Кобылица, дочь богини солнца Шапашу, дочь источника, камня, небес и океана[280], была укушена змеей. Она очень страдала, и вся природа сострадала ей. Кобылица обратилась к своей матери с просьбой о помощи. Она просила воззвать к какому‑нибудь из богов, чтобы тот излечил ее от змеиного укуса. Сначала просила она обратиться к Илу:

— Шапашу, мать моя, неси мой призыв к Илу, источнику рек и течения двух океанов!

Но Илу не стал лечить Кобылицу — или же просто не сумел этого сделать. Тогда Шапашу и ее дочь обратились к Балу, владыке Цапану, но тот не смог помочь страдающей дочери богини солнца. После этого по просьбе дочери воззвала Шапашу к Дагану в Туттуль, к Анату и Астарте в их город Инхаб, к Йариху, к Рашапу, Камошу, Малику, Котару–ва–Хасису на Кафтор и Шахару и Шалиму на небо. Но никто не мог помочь страдающей Кобылице.

Й тогда Шапашу обратилась к богу Харану. И Харану согласился помочь Кобылице[281]. Но за это он потребовал, чтобы та осталась в его городе и в его доме. И Кобылица и ее мать согласились с этим. Тогда Харану, оставив Кобылицу в своем дворце, покинул город и отправился в страну Аршах[282]. Там он устремился к зарослям тамариска, к рощам финиковых пальм, тамариском он стряхнул зло, кистью финиковой пальмы уничтожил его. И после этого Харану вернулся в свой город. Кобылицу покинула боль от укуса, и радостная природа вновь набрала силу, и жизнь закружилась всюду, как водный поток[283].

Однако Кобылица, владеющая искусством заклятий, с их помощью заперла ворота дворца Харану, и тот не смог войти в свой дом. И Кобылица предложила богу сделку: она впустит его в собственный дворец, если тот передаст ее матери искусство излечивать от укусов змеи. Харану согласился. После этого Кобылица согласилась стать женой Харану, но потребовала от него в дар змею, ядовитую ящерицу как свадебный дар и рептилию в оплату любви. Все эти пресмыкающиеся должны были помогать излечивать от змеиного яда. Так Шапашу стала обладательницей дара излечивать от змеиных укусов[284].

И вот змея укусила некоего Шаргазазу[285]. Он упал, и яд все глубже проникал в его тело. Предчувствуя неизбежную гибель, Шаргазазу заплакал и обратился с молитвой к Шапашу. Шапашу увидела его плачущего, услышала его голос и спросила:

— Почему ты упал, почему ты плачешь, как мальчик, и проливаешь слезы, как маленький ребенок?

И Шаргазазу ответил богине:

— Укусила меня змея, и яд проник в меня, в висок мой проник он, и упал я, и заплакал, предвидя скорую смерть, и обратился с молитвой к тебе, Светоч богов, Шапашу.

И Шапашу вмешалась. Как в полдень солнце убирает тень с земли, так солнечная богиня убирает яд из тела укушенного. И без отдыха трудится Шапашу, пока не удаляет полностью губительный яд[286].

Воссел на своем троне бог смерти Муту, держа в своих руках скипетр вдовства и жезл бесплодия. И тогда люди обратились с мольбой к женам Илу — Асирату и Рахмайу. Для них жрецы, одетые в красные одежды, сварили козленка в молоке и зажарили ягненка в жире, а певцы, одетые в багрянец, воспели богинь. И богини отправились к Илу.

Илу в это время находился на берегу океана, охотился на птиц и жарил свою добычу, совсем равнодушный к судьбам мира[288]. И даже увидев приближающихся Асирату и Рахмайу, он не отложил свое занятие. А богини приблизились к Илу и стали его умолять. Тогда Илу бросил свою охоту и обнял Асирату и Рахмайу, поцеловал их в губы, сладкие, как гранат, и зачал двух богов. А поднявшись с ложа любви, он сказал, что две его жены произведут на свет благих богов Шахару и Шалиму, которых надо будет положить рядом с Шапашу и неизменными звездами.

В назначенное время Асирату и Рахмайу произвели на свет благих богов. Были новорожденные велики, одну губу они помещают на землю, а другую — на небо[289], сосут они груди Великой Госпожи, Асирату[290], и не насыщаются, едят они птиц неба и рыб моря и тоже не насыщаются. А когда выросли Шахару и Шалиму, Илу отправил их в священную пустыню на семь лет. Там они поселились рядом с камнями и пустынными растениями, охотились и приносили жертвы. Когда же прошли полные семь лет, восемь кругов времени, вернулись Шахару и Шалиму в мир богов и сразу же закричали хранителю урожая:

— Открой нам дверь!

Открыл дверь хранитель урожая, и вошли боги в его дом. После этого Шахару и Шалиму сказали:

— Если есть у тебя хлеб, дай нам, чтобы мы поели! И если есть у тебя вино, дай нам, чтобы мы попили!

И хранитель урожая дал им хлеб и вино. И стали Шахару и Шалиму благими небесными богами, воплощающими утреннюю и вечернюю звезду.

Царь Дитану[292], Карату, потомок и любезный слуга Илу[293], пребывал в печали. Его преследуют несчастья. Сокрушен его дом. Погибли его братья. Умерла его добродетельная жена. Уничтожено потомство. Исчез почти весь род Карату, кроме него самого, и нет у него больше наследников[294]. Вошел Карату в свои покои и горько заплакал. Слезы его падали и на постель, и на землю. И так, плача, он заснул. А во сне явился к нему Илу и спросил, о чем плачет Карату. Может быть, хочет он быть великим царем, могучим владыкой?[295] А может быть, нужны ему богатства? Так пусть возьмет Карату золото и серебро, коней и колесницы, и рабов вечных[296]. Только пусть не плачет Карату. Но Карату не хотел ни власти, ни могущества, ни богатства. Не нужно ему ни золота, ни серебра, ни колесниц с конями, ни рабов. А нужны ему сыновья и наследники, нужны ему родственники, чтобы не погиб его род.

И ответил ему Илу:

— Не плачь, Карату! Омойся и соверши жертвоприношение, заколи ягненка и козленка, возьми жертвенную птицу и на городской стене принеси жертву Илу и Балу, сыну Дагану[297]. А после этого собери войско и иди походом в страну Удумми. Придя в страну Удумми, разоряй эту страну. А когда захочет царь Удумми, Пабелли, заключить с тобой мир и дать тебе выкуп, чтобы ты не разорял больше страну Удумми, откажись от выкупа, а потребуй от царя Удумми только Деву Хурритянку. Получив же Деву Хурритянку, женись на ней, и даст она тебе новое потомство[298].

Проснулся Карату и сделал так, как повелел ему во сне Илу. Омылся он от кончиков пальцев до плеч и совершил помазанье кровью. После этого заколол он козленка и ягненка, и птицу жертвенную, налил в золотой кубок мед и в серебряный кубок вино и поднялся на городскую стену. Там он принес жертву Илу и Балу, а затем спустился в город и начал готовиться к походу. Он приготовил еду для всего города и для своей дружины. Снабдил всем необходимым свое войско и, собрав городское ополчение, вместе с дружиной двинулся в поход[299]. По пути в Удумми он достиг храма Асирату в стране тирийцев и сидонян[300]. Там он принес обет богине и пообещал, что если добудет он Деву Хурритянку, если введет ее в свой дом, то пожертвует он Асирату серебра весом в две трети веса Хурритянки и золота весом в треть веса Девы. И услышала его обет Асирату, и запомнила.

На четвертый день после ухода из святилища Асирату войско Карату дошло до страны Удумми. Стал Карату нападать на сам город Удумми, разорять его селения[301], убивать всех жителей, кого только мог встретить на поле и у гумна, у источника и ключа[302]. И продолжалось все это шесть дней. И все это время не спал царь Пабелли, ибо не было у него сил отбить войско Карату. На седьмой день он созвал советников и позвал жену свою, и спросил у них, что же делать. И все посоветовали отправить к Карату послов с предложением выкупа и просьбой о мире. И отправил Пабелли, царь Удумми, послов к Карату. Послы пришли в стан Карату и сказали, что Пабелли, царь великого Удумми, предлагает Карату золото и серебро, колесниц с конями и рабов, но просит перестать осаждать Удумми и разорять его страну, уйти к себе, отступить домой. Но Карату отказался от выкупа. Потребовал он только Деву Хурритянку, первородную дочь царя Пабелли, чья прелесть как прелесть Анату, чья красота как красота Астарты, чье ожерелье из блестящего лазурита, чьи очи — чаши алебастровые, отделанные сердоликом[303], ведь именно ее обещал ему во сне Илу, и должна она ему родить сына.

Послы вернулись к Пабелли и передали ему ответ Карату. Очень огорчился Пабелли таким ответом. Не хотел он отдавать свою первородную дочь Карату. Надеясь разжалобить Карату, отправил он снова послов к царю Дитану, велев передать, что по Деве Хурритянке будет стенать Удумми, как корова по своему теленку. Но Карату был непреклонен: есть у него и золото, и серебро, и колесницы с конями, и рабы, но пусть Пабелли даст ему то, чего нет у него, у Карату, — Деву Хурритянку, ибо ее обещал ему Илу во сне. И пришлось Пабелли уступить. Отправилась Дева Хурритянка в стан Карату. Когда жители Удумми узнали об этом, великий стон раздался в городе и во всей стране. Как корова ревет по своему теленку, так стонали жители Удумми по Деве Хурритянке, чья прелесть как прелесть Анату и чья красота, как красота Астарты[304].

И возвращается Карату домой в Дитану. Вместе с ним прибыла в его дом и Дева Хурритянка. Торжественно встретили вернувшегося Карату и прекрасную Деву Хурритянку люди Карату, жители Дитану. А когда Карату привел Деву Хурритянку к себе в дом, то решил он отпраздновать свою радость и устроить пир для богов. И пришли на пир отец богов и людей Бык Илу, Силач Балу, бог луны Иариху, искусный Котару–ва–Хасису, грозный Рашапу, прелестная Рахмайу и все собрание богов. Обратился Балу к Илу и призвал его благословить Карату[305]. И тогда Илу взял чашу в правую руку и благословил Карату[306]. Предрек Илу, что Дева Хурритянка родит Карату восьмерых сыновей, и первым будет Йацциб, которого вскормят богини Асирату и Анату, а младшим — богатырь Илихау, что родит она восьмерых дочерей, и младшую из них сделает Илу первородной[307]. Все боги радовались счастью Карату. И радовался вместе с ними Карату. Но в своей радости, в своем счастьи забыл он о своем обете Асирату и не отдал ей золота весом в треть веса Девы Хурритянки и серебра весом в две трети веса новой жены. Асирату была этим очень оскорблена, ибо нарушил Карату свою клятву[308].

Оскорбленная Асирату наслала на Карату смертельную болезнь[309]. Лег Карату на ложе болезни, не стал он ничего есть, а тело его покрылось потом. Почувствовав, что дни его жизни сочтены, Карату приказал своей жене, чтобы она заколола самого жирного из тельцов, принадлежащих царю, и открыла кувшин вина, а затем позвала на пир могучих царских дружинников[310]. Дева Хурритянка выполнила приказ своего мужа[311]. Пришли царские дружинники в дом Карату, где и был устроен жертвенный пир, дабы умолили дружинники богов, чтобы те излечили Карату. И все жертвовали богам и просили их излечить благородного Карату. И устроен был второй пир, на котором еще больше было дружинников, и снова все ели мясо в доме Карату, и пили его вино, и жертвовали богам, и просили их излечить Карату. А потом были позваны колдуны, и они тоже ели и пили, жертвовали и молились.

Младший сын Карату, Илихау, не был в доме своего отца и не знал о его болезни[312]. Но приснился ему сон, и во сне было Илихау видение, что болен его отец, и было сказано, чтобы жертву принес он богам ради своего отца. Проснувшись, заплакал Илихау, заскрежетал зубами и не мог успокоиться. Никак не мог понять Илихау, как может умереть Карату: ведь он — потомок Илу, родственник верховного бога[313]. И пришел Илихау в дом своего отца и снова заплакал. Но Карату сказал сыну:

— Не плачь, сын мой, не рыдай понапрасну! Лучше пригласи свою младшую сестру, Восьмую, чей вопль сильнее твоего, и пусть она плачет и рыдает по мне, пусть она возьмет бубен и воспоет печальную песню, пусть она принесет жертву Илу[314].

Илихау отправился к дому своей сестры. Она в это время вышла из ворот и тотчас увидела брата. Восьмая сразу же все поняла, ноги ее подкосились, и она заплакала. Выплакав слезы, Восьмая спросила Илихау:

— Который месяц уже болеет Карату?

И Илихау ответил, что уже четвертый месяц хворает их отец, что он уже отходит в мир смерти, что ему как любимому сыну уже сказали, что надо строить гробницу царю[315]. И тогда снова заплакала Восьмая и возопила в своем горе. Она тоже не могла понять, как может умереть Карату: ведь он родственник Илу, а боги ведь не умирают. Если же умрет Карату, то все будут оплакивать его, и даже гора Цапану, священная область Балу, будет рыдать о Карату[316].

Наплакавшись, Восьмая направилась в дом Карату, вошла в его покои и застала там плачущих о Карату. Восьмая села у ложа своего отца и присоединила к плачущим свой голос, и достиг ее голос обители богов. А сама Восьмая затем поднялась и удалилась в пустыню, чтобы там снова оплакать своего отца[317].

Покинул город и Илихау. Пошел он в поле и увидел, что вся природа скорбит о Карату. С болезнью царя не проливается больше благодетельный дождь, не наполняются реки, наступила засуха. Чтобы возродить природу, совершил Илихау старинный обряд возлияния масла, потому что с возрождением природы должен выздороветь и Карату[318]. Совершив этот обряд, Илихау обратился с молитвой к богам. Обратился он к Балу и его отцу Дагану, обратился он к Илу. И услышал Илу молитву. Призвал он своего вестника Илшу и его жену, вестницу богини Асирату. Илу приказал им подняться на плечо постройки и на священную высоту и там совершить ритуал, который должен помочь Карату выздороветь.

Но ни Илшу, ни его жена не смогли помочь больному царю, любимцу Илу. Тогда Илу вызвал к себе других богов и обратился к ним с вопросом: кто изгонит болезнь из Карату, кто выгонит хворь из царя? Семь раз повторял он свой вопрос, но никто из богов не ответил ему[319]. Тогда Илу отпустил богов в их дома и решил сам излечить Карату. Для этого он взял глину, вылепил из нее статую, обжег эту статую на жаровне и затем оживил ее. Ожившую статую он назвал Шатикату, что означает Облегчающая страдания, излечивающая. И приказал ей Илу идти в дом Карату, чтобы прогнать смертельную болезнь царя, победить кровавого бога смерти Муту[320].

Отправилась Шатикату в Дитану, во дворец Карату. Плача и причитая, пролетела Шатикату города и селения, и так пролетела, что никто не заметил ее, в том числе кровавый Муту. Долетев до Дитану, она вошла во дворец Карату, проникла в его покои. Как приказал Илу, она сделала повязку из травы алтеи[321] и повязала этой повязкой голову Карату. После этого Шатикату села у ложа больного и омыла его тело от пота. А затем дала царю есть. И поел Карату хлеба и мяса. Как только съел он хлеб и мясо, данные ему Шатикату, так сразу и выздоровел. А Муту, уже готовый схватить душу Карату, был вынужден признать себя побежденным[322]. И Асирату согласилась с выздоровлением Карату.

Встал Карату с ложа болезни, поднялся с постели смерти. Сразу же крикнул он своей жене, Деве Хурритянке, чтобы та заколола ягненка и барана и дала ему их поесть. Обрадовалась Дева Хурритянка, заколола она ягненка и барана, и дала она пищу выздоровевшему Карату. В честь своего выздоровления Карату устроил праздник. И продолжался праздник два дня. После этого снова сел Карату на свой царский трон и снова стал выполнять свой царский долг.

Пока болен был Карату, не мог он выполнять свой царский долг. Не решались дела вдовы и не решались дела убогого[323]. И тогда приближенные старшего сына Карату, Йацциба, стали подстрекать Йацциба, чтобы тот пошел к Карату и заставил его отказаться от власти и чтобы Йацциб сам занял царский трон Дитану. Йацциб, наконец, послушался их и пошел к Карату. Он обвинил царя, что тот поступает как насильник из насильников, что погрузил он руки свои в бесчинства, ибо не решает он дела вдовы и не разбирает дела убогих, не защищает слабых от сильных и не кормит сирот. Все это потому, что заболел царь, а заболевший царь не может выполнять свой царский долг. И потребовал Йацциб, чтобы отрекся Карату от царской власти и передал ее ему, Йаццибу[324].

Карату чрезвычайно возмутился поступком своего старшего сына и проклял его, и призвал на него гнев богов: пусть Харану разобьет его голову, Астарта поразит его череп, боги убьют его. И исполнилось проклятие Карату. А сам Карату снова стал царствовать в Дитану. Й вся природа возродилась с выздоровлением Карату[325].

Великий и мудрый Данниилу, муж харнамийский[327], пребывал в горе и тоске, ибо не было у него сына, как у его братьев и других родственников. А так как нет у Данниилу сына, то никто в случае необходимости не защитит его, никто не поставит вместе с ним статую бога, никто не починит его дом, никто не поможет ему, если он напьется вина, и никто не похоронит его с почестями после смерти[328]. Данниилу приносил жертвы богам и делал это семь дней. По ночам ложился спать Данниилу, но никакой бог не приходил к нему во сне. На седьмой день вошел в дом Данниилу Силач Балу и пожалел горюющего Данниилу. Балу обратился к Быку Илу и попросил его благословить Данниилу и даровать ему сына[329].

И Илу согласился. Благословил он Данниилу и велел успокоить его. Сказал верховный бог, чтобы взошел Данниилу на ложе своей жены Даннитянки[330], и еще сказал, что родится у них сын. Услышав эти слова Илу, Балу вошел в дом Данниилу и передал благословение Илу, после чего заверил мужа харнамийского, что родится у него сын, который будет заботиться о нем[331]. Услышав эти слова, Данниилу возвеселился. Он призвал в свой дворец богинь Пригожих, ласточек, которые содействовали зачатию и родам. Семь дней кормил Данниилу богинь[332]. А после их ухода возлег он на ложе своей жены, и через девять месяцев родился у Данниилу сын, которого назвали Акхитом.

Финикийцы по–разному рассказывали о сотворении вселенной. Некоторые считали[362], что в начале всего был мрачный воздух, подобный ветру, и не менее мрачный хаос. И так было всегда, и не имели они конца. Но затем воздух (и он же — дух) полюбил самого себя, и появилось желание, а потом Мот. Это была и смерть, и возрождение от нее. Этот Мот был то ли илом, то ли водянистой гнилью. Из него произошли семена всякого создания, всякого творения, одним словом — всего существующего[363]. Потом появились существа, еще не имевшие никаких чувств. А от них уже произошли другие существа, обладающие разумом, и получили они имя Стражей неба. По своей форме походили они на яйцо[364]. Одновременно возникли также солнце, луна, звезды и великие светила[365]. А потом воспламенились и Мот, и все небесные тела. От такого воспламенения все прониклось светом. А от этого света загорелись моря и земли. В результате все накалилось, пришел в движение воздух, отчего произошли ветры, в небесах собрались тучи, которые пролились на землю мощными потоками. Земля, нагревшись, стала извергаться, и мощные землетрясения потрясли вселенную. И все завертелось в могучем вихре, в котором самые разные вещи и существа сталкивались друг с другом. Из их столкновений произошли гром и молнии. Грохот был такой, что Стражи неба, которые до этого спали, теперь проснулись и задвигались. А вместе с ними задвигалось все остальное[366]. И из соединения всего этого и произошли мужчины и женщины. Они дали имя ветрам, освятили плоды земли и стали поклоняться им.

Ветер Колпий и его жена Баау родили Зон и Протогона[367]. Это были первые смертные люди. Им захотелось есть. И тогда Зон придумала, как добывать пищу с деревьев[368]. У них родились сын и дочь, которые поселились в Финикии[369]. Эти первые поселенцы на финикийском побережье стали и первыми почитателями солнца. Они назвали его Баал–Шамимом, то есть Владыкой небес. Другими детьми Зон и Протогона были Свет, Огонь и Пламя[370]. Это они первыми стали тереть друг о друга куски дерева и тем самым зажигать огонь. Позже, когда появились другие смертные люди, они научили их, как все это надо делать. Их детьми были Касий[371], Ливан, Антиливан и Братю[372]. Они стали родоначальниками самых мощных гор. В это время на земле было уже много женщин. Брака тогда не существовало. Мужчины и женщины любили друг друга свободно. Из любви этих женщин и гор появились на свет Шамимрум, названный также Гипсуранием, и Усой[373]. Люди в это время жили беспорядочно и бродили по лесам. Гипсураний, поселившись на острове Тир, изобрел первые жилища. Это были хижины из тростника, лозы и папируса[374]. И он научил людей жить в таких жилищах. Усой же, будучи охотником, первым стал прикрывать свое тело шкурами убитых им животных. В это время пошли проливные дожди. А когда они закончились, начались сильные ветры. Деревья под ударами ветра стали клониться друг к другу, сталкивались друг с другом, терлись друг о друга. В результате они воспламенились. Загорелся весь ближайший лес. Тогда Усой взял большой кусок древесного ствола, обрубил ветки и спустился на воду. Он поплыл по морю и стал, таким образом, первооткрывателем мореплавания[375].

Прошло много времени. В роду, который происходил от Гипсурания, появились на свет братья Цид, он же Агрей, и Алией. Они изобрели охоту и рыбную ловлю. А их сыновья открыли железо и способы его обработки. Из этих братьев–изобретателей один, Хусор, стал также заниматься магией, заговорами и всяческими прорицаниями. Кроме того, он изобрел удочку и сети, приманку и леску, став, таким образом, создателем рыболовства. Он первым стал сам плавать и научил этому и всех людей. А его братья первыми начали строить кирпичные стены. Кирпичи были тогда еще необожженными и довольно хрупкими. Поэтому позже потомки этих братьев придумали, что можно смешивать с кирпичами всякий мусор, а затем высушивать их на солнце, так что после этого кирпичи получались прочными и из них удавалось теперь строить довольно большие дома. Но люди еще не умели перекрывать дома крышами. И тогда изобретатели кирпичей придумали, как делать также и крыши. И лишь после всего этого в мире появились настоящие жилища. Братья, жившие в следующем поколении, начали пристраивать к жилищам дворы, окружать все это заборами, рыть рядом с ними пещеры. Эти братья стали родоначальниками земледельцев и охотников. А их сыновья Амин и Маг научили людей жить вместе в деревнях и заниматься разведением скота. Сыновья Амина и Мага, Мисор (Справедливый) и Цидик (Праведный), открыли соль, столь нужную не только для употребления в пищу, но и для скрепления справедливых и благочестивых договоров. Сын Мисора, Таавт, изобрел первые буквы, а сыновья Цидика, Кабиры, построили первый настоящий корабль. Их дети открыли целебные травы, средства от змеиных укусов и придумали различные заговоры против болезней. Так постепенно появилось человеческое общество[376].

Вот как рассказывали одни финикийцы[377] о происхождении мира и человеческой культуры. А жители Сидона рассказывали о начале вселенной несколько иначе[378].

В начале всего были Время, Страсть и Облако. Страсть и Облако полюбили друг друга, и от них родились Воздух и Дуновение. А от них уже на свет появилось мировое яйцо. Когда же это яйцо раскололось, то верхняя его часть стала небом, а нижняя — землей.

Но некоторые думали иначе[379]. Прежде всего мира, говорили они, существовали Эфир и Воздух. От них родился Улом, то есть Век, воплощение всепоглощающего времени. Но иногда говорили, что сначала родились два ветра — южный и северный, а потом уже — Улом. Порождениями Улома были Хусор и мировое яйцо. Хусор расколол яйцо и из верхней его половинки создал небо, а из нижней — землю[380].

Победа Эла придала окончательный вид вселенной. Выше видимого мира располагается небесный океан. В этом верхнем океане и обитают небесные боги, в том числе Баал–Хаммон и Тиннит. А под этим океаном находится уже видимое небо с солнцем, звездами и другими светилами. В самом низу простирается нижний океан. А между двумя океанами, небесным и подземным, располагается земля с ее реками, озерами, морями, которые, по–видимому, соединяются с двумя мировыми океанами. Эти два океана образуют единый космический поток, знаком которого является свернувшийся в круг змей, пожирающий свой собственный хвост. Его‑то изображение и можно часто встретить в храмах[405].

Человек имеет две души: одну растительную, а другую дыхательную. После смерти человека растительная душа остается в могиле и испытывает потребность во всем том, что она имела при жизни, находясь в человеческом теле: в еде, питье, свете, различных окружающих предметах и т. д.[406] Но более всего она нуждается в покое. Поэтому необходимо тщательно заботиться, чтобы никто не потревожил покой мертвеца, и следует обрушивать всяческие проклятия на того, кто посмеет это сделать[407]. Может быть, эта растительная душа находится во власти подземных богов. Дыхательная же душа через небесный свод и верхний океан на магическом корабле отправляется в царство богов, где с помощью богов–целителей, особенно Эшмуна, излечивается от всех бед, недугов и зол земного мира. В загробном мире души людей — по крайней мере, выдающихся, особенно царей — становятся особыми духами. Они соединяют мир жизни с миром смерти.

Предком финикийцев был Кен, или Хна[408]. Он был сыном бога Баала. Женой его была Кенат. От них пошли позднейшие финикийцы и их ближайшие родственники. Сначала финикийцы жили на юге — на берегу Эритрейского моря и на островах в нем[409]. Но потом произошло страшное землетрясение, и финикийцы были вынуждены покинуть родину. Различными путями двинулись они на север. Одни из них прошли через Палестину и затем поселились в самой южной части будущей Финикии. Это были предки тирийцев. Путь других был более сложен. Сначала они добрались до северной части Сирии и на какое‑то время обосновались около излучины реки Оронт. А позже они вышли к Средиземному морю и там поселились. В этом районе они основали Сидон. Третьи — жители Библа — всегда жили на этом месте[410], а сам Библ — древнейший город мира.

Юный бог Адонис был тесно связан с Библом. Об этом боге тоже ходили разные рассказы, различающиеся в деталях, но все же близкие по содержанию.

Когда‑то жила Мирра[439], дочь могучего царя Кинира, правившего на Кипре. В свое время ее мать не почитала богиню любви[440] и даже говорила, что ее дочери красивее богини. За это богиня разгневалась и, сочтя такие слова преступными, решила вместо матери наказать дочь[441]. Она внушила ей нечестивую любовь к собственному отцу. Кинир, видя, что его дочь уже вошла в брачный возраст, стал приглашать женихов, но та всех их решительно отвергала и на вопрос отца, какого же мужа она желает, отвечала, что похожего на него. Кинир, полагая, что в ее словах звучит почтение к нему, был очень рад такому ответу, а Мирра еще больше запылала любовью и в то же время сознавала всю тяжесть греха. Наконец, не выдержав таких страданий, девушка решила повеситься. Но кормилица спасла ее от смерти. А узнав о преступной страсти Мирры, преданная кормилица пообещала ей помочь.

И вот, в один из праздников, когда жены ушли славить Астарту, Кинир, оставшись во дворце, напился пьяным, и кормилица ночью ввела к нему Мирру, сказав, что это — девушка, влюбленная в царя, похожая на его дочь и одних лет с нею. Так Мирра зачала от собственного отца. А когда наступил день и Кинир увидел, кто лежал с ним на ложе, он ужаснулся и бросился на преступную дочь, желая убить ее. Мирра с трудом убежала и, покинув царство отца, долго бродила по свету. Утомившись от скитаний, она обратилась к богам с мольбой, чтобы те из‑за ее позора изгнали ее и из царства живых, и из царства мертвых. Боги согласились исполнить ее мольбу. И вот ноги Мирры покрыла земля, из ступней выросли корни, кости превратились в дерево, кровь — в древесный сок, а кожа — в кору. Так Мирра стала деревом. Но внутри ствола оставался ребенок, плод ее нечестивой страсти. И по прошествии девяти месяцев ствол лопнул и из него появился на свет младенец, которого назвали Адонисом. Правда, рассказывали и по–другому: что отец через девять месяцев все же настиг Мирру, которая к тому времени уже стала деревом, и ударил ее мечом, и из трещины вышел Адонис.

Адонис быстро рос и стал красивейшим из юношей. Его увидела Баалат–Гебал и страстно в него влюбилась. Ей захотелось никогда не расставаться с ним. Адонис тем временем больше всех других занятий полюбил охоту, и богиня стала охотиться вместе с ним. Но ей все же приходилось иногда отлучаться, и поэтому, боясь за его жизнь, принялась Баалат–Гебал его увещевать, чтобы он был осторожнее на охоте и ни в коем случае не охотился на ужасных львов и щетинистых свирепых кабанов. И однажды, когда богини не было с ним, Адонис отправился на охоту.

Вскоре он услышал неистовый лай и увидел, что собаки выгнали из берлоги огромного кабана. Некоторые говорили, что это сам бог войны принял вид кабана, чтобы погубить Адониса[442]. Бежать было уже поздно, и Адонис смело выступил вперед. Он ударил кабана копьем, но тот стряхнул с себя обагренное кровью копье и бросился на Адониса. Адонис, вспомнив предостережение богини, бросился бежать. Но кабан нагнал его и всадил ему в тело острый клык[443]. Адонис упал, умирая. Баалат–Гебал услышала предсмертный крик юноши и бросилась к нему. Она обнимала тело и оплакивала Адониса. Она умоляла не уходить от нее в иной мир, пробудиться и дать ей последний поцелуй, длящийся столько, сколько может длиться лобзанье. Богиня скорбела, что, будучи бессмертной, она не может идти за возлюбленным в подземное царство, дабы и там не разлучаться с ним. Затем Баалат–Гебал подняла мертвое тело, вынесла его из леса, положила на пурпурные ткани, обмазала его благовониями и возлила на него драгоценное миро. А собравшиеся вокруг возлагали на мертвое тело погребальные венки и обрезали кудри в знак скорби. А потом решила богиня оставить вечную память о погибшем, и из крови Адониса вырастила она прекрасный цветок анемон. Но на этом богиня не успокоилась. Она обратилась к отцу, и верховный бог решил воскресить Адониса. А чтобы не очень обижалась подземная царица Шеол, он решил, что часть года Адонис будет проводить под землей, а часть — на этом свете. Местом же его пребывания на земле он избрал Библ.

Но другие рассказывали, что уже с самого рождения Адониса Баалат–Гебал полюбила младенца. Она очень боялась за него, оставшегося с самого рождения сиротой. Поэтому она положила ребенка в ларец и доверила его хранение богине подземного мира Шеол. Но, когда Адонис вырос, Шеол не захотела возвращать его на землю. И поскольку богини никак не могли прийти к согласию о месте пребывания Адониса, то они обратились к Элу. И тот решил разделить год на три части: одну часть года Адонис проводит в подземном мире, одну часть — на земле с Баалат–Гебал, а одну — тоже на земле, но так, как ему вздумается. Адонис же, сам полюбивший Баалат–Гебал, присоединил свою треть к доле этой богини, так что с ней он проводит две трети года, а в мире смерти с Шеол — одну треть. Но и в подземном мире Адонис оставался живым, и таким его видела богиня любви, специально на свидание с юношей спускавшаяся под землю.

Жители Берита рассказывали, что возлюбленной Адониса была богиня Астарта. Плодом этой любви стала Бероя. И ее именем богиня назвала основанный ею город Верит[444].

Рассказывают, что Эшмун был прекрасным и юным охотником на диких зверей в лесистых долинах Ливана. И однажды его увидела Астарта и всем сердцем полюбила. Она решила соединиться с ним. Но Эшмун не захотел быть возлюбленным богини. Как‑то раз Астарта явилась в ту долину, где охотился Эшмун, и приблизилась к нему. Эшмун в страхе отпрянул, но Астарта не успокоилась. И тогда Эшмун бросился бежать. Но богиня была гораздо быстрее его и скоро стала его настигать. Тогда Эшмун решил сам себя оскопить. Он ударил себя топором и упал, обливаясь кровью. Горько вскрикнула Астарта, увидев, как умирает ее несостоявшийся возлюбленный. Раскаялась она в своей страсти и решила вернуть юношу к жизни. Она наполнила его животворной теплотой, и он воскрес. А воскрешенного Эшмуна Астарта сделала богом[445].

В Египте был найден папирус, содержащий миф об Астарте и боге моря. Этот миф, несомненно, финикийский[446].

Бог моря Йам решил, что он — самый великий из богов и все остальные боги должны платить ему дань. И боги испугались. Первой принесла Йаму дань богиня урожая Рененут, дала она ему серебро, золото, лазурит, ларцы, полные драгоценностей. За ней послали Иаму дань и другие боги. Но бог моря этим не удовлетворился. Испугались боги, что Йам совсем разорит их, и стали думать, как с ним договориться. Решили они выбрать посредника[447]. И выбор пал на Астарту[448]. Рененут послала к ней птицу, повелев не возвращаться, пока та не уговорит Астарту помочь богам. Услышав просьбу богов, Астарта заплакала, сама испугавшись грозного бога моря. Но птица уговорила ее. Й вот Астарта пришла туда, где заседали невеликие боги[449]. Они стали просить ее пойти к Йаму, соблазнить его и вызвать у него любовь к ней. А затем уже попросить Йама уменьшить дань. И Астарта согласилась.

Взяла Астарта свою долю дани, отправилась к берегу моря и вошла во дворец Йама. Там она стала петь и смеяться. И спросил Йам:

— Зачем ты пришла ко мне? Сандалии на твоих ногах разбиты, и платье на тебе разорвано от долгой ходьбы.

И сказала ему Астарта, что принесла она ему свою дань и хочет сама ее отдать. Радостный, впустил Йам ее в свой дворец. Там начала Астарта соблазнять бога моря и добилась своей цели. Полюбив Астарту, Нам решил жениться на ней. Он отправил вестника к ее отцу, богу Птаху, и потребовал, чтобы тот отдал ее ему. Птах обратился к другим великим богам и попросил совета. Боги посоветовали согласиться на требование Йама, но также передать богу моря, что он должен отказаться брать с них непосильную дань. Однако Йам на это не согласился. И были вынуждены боги снимать свои драгоценности и отдавать их в качестве дани Йаму. Скорбели боги по этому поводу и не раз вступали в переговоры с Йамом. И тогда Астарта сказала, что не будет она женой бога моря, если тот будет настаивать на своих требованиях. И согласился Йам. И наступил мир среди богов[450].

Сохранился греческий миф о борьбе верховного бога Зевса со страшным чудовищем Тифоном. В этом мифе, вероятно, отразилось, хотя и в измененном виде, финикийское сказание о борьбе бога Баал–Цафона с другими богами[479].

Страшный Тифон был порождением Земли. Это было змеевидное чудовище с ужасающими когтистыми лапами и множеством голов, из которых одна, средняя, была человеческой. Тифон вступил в бой с богами, которые в то время правили миром. Он похитил молнии верховного бога[480] и с их помощью напал на своих врагов. Тифон сумел обрезать сухожилия своего главного противника. И все это он спрятал в своей пещере в стране аримов. Битва разворачивалась и на земле и на небе. Тифон даже начал уничтожать созвездия. И боги оказались вынуждены бежать в Египет. Они не могли победить Тифона, пока у того находились молнии. В это время тирский царевич Кадм бродил по миру в поисках своей сестры Европы. И верховный бог обратился к нему за помощью, обещая в благодарность дать ему в жены прекрасную Гармонию, дочь богини любви и бога войны. Кадм согласился[481].

В облике прекрасного пастуха Кадм явился к пещере Тифона. Он, одетый в грубое вретище, прижался спиной к дубу и заиграл на тростниковой пастушьей флейте. Чарующие звуки флейты достигли слуха Тифона, и тот выполз из своей пещеры, желая лучше насладиться прекрасной музыкой. Кадм сделал вид, что испугался чудовища, и побежал. Тифон догнал его и, не распознав коварства, стал насмехаться над его испугом. Кадм притворился успокоенным и предложил Тифону сыграть на струнной кифаре торжественную песню в честь его победы над богами. Тифон с радостью согласился и пообещал Кадму женитьбу на любой богине, кроме верховной, которую он, Тифон, сделает после победы собственной женой[482]. Кадм на словах согласился с обещанием Тифона. Тифон вытащил из пещеры сухожилия верховного бога, для того чтобы изготовить струны будущего инструмента Кадма. А пока Кадм продолжил играть на своей флейте, воспевая победу в будущей битве. Тифон решил, что тот воспевает его торжество, а сам Кадм в это время думал о верховном боге. В то время как Кадм услаждал слух Тифона, верховный бог тайком пробрался в пещеру и похитил ранее отобранные у него молнии. Когда Кадм кончил играть, Тифон вернулся в свою пещеру и обнаружил пропажу. Понял он, что был завлечен в коварные сети, воспламенился яростью, но было уже поздно.

С дикой яростью обрушился Тифон на обитель богов. Вновь развернулась страшная битва. Но преимущество было теперь на стороне богов. Мечет свои молнии верховный бог и не дает возможности дождю охладить пылающую жару, дабы не мог отдохнуть Тифон. Хватает Тифон гору и бросает ее в грудь бога. Но дунул верховный бог, и отлетела страшная глыба. Другую бросает в него гору Тифон, но бог ловким движением избегает ее. А когда Тифон метнул третью гору, то бог изменил ее полет так, что попала она в само чудовище. И долго еще продолжался страшный бой. Враги метали друг в друга камни и дротики. Но вот бросил в Тифона верховный бог льдистую глыбу, и тот, покрытый льдом и снегом, сраженный молниями, рухнул на землю. Напрасно Земля, чтобы спасти сына, призывала Солнце растопить страшную тяжесть. Последний огонь изрыгают глотки Тифона. И на этом закончилась битва. Тело Тифона, чтобы не тревожил он мир, было брошено на запад и погребено под Сицилией, где иногда Тифон возрождается, и тогда изливается пламя из вулкана Этны.

Вернувшись в свою обитель, верховный бог восстановил прежний порядок, возвратил на небо созвездия, и начали боги праздновать победу радостным пиром. Верховный бог рассказал Кадму об участи его сестры, которая стала царицей Крита, и его братьев, каждый из которых осел в разных областях, чтобы править там. Самому Кадму было велено не возвращаться домой в Тир, а поселиться в Греции, жениться там на Гармонии и основать город Фивы.

Сохранились различные повествования тирийцев и карфагенян о своем прошлом, в которых историческая правда часто перемешана с вымыслом. Эти повествования мы знаем в основном в передаче греческих и римских авторов. Но во многих из их рассказов явно просматривается, что пользовались они финикийскими или близкими к финикийским источниками.

Давным–давно в Тире царствовал царь Агенор[484]. У него была красавица дочь — Европа. Ее увидел верховный бог и влюбился в нее. Однажды Европа гуляла со своими подругами по берегу моря. Неожиданно они увидели красивого и могучего быка. Его вид очень понравился гуляющим и играющим девушкам, и они подошли к нему. Европа стала ласкать быка, а тот преклонил перед ней колени и ласково взглянул в ее глаза. Он как бы приглашал царевну сесть на него. И Европа не выдержала искушения. Она села на спину ласкового быка, но, как только это произошло, бык неожиданно поднялся и помчался к морю. В ужасе закричала Европа, в страхе разбежались ее подруги. А бык прыгнул с берега в волны. Но он не утонул, а вместе с драгоценной ношей поплыл по морю. Так они добрались до острова Крит, где бык принял облик бога и убедил похищенную девушку не страшиться его. Вскоре у Европы родились сыновья, которые стали царствовать на Крите[485]. Но ничего об этом не было известно в Тире.

Отец Европы, Агенор, очень горевал о потере дочери. И он решил найти ее. Так как сам Агенор был уже стар, то он послал своих сыновей на ее поиски. И сыновья Агенора — Финик, Килик, Фасос, Кадм отправились в разные стороны на поиски сестры. Финик побывал и на некоторых островах Эгейского моря, и в Африке, странствовал он поблизости от Тира. Килик обосновался на юго–востоке Малой Азии, в области, которая по его имени стала называться Киликией. Фасос поселился на острове, получившем свое имя от него. А Кадм после долгих приключений, в том числе после пребывания во Фракии, на северном побережье Эгейского моря и на ряде его островов, прибыл в Грецию.

По пути Кадм помог верховному богу[486] в сражении против страшного Тифона. Сестру Кадм так и не нашел и решил остаться в этой стране. Кадму было велено основать новый город в том месте, где ляжет корова с лунным знаком на боку. И вот как‑то раз Кадм действительно увидел прекрасную темную корову, на боку которой был белый круг, похожий на луну[487]. Корова, увидев Кадма, тотчас поднялась и ушла с пастбища, а Кадм последовал за ней. Так они шли довольно долго, пока в одной из областей Средней Греции, в Беотии, корова не легла на землю. Кадм понял божественный знак и в этом самом месте основал город Фивы[488]. Однако сначала Кадму пришлось бороться со страшным драконом, охранявшим это место, но Кадм победил его[489]. Кадм долго и счастливо царствовал в Фивах. Он принес грекам буквы, которые, правда, те позже забыли и изобрели алфавит заново[490]. Под конец жизни Кадм ушел из Фив, оставив там царствовать своего сына Полидора.

Потомком Кадма был бог Дионис[491]. Финикийцы считали его тем же богом, что их Шадрапа. И рассказывали они о нем следующее[492].

Было время, когда жители Тира совсем не знали вина. В это время около города жил один очень гостеприимный пастух. Однажды к его хижине подошел юноша и попросил приюта. Пастух с радостью согласился пустить его к себе. Когда они вошли в хижину, пастух сразу же пригласил гостя за стол. Угощение его было нехитрое, в основном простой хлеб, а запить его можно было водой. Юноша с удовольствием поел хлеб и осушил чашу воды. А потом в благодарность за гостеприимство предложил хозяину свое угощение. Из принесенного им меха он налил в чашу красивый напиток цвета пурпура и с улыбкой предложил пастуху выпить его. Пастух с благодарностью взял чашу и стал пить. Когда же он осушил чашу, то пришел в неописуемый восторг. А когда немного успокоился, то спросил юношу, откуда у него эта пурпурная жидкость, почему она цвета крови и почему, в отличие от воды, дает такое наслаждение пьющему — ведь эта жидкость услаждает не только вкус, но и обоняние, а будучи холодной, согревает желудок. И юноша ответил, что это — кровь винограда. Около хижины пастуха рос дикий виноград. Юноша подошел к лозе, сорвал виноградную гроздь и сжал ее в своем кулаке. Из нее потек сок, подобный той пурпурной жидкости, которой он угостил пастуха. Указав на лозу, юноша сказал, что отсюда проистекает эта божественная влага — виноградное вино. И был этот юноша богом, которого греки зовут Дионисом, а финикийцы — Шадрапой. Так люди научились изготавливать вино. Из Тира искусство виноделия распространилось на другие города и страны. А в Тире в честь этого события ежегодно справляется великолепный праздник, во время которого люди пьют много вина, а оно, в свою очередь, питает любовное чувство.

Некогда[494] в Тире царствовал великий царь Хирам. Он был сильным и богатым властителем. Его корабли бороздили все пространство Средиземного моря вплоть до самого океана и выходили в него. Богатства царя дали ему возможность заняться самим городом. Хирам приказал засыпать пролив между двумя островами, на которых находился Тир, так что после этого они составили один остров. Хирам построил в Тире храмы Мелькарта и Астарты и установил праздник в честь пробуждения[495] Мелькарта[496]. Этот царь находился в дружеских отношениях с еврейскими царями Давидом и Соломоном и очень помог последнему в строительстве иерусалимского храма.

Он отправил Соломону не только большое количество различных ценных материалов для строительства, но и архитектора, своего тезку Хирама. Соломон и Хирам соревновались в загадках. Они договорились, что тот, кто не сумеет разгадать загадку другого, уплатит много денег. Соломон, который славился своей мудростью, прислал такие загадки, что Хирам разгадать их не мог и был вынужден отдать Соломону значительную часть своей казны. Но в окружении тирского царя нашелся мудрый человек Абдемон. Он не только разгадал загадки Соломона, но и составил собственные. Эти загадки Хирам послал в Иерусалим. И Соломон не смог их разгадать. И тогда он заплатил Хираму столько денег, что тот не только вернул себе утраченные сокровища, но и получил большой прибыток[497].

После того как был основан Карфаген, земельные владения его жителей очень долго не выходили за пределы городских стен, да и за территорию самого города карфагеняне должны были платить ежегодную дань местному племени[498]. И вот однажды[499] карфагенский полководец Малх[500] решил изменить такое положение дел. Он собрал большое войско и выступил против местных африканцев, разбил их и заставил отказаться от дани. Но на этом Малх не успокоился. Он вознамерился отправиться на Сицилию. В западной части этого острова существовали финикийские города, а в восточной[501] — греческие. И вот один греческий отряд попытался вторгнуться на запад Сицилии и стал угрожать осевшим там финикийцам. И Малх со своей армией высадился на сицилийской земле. Он не только разбил греков, но и подчинил финикийские города Сицилии Карфагену[502]. Гордый своей победой, Малх решился и на завоевание Сардинии. Но здесь он потерпел поражение. Карфагенские правители давно испытывали далеко не самые лучшие чувства к своему столь удачливому полководцу. Они и завидовали ему, и подозревали его. И они решили воспользоваться неудачей Малха на Сардинии. Карфагенское правительство приговорило Малха и всех его воинов к изгнанию.

Когда Малх узнал об этом, он страшно вознегодовал и решил свергнуть неблагодарных правителей. С преданной ему армией он высадился в Африке и двинулся к Карфагену. Карфаген был окружен стеной, и Малх стал осаждать родной город. Осада длилась недолго, и очень скоро победоносная армия Малха вступила в Карфаген. Полководец убил десять правителей и на площади собрал всех карфагенских граждан. Там он объяснил собравшимся, что заставило его совершить такой поступок. После этого Малх начал единолично править Карфагеном. Но такое правление продолжалось недолго. Скоро его противники собрали силы и свергли Малха. Сам Малх был предан жестокой казни через распятие. И с этого времени карфагенское правительство такой казни предавало тех своих полководцев, которые или терпели очень жестокие поражения, или казались почему‑либо подозрительными правительству.

Когда‑то между Карфагеном и греческим городом в Африке Киреной шла долгая война, и обе армии не раз[503] терпели друг от друга поражение. Дело в том, что карфагеняне и киренцы никак не могли договориться, где же должна проходить граница между двумя государствами, ибо никаких естественных рубежей, которые могли бы служить границей, не было. И когда эта долгая война нанесла и тем и другим огромный ущерб, оба соперника сначала заключили перемирие, а затем договорились о проведении границы на таких условиях: из Карфагена и из Кирены в заранее договоренный срок одновременно выйдут послы, и там, где они встретятся, будет проведена граница. И вот в назначенное время послы двинулись навстречу друг другу. Из Карфагена в путь отправились два брата Филена. Они двигались гораздо быстрее киренцев. А потому, когда послы встретились, оказалось, что граница должна пройти гораздо ближе к Кирене, чем к Карфагену. И тогда киренские послы обвинили карфагенян, что те вышли из своего города раньше оговоренного срока. Братья Филены сначала возмутились такими речами греков, ибо не чувствовали за собой никакой вины, а потом спросили киренцев, что же те предлагают. И киренские послы сказали, что если братья Филены не нарушали соглашения, если они действительно вышли в назначенное время и хотят, чтобы граница Карфагенской республики прошла именно здесь, где они встретились, то они должны дать себя закопать живыми в землю. И братья согласились пойти на эту ужасную смерть ради своей родины. Филены были закопаны живыми и добились тем самым установления такой границы, которую карфагеняне считали справедливой.

Карфагеняне по достоинству оценили самопожертвование братьев Филенов. Там, где они погибли, на самой границе карфагенской державы, были сооруже ны алтари в их честь[504], а в самом Карфагене им посмертно установили различные почести.

Иногда говорили, что в действительности не существовало братьев, а был только один Филен, который и совершил этот подвиг во имя отечества. Но в остальном рассказы совпадают[505].

Карфагеняне решили исследовать воды и берега Атлантического океана и, если будет возможность, основать на его побережье поселения для своих жителей. И вот они отправили две флотилии. Одну возглавил Гимилькон, другую — его брат Ганнон[506]. Корабли вышли из Карфагена и направились на запад к проливу, ведущему из Средиземного моря в Атлантический океан. На берегах этого пролива в свое время бог Мелькарт поставил огромные Столпы, поэтому пролив так и назывался — Столпы Мелькарта. Выйдя за Столпы в океан, корабли разошлись. Гимилькон со своими судами направился на север, а Ганнон — на юг.

Гимилькон плыл четыре месяца. Его корабли шли вдоль океанских берегов Пиренейского полуострова, значительная часть которых была уже знакома карфагенянам и тем финикийцам, которые жили у пролива. Но дальше начались неведомые воды. Среди морской пучины стали вырастать огромные водоросли, они, как деревья в лесу, все плотнее покрывали водную поверхность. Постепенно становилось все мельче, и корабли все с большим трудом пробирались между этими зарослями и огромными морскими чудищами, которые то плыли, то даже ползли, то ныряли между кораблями. С неимоверными усилиями удалось Гимилькону вырваться из нежданного плена. Но на этом злоключения карфагенян не закончились.

Проплыв некоторое время, моряки вдруг почувствовали, что вовсе прекратился ветер, так что бессильно повисли паруса кораблей. Правда, в основном не паруса делали корабль подвижным. Но без ветра и огромные весла помогали мало. Потом вода и совсем остановилась. Не было ни течения, чтобы по нему плыть, ни даже какой‑либо волны. Куда ни посмотришь — все недвижно и тихо. А затем вдруг стало быстро темнеть, густой мрак окутал все вокруг, и над морской пучиной повис плотный туман, через который совершенно ничего нельзя было разглядеть. Все надеялись, что это ночь, которая наступила, как казалось морякам, в неположенное время. Но когда‑то должен был наступить и день, а мрак все не рассеивался. И чем дальше с огромным трудом двигались корабли, тем гуще становилась темнота. И Гимилькон не выдержал. Он приказал повернуть назад. С чувством большого облегчения карфагенские моряки выполнили этот приказ. Вновь пройдя через прежние опасности, которые теперь уже не казались столь страшными, ибо уже были знакомы, корабли вернулись к берегам Испании, а затем и в Средиземное море. Возвратившись в Карфаген, Гимилькон дал отчет о своем путешествии. Поэтому и стали известны все те опасности, с которыми мореплаватель встретился в океане[507]. А чтобы никто из соперников Карфагена не вздумал сам плавать в океанских водах, карфагенское правительство позаботилось, чтобы рассказ о страшных препятствиях, с которыми встретился Гимилькон, стал известен как можно шире[508].

Когда Гимилькон направился на север, Ганнон со своими кораблями двинулся на юг[509]. У него было шестьдесят пятидесятивесельных кораблей, на них плыло тридцать тысяч человек, мужчин и женщин, которых Ганнон должен был высадить в удобных местах и создать там карфагенские колонии. И сначала все шло по заранее намеченному плану. Через два дня после выхода в океан, увидев большую равнину, очень удобную для поселения и, как казалось, достаточно плодородную, Ганнон остановился и высадил часть тех людей, которые плыли с ним. Так был основан первый город, который Ганнон назвал Тимиатерием. Оттуда карфагенский флот направился далее по океану. Через некоторое время мореплаватели увидели еще одну большую равнину, а затем — мыс, поросший густым лесом. Высадившись на этом мысе, они основали храм морского бога, дабы их дальнейшее путешествие было столь же удачным, как и до этого. Через полдня пути карфагеняне увидели недалеко от океанского побережья большое озеро, заросшее высоким тростником. Озеро это тянулось вдоль берега океана. По берегу озера мерно двигались огромные слоны, а недалеко от них бегали другие африканские звери. И все они паслись рядом друг с другом. Ганнон со своими кораблями поплыл вдоль озера. Потом он велел вновь пристать к берегу и высадил там многих людей, которых вез с собой. Так в этих землях были основаны новые карфагенские поселения. Продолжая свой путь, Карфагенские моряки прибыли к реке Лике. Вокруг этой реки пасли свои стада местные кочевники. Какой была местность дальше и какие народы населяли те земли, карфагеняне точно не знали, и Ганнон решил взять с собой проводников, а главное — переводчиков из числа живших около Дикса. Но для этого надо было с ними подружиться. Поэтому карфагеняне оставались в устье Ликса столько времени, сколько понадобилось, чтобы местные жители стали им доверять. Местные кочевники рассказали карфагенянам, что сама река Лике вытекает из больших гор, что у подножья этих гор живут люди, называемые троглодитами[510], потому что обитают они не в построенных на земле домах, а в пещерах на склонах гор, и эти люди так быстро бегают, что обгоняют даже лошадей. И еще рассказали кочевники, что земля вокруг полна страшных диких зверей и населена совершенно такими же дикими людьми, не знающими законов гостеприимства. Карфагеняне не стали углубляться внутрь материка, а, взяв переводчиков, продолжали двигаться вдоль африканского побережья.

А дальше берег совершенно изменился. Началась бесплодная пустыня, и плыли вдоль нее моряки три дня. Потом они обнаружили какой‑то залив, а в середине его находился остров окружностью в пять стадий[511]. И там Ганнон основал еще один город, который назвал Керной. Так же был назван и остров[512]. При этом он рассчитал, что плыли моряки от Столпов Мелькарта до Керны столько же времени, сколько от Карфагена до Столпов. Ганнон решил плыть дальше, хотя новых городов он больше уже не основывал.

Довольно быстро моряки добрались до устья какой‑то реки, и Ганнон решил войти в нее. Карфагенские корабли стали подниматься вверх по этой реке, и скоро моряки увидели озеро, а на нем — три острова, каждый из которых был больше Керны. Но там карфагеняне не остановились, а в течение дня плыли дальше, пока не достигли конца озера. Над берегом поднимались высокие горы, а по берегу бегали какие‑то люди, одетые в звериные шкуры. Когда карфагеняне приблизились к берегу и захотели высадиться на него, эти люди начали швырять в них камни. Камни были тяжелые и, попадая в цель, наносили серьезные раны. И Ганнон решил не рисковать своими людьми и приказал немедленно отплыть от негостеприимного берега. Вернувшись в воды океана, мореплаватели продолжили путь к югу, пока не достигли еще одной, гораздо большей реки. С удивлением они увидели в этой реке крокодилов и гиппопотамов. До сих пор они, как и все люди, были уверены, что из всех рек, текущих по земле, крокодилы водятся только в одной — в египетском Ниле. И Ганнон подумал, не таинственный ли исток Нила перед ним. Когда‑то, еще до Ганнона, греческий моряк Евтимен тоже добрался до большой реки с крокодилами и решил, что это — начало Нила[513]. Так что Ганнон проделал весь путь, какой ранее проделал Евтимен. Теперь он мог с легким сердцем повернуть назад, что он и сделал. Однако, когда карфагенские корабли вернулись в Керну, Ганнон, отдохнув там, все же решил продолжить плавание.

Новое плавание от Керны продолжалось двенадцать дней. Корабли плыли вдоль берега, а на берегу постоянно находились темнокожие люди, которые в страхе перед неведомыми кораблями убегали. А когда до моряков доносились их слова, то они были совершенно непонятны не только карфагенским морякам, но и тем кочевникам, которых они взяли с собой. Через двенадцать дней непрерывного плавания корабли бросили якорь у высоких гор, густо покрытых деревьями, многие из которых источали сладкие запахи. Моряки запаслись пресной водой и отправились в дальнейший путь. Через два дня после плавания по неизмеримым морским просторам они подплыли к большой равнине. Там они со страхом увидели какие‑то огни, которые через определенные промежутки времени то разгорались, то гасли, и казалось, что они приносятся к берегу какими‑то неведомыми силами. Огней становилось то больше, то меньше. Страшно было высаживаться на этом берегу, но мореплаватели нуждались в пресной воде и, преодолев страх, все же высадились. Однако ничего страшного с ними там не произошло, они спокойно пополнили запасы воды и, облегченно вздохнув, двинулись далее вдоль африканского побережья.

Оттуда корабли плыли пять дней и вошли в большой залив, который их переводчики назвали Западным Рогом. В заливе моряки увидели остров, полностью покрытый лесом. Они высадились на этом острове, но, сколько ни шли, ничего, кроме бесконечного леса, не увидели. Настала ночь. И внезапно вокруг загорелось множество огней, раздались звуки флейт, бряцание кимвалов и тимпанов, а потом вдруг раздался чей‑то громкий крик. Ужас охватил карфагенян. Прорицатели, бывшие в составе экспедиции, тотчас посоветовали покинуть странный и страшный остров. И моряки немедленно последовали этому совету. Быстро отчалив, корабли двинулись как можно дальше от таинственного острова. Пока они плыли, повеяло благовониями. Но когда карфагеняне подплыли поближе, то вместо блаженной страны, на которую могли намекать приятные запахи, они увидели огромные потоки огня, вливающиеся в море. Это было столь необычно, что Ганнон хотел было причалить в этом месте и посмотреть, в чем же дело. Но испепеляющая жара не дала возможности приблизиться к берегу, а тем более высадиться на него. И вновь страх овладел карфагенскими моряками. Быстро отплыли они и двинулись дальше.

Проплыв еще четыре дня, карфагеняне ночью снова увидели страшный огонь. Огнем была заполнена вся земля, а в середине огромным костром поднималось еще более высокое пламя, которое, казалось, достигало звезд. Утром моряки увидели, что это была высокая гора, изрыгающая пламя. Ее называли Колесницей Богов. Карфагенские корабли двинулись мимо нее, минуя врывающиеся в море потоки пламени. И еще через три дня они прибыли в залив, который называли Южным Рогом. В глубине залива находился остров с бухтой, а в бухте — еще один остров. Когда моряки высадились на этом втором острове, они увидели, что он населен странными людьми, одетыми в звериные шкуры. Карфагеняне попытались захватить их. Но мужчины начали забрасывать карфагенян камнями и стремительно убегать от них. Они бежали столь быстро, что догнать их так и не удалось. И большинство женщин тоже сумели убежать. Но трех женщин моряки все же поймали и хотели увести на корабли. Однако те стали отчаянно сопротивляться. Они так яростно кусались и царапались, что выполнить свое намерение карфагеняне не смогли. Тогда они убили своих пленниц, которые оказались неведомыми животными[514], и, сняв с них шкуры, вернулись на свои суда. Ганнон хотел плыть еще дальше. Но на кораблях кончились все припасы, а найти их на берегу, казалось, не было никакой возможности. И Ганнон приказал повернуть назад[515]. После долгого путешествия, уже не встречая страшных и неожиданных препятствий, карфагенские корабли вернулись в родной город.

Ганнон описал все свое путешествие. Его рассказ был выгравирован на медной доске и помещен в храм Баал–Хаммона как посвящение богу в благодарность за удачное путешествие и еще более удачное возвращение. А привезенные шкуры Ганнон выставил в храме Тиннит на обозрение всем карфагенянам, и те с удивлением их рассматривали и славили отважного мореплавателя.

Слава Ганнона как смелого и удачливого мореплавателя росла. И вот возникли рассказы, что он якобы не остановился у Колесницы Богов и в Южном Роге, а двинулся дальше и, обогнув всю Африку, прибыл к границам Аравии[516].

В Карфаген и другие финикийские города средиземноморского побережья Африки издавна приходили различные товары из внутренних районов материка. Их доставляли гараманты, жившие южнее карфагенских границ[517]. Полученные от гарамантов известия о странах, лежавших южнее, возбуждали желание некоторых карфагенян самим увидеть их. Но решались на это немногие. Одним из них, а может быть, вообще единственным, был Магон. Он приобрел известность в Карфагене как скороход. И вот однажды Магон отправился в путь. Он быстро прошел знакомые места и очень скоро оказался среди бесплодных песков. Идти по пескам было очень трудно, но Магон продолжал двигаться так же стремительно. В бесконечном песчаном море изредка встречались зеленые островки оазисов с деревьями и водой, где можно было подкрепиться. Казалось, что у песков нет и никогда не будет границы. Но потом природа стала изменяться. Появилась трава. А затем путешественник увидел огромную реку, текущую с запада на восток[518]. Достигнув этой реки, Магон решил вернуться в Карфаген. По возвращении он утверждал, что двигался так быстро, что весь путь от побережья Средиземного моря до большой реки проделал всего за три дня. И позже Магон еще дважды повторял свое путешествие[519].

Когда карфагеняне освоили океанские берега Африки, они стали активно торговать с местными жителями. Дело в том, что эти жители имели много золота, но не обладали тем, что привозили им карфагеняне. Однако карфагеняне не знали языка местных жителей, а те, в свою очередь, конечно же не знали финикийского языка, да и какого‑либо другого, на котором могли бы изъясняться карфагенские купцы. Но и те и другие нашли выход. Когда карфагенские корабли подходили к облюбованному месту, купцы высаживались на берег и раскладывали свои товары. Затем они разводили костер, так чтобы поднимающийся столбом дым был виден как можно дальше. После этого они садились на свои корабли и ждали дальнейшего. Туземцы, завидев столб дыма, приходили к морскому берегу и клали то количество золота, какое считали нужным заплатить за выставленные товары. Но сами товары они не трогали, а уходили и ждали ответного действия карфагенян. Карфагенские купцы снова сходили на берег. Если они считали, что золота достаточно, они его забирали и отплывали, а местные жители забирали товары. Но если карфагеняне считали, что золота недостаточно, они, не трогая его, возвращались на свои суда. Увидев это, туземцы приносили еще какое‑то количество золота. И так продолжалось до тех пор, пока обе стороны не были полностью удовлетворены. И никто друг друга не обманывал. Так карфагеняне получали африканское золото, а жители западного побережья Африки те товары, которые им казались столь необходимыми[520].

До карфагенян доходили неясные слухи о существовании в океане каких‑то островов. Греки туманно рассказывали об Островах Блаженных, где вечно дует легкий зефир, где нет ни жгучего холода, ни ужасающей жары, где много стад, пшеницы и винограда. И этруски, народ, живущий в Италии и прославленный умелостью своих моряков, которые часто занимались морским разбоем, добрались до одного из таких островов. Но карфагеняне сделали все, чтобы больше этрусские плавания на этот остров не повторялись. И вот уже они сами решили отплыть в неведомую даль. И если обычно их корабли в океане все же плавали по возможности вдоль берега, то теперь они решительно отправились в открытый океан. После нескольких дней пути они действительно обнаружили большой остров. На нем никто не жил, хотя природа была довольно благоприятна. Остров был богат лесами. С гор стекали судоходные реки. Деревья в изобилии давали сладкие плоды. Карфагенские моряки вернулись и стали восторженно рассказывать об этом острове. Тогда туда отправилась другая экспедиция. И часть приплывших на остров не захотели его покидать и остались там. То же произошло и с другими экспедициями на океанский остров. Поселившиеся на острове скоро узнали, что почва там очень плодородная и может давать обильные урожаи. И когда весть о счастливой жизни новых островитян распространилась в Карфагене, многие его жители, особенно из более бедных граждан, захотели переселиться туда. Это очень встревожило карфагенское правительство. К тому же весть об открытии такого богатого острова начала распространяться и за пределами Карфагена, и правительство Карфагенской республики испугалось, что соперники их государства захватят остров. И оно приняло решение не только больше не плавать на этот остров, но и совершенно запретить говорить о нем. А чтобы и поселенцы на самом острове не могли о нем никому рассказать, а тем более сообщить, где именно он находится, правительство послало туда еще одну экспедицию из доверенных воинов. Они напали на ничего не подозревавших жителей и полностью их истребили[521].

Во время плаваний по Средиземному морю и создания на его берегах своих поселений–колоний финикийцы вступали в контакты с местными жителями. В некоторых странах Средиземноморья существовала ориентализирующая культура. Такое название дали ей нынешние исследователи, произведя его от латинского слова «ориент», означающего «восток». Ориентализирующая культура — это такая культура, в которой очень сильно чувствуется восточное влияние, а главными распространителями этого влияния в европейских странах Средиземноморья были финикийцы[522].

На южном побережье Испании появилось большое количество финикийских колоний. Во многом именно в результате взаимодействий с финикийскими поселенцами возникло государство Тартесс в Южной Испании. Его культура испытала на себе огромные воздействия со стороны финикийцев. Она тоже была ориентализирующей[523]. Хотя различные рассказы о своих героях у тартессиев были оригинальны, ученые все же отмечают некоторое финикийское влияние на их мифологию.

Давным–давно правил в Тартессе царь Гаргорис. Он первым открыл собирание меда и научил своих подданных пчеловодству. У Гаргориса была дочь, и царь преступно полюбил ее. Плодом преступной страсти стал младенец, позже названный Габисом. Он, таким образом, приходился Гаргорису и сыном и внуком одновременно[525]. Когда царская дочь разрешилась от бремени, царь, желая скрыть свой и ее позор, поспешил избавиться от ребенка. Он приказал выбросить новорожденного на растерзание диким зверям. По прошествии нескольких дней Гаргорис послал слуг удостовериться в гибели младенца. Посланные слуги с удивлением увидели, что разные звери подходят к ребенку и кормят его своим молоком. Тогда царь приказал бросить младенца на тропу, по которой ходят быки, чтобы они его растоптали. Но быки обходили брошенного ребенка, и тот остался невредимым. Царь пришел в ярость. По его приказу мальчика бросили голодным собакам, которые уже несколько дней ничего не ели. Но и собаки его не тронули. Царь не только разгневался, но и растерялся. Тем не менее продолжал вынашивать свои злые замыслы. Он решил утопить младенца и велел отнести его на берег океана и бросить в воду. Но и океанские воды не поглотили его. Волны стали медленно и мерно качать ребенка, как будто он лежал в колыбели. А потом они его нежно вынесли на берег.

На берегу к младенцу подошла лань и стала его кормить своим молоком, а затем унесла в свое стадо. Там, среди оленей и ланей, ребенок вырос и скоро превратился в стройного прекрасного юношу. Вместе с оленями он бегал по горам и лесам, ничуть не уступая тем в быстроте бега[526].

Однажды царские охотники напали на оленье стадо, в котором жил юноша. С удивлением они увидели его среди оленей и ланей. Большого труда стоило охотникам захватить юношу и привести к царю. Осматривая пойманного, Гаргорис был поражен: он узнал на его теле знаки, которые были когда‑то у брошенного в океан младенца. И он понял, что перед ним его сын и внук[527]. Будучи уверен, что все это произошло не без воли богов и судьбы, Гаргорис не только оставил юношу при себе, но и назначил его своим преемником. При этом ему было дано имя Габис. И когда Гаргорис умер, Габис стал царем Тартесса.

Габис был великим царем. Недаром судьба хранила его среди столь великих и многочисленных опасностей. С его именем связано много славных деяний. Прежде всего, он дал тартессиям первые законы, связав их покорностью этим последним. Кроме того, он запретил народу рабские службы, а низший слой граждан распределил по семи городам. В результате Тартесс превратился в настоящее государство. Но на этом царь не успокоился. Он научил своих подданных укрощать быков, надевать на них ярмо и впрягать их в плуг, а затем с их помощью пахать землю, чтобы растить хлеб. Этим своим деянием Габис заставил людей отказаться от грубой пищи, какую они ели раньше, и перейти на более мягкую и питательную. Всем этим Габис оставил по себе вечную память среди потомков[528]. И когда он умер, царство перешло к его преемникам[529], и в течение многих веков в Тартессе правили потомки Гаргориса и Габиса.

Норакс был внуком Гериона, или Геронта, того самого великана, с которым сражался Мелькарт. У Гериона была дочь Эрифия[530]. Ее сыном и являлся Норакс. Возмужав, Норакс собрал большой флот и пустился в плавание по Средиземному морю. Он проплыл мимо Балеарских островов и двинулся дальше к востоку. После нескольких дней пути Норакс и его спутники увидели гористый берег. Это была Сардиния, один из самых больших островов Средиземного моря. Там, найдя удобную бухту, тартессии высадились. Нораксу понравилась эта бухта, из которой удобно было плавать в Испанию, а также и в другие земли, в том числе на близкую Сицилию. И он решил основать здесь город. А назвал он его по своему имени — Нора. Позже в Нору прибыли финикийцы и создали там свою колонию, которая стала одной из старейших на Сардинии.

Долгое время землю населяли люди, которые вели себя дерзко и даже преступно. Они не признавали никаких правил, установленных богами, творили всяческие беззакония, а когда им было нужно, они давали любые клятвы, но легко нарушали их, если считали это выгодным. Даже если они клялись именем того или иного божества, это еще не было гарантией соблюдения клятвы. Людей не сдерживали никакие законы, никакие правила, никто нуждающийся в помощи не мог ее от них дождаться. Наоборот, они нападали на слабых, грабили путников, стремились нажиться любым способом, даже самым беззаконным и позорным. Братья ненавидели друг друга, тесть и зять были готовы схватиться в смертельной схватке, муж и жена ждали только удобного момента, чтобы погубить один другого. Даже сыновья только и ждали смерти своих отцов и были готовы всячески ускорить ее. Люди не соблюдали элементарных правил гостеприимства, и никто, попав по каким‑либо причинам под чужой кров, не мог быть уверен, что он не будет убит или превращен в раба. Люди гордились своей силой, а их надменность доходила до того, что они даже отказывались уважать и почитать богов. В мире не осталось и тени справедливости[532]. И это переполнило чашу терпения богов. Они решили уничтожить этот мир и этих людей, залив их водой.

Однако среди всех этих грешников, гордецов и наглецов был один мудрец по имени Сисифей[533]. Он почитал богов и приносил им жертвы, соблюдал все божественные заповеди, никого не обманывал и соблюдал все свои обещания и клятвы. И в таком же духе были воспитаны его дети, этим же правилам следовали и его жены. Сисифей понимал, что наглое поведение остальных людей приведет их к гибели, и пытался их образумить. Но люди его не слушали и продолжали творить беззакония. И тогда верховный бог Ил во сне явился Сисифею и сообщил ему о решении богов уничтожить людей, кроме его, Сисифея, и его семьи, ибо больше не нашлось в мире ни одного праведника. А самому Сисифею Ил посоветовал построить большой корабль и войти в него вместе со своими детьми и женами[534]. Проснувшись, Сисифей стал исполнять совет бога. Окружающие над ним смеялись и не могли понять, зачем он строит такой огромный корабль, и даже его дети и жены порой высказывали свое недоумение. Но Сисифей никого не слушал. Когда корабль был готов, он заставил своих жен и детей взойти на его борт. Неожиданно он увидел, как к кораблю приближаются различные звери: свиньи, лошади, львы, змеи и многие другие. Сначала Сисифей испугался. Но вскоре он заметил, что все звери подходили к кораблю попарно, и хотя рядом оказались звери, которые обычно всегда сражались друг с другом или поедали друг друга, сейчас они шли мирно и спокойно. И тогда он понял, что это происходит по воле богов, что боги желают, чтобы спаслись не только Сисифей и члены его семьи, но и различные животные, которые позже смогли бы расплодиться и снова населить землю. Тогда Сисифей радушно принял всех их и впустил в недра своего корабля[535].

Как только корабль был заполнен, небо нахмурилось, тучи сгустились, закружились ветра и полились первые струи дождя, скоро перешедшего в страшный ливень. Моря и реки переполнились водой, и та стала выходить из берегов. И только тогда люди поняли, как мудр был Сисифей и что им предстоит страшная гибель в пучине вод. Бросились было они тоже к кораблю, но было уже поздно. Вода заполняла все впадины земли, потом залила равнину, а затем стала подниматься к вершинам гор. Не могли помочь людям ни хрупкие лодки, ни мощные деревья, ни высокие холмы. Лодки тонули, деревья ломались, а холмы покрывались водой. А если кто на какое‑то время и спасался от гибельной стихии, тех умерщвлял голод, ибо нигде было невозможно найти никакой пищи. Не находя спасения, гибли мужчины и женщины, дети и старики. А корабль Сисифея поднялся вместе с водой и стал плавать по бескрайней водной поверхности, в какую превратилась вся земля. Сисифей и все остальные обитатели корабля жили дружно и спокойно, как повелел бог. Ни люди не пытались охотиться на находившихся здесь животных, ни те не намеревались нападать друг на друга. Так все вместе они и плавали, пока вода покрывала землю.

Шло время. И вот боги увидели, что погибли все люди и все животные, кроме семьи Сисифея и тех животных, которые были с ним. И боги решили положить конец потопу[536]. Атаргатис образовала в земле мощную расщелину, и вода тотчас начала туда собираться[537]. Постепенно стали освобождаться от нее горные вершины, в свои берега снова вместились моря и реки, показались верхушки деревьев, и вот, наконец, вся земля освободилась от воды. На суше оказался и корабль Сисифея. Сам Сисифей, его жены и дети сошли на землю. Он открыл входы в корабль, и все находившиеся там звери тоже вышли на землю. Над расщелиной Сисифей поставил алтарь Атаргатис и принес ей жертву[538]. От Сисифея и его семьи пошел нынешний человеческий род, а спасшиеся вместе с ним животные положили начало возрождению животного мира[539]. И постепенно земля снова приняла прежний вид, стала вновь населенной, но теперь люди уже не допускали столь явно прежних беззаконий и прежней наглости, стали почитать богов и соблюдать хотя бы самые примитивные нормы в отношениях друг с другом.

В память о всемирном потопе и чудесном спасении предка нынешних людей дважды в год в храм Атаргатис приносят воду из моря и справляют праздник[540].

На заре времен в Евфрат упало с неба огромное яйцо. Рыбы, увидевшие это, подплыли к нему и подняли его со дна реки. Оно было довольно тяжело, так что одной рыбе было с ним не совладать, и несколько рыб самых разных пород подхватили яйцо и, приблизившись к берегу реки, осторожно выкатили его на берег. Это увидели голубки. Они сели на поверхность яйца и стали согревать его своим теплом и высиживать находившийся внутри плод. Прошло много времени, и вот яйцо раскололось, и из него вышла богиня Атаргатис[542]. Она выделялась не только красотой, но и честностью и справедливостью. Пораженный этими ее качествами, Хадад[543] пообещал ей выполнить любое ее желание. Помня, что без помощи рыб и голубей она никогда бы не появилась на свет, Атаргатис пожелала, чтобы рыбы были подняты на небо, а также, чтобы и они, и голуби стали священными животными. Хадад согласился. Так на небе появилось созвездие Рыб, а вообще рыбы и голуби были причислены к миру богов, и люди с того времени их не едят.

Существует и другой рассказ о причине запрета есть рыбу[544]. Говорят, что Атаргатис, правя Сирией, была столь жестока, что запретила своим подданным есть рыбу. А по другому рассказу, дело было не в жестокости Атаргатис, а в ее ненасытной любви к рыбным кушаньям. Боясь, что ей самой не хватит рыбы, она приказала всем сирийцам, чтобы никто никакой рыбы не ел, а доставлял рыбу только к ее столу. Поэтому и возник обычай, что все поклонники Атаргатис приносят ей в жертву серебряные и золотые фигуры рыб. Жрецы же каждый день жарят рыбу и затем, хорошо ее приготовив и украсив, преподносят богине. Но они ее не сжигают на алтаре, а сами затем ее съедают.

Однажды один очень красивый юноша приносил жертву богине Атаргатис[546]. В этот момент богиня увидела его и полюбила[547]. Плодом этой страсти стала дочь. Однако затем Атаргатис устыдилась этой связи и возненавидела и своего возлюбленного, и только что рожденную дочь. Она приказала утопить юношу, а девочку выбросить в скалистую пустыню. Но и этого ей показалось мало, чувство позора охватывало ее все больше, и Атаргатис, не выдержав таких страданий, сама бросилась в озеро. Но она не погибла, а превратилась в рыбу[548]. А девочка не погибла. В том месте, куда она была выброшена, свили свое гнездо голуби. И они решили спасти ребенка. Одни сели на нее и стали согревать своими крыльями, а другие полетели к стоявшей недалеко хижине пастухов. Когда голуби увидели, что пастухи покинули хижину, они влетели внутрь и взяли столько молока, сколько могли вместить их клювы. Вернувшись к ребенку, они стали вливать это молоко каплю за каплей в рот девочки. Так продолжалось не один день. Согретая и накормленная голубями, девочка росла. Когда ей исполнился год, голуби поняли, что одним молоком ее уже не накормить, и они стали потихоньку брать у пастухов кусочки сыра и приносить его ребенку. Вскоре пастухи увидели, что кто‑то ворует у них сыр. Они были чрезвычайно удивлены: ведь в округе, кроме них, не было ни одного человека. Они решили узнать, кто же такой этот странный вор. Когда почти все пастухи ушли следить за своими стадами, один спрятался в хижине и увидел голубей, отламывающих куски сыра. Он рассказал об этом своим товарищам. Тогда пастухи проследили, куда летают голуби с сыром в клювах, и увидели маленькую девочку изумительной красоты. Пастухи были поражены таким чудом и поняли, что оно не могло произойти без воли богов. Они взяли девочку и перенесли в свою хижину. Обо всем этом пастухи донесли начальнику царских пастухов. Тот, получив такое странное донесение, сам отправился в пустыню и увидел в хижине эту девочку. Ее красота поразила начальника пастухов, и он взял ребенка к себе и стал воспитывать как собственную дочь. Назвал он ее Сайм[549]. Так появилась на свет божество Сайм, дитя Атаргатис. А голубям, спасшим Сайм, люди стали воздавать божественные почести[550].

Жил когда‑то красивый юноша Комбаб[551]. И славен он был не только красотой. Несмотря на свою молодость, он прославился также доблестью на войне и мудростью в мирных делах. За все это царь высоко его ценил и считал одним из своих лучших друзей. Однажды жена царя увидела во сне богиню Атаргатис, которая повелела ей построить в городе Бамбике храм и угрожала за неповиновение всяческими несчастьями[552]. Царица, однако, не обратила на это никакого внимания, но вскоре заболела, и ни один врач не мог ее вылечить. Тогда царица поняла, что это Атаргатис карает ее за неподчинение велениям богини. Она призвала к своему ложу царя и рассказала ему о явлении Атаргатис и ее приказании, а затем дала обет самой отправиться в Бамбику и выстроить там храм. Как только царица произнесла слова обещания, ей стразу стало легче, и через некоторое время она выздоровела. Царь решил помочь во всем своей супруге. Однако сам он отправиться вместе с ней не мог. Поэтому он дал ей много денег и снарядил отряд воинов для ее охраны. Но нужно было отправить с ней человека, который ее охранял бы, помогал бы ей в делах строительства и, главное, которому он мог бы полностью доверять: ведь неизвестно, сколько времени пробудет царица вдалеке и не воспользуется ли кто отсутствием рядом с ней ее мужа. И царь вспомнил о Комбабе.

Царь призвал Комбаба в свой дворец и приказал ему отправиться вместе с царицей, помочь ей построить храм и командовать войсками, которые должны будут царицу и строительство охранять. Комбаб понял всю опасность этого поручения. Дело было не во внешних врагах или трудностях строительства. Неизвестно ведь, сколько времени пройдет, пока храм будет построен, и все это время он будет наедине с царицей. И хотя в самом себе Комбаб был полностью уверен, но он совсем не был уверен в чувствах царя, которого могла охватить ревность из‑за столь долгого пребывания красивого Комбаба рядом с царицей. Юноша стал умолять царя освободить его от этого поручения. Когда же он не сумел добиться освобождения, то решил сделать все, чтобы и самому не поддаться преступной страсти к царице и в будущем доказать, что он никогда ничего подобного не совершил, если его все‑таки в этом обвинят. Смирившись с поручением, Комбаб попросил царя только о семидневной отсрочке якобы для довершения необходимых дел. Царь на это согласился. И Комбаб, придя домой, сначала стал горько жаловаться на судьбу, а затем приступил к делу. Он взял острый нож и оскопил себя. Но этим Комбаб не ограничился. Он взял сосуд, наполнил его миром, медом и различными благовониями и потом положил туда свои отрезанные гениталии и запечатал своей печатью. За семь дней Комбаб полностью залечил рану и вернулся во дворец. Там он в присутствии многочисленных придворных отдал запечатанный сосуд царю и, умолчав о его содержимом, попросил царя тщательно его хранить до его возвращения. Царь поклялся полностью выполнить просьбу Комбаба. Он тотчас призвал казначея, отдал ему сосуд, предварительно запечатав его еще и собственной печатью, и строго приказал тщательно его хранить. После этого успокоенный Комбаб отправился во главе отряда воинов сопровождать царицу в ее далеком путешествии.

Путешествие завершилось благополучно, и скоро в Бамбике началось строительство храма. Оно длилось три года, да все никак не могло завершиться. Между тем царица и Комбаб находились все время вместе, и это стало влиять на их отношения. Атаргатис не забыла, что царица далеко не сразу исполнила ее повеление, а лишь после того, как богиня наслала на нее болезнь, и она решила царицу за это промедление наказать. Атаргатис внушила царице любовь к Комбабу, хотя и знала, что тот, даже если и захочет, все равно не сможет на эту любовь ответить[553]. Царица долго сопротивлялась, но страсть становилась все сильнее, а необходимость молчания еще больше ее увеличивала. Царица долго колебалась между стыдом и желанием все рассказать предмету своей страсти. Понимая, что в обычном состоянии она никогда не сможет преодолеть свой стыд, царица выпила много вина, опьянела и в таком состоянии призвала к себе Комбаба. Тот по ее приказанию явился и с удивлением увидел перед собой не властную царицу, а пьяную женщину. Его удивление переросло в негодование, когда опьяневшая царица охватила его колени и призналась в своей страстной любви. Комбаб понял, что все‑таки случилось то, чего он боялся. Он поднял царицу и не только решительно отказал ей в удовлетворении ее страсти, но и стал упрекать за опьянение. Напрасно царица говорила, что если он откажет ей в любви, то она покончит с собой, а он, Комбаб, будет в этом виноват и за это ответит перед царем. Комбаб был непреклонен.

О дальнейшем рассказывают по–разному. Одни говорили, что царица, возмущенная неуступчивостью Комбаба, сразу же перешла от жаркой любви к не менее горячей ненависти и решила несостоявшемуся любовнику отомстить. Она написала царю письмо, в котором обвинила Комбаба в попытке ее изнасиловать[554]. Другие же рассказывали, что Комбаб, увидев, что ничем образумить царицу не может, раскрыл ей свою тайну и наглядно показал свое увечье, так что та поняла полную невозможность удовлетворения своей страсти. Это ее успокоило, и хотя ее встречи с Комбабом продолжались, о любви речи больше не было. Но некоторые окружающие сообщили царю о многочисленных встречах царицы и Комбаба, а некоторые прямо обвинили его в любовной связи с царицей.

Как бы то ни было, царь поверил наветам. Его чувства были уязвлены еще и тем, что такое преступление совершил его лучший друг, которому он всегда доверял и сейчас доверил самое дорогое — свою жену. Поэтому царь послал в Бамбику строгий приказ Комбабу немедленно возвратиться. Хотя строительство еще было далеко не закончено и царица оставалась в Бамбике, Комбаб, исполняя приказ, сразу же собрался в путь и через некоторое время оказался в царском дворце. По царскому приказу он тотчас же по приезде поспешил во дворец, но как только явился туда, был немедленно арестован. Царь созвал придворных и перед их лицом стал обвинять Комбаба не только в прелюбодеянии, но и в нарушении верности царю и нечестии перед лицом богов: ведь послан он был строить храм, а вместо этого пытался овладеть или даже овладевал царицей. Присутствующие во время этого суда стали наперебой обвинять Комбаба, утверждая, что не раз видели его в объятиях царицы. На все эти обвинения Комбаб отвечал гордым молчанием. Убежденный, что само молчание является доказательством вины, царь приговорил Комбаба к казни.

Комбаба схватили и повели к месту казни. Только тогда он заговорил. «Царь, — сказал он, — верни мне тот сосуд, который я отдал тебе, отправляясь по твоему приказу на строительство храма. Ты ведь хочешь казнить меня не за то, что я якобы совершил какое‑либо преступление по отношению к твоей жене, а потому, что хочешь присвоить себе мой драгоценный сосуд». Царь был поражен такой наглостью и немедленно приказал казначею принести сосуд. Когда его принесли и отдали Комбабу, тот убедился сам и показал всем, что печати целы и что, следовательно, сосуд никто за эти три года не вскрывал. После этого он на виду у царя и всех присутствующих взломал печати и вытащил из сосуда его содержимое. А Комбаб, обращаясь к царю, сказал, что он очень не хотел отправляться в Бамбику, так как предвидел, что строительство будет продолжаться очень долго, что он молод, а царица женщина очень красивая, так что он, Комбаб, может и не удержаться и влюбиться в свою госпожу, да и та, страдая от одиночества, может ответить ему тем же, и поэтому принял ту жестокую меру, которая обезопасит его от нарушения верности царю и от нечестия; так что, прибавил Комбаб, он просто не в состоянии совершить то преступление, в котором его обвиняют.

Царь был поражен. Он не только снял с Комбаба все обвинения, но и решил наказать клеветников и доносчиков. Все они были казнены, а Комбаба царь осыпал своими милостями, он дал ему огромное количество золота и серебра, драгоценные ткани и царских коней, а к этому еще и предоставил право входить к нему без доклада, даже тогда, когда он, царь, спит со своей женой. Большей милости никто в этом царстве не удостаивался.

Добившись таким образом своего оправдания и даже возвысившись еще более, чем раньше, Комбаб некоторое время оставался при дворе, но скоро захотел снова отправиться в Бамбику, чтобы закончить еще не завершенное строительство. Царь не хотел его отпускать, но противиться его намерению не стал. Комбаб уехал в Бамбику и докончил там строительство храма Атаргатис. Но, завершив свое дело, Комбаб не стал возвращаться к царю и решил навсегда остаться в храме. Лишившись своих мужских качеств, он нарядился в женские одежды и даже стал делать женскую работу. Царь в награду разрешил ему воздвигнуть в храме свою статую. Там статуя Комбаба и стоит вместе с изваяниями богов. У Комбаба было много друзей, и все они тоже не захотели остаться при дворе, а уехали в только что основанный храм к своему другу. За это время Атаргатис сама полюбила Комбаба, и ей было жалко, что такой красивый юноша остается в одиночестве в своем горе. Она внушила его прибывшим в храм друзьям, чтобы они последовали примеру Комбаба[555]. И те тоже оскопили себя и стали во всем подражать Комбабу. Так в храме Атаргатис появились так называемые галлы, и позже в установленные дни еще многие юноши пополняют их ряды, чтобы таким способом почтить Атаргатис и Комбаба[556].

Однажды собрались боги на свое собрание. И сказал бог луны Шаггар[558]: «Много глупостей делают люди, не слушают они своих мудрецов, творят несправедливость». И сказали боги Шаггару: «Разбей засовы неба, не выпускай обильный дождь, но пошли тучу и установи полную тьму и никогда более не свети. Пусть путник не войдет в дом гостеприимца и жених не войдет в дом невесты. Пусть нерожденный ребенок умрет в лоне матери. Пусть там, где пастух посохом своим гнал овцу, питается травой заяц. Пусть голос грифа прозвучит всем на горе. Пусть хищные птицы из болота налетят на поля и пастбища. Пусть нищая дева будет приготовлять миро вместо жрицы. Пусть ярость твоя поглотит не имеющих страха[559]». Верховный бог Ил пожалел людей, но он не мог противиться остальным богам и особенно могучему Шаггару. И тогда он явился во сне пророку богов Валааму, сыну Беора, и рассказал ему о гневе Шаггара и о решении богов[560].

Наутро встал Валаам и залился слезами, горюя о будущем человечества. Пришел к нему его дядя Элика и спросил, почему он рыдает. И ответил Валаам, что рыдает он из‑за гнева Шаггара и остальных богов, которые решили погубить людей. А затем рассказал Валаам о своем видении Ила, который пришел к нему во сне и рассказал о собрании богов и их решении. Растерялся Элика и спросил, что же теперь делать. А Валаам ответил ему: «Собери людей, и пусть они послушают меня, и я расскажу им о своем сне и о гневе богов». Пошел Элика в город созывать людей. Собрались люди к дому Валаама, и тот обратился к ним с речью. Трижды повторил он: «Услышьте, услышьте, услышьте! Пусть даже глухие услышат и слепые увидят. Неминуема гибель людей, потому что творят они несправедливость и не слушают мудрецов». А далее рассказал пророк свой сон и прибавил, что Ил возвестил и возможность спасения. Для этого нужно, чтобы люди отказались от несправедливости, чтобы было осуждено слово проклятия на языке проклинающего, чтобы взявший чужое очистил свои руки от скверны, чтобы царь послушал мудрых советников, чтобы было оказано милосердие униженным, чтобы не было ужаса в сердце бессильного, чтобы не было больше ни у кого злости[561]. И тогда будет отвращен гнев богов, и Шаггар откажется от своего намерения погубить мир, и наступит всеобщее благополучие.

И послушались люди Валаама, сына Беора. И отказались они от несправедливости, и стали они милосердными, и послушал царь мудрых советников, и восстановлена была в мире правда. Отвратили боги свой гнев, и отказался Шаггар от своего намерения погубить людей и не проклял их. Вновь выпал обильный дождь, и закапала роса, и скот нашел свой корм[562]. Так по слову Ила спас пророк Валаам, сын Беора, людей и страну от неминуемой гибели.

Некоторые рассказывали, что Валаам, сын Беора был не только пророком, но и первым царем[563]. Его родным городом был город Данхаба. Давным–давно правил он арамеями. А после его смерти царем арамеев стал Хадад. Он основал город Дамаск и стал царем в этом городе[564]. Хадад приобрел большую власть. Он разгромил мадианитян[565] и подчинил себе Моав, а затем установил свое господство над всей Сирией, кроме финикийского побережья. И не было другого царя, который сравнился бы с Хададом славой и могуществом. Среди войн, которые вел Хадад, была и война с израильским царем Давидом. В этой войне произошло несколько сражений, и в последнем из них, которое произошло около берега Евфрата, Хадад потерпел поражение. Но он остался царем Дамаска[566]. А после его смерти Дамаском правили его потомки, и все они носили имя Хадад[567]. Третий из них восстановил былую славу и захватил северную часть Палестины, называемую Самарией. Всего Хадады царствовали в Дамаске в течение десяти поколений[568].

Когда‑то землю населяли огромные великаны Эмимы. Они были дерзки, беззаконны и развратны, не подчинялись воле богов и презирали все их заповеди. И боги истребили их, а вместе с ними и других людей, которые тоже были заражены грехами. И был среди них только один праведный человек — Лот. Поэтому боги решили его спасти. Явился их посланец Лоту и повелел как можно быстрее покинуть свое жилье. У Лота не было сыновей, а лишь дочь, и он рассказал зятю о велении богов. Но зять только посмеялся над Лотом. Тогда и Лот заколебался, ибо не хотелось ему покидать насиженное место. Но посланец богов все же вывел его с дочерью, и они направились в горную местность к востоку от Мертвого моря и спрятались в пещере. После этого боги уничтожили остальных людей. Но что же делать дальше, и кто будет продолжать человеческий род? И тогда дочь Лота решила зачать ребенка от собственного отца. Она напоила его вином, а когда он опьянел, то легла с ним на ложе. Дочь забеременела и затем родила сына, которого назвала Моав, что означает «От отца моего». А от Моава уже пошел могучий и славный народ моавитян, в жилах которого текла только своя кровь[569].

Хадад страдал от проказы. Он обратился к Атаргатис, и та послала к нему некую Элишу, но и сама тоже помогала этой Элише вылечить Хадада. Ей это удалось. Но потом заболела дочь Хадада Сайм, и Хадад снова обратился к Атаргатис[571]. На этот раз Атаргатис направила на излечение Сайм свою дочь Белат (или Белти), которая уже прославилась как замечательная врачиха и кудесница. Когда Белат осмотрела Сайм, она поняла, что причиной болезни было питье нечистой воды из источника, зараженного демонами. Этот источник находился около города Бамбики. Демоны были слишком сильны, чтобы Белат могла с ними справиться. И она призвала себе на помощь двух волшебников — Хадрана и Набу[572]. Те сказали Сайм, чтобы она принесла чистой воды из моря и не только сама очистилась, омывшись этой водой, но и очистила ею зараженный источник. И когда Сайм принесла чистую морскую воду и вылила ее в источник, демоны с воем выскочили из него. А Сайм зачерпнула уже очищенную воду, омылась ею и тотчас выздоровела[573].

Могущественным врагом Бела был страшный змей. И когда Бел ехал на своей священной колеснице, змей напал на него. Завязалась страшная битва. Все боги со страхом смотрели на это сражение. Но в конце концов Бел все же поразил змея своей стрелой, и тот пал бездыханным. Боги, присутствовавшие при этом, радостно приветствовали Бела и признали его своим господином[574].

Обязательной составной частью любой религии является культ, то есть совокупность предусмотренных традицией, регулярно повторяющихся действий, имеющих целью расположить сверхъестественные силы к оказанию желательного влияния на физическую (природную) и социальную (общественную) реальность, от которой зависит существование людей и общества, а также на посмертную судьбу человеческой души. Развитый культ нуждается в целом наборе самых разнообразных предметов, называемых культовыми, поскольку они применяются в культе как его непосредственные объекты (культовые изображения, реликвии и т. д.), орудия или средства оформления. Как правило, культ нуждается и в специальных культовых постройках — храмах, часовнях, погребальных и поминальных сооружениях.

Культ, равно как культовые предметы и культовые сооружения, был чрезвычайно важной составной частью жизни древних народов, и в этом смысле народы Восточного Средиземноморья не составляли исключения. Поэтому далее мы будем говорить о культе угаритян, финикийцев и сирийцев, его участниках и материальных средствах.

В Угарите, как и в других регионах Передней Азии, главными местами культа были святилища, причем двух видов. В городе (в самом Угарите и других поселениях его царства) это были преимущественно храмы. Вне городов места религиозного культа часто располагались на горах или других возвышенностях, чем‑либо в глазах местных жителей замечательных. В Библии такие святилища называются «высотами».

В Угарите еще в самом начале раскопок были обнаружены два храма. Тут же найдены посвятительные столбы, и по имеющимся на них надписям удалось выяснить, каким богам эти храмы посвящены. Один из них оказался храмом Балу, а другой — его отца Дагану.

Храмы Балу и Дагану находились на самой вершине холма, на котором располагался Угарит. Они были видны издалека, и не только со всех концов города, но и с моря, служа, таким образом, своего рода маяками и ориентирами для моряков, плывущих в Угарит. Балу и Дагану считались, видимо, главными богами в Угарите, и их храмы занимали поэтому центральное место.

Располагались они недалеко друг от друга, и оба были ориентированы с севера на юг.

Высокий постамент храма Балу еще больше поднимал все здание над городом. Храм состоял из прямоугольной постройки (собственно храма), которая воспринималась в некотором смысле жилищем бога, и примыкающего к ней вестибюля. В углу храмового здания находилось небольшое помещение, точное назначение которого пока неясно, но очень вероятно, что это было нечто вроде Святая Святых, то есть место, где, как считалось, пребывает само божество. Здание храма было довольно высоким, с плоской крышей, похожей на террасу. На крышу вела мощная лестница, по которой поднимался жрец, чтобы наверху возносить молитвы богу. В плане храм имел размеры около 18 на 22 метра и поднимался на высоту примерно 18 или даже 20 метров. Это придавало ему вид башни, возвышающейся над городом.

Перед храмом располагался обширный двор, и из него в вестибюль вела большая монументальная лестница. Во дворе перед храмом находился алтарь, на котором приносили жертвы богу. Поскольку сам храм считался в первую очередь жилищем божества, то доступ в него имели обычно только жрецы и другие храмовые служители. А различные религиозные церемонии с участием рядовых верующих разворачивались во дворе. И двор, и сам храм были огорожены мощной каменной стеной, отделяющей священное пространство от остального города. Все это пространство было вытянуто с севера на юг, но вход во двор из города располагался с западной стороны. К этому входу вела особая дорога, по которой в праздничные дни двигались пышные религиозные процессии. К стенам, окружавшим храм и двор, примыкали небольшие помещения — в них жили жрецы.

Храм Дагану занимал еще более высокую точку холма, поднимавшуюся на 20 метров над окружающей местностью, да и сам он высился приблизительно на столько же. Так что он воспринимался как много более высокий, чем соседний храм, посвященный его сыну. Располагался он на одной оси со входом в порт, а значит, его было видно с моря издалека. Построен был этот храм по тому же плану, что и храм Балу, — собственно храм с вестибюлем и большой двор перед ним, обнесенные мощной стеной. Вокруг храма Дагану тоже находилось множество небольших помещений, непосредственно с храмом не связанных и служивших, видимо, жилищами.

К западу от храма Дагану располагалось здание со двором в центре. С севера во двор вели широкие ворота, в крыльях здания, окружавших двор с остальных сторон, размещались обширные комнаты. В них‑то археологи и нашли множество глиняных табличек с различными мифологическими текстами, а также с упражнениями, дву- и даже трехъязычными словарями и т. п. Видимо, здесь располагались храмовая школа, в которой готовили писцов и представителей других профессий, требовавших образованности, и своеобразная библиотека, где хранились священные тексты, читавшиеся жрецами перед публикой во время празднеств. Там же, вероятно, жил и верховный жрец.

Финикийцы, как и угаритяне, почитали своих богов прежде всего в святилищах. Само понятие «святое», «святилище» (в финикийском языке это обозначалось одним словом) играло очень важную роль в их жизни. Оно прилагалось ко всему, что имело отношение к божеству. И прежде всего, конечно, к святилищам. Очень древними были природные святилища. Как и угаритяне, финикийцы обожествляли некоторые горы и саму такую гору («высоту») воспринимали как святилище того или иного божества. Такими горами были Цафон на севере и Кармел на юге. В других случаях почитали не всю гору, а только пещеру в ней. Пещерное святилище было найдено в самой Финикии в гроте Васта между Сидоном и Тиром. Здесь обнаружены различные культовые предметы и надписи на стенах, сделанные посетителями пещеры. На западе финикийского мира, у берегов Испании удалось найти подобное пещерное святилище Эс'Куйрам, которое существовало не менее четырех–пяти веков. Пещера Эс'Куйрам была расположена недалеко от морского побережья на высоте приблизительно 200 метров. Проникали в нее через узкий вход, ориентированный на восток. После небольшого вестибюля еще один вход открывал доступ в основной зал, где и совершались различные культовые действия. Были в этой пещере и другие помещения, ныне разрушенные. В пещере найдены надписи, свидетельствующие, что здесь поклонялись сначала богу Решеф–Мелькарту, а затем в особенности богине Тиннит. Археологи обнаружили там около 600 целых статуэток, изображавших эту богиню, и более тысячи фрагментов. Все эти фигурки довольно однообразны: они представляют собой бюсты Тиннит со сложенными на груди крыльями и в головном уборе. Когда‑то статуэтки были ярко раскрашены и даже покрыты тонкими листочками золота. В западной части Сицилии около города Панорм (современный Палермо) тоже найдено подобное святилище в Гротта Реджина на самом берегу моря на высоте 180 метров. Там обнаружены различные надписи, нарисованные на стенах знаки и фигуры, в том числе «знак Тиннит» и корабль египетской богини Исиды. В этой пещере почитали и Тиннит, и Исиду, и Шадрапу.

Другим видом святилищ, тоже довольно древним, были святилища под открытым небом. Такое святилище представляло собой место, особым ограждением отделенное от остального, «светского» мира и воспринимавшееся как святое. Здесь не было ни статуи, ни храма, а стоял только алтарь, на котором совершались жертвоприношения. Верующие приносили различные дары богу, делали посвятительные надписи, воздвигали священные камни. Такие святилища найдены в различных местах финикийского мира, как на востоке, так и на западе. Иногда богам и почтенным обожествленным героям, как, например, братьям Филенам, пожертвовавшим собой ради родины, ставили отдельные алтари. Особым видом святых мест были маленькие часовни размером порой не больше одного квадратного метра с собственным двориком и лабиринтом загородок, образовывавших проход к ним.

И все же наиболее значительным и важным видом святилищ были храмы, располагавшиеся в основном в городах. Каждый храм был довольно сложным комплексом, существенной частью которого являлся храмовой двор. Важнейшее место во дворе занимал алтарь. Здесь же могло расти так называемое священное дерево, то есть дерево, посвященное тому или иному божеству. В глубине двора поднималось само здание, которое обычно состояло из трех частей: вестибюля, собственно храмового помещения (целлы) и недоступного для верующих помещения — Святая Святых. Если в храме отправлялся культ нескольких близких божеств, то могло быть две или даже три целлы. Храмы ставились на высоких подиумах или террасах, к которым вели лестницы. Весь храмовой участок ограждался стеной, отделяющей священное место от обычного мира. Финикийцы обозначали храм словом bet, что означает «дом». И он действительно считался домом бога, а не местом совместной молитвы. Сам бог или богиня должны были присутствовать в своем храме либо в виде статуи, либо в виде особого священного камня — бетила. Доступ в Святая Святых, где, как полагали, обитает божество, был разрешен только жрецам, да и то лишь в определенные дни. Вход в храм отмечался высоким порогом, перешагнуть через который означало перейти из обычного, «светского» мира в мир священный, божественный.

Храмы сопровождали всю историю Финикии и ее колоний. С течением времени они видоизменялись, но в целом соответствовали установленному образцу. Самые древние храмы, относившиеся еще к III тысячелетию до н. э., обнаружены в Библе. Один из них, храм богини Баалат–Гебал, поднимался рядом со священным озером. Другой располагался к востоку от него, и его «хозяином» было мужское божество, вероятнее всего — Решеф. Этот храм имел довольно сложную архитектуру. В большом дворе находилась целла, к нему примыкал другой двор с несколькими помещениями, и все вместе они образовывали сооружение, в плане напоминавшее латинскую букву L. В начале II тысячелетия до н. э. над частью этого храма был построен другой храм, посвященный Решефу, имевший более простой план и уже совершенно соответствовавший общему архитектурному принципу, по которому строились финикийские храмы, то есть состоял в основном из двора и целлы в его глубине. В центре этой целлы поднимался высокий бетил (сохранилась только его нижняя часть), перед которым находился небольшой бассейн для совершения возлияний вином или какой‑либо другой жидкостью. Более низкие бетилы стояли в углу здания, здесь же имелась и специальная платформа, на которую возлагались пожертвования богине. Подобные вертикально стоящие священные камни в большом количестве наполняли двор. Все они напоминали египетские обелиски, и поэтому археологи назвали свою находку «храмом с обелисками».

И в I тысячелетии до н. э. в финикийских городах сооружались значительные храмы. Финикийские мастера построили и храм Йахве в Иерусалиме, полностью соответствовавший принципам культовой финикийской архитектуры. Весь храм был длиной приблизительно в 30, шириной в 10 и высотой в 15 метров и состоял из трех частей. Перед ним располагался двор шириной, равной ширине храма, а длиной в 5 метров. В основном помещении храма разворачивались различные культовые действа, а в его задней части была Святая Святых, отделенная от остального помещения доходившей до потолка стеной, и вход туда закрывался богато украшенной деревянной дверью. Помещение Святая Святых имело форму куба со стороной примерно 10 метров и было обложено золотом. Там находился Ковчег Завета. Весь храм изнутри был облицован ценными породами дерева, потолок и пол были изготовлены из кедра. Дерево покрывала богатая резьба. В украшении храма изобиловало золото. По поручению своего государя прибыл в Иерусалим и активно участвовал в постройке храма тирский мастер Хирам, тезка царя. Он, в частности, поставил около входа в храм два медных столба высотой около 9 метров, соорудил огромный медный бассейн для омовения жертвенных животных, изготовил множество ритуальных предметов. Вокруг храма располагались различные подсобные помещения, в том числе жилища жрецов.

В планировке иерусалимского храма был использован, по–видимому, план храма Мелькарта. Храмы этого бога имелись и в Тире, и во многих тирских колониях. Тирский храм был первоначально построен одновременно с городом, то есть в XXVIII в. до н. э. Царь Хирам в X в. до н. э. перестроил его. В этом храме тоже было два столба (из золота и смарагда), и его украшали многочисленные приношения верующих.

Еще раньше, в XII в. до н. э., большой храм Мелькарта появился в Гадесе. Храм был построен из камня и сверху покрыт кедровыми досками, привезенными с гор Ливана. Он поднимался на подиуме, у подножия которого находился источник пресной воды. Основу святилища составлял открытый двор с алтарем в глубине. Это было священное пространство, окруженное стеной с башней. Внутри него имелось два колодца. Впереди был притвор, длина которого равнялась ширине главного двора. По периметру двора располагались капеллы (в одной из которых стояла статуя бога), а также жилые помещения жрецов и другого храмового персонала. Вероятно, там же как символ священного леса стояла золотая олива с изумрудными плодами. Вход в это священное пространство открывался воротами. На них, как мы уже знаем, были изображены девять подвигов Мелькарта, а также сцена его смерти и воскресения. Здесь же находились два бронзовых столба, покрытые древними надписями, понять которые в римское время уже никто не мог.

В глубине двора располагался сам храм прямоугольной формы. Внутри храма не было никаких изображений и стояли лишь два бронзовых алтаря, на которых горело негасимое пламя. В задней части храма находилось особое помещение, доступ в которое был дозволен только жрецам. Это помещение было слегка приподнято, в него вели три двери. Здесь и располагалась гробница Мелькарта. Надо отметить, что гробница Мелькарта в Гадесе была одной из самых почитаемых всеми финикийцами (а порой и не только ими) святынь. В храме и священном дворе хранились дары верующих.

Жрецы Мелькарта ходили босыми, облачались в белые льняные одежды и брили головы. Во время жертвоприношений они надевали более торжественную одежду, отделанную широкой полосой. Жрецы давали обет безбрачия. Во главе жрецов храма Мелькарта стоял верховный жрец. От Мелькарта ожидали прорицаний о будущем. Считалось, что бог делал это обычно во сне того человека, который просил о пророчестве. Желающие его получить располагались в особых помещениях вокруг священного двора, там они спали, а утром храмовые ясновидцы толковали эти сны и предсказывали будущее.

Важнейшей частью служения богу являлись жертвоприношения. Алтарь Мелькарта должен был обагряться кровью жертв ежедневно. Призывы к богу сопровождались особыми ритуальными танцами.

Жрецы Мелькарта поддерживали строгое соблюдение отеческих обычаев. В самом здании храма тщательно сохранялись балки, оставшиеся от первоначального строения. Моряки, возвращавшиеся после долгих странствий, именно здесь приносили благодарственные жертвы богу. Чужеземным морякам разрешалось заходить в храм лишь ненадолго, и они не могли там даже заночевать. Женщины вообще не допускались в святилище.

Храм Мелькарта в Гадесе был очень богатым. Многие люди считали важным для себя принести в храм те или иные дары и посвятить их богу. Еще важнее было то, что в этом храме хранилась казна Гадеса. Может быть, и тирский храм Мелькарта играл роль казнохранилища.

Храмы Мелькарта были не только в Тире и Гадесе, но и в других городах. Такие храмы имели, однако, чисто местное значение и занимали второстепенное положение, как, например, храм Мелькарта в Карфагене.

Сами карфагеняне особо почитали храм в Тире, признавая его высокий авторитет. Туда, а не в свое городское святилище они посылали десятую часть всех своих доходов, в том числе и военной добычи. Туда же ежегодно отправлялись из Карфагена «священные посольства».

Когда в III в. до н. э. карфагенские полководцы из знатной семьи Баркидов (к этой семье принадлежал знаменитый Ганнибал) приобрели доминирующее влияние в Карфагене, то своим покровителем они избрали именно Мелькарта, поместив его изображение на монетах. Эта семья вообще связывала себя с Мелькартом. Известные нам ее члены носили имена, включавшие имя этого бога (собственное или баал — «владыка»). Такое имя носил Ганнибал («милостив ко мне Баал»), а его отец звался Гамилькаром («раб Мелькарта»).

Арамейский культ был очень похож на финикийский, что конечно же объясняется близким родством и общим происхождением этих народов. Как и финикийцы, арамеи активно поклонялись священным камням — бетилам. Сами арамеи такие камни и столбы называли словом «кам» (qam) и обожествляли их. Знали они и слово «бетил» (бет–эл). У них, как и у финикийцев, был бог, которого уже много позже именовали Симбетилом, и он каким‑то образом был связан с божеством–предком Сайм, образуя вместе с ним и львиным богом (чье сирийское имя неизвестно) триаду. Этот бог, видимо, олицетворял ту божественную силу, которая жила в священном камне. И сама эта божественная сила воспринималась как особое божество, под покровительство которого люди могли ставить своих детей, включая в их имена элемент «кам» или «цур» — скала. Библия называет предка арамеев Камуилом. Это имя, несомненно, заимствовано из арамейских преданий: недаром библейский текст просто перечисляет детей Нахора (брата Авраама), а упоминая Кемуила, уточняет, что он— отец Арама. Вероятно, Столб Ила олицетворяет самого Ила. Видимо, и другие боги могли воплощаться не только в человеческом или животном образе, но и в виде камней, столбов, скал, гор. Порой такие бетилы могли помещаться в святилища.

В более раннее время арамейские храмы были довольно простыми. Своими размерами и украшениями они уступали царским дворцам, и это, видимо, объяснялось известным консерватизмом, свойственным религиозным представлениям; относительная скромность жилищ богов могла напоминать прежнюю эпоху кочевой догосударственной жизни, в то время как дом царя должен был свидетельствовать о новом времени. Часто это было лишь огороженное пространство, в котором находился бетил. Иногда внутри этого пространства воздвигали небольшое строение, в которое помещали либо бетил, либо статую божества. В северной части Сирии, где еще сильны были хеттские традиции, строились храмы больших размеров, их стены украшали вертикальные плиты с рельефами. Такие плиты называют ортостатами.

При всем своем консерватизме арамейская религия развивалась, и позже стали строить более обширные и более украшенные святилища, вполне сравнимые с храмами других стран и народов. Таким был, например, храм Атаргатис в городе Бамбике, или Священном городе, как его еще называли, в Северной Сирии. В нем почитали не только эту богиню, но также Хадада и Сайм. Но главной богиней там была все же Атаргатис. Этот храм находился на высоком холме в центре города. Священный участок был огорожен высокой оградой, вход в которую был оформлен огромными украшенными воротами высотой несколько менее 18,5 метра, а в них стояли колонны размером около 5,5 метра. Во дворе стоял бронзовый алтарь, украшенный различными мифологическими сценами, а уже дальше находился сам храм. Во дворе перед храмом бродили прирученные жрецами животные, посвященные богам. Если вход в священный участок располагался с севера, то само храмовое здание было обращено к востоку. Храм поднимался на площадке высотой в 3 метра, на которую вела каменная лестница. Вход в храм открывался дверями, покрытыми золотом. И само храмовое помещение, даже его потолок, было украшено золотом.

В храме стояли статуи богов. Хадад восседал на троне, по бокам которого находились быки. Позолоченную статую Атаргатис, украшенную драгоценными камнями, несли фигуры львов. Между ними находилась статуя Сайм с золотой фигурой голубя на голове. Кроме них слева от входа в храм находился трон солнечного бога Шамаша, хотя самого изображения бога не было; такое положение относительно часто в западносемитских культах (например, пустой трон мог у финикийцев символизировать Астарту). Вероятно, симметрично ему стоял подобный трон бога луны Шаггара. За тремя главными статуями находилась статуя какого‑то бородатого бога, которого греческий автор называет Аполлоном. В Пальмире, как мы видели, с Аполлоном сравнивали месопотамского бога Небо. Может быть, и в Бамбике речь шла о нем же. Некоторые ученые думают, однако, что это был Ил. Стояли в храме и статуи некоторых других божеств.

Небольшой вход открывал доступ в отдельное помещение, доступ в которое был зарезервирован только для некоторых жрецов. Это явно была Святая Святых— особое помещение, характерное и для финикийских храмов, и для построенного по их образцу Иерусалимского. Вероятно, статуи в главной части храма, доступ куда был открыт не только для жрецов, но и для всех верующих, служили лишь символами божеств, в то время как в Святая Святых непосредственно обитала сама Атаргатис, и поэтому только те жрецы, которые ее непосредственно обслуживали, и могли туда входить. Важным элементом святилища являлся бассейн, в котором плавали рыбы, посвященные Атаргатис. Несмотря на его глубину, в его центре был воздвигнут большой столб, увенчанный алтарем, так что казалось, что этот алтарь плывет по воде бассейна.

С течением времени роскошь храмов увеличивалась, и их устройство становилось все сложнее. В Дамаске был сооружен самый обширный храм арамейской Сирии. Там высокое ограждение окаймляло обширное пространство, вход в которое украшали две огромные квадратные башни. За этим входом открывался двойной двор, за котором уже поднималось само святилище. В нем стояла статуя не только Хадада, но и Атаргатис, которая, правда, появилась там позже, чем изображение главного бога. Еще пышнее были пальмирские храмы; они многое заимствовали из римской архитектуры, но сохранили при этом основные черты сирийских храмов. Так, храм триады Бела — Йарихбола — Аглибола состоял из обширного двора, окруженного высокой оградой, бассейнов для ритуального омовения и очищения, алтарей и, наконец, самого храмового здания. Вход был украшен восемью колоннами и фланкирован башнями и состоял из трех дверей. Огромный двор был размером 200 на 220 метров. На выступах колонн, идущих вдоль внутренней стороны ограды, стояли бюсты почетных граждан. Это были «спонсоры» строительства, богатые люди, на чьи средства храм воздвигался. Стены двора и само храмовое здание были украшены различными рельефами, представлявшими различных богов и богинь. Как и в Бамбике, сам храм стоял как бы поперек двора, так что вход в него не соответствовал входу во двор. Храм был разделен на три части, и каждый член триады имел в нем собственное помещение.

Ярким примером сирийских храмов первых веков нашей эры является храмовой комплекс в Баальбеке на пути между Дамаском и Тиром. Он состоит из трех храмов. Большой храм сам представляет собой целый огромный комплекс связанных друг с другом сооружений. Широкая и высокая лестница из 42 ступеней вела к мощным воротам, украшенным 12–колонным портиком, треугольным фронтоном и двумя башнями по бокам, а из ворот через три арочных проема открывался вход в шестиугольный двор. Между воротами и двором располагался высокий порог, разделявший эти два сооружения. Этот порог, как и в древних финикийско–палестинских храмах, отделял священное пространство двора от «светского» окружающего мира. Общий план двора и храма напоминает план Иерусалимского храма, построенного финикийским архитектором. Об этом же говорят две отдельно стоящие колонны и два бассейна. За этим двором тоже через три арки человек проходил в огромный прямоугольный двор размером 88 на 100 метров, в центре которого находились два алтаря: сначала более монументальный, а затем на единой оси с ним менее крупный. Двор был окружен высокой стеной с колоннадой, вдоль продольных стен располагались два бассейна, а недалеко от них стояли две отдельные, ни с чем не связанные колонны. В глубине двора, возвышаясь над ним, поднимался сам храм, также окруженный колоннадой, размером 40 на 90 метров. Общая высота храма достигала 40 метров над уровнем двора. В храме на высоком постаменте стояла статуя бога. Статуя стояла на постаменте, по бокам которого находились два быка, которые ясно говорят, что это был древний Хадад, хотя в то время уже приравненный к греческому Зевсу и римскому Юпитеру. Бог был одет в узкую, еще более сужающуюся книзу одежду, украшенную розетками и бюстами мужских и женских божеств. Голову украшал особый головной убор — калаф в виде слегка расширяющейся кверху корзины, украшенный растительными мотивами. В левой руке, прижатой к телу, он держал сноп колосьев, а правой размахивал бичом.