Социум
В середине 60-х авторы «Оттепели» и «Новой волны» изменили отношение к фантастике. Если раньше ее воспринимали по большей части как развлечение для любопытных подростков, то теперь конструкторы вымышленных миров не постеснялись встать в один ряд с Большой литературой, поднимая спорные, порой неудобные для общества темы. Социальная фантастика вошла в золотой фонд не только НФ, но и всей мировой культуры. Мы не претендуем на место в этом ряду, задача сборника — заставить читателя задуматься, сомневаться и спорить. Уже не первый год сообщество «Литературные проекты» выпускает сборники социальных антиутопий с узкой темой. Но теперь мы намеренно решили отказаться от любых идеологических ограничений. Лишь одно условие объединяет все тексты в этом сборнике: грядущие проблемы человеческого социума. Фантастика часто рассуждает о негативном, прогнозируя в будущем страшные катаклизмы и «конец истории». Но что если апокалипсис придет незаметно? Когда киборги и андроиды заменят людей — насколько болезненным будет вытеснение homo sapiens в разряд недочеловеков? Как создать идеального покупателя в обществе бесконечного потребления? Что если гаджеты, справедливо обвиненные в том, что отняли у людей космос, станут залогом его возвращения? И останется человеку место в обществе, у которого скорость обновления профессий исчисляется уже не десятилетиями, а годами?
Общественные технологии
Несмотря на герметичность телепортационного коридора, ветер ощутимо дул в лицо и нес незнакомые запахи. Дженни Маль перешагнула красную линию и почувствовала деликатный толчок, как при сходе с траволатора. Иная планета, иная гравитация. Здесь было заметно легче, чем на Ферере, но все равно гравитация похожа на земную, хоть у планетки и мизерный диаметр. Дженни всегда оборачивалась: за спиной оставался многолюдный зал телепорта Фереры — жители разных планет терпеливо ждали, когда при благоприятных условиях откроются рукава в дальние места Вселенной. Студенты читали на ковриках, дети резвились, опоздавшие толпились у касс, багажные роботы возили туда-сюда негабаритные грузы. А дальше, где кончался зал, за стеклом простиралась бескрайняя Ферера — жилые высотки, купола зеленеющих воздушных садов, огни рекламы, монорельсы… Рукав телепорта схлопнулся, зал исчез, и сразу прекратился сквозняк. Дженни повернулась обратно. Перед ней был местный зал прибытия, заброшенный и выкрашенный казенной краской. Металлические ограждения, две пустые таможенные будки одна за другой, выключенное информационное табло, составленные штабелем банкетки ожидания и сваленные в неопрятную кучу оградительные столбики с болтающимися петлями пыльной и выцветшей ленты. Сюда почти никто не высаживался, транзитные потоки шли в глубине хаба, пронизывая эту планетенку насквозь. Ни души. И никто не встречает.
Дженни прошагала мимо будок прямо к огромной двери с надписью «Exit» — не стеклянной, как в гражданских телепортах, а стальной, как в военных бункерах. Ее робот-чемоданчик мягко подкатился следом. Дженни вынула из-за пазухи медальон на цепочке и приложила к сканеру у двери. Дверь заурчала и послушно разъехалась. С той стороны как раз подходили двое: длинный сухой старик с мохнатыми бровями в парадном кителе, фуражке и с комендантским жетоном в руке, а рядом — черноволосый коротышка с ухоженной бородкой, окаймлявшей подбородок и рот.
— Добрый день. Дженни Маль — это я, — представилась Дженни и протянула руку старшему.
— Полковник Эрнест Гаусс, комендант базы, — отрекомендовался старик, крепко пожав ее ладонь.
— Херберт Медина, — представился чернявый коротышка, — биолог.
Гаусс нахмурил мохнатые брови и обвел суровым взглядом дверь, сомкнувшуюся за спиной Дженни.
— Кто вам открыл порт? — спросил он, раздраженно взмахнув комендантским жетоном. — У нас режимный объект, доступ только у меня.
— Инспектор ЦУБ, — напомнила Дженни, — обладает высшими полномочиями. С этой минуты база переходит под мое руководство. Вы же читали приказ?
— Так точно, — хмуро кивнул полковник и сделал приглашающий жест к лифту. — Добро пожаловать.
— Хотите выбрать каюту, принять душ, отдохнуть, поесть? — предложил коротышка Херберт.
— Пока мне не от чего отдыхать, — отрезала Дженни. — Я бы хотела ознакомиться с базой и гарнизоном.
Полковник молча кивнул. Они вошли в огромный технический лифт, и Гаусс нажал кнопку «2».
— Сейчас мы на самом нижнем этаже, — пояснил он, — пятом.
— Почти в центре планетоида, — вставил Херберт. — Шучу.
— Здесь хаб телепорта, — продолжал Гаусс, — реакторы, централи и прочая механика. Этажом выше — техническая зона, склады, ремонтные цеха и стойла роботов, там люди почти не бывают. Третий этаж — жилые каюты, вы можете выбрать любую, они все пустые. Второй — комнаты отдыха, столовая, рабочие кабинеты, конференц-зал и оранжерея. Собственно, мы здесь…
Двери лифта открылись, и полковник указал Дженни на большую оранжерею, начинавшуюся за стеклянными дверями сразу направо от лифта.
— Мы называем ее парк, — сообщил Херберт.
Дженни приоткрыла дверь в тропическую влагу и остановилась.
— Красиво, — кивнула Дженни, оглядывая бескрайний ярко освещенный зал, заросший, как джунгли, зеленью, оборудованный дорожками и скамейками. Под ближайшей скамейкой валялся забытый кем-то маленький плюшевый заяц, Дженни нагнулась и задумчиво подняла его. — Здесь все и случилось?
— Да, — хмуро кивнул Херберт.
— И отсюда выход на поверхность? — уточнила Дженни.
— Поверхность высоко, — объяснил полковник. — Над нами еще один ярус — для заключенных. А уже над ним ярус ноль — шлюз на поверхность.
— Про заключенных первый раз слышу, — удивилась Дженни.
— А их нет, ярус нежилой, — объяснил полковник. — База была спланирована как тюремный объект в том числе. Но заключенных нет, сейчас только двое ссыльных. К ним нет претензий, и я разрешил им жить вместе со всеми… — Полковник знал, что слегка нарушил инструкцию, и пояснил: — А куда они денутся с базы? Снаружи не выжить, снизу хаб заперт. И даже если сбежать в него — все равно без документов никуда не деться.
— Так сколько человек проживает на базе?
Полковник на миг задумался.
— Восемь, — сказал он. — Прибыли вы, вчера уехал Петерсон: восемь. — Он принялся загибать пальцы. — Биолог Херберт, техник Лях. Двое ссыльных: Мигулис и Саймон. Я. Вы. Наш врач Августа Петерсон. Ну и… — он запнулся.
— Нэйджел, — подсказал Херберт.
— Нэйджел чем занимается? — уточнила Дженни.
— Он просто Нэйджел, — ответил полковник. — Он растет, ему три года.
— Так это тот ребенок, которого выкрали рециды?! — оживилась Дженни. — Он все-таки нашелся?!
Полковник покачал головой:
— Не нашелся. Роботы продолжают поиск.
— Прошло два месяца, — удивилась Дженни. — На планете не выжить и дня без воды и кислородных масок! Значит, он давно мертв?
Полковник молча смотрел на Дженни, и теперь было понятно, что он очень, очень немолод.
— С вашего позволения, — задумчиво произнес он, — мой вам совет. Точнее наш. Точнее, просьба от всех нас: никогда не говорите так при Августе.
В конференц-зале была электронная доска, раскладные стулья и большой стол. После объявления по общей связи все собрались быстро. Последней вошла женщина, почти ровесница Дженни. У нее было спокойное, но словно спящее лицо. Она двигалась медленно, а сев в углу, замерла, уставившись в одну точку.
Дженни взяла зайца и шагнула вперед.
— Добрый день всем присутствующим! Меня зовут Дженни Маль, я старший инспектор ЦУБ. Все вы знаете, почему я здесь. С сегодняшнего дня мы будем выстраивать новую ксенополитику с обитателями планеты. Впереди много работы, и я надеюсь, мы станем дружной командой. Сейчас нам надо познакомиться. Мы будем передавать этого зайца по кругу, и пусть каждый расскажет о себе. Начну я. Меня можно звать Дженни, мне тридцать пять, я родилась на Ферере. На Земле в Гавре получила степень магистра ксенотехнологии. В ЦУБе работаю пятнадцать лет, до этого работала в ООН. Я провела семь проектов в разных концах Вселенной, в том числе, это я выстроила отношения с зырянами. Я не хвастаюсь, но мне приятно об этом говорить. Обычно я веду тренинги, координирую штабы и подчиняюсь напрямую Совету. О том, что меня направляют сюда для полевой работы, я узнала неделю назад, и не было времени подготовиться, поэтому мне потребуется ваша помощь, чтобы войти в курс дела. Спасибо.
Она протянула зайца невзрачному мужичку в спортивном костюме.
— Меня зовут Саймон, — сказал он, бережно принимая зайца, словно боялся помять. — Мне сорок два, я родился на Земле, по профессии пилот. Отбываю восемь лет ссылки, осталось четыре с половиной. Живу в каюте 17, вы можете заходить в любое время, я готов помогать всем, чем смогу. Что-то еще?
Он неуверенно огляделся и передал зайца полковнику Гауссу.
— Эрнест Гаусс, семьдесят лет, родился на Марсе, военный. Принимал участие в боевых операциях, кавалер ордена Галактики второй степени. Двадцать три года командую этой базой, со времени ее основания.
Он решительно передал зайца Херберту.
— Херберт, тридцать восемь, биолог, профессор университета Кальмана. На планетоиде я пять лет. Здесь очень интересная флора и очень богатая фауна, — сообщил он с сарказмом.
— Сразу договоримся, — жестко перебила Дженни, — разумную расу мы фауной не называем.
Херберт кивнул, огляделся и передал зайца высокому бородачу с живыми черными глазами в старомодных роговых очках.
— Йозеф Мигулис, — представился бородач, — журналист, родился на Земле, тридцать семь лет. Осужден на пять, осталось два. Могу быть вам полезен тем, что немного знаю язык…
— Язык рецидов? — удивилась Дженни.
— Да, — кивнул бородач. — Делать тут нечего, а от ученых осталось много отчетов и аудиозаписей, мне было интересно копаться в них… — Он задумчиво покрутил зайца и быстро передал его соседу.
Техник Лях помял зайца большими пальцами и шумно выдохнул в сторону — кажется, он был пьян.
— Ну, меня зовут Лях, я по технике, если чего починить… А родился на Проксиме. — Он недоуменно посмотрел на зайца и передал его обратно Мигулису.
Мигулис осторожно покосился на Августу, но та по-прежнему смотрела в одну точку на пол перед собой. Тогда он поймал взгляд Дженни и вернул ей зайца.
— Августа, — сказала Дженни как можно более приветливо и протянула игрушку ей, — вы одна остались…
Августа очнулась, взяла зайца в ладонь и принялась его нежно гладить. Казалось, она снова не замечает никого. Затем она подняла на Дженни большие серые глаза.
— Одна осталась. Альфред вчера улетел. И Нэйджела все еще нет. Только его заяц.
— Хорошо, спасибо, давайте на этом закончим, я думаю, вы сегодня устали… — занервничала Дженни.
— Все думают, что я устала, — ответила Августа, снова глядя перед собой. — Еще все думают, что я схожу с ума. Но я держусь, мне просто тяжело. Меня зовут Августа, я родилась на Земле, выросла в католическом приюте. Мне двадцать шесть, я работаю здесь врачом. Я была замужем, у меня есть сын, он пропал, а я верю, что он все еще жив… Я думаю, ничем вам не смогу помочь, Дженни. Можно я уйду к себе и заберу этого зайца?
— Конечно!
В наступившей тишине Августа вышла, шагая медленно и неуклюже.
Дженни обвела взглядом собравшихся.
— Всем спасибо за первую встречу. На сегодня все, — сообщила она. — Завтра в это же время жду вас здесь, чтобы объявить программу действий.
Через час в каюту Дженни робко постучали, а затем просунулась голова Саймона:
— Не помешаю?
— Заходите, — кивнула Дженни, откладывая планшет. — Что-то случилось?
— Ничего, — ответил Саймон. — Просто зашел спросить, может, вам что-то показать, рассказать, помочь устроиться? Вы же первый день, и вы инспектор… — добавил он заискивающе.
Дженни кивнула на кресло, приглашая сесть.
— Вы пришли и снова предложили помощь, а до этого приглашали в свою каюту 17. Саймон, я вам нравлюсь как женщина?
— Как вы могли подумать! — испугался Саймон, а затем смутился еще больше. — Я имею в виду, вы… очень яркая женщина и, конечно, всем… безусловно… должны нравиться… Но поверьте, я совершенно не это… не в этом смысле!
— Спасибо, — кивнула Дженни. — Значит, вы надеетесь, что инспектор сбросит вам срок за старание?
Саймон выпучил глаза, открыл рот и закрыл.
— Нет, Саймон, — сообщила Дженни. — ЦУБ занимается безопасностью Вселенной. Осужденными занимается Управление наказаний, это другая структура. Я могу упомянуть в своем рапорте ваше хорошее поведение, но в Службу наказаний мой рапорт никогда не попадет — материалы ЦУБа имеют высшую секретность.
— Жаль, — вздохнул Саймон и встал. — Я тогда пойду?
— Подождите, — усмехнулась Дженни. — Поговорим, раз уж пришли. А я подумаю, можно ли что-то для вас сделать.
— Что вам рассказать? — оживился Саймон.
— Как вы догадываетесь, меня интересуют только рециды. Расскажите про них.
Саймон поморщился.
— Это такие тараканы ростом с барана. Снизу три ноги, сверху три клешни, морда пирамидкой со жвалами такими жуткими, шипастыми. — Его снова передернуло. — Они живут в норах и бегают по поверхности. И это их планета.
— Вы, Саймон, что о них думаете?
Саймон вздохнул и развел руками.
— Страшные, бессмысленные звери, — сказал он тихо. — Я их ненавижу. И все здесь их ненавидят и боятся. И они нас ненавидят. Только не боятся. И планету эту я ненавижу — этот проклятый ядовитый сладкий песок, этот адский климат… Я здесь три с половиной года, а кажется, что всю жизнь!
— Не пойму вас, Саймон, — удивилась Дженни. — Вы живете на подземной базе, в комфортной температуре, в компании неплохих людей: ученых, гражданских, военных. У вас игровые приставки, столовая, тренажерный зал, парк. На поверхность вам ходить не положено, вы ссыльный. Как вам удается ненавидеть планету, рецидов и сладкий песок? Вы его что, языком пробуете?
Саймон приосанился.
— Ну, во-первых, я здесь полезный член общества, полковник меня всегда выгоняет работать наружу вместе со всеми. А там дел хватает не только для роботов — они же вышки подкапывают и солнечные батареи рушат. Песок здесь везде — он просачивается на базу, сыплется из вентиляции, его разносят роботы на подошвах, пылесосы не справляются. Вы пальцем проведите по стене в лифте — вот она, желтая пыль. Это проклятые соли свинца — с ураном, торием, йодом и еще черт знает чем, из них вся планета состоит. И не дай вам бог не сплюнуть, если почувствуете на зубах крошки и сладкий привкус. А что касается рецидов… послушайте, но они же роют! Они же роют как черти! Дурак полковник ставит заборы с колючей проволокой, но что им проволока, они же панцирные! Мы все тут живем в страхе. Вы знаете, как они унесли Нэйджела? Прокопали нору сверху до самой оранжереи! А когда он вышел поиграть — просто схватили его и унесли! Прямо на глазах матери… А их же не догнать! Они же как метеориты бронированные, и клешни у них как ножи! А он был такой толковый мальчишка… — Саймон грустно умолк.
— Вы любили Нэйджела?
— Его все любили! А как не любить? Он при нас родился, начал ползать, ходить, говорить, это первый человек, родившийся тут, мы им гордились! Я клеил с ним маленькие аэробусы…
— Все-таки о рецидах, — перевела разговор Дженни. — Зачем они это сделали? Они выставили какие-то условия?
Саймон покосился на нее удивленно.
— Да какие условия? Они ж тупое зверье! Убить кого-то — это у них геройство, чтоб потом хвастаться, чтоб свои уважали. Они же людоеды, в смысле каннибалы — друг друга жрут каждый день. А нас тем более им за честь сожрать! У нас за всю историю базы пять человек погибло! Они же глаза сожранных врагов вешают себе на головогрудь как ожерелье. А глаза висят и воняют, пока свежие. У кого больше побрякушек — тот круче. А от кого сильнее воняет — тот в расцвете сил, недавние подвиги…
Дженни посмотрела на Саймона с интересом.
— То есть, когда полковник выжигал ближайшие поселения рецидов с их женщинами и детскими коконами, вы это одобряли?
— А что ж нам было делать еще?! — вскричал Саймон. — Мы надеялись до заката найти Нэйджела! Мы выгнали наружу всех роботов, все трактора, все огнеметы…
— И вы это одобряете?
— Да кто ж… — снова вскричал Саймон, но осекся и забормотал тихо: — Нет, ну я, конечно, как ссыльный не имею права рассуждать… Мне приказал полковник — я сел в трактор и поехал. Как все. Что сказали — то и делал. Мое дело — послушание…
Он очень боялся наговорить лишнего.
— За что вы были осуждены, Саймон? — спросила Дженни задумчиво.
— Непредумышленное убийство, — буркнул он. — На самом деле несчастный случай. Я был пилотом аэробуса, туристы погибли, а мне повезло.
— За это не дают восемь.
— Ну… — Саймон замялся. — У меня был парашют, а у них нет.
— Неоказание помощи и оставление в беде?
— Там был всего один парашют, — еле слышно выдавил Саймон. — Я перепугался, когда салон вспыхнул, думал, они погибли, кто ж знал… — Он вдруг поднял на Дженни взгляд. — А что вы меня обвиняете, Дженни?!
— Я вас не обвиняла.
— Вы думаете, остальные здесь лучше? Думаете, только мы с Мигулисом ссыльные, а остальные сами сюда работать приехали, в этот тараканий ад? Лях — алкоголик, его со всех работ повыгоняли! Полковник, когда еще был генералом, утюжил города повстанцев на Венере, его Генштаб от трибунала еле отмазал! Да он и сейчас такой! — Саймон опасливо оглянулся на дверь и понизил голос: — Он же рецидам дарил зараженные радиацией полотенца, чтобы они вымирали целыми поселками! Он фашист хуже Херберта! Вы ж знаете, Херберта сюда выгнали из университета — за статьи о расовом превосходстве позвоночных над панцирными. Чуть не посадили! Петерсон — самовлюбленная тварь, гнилая душа…
— Петерсон Августа?
— Петерсон Альфред! Он улетел. Подал на развод, бросил жену и сбежал. Не могу, говорит, больше тут ни минуты, — передразнил Саймон, — я погибаю, я потерял своего ребенка, мне так тяжело, я самый несчастный, я не могу так больше жить, мне нужно себя спасать или я погибну! А она никуда убежать не может — у нее крыша поехала, Нэйджела ждет…
— Не наша работа осуждать других, — веско заметила Дженни. — Мужчины тяжелее переносят стресс. По статистике, девяносто процентов мужчин бросают семью, если ребенок погибает или серьезно заболевает, это глубокий инстинкт продолжения рода — бросить проблемную самку.
— Я бы никого не бросил! — с чувством заявил Саймон. — А он всегда был эгоист! Вот вам пример: наша столовая, на столе общее блюдо с котлетами…
— А Августа? — быстро перебила Дженни, делая пометку в планшете.
— Августа — дура сумасшедшая! Вы еще наплачетесь с ее заскоками! Ее на лечение надо сдать, но врач-то здесь она! Она ж головой поехала от горя — ходит, Нэйджела зовет, молится, чтоб вернулся, на поверхность ночами вылезает без разрешения, и бродит до утра, пока кислород не кончится — он ей мерещится за каждым кустом. Говорить с ней нельзя — молчит, или плачет, или в одну точку смотрит.
— А Нэйджел?
— Нэйджела давно тараканы съели, это ж всем понятно!
— А Мигулис?
— Мигулис в ссылке по суду, как я! Это проклятое место, сюда по доброй воле никто не едет!
— А я?
— Что вы? — растерялся Саймон.
— Как думаете, меня тоже за провинность сослали?
— Вы инспектор, наверно по работе…
— Да, — кивнула Дженни, — по работе. И очень жалею, что меня не прислали сюда раньше. Потому что на этой планете с самого начала нужен был профессиональный ксенотехнолог. Не дожидаясь ни жертв, ни скандалов на всю мировую Сеть.
Подходя к кабинету полковника, Дженни услышала голоса из-за приоткрытой двери. Она остановилась и прислушалась.
— Августа, родная, — говорил полковник таким отеческим тоном, какого Дженни от него не ожидала, — у нас нет на складах мягких игрушек! Попроси Ляха, пусть выпилит из пластика…
— Нэйджелу нужны мягкие игрушки, — без интонаций повторяла Августа. — Я вчера увидела его зайца и почувствовала: он сейчас очень по нему скучает. Когда Нэйджел вернется к нам, он будет очень уставший от песка, камней и рецидов. Он захочет отдохнуть и поиграть. Пусть у него в комнате будет новый ковер с цветами и новые друзья: большой плюшевый жираф и оранжевый маго с Фереры. Закажите это, Эрнест…
— Августа, — терпеливо объяснял полковник, — давай-ка мы с тобой как бы… подождем Нэйджела и сами спросим у него. Вдруг ему захочется не жирафа, а — ну я не знаю — львенка, а лучше даже набор солдатиков? И тогда мы уж точно закажем!
— Львенка? — задумалась Августа. — Ну конечно, и львенка! Дайте, я впишу еще львенка…
— Августа, родная, — мягко отвечал полковник, — у базы лимит. Я не могу послать в диспетчерскую список игрушек вместо запчастей и продуктов — там решат, что я спятил…
Августа открыла рот и беззвучно зарыдала.
Дженни решительно вошла в кабинет. По лицу Августы лились самые настоящие слезы, ее трясло, выглядела она ужасно.
— У нас, полковник, — сказала Дженни с напором, — полный безлимит, завтра будет огромный список заказов высшей срочности. Там будут тонны ковров, расписная посуда, ткани, ящики с украшениями. И совершенно не трудно дописать плюшевого львенка для Августы, если ей нужно.
— Это же не мне! — всхлипнула Августа. — Это для Нэйджела! Вдруг он жив, вдруг он вернется? Мы должны сделать все возможное… Мы не можем просто сидеть сложа руки и просто ждать… ничего не делая…
Дженни обняла Августу за плечи.
— Августа, вы правы! Обещаю: все игрушки вашего списка будут включены в доставку. А сейчас идите к себе и отдыхайте.
— А еще можно ли… — с надеждой обернулась Августа, — можно еще меховую курточку? Там ведь, — она ткнула пальцем вверх, — ночами в пустыне минус сорок, Нэйджел был в одной маечке, он же мерзнет сейчас!
Полковник снова хотел что-то сказать, но Дженни бросила на него испепеляющий взгляд.
— Курточку закажем обязательно, — уверила она, выпроваживая Августу.
Убедившись, что ее шарканье затихло вдали коридора, Дженни набросилась на полковника:
— Гаусс, что вы творите? Женщина в психотравме: убили сына, сбежал муж, а вы уперлись, вам жалко выписать плюшевого жирафа? Да пусть обнимет хоть сто жирафов и плачет в каюте, пока не придет в себя! Нам с планетой надо разбираться, а вы мне хотите добавить работы с Августой!
Полковник Гаусс выпрямился.
— Дженни Маль, она бредит! Ее надо вернуть в реальность, а не потакать! Завтра Августа попросит карусель для Нэйджела, потом зоопарк для Нэйджела, потом школу для Нэйджела с партами и живыми одноклассниками!
— Это вы бредите! — крикнула Дженни. — Просто дайте несчастной женщине плюшевого жирафа!
— И курточку?
— И курточку! Я вижу, она достаточно вменяема, критически оценивает свое состояние и хорошо держится, чтобы не доставлять нам лишних хлопот. Пока Нэйджел был жив, вы же заказывали ему одежду и игрушки, не препирались? Вот и продолжайте! Ей нужно только одно — чтобы все шло как раньше! И это не ваша работа, полковник, убеждать несчастную мать, что ее сына больше нет, — жизнь это сделает без вас.
Полковник Гаусс хмуро массировал ладонями шею.
— Может, вы и правы, Дженни, — выдавил он наконец. — Я человек военный, привык командовать здоровыми мужчинами. А вы там профессор, психолог всякий, вам виднее. Я решу, что можно сделать для Августы…
Дженни строго постучала пальцем по столу.
— Еще раз напомню, полковник, если вы невнимательно прочли приказ: все решаю на этой базе я. Единственная причина, почему вы до сих пор здесь, а не в следственном изоляторе ЦУБа, — это потому что вы мне нужны для работы с рецидами.
Полковник выпрямился во весь рост.
— Если ЦУБ мне больше не доверяет, я готов сегодня же подать рапорт об отставке!
— Э, нет! — усмехнулась Дженни. — Наломать дров и сбежать? Нет, теперь нам всем предстоит это расхлебывать!
— Что расхлебывать?!
— Вы так и не поняли? — удивилась Дженни. — Хорошо, объясню. Пересядьте, пожалуйста, на диванчик, а я займу ваше кресло, чтоб мы с вами лучше понимали наше нынешнее положение. Итак, вы сидите на базе двадцать три года.
— Саймон сидит. Я служу.
— Все это время про Ич-Шелл никто не помнит. Все знают Большой Шелл — планету с древней расой и богатой цивилизацией, там есть что посмотреть. То, что у Шелла есть малопригодный для жизни спутник, планета Ич-Шелл, — помнят только астрономы.
— Это не планета, а планетоид, — поправил полковник.
— Неважно. В его глубине — транспортный хаб, каких тысячи во Вселенной. Но он жизненно необходим нашей расе, потому что Большой Шелл — вы знаете, под чьим протекторатом. Адонцы не дадут нам построить свой хаб. А других пригодных тел в этом районе нет. Без хаба мы теряем доступ ко всему рукаву Малого Магелланова Облака, а там наши территории и наши люди. Поэтому уйти мы отсюда не можем. И здесь имеется наш гарнизон, а также ремонтники, пара ученых. Но тут есть жизнь. Причем разумная.
— Это не разум.
— Есть критерии разумной расы, полковник. Рециды разумны по всем критериям. И вот мир живет все эти годы в уверенности, что база — сама по себе, рециды — сами по себе, и, наверно, какие-то ученые приходят к дикарям собирать фольклор, а взамен дарят азбуку, фонарики и водяные скважины.
— Примерно так и было, пока они не сожрали фольклористов, — кивнул полковник. — Только азбука наша им ни к чему — у них врожденный язык-рефлекс, их мозг не способен выучить и десяток чужих слов, мы пытались. И скважины, кстати, мы тоже ставили — они их сами поломали и забили камнями. У них же война племен, битвы кланов, кровная месть, набеги. Пусть ни у кого не будет колодца, лишь бы у врага не было…
— Это ваша неудача в работе с рецидами, — жестко перебила Дженни.
— Моя работа — обеспечивать безопасность базы! — возразил полковник. — А они все портят!
— Что портят?
— Вы забываете, — прорычал полковник, — что из-за ваших идиотских экологических законов мы сидим на урановой планетке без атомного реактора! И весь транзитный хаб, не говоря уже о базе, питается от солнечных батарей в пустыне! У нас сорок квадратных километров солнечных батарей! И когда твари сознательно портят их и рубят кабеля, моя задача — выпускать роботов с огнеметами! Все эти годы мне никто не говорил ни слова, всех устраивало!
Дженни усмехнулась.
— В мире много событий. Бестолковая наука в заброшенной дыре, несговорчивые дикари и даже погибшие техники с лингвистами — все это в новостные топы попадает редко. Граждан мира интересуют только новости, спорт и происшествия… Но тут… похищают ребенка!
— Это не наша вина! — снова возразил полковник. — Они же постоянно роют и ломают! Мы следим, мониторим активность пустыни, у нас всюду сигнализация, тысячи датчиков, охранные роботы в патруле…
Дженни гневно ткнула пальцем в полковника:
— Вы никому не были интересны, пока не погиб ребенок! Но эта новость попала в топы! И вас заметили! И кучи блогеров всего мира бросились подключаться к датацентру базы, изучать архивы и записи, и обсуждать на весь мир, кто же вы, черт побери, такие и что у вас тут творится! И что они видят в реальном времени с камер ваших тракторов?! Как вы едете по пустыне и убиваете туземцев!!! И новостные ленты мира заполняются уже не новостью одной строки о пропавшем где-то на краю Галактики ребенке, а подробнейшими репортажами про войну с местной расой. Шеренги роботов с огнеметами, горы сожженных панцирей в пустыне, обгорелые личинки в сожженных коконах, еще извивающиеся…
— Мы пытались найти ребенка!
— Привычными средствами! Как с теми радиоактивными полотенцами, да, полковник?
Полковник сжал зубы и некоторое время молчал.
— Какие полотенца? — спросил он наконец. — Не было полотенец.
— Это я вас должна спросить, какие!
— Кто вам эту чушь сказал? Это когда было-то! Пятнадцать лет назад, когда главного техника убили…
— В итоге, — продолжила Дженни ледяным тоном, — весь мир, вся Вселенная стоит на ушах, клешнях, щупальцах, кто на чем, и конца скандалу нет уже второй месяц! А виноват ЦУБ! Потому что у нас под носом, оказывается, все годы идет война и бойня, гибнут наши родные дети и чужие личинки! Происходят без суда и следствия массовые казни и геноцид разумной расы! Вы в своем уме, полковник Гаусс?! У Вселенной возникают вопросы — к кому?
— К ЦУБу?
— Если бы только к ЦУБу! Вопросы ко всей расе землян! Потому что мы тоже подписали Пакт Гуманизма. А вы даже не представляете себе резонанс!
Полковник молчал.
— Вам доверили планету, полковник Гаусс. Вы больше двадцати лет работали, а довели ситуацию до катастрофы. И теперь мы будем это расхлебывать. Я — диктовать, вы — исполнять.
Дженни снова оглядела конференц-зал: все в сборе, не было только Августы. Но это и к лучшему. На доске появился слайд, загруженный Дженни.
— Начнем с азов. Первый параграф Конституции Вселенной кто помнит?
— Все расы равны, — подсказал Херберт с иронией.
— Совершенно верно, — отчеканила Дженни. — Поэтому с сегодняшнего дня на базе не должно звучать ни единого слова о неразумности рецидов. Это понятно, Херберт?
— А что сразу Херберт? Вы, инспектор, не должны меня понимать превратно. Разрешите объясниться. Я никогда не призывал к дискриминации! Но Конституция ведет речь о юридическом равенстве. А с точки зрения биологии расы космоса не могут быть равны: у них разный вес, рост, разные сроки жизни. Я даже не говорю про разное развитие цивилизаций. Но у разума много биологических параметров! Например, память, способность к обучению, умение подавлять инстинкты ради сложных поведенческих стратегий. Объективные научные критерии придумал не я. Линейкой мы можем измерить рост, тестированием — способность к обучению. И получим разные цифры. Которые покажут, что расы не равны. Я вовсе не намекаю, будто слабая память…
— Именно что намекаете, Херберт! — отрезала Дженни. — Для нас, ксенополитиков, не имеет значения, что думают биологи, психологи, историки, социологи, а тем более военные. Нам не важно, правда ли, будто у рецидов плохая память и скорость мысли — в нашей профессии правды не существует. Вам надо просто вызубрить: неразумных рас не существует. Раса, если она раса, разумна по определению. А разум не измеряется тестами, он или есть, или нет. Он неделим как квант!
— Кванты делятся, — заметил из угла Мигулис.
Дженни бросила на него испепеляющий взгляд.
— Я смотрю, вы совсем тут одичали. Повторяю как инспектор ЦУБа: разум — неделимая, неизмеримая величина. В религии это — душа. В синтетизме — элементаль вселенского замысла. В юридическом праве, в философии, даже вульгарном атеизме — субъект. Объясню на примере. Вы разумны, пока спите, Херберт? Вы осознаете себя? Вы много выучили во сне? Получается, днем вы разумная раса, к вечеру устали и полуразумная, а ночью — неразумная?
— На таком уровне я полемизировать не готов, — сообщил Херберт.
— С вами никто здесь не полемизирует, — ответила Дженни и вынула из-за пазухи жетон на цепочке, показав его Херберту и всем присутствующим. — Вам следует вызубрить первый параграф: все расы равны. Повторите!
— Все расы равны, — повторил Херберт.
— Прекрасно. А если равны, то мы обязаны строить дружеские отношения. Все расы — друзья. Повторяем за мной хором: «Все расы друзья». Три-четыре! Все вместе!
Раздался нестройный хор голосов.
— Еще раз! Громче! Все расы друзья! Все расы друзья!
Присутствующие повторяли за Дженни несколько раз, пока она не сочла, что достаточно.
— Жаль, что нет рецидов в этой комнате, — заметил Херберт в наступившей тишине. — Им было бы полезно.
Все засмеялись.
— Вас, Херберт, как разумную расу с хорошей памятью, я попрошу запомнить этот разговор, — отчеканила Дженни. — Потому что через месяц в этой комнате будут рециды. И будут повторять «все расы друзья» вместе с нами. Это часть программы.
Собравшиеся изумленно переглянулись.
— Но у рецидов нет слова «друг», — задумчиво произнес Мигулис.
— Этого не может быть! — отрезала Дженни. — Вы просто не знаете!
Мигулис погладил бородку и аккуратно выдохнул.
— В языке рецидов всего четыреста двадцать слов, — сказал он тихо. — Несложно выучить. Но понятия «друг» нет. Есть понятие врага — «чуг». И термин «аг-чуг» — по смыслу что-то вроде «временный помощник в убийстве общего врага».
— Союзник, — догадалась Дженни.
— Не совсем. Когда враг убит, твой аг-чуг сразу превращается в чуг — теперь предстоит разобраться с ним.
— Значит, нам выпадет честь подарить их языку слово «друг»! — подытожила Дженни.
Все смущенно замолчали. Мигулис покачал головой:
— У них врожденный язык. Они вылупляются с языком, памятью родителей и предков.
— Мемонаследование, — уточнил Херберт. — Как у галасимцев, адонцев и трисимметричных панцероидов Большого Шелла. Они получают с генами язык, приемы боя, нормы морали, а заодно помнят самые важные эпизоды из жизни предков своего рода.
Полковник тактично кашлянул.
— Вам, Дженни, нужно время, чтобы собрать побольше информации.
— Знание базовых принципов освобождает от изучения ненужных частностей! — отрезала Дженни. — Социальные законы едины для всех рас. В известной нам Вселенной сто восемь разумных рас. Я — магистр ксенотехнологии. Я работала с семью расами, выстроила отношения даже с зырянами! Сегодня я главный эксперт-технолог во всем ЦУБе. И я знаю, что говорю. В любой культуре есть союзники, есть привязанность к братьям, родителям…
В конференц-зале снова повисла тишина.
— Ну давайте, Мигулис, раз уж начали, чего молчите, — усмехнулся полковник.
— А почему я? — обернулся Мигулис. — Пусть Херберт объяснит, он биолог!
— А мне это зачем? — возмутился Херберт. — Есть литература по рецидам, статьи, справочники — все подробно описано, читай, не выходя из кабинета ЦУБа. Зачем мне это озвучивать? Чтоб потом в рапорте стояло, что Херберт опять фашист и оскорбляет чужую расу?
— Давайте я попробую помочь нашей Дженни! — вызвался вдруг Саймон и поднял руку. — Дело в том, что у рецидов нет привязанности к родителям — мать они сжирают, как только та перестает плодоносить, отца — как только он слабеет. Съесть отца — почетно, это выпадает не каждому, потому что потомков сотни. Лишних потомков сжирают отцы — обычно к концу засухи, когда племя доедает всех пленных рабов. Если отец был вождем — убивший вождя сам становится вождем. Любви к братьям у них тоже нет — братьев начинают жрать еще внутри кокона, и так растут: из полтысячи зародышей остается пятерка сильнейших, они и вылупляются…
— Пренатальный отбор, — уточнил Херберт. — Ни у какой другой разумной расы такого нет. В мужской отсек кокона самка закладывает около четырехсот личинок и замуровывает. Они начинают расти и драться за пищу. А пища в коконе — только они. Вырастают три-пять самых злобных… простите, сильных. Растут они внутри, уж извините за совпадение, около девяти месяцев. И вылупляются взрослыми, только встать на задние ноги и пройти ритуальный экзамен по истории рода. Детства у них нет — все обучение проходит в коконе, в тесноте и драках. Биологи ставили внутрь видеожучков — возьмите записи, если не противно. Мне приходилось стоять у коконов и слышать вопли оттуда. В отсеке самок вылупляется одна: самки не воюют, у нее есть питательный пузырь, она его доедает и выползает за шесть месяцев. Самок считают недоразвитыми, панциря у них нет, за членов общества их не держат, они непрерывно строят коконы и плодоносят. На всякий случай уточню, что я не приветствую подобных законов природы, а выступаю против насилия, взаимной ненависти и половой дискриминации — так и укажите в рапорте.
Дженни даже слегка растерялась. Паузу нарушил Мигулис:
— Если вернуться к языку, иногда вылупляется всего один — единолуп. Единолупом быть особо почетно — вырос без братьев, сумел всех сожрать. Если вылупляются несколько, то есть перволуп — самый сильный, который пробивает выход из кокона, а за ним братья — солупы. Если кто-то из них потом убьет перволупа, он становится перелуп — убивший перволупа, тоже почетный титул…
— Хватит! — нервно перебила Дженни. — С меня довольно!
— Они, Дженни, — грустно подытожил полковник, — конечно, равная раса и очень нам друзья… Но ничего общего не найти. Поверьте тем, кто живет с ними рядом много лет.
— Почему ничего общего? — возразил Мигулис. — Кровная месть племен. Этот обычай был и у нас в древности…
— Стоп и тишина! — перебила Дженни и призывно хлопнула в ладоши. — Разговоры окончены, продолжаем работу по плану.
Она включила новый слайд.
— Времени мало, в двух словах азы технологии. Работа с чужими территориями бывает трех видов: партнерство, протекторат и марионеточное спонсирование. Первые два требуют достаточного уровня культуры, о них говорить не будем. Наш путь — третий. Рециды — примитивное общество четвертой категории с типичными проблемами. ЦУБ ведет четыре похожих проекта в разных концах Вселенной. Для примитивных мы используем стратегию «electi et impera». Для обществ индустриальных — «divide et impera». Для высших, информационных — «pressa et impera». Все схемы известны со времен Древнего Рима. Кому интересно — возьмите любой учебник по ксенотехнологии. Здесь первобытная клановая структура без власти и закона. И наш метод — electi et impera. Задача — сформировать electi. Для этого нам надо провести империализацию и выстроить вертикаль, на вершине которой будет лояльный нам вождь, следящий за своей территорией. Взамен он получает дотации — в нашем случае это простейшие предметы быта, а также поощрения самолюбию, учитывая совсем низкий класс цивилизации. Такова схема марионеточного спонсирования — невмешательство во внутренние дела с поддержкой лояльного следящего. Наша цель — чтоб он контролировал всю территорию и обеспечивал нам спокойствие на ней. Для прессы это всегда называется дружбой народов. Для внутреннего пользования — гарантиями порядка. Для цивилизованного мира это единственный допустимый, а заодно самый эффективный способ прекратить нападения, подкопы и похищения людей. Альтернатива — геноцид. Но этот позорный путь никогда не применяется. Почему, полковник?
— Запрещен Пактом Гуманизма, — отрапортовал Гаусс.
— А еще потому, — веско закончила Дженни, — что это все равно что признать собственное неумение работать по примитивным территориям.
— Примитивные территории? — присвистнул Херберт. — Нет ли в этом расизма?
— Это научный термин из учебников, он относится к уровню общества, а не к расе. Есть высокоразвитые общества, есть примитивные. Высокоразвитая цивилизация должна обладать высокими технологиями работы с примитивными — гуманизм и толерантность. Этим мы и займемся. Для начала следует выбрать кандидатуру среди местных вождей. Кто-нибудь в курсе о состоянии нынешних племен и авторитетов? Или с окончанием научной работы закончились и все контакты с ними?
Собравшиеся разом зашумели.
— Херберт, ответьте вы! — потребовала Дженни. — Вы здесь ученый, вы ведете работу?
Херберт слегка растерялся.
— Работа, конечно, идет, — сообщил он, откашлявшись. — Но она… в общем, автоматизирована, без участия человека. Аэросъемка снимает кочевья сверху, микрожучки ползают и собирают информацию, все это пишется в базы данных, можно запросить у системы любой анализ. Вы хотите, чтоб я это сделал прямо сейчас?
— Да.
— Хорошо, я пошел за своим планшетом… — Херберт поднялся и вышел.
Полковник кашлянул.
— Вы не понимаете, Дженни, — заметил он. — У рецидов нет понятия благодарности, не говоря уже о верности. Когда им даешь подарки, они требуют больше, пока не впадут в агрессию.
— Полковник, не учите меня работать, — отмахнулась Дженни. — Читайте учебник ксенотехнологии, там все схемы расписаны по пунктам.
— Господин полковник прав, — неожиданно поддержал Мигулис. — Благодарности у них нет, они предадут как только смогут. Главное для них — свой собственный род, он у них в генетической памяти.
— И вы, Мигулис, тоже не учите меня работать.
— Кроме того, вожди постоянно жрут друг друга и меняются! — неожиданно произнес Лях.
Дженни обернулась:
— Одна из первых задач — сделать так, чтобы на примитивной территории вождь был один и никогда не менялся. Так мы получим безопасность региона.
Вернулся Херберт, на ходу копаясь в планшете. Он вывел карту на экран: два полушария, размеченные цветными областями и флажками. Заштрихованные пятна солончаков, синие точки водных источников, красные флажки, обозначающие стоянки племен, и колыхающиеся огоньки в тех местах, где идут стычки.
— Самый крупный род — Хох, — заговорил Херберт, указывая пальцем, — он контролирует треть планеты, разбит на тысячи подкланов, которые постоянно грызут друг друга. Род Гтох числом поменьше, их много в наших краях, на юге. Есть род Лкох…
— Шкох, — поправил Мигулис. — Я переслушал много записей.
— Да будь они все прокляты, — отмахнулся Херберт. — В общем, тоже большой. Остальные меньше, до тысячи воинов. Вот я вывел диаграмму столбиками.
Дженни кивнула:
— Кто более дружественный к нам?
— Никто, — ответили разом все присутствующие, и от такой неожиданности переглянулись.
— С кем было меньше конфликтов?
Все молчали, Херберт пожал плечами.
— Хорошо, — продолжала Дженни, — есть информация по вождям крупных родов?
Херберт снова уткнулся в планшет, набрал несколько запросов, и на экране появилась разноцветная схема и несколько треугольных рыл, напоминавших раскрывшиеся еловые шишки.
— Почему такие фотографии плохие? — спросила Дженни.
— У микрожучков объективы быстро забиваются песком, переговоры и перемещения пишутся лучше. Да зачем вам их фотографии, они же одинаковые как тарелка с креветками…
— Херберт! — прикрикнула Дженни.
— Нет, ну правда, вы же их не различите! Я только могу сказать, что вождь Хох стар, его скоро съедят. Они живут в среднем до десяти земных лет, а ему уже одиннадцатый пошел.
— Так мало? — удивилась Дженни.
— Зато взрослеют всего за год.
— Мне казалось, они должны жить до ста как панцероиды Большого Шелла, они же так похожи.
— Вы, главное, не ляпните такого на Большом Шелле, — усмехнулся Херберт. — Они люто ненавидят рецидов с тех пор, как мы их открыли. Для них это как древнему мусульманину показать обезьяну и объяснить, что человеческий род точно произошел от нее… — Херберт снова покачал головой. — Нет, это разные виды.
— Но есть гипотеза ковчега! — с жаром возразил Мигулис.
Херберт даже подпрыгнул:
— Бред! У Шелла никогда не было космических технологий, ни до катастрофы, ни после! Вы бы еще вспомнили гипотезу расколовшейся планеты! И гипотезу божественной эвакуации! И магической телепортации!
— Телепортация бред, — согласился Мигулис. — А раскол планеты, скажем, от метеорита, по-моему вполне научная…
— Чушь! — взвился Херберт. — Вам же Петерсон, профессиональный планетолог, столько раз объяснял, а вы опять! Шелл — планета земного типа! Спутник Ич-Шелл — тяжелый планетоид из свинца и тория! Как они могут оказаться обломками одного тела?! Только полный кретин…
— Стоп и тишина! — перебила Дженни. — Вождь второго племени моложе?
Херберт пришел в себя и глянул в планшет.
— Вождь у Гтох совсем молодой, ему два года. Единолуп.
— Очень хорошо, — подытожила Дженни. — С ним и будем работать, это будет наш Сансан.
— Простите? — переспросил Мигулис.
— Общий термин для вождя примитивного общества, — объяснила Дженни. — Происходит от «сын солнца». У любых культур ниже третьего уровня верховный вождь всегда объявляет себя второй персоной мироздания: Сыном Светила, Посланником Неба или Наместником Бога. Понятно, почему он персона вторая, а не первая? — Дженни оглядела конференц-зал. — Основной закон первобытного общества — диполь власти и подчинения. Власть без подчинения не укладывается в сознание, как палка с одним концом. Поэтому вождь должен предъявить своим рабам точку собственного подчинения, даже если ее нет. Поза раба — всегда у ног, выше подданных стоит вождь, а точка подчинения вождя, значит, должна быть совсем наверху — гипотетическое продолжение вертикали власти. А наверху что? Небо, светило и божества. Это всеобщий закон. Наша задача — вклиниться в эту вертикаль: для своего народа вождь останется Сыном Света, но будет подчиняться Властелину Света. То есть вам, полковник.
— Что?! — изумился Гаусс. — Я Властелин Света?!
— Можем придумать вам другое имя, например Санта Гаусс. Важно, что вы — комендант, авторитет, вас они знают и боятся, вас надо вклинить в диполь подчинения и замкнуть власть на себя. — Дженни снова повернулась к экрану. — Выведите мне снова карту… — Она нахмурилась и ткнула пальцем. — А поселения вокруг базы, которые вы сожгли, это были сплошь кочевья Гтох?
— Вообще они тут бегают вперемежку, — ответил Херберт. — Опасаетесь, что нас записали в кровные враги? Мы враги у всех племен, потому что другие, и у нас есть, чем поживиться. Наоборот: мы недавно доказали, что мы сильные враги, нас боятся и уважают. Вам их не понять, Дженни…
— Почему же, вполне. Значит, работаем с Гтох. Как вы их обычно вызываете пообщаться, полковник?
— Выезжаем на тракторе и вываливаем кучу тряпок — они любят тряпки и не нападают. Потом можно говорить через бронестекло.
Дженни покачала головой:
— Никакого бронестекла. Мы выйдем из трактора и пойдем пешком. Впереди пойдете вы, полковник, и будете выкрикивать то, что буду диктовать я, Мигулис будет переводить.
Все хором загалдели.
— Это невозможно! — кричал Херберт. — Пешком к ним ходили только фольклористы, и вот чем кончилось!
— Я ссыльный, а не смертник! — возмущался Мигулис. — Мне два года осталось!
— Что станет с базой, когда меня убьют? — говорил полковник.
Дженни подняла руку.
— Стоп и тишина! Я профессионал, автор учебников, и я точно знаю, что делаю. Если вы трусы, я бы обошлась без вас, но мне нельзя: самка в примитивных цивилизациях, где отбор идет через конкуренцию самцов, занимает униженное положение и ее не принято слушать. Поэтому идет полковник, я и переводчик. Сперва отправим маленького робота-парламентера с тряпками и заученными словами о том, что завтра в полдень вождь всех людей Гаусс явится провести переговоры со своим братом… как его зовут?
— Вот только не брат! — возразил Мигулис. — Брат — солуп, конкурент на всю жизнь. Солупов приходится терпеть, чтобы они продолжили род в случае гибели, но не стали причиной этой гибели! Солуп всегда пытается убить перволупа.
— Демагогия, — отмахнулась Дженни. — Схема предписывает использовать термин братья, значит, будем использовать его.
Вдруг послышался голос Августы — оказалось, она незаметно вошла.
— Скажите, Дженни, — спросила Августа, глядя спокойными серыми глазами, — могли они не убить Нэйджела, а взять в братья и растить как своего?
— Конечно, дорогая, именно так они и поступили, — ответила Дженни.
— Тогда я пойду с вами. Вдруг они расскажут про Нэйджела?
— Не завтра. В следующий раз, обещаю.
Тулф и свита пришли на место за несколько часов — было их сотни полторы. Первым делом они вырыли в песке множество ям, и половина родни спряталась там с топориками, прикрывшись раскидистыми ветками сиреневой мочалки. Дженни хладнокровно наблюдала изображения с камер, казалось, именно этого она и ждала. Решив, что пора, она сделала знак, первой надела кислородную маску, и все трое вышли из трактора. Дженни вдруг заметила, что на корме размашистой черной краской намалевано: «Cucarachas muerte!»
— Это, — указала она пальцем, — стереть сегодня же.
— Зачем? — удивился Гаусс. — Они же не умеют читать.
— Это нужно не для них, а для нас. Мы люди. И должны оставаться людьми в любой обстановке. Сегодня же стереть.
— Если у нас еще будет это сегодня… — пробурчал Мигулис.
Они шли по ярко-лимонному песку. Было жарко, кондиционеры скафандров едва справлялись — местная звезда Ассанта висела над головами гигантским оранжевым шаром и палила нещадно. Тени были короткими. Вокруг, сколько хватало глаз, простиралась каменистая пустошь такого же лимонного цвета. Пустыня выглядела безжизненной, лишь местами блестело что-то вроде канав, усыпанных желтыми кристаллами, а по краям такой канавы обычно кудрявились здоровенные дырчатые лепестки капусты сиреневого цвета — единственная флора этой планеты: капуста, она же мочалка. Желтая пустыня продолжалась до горизонта, который казался совсем рядом, и где-то там поблескивали поля солнечных батарей.
Дженни решила, что молчание затянулось.
— В любой культуре есть традиция переговоров без оружия, — сообщила она. — Не может не быть.
— Есть и у рецидов, — охотно подтвердил Мигулис. — Одно из самых известных стихотворений поэта Архо: «Я без копья — Ты без копья — Нынче друзья». Это все, у них короткие стихи. Перевод мой, — не без гордости сообщил Мигулис. — Рифму я добавил от себя, они не знают рифмы. Там главное в поэзии — количество слогов выдоха, каждый сопровождается ударом клешней по панцирю…
— А вы же говорили, что слова «друзья» нет? — перебила Дженни.
Мигулис смутился.
— Если переводить совсем дословно, это будет э-э-э… «ур лаз топ о-цы, гер лаз топ о-цы, вех ка-боб аг-чуг» — «я вышел из норы без копья, ты вышел из норы без копья, это в честь праздника — погиб враг, против которого мы были в заговоре».
— И сразу другой смысл, — заметил полковник Гаусс.
— Хорошая идея начать с этого стиха, — подытожила Дженни. — Гаусс произнесет любую фразу, Мигулис переведет как стих.
— Только господину полковнику надо колотить ладонью по груди, — уточнил Мигулис. — Чтобы они поняли, что это он читает. Если Тулф ответит — значит, разговор пошел на равных. А если нападет…
— Если нападет, — уточнил полковник, — вы, Дженни, даже отреагировать не успеете: у них от природы мышцы другого типа. Они стальной трос перекусывают и разгоняются до двухсот километров по песку. Человеку с ними не справиться — у гадов скорость как у пули, только роботы успевают реагировать. И я хочу заметить, что сейчас они окопались для атаки.
— Прекратите истерику, полковник, — холодно осадила его Дженни. — Делайте то, что говорит эксперт. Мы навязываем незнакомую им схему поведения, угрозы они не видят, включится любопытство.
— А если нет? — спросил Гаусс.
— Доверьтесь опыту, — повторила Дженни. — Вы двадцать лет отстреливались с базы, а я пятнадцать лет работаю с негуманоидами.
Под ногами хрустел липкий желтый песок, сверху палила безжалостная Ассанта, а вдали над самым горизонтом висел далекий тусклый диск Большого Шелла. Впереди стояли рециды в низкой стойке. Наконечники копий тускло поблескивали.
— Стоп, тишина, — негромко скомандовала Дженни и остановилась. — Держим паузу. Мигулис, ставим коробку на песок и раскладываем подарки перед собой. Медленно!
Мигулис принялся выкладывать стеклянные плошки, бусы из металлокерамики и фонарики. А Дженни рассматривала своего будущего Сансана. Вождь Тулф был самый рослый.
Усики, которыми поросла треугольная морда, были совсем еще розовые — только начали темнеть с концов. Дженни читала, что это говорит о юном возрасте — год-два. Стоял вождь на трех крепких ходовых ногах, вывернув их немного косолапо, — в этой неряшливой позе чувствовалась раскованность и некое презрение к миру. Три могучие клешни верхнего пояса то неподвижно свисали вдоль туловища, то начинали почесывать туловище между хитиновыми пластинами. Тело вождя было как у всех опоясано плетеной сбруей из кишок и веток, только оружия на нем висело больше — маленьких метательных кольев был целый пучок, а по бокам виднелась пара местных топориков-хлыстов: острый камень, приделанный к гибкой плетеной рукоятке. В том месте, где головогрудь переходила в брюхо и служила чем-то вроде шеи, висело богатое ожерелье из нанизанных глаз — даже странно, как в таком юном возрасте успел съесть столько врагов. Помимо ожерелья на шее вождя красовались еще две плетеные ленты: на одной висел пластиковый фонарик из тех, что дарили им когда-то пачками. На другой красовался крупный плетеный шар — то ли фляга с водой, то ли своего рода медаль, символизирующая власть. Морда вождя не выражала ничего — такая же, как у всех здесь хитиновая треугольная пирамидка, обращенная острием вперед, с усиками, выбивающимися из-под нахлестов чешуйчатых пластин, с тремя глазами и пучком жвал на конце. Он был похож одновременно на земного броненосца и на кузнечика под сильным увеличением, если бы не три глаза, по одному на каждую грань морды. Дженни прежде никогда не работала с трисимметричными организмами, и на Большом Шелле ей тоже бывать не доводилось — вблизи они, конечно, выглядели жутко.
Ящик с подарками опустел, все дары были разложены на песке. Но рециды не спешили бросаться на драгоценности, хотя пучили глаза и нетерпеливо переминались.
Полковник хлопнул ладонью по груди и громко выкрикнул:
— Ахо!
Ответом была гробовая тишина — на приветствие никто не ответил.
— Продолжаем по плану, — спокойно произнесла Дженни. — Гаусс, декламируйте что-нибудь и колотите по груди…
Полковник на миг замешкался и забасил:
— Протокол выхода на поверхность базы… Провести визуальный осмотр через наружные камеры… Вывести трех охранных роботов в шлюз… Первый под прицелом двух других производит осмотр прилегающей территории, обращая особое внимание на неровности песка…
— Ур! Лаз! Топ! О! Цы! — выкрикивал в паузах Мигулис, тоже хлопая себя ладонью по груди. — …Вех! Ка-боб! Аг-чун!
— Смотреть им в глаза! — яростным шепотом приказала Дженни.
Шеренга рецидов замерла в пяти метрах. Вокруг — справа, слева, за спиной — сидели в своих ямах воины и тоже ждали.
— Ахо… — вдруг негромко выдохнул вождь и снова лениво почесался.
И сразу со всех сторон послышалось:
— Ахо!!! Ахо!!! Ахо!!!
Рециды переворачивали копья, втыкая их остриями в песок.
Тулф бочком пробежал вперед, очутился перед полковником и ухватил клешней связку бус. От него удушливо несло тухлым мясом.
— Вот только так, — назидательно прошипела за спиной полковника Дженни Маль. — Сила разума, красота поэзии и точное соблюдение технологии!
Дальше переговоры шли хорошо. Дженни тихо говорила за спиной полковника, тот громко повторял, Мигулис переводил.
Тулф сперва не понимал, что от него хотят, но Дженни была терпелива и заставляла повторять одно и то же всякий раз другими словами. Наконец Тулф прекратил шевелиться и задумался — думал он явно медленней, чем двигался и жестикулировал. Его усики по всей морде подрагивали.
— Хох — чуг, — заявил он наконец.
— Чуг, — подтвердил полковник.
— Хох — чуг, Шкох — чуг, Ррох — чуг, Кжчох — чуг… — перечислял вождь. — Алоэ — чуг!
— Алоэ — означает весь, все, любое, — шепотом пояснил Мигулис.
— Чуг! — подтвердил полковник. — Алоэ — чуг, Гтох и полковник Гаусс — аг-чуг. Тулф — Сансан!
— Санс-с-сан, — с трудом повторил вождь, пробуя незнакомое слово, смысл которого ему так долго объясняли.
— Алоэ санс-с-сан! — воскликнул он, обвел клешнями бескрайнюю равнину, а затем ударил себя в грудь. — Санс-сан!!! — Он указал клешней на полковника: — Плк Гсс аг-чуг!
— Аг-чуг, — терпеливо повторил полковник Гаусс.
— Ич! — выкрикнул вождь и положил клешню на плечо полковника.
— «Ич» — означает рядом, близко, плечом к плечу, — шепотом пояснил Мигулис.
— Положите тоже руку ему на плечо! — скомандовала Дженни, и полковник подчинился.
Вождь снова заговорил.
— Он говорит, что враги сильны, — объяснил Мигулис. — Просит огненный хлыст. Огнемет.
— Полковник Гаусс даст Сансану огнемет, — подсказала Дженни.
— Нет, — обернулся полковник.
— Полковник Гаусс даст Сансану огнемет! — с нажимом повторила Дженни.
Брови полковника полезли вверх.
— Инструкция ЦУБа запрещает давать дикарям оружие! — рявкнул он.
— ЦУБ здесь я, — напомнила Дженни и вынула жетон, он ярко сверкнул на солнце.
Вождь внимательно смотрел на жетон. Его усики восхищенно подрагивали.
— Пока я здесь, огнеметов у тварей не будет! — твердо сказал полковник. — Высылайте меня под трибунал, а потом делайте что хотите!
— Стоп и тишина! — прикрикнула Дженни.
Вождь вдруг оказался прямо перед ней и угрожающе поднял все три клешни. Мигулис изо всех сил залопотал что-то на местном языке.
— Аг-чуг! — произнес полковник с отчаянием и указал пальцем на Дженни. — Аг-чуг! Аг-чуг!
Дженни медленно-медленно сняла с шеи жетон и передала его полковнику. Тот недоуменно посмотрел на него и надел себе на шею.
Вождь мгновенно успокоился и вернулся на свое место перед полковником.
— Что это было? — тихо спросил полковник.
— Все хорошо, — шепнула Дженни. — Вы друзья, он защищает вас от меня. Вы перволуп, я солуп, а перелупом он мне стать не позволит. Диполь власти установлен правильно и работает как надо. Выполняйте, что я сказала!
— Полковник Гаусс даст Сансану огнемет… — пробасил Гаусс хмуро, и Мигулис начал переводить.
Когда он закончил, вождь издал вопль и вдруг пустился в пляс. Он крутился волчком, поднимая клубы песка и описывая круги как смерч, он приседал и размахивал клешнями. Вслед за ним пустились в пляс его воины. Из окопов повыскакивали спрятавшиеся и тоже начали кружиться.
— Что вы стоите, полковник? — прошипела Дженни. — Пляшите! А мы за вами.
— Как? — растерялся полковник.
Вместо ответа Дженни подняла руки и начала пританцовывать на песке. Мигулис тоже начал дергаться. Полковник разочарованно развел руки в стороны, чуть присел, едва-едва согнув коленки, поднял руки вверх и снова неловко присел. Он топтался на месте, делал наклоны и приседания, вытягивая вперед руки, как привык делать утреннюю гимнастику. На рецидов это произвело неизгладимое впечатление — они прекратили вопить, остановились, а затем принялись повторять его позы.
Сверху, с аэрокамер, полковник смотрелся школьным учителем, который вывел на зарядку свой класс. По крайней мере, так Херберт сказал Ляху, с хохотом указав на экран.
В столовой Мигулис взял коробку еды и подошел к столику, куда только что села Дженни.
— Разрешите составить компанию? — спросил Мигулис.
— Конечно, — кивнула Дженни.
Мигулис поддел край фольги, из коробки повалил пар и аппетитно запахло зеленым горошком.
— Все-таки считаю, что мне повезло, — сказал он. — Ссыльным здесь позволяют жить и питаться вместе с гарнизоном, дают интересную работу.
— За что вы осуждены, можно полюбопытствовать? — спросила Дженни.
— Журналист — одна из самых опасных профессий, — усмехнулся Мигулис. — Вторая после политики.
— И все же? — полюбопытствовала Дженни.
— Ничего достойного вашего внимания, — отмахнулся Мигулис, — авторские права. Я вам хочу сказать другое: я не верил, что ваши схемы работают, но беру свои слова обратно.
Дженни улыбнулась, показав ровные белые зубы с застрявшими кое-где частицами горошка:
— Это закон Вселенной, Йозеф. Если существа обрели разум, они социальны и живут в обществе себе подобных. А значит, у них есть система социальных договоров и традиций: месть, дружба, союзничество, благодарность, власть, подарок, доверие. В этом поле мы и работаем. Если общество отстает от нас на много веков, мы используем свое превосходство не чтобы провоцировать вооруженные конфликты и показывать силу оружия, а чтобы наладить партнерские отношения так, как это выгодно нам. Миссия высшей цивилизации — навязать свои правила игры, а не принять местные…
Внезапно в столовую вошел Лях и принялся озираться. Заметив Дженни, подбежал к столику.
— Да как вы себе это представляете?!! — вскричал он возмущенно.
— Что случилось?
— Полковник сказал, вы требуете, чтобы я подготовил огнеметы для передачи рецидам?!
— Да.
— Это оружие! — кричал Лях. — Там интеллектуальная система! Она подчиняется только человеку или роботу, выполняющему четыре закона роботехники! Огнемет невозможно дать рециду, он заблокирован от применения чужими! У нас нет прав снять блокировку!
— А, вот вы о чем, — кивнула Дженни. Она сняла с шеи жетон и протянула Ляху. — У нас есть любые права. Приложите, снимите блокировку и верните мне.
Лях ушел, потрясенно сжимая жетон.
— Мне кажется, Лях не хочет давать рецидам огнеметы, — заметил Мигулис. — И никто не хочет.
Дженни пожала плечами:
— Это необходимая часть плана. Как Сансан установит контроль над территорией, если не запугает соседей?
Мигулис снова вздохнул.
— Возьму себе еще котлету, — сказал он. — Вам принести?
— Спасибо, я сыта.
Мигулис вернулся за столик и некоторое время смаковал белковую котлету.
— Дженни, вы, конечно, большой профессионал, — продолжил он тактично, — но все-таки рециды особая раса. И я боюсь… Мы все боимся, что… Ваши схемы — они для тех рас, которые… — он с трудом подбирал слова: — …больше демонстрируют свою разумность. Рециды — другие. Вот вы сказали — запугать соседей… Рецидов нельзя запугать! Вы не видели, как они бросаются с голыми клешнями на трактор под огнеметы. У них нет страха, они не ценят жизнь — ни свою, ни чужую. Потому что не верят в смерть.
— Так не бывает, — возразила Дженни.
— Здесь так. У них память предков. Они помнят, что было до их рождения, понимаете? Поэтому уверены, что жизнь циклична, и после смерти будет перерождение. Каждый из них считает себя не личностью, а бесконечным родом.
Дженни вскинула брови.
— А их не смущает параллельное существование живых родителей? Или братьев с той же памятью? А тот факт, что их воспоминания о жизни предков только до зачатия?
Мигулис пожал плечами.
— Такие мелочи никогда не смущали даже существ и без генетической памяти. Но если у тебя память предков длиной в несколько поколений, то вера в перерождение души непоколебима. Бессмертие и служение своему роду — это главное в их психологии. У поэта Архо было так: «Как смерть найти такую, чтоб забыть, кем был, кем есть, кем после буду быть?» Перевод мой.
— Этот Архо уважаем среди рецидов? Мы можем с ним встретиться?
Мигулис покачал головой:
— Его давно казнили.
— Как? — удивилась Дженни.
— Как казнили? Пробили в панцире дыры и засыпали внутрь соль. Одна из самых долгих и мучительных казней. Рециды большие мастера по части пыток.
— А за что его казнили? — удивилась Дженни.
— Поэт — опасная профессия, — пожал плечами Мигулис. — Вторая после журналиста. Зато он теперь национальный классик, если отозваться о нем пренебрежительно — убивают.
Дженни встала.
— Спасибо за приятную беседу, Мигулис. У меня к вам просьба: придумайте несколько лаконичных надписей на языке рецидов: «Непобедимый полководец», «Главный друг людей» и «Великий ученый». Будем поощрять нашего Сансана медальками.
— У них же нет письменности, — удивился Мигулис.
— Ох, я и забыла…
— А если сделать говорящий брелок? — воодушевился Мигулис.
— Нет, это не работает — не будешь же каждому встречному включать. Отстающие расы покупаются только на медальки.
В столовую вбежала Августа и устремилась сразу к Дженни.
— Ну что? — спросила она тревожно. — Есть новости про Нэйджела? Они что-то рассказали? Ведь он жив, жив?
— Я тоже так думаю, дорогая, — ответила Дженни. — Мы обязательно все узнаем.
Полковник сидел в своем кабинете с планшетом и мрачно переключал видеотрансляции.
— Вы опять в моем кресле, — заметила Дженни, входя. — Нет-нет, сидите, я просто напоминаю.
— Садитесь, — хмуро произнес Гаусс, вылезая из-за стола. — Знаете, Дженни, я каждый день смотрю, что там происходит, и не могу понять…
— А что там непонятного? — Дженни заглянула в его планшет. — У тех, кто не пожелал сдаться Сыну Светила, Единственному Вождю всех мировых пустынь и доблестному аг-чугу Великого Небесного Вождя из крепости двуногих колдунов, неприятности. В остальном все идет хорошо.
— Мэм, — возразил полковник, — я провел поисковый рейд по ближайшим поселкам, и вы грозите мне трибуналом. А вы организовали карательную акцию с огнеметами на весь планетоид: горы трупов, толпы пленных рабов, сожженные кладки, угнанные самки, уничтоженные личинки… Как это понимать? Я имею в виду — как вы все это оформляете, так сказать, по официальным бумагам? Надеетесь, что не попадете в новости? Нет шумихи — нет геноцида?
Дженни спокойно выдержала его взгляд.
— Вы не понимаете разницы?
— Не понимаю. Буду благодарен за объяснение, — сухо сказал Гаусс.
Дженни Маль кивнула.
— Хорошо, объясню. Вы, полковник, развязали межрасовый конфликт. Высокоразвитая раса против отстающей. Позвоночные против панцирных. Это, кстати, нам еще будут долго вспоминать во всем мире. А я оказываю помощь дружественному народу по просьбе его законного вождя — в его борьбе с бандформированиями и сепаратистами. Вашей целью был террор — наказать, запугать. Моя цель — помочь законному вождю вернуть законность и установить мир во всем своем мире. Вы занимались геноцидом — уничтожали разумных существ по расовому признаку. Я помогаю местному Сансану навести, выражаясь юридически, конституционный порядок. Торговля слабым оружием не запрещена. Применяем его не мы. Если кто-то погиб, то от своих соотечественников и лишь по той причине, что не желал подчиниться местным законам. Продолжать?
— Вас понял, вопросов не имею, — зло ответил Гаусс.
— Спасибо, — в тон ему ответила Дженни. — И отныне, полковник, постарайтесь освободить кабинет и не мешать мне работать.
— Запомним этот день, госпожа Маль, — сухо произнес полковник. — Отныне я не скажу вам ни одного слова. Все, что я считал важным, я давно сказал, и не вижу толку говорить с вами дальше. Вы инспектор ЦУБа, и я обязан подчиняться вашим приказам. Но заставить меня заговорить с вами не сможете даже вы.
— Очень хорошо, — кивнула Дженни. — Это облегчит жизнь всем нам.
— Я поговорю с ней, — произнес стоящий в дверях Херберт. — Вы так громко спорили, что я заглянул. У меня вопрос простой: о мире во всем мире. Кого они станут убивать, когда Сансан покорит все мировые пустыни?
— В каком смысле? — Дженни изогнула бровь.
— Кого они, по-вашему, будут убивать, когда все племена подчинятся Сансану, прекратятся стычки и наступит мир? Они же не вегетарианцы, госпожа Дженни, они каннибалы!
— Будем образовывать, насаждать мораль и культуру — это следующие этапы.
— Вы не поняли, Дженни. Скоростная мышца не формируется без пожирания белков, которых нет в местной капусте. Вы знаете, что такое скоростная мышца? У людей два вида мышц: гладкая мускулатура для внутренних дел, а еще скелетная, поперечно-полосатая — та поздняя находка эволюции, которая отличает нас от улитки по силе и скорости. А этим тварям природа подарила еще третий тип — скоростная сверхсильная мускулатура, сила воина, как они ее называют. Мы по сравнению с ними — слабые медленные улитки. Но формируется у них мышечный белок при поедании животного белка. А кроме капусты им жрать в пустыне нечего. Поэтому капустой питаются лишь самки и пленники, у них атрофируются скоростные мышцы. А воинам надо постоянно жрать чужое мясо, и чем больше ты убиваешь и съедаешь врагов, тем становишься сильнее. Начинают они убивать себе подобных до вылупления и продолжают, пока не одряхлеют, когда их самих сжирают более молодые. На этом строится вся их культура и мораль!
— Я в курсе и не вижу здесь ничего сложного, — отрезала Дженни. — Мы взяли с Сансана клятву прекратить пытки — это первый шаг в сторону правового общества. Затем будем искоренять каннибализм.
— Но как?!
— Это вы мне должны ответить, Херберт, вы биолог. Будем искать пищевые заменители, привезем белковые синтезаторы. Я не обещала вам поднять цивилизацию с низшего четвертого уровня до первого за одну неделю! Это большая работа, большие проблемы.
Херберт с досадой махнул рукой.
— Вы недооцениваете проблемы, Дженни. Я не знаю, что у вас там в ЦУБе за шкала, но если самый низший уровень, что вы встречали, назван четвертым, то здесь вы столкнулись с пятым, а то и шестым! Это полное дно! С ними все перепробовали за двадцать лет: они станут наглеть больше и больше, пока не выйдут из-под контроля. Уничтожил пару племен — ты сильный, к тебе уважение. Ходишь на переговоры, даришь подарки — значит, трус, проситель, заискиваешь. Это негуманоидная мораль!
— Как раз типичная гуманоидная мораль, — отрезала Дженни. — Читайте учебник.
— Вы доведете нас до катастрофы!
Дженни смерила его взглядом.
— Катастрофа, Херберт, — ваша диссертация об интеллектуальном превосходстве позвоночных рас над панцирными!
Это сработало: Херберт потух, глянул на полковника, развел руками и вышел.
— Может, и вы считаете, что позвоночные превосходят панцирных, а, полковник? — осведомилась Дженни.
Полковник всем видом показывал, что ее здесь нет: он собирал в коробку свои вещи, выдвигая ящики старинного стола.
Встреча была назначена в том же месте, но на этот раз к парламентерам присоединились Херберт и Августа. У Дженни были сомнения насчет Августы, но обещание есть обещание. К тому же технологии требовали, чтобы группа контакта с каждым разом увеличивалась — это демонстрирует вовлечение.
Ехали молча. Полковник с тех пор действительно больше не говорил с Дженни. Херберт и Мигулис глядели в иллюминаторы. Августа сидела на заднем сиденье — такая же, как каждый день: заторможенная, с безучастным лицом, устремив остановившийся взгляд в точку на своих ботинках. Дженни надеялась, что вылазка подарит Августе новые эмоции, но та по-прежнему выглядела отрешенно.
— Августа, сегодня мы обязательно спросим у вождя о судьбе Нэйджела, — не выдержала Дженни.
Августа, казалось, не слышала, и Дженни повторила.
— Не надо спрашивать, — тихо ответила Августа. — Нэйджел жив, я это чувствую. Когда его найдут, они первыми нам скажут.
Дженни пожала плечами и умолкла. Но Августа вдруг подняла голову.
— Спасибо вам, Дженни, за то, что делаете с планетой, — сказала она. — Теперь Нэйджелу ничего не угрожает. Его уже не убьют. Его как найдут, сразу вернут нам.
Дженни на всякий случай кивнула. Но Августа продолжала:
— Возможно, Нэйджел спрятался в коконе. Я просмотрела каждую запись видеожучков, где воины Сансана вспарывают коконы. Они всегда смотрят внутрь прежде, чем включить огнемет и уничтожить личинки. Нэйджела не было ни в одном.
Полковник заерзал на сиденье. Херберт шумно вздохнул. Не выдержал Мигулис:
— Августа, милая, неужели вы смотрите эти зверства?! Зрелище даже не для здорового человека!
— Да, — спокойно ответила Августа. — Это невыносимо. Но я должна что-то делать. Я не могу улететь с этой планеты, пока Нэйджел не найдется. Я ищу Нэйджела как только могу. Смотрю записи. Поднимаюсь ночами в пустыню, зову его, оставляю ему рисунки на песке…
— Давайте сменим тему, — нервно предложила Дженни. — Я не знала, что они убивают личинки врагов. Мы должны взять с Сансана клятву, что это прекратится!
— Дженни-Дженни… — вздохнул Мигулис. — Ну как они могут оставлять в живых личинки врагов? Самок врагов, если их не успеет убить своя же родня, угоняют в рабство, чтобы те рожали им новые кладки. Но личинок убивают всегда — ведь у них генетическая память рода…
— И что?
— Личинка вырастет и всегда будет помнить, кто она, и кто убил ее род. И она отомстит. Есть целый ритуал «ужун»: в кокон врага тайком подкидывают сильных личинок. Те вылупляются, внедряются в племя, притворяясь родными, и начинают мстить: перегрызают врагов по одному. Или выходят на контакт со своими, приводят их тайком и помогают уничтожить племя врасплох. Поэтому коконы охраняют от подкидышей, а вылупившимся устраивают обряд допроса — экзамен по истории рода. Но ужун — изощренный ритуал, иногда все-таки удается обмануть…
— Стоп и тишина! — перебила Дженни. — Приехали.
Они выгрузились из трактора и пошли вперед. Мигулис и Херберт несли две коробки с дарами. Полковник шел молча и хмуро. За полковником шла Дженни, а замыкала шествие Августа.
— Ахо! — выкрикнул полковник.
— Ахо! — откликнулся Сансан и щелкнул клешнями.
— Ахо! — вразнобой завопили рециды и бросились потрошить ящики с подарками.
Скоро все было разобрано. Тогда Сансан ударил себя клешней по головогруди и заговорил. На его шее теперь висело столько новых ожерелий с вырванными глазами, что фонарик и фляга почти утонули под ними.
— Он говорит, что ему нужно больше подарков, — перевел Мигулис и, не выдержав, добавил: — Господи, как же от него воняет даже через кислородную маску!
— Мы пришли поздравить Сансана с победой над всеми кланами и племенами… — шепотом начала Дженни, полковник монотонно повторял за ней, а Мигулис переводил, — Сансан стал самым великим вождем, другом нашего Гаусса, Хозяина Неба. Он объединил племена, остановил войны и принес планете мир. Сансан получает великую медаль — это медаль Мира. В нашем племени такую награду носят самые выдающиеся вожди, которые принесли мир народам. Это подарок. Это почетно. Это носят на шее. Все уважают. Воевать с такой медалью больше нельзя. Убивать нельзя.
Когда Мигулис закончил перевод, Дженни дала команду и полковник вынул заранее приготовленный сувенир на атласной ленте — здоровенный золотой диск с профилем Альфреда Нобеля, который Лях накануне распечатал в мастерской на 3D-принтере, скачав где-то модельку и увеличив раза в три. Он брезгливо повесил бляху на шею вождю.
— Ахо! — заорал Сансан и пустился в восторженный пляс, а за ним бросились плясать его воины.
Они крутились, щелкали, оглушительно стрекотали, взбивали кучи песка, а время от времени наклонялись, хватали пригоршни песка клешнями и обсыпали друг дружку. Дженни приказала полковнику танцевать. Тот воздел вверх руки и пару раз для вида подвигал тазом — без малейшего, впрочем, энтузиазма.
Поплясав, Сансан покопался клешнями у себя на груди, вытянул из глубины свою плетеную круглую фляжку и надел на шею полковнику. Дженни могла только представить, какое у того сейчас было лицо под кислородной маской. Но полковник не растерялся — он громко крикнул «Ахо!» и сделал пару наклонов и приседаний с вытянутыми руками. Шар болтался у него на шее и колотил по бокам.
— Мы хотим укреплять дружбу наших народов, — продолжала Дженни. — В знак мира мы приглашаем Сансана посетить завтра наш дом. Посмотреть, как живем мы. Убедиться, что мы не хотим войны. Ну и получить новые подарки.
Мигулис переводил долго, подбирая все новые и новые слова, — видно, идея была слишком неожиданной.
Сансан несколько раз уточнил, покажут ли ему нору людей. Затем спросил, покажут ему только нору или всю планету людей, где живут победители, носящие такие же медали, — видно, эта идея захватила его воображение. Потом он простосердечно уточнил, не собираются ли его там схватить и облить огнем. Дженни заверила, что так с друзьями никогда не поступают. Наконец Сансан предупредил, что придет с лучшими своими воинами и при них будет много оружия.
Дженни охотно согласилась, но полковник отказался повторить ее слова — он просто молчал. Дженни потребовала. Полковник не реагировал.
— Полковник считает, Дженни, что вооруженные огнеметами тараканы попадут на базу только через его труп, — сообщил Мигулис и попытался пошутить: — Оказалось, теперь я умею переводить даже молчание!
Дженни потребовала, чтобы Мигулис перевел ее слова. И тот, скрипя, повторил приглашение.
Сансан просиял, и снова повторился разудалый обстоятельный танец.
На этом встреча закончилась.
Первое, что сделал полковник, когда вошел в трактор, — сорвал с шеи вонючий плетеный шар и зашвырнул под заднее сиденье. Люки не закрывали всю дорогу, чтобы выветрилась вонь. Все молчали, чувствуя себя измотанными.
И только когда на горизонте уже показалась неопрятная россыпь гаражей, занесенная песком и окруженная вышками, периметры колючей проволоки и возвышающаяся надо всем этим мачта с развевающимся флагом, послышался тихий-тихий всхлип. Дженни обернулась — и похолодела. Вслед за ней обернулись остальные.
Августа мелко дрожала на заднем сиденье и смотрела перед собой. Только уже не в пол, а на ладони. В ладонях она бережно сжимала плетеный шар, обмотку которого уже наполовину расплела на прутики. И теперь стало видно, вокруг чего намотаны эти плетеные кружева из побегов местной капусты — это был отполированный до блеска маленький детский череп…
Дженни резко остановила трактор. Шар выпал из ладоней Августы и укатился под сиденье. Августа обвела всех невидящими глазами, медленно распахнула дверь, спрыгнула на песок и неровными шагами заковыляла к базе, выставив перед собой ладони, словно слепая.
— Только не трогайте ее, — тихо сказал полковник, ни к кому конкретно не обращаясь.
Бросив трактор, все двинулись следом на почтительном расстоянии.
Августа шла к базе медленно, оставляя на песке длинные волочащиеся следы. Вскоре сбоку появились занесенная песком платформа от старого сломанного вездехода, затем исполинская катушка от кабеля, тоже брошенная здесь в незапамятные времена, здоровенный моток колючки и пышные заросли капусты у самого входа на базу — единственная декорация, не являвшаяся человеческим мусором. Августа остановилась и повернулась к зарослям.
— Стоп и тишина! — произнесла Дженни, и все остановились. — Что она делает?
Но Августа ничего не делала — она просто стояла и смотрела.
Когда остальные приблизились, стало видно, что перед зарослями у входа на базу сидит небольшой рецид, самка. Перед ней на песке лежал сверток капустных листьев, и Дженни подумала, что она что-то принесла на обмен, и это — первый проблеск зарождающейся торговли.
Самка с трудом распахнула жвалы и заскрежетала — теперь стало заметно, что бок у нее распорот и оттуда вытекает густая неопрятная слизь.
— Что она говорит? — спросила Августа.
— Говорит, что умирает и ее род убили, просит взять личинку, — машинально перевел Мигулис.
— Ужун, — тихо произнес Херберт, но самка услышала это слово и сразу умолкла.
Полковник крепко, по-отечески обнял Августу за плечи.
— Нам надо идти, дорогая, — сказал он.
— Я ненавижу эту планету, — ответила Августа самке и зашагала к входному шлюзу. И только когда пылесосы закончили свою работу, а двери к лифтовой шахте распахнулись, она произнесла отрешенно, ни к кому не обращаясь: — То был другой череп. Я знаю, Нэйджел жив.
Сансан пришел с утра пораньше. С ним прибыло два десятка воинов с огнеметами. Полковник, видимо, сдался — он без интонаций повторял все, что просила Дженни. Гостей пустили внутрь и провели по базе — показали оранжерею, ремонтные ангары, тренажерный зал… Труднее всего оказалось объяснить, что такое спорт. «Здесь люди получают радость победы без боя» — в итоге такая формулировка гостям понравилась.
Показали мастерскую, где Лях прямо на глазах у изумленного вождя распечатал из золота большую копию Звезды героя. Звезду повесили на алую ленту и надели млеющему Сансану на шею.
В столовую гостей не водили — запретила Августа, сказав, что она, как врач, категорически не допустит такого нарушения санитарных норм. Она же настояла, чтобы гости оставили свои вонючие украшения за порогом перед пылесосами и сама же придумала формулировку, которая не встретила возражений: глаза врагов приносить нельзя — плоть врага оскорбляет жилище.
Гости почти не пахли — по крайней мере, вентиляция, включенная на всю мощь, справлялась.
Августа всем на удивление полностью отошла от шока и держалась молодцом, взяв на себя множество санитарных забот. Но с гостями встречаться наотрез отказалась — заперлась у себя и не выходила, пока новые друзья не покинули базу.
Дженни заставила полковника произнести много банальных речей о дружбе, культуре и мире.
В конференц-зале Дженни, как и обещала, устроила скандирование «Все расы друзья!» на обоих языках. Помимо всего прочего, такая видеозапись требовалась для первого рапорта в ЦУБ. Гостям это неожиданно понравилось, они сумели повторить незнакомые звуки, хотя в следующий миг напрочь забыли. Вождь, впрочем, два новых слова уже выучил: он вовсю именовал себя Сансан, а полковника — «Сан-Гсс».
Всем гостям раздали золотые медальки за речовку, а Сансану объяснили, что изучение новых слов — очень почетное дело, вкратце рассказали про ученых и научный прогресс, и, пока не заскучал, по-быстрому вручили заранее приготовленную медаль «Большой ученый академик» за выученные слова.
Замешательство возникло, когда Сансан указал клешней на Дженни и спросил полковника, по какому праву он позволяет самке открывать рот в присутствии воинов. Подсказать ответ Дженни, понятное дело, не могла, а полковник молчал. На помощь пришел Мигулис — он вдруг заговорил, и на гостей его речь произвела большое впечатление. Позже он сознался, что он сказал, будто это говорящая самка-воин, она очень почетная, полковнику досталась за его великие победы в деле мира, поэтому он ею гордится, заставляет везде ходить за ним и говорить вслух, чтобы все кругом видели, как он богат самыми лучшими самками.
Сансан тут же предложил поменяться самками, но ему объяснили, что это перебор.
Дни потянулись бесконечной чередой. Дженни готовила программы и отчеты, Мигулис консультировал ее по языку. Лях снова начал попивать, о чем Саймон не преминул донести Дженни. Сам он по-прежнему играл в игры в комнате отдыха. Полковник отошел от дел. У него разыгралось давление, и теперь он все чаще сидел по совету Августы в оранжерее на лавочке, перелистывая на планшете фотографии юности.
Августа ожила. Словно с нее разом сняли проклятие — она больше не шаркала, не смотрела в точку, а все чаще улыбалась. К ней вернулась энергия, и она нашла себе много забот, в которые с головой погрузилась. Например, она, как медик, всерьез занялась вопросами санитарии — добилась смены фильтров вентиляционной системы, которые не менялись со времени основания базы, а от роботов-уборщиков — железного графика и небывалой чистоты во всех помещениях. Песок в коридорах, на который жаловался Саймон, пропал. Помимо этого, Августа занялась кулинарией: засела за литературу, и с минимумом дополнительных продуктовых заказов сумела так перепахать рацион и меню, и так перепрограммировать поваров, что в столовой теперь вместо соевых котлет с горошком каждый день было новое фирменное блюдо. Кроме того, она проделала в лабораториях базы серию анализов и написала небольшую научную работу, доказав, что местная капуста-пустынник годится в пищу для человека после полной экстракции солей тяжелых металлов в бароклаве, многочасовой термической обработки и вымачивания в уксусе. Она сама пекла пироги с этой капустой — они были странными на вкус, но съедобными.
В общем, можно было подумать, что она выздоровела совершенно, если б не Нэйджел. Детский череп был похоронен с почестями у входа на базу, поставлена оградка, высажена капуста и воздвигнут большой каменный обелиск — Лях и Саймон строили его целую неделю. Но Августа так ни разу не пришла на могилу. Если вдруг заходил разговор, она с удивительным упорством твердила, что Нэйджел жив и скоро вернется. И продолжала заказывать для Нэйджела игрушки, одежду, стулья, тренажеры, краски, книги про мушкетеров. Спорить с ней было совершенно бессмысленно. «Нэйджел очень любит играть в мушкетеров, — говорила она. — Когда он вырастет, обязательно станет мушкетером…»
В очередной раз Сансан пришел через месяц. С ним явилась такая толпа воинов, что пришлось спешно придумать новое правило: в гости могут приходить столько рецидов, сколько поместится в лифт.
С собой Сансан принес свертки с гнилым мясом и настаивал, чтобы полковник разделил с ним трапезу как с братом — отведал плоть общих врагов. Дело осложнялось тем, что пировать плотью общего врага было важным обычаем рецидов, а отказ от высокой чести считался оскорблением. С большим трудом удалось убедить Сансана провести церемонию пира не на базе, а снаружи. Здесь снова помогла формулировка, придуманная когда-то Августой. Дженни даже описала ее в отчете, назвав «правило Августы»: плоть врага оскорбительна для жилища, проносить врага на базу нельзя ни живого ни мертвого, ни целого, ни по кускам. От поедания плоти у входа в шлюз тоже удалось отвертеться — пользуясь тем, что на лице кислородная маска, и не разобрать, кладет полковник куски себе в рот или брезгливо проносит мимо резиновой перчаткой и возвращает в миску.
Затем Сансан устроил перед полковником парад своих самок — он пригнал их к базе несколько сотен. Самки шли нескончаемой вереницей, по команде делая танцевальные развороты, а Сансан повторял, что тоже очень богат самками, гораздо богаче, чем Сан-Гсс. Дженни сочла это позитивным сдвигом в пользу равенства полов. Сансану была вручена заранее приготовленная медаль «Почетный гражданин Земли». Формулировка оказалась неожиданно сложной для понимания рецидами, и после долгих объяснений Мигулиса Сансан сделал вывод, что раз он полноценный гражданин, то его племя может жить прямо над базой.
Дженни объяснила всем, что это правильная идея, которая немного опередила события, потому что культурная ассимиляция тоже входит в план.
Сансану было даровано право перенести лагерь своего племени на площадку базы.
Сообщить это пришлось Мигулису — полковник снова отказывался открыть рот.
Сансан так обрадовался, что испражнился прямо в коридоре базы, а за ним это сделали все его воины — то ли недавно съеденная плоть врагов закончила свой пищеварительный цикл, то ли это был ритуал радости. В любом случае о существовании туалетов им никто рассказать не успел. Даже невозмутимая Дженни была этим сбита с толку.
Но план есть план. Наутро ненужный более периметр из колючей проволоки снесли роботы. Племя Сансана насчитывало несколько тысяч особей, и все они переехали сюда.
Территория быстро покрылась траншеями и норами, тут и там белели пузыри коконов, стоял галдеж, а танцы подозрительно напоминали драки.
Разумеется, на базе ничего этого слышно не было, хотя все роптали.
Сансан и его воины стали частыми гостями — понедельник был назначен днем посещения: Дженни прививала дикарям знание о календаре. На базе Сансану нравилось, он чувствовал себя все уверенней — он задавал все больше вопросов, и Дженни не могла нарадоваться.
Однажды Сансан принялся расспрашивать, насколько сильно уважаем полковник Гаусс в мире людей. Мигулис, развеселившись, поведал, что имя полковника Гаусса носит важный закон науки, а также второй по величине город на планете Ферера. Сансан удалился задумчивый, а в следующий визит сообщил, что настало время сделать торжественное объявление.
Забравшись на стол в конференц-зале, он сообщил полковнику, что назвал собственным именем всю планету — Сансан Тулф. Также имя Сансан Тулф получила звезда Ассанта, Большой Шелл и заодно все небо. А также именем Сансан Тулф отныне называется сезон дождей.
Но и полковника Сансан не оставил в обиде — назвал его именем самый большой поселок: все, что раскопано в пустыне над базой, теперь называется Сан-Гсс. Сообщив все это, Сансан потребовал себе новую медаль. Медали не оказалось, а разбудить Ляха и поставить к 3D-принтеру не удалось: Лях был в глубоком запое.
Сансан был крайне разочарован отсутствием награды: он нервно и обиженно щелкал клешнями. А потом поинтересовался: когда уже наконец он сможет жить здесь, на базе, вместе с людьми?
Дженни ответила, что это входит в планы. Все думали, что это шутка, но к вечеру Дженни приказала начать подготовку верхнего нежилого этажа, который по плану базы предназначался под тюрьму, для рецидов.
Полковник принял это известие, не меняясь в лице. Но вечером в комнату Дженни постучал Херберт и сказал, что надо поговорить и что он по поручению остальных.
— В чем дело? — осведомилась Дженни.
Херберт помялся.
— Дженни, пускать рецидов на базу — безумие! Вам мало, что вы поселили их у нас на голове?
— И ничего плохого не произошло, — возразила Дженни. — Теперь они станут ближе на один этаж. Свободного прохода не будет, мы поставим стальные двери.
— Но это опасно для людей!
— Если бы они хотели напасть, давно бы напали, — парировала Дженни. — Мы проводим интеграцию и ассимиляцию.
Херберт перевел дух.
— Вы хотите изменить рецидов… — с горечью сказал он. — Но вы даже людей не можете изменить! Что бы вы ни делали, Дженни, все равно Лях при первой же возможности продолжит спиваться, полковник — жечь огнем врагов, Саймон — трусить и доносить, Петерсон — думать только о себе, а Мигулис — играть в диванного воина правды: сливать в Сеть нежелательную информацию и наводить друзей-блогеров на горяченькие новости…
— Вы думаете, это делал он?
— Я не думаю, я знаю.
— Хорошо, а я?
— А вы, Дженни, будете самоуверенно гнать по своим учебникам и карьере как трактор. Пока вам не перекусят траки те, кого вы так нежно пытаетесь ассимилировать.
— Ну ладно, а вы? — вскипела Дженни. — Кто вы, Херберт? Да вы хуже всех! Вы неудачник, который презирает всех вокруг и видит в людях одни мерзости!
Херберта передернуло, но он совладал с собой и высокомерно пожал плечами:
— Даже ваше хамство, Дженни, не отменяет сказанного мной: вы надеетесь изменить кровавых упырей, но даже людей изменить не в силах.
— Всего доброго, Херберт, — Дженни указала на дверь. — Прочтите наконец учебник.
С тех пор Сансан начал стучаться в дверь нижнего яруса постоянно, хотя открывали ему по-прежнему лишь по понедельникам.
Дженни каждый раз готовила новые тезисы и читала рецидам цикл лекций по культуре, а затем Сансану вручали новую медаль. Сансан точно знал, какую он медаль хочет, — он всякий раз подолгу засматривался на жетон, висящий на шее у Дженни. Ему много раз объясняли, что вот конкретно этот жетон принадлежит полковнику, является символом базы, не дарится и не меняется.
Рециды привыкли к тому, что полковник говорит неохотно и без интонации, повторяя за Дженни, а переводил по-прежнему Мигулис. Дженни к тому времени сама неплохо подтянула язык, но кто же будет слушать самку?
У Сансана тем временем появилась новая идея — он требовал, чтобы его именем люди назвали свой город. Ведь он большой ученый и почетный гражданин. Где же почет? Дженни нашла удачный ответ, потому что в ее практике это был не первый случай: по крайней мере, на двух отстающих планетах уже давно имелись местные достопримечательности, названные именно словом Сансан. Правда, в честь местного персонажа. Оставалось только показать карты или видеоролики и сказать, что название Сансан есть. Но этот остроумный ответ было невозможно передать рецидам: читать они не могли, в картах не разбирались.
Тогда Сансану объявили, что база будет названа его именем.
Сансан с воинами пустились в пляс. Отплясавшись, Сансан похвастался, что он самый великий завоеватель, раз мир людей теперь носит его имя. Раздраженный Мигулис объяснил, что речь о здешней базе, а планет у людей много, они огромные и далеко.
Сансан попросил показать ему эти планеты.
Дженни сказала, что такая экскурсия входит в план работы, и повела гостей вниз, на самый нижний ярус, к хабу.
Прислонив свой жетон к сканеру, она распахнула стальные двери и, покрутив рукоятки пульта, по очереди установила телепортационные рукава с несколькими портами разных планет.
Сансан и воины были совершенно потрясены, когда перед ними замелькали разноцветные залы ожидания, нарядные пассажиры всевозможных видов и рас и далекие пейзажи за окнами.
Дженни прочла назидательную лекцию о дружбе и технологиях и на прощание подарила Сансану планшет с фотографиями разных миров.
Шли месяцы. Однажды к Дженни, поглощенной работой над новым учебником, снова явился Херберт. Он постучал в дверь, вошел бочком и встал, прислонившись спиной к стенке.
— Прочел вашу статью «Ясный путь цивилизатора», — заявил он. — Очень хорошая статья.
— Спасибо, — улыбнулась Дженни.
— Она, я так понял, опубликована в ежеквартальном вестнике ЦУБа?
— Да, именно в нем, — подтвердила Дженни. — И ее сейчас активно цитируют в новостях.
Херберт уважительно покивал головой.
— Очень хорошая статья, очень впечатляющие успехи по работе с рецидами в ней описаны, — повторил он. — Прошел год — и каковы результаты! Установление мира и прекращение войн между племенами. Полный мораторий на казни и зверства. Прекращение атак на коммуникации базы. Порча солнечных батарей ушла в прошлое. Вождь туземцев с вашей помощью освоил кнопку на планшете, зарегистрировал аккаунт и шлет фоточки в мировую Сеть. Теперь в ближайших планах — отказ от каннибализма?
— Надеюсь, все и дальше пойдет хорошо, — улыбнулась Дженни удовлетворенно.
Херберт притворно поцокал языком.
— Что же будет, когда в мировых новостях всплывет истинная информация по планетоиду?
— Какая? — удивилась Дженни.
Херберт принялся загибать пальцы:
— Численность рецидов сократилась с начала операции на тридцать пять процентов — они добили множество племен и продолжают добивать. Нашими, замечу, огнеметами. Треть населения убыла! Такого геноцида планетоид не знал еще никогда, даже когда полковник раскладывал под солнечной фермой радиоактивные полотенца.
— Позвольте… — опешила Дженни, но Херберт продолжал, загибая пальцы:
— Ежедневно проводятся массовые публичные казни с солью и колами — до тысячи трупов в сутки! Вы видели фотки, которые выкладывает ваш Сансан в свой аккаунт? Он же все это выкладывает. А у нас тем временем испорчена четверть солнечных батарей, выкопано два силовых кабеля из трех — в часы пик для хаба у нас теперь включаются аварийные аккумуляторы! Сансан собрал армию — у него огромное число воинов. Они живут у нас на голове и занимаются подкопами! У нас готовятся три новых подкопа в стенах яруса — так нам рисуют сканеры базы! Одного рецида камеры засекли даже на нашем ярусе, прямо в коридоре у медпункта Августы! И это было не в день посещения, не в понедельник!
Дженни вскочила.
— Вы серьезно?!
— Абсолютно, — кивнул Херберт, ловко вытащив из-за спины планшет и вручив его Дженни. — И добавлю: я предупреждал. Мы все предупреждали. Эти твари не созданы для партнерства. Но у вас же учебник…
— Срочный сбор! — хмуро скомандовала Дженни. — Вызываем Сансана на ультимативный разговор!
— Ультимати-и-ивный? — протянул Херберт. — А что вы ему скажете, Дженни? В чем ультиматум? Какие у вас рычаги влияния на него? Да, они бегали по пустыне, грызли батареи, иногда убивали людей, а полковник двадцать лет жег и травил тех, кто перебегал черту. Вы приехали все изменить — и что сделали за год? Раздали тварям огнеметы, пустили к нам в дом и поселили на чердаке армию людоедов?! Кто теперь в состоянии выгнать их, кто поставит их на место? Вы? Прекратите дарить бусы каждый понедельник? Забаррикадируетесь на жилом этаже и погоните роботов выжигать огнем свору под видеозапись для блогеров всего мира? Чем вы теперь их вытравите, Дженни, со своими гуманистическими принципами, учебниками, надзором прессы?
— На этот случай, — ответила Дженни, — в ксенотехнологии применяется план «Б». Херберт, подыщите мне мелкого вождя, который смог бы взять власть, если с Сансаном вдруг что-то случится.
— О, да вы совсем заигрались в политику, Дженни, — прищурился Херберт.
— Не время для споров, мне просто нужна свежая кандидатура!
— А нету кандидатур, — отрезал Херберт. — Сансан с вашей помощью выжег всех, кто имел хоть малейший авторитет и мог представлять для него опасность! Сансан для них теперь — великий вождь и герой, его именем названо небо и даже Большой Шелл в небе — родная колыбель, по их поверьям! Вы убьете его? Так они всей планетой кинутся мстить за великого вождя! А у нас не найдется столько роботов с огнеметами, если все начнут рыть со всех сторон!
— Вы несете бред, Херберт! — взвизгнула Дженни.
— Я просто передаю вам слова полковника. Он отправил меня поговорить с вами — сказал, что у него нет сил на такой разговор, у него болит сердце. Вы понимаете, до чего вы довели старика? Он просил меня попытаться объяснить, что рециды — это порох, который только ждет своей искры. Я два дня ходил и подбирал для вас слова, чтоб вы поняли, черт вас дери, Дженни! Ведь ладно еще, если сожрут только базу и нас с вами! Но что будет, если орда людоедов распробует человеческое мясо, объявит людей врагами и полезет вниз, в хаб — выбежит из телепортационных рукавов в залы ожидания на Земле, Ферере, Ксантине или Новом Константинополе?! Вы представляете, сколько будет жертв?!
Дженни его уже не слушала: она выскочила из каюты, объявила общий сбор по селектору, отправила сообщение Сансану с требованием прийти в конференц-зал на срочное совещание, а сама бросилась искать полковника.
Полковник сидел на своей любимой лавочке в оранжерее и смотрел перед собой, нахмурив брови и прижимая правой ладонью к груди свой планшет. Казалось, что он клянется своим планшетом в чем-то, хотя губы его оставались неподвижны, а лицо спокойным. В свете фитоламп оно казалось пластмассовым.
— Полковник! — окликнула его Дженни. — Вам следует пройти в комнату переговоров и поговорить с Сансаном!
Он не обратил на нее внимания.
— Полковник, не время для спектаклей! — раздраженно повторила Дженни. — Вы — наш Санса Гаусс, вершина диполя власти, вождь слушается только вас! — Она вынула из-за пазухи свой жетон и поднесла к носу полковника. — Полковник Эрнест Гаусс, старший инспектор ЦУБ Дженни Маль приказывает вам начать говорить со мной!
Полковник не отвечал.
— Дженни, — раздался за спиной голос Августы, — в конференц-зале толпа рецидов, они нервничают и ждут полковника… — Августа осеклась. — Что-то случилось?!
Августа все поняла: она подбежала, чтобы пощупать пульс на шее полковника, но сразу отдернула руку — шея старика была холодной и каменной.
Дженни вошла в конференц-зал решительной походкой. За ней шли Мигулис, Херберт и Августа. Саймона оставили командовать роботами, которые укутывали тело полковника в простыни.
Сансан стоял на столе, возвышаясь над всеми. Он был откровенно жирный — его брюхо округлилось, и даже лицевой щиток, казалось, раздался вширь. Воинов в этот раз пришло много — они почесывались и зверски воняли.
— Пришло время обсудить правила дружбы! — начала Дженни строго. — Сансан — друг. И должен вести себя как друг.
Мигулис принялся переводить, но Сансан перебил и затрещал в ответ.
— Что он говорит? — спросила Дженни.
— Он спрашивает, где Сан-Гсс. Он будет говорить только с полковником.
Дженни кивнула:
— Отвечайте, Мигулис, что в жизни у Сан-Гсс сегодня наступил очень важный день…
Мигулис заговорил, но Дженни перебила:
— Стоп и тишина! Это пока сложная мысль, надо иначе… — Она задумалась.
— Но я уже перевел про важный день жизни! — возразил Мигулис.
— Тогда, — нашлась Дженни, — продолжите, что у полковника сегодня день рождения. Он поехал в далекий мир принимать поздравления от друзей. И пока не вернется, говорить буду я.
Мигулис перевел, и, когда он закончил, Сансан застрекотал в ответ. Дженни разобрала только постоянно повторяющееся «Сан-Гсс» и «чаган».
— Что он говорит? — спросила она.
— Он говорит про вас гадости… — Мигулис растерялся. — Но я не знаю, что значит «чаган».
— «Чаган» как «ужун», только хуже, — внезапно подала голос Августа. — «Ужун» — засланный враг, боец, его уважают. А «чаган» — выродок, враг своего племени. Он говорит, что Дженни враг племени, она давно мешает полковнику жить, и терпеть ее больше нельзя. Он говорит, что тоже хочет сделать подарок полковнику на день рождения…
— Отвечайте ему… — начала Дженни, но Сансан вдруг предостерегающе поднял одну из клешней, зашипел и защелкал.
Мигулис снова не понял, а вот Августа рванулась вперед и встала между вождем и Дженни. Она широко раскинула руки и отчаянно застрекотала, вытянув губы трубочкой. В отличие от Мигулиса, говорила Августа без запинок и так плавно, словно язык рецидов был ей родным — ловко пощелкивая и выплевывая согласные.
Сансан некоторое время ее слушал, а затем вдруг дернулся, словно сбрасывая морок, и исчез. В следующий миг он уже был перед Дженни за спиной Августы. Щелкнула клешня, и тело Дженни мягко повалилось на пол. Отрубленная голова осталась в клешнях Сансана, а в третьей клешне он держал ее жетон.
Все-таки двигались рециды с невозможной скоростью.
В маленький пустой кафетерий на верхнем ярусе транспортного порта небольшого городка Земли зашел высокий мужчина с черной бородой и в старомодных очках. На плече его был небольшой мешок, какие модно было носить десять лет назад. Он взял в автомате чашечку кофе, сел за столик, положил перед собой очки и принялся размешивать сахар.
Из недр кафешки выкатилась тележка, увешанная тряпками и уставленная флаконами, но вел ее не робот, а мужичок в спортивном костюме с усталым лицом. Он распахнул дверцу ближайшего автомата и принялся вытирать тряпкой капли конденсата на изнанке стеклянной двери — работа, с которой роботы до сих пор справляются из рук вон плохо.
Мужчина с черной бородкой недоуменно посмотрел на мойщика, затем нацепил очки и вдруг негромко воскликнул:
— Саймон?
Имя произвело шокирующее впечатление — мойщик сжался, словно от удара, выронил тряпку и лишь затем взглянул на посетителя.
— Йозеф? — произнес он изумленно. — Мигулис?
Они шагнули друг к другу и обнялись.
— Мы думали, ты погиб! — удивленно сказал Мигулис. — Тебя искали месяц! Нэйджел облазил все этажи!
— А я думал, вы погибли… Откуда ты и куда?
— Все, домой! — улыбнулся Мигулис. — Срок закончился. Жду пересадки на Ксантин, рейс через полчаса. Так что с тобой случилось?
Саймон молчал, а потом махнул рукой и сел напротив.
— Не рассказывай никому, — попросил он. — В общем… я просто убежал.
— Куда? — удивился Мигулис.
— В хаб. Когда раздались вопли, я понял, что конец. Снял с полковника комендантский жетон и спрятался за кустами. Потом увидел, как вас притащили в оранжерею и как вождь пытался вручить полковнику голову Дженни, потом вы что-то кричали, а потом вождь начал полковника жрать…
Мигулис покивал.
— Убивший вождя становится вождем. Когда он понял, что полковник умер, он объявил себя полковником. Вождь всех племен, командир рецидов, людей и всех миров за нижней железной дверью.
— Я так и понял, — вздохнул Саймон. — А потом его воины схватили вас. И Августа вдруг закричала: «Нэйджел, спасайся, они захватили базу!» А вождь ударил ее клешней по щеке. Я понял, что сейчас всех сожрут. А потом вдруг в оранжерее погас свет… И я понял, что это мой шанс, и рванул через вентиляционный ход на технический этаж и в хаб… Открыл дверь, включил телепорт и убежал в первое попавшееся место… С тех пор живу в порту, без документов наружу не выйти. Договорился с роботом, подменяю его за еду. Зато жив. И до сегодняшнего дня думал, что вас сожрали…
Мигулис грустно покачал головой:
— А броситься в ЦУБ, рассказать, что произошло… — не?
— Не, — вздохнул Саймон, — не смог. Первые дни был в шоке, а потом уже вроде и время прошло…
— А дверь хаба зачем открытой оставил?
— Про дверь сейчас вообще не помню, — вздохнул Саймон. — Может, забыл, а может, оставил, чтоб кто-то еще смог спастись… — Он вдруг посмотрел на Мигулиса. — Так ты тоже… следом сбежал?
Мигулис покачал головой.
— Так все и было. Он убил Дженни, начал жрать тело полковника, и ему понравилось. Мы с Августой пытались объяснить, что рециды и люди — одно племя, но он ответил, что он верховный вождь и победил всех, база его, мир его, люди должны стать рабами и кормом… Тогда Августа закричала Нэйджелу, чтоб спасался, и погас свет.
— А потом?! Что потом?! — крикнул Саймон.
— А потом было чудо, — ответил Мигулис. — Был шум, была драка в темноте, лязг, а когда зажегся свет, на полу лежали трупами все самые крупные воины Сансана, уже не знаю, сколько их было, дюжина наверно. А у выключателей стоял здоровенный рослый парень: с виду совсем юный, но ростом выше рецидов головы на две — крепкий такой, складный, подтянутый, и одет в смешной такой карнавальный костюм мушкетера: плащ самодельный, шпага… Саймон, ты не поверишь, у него была самая настоящая шпага, как из музея, — блестящий штырь с рукояткой, длинный и острый.
— И это был Нэйджел? — догадался Саймон.
Мигулис улыбнулся.
— Да, это и был Нэйджел.
— Но, подожди… — Саймон пытался сообразить. — Нэйджелу было три года, когда он пропал! С тех пор прошел всего год!
Мигулис помотал головой.
— Нет-нет, что ты! — удивился Мигулис. — Это же не человек! Этот парень был молодой рецид, но только здоровенный и сильный, как на Большом Шелле. И очень умный. Он зажег свет, снова сделал пару молниеносных выпадов шпагой — и проткнул еще пару воинов, ты ж знаешь, только они и могут двигаться с такой бешеной скоростью. А потом на глазах оставшейся мелочи спокойно подошел к Сансану и сказал: «Ты оскорбил маму Августу, ты напал на мое племя, и сейчас ты умрешь…»
— На каком языке он это сказал?
— Ты знаешь — не помню. Наверно, на местном. Нэйджел говорит без акцента на двух языках. А дальше была стычка, но очень короткая: просто раз — и все… Мы потом рассматривали запись с камеры: Сансан выхватил топоры и бросился на него, а Нэйджел ловко ушел вбок и оттуда ткнул шпагой под боковую пластину, где у них двигательный ганглий. Я думаю, Сансану вообще не на что было надеяться — Нэйджел владел шпагой мастерски, а рециды не знают ни огня, ни железа. Остальные воины растерялись, и Нэйджел знал, что они растеряются. Он подошел к Августе, помог ей подняться, обнял и поцеловал. А потом в оранжерею забежала толпа рецидов сверху — видно, кто-то из воинов успел открыть шлюз. И тогда Нэйджел сорвал с тела Сансана жетон ЦУБа, еще в крови Дженни. Он надел его себе на шею и крикнул: «Я убил Сансана, я ваш новый Сансан! Я Нэйджел, единолуп, я научу вас жить по-другому! Поклоняйтесь мне!»
— А они что?!
— А что им оставалось? Это же ритуал: кто убил вождя в поединке, тот вождь.
Саймон тряс головой, не в силах осмыслить.
— Подожди, но кто он, Нэйджел? Откуда он?
— Ты еще не понял? — усмехнулся Мигулис. — Вот и мы не понимали до последнего. Августа вырастила личинку.
— Но они же… каннибалы и звери! У них же родовая память! Они тупые и жестокие!
Мигулис снова покачал головой:
— Смотря как воспитывать и чем кормить. Если твой род прилетел в незапамятные времена на отравленную планету, где из еды только капуста, а из мяса только соотечественники — то можно за несколько поколений деградировать до звериного состояния. Так говорит Херберт. Но, оказывается, можно и обратно…
— Но… — Саймон не мог поверить. — Как Августа об этом знала заранее?
— А она не знала. Просто пожалела личинку, взяла себе и вырастила.
Саймон вдруг отстранился от Мигулиса, и на его лице мелькнуло неприятное выражение:
— Слушай, ты! Журналистишка! Ты же все это сейчас придумал специально для меня, да? — Он вскочил, схватил Йозефа за рубашку и заорал в лицо: — Ты же придумал это! Придумал, сознайся!
Мигулис аккуратно отцепил его руки и встал.
— С чем тебе удобнее жить, Саймон, так пусть и будет, — ответил он. — А мне пора на рейс, прощай.
Он закинул за спину мешок и вышел из кафе.
— Ты придумал это! — снова крикнул Саймон с отчаянием. — Не было никакого Нэйджела!
Все, что кругом, называется землей, а мы — люди. Люди бывают правые славные, правые верные и никакие. Мы — никакие. Отец объяснял, что это очень хорошо, потому что правые славные воюют с правыми верными, а никакие не воюют ни с кем.
Нас, никаких, четверо. Отца зовут Галиб, волосы, глаза, усы и борода у него черные. Отец очень сильный и ничего не боится. Маму зовут Ольгой, у нее светлые волосы и длиннющая коса, чуть ли не до земли. Мама самая добрая и красивая на земле, так говорит отец, но мы и без него знаем. Брата зовут Рашид, мы с ним родились в один день, и сейчас нам по десять лет. Мы одного роста, и лица у нас похожи, только Рашид черноволосый, как отец, а я светло-русый, как мама, и зовут меня почти как ее: Олегом.
Мы живем в доме, который построил отец, когда мы с Рашидом еще не родились. Стоит наш дом на поляне, а вокруг нее лес, в котором живут зверюги. Отец на зверюг охотится, он часто уходит в лес и берет с собой нож, топор и лук со стрелами. Из мяса зверюг мама готовит всякие кушанья, а из шкур шьет одежду. Когда мы с Рашидом подрастем, мы тоже будем охотиться, отец говорит, что уже скоро.
Лес тянется от дома на все четыре стороны, которые называются север, юг, восток и запад. На севере за лесом лежат гиблые земли, там раньше был город, от которого ничего не осталось. Если гиблые земли обогнуть, то начнутся места, где живут правые славные, но отец туда не ходил и говорит, что не пойдет никогда, нечего ему у правых славных делать. На юге, в трех днях пути, болото, за ним пустая земля и горы. Там, в горах, живут правые верные, отец пару раз до пустой земли добирался, но вспоминать об этом не любит и нам не рассказывает. На восток от дома лучше вообще не ходить, там в лесу живут зверюги, охотиться на которых нельзя, потому что они сами на кого хочешь охотятся. И только на западе лес хороший, редкий, грибной и черничный, а если утром выйти, то вечером доберешься до реки, по берегам которой растет малина. Мы прошлым летом с отцом ходили и этим пойдем: малина — вкуснее некуда. Купаться, правда, в реке нельзя, не то что в ручье, который прямо рядом с домом. Это потому, что в ручье водятся головастики, а в реке — настоящие чудовища, одна только рыба-крокодил чего стоит.
Отец говорит, что раньше никаких рыб-крокодилов не было, и крысьих волков, что живут на востоке, не было, и медвежьих кротов, которые тех волков ничуть не лучше. Появились эти зверюги, потому что была война. Давно, еще до того, как родился отец. Затеял войну человек по имени Христос, который был у правых славных самым главным. Он невзлюбил другого человека по имени Аллах, который был самым главным у правых верных. Они ополчились друг на друга и начали воевать, а потом друг друга укокали и еще много всяких людей заодно. Так что войну проиграли все, выиграл один Шайтан.
Вопрос, кто затеял войну, очень важный, потому что стоит об этом заговорить, и мама с отцом начинают ссориться. Это оттого, что мама думает наоборот — будто виноват не Христос, а Аллах. Что, дескать, Аллах этот собрал правых верных, всех вместе, а место, где они стали жить, назвал исламским государством. Из этого государства, мама говорит, бомбы и прилетели. Мол, украли их где-то правые верные, бомбы эти, оттого и война началась. Отец как про краденые бомбы услышит, сразу сам не свой становится и начинает браниться. А больше он с мамой никогда не ссорится и не ругается на нее, хотя на нас иногда и покрикивает.
Лица у нас с Рашидом похожи, а так мы очень разные, это и мама говорит, и отец, да мы и сами знаем. У него громкий голос, а у меня тихий. Он обожает мясо, а я — ягоды и орехи. Еще он любит играть во врагов, в джигитов и в атомную бомбу, а я — в пятнашки, в прятки и в чижа. А еще Рашид любит отца больше, чем маму, однажды он мне сам сказал. А я всех люблю одинаково.
Старик пришел осенью, мы с Рашидом увидели его, когда выскочили утром на крыльцо по нужде. Он был очень старый, морщинистый и беловолосый, но не как мама, а словно посыпал голову пеплом с прогоревшего костра.
— Подойди ко мне, мальчик, — хрипло сказал старик и поманил меня рукой.
Я поначалу испугался, потому что кроме отца, мамы и брата никаких людей раньше не видел, разве что на картинках в растрепанной книжке, которые мы иногда разглядывали перед сном. Откуда взялась эта книжка и зачем она нужна, ни мама, ни отец не помнили, но картинки в ней были замечательные. Люди на картинках пускали друг в друга пули из длинных палок, которые сжимали в руках. Отец говорил, что палки называются винтовками, и раньше винтовок было много, но теперь почти не осталось, потому что патроны после войны быстро закончились, а новые люди делать не научились. Мы с Рашидом часто спорили, кто нарисован на картинках. Он думал, что это правые верные убивают правых славных. А я думал наоборот, сам не знаю почему.
Я смотрел на старика, а он на меня, и страх потихоньку из меня уходил. Мне стало отчего-то ясно, что человек он слабый, а значит, плохого сделать не сможет.
— Подойди, мальчик, — повторил старик и, когда мы с Рашидом дружно шагнули с крыльца, вдруг каркнул, словно птица-падальщик: — А ты стой на месте, ублюдок!
В этот миг дверь отворилась, на крыльцо выскочила мама, и в руках у нее был тесак, которым отец рубил на кухонном столе добытых на охоте зверюг. Мама ахнула, тесак выпал у нее из ладони, она несмело шагнула к старику раз, другой и замерла.
— Ну, здравствуй, Олюшка, — тихо сказал старик. — Басурман твой в лес ушел, я в кустах сидел, видел. В дом-то пустишь?
Мама вздрогнула, закивала, потом обернулась к нам.
— Пойдите, поиграйте, дети, — велела она строго.
Мы с Рашидом нехотя побрели к ручью, я чувствовал взгляд старика у себя на спине, будто он хотел глазами прожечь меня между лопаток.
— Как думаешь, кто такой? — прошептал Рашид, когда мы достигли опушки.
— Не знаю, — ответил я и тут же сообразил, кто такой этот старик. Мама рассказывала, что родители в детстве ее звали Олюшкой. — Это… — начал я, — это…
Я замолчал. И вдруг понял: я не хочу говорить Рашиду, что этот старик наш с ним дед.
Дед провел в доме целый день и выбрался наружу, лишь когда солнце уже скрылось на западе — покатилось купаться в реке, как говорил иногда отец. Миг-другой старик стоял на крыльце, будто раздумывая, не вернуться ли. Потом тряхнул головой и осторожно, то и дело оглядываясь, припустил через поляну вслед за солнцем.
— Что такое ублюдок? — спросил Рашид, когда вечером отец возвратился с охоты.
Мама, которая проплакала все время с тех пор, как ушел старик, испуганно охнула. Лицо отца озарилось сполохом огня со свечного огарка, и мне показалось, что из смуглого оно стало черным.
— Кто сказал это слово, сынок? — спросил он, затем перевел взгляд на меня и стал пристально смотреть мне в лицо. Я шарахнулся: мне почудилось, что это не отец глядит мне в глаза, а кто-то чужой, злой и страшный.
— Я сейчас объясню, Галиб, — поспешно заговорила мама. — Дети, поиграйте пока во дворе.
С этого дня что-то будто сломалось в нашем дружном и тихом доме. Я, правда, понял это гораздо позже.
Зима прошла как обычно. Все так же уходил на охоту отец, только теперь надевал он на ноги плоские деревянные лыжи. Все так же хлопотала по дому мама, а мы с Рашидом играли во врагов, закидывая друг друга снежками, и в прятки, с головой зарываясь в сугробы. Мало-помалу я забыл о старике, который был моим дедом и который приходил к нам неизвестно зачем. Вспомнил я о нем лишь на исходе зимы, в тот день, когда мама с отцом поссорились.
Это произошло поздним вечером, и ни про Аллаха, ни про Христоса речи у них не было. Я уже задремывал на кровати в комнате, которую мама называла детской, когда услышал громкий и гортанный отцовский голос.
— Никогда! — рявкнул отец, и в следующий миг до нас донесся грохот, словно он с силой саданул кулаком по столешнице. — Никогда ни один из моих сыновей не поднимет руку на твою родню.
— Тише, — донесся до меня едва различимый голос мамы. — Детей разбудишь.
— Пускай слышат, — загремел отец. — Они мужчины, и им пристало носить оружие. Завтра я поговорю с ними, но клянусь, что, пока я жив, ни один из них…
Отец замолчал. На соседней кровати завозился Рашид.
— Слышал? — прошептал он.
Я кивнул в темноте. Отец сказал, что мы будем носить оружие, а значит, пойдем с ним в лес охотиться на зверюг. Раньше я мечтал о том дне, когда отец возьмет нас с собой на охоту, но сейчас почему-то почувствовал, что мне совсем не радостно.
На следующее утро, едва позавтракали, отец поднялся по приставной лестнице на чердак и вернулся оттуда, волоча на плече здоровенный, запертый на замок сундук. Мы с братом часто гадали, что в этом сундуке, и приставали к отцу с расспросами, но он отнекивался и говорил, что узнаем в свое время. Я сообразил, что «свое время» настало.
Хмурясь, отец водрузил сундук на стол и стал возиться с замком. Мама молча сидела, сложив на коленях руки, и глаза у нее были красными, словно проплакала всю ночь. Я подошел к ней, мама прижала меня к себе, и теперь мы с ней оба молча смотрели, как отец управляется с сундуком. Рашид в это время едва не приплясывал вокруг стола от нетерпения.
— Сегодня вам исполнилось по одиннадцать лет, — сказал отец, откинув наконец крышку. — Это значит, что вы стали мужчинами, в наше время мужчинами становятся рано. Я сейчас дам вам по сабле, по ножу и по колчану со стрелами. Луки мы смастерим сами и будем учиться из них стрелять. Еще будем учиться ставить капканы, бросать аркан и пытать следы. А пока что… — Отец извлек из сундука сверток и тряхнул его. Миг спустя он расправил в руках снежно-белую рубаху, длинную, до самых ступней. — Это дишдаш, дети, он достался мне от отца. Дишдаш правоверному следует надевать, когда случается очень важное событие в его жизни.
— Правому верному? — переспросил Рашид. — Но мы же не правые верные. Мы никакие.
Отец долго молчал, а мама все сильнее прижимала меня к себе.
— Двенадцать лет назад, — сказал наконец отец, — мулла Эль Хасан собрал правоверных. Две сотни воинов, на конях, с оружием. Мне тогда было восемнадцать, а моему брату Альмиру на год больше. Мулла Эль Хасан сказал, что пришла пора отомстить православным за всех, кто погиб в ядерной войне.
Отец рассказывал долго, иногда замолкая, и тогда вместо него говорила мама. Мы выслушали, как двести мужчин прошли через пустые земли, пересекли лес, обогнули гиблые места и напали на поселение православных. Мы узнали, что была большая резня, и много людей погибло, и дядя Альмир тоже погиб, но правоверные одержали победу, сожгли поселение и угнали на юг пленных и скот. Маму тоже угнали, и она была самая красивая среди пленных, и должна была достаться сотнику Пахадыру, у которого уже было несколько женщин и двое сыновей.
— Он был жестокий человек, — глухо сказал отец, — и очень сильный. Я просил его отдать пленницу мне, потому что полюбил вашу маму и хотел взять ее в жены. Но сотник Пахадыр отказал мне, и тогда я убил его.
— Как убил? — подался вперед Рашид.
— Зарезал ночью, — отец вскинул голову и по очереди оглядел нас. — Я мог зарезать и его сыновей, но пожалел их. Я поступил неправильно, потому что оставил за спиной кровную месть. Той же ночью я выкрал вашу мать из шатра, где держали пленных, и увез с собой.
— А дальше, что было дальше? — жадно спросил Рашид.
— Дальше… — отец опустил голову. — Дальше мы стали изгнанниками, потому что родня вашей матери не приняла нас.
— Я могла бы остаться у своих, — тихо сказала мама. — Но не осталась, а через год на свет родились вы. Вам нелегко придется в жизни, дети.
— Почему? — спросил я. — Почему нелегко?
— Потому что вы сыновья предателей и изгоев, — ответила мама. — Поэтому у нас больше нет детей и не будет. Когда я думаю, как сложится ваша жизнь, мне становится страшно. Со времен войны православные и правоверные ненавидят друг друга. Они…
— Мы учили вас, что вы не те и не эти, — прервал маму отец. — Что вы никакие. Но это не так, дети: люди не могут быть наполовину никем. В вас течет и та, и другая кровь. Настанет время, и вам предстоит выбрать, кто вы. Человек живет для того, чтобы продолжить свой род, вы поймете это, когда станете старше. И тогда вам придется вернуться к людям. К тем или к другим.
Три года спустя отец не вернулся с охоты в срок. Мы прождали его день, другой, мама не находила себе места, и на третье утро мы с Рашидом отправились в лес. К этому времени мы часто выбирались на охоту вдвоем, но ходили только на запад, в те места, где знали каждую кочку и каждый куст. Отцовские же следы вели от дома на юг.
Чужое присутствие мы обнаружили к вечеру, на закате. Ветки на кустах были поломаны так, как никогда не обломает лесная зверюга или привычный к охоте человек. Мы шли по следу, пока не стемнело, затем, завернувшись в шкуры, улеглись спать и, едва рассвело, двинулись дальше. В полдень, когда солнце нависло над головами, мы нашли отца.
Рашид не плакал: отец учил нас, что мужчины плакать не должны. А я не мог сдержать слез и ревел, пока мы ножами копали в земле могилу. В нее мы опустили то, что осталось от отца.
— Это сделали сыновья Пахадыра, — сказал, поднявшись с земли, Рашид. — Мы убьем сыновей Пахадыра.
Я промолчал. Кровная месть, о которой часто говорил отец, не вызывала во мне ничего, кроме неприязни. Я любил отца, и сейчас мне было скверно, очень скверно оттого, что его больше нет. Но убивать неведомых сыновей давно уже мертвого Пахадыра мне и в голову не пришло, тем более что было неизвестно наверняка, виновны они или нет.
Тем же вечером мама слегла, мы с братом по очереди кормили ее с ложки и пытались отпаивать травяными настойками. Мама пролежала, почти не вставая, с месяц. Поднялась она, лишь когда вновь появился старик.
На этот раз он вошел в дом уверенно, по-хозяйски уселся за стол, развязал тряпичный узел и начал выкладывать из него на столешницу невиданные нами вещи.
— Хлеб, — бормотал себе под нос старик. — Яйца. Сметана. Мед. Угощайся, Олежка, это тебе я принес. Кушай, кушай, а потом нам с твоей мамой надо будет поговорить.
— Говорить будем все вместе, — ступила через кухонный порог мама. — Дети уже взрослые, мне таить от них нечего. И запомни: внуков у тебя двое. Двое, а не один.
Меня передернуло. Мама исхудала за эти дни, истончала, волосы, обычно убранные в косу, были нечесаны и разметаны по плечам, большие серые глаза запали, а на лбу появились морщины. Это словно была не мама, а незнакомая и недобрая старуха.
— Что ж, все вместе так все вместе, — согласился старик. — Значит, так: поймали наши парни в лесу одного нехристя. Он перед тем, как отправиться к своему Аллаху, сказал, что ты овдовела.
— Вы убили его? — чужим, злым голосом спросил Рашид.
— Кого, нехристя? — переспросил старик. — А что с ним еще делать, с иродом басурманским? Знаешь, волчонок, что ваши с нами творят? Если…
— Отец! — выкрикнула вдруг мама.
Старик осекся.
— Прости, — сник он и обернулся ко мне. — Значит, так. Тебе, внучок, мама что к чему растолковывала?
Я помотал головой, хотя и не был уверен, о чем старик говорит.
— Ну, так, значит, расскажу я. Православные жили на этой земле испокон. Работали на ней, хребты гнули. Но потом нехристи и развязали войну. Немногие в ней уцелели, погибли города и целые страны, по всему миру, везде. Но этого нехристям показалось мало, и, когда война закончилась, те из них, кто выжил, пришли сюда. Басурмане не желают жить в мире, для них война продолжается, они все убивцы и воры и не успокоятся, пока не изведут последнего христианина на земле.
— Врешь! — закричал вдруг Рашид старику в лицо. — Ты все врешь, уходи отсюда, убирайся отсюда вон!
— Ну-ну, — криво усмехнулся старик. — Видать, бог проклял меня, раз моя кровь течет в твоих жилах, волчонок. Я уйду. Но уйду не один: я хочу забрать своего внука.
— Олег останется здесь, со мной, — твердо сказала мама. — Так же, как и Рашид. Или мы вернемся к людям все вместе, или не вернется никто.
— А его ты не хочешь спросить, Олюшка? — вкрадчиво проговорил старик и повернулся ко мне. — У меня никого не осталось, внучок. Если у тебя не будет детей, мой род угаснет. Зато у меня есть хороший дом, при нем огород и хлев. Есть конь и четыре кобылицы, коровенка, полсотни курей и ульи. У соседей подрастают девочки, они сейчас твоих лет, внучок. Не спеши, подумай, время есть.
Старик поднялся и, не прощаясь, ушел.
Прошла зима, за ней весна, и наступило новое лето. Слова деда по матери не шли у меня из головы. Особенно последние, насчет девочек. Я в жизни не видел никаких девочек, но они стали сниться мне по ночам, красивые и добрые, как мама до смерти отца.
Однажды утром я проснулся оттого, что Рашид на своей кровати шумно ворочался, кряхтел и даже скрипел зубами.
— Ты что? — спросил я, растолкав его.
Рашид вскинулся, затем выдохнул и сел, свесив ноги на пол.
— Мне снилось, что я украл женщину, — сказал он. — Как отец. Украл у сыновей Пахадыра, а их обоих зарезал. Вчера снилось то же самое, только женщин было две. И я подумал… — Он, сощурившись, замолчал.
— Что ты подумал? — помог я.
— Давай вдвоем сделаем, брат? Пойдем на юг, обогнем болото, пересечем пустыню, за три дня мы доберемся до гор. Узнаем у людей, где живут сыновья Пахадыра, и отомстим. Не сразу, надо хорошо подготовиться.
— Не хочу, — сказал я.
— Струсил? — поднял на меня взгляд Рашид.
Я ударил его, по лицу, впервые в жизни, до этого мы не дрались никогда. Рашид вскочил и бросился на меня. Мы, сцепившись, рухнули на пол, он оказался сверху, подмял меня под себя, и…
— Прекратите! — отчаянно закричала с порога мама. — А ну, прекратите сейчас же!
Рашид отпустил меня и медленно поднялся на ноги. Он тяжело дышал, капли пота катились по смуглому, как у отца, лицу.
— Прости, — сказал он и протянул мне руку, чтобы помочь подняться.
На следующий день Рашид ушел на охоту один, не позвав меня. На север, куда обычно мы не ходили. Сутки спустя он вернулся без всякой добычи, на вопросы отвечать отказался, а на следующее утро ушел опять. На этот раз его не было четыре дня, и мама переволновалась, до этого ни один из нас не уходил так надолго. На пятое утро Рашид вернулся. В поводу он вел двух лошадей, гнедую кобылу и серую в яблоках.
— Откуда это, сынок? — опешила мама. — Где ты их взял?
Рашид долго не отвечал, потом процедил сквозь зубы:
— Не бойтесь, никто на нас не подумает.
Больше ничего говорить он не стал, а, вооружившись отцовским топором, принялся мастерить во дворе конюшню. Я взялся ему помогать, с конюшней мы провозились все лето, потому что ничего в строительстве не понимали, но к осени с грехом пополам соорудили нечто кособокое и уродливое. Так же, с грехом пополам, я научился ездить на лошади. Рашиду же и учиться не пришлось: он носился на лошадях так, будто занимался этим с самого детства.
Зимней метельной ночью тихо умерла мама — не проснулась поутру. Рашид стоял и молча смотрел на нее, а я снова ревел навзрыд, забыв о том, что мужчины не плачут.
Мы схоронили маму на ручьевой излучине, потом вернулись в дом и долго сидели за столом, не глядя друг на друга и не разговаривая. Я пытался понять, что же нам теперь делать, но понять мне не удавалось.
— Будем жить, как жили, брат, — решил наконец Рашид.
Про сыновей Пахадыра он больше мне не напоминал. И вообще разговаривать мы с этого дня стали гораздо реже, чем прежде.
Весной, едва стаял снег, я оседлал гнедую, она была покладистее и смирнее, чем серая в яблоках. Под седло пошла шкура крысьего волка, которого неделей раньше убил Рашид. Он теперь охотиться предпочитал на востоке и говорил, что на лошади ему не страшен никакой зверь.
Я вскочил на спину гнедой и, подбадривая ее пятками, двинулся на север. К полудню я достиг лесной опушки, дальше начинались развалины города и гиблые земли. Я обогнул их с востока, заночевал в редколесье и наутро отправился дальше. К трем пополудни с вершины невысокого с пологими склонами холма я увидел вдалеке поселение православных.
Привязав гнедую к дереву, я дальше пошел пешком. Неподалеку от поселения забрался на верхушку высоченной сосны. Долго неотрывно смотрел вниз, на три десятка тянущихся двумя линиями домов. На кажущихся с моего места крошечными людей, на раскинувшееся вокруг поле. Не знаю, было ли это поселение тем самым, из которого приходил к нам мой дед, или другим. Так или иначе, пока я глядел на него, у меня мучительно давило в груди и было скверно и горестно оттого, что я изгой и сын изгоев, которому не нашлось в жизни места.
Когда начало темнеть, я спустился на землю и медленно побрел туда, где оставил лошадь. Забрался в седло и двинулся обратно на юг.
Вернуться, навязчиво думал я по пути. Вернуться к людям. Оставить этого человека, который по какому-то недоразумению мой брат. Мы росли вместе, но что с того. Он чужой мне, у таких, как он, на уме лишь убийство и воровство, правильно сказал тогда дед.
Я злился на себя, я едва не рычал от злости. Ближе брата у меня теперь никого не было. Я гнал от себя подлые, предательские мысли, но они настойчиво возвращались и не желали уходить.
Вернувшись, я не застал Рашида. Он появился лишь под утро, когда я еще спал. Растолкал меня и потащил за собой во двор.
— Смотри!
Рашид вскинул к плечу длинную палку, в следующий миг раздался грохот, обломилась и повалилась на землю верхушка молодой сосны.
Я шарахнулся: у брата в руках была винтовка, точно такая, что мы видели на картинках в растрепанной книжке.
— Откуда это? — ошеломленно спросил я.
— С подземного склада. Я нашел его, — обрадованно объяснил Рашид. — Это в двух сутках пути на восток. Места там гиблые, нехоженые с самой войны. Так вот: под землей сотни, тысячи винтовок, патроны к ним в коробках и ящиках. И еще много всего. Держи, — брат протянул мне винтовку. — Это тебе, я захватил с собой еще несколько. Стрелять очень просто, смотри: патроны загоняешь сюда…
— А зачем? — прервал я его. — В кого нам стрелять?
Несколько мгновений Рашид недоуменно смотрел на меня. Затем сказал:
— Завтра я поеду на юг и сочтусь с сыновьями Пахадыра. Если удастся, заберу у них женщин. А если нет, женщин мы найдем позже, у православных. С оружием мы возьмем, каких захотим. И вообще все, что захотим.
— Все, что захотим, — механически повторил я. — Знаешь, когда ты пальнул, мне показалось, что следующей пулей ты застрелишь меня.
Рашид раскатисто засмеялся.
— Шутник, — сказал он. — Надо же такое придумать.
— Я всерьез.
Лицо его вдруг стало будто бы каменным. Уголки губ поползли вниз, брови сдвинулись и едва не срослись вместе.
— Олег, — медленно проговорил он, — ты сейчас сказал плохие слова. Ты мой брат, единственный. Запомни: что бы ни случилось, я никогда не подниму на тебя руку. Клянусь в том памятью отца с матерью. Ты понял?
Я кивнул и почувствовал, что краснею от стыда.
— Прости, — сказал я.
— Пожалуйста, никогда так больше не говори. Ты поможешь мне с сыновьями Пахадыра?
— Нет, — отрезал я. — Не желаю никого убивать.
— Хорошо, брат, — Рашид улыбнулся, шагнул ко мне и обнял за плечи. — Я знал, что ты не пойдешь со мной, и спросил лишь на всякий случай. Ничего, я управлюсь сам.
Наутро, забрав обеих лошадей, брат ушел.
Его не было долгие двенадцать дней. Все это время я безвылазно просидел дома, выбираясь наружу лишь, чтобы поупражняться в стрельбе из винтовки. Мне было тревожно, и я сам не знал, за брата ли я тревожусь или за то, что будет, когда он появится вновь. А еще не давал мне покоя подземный склад, к которому Рашид, единственный, знал дорогу.
Он вернулся на исходе двенадцатого дня. Во дворе заржала лошадь, и я вышел на крыльцо встречать. Брат, улыбаясь, шагал от конюшни ко мне.
— Что с сыновьями Пахадыра? — спросил я.
Рашид нетерпеливо махнул рукой.
— Сыновья Пахадыра подождут, это теперь не главное, — выпалил он и, обогнув меня на крыльце, вбежал в дом.
Я растерянно постоял на пороге, затем переступил через него вслед за братом. От удивления застыл в дверях. Рашид сбросил с себя рубаху и сейчас стоял передо мной в снежно-белом дишдаше до пят. Том самом, про который отец говорил, что правоверный надевает его, когда случается важное событие в его жизни.
— Я разговаривал с людьми, брат, — сказал Рашид, глядя мне в глаза. — А потом с муллой. Помнишь, что плел тот старик? Он врал, я тогда знал, что он врет, только не знал почему. Так вот: все не так, брат, совершенно не так. Правоверных всегда было мало, до войны их было мало, а после почти совсем не осталось. А неверных много, и они всегда брали себе лучшие земли, лучшие дома, одежду, женщин и скот. Они всегда ненавидели нас.
— Нас? — переспросил я.
— Нас. Помнишь, что сказал отец? Настанет время, и нам предстоит выбрать, кто мы. Время настало. Там, на юге, живут настоящие мужчины. Их мало, и у них почти нет оружия. А у нас есть, много. Мы станем большими людьми, брат, мы с тобой дадим правоверным оружие и возглавим их. Мы придем на землю, которую у нас отняли, истребим неверных и заберем их женщин себе. И все остальное заберем тоже.
Он замолчал. Я смотрел на него и думал о том, что он мой брат. Рожденный в один день со мной, сильный, преданный и верный. И еще я думал о том, что люблю его.
Я сорвал с плеча винтовку и выстрелил ему в голову.
Мама, не плачь. Мама, я знаю, что ты не виновата. Да, ты говорила. Первый день после родов, болит живот, я ору. Совместное пребывание, говорили они. Полезно для ребенка, говорили они. Она поест и уснет, говорили они. Она поела и орет, а надо встать и как-то доползти до туалета. В туалете отвалилась штукатурка и воняет из слива душевой. Как же больно! Хочется есть, хочется спать. Орет. Покачала. Затихла. Туалет!
Опять обход? Нет? Какой эксперимент? Доктор, говорите медленнее, я ничего не понимаю. Где подписать? Зачем? Это прививка? Нет? Какой эксперимент? Ин-тер-что? Зачем это? Какие программы? Вы хотите подключить мою дочь к компьютеру? Что за новый мир, какие новые люди, я не понимаю, доктор! Диагностика? Вы хотите проверить моей девочке мозг? Ее уже осматривали, сказали, все в порядке. Какой эксперимент? Безопасный?
Раз в полгода к врачу? Вижу, да. Клиника, адрес. Это бесплатно? Где подписать? Куда вы с моей девочкой? Завтра вернете? Осторожно, не разбудите! Чш-ш-ш, мое солнышко, чш-ш-ш, дядя доктор добрый…
Мамаша, вы с ума сошли? Как вы вообще позволили сотворить такое с собственным ребенком? У меня своих трое, я бы ни за что! Господи, ну и люди бывают. Ладно, раздевайте. Куда! Свою пеленку сначала! Памперс оставьте! Взвешивать будем, снимете. Родничок… Рост… Рубчик… А вот это вот как мне в карте отмечать? Ин-тер-что? Да что мне ваша справка? Мне свои формы заполнять надо, там таких чудес нет. Нейронный интерфейс, ну надо же.
Так, сделаете дополнительное УЗИ головного мозга. На всякий случай. Талончик вам невролог даст. Нет, к нему только по записи. Запись по телефону, в регистратуре узнаете. А что я могу сделать?! Мне дают по два талона в неделю, а у меня вас знаете сколько? Раньше думать надо было, когда ребеночка своего отдавали на опыты. Попробуйте по живой очереди, он иногда принимает, если время остается.
Жалобы есть? Колики? Укропную воду давайте по пять капель. Не помогает? Тогда вот эти капельки попробуйте. На живот выкладываете? Господи, всему учить надо. Нет, гастроэнтеролога у нас нет. Есть в областной, запись за месяц. Записываетесь сами, ко мне за неделю приходите, я вам дам направления на анализы. Мамаша, нам тоже много чего должны, а на деле — шиш без масла. Одевайте давайте. Следующий!
Одну минутку, уважаемая. Подождите еще чуть-чуть. Вот теперь все. Мозг вашего ребенка в полном порядке, смотрите сами, вот распечатка. Сигнал проходит отлично. Что мы делаем? Ничего особенного, просто диагностика.
Программы? Какие программы? Ах, доктор говорил. Он забежал несколько вперед. Он у нас, знаете ли, большой энтузиаст. Вы должны понимать, технология новая, мы только начали двигаться в нужном направлении. Не ждите от нас слишком многого. Интерфейс прижился, сигнал проходит нормально, диагностические данные поступают в полном объеме. На данном этапе этого достаточно.
Что? Вы на другое подписывались? А вы договор внимательно читали? Там есть хоть слово про этих ваших «новых людей»? Конечно, ваших, не наших же! Спасибо должны сказать, что мы вашего ребеночка бесплатно обследуем! Надо же, какие люди пошли неблагодарные!
Киборг! Киборг! Едет в Выборг! Ирка-жестянка, в голове поганка! Ирка-Ирка, в шее дырка! Иди отсюда, мы только с людьми играем!
А у Ирки пять за контрошу! Пф-ф, конечно! Она из интернета все списала! Подключилась и списала! Могла бы и мне помочь. И мне! Что, гордая слишком? Чтобы в следующий раз прислала смс с ответами по двум вариантам. А то знаешь что? А то мы тебя в туалете запрем! Юбку отберем и запрем! А то легко быть самой умной, если в голове компьютер.
Ирочка, а вот здесь ты могла постараться и получше. Все-таки возможностей у тебя побольше, чем у одноклассников. Столько помарок! По-хорошему, твоя работа между тройкой и четверкой. Кому-нибудь вроде Симы я бы и пять поставила, просто за верные ответы. Но у тебя тут решение не расписано, здесь грязь, а здесь оформление хромает. Тебе так много дано! Ставлю три, чтобы в следующий раз уделила время оформлению. И не надо на меня так смотреть! Не ленись шевелить своими электронными мозгами!
Тесты у вас, девушка, неплохие. Но можно ли верить результатам? Вы знаете условия — никаких электронных устройств во время единого экзамена. Что бы вы ни говорили, я не могу быть уверен. Вот что, случай индивидуальный, мы проведем для вас устный экзамен.
М-м-м, неплохо, неплохо. Но на дополнительные вопросы могли бы отвечать и поувереннее. Да, поувереннее. Девушка, вы знаете, какой у нас конкурс на бюджет? Тут не то что для киборгов, для людей мест не хватает, извините. В конце концов, почему бы вам не поступать на кибернетику? Вам с вашими особенностями должны быть ближе технические специальности. Впрочем, мы всегда рады будем принять вас на коммерческой основе.
А что это у тебя? Что? Не-не-не, подруга, извини. А вдруг тебя закоротит в самый ответственный момент? Вот, возьми на память, и до свидания. Нет-нет, я сам тебе перезвоню!
А ты мои мысли читать будешь, да? Знаешь, я во время секса такую фигню думаю. Не, мне перед тобой как-то неудобно. Чао, бэби! Ищи своего эр-два-дэ-два!
Слушай, я вообще толерантный, но как-то просто не хочется…
У-у-у, ты крутая! Можно, я буду звать тебя Евой? Нет, это из Евангелиона. Она не совсем киборг, зато водит крутую меху! Давай как будто ты — это она, а я типа ученый и тебя типа исследую. Что? Почему сразу на***? Кому ты вообще нужна, жестянка фригидная!
Можно, я буду звать тебя Тринити? А разъем дашь потрогать? Куда-куда пошел?
Аска? Да хоть колбаска! А лучше просто заткнись и иди ко мне, придурок. Нет, я не плачу. Киборги не плачут.
Девушка! А ну стойте! Ваши документы! Ничего не случилось, стандартная проверка пассажиров метрополитена. Хорошо. Теперь через рамочку пройдите, пожалуйста. Почему нет? Такая молодая, а уже с кардиостимулятором? Нет? А что тогда? Ин-тер-что?! Что за хрень ты мне впариваешь?!
Да не тычь мне своей справкой, я тебе таких сам нарисую, сколько хошь! Дрюнь, гля, совсем эти косплееры оборзели! Прикинь, у этой бабы справка, что у нее в мозгах — ин-тер-фейс!
Так, давай-ка свой фейс в рамочку или дуй отсюда на автобус. Метро — это у нас что? Объект повышенной опасности! Здесь психам не место! Нет, ну надо же, совсем молодежь свихнулась.
Светк, глянь, как эта киберша по клавишам стучит. Как будто ей больше всех надо! Не, Людк, ей не надо больше всех. Ей вообще ничего не надо. Вишь, уткнулась в экран и по сторонам не смотрит, слова доброго не скажет. Ну и пусть себе работает. Вкалывают роботы, счастлив человек!
Ой, а наша-то киберша, оказывается, и по-человечески может! Видала, как нашему админу глазки строит? Еще бы, он ей, считай, вместо доктора будет! Я б так на ее месте с гинекологом постеснялась бы амуры крутить, хе-хе!
Ирина Николаевна, вы отличный работник. Наша компания вас очень ценит. Но вы должны понять, что я не могу поставить киборга руководить людьми. Это отрицательно скажется на климате в коллективе. Вы ведь понимаете? Возможно, вам сложно оценить такую концепцию, как корпоративная этика, но я вынужден ею руководствоваться. Можете погуглить прямо сейчас, я подожду.
Нет, я не могу повысить вам зарплату. У нас четкая тарифная сетка, я не могу платить вам больше, чем предусмотрено вашей должностью. Будь вы руководителем проекта… Я же объяснял, киборг не может руководить людьми в нашей компании! Хорошо, к Новому году мы обязательно вас премируем за отличную работу. Наверно, у киборгов есть и свои потребности, раз вы так на этом настаиваете. Контакты там почистить, хе-хе.
Уходите? Какая жалость! Не хотелось бы терять такого работника, как вы. Но раз вы настаиваете… А вообще, скажу вам честно, с людьми работать проще. Да. Успехов!
Ыыы, не спать, Ирка! Не спать! Завтра дедлайн! А вот мы сейчас кофейку выпьем. Чш-шерт! Любимая футболка! Ничего, девочка, зато ни один долбодятел не клюет тебе мозг. Так, а это что за мыло? Кому не спится в ночь глухую? Блин, что значит, когда сдам? Дедлайн же только завтра! Ну, то есть сегодня, но не в четыре же утра!
Это все, что вы можете? Диагностика мозга? И в каком он сейчас состоянии? Ах, нужна аппаратура? А сами не можете? А какие специальные программы у вас установлены? Никаких? А вы можете прямо сейчас выйти в интернет? А, например, подать команду мультиварке? Давайте, я загружу продукты, а вы ее включите? Нет? А перемножьте 2984 на 183? На калькуляторе и я могу! Нет, в столбик не могу, но это тоже не считается!
Спасибо, Ирина, если публикация состоится, я обязательно пришлю вам ссылку. Это не я решаю, мой редактор определяет, насколько материал нам интересен. Нет-нет, если что-то будет непонятно, я сама с вами свяжусь. Всего доброго, до свидания!
М-м-м, диагностика мозга? И… Сколько мегагерц? Погодите, я записываю. Текущая скорость обработки информации… Ага! Специальные программы? В основном, физиология? О, я бы тоже так хотела — проводок в мозг, и сразу худею! А еще? Иностранные языки? И сколько вы уже изучили? Парле ву, шпрехен зи? Ооо, аригато! А в интернет? Вирусы? Ох, сожалею. И сложно проходит лечение? Голова кружится? Сочувствую!
Спасибо за интереснейшее интервью! Завтра утром выставим на сайт, я ссылочку пришлю! Могу к вам в дальнейшем обращаться как к эксперту по новым технологиям? Спасибо!
Сколько-сколько за интервью хотите? Нет, мы столько даже кинозвездам не платим. Вот сумма, которую мы можем предложить. Хорошо, но не меньше пяти тысяч знаков. Мы потом, если что, урежем. А лучше я сама все напишу и вам дам согласовать.
Придете к нам на шоу? Ничего себе у вас запросы! Хорошо, но у нас тоже есть свои условия…
Сколько стоит упоминание в вашем блоге? А если по бартеру? Мы можем предложить отличную спа-программу! Хорошо, и половину суммы. Цитату для упоминания согласуйте, пожалуйста, заранее. Приходите в любое время, скажете, что у вас сертификат, и назовете имя, но лучше за день записаться. У вас же нет противопоказаний? А контакты не заржавеют? Извините, неудачная шутка! Всего вам доброго!
Васенька, родной, как там твои обезьянки? Все так же? Одна диагностика? Ни одна программа больше не идет? Бедняга, ты совсем вымотался в этой своей лаборатории. Положи бутерброд, я тебе сейчас человеческой еды разогрею! Если ты киборг, это еще не значит, что ты должен есть всякую дрянь. Хватит того, что я этой дряни по жизни наелась.
Нет-нет, котик, у меня все хорошо. Просто еще одно тупое интервью. Нет, к вам я работать не пойду. Знаешь такое слово — гуманитарий? Это ты у нас гений, словно и в самом деле киборг! А я в вашей лаборатории могу только обезьянкой работать, да еще клетки мыть за другими обезьянками. Что, не надо мыть? А что делать? Бумажки перекладывать? Вот уж спасибо так спасибо!
Знаю-знаю, свои люди, все понимают, пальцами не тычут. Солнышко, я в курсе, как тебе там хорошо. Вот и сиди в своей уютной башенке из слоновой кости! А мне уже поздно, извини. Буду дальше выколачивать золотые эскудо из ветряных мельниц. Ты что, обиделся? Вот дурачок! Иди ко мне! Как же долго я тебя искала… Угадаешь, откуда цитата, — поцелую! И просто так тоже поцелую. И так тоже поцелую…
Ирка-зефирка, держись, не падай! Новость? У тебя? Не-не-не, чур, я первый! Получилось! Слышишь ты, у нас получилось! Какой говорящий шимпанзе? Да ну тебя! Я серьезно! И не шимпанзе, а шимпанзенок! Мы можем удаленно управлять пульсом новорожденного шимпанзенка!
Ирка, пульс — это только начало! Мы специально начали с базовой физиологии, потому что она сейчас у него активнее всего будет развиваться. Потом моторика, да, а потом, может, и речь — чем черт не шутит! Главное — постоянное развитие, понимаешь?
Мы с самого начала все делали не так! Думали, установим интерфейс, посмотрим, как приживется, как поведет себя, а потом уже программы писать будем. А его нужно обучать! Понимаешь, ребенок обучается, и с ним обучается его интерфейс! Тогда они смогут взаимодействовать! Тогда мы с ним сможем взаимодействовать!
Мы готовим новый цикл экспериментов. Теперь все будет как надо. Только представь: отбор потенциальных родителей из тысяч пар, ведение беременности, роды у нас в клинике, лучшее медицинское обслуживание, развивающие группы с лучшими педагогами, все самое лучшее! И это будут настоящие киборги — с управляемой физиологией, электронным обменом информацией, ускоренным мышлением. Новые люди, понимаешь! К нам родители в очередь будут строиться, только чтобы отборочные тесты пройти!
Впрочем, для своих можно и исключение сделать, да? Слу-ушай, может, нам с тобой ребеночка завести? Будет настоящий первый киборг! Ир, ты что на меня так смотришь? Ир? Тебе нехорошо?
Ты — что? Господи, Ира, Ирочка, а я-то чушь несу! Прости меня, девочка! Ну, хочешь, уедем? Убежим ото всех? В глушь, в деревню? Я сам у тебя роды приму, я умею, я у обезьян… Ну, прости! Не надо никуда уезжать! Никто же нас не заставляет участвовать. Все будет как раньше, я буду работать, ты веди свой блог, если он тебе так нужен, будет у нас самый обычный малыш. Самый лучший малыш! А если все же захочешь… Только если захочешь! Ты только скажи, чего ты хочешь?
Ну, чего?
Я…
«Топ… топ-топ… Маленькие рыжие лапки переступают по траве с осторожностью. Их владелец взволнован, крутится на месте, поскальзывается на изумрудных гладких стебельках. Потом тыкается усатой мордочкой в землю и, наконец поверив, что свобода — взаправду, бежит по лужайке. Топ-топ-топ! Развевается пушистый хвост, похожий на павлинье перо, уши торчком, в зрачках-щелочках отражаются облака — котенок подпрыгивает и на секунду зависает над землей, молотя лапами по воздуху. Потом валится обратно — бум!
Мята-мята-мята… Откуда махнет мятой? Где-то совсем близко! Мята-мята-мяу-у-у… Фр-р-р-р!
На газоне включается автоматическая поливалка. Котенок снова подпрыгивает, шипит и бросается обратно к дому. Крыльцо, с которого его спустили всего минуту назад, все ближе.
Мята-мята-мокро! Ф-ф-ф-ф!»
Я лежу на продавленном диване, закинув руки за голову. Под пальцами — жесткие, колючие волосы. Нормально уложить их почти невозможно, расчесать, когда длинные, — смерти подобно, поэтому я стригусь коротко. Но в тот день у меня были два хвостика и бантики. Розовый и розовый в горошек. Почему-то это кажется важным. По-моему, мне было шесть. И я смеялась.
Я закрываю глаза и снова вижу Топа, который первый раз оказался на улице, попал под «дождь» из оросительной системы, испугался и бросился ко мне на крыльцо. Помню, как я хохотала до слез — потому что, пытаясь запрыгнуть на руки, он исцарапал меня до крови. Помню его уши с кисточками, как у рыси, пучки шерсти между когтями, горячий пухлый животик и серьезную морду.
Открываю глаза и поднимаюсь. Что ж, попробуем еще раз.
Беру со стола планшет и начинаю расхаживать туда-обратно. Четыре шага влево, четыре — вправо. Если семенить, то пять. Комната давно посчитана.
Посчитана так же, как и правильный объем текста, читательский охват, цитируемость площадки. Дело за малым — написать. Достать из себя хоть что-то, что будет интересно толпе. Что принесет отклик. Даст знать, что я не зря пишу в блог. Я пытаюсь передать чувство неограниченного детского счастья, свое удивление, рассказать про смешную, трогательную, такую настоящую сцену… поделиться со всеми. В голове воспоминание складывается в разноцветную мозаику, все кусочки которой на месте, но с текстом почему-то не получается. Фразы получаются неловкими, плоскими. В них нет чувств.
Пальцы противно скользят. Теперь со стороны я кажусь себе похожей на краба, который клешнями ухватился за тонкий гаджет и притворяется человеком — будто может хотя бы что-то осмысленное натыкать на сенсорном экране.
Но крабы не пишут в блог, крабы ничего не помнят о котятах, крабы ходят боком и слушают шум прибоя. Картинка из воспоминания теряет цвет, становится черно-белой и как будто чужой. Я сжимаю планшет беспомощными пальцами — клешнями, черт побери! — и опускаюсь на диван.
Прогресс налицо. Сегодня я не плачу. Совсем не плачу, несмотря на то, что несколько часов снова потрачены зря. Тем более что удалось вспомнить котика. Все любят котиков.
И никто не любит неловких бессловесных крабов, которые не способны превратить воспоминания в источник доходов. Больше-то превращать нечего. Иногда мне кажется, что в голове нет ничего, кроме прошлого. Ни полезных навыков, ни умных мыслей, ни умения анализировать, ни ярких озарений. Явилось одно яркое воспоминание — и что? Пришла пора отправить его в воображаемую мусорную корзину. Я не способна к текстовой трансляции.
Из-за двери слышатся крики. Родители опять ссорятся.
— Дармоедка! — это отец. Наверняка про меня. Еще бы. Двадцатилетняя дылда на шее у родителей.
— …Ты не понимаешь… Тихо-тихо, — это мама. Всегда и всех пытается успокоить. Держит меня за руку, когда мы ходим к врачу. Чтобы я не боялась уколов толстой иглой. Заботится обо мне, как в детстве. Должно быть, как в детстве. Точно я не помню. Но, по крайней мере, я знаю, что у меня тогда были хвостики. И два бантика.
К врачу мы ходим почти каждую неделю. Он задает мне одни и те же вопросы. Ты хорошо спишь? Ничего не боишься? Ты чувствуешь, как частит сердце или бьется слишком сильно? Что тебя тревожит? Я почти никогда не отвечаю. Молча смотрю в окно. Интересно, доктор выучил вопросы наизусть или каждый раз зачитывает их из компьютера?
Мама говорит за меня. Рассказывает, как я спала, что ела, сколько гуляла. Она юлит перед врачом, подобострастно заглядывает ему в глаза, поддакивает, кивает. На самом деле она боится, что страховая откажется платить за уколы. Мол, инъекции с витаминами и симуляторами — не обязательная часть терапии. Мол, краткосрочная память сохранилась — и ладно. А детские воспоминания — это роскошь. У меня частичная амнезия… была раньше. Теперь я почти все помню. Благодаря маме и врачу, которого она уговорила не прекращать лечение.
«Топ-топ-топ! По тротуару бежит щенок таксы. Уши развеваются на ветру, как два озорных флага. Блестящая гладкая шерсть переливается на солнце. Рядом с ним на велосипеде катится девочка. Подвернутые рукава рубашки, нос в веснушках, лакированные красные сандалии. Когда переднее колесо попадает в лужу, оставшуюся после вчерашнего дождя, поверхность воды разбивается на тысячу прозрачных осколков.
Черный мокрый нос несется сквозь волну брызг, как нос веселого маленького ледокола — через ледяные торосы и северное сияние.
Девочка смеется…»
— Нет-нет, — качает головой женщина. — Это совсем не то. У вас есть что-нибудь про кота?
— Кота? — вежливо улыбается продавщица, садится на корточки и роется в нижнем ящике под прилавком. — Да, есть. Черная кошка на подоконнике в полнолуние, ведьмин кот в пентаграмме…
— Нет. Что-нибудь радостное. И… кот должен быть рыжим.
— К сожалению, нет, — разводит руками девушка. — Чтобы сразу и девочка, и рыжий кот, и радость — такого не осталось. На прошлой неделе вы забрали последнее.
— Скоро новый завоз? — Женщина теребит ремешок сумки. Заправляет прядь волос за ухо. Прикусывает нижнюю губу.
— Зайдите дней через десять.
Женщина рассеянно кивает и выходит из магазина. Делает несколько шагов по тротуару, потом будто спохватывается и быстро оглядывается по сторонам. Никто из знакомых не должен ее здесь видеть. Иначе… Она мотает головой, будто вытряхивая дурные мысли, и быстро идет прочь.
«Топ-топ-топ! По широкой лестнице бежит карапуз лет пяти. Внизу его ждет мама, раскинув руки. Внизу ждут море и сладкая вата! Ступеньки низкие, но их много, поэтому во рту уже поселилась запыхалка, и щеки горят, но Вадик смеется и продолжает бежать…»
— Видели? Видели, да? — Отец поворачивается к нам с мамой и тычет в телевизор. — Совсем охренели!
На экране появляется молоденькая журналистка — почему-то они все такие в криминальных новостях, для контраста, не иначе — и рассказывает о том, как в руках полиции оказалось несколько записей детских воспоминаний. Даже меня передергивает, несмотря на имидж краба-пофигиста.
— …Судя по количеству найденных записей, было убито более десяти детей. Все в возрасте от четырех до семи лет.
— Это логично, — перехватывает нить разговора следователь. — Самые яркие детские впечатления формируются именно в этом возрасте.
— Живодеры, с-с-суки, — шипит отец. С работы он пришел уже навеселе, но успел еще добавить перед ужином. Так что теперь готов уличать весь мир в страшных злодеяниях. Не только меня. — А я ведь говорил… Говорил, что сначала лицензию на убийство животных одобрят, а там и до людей недалеко.
— Уймись, — привычно бормочет мама. — Никто не собирается трогать людей. Видишь — преступников поймали и судят. Сам слышал, что они работали на черном рынке. Кто из нормальных людей будет покупать там записи?
— Кто из нормальных людей вообще покупает эти записи?! А главное — кто запихивает их себе в голову? — Папу сегодня не унять, да. Предвкушаю теплый вечер с взаимными оскорблениями, битой посудой и хлопнувшими дверями. Морально готовлюсь, так сказать. — Эмоции мертвых животных, чтоб…
Пока отец подбирает ругательство из своего богатого арсенала, я пытаюсь убраться в комнату. Бочком-бочком. Будто краб. Меня здесь нет. Разбирайтесь сами, а я в домике. Интересно, у крабов есть домики?
Потом я сижу с планшетом, забившись в нишу между диваном и шкафом, и читаю описания воспоминаний. В Сети десятки сайтов, которые ими торгуют, но здесь самые классные тексты. «Как здорово бежать по зеленому лугу…», «Хочешь поиграть с солнечным зайчиком?», «Самая вкусная колбаса в мире после головокружительного прыжка за ней!». Тут я смеюсь.
Импланты воспоминаний стоят очень дорого, поэтому мне не светят. Родители вечно собачатся из-за денег, их то не хватает, то нет совсем. И рассуждать я могу лишь теоретически. Говорят, что картинки очень яркие. Говорят, что их можно прокручивать по несколько раз. Говорят, что это незабываемо и очень приятно.
Правда, есть и другие мнения. Чтобы получить воспоминание, животное убивают, быстро извлекают мозг и присоединяют к специальному устройству. Зоозащитникам такое страшно не нравится. Они все время протестуют, хотят, чтобы этот бизнес запретили, кричат об убийствах… С другой стороны, кур и коров тоже убивают для еды. И почему-то никто особо не возмущается. Да, те, кто победнее, едят соевые суррогаты, но животный белок до сих пор высоко ценится. Раньше домашних животных разводили только на мясо, а теперь поняли, что их можно использовать в качестве пищи для ума. И специально выращивают, чтобы получить их воспоминания, не обремененные рефлексией. Получить чистую концентрированную эмоцию, которую люди давно уже разучились испытывать.
Хороший этический вопрос, в самом деле. Я верчу его в голове так и эдак, пытаясь сообразить, получится ли из него годный пост? Люди в интернете любят обсасывать подобные темы. Я быстро записываю несколько тезисов — в текстовом виде они получаются дурацкие, но для наброса сойдет — и выкладываю запись в Сеть.
Через несколько часов индекс цитируемости моего блога взлетает, а на счету скапливается целых тридцать шесть кредитов. Сумма смешная — ее хватит разве что для того, чтобы купить билет на метро — но я все равно горда. Хотя в комментариях меня обижают. Каждый второй спрашивает: «А сама-то пробовала эти воспоминания?»
И я вынуждена писать: «Нет». Нет. Нет.
Тогда читатели уходят. Им не нужны умозрительные рассуждения. Им нужен личный опыт. О котором я совсем не умею рассказывать.
«Топ-топ… топ-топ. По лестнице поднимается кто-то тяжелый. Я слушаю его шаги, приложив ухо к входной двери. Мне одновременно хочется убежать — и страшно это сделать, потому что тогда я не буду слышать, что он приближается. Топ-топ-топ.
В замке скребется ключ. Я отползаю в сторону, но встать не могу. Ноги от страха, как ватные. Сижу прямо на коврике в прихожей. Смотрю, как загипнотизированная, на поворачивающуюся дверную ручку. Мне шесть лет. И пять с половиной месяцев. Я недавно научилась считать и теперь считаю дни, зачеркивая палочки на обоях. В незаметном месте. Над плинтусом за маминой тумбочкой.
Дверь распахивается настежь.
— Охренела тут сидеть? — орет большой страшный человек. Отец. От него мерзко пахнет. Блевотиной, спиртом и холодом. — Че уставилась?
Он замахивается и бьет меня в лицо сапогом с эмблемой в виде краба на подош…»
Я просыпаюсь, дрожа от страха. Кошмар. Мне снился кошмар. Но я ничего не помню. Ладонь под подушкой затекла. Я вытаскиваю ее наружу и, держа руку перед собой, пытаюсь сжимать и разжимать пальцы. Сердце колотится, как пойманная стрекоза в кулаке.
Что мне снилось?
«Шторм, — утверждает внутренний краб. — Наверняка это был шторм. Но мы вовремя отползли боком».
Я улыбаюсь и пытаюсь заснуть снова, сунув под щеку кулак. Часа через полтора это даже удается.
Наутро мне плохо. В голове туман, из рук все валится. Еще дергается глаз. Я смотрюсь в блестящий бок электрочайника и пытаюсь усилием воли заставить веки не двигаться. Но глаз живет своей жизнью.
В кухню заходит отец. Когда он с шумом двигает к себе табурет, я вскрикиваю и отскакиваю в сторону. Не могу понять, почему. Ведь он совсем не страшный. В помятой футболке, небритый, опухший после сна, такой привычный. И даже не ругает меня сильно.
— Истеричка, да? — вполне дружелюбно интересуется он. — Чего это ты?
Действительно. Чего это я.
Мама стоит в дверях и перебирает в руках подол платья. Она волнуется. Мама всегда волнуется за меня.
Топ. Топ-топ. Тук. Тук-тук.
По аллее парка идет старик с палкой. Он движется медленно, неровно и издали напоминает ворону с подбитым крылом. На скамейке сидит женщина и следит за ним. В руках у нее планшет с лентой новостей, но по времени записей видно — страница не обновлялась уже дольше часа. Женщина настороженно провожает старика взглядом. Нет, не тот.
На шее у нее бьется маленькая венка, а натянутые, перекрученные жилы дрожат от напряжения. Женщина устала ждать и бояться. Поэтому, когда рядом с ней опускается молодой человек в мешковатой серой куртке и бормочет: «Это вы по поводу котиков?», она с облегчением выдыхает. Отвечает, как учили: «Животными не интересуюсь».
Тот кивает. Некоторое время они молча сидят, глядя перед собой. Со стороны детской площадки доносится визг и смех. Женщина передергивает плечами.
— Предыдущее не сработало? — безразличным голосом спрашивает мужчина.
— Сработало, — женщина сглатывает. — Но, кажется, ее собственная память вытесняет чужую.
— Это интересно. Очень интересно.
Женщина резко поворачивается к собеседнику и смотрит на него так, будто он только что ее ударил.
— Я имею в виду, интересно с научной точки зрения, — мужчина растягивает губы в вежливую улыбку. — Вас это должно радовать. Если бы не наши исследования, если бы нам не требовались подопытные кролики, у вас бы не хватило денег даже на вшивое собачье воспоминание.
— С-спасибо, — шепчет женщина. — Я просто хочу, чтобы она была счастлива.
Старик с палкой идет по аллее обратно. Теперь он тащит за собой маленькую девочку. Та громко плачет и пытается вырвать руку. Старик шипит на нее, замахивается и кричит:
— Домой, я сказал!
Женщина наклоняет голову и повторяет почти беззвучно:
— Чтобы она ничего такого не помнила.
Мужчина протягивает ей капсулу.
— Инъекцию сделаете, как обычно. Врачу, на всякий случай, скажете, что это воспоминание от крупного животного. Дельфина там. Или кого еще. Не мне вас учить. А еще лучше — введите его вместе с каким-нибудь другим.
— Да-да, — радуется женщина. Она улыбается. Сеточка морщин разбегается вокруг глаз. — Я как раз купила подходящее. Их завезли буквально вчера.
«Топ-топ-топ. Рыжий котенок скачет по письменному столу, раскидывая в стороны тетради и ручки. Гоняется за толстым жужжащим шмелем, который залетел в комнату через раскрытое окно. С улицы пахнет весной, пошедшим дождем и радугой. Солнечные зайчики носятся наперегонки с котенком.
Шурх! Тетрадка планирует на пол. Дзынь! За ней следом падает стакан, и карандаши из него раскатываются по паркету во все стороны. Котенок останавливается на краю стола и, подняв одно ухо, раздумывает, за каким из карандашей погнаться. Красный, желтый, зеленый… На ухе воинственно торчит кисточка».
Я лежу, закинув руки за голову, и улыбаюсь. Под пальцами — жесткие, колючие волосы. Нормально уложить их почти невозможно, расчесать, когда длинные, — смерти подобно, поэтому я стригусь коротко. Но в тот день у меня была длинная коса и заколка с бабочкой. Мама всегда говорила, что девочка в бантиках — слишком по-деревенски. Почему-то это кажется важным.
Я закрываю глаза и снова вижу Топа, который погнался за желтым карандашом и застрял под маминой тумбочкой. Пришлось доставать его оттуда, тянуть за брыкающиеся лапы и хвост, спасаться от когтей и умирать от еле сдерживаемого смеха. Открываю глаза и смотрю на планшет. Надо пробовать… пробовать снова. Может, в этот раз у меня получится.
В комнату заходит мама и садится на краешек дивана. Гладит меня по голове, как маленькую.
— Как ты после укола? Голова не кружится?
— Нет, — улыбаюсь. — Как ты думаешь… я все-таки, ну, когда-нибудь смогу написать про Топа? Он был такой… классный. К тому же все любят котиков.
— Конечно, — кивает мама. — Я в тебя верю. Ты будешь лучшим в мире биографом для кота.
Я молча обнимаю маму и утыкаюсь носом ей в плечо, как в детстве. Если зажмуриться сильно-сильно, то можно представить, будто я счастлива до звездочек в глазах, мне шесть лет, у меня длинная коса и заколка с бабочкой. И никаких бантиков.
Извещение пришло в половине шестого утра. Коммуникатор издал громкую тревожную трель с прикроватной тумбочки. Фрэнк спросонья едва не сшиб его на пол и в сумерках не сразу нащупал кнопку отбоя.
— Что случилось? — не открывая глаза, спросила Мардж, с оттенком досады в голосе. — Официальные звонки в такую рань?
Фрэнку не требовалось читать сообщение, чтобы дать ответ. Всю бухгалтерию семейного бюджета он держал в голове.
— Пустяки, — ответил он, — спи, дорогая. Я недобрал сорок семь кредитов до минимальной суммы расходов за этот месяц. Работы много, все как-то недосуг пройтись по магазинам.
— О господи, Фрэнк, — сонно пробормотала Мардж, — какой стыд! Неужели так сложно спустить сорок семь кредитов? Хорош ты будешь в роли нарушителя закона!
— Ерунда, — сказал Фрэнк, — сегодня заберу Эрика из школы и заеду с ним в супермаркет. Пусть выберет, что хочет. В конце концов у мальчишки завтра начинаются первые каникулы.
— Не забудь утили… ли… зировать его синего медведя, — сказала Мардж, снова погружаясь в подушку, — и красную маш… маш…
Через секунду она уже снова мирно посапывала. Фрэнк заботливо прикрыл жену одеялом, спустил ноги на пол, нашарил тапки и прошел в столовую. Сон пропал, спугнутый сообщением инспекционного центра. Фрэнк дословно знал присланный текст, но для соблюдения формальностей все же открыл сообщение и прочел:
Уже совсем рассвело. По улицам еще метались радужные сполохи ночных реклам, но город уже просыпался. Фрэнк открыл дверцы шкафа и с чувством обреченности уставился на ряды разнокалиберных кофейных банок. Их было не меньше полусотни. Процесс выбора всегда излишне утомлял Фрэнка. Обычно эту заботу брала на себя Мардж. Фрэнк даже не пытался вникать, по какому принципу она это делает. Его вполне устраивало, что кофе к завтраку был неизменно вкусен, горяч и заправлен молоком в нужной пропорции. Но сейчас Марджери досматривала прерванный сон, и Фрэнку не оставалось ничего, кроме как закрыть глаза и взять одну из банок наугад. «Свежий, бодрящий, насыщенный вкус кофе «Black hooper» сделает каждое ваше утро ярким и незабываемым. «Black hooper» теперь на 10 % больше и насыщенней» — автоматически прочел Фрэнк. Он подавил в себе желание сличить этот рекламный текст с надписью на другой, первой попавшейся упаковке, достал капсулу, вставил ее в кофейный аппарат, и отправил банку обратно на полку.
Пока нагревалась вода, инспектор бегло просмотрел распорядок дня в коммуникаторе. Расписание было плотным, предстоящее дело обещало быть серьезным. Возможно, самым серьезным за всю карьеру инспектора контроля потребления Фрэнка Вествуда.
Огромный синий медведь с перепачканной шоколадом плюшевой мордой кое-как поместился на заднее сиденье. Красный игрушечный «Феррари» пришлось впихивать в багажник. Выглядел он как настоящий, да и весил немало. Переднее кресло заняла коробка с кубиками и еще какой-то мелочью, собранной Мардж на скорую руку в комнате Эрика.
— Чего приуныл, малыш? — спросил Фрэнк, надежно пристегивая сына к детскому креслу. — Сегодня у тебя карт-бланш по случаю летних каникул. После школы выберешь любую игрушку, какую захочешь.
— Я хочу медведя, — буркнул Эрик.
— Хорошо, — сказал Фрэнк, — выберешь медведя. Какого захочешь, лишь бы он поместился в машину.
— Я хочу моего медведя, — тихо сказал Эрик, потянув к себе измазанного шоколадом зверя. — Я его уже выбрал.
Фрэнк вздохнул и взглянул на часы. Времени оставалось немного. Но все же он присел на корточки и ласково потрепал вихрастую голову сына. Восемь лет — критический возраст. В отсутствие гражданской ответственности ребенком управляют эмоции. Мальчишке надо бы уделять больше времени, но время — единственный дефицит в мире инспектора Вествуда.
— Сынок, — сказал Фрэнк, — этот медведь у тебя уже две недели, он замарался, и папа тебе купит нового.
— Я хочу синего, — упрямо повторил Эрик, отведя взгляд в сторону.
— Папа тебе купит нового синего медведя, — пообещал Фрэнк.
— Я хочу этого, — тихо сказал Эрик, — я с ним подружился.
Подбородок сына предательски дрогнул, и он отвернулся, уткнувшись носом в синтетический мех игрушки. Фрэнк снова взглянул на часы и тронул сына за плечо, но тот отдернул руку.
— Ты подружишься с другим, я тебе обещаю. Эрик… Возьми себя в руки, ты же мужчина. Давай поговорим, как мужчина с мужчиной.
Эрик покорно повернулся, размазывая по щекам непрошеные слезы.
— Ну вот, — одобрил Фрэнк, — другое дело. Ты же знаешь, какая у папы ответственная работа, верно? Ты ведь уже совсем взрослый и должен все понимать. Твой папа следит за тем, чтобы люди выполняли закон. Поэтому сам должен служить примером для всех. А ты мой сын, и поэтому должен служить примером другим детям. Ты ведь не хочешь, чтобы папе было за тебя стыдно?
Эрик мотнул головой, хотя его подбородок и продолжал кривиться.
— Ну-ну, мой медвежонок, — продолжал уговаривать Фрэнк, — папа уже говорил тебе, что мы не можем только покупать вещи. В конце концов их станет столько, что мы не поместимся в квартире. Поэтому разное старье приходится утилизировать. У твоего медведя кончился срок использования, и мы сдадим его в переработку. Таков порядок. Я слежу, чтобы все соблюдали порядок, без исключения. Все граждане. А значит, и ты. Ты тоже гражданин, верно? Мой самый лучший гражданин.
Эрик вытер слезы и кивнул.
— Да, папа.
— Вот и славно, — сказал Фрэнк, — я в тебе ни секунды не сомневался. Теперь мы поедем в школу. А на пути обратно завернем в магазин и выберем тебе подарок.
На вид ему было все пятьдесят, а по документам сорок два. Лишние годы прибавляла неухоженная борода, потертый свитер, давно вышедшие из моды очки в тонкой металлической оправе и общая запущенность. Что еще поражало в нем с первого взгляда, так это удивительное равнодушие, которым нарушитель взирал на досмотр своих вещей инспекционной комиссией. Большая часть этих вещей даже не была распакована. Единственное, чем пользовался хозяин квартиры, — книги. Столько бумажных книг, собранных в одном месте, инспектору еще не приходилось видеть. Многие из них были настолько ветхими, что едва не рассыпались от старости прямо в руках. Антикварный пережиток, не подвластный пока закону об утилизации.
— Как же вы дошли до жизни такой? — сочувственно спросил Фрэнк. — Вы меня слышите? Гражданин Вебельман!
— Я слышу вас, — ответил задержанный.
— Мне получено разобраться в обстоятельствах вашего дела, — сказал инспектор. — Не хочу скрывать, что дело серьезное. Поймите, это не праздное любопытство. Найти для вас оправдание очень сложно, пригодятся любые смягчающие обстоятельства. Поэтому я снова спрашиваю, что довело вас до такой жизни.
— До какой? — равнодушно поинтересовался нарушитель.
— До той, например, где вы сидите в старом линялом свитере.
— Но мне нравится этот свитер, — сказал Вебельман. — Я его люблю.
Инспектор вдруг подумал, как много общего у его собеседника с детьми. Фрэнку случалось не раз преодолевать упрямство Эрика, когда тот прятался за стеной показного непонимания, блокируя слух и зрение, словно закрывая невидимую дверь в ребячью душу на замок. Приходилось изрядно постараться, чтобы подобрать к этому замку ключ и восстановить контакт. Взломать воображаемую дверь ничего не стоило, но грубый подход необратимо покалечил бы детскую психику и принес только слепое подчинение вместо понимания. Фрэнк не был сторонником жестоких мер, предпочитая гибкую политику. Возможно, налаживать общение с большим ребенком следовало схожими методами.
— Вас, кажется, зовут Лев? — мягко спросил инспектор.
— Лев Соломонович, — ответил собеседник.
— А я инспектор Вествуд. Можете звать меня просто Фрэнк.
— Что вам от меня нужно, Фрэнк? — без обиняков спросил нарушитель.
Инспектор неторопливо переложил стопку книг на столе, прочитывая непонятные названия, пестревшие пугающими математическими терминами.
— Я хочу вам помочь, — ответил он. — А для этого мне предстоит разобраться, какие обстоятельства вынудили вас нарушить гражданский долг. До недавнего времени вы не имели трений с законом и считались образцовым гражданином. Поэтому я и спрашиваю, что же такое с вами случилось, Лев Соломонович.
— Я не понимаю, что вы от меня хотите, — упрямо повторил нарушитель, рассеянно теребя и без того взлохмаченную бороду.
Фрэнк показал на груду нераспечатанных коробок, описью которых занималась инспекционная комиссия, выясняя даты последнего приобретения товаров.
— Ах, это… — вздохнул нарушитель. — Бюджетом занималась моя жена… Простите, бывшая жена.
— Стало быть, семейная драма могла заставить вас позабыть о гражданском долге? — спросил Фрэнк. — Я все пытаюсь найти смягчающие обстоятельства в вашем деле.
— Драма? Не было никаких драм. Она просто собрала чемоданы, и… Но я снова не понимаю, — нахмурился Вебельман, — что вы имеете в виду?
— Господи, — фыркнул Фрэнк, — вы бесподобны! Как же можно так мало знать о мире, в котором вы живете?
— Простите, — раздраженно заметил собеседник, — меня всегда занимали несколько иные проблемы.
— Насколько я понимаю, вы математик, — сказал инспектор, кивнув на книги. — Значит, считать умеете.
— Более или менее, — иронично улыбнулся нарушитель.
— Значит, вы в состоянии вести личный бюджет в отсутствие жены. Именно это вам заявит обвинитель в суде.
— Вы сказали «в суде»?
— Да, Лев Соломонович. В суде. Именно в суде. И речь в этом суде пойдет о лишении вас гражданства. Вы понимаете, что это значит?
Вебельман снял очки и промокнул нечистым платком вспотевший лоб, силясь осознать сказанное, но у него не слишком получалось.
— Простите, — сказал он, — я никак не улавливаю логическую связь между моим бюджетом и гражданством.
Фрэнк очень глубоко вздохнул, с усилием выпустил воздух через сжатые губы и сказал:
— У меня такое ощущение, что вы проспали последние двадцать лет, Лев Соломонович. Как Рип ван Винкль.
— Не то чтобы проспал, — ответил математик, — просто, как я уже сказал, меня занимали совсем другие проблемы, из области математических задач тысячелетия.
Внезапно инспектора осенило.
— Вспомнил! — воскликнул он, хлопнув себя по лбу. — Точно! Я вспомнил! Нобелевский лауреат Вебельман!
— Вы перепутали, — ответил нарушитель, — Альфред Нобель исключил математику из своего списка. Я лауреат Филдсовской премии и Премии тысячелетия.
— Ах да, верно. Все газеты писали о вас два года назад. Вы, кажется, доказали тогда какую-то теорему?
— Гипотезу Римана. Это…
— Даже не пытайтесь объяснить, — прервал его инспектор, — все равно не пойму. Как и причину, по которой вы отказались от премии.
— Видите ли, я… из тех людей, которым нужно очень мало вещей. Поэтому…
— Это выше моего понимания, — снова перебил Фрэнк. — Вы человек недюжинного ума, это видно сразу. Такое количество книг увидишь сегодня не в каждой публичной библиотеке. Тем удивительней, что мне приходится рассказывать мыслителю такого уровня о том, что известно каждому школьнику!
— Я слишком давно учился в школе, — заметил математик, машинально приглаживая растрепанную бороду.
— Но еще есть пресса, радио, телевидение. Курсы подготовки потребителей, в конце концов. Незнание закона не освобождает от ответственности, Лев Соломонович. Dura lex, sed lex. Что вам известно относительно глобальной экономической системы?
— Ну… Тотальная глобализация… Антикризисная эволюционная политика… В общем, практически ничего, — откровенно признался Вебельман.
— Это не новость, — кивнул инспектор. — Не думайте, что своим неведением вы претендуете на исключительность. Отнюдь. На этой планете четырнадцать миллиардов жителей, сто семьдесят восемь тысяч из которых ежедневно нарушают закон о гражданской ответственности. Ровно половина из них — по той же причине, что и вы. Большую часть жизни обязательные покупки за них совершали ближайшие родственники: мама, папа, жена или муж. Мама и папа рано или поздно умирают, супруги разводятся. И тогда эти политические иждивенцы остаются один на один с миром, в котором они ориентируются хуже, чем новорожденный в джунглях.
Нарушитель смутился и принялся без надобности протирать очки.
— Откровенно говоря, — сказал он, — я надеялся, что приношу своей работой пользу для общества…
Фрэнк снова вздохнул.
— Видите ли, Лев Соломонович… Как я уже сказал, на этой планете живут четырнадцать миллиардов человек. И вполне недурно живут, не подозревая о существовании доказанной вами теории Римана.
— Гипотезе.
— Неважно. Не в этом суть. Современный мир легко может обойтись без фундаментальной науки, Лев Соломонович. Но не может обойтись без глобальной экономической системы. Свободный рынок был слишком непредсказуем, — привычно повторял инспектор заученную лекцию. — Подъемы в нем чередовались со спадами, денежная эмиссия росла, инфляция повышалась, что привело, в конце концов, ко всеобщему дефолту и к тотальной экономической депрессии. Во избежание третьей мировой войны и была создана глобальная потребительская система, простая и гениальная. На каждого гражданина планеты была возложена почетная обязанность поддержания экономики минимальным ежемесячным лимитом обязательных трат. Это дает системе стабильный товарно-денежный оборот, что позволяет компенсировать возможные перекосы рынка. Постоянный и предсказуемый спрос на товары формирует стабильный рынок труда. Продукция производится, продукция потребляется, продукция утилизируется. Все при деле, нет кризиса, безработицы, голода, политической нестабильности. При условии, что каждый человек выполняет свой гражданский долг. Каждый, Лев Соломонович. Без исключений.
Математик снова снял очки, с любопытством окинув инспектора невооруженным взглядом.
— А если человек не поддерживает вашу сизифову политику? — спросил он.
— Не советую вам заявлять это в суде, — жестко парировал инспектор. — Хотя свободу воли никто и не отменял. Закон не запрещает отказаться от гражданского долга. Но кто не имеет обязанностей, не имеет и прав.
«Все-таки с детьми намного проще», — думал Фрэнк, протискиваясь по магистрали через дневную пробку и озабоченно поглядывая на часы. Эрик довольно болтал ногами в детском кресле, пристегнутом к переднему сиденью. Весь багажник и заднюю часть салона занял новенький акваплан с электромотором, облегчивший лимит Фрэнка на целых тридцать кредитов. Он рассчитывал потратить больше, но шикарная сверкающая обнова заняла все воображение мальчишки, не оставив места для других желаний. Теперь официальные извещения сыпались на коммуникатор Фрэнка каждый час, но цейтнот поджимал инспектора — нужно было сдать стопку отчетов и успеть заехать в следственный изолятор, а он все не мог пробиться через пробку, чтобы отвезти сына домой.
— Чем вы сегодня занимались? — поинтересовался Фрэнк.
— Проходили, как правильно выбирать игрушки на этой неделе, — ответил Эрик. — Еще нам говорили, какой модный цвет будет летом.
— Какой цвет будет в моде, — поправил Фрэнк.
— Да, папа. «Сомон» и «Ниагара».
— Верно. Ты отлично справился с практикой, — похвалил отец, — и выбрал правильный подарок.
Коммуникатор снова пискнул. На этот раз пришел ответ на запрос в информационный центр. Инспектор набрал присланный номер.
— Алло? — осведомился женский голос.
— Здравствуйте. Это Ирма Вебельман? Вас беспокоит инспектор Вествуд, из контроля потребления, — представился Фрэнк.
— Это Ирма Блэр, — донеслось из динамика. — После развода я вернула девичью фамилию.
— Я звоню по поводу вашего мужа. Простите, бывшего мужа, — поправился Фрэнк.
— Что опять натворил этот болван? — холодно спросила Ирма. — А впрочем, все равно. Я потратила на него восемь лет жизни — к счастью, теперь это не мое дело.
— Речь идет о лишении гражданства. Я подумал, что вы…
— Что — я? Снова стану опекать сорокалетнего младенца? Тащить на себе все хозяйство, пока он грызет ночами карандаши над своими тетрадками? Нет уж, с меня довольно!
— Папа, почему тетя на тебя сердится? — спросил Эрик, на секунду покинув радужные грезы о первом испытании подарка в бассейне.
— Я все понимаю, — сказал Фрэнк, игнорируя детский вопрос. — Но ситуация такова, что спасти его может лишь взятие под опеку. Есть у него другие родственники?
В разговоре возникла длинная пауза. Фрэнку даже показалось, что связь оборвалась.
— Папа, тетя плачет? — спросил Эрик.
Фрэнк снова проигнорировал вопрос.
— Когда суд? — внезапно спросила Ирма странным севшим голосом.
— Утром, — ответил Фрэнк.
— Передайте ему… — сказала Ирма. — А впрочем, ничего…
— Сигарету? — спросил Фрэнк.
— Спасибо, я не курю, — ответил математик.
— Я тоже. Но иногда другие просят закурить.
— Не думаю, что это поможет.
Инспектор снова принялся мерить шагами камеру. Четыре шага вперед, оборот, четыре назад, и снова.
— Не понимаю, — сказал он. — Решительно вас не понимаю. Неужели это вам так тяжело сделать несколько покупок?
— Нет, — ответил Вебельман, — не тяжело.
— Тогда почему?
— Не хочу.
— Глупо, — сказал Фрэнк. — Ребячество. Ослиное упрямство.
— Принцип, — возразил математик. Он покопался в нагрудном кармане рубашки, вынул оттуда сложенный помятый листок и положил его на тюремный стол. — Вот.
Инспектор перестал колесить по камере и подозрительно уставился на исписанный формулами клочок бумаги.
— Что это?
— Будущее, — коротко резюмировал арестант.
— В каком смысле?
— В математическом. Если выразить эту формулу графически… Вы представляете себе затухающую синусоиду?
— Что?
— Я позволил себе сделать расчет вашей экономической модели.
— Я ничего не смыслю в математике, — сказал инспектор, — но вижу свое будущее довольно ясно. А ваше — не вижу вовсе. Потому что у вас нет будущего. В девять утра начнется суд. В девять двадцать — судья ударит молотком по столу и объявит приговор. В самом лучшем случае вас признают недееспособным и пожизненно запрут в сумасшедший дом.
— Что же тогда в худшем случае?
— В худшем — дело кончится лишением вас гражданства.
— Я не слишком большой патриот, — ответил Вебельман, — и надеюсь это пережить.
Инспектор удивленно вскинул брови:
— Пережить? Пережить?! Вы так ничего и не поняли? Как раз этого-то права у вас и не будет!
Коммуникатор Фрэнка издал новый тревожный сигнал.
— Прощайте, — сказал инспектор. — Меня зовет мой гражданский долг. Я потратил на вас много времени, но все было напрасно. Больше я ничем не могу вам помочь.
Лев Соломонович протянул инспектору исписанный формулами листок.
— Прошу вас, возьмите. Мне больше некому это передать.
— Эти цифры мне ничего не говорят, — сказал Фрэнк, — и я не знаю никого, кто способен это понять.
— Тогда возьмите это на память, — ответил математик. — Через полтора года… Самое большее, через двадцать месяцев — вы все поймете.
Инспектор задумчиво взвесил на ладони сложенный листок и нажал кнопку вызова охраны.
Последнее предупреждение Фрэнк получил у входа в ночной магазин.
— Мы уже закрываемся, — проворчал охранник.
Фрэнк молча показал ему текст уведомления, и под недоуменно-сочувственное: «Надо же было так дотянуть…» — был нехотя пропущен через турникет. Он механически толкал тележку между стеллажами безлюдного полутемного супермаркета, не в силах решить, в какой ряд свернуть. В конце концов, так и не выбрав, он свернул в первый попавшийся и увидел бесконечные ряды кофейных банок. «Свежий, бодрящий, насыщенный вкус» — мелькали надписи на боках пестрых разнокалиберных упаковок. «Теперь еще больше! Еще насыщенней!» Процесс выбора всегда излишне утомлял Фрэнка. На минуту его охватило чувство полной безысходности. Сделав над собой усилие, инспектор пошел вдоль ряда, наугад выхватывая банки и сваливая их в корзину.
На кассе он сунул руку в карман за кредиткой, и оттуда выпал исписанный листок.
— Что это у вас такое странное? — поинтересовалась кассирша, с любопытством разглядывая незнакомые символы.
— Будущее, — рассеянно ответил Фрэнк.
— О! — сказала кассирша. — Как интересно! И какое оно?
— Я не знаю, — ответил инспектор. — Вы представляете себе затухающую синусоиду?
— Нет.
— И я — нет. И в этом наше счастье, — сказал Фрэнк.
Касса зажужжала и звякнула, выплюнув ленту чека с благодарственной надписью за исполнение гражданского долга. Коммуникатор Фрэнка издал победный сигнал официального уведомления. Инспектору не нужно было читать сообщение — он знал его дословно.
Лампочка над дверью сменила цвет на зеленый.
Елисей длинно втянул ноздрями пахнущий антисептиком воздух приемной и раскусил капсулу припрятанного за щекой бензо.
Камера под потолком скрипнула. Под ее бдительным взглядом Елисей поправил галстук. Под сердцем нехорошо заворочалось. Елисей сглотнул горечь препарата и в три шага одолел ковровую дорожку. Прежде чем он потянул на себя дверь, датчик эмо-фона на левом мизинце начал набирать желтизну.
— Разрешите, Дормидонт Прасковьевич? — улыбнулся Елисей и вошел.
Начальник Службы контроля социальной эффективности по Четвертому округу не стал отвлекаться от экрана, просто махнул рукой. Елисей незаметно отер ладони о брюки и сел на краешек кресла для посетителей.
— …вызвала серию взрывов в буферной зоне, — отразился от оконного стекла голос ведущей вечерних новостей. — Как сообщают официальные источники из Службы безопасности и правопорядка, больше никто не пострадал.
— Лемминги, мать их, — пробурчал шеф и еще больше нахмурился.
— Зато хоронить не надо, — в унисон откликнулся Елисей, косясь на мизинец. Кольцо на нем светилось уже светло-желтой охрой.
— В рамках программы по энергосбережению будет проведено веерное отключение электроэнергии в Седьмом, Шестом и Пятом округах. Просим соблюдать спокойствие, — закончила сводку ведущая. Проекция вздрогнула, и под ее левой рукой возникла карта Эдема. — И о погоде.
— М-да уж, — буркнул Дормидонт Прасковьевич, не отводя глаз от колышущихся грудей ведущей. — В рамках программы. Так, глядишь, и до нас доберутся. Будем тут с фонарями. Без интернета и связи.
Сердце Елисея споткнулось. Галстук сдавил горло.
— В Центре, Первом и Втором округах — без осадков, — водила рукой над похожей на мишень картой ведущая. — Наибольшая солнечная активность будет наблюдаться с одиннадцати до двух часов дня.
Медленный вдох.
— На юге и юго-востоке Третьего и Четвертого округов…
Задержка.
— …Ожидается кратковременный дождь с водородным показателем…
Медленный выдох.
— …от двух до трех с половиной. Служба охраны труда и здоровья, — вильнула бедрами дикторша, — настоятельно рекомендует сотрудникам, работающим офлайн, находиться на открытом воздухе в средствах индивидуальной защиты.
Елисей сглотнул вязкую слюну и до белизны в костяшках сжал кулаки. Напряг пресс. Подтянул диафрагму. Грохотание в ушах стало слабее.
— Особую бдительность стоит проявлять в периоды с девяти до десяти утра…
Елисей резко расслабил мышцы и стал потихоньку наполнять воздухом легкие.
— …а также с трех до четырех часов пополудни.
«Смотри дальше, сатир ты старый!» — мысленно взмолился Елисей, но шеф плевать хотел и на его молитвы, и на погоду в других округах.
Дормидонт Прасковьевич вдавил кнопку проектора, стирая силиконовую ведущую с оконного стекла. Стекло начало медленно возвращать себе прозрачность.
Начальник Службы контроля брезгливо посмотрел на кончик пальца и потянулся за влажной салфеткой. Кольцо датчика эмоций на его руке переливалось оттенками сиреневого.
Дормидонт Прасковьевич основательно вытер ладони. Расправил салфетку и медленно принялся вкручивать в нее пальцы по очереди.
— Ты уж прости, Елисей Аристархович, что пришлось задержаться, — впервые посмотрел он на Елисея. — Но дело не терпит.
Елисей понимающе закивал. И вдруг почувствовал, как расслабляются челюстные мышцы.
— Да и ты, как я помню, домой не торопишься, — скомкал салфетку начальник и осклабился. Взгляд Дормидонта Прасковьевича вцепился в лицо Елисею. Ведущего контролера эмоциональной стабильности теперь проверяли самого.
Чувствуя, как вдоль позвоночника поднимается тепло, Елисей улыбнулся. Шпилька шефа по поводу аутофобии отскочила от проросшей сквозь кожу брони. Бензодиазепин наконец-то добрался до цели.
— Нет, конечно, — задрал манжету и посмотрел на часы Елисей. Нарочито отставленный мизинец сиял темно-желтым. — Но у меня сегодня еще встреча в Клубе противостояния одиночеству.
Начальник Службы контроля прищурился:
— Похвально, похвально. Терапия — это наше все, — подергал он себя за седую бровь. — Тогда слушай, раз торопишься.
Елисей чуть подался вперед.
— Третьего дня, — скользнул пальцем по столу Дормидонт Прасковьевич, открывая файл, — у тебя на профориентации девочка была.
Фотография рыжеволосой девчушки увеличилась. Начальник потер кончиком салфетки веснушки на ее курносом носу, будто пытаясь оттереть грязь с экрана.
— Припоминаешь?
— Так точно, — кивнул Елисей, не понимая, к чему клонит шеф. Рядовая первичная профориентация семилеток. — Никаких патологий. Обсессия поиска отца и гиперактивность, но в этом возрасте это норма. Фобии наследственные, выражены слабо. Сорок три по Зангу. Рекомендовал вторичный осмотр при достижении десятилетнего возраста.
— Сорок три, говоришь, — прошипел начальник Службы контроля. Датчик эмо-фона враз налился фиолетовым, будто на мизинце шефа вспухла гематома. — А никтофобия?
— Дормидонт Прасковьевич, дорогой, — заспешил с объяснениями Елисей. — Нет у нее никакой никтофобии! Выдумывает она. Или родитель надоумил.
— Мать, — вставил, как выругался, шеф.
— Мать надоумила, — поправился Елисей, все еще не понимая реакции руководства. — Чтобы девочка от сверстников не особо отличалась. Знаете ведь, к чему такая особенность может в таком возрасте привести. Задразнят девчонку. А там фобии прогрессировать начнут, — Елисею вдруг захотелось защитить мать этой конопатой девочки. В памяти так некстати всплыло воспоминание — его ответ: «Все может быть, малышка» и полные слез глаза ребенка, который ищет папу. Елисей исподлобья глянул на шефа. — Мы же предотвращать должны, как-никак. Я и внес в отчет. Баллов на тридцать всего. Кажется.
Начальник Службы контроля засопел и побагровел лицом, будто обещанная на завтра туча.
— Или вы считаете, что был умысел? — смекнул Елисей и даже осекся. Родительницу конопатой девчонки тотчас стало немного, но жаль. — Думаете, мать не хочет, чтобы дочку в ночные смены ставили?
Во взгляде начальника Службы контроля сверкнули молнии:
— Елеся, ты карту медицинскую ее смотрел?
— Конечно, — не моргнув, соврал Елисей.
Дормидонт Прасковьевич мазанул по столу кончиком пальца еще раз и взял свежую салфетку.
Поверх отчета Елисея из глубины столешницы проявился бланк Службы охраны здоровья сотрудников. «В результате осмотра Лесаны Катериновны, регистрационный номер 678955, установлено…» Буквы корпоративного шрифта складывались в приговор диагноза: «Приобретенная катаракта, вызванная внешними факторами, в частности — солнечным ионизирующим излучением». Факсимиле главврача Центральной клиники и гербовая печать Компании «Эдем» не позволяли надеяться на ошибку.
Елисею снова стало душно. Он перечитал еще раз.
— Выходит, может быть у нее боязнь темноты, — слова плохо лезли наружу. — Выходит, ошибся я, Дормидонт Прасковьевич?
Начальник Службы контроля скомкал салфетку. Стукнул кулаком по столу и подался вперед.
— Ты работу свою любишь, Елисей Аристархович? — прорычал он, вскочил, перегнулся через стол и навис над Елисеем. — Или зря у нас хлеб жрешь? Я тебя из Седьмого округа тоже зря перетащил? — брызгая слюной, бесновался начальник. — За забор захотел? Ты чего тут мелешь?
Елисей все больше вжимался спиной в кресло. Таким он своего шефа за девять лет работы в Четвертом округе не видел ни разу.
— Ты же мой лучший контролер! Я письма рекомендательные писать собирался! Ты куда смотрел, паскудник? Ты сюда, сюда вот, — Дормидонт Прасковьевич увеличил на полстолешницы бланк и грохнул в район печати кулаком, так что взвизгнул пластик, — посмотри!
Елисей отер рукавом пиджака начальничью слюну со щеки и глянул куда велено.
Дата под врачебным заключением была вчерашняя.
— Ты мне врать еще будешь, курва?! — замахнулся Дормидонт Прасковьевич. — Смотрел он медкарту! Ее позавчера не было еще!
Одной капсулы бензо для сегодняшней встречи явно оказалось мало. Елисей почувствовал, как у него начали неметь губы.
— Но это только начало истории, — оскалился шеф и стал похож на псину из-за Стены. — Я уж не знаю, кто эту лярву, мать ее, надоумил, явно кто-то из профсоюза, но она вчера два письма отправила. Первое — в Службу демографического развития, а второе — Генеральному!
Слова начальника с трудом пробивались сквозь звон в ушах. Смысл их доходил до Елисея еще натужнее.
— Все как надо, через Канцелярию зарегистрировала, составлены — не придерешься. Грамотная, холера! — продолжал рычать Дормидонт Прасковьевич. — В Демографию пишет, мол, готова на повторное оплодотворение. А Генеральному — в рамках социальной политики Компании прошу разрешить проведение операции по замене хрусталика на интраокулярную линзу для моей дочери. Из Демографии на радостях подсуетились, и оба письма на стол к Самому. А тот возьми и отпиши — «В работу»!
Ног Елисей уже не чувствовал. Ледяные мураши обглодали кончики пальцев рук и двинулись выше.
— …в итоге звонит мне наш старший и орет: «Вы там в Четвертом вконец охренели! Мышей совсем не ловите? Мы теперь на каждую поломойку будем ресурсы тратить? Я из ваших пайков буду расходы покрывать? Или из своих, может?!»
— И что теперь делать? — едва смог промычать Елисей.
— Делать надо было позавчера, Елисей Аристархович. Работу свою. Хорошо делать. А сейчас переделывать надо, — выплеснув остатки гнева, Дормидонт Прасковьевич удовлетворенно хмыкнул и опустился в кресло. — Твое счастье, что я сводку в Центр не отправил.
— Я не совсем понимаю… — начал было Елисей.
— Дурака валять перестать! — осек его шеф. — Не понимает он! — Дормидонт Прасковьевич широким движением активировал столешницу. Выбрал нужные файлы. — Значит, так, — третья за разговор салфетка порхнула из коробки в его ладонь. — Все упоминания о никтофобии ты сейчас из отчета удалишь. С эсбэшниками нашими я уже согласовал, звукоряд сеанса твоего они подправят, — постукал он указательным о средний палец. — Запись об исправлении файла тоже удалят. И еще — замени в нем обсессию на компульсию, — лицо начальника Службы контроля передернула гримаса отвращения. — Эта гадина мелкая меня за руку схватила сегодня. Хорошо, в перчатках был.
— Вы ее осматривали? — поднял бровь Елисей.
— И мать ее тоже, — кивнул Дормидонт Прасковьевич. — Кто-то же должен работу работать! Мне вот моя работа нравится. А тебе, Елисей Аристархович?
Шах и мат. На обе лопатки. Дальнейшее сопротивление бесполезно. Старый жучара дело свое знал, а в заметании следов ему просто не было равных.
— Я горжусь своим назначением, — глухо ответил Елисей и, уже не скрывая дрожи в пальцах, ввел индивидуальный номер.
Когда все было кончено, начальник Службы контроля выудил из ящика стола фляжку и два пластиковых стаканчика. Поставил один перед собой, второй — прямо на улыбающееся лицо рыжей девчушки.
— Ну вот и славно, — скрутил он крышку и плеснул в оба пахнущую клопами жидкость. — Давай-ка, прими от стресса. А то ты что-то покраснел слегка, — кивнул на отливающий медью датчик эмо-фона Елисея. — Так и до панической атаки недалеко, — хохотнул шеф.
— Никак нет, — криво улыбнулся шутке начальника Елисей. — Я не употребляю седативного.
— Молодец! — похвалил шеф, сливая все в один стакан и поднимая его к потолку. — За стабильность и процветание!
Елисей услужливо кивнул.
Дормидонт Прасковьевич занюхал клопов салфеткой и откинулся в кресле.
— Да не принимай ты так близко к сердцу, Елеся. Девочке этой все равно ничего бы не перепало. Хочешь, я тебе файлы по ее матери пришлю? И отчет из Службы безопасности и правопорядка? Ознакомишься для успокоения совести.
Елисей покусал губу и промямлил:
— Если вас не затруднит.
— Жалобы на твою девочку поступали неоднократно, между прочим, — пробубнил под нос Дормидонт Прасковьевич, отправляя файлы. — Ходила по улице, приставала к согражданам, провоцировала гаптофобию. Дважды.
«Основательно подготовились, — подумалось Елисею. — Спецы…»
— Разрешите идти? — вслух просипел он.
Начальник Службы контроля социальной эффективности по Четвертому округу повернулся к окну. За покрытым светоотражающей пленкой стеклом уходили вниз широкими ступенями полные бледных огней пояса округов. Где-то далеко в темноте пульсировала гирлянда прожекторов на Стене, освещая буферную зону. А еще дальше, в буром сумраке таяло закатное солнце.
— Ступай, чего уж. Благодарю за службу, — не глядя на Елисея, махнул рукой шеф.
Елисей поднял с кресла отяжелевшее тело и двинулся на непослушных ногах к выходу. У самой двери в спину ему ударило:
— Ты бы витаминчиков заказал себе двойную порцию. Из премиальных. А то что-то колечко твое пошаливает, — от заботы в голосе начальника волосы на загривке Елисея вздыбились. — И пешочком больше гуляй. Способствует.
— Спасибо, обязательно, — выдохнул Елисей и тихонько закрыл за собой дверь.
На улице Елисея вырвало.
Он едва успел забежать в подворотню к мусорным бакам. Потом стоял, хапая полным горечи ртом вечерний воздух Эдема. Здесь, в Четвертом округе, где расселяли «чистюль» — мизофобов, воздух пах цитрусом и хлоркой. Первое время после уличной вони Седьмого этот запах казался Елисею волшебным ароматом. Потом он просто перестал его чувствовать.
Седьмой округ. Последнее кольцо многоярусного торта Эдема. Его основание. Там, наверху сиял праздничной вишенкой Центр, мечта каждого служащего. Обитель аппарата управления. Ожившая картинка с рекламного буклета. Но на Седьмом, у самой Стены, случалось такое, о чем не писали даже самые желтые блогеры. Фотографий с видами Седьмого Кольца не найти ни в Сети, ни в проспектах. Разве что на постерах Службы безопасности и правопорядка. Мужественные лица бойцов СБ на фоне Стены, что защищает от смерти и ужаса мертвых земель каждого гражданина Эдема.
Седьмой округ. Последнее прибежище профнепригодных. Подверженных паническим атакам. Склонных к суициду. «Леммингов». Разжалованных и снятых с довольствия сотрудников Компании. Вечно пьяных и горячечных ветеранов СБ. Людей, вынужденных каждый день выходить на улицу в поисках краюхи хлеба. Или даже перебираться за Стену в надежде найти на развалинах старого мира хоть что-нибудь ценное. Отбросы. «Мусорщики».
Елисей вырос среди них. В крытой баннерами лачуге из пластиковых контейнеров. На провонявшем мочой и нечистотами щебне Седьмого Кольца.
Туда он только что отправил маленькую девочку и ее мать со старинным именем Катерина. Редким и красивым. До сегодняшнего вечера встречавшимся Елисею только раз.
Утерев накатившие слезы, Елисей различил на той стороне Четвертого Кольца фигуру поломойки. Тусклый свет фонаря не позволял разглядеть пол — только очертания форменного балахона. Сотрудник Клининговой службы держал наперевес парогенератор, будто часовой на посту, и ждал, пока офисный клерк закончит свои дела в подворотне.
«Может, это и есть та самая Катерина. Мать рыжей девочки, которая ищет папу», — подумал Елисей. Бесполая фигура, до того переминавшаяся с ноги на ногу, замерла. Елисей понял, что сказал это вслух. Когда действие бензо проходило кульминацию, мысли становились похожими на бусы, цеплялись одна за другую. Они накатывали медленными волнами. Прорывались иногда наружу.
— Так, — похлопал себя по щекам Елисей. — Соберись.
Он натянул на лицо улыбку, помахал поломойке и на ватных ногах двинулся к дому.
— Прогулка пешком, — бормотал Елисей, — это очень хорошо. Это полезно для эмоционального фона. Вот и шеф советовал. Хороший сотрудник не пренебрегает советами старших товарищей, верно?
Елисей остановился у ближайшего фонаря и подставил под его свет датчик эмо-фона. Пальцы бил мелкий тремор, но красного цвета в кольце пока не прибавилось.
— Верно, — продолжил разговор Елисей. — И работа мне моя нравится. И жить мне тут нравится. Чисто, уютно, на улицах никого. Можно говорить вслух, — Елисей на всякий случай оглянулся. Четвертое Кольцо за спиной было пустынно. Лишь перемигивались вдоль обочин колонны фонарей.
Елисея пробил озноб.
«Дело дрянь, надо поторапливаться», — сказал он про себя, кутаясь в воротник пиджака. А вслух добавил:
— Конечно, можно. Это проявление моей фобии, а в нашей Компании мы с чуткостью и пониманием относимся к каждому сослуживцу и его эмоциональным расстройствам. Главное, чтобы они не мешали согражданам и работе во имя всеобщего процветания!
Когда Елисею в листе профпригодности поставили боязнь одиночества, отец закатил попойку.
— Мальчик мой! — растирал он пьяные слезы по битому лучевой болезнью лицу. — Это же как в лотерею выиграть! Да с таким диагнозом тебе в любой округ можно! Пробуйся в контролеры. Ты у меня парнишка башковитый!
— Почему в контролеры? — хлопал ресницами семилетний Елисей, глядя, как кадык отца проталкивает по луженому горлу антифриз. Контролер, проводивший осмотр, ему не сильно понравился, а других Елисей не видал.
— По кочану, — крякал отец, опуская стакан. — Фобии должны помогать в работе, сынок. Политика Компании, — многозначительно тыкал он пальцем в потолок. — Тебе одному оставаться нельзя — стало быть, с людьми надо работать. Общаться. А это не каждому дано, вон погляди хоть на чистюль.
Елисей крутил головой, но все папины гости были совсем не чистые, а скорее даже наоборот.
— А контролеры — это ж белая кость! Офис! Пинджак с галстуком и соя в пайке!
— Конечно, в контролеры, — подливал себе дармовую выпивку дядя Афонтий, боевой товарищ отца, — в эсбэшники твоего хлюпика точно не возьмут. А вот моего головореза я на Стену пристрою, — отвешивал он звонкого леща белобрысому отпрыску. Тот кривил щербатый рот, но продолжал ковырять подсохшие корки на сбитых костяшках. Судя по количеству следов от зубов, белобрысый тоже не любил одиночества. — Мне начальник караула на Южных Воротах по гроб жизни должен! Верные до конца, помнишь же, Аристарх?
Папа вспоминал часто. Особенно во сне. Будил дикими криками и Елисея, и жителей соседних хибар.
— Верные до конца! Вечная память героям Последнего Рейда! — гаркал отец и снова опрокидывал стакан.
Когда старики повалились навзничь и захрапели, щербатый протянул Елисею чумазую ладонь. На мизинце светился изумрудным только что активированный эмо-датчик.
Нового друга звали Фрол. Дружить с ним всегда было накладно. Но других в жизни Елисея больше не случилось.
Становилось хуже.
Елисей шумно дышал и держал темп, но все равно становилось хуже. Оставалось последнее средство — медитация, но до беседок было еще минут десять ходу.
Елисей воровато огляделся и перешел на бег.
На тротуаре у самой беседочной площадки он едва не упал, оскользнувшись на мокрой брусчатке. Поломойки, дежурившие по ночам, ленились выставлять предупреждающие знаки, особенно в таких местах.
Беседки размещали в каждом округе за счет средств Службы демографического развития. Демографы полагали, что встречи на нейтральной территории поспособствуют росту межполовых отношений и образованию новых ячеек общества. Чтобы способствовать не только развитию, но и благоприятному итогу таких отношений, будки из непрозрачного пластика могли запираться изнутри на засов.
В округе «чистюль» особого проку от беседок демографам добиться не удалось. Чаще, чем парочки, в Четвертом их использовали страдающие от никотиновой зависимости. Один такой бедолага пускал ароматные облака пара у левой крайней будки. Елисей забрал вправо.
Дверь в беседку была распахнута. Елисей пулей влетел внутрь и грохнулся на дюралевую лавочку. В темноте он выпрямил спину, задрал подбородок и закрыл глаза. Несколько раз глубоко вдохнул. Соединил кончики указательного и большого пальцев. Положил кисти на колени ладонями вверх и запустил мантру.
— Я — это не мое тело, — думал он на вдохе.
— Я — это не мой разум, — с выдохом думал он.
Я — это не мое тело.
Я — это не мой…
Твой. Твой. Твоя. Вина.
«Это по твоей вине завтра утром больную мизофобией женщину отправят в самое грязное место в Эдеме. Знаешь, что с ней там будет?»
— Она совершила преступление!
«Она спасала своего ребенка. Тебе не понять. Ты же так и не смог стать родителем».
Вдох:
— Я… Я — это… Я — это не моя вина.
«Твоя, твоя. Это по твоей вине рыжая девочка не найдет своего папу. Она ослепнет и сойдет с ума в темноте. Одна. В полном мраке. По твоей вине».
— Твою мать! — заорал Елисей.
У дальней беседки никотинщик спешно заскрипел по брусчатке подошвами кед.
От крика сработали датчики энергосберегающих светильников. Воздух наполнился гудящим электричеством.
Елисей потер ноющие виски и открыл глаза. Кольцо на мизинце предупредительно пульсировало алым. Если цвет станет ровным, он уже не сможет объяснить показания регистратора. Никакая выдумка не убедит дешифровщиков сигнала.
— Твою мать, — зло процедил Елисей и скинул пиджак. Рванул за внутренний карман. Хрустнули швы. Лопнул нейлон подкладки. Елисей запустил в прореху пятерню и нашарил в тайнике непочатую пачку бензо.
Через секунду на зубах уже хрустела оболочка, а рот наполнялся вяжущей горечью.
Через три минуты вдоль позвоночника поползла знакомая волна. Не такая горячая, как в первый раз, но и этого должно было хватить.
— Так, — протянул Елисей, когда тепло ударило по затылку. — Давайте-ка разберемся, господин Ведущий контролер эмоциональной стабильности. Как это так вышло, что после пяти лет успешного сокрытия нашей маленькой тайны ты чуть не прокололся на таком пустяке, а? Что это нас так в панику-то кидает, а, господин контролер? Ну-ка расскажи-ка мне, откуда такая чувствительность к проблемам поломоек?
За годы подпольной борьбы с недугом Елисей освоил несколько методик. Лучше всего, если получалось ухватить за эмоциональную ниточку события, потянуть потихоньку, осторожно, не дергая, чтобы не порвать. Размотать клубок хитросплетенных эмоций и воспоминаний и найти там причину беспокойства. Уголек, из которого вырастало всепожирающее пламя паники. А потом, когда он будет найден, залить его ушатом логики. Убедить себя, что для него, для Ведущего контролера Елисея Аристарховича, это ровным счетом ничего не значит. Не тревожит. Не заботит. Не его.
Правда, не дергать за ниточку получалось не всегда. Тут нужно, чтобы руки не тряслись и голова оставалась холодной. А это с каждым годом делать становилось все труднее.
Без бензодиазепинов.
Злоупотреблять препаратами Елисей боялся не только из-за проверок на работе. Как никто он знал, что бензо вызывают толерантность и зависимость. Как никто другой, он знал, во что превращаются те, кто эту зависимость приобрел.
Но сегодня был не тот случай. Сегодня Елисей закрыл глаза и поплыл по течению.
Все началось с девочки. Рыжая малышка морщила конопатый нос, думая над вопросами контролера. В зеленых глазах ее не было лукавства.
Нет, чуть раньше.
Она робко вошла в кабинет Елисея и потупилась.
— Здравствуй, Лесана! Можешь сесть в это кресло. Я задам тебе несколько вопросов.
Девочка посмотрела ему прямо в глаза:
— Вы мой папа? — спросила она так трогательно, с такой надеждой, что у Елисея на миг перехватило дыхание.
Вот оно! Папа.
Елисей ухватился за нить. Ему хотелось быть ее отцом. Отчего? Из-за страха одиночества? Этого мало. Страх одиночества с детства идет по пятам за Елисеем. Он принимает разные формы. Становится не только семилетними рыжими девочками. Что-то было еще. Что? Почему так задел его глупый вопрос этого ребенка? Именно этого? Именно этот вопрос? Почему?
От чрезмерного усилия нитка оборвалась. Внутри стало пусто.
Елисей открыл глаза и понял, что все еще в беседке.
— Потому что ее мать тоже зовут Катерина, — голос Елисея глухо отразился от пластиковых стен.
Лет восемь назад на личную почту Елисея демографы прислали файл. Девушка с редким именем выбрала его в качестве претендента. Фото Елисею понравилось.
Их служебный роман развивался по рекомендациям брошюры по созданию ячейки общества. За перепиской в чате случился звонок. Потом видеообщение. Потом Елисей пригласил ее субботним вечером покормить голубей у беседок.
Под воркование сытых птиц он обнял ее одной рукой за талию, а второй тихонько приподнял подбородок. Девушка задышала сильнее — медицинская маска стала плотно касаться ноздрей. Серые глаза Катерины лучились томными искорками. Манили. Обещали. Елисей понял, что сейчас тот самый случай, и кончиками пальцев потянул вниз защитную маску с ее лица. В то же мгновение где-то рядом зашелся надсадным кашлем никотинщик, и проклятые голуби стаей прянули в небо.
Катерина отшатнулась. Лицо ее залило рдяным. Девушка прижала ко рту болтавшуюся под подбородком маску и бросилась прочь.
Больше она с ним не общалась. Никаких контактов. Ячейки общества у Елисея не сложилось.
Проклятые голуби. Они тоже пропали как-то все разом. Говорят, что к пропаже приложила руку Служба распределения и доставки. Пернатые крысы стаями нападали на дронов с пайками.
— Твою ж мать! — спохватился Елисей и полез в карман пиджака за коммуникатором. Трубка, позабытая за событиями этого вечера, так и оставалась отключенной после разговора с шефом. Старый хрен наверняка проверит спозаранку, прислушался ли его Ведущий контролер к совету начальника.
Елисей активировал коммуникатор и нажал на быстром наборе единицу.
— Служба распределения и доставки. Оператор Агриппина, — томно представились на том конце связи.
— Доброго вечера, Агриппина, — промурлыкал в трубку Елисей. — Будьте добры, две бутылочки «Улыбки».
— Одну секунду, — после короткой паузы в голосе оператора истомы чуть поубавилось. — Должна напомнить, Елисей Аристархович, что ваш статус подразумевает лишь полтора литра витаминизированного напитка в суточном рационе.
— Это в счет премиальных, — не меняя тона, откликнулся Елисей.
В трубке еще помолчали, а потом Агриппина жарко дохнула:
— Все в порядке, господин Ведущий контролер. Ожидайте заказ. Мы всегда рады помочь вам.
— А я-то как рад, — хмыкнул Елисей и нажал на отбой. — Вы себе не представляете.
Он уже собирался сунуть трубку в карман, но тут коммуникатор пиликнул и вывалил на экран вереницу сообщений. Елисей с удивлением обнаружил, что все они были от Фрола. Градус эмоций нарастал в них от нейтрального: «Привет! Перезвони мне», до яростного — «Ну ты где, мля, Дрист?»
Однажды вечером пятеро пацанят с Амбарного тупика отловили Елеся у свалки, запихали в ржавую бочку от антифриза и оставили на ночь, для надежности придавив донце обломком бетонной лестницы. Отец к обеду поднял всю округу на уши. К вечеру кто-то из пацанов сознался родителям в содеянном. Когда бочку открыли, Елисей предстал перед честным людом в соплях и натуральным образом загаженных штанах.
На беду в толпе были и зачинщики этого дела. Видно, сильно так досталось им на орехи от родителей, что растрезвонили они об Елисеевском конфузе на половину Седьмого Кольца. И прилипло к нему это позорное прозвище — «Дрист» — не отмоешься.
Фрол выждал месяц, нашел всех пятерых и переломал им ноги куском арматуры. Дразнить перестали. Перестали даже косо смотреть в его сторону. С тех пор Елисея так называл только Фрол. Да и то, когда уже не мог терпеть ломку.
Елисей набрал номер друга.
— Где ты ходишь? — прошипела трубка.
— И тебе вечер добрый, — стараясь не будить зверя, ответил Елисей. — Мы ж вроде на выходных собирались повидаться.
— Дуй давай ко мне, — хрипло приказал Фрол.
Елисей про себя выругался по матери. Обычно они встречались раз в две недели. Елисей переодевался в спортивный костюм, оставлял дома коммуникатор, надевал кольцо эмо-датчика на специально купленную грелку и выходил после полуночи на пробежку. Не забыв перед выходом достать из тайника две упаковки бензо. Схема работала без сбоев уже третий год. Но сегодня, видимо, был день, когда все идет кувырком.
— Я с работы только иду, — попытался намекнуть Елисей. — Давай переоденусь хоть.
Фрол намеки понимать уже отказывался:
— Так приходи. Только бегом.
Трубка пиликнула и отключилась.
После того как распределение раскидало их по разные стороны Эдема, Елисей не видел Фрола лет двенадцать. Первое время они созванивались. Потом обменивались сообщениями. Потом открытками на дни рождения и Новый год. Где-то лет через пять Фрол и вовсе пропал.
За эти годы рядовой контролер не только стал Ведущим, но и смог перебраться в Четвертый округ. Елисей исправно переводил бонусы на ветеранский счет отца и следил за списанием средств.
Однажды бонусы перестали снимать.
И тогда позвонил Фрол.
Друг детства встречал его на площадке элеватора у подножья Шестого округа. Борода лопатой. Дюралевые фиксы. Заскорузлый камуфляж, один рукав которого завязан узлом чуть ниже плеча.
Здоровой рукой он сграбастал Елисея в охапку и играючи приподнял.
— Ну, здравствуй, здравствуй, месяц ясный! — зареготал Фрол. — Дай-ка я на тебя посмотрю! — зашарил он по лицу Елисея шальными глазами. Прошелся по костюму, словно обыскал. — Нарядный какой, как артист!
— Что с рукой-то? — ляпнул от неожиданности Елисей.
— Сапер ошибается лишь раз, — снова заржал Фрол. — Считай, повезло мне! Ну, пойдем, помянем папку твоего геройского, — опустил он чугунную ладонь на шею Елисея и поволок в ближайший шалман.
Фролу оторвало кисть, когда он ставил мины в буферной зоне.
Полоса в восемьсот метров, начинающаяся сразу за Стеной, должна была защищать город от угрозы извне. На деле же мины чаще взрывались под ногами мусорщиков. Отчаявшиеся от нужды жители Седьмого пытали счастья за забором. Большинство находило вместо него быструю смерть на минных полях. В администрации Седьмого округа все списывали на суицидальные наклонности подотчетных жителей и покрывали установку новых мин за счет неистраченных погребальных средств.
— Я вот только одного понять не могу, — на третий час поминок промычал Елисей. — Ты мне тут все рассказываешь, какой ты лихой вояка.
— Лихой, — качнул патлатой головой Фрол и подлил еще.
— А как же ты с миной-то так неаккуратно?
— Дак я ж упоротый был, — маханул сивухи Фрол, — вусмерть. Поганью.
Поганки росли в старой канализации под Стеной и Седьмым округом. Об этом знал каждый пацан на улице. Особо ядреные грибницы были под старым складом ракетного топлива. Но и соваться туда решался не каждый. Несмотря на цену и страшнейший абстинентный синдром, погань пользовалась большим спросом, особенно у бойцов со Стены.
— А был бы трезвый — обе бы оторвало, — Фрол авторитетно кивнул. Потом наклонился к самому уху Елисея и шепнул: — Будешь?
Елисей вцепился пятерней в бороду друга и заглянул ему в глаза:
— Ты же с детства видел, чем это заканчивается! Нахрена, Фрол? Нахрена?
Глаза Фрола стали похожи на дула пистолетов.
— А ты людей убивал, Елеся? — обдал он холодом. — Вот как грохнешь первого, так и поговорим.
Елисей залпом выпил. Занюхал рукавом. Решил сменить тему:
— И чем сейчас занят?
— Да так, — уклончиво ответил Фрол, — трачу ветеранские бонусы.
Елисей поджал губы:
— А чего протез не поставишь? Вам же обязаны компенсировать, раз травматизм на производстве.
— Да какой там, — махнул культяпкой Фрол. — Мне ж кисть только оторвало. А пока то да се, загноилось маленько. Доктора тут, сам знаешь, — огонь. Париться не стали — по локоть чик — и на выписку. Бесплатный обязательный пакет услуг, мля.
— Так надо было в Центр.
— Ага, в Центр. А жрать я потом что стал бы? Гаечки от болтиков? — Фрол вытряхнул последние капли косорыловки из бутылки в стаканчик. — Ну чего, стременную и по девкам? А то скучнеет что-то, — почесал он бороду, — стремительно.
Елисей молчал. Ведущий контролер — не бог весть какая должность, по меркам Центра, но кое в чем он уже поднаторел. Завел знакомства, заимел должников. Елисей прикинул шансы — дело могло выгореть. Особенно, если удастся подключить профсоюз. У эсбэшников он был самый авторитетный в Эдеме.
— Слышь, Фрол, а награды у тебя есть?
— Были, — ухмыльнулся тот. — Промотал. А тебе на кой хрен?
— Да вот думаю, может, получится тебя в Четвертый округ перетянуть. Пойдешь в Четвертый дежурным охранником? Только погань надо будет бросить. Совсем.
— Ага, конечно, — не поверил Фрол. — Только давай завтра, а то сегодня нас бабы заждались.
Наутро Елисей уехал.
На переговоры, шантаж и посулы ушло около месяца. Через полтора Елисей отыскал друга в одном из притонов Армейского тупика.
На Фрола было жутко смотреть. Он лежал у стены грудой тряпья и пялился в потолок стеклянными глазами. Вонь от него исходила страшная.
Елисей приплатил сверху санитарам, и те не только перетащили Фрола в ближайший медпост, но и вымыли, а потом привязали к койке.
Две недели Елисей менял утку и пакеты с янтарной кислотой. Кормил Фрола с ложечки суповым концентратом. Тайком совал ему в рот капсулы с бензо.
Наслушаться пришлось порядочно. Когда потоки бреда и брани иссякли, Фрол порозовел лицом.
— Елеся, — тихо позвал он как-то утром. — Слышь, Елеся.
Только задремавший Елисей вскинулся, метнулся к койке.
— Ну ты как? — положил он ладонь на липкий лоб друга.
— Ну ты, Елеся, и дал мне жару, — слабо улыбнулся Фрол. — Вот помру я, кто с тобой дружить-то будет?
— Да у меня очередь стоит из желающих, — подмигнул Елисей. Горячка улеглась, а это значило, что самое страшное позади.
— Ага, — блеснул фиксами Фрол, — за забором.
У Елисея окончательно отлегло от сердца. Раз эта наглая рожа опять принялась зубоскалить, значит выкарабкался. Он присел на край больничной шконки.
Вдруг Фрол разом посерьезнел. И даже как-то осунулся.
— Я смерти бояться стал, — глухо проронил однорукий сорвиголова.
— Ты-то? Девкам своим в уши дуть будешь, — попытался пошутить Елисей, но контролерским нутром почуял — друг говорит правду. Через силу, все еще не веря самому себе, но искренне. От сердца. — Тебя же как-то всемером убивали — убить не смогли. А ты с тех пор подрос заметно.
Фрол поводил бородой и прицелился зрачками в лицо Елисею.
— Я во сне боюсь умереть. Выдохнуть и не вдохнуть. Я в жизни так не боялся ничего. До трясучки, представляешь? И дышать будто нечем. Такое бывает? Или у меня крыша окончательно потекла?
— Еще и не такое бывает, уж поверь мне, — Елисей опустил ладонь на плечо Фрола. — Ты только не говори так больше никому, ладно? А вот что надо говорить — это мы с тобой выучим. Я об этом позабочусь.
Защитник Стены, не раз награжденный ветеран, получивший увечье и баллистофобию на посту во имя благополучия граждан и Компании. Невинная жертва некомпетентности Медицинской службы. Отказать такому кандидату заместитель начальника охраны правопорядка по Четвертому округу просто не смог. Да и не особо хотел. Об этом Елисей позаботился тоже.
За год карьера Фрола в Четвертом основательно продвинулась. Чутье и физическая мощь давали фору перед сослуживцами в Отделе розыска и задержания. Елисей — давал советы и бензо, что умудрялся выигрывать в покер у знакомого провизора. Фрол щеголял киберпротезом и фельдфебельскими лычками, подумывал даже махнуть на отгулах во Второй округ и сменить фиксы на импланты у тамошних дантистов. Казалось, в этом стерильном от вечной дезинфекции округе он старался позабыть прежнюю жизнь, насквозь отравленную тяжелым и смрадным воздухом Седьмого.
Когда новостные ленты запестрели подробностями дерзкого налета на склад медикаментов, к экранам и мониторам прилипли даже гнозиофобы. Трое неизвестных под проливным дождем постреляли охрану, перебили персонал и вынесли два ящика бензо.
Старшие эсбэшники округа разом послетали с должностей. В Четвертом ввели комендантский час и пригнали спецназ аж из самого Центра. Трое суток двести оперативников переворачивали каждый камень, но нашел злоумышленников Фрол. В одиночку. Нашел и обезвредил. Придавил обоих голыми руками, несмотря на пойманную пулю.
Третьего грабителя, как и трети награбленного, так и не нашли. Не нашли и третьего пистолета. Впрочем, Фролу хватило наград и за двух. Его повысили аж до подпоручика, завалили бонусами и дали месяц отпуска сверху к месяцу больничного.
Елисей был горд за друга. Купающийся во внимании медсестер и склонных к обожанию дамочек, Фрол напоминал теперь больше менеджера года, чем инвалида-вояку с окраины Эдема. Палата героя была постоянно полна плюшевых медвежат, шаров, коробок со сладостями. От желающих взять автограф у героя или сделать с ним селфи тоже было не продохнуть.
После выписки Фрол исчез. Елисей надеялся, что друг поехал основательно развеяться куда-нибудь в Первый округ. Тратить бонусы в обществе какой-нибудь горячей содержанки. Предвкушал длинные беседы с сочными подробностями о феерических приключениях по возвращении отпускника.
Фрол возник на пороге посреди ночи. Трясло его так, что у Елисея разом пропали вопросы. В руках Фрола был чемодан. Полный упаковок бензо.
— Спрячь это, — клацая зубами, повторял Фрол. — Возьми, сколько тебе надо, а остальное спрячь. И что бы ни случилось, Елеся, никогда не говори мне, куда спрятал. Обещаешь? Никогда!
Елисей уложил друга на кровати, а сам долго не мог заснуть на полу. Фрол отродясь не знал меры. Ни в чем.
Погань осталась в прошлом. Теперь он торчал на бензо.
— Ты меня в могилу сведешь, — прошипел Фрол, запирая за Елисеем дверь и кутаясь с головой в плед. Глаза его горели, взгляд метался, оплывшие щеки подрагивали. Казалось, за последние две недели, что они не встречались, Фрол постарел лет на десять. — Принес?
— Что принес? — не успел снять туфли Елисей и выпрямился. — Мы же на завтра договаривались. Я же тебе сказал, домой надо забежать.
— Нычка твоя при тебе? — Из-под пледа выпросталась механическая рука и повернулась ладонью к потолку.
Елисей молча снял пиджак и повесил его на руку, как на вешалку.
— Боты не снимай, у меня грязно, — уже через плечо бросил Фрол и зашлепал по коридору в комнату. На пластике покрытия за ним тянулись бурые отпечатки босых стоп.
Еще не понимая, что происходит, Елисей двинул следом.
В комнате царил полумрак. Фрол стоял в одних кальсонах перед столом и крошил бензо, капсулу за капсулой, в алюминиевую кружку. Свет единственной лампочки весело отражался от никелированного пистолета, заткнутого за пояс кальсон. Рдяные пятна кислотных ожогов покрывали плечи и грудь Фрола.
Плед теперь лежал на диване. Из-под пледа торчали стопы. Ногти были покрыты ярко-сиреневым лаком.
Елисея зашатало.
— Это кто? — только и смог выдавить он, привалившись спиной к стене, для надежности.
— Уже никто, — Фрол помешал металлическим пальцем воду в кружке и шумно выпил. — Улика это.
Ноги Елисея подкосились, и он медленно сполз по стене.
При жизни улику звали Феофания. Фефа была уклонисткой — особой, не желающей заводить детей даже под страхом депортации в Седьмой округ. Она оставила свой эмо-датчик в спальне, надетым на вибратор, и рванула в бега. Когда Фефу объявили в розыск, первым кто разыскал уклонистку, стал Фрол.
Неглупая и, надо признать, не страшная девка сразу смекнула, что нет места лучше, чтобы пересидеть облаву, чем двухкомнатный домик офицера Отдела розыска и задержания. Вот только офицером этим, на ее беду, оказался Фрол. С двухнедельным запасом препарата они разобрались за три дня. Когда бензо кончился и остался лишь алкоголь, к Фролу вернулась паника.
— Я ей говорю, — бормотал Фрол, глядя в пространство между пледом и Елисеем, — давай спать по очереди. Я сплю — ты смотришь, чтобы я дышал. Потом ты спишь — я смотрю. А она заснула. Слышь, Елеся, за-сну-ла! Я просыпаюсь, а она спит!
— Ты. Череп. Ей. Проломил, — слова падали из Елисея, как писчий пластик из шредера. — Гребанутый. Ты. Торчок.
— Я ей говорю, — отхлебнул из кружки Фрол, — я сплю — ты смотришь. Разве трудно? Что тут было трудного?
— Гребанутый, — повторил Елисей. — Торчок.
Фрол вздрогнул и посмотрел на друга.
— Будешь? — протянул ему кружку.
Белая от бензо жидкость сразу свела горло. Елисей закашлялся. Помолчали.
— Вот ты как-то спросил у меня, — начал Елисей, когда мысли перестали распадаться на звуки, — убивал ли я. Сегодня убил. Маму и дочь.
— Брешешь, — сел рядом Фрол и принял кружку. — У тебя кишка тонка.
Елисей рассказал все, как было.
Фрол молчал. Сквозь задернутые шторы в комнату начал пробираться рассвет. Багровый луч полз по заляпанному кровью полу, ближе и ближе подбираясь к двум убийцам.
— У тебя адрес есть? — вдруг спросил Фрол. — Девок этих твоих?
— Мне файл по матери скинули. Там должен быть.
Фрол посмотрел на часы:
— Поехали тогда. Заберем их.
Елисей вытаращился на друга:
— Зачем?
— Рванем все в Седьмой, а дальше за забор. Там тоже люди живут, уж мне поверь, — Фрол поднялся на ноги и протянул механическую руку Елисею. — Главное, до дождя успеть. Я что-то последнее время боюсь попадать под дождь.
Елисей до крови закусил губу и ухватился за стальную ладонь.
Заговор вызревал, как сортовой гранат, всеми косточками одновременно и невидимо — под плотной шкуркой единодушного молчания новостных каналов и гипертрансляций. Недовольство губернатором в частности и назойливой опекой метрополии в целом разрасталось и в верхах, и в низах. Перешептывались депутаты и политики, недовольно ворчали госслужащие, осиным роем гудели транзитные доки и орбитальные заводы.
«Свободу!» — слышалось там и тут.
«Долой!» — прилетало эхо из ниоткуда.
«Натерпелись!» — шелестело над толпой у Анфилады.
Не хватало лишь малости, чтобы отдельные тихие голоса слились в яростный хор.
Субгерцог Леферт — вице-губернатор Нуэва-Катальи, шестого из восьми миров Анфилады — вызвал самых доверенных секретарей и озадачил их монологом, состоящим из путаных откровений и завуалированных призывов к государственной измене.
— Ярмо транзитного мирка, — вещал Леферт. — Жизнь на сдачу с инопланетной купюры. О нас даже не вытирают ноги — просто проходят мимо, не разуваясь!
— Чаша через край! — осторожно поддакнул более опытный Габриэль и поправил в лацкане полосатый цветок, точь-в-точь как на гербе Нуэва-Катальи.
— Если вожак глух, — Леферт покосился на портрет губернатора, исполненный в льстивой парадной манере, — если руки связаны… Если сердца бьются в едином порыве…
Гальвано, новичок в канцелярии субгерцога, изо всех сил старался не отстать от летящей начальственной мысли и не заблудиться в метафорах.
— Нужен правильный человек, — наугад сказал он, нервно теребя двухцветный шнурок на запястье, — и все само устроится!
Леферт замер с открытым ртом и пристально посмотрел на секретаря. Стало слышно, как за окном резиденции призывно чмокает и чавкает птица-карапушка.
— Хорошо, что вы прониклись моей идеей! — кивнул субгерцог. — Промедление коме подобно! Историю творят одиночки, но вдвоем вам будет проще. Через тридцать минут забронирован слот на Анфиладе. Поторопитесь! Судьба Нуэва-Катальи висит на нашем общем волоске!
Габриэль и Гальвано получили все необходимое от приземленного и практичного обер-секретаря. Полчаса спустя они шагнули в пятый мир Анфилады. Из него в четвертый, где перешли в другую Анфиладу.
Сиреневые солнца и безлунные пустоши, летающие острова и огненные реки мелькали за толстыми хрустальными стенами транзитных коридоров. Поддержание открытых пространственных проколов между звездными системами съедало чудовищное количество энергии. Анфилады — цепочки по семь-восемь миров, соединенных, как бусины, одним сквозным проколом, потребляли на порядок меньше, чем последовательные попарные соединения. Маршрут секретарей напоминал движение по сетке кроссворда.
В мире серых зданий и мерцающих вывесок они нашли узкую улицу и поднялись по узкой лестнице. Дверь им открыло отдаленно похожее на человека существо в халате с кистями. Взъерошенная и не слишком густая шевелюра, заплывшее лицо с глазами-щелочками, убойный запах недопереваренной спиртосодержащей жидкости. Существо оглядело Габриэля и Гальвано с ног до головы — юных, чистеньких, официозно-нарядных, одетых в дорогое и похожее:
— Сбежали из богатого детдома? Почему ко мне?
В голосе в равных долях присутствовали любопытство, скука и презрение.
— Вы — Олеф? — полуутвердительно спросил Габриэль.
— Тоже мне, новость, — ответил тот.
— Вам просили передать вот это.
Габриэль раскрыл ладонь и показал непримечательный синий камень с дыркой посередине. Олеф, и до того не выглядевший дружелюбным, заметно помрачнел. Подцепив камень двумя пальцами, он зашипел сквозь зубы:
— Глупцы! Молокососы! Сгиньте, пока не поздно… Вы не к тому пришли. Все целое в хлам, все живое в прах, надежда ранит, доверие убивает… Кто прислал вас ко мне — знает ли он, что делает, и что делает с вами?
И с ненавистью уставился на оторопевших посланников.
— Как вы сказали? — вежливо уточнил Гальвано, когда нарастающая тишина стала невыносимой.
— Я сказал, — Олеф спрятал камень в карман, — что лишнего кофе у меня нет. Займите столик в забегаловке внизу, я сейчас подойду.
Наступая на пятки друг другу, секретари устремились вниз. Запыхавшиеся, уселись в хлипкие кресла. Над столешницей засверкали предложения дня.
— Нас же предупреждали, — неуверенно сказал Габриэль. — Все это чревовещание… Нуэва-катальянцев на испуг не возьмешь, да?
Гальвано согласно закивал, но душу по-прежнему сжимал мокрый кулак. Хотелось сказать напарнику: давай встанем и вернемся, мог же этот Олеф куда-то переехать, миров не счесть! Лучше наврать субгерцогу, чем…
В свежей одежде и с дорожным саквояжем Олеф напоминал доктора. Бесцветный все знающий взгляд, насмешливо сложенные губы, добрые морщинки у глаз. Он сел на свободное место и спросил:
— Так что беспокоит?
Их беспокоило слишком многое, и из сбивчивого рассказа на два голоса Олеф вынес лишь никчемные цифры и проценты: рост валового продукта, снижение субсидий и рост налоговых отчислений в метрополию, ограничение самоуправления, квотирование местных инициатив.
— Подождите-подождите, — Олеф выставил перед собой руки и смачно, с оттяжкой зевнул. — Я не бухгалтер и не судья, не надо со мной так. Пейте кофе, думайте о хорошем. Вот это вот — что такое?
Он ткнул пальцем Габриэля в грудь, в значок. Тот скосил глаза на лацкан, гордо улыбнулся:
— Это цветок рассветной лианы, растет у нас на болотах. Вырастает иногда — вот такой! — Взмах рук едва не опрокинул соседний стол. — Карапушки устраивают в них гнезда. На ночь цветок закрывается — получается, что птицы спят как в домике!
— А у тебя что на руке? — повернулся Олеф ко второму секретарю.
— Меня зовут Гальвано! А это Габриэль!
— Не придумал пока, зачем мне это знать, но допустим. Так что на руке?
— Бабушка сплела оберег. Ну, от всего плохого. А цвета такие у нас любят — они же на флаге!
Олеф прикрыл глаза, погладил в кармане кончиками пальцев шершавую поверхность камня. Вокруг него летали невидимые искры и снежинки. От кофейной пенки вместе с паром ускользала чья-то история. В окнах домов напротив отражались тени еще не свершившихся событий.
— Это хорошо, что на флаге, — кивнул Олеф и встал. — Думаю, пора навестить Нуэва-Каталью.
В ожидании слота для входа в Анфиладу Габриэль и Гальвано озирались по сторонам, пялились на местных и на транзитников, что-то негромко обсуждали, иногда взрываясь смехом. Олеф разглядывал их с легкой завистью — к их молодости, беззаботности, к ненабитым шишкам и невстреченным бедам. Потом подумал, что завидовать им глупо.
Маршрут до Нуэва-Катальи, исходя из загрузки Анфилад, выпал кружной, долгий. Из мира в мир, из мира в мир перешагивали жизнерадостные секретари субгерцога, а за ними серой тенью следовал Олеф. Десятки солнц освещали их красным, белым, голубым светом, за хрустальными стенами бушевали песчаные бури и проливные дожди, роились летающие лодки и извивались города-грибы. Вокруг звучали языки, диалекты, наречия бескрайней во всех смыслах метрополии.
Что за странная выдумка, рассуждал Олеф, пытаться обособить один-единственный маленький мирок от настоящего многомирья? Ради чего? Выгадать чуть больше денег? Испытать чуть больше гордости за свои болота?
Но размышления Олефа никак не влияли на его планы: заказ был принят. И синий камень грел пальцы в кармане.
Они добрались до Нуэва-Катальи ночью. В транзитной зоне Анфилады было немноголюдно, а на выходе они оказались вообще одни. Олеф втянул в себя воздух нового мира — душистый, вязкий, пряный.
— Слышите? — Гальвано дернул его за рукав. — Прислушайтесь!
Странные звуки доносились из лежащей в темноте низины: то ли нарочито громкие поцелуи, то ли чавканье.
— Слышите, да? Это наши карапушки!
Гальвано расплылся в улыбке. Габриэль тем временем разбирался с транспортом.
— Я скоро увижусь с заказчиком? — поинтересовался Олеф.
Его тяготила компания попутчиков. Хотелось остаться одному — с синим камнем в кармане, наедине с Нуэва-Катальей. Послушать звезды и ветер, поговорить с искрами и снежинками.
— Он уже ждет вас, — сказал Габриэль.
Ширококрылая птера доставила их на уединенный остров. Здесь никто не жил, но на невысоком холме стояла небольшая открытая беседка, в ней угадывался человеческий силуэт. Габриэль и Гальвано остались рядом с птерой. Олеф поднялся по склону.
— Как вам катальянская ночь? — спросил заказчик, черная тень на фоне звездного неба.
Правильный человек из другого мира выглядел совсем обычно и буднично: немолодой, лысоватый, помятый долгой дорогой. Леферт предполагал увидеть кого-то более впечатляющего: шамана, друида, чародея. Впрочем, такого серого обывателя куда проще спрятать в толпе.
Разговор получился сухой, деловой, прямой. Что устроило обоих.
— Не знаю, играет ли это какую-либо роль, — подытожил Леферт, — но все, чего жаждет наш мир, — это свобода. Когда Нуэва-Каталья выйдет из-под контроля метрополии, здесь все обустроится так, как считает нужным народ. В конце концов, это наш дом…
— Нет, не играет, — сказал Олеф. — Мне все понятно. Я пойду.
Не дожидаясь разрешения, он вернулся к птере. Леферт задумчиво смотрел, как крылатая машина поднимается в воздух.
Все ли сказано? Все ли разъяснено? Власть метрополии кажется незыблемой, безусловной, но в любой крепостной стене найдется расшатанный кирпич.
Леферт перебирал в уме каждую фразу прошедшей беседы — понимая при этом, что для правильного человека не важно, что и как сказано. Он сам все увидит — и подскажет, что делать.
Теперь оставалось показать Олефу Нуэва-Каталью.
Неделя шла за неделей, а путешествие Олефа продолжалось. Он побывал в торфяных поселках и на светских приемах, поднялся на орбиту и опустился в подводные лаборатории. Танцевал на карнавале лепестков и пару раз присутствовал на тайных сходках агитаторов. Канцелярия субгерцога обеспечила ему качественное прикрытие — налаживание торговых связей, оценка объектов инвестирования, что-то еще, и Олеф в сопровождении неотлучных Габриэля и Гальвано перемещался по миру, не вызывая подозрений у службы безопасности Анфилад.
С каждым днем Олеф убеждался все четче, что «заговор» не стоит выеденного яйца. Серьезные намерения одиночек вязли в киселе обсуждений и митингов, забалтывались и выхолащивались. Разговоры о свободе и независимости могли длиться вечно, не выходя за пределы кухонь или комнат отдыха. Но это ничего не меняло — заказ был принят.
Долгий вояж закончился, и Олефа разместили на небольшой вилле в столичном пригороде. За порядком в доме приглядывала смешливая девчонка из актива «Свободной Нуэва-Катальи» по имени Аурита. Гальвано представил ее Олефу как свою девушку. Аурита не возразила. Она с любопытством разглядывала важного гостя, пока Олеф, смутившись, не отвернулся.
Камень жег пальцы. Прикрыв глаза, Олеф сжал его в ладони. Искры и снежинки ходили вокруг тугими мощными вихрями. Один поток проткнул Олефа насквозь, скрутился пружиной и трансформировался в женскую фигуру. «Аурита», — услышал он собственный шепот. Стоящая в пустоте Аурита улыбнулась и поманила его к себе, прикладывая палец к губам: тише, тише…
— Не обращай внимания, — негромко сказал Аурите Гальвано. — С ним так бывает. Ничего делать не надо. Постоит и дальше пойдет.
Олеф открыл глаза. Снег и искры никуда не делись, теперь они все время кружились вокруг него. От Ауриты к нему тянулись золотистые и нежно-розовые, как пыльца рассветной лианы, нити. Можно было взяться за любую и посмотреть, что дальше, но Олеф не решился. Пока не решился.
Хвататься за камень больше не пришлось. По растянутым вокруг нитям Олеф мог перемещаться взглядом за пределы дома, смотреть со стороны и на себя, и на своих спутников. Чем чаще он это делал, тем легче становилось ускользать вдаль.
Темные дымные струйки уходили назад в прошлое. По ним Олеф возвращался в день приезда на виллу и смотрел, как Аурита на него смотрит. Как она командует домашней утварью. Как снова смотрит на него исподтишка.
Заказ принят, не отвлекайся, говорил он себе, но снова и снова крался по цветным нитям, замирая в предвкушении того, что может случиться или не случиться.
Они с Ауритой почти не пересекались и почти не общались, но Гальвано словно что-то почувствовал.
— А камень, который мы вам привезли, это что? — однажды спросил он.
Тонкие красные нити пучком выходили из его груди — и почти все обрывались. Концы колыхались в воздухе. Олеф пристально посмотрел на Гальвано. Вот, значит, как.
— Ты не слишком назойлив, а? — Габриэль вошел в дом из сада и одернул напарника.
Олеф обернулся на голос — и увидел, что нити Габриэля тоже оборваны, а концы едва заметно тлеют.
Олеф быстрым шагом вышел на свежий воздух.
Нет, убеждал он себя. Все не однозначно. Все может поменяться. И не верил себе, потому что слишком ясно чувствовал: начинается. Сложный узел разматывается, вытягиваясь в единственную уникальную возможность. Заказ близок к исполнению.
Олеф ухватился за толстую золотую нить и взмыл в небо. Он поднимался все выше, разглядывая лежащий в стороне город. Облака холодили его щеки. Мириады нитей заплетали все внизу, сплетались и разбегались в стороны, тянулись сквозь «здесь и сейчас» в «когда-нибудь» тысяч возможных реальностей.
Когда Олеф вошел в комнату и сообщил, что нужно делать, Гальвано дернулся как от пощечины. Правильный человек сказал:
— Нужно убить карапушку.
Это был сержант службы безопасности Анфилад. Пришлый, чужак из четвертого мира в цепочке. Красная рожа, туповатый взгляд, низкий лоб.
Молоденькая глупая карапушка, еще птенец, свалилась с рассветной лианы и попала этому уроду за шиворот. Вместо того чтобы аккуратно отсадить птенца назад на лиану, сержант с омерзением швырнул его себе под ноги и вдавил в землю каблуком. Все произошло так быстро — никто бы и не понял, что случилось, если бы не частные видеокамеры высокого разрешения, установленные неподалеку.
Запись попала в Сети и разлетелась по Нуэва-Каталье как вирус. Словно из двадцатиярусного карточного домика вынули опорную карту.
Габриэль и Гальвано по тревоге выбежали из своих комнат в гостиную виллы.
— Оставайтесь здесь, Олеф! — Гальвано положил на стол компактный пластиковый пистолет. — Я закрою периметр, а это — так, на всякий случай. Кажется, началось!
Габриэль уже разгонял птеру, а Гальвано подбежал к Олефу и пожал ему руку:
— Им не выстоять, Олеф! Нуэва-Каталья скинет оковы!
Птица взмыла по крутой дуге и ушла к городу.
Олеф обернулся. Аурита стояла в противоположном углу комнаты и смотрела на него. Искры кружились вокруг нее, делая почти невидимой. Неверными шагами Олеф преодолел разделяющее их расстояние. Протянул к ней руку, коснулся ее локтя.
— Жалко… карапушку… — тихо сказала она. — Почему мы должны это терпеть?
Он нагнулся к ней, коснулся губами волос, краешка уха. Аурита дрожала, но не отстранялась.
— Гальвано, он… — начала она, но Олеф поцеловал ее в губы, и фраза осталась незавершенной.
Гальвано уже все равно, хотел сказать Олеф. Прислушался к себе — в самое неподходящее время. Аурита как зачарованная тянулась к нему. Но ему действительно все равно, убедил себя Олеф. Я не вижу, как это случится — случайный взрыв или прицельный выстрел снайпера, или воздушная катастрофа, но он технически уже мертв, просто смерть немного отложена по времени. Он станет героем революции. И Габриэль. Жаль, что именно они. Жаль, как и карапушку.
Он уже нес Ауриту на руках в спальню. Она так и оставалась окутана искристым коконом, ни одной нити не пронизывало ее тело. Все события, которые камень готов был показать Олефу, проистекали не здесь. И его это устраивало.
Он бережно опустил Ауриту на холодные простыни. Пока он на ощупь сквозь слепящий кокон расстегивал застежки и пуговицы, она продолжала что-то шептать — слова благодарности, патриотические лозунги, сожаления о карапушке…
Аурита спала красиво, глубоко, и улыбалась во сне. А Олеф выскользнул из постели на шум внизу. На цыпочках спускаясь по лестнице, он пытался вспомнить, где именно Гальвано оставил пистолет. Но это не понадобилось.
Крупный остроносый мужчина поднялся из кресла ему навстречу:
— Проснулись, Олеф? Очень кстати, птера ждет.
— Вы кто?
Периметр дома оставался включен, чужим было бы не войти.
— Я обер-секретарь субгерцога. Бумажный червь. Мирный человек, ограниченно пригодный для революций и сопутствующих мероприятий. В канцелярии решили, что пригожусь хотя бы здесь. Мне велено как можно быстрее доставить вас на встречу с «заказчиком», что бы это ни значило. Вы понимаете, о чем речь?
Олеф собрался за минуту. Подумал было подойти к Аурите, но решил, что вернется скоро — пусть спит.
Из салона летящей птеры открывалась впечатляющая панорама города.
— Вон там, видите, искорки? — тоном заправского экскурсовода пояснял обер-секретарь. — Казармы службы безопасности. Боюсь, там будут основные потери. Но главное, что вход в Анфиладу под контролем восставших. Бутылочное горлышко — легко удерживать, если я что-то понимаю в военной теории. Как считаете?
Олеф смотрел на далекие вспышки выстрелов и взрывов. Тер и тер в пальцах синий камень, но тот оставался холодным. Заказ исполнен.
Обер-секретарь посадил птеру в глухом лесу в стороне от города. Олеф вышел на поляну. Там его ждал субгерцог.
— Было приятно с вами иметь дело, Олеф, — улыбнулся Леферт.
— Странное место для встречи, — заметил Олеф, озираясь.
— Возможно. Но хорошее для расставания!
— Вы уезжаете? Я думал, вы возглавляете… восстание, и вам ничего не грозит!
Леферт искренне рассмеялся и протянул конверт.
— Нет, Олеф, это вы покидаете Нуэва-Каталью. Кстати, ваш проходной документ.
Олеф взял конверт в руки, недоуменно посмотрел на субгерцога.
— Если у Анфилады идет бой, как я ею воспользуюсь?
— Просто поезжайте домой, Олеф! — сказал Леферт, по-дружески приобняв его за плечо, и вокруг них зажглись бледные столпы огня, сходящиеся в высокую арку. — Постарайтесь убраться отсюда, не задерживаясь!
Прямо перед носом Олефа дрожало марево входа.
— Вы не говорили, что в вашем мире есть вторая Анфилада! — сказал он.
— Разумеется, говорил! — Леферт подтолкнул Олефа в спину.
Хотя, возможно, это было «разумеется, не говорил!» — позже Олеф не раз пытался вспомнить последнюю фразу субгерцога.
Он провалился в стандартный транзитный коридор. Анфилада как будто вымерла. Или еще не ожила — повсюду валялся строительный мусор. Мраморный пол блестел как зеркало. Олеф достал из конверта свой маршрут, сориентировался по пиктограммам. Где-то в полумире от него Аурита улыбалась во сне. Все уляжется, и можно будет вернуться, успокоил себя Олеф.
Уйдя до конца Анфилады, он перешел на другую ветку. Обернулся — и не увидел прохода к той Анфиладе, откуда пришел. Сверился со схемой — никаких пересадок здесь вообще не было.
Олеф направился домой. Отойдя миров на пятнадцать, он остановился перекусить. Ресторан в транзитной зоне нависал хрустальным пузырем над водопадом, обрывающимся в бездонную пропасть. Пролистав меню и ничего не выбрав, Олеф переключился на гипертрансляцию и нашел новостной канал Нуэва-Катальи.
Диктор с прискорбием сообщал о сепаратистском мятеже, возглавленном высокопоставленными представителями местных органов самоуправления. О гибели губернатора и сотрудников службы безопасности. О боях на местном узле Анфилады и, в связи с этим, временном закрытии всей Анфилады, ведущей к Нуэва-Каталье.
Войдя домой, Олеф вынул из кармана синий камень, покрутил его в пальцах и бросил на дно саквояжа. Навалилась мутная, сминающая усталость. Не раздеваясь, он упал на кровать лицом вниз.
Ему снились новости. Диктор говорил, что карапушки обвиняются в организации мятежа и захвате рассветных лиан, что грядут аресты, что обнаружена нелегальная Анфилада, что некто Олеф разыскивается за грубое вмешательство в пространственно-временной континуум…
Олеф перевернулся на спину и вывел новости на потолок. Оказалось, что он проспал двенадцать часов.
Первым, что появилось в кадре, было лицо Гальвано. Картинка транслировалась без звука. Сначала Гальвано стоял на коленях со связанными руками, а человек в мундире рядом зачитывал какой-то документ. Потом он сложил листок и убрал его в нагрудный карман. Потом поднял руку и что-то прислонил к затылку Гальвано. Олеф зажмурился, а когда открыл глаза, то Гальвано снова был в кадре, но как-то боком, и уже не мигал.
Как же так, спросил себя Олеф. Бутылочное горлышко. Легко удерживать. Даже канцелярский червь это понимает.
А по экрану проплывали пылающие пригороды столицы. Судя по плавным колебаниям кадра — съемка из рубки боевой птеры. Леденея, Олеф сопоставил картинку на экране с картой. Его — и Ауриты — вилла полыхала ярче всех. Огонь до небес.
«Немногим зачинщикам мятежа временно удалось скрыться. Благодаря средствам наблюдения все они опознаны. Продолжаются аресты на Нуэва-Каталье и в окрестных мирах», — потекла бегущая строка.
Все опознаны. Олеф поднялся и выглянул из-за занавески во двор. Там уже стояли трое в свободной одежде. На лестнице послышались шаги. Олеф понял, что его пришли убивать.
Может, и к лучшему, прошептал он себе. Невелика карапушка. В дверь постучали.
Борясь со слабостью в коленках, Олеф шагнул к двери и отпер ее.
На пороге стоял смутно знакомый здоровяк в генеральской форме какой-то туземной армии. Позолота, позументы, аксельбанты. За его спиной толпились военные рангом пониже.
— Господин Олеф, — генерал шагнул в комнату, и Олеф, наконец, узнал в нем обер-секретаря, — имею честь от лица губернатора Нуэва-Катальи герцога Леферта выразить вам глубочайшую признательность за посильный вклад в выявление сепаратистского подполья, подавление мятежа, восстановление конституционного порядка, укрепление взаимопонимания в мирах Анфилад.
Адъютант поставил на стол изящный ларец с инкрустированным на крышке полосатым цветком.
Генерал доверительно дотронулся рукой в перчатке до локтя Олефа:
— На Нуэва-Каталье вы отныне желанный гость! Можете быть уверенным, что губернатор окажет вам поддержку в любой надобности. Счастливо оставаться!
Поблескивая эполетами, делегация удалилась. Защелкнулся дверной замок.
В ларце обнаружилась верительная грамота с гербом Нуэва-Катальи, чек Банка Анфилад на шестизначную сумму и сувенирная бутылка катальянского черного. Олеф вдавил пробку пальцем и, закрыв глаза, присосался к горлышку.
Черное втекало в него, не принося ни запаха, ни вкуса, не обжигая и не смягчая горло. Олеф отставил ополовиненную бутылку. Чуть покачнувшись, повернулся к кровати и вывалил на покрывало содержимое саквояжа. Опустился на колени и осторожно взял в руки синий камушек. Сдул с него прилипшую крошку, отложил в сторону. Рядом с камнем лежало разное: осколок полупрозрачного витража, брелок из пористой зеленой древесины, блестящий болт с семигранной головкой, моток искрящейся шерсти…
Я их не убивал, твердо решил Олеф. Никого. Даже птичку. Так вышло.
Черного хватило еще на один затяжной глоток, и теперь его вкус раскрылся полностью, пронзил Олефа изнутри наружу, до мурашек. Уронив стул, он выбежал в туалет. Сквозь наклонное окно в мансардной крыше светили две небольшие луны. Олеф встал ногами на унитаз, толкнул окно, высунулся в узкую щель. Под ладонями чуть теплилась черепица.
Здешние звезды складывались в знакомые узоры. Олеф цеплялся за колючие огоньки взглядом в тщетной надежде сдвинуть их с места, натрясти из них снежинок и искр.
— Покажись!!! — глядя в небо, заорал он во весь голос, и в соседнем дворе завыла в ответ какая-то местная животина. — Покажи мое!!! Какую ручку дернуть?! Какую кнопку нажать?!!!
В окнах там и тут начал зажигаться свет. Небо молчало. Будущее не хотело разговаривать с Олефом. Он осел вниз, глупо ободрав живот и стукнувшись коленкой о раковину. Черное заполняло его без остатка, поднялось по горлу в щеки, уши, глаза, фонтаном ударило из темени…
Стук продолжался и продолжался. Настойчивый, деловитый, равномерный: пять ударов — пауза — снова пять ударов.
Олеф разлепил глаза, еще даже не пытаясь понять, где он или кто он. На четвереньках выполз из туалета, оперся о журнальный столик, поднялся в рост. На автомате заправил рубашку, мимолетно удивившись расцарапанному брюху. Пригладил волосы.
За дверью стояла девушка, вся такая белая, что больно смотреть. Кожа, волосы, одежда — все. Вот, оказывается, как выглядит смерть, спокойно удивился Олеф. Вот, значит, как.
— Вас зовут Олеф? — спросила девушка, глядя ему в лицо белесыми радужками без зрачков.
И наваждение развеялось, иссякло — Олеф вспомнил, в какой из Анфилад есть мир, где белыми глазами никого не удивишь.
— А тебе что с того? — огрызнулся он, закрывая дверь перед носом незнакомки.
— Это для вас, — торопливо сказала она и просунула в щель что-то пушистое и радужное.
Олеф взял это в руки. Чучело, совсем маленькое чучело. Клюв — не клюв, крылья — не крылья. Дрожащим пальцем Олеф провел по оперению птицы-карапушки. Чуть приоткрыл дверь, встретился с белым взглядом.
— Мне надо переодеться, — сказал он девушке. — Подождите внизу.
Он был котом. А я — человеком.
Так уж получилось.
В тот день он не отходил от меня. Словно что-то чувствовал. Словно знал… Мне часто казалось, что он вообще слишком много знает для кота.
И это при том, что я понятия не имела, откуда он взялся. Я встретила котенка на улице, недалеко от небоскреба с моей ячейкой — черный шерстяной комок сидел грязный и голодный и пищал, как не в себе. Знаю, так не принято, я больше не отверженная и не должна поступать столь безрассудно, но… я забрала его к себе. Казалось, если не возьму, писк его будет преследовать меня до конца жизни. Оказавшись в тепле и поужинав, он принялся носиться по ячейке с яростными взмяками, словно буря. Так я и назвала кота — Бурей.
Потом все ждала сообщение на чип — оповещение, что это все-таки кто-то свой. Папашка мой, например — просто уведомление запоздало. Слишком запоздало. Такое бывает. Надеялась даже на это — а что, папа-кот, не так уж и плохо. И в то же время готовилась к извещению о нарушении, мол: «Вы, госпожа Амелия Жасмин, присвоили чужую душу, теперь вашей собственной хорошего ничего не грозит…»
Сообщение пришло — но другое. В пустом цветочном горшке на окне вдруг пророс кактус, так и растет с тех пор — папашка мой. Я его поливаю, как положено — в поддон, чтобы папа корячился и корнями доставал воду. И достает. Во-о-он уже какой вымахал — ушастый, колючий. Жалко, конечно, и иногда до ужаса хочется плеснуть в горшок воды от души, пей — не хочу, но с кактусами так нельзя, что поделаешь? Эх, папа, не мог бы ты орхидеей родиться? Или хотя бы гарденией какой-то? А лучше — жасмином. Стал бы фамильным деревом…
Но нет… Всегда ты был колючим, всю жизнь. Да и я оказалась плохой дочерью. Впрочем, если подумать, то дочерью я была самой обычной. Чего-то не понимала, чего-то не принимала, не звонила, не слышала… Почти у всех — то же самое, если говорить о «семейниках», конечно. Но зачем же и я — со всеми? И почему ты все-таки не кот? С котом хоть поговорить можно. Я и разговариваю, пусть до сих пор и не в курсе — с кем. А тебя в этом кактусе — хоть убей, не узнаю. Впрочем, я и при жизни тебя плохо знала.
Да и кто в наше время хорошо знает родителей?
Нет, надо отдать тебе должное — ты не отдал меня в квант-колыбель, как принято, как и поступают почти все. Хотя мамаша моя — вот уж с кем я совершенно незнакома — настаивала именно на этом. И вообще исчезла с горизонта, едва ты отстоял право на отцовство. Да что там — едва заявил на него. Не захотела иметь дело с семейником. Вроде бы наплодила потом еще пару-тройку детишек и всех сбросила в колыбели. Уж не знаю, оказались ли они «новыми душами», как я, или кем-то из вернувшихся. Да и неважно это. В нашем мире ты не имеешь права отказаться от родной души, если она стала котом или кактусом, или еще чем-то наподобие. Детям же лучше в квант-колыбели. Главное — скинуть новорожденного до того, как пискнет чип. Обычно все успевают.
Я покосилась на кота, деловито вылизывающего заднюю лапу. Розовый язык мягко скользил по черной шерсти. Янтарные глаза сверкнули на меня искоса, словно ненароком. Не ты ли один из этих, мамочкиных… Нет, вряд ли. Будь ты братом, хоть и сводным, — сообщение бы пришло. Наверное.
Я провела кончиками пальцев по кактусу.
А ты, папа, так и не связал свою жизнь больше ни с кем. Оброс колючками. Боялся, что снова засмеют семейника, отшатнутся, едва привыкнешь. А еще — боялся, что не примут меня. Даже приемная мать вправе сбросить ребенка в квант-колыбель, если чип промолчит. А с новой душой — чего ему пищать? Признаюсь, местами я жалела, что ты сам не засунул меня в колыбель. Нет, ну вы подумайте, в то время, как большинство детей росло, не зная никаких моральных обязательств — типа с днем рожденья поздравить или обед для отца приготовить, или долго и нудно рассказывать, как прошел день, а в ответ тоже чего-то выслушивать, — я была вынуждена, как в допотопные времена, расти приличной дочерью. Меня даже в угол ставили! Когда старую игрушку сломала. А еще — когда разбила любимую папину пепельницу. В квант-колыбели все это просто бы распылили и выдали новое. А тут же…
— Это память, Амелия. И к тому же кванто-купонов стоит. Надо ценить, что имеешь!
И прочие глупости. То есть тогда я считала — что глупости. Даже из дома сбежала. Думала: доберусь до ближайшей колыбели и сдамся. Сама.
Черный комок шерсти покончил с умыванием, громко уркнул и прыгнул мне на плечо, ткнулся мокрым носом в затылок — туда, где скрывается чип-душа. Я представила, как доброе наше квантовое божество считывает с чипа каждый мой шаг, каждую мысль и… Где в итоге после смерти окажусь я — глупая дочь и воровка чужих котов?
А до колыбели я тогда не добралась, хвала божеству.
Я даже встретила двоих колыбельников — мальчишек, рыжего и темноволосого, примерно моего возраста, лет десяти. Попросила отвести меня к их дому, не вдаваясь в подробности, и они даже согласились. Но было в них что-то… Холодное, что ли. Скользкое. Неприятное. Для начала они засмеяли меня за то, что назвала колыбель — домом. Мол, дома бывают только у грязных семейников, а у нормальных граждан — сначала колыбели, потом — ячейки.
А затем в кармане рыжего мальчишки что-то пискнуло и зашуршало. Он достал ручную серую мышку — я видела таких в зоошопах, где для особых любителей продавались обычные животные, без чьей-то чип-души. Жаль, у нас не хватало на них кванто-купонов. Впрочем, питомица рыжеволосого выглядела неважно — тяжело дышала, смотрела мутным взглядом, на усах висели капельки белой пены.
— По-моему, ей плохо, — осторожно сказала я.
— Да, загибается, — скривился пацан и швырнул мышь в траву.
Она упала на бок, заскребла лапами. Пискнула.
Я оторопело застыла.
— Но… А как же…
Мальчишки, успевшие отойти на пару шагов, обернулись.
— Да она бездушная, не переживай, — прищурился темноволосый. — Вот мне недавно канарейка на голову свалилась, и на чип сообщение бряк — это маман моя! И никуда ее не денешь теперь, прикинь? А зачем она мне? Я же ее не видел даже никогда. Ну, человеком…
— Подумаешь, канарейка! — фыркнул рыжий. — У Флориана, вон, новенькая в колыбели — девчонка в пеленках! — оказалась его прабабкой, которая успела побывать где-то и аквариумной рыбкой, и синицей, и многолетним огурцом. Ему скоро из колыбели выходить, а тут — она. Бац — сообщение на чип, и уже не отвертишься. И что теперь — семейником становиться?
— Да-а, засада.
Я слушала их, а взгляд мой невольно возвращался к выброшенной мышке. Сейчас она немного успокоилась и пыталась жевать травинку.
— Послушайте, ей же еще можно помочь! Наверное…
— Колыбель новую подарит, — отмахнулся рыжий. — Толку возиться с больной. К тому же мне надоела мышь. Хочу ящерку какую-то. Ей можно хвост оторвать. Так ты идешь или нет?
— Я… Знаете, я вспомнила… Мне нужно до-о… Э… В свою колыбель, то есть в ячейку. Я в другой раз схожу с вами. Ну… Прощайте…
Я пятилась с каждым словом, ожидая почему-то, что они сейчас набросятся на меня и силком потащат в свою колыбель.
Но мальчишки лишь пожали плечами, пробормотали: «Странная какая-то» — и пошли по своим делам.
Папа нашел меня ближе к вечеру. Не очень далеко от дома — я слегка заблудилась, мой дешевый карманный навигатор подло разрядился еще в начале побега, а спрашивать у людей дорогу в квартал семейников я уже не решалась. И все же я почти справилась. Мне ангел указал дорогу. Я не вру. Возник на миг — совсем, как человек, только очень уж печальный и усталый — и ткнул крылом в сторону нашего квартала. То есть он просто ткнул в небо над крышами небоскребов, но я сразу поняла, куда идти. И пошла. Когда появился взъерошенный отец, я была уже на улице, соседней с нашей. Думала: ох, сейчас мне влетит так влети-и-ит! Но папа только обнял меня и повел домой. И даже не возражал против серой мышки у меня в руках.
Кот спрыгнул с плеча и стал бродить возле кактуса. Понюхал его. Попытался боднуть колючее «ухо».
А я села на диван, перевела его в режим кресла. Кресло привычно заскрежетало что-то насчет «позднего времени и вреда сидячего сна» и пыхнуло облачком сонного порошка — в тот день оно разбрасывалось «дремником» особенно щедро. Я щелкнула пальцами, веля кофеварке готовить эспрессо. Буря звонко чихнул. Я щелкнула снова, приказывая ячейке открыть окна. Сонный порошок на нас с Бурей никогда особо не действовал, разве что чихали от него. Я разбудила экран планшета и активировала окна — люблю работать по ночам. Все ячейки дрыхнут, нанюхавшись дремника, вокруг тихо. И мозги ночью как-то лучше работают — совесть спит, что ли? Так-с. Надо улучшить рекламу новых интерактивных ботинок — что-то их совсем плохо потребляют. Да, папа. Я по-прежнему занимаюсь всем тем, против чего ты выступал. Впариваю потребителю то, что «ему действительно нужно».
А мышка прожила у нас еще год… После чего у меня появилась новая привычка — гулять по паркам и выискивать в траве зверушек, выброшенных колыбельниками. Мы с папой проверяли их на наличие чипа-души. Чаще всего такового не обнаруживалось.
Буря, черный мой кот, улегся рядом. Я и о нем думала: вдруг бездушный? Тогда вообще проблем никаких. Животные не запрещены, хоть ячейники и редко их заводят. Они в основном для колыбелей. Или для семейников.
Но нет. Чип у кота имелся — просвечивался примитивным сканером. Но на прочтение его требовался запрос системе. Я могла бы отправить такой — проверить, чья это душа, но… боялась. И даже не обвинения в присвоении чужого — боялась, что кота отберут. Я к нему привыкла. Привязалась даже. Убеждала себя, что это может быть и совершенно новая душа. Пока еще ничья. Вернее, уже моя.
Я задумчиво пялилась в экран на разноцветные детские и взрослые ботинки, не только самостоятельно заботящиеся о сухости и удобстве ног, но и сообщающие хозяевам об этом по несколько раз на день, а также развлекающие их анекдотами. Еще один способ оторвать людей друг от друга, заставить общаться с обувью, а не с себе подобными. В колыбелях новинка приживается, в ячейках и уж тем более в семейных кварталах — пока нет. Вдобавок мы не выдерживаем конкуренции с поющими шапками, которые как-то ближе к органам слуха, чем сапоги. Моя задача — исправить положение. М-да. Уши на пятки натянуть, что ли? По стенам ячейки пробежалась синяя тень — сменился температурный режим, подстроился под ночную прохладу. Да, так действительно уютнее…
А ведь ты, папа, однажды и сам едва не стал ячейником.
Мне было шестнадцать. И я заболела. Подхватила вирус из тех, что гуляют по семейным кварталам. Врач уговаривал отца переехать в ячейку. Говорил: у меня сейчас самый благоприятный возраст. В колыбель уже поздно, а для получения льготы на поселение в умное жилище в комфортном высотном доме — самое время.
— Ваша дочь мигом вылечится, — говорил врач. — А вы быстро найдете хорошую работу, отказавшись от своих… м-м-м… странностей, — увещевал он.
И папа почти согласился. Он бы согласился на что угодно, лишь бы спасти меня.
Я отказалась.
Я вспоминала мальчишек-колыбельников, швыряющих в траву живое существо, будто сломанную игрушку, и плакала.
И просила отца никуда не уезжать.
И мы остались. Папа разыскал лекарство и отдал за него последние кванто-купоны, имевшиеся у нас на счету. Когда я выздоровела, подрядилась развозить овощи и фрукты из нашего квартальчика по районам небоскребов — среди жителей ячеек находились еще уникумы, желавшие хоть изредка натуральной пищи. И таким образом хоть как-то помогала отцу.
А потом в квартале ячеек, прилегавшем к нашему, случился пожар. Такое бывает у нас время от времени. Нечасто — раз в десять лет в одном районе. Иногда — еще реже. Порой выходит так, что в каком-то месте накапливается слишком много чип-душ, а в другом — слишком мало. Система, конечно, следит за равновесием душ в природе, и все такое, но иногда и у нее случаются сбои. Тогда срабатывает программа «поджигатель».
Говорят, в том огне умираешь сразу и без боли. Иные спрашивают: откуда же тогда крики? А еще утверждают, что умершие в таком огне могут вообще не родиться — ну, если перенаселение душ стало слишком уж большим.
В тот год я не думала о людях, погибших в огне. Не гадала, страдали они или нет. Для меня пожар означал лишь одно: возможность подработать. Помочь отцу. Во-первых, платили за поиск выживших душ. Ну, там — попугая какого-то, улетевшего в окно от пожара, поймать или жука. Я жука нашла во дворе — большого, черного, с рогами. Чей-то прадед был. Из сгоревших. Потом его чип переключили на живого родича. Во-вторых, платили за очищение обгоревших ячеек от пепла и мусора. Потом-то система здание восстанавливала и снова заселяла людьми, но, чтобы доставлять горы мусора к более мощным распылителям, требовались человеческие руки. В-третьих, в остовах сгоревших домов отыскивались уцелевшие вещи, которые можно продать — недорого, но все же. Чудом выживших жильцов они редко интересовали — им предоставляли новые ячейки со всем необходимым.
Мы с отцом тогда продержались!
Черный усатый наглец лениво потянулся, а затем плюхнулся на экран планшета, разом свернув все окна. Разноцветные ботинки, мигнув, исчезли.
А мне захотелось обнять кактус. Гори оно все, сегодня я полью папу, как следует! В конце концов, там, где когда-то росли эти колючки, тоже бывали дожди. Я пошла за водой в кухонный отсек. Буря отправился за мной, урча, словно увидел влюбленную кошку…
А я первый раз влюбилась в школе, в выпускном классе. Мой избранник был семейником, как и мы с отцом. И отвечал мне взаимностью. Пока не услышал, что после школы я не собираюсь перебираться в ячейку.
— А ты собираешься? — удивилась я. — У тебя же здесь родители. Целых двое!
— И что? А там — нормальная жизнь, понимаешь? Нормальная, а не в статусе изгоя! Я не хочу до конца жизни копаться в огороде и разгребать пожары…
— Пожары случаются не так часто, — зачем-то сказала я.
Вскоре он уехал. Подал заявление на получение льготы, заимел свою ячейку — и был таков.
А я поступила в университет. На почвоведа. Во-первых, специальность была настолько непопулярна, что поступить на нее не мешал даже «статус изгоя». Во-вторых, считалось, что семейникам другого и не надо.
На первом курсе я влюбилась снова. Мой новый избранник носил древнее имя Мирон и был высоким, смуглым и темноглазым. Учился на престижной специальности — программист потребительской сети. И был единственный на всем курсе, кто не кривился, завидя меня, не спешил пересесть или отвесить шуточку в мой адрес. Напротив, он улыбался мне и осаживал слишком уж ретивых шутников. Он подсказывал, когда я путалась в новом для себя мире — мире, где на каждом шагу лишь жители ячеек. С теплом ко мне относился, вот. И я подумала… подумала… Эх, дура была!
Однажды я приоткрыла затуманенные розовым туманом глаза и увидела Мирона с золотоволосой девицей в обнимку. Реально — золотоволосой. То ли выкрасила так, то ли модифицировала. Она жила в районе центральных ячеек — самом элитном районе. Да, бог мой квантовый, о чем я? Он и сам там жил.
До сих пор помню ее презрительный взгляд, когда я застыла перед ними с вытянутым лицом.
— Эй, — протяжно сказала она и сладко улыбнулась, — а эта огородница, похоже, ревнует.
— Да брось ты, она просто… — начал мой герой, но увидел мое лицо и осекся. — Извини, я на минутку, — проронил он золотоволосой.
— Слушай, крошка, — Мирон отвел меня чуть в сторону. — Ты же не думала ничего такого? Я, правда, тебя жалел, неприятно было смотреть, как все они — на тебя одну. Есть в этом что-то неприглядное. Да и ты неплохая девчонка, Амелия, хоть и не повезло тебе в жизни… Бывает. Но ты же не думала, что у нас с тобой… Я давно с Линдой на самом деле!
— Да в ячейку твою она хотела пробраться, неужели непонятно, — раздался рядом все тот же протяжный говор золотоволосой. — Такому ничтожному существу и льготы, небось, не положены. — Она вцепилась в руку Мирона мертвой хваткой, чуть подалась вперед и прошипела в лицо: — Огородница!
— Линда, я же просил…
— Да что тебе вообще до этой мыши?
Да, я — мышь. Серая тусклая мышь, которую каждый может выбросить в траву. А Мирон просто пожалел несчастную. Не более. Не слушая дальше их перепалку, я зашагала прочь.
Дома я долго смотрела на отца, так и прожившего жизнь в одиночестве, на отшибе нашего мира, зачастую едва сводившего концы с концами. Я боялась расплакаться, но все же слова дались на удивление спокойно.
— Я хочу воспользоваться льготами. Я хочу переехать в ячейку. Я хочу профессию, которая даст уверенность в завтрашнем дне.
Он молчал. Смотрел на свои ладони и молчал.
— Мы можем вместе… Льгот тогда дадут меньше, ну и пусть. Поселимся вдвоем, в простой ячейке тут неподалеку. И старые друзья будут рядом.
Он молчал.
— А если не хочешь — я устроюсь и буду помогать тебе. Ты же не сможешь до конца жизни копать огород. Ты уже не так молод. А я… Я буду звонить, папа!
Он так и не сказал ни слова против.
Я видела — он не хотел, чтобы я уходила в мир, который ему столь неприятен, но отговаривать меня не стал. Не стал и понимать.
Я от души полила кактус.
Конечно же, звонила я редко. Конечно же, общий язык находился все труднее — особенно после того, как я сообщила, что перевелась на специальность «Эксперт по рекламному ублажению потребителя». О краткосрочном романе с Мироном вообще умолчала. Однажды мой герой подошел и сказал: «Ты не мышь, ты — душистый цветок, Амелия Жасмин». Я не то чтобы поверила… Но полгода мы продержались. Расстались без сожаления. Чуть ли не с облегчением — больше не надо было скрывать героя от отца. А он такого кавалера уж точно бы не простил! Он считал, что «этот отброс ячейки» и сбил меня с пути. И в целом был прав. Но не вполне. Я же успокаивала себя тем, что моей стипендии теперь хватало на двоих. А будущей зарплаты — хватит тем более.
Да, до конца учебы на меня все еще косились с недоверием. Бывшая семейница, до сих пор общается с отцом… Есть, от чего нос воротить. Но все же не сравнить с началом первого курса.
А еще я надеялась, папа, однажды убедить тебя переехать ко мне. Да, придется перебраться в менее престижный район, ну и пусть — я уже говорила. К тому же я стала действительно хорошим «экспертом по рекламе». Если и снимут льготы, то не намного. Мы справимся. Я тебя обязательно уговорю! Нельзя же человеку до конца жизни гнуть спину на огороде…
Ты и не гнул. Умер год назад от очередного вируса, настигшего наш семейный квартал. А мне не позвонил вовремя. И я звонила редко…
Тогда у меня и появился кактус. И кот.
Я уже хотела вернуться к планшету, как вдруг — некий звук за окном. Тихий треск. И — огонь в окнах небоскреба напротив. В одном, втором, третьем… Чьи-то спальни превращались в горящие печи.
Треск совсем рядом. И линия огня разделила пополам мою комнату.
Я даже не успела толком испугаться. Секунды растянулись в часы. Я увидела, как отскочил с мявом Буря — к балкону. И оказался по ту сторону огня, уже пожиравшего умный стол с кофеваркой и — в первую очередь — сверхзаботливый диван-кресло. Я увидела, что огонь подбирается к кактусу. Я увидела, что в соседнем доме не осталось темных окон. Пришла пора нашего.
Я схватила горшок с отцом.
Я застыла на долгие миллисекунды.
Если брошусь за котом с кактусом — папа обгорит в огне.
Если оставлю кактус и брошусь за котом — папу может накрыть новая вспышка огня.
Если вынесу кактус — не успею вернуться за котом.
Если… Если… Если…
Если вдруг прилетит ангел, как в детстве… Не прошу выносить из огня — пусть подскажет, что сделать самой. Намекнет…
Буря негромко мяукнул — клянусь, сквозь нарастающий треск огня я расслышала его тихий мяв. Он посмотрел на меня круглыми янтарными глазами. И прыгнул с балкона.
Не думая больше ни о чем, я бросилась к двери — в коридор, вниз по лестнице. Горят, прежде всего, спальни-ячейки. Лестничные пролеты программа не трогает — так легче потом восстановить небоскреб. Я знаю. Я видела. В небоскребе, который я разбирала, обгорели в основном жилые отсеки. Я успею выбежать. Я живу всего на седьмом ярусе. Уже бегу по четвертому. И Буря выживет, для кота это вообще не высота.
Огонь настиг меня на втором ярусе. Перед ступеньками на первый вспыхнула огненная полоса. И в спину тоже пыхнуло жаром. Я бросилась в межъярусное окно, разбивая стекло, прижимая к себе кактус.
Больно ударилась плечом, покатилась по земле, чтобы потушить занявшуюся одежду. «Поджигатель» никогда не добивает людей за пределами горящих ячеек. Эдакая лотерея — сгорел в родных стенах, значит, не повезло. Кто успел выскочить — того не трогают. Кажется.
Глаза жгло от дыма. За спиной горел мой дом. Дико болела рука. И ребра. С огромным трудом я вздохнула. Папа. Где папа?
И к слову о «никогда»… Совсем некстати вспомнилось: в кварталах семейников никогда не случалось подобных пожаров. Обычных — да, сколько угодно. Но этих — нет. Даже в домах с примитивными умными программками. «Семейники настолько изгои, что к ним даже «поджигателей» не подсаживают», — как наяву я услышала голос отца. «Зато вирусов — сколько влезет, — пробурчала в ответ, продолжая озираться по сторонам. — Где же ты, папа?»
Я увидела кактус в двух метрах от места нашего падения. В целом, не пострадал. Пара «ушек» отвалилась от удара о землю, но мы же это переживем, верно, папа? И земля высыпалась из горшка наполовину. Это вообще легко поправимо. Сейчас под кустом нароем новой и поползем искать Бурю. Я сморщилась от боли в ребре, плече и еще бог весть где. И уже, и правда, собралась ползти вокруг дома, как вдруг вгляделась в отцовские корни. И поняла, что должна была сделать давным-давно…
Я был человеком. А она — ангелом.
Так уж получилось.
Я погиб в том пожаре. Седьмой ярус — для кота не высота, но я угодил прямиком в огненный выплеск с чьего-то балкона. Боли не было. Во всяком случае, я ее не помню. Я вообще смутно помню кошачью жизнь. Ничего не помню, если честно, но кое-что подсмотрел в архиве чипа. И пережил заново. Знаю, этого не рекомендуют делать без самой крайней необходимости — опасно для психики и тому подобное, но я рискнул. Я должен был.
Людьми не рождаются два раза подряд, обычно — раза через три-четыре. Вроде бы для того, чтобы дочки-матери не менялись местами. Хотя, говорят, раньше, когда семейников было больше, и людьми рождались чаще. Не знаю, правда или нет… Но мне повезло. Я вернулся хоть и через три года, но вполне двуногим.
Амелия все это время упорно искала своего кота. А найдя, сделала все, чтобы я вырос настоящим человеком.
Едва получив разрешение забрать меня из колыбели, она переехала из ячейки в старый отцовский дом. К слову об отце… Кактус до сих пор растет на подоконнике, и, думаю, здесь ему гораздо уютнее, чем в «комфортных ячейках». И все также в корнях его пульсирует чип-души. Тот самый, на который и пришло сообщение: черный кот, подобранный Амелией, — его вернувшийся сын. И ее сводный брат. Проживший всего сутки от роду. Амелия не знала, что тосковавший в одиночестве отец решил попробовать еще раз обзавестись семьей. Не знала, что моя мать не пережила родов, а я — не надолго пережил ее. Не знала, что сгубил отца, по сути, не вирус — их он стойко переносил… Не знала, пока не проверила отцовский чип.
Впрочем, не окажись я ее братом, она бы все равно меня нашла. Так она всегда говорила. И я ей верил.
Свою жизнь Амелия превратила в борьбу с «поджигателем». С системой. Или с теми, кто за ней стоял. Днем она сочиняла рекламу для всякой ерунды, а ночами гуляла по темным улицам. Слушала шепот ангелов — так она говорила. Слушала или нет, но каким-то образом чуяла, где будет новый пожар, и выводила людей из ячеек. Мы вместе выводили. А пожары участились. Стали случаться каждый год, потом — каждый месяц. Выжившим погорельцам начали отказывать в льготных ячейках — мол, «преступно избежавших пожара» становилось слишком много. Впрочем, были и те, кто отказывался уходить из домов. Говорили: «Да пусть его, сгорю и отдохну какой-нибудь травой». Но все же большинство хотело жить — здесь и сейчас. Как ни странно, даже зная, что смерть — это давно уже не навсегда, люди цеплялись за жизнь. Сегодняшнюю. Сиюминутную. Несовершенную. Человеческую.
Вскоре пошли слухи, будто на смену огню придет что-то новое. И правда, несколько небоскребов просто сложилось пополам посреди ночи, погребая под собой спящих. И тогда все больше людей стало селиться в кварталах семейников.
Амелия погибла прошлым летом.
Как раз в очередном рухнувшем доме, куда пришла предупредить людей об опасности. Моя сестра, мой кошачий друг, моя приемная мать — она привыкла выходить живой из пожаров, но к такому, увы, оказалась не готова. Я всегда помогал ей, как мог, но в тот вечер — единственный раз — она велела мне остаться дома. Я все равно пошел следом, я вытащил ее из обломков еще живой, но больше ничем не помог.
А спустя три недели мне пришло на чип сообщение — у меня появился свой ангел-хранитель. Хотя хранит она, конечно, не только меня. Она иначе не может.
А я, в свою очередь, не спускаю глаз с нее. Знаете, как хлопотно уследить за ангелом? А уговорить ее не пробивать собой стену каждый раз, когда та встает на пути? А бинтовать обожженные крылья, когда она вновь рвется на подвиги? И объяснять каждый раз, что ангелы — не так бессмертны, как кажутся, хотя бы потому, что они уже не возвращаются в наш мир. Именно по этой причине они нечасто являются среди людей. И помогают в основном лишь советами. Не хотят лишний раз рисковать. И правильно делают. Ведь их мало. И я снова, и снова повторяю одно и то же — будто она сама этого не знает… А она вновь поступает по-своему. И все же я не намерен сдаваться.
Ведь у каждого человека должен быть свой кот.
А у каждого ангела — свой человек…
— Самый паршивый день в самом паршивом городе ужасной страны! — вот что мне захотелось сказать к полудню поближе. И я почти это сделал, но получилось тоже паршиво.
— Самый… — только и удалось произнести, как в коммутационном блоке погас свет.
Вот. Как всегда. Даже выругаться не пришлось, квартальный мнемополицейский вовремя пресек попытку нанести оскорбление благополучию Мегаполиса.
Нельзя слишком много думать в наше время, как нельзя думать о беконе, которого не ел уже месяц. И не только я не ел. За перегородкой ползали по голому паркету и жалобно скулили трое щенят от беспородной Каштанки, сгинувшей в неравном бою со служащими муниципальной живодерни. Эти трое, забившиеся в щель под балконами, где я их и обнаружил, в моем понимании никак не тянули на божьих тварей, потому что напрочь отказывались жрать синтетику. Благодаря чему живут уже третьи сутки — неизвестно.
В углу раздался щелчок, и сквозь узкую прорезь факса выползла розовая картонка. Плавали, знаем! Предупреждение от мнемополицейского за покушение на оскорбление. У меня таких предупреждений целый ворох, из них я делаю бумажных голубей и раздаю беспризорной детворе, что ошивается на пустырях позади жилого квартала.
После в блоке включилось аварийное освещение. Эта штука досталась мне в наследство от прежнего жителя квартиры, подключившегося хитрым образом к городскому монорельсу. Как только я разглядел, что именно пришло по факсу, то вся ирония куда-то умчалась. От неожиданности, вместо того чтобы хмыкнуть, я икнул.
«В соответствии с поправкой к закону об Охране Благополучия от… (сегодняшняя дата), и в целях обеспечения достаточного уровня лояльности жителей Мегаполиса, настоящим уведомляем…»
Короче, я влетел на сотню кредитов. Которых, ясное дело, у меня не было. Иначе щенки за стеной не пищали бы от голода.
Через минуту раздался вызов по инфокому, и в комнату вплыло изображение улыбающегося молодого человека, поправлявшего на шее модный галстук — невидимку, из которого зримым являлась только бриллиантовая заколка.
— Международное адвокатское бюро «Джонсон, Джонсон и Джонсон» к вашим услугам!
Я не успел ни опомниться, ни представиться, как голографический гость затараторил, размахивая руками прямо у меня перед лицом.
— Вы только что стали жертвой беззакония и произвола, творимого чиновниками Мегаполиса. Норма права, примененная к вашему проступку, имеет в своей диспозиции противоречие с положениями конституции и международных конвенций! Таким образом, являясь всего-навсего ординарным законом, она не имеет преимуществ…
Эта говорильня могла продолжаться долго. Насколько — зависело от размера гонорара, взимаемого этими самыми Джонсонами. Ну или одним из них. Причем счетчик тут может вертеться, насколько мне известно, быстрее, чем в турботакси. Пара кредитов в минуту, не меньше.
— Во сколько мне обойдется тяжба? — прервал я сентенции по поводу конкуренции правовых норм и прочей белиберды, в которой я ни бельмеса не понял.
— О! — Улыбка говорящего стала еще шире. — Вам необычайно повезло! Каждый третий четверг месяца у нас действует специальная трехпроцентная скидка, поэтому я возьмусь за участие в вашем деле всего за шестьсот пятьдесят кредитов, без учета налогов.
Увидев, как мое лицо перекосила кислая гримаса, Джонсон, Джонсон и снова он тут же уточнил.
— В случае выигрыша эту сумму вы сможете получить из королевской казны, а вероятность выигрыша составляет не меньше тридцати процентов. Это, как вы понимаете, немалые шансы! К тому же…
— Убирайтесь! — рявкнул я, не собираясь дослушивать, что там может быть «к тому же».
Похоже, день становился во сто крат паршивее.
— Позвольте, я не договорил! Сейчас вы узнаете те немаловажные обстоятельства, которые…
— Убирайтесь вон!
Инфоком, словно испугавшись окрика, перелился трелями, и в комнате нас стало еще больше. Низкорослый толстячок с выпяченными губами, со значком доктора права на затертом лацкане старомодного сюртука обвиняюще ткнул пальцем в первого гостя, жутко вращая при этом глазами, будто бы стараясь пробуравить собеседника взглядом.
— Вы нарушили параграф семнадцатый свода юридической деонтологии, ворвавшись без спроса в дом несчастного человека, который и так испытывает достаточно душевных страданий!
Не знаю, о каких страданиях шла речь, но можно подумать, что толстяк прибыл ко мне по приглашению.
— Убирайтесь оба!
К моему удивлению, эта фраза произвела совсем обратный эффект, и инфоком тренькнул в третий раз.
— Они просто жулики! Это грабеж средь бела дня, предлагать участие за шестьсот пятьдесят кредитов, без учета налогов! За дело с ценою иска в сотню кредитов!
Третий новоявленный являл собой полную противоположность двум предыдущим его коллегам и показался более благоразумным собеседником. Мысль об этом, видимо, тут же отразилась у меня на лице.
— Да, да! Из-за таких проходимцев весь славный юридический цех нашего города считают бандой обдирал, сколотивших состояния на людских несчастьях! — вдохновленный моим взглядом, продолжил третий.
В руке он держал большущий университетский диплом, глядя на который трижды мать их многодетная, Джонсон, и другой, не успевший назваться, отчего-то стушевались и примолкли.
— Сэр! Сочту за честь иметь вас своим клиентом! Филиал юридического концерна «Бланкштейн с сыновьями и партнеры» берется отстаивать ваши интересы всего за триста кредитов, включая налоги!
О господи! Никогда еще не имел дела с адвокатами! В контексте последнего заявления фраза «иметь клиента» звучала несколько двусмысленно. И мне это все надоело.
— А вы случайно не нарушили параграф семнадцатый э-э-э… — Я прищелкнул пальцами.
— …свода юридической деонтологии! — услужливо подсказал толстячок.
— Нет, сэр! — и тут выяснилось, что Бланкштейн и сыновья со партнерами оказался самым большим пронырой из всей троицы. — Параграф семидесятый этого же свода гласит, что в исключительных случаях лицензированный адвокат обязан предложить свои услуги.
— А в чем, простите, состоит исключительность моего случая? — Что-то мне стало вдруг тревожно на душе. Не зря же они все вместе ко мне вломились.
— Но это же очевидно! — Мне показалось, что взгляд юриста стал укоризненным, словно я не могу взять в толк нечто простое и доступное всем смертным, а они, будто заботливые няньки, пытаются наставить меня на путь истинный. — В случае неуплаты в течение суток штрафа за допущенное вами нарушение казначейство обратит взыскание на все имеющееся у вас имущество, включая ту самую квартиру, в которой мы сейчас общаемся.
— Ой! — От такой новости я подпрыгнул.
А после, поразмыслив, успокоился.
— Разве такое возможно? Из-за сотни кредитов отбирать квартиру?
— Именно! Исполнитель казначейства получает пять процентов от взыскиваемой суммы дополнительно. С виновной стороны, разумеется. Плюс расходы на производство взыскания и налог управления мнемополиции, выявившего правонарушение. Далее идет местный налог по поддержанию правопорядка и еще…
— Вы меня не запугаете! Пять процентов от сотни — это всего лишь пять кредитов! А моя квартира стоит, по меньшей мере, все двадцать тысяч.
— Возможно, — начисто проигнорировав мои доводы, продолжил он менторским тоном. — Но таковая сумма, пять процентов, оплачивается одному исполнителю. Как насчет делегации из двадцати чиновников казначейства? Ведь у них — родственники. А у этих родственников — жены, а у жен — свои родственники. В конце концов, не думаете же вы, что чиновники должны работать за зарплату? Это явное нарушение устоев общества! У каждого есть право на достойное существование! Для кого-то это просто пожрать, поспать, оплатить все страховки, раз в месяц сходить в кинотеатр. А для некоторых — поездка на Лазурное побережье, покупка домика в деревне. В испанской. Зимой горнолыжные курорты. Для кого их построили, как по-вашему?
— Э… — Как-то все это не укладывалось в моей голове, и захотелось немедленно выпрыгнуть в астрал или куда подальше. К тому же именно так я и думал. Чиновники должны работать за зарплату. — Неужели в Мегаполисе возможна такая обираловка? Это же грабеж!
— Именно для того, чтоб не произошло самого худшего, мы и предлагаем свои услуги. Слышащий да услышит!
Адвокат демонстративно сложил руки на груди, всем своим видом выражая, что все уже сказано, а дальше решать мне.
Положение спас электрик, очень и очень кстати зашедший устранить перебой в энергоснабжении. Он сориентировался довольно быстро, и уже через минуту мы курили с ним сигареты. Естественно, я угощал.
— Лицензия на подключение к муниципальной сети имеется? — деловито осведомился электрик, держа в руках выдернутый из стены нелегальный шнур.
— Да, — грустно брякнул я, пряча глаза.
— Понятно, не имеется. Аккуратнее нужно быть с подключениями в наше время. В следующий раз может не так повезти, как со мной. Понял?
— Да, — теперь я уже не соврал.
— А что это тут у тебя случилось? — и он дернул подбородком в сторону медленно гаснущих голограмм.
— Так…
Потом я рассказал о своем порыве души, который, похоже, может обойтись дороже, чем угон турботакси.
— Да… дела, — протянул электрик, вынимая из моей пачки еще одну сигарету. — Ты вот что, парень… Нашел бы сотню кредитов, все лучше, чем связываться с юридической братвой. Помочь-то они, может, и помогут, да только потом сам будешь не рад.
— Это я уже понял.
— Ну, раз понял, ищи деньги и через любой банкомат уплати чертов штраф.
— Может, подскажешь еще, где их взять, эти сто кредитов?
— Может, и подскажу. — Электрик насупился, переминаясь с ноги на ногу. — Вот. Держи.
С этими словами он передал мне маленький пластиковый квадратик, на котором был нацарапан адрес. А после поинтересовался, имею ли я допуск к киборгизации.
Я имел. Причем допуск уровня «Дельта». Когда проходил военные сборы, кто-то из писарей ошибся, но теперь это было неважно.
— «Дельта»? У тебя «Дельта»?
Я-то знал, о чем говорю, а вот с чего бы это такая забота со стороны совсем, если разобраться, постороннего человека? Естественно, я его об этом спросил.
— Просто решил помочь.
— Просто? Помочь? Так не бывает! — Память тут же услужливо высветила доброжелательные лица всех этих Джонсонов, Бланкштейнов и прочих сыновей и партнеров.
— Ладно, чего скрывать. Ты прав на все сто. Не бывает. Только вот… щенки у тебя в другой комнате. Я видел.
— Щенки, да… — во мне словно зажглась теплая лампочка.
И я рассказал ему про писаря из 17-й учебной мотокиборгизированной дивизии, который хватил лишку и оказался оттого необычайно щедрым. И про то, что на самом деле имею лишь уровень «тета», как и положено нормальному заряжающему пристрелочного комплекса Марсианской базы.
— Ну, «тета» так «тета». Много денег не сшибешь, но на штраф как раз хватит. Да еще этих вот, покормил бы, что ли. А то помрут совсем.
— Пробовал. Не едят.
— Так они живые! Это не какое-то там тамагочи! Им молоко давать нужно. Бульоны варить, только не «натуральную Галину Галку», а взаправдашние, с мясом и хрящиками. У тебя как, совсем пусто?
— Пусто, — признался я и повертел карточку с адресом. — Разве что на монорельс наскребу, чтоб до вот этого места добраться.
— Не мое дело, конечно, но все же… чем живешь-то?
— Второй год на социалке. Бесплатный хлеб, консервы из концентратов, и все такое. Нет, работать после службы, конечно, пробовал! — заметив несколько недоуменный взгляд электрика, заторопился я. — Сменил два концерна и дюжину частных фирмочек, а после все как-то… Закон о необходимом минимуме как раз приняли, всех напропалую увольнять тогда мода была. А что? В цехах одни роботы-автоматы, им пособия платить не нужно, хотел даже в Луддиты податься, но после того, как две «летающие крепости» по мандату ООН шарахнули ночью по их поселку, как-то передумалось. Вот и живу…
— Ну, держи тогда, все лучше, чем совсем ничего, — электрик вложил мне в ладонь пару кредитов и пошел к выходу.
— Эй, постой! — Я прочувствовался так, что едва не расплакался. — Как тебя отблагодарить, если что?
— Да ладно, чего уж там. И ведь действительно: «если что». Сумеешь заработать, не сумеешь, это бабушка надвое сказала. Глядишь, и повезет. Не только на штраф и нормальную прокормку хватит, но и на прочее. Сколько там сейчас до социального статуса жениха нужно? Пятьсот кредитов? Шестьсот? Не-ет. Столько с первого раза, даже при самом жутком везении никто не вытягивал. Это потом разве что. Если повезет и если понравится. Сам понимаешь, дармовых кредитов никто сейчас не платит. Так что… Но все равно, желаю успеха! Мой номер — девятьсот одиннадцатый.
Все правильно. Как инфоком службы спасения.
Едва добрый самаритянин покинул пока еще мое жилище, на прощанье как следует упрятав нелегальный кабель, я заказал в службе доставки молоко и сметану. Не те, что «из деревни», а те, что из-под коровы. После получения через материализатор всей этой роскоши, долго не мог оторвать взгляда от умилительной картины: трое щенят, попискивая и толкая друг друга смешными лапами, уткнулись в тарелку. Их розовые язычки порхали над сметаной как бабочки.
Надо же, подумал я, такие маленькие и уже такие разборчивые. Эх, нельзя быть слишком привередливым в наше время, в нашем долбаном Мегаполи… Ой! Что же это я? Сработавший инфоком принес восхитительную новость. О том, что я влетел еще на сотню. Черт знает что!
И, в сердцах хлопнув дверью, я унесся на пневмолифте в теплый смог города.
Клуб «Кегельбан». Вход только предъявителям флаера. Испытайте себя, не упустите шанс! Вот что было нацарапано на карточке, что подарил мне электрик с символическим идентификационным номером 911.
Дальше имелся адрес. На обратной стороне также была приписка: «действительно только на одно посещение, для одного обладателя флаера».
Что-то я слышал по поводу таких вот странных клубов. Но, поскольку слухи имели характер смутных и противоречивых сетевых сплетен, я никак не мог предполагать, что ожидает меня в конечном итоге под вывеской подобного клуба.
Боулинг? Да сколько угодно! Но тогда к чему вся эта кулуарность? Загадочные поступки электрика и то вороватое движение, каким он вложил в мою потную и дрожащую от перспектив остаться бомжом ладонь флаер. Опять же странный вопрос относительно уровня допуска к киборгизации. Утешало одно. Скоро на все вопросы я получу ответ. И, может быть, заработаю даже кучу денег. Чтоб сразу отдать любимому государству.
Пока воображение рисовало заоблачные выси, где так приятно полетать на розовых крыльях мечты, ноги, отдельно от головы и остального туловища, несли меня по проспекту. И лишь какой-то крохотной частицей сознания я отмечал путь. Ну, знаете, бывают такие состояния, при которых вы обязательно врежетесь на ходу в первый попавшийся столб. Или угодите под турбомобиль. Свалитесь в открытый канализационный люк, толкнете полицейского, уронив с него фуражку. И так далее. Так что нужно всегда быть начеку. Даже если летаете в облаках.
А вот и искомый адрес. Тут все сходилось. Улица, номер небоскреба-щепки, который, кстати, оказался принадлежащим корпорации «Спасение». Типовой проект, этажей на восемьдесят, и столько же под землей. Сейчас такие дома уже и не строят.
Первые три этажа занимали различные административные службы. Дальше, собственно, начиналась территория этой трансконфессиональной корпорации.
С четвертого по двадцатый уровень располагалась Христианская церковь. Каждой конфессии, во избежание путаницы, было отведено по этажу. Естественно, тут было все. Католический костел с электроорганом, православная церковь с серебряной купелью, отдел для лютеран, молельный дом гугенотов, многое-многое другое. Вся правда мира. Меня это все не особо интересовало, хотя в Большом Учетном Инфоре ютились данные, что рожден я был в семье сторонников кальвинизма.
После Христа-Спасителя, конкурирующего с Девой Марией, его же, кажется, матерью, да биологического отца — Святого Духа, исполнителя желания еще более крутого босса, вы попадаете в царство Аллаха. Это почти то же самое, только надписи непонятные, нет рисунков, и Христа зовут Мухаммедом. С двадцатого по тридцать седьмой этажи все эти сунниты, шииты. Они бегали туда-сюда, входили и выходили из створок лифта, таская в руках обувь. А плата за специальные тапочки, чтоб быть допущенным к молитве, была вполне умеренной. Еще здесь, между двадцатым и тридцатым, пахло пловом из баранины. Само собой, синтетическим пловом, из синтетической баранины. Разве что на площадке перед лифтом мне предложили люля-кебаб из настоящей, стопроцентной сои! Но, хотя в животе у меня урчало от вида кушаний, цель была совсем иной, и я продолжил мыкания среди храмовых убранств и прочей бутафории, а также тюбетеек, котелков, цветастых тюрбанов и женских платков.
Этаж с молельней для шахидок, скрывающих под накидками фигуры, лица и какие-то довольно объемные ящички на поясах, я пролетел насквозь, подобно ветру. Тому способствовали в немалой степени недоброжелательные взгляды белозубых бородачей — охранников, торгующих какой-то травкой. Дальше пошли площадки для танцев кришнаитов, где какой-то мужчина в белой простынке и кедах на босу ногу стрельнул у меня сигарету. Верования полуострова Индостан. Зал для отправления служб племени сиу. И так далее.
Тут были даже уровни для всяческих ересей! Они тоже, оказывается, бывают разные! Одного не оказалось на моем пути. Клуба «Кегельбан».
В обмен на кровавую клятву примкнуть к секте сатанистов темная фигура пообещала мне указать искомое место. Разумеется, я согласился. И, само собой, меня обманули. Никакой это был не кегельбан. А бар «Кегель и Ван», где подавали желтоватое пиво и толстые сосиски из ароматизированной целлюлозы.
Короче, куда мне было нужно, я попал только под вечер. И то лишь потому, что один из охранников заявил, будто ему надоело смотреть на мою рожу. Это случилось, когда я в тридцатый раз галопом проскакал мимо него. Не имея сил ничего возразить, я молча протянул свой флаер. Охранник смутился, увидев его, и, охнув, осмотревшись по сторонам, будто мы собираемся сделать что-то неприличное, провел меня.
И ларчик ведь просто открывался! Мне всего-то нужно было поискать получше на самом первом этаже, с которого я и начинал. Там, посреди хитросплетений коридоров и разнокалиберных указателей, — комендант налево, горничные направо, пожрать и выпить прямо, — обнаружилось искомое. Простая дверь, обитая дерматином, с крохотным рисунком шара для боулинга. За ней еще одна дверь, уже помассивнее и посолидней, перед которой мне пришлось отдать свой флаер. Там я попал в лифт, ухнувший на пару десятков этажей вниз безо всяких гравикомпенсаторов и регуляторов давления. А чего еще, собственно, можно было ожидать от организаторов клуба, в котором необходимо иметь допуск к киборгизации? К счастью, я успел распахнуть рот и сделать пару глотательных движений. В ушах шумело, виски запульсировали, но все это было терпимо. В самом конце мне удалось не пропустить момент так называемой остановки, иначе бы я реально прирос ушами к подошвам.
Когда я вывалился из столь недоброжелательного лифта, навстречу мне шагнула миловидная девица с огромной пушкой на голом бедре.
— Мсье желает развлечься? Проверка допуска направо, прейскурант налево. Бокал тоника за счет заведения прямо здесь.
С этими словами она выкатила откуда-то из-за спины миниатюрный столик с обещанным бокалом тоника. И сразу же меня покинула.
Прейскурант оказался старомодной папкой со вложенными внутрь листами настоящей бумаги. Ого! Похоже, эта фирма могла позволить себе многое. Шутка ли, пользоваться настоящей бумагой! Деревья остались только на узком пятачке где-то в Канаде, а также на острове Сулавеси.
Первой же моей мыслью было стырить поскорее этот раритет и рвануть обратно. Уверен, какому-нибудь сумасшедшему антиквару я толкнул бы его не меньше, чем за тысячу кредитов. Но здесь все уже было предусмотрено на этот случай. Едва я коснулся рукой драгоценного материала, за моей спиной выросли три здоровых охранника с пушками, побольше, чем у девицы. Они скучающе глядели в потолок и фальшиво насвистывали какие-то мелодии, каждый свою. По-видимому, изображали случайных ротозеев. Однако я отметил боковым зрением, что указательные пальцы громил лежат на спусковых крючках. Боже мой, в которого я не верю, куда я попал?
И мне пришлось, разочарованно выдохнув, неловко переминаться с ноги на ногу, изучая прейскурант. При этом совершенно случайно я понял, что тоже начал насвистывать какую-то мелодию, фальшивя ничуть не хуже охранников.
А почитать тут было чего. Вначале я решил, что это такая шутка. Пройдет еще несколько минут, и появится Санта-Клаус в помятом колпаке, и скажет: «Вы участвуете в программе розыгрыш», ну или что-то в этом роде. А потом мне дадут бокал шампанского, и я скажу в объектив какую-нибудь глупую фразу, что обожаю макароны «Дажетак», после которых нужно принять Эспомизан, или расскажу, как был лысым, а после покупки новомодного шампуня обрел прежнюю кучерявость. И тогда мне выпишут призовые пару сотен кредитов и отпустят на все четыре, дав под зад пинка, чтобы больше не приходил. Да и вообще, мало ли какие бывают шутки в сфере услуг? Вот, например, в сети ресторанов быстрого обслуживания «Меланезия» встречаются названия блюд вроде «засушенная голова врага» или «печень героев, утонувших на каноэ». На самом деле все блюда изготавливались из хлореллы, напичканной ароматизаторами.
Все, что было написано в прейскуранте клуба «Кегельбан», напоминало именно такие мини-шуточки. Только звучали они как-то мрачновато.
Бой с двумя семирукими. Триста кредитов.
Бой в темном зале: гладиатор (вслепую) против ретиария (с ноктовизором). Пятьдесят.
Летун против батареи восьмидесятимиллиметровых зенитных пушек. Картечь. Ограничения по набору высоты. Две сотни.
Смертельная глубина. На дне Марианской впадины против двух атакующих субмарин. Пятьсот.
Выжить десять секунд. Невооруженный против стрелковой роты. Равнина. Площадка сотня на сотню метров. Тысяча.
Человек-ракета. Орбитальный бой в десантном скафандре против эскадрильи лазерных спутников. Пять тысяч. Ограничение по кислородному запасу.
В общем, делать мне тут было решительно нечего. Шутка переросла в непристойное предложение. Да и черт с ней, с квартирой, подумал я, не прочитав и трети этого списка оплачиваемых развлечений. Живут же люди в подземных переходах, под мостами, просто на улице. Еще и пособие за это получают, плюс бесплатную похлебку, не дай — господь — узнать — из — чего. Потом, может быть, снова какое-то жилье получу. От организации по защите диких животных. Был ведь прецедент, группа бомжей, потерявших от пьянства всякий человеческий облик, сдала все бутылки Мегаполиса и наняла дорогих адвокатов, которые и доказали, что защита им подобных находится строго в компетенции этих самых благотворительных организаций по защите животных. Диких. Ну, вой, конечно, поднялся. А как без этого? Вместо спокойной отмывки непонятного происхождения наличности такой форс-мажор.
Короче, много чего бредового мне в голову лезть начало. А все почему? Да просто! О героизме слагают песни и легенды. Одно плохо, все какие-то грустные. И, как правило, посмертные. Так что пора бы воспеть оду трусости. Той, что звучит как кастаньеты, но исполняется зубами. Той, что помогает сохранить жизнь.
А глаза у меня все шире и шире. Вот уж не подумал бы, что такое вообще возможно.
Без киборгизации. Три бокала на выбор: тоник, еще раз тоник, бубонная чума. Двадцать кредитов. Пять бокалов — десять кредитов. Утешительная премия: оплата десяти процентов стоимости вакцины. Стоимость вакцины — тысяча.
Не-ет… Зря я сюда пришел.
Дуэль на разрывных гранатах. Вариант лайт: соперник — человек. Сотня кредитов. Вариант хард: автоматический гренадер повышенной защищенности. Пятьсот.
Уходить. Забыть все и валить отсюда!
Русские горки. Выберите нужное направление. Управление бобом вручную. Вершина Гималаев. Триста.
Волосы на голове начали самостоятельное шевеление. Атавизм. Наподобие верченья щенячьих хвостов.
Зимняя рыбалка. Паковые льды. Человек и стадо гренландских китов. Насильно обиженных на жизнь. Шестьсот. Ограничение по кислородному запасу.
Бедные, бедные мои щенки. Что с ними станется? Разве что электрик опять зайдет. Покормит. Может, заберет к себе. Сволочь!
Прогулка по атоллу Бикини. Ядерные фугасы повышенной чувствительности. Полторы тысячи. Утешительный приз — отсутствует.
Щенки? А что щенки? Со мной-то что станет? После такой вот прогулки. Разве что буду стоять на месте как вкопанный и…
Примечание: Скорость перемещения пешего соискателя — не менее трех километров в час. Запрет оставаться длительное время в одном и том же квадрате. Слежение выполняется низкоорбитальным спутником с высокоточной лазерной установкой.
Во как! Пешие соискатели! Стратег я хренов. На месте не постоишь. Тут все продумано.
Рукопашный бой (а ну-ка, а ну-ка…) с колонией анаконд (И-и-и, мать вашу за ногу!). Триста. Утешительный приз — отправка тела на родину за счет заведения. Бонус: оркестр афроамериканцев исполняет прощальную песню на тамтамах.
— Послушайте, уважаемые, — я обернулся к вооруженной троице, — а выход тут где?
Тут они уставились на меня, словно на говорящую обезьяну. А один из них противно засмеялся: «Гы-гы-гы!» На всякий случай я тоже мелко хихикнул, заговорщицки подмигнув.
— Ты что, дурак? — Второй его товарищ был более учтив. — Чем думал, когда решил воспользоваться флаером?
Третий полез за рацией. Раздался писк, и голос давешней девицы поинтересовался: «Что там у вас, мальчики?»
Ого! А ведь баба у них за главную!
— У нас тут дятел, мозг клюет, — прокомментировал обстановку громила, после чего воцарилась немая пауза.
— Вот скотина! А с виду приличный соискатель, — опять голос девицы. — А ну-ка, вправьте ему мозги. Если они, конечно, там когда-то были.
Один из троицы, тот, что смеялся, сделал недвусмысленное движение в мою сторону. Если бы не рефлекторное обратное сальто, валяться мне с пробитой скворечницей, то есть проломанной грудной клеткой.
— Вы чего, уважаемые? — Мой голос дрожал, ноги предательски подкосились, став ватными.
Еще одна такая попытка громилы, и я уже не смогу увернуться. Вот тебе и ода страху!
Однако мой финт произвел должное впечатление на охранников, отчего они принялись советоваться между собой.
— Ну, как успехи? — снова ожила рация.
— Тут это… как его… Он действительно имеет допуск к киборгизации!
— С чего вы взяли?
— Да вот, думал, пришибу, а он как сиганул! Простой дятел так не умеет.
— Тогда какого черта… Ладно, сейчас буду, — коротко ответила рация.
И действительно, меньше чем через минуту в комнату с прейскурантом вошла та самая девица. Теперь она уже не казалась мне миловидной. Подбородок квадратненький, плечи широковатые, взгляд недобрый.
— Але, что тут стряслось? Что за глупости? — бесцеремонно начала она, куда-то опустив так понравившееся мне вначале «мсье».
— Ни-ничего, — голос все еще дрожал, и я, похоже, начал заикаться, — ыы-вы не беспокойтесь… За тоник я за-заплачу. Вот…
С этими словами я выгреб из кармана всю мелочь, что осталась после покупки еды для щенят. И мне самому было непонятно, так все-таки, я буду платить или плакать…
— Э, нет. Невозможно. Вы же ознакомились с правилами, раз попали сюда?
— С какими такими п-правилами?
Боже мой, в которого я начинаю понемножку верить, и давал ведь себе зарок не играть в азартные игры. Вот он, бесплатный сыр. В захлопнувшейся мышеловке. Похоже, тут царит сплошное надувательство и шантаж. Сейчас мне предложат отработать пару-тройку лет ассенизатором в столь прекрасном месте. Теперь к сегодняшним адвокатам добавились попы, муэдзины и раввины. Наверняка все это затея корпорации «Спасение». Пастыри. Как же! Вратари судеб человеческих…
Пока я на чем свет стоит проклинал служителей всех верований — а знал я их после экскурсии по небоскребу немало, — девица шепнула что-то охраннику на ухо. Он удалился, а после появился вновь, протягивая пластиковый флаер.
— Вот спасибочки! Я же и говорю, неувязочка вышла. Просто трудный такой день у меня выдался, просто ужас! Щенки и штрафы, адвокаты и электрики… — похоже, речь моя постепенно нормализовалась, — так я пойду?
— Куда? Это твой флаер?
— Мой.
— Читать умеешь? Буквы различаешь?
— Ч-читать? Д-да, уме… А в чем дело?
Так вот я и стал речевым хамелеоном, то заикался, то нет.
— И что там у нас написано? Вот там, в самом низу?
А там ведь и впрямь было что-то написано.
«Отказ от участия в сеансе клуба «Кегельбан» возможен только (категорически!!) до вхождения в лифт клуба».
Вот и закрылась крышка гроба. Хотя я с уверенностью мог утверждать, что этой надписи не видел, потому что ее попросту не имелось на моем флаере. Так, кстати, я и заявил.
— Издеваешься? — насупился тот охранник, что с рацией. — У нас все строго, а за такое жульничество знаешь, что бывает?
— За к-какое жульничество? Не было этой надписи, что я, незрячий, что ли?
— В чем же дело? — в десятый, наверное, раз переспросила девица, которая хотела получить объяснения.
Кстати, мне тоже их оч-чень интересно было бы п-послушать.
Ого! Я уже и в мыслях стал заикой!
— Да он, гад, предупреждение жвачкой залепил! Нашел идиотов, понимаешь!
— Жвачкой??
Если бы какой-то из каньонов долины Колорадо разошелся еще на пару километров, он все равно не стал бы шире моего раскрытого рта. Еще чуточку, и у меня отвалилась бы челюсть. Но тем не менее я все понял.
— Это не я! Это электрик! Он мне дал флаер! Ну, понимаете, очень деньги нужны, вот он и дал. Такой плотный мужичок с усиками. У него номер — девятьсот одиннадцатый! — выкрикивал я и одновременно хлопал руками по бокам в бесконечном возбуждении.
Что-то не стыковалось. Но что — пока я еще не понимал. А девица с охранниками, похоже, поняли…
Сначала они просто переглядывались между собой, потом девица отошла в сторонку и стала с кем-то говорить по рации. А потом все равно мир рухнул. Показалось — я держу на плечах всю тяжесть восьмидесятиэтажной коробки. Навряд ли тогда во мне осталось много от мужчины — так, просто кариатида-трансвестит…
— Этот мужичок, как вы выразились, является одним из наших лучших игроков. В прошлом — полковник планетарных штурмовых групп. Допуск к киборгизации — уровня «альфа».
Уровень «альфа», это значит — выше только Бог, подумалось мне.
— Но сейчас это не имеет для вас никакого значения, поскольку просто так вы отсюда уйти не сможете. Ваш приход по флаеру является одним из способов акцептирования договоров, разработанных юридической фирмой «Джонсон, Джонсон и Джонсон».
Вот тебе и молодой адвокат с галстуком-невидимкой. Не случайно, наверное, он первым объявился ко мне по инфору…
— Отказ от выбора повлечет за собой автоматический выбор сюжета из прейскуранта. Уверяю вас, мсье, выбор будет абсолютно случайным… При этом, правда, не будет приниматься во внимание ваш уровень допуска…
Ага. «Мсье» присутствует вновь. Жалко ей меня стало, что ли?
— Но это бесчеловечно! — выпаливаю ей в лицо, потому что действительно хотел отказаться от выбора.
— Ни в коем случае! После утверждения Верховным судом равноправия и признаний требований общественного движения мазохистов-фаталистов это, наоборот, мера, гарантирующая удовольствие и равные возможности для любого гражданина. Впрочем, если вы с чем-то не согласны, я могу вызвать прямо сюда представителя адвокатского…
— Ни в коем случае! — поспешно запротестовал я, вспомнив тот бедлам, где мне пришлось выслушивать предложения Джонсонов и прочих.
— В таком случае…
Я обреченно вздохнул и принялся заново изучать прейскурант.
Конституция, яти ее налево, — пришла на ум приговорка из детства, услышанная от покойной ныне прабабки. Что это за «уция» такая? Что там еще есть? Конституция, реституция, контрибуция и… простите, проституция это все. Самая что ни на есть.
Возможно, на мой счет прямо сейчас где-то было приписано еще одно нарушение со всеми вытекающими последствиями в виде очередной сотни кредитов. Но теперь мне было уже наплевать.
Эх, надо было вовремя вступать в ряды этих самых мазохистов-фаталистов. И почему раньше о них ничего я не слышал?
— Хочу попросить вас об одной-единственной, — я чуть было не сказал «прощальной», — услуге. Вызовите, пожалуйста, вашу начальницу по рации и спросите, какое число она предпочитает: восемнадцать, тридцать шесть или сто сорок четыре?
Охранник хмыкнул, но все же поднес рацию к губам. Похоже, я в этом не оригинален — предоставлять право выбора другим.
— Ну что?
— Она сказала, что начать можно и с восемнадцати, а потом — посмотрим…
Интересно, настанет ли для меня это самое «потом»…
На Большой Орбитальной Станции, или попросту БОС, экипаж готовился к прибытию партии новобранцев. Немаленькой такой партии, под сотню человек. Такого доселе не случалось, и поэтому космонавт-инженер Сергей Пахомов немного мандражировал перед приемом новых подопечных.
Конечно, Сергей радовался такому наплыву. Люди на орбите были очень нужны: строительство БОС находилось в зачаточном состоянии, но даже на обслуживание уже построенного уходили огромные ресурсы. Автоматика автоматикой, но регулярно что-то выходило из строя: то антенна на внешнем корпусе повернется не так, то солнечная батарея выйдет из строя из-за космического микромусора, то система подачи кислорода начнет протекать… Да банально лампочка в туалете перегорит! И за всем надо следить.
Плюс обязательные физкультурные упражнения и общение с психологами. Плюс регулярные сеансы связи с Землей, отчеты и планирование.
Это лет двадцать назад, когда большой станции не было, а была маленькая, международная, ее мог обслуживать экипаж из трех человек, да еще и время на научные эксперименты оставалось. А сейчас персонал составлял полсотни космонавтов самых разных специализаций — пилоты, инженеры, физики, биологи, врачи. И все равно людей катастрофически не хватало.
Поэтому рабочие руки на орбите были просто необходимы. И увеличение штата почти втрое все члены экипажа восприняли с воодушевлением.
До стыковки с первым из шести шаттлов оставалось полчаса, и Сергей проплыл в свою каюту еще раз перечитать список новоиспеченных подчиненных.
— Итак, пятнадцать, хех, падаванов. Индус, египтянка, португалец… Удивительно, когда они только успели всю подготовку пройти, им же еще и тридцати нет, — бормотал Сергей, осматривая документ.
Внимание инженера задержалось на предпоследней строчке списка.
— Верещагин Максим, тридцать пять лет. Забавно, прямо как мой одноклассник. Бывают же совпадения! Но оболтусу из нашей школы тут точно не место…
Прозвучал сигнал общего сбора в кают-компании. Сергей посмотрел на красную лампочку, кивнул ей и выплыл в коридор.
В кают-компании собрались шесть инженеров, два врача и Степан Матвеевич, физик, специализирующийся на свойствах материалов. Убедившись, что все в сборе, капитан миссии, американец Джон Питерсон проскрипел:
— Сегодня на борт станции прибывают новобранцы. Как вы все знаете, среди них лишь три профессиональных космонавта — два инженера и один врач. И один космический турист, актер из Канады. Остальные же девяносто три человека… — капитан вздохнул, — разнорабочие.
— Стажеры, — поправил Степан Матвеевич.
Капитан взглянул на добродушного лысого физика и покачал головой:
— Те семеро, что переходят к вам, — может, и стажеры. Но остальные не имеют конкретной специализации. И поэтому вы все, — он обвел взглядом присутствующих, — должны четко понимать разницу между вами и нами. Они — непрофессионалы. Все они прошли ускоренный курс подготовки, как теоретической, так и практической. Всех тщательно проверили психологи. Среди них нет случайных людей с улицы. Но при этом они — непрофессионалы. Их основная работа заключается в строительстве новых блоков станции под вашим руководством, а также они будут помогать в обслуживании станции. Следите за ними внимательно.
Слушавшие его космонавты загалдели: как так, почему никто не предупредил, зачем на станции нужны такие? Джон остановил их взмахом руки.
— Обсуждению не подлежит. На Земле решили, что так надо, — значит, надо. Будем работать с теми, кто есть.
Первый шаттл пристыковался к станции. Разумеется, это был не из тех шаттлов, которые летали тридцать лет назад. Новые «шаттлы» представляли собой многоразовые корабли общего назначения грузоподъемностью до двухсот тонн и двадцатью пассажирскими местами. И называли их так только в дань традиции.
Новые шаттлы стали вехой в освоении космоса. Человечество со времен первого полета работало над идеей удешевления подъема на орбиту. Компания «SpaceX» не оправдала надежд со своими многоразовыми первыми ступенями. Ступени, конечно, возвращались, но дефектовка многоразовой ракеты стоила почти столько же, сколько изготовление новой, одноразовой, да и времени занимала не намного меньше. Экономический выигрыш, конечно, был, но измерялся он процентами.
Поэтому через десять лет после игры с возвращаемыми ступенями НАСА, вопреки всем политическим разногласиям и санкциям, протянуло руку помощи российской компании «Молния». Проект запуска космических челноков с огромных самолетов-носителей воскрес из пепла подобно фениксу. И это стало настоящим прорывом.
Летать в космос стало достаточно дешево, и на смену Международной Космической Станции пришел проект БОС, принципиально новой станции, которая должна была стать настоящим плацдармом для покорения ближайшего космоса. В будущем на БОС должны были появиться цеха для сбора кораблей в космосе и огромные доки для их запуска на Луну и Марс.
Только людей катастрофически не хватало. Космические агентства давно исчерпали свои трудовые резервы, и нужна была свежая кровь.
И вот она прибыла.
Шлюзовая камера с шипением открылась, и из нее осторожно выплыла разношерстная компания новобранцев. Мужчины и женщины, молодые и старые, европейцы, азиаты, латиноамериканцы и негры — что же могло объединить их всех? Неужели желание послужить во благо человечества?
Несколько минут ушло на то, чтобы новобранцы распределились по своим руководителям. Степан Матвеевич получил полный комплект стажеров и сразу же радостно уплыл с ними в лабораторию. Получение материалов с высокой степенью чистоты и однородности было вторым важнейшим направлением работы БОС, помимо подготовки к стартам кораблей прямо с орбиты. Поэтому в лаборатории работы всегда хватало.
А Сергею пока что достались девушка с восточной внешностью и худощавый негр лет сорока. «Нилуфар» и «Роберт» — гласили надписи на их костюмах. Инженер стал знакомиться с прибывшими.
— Здравствуйте! Как прошел полет?
Первым на ломаном английском ответил африканец:
— Полет, полет, хорошо, тяжело. Приехал работать и отдыхать. Работать и отдыхать. Работать много, отдыхать мало. Работать мало, отдыхать много.
Сергей немного опешил. Непрофессионалы, это еще полбеды — всегда можно объяснить что да как. Но если языковой барьер встанет между ними? Как он будет объяснять этому темнокожему тонкости настройки системы пожаротушения или хотя бы порядок укладки изоляции на внутренней оболочке жилых блоков?
Из ступора его вывела узбечка, заговорившая на русском:
— Да расслабься ты, Робик нормальный мужик. Только ему лучше на пальцах все объяснять, а не словами. А где у вас тут сортир, меня что-то мутит после полета…
Машинально Сергей приманил младших врачей, и они отбуксировали Нилуфар в медпункт. Рядом продолжал расписывать свои планы Роберт.
Но Сергей уже не слушал его. Он с содроганием сердца отправился к соседнему шлюзу встречать следующую группу новобранцев.
Наконец второй шлюз открылся, и к инженеру стали подплывать лохматый индиец, прыщавый португалец с татуировками на лбу, японка бальзаковского возраста с голубыми линзами на глазах, рослый парень славянской внешности…
Славянин задержался перед Сергеем на несколько секунд, после чего ухмыльнулся и выдал по-русски:
— Ну, здорово, Ушастый!
Сергей с недоумением посмотрел на него. На лацкане красовалось имя Максим. Глаза инженера вдруг округлились, и он даже немного присел от удивления:
— Хлыщ?
Хлыщ-Максим расхохотался.
— Ну вот и свиделись снова. Видишь, как судьба повернулась, — теперь ты мой начальник. Да не волнуйся ты так, это ненадолго, — и отплыл в сторону.
Сергей был в полном ступоре. Ну ладно узбечка и негр. Может быть, они были инженерной элитой своих стран. Внешность все-таки обманчива. Но Хлыщ! В школьные годы верзила Максим перебивался с двойки на тройку и едва сумел закрыть аттестат. Что он тут делает?
Впрочем, ответ нашелся достаточно скоро.
Первые два дня занимались разгрузкой прибывших шаттлов — питание, еда, оборудование, медикаменты, сжиженный кислород и прочее необходимое для жизни на станции. Еще трое суток Сергей провел в бесконечных лекциях и инструкциях безопасности, пока не убедился, что его пятнадцать подчиненных хотя бы наполовину понимают, что космос — это не игрушка. И что за оборудование они отвечают головой, причем не в переносном смысле, а в прямом.
Наконец, помолившись всем возможным богам, Сергей вывел их на стройплощадку.
Стройплощадка представляла собой сферу диаметром около ста метров из брезентона — гибкого материала, внешне похожего на брезент, но в разы прочнее его. Брезентон, кстати, производился здесь же, в лаборатории Степана Матвеевича, и был весьма востребован на Земле. Воздух он не задерживал — все работали в скафандрах — и служил только для безопасности, чтобы дорогостоящие компоненты случайно не улетели со стройплощадки в открытый космос.
С легкой руки Степана Матвеевича ее так и называли — сферическая стройплощадка в вакууме.
— Показываю один раз, смотрите внимательно. По тросам перемещаетесь к нужной секции. После этого присоединяете скафандр к месту работы. Видите, тут повсюду петли для крепления. Только после этого достаете инструмент. Убедитесь, что инструмент прикреплен к вашему скафандру. Максим, теперь повтори то же самое… Отлично! Теперь Роберт. Роберт! Я к тебе обращаюсь!..
Работа шла очень медленно. Новички были весьма неуклюжими, путались в тросах и, разумеется, забывали прикреплять свои скафандры и инструмент. Пару раз дрели и сварочные аппараты улетали от нерадивых строителей прямо к противоположному краю защитной сферы, а один раз в свободный полет отправился португалец Диего.
Каждый раз Сергею приходилось производить спасательные работы. Но в основном он трудился вместе со всеми, показывая своим примером, как надо. Увы, пример этот пока что плохо усваивался. Разнорабочие с трудом понимали начальника, и все делали абы как.
Через два часа строители прилетели в спортзал крутить педали велотренажеров и упражняться с тросами. Погоняв их до седьмого пота, Сергей отправился с командой на обед. Там к нему подплыл Максим.
— Улыбнись и посмотри вот сюда, сейчас вылетит птичка!
— Ты чем это занимаешься?
— Как чем? Селфи делаю. Вот, смотри. Фотография называется: злобный ботан и веселый классный парень — вместе в космосе!
Сергей посмотрел на экран смартфона, которым тыкал в него Хлыщ. Там его сконфуженное лицо соседствовало с голливудской улыбкой Максима.
— Что за ерунда? Ты за этим сюда приехал, что ли? Чтобы больше я не видел такого!
Одноклассник рассмеялся.
— Ну уж нет, Ушастый. Это, вообще-то, часть контракта. Ты хоть слюнями подавись, но не сможешь запретить мне делать селфи. Давай, до скорого!
На следующий день Сергей снова повел подопечных на стройплощадку. Они все так же толкались, путались и теряли инструменты. Сергею никак не удавалось поднять дисциплину в отряде.
За обедом к нему никто не подошел, зато все столпились вокруг Максима, который с видимым удовольствием травил байки. Регулярно раздавался дружный смех, хохотал даже Роберт, который, скорее всего, ничего не понимал.
Сергей лишь бессильно сжал кулаки. Хлыщ, что с него взять. Еще в школе он всегда был душой компании, хотя и дурак дураком.
Он подошел послушать.
— Стройка в космосе, — увлеченно рассказывал Максим, — это не то что стройка на Земле. Здесь не надо прилагать больших усилий, тут же нет гравитации. Один человек может легко перемещать многотонные грузы голыми руками.
Собравшиеся с восторгом смотрели на Хлыща, но Сергей не выдержал:
— А про закон сохранения импульса ты совсем забыл? Завтра попробуешь переместить трехтонный вентилятор голыми руками.
Хлыщ огрызнулся:
— Какой же ты скучный! Я, может, просто их проверяю! Все ж понимают, что это шутка.
Работяги перестали улыбаться и расплылись в разные стороны.
Через три дня Сергей чуть не столкнулся с капитаном в одном из коридоров и, к своему удивлению, выпалил:
— Джон, скажи, что за людей набрали мне в команду? Как они сюда попали? Сил никаких нет! Ничего не умеют, не слушаются…
Капитан вздохнул и махнул рукой, приглашая за собой.
— Виски будешь, мой русский друг? — спросил он, закрыв люк своей каюты.
— Да как же можно, режим же…
— Да перестань! Какой русский откажется от выпивки? И будто тебе после этих космических гастарбайтеров не хотелось ни разу!
Сергей вздохнул и принял флягу. Приставил ко рту и выдавил большую каплю.
— Ну так что с гастарбайтерами? Откуда они тут взялись? Вот ты говорил, что не с улицы набрали, а такое чувство, что именно с улицы. Так как?
Джон призадумался, почесывая окладистую бороду.
— Сергей, мы с тобой давно знакомы, уже третий раз вместе в космосе. Поэтому тебе, и только тебе, я расскажу. Но остальным — ни-ни!
Сергей энергично кивнул. Джон продолжил:
— Ты пойми, Сергей, людям больше не интересен космос. Когда все только начиналось — да, это был ажиотаж, это была новая американская мечта. Каждый первый мальчишка хотел стать космонавтом. А сейчас таких, как ты, целеустремленных, остались единицы на всю планету. А ведь космос стал дешевым! У нас тут глобальные проекты! Но некому заниматься ими. Люди уткнулись в свои телефоны. Понимаешь?
Сергей снова кивнул.
— Ну не знаю. Как можно сравнивать какие-то там телефоны и красоту космических просторов! Здесь же все не так, здесь я словно соединяюсь со Вселенной!
— А вот представь себе, большинству людей этого не надо. Такие, как ты — даже не статистическая погрешность. В общем, не нужен людям космос. Не хотят они идти в космонавты. И ничем их сюда не заманишь — даже баснословные зарплаты предлагали. Никто не захотел тратить десятилетие на подготовку и лететь. Ну, кроме таких, как ты, самородков. Айфоны украли у нас космос.
Сергей не понимал, к чему клонит капитан. Тот наклонился к инженеру и понизил голос:
— И что же ты думаешь? Два года назад наш американский космонавт сделал селфи на орбите и выложил во всех социальных сетях! И подписал: «А вам слабо?» И тут один гений из Пентагона решил, что раз айфоны украли у нас космос, то они же и вернут его! Он решил на этом рекламную кампанию сделать. Любой желающий мог сделать селфи в космосе. Надо только заявку подать. И как думаешь, сколько заявок было подано?
Сергей пожал плечами.
— Триста тысяч только в первый час. Само собой, большинство из них — отборные фрики, ни на что не годные. Их мы отсеяли сразу. Но даже среди любителей селфи есть весьма толковые люди. Отбор был очень жесткий — почти как для настоящих космонавтов. Железное здоровье, тренировки в изолированных кампусах, сотни часов с психологами, тысячи лекций и экзаменов. Все было. Очень многие сдались, не выдержали. Но многие и остались. Ради самого крутого селфи они были готовы выдержать все это. И теперь у нас есть тысячи таких полукосмонавтов. Это больше, чем космоотряды за все годы до этого. Вместе взятые.
Сергей снова потянулся к фляге, обдумывая услышанное.
— Слушай, Джон, но ведь они реально не профессионалы. Любой из них имеет производительность и эффективность в пять раз меньше, чем самый плохой наш инженер. Почему ты согласился на это?
Джон поморщился.
— А ты думаешь, я мог не согласиться? Да, черт возьми, я мог не согласиться! И тогда их принимал бы другой, более сговорчивый капитан. Политическое решение было принято: на орбите нужно много трудяг — вот вам трудяги! То, что ты как пять их, я даже не спорю. Может быть, ты как десять их. Вот только ты один, а их сотня. А вскоре будет еще одна. Так что тут количество выигрывает у качества. У каждого из них есть контракт, и свои человеко-часы они обязаны отработать. Хочешь повысить эффективность? Будь строже с их ежедневными отчетами. Не принимай работы, заставляй переделывать. И они у тебя по струнке будут ходить!
Сергей покрутил в руках полупустую флягу. У него появилась мысль получше.
После разговора с капитаном Сергей стал более внимательно следить, как проводит свободное время его бригада. И ведь точно! Не проходило и пяти минут, как кто-нибудь из них делал фотографию себя любимого. На фоне иллюминатора с ночным небом, с тюбиком космического борща в руке, в скафандре возле шлюза.
И Сергей стал помогать им. Фотографировался вместе с ними, делал групповые фото издалека, подсказывал, где виды интереснее. Его авторитет как бригадира вознесся до небес. Теперь на стройке его слушались с полуслова, и производительность существенно выросла на зависть соседним бригадам.
За следующую неделю работы на стройке БОС было сделано столько же, сколько за два месяца до этого. Роберт действительно оказался отличным работягой, и ему на самом деле лучше все было объяснять на пальцах. Английского он почти не понимал, а вот пантомиму усваивал на лету. Нилуфар обладала удивительной точностью движений, и ей стали доверять самые ювелирные работы, требующие максимальной аккуратности. Диего оказался мастером на выдумки, облегчающие повседневный труд строителей. Его системы из балок и рычагов позволяли двигать в одиночку такие грузы, для которых раньше требовалась целая бригада.
Кто халтурил поначалу — так это Максим. Видимо, переживал из-за утраченного внимания компании. Работал словно через силу, нехотя, язвил при встрече. Сергей иногда даже начинал жалеть, что на БОС нет такого заведения, как гауптвахта.
Однако даже Хлыщ постепенно втянулся в процесс. Вряд ли ему стало стыдно — Сергей списывал его успехи на земных психологов, с которыми ежедневно общались все разнорабочие.
Наконец, прошло два месяца продуктивной работы, и защитную сферу стройплощадки досрочно переместили, чтобы собирать новые модули БОС. Пришло время прощаться с «космическими гастарбайтерами», как шутливо называли их на станции.
Вся многонациональная компания собралась у шлюзов — встречать шаттлы, которые привезут новых разнорабочих и заберут старых.
Сергей подплыл к Максиму.
— Ну как тебе тут? Доволен, что помог человечеству?
Максим уставился на Сергея, как на прокаженного.
— Что? Какому такому человечеству? Типун тебе на язык. Я, видишь ли, Ушастик, помог себе и только себе. Человечеству, по большому счету, плевать на то, что тут происходит. Человечеству куда интереснее красивые фотки и лайки в соцсетях. Но я здесь по другой причине. Для меня это было одним из вызовов, очередным приключением. Моя жизнь, в отличие от твоей, — он ткнул пальцем в грудь Сергея, но не рассчитал и отъехал на пару метров назад.
Вернувшись, он продолжил:
— Так вот, моя жизнь разнообразна и интересна. Я захотел слетать в космос — я слетал. Захочу издать книгу — издам. Захочу сняться в кино — снимусь. Весь мир передо мной. А ты можешь и дальше всю жизнь заниматься одним и тем же.
Инженер только пожал плечами.
— Ну, слетал бы как турист, зачем такие сложности?
— Ну, во-первых, это очень дорого. А во-вторых, какой для меня интерес? Ты, когда книжку читаешь, сразу в последнюю страницу смотришь? А стрелялки проходишь в режиме бессмертия? За деньги любой дурак сможет, а я не дурак. Ну все, покедова! Не думаю, что мы еще когда-нибудь увидимся. Встречай своих новых крепостных, они еще интереснее, чем любители селфи.
Из открывшегося шлюза выплыли новички. Первой из них была девушка лет двадцати с огромными глазами и голубыми волосами. Она с восхищением оглядела шлюз и проворковала:
— Ух ты, крутота! А здесь правда есть покемоны, которых нет на Земле?
Джон процедил сквозь зубы:
— Да, правда. Но сначала работа, и только потом покемоны.
Сергей застонал и картинно схватился за голову.
Я так давно живу, что еще помню, когда мы гуляли по центру города бесплатно, но сейчас другие времена. Прошел референдум, и мы внесли изменения в конституцию. Президентское правление стало пожизненным. Нам казалось, что это гарантирует стабильность. Мы были уверены, что сделали правильный выбор, но не угадали. В казино еще можно угадать, на какой цвет делать ставку, чтобы выиграть, в политике — нет.
А как все хорошо начиналось. Как мы радовались, что наконец о нас начинают заботиться!
Ко мне настойчиво звонили в дверь. Точно кто-то бежал от убийцы и искал спасение у меня. Слава богу, ничего подобного я не обнаружил, когда открыл дверь. На лестничной площадке стоял мой приятель Георгий. Он начал говорить быстро. Слова бежали скорее мысли.
— Отдышись, — сказал я и повел друга в комнату.
— Нет! Сначала расскажу! — Он все же помедлил, чтобы перевести дыхание. — Ты представляешь? Для детей придумали чипы! Чипы будут подавать сигналы при малейших негативных изменениях в организме! Уже начали вживлять!
У Георгия были девочки-близняшки.
— А в дальнейшем, — продолжал он, — чипы внедрят пенсионерам и одиноким людям, брошенным на произвол судьбы! И нас с тобой не забудут! Будут отслеживать наше состояние здоровья!
Мне показалось, что Георгий принес хорошую новость.
— Можно я приму участие в полете мечты?
Я начал развивать мысль и сказал о том, что в случае остановки сердца через чипы смогут подавать электрические импульсы для его запуска. Поколение сейчас слабое, нездоровое. Георгий, например, детский врач и не раз мне об этом говорил.
Мы выпили по рюмке виски: тридцатилетний MACALLAN! Выпили за недалекое счастливое будущее.
И вот оно наступило.
В квартирах за пределами Первого кольца все были сосредоточены на подсчетах. Нас интересовало: сколько раз в году можно позволить себе прогулки по центру. В нас остались только навыки счетоводов, а многие остальные умения за ненадобностью отпали, как хвост ящерицы.
Я давно хотел порадовать мою любимую пешей прогулкой по обновленной Москве. И она, и я — мы жили на окраине.
На своей машине попасть в центр можно было только по спецпропускам, поэтому я тщательно продумывал маршрут. Прогулка по Центральным прудам была дороже прогулки по проспекту Новаторов, потому что там располагались самые дорогие клубы и рестораны. Но все же на Новаторов нашелся ресторан, который заинтересовал мою девушку.
Она сказала мне, что каждый раз, когда ходила мимо него на работу, ей очень хотелось заглянуть внутрь. Ее привлекал запах горячего шоколада с кардамоном и корицей. Я устрою ей этот праздник!
Ей было интересно, почему в стране, где для нас вечные будни, в ресторанах в центре Москвы вечный праздник?
Независимо от дня недели ресторан на Новаторов был полон праздных людей. И даже очередь часто стояла на улице. Почему именно в этом ресторане аншлаг? И так ли хорош его интерьер?
У моей Елены было привилегированное положение. Она являлась представителем творческой профессии, а именно художницей. Люди этих профессий имели право в рабочие дни ходить по центру Москвы бесплатно. Власть настолько была уверена в себе, что позволяла любое творческое самовыражение. Только если оно не нарушало общественного порядка.
Вживленные чипы не позволяли отклоняться от разрешенного маршрута. Нарушитель платил штраф. Хорошо, что такая провинность не считалась серьезной. А за некоторые отступления по новому трудовому кодексу можно было и работы лишиться с уплатой неустойки работодателю.
Елена не отвечала ни на звонки, ни на смс. Я мчался к ней домой. Не стал дожидаться лифта и, перескакивая через ступеньки, добежал до седьмого этажа. На звонок никто не отреагировал. За дверью стелилась тишина.
Я вернулся домой, раздавленный этим событием. Предчувствие плохого упало на меня, точно бетонная плита.
Дома меня тоже ждали новости. Сегодня умер от инфаркта мой лучший друг Георгий. Как он и мечтал — всеобщая чипизация произошла, но медицинская программа незаметно выросла в полицейскую. Когда моему другу стало плохо, несмотря на чип, вживленный в его тело, скорая не приехала, и он умер.
Вместо спасения человечества, нас отрезали от страны, от города. Нас запрограммировали, мы не могли сделать шаг без того, чтобы ОНИ не узнали.
Елена позвонила только через день.
— Прости. Я приходила в себя. Позавчера, кажется… Да! Позавчера я была свидетельницей открытия сооружения… По-другому сказать не могу. Сооружение доставляет теперь людей на работу. Как тебе объяснить… У выхода из метро находится распределитель. Такой стеклянный колпак… Такой головоногий моллюск чудовищного размера… От него разветвленные стеклянные проходы отходят, как щупальца. Распределитель заполняется людьми, и опускается стеклянная панель. Можешь меня считать сумасшедшей, но эта панель мне напоминает гильотину… Устройство считывает информацию с чипа и человека толкает к нужному проходу из стекла. А потом людей забирает транспорт и развозит по объектам. И так партию за партией. Мне предложили попробовать это все на себе. И я зашла. Меня, правда, выплюнуло на улицу, а не в транспорт. Я подняла глаза и увидела в воздухе светящуюся рекламу «Вы сделали правильный выбор».
— Придется с этим смириться, — сказал я ей, теперь все так устроено. Надо любить жизнь.
Через несколько дней любопытство Елены взяло верх. Она, поддавшись искушению, заглянула наконец в ресторан на Новаторов, несмотря на штраф. Потом Елена делилась своими впечатлениями целую неделю. Она каждый день доставала новые впечатления из своей памяти, точно необработанные алмазы из шкатулки, своим воображением она превращала их в бриллианты, а потом нанизывала их на нить, создавая канву нового литературного ожерелья.
Она рассказывала, что в центре ресторана длинный стол, на котором горели свечи. Их огонь отражался в яшмовой столешнице.
Сама столешница напоминала ей наборный паркетный пол в бальном зале, на котором стояли десерты в белых кружевных платьях и как будто ждали приглашения на танец. А на стуле, обитом кожей пурпурного цвета, сидел пианист и играл на рояле джазовые композиции.
Когда Елена зашла, было утро. Она прошла по почти пустому ресторану, села в углу и заказала чашку кофе с корицей. Ей захотелось пирожных. Она подошла к столу, где были расставлены десерты, как вдруг все исчезло и вместо пирожных возникли бутылки с вином. Елена поняла, это голограмма! Когда она уходила, ее взгляд остановился на паре у окна. Она почувствовала, что это не муж с женой, мужчина и женщина совершали двойную измену.
Елена ценила детали.
И еще она поняла: откуда у этих людей внутри Первого кольца уверенность в завтрашнем дне. Они не живут в ее стране. Они живут в стране, которую сделали сами. Страна в стране. Увы, я не мог ей возразить, как и не мог пригласить ее в ресторан на ужин. Я потерял работу.
Я был всего лишь начинающим детским писателем и не мог роскошествовать. Основным источником дохода были рецензии. Грустные размышления прервала громкая музыка, звучавшая в телевизоре. Я посмотрел на экран и увидел бегущую строку. В ней сообщалось, что в субботу на все развлечения и предыдущие запреты скидка до восьмидесяти пяти процентов. Вот это да!
Я немедленно позвонил своей любимой. Через час она уже была у меня.
Она ворвалась как весенний, свежий ветер.
— Неужели все будет почти бесплатно? И мы можем посетить выставку Тулуз-Лотрека и сходить в консерваторию на «Виртуозов»?
Я удивился:
— Разве мы не пойдем в тот самый ресторан?
— А зачем? Я уже все поняла…
Ранним утром мы ехали в моей «тойоте». Еще месяц назад Елена разрисовала ее своими руками. Мы ехали с открытыми окнами, не обращая внимания на смог. Мы любовались красотой города, такой же холодной и выверенной, как математическая формула.
Асфальт был чист и потрескивал под колесами, точно накрахмаленные рубашки. На тротуарах в кадках стояли деревья, как на параде. Мы так давно не вывозили свою машину в свет, что нам казалось, она радуется событию вместе с нами. Мы пытались максимально впитать в себя давно забытые ощущения, как земля впитывает влагу после длительной засухи. Оставив машину, мы бродили по любимым улочкам, вспоминали прошлое. Но настоящее было другим.
Отреставрированные здания смотрели на нас враждебно. Они защищали своих хозяев, которые получали отчисления от людей, нарушавших дресс-код данного района. Но сегодня мы на это не обращали внимание. Елену беспокоило только то, что по центральным улицам, ездили машины исключительно класса люкс. В таких же машинах ездили и полицейские. Опознавательные знаки были запрещены. Это было новое правило.
Елена задавала один и тот же вопрос с упорством тонувшего пловца, желающего выплыть:
— Разве мы одни читали рекламу? Почему машин экономкласса так мало на улице?
— Не обращай внимания. Опять ты что-то придумываешь. Почему ты не умеешь радоваться? Нельзя относиться ко всему, как к кочану капусты. Ты всегда обрываешь листья, чтобы посмотреть: нет ли там гнилой кочерыжки! Зачем тебе это? У тебя все хорошо! Твоя выставка прошла успешно! У тебя блестящее будущее! У меня тоже все будет прекрасно! Мы еще не старые! А сейчас мы гуляем!
Я знал, откуда у Елены такое недоверие ко всему. Ее часто обижали, и она пыталась вооружиться, чтобы ее не застали врасплох сложившиеся обстоятельства.
Я был совсем другим, любил жизнь во всех ее проявлениях. Жизнь — это не только тучи, но и радуга. Елена прервала мои размышления:
— Ты видишь лишь верхушку айсберга, не чувствуя внутренних процессов. Попадаешь в идиотские ситуации, а потом мне приходится вытаскивать тебя из них.
Одно время я увлекался игрой в покер. И однажды сел играть с шулером, не замечая крапленых карт. Елена предупреждала меня о том, что не надо иметь никаких дел с этим человеком, она что-то чувствовала, но я ее не послушал. И много проиграл. Было еще что-то подобное, но сейчас мне не хотелось об этом думать.
Незаметно для себя мы подошли к Художественному проезду. У входа в бутик Джорджио Армани толпились безукоризненно одетые молодые и не очень молодые люди. Напряжение в толпе нарастало. Кто-то из присутствующих воскликнул:
— Армани! Армани! Сам маэстро!
Все расступились, и он вошел. Приглашенные пошли следом.
— Давай еще немного постоим, посмотрим, — шепнула Елена. — Я когда-то тоже рисовала эскизы одежды. Конечно, так… не серьезно… для себя.
И вдруг охранник, вздернув бровь, удивленно посмотрел на мою прекрасную Елену, будто увидел что-то давно забытое, и спросил:
— А почему вы не проходите?
Елена! Моя Елена! Она считала себя самодостаточной, но тогда вся сжалась, как ежик, почувствовавший скрытую угрозу. Я видел, сколько стоило ей усилий выпрямить плечи и гордо войти в бутик.
Разве она могла представить, что когда-нибудь окажется по ту сторону заграждения?
Внутри магазина публика оказалась не такой однородной. Экзальтированные барышни и такие же молодые люди, голова которых была занята только подбором модного look’a из последней коллекции. Они хотели и стремились соответствовать пространству, в котором они жили или мечтали жить. Были скучающие, пресытившиеся, были медийные, торгующие своим лицом, и только немного эстетов, получающих наслаждение, как от хорошей коллекции, так и от хорошей книги.
Я посмотрел на свою любимую девочку. На ней был дешевый свитерочек, облегающий фигуру. Она была хрупкая, как воспоминание о вальсе. Чрезмерно короткая стрижка делала ее колючей и похожей на мальчишку-подростка. Иногда со мной она казалась немного высокомерной, но я-то знал, какая она добрая и ранимая. Она очень любила животных. Они отвечали ей тем же. Собаки, которых выводили хозяева на прогулку, встретившись глазами с Еленой, подбегали к ней, чтоб засвидетельствовать свою симпатию. Детишки звонили в дверь и спрашивали: «Это не ваша собачка мерзнет на улице?»
Она жалела всех. Родственников, которые ее недолюбливали, врагов. Она редко плакала. При мне всего один раз.
Разве она хуже барышень, одетых в последнюю коллекцию этого года?
Ей не хватает только одного: уверенности, которую излучают они.
После показа коллекции нам раздали подарки. Книгу с автографом маэстро. Когда мы уходили, Елена мне сказала:
— Я никогда не задумывалась, хочу ли я быть одной из них?
Мы шли молча, думая каждый о своем. По дороге в храм музыки мы купили мороженое, но я не успел его съесть. Оно предательски распласталось на асфальте, показывая моей прекрасной спутнице мою несостоятельность в галантном ухаживании. Мороженое готово было разбиться, только чтобы не достаться такому неловкому джентльмену.
Я был долговязым и не очень умелым в быту. Елена отдала свое мороженое.
— Ты так любишь сладкое. Смотри, и это не урони, оно уже начинает таять…
Я купил своей девочке новое мороженое. Нам было хорошо.
Возвращаясь домой из консерватории, мы забежали в книжный магазин за десять минут до закрытия. Это был мой праздник.
— Ты ничего не успеешь выбрать, — сказала Лена.
Мой взгляд упал на книгу неизвестного автора. Она называлась «Счастливый день».
Когда мы подъехали к дому, музыка еще звучала в нас и была неотделима, как шлейф от платья. Елена поцеловала меня сама. Она всегда стеснялась своих эмоций.
— Спасибо тебе за этот день… Я его никогда не забуду…
Я пошел домой счастливый, я знал, что впереди меня ждет только успех и удача!
Рано утром на электронную почту пришло письмо:
Технологическое общество
Один мой старый знакомый (впрочем, так и не доживший до старости) уверял меня, что отбивная из холофабрикатной свинки ничуть не хуже той, что приготовлена из свиньи, рожденной свиньей, а холовариант «глока» стреляет ничуть не хуже своего близнеца, сработанного на заводе в Дойч-Ваграме, — ведь это, в конце концов, вопрос договоренностей, не так ли? И все же я до сих пор предпочитаю салаты из овощей с моего огорода, а когда приходится выбирать оружие, проверяю серийные номера. Если одолевают сомнения, я спрашиваю себя: где теперь тот знакомый? И, самое главное, где теперь
Сомнения неизбежны. Холофабрикаторы перевернули привычную жизнь с ног на голову, и у большинства ни о чем не подозревавших потребителей случилось умопомрачение от прилива крови, а кое с кем приключилась смерть. Я пока держусь, хотя, должен признаться, от периодического пребывания вниз головой меня изрядно подташнивает. Ничто так не раздражает, как отсутствие границы между реальностью и галлюцинациями, причем — что самое неприятное — это даже не мои галлюцинации.
Когда заваривалась вся эта каша, самые дальновидные (а может, самые чувствительные) предупреждали: однажды нормальные позавидуют психам. Уже завидуют — ведь их поменяли местами. Нет, никого не выпускали из палат спецзаведений и никого в них не бросали; просто территории, попавшие в зону влияния холофабрикаторов, превратились в огромные психушки без стен и потолка. Насколько огромные? Зависит от «таланта» и воображения. Ни в том, ни в другом этим ребятам не откажешь. Более того, они непрерывно прогрессируют и совершенствуются.
Я исправляю подпорченную ими реальность. Возвращаю ей естественный вид. Уничтожаю последствия холофабрикатных творений. Реставрирую. Латаю дыры, в которых порой можно потерять рассудок. Надо признать, кое-кто из потенциальных психов с готовностью меняет рассудок на нескончаемую череду удовольствий. Я отдаю себе отчет в том, что моя работа, скорее всего, безнадежна. Я не один такой, хотя это слабое утешение. Старый мир обречен, но разве мы не знали об этом давным-давно?
Холофабрикаторы и их приверженцы считают реставраторов вроде меня ретроградами, врагами эволюции, палками в колесах неизбежности, опасными маньяками. Пусть так. Уважение взаимно. Я считаю их порождением дьявола. А может, они — это он и есть. Многоликий, неуловимый, распадающийся на пиксели. Очень уж знакомый почерк: маска прогресса и новых невообразимых возможностей, натянутая на дряхлое, сморщенное от тяжких испытаний, уже искаженное до неузнаваемости лицо матери-природы.
С некоторых пор, просыпаясь, можно быть уверенным только в одном: ни в чем нельзя быть уверенным. Даже вид из окна, знакомый до мельчайших подробностей, но не надоевший за пятьдесят лет, в одно далеко не прекрасное утро оказывается таким, что сначала мелькает мысль о продолжении ночного кошмара, потом материшься вслух, а под конец хочется взвыть от тоски. Понимаешь, что это место уже никогда не будет таким, как прежде, и в лучшем случае, после долгих стараний, сделается бледной копией, ущербной картинкой моих воспоминаний.
Иногда, пытаясь сохранить объективность, я говорю себе: но ведь и без вмешательства холофабрикаторов все непрерывно меняется,
В том-то и дело. Они не подгоняют. И утратили понятие об естестве. Они безжалостно кромсают реальность скальпелями своего воспаленного воображения, зачастую плодя не просто франкенштейнов, а крайние воплощения человеческой фантазии, которая, как известно, бесчеловечна.
Но вот какая штука. Порой я дохожу до мыслей крамольных, почти кощунственных для реставратора. Я думаю: а сам-то я кто? Заделываю дыры тем же способом. Стираю и заменяю испорченное, тщетно пытаясь приблизиться к ускользающему оригиналу. В лучшем случае сохраняю бесконечную последовательность копий. Это, с одной стороны, порождает довольно циничное отношение ко всему — ведь вокруг уже почти не осталось ничего первозданного и настоящего, а с другой стороны, вызывает страшненькие вопросы, которые я задаю себе в тишине и темноте на исходе ночи: а что, собственно, меняется, когда нечто исчезает? Подозреваю, что ни черта не меняется. Провались хоть целый континент в преисподнюю, каждый из нас — реставраторов или холофабрикаторов — создаст себе в утешение новую игрушку, в каком-то смысле не хуже прежней. А как же остальные, не обладающие способностями к стиранию, подмене, сотворению? Надо признать, остальным не повезло. Им приходится относиться к тому, что их окружает, совершенно серьезно. Но нельзя принимать этот мир всерьез — тогда он убивает.
Реставрация для меня — одновременно и необходимость, и потребность, и что-то вроде хобби. Но не профессия — мне никто не платит. У меня нет работодателя. Своей наградой я считаю удовлетворение от хорошо выполненной работы — как эстетическое, так и утилитарное.
Обычно я занимаюсь этим по выходным — если, конечно, дело не срочное. Возможно, обычные дни моих трудов выбраны не случайно. В остальные дни недели трудился Господь, создавая природу и все сущее. Мне же приходится убирать все лишнее, и это ни в коем случае не располагает к мании величия. Скорее наоборот.
Нужную информацию я получаю из газет. Почти не пользуюсь интернетом. Старые газеты с
А я-то уж точно не тороплюсь. День мой начинается с пробежки по живописным окрестностям озера и нескольких десятков упражнений на гибкость. Я проделываю это вот уже двадцать лет не из тщеславия (все мы рано или поздно превратимся в горсть праха) и не из желания поднабраться эндорфинов, а единственно для того, чтобы поддерживать физическую форму. Иногда просто необходимо иметь приличную физическую форму. Реставрировать не так легко, как может показаться. Холофабрикаторы становятся все более изощренными в своих проекциях. Иногда к их творениям довольно трудно подобраться, не говоря уже о том, чтобы как следует поработать над ними. Ну и, конечно, львиную долю трудностей представляет собой охота на самих «творцов». Слежка может длиться часами, порой приходится побегать — притом в таких местах, которые похуже пересеченной местности, потому что являют собой даже не лабиринты искаженной реальности, а лихорадочный хаос больной агонизирующей фантазии.
Так вот, утром, подзарядившись на относительно свежем воздухе и под сенью пока еще (слава богу!) настоящих деревьев, я возвращаюсь домой, в свое скромное жилище, старый каменный дом площадью сорок квадратных метров на берегу озера, которому, как свидетельствуют геологические пробы, пару миллионов лет от роду. Делаю себе легкий здоровый завтрак из натуральных продуктов, выращенных отчасти на собственном огороде, а отчасти изготовленных моим соседом фермером — человеком хоть и ограниченным, но зато свято почитающим природу и не претендующим на понимание всякой зауми. В существование холофабрикаторов, например, он вообще не верит и считает всякие «необъяснимые» явления следствием тайных экспериментов — нашего правительства или правительств других стран, в зависимости от степени той мерзопакости, которая сваливается на головы, раздирает задницы или разжижает остатки мозгов наших милейших сограждан. Я не опровергаю, не спорю и не пытаюсь его просветить. Иногда мне даже нравится немного поболтать с ним, поддакивая и разделяя его возмущение. Святая простота! Он напоминает мне оселок, на котором я оттачиваю метафорический нож для очистительной жертвы. И в то же время чувствую, что работаю не только для себя и других истинных приверженцев естества, коих остались единицы, но и для таких вот, не желающих отрываться от земли честных работяг. Да, они не видят дальше своего носа, но зато и не подвержены порче, проникающей отовсюду под видом «прогресса». Я считаю, что если и есть призрачная надежда на выживание, то связана она с людьми, подобными моему соседу. Уцелеют физически и разумом лишь те, кто мертвой хваткой вцепится в истощенную землю и, возможно, удобрит ее своими потом и кровью. А я, по крайней мере, приложу все усилия, чтобы им напоследок не всучили подделку.
После завтрака я приступаю к сбору и анализу информации. Я подписан на два десятка бумажных газет и пять толстых еженедельников. Это недешево стоит в наши дни, однако для дела денег не жалко, потерять можно гораздо больше. И ведь уже потеряно… но не будем о грустном.
Читаю. Сравниваю. Сличаю информацию. Проверяю себя и газетчиков. Мне непозволительно ошибаться. Страшно подумать, что будет, если я ошибусь и приму за очередную выходку холофабрикатора то, что ею не является. И еще страшнее подозревать, что, наверное, я все-таки ошибался — раньше, когда начинал. Когда только почувствовал в себе редкостный дар — способность реставрировать. Даже теперь я покрываюсь холодным потом при этой неизбежно возвращающейся мысли, при воспоминании о том,
Вроде давал зарок не говорить о грустном? Я должен оставаться холодным и сосредоточенным, сохранять ясность рассудка и уверенность в своей правоте. Это трудно; враг рассчитывает как раз на то, что всякая ясность и уверенность потеряны окончательно, растворены в бесконечной череде иллюзий, совершеннейших и неотличимых от реальности, а порой и превосходящих ее по красоте, изяществу, удобству или — в зависимости от намерений конкретного холофабрикатора — по ужасу, уродству и силе кошмара, воплотившегося наяву.
Итак, я читаю все подряд (никогда не знаешь, где, в каком сообщении, наткнешься на прозрачный намек или красноречивую деталь), но пристальное внимание уделяю далеко не всему, что вызывает сомнения или подозрения. Сразу скажу: я не занимаюсь глобальными или отдаленными явлениями. У меня масса недостатков, но среди них нет завышенной самооценки. Я не собираюсь примерять на себя роль спасителя человечества. Человечеству уже давно плевать на спасение, да ему ничем и не поможешь — уж в этом-то я уверен. Однажды холофабрикаторы, даже не ведая того, случайно, нащупают центральную ось этого обветшавшего мироздания, и все — буквально все! — станет подделкой. И что? Многим наверняка понравится. Но сохранить хотя бы часть столь милого моему сердцу уголка я могу, пока живу. Всем прочим пусть занимаются другие реставраторы. Какое мне дело, например, до того, что, как сообщает «Nature», очередной интернациональный экипаж приступил к серии экспериментов по регенерации биообъектов на международной космической станции? Я-то знаю, что никакой МКС на самом деле не существует. Если какому-то холофабрикатору захотелось позабавиться таким образом — на околоземной орбите, — я не против… до тех пор, пока он не трогает луну, отражающуюся по ночам в темной воде моего озера.
Или возьмем другой пример. Не далее как месяц назад я прочитал, что в Тибете наконец найдена Шангри-Ла. Все как положено — координаты, фотографии с места «находки», даже снимки из космоса. Тысячи людей по всему свету ликуют, и сотни направляют свои стопы к святыне в надежде обрести высшую духовность в самой что ни на есть колыбели. Ну и? Не ехать же мне туда вслед за ними и не переться в горы с проводниками, лишь бы отреставрировать пару десятков квадратных километров какого-нибудь затерянного плато. Зачем, спрашивается? Чтобы сделать всех тех людей несчастными? Чтобы забрать у них игрушку, которой они будут тешить себя до самой смерти? Я не настолько жесток по отношению к ним. К себе — дело иное.
Идем дальше. Йети. Из той же оперы. Лох-несский монстр. Даже скучно обсуждать. Летающие блюдца. Без комментариев. Да-да, холофабрикаторы тоже люди, хоть и с особым даром. Как мух на дерьмо, их тянет к старым мифам и сказкам. Редко кого пробивает на нечто принципиально новое, большинству не удается избежать укоренившихся архетипов. Иногда это существенно облегчает мне работу, поскольку их творения достаточно предсказуемы. Лишь дважды я сталкивался с чем-то, совсем уж выходящим за рамки. Признаться, это было жутковато. Я едва не потерял чувство реальности, то есть последнее чувство из шести, готовых предать в любую секунду. Но я справился, хотя в результате еще больше замкнулся в себе, в границах своего личного мирка. Ради бога, ребята, резвитесь, сколько угодно. Только не трогайте мой дом, мой лес, мое озеро. И, конечно, небо у меня над головой.
Нет, они меня не слышат. Не внимают вежливым предупреждениям. Подбираются все ближе и ближе. Вчера один оказался близко как никогда. А потом наступило сегодня. Но сначала про вчерашний день.
После завтрака и изучения газет, в которых не обнаружилось ничего тревожного на интересующую меня тему, я сидел в шезлонге на берегу и наслаждался хорошим летним утром, а также возней утиного выводка неподалеку. Вдруг ощутил беспокойство, специфический раздражающий зуд в подсознании — верный признак чьей-то холофабрикатной активности. Приходится доверять интуиции, если не хочешь пропустить внезапный удар. Покой — очень хрупкая штука, редко длится дольше пары часов; что касается отдыха, то, честно говоря, не так уж я и устал. Включил местное радио, вещавшее в FM-диапазоне. Как раз попал на сводку новостей. И услышал, что совсем неподалеку, на территории соседнего округа, появились динозавры.
Проклиная холофабрикатора, испортившего мне день, я отправился в дом, собрал все необходимое, вывел из гаража свой «опель» с электрическим двигателем и отправился, что называется, по указанному адресу, хоть и весьма неопределенному.
Егеря уже успели выставить пикеты, поэтому пришлось заехать в глухомань, почти до водопада, а оттуда уже пробираться пешком к эпицентру холофабрикатного всплеска. Как я уже говорил, в моем деле физическая подготовка бывает не лишней. Поход по сильно пересеченной местности занял около часа. По мере продвижения дискомфорт нарастал и вскоре сделался почти физическим. Это как галлюциногенный «bad trip», но при этом знаешь, что виной всему не кислота и что ты точно не принял ни миллиграмма.
Потом я их увидел. Что же, я был впечатлен. Целое стадо диплодоков. Огромных, как шагающие экскаваторы, но в отличие от экскаваторов — живых, хоть это и была вторичная жизнь. Лучшим подтверждением было то, что, подойдя поближе, я ощутил вполне первозданную вонь. Самое неприятное в моей работе — реставрировать по живому. Но вина за это лежит не на мне, а на тех, кто пошел против природы.
Через пятнадцать минут я закончил. Осталась только тонкая нить эха холофабрикации, тянувшаяся к тому, кто устроил представление. После многих лет начинаешь различать индивидуальный почерк. В данном случае автором был холофабрикатор по кличке Бездна. Раньше я его не искал и не трогал. Но на этот раз он зашел слишком далеко. Точнее, подобрался слишком близко к моему лесу и моему озеру. Вне всяких сомнений, он парень ушлый и ему ничего не стоит изменить внешность, однако, без ложной скромности, с реставраторами моего уровня такие номера не проходят.
Я собирался заняться им на следующий день. Но мои планы были нарушены.
Сегодня случилось нечто крайне странное — Майя вышла со мной на связь и попросила о встрече.
Я знал ее давным-давно, со времен нашей юности, когда холофабрикатные дела и, соответственно, реставрация были еще в новинку. Обеим сторонам не хватало опыта, кое-кто имел проблемы с самоконтролем, еще не сложились неписаные правила игры, которая превратилась вскоре в войну на уничтожение. Холофабрикаторы были кем-то вроде террористов, не подпадавших ни под одну криминальную статью, а реставраторы представляли собой кучку идеалистов — зеленых в обоих смыслах слова, потому что экология так и осталась их несыгравшим козырем. Во всяком случае, получить официальный статус или финансирование на исследования холотропных феноменов не удалось, насколько мне известно, никому.
Такими были и мы с Майей. Ездили по всему миру, реставрировали что могли, время от времени влипали в серьезные переделки и постепенно понимали, что сохранить душу, память и совесть чистыми не удастся. Вскоре мне стало совершенно ясно, что и любовная наша история подошла к концу. Для сохранения отношений следовало бы терпимее относиться к иллюзиям, а мы оба этого не умели, но прежде всего — Майя (трудно представить себе менее подходящее имя для такой женщины, как она). Я предпочел отойти в сторону, уединиться в отдаленном месте и вести, по возможности, тихую жизнь, а Майя целиком посвятила себя идее тотальной реставрации. Она организовала что-то вроде международной группы единомышленников, и еще несколько лет я то и дело узнавал во все более мутном потоке событий признаки ее непримиримого и радикального вмешательства. Потом, похоже, группа раскололась, а может, ушла в глухое подполье. Уверен: как и прочие идеалисты иных времен, мои бывшие товарищи постарели, растеряли остатки веры и радикализма, стали циничными приверженцами status quo, бытового комфорта и того, что называется неприкосновенностью ближнего круга. Получился мой собственный портрет, не правда ли? Но я так же уверен, что, если нарушить границу этого самого ближнего круга, то каждый из нас еще способен показать подпорченные зубы, а то и вырвать нарушителю глотку.
В общем, Майя объявилась четверть века спустя — что называется, гостья из небытия. Я терялся в догадках относительно цели ее приезда. Ожидание пробудило воспоминания, которые уже давно меня не посещали, и вкрадчиво, будто кошка, вернулась полузабытая печаль с примесью боли. Чему удивляться — Майя была любовью моей молодости. И, пожалуй, единственной настоящей любовью моей жизни. Я выпил перед тем, как выйти и встретить ее.
Она приехала на «вольво» с бензиновым убийцей под капотом. Судя по отсутствию навигатора, она не утратила своего феноменального чутья, потому что найти мою хибару не так-то легко. Почти такая же стройная и, на мой субъективный взгляд, такая же красивая, как раньше, несмотря на наметившиеся морщинки. Она разительно отличалась от холофабрикатных красоток, которых создавал на заказ человек, взявший себе псевдоним Ницше. Я предположил бы, что в юности он дрочил, разглядывая творения Сораямы. У него отбоя не было от клиентов, а девочки были в полном смысле живыми и при этом — какое удобство! — с «регулируемым» под желания заказчика характером. Снаружи и внутри — сплошное совершенство. Беда только в том, что и умирали они, как настоящие. В принципе, то же касается и участников так называемой «Марсианской миссии», хотя поделка некоего Призрака поражает масштабностью и проработкой деталей. Кстати, эти ребята любят брать себе громкие клички, что выдает их основной мотив — стремление компенсировать то, чего они недополучили в этой жизни. Но я отвлекся.
Майя постояла возле машины, разглядывая дом и окружающий пейзаж. Я осторожно прощупывал ее (уверен, что она занималась тем же). Ни следа холофабрикатного вмешательства. Представляю, чего ей это стоило — видеть собственное увядание и позволять природе брать свое. Не всем реставраторам удается избежать искушения и безропотно принимать порядок вещей. Что уж говорить о простых смертных…
Мы сошлись и поздоровались так, будто расстались неделю назад. Время — странная штука. Убивает само себя. Совсем как мои братья по разуму.
Что бы ни говорили старики с потухшими глазами и сердцами, былые привязанности до самой смерти сохраняют власть над нами, если не физическую, то хотя бы мысленную. Даже это опасно. Холофабрикатное дерьмо тоже начинается с мысли. Мелодраматических намерений со стороны Майи я пока не ощущал, но все же отчего-то напрягся. Как выяснилось чуть позже, я подозревал опасность для себя не там, где следовало.
— Неплохо устроился, — подвела она итог осмотру моих владений. Сказано без энтузиазма. Сама она была неизлечимой горожанкой, и вряд ли что-то изменилось за минувшие десятилетия, а кроме того, где еще так долго скрываться человеку, если не в человейнике. Но я согласен, что устроился неплохо. Именно поэтому мои поначалу невнятные опасения превратились в уверенность. Вскоре меня уже подташнивало от дурного предчувствия. Если она явилась сюда, значит, дела совсем плохи. Неужели мой тщательно оберегаемый мирок рухнет? Одна лишь мысль об этом причиняла мне боль — гораздо худшую, чем от призрачных недоразумений нашей с Майей молодости. Я знал, что однажды случится катастрофа, но так и не смог с этим смириться. О таком всегда думаешь одинаково: «Пожалуйста, только не сегодня. Я еще не готов». И никогда не будешь готов.
Мы двинулись по тропинке к озеру. Майя начала в своем стиле, без приготовлений:
— Один из наших перехватил обмен информацией по холосети.
Я поморщился. Альтернативная сеть, созданная холофабрикаторами, о существовании которой знали только они и реставраторы, вызывала у меня даже большее отвращение, чем интернет. Последний был помойкой, но это была
— Они объединяются. Судя по всему, готовят нечто глобальное. Проект под названием «Тьма над бездной».
— Что это значит?
— Слова из Библии.
— Я знаю. Но что подразумевается в данном случае?
— Боюсь, это надо понимать буквально. — На самом деле ни черта она не боялась. Ее голос сделался холоднее точки замерзания крови. Все та же, прежняя Майя. — Как бы там ни было, нам не мешает подготовиться к худшему.
«Нам»? Что это — рудиментарная привычка, забота о старом партнере или предложение сотрудничества?
— То есть ты хочешь сказать… — Дальнейшее мне даже произносить не хотелось, но Майя — железная женщина! — закончила за меня:
— Похоже, они нашли способ уничтожить сопротивление реальности.
Тут я вынужден немного отступить в сторону, чтобы объяснить непосвященным, на чем основана реставрация. На том, что по энергетическим причинам всякое воздействие ограничено и, следовательно, ограничены вносимые изменения. А значит, всегда можно отыграть назад. Насколько быстро и точно? Зависит от уровня и возможностей реставратора. Реальность
Я с тоской смотрел на сад, озеро, возившихся со своим потомством уток, да и на весь угасающий летний день, который стремительно ускользал от меня. Кто бы мог подумать, что именно Майя однажды принесет дурные вести. Не для того я вспоминал о ней все эти годы. И не для того сражался с сильнейшим из искушений — создать ее копию. Ту, которая ничего не будет иметь против иллюзий. Идеальную женщину. Так сказать, для личного пользования… Если честно, порой единственное, что меня останавливало, это мысль о Ницше — поставщике живых кукол для миллионеров. Даже не знаю, благодарить или проклинать ублюдка… Но от главного вопроса было не отвертеться, сколько бы я ни тянул время.
— Ну а я вам зачем понадобился?
Когда-то она знала меня слишком хорошо, и вряд ли я сильно изменился с тех пор. Ей хватило одной моей фразы и одного взгляда, чтобы понять: я и теперь не соглашусь на то, что она задумала тридцать лет назад и от чего я всегда отказывался. Излишним радикализмом я не страдал даже во времена нашей работы в паре. Уже тогда Майя вынашивала (вместо нашего ребенка) идею, к которой я испытывал инстинктивное отвращение. То, что она предлагала, в ее компании фанатиков позже называли «полным разделением». Повторяю, я был против. Считал, что с меня хватит и одной громадной психушки. Я и сейчас так считаю. Но вот что настораживало: почему она до сих пор не воплотила задуманное? А может, в поисках частностей я упустил самое важное?
Майя перевела взгляд куда-то в пространство над моей головой. Я обернулся, осознавая, что, вероятно, поддался на примитивный старый трюк. Оказалось, действительно трюк. Вот только чей?
Над кромкой дальнего леса возникла тончайшая вертикальная нить, которая блестела в лучах заходящего солнца и терялась в высоте. По ней скользило что-то вроде серебристой капсулы, отбрасывавшей радужные отражения на стайку облаков. И лишь как следует присмотревшись, можно было понять, что серебристое пятнышко на самом деле являет собой гигантскую ухмыляющуюся рожицу, обращенную к… ко всем, кто ее видел. Это было чистейшее, сверкающее глумление над потугами реставраторов. Насмешка, которая, будь она настоящей в моем понимании этого слова, обошлась бы в десяток миллиардов долларов. Короче говоря, кто-то из холофабрикаторов «подвесил» орбитальный лифт.
— Они уже близко, — сказала Майя. — Совсем скоро тебе придется позаботиться о своей безопасности. И еще кое о ком.
— Что ты имеешь в… — начал я, но она уже повернулась и быстрым шагом направилась к машине. Я почувствовал легкий намек на сожаление при очевидной неизбежности нашего прощания, но это было всего лишь повторением прошлого и не тянуло даже на фарс, а значит, не могло причинить заметную боль и пробиться сквозь старые шрамы. Ну да, очередное расставание — теперь, похоже, окончательное. Можно было с грустью констатировать, что двадцать пять лет спустя между нами ничего не изменилось, однако минувшие годы уже не имели значения на фоне угрозы потерять все и лишиться даже воспоминаний.
Я решил, что по крайней мере с Майей мы разобрались окончательно, однако я ошибся. Она открыла багажник и с удивительной для женщины ее возраста силой вытащила из него человека, связанного по рукам и ногам. Тот, по-видимому, был без сознания и рухнул на землю, как мешок. У него были завязаны глаза, а рот заклеен скотчем. Так обычно обходились с пойманными холофабрикаторами, обезвреживая их на время транспортировки и допроса, но зачем Майя привезла его сюда? Не для того же, чтобы осквернить мое озеро трупом? Этого я не позволил бы даже ей.
Я терялся в догадках ровно до тех пор, пока она не уселась в машину и не завела двигатель. Глядя на дорогу, опустила боковое стекло и сказала безразлично, словно имела к происходящему весьма отдаленное отношение:
— Решай сам, что с ним делать,
После чего резко тронулась с места, забросав лежащего пленника грязью из-под колес.
Услышанное меня не сильно поразило, хотя должно было. Я слишком стар, циничен и давно ничему не удивляюсь. Слышал много семейных историй — счастливых и не очень. Да, если Майя перестала предохраняться, «забыв» сообщить мне об этом, то вполне могла забеременеть в одну из наших последних встреч. Каковы были ее тогдашние и нынешние мотивы — другой вопрос. Вряд ли она стала бы приписывать мне отцовство, не имея в этом полной уверенности. А кроме того, раньше я знавал за ней крайне неудобную для окружающих особенность: она никогда не лгала. Даже в мелочах. Даже во спасение.
В общем, я почти не сомневался, что лежащий на дороге полумертвый холофабрикатор — мой двадцатипятилетний сын. Не лучшие обстоятельства для первой встречи, да и для любой по счету. Немного позже, когда я увидел его лицо без повязки и скотча, остаточные сомнения рассеялись — он так смахивал на
То, что Майя отдала мне его, свидетельствовало о самом худшем выборе, который, по-видимому, сделала для себя. Накануне того, что надвигалось («Тьма над бездной»?), и последней схватки она не надеялась уцелеть. Тогда на что надеяться мне? Уж конечно, не на то, что удастся отсидеться в тихом деревенском уголке, который чудом не смоет цунами тотального холофабрикатного передела.
А пока мне предстояло разобраться с последствием одного давнего семяизвержения. Парень выглядел так, будто его несколько суток держали в очень грязном месте, били и не всегда водили в туалет. Пахло от него соответственно. Но, честно говоря, ему еще повезло. Правда, я пока не знал, что увижу, когда сниму с него повязку. Может, пустые глазницы. Среди реставраторов старой школы (а Майя и ее группа были одними из первых) считалось само собой разумеющимся, что главным инструментом на начальном этапе холофабрикации является визуализация. Поэтому с пойманными холофабрикаторами не церемонились — если, конечно, брали их в дальнейшую разработку, а не ликвидировали сразу.
С каждой секундой я все лучше осознавал, во что вляпался. Вернее, во что меня втравила бывшая возлюбленная. Да, случается, расплата за минутное удовольствие настигает спустя много лет. Передо мной встал крайне неприятный выбор: сделаться палачом собственного сына или позволить ему забрать у меня последнее. Угроза второго варианта пока не имела стопроцентного подтверждения, и только поэтому я все еще колебался. Майя сумела-таки под конец достать меня до самой печенки, хотя не думаю, что это было ее главной целью. Скорее всего, перед решающим противостоянием она попросту нашла способ избавиться от тяжелейшего морального и физического бремени, перевалив его на того, кто удачно избегал родительского ярма последние четверть века. Что же, я не мог ее винить. В новом раскладе угадывалось даже что-то вроде жестокой справедливости, равнодушной к запоздалым терзаниям.
Не спеша (кроме появления дурацкого орбитального лифта, я не видел причин для спешки), я отправился к колодцу. Зачерпнул кружкой воды из ведра. Выпил, впервые не ощутив вкуса. Вторую кружку вылил на голову лежащему. Пока он стонал, ворочался и приходил в себя, до меня дошло, что я даже не знаю его имени. Почему она мне не сказала? Решила, что так мне будет легче от него избавиться? В любом случае, независимо от ее соображений, я не хотел знать, как его зовут.
Я зашел в дом, выгреб из ящика стола все свои вспомогательные игрушки и рассовал по карманам. Некоторые из них еще не приходилось использовать по прямому назначению, но у меня возникло предчувствие, что теперь пригодиться может любая. Затем вышел на веранду и взял лежавший на перилах охотничий нож. Почти ритуальный.
Однажды некий холофабрикант — тварь под ником Front 66 — подослал ко мне моих родителей. Найти изображения отца можно без проблем, мамины — немного сложнее, но и для этого не нужно заглядывать в мой семейный альбом с его скудным содержимым. Результат обманул даже меня… в полумраке, в первую минуту. На большее Front 66 вряд ли рассчитывал, это была психологическая атака. Довольно невинная, надо признать.
Ублюдок выбрал самую глухую пору ночи, когда я как раз завис где-то между бессонницей и рваным обманчивым забытьем. Началось с того, что я
Он был довольно известным человеком, и ему устроили пышную церемонию. С речами, оркестром, долгим прощанием и всей пошлостью живых, провожающих умершего в последний путь. На экране как раз появился открытый гроб. Камера медленно приближалась, демонстрируя усыпанного цветами покойника.
Будто завороженный, я застыл на пороге гостиной. И думал: если это хотя бы на сотую долю мой отец, то что он должен сейчас испытывать? Да, одно из самых страшных моих воспоминаний — отец, который, спокойно и тихо сидя в любимом кресле, смотрит на собственные похороны.
Потом я, конечно, пришел в себя и ощутил те самые швы, что выдают фальшь даже при очень хорошо сшитых масках. А Front 66 не очень постарался. Впрочем, это его не извиняло. И это ему не помогло. Я нашел его. Больше он никого не побеспокоит своими посланиями. И больше меня никто не навестит…
К сожалению, я не мог таким же образом избавиться от собственных призраков. Я был введен в заблуждение всего на несколько секунд, но призракам хватило и брошенной кости. Визит тоже был кратким, однако оказалось, что от этого ничуть не легче. Во мне надолго засела дикая и в то же время навязчивая мысль, что эти подделки, эти холофабрикатные копии моих родителей ничем не заслужили ожидавшей их участи. У настоящих хотя бы была прежняя жизнь. Но чем эти хуже тех, настоящих? Только тем, что я кое-что знаю про них или мне
Я разрезал капроновый шнур, стягивавший ноги пленника. Руки пока решил оставить связанными. Не тронул и повязку на глазах. Кроме того, следовало дважды взвесить, стоит ли отдирать скотч. Вдруг холофабрикаторы уже взяли на вооружение достижения каббалистов? Шутка.
Если отбросить самообман, которому мы предаемся, пытаясь оправдать свое бездействие, то я, конечно, попросту тянул время, не зная, что делать дальше. Нарастало раздражение. Чем бы ни закончился этот день, жизнь уже никогда не будет прежней. Кто виноват в этом? Во всяком случае, не я.
Парень уже полностью пришел в сознание — я чувствовал это по исходящим от него безопасным «слепым» волнам. Почти инстинктивная ненависть охватила меня, и пришлось напомнить себе, что это, как-никак, моя плоть и кровь. Если бы наша жизнь сложилась иначе, из него мог бы получиться неплохой реставратор. А он, похоже, уже стал неизлечимым холофабрикатором, как становятся неизлечимыми наркоманами. Аналогия вполне законная. Насколько мне известно, ни один из его «коллег» не останавливался добровольно или хотя бы довольствовался малыми дозами «творчества». Даже сейчас его больной мозг не находил ничего лучшего, кроме как бессознательно пытаться сбежать из захлопнувшейся мышеловки единственной реальности. Бедняга. Что с ним сделала наследственность…
Пытка, пожалуй, чересчур затянулась. Я надел перчатки и помог ему подняться на ноги. Прикосновения, даже через кожу мертвого животного и ткань одежды, не доставили удовольствия нам обоим. Все, кто так или иначе связан с холофабрикатными «побочными эффектами», недолюбливают телесные контакты. Ты можешь быть уверен в своей неуязвимости, но можно ли быть настолько же уверенным в своих клетках? Вот на каком уровне гнездится предательство.
Шатаясь и вздрагивая, парень потащился туда, куда я его направил, — к дому. Да, его здорово обработали, несмотря на присутствие
Он осторожно, будто на эшафот, взошел на веранду, пробуя ногой каждую ступеньку. Моя кошка по кличке Грязь наспех изобразила брезгливость и убралась с дороги. Я открыл затянутую сеткой дверь и ввел его в дом. Из коридора — в гостиную, не знавшую гостей, хотя следовало бы сначала затолкать парня в душевую. Но мне было не до чистоплюйства, а ему — тем более. Я усадил его в кресло и задвинул плотные черные шторы. Учитывая, что снаружи сгущались сумерки, в комнате воцарилась почти полная темнота. На всякий случай я хотел иметь несколько секунд форы — черт знает, на что способна эта продвинутая холофабрикатная молодежь.
Я отодрал скотч — раздался короткий сдавленный вой — и уселся в кресло напротив. Открыл было рот, чтобы спросить имя, потом решил: нет, все-таки лучше не надо. И спросил другое:
— Лифт — твоя работа?
Он приподнял голову, прислушиваясь к моему голосу, которого не было в каталоге голосов его мучителей. Ответил, с трудом ворочая языком:
— Нет.
Ну что же, поверим для начала. Слишком мало времени прошло с той поры, как это сверкающее и ухмыляющееся дерьмо появилось на моем горизонте, а парень уже давненько был не при делах. Не по своей воле. Я честно дал ему шанс:
— Если я сниму повязку, ты сотрешь его?
Даже не различая выражения лица, я почувствовал, как парень напрягся. Ну, еще бы: один из пунктов неписаного кодекса этой холофабрикатной братии — не покушаться на творения «коллег». После долгой паузы он поинтересовался:
— Какой у меня выбор?
И сжался в ожидании удара. Из того, что он попытался торговаться, я сделал вывод, что Майя проявила снисхождение и он по крайней мере остался зрячим. Да и кто бы на его месте не торговался?
— Уже никакого. Я не буду снимать повязку. Мы просто поговорим, и, в зависимости от того, что услышу, я решу, что с тобой делать.
Он наверняка догадывался: «делать» означало одно из двух. Время от времени холофабрикаторы исчезали. Ничего не попишешь — профессиональный риск. Опасный стиль жизни. Смертельные развлечения. За удовольствие чувствовать себя кем-то вроде бога тоже надо платить.
— Дайте сигарету.
В чем не откажешь молодым, так это в наглости. Иногда я выполнял последние желания, но не такие.
— Я не курю. А теперь и ты бросил.
Он долго молчал, потом спросил:
— Это лягушки?
Я так привык к вечернему хору, что уже его и не замечал. Хотя звук был довольно громкий.
— Да. Нравится?
— Нравится.
Иронии я не уловил. Но надо быть совсем уж идиотом, чтобы иронизировать в его положении.
— Только ты не пытайся понравиться мне.
Он выдохнул сквозь зубы, словно признавая свое бессилие и одновременно приходя от этого в бешенство. В наступившем молчании я мысленно примерил на себя его ощущения. Неизвестное место, повязка на глазах, полная темнота, связанные руки, рокочущие звуки дикой и грязной глухомани, незнакомый голос, предупредивший заранее, что будет единоличным судьей. Довольно мучительное ожидание, на мой вкус.
Наконец он не выдержал:
— Тогда зачем этот разговор?
Ответ мог быть таким: «Затем, что прошлое для меня — не пустой звук». Но, понятно, не стоило преподносить холофабрикатору подобный подарок. Если бы он знал, до какой степени я был уязвим в те минуты, когда проклятая сентиментальность и отжившая мораль вынуждали меня так рискованно тянуть время, откладывая неизбежное! А может, он догадался? От этой мысли уже веяло кислым запашком страха. И кислота сделалась концентрированной при очередном подозрении, что я стал объектом изощренной манипуляции.
— Ты знаешь, кто я?
— Нет.
Если бы не едва заметная пауза, я бы счел это правдой. Однако он тут же добавил:
— Но у меня есть предположение.
Я ждал.
— Вы единственный, кому моя мать полностью доверяет.
Я чуть не засмеялся. Другим именем Майи могло быть словечко «паранойя».
— Ты уверен?
Он кивнул:
— Она бы не поручила кому попало избавиться от смертельного врага. Но я ей не враг, что бы она ни думала. Я хотел бы сделать ее счастливой. Она могла бы хоть немного пожить в мире с собой… и другими. Прекратить бессмысленную войну.
Была ли в его словах горечь и любовь, или я слышал то, что хотел услышать? А может, этого хотел он?
— Она слишком хорошо знает, что такое подделка.
— То, за что она так яростно цепляется, тоже подделка.
Да, вот мы и добрались до окончательного аргумента холофабрикаторов. Честно говоря, тут я ступал на зыбкую почву. Абсолютно
— Если бы вы позволили мне… — тихо начал он.
Слова маленького сатаны. Или не такого уж маленького. Предложение счастья, покоя, мира. Для нее и для меня. Что могло быть лучше? И не с тайной ли мыслишкой об этом я оттягивал тот час, когда все-таки придется взяться за работу?
Ненависть к себе часто радикально отрезвляла меня. Сработало и сейчас. Пора было кончать с этим. В самом деле, многовато разговоров, но в последних есть нечто особенное, не так ли? Мне вдруг стало ясно, что по-настоящему нам не о чем говорить, любые попытки установить взаимопонимание бессмысленны. Все зашло слишком далеко. Это уже была не разница во взглядах; мы избрали совершенно различные способы существования. Я никогда не нашел бы оправдания тому холофабрикатному дерьму, которое он и такие, как он, подсовывали сами себе в качестве подтверждения своего «окончательного освобождения», а он никогда не понял бы, как можно всю жизнь оставаться «рабом» одной и той же действительности, обрекать себя на заточение в каменном мешке, в то время как достаточно всего лишь мысленно нарисовать дверь на вонючей стене, сделать эту дверь реальной, а потом выйти через нее… Куда? В ответе на этот вопрос и заключалось непримиримое противоречие между нами.
И тут я ощутил ступнями холодную влагу, хлынувшую в туфли. Он тоже ощутил ее и засмеялся почти беззвучно, но я услышал — потому что лягушки вдруг разом замолчали за секунду до этого. В его смехе не было издевки, одно только облегчение от того, что помощь наконец подоспела. Я бы назвал это облегчение преждевременным.
Все-таки самоуверенность иногда вредит, а демонстрация превосходства посредством орбитального лифта выдавала излишнюю самоуверенность и даже бахвальство. Я был предупрежден и ожидал нападения. Может, не так скоро, тут я просчитался, но никто не идеален. Мерзавцы добрались до моего дома, и один из них сидел передо мной, скалясь почти победно. Я преодолел искушение сразу стереть с его морды эту ухмылку, а заодно и его самого. Дело обстояло так, что теперь мне просто необходимо было позаботиться об аварийном выходе. А кто способен обеспечить аварийный выход из холофабрикатной ловушки? Правильно, холофабрикатор. Правда, имелась маленькая проблемка — удержать его при этом на коротком поводке. И не дать стереть меня.
Я быстрым движением включил настольную лампу. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы отреставрировать комнату. Вода перестала хлестать через порог, но в шторах зияли прямоугольные отверстия — судя по их размерам и пропорциям, кто-то слишком много пялился на экраны. Сквозь эти отверстия не было видно окон. За ними была темнота. Ни светляков, ни звезд, ни огней соседской фермы. Это свидетельствовало о почти недостижимой глубине деформации. Я имел дело с очень серьезным противником.
Пришлось приложить значительное усилие, и дыры в шторах начали затягиваться. Осталось ли что-нибудь по ту сторону или не сохранилось ничего — сейчас не время гадать об этом. Вдобавок такие мысли могут вызвать панику, паника же парализует память и воображение. Начинать следовало с малого, с ближнего круга, потом постепенно увеличивать радиус реставрации. Восприятие вязло в холофабрикатной трясине, словно та была смолой, которую приходилось выдавливать в ничто сквозь слишком мелкую решетку сознания. Мои силы небесконечны, а искаженная реальность сопротивлялась по-прежнему. Хотя бы эта «мелочь» утешала…
Схватив парня за шиворот, я потащил его наружу. Сквозь перчатки и кожу ладоней просачивалось омерзение. Оказавшись на веранде, я первым делом снова взял охотничий нож. Вокруг дома была вода — сколько хватало глаз. А хватало их ненамного, и виной тому — пресловутая «тьма над бездной».
Следовало признать, у
Куда труднее избавиться от наваждения. Иногда требуется чрезвычайная внутренняя концентрация. Сейчас помогло кое-что другое, извне. К моим ногам прибило мягкий податливый комок. Я опустил взгляд. Трупик Грязи в саване из мокрой шерсти. Бедное животное захлебнулось. Это добавило пару градусов к моей ярости, и так уже раскаленной добела. Настало время применить заготовленные игрушки.
Я вытащил из кармана ракетницу и выстрелил осветительной ракетой. Звук был впечатляющий. От неожиданности парень дернулся так, что, возможно, выкрошились оставшиеся зубы. Через несколько секунд ракета вспыхнула и сверху пролился мертвенный свет. Зрелище было мрачноватое, черно-белое, резкое, как в стоп-кадре, поймавшем молнию. Хищной чернотой отливали волны нового потопа; конусовидная жидкая стена противоестественным образом поднималась к вздернутому на дыбу горизонту. Со всех сторон давил усиливающийся инфразвук, который вытряхивал глазные яблоки из глазниц и желудок из тела.
Мое время было на исходе, меня уже не хватало на преодоление этих чудовищных искажений. Стоило мне отодвинуть на несколько десятков метров нижнюю границу, чтобы из пелены, заместившей часть воронки, снова возник хоть и блеклый, но все же до боли знакомый пейзаж — берег озера с камышовыми зарослями и лодочным причалом, — как сверху тут же нависала невероятной высоты застывшая волна, опрокинутая в стертые небеса и сдерживаемая от обрушения лишь призрачными силовыми линиями моего отрицания
Пока светила ракета, граница колебалась, то придвигаясь вплотную к дому, то откатываясь на сотню метров — но не далее. Противодействие было слишком мощным. Я прилагал максимальные усилия и все равно на некотором расстоянии будто упирался в глухую,
Я бросил ракетницу — даже если бы успел выпустить еще одну ракету, дальнейшая борьба окончательно истощила бы мои силы. Ну вот я и лишился всего, причем очень быстро. Может быть, поэтому не успел как следует обо всем пожалеть. Для сожалений все-таки нужен хотя бы относительный покой, а у меня уже кровь шла носом от напряжения. В прощальном свете догорающей ракеты я крутился, как дервиш, все еще стремясь удержать ломающийся периметр. Мало что соображал. Барабанные перепонки вот-вот лопнут. Руки расставлены, в одной из них — нож. Хватка мертвая. Очередной оборот. Лезвие распороло чью-то плоть, которая тоже сопротивлялась, но все же слабее, чем реальность. Кто это рядом? А, ну да, один из
С грохотом водопада стена начала рушиться. Рудиментарный инстинкт самосохранения (а может, стадный или даже
Я почувствовал. Внутри взорвалась яростная жажда последнего возможного отмщения: подыхать — так вместе. Но и червь сомнения еще не сдох, сразу напомнил о себе: вдруг холофабрикатор (если я его не зарезал) себя вытащит? А заодно и меня? Если же нет — пусть захлебнется в
Меня накрыли волны потопа. Я потерял представление о том, осталось ли что-то кроме проклятой тьмы и бездны. Дезориентация. Слепое удушье. Нестерпимое давление. Угасание сознания. Мир поглощала черная дыра. Кажется, все…
И вдруг я увидел солнечный свет. Размытый, далекий, ослабленный. Все правильно — я находился под толщей воды. Солнце узнаешь сразу, даже если ночь убеждает в том, что никакого солнца нет. Начинаешь сомневаться в своем рассудке; в голове все еще кто-то играет в пейнтбол и взрываются шарики с краской — все без исключения черные. Уши заложены, всплываю с глубины. Рядом — силуэт человека. Двигает руками и ногами. Руки у холофабрикатора свободны — ну, это для него фокус элементарный; когда на глазах нет шор, весь мир в кармане. Старая поговорка обретает новый смысл, только карман сделался куда более сокровенным местом. Посторонний в него не залезет, из него не украдешь, и можно не опасаться, что однажды в нем обнаружится прореха и останешься без средств к существованию. Вроде бы ничего не теряешь. И даже наоборот. Но как быть с приближающимся безумием? И с разъедающим тебя сомнением: а не играли ли
Я вынырнул посреди… чего? Во всяком случае, берегов не было видно, только в одной стороне над водной гладью золотилась и зеленела полоска суши. Солнце сияло в зените — поддельное солнце поддельного мира. Но животная часть моей сущности наслаждалась спасением и не могла надышаться, пока другая, менее доверчивая, искала швы на разглаженной материи, из которой был соткан пронизанный теплом и светом кошмар.
Сзади раздался всплеск. Загребая двумя руками, я развернулся. Вопрос, откуда взялась лодка (и, если быть последовательным, откуда взялось все), вряд ли раньше пришел бы мне в голову, но после столь сокрушительного поражения становишься мелочным. Холофабрикатор сидел на веслах, и тогда-то я впервые увидел его лицо без повязки. Неправдоподобное, пугающее сходство со мной образца эдак тридцатилетней давности. Возникло подозрение, от которого стало еще больше не по себе. Судя по ухмылке (все зубы были на месте) и почти неразличимым гематомам, чувствовал он себя гораздо лучше, чем совсем недавно, и уж точно лучше, чем я. Теперь мне не давала покоя убийственная мысль: а не была ли Майя с ним заодно? И если да, то когда именно холофабрикаторы обратили ее в свою веру?
Парень опустил весла и протянул руку. Я медлил всего мгновение, затем схватился за нее. Я не идиот и пока еще не самоубийца. Кроме того, что-то подсказывало: утонуть мне все равно не дадут. Я в надежном плену. Весь, с потрохами. Даже пеленать не надо, а на мою способность к визуализации
Я расслабился после того, как с чужой помощью перевалился через борт. Побывав в гигантском миксере, я остался, конечно, без туфель и даже без носков. К тому же растерял все свои игрушки (если их не стер тот же, кто зачем-то решил «спасти» меня). Ладно, тем проще. Нет, не проще — я заметил, что мои руки и ступни загорели почти дочерна. Фокусы со временем — последнее дело…
Я улегся на дне лодки и закрыл глаза. Солнце высушило лицо, свет проникал сквозь веки. Под тихий скрип уключин мы плыли неопределенно долго — мои бесполезные здесь внутренние часы остановились. Наконец пристали к берегу.
Я первым выбрался на чистый желтый песок. Лагуна была опоясана пальмами, дальше начинался лес. У его кромки виднелся деревянный дом. Большая веранда на сваях давала тень и укрытие нескольким большим собакам. Что называется, райский уголок. Как в рекламе — да это и была реклама.
Я обернулся. Парня в лодке не было. Его не было нигде. Снова эти проклятые игры…
Я побрел к дому. Собаки вышли мне навстречу, дружелюбно виляя хвостами. Черт возьми, я знал их клички и помнил кое-что еще, чего не должен был помнить. Будь на их месте утонувшая Грязь, я бы нашел удобоваримое объяснение, но тут…
В окнах дома, обращенных к берегу, не было стекол, зато имелись деревянные жалюзи; за ними в одном из окон я различил чей-то силуэт. Подошел к веранде, старое дерево которой было истерто песком и ветрами. Горячее, приятное на ощупь. Разве не я сам вытесал эти доски много лет назад? И разве этот шрам на левой руке не из тех времен — украденных у меня, а теперь возвращенных?..
Плавился мозг, плавилось прошлое, растекалось, как тающий шоколад. Я погрузился в прохладу дома, но ничто не застыло, не кристаллизовалось и тем более не приобрело прозрачную ясность льда. Не чувствуя себя гостем, я прогулялся по комнатам — идеально обустроенным на мой вкус, продуваемым легкими сквозняками, светлым, доверху наполненным текучими воспоминаниями. Медленный ритм луны, приливов и отливов просачивался в меня, начинал колдовать над моей — или уже не моей? — жизнью.
Старый морской барометр висел на стене — я точно знал, с какого затонувшего корабля его снял. На полках стояли книги, которые я давно не перечитывал. Обложки одних были изрядно потрепаны, другие выглядели почти как новые. Я перестал находить смысл в чтении, когда выяснилось, что все может быть стерто и переписано заново. Но теперь мне почему-то захотелось перечитать те книги, которые помнил очень смутно. Я займусь этим позже. Впереди был очень долгий день. И, возможно, еще много очень долгих дней — если вести себя
Я почти не удивился, когда добрался до кухни и увидел там Майю. Она была молодая, загорелая и явно счастливая. Посмотрела на меня так, будто мы расстались час назад. Но разве мы действительно не расстались час назад?! И разве не на рыбную ловлю я отправился? Бесполезно копаться в ускользающей сути времени — я будто заглянул в механизм сломанных часов и понял, что их не надо чинить, даже если можешь. А я не мог.
Наверное, я выглядел не слишком пришибленным, потому что Майя ни о чем не спросила и не насторожилась. Она только сказала, что скоро мы будем обедать. Меня едва не стошнило при мысли о еде, но длилось это недолго. Вскоре я почувствовал, что проголодался. Мы уселись за сделанный моими руками стол. На нем были дары моря, фрукты, испеченный Майей пирог. Я ел, пил, дышал, смотрел на мою женщину и понимал, что
После обеда и двухчасовой дремоты (все это время я охотился за черными мыслями — иногда успешно, иногда не очень) я позвал собак и отправился к источнику. Тропой, хоженой тысячи раз. Принес воды, починил сети, полистал книги. Это был бы один из лучших дней в моей жизни… если бы не те самые черные мысли.
Под вечер Майя вынесла на берег мольберт. Закат и впрямь был прекрасен, как в тропических рассказах Сомерсета Моэма. Высыпали звезды — такие яркие и манящие, что, если долго смотреть вверх, можно заблудиться среди них навеки или поверить в невозможное.
В прохладе спальни, под нескончаемую песню океана, мы занимались любовью. Все было как в первый раз. С любимой женщиной каждый раз как первый. Потом она уснула.
Я лежал в темноте, сна ни в одном глазу. Ночь была тиха и глубока, но мой ужас был глубже и не таким тихим. Что-то отчаянно вопило у меня внутри. Просило вернуться. Умоляло остаться. Я закрывал уши ладонями, бил себя по голове, раздирал кожу ногтями — ничего не помогало. И ничто не вышло наружу.
В муках я дождался рассвета. Когда сделался различимым
Сначала я отреставрировал Майю.
Римма пришла в себя от резкого, пронзительного крика летучей ящерицы. С трудом открыв глаза, она увидела над собой сплошной зеленый полог листвы. Пахло сыростью, гнилью, чем-то сладким и — почему-то — горелым пластиком. Через мгновение Римма поняла причину этого чуждого для джунглей Сарганской котловины запаха — она увидела глайдер. Точнее — то, что от него осталось.
Хвостовая часть глайдера торчала из полого ствола гигантской тибии, полированный металл двигательного отсека был залит липкой белой смолой. Дюзы сочились сизым дымом, оранжевая кора дерева вокруг дыры потемнела от копоти. Повсюду с ветвей свисали похожие на сталактиты смоляные сосульки. Далеко вверху надувались и опадали под ветром полупрозрачные листья-опахала, на каждом из которых могла поместиться волейбольная площадка.
Римма некоторое время смотрела туда, где оборвался ее полет, потом отважилась повернуть голову. Ногу тут же прошило болью, перед глазами все поплыло, кровь ударила в виски, дыхание сбилось.
«Перелом. И сотрясение», — мелькнула одинокая мысль, и Римма потеряла сознание.
…Очнулась она все от той же боли. Нога буквально разламывалась, в голове словно засел ржавый гвоздь. Нос распух и, судя по всему, был сломан. Крови из него вытекло немного, но ее хватило, чтобы Римма не смогла разлепить пальцы. С трудом открыв глаза, она увидела, что комбинезон на груди весь залит кровью, неожиданно ярко-алой, похожей на томатный соус.
«Содержание кислорода в атмосфере Деметры превышает земные показатели на полтора процента, — память услужливо выдала строчки из путеводителя для отдыхающих, — из-за этого кровь всех живых существ на планете имеет более яркий, насыщенный цвет».
Раздался шорох. Римма с большим трудом повернула голову и увидела в паре метров от себя скачущего муравья. Мощное, размером с собаку, насекомое желто-синего цвета угрожающе растопырило зазубренные челюсти, способные перекусить пополам небольшое деревце. Суставчатые лапы скребли палую листву. Выпуклые глаза, утыканные мириадами фасеток, ничего не выражали.
— П-пошел… — Римма хотела крикнуть, но из измятого горла выкатился жалкий хрип. — Иди… отсюда…
Римма не глядя провела покрытой запекшейся кровью рукой по траве, пытаясь нашарить палку или камень, но пальцы погрузились в студенистое тело мерцающего слизня. Отдернув руку, Римма взвыла от вспышки боли, вновь стегнувшей по ноге.
Муравей щелкнул челюстями и метнулся в сторону, мгновенно пропав из виду. Над головой опять закричала летающая ящерица. На этот раз в ее крике слышалось что-то угрожающее и тревожное.
— Надо встать… — прошептала Римма. — Надо…
Она уперлась локтем в прелую листву, приподняла голову, подождала несколько секунд, пока перед глазами не перестали мельтешить огненные круги, и села.
Первое, что бросилось в глаза, — левая нога, неестественно вывернутая в колене. Ткань летного комбинезона ниже колена лопнула, из дыры торчала безобразная лиловая шишка. «Перелом со смещением», — подумала Римма и стиснула зубы.
— Почему вы ничего не делаете?!
Морозов оторвался от монитора, повернулся на крик. В диспетчерскую Центроспаса Деметры вбежал рослый парень с искаженным от злости лицом. Темно-синий комбинезон Космофлота сидел на нем как влитой, в петлицах посверкивали алые «птички», на рукаве вспыхивал и гас шеврон Дальней Разведки.
Парень в несколько прыжков пересек просторную диспетчерскую, на ходу оттолкнул пытавшуюся его остановить Индру и навис над Морозовым.
— Почему. Вы. Ничего. Не делаете?! — буквально прорычал он, сжимая кулаки. — Связи нет уже три часа! Ну?! Что вы молчите?
— Вы, очевидно, Сафронов? — устало спросил Морозов, глядя в выпученные, гневливые глаза. — Николай, если не ошибаюсь?
— Не ошибаетесь. Капитан-лейтенант Сафронов, — уже более спокойно ответил парень, выпрямился и выпятил челюсть. — Я жду. Какие меры приняты? Почему глайдер Риммы… лейтенанта Голиковой, я хотел сказать… Почему он до сих пор не найден?
— Кто дал вам право врываться в диспетчерскую? — пискнула за спиной Сафронова Индра.
— Я… — На мгновение капитан-лейтенант смешался. Но тут же вернул себе уверенность и требовательный тон. — Я ее жених! И я имею право знать…
— Имеете, имеете… — кивнул Морозов и указал на свободное кресло у пульта второго оператора. — Садитесь, Николай. Индруша, будь добра, сделай гостю кофе.
Сафронов вдруг как-то обмяк, бешеные огоньки в его глазах потухли, кулаки разжались. Буквально дошаркав до кресла, он рухнул в него и исподлобья посмотрел на Морозова.
— Вам с молоком? — спросила Индра.
— Да, — тихо произнес космолетчик, не отрывая взгляд от главы Центроспаса.
— Не стоит меня гипнотизировать, — покачал головой Морозов. — Поверьте, каплей, мы делаем все возможное.
— Вы до сих пор не обнаружили глайдер, — так же тихо, но уже с явственной угрозой в голосе сказал Сафронов. — Почему?
Морозов пожал плечами.
— После того как пропала связь, должен был включиться аварийный маяк и послать сигнал на спутник.
— Ну и?
Морозов вновь пожал плечами.
— Сигнала нет. Пеленг и определение местоположения глайдера невозможны.
Сафронов вскинулся, сжал подлокотники кресла так, что они заскрипели.
— Вы хотите сказать, что…
— Николай, вы взрослый человек, — Морозов бросил быстрый взгляд на Индру, колдующую у кухонного модуля. — У вас за плечами шесть дальних походов… Будем реалистами: перелетев хребет, глайдер с вероятностью в девяносто девять и девять десятых процента потерпел крушение, которое привело к разрушению аварийного маяка.
— А одну десятую процента вы на что оставили? — мрачно спросил Сафронов.
— На то, что ваша… что лейтенант Голикова попала в локальную черную дыру, — спокойно ответил Морозов.
— Шутите? — понизив голос и нехорошо сощурившись, Сафронов начал подниматься из кресла. — Весело вам?!
— Ваш кофе, — разрядила обстановку Индра, возникнув рядом с космолетчиком. Поднос с чашкой в ее руках заметно дрожал.
— Какие уж тут шутки, — махнул рукой Морозов. — Просто мы — Центральная Спасательная Служба планеты. Мы обязаны учитывать все варианты. Даже самые невероятные.
— Ну, хорошо, — Сафронов взял чашку, кивнул Индре. — Но глайдер большой. Почему…
— Вы когда-нибудь были за хребтом? — Морозов вернулся к пульту, посмотрел на экран, по которому бежали строки текстовых сообщений от поисковых групп. — Не трудитесь отвечать, я знаю, что не были. Там джунгли, сплошной покров. Высота верхних ярусов — сто сорок метров. А всего ярусов пять или шесть. Каждый — плотная подушка из листьев, ветвей, цветов, иногда перегноя. Есть даже висячие болота. Это как слоеный пирог или многоэтажный дом. Сверху мы видим «зеленое море тайги», но на самом деле это только крыша. Крыша многоэтажки под названием «экваториальные джунгли Сарганской котловины».
— Но глайдер металлический! — забывшись, выкрикнул капитан-лейтенант.
— И что? — Морозов повернул голову и посмотрел на него через плечо. — Это только в старинной фантастике бравые исследователи и спасатели поднимали в воздух кучу орбитальных сканеров, и те с помощью супер-мега-детекторов обнаруживали на поверхности планеты потерянную инопланетянами семигранную гайку. А на самом деле…
— Что «на самом деле»?
Морозов клацнул клавишей, подтверждая прием получасовых отчет-рапортов, встал, подошел к Сафронову.
— На самом деле площадь Сарганской котловины — более шести тысяч квадратных километров. Мы знаем только район, в котором глайдер пересек хребет, и можем примерно определить направление, по которому он двигался. Но мы не знаем, сколько времени он летел и какое расстояние сумел преодолеть после того, как отказала связь.
— А сколько… километров в длину или ширину эта ваша котловина?
Морозов вопросительно посмотрел на Индру.
— От Буайя до Рамуси — тысяча восемьсот, — ответила она. — А от аэродрома в Прохладном до базы имени Чкалова на Ресинте — три тысячи четыреста пятьдесят.
Сафронов поставил на край пульта нетронутый кофе, опустил голову.
— Поверьте, — мягко сказал Морозов, — мы делаем все возможное. По примерному маршруту следования глайдера работают восемь поисковых групп. В небо поднято все, что только может летать — от патрульных геликоптеров до сельскохозяйственных дронов. Мы даже студентов-биотехнологов, приехавших на практику в бухту Трех Скал, привлекли. Добровольцев, разумеется, но там других и не оказалось.
— Я могу туда поехать? — Капитан-лейтенант кивнул на обзорный монитор, транслирующий карту части поверхности Деметры — Приморье, Солнечную Ривьеру, Снеговой хребет и сплошное зеленое пятно Сарганской котловины, по которому ползли, перемигиваясь, разноцветные огоньки поисковых групп.
Морозов отрицательно покачал головой.
— Нет транспорта. Мы и вправду задействовали все, что только можно. Вы все же выпейте кофе. Индра у нас большой специалист в этом деле.
— Лучше бы она была специалистом по какой-нибудь телепатии или экстрасенсорике, — с тоской пробормотал Сафронов и залпом осушил чашку.
В диспетчерской повисло тягостное молчание, нарушаемое лишь попискиванием аппаратуры связи.
— Когда у вас заканчивается отпуск? — спросил Морозов.
— Через три дня, — глухо проговорил космолетчик. — Мы должны были вместе лететь на Аппо, — голос Сафронова дрогнул. — У нас осенью свадьба…
— Держите себя в руках! — в словах Морозова отчетливо лязгнул металл. — Прошло, как вы справедливо заметили, всего лишь три часа. В моей практике были случаи, когда пропавших в Саргане обнаруживали через трое суток после крушения. Живыми, замечу, обнаруживали. И практически здоровыми.
Морозов не стал уточнять, что случаев таких было ровно два, и оба раза счастливчики — дельтапланерист и гравиджампер — оказались на самом верхнем, наиболее безопасном, ярусе джунглей.
— Там все не так страшно, — вступила в разговор Индра. — Крупных хищников у нас, на севере, нет. Если не трогать насекомых и растения, то вашей невесте до заката ничего не угрожает.
— А капсула пилота глайдера, — подхватил Морозов, — штука весьма крепкая. Впрочем, это вам как раз известно лучше меня.
Сафронов как-то очень по-детски кивнул.
— Разрешите, я побуду здесь?
— Нет, голубчик, — Морозов протянул капитану-лейтенанту руку. — Это запрещено инструкцией. Кстати, как и то, что вы сюда ворвались. Ожидайте в гостинице. Мы сразу же свяжемся с вами, как только появится какая-то информация. До свидания.
Ответив на рукопожатие, Сафронов с чашкой в руках двинулся к двери, но, спохватившись, прошел к кухонному модулю и поставил ее в раковину.
— До свидания… — выдавил он из себя и вышел.
— Бедный мальчик, — сказала Индра. — Наверное, он все бы отдал, чтобы оказаться на месте своей невесты.
— Он мужчина и офицер, — жестко произнес Морозов, возвращаясь на свое место. — И потом — он был на ее месте. Согласно данным телеметрии они вчера арендовали глайдер и по очереди совершали полеты над побережьем и в сторону хребта. Девочке просто не повезло…
— Вы правда думаете, что ее найдут, шеф? — Индра поставила чашку Сафронова в посудомойку.
Морозов вздохнул, потер седеющие виски и негромко ответил:
— Я ничего не думаю. Все возможно… Но, нужно признать откровенно, надежды мало…
Труднее всего было не тревожить колено. Любое движение, любое изменение положения тела, даже глубокий вдох тут же отзывались вспышкой боли, пронзающей всю ногу от голени до бедра и отдающей в спину. Это была не та боль, которую можно терпеть на морально-волевых и не та, про которую говорят «болит как горит». Порой Римме казалось, что у нее не выдержит сердце.
На круги перед глазами и ломоту в висках и затылке она не обращала внимания, равно как и на кровь, все еще сочившуюся из носа. Сейчас для Риммы главным было одно — связь. Она отдавала себе отчет в том, сколько у нее осталось времени — до заката. В светлое время суток джунгли Саргана тоже опасны, но опасны понятно и привычно для землянина. Ну хищники, ну ядовитые существа, ну шипастые лианы и мечущие зазубренные стрелки-споры гигантские грибы. Страшно, но «представимо и оборимо», как сказал инструктор на аэроплощадке. Конечно, в первый раз пятиметровый богомол-палач или прозрачная двуногая змееящерица-хайлина производят неизгладимое впечатление, но все равно все они — не более чем вариации матушки-природы на тему земных существ.
А вот ночью джунгли Саргана, особенно нижние ярусы, преображаются. Ночью их обитатели, в первую очередь те, что не бегают на длинных или коротких ногах или лапах, а растут себе на одном месте, превращаются в изощренных убийц, обходящихся безо всяких шипов, когтей или клыков.
В ход идет боевая химия, феромоны и галлюциногены, и спасти от них может только КХЗ — костюм химической защиты с полностью замкнутым дыхательным циклом. Ну или скафандр. Все.
Римма знала о выживших в джунглях людях, сумевших провести тут одну или даже несколько ночей. Но все они сумели подняться на самый верхний ярус леса, туда, где дуют ветры, где свежий воздух и где коварная аромократия растений не эффективна.
Однако с ее ногой и думать можно забыть не то что о подъеме, а вообще о любых передвижениях. Все, на что хватило Риммы, — это доползти, обливаясь потом, до пилотской капсулы, глубоко зарывшейся в болотистую, дрожащую, как желе, массу, заменяющую здесь почву.
Доползти лишь затем, чтобы убедиться — аварийный передатчик разбит. Произошло это, видимо, во время отстрела капсулы. Когда глайдер пробил стенку ствола тибии, сработала автоматика, но капсуле пришлось пробивать противоположную стенку, и ее нос смяло, словно он был из фольги.
На самом деле Римме невероятно повезло — ее выбросило из капсулы, пусть и со сломанной ногой. А вот если бы ногу зажало среди погнутых, искореженных балок внутреннего каркаса, она бы сейчас медленно, но неотвратимо тонула в болоте, и через несколько часов погрузилась бы в него полностью, захлебнувшись в коричневой жиже.
Римма провела инспекцию содержимого карманов. Итог ее не столько разочаровал, сколько раздосадовал: гостиничная ключ-карта, бессмысленный вне зоны действия сети коммуникатор, сложенный вчетверо рекламный проспект «Посетите Солнечную Ривьеру» и заколка для волос, выточенная из сапфирника, местного дерева с удивительно синей, бархатистой на ощупь древесиной.
— Интересно, — вслух произнесла Римма, разглядывая свое богатство и стараясь не думать о боли. — Что мешало мне сунуть в карман хотя бы лазерный фонарик?
И фонарик, и мачете, и вполне себе мощный импульсатор входили в штатную комплектацию глайдера. И сейчас висели примерно в семи метрах над головой Риммы, медленно заливаемые белой тибийской смолой.
Когда появилась крабоножка, она не заметила — тварь оказалась слишком быстрой и осторожной. Лишь качнулись, словно бы от ветра, резные листья лианы-душителя да порскнули в разные стороны копошащиеся у корней злосчастной тибии пушистые клопы-падальщики.
Больше всего крабоножка напоминала гусеницу от танка, только вместо траков ее сегменты-сочленения походили на земных крабов, сросшихся друг с другом. В диаметре каждый «краб» достигал полуметра. У крабоножки не было челюстей, жвал и вообще рта — только упругий хитиновый хоботок. Охотилась крабоножка на крупных растительноядных животных вроде панцирника или медведя-лианщика. Она обвивала жертву всем телом, протыкала толстую шкуру хоботком, вводила внутрь желудочный сок и через какое-то время высасывала питательный бульон, полностью растворявший внутренности добычи.
— Мамочки… — прошептала Римма, наблюдая, словно завороженная, как на краю поляны поднимается над пушистым мхом и грибами-рогатиками плоская бурая голова хищника. Жить ей оставалось всего несколько минут…
— Шеф, группа Мауэрса докладывает: «Прошли Сэвэн-поинт. Никаких следов», — сказала Индра, не отрывая взгляда от монитора.
— Это восьмой отчет? — уточнил Морозов, садясь на кушетке и растирая помятое после сна лицо.
— Девятый. Осталась группа Токальского. Контрольное время — четырнадцать двадцать.
— А что воздух?
— Все то же, — Индра переключила канал и пробежала глазами по столбику цифр. — Дроны в штатном режиме, аэроразведка прочесывает третий, девятый и одиннадцатый квадраты. Ни-че-го.
— До заката еще шесть с лишним часов. Передай всем группам — продолжать поиски. Задействовать звуковую сигнализацию. Пускать ракеты. Мы должны ее найти. Должны!
Индра вздохнула, поправила тугую черную прядь, выбившуюся из прически, и ее смуглые пальцы затанцевали над голоклавиатурой, вводя команды.
Крабоножка медленно приближалась, тихонько пощелкивая многочисленными суставами невероятно гибкого тела. Спешить ей было некуда — добыча не пыталась убежать, лишь вяло подергивалась да скулила.
— Я не хочу… — сквозь стиснутые зубы шептала Римма. — Не надо… ну пожалуйста!
Тварь переползла через пилотскую капсулу и подняла голову еще выше. От вожделенной трапезы ее отделяло расстояние всего в полтора метра. Из глянцево поблескивающей головы начал выдвигаться кольчатый, похожий на червя-переростка, хоботок. Римма судорожно вдохнула и вдруг, неожиданно для себя самой, завизжала, как визжат маленькие девочки на игровых площадках — пронзительно и безнадежно.
Крабоножка замерла, словно бы задумавшись, — визг не напугал тварь, но заставил остановиться. В примитивном мозгу исполинского членистоногого не происходило никаких мыслительных процессов, однако инстинкт подсказал крабоножке — она столкнулась с необычной жертвой, а значит, не стоит торопиться.
Что-то свистнуло в воздухе. Крабоножка дернулась, вывалила хоботок и растопырила свои многочисленные лапы, сразу став намного шире. Римма продолжала визжать, стиснув кулаки и скребя здоровой ногой влажную землю в тщетных попытках отползти.
Что-то случилось. Что-то произошло, но она еще не поняла, что.
И вновь над полянкой просвистело, раздался отчетливый чавкающий звук, и внезапно крабоножка завалилась набок, забилась в судорогах, скребя лапами землю точно так же, как Римма.
Повернув голову, Римма попыталась увидеть, что повергло тварь в прелые листья, но после пережитого ужаса она не могла сосредоточиться. Перед глазами мельтешили зеленые пятна, из носа опять пошла кровь. Римма без сил опустилась на подушку мха, вздрагивая от боли, и закрыла глаза. На большее сил у нее не осталось.
На этот раз Римма пришла в себя от вони. Мерзкий, выворачивающий наизнанку запах, в котором смешались прогорклый пот, моча, фекалии и еще что-то, какая-то тухлятина, которой и названия-то не было, заставил ее закашляться. Она хотела вдохнуть через рот, чтобы хоть так избавиться от отвратительного амбре, но не смогла — рот был забит комком каких-то липких волокон, а вдобавок плотно замотан широкой веревкой из скрученной травы.
Римма попыталась содрать повязку руками, но оказалось, что они крепко связаны все той же веревкой. Открыв глаза, Римма увидела над собой мерно колышущийся полог джунглей и поняла, что ее связали и куда-то несут и у нее больше не болит нога.
Если второе обстоятельство порадовало, то первое не столько удивило, сколько раздосадовало. Несомненно, что ее нашли. Кто нашел? Понятно кто — спасатели. Но тогда почему связали, почему заткнули рот? И главное — откуда эта омерзительная вонь?
— Эй, что происходит? — хотела крикнуть Римма, но вместо этого только невнятно промычала.
«Так, девочка моя, — сказала она себе, немного успокоившись. — Давай рассуждать логически. Нет, логически не получится. Для начала нужно собрать какую-нибудь информацию. Я связана, мне заткнули рот — это раз. Я лежу на чем-то жестком — это два. Меня несут — это три. Я не могу повернуть голову — она тоже привязана — это четыре. Значит, это не животное. Они не умеют связывать и класть на носилки. Или умеют? Пауки, например… Огромный, до сих пор неизвестный науке деметрийский паук оплел меня паутиной, закинул на плоскую хитиновую спину и потащил. Куда? Да в гнездо паучатам на завтрак. Или обед. Ха-ха, обед из космолетчика. Деликатес! Стоп-стоп-стоп… Ерунда. Почему мне не страшно? Почему нога не болит? Стимулятор? Определенно. Спасатели вкололи мне стимулятор, связали, заткнули рот… Ага, спасители-садисты. Бред. Еще раз: меня спасли от крабоножки и несут. Что из этого следует? Да ничего. Точно — бред какой-то… А, нога-то не болит, не болит — это пять, между прочим. Ха-ха, меня полечили, связали и поволокли вонючие пауки. И?.. Лейтенант Космофлота Голикова, включи голову!»
Последнюю фразу очень любил повторять еще в академии Космофлота преподаватель орбитальной тактики подполковник Штокман, лысый сухой дядька с настолько неприятным лицом, что, как говаривали злые языки, «в его аудитории даже мух не бывает — дохнут от омерзения».
Вспомнив Штокмана, Римма внезапно осознала, насколько она «не в себе». Это не было похоже на действие стимулятора — скорее на отравление алкалоидами или нейротоксинами. Эйфория, неадекватное восприятие реальности — все признаки налицо.
«Значит, на Деметре все же обитает неизвестное науке существо, способное отбить добычу у крабоножки, спеленать ее, впрыснуть яд и перенести на большое расстояние», — мысли Риммы больше не скакали, как желто-синие муравьи, теперь они текли плавно и размеренно. Глаза начали слипаться, все тело налилось блаженной истомой…
«Ну и пусть, — подумала она, прикрыв веки. — Судьбу не изменишь. Что должно, то и случится. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет…»
Римма не уснула, это было скорее похоже на медитацию. Многочисленные психотренинги в Академии Космофлота и мемоблокады, каждые полгода выставляемые пилотам врачами эскадры, где служила Римма, сделали ее маловосприимчивой к стрессовым ситуациям, нежели среднестатистический человек. Неписаный закон космолетчиков гласил: «Пилот Космофлота имеет право волноваться только один раз — когда женится или выходит замуж». Вот она и не волновалась, даже находясь на пороге гибели.
Римма слышала звуки джунглей — стрекот стебельковой саранчи, гортанные крики пятикрылов, шум ветра и слитный топот лап своего похитителя. Но все это долетало до нее как бы сквозь вату, и вообще казалось, что она смотрит на себя со стороны, как в кино.
Самым ужасным было то, что Римма понимала, что с нею происходит. Понимала — и не хотела ничего предпринимать. Она все же начала задремывать, но тут тварь, тащившая ее через джунгли, закричала высоким, тонким голосом, и этот крик мгновенно вывел Римму из ступора.
Потому что это был голос… разумного существа.
Спутать, ошибиться она не могла. Да и никто бы не ошибся. Животные издают разнообразные звуки, и только мыслящее существо произносит слова, имеющие смысловую нагрузку. В данном случае это был приказ, пусть и отданный на незнакомом Римме языке.
— По-о-о-йт-н-и-и-ик! — протяжно скомандовал кто-то.
«Паук», тащивший Римму, мгновенно остановился. Она ухнула вниз, оказалась на земле, открыла глаза — и задохнулась от эмоций, от того, что увидела.
Ее окружали люди. Не зеленые человечки, не гуманоиды, не антропоморфные формы жизни — самые обыкновенные люди, мужчины и женщины. Очень грязные, с нечесаными волосами, в набедренных повязках из травы и листьев, разрисованные красным и белым — но именно гоминиды, то есть человекоподобные создания.
Братья по разуму.
Вот только за два столетия космической экспансии — вплоть до этого самого времени — никаких братьев по разуму человечеству, освоившему добрую половину Галактики, встретить не удалось.
А вот Римме Голиковой — повезло. Это было невероятно, невозможно, немыслимо, но ее спасли от крабоножки, подлечили и несли через джунгли на носилках несомненно разумные, хотя и дикие, люди. Теория об общих для всей Вселенной законах развития жизни получила не просто весомое, а стопроцентное подтверждение. На Деметре развивалась своя цивилизация. Причем цивилизация гоминидов!
«Контакт!» — вспыхнуло в голове Риммы. Ее затрясло, мир взорвался множеством радужных осколков, закружился и погас…
— Господин капитан-лейтенант, как вы объясните, что прогулочный глайдер с лейтенантом Голиковой оказался за Снеговым хребтом? — Морозов внимательно посмотрел на Сафронова. — И почему ваша невеста была в нем одна, без вас?
Сафронов машинально потер подбородок, хрустнул пальцами, встал и подошел к окну. С тридцать второго этажа гостиничного комплекса «Эдельвейс» открывался завораживающий вид на вечернюю Солнечную Ривьеру — серебряные пляжи, пирсы с гидропланами, глиссерами и прогулочными батискафами; яхты белоснежными крыльями парусов расчерчивали лазурную гладь залива, а в небе парили разноцветные дельтапланы и антроптеры. Серебристый глайдер, подобный тому, что они с Риммой арендовали двое суток назад, пронесся над «Эдельвейсом» и канул в пушистых облаках на севере.
— Вы затрудняетесь с ответом? — поинтересовался Морозов. — Может быть, вызвать врача?
Сафронов резко повернулся к главе спасательной службы.
— Зачем?
— Вы нервничаете. Находитесь на грани срыва, — Морозов старался быть убедительным. — Я понимаю ваше состояние, но и вы поймите — счет идет на часы. Скоро закат. Быть может, что-то, сказанное вами сейчас, поможет нам найти иной алгоритм поиска.
Вновь потерев подбородок, Сафронов в упор посмотрел на Морозова.
— Это я виноват, — громче, чем надо, сказал он. — Римма… лейтенант Голикова — она из-за меня… В общем, мы поспорили.
— О чем? — Морщинистое лицо Морозова стало предельно серьезным. — Это была ссора?
— Ссора? — переспросил космолетчик. — Нет, что вы. Мы с Римкой никогда… Мы просто поспорили, у кого лучше навыки тактического пилотирования в атмосфере планет земного типа. Ну и… — на мгновение Сафронов замолчал, как будто подбирая слова, но быстро собрался и продолжил: — …арендовали глайдер, чтобы… Скучно же! Понимаете, это была как бы игра. Ну, как в постели — кто сверху!
— «Царь горы», — пробормотал Морозов.
— Что? А, «царь горы». Да. Похоже. В общем, мы весь день летали вдоль побережья, выделывали всякие штуки… Нет, не здесь, на севере. В диких скалах, над бухтами. Где никого нет.
— И никто не проиграл?
— Даже хуже, — вздохнул Сафронов и сел на аккуратно застеленную двуспальную кровать. — Римка «срезала розочку» на Рогатой скале — ну, знаете, это там…
Сафронов махнул рукой, Морозов кивнул — знаю, мол, и жестом попросил космолетчика продолжать.
— В общем, она пролетела над вершиной, с первого раза вскользь коснувшись ее днищем. А я не смог. И тогда… Перевал, понимаете? Высоко, далеко. Но двоих глайдер не потянет. Точнее, потянет, но не хватит топлива вернуться. Поэтому я слетал один. Вспорошил снежок на гребне.
— То есть вы хотите сказать, — медленно и четко произнес Морозов, — что летали на туристическом глайдере, не оборудованном системами жизнеобеспечения, на Снеговой хребет с целью пройти на минимальной высоте над перевалом Косанга, я вас правильно понял? А затем лейтенант Голикова повторила ваш… эксперимент, но, скорее всего, зацепилась днищем или хвостовым оперением глайдера и потерпела катастрофу?
— Да, — тихо и обреченно выдохнул Сафронов. — Все так и было.
— Высота скальной стены за перевалом около двух километров, — Морозов нахмурился. — Внизу — сплошные джунгли. Передатчик вышел из строя в двух десятках километров от перевала — получается, что глайдер по инерции пролетел это расстояние и упал. Мы искали ее дальше на запад. А она могла катапультироваться в пилотской капсуле намного раньше.
— Я… — вскинулся Сафронов. — Я же не знал!
Морозов встал, сделал шаг к двери, но вдруг замер.
— Каплей, я сегодня же подам рапорт на вас. На вас и вашу… на лейтенанта Голикову. О грубейшем нарушении правил эксплуатации летательных аппаратов в курортной зоне.
— Как хотите… — убито махнул рукой космолетчик. — Только найдите ее!
— Дурак! Мальчишка! — неожиданно для себя самого взорвался Морозов. — Если бы ты повел себя, как мужик, как офицер, если бы не было вашего идиотского спора, никого не нужно было бы искать! Ты понимаешь это или нет?! Нашлись мне тут космические боги! Асы пилотажа, герои Дальнего Космоса, мать вас дери!
— Я себе никогда не прощу, если… — Сафронов не договорил, отвернулся.
— Как будто ей это поможет, — буркнул Морозов и вышел из номера.
Видимо, дикари решили устроить привал. Сплетенные из веток и лиан носилки стояли на траве под раскидистой пальмой-трехгранником. Спасители Риммы расположились поодаль, что-то ели, переговаривались, но слов было не разобрать. То и дело один из дикарей, рослый, кряжистый мужчина, указывал на пленницу и что-то начинал возбужденно говорить, но маленькая смуглая женщина с неприятно отвисшими грудями всякий раз обрывала его, и рослый возвращался к трапезе.
Римма несколько раз попыталась освободиться, сесть, привлечь к себе внимание, но путы были прочными, словно их сделали не из волокон травы, а из сверхпрочного кевларопластика.
В довершение ко всему эйфория прошла и начала возвращаться боль. Пока она тлела в ноге, как уголек, но Римма чувствовала — вскоре там вспыхнет настоящее пламя.
Смуглая дикарка куда-то отошла, и Рослый не замедлил этим воспользоваться. Вскочив, он подобрал среди синих папоротников кривую палку и заковылял к Римме, странно переваливаясь на ходу и расставив для равновесия руки. Прочие дикари тоже поднялись со своих мест и переместились поближе.
Постояв возле Риммы, рослый дикарь внезапно ткнул ее палкой в живот. Остальные внимательно и с любопытством наблюдали. Было не больно, но неприятно. Римма лежала, не двигаясь, и из-под полуприкрытых век смотрела на «братьев по разуму».
Дикарь снова ткнул палкой, что-то промычал и неожиданно ударил Римму по больной ноге. Острая боль пронзила девушку, она дернулась, застонала, насколько позволял кляп, из глаз брызнули слезы. Дикари засмеялись, возбужденно залопотали, переглядываясь. Рослый неприятно оскалился и опять ударил. Боль навалилась на Римму, заставляя ее корчиться и извиваться. Дикари захохотали, многие похватали ветки, сучья, куски лиан, и на Римму обрушился град ударов.
Она уже не стонала — выла от боли, тщетно пытаясь освободить связанные руки.
— Той-те! — пронзительный вопль разнесся над поляной, заставив дикарей остановиться. Палки и сучья полетели в траву.
Сквозь слезы Римма увидела Смуглую — она со злым лицом вихрем налетела на Рослого, несколько раз ударила его, пнула и сильно толкнула, но тот даже не покачнулся.
— Ыти! — рявкнула Смуглая и указала покрытой белыми шрамами рукой на джунгли.
Дикари понурились, подхватили носилки, и вновь над Риммой закачались корни эпифитов, ажурные листья пальмотуй, переплетенные лианы и пальчатые ветви исполинских дендрокетчеров.
Теперь нога болела постоянно, и, чтобы отвлечься, Римма пыталась представить себе, что ожидает ее в конце пути. Мысли о том, как исследователи Деметры, планеты, открытой пятьдесят с лишним лет назад, не обнаружили до сих пор аборигенную цивилизацию, ушли на второй план, равно как и попытки вспомнить параграфы из ИДВК, «Инструкции по действиям во время контакта», обязательной для изучения всеми служащими Космофлота.
«Какой, к черту, контакт, — стиснув зубами опостылевший кляп, злилась Римма. — Они же как обезьяны! Вонючие, грязные скоты! Садисты! Ненавижу! С такими глазами, как у этого… Дебил! Фашист!»
Старинное слово, которое Римма до этого встречала только на страницах учебника истории, как-то само собой всплыло в памяти и оказалось очень уместным. Дикари вели себя как фашисты — им доставляла удовольствие боль другого человека.
Человека?
Римма на мгновение забыла про боль, про кляп, про катастрофу.
«А они вообще понимают, что я — человек? То, что у меня две руки, две ноги, голова — все, как у них — еще ничего не значит. Конвергенцию в биологии никто не отменял. Акулы и дельфины очень похожи, и у тех, и у других есть обтекаемое тело, плавники, хвост, зубы, в конце концов, но стая дельфинов никогда не примет акулу за своего сородича. Может быть, для аборигенов я — просто забавная зверушка неизвестной породы? И они даже не догадываются, что мне больно? Но куда в этом случае они меня тащат? Дикари обычно убивают свою добычу и банально съедают ее. Я жива, меня не съели… Черт, черт, черт! Эх, если бы не нога, я бы им…»
Что «она бы им», Римма придумать не успела — путь через джунгли внезапно закончился — процессия вошла под низкие темные своды пещеры. Римма почувствовала стойкий запах сероводорода, стало очень влажно, сумрачно, а потом и вовсе темно, как ночью.
«А вот и разгадка — почему их до сих пор не обнаружили, — пронеслось у нее в голове. — Аборигены живут под землей. Точнее, под джунглями. Найти эту пещеру с воздуха невозможно, а планомерной наземной топографической съемки на Деметре еще никто не производил, просто времени не хватило, планету открыли всего пятьдесят лет назад».
Переход в полной темноте продолжался довольно долго, Римма даже умудрилась задремать. Ей приснился улыбающийся Николай, залитый солнцем пляж, ласковые волны, с тихим шипением накатывающиеся на белоснежный песок, высокое небо и черные пятикрылые птицы, реющие в восходящих потоках над морем.
Проснулась Римма от света, бьющего в глаза. Носилки стояли на земле. Где-то наверху надувались зеленые паруса тибий. Вокруг высились скальные стены, террасами спускавшиеся вниз. Поросшая мхом земля бугрилась, а посредине этого природного Колизея из зарослей торчал чужеродный, нелепый цилиндр с исковерканными лапами посадочных опор. По тусклому металлу змеились лианы, повсюду горели пятна оранжевой плесени. Кривая трещина с зазубренными краями пересекала корпус корабля — а то, что это космический корабль, Римма поняла сразу — сверху донизу.
Она даже определила тип и серию — перед ней был старый, времен Большой войны, транспортник типа «меркант», тихоходная посудина, использовавшаяся в основном на внутрисистемных рейсах для переброски габаритных грузов, а во время боевых действий — техники и личного состава планетарных мехбатальонов.
Опоры и нижняя часть корпуса «мерканта» были густо изрисованы примитивными петроглифами, хотя в данном случае подошел бы термин «металлоглифами». Римма, на несколько минут забыв о боли, с удивлением и даже восторгом разглядывала изображения тонконогих человеческих фигур с торчащими в разные стороны руками, рисунки цветов, солнца и неких животных, больше всего напоминающих садовые скамейки с большим количеством ножек. Рисунки явно были сделаны дикарями.
«Представляю, — подумала Римма, — что пережили аборигены, когда им на голову рухнул сбитый на орбите транспортник. Наверняка они поклоняются ему, как жилищу богов или небесной лодке. Черт, а ведь внутри могли быть люди… И кто-то даже мог выжить!»
В Большую войну боевые действия на Деметре велись около тридцати лет назад и носили, как пишут в официальных сообщениях, «локальный характер». На планете находилась военная база Федерации и пара поселков, где жили ученые. Великая Коалиция высадила десант, а когда федералы сбросили его в море, попыталась уничтожить все живое с орбиты, чтобы затем объявить Деметру необитаемой и присоединить ее к альянсу. По счастью, едва орбитальный монитор грейтов «Оникс» начал сброс протонных бомб, к планете подошел один из «именников» федералов, дальний скоростной рейдер «Лозино-Лозинский». Бой был скоротечным — неповоротливый монитор не сумел накрыть рейдер ракетами, получил залп импульсных пушек в реакторный отсек и сошел с орбиты, развалившись в атмосфере Деметры.
Три корвета сопровождения здорово потрепали «Лозино-Лозинского», но, не сумев лишить его хода, вынуждены были отойти под плотным огнем. На этом «битва за Деметру» закончилась.
Как и когда был сбит транспортник, торчащий из зарослей посреди поляны, Римма могла только гадать. В момент атаки монитора с космодрома жилого городка военной базы взлетало все, что могло летать, но был ли «меркант» поврежден огнем с орбиты, упал ли в результате отказа оборудования или вообще рухнул в другое время и при других обстоятельствах, она не знала.
От размышлений Римму отвлекла Смуглая. Выйдя на середину поляны, она остановилась возле погнутой опоры «мерканта» и пронзительно закричала, размахивая руками. Отовсюду полезли дикари — Римма увидела около сорока человек. Окружив Смуглую, аборигены некоторое время слушали ее вопли, поглядывая на Римму, потом радостно загомонили.
«Интересно, что она им сказала, — с тревогой подумала Римма. — Если они снова начнут лупить меня палками…»
Додумать она не успела — дикари подхватили носилки и выволокли их на открытое пространство возле опоры. В это же время из «мерканта» вынесли пилотский ложемент с ржавыми, поломанными кронштейнами. Римма вздрогнула — в ложементе сидел человек в скафандре. Приглядевшись, она испугалась еще больше — визор шлема был разбит, и из дыры на нее скалил зубы коричневый череп.
— Тобае-уто! — взвизгнула, обращаясь к скелету в скафандре, Смуглая.
— Тоба-а-а-а-е-уто-о-о… — протяжно подхватили тонкими голосками остальные аборигены. Они с обожанием смотрели на мертвеца.
Римма нахмурилась. Человек был мертв давно, несколько десятилетий. Нехорошее предчувствие, охватившее ее в тот миг, когда она увидела «меркант», и усилившееся после появления мертвеца в скафандре, стало просто невыносимым.
— Ток-тоя-ига! — завизжала Смуглая и аборигены засмеялись, размахивая руками и на разные лады повторяя: — Ток-тоя! Ток-тоя-ига!
По жесту Смуглой несколько мужчин вытащили из зарослей и расставили на поляне козлы или распялки, к которым были привязаны полуразложившиеся туши животных — медведей-лианщиков, сумчатых оленей, гигантских джунглевых свиней и еще каких-то существ, Римма не сумела их опознать.
Животные были выпотрошены и разделаны самым варварским способом — все внутренности наружу, кожа местами содрана, мясо срезано, кости обнажены, глаза выколоты, зубы вырваны. Тошнотворный запах гниющей плоти заполнил все вокруг. Римма старалась дышать медленно и неглубоко, понимая, если ее вырвет, с кляпом во рту она захлебнется рвотными массами.
Дикарям же запах был нипочем. Они с интересом подходили к тушам, ковырялись во внутренностях палками, выбирали червей и даже ели их, весело переговариваясь.
Вновь последовал приказ от Смуглой, и на поляну вынесли пустые козлы, сделанные из связанных крест-накрест лианами толстых сучьев. Римму быстро и сноровисто отвязали от носилок и потащили к козлам. Боль прошила ногу, отдала в позвоночник и ударила в голову. Римма закричала, извиваясь в сильных руках дикарей, но кляп не позволял ей издать ни звука.
Пока Римму привязывали к козлам, Смуглая скрылась в корабле. Вернулась она преображенной. Римма увидела на нечесаных волосах розовые бантики, на плечах — грязно-серый, но некогда, несомненно, белый халатик с красным крестом на кармашке, и на шее — пластиковый детский стетоскоп. И тут Римму словно током ударило.
Никакие это были не гоминиды.
…Она, как наяву, увидела события тридцатилетней давности: объятый огнем космодром Деметры, рухнувшую диспетчерскую башню, взрывы и пожары в жилом городке, лиловые росчерки залпов импульсных пушек.
По летному полю среди целых и разбитых кораблей метались обезумевшие люди. Эвакуация превратилась в паническое бегство, военные пытались организовать оборону, но протонные бомбы с орбиты легко подавили зенитные комплексы и разрушили защитные установки силового поля. На территорию базы дождем посыпались ракеты и заряды импульсных пушек.
В этом хаосе никому не было дела до пассажирского автоматического электробуса с улыбающейся мордочкой лисенка на боку. Он выехал прямо на поле и понесся по нему, с трудом объезжая воронки и горящие остовы кораблей. Затормозив у старенького транспорта типа «меркант», электробус открыл двери, и на серый стеклобетон высыпала стайка детей от двух до трех лет. Их сопровождала заплаканная воспитательница, совсем молоденькая девочка, испуганная и подавленная.
Пилот «мерканта», уже облаченный согласно «Инструкции по действиям в боевой обстановке» в скафандр, сердито закричал на нее, замахал руками, указывая на опущенную рампу грузового люка. Воспитательница, нелепо присев, словно квочка начала загонять плачущих, перепуганных детей в «меркант». Пилот занял место в рубке, и тут на космодром обрушилась очередная серия протонных бомб.
Взрывы поглотили летное поле, все заволокло дымом и пылью. Пилот отдал команду закрыть рампу и, нарушив все инструкции, начал взлетать — только так можно было спасти детей. Он так и не узнал, что воспитательница не успела войти в корабль — осколок разворотил ей голову буквально на краю рампы.
«Меркант» взлетел и пошел на минимальной высоте вдоль Снегового хребта, стремясь уйти из зоны боевых действий. Гравитационный бич с монитора грейтов настиг его в районе нынешней Солнечной Ривьеры, у самых гор. Пилот погиб мгновенно — вот он, сидит в своем ложементе и смотрит на Римму пустыми глазницами сквозь разбитый визор.
Искусственный интеллект «мерканта» запустил программу экстренной посадки, на остатках топлива как-то сумел перевалить седловину хребта и приземлить корабль здесь, внутри скального круга на краю Сарганских джунглей.
А вот что было потом, Римма не могла даже представить. Несколько десятков совсем маленьких детей, оказавшихся в диком тропическом лесу без взрослых, были обречены. У Маугли были волчица-мать, волк-отец, Балу, Багира, Каа и много кто еще. Тем не менее он выжил чудом, да и то прибегнув к помощи огня.
Римма помнила и другие истории про детей, оказавшихся вне социума и воспитанных животными. В середине девятнадцатого века в Индии охотники нашли шестилетнего мальчика, жившего в пещере вместе со стаей волков. Найденыша назвали Дин Саничар. Он не знал, что такое одежда, ел только сырое мясо и не умел пользоваться посудой. Вылечить и социализировать его не удалось. Точно так же навсегда остались волчицами две индийские девочки, Амала и Камала. Их нашли в 1920 году, первой было полтора года, второй уже исполнилось восемь лет. Нашли их случайно — в окрестных деревнях распространились слухи о двух призрачных духах, которые живут вместе с волками. Испуганные жители пришли за помощью к брахману. Он, спрятавшись возле пещеры, дождался ухода волков и заглянул в их логово, где и были обнаружены дети, которых воспитали животные. По описанию свидетелей, девочки были «отвратительными с ног до головы существами», передвигались исключительно на четвереньках и не походили на людей. Амала и Камала спали вместе, отказывались от одежды, ели только сырое мясо и часто выли. Ходить вертикально они уже не могли, так как сухожилия с суставами на ногах стали короче в результате физической деформации. С людьми девочки общаться отказывались, стараясь вернуться обратно в джунгли. Вскоре обе они умерли.
Римма поежилась, словно от холода, хотя было не просто тепло, а откровенно жарко. Все эти несчастные дети — мальчик-птица из Волгограда Ваня Юдин, живший в комнате с попугаями и так и не освоивший связную речь, мальчик-шимпанзе Белло из Нигерии, ходивший, как обезьяна, украинская девочка-собака Оксана, Лобо с реки Дьявола, Виктор из Германии и прочие — все они так никогда и не смогли стать нормальными, полноценными людьми. Но при этом у них были наставники и воспитатели — волки, обезьяны, даже птицы. Они не только оберегали и кормили слабых, беззащитных человеческих детенышей, они дали им навыки жизни в дикой природе.
А у ребятишек из детского сада «Лисенок» с военной базы на Деметре не было никого. Как они выжили? Как научились бороться со скачущими муравьями, крабоножками, с ночными выбросами газов, с плотоядными растениями, с ядовитыми бабочками и богомолами-палачами? Как не замерзли в сезон дождей? Где брали воду? Чем питались? Ни на один из этих вопросов у Риммы ответа не было.
Она смотрела на взрослых мужчин и женщин и видела, что они так навсегда и остались детьми. У них не было возможности вырасти. Все навыки передаются от старшего поколения младшему. А этим детям не с кем было себя сравнивать и не от кого перенимать даже самые простые, житейские хитрости — как правильно и удобно держать ложку, зачем нужно мыть руки перед едой и чистить зубы.
Господи, да они вообще не догадывались, что зубы можно чистить!
Никто не отвечал на их бесконечные детские «Почему?», не объяснял, куда уходит ночью солнце, где снятся сны, почему трава зеленая, а небо синее, почему, когда гнутся деревья — дует ветер, почему вода мокрая, а камни сухие, почему пальцев пять, а нос один.
Сколько их было изначально? Пятьдесят? Семьдесят? Сейчас Римма видела перед собой тридцать шесть человек. У многих на коже были ужасные шрамы, одна девочка — Римма теперь не могла считать ее женщиной, хотя та и была как минимум на десять лет старше самой Риммы — не имела пальцев на левой руке.
Предоставленная сама себе в диких джунглях на чужой планете, горстка человеческих детенышей сумела выжить. Не имея никаких умений и знаний, они сделали себе орудия и оружие, научились добывать пищу, охотиться на самых свирепых местных хищников, у них даже сложилась иерархия.
Да, их оружие было самым простым — заостренные палки и дубины, да, их матриархат держался скорее всего на ценности доступа к телу женщины-вождя, да, все свои знания о жизни в джунглях Саргана они получили самым примитивным способом — методом проб и ошибок, заплатив за знания кровью, причем в буквальном смысле.
Но все равно Римма испытала вдруг невероятную гордость за этих нелепо раскачивающихся при ходьбе, не умеющих рисовать, не знавших родительской заботы, диких — но все же людей. Даже кляп ей в рот они засунули для того, чтобы она, визжавшая при появлении крабоножки, больше не кричала и не привлекала внимание хищников, того же богомола-палача, очень чутко реагирующего на любой звук. Для этого же они дали ей какое-то снадобье, вызвавшее эйфорию и сон.
Еще она догадалась, почему они так говорят. А заодно — и что говорят. И все эти инопланетные «По-о-о-йт-н-и-и-ик!», «Ыти!» и «Тобае-уто!» превратились во вполне понятные «Полдник!», «Идти!» и «Доброе утро!».
А «Ток-тоя-ига!» — в «Доктора играть!».
И тут Римма поняла — сейчас ее убьют.
Не потому что она враг, не из-за ненависти, вовсе нет. Это игра такая — в доктора. «Давайте мы ее разрежем и посмотрим косточки внутри». Просто они — эти большие дети — действительно не видели в ней человека. Людьми они считали только себя, все остальные вокруг, весь окружающий мир вообще — это были чужаки.
Чужаков можно и нужно опасаться, на них можно и нужно охотиться, их можно и нужно есть, от них иногда необходимо убегать и прятаться, но в любом случае чужак всегда останется чужаком.
«Неужели они не понимают, что я — такая же, как они? — подумала Римма и сама же себе ответила: — Нет, не понимают. Они вообще не могут представить, что существуют другие люди. Детская память о семьях, родителях, детском саде — все стерлось, остались только смутные образы. Вокруг джунгли. Там обитают разнообразные твари. Многие из них формально похожи на людей, например, белый псевдолемур или ленивец Бакко. Ну а что — две руки, две ноги, голова. Чем не человек? А если взять жука-плакальщика, то у него головогрудь — точь-в-точь печальное человеческое лицо, и размер соответствующий, сантиметров тридцать в поперечнике. Еще мода была такая на Земле — вешать дома на стенки эти высушенные головогруди. Приходишь в гости — словно попадаешь в жилище охотника за головами. Брр…»
Думая об этом, Римма внимательно следила за Смуглой и остальными «детьми». Умирать не хотелось, особенно сейчас, когда появилась возможность не просто выжить и выбраться из джунглей, но и спасти этих несчастных.
Смуглая тем временем что-то щебетала, размахивая руками. По ее команде несколько мужчин уковыляли в корабль и принесли оттуда пластикордовый контейнер, какие-то железки и стеклоткань.
«Операционную готовят», — с тоской подумала Римма. Ее худшие опасения подтвердились, когда Рослый вытащил из контейнера промышленный вибронож, сверкающую полировкой метровую штуковину с «вечной батарейкой» компании «Этак» в рукоятке. Пилить деревья такой вибронож не годился, но все, что мягче древесины, он разделывал, что называется, на раз.
«Дети» сгрудились вокруг Риммы, блестящими от возбуждения глазами наблюдая за манипуляциями Смуглой. Рослый почтительно вручил ей вибронож. С важным лицом Смуглая обернула свои бедра стеклотканью, сделав что-то наподобие фартука, затем внимательно осмотрела Римму, потрогала пальцем сломанную ногу, отчего Римма замычала, тряся головой, — даже от таких легких прикосновений боль была нестерпимой.
— Байная! — огласила свой вердикт после осмотра Смуглая. — Ечить!
— Ечить! Ечить! — подхватила толпа.
Отойдя от Риммы на несколько шагов, Смуглая взяла вибронож и навела его на Римму.
«Мамочка… — пронеслось у Риммы в голове. — Неужели сейчас я… Глупо же! Я не хочу! Коля! Спасите!!»
Нервы у Риммы сдали окончательно, и она забилась в путах, отчаянно пытаясь освободиться. Козлы под ней скрипели и раскачивались, но узлы оказались затянуты на совесть, а в крепости самодельных веревок «детей» Римма убедилась еще во время марша через джунгли.
— Сысел… — тоненько пропела Смуглая и перевела вибронож на мертвого пилота, — …мысел…
— Сысел! — подхватили остальные «дети». — Мысел!
— Сысел… — вибронож снова указал на Римму, — …мысел…
«А ведь это ритуал, — Римма оставила бесплодные попытки вырваться и теперь смотрела на «детей» с мрачной обреченностью. — Культ смерти. Они и сами, небось, толком не понимают, что творят, но, по сути, они собираются принести меня в жертву когда-то спасшему их пилоту. Вот такая игра «в доктора»».
— Сысел! — повторяли за Смуглой «дети». — Мысел! Сысел! Мысел! Сысел!! Мысел!!
Постепенно выкрики становились все громче. Кто-то хлопнул в ладоши, и вскоре уже все подкрепляли ритмичное скандирование хлопками. Над поляной гремело:
— Сысел!! Мысел!! Сысел!! Мысел!!
Римма поморщилась. Ей вдруг стало все равно. Дурацкая считалка била по голове, словно молот: «Сысел!! Мысел!!» Нестерпимо болела нога. «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца», — вспомнилась Римме циничная, но, в общем-то, верная поговорка стэлменов.
«Дети» впали в транс, их выкрики слились в звуковую мешанину, и тут Смуглая шагнула вперед и включила вибронож.
Чуда не произошло — блестящие микролезвия поехали вдоль полотна, убыстряя ход, и через мгновение слились в сверкающую, дрожащую полосу. Послышался свист, запахло горячим металлом.
— Сысел! — Смуглая указала виброножом на скелет в скафандре. — Мысел! — Вибронож повис над Риммой. — Высел!
Выкрикнув финал считалки, Смуглая ткнула виброножом в шлем пилота. Брызнули искры, но кевларин, естественно, не поддался. «Дети» завопили от радости, многие указывали теперь пальцами на Римму.
«Вот и все», — успела подумать она, и вибронож коснулся ее головы. Боли не было — Смуглая лишь слегка задела кожу, оставив неглубокую царапину и срезав завязки кляпа.
— Сысел!! — снова заорали в толпе. — Мысел! Сысел!! Мысел!! Сысел!! Мысел!!
Вибронож взлетел, готовясь обрушиться на Римму. Она языком вытолкнула опостылевший кляп, сплюнула и зло рявкнула в лицо Смуглой:
— Да не сысел, господи боже мой, а шышел! Шышел-мышел-вышел!
И вдруг наступила тишина, нарушаемая лишь свистом лезвий виброножа.
В этой звенящей тишине раздался высокий голос Рослого:
— Аспитатейница?
Смуглая выронила вибронож, он глубоко зарылся в мягкую землю, задребезжал и выключился. Стало слышно, как в кронах тибий перекликаются летучие ящерицы.
— Аспитатейница? — вслед за Рослым повторила Смуглая и добавила: — Надейста Питевна?
«Они помнят!» — поразилась Римма и покачала головой:
— Нет, Римма Игоревна.
— Ноая аспитатейница! — тихо произнесла Смуглая. — Имма Икаевна… Ноая аспитатейница!!
— А-а-а! — закричали «дети». — Ноая аспитатейница!!
Они кричали недолго — Смуглая подняла руку, вопли стихли, и она спросила:
— Имма Икаевна, мы айдем в гуппу?
— Как тебя зовут? — хрипло спросила Римма.
— Иишка.
— Да, Иришка, мы пойдем в группу.
— А мама? — глядя Римме в глаза, спросила Смуглая. — Весером меня забиет мама?
Римма заплакала, слезы смешивались с запекшейся кровью на подбородке и капали ей на грудь.
Она ничего не ответила, только кивнула.
Смуглая взвизгнула от радости:
— Меня забиет мама! Мама!
Аврора ушла за горизонт, как обычно в тропиках, внезапно. Еще несколько минут назад светило стояло довольно высоко над горизонтом, но вдруг оно покатилось с небосклона, наступила темнота и в зените высыпали крупные звезды.
На взлетно-посадочную площадку у комплекса зданий Центроспаса приземлился, мигая габаритными огнями, геликоптер.
— Этот — последний, — сказал диспетчер, делая пометку на голографическом экране. — На сегодня закончили.
Морозов коротко кивнул. Он не стал говорить, что завтра поиски будут носить формальный характер — это и так было понятно.
Индра включила систему автоматического оповещения, по пульту пробежали разноцветные огоньки, тонко, на грани восприятия, пропищали в динамиках сигналы подтверждения со спутников.
Через огромное, от потолка до пола, выпуклое панорамное окно Морозов видел Сафронова. Космолетчик не усидел в гостинице и теперь бродил вдоль края ВПП, то и дело поглядывая на горные вершины, висящие высоко над Ривьерой. Их остроконечные пики еще освещала ушедшая за горизонт Аврора, и оттого казалось, что ледяные склоны выкрашены в тревожный, кроваво-алый цвет.
Седловина перевала, утонувшая в тени вершин, была видна как на ладони. До нее от комплекса Центроспаса насчитывалось не больше десяти километров. Морозов знал — наверх вела более или менее накатанная дорога, которую проторили любители езды на гравициклах. Дальше дорога обрывалась — слишком опасно. Скальные стенки, утесы, трещины — даже опытные альпинисты не прошли бы через этот каменный хаос, и он стерег пределы Сарганской котловины лучше всяких запретов.
— Индруш, сходи, пожалуйста, к нему, — Морозов кивнул на Сафронова. — Скажи, чтобы шел в гостиницу. Через двадцать минут я активирую «Периметр» и переведу весь комплекс на автоматику.
Индра кивнула и скрылась за дверью. Морозов повернулся к карте и мысленно еще раз провел линию от ВПП к перевалу, и за него — в джунгли. Где-то там лежит среди сломанных деревьев разбитый глайдер. Где-то там совсем еще молодая девушка, почти девочка, отчаянно борется за жизнь.
Или уже не борется. А может быть, для нее все случилось мгновенно. Удар, вспышка — и тьма.
Морозов поймал себя на том, что стал часто задумываться, как люди ощущают свою смерть. Что они чувствуют в последнее мгновение? О чем думают? Как одолевают страх? И что они видят там, за чертой?
«Надо в отпуск, — оборвал поток вопросов Морозов, — на пару недель, не меньше. А то я погрязну в рефлексии. Нет ничего хуже рефлексирующего спасателя».
— Он не уходит, — сказала вернувшаяся Индра. — Говорит, будет ждать всю ночь. И завтра. И потом… Сколько надо будет, столько и будет.
— Ясно, — Морозов неожиданно разозлился. — Хорошо, я сам.
Он почти выбежал из здания, поднялся по лесенке, сощурился, когда с океана налетел сырой, теплый ветер, и еще издали закричал Сафронову:
— Каплей, вы что, мальчик маленький?! Вам же сказали — покиньте территорию, скоро будут активированы охранно-следящие системы! Вы соображаете, где находитесь? Это комплекс Центроспаса, а не санаторий. Все, шагом марш отсюда.
— Тихо! — неожиданно перебил Морозова космолетчик, перебил таким голосом и с таким выражением лица, что Морозов вынужден был замолчать. — Слышите? Поют…
Повернувшись к перевалу, Морозов прислушался. Сначала он слышал только шелест листвы и шум ветра, но постепенно сквозь него начали пробиваться какие-то странные звуки. Это и впрямь было похоже на песню — простую, вроде бы детскую, совершенно неуместную здесь и сейчас.
— Сюрреализм какой-то, — пробормотал Морозов, вглядываясь в заросли на горном склоне. — Не может же такого быть…
— Огонь! — каким-то сомнамбулическим голосом произнес Сафронов. — Вон там, где дорога.
Морозов увидел — между стволами деревьев мелькали живые огоньки.
— Факелы, — сказал он и активировал гарнитуру связи. — Индруша, будь добра, дай свет на склон. Туда, где дорога к перевалу.
Песня стала слышнее, огоньки — ближе. На куполе главного здания комплекса вспыхнул лазерный зенитный прожектор, конверсионное чудовище, способное освещать объекты на орбите. Морозов называл его «эхо войны». Индра выставила яркость на десять процентов и сфокусировала световое пятно на склон, туда, где дорога выходила из зарослей.
Морозов видел, что космолетчик готов сорваться с места и побежать навстречу звукам и огням, и успокаивающе похлопал его по плечу.
— Потерпите. Через пару минут все станет понятно.
Действительно, прошло не более двух минут, и на освещенную прожектором грунтовку из леса вышла самая странная процессия из всех, какие видел на своем веку Морозов.
Человек сорок мужчин и женщин, чьи тела были разрисованы красным и белым, одетые в лохмотья и тряпье, а то и вовсе голые, несли на плечах сплетенный из веток и сучьев помост. Пылали факелы. Качались копья и дубины. На помосте не сидела даже, а восседала — нога в лубке, голова перевязана — лейтенант Космофлота Римма Голикова.
И еще — в такт шагам вся эта невозможная процессия пела, пела тоненькими детскими голосами, очень коверкая слова, и это вроде бы выглядело смешно, но на самом деле Морозов вдруг понял, что ему страшно.
— Римка! — закричал Сафронов и побежал навстречу процессии.
Девушка улыбнулась, помахала ему рукой. От здания Центроспаса к площадке спешили люди. В отелях зажигались окна, над Ривьерой в сиреневом небе скользнул, заходя на глиссаду, плоский, белый стратоплан — на Деметру прибыла очередная партия отдыхающих.
Дикари остановились, бережно опустили помост и столпились вокруг. Даже на таком расстоянии было видно, как они испуганы. Морозов сел на бордюрный камень, устало провел ладонью по лицу. Для капитана-лейтенанта и его невероятно везучей невесты все закончилось хорошо. Как в сказке.
Для Морозова и вышедших из джунглей людей все только начиналось…
— И что это такое?
— Ты о чем?
— Я про тинни-винни, что сейчас от тебя на такси укатила.
— А, ну с ней вроде все нормально будет.
— Серьезно? Все нормально? Совсем поехавший? Меня мало? Кус раббак, Среды и Пятницы? Теперь еще и нимфеток трахаешь?
— Блеск, заводишься с полоборота. Главное, подобрать состав для зажигания.
— Может, со Средой и Пятницей тоже не спишь?
— Прекращай. Технически я спал с этой, как ты выразилась, «тинни-винни». Мой «пентхаус» три шага в длину, три с половиной в ширину…
— Это у тебя такие оправдания? В метрах на шаг квадратный?
— Левый угол от выхода — душ-генуя, правый — холодильник. Углы напротив заняты электрикой. В середине — кровать. Где мне еще расположить незваных гостей?
— Незваных, да?
— Да я вообще не знаю, откуда она взялась. Чуть ли не вломилась среди ночи. Я уж думал, гиббоны через охрану пробились. И стоит в соплях и слезах. Просилась переночевать, рассказывала какую-то ерунду.
— Врала?
— Врала.
— А чего пустил тогда?
— Ну, она очень странно врала. А гиббоны шумели по-честному.
— Ладно, допустим. Чего она наплела?
— Просилась на одну ночь. Говорила, что мать хочет сдать ее в аренду, а отчим насилует.
— Что из этого вранье?
— Эмоции. Давай мирно сядем, выпьем бозы, и я все по полочкам разложу?
— Уточнять не стал?
— Каля, кус раббак, стоит в дверях зареванная девчонка, под окнами перестрелка, а я буду выбивать признания о том, как именно ее насилуют?
— Ладно, проехали. Ну а чего она зареванная была?
— Ну, я-то вполне вменяемый, Каль. Пускать ее к себе у меня превеликого желания не было. Вот и давила на жалость. Но эти эмоции, они были какие-то ненастоящие. Словно ей это уже давно в привычку.
— Я тебе поражаюсь! Ты прекрасно видишь, как тебе врут, как тебя пытаются использовать, и потакаешь этому.
— К этому привыкаешь.
— Кус има шельха!
— Что?
— Ты ведь знаешь о том, когда и в чем я тебе врала?
— Разумеется.
— Какой стыд, лех меня кибенимат… Я-то думала, что ты так подкатывал, что ты типа такой психолог-пикапер. А ты попросту действительно видишь всех нас насквозь.
— О сколько нам открытий чудных…
— Мерзавец, еще и скалишься.
— Массаж?
— Массаж.
— Ну вот, другое дело.
— Ты о чем?
— Когда ты нежишься от массажа, ты сияешь васильком. А то пришла — распушенная, как чертополох.
— А ты откуда знаешь, как васильки и чертополох выглядят?
— Ну я ж не всегда слепым был.
— Ты мне не рассказывал. Ты вообще о себе ничего никогда не рассказываешь.
— Да кому нужна моя правда? Чего каждый раз раскланиваться. Проще помалкивать.
— Расскажи.
— О чем рассказать?
— Ну, обо всем. Ты всегда умел насквозь видеть? Или как супергерой из комиксов, тебя облило ядовитыми отходами?
— Вот ты ядовитая! Да, ты почти угадала.
— Серьезно?
— Ну-у так. Лет до пяти был обычным ребенком. Ну, точнее, не совсем обычным. Я током бился.
— Да ладно? Не верю.
— Не веришь?
— Не верю.
— А так веришь?
— А-а-а, прекрати. Верю-верю-верю!
— Мать меня таскала по врачам, ученым, знахарям. Мной заинтересовались в Институте Генетики. Забрали на лето поизучать. Дядька один, Ским Саблинович выяснил, что митохондрии в моей мышечной ткани имеют ряд положительных мутаций. Ну и поэтому я могу аккумулировать электричество. Живой аккумулятор. «Угорь ушастый», как он меня в шутку называл.
— А что потом?
— Потом из этого попытались извлечь максимум. Вроде как продвинуть эволюцию на ступеньку выше. А митохондрии эти самые передаются только по материнской линии, ну а я-то не девочка. Маму взяли в оборот, стали изучать, и оказалось, что у меня с матерью нет генетического родства.
— Лех кибенимат!
— Маму это подкосило. Она не верила. В Институте ко мне интерес пропал, поскольку «ушастый угорь» на человека постразумного не тянул. Толку с того, что могу диоды в руках зажигать или дата-кон спалить? А потом мир перевернулся с ног на голову.
— Погоди, ты про Пфицеровский инцидент?
— Ин-ци-дент. Хм. Это сейчас его так называют. «Инцидент». А в то время все были уверены, что пришел конец света. Шенжень отреагировал быстро и, как тогда казалось, эффективно. А я остался без глаз и матери. Потом карантин, а через неделю выяснилось, что напалм хоть и эффективно выжигал, но не менее эффективно разносил штамм по ветру. В итоге оказалось, что любой живой лучше мертвого. Потом эвакуация. Спустя стало очевидно и без экспериментов, что процесс необратим и инфицированы все. Лечить-то никого толком не лечили, там оставалось разделить на «жилец-нежилец». Я оказался «слепой, но живчик».
— То есть, выходит, ты из первых?
— Ну да. Первое поколение. «Адаптированный иммунитет».
— Я и не думала, что ты, оказывается, такой старый.
— Эй, всего двадцать пять лет прошло.
— Целых двадцать пять лет! Вон гиббоны столько не живут.
— Не хватало, чтобы они еще дольше жили.
— Ну а как ты томографом стал?
— Томографом? Это ты так меня за глаза называешь?
— Ну а как тебя еще называть?
— Зараза. Ну, дальше я до совершеннолетия пробыл в интернате. А когда вышел, мне предложили сделку. От государства я должен был квартиру получить, но то, что мне могли предложить, квартирой трудно было назвать. Этот чердак на фоне той квартиры — особняк просто. Или же в компенсацию квартиры — импланты для глаз, вылечить слепоту.
— А-а-а. Вот как.
— Я согласился на импланты. Правда, «цейссовскую» оптику мне не предложили, а поставили что подешевле от «шенжень оптос». Которые, благодаря моим замечательным митохондриям, сгорели через неделю. Потом снова. И на четвертый раз меня послали без гарантии восстановления.
— Да уж, в такую историю захочешь — не поверишь.
— Ну а я о чем тебе говорил.
— Слушай, а ты не думал, что с «плохой» квартирой тебе не сказали всю правду? Ты же квартиры не видел.
— Не видел, но прекрасно ее «слышал». И звуки, и запахи. Хотя осознание того, что меня могли привести в любую другую квартиру, пришло намного позже. Я был наивный слепой мальчик, который всю сознательную жизнь провел в интернате. И вероятность того, что меня успешно продинамили, не исключена.
— Продолжай. И разомни мне поясничку. Мышцы там ноют.
— Не ноют.
— Ноют.
— Я знаю, какие реакции запускает массаж поясницы.
— Мерзавец.
— Врушка.
— Рассказывай уже.
— Потом я стал искать работу. Подвернулось поработать массажистом. Экзотика ж. Слепой массажист с особенными руками. Набил руку, сформировалась постоянная клиентура, подкопил деньжат и обратился к фанатикам от микроэлектроники. Там уже навел связи с Бентосом, и у них кое-чему поднатаскался. Саму оптику бесполезно было восстанавливать, из-за напряжения и скачков вечно неполадки были, а стабилизуешь — так все равно эрозия, поэтому от нее попросту избавились. Прикидывали варианты, и самым стабильным и нетребовательным к ремонту стал нынешний, с самопальным кирлиан-сканером. Таким образом я стал видеть, как ты говоришь, как томограф. Как на самом деле видит томограф, я не знаю, но думаю, аналогия действительно верная.
— А-ах, какой же ты горячий.
— Это ты горячая.
— Не останавливайся. Еще.
— Это что такое?
— Ты о чем?
— Запись на холике, длительность шесть часов четырнадцать минут.
— А это…
— И кого ж ты всю ночь дракал, еще и на мой холик снимая.
— Никого не дракал. Это для подстраховки. Можешь сама посмотреть.
— Не буду я ничего смотреть. Мне плевать, что ты трахаешься с другими. Но он мой, и ты не имел никакого права снимать граммы на мой холик. Это мой и только мой подарок. Это подло! Это было только мое!
— Ежа, выслушай меня.
— Подлец! Не трогай меня!
— Просто давай я включу и все тебе объясню.
— Не трогай.
— Вот скажи, что ты видишь.
— Постель вижу и какую-то девку рядом с тобой.
— Мотай дальше. Что теперь?
— Девка лежит рядом. Чё не драчешь-то? Сакра дамн, да ты еще и пижаму надел! Первый раз вижу тебя в пижаме.
— Едем дальше.
— Ты лежишь на краю. Видимо, спишь.
— А девчонка?
— Девчонка шарится по комнате.
— Хм…
— Аха-ха-ха!
— Что там?
— Она залезла в холодильник. Молотит лапшу и хлещет из горла твою крепленую бозу. Алкашка обоссаная.
— М-да, а вот бозу я ей не предлагал. Ладно, мотай дальше.
— А вот теперь интересно.
— Говори.
— Она без трусов уже. А вот и вся голая лежит рядом с тобой. Теребит письку, титьку мнет. Титек-то еще и нет. Сколько этой шкурвене лет?
— Я не спрашивал, сколько ей лет.
— Из твоего рта это звучит даже не смешно. Ну да, ты ж на вид возраст не определишь.
— Давай дальше.
— Ну вот, люблик, теперь она лезет и пристраивается к твоей заднице. Аха-ха, чего она трясется? Долбанул ее?
— Не знаю, я спал.
— Ну и как — хорошо драканулась? А?
— Ежа, даже если она кончила, это не моя вина. Это было после Пиво-Патека. Ты сама знаешь, сколько у меня работы на таких разносах. Двое суток без сна с самой пятницы. Я отсыпался, и во сне я себя не контролирую. Единственное, на что у меня хватило сил, — включить запись для подстраховки. Мало ли чего она натворит.
— Ты вообще, на кой проч ее на порог пустил?
— Гибота в бар ввалилась права качать. А кто их пустит? Гибридов сраных. Ну как всегда драчат все, что шевелится, палят во все, что движется. А она стоит в дверях, ерунду мне в уши льет. Ну куда я денусь — на улицу ее выгонять? Чтоб с утра на пороге ее труп встретить?
— Ладно. Верю.
— Пустил с уговором на ночь. Включил холик и отрубился до утра. Вот и вся история. Позже вечером, когда гиббонов разогнали, посадил на такси. Конец.
— Денег просила?
— Нет.
— А дал?
— Только таксисту за вызов.
— Ну а как звать-то ее?
— Не знаю.
— Ах, агнец ты мой блажий. Пустил себе в дом курву левную, имени не спросил, айди не пробил. Зато кушай, беби, мяско, запивай — не стесняйся, вот тебе постелька, ложись-раздевайся.
— Какая же ты язва, Ежа.
— А если бы она тебя зарезала или отравила? Сакра! Нежалко с ним, если б обнесла, у тебя все равно красть нечего.
— Для этого и была подстраховка. Ты бы все узнала, как есть на самом деле.
— По-твоему, мне от этого легче бы стало?
— А разве нет?
— Ладно, оставлю тогда эту грамму. Увидишь, заявится через неделю с обвинением в изнасиловании. Попомни мои слова. Куда ты убрал чистые болванки? Хочу новое кино, называется: «Агнец блажий в пижама жолтый». Надень ее, я хочу на тебя посмотреть.
— Она желтая?
— Ты не знал, что у тебя желтая пижама? А ну да, извини. Ну не злись. Ну прекращай! Я не злюсь, и ты не злишься — помирились, ладно?
— Ладно, моя рифеншталь. Заводи мотор.
— Сакра! Опять на выходных взрывали?
— Я же говорил, что гиббонов разгоняли.
— Октагон сбился. Надо опять калибровать. Снимай штаны и повернись спиной.
— Ты камеры по моей заднице калибруешь?
— Ага. Самая лучшая точка фокуса в этом бардаке. Во, так лучше. Отличная проекция. Объем на левый глаз есть. Так. На правый есть. Вращение по абсциссе есть. Зум. Работает. М-м-м — какая сладкая попка.
— Это что такое?
— А на что похоже?
— На макулатуру и купоны на бесплатную лапшу.
— Я столько собирала информацию, а тебе, как всегда, безразлично.
— Вывалив урну бумажного мусора на кровать, ты, конечно, безразмерно завладела моим вниманием.
— Но тебе по-прежнему все равно, а время идет. Сколько ты еще этого будешь избегать. Я хочу завести ребенка. От тебя. И все это собрала для полной картины. Тут по всем программам. Правда, я остановилась на одной. Не хотел разбираться, потому все объясню на пальцах от и до, чтобы ты понимал разницу.
— То есть это надолго, да?
— Должен же ты хоть иногда слушать?
— Валяй.
— Натальных программ всего четыре по степени гарантии. Быдло-суррогат, приматы, скрофы и афалины.
— Интересный порядок. Это по убыванию?
— Наоборот, по гарантии качества. Быдло, конечно, дает всего тридцать процентов сбоя, но эта треть гарантированный макабр или, хуже того, гибрид. Но семьдесят процентов на здоровый плод. Тут проблема в другом: если мы заказываем суррогатку, то она, по закону, основной родитель, и имеет право подавать на алименты. А я не хочу остаток жизни содержать какую-нибудь нигритку из-за ее фертильной матки.
— То есть вот эта стопка была по суррогатам?
— Да, еще есть шенженьский вариант, но у них пятьдесят на пятьдесят. Неизвестно, кто из них был из вторичных носителей, а кто просто гибридный. Шенженьки выходят дешевле, но, опять же, по закону ребенок будет считаться подданным Шенженя. А у них обязательная воинская повинность с десяти до двадцати лет. Ты что, спишь, что ли?
— Я просто закрыл глаза. И внимательно слушаю.
— Повтори, что последнее я сказала?
— «Ты что, спишь, что ли?»
— До этого!
— О том, что наш ребенок с десяти лет будет окучивать рисовые поля и сжигать трупы. Вариант не очень, как на мой взгляд.
— Ну да. Ладно.
— Я так понял, с нашим видом инкубация вообще не вариант?
— Ну вроде того, слишком высокие риски и последствия.
— Ок, убедила. Продолжайте лекцию, госпожа будущая мама.
— Приматы. Варианты шимпы и аха-ха…
— Чего хохочешь?
— Гиб-гиб-гиб. Это даже звучит смешно — гиббон-гибриды.
— Не-не-не, кус раббак, эту мохнатую мразь. Вон их сколько наплодилось, отстреливать не успеваем. Кус раббак, на кой вообще их за разумный вид держат?
— Ну, время такое, зеленые отстояли их права. Ну и, в конце концов, они не встают после смерти.
— Лишний раз доказывает, что это ущербный вид, способный только плодиться. Этот вариант полностью исключается.
— Вот и ладно. Я и сама не хотела, мне тоже не нравится идея того, что мою лялечку будет вынашивать какая-то говорящая мартышка с дурными манерами.
— Следующая остановка. Что ты там говорила? Что там за скрофы?
— Только не обижайся!
— Не понимаю тебя.
— Мне они очень нравятся, такие милые хрюшки, но они ни халяльными, ни кошерными не будут считаться.
— Кус раббак, ты решила, что я джуда?
— Ну, я думала, «кус раббак» и все такое.
— А, кус раббак, кус има шельха. Я этого от Кали понахватался. Она постоянно ругается.
— Это которая ходит к тебе по понедельникам спинку подлечить?
— Которая по понедельникам. Ты ей, кстати, очень нравишься.
— Не начинай.
— Не начинал, говорю как есть.
— Хрюшка, вариант просто отличный, на самом деле. Шанс успешного вынашивания больше шестидесяти процентов. Хрюшку подключают к витографу, оплодотворяют и в режиме реального времени мониторят ее состояние и состояние плода. Хрюшка в это время живет с родителями-донорами. То есть она может жить у меня. В случае сбоя — бесплатный экстренный вызов бригады рефьюзеров и устранение проблемы.
— Рефьюзеры?
— Ну, кэдэзэшники по-старому. Сейчас просто стараются не использовать этот термин в натальных системах, чтобы не возникало неприятных ассоциаций и не спугнуть клиентов.
— Реклама только хорошее рассказывает. Да?
— Да, и еще они предоставляют дубль-скрофу, если первый раз вышло неудачно. Что с тобой?
— Так, воспоминания.
— О чем?
— О запахе. Словно вновь там очутился. Ты ведь не знаешь, кто такие «кэдэзэшники»?
— Ну, как бы уборщики ну этих, после смерти.
— Это от КДЗ. Кремация. Декарбонизация. Захоронение. То, что просрала пфицерская мразь, и то, чем пришлось заниматься тем, кто остался. Чтобы и праха не осталось от тех, кто мертв. Чтобы не возвращались.
— Прости меня. Я не хотела тебя расстраивать.
— Да не твоя это вина. Пусть теперь будут рефьюзеры. Чтобы не вызывать неприятных ассоциаций. Что последнее?
— Афалины. Но это очень дорого. Плюс нужно иметь жилье около моря или снимать апартаменты в их санатории на период вынашивания. Но у них все по высшему разряду. Любую понравившуюся афалину на выбор, генетическая корректировка плода, аквааэробика, сертификат полноценного человека со всеми юридическими гарантиями.
— И откуда мы возьмем денег на это?
— Ниоткуда. Тут при всех раскладах, даже если я уговорю бабушку, пообещав ей синеглазую внучку и курчавого внука, то нам не хватит даже на первый взнос.
— Все ясно. Скрофы, да?
— Да, у них вполне демократичный вариант, бабуля согласится. К этому годовой взнос моих яйцеклеток. Точнее десять, с одиннадцатой и двенадцатой уже идет оплодотворение. С тебя потребуется только годовое донорство семени.
— Годовое? Лех меня кибенимат.
— Ну тоже раз в месяц. Ну что тебе? Жалко ради меня? Я даже готова отказаться от секса на этот период в таком случае.
— Сама будешь таскать в таком случае. Не хватало того, чтобы я ходил каждый месяц сцеживать для свиноматки.
— Не говори так.
— Как так?
— Так грубо. «Свиноматка». Скрофа. Ведь некрасиво будет звучать, что твоего ребеночка вынашивала какая-то свиноматка.
— Кус раббак, неужели я на это согласился?
— Что это такое?
— Тихо-тихо-тихо. Все в порядке.
— Убери это от меня! Немедленно!
— Да-да-да. Сейчас накрою. Все в порядке. Все в порядке. Без паники.
— Ты… ты убил ее?
— Не-не-не. Расслабься. Все хорошо. Прости меня, я дурак. Понятия не имел, как это на самом деле выглядит.
— У нее же мозги наружу торчат.
— С ней все в порядке. Ничего страшного не случилось. Это просто гиноид.
— Кус има шельха, мне это ничего не говорит!
— Ну, э-э-э, биологический робот, так понятнее?
— Кус-са, андроид какой-то?
— Ну-у, д-да. Вроде того, но только гиноид.
— Кошмар какой-то. Если бы ты это видел.
— Давай я лед приложу. Прости меня, василек, прости. Сильно ударилась?
— Нормально ударилась, в самый, кус-са, раз. Пластырь есть?
— Да-да, конечно, сейчас достану. Тройной анальгетик или быстрый?
— Оба давай.
— Секундочку.
— Ее с кровати убрать можно?
— М-м-м, боюсь, что нет. Можем повредить.
— Как, объясни мне, как это с тобой случается?
— Хах. Ты не поверишь. Это совершенно сумасшедшая история.
— Уж постарайся.
— Помнишь девчонку на прошлой неделе?
— Это она?
— В том-то и дело, что нет. Так, давай аккуратненько наклеим пластырь, и я тебе все-все-все расскажу. Это просто бомба!
— А-а-а-ах, наклей еще один.
— Хорош, и так два. Печень-то пожалей. В общем, поднялся с бара, принимаю душ — настойчивый панический стук в дверь. Открываю — стоит она. Спрашиваю: чего нужно? Голос, тембр другой — а история та же самая. «Помогите, спасите, хотя бы на одну ночь приютите». А я в одном полотенце. Падает на колени и умоляет ее не выгонять. Ну я: ну ладно, садись на кровать.
— Какое благородство.
— Не вредничай.
— Ага, куда ж ты ее среди ночи погонишь?
— Угу, вредная. А я стою и думаю, чего с ней делать? Ведь это не просто совпадение. Она практически дубль той, что была на прошлой неделе. А у людей так не бывает. В общем, замкнул я ее — у нее череп и раскрылся.
— Чего-то, милый, ты недоговариваешь.
— Э-э-э. Как бы это сказать.
— Да говори, как есть.
— Ну-у, э-э-э… Полотенце. Упало.
— Ага, дальше что?
— Дальше она прикоснулась к моему члену.
— Дальше что?
— Ну я живой человек! Член, разумеется, отреагировал.
— Член отреагировал?
— Да, член отреагировал.
— А ты как отреагировал?
— Я испугался. И шарахнул ее током.
— И когда же ты ее шарахнул?
— Когда она взяла член в рот.
— Ну наконец-то. Какой честный мальчик. Кто б не испугался-то? Я вон тоже сознание потеряла, когда увидела. А ты мой бедненький, благо что слепой. А то так сунул бы хер, да увидел бы, как у недоношенного гиброида глаза из орбит вылезли, и мозги набекрень выскочили. Я бы на твоем месте со страху точно померла бы.
— Каля, все гораздо серьезнее, чем ты думаешь. Сейчас не время для издевок и сарказма. Прошу тебя, выслушай меня внимательно. Этот гиноид ни разу не дурная шутка и не розыгрыш.
— А сейчас ты начинаешь меня пугать.
— Она сейчас в режиме отладки. Ну, вроде как обезврежена и отключена. Так-то она живая, но не работает. Я поковырял ее немного. Похоже, что она передает информацию. И еще вероятно, что таких, как она, — их много. Они собирают данные о мужчинах, а потом их обрабатывают. И вот, вроде как меня они посчитали, но не обработали, поэтому пришла повторная команда меня обработать. Я ее отсканировал и Бентосу скинул. А потом они прислали слитое с какого-то хранилища «демо». Я пока его слушал — не верил. Но теперь понимаю, что оно многое объясняет.
— Налей мне выпить.
— Да, пожалуй, выпить стоит. Тебе крепкого нельзя, а слабого у меня не осталось. Минералка сойдет?
— Сойдет.
— Ну вот. «Демо» описывает проблему деторождения и ее решение. Штамм, к которому адаптировался наш иммунитет, всегда уникально мутирует под каждый организм, поэтому зачатие — это борьба двух штамм-иммунитетов, которые убивают либо мать, либо будущего ребенка. А смерть, сама знаешь, к чему ведет. Успешное зачатие и вынашивание удается только особям, у которых не работает иммунитет. Поэтому всякие больные и гибридные могут размножаться, а здоровые нет.
— Ну, это не особый-то секрет, что быдло размножается, как кролики.
— Следствие-то не секрет, но решения проблемы не было. И решение они нашли. Партеногенез.
— Это вроде гермафродитов, что ли?
— Именно так. Предлагается ввести изменения в репродуктивную систему мужских особей, чтобы обеспечить им возможность самооплодотворения.
— И как же? Мужикам вагины в руки пересаживать?
— Ну, ты не можешь серьезно. Хотя, стоит признать, смешно.
— Извини, но это защитная реакция. Я как гляну на это, меня аж всю передергивает. Даже то, что оно прикрыто, — а не по себе.
— В общем, там говорилось о внедрении мутации в тестикулы, которая будет вырабатывать стволовые клетки. А клетки в свою очередь будут реформировать репродуктивную систему. Объяснять долго, но в итоге мужики будут самооплодотворяться. И в зависимости от иммунитета — это либо их убьет, либо позволит выносить потомство, у которого будет стабилизированный штамм-иммунитет для последующего размножения. А выживет ли потомство — это уже зависит от самого родителя.
— Выходит, что мужики вымрут?
— Выходит, что наоборот. Технически выходит, что вымрут женщины. А выжившие мужики просто станут гермафродитами. И будут плодить свои копии-гермафродиты.
— Лех меня кибенимат.
— Лех нас кибенимат.
— Кус раббак, так эта гидроида… Она тебя трахнула, и ты теперь уже того?!
— Надеюсь, что нет.
— Но она же твой член сосала.
— Я же говорю, что шарахнул ее током.
— Контакт ведь был.
— Ну был. Но я думаю, что мутацию она не через рот внедряет.
— И с чего ты так уверен?
— Предположительно, нужен контакт с тестикулами. Вероятно, она должна в них вколоть мутаген. Думаю, в области вагины или ануса должны быть какие-нибудь микроинъекторы.
— И ты небось уже проверил.
— Я, на секундочку, слепой. А на ощупь проверять, думаю, чревато.
— Какая, однако, предусмотрительность. А дважды малолетнюю ведроиду домой пускать и голым хером потчевать — так мы можем.
— Каль, хватит, сейчас совершенно нет времени язвить.
— Ну, что еще у тебя там?
— Да вот дело в том, что таких гиноидов не за копейку делают. Искусственная инкубация до такого возраста, настройка и управление — это колоссальные затраты. И если кто-то готов потратить денег на сотни таких «агентов партеногенеза», то это очень и очень серьезно, вряд ли они просто на тормозах спустят эту ситуацию.
— Стоп-стоп-стоп. А если сделать так, как ты не хотел?
— Как?
— Ну, подкинем ее гиббонам. Поразвлекаются, пусть хоть порвут на части. Ты ее можешь обратно включить?
— А недурная идея. Не уверен, что получится ее идеально обратно включить, но попытаться можно.
— Да хоть с мозгами набекрень, главное, чтобы шевелилась и стонала погромче. Пусть засадят промеж полушарий. Лех меня кибенимат. Мой мальчик, наконец, перестал играть в благородного рыцаря.
Я получил сообщение о своем увольнении в очень неподходящее время — бабка расхворалась, и ни о каких путешествиях не могло быть и речи — мы оказались привязаны к ее любимой больнице и знающим ее хворобы врачам. А в сообщении было ясно сказано: если я в течение двух месяцев эмигрирую в Канаду, Китай, Монголию или на юг Чили, то получаю подъемные в размере шести окладов, если же остаюсь дома — то пособие по безработице в размере трети оклада. С голоду не помру, но единственной моей радостью на ближайшие год-полтора будет Супернет.
На юге Чили зарабатывали неплохо — если десять лет откладывать деньги, то можно даже купить неплохой дом на краю Второго поселка. Но туда нужно ехать всей семьей — одиночки пропадают.
— Ошиблись мы, мать, — сказал я. — Промахнулись.
— Кто ж мог знать? — спросила она.
Пять лет назад я оказался на бирже труда и выбрал профессию полицейского. Мы на семейном совете решили: что бы ни случилось, без полиции государство не живет. Я прошел годичные курсы, отработал четыре года в патруле — и вот опять выброшен за борт. Электроника, будь она неладна, и тут заменила живых людей.
Во всем была виновата мать — ей следовало выйти замуж за отца, тогда бы я мог претендовать на его профессию. Я бы поступил на льготное место в техникум садоводства, а садовник — такое ремесло, что всегда прокормит. Хороший садовник зарабатывает не хуже дипломированной экономки. А помощник садовника — не хуже горничной с двумя сертификатами.
С горя я поплелся в паб «Последняя надежда». Оказалось, правильно сделал. В пабе меня заметил Артур — он принимал меня в патруль, экзаменовал, контролировал, а потом уволился сам, добровольно, чем всех потряс до глубины души. В наше время увольняться добровольно может только самоубийца.
Он обедал в одиночестве. Официантка, тетка лет сорока, вилась вокруг него и так, и этак. Он всегда нравился женщинам, даже когда облысел. Я не мог понять — интуиция у них, что ли? Как они понимают, что этот худой дядька, со спины похожий на больного подростка, может в одиночку уложить двух здоровенных обкуренных киков? Он даже не машет ногами, как они, он как-то проскальзывает, берет кика за руку — и все, в следующий раз этот чудик выйдет на ринг в лучшем случае через два месяца. Если кто хочет заниматься кик-боксингом, пусть бы посмотрел, как Артур уложил пьяного тренера.
Я сел поблизости со своим пивом и стал ждать, пока обратит внимание.
— Ингарт? — спросил он. — Ты?
— Я, господин Вельд.
— Садись сюда. Бимиш будешь?
— Ну…
— Будешь.
После второй кружки он стал меня расспрашивать, выслушал мой краткий доклад об увольнении, а после третьей кружки предложил мне работу.
— Пока — возьму тебя на пробу, на одно дело. Покажешь себя — буду и дальше приглашать.
— А как это будет оформлено?
— Никак.
— А налоговая полиция?
— А мы подпишем контракт о сожительстве. Теперь все так делают. Траты на сожителя или сожительницу — мое личное дело.
Я охнул — то-то мать обрадуется… и Стелла тоже обрадуется, хотя… хотя все равно наша семейная жизнь откладывается надолго…
Артур смотрел на меня так, будто твердо знал: я помолчу, вздохну и соглашусь, деваться-то некуда. С другой стороны, работать с Артуром неплохо, он из тех людей, которые всегда отвечают за свои слова. Он в полиции по меньшей мере тридцать лет отслужил, ему незачем кому-то что-то доказывать. Он все уже давно доказал.
— Завтра вечером выезжаем, — сказал он. — Работы, я думаю, на пару дней, вряд ли больше. В сущности, это даже не работа, а увеселительное путешествие. Космопорт увидишь, Большой отель…
— Что-о?..
— Издали, издали!
Еще бы не издали, подумал я, если вокруг него — шесть поясов охраны. Есть люди, которые рождаются, живут и умирают в Большом отеле, ни разу не побывав за его оградами. И, кажется, их это вполне устраивает. Путешествовать хорошо, пока ты молод. И когда есть деньги. А сейчас я бы охотно взял мать, сестру, бабку, Стеллу и завербовался вместе с ними в Большой отель. И никуда оттуда не выходил — а чего выходить, если там все, включая кладбище?
Я бы мог служить в охране — мы на курсах проходили охранные системы. Мать — сертифицированная уборщица общественных помещений, знает всю технику, ей тоже место найдется. Бабка — санитарка в родильном отделении, шесть раз сдавала зачет по повышению квалификации… Стелла унаследовала материнскую профессию — она гувернантка, специализируется по старшему дошкольному возрасту. Вот с ней было бы сложнее — вряд ли в Большом отеле живут люди, которым по карману такая гувернантка.
Но мы все не боимся работать. Я, пока не попал в полицию, был подсобным рабочим на ресторанной кухне. Перспектив никаких, но кормили замечательно. Чтобы стать хотя бы оператором посудомоечных агрегатов, нужно окончить курсы — а туда так просто не попадешь, берут только своих, из ресторанных династий.
— Соглашайся скорее, — сказал Артур, — и пойдем оформлять сожительство.
Что мне еще оставалось?
Он посадил меня в машину, и мы отправились в город по Второй дороге.
У нас тут все делится на Первое и Второе. Не знаю, как на Лазурном берегу или на валенсианском побережье, а тут — именно так: Первый поселок для господ, Второй — для квалифицированной обслуги, Первая дорога — для лимузинов, Вторая — для наших старых джипов. Это правильно — не дай бог, поцарапаешь дверцу лимузина, всю жизнь не рассчитаешься. А они же гоняют по Первой так, что смотреть страшно, ну и пусть друг дружку калечат. Я насмотрелся, пока служил в патруле.
В юридическом бюро мы оформили временное сожительство, и тогда только Артур рассказал мне, в чем дело.
— Мы будем искать девчонку, — объяснил он. — Я бы без помощника обошелся, но она меня знает в лицо, эта Зента. Так что я в невыгодном положении. Сейчас поедем в Первый поселок допрашивать обслугу.
Вилла, на которой жила беглая Зента, имела два этажа, да еще два подземных — гараж, бассейн, турецкая баня и прочая роскошь. Обслуги я насчитал четырнадцать человек — начиная от стилиста-компаньонки, тощей, как фонарный столб, и кончая настоящим турком с огромными усами, который заведовал баней и кальяном.
Все в один голос говорили: Зенте жилось отлично. У нее был двухкомнатный блок в садовом домике, кормили ее с господского стола, каждый день ее осматривал доктор; господа, помимо платы по контракту, дарили ей одежду и даже дорогие украшения.
— Мне кажется, у нее было что-то с господином, — сказала горничная Катя. — Она же ходила плавать в наш бассейн, и он в то же время туда приходил, только вы меня не выдавайте.
— На котором месяце была Зента?
— На седьмом. Доктор велел ходить в бассейн и на прогулки.
— Она рассказывала о родственниках, о подругах?
— Нет, ну что вы! Станет она разговаривать с обслугой! Она же — оффи!
— Она решила, что господин может проявить интерес к оффи?
— Вы же знаете, какие они — у них у всех мания величия. Она думала: раз я ношу господского ребенка, значит господин может бросить госпожу и жениться на мне. Наверное, господин сказал ей, что он думает обо всех ее фокусах, и она с перепугу сбежала, пока не дошло до госпожи.
— Тоже версия… — пробормотал Артур. — Значит, ты не знаешь, к кому она могла убежать?
— К родителям — к кому же еще?
— Она не дурочка — знает, что ее будут искать как раз у родителей. Значит, ни о друзьях, ни о подружках ни слова не сказала?
— Ни словечка!
— Ясно. Вам, обслуге, велели молчать?
— Да, экономка к каждому подошла и отдельно сказала. Без крика, вежливо, тихонько! У нас не то что у других — у нас обслугу уважают. Нужно последней дурой быть, чтобы из такого дома сбежать! Да еще с животом!
Я молча слушал все эти краткие допросы и завидовал: хорошо, должно быть, служить в таком доме, обслуга прекрасно одета, не запугана, люди тут по пять-шесть лет живут.
Потом мы обыскали ее домик. Как и следовало ожидать, коммуникаторы она взяла с собой — и большой, с прожектором, и маленький.
Мы залезли во внутреннюю сеть виллы. Зента могла выходить в Супернет через эту сеть — там остались бы адреса и имена. Ничего подобного!
— Ни одного слова, — подвел итог Артур. — Ни одной зацепочки. Придется ехать в Большой отель пустыми и разбираться на месте.
— А она точно убежала в Большой отель?
— Ее оттуда взяли, там контракт подписали. В Большом отеле ее родители. Она там всю жизнь прожила, ни разу наружу не выходила, я проверял.
— А не опасно нанимать суррогатную мать в Большом отеле?
— Во-первых, их проверяют. Там такое обследование — они по две неделе в больнице лежат, эти девчонки, пока получат сертификат о пригодности. И нужно его использовать в течение месяца. Во-вторых, не все места в Большом отеле опасны. Если девочка хочет стать суррогатной матерью, она держится подальше от Космопорта и не выходит на свежий воздух без спецкостюма.
— Странная история. Она же получила аванс за материнство. Этот аванс в ее кредитных картах прописан…
— Она уже три дня не пользуется кредитными картами. Не дурочка, Ингарт, совсем не дурочка…
Я вздохнул — когда мы со Стеллой поженимся и захотим детей, у нас уж точно не будет денег на суррогатную мать, Стелле придется вынашивать самой. Господам хорошо — сдали биоматериал и через девять месяцев получили ребенка. Суррогатным матерям тоже неплохо — на одном ребенке можно заработать года на два беззаботной жизни. А если работаешь на одну и ту же семью — за тебя даже вносят деньги в пенсионные фонды.
О том, чтобы суррогатная мамочка сбежала, я слышал впервые. И никак не мог понять, в чем смысл такого побега.
Артур не стал заказывать билеты до Большого отеля — если Зента разбирается в Супернете, она может отследить, кто из нашего городка собрался в Большой отель. Мы предположили на всякий случай, что разбирается; если не она, так ее дружок; кто-то же научил ее, как выходить в Супернет, минуя локальную сеть. И поехали на «варяге» Артура. С виду этот «варяг» — типичная машинка со Второго шоссе, она еще и грязью заросла. Но с места принимает, как самый крутой «риттер».
Мы прошли все пояса охраны, покорно отдавая документы на сканирование. Наконец за поворотом увидели здание пропускного пункта, торчавшее из высокой, метра в четыре, стены.
Не доезжая ворот, Артур вышел. Я отправился дальше, тщательно соблюдая инструкции.
У них там пропускной пункт — зверское местечко. Я заполнил анкету в пятьдесят шесть пунктов. Меня просвечивали, прослушивали, прощупывали и простукивали. В Большом отеле подозрительные люди появляться не должны. Но все эти церемонии — только на трех пропускных пунктах. Туда еще можно попасть через служебные входы — Артур знал их и рассчитывал, что прорвется. Были у него там приятели, которые внесли бы его личный код в базу данных Большого отеля, как будто он прибыл через пропускной пункт.
В графе «цель приезда» я написал чистую правду — ищу беглую суррогатную мать Зенту Витолс. Начальник контрольной полосы проверил по данным — да, она у них числилась и именно отсюда уехала, найдя место, в наши края. По времени все совпадало — уехала восемь месяцев назад, месяц — на медицинские проверки.
— Но она у нас не появлялась, — сказал начальник.
— Я хочу поговорить с ее родителями и подругами.
— Наберись терпения, дружок. Эти оффи кого хочешь до белого каления доведут.
— Придется.
Он вернул мне документ, я пристегнул документ к ключам и пошел в секцию безопасности за спецкостюмом. Они легкие, почти прозрачные, но на плечах — пластиковый воротник, к которому крепится шлем. Их можно надевать даже поверх толстой зимней куртки, если сумеешь пристегнуть блок жизнеобеспечения, спереди или сзади, как тебе удобнее.
Мне объяснили, как обращаться со шлемом, и я въехал на территорию Большого отеля — впервые в жизни.
У него было и другое название — тридцать лет назад, когда рядом с ним поневоле пришлось построить Космопорт. Гости-то к нам явились без предупреждения и приземлились там, где сочли нужным. В школьном учебнике написано, что в течение недели на равнине село двенадцать транспортов, а в Супернете я нашел информацию — семнадцать, пять почему-то не выдержали прохода через нашу атмосферу и фактически не приземлились, а грохнулись, их даже вскрывать не стали — и так все ясно. Замерили радиацию — и сразу эвакуировали два городишка. В учебнике сказано — население увезли на юг и каждой семье дали коттедж. А в Супернете — сперва в пять санаториев, которые сразу же стали закрытыми. И только потом — на юг, в коттеджи. Тех, кто выжил.
Территорию, где приземлились дорогие гости, тут же оцепили. Они, к счастью, поняли, в чем дело, и даже помогли построить Космопорт. Большой отель потребовался для обслуги Космопорта. А те два городишка вычистили и приписали к Большому отелю, только жить в них никто не захотел — мало ли что. Потом-то население появилось — все-таки наше правительство, когда поднатужится, умные решения принимает. Жаль, что редко.
Я ехал по узким улицам странного старенького городка — так, словно неторопливо шествовал по музею, не виртуальному, а самому реальному. То, что я видел, было похоже на реконструкцию в курсе истории для детей. Я узнал газетный киоск, узнал даже светофор — кажется, он так называется. Артур дал мне маршрут — возле памятника бородатому дядьке, со сбитыми буквами на постаменте, свернуть направо, проехать два квартала — тут будет питейное заведение, в котором подают простой обед. Сесть за столик и обедать по меньшей мере два часа.
Людей на улицах не было — только машины, среди которых наш «варяг» был как суперзвезда. За рулем сидели люди в спецкостюмах с пристегнутыми шлемами. Не разобрать, мужчины или женщины.
В нужном месте я свернул, въехал под навес питейного заведения, вошел в переходную камеру, зажмурился, чтобы вспышкой не обожгло глаза, и чистенький, словно из космического вакуума, явился в зал.
Кормили там неплохо, а развлечься было нечем. Я достал коммуникатор и связался со Стеллой. Артур дал о себе знать через два часа, как и обещал.
«Поезжай по адресу» — прочитал я на экране. Ну, ладно. Узнав у девицы за стойкой, где тут Земляничная улица, я расплатился, отметив, что отношение девицы ко мне резко изменилось: сперва я ей даже понравился, но, узнав, куда я собираюсь, она явно во мне разочаровалась. Девица была из наших, из обслуги, и на оффи глядела свысока.
На этой окраинной улице жили родители беглой мамаши.
Мне очень хотелось посмотреть, как живут оффи, и правда ли, что они хранят старую технику. Но в дом меня не впустили, все переговоры мы вели сквозь дверь. Я представился и просунул в щель визитку (Артур успел отпечатать мне визитки с выпуклым логотипом, на которых была вся информация о частном сыскном бюро «Аргус»; визиток было ровно двадцать штук, и каждый логотип, если снять пленочку, являл собой крошечный микрофон, активизирующийся от звука). Родители кричали, что дочь у них полгода не появлялась, а сами они понятия не имеют, куда девчонка поехала по контракту. Это было банальное вранье — найти в Супернете контракт Зенты мог бы и школьник, а там все адреса и коды прописаны. Я выпросил у этих дикарей адреса Зентиных подруг и очень медленно потащился на поиски.
Я должен был дать родителям время предупредить подружек, а Артуру, который прятался где-то поблизости, услышать все переговоры.
Мы рассчитывали, что девчонка сидит дома, но после моего визита ее постараются выпроводить и спрятать в другом месте. Артур бы ее выследил, сделал ей обычную безобидную инъекцию снотворного (это он оговорил с ее работодателем), и я бы преспокойно вывез ее из Большого отеля, а он присоединился к нам снаружи.
Подружки, две сестрички, жили на Розовой улице. Там тоже селились только оффи. Обеих не было дома, я решил сесть в засаду, пока не придет сообщение от Артура. Полчаса спустя он прислал одно слово: «Жди».
Правильно он сделал, что велел мне хорошенько пообедать! Торчать неподалеку от дома на Розовой улице мне пришлось до вечера. Когда стемнело, пришел Артур и забрался в машину.
— Я ошибся, ее прячут девчонки, — сказал он. — Мать им звонила, предупреждала, что ты приехал с доверенностью на поиск. Ты когда-нибудь бывал в этих старых домах? Знаешь, как они устроены?
— Понятия не имею.
У нас во Втором поселке коттеджи простенькие, но каждая семья имеет свой. Как можно жить в доме, где справа и слева, сверху и снизу какие-то чужие люди, я не знаю. Трехэтажной может быть вилла, гостиница, ну, какой-то центр — торговый или медицинский. Но не жилой дом. А оффи, говорят, очень любят этажи. Когда-то они жили в десятиэтажных домах — это ж рехнуться можно! И ради чего? Чтобы каждый день сверху смотреть на город? Теперь такие дома разве что в Китае строят. А в столицах они стоят пустые.
Этот, где скрывалась Зента Витолс, был трехэтажный и довольно длинный, серый, с несообразно большими окнами. Внизу была всего одна дверь, посередке.
— Комнаты там маленькие, девчонку, скорее всего, держат на чердаке, — продолжал Артур. — На чердак можно попасть с крыши…
— Мы же перебьем все батареи.
— Не перебьем, потому что в этих домах нет солнечных батарей, Ингарт. Они подключены к энергоснабжению Космопорта и получают электричество шестнадцать часов в сутки. Термонасосов у них тоже нет.
— Как — нет? Как же они греются?
— Спроси чего полегче.
— Но у нас во Втором поселке в каждом коттедже на крыше батареи и в каждой кухне — стояк термонасоса! Как же без этого — зависеть от государственных тарифов, что ли?
— Ингарт, они счастливы, что зависят от государственных тарифов.
Этого я понять не мог.
— Насколько я понял, родители этой Зенты хотят, чтобы подружки ее куда-то перевели, а они считают, что незачем. Странная какая-то история. Я думал, девчонки испугаются. А они только рассердились.
— Господин Вельд…
— Что?
— Мы подъедем поближе к Космопорту?
Я хотел увидеть его своими глазами — мало ли что пририсовано на картинках в Супернете!
— Можно. Посмотришь на большую бетонную стенку длиной в шестьдесят километров. Если повезет, увидишь, как открываются ворота.
— А взлетно-посадочное поле? А купола? Их не видно?
— Разве что самый верх. И сразу тебе скажу — крутиться вокруг Космопорта, чтобы увидеть гостей, бесполезно. Они из-под куполов никогда не выходят. А в тоннели между Космопортом и Большим отелем нас никто не пустит.
— А в Супернете сказано, что они выезжают…
— Ну, если хочешь, сиди у ворот и жди, пока они выедут. А я с девчонкой обратно поеду. Проголодаешься — вернешься своим ходом.
— Эх… — вздохнул я. Обидно — в трех шагах от гостей, а не увидеть…
Нет, я, конечно, видел их в Супернете! Но там же ничего не понять — шары, а в шарах — какой-то туман. Реконструкторы часто вывешивают картинки, где гости — вроде каракатиц со щупальцами-манипуляторами. Где они там манипуляторы разглядели — я не знаю.
Первые гости прилетели целым флотом — с кем-то они воевали, от кого-то они спасались, им пришлось рисковать, нырять в никому не известный прокол. Ну, нечаянно попали к нам, и сами этому были не рады. Теперь, когда для них построили купола и помогли им отремонтировать их транспорты, они улетают и прилетают, привозят всякие интересные вещи для ученых. Но война у них все не кончается, и такое сотрудничество, как в старых книжках про космос, будет еще не скоро.
— Идем, — сказал Артур. — Сейчас я тебе что-то покажу. Такого ты раньше не видел и, надеюсь, больше не увидишь.
Мы обошли дом, стараясь не попадать в квадраты оконного света. Одна из его стенок была глухой, и из нее торчали металлические скобы. Начинались они на уровне моей груди.
— Пожарная лестница, — объяснил Ингарт. — Там есть дверцы, но их сейчас не видно. Можешь взяться повыше и подтянуться?
— Могу.
Он еще подтолкнул, и я смог поставить ногу на скобу. А сам он забрался на лестницу без моей помощи, как — не знаю.
Мы вылезли на крышу. Тут тоже были сюрпризы — из плоской липкой крыши торчали какие-то будки, как детские домики на игровой площадке. Артур дал мне фонарик и стал ковырять замок низенькой дверцы.
— Нет, это даже для оффи слишком, — удивился он, когда оказалось, что дверь открыта. — Залезай кто хочешь, выноси что хочешь, хотя у них и взять-то нечего…
Через дверцу можно было спуститься на чердак. Артур предупредил — там потолок не выше, чем метр двадцать, а скорее всего — метр.
— Кому нужен такой чердак? — спросил я.
— Не знаю. Раньше так строили. Оттуда можно попасть в коридор третьего этажа. Ты только не удивляйся — в коридорах они держат кучи всякого барахла. Не поверишь, я однажды большой телевизор видел.
— Ну и что? — тут уж удивился я: подумаешь, чудо — телевизор во всю стенку.
— Ты не понял, дружок. Деревянный телевизор.
— Что-о-о?..
— Не пленочный. Деревянный, вот такой — как контейнер для отходов. Значит, напоминаю. Ты все время молчишь. Занимаешь место слева и сбоку от меня и молчишь. Можешь хмурить брови и сопеть. Когда я буду выносить девчонку, подружки бросятся следом, обязательно бросятся. Каждой по одной оплеухе. Больше незачем.
— Я еще никогда не давал девчонкам оплеухи.
— Ничего, справишься. Твоя задача — прикрыть мой отход. Уйдем по крыше и пожарной лестнице. За меня не волнуйся — я умею носить на плече мертвое тело.
— Но это тело с животом…
— Ничего. Тут всего три этажа.
Я спорить не стал — ему виднее. Что хорошо в нас — людях из обслуги, — так это умение не встревать в споры с господами.
Мы пролезли в люк, достаточно широкий, чтобы протащить бессознательное тело, и оказались в темном пространстве, причем у меня сразу возникло неодолимое желание опуститься на четвереньки. Черный потолок был не просто низким — он был нестерпимо низким, он так давил на всю физиологию, что впору было вообще распластаться.
— Там, — шепнул Артур и на корточках бесшумно двинулся по чердаку. Я — следом.
Они услышали нас, еще когда мы спускались, и с перепугу погасили свои фонарики. Но Артур расслышал шепот, и нам удалось их перехватить, когда они пробирались к люку, ведущему в коридор. Артур зажег большой слепящий фонарь — и тогда выяснилось, что их не трое, а четверо: три девчонки и один парень.
— Молчать всем! — сказал он громко. Если бы он еще выпрямился во весь рост, получилось бы вообще страшно. Но и так вышло неплохо — девчонки с парнем его не видели, а голос у него был внушительный.
Я смотрел на них с большим любопытством — это же были первые оффи, которых я в жизни увидел. Ни в Первом поселке, ни во Втором поселке их не было и быть не могло. Ну и вот что я скажу — если б они в таком виде появились у нас на улице, их бы первый же патруль сгреб и выкинул за сетку. Даже младшие садовники, когда весной возятся с органикой, не одеваются так жутко — ну, конечно, работают в старых штанах и свитерах, которые потом выбрасывают, но не в таких же старых и грязных! И человек из обслуги не позволяет себе ходить непричесанным. В ресторане, где я работал, вообще был свой парикмахер — приходил раз в неделю и обслуживал пять-шесть человек, получалось, что каждый из нас стригся раз в месяц. Нет, оффи мне не понравились…
— Я за тобой пришел, Зента, — продолжал Артур. — Давай-ка вспомни, что ты подписала контракт, и прощайся с подружками. Я отвезу тебя к господам, и никто ничего не узнает.
— Не поеду! — сказала Зента. — Лучше я повешусь.
— Ты свой контракт внимательно читала? Там есть такой пункт — если ты сознательно причинишь вред ребенку, за это отвечает вся семья, — напомнил Артур.
— Я не поеду. Я не отдам им ребенка. Это мой ребенок, — ответила Зента.
— Вот оно что. Это ведь у тебя первый контракт?
— Да.
— Подумай хорошенько. Если ты сейчас не вернешься, тебе придется несколько лет прятаться. И потом никто не предложит тебе контракт, ты попадешь в черный список. Сейчас господа не стали писать заявление в полицию, они пригласили меня… ты ведь знаешь, кто я?
— Детектив Вельд…
— Господа понимают — когда девочка носит ребенка, у нее начинается в голове путаница.
Артур объяснял, что господа готовы все простить, а я разглядывал подружек. Зента и до контракта не была красавицей. А две другие, если их вымыть и причесать, могли бы понравиться, особенно блондинка — ее бы даже в бистро официанткой взяли. А это для девушки большая удача. Если повезет — назначат старшей официанткой, потом переведут за стойку. А за стойкой — это уже почти госпожа. Сколько было случаев, когда такие дамы рожали от господ!
И вдруг я заметил, что Зента и парень держатся за руки. Как велел Артур, я наблюдал за этой компанией сбоку — вот и заметил.
— Так что давай-ка мы спустимся вниз, сядем в машину и поедем к господам, — очень миролюбиво завершил Артур.
— Нет.
— Детектив Вельд, могу я с вами поговорить кон-фи-ден-ци-аль-но? — спросил парень.
И тут же девчонки его завалили с криками: «С ума сошел! Не смей!» Он только взбрыкнул длинными ногами.
— По-моему, настал час оплеух, — тихо сказал Артур.
А я даже вообразить не мог, что вот сейчас подползу к этой куче брыкающихся конечностей и начну кого-то лупить.
Но на курсах нас обучали захватам, и я неожиданно удачно вытащил парня — хотя он и взвыл от боли.
— Останься тут, — велел мне Артур. — Присмотри за ними.
И утащил парня в люк — не тот, что вниз, а в тот, что на крышу.
Артур спустился довольно скоро. Я и соскучиться не успел, наблюдая, как шепчутся недовольные девчонки.
— Ты останешься тут, Зента, — сказал он. — А ты, Ингарт, пойдешь с нами. Дело серьезное.
— А она?
— Никуда не денется.
Делать нечего — полез на крышу и я.
Парень кое-как спустился по скобам пожарной лестницы вслед за Артуром — все-таки руку я ему повредил. Наконец мы, все трое оказались внизу.
— Его зовут Алнис, — сказал Артур. — Эта дурочка из-за него и сбежала. Она до контракта была его девушкой.
— Но почему «до», а не «после»? — я имел в виду роды.
— Потому что он попал в беду. Изложи-ка коротко.
— Мы тут подрабатываем в Большом отеле, — признался он. — Отдаем тело напрокат. Гостям. Есть посредники. Это несложно — садишься в кресло, тебе дают что-то вроде наркоза, просыпаешься в том же кресле. Два часа жизни — как не бывали. Или больше — смотря как договоришься.
— Ничего себе! — воскликнул я. — Разве это по закону?
— Нет, конечно. Ты продолжай, — велел Артур.
— Ну, я заснул в кресле, проснулся на берегу озера. Руки в какой-то дряни измазаны, то ли рыбьи кишки, то ли что похуже. Глаз заплыл. Что было — не знаю. Стал выбираться — нашел труп. Куда девался гость — черт его знает!
— Он что, был с тобой? Сидел на тебе? — закричал я и схлопотал подзатыльник от Артура.
— Откуда я знаю! — закричал и Алнис. — Откуда я знаю, как они это делают?!
— Молчите вы оба! Пошли в машину, — распорядился Артур.
Этот чудак не стал разглядывать труп, а удрал, оказался в ночном баре, там отмыл руки и выпил чуть не бутылку виски. Он понимал, что, если полиция до него доберется, правду сказать он не сможет, правда для него — смертный приговор. Ведь тогда придется назвать посредника, который сводил его с гостем, а посредники — это банда, и если они, невзирая на все запреты, работают с гостями, значит получают от гостей что-то дорогостоящее. Им, посредникам, по карману заплатить полицейским за возможность уничтожить свидетеля.
В общем, он не придумал ничего лучше, как сообщить об этом своей девушке Зенте. Зента в панике все бросила и примчалась к нему. Они поклялись друг дружке в вечной любви и уговорились бежать на юг, а что касается ребенка — когда родится, растить как своего.
— Надо же, какие благородные чувства, — сказал Артур. — Дедушка Шекспир плачет от зависти.
— Кто плачет? — спросил я.
У меня есть среднее образование, но программы у нас не такие, как в господских школах. Вот моя Стелла всех этих писателей и поэтов знает — ну так она не знает, с какой стороны к посудомоечному агрегату подойти и как в нем картриджи менять.
Алнис, похоже, не впервые слышал это имя.
— Вам этого не понять, — огрызнулся он.
— Куда уж! Ну, мы с Ингартом тебя выслушали. Что будем делать? — спросил Артур. — Прежде всего нужно исправить твою глупость и отправить Зенту к господам. Там она будет в безопасности.
— Мы не отдадим им ребенка!
— Сперва нужно, чтобы она оказалась в безопасности. Про ребенка думать будешь потом. Или ты хочешь, чтобы банда посредников оплатила два трупа вместо одного?
Он этого не хотел и потому промолчал.
— Если ты наймешь меня, я разберусь, что это за труп и какое он имеет отношение к гостям.
— Мне нечем платить, — сказал Алнис.
Я впервые видел, чтобы человек признавался в своей нищете с таким гордым видом.
— Знаю. Но мне достаточно одной монеты — как символа сделки, — преспокойно ответил Артур. — Мне, видишь ли, интересно, что за дела могут быть у гостей за пределами Большого отеля и Космопорта. Вряд ли они ходят на экскурсию в музей старинной вышивки. Еще мне интересно, как они это проделывают технически. Что именно вселяется в твою голову и командует твоим телом.
— Я понятия не имею, — буркнул Алнис. — До сих пор два раза ходил, потом прекрасно себя чувствовал.
— Платят хоть хорошо?
— Могли бы и лучше.
— Ну, ладно…
У Артура был коммуникатор с выносным прожектором. Он совместил устройства, нацелил луч на лист белого пластика, который для этой нужды держал в машине, и понесся по просторам Супернета с изумительной скоростью. Мы с Алнисом молча сидели в машине и ждали результата.
— Знаешь, дружок, за последние две недели у озера никаких трупов не поднимали, — сообщил Артур. — Как ты думаешь, что это значит?
— Кто-то из посредников постарался, — сразу ответил Алнис. — Гость, когда вернулся, все ему рассказал, и посредник спрятал труп.
— Ты думаешь, так легко возле Большого отеля и Космопорта спрятать труп?
— Не знаю.
— Труп точно был?
— Точно.
— Надо подумать… Ингарт, пока я буду размышлять, возьми-ка ты рацию и послушай, о чем толкует здешняя полиция. Имена там, факты… Рация настроена, ничего не крути. Ступай, погуляй и послушай.
Я не понял, какой смысл подслушивать перекличку патрулей чуть ли не целую неделю спустя после убийства. Но мы, люди из обслуги, выполняем приказы без обсуждения. Взяв рацию, я засунул наушник под шлем и неторопливо пошел по ночной улице.
Что сделал Артур — я понял не сразу. А он оставил на чердаке одну из своих визиток. И эта визитка исправно передавала мне в правое ухо разговор трех девчонок.
Они замышляли бегство и прорабатывали маршрут.
Я не понимал, которая из них наша беглая мамочка, говорили они быстро, все слилось в непрерывную словесную ленту:
— …а спрятаться можно на берегу, где старый сарай, а моим что сказать, а твоим ничего не говорить, а потом, а потом выйти через кухню, откуда у тебя знакомые на кухне, ты что, общаешься с обслугой, дура, сама дура, перестаньте, главное — получить кредитку, тогда можно через пятые ворота, ты что, общаешься с охранниками, не позорься, ни одна оффи с охраной даже не здоровается, а как иначе выйти?..
Потом, не разобравшись толком, как покинуть Большой отель, они стали мечтать, как Алнис с Зентой доберутся до юга.
Насколько я знал, жители Большого отеля могут свободно выходить и возвращаться, другое дело — что им это ни к чему. Разве что иногда, скажем, в свадебное путешествие съездить, погреться у настоящего моря, а не под лампами в бассейне. Или, если кто совсем от любопытства места себе не находит, побывать в городах, посмотреть, как раньше люди жили.
Теперь, когда отовсюду можно выйти в Супернет, жить в городе нелепо. Зачем, спрашивается? Если кто-то работает на фабрике — так он и покупает коттедж возле фабрики. А как раньше, жить в одном месте, а восемь часов в день проводить в другом только потому, что там большие коммуникаторы, — это же чушь какая-то. Это нужно вдвое больше зданий, чем требуется на самом деле. Стеллин троюродный брат работает в банке — так он даже не знает, где этот банк находится. Города — это кварталы пустых домов, никому не нужных, и их понемногу разбирают.
Я слушал девчонок, помогающих Зенте собрать сумку, и думал — они через крышу не полезут, они спустятся по обычной лестнице, и надо бы подойти туда, встретить их. Несколько минут у меня было, и я вернулся к машине, где размышлял Артур.
— Вот, кое-что записал, послушайте, господин Вельд, — сказал я и отдал ему рацию с наушником.
Пока Артур слушал, я потихоньку разглядывал Алниса. Все-таки эти оффи одеваются нелепо — ну, зачем человеку в джемпере с вырезом галстук на голое тело? Какой в этом прок? Галстук — это для банкиров, для дипломатов и для мажордомов в богатых усадьбах. Да к тому же джемпер — синий в пятнах, а галстук — малиновый с золотой полоской!
Эту моду оффи я понять не мог. У нас, людей обслуги, свои моды — ну так они полезные. Бабка носит бирюзовые штанишки выше колена, как молодые санитарки, это удобно с рабочим халатиком. Мой друг Ральф купил кепку с двумя козырьками, теперь садовника на улице можно узнать по такой кепке. Тоже полезно — если приходится работать под дождем, вода за шиворот не льется. А галстук зачем?
— Хорошо, Ингарт, пусть они делают, что хотят. Мы сейчас должны в первую очередь помочь Алнису. Дело загадочное. Если его руками гости кого-то убили, то и он в опасности — так?
— Так, господин Вельд, — согласился я.
— Мы должны вывезти его в безопасное место. Молчи, не перебивай. Я свяжусь с кем надо, и его положат на обследование.
— Какое обследование? — забеспокоился Алнис. — Я здоров!
— Теперь есть прекрасные методики — врачи вытащат из твоего подсознания все, что было той ночью, даже если твою память кто-то корректировал. Вот уж это в наше время — не проблема.
— Нет, я не могу! Я не позволю копаться в моей памяти! — заявил он.
— То есть твоя память и твое подсознание неприкосновенны?
— Да!
Я не люблю агрессивных парней. А он был как раз агрессивный, хотя и хилый. Мы, люди обслуги, о себе заботимся, занимаемся спортом, когда я работал в ресторане — хозяин оплачивал тренировки, в полиции они были бесплатные. Как же иначе? И рабочие на фабриках все крепкие, сильные, хозяевам дешевле оплачивать им бассейн, чем лекарства. А оффи — если они такие, как Алнис, — имеют жалкий вид.
— Неприкосновенны, — повторил Артур. — Для тех, кто хочет тебе помочь? А для тех, кто тебя использовал и выбросил — очень даже прикосновенны? Запустить гостя к себе в голову — это нормально? А позволить специалистам заняться твоей памятью — ненормально?
— Когда я вернусь из лаборатории, меня убьют.
— Посредники, что ли? За это не беспокойся. Ты автоматически попадаешь в программу защиты свидетелей. Тебя перевезут в другую страну, выдадут другие документы…
— Я не хочу в другую страну!
— О тебе позаботятся. А потом позаботятся о посредниках. Насколько я помню, ни в одном договоре с гостями не было пункта о том, что они имеют право использовать тела местных жителей…
Артур не закончил фразу. Какая-то заковыристая, если судить по хмыканью и улыбке, мысль пришла ему в голову.
Я молча ждал, что он еще скажет. И глядел на него, а не на Алниса.
Ну, в общем, зазевался.
Алнис потихоньку подвигался к дверце машины. Я стоял у другой дверцы, приоткрытой, с той стороны, где Артур за рулем. Когда Алнис выскочил, я даже не сразу понял, куда он подевался.
— Стой! — приказал Артур. — Пусть удирает. Мы ведь знаем, куда он помчался.
— К Зенте?
— Да.
— По-моему, он дурак.
— Не дурак, Ингарт. Врун.
— А где он соврал, господин Вельд?
— Догадайся. Вы, люди обслуги, слишком полагаетесь на господ и боитесь сказать лишнее слово. Но если ты хочешь работать на меня, придется тебе включить ту функцию в голове, которая отвечает за догадки. Итак, труп… Наш доблестный оффи не хочет, чтобы полиция узнала про тайные делишки посредников. Поэтому он сказал про труп только беременной дурочке, такой же оффи.
— Почему — дурочке?
— Потому что она примчалась в Большой отель. Умница сказала бы — милый, пойдешь ты в полицию с этим трупом или не пойдешь, оставаться в Большом отеле тебе нельзя, посредники не дураки, живой ты им больше не нужен. Мир велик — едем в другое место! Есть еще кварталы, где селятся оффи и получают дважды в неделю продуктовый пакет.
— Они действительно получают пищу бесплатно?
— Да, и одежду, и одеяла. Но это бракованная одежда с оптовых складов, Ингарт. Никто из обслуги такое бы не надел.
Я задумался. Потеряв работу, я остался на пособии, но если бы я захотел купить новые ботинки самой лучшей фабрики, то пошел бы к Ральфу и нанялся на черную работу, ее в садовничьем ремесле полно, только она временная — на два дня, на три, ну, на неделю. Нам, людям обслуги, в сущности, по карману дорогие вещи — надо только работать побольше и не лениться.
— Что-то их обоих держит в Большом отеле, — сказал Артур. — Настолько крепко держит, что даже под страхом смерти они отсюда не уходят. Как ты думаешь, что это? Давай, рассуждай!
— Это не может быть работа. Оффи, я слыхал, работать не любят.
— Ты славный парень, Ингарт, — Артур даже улыбнулся. — Первым делом ты о работе подумал. Жилье? Но, когда человек спасается от смерти, он согласен жить и в заброшенном небоскребе. Тем более до зимы далеко. Родственные связи? Что-то не верится. Ребятки пока в том возрасте, когда это не играет большой роли. Что остается?
— Деньги?
— Выходит, что деньги. После странной истории с трупом посредники вряд ли будут предлагать Алнису этот способ заработать на сигариллы. Откуда же еще возьмутся деньги?..
— Господин Вельд, может быть, мы пойдем поищем девчонок? — спросил я. — Можно еще раз послушать запись.
— Ты, наверное, не раз влюблялся, — уверенно сказал Артур. — И сейчас у тебя девушка есть?
— Невеста, Стелла.
— Если бы твоя Стелла нанялась вынашивать чужого ребенка, что бы ты на это сказал? А? — Видя, что я от такого вопросика дара речи лишился, Артур решил помочь: — Прогнал бы ее к чертовой бабушке? Или решил — пусть сперва выполнит условия контракта, а потом начнем жизнь сначала?
— Если бы она осталась без работы и получила такое предложение — я бы день и ночь работал, чтобы ей не пришлось…
— Да нет, я о другом! Представь, что она это сделала по секрету от тебя. А потом в ней инстинкт проснулся, что ли… Ну, не может никому этого ребенка отдать, хоть тресни! Твои действия?
— Не знаю… — Я даже головой помотал, чтобы он лучше понял: действительно не знаю!
— Допустим, она бы сбежала, спряталась у тебя, заказчики нашли ее и предложили ей остаться при ребенке няней. Что бы ты сказал?
— Сказал бы, что это идеальный вариант. Няни хорошо зарабатывают. А потом у нас появился бы свой ребенок, и она привыкла к тому, что тот — все-таки чужой. Разве нет?
Артур ответил не сразу.
— Оффи не согласится работать няней, — сказал он. — И вообще работать не согласится. На что эта парочка рассчитывала, хотел бы я знать. В кварталах оффи их сразу найдут и отнимут ребенка. Туда, где нужно работать, они не побегут. Что у них на уме? Не знаешь, дружок?
— Есть еще вариант. Но он совсем невероятный.
— Ну?
— Их могут взять к себе гости. Мне кажется, у гостей их никто не тронет…
— А что ты вообще знаешь о гостях?
— Ничего я о них не знаю. Но на них работает весь Космопорт, весь Большой отель, на них тратят страшные деньги… ну, наверное, если они попросят, чтобы этих оффи оставили им, там, наверху, возражать не будут…
Артур хмыкнул. Я понял это так — ему кажется смешным, что я мало знаю о гостях. Но кто о них вообще знает что-то вразумительное? Может, президенты и премьер-министры, да еще обслуга Космопорта — ну так она оттуда не выходит и никому ничего не скажет. Ну, прилетели, ну, не похожи на людей, пытаются с нами сотрудничать, что-то привезли для врачей, какие-то свои растения — вот об этом как раз писали. Вся шумиха по их поводу кончилась еще до моего рождения, а я сразу знал — есть такие гости, прилетают и улетают, никакой особой пользы не приносят, вреда тоже. Ко всему ведь привыкаешь.
— Держи, — Артур достал два пакетика, один протянул мне. Я открыл — внутри была белесая пленка.
— Что это, господин Вельд?
— Полезная штука. Разворачивай, ищи капюшон.
Он управился быстрее, чем я, надел накидку и пропал. То есть я видел мутное продолговатое пятно, меняющее очертания. Я не сразу сообразил, что это «фантом» — за все время патрульной службы я его ни разу не видел. Но правила обращения с «фантомом» мы на курсах проходили.
Артур помог мне накинуть и закрепить пленку, дал также ночные очки. Потом он еще раз прослушал кусок беседы трех девчонок и сказал:
— Пошли!
Большой отель занимает много места. В нем и своя речка имеется. После того как гости появились, встал вопрос — что делать с речкой? Она, протекая через территорию, всякой химической дряни наберется. Вырыли большой пруд, направили туда воду, понемногу получилось целое озеро. Девчонки собирались бежать к берегу, но речному или озерному — не понять. Артур вышел через коммуникатор на подробную карту и нашел подходящее место.
— Вот тут, — и показал крестиком.
— А это что? — спросил я.
— А это, дружок, кто-то едет по дороге. И прямо к озеру. Мне эта история нравится все меньше и меньше. Пошли.
«Варяга» мы оставили — он, как всякая машина, имеет маячок, и со спутниковых станций видно, куда он ползет.
— Что молчишь? — спросил на ходу Артур.
— Думаю. Как эти оффи могут жить без работы. Они же вообще ничего не делают. Вот этот Алнис — хоть бы себе джемпер постирал, что ли.
— Если он займется стиркой, его другие оффи засмеют. Ты вот не помнишь, как их из городов выселяли, а я помню. После них столько грязи оставалось!
— Это правда, что их деды и бабки управляли страной?
— Это сказка. Им казалось, будто они управляют, потому что они обеспечивали движение денежных потоков… ты понимаешь, что это?
— Не очень.
— Всякая система понемногу усложняется, пока в своей сложности не доходит до маразма. Тогда пузырь лопается, отношения упрощаются. Тебе повезло, сынок, ты не застал той грандиозной игры в деньги, которая начала давать сбои полвека назад. Виртуальных денег было тогда в тысячу раз больше, чем ценностей, которые стояли за ними. Заигралось человечество. А предки наших оффи были маленькими человечками на службе у этих больших денег. Большие деньги пропали — и человечки больше не нужны. Но им трудно с этим согласиться, им все кажется, что случилась ошибка и большие деньги вернутся, они ждут и детей учат ждать, чтобы дверь распахнулась, вошли с поклоном посланцы и сказали: униженно просим вас, сударь, пожаловать в ваш офис, вот ключик от кабинета!
— Это уже что-то вроде религии, — сказал я.
— Похоже, да… Я вот думаю — а не было ли то, что их поселили вместе, ошибкой? В городах они недолго сидели бы в опустевших домах — маркеты закрыты, транспорт не ходит, зарядить аккумулятор — денег нет. Может, каждому из них поодиночке легче было бы смириться и пойти в обслугу. А тут их собрали, потому что это удобно — не надо гоняться за каждым чудаком с продуктовым пакетом. Никто другой не согласился бы жить в этих городишках… вот они друг перед дружкой и выделываются, какие они правильные оффи… стой…
Дальше мы двигались бесшумно, держась поближе к кустам.
На берегу озера стоял старый сарай. К нему вела едва заметная во мраке дорога. По этой дороге очень медленно катил большой джип-корвет. Не доезжая, он встал и посигналил светом. Из распахнутых ворот сарая появился Алнис.
Артур преспокойно пошел к нему, уверенный в своей незримости. Он-то не впервые пользовался «фантомом», а мне было неловко. Однако, глядя на него, подошел к воротам сарая и я.
Дверца джипа-корвета приоткрылась.
— Она с тобой? — спросили изнутри.
— Да.
— Веди сюда.
— Сейчас. Зента, Зента!..
— Не ори.
Наша беглая мамочка появилась в свете фар, и мне стало ее жалко — она прикрывала ладошками округлившийся животик.
— Не бойся, — сказал ей Алнис. — Это быстро, проснешься — только шрам останется. Ну а шрам тебе потом зашлифуют.
— Я не боюсь. Только пусть тебе сперва отдадут кредитки.
— Подойди, я их прямо тебе отдам, — сказали из машины.
Алнис полез в наплечную сумку и вынул довольно большой старый картридер. Экранчик засветился.
Зента подошла, протянула руку, вскрикнула и пошатнулась.
— Это… это… — произнесла она внятно и стала падать. Но тот, кто сидел в машине, ей не позволил.
— Стоять, — сказал он Алнису. — Стоять, не двигаться! Пристрелю.
— Вы не имеете права! — воскликнул Алнис, но с места не двинулся — так и торчал с протянутым картридером.
Зенту стали затаскивать в джип-корвет, ее ноги уже повисли в воздухе, я растерялся — отчего Артур бездействует? Но он не бездействовал — тусклое туманное пятно возникло возле дверцы, в машине заорали мужчины — и смолкли…
— Иди сюда, дружок, — позвал Артур. — Забери-ка у них игольники и возьми на прицел этого оффи.
— С удовольствием, господин Вельд, — ответил я.
Через полминуты картина была такая: выскочившие из сарая подружки Зенты стояли у полуразломанных ворот, сама Зента лежала на траве, Алнис мелкими шажками пятился от оружия, которое словно висело в воздухе перед туманным пятном, а Артур возился в машине — насколько я понимаю, вязал по рукам и ногам парализованных мужчин, тех самых посредников, о которых толковал Алнис.
Потом он вылез и скинул «фантом».
— Труп, говоришь? — сказал он Алнису. — И руки в кишках? Тебе бы сюжетки для рекламщиков сочинять, подонок. И ведь как сыграл! Как сыграл! Дружок, ты понял, что тут произошло?
Это уже относилось ко мне.
— Приблизительно, господин Вельд.
— Ты ведь тоже купился на эту историю с трупом? — Артур засмеялся. — Надо же, актерский талант у подлеца пропадает!
Я мог держать пари — он заподозрил неладное, еще когда Алнис и не думал удирать.
— Снимай «фантом» и затаскивай девчонку в джип, — велел Артур.
Тут оффи опомнился.
— Не трогайте ее! — завопил он, хоть и стоял под прицелом игольника. — Аусма, Лига! Оттащите ее подальше!
Предполагалось, что в девчонок я стрелять не стану.
— Настоящий оффи! Сам работать не станет — а девочек заставляет. Ингарт, ты ведь понял, что тут происходит? — спросил Артур, неторопливо подходя к Алнису.
— Тут сорвалась сделка, господин Вельд.
— И что же этот милый юноша с очаровательной девушкой продавали? За хорошие деньги, учти, дружок! Что у них могло быть на продажу, кроме собственных потрохов?
— Господин Вельд, может, я ошибаюсь…
Я хотел сказать, что не может же такого быть — чтобы люди продали нерожденного ребенка. Но не сумел. Алнис шагнул ко мне и замахнулся картридером.
— А ты вообще молчи, обслуга! Ты!..
Я даже не сразу понял, почему он замолчал и куда подевался.
Оказывается, он улетел в кусты и шлепнулся там наземь. Артур потирал кулак и смотрел на него так, как я бы даже на лужу блевотины не смотрел.
— Господин Вельд, но я действительно человек обслуги, — тихо сказал я. — Тут нет никакого оскорбления. Мы, люди обслуги, никому ничего не должны и зарабатываем на жизнь честно, и мы не стыдимся этого…
— Вот именно, — перебил меня Артур. — Честно! Нет стыдной работы. Стыдно — сидеть на шее у тех, кто работает. Теперь понимаешь, что такое оффи?
— Кажется, да.
— Мой дед на ксероксе работал! — выкрикнул Алнис из кустов.
Я посмотрел на Артура. Он человек образованный, должен знать, что такое «ксерокс». Артур нехорошо засмеялся. Не хотел бы я, чтобы надо мной так смеялись.
— Ты его спроси, Ингарт. Посмотрим, что ответит. Если вообще что-нибудь ответит.
— Алнис, что такое ксерокс? — спросил я, но отвечать обслуге было ниже его достоинства.
— Его дед был большим человеком, он делал для посетителей офиса копии документов. Бумажных документов, Ингарт. Это — достойная оффи работа. Если бы дед хотел сделать карьеру, он бы заведовал принтером и факсом, разносил по кабинетам распечатки и считал себя Божьим избранником. А потом ему бы доверили обрабатывать входящую корреспонденцию! Проставлять в правом верхнем углу цифры, Ингарт! И он считал бы себя выше, чем хирург, который проводит тончайшую операцию на сердце! Потому что когда хирургу потребуется копия справки, он придет к оффи и будет покорно ждать, пока оффи соблаговолит ее выдать! Понял теперь, от чего мы избавились?
— Понял, господин Вельд.
— И чем они могли торговать, а? Мясом! — выкрикнул Артур. — Только собственным мясом! Больше-то ничего нет! Для них это не ребенок, для них это — мясо, которое можно продать посредникам, а что будет с мясом дальше — не их забота!
— Но для чего гостям?..
— Не знаю! И никогда не узнаю! Но меня это беспокоит, а его — нет!
— Господин Вельд, мы можем забрать Зенту? — спросил я. — Если ее обработали парализатором, это может повредить ребенку. Нужно скорей везти ее в клинику.
— Ты прав. Загружай в джип этот кусок мяса. Слышишь ты, подонок? Ты — мясо. И девушка твоя тоже. Убирайся к черту. С тобой говорить погано.
Я снял наконец «фантом» и сел за руль.
— Сперва — в службу безопасности, — распорядился Артур. — Сдадим этих голубчиков. Потом я останусь там давать показания, а ты на предельной скорости убираешься отсюда. По дороге связываешься с заказчиками, они ищут клинику поблизости от Большого отеля, и ты везешь туда эту дуру.
— Понял, господин Вельд. Можно вопрос?
— Ну?
— Когда вы заподозрили, что дело в ребенке?
— Да сразу. Хотя этому подлецу удалось сбить меня с толку. Врать — это у оффи в крови. Мне очень не понравилось, что в локальной сети той виллы не осталось никаких следов, — сказал Артур. — Если бы ты работал на такой вилле, то знал бы — вся переписка и все звонки обслуги идут через локальную сеть. Не для того, чтобы господа читали и подслушивали, — делать им больше нечего! А чтобы обслуга контролировала себя. Когда знаешь, что в любую минуту могут открыть твой текст о том, как на носу у госпожи вскочил прыщик, — это дисциплинирует. Господа хотят у себя дома говорить и вести себя, как им угодно.
— Она могла звонить Алнису не с виллы — скажем, из парка… или на дорогу выходила…
— Она не покидала территорию. Если бы покидала — кто-нибудь уж это бы заметил и донес господам. Ты подумай, четырнадцать человек обслуги. Женщины за ней наблюдали — им же было интересно, как она плавает с господином в бассейне и что из этого может получиться. У нее была рация, Ингарт. Маленькая рация, работающая на таких частотах, что можно не беспокоиться насчет локальной сети. А теперь скажи — откуда у нее могла взяться такая рация?
— Если она нужна для связи с Алнисом, то, наверное, дал Алнис.
— Правильно. А у него откуда? Если ему даже новые башмаки не по карману?
— От посредников?
— Ты на верном пути, дружок. Итак, посредники снабдили Алниса рацией. А для чего? Для того, чтобы поддерживать с ним связь. А он взял да и отдал технику подружке. Тебе это не кажется странным?
— Он мог у них попросить две рации — для себя и для Зенты. Или даже купить.
— Но зачем им говорить по рации, когда существует пять тысяч моделей коммуникаторов? Какие тайны они обсуждали? Ты заметь — им нужно было даже не скрыть содержание разговоров — им нужно было скрыть то, что они общались! А это уже плохой знак. Ну, ладно. Скорее, пока эти сукины дети не очухались! Сдадим их куда следует, еще и приз получим, — сказал Артур. — Посреднички! И ведь это наверняка не первый ребенок…
— А подонок?
— Ну его. Пусть сам со службой безопасности разбирается.
— Его отправят на айсберги.
— Это ему только на пользу пойдет. Человеком станет.
Перегонка айсбергов — дело нужное, но неприятное. Туда можно завербоваться за неплохие деньги — если не боишься за свою репутацию. Айсберги — фактически плавучие тюрьмы. Пока эта глыба движется от Антарктиды к Новой Зеландии, ее нужно изнутри обработать, поделить на секторы, это делают вручную — не потому, что техники жалко, а чтобы заключенные раз и навсегда поняли, как хорошо жить честно и не нарушать порядок.
— А был ли хоть один случай, чтобы оффи стал человеком? — подумав, спросил я. В моих словах не было ни иронии, ни сарказма, честное слово! Мне стало интересно — можно ли вырваться из этого дурацкого сословия?
— По-моему, нет, — ответил Артур. — А надежда есть.
Город-сказка, город-мечта!
Попадая в его сети, пропадаешь навсегда…
Резников закашлялся — дышать на свалке было невозможно, — поднял оружие.
— Эй-эй! Погоди, Гриша! — Архип отступил на шаг, зная, что через секунду выставит руки перед собой в тщетной попытке защититься. Будто все это уже случалось раньше. Дежавю.
— Ты во всем виноват, — уверенным тоном заявил Резников.
Выглядел он удручающе: костюм помят и покрыт пятнами, правая нога по щиколотку в желтой жиже, как и правый рукав пиджака — поскользнулся среди гор отходов, пока разыскивал Архипа. Глаза Григория Резникова слезились, он постоянно тер пальцами веки, стараясь не упустить противника из вида. Привычный к свалке утилизатор Архип не страдал от запахов и испарений. Мог бы убежать, но, видимо, страх перед смертью сковал его волю. По крайней мере, так казалось Григорию. Он хотел, чтобы противник боялся его, хотел, чтобы проклятый утилизатор упал на колени в смрадную жижу, моля о пощаде.
— Послушайте, сударь, — перешел на вы Архип. — Э-э… Или сеньор? Господин? Резник-сан?
Утилизатор пытался быть вежливым, но совершенно забыл, в какой фирме работает старый друг, что там у них с корпоративным кодексом и какие приняты обращения среди сотрудников. Архип был не столько испуган, сколько растерян, озадачен: это уже было или ему кажется?
— Плевать на этикет! — Григорий оскалился. — Она умерла. Умерла из-за тебя!
Ребристый ствол «пульсара» мелко дрожал перед лицом утилизатора.
— Месье, поверьте — я тут ни при чем. Я даже не знаю, в чем меня обвиняют! За что вы хотите лишить меня жизни?
— Тебя показывали в новостях. Это был ты! Ты!
Архип нахмурился: что за новости? Какого канала? Когда показывали? Что именно видел Григорий?
— Хорошо-хорошо. Только, герр Резников, хочу предупредить: ваше оружие…
Григорий прекрасно знал, чем ему грозит применение электромагнитного «пульсара» против свободного гражданина Мегаполиса. Но он все равно выстрелил. Дождался, когда шкала заряда из красной станет зеленой, и выстрелил еще… и еще… и еще…
Ребенок сложил ручки и засунул их между ножек. Марина рассмеялась:
— Такой же хитрюга, как папа!
Они пили на кухне утренний кофе под пение птиц за огромным — во всю стену — окном. Григорий рассмеялся в ответ, а акушер на гало вежливо кашлянул в кулак, напоминая о себе.
— Хотел вас спросить, док, — Резников постучал ложечкой по краю чашки, стряхивая капельки. — Кофе не вредно для Марины?
— Нисколько, — заверил тот. — Ребенок уже сформировался и… — Акушер принялся объяснять, что да как.
Григорию казалось, что с ним беседует не живой человек, а медицинский модуль, напичканный всяческой умной чушью: гормоны, диеты, психология и генетическая предрасположенность…
Марина взглянула на мужа, приподняла бровь. Ей всезнайство молодого акушера казалось забавным, а критическое отношение мужа к врачу — чрезмерным. Резников готов был прервать слишком говорливого акушера, но Марина накрыла его пальцы ладонью.
— Ох, извините, — врач и сам почувствовал, что клиентам не очень интересны подробности.
Модуль определяет состояние собеседника по лицу. А извинения — стандартный набор фраз, который способен повторить даже робот-пылесос.
— Для меня, как для врача, огромная честь наблюдать развитие… — Он поджал губы, подбирая нужное слово.
«Плода, — понял Григорий. — Он хочет сказать: плода».
— …развитие ребенка, зачатого любящей парой, — бледная улыбка обозначилась на губах акушера.
«Он меня боится, — догадался Григорий. — И правильно делает! Если сейчас заикнется о зачатии путем соития, о риске, которому подвергается Марина, вынашивая плод, я запущу в него чашкой».
Но врач смолчал, к тому же Марина сильно держала мужа за предплечье, чтобы сдержать любой порыв гнева.
— Разрешите откланяться, сеньор Резников, — кивнул врач. — А вас, сеньора, жду через неделю у себя. Приятного дня!
— Он не модуль, — сказала Марина, вставая со стульчика, когда изображение врача растворилось в воздухе.
— Ты это к чему? — Григорий сделал непонимающий вид.
— Резников, не валяй дурака. Я прекрасно видела, как ты изучал акушера.
— Да ну? — удивился Григорий, продолжая дурачиться, но жена взглянула на него с укором, и Резников принялся оправдываться: — Я думал о другом. Честно.
Она поймала его за подбородок, повернула лицом к себе.
— Врать беременной жене нехорошо, сеньор.
— Да ты что? — вновь удивился Григорий.
— Беременные женщины существа странные, — продолжила Марина, ткнув его пальчиком в лоб. — Настроение у них меняется очень часто, и они за версту чувствуют вранье.
— Что-то врачом запахло, — пробормотал Григорий, глотнул кофе.
— А ты бы слушал, что тебе умные люди говорят.
— Какие еще указания будут? — Резников отставил пустую чашку, привлек Марину к себе. — Может…
— Даже не думай, — она взяла мужа за нос. — Ты хитрец известный, но сейчас меня следует выгулять.
— Так и я об этом, — прогундосил Григорий и тихо спросил: — А ты чего подумала?
— Вы работаете в представительстве испанской фирмы? — спросил мистер Дедлаф.
— Да, — ответил Григорий, не поднимая головы.
— Хорошо, сеньор Резников, — заключил Дедлаф.
Он носил зеркальные интерактивные очки и строгий черный костюм с логотипом фирмы «Мемориал» (восходящее над высотками солнце) на кармашке пиджака, из которого торчал уголок безупречного белого платочка.
— Хорошо? Просто отлично, — пробормотал Григорий.
Дедлаф выдержал паузу и тихо произнес:
— Мне очень жаль…
— Хватит! — воскликнул Резников, закрывая лицо руками. — Умоляю вас! — Он взглянул на зеркальные стекла. — Все как с ума посходили: мне жаль, мне жаль, жаль… Черт вас побери! Что вам жаль?!
В отчаянье Григорий сжал кулаки. В изогнутых линзах-зеркалах он видел свою искривленную фигуру. Наверное, и лицо в гневе выглядело не лучше.
Как так могло произойти? Как могло случиться? Курьерский дрон сбился с курса — ошибка оперативной системы. Случается… Раз в сто лет случается. И Марину, его ненаглядную Марину, увезли на карете «Мемориала» в лучшую клинику. Тоже странность: семейный браузер Резниковых «Мегаполис», а увезли на скорой «Мемориала». Сказали, машина оказалась рядом. Сказали, мешкать было нельзя. Сказали, опасность для ребенка…
Григория скрутило, он сжал коленями ладони, чтобы не тряслись.
— Хорошо. Я вижу, что имею дело с настоящим мужчиной. Вы стойко переносите утрату дорогого человека, — Дедлаф выпрямился струной, — и потому не собираюсь вам лгать.
Резников отвернулся — слова вроде правильные, но противно, гаденько от них на душе. Процедил сквозь зубы:
— Будьте так любезны.
— Вы любили свою супругу, сеньор Резников, — гало над рабочим столом представителя «Мемориала» показало несколько эпизодов, снятых уличной системой наблюдения и выложенных супругами Резниковыми в «Мегаполисе». Не личные записи с семейного браузера, а общедоступные — «для друзей и знакомых».
— Не надо, — Григорий почувствовал удушье.
— Отчего же? — Дедлаф встал. — Вы хотели прямого разговора? Так знайте: я вам нисколько не сочувствую.
— Идите к черту! С вашим сочувствием, несочувствием! — Григорий тоже поднялся, одним движением смахнул гало-записи в корзину рабочего стола. Какого черта этот говнюк распоряжается его с Мариной видео?! — Это мои личные файлы! Личные, понимаете? Частная собственность!
Вдруг стало мало воздуха. Резников ослабил узел галстука и прохрипел:
— Отдайте прах моей жены, и покончим с этим.
Дедлаф подошел к нему вплотную. В изогнутых стеклах Григорий увидел свое лицо — кривую пародию с огромным носом.
Самообладания Дедлафу не занимать. Шум и крик на него совершенно не подействовали. Впрочем, чему удивляться. Подобное он, наверно, слышит каждый день от убитых горем родственников, когда предлагает услуги, о которых долдонит Григорию уже минут пять.
— Я хочу вам помочь, сеньор Резников.
Григорий горько усмехнулся:
— Лучше скажите, что вам жаль, и не морочьте голову. — Он догадывался, к чему клонит представитель «Мемориала». — Мне модуль не нужен.
— Повторюсь: я нисколько не сочувствую вам. А насчет модуля — чушь! — любил этот Дедлаф драматические паузы. Вот и теперь несколько мгновений дал собеседнику на то, чтобы тот немного успокоился.
— Я могу вернуть вам вашу жену, сеньору Марианну.
— Марину, — поправил Григорий, угрюмо глядя на кривляющееся отражение.
— Да. Простите. — Дедлаф немного отстранился и закончил: — В моих силах вернуть вашу жену Марину.
Резников устало опустился в кресло, ожидая продолжения.
— Что скажете, сеньор Резников?
— Бред.
— Стандартная реакция, — кивнул Дедлаф. — Девяносто семь и пять десятых процента клиентов считают именно так.
Он щелчком пальцев переключил гало на воспроизведение: высокий мужчина ловил форель. Рядом мальчишка десяти лет с полным ведром рыбы.
— Петр Савельич Столяров, — указал на мужчину Дедлаф. — Погиб в автокатастрофе. От этого, к сожалению, никто не застрахован. Пока.
Гало стало дробиться на файлы. Мужья, жены, дети. Умершие, погибшие, убитые. Они выглядели нормальными живыми людьми в кругу своих семей. Радовались, плакали, работали.
А Дедлаф называл каждого по имени и не собирался останавливаться.
— Понятно! — воскликнул Григорий, поднимая руки. — Каким же образом вы вернете?.. — Он сглотнул, слова давались нелегко. — Вы на прямой связи с Богом?
Сквозь гало казалось, что мистер покрыт цветными пятнами, а очки превратились в радужный круговорот искаженных изображений.
— Я не претендую на лавры Бога. Пусть каждый занимается своим делом. Могу лишь заверить вас, что Марианна… Прошу прощения. Марина вернется к вам живой и здоровой.
Григорий открыл рот, но спросить не решался.
— Вместе с вашим будущим сыном, который в скором времени родится.
Пальцы Резникова подрагивали, когда он протянул руку к стакану с водой, стоящему на столике рядом с креслом.
— Я вас прекрасно понимаю, — Дедлаф сел в кресло напротив. — Хочу вас заверить: я не мистификатор и не создаю модули. Я возвращаю людей к жизни. Возвращаю такими, какими они были до смерти.
— Сколько? — глухо произнес Григорий. — Или у вас подписывают кровью?
Дедлаф рассмеялся. Резников думал услышать сухой механический хохот, однако собеседник смеялся громко, раскованно и от всей души.
— Бросьте! — отсмеявшись, он махнул на Григория рукой. — Старая шутка, но вполне уместная.
Григорий сжал кулаки, насупился: «Нашел время развлекаться, сука!»
— Процедура стандартная, — продолжил как ни в чем не бывало Дедлаф, — вы, в трезвом уме и светлой памяти, отказываетесь от «Мегаполиса» и назначаете семейным браузером «Мемориал». У наших коллег нет необходимой технологии исцеления пострадавших при несчастных случаях.
Вновь пауза.
— И все? — удивился Григорий.
А заполнение необходимых документов? Консилиум адвокатов от браузеров? Передача аккаунта, электронного банка и прочего?
— Все очень просто: мне надо только одно — признание.
— Какое?
— Вы любите свою жену?
Григорий вздохнул, поставил пустой стакан, который все время сжимал в руке, на стол, потер пальцами лоб.
— Да.
— Не слышу, сеньор Резников.
— Да, люблю.
— Нет. Не любите.
— Да! Черт бы вас побрал! — воскликнул Григорий. — Я люблю ее! Люблю! Она была смыслом моей дрянной жизни! Вы, ублюдок, даже не представляете! Не можете себе…
Резников задохнулся от нахлынувшего гнева.
— Могу, сеньор Резников, — Дедлаф смахнул видеофайлы. — Могу, — возле Григория возник синий бланк документа с красной мигающей отметкой. — Договор.
— Но «Мегаполис»…
— Все произойдет автоматически, — пояснил глава «Мемориала». — Ваш отпечаток, сеньор.
Резников коснулся большим пальцем мигающей отметки, оставляя на ней отпечаток и образец ДНК.
Они сидели в кафе «Серебряные струны». Тонкие струйки воды бисером стекали с маркиз над столиками, звеня серебром, и в тон им звучала тихая мелодия.
— Гриша, — окликнула мужа Марина. — Гри-ша.
Резников встрепенулся:
— Да, дорогая.
— Отпусти мои пальцы, — она ласково улыбнулась. — Пожалуйста.
Он улыбнулся в ответ:
— Не-а. Они такие… Такие нежные.
Он хотел сказать: стали нежные после… После чего? Глупость! Все неважно. Однако ее ладонь не отпустил. Что он силился понять? Живая ли она? Она ли сидит перед ним, улыбаясь как прежде так знакомо, так ласково? Может, он ищет подвох, пытается изобличить Дедлафа в мошенничестве?
Неважно. Важно только то, что именно сейчас Резников до конца осознал, как он любит свою Марину.
— Отпусти. Я не могу кушать мороженое без рук.
— Прости, — он порывисто спрятал ладони под мышки, словно нашкодивший мальчишка. — Я тоже не могу есть мороженое без рук, — хотелось дурачиться от радости. — Хотя стоит попробовать.
Григорий склонился над чашечкой с шоколадными шарами, попытался укусить верхний — окунулся носом в лакомство.
— Прекрати! — Марина смеялась, прикрыв рот ладонью.
Григорий зачавкал, слизывая шоколадный пломбир с губ.
— Весьма недурно, — прошамкал он. — Только нос замерз.
Марина снова захохотала, протянула мужу салфетку:
— Вытрись немедленно!
— Бом! — Сигнал предупреждения застал врасплох — и на границе круга, отделяющего пространство столика, возник модуль-официант.
— К вам гость.
Резников раздраженно отер нос, зло глянул на модуль: какой еще гость? Ему не хотелось никого видеть, тем более мистера Дедлафа. Однако это оказался не представитель «Мемориала», а странный тип в нелепом цветном наряде. Только прическа чего стоила: полголовы уложено бриолином и окрашено в фиолетовый; другая половина торчит иголками разного цвета. Клоун какой-то.
— Привет, Гриша! — поприветствовал клоун. — Не помешаю?
— Архип, — удивленно произнес Григорий. — Хошизора. Триста лет, триста зим.
— Разрешить допуск? — напомнил о себе модуль-официант.
— Ага, — кивнул Резников, спешно вытирая остатки шоколада.
— Уточните команду.
— Разрешить! — едва не срываясь на крик, произнес Григорий.
Псевдоразумные модули напоминали ему манекены из сетевых магазинов: прикоснешься — словно живые, но на самом деле жизнь им дает тактильная программа. Выбираешь костюм, крутишь гало с манекеном и так и сяк, щупаешь виртуальный материал, а кукла лишь улыбается, садится, встает, расставляет руки по твоей команде.
— Ты изменился, — Григорий с улыбкой рассматривал старого друга. — Прибавил в весе, старый черт. Но глаза прежние.
— Наследственность, — пожал плечами тот и улыбнулся — раскосые глаза вовсе превратились в щелочки.
Они обменялись рукопожатием.
— Знакомьтесь, — Григорий представил жену.
— Ого! — воскликнул Хошизора при виде беременной женщины. — Плодитесь и размножайтесь! Поздравляю. Сын?
— Точно, — довольно улыбнулся Резников.
— Да вы, сеньор, снайпер!
— А у вас с этим проблемы? — поинтересовалась Марина, и Гриша уловил ее неприязнь к Архипу.
Гость тоже почувствовал иронию в голосе женщины, однако ничуть не смутился.
— Ох, мадам…
— Сеньора.
— Простите. Сеньора, вы меня поражаете — не в бровь, а в глаз.
— Кушайте на здоровье, — съязвила Марина.
— Я не спрашиваю, как ты проник в кафе нашей фирмы, сеньор Архип, — Григорий решил сменить тему. — Скрываешься от систем наблюдения? Раскрываешь государственные заговоры?
Архип Хошизора отмахнулся:
— Молодость пролетела пулей. Теперь разноцветной башкой никого не собьешь с толку — ДНК анализаторы вычисляют в два счета, а вводить силы правопорядка в заблуждение чужими ДНК-маркерами… — он покачал головой, — дело хлопотное и опасное. Пришла пора остепениться.
Архип щелкнул пальцами, обращая на себя внимание модуль-официанта. — Мне то же самое, — он указал на развороченное мороженое перед Резниковым, — и лимонад.
— А пиво с чипсами? — удивился Григорий.
— А ваш корпоративный кодекс? — в тон ответил Архип. — Употребление пива нежелательно. Считай, запрещено. Пока я на вашей территории, в «Серебряных струнах», игра идет по вашим правилам.
— Что-то, друг мой, я не очень понимаю.
— Что тут понимать? — напомнила о себе Марина. — Архип — утилизатор. По ресторанам и кафе разных концернов собирает пищевые отходы.
Хошизора рассмеялся:
— В точку! Резников, где тебя нашла такая умница?
— Споткнулась на корпоративе, — Григорий сам удивился осведомленности жены.
Архип поднес пальчики Марины к губам:
— Сеньора, я восхищен!
— Тебя никогда не интересовали муниципальные новости, дорогой, — сказала жена Григорию, позволив утилизатору поцеловать свою руку. — У нас будет ребенок, и нам следует выбрать, в каком районе он будет расти. Следует учесть множество плюсов и минусов. В том числе и утилизацию отходов.
Резников почувствовал себя идиотом. Зачерпнул хорошую порцию пломбира, засунул в рот и тут же пожалел — нёбо свело от холода, заныли зубы.
— Замечательная женщина! — восхищался Архип и продолжил: — Я со своим прикидом хорошо вписался в дресс-код фирмы утилизации. Знаешь, Гриша, сколько еды остается в таких заведениях? — Он развел руки в стороны, словно желая охватить все пространство кафе. — И есть люди, которые нуждаются в ней.
— Блыгыродно, — пробормотал Григорий, катая языком холодный комок мороженого. — Я рад за…
Резников решил, что у него потемнело в глазах. Музыка смолкла, гало водяных струй исчезло. Солнце садилось за дальние небоскребы, освещая неживым, словно электрическим светом зал «Серебряных струн». Кто-то отчаянно закричал, кто-то упал со стула или рухнул лицом в тарелку с едой. Звон разбитой посуды, хрипы, стоны…
Резников хотел что-то сказать, но мешал комок холодного мороженого. Он попытался встать, но чужая рука опустилась на плечо, вернула его на место. Архип! Его испуганное лицо. Что-то говорит, только из-за шума в ушах Григорий его почти не слышит.
— Не смотри… — шепчет Хошизора. — Не смотри…
Куда? На что? Зрение стало сдавать. Солнце слепит, лучи пробиваются среди высоток, как на логотипе «Мемориала», вокруг мечутся темные пятна. Он не уверен… Ему чудится: за соседним столиком сидит… Скелет? Тактильные системы, будто фурункулы, облепили костяк. И
И, теряя сознание от удушья, Григорий шепчет:
— Марина…
Туман перед глазами густеет. В кресле напротив, под ребрами скелета — большой матовый пузырь, в котором…
Гало с места трагедии: разноцветный человек, похожий на обезумевшего клоуна, выбегает из кафе «Серебряные струны».
— На помощь! — кричит утилизатор.
— Стоп! — командует Дедлаф.
Модератор тут же остановил запись:
— Электроника вырубилась. Террористическая организация «Плоть» взяла на себя ответственность за электромагнитную бомбу.
— Замечательно, — мистер Дедлаф потер руки.
— Отключились импланты у всех, кто был в кафе, — пробормотал модератор, растерянно глядя на босса — что замечательного в теракте? — Объект пятьсот тридцать семь, Марина Резникова, едва не погиб. Бокс с плодом находился в критическом состоянии, когда прибыла аварийная группа.
— Она погибла! — возвестил мистер Дедлаф.
Модератор сглотнул.
— Она осталась жива, — поправил он в надежде, что босс ошибся. — Пятьсот тридцать седьмая весьма удачный образец нашей продукции…
— И из нее выйдет прекрасная жертва, — Дедлаф не слушал подчиненного. — Вложите в руку этого цветного идиота «пульсар», поменяйте аудиозапись. Пусть орет… Например: «Да здравствует живая плоть!» Он единственный уцелевший?
— Д-да, сэр, — заикаясь, ответил модератор, опасаясь, что босс заметит смятение подчиненного и примет жесткие меры — например, уволит без разбирательств по статье о несоответствии занимаемой должности.
Однако тот увлекся и не обращал на подчиненного никакого внимания. Хоть рыдай, хоть смейся.
Дедлафа несло, он создавал новую реальность, сказку для клиентов:
— Объявите утилизаторов пособниками террористов. Они же помогают всяким отбросам общества? Кормят их отходами? Вот и прекрасно!
— Простите, сэр. Может, лучше бомба? «Пульсаром» он бы не уложил всех посетителей.
Дедлаф наконец обратил внимание на модератора, и тот увидел собственное отражение в зеркальных очках — маленький кривенький человечек с большой головой.
— Вы думаете, домохозяйки разбираются в оружии? — повысил голос босс, нависая над подчиненным.
— Нет, сэр. Не думаю.
— И еще, — Дедлаф звучно щелкнул пальцами. — Тут нужна личная драма, душещипательная история о трагичной любви, — гало показало кафе изнутри после трагедии. — Пятьсот тридцать седьмая, говорите, это Марина Резникова?
— Да, сэр.
— И что там у нас, — босс листнул файлы, задумчиво прочел. — Восстановление по скелету, создание тактильной оболочки…
— Едва не прокололись, — тихо произнес модератор.
— То есть? — в голосе босса звучал металл.
— Понизилась плотность тактильной оболочки, и кожа получилась на ощупь более нежной, — отчеканил модератор. — Сбой процессора.
Черт дернул за язык!
— Муж заметил?
— Ему понравилось.
— На грани! — Дедлаф погрозил подчиненному пальцем, но выглядел довольным. — Вы были на грани.
— Да, сэр! Учтем, сэр! Больше не повторится!
— Итак! — прервал его босс. — Дайте ее мужу пистолет — он должен отомстить за погибшую жену и нерожденного ребенка. Смерть утилизатору!
— Пишем, сэр, — модератор отвернулся к гало, изменяя параметры видео, создавая новые сцены, проникая в интеллект-систему квартиры Григория Резникова, чтобы домашний принт распечатал оружие. Убитый горем мужчина не будет задумываться, откуда взялся «пульсар». Он будет вершить правосудие.
Руки модератора тряслись. Он ввел себе успокоительное из персональной аптечки, встроенной в пояс брюк.
Это не я. Это все делаю не я. Работа такая. Всего лишь работа.
— Заодно, когда концерн утилизации рухнет, мы возьмем его за копейки, — «творец» Дедлаф опустился в кресло, потянулся. — Кстати! Что у нас с общественным мнением?
— Пока в «Мегаполисе» не принято говорить о тактильных имплантах, — доложил модератор. — Наши клиенты более лояльны и все же некоторых пугают кости и ожившие скелеты, и приходится корректировать память…
— Да-да! — с нетерпением воскликнул Дедлаф. — Резникову мы сделали коррекцию по умолчанию, — и негромко добавил: — Вы так мне надоели своим нытьем, сеньор Резников.
— Наши сенаторы начинают готовить почву, — продолжил модератор, выдержав паузу. — Среди молодежи зреет новое движение — скелетоны. Щеголять скелетом с тактильной оболочкой становится модным. Они специально удаляют плоть, меняя ее на тактильные импланты.
Молодежь — это золото. Мистер Дедлаф довольно потирал руки. Когда-то давно юноши и девушки обожали покрывать свои тела татуировками. Теперь вовсе желают избавиться от потеющей, вонючей, слабой плоти. Замечательно!
— Так за работу! За работу! — Дедлаф захлопал в ладоши, подгоняя подчиненного.
— Похоже, меня сегодня не убьют, — произнес Архип, опуская руки.
Григорий удивленно уставился на «пульсар». Пользуясь его замешательством, утилизатор ловко ударил Резникова под локоть и отобрал оружие.
— Прости, Гриша. Во мне нет имплантов, — Хошизора пожал плечами. — Требование фирмы. Считается, что только человек «на все сто» способен понять голодного и помочь ему.
Резников сжал кулаки, готовый броситься на убийцу. Архип отступил на шаг.
— А в тебе… Легкие, да? — спросил он.
— Рак, — процедил сквозь зубы Резников. — Был… И зрительный нерв.
Хошизора сочувственно кивнул.
— В убийстве Марины я не виноват. Тебя одурачили, Гриша…
Мистер Дедлаф медленно поднялся с кресла. Референты и модераторы замерли.
— Какой идиот дал ему «пульсар»? — в голосе металл. — Я же сказал: пистолет! Пи-сто-лет! Огнестрельное оружие! Порох! Пули! Выстрелы! Мне нужен был грохот выстрелов!
Он подошел к своему столу, тонкие пальцы что-то набрали на панели принтера. Несколько мгновений — и в руке Дедлафа появилось хромированное оружие. Хлопок — ближайшему референту снесло полголовы. Несчастный дернулся, уцелевшим глазом уставился на босса, обиженно пролепетал:
— За что?
Мистер Дедлаф брезгливо дернул стволом:
— В ремонт!
Защиту прав личности еще никто не отменял. А жаль!
Босс почесал лоб рукоятью пистолета. Он устал. Устал работать с кретинами.
— Скоро время вечернего сериала, вечерней сказочки, и город ждет ее с нетерпением. Нам необходимо обнулиться и сменить видеофайл, — распорядился он и добавил строкой из договора: — «Каждый клиент «Мемориала» имеет право на перезагрузку». Ибо мы все люди и можем ошибаться…
— Но утилизатор не наш клиент, — робко заметил модератор, со страхом глядя на оружие в руке босса. — Он из «Мегаполиса», и мы не в силах перезагрузить его. К тому же в его теле нет имплантов.
— Акции «Мегаполиса» падают. Они продадут любого клиента за копейки, чтобы поправить свое положение, — Дедлаф бегло просматривал биржевые новости. — А по поводу утилизатора… — Он наставил ствол пистолета на модератора. — Разве у него нет системы «умный дом»? Разве он не пользуется Сетью? Разве у него нет электронного банка?
— Да! Да, босс! Я все понял! — Модератора трясло от страха. Он склонился над рабочей панелью, торопясь выполнить новые указания.
— Пах! — громко произнес Дедлаф, будто стреляя в подчиненного.
— Гала? Галочка… Ну, конечно! Это ужас! Да-да-да! Что за мужчины пошли? Да-да! Совсем не разбираются в оружии! Я в шоке! Да-да! Убить утилизатора «пульсаром» — нереально! Я… Да… Я… Да… Да, я готова была кричать ему в уши: возьми пистолет! — Рыжеволосая женщина за столиком кафе «Серебряных струн» приложила ладошку ко лбу, показывая, насколько она расстроена. — Ужасно! Да-да… Я… Ужасно! Да!
Мелодичный звон прервал ее беседу с подругой по индивидуальному каналу.
— Ой, прости! Время рекламы! Да-да! Мистер Дедлаф — такой лапочка! Да… — Она смолкла на полуслове, взгляд остановился.
Казалось, даже падающие с маркизы над столиком струи повисли в воздухе на время вдоха-выдоха… и мир вновь ожил.
— Гала, — рыжеволосая недовольно поморщила носик. Она потеряла интерес к разговору с подругой и старалась быстрее от нее отделаться. — Время вечернего сериала. Да… Да… Нам обещали НЕЧТО. Да…
На большом экране уже появились двое мужчин: один в дорогом, испачканном отходами костюме, другой своим видом напоминал безумного клоуна. Женщина ахнула.
— Гала. Ты видишь? Утилизатор оказался террористом!
Рука главного героя не дрогнула, когда он поднял пистолет.
— Я тут ни при чем! — испуганно закричал утилизатор.
— Это ты! Я знаю! — заявил главный герой.
Грохот выстрела заставил рыжеволосую вздрогнуть…
Максим силился понять, какие на Ольге Васильевне трусики.
Совещание назначили на самый конец рабочего дня, голова и так с трудом уже варила, а тут еще полумрак большой переговорной, знакомые, досконально изученные кадры на экране, мерное дыхание других ответственных сотрудников издательства, собравшихся за овальным столом… Ольга Васильевна, подключив к проектору свой ноут с записью, сейчас стояла чуть сбоку от экрана, рядом с маркерной доской, на которую выписывала звучащие в ролике перлы и тезисы. Тезисов набиралось много, перлов еще больше, и ей приходилось с каждым разом все ниже и ниже наклоняться, отчего юбка сзади все сильнее натягивалась, и, соответственно, все четче под плотной серой тканью проступали кромочки слипов. Слипы — пока Максим смог определить только это и теперь потихонечку раздражался ввиду явной недостаточности информации.
Меж тем на большом бумажном экране Зоя Апологетова-Моршанская водила по своему особняку репортера одного из популярных телеканалов. Особняк был внушительным и местами роскошным, как и полагается жилищу одного из самых востребованных авторов современности. Зоя Марковна считалась непревзойденным мастером любовных историй в детективном антураже. Когда-то ее книги выходили в издательстве «Обстоятельства слова», и Максим даже застал времена, когда дружелюбная, но знающая себе цену Апологетова-Моршанская приезжала сюда в сопровождении своего литературного агента — подписывать акт о передаче рукописи, договариваться о встречах с читателями и о поездках на книжные ярмарки в другие города. Она величественно плыла по коридорам, вежливо и чуть снисходительно раскланиваясь со всеми встречными, и ее высокая, монументальная прическа являла собой символ незыблемости издательства, сотрудничающего с авторами подобного калибра.
— …Поэтому — да! — благодушно улыбаясь, отвечала репортеру Зоя Марковна. — Только еноты!
Будто иллюстрируя сказанное, из-за массивного книжного шкафа высунулась любопытная мордочка, затем в кадр попала трогательная лапка, замершая на весу, — енотик не мог решить, стоит ли ему входить в комнату, полную незнакомых людей, или лучше остаться в укрытии. Хозяйка особняка, заметив его, простерла руку театральным жестом и радостно рассмеялась.
Максим тяжко вздохнул: дальше в ролике начиналось самое скверное. Будто ища поддержки и успокоения, он снова посмотрел на нагнувшуюся Ольгу Васильевну — но нет, определить модель трусиков или хотя бы производителя все еще не представлялось возможным. Это точно не «DIM» — понятно по проступающему шву на кромках, «DIM» такие швы делает куда изящнее. И уж точно не, прости господи, «Triumph», хотя белье этой марки у заместителя главного редактора в гардеробе тоже присутствовало.
Рядом с Максимом нервно перекатывал по столу карандаш редактор отдела переводной литературы Виктор Палыч. Он проводил по карандашу всей ладонью, мелкие грани делали короткое приглушенное «тр-р-рак!», и Максиму вдруг захотелось ощутить под подушечками пальцев вот это дурацкое массирующее вращение деревянного многогранника. Наверное, это очень приятно. Но попросить у Виктора Палыча попользоваться его карандашом показалось сейчас неуместным: все напряжены и раздражены, а тут какой-то верстальщик начнет тарахтеть по столешнице посторонними предметами. Максим сцепил под столом ладони и слегка подвигал ими, разминая пальцы.
— Озарение — а иначе я и не могу назвать эту мысль, — торжественно вещала миловидная, еще совсем не старая писательница, — пришло ко мне, когда я в очередной раз проверяла почту. Как вы понимаете, — вдруг скромно потупила она глаза, — мне присылают множество восторженных отзывов. Но только в тот день я осознала, в скольких из них присутствуют фразы «Я прочитала вашу книгу всего за одну ночь!» или «Я хотел прочесть первую главу, но не смог остановиться!» — ну, и все в таком духе. И тогда я подумала: бедные, бедные читатели! Чем же им остается заниматься, пока я пишу новое произведение? Может, они уходят в запой, или скандалят с домочадцами, или занимаются разбоем на улицах… А это значит, что я в какой-то мере несу перед обществом ответственность за многие бесчинства, которых могло бы не случиться, будь поклонники обеспечены моими книгами не на одну ночь, но на каждую! Ну, или практически на каждую.
Максим снова вздохнул. Он читал пару-тройку книг Апологетовой-Моршанской (самому работать с ними не довелось по причине молодости — ее тексты в те времена верстали его старшие, более опытные коллеги), и в общем и целом произведения ему понравились. Но он слабо представлял себе, что кто-то готов читать подобную литературу каждую ночь. В смысле, по одному роману за ночь. Спать-то когда? Да и вообще — не ограничивается же литература любовными историями в детективном антураже? Вот недавно ему на верстку прислали исторический детектив — на самом деле исторический, основанный на документальных событиях, с персонажами, которые реально когда-то существовали! Вот это было интересно… А ведь есть еще фантастика, современная реалистическая проза, мемуары, приключенческая литература, классика…
Скосив глаза на попку заместителя главного редактора, Максим с тоской подумал: «А может, это кант из тонкой кружевной ленты, а вовсе не шов? Тогда это могла бы быть модель «Аврора». Хотя «Аврора» — с заниженной посадкой, верхняя кромка тоже выделялась бы чуть ниже пояса юбки…» Ольга Васильевна была женщиной строгой — немолодая, но отлично выглядела, следила за фигурой и кожей лица и в одежде предпочитала строгий стиль и натуральные ткани. На этом основании Максим еще десять минут назад отмел десяток моделей, пришедших на ум в первую очередь.
На экране знаменитая писательница вела репортера с оператором в святая святых — в творческое крыло особняка.
— Конечно, биот не может сам написать книгу! — с иронией кривя губы, говорила на ходу Зоя Марковна. — Смешно и обидно слышать подобное из уст некоторых журналистов. Обывателям простительно — они не представляют себе всех нюансов писательской профессии. Им кажется, что раз их биот умеет готовить, как повар, и стричь лужайку, как газонокосильщик, то и роман он сможет сочинить запросто. Пфых! — возмущенно фыркнула она. — Да, биоты весьма работоспособны, они могут выдавать по две сотни тысяч знаков в день — но они всего лишь ремесленники! Наверное, не нужно объяснять, чем отличается труд настоящего творца от работы ремесленника? Вот поэтому обвинения, мол, книги за меня придумывают литературные негры, роботы, просто оскорбительны! Пойдемте, пойдемте, я все вам покажу.
Сидевшая напротив Максима Наташа, литературный редактор, достала телефон и быстро-быстро застучала тонким пальчиком по экрану — не то набивала кому-то сообщение, не то записывала в электронный блокнот какую-то важную мысль. Максиму искренне хотелось, чтобы мысль была действительно важной и дельной, чтобы Наташа после просмотра ролика ее высказала, чтобы все восхитились такому замечательному решению и поскорее уже разошлись по домам. Потому что сам Максим никакого выхода из ситуации не видел, перетирать воду в ступе не умел, а сидеть и вспоминать, как было хорошо, когда Апологетова-Моршанская сотрудничала с «Обстоятельствами слова», и как стало плохо теперь, когда она решила сотрудничать совсем с другими людьми, далекими от настоящего, правильного книгоиздания… Ну, это было выше его сил.
Тем временем знаменитая писательница открыла первую дверь, расположенную слева по коридору. Маленькая комнатка с небольшим окном, письменным столом и креслом на колесиках. На столе — здоровенный монитор. В кресле — молодой человек с темной всклокоченной шевелюрой. При появлении гостей он порывисто поднялся, повернулся, склонил голову в приветствии.
— Знакомьтесь, это — Радж.
— Но… — обескураженно произнес репортер, — он же не чернокожий!
Зоя Марковна расхохоталась.
— Ах, молодой человек, экие у вас представления! Мало того что вы все еще склонны считать моих помощников литературными неграми, так вы даже саму формулировку понимаете буквально! — Она укоризненно покачала монументальной прической. — Как вам не стыдно! Нет, у меня, конечно, и биот-негритенок есть в команде — Максимка. Он отвечает за подростковые приключения, я вас позднее познакомлю. А Радж — индус. Индусам вообще присуща такая искренняя, символичная, по-детски идеальная любовь — я имею в виду их традиционные фильмы. Радж помогает мне прописывать эпизоды с жестокими расставаниями и чудесными встречами героев. Даже меня его текст подчас за душу берет, до слез трогает!
Камера наплыла на рабочее место Раджа. Под прозрачным настольным ковриком лежала распечатка-инструкция. Краем глаза Максим заметил, что Ольга Васильевна поставила на маркерной доске жирный восклицательный знак: значит, тоже обратила внимание на текст инструкции. Между тем оператор не стал делать акцент на распечатке — он взял крупный план монитора.
«Языки пламени неспешно перебирали смолистые сучья, будто длинные эфемерные пальцы порхали над клавишами гротескного фортепиано. От камина шло густое тепло, и Фрэнку мечталось придвинуть поближе кресло, расположиться в нем, вытянув ноги, будто (далее шло длинное зеленое многоточие). Возле картин, напоминавших (далее шло длинное синее многоточие), стояла Элизабет. Она зябко куталась в темную шаль с висящими до пола кистями, и Фрэнку вдруг нестерпимо захотелось подойти и обнять ее за плечи, прижать к себе, забыть о тяготах прошедшего дня… Нельзя, не время! Где-то в замке затаился убийца…»
— А что означают эти разноцветные точки? — поинтересовался репортер.
— О, это отметки для тех, кто будет осуществлять следующие этапы работы над текстом, — охотно поведала Апологетова-Моршанская. — Радж не силен в сравнениях, гиперболах и изящных аллюзиях — это не его профиль. Поэтому он отмечает в рукописи места, где, по его мнению, подобные обороты были бы уместны. Зеленое многоточие — для нашего знатока литературы Аристарха. В данном случае, он вставит сюда что-нибудь типа «будто в романах сэра Артура Конан Дойля». Синее многоточие — для специалистов по истории искусства. У меня таких двое. Вероятно, по контексту, в этой фразе будет что-то вроде «напоминавших ранние полотна Рембрандта». Или Гойи. Или Рафаэля. Надо будет посмотреть, кого из художников мы давно не использовали. Радж, голубчик, не злоупотребляй сложными красивостями! У тебя в одном предложении — «эфемерные» и «гротескный». Читателей подобная концентрация незнакомых слов может напугать! — Зоя Марковна втиснулась между камерой и письменным столом. — Ну что, пойдемте дальше?
Дальше гости заглядывали в комнату с Алией, милой девушкой-биотом, занятой описанием рукопашных схваток. Потом в комнату «дяди Бори» — внушительного, можно сказать, могучего биота, профилирующегося на постельных сценах.
Все это Максим видел, и не раз. Сначала — в телевизионном эфире, затем в записи. Пусть он и не представлял выхода из сложившегося положения, но от этого ролика в большой степени зависела его, Максима, дальнейшая судьба, и он с упорством мазохиста пересматривал программу снова и снова. Но решения проблемы так и не обнаружил. Это нервировало. Еще больше нервировало то, что он до сих пор не разобрался, в каком белье нынче Ольга Васильевна.
И вдруг, ни с того ни с сего, его буквально ошпарила догадка: боди! Не трусики, а боди! Аж испарина на лбу от облегчения выступила. Ну, конечно же! Он еще раз, теперь уже с нежностью, огладил взглядом туго обтянутые юбкой бедра и талию начальницы и удовлетворенно выдохнул. Да, он прав.
В нагрудном кармане едва слышно пискнул смартфон. Сгорбившись, Максим потихонечку достал его и, держа под крышкой стола, прочел сообщение. «Ты куда уставился?:-)» — писала ему Наташа. Он вскинул глаза и мгновенно, мучительно покраснел. Разумеется, сидящая напротив девушка прекрасно видела, куда был направлен взор Максима добрую половину совещания. Сейчас она весело, от души улыбалась, но ему чудилось, что там, под иронией, под этим дружеским подтруниванием, кроется кошмарный, невыносимый вердикт: извращенец!
Сам себя он извращенцем не считал — ему просто нравились некоторые предметы женского туалета, надетые на женщин. На самых разных женщин. Тысячи самых разных вариантов одного и того же предмета на тысячах самых разных женщин, разного возраста, разных национальностей и разной комплекции. Интернет предоставлял доступ к огромному количеству специализированных сайтов, и далеко не все из них даже с натяжкой можно было назвать порнографическими. Как раз порнография интересовала Максима в последнюю очередь. Наоборот, он ужасно и совершенно искренне расстраивался, если вдруг целая серия качественных, изысканных фотографий с прелестной героиней в бюстике и трусиках, снятой с нескольких ракурсов, вдруг заканчивалась скомканным бельем на полу, призывными позами с непременным поглаживанием прелестей и нарочито похотливыми взглядами по-над раздвинутыми ногами. Вот это — извращение, потому что рассчитано на самые низменные желания, на самые примитивные инстинкты. Совсем другое дело, когда речь идет о красивом белье на красивом теле.
Разве может быть что-либо прекраснее скромного белого хлопка, плотно облегающего девичьи ягодицы? Разве есть что-нибудь нежнее бархатистой микрофибры, повторяющей каждый изгиб, каждую ложбинку упругих бедер? Разве существует что-то более чудесное, чем изящный жаккард и полупрозрачное кружево? Разве шелк и нейлон не придают гладкой женской коже капельку внутреннего свечения?
Максим мог часами любоваться юными и зрелыми богинями в обтягивающих шортиках, в легкомысленных танго, в узких на грани откровения бикини, в тонких игривых стрингах, в трусиках, состоящих, казалось, только из бантиков, рюшечек и стразиков, и так далее, и тому подобное. Он научился на взгляд, по мельчайшим деталям определять модель и производителя — так любитель живописи по фрагменту и мазкам может определить руку мастера и название картины.
В общем и целом он понимал, что подобное пристрастие в глазах окружающих должно выглядеть сомнительно. Потому, разумеется, и не афишировал. Ну, то есть позволял себе признание в самых редких случаях — в случаях, когда объектом любования становился живой человек. Разумеется, в силу возраста и нормальной ориентации, Максим регулярно знакомился с девушками, и довольно часто отношения доходили до того этапа, когда новая подружка оставалась у него дома на ночь. Тогда, набравшись смелости, он просил попозировать — не на камеру, конечно же, а просто так. Некоторые девушки находили это забавным и охотно вертелись перед ним, красовались в одном нижнем белье; некоторые считали это игрой, своего рода прелюдией, необходимой молодому человеку для создания настроя определенного рода; некоторые стеснялись и отказывались, а одна с обидой сказала, что ощущает себя то ли на кастинге, то ли на осмотре у гинеколога — хотя Максим так и не понял, как могут быть связаны шикарные, сексуальные предметы туалета на девушке и прием у врача.
В общем, с какой стороны ни глянь — никак не тянуло его пристрастие на постыдное извращение. Но как знать, что подумают о нем люди посторонние, если прознают о таком безобидном, но весьма пикантном бзике? Вот та же Наташа…
Впрочем, что она могла понять, какие выводы сделать? Ну, пялится молодой сотрудник на свою начальницу — и что? Формы у начальницы очень даже, все пристегнуто, как следует, подобрано со вкусом, подогнано по фигуре. Ведь трудно же, наверное, по направлению взгляда определить, задницей Максим любуется или резинкой от трусов? Наверное, трудно. И вообще — почему так? Если задницей любуется — то это нормально, хотя и нескромно, а если трусами — то ужас-ужас?!
Пока Максим мучился, стыдил себя, проваливался сквозь землю и прятал глаза, Наташа и думать забыла о нем и своем издевательском сообщении — она снова внимательно смотрела на экран.
— Зоя Марковна, — вкрадчиво вопрошал репортер, — но ведь из всего увиденного нами складывается впечатление, подтверждающее подозрения многих наших зрителей и ваших поклонников. Получается, что все последние романы написаны не вами! Вы только что познакомили нас с теми, кто непосредственно работает с текстами якобы ваших книг!
— Голубчик, ну что же вы такое говорите?! Якобы! — всплеснула руками Апологетова-Моршанская и обиженно насупилась, однако довольно быстро смилостивилась и привела убойный аргумент. — Надеюсь, вы знаете, кому мы обязаны архитектурой Зимнего дворца в Санкт-Петербурге?
— Э-э-э-э… Растрелли? — осторожно предположил репортер.
— Как приятно иметь дело с образованными молодыми людьми! — похвалила Зоя Марковна. — Все верно, именно гениальному Растрелли. А назовете ли вы мне каменщиков, возводивших стены этого дворца? Рабочих, размешивавших и подносивших раствор? Фамилии маляров и штукатуров, занимавшихся внутренней и внешней отделкой? Что, неужели ни одного не знаете? И вам это не кажется странным? Вы не считаете, что архитектор присвоил себе лавры тех, кто непосредственно работал на строительстве? Нет? Так вот: я — архитектор в литературе. Я создаю эскиз и руковожу процессом. Я, знаете ли… — Тут она легко и благодушно рассмеялась, подобрав еще более точное сравнение. — Я — дирижер! Именно я задаю темп, именно я указываю своему ансамблю характер исполнения и трактовку, именно я регулирую звучание каждого инструмента! Отберите у меня дирижерскую палочку — и оркестр рассыплется, развалится, перестанет существовать! Без меня — даже сейчас, когда мои биоты уже научились работать в команде, — без меня не будет не то что книги в неделю, но и в принципе хотя бы одной полноценной книжонки не получится ни-ког-да!
Репортер, которому, вне всяких сомнений, понравилось сказанное, все же решил уточнить:
— Вы сказали — книга в неделю? Но нам обещали, что теперь в неделю будет выходить три-четыре книги вашего авторства!
— Все верно! — с нежностью глядя в камеру, проворковала Зоя Марковна. — Вы видели только одну мою команду, только один мой ансамбль, работающий над одним произведением. Параллельно трудится несколько подобных коллективов. Это очень удобно! — Она снова, на сей раз застенчиво, хохотнула. — Ощущаю себя ткачихой-многостаночницей!
Ольга Васильевна остановила запись. А Максиму как раз хотелось посмотреть следующие две минуты — там хозяйка предложила гостям покормить енотов, живущих в ее особняке. Енотики были милые. Правда, если уж и смотреть этот эпизод, то смотреть без звука, потому что информативная составляющая следующего фрагмента, по сути, была гвоздями в крышку гроба, в который уже практически улеглось в полном составе издательство «Обстоятельства слова». Кокетничая с камерой, Зоя Марковна призналась, что все ее биоты — на самом деле не ее. Этих неутомимых помощников ей предоставил спонсор, собственно — производитель биороботов, и предоставил совершенно бесплатно. С единственным условием: издаваться отныне Апологетова-Моршанская будет только у них, в открытом всего год назад издательстве. Тиражи, гонорары — все как прежде, вот только теперь популярная писательница могла себе позволить не четыре романа в год, а… страшно даже выговорить, сколько. Но всего хуже то, что ее устами спонсор предложил поработать по такой схеме всем желающим авторам главного калибра.
Ольга Васильевна вернулась на свое место, а главный редактор Петр Саныч, нервно потирая запястья, обратился ко всем присутствующим:
— Ну, что скажете, господа?
«Господа» ничего не хотели говорить, «господа» устали, вымотались и испереживались, им хотелось домой, а решение пусть принимают люди взрослые, вроде Петра Саныча.
— Взгляните, что набросала Ольга Васильевна, — пальцем ткнул Петр Саныч в сторону маркерной доски. — Я бы порекомендовал вам переписать себе тезисы и подумать, что нам с этим делать, что мы можем противопоставить, как обезопасить себя на будущее…
Редактор отдела переводной литературы Виктор Палыч перестал катать по столу карандаш и шумно и коротко вздохнул, почти всхлипнул. Наташа состроила недовольную мордочку. Остальные отводили глаза или наоборот — преданно смотрели на главного редактора, но роли это никакой не играло, поскольку предложений по-прежнему не поступало.
— Вот что, дорогие мои! — рассердился Петр Саныч. — Мне кажется, вы недооцениваете всю катастрофичность положения! Или, как вариант, вы уже все для себя решили… возможно, уже присмотрели себе место… возможно, мысленно давно уже расстались с «Обстоятельствами слова»… — В переговорной зашелестели возмущенные голоса; все-таки здесь присутствовали люди, в большинстве своем не по одному году отдавшие работе в издательстве. — Ну а раз так — довожу до вашего сведения: если до завтрашнего вечера мы не найдем решения, то послезавтра на пресс-конференции мне придется объявить о закрытии издательства.
Шум голосов усилился, уже можно было различить отдельные гневные фразы. А потом на дальнем конце овального стола кто-то тонко пискнул:
— Значит, завтрашний банкет отменяется?
В мгновенно наступившей тишине Петр Саныч досадливо цыкнул зубом и вновь потер запястья. С минуту он сидел молча, сопя и глядя в одну точку, затем улыбнулся — ярко, отчаянно, сверкая сжатыми зубами.
— Ничего не отменяется, господа! — весело воскликнул он, смягчая неестественный оскал на своем лице. — Помирать — так с музыкой! Если решение до завтра найдется — отметим, как и планировали, пятнадцатилетие издательства. А если… Так хоть посидим, выпьем в последний раз все вместе… Но вы думайте, господа, думайте! Пусть это будет вашим домашним заданием. До банкета у нас есть почти сутки, а до пресс-конференции и того больше.
Дождавшись, пока практически все сотрудники выйдут, Максим приблизился к составленному Ольгой Васильевной списку, задумчиво «поковырял» пальцем одну из строчек.
— Что смущает, Макс? — серьезно осведомился главный редактор.
— Вот. Их издательству год всего.
— И? — Петр Саныч присел на край стола так, чтобы доска оказалась напротив, и с любопытством склонил голову, рассматривая выделенную Максимом информацию.
— Большой концерн, занимающийся биотехнологиями и кибернетической начинкой биотовских мозгов. Концерну лет, если не ошибаюсь, пятьдесят. И пускай раньше они не биотами занимались, а какой-нибудь фигней, — все равно ведь у них должен был иметься свой пресс-центр, свои мощности, выпускающие разные информационные буклеты, рекламную макулатуру, техническую документацию…
— Могли заказывать в типографии.
— Я вас умоляю, Петр Саныч! Пока они были мелкими разрозненными конторами — наверняка так и делали. Но став таким гигантом… Наверняка у них и станки печатные в собственности, и штат редакторов-корректоров…
Сзади к нему подошла Ольга Васильевна, заглянула из-за спины.
— К чему ты ведешь, Макс?
— К тому, что фактически свое издательство, — некультурно, через плечо ответил ей Максим, — у них имелось давным-давно, пусть и занималось статейками рекламного характера и описаниями всевозможных моделей с разной программной начинкой. Выпускали какой-нибудь журнал «Биоты сегодня». Биороботы — товар невероятно популярный, значит, и тиражи журнала были соответствующими. Следовательно, одним человеком и одной печатной машиной в подвале дело не ограничивалось. Почему же они делают такой упор на то, что их издательству — всего год? Они закупили новое оборудование и наняли дополнительный штат? А кого они могли нанять? Судя по тому, что раскрутились они быстро, специалисты им достались первоклассные. Вот вы, Петр Саныч, многих ли знаете, кто мог бы с нуля, всего за год, раскрутить новое издательство? Мы же все в одном котле варимся, даже я, простой верстальщик, знаю всех крутых издателей поименно. Разве кто-нибудь из наших бывших конкурентов расстался в последнее время со специалистами такого уровня? Разве где-то произошли такие серьезные перестановки? Ведь переманить к себе Апологетову-Моршанскую — это, конечно, большая заслуга, но ведь дальше-то нужно найти выходы на распространителей, подобрать все ваши завязочки, да так, чтобы процесс не просто не нарушился, но и вышел на новую стадию.
— Хм… Складно говоришь, только я все равно никак не возьму в толк…
— Ну как же вы не понимаете? — Максим пятерней взъерошил волосы. — Если они не нанимали специалистов высочайшего уровня, значит переучили старых. Так, что ли? А кто мог проделать такое, кто мог передать им специфический опыт?
Главред тихонько присвистнул.
— Макс, ты намекаешь, что…
— Да, Оль, он намекает, что кто-то из наших сливает новому издательству информацию обо всех наших хитростях, тонкостях, контактах, и так далее. Верно я говорю, Макс?
Максим, неожиданно застеснявшись, неловко пожал плечами и вышел из переговорной, оставив руководство обсуждать его вброс.
В холле у кофейного автомата столпились девчонки из разных отделов. Их щебет на слух казался крайне обеспокоенным, и Максиму хотелось верить, что волнуются они не за какую-нибудь поп-звезду, подравшуюся с каким-нибудь модным дизайнером. Внезапно вспомнив свой недавний конфуз с боди Ольги Васильевны, он быстренько пробежался по фигуркам. Лида — довольно приличный кюлот от «Intimissimi» с широким эластичным кантом. Варя — фисташковые, легко узнаваемые кружева от «Lormar». Ну, про фисташковые пришлось додумывать: у нее несколько одинаковых комплектов, отличающихся только цветом, а поскольку Варя — девушка в этом смысле весьма организованная, она не позволила бы себе надеть фисташковый верх с какими-то другими трусиками. Марина была в объемной плиссированной юбке, поэтому разгадать ее интимные тайны не представлялось возможным. Анюта — судя по отсутствию видимых кромок на попе и по выдвинутым вперед на пару сантиметров боковым швам (что визуально делало даже ее нескладную фигуру гораздо стройнее), была в стрингах от «Princess». Наташа… Наташа, как всегда, была в простом, надежном и натуральном — неплохого качества мягкий хлопок от «Chanel». Впрочем, на это он обратил внимание еще утром. Максим удовлетворенно выдохнул — значит, с глазом у него все в полном порядке, случай с Ольгой Васильевной — просто временное помешательство какое-то.
В холле пахло кофе и духами с цветочным оттенком, оживленная беседа девушек напомнила Максиму, что дома его ждет скачанный накануне фильм «Quince Años» — яркая подборка о прошлогоднем праздновании Кинсеаньеры в Мексике. Наряженные в бальные платья пятнадцатилетние подружки ближе к концу фильма избавлялись от излишков одежды и… Стараясь раньше времени мысленно не погружаться в восхитительную атмосферу разгоряченных смуглых тел и красивого белья, нежной кожи и нежных ластовиц, крутых бедер и воздушных оборочек, он пропустил момент, когда к нему подошла Наташа.
— Все мечтаешь, мечтатель? — с лукавой усмешкой легонько пихнула она Максима в бок локтем. — Что скажешь про совещание? Может, стоило пересилить себя и устроить мозговой штурм уже сегодня?
Ему больше не хотелось думать о проблемах. Он подкинул руководству идею о наличии в издательстве человека, занимающегося промышленным шпионажем, а дальше — пусть сами разбираются, вычисляют, ловят. Правда, Максим не представлял, что даст сейчас поимка вражеского шпиона, но не представлял он и того, как лично может поучаствовать в восстановлении «Обстоятельств слова» на прежних, лидирующих позициях. Что он, простой верстальщик, умеет, кроме верстки? Если конкуренты предлагают авторам такие сладкие условия — контраргумент должен быть просто навылет.
— Что, даже мыслей никаких нет? — продолжала иронизировать над ним Наташа.
— Голова пухнет, — признался Максим.
— То есть все наоборот — мыслей слишком много? — подначивала девушка.
— Есть ли у биотов душа? — невпопад пробормотал Максим. — И если есть — берут ли они на нее грех?
Оставив озадаченного литературного редактора торчать посреди холла, Максим поплелся в сторону выхода.
Следующий день проплыл, будто в полусне-полубреду. Голова была горячей, мысли скакали вразнотык, и все чаще подсознание подсовывало картинки с лоснящимися от жаркого солнца стройными ножками, венчающимися то яркими, сверкающими бразильянами, то банальным эластичным нейлоном пестрых купальников. Наблюдать за изгибами тел было занятием упоительным, меняющаяся при каждом шаге геометрия кромок и швов пьянила, повинующиеся движению невидимых упругих мускулов ткани оживали, становились неотъемлемой частью божественных женских тел…
Но отвлекаться на это было нельзя, никак нельзя! Еще утром на летучке была одобрена и принята к разработке концепция «Людьми для людей». Хоть Наташа и отбрыкивалась потом, но Максим был уверен, что первой эту идею выдвинула именно она, и только потом выяснилось, что нынешнюю ночь все участники вчерашнего совещания посвятили выявлению неприятных, пагубных отличий, грозящих войти в нашу жизнь благодаря новым методам написания книг.
Что такое настоящий писатель? Это тот, кто, преподнося читателю историю, вкладывает в нее свою душу, частичку себя, своих знаний, опыта и эмоций. Что такое писатель-биот? По словам той же Зои Марковны Апологетовой-Моршанской, это всего лишь ремесленник с ограниченным функционалом, с регламентированными знаниями, без какого-либо опыта, без души и эмоций.
Издательство стояло на ушах, выискивая в Сети ляпы, вопиющие глупости, высказанные когда-либо людьми, поддерживающими весьма спорное начинание — штамповку книг при участии помощников-биороботов.
«Да-да, я помню, что Антон Чехов — это псевдоним Алексея Пешкова!» — уверяла зрителей чиновница в одном из роликов. На стоп-кадре Максим набил титр: «В книгах, написанных биотами, вы не встретите информации о том, под каким псевдонимом в действительности писал Алексей Максимович Пешков».
«Я сомневаюсь, что в СССР газированная вода в автомате могла стоить всего одну копейку, поскольку себестоимость одноразового пластикового стаканчика…» — размышлял перед камерой политик. «Не более одного исторического факта на главу! — переносил Максим в титр набросанные редакторами фразы. — Именно так сказано в инструкции для биотов-историков».
Не более трех упоминаний великих композиторов на роман, не более двух запросто считываемых аллюзий, не более тысячи используемых во всей книге оригинальных слов и их производных — иначе обыкновенному среднестатистическому читателю будет трудно воспринимать текст! Не является ли это откровенным, нарочитым обыдлением населения? Что станет с великим и могучим, если его сведут до удобоваримого минимума, который назвать лексиконом язык не поворачивается?
«Мы — люди, и мы делаем настоящие книги для таких же, как мы, людей. Мы вкладываем душу. Остерегайтесь подделок!»
«На каждом этапе — от написания рукописи до выхода экземпляра из типографии — наши книги проходят через живые руки и наполняются теплом наших сердец».
«В нашем издательстве мы не предоставляем ни малейшего шанса роботам подсунуть вам свои мысли, выдавая их за человеческие».
«Биот-тренер по футболу не сделает вашего ребенка шахматистом. Биот-садовник не научит ухаживать за домашними животными. Неужели вы считаете, что комплект писателей-недоучек сможет превратить сына или дочь в разносторонне развитую личность?!»
«Биороботы не испытывают эмоций — адекватные реакции заложены в них программой. Чьи же и какие эмоции передает читателям работающий над рукописью биот?»
«Ваши дети достойны того, чтобы через страницы романов с ними говорили настоящие, думающие и чувствующие люди».
И еще много, много, много всего… А перед глазами плыли настоящие, живые, теплые, чувствующие тела в бикини и панталончиках…
— Все, Макс! — Его, ослепшего и отупевшего, тронул за плечо Петр Саныч. — Довольно. Мы сделали все, что могли. Для завтрашней пресс-конференции этого будет вполне достаточно, а дальше — поглядим на реакцию. Если читатели нас поддержат — продолжим борьбу. Ступай домой, отдохни, переоденься. Ты ведь придешь на банкет?
Максим хотел ответить что-то про пир во время чумы, затем подумал, что биоту, запрограммированному на выполнение всего одной функции, и в голову не пришло бы заниматься подобными сравнениями, и зашелся в приступе дурацкого, неконтролируемого хихиканья. Петр Саныч, все прекрасно понимая, сжал его плечо и пошел настраивать на отдых других сотрудников.
Пятнадцать лет — это, конечно, не юбилей, но все же срок весьма солидный. Десятилетие «Обстоятельств слова» Максим не отмечал — просто потому, что тогда еще доучивался в школе и о работе в издательском бизнесе даже не помышлял. Но наслышан о подобных празднованиях был изрядно. По этой причине он взял напрокат настоящий смокинг. Литераторы — они такие; творить они могут в халатах и стареньких разношенных свитерах, на встречи с читателями приходить в демократичных джинсах и простеньких батничках, а на банкет наверняка припрутся в чем-нибудь чопорном и великолепном. Не может же он, сотрудник издательства, выглядеть на их фоне нищебродом?!
Как выяснилось, со смокингом он угадал. Виктор Палыч и Петр Саныч, во всяком случае, пришли почти в таких же. Авторы оделись кто во что горазд, но тоже смотрелись официально и торжественно. Дамы превзошли себя. На них Максим, разумеется, не мог не заострить внимания и, благостно вздыхая, примечал и узнавал под роскошными платьями самые изысканные фасоны, самые богатые кружева, которые доселе мог лицезреть лишь на картинках в интернете.
Однако после первого же выпитого бокала шампанского в голове зашумело, а вся скопившаяся за последние несколько суток усталость выплеснулась, обрушилась на него одним махом. До того стало обидно, что Максим на минутку затосковал: народ будет веселиться, отрываться напоследок, а он… Неужели просто уйдет домой?
Народ меж тем уже вставал из-за столов и разбредался по залу. Беседовали о чем-то наскоро собравшиеся группки, журчали голоса подвыпивших девчонок, шелестели шелка… К нему подошла Наташа в длинном, до пола, обтягивающем бордовом платье… кажется, предложила потанцевать, но Максим пьяно мотнул головой, поднялся с места и, пошатываясь, побрел в сторону своего кабинета, расположенного, к счастью, на том же этаже. По дороге зацепился за внимательный взгляд Петра Саныча и вдруг подумал, что главный редактор, наверное, может подозревать в шпионаже и самого Максима. Почему нет? Сотрудник он относительно новый, запросто может быть засланным казачком, выведывать все тайны и сливать основному нанимателю… Как, впрочем, и маркетолог Мишка, и литературный редактор Наташа, и Лида с первого этажа…
Добравшись до кабинета, он плюхнулся в кресло и привычным, неосознанным, доведенным до автоматизма движением включил комп. Зачем, для чего? Не работать же он собрался?! Что-то царапало его, что-то подсказывало — мол, неспроста ты подключился к Сети, парень…
Глаза слипались. Самым мудрым решением было бы сейчас уехать домой и отоспаться перед пресс-конференцией, но пальцы уже сами вводили пароль от облачного диска, на котором Максим хранил сокровенное. Не самое мудрое решение, но вполне подходящее для того, чтобы привести себя в чувство.
Он открыл одну папку с фотографиями, затем другую, блаженно прищурился. Да, угадывать модель трусиков под тканью вечерних платьев — занятие весьма интересное, но разве сравнится оно с тем, чтобы просто рассмотреть во всех деталях ту же модель на обнаженном, освобожденном от прочей одежды теле?
Сотни, тысячи лиц и фигур… Когда-нибудь и их полностью заменят девушки-биоты — секс-индустрия развивается полным ходом. Но пока еще можно было наслаждаться живыми, застенчивыми взглядами, естественными, не развратными позами, любоваться пикантными подробностями неидеальных, с милыми мелкими изъянами, не специально выращенных для строго определенной функции тел. Сможет ли однажды обворожительный, искусственно наполненный под завязку агрессивным эротизмом биоробот посетовать, что ощущает себя то ли участницей кастинга, то ли пациентом гинеколога? Вряд ли. Сможет ли сообразить, что подчас простые хлопковые слипы куда нужнее Максиму, нежели откровенные, вызывающе никчемные полоски ткани вдоль и поперек интимных мест?
Максим вздрогнул. Как-то слишком быстро и просто пришло понимание. Он вычислил засланного казачка.
Сердце заколотилось. Нужно скорее сообщить Петру Санычу! Он, конечно, сочтет молодого верстальщика обыкновенным пьяным идиотом, да еще и извращенцем — ведь, не объяснив причин своей догадки, Максим не сможет привести доказательство! Или сможет? Вполне достаточно будет указать на шпиона, а дальше — дело техники! Биоты только с виду неотличимы от людей, но мозги у них отнюдь не человеческие…
Максим, разворачивая кресло, одновременно попытался рывком подняться из него — и мигом уткнулся в грудь неслышно подошедшей Наташи. Литературный редактор опешила, отшатнулась, затем заливисто расхохоталась.
— Экий ты неловкий, Макс! Может, отвезти тебя домой?
— Что ты тут делаешь?
— Тебя потеряла, — пожала она плечами и вновь заулыбалась.
А потом разглядела выражение его лица — и мигом все поняла.
— Как ты догадался, родной? — с кривой усмешкой качнула она головой. — Где я прокололась?
— Ограниченность твоей программы, родная, — попытался в тон ей ответить Максим, но вышло куда злее, чем он хотел; видимо, шампанское еще не полностью выветрилось. — Трусы из натуральных тканей хорошего качества — это правильно. Простой, надежный, мягкий хлопок — это прекрасно. Но ни одна нормальная женщина не наденет такое белье под обтягивающее вечернее платье.
Наташа постояла, обдумывая информацию, затем кивнула, приняв ее к сведению.
— И что мы будем делать, родной?
— Не знаю, что будешь делать ты, родная, а я намереваюсь поделиться открытием с главным редактором. Есть какие-то возражения?
— Есть, родной! — Она прошла и мягко опустилась в кресло — к счастью для Максима, стоящее спинкой к монитору. — Ты подумай: оно тебе надо?
Максим подумал. Еще полгода назад он планировал приударить за Наташей — она была дружелюбной, общительной и очень симпатичной. Сейчас он внутренне содрогался, примеряя на себя ощущения — он мог бы целоваться с ней, ласкать ее, снимать с нее деликатные предметы туалета, заниматься с ней любовью…
Нет, не то! Думать надо о другом. Она почему-то считает, что он не должен сообщать о ней главреду. Считает, что ему это невыгодно. Почему?
— Почему?
— Ну, смотри: издательству все равно крышка. Даже несмотря на такую роскошную агиткампанию и отчаянную пресс-конференцию на грани фола.
— Постой-ка! Ты же сама предложила этот лозунг — «Людьми для людей»!
— Верно! И всячески подсказывала вам, направляла в верное русло.
Максим вновь задумался. На каком же этапе подстава? Он перебирал все те фразы, что вносил сегодня днем в титры. Наконец понял.
— Завтра ты на пресс-конференции, после того, как для журналистов прокрутят ролик, заявишь, что ты биот. Верно?
— Ты догадлив, — подарила она ему еще одну улыбку — в качестве поощрения за сообразительность. — И тогда грош цена будет всем этим лозунгам. В издательстве, которое кичится человеческим отношением к книгам каждого своего сотрудника, обнаруживается биот. Здорово, правда? И кто же поверит остальным вашим заявлениям?
Максим дернулся в сторону выхода, но она придержала его за взметнувшуюся фалду.
— Куда ты, родной? Мечтаешь, чтобы меня поскорее уволили? Ну, так я найду способ рассказать общественности, как и при каких обстоятельствах состоялось это лицемерное увольнение: целый год я считалась отличным сотрудником, пока вдруг не выяснилось… Какая дискриминация, а? Ну просто образчик лицемерия!
Максим выдернул фалду из ее кулачка, но она продолжала говорить:
— Если тебе недостаточно такого аргумента — послушай другой. Вернее, я молча его проиллюстрирую. — И она ткнула большим пальцем себе за спину, на монитор с целой россыпью фотографий. — Как там в Мексике этот праздник называется, про который у тебя целый фильм? Инфьората? Нет, это что-то итальянское… Ну, и неважно вообще-то. Так сколько лет девочкам, собирающимся на этот праздник?
Максим похолодел. Извращение извращению рознь. Фетишизм — это одно, а детская порнография — совсем другое. Обыватель не поймет разницы между любованием полуодетым подростком и склонностью к педофилии. Один сотрудник издательства — биот, другой — педофил. Круто, да? Вполне достаточные основания, чтобы навсегда отказаться от покупки согретых теплом людских сердец книг…
Это был такой удар, что Максима ощутимо качнуло. Он все же нашел в себе силы развернуться и на деревянных ногах выйти из собственного кабинета.
— До завтра, родной! — донеслось ему вслед игривое и многообещающее.
Это был самый длинный из всех виденных Максимом подиумов. За столом, уставленным кучей разнокалиберных микрофонов, уместилась добрая половина издательства «Обстоятельства слов». Максим, хоть и был простым верстальщиком, сидел близко к середине стола, неподалеку от руководства — так посадили.
Зал напоминал растревоженный улей. Пресс-конференция еще не началась, но журналисты уже вовсю надиктовывали голосовые сообщения на свои смартфоны, фотографы вовсю щелкали аппаратами, наобум ловя интересные кадры.
Наконец Петр Саныч постучал карандашом по микрофонной стойке.
— Здравствуйте, уважаемые гости! Я начну без долгих вступлений. Меня вы все наверняка знаете — я главный редактор этого издательства. Руковожу, так сказать, процессом. А еще я не всегда умею рассчитать собственные силы в борьбе с алкоголем. На прошлый Новый год перебрал и уснул за столом на глазах у своих сотрудников. Мне было стыдно, ужасно стыдно, поэтому я пообещал им, а теперь обещаю и вам, что впредь постараюсь быть аккуратнее с выпивкой…
— Меня зовут Ольга Васильевна, я заместитель главного редактора и в нашем коллективе считаюсь крайне строгой дамой. Дома же мои дети вьют из меня веревки. Я их совершенно бессовестно балую, потому что пытаюсь хоть так компенсировать то время, что провожу вне семьи. Всякий раз обещаю себе, что рано или поздно по-настоящему займусь их воспитанием… Теперь вот обещаю это прилюдно.
— Добрый день! Меня зовут Максимом, и я — фетишист…
— Я — Лида, и я до сих пор сплю при включенном свете…
— Я — Миша, я ужасно боюсь тараканов…
— Я Виктор Палыч…
— Я Марина…
А потом на зал обрушилась тишина. Репортеры всех мастей затаили дыхание, не веря своему счастью, — столько пикантных подробностей за один раз! Сенсация! Бомба!
— А вы знаете, почему она молчит? — вдруг подал голос Петр Саныч, и взоры всех присутствующих обратились к сидящей с краю Наташе.
Она была спокойна, она искренне не понимала, чего от нее ждут.
— Она молчит потому, что она — идеальна. Внутри ее программы нет условий для развития новых стадий самооценки. В ней нет изъянов — но исключительно в заданной плоскости. Сейчас она недоумевает, почему вдруг мы все признались в каких-то гадостях. Все просто: мы признались в собственных недостатках, потому что мы их имеем. Мы — обычные люди, такие же, как вы все. А она — биот. Не человек. И, к счастью, с сегодняшнего дня — уже не сотрудник нашего издательства.
Приблизительно через полгода Зоя Марковна Апологетова-Моршанская доставила в «Обстоятельства слова» свою рукопись. Настоящую свою. Без дураков.
Орбитальная пилотируемая станция «Хранитель», все еще уверенно державшая высоту пятьсот километров, пугала не только астрономов-любителей, но и многих чиновников от космонавтики. Кто-то видел в ней асимметричную поделку, собранную заторможенным ребенком из деталей разных конструкторов, кто-то — кракозябру, мутирующую с каждым годом, а дети работников ЦУПа, взятые на закрытый просмотр, не сговариваясь, прозвали станцию «тараканищем».
Каждый русский мальчишка твердо знает: корабли, самолеты и космические станции должны быть красивыми, иначе добра не жди.
«Хранитель» получился уродцем.
Базовые модули запускали под лозунгом: «Наука! Развитие! Познание!» Шли годы, и восторгов поубавилось. Профиль станции поменялся с научного на транзитный и ресурсодобывающий. Гордость отечественной космонавтики превратилась в «ужас, витающий над головами», в «монстра на орбите».
Не сразу, конечно. Сначала про станцию «забыли» газеты и журналы, потом — телевизионщики и киношники. Политики тоже старались не упоминать о ней в интервью и выступлениях. Постепенно красочные плакаты с «Хранителем» исчезли из обсерваторий и планетариев. К вящей радости экскурсоводов: и самим смотреть неприятно, и людям показать стыдно. Нежизнеспособная конструкция. С видео все обстояло еще хуже: «кракозябра» оживала и начинала шевелиться. Ползающие краны и захваты сборочных площадок, крутящиеся жилые модули, колеблющиеся шланги заправщиков, пульсирующие топливные цистерны, вытягивающиеся стартовые фермы… «Тараканище» — ни дать ни взять.
Страна, для которой понятия «красота» и «гармония» стали основополагающими и в личных отношениях граждан, и в социальном устройстве, и в архитектуре, просто не могла смириться с «мутирующей кракозяброй» в небе. Не о такой космонавтике мечтали русские люди. Мальчишек «тараканищем» не увлечь.
Технических претензий к станции не было. Она четко по графику выполняла все поставленные задачи: транзит грузов с Луны и Марса на Землю, ротация вахт на лунных и марсианских базах, сборка и разборка орбитальных кораблей, ремонтные работы. Не придерешься. Но в глазах общества станцию похоронили. В ЦУПе устали ждать команды сверху на утилизацию и в инициативном порядке регулярно просчитывали сведение «Хранителя» с орбиты. В воздухе витал только один вопрос: «Когда?»
Вопрос «Почему?» работники ЦУПа могли обсуждать только в домашней обстановке, да и то тихонечко, почти шепотом. Кто-то считал, что причина в деньгах. Станция едва покрывала расходы, ни о какой прибыли и речи не шло. Стало быть, «верхи» променяли космос на удовольствия; дескать, для чиновника развлекательный центр куда ближе космической станции. Кто-то был уверен, что все дело в независимости одних и жажде власти других. Слишком умные люди собрались на «Хранителе», держать их «на поводке» становилось все труднее, вот чинуши и превратили станцию в утиль. Или по-нашему, или никак!
Версий было много, и все ошибочны. Никто космос на развлечения не променял и станцию в утиль не превратил. Не получилось.
Хотя финансирование станции постоянно сокращалось, расходники и запчасти кончились и перестали производиться, «Хранитель» уверенно держал высоту пятьсот километров и неплохо себя чувствовал. Уродец оказался на редкость живучим.
— Ребята, Лешку отправили с посылкой на Землю! Представляете?! Говорит, лично нужно доставить в ЦУП. Вот повезло человеку! На Землю!!!
Аня оттолкнулась от люка, проплыла через всю библиотеку над головами читателей и прилипла к иллюминатору, любуясь огромным голубым шаром. Перед выходом из «колеса» она (согласно правилам) надела белую облегающую невесомку и, как все новички, немного переборщила с утягиванием. Получилась не девушка, а живая мраморная копия древнегреческих скульптур. Только в мягких ботинках. Ну и волосы, конечно. Вырвались на свободу и превратили Анину голову в огненную сферу.
Средняя скорость чтения по библиотеке устремилась к нулю. Некоторым читателям показалось, что и время замедлилось.
Дверь за спиной капитана закрылась. Легонько щелкнул замок.
— Здравствуй, Лидочка! С днем рождения! — Капитан бросил психологу пирамидку, покрытую алым бархатом.
— Спасибо, Владислав Ефимович.
Психолог поймала пирамидку, открыла и увидела золотое кольцо с граненым изумрудом. Коробочка тут же исчезла в кармане белого халата, а кольцо психолог надела на средний палец левой руки.
— Шикарная вещь, я вас потом подробнее поблагодарю.
— Больно официально празднуешь. В рабочем кабинете! Нельзя было после смены, душевненько, в столовой…
— Владислав Ефимович, ложитесь и постарайтесь расслабиться. Я вас пристегну.
— Лишнее это! Сам пристегнусь! Мужик все-таки!
Капитан забрался в кресло и вцепился в подлокотники.
— Как будет угодно.
— И вообще, ни к чему это! Лида, поставь там галочку у себя, и разойдемся.
— Позвольте в этом кабинете мне решать, что к чему, а что ни к чему. Вы тратите наше время. Завтра прибывает марсианский сухогруз. Транзитник. Послезавтра — лунная вахта. Это две команды в карантин. Нам неделю глаз не сомкнуть. Я на таблетки сяду. У вашей «надзирательницы» дым из микросхем полезет. Будем с ней вместе новоприбывший контингент проверять. Потом с Земли корабль придет, — и опять свистопляска! Минутки свободной не выкроить. Да еще этот Олежка заждался вас, наверное… Неделю инкогнито по станции околачивается. Шугается от всех. «Надзирательницу» вашу дразнит.
— Откуда знаешь? — Капитан приподнялся в кресле.
— От мозга между ушей! Я же не Света — кое-что в жизни повидала. На Земле еще. Боится он ее как огня. То ли сблудил в путешествиях, теперь на глаза стыдно показаться, то ли замыслил что секретное. Но вы-то в курсе. Он же у вас в каюте прячется.
— Недоговариваешь, Лида!
— У меня уже примета появилась: незапланированная стыковка нашего катера — к Олежке!
— Лида!
— Заходил вчера ко мне, советовался. Уважает. Шоколадом угощал и кофейком. Свежим. Ароматным. Понимает, скотина, женскую душу. Но Светку с ума сводит, и вы его покрываете! Признались бы уже ей.
— Ага! Раньше надо было думать, когда он, забыв про все инструкции, просил включить ее в контрольную группу! Дескать, опасно ей в монтажниках, сердце у него не на месте будет. Чудо, что «Ограда» это проглотила. А теперь все равно плохо! Признаться, говоришь? Легче всю контрольную группу расформировать!
— Кстати, о контрольной группе! Сегодня у пополнения первый «выход в люди». Тоже бы не мешало отследить. Может, сразу кого забракуем. Ладно, не о них речь. Меня
Капитан усмехнулся.
— Простой дружеский разговор в кабинете психолога? С женщиной, надевшей белый халат в невесомости? О чем ты, Лида?
— Мне снять халат и вести прием в невесомке? Вы сразу станете откровеннее?
— Пойду я, пожалуй. Не до разговоров сейчас!
— Посылочку мне приготовьте, — проворковала психолог, любуясь подаренным кольцом. Сняла со среднего пальца — надела на указательный.
— Не понял?
— Ваше самодурство делает невозможным исполнение моих служебных обязанностей. Так понятно?
— Продолжай.
— Забыли, как просили: никаких скидок на должность и субординацию. Дескать, у меня на приеме вы обычный член экипажа. Сами боялись в деспота превратиться. Просили отслеживать «звоночки». Только поэтому и согласилась. А теперь… Если между
— Чего сразу ругаешься? «Не нужна»! Нельзя было спокойно сказать? Потолерантнее! Ты же психолог! Зачем сразу «посылочку»? Ну… если просил, значит, поговорим. Пристегиваться не буду! И ложиться! Мне сидя удобней! Халат не снимай. И так хороша. Работай как положено!
— Слушаю вас внимательно, Владислав Ефимович. Почему вы на нервах последнее время? Нам всем конец?
— Станции — да. У корабля, возможно, есть будущее. И то вряд ли. Слишком быстро все ускорилось! Я думал, у нас осталось еще два-три года относительного спокойствия. Оказалось — месяц. Если повезет! Нестеров говорит, две недели. Успеть бы людей и грузы на Землю отправить. А там уж…
— Видите, как хорошо! — Не замечая, что всплывает с кресла, психолог сосредоточилась на изумруде в золотой оправе. — Можно, оказывается, и с женщиной в белом халате спокойно поговорить. Продолжайте, Владислав Ефимович. Я вас очень внимательно слушаю.
Ровное свечение защитной плазмы не портило космический пейзаж, наоборот — придавало ему сказочный флер.
— На Землю… — мечтательно повторила Аня.
Читатели переглянулись; кто-то — с пониманием, кто-то — с недоумением.
— Новенькая, недавно с нами, зовут Аней, — пояснила Светлана (официально — куратор экспериментальной группы, по-простому — хозяйка третьей «бочки»).
— Послали-таки, — сказал монтажник Николай Крылатов, оторвавшись от «Сварки силовых конструкций», и поправил притяжные ремни. — Неудивительно. Интересно, кто следующий?
— Кхе-кхе! Девушка, вы не стеклянная! Нам бы тоже света в окошке, — раздраженно намекнул Анатолий Романович Савелов, но, увидев непонимание в глазах Ани, пояснил: — Планету загораживаете.
Анатолий Романович заведовал кафедрой материаловедения и сразу двумя лабораториями (вакуума и плазмы), рыжие девчушки в круг его научных изысканий совершенно не попадали. Даже красавицы с точеными фигурами.
Энергомеханики лабораторных модулей разочарованно переглянулись. Женя Климов покрутил пальцем у виска. Вова Рыбалко наклонился и прошептал ему в ухо:
— Можно, конечно, и Свету в окошко, но меня Аня вполне устраивает.
Оба рассмеялись.
Аня замерла в нерешительности.
Она прибыла на станцию подскока «Хранитель» две недели назад (по рекомендации декана исторического факультета МГУ) и уже чувствовала себя как дома. Люди вокруг добрые, участливые: все подскажут, все объяснят — не то что на истфаке! Здесь все как родные! Словно одна семья.
Это был ее первый «выход в люди». Две недели она жила в «колесе» третьей «бочки». Экскурсию по станции ей, конечно, провели, кое-что показали, с капитаном познакомили, но потом вернули в «колесо» и вежливо попросили с экипажем не общаться, территорию «колеса» не покидать.
Оказалось, что «бочка» экспериментальной группы — это еще далеко не вся станция. В других модулях и нравы другие.
Пахну́ло родимым истфаком.
— Начнем издалека. В свою первую вахту, где-то на середине срока (ты тогда еще в Бехтеревке блистала), я больше всего боялся быть отозванным со станции. Слишком много сил и времени было вложено в эти модули и в эту идею, чтобы вот так просто взять и улететь на Землю. Я буквально породнился со станцией. Под конец вахты мои страхи исчезли. Я понял, что переоценил свои возможности и уже не справляюсь, понял, что у меня нет сил. Металл устает, а я всего лишь человек. Три года на орбите — это предел. Я успокоился и готовился вручить станцию преемнику. Работы — море. Надо было увеличить жилые метры, добавить еще одну ось с двумя гравитационными модулями и по мере необходимости нанизывать одно «колесо» за другим. Запас прочности основных модулей это позволял. Нужны были лаборатории, специалисты, ремонтные цеха и прочее, прочее, прочее… Я составил длинный список. Идея превратить станцию в корабль пришла позже. Не пугайся. В ЦУПе ознакомились и — тишина. Конец вахты — никого не прислали. Преемника не нашли. Это был первый тревожный звоночек.
Пришлось ускориться. На Земле тоже творилось неладное. Я пригласил тебя, Нестерова и десятки ученых по нужным направлениям. Некоторые кафедры перекочевали к нам в полном составе.
— Ладно уж, «пригласил»! Не скромничайте. Нашу кафедру сократили в полном составе. Вы меня с улицы забрали.
— Не сбивай! Жизнь стала налаживаться. А потом Нестерова отозвали в ЦУП. «Для консультации». Он едва успел закончить «Ограду» и перед отбытием предложил идею контрольной группы. Ты должна это помнить: мы вместе обсуждали.
— Такое не забудешь!
— Но этого мало! Когда мы остались вдвоем, он сказал, что страну ждут тяжелые времена. Даже скаламбурил. Сейчас, говорит, мы на пике, но скоро уйдем в пик
— Меня в сей заговор по спасению Земли почему-то не посвятили. Обидно!
— Тут кто доктор?
— Продолжайте.
— Человек всю жизнь занимался программированием и социологией.
— Футурологией они занимались, Владислав Ефимович! У них в институте каждое второе исследование — про будущее. Серьезная контора, нас привлекали. А в заговор не посвятили! Потому и обидно! Продолжайте, продолжайте!
— Я думал, он преувеличивает. Знаешь, как все компьютерщики. После «консультации» Нестерова отправили на заслуженный отдых, решив, что программист на станции не нужен: все и так работает. Но и на Земле ему работы не нашлось. Это уже зазвонили колокола. Я понял: станцию закрывают. По-тихому. Такое однажды проделали с «Миром». Пришла наша очередь. Схема простая: сворачивают финансирование, не присылают запчасти для планового ремонта, за несколько лет станция превращается в утиль, который нужно срочно утопить, пока он не грохнулся людям на голову.
— Не очень-то мы похожи на утиль.
— Потому что у нас прямые договоры с организациями. Бартер. Олег с Нестеровым все устраивают. Не через ЦУП, конечно. Мы уже давно на самообеспечении. Просто я не очень это афиширую, чтобы народ зря не пугать. А теперь…
Света отстегнула ремни, высвободилась из ложа и отчаянно прыгнула в сторону Дмитрия Никитина. Оказавшись в его крепких объятьях, выдохнула:
— Выручай!
Никитин тут же, не отпуская Свету, на всю библиотеку продекламировал:
Света отпрянула. Многозначительно демонстрируя Никитину правый кулак, левой рукой попыталась схватить ремень, но промахнулась. Никитин успел ее удержать…
…притянул к ложу и с гипертрофированным вниманием уткнулся в книгу.
Энергомеханики усмехнулись и зааплодировали. Публика поддержала (за исключением Анатолия Романовича и библиотекаря).
— Спасибо тебе, Димочка, выручил!
Никитин сосредоточенно перевернул страницу.
— Соблюдаем ти-ши-ну!!! Вы находитесь в библиотеке. Буду выгонять! Анатолий Романович, пришли материалы по вашей теме, я вам перекинула в конец книги. Ти-ши-на!!!
— Спасибо! — прошептал Анатолий Романович и тут же открыл последние страницы.
Света глянула на свои часы: надо торопиться — через двадцать минут у капитана закончится вахта, а беспокоить его в личное время не хотелось. Она подплыла к Ане, отбуксировала ее к энергомеханикам и попросила:
— Володя, проводишь Аню в нашу «бочку»? Я сейчас не могу, а с Никитиным оставлять боюсь: как бы «рыжего огня не вкусил».
— Сделаем, Света, книгу только сдам. — Он отстегнулся и поплыл к ложу библиотекаря.
— Володь, и мою сдай, пожалуйста! Пусть перезаливают.
Света задумалась. Доступа в модули и отсеки станции у нее не было. Прошли славные денечки. Это она в «бочке» хозяйка, а здесь — никто. Значит, попасть на мостик по-тихому не получится. Придется звонить. Пустить-то пустят, но к чему лишнее внимание?
Чуть не приказала Климову отвести себя на мостик. Забылась. Еще не привыкла к своему бесправию. Для экипажа она теперь такая же подопытная, как и все в третьей «бочке». Исключений нет. Значит, надо просить.
— Анечка, тебя сейчас проводят к нам; на первый раз достаточно. — Она повернулась к энергомеханику. — Женя, ты отведешь меня к капитану?
— Да хоть к реактору! Поплыли! Вован, мою книгу тоже сдай!
— А теперь я сам боюсь. Страшно стало. Я не готов «хранить слепок»!
— Не вижу проблемы. За десять лет вы собрали на «Хранителе» цвет отечественной науки. Лучшие кадры. Внизу они стали не нужны.
— Вот именно, Лида! Научные кадры — это не слепок страны! Станция не предназначена для полноценной жизни! У нас не то что родильного отделения нету — у нас даже забеременеть нельзя: ни одно «колесо» целого «жэ» не дает! А члены семьи? Они же внизу, их забирать надо!
— Так решайте вопрос! Вы капитан, вам и карты в руки! Тоже мне проблема: скорость «колеса» увеличить да несколько катеров на Землю послать!
— Не все так просто. Но я подумаю.
— Подумайте, подумайте. Еще что-то беспокоит?
— Нестеров постоянно твердит о важности контрольной группы.
— Молодец! Кстати, вы заметили, что каждое пополнение все моложе и моложе? Первокурсников забираем. Кто следующий — школьники?
— «Ограде» виднее.
— Вот именно! Ее требования не изменились. А взрослых мы уже отобрать не можем. Не соответствуют. Значит, общество изменилось. Всего за несколько лет! Но это я так, мысли вслух. Извините, что перебила.
— Нестеров ставит контрольную группу во главу угла. Говорит, они самые ценные люди на станции. Без них «Ограда» не сможет работать.
— Врет! И раньше врал! Вся идея контрольной группы лжива изначально!
— Приплыли! Ты же ее поддержала!
— Только потому, что Нестеров очень умный и порядочный человек. А вы так и не поняли, почему он врал? Даже Олежек в курсе. Вчера с ним обсуждали.
— Просвети уж и капитана, не сочти за труд!
— Я не очень сильна в программировании, но уверена, что эталон для «Ограды» не нужен. В нее все «зашито» изначально. Она выбраковывает нас безо всякого сравнения с живыми людьми. Кстати, ребят из контрольной группы она тоже выбраковывает. И набор в группу мы проводим по ее лекалам.
— Нет. Лида, ты что-то путаешь! Я помню обоснование для ЦУПа наизусть.
Капитан глубоко вдохнул и выдал: «Контрольная группа необходима в качестве эталона, чтобы самопрограммирующаяся интеллектуально-аналитическая система «Ограда» могла во время карантина найти отклонения в поведении граждан, возвращающихся на Землю с лунных и марсианских баз, тем самым давая возможность специалистам «на земле» подготовиться и принять адекватные меры. Таким образом, контрольная группа — это необходимый элемент в защите нашей страны и всей Земли от неведомых космических угроз».
Капитан перевел дыхание. Психолог захлопала в ладоши.
— Обоснование Нестеров придумал?
— Да.
— Он вас одурачил. И ЦУП тоже.
— Ты хочешь сказать, что три сотни очень милых людей, оккупировавших третью «бочку», занимающихся чем хотят, получающих полноценную пищу безо всяких обязательств, вовсе не нужны для защиты Земли от потенциальных космических угроз?
— Истинно так, Владислав Ефимович. В точку! Но вы уже задыхаетесь. Выражайтесь покороче.
— Гнать их тогда в шею!
— Ни в коем случае! Они играют жизненно важную роль для станции. Нестеров зря нагнетать не будет.
— Какую роль?
— Этого я вам не скажу. Даже не пытайте. Не все можно объяснить, да и бесполезно: человек до многого должен дойти сам.
— Жестко ты со старшим по званию.
— Как просили, Владислав Ефимович! Прием окончен. Так что там насчет моего дэрэ? — Психолог встала с кресла, отстегнула бейджик и сняла халат. — Отметим после смены в неформальной обстановочке? В столовку пойдем или сразу к вам?
Капитан отвлекся, наблюдая, как психолог надевает поверх невесомки штаны и кофту.
— Отметим, отметим… Надолго запомнишь. Прошу вас, Лидия Семеновна, следовать за мной! Будем у меня в рубке ваших тунеядцев мониторить. Жизненно важных!
— Поплыли!
Психолог опять глянула на изумруд, улыбнулась и немного не рассчитала прыжок. Да еще капитан в последний миг повернулся! Врезалась в него — и он к себе прижал, и сама вцепилась — аж дыхание перехватило. Слиплись накрепко.
— Трудно тебе работать с таким дураком? — услышала прямо в ухе. Объятья ослабли.
— Боже упаси! — Выдохнула, высвободилась. — Вы умнейший человек, Владислав Ефимович. Но слишком много на себя взвалили. Думаю, и про контрольную группу скоро дотумкаете. Просто все сразу не умыслить. Дурак меня бы не выдержал. Это я точно знаю!
— И то ладно. Поплыли!
Проплывая в круглом коридоре, облицованном мягкими бежевыми панелями, очередной поворот, Женя спросил:
— Я же тебе все цифры сказал, ты знаешь код. Его еще не меняли. Забыла, что ли?
— Код я знаю, да воспользоваться не могу: права нет. Подопытным не положено.
— Ну ты даешь, Светлана! «Не положено»!
— Тише ты!
— А пусть слышат, пусть видят! — Он помахал рукой в камеру, утопленную между панелями. — И капитан, и «надзирательница»; мне скрывать нечего! Мы как были одной командой, так и остались. Ты да твой Олег — лучших внешников я не знаю. Так что проведу куда скажешь! И если кого-то что-то не устраивает, он может готовить посылочку: с удовольствием доставлю в ЦУП!
Света оттолкнулась от едва заметной скобы и ровно вошла в поворот вслед за Женей.
— Тогда уж сразу две посылочки. Мы своих не бросаем!
— Я же говорил — команда! — Он обернулся на секунду и показал Свете поднятый большой палец. — Кстати, почему ты ушла? Тебя же не в приказном порядке перевели. Это из-за Олега?
— Это по личной просьбе капитана.
— Понял. По личной просьбе и я бы согласился. Тут вопросов нет. Начальство уважить — святое дело! Кстати, поэт у вас прикольный, ты его сильно не гноби; сама ведь спровоцировала. Вышло забавно!
— Просто не ожидала такой прыти. Быстро сориентировался! Пожалуй, с кулаком я погорячилась.
— Нет-нет! Очень даже феерично смотрелось. Романтическая комедия!
Света врезалась плечом в мягкие квадратные панели, одной рукой схватила скобу, другой — ногу Жени и подтянула его к себе.
— Все, стой. Передумала я. Спасибо, что помог, но я не пойду на мостик. Незачем.
Женя принял вертикальное положение, чуть пригнув голову.
— Ты держись, Света. Все наладится. Вот увидишь! Думаю, он вернется. Обязательно!
— Спасибо!
— Номер моей каюты помнишь?
— И код помню.
— Заходи, если что. Ладно, мне пора обратно в библиотеку. А то не пройду переаттестацию — без посылки на Землю отправят! И прощай, отдельная каюта!
— Пока!
Несколько секунд, сжимая скобу обеими руками, она смотрела вслед его удаляющимся ботинкам.
Дурацкая была идея — ловить капитана. Что ему сказать? Каких ждать ответов? Ни черта непонятно. И кто она здесь, чтобы отвлекать начальство? Так… случайный объект непонятного эксперимента.
— Чего скукожилась? Молодость в печали! Обидел кто?
Капитан стоял в коридоре, подпирая стены ладонями.
— Владислав Ефимович! Я поговорить хотела.
— Здесь?
— Нет! Не доплыла до мостика…
— Хватит на сегодня с мостика. Лидия Семеновна всех инженеров перепугала. До сих пор в себя не пришли. Если еще ты заявишься, мы точно с орбиты сойдем. За мной плыви, стесняшка. Держим курс в рубку наблюдения. Там и поговорим.
Аня помахала рукой уплывающему в невесомости Володе, нырнула ногами вперед в белую трубу первого «колеса» и заскользила вниз по поручням.
— Красиво скользишь! Для новичка.
Аня коснулась ногами пола и обернулась на голос: Никитин, сидит по-турецки под темным иллюминатором. Поднялся.
— Привет, солнце!
— Привет…
— Я тебя не напугал? Там, в библиотеке.
— Немножко.
— Случайно вышло, я не хотел.
— Вообще-то, мне еще никогда не посвящали стихи.
— Это не стихи, солнце, это был комплимент. К сожалению, не совсем удачный.
— Зато от души.
— Это да!
— Меня Аней зовут.
— Конечно, солнышко Аня! — Никитин расплылся в улыбке. — Дмитрий, для тебя — Дима. Ну что, Аня, мир-дружба?
— Ты здесь кто, Дима? Я, например, историк! Изучаю либерально-фашистский период нашей страны. Конец прошлого — начало нынешнего века. Чтоб такое никогда не повторилось!
— Ух ты, круто! Серьезная профессия. Думал, так, от нечего делать прилетела, вот и пошутил! Знал бы, что ты историк, по-другому бы с тобой общался. Анна, как вас по батюшке?
— Михайловна! Ты не ответил на вопрос.
Никитин вдруг стал серьезным.
— Я никто, Анна Михайловна. К сожалению, никто. Бездельник. Околачиваюсь там, откуда не прогоняют, путаюсь у экипажа под ногами и постоянно кому-то мешаю. Даже в помощники никто не берет. Навыков и допуска, говорят, нету и не положено подопытным. Но кормят меня исправно. Не жалуюсь. Только до сих пор не пойму — зачем? И Света не говорит. Может, сама не знает.
— Кем же ты числишься официально? Здесь каждый кем-то числится. Бездельников на станцию не берут.
— Стыдно сказать, Анна Михайловна. Официально числюсь поэтом. Вы идите, вам пора уже. Это я — вольная птица: ничем не связан, никому не нужен, а у вас дело есть. Не теряйте время на болтовню.
— Ладно уж, зови солнышком. Будет у меня теперь друг-поэт! — Она встала на цыпочки, поцеловала его в щеку…
…и, покрасневшая, побежала к своей каюте.
Десять мониторов полукругом, под ними — стол управления. Света осталась у двери, держась за ручку. Капитан уплыл в кресло и пристегнулся. Молча показал рукой на соседнее кресло. Терпеливо дождался, пока Света пристегнется.
— Спрашивай, не тяни.
— Что с Лешкой? Даже фамилию не помню. Мне он сразу не понравился, но интересно, почему его «надзирательница» забраковала. К чему прикопалась?
— Сдался тебе этот охламон! Не наш товарищ. «Ограда» тоже иногда ошибается, или мы неправильно понимаем ее критерии. Не того отобрали.
Капитан пробежал пальцами по столу.
— Вот, пожалуйста! Скрытая агрессия, мстительность, зависть, подлость, эгоизм, интриганство… Мне лень читать, там еще три строчки комплиментов. Смотри сама! — Капитан коснулся стола — и характеристика-обоснование растянулась на все десять мониторов.
— Можно глянуть такой же документик на еще одного «посыльного»?
— Имя?
— Я хочу знать, чем ей Олег не угодил. Тоже эгоист или, может быть, скрытый агрессор, подлец? Когда меня с ферм сорвало, он спасать бросился без фалов и ранца, потому что знал, что в бригаде Сухарева вышли новички. Бросился, только чтобы я, новенькая, от страха с ума не сошла в открытом космосе. Успокаивал, объяснял. Наверное, от излишнего эгоизма? Десять минут мы держались друг за друга. Когда нас вернули в шлюз, в его скафандре не было воздуха. Может, интриговал? Клюнул на смазливое личико? Но мы работали на внешней стороне, на шлемах — зеркальные проплазменные забрала (спасибо Урюку). Лиц не разглядеть. До этого случая мы не пересекались. Знаете, что он спросил через пять минут разговора в открытом космосе, тратя последний воздух? «Как тебя зовут, монтажница?» Понимаете? Не «солнышко», не «принцесса». Монтажница! Уважал, считал коллегой! Это, наверное, от зависти, правда?
Капитан отстегнул ремни и вцепился в подлокотники.
— Вы позволите? — Света протянула руку к столу. — Я систему знаю. Вы сами меня учили. — Голос дрожит, пальцы над активной панелью дрожат, по щекам слезы катятся.
Капитан осторожно отодвинул ее руку от стола и сжал ее длинные пальцы в своих ладонях.
— Прости, Света. Нет его здесь. Не ищи. У «Ограды» претензий к Олегу не было.
— Как нет? Почему? Он же первый доставил посылку в ЦУП!
— Не в ЦУП. У нас кончалась еда и вода. Воздуха тоже оставалось немного. «Земля» игнорировала все запросы. Олег вызвался помочь. Через неделю у нас появилась еда и вода. А еще через месяц наши химики совершили прорыв и смерть от голода и жажды нам уже не грозила. Проблема с воздухом тоже решилась. Урюк отличился. Но месяц мы продержались благодаря Олегу. Понимаю, ты его любила…
— Не любила — люблю.
— Конечно.
— Он жив?
— Жив. Но больше про него не спрашивай. Не отвечу.
— Тогда я про всех нас, подопытных, спрошу. Сил больше нет. Что вы с нами делаете? Мне кажется, я состарилась лет на десять. Смотрю в иллюминаторы, вижу первую «бочку», и холодок по спине пробегает, как представлю себя рядом со спицами. Старая стала. А ведь когда-то мы с Олегом эти «бочки» насквозь пролетали. Порхали между спицами, не прерывая разговора. Кажется, вечность прошла, а не два года. Зачем мы здесь? К чему это все? Я уже спать не могу: думаю и думаю. Но ничего толкового в голову не приходит!
— Не поверишь, Света, я сам чертовски хотел бы это знать. Еще час назад у меня был ответ на твой вопрос. К сожалению, ответ неправильный. А теперь я вообще ничего не понимаю с вашей «бочкой». Но Лидия Семеновна говорит, что скоро я дотумкаю. В общем, надежда есть.
— Все так серьезно?
— Всего не умыслишь, Света. Всего не умыслишь.
— Мне, наверное, надо заглянуть к Лидии Семеновне. Пойду я…
— Стоять! Лидии Семеновне и без тебя забот хватает. У нее сегодня был трудный случай. Тоже вся на нервах. Дай женщине успокоиться. А тебе я сам помогу. Погоди секунду.
Капитан подвинул к себе микрофон и пробежался пальцами по столешнице.
— Вася, готовь два урюковских скафандра с бельем и монтажные ранцы. Заправь на час. Тридцать четвертый к первому ремонтному шлюзу, сорок второй — к пятому аварийному. Встречать по прибытии.
— Добро, капитан!
— Мостик! Убавьте плазму на «колесах». Режим ремонтных работ.
— Принято. Есть убавить плазму на «колесах».
— Что вы делаете, Владислав Ефимович?! — побелела Света.
Капитан отодвинул микрофон.
— Я тебя состарил, я и омолаживать буду. Дело поправимое. Я секрет знаю. Древний! Давай, дуй к первому ремонтному. Где-то там, в «бочках», между спицами, потерялись твои десять лет. Надобно отыскать, пока никто не спер. Да и я молодость вспомню. Жаль, поговорить не получится. В эфире должна быть тишина.
— Владислав Ефимович, вам уже Лидия Семеновна не поможет, — то ли с ужасом, то ли с восторгом прошептала Света.
— Еще слово в том же духе — и получишь в моем лице смертного врага. Мне ноющая старуха в третьей «бочке» не нужна. Пошла в первый ремонтный, надела белье, скафандр, и чтобы через час вернулась молодой, красивой, двадцатидвухлетней. А я рядом попорхаю. Для страховки. И ни слова Лидии Семеновне! Это не ее уровень. У меня своя терапия. Что-то непонятно? Приказ услышан?
Света сама не заметила, как вылетела из кресла и вжалась во входную дверь.
— Кажется, я уже молодею!
— Кыш отсюда!
Капитан услышал щелчок замка, поднялся на ноги, держась за кресло, и уставился в камеру над мониторами. Через пять секунд прошептал еле слышно:
— Давай уже! Не тяни! Перегнул?
На экранах появилась надпись:
«НЕ НАДЕЙТЕСЬ, ВЛАДИСЛАВ ЕФИМОВИЧ! НЕ ДОЖДЕТЕСЬ! А КОМУ ЛЕГКО?! ХВАТИТ СОПЛИ ЖЕВАТЬ! РАБОТАЙТЕ!
«Вот скотина! — подумал капитан. — Ни разу не повторился! Сколько же он этих фразочек заготовил?»
На экранах появилась новая надпись:
«ОТКЛОНЕНИЙ НЕ ОБНАРУЖЕНО. ПОВЕДЕНИЕ И СОСТОЯНИЕ В ПРЕДЕЛАХ НОРМЫ. РЕКОМЕНДУЮ ПРОДОЛЖИТЬ РАБОТУ.
— И то ладно!
Капитан отодвинул дверь подсобки. Лидия Семеновна и Олег, оба перепуганные, запутавшиеся в шлейфах и проводах, вжались в полки с комплектующими и смотрели на капитана остекленелыми глазами, боясь пошевелиться.
— Ты! — Капитан ткнул Олега указательным пальцем в грудь. — Понял, что нужно делать?
— Первый ремонтный шлюз, урюковский скафандр, монтажный ранец!
— Пятый аварийный! И тишина в эфире. Шлюзы откроют по прибытии.
— Точно! Виноват. Спасибо!
— Чтоб на все десять лет отпорхал! Быстро!
Олега как ветром сдуло.
— Теперь ты! — Капитан собрался было ткнуть указательным пальцем в грудь психолога, но быстро отдернул руку. — Вы. Можете загибать в голос, Лидия Семеновна! По-матерному. Знаю, вы умеете.
Психолог «ожила», выпуталась из проводов и шлейфов.
— Загнула уже все, что знала. Олегу в ухо. Шепотом. А теперь матюки кончились. Теперь у меня только восторги! В себя бы еще прийти, совсем было бы хорошо! Шикарный мастер-класс, Владислав Ефимович! Утерли вы меня. Я бы ее не вытащила. У нас шоковая терапия запрещена. За такое дипломы отбирают. А у вас получилось!
Капитан отодвинулся от подсобки и указал на второе кресло:
— Хорош прибедняться! Заплывай! Пока наши молодята порхают, займемся контрольной группой. У пополнения первый «выход в люди». Надо отмониторить.
Света шагнула в сизую пустоту (Солнце спряталось за Землей) и медленно поплыла вперед — к темным направляющим кранов и затаившемуся орбитальнику.
Внешняя шлюзовая плита беззвучно вошла в пазы, закрывая путь к отступлению. На забрале погасли отсветы габаритных огней.
Одна в космосе. Скованная скафандром и жестким ранцем.
Молодость не спешила возвращаться. А нехорошие мысли про капитана полезли в голову сразу.
Владислав Ефимович просто поиздевался. Пятый аварийный люк на другом конце станции. За крестовиной с «бочками». Ей туда не добраться. Ранец управляется корпусом — руки у монтажников постоянно заняты. Никаких тебе джойстиков. Один реактивный двигатель на горбу, и как хочешь, так и крутись. Да, еще реверс и режим стабилизации. Но от них не легче. Разучился управлять монтажным ранцем — считай, и вовсе не умел. Это тебе не велосипед. Навыки быстро не вернутся. Придется все начинать сызнова. Долгие месяцы ежедневной практики, пока подсознание не привыкнет. Она два года из модулей не высовывалась. Зачем ей ранец?
Света боязливо обернулась.
Может, попросить открыть шлюз? Пусть ее обратно забирают. Только кто она будет после этого? «Ноющая старуха»? А если Олег вернется? Зачем она ему такая? Он монтажницу любил.
Придется пробовать.
Света чуть наклонилась, но ранец потащил ее вперед слишком быстро. Она дернулась назад — и тут же понеслась обратно к шлюзу. С перепугу едва не согнулась пополам. Ранец полыхнул ионизированным газом, устремившись по расширяющейся спирали к стальным захватам сборочной площадки. Света перестала двигаться, замерла, но мир в ее забрале по-прежнему крутился со страшной скоростью. Мелькали лапы захватов, солнечные панели, огни на Земле, научные модули, снова огни на Земле, снова лапы захватов и панели, а неизбежного «Бум!» все не было.
Постепенно вращение упорядочилось. Мир еще кружился перед глазами, но станция почему-то становилась все меньше и меньше, а потом и вовсе перед забралом оказались только звезды. Правда, ненадолго. Их тут же закрыл зеркальный шлем Владислава Ефимовича.
Рванул, за собой потащил. Все дальше от станции и от Земли. Куда?
Наконец реверс. Остановились. Владислав Ефимович на станцию растопыренными пальцами показывает. Света присмотрелась. Никогда не видела ее с этого ракурса. Среди беспорядочного нагромождения сборочно-транзитной периферии четко выделялась стройная, гармоничная ось базовых модулей, пронзающая крестовину жилых «бочек» и дискретную сферу лабораторий. На одном конце оси — тяжелый двигатель Леонова, на другом — игла телеметрии (упирается прямо в золотой серп на краю Земли). Космический корабль, притаившийся внутри орбитальной станции.
Владислав Ефимович очень вовремя приложил указательный палец к своему забралу, уберегая эфир от Светиных восторгов. Она уже полную грудь воздуха набрала и рот открыла.
Полетели вокруг станции. На приличном расстоянии. Постепенно снижая орбиту. Прижались друг к другу. Владислав Ефимович лидировал. Света потихоньку привыкала к ранцу. Телами двигали синхронно, в такт. Он отпустил ее. Кое-что у самой стало получаться. Вокруг своей оси уже спокойно крутилась, не сходя с курса.
Он снова обнял ее и рванул прямиком к станции! Снова тела двигаются синхронно, как одно.
Пролетели все десять за один миг. Насквозь. Потом обратно. И опять! Она вдруг вспомнила, что надо дышать. А он бросил ее и улетел между спицами на другую сторону «бочки»! Остановился и руками машет. Давай, мол, сама!
Она осторожничала. Держалась ближе к ободьям, но все-таки пролетела бочку. А он даже большой палец не показал! Молча выставил перчатку перед собой. Давай, дескать, обратно. Незачет!
Она устала считать попытки. Одна, еще одна, и вот уже они порхают вместе, обвивая спицы и ободья. Она успевает заглядывать в иллюминаторы.
Поймала его, а он на часы показывает. Время, дескать. А что ей время? У нее воздуха еще на десять минут! Но надо, так надо. Рванула к первому ремонтному, думала, догонит. Обернулась: никого. Габариты шлюза уже мигают, и плита в сторону поехала. Все, конец салочкам!
— Вроде порядок. Походили, посмотрели, обратно вернулись. Особо никому не мешали. Нормальные ребята. А у тебя что? — Капитан повернулся к психологу.
— Без приключений. Даже не верится. Всегда что-то происходит.
— Подожди-ка. В библиотеке движуха. «Ограда» фотки прислала.
На экранах появились присланные скриншоты.
— Ого, — восхитилась психолог. — Кулаки да поцелуи? К таким картинкам не грех и видео добавить. Сделайте-ка запрос.
После просмотра видео оба некоторое время молчали.
— Все видели, товарищ психолог? — Капитан, довольный, высвободился из кресла и прогнулся, разминая спину.
— Самое интересное видела.
— Тогда я вас поздравляю, Лидия Семеновна! Первое появление на публике предлагаю считать успешным!
— Это что-то феерическое!
— Вот именно! Нет повода для грусти. Обошлось без ругани и мордобоя. Зато с угрозами и поцелуем! Жизнь продолжается и входит в правильное русло! Кажется, у нашего поэта появилась муза. Что ж, дело полезное. Может, хоть сейчас бриться начнет. Приведет себя, так сказать, в божеский вид.
— Как ваша «надзирательница»? Все проглотила или недовольна? Кулак ее не смутил?
— «Ограда» даже не пожелтела. Зафиксировала эмоциональные всплески, но цвет графика остался зеленым.
— Умные люди писали. Наверное, по совокупности факторов анализирует.
— За станцию можно быть спокойным. Пока… Но одна проблемка все же имеется. — Капитан вернулся в кресло. — Лидия Семеновна, что у вас есть по Анатолию Романовичу?
— Анатолий Романович, Анатолий Романович… Кто это?
— Прекрасно! Лидия Семеновна, вы часом сухофруктами не злоупотребляете?
— А, все, поняла. Урюк?
— Лидия Семеновна!
— Анатолий Романович Савелов, известный в народе как Урюк. Сейчас вспомню, секундочку. Порядок с ним. Лаборатории план выполняют. Коллеги не жалуются. Агрессии не наблюдается. Рановато ему в почтовики. Долго будем замену искать. Может, и не найдем. Товар штучный. А что случилось?
— Вы правы, Лидия Семеновна, Анатолий Романович — уникальная личность! Мы должны его на руках носить. Он ведь нам не только защиту от излучения и мелких камешков сделал. Еще от «сюрпризов» с Земли подстраховал. Работали, конечно, всей командой, но идея была его. Хитрую систему придумали. Плазма и поле — великие вещи.
— А проблема-то в чем? Что с ним не так?
— Красоты вокруг не видит. Печально это. Думаю, человека надо поощрить. Сделать героем дня. Грамоту какую-нибудь торжественно вручить, подарок ценный. Может быть, творческий вечер устроить. Цель мероприятия — повысить авторитет Анатолия Романовича в коллективе. А то совсем с катушек слетит. Проработайте сценарий, подумайте, какие нужны ресурсы, и, как будет готово, ко мне на утверждение. Можете Никитина задействовать. Он стих по случаю напишет.
— Поняла, все будет в лучшем виде.
Пискнула входная дверь — и в рубку влетела Света в скафбелье.
— Владислав Ефимович, вы мой герой и спаситель! — Бросилась к нему, обняла со спины и расцеловала в макушку, не обращая внимания на психолога. Наконец отстранилась и взлетела под потолок.
— Пойду своих на уборку поднимать! Будем карантинную «бочку» готовить к транзиту!
Капитан развернулся к ней в кресле:
— Светочка, ты лучше сейчас иди отдохни. У тебя была большая нагрузка, после такого полежать надо. А приборка до завтра подождет.
— Будет исполнено, мой командир! — Света поднесла правую ладонь к виску, оттолкнулась от потолка и вылетела в открытую дверь.
— Ну чего брови подняла? Говори уже!
— Перерадели вы, Владислав Ефимович. Как бы она теперь в вас не влюбилась. Подкорректировать бы.
— Резонно. Ща сделаем…
Оказавшись в своей каюте, Никитин упал в ложе, закрыл глаза и потер пальцами правую щеку. Сверху из динамика раздался голос капитана:
— Дружочек, не хочешь немного поработать и сделать кое-что полезное для коллектива?
Приятные воспоминания тут же улетучились. Никитин подскочил на ложе и резко встал.
— Конечно, хочу, Владислав Ефимович! А что надо делать?
— Стихотворение надо бы написать. Не пошлое. Для Светланы Николаевны. Что-нибудь лирическое. Попробуешь?
— Так это… Уже написано, Владислав Ефимович.
— По какому поводу проявлена инициатива?
— Настроение было соответствующее, звезды, космос, девушка красивая… Романтика! Мы тогда вдвоем в библиотеке сидели. Только я показать ей не решился.
— Надеюсь, ты в курсе, что к Светлане Николаевне подкатывать не нужно?
— Разумеется!
— Тогда беги, вручай стихотворение адресату.
— Может, сначала вы посмо́трите… На предмет цензуры. Я же не могу угадать все…
— Дружочек, у меня другие дела есть. К тому же я поддерживаю свободу творчества. Цензор должен сидеть у тебя в голове. Если он будет слишком либеральным…
— То меня попросят доставить в ЦУП очень важную посылку.
— Все правильно. Порядок усвоил. Кстати, против утреннего экспромта ничего не имею. А теперь беги к Светлане Николаевне!
В дверь постучали.
— Здравствуй, Дима. Случилось что?
Он покачал головой и протянул ей белый листок, сложенный вчетверо.
— Это вам как бы от него, не пошлое. Держите. Без цензуры. Размер немного скачет, но ведь не на конкурс.
— Мне?
Света осторожно взяла листок. Бумага? Настоящая? С Земли привез? Почему не на мультиписном листе?
— Вы прочитаете и все поймете. Я побежал. — Никитин исчез из проема.
Света закрыла дверь, села на ложе и развернула белый листок. На нем красивым почерком было написано:
Сложила листок вчетверо — и тут же голос капитана из динамика над ложем:
— Никитин заходил?
— Да.
— Стих принес?
— Да.
— Не пошлый?
— Нет.
— Понравилось?
— Очень! Шикарное стихотворение!
— Правда, что ли? А я уж хотел его на Землю вертать. Удивил товарищ. Ладно, пусть еще с нами покрутится. Представляешь, пришел ко мне и говорит, есть, мол, у меня стих для Светланы Николаевны, да все не знаю, будет ли уместно приподнести. Притащил мне на предмет цензуры! А какой из меня цензор? Я и читать не стал, к тебе сразу отправил. Хорошо, что понравилось. Все, отдыхай.
Уже засыпая, она прокручивала в мыслях строки никитинского стихотворения. Вдруг подпрыгнула на ложе.
«Ограда» полыхала красным.
Уже седьмой день подряд.
Предельный уровень опасности. Бортинженеры пожимали плечами и разводили руки. Все системы станции работают штатно. Никаких отклонений ни в одном процессе. Орбита, воздух, давление — все идеально.
Но «Ограда» полыхала красным. Графики и сообщения выводила исключительно на красном фоне.
Владислав Ефимович вторые сутки не сходил с мостика. Сколько ни пялился в камеру, спасительный ответ на экране так и не появился, а Нестеров упорно не выходил на связь.
Лидия Семеновна маялась рядом. По опыту знала: когда не ладится, присутствие психолога в белом халате с бейджиком — лучшая профилактика стрессов у экипажа.
Олег развалился в кресле справа от капитана, не прятался. Зачем? Контрольная группа заперта в своей «бочке» от греха подальше. Света его не увидит, а инженеры трепаться не станут. Лидия Семеновна — вообще свой человек. И потом, сколько можно? Все равно надо признаться. Не дело это — мучить друг друга даже ради великой цели. Хватит уже.
Капитан в сотый раз прокручивал в голове события последней недели. В чем опасность? Транзитные вахты с Луны и Марса уже в полном составе вернулись на Землю. Отклонений ни у кого не обнаружено. Грузы доставлены в целости и сохранности. Графики у контрольной группы и членов экипажа в норме. На красном фоне! Почему «Ограда» тревожится?
— Первый шлюз — мостику. К стыковке готовы. Катер ведем.
— Мостик — первому шлюзу. Так держать! — отозвался дежурный бортинженер и глянул на капитана. В ответ — молчаливый кивок.
— Первый шлюз — мостику. Катер пристыкован. Запускаем команду в шлюз?
На этот раз капитан ответил сам:
— Мостик — первому шлюзу. Запускай.
Через несколько секунд взвыла сирена, и тут же весь мостик замигал красным.
Выключив сирену, «Ограда» вежливо сообщила по громкой связи:
— Опасность в первом шлюзе. Прибывшая группа заблокирована. Доступ на станцию запрещен. Рекомендую вернуть группу на Землю. Выпускаю усыпляющий газ.
На экранах появились фото прибывших с целыми страницами эпитетов: эгоистичный, агрессивный, подлый…
Снова взвыла сирена.
Капитан крикнул в микрофон:
— Принято, убери цветомузыку!
Сирена затихла. Красные отсветы на стенах исчезли.
Фото и тексты на экранах изменились. Теперь «Ограда» вывела портреты военных с краткими биографиями.
— Приплыли! Все, ребята, космос наш, но Земля нам этого не простит.
— Ровно две недели, — напомнила психолог. — Как вы и обещали. Все четко по графику. Нестеров — умничка. Нет повода для беспокойства. Медики советуют не паниковать. Командуйте, мой капитан!
Он послушался.
— Мостик — техникам. Проверьте катер в первом шлюзе. Подготовьте к возвращению на Землю.
— Техники — мостику. Принято. Доложим по готовности.
— Сволочь ты, Нестеров! Скотина и сволочь! — разошелся капитан. — Решил не только Землю от космоса уберечь, но и космос от Земли! Так ведь и это «Ограда» делает сама! Зачем ей контрольная группа?
— Это не для нее, Владислав Ефимович. Я же вам говорила.
— А для кого? Для нас, что ли, образец, для экипажа?
— О! Сами дотумкали!
— Как бы не заиграться, Влад, — испугался Олег, — не сменить галс. Возомним себя новыми богами, этакой космической элитой. Оно ведь незаметно приходит. Шаг за шагом, постепенно. Еще вчера двигал общество к светлому будущему, а сегодня сам карабкаешься на Олимп.
Капитан несколько секунд заторможенно глядел в мониторы, а потом расхохотался.
— Вот старый черт! Как же я его все-таки люблю. Все, сволочь, предусмотрел! Учиться нам еще и учиться! Какой Олимп! Какие галсы! Не смеши, Олег! Боги, запертые в клетке! Спасибо, не надо! Нам же отсюда не выбраться. Ни на Землю, ни в космос. «Ограда» «богов» не выпустит. У нас нет выбора: если хотим выжить, хотим быть свободными, придется забыть про Олимп и остаться людьми.
— А что делать с контрольной группой? Она теперь не имеет смысла.
— Наоборот, теперь мы все — контрольная группа и единственная надежда Земли. Правда, Лидия Семеновна?