими делами не занимался.

– Вы не обязаны этого делать, если не хотите. Я могу найти других добровольцев.

Крис коротко рассмеялся.

– Может нехорошо так говорить, шериф, но за всю свою жизнь я ничего так не хотел сделать, как это. Мы с ним, – он кивнул в сторону Клайвена, – давние знакомые. Большинство людей в городе могут сказать то же самое.

– Да, большинство.

– Тогда увидимся в тюрьме.

– Встретимся там. И будьте осторожнее, не навредите себе.

Крис махнул ему рукой, двинувшись дальше по дороге.

Клайвен внимательно следил за беседой.

– Твою мать, шериф, что происходит? Почему он так на меня посмотрел?

– Предполагаю, что ты ему не нравишься.

– Почему ему вообще разрешили тут разъезжать? Я думал, что мы живем сейчас по законам военного времени?

Шериф дождался, пока огни фургона не исчезнут вдали, а затем двинулся дальше.

– Я сделал этих парней своими помощниками на время кризиса. И дал им кое-какие поручения.

– Это они-то помощники? – усмехнулся Клайвен. – Назначил бы помощником меня – пользы оказалось бы побольше, чем от них обоих. Они свою задницу в темной комнате не отыщут, даже если им выдать фонарики.

– О, я думаю, они вполне подходящие ребята для той работы, которая мне от них требуется.

По выражению лица Клайвена было понятно, что он не знает, как на это ответить.

Фостер продолжил двигаться к зданию муниципалитета, где располагался офис шерифа с тремя (теперь двумя) сотрудниками. Там же находились камеры предварительного заключения, суд, офисы мэра и сити-менеджера. Кто-то оставил открытыми створки входных дверей, и из них в ночь изливалось сияние ламп аварийного освещения.

Шериф остановился прямо напротив лестницы, чтобы сократить расстояние, которое ему и Клайвену придется пройти по открытому пространству, затем вышел и осмотрел притихшую улицу. Она вся была погружена во мрак, как будто уже было глубоко за полночь; исключением были нескольких зданий с собственным автономным освещением: аптека, хозяйственный магазин, кафе Джун.

Кто-то безуспешно пытался взломать входную дверь аптеки и разбил в ней окно. Шериф сделал еще одну мысленную заметку – выяснить потом, кто пытался совершить попытку взлома, хотя он был уверен, что жалобу никто подавать не будет.

Когда он повернулся, чтобы вытащить Клайвена из кабины, то заметил (или ему показалось, что заметил) в отдалении чью-то фигуру. Шериф положил руку на рукоять пистолета, но мгновением позже ее убрал. Если бы это был один из ходячих мертвецов, то его можно было бы распознать по характерным дерганым движениям. Так что либо это обычный человек, либо Фостеру показалось. В любом случае, этого недостаточно, чтобы отвлечь его от текущих дел.

Он вытащил Клайвена с заднего сиденья и провел по лестнице внутрь здания, большая часть которого зияла темнотой. Всю дорогу Риджуэй не прекращал протестовать:

– Ты не сможешь меня там держать, если электричество закончится. У меня есть права. Я же ничего не увижу.

– Там есть аварийное освещение. Его хватит на добрые сорок восемь часов.

– Ну да, а что потом?

– По твоей версии, судья отпустит тебя уже завтра утром. Так что можешь не беспокоиться.

– А если будет так, как сказал ты?

Какое-то мгновение шериф молчал.

– Я решаю проблемы по мере поступления. Хватает уже того, что эта ночь была полна сюрпризов, и я думаю, что нас ждет продолжение.

Когда они прошли по коридору, оставив позади офис шерифа, перед ними во тьме внезапно обрисовалась чья-то фигура. Клайвен напрягся и попробовал было убежать, но шериф держал его за цепочку наручников мертвой хваткой. Фигура вступила в свет аварийных ламп и оказалось, что это Джо Донован, владелец компании «Служба ухода за деревьями и лужайками Донована» и отец Сью Донован, которую недавно нашли убитой.

Клайвен рванулся прочь от Донована еще неистовей и сильнее, чем от ожившего мертвеца.

– Что он здесь делает? – требовательно спросил он шерифа.

Глаза Джо были налиты кровью, лицо – смертельно бледным. Его кожа казалась липкой, а исходящую от него волну жара можно было ощутить буквально физически. Донован уставился на Клайвена так, будто тот был неким демоном, только что вырвавшимся из преисподней. Затем он повернулся к шерифу:

– Я смогу это сделать, Эван.

– Что сделать? – нервно спросил Клайвен.

Они не обратили на него внимания.

– Все нормально, – произнес шериф. – Мы тут сами управимся. Я на самом деле считаю, что было бы лучше, если бы ты ушел до того, как парни вернутся. Тебе не нужно это видеть.

– Я думал, что справлюсь, но не могу, – ответил Джо.

– С чем «справлюсь»? – снова встрял в разговор Клайвен.

Шериф положил руку на плечо Донована.

– Иди домой. Только будь осторожен. И присмотри за своей женой.

– Я не знаю, смогу ли я смотреть ей в глаза после…

– Сможешь. Ты не сделал ничего такого. Ты понес тяжелую утрату. И сейчас пытаешься от этого излечиться.

– Мать вашу, о чем вы вообще разговариваете?!

– Остальные ждут внизу, – произнес Донован. Затем он провернулся к Клайвену и без предупреждения дал тому пощечину, отчего голова Риджуэя дернулась в сторону. Затем Джо ткнул пальцем в лицо Клайвена, будто намереваясь что-то сказать, но передумал, опустил руку и прошел мимо.

– Пойду, проведаю свою жену, как ты посоветовал, – бросил Донован шерифу и поспешил прочь из здания.

– Господь всемогущий! – выдохнул Клайвен. – Он не может просто так меня бить! Разве ты его не арестуешь?

– Должно быть, я смотрел в сторону. Я не видел, чтобы кто-нибудь тебя бил, Клайвен.

Риджуэй в отчаянии ударил ногой по полу.

– Черт возьми, шериф, это неправильно! Вначале ты арестовываешь меня за то, чего я не совершал, а потом позволяешь Доновану использовать меня вместо боксерской груши. Это несправедливо!

– Если Джо тебя и ударил разок, подумай лучше, как тебе повезло, что на этом он и остановился. Другой отец на его месте, увидев тебя перед собой в наручниках, повел бы себя гораздо круче.

– Да, твою же мать, я ведь говорил тебе, что ничего не делал с его дочерью! Ничего! У меня есть свидетели, которые подтверждают мое алиби. У вас у всех нет ни малейших доказательств!

Шериф молчал, будто обдумывая какой-то нелегкий вопрос.

– Забавно, как все складывается, правда? – наконец произнес он. – Единственный наш судмедэксперт решил отправиться в Европу на отдых, и все такое… Билеты первым классом. Номер в «Четырех сезонах», не меньше. Представляю, какая жаркая вышла бы поездка, если бы все не пошло прахом из-за текущего кризиса.

– Я не имею к этому никакого отношения, – буркнул Клайвен. – Блин, я никак не могу повлиять на то, когда, где и как они отдыхают.

– Никто этого и не утверждал, – ответил шериф. – Думается, это был твой папочка.

И он направил Клайвена к лестнице, ведущей к камерам.

Внизу находились две небольшие тюремные камеры и такая же маленькая кухонька, в которой помощники шерифа любили готовить кофе и прочую ерунду. Фиона Гапсбург, секретарь городского совета, любила заглядывать сюда на чашечку кофе всякий раз, когда улавливала запах свежесваренного напитка, но сама его никогда не готовила, говоря: «Я больше не пью кофе из-за своего давления». Никто особо не возражал.

Сегодня вместо Фионы здесь находились Джереми Поттер и Синди Керр. Они сидели за столом с электрической лампой Коулмана и уплетали мюсли. Оба были вооружены. Он – «кольтом» сорок пятого калибра, доставшимся ему от прошедшего через войну отца. Она – охотничьим ружьем, которое ей подарили на пятнадцатилетие.

– Привет, шериф, – сказала Синди.

Шериф кивнул им в ответ.

– Что, черт возьми, они здесь делают? – спросил Клайвен. – Это тоже твои помощники?

Джереми бросил на Клайвена ледяной взгляд. Синди ухмыльнулась, как будто знала какой-то неизвестный ему секрет.

– Скорее, это представители заинтересованной стороны, – ответил шериф.

Он попытался провести Клайвена в камеру, но тот начал яростно сопротивляться.

– Я вижу, что ты задумал, – прошипел Клайвен. – Ты собираешь здесь всех, кто точит на меня зуб?

Шериф ничего не ответил, снова попытавшись впихнуть Клайвена в камеру, но тот опять ему не дался.

– Это что-то вроде казни, шериф? Ты собираешься засунуть меня туда и пустить пулю в голову, пока остальные будут смотреть?

– Зачем мне это делать? – спросил Фостер.

– Потому что ты веришь всему тому дерьму, которое они обо мне рассказывают. Ты думаешь, это все правда: то, что я, по мнению Джереми, сделал с его братом; что, по словам этой дуры, произошло ночью на выпускном; что, как считает Донован, случилось с его дочерью. И еще у тебя свербит в заднице из-за старухи Этты, которая напала на меня этой ночью.

– Тебе все это сошло с рук. А что касается старушки Этты, то как я тебе сказал, если твоя история подтвердится, мы тебя отпустим.

– Мы сейчас говорим не об Этте, и ты это знаешь.

– Если что-то тяготит твою совесть, Клайвен, то это явно не моя вина.

Шериф остановился и впервые за всю ночь посмотрел в глаза заключенного. Риджуэй отшатнулся, увидев, что скрывается во взгляде шерифа. Лицо того было невозмутимым, словно высеченным из камня, но в глазах пылал пожар ненависти.

– Ты хочешь в чем-то мне признаться, малыш?

Клайвен оглянулся за помощью, но наткнулся лишь на ледяной взгляд Джереми. Когда он посмотрел на Синди, та хихикнула, но ничего не сказала.

– Возможно, у тебя сейчас есть единственный шанс сказать что-то достойное, – произнес шериф. – Еще раз, Клайвен: ты хочешь мне в чем-то признаться?

Задержанный отвел взгляд.

– Нет, – тихо произнес он.

Он больше не сопротивлялся, когда шериф провел его в камеру.

Когда в тот день она прибыла в Форт Деннинг, смерть и хаос были последним, о чем можно было подумать. Паркуя, согласно протоколу, свой дерьмовенький «Шеви S10»[20] в квартале от главного входа, она сделала паузу, чтобы слегка прочистить мозги. Это был прекрасный день на атлантическом побережье: чистое и голубое, словно яйца малиновки, небо широко раскинулось над прудами и устьями рек восточного Мэриленда. Солнце просачивалось сквозь рощицы белых дубов, бросая пятна на крышу ее ржавого пикапа. Воздух благоухал магнолией и клевером. Она заглушила свой грузовик и глянула на свое лицо в зеркале заднего вида. Потом глубоко вдохнула, очищая свой разум по технике мастеров дзен – «думай о том, чтобы не думать», – выталкивая вездесущий белый шум из своей головы. Постоянный шум был профессиональной бедой всех экстрасенсов, и терзал ее каждый день. Но сегодня у нее не было причин предполагать, что ее ожидает кошмар наяву. Полученное сегодня по защищенной линии сообщение не давало ей повода для нервозности.

– Это Командный контроль, – сообщил ей официальный, мягкий и глубокий женский голос через пару минут после того, как пробило шесть утра. Стандартное время Восточного побережья. – Назовите себя, пожалуйста.

– Что? Который час?.. Подождите, – пробормотала она спросонья, пытаясь прийти в себя и сбросить остатки похмелья. Она перебрала прошлой ночью, напившись вусмерть в клубе и выбив в боулинге две восьмерки. Покормила зверя, что называется. Огромный дом ждал ее словно заброшенный дериликт[21]. Теперь она пыталась говорить как уважающий себя Спящий на службе у Разведывательного управления Минобороны США:

– О, прошу прощения, я ошиблась… так, ммм, да… вот вам: четыре-три-два-виски-зебра. Вперед, Контроль.

– Четыре-три-два, у нас произошло событие «красного» уровня тревоги, началось в три часа ночи по Гринвичу.

– Вас поняла…

Она приготовилась услышать, где и когда ей надо приступить к работе, ничуть об этом не беспокоясь. Последний раз «красный уровень» оказался колоссальной тратой времени – пришлось сканировать воспоминания отбившегося от рук дипломата. Предполагалось, что его завербовали иранцы, но единственное, что она смогла раскопать в его голове, это эротические фантазии с участием дочери одного из послов. Теперь она ожидала услышать детали очередного типового задания, касающегося обычной правительственной рутины.

– Вам необходимо незамедлительно явиться в «Черный Подсвечник» сегодня, в двенадцать тридцать. Задание наивысшего приоритета, действует «синий» код допуска.

На этом связь отключилась, и казалось, что с этого момента прошли недели, хотя произошло все лишь этим утром. Из зеркала на нее смотрело круглое лицо карамельного цвета, плоский нос с золотым кольцом в ноздре, а ее большие, налитые кровью глаза были испещрены сеткой лопнувших сосудов, напоминая красные дорожные линии на карте транспортной системы штатов. Сделав последний глубокий и тяжелый вздох, она открыла бардачок. Внутри, поверх ее удостоверения и пистолета «Дабл Тэп»[22] в кобуре, лежала пинтовая бутылка водки «Тито». Водка была ее любимым средством для опохмела: без запаха, без цвета, способная мгновенно удовлетворить всепоглощающую жажду. Жажда эта была постоянной, а водка – словно отдых на крестном пути, которым Жасмин Мэйвелл шла в качестве правительственного чтеца мыслей и танцующей обезьянки, погрязшей в болоте самых сокровенных человеческих мыслей.

Она вытащила бутылку, скрутила крышку и разом отпила почти треть.

– Новый день, новая гребаная пища, – прошептала Жасмин, возвращая бутылку на место.

Пистолет она взяла с собой.

Старый хрыч в сторожке окинул ее насмешливым взглядом, когда она показала ему свой гостевой бейдж.

– Он устаревший, – произнес он, поджав губы и рассматривая ее сверху донизу, сделав при этом вид, что проверяет бейдж. Старый, потасканный, седеющий ветеран, солдат старой регулярной армии, может, даже времен Наполеоновских войн, он позволил своим глазам лишь на долю секунды больше чем надо задержаться на ее груди. Ей не требовалось лезть к нему в голову, чтобы понять, какие мысли сейчас струятся сквозь его поток сознания. Такие же, к которым она привыкла, будучи женщиной с такой комплекцией и формами, но от этого они утомляли ее ненамного меньше. Иногда она флиртовала с парнями, но не сейчас. Не сегодня.

Старикан таращился на нее с еле заметным похотливым блеском в глазах, а потом произнес, слегка понизив голос – эдакий мистер Большой Выстрел, человек-всезнайка:

– Вы здесь из-за этого переполоха на севере?

Она вздернула голову.

– Какого переполоха?

– Из-за того дерьма, что случилось на кладбище на окраине Питтсбурга? В Эванс-Сити?

Жасмин одарила его своей самой целомудренной улыбкой.

– Я ничего об этом не знаю.

– Что-то происходит там, внутри, – охранник ткнул пальцем в направлении комплекса кирпичных зданий за своей спиной.

– Приму к сведению.

Он шмыгнул и кивком указал на ее бейдж.

– Его надо поскорее заменить или, попомните мои слова, однажды кто-нибудь вас сюда не пустит.

– Я запомню это, папочка, – сказала Жасмин с легкой флиртующей улыбкой, переборов в себе желание заставить его купить ей попозже выпивку. – И обновлю его сразу же, как увижу начальство, – она подмигнула, – обещаю.

Она шла к базе, уверенная, что старый охранник все это время пялится на ее задницу, пока она идет через стоянку. Ему было на что посмотреть. Зрелая девушка смешанного происхождения, с обширными бедрами и пышной грудью, затянутая в спандекс и в юбке выше колена, старший сержант Жасмин Мэйвелл шла своей отработанной, привычно-грациозной походкой подиумной модели – будто несла на макушке книгу. Она отработала эту походку во время своей поездки в Ирак, когда приятели-сослуживцы сказали, что она топает, как слон.

Жасмин направилась к процессинговому центру, который был немного южнее. Расположенный в благополучном зеленом пригороде Фредерика, штат Мэриленд, Форт Деннинг занимал больше двадцати сотен акров, словно большой университетский городок, изогнутый в форме буквы L. Официально он служил в качестве Медицинского центра Армии США. На первый взгляд, место со всем этим безликим красным кирпичом и серым шифером выглядело таким безобидным, таким скучным, что в его существование слабо верилось. Казалось, что форт, словно хамелеон, смешался с торговыми центрами и офисной архитектурой правительственных зданий округа Колумбия.

На самом деле сей обыденный ухоженный ландшафт с мотелями скрывал в тысячу раз более зловещую суть, учитывая историю этого места. В годы «холодной воины» Деннинг был сердцем военных программ по разработке биологического оружия. Здесь разрабатывали и реализовывали все что угодно – от горчичного газа до управления океанскими течениями. В пятидесятых персонал Деннинга экспериментировал с возможностью использования насекомых в качестве разносчиков заразы, включая клещей, блох, муравьев и вшей – но в основном москитов, которые должны были переносить вирус желтой лихорадки через международные границы. Также при разработке биологического оружия здесь использовали людей. Долгие годы продолжали ходить слухи, что именно в Деннинге с ведома правительства США изобрели ВИЧ.

И еще Форт Деннинг породил жестокого отца Жасмин Мэйвелл. Капитан Бертран Мэйвелл был одним из наиболее одаренных участников глубоко засекреченного проекта «Солнечная вспышка». Как «удаленный наблюдатель», Берт Мэйвелл мог сидеть в изолированном помещении в Деннинге и психически проецировать свой разум в головы вражеских пилотов и солдат, получая, таким образом, невероятное количество разведданных и раковую опухоль, которая медленно росла в размерах, пока не стало слишком поздно.

Последние годы жизни старика стали для Жасмин настоящим адом. Она в одиночку присматривала за ним, а он обращался с ней хуже, чем с куском дерьма – постоянно плевался, отвешивал затрещины, бичевал матерными тирадами. В итоге она превратилась в конченого наркомана. Но возможно, худшее, что xxБерт Мэйвелл сделал своей дочери, – передал ей собственный психический дар, который разрушил ее жизнь до основания. Некий рецессивный ген, полученный от ее бабушки, ведьмы культа Сантери[23], которую линчевали в 1955 году в Миссисипи. Он был унаследован отцом, а затем по наследству (как плоскостопие или сезонная аллергия) передался его дочери.

Все это превратило жизнь Жасмин Мэйвелл в тоскливую череду знакомств на одну ночь и впустую растрачиваемых дней, полных ревущего отчаяния, которые она пыталась скрасить наркотиками.

Конечно же, ни единого фрагмента этой зловещей секретной истории Форта Деннинга Жасмин Мэйвелл не знала, когда проходила через посты безопасности, предъявляя свой пропуск и маленький двухзарядный пистолет веренице нервных служащих военной полиции. Никто не употреблял слов вроде «повышенная боеготовность» или «не разглашается» до тех пор, пока она не достигла последнего вестибюля на площадке с лифтами, ведущими под землю.

– Прошу прощения, но сегодня вы не сможете туда пройти, мэм, – монотонно твердил ей охранник в накрахмаленной и застегнутой на все пуговицы форме. Он стоял между Жасмин и лифтами со своим [24] на груди, и его мальчишеское лицо было мрачным и угрюмым, как у голема.

Она взглянула на него.

– У меня приказ.

– Они заблокированы, мэм. Там внизу происходит какое-то дерьмо. Установлен карантин. Звучит сигнал тревоги. Если вы туда войдете, я не смогу выпустить вас обратно.

Жасмин вздохнула, подумав обо всех тех бумагах, которые придется заполнять, если она уйдет, не выполнив задания.

– Может быть, я смогу вам помочь, – она стала рыться в своей сумочке. – Мне дали это на первом пропускном пункте, – с этими словами Жасмин протянула охраннику отпечатанный листок бумаги. – Мне кажется, что я нужна им там,

внизу.

По правде говоря, она лишь бегло пробежалась глазами по секретному документу. Не сподобилась изучить его внимательнее. Там говорилось что-то о том, чтобы «просканировать память нулевого пациента и выяснить любую информацию о происхождении и распространении вспышки заболевания, обнаруженной менее сорока восьми часов назад в западной Пенсильвании». Однако Жасмин было известно, что, в случае эпидемии с «черным кодом» опасности, Центр по контролю заболеваний зачастую передавал проблему военной разведке, а та обычно бросала на расследование дела всех, кого только можно было: «морских котиков», АНБ, Интерпол, даже подразделения для секретных операций вроде Группы по исследованию природных аномалий и обученных правительственных экстрасенсов. Следовательно, возникла нужда в таком специалисте по быстрому проникновению, как прославленный уполномоченный офицер и высокофункциональный алкоголик, мастер-сержант[25] Жасмин Мередит Мэйвелл.

Она ждала, пока охранник прочитает приказ, умирая от желания выпить.

– Проходите, – произнес он, наконец, возвращая ей документ и освобождая путь к лифту.

– Благодарю вас, – произнесла она, нажав на кнопку «вниз». Створки лифта с грохотом открылись. Жасмин вошла в кабину, и двери, загремев, закрылись.

Казалось, прошла целая вечность, пока лифт не опустился на подземный этаж.

Она столкнулась с первым телом, когда вышла из лифта, прошла по пустому коридору с визжащей в ушах сиреной и, достав пистолет, миновала оставшийся без присмотра стол охранника в кровавых брызгах. В атмосфере ощущалось статическое электричество и медный привкус крови. Жасмин повернула за угол и увидела, что защитная дверь в медицинское крыло широко открыта, а внутри в позе эмбриона лежит мертвое тело, будто маринуясь в луже собственной крови. Жертва – пожилой, лысый человек, умерший, как ей показалось, недавно – была в белом халате с магнитной биркой. Глаза его сомкнулись в вечном сне. Жасмин осторожно подошла и встала на колени рядом с телом.

По рукам у нее пробежали мурашки, когда в ярком флуоресцентном свете и под несмолкающий вой тревоги она оценила всю тяжесть полученных человеком повреждений. У него отсутствовали горло и половина торса, так что внутренности вывалились на плитку. Казалось, бедолагу погрызло какое-то дикое животное. Жасмин сделала глубокий вдох и, вопреки здравому смыслу, решила произвести «быстрое проникновение».

Способность к этому открылась у нее в юном возрасте, где-то в шестнадцать лет, когда один парнишка почувствовал себя чересчур уютно вместе с нею под трибунами школьного спортзала. То, что начиналось как подростковый петтинг, быстро переросло в нечто, вполне попадающее под категорию натурального изнасилования. Но до того как парень смог ею овладеть, Жасмин схватила его за голову, вцепившись руками в виски – и мгновенно ее мозг затопил поток его сокровенных мыслей: неожиданно и неумолимо, в цвете и в высоком разрешении. Она увидела сквозь него не себя, а его прошлое, как к нему пристает более взрослый парень – и невольно исторгла из себя крик: «Ты не можешь оправдать это… тем, что с тобой поступили так же!»

Она смутно помнила, что произошло потом. Парень быстро убежал, потрясенный ее жутким откровением, но память об этом событии осталась с Жасмин навсегда. Даже спустя годы работы на правительство она все еще вспоминала тот первый случай.

Сейчас она стояла на коленях возле мертвого ученого, кровь впитывалась в ее леггинсы. Она подвинула его голову для лучшего проникновения, мягко, но твердо обхватила череп, используя кончики пальцев, словно электроды для кардиограммы. В то же мгновение Жасмин вздрогнула от обрушившегося на нее неистового потока мыслей и образов:

(…7 июня, три часа двадцать две минуты по Восточному времени, труп из Эванс-сити… акт передачи останков, отчет о вскрытии… покойная, женщина европейского типа, около тридцати лет, прибыла в Форт Деннинг в мешке для трупов… причина смерти неизвестна… пальцы на левой руке дергаются… нервные импульсы, посмертные судороги вследствие остаточных электрических импульсов… газы, возникающие в пищеводе… аномальные, необъяснимые… веки спонтанно открываются, роговицы демонстрируют какую-то разновидность патины, рудиментарные катаракты, молочные, блестящие… Я вижу, как руки сжимаются, сжимаются… трупное окоченение? Стойте… Стойте!)

Жасмин вздрогнула, сквозь нее струился потоком адреналин сопереживания, своего рода наркотик, который раньше ее пугал, а потом притягивал, как хорошо выдержанный виски. Теперь она никак не могла насытиться этим нектаром богов, первый раз вызвавшим у нее ассоциации со средством от насекомых, а потом ставший бальзамом для души. Все это сейчас пронзило ее словно героиновый укол из ужасающих воспоминаний:

(…труп бьется в конвульсиях, натягивает ремни, наблюдается обесцвечивание вокруг носа, рта и зубов… клыки грызут резиновую прокладку… она проглотила язык?)

Руки Жасмин сжимаются сильнее на челюсти ученого, костяшки бледнеют, пока разум мертвеца изливает на нее поток ужасов:

(…Ремни лопаются… покойная соскальзывает со стола… я встаю на колени, чтобы вколоть 100 граммов кетамина… о, боже! Твою мать!.. какая обжигающая боль в грудной клетке!.. Эта тварь вцепилась в меня!.. Господи, она меня укусила!.. Вгрызается в меня!.. Эти ужасные зубы – словно черные иглы!..)

И тут экран в голове Жасмин сменился черной пустотой с одинокой белой точкой в центре, как в телевизоре под конец суточного эфира. Она ослабила хватку и устало вздохнула – сканирование памяти собирает свою дань, отдаваясь реальной болью в позвоночнике и суставах, – когда что-то стало вибрировать в центре светящегося булавочного прокола, изливаясь наружу из этой черной пустоты.

В середине этого белого пятна жужжало нечто вроде осы в банке.

Жасмин попыталась отнять руки от окровавленных висков ученого, но они ее не слушались. Перед своим внутренним взором она видела белую точку, разбухающую, расширяющуюся, сияющую все ярче и ярче. Исходящий из нее жужжащий звук усилился, словно разбивающаяся о берег волна, словно цунами, вздымающееся из разума мертвого ученого и обрушивающееся прямо на Жасмин.

Она моргнула, а затем взглянула прямо в лицо наступающего апокалипсиса.

Веки распахнулись, открыв глазные яблоки цвета молочного стекла.

Лабиринт коридоров на самом нижнем этаже Форта Деннинга светится одинаковым флуоресцентным светом, который придает всему месту вид операционной: стены и плиточный пол буквально излучают стерильность и антисептическую защиту. Сюда ничего не войдет, и ничто не сможет отсюда ускользнуть. Все мутное, неподвижное, герметичное, отрегулированное и чисто вылизанное. Вот почему кровавые полосы, которые мастер-сержант Жасмин Мэйвелл заметила периферийным зрением на стенах и стеклянных дверях, поднимаясь с колен и медленно отходя от удивительным образом ожившего трупа, поразили ее, как будто это что-то неправильное. Словно это некий анахронизм.

Существо, бывшее некогда правительственным ученым по фамилии Ханрахан – Жасмин мельком увидела ее на бейдже – сейчас сидело, вяло дергаясь, будто тряпичная кукла или марионетка. Жасмин продолжала отступать, пока существо бездумно тянулось к ней со своего места на полу, его верхняя губа печеночного цвета приподнялась, ощерив зубы в свирепом собачьем оскале. Звук, похожий на скрип ржавых петель, раздался из его мертвой глотки, когда труп попытался подняться, цепляясь за стену. Если бы ее потом спросили, Жасмин не смогла бы вспомнить, как достала «Дабл Тэп» из набедренной кобуры. Точно так же она бы не смогла вспомнить, как подняла пистолет, направив на ковыляющее к ней пьяной походкой создание – как будто делающий первые шаги ребенок. На ходу оно царапало когтями воздух, истекая черной пенистой желчью. Если бы на следующий день ее попросили написать рапорт о случившемся, у нее бы не получилось отыскать ни крупицы воспоминаний о том, как она выпустила пулю в этот кровожадный неуклюжий труп.

Пуля попала бывшему ученому в грудь, ровно посередине, отчего с обратной стороны его лабораторного халата вырвался шлейф кровавого тумана и розоватых волокон плоти.

В воображаемом рапорте (который, к сожалению, у нее не будет возможности написать) Жасмин бы описала этот момент следующими словами: «время остановилось». Вся та загадочная информация, которая транслировалась в ее сознание несколькими мгновениями ранее, теперь звенела колоколами и отпечатывалась в ней огромными буквами шрифта «marquee»[26]. Такие слова, как «посмертные», «аномальные» и «необъяснимые» одновременно вспыхнули перед ее взором – кричащие предзнаменования и ослепительные откровения, – когда она увидела, что тварь, бывшая некогда ученым, не обратила ни малейшего внимания на ее выстрел.

Существо лишь слегка замешкалось, чуть согнувшись от удара пули, но бледные пуговицы его глаз продолжали сверлить взглядом Жасмин.

Тогда она повернулась и побежала.

Ее воспоминания о нижних этажах Форта Деннинг были смутными и отрывочными. Жасмин однажды уже спускалась сюда, чтобы найти пропавшего человека – супругу дипломата, от которой осталась единственная белая перчатка, вызвавшая образ выброшенного тела женщины, которую изнасиловали, завернули в пластик и бросили в ил в низинах Потомака. Большинство засекреченных дел о пропавших людях, над которыми работала Жасмин, заканчивались трагически. И казалось, что сегодняшний день для нее закончится точно так же, если она не найдет выход.

Она помнила, что это паршивое место кишело тупиками. Куда ни повернешь – натыкаешься на очередную запертую герметичную дверь с тройным стеклом – пуленепробиваемым и армированным защитной сеткой.

Жасмин свернула за угол и побежала прямо к очередному подобному препятствию. Сквозь бронестекло она увидела другой коридор, который заканчивался очередным тупиком. Потом уловила позади себя шаркающий звук, неумолимую спотыкающуюся походку мертвого ученого, приближающегося – для чего? Чтобы вонзить в нее свои ужасные зубы, как это сделал с ним самим другой кадавр?

С кружащейся головой, мурашками по коже и бурлящим в крови адреналином, Жасмин свернула в боковой коридор.

Он вел в лабораторию патологии. Жасмин вспомнила стены из плитки с металлическими, странно пронумерованными дверями. Это запах бензина? Или дезинфектанта? Одна из перегоревших флуоресцентных ламп над ее головой моргнула, как будто, нервно встрепенувшись, ожил сам питающий подземелье ток. Под полом что-то шумело. Аварийные генераторы?

Жасмин попала в еще один тупик, – пустая плиточная стена с черной плесенью в швах затирки, – и ее сердце неистово забилось. Невероятно, насколько быстро все сложные задачи сводятся к простому выживанию: сражайся или беги. Жасмин услышала позади, за углом бокового коридора, зловещий шаркающий звук, он приближался к ней – тяжелый, гулкий, неистовый – и вроде бы добавилось шарканье еще одной пары ног.

Обернувшись через плечо, она увидела три, а может быть, четыре человекоподобных тени, появившихся на входе в узкий коридор. Они просачивались внутрь невыносимо медленно и тягуче, словно пролитое масло. Если бы ее попросили рассказать о последовавших затем нескольких минутах в так и не написанном рапорте о событиях того дня, Жасмин бы первый раз за все утро смогла, по некой непонятной причине, вспомнить все до мельчайшей детали. Она бы описала, как за долю секунды приняла решение открыть пинком последнюю дверь справа – в комнату, которая, как позднее выяснится, была смотровым кабинетом лаборатории патологии – и нанесла по ней сильный удар каблуком. Звук этого удара сопровождался неожиданной болью в ступне.

Жасмин бы точно описала запах, который встретил ее в этой темной, похожей на гробницу комнате из нержавеющей стали с высокими потолками, свисающими с них обесточенными галогеновыми лампами и встроенными в стены ящиками для тел: в воздухе витал запах газа и еще чего-то более раздражающего, богатого белком, словно кусок сырого мяса протух в давно сломавшемся холодильнике.

В своем докладе, который никогда не увидит свет, она бы с кристальной ясностью описала, как бешено хлопнула дверью, подперла ее стулом и безуспешно шарила по стене в поисках выключателя света.

Теперь, когда у нее не осталось вариантов, она развернулась и осмотрела комнату, хотя ее глаза еще толком не приспособились к темноте. В правой руке она сжимала «Дабл Тэп» с единственным оставшимся патроном. Что-то приближалось к ней слева. Она дернулась в сторону тени, которая привиделась ей (а может, и нет) от перевозбуждения. Из-за своих наследственных навыков она не сильно отличалась от медиума, на которого, если он входит в дом с привидениями или на место какого-то исторического происшествия, обрушивается грохот случившейся здесь некогда трагедии. Сейчас ее чувства были перегружены голосами и видениями, одновременно проникающими в ее сознание – разбитая мозаика из крови, болезни, горя и ненависти. Огромная, вздымающаяся приливная волна эмоций охватила ее.

Потом что-то набросилось на нее слева в завихрениях невыносимой вони. Когда Жасмин ощутила, как на нее налетел некий сгусток тьмы, она подняла пистолет обеими руками и непроизвольно нажала на спусковой крючок, уткнувшись стволом во что-то мягкое. Существо, тянувшееся к ее шее, дернулось назад – выстрел пришелся ему прямо в шею – и из затылка у него вырвалось розовое облако. В рапорте, который никогда не увидит свет, Жасмин, наверное, описала бы свою реакцию, как инстинктивную – настолько быструю, что невозможно было проанализировать последовавшие за этим события.

Одно можно было утверждать точно: пуля, прошедшая сквозь мертвую плоть, не смогла никак помешать или воспрепятствовать твари, в чем Жасмин практически сразу убедилась. Вместо того чтобы упасть, создание на мгновение пошатнулось, а затем снова потянулось к горлу Жасмин. На этот раз его напор был такой силы, что Жасмин потеряла равновесие. Ноги ее подкосились, пистолет выпал из рук, и она рухнула на пол.

Тварь оказалась сверху, ее рот широко раскрылся, словно зияющая дыра, бескровные губы растянулись, открыв гнилые серые зубы, некоторые – острые, словно лезвия. Жасмин снова отреагировала чисто инстинктивно, вцепившись в раненую шею существа за долю секунды до того, как клыки уже готовы были впиться в ее руку. Его челюсти щелкали и клацали, как кастаньеты.

Зубастые челюсти скрежетали и скрипели, алкая живой плоти, голова дергалась взад-вперед, пытаясь дотянуться до запястий Жасмин, пока та пыталась без особого успеха задушить тощее создание.

Эта тупиковая ситуация почти загипнотизировала мастер-сержанта.

Она смотрела в матовые порталы глаз твари, не видя там ничего кроме зверского голода. Там ничего больше и не было. В венах не осталось ни жизни, ни крови, и ни малейшего следа витальности не осталось в ее плоти – лишь мертвая бледная кожа и голод. Жасмин вспомнила, что может пахнуть бензином: бальзамирующий состав. В одно мгновение личность существа открылась ей: высокие скулы, тонкие длинные волосы, тонкие руки бывшей деревенской домохозяйки средних лет, возможно, фермерши. Сквозь волну тошноты Жасмин поняла, что это тот самый пациент. Покойница из Эванс-Сити, женщина средних лет, доставленная в Форт Деннинг в мешке для трупов… причина смерти неизвестна. «Нулевой» пациент.

И вдруг внутри Жасмин Мэйвелл открылось окно эмпатии – поток сознания проник в нее, потрескивая на кончиках пальцев, – словно два смешивающихся друг с другом катализатора.

Одной выпивкой дело никогда не обходилось. Еще были секс, травка, еда, порно, взрывчатка, оружие, курево, бильярд, мастурбация, герыч, порезы бритвой, кристаллический мет, тошниловка после каждого приема пищи, снотворное, клей, кокс и бесконечные игры в видеоприставку.

Жасмин Мэйвелл росла, употребляя всевозможные наркотики с маниакальной одержимостью. Она была беспокойным ребенком – нервозным, вечно кусающим ногти, страдающим от пищевого расстройства, которое переросло в ожирение к тому моменту, когда она вступила в период полового созревания. Плюс – ранее диагностированный синдром дефицита внимания. Ее особый дар был полностью сформирован с самого рождения, но стал лишь причиной тревог и ночных кошмаров, когда она была подростком. Целовать мальчика, в которого ты отчаянно влюблена, и узнать, что он просто хочет пощупать твои сиськи – в восьмидесятых это был душераздирающий опыт для чувствительной цветной девочки.

Теперь, лежа на спине в этой злополучной темной лаборатории, попав в рабство клеточной памяти «нулевого» пациента, она билась в конвульсиях. С выгнутой спиной и стиснутыми зубами, с разумом, взрывающимся от эпилептического припадка, Жасмин все глубже вонзала пальцы в тощую, гниющую шею женщины, в то время как в нее проникал ядовитый поток сознания:

(Дэниэл! Дэниэл, где ты?!.. Крики из сарая… Лошади визжат… Я бегу через лужайку позади дома, ныряю в зловоние конюшни… Дэниэл сидит на полу сарая, стоит ужасный запах, его лицо в крови… Лошади мертвы и разорваны, кишки вывалились… Дэниэл ест… ест их внутренности?!)

Жасмин вздрагивает, ее руки намертво смыкаются вокруг развороченной трахеи бывшей фермерской жены. Пальцы мастер-сержанта держатся за эту заплесневелую, разлагающуюся плоть, словно приклеенные каким-то суперклеем, но челюсти покойницы продолжают безостановочно клацать, а зубы – скрипеть.

(…потеряла счет времени, Дэниэл пьет мою кровь, ест мои внутренности… Господи, почему?.. Тьма накрывает меня… Господи, почему? Почему ты оставил нас? Почему?)

Тьма сгущается вокруг Жасмин. Все запахи, звуки и отзвуки в подземной лаборатории исчезают. Соединение разрывается, мигая в закоулках разума Жасмин, сигнал слабеет…

(…блуждающие… без цели… такие голодные… голодные… жаждущие теплой плоти… всегда мало… никогда не насыщаясь… всегда, всегда голодные…)

Третий глаз внутри Жасмин закрывается, ее внутренний мысленный экран достигает конца программы передач, а изображение в голове сжимается до размеров одной светящейся, холодной белой точки.

Еще мгновение эта точка висит в пространстве, в окружении черной пустоты, высасывая последние частицы человечности в свой вакуум. В каком-то отдаленном закутке своей души Жасмин чувствует опустошение, истончение ее человеческой сути, лишающее ее способности любить, смеяться, плакать, рассуждать, общаться, ценить, сопереживать, помнить, быть живой, быть человеком. Она ощущает некий сейсмический сдвиг внутри, пока осой в стакане жужжит в сердце этого ледяного белого пятна. Жасмин сильнее сжимает искалеченную, похожую на шею индейки глотку бывшей фермерской жены. Существо корчится и извивается в ее хватке, словно рыба на крючке. Желание заполнить пустоту – излить на охвативший ее голод бальзам, прогнать пустоту, излечиться, забыть – все это бурным потоком поднимается со дна израненной души Жасмин. Сияющая, словно белоснежная слоновая кость, точка в ее сознании набухает, расширяется, слепит все ярче и ярче. Голод, пагубные зависимости, желание поглотить громы и молнии внутри нее, резонируют, словно мощный аккорд, который входит в гармонию с зараженными альфа-волнами мертвой женщины, затопившими разум Жасмин.

Сингулярность[27] – Большой Взрыв в сознании Жасмин – вспыхивает, заставляя ее открыть глаза, сфокусироваться и остановить взгляд на том, что извивается в ее хватке.

ЕДА.

Жасмин не слышит, как где-то вдалеке открывается дверь, стул соскальзывает на пол, и в темную лабораторию просовывается ствол «Беретты М°»[28], мерцая в темноте, словно перст божий. Жасмин занята. Она слишком увлечена едой, чтобы замечать что-то еще.

Нижняя часть лица фермерши оказалась самой нежной. В прожорливом, безумном исступлении Жасмин отгрызает губы создания с торопливостью голодного гурмана, чавкающего щупальцами свежего кальмара. Создание дрожит и сотрясается в хватке Жасмин. Следующие на очереди – мягкое нёбо и носовые пазухи. Она выплевывает гнилой зуб, словно косточку. Честно говоря, Жасмин всегда испытывала, среди прочих вещей, привязанность к моллюскам, поэтому процесс жадного погружения зубов в ротовую полость бывшей фермерской жены с последующим пережевыванием ее языка, лицевых и лингвальных артерий, а также мягких тканей носа для нее совершенно естественен. Соки и жидкости, медленно сочащиеся из тела фермерши, растекаются вокруг Жасмин.

За считаные секунды лицо существа превращается в месиво, но Жасмин продолжает пожирать мертвую плоть, подбираясь выше, к глазницам. Она высасывает глазные яблоки со скоростью, с которой каджун[29] высасывает головы раков, и не замечает позади себя двух военных полицейских, делающих первые шаги по комнате с оружием наготове: пригнувшись, стволы на уровне глаз, предохранители сняты. Жасмин слишком поглощена обжорством, но голод не проходит, словно головная боль или зуд, который никак не удается успокоить.

Покрытая маслянистыми черными следами, теперь она принимается за шею, вгрызаясь в тонкие, хрупкие связки существа, двигаясь от сонной артерии к трахее и лишь изредка прерываясь на похотливые вздохи. Бывшая деревенская хозяйка продолжает дрожать и трепыхаться под весом мастер-сержанта, словно механизм, который двигается даже после того, как его разобрали. Жасмин понятия не имеет, что она сейчас под прицелом девятимиллиметрового пистолета.

Тишину разрывает грохот выстрела.

Пуля бьет мастера-сержанта Жасмин Мэйвелл двумя дюймами выше левого уха, заставив ее мир замолчать навсегда и положив конец голоду, который она сама была не в силах обуздать.

Вторая пуля попадает в изуродованную голову фермерской жены, и из затылка у нее вырывается гнилостное облако из частиц мозга и осколков костей. Фермерша – обретшая, наконец, в своей окончательной смерти самое себя – падает рядом с Жасмин.

Двое военных полицейских какое-то мгновение стояли неподвижно, глядя на останки в облаке пороховых газов. Более молодой сунул свой пистолет в кобуру, а затем перевел взгляд на старшего.

– Что за дерьмо…

Это своего рода вопрос и одновременно комментарий ко всему тому бардаку, который свалился на их плечи за последние сорок восемь часов.

Старший – более грузный и седой, в одежде, испачканной кровавыми брызгами, – покачал головой.

– Да уж, точно дерьмо. Я возвращаюсь домой.

– Ага, удачи тебе в этом, – ответил ему молодой. – Ты видел отчеты? Никого не пускают и не выпускают из Фредерика: там снаружи бушует целая гребаная буря.

– Мы с этим как-нибудь разберемся, – старший засунул пистолет в кобуру и направился к двери. – Послать, что ли, за чистильщиками, а? Чтоб собрали и переписали всех этих жмуриков.

Он вышел, оставив молодого полицейского стоять в комнате. Тот какое-то время нервно почесывал подбородок, размышляя о связи между двумя женщинами, лежащими в растекающейся по паркетному полу луже крови.

Не сумев найти ответов, он повернулся и вышел, хлопнув дверью и оставив эти человеческие останки – как и весь мир – во тьме.

Позднее, когда воскресшие мертвые затопили все, словно приливная волна, и прежний мир практически перестал существовать, Ричард Кэдбери решил для себя, что смерть его жены Лоррейн была первой костяшкой домино, вслед за падением которой обрушилось все вокруг. Пускай с точки зрения логики это было бессмысленно, но на эмоциональном уровне казалось вполне убедительным.

Как будто смерть Лоррейн подкосила мир.

Ричард свыкся с этим, где-то на самом краю своего бытия.

В месяцы, последовавшие за его тяжелой утратой, он все больше и больше замыкался в себе, последовательно исключая из своей личной жизни всех знакомых – друзей, семью, сослуживцев, соседей. Нельзя сказать, что он перестал испытывать к ним привязанность – скорее наоборот, хотел избавить их от чувства полной отчужденности, потери смысла жизни, ее значения и цели, которые теперь определяли все его существование. Происходящие в нем изменения оказались глубоки, но со стороны их было сложно заметить. Кэдбери продолжал ездить в лабораторию каждый день и работать как прежде. Он взял один выходной для похорон, а затем вернулся на свое рабочее место, вежливо отклонив сочувственное предложение отпуска и ошибочное, хотя и сделанное из лучших побуждений, предложение психологической помощи. Он не мог выразить, что чувствует. Не мог сформулировать это даже для самого себя. Проще говоря, в его сердце появилась дыра. Большая часть его существа падала в нее медленным водопадом, и было очевидно, что так будет продолжаться до самой смерти.

В некотором смысле смерть стала вектором его движения. Возможно, так случилось потому (помимо его глубокой отчужденности), что он узнал о восставших мертвецах очень быстро. Впоследствии он не мог вспомнить, где и когда впервые об этом услышал. Скорее всего, по радио, но вскоре он включил телевизор и смотрел все более продолжительные сюжеты в выпусках новостей, посвященные кризису.

Путь от скептицизма к вере он прошел легко и быстро.

Первым побуждением было отнестись к таким новостям с пренебрежением – когда всем приходилось довольствоваться рассказами ненадежных свидетелей, которые озвучивались в средствах массовой информации скучающими теледикторами, нисколько не верившими в то, что они произносят. Это впечатление лишь усиливали нелепые видеозаписи, сработанные настолько топорно, что от них за версту несло дилетантством и неправдоподобностью. Мужчины и женщины, бродящие по улицам и паркам, выглядели так, будто для них «ночь перед» неожиданно превратилась в «утро после». Ничего особенно страшного. Никакой новой онтологии, никакой поворотной точки в истории жизни на Земле.

Но когда на следующее утро Кэдбери открыл дверь, чтобы отправиться на работу, он увидел на улице «шатунов». Увидел, что они заметили его, обратили на него внимание. Они продолжали двигаться за ним даже после того, как Кэдбери сел в свою машину и поехал. Если это был какой-то розыгрыш, то на него было затрачено немало усилий. У некоторых на теле виднелись раны, которые выглядели очень убедительно.

Он не попал в лабораторию. Шейла, секретарь, встретила его по ту сторону двойных дверей, безостановочно бросаясь на пуленепробиваемое стекло. Ее лицо превратилось в кровавое месиво, а зубы не переставали щелкать, будто она пыталась прогрызть стекло, лишь бы до него добраться.

Пока Кэдбери чуть больше минуты смотрел на нее, застыв в нерешительности, целая дюжина «шатунов» появилась то ли из-за угла здания, то ли из аллеи позади складов – все они, спотыкаясь и раскачиваясь, двинулись к нему. Легкий ветерок донес до него запах разложения – легкий, но безошибочно узнаваемый.

Вот так он все и узнал – то, что уже, так или иначе, было известно всем остальным. Смерть обратилась вспять, но за время краткого нахождения за ее порогом что-то терялось. Видимо, что-то очень важное. Вернувшиеся назад, казалось, не были ни обременены, ни благословлены чувствами. Они наслаждались более простым, рудиментарным существованием, движимые одним-единственным импульсом.

Что это за импульс, он выяснил по пути домой. Несколько «шатунов» поймали собаку и поспешно ее пожирали, не обращая внимания на отчаянные попытки животного вырваться. Кэдбери был огорчен страданиями нечастного создания, но не видел никакой возможности их облегчить. Все закончилось за считаные секунды, когда зубы какой-то женщины сомкнулись у собаки на горле. Сумочка все еще висела у покойницы на левом плече, словно некий гротескный рудимент.

Когда Кэдбери вернулся домой, ему пришлось немного пробежаться от бордюра до двери с ключом наготове. Но все равно «шатуны», рассеявшиеся по его лужайке и на подъездной дороге, чуть было не сцапали его до того, как он смог открыть дверь и укрыться внутри. Он хлопнул створкой двери прямо по тянущимся к нему пальцам, отрубив парочку (принадлежали они, судя по их виду, разным рукам).

Телефон разрывался от звонков. Метнувшись поперек комнаты, он поднял трубку.

– Алло? – произнес он.

– Доктор Кэдбери? Ричард? Это ты? – это был старший руководитель лаборатории Грэм Тикер, но голос его был таким высоким, а произношение настолько невнятным, что Кэдбери потребовалось несколько секунд, прежде чем он его узнал.

– Привет, Тикер, – ответил он. – Какие-то удивительно чудны́е вещи происходят. Интересно, ты в курсе происходящего?

– В курсе? Боже мой, Ричард, это… это конец света! Это апокалипсис! Мертвые! Мертвые оживают, чтобы пожирать живых!

– Я знаю, Тикер. Об этом говорили в новостях. И когда я полчаса назад пытался попасть в лабораторию, то увидел, что случилось с Шейлой.

– Шейла. – Казалось, Тикер сейчас расплачется. – У нее же трое детей. Господи Иисусе, что если она заразила и их тоже…

– А что, это инфекция? – прервал его Кэдбери. – Я не знал, что уже нашли официальное объяснение.

Тикер, казалось, его не слушал.

– Но дело не только в Шейле, Ричард, это касается всех. Почти всех. Доктор Хирод, Лоутер, Алан…

– Алан?

– Интерн. Он зашел в кабинет к доктору Хирод, чтобы передать ей почту. Она впилась ему в глотку! Он смог выбраться из кабинета и запереть ее снаружи, но вскоре умер от потери крови… Или… точнее, казалось, что он умер. Мы вызвали «скорую», но никто не приехал. А потом, через час или около того, он зашевелился и снова ожил. Гаррисону пришлось раскурочить ему голову пожарным топором. Это было ужасно. Ужасно!

– Да, не сомневаюсь, не сомневаюсь, – согласился с ним Кэдбери. Мыслями он уже находился где-то далеко отсюда, гадая о смысле этого странного апокалипсиса. Точнее, о его значении для себя и для своей жены. Он попытался немного утешить Тикера, но на самом деле ему хотелось поскорее закончить эту беседу, чтобы отдаться течению своих мыслей.

– Тебе надо включить телевизор, – убеждал он. – Или радио. Правительство координирует местные целевые группы для решения этой проблемы. Может быть, придется выждать несколько дней, пока они не справятся с этим, но они уже приступили к работе. Я считаю, что лучший способ выжить – оставаться в полной изоляции до их появления.

– В изоляции? – переспросил Тикер.

– Именно. Оставайся в лаборатории. Ее легче защищать, чем твой дом. Можешь выйти разок наружу за едой и водой, если они тебе нужны, но потом забаррикадируйся и жди, пока все не наладится. Используй защитные жалюзи, чтобы не подвергать себя риску – и чем дольше, тем лучше.

– Конечно! – Тикер, казалось, заметно оживился и преисполнился надеждой. – Ты не присоединишься ко мне, Ричард? Ты мог бы подогнать машину прямо к дверям…

– Нет, я буду работать на дому, – ответил Кэдбери. – Давай, Тикер, удачи тебе.

Он повесил трубку. Когда телефон зазвонил снова, то вначале Кэдбери его игнорировал, а затем отключил от сети. Его ждала работа. Вначале надо было заполучить образец, и это оказалось совсем несложно. «Шатуны» набрасывались на живых без промедления, и после каждого такого столкновения оставались жертвы. Существовало некое «окно», буквально несколько часов, до того, как с жертвами происходила та же метаморфоза, что и с их убийцами. Кэдбери кружил по окрестностям, пока не наткнулся на мертвого мужчину, лежащего на бордюре. Кэдбери связал его кухонным шпагатом и кое-как, скрутив концы плоскогубцами, соорудил намордник из проволочной сетки, взятой из садоводческого центра.

Затем он поехал домой, с мертвецом в багажнике своей машины. Он не открывал его, пока машина не оказалась в гараже за плотно запертой роллетой. К этому времени мужчина уже не был мертв: он корчился и извивался в багажнике, пытаясь освободиться от оков. Кэдбери вначале решил вытащить его и положить на верстак, но потом решил, что это будет слишком опасно. Вместо этого он достал циркулярную пилу и просто отпилил мужчине голову. Все прошло гораздо чище, чем он ожидал – возможно, из-за посмертного изменения вязкости крови. Она не загустела полностью, но приобрела консистенцию патоки.

Кэдбери отнес голову в подвал, который давно уже переоборудовал в лабораторию как для опытов с домашними животными, так и для неофициальных переработок. Он извлек из черепа мозг и исследовал его под микроскопом, постепенно добавляя увеличение. В основном его структуры были нежизнеспособны. Мозг уже начал распадаться, но казалось, что ускоряющиеся процессы оживления остановили этот распад. Даже находясь внутри отделенной от тела головы, мозг непонятным образом получал – из загустевшей крови, из окружающего воздуха или еще из каких-то доселе неизвестных науке источников – питание, необходимое для поддержания его жизни.

Впрочем, слово «жизнь» казалось Кэдбери не слишком подходящим. Как и его противоположность, «смерть», оно подразумевало бинарную систему, в которой вещи, не находящиеся в группе «А», должны были находиться в группе «Б». Но воскресшие мертвецы представляли собой аномалию. У них была какая-то фракция, самая малость из всей той феерии мыслей и чувств, индивидуальности и сознания, которую можно было назвать жизнью. Разум этих зомби должен был закрыться наглухо – вместо этого в нем образовалась трещина, словно приоткрытая дверь в детскую комнату ночью, когда ребенок еще не привык к темноте.

У следующего образца Кэдбери не стал отделять голову. Ему нужен был труп поменьше и поспокойней, и он отыскал такой после двух часов разъездов. Это была женщина хрупкого телосложения. Она стала оживать, когда Кэдбери ее связывал, что его слегка встревожило, но не представляло смертельной опасности. Он удержал ее, придавливая коленом грудь, пока связывал руки, а затем обернул вокруг ее головы проволочную сетку. Несмотря на все предосторожности, ей удалось его укусить, но поскольку на Кэдбери были толстые садовые перчатки, укус не смог причинить ему вреда.

Привязав женщину к стулу в своем подвале, он измерил электрическую активность ее мозга, используя для этого приспособление своего собственного производства – энцефалометр, и обнаружил, что большая часть функций мозга отсутствует. Вместо насыщенных трехмерных отливов и приливов электрических зарядов, бесконечно изменчивого гобелена нейронной активности, осталась одна лишь зацикленная пульсация. Бесконечно повторяющийся мощный импульс, словно рассылаемые пульсарами радиосигналы.

Кэдбери вспомнил старую пословицу: лиса знает много хитростей, а еж одну – зато самую главную. Восставшие мертвецы не умели хитрить. Также они не блистали разносторонними талантами. Обширная панорама человеческих реакций свелась в них к одному импульсу, одному типу поведения. Это был усеченный, утилитарный вариант воскрешения. Но можно ли было его каким-то образом повторить? Может ли человек выбрать такое состояние по собственной воле и контролировать степень погружения в него? Он подумал о Лоррейн, каково ей там – пробудиться в земле, в полном одиночестве. И о своей собственной жизни – на открытом воздухе, но в не меньшем заточении. Он ощущал, как невыносима эта ситуация. Он должен пойти к ней. Но нет никакого смысла в том, чтобы обнять ее снова, если для нее он будет всего лишь куском теплого мяса.

После пяти трупов Кэдбери перенес исследования с посторонних объектов на себя самого. Он сделал приспособление, которое представляло собой пластиковое ведро с краями, покрытыми латексом так, что он закрывал большую часть отверстия. Он мог засунуть голову внутрь ведра, а потом закрыть его с помощью регулируемого металлического воротника, к которому крепились плотно прилегающие друг к другу полосы латекса. Затем из ведра можно было выкачать кислород, используя для этого фильтр Джессома-Симмондса и электрический насос.

Самой сложной частью конструкции был таймер. Кэдбери нужно было настроить его предельно тщательно, но при этом так, чтобы он мог пользоваться им не видя экрана с цифрами (поскольку его голова в это время будет находиться в ведре). Он выучил азы азбуки Брайля, и нанес на таймере отметки, тщательно разместив на нем точки из затвердевшей смолы.

В последовавшие два дня он подверг себя ста двадцати восьми смертельно рискованным опытам. Каждый был уникален, неуловимо отличаясь от предыдущего из-за изменения процента откачиваемого из ведра кислорода и длительности последующего удушения. Его голова начала пульсировать уже после дюжины подобных саморазрушающих испытаний, но он не дрогнул. Он продолжал вести записи – вначале в своей обычной скрупулезной манере, но затем все более путаные и корявые. Вопрос чистописания сейчас занимал его меньше всего. После того как кровеносные сосуды в его глазах начали лопаться, ему было все сложнее видеть, что он пишет, но он стоически напоминал себе, что нельзя приготовить омлет, не разбив яиц. И в этом сценарии яйцом был он сам. Кэдбери разрушал себя снова и снова, прокладывая путь в этом направлении предельно тщательно. Энцефалометр стал его картой, его Священным Писанием. Он, щурясь, вглядывался в его бесконечные распечатки, закинув голову назад почти горизонтально, под углом, который был оптимален для остатков его ухудшающегося зрения.

Наконец он решил, что искомая разделительная линия проходит после трех минут и пятнадцати секунд при восьмипроцентном кислородном голодании. Показания энцефалометра показывали постепенное упрощение нейронной активности после двух минут сорока секунд. Он осмелился продержаться не дольше трех минут и пяти секунд, и вернулся обратно – но лишь раз.

И действительно, он почувствовал изменения. Прошлое, настоящее и будущее, истинное и поддельное, чувства и вера – вся полнота его мозговой активности оказалась подменена одним ревущим чувством голода.

Но он все еще оставался самим собой.

Рев был похож на шум, сквозь который можно было слышать. Он напоминал вспышку чрезвычайно насыщенного красного цвета, сквозь который можно было видеть. И думать. И – быть.

Значит, еще десять секунд потребуется, чтобы переступить через лезвие ножа – но не более.

В лаборатории был фургон с переносным генератором. Кэдбери отважился на вылазку и реквизировал его. Он увидел, что Тикер смотрит на него сквозь одно из окон верхнего этажа. Вид у него был так себе. Он начал отчаянно махать рукой Кэдбери и пытаться открыть окно, чтобы докричаться до него. Но когда это ему наконец удалось, Кэдбери уже залез внутрь фургона и уехал прочь. Ему нечего было сказать Тикеру, и совсем не интересовало, что тот хочет поведать.

Генератор был заряжен не полностью, но имеющегося заряда вполне хватало для его целей. Кэдбери загрузил в фургон свое удушающее приспособление, а также лопату, отвертку, лом и двуствольное ружье. Он надеялся, что до использования последних двух дело не дойдет, но лучше было хорошенько подготовиться.

Затем он поехал на кладбище. Сразу за входными воротами была парковка, но он не стал там останавливаться, направив фургон по цементному покрытию дальше, в глубь кладбища. Маневрировать здесь было сложно, дорога была узкой, но для осуществления его замысла требовалось, чтобы генератор находился под рукой.

Дополнительную опасность представляли собой «шатуны». По какой-то причине их тут было особенно много, они даже не двигались с места, когда фургон на них наезжал. Кэдбери чувствовал, как их тела трещат под колесами, как, вздымаясь и опускаясь, проезжает по ним фургон.

Наконец, фургон остановился прямо у знакомого надгробия. Он прочитал: «Лоррейн Маргарет Кэдбери». Под надписью стояли две даты и табличка с надписью: «Она всего лишь спит». Всем сердцем он надеялся, то это неправда. Что Лоррейн проснулась и ждет его.

Кэдбери открыл дверь и вышел наружу. В то же мгновение все «шатуны» в окрестностях повернулись и двинулись к нему. Он уложил их столько, сколько смог. Чтобы избавиться от них, нужно было попасть в голову, а это оказалось довольно трудно. Не дожидаясь, когда их авангард приблизится настолько, чтобы стать угрозой, он запрыгнул в фургон и переехал на другое место, на сотню ярдов дальше.

«Шатуны» двинулись следом, и Кэдбери пристрелил еще с полдюжины, пока они к нему ковыляли. Затем опять вернулся в фургон, пока кто-нибудь из них не подобрался опасно близко, и снова переехал. Этот маневр он повторял еще семь раз, пока полностью не зачистил территорию.

Затем он вернулся к могиле Лоррейн и стал копать. Физическая работа оказалась самой сложной частью всей операции. Ему было непривычно держать в руках что-то тяжелее пипетки, и подобное напряжение не преминуло на нем сказаться. Вскоре он начал задыхаться и истекать пóтом, его руки дрожали, а плечи ныли от непривычных усилий.

Привлекает ли «шатунов» запах? Он не знал, но эта мысль заставила его нервничать. До него легко можно добраться, пока он трудится, углубляя яму. В этом случае он просто не успеет скрыться в фургоне.

Однако ему повезло. Где-то к пяти часам дня он полностью раскопал гроб. Более того, к своему облегчению он обнаружил, что болты прекрасно сохранились. Если бы они заржавели, ему пришлось бы взламывать гроб ломом, используя грубую силу, а это могло его повредить.

Нескольких минут оказалось достаточно, чтобы вытащить все шесть болтов.

Задолго до того, как он закончил, изнутри послышалось слабое царапанье. Он открыл крышку и наконец увидел свою потерянную любовь.

Кэдбери был реалистом, когда дело касалось физических процессов, и не страдал брезгливостью. Мысленно он был готов к открывшемуся его глазам зрелищу. Если что-то его и удивило, так это то, как хорошо Лоррейн сохранилась. Осунувшаяся, конечно, со следами разложения и с запавшим лицом. На белом шелке под ее головой находилось больше волос, чем на ее макушке. Какой-то серый гриб, слева на подбородке, придавал ей странный вид – как будто она решила после смерти отрастить бороду, но подстригла ее слишком неаккуратно.

Верхняя часть тела Лоррейн извивалась, словно она безуспешно пыталась подняться. Спустя девять месяцев после смерти ее мышцы атрофировались настолько, что больше не могли поддерживать и приводить в движение ее оболочку, даже такую скудную и иссохшую. Ее веки трепетали, но не могли подняться над высохшими, запавшими ямами ее глаз.

– Лоррейн, – произнес Кэдбери. – Это я, Ричард.

Он не знал, понимает ли она его. Вероятнее всего, нет. Однако, ему не хотелось вторгаться в ее личное пространство не представившись. Он настроил таймер: восемь процентов, три минуты и пятнадцать секунд. Затем надел ведро на голову и нажал выключатель. Генератор в фургоне загрохотал, и насос заработал, начав интенсивно откачивать кислород из емкости.

Погружение в этот раз, казалось, заняло гораздо больше времени, чем в предыдущие. Хотя, возможно, это было следствием того, что теперь он достиг своего пункта назначения. Его голова начала раскалываться к концу второй минуты. Легкие беспомощно пытались вдохнуть отсутствующий воздух. Приступ головокружения заставил его вначале сесть, а затем полностью вытянуться на земле.

Кэдбери показалось, что третья минута длится целую вечность, а последние пятнадцать секунд – еще дольше. Его последний, неудавшийся вздох неоправданно затянулся, грудь напряглась и дрожала, пока, наконец, приглушенный звонок не провозгласил – время настало.

Он снял с себя шлем. Это заняло много времени: Кэдбери с трудом мог вспомнить, где находятся застежки и как они работают. Мысли текли сквозь его мозг словно обломки кораблекрушения, вяло качаемые слабым приливом.

Но Кэдбери идеально отмерил время и степень удушения. Он сделал себе инъекцию смерти точно так же, как кто-то другой мог бы сделать укол пенициллина. Теперь он стал одним из воскрешенных, да – но все же оставался самим собой. Его нисхождение в смерть представляло собой серию постепенно увеличивающихся, строго контролируемых погружений. И воскрешение его было таким же.

Постепенным.

Поэтапным.

Управляемым.

Он ощущал порывы всепоглощающего голода, который обуревал остальных восставших, но не мог взять верх над воскресшим Кэдбери. Несмотря на голод, он мог размышлять, хотя это требовало больших усилий и времени. Он помнил, кто он такой – и какая у него цель.

Он медленно встал. Затем приблизился к краю ямы и спустился вниз, заботясь о том, чтобы ненароком не наступить на Лоррейн в этом замкнутом, ограниченном пространстве.

Кэдбери мягко и осторожно втиснулся в гроб рядом с ней. Как он и надеялся, жена не посчитала его едой. Так же, как и она, он был одним из мертвых – по крайней мере, до той степени, когда его близость уже не пробуждала в ней аппетит.

Он попытался поговорить с ней, сказать, чтобы она не боялась, но дар речи его покинул. Хотя он помнил слова, у него больше не оставалось дыхания, чтобы вытолкнуть их в мир. Они остались лежать на его языке, вибрирующем от мертворожденных слогов. Затем Кэдбери опустил крышку гроба.

Внутри он попытался устроиться покомфортней, чтобы занять поменьше места и не слишком давить на Лоррейн. Ее тело мягко пошевелилось возле него. Возможно, она все еще пыталась подняться, но ему показалось, что вряд ли. Судя по движению – нет. Скорее, это движение наводило на мысли о том, что она тоже пытается лечь поудобней.

«Спокойной ночи, любимая», – сказал он. Звука не последовало, лишь горло его задвигалось, и язык поднимался и опускался, касаясь нёба.

Он нашел в темноте ее руку и сжал. Затем закрыл глаза.

Вечность проходила в целом очень приятно.

Я просто хочу сказать: конец света будет таким, каким вы его сделаете. Все зависит от отношения.

Каким был мой конец света? Стоило мне понять, что к чему, и я словно попал в рай на земле.

До самого последнего мига, по крайней мере.

Сперва была жесть, можете мне поверить. Я мыл себе грузовик, никого не трогал. Увидел, как Венделл бредет по улице в футболке и рваных пижамных штанах, подвыпивший и растрепанный, как обычно. Странно было видеть его без засранца на поводке так рано утром, но я не придал этому значения.

– Где твой пес? – спросил я, а он не ответил. Слышал он плохо, так что я не обиделся и продолжил отчищать птичье дерьмо с ветрового стекла: большая старая губка – в одной руке, шланг – в другой.

Венделл подошел прямо ко мне, и я только начал говорить: «Какого черта?», как он своими вытянутыми граблями толкнул меня на дверь водителя и придвинул лицо прямо к моему, рыча и будто укусить собираясь.

Считайте это порывом, но я сунул губку ему в морду левой рукой, пытаясь оттолкнуть. Мыльная пена текла по моим запястьям и его шее. Я думал, это охладит Венделла, приведет его в чувство, но он продолжал пихаться, и, богом клянусь, я чувствовал, как он пытается прогрызть губку.

– Венделл! Бога ради! – заорал я, но ему, кажется, было плевать. Он просто напирал, чавкая губкой.

Пришлось ударить его по голове пластиковой рукояткой шланга, раз и другой, пока сосед немного не отступил. Это не остановило его, хотя и должно было. Так что я ударил снова, пока Венделл не упал на колени, а осколки пластика не усыпали тротуар между нами. Потом он попытался вцепиться мне в колено, и я пнул его со всей силы, уронив на задницу. А потом еще раз, на всякий случай.

Когда после этого он схватил меня за ногу и полез вперед, я, признаться, запаниковал. Выронил губку и разбитый шланг, схватил его за волосы и рванул голову соседа назад.

Именно тогда я осознал, что это уже не Венделл.

Давайте проясним: я никогда с ним не миндальничал. Он был голубеньким, как трехдолларовая банкнота, но дружелюбным соседом – совсем не педиковатым, сошел бы за нормального. И мне всегда нравился его пес. Поскольку Венделл никогда не пытался схватить меня за задницу, я жил и давал жить другим, понятно? «О, старина Венделл. Тот еще тип! Парень хоть куда!», или что-то в этом роде.

Но теперь, глядя в его пустые глаза, я осознал ужасную правду.

Нет, скажем лучше – прекрасную.

Больше не нужно было притворяться, что мне не все равно.

Он все еще висел у меня на ноге, так что я протащил его к задней двери грузовика, открыв его свободной рукой. Я знал, где моя бита, даже не глядя. Винтажный Микки Мэн – Луисвильский Боксер, подарок моего деда – был там, где я его держал, просто на всякий случай – заткнутый за ремень безопасности позади водительского сиденья и готовый к драке.

За ту секунду, пока я нащупывал рукоятку, Венделл подполз и прихватил меня за бедро. Не достаточно, чтобы пустить кровь, но довольно, чтобы напугать до чертиков. Я сказал: «Эээээй», упал на сиденье, выпустил его волосы и пнул свободным тапком в лицо. Его зубы скользнули по моим джинсам, он стал заваливаться вниз. Я пнул его снова. Он отлетел назад и, наконец, отцепился.

Я сполз с заднего сиденья, таща за собой биту. Ударил Венделла рукояткой в лицо, а он вновь начал подниматься.

А потом я расфигачил его гребаную голову. Бил, пока не треснула, пока не провалилась, забрызгав мозгами тротуар. Пока он, наконец, не перестал дергаться.

– Готов?! – заорал я. И да, он был готов.

В этот момент раздался визг шин. Машина остановилась прямо перед нами, обломав мне кайф. На миг я ощутил смущение и страх, как бывает, когда зовешь официантку, а выходит бабушка.

Но это была точно не моя бабушка. И вины я не чувствовал. Так что вместо раскаянья и извинений, я просто уставился через ветровое на негритоску за рулем и заорал:

– Тоже захотела?!

Она дала задний ход, будто за ней гнались черти. И, господи помилуй, я не мог остановиться – все смеялся. Она за секунду осознала то, что я только что понял.

С этого момента пути назад не было.

Я оставил Венделла там, где он упал, как грязного «лежачего полицейского» посреди дороги. Кто-нибудь да уберет, а я не стал заморачиваться. Я здесь закончил. У меня были дела.

Настало время воспользоваться богоданным правом открытого ношения оружия.

И, наконец, сделать правильную вещь.

Десяти минут не прошло, как я перетащил в машину все запасы моей оружейной. Вот для чего нужны грузовики. Оружия и боеприпасов в моем подвале хранилось больше, чем в Вермонте и Венесуэле вместе взятых. Больше, чем, пожалуй, мне удалось бы использовать. Но будь я проклят, если мы это не выясним.

Я послал несколько СМС верным делу парням. Достал еще пару дюжин полуавтоматических винтовок для тех, кто в розыске.

«Встретимся у мечети в центре, – написал я. – Пусть это случится».

А потом я сорвался с места, дважды переехав Венделла – просто кайфа ради – на пути к самому лучшему гребаному дню моей жизни.

На полдороге от Крестона к Эльдорадо-бульвару я увидел тощего чингадо[31], ковыляющего по трассе. Единственная машина, кроме моей, едва объехала его, но он, кажется, даже не заметил. Просто шел походкой лунатика, как Венделл. Мне не нужно было смотреть в его глаза, чтобы понять: он тоже часть этой гадости.

Я всегда хотел сбить кого-нибудь грузовиком. Думал об этом все время. Какой-нибудь мудак встает у тебя на пути, а ты, значит, останавливайся? А если придать этой заднице ускорения?

Я не повысил скорость, но и не снизил ее. Даже на тридцати семи милях в час я подъехал быстро.

В последнюю секунду он посмотрел на меня.

Дома у парня явно никого не было.

Так что я вдавил газ и – БАМ!

Он принял удар и исчез под капотом. Я успел увидеть это, прежде чем отдача швырнула меня вперед, – голова оказалась в полудюйме от приборной доски. (Мне плевать на законы, но: спасибо, ремень безопасности!)

Шины размазали его по обочине. Переехав его еще пару раз, я счел, что поднимется он не скоро. Резко затормозил. Заорал: «Ухууу!» – по-настоящему громко. Насладился моментом, пока еще жив. Потом выпрыгнул из машины, вынул из кобуры на бедре «люгер» сорок пятого калибра – раритет с полей Второй мировой, – двинулся к мексиканскому мясу, валяющемуся на обочине Гренстон-Драйв. И убедился в собственной правоте.

То, что он все еще дергался с переломанным позвоночником, это одно. Что не кричал – второе. Он не был в шоке. Не казался печальным или напуганным. Он даже на человека не походил.

По воле рока его голова, сместившись, повернулась ко мне. Во взгляде я прочел то же, что у Венделла: волчий голод и больше ничего. Разбит вдребезги. Давно мертв. Но еще не совсем.

Даже теперь он все еще хотел съесть меня.

– Ты всегда об этом мечтал, каброн[32], – сказал я. – Правда? Сожрать мою работу. Сожрать мою жизнь. Сломать меня. Уничтожить всю вольную белую расу.

Он попытался укусить меня с расстояния трех футов, стал подползать.

– Ты хотел утащить нас на самое дно, – сказал я. – Забрать себе нашу Америку. Пока все не встанет с ног на голову, и мы не начнем служить низшим расам. Тебе бы это понравилось, да?

Я выстрелил в его переломанную ногу. Он даже не заметил.

– Думаешь, это расплата. Думаешь, мы тебе должны. Но, засранец, нам не надо твоего дерьма. Сейчас ты берешь у меня больше, чем я когда-либо брал у тебя.

Он не понял ни слова из того, что я говорил. А мне было плевать. Я проделал дыру в его плече, а потом еще одну в сердце – и, казалось, нам обоим на это плевать.

– Так? – спросил я, целясь ему в череп, прямо над пустыми глазами. – Ты хочешь меня сожрать. Но знаешь, чего хочу я? Хочу, чтоб тебя не было.

Я нажал на спусковой крючок. Его не стало.

Потом я осмотрел передний бампер. Осталась небольшая вмятина, но стоило стереть кровь, и она почти исчезла. Наверное, я смогу повторить этот трюк еще пару раз, прежде чем можно будет говорить о серьезных повреждениях. Есть о чем подумать на пути к центру.

На углу Эльдорадо стоял местный винный магазин. Там я понял, как далеко зашло это дерьмо.

Остановившись на обочине, я увидел, что маленькую мексиканскую девочку жрет какой-то отброс. Опустившийся белый, стыдно сказать. Еще трое просто стояли на тротуаре и кричали. А один черный чувак, надо отдать ему должное, пытался отнять у ублюдка мясо, которое тот секунду назад вырвал из щеки маленькой мертвой девочки.

Я вышел из машины, в полной боевой готовности. Двинулся навстречу тому уроду с полным мяса ртом. На близком расстоянии я не мажу. Его гнилые мозги полетели следом за пулей, впившейся в стену двадцатидолларового тайского массажного салона. Пули рулят, а он – уже нет.

Уже в следующую секунду большегрудая мамасита обняла меня сзади, лепеча: «Грасиас! Грасиас!» и рыдая, пока белый отброс сползал по бетону и, наконец, замер. Черный чувак повернулся ко мне. Взгляды скрестились.

Нигер или нет, одно было ясно: он был стопроцентно живым. Смелым, злым и напуганным. Глядел на меня, на «люгер», который все еще был в опасной близости от его головы. В глазах черномазого читалось: «Ты и меня убьешь?»

Потом я подумал о той маленькой девочке. Она не сделала ничего, только родилась неправильного цвета. Наградил черного кивком – за смелость. Убрал пистолет в кобуру. Услышал, как он облегченно вздыхает. Встряхнул мамаситу, когда она поцеловала меня в подбородок, и направился в винный магазин, спокойный как слон. Взял две пинты «Джека» и блок красного «Мальборо», на всякий случай. Улыбнулся Гасу, тупому филиппинскому ублюдку за прилавком, и заплатил – без сдачи.

Выйдя наружу, я ощутил себя королем мира.

Через секунду я несся по Эльдорадо, выжимая шестьдесят миль в час и не обращая внимания на светофоры. Так я доехал до Стандарт Эйв – нехилая драма перед Церковью Святого Возвращения Бога Всемогущего, заставила меня притормозить.

Святое Возвращение – община городских сумасшедших, уверовавших, что Христос вернется в любую секунду. Они засекают время. Ничего не происходит. Срок сдвигается, снова и снова. На сорок лет и дальше.

Я-то во всю эту фигню не верю. Знаю, что Христос не придет, пока не припечет по-настоящему. Он не покажется на играх, как бы хороша ни была ваша команда. Не покажется, если у нового Папы пунктик на кисках, неудачниках, педиках. Не покажется, даже если вы всю душу изольете в праведной молитве ради самого правого дела на свете. У него другая задача: вдохновлять нас на угодные Ему деяния. Так что, когда мы наконец исполним пророчество, и вся черная работа останется позади, начнется настоящее дело. Линия фронта должна быть не просто нарисована, но прочерчена с безжалостной точностью. Лишь тогда – и только тогда – Христос вернется покарать нечестивых. Надеюсь, он будет больше похож на Тора или Одина, а не на печального хиппи, повисшего на кресте. Переживем мы очищение огнем или нет, нам суждена слава на небесах. Или в Валгалле. Или еще где-то. Детали разнятся.

На парковке Святого Возвращения было примерно пятьдесят кричащих людей, все при полном параде. Они пятились вверх по улице, медленной волной.

Я не видел, что именно их напугало, но у меня появилась прекрасная мысль.

Я срезал по правой полосе, задом заехал на парковку, а потом в парк. Остановился в десяти ярдах от толпы и выпрыгнул из машины, не заглушив двигатель. На этот раз я взял с собой мой любимый АК – Урсулу, названный так из-за русского происхождения.

Почти все женщины были в черном. Они визжали, пока я пробивался сквозь толпу. Мужчины тоже не особо сопротивлялись. Через двадцать секунд я оказался на месте.

И, о божечки, там был он.

Я узнал пастора Люка сразу, хотя первое, о чем подумал, это: «Как на себя-то не похож!» С потекшим посмертным гримом, свежей кровью и мясом, размазанными вокруг рта – будто двухлетка, заляпавшийся шоколадным тортом, – преподобный напоминал кошмарный манекен из старого фильма ужасов и шел, судорожно подергиваясь. Во взгляде его царила мертвая ночь.

Я уж и забыл, что он умер на прошлой неделе, хотя мельком слышал об этом. Даже пошутил тогда: «Похоже, до Христа он добрался раньше, чем тот до него».

Но пастор был тут, и Христос ничего не мог с этим поделать. Кровь на руках пастора казалась такой же густой, как и у рта. Думаю, он был не единственным трупом на этих похоронах.

За ним следовали два перепуганных парня: семенили, но боялись наброситься. Стоило мне достать Урсулу, как их глаза сделались еще шире. Когда я направил ствол преподобному в лицо, они благоразумно пригнулись в разные стороны. А вот пастор Люк не внял. В его мертвых глазах я был лишь ходячим мясом.

«Эй!» – заорал я так, чтобы все услышали, а потом пару раз выстрелил поверх пасторовой головы, и тут же развернулся, чтобы убедиться: никто ко мне не подкрадывается. Один попытался, но сразу же отвалил.

– Знайте: он не единственный выходец из могилы. За последние сорок минут я разобрался уже с тремя. Что бы это ни было, оно по всему городу. Может, и по всему миру.

Пастор Люк подошел уже слишком близко. Я это знал, но именно близость угрозы наполняла меня безумным восторгом.

Я повернулся к нему, поднял Урсулу и выстрелил прямо в сердце. Все закричали, потом замерли и заплакали, когда святоша не упал. Пошатнулся от пули и пошел дальше.

– Это не божье дело! – заорал я. – Это – козни дьявола! Скажите, что я не прав!

Я проделал еще три дыры в его груди. Пастора немного помотало, но он уловил направление.

– Вы это видите? – я оглядел их лица, залитые слезами или пустые от шока. Теперь Люк был менее чем в трех футах. Я ливером чуял его приближение.

Я развернулся, улыбнулся, переключил на стрельбу очередью, и превратил его череп в чашку горячего пудинга. Даже тогда потребовалось три секунды, чтобы злой дух оставил тело пастора Люка.

Толпа молчала, когда он осел на землю.

– Вот с чем мы столкнулись, – сказал я. – Вот, как теперь будет. Сатане не важно – злые мы или добрые. Но чем мы лучше, тем больше он хочет заполучить нас. А значит, чтобы победить, нужно бороться изо всех сил. Я еду в центр, к той мусульманской мечети, и объявляю Крестовый поход. Потому что если есть в мире что-то антихристианское – то это их гребаный джихад. А антихристианское – от слова Антихрист, я проверял.

Первые Истинно Верующие вышли из шока и приветствовали меня первым «аллилуйя».

– Хотите, чтобы Христос вернулся? Давайте его позовем! Покажем ему, на что мы способны.

Раздался рев. Толпа организовалась вмиг. У меня на глазах их лица озаряла святая сила веры.

– У скольких из вас есть оружие?

– У меня охотничья винтовка в грузовике! – выкрикнул шестидесятилетний старик.

– Дерьмо, а у меня три! – заорал пацан откуда-то сзади. – В багажнике.

– Круто! – провозгласил я. – Так едем в центр?

Именно тогда я стал королем с армией.

На пути к грузовику меня догнала та горячая крошка. Вот же черт! Молочно-белая малолетка, с огненно-рыжими волосами, в черном траурном платье, не оставлявшем простора воображению. Я сообразил, что на каблуках бежать неудобно, но она приложила все усилия.

– Еду с тобой, – сказала она. Это было не предложение, а вызов.

– Давай, – ответил я. – Только не тормози меня.

Она хихикнула:

– Чувак, я даром не торможу.

– Ладно, значит договорились, – я открыл для нее дверь как положено джентльмену и внезапно возбудился – хоть на стену лезь.

– У тебя есть оружие для меня, да, Джек?

– Джимми Джей, – сказал я. – Стрелять умеешь?

– Клянусь, я разнесу твою глупую голову, старина Джимми Джей.

– О, даже так? А как тебя зовут, милая?

– Как будто тебе не все равно.

Я рассмеялся. Она еще немного похихикала, и вызов был принят. Закрыв за ней дверь, я обошел помятое крыло, ловя на себе ее ясный взгляд через ветровое. Прошли месяцы с тех пор, как я в последний раз трахался – тогда Джемин поймала меня с той официанткой и оставила куковать в одиночестве. А теперь я чувствовал, будто Иисус и счастливый эльф решили, что сегодня – Национальный день Джимми Джея Бакстера.

Едва я запрыгнул внутрь, она взяла пинту «Джека» и спросила:

– Можно?

Я кивнул, пристегнулся и дал задний ход, чиркнув колесом по асфальту. Мы выехали на Стандарт прежде, чем она открутила крышку.

– Прекрасно! – завопила она, сделав большой глоток, а потом протянула бутылку мне. Я отмахнулся. Мы ехали на красный свет на шестидесяти. Машин почти не было. Еще один дар божий. Мы были в пяти минутах от цели.

Она выпила еще, а потом включила музыку. Олдскульный «Северный Гром», детка. Рожденный ненавидеть. Я не мог поверить, что не додумался врубить его прежде. Музыка бьет в голову – милю за милей, без остановки. Прекрасно. Дико, безумно и правильно. Музыка полностью передавала мое настроение, выражала все, что я хотел сказать.

Малолетка покачивала головой на соседнем сиденье, отдавшись ритму. Безумно меня заводила.

Когда она в следующий раз протянула мне бутылку, я крепко к ней приложился, прямо перед светофором, и едва разминулся с «Чарджером», который бешено сигналил и свернул в последнюю секунду.

Дорога была спокойной, кроме последних двух кварталов. Мы увидели пробку на Мейн, и я свернул налево, на боковую улицу, чтобы проехать до следующего перекрестка. На нем тоже был затор.

Она выключила музыку, пока я искал место для парковки. Единственное свободное место украшало изображение красного гидранта пожарников.

– Пусть горят! – сказал я, паркуясь.

Она смотрела на меня. Я чувствовал ее взгляд, полный скрытого смысла, он обжигал. Как если бы у меня был ответ на какой-то вопрос – например, вариант ответа на вопрос, давно ее мучивший.

Я выключил мотор, сделал глубокий вдох, заполнивший тишину, где только что звучал «Северный Гром». Внезапно ее рука скользнула мне на бедро. Другой она взяла меня за подбородок, приблизив мое лицо к своему.

– Джимми Джей, – промурлыкала она, в то время как моим членом можно было взломать Форт Нокс, – мне нужно немного огня, прямо сейчас.

Я всегда думал, как это – трахаться, зная, что это в последний раз: вот-вот упадет комета, или начнется война, или взорвется ядерная бомба, или произойдет еще что-нибудь. Будет ли этот последний трах абсолютным итогом и кульминацией секса в твоей жизни, воображаемого и реального? Соберется ли вся твоя растраченная сексуальная энергия в одну точку, как лазерный луч, приведя к бомбическому оргазму?

Мы перешли назад. И там, посреди Армагеддона, я скажу вам, было все это и даже больше. Мы трахались, будто у нас не было будущего; думаю, по большому счету, его действительно не было, и если ее закатившиеся глаза и конвульсии что-то значили, она кончила так же бурно, как и я.

Через пятнадцать минут на подгибающихся коленях мы вернулись в мир. Она выглядела потрясающе с патронташем на траурном платье, приподнимающем ее грудь, и с М-15 в руках. Черные туфли на шпильке, рыжие волосы и полуавтоматичесая винтовка, чуваки. Все, что ей было нужно – эсэсовская фуражка и свастика на трусиках, тогда я был бы ее навек.

– Ты когда-нибудь скажешь, как тебя зовут? – спросил я.

– Всему свое время, ты знаешь, – сказала она, поигрывая обоймой. – А сейчас давай подстрелим несколько мудаков.

Я не мог с ней не согласиться.

Причина пробки стала ясна, едва мы повернули за угол, и впереди показались башни мечети. Машины были повсюду, насколько хватало глаз, а тротуары заполонили обезумевшие пешеходы, источающие панику. Я направился прямо к сердцу затора, пробираясь среди автомобилей. Это был самый короткий путь, и она следовала за мной. На этом параде открытого ношения оружия для двоих зеваки, с которыми мы сталкивались, уступали нам путь, едва увидев, что у нас в руках.

Толпа за машинами, у выезда на дорогу, была пожиже. Всего лишь несколько человек мешали движению. Все белые, все вооружены. Все, кто приехал раньше, зная, что день настал.

Никто из них не смотрел в нашу сторону.

Все они целились в мечеть.

Тогда я увидел кольцо неверных с пулеметами, направленными прямо на нас.

Полагаю, я и понятия не имел, как много на свете ненавистников белых и сколько у них оружия. «Черные пантеры»[33] уже жили в городе, разъяренные и готовые защищать всех понаехавших из пустыни ниггеров, которых мы впустили, когда Дядя Сэм пригласил цвет мирового терроризма в страну на свою сахарно-либеральную задницу. Я привык к митингам оппозиции, блеющей: «Вы просто нас не понимаете!», неустанно ведущей работу, чтобы подорвать и уничтожить нас изнутри. Но совсем другое дело – увидеть сорок стволов, направленных прямо на тебя. Сорок врагов, глядящих на тебя сверху вниз. Я даже пожалел, что не завалил того ниггера у винного магазина. Ведь у него был точно такой же взгляд. Если бы у него оказалось оружие, я бы валялся трупом на обочине Эльдорадо. Нисколько в этом не сомневаюсь.

– Срань господня. Началось! – рыжулька засмеялась за моим плечом; от грохота я едва ее слышал.

Между белыми христианами и языческой ордой было добрых тридцать ярдов, неверные орали как резаные. Машины, зажатые между нами, больше не сигналили: стояли пустые – водители и пассажиры убрались с линии огня. Думали о страховке на случай пули. Каждый выбрал сторону. Солнце играло на значках белой силы. Люди подбадривали меня, изрыгали проклятия, читали восемь речевок разом, и лишь некоторые из них – на английском. Голова шла кругом.

А потом толпа слева от меня расступилась, и мертвое транссексуальное нечто проковыляло в образовавшуюся брешь.

Я не уверен, было оно черным или белым, поскольку видел только красное, повсюду – от лодыжек до черепа. У него были длинная борода, коротенькое платье, клевые сиськи и широкие плечи. За собой оно тащило табличку с пикета со словами ДЕЛИТЕСЬ РАДОСТЬЮ, написанными разноцветными буквами и заляпанными свежей кровью.

С секунду оно глядело на меня, абсолютно мертвое. Потом повернулось ко мне спиной, устремив пустой взгляд на исламистскую орду, и снова посмотрело в мою сторону, как будто не могло припомнить, на чьей же оно стороне. Честно говоря, ни на чьей. Если у нас и есть что-то общее с гребаными мусульманами, так это факт, что мы не в восторге от педиков. Они – самые настоящие отщепенцы. Ни одна религия, ни один бог не хотят иметь с ними дел.

Когда оно наконец приковыляло к нам, я выдвинулся вперед, с Урсулой в руках. Сделав этот шаг, я почувствовал себя единственным человеком на земле. А когда прицелился, ощутил, что способен уничтожить любого, кто пятнает собой белую расу, любого – одним выстрелом.

Это было самое прекрасное чувство в моей жизни.

Я нажал на спусковой крючок, и мир взо-рвался огнем, еще до того как он/она/оно исчезло из вида, с ошметками вместо лица. Я услышал, как пуля просвистела над ухом, и рассмеялся, сея смерть в ответ. Сконцентрировался на «пантерах» у дверей мечети. Видел, как один из них осел на землю, прошитый очередью. Дюжина других еще боролись, стволы изрыгали огонь. И тогда мои легкие выплюнули восемь пуль – на груди расцвели кровавые дыры.

Меня подстрелили не спереди. Сзади.

Тротуар приблизился слишком быстро, а ремня безопасности на этот раз не было. Я упал лицом вниз, и мир погрузился во тьму.

Потом я лежал и смотрел на небо в кружеве белых облачков. Но черная зловещая туча напирала со всех сторон, подползала к ним ближе и ближе. Боль была невероятная, а шок похож на просроченное обезболивающее.

А потом моя Королева Судного Дня наклонилась ко мне, с еще дымящимся М-15. Ткнув в щеку раскаленным стволом, развернула мне голову. Убедилась, что я весь внимание.

– Спасибо за пушки, ты, тупой фашистский отброс, – сказала она. – И нет, тебе моего имени не узнать.

А потом она спустила курок.

И я умер.

Отправила прямо к Иисусу или Одину, или еще к кому-то, кто наконец за все мне воздаст. Похоже, впереди целая вечность.

Как я уже говорил: конец света будет таким, каким вы его сделаете. Но, сказать по правде, финал меня разочаровал.

И, боже всемогущий, как жарко!

В первые месяцы двадцать первого века, еще до террористических атак, случившихся одиннадцатого сентября, большинству госпиталей, центров ухода за больными и отделений полиции в США (а именно – наиболее продвинутым из них, что обзавелись компьютерами) было предписано подключиться к сети ССДН – сбора статистических данных населения. Эта информационная система получала и мгновенно передавала сведения в подразделение Бюро переписи населения, известное как АМПД – Американская модель происхождения и демографии. И когда где-нибудь на территории страны кто-нибудь рождался или умирал, то доктор, медсестра или регистратор – смотря кто работал с этой сетью в том или ином месте, – просто щелкал мышью, отправляя статистику прямиком в ССДН.

В ночь, когда умер Джон Доу[34], номер его дела в ССДН, 129-46-9875, подтвердился в системе дважды. Первоначально его внесли в реестр в католическом госпитале Архангела Михаила в Сан-Диего, штат Калифорния. Вторая запись – из-за которой этот случай и стал особенным – появилась спустя почти три с половиной часа в отделе судебно-медицинской экспертизы округа Сан-Диего. В ССДН она попала в 22:36, но оставалась незамеченной еще сорок восемь часов, пока статистики из департамента не начали выявлять нарушения во внесенных за последние дни записях.

Оказалось, что в эти сорок восемь часов были получены тысячи похожих записей. Статистики приступили к изучению случая Джона Доу, только когда им понадобилось определить время начала этого явления. Несмотря на всю сложность системы, ССДН не умела автоматически упорядочивать записи по дате и времени. Это приходилось делать вручную. Карточка Джона Доу – сохраненная во временной папке «Новички» – была самой ранней из всех, что обнаружились в системе. Может, существовали и еще более ранние случаи, но их статистики просто не нашли потому, что прекратили их поиск.

Уже через четыре ночи – четыре ночи после смерти Джона Доу, когда все и началось, – в ССДН осталось лишь двое мужчин и одна женщина. Они сидели там совсем одни, работая круглосуточно, героически – или, скорее, просто упрямо, – цепляясь за идею, что их работа имеет какое-то важное значение.

Спустя еще сорок восемь часов казалось, что уже ничто не имеет важного значения. Один из мужчин, Джон Кэмпбелл, выключил свой компьютер, ушел домой и там пустил себе пулю в голову. В конце седьмой ночи второй мужчина, Терри Макаллистер, сделал последнюю запись в своем журнале. Она гласила: «Всех с Рождеством и всем спокойной ночи», и это было вполне уместно, ведь до Рождества оставалось всего две недели. Затем они вместе с женщиной, Элизабет О’Тул, оставив компьютеры включенными, в последний раз покинули свой офис, завалились в квартиру мужчины в Джорджтауне, выпили две бутылки «Дон Хулио»[35] и самозабвенно протрахались до восхода восьмого дня.

В 6:20 утра Элизабет О’Тул отправила имейл двоюродному брату, который был священником. Покаявшись ему в грехах, она сообщила, что собирается со своим спутником попытаться покинуть Вашингтон. Сообщение заканчивалось словами:

В ССДН случай Джона Доу внес Луис Акоселла, помощник судмедэксперта Сан-Диего. Поступивший субъект не имел при себе удостоверения личности. Никто не знал, как его звали. Шестидесяти с лишним лет, бездомный, он попрошайничал на Мишей-Бэй-Драйв, когда его спугнули резкие звуки, напоминающие взрывы петард. Старый грузовой фургон с символикой парка аттракционов «К югу от границы», давая крен, выскочил из-за угла с патрульной машиной полиции Сан-Диего на хвосте. Контрабандист, сидевший на пассажирском сиденье фургона, высунулся в открытую дверь и стрелял по преследователям из «узи». Фургон отклонился от курса, раздался дикий свист пулеметной очереди. Семь пуль попало в окно закусочной, где продавали тако. Четыре – в Джона Доу: в бедро, в живот, в левое плечо и в шею. Бездомный мужчина упал на тротуар и попытался закричать, но из-за ранения в шею его крики больше напоминали свист выходящего пара.

Фургон врезался в телефонный столб. Затем появились еще две полицейские машины, и завязалась перестрелка. Два полицейских были ранены, один из них – тяжело. В фургоне, как оказалось, ехало шесть мексиканцев, два контрабандиста и четыре нелегальных мигранта – все мужчины. В итоге четверо были убиты, причем каждый получил более чем по двадцать пуль из полицейских пистолетов, двое – пойманы живыми.

Луис Акоселла по чистой случайности как раз наслаждался галисийским супом в закусочной, когда там разбилось окно. И как только стрельба завершилась, он выскочил на улицу. Когда он нашел Джона Доу, тот еще хрипел. Акоселла подбежал к своей машине за аптечкой. Ко времени, когда он вернулся, первая из трех «скорых» уже прибыла и хрипы раненого прекратились.

Акоселла посмотрел на часы. Было пять минут седьмого. Если бы Джон Доу умер, то это случилось бы в пределах последних трех минут. Согласись Акоселла заполнить бумаги, временем смерти он, вероятно, указал бы 18:04. Но он не стал заполнять никаких форм. Ни одно из ранений мужчины не было похоже на смертельное. Акоселла считал, что если раненого срочно доставить в хороший госпиталь, то есть шанс его спасти.

Главный детектив посмотрел доктору в лицо и сказал:

– Он мертв, слышишь? И это твои его убили!

– Мои? – Акоселла постарался изобразить невинное изумление, хотя в точности понимал, что имелось в виду.

– Черт, Хосе[36], – детектив ничуть не пытался скрыть своей мысли. – Они убили его. Не мы. Они! Койоты[37]. И мы рассчитываем, что ты это докажешь, понял? А не докажешь – жопа у тебя будет красная, как у твоего папки в детстве.

Акоселле хотелось убить детектива – просто взять его за шею и задушить, но он никогда не показывал своего раздражения. Время еще не пришло.

– Я считаю, его еще можно спасти, – быстро проговорил он. – Если мы поторопимся.

Вокруг собрались люди, которые все слышали, так что детектив был вынужден вызвать еще одну «скорую», хоть и проделал это с явной неохотой. Та, наконец, прибыла – без мигалки. Фельдшеры подняли Джона Доу и увезли в ближайший госпиталь – Архангела Михаила. Акоселла понимал, что было уже слишком поздно.

Он заставил себя быть с детективами вежливым, но когда возвращался со своей старой аптечкой к машине, пнул лежащую на улице бутылку «Короны»[38], воскликнув:

– Чертовы гринго!

Он знал, что вскоре придется проводить вскрытие. И знал, что увидит Джона Доу еще по крайней мере однажды.

В 20:22 Акоселла сидел в своем кабинете в окружном морге. Он только что закончил кое-какую бумажную работу, что оставалась недоделанной, и с некоторой горечью взглянул на плакат на стене с надписью на латыни: «HIC LOCUS EST UBI MORS GAUDET SUCCURRERE VITAE» – «ВОТ МЕСТО, ГДЕ СМЕРТЬ ОХОТНО ПОМОГАЕТ ЖИЗНИ». В этот момент зазвонил телефон.

Интерн сообщил ему, что в «неотложке» госпиталя смерть бездомного мужчины констатировали в 19:18.

– Ну интерн! – выплюнул Акоселла, со стуком опуская трубку своего пятидесятилетнего телефона с дисковым набором. Он знал, что Джон Доу умер в 18:04. Затем, вновь подняв тяжелую трубку, набрал знакомый номер.

– Нытик! – упрекнула по телефону своего шефа Шарлин Рутковски – друзья звали ее Чарли.

– Это потому, что тебя здесь нет.

– Дай мне передышку, я и так всегда на месте. Ты что, шутишь, что ли?

Чарли была в Бронксе настоящей секс-бомбой. Живя в Паркчестере[39], неподалеку от Уайтстоунского моста, она обладала телом Мэрилин Монро и интеллектом Джуди Холлидей. Пусть Джуди Холлидей и не была так глупа, как прикидывалась[40].

– Ты постоянно ноешь, – не унималась Чарли. – Тебе это доставляет удовольствие.

– Потому что ничего – ничего! – меня не радует. Во всяком случае так часто, как хотелось бы. Если ты любишь, скажем, икру, фуа-гра, «Шато Латур», то получаешь удовольствие всего раз, два, ну может, три – и с большими перерывами. Кубанская сигара, скрученная на женском бедре… собственно, секс… может, раз в год! Секрет жизни, полной удовольствий, лежит в том, чтобы находить их в том, что можешь иметь как можно большее число раз. Раз в день. Несколько раз в день. Вот что бы это могло быть?

– Не знаю, – она помолчала. – Я писаю несколько раз в день.

– Ну, мочеиспускание – это, конечно, достаточно приятное занятие, к тому же задействующее самые интимные части тела. Но помимо того, каждый день – каждый божий день – мы сталкиваемся с вещами, которые кажутся нам, мягко говоря, раздражающими. Поэтому если мы хотим жить с удовольствием, то надо научиться находить это удовольствие в неудовольствии!

– Ладно, и что доставляет тебе неудовольствие сейчас?

– Интерн. Чертов интерн! Как можно было констатировать смерть с опозданием больше чем на час?

– А ты откуда знаешь, что на час?

– Потому что я был там, когда беднягу подстрелили!

– Да ладно!

– Говорю тебе, я там был!

– Так что же… его поздно привезли?

– Да. Слишком поздно, – он вспомнил место преступления. – Просто они были старше по званию. Представляешь, какой-то мудак-детектив выше судмедэксперта?

На самом деле Акоселла слегка кривил душой – точнее, выпендривался перед Чарли. В душе он не винил детективов в том, что произошло. Он винил лишь себя за собственную слабость, но признаться в ней Чарли не был готов.

Он открыл ящик в столе и, пошарив в нем, нашел старую пачку «Мальборо». Достал одну помятую сигарету, затем пошарил еще, пытаясь найти зажигалку.

– Ты что, опять начал курить? – Чарли догадалась по звукам.

– Нет, ничего я не начал. Просто хочу выкурить сигарету. Всего одну. Если найду, чем ее зажечь.

Наконец он обнаружил старый коробок спичек. Попытался зажечь одну – та сломалась пополам. Попробовал вторую – головка отвалилась. Третья оставила след на коробке, но так и не вспыхнула.

– Господи Иисусе, – запричитал он. – Раньше же получалось! Коробок спичек! Раньше их делали по-другому. Лучше делали. Наверное, зажмотились или еще чего. Наверное…

Его проповедь оборвалась в тот момент, когда четвертая спичка загорелась. Акоселла быстро, судорожно поджег свою «Мальборо» и сделал глубокую затяжку. У него сразу же закружилась голова.

Не затягиваясь второй раз, он опустил горящий кончик сигареты во вчерашний кофе и швырнул ее в мусорный ящик.

– Черт! – проговорил он, а потом повторил, более громко и сердито: – Черт!

После этого, немного успокоившись, вернулся к тому, что его беспокоило сильнее всего.

– Так вот, я не думаю, что тот мужик был мертв. По крайней мере, когда я в первый раз к нему подбежал. Ранения не были смертельными. Я правда считаю, что его можно было спасти!

Шарлин работала у Акоселлы препаратором.

Ей нравилось, как это слово звучало по-английски – diener. Она считала, что его произношение похоже на французское. И иногда произносила неправильно, как «дийенэ», что, в понимании ее не слишком склонного к аналитике ума, придавало ей некоторую значимость. Акоселла не говорил ей, что происхождение слова на самом деле было немецким, а не французским, и имело значение «слуга». Он знал, что если назвать Чарли слугой, ей это ничуть не понравится.

Луис рассказал своему препаратору, что случилось в тот день возле закусочной, как власти настояли на вскрытии и как ему пришлось выйти из-за этого на работу. Она переживала, как переживала бы любая секс-бомба из Бронкса, особенно если у нее было золотое сердечко… а сердце Шарлин весило все двадцать четыре карата.

– Так что ты собираешься делать? – спросила она. – Ты же не хочешь лезть в эти неприятности. Я-то уж точно не хочу быть здесь с тобой, но мне автоматически придется. В одиночку-то здесь делать нечего, правильно я говорю?

Было 21:42, когда позвонили в дверь: привезли тело. Не прошло и трех минут, как два фельдшера, беспрестанно жующие жвачку, вкатили Джона Доу в прозекторскую, небрежно бросили его на металлический стол и, забрав свою каталку, удалились.

– Чарли? – позвал доктор.

Препаратор вышла из умывальной.

– Он, э-э… он здесь, – сообщил доктор.

– Да вижу, – отозвалась Шарлин, свежая и готовая к работе. Она начала вынимать острые инструменты из металлических шкафчиков.

Обычно труп сначала фотографировали в одежде, в которой он умер. Но из госпиталя Архангела Михаила его привезли голым, так что он таким и лежал, когда Чарли управлялась с цифровым «Пентаксом», снимая с разных ракурсов – спереди, справа, слева. Затем тело следовало положить на живот, чтобы сфотографировать спину. Акоселла помог перевернуть его, а Шарлин проделала все остальное.

Стол, на котором лежало тело, одновременно служил весами. Джон Доу весил сто восемьдесят шесть фунтов[41].

Они сняли остальные мерки. Сделали рентген.

Чарли выполняла такие обязанности уже более шести лет. Повидала сотни трупов, но до сих пор боялась оставаться с мертвым телом в закрытом помещении.

Ей часто снился один и тот же кошмар. Вначале она всегда находилась в каком-нибудь другом месте – в офисе, в супермаркете, в гостях у друзей. Потом входила в дверь, и далее все развивалось по одному и тому же сценарию. Точь-в-точь – за исключением пары мелких деталей, которые изменились со временем.

Она входила в прозекторскую. Там всегда стояла густая темнота – освещена была лишь середина помещения, где на секционном столе лежало мертвое тело. Тело каждый раз было одно и то же – мужчины, одетого в смокинг. Лицо его всегда казалось смутно знакомым, но во сне Шарлин никак не могла его узнать, по крайней мере сразу. Над столом всегда светила яркая хирургическая лампа, вызывавшая в памяти какой-нибудь осветитель сцены. Благодаря ее свету труп сиял, словно бесформенное солнце посреди космической тьмы.

Спящая, она не сразу понимала, что помещение наглухо заперто. Там не было ни окон, ни дверей – даже той, через которую она вошла. Ни единого выхода. (После того, как это приснилось ей с десяток раз, она больше не пыталась найти его, помня, что это бесполезно. Это была первая из мелких деталей, которые со временем изменились.)

Труп всегда сначала говорил, а потом двигался.

– Привет, Шарлин, – обращался он к ней тихим, приятным голосом. – Потанцуем? – и затем садился на своем столе.

Шарлин тут же начинала метаться по комнате, стучать по стенам, пытаясь найти что-то, хоть что-нибудь – например, скрытый шов, который ей удастся разорвать. Она искала лихорадочно, но тщетно, и при этом оглядывалась через плечо и видела, как труп спускает ноги на пол. Видела, как он на них становится. Видела, как он начинает ковылять ей навстречу – медленно, неуверенно, как человек с атрофированными мышцами.

В итоге Шарлин всегда оказывалась зажатой в углу. Про себя она думала: «Как глупо! В следующий раз я это запомню. Нужно будет выбраться на середину комнаты. Если окажусь в углу, он всегда будет меня находить. А если быть в середине, я смогу убежать и он меня не достанет».

Она пыталась сбежать…

И всегда опаздывала лишь на мгновение.

Труп оказывался совсем рядом, в нескольких дюймах от нее.

– Потанцуем? – говорил он и с улыбкой протягивал ей руку.

Нет. Это была не улыбка. Или была – лишь какое-то мгновение. Затем она превращалась в злобную гримасу. А еще через мгновение вновь становилась улыбкой.

И эта метаморфоза – улыбка, гримаса, снова улыбка – пугала Шарлин сильнее всего в этом кошмаре. Едва труп становился на ноги, едва начинал тащиться к ней, она знала, что вскоре настанет этот ужасный момент, когда он скажет ей: «Потанцуем?»

Когда прошел год, в течение которого кошмар снился Шарлин по меньшей мере раз в месяц, она как-то зашла к матери и присмотрелась к висящей в гостиной картине, на которой был изображен Иисус. Шарлин повернула голову чуть влево, затем чуть вправо. Картина менялась. Тонкие пластиковые жилки под одним углом показывали Иисуса благодушным, почти улыбающимся, но стоило сместиться на три дюйма влево или вправо – и он начинал истекать кровью в агонии.

Картина висела на своем месте еще до рождения Шарлин. В детстве она проходила мимо нее тысячи, сотни тысяч раз, и очарование картины пропало еще прежде, чем Шарлин исполнилось три года. Сама же картина была забыта задолго до того, как Шарлин повзрослела, задолго до того, как она стала препаратором. Но очевидно, произвела достаточно сильное впечатление, чтобы застолбить за собой главную роль в самом популярном ее кошмаре.

Как только она обнаружила эту связь, как только поняла, что перемена в лице трупа служила фактически повторением той старой картины с Иисусом, эта часть кошмара стала уже не такой пугающей. Это было второй деталью, которая изменилась со временем. Остальная часть сна оказалась запечатана в отдельной зоне ее сознания, где преследующий ее труп никогда не менялся и никогда не становился менее страшным.

А в конце, перед самым моментом, когда Шарлин с ужасом просыпалась, когда труп оказывался в нескольких дюймах от нее, она наконец узнавала знакомое лицо.

Это был Фред Астер[42].

– Потанцуем?

Мать Шарлин, Мэй Рутковски, по-прежнему жила на Гранд-Конкорс[43], и старая картина с Иисусом по-прежнему висела на стене, когда Шарлин рассказала ей о своем сне.

– И чего ты все это не бросишь? – спросила ее мать. – Зачем далась тебе твоя документалистика?

– Криминалистика.

– Чего ты ее не бросишь, раз у тебя от нее кошмары?

– Она приносит хороший заработок, – ответила Шарлин, наливая себе еще бокал мятного ликера – единственной выпивки, что имелась в доме матери. – Это моя работа, понимаешь? Помнишь Кэрол Спрингер? Которая стала стюардессой? Она мне рассказывала, что кошмары снились ей каждую ночь. Как будто ее самолет падал – каждую ночь! А самое страшное, что происходит со мной, – Фред Астер приглашает меня потанцевать.

– Мне всегда нравился Фред Астер, – проговорила Мэй слегка мечтательно.

– А мне нет, – ответила Шарлин. – Как по мне, он кажется немного… – она сделала паузу, отпила зеленого напитка, – …немного похож на мертвеца.

К 22:17 процесс вскрытия Джона Доу был в самом разгаре. Чарли добросовестно выполнила необходимый Y-образный разрез, от плеч к середине груди и вниз к области лобка. Крови практически не было, по крайней мере на виду.

Мертвое сердце не бьется. Секс-бомба из Бронкса явно была не в своей тарелке, раздвигая мягкие ткани груди Джона Доу. Это напоминало распахивающиеся двери салуна. Кости, что были внутри, походили на покрытое соусом каре из свинины, которое готовят в «Деймонс».

Джон Доу был достаточно стар, чтобы его хрящи стали превращаться в кость. Чарли использовала серрейторный нож, по сути представлявший собой маленькую пилку, чтобы разрезать хрящи, соединяющие ребра с грудиной. Это позволило ей добраться до грудной клетки и приступить к ее изучению. Очень скоро она обнаружила кое-что, что было у Джона Доу явно не с рождения.

– Господи, – произнесла она, доставая это пинцетом. – Пуля.

– Ранение смертельное? – спросил доктор.

– Не-а. Попала в ребро. Неделька в больнице, немного обезболивающего, и его можно было бы отпускать. Что мы вообще тут ищем?

– То, что его убило.

– Не то место, не то время. Невезение. Городские реалии.

– Хм-м, – Акоселла записал что-то в блокнот с отрывными листами. Он был уверен, что это была не та пуля, что оборвала жизнь Джона Доу, так что не возражал, когда его препаратор взяла на себя эту роль обвинителя.

Для себя он обычно оставлял рукописные заметки. Реже – когда на голове у него было специальное пластмассовое крепление – нажимал на кнопку маленького микрофона и проговаривал наиболее важную информацию вслух. По беспроводному соединению слова передавались на компьютер, стоявший на столе возле одной из стен комнаты. Система распознавания речи переводила эти слова в читаемый текст. И тот уже передавался по утвержденному списку городских и окружных ведомств, становясь официальным отчетом судебно-медицинской экспертизы.

Система распознавания речи должна была облегчить работу патологоанатома, но на деле была, мягко говоря, несовершенной. Акоселла знал, что как только вскрытие будет закончено, а труп приведен в порядок и положен в холодильник, ему придется сесть за вычитку текста. И нельзя сказать, что занятие это было таким уж бесполезным: большинство распознанных текстов получались верными лишь процентов на восемьдесят. Вот и в эту ночь, пока Шарлин проводила «мокрую» работу, Акоселла, педантично следуя заведенному порядку, надел микрофон и время от времени что-то в него проговаривал.

– Белый мужчина, – начал надиктовывать он. Затем убрал палец с кнопки микрофона и сказал Шарлин: – Интересно, что там получилось? «Спелый морщина»? Ох уж эти компьютеры, скажу я тебе.

– Ты же говоришь с акцентом, чего ты хочешь?

– Неправда!

– Ну как же неправда? Вот скажи: «Черт побери!»

– Что?

– Не спорь, просто скажи: «Черт побери!»

– Ладно. Шьерт побьери!

– Ну вот, видишь?

Она была права. Он говорил с акцентом, пусть и легким. Латиноамериканским акцентом. Просто никогда его не замечал.

– Да это ты у нас с акцентом! – воскликнул он. – Вот сама скажи: «Черт побери».

Чарли сказала; как выяснилось, у нее тоже был акцент.

– Нью-йоркский, – доктор обвиняюще показал на нее пальцем, будто уличив во лжи. – Ты все время говоришь с нью-йоркским акцентом!

– Значит, мы оба говорим с акцентом, – сказала Шарлин. – Вот машина и не может понять, что мы говорим. Но к черту машины. Вот тебе когда-нибудь было тяжело понять, что я говорю?

– Никогда, – он дружелюбно посмотрел ей в глаза. – Со всеми остальными, почти всеми, приходится догадываться, о чем речь. С тобой – никогда.

Шарлин потешила себя надеждой, что это был своего рода комплимент. Может, даже больше чем комплимент.

Тогда доктор и зажал кнопку микрофона и продиктовал для отчета: «Белый мужчина». Прежде чем продолжить, отпустил кнопку и сказал Шарлин: – Интересно, что там получилось?

Электронный мозг записал: «зрелый лещина». Позднее, когда Акоселла продиктовал слово «окклюзия», программа распознала его как «конфузия».

Я должен написать обо всем, пока события еще свежи в моей памяти – особенно учитывая то, что я совершенно не уверен, что ждет меня в будущем… если у меня вообще есть будущее.

Меня зовут Марвин Уэтли, и полагаю, что начать стоит с самой сочной части повествования, когда я наконец добрался в сумерках до трейлера Пэм и ворвался в него, чтобы спасти ей жизнь и увезти ее прочь отсюда. Чтобы она стала моей раз и навсегда.

Мой взводный сержант назвал бы это «целью» или «миссией». Любое слово подойдет, учитывая, что за прошедшие двадцать четыре часа весь мир сошел с ума.

Хорошая новость заключалась в том, что Пэм была там, внутри. Плохая новость – ее лицо было полностью обглодано. Как и все конечности, кроме одной руки.

Надеюсь, вы простите меня за то, что я оставлю это без подробностей. Нелегко видеть, что от любви твоего детства остался лишь извивающийся на полу трейлера безликий торс, опознать который можно было лишь по окровавленной концертной футболке «Линэрд Скинэрд»[46] – я купил ее Пэм во время свидания на втором курсе.

Дня не прошло, как я вернулся из Вьетнама, а уже вынужден сражаться в очередной войне. И, мать его, на эту заварушку я точно не подписывался. Я повидал достаточно крови и кишок в дельте Меконга, но ничего похожего на это там не было. Там все было совсем иначе.

Я уже упоминал, что мертвые стали вчера восставать из могил? И принялись есть людей, что в свою очередь, заставляло других мертвых оживать, будто все это – какая-то странная эпидемия. Говорят, что причина в излучении одного из спутников Венеры или еще черт его знает в чем. Впрочем, это не важно.

Все, что я знал в тот момент, – Пэм наполовину съели: она превратилась в одну из этих оживших тварей, и явно набросилась бы на меня, чтобы сожрать, если бы у нее остались ноги, чтобы подняться с линолеума. Но все, что она могла, – это извиваться на полу бесформенной массой плоти.

Мое сердце разбилось на части. Мне хотелось рвать на себе волосы, переломать кучу всякого дерьма и кричать, пока мои связки не порвутся.

Но я солдат.

Я видел, как моих приятелей разносит взрывом на куски, и быстро научился в тех проклятых джунглях простой истине: вначале надо выжить, а реветь будешь потом.

Я слышал, что этих омерзительных тварей можно убить, лишь разрушив их мозг. Если бы у меня был пистолет, я бы сразу выстрелил ей в голову вместо того, чтобы позволить барахтаться в собственных внутренностях. Но пистолета у меня не было – так же как и времени придумать, чем еще можно избавить ее от мук, поскольку через открытую дверь я увидел тридцать (или даже больше) упырей, приближающихся к трейлеру своей медленной пьяной походкой.

Инстинкт выживания взял верх.

Переступив через Пэм, я подошел к маленькому окошку над виниловым проигрывателем и увидел, как они приближаются с другой стороны. Трейлер был окружен.

Я вернулся на кухню и начал рыться в ящиках стола, надеясь найти хоть что-то, похожее на оружие. В этот момент я почувствовал, как кто-то схватил меня за лодыжку.

Пэм. Она смогла проползти по полу и схватила меня единственной оставшейся рукой. Я дернул колено вверх, вырвав ногу из ее хватки, прежде чем она бы вгрызлась в нее зубами. Затем я выхватил из ящика разделочный нож и спрятался в углу трейлера, принявшись лихорадочно обдумывать сложившееся положение и то, как мне из него выпутаться.

Меня приводил в ужас вид того, во что превратилась Пэм, но еще больше меня пугала перспектива кончить так же, как и она – превратиться в «немертвого».

Спасибо – плавали, знаем. Я целый год провел, барахтаясь в забытой богом Дельте, уставший, голодный и промокший до нитки – так далеко от дома, что иногда уже казалось не важным, подорвешься ты на следующей мине-ловушке или нет. Тогда я уже был близок к тому, чтобы стать «немертвым» – так близок, как никогда больше. И, черт возьми, я абсолютно уверен, что не хочу превратиться в заляпанного кровью упыря, жаждущего человеческой плоти.

Такая судьба сама по себе не могла понравиться, но у меня была еще более серьезная причина выжить: я должен был заставить того ублюдка ответить за то, что я не смог вовремя добраться до своей девушки и спасти ее. Но об этом позже.

Я подумал, что могу зарубить одного или двух упырей разделочным ножом, а потом, возможно, сломать ножку стула и, используя ее как дубину, избавиться еще от нескольких. Но проблема в том, что их все равно оставалось слишком много.

Шансы на успех стремились к нулю.

Пока я смотрел, как они ковыляли к трейлеру, до меня донесся сильный запах крови. Свежей крови. Моей крови.

Отчаявшись что-либо придумать, я посмотрел вниз, на Пэм, и, черт возьми, вид этой чудесной девушки подсказал мне решение проблемы – камуфляж. Я уже упоминал, как меня пугала возможность закончить так же, как и она, но тут меня внезапно осенило: стать похожим на нее – это мой единственный способ выжить. Что, если я смогу замаскировать свою внешность и запах, став одним из них?

Не теряя времени на раздумья, я снова перешагнул через Пэм и лег позади нее на узкий участок пола, где все еще лежала, влажно поблескивая, целая груда ее внутренностей. Борясь с тошнотой, я начал кататься по ним, пачкая себя кровью с ног до головы, зачерпывая эту влажную массу ладонями и размазывая по лицу так, как я это делал в джунглях с грязью для маскировки.

Когда я поднялся на ноги, первый упырь уже проковылял вверх по ступенькам и стоял теперь в проходе. Лицо его было залито кровью, а из живота вываливалась селезенка.

Это был Тидвелл Суини, который занимался шиномонтажом в Коноко. Я узнал его по заляпанному маслом комбинезону и ушам, похожим на цветную капусту.

Когда он залез в трейлер, я застыл, затаив дыхание и позволив своей челюсти свободно болтаться, как у него, пытаясь выглядеть мертвым.

Или «немертвым».

Казалось, он изучает меня своими безжизненными серыми глазами без особой враждебности. Как будто моя уловка сработала, и моя жизненная сила (можете называть ее как угодно) осталась нераспознанной под покровом из крови и внутренностей.

А затем он набросился на меня.

Щелкая челюстями, этот сукин сын нацелился мне прямо в яремную вену. Мне удалось уклониться и, одновременно, повинуясь своему инстинкту солдата, я взмахнул разделочным ножом, ударив им прямо в основание его черепа. Жирный ублюдок тут же рухнул, словно груда покрышек.

Радость победы длилась недолго, поскольку остальные упыри продолжали неуклонно приближаться. Я слышал их. Господи, я чувствовал их запах. Если поведении Тидвелла Суини было неким индикатором, то одного внешнего вида было недостаточно для того, чтобы они приняли меня за своего. Мне нужно было…

Проклятье, мне нужно было стать одним из них.

Я вспомнил встречу с одним парнем в баре в Дананге[47]. Дэйви Как-то-его-там. Снайпер. Силы специального назначения. Он готовился к отправке домой, после двух ходок в джунгли. Когда я попросил его поделиться секретом, благодаря которому ему удалось остаться в живых, он рассказал, что оба раза переходил на строгий рацион из сырой рыбы, риса и зеленого чая. Еда гуков[48]. Утверждал, что в джунглях враг за милю почувствует запах желудка, набитого старыми добрыми американскими блинчиками и хот-догами. Сказал, что это как-то связано с «химией тела», обменом веществ, когда запах просачивается прямо сквозь наши поры. Поэтому он насытил свой организм гуковской едой, и божился, что именно это спасло ему жизнь.

Я тогда забыл спросить его, сколько времени требуется «химии тела», прежде чем она начнет работать, но теперь был абсолютно уверен – скоро я это узнаю.

В тот момент, когда очередной упырь ступил в трейлер, я откусил первый кусок от селезенки Тидвелла Суини. Хотел бы я сказать, что по вкусу она напоминала цыпленка, но, откровенно говоря, вкус у нее был, как у куска дерьма. Теплая, солоноватая и плотная, словно резина. Просто отвратительная.

Но каннибальская версия Шелли Кливер – ночного менеджера на роллердроме – совершенно не обратила на меня внимания. Так же, как и следующий ввалившийся внутрь упырь, и еще один. Наверное, дело действительно было в том самом кровотоке.

Для надежности я, давясь, проглотил еще несколько кусков селезенки и, таким образом, превратился в еще одного упыря в толпе немертвых. Вскоре не меньше пятидесяти упырей слонялось вместе со мной вокруг трейлера. К этому времени уже совсем стемнело, и я надеялся, что это поможет мне свалить отсюда. Спотыкаясь, я стал прокладывать себе дорогу прочь из толпы, планируя рвануть изо всех сил, как только удастся достигнуть главных ворот трейлер-парка.

Но прежде, чем я до них добрался, раздался выстрел, и череп стоящего рядом упыря разлетелся, разбрызгивая по сторонам мозги и ошметки волос. Он упал, гулко ударившись о землю.

Мой армейский инстинкт чуть было не заставил меня броситься на землю, но каким-то образом мне удалось сдержаться, оставаясь на ногах вместе с остальными упырями, пока я разворачивался в направлении источника выстрела.

Как только я повернулся, загорелось больше полудюжины автомобильных фар, и еще больше ружей, чем я мог сосчитать, начало стрелять. Тела вокруг меня падали на землю от прямых попаданий в голову. Я стоял неподвижно, наблюдая за приближением стрелков, перезаряжавших свои магазины. Все они были законниками в служебной форме – сплошные стетсоны и чванство. К тому времени, когда они одолели половину расстояния между нами, я услышал их смех.

И будь я проклят, если возглавлял их не тот самый сукин сын, которого я не более пяти минут назад поклялся найти и уничтожить – помощник заместителя маршала полиции Шейн Гарретт.

Именно он помешал мне вовремя добраться до Пэм и спасти ее. Из-за него я больше никогда не поцелую свою девушку снова, не сожму ее в объятиях и не займусь с ней любовью.

Может, Гарретт и не убил Пэм, но именно он виновен в том, что она превратилась в пожирателя плоти, что гораздо хуже, чем смерть.

Потому что даже после смерти у Пэм осталась бы ее душа.

Я хотел было тут же наброситься на него, но мне бы снесли голову раньше, чем я смог бы к нему приблизиться. Пока что нельзя было выходить из образа. Этот сукин сын застрелил бы меня в любом случае, но я предпочел бы, чтобы он считал, будто я уже мертв, чем позволил бы ему получить удовольствие от того, что это он лишил меня жизни.

Когда законники приблизились, то снова вскинули ружья. Каждые пару секунд раздавалось еще несколько выстрелов, и новые тела падали вокруг меня на землю. В мгновение ока стрелки оказались рядом со мной и теми несколькими упырями, которые все еще продолжали стоять, так близко, что я мог почувствовать запах ментола от их дыхания. Они все улыбались, опустив свои винтовки. Было ясно, что стрельба по упырям для этих засранцев – что-то вроде спортивного развлечения.

Я закатил глаза и раскрыл рот, позволив красной нити слюны свисать с нижней губы. Гарретт сплюнул, со зловещей ухмылкой рассматривая наши бледные, окровавленные лица. Когда его взгляд упал на меня, я постарался не моргать, вперив взгляд будто бы сквозь него, даже тогда, когда его ухмылка стала шире.

– Ух ты, чтоб я сдох! – произнес он.

«Не вопрос», – подумал я.

– Что? – спросил один из маршалов.

– Это тот ублюдок, Уэтли, – указал на меня Гарретт.

– Парнишка-солдат, которого ты притащил в отделение прошлой ночью? Который обещал при первой же возможности оторвать тебя яйца?

Несколько законников засмеялось, и Гарретт направил на них свою винтовку.

– Вы все еще думаете, что это смешно?

По-видимому, никто так не думал. Смешки прекратились.

Гарретт опустил винтовку. Его взгляд переместился на трейлер Пэм. Держась от нас с упырями подальше, он подошел к нему, поднялся по ступенькам из шлакоблока и заглянул внутрь. Несколько мгновений он оставался без движения, шепча что-то, что я не смог разобрать. Когда он, развернувшись, спустился обратно, его ухмылка снова вернулась на место.

– Этот кусок дерьма вряд ли захотел бы теперь эту сучку, – произнес он, пожимая плечами.

Ублюдок. Ему было плевать, что он потерял Пэм. Главным для него было то, что я теперь тоже ее лишился. Он снова посмотрел на меня. Одному Господу известно как, но я каким-то образом сохранил свой отрешенный вид, глядя в пустоту и пуская слюни. Другие упыри, которые все еще продолжали стоять, начали проявлять беспокойство, смыкаясь вокруг законников кольцом.

– Автозак уже переполнен, босс. Эти в него уже не поместятся, – сказал один из маршалов Гарретту.

– Кончаем их, – приказал Гарретт.

Когда я услышал щелканье взводимых вокруг курков, внутри меня все сжалось. Но прежде чем кто-нибудь успел выстрелить, Гарретт указал на меня.

– Всех, кроме него. Его мы возьмем с собой.

– На хрен нам с ним возиться? – спросил маршал.

Ухмылка Гарретта под полями его шляпы растянулась в широкую улыбку.

– Потому что я хочу получить свой трофей.

[Ниже приводится запись последнего радиоконтакта с Международной космической станцией, обнаруженная на резервном диске в «Космическом центре имени Линдона Б. Джонсона» в Хьюстоне, штат Техас. В ту ночь на борту станции были три астронавта и один космонавт, чьи имена стали нам известны благодаря инициалам, обозначенным в стенограмме:

У Бо Линна был сгнивший кривой зуб, который раздражал меня до безумия, – именно поэтому я всадил Линну в адамово яблоко заряд картечи, остатки которой вылетели у него сквозь затылок.

Бо Линн работал городским дантистом, и этот чертов сгнивший до основания клык торчал у него изо рта столько, сколько я его знал. Можете в это поверить?

Но произошло все не из-за зуба.

Началось все с меня и Деб Линн, когда мы сидели на заднем крыльце ее дома, потея от июльской жары и распивая упаковку пива «Железный город».

Бо, ее гнилозубый муженек, уехал в Питтсбург на два дня. Для меня и Деб это означало, что этой ночью нам не придется прятаться – никакого быстрого жесткого перепиха в моей ржавой «Импале». Никаких потраченных впустую денег в «Эй-Би-Си мотеле».

Мы могли цивилизованно сидеть на заднем крыльце и не спешить в преддверии самой интересной части вечера.

Ох уж это заднее крыльцо.

Понимаете, это крыльцо – оно было словно чертов ослепший от фар олень. Поляна, заросшая высокой травой, протянулась на двести ярдов до чащи, с которой начинался Аллегейский лес.

Если бы это крыльцо было моим, я бы повесил на перила свой «Сэвидж-99»[50], врубил бы по радио игру «Бакс» и стрелял по белохвостым оленям безо всяких лицензий и ограничений – дом стоит достаточно далеко, чтобы сюда не добрался ничей любопытный нос.

Конечно, этот сгнивший кривой зуб тоже сыграл свою роль, доведя меня до убийства, но помимо него еще были мысли о том крыльце, на котором я слушал, как Деб убеждает меня, наклонившись над столом в патио. Глаза у нее в тот момент прямо горели – никогда раньше ее такой не видел.

– Это надежный план, Джек.

– Те люди, которые считают, что план бывает надежным, – идиоты, – ответил я, покачав головой и глотнув еще пива.

Деб откинулась назад, и ее рука, словно ветвь, легла на цветочный узор подушки кресла.

– Я не знаю точно, то ли ты пересмотрела киношек, то ли наоборот слишком мало их видела, – сказал я ей, – но убийство мужа женщины, с которой ты встречаешься, чтобы получить страховку, – глупость. Обычно ничего хорошего из этого не выходит.

– Но тут совсем другое дело, – ответила Деб. – Потому что этот план родился у меня лишь месяц назад, и тебе не надо будет ничего делать еще полгода. Конечно, если ты оформляешь страхование жизни на своего муженька, и спустя два дня он умирает страшной смертью, то люди будут задавать вопросы.

Я прикончил свое пиво и открыл следующее. Это показалось ей достаточным, чтобы решить, будто я уже заинтересовался.

– Ты сделаешь это на охоте, в декабре. Когда начнется сезон охоты на оленей.

– С чего ты решила, что он вообще захочет пойти со мной на охоту?

– Ты пошел на войну, а он нет. Он не слишком распространяется об этом, но полгорода ушло, а он остался.

Я пил и размышлял, ощупывая языком зубы – буквально ощущая этот острый собачий клык.

Деб постучала ногтями по мутной столешнице.

– У Бо забавная подпись, с завитушками, но я долго практиковалась, чтобы ее подделать, и теперь нарисую как надо. Двести пятьдесят тысяч долларов, Джек. Две сотни и пятьдесят тысяч.

– И мы их поделим?

– Если захочешь.

– То есть?

– То и есть. После этого останемся только ты и я, вместе. И какая разница тогда, кому они будут принадлежать? Как тебе это?

– Мне нравится.

Она вытащила ногу из сандалии и пробежалась пальцами по моей ноге, поднимаясь выше, пока не добралась до той части тела, из-за которой мозг мужчины начинает давать сбои.

– Мне это точно понравится, – сказал я ей и поднялся, сказав, что хочу отлить.

Затем прошел в дом. Обогнул стол со всякими безделушками и свадебными фото. Бо держал на нем какую-то стоматологическую награду – большой и тупой бронзовый зуб. Хотя нет, не бронзовый – держу пари, что он был из пластика, просто раскрашен под бронзу.

Бо усмехался, глядя на меня.

Я ушел на войну, когда мне было девятнадцать. Я тогда напился в таверне «Бык», в ночь перед отправлением. Бо тоже был там, он пожал мне руку и пожелал удачи, его губы растянулись в улыбке, снова обнажив этот кривой зуб.

Когда я вернулся, атмосфера в родной забегаловке сильно изменилась, но этот сгнивший кривой зуб никуда не делся.

Это было отвратительно.

И опрометчиво.

Я много чего натворил и повидал. Я видел, как мои друзья взрываются, превращаясь в ничто, а этот мужик – этот проклятый городской дантист – так и не удалил эту проклятую штуку из своего гребаного рта.

Поэтому, возвращаясь назад, я сказал Деб, что должен хорошенько это обдумать.

Деб пожала плечами – мол, отлично.

И еще я сказал ей, что если соглашусь, то хочу это сделать, находясь рядом с ним.

Мир разваливается на части, как говорит мой старик. Мужчины с волосами как у женщин. Женщины, работающие там, где должны работать мужчины. Татуировки. Спортсмены, танцующие в защитной зоне. Поэтому, если я собираюсь это сделать, то сделаю, глядя ему глаза в глаза, как полагается мужчине.

Деб снова пожала плечами – не вопрос.

Вот и все.

Один-единственный вечер.

Короткая беседа – с перерывом на туалет – на заднем крыльце, а затем мы перешли внутрь, кувыркаясь в постели на простынях Бо, но мне было трудновато оставаться в форме: из головы у меня не выходил этот сгнивший кривой зуб. В конце концов, я решился на это, и больше раздумывать было не о чем.

Большая часть лета и осени прошла с ощущением подъема по ступенькам высокой лестницы. Каждый день – новая ступень. И чем выше я поднимался, тем сложнее было повернуть назад – потому что чертовски затруднительно это сделать, когда позади тебя, девятью ступеньками ниже, еще кто-то находится, и вам обоим нужно возвращаться, ступенька за ступенькой, а на вас в это время все смотрят…

Нет, однажды начав подниматься – независимо от того, что ты чувствуешь, – ты просто должен продолжать двигаться вперед.

Это как прыгнуть в бассейн. Ты должен это сделать. Все из-за Бо, дантиста со сгнившим кривым зубом, и из-за того пьяного крыльца, похожего на ослепленного светом фар оленя.

Я думаю, есть такие люди, которым если втемяшилась в голову какая-то идея, то они уже не остановятся и не свернут. Единственное, что может их остановить, – это или новая, более интересная идея, или какая-то непреодолимая сила, преградившая им дорогу.

К несчастью для Бо, за все лето и осень я так и не нашел новой, более интересной идеи, и никакая непреодолимая сила не встала на моем пути.

Мы все знаем, что огонь в конце концов потухнет. Топлива осталось не так много, и дождь, собирающийся в течение нескольких дней, когда-нибудь неизбежно прольется. Вопрос лишь – когда. Но то, что случится после этого, вопросов ни у кого не вызывает. Мы умрем – все, без исключения. Если нам повезет, это произойдет быстро. Ну, а если не повезет, что же… я сглатываю едкую слюну, разъедающую мою глотку.

Если нам не повезет, мы закончим так же, как и они. Сломленные. Еле переставляющие ноги. Мертвые.

Ночью они – всего лишь тени, блуждающие во тьме по ту сторону мерцающего пламени. Но днем – днем мы можем их разглядеть. Их раны блестят на жарком солнце, зияя красным сырым мясом.

Когда в самом начале взорвалась машина Генри, мы поняли, что они боятся огня. Догадались, что достаточно поддерживать огонь по всему периметру вокруг хижины. Начинали мы с простых вещей: пыльных штор, драных одеял и одежды, давно залежавшейся в заплесневелых шкафах. Мы бойко громоздили все это в кучи, чтобы пламя поднялось повыше, и тут-то нас осенило: мы слишком быстро сжигаем наши запасы топлива.

После этого было решено вести себя более взвешенно. Мы ломали на растопку мебель и кидали в пламя вокруг дома. С тех пор, главное для нас – непрерывно поддерживать нашу безопасность. Мы дежурили по очереди, постоянно подменяя друг друга. Когда нас было шестеро, этого вполне хватало, чтобы двое могли поспать хотя бы пару часов за раз. Но теперь, когда нас осталось четверо, все сильно усложнилось. За последние три с половиной дня я спал не более пяти часов. Но я не жалуюсь на свои обязанности. Невозможно спать, когда они там, снаружи. Мертвые.

Ирония происходящего заключается в том, что мы столько времени потратили на то, чтобы остаться в живых, но в конце концов нам придется влиться в их ряды.

И с каждой сожженной нами комнатой мы на шаг приближаемся к неизбежному финалу. Мы уже растащили на дрова весь первый этаж и большую часть второго, чтобы не причинить вреда каркасу дома. Разобрали все, что можно – стеновые панели, полы, подложку под полы, плинтуса, – и скормили огню.

Мне становится тошно от того, как быстро все расходуется. И как мало осталось. Как мало у нас осталось возможностей.

– Нам надо было уйти с Рут и Энди, – Лэйни сидела на крыльце, повернувшись спиной к лестнице, дробовик лежал у нее на коленях. Ее отсутствующий взгляд вперился в лежащий перед ней кусок красной грязи, слезы проложили дорожки через запятнавшую щеки сажу. – Они, наверное, уже добрались до спасательного лагеря.

Я поднял глаза и столкнулся взглядом с Робертом. Он выглядывал из дома, стоя на лестнице, на которую я облокотился. Никто из нас не сказал Лэйни, что этим утром мы видели Рут. Половина ее лица была съедена, руки отсутствовали, но все же я ее узнал.

Она взяла мою куртку перед тем, как уйти. На тот случай, если в горах будет холодно.

– Здесь она тебе не понадобится. У вас есть огонь, чтобы согреться, – убеждала она меня.

Я позволил ей забрать куртку – и благодаря этому смог ее узнать. Она продолжала ее носить, хотя теперь от куртки остались лишь свисающие с ее плеч лохмотья. Эту деталь Лэйни вряд ли когда-нибудь заметит – то, что Рут все еще ходит в моей куртке.

В первую очередь, потому, что Лэйни не помнит, как выглядела моя куртка.

Я все жду, когда она заметит Рут, слоняющуюся среди остальной толпы, но она не обращает на них особого внимания.

Для нее они не люди.

Может быть, это правильный подход. Может, именно поэтому она может спать, когда не дежурит. Поскольку уверена, что ее подруга и лучший друг ее подруги все еще живы – и что они, наверное, в безопасности.

Лэйни считала, что они умные ребята.

А мы были виноваты в том, что не согласились с ними пойти.

Я ждал, что Роберт ей что-нибудь скажет, но тот лишь сжал зубы и загнал зубья молотка под очередной гвоздь, чтобы вытащить его наружу. Он уже отодрал большую часть покрытия вдоль лестницы. Оно быстро сгорало, выбрасывая большие облака черного дыма, которые подхватывались ветром и зависали потом среди ветвей близко стоящих деревьев.

У них с Лэйни этой ночью произошла громкая ссора. Финал ее ознаменовался воплем Лэйни о том, что он никогда ее не любил, а Роберт в ответ закричал, что между ними все кончено и что он готов был разорвать их отношения еще в самом начале путешествия, если бы мир вокруг не начал рушиться. С тех пор они с осторожностью кружили друг вокруг друга, и напряжение между ними лишь нарастало.

– Знаете, мы все еще можем уйти, – продолжила Лэйни со ступенек. – Попробовать добраться до спасательного лагеря сегодня ночью. Я думаю, в темноте они становятся более медлительными.

– Нет, не становятся, – Генри подчеркнул свое утверждение, бросив кусок сайдинга в костер справа от дома.

Его лоб блестел от пота, он вытер его голой рукой, оставив следы пепла.

– Тогда давайте отправимся прямо сейчас, – предложила Лэйни. Когда никто ей не ответил, она продолжила: – Чем больше мы ждем, тем больше их здесь собирается.

– Уже слишком поздно, Лэйни, – Роберт оторвал еще один кусок сайдинга и бросил его мне. Я потащил его к уже ожидающей во дворе куче.

– Ты уже говорил это вчера! – вскричала она. – И позавчера тоже!

В отчаянии она вскинула руки.

– Совсем скоро у нас вообще не останется выбора, ты же сам знаешь. Если ты не заметил, у нас заканчивается топливо.

– Спасибо за напоминание, Капитан Очевидность, – огрызнулся Роберт.

– В этом-то и проблема, – прошипела Лэйни сквозь зубы. – Если бы это было настолько очевидно, ты бы согласился, что нам надо уходить.

– У нас осталась еще половина второго этажа и чердак, – отметил Генри.

– И насколько их хватит? – спросила она требовательно. – Еще два дня? Или максимум три?

Ее вопросы повисли в воздухе.

– По крайней мере, здесь мы в безопасности, – вмешался я, все еще вспоминая Рут и ее наполовину съеденное лицо.

Обычно Лэйни меня игнорирует, но в этот раз она уколола меня, насмешливо изогнув брови.

– Неужели? Ты считаешь это безопасностью?

Я посмотрел на линию огня и шатающиеся за ней тени. И вспомнил ту первую ночь, когда они пришли за нами. Их было немного – поэтому мы смогли отбиться, одновременно пытаясь понять, что происходит. Это было еще до того, как мы нашли аварийное радио и смогли его включить. До того, как мы узнали, что они мертвые. И что они повсюду!

Мы узнали, что в городах ситуация еще хуже. Большинство не пережило ту, первую ночь. Единственная причина, по которой это удалось нам – населения здесь, в глубинке, было гораздо меньше. Но мертвые смогли отыскать нас даже здесь. И с каждым днем все больше и больше их находило к нам дорогу через лес, чтобы присоединиться к толпе, собравшейся на поляне по ту сторону огня.

Могло ли быть лучше? Конечно. Но могло быть и гораздо хуже. По крайней мере, мы выяснили, как заставить их держаться на расстоянии. Уже неплохо. Хижина теперь в безопасности. До сих пор, когда я пытаюсь заснуть, то не могу забыть ту долгую первую ночь, и царапанье их пальцев по стеклу. Их стоны, когда они ломились в дверь, пытаясь добраться до нас.

Воспоминания наваливаются на меня, я чувствую тяжесть в груди, уже знакомый мне страх хватает меня за горло и начинает душить. Я сжимаю перила лестницы так сильно, что костяшки пальцев бледнеют. Роберт, должно быть, это заметил, поскольку обнадеживающе коснулся моей руки, спускаясь с лестницы.

– Послушай, – сказал он Лэйни. – Мы все согласились с тем, что остаться здесь было наилучшим решением.

На ее лице отразилось отчаяние.

– Но это было раньше, – возразила она. – Когда мы думали, будто есть шанс, что нас спасут.

– Нас все еще могу спасти, – вмешался Генри.

Лэйни повернулась к нему, качая головой.

– Ты не думаешь, что они бы уже пришли на помощь, если бы могли? Дело явно не в том, что они не могут нас найти, учитывая, сколько дыма отсюда поднимается.

И снова ее вопрос остался без ответа.

– Вы ведете себя так, как будто у нас тут есть какие-то шансы, – добавила она почти умоляюще. – А их нет. У нас заканчивается топливо, а это значит, что времени остается все меньше и меньше, – она всхлипнула, почти не скрывая катившихся по ее лицу слез. – Я устала быть тем единственным человеком, которого заботит, сможем мы выжить или умрем.

Она бросила дробовик и убежала в дом. Роберт в отчаянии запустил руки в волосы, сцепил на затылке пальцы и прижался лбом к остаткам того, что было некогда облицовкой крыльца. Больше всего я хотел протянуть руку и положить ему на спину. Позволить своей ладони лежать у него между лопаток, плотно прижавшись, измеряя ритм его сердца.

Но вместо этого я остался стоять, переводя взгляд с него на Генри. Ощущая себя беспомощным и испуганным.

– Она права, ведь так? – спросил я. – Мы влипли.

– Пока еще нет, – Роберт произнес это так тихо, что я задался вопросом – хотел ли он вообще, чтобы его услышали.

Слово «пока» заставило мою грудь сжаться. Я шагнул к нему, думая только том, что должен это сделать. Коснуться его так, как я это представлял себе сотни раз. Прижать его к остаткам крыльца и позволить инстинктам взять верх.

Кого заботят последствия, если на дворе конец света?

Но тут он повернулся, а я остался стоять неловко близко, желая, чтобы он схватил меня. Обнял. Поцеловал. Сделал хоть что-нибудь.

Мои щеки зарделись, я опустил глаза, не в состоянии глядеть на него, обуреваемый мыслями о наших переплетенных телах.

– Я пойду поговорю с ней.

Если я в чем-то и уверен, так это в том, что выжить мы сможем только вместе. Вот почему я был единственным, кто попытался утешить Лэйни и Роберта после того, как они вчера с треском разругались. Она всхлипывала на моем плече в гостиной, жалуясь на то, какой же Роберт мудак, что расстался с ней, учитывая все происходящее.

Когда я нашел ее наверху, Лэйни была скорее разозленной, чем расстроенной. Она меряла комнату шагами взад и вперед, сжав руки в кулаки. Как только она меня увидела, то сразу заговорила.

– Я не могу поверить, что позволила ему уговорить меня остаться, – пожаловалась она. – Я уже почти решилась пойти с Рут. Она умоляла меня об этом, но я отказалась из-за Роберта.

Формально сейчас была моя очередь спать, а ее стоять в дозоре, но казалось, что эти детали ее мало волнуют. Поэтому, пока она продолжала изливать мне душу, я не выпускал из вида окно, и начал мысленно прикидывать. Большую часть вчерашнего дня количество мертвецов, толкущихся в лесах вокруг, было неизменным. Однако сейчас, кажется, их стало больше. Я понятия не имел, откуда они приходят и что это означает, но один их вид заставлял мою грудь сжиматься, и приходилось концентрироваться, чтобы не дышать слишком учащенно.

Тут я понял, что Лэйни молчит и смотрит на меня, как будто видит впервые. Будто ждала чего-то, и я понял, что она только что задала мне вопрос.

– Почему ты не пошел с Рут и Энди? – повторила она.

Я неловко переступил с ноги на ногу. В нашей группе я был словно пятое колесо – меня и взяли-то в путешествие в самый последний момент, когда младший брат Генри передумал. Когда я ответил недостаточно быстро, глаза Лэйни сузились, она впилась в меня взглядом. Я сглотнул, гадая, не сложила ли она вместе кусочки головоломки.

Видимо, сложила, поскольку улыбнулась мне совсем недружелюбно.

– Ты тоже остался из-за Роберта.

Мои глаза расширились, а сердце птицей забилось в грудной клетке. Все мое внимание было приковано к ней. Она засмеялась.

– Я бы пообещала тебе, что никому не раскрою твоего секрета, но это вовсе не секрет.

Я вздрогнул, а она пренебрежительно махнула рукой.

– Если бы я получала по доллару за каждого первокурсника, влюбившегося в моего парня, то мы бы снимали хижину поприятнее этой.

– Ты имеешь в виду, твоего бывшего парня, – поправил я ее, ненавидя себя за свой надтреснутый голос.

Она и бровью не повела.

– Эта размолвка такая же временная, как и все остальные, – и снисходительно добавила: – Это ведь конец света. Никто не хочет умирать в одиночестве. И Роберт тоже.

Я почувствовал себя так, словно меня ударили, хотя она ко мне даже не прикоснулась. Ее переполняла спокойная уверенность, что Роберт всегда будет с ней, а я умру один-одинешенек.

И тогда я забыл, что самое главное для нас – это быть вместе. Я просто захотел сделать ей так же больно. Еще не вполне понимая, что делаю, я выпалил:

– Рут не смогла прорваться наружу!

Ее глаза расширились, и какое-то мгновение было видно, что она не понимает, о чем речь.

Слишком поздно отступать, поэтому я продолжаю, пытаясь убедить себя, что я делаю правильно, рассказывая ей правду.

– Я видел ее этим утром, – я указал на окно. – По ту сторону огня вместе с остальными. – И затем, все еще не будучи уверен, что она понимает, добавил: – Рут мертва.

Лэйни открыла рот, но единственное, что она смогла произнести, было сдавленное:

– Что?

Она смотрела на меня, ожидая, что я возьму свои слова обратно или признаюсь, что пошутил, но я этого не сделал. Тогда она свернулась калачиком, как будто ее медленно разрывало на части.

Я возненавидел себя за это. Но прежде, чем я успел извиниться или утешить ее, снаружи раздался крик. На мгновение мои глаза встретились со взглядом Лэйни. На долю секунды она позволила страху прорваться наружу, и все размолвки между нами унесло прочь. Я знал, что за ужас жжет ее сердце, поскольку меня самого охватил такой же. Мы оба отчаянно пытались понять, кто это кричит – Роберт или Генри, и что это значит.

Я бросился к двери, но поскольку девушка была ближе, то опередила меня. С грохотом мы скатились по лестнице и выбежали на крыльцо. Крики доносились из-за угла, и я перепрыгнул через перила, не обращая внимания на взорвавшуюся в лодыжке боль после приземления. Забежав за угол, я тут же остановился, по моему телу пошли ледяные мурашки.

Вместо огня там был лишь дым. Огромные черные облака вздымающегося дыма. Он разносился в воздухе, делая его густым и непроницаемым. Посреди него кружились в танце завихрения, складываясь в узоры, которые могли бы быть гипнотически красивыми, если бы не дрожь от понимания того, чем они вызваны – мертвые прорвались внутрь периметра.

Стена огня рухнула.

Мои мозги заклинило от нахлынувшего потока соперничающих между собой мыслей. Надо подкинуть больше топлива в пламя, чтобы устранить брешь в нашем периметре. Но у нас почти ничего не осталось, уж точно недостаточно, чтобы поддерживать сильное пламя. Наверное, стоит взять факел и прогнать мертвых назад, но какая в этом польза, если больше нет огненной стены, сдерживающей их натиск?

Может, отступить в хижину и забаррикадироваться изнутри – но на первом этаже не осталось никаких стен. Негде было строить баррикады.

Вот оно, понял я. Песенка спета.

Но я не готов.

В отчаянии я кинулся искать Роберта, но никак не мог его разыскать. Дым был слишком густой, он превращал ковыляющие тени в смутные очертания, одинокие вертикальные линии посреди клубящейся тьмы. Невозможно было отличить живых от мертвых.

Только если они не кричат. Потому что, единственный звук, который могут издавать мертвые, – это невыносимый, безутешный стон.

– Роберт! – закричал я. – Генри!

Я услышал стон, влажный, болезненно-глухой звук, завершившийся хрустом, словно сломалась кость. К моим ногам упало тело, вывалившись прямиком из смога, и я в ступоре на него уставился. Голова у него была разбита, смята, словно спущенный мяч. Затем я узнал свою куртку и понял, что это тело Рут. Пригнувшись, позади нее стоял Роберт с куском доски, сжимая его в руках словно дубину, конец ее был в пятнах крови. Он посмотрел на меня невидящим взором. Во всем его виде было что-то дикое – то, как он скалил зубы, и как напряженно смотрел. Переступив через тело Рут, он встал прямо над ней и замахнулся доской – его мускулы напряглись, когда он опустил ее на голову Рут со всей силой, на которую был способен. Затем снова. И снова.

То, что оставалось от ее лица, лопнуло, разбрызгав по сторонам капли крови, куски кости и прочие ошметки, о которых я не хотел даже думать. Горячая влага забрызгала мои голые ноги. До этого момента я считал, что у меня иммунитет к насилию, к мертвым – но я был неправ.

Разумом я понимал, что Рут одна из них. Я знал, что она мертва. Что она чудовище, которое ни перед чем не остановится, чтобы нас уничтожить. И еще я знал, что у Роберта не было выбора. Единственное, чем их можно было остановить, – разбить им голову.

Он защищал нас. Защищал меня.

Но все же видеть это – видеть, как человек, о котором ты грезил месяцами, с такой злобой атакует существо, у которого нет возможности защититься, ударить в ответ… что-то внутри меня восстало против этого, и я отвернулся.

Когда я снова посмотрел в ту сторону, Роберт стоял над телом Рут, глядя на нее сверху вниз, глаза его застыли словно закаленное стекло. Затем он моргнул.

Все это заняло не более доли секунды. Потому что я увидел, как за ним появился еще один из них. Это был мужчина средних лет с залысинами и зияющей дырой в горле.

– Роберт! – мне показалось, что я прокричал его имя, но на самом деле смог выдавить из себя лишь сдавленное бульканье.

Он поднял на меня глаза. И я увидел, как его охватывает беспомощный ужас, когда он почувствовал пальцы мужчины, впившиеся в его плечи. Когда он понял, что происходит.

В это мгновение все, связанное с Робертом, сделалось для меня предельно ясным.

Я подчинился инстинкту, который полностью подавил во мне всякое чувство самосохранения. Я рванулся вперед, без оружия, с одними лишь голыми руками и добела раскаленной яростью.

Роберт уже боролся с хваткой мужчины, когда я наконец добежал до них. Бросившись вперед, я оттолкнул мертвеца со всей силой, на которую только был способен.

Уже падая, мужчина смог до меня дотянуться и вцепиться намертво. Я ощутил, как его пальцы скользят по моим рукам. Как ногти царапают мою плоть. Я попытался вырваться, но его хватка была слишком сильной. Он упал на землю, потянув меня за собой.

Мы превратились в клубок переплетенных конечностей. Он вел себя словно неуправляемый хищник, который жаждет меня сожрать каждой клеткой своего тела. Хватал меня за волосы, за рубашку. В исступлении он застонал, оскалив зубы.

Царапать его было бесполезно. Так же как бить или пинать. Я не мог заставить его почувствовать боль, чтобы остановить этот бешеный натиск. Все, что мне оставалось, – это упереться ему ладонью в горло, прижимая голову к земле, чтобы он не дотянулся до меня зубами. Но из-за этого его руки остались свободными, поэтому он смог притянуть меня к себе на опасно близкое расстояние, и я не знал, сколько еще смогу продержаться.

В этот момент меня охватила паника. Я огляделся вокруг, отчаянно надеясь на помощь. Но в удушающем дыму все было мутным и темным. Остальные были заняты своими собственными противниками: Роберт дрался с молодой девушкой в ночной рубашке, в то время как Генри боролся с двумя фигурами в пожарной форме. А затем появилась Лэйни, подбежав к нам с поднятым дробовиком. Она нажимала на спусковой крючок снова и снова, почти не целясь. Один из пожарных упал, и Лэйни направила ствол на второго.

Мужчина подо мною вырывался, я чувствовал, что мои руки слабеют. Мы находились всего в нескольких футах от огня, и я не стал раздумывать, действуя инстинктивно. В пределах досягаемости оказалась горящая ножка стула, я схватил ее, не заботясь о том, что обожгу руку.

Скатившись с мужчины и размахивая факелом у него перед лицом, я стал бить его по голове. У меня не хватало сил, чтобы проломить ему череп, но зато я смог освободиться из его хватки. Я отскочил назад и ударил его еще раз. И еще.

Вначале пламя охватило его волосы, затем перекинулось на одежду, струясь по некогда безупречным линиям костюма. Но это его не остановило. Даже объятый пламенем, он перекатился и, пошатываясь, встал на ноги. Раскачиваясь из стороны в сторону, он шагнул в мою сторону, его походка была неумолима. Именно это (больше, чем что-либо другое) заставило страх в моей груди превратиться во что-то твердое, тяжелое и в то же время пустое. Потому что именно тогда я действительно все понял. В этих созданиях не осталось ничего человеческого. Ничто их не остановит. Их не переубедить и с ними не заключить сделку. Их можно только задержать на время. Мы будем отбиваться от них снова и снова до тех пор, пока наши силы не оставят нас, либо мы не потеряем волю к сопротивлению и не смиримся с неизбежным.

Нет никаких «если». Есть только «когда».

Понимание этого вызвало в моей душе нечто столь черное и бездонное, что я просто сел и стал смотреть, как этот живой факел ковыляет ко мне. Неожиданно я задался вопросом о том, какую жизнь он вел раньше. Когда-то ведь у него было имя. Семья и работа. Его переполняли мечты и кошмары, вдохновение и жажда борьбы. Все это канет в Лету.

Его запомнят как ожившего мертвеца.

И когда-нибудь то же самое ждет и меня.

Все, что я не сделал. Все, что не сказал. Все невысказанные желания. Все те моменты, когда я испытывал страх. Или смущение. Или медлил, сомневаясь. Все пойдет прахом. Это заставило меня понять, насколько расточительно я относился ко всем тем дням, часам и минутам, которые вели меня к настоящему моменту. Я хочу вернуть их обратно.

Поэтому я должен драться.

Вскочив на ноги, я пнул мужчину, заставив его растянуться на земле. Пламя сожрало немалую часть его плоти, мускулы уже не справлялись, поэтому он попытался встать, но безуспешно. Мертвец остался лежать на земле пылающей кучей мусора.

Я двинулся было к нему, занеся над головой ножку стула, но кто-то схватил меня и развернул в обратную сторону. Долго не думая, я стал неистово размахивать своим факелом. Каким-то образом я промахнулся, из-за спины меня обхватили чьи-то руки, вырвав ножку стула и прижав мои запястья к груди.

Я начал яростно брыкаться, когда ощутил возле своего уха чей-то рот и зубы, коснувшиеся моей кожи. Но потом я услышал слова и понял, что кто бы меня ни держал, он определенно не мертвый, поскольку мертвые разговаривать не умеют.

– Тссс, Карсон, все в порядке, – повторял мне голос снова и снова, пока смысл этих слов не проник вглубь моего разума настолько, что я его наконец-то осознал. Тогда я перестал сопротивляться, но руки все еще продолжали меня крепко сжимать.

Я хотел, чтобы он никогда меня не отпускал, и не только потому, что это был Роберт, но еще и потому, что я чувствовал – его грудь вздымается так же, как и моя; и знаю, что он испытал тот же ужас, что и я.

Это напомнило мне, что я не один.

Я заморгал, осматривая окрестности. Земля была усеяна мертвыми телами, большинство с расколотыми или треснувшими головами. Посреди этого ужаса стоял Генри, все еще сжимая в руках окровавленную доску. Позади него к стене дома прислонилась Лэйни, она не переставала дрожать, даже когда опустила ствол своего дробовика. Наплыв мертвецов прекратился: тот, которого я поджег, рухнул прямо в брешь нашей огненной границы и закрыл ее своим телом.

Его тело продолжало гореть, подарив нам, таким образом, еще немного времени.

– Топливо, – прошептал я.

Роберт кивнул позади меня.

– Нам его будут поставлять непрерывно.

Не могу в это поверить, но я рассмеялся. Потому что это казалось абсурдным: то, что нам угрожает, оказывается, может нас спасти. Пока мертвые будут продолжать стекаться к нам, словно мухи на мед, – мы будем в безопасности.

– Все в порядке, – снова произнес Роберт, его голос звучал мягко, как дыхание около моего уха. И я понял, что не смеюсь, а скорее плачу. От ужаса всего произошедшего. И от облегчения.

Все еще обнимая меня, он мягко развернул мои запястья, и я наконец смог увидеть свои ладони. Он судорожно вздохнул, а я вздрогнул от представшей передо мной картины. Ножка стула, которую я схватил, чтобы отбиться от мертвеца, все еще горела, и мои ладони с пальцами покрылись вздувшимися красными волдырями. Боли я пока не чувствовал, но знал, что скоро она о себе заявит.

И это нормально, потому что, раз я ощущаю боль, значит, я жив. Генри подошел к одному из тел, схватил его за ноги и потащил к огню. Инстинктивно мне захотелось отвернуться – надо думать о них всего лишь как о топливе. Так будет гораздо легче, но все же это будет несправедливо. Я чувствую, что должен помнить: когда-то они тоже были людьми, со своими именами, мечтами и надеждами.

Как и я. Но у меня все еще есть возможность действовать так, как я считаю нужным.

Объятия Роберта ослабели, но до того, как он успел отойти, я повернулся к нему. Я по-прежнему оставался в коконе его объятий, прижавшись к нему всем телом. Я ощущал его сердцебиение и почувствовал, как его дыхание резко участилось, когда я привстал на носках и притянул его голову к себе здоровой рукой. Не раздумывая больше ни секунды, я прижал свои губы к его рту.

В этом поцелуе был страх. И печаль.

Я отступил, увидев удивление и некоторое замешательство в его глазах. Затем я почувствовал, как мои щеки начинают гореть, но взгляда не отвел. По крайней мере, не сразу.

Звук голоса Лэйни прорвался сквозь пелену этого мгновения. Она стояла скрестив руки, ее бровь приподнялась, когда она посмотрела на нас.

– Да неужели?

Я задержал дыхание, ожидая ответа Роберта. Он не поцеловал меня в ответ, но и не оттолкнул. Я не дал ему времени ни для того, ни для другого.

Какое-то мгновение он еще смотрел на меня, губы его вначале слегка изогнулись, а затем растянулись в улыбке. Он немного застенчиво пожал плечами.

Генри закатил глаза, когда Лэйни махнула рукой, бросив раздраженное «Ну и ладно!», и пошла помогать ему с огнем. Пламя уже поднялось довольно высоко, распространяя вокруг волны тепла. Мертвые снова отступили назад, держа дистанцию.

– Ты же знаешь, что это ничего не меняет, правда? – я осознал, что Лэйни обращается ко мне. Она столкнула в огонь очередное тело. – Все, что я сказала до этого, остается в силе.

Я задумался о том, что, по ее словам, Роберт всегда к ней возвращается. Что этот разрыв ничем не отличается от предыдущих. Я противился самой этой мысли, не желая, чтобы блеск моего счастья потускнел, но отделаться от нее было трудно.

Лэйни улыбнулась, откровенно торжествуя от того, что стерла улыбку с моего лица. И тогда я понял: так будет продолжаться и впредь. Мы нашли способ сохранить свои жизни, но сделав это – оказались в ловушке вечно ревущего ада, в котором нашими единственными компаньонами будут стонущие мертвецы и болезненно-сладкий запах их сгорающих тел.

Шериф Макклелланд запалил пропитанный бензином факел и ткнул им в облитый все тем же бензином погребальный костер.

Пирамида из трупов зомби с шипением вспыхнула, языки пламени, взметнувшись, лизнули утреннее небо. Шериф со своим отрядом пристрелил около двух дюжин этих плотоядных упырей, шатавшихся вокруг фермы Миллера.

– Как думаешь, Винс, мы всех их прикончили, а? – спросил шериф у помощника.

– Ну, мы, конечно, постарались выкорчевать тварей изо всех нор и пустили каждому по пуле в башку, но не поручусь, что кое-кому не удалось смыться в лес. Выстрелы их пугают. Как и огонь. Они могли задать стрекача, услышав нашу пальбу, – ответил Винс.

– «Вертушка» пока кружит в небе, – заметил Макклелланд. – Если парни кого-нибудь засекут, они дадут нам знать. Давайте-ка вернемся в Уиллард кружным путем через долину, вдруг в тамошних домах еще остались живые люди.

Девочка лежит на столе в подвале незнакомого дома и гадает, почему чувствует себя так плохо. Такой больной. Слабой. И кроме того, есть что-то еще. Все клеточки ее тела затихли, словно зрители, с отвращением ждущие какого-то ужасного спектакля.

Она ищет ответы на лицах родителей. Ведь должны же быть у них ответы? Они всегда утверждали, что все знают лучше нее. Но на их потных обрюзгших лицах нет ни единой подсказки. Мать – грустна и беспомощна, отец – сердит и напуган. В общем, все как обычно.

Из руки девочки вырван кусок мяса. Ярко краснеет плоть. Лишенная тонкой кожи, она напоминает жаркое, которое мать собиралась приготовить всего несколько часов назад. Потом матери потребовалось вино, отцу – сигареты. Почему бы по-быстрому не смотаться за покупками, пока мясо пропитывается темным маринадом?

– Захвачу я тебе твое курево, – говорит мама. – Незачем ехать всем вместе.

Но отец молча встает, не отводя глаз от экрана телевизора, где как раз идут новости.

– Не хочу, чтобы ты выходила одна, – возражает он, отбирая у жены ключи от машины. – Мир словно сошел с ума.

В этом он весь. Папа, папка, папулечка. Ему едва исполнилось сорок, однако выглядит он весьма потрепанным жизнью. Лысый, сутулый, подавленный собственной мрачностью, какой-то сжавшийся, словно не желает соприкасаться с самим воздухом. В общем – отступает, что называется, по всем фронтам.

Посмотрев новости, отец всякий раз говорит одно и то же. Неважно, что там показывают: войну, протесты, последний «прорыв» в области музыки или моды, реакция у него всегда одна: «Мир словно сошел с ума».

– Обувайся, детка, – говорит ей мать.

– А можно я дома останусь?

– Ты не останешься здесь одна, – отвечает отец. – Тебе только четырнадцать.

Она вздыхает и бредет за родителями в машину. Пятница, вечер, солнце уже почти закатилось. Закрыв глаза, она воображает, что едет на танцы.

Девочка не знает, как давно лежит на этом столе. Время сделалось липко-тягучим, оно извивается, скручивается жгутами и качается маятником, в то время как сама она плывет в сонной дреме, то выныривая на поверхность, то вновь погружаясь в глубину.

Прошлогодняя поездка в Нью-Йорк, школьный автобус, напоминающий баллон, только вместо сжатого воздуха – возбужденное нетерпение семидесяти подростков, в первый раз увидевших огромный город. Девочка прижимается лицом к оконному стеклу: мимо проносятся сверкающие башни, бесконечные мосты, безграничные возможности. Кинозвезда, биржевой маклер, танцовщица, певица, сенатор… Нужно прожить триста лет, чтобы все это успеть.

– Нью-Йорк прожует тебя и выплюнет в сточную канаву, – заявляет отец, когда она возвращается домой. – Или ты мечтаешь жить в клоповнике бок о бок с головорезами и извращенцами?

– Но в нашем городке такая скучища! А я хочу посмотреть мир.

– Детка, – быстро произносит мать, пока отец не поднял крик, – сейчас не время обо всем этом думать, ты у нас еще маленькая.

Воспоминания затуманиваются, сменяясь бесформенным горячечным сном, оранжево-черным, жарким и клейким, да грызущей пустотой в животе, во рту, пальцах, зубах…

– Убери доски от двери!

– Мы здесь! Внизу!

Девочка просыпается. Они опять кричат. Новые страхи обострили все их застарелые распри. Дома это выливалось в ироничные насмешки, за которыми скрывалось сдержанное, но вполне заметное взаимное отвращение. Или в концентрированную неудовлетворенность, в которой им, похоже, нравилось вариться. Здесь, в подвале, их тоска достигла своего апогея. Каждый раз, когда девочка приходит в себя, их голоса ошпаривают ее, слово крутой кипяток.

– Я знаю, что делаю!

– Как мы поймем, что происходит снаружи, если запремся в этом подземелье?

Руки чешутся, желудок сводит от спазмов. Когда она ела в последний раз? Несколько дней назад? Или лет? И то мясо, оставленное в маринаде давно сожрали личинки мух?

Они в молчании едут в магазин. Длинный прямой участок пенсильванской дороги, по которому надо проехать, если хочешь попасть в школу, в церковь, вообще, куда угодно. Большой валун, сломанное дерево, день за днем – одна и та же картина, будто «задник» в дешевом мультике. Отец щелкает кнопкой радиоприемника. Взорванные спутники, космическая радиация, волна убийств. Он уже открывает рот, чтобы изречь привычную сентенцию: «Мир словно сошел с ума». Мать зло крутит ручку, меняя станцию, но слышен лишь белый шум. Не обычный рокот радиоокеана, а низкое, скрежещущее пульсирование, ритмичное, словно удары монструозного сердца в темноте.

– Это еще что такое? – вопрошает отец, косясь в зеркальце заднего вида. – То самое, что вы, современная молодежь, называете музыкой?

Девочка не знает. Музыкой она называет совсем не это. Странный шум срывается на пронзительный визг, и мать выключает радио.

– Судя по всему, это и есть та радиация, о которой все толкуют, – небрежным тоном произносит она, но девочка замечает, что волоски на шее матери встают дыбом.

И ее собственные, кстати, тоже.

До самого магазина они молчат. Стоянка почти пуста. У входа валяется перевернутая тележка, раздавленные и разбитые товары рассыпаны по земле, по плитке растеклась лужа красного вина.

Укус давно не болит, только пугающий жар расползся по всему телу.

Девочка видит себя сидящей на унитазе и читающей «Роллинг Стоун», «Космополитен» и разное другое, что читать ей запрещалось. Ноги затекли, она остро чувствует это. Непонятный черно-белый треск, похожий на телевизионные помехи, проходит сквозь ее нервы. Беспорядочное, покалывающее одеревенение. И не только в ногах. Везде.

Что с ней происходит? Да, конечно, она заболела, но есть что-то еще. Оно надвигается, все ближе и ближе. Поднимается из темных пор в ее костях. Она испугана и вместе с тем – взволнована. Но почему? Неизвестно.

– Сегодня же пятница, – произносит мать, оглядываясь вокруг. – Где народ?

– Скатертью дорожка, – бурчит отец. – Быстрее все купим и уедем.

– Может быть, магазин не работает? – предполагает девочка, глядя на красные винные ручейки.

– Как же он не работает, когда внутри свет горит?

Она переводит взгляд на витрины. Там слабо мерцают бледные флюоресцентные лампы, освещая аморфные силуэты за стеклом.

– Можно я в машине останусь? – неуверенно спрашивает она.

– Разумеется, нет, – отвечает отец.

– Пойдем, детка, – говорит мать. – Я куплю тебе чего-нибудь вкусненького.

Девочка вылезает из машины и тащится за родителями. За окнами магазина шевелятся тени. Чьи-то головы, плечи, какие-то очертания, размытые в рассеянном свете. И двигаются они как-то неправильно…

– Что за безобразие! – морщится отец, переступая через продукты, высыпавшиеся из перевернутой тележки. – Эй, уборщик! – кричит он, открывая дверь, и внезапно застывает столбом.

Вообще-то «Бакалейная лавка Хинцмана» – чистенький тихий магазинчик в чистеньком тихом городке. Девочка терпеть не может сюда заходить. Здесь вечно одно и то же. Та же музыка из динамиков. Тот же парнишка, возящий шваброй по полу. Тот же кассир с одинаковыми репликами, затверженными до автоматизма. Привет, как дела? Привет, как дела? Привет, как дела? В магазине нет ни книг, ни журналов, даже газет нет. Здесь ничего не меняется. Все окостенело много лет назад.

Наверное, поэтому девочка и смеется, увидев тела. От удивления. Издает лающий взвизг, словно ее внезапно ущипнули за мягкое место. Необъяснимый трепет пробегает по позвоночнику, как будто вдруг она распахнула потайную дверь и увидела сокровенный мир.

Тела были похожи на тележку у входа. Их вялые руки и разбросанные по блестяще-белым плиткам пола внутренние органы наводили на мысль о раздавленных помидорах или раскиданных связках сосисок. Да, и еще вино. Повсюду было разлито красное вино.

Но она едва удостаивает взглядом эти ужасные кучи. Гораздо больше девочку занимают сгорбившиеся над ними серые люди, рвущие куски мяса и обгладывающие кости. Серые тоже ее видят. Их глаза пусты. Никогда в жизни она еще не встречала такой пустоты: ни намека на человечность, ни проблеска злобной воли, страдальческого самообладания или горького смирения. Лишь чистое, инертное, беззастенчивое бытие, подобное тепловатой воде, медленно перетекающей туда, где есть свободное место.

Они встают и направляются к ней. Девочка издает дикий приветственный крик. Эй, кто вы и откуда? Что нового нам покажете?

Она чувствует боль в руке. Отцовские пальцы впиваются в кожу, тащат дочь обратно в машину. Визжит мать, ругается отец, ища ключи. Серые люди вываливаются из магазина и расползаются по всей стоянке. Отец заталкивает девочку в машину, заводит мотор, визжат покрышки. От резкого рывка девочка падает на сиденье. Машина виляет то вправо, то влево. Очень странно ехать без ремня безопасности. Вдруг отец произносит ругательство, какое редко можно услышать из его уст. Раздается грохот, и девочка утыкается носом в спинку переднего сиденья.

Мотор натужно ревет, а машина начинает раскачиваться взад-вперед. Бесстрастные серые лица пялятся на нее снаружи: буйная и, вместе с тем, безмятежная, как церковное собрание, толпа. Вдруг девочка оказывается вверх тормашками, а сквозь разбитое окно к ней тянутся жадные пальцы, влажные губы…

Теперь голоса звучат глуше, доносясь откуда-то сверху. Интересно, этот подвал глубокий? Она физически чувствует вес земли, прохладной и плотной, живой от мириадов крошечных, копошащихся в ней существ. Девочке кажется, что она тонет.

Треск статического шума бьет ее по ушам, выталкивая на поверхность. Она широко распахивает глаза, потом испуганно закрывает их, но не может удержать веки. Через несколько ударов сердца треск растворяется в голосах. Но это уже не кислое родительское блеяние, а громыханье из телевизора – звук голосов, у которых есть ответы. Девочка прислушивается, но сначала ничего не может понять. Кажется, будто они говорят на иностранном языке, на том, который она учит в школе, но никак не освоит. Предложения рассыпаются, по мере того как невнятные слова просачиваются сквозь толщу земли.

Восстань. Убей. Не время для похорон. Изведи свою семью.

Девочка корчится на столе. Сжав кулаки, пытается изгнать сон из головы.

Безвоздушный космос. Венера. Изведи свою семью.

Ее тело содрогается в болезненных конвульсиях. Она так голодна. Время обеда давно прошло. Пальцы хватают толстый кусок сырого мяса, сочащегося маринадом, зубы…

– Детка, это мама.

Девочка открывает глаза, и видение оставляет ее. Лицо матери висит над ней, подобно необъятной планете. Сладенькая улыбка, словно мать только что родила дочь и баюкает ее на руках.

– Она – это все, что у меня есть, – говорит мать кому-то невидимому в полутьме подвала.

Эта истина куда более зловещая, чем ей представляется, на самом деле – это поражение, самоубийство, ведь если девочка умрет, матери тоже незачем жить. Девочка ненавидит свою мать, девочка ненавидит эту женщину, она хочет причинить ей боль, она хочет…

Нет.

Не хочет.

На глазах выступают слезы. Откуда в ее голове эти мысли? Как давно они туда пролезли?

Ей хочется спасти мать так же сильно, как и убить. Хочется ее отогнать, но слова тают на языке, понятия крошатся, воспоминания меркнут. Последним усилием воли она выталкивает свой голос из пустой немоты, образовавшейся внутри, и шепчет:

– Мне больно.

Нечто из космоса не соизволило явиться на землю во мраке ночи.

Оно не опалило Землю, низвергнувшись из тропосферы, словно чиркнувшая по звездной тьме спичка. Не рухнуло в каком-нибудь отдаленном фермерском поле, оставив на месте падения круглую воронку. Нет, вместо этого сразу после обеда оно пробило дыру в покрывале облаков, будто огромная пуля с тупым наконечником. С ревом и грохотом, словно реактивный снаряд, оно пронеслось сквозь крышу «Хозяйственного магазина Хэндлмеера», разрушив большую часть Павильона № 4 (где продавались товары для сада) и расколов кирпичную стену здания Первого федерального кредитного союза. На восточной стене осталась большая вмятина, но слоеный пирог из усиленной стали и железобетона выдержал удар. Содержание двухкомнатного сейфового хранилища и денежных сбережений не менее тридцати процентов населения Уильямсона, штат Небраска, осталось в целости и сохранности. К счастью, обошлось без жертв, за исключением жалобы Альмы Тайтл, которая подвернула лодыжку, уронив пятнадцатифунтовый мешок птичьего корма в Павильоне № 3 (отдел с товарами для домашних животных). Олни Стрэтс из «Стар-Леджер»[57] процитировал в своей статье ее слова: «Затем крыша разлетелась на части с таким звуком, будто наступил конец света». Это был уже седьмой раз, когда фотография Альмы появлялась на страницах скромной местной газеты. Она организовывала походы на природу, а также много писала о пропавших домашних питомцах и правах животных. Ее старый каркасный дом на Сиддонс-стрит был печально известен как нелицензированный приют для бездомных животных. Обычно от нее несло кошачьей мочой, и еще она никогда не могла долго усидеть на одном месте.

На место прибыли сотрудники правоохранительных органов Уильямсона – все пять человек. Олни Стрэтс сделал множество фотографий «развалин», а само событие вошло в число тех редких происшествий, которые удостоились «специального выпуска». С тех пор, как «Стар-Леджер» остался единственной газетой в городе («Горн» закрылся в 1965-м – на радость Олни), эта история стала единственной, которую Эммалин, жена Олни, смогла продать сетевым новостным агентствам. Работающий у Олни оператором линотипа[58] и главным печатником Джон «Блэкджек» Маккормик, шестидесяти шести лет от роду, благодаря этому заработал хорошие деньги за переработку. А ведь вначале предполагалось, что заголовок для следующего номера будет вещать о приобретении новых мусорных контейнеров для перекрестка Мэйн-стрит и Гранд-авеню, сердца делового района Уильямсона, поскольку там работало больше всего светофоров – целых четыре.

Благодаря тому, что Уильямсон со всех сторон окружали сельскохозяйственные угодья, он стал второстепенным железнодорожным узлом компании «Юнион Пасифик». Основными производимыми здесь товарами были крупный рогатый скот и телята, соевые бобы, молочные продукты и пшеница – все это отправлялось на последующую переработку. Большая часть говядины шла на большую скотобойню «Мясные продукты Кендрика», расположенную в пяти милях на юго-западе от центра города. Академики из Колледжа технического земледелия штата Небраска часто проводили в Уильямсоне полевые исследования, а немалая часть восточных пригородов была занята отставными военными, многие из которых ранее служили на ракетных шахтах. Следующий ближайший город, Хэмбридж, находился в двадцати пяти милях. Торгово-промышленная палата (принадлежащая Лайлу Уитверу) любила преподносить Уильямсон как «тихое, зеленое местечко» для тех, кто предпочитал «лесную глушь» городской какофонии Линкольна, столицы штата. Экономика Уильямсона оказалась достаточно привлекательной, чтобы Джозелль Тернер могла неплохо зарабатывать на содержании мини-гостиницы. Но в то же время в городе ощутимо не хватало тех, кого можно было бы назвать «местными учеными». Поэтому, в связи со случившимся инцидентом, доктору Мэнни Стеклеру рано или поздно должны были позвонить.

Доктор Стеклер переехал в Уильямсон десять лет назад, в 1958 году. Он быстро собрал вокруг себя местных врачей в некое подобие кооператива – одно из первых подобных объединений в этой глухомани – и спустя два года основал Клинику общего назначения города Уильямсона. Эта идея пришлась ко двору, людям она понравилась, и впоследствии инновационная модель Стеклера была скопирована в других подобных городках, особенно в тех, которые не могли себе позволить содержать полномасштабную больницу. Поэтому неудивительно, что, когда шериф Джозеф Дилэни закончил начитывать на диктофон Олни свое интервью («Это чудо, что никто не пострадал, за исключением, конечно, миссис Тайтл; все должны успокоиться; мы расследуем, что здесь произошло»), он спешно позвонил доктору Стеклеру, который, по грубым прикидкам Дилэни, максимально отвечал его насущной потребности в «эксперте».

Дилэни сказал: «Док, мне понадобится ваша профессиональная помощь, если вы не возражаете. Это не займет много времени. Я куплю вам кофе». Это было необычайно щедро. Для Дилэни кофе всегда был чем-то вроде привычного для маленьких городов подарка: такой своеобразный ритуал «ты мне – я тебе». Он предпочитал посещать два кафе на Гранд-стрит, где обычно получал кофе бесплатно, с подмигиванием, улыбкой, добавкой и так далее. Позже он высчитывал стоимость этих затрат, когда заполнял налоговые декларации, пробежавшись взглядом по именам в своем блокноте напротив каждого платежа или консультации.

Какого черта, все равно кофе в ресторане Дайаны Криспен всегда был великолепен!

К моменту звонка Дилэни в Уильямсоне насчитывалось ровно девять недавно умерших горожан. (Для сравнения, следует отметить, что в школе Уильямсона числилось всего триста шестьдесят учеников). Шестеро из них находились в подвальном морге Клиники общего назначения города Уильямсона.

Итак, вот они – шесть мертвых тел, остывающих в клинике, в порядке старшинства:

1. Элеонора «Хэтти» Брэйнард, девяносто два года, смерть от естественных причин (инфаркт миокарда), восемь внуков, пережила своего мужа, Кеннета, на десять лет с хвостиком, их семейный союз являлся одним из трех местных межрасовых браков, на которые горожане смотрели сквозь пальцы.

2. Чарльз Ли «Чак» (также «Чемпион») Грин, восемьдесят лет, смерть от естественных причин (умер во сне от хронической обструктивной легочной болезни), любящий муж и преданный отец (вся эта обычная хвалебная ерунда) с целым выводком детишек и множеством смутных комплиментов: по-видимому, о нем никто толком ничего не знал, за исключением того, что он выкуривал по четыре пачки в день и служил на флоте во время войны. Никто не знал, что за война имеется в виду, но впрочем, этот вопрос дерьма собачьего не стоил.

3. Пол «Сонни» Бриклэнд, пятьдесят лет, смерть от естественных причин (отказала печень – спился за пять месяцев после того, как узнал, что у него рак кишечника), до этого работал машинным оператором и батрачил на соевой ферме Лестера Коллинза, бесплатно проживая в лачуге с просмоленной бумажной крышей на дальнем краю участка, рядом с водяными насосами. Шутил, что когда умрет, то окажется таким проспиртованным, что пройдет не меньше месяца, прежде чем его труп начнет разлагаться.

4. Джейсон Аллан Лоуэнс, тридцать четыре года, смерть от несчастного случая (автокатастрофа), региональный районный менеджер крупнейшего дилерского центра «Крайслер» в Кастер Каунти; ехал пьяным бог его знает откуда к жене в Линкольн – задремал за рулем и врезался на своем любовно отреставрированном «Форде Вуди» 1935 года прямо в нутро вышки электропередач, которое переварило его вместе с его поездкой. Читатели «Стар-Леджер» посчитали весьма любопытным и примечательным тот факт, что Лоуэнс ехал не на «крайслере».

5. Долорес Энн-Мари Уитакер (урожденная Коллинз), тридцать два года, смерть при родах из-за проблемного плода; ее тщательно спланированная беременность в конечном счете убила и ее, и ее дочь, которую должны были назвать Чери Кэмела. Долорес настояла на том, чтобы рожать дома, поэтому, когда «скорая помощь» добралась до фермы, где она жила вместе с мужем, Брайаном, травма и кровотечение сыграли свою печальную роль.

6. Чери Кэмела Уитакер, смерть при родах (мертворожденная).

Но были в Уильямсоне и еще трое недавно преставившихся жителей, о которых не знали ни шериф Дилэни, ни «Стар-Леджер». Перечислим их в том порядке, в котором их настигла смерть:

1. Эллисон Роберта «Минкс» Мэнкс, двадцать два года, бывшая чирлидерша школьной команды Уильямсона. В прошлую среду ее задушил самый любимый мужчина в ее жизни (по крайней мере, на этой неделе) – Кэмерон «Чип» Джексон, бывший защитник «Корсаров», школьной команды Уильямсона. Разногласия между ними касались трех пунктов: А) неотложной потребности в получении какого-либо дохода; Б) смутных и необоснованных сомнений в сексуальной верности друг друга; В) справедливого распределения сокращающегося запаса различных химических стимуляторов. Чип яростно отрицал, что имеет какие-либо связи с преступным миром. Этот аргумент только подлил масла в огонь ссоры. Таким образом, Чип на собственном опыте познакомился с разделом преступлений на почве страсти. Он был крайне огорчен тем, что пришлось задушить Элли длинной колючей проволокой, чтобы заставить ее заткнуться – то, что во время этого он испытал бурную эрекцию, взволновало его гораздо меньше. Как только схлынул первоначальный приступ паники, Джексон спрятал труп Элли в глуби пшеничных полей Пиктона. Он хотел было как-нибудь перетащить тело поближе к соблазнительно маячившей на горизонте бойне «Мясных продуктов Кендрика» с целью его дальнейшей утилизации, но уже наступил понедельник, и надо было сделать хоть что-то.

2. Ричард «Рамзес» Ковердейл, пятнадцать лет, решивший, что последние побои, которые ему учинил отец, станут действительно последними. Поддавшись импульсу, он решил использовать для этого запоздалого отцеубийства древний двуствольный «Сэвидж-Фокс» двадцатого калибра, который, как Рик прекрасно знал, всегда был заряжен – впрочем, как и все огнестрельное оружие в доме. Таким образом, как объяснял ему отец, «ты никогда не подстрелишь себя из незаряженного ружья». Из-за изношенного спускового крюка проклятая штуковина разразилась выстрелом сразу же, как только Рикки вытащил ее из чехла, и разнесла на атомы всю левую половину его головы. Это произошло так быстро, что он даже не успел увидеть вспышку в дуле, которая раз и навсегда стерла его имя из книги жизни.

3. Лорена Дарлинг, сорок четыре года, совершенно неожиданно умерла дома от аневризмы мозга. Еще мгновение назад она смеялась и шутила, покуривая послеобеденный косячок и разрезая на большие куски яблочный пирог (с кукурузным крахмалом она явно переборщила), увлеченно обмениваясь шутками со своим сожителем, Бадди Роулзом. Она делила с ним маленький, обшитый вагонкой домик на участке в пять акров, который представлял собой картофельное поле с двумя скромными теплицами посредине. Последние (несмотря на свое скромное обличье) использовались в основном для выращивания марихуаны. Бадди, его брат Бернардо, Тэмми (подруга Бернардо) и гуру, которого якобы звали Керсавани, осели здесь два года назад после того, как Бадди и Бернардо успешно сменили свои паспортные данные и тем самым избежали военного призыва. Они бренчали на гитарах у костра, толкали траву большей части уильямсоновской шпаны и воображали себя истинными психоделическими гениями Эры Водолея… в этом-то и была проблема. Керсавани настаивал на том, что участие человека не лишит внезапную смерть Лорены ее красоты, что она очистилась, обрела почет и святость, и теперь должным образом возвращается к Матери-Земле: в домашней обстановке, на своей собственной земле, согласно обычаям и ритуалам, которые они могли изобрести сами, а не воровать из чьего-то чужого справочника жизни.

Поэтому в тот же понедельник Лорену положили на приспособленную для этого створку двери в гостиной – босую и усыпанную пачули и дикими цветами. Она уже начала слегка подванивать, Тэмми попробовала даже заикнуться о том, чтобы позвать кого-нибудь из взрослых, за что Бернардо ее чуть было не ударил – мол, он лучше знает, что делать. Ему было также прекрасно известно, что с точки зрения закона сокрытие трупа в течение двадцати четырех часов после смерти располагается где-то между крупным общественно порицаемым проступком и уголовным преступлением: несообщение о смерти, несообщение о нахождении тела и, возможно, надругательство над трупом.

– Но это только в том случае, если нас поймают, – убеждал их Бернардо. – Может, это и незаконно, но кого это волнует? Превышать скорость на дороге тоже ведь незаконно? Да, но все постоянно это делают, и что обычно происходит? Ничего.

Раскрашенные карусельные лошадки весело бегали по кругу, скача вверх-вниз под дзиньканье каллиопы[60], призванной завлекать детей, идущих с парковки. Что-то в этой музыке задевало первобытные человеческие инстинкты, словно бы говоря: «Здесь хорошо» и «Вспомни, как ты это любишь».

Но Кассандра была совершенно уверена, что отнюдь не музыка привлекла собравшихся к воротам зоопарка. Привлекло движение. Лошадки продолжали танцевать, на некоторых еще сидели наездники, обвисшие в ремнях безопасности. Одни мертвые люди кружились на карусели, а другие мертвые люди все подходили и подходили…

Все они были мертвыми. Умершими, но не упокоенными. Этого быть не могло. Происходящее просто не укладывалось в рамки реальности.

Глубокий укус на руке Кассандры горел от медленно растекающегося по венам яда, и все сделалось нереальным. Кроме карусельной музыки, которая будет звучать раз за разом, и так – вечно.

Теперь это выглядит дурацкой затеей, но когда Джон ее объяснял, нам так не казалось. Сейчас, при нынешних системах безопасности, ограбить банк приходит в голову только дуракам, сказал он. Устраивать налет на супермаркет тоже глупо – слишком трудно контролировать толпу, слишком много людей расплачиваются картой, а не наличкой, и слишком велика вероятность наткнуться на какого-нибудь благородного удальца, желающего изобразить из себя героя. Вместо этого, сказал Джон, нам нужно напасть на комикс-конвент – не тот большой в Сан-Диего, а маленький, региональный, который проходит прямо здесь, в глуши центральной Пенсильвании.

Так мы и сделали – я, Джон, Тини, Фил и Марко. Для этого мы переоделись. Позже, если свидетели описывали нас, они сказали бы, что из четырех преступников двое были супергероями, один – инопланетянином и еще один – клоуном. Тини остался в машине, поэтому костюма у него не было. Мы зашли в участок регистрации, достали пистолеты (некоторые посетители приняли их за ненастоящие), и вычистили всю наличку. Девчонки за стойкой – судя по бейджам, их звали Карен и Алисия, – казалось, с трудом верили в происходящее. А Карен постоянно повторяла: «Но это же комикс-конвент».

Мы собрали хороший улов, и даже не пришлось никого убивать.

Убийства начались несколько позже, и начали их не мы.

Я не плохой парень. Хотя ладно, может, и плохой, но не плохой человек. У меня есть жена и ребенок – Чери и Пит-младший. Ему всего два года, и мне говорят, что он похож на меня, только я в это не очень верю. У него мамины большие и красивые карие глаза. Ты делаешь то, что ты должен делать, чтобы прокормить семью. Кто-то работает на заводе «Харлей-Дэвидсон». Кто-то на бумажной фабрике. Другие сидят в офисах или что-то продают, чтобы прокормить своих. А я? Я налетчик. Я никогда никому не причинял вреда. Я не какой-нибудь безмозглый ворюга, который вытряхивает все у людей из карманов. Я граблю только крупные места – например, всякие закусочные, у которых есть страховка для финансовой защиты от людей вроде меня.

Я скучаю по Чери и Питу-младшему. Надеюсь, с ними все хорошо. Надеюсь, там, где они сейчас, все по-другому… но потом я поднимаюсь по лестнице, выглядываю из окна, вижу всех этих мертвых людей, и надежда пропадает.

В общем, ограбить конвент оказалось довольно легко. И все шло по плану, пока мы не вышли на улицу. Мы услышали полицейские сирены, и я, как сейчас помню, подумал, что они звучали так, будто двигались в разных направлениях, а не собирались вокруг нас. Потом мы услышали и сирены «скорой помощи». Да, они звучат по-другому. Такие, как вы, вряд ли заметят разницу, но мне, в моей сфере деятельности, приходится их различать.

Вспоминая об этом сейчас, я понимаю, что копы к нам и не приближались. Проблема была не в них, нет. Проблема была в Тини. Мы тщательно все планировали, проводили наблюдения, прокладывали пути отступления, но не позаботились о том, чтобы убедиться, что Тини проверил машину. Это была его работа. Его, черт возьми, работа. Достать нам тачку с нормальными номерами, регистрацией и техталоном. Убедиться, что фары и тормозные фонари исправны. Убедиться, что в машине нет ничего такого, что вынудит какого-нибудь копа остановить нас, чтобы выписать штраф. Тини все это делал сам – и делал хорошо, потому что это было именно тем, что от него требовалось. И никогда у нас не было такого, что приходилось бы напоминать Тини заправиться или типа того.

Но в четырех кварталах от Холидей-Инн, где проходил конвент, на задворках города, у нас закончился бензин. Последовало много ругательств, оскорблений и угроз, но в конце концов мы просто смирились с ситуацией, в которую попали. Марко попытался захватить проезжавший мимо микроавтобус, но водитель просто изумленно раскрыл рот при виде клоуна, машущего ему пистолетом, и, объехав Марко, угнал прочь.

Джон взвалил на плечо рюкзак с деньгами и повел нас вниз по переулку и вдоль каких-то железнодорожных путей. Еще несколько раз обругал Тини. Фил эхом вторил ему, разбавляя его ругань собственными дополнениями. Марко сыпал проклятия в адрес водителя микроавтобуса. Я помалкивал, думая, что надо бы поберечь силы на случай, если нам придется бежать. Тини тоже молчал, но это, я думаю, потому, что он был смущен и разочарован самим собой и пытался не расплакаться на глазах у всех.

Снова послышались сирены, кто-то закричал, но все это было далеко и никак не было связано с нами. Больше беспокойства нам доставляли редкие звуки выстрелов, доносившиеся с разных сторон.

– Что за хрень творится? – пробормотал Фил. – Это же не может быть из-за нас.

– Может, это война? – предположил Тини.

Мы добрались до заброшенной фабрики – в Пенсильвании их не меньше, чем деревьев или круглосуточных магазинов – и сбросили с себя костюмы. Я испытал настоящее удовольствие, когда снял маску. Мое лицо покрылось потом, а очки запотели. Вокруг фабрики стоял какой-то неприятный запах. Я подумал, что где-то неподалеку, может быть, на рельсах, валяется дохлое животное. Остальным я этого не высказал, но заметил, что Тини и Фил даже скривились от вони. Мы побросали костюмы в старую пятидесятипятигалонную бочку для отработанного масла и стали обсуждать, что делать дальше.

Тогда-то мы и увидели первого мертвеца.

Слева от нас зашумел забор из рабицы. Мы повернули к нему головы. Забор окружал фабричную парковку. Асфальт был весь в трещинах и ямах, и изо всех щелей вяло тянулись какие-то сорняки. Сам забор был ржавый и местами просел. Мертвец прислонялся к нему.

Как мы поняли, что он был мертв?

Ну, нагляднее всего об этом говорило то, что его чертово горло было перерезано от уха до уха. На рубашке и штанах запеклась кровь. Рана была грязная и неровная – явно не от лезвия. Больше походило на то, что кто-то распилил парня ножовкой. Порез напоминал что-то вроде улыбки, будто под подбородком у него открылся второй рот и теперь он лыбился, насмехаясь над нами. До меня доходили слухи, что в наши края заходят картели, и я успел подумать, не связаны ли они как-то с этим. Но затем сосредоточился на более важном вопросе: почему, черт возьми, этот парень стоял на ногах и даже передвигался, с такой-то раной?

Он не мигая пялился на нас. Думаю, его глаза пугали даже сильнее той раны. Именно они мне запомнились. Парень был мертв. Ничто живое так смотреть не может. Ну, разве что акулы.

Забор снова загремел, когда он побрел на своих нетвердых ногах в нашу сторону. Двигался он нескладно. В один момент он открыл рот, но издать хоть какой-то звук у него не получилось. Зато я увидел, как что-то глубоко внутри его раны зашевелилось. Может, голосовые связки? Не знаю. Не хочу даже думать об этом.

Это было странно, но мы не побежали. Не знаю почему. За остальных говорить не могу, но мне это просто не пришло в голову. Я стоял и смотрел – как иногда останавливаются и глазеют на автомобильную аварию, – до тех пор пока он не подошел совсем близко. Не помню даже, чтобы я почувствовал опасность. Вместо этого я подмечал всякое в нем – его запах (это был он, а не дохлое животное, как я подумал сначала), цвет и текстуру кожи (она напоминала светло-серую марлю), но больше всего – глаза. Хотя сам он был мертв, в них оставалось одно чувство.

Голод.

Пока все стояли, разинув рот, Фил вынул пистолет.

– Ближе не подходи, урод, – предупредил он.

Рот мертвеца с жалким видом открывался и закрывался, хлюпая губами, но звуков по-прежнему не издавал.

– Я не шучу, – заявил Фил, делая шаг вперед.

Мертвец не остановился, и Фил подошел к нему и приставил ствол к его груди. Мертвец бросился вперед, обхватил Фила руками за шею. Тот, закричав, нажал на курок, но пуля пролетела мимо. Тогда Фил выпустил еще две. Мертвец покачнулся и вздрогнул, когда пули вонзились в его тело. Какое-то мгновение мне казалось, что он вот-вот выпустит Фила, но вместо этого труп резко наклонил вперед голову и впился зубами ему в шею.

Фил закричал, и мы бросились ему на помощь.

Мертвец отвел голову назад. Изо рта у него торчал кусок кожи Фила. Из раны кровь сначала просто сочилась, затем брызнула, будто кто-то внутри включил поливочный шланг. Продолжая вопить, Фил отшвырнул пистолет и бросился на нападающего с кулаками. Мертвец сжевал свою добычу и чуть отступил. Он все еще смотрел на Фила, не отрывая мертвых глаз от бьющей фонтаном крови. Фил упал на колени, прижав руки к ране и тщетно пытаясь остановить кровь. Затем открыл рот, наверно, чтобы позвать нас, но кровь пошла и оттуда.

Джон и Марко открыли огонь по мертвецу. На этот раз пули мимо не летели. У меня звенело в ушах от их выстрелов. На грязь и асфальт со звоном падали пустые гильзы. Мертвец дернулся и покачнулся, но затем вновь двинулся вперед, протягивая руки к Филу. Он не останавливался, пока одна из пуль не угодила ему в голову. Лишь тогда он упал, будто кто-то нажал на его выключатель.

Я подбежал к Филу и, опустившись перед ним на колени, попытался найти пульс. Марко тем временем ткнул нападавшего носком ботинка. Я почувствовал, как на мое плечо легла рука, и чуть не закричал снова, но затем понял, что это был Джон – он склонился позади меня.

– Он?..

– Не знаю. Из-за всей этой крови трудно вообще что-то сказать.

Джон взял Фила за запястье и проверил пульс там, пока я скользил пальцами по его горлу с невредимой стороны.

– Ничего, – сообщил он.

Я покачал головой.

– Нужно сделать искусственное дыхание, – проговорил Тини. – Может, ему удастся протянуть, пока мы не доставим его в госпиталь.

Джон засунул свой пистолет за пояс, но тут же ойкнул: ствол все еще был горячим. Он вынул его обратно.

– Нужно что-то сделать, – повторил Тини.

– Он мертв, Тини, – ответил я. – Уже ничего не поделаешь.

– Пора отсюда выбираться, – сказал Джон. – Я уверен, кто-то слышал пальбу.

Марко кивнул.

– Валим.

Они с Джоном двинулись к рельсам. Я замялся, посмотрел на труп Фила, а затем побежал за ними.

– Давай, Тини, – сказал я. – Они правы. Все, что мы можем сделать сейчас ради Фила, – это не попасться.

Как только мы стали спускаться к насыпи, Фил поднялся с земли. Он издал стон, встряхнулся и сдвинулся с места, будто младенец, который только учился ходить. На какое-то мгновение я подумал, уж не ошиблись ли мы – может, он не умер. Однако затем я заметил две вещи. Во-первых, кровь у него больше не шла. А во-вторых, его глаза…

На этот раз первым вынул пушку я. Помня, от чего умер первый мертвец, я сразу прицелился Филу в голову. Первая пуля разорвала то, что оставалось от его горла. Он, пошатнувшись, простонал. Вторая пуля вошла над левым глазом. Ошметки мозга вылетели сзади, разложившись по асфальту. После этого Фил умер еще раз.

Мы побежали дальше – по рельсам в сторону леса.

Никогда раньше мою задницу не поднимали при помощи нашатырного спирта, поэтому, когда Билли это сделал, резкий запах шибанул мне в нос и проник прямо в мозг, словно стадо коров, бредущих по краю утеса. Я отдернул голову, но мир вокруг меня сотрясался в безумном буги-вуги еще добрых пять секунд.

Но оказалось, что на самом деле тряслась одна лишь моя голова. А руки? Они были связаны у меня за спиной. Ноги были надежно зафиксированы где-то внизу. Спустя секунду я догадался: меня привязали к чертовому стулу. Я был крепко связан, щедро замотанный в несколько слоев скотча.

В поле зрения появилось лицо Билли: небритые щеки, спутанная шевелюра и ухмылка, сквозь которую можно было увидеть один из его сломанных клыков.

– Попался, братишка, – это было первое, что он сказал.

«Попался, братишка». Он произнес это так, словно сделал комплимент. Как будто он заботится обо мне (ну, разве это не смешно?).

– Билли, ты, дерьмо вонючее, отпусти меня.

– Может быть, чуть позже, – ответил он. – Чуть позже.

Он снисходительно похлопал меня по щеке (шлеп, шлеп, шлеп), как родители шлепают своих детей.

Я подумал было спросить его, где мы находимся, но мои глаза быстро пришли в норму и открыли мне правду: мы в хижине мамы и папы около озера Валленпаупак. Клочья паутины свисали по углам словно призраки. Все покрывал толстый слои пыли. Над входной дверью висел амишский топор. На старом кожаном диване расстелено одеяло «грэмми». Кухня – справа от меня. Коридор и две спальни – слева. Со всех сторон окна, и за их стеклами – ночная темень.

На тумбочке я увидел свой пистолет – «Смит и Вессон 357, Магнум», с самым коротким двухдюймовым стволом из всех, которые вы когда-либо видели. Словно палец, который вынесет вам мозги через затылок. Я всегда держу его в своем грузовике, на всякий случай. Никогда не знаешь, кто может встретиться в дороге: от койотов до грабителей фур. А теперь и кое-что похуже.

– Почему мы здесь, Билли? – спросил я, пытаясь освободиться.

– Ты знаешь почему, Макс. Ты знаешь.

– Грузовик снаружи?

– Грузовик снаружи. И трейлер тоже.

– Тогда помоги мне освободиться. Нам нужно двигаться. Нельзя просто так терять время, Билли. Там снаружи творятся дурные вещи. Что-то происходит…

– Что-то происходит.

– Да, до хрена всего происходит! – рявкнул я с большей злостью, чем планировал. – Отпусти меня!

– Я не могу это сделать, – теперь он шагал туда-сюда, туда-сюда, словно хотел протоптать колею в драном ковре на деревянном полу. Каждый шаг сопровождался треском, словно от ожившего мертвеца. – Ты знаешь, что я не могу.

– Ты под кайфом.

– Немного. Всего лишь таблетки. Это хороший кайф. Помогает трезво мыслить.

Проклятье. Я попытался убавить резкость в голосе, говорить помягче – нельзя его злить, иначе он совсем замкнется.

– Билли, я пришел за тобой, потому что хотел, чтобы наша семья держалась вместе, пока все это творится. Мы – это последнее, что у нас осталось. Теперь только ты и я. Я видел, что там происходит – не только в новостях, Билли. Я видел это на дорогах и везде вокруг – и понял, что должен приехать за тобой.

Голос моей матери зазвучал во мне, словно эхо, отдающееся в пещере: «Позаботься о нем, ты нужен ему. Позаботься о нем, ты нужен ему. Позаботься о нем, ты нужен ему…»

Билли остановился. На его скуластом лице играла улыбка – но радости в ней не было. Там жила печаль. Или умерла.

– Я знаю, брат. Знаю. Но также я знаю, что ты собирался сделать. Я не мог тебе этого позволить. Это их не касается. Это касается только нас.

– Мы можем помочь людям.

– Нам нужно помогать самим себе.

– Билли, черт возьми! – вот тогда-то я и растерял все свое хладнокровие. Кровь прилила к моим щекам. На губах выступила пена. Я кричал на него. Обзывал его по-всякому. Я не хотел, честно. Он просто слабый и взбалмошный, никогда не мог взять себя в руки – а я кромсал его на части, словно строгал ветки охотничьим ножом. Каждое слово причиняло ему боль, я видел это, он вздрагивал всякий раз, словно от ударов. Наконец, я понял, что с него достаточно, поскольку следующая вещь, которую я помню – как он вытаскивает из-под стола ящик для инструментов, достает оттуда катушку скотча и обматывает его несколько раз вокруг моей головы, чтобы я замолчал. Это разозлило меня еще больше, но, в конце концов, я обрадовался тому, что пришлось замолкнуть. Однако теперь я остался наедине со своими мыслями.

И в своих мыслях я думаю о них.

Первого я увидел на дороге. Из леса возле Восьмидесятого шоссе выскочила девушка в развевающемся на ветру платье и кинулась прямо под колеса моего грузовика, неистово размахивая руками. Я ударил по тормозам. Тормоза завизжали, когда грузовик, качнувшись, остановился – я в это время молился всем возможным богам, которые заправляют дорогами, чтобы его не занесло. И он удержался. Она отшатнулась и тут же отключилась, шокированная видом моего надвигающегося на нее «Питербилта»[61].

А затем из леса что-то появилось.

Я сказал «что-то», потому что это нельзя было назвать никак иначе. Оно было человекоподобным. Но, черт возьми, это был не человек. Оно медленно приблизилось. Одна нога у него хромала, болтаясь словно кусок мяса, который приходилось тащить вместо того, чтобы использовать по назначению. Из бедра торчал острый обломок кости – словно ручка от метлы, которую сломали о колено.

Когда оно ступило в пятно света от моих фар, я увидел, что большей части лица у него нет.

Лоб представлял собой беспорядочную гниющую массу. От скальпа остались одни лохмотья. Челюсть была на месте, но выглядела так, как будто ее приладили сбоку на пару дюймов дальше, чем нужно. Зубы непрерывно перемалывали воздух, не в силах сдерживаться от нетерпеливого, зловещего голода. Оно все было серого цвета, как несвежее мясо.

Хотел бы я сказать, что вышел из грузовика, как герой, и спас мир.

Но я никуда не вышел.

Все, что я мог, это использовать свой гудок. А у «Питербилта», знаете ли, он хорош – звучит словно гудок корабля, пробирающегося сквозь густой туман. Он привел девушку в сознание, заставив ее вскочить и рвануть дальше в том же направлении, куда она направлялась.

То нечто снаружи, мертвое нечто… гудок привлек его внимание. Оно повернулось ко мне. Его челюсти открылись слишком широко, как у змеи, задумавшей целиком проглотить жирного зайца. Язык прищелкивал и извивался.

Я дал по газам. Грузовики вроде моего не дергаются рывком, когда их заводят, – они пробуждаются довольно медленно. Он зашипел и тяжело поехал вперед, нанеся сильный, уверенный удар, и нечто впереди, казалось, не успело об этом догадаться. Две руки протянулись к грузовику, когда их поглотил свет фар. Как будто эта гребаная штуковина подумала, что может схватить меня или еще что-то сделать, словно она могла дотянуться и вытащить меня сквозь лобовое стекло наружу. Но она не смогла. Грузовик ее переехал. Ее голова гулко ударилась о мой бампер. Я чувствовал, как шины моего грузовика и прицепа проехались по ее телу: бум, хлоп, хрясь. Одна за другой.

Посмотрев в зеркало заднего вида, в адском сиянии задних фар я увидел, что она все еще двигается, хоть и было похоже на сплющенную белку. Вздернув вверх руки, она хваталась за пустоту, будто пытаясь подняться, уцепиться за лучи лунного света.

В этой штуковине не было ничего человеческого.

То же самое можно было сказать о крике ужаса, который я не смог тогда сдержать.

Солдат лежит, мертвый.

Почти.

Но не совсем.

Так же как и мир.

Почти.

Но не совсем.

Его похоронили.

Но не под спудом грязи на глубине шести футов. Это было бы, наверное, даже приятно и принесло бы ему что-то вроде облегчения. Может, в этом была бы хоть какая-то справедливость. Но его похоронили не так. Не на кладбище. Уж точно не в Арлингтоне[63], где он должен был упокоиться по желанию его отца. И не на маленьком кладбище дома, в Калифорнии, где под мрамором и прохладной травой лежали его бабушка с дедушкой.

Солдат лежал в какой-то сраной дыре, в богом позабытом городке в самой заднице мира – округе Файетт, что в Пенсильвании. Не в земле и не в гробу.

Он был погребен под мертвыми телами.

Под множеством мертвых тел.

Их были сотни. Целая гора из тел. Она возвышалась над ним и окружала со всех сторон. Сминала его, душила и убивала.

Впрочем, они хотя бы не кусали его и не разрывали его плоть сломанными ногтями. Впрочем, что-то такое было, но не шибко много. Ни черта подобного. Во всем этом, возможно, прослеживалась некая ирония высшего порядка. Он был уверен в этом. Такой матерый убийца, как он, – и умирает из-за того, что на него взгромоздили гору трупов. Спокойная, пассивная смерть с некой толикой дурацкой поэзии в довесок.

Однако Сэм Имура был не особо поэтической натурой. Нет, он понимал и даже ценил поэзию, но не хотел иметь с ней ничего общего. Нет уж, спасибо.

Теперь он лежал, размышляя об этом. И не особенно заботился о том, что вот он – самый настоящий конец.

Ему было известно, что это ложь. В лучшем случае, проявление рационализма. Его стоицизм пытается позволить его страхам крикнуть еще разок: «Нет, все в порядке, все нормально, это хорошая смерть!», только это полная чушь. Никогда не бывало никаких «хороших смертей». Ни одной.

Он был солдатом всю свою жизнь. Вначале в регулярной армии, затем в Силах специального назначения, затем в тайных операциях группы под названием Департамент Военных Исследований, а после этого вольным стрелком, в качестве вожака группы хорошо вооруженных «решал», называвших себя «бойскауты». Он всегда был солдатом. Нажимал на спусковой крючок с детства. Сэм забирал чужие жизни столько раз и в стольких местах, что уже давно перестал считать. Только самодовольные засранцы ведут этому счет. Большинство его приятелей-снайперов продолжали считать, а он – нет. Он никогда настолько не сходил с катушек.

Но сейчас он был бы не против слегка тронуться рассудком. Его занимал вопрос: равно ли количество людей, убитых им при помощи огнестрельного и холодного оружия, взрывчатки и голыми руками, количеству трупов, под которыми он был теперь погребен.

В этом тоже есть некая особенная, странная справедливость. И поэзия. Как будто все, кого он убил, были неразрывно связаны с ним, словно все они были приятелями-пассажирами на черном корабле, плывущем в Вальгаллу. Он знал, что это была притянутая за уши метафора, ну, да и хрен с ним. Он умирал под горой мертвых упырей, которые пытались сожрать его буквально пару часов назад. Так что… да, на хер поэзию, в жопу метафоры, и срать на все.

Сэм подумал, не сходит ли он с ума.

У него были для этого все основания.

– Нет… – он услышал звук своего голоса. Слово. Признание. Но пусть даже оно исходило от него, Сэм не понимал, что он имел в виду. Нет, он не сходит с ума? Нет, он не является шестеренкой в безразличном механизме небесных светил? Нет, он не умирает?

– Нет…

Он снова это произнес. Признал свое право собственности на это слово. На то, что оно означает.

– Нет.

– Я не мертв.

– Я не умираю.

Он обдумал обе эти концепции и отверг их.

– Нет! – прорычал он, только теперь поняв, что пытался сказать самому себе и этому лежащему в руинах, поганому миру. – Нет. Я не умру.

Не здесь, не сейчас и не так. Черт возьми, только не так. На хер! На хер этих пожирающих плоть уродов, на хер Вселенную, и поэзию на хер дважды, и бога, и вообще все на хер!

Но главное – на хер смерть!

– Нет, – произнес он еще раз, и теперь услышал в этом слове себя: солдата, выжившего, убийцу.

Мертвецы не смогли его убить, а они, мать их, хорошо постарались. Мир не смог его убить, даже спустя все эти годы. И этот день его не убил. Он был уверен, то сейчас уже ночь, и ей Сэм тоже не собирался позволить его убить. Поэтому он попробовал двинуться.

Но легче сказать, чем сделать. Мертвые тела были разорваны автоматными очередями, когда выжившие «бойскауты» дали бой, чтобы помочь дамочке-копу, Дез Фокс, и еще группке взрослых спасти несколько автобусов с детьми. Они все остановились у продуктового склада «Сэппфайр Фудс», чтобы пополнить запасы перед тем, как отправиться на юг, к спасательной базе. Мертвые нагрянули неожиданно, также охотясь за едой, и наступали волна за волной. Их были тысячи. Фокс и «бойскауты» пробили себе путь наружу.

Ну, вроде как пробили.

Сэма подмяла под себя волна упырей, и Цыганка, одна из его стрелков, попыталась спасти его, поливая их огнем и меняя обойму за обоймой. Мертвые падали один за другим, и Сэма погребло под их массой. Никто не пришел, чтобы найти его и вытащить наружу.

Он слышал рев автобусов. Слышал крик Цыганки, хотя и не мог сказать, почему она кричала – потому что мертвяки добрались до нее или от отчаяния из-за невозможности его спасти. Невозможно было точно утверждать. Ни в чем нельзя было быть уверенным, пока он не выкарабкается наружу и не найдет ее тело. Но скорее всего, она увидела, как он упал, и посчитала, что ему конец. Так и должно было быть, но – с оговорками. Сэм был одет в кевларовый бронежилет, с усиленными налокотниками и наколенниками, перчатками из паучьего шелка и боевым бронированным шлемом с небьющимся пластиковым щитком. На нем практически не было мест, через которые зубы мертвецов могли бы его достать. Кроме того, из-за стрельбы Цыганки, вкупе с его собственной, его полностью завалило мертвецами. Ну, или как там их теперь надо называть. Мертвые больше не были просто мертвыми: были ходячие и кусачие мертвые – и были «совсем» мертвые.

Сэм понял, что его мысли заняты какими-то пустяками. Защитный механизм. Защита от страха.

– Нет, – сказал он снова. Это слово было его спасательным кругом, его кнутом и плетью. – Нет.

Он попытался сдвинуться. Почувствовал, что может сдвинуть правую руку почти на десять дюймов. Ноги были в порядке, но на его колени, грудь и голову давила масса трупов. Неизвестно, какой высоты был курган, но он был сложен из тел, словно башня из игры в «Дженгу»[64]. Вес этой груды давил на Сэма, однако не смог лишить его жизни. Пока еще. Надо двигаться осторожно, стараясь не обвалить всю эту смердящую массу, чтобы она не выбила из него дух на самом деле.

Это была головоломка из области физики и инженерии, терпения и стратегии. Сэм всегда гордился тем, что больше полагался на разум, чем на чувства. Снайперы и должны быть такими. Холодными, требовательными, точными.

Терпеливыми.

За исключением…

Когда он начал двигаться, то масса тел тоже отозвалась на его движение. Вначале он подумал, что это всего лишь следствие работы закона причины и следствия, реакция неустойчивой массы на силу тяжести и изменения в опоре. Он остановился, прислушавшись. Не было ни малейшего проблеска света, ничего не разглядеть. Он знал, что какое-то время был без сознания, поэтому сейчас уже, наверное, сумерки или еще более позднее время. Ночь. Во тьме кургана ему приходилось полагаться лишь на органы осязания и слух, чтобы управлять движениями своих рук и ног. Можно было предположить, что из-за его толчков сдвинулось с места какое-то тело, либо его часть.

Но затем он почувствовал какое-то движение справа. При этом он не шевелил ни правой рукой, ни плечом. Он вообще ничего правой стороной тела не делал. Все его попытки были направлены на то, чтобы освободить больше пространства для ног, поскольку это была самая сильная часть тела, от которой было бы гораздо больше пользы, чем от рук или плеч. В то время как вес, давящий прямо на его грудь и шлем, не ослабел ни на йоту.

Он почувствовал движение. Нет, скорее некую дрожь. Какое-то еле заметное движение внутри кургана. Как будто что-то двигалось – и это было никак с ним не связано.

Потому что двигалось само по себе.

«О, боже», – подумал он и застыл на мгновение, не двигая даже кончиками пальцев и еле дыша, когда снова почувствовал и услышал эту дрожь.

Он выждал пять минут. Или десять? Время потеряло свое значение.

Вот – там, снова.

Снова движение. Прямо над ним, не близко, но, впрочем, и не очень далеко. Какой высоты был курган? На каком расстоянии было это движение? В шести футах от его правого плеча? Или в шести с половиной футах над его головой? Что-то совершенно определенно двигалось.

Это было неповоротливое, тяжеловесное движение. Неуклюжее и неловкое, но совершенно явное. Он мог слышать, как трется одежда об одежду, скользкий звук кожи, касающейся другой кожи. Близко. Очень близко. Шесть футов это совсем ничего. Даже если двигаться сквозь трупы и куски тел.

Боже, боже, боже.

Сэм не верил в Христа или Господа Бога – вообще ни во что не верил, но сейчас это было неважно. На войне атеистов нет. Не бывает атеистов, погребенных под курганами из мертвых упырей. Должен же быть кто-нибудь там, на небесах или в аду, где угодно. Какой-то пьяный, злобный и мстительный членосос, который целенаправленно дрючил его, Сэма Имуру.

Он снова ощутил движение. Сильнее, четче и… ближе.

Черт. Оно движется к нему, что-то его притягивает. Дыхание? Запах? Его движения? Сейчас уже вроде осталось пять футов? Что-то скользит, словно змея сквозь кучу трупов. Прокладывает путь к нему с неторопливостью и настойчивостью червя. Один из них. Из тех, которые мертвы, но «не совсем».

Дерьмо. Дерьмо. Вот дерьмо. Господи. Дерьмо.

Собственное сердцебиение казалось Сэму гулким, словно колокол или барабан. Слишком быстрым и громким. Могла ли эта тварь его слышать? Оно звучало словно автоматная очередь. Едкий пот заливал глаза, он почти чувствовал запах своего страха – и он был хуже, чем вонь от гниющей плоти, дерьма, мочи и крови, которые его окружали.

Убирайся. Убирайся.

Он попытался согнуть ноги, используя свой таз как распорку, чтобы приподнять груз давящих на него тел. Масса сдвинулась и просела, заполняя пространство по бокам от него, которое он ранее расчистил своими движениями.

Сэм подтянул одну ногу, используя вторую в качестве балки, чтобы удержать потолок своей темницы. Физика и инженерия – тише едешь, дальше будешь. Вызванный им шум был громче, чем дергающиеся, скребущие звуки. Не было времени останавливаться и слушать. Он прижал свое колено к чему-то твердому. Чья-то спина, наверное. И нажал. Тело сдвинулось на два дюйма. Он нажал снова, сдвинул его еще на шесть дюймов, и внезапно масса тел, давящая на его бедра, обвалилась в пространство за мертвецом, которого он пытался сдвинуть. «“Дженга”, – подумал он. – Я играю в “Дженгу” с кучей чертовых трупов. Мир точно сошел с ума».

Вес с его плеч и шлема тоже сдвинулся, и Сэм оттолкнулся назад, борясь за каждый дюйм освободившегося пространства, позволяя давящей сверху массе сместиться вперед, туда, где он только что лежал.

По массе тел прошла какая-то пульсация, и Сэм сделал паузу, боясь, как бы не сорвалась лавина. Но дело было не в ней.

По нему что-то ползло. По его плечу. Он чувствовал ножки какого-то крупного насекомого, сползающего через щель среди мертвых тел на его плечо, двигающегося с терпеливой неторопливостью тарантула – только они могут быть такого размера. Но ведь это Пенсильвания. Водятся ли у них тут тарантулы? Он не был в этом уверен. Здесь водятся волчьи пауки, пауки-крестовики и черные вдовы, но они слишком малы в сравнении с тем, что подкрадывалось к его лицу. В Калифорнии было немало подобных мохнатых тварей. Но не здесь. Не здесь.

Одна неторопливо шагающая нога коснулась его челюсти сквозь щель между пластиковым забралом и ремешком. Прикосновение было мягким, будто нащупывающим, оно скользило по его коже. Затем его коснулась вторая нога. Третья. Они двинулись по подбородку к его задыхающемуся рту.

А затем Сэм почувствовал его запах.

Тарантулы так не пахнут. До тех пор, пока не начнут гнить под солнцем пустыни.

Тварь воняла. Она смердела, как придорожная падаль. Как…

Сэм закричал.

Он понял, догадался, что кралось по его лицу. Это были не лапы какого-то огромного паука, а царапающиеся, цепкие пальцы человеческой руки. Вот что означал этот звук скольжения и то трепыхание. Один из них оказался погребен вместе с ним. Не мертвый и не живой. Гниющий, но переполненный ужасной жизненной силой, продирающийся сквозь трупы и тьму на запах живого мяса. На запах еды.

Мертвец пытался ухватиться за него. Сэм чувствовал острые ногти на шарящих по его губам и ноздрям пальцах.

Сэм кричал снова и снова. Он начал дергаться так сильно, как только мог: пихался, толкался и давил коленями и ступнями. Он чувствовал боль от невероятной массы давящих на него трупов, которые, даже окончательно умерев, будто сговорились держать его в неволе, пока тварь, чья рука добралась до него, не сможет приложить зубы, язык и неуемный аппетит к своей находке.

Сэм боролся на пределе сил, чувствуя, как мышцы вспучиваются и гудят от напряжения, ощущая взрывы боли в суставах и в нижней части спины, когда он пытался сдвинуть весь этот смертельный вес. Пальцы в это время уже добрались до края его рта и изогнулись словно крючья, пытаясь проникнуть в него и разорвать.

Он с трудом сдержался, чтобы не укусить их. Мертвые были инфицированы, полны той самой заразой, которая все это породила. Неизвестно, может, он уже заражен, но если он укусит один из этих пальцев – тогда этого точно не избежать, и зараза убьет его так же верно, как пуля в голову. Только гораздо медленнее.

– Пошел на хер! – взревел он и выплюнул пальцы, а затем, повернув голову, стал отплевываться во тьму, прочищая рот от возможных частиц крови и плоти. Он хотел было вызвать приступ рвоты, но на это не было ни времени, ни места – такая роскошь была ему сейчас недоступна.

Он слегка сошел с ума.

Хотя нет, не слегка – серьезно.

Совсем.

Когда гора трупов обрушилась, минуя его, десятки трупов упали и скатились туда, где он раньше находился, направляемые его пинками, силой тяжести и волей случая. Может быть, не обошлось без помощи того же самого пьяного бога, которому захотелось посмотреть еще пару серий сериала с участием Сэма Имуры. Солдат тоже полетел вниз, подпрыгивая и ударяясь о склон кургана, удары лишь усиливались из-за надетой на него брони. Кевлар отлично защищал от пуль, но не мог справиться с ударами от падения. Он попытался выставить вперед руку, чтобы не удариться о тротуар, но ошибся с выбором направления. Вначале об асфальт грохнулось его плечо, а спустя долю секунды на нем растянулся и он сам. Все его тело пронзила жуткая боль. Казалось, у него болело все – даже чертова броня.

Сэм лежал, задыхаясь, судорожно глотая воздух и пытаясь разглядеть сквозь взрывающиеся в глазах фейерверки небо. Его ноги наконец-то были свободны: одна пятка зацепилась за горло девушки-подростка, а другая оказалась в зияющей дыре, образовавшейся на месте желудка какого-то толстяка. Он обвел взглядом мертвецов. По крайней мере, пятьдесят или шестьдесят человек в одной куче. Еще сотни лежали вокруг, их тела разорвало в клочья во время произошедшего тут боя. По каким-то определенно проехались колеса тех самых автобусов. Мертвые. Все мертвые, хотя и не все упокоившиеся. Некоторые, из обвалившегося кургана, пытались выбраться, несмотря на то, что их ноги и позвоночник были расплющены или вовсе оторваны. Шестилетняя девочка сидела, прислонившись спиной к забору из проволочной сетки. У нее не было обеих ног, руки и нижней челюсти. Рядом с ней лежала женщина с азиатской внешностью, которая когда-то явно была очень хорошенькой. Отличная фигурка, вот только на ее лице, от нижней челюсти до линии волос, кучно красовалось восемь пулевых отверстий.

Вот так вот.

Каждый из окружающих его трупов когда-то было личностью. Личностью со своей историей, жизнью, воспоминаниями и особенностями. Со всем, что делало их людьми вместо безымянных тел. Пока он так лежал, Сэм чувствовал, как вся тяжесть мыслей о том, кем они когда-то были, пытается раздавить его – так же, как это буквально несколько минут назад пытался сделать курган. Он не знал никого из них, но ощущал некое чувство близости со всеми.

На мгновение он закрыл глаза, чтобы ничего не видеть. Но бывшие люди никуда не делись, прячась по эту сторону его век, будто выжженные на сетчатке глаз.

А затем он услышал стон.

Звук раздавался из-за кургана. Слов не разобрать, это не было зовом о помощи. Просто стон. В нем были голод и нужда, столь бездонные, что утолить их было бы невозможно любым количеством еды. Невозможная и иррациональная нужда, поскольку зачем мертвецам есть? Какая им от этого польза? Он помнил, что его наниматели рассказывали ему о паразитах, управляющих телами своих жертв. О старом оружии времен Холодной войны, которое сорвалось с поводка, о личинках, проникших в кровеносную систему и оккупировавших головной мозг вместе с опорно-двигательным аппаратом, и прочей ерунде. На хер это все. На хер науку. Хотя это не имело отношения к науке. Сейчас он видел это совсем в другом свете, только что выбравшись из собственной могилы. Все это было гораздо темнее и запутанней. Сэм не знал, как это назвать. Даже когда он верил в бога, ни в Библии, ни в воскресной школе не было ничего такого, что могло бы объяснить происходящее. К Лазарю или Христу, которые также восстали из мертвых, это не имело ни малейшего отношения. В речах апостолов об этом тоже не было ни слова. Так что же это такое?

Стоны стали громе. И ближе.

– Вставай, засранец, – обругал его внутренний голос.

– Я что, не могу просто полежать здесь и сказать «пошло все на хер»? – огрызнулся Сэм.

– У тебя шок, умник, и если ты не начнешь двигаться – тебе конец.

Сэм задумался. Шок? Да, наверное. Сотрясение? Скорее всего. Боевые шлемы останавливали шрапнель, но статистика о черепно-мозговых травмах была ошеломляющей. Сэм знал немало стрелков-ветеранов, которые получили ЧМТ[65], хотя носили шлем. Поехавшая крыша, путаные мысли…

В поле зрения появилась какая-то фигура. Она не ползла, а шагала. Один из них. В одежде механика. Со следами укусов на лице, в глазах ничего кроме голода и ненависти. Он не шатался при ходьбе, как многие из них. На ходу он принюхивался, по его губам и подбородку текла кроваво-черная слюна.

Рука Сэма потянулась к кобуре, но та оказалась пуста. Он потянулся за ножом, но его тоже не было. Дерьмо, дерьмо, дерьмо.

Когда он выдернул ноги из кучи мертвых тел, тут же почувствовал, как в его пояснице как будто взорвалась бомба. Вспышка боли была мгновенной и обжигающей, и Сэм, не сдержавшись, закричал.

Голова мертвого механика повернулась в его сторону, глаза сфокусировались. Он зарычал, оскалив сломанные, окровавленные зубы. А затем пошел к нему. Быстро. Быстрее, чем любой из мертвецов, которых Имура видел до этого. Или может, это он сам стал слишком медлительным из-за травмы. Обычно в пылу боя для Сэма время шло медленнее – он, казалось, шел сквозь него, успевая сделать и увидеть все в одно мгновение. Но не сейчас.

С ревом, исполненным невыносимого голода, упырь бросился на Сэма.

Спасая свою шкуру, Сэм вскинул руку и нанес удар по горлу твари, услышав треск плоти и хрящей, но понимая, что пользы от этого будет немного, за исключением того, что стон сменится на бульканье. Всем своим весом механик обрушился на него, заставив напрячься поврежденные мышцы поясницы, из-за чего Имура издал еще один крик боли.

Сэм продолжал одной рукой сжимать его смятое горло, а второй наносил удар за ударом по голове твари: один раз, второй, еще раз и еще… Он разбил ему кости и сломал нос, но это не дало ощутимых результатов. Боль в пояснице была невероятной, еще более невыносимой, чем вонь от вцепившейся в него твари. Мертвец щелкал зубами с громким клацаньем, но Сэму пока удавалось не подпускать эти челюсти к себе, хотя они были угрожающе близко.

Он покрепче утвердил одну ногу на земле, чтобы развернуть бедра и плечи. Поврежденная поясница, казалось, отозвалось звоном дробящегося стекла, и Сэм нанес еще один удар по взгромоздившейся на него твари. Из своих ног он сделал нечто вроде оси для импровизированного колеса из сплетенных тел. Механик скатился на бок, и Сэм оказался наверху. Поднявшись, он обрушил колено на грудь твари, прижимая ее к тому месту, где асфальт встретился с рухнувшей лавиной трупов. Затем Сэм одной рукой схватил клацающую челюсть, а другой вцепился в клок волос на затылке.

В кино все так легко сворачивают шеи, как будто это каждый может сделать.

Но это только в кино.

В реальном мире есть мышцы, сухожилия и кости – и ничто из этого набора не хочет быть вывернутым в другую сторону. Тело не жаждет смерти. Не так просто, по крайней мере. А Сэм был измотан, болен, ослаблен и терзался болью.

Не было слышно никакого щелчка.

Было… медленное выкручивание. Дюйм за дюймом в борьбе с тварью, пытающейся извернуться и укусить его. Сэм тянул и давил, наклонившись вперед, пытаясь с помощью силы тяжести сделать то, с чем его изломанное тело было не в состоянии справиться самостоятельно. Это было ужасно, чудовище вцепилось в него, разрывая его одежду и впиваясь в кевларовые щитки его брони.

Даже умерев, эта тварь пыталась выжить.

Наконец усилие достигло своего пика. Не было ни внезапного треска, ни резко ослабшего сопротивления. Скорее, это было похоже на медленный, омерзительно-влажный звук, когда позвоночник не выдержал, и спинной мозг потерял связь с головным. Давление нарастало, усиливалось – и межпозвоночные связки наконец не выдержали.

Когтистые руки бессильно опали. Тело под ним перестало биться. Челюсти клацнули еще один, последний, раз и остались открытыми.

Какое-то время Сэм продолжал тянуть, чтобы убедиться, что дело сделано. Последовавшие за этим звуки, а также обмякшие мышцы шеи мертвеца убедили его.

Сэм откинулся назад, упал и остался лежать рядом с телом механика. Их плечи и ноги соприкасались, а пальцы Сэма так и остались погруженными в волосы противника, словно они лежали, отдыхая после некой непристойной связи. Только один дышал, а другой нет.

Когда Сэм поднялся, луна полностью взошла над верхушками деревьев.

Со спиной были проблемы. Потянул он ее, перенапряг или надорвал – нельзя было сказать точно. У него был высокий болевой порог, но сейчас он исчерпал лимит своих возможностей. К тому же было гораздо легче вставать и идти дальше, когда тебя окружали другие солдаты. Он как-то наблюдал, как его командир, капитан Леджер, словив пулю, храбрился и даже отпускал шутки.

Хотя одному было легче почувствовать себя маленьким и слабым, сблизиться с болью, отдаться ей полностью.

Чтобы подняться, ему потребовалось полчаса. Мир вокруг выделывал удивительные коленца, и головокружение заставляло Сэма блевать снова и снова, пока в желудке ничего не осталось.

Еще час ушел на то, чтобы отыскать оружие, «Зиг-Зауэр»[66], и еще пятнадцать – чтобы найти к нему одну обойму с девятью патронами. Затем он увидел некую фигуру, частично погребенную под тремя телами. Мужчина, большой, одетый в безошибочно узнаваемый боевой костюм, как у Сэма.

Имура добрел до шевелящегося и опустился рядом с телом на колени, очень медленно и осторожно. Столкнув одного из мертвецов, он смог увидеть, кто это. Ему было ясно, что это кто-то из его «бойскаутов», но все же вид этого лица причинил ему боль. Денейлли Шупмэн, носивший боевой позывной «Бейсболист». Хороший парень. И чертовски хороший солдат. Мертвый, с разорванным горлом.

Но, черт возьми, глаза Бейсболиста были открыты и, моргая, смотрели на него. Человек, которого он знал – его друг и напарник, – никогда не смотрел на него подобным взглядом. Никогда. Души чудовища в нем тоже не было видно. Это был один из главных ужасов текущего положения вещей. Глаза – это окна души, но когда он смотрел в карие глаза Шупмэна, то будто заглядывал в окна пустого дома.

Руки Шупмэна были придавлены, а на груди и плечах зияли раны с вырванными кусками плоти. Очевидно, что он не смог бы поднять руки, даже если бы был свободен. Некоторые из мертвецов были такими. Скорее даже большинство из них. Они являлись жертвами убивших их тварей, и даже после восстания из мертвых лишь оставшиеся части их тел могли встать и отправиться на охоту.

Сэм положил руку на сердце Бейсболиста. Оно, конечно же, не билось, но Сэм помнил, насколько храбрым было это сердце. И благородным, пускай даже это банальность: думать так о парне, с которым ты напивался и перекидывался сальными шуточками. Бейсболист не раз проходил с ним вместе через долину смертной тени. Было бы неправильно оставить его лежать здесь вот так: поверженного, беспомощного и голодного, пока он совсем не сгниет.

– Нет, – сказал Сэм.

У него было всего девять патронов, и он нуждался в каждом, если хотел выжить. Но один ему сейчас был особенно нужен.

Ночь разорвал звук выстрела.

Сэм долго сидел рядом с телом Бейсболиста, положив руку на его остановившееся сердце. Он оплакивал своего друга и весь проклятый мир.

Сэм провел ночь на складе продовольственных товаров.

Там оказалось одиннадцать упырей. Сэм нашел отдел, где хранились инструменты для ухода за газоном. Он забрал два мачете с тяжелыми лезвиями и отправился «на работу».

Когда он закончил, все его тело так ныло от боли, что он не мог стоять, поэтому отправился на поиски болеутоляющего. «Экстрасил» или что-то вроде того. Шесть таблеток и шесть банок какого-то дерьмового местного пива. Сэм запер дверь и нашел себе место для ночлега.

Так он проспал всю ночь.

Когда он проснулся, то принял еще болеутоляющего, но на этот раз запил его какой-то модной, восстанавливающей баланс электролитов водой. Затем он съел две банки говядины, которые подогрел на плите в кемпинге.

Больше болеутоляющих, больше пищи, больше сна.

День прошел, а он все жив.

Боль постепенно отступала.

Утром он нашел связку ключей от офиса. Там было радио, телевизор, телефон и сейф с пистолетом «Глок-26»[67]. Там же было четыре пустых обоймы к нему, а также три упаковки разрывных пуль калибра девять миллиметров. Он чуть было не заплакал.

Телефон не работал.

Сэм включил радио и слушал его, пока заряжал обоймы к «Глоку» и «Зиг-Зауэру».

Голос диктора был ему знаком. Он принадлежал парню, который был тут с дамочкой-копом. Тощий блондин, работавший репортером в новостях на кабельном канале.

– Это Билли Траут с прямым включением из сердца апокалипсиса…

У Траута было много новостей – и все плохие. Конвой из школьных автобусов находился сейчас в Вирджинии и полз по дорогам, забитым беженцами. Столкновений между беженцами было не меньше, чем между живыми и мертвыми. «Ничего необычного, – подумал Сэм. – Мы всегда были сами себе злейшими врагами».

К полудню Сэм почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы двигаться дальше, хотя ранее думал отсидеться в этом месте. Здесь было достаточно воды и еды, чтобы спокойно продержаться пять лет, а может и все десять, но это был бы выбор лузера. Не прошло бы и недели, как он пустил бы себе пулю в рот. Как и любой другой на его месте. Одиночество и отсутствие надежной информации подтолкнуло бы его в такую черную дыру, из которой он бы уже никогда не выкарабкался. Нет, правильным выбором будет найти других людей.

Шаг первый – найти средство передвижения.

Здесь были грузовики. МНОГО грузовиков.

Следующие четыре часа он провел, загружая погрузчиком паллеты с припасами в фуру. Он собрал все, что можно было использовать как оружие, и тоже загрузил в кузов. Если он найдет людей, то им будет нужно оружие. Он обдумал это, а затем пошел и собрал спальные мешки, туалетную бумагу, пеленки и остальное, что, по его мнению, могло бы пригодиться группе выживших. Сэм был очень практичным человеком, и всякий раз, когда принимал разумное решение, то чувствовал себя так, будто отступал с края пропасти, ведущей к отчаянию. Он планировал экспедицию, и это давало ему ощущение стабильности. Были люди, которых он должен был найти и защитить, – это давало ему цель в жизни.

Он заправился бензином на заправке в дальнем краю парковки. Несколько новых упырей начали выходить на открытое пространство сквозь раскрытые ворота забора, но Сэм держался от них подальше. Когда он уезжал, то старался не врезаться в кого-нибудь из них. Даже фура может получить повреждения, а это было последнее, чего бы ему хотелось.

Целесообразность – вот что сейчас главное.

Когда он добрался до перекрестка, то сделал паузу, пытаясь решить, куда двигаться дальше. Следовать за автобусами, вероятно, было бессмысленно: если они уже двигались на юг, и если Билли Траут был в состоянии вести трансляции, значит, они были живы. Последние из «бойскаутов», наверное, тоже были с ними.

Поэтому он повернул направо, направляясь к Национальной оружейной палате в Харрисвилле, к северу от Питтсбурга. Если она осталась нетронутой, то могла стать прекрасным местом для организации спасательного лагеря. Если же подверглась захвату, то он ее отобьет и защитит.

Таков был план.

Он двинулся в путь.

Из радио выплескивались лишь плохие новости и истерические нотки в голосах дикторов, но зато в бардачке был солидный запас компакт-дисков. Сплошное кантри и всякая вестерн-всячина. Он адски ненавидел кантри и вестерн-музыку, но лучше было слушать их, чем свои собственные мысли. Вставив в проигрыватель диск Брэда Пэйсли[68], он стал слушать, как тот поет о шахтерах из округа Каунти. Это было удручающе депрессивное дерьмо, но слушать было можно.

– Это прекрасный, типично американский дом в Батлере, штат Пенсильвания. Семья из четырех человек была убита, а на их телах обнаружены следы укусов. По заявлению коронера, это, вероятно, является следствием нападения какого-то животного. Однако нам удалось пообщаться со свидетелем, мисс Эммой Раймер, которая рассказала совсем другую историю:

– Да, я видела, как из дома выходил какой-то парень. Выглядел он странно, постоянно спотыкался. Я попыталась привлечь его внимание, но он продолжал идти, понимаете? Он почти не отрывал ног от земли. Очень странный парень.

И, кажется, его лицо было в крови.

– Мисс Раймер утверждает, что рассказала об этом человеке полиции. Возможно, он является хозяином того самого животного, которое напало на жертв. Мы будем держать вас в курсе дальнейшего развития событий. Харви Линкольн, специально для «ВИК-ТВ Ньюс».

Кое-кто называл Оуэна «охотником за наживой», хотя на самом деле для него имелось куда более подходящее определение – выживальщик. И дестабилизация в обществе, вызванная внезапным нашествием бродячих мертвецов, которые пожирали своих друзей и соседей, для такого прожженного типа, способного умело разыгрывать выпавшие ему карты, стала настоящей находкой.

До нашествия Оуэн несколько лет проработал на карнавале. В обществе для него не нашлось иного места, кроме должности продавца дурацких игрушек всякого рода простофилям. Больше он попросту ни на что не пригодился. Затем стоило бы ожидать, что он не станет задерживаться и уедет вслед за карнавалом, ведь простофили нравились ему не больше, чем он нравился им. Но когда на улицы вывалились мертвецы, Оуэн понял, что получил шанс выиграть свой большой приз. Лето 1967 года называли летом любви.

1968 же принес лето смерти.

Когда это случилось впервые, Оуэн только-только закончил устанавливать цирковой шатер в Саванне, штат Джорджия. Тогда-то они и заявились. Он увидел, как ребята, проработавшие с ним пять лет, оказались заживо съедены нападавшими – и как другие продавцы, получив смертельные раны, с рвением присоединились к орде мертвецов. В тот день он спас пятерых человек и его имя начало обрастать легендами.

В следующие несколько недель Оуэн перебил на улицах и в окрестностях Саванны сотни мертвецов и превратился из простого оборванца в городского героя, Сына умиротворения. Да, так они это называли – «умиротворение». Спустя полгода живые мертвецы были взяты под контроль – по крайней мере, так говорилось в официальных сообщениях. Людям рекомендовалось передвигаться группами, всегда иметь при себе оружие и избегать темных безлюдных мест. Это несло вполне здравый практический смысл, когда в любой момент могла выскочить твоя полусгнившая мамаша и укусить тебя. Мы оказались близки к тому, чтобы вернуться к страху перед коммунистами, которые, как теперь соглашались многие, представляли угрозу куда бóльшую, чем зомби.

Но несмотря на все это, купол цирка стоял как ни в чем не бывало, в тихом ожидании. Оуэн знал, что тот ожидал его. И что теперь там будет новое шоу. И Оуэн станет его ведущим.