Каждый субботний вечер Тим и Берни отправлялись в бордель погонять шары.

— Он не походил на бордель, — сказал Берни. — По крайней мере, не больше, чем дома, в которых жило большинство из нас. Треклятый особняк взгромоздился так высоко над Беверли Хиллз, что приходилось смотреть вниз, если хотел увидеть имение Кинга Видора. — Старик взглянул на Грега и, извиняясь, взмахнул сигарой. — Прошу прощения, я все время забываю, что мы говорим о 1949 годе. Вы, наверное, об этом человеке никогда не слыхали.

— Кинг Видор. — Грег помолчал. — Он режиссер «Большого парада». А еще фильма «За лесом», где Бэтт Дэйвис[1] говорит «Что за дыра!»[2]. Верно?

— Сколько вам лет? — Берни нацелил на Грега сигару.

— Двадцать шесть.

— А мне семьдесят шесть. — Берни прищурился за очками в роговой оправе. — Где вы слышали о Видоре?

— Там же, где о вас. Я изучаю историю Голливуда.

— И борделей. — Берни сухо рассмеялся и, поджав губы, снова запыхтел сигарой.

— Они тоже часть истории Голливуда, — улыбнулся Грег Колмер. — Только ненаписанная.

— В те дни все обделывали шито-крыто, — закивал Берни, — а если ты не мог держать рот на замке, то Говард Стриклинг быстро его затыкал.

— Не он ли заведовал связями с общественностью на MGM?

— Опять в яблочко. — Сигара Берни удовлетворенно кивнула. — Он тот самый парень, которому принадлежат слова: первый долг специалиста по связям с общественностью — не пускать новости в газеты. — Снова смешок. — Стриклинг знал все. Включая то, куда мы с Тимом ходили погонять шары.

— Неужели это было так важно? В смысле, все эти истории о здешних прожигателях жизни…

— …чистая правда, — закончил Берни. — Думаешь, секс придумала Мадонна или какой-то выпендренистый хакер из Калифорнийского технологического? Так вот знай, в прежние времена у нас всякого хватало. Натуралы, геи, би-, три-. Все, что душе угодно. Ты приносишь лестницу, а мы наряжаем жирафа.

— Тогда почему все делалось тайком?

— Цензура. Вот и все. Каждый знал правила и подчинялся им, иначе было чревато… Мы с Тимом входили в администрацию одной и той же студии. Не ахти какие шишки, но с именным парковочным местом. Потому и не собирались рисковать тем, что имели, если понимаешь, о чем я.

Грег кивнул, пытаясь скрыть нетерпение.

Другого способа выудить у Берни то, что нужно на самом деле, нет. И Берни рано или поздно расскажет, ему же больше нечего делать. Сидит в своем убогом старом домишке на захолустном конце Уилшир-бульвара[3], даже поговорить не с кем, потому что друзья все давно мертвы. Наверное, потому и согласился на встречу, потому с ним и беседует.

— Возьмем, к примеру, звезд, — продолжал Берни. — Умные никогда не заводили интрижек там, где работали. Связываться с тем, кого видишь каждый день, слишком рискованно. Нервно все это, и невозможно так просто уйти. Вот они и были постоянными клиентами борделей. — Лицо Берни сморщилось в стариковской улыбке. — Как, по-вашему, воспринял бы средний зритель новость о том, что его кумиру-любовнику приходится платить за секс, совсем как соседу?

— Вряд ли в те дни средний зритель ходил в бордели, — заметил Грег.

— Может, и так. — Берни щелчком стряхнул пепел с сигары. — А вот мы ходили. Мы с Тимом любили завалиться к Китти Эрншоу. Старой доброй бабенке с миллионом хохм.

Грег подался вперед. Ну наконец! Уже что-то.

— Это ей принадлежал дом на холмах, о котором вы говорили?

— Верно. Китти была лучшей, а ее девочки самыми услужливыми.

— А где именно находилось это место?

Берни крутанул сигарой в северном правлении, стряхнув на ковер новую порцию пепла.

— Где-то в стороне от каньона Бенедикта, за Сан-Анджело. Уже и не помню, не был там больше сорока лет…

— Почему вы перестали к ней ездить?

— Китти Эрншоу удалилась на покой, вышла замуж, ударилась в религию или что-то вроде того. Новое руководство было другим, сплошь восточные девушки. Не только японки и китаянки, но и уроженки Бирмы, Сингапура, Явы… отовсюду. На моей памяти мадам никогда не показывалась, но я слышал рассказы. Маркиза де Сад, вот как ее называли.

— Маркиза де Сад?

— Да, Маркиза. Шутили, наверное. Но мне заведение стало казаться чересчур извращенским. Как тем вечером, когда я повстречал в баре пьяницу, и он сказал: «Выбрал себе девушку? Возьми ту, со стеклянным глазом… у нее отличное гнездо». — Берни пожал плечами. — Возможно, тут они тоже шутили, но я навидался такого, что призадумался. Цепи и связанные веревками люди… ну, вы знаете, всякие хлысты, наручники по всем четырем столбикам кровати и швейцарские армейские ножи. Короче, я перестал туда ходить.

— А ваш друг Тим?

— Не знаю. Студия уволила его, когда наступила эра телевидения. Что случилось с ним после этого, сказать не могу.

— А выяснять не пытались?

Старик воткнул сигару в пепельницу:

— Послушайте, мистер Колмер, я немного устал. Так что, если не возражаете…

— Понимаю, сэр. — Грег улыбнулся. — И хочу вас поблагодарить. Вы очень помогли. — Он встал. — Последнее… Расположение места, о котором мы говорили. Если бы вы могли указать его более четко…

— Оно восточнее Бенедикта, больше ничего не помню, — нахмурился Берни. — Грунтовая дорога, вероятно, за эти годы исчезла. — Он заколебался. — Ах, да, наверное, там все сгорело во время того пожара в шестидесятых.

— Я мог бы глянуть. В документах Пожарного департамента.

— Не тратьте время попусту. Местечко за пределами Беверли-Хиллз и даже Лос-Анджелеса. Это ничейная земля, собственно, потому заведение и работало. Никто не знал, под чьей оно юрисдикцией.

— Я понял. — Грег повернулся к выходу. — И еще раз, спасибо.

Старик провел его до двери:

— Не стоит.

— Не стоит что?

— Не ходите туда. Ради вашего же блага.

— Это запрет или предупреждение?

— Считайте, что это совет. От знающего человека.

Старик улыбнулся, но его голос звучал мрачно.

— Тот дом не место для игр с шарами.

Грег ехал туда не затем, чтобы погонять шары.

Он даже не взял дорожный атлас, потому что места, о котором рассказывал Берни Таннер, не оказалось на карте. Там было белое пятно, а значит, доступ отсутствовал, разве что удастся найти грунтовую дорогу, если та, конечно, еще существует.

Грег проблуждал почти два часа, ругая Бенедикта вдоль и поперек. Дорога оказалась всего лишь извилистой тропкой, не более. Въезд настолько зарос кустарником, что с шоссе его не было видно, а отрезок, петлявший по склону холма, мешали заметить снизу сорняки и шалфей.

Сначала Грег усомнился, что проедет здесь даже на своей маленькой машинке, но решил рискнуть. Рискнуть, бросив вызов ямам, ухабам и кочкам, одинаково беспощадным как к покрышкам, так и к водителю. Маленький хэтчбек двигался на первой скорости. Без кондиционера дышалось так, будто на голове был полиэтиленовый пакет, и уже на полпути к цели Грег пожалел, что влез в это дело.

Точнее, почти пожалел. Одна мысль о том, что ждет на вершине, придавала сил, помогая не обращать внимания на удушающую жару и рой насекомых.

Внезапно машина заглохла, и Грег от страха покрылся липким потом. Затем двигатель заработал снова, и Грег вспотел еще сильнее, потому что от удара о кочку хэтчбек выкрутило влево, а его самого швырнуло на дверь. Внезапно похолодев, он увидел сразу за придорожным кустарником глубокую пропасть, на дне которой колыхалось море крон.

Грег судорожно выкрутил руль и сумел выровнять машину.

Наверное, в прежние времена дорога была лучше, но все равно поездочка еще та, многовато трудов просто ради игры с шарами! Впрочем, это дело Берни и его дорога.

А дорога Грега привела его сюда из куда более далекого места, чем подножие этого холма — аж от Текса Тейлора, бывшей звезды ковбойских фильмов, ныне живущей в поселке для престарелых киношников. Текс знал уйму историй о прежних деньках Голливуда, и сначала Грегу этого хватало. Он хотел просто зацепку, разработав которую, сможет написать статью для одной из газетенок, продаваемых на кассе. Грег уже много лет сбывал им подобные поделки и привык к мысли, что никогда не получит Пулитцеровскую премию.

Но после слов умирающего забулдыги с Дикого Запада в душе Грега вспыхнула надежда на приз иного рода — приз, который вот уже полвека ждет, пока его предъявят миру, забрав из этого, как выразился Текс Тейлор, «Дома Боли». Старый актер сказал, что особняк стали называть этим именем после того, как у руля встала азиатка, начавшая предоставлять развлечения всяким садо-мазо извращенцам. Возможно, зацепка не стоила ломаного гроша, но чем черт ни шутит, съездить и проверить стоило.

Беда была в том, что Текс Тейлор стоял на пороге старческого слабоумия и не помнил, где именно располагался этот странный бордель. Тем не менее, он все же назвал имя человека, которого видел там во времена былой славы. Вот как Грег вышел на Берни Таннера.

Интересно, есть ли у Берни деньги, подумал Грег. Сегодня на рынке за любую недвижимость в Беверли-Хиллз можно выручить около миллиона. Возможно, Берни заплатит ему лимон ради ностальгии по старым временам, ну, или просто из самолюбия.

К тому же Берни такой не один, все еще живы другие. Звезды, режиссеры, продюсеры — люди, которые когда-то гребли деньги лопатой. Некоторые имеют сбережения или вложились в недвижимость, и теперь тихо живут-поживают в свое удовольствие где-нибудь в Бель-Эйре или Холмби-Хиллс. Допустим, Берни согласится выложить миллион. На сколько тогда раскошелятся остальные, если поднажать?

Мысль вызвала у Грега улыбку. Миновав последний поворот, он заулыбался еще шире. Вот и вершина, а на вершине тот самый дом.

Н-да, это не Тадж-Махал, не Букингемский дворец и даже не общественный мужской туалет на студии «Юниверсал». Но главное — дом не сгорел, не разрушен землетрясением и не снесен бульдозерами застройщиков. Он все еще здесь, темный силуэт на фоне заходящего солнца.

Грег взял из бардачка фонарик и, сунув его за ремень, снова забрался в бардачок. Остатков в пакетике как раз хватало на небольшую понюшку — достаточно, чтобы поддержать себя в тонусе. Он дождался прихода, затем вышел и поднял капот, чтобы выпустить пар.

Здесь наверху нет воды, и, скорее всего, нет газа и электричества. Наверное, у борделя был собственный генератор. Он поднял глаза на двухэтажный особняк. Деревянный, чего же еще ожидать. Никто бы не смог притащить сюда технику, нужную для строительства каменного или бетонного дома. Крыша местами потеряла часть гонта, и с некогда белых досок кое-где слезла краска, но само здание впечатляет. По обе стороны от входа тянутся в ряд с полдесятка заколоченных окон: высокие окна для высокого дома. Грег закрыл глаза. На мгновение день превратился в ночь и окна вспыхнули тысячами свечей. Призывно открыта парадная дверь, винтажные автомобили заворачивают во двор, горят фары, сверкают хромом колеса, а за далекими холмами поднимается луна. Поднимается над «Домом Боли».

Конечно, всему виной был кокс, и лунный свет, померцав, снова перешел в солнечный. Грег стоял на все той же изнуряющей жаре, из-под капота валил пар, жужжали насекомые.

Он подошел к двери. Ее вспучившееся от солнца двойные створки преграждали вход незваным гостям, на уровне пояса удерживаясь замком и цепью. И то, и другое успело проржаветь. Было бы глупо ожидать, что он сможет так просто дернуть за ручку и войти.

Тем не менее, трудностей не возникло. Цепь, легко поддавшись, осталась в кулаке, осыпав руку Грега ржавой пылью от порванных звеньев. Он потянул, и дверь со скрипом распахнулась.

Грег оказался в доме, а дом — в нем.

Тени дома проникли ему в глаза, его тишина вторглась в уши, его пыль и запах гнили заполнили легкие. Сколько времени прошло с тех пор, как заколотили эти окна, заперли дверь? Сколько лет дом не видел людей и света? Дома, которые некогда полнились толпами, пульсировали в такт их удовольствию и боли — такие дома голодны до жизни.

Грег вытащил фонарик из-за ремня и, пошарив лучом по сторонам, огляделся.

Что за дыра!

Он стоял в фойе, прямо впереди была глухая стена, слева и справа — арки. Он двинулся направо по густо покрытому нетронутой пылью ковру и попал в комнату, казалось, занимавшую большую часть крыла. На полу лежал огромный восточный ковер. Рисунок истерся, и его мешала разглядеть грязь, но Грегу показалось, что он различил очертания дракона. По трем сторонам комнаты сгрудились диваны и стулья, со стен смотрели картины в золоченных рамах, вполне способные служить иллюстрациями к «Кама Сутре». В дальнем углу притулилось фортепиано, точнее, рояль. Кто- то вложил в этот дом кругленькую сумму, но сейчас он нуждался в хорошей уборке.

Грег посветил фонариком по стенам, ища полки и книжные шкафы, но они отсутствовали. С четвертой стороны тянулись в ряд рваные шторы, а за ними проглядывали заколоченные окна. Возможно, на шторах тоже когда-то красовались драконы, но контуры рисунка поблекли. От огненного дыхания ничего не осталось.

Грег прошел через фойе в другое крыло, где, как оказалось, когда-то был бар. Вероятно, в свое время это место походило на кафе «У Рика» в Касабланке, но о прежнем убранстве мало что напоминало. Беспорядочно наваленные вверх ножками столы и перевернутые стулья в центре, сбоку по двум стенам кабинки, на третьей — изорванный занавес. Вдоль четвертой — барная стойка с большим зеркалом позади, и по обеим сторонам ее шкафы и полки, где в прошлом стояли бутылки и стаканы, от которых теперь остались лишь кучки осколков. Зеркало треснуло и пошло темными пятнами. Ну, за…[4]

Дверь в одном конце бара, вероятно, вела на бывшую кухню; в арке на другом конце проглядывало подножие лестницы. Обогнув завалы столов и стульев, Грег направился туда. Наверху явно спальни и, возможно, личные комнаты маркизы или как там она себя величала. Дом выглядит так, словно его покидали в спешке; замок на двери и заколоченные окна, скорее всего, следствие повторного визита. Но зачем было оставлять всю мебель? Ответ Грег не знал, но надеялся найти. А заодно выяснить, что еще здесь бросили.

На ступенях шаги заглушались истертыми ковриками, но в длинном коридоре, идущем от верхней площадки лестницы, начали скрипеть половицы. Им вторил скрип дверей, открываемых и закрываемых Грегом по обе стороны коридора.

Каждая вела в спальню с собственным бесстыдным убранством. Вот круглая кровать с зеркалами по бокам и сверху, но роскошное покрывало поедено молью, а зеркала отражают лишь свет фонарика. В другой комнате стояла голая мраморная плита. С концов и по бокам к ней крепились металлические наручники и цепи. Поверхность мрамора усеивали крапинки, металлические части покраснели от ржавчины, но не крови. С полки на стене обессиленно свисали хлысты. Шкаф с ножами, иглами и хирургическими ножницами держал боль взаперти долгие пустые годы.

Пустые годы, пустые комнаты. Под сеткой трещин настенные скабрезности превратились в курьезности — случайная цензура за десятилетия разрухи.

Ну и где эти ее личные комнаты: кабинет, какой-нибудь шкаф или сейф, где хранили книги, документы, наличные и, возможно — всего лишь возможно — предмет поисков? Он с таким трудом добирался сюда вовсе не для охоты на теней. Какого черта он тут забыл? Зачем рыскает на закате по этому заброшенному борделю? Клиенты приходят в такие места не ради наготы запустения; шалости наверняка приветствовались. Однако он не нашел ничего, кроме гнили, пыли, бара, полного битых бутылок и рояля, ощеренного пожелтевшими зубами клавиш. Проклятье, почему никто не обслуживает посетителя? Девушки, к вам гости!

Грег дошел до конца коридора и остановился у последней комнаты слева. Ничего. Возможно, так было всегда. Текс Тейлор лгал, этот старый пьяница не предоставил никаких доказательств и просто пудрил ему мозги, используя в качестве зрителя для своей сцены великого откровения на смертном одре. Кто сказал, что люди должны говорить правду только потому, что умирают?

Грег открыл дверь в спальню — те же темнота и запустение, что в остальных комнатах: голые стены и голый письменный стол, пустое кресло и пустая кровать.

По крайней мере, так ему показалось на первый взгляд. Однако, приглядевшись, Грег увидел тень. Темную тень на кровати.

И вдруг под лучом фонарика тень преобразилась в золото.

На кровати лежала золотая девушка, золотая девушка с угольно-черным ореолом волос вокруг почти кошачьего лица… дремотно закрытые раскосые глаза, точеные скулы, коралловый изгиб спокойно расслабленных губ. Луч фонарика скользнул по наготе незнакомки, и в его свете золото ее кожи засияло.

Лишь одна деталь портила совершенство. Глянув вниз, Грег увидел паука. Большой и черный, он выбрался из уютного гнездышка между ног и медленно полз вверх по обнаженному животу.

Осознав, что девушка мертва, Грег сдавленно ахнул, и в этот миг она открыла глаза.

Она открыла глаза и улыбнулась ему, открыла рот и чувственно провела розовым язычком по коралловым губам. Улыбка стала шире, обнажив острые как бритва зубы.

Все еще улыбаясь, девушка села и обеими руками схватила себя за шею, спрятанную упавшими на плечи волосами. Длинные пальцы распластались, туже обхватывая горло, словно она хотела открутить себе голову.

Затем девушка дернула и сняла голову с шеи. На ее лице играла улыбка.

Все еще не оправившись от потрясения, Грег на нетвердых ногах выбежал из комнаты, оставил позади коридор, спустился по лестнице, пробрался сквозь мебельные завалы в баре, миновал затянутое паутиной фойе. И вот, наконец, дверь: быстро открыть, не оглядываться, плотно захлопнуть.

В доме было темно, но теперь стемнело и снаружи. Слава Богу, хоть фонарик не потерял! Грег подбежал к машине, вставил ключ в зажигание и, послав хэтчбек по кругу, развернул его к съезду на дорогу. Вниз, вниз, вниз, петляя в темноте, полной крутых поворотов и переплетенных ветвей. Не важно, главное, что он спускается. Бежать, бежать прочь отсюда, от этого места и твари, что он видел!..

Или думает, что видел.

Ну надо же, просто подняла руки и сняла голову с шеи! Вырвала из тела красные, забитые спекшейся кровью пряди артерий и более темные нити вен, переплетенных с ними вокруг центрального ствола-пищевода, который в свете фонарика поблескивал от покрывающей его слизи. На подобный трюк не способен никто. Такое не придумывают, такое надо видеть. И он действительно видел. Это было. Это правда.

Но что он видел?

Грег не знал, но знал Берни. Наверное, старик потому и предупреждал его не ездить сюда, не ездить в место, где ждет в темноте эта тварь.

Часы на приборной доске показывали 9:30. Большинство пожилых рано ложатся спать, но некоторые дожидаются новостей. И сегодня Берни будет одним из них, потому что для него есть новости.

Спуск занял полчаса, но к тому времени, как Грег припарковался и постучал во входную дверь, курс был ясен: на этот раз он собирался получить кое-какие ответы.

Дверь открылась, и Грега встретил потрясенный взгляд Берни.

— Мистер Колмер?

От старика пахло виски, голос звучал удивленно.

— Не ожидали, что я вернусь? Небось, думали, что она меня прикончит?

— Я не понимаю, о чем вы.

— Вот только этого не надо! — Грег повысил голос.

— Пожалуйста, не так громко. У меня соседи…

— Будешь выпендриваться — на кладбище в Форест-Лаун у тебя появятся новые! — Грег дернул дверь. — Открывай!

Дважды повторять не пришлось. Дверь тут же открылась, впуская незваного гостя, и еще быстрее захлопнулась за ним. Старик проковылял к своему креслу. На столе стояли бутылка и полупустой бокал.

— Выпьете со мной? — подняв его, предложил старик.

— Не суетитесь. — Грег уселся на выцветший диван, от которого несло алкоголем и застарелым табачным дымом. — Ну, начнем.

— Слушайте, если что-то случилось, я не виноват. — Берни отводил глаза. — Говорил я вам, не нужно туда ездить.

— Не спорю, но все случилось из-за того, о чем вы предпочли умолчать.

— Я не думал, что вы поедете, — покачал головой старик. — Не верил, что вы или еще кто-нибудь сумеет найти это место, даже если оно все еще существует, после того как…

— После чего?

— Слушайте, я уже рассказал вам все, что мог, — попытался уйти от ответа Берни.

— Возможно, вам придется рассказать больше, когда я поставлю на уши местную полицию.

Сдавленно глотнув воздух, Берни залпом осушил стакан.

— Ладно, буду откровенен. Заведение закрылось не потому, что мадам вышла замуж. Ее убили.

— Продолжайте.

Старик плеснул себе еще виски.

— Этот парень, Тим, ну, тот, о ком я вам говорил, ездил туда со мной. Я сказал, что не знаю о его дальнейшей судьбе. Так вот, я соврал.

— Почему?

— Не хотел ввязываться. Толку рыться в прошлом, все было так давно. Вы бы сочли меня сумасшедшим, совсем как я Тима, когда он мне рассказал.

— Рассказал о чем?

— О тамошних шлюхах, азиатках, которых привезла новая мадам. Он говорил, что они вампирши. Стоит задремать, заснуть, как они сосут у тебя кровь. — Старик помолчал. — Тим показывал следы от зубов на шее.

— Ему надо было обратиться в полицию.

— Думаете, они бы поверили ему больше меня? Нет, он отправился к Тренку, Ульриху Тренку… вы его не помните. Он когда-то снял несколько ужастиков для независимых студий.

— Как же, «Кровь зверя», — кивнул Грег. — «Ползуны». Я знаю названия, но сами фильмы не видел.

— Никто не видел. Их убрали с глаз долой еще до сдачи в прокат. И Тренка заодно. Его опусы в те дни производили слишком мощное впечатление. На свою беду Тренк верил в то, что делал… нет, не в дрянные сценарии, но в жанровые рамки. Призраки, вампиры, оборотни и прочая дребедень. И он поверил Тиму, потому что уже кое-что об этом месте слыхал. Например, о летучих мышах вокруг и…

— Бог с ним. Расскажите, что случилось!

Берни потянулся за выпивкой.

— Прошел слух, что Тренк поехал туда с Тимом и тремя другими парнями. Те были клиентами и кое-что начали подозревать. Что именно? Бог их знает. Но что-то пошло не так и в итоге заведение закрылось. Все оттуда уехали. Конец истории.

— Вы вроде бы говорили об убийстве мадам.

Берни нахмурился:

— Тим сказал, что прикончил ее собственными руками. Он признался, когда умирал в бывшей больнице «Ливанские кедры» — от какого-то редкого заболевания крови, как думали врачи. Мне позволили поговорить с ним всего пять минут. Я на него поднажал, требуя подробностей, и он велел приходить завтра.

— И?..

— Он умер той же ночью. — Старик отхлебнул виски. — Может, оно и хорошо, что я не дослушал. Все, кто ездил туда с Тимом, молчали как рыба. Тренк вернулся в Европу, но и он держал рот на замке.

— А что там с летучими мышами?

— Я знаю о них только со слов Тима, а его рассказ был довольно бессвязным. Не забывайте, он уже стоял одной ногой в могиле, и, возможно, бредил.

— Не исключено, — согласился Грег.

Он хотел продолжить расспросы, но затем решил, что оно того не стоит. Судя по тому, что сообщил Берни, старик даже не подозревал об истинном положении дел, а раз так, то незачем было давать ему подсказки.

Берни считал, что Тим бредил. Если рассказать ему о девушке в доме, может, и это сочтет бредом?

Запросто. В конце концов, Грег и в самом деле нюхнул кокаина перед тем, как идти внутрь, причем не так уж мало, как хотелось бы думать. Возможно, тот никому не нужный киноковбой тоже что-нибудь принимал… либо так, либо просто вешал Берни лапшу на уши. Но сам ковбой умер, друг Берни умер, а у самого Берни глаза слипаются.

Грег встал:

— Мне пора.

— Не расскажете, что с вами случилось? — заморгал Берни.

— Ничего. Это просто жуткий старый дом, и я думаю, что просто все слишком бурно воспринял. — Грег подошел к двери и, открыв ее, оглянулся на старика, сгорбившегося в кресле. — На всякий случай, вдруг вас это волнует. Позвольте вас успокоить: я не видел никаких летучих мышей.

Вот и доброе дело сделал.

А теперь пора было сделать доброе дело для себя. Отъехав, Грег свернул на Олимпийский бульвар и направился к мини-супермаркету со всевозможным сетевым фастфудом. Выбрав столик поближе к чарующим ароматам перегретого масла, он уничтожил больше, чем позволяла диета: два гамбургера со всякой всячиной, большую порцию картофеля-фри, кофе и коктейль. Он ненавидел вот так обжираться, но лучшего пока не мог себе позволить. Сложись сегодня все иначе, он ел бы сейчас у Мортона.

В общем, ему следовало считать себя счастливчиком просто потому, что он остался в живых. Не было смысла злиться из-за остального.

Конец пути еще не замаячил впереди, а решение уже созрело. Не важно, померещилась ему девушка в доме или нет, он твердо знал одно: у него не было никакого желания встречаться с ней снова.

Грег въехал в подземный гараж уже около полуночи. Близился ведьмовской час, когда богомерзкие телеведущие — Лено, Леттерман, Арсенио — встав из могил, читают свои заготовленные импровизации гогочущей толпе и радушно приветствуют приглашенных гостей со всем изяществом Дракулы, встречающего Ренфилда, после чего выпивают их кровь…

И откуда только такие мысли? Поднимаясь лифтом на третий этаж, он понял. Это все Берни с его разговорами про вампиров, черт бы его побрал. Что до увиденного, или якобы увиденного, на это также найдется ответ — ответ, который рано или поздно придется принять. И после всего, что случилось сегодня, лучше бы раньше. Когда пауки выползают из своих норок и спящие красавицы начинают снимать головы, лучше отступить. Даже сама поездка в то место — врагу не пожелаешь.

Как только он войдет в квартиру, первым делом смоет свой загашник в канализацию. Иначе в один прекрасный день сам там окажется. Время для размышлений закончилось, настало время действий.

Но человек предполагает, Бог располагает. Только Грег открыл дверь и потянулся к выключателю, как голос из темноты приказал:

— Ни с места!

Грег замер. Сзади прозвучали тихие шаги, и шею обдуло слабым порывом ветра, потому что кто-то закрыл дверь.

Рядом щелкнул выключатель. При свете лампы в углу вырисовались очертания человека в куртке и джинсах, стоящего на фоне захламленной маленькой гостиной. Однако внимание Грега первым делом привлек тусклый блеск пистолета в руке непрошеного гостя.

— Руки за спину. — Властный взмах оружием. — Вот так. А теперь иди сядь на диван.

Повиновавшись, Грег снова краем глаза увидел пистолет. Из такого башку снести — раз плюнуть. Проклятье, что за хрень тут творится? Нюхнуть бы.

Мужчина уселся в кресло по ту сторону журнального столика, и теперь свет лампы упал на его лицо, позволяя рассмотреть глаза, черты лица и цвет кожи.

Перед Грегом мелькнул образ золотой девушки, которую он видел — или все же не видел? — на закате. Впрочем, человек напротив был несомненно реален. Мужчина средних лет с жесткими черными волосами и короткой стрижкой. По виду азиат или американец с азиатскими корнями. Настроен, определенно, недружелюбно. Мужчина с пистолетом и недобрыми намерениями.

Нюхнуть бы, всего понюшку, хоть что-нибудь…

Взгляд мужчины обжигал холодом. Как и его голос.

— Опусти руки. Положи на колени, ладонями вверх…

Грег повиновался, и мужчина кивнул:

— Меня зовут Ибрахим.

— Абрахам?

— Возможно, так оно и было, прежде чем к власти пришли мусульмане. Но в Кота-Бару я зовусь Ибрахимом.

— Не слыхал о такой стране.

— Это город. Столица того, что некогда называлось Келантаном, в Малайзии. — Мужчина нахмурился. — Я здесь не для уроков географии.

Грег держал руки ладонями вверх.

— А для чего? — спросил он, стараясь скрыть дрожь в голосе.

— Чтобы ты отвез меня в тот дом.

— В дом? Какой еще дом…

— Да ладно, Колмер. Твой друг сказал, что ты там сегодня побывал.

— Когда это вы видели Берни?

— Около часа назад. Он любезно сообщил твой адрес, но тебя не оказалось дома, и я осмелился пригласить сам себя.

«Окно в ванной комнате, — сказал себе Грег. — И почему я все время забываю его закрывать?»

Но сейчас ему был нужен ответ не на этот вопрос. Был другой, более неотложный, и он его задал:

— Что вам наговорил Берни?

— Он выложил все, что знал. — Ибрахим чуть повел плечом, но рука не дрогнула. — Достаточно, чтобы догадаться об остальном. — От кивка пистолет тоже не шелохнулся. — История с изысканиями для статьи… это ведь выдумка? Ты, Колмер, поехал в тот дом за чем-то, чего не нашел.

— Откуда вы знаете?

— Нашел бы — не вернулся к Таннеру. Конечно, он не знал, что ты ищешь, иначе выложил бы мне и это. — Ибрахим глянул на него узкими глазами цвета оникса. — Что ты ищешь?

— Не могу сказать. Сам не знаю, Богом клянусь.

— Но какие-то мысли у тебя есть? — Ибрахим подался вперед. — Правду, не тяни!

Грег посмотрел на пистолет, а пистолетное дуло посмотрело на него.

— Парень, который рассказал мне об этом заведении, упоминал шантаж. Эта новая мадам понатыкала жучков в комнаты, снимала клиентов скрытыми камерами, использовала двусторонние зеркала, ну и все остальное, что тогда было. Тогда такое пользовалось спросом. Журналы вроде «Совершенно секретно» щедро платили за компромат, особенно если были замешаны звезды. Правда, об этом месте ничего не мелькало… я знаю, так как прочесал библиотечные архивы. Вот и заподозрил, что этот материал — фотографии, фильмы, аудиозаписи, не важно — никогда не попадал в прессу. Что-то случилось, и дом закрылся прежде, чем успел толкнуть грязное белье своих клиентов. А значит…

— Компромат, возможно, все еще там, — кивнул Ибрахим.

— Откуда вы узнали о доме?

— От матери. Она была там в то время.

— В доме?

— Да, она работала горничной. — Впервые в глазах Ибрахима промелькнуло что-то похожее на веселье. — Ты должен понимать, мама была совсем молода. Та женщина, которую называли Маркизой, ее удочерила после того, как мои бабушка и дедушка погибли во время войны. На момент приезда в эту страну матери шел всего шестнадцатый год. Да и другие девушки, те, которые выполняли обычные для таких заведений обязанности, были ненамного старше. Но Маркиза оберегала мать от всего, включая подробности своих дел. Конечно, со временем мама узнала, но было уже слишком поздно. — Глаза Ибрахима помрачнели. — Ей повезло. В ту ночь ее не оказалось дома. Шофер Маркизы повез мать в прачечную в Вествуде. Я не знаю, откуда они узнали о произошедшем, но эта новость как-то дошла до них, и обратно они возвращаться не стали. Шофер был любовником Маркизы и имел на банковском счету кругленькую сумму. На пути в Келантан он стал и любовником моей матери. Он умер в Джохорском борделе в день моего рождения. Я ничего не знал об этом доме. Мать рассказала мне только несколько лет назад, перед смертью. После ее рассказа у меня возникли те же подозрения, что и у тебя, но сразу я приехать не смог. — Ибрахим глянул на пистолет. — В моей стране все еще воюют.

— Вы военный?

— Военную службу я выбрал после того, как окончил университет в Сингапуре. Теперь желаю уйти в отставку.

Грег осторожно поерзал на диване.

— Слушайте, а этот цирк с оружием необходим?

— Возможно, и нет. — Ибрахим опустил оружие. — В конце концов, мы партнеры.

— Ни за что! — не сдержавшись, выпалил Грег.

— Другого выбора нет. Ты знаешь, как найти дом. А мать рассказала мне, что искать. Поедем вместе. Сегодня же.

Грег покачал головой:

— Разве Берни не рассказывал, что со мной произошло… что я там видел?

— Я в курсе.

Похоже, с самообладанием у Ибрахима все в порядке, отметил Грег. С другой стороны, пистолет-то у него.

— Мать меня предупредила, — продолжал малаец. — Я знаю, что делать.

— Пусть так, — глубоко вздохнул Грег. — Но давайте отправимся в путь завтра, засветло.

— Нет. Мы не можем позволить себе задерживаться.

— Опасаетесь, что Берни начнет болтать?..

— Разве что на спиритическом сеансе. — Ибрахим глянул на пистолет.

— Зачем? — пробормотал Грег, чувствуя, как по спине бежит холодок.

— Только старик знал, куда мы едем. Незачем рисковать.

— И вы говорите о риске, зная, что нас там ждет?

— Ради того, что мы ищем, можно и рискнуть, и ты явно того же мнения. Иначе никогда бы в это не ввязался. Дом скрывает целое состояние, и мы его получим.

Грег покосился на пистолет в руке Ибрахима:

— А как только мы покончим с поисками, вы покончите со мной?

— Я тебя не трону, даю слово. — Ибрахим встал. — Либо едешь со мной, либо остаешься. Как Берни.

Грег сдавленно сглотнул:

— Слушай, приятель, у меня была тяжелая ночь. Дай мне принять мое лекарство и…

— На чем сидишь?

Грег сказал.

— Ты не поедешь туда под кайфом, — отмахнулся Ибрахим. — Для здоровья вредно.

Револьверное дуло уперлось Грегу в позвоночник, и это тоже было вредно для здоровья.

— Идем, — поторопил Ибрахим.

Они отправились на машине Грега. Грег за рулем, Ибрахим рядом, уткнув пистолет Грегу в ребра. Полночный воздух был полон влаги, и оба вспотели, едва машина выехала на пустынную улицу.

— Опустите стекло, — попросил Грег.

— У тебя нет кондиционера?

— Не могу себе его позволить.

— После сегодняшнего — сможешь.

На губах Ибрахима играла улыбка, но Грег нахмурился.

— Та тварь, которую я видел наверху… что это?

— Пенангаллан. Они вроде вампиров, но не совсем.

— Как это?

— Пенангаллану не нужен отдых в могиле или гробу. Как и ваши западные вампиры, он питается человеческой кровью, но в случае нужды способен годы проводить в спячке. Возможно, все дело в разном метаболизме. Вампиры тратят много сил на то, чтобы каждую ночь выходить на охоту. А вот пенангаллан способен жить бесконечно долго в чем- то вроде летаргии, а, когда все же двигается, то летает.

Грег кивнул:

— То есть он превращается в летучую мышь?

Ибрахим покачал головой:

— Это просто суеверие. Пенангаллан все равно сохраняет человеческий облик… по крайней мере, частично.

— Не понимаю.

— Эти существа могут отделять свою голову от тела. И голова обладает способностью летать. Когда она отделяется, желудок и прочие внутренности вытягиваются следом и болтаются под ней. В них поступает выпитая кровь.

При этих словах перед глазами Грега мелькнуло воспоминание — всего вспышка, но ему хватило. Та золотая девушка… сидит на постели, сняв с себя голову. Он видел это собственными глазами. Это правда.

Машину тряхнуло, и Ибрахим поерзал в кресле:

— Аккуратнее.

Грег свернул на спрятанную зарослями боковую дорогу. Неужели они так быстро доехали? Конечно, здесь нет движения транспорта, нет фонарей. Странно, всего второй раз, а он с легкостью нашел поворот, причем в темноте. Впрочем, с ним связаны незабываемые воспоминания.

Автомобиль карабкался вверх по туннелю, образованному кронами придорожных деревьев. Грег переключился на дальний свет, но даже от него здесь было немного пользы. Затем деревья поредели, но подлесок стал еще гуще, и машину начало швырять на крутых поворотах.

— Осторожней! — предостерег Ибрахим.

Но Грег и так был настороже. То, что ждет впереди, постоянно крутилось у него в голове. Голова…

— Я… не могу. Придется подождать до завтра. Завтра. Мы поднимемся завтра.

— Вперед. — Револьвер ткнул в ребра. Голос Ибрахима резанул слух. — Поезжай вперед. Либо ты за рулем — либо в багажнике.

— Это пустые угрозы…

— Вот и старик так думал.

Руки Грега взмокли от пота, но он остался за рулем, и машина по корягам и ухабам поползла дальше. Проехав поворот, он взглянул на малайца:

— Допустим, мы ошиблись. Допустим, мы там ничего не найдем?

— Я уже рассказывал, что говорила мне мать. Компромат там, и мы его найдем.

— Одного не понимаю. Если они собрали на клиентов такой ценный материал, то почему им не воспользовались?

— Мать тоже задавалась этим вопросом, но весь расклад узнала только позднее, от любовника Маркизы.

— Расклад?

— Мало-помалу мозаика складывалась. Маркиза купила это место не только ради прибыли. В Келантане ее считали павангой, колдуньей, по-вашему. Оттуда она и привезла пенангаллан, которых потом использовала для своих целей. То есть, чтобы на деньги от шантажа подмять под себя другие заведения и прочее и постепенно приобрести серьезное политическое влияние в этих краях. Пенангалланам предстояло убирать с ее пути неугодных. Она уже готовилась привести план в действие, но тут ей пришел конец. Остальное ты знаешь.

Грег нахмурился:

— Ваша мать могла пойти в полицию…

— Она была пятнадцатилетней девчонкой, нелегалкой с поддельными документами и почти не говорила по-английски. Даже найди она способ связаться с властями… думаешь, кто-нибудь поверил бы, что проститутки в заведении снимают с себя голову, ну, и всему остальному?

Грег не нашелся с ответом, но, пока они пробирались по коварной тропе, задал еще один вопрос:

— Насчет того, что я видел. Почему она еще там, после стольких лет? Почему не покинула заведение после убийства Маркизы?

— Пенангалланы не летают высоко. Они не могут парить, как летучие мыши, к тому же вынуждены оберегать свои болтающиеся потроха. В Малайзии мы часто защищаем дома, вешая на двери и окна гирлянды из листьев женью. Пенангалланы боятся острых шипов этого растения. — Он взглянул на сосны, темневшие впереди, и густой подлесок под ними. — Здешние склоны поросли кактусами и другими колючками. Попытайся пенангалланы сбежать, вся эта растительность порвала бы им кишки.

— Но им не обязательно летать, — заметил Грег. — Они могли спуститься в своих телах, точно так же, как сюда поднялись.

Ибрахим пожал плечами:

— Тела пенангалланов не разлагаются благодаря подпитке свежей кровью. Без этого их ожидает участь любого трупа. Поэтому, попытайся вампирши спуститься в человеческом облике, у них возникли бы сложности. Вряд ли бы пенангалланы долго протянули, если бы стало известно, что человеческие головы летают по Беверли-Хиллз и сосут кровь в Бел-Эйре. Кроме того, пришлось бы искать место, где можно прятаться. И хранить уксус.

— Уксус?

— Если пенангаллан летает, его внутренности разбухают на воздухе. Приходится отмачивать их в уксусе, чтобы желудок и кишечник вернулись к норме. Пенангаллан каждый раз вправляет их в тело, когда снова надевает голову.

Ничего себе, подумал Грег. Или у этого парня крыша поехала, или у меня. Нет таких тварей, нет такого места, и дома нет…

Они миновали поворот, и перед ними предстал дом.

Если днем это место казалось призрачным, то в сероватой дымке лунного света, проникавшего сквозь мрачные тучи, наводило жуть. Его темная громада словно нависла над обоими, когда хэтчбек остановился в клубах пара, что вырывались из-под капота. Грег ошеломленно смотрел на дом. Если он реален, то и остальное…

— Выходим, — бросил Ибрахим.

Грег заколебался:

— Послушайте, — глубоко вздохнул он. — Я рассказал все, что знаю, все, что видел. Нет смысла мне туда с вами идти.

— А как насчет материалов, что ты искал?

Грег снова глубоко вздохнул:

— Я передумал и не хочу больше в этом участвовать.

— Что, страшно?

— После вашего рассказа? Да, черт возьми!

— Ждешь, что я отправлюсь туда один? А ты тем временем умотаешь, бросив меня на произвол судьбы?

— Клянусь, что подожду. Эй, вот ключи от машины.

— Нет, ты пойдешь со мной.

Под дулом пистолета пришлось подчиниться. Ибрахим было напрягся, когда Грег полез в бардачок, но увидел, что он достал фонарик, и сразу расслабился.

Они вышли из машины и в тишине двинулись к входной двери. Даже шум ветра в кронах умер. Здесь умерло все.

Грег остановился перед дверью, и его спутник посмотрел на сломанный замок.

— Вы совершаете ошибку, — предупредил Грег. — Если вы говорили правду, пистолет не поможет.

— Есть и другие способы. — Ибрахим поднял оружие. — Вперед.

Кромешной тьме внутри противостоял лишь узкий луч фонарика. Грег подкрутил отражатель, чтобы свет захватывал больший круг, но за его пределами было черным-черно. Даже тишина казалась глубже, чем снаружи. Ничто ее здесь не тревожило… до их прихода.

— Оставьте наружную дверь открытой, — прошептал Грег. — Возможно, придется спешно удирать.

— Да пожалуйста, — пожал плечами Ибрахим. Пройдя вперед, он вгляделся в арочный проход справа. — Что там?

Грег описал гостиную, и его похититель удовлетворенно кивнул.

— А здесь? — спросил он, посмотрев налево.

— Бар.

Оба прошли через арку и остановились, шаря по комнате лучом фонарика.

— Ух ты, какой разгром, — заметил Ибрахим. — Наверное, без драки не обошлось.

Его взгляд упал на лестницу в дальнем конце.

— Вам незачем туда подниматься, — затараторил Грег. — Я уже говорил, что в этих спальнях ничего нет.

— Кроме последней, — возразил Ибрахим. — Чем не веская причина? Придется подняться.

— Вы же знаете, что в ней. И сами признались, что пистолет тут не поможет.

Словно не слыша, Ибрахим рассматривал осколки плитки на захламленном полу. Потом обвел взглядом перевернутые столы, опрокинутые стулья, разбитые стаканы и внезапно на чем-то остановился.

— Это сойдет.

Ибрахим смотрел на перевернутый стул с двумя наполовину выломанными ножками.

— В смысле? — поинтересовался Грег.

Ибрахим объяснил, что имел в виду. Затем отдал указания и с пистолетом в руке стал наблюдать, как Грег их выполняет. Выломать ножку не составило труда, как и найти острый нож в ящике за баром. А вот для того, чтобы заточить ножку до остроты, превратив в кол, пришлось попотеть. Деревянный молоток нашел Ибрахим, когда шарил по полкам за барной стойкой.

— Отлично, — удовлетворенно сказал он. — Мы готовы.

Грег совсем не ощущал себя готовым, скорее ощущал потребность убраться куда подальше. Ибрахим уже подвел его к подножию лестницы.

— Эй, приятель, — внезапно обернувшись, сказал Грег. — Я думал, мы пришли сюда искать компромат.

— Поищем.

— Вы попусту тратите время. Это не наверху.

— Зато другое наверху. Мы не будем в безопасности, пока от нее не избавимся.

Под дулом пистолета Грег поднимался по лестнице на второй этаж. В коридоре воздух наполнился скрипом половиц и дверей, поочередно открываемых Ибрахимом. Но, когда Грег достиг конца коридора и встал перед последней комнатой слева, все эти звуки заглушил грохот его собственного сердца.

Дверь распахнул Грег, и Ибрахим, войдя за ним, ахнул. Луч фонарика выхватил из темноты сияющую золотую красу обнаженной девушки на кровати.

Ее глаза были закрыты, и на этот раз она не очнулась. Ибрахим нетерпеливо замахал руками, но Грег стоял как истукан, не в силах оторвать взгляд от золотой девушки.

Это-то ему и было нужно. Доказательство, что у него не поехала крыша от наркоты, что глаза его не обманули.

А если это реальность, то и остальное, все то, от чего он с криками дал отсюда деру, тоже реальность. Вот почему он теперь здесь стоит, сжимая острый кол. Он знает, что должен делать, и худшей реальности не придумаешь.

Грег отступил. Нет, он не сможет это сделать. Ни за что на свете. Пора убираться…

Дуло пистолета ткнуло в позвоночник. Грег услышал слабый щелчок снятого предохранителя.

Девушка на кровати тоже услышала звук и пошевелилась, но не проснулась.

Как только она очнется, как только откроет глаза, бежать будет слишком поздно. Грег помнил острые зубы, помнил руки, что проворно, ох, как проворно, сняли голову с ее плеч. Значит, ему тоже нужно быть проворным.

Он заткнул фонарик за пояс.

Обеими руками поднял кол.

И, тяжело дыша от натуги, вонзил кол в ложбинку меж золотистых грудей.

И тогда глаза ее открылись. Губы раздвинулись, обнажая длинные клыки. Острые когти нацелились в лицо, вонзились в руки, стараясь вырвать кол.

Издавая змеиное шипение, она извивалась и билась, но Ибрахим подоспел с другой стороны и деревянным молотком вогнал кол глубже.

Золотые руки лихорадочно пытались вырвать стержень, вонзенный между золотыми грудями, но Грег держал кол мертвой хваткой, пока Ибрахим его забивал. Затем под душераздирающий крик взметнулся фонтан багровых брызг, и наступила тишина.

Когти разжались; золотое лицо рухнуло на подушку, и раскосые глаза скрылись под завесой упавших волос. Ни один звук не вырывался из открытого рта, и кровь больше не текла из-под кола. К счастью, не было ни движения, ни даже намека на него. Золотая девушка умерла.

Грег отвернулся. Легкие вздымались и опадали после недавних усилий, наполняясь резким запахом крови. В животе мутило. На мгновение Грег подумал, что сейчас упадет в обморок. А затем понял, что к нему обращается Ибрахим.

— …еще не все. Но теперь можно идти без опасений: угроза миновала.

Грег достал фонарик:

— Идти куда?

— Взять то, за чем мы пришли.

Ибрахим поманил Грега к двери. В руке малайца снова был пистолет.

Итак, по сути ничего не изменилось. Разве что они притащились сюда этой безумной ночью и вогнали кол в сердце мертвой, а может, немертвой девушки. Не суть важно, какой, потому что теперь она мертва. Ее убили, вонзили ей между грудей кол, и кровь хлестала совсем как в фильмах ужасов, только это был не фильм, а просто ужас. Боже, подлечиться бы… хотя бы понюшку…

Но здесь нечем было подлечиться — ни в холле, ни на лестнице, ни внизу в баре.

Помахивая пистолетом, Ибрахим погнал Грега по коридору и остановился перед старым пятнистым зеркалом за барной стойкой.

— Наверное, где-то здесь, если мама не ошиблась. — Он пробежался свободной рукой по внутреннему краю стойки, и под ней тихо скользнула вбок панель, открыв черное прямоугольное отверстие.

— Не ошиблась, — довольно сказал Ибрахим.

Грег фонарным лучиком нырнул в темноту.

— Посвети ниже, — приказал его похититель. — Тут должна быть лестница.

Лестница была. Грег спускался первым, освещая ступеньки и под четырнадцатой наконец достиг голого каменного пола. Ибрахим шел следом, но на этот раз не тыкал ему в спину пистолетом. Подобно фонарику, дуло двигалось из стороны в сторону, словно выискивая возможные мишени в пещероподобном подвале впереди.

Оба продвигались медленно, молча. В полной тишине, которую нарушал только звук их собственных шагов. В кромешной тьме, которую рассеивал только луч фонарика, пляшущий по каменном полу под ногами.

Воздух здесь стал прохладнее, но запах — смесь пыли и гнили — стоял такой, что они едва не задыхались.

Был еще один слабый, но резкий запах, который Грег не мог определить.

— Уксус, — пояснил Ибрахим. — Помнишь, я говорил, что пенангалланы кладут внутренности в уксус? Меня все время интересовало, где они хранили запас.

— Но мы не нашли других…

— Мать думала, среди девочек Маркизы было с десяток пелангалланов.

Грег было заговорил, но Ибрахим взмахом приказал ему помолчать.

— Запах здесь едва ощущается. Возможно, испарился.

— Да черт с ним, с запахом, — сказал Грег. — Если эти твари все еще здесь…

Внезапно под ногу что-то попало и захрустело, когда он отшатнулся. Пошарив по каменному полу фонариком, Грег наткнулся на длинные кости рук и ног, ребристую грудную клетку и перламутровую шею скелета.

Но черепа не было.

Ужас накрыл Грега так стремительно, что он чуть не выронил фонарик. Луч света заметался в дрожащей руке.

Нет черепа. Нет головы. Это пелангаллан.

Ибрахим прошел вперед.

— Тут еще один, — гулко прозвучал в темноте его сдавленный шепот.

Грег, подняв фонарик, очертил его тусклым лучом полукруг и тут же пожалел об этом.

Пол впереди усеивали кости. Некоторые, наваленные у стены, еще частично держались вместе: нога крепилась к тазу, ключица — к плечевой кости, лучевая и локтевая кости — к запястью. У двух скелетов присутствовали все сочленения, но, как и у первого, недоставало черепа. Грег пробежался взглядом по раскиданным костям, но внимание Ибрахима привлекло что-то еще. Он обогнул груду и пробрался через завалы к самодельному деревянному сараю у правой стены подвала. Там снова беспорядочными грудами лежали фрагменты скелетов, перемешанные с обрывками истлевшей ткани.

В дальнем конце сарая виднелась дверь. Ибрахим медленно ее открыл. Внутри вдоль дальней стены тянулись деревянные полки.

— Посвети сюда, — приказал Ибрахим.

Грег, поднимая фонарик, двинулся к нему. Луч выхватил из темноты полки — длинные, низкие полки, уставленные широкогорлыми, глубокими горшками из глины. Наверное, их там было с десяток. Они стояли бок о бок, как в магазине флориста, но торчали из них отнюдь не цветы.

Грег потрясенно смотрел на ряды человеческих черепов. Черепа приветственно ухмылялись ему, будто делясь какой-то ужасной тайной, которую знают лишь мертвецы.

Ибрахим встал рядом:

— Ты понял, что здесь случилось? Эти горшки когда-то были наполнены уксусом.

— Чтобы сократить объем внутренностей, — добавил Грег. — Но почему ничего не вышло?

— Как ты сохранишь жидкость, если сосуд протекает? А все горшки с трещинами.

Присмотревшись внимательнее, Грег понял, что имел в виду Ибрахим. Большинство трещин находились чуть выше донышка и располагались узором — будто горшки были продырявлены каким-то острым предметом.

— Разве пелангалланы не понимали, что их нельзя использовать? — нахмурился Грег.

— У них не было выбора. Та золотая, наверное, повредила горшки после налета. Я думаю, эти пенангалланы избежали участи мадам потому, что спрятались здесь во время облавы. Возможно, налетчики убили заодно и бармена. Понятно, почему тела исчезли. От них избавились. — Он глянул на россыпь костей внизу. — Но этим вампиршам здесь ничего не грозило. Они, наверное, долго просидели в укрытии и успели проголодаться. А ты знаешь, что бывает, если дома в холодильнике мышь повесилась.

Грег кивнул:

— Да, ты отправляешься на поиски еды.

— Точно. Они полетели попытать счастья на охоте, но в округе особо нечем поживиться. Только птицы и, возможно, мелкие зверьки. Улететь пенангалланы не могли, поэтому хватали, что придется. Оставался только один способ выжить — впасть в спячку. — Ибрахим взмахнул руками. — Та, что наверху, как видно, была поумнее. Она знала, что на охоте сильно не разживешься, потому и не полетела. А когда остальные вернулись, их ждал сюрприз.

— По вашим словам получается, что это она продырявила горшки.

— Думаю, да. Остальные прилетели в подвал, где оставили тела, сунули внутренности в уксус, но большая его часть быстро вытекла. Он исчез, не успев подействовать. Та девушка сверху тоже исчезла после того, как заперла сородичей. Наверное, где-то у нее был собственный горшок и запас уксуса, ведь она заранее продумала, что станет делать.

— Но разве она что-то могла сделать? — с недоумением спросил Грег.

— Ты все еще не понимаешь. — Ибрахим глянул вниз. — Разве эти кости и скелеты не говорят сами за себя? Головы беспомощно торчали из сухих горшков, желудки лопались и гнили. А безголовые тела только слепо корчились в темноте ловушки.

— А та тварь сверху? — поморщился Грег.

— Она потихоньку ими питалась, — сказал Ибрахим. — Благодаря чему и протянула все эти годы. — Он кивнул на скелеты и груды костей. — Ей не требовалось летать на охоту. В ее распоряжении были все эти тела — тела, которые еще двигались, тела, полные крови. Кусочек за кусочком она сдирала с них мясо, высасывала вены и артерии досуха. Наверное, так продолжалось долго и большую часть времени она спала — такой мы ее и нашли.

Желудок Грега скрутило в узел.

— Все, я сваливаю, — задыхаясь выпалил он и повернулся, ища лестницу.

— Сначала заберем то, ради чего пришли. — Ибрахим ткнул Грега пистолетом в спину и так, под конвоем, довел до бара. — Глянь под лестницей. Вполне возможно, что кабинет Мадам был именно там.

Грег выругался под нос. Ну, конечно, кабинет устроили бы именно в таком месте, чтобы и руку на пульсе заведения держать, и чужакам не было видно. Зря не поискал здесь внимательнее в свой первый приезд, возможно, вообще не пришлось бы подниматься наверх. Наверное, мадам хранила компромат в кабинете. Стоило воспользоваться головой и подумать. Не торчал бы здесь сейчас посреди ночи, в глухомани, в этом сумасшедшем доме с этой сумасшедшей тварью наверху и сумасшедшим узкоглазым внизу, что тычет в него стволом и вымогает половину найденного.

— Идем, — позвал сумасшедший узкоглазый. — Должно быть здесь, точно говорю.

Там, под лестницей, они его и нашли. Дверь была из металла, закрытая, но не запертая на замок, а за ней — кабинет. Или то, что когда-то так называлось. Налетчики ворвались сюда, вытащили из мебели ящики и разбили их ломами и топором, который до сих пор лежит поверх полки, выломанной из обшарпанного книжного шкафа у правой стены.

Напротив, у левой стены, стоял распахнутый сейф. Распахнутый и пустой.

Грег, заморгав, уставился на голую стальную полку:

— Ничего. Эти уроды забрали все с собой.

— Приглядись внимательнее, — мягко сказал Ибрахим.

Грег проследил за его взглядом, скользнув глазами по голому бетонному полу к середине комнаты, откуда начиналась дорожка из бумаг, или, скорее, того, что когда-то было бумагами. Теперь от них остался лишь коричневато-серый ворох обгорелых обрывков, среди которых кое-где поблескивали крошечные кусочки сожженных фотографий. От дорожки поднимался запах, столь же слабый, как у того уксуса — вонь давнего праха, под которым погребена всякая надежда.

— Сматываемся, — прошептал Грег.

Ибрахим покачал головой:

— Думаешь, я не знаю, что ты чувствуешь? Лично я хочу навсегда забыть о случившемся. Но прежде, чем все это останется позади, нас ждет еще одно дело. Та пенангаллан…

— Она мертва. Мы ее убили.

— Не совсем. Вспомни, пенангаллан не похож на других кровососов. Пока голова соединяется с пищеварительной системой, он все еще в состоянии летать и питаться. Одного кола здесь недостаточно.

— Зато с меня достаточно, — отказался Грег. — Не собираюсь в это впутываться.

— Вероятно, кол ее парализовал, по крайней мере на время. Но рисковать нельзя. Надо отрезать ей голову.

— Забудьте. С меня довольно.

Ибрахим его словно не услышал, но пистолетом в спину ткнул.

«Неужто выстрелит?» — подумал Грег и вспомнил о Берни Таннере. Вот и ответ.

Спросил он другое:

— Что вы от меня хотите?

Ибрахим кивнул на поваленный стеллаж справа:

— Вон там. Возьми топор.

Грег повернулся, ожидая выстрела в спину. Возможно, найди они компромат, это не было бы игрой воображения. Ничто не мешало бы Ибрахиму выпустить в него пулю, убить и забрать все себе. Никто бы даже не узнал. Впрочем, такая возможность все еще не исключается. Если они избавятся от пенангаллана, Ибрахим избавится и от него… ведь только он способен связать малайца с убийством Берни Таннера.

Итак, особого выбора не было, кроме как взять топор и сделать, что сказано. Но тут возникла новая идея: быстро развернуться и ударить Ибрахима топором прямо промеж глаз.

Предсмертные хрипы жертвы еще звучали в ушах Грега, когда он бросился к выходу из кабинета, пронесся через бар, миновал коридор и выбежал на улицу. В ушах еще звучали предсмертные хрипы жертвы.

Он забрался в машину и нашарил ключи, проклиная сломанный кондиционер, но радуясь ветерку из окон. Все еще душный воздух был чистым, без пыли и гнили, без уксусного душка, без смеси запахов старого пепла и свежей крови.

Кровь. Он убил человека, он стал убийцей. Но никто не знает, да и не узнает, если все сделать по-умному. Пусть даже кого-то занесет в дом, никакой связи с ним не найдут. Стоит купить завтра шины, и вот уже старые следы протекторов не соответствуют новым. Конечно, можно снять отпечатки пальцев с дверных ручек и топора, но их не с чем будет сопоставить; у него никогда не снимали отпечатки. И вообще, кто его будет искать, если нет никаких улик?

Так что ничто не мешает отправиться домой. Сейчас он заведет машину и спустится по склону холма, с каждым поворотом дороги все больше удаляясь от этого проклятого дома и этой проклятой твари. Вперед к свету и улицам, где ты с легкостью можешь найти дозу, найти ее и позабыть, что случилось. Он просто словил паршивый приход, на самом деле убийства не было, и не существует никаких тварей с золотыми лицами вроде той, чьи миндалевидные глаза, блестящие острые зубы и багровый рот сейчас отражаются в зеркале заднего вида.

Грег завизжал, и тормоза автомобиля тоже завизжали. Он выкрутил рулевое колесо, выкрутил и проиграл, потому что победить было невозможно, так же невозможно, как и свернуть с этой узкой тропы среди зарослей.

А затем тварь нависла над ним, приподнялась и ринулась вниз, хлеща и опутывая его своими внутренностями.

Скользкие кольца затянулись вокруг шеи, со стеблевидной ножки над ними нагнулось золотое лицо и, припав губами к шее, нашло артерию.

Ибрахим оказался прав. Теперь Грег понял, почему кола в сердце было недостаточно.

— Отойди, — сказала она, положив одну руку на живот и выставив другую перед собой. В ней был зажат столовый нож.

Он улыбнулся — та же улыбка, что покорила ее сердце много лет назад. Та же улыбка, только теперь она знала, что это была одна видимость.

— Рути, — сказал он, протягивая руки в знак мира, — ты удивительная женщина. Именно поэтому я выбрал тебя.

Пот выступил у нее на лбу, побежал под мышками. Схватки пронзали тело, как раскаленные молнии. Она пошатнулась и заставила себя дышать медленно и глубоко. Подняла нож выше. Муж приближался. Она не могла допустить рождения этого ребенка.

— Я сказала, не подходи, Кристофер.

На самом деле его звали не так — это имя было просто частью его человеческой маски, в которую она влюбилась. Он обманывал ее все то время, когда они встречались в университете, на протяжении трех лет брака и восьми месяцев беременности. А потом она очнулась здесь пленницей и он показал свое истинное обличие.

Новая схватка согнула ее вдвое. Он снова улыбнулся.

— Нет смысла бороться, Рути. Мой сын все равно родится — с твоей помощью или без.

Как только Руфь смогла выпрямиться, она схватила нож обеими руками, повернув острием к животу. Нож был столовый, конечно, но она надеялась, что сильным ударом сумеет убить себя, ребенка или обоих. Кристофер снова засмеялся, но осекся.

— Чтобы убить моего сына, понадобится нечто большее. Он бы выжил, но ты, вероятно, нет. Мы не можем сейчас позволить тебе умереть. В конце концов, — его улыбка стала шире, — моему сыну нужно будет кормиться, когда он появится на свет.

Руфь с проклятиями опустила нож. Какая-то часть ее хотела этого ребенка. Она девять месяцев ждала его рождения, читала ему, пела и разговаривала с ним. Она попятилась и села на кровать. Кристофер уже был рядом и вырвал нож из ее рук, прежде чем матрас успел прогнуться под тяжестью ее тела. Еще одна схватка, хуже остальных.

— Позволь, я помогу, — сказал Кристофер. Он поднял ее ноги на кровать и подложил ей под спину подушки.

— Не совсем так я все это себе представляла, — сказала она, переводя дыхание.

Он улыбнулся. Руфь мимолетно подумала, что они похожи на самую обыкновенную пару, ожидающую рождения первого ребенка. Но эта мысль мгновенно исчезла: отвратительный образ того, чем Кристофер был на самом деле, наполнил ее рот желчью.

— Я приведу акушерку, — сказал Кристофер, вытирая ей лоб платком. — Скоро все закончится.

Оставшись одна, она попыталась отдышаться и привести голову в порядок. Привычно погладила живот и тихо запела нерожденному ребенку. Нет смысла отрицать: дитя родится, и она не сможет ничего с этим поделать. Она обвела взглядом комнату в поисках любого предмета, который мог бы послужить оружием. Но сумеет ли она убить собственного ребенка? Если он родится уродом с острыми зубами и когтями, будет не слишком сложно. Но все-таки половина его, ее половина, будет человеческой. Лучше убить Кристофера. В нем нет ни капли человеческого. Она так и не нашла никакого оружия до прихода акушерки.

— Помогите мне, — шепнула Руфь женщине, считавшей ее пульс. Выражение лица акушерки не изменилось и она ничего не ответила.

— Вы должны мне помочь. Этот ребенок… — Руфь охнула от еще одной волны боли. — Этот ребенок не должен выжить.

Акушерка словно ничего не слышала, и Руфь обрушилась на нее с руганью. Дверь отворилась, вошел Кристофер.

— Как она?

— Уже скоро, Господин, — ответила акушерка.

Рут успела лишь бросить на акушерку презрительный взгляд — ее скрутила очередная волна боли.

Шли часы, и Руфь мечтала только пережить боль, встречая рычанием непрестанные наставления акушерки. После, собрав в комок всю ненависть к Кристоферу и вселенной, позволившей этому случиться, она одним непомерным толчком исторгла из себя получудовище. Погружаясь во тьму, она услышала первый крик ребенка.

Она проснулась и увидела Кристофера в кресле-качалке. Ребенок был завернут в одеяло, которое связала ее мать. Акушерка исчезла. Кристофер улыбнулся и поднес ребенка к кровати. Руфь услышала у себя в голове детский голосок, бессвязный и яростный. Кристофер держал малыша, и Руфь с облегчением увидела, что тот был совсем похож на человека. Но она знала, что он не человек. К ее удивлению, малыш был крупный и выглядел как шестимесячный. Кристофер кивнул, словно читая ее мысли.

— Малыш будет расти довольно быстро, — сказал он. — Вот почему его нужно кормить часто и помногу.

Руфь снова услышала в голове своего ребенка, злого и голодного. На этот раз она попыталась заговорить с ним, обращаясь к малышу сердцем и разумом.

— Могу я его подержать? — спросила она.

Кристофер поколебался, прежде чем опустить ребенка ей на руки.

— Ты была мне отличной спутницей все эти годы, — сказал он, как будто это могло послужить утешением. — Жаль, что все должно так закончиться, но такова наша традиция.

— Традиции можно нарушить, — сказала Руфь и начала негромко напевать, качая ребенка. Малыш смотрел ей в глаза.

— Ты должна понять, — продолжал Кристофер, — что так продолжалось веками. Кровную линию наследует сын. Человеческая мать должна быть уничтожена.

Рут перестала петь.

— Ты имеешь в виду — пойти на прокорм ребенку.

Малыш ерзал и суетился, пока она снова не начала петь.

Он успокоился и улыбнулся ей. Она улыбнулась в ответ, скрывая потрясение: голосок ребенка в голове сообщил ей, что малыш собирался сделать.

— Так и должно быть, — сказал Кристофер и отобрал у нее ребенка. Он поднял младенца перед собой — идеальный образ гордого отца.

При первом кровожадном вопле ребенка Руфь отвернулась. Ей не хотелось видеть своего малыша чудовищем, но когда комната наполнилась криками Кристофера, она заставила себя смотреть. Теперь они оба изменились. Ребенок вонзил клыки в горло отца. Кровь хлынула из ран, и монстр, который был Кристофером, упал на пол. Руфь снова пришлось отвернуться: ее жуткий полукровка выдрал отцу горло, а затем принялся рвать с костей и пожирать куски плоти.

Когда звуки пиршества наконец смолкли, Руфь наклонилась и взяла сына на руки. Его клыки сменились беззубой улыбкой, когти втянулись и превратились в крошечные человеческие ноготки. С ребенком на руках она направилась к двери.

Высунув голову, Руфь оглядела коридор.

— Ты больше не хочешь есть, дорогой? — проворковала она своему мальчику.

Он посмотрел на нее. Свечение его красных глазок стало ярче, и она поняла, что он все еще голоден.

— Тогда давай посмотрим, сможем ли мы найти ту акушерку.

Ее сын загукал от восторга, когда они вместе двинулись по коридору.

Статный флотский лейтенант и хорошенькая медсестра терпели, сколько могли, но голубизна Тихого океана, томные тропические ночи, дремлющая на горизонте полоска атолла — как и полное отсутствие каких-либо других симпатичных молодых людей на маленьком и тесном ремонтном суденышке — сделали свое дело. Тридцатого июня они наблюдали через закопченные стекла ослепительный взрыв над флотом и атоллом. Ее наманикюренная ручка в возбуждении и ужасе сжала его руку. Радиация неощутимо растеклась по их чреслам.

Старшина-снабженец третьего класса по фамилии Беласки проявлял к молодой парочке куда больший интерес, чем к ядерным испытаниям под кодовым названием «Эйбл». В конце концов, он поставил на девицу двадцать пять долларов. Тем вечером он проиграл их помощнику главного боцмана — тот ставил на лейтенанта.

Спустя положенное время легкомысленную медсестру с позором списали на берег. Лейтенант, не любивший разводить писанину, позвонил ей из самой Манилы, чтобы посочувствовать: да, неудачно все вышло. Когда ее благодарность уступила место конкретному вопросу, трансокеанская связь вдруг ухудшилась и лейтенанту пришлось повесить трубку.

Она родила ребенка, мальчика, отдала его в хороший приют, который предварительно самолично осмотрела, и исчезла из жизни сына, меняя одну пристойную работу на другую и в итоге выйдя замуж.

Мальчик рос глупым, хилым, упрямым, жадным и несчастным. Однажды он заявил великолепному преподавателю физкультуры:

— Я знаю, вы меня ненавидите. По-вашему, из-за меня все остальные выглядят плохо.

Молодой физкультурник отмахнулся и рассмеялся. За кофе он поделился своим недоумением с приютским врачом:

— Я всегда осторожен с ребятами. Они все подмечают — какой-нибудь взгляд или жест для них как удар по лицу. Я это знаю и слежу за собой. Так как же он догадался?

Врач сказал мальчику:

— Еще полтора килограмма за этот месяц. Совсем неплохо, но почему бы тебе не сделать над собой усилие и не очищать тарелку каждый день? На одном мясе и воде не проживешь. Ешь овощи и вырастешь большим и сильным.

— Что такое «неврастеник»? — спросил мальчик.

Позже доктор признался директору:

— У меня мурашки по коже забегали. Я осматривал его худое недоразвитое тельце и читал ему стандартную лекцию о том, как стать большим и сильным, а сам думал: «В прежние времена его назвали бы неврастеником». И вдруг он задает мне этот вопрос! Что же нам делать? И нужно ли что- то делать? Может, оно само пройдет. Я о таких вещах ничего не знаю. И не могу сказать, кто знает.

— Читает мысли, а? — спросил директор. Будь я проклят, если он прочтет мои мысли о десяти процентах от мясного магазина Шульца. — Я думаю, доктор, что в этом году возьму отпуск немного пораньше. Кто-нибудь интересовался его усыновлением?

— Его? Ну уж нет. Он и к нам попал не красавчиком, а сейчас это исключительно непривлекательный на вид ребенок. Вы же знаете, людей ни черта не заботит, кроме внешности.

— Некоторые пары согласны на любого. По крайней мере, так они мне говорят.

— Вы хотите сказать — те, которые по официальным меркам никак не подходят для усыновления?

— Бюрократия и произвольные критерии слишком жестко нас ограничивают, вам не кажется?

— Если вы хотите всучить его какой-нибудь семейке выродков, объявленной по суду непригодной, я не желаю иметь с этим ничего общего.

— Вам и не нужно иметь, доктор. Кстати, в каком он у нас крыле?

— В западном, — пробурчал доктор, выходя из кабинета.

Доктор позвонил нескольким друзьям — судье, супружеской паре, к которой направил его судья, судебному клерку. Затем пошел домой, выйдя через восточное крыло здания.

Мальчик продержался у Беррименов три месяца. Мими Берримен много пила и то ласкала его, то орала; Эдвард В. Берримен пытался сперва изображать отца, но вскоре просто потерял к мальчику всякий интерес и начал смотреть сквозь приемыша. Мальчик сбежал в июне и какое-то время все шло хорошо. На нем была бойскаутская форма, а бойскаутов можно встретить везде и повсюду. Денег, что он унес, хватило на месяц. Через три дня после того, как был истрачен последний цент последнего доллара, он оказался один где-то в прериях Небраски. Из последнего городишки он поспешил убраться: полисмен начал спрашивать, какого черта он там ошивается и чей он вообще. До городка было теперь много миль. Машины по двухполосному шоссе проезжали редко и не останавливались.

Впереди лежала одна из местных «рек», представлявшая собой в это время года пересохшее русло. Через нее был перекинут железнодорожный мост. В тени его сидели какие-то люди, а мальчик был голоден.

Это были уродливые, грязные бродяги, и мысли у них были спутанные и глупые. Они назвали его «мелким» и угостили куском грязного хлеба и вонючими сардинками из консервной банки. Мысли одного из них прояснились и стали еще глупее и уродливей. Он потихоньку, чтобы мальчик не услышал, заговорил с остальными, и они покатились со смеху. Мальчик хотел убежать, но ноги не держали его.

Они направились к нему. Он ясно читал их мысли. Негодование, страх и отвращение смешались в нем и как-то выплеснулись наружу, и один из тех рухнул замертво на сухую землю, и по его фланелевой рубашке запрыгали кузнечики. Другие начали отступать, и сейчас они уже не пугали, а сами были испуганы.

Он больше не чувствовал голода. Он был спокоен и доволен. Он встал и пошел к другим. Они бросились наутек. Господи да у него дурной глаз мы только хотели… думал последний из бежавших.

Мальчик снова впустил мысли себе в голову и вновь обвернул их своими — это было так легко. Они были разными, эти мысли — ужас одного ничуть не напоминал похотливое нетерпение другого. Но и у тех, и у других мыслей имелись свои достоинства…

Он неторопливо обыскал трупы и прикарманил три доллара и двадцать пять центов.

С тех пор слава бежала перед ним, как ветер смерти. За два года на дорогах он вытянулся и окреп и повстречал предостаточно серых и тупых разумов. Он перебрался в северные города, живя год здесь, год там. Тихий, незаметный, осмотрительный гурман.

Себастьян Лонг проснулся внезапно и сразу. В голове колотилась какая-то мысль. Стряхнув туман ночного сна, он радостно вспомнил. Сегодня он приступит к работе над кубком Деметры! Наконец-то у него появилось время, наконец появились и деньги — на счету в банке шестьсот двадцать три доллара. Прошлым вечером он упаковал и отправил три дюжины коктейльных стаканов, украшенных инициалами миссис Клаусман — больше он не возьмет никаких заказов, сколько бы месяцев ни заняла работа над кубком.

Лонг сбросил ночную рубаху, надел рабочий комбинезон, проглотил чашку кофе, сварил яйцо, но от волнения не смог его съесть. Подошел к двери своего магазинчика-мастерской- квартиры, проверил, заперт ли замок, помахал соседским ребятишкам, торопящимся в школу, и торжественно выставил на захламленной витрине табличку:

«ДО НОВОГО УВЕДОМЛЕНИЯ ПРИЕМ ЗАКАЗОВ ПРЕКРАЩЕН»

Из кладовой он бережно вынес завернутый в тряпки предмет и поставил его на рабочий стол. Освобожденный от покровов, предмет оказался стеклянным кубком — но каким кубком! Прозрачнейшее шведское свинцовое стекло, чистейшие линии, каких он никогда не видывал, его тайное сокровище, купленное в один далекий и безумный день. Он грохнул тогда шестимесячный заработок, и жена продолжала его пилить, пока не умерла. Лонг извлек из кладовой папку с набросками и эскизами. Первый из них был нацарапан восторженной рукой в тот день, когда он купил кубок, и он улыбнулся при виде наброска — вычурный мотив в стиле рококо, абсолютно не соответствующий классическим линиям и совершенству стекла.

За многие годы, перебрав сотни вариантов, Лонг довел свою идею до уровня, что был, как он скромно считал, достоин материала. Доминантой композиции должна была стать смело очерченная фигура Деметры, матроны чистой, как само стекло, а из ее широко раскинутых рук будут водопадом литься все плоды земли.

Лонг уверенно взялся за работу. Он тонко закоптил над пламенем свечи овальный участок на внешней стороне кубка и двумя пальцами крепко прижал к угольной черноте изображение Деметры; тонкая, как волосок, игла в другой руке обвела линии рисунка. Когда рисунок был перенесен на кубок, Лонг занялся гравировальным станком. Он закрепил на валике маленький и чуть стертый, как он любил, медный круг и пальцами нанес на него лучший руанский крокус[5]. Взял пепельницу, расколотую при пересылке, и поднес к вращающемуся диску. Кромка вошла мягко, с правильным ощущением втирания.

Лонг вытянул обе руки, убедился, что пальцы не дрожат от волнения, приблизил к станку тяжелый кубок и собрался сделать первый крошечный надрез из миллионов, что сольются в шедевр.

Кто-то постучал в дверь и начал дергать дверную ручку.

Себастьян Лонг не сдвинулся с места и не взглянул на дверь. Скоро назойливый клиент заметит табличку и уйдет восвояси. Стук и дерганье не прекращались. Лонг поставил кубок на стол, со злостью подошел к витрине, поднял табличку и замахал ею прямо перед глазами стоявшего за стеклом — лица он не разглядел. Однако идиот не уходил.

Гравер отпер дверь, приоткрыл ее и рявкнул:

— Мастерская закрыта. Заказы не буду принимать несколько месяцев. Прошу меня не беспокоить.

— Это касается кубка Деметры, — заявил незнакомец.

Себастьян Лонг уставился на него.

— Какого дьявола! Откуда вы знаете о моем кубке?

Он видел перед собой какого-то приезжего средних лет, довольно невысокого роста.

— Впустите меня, пожалуйста, — убеждал незнакомец. — Это важно. Прошу вас!

— Не понимаю, о чем вы, — сказал гравер. — Но что вам известно о кубке Деметры?

Он воинственно засунул большие пальцы за пояс комбинезона и наградил незнакомца злобным взглядом. Незнакомец воспользовался тем, что гравер снял руку с дверного косяка, и проскользнул в мастерскую.

Себастьян Лонг коротко подумал, что его ждет настоящий кошмар. Незнакомец быстро метался по мастерской. Он схватил резец и швырнул его на пол, схватил точильный брусок и швырнул на пол.

— Эй, вы! — загремел Лонг, когда незнакомец схватил разводной гаечный ключ. Ключ он на пол не швырнул.

Лонг бросился к незнакомцу, а тот метнулся к столу, размахнулся и опустил ключ. Кубок со звоном разлетелся на куски.

Сердце Себастьяна Лонга готово было разорваться от горя и ярости, тело тряслось — он и не знал, что способен испытывать такую бурю чувств. Застыв, он увидел, как незнакомец улыбнулся в предвкушении.

Ноги гравера подкосились, и он упал на пол, опустошенный и мертвый.

Хищник заперся в спальне своего особняка и снова улыбнулся, вспоминая.

Все еще улыбаясь, он обвел кружком дату на настенном календаре.

— Эй, Долорес! — по-испански крикнула мать. — Ты собираешься весь день там торчать?

Девушка практиковала перед зеркалом соблазнительную улыбку в духе Лорен Бэколл: веки чуть опущены, уголки губ чуть приподняты. Она выскочила из ванной и закричала по-английски:

— Сколько раз я тебе говорить не называть меня это латино имя больше!

— Долли! — насмешливо произнесла мать. — Даали! Это в честь кого, а? Кто-нибудь видывал святую Даали?

Девушка бросила матери непристойное испанское ругательство и побежала вниз по лестнице многоквартирного дома. Господи Иисусе, сегодня она точно опоздает!

Путь к остановке трамвая преградил поток машин. Она пританцовывала от нетерпения. И тогда случилось чудо. Совсем как в кино, рядом с ней остановился большой кабриолет и праздно ехавший куда-то водитель спросил, распахивая дверцу:

— Вы, кажется, торопитесь. Вас подвезти?

Ошеломленная внезапным исполнением всех мечтаний, она не забыла наградить водителя улыбкой — веки чуть опущены, уголки губ чуть приподняты.

— О, спасибки! — сказала она и села в машину.

Не Кэри Грант, но все волосы при нем… невысокий, но и она сама тоже и… Господи Иисусе, сиденьях леопардовые чехлы.

Автомобиль влился в поток машин и, урча мотором, понесся по улице.

— Какой чудесный день, — произнесла девушка. — Слишком хороший для работать.

Водитель застенчиво улыбнулся, точь-в-точь как Джимми Стюарт, только, конечно, он не был таким высоким.

— Меня и самого подмывает прогулять работу. Не хотите съездить на Лонг-Айленд?

— Быть замечательно!

Кабриолет свернул влево, в улицу под нечетным номером.

— Прогулять, вы сказали. Где вы работать?

— В рекламе.

— В рекламе!

Долли хотелось отвесить себе оплеуху. Как могла она сомневаться, как смела думать в тяжелые, полные презрения к себе минуты, что ничего у нее не получится, что она выйдет замуж за бакалейщика или механика и всю жизнь проведет в зловонном многоквартирном доме и там состарится и будет больной и сутулой. Мельком, в счастливой дымке, ей подумалось, что могло было быть и лучше, но и это было достаточно классно. Рекламный бизнес, леопардовые чехлы… чего еще может хотеть девушка с соблазнительной улыбкой и милой фигуркой?

Пока они ехали по Южному берегу[6], она узнала, что его зовут Майкл Брент. Что-такое она и ожидала. Ей страшно хотелось сказать, что ее зовут Дженнифер Браун или назвать еще какое-нибудь по-настоящему классное современное имя. Она воспряла духом, когда он сказал, что «Долли Гонзалес» — очень красивое имя. Правда, он не добавил: «Самое красивое, что я когда-либо слышал!», и она это отметила. Он скажет это позже, утешила она себя, поудобней устраиваясь на сиденье.

Они перекусили в Медфорде[7] в чудесном маленьком ресторанчике, где были ступеньки вниз и на столах горели свечи. Она называла его «Майкл», а он ее — «Долли». Еще она узнала, что ему нравятся смуглые девушки, что в журнале «Правдивые истории» все истории, по его мнению, правдивы, что рост у нее в самый раз, что Грир Гарсон[8] чудесна, но и она не хуже и что платье на ней просто замечательное.

После Медфорда они ехали медленно, говорил в основном Майкл. Он объездил весь земной шар. Был ранен на войне — пустяки, навылет. Ему тридцать восемь, он был женат, но жена умерла. Детей нет. В мире он совсем, совсем один. Ему не с кем разделить особняк в районе пятидесятых улиц, имение в Вестчестере[9], охотничий домик в лесах Мэна. Каждое его слово все выше вздымало девушку на волнах восторга. Все признаки были налицо.

На закате они добрались до Монток-Пойнт, последнего песчаного клочка континента — дальше тянулся океан, а за ним Европа. Громадное складчатое полотно пурпурных и розовых тонов скрывало полнеба, над темными водами искрились первые звезды.

Они вышли из машины и ступили на песок, одни в чудесном техниколоре заката. Ее сердце едва не разорвалось от радости, когда Майкл спросил, сжимая ее в объятиях:

— Дорогая, ты выйдешь за меня?

— О да, Майкл!.. — выдохнула она, умирая.

Хищник задремал и вдруг почувствовал острый укол тревоги. Он бродил по большому городу, волоча щупальца мыслей:

«…умру, если она мне не…»

«…шесть и шесть — двенадцать и один и три четыре…»

«…брбрбр madre di dios pero soy брбрбр…»

«…экспресс на Домино и Миссаб и сорвать куш на Принцессе Пег в главном забеге…»

«…растопить смолу добавить хлорид серебра и растворить в лавандовом масле сцедить…»

«проклятый тупой ублюдок брбрббр хотел выдавить ему глаз матьего мать…»

«Господи Боже мой я искренне сожалею если оскорбил Тебя в…»

«…говорит как коммуняка…»

«…брбрббр два долла двадцать пя центнеров брбрббр…»

«…только капельку доливаю водой и чищу зубы…»

«…ведают что Господь Я но страшатся признать грехи свои…»

«…грязный вонючий тупоголовый криворукий хромоногий пучеглазый сопливый горбатый жирный слабоумный сукин сын…»

«…пишем на стене и тогда…»

«…думает я верю что это телевизор но я знаю у него там бомба но кому рассказать кто поможет так одиноко…»

«…гага was ich weiss nicht гага geh bei Бродвей гага…»

«…habt mein дочка Рози паренька такого брбрббр…»

«…интересно она ли это не оглянулась…»

«…видели с ней в Медфорде в ресторане…»

Хищник нацелился на эти мысли.

«…на ней ни единой царапины но медэксперты и раньше ошибались а сердечный приступ ничего не значит всяко нужно попытаться поговорить с ее старухой пусть даст разрешение на вскрытие послать Панчо этот коротышка говорит по-испански так лучше всего…»

Хищник понял, что очень скоро снова придется бежать, искать новое место. Ему было жаль. Некоторые перехваченные им мысли обещали хорошую… охоту?

Сокрушенный, он снова забросил сеть.

«…столько шартреза то есть почему бы тем занавескам не выпить если подумать…»

«…рып-бип-рып-бип рыппи-биппи-бип боп чувак ты хочешь бип…»

ЧЕРТ ПОБЕРИ! ЭТО ЕЩЕ ЧТО ТАКОЕ??

Хищник отшатнулся в отчаянной спешке. Колоссальный разум, кипучий, юношеский. Еще в приюте кое-какие дети были опасны, их мысли были слишком сильны. Потрясенный и испуганный, он раздумывал, не пуститься ли в дорогу прямо сейчас. Понадобится больше, чем дала эта убогая девка, и тут не до гурманства. Нет времени искать дичь в состоянии душевного кризиса или вводить в таковое. Остается простая жратва. Хищник выпил стакан воды, которая также была необходима для его метаболизма.

«ВОСЕМЬ ЧЕЛОВЕК НАЙДЕНЫ МЕРТВЫМИ В КИНОТЕАТРЕ. РАЗЫСКИВАЕТСЯ “ИЗВРАЩЕНЕЦ"

Нью-Йорк (СР) — Восемь человек, включая трех женщин, были обнаружены мертвыми в среду вечером на балконе кинотеатра “Одеон", расположенного на углу 117-й улицы и Бродвея. Кресла их находились далеко друг от друга, и причина смерти остается неустановленной. Полиция разыскивает человека, который, по словам балконного контролера Майкла Фенелли, 18 лет, "вел себя как извращенец и приставал к женщинам".

Фенелли нашел первый труп после того, как заметил, что подозрительный человек "несколько раз пересаживался с одного свободного места на другое". Он решил спросить женщину, рядом с которой только что сидел неизвестный, не докучал ли ей этот человек. Она была мертва.

Почти сразу же из задних рядов раздался крик. Кричала миссис Сэди Рабиновиц, 40 лет — другая жертва только что упала с кресла рядом с ней.

Директор кинотеатра И. Д. Маркусон прервал демонстрацию кинофильма и распорядился зажечь в зале свет. Он также намеревался приказать работникам кинотеатра задержать зрителей в зале до прибытия полиции, но вовремя предупредить их не успел. К тому времени, как к месту трагедии прибыл наряд полиции из 24-го участка в сопровождении кареты скорой помощи из Гарлемского госпиталя, большинство зрителей уже покинули кинотеатр.

Судебно-медицинские эксперты еще не составили заключение касательно причин смерти. Пресс-атташе полиции отметил, что на телах жертв нет следов отравления или насилия. Он добавил, что "простое совпадение было бы невероятным".

Лейт. Джон Брейдвуд из 24-го участка, говоря о предполагаемом "извращенце", заявил: "Мы располагаем неплохим описанием этого человека и, понятно, постараемся его задержать и допросить"».

Клик-клак, клик-клак, клик-клак — пели рельсы. Хищник, отложив газету, дремал на сиденье железнодорожного вагона.

Какие-то люди возвращались из вагона-ресторана. Один из мужчин думал: «Странный тип. (а) Отклонение от нормы. (б) Отклонения нет, но он болен. Исключаем (б): дыхание нормальное, кожа гладкая, здорового цвета, тремора в конечностях нет, ухожен. Отклонение от нормы (1) тривиальное, (2) значительное. Отбрасываем (1) — не продемонстрировал непроизвольных реакций, когда… Странно! Побежал в туалет! Неожиданно, так как (а) ухоженность говорит о самолюбии и отсутствии привычки выставлять себя в смешном свете; (б) очевидное здоровье не соответствует…» Все эти размышления заняли не более секунды.

Хищник, запершись в туалете, гадал, где будет следующая остановка. Там он и сойдет — не из страха, а из простой осторожности. Избегать их, все время уходить и все будет в порядке. Никаких прощупываний мыслей, пока поезд не окажется далеко, и все будет в порядке.

Он сошел с поезда в небольшом шахтерском и сталелитейном городке Западной Виргинии, окруженном изрытыми горами и полном отбросов Восточной Европы. Сербы, албанцы, хорваты, венгры, словаки, болгары и все их возможные сочетания и комбинации. Вокзальное здание — задымленное, из бурого песчаника. Он медленно вышел на улицу. Поезд, грохоча, умчался прочь.

«…чистить обувь за пятак хорошо чистить пят всег…»

«…тупой застран не умеет счет оформ и никогда не научится выгнать его дело с концом…»

«… брбрбрбрбрбр…»

Он ни слова не понял.

«…брбрббр пра клят женщин шею ей сверну…»

«…брбр выпить виски жин стаканчикпива брбрбрбр…»

«…прям бесит честно брбрбрбрбр будто я бродяга какой никудышный неа не потерплю такого от бабы…»

Светловолосый парень с квадратной головой растравлял себя под фонарем.

«…гулять с Кейси Освяком прибил бы тупая сволочь все время ее лапает…»

Не так плохо. Хищник подошел ближе.

«…отшила меня ради этого брбрбр гада выбить бы из нее дурь как мой старик говорит…»

— Привет, — сказал Хищник.

— Тебе чего?

— Кейси Освяк велел передать, чтобы ты свою девку не ждал. Он сегодня с ней гуляет.

Ярость светловолосого парня выплеснулась на лицо, загорелась в глазах. Он собирался уже замахнуться, но Хищник начал кормиться. Это было как фазан после курицы, как оленина после говядины. Не то дикая природа вокруг, не то стародавнее наследие, раздумывал Хищник, бредя по улице. Навстречу ему шла девушка.

«…ох снова будет беситься как в прошлый раз лучше бы я сразу пришла такой ревнивый вроде симпатичный но того и гляди побьет сегодня буду с ним милой вон прислонился к фонарю странно как-то стоит Боже надеюсь он не напился странно как-то выглядит спит заболел или Bozhe moi брбрбрбрбр…»

Ее мысли перешли на незнакомый язык, и Хищник перестал что-либо понимать. Когда истерика прошла, она припомнила на своем иностранном языке, что видела его на улице.

Хищнику пришлись по душе необычные вкусовые качества последней трапезы, и он решил на несколько дней задержаться. Он снял номер в гостинице на Мейн-стрит.

Потом задумчиво раскинул и потянул к себе сеть:

«… брбрбрвмордубрбрческийбрбрбрбрчеш…»

«…спустить в подвал и выбить все дерьмо из проклятого чешского ворюги проучить его будет знать как шарить по товарнякам в моем районе…»

«… брбрбрбрбрбр…»

«…позвонить мистеру Райану в Шекаго пусть скажет тем подлым шулерам кто здесь имеет право держать игру ентой дыре в лесах черт подери не буду платить откупные ежели нет никакой защиты…»

Хищник прислушался к этому последнему: кажется, пахло деньгами, а деньги могли понадобиться, если вдруг захочется посидеть здесь подольше.

Он ошибочно думал, что жители городка, все эти восточноевропейцы, были похожи на бродяг и нищих, которыми он подкармливался на дорогах в юные годы — глупые и не представляющие никакой опасности, глупая и ничего не подозревающая дичь, что в конце концов одно и то же…

Утром он не нашел в местной газете ни слова о смерти юнца с квадратной головой и пришел к выводу, что гибель его практически никто не заметил. Он был прав — газета ничего не заметила. Газету издавали угольная и сталелитейная компании, и предназначалась она для руководства и бригадиров, чистокровных американцев. Но другой город, тот, где не было ни законов, ни полиции, тот город, куда еженедельную газету или две доставляли из соседнего городка, все отлично заметил. Корни другого города уходили на две тысячи лет в прошлое — такие нелегко выкорчевать. Хищник, однако, не подозревал, что другой город существует.

В тот вечер он подкрепился беспечной молоденькой проституткой. Перед тем, как приступить к ужину в ее комнатке, он огорошил и привел девушку в восторг пачкой десятидолларовых купюр. И снова он ощутил восхитительную разницу между вкусом местных жителей и обитателей больших городов…

Утром Хищник счел, что никто опять ничего не заметил. И верно, упорядоченный город, не желая признавать, что по его улицам разгуливали шлюхи и их находили мертвыми, сунул дело под сукно и забыл о нем; только участковый полицейский, настоящий американец, еженедельно собиравший с погибшей девушки дань, пожалел о ее смерти.

Но другой город, неизвестный Хищнику, ходил ходуном. Делегация горожан отправилась к единственному официальному лицу этого города. Увы, тот был молод, получил американское образование и, возможно, даже не понимал некоторые важные вещи, ибо сказал:

— Дети мои, это глупые суеверия. Ступайте домой.

В течение дня Хищник все же умудрился досадить порядочным жителям американского города, позволив себе принять их приглашение поиграть в покер в задней комнате гостиницы. Партнерами по игре были шестеро налитых виски бездельников с бегающими глазами. Играть он не любил, играл плохо и с облегчением встал из-за стола, унося долларов триста. Один из бездельников мигом бросился в полицейский участок и обвинил чужака в шулерстве. Но сержант полиции, как с удовольствием отметил Хищник, оказался человеком с юмором и высмеивал незадачливого картежника, пока тот не взбеленился.

Снова ночь, и снова голод…

Он шел по городским улицам, и всюду было пустынно. Странно… Настоящие американцы гуляли, сидели в барах, дежурили по участкам, читали газеты, собирали плату с жильцов, смотрели кино — но куда подевались все остальные?

Он раскинул сеть:

«…брбрбрбрбр вот и пир… брбрбрбр…»

«…чокнутая мамаша полячка хотела запереть меня дома когда в “Мажестике” фильм с Эрролом Флинном ну и как она узнает если есть задняя дверь…»

Это уже лучше. Он перешел на другую сторону улицы и мысли зазвучали яснее. Он сосредоточился на них.

«…Боже он такой здоровый этот Стенли но на меня даже не смотрит все эта Верка Ковалик хотела бы я врезать ей разок прямо в ее брбрббрбр вот же тронутая у меня мамаша не хочет быть американкой так стыдно…»

С полквартала, не больше, в боковой улочке! Кирпичные дома в два этажа, задние дворы выходят на дорожку. Она выйдет через заднюю дверь.

Как тихо здесь, даже странно.

«…ос-то-рож-но по ступенькам починить бы эту скрипучую половицу так она меня в прошлый раз застукала какого черта все так перепугались чего боятся пошли к отцу Другасу ничего не говорят спорю кто-то опять эта Верка Ковалик и ее большие…»

«…брбр Bozhe брбр вот пир брбр…»

Она приближается, приближается!

«…все думают я ребенок я им покажу кто ребенок спорю если бы Стенли поймал меня здесь в темноте и все такое он был не подумал что я ребенок Верка Ковалик гадина вот ее родители не думают что она ребенок…»

Несмотря на всю напускную храбрость, она задрожала от ужаса, когда Хищник произнес:

— Привет.

— Кто… кто… кто? — запинаясь, начала она.

Быстрее, пока она не стала кричать.

Вкус ее ужаса был восхитителен.

Но осмотрительность не помешает. Он осторожно забросил сеть и прислушался.

«…брбрбрббрбрбрбр вот пир».

Бесчисленные глаза другого города, чей опыт в таких делах насчитывал более двух тысяч лет, следили за ним. Бессмысленный шум, который он уловил, был яростным взрывом гнева в соседнем затемненном доме.

— Глупцы! Глупцы! Теперь он погубил невинную девушку! Я же говорил — ждать нельзя. Что мы скажем ее матери?

Старик с закрученными усами, с опущенными и аккуратно застегнутыми, несмотря на жару, рукавами рубашки ровным голосом ответил:

— Мое сердце умерло вместе с ней, Казимир, но мы должны были убедиться. Было бы ужасно совершить ошибку в подобном деле.

Веское мнение осторожных старейшин было на его стороне. Другие усатые старики согласно закивали, а некоторые — быть может, вспоминая ошибки, совершенные давным-давно — забормотали: «Ужасно… ужасно…»

Хищник вернулся в гостиницу и задремал на застеленной кровати. Его разбудил привкус опасности. Он мгновенно прислушался.

«…брбрбрбр вом пир».

«… вам пир».

«ВАМПИР!»

Близко! Смерть близка!

Дверь затрещала и распахнулась, и в комнату уверенным шагом вошли усатые старики с опущенными и аккуратно застегнутыми рукавами. Их мысли набегали на него со всех сторон бурей незнакомых звуков, иностранной галиматьи, и ему никак не удавалось прийти в себя и обвить их своим сознанием.

Заостренный кол пронзил его сердце и серп перерезал горло, прежде чем он осознал, что был не первым и единственным в своем роде; и то, что ученые люди еще не узнали, люди простые и темные еще не совсем позабыли.

Первым из серии бесчинств стал случай с Уэлтоном Гриммом. Гримм, бывший фермер, жил в домике милях в трех от города и не имел в мире, по-видимому, ни единого врага. И все-таки однажды утром он был обнаружен мертвым в лесу возле своего дома. Его лицо выражало такой ужас, что нашедшие труп невольно переглянулись и поежились. На теле не было никаких следов насилия — только это выражение жуткого отвращения, словно он перед смертью увидел что-то невыразимо гадостное. Два врача, коронер и присяжные ломали головы и, наконец, постановили, что Гримм умер от сердечного приступа — во что никто не поверил.

Какое-то время этот случай обсуждался, как всегда бывает в небольших городах. Затем, когда все начали уже о нем забывать, грянул второй удар: другой человек, приехавший издалека, был найден мертвым в том же месте и при таких же обстоятельствах. Не успел город переварить эту новость, как к списку жертв добавились два мальчика, а в следующую же ночь на расстоянии около мили от места трагедии была найдена мертвая женщина.

Поскольку теперь было признано, что смерти являлись насильственными, полиция безрезультатно прочесала сельскую местность в поисках виновника. Полицейские не нашли ровным счетом ничего: казалось, искать было нечего. Но когда Ужас разразился снова, на сей раз избрав жертвой самого мэра, горожане решили, что положение требует немедленных радикальных мер и послали в Нью-Йорк за детективом.

Детектив приехал — умный и проницательный человек по фамилии Гибсон с длинным списком блестящих расследований за плечами. Когда начальник полиции ознакомил его с делом, детектив указал на очевидный факт — удивительно, как мы не заметили этого сами.

— Эти люди умерли от испуга, — сказал Гибсон. — В лесу кто-то прячется, вероятно, беглый сумасшедший. Вид он имеет настолько отталкивающий, что один только взгляд на него может испугать до смерти. Так как все случаи произошли в пределах мили друг от друга, вы найдете умалишенного в тех же местах. Он прячется где-то в пределах этой сравнительно небольшой области.

— Но мы обыскали лес, — возразил начальник полиции. — Очень тщательно обыскали. И никого не нашли.

— А вы пробовали искать ночью? — спросил Гибсон.

— Что нет, то нет, — признался начальник.

— Кем или чем бы ни был ваш «Ужас», — продолжал детектив, — он слишком умен, чтобы показаться при свете дня. Мы должны подстеречь его ночью, когда он ничего не опасается.

Все понимали, что план резонный, но мало кто был готов участвовать. Гибсону все же удалось собрать полдюжины человек, и они, вооружившись до зубов, разместились по всему подозрительному участку леса в ожидании виновника трагических смертей. При этом они заранее условились, что будут подавать друг другу сигналы полицейскими свистками, если кого-либо увидят.

Ночь прошла спокойно, но утром выяснилось, что бедствие приняло новый оборот: Гибсон бесследно исчез! Его искали в лесу, осушили пруд в надежде найти тело, но так ничего и не нашли. А примерно через неделю он объявился в городке — потерявший рассудок, что-то невнятно бормочущий идиот!

При виде этой новой беды моральный дух горожан начал давать слабину. Страх их только возрос, когда выяснилось, что в ночь перед возвращением Гибсона кто-то разрыл могилу мэра и наполовину вытащил его тело из гроба. Сейчас же было созвано общее собрание для обсуждения способов борьбы с «Ужасом». Зал мэрии был набит до отказа — пришли все, кто мог прийти.

Слово взял один из членов городского совета. Он дошел до самой ответственной части своего выступления и внезапно умолк. Двери оставались закрытыми, но мы почувствовали в зале какое-то присутствие. Люди тревожно шевелились на скамьях, вытягивали шеи. Беспокойство в толпе нарастало. Оратор сделал глоток воды и попытался продолжить, но безуспешно. И тогда между нами и электрической люстрой над головой словно соткалась тонкая завеса.

Началась истерика. У выходов образовалась давка, и три человека были затоптаны насмерть. Позднее на трибуне было найдено тело оратора. Его лицо превратилось от страха в знакомую жуткую маску.

Люди были ошеломлены и подавлены. Они набивались в церкви и молились о спасении. И, словно в ответ на их молитвы, в город приехал Майкл Каммингс, исследователь психических явлений.

Первым делом Каммингс представился городскому совету.

— Я читал о ваших несчастьях, — сказал он, — и хотел бы попробовать свои силы в разгадке тайны.

Его встретили с распростертыми объятиями.

Каммингс, в отличие от Гибсона, не считал, что где-то в округе бродит сбежавший из дома умалишенных больной.

— Никакой сумасшедший смог бы сотворить такое, — заметил он, когда кто-то заговорил на эту тему. — Несчастный пациент с расстроенной психикой не способен спланировать и осуществить убийство физически крепкого человека. Мне кажется, действовала сверхъестественная сила. Возможно, один из малоизученных элементалей, которые иногда пробуждаются или освобождаются в результате нарушения законов природы. Сегодня к вечеру, в сумерках, я отправлюсь в лес и осмотрю местность.

— Послушайте, — ахнул городской казначей, — это же самоубийство! Любой, кто войдет в лес после наступления темноты, живым не выйдет.

— Настоящей опасности нет, пока вечер не перешел в ночь, — улыбнулся Каммингс. — Кроме того, даже если я и повстречаю «Ужас», я вооружен лучше любого из моих предшественников.

Он отправился в лес, но ничего нового не узнал. На следующее утро фермер, живший примерно в полумиле от места исследований Каммингса, был найден мертвым в своем сарае.

В тот же день Каммингс позвонил доктору Брэдли, исполнявшему обязанности коронера.

— У меня к вам необычная просьба, доктор, — начал он. — Прошу вас разрешить мне сфотографировать глаза погибшего бедняги.

Озадаченный доктор дал свое согласие.

— В случае насильственной смерти, — объяснил Каммингс, устанавливая свой аппарат, — изображение последнего увиденного объекта, как правило, отпечатывается на сетчатке глаза. Хочу узнать, не сможем ли мы распознать этот образ при большом увеличении.

Брэдли заинтересовался, и Каммингс обещал сообщить ему результаты эксперимента. Часа через два или три он вернулся в кабинет врача.

— Я потерпел неудачу, — признался он. — В глазах погибшего ничего не отпечаталось.

— Значит, ваша теория не сработала? — участливо спросил Брэдли.

— Нет, — ответил Каммингс. — Но я не понимаю, как это могло случиться. Напрашивается только одно объяснение: возможно, умирающему нечего было видеть.

— Я думал, — заспорил доктор, — что его убило увиденное.

— Страх, — сказал Каммингс, — может овладеть душой человека не через зрение, а посредством других чувств. В любом случае, я поработаю над этой гипотезой некоторое время и посмотрю, куда она меня приведет.

Исследователь резко сменил тему.

— Скажите, кто живет в той старой развалине в полумиле от дома умершего?

— Ученый по имени Уолгейт, — ответил доктор. — Должен сказать, что благодаря местоположению его дома и любви Уолгейта к уединению может показаться, будто он как-то связан с нашей тайной, но у нас есть доказательства обратного. Когда произошли первые три несчастья, он был здесь, в городе, в компании самых уважаемых людей.

— Может быть, дома у него спрятано какое-то существо, с которым он экспериментирует? — спросил Каммингс.

— Нет, — ответил Брэдли. — Он не из таких ученых. Его область — психология в самой абстрактной форме. Я уже думал о чем-то подобном и лично его посетил.

— Не хотите ли вы навестить его снова? — спросил Каммингс.

На следующий день они нанесли визит доктору Уолгейту. Перед ними предстал вежливый, ученый человек, явно, как и они, обеспокоенный таинственными смертями.

— Доктор, — спросил его Каммингс, — вы когда-нибудь рассматривали возможность того, что «Ужас» — не физическая, а некая психическая сущность?

Доктор бросил на него острый, быстрый взгляд.

— Да, — ответил он. — Я размышлял об этом.

— И каков ваш вывод?

— Трудно прийти к выводу в подобных вопросах, не имея определенной отправной точки.

К удивлению Брэдли, Каммингс не стал разматывать эту очевидную нить и вскоре распрощался с Уолгейтом.

— Почему вы не расспросили его подробней о версии психической сущности? — немного укоризненно спросил Брэдли, когда они возвращались пешком в город. — Ясно ведь, что Уолгейт либо то-то подозревает, либо что-то знает.

— Подозревает и, может быть, даже знает, но не может доказать, — поправил Каммингс. — Он из тех, кто будет молчать, пока не докажет. В то же время, попытка надавить на него может только испортить дело.

По предложению Каммингса, жители пригородов стали зажигать по ночам у своих домов фонари с фиолетовыми стеклами.

— Нам противостоит сверхъестественное создание, — объяснял Каммингс, — и наше лучшее оружие против него — фиолетовые лучи. Для подобных созданий они вредны и иногда даже смертельны.

— Послушайте, — сказал Брэдли, — вы не переборщили? Я могу принять гипотезу о какой-то взбесившейся природной силе, но бороться с ней цветными огнями — это уж слишком! Вы что, пытаетесь таким образом успокоить людей?

Каммингс только улыбался, и фонари продолжали гореть по ночам. Нападения «Ужаса» прекратились, и целый месяц в городе все было спокойно.

— Похоже, вы все-таки уничтожили этого призрака, — вынужден был признать Брэдли.

Каммингс отрицательно покачал головой.

— Нет, — сказал он, — я только на время отогнал его. Как только мы перестанем пользоваться фиолетовыми лучами, он вернется. Более того, он может даже набраться сил для противостояния им. Думаю, что через день или два я опять нанесу визит Уолгейту. Надеюсь, я смогу заставить его говорить.

Но визит Каммингса так и не состоялся. Той ночью в город въехала машина. На водительском месте сидел мертвец. Его руки судорожно вцепились в руль. В кузове сидели еще два трупа. Их лица, как и лицо шофера, выражали смертельный страх. Машина не перевернулась только потому, что дорога была прямая, а руки водителя-мертвеца сжимали руль, как тиски. «Ужас» словно бросал городу вызов.

Впервые за все время схватки с «Ужасом» Каммингс был обескуражен.

— Мы можем защитить себя, — сказал он, — но не в силах защитить тех, кто приезжает в город извне. Нужно немедленно что-то предпринять, но придумать мы ничего не в состоянии. Положение даже ужаснее, чем сами трагедии.

Однако в сероватом свете раннего утра кое-что было предпринято.

Каммингс и Брэдли сидели в кабинете врача, когда зазвонил телефон. Брэдли ответил.

— Это доктор Брэдли? — послышался хриплый, натужный голос. — Говорит доктор Уолгейт. Вы и мистер Каммингс должны прибыть ко мне через полчаса. Входите без звонка и идите прямо в гостиную. На столе вы найдете рукопись. Но помните, через полчаса, не раньше.

— Но почему… что?.. — запинаясь от возбуждения, проговорил Брэдли.

— Делайте, как я сказал, — прервал его Уолгейт. — Это все.

Последовал металлический щелчок — Уолгейт повесил трубку.

— Что вы об этом думаете? — спросил Брэдли, пересказав Каммингсу слова ученого. — Это не ловушка?

— Нет, — быстро ответил Каммингс, — ловушки опасаться нечего. Уолгейт не дурак и, соответственно, не принимает и нас за дураков. Лучше поступим, как он сказал.

— И будем полчаса выжидать?

— Да. Мы не знаем, что он задумал. Наше вмешательство может нарушить его планы.

С часами в руках они сидели, отсчитывая минуты. Наконец Каммингс поднялся.

— Мы можем отправляться, — сказал он. — Пойдемте.

Подъехав к дому Уолгейта, они вошли без звонка, как распорядился доктор. Брэдли заметил, что в ближайшем лесу не пели птицы, а в самом доме царила какая-то потусторонняя тишина. Напряженные нервы подсказывали, что вскоре ему и Каммингсу откроются новые ужасы.

Они вошли в гостиную. Свет, падавший из окон, был еще тусклым, и Каммингс зажег электричество. В центре стола лежала стопка листов.

— Можем прочитать сейчас, — сказал Брэдли. — Нет смысла откладывать и искать Уолгейта. Он наверняка использовал эти полчаса, чтобы скрыться.

Каммингс начал просматривать рукопись.

— Кажется, это часть дневника, — сказал он. — Первая запись сделана примерно год назад.

Он замолчал и шепотом прочитал себе под нос несколько фраз.

— Я полагаю, лучше мне будет прочитать это вслух с самого начала.

Он начал читать:

«4 августа. Занимаюсь изучением вопроса о материальном существовании мысли. Интереснейшая тема. Если мысли обладают материальным воплощением, почему сущность мысль не может быть сконцентрирована в… О, опять эта дикая теория! Я слишком стар для этой ерунды.

7 августа. Интересно, не связаны ли каким-то образом с материальностью мысли многие так называемые психические феномены, например столовращение и тому подобное? Любопытно было бы провести несколько простых опытов.

11 августа. Я зря трачу время на эти глупые эксперименты. Нужно вернуться к общепринятым психологическим исследованиям.

13 августа. Успех! Сегодня я сдвинул небольшой предмет исключительно силой мысли! Если это может быть сделано, какие возможности откроются, когда я полностью овладею мыслительной силой?

25 августа. Я добился полного ментального контроля! Снова вспомнил о своей старой теории. Следует ли рассматривать вопрос всерьез? Кажется глупым даже писать об этом; и все же…

27 августа. Решено! Я создам психическое существо с помощью концентрированной силы чистой мысли! Договариваюсь с архитектором о постройке в доме комнаты, выложенной свинцом: свинец практически не проводит мыслительные волны и не позволит драгоценной мысленной сущности рассеяться.

16 сентября. Строительство комнаты закончено. Я провожу в ней по пять часов в день, концентрируясь на своем мысленном существе.

18 октября. Сегодня мне показалось, что в воздухе повисло какое-то напряжение. Вероятно, я это просто вообразил. Результатов ждать еще рано.

24 ноябрь. Трудности эксперимента начинают сказываться, я теряю силы.

12 декабря. Сегодня я упал в обморок в свинцовой комнате.

29 декабря. По состоянию здоровья был вынужден временно отказаться от продолжения эксперимента. Запер свинцовую комнату, чтобы сохранить мыслительную сущность в неприкосновенности до возобновления работы.

5 января. Я быстро выздоравливаю.

18 января. Вся работа пошла насмарку, и все из-за неосторожности служанки! В пылу уборки миссис Дженсен вошла в свинцовую комнату и оставила дверь открытой! Если я хочу завершить эксперимент, придется начать все сначала, поскольку драгоценная мыслительная сущность ускользнула. А успех был так близко! Я уволил миссис Дженсен. Слуг я больше держать не буду.

1 мая. Произошло печальное событие. Уэлтон Гримм, мой сосед, был найден мертвым сегодня утром на дороге, которая проходит по участку леса между его фермой и моим домом. Какая жалость. Гримм был в самом расцвете сил. Доктор Брэдли говорит, что причиной была сердечная недостаточность.

15 мая. Странное совпадение: приезжий, остановившийся в городе, был найден мертвым почти в том же месте, где нашли бедного Гримма. Как ни странно, причина смерти та же. Некоторые из числа наиболее суеверных горожан встревожены.

17 мая. Что-то здесь не так. Два мальчика, увлеченные разговорами старших, отправились на разведку в лес после наступления темноты и были обнаружены там мертвыми рано утром. Кто-то виновен в этих трагедиях; совпадения не заходят так далеко.

18 мая. Еще одна смерть! На этот раз женщина. На лицах всех жертв написан невыразимый ужас. Что это может означать?

20 мая. Сегодня испытал очень необычное ощущение. В сумерках я сидел в кабинете и внезапно почувствовал, что я не один и что в комнате вместе со мной находится другое разумное существо. Я поднял глаза. В кабинете никого не оказалось. Я включил свет, и иллюзия исчезла. Неужели подводят нервы?

25 мая. Новая жертва — наш мэр. Что за Ужас бродит среди нас? Из города послали в Нью-Йорк за детективом.

1 июня. Меня кто-то преследует. Трижды на этой неделе я отчетливо чувствовал, что кто-то следит за мной, но когда поворачивался, за спиной никого не было. Звонил доктор Брэдли. Обсуждали недавние трагедии.

2 июня. Я не одинок в этом доме. Что-то живет здесь со мной. Я вхожу в комнату и знаю, что в ней только что побывал другой; прохожу по темному холлу и чувствую, что в тени что-то скрывается. Поиски ничего не дают. Только яркий свет отпугивает это нечто.

3 июня. Гибсон, нью-йоркский детектив, исчез. Стал ли ли он жертвой Ужаса?

Подумалось: нет ли связи между Ужасом и Сущностью, обитающей в моем доме?

5 июня. Я разгадал тайну Ужаса, и разгадка эта ужасней самой тайны. Я пошел в свинцовую комнату за некоторыми книгами, которые там держу. Вскоре я почувствовал, что в комнате, кроме меня, находится кто-то еще. На этот раз я не пытался оглядываться по сторонам, но стоял совершенно неподвижно, ожидая и прислушиваясь. И тогда воздух наполнился чем-то реально существующим, но нематериальным. Огромные гибкие щупальцы заползли в мой разум, стремясь вобрать его в себя! Я с криком выбежал из комнаты. Эксперимент, который я начал прошлой осенью, неведомо для меня увенчался успехом, и я выпустил на свободу чудовище мысли!

7 июня. Даже мыслительный монстр не может жить без пищи. Чем питается этот демон? Возможно ли, что…

9 июня. Прошлой ночью я совершил ужасное преступление против общества, но мне пришлось это сделать. Я пробрался на кладбище и разрыл могилу мэра. Достаточно было одного взгляда на его почерневшее лицо: я понял, что он умер имбецилом. Мои подозрения были верны; чудовище мыслей — это психический вампир, питающийся разумом своих жертв!

10 июня. Гибсон вернулся, но утратил рассудок. Разум, являвшийся Джеймсом Гибсоном, поглотила пасть моего отвратного творения! Состояние Гибсона и смерть других несчастных — на моей совести; но что я могу сделать? Если я расскажу людям о природе силы, которая наводит ужас на город, они мне не поверят. Вряд ли обычный человек может представить себе существо, созданное исключительно из мысли…

12 июня. Чудовище становится смелее. Вчера вечером оно проникло в здание мэрии, где собралось около тысячи человек, и стало причиной паники. В давке погибли трое, а один из членов городского совета пал жертвой монстра. Я повинен еще в четырех смертях! О, небеса, укажите мне способ положить этому конец!

14 июня. Приехал Майкл Каммингс, исследователь психологических феноменов, и хочет попытаться справиться с Ужасом. Удастся ли ему? Сомневаюсь.

16 июня. Еще один человек погиб.

18 июня. Каммингс и доктор Брэдли были у меня сегодня. Подозревают ли они меня в причастности к этой серии смертей? Если так, они правы; и все же как далеки они от истины! Ни один человеческий разум не сможет постичь всей ужасности случившегося. Меня подмывало рассказать все Каммингсу, но я сдержался. Какие доказательства я могу предложить? Как убедить его, что я не сошел с ума? Даже исповедь не сможет даровать мне облегчение, ибо мне не поверят.

30 июня. Каммингс отгоняет Ужас фиолетовыми лучами. Мера временная, но она подала мне идею. Фиолетовый луч, в достаточной степени усиленный, может уничтожить психическую силу. Я оснащу свинцовую комнату источниками фиолетового света, затем заманю Ужас туда и уничтожу.

3 июля. Начал работу по устройству проводки в свинцовой комнате. Все приходится делать самому: из страха перед чудовищем я не осмеливаюсь вызвать электрика. До сих пор чудовище не пробовало напасть на меня.

10 июля. Работа завершена. Но Сущность что-то подозревает и не приближается к комнате. Я ощущаю, как щупальца заползают в мой разум, силясь прочитать мысли. Думаю, Сущность нападет на меня, если отважится, но пока что почему-то меня боится; возможно, потому, что я ее создатель.

22 июля. От голода чудовище впадает в отчаяние. Я чувствую, что оно решилось на какой-то смелый шаг. Не стану ли я следующей жертвой?

24 июля. Это моя последняя запись в дневнике. Она адресована вам, доктор Брэдли и мистер Каммингс. Сегодня я видел в городе машину смерти. Тогда я понял, что чудовище мыслей должно быть уничтожено немедленно.

Природа всегда находит способ бороться с чрезвычайными ситуациями, не исключая и эту. Когда я смотрел на несчастных, чей разум утолил голод моего творения, чьи жизни угасли в сознании ужаса происходящего с ними, мне открылся единственный способ остановить сотворенный мной хаос.

Позвонив, я велел вам подождать полчаса, чтобы самому успеть добраться сюда раньше вас и привести в исполнение первую часть моего плана. Я не хотел заранее открывать вам свои намерения, так как опасался, что один из вас, движимый неуместными гуманными соображениями, попытается меня остановить и помешает мне осуществить задуманное.

Мой план таков. Я войду в свинцовую комнату, убрав всю ментальную защиту. В последние дни Сущность проявляет ко мне крайнюю враждебность и, обнаружив меня в таком состоянии, последует за мной. Тогда я закрою дверь за нами обоими. Вероятно, Сущность ничего не заподозрит; голодный зверь редко опасается ловушек. Когда дверь будет надежно закрыта, я включу фиолетовые лампы. К тому времени, как вы приедете и дочитаете эти записи до конца, лампы завершат работу, для которой были предназначены.

Вы найдете свинцовую комнату в конце холла на первом этаже. Осторожно откройте дверь (она будет не заперта), и, если ощутите малейший признак наличия в помещении Разума, снова закройте и дождитесь окончания работы ламп. Этим лучше будет заняться мистеру Каммингсу. Если, открыв дверь, вы ничего не почувствуете, это будет означать, что чудовище умерщвлено и проклятие, которое я случайно навлек на всех вас, навсегда снято. Милосердие подскажет вам, как правильней будет поступить с другим существом, которое вы обнаружите там — существом, что некогда было Джулианом Уолгейтом».

Когда Каммингс дочитал последнюю фразу, Брэдли бросился к двери.

— Не так быстро, — крикнул ему вслед Каммингс. — Куда это вы собрались?

— Куда?! — Брэдли на мгновение остановился. — В эту свинцовую комнату, конечно. Он убивает себя! Разве вы не понимаете?

Каммингс нарочито медленно положил дневник на стол.

— Если Уолгейту суждено было пострадать, бежать в свинцовую комнату уже поздно. Если же нет, несколько минут ничего не решают. Но поспешное и необдуманное вторжение может помешать ему довести до конца ту работу, за которую он готов был заплатить высшую цену, какую только способен заплатить человек!

Каммингс прошел мимо доктора, спустился в холл и остановился перед последней дверью. Затем медленно повернул ручку и приоткрыл дверь на несколько дюймов. Полоса яркого фиолетового света упала ему на лицо.

— Все в порядке? — прошептал Брэдли, стоя чуть позади.

— Думаю, да.

Каммингс распахнул дверь. В комнате за дверью ощущалось разрядившееся напряжение. Кульминация миновала.

Они переступили порог и поняли, что в комнате еще оставался кто-то живой. Из дальнего угла, в измятой и разорванной одежде, с растрепанными волосами и взъерошенной вандейковской бородкой, к ним побрел беспомощный слабоумный идиот!

Я собирался позавтракать, когда ко мне принесли следующую записку моего старого приятеля, Джорджа Викерса:

«Дружище Чарли! Я был бы рад, если бы вы нашли возможным прийти ко мне сегодня вечерком. Думаю, что я буду иметь возможность показать вам кое-что интересное. Наш общий друг, доктор Вэн, также приглашен мною на этот вечер. Ваш Дж. Викерс».

Надо заметить, что Джордж уже много лет занимался разного рода научными изысканиями. Его слабой стрункой было электричество, которое он называл «силой будущего», уверяя, что мы стоим только на пороге к утилизации электричества и что в дальнейшим применение его для разнообразнейших целей перевернет весь мир, изменит в корне все взаимоотношения, пересоздаст существующие условия жизни.

Говоря по совести, очень часто Викерс приглашал нас такими же точно записочками, как вышеприведенная, и всегда показывал нам кое-что интересное, производил какой-нибудь поражавший нас эксперимент, объяснял какое-нибудь непонятное явление.

Само по себе разумеется, что в назначенный час я был в маленькой гостиной моего ученого приятеля, где застал и третьего члена нашего небольшого, тесного кружка, а именно доктора Вэна.

— Опять что-нибудь относительно электричества, гэ, Джорджи? — подмигнул я нашему гостеприимному хозяину.

— Любопытство — один из ваших пороков! — ответил он спокойно. — Но чтобы вы не истомились, допытываясь разгадки, я скажу: да, речь идет опять об электричестве. Или, правильнее, об одном из применений электричества.

Но должен предупредить вас, господа: идея принадлежит не мне, и она таки очень старовата.

Чтобы быть точным, я назову вам имя человека, больше полувека тому назад занимавшегося интереснейшими экспериментам в этой области и с известным успехом. Это — Кросс.

— Который писал что-то о самопроизвольном зарождении под влиянием электричества? — вмешался Вэн. — Стара, действительно, штука. Наука давно сдала в архив этот старый вопрос. Самопроизвольного зарождения нет, и электричество тут бессильно!

— Почем знать? — загадочно улыбнулся Викерс. — Я лично воздержался бы от столь категорического суждения, хотя я и не физиолог, как вы, Вэн! Но лучше пойдем по порядку.

Итак, Кросс[10] в 1836 году выступил с заявлением, что он получил, странные, больше скажу, загадочные результаты, подвергая действию электрического тока падающую в резервуар воду в течение продолжительного срока. Собственно говоря, он применял не чистую воду, а один общеизвестный химический раствор, заставляя его просачиваться по каплям сквозь плотную фланель и падать на кусок железной красной окиси.

Через несколько дней, глядя на воду на дне бассейна, он открыл в ней присутствие каких-то странных микроскопических существ, по форме напоминавших известного акара или «сырного паучка», но с той разницей, что эти, назовем их так, насекомые, что ли, отличались свойствами светляка: они обладали способностью лучеиспускания. В течение почти месяца эти «электрические пауки» держались на окиси железа. Потом они, значительно увеличившись в размере, сделавшись легко видимыми невооруженному глазу, отделились от камня и свободно плавали вокруг него.

— В воде были какие-нибудь зародыши! — проворчал Вэн. — Они пережили известный период, выросли. Вот и все. А ваш Кросс, большой фантаст и чуть ли не полусумасшедший, вообразил, что он наблюдает процесс самозарождения.

— Собственно говоря, тяжесть вопроса не в том! — серьезно и спокойно отозвался Викерс. — Было ли тут самозарождение или что иное, этим я интересуюсь менее всего, хотя, конечно, и это очень и очень интересный вопрос. Но злополучный Кросс таки сломал себе на этом голову! Вот брошюрка одного из его учеников. Но я не буду утруждать вашего внимания подробностями. Скажу только, что доклад Кросса в «Обществе для изучения электричества» с треском провалился, один из его последователей, некий Ноад, попытавшийся прочесть ряд публичных лекций, подвергся всеобщим насмешкам. Патентованные ученые признали Кросса и Ноада наглыми шарлатанами. Кончилось тем, что Кросс прекратил свои интересные эксперименты, как-то замкнулся в себе, перестал заниматься наукой. Что сталось с Ноадом, я не знаю…

— Постойте, Викерс! — перебил его я. — Но вы-то тут при чем?

— Я уже несколько месяцев, почти год, занимаюсь воспроизведением опытов Кросса! — ответил спокойно Викерс.

— И что же? Получили какие-нибудь результаты?

— Очень серьезные! Пойдемте наверх, в мою лабораторию, я вам покажу, чего я достиг! Но, господа, покуда все это не для печати. Понимаете? Я не хочу подвергнуться таким же насмешкам, как Кросс. На днях, вероятно, я покажу кое-что интересное целому обществу ученых, пусть они убедятся в реальности явления и сами попытаются объяснить это явление… Тогда мне не будет угрожать опасность быть заклейменным прозвищем шарлатана. Но идемте!

Тон Викерса был настолько серьезен, что у меня, как говорится, мурашки пробежали по телу.

И я подумал:

«Да что же за чертовщину получил мой приятель? Крокодила, лягушку, летучую рыбу, что ли? Посмотрим!»

И вот мы «посмотрели».

Признаюсь, меня взяла оторопь. Я почувствовал себя как- то совсем не по себе и поневоле оглядывался на двери лаборатории, думая, что будет отнюдь не лишним на всякий случай обезопасить себе путь отступления.

Да, нечего сказать, хороший «результат» дали опыты Викерса. Этот «результат» помещался на какой-то металлической доске, на которую сверху постоянно капали, словно капли дождя, капли какой-то жидкости из подвешенного под потолок резервуара с продырявленным дном. Рядом с доской стояла делая серия электрических элементов. По-видимому, эти элементы были предназначены для того, чтобы постоянно электризовать металлический постамент.

Но что было на этом постаменте?

Собственно говоря, я затрудняюсь дать точное описание, до такой степени странное, положительно фантастическое существо пришлось нам увидеть. Это было подобие паука, что ли, но паука, словно выкованного из невиданного металла. Толстое круглое туловище, как будто покрытое кольчатой броней, обладало короткой шеей, на которой сидела приплюснутая голова с двумя выпуклыми и странно светящимися глазами. Кроме того, я ясно разглядел эту подробность, — у рта с могучими челюстями над чуть намеченными ноздрями поднимались две метелки или два тонких перышка. Стерженек голый с металлическим отблеском, а на конце пучок или кисточка.

Ноги…

О, Господи?

Меня и сейчас пробирает дрожь, когда я вспоминаю эти ноги странного чудовищного существа!

Вероятно, это было нечто сходное с ногами настоящих пауков или других насекомых, но мне-то напоминало стальные рычаги неимоверной мускульной силы. И притом эти грубые, толстые корявые лапы были снабжены какими-то когтями и покрыты редкими, напоминающими червяков толстыми волосками.

И так стояло это чудовище на своем металлическом постаменте, застыв в одной позе, ни на секунду не меняя ее. А сверху на круглую спину звонко шлепались капли дождя, смачивая ее, потом скатывались на постамент и исчезали в желобах.

— Послушайте, Викерс! — пробормотал я. — Не хотите ли вы одурачить нас?

— То есть? — спросил мой приятель.

— То есть не сделали ли вы какую-нибудь… ну, модель, что ли, и выдаете ее за нечто живое?

Викерс улыбнулся. В то же мгновенье это проклятое чудовище как-то словно зашаталось, подняло одну ногу, почесало ею свое брюхо, потом из отвратительного бугорка между огромных светящихся глаз высунулась какая-то трубка, напоминавшая хобот слона, и стала производить странные движения в воздухе.

— Он проголодался! — сказал Викерс. — Пора его покормить.

С этими словами он снял с полки стеклянную банку с закрытым крупной металлической сеткой горлышком. В этой сетке-банке беспокойно возилась целая коллекция домашних мышей.

— Он потребляет только свежую кровь! — пояснил нам Викерс, поднося банку к постаменту. — Немножко жестоко, конечно, давать ему пожирать живых мышей, но в зверинцах ради удовлетворения любопытства ротозеев скармливают хищным зверям живых животных, а я работаю в высших интересах науки…

С этими словами, присев на корточки, он поднес банку горлышком вперед к самой голове чудовища.

То, что я наблюдал, показалось мне отвратительным: чудовище немедленно просунуло свой хобот сквозь дыры сетки, уцепилось присоском за тело одной большой живой мыши и принялось высасывать кровь из жил бедного животного, как пауки высасывают кровь из пойманных мух.

Мышь пищала, конвульсивно содрогалась, потом, словно оглушенная ударом, затихала.

Другие мыши прыгали в паническом ужасе, одна вцепилась зубами в убийственный хобот, но, по-видимому, этот орган был защищен солидной броней: зубы разъяренной мыши не оставляли никакого следа на темных кольцах хобота. А вслед за тем, отбросив уже окончательно, по-видимому, обескровленную первую мышь, хобот загнулся, присосок коснулся тела державшейся на хоботе мыши, сорвал ее и пришел снова в движение, сжимался и расширялся, явно перегоняя, как помпой, кровь несчастного животного в организм палача. Потом пришла очередь третьей, четвертой, пятой мыши. После пятой жертвы хобот выполз из банки, в которой еще оставалось несколько штук живых мышей. Миг, и хобот спрятался. Но на металлической плите виднелось красное пятнышко, быстро расплывавшееся по металлу: это была капелька крови.

— Он сыт! — сказал, убирая банку, Викерс. — Но раньше ему было довольно одной мыши на целый день. Теперь я вынужден скармливать ему за день штук до двадцати мышек. Не знаю, сколько он будет пожирать, когда еще подрастет?

— Господи! Вы, Викерс, хотите вырастить его величиной с тележка.

— Почему нет? — отозвался ученый. — Я не вижу причины, почему я должен остановиться на полдороге.

— Но послушайте, Викерс! Мне кажется, что вам бы следовало быть поосторожнее с этой… бестией! — сказал Вэн, наблюдая странное существо, которое теперь застыло в прежней позе.

— Пустяки! — засмеялся Викерс. — Эта «бестия», как вы называете мое детище, я же называю его «красавцем»… Словом, это существо знает меня. Оно узнает меня, и… и не думаю, чтобы оно могло проделать со мной какую-нибудь глупую шутку. Но для других, признаюсь, оно далеко не безопасно. Это испытал мой любимый охотничий сеттер: как- то на днях, когда «красавец» был еще значительно меньше, чем теперь, Боб забежал сюда.

Что, собственно, произошло, я не знаю. Но, во всяком случае, «Боб» выскочил из лаборатории с диким воем, его правый бок представлял сплошную рану, как будто собаку продержали полчаса на медленном огне. Еще и сейчас Боб находится в ветеринарной клинике. У него парализована половина тела. Едва ли выживет.

— Ну, вот, видите?!

— Да пустяки, Вэн! Повторяю, «красавец» признает меня. Может быть, он признает во мне своего создателя, ибо ведь это я дал жизнь ему, а во-вторых, своего кормильца. Ведь я трижды в день даю ему есть. И смотрите: он без протеста позволяет мне некоторую фамильярность с собой!

С этими словами Викерс присел на корточки рядом с постаментом и принялся осторожно поглаживать пальцами отвратительную голову «красавца» между двух светящихся словно фонари глаз. Чудовище слегка пошатывалось и тихонько перебирало отвратительными мохнатыми ногами, как будто испытывая удовольствие.

Признаюсь, когда мы покинули лабораторию Викерса, я вздохнул облегченно. Нет слов, опыты Викерса очень интересны. Но этот опыт — покорно благодарю!

Что касается меня, то я едва ли бы решился не только гладить голову «красавца», но и просто спать в том доме, где обитает нечто подобное!

Кажется, и Вэн относился приблизительно точно так же. По крайней мере, он был явно озабочен, и когда мы вместе покидали дом нашего ученого друга, Вэн промолвил:

— Боюсь, что Викерс… Ну, ему, право, не мешало бы поскорее покончить со всем этим! Выкормил зверя величиной с добрую кошку…

— Какой черт?! — откликнулся я. — Я никогда не видел кошек такой величины, как этот… этот…

— Как этот электрический вампир? — подал мне реплику Вэн. — Да, пожалуй, он крупнее. Но до свиданья, Чарльз! Когда мы увидимся?

Я ответил:

— Да приходите ко мне утром в пятницу. Я буду свободен, мы посидим, поболтаем…

— Хорошо!

И мы расстались.

Действительно, через три или четыре дня мы с Вэном мирно заседали в моем кабинете, толкуя о том, о сем, и, между прочим, об опытах Викерса…

Отчаянный звонок внизу потревожил нас.

— К вам какой-то посетитель! — сказал Вэн. — По-видимому, дело спешное и серьезное!

— Кой черт?! — отозвался я. — Это просто-напросто экономка Викерса. Джордж просит меня, должно быть, принести ему какую-нибудь книгу.

— Посмотрим! — процедил Вэн. — Но я боюсь, что…

Минуту спустя миссис Джервис, старая и бесконечно преданная Викерсу экономка, прослужившая в его доме больше пятнадцати лет, тяжело дыша, поднялась по лестнице в мой кабинет.

— О, мистер Бэйнс! — пробормотала она. — О, мистер Бэйнс! Я, право, не знаю, что делать… У меня голова пошла кругом. Я, знаете, старая женщина… И у меня порок сердца… А мистер Викерс со вчерашнего дня не показывается!

— То есть? Он ушел, что ли? — вступился Вэн, хмуря брови.

— Ну да, ушел и не показывается. А когда я подхожу к дверям, он бормочет что-то, но я ничего не могу разобрать. Боюсь, что…

— Стоп! Куда ушел Викерс? Говорите толком!

— Да разве я не сказала, Господи Боже ты мой? Понятно, в свою лабораторию!

— В лабораторию?

— Ну да! И так как он раз навсегда запретил мне входить туда, и притом же он постоянно по вечерам запирался там…

— Когда он ушел в лабораторию?

— Вчера вечером… Принесли новую партию бедненьких мышек, которых теперь почему-то мой хозяин получает в. огромном количестве, ну, он поместил их в стеклянную банку с таким странным горлышком…

— Бэйнс! Мы должны сейчас же отправиться к Викерсу! — поднялся со своего места доктор. — Да… револьвер с вами? — добавил он тихо, чтобы не слышала мистрис Джервис.

Мы взяли карету, усадили экономку, которая, охая и заикаясь, продолжала пересказывать все пережитое ею со дня исчезновения Викерса.

Но вот экипаж, наконец, достиг дома нашего приятеля; дрожащими руками мистрис Джервис повернула ключ. Двери распахнулись, впуская нас.

Мы поднялись по лестнице и остановились у дверей лаборатории. Вэн попробовал толкнуть дверь; но она не поддавалась. Тогда Вэн постучал.

Оттуда раздались странные, слабые, с трудом уловимые звуки.

— Осторожно… ключи… моем письменном столе… опасно…

— Что случилось? — допытывался Вэн. Но ответом было глубокое молчание.

Тогда мы спустились в рабочий кабинет и принялись искать ключи от лаборатории. Поиски продолжались добрых полчаса, покуда, наконец, я не наткнулся на маленький ключ своеобразной формы.

— Пойдем, попробуем! — сказал Вэн. — Если не подойдет, то придется попросту взломать дверь…

Но ключ подошел, дверь растворилась, и Вэн первым переступил порог. Я последовал за ним.

Ужасное зрелище представилось нашим взорам: Джордж Викерс лежал посреди комнаты, а что-то, напоминавшее большой черный ком мохнатой шерсти с металлическим отливом, копошилось на груди нашего несчастного друга. Это был «красавец», «электрический вампир». И чудовище держалось вытянутым хоботом, прильнув к голому горлу ученого. Хобот ритмически сжимался и разжимался, вампир перекачивал кровь своего творца в свои собственные вены…

Наши шаги ничуть не потревожили вампира: он не обращал на нас никакого внимания. Но Викерс открыл глаза и еле слышным голосом прошептал:

— Он уже… четвертый раз…

По-видимому, он хотел сказать, что «красавец» в четвертый раз питается его, Викерса, кровью.

Помолчав мгновение, Викерс продолжал, закрывая глаза в изнеможении:

— Боюсь, в моих жилах не осталось уже крови…

— Что нужно делать? — спросил его Вэн.

— Ничего… покуда… он… не сползет. Иначе…

Голос Викерса прервался.

— Что же мы предпримем? — спросил я Вэна.

— Будем ждать! — ответил он.

— А эта гадина тем временем убьет Джорджа?

Вместо ответа Вэн пожал плечами.

Мучительно долго тянулось время. Мы не спускали глаз с чудовища, все еще сосавшего кровь Викерса.

Но вот, наконец, «красавец» втянул в себя окровавленный хобот, выпрямился, сдвинулся с места.

Но странно: словно угадывая в Вэне своего смертельного врага, вампир, не спуская с лица доктора горящих зеленым огнем глаз, пополз по направлению к Вэну.

Тот вынул револьвер и прицелился, но не стрелял.

— Берегитесь, Вэн! Он хочет прыгнуть! — крикнул я в безумном ужасе, увидев, что, окончательно покинув тело Викерса, чудовище вдруг подогнуло под себя могучие мохнатые ноги.

Раздался выстрел. Следом за выстрелом — форменный взрыв. Мне кажется, я видел шарообразную молнию, заколыхавшуюся в воздухе. Шар лопнул с оглушительным треском, и какая-то непреодолимая сила швырнула меня в угол комнаты. Падая, я ударился головой об угол стола и потерял сознание.

Я пришел в себя от холода: Вэн поливал мою голову холодной водой.

— Поднимайтесь, Бэйнс! — говорил он. — Надеюсь, вы не сломали себе ни единого ребра?

— Что с Викерсом? — пролепетал я.

— Я стащил его уже в спальню. Он дышит, но очень, очень слаб. Я уже вызвал двух моих товарищей. Вероятно, мы будем вынуждены ввести в его жилы так называемый физиологический раствор: у него колоссальная недостача крови… Но я надеюсь, это все пройдет. Он на диво крепкий парень. Вывернется!

— А… вампир?

Вместо ответа Вэн показал мне на осколки битого стекла, на высаженное взрывом окно, развороченный простенок и большую круглую дыру над камином.

— Он взорвался, как… как материализированное электричество. Но об этом будем говорить после… Кажется, мои товарищи уже приехали, и мы сейчас же займемся Викерсом. Говорите скорее, не нужно ли вам дать чего-нибудь? Нет? Ну, так я иду…

И он ушел. А я добрался до первой попавшейся кушетки и лег.

Чтобы кончить мой странный рассказ, скажу, что Викерс действительно «вывернулся». Он продолжает работать, но опыты с «электрическими животными» прекратил и доклада о вампире так и не сделал…

Передо мной фотография, изображающая нечто вроде валяющейся на полу кучи одежды, а также довольно объемистая тетрадь. Эта куча — все, что осталось от профессора Стэйси. Похоже, он считал, что можно создать жизнь из неорганической материи… по крайней мере, в этом пытается нас убедить его дневник. Возможно ли такое, судить не стану. Я всего лишь простой, самый обычный, здравомыслящий военный следователь, мои познания в биологии крайне ограничены, но могу вот что сказать… есть на свете вещи, знать которые нам не подобает, и тайна жизни, чему свидетельство дневник профессора, относится к их числу. Но первым делом расскажу, как ко мне попали эти поразительные записи.

Четвертого июня в 3.50 пополудни нам позвонила экономка профессора; она боялась, что с хозяином случилось какое-то несчастье. По словам экономки, накануне профессор заперся в своей лаборатории и с тех пор не выходил оттуда и не подавал никаких признаков жизни, несмотря на ее отчаянный стук в дверь. Мне поручили расследование этого происшествия.

Дверь лаборатории и в самом деле была заперта; все окна тоже были заперты, причем изнутри. Матовые стекла не позволяли разглядеть, что творится в комнате. В конце концов я осуществил, так сказать, насильственное проникновение и нашел на полу то, что сохранилось от профессора; рядом находился шкафчик, уставленный всевозможными научными приборами. Именно «то, что от него сохранилось», так как в останках не было ничего человеческого, одна бесформенная масса плоти и кожи. В его теле не осталось ни единой кости!

Ничто не указывало на какую-либо борьбу, на «теле» не видно было никаких следов, которые дали бы ключ к загадке смерти профессора. Вскрытие мало что прояснило. Ни малейших признаков яда. Сказать, что мы зашли в тупик, значит не сказать ничего. Как водится, провели небольшое дознание и вынесли заключение: «случайная смерть». Мне это было совсем не по душе, да и всем остальным в отделе тоже, и я попросил разрешения осмотреть вещи Стэйси. Вот так ко мне и попал его дневник. Шефу я его еще не показывал. Что-то сомневаюсь, что покажу… Для всех будет лучше, если я сожгу эту окаянную тетрадь. Кому-нибудь может прийти в голову опубликовать ее ужасное содержимое и тогда… ладно, читайте и судите сами.

Первая и единственная запись начинается с третьей страницы. Она датирована четвертым апреля и гласит:

«Мои эксперименты идут успешно. По всей видимости, между “мертвой” и “живой” материей не существует четкой разделительной грани. Работа с вирусами наталкивает меня на мысль, что жизнь в известных нам формах не появляется внезапно, а наличествует в любой материи. В отношении всей неорганической материи можно употребить понятие “преджизненной” стадии, которая при определенных благоприятственных условиях переходит в жизнь. Самозарождение более нельзя отрицать. Любой, кто изучал мозаичный вирус, поражающий листья табака, вне всяких сомнений рано или поздно придет к такому же выводу; упомянутый вирус, получаемый в кристаллообразном виде, является “мертвой” материей, но стоит растворить кристаллы, как присутствие жизни становится очевидным.

Многие из моих собратьев-ученых, конечно же, ставили эксперименты в области аутогенеза, но все они потерпели самый позорный провал. Все, помимо некоего Эндрю Кросса, ученого из “любителей”, который пользовался довольно широкой известностью чуть более ста лет назад и чьи труды с тех пор по непонятным причинам замалчивались. Случайно ознакомившись с его “Записками”, я был поражен тем, насколько он преуспел в данной области. Этот человек сумел сотворить живых Acarus и притом в ядовитых растворах, гибельных для любого живого существа (следует заметить, что удалось ему это сделать скорее случайно, нежели преднамеренно); но вместо того, чтобы увенчать его лаврами и создать все условия для продолжения его замечательной работы, мир заклеймил его позором, его труды пошли прахом, так что ни я, ни кто-либо из моих коллег никогда о нем не слыхали.

Судя по всему, он занимался экспериментами, связанными с выращиванием кристаллов смеси из соляной кислоты и раствора углекислого калия, куда был погружен пористый камень. Ему вздумалось подвергнуть раствор воздействию электрического разряда. Тут-то впервые появились существа, которых он назвал «акари» — живые клещи. “На четырнадцатый день с начала эксперимента, — пишет Кросс, — я разглядел в увеличительном стекле некие беловатые вздутия или своего рода отростки, вздымавшиеся из середины камня. На восемнадцатый день упомянутые выросты увеличились и выпустили по семь или восемь волосков; все волоски превышали по размерам полушария, на которых росли.

На двадцать шестой день каждый из выростов приобрел вид совершенного насекомого, стоящего ровно, опираясь на несколько щетинок, служивших ему хвостом. До тех пор мне даже не представлялось, что данные предметы суть нечто иное, кроме как исходные минеральные формации. На двадцать восьмой день крошечные создания начали шевелить конечностями! Должен признаться, что я был потрясен. Несколько дней спустя они отделились от камня и принялись свободно двигаться во всех направлениях.

В течение нескольких недель на камне возникло до сотни этих существ. Внимательно исследовав их под микроскопом, я заметил, что у маленьких акари имелось по шесть ног, тогда как у больших по восемь. Вполне очевидно, что эти насекомые принадлежат к роду acarus, но мнения относительно того, известны они науке или нет, расходятся; иные утверждают, что нет.

Я никогда не придерживался какого-либо определенного мнения о причине их зарождения и, исходя из понятных соображений… так и не смог сформировать таковое. Простейший ответ, думалось мне, следующий: существа появились из яиц, отложенных летающими в атмосфере насекомыми, тогда как электрический разряд послужил своеобразным катализатором. Однако, я был не в силах понять, как из яйца могли появиться волоски и затем превратиться в щетинки; мало того, самый тщательный осмотр не выявил ни малейших следов скорлупы!

Далее я, подобно другим, вообразил, что они могли зародиться в воде — и потому подверг тщательному осмотру сосуды, наполненные той же жидкостью: но нигде не было ни единого насекомого, и в других местах комнаты они также не были замечены”.

Кросс пошел еще дальше в своих опытах; отказавшись от использования камня, он смог сотворить клещей в ядовитых растворах, содержавших концентрированный сульфат меди и цинковый купорос, через которые, как и в предшествующих экспериментах, длительное время пропускался электрический разряд. Как ни удивительно, некоторые насекомые сумели взобраться по проволоке, находившейся под напряжением, и бежать из сосуда!

“Тем не менее, — продолжает Кросс, — если их затем бросали в жидкость, где они зародились, они немедленно тонули. Мне никогда еще не приходилось слышать о зарождении клещей под водой или о том, что их яйца выпускают волоски; и ни разу я не видел никаких яиц до или во время электризации!”

Не удовлетворившись этим, Кросс решил сотворить акари в герметично закупоренной стеклянной реторте; раствор он влил горячим. Затем к реторте была подсоединена электрическая батарея; немедленно последовал разряд; высвободились кислород и водород, и атмосферный воздух вскоре был вытеснен. Кросс принял все меры предосторожности во избежание контакта с атмосферой и любыми внешними субстанциями; сама реторта была предварительно промыта спиртом. Реторту он разместил в темном подвале.

“Я не замечал никаких органических формаций до ста сорокового дня, когда увидал клеща, бойко ползающего внутри стеклянной реторты.

Как оказалось, в ходе этого эксперимента я допустил серьезнейшую ошибку; благодаря этой ошибке я не только потерял из виду то единственное насекомое, но и не заметил появления других. Я забыл обеспечить для акари место, где они могли бы отдохнуть (ведь они всегда погибают, если падают в раствор, из которого произошли). Примечательно, что даже этот, единственный акари сумел выжить в весьма едком растворе и в насыщенной водородом атмосфере”.

Не только Кросс проводил подобные эксперименты. Некий мистер Уикс из Сэндвича, видимо, повторил некоторые из опытов Кросса; ему также удалось сотворить бесчисленных акари, причем всю аппаратуру он предварительно прогревал в печи и пользовался в своих опытах только дистиллированной водой. В довершение всего, он доводил раствор до кипения, использовал кислородные баллоны и таким образом с самого начала исключил возможность присутствия какой-либо насекомой жизни. В ходе экспериментов выявилась интересная закономерность: изменяя углеродную составляющую раствора, он мог уменьшать или увеличивать количество зарождающихся в нем насекомых.

Эти опыты привели к тому, что Кросс и Уикс стали подвергаться всевозможным нападкам; их называли богохульниками и “врагами нашей священной религии”. В конце концов им пришлось прекратить эксперименты; но еще раньше сам Фарадей, в докладе Королевскому институту, подтвердил их выводы — однако категорически отверг возможность самозарождения жизни. Как и многие его современники, он счел насекомых некоей механической порослью, которая лишь имитировала свойства живой материи. В природе действительно существует немало примеров тому, и некоторые кристаллы чудеснейшим образом подражают живым существам, как в случае опытов с “осмотическим ростом”, недавно продемонстрированных одним видным биологом, доктором Ледюком; и все же факт остается фактом — жизнь можно создать из неорганической материи. Теперь у меня есть неопровержимые доказательства.

Я не только создал мириады акари, но и заставил их расти и размножаться. Я настолько ускорил описанный Кроссом процесс, что могу в любой момент создать любое их количество. Главная трудность состояла в кормлении клещей: они, как и все живые существа, нуждаются в пище. Кросс так и не понял, чем их нужно кормить, и в результате все его клещи погибли. Мои прекрасно себя чувствуют. Найти пищу им по вкусу потребовало некоторого времени. Я перепробовал, должно быть, сотню вариантов кормления, пока не обнаружил любопытный факт — питаются они исключительно кальцием! Их можно по праву назвать настоящими монстрами кальция; любая косточка превращает их в диких хищников. Я видел, как они рвут друг друга на части, стараясь добраться до еды.

Их аппетит опасен. Только что я самым недвусмысленным образом в этом убедился. Видимо, минувшей ночью они сбежали и рыскали по лаборатории в поисках еды. Они обнаружили персидского котика миссис Левер. От него осталась только кожа — и мясо. Они, вероятно, забрались через пасть и сожрали весь скелет, включая череп. Отвратительное… душераздирающее зрелище. При помощи большой кости мне удалось заманить их обратно в контейнер. Странно было видеть, как они бредут за костью, точно колонна гигантских муравьев… никогда этого не забуду. Нужно хорошенько их запереть, чтобы они не смогли выбраться, тем более что в последнее время я стал подвержен обморокам…»

Он сидел, окаменев от волнения и напряжения, ожидания и неверия. Возможно ли? После стольких лет опытов, усилий и неудач? Может ли быть, что успех наконец вознаградил его? Он едва осмеливался дышать, боясь пропустить малейшую деталь чудесного зрелища. Он не знал, сколько просидел так; он не шевелился целыми часами — или то были дни? — и только регулировал свет с помощью кнопки на столе.

Его лаборатория находилась в глубине сада. Внутренняя комната (его секретная мастерская) днем и ночью освещалась электричеством, и никто, кроме немногих избранных, в нее не допускался.

Он кое-чего добился во благо человечества, надеялся достичь и большего, но главным образом искал и стремился создать зародыш жизни. Он истратил много лет и большую часть своего состояния на неудачные эксперименты. Насмешки и недоверие он встречал стоически, убежденный, что рано или поздно докажет справедливость своих теорий. Поражения и разочарования раз за разом опрокидывали его надежды, и он снова и снова собирал свои силы и с непоколебимым упорством продолжал работу.

И теперь! Он еще не конца осознал… Он откинулся на спинку кресла и прикрыл ладонями глаза. Быть может, его обманывали чрезмерно натянутые нервы? Или оптическая иллюзия? Такое уже случалось раньше. Временами он чувствовал, что сорвал завесу и постиг тайну, но всегда терпел поражение. Внезапно он вновь повернулся к сосуду.

Ах! Он глубоко вздохнул и едва не закричал. Это был не обман зрения, не иллюзия разума. Существо — оно было явно живым существом — даже за эти несколько мгновений выросло и обрело форму. Оно жило! Оно дышало! Оно двигалось! Его познания подарили существу жизнь! У него перехватило дыхание. Сердце билось сильнее, кровь бушевала в жилах.

Но вскоре его научный ум взял верх над чувствами, и он стал внимательно и тщательно изучать свое удивительное творение. Рост существа был феноменальным, скорость его развития непредставимой. Существо принимало форму, развивало конечности, неоднократно пробовало двигаться и, наконец, выбралось из стеклянного сосуда с хитроумным раствором, в котором было создано.

Ученый профессор вскочил на ноги, вне себя от ликования. Невозможное было достигнуто! Жизнь! Жизнь, так долго составлявшая для человека тайну и предмет отчаяния, была создана его рукой. Он, единственный из всего человечества, владел ее секретом. Он закружился по комнате в слепом восторге торжества. Он не ощущал, как по щекам его беззвучно текли слезы. Как безумный, он размахивал руками, словно бросая вызов самому Всевышнему. В эту минуту он чувствовал себя богом! По своей воле он мог создавать и населять миры! Его охватило жгучее желание бежать к людям, возвещать о своем открытии с городских крыш к полнейшему изумлению собратьев-ученых и богословов.

Задыхаясь, он упал в кресло и попытался собраться с мыслями и успокоиться. Еще не время пришло время сообщать о невероятном факте. Следует дождаться полного развития, которое должно будет доказать, что это действительно живое создание, обладающее природой и помыслами животного.

Существо лежало, подрагивая, на мраморной плите, ровно и уверенно дыша и совершая бесцельные движения. Четыре конечности, которые только что казались извивающимися щупальцами, превратились в длинные, тонкие руки с когтистыми пальцами и ноги с плоскими шестипалыми ступнями. Существо утратило исходную сферическую форму; неровная выпуклость, на которой располагалось дыхательное отверстие, расширялась и становилась головой с зачаточными лицевыми чертами. Профессор взял лабораторную лопатку и перевернул существо. Оно ответило на прикосновение попыткой встать; голова слабо качнулась, и на стертом лице открылись две щели, откуда выглянули тусклые рыбьи глаза. Существо развивалось! С каждой секундой оно увеличивалось в размерах, хотя профессор не замечал отдельных этапов роста, как мы не замечаем движения часовой стрелки.

«Вероятно, оно относится к отряду приматов, — отметил ученый. — Напоминает обезьяну. Развивается в странную карикатуру на человечество».

В продолговатой голове появилось отверстие, образовавшее безгубый рот чуть пониже комочка носа; по бокам головы выступали большие уши.

По мере развития существа карикатурное сходство с человечеством увеличивалось. Оно поползло вперед, уселось и после многих бесплодных попыток сумело встать на ноги. Пошатываясь, сделало несколько шагов. При ходьбе существо сопело, пыхтело и идиотически пускало слюни. Затем оно присело на корточки, прижав шишковатые колени к выпуклому брюху и обхватив руками лодыжки.

Существо продолжало развиваться!

— Поза первобытного человека, — пробормотал профессор.

Существо долго просидело в этой позе, становясь все крупнее. Оно начало проявлять примитивный интеллект: озиралось, подмечая дугу света, блестящее стекло и в первую очередь самого себя.

Оно еще не проявляло никаких позывов, но вскоре с невероятной быстротой схватило пролетавшую рядом муху и с жадным, сосущим звуком втянуло ее в рот.

При этой демонстрации животных инстинктов рука профессора задрожала так сильно, что он едва не выронил карандаш.

Нервы, только нервы! Он не хотел признаваться сам себе, что испытывал чувство опасливого испуга. Он был совершенно измотан. Несколько дней он почти не ел и лишь ненадолго забывался сном. Полчаса сна освежили бы его, а существо за это время вряд ли во многом изменится, поскольку его телесное развитие кажется почти завершенным. Голова профессора упала, на руки, и он глубоко заснул.

Его пробудило чувство удушья и ощущение грызущей боли в шее. Он с криком вскочил и сбросил с лица липкую массу. Святые небеса! Зверь напал на него; зубы, которые профессор раньше не замечал, тянулись к его горлу!

Существо лежало там же, где упало; длинный язык облизывал бесформенный рот, глаза горели пробудившейся кровожадностью. В порыве отвращения профессор яростно ударил его.

Он был потрясен тем, что сделал, как будто этот удар был преступлением.

Он вышел в прихожую, где для него каждый день оставляли подносы с едой, и набрал всего понемногу с разных тарелок, спрашивая себя, сможет ли что-нибудь понравиться существу, созданному таким чудесным образом.

Существо встретило его с настороженным ожиданием и с голодной прожорливостью съело все, что профессор поставил перед ним.

По-видимому, у существа развились все чувства животного; оставалось проверить только слух. Профессор обычным тоном произнес несколько слов. Существо вопросительно приподняло голову.

Профессор в недоумении зашагал по комнате. Может ли существо обладать умственными способностями, превосходящими способности обыкновенного животного? Он не надеялся произвести на свет ничего, кроме низшей формы жизни, и никогда не представлял, что его творение будет осознавать свое существование; к такой ответственности профессор не был готов.

Обессилев телом и разумом, профессор запер существо во внутренней комнате и бросился на диван в своем кабинете, мечтая о ночном отдыхе.

Когда он вошел в комнату на следующее утро, существо стояло на ногах. Подойдя к нему, оно правильно воспроизвело сказанное им накануне вечером, как будто отвечая заданный урок и выказывая нетерпеливое ожидание похвалы.

— Боже милостивый! — воскликнул профессор, прислонясь к двери.

— Боже милостивый! — повторило существо, поблескивая маленькими глазками.

Профессор рванулся к нему, словно желая стереть это свидетельство разума; существо забежало за стол и, загнанное наконец в угол, упало на колени, просяще подняло руки, бормоча молитву — молитву, порожденную его сознанием!

Ошеломленный и испуганный, профессор смотрел на него, с дрожью уверяя себя, что многие животные издают подражательные звуки — например, попугаи с готовностью овладевают человеческой речью.

На протяжении нескольких дней существо не проявляло никаких признаков телесного роста; возможно, оно достигло зрелости и вскоре должен был начаться распад. На груди существа появилась опухоль, которую оно тревожно ощупывало. Профессор понимал, что не может откладывать экспонирование, но все еще колебался в отношении умственных способностей существа.

Он испытывал их, забрасывая существо множеством новых слов; существо не только с легкостью повторяло их, но и прекрасно сохраняло в памяти, бормотало снова и снова, складывало из них правильные фразы с различными определениями, сравнивало их, предоставляя суду своего внутренне развившегося или пробуждающегося разума.

Однажды, после долгих бормотаний, существо подошло к профессору и с робким недоумением задало удивительный вопрос: «Что есть я?» Когда он не ответил, бедное создание стало бродить по комнате, повторяя эти слова. Будто очнувшись от долгого обморока, оно искало, казалось, смутно брезживший в сознании ключ к загадке собственной личности.

Профессора обуял страх. Невозможно! О, существо не может обладать человеческой душой, заключенной в такой отвратительной оболочке! Душой, которая рано или поздно поймет, какую несправедливость он совершил! Нет! Нет! Он отверг эту мысль как дикую фантазию. Но если и так — он не сделал ничего противозаконного. Человек имеет право полностью использовать свой интеллект. Он сотворил живое существо, но ответственен только за его тело. За все остальное отвечает Вседержитель.

Быть может, в его творение вселился какой-то бестелесный дух, впитавший мудрость веков в долгих вольных скитаниях, и полное развитие существа откроет путь к невероятным знаниям, равных каким мир не знал! И тогда весь мир будет повторять его имя, осыпая его почестями, и слава его будет греметь повсюду! Профессор снова ликовал, отмечая в лабораторном журнале этапы психического развития существа, которое было таким же быстрым, как развитие уродливого тела, и отличалось такими же искажениями. Существо признало профессора своим создателем, почитало его и подчинялось его приказаниям.

Опухоль, принятая профессором за симптом старения и увядания, покрылась чешуйками и отпала. Когда профессор захотел рассмотреть ее поближе, существо накрыло ее рукой и посмотрело на него хитро и враждебно. Впервые существо не подчинилось ему, однако он не стал принуждать его к повиновению.

На следующее утро он с изумлением обнаружил, что отпавшая опухоль превратилась во второе существо! Первое с радостью и гордостью вилось вокруг своего отпрыска, указывало на него профессору и без конца лепетало, как ребенок. Профессор и не предполагал, что его создание обладало способностью к размножению, но размножение было налицо, причем намного более быстрое и легкое, чем у любого создания такого размера в природе.

Второй, которого первый кормил и учил, развивался быстрее и телесно, и духовно. Существа изобрели или открыли собственную речь — странный жаргон (профессор его совершенно не понимал), с помощью которого они обменивались мыслями и беседовали. Профессор тщетно пытался научить их письменности в надежде заполучить таким образом доступ к чаемой мудрости.

Размножение продолжалось, в то время как профессор подвергал существ многочисленным опытам, стараясь определить, что они собой представляли.

Когда существа повзрослели и количество их увеличилось, они начали проявлять к профессору меньше благоговения и порой разражались ужасными оскорблениями, смешивая его речь со своим странным языком.

Если профессор не выполнял их просьбы, они жалобно и требовательно причитали «Почему? Почему?» — или гордо выражали богохульное неповиновение.

Все это убедило профессора, что существа являлись низшим отрядом человечества и обладали душой, ибо никакое создание, за исключением человека, не осознавало с удовольствием или отвращением телесную форму, в которую была заключена его жизнь. Профессора терзал и мучил страх и сокрушительное чувство вины и ответственности. Он словно привел в движение лавину, которая могла уничтожить весь мир.

Существа уже превратились для него в тяжкое бремя. Их прожорливость вынуждала его каждый вечер отправляться на рынок за едой. Еду эту он бросал им, как собакам, и они грызлись и дрались, проклиная друг друга за жадность. Но стоило профессору упрекнуть их, как они решительно, единым строем выступали против него — все за одного и один за всех.

Все самодовольные мечты испарились; профессор не сумел бы заставить себя показать людям этих омерзительных созданий. В голове его бился единственный и неразрешимый вопрос: что делать с ними? Профессор размышлял об этом не переставая, но не находил ответа: он и помыслить не мог об уничтожении существ, обладающих человеческим разумом, какими бы уродливыми и деградировавшими они ни были, как не смог бы убить прирожденного идиота или безумца.

Как-то он в задумчивости позабыл запереть дверь и утром обнаружил, что существа кишат в кабинете. Кроме светового люка в потолке, в кабинете было большое окно, надежно закрытое тяжелыми внутренними ставнями; над ним было проделано длинное и узкое вентиляционное отверстие. Некоторые существа, цепляясь за ставни и раму и издавая низкие, резкие крики, как волки, вынюхивающие добычу, карабкались к отверстию и жадно выглядывали наружу. Они размахивали когтистыми руками и верещали, нетерпеливо высовывая языки, из уродливых ртов капала слюна — жуткая картина разгула животного аппетита.

Что же так возбудило их мерзкое чревоугодие? На лужайке играли маленькие дети профессора, их невинные голоса звучали ангельской музыкой на фоне адского хора в кабинете. В воздухе разлился веселый смех, и жадный голод существ превратился в ярость. Зубами и когтями они силились расширить отверстие, не обращая внимания на приказы ужаснувшегося профессора.

Он схватил железный прут и в гневном исступлении сбросил их на пол, а затем с ударами и проклятиями загнал во внутреннюю комнату. Они бежали, страшась его ярости, но когда он повернулся, чтобы запереть дверь, набросились на него сзади, отчаянно пытаясь добраться до горла.

В жестокой битве он отбил нападение и отогнал существ; они сгрудились в углу, прижимаясь друг к другу и поскуливая.

— Чудовища! Чудовища! — вскричал профессор, побледнев от ужасного открытия. — Чудовища, пожирающие человеческую плоть! Что за проклятие я вызвал из ада! Это творения дьявола!

— Дьявол, дьявол, да, дьявол, — забормотало одно из существ. Зловещее и злобное знание блестело в его скошенных глазах.

В этот миг профессор понял, в чем заключался его долг. Все колебания исчезли, и он принял решение — существа должны быть уничтожены, пусть даже вместе с ним самим.

Существа, обладавшие каким-то таинственным чувством или способностью, неведомой человеку, догадались о решении профессора почти сразу же, как только оно сложилось, и пали ниц, моля о милосердии. Стараясь умилостивить своего властелина, они сложили к его ногам подношения: открытки, карандаши, книжки с картинками — все, что он подарил им для учебы и развлечения — и молили его пощадить их жизнь, жизнь, которой он их наделил.

Молитвы и подношения были отвергнуты, и существа стали вести себя с открытой враждебностью. Они надеялись сбежать из своей тюрьмы, рвались к двери — единственному выходу из комнаты — и каждое появление профессора становилось битвой.

Их было нелегко ранить. Случайные удары прутом не оставляли никаких увечий или синяков. Можно ли их убить? Их телесное вещество напоминало по виду клейкое тесто и по консистенции походило на резину. Профессору никогда не удавалось в достаточной степени преодолеть отвращение, чтобы справиться с ним. Экспериментировать с существами он также не мог, но надеялся, что химикаты, которые он собирался использовать наряду с самыми мощными взрывчатыми веществами, быстро и досконально справятся с задачей их уничтожения.

Неустанные попытки существ взять над ним верх затрудняли приготовления. Стоило профессору погрузиться в работу, как существа окружали его и начинали со зловещим видом подкрадываться. Однажды, защищаясь, он уколол одно из существ острым инструментом и чуть не задохнулся от дыма, который поднимался от желтой вязкой жидкости, сочившейся из раны.

Существа впали в необузданную ярость и гнев. Спасаясь от них, профессор ретировался в кабинет и долго стоял у окна, стараясь избавиться от головокружения и слабости.

— Одно это сделало бы их грозными врагами человечества, — пробормотал он. — Гибель нескольких человек может привести к бегству армии. Теперь они достаточно размножились и, учитывая их дьявольские свойства, способны опустошить весь этот многолюдный город, если вдруг освободятся. Какой же я жалкий, бессильный творец! Если бы можно было вернуть время на несколько недель назад, с какой радостью я занял бы скромное место рядом с самым невежественным чернорабочим и никогда не посягал бы на прерогативы Всевышнего!

Спустя несколько часов рана существа зажила, и никаких следов повреждений не осталось; но у существ появилась новая причина бояться профессора. Они бродили по комнате, злобно перешептывались и бросали ему бесстыдные, оскорбительные слова.

В почте он нашел записку от жены, которая сообщала о прибытии в город известного ученого; организацией его визита профессор занимался несколько месяцев назад. Жена выражала большое недовольство его отсутствием и требовала, чтобы профессор явился на предстоящий банкет.

«Ты пойдешь, конечно, — писала она. — И, дорогой, приходи пораньше и удели немного времени семье. Мы уже много недель почти не видели тебя, и хотя я подчинялась твоим указаниям, порой мне так хотелось с тобой увидеться, что я испытывала соблазн нарушить все правила и смело пробраться к тебе. Малыш, который едва делал первые шаги, когда ты его видел, теперь бойко бегает на своих крепеньких маленьких ножках и отчетливо говорит “папа”. Приходи, дорогой! Несколько часов в нашем обществе позволят тебе отдохнуть».

Отдохнуть! Само небо не могло показаться несчастному заманчивей, чем мысль о доме. Его дорогая жена, спокойно живущая той жизнью, что даровало ей Провидение; милые дети, каждодневно и гармонично раскрывающие, как цветы свои лепестки, новые сокровища ума и тела — ему не суждено увидеть их зрелость, о чем он так мечтал. Он со стоном склонил голову и заплакал горькими слезами, отрекаясь от собственной утраченной жизни.

В день банкета работа была закончена. Ему оставалось только нажать на маленькую кнопку в полу. Тогда по комнате пробегут могучие потоки электричества и мгновенно приведут в действие такие колоссальные силы, что лаборатория тотчас обратится в пламя, чей жар не выдержит ни одно живое существо.

Профессор принял чрезвычайные меры предосторожности, чтобы защитить свое устройство от любопытства и хитрости существ. Кнопку скрывал металлический кожух, привинченный к полу.

Глядя на существ, профессор мысленно описывал особенности их уродливой внешности, словно готовя доклад для вечернего собрания научных авторитетов. Пигмеи ростом от трех до четырех футов, очень сильные; длинные, тонкие, искривленные конечности, у некоторых неравной длины; туловище широкое и толстое; головы заостренные и лысые, не считая единственного клока волос на макушке; огромные уши, болтающиеся, как у собак; нос едва заметный и будто состоящий из одних широких ноздрей; рот в виде длинной щели с торчащими зубами и глаза… ах, эти глаза, выражающие интеллект, что намного превышает разум животного.

Глаза маленькие, скошенные, близко посаженные и напоминающие черные бусины; вместо век их время от времени скрывает белесая мембрана. Но эти глаза умели искриться и гореть страстью, затуманиваться слезами и расширяться в размышлении. И сейчас более десятка глаз были устремлены на профессора с мольбой, угрозой, страхом, вызовом; и главное — в глубинах их светилось осуждение. Даже самые маленькие, а их было здесь много, самых разных размеров, смотрели на него с негодованием и ненавистью и, когда он начинал ходить по лаборатории, разбегались по углам, как крысы.

Если он хоть на миг случайно окажется в их власти, вся стая набросится на него и разорвет в клочья — как и любого другого человека. Эти беспрецедентные создания были странными, чудовищными; профессор считал, что было бы вполне возможно научить их читать, писать и решать математические задачи; вероятно, они могли бы зайти далеко в своем образовании, не будь одного немаловажного обстоятельства. На земле для них не было места.

Они проявляли отвратительное пристрастие к крови и из всей еды, которую предлагал им профессор, предпочитали сырое мясо — чем более кровавое, тем лучше. Он снабдил существ мясом, чтобы занять их на время своего отсутствия, и вышел, пока они грызлись над кусками.

Запирая дверь, профессор пытался выбросить из головы все мысли о существах. Несколько часов он будет свободен и избавлен от мучений и мрачных предчувствий. Но глубокая тоска омрачала счастье его воссоединения с семьей и печаль сидела с ним за праздничным столом. Он не провозглашал тосты и не принимал участия в разговорах; никто его и не заставлял, видя, каким отрешенным он казался. И лишь когда знаменитый гость коснулся вопроса о возможности (или невозможности, как он утверждал) создания жизни химическим путем, профессор немного оживился.

— Это невозможно сделать, — заявил гость. — Дыхание жизни дарует исключительно Всевышний.

— О, профессор Левисон верит в обратное и намеревается в один прекрасный день удивить нас, выставив на обозрение созданное им существо. Но будет это зверь или человек, мы пока не ведаем — придется ждать, — заметил кто-то с легким сарказмом.

— Мои возражения вызваны именно невозможностью заранее определить, каким будет творение. Человек, на мой взгляд, не вправе заниматься сотворением жизни, даже если у него когда-либо появятся для этого возможности и средства. Кто может сказать, не принесет ли он человечеству кошмарное бедствие, создав какое-нибудь отталкивающее чудовище, со злыми наклонностями которого мы не сумеем совладать? Я не призываю ограничивать прогресс науки, но следует вмешиваться, когда успех, если он вообще возможен, грозит огромной катастрофой!

Профессор сжался, как от удара. Мгновенное желание показать насмешникам сотворенных им существ и доказать справедливость своих аргументов столь же мгновенно растворилось в отчаянии, когда он вспомнил, каким невыносимым, дьявольским проклятием были его создания.

Нет! Ему оставалось только молчание — и смерть. На миг он задумался над тем, что ждет его и существ за пределами кипящего огненного горна, через который они вскоре пройдут вместе.

Жена была встревожена его измученным видом и безнадежной апатией, с какой он говорил о банкете.

— Дорогой, — умоляюще сказала она, — ты доводишь себя до истощения. Брось все и отдохни. Какой смысл во всех экспериментах и открытиях в мире, если у нас не будет тебя? Устрой себе отпуск, поедем в путешествие, мы же давно собирались…

— Сейчас я не могу, — сказал он так решительно, что жена посчитала бесполезным настаивать.

— Во всяком случае, ты можешь позволить себе несколько часов отдыха. Не возвращайся сегодня в лабораторию.

— Ах, я должен! — воскликнул он.

Потом, обняв ее, он добавил:

— Дорогая, я не могу сейчас остаться, но скоро собираюсь отдохнуть — и достаточно долго.

Эта фраза была призвана утешить ее в будущем.

Профессор с нежностью и тоской посмотрел на своих спящих детей и простился с женой с такой мрачной торжественностью, что она снова забеспокоилась.

— Как будто он не ожидает увидеть нас снова, — пробормотала она.

Сидя в кабинете, профессор слышал, как существа резвились, смеялись, пререкались, по-детски забывая о надвигающейся судьбе, которую ясно осознавали в его присутствии. Он их жалел, но не мог спасти.

И вот настал час — все ждало последнего действия. Но профессору хотелось бросить еще один, прощальный взгляд на дом, куда он больше не войдет — так осужденный на казнь преступник медленно обводит взором землю.

Профессор прошел в прихожую, отодвинул засов и встал на пороге. Какая тихая ночь! С какой божественной точностью все идет назначенным путем, движимое и направляемой Всемогущим! И он вознес свое сердце в молитве, призывая Господа благословить и защитить безмолвный дом, где спали сейчас жена и дети. Он и не представлял до этого мига, как дороги они для него были.

…Но что это? Неужели Судный день разверзся во всем своем ужасном величии? Земля раскачивалась под ужасными громовыми ударами, сами небеса словно изрыгали пламя — и вдруг профессор погрузился в тишину и темноту.

Он открыл глаза и огляделся. В голове беспорядочно метались обрывки мыслей. Он лежит в собственной постели и над ним, вне всякого сомнения, склоняется милое лицо жены, омытое слезами.

— Дорогой муж мой, тебе уже лучше? Ты узнаешь меня? — спросила она.

Он кивнул, слабо улыбаясь; затем память вернулась, и поток вопросов хлынул из его уст.

— Тише! Тише! — подняла жена мягкую ручку. — Не торопись. Я все тебе расскажу — прекрасно знаю, что иначе ты не успокоишься. В лаборатории был страшный взрыв, такой жуткий, что его услышали по всему городу. Все здание будто сразу загорелось, и — о, дорогой! — мы боялись, что ты там, но воля Провидения, как видно, направила тебя в прихожую. Сила взрыва отбросила тебя от двери, и после тебя нашли среди горящих обломков.

— Как долго? — спросил он.

— Ты пролежал три недели в горячке.

— Все уничтожено? — тревожно выдохнул он.

— Да, дорогой, абсолютно все. Ничего не осталось, кроме нескольких кусочков искореженного металла. Но главное, твоя драгоценная жизнь была спасена. Ты сможешь все восстановить, когда полностью оправишься.

— Теперь я принадлежу тебе и детям, — неопределенно пробормотал он, привлекая жену к себе и чувствуя, что спасенная жизнь и вправду ему не принадлежит.

Профессору было ясно, что произошло. Существа раскрутили винты, удерживавшие кожух над кнопкой, и сами навлекли на себя гибель. Издав благодарный вздох, он спокойно уснул.

Огромный зал Лондонского Королевского Общества Экспериментальных Наук был ярко освещен. Он был переполнен самой разнообразной публикой, — здесь сидели почтенные, убеленные сединами ученые в старомодных сюртуках, было много и начинающих ученых, которые с уважением смотрели на тех, чьи имена были известны всему миру.

Но больше всего набралось в зале посторонней публики, явившейся сюда из любознательности, а может быть, и из любопытства. Газетный и журнальный шум, поднявшийся в последнее время около имени профессора Ольдена, химика, хорошо известного в ученом мире, привлек эту публику, которая была науке собственно чужда.

Все ждали с нетерпением начала доклада.

Вдруг в зале воцарилась тишина. На кафедру твердой походкой взошел высокий худой человек. Это и был профессор Ольден.

Прошло несколько секунд. Проф. Ольден обвел присутствующих долгим взглядом. Но на его бесстрастном лице нельзя было прочитать, доволен ли он видом переполненного зала или нет.

Промолчав немного, проф. Ольден начал:

— Милостивые государыни и милостивые государи!

Мой доклад не будет продолжителен. Основной интерес его — усовершенствованная мною световая демонстрация последних достижений в области искусственного выращивания растений-кристаллов.

В конце доклада я продемонстрирую перед присутствующими мое собственное открытие в этой малоисследованной области.

Я вижу, что, кроме уважаемых коллег, мой доклад почтила своим посещением публика, не имеющая прямого отношения к чистой науке.

Ее, по-видимому, привлекла сюда любознательность.

Высоко ценю это побуждение, так как вижу в этом проявление той культурности, которая всегда и везде является показателем роста просвещения. Но, с другой стороны, присутствие этих «непосвященных» заставляет меня быть более элементарным, чем, быть может, я сам хотел. Надеюсь, мои уважаемые коллеги простят за то небольшое отступление, которое я должен сделать в интересах широких кругов публики.

Проф. Ольден поправил роговые очки и продолжал:

— …Основными задачами физиологической химии являются: 1) изучение химических процессов в нашем организме и 2) выяснение химического состава и структуры отдельных веществ нашего тела: жира, белка, сахара и пр. Изучая свойства некоторых перепонок организма, ученые химики совершенно случайно открыли удивительную, неисследованную область. Оказалось, что эти, так называемые полупроницаемые, «перепонки» обладают свойством пропускать через свои поры целый ряд растворенных кристаллических веществ (соль, сахар) и задерживать некристаллические коллоидальные вещества (крахмал, клей). Благодаря этому свойству получилась возможность отделять из смеси растворов тех и других веществ — одни вещества от других.

Химики долго не находили объяснения этому явлению, пока наконец Гремм, в конце прошлого столетия, не разъяснил сущности этого процесса. Он доказал, что величина молекулы кристаллов меньше отверстия пор перепонки, а потому они легко проходят через нее. Молекулы же коллоидных веществ, как более крупные по размерам, пройти не могут и остаются за перепонкой.

Получилось то же, что после просеивания муки через сито. Мука, как вещество более мелкое, легко просеивается, — отруби остаются на сите.

Этот процесс диализирования продолжается до тех пор, пока концентрация раствора и за перепонкой не делается одинаковой. Ученым удалось приготовить такие перепонки чисто химическим путем. Стали делать опыты. Целый ряд ученых увековечил свои имена в этой интересной области. Одно открытие сменяло другое. И вот перед физиолого-химиками открылась странная, удивительная область — область искусственного выращивания цветов-кристаллов…

Проф. Ольден остановился, налил в стакан воды и отпил несколько.

— …Если взять раствор кристаллической соли и поместить туда вещество органического характера, то в первый момент получается взаимодействие веществ, результатом чего является иногда преобразование всего вещества в полупроницаемую перепонку. Потом начинается явление диализа. Молекулы кристаллов начинают проникать через поры внутрь. Проходят. Вследствие различия концентрации веществ снаружи и внутри перепонки молекулы начинают оказывать давление в сторону наименьшего сопротивления.

Под влиянием этого давления перепонка растягивается до тех пор, пока степень концентрации, а следовательно, и давления, не уравновешиваются.

Растягиваясь, перепонка часто принимает удивительно неожиданные формы, напоминающие растения.

Я продемонстрирую вам несколько таких кристалло-растений.

— Мистер Пирсен! — обратился он к ассистенту. — Будьте любезны, приступите к демонстрации.

Свет в зале погас. Огромный экран за спиной профессора вдруг засветился ослепительным светом. Послышалось легкое жужжание киноаппарата, и на экране стали проходить чудные представители этого вновь открытого растительного мира.

Промелькнул какой-то голубой кристалл с прямыми отходящими ветками… молочно-белое гигантских размеров растение, похожее на причудливый мох…

— Пирогалловый декстрин в смеси с роданистым стронцием… — прозвучал в темноте голос проф. Ольдена.

Промелькнули какие-то воздушные сетки, пучки, клубки…

… — Фенол теллуиновый, раствор гликогена с хлористым барием, — бесстрастно пояснил Ольден.

… — Бензалиден с альфа-амилово-пропионовой кислотой. Открыт Гербертом Дротингом в 1919 году…

Голос профессора звучал холодно и бесстрастно.

С каждой минутой возрастал интерес присутствующих… Формы кристаллов делались все необычайнее и необычайнее… Тонкие стебли с густыми, похожими на листья отростками, необыкновенные цветы, бутоны…

Прозрачные, серебряные, бледно-розовые, зеленовато-желтые — они мелькали дивной чередой перед восхищенными взорами присутствующих.

И вдруг — все замерло… На экране появилось новое поразительное растение… Оно было рубинового цвета. От основного слегка изогнутого ствола отходили во все стороны кровавые ответвления. Резко рассеченные листья покачивались, перегибались, сверкали и переливались на экране всеми цветами радуги. Лучи света, казалось, просвечивали через необычайный кристалл и вдыхали жизнь в эти длинные колеблющиеся ветки.

Голос профессора поднялся на одну ноту выше.

— Это мой коралл… мое создание… я назвал его Corallus sanguineus Oldensis.

Публика не могла сдержать своего восторга. По всему залу пронесся шепот тихих восторженных восклицаний. Но прошла минута, другая, и вдруг наступила гробовая тишина… Что-то зловещее было в живом чудесном растении, прихотливые рубиновые ветки которого медленно двигались, словно щупальцы гигантского спрута… Профессор спокойно продолжал:

— Я почти год работал над его созданием. Я опубликую способы выращивания, его состав и формулу только после того, как приду к тем результатам, которых я хочу и надеюсь достичь. Свое открытие я буду считать лишь тогда законченным, когда мне удастся разгадать тайну создания тех живых существ, которые известны всему научному миру. Я далек от самообольщения, но я утверждаю, что стою на пути к разрешению этой задачи. Я создал чудесное растение, свойства которого еще не известны научному миру. Я заставлю это красивое существо оторваться от основного ствола… я дам ему возможность свободно перемещаться… Может быть, я сумею одухотворить его сознанием… Я знаю, это очень трудно, однако не невозможно. Я думаю, что мне удастся, и притом очень скоро, из моего коралла создать живое существо, более совершенное. Будет ли это нечто вроде спрута, я не знаю, но что это будет, я в этом уверен.

Доклад, господа, я считаю оконченным. Прошу желающих задавать мне вопросы.

Зал осветился. Профессор Ольден стоял бесстрастный и спокойный.

Посыпались вопросы, главным образом, узко-специального содержания.

Проф. Ольден предупредительно отвечал. Однако на многие вопросы он давал уклончивые ответы.

Наконец кончились прения. Публика медленно направилась к выходу, очарованная всем виденным и слышанным. Она была под обаянием великого, гениального творчества.

Ученые тотчас же окружили профессора Ольдена. Вообще его недолюбливали за его необщительность, сухость и даже высокомерие. Но его гениальность признавалась даже его врагами.

Проф. Ольдену жали руки. Но это не были горячие дружеские рукопожатия. Это был молчаливый знак глубокого, но холодного уважения.

Вдруг из толпы ученых выделился молодой человек лет 30. Он, улучив момент, обратился к профессору.

— Простите мою смелость, г. профессор. Я доцент Гамбургского университета — Дит Генрих Моор. Я прислан факультетом специально на ваш доклад. Я хотел бы, с вашего позволения, познакомиться с вашей лабораторией и с методами вашей работы. Если вы не будете иметь ничего против, я буду вам чрезвычайно благодарен.

Проф. Ольден холодно посмотрел на говорившего и сухо ответил:

— Рад вам услужить, мистер Моор, и с удовольствием исполню вашу просьбу. Буду вас ждать завтра в 12.

Молодой ученый поблагодарил и направился к выходу.

У самых дверей он оглянулся и увидел, что проф. Ольден продолжает стоять на месте, не сводя с него глаз.

Этот пристальный взгляд поразил Моора. Всю дорогу, идя домой, он не мог отделаться от какого-то тяжелого впечатления.

«Какие у него странные глаза! — думал он. — Глаза ненормального человека. Впрочем, ведь утверждают, что между гениальностью и безумием нет резкой границы. Странно. Зачем он так пристально смотрел на меня?..»

Придя домой, Дит Моор сел за стол и задумался. Потом он достал бумажник и стал читать письмо своего друга, Отто Креслинга, исчезнувшего месяца три тому назад.

15 января.

Дорогой Дит!

Наконец я добился разрешения попасть в святое святых величайшего чародея нашего столетия, проф. на. Завтра я явлюсь, с его разрешения, в его лабораторию и, может быть, подыму край того занавеса, который так упорно задергивает профессор Ольден.

Странный… зловещий старик!..

Не говори никому ни слова о моих планах. Если мне удастся что-нибудь узнать, это будет большим сюрпризом для всех наших. Если не удастся, меня твоя нескромность поставит в неловкое положение.

Передай всем нашим привет.

Твой Отто.

Потом он достал другое письмо, посланное две недели спустя.

…Друг мой, — писал Креслинг, — мне кажется, что я раскрыл тайну профессора Ольдена. Она настолько ужасна, что я не решаюсь даже передать ее тебе в письме. Надо быть вполне уверенным в том, что говоришь и думаешь. А у меня этой уверенности пока нет… Есть одни лишь подозрения…

Неприятно, что Ольден, по-видимому, заметил, что я слишком пытливо всматриваюсь в то, что ему почему-то хотелось бы скрыть от других.

Прости.

Твой Отто.

Дит Моор решил заносить в свою записную книжку все впечатления, все события, начиная с того дня, когда он встретился с проф. Ольденом.

Из записной книжки Дита Генриха Моора

27 августа.

Был на докладе проф. Ольдена! Удивительное открытие, которое приближает к разрешению тайны мироздания.

Сам Ольден не понравился. Завтра в 12 должен быть у него в лаборатории.

28 августа.

Я сегодня был у проф. Ольдена! Он принял меня сухо. Мне кажется, я ему мешаю и стесняю его. Но я решился не замечать его холодности. Профессор представил меня своим сотрудникам. Отто Креслинга между ними не оказалось. Я не решился спросить профессора о моем друге. Наведу справки стороной.

29 августа.

Я осмотрел лаборатории проф. Ольдена. Громадные залитые светом залы сплошь установлены препаратами чудных растений-кристаллов; теми, которые я видел на экране во время доклада.

Их очень много. Многие чрезвычайно ценны и интересны. К моему великому изумлению, Corallus sanguineus я между другими препаратами не нашел. Мне сказали, что он находится в кабинете профессора, куда доступ для всех закрыт, кроме старшего ассистента.

Профессор в лабораториях бывает редко. Большую часть времени он проводит у себя в святом святых, как выразился в своем письме Отто.

30 августа.

Я перезнакомился со всеми ассистентами и лаборантами проф. Ольдена. Между ними некоторые очень симпатичны. Сегодня долго разговаривал с Самуилом Пирсеном, старшим ассистентом проф. Ольдена.

Это — суровый, еще не старый человек с резкими чертами лица. Он очень недружелюбно относится ко мне. Его разговор был, очевидно, экзаменом. По-видимому, здесь новых лиц не особенно любят.

1 сентября.

Мне дали кропотливую работу, требующую знания дела и усидчивости. У меня почему-то создалось впечатление, что проф. Ольден меня испытывает, действительно ли я тот, кем я хочу себя представить.

2 сентября.

Работа моя быстро подвигается вперед. Я уже достаточно пригляделся за эти пять дней к лаборатории проф. Ольдена.

Около меня работает молодой лаборант из Христиании, Оскар Оксен.

4 сентября.

Разговорились с Оскаром Оксеном. Удивительный человек. Он рассказал мне много интересного. Оказывается, к нему относятся так же недоверчиво и недружелюбно. Он работает здесь два месяца и за это время отношение к нему изменились очень мало. Вообще, если верить его словам, в полном доверии у профессора только один Пирсен, с которым профессор проводит целые дни, с утра до ночи, в кабинете.

Иногда профессор по целым дням не бывает в лаборатории. Разговору помешал подошедший m-r Лажери, смуглый француз, кажется, из Бордо. Он попросил меня произвести анализ марганцевых солей. Мне так хотелось спросить Оксена о Креслинге, но я решил быть осторожным.

6 сентября.

Я стал расспрашивать Оксена о его работе. Оказывается, что и он, и все прочие недовольны своими занятиями. Проф. Ольден никого не подпускает к своим собственным работам и потому обычно у всех занятия в его лаборатории оканчиваются внезапным разрывом и таким же внезапным отъездом. Я задал Оксену мучивший меня вопрос — не знал ли он Отто Креслинга.

Оксен пытливо посмотрел на меня и потом сказал:

— Креслинга? Действительно, я его знаю, но очень мало… Он уехал через неделю после моего приезда.

— Он уехал… вы не знаете куда? — спросил я.

— Нет, не знаю… — ответил Оксен. — Он даже ни с кем не простился. У него было, кажется, бурное объяснение с профессором, который вызвал его в кабинет, куда, как вы знаете, доступ нам, простым смертным, закрыт. Я даже позавидовал вашему другу.

В кабинете он оставался так долго, что все мы разошлись по домам. Шли и рассуждали о чести, которая выпала на долю Креслинга. Признаться, мы совершенно не понимаем, почему Отто Креслинг удостоился ее… а утром нам Пирсен сказал, что Креслинг уехал, так как его вызвали экстренно телеграммой…

Что все это значит?

Если бы Отто действительно уехал, он дал бы о себе знать. Ничего не понимаю…

7 сентября.

Работа моя кончена. Представил подробный отчет профессору. Он сухо меня поблагодарил и попросил подождать со следующей работой.

— У нас, к сожалению, нет нужных препаратов, — сказал он мне при расставании.

Я спросил Оксена, видал ли он Corallus sanguineus в натуре. Он ответил отрицательно.

— Только на экране, во время доклада, — сказал он недовольным тоном.

10 сентября.

Я недоумеваю, отчего проф. Ольден так бережет свой коралл. Оксен говорит, что стоит кому-нибудь пожелать увидеть это фантастическое растение, как немедленно происходит разрыв с профессором и отъезд. «Подобный случай был незадолго до вашего приезда», — сказал он.

Нет ли здесь связи с исчезновением Отто Креслинга?

13 сентября.

Сегодня ночью не спалось. Пошел побродить по городу и как-то невольно пришел к дому проф. Ольдена. Его огромный особняк был погружен во мрак. Только в двух окнах виднелся свет. Через плотную гардину мне удалось, однако, заметить две тени. Я долго стоял и глядел на освещенные окна. Я не мог оторвать глаз. Возможно, что там находится тот чудный коралл, который профессор так старательно прячет от всех. В конце концов мне стало чудиться, что на занавес падает отблеск чего-то красного.

Вероятно, мои глаза устали смотреть.

14 сентября.

Я теперь более чем убежден, что профессор скрывает какую то ужасную тайну, имеющую, по-видимому, связь с кораллом. Мне сегодня удалось проникнуть в кабинет профессора. Я отправился сегодня в 7 часов вечера (работы у нас кончаются в 10) к профессору за небольшой справкой. На мой стук никто не отозвался. Я машинально толкнул дверь, и она, вопреки обыкновению, оказалась незапертой. Изумленный, я сразу не знал, что собственно предпринять. Наконец, я решился и взошел в кабинет. В кабинете никого не было. Не было и Corallus sangnireus, который я ожидал здесь увидеть. Небольшая лампа, стоявшая тут на письменном столе, бросала слабый свет из-под абажура. В кабинете царил полумрак'. Я нерешительно оглянулся, не зная, что предпринять. После минутного размышления я сделал было несколько шагов к письменному столу, как вдруг услышал голоса. Инстинктивно я бросился назад и спрятался за портьерой. В тот же момент часть стены за письменным столом профессора подалась вперед и открылась настежь… Из отверстия показался профессор Ольден. На нем был белый халат, испачканный чем-то красным. За ним следовал Пирсен, тоже в перепачканном халате, с колбой в руках.

Проф. Ольден оглянулся, закрыл дверцы и задумчиво сказал:

— Что же нам делать, Пирсен?

Тот пожал плечами.

— Надо еще материала, профессор. По-видимому, опыты надо вести в более широких размерах.

Оба задумались. Потом Ольден попросил колбу. Пирсен молча протянул ее профессору. Они поставили колбу на стол и долго разглядывали ее содержимое. Потом профессор откинулся на спинку кресла и сказал:

— Будем продолжать работу, что бы с нами ни случилось…

Конец фразы я не расслышал. Пирсен кивнул головой и подошел к стенке. Я видел, как он нажал какой-то гвоздь… Дверцы открылись. Пирсен шагнул вперед и исчез в темноте.

Профессор облокотился на стол и, устремив тяжелый, неподвижный взгляд в угол кабинета, замер.

Я осторожно проскользнул в полуотворенную дверь. Профессор меня не заметил.

Я ломаю себе голову, стараясь найти объяснение всему происшедшему, и не нахожу этого объяснения.

15 сентября.

Спросил у старшего ассистента, светится ли Corallus sanguineus?

Он посмотрел на меня и, помолчав некоторое время, сухо ответил:

— Иногда… когда он получает питание, он, действительно, испускает лучи…

Я выразил восторг и воскликнул:

«Вот бы посмотреть!»

Пирсен что-то пробормотал и ушел.

16 сентября.

Решительно, схожу я с ума. Опять бродил ночью по улице против освещенных окон до тех пор, пока свет в них не погас. Я убежден, что в темноте там светилось что-то красным светом. Теперь я уверен, что этот свет испускает коралл, что он получает питание.

17 сентября.

Сегодня, по обыкновению, ходил около окон профессора. Подъехала к дому какая-то телега. Лица возницы узнать я не мог. Из телеги вынули ящик и внесли в дом. Я спрятался за ствол дуба, боясь быть замеченным.

18 сентября.

Сегодня произошло необычайное происшествие. Ко мне вечером постучали в дверь. Я отворил. К моему величайшему удивлению, я увидел перед собой Оскара Оксена.

Он заявил мне, что хочет со мной переговорить. Я спросил его, чем могу быть ему полезным.

Он помолчал, потом пристально посмотрел на меня и вдруг спросил:

— Скажите, пожалуйста, мистер Моор, почему вы дежурите по ночам у окон профессора Ольдена?

Вопрос застал меня врасплох; я не знал, что сказать, и пробормотал только:

— А вы… почему вы это знаете?

— Потому что я тоже дежурю, — ответил он. — Только делаю это более осторожно, чем вы.

Я совершенно растерялся. Язык мой прилип к гортани. Оксен посмотрел на меня, улыбаясь, и потом добавил:

— Вы напрасно меня опасаетесь. Кажется, мы союзники. — Он так прямо смотрел на меня, что я почувствовал к нему доверие. Однако, сначала решил быть настороже.

— Может быть, вы хотите узнать, почему я дежурю у окон проф. Ольдена? Я вам скажу. Я хочу видеть во что бы то ни стало Corallus sanguineus. Не правда ли, какое дьявольское название… Отчего профессор назвал его так? Отчего он скрывает коралл? Я должен это знать. Я узнаю. Я влезу в окно, в трубу, я пролезу сквозь крышу, но я его увижу!

Потом, переменив тон, он с улыбкой обратился ко мне.

— Вот видите, я раскрыл свои карты. Будьте же и вы откровенны со мной. Союз? — добавил он, протягивая руку.

Я больше не колебался.

— Союз! — ответил я, крепко пожимая его руку.

— Viribus unitis[11], — засмеялся он.

После этого я рассказал Оксену все, что знал про исчезновение Отто Креслинга, показал ему письма Отто. Оксен был поражен, не зная, что и сказать.

Ночью мы дежурили вместе.

20 сентября.

Мы выработали план действия. Оксен постарается пробраться к таинственному кораллу. Я останусь на улице. В случае успеха предприятия Оскар Оксен выйдет ко мне, и мы решим, что делать дальше. В случае, если его захватят, или ему будет угрожать какая-нибудь опасность, он известит меня револьверными выстрелами в окно. Как он хочет забраться в кабинет профессора, он мне не сказал.

Что-то готовит нам предстоящая ночь?

* * *

На улице никого не было. Стояла полная тишина. Бледные лунные лучи обливали все своим холодным светом.

Было около трех часов ночи.

Оскар Оксен сказал:

— Я хочу пробраться в угловую лабораторию. Я сломал у окошка задвижку, и достаточно толкнуть раму, как окошко откроется. Оттуда я думаю пробраться в кабинет профессора. Это будет нетрудно.

— Труднее, чем вы думаете, — задумчиво произнес Моор, — а кроме того, каким образом вы думаете достать до окошка боковой лаборатории? Ведь она на втором этаже.

Оскар Оксен улыбнулся.

— До окошка добраться нетрудно. Я хороший гимнаст и влезу по водосточной трубе. С кабинетом профессора обстоит дело, конечно, труднее. Вы, вероятно, никогда не имели дела со слепками с замков. Не смотрите на меня так изумленно! Мне пришлось как-то изучать слесарное мастерство. Я сумел снять слепок с двери в кабинет Ольдена и приготовить по нему ключ.

Дит Моор с удивлением посмотрел на собеседника.

— Однако… вы предусмотрительны.

Оскар Оксен засмеялся и направился к дому.

— Итак, будьте внимательны. Если услышите мои выстрелы, подымайте тревогу.

Дит Моор посмотрел ему вслед.

Так прошло несколько минут.

Дит Моор при лунном свете увидал черную фигуру, осторожно подымающуюся по водосточной трубе. Выше… выше… второй этаж… фигура остановилась, махнула на прощанье рукой и исчезла в черном окне.

Дит Моор увидел черную фигуру, подымающуюся по водосточной трубе.

Невольный вздох вырвался из груди Дита Моора. Время шло страшно медленно. В мрачном доме все было тихо. Одиноко горели два окна во втором этаже. Ни один звук не долетал до Моора. Все как будто вымерло. Чтобы убить время, Моор стал ходить взад и вперед перед домом. Прошло еще несколько минут. Какое-то смутное чувство охватило Дита Моора. Он стал беспокоиться. Вдруг он вздрогнул…

Резкий револьверный выстрел прорезал тишину ночи… еще… еще… и, кажется, какой-то крик…

Дит Моор бросился на противоположную панель.

Все смолкло. Окна по-прежнему были освещены. Казалось, ничто не нарушало покоя улицы.

Дит Моор почувствовал шум в висках: может быть, револьверные выстрелы ему показались… может быть, их и не было…

Он впился глазами в мрачное здание и ясно увидел, как вдруг одно из окон открылось во втором этаже и появилась фигура в чем-то белом. Она оглядела улицу… прислушалась… потом тихо окошко закрылось, и все погрузилось в прежний покой. Сомнений больше нет: с Оскаром Оксеном что-то случилось.

В фигуре, появившейся в окне, Дит Моор узнал проф. Ольдена.

Добежать до полиции было делом нескольких минут. Его испуганный и взволнованный вид убедил больше слов дежурного помощника начальника полиции, что случилось что-то необычайное.

В бессвязном рассказе объяснил Моор свои подозрения… показал письма… представил удостоверение личности… и через полтора часа дом проф. Ольдена был оцеплен полицией.

Разбудили перепуганного швейцара… открыли двери в лабораторию… вошли… Дит Моор показывает дорогу… Кабинет профессора… Дверь открыта…

Бесшумно тонут ноги полицейских в мягком ковре…

— Сюда… потайная дверь…

Дит Моор ищет гвоздь… Кажется, этот… Что-то дрогнуло, зачернело впереди пространство… Дит Моор бросился вперед в сопровождении полицейских… Полнейшая темнота… Какие то ступеньки… Они ведут вниз. Несколько шагов вперед… Издали слышится голос Пирсена… Поворот… тусклая лампочка… Небольшая, обитая войлоком дверь… Толчок… Дверцы мягко поворачиваются вокруг оси…

От ослепительного света невольно Моор зажмуривает глаза.

Когда он снова открыл их, то увидел странное зрелище.

Они находились в большой высокой лаборатории. Кругом у стен стояли странные колбы, реторты…

В самом центре лаборатории стоял огромный стеклянный сосуд с голубоватой жидкостью. В жидкости, переливаясь бесконечным количеством тонов, рос рубиновый коралл проф. Ольдена. Да, Дит Моор его сразу узнал. Но то, что он видел три недели тому назад на экране, казалось жалкой пародией на то, что предстало теперь перед его взором. Это было что-то сверхъестественное… Никогда природа не была так щедра на формы и краски, как в данном случае.

От толстого, прихотливо изгибающегося пурпурового ствола отходили во все стороны сверкающие огненные красные ветви… Ветки делились… изгибались… Целая сеть более тонких веточек, прихотливо изогнутых, изящно, тихо колебалась в голубоватой массе… Ветки кончались большими рассеченными листьями… Но ни один лист, ни одна веточка не была похожа друг на друга. На странный коралл снизу и сверху падали два снопа света, исходящие из двух мощных прожекторов… Ослепительные лучи света падали на кровавое растение, преломлялись, отражались, скользили по веткам, как бы вдыхая жизнь в это странное создание человеческого гения… Эти потоки света оно, казалось, впитывало в себя и флуоресцировало пурпуровым цветом. Это было восхитительное, потрясающее зрелище!..

Как очарованный, стоял Дит Моор, не смея оторвать глаз от сказочного растения…

Вдруг раздался протяжный стон. Удивленный Дит Моор бросил взор в сторону.

На столе, крепко привязанный к доске, лежал мальчик лет 10-12-ти. На его бледном обескровленном лице виднелось ужасное страдание… Казалось, силы покидали его. От его правой руки шла длинная эластическая трубка. Конец ее находился в сосуде с голубой жидкостью. Тонкая струйка крови поднималась к сверкающему кораллу. Тут же стоял аппарат, указывающий количество выкачанной крови.

Невольный крик сорвался с губ Моора. Как безумный, бросился он вперед к распростертому мальчику.

Одновременно с его криком раздался другой крик… крик ужаса.

С искаженным, бледным лицом смотрел профессор на вновь прибывших.

Это продолжалось одно мгновение. Профессор бросился вперед и прежде, чем полицейские успели понять его намерение, схватил со стола какой-то белый порошок и резким движением поднес ко рту…

Ужасная судорога пробежала по его телу, желтая пена показалась из раскрытого рта… он упал… из глотки вырвался хрип… пальцы посинели, скрючились… еще раз пробежала судорога… и перед присутствующими лежал труп гениального Ольдена, которому судьба помешала сделать последний шаг в область доселе неведомого.

* * *

Пирсену удалось скрыться. Он бежал, захватив с собой формулы ужасного коралла. Оскара Оксена нашли в бессознательном состоянии. Когда он пришел в себя, он рассказал, что в кабинете на него напали Пирсен с профессором и оглушили чем-то тяжелым.

Кровавый коралл Ольдена недолго привлекал внимание публики. С каждым днем он бледнел, не получая новых порций крови.

Были сделаны попытки питать коралл кровью животных. Эти попытки не привели к желаемым результатам. Коралл увядал, бледнел и, наконец, от него осталась только в голубой влаге мутная клейкообразная жидкость.

Ученые предлагали целый ряд теорий, объясняющих свойства ужасного кристалла, и наиболее правдоподобной являлась теория физиолого-химическая, предполагавшая, что только человеческая кровь, несколько отличная по составу от крови других животных, обладает такими специфическими свойствами, которые и помогли Ольдену создать свой роковой коралл.

— Ничего не понимаю, мистер Грант. Никто из рабочих не прикасался к гробу — мы только ремонтировали склеп, как вы нам приказали, сэр. И днем гроб точно не был открыт…

Бригадир неуверенно переминался с ноги на ногу у входа в склеп, не сводя глаз с хмурого лица Джейсона Гранта.

Грант, невысокий и дородный, с редеющими седыми волосами, смотрел на него своим жестким деловым взглядом. Многие говорили, что взгляд у него тверд, как кирпичи, сделавшие Гранта богачом. Под этим взглядом «Кирпичные заводы Гранта» заняли достойное место в промышленности.

Но теперь глаза Гранта были омрачены и смотрели на бригадира со скрытым недоумением.

— Зачем кому-то понадобилось открывать гроб Марты Боронны?

Бригадир покачал головой.

— Не могу сказать, сэр. Я думаю, вам будет лучше самому взглянуть. Я заметил еще одну странность…

Грант наклонил голову.

— Так я и сделаю. Что еще за «странность»?

Бригадир отвернулся.

— Вы скоро увидите, сэр.

Джейсон Грант пожал плечами и прошел мимо бригадира в затхлый склеп. Воздух был сырым, спертым, как застывшее, неподвижное время. Грант невольно пытался дышать не слишком глубоко. При каждом вдохе ему казалось, что он втягивает в легкие испарения вечности.

Он медленно прошел по широкому, выложенному гранитом залу. Обвел глазами стены массивной усыпальницы, коротко останавливаясь на каждом из пыльных гробов, покоящихся в священных нишах. Каждый гроб — с надписью. Каждая надпись — имя одного из членов его семьи за последние сто лет. Взгляд Гранта пробежал по пустым нишам. Там надписей не было — пока еще не было.

Наконец он подошел к гробу, лежавшему немного наискось на каменной плите. Его глаза сузились, когда он увидел, что крышка гроба на дюйм или два приподнята и сдвинута. Он прочитал надпись, высеченную на камне рядом с гробом: «Марта Боронна, родилась в 1850 году, умерла в 1880 году. Да будет ей легче покоиться в гробнице, чем тем, кто в ответе за ее смерть…»

Грант услышал шаги бригадира. Тот подошел к гробу и поднял тяжелую крышку.

— Вот, сэр, посмотрите…

Грант нерешительно шагнул вперед. Он не любил нарушать покой смерти. Но голос бригадира звучал настойчиво, и он заглянул под крышку.

Он резко втянул воздух и на мгновение ощутил странную волну страха. Затем страх уступил место изумлению.

Грант видел тонкие, изящные кости скелета. Кости лежали, серые и мрачно-торжественные, череп смотрел пустыми глазницами.

У Гранта перехватило дыхание. Он задрожал. Не потому, что увидел скелет некогда молодой и стройной женщины, и не из-за отсутствующего взгляда одинокого черепа.

Его глаза были прикованы к узкому, клиновидному деревянному орудию. Кол косо торчал между ребрами скелета. Кол, что когда-то, должно быть, пронзил кожу, плоть и кости и погрузился в бьющееся, трепещущее сердце.

— Видите, о чем я говорю, сэр? Этот кол… Что это все означает?

Грант быстрым жестом приказал бригадиру опустить крышку и в ожидании отвернулся.

Бригадир обошел его, держа в руках кол.

— Что мне с этим делать, сэр?

При виде кола Грант выпучил глаза.

— Болван! Зачем ты убрал это?

Гнев в голосе Гранта заставил бригадира отступить на шаг.

— Я что-то не так сделал? Мне показалось, что было бы неправильно это там оставить…

Грант заставил себя смирить гнев. Ему стало ясно, что этот человек не поймет. Он и сам не был уверен, что понимает. Уставясь на кол в руке бригадира, он припоминал семейную историю. «Да будет ей легче покоиться в гробнице, чем тем, кто в ответе за ее смерть…»

Марта Боронна. Из боковой ветви династии Грантов. Ограниченные и недалекие жители Кентона, что в штате Массачусетс, обвинили ее в колдовстве. Однажды ночью на нее напала толпа в масках. Напали и убили. Убили и тайком похоронили.

Лишь несколько лет назад Грант извлек гроб из сырой могилы и поместил его рядом с гробами других членов семьи в большом фамильном склепе, который он построил тридцать лет тому. В то время он чувствовал жалость к Марте, так как знал о ее трагической смерти. Газеты писали об этом очень коротко, и жестокое убийство осталось практически неизвестным. Его замалчивали, о нем говорили только шепотом. Такова была судьба женщины, обвиненной в вампиризме.

Но сейчас, глядя на кол, пронзивший сердце Марты, Грант больше не ощущал жалости. Его душу словно стиснул необъяснимый страх. Перед ним было нечто, что он не понимал. Нечто, что он хотел бы не замечать, забыть.

Наконец он вздохнул и посмотрел на бригадира.

— Не имеет значения. Выбросьте куда-нибудь этот кол. И забудьте о том, что видели. Скорее всего, кто-то из рабочих из любопытства поднял крышку. А потом, как видно, решил, что кол будет неплохим розыгрышем. Шутка определенно дурная, что тут скажешь.

Бригадир задумчиво скривил губы.

— Не знаю… Зачем кому-то из рабочих устраивать такие розыгрыши? Но если вы не хотите, чтобы я их расспрашивал…

— Оставьте, не стоит, — решительно сказал Грант.

Он вышел вслед за бригадиром из склепа и, дав рабочим несколько указаний относительно ремонта крыши, быстро направился к воротам кладбища и стоявшему у ворот автомобилю.

Он сел за руль и выбросил из головы происшествие в склепе. Вспомнилось, что он обещал заехать к племяннику в лабораторию. Ему нужно было о многом поговорить с Хэлом.

Он думал об этом, пока ехал.

Хэл Грант неохотно оторвался от рабочего стола, уставленного диковинными ретортами, сосудами с булькающими жидкостями и странными электрическими аппаратами.

Кто-то снова заколотил в дверь лаборатории.

Хэл быстро подошел к двери, открыл ее и с высоты шестифутового роста уставился на нетерпеливое лицо своего дяди.

— Ты что-то не торопился открывать, — сердито сказал Джейсон Грант.

Хэл улыбнулся:

— Все тот же старый бульдог!

И добавил извиняющимся тоном:

— Я увлекся. Мои эксперименты достигли критической стадии…

— Эксперименты! — пренебрежительно фыркнул Джейсон Грант. — Хочу сказать тебе, Хэл, что я немного устал оплачивать твои эксперименты! Последний счет был на тысячу долларов! И за что, позволь спросить?

Молодой человек погладил бородку и пожал плечами.

— Мне нужны были химикаты. Они обходятся дорого, я знаю, но…

— Дорого! Мягко сказано! И ради чего? Чтобы, по твоим словам, воспроизвести химический состав человеческого тела — вещества, которые стоят все вместе семьдесят девять центов. Ха! Я тут говорю о семидесяти девяти тысячах долларов!

Во взгляде Хэла на миг вспыхнул гнев.

— Мне кажется, это не совсем справедливо, дядя Джейсон. Если бы вы не могли себе это позволить, я бы еще понял. Кроме того, вы же знаете, как важен для меня нынешний эксперимент.

Злость Джейсона Гранта сменилась раздраженной усталостью. Он только повел рукой в сторону стола.

— Позволить? Даже моей щедрости есть предел! Вся эта чепуха насчет создания человеческого тела из составляющих его химических компонентов! Деньги и усилия, растраченные впустую, во имя детской теории и детского воображения, воспитанного научно-фантастическими журналами!

Пора бы тебе повзрослеть и занять свое место в деловом мире!

Щеки Хэла порозовели.

— Может быть, я читал научно-фантастические журналы, когда был моложе. И, может быть, все это пустое воображение. Но атомная бомба тоже когда-то казалась фантазией. И ракеты, и радар…

Джейсон Грант махнул рукой.

— Мы уже все это проходили. Попробую воззвать к твоему здравому смыслу. Думаешь, Бетти Старрет долго будет это терпеть? Ее терпение, как и мое, не бесконечно. А если она выйдет за тебя, вам придется на что-то жить!

— Бетти понимает важность моей работы, — тихо сказал Хэл.

— Да? Должно быть, я ошибся и это не она просила меня вчера поговорить с тобой и отвадить тебя от твоей глупой химии…

— Я вам не верю, — отрезал Хэл.

— Тогда спроси ее сам. Она знает не хуже меня, что это бессмысленная трата времени и денег. Я…

— Я бы не стал спешить с выводами, — с горячностью прервал его Хэл. — Мой эксперимент находится на завершающей стадии, — увлеченно продолжал он. — Сегодня днем я создал вон в той реторте идеальную женскую голову! Следующий и последний шаг — вопрос лишь нескольких часов!

Джейсон Грант глубоко вздохнул.

— Значит, ты не собираешься прекращать эту чушь? Хочешь и дальше выставлять себя дураком?

— Теперь меня ничто не остановит, — твердо сказал Хэл. Грант. — И если вас это утешит, больше никаких расходов не будет. Как я уже говорил, моя работа почти завершена.

— Ты прав, черт побери! — вспылил Джейсон Грант. — Больше я не дам ни цента! Но мы еще не закончили разговор. Продолжим вечером. Буду ждать тебя в кабинете.

С этими словами он повернулся на каблуке и вышел из лаборатории, с силой хлопнув дверью.

Послеобеденные часы пролетели незаметно. Долгие тени уже начали заглядывать в открытые западные окна лаборатории, а Хэл Грант все еще работал за длинным, накрытым тканью столом. Его пальцы бережно ссыпали и выливали химикат за химикатом в стоявшую на столе длинную металлическую емкость. После каждой операции он крутил рукоятки и щелкал тумблерами электрической аппаратуры, подключенной к металлической ванне.

Над бурлящей в ванне жидкостью поднимался легкий пар. Хэл поглядывал на нее и продолжал работать. Шум генераторов усилился — процесс требовал все больше электричества.

Наконец Хэл выпрямился, взял со стойки маленькую пробирку и с надеждой посмотрел на ярко-синюю жидкость внутри. Плотно сжав губы, он наклонил пробирку и медленно вылил в ванну ее содержимое.

При соприкосновении вещества с пузырящейся в ванне смесью раздался громкий шипящий звук и в воздух поднялось густое облако едкого дыма.

Хэл Грант в тревоге отшатнулся при виде бурной реакции химической смеси.

Густой дым постепенно начал рассеиваться, снова открывая его глазам ванну. Хэл сидел, открыв рот и округлив глаза, не веря тому, что видел.

Перед ним было тело.

Женщина лежала во внезапно успокоившейся жидкости. Пузыри опали, шум генераторов был едва слышен. Тело было совершенным, прекрасно сформированным — от розовых и красивых пальчиков ног до длинных светло-каштановых волос.

Хэл Грант медленно, неверным шагом двинулся вперед. Его руки дрожали от волнения.

— У меня получилось, получилось! — хрипло, как чужой, прошептал его голос. Глаза загорелись диким торжеством, когда он взглянул на лежащее в ванне тело.

Он медленно протянул руку и коснулся щеки женщины. Мягкая плоть прогнулась под пальцами. Мягкая, холодная плоть.

Торжество в его глазах начало угасать. Плоть была холодной — холодной, как неодушевленный мрамор. Плоть, что должна была быть теплой, наполниться горячим дыханием жизни.

Он снова настроил генераторы. Громкий гул перешел в мощное рычание. Ванна содрогалась от силы бушующего в ней тока. Затем Хэл Грант отключил ток и снова шагнул к женщине.

Его пальцы вновь коснулись ее щеки. Плоть была такой же холодной, как и раньше. Такой же безжизненной.

Хэл быстро отодвинул стол в дальний угол лаборатории, опустил над емкостью экран флюороскопа, включил аппарат и вперился в экран.

В его глазах мелькнуло удивление. Экран показал великолепно сформировавшуюся костную структуру. Но это было все. Там, где он ожидал увидеть тени внутренних органов, не было ничего. Ничего, кроме плоти и костей. Плоти и костей…

Он еще с минуту смотрел на экран, после выключил аппарат и отошел, сотрясая тишину лаборатории ироническим хохотом.

— Какой успех! Создал тело — идеальное человеческое тело! Но тело без сердца, без единого жизненно важного органа! Тело из плоти и костей — химическая плоть, химические кости стоимостью ровно в семьдесят девять центов!

Он прислушивался к собственному голосу, произносившему насмешливые слова. Разбитые надежды изливались из него разочарованным смехом.

Хэл опустился на стул и сжал голову руками. Его захлестнула бесконечная усталость…

Бетти Старрет поднялась по ступенькам к двери лаборатории. Здесь она задержалась и мысленно проинспектировала себя. Светлые волосы безукоризненно уложены, макияж выше всяких похвал, новое летнее платье сидит превосходно. Она довольно долго готовилась к вечеру и хотела, чтобы Хэл это заметил.

Она постучалась.

За дверью долго молчали, потом она услышала шаги, и дверь открылась.

Хэл Грант смотрел на нее усталыми глазами.

— О, здравствуй, Бетти.

— Надо же, какое радостное приветствие! Ты забыл, что у нас сегодня свидание?

Хэл мрачно усмехнулся.

— Нет, я ничего не забыл. Входи.

Вид у него был удрученный. Она нахмурилась и вошла в лабораторию. Хэл закрыл за ней дверь и указал на стул.

Она уселась, пристально наблюдая за ним.

Хэл не переставая расхаживал взад и вперед. Наконец Бетти не выдержала и спросила:

— Хэл, я вижу, что-то не так. Что стряслось?

Он повернулся к ней — воплощенный образ уныния.

— Мой эксперимент, Бетти. Он… все кончено.

Ее лицо засияло от облегчения.

— О, Хэл, я так рада это слышать. Я боялась сама заговорить с тобой об этом. Дядя тебе сказал?

Он вяло кивнул.

— Да. Но я имел в виду другое.

— Другое? Но ты только что сказал, что все кончено. Теперь ты займешь должность в дядиной фирме, разве не так?

Он отрицательно покачал головой.

— Ты меня неправильно поняла. Я говорил об эксперименте. Он закончен… завершен.

— Завершен? — Она прищурилась, посерьезнела. — Ты хочешь сказать, что провалился… Мне так жаль, Хэл, честно…

Он засмеялся. Отрывистый, горький смех.

— Провалился? Да, можно и так сказать. Помнишь, дядя Хэл все время говорил, что я хочу воспроизвести вещества стоимостью в семьдесят девять центов? Вот это я и сделал — и только это!

— Я не понимаю тебя, Хэл, — озадаченно сказала девушка.

— Подойди сюда, — сказал он. — Сама посмотри.

Он отошел к длинному столу в дальнем углу лаборатории и сдвинул экран флюороскопа. Бетти медленно подошла и заглянула в ванну.

Резкий крик удивления сорвался с ее губ, и она в испуге попятилась.

— Хэл! Это тело! Человеческое тело!

Он чуть улыбнулся.

— Бояться нечего, Бетти, — сказал он. — Ты права, это и вправду тело. И только тело!

Девушка смотрела на него с благоговейным ужасом.

— То есть… ты, ты создал это?

Он кивнул.

— Да, создал. Но я потерпел неудачу. То, что ты видишь — только плоть и кости. Плоть и кости, неспособные к жизни. Нет ни одного внутреннего органа. Ничего, что могло бы оживить это тело и поддерживать в нем жизнь. У меня ничего не вышло…

Девушка шагнула вперед и осторожно взяла Хэла за руку, глядя на него нежным взором.

— Не говори так, Хэл! У тебя получилось. Ты доказал, что был прав. Дядя уже знает?

Он отвернулся от ванны и лежащего в ней женского тела.

— Я еще ему не говорил. И должен признать, что последним смеяться будет он. Я потратил все эти месяцы, чтобы создать идеальное тело. Я-то думал, что смогу вдохнуть в него жизнь…

Девушка медленно покачала головой.

— Ты должен забыть об этом, Хэл, — твердо сказала она.

— Люди не должны проникать в подобные тайны… жизнь — это Божье дело.

Он пожал плечами.

— Наверное, горький опыт послужит мне уроком. Думаю, правы были вы, ты и дядя Джейсон.

Ее взгляд потеплел.

— Давай забудем об этом на сегодня, Хэл. Уйдем отсюда и забудем обо всем, кроме — нас… Тебе не расхотелось идти в кино?

Он видел искренний и нежный взгляд Бетти, которая пыталась хоть как-то смягчить горечь провала.

— Не расхотелось, Бетти. Кажется, сейчас это будет очень кстати. Я буду готов через минуту.

Хэл снял белый лабораторный халат, провел рукой по густым волосам, зачесывая их назад, и надел пиджак. Бетти взяла его под руку, глянула на отвисшие карманы и рассмеялась.

— Ты по-прежнему таскаешь всю лабораторию с собой! И какие же драгоценные химикаты у нас сегодня в карманах?

Хэл покраснел и полез в карман.

— Вечно забываю…

— Ничего страшного. Ты ведь знаешь, у меня в кино всегда начинает болеть голова. Вдруг понадобится аспирин или что-нибудь еще.

Впервые за весь вечер веселая улыбка осветила его лицо.

— Боюсь, тут ничего не подойдет. Это вещества для эксперимента.

Она пошла к двери.

— Когда у тебя нет каких-то пузырьков в кармане, ты сам не свой, так что возьмем их с собой!

Он засмеялся и вышел вслед за ней, погасив свет.

Яркая полная луна лила серебристые лучи на кладбище Кентона. Мрачное свечение мягко мерцало за деревьями, оттеняло бесчисленные ряды надгробий и светлой дорожкой бежало по траве к безмолвному склепу.

Лишь слабый шепот ветра, шелестящего в листьях, нарушал ночную тишину. После и ветер внезапно утих, смолк шепот.

И, словно это стало сигналом, в тишине вдруг раздался звук.

Скрежещущий звук. Звук сдвигаемого камня. Тяжелый, тревожный звук. Пугающий и жуткий в этой тишине.

Потом раздался еще один звук. Низкий и мучительный стон. Стон, доносящийся из недр земли. Звук, что был не от мира живых.

Ветер по-прежнему молчал. Словно в страхе прятался от того, что должно произойти. Словно был предупрежден.

Лик луны заслонило облако, скрывая свет — будто сами небеса в страхе отвернулись, когда из склепа донесся странный шелестящий шепот.

И вместе с шепотом сквозь железную решетчатую дверь гробницы проплыла странная, туманная тень, похожая на дымку, на неясную форму чего-то неописуемого.

И снова низкий вопль разнесся эхом в ночи.

Призрачная тень долго парила у двери гробницы. Затем, как подхваченный ветром лист, понеслась вперед.

Над могильными камнями. Сквозь дрожащие ветви испуганных деревьев. Через кладбищенскую стену.

Тень летела теперь быстрее. Над полями и дорогами, мимо домов с мирно освещенными окнами.

И, наконец, тень добралась до нужного места. Она парила в воздухе над крышей, изучая кирпичное здание.

После тень спустилась ниже и осторожно зависла перед открытым окном в западной стене.

Казалось, тень заглядывала в комнату, рассматривая полки с тиглями, ретортами и электрическими приборами.

Потом она увидела длинный стол с металлической емкостью.

И снова низкий вопль пронесся сквозь ночь.

Затем воцарилась тишина и тень, проплыв через окно, подлетела к ванне.

Холодное и недвижное тело из плоти и костей покоилось в жидкости, глядя на призрачную тень невидящими глазами.

Снова раздался какой-то звук. Но это был уже не вой, а довольный вздох.

Тень опустилась в ванну.

…И вскоре тело зашевелилось.

Хэл Грант вернулся очень поздно. Он повернул ключ в дверном замке, вошел в прихожую, закрыл за собой дверь и посмотрел на часы. Стрелки приближались к половине четвертого.

Как ни странно, он не ощущал усталости. Он чувствовал бодрость, почти ликование. Мысли о лаборатории, об эксперименте, о химическом теле, которое он не сумел наделить живым бытием, куда-то отступили. Все благодаря Бетти.

Он улыбнулся, вспоминая приятные часы, которые только что провел с ней. Еще приятней было думать, что впереди их ждут многие годы совместной жизни. Да, он сделал ей предложение. И ее глаза загорелись светом любви, и она упала в его объятия, шепча ему то, что подсказывает любящим любовь.

А потом он проводил ее до дома — этот дом оставили ей в наследство умершие родители. Скоро он станет их общим домом. Хэл улыбнулся. У него будет свой собственный дом. И Бетти…

— Хэл? Это ты?

Радужные думы Хэла резко оборвались, когда из библиотеки донесся голос дяди. Он нахмурился. Неужели дядя просидел там всю ночь, ожидая его возвращения? И во что бы то ни стало хотел продолжить вчерашний разговор?

— Хэл! Иди сюда!

Тревожная нотка в голосе Джейсона Гранта заставила Хэла поспешить в библиотеку.

Джейсон Грант нервно расхаживал по роскошному ковру, крепко сцепив руки за спиной и всем своим видом выдавая беспокойство.

— Что-то случилось? — торопливо спросил Хэл.

Джейсон Грант остановился и повернулся к племяннику. Теперь Хэл увидел его глаза — расширенные, чуть ли не испуганные.

— Не то слово. Весь Кентон внезапно сошел с ума!

Хэл с недоумением посмотрел на него.

— О чем вы говорите?

Джейсон Грант скривился.

— В последние два часа разразилась эпидемия убийств! Четыре человека уже мертвы — и все они работали у меня!

Хэл был поражен.

— Убийства? Четыре человека?.. Но кто?.. Почему?..

— Вот именно! Полиция ничего не знает! Все они были найдены возле своих домов — мертвыми или умирающими — от потери крови!

— То есть их зарезали, закололи?

Джейсон Грант покачал головой.

— Нет, они не были заколоты — по крайней мере, не ножом. У каждого из этих мужчин на горле были следы зубов, как будто их укусили и высосали всю кровь…

Хэл пристально посмотрел на дядю.

— Если вы решили надо мной подшутить…

— Подшутить! — возмутился Джейсон Грант. — Хотелось бы, чтобы это была шутка! Но мне приходит в голову нечто настолько фантастическое, что даже мысль об этом пугает меня. Возможно, я единственный человек, кто знает правду об этих смертях — и сам могу быть в списке будущих жертв!

Хэл усадил Джейсона Гранта в кресло. Затем пододвинул другое и сел лицом к дяде.

— Успокойтесь и объясните, что вы имеете в виду.

Джейсон Грант посмотрел на него и вздохнул.

— Убитые были среди рабочих, которые ремонтировали фамильный склеп. Помнишь историю Марты Боронны?

Хэл медленно кивнул.

— Да, но…

— Так вот, ее гроб сегодня кто-то открыл. И бригадир вытащил кол, который был вбит в ее сердце — суеверные предания гласят, что только таким способом можно покончить с вампиром…

— Вы же не пытаетесь сказать, что вампир… — потрясенно начал Хэл.

— Именно это я и пытаюсь сказать! Давай, назови меня безумцем! Но сперва объясни, как умерли эти люди… Кроме того, есть доказательства…

— Какие доказательства?

— Один из убитых, тот самый бригадир, перед смертью успел рассказать, что на него напала женщина. Обнаженная женщина с длинными каштановыми волосами. Ее плоть была холодной — он это почувствовал, когда она вонзила ему в горло клыки!

Хэл Грант неподвижно сидел в кресле. У него перехватило дыхание, сердце сжалось. Обнаженная женщина! с длинными каштановыми волосами… чья плоть была холодной…

— Боже мой — это невозможно!.. — потрясенно выговорил Хэл.

— Я и сам знаю, что невозможно! Как я могу рассказать полиции?

Хэл посмотрел на дядю и заговорил, чувствуя нарастающий ужас.

— Я не о вашей вампирской теории… Я хотел сказать, что женщину, которую вы только что описали… сотворил я сам!

— Что?

В коротких, нервных фразах Хэл рассказал о событиях дня и частичном успехе своего эксперимента. Он видел, как глаза его дяди расширились от удивления. И наконец:

— …но она не была жива! Она не могла быть жива! Я не мог ошибиться!

Джейсон Грант был уже на ногах.

— Ну что ж, если только один способ это узнать. Если ты мне лжешь…

— Зачем мне лгать? Говорю вам, я создал синтетическую женщину!

— Очень хорошо, вот и посмотрим. Мы отправляемся к тебе в лабораторию прямо сейчас!

Хэл Грант кивнул и последовал за дядей.

Хэл вставил ключ в замок и открыл дверь лаборатории, затем вошел внутрь и включил свет.

Джейсон Грант вошел вслед за ним, обшаривая глазами лабораторию.

— Вон там, — сказал Хэл, указывая в дальний угол помещения, где стоял длинный стол с металлической емкостью.

Он подошел к столу первым, остановившись в нескольких футах от ванны. Хриплый крик слетел с его губ.

— Исчезло! Тела нет!

Джейсон Грант обогнул племянника и уставился на пустую ванну. Потом с мрачным видом повернулся к Хэлу.

— Значит, когда ты уходил отсюда вечером, в этой ванне было тело — женское тело, которое ты создал?

Хэл кивнул. Волна страха захлестнула его.

— Именно так. Бетти была здесь и видела тело. Но оно было мертво. Я в этом твердо уверен!

— Мертвые тела не встают и не разгуливают по городу, — сказал Джейсон Грант.

В глаза Хэла стоял ужас.

— Есть единственное объяснение — она не была мертва. Вероятно, я ошибался и в ней теплилась искра жизни, а после того, как мы ушли, она ожила! Боже правый! Что я наделал!

Джейсон Грант переводил взгляд с пустой ванны на племянника и обратно.

— Мы должны сообщить об этом в полицию, пока еще что-нибудь не случилось…

Его прервал звонок стоявшего на столе Хэла телефона.

Двое мужчин долго смотрели друг на друга. Что-то отражалось в их глазах… тень страха, ужас перед неизвестностью. Наконец Хэл отвел взгляд, подошел к телефону и поднял трубку.

— Алло?

— …Хэл…

В трубке звучал голос Бетти Старрет. Хэл облегченно вздохнул.

— Это Бетти, — повернулся он к дяде. Затем заговорил в трубку:

— Да, Бетти? Я думал, ты уже спишь…

— …Хэл…

Снова его имя. И на сей раз он почувствовал в голосе девушки что-то странное. Она говорила как-то неуверенно, устало…

— Бетти! Что-то случилось? — с беспокойством спросил Хэл.

— …Такое странное ощущение… Хэл… Она была здесь… Напала на меня… горло… мне плохо… голова кружится… странное чувство…

Ужас сомкнулся над Хэлом Грантом.

— Она? Кто, Бетти? Кто на тебя напал?

— …Марта… Твоя Марта… Тело, которое ты сотворил… горло болит…

Хэл услышал позади себя проклятия Джейсона Гранта и закричал в телефон:

— Ничего не делай, Бетти! Жди нас! Мы сейчас же приедем! Мы…

Он осекся, услышав в трубке странный звук. Потусторонний, на границе слышимости вой, от которого дрожь пробежала по всему телу Хэла.

А потом он снова услышал голос девушки. Теперь она говорила не в трубку — ее голос казался далеким и все отдалялся.

— …Я уже иду… Марта… Я знаю… рассвет близок…

— Бетти! Бетти! — закричал Хэл с рыданием в голосе. Но связь оборвалась. Послышался щелчок, как будто на другом конце повесили трубку.

Секунду Хэл тупо смотрел на телефонную трубку в руке. Затем повернулся к дяде.

— На Бетти напали! Существо там!

Хэл бросился к двери. Джейсон Грант побежал за ним.

Хэл резко затормозил у дома Бетти Старрет.

— Ее машина здесь! — крикнул он Джейсону Гранту.

Тот кивнул.

— Молю Бога, чтобы мы не опоздали!

Они выскочили на подъездную дорожку и побежали к дому. В гостиной на первом этаже горел свет. Взбежав по ступенькам, они увидели, что входная дверь открыта.

Хэл ворвался в дом с криком:

— Бетти! Бетти!

В холле он остановился. Джейсон Грант тяжело дышал за его спиной. Они стояли и слушали. Тишину нарушали только звуки их затрудненного дыхания. И это все. Никаких других звуков. Ничего.

Хэл бросился в гостиную. Лампы горели, но комната была пуста. Он снова выбежал в холл, опять закричал:

— Бетти!

Его голос эхом отозвался в тишине. Хэл бросил испуганный взгляд на дядю. Затем кинулся вверх по лестнице на второй этаж. Он заглядывал в каждую комнату, но везде было пусто. Наконец он снова спустился вниз — как раз в ту минуту, когда Джейсон Грант вошел в дом через заднюю дверь.

— Ее здесь нет, Хэл!

— И наверху тоже! Она куда-то ушла.

Джейсон Грант схватил племянника за руку.

— Вспомни — по телефону она упомянула что-то еще, помимо нападения?

Хэл безучастно кивнул.

— Она упомянула имя. Марта. Но у моей синтетической женщины не было…

Он осекся, пораженный невероятной мыслью. Уставившись диким взглядом на дядю, Хэл заметил в его глазах тот же ужас.

— Марта? — прошептал Джейсон Грант. — Вспомни о том, что я тебе рассказывал… вспомни о Марте Боронне! Господи…

Хэл недоверчиво затряс головой.

— Этого не может быть! Бетти говорила о теле, которое я создал в своей лаборатории!

— Но она назвала эту женщину Мартой! — бросил в ответ Джейсон Грант. — Почему? Почему… если только…

— Теперь я вспомнил! — нетерпеливо вмешался Хэл. — Она говорила с кем-то перед тем, как связь прервалась. Что-то о приближении рассвета, о том, что скоро придет — и опять упомянула имя Марты!..

Племянник и дядя замолчали, глядя друг на друга. Неверие в их глазах постепенно сменялось ужасом.

Молчание нарушил Джейсон Грант. Он говорил монотонно и отрывисто, словно размышлял вслух, обращаясь к самому себе.

— Рассвет… ну конечно! Марта Боронна освободилась… обнаружила в лаборатории тело… и должна вернуться в могилу до восхо…

Его голос резко прервался, глаза пристально смотрели на Хэла.

— И Бетти нет! — вырвалось у Хэла.

— Мы должны спешить! — воскликнул Джейсон Грант. — Она пошла пешком — мы еще можем успеть!

Хэл со страхом понял, что имел в виду его дядя. Склеп на городском кладбище. А в склепе гроб…

Они выскочили из дома и побежали к автомобилю.

Влажная кладбищенская трава шуршала под ногами. Они шли бок о бок, едва не прижимаясь друг к другу, и внимательно, напряженно и настороженно оглядывались по сторонам.

Луна бледнела в небе, ее лучи слабо высвечивали серебристую дорожку.

В уходящей ночи надгробия казались мрачными и обнаженными. И тихий ветерок, предвещая наступление рассвета, издевательски шептал в ветвях деревьев.

А потом они оба увидели. Хэл не отводил глаз, в горле у него стоял комок.

Склеп. Каменный склеп, застывший в тени. Приземистое строение, зловещий дом смерти и беды.

Хэл услышал шепот Джейсона Гранта:

— Смотри! Дверь закрыта — мы вовремя.

Они приблизились к темной гробнице и Джейсон Грант подошел к металлической решетчатой двери. Он достал из кармана ключ и повернул его в замке. Дверь со скрипом отворилась.

На миг они замерли на пороге, оглядывая затхлое пространство склепа. Прямо у двери, заметил Хэл, лежал на полу клиновидный обломок дерева. Джейсон Грант шагнул вперед и поднял кол. С колом в руках он углубился в склеп. Хэл последовал за ним.

Теперь они наконец стояли перед гробом Марты Боронны, вдыхая влажный, затхлый воздух. Вокруг лежали смутные тени. Тишину нарушало только их дыхание, и все казалось им странным, потусторонним.

Дрожа, как в ознобе, Хэл глядел на открытый гроб. Он видел сдвинутую и косо стоявшую крышку. Рядом звучал тихий и монотонный голос дяди.

— Ты заполучила новое тело, Марта Боронна, но я воткну тебе в сердце этот кол — и на сей раз, когда ты умрешь, я сделаю то, что нужно было сделать много десятилетий назад…

Джейсон Грант умолк. Хэл видел, как в пальцах дяди дрожит кол. А потом он вспомнил.

— Тело, дядя Джейсон… Его нельзя убить колом…

Джейсон Грант повернулся к нему в полумраке гробницы.

— Это может показаться тебе колдовским делом, Хэл, — мрачно сказал он. — Но я знаю правду, даже если ты отказываешься верить в нее. Единственное, чем можно покончить с вампиром — это кол в сердце…

— Но послушайте… — настойчиво зашептал Хэл. — У тела, которое я создал, нет сердца! Это всего лишь плоть и кости, это…

Хэл замолчал — снаружи, из сереющей ночи, донесся какой-то звук. Он предупреждающе схватил дядю за руку и оба повернулись к двери склепа.

Неясная тень приблизилась к усыпальнице. Они бесшумно отступили в угол, не сводя глаз с открытой двери.

Порыв ветра взметнул, закрутил перед дверью сухие листья. Тень увеличилась и серым силуэтом заслонила проем. Затем она вошла в гробницу и Хэл подавил резкий крик. Это была Бетти Старрет.

Хэл смотрел на нее в мрачном оцепенении, как зачарованный. На девушке был тонкий халат, надетый поверх пижамы. Она медленно шла по каменному полу, и ее домашние туфли издавали шуршащий, скрипящий звук.

Хэл дернулся и почувствовал, как жесткие пальцы Джейсона Гранта сомкнулись вокруг его руки. Он снова опустился на корточки, напрягшись и затаив дыхание.

— Я здесь… Марта… ты должна торопиться… рассвет…

Девушка говорила тихо и невнятно, как в трансе. Она приближалась к гробу Марты Боронны, словно ее направляла невидимая рука.

Потом Бетти остановилась. Она стояла в мутном свете в нескольких футах от них, повернувшись к ним спиной и неуверенно пошатываясь.

Хэл чувствовал, что готов закричать в этой внезапной тишине. Ему хотелось вскочить, поднять девушку на руки, отогнать от нее темную силу, завладевшую ее телом.

Но он не сдвинулся с места. Он затаился в сером свете гробницы, вновь ощущая на руке сжавшиеся пальцы дяди.

Затем раздался еще один звук, отозвавшийся в сознании Хэла холодом страха. Тот же звук он слышал, когда говорил с Бетти по телефону. Это был вопль, низкий, стонущий вой, подхваченный утренним ветром.

Джейсон Грант внезапно напрягся и задрожал. В сером дверном проеме показалась еще одна тень.

Снова шорох кружащихся листьев у входа в гробницу.

Тень замерла у входа.

Пораженный Хэл узнал очертания тела, созданного им накануне в лаборатории. Длинные распущенные волосы падали на обнаженные плечи женщины. И вновь послышался звук.

С губ синтетической женщины слетел странный, жуткий вой.

Тело, подняв руки, медленно вошло в склеп и приблизилось к Бетти Старрет.

— Мы вовремя, Бетти Старрет. Но мы должны спешить. Не бойся. Ты не почувствуешь боли. Твоя жизнь иссякнет, и ты будешь свободна. Тогда твое тело станет моим…

Джейсон Грант с хриплым криком вскочил на ноги и шагнул вперед, подняв над головой кол.

— Остановись, дьяволица! Я отправлю тебя обратно в ад, откуда ты пришла!

Слова его прозвучали, как резкий вопль. Хэл тоже вскочил, напрягаясь всем телом для броска.

Существо удивленно повернулось. И когда дядя и племянник двинулись к нему, хриплый смех разнесся по гробнице.

Рука существа указала на Джейсона Гранта, и тот будто окаменел, по-прежнему держа над головой кол. Хэл сделал еще шаг и увидел, как на него обратились светящиеся глаза.

Хэл смотрел в лицо сотворенного им существа, чьи глаза словно расширялись и вбирали его в себя. По всему телу поползло онемение, ноги отказывались двигаться. Руки упали, как налитые свинцом. Он стоял, покачиваясь, не в силах пошевелиться.

Опять раздался смех.

— Глупец! Ты узнал мою тайну! Ты, создавший это тело, что стало теперь моим! Что ж, это тебе не поможет. Ты умрешь, как и другие… но прежде я завладею телом этой девушки!

Ее взгляд впился в глаза Хэла.

— Жаль, что ты не смог создать для меня живое тело. А ты, — она обратила свой пылающий взгляд на Джейсона Гранта, — ты так глуп, что думаешь, будто твой кол способен меня убить? Разве ты не знаешь, что у моего тела нет сердца?

Снова раздался смех, торжествующий смех, эхом отозвавшийся в ушах Хэла.

— Нет ничего, что может меня уничтожить! Мир узнает обо мне — у меня свои счеты со всеми смертными! Много лет назад меня убили, как вампира — но теперь я свободна! Смотрите внимательно, прежде чем умрете!

Существо отвернулось от них и снова приблизилось к шатающейся фигуре девушки.

Хэл следил глазами за медленными уверенными движениями своего создания. Существо воздело руки и приоткрыло губы, поблескивая в сером свете белыми зубами.

И тогда Хэл начал бороться. Его разум застонал от силы волевого удара. Он должен был во что бы то ни стало сломить оковы транса, приковавшего его к месту. Он должен был освободиться!

Время остановилось. Мысль пульсировала в нем, кровь колотилась в висках. Его рука медленно сдвинулась. Медленно, потом чуть быстрее. Пальцы сомкнулись вокруг пузырька в кармане пиджака. Он вытащил пузырек из кармана. На лбу выступили холодные бусинки пота, и он заставил другую руку пошевелиться.

Пальцы левой руки сжали стеклянную пробку пузырька, со скрежетом повернули. Пробка с грохотом покатилась по каменному полу.

Существо резко обернулось, и его руки потянулись к покачивающемуся телу девушки. Светящиеся глаза уставились на пальцы Хэла.

Хэл со страхом почувствовал на себе взгляд пылающих сфер. Он знал, что через мгновение его поглотит ужасная сила этих глаз.

Каждой крупицей разума он приказывал своей руке двигаться. Вверх — и взмах. Вверх — и взмах.

Медленно, с трудом рука стала подниматься. И когда она задвигалась, существо завопило от ужаса. Глаза загорелись гипнотической силой, прожигая Хэла насквозь.

Но было слишком поздно.

Рука Хэла внезапно взметнулась, и раствор выплеснулся из бутылки.

Попав на синтетическое тело, капли начали шипеть. Крик агонии слетел с губ существа. Шипение сделалось громче, струйки дыма вырывались из плоти, залитой реагентом.

Затем дым повалил гуще, скрывая тело, в сером свете показались маленькие жадные язычки пламени.

Мало-помалу шипение стихло, и дым рассеялся.

В воздухе перед Хэлом висела небольшая колыхающаяся масса пепла. После рассеялась и она. И не осталось ничего.

Ничего, кроме далекого вопля. Мучительного крика потерянной души. Агонии звука, канувшей в бездну вечности.

И наступила тишина.

Хриплые рыдания привели Хэла в чувство. Он обернулся и увидел, как Бетти Старрет оседает на пол. Хэл протянул руки, поймал падающую девушку и прижал ее к себе.

— Все кончено, Бетти. Теперь ты в порядке. Все кончено…

Рядом стоял Джейсон Грант, вытирая лоб рукой и непонимающе поглядывая вокруг мутными глазами.

Девушка зашевелилась на руках у Хэла.

— Я все чувствовала — о, Хэл, это было ужасно! Мое тело мне не подчинялось…

— Я знаю, — мягко сказал он. — Теперь все кончилось. Ты в безопасности. Она уничтожена навсегда.

— Но как? — хрипло прозвучал голос Джейсона Гранта.

Хэл мрачно улыбнулся.

— Я растворил ее. У меня в кармане был пузырек с химическим реактивом…

Девушка снова шевельнулась. Ее глаза были полны слез.

— Это было ужасно… это существо…

Хэл кивнул и крепко сжал ее в объятиях.

— Я знаю, Бетти. Я понял, что нельзя бездумно баловаться наукой, как делал я. Человек не должен проникать в такие тайны…

— Значит, ты больше не будешь экспериментировать? Будешь заниматься делами вместе с дядей, и мы с тобой…

— Если дядя Джейсон не возражает… С экспериментами покончено, клянусь.

Довольный Джейсон Грант с облегчением вздохнул и улыбнулся племяннику и его невесте.

Сообщение в Таймс, 4 ноября 19.. года:

«2 ноября, на Морской биологической станции в Баксмуте, в результате несчастного случая погибла Дженнифер Сидония Пендин, бакалавр наук, 26 лет. Похороны в Полперро, Корнуолл, в понедельник, 5 ноября, в 2 часа дня».

Брэм Стокер, знающий, умелый и справедливо прославленный директор-распорядитель театра «Лицеум» в триумфальные дни сэра Генри Ирвинга[12], а также автор многочисленных художественных произведений, самым известным из коих является на сегодняшний день вампирский роман «Дракула», опубликовал в последние годы девятнадцатого века рассказ под названием «Скво»[13] — ужасную историю, которую искупает только полное неправдоподобие и экстравагантно преувеличенный антропоморфизм.

В рассказе американский турист, склонившись над зубцами или парапетом крепостной стены Нюренберга, сдвигает с места большой камень; камень падает в ров у подножия крепостной стены и убивает единственного котенка большой черной кошки. Живо описаны отчаянные попытки матери вскарабкаться по стене и добраться до убийцы ее котенка. В тот же день, когда турист и его друзья осматривают Башню Пыток, кошка незаметно, как заведено у кошек, пробирается в музей вместе с ними и злобно рыщет по комнате, где служитель показывает туристам «Железную Деву». Потянув за рычаг, служитель открывает «Деву» и демонстрирует огромные шипы внутри; при закрытии «Девы» они поражают десятки жизненно важных органов находящейся внутри жертвы. Итак, дверцы открыты, позволяя посетителям заглянуть внутрь; турист в рассказе Стокера любопытствует, может ли поместиться внутри взрослый мужчина и настаивает на своем желании войти в «Деву». В это момент кошка, ожидавшая шанса отомстить, прыгает на служителя и начинает выцарапывать ему глаза. Несчастный служитель, обезумев от боли, выпускает из рук рычаг, дверцы захлопываются и турист встречает жуткую смерть. Как я уже сказал, небывалый антропоморфизм кошки лишает рассказ элемента ужасного, и в свое время он был воспринят (что соответствовало намерениям автора) как изобретательный и изуверский образчик сенсационности.

Происшествие, о котором я собираюсь поведать, напомнили мне этот рассказ. Я изложу все, как было, предоставив читателю этих строк возможность делать собственные выводы.

Мисс Дженнифер Пендин, девушка из Корнуолла, была одной из самых блестящих моих учениц, а позднее ассистенткой на зоологическом факультете университета Космополиса. Получив научную степень, она стала лаборанткой, а затем, как и ожидалось, младшим преподавателем факультета. Ее специальностью была ихтиология, и в описываемое время она занималась интенсивным изучением океанских рыб-удильщиков, цератиотидов, обитающих в открытом море на глубине от 500 до 2000 метров (от 250 до 1000 морских саженей). Эти рыбы, по большей части, отличаются равномерно черноватой окраской; их «приманка» (или «эска») представляет собой светящуюся выпуклость на конце длинного отростка, с помощью которой удильщик привлекает добычу поближе. Зубы, длинные, тонкие и очень острые, могут по желанию скашиваться внутрь на манер щетинок некоторых трав, в результате чего оказавшаяся между ними добыча не может вернуться назад и ей приходится продолжать свой путь в желудок. К счастью (для себя), удильщики очень эластичны и способны проглотить и «разместить» в желудке рыб в несколько раз крупнее и тяжелее самого хищника. Схваченная зубами удильщика жертва не может спастись, но и сам удильщик не может ее выпустить и отказаться от добычи.

Характерной и примечательной особенностью удильщиков является то, что все свободноплавающие особи у них — самки; самцы же — маленькие паразитические карлики, живущие в неразрывной связи с самками. Едва появившись на свет, самец начинает искать самку, к которой затем прицепляется в любом месте тела, куда ему удается вонзить зубы. В скором времени губы, язык и зубы удильщика-самца срастаются с кожей самки, и с тех пор они остаются нераздельно соединены. Поскольку рот самца закрывает и позднее поглощает кожа самки, питаться самостоятельно он не может и получает питательные вещества из кровеносных сосудов самки, что осуществляется благодаря анастомозу кровеносной системы, становящейся, таким образом, единой и общей у самца и самки — причем пищеварительный тракт самца редуцируется, желудок делается рудиментарным и самец превращается в простой придаток на теле самки, получающий питание через венулы на своем бывшем рыле. Такое положение дел уникально среди позвоночных. Науке известны самки длиной более шести футов, чьи мужья-паразиты имели в длину не более трех дюймов, а также случаи, когда на самке паразитировали два, а то и больше подобных «мужей». Прицепляются они там, где нанесут первый укус, то есть в любом месте — к голове, животу или у хвоста — и с тех пор счастливо живут с «женой», которая может быть в тысячу раз больше их самих.

Размножение этих рыб связано с неким «позывом» в период нереста; иными словами, некий гормон побуждает самку выметывать икринки. Самец немедленно их оплодотворяет — в чем состоит единственная цель и оправдание его существования. Некоторых самок вылавливали без паразитических самцов, однако самцы никогда не попадаются по отдельности от самок, что не так удивительно, поскольку они живут в вечной темноте и при очень низких температурах и их редко могут удержать ячейки какой-либо сети, достаточно большой и крепкой для поимки самок.

В описываемое время, как сказано, все исследовательское внимание Дженнифер Пендин было поглощено этой замечательной группой рыб. Ее монография об удильщиках (мне выпала довольно печальная обязанность подготовить ее и довести до выхода после трагической и таинственной смерти Дженнифер) стала выдающимся и наиболее заметным вкладом в литературу предмета. Ее величайшей и, как мы увидим, исполнившейся мечтой была поимка и изучение живой особи.

Трудности на пути к этому казались непреодолимыми, ибо нужно помнить, что удильщики обитают на глубине от 250 до 1000 морских саженей. Принимая, что давление атмосферы на уровне моря составляет пятнадцать фунтов на квадратный дюйм, а 33 фута морской воды эквивалентны 30 дюймам ртути, давление воды на глубине 33 футов будет равняться двум атмосферам, или 15 фунтам; на глубине в 99 футов — 3 атмосферам или 45 фунтам на квадратный дюйм и так далее по мере погружения. На глубине в 2000 морских саженей давление составит 360 атмосфер, т. е. 5400 фунтов (или 2.4 тонны)на квадратный дюйм. Влияние понижения давления на глубоководных рыб широко известно. Когда таких рыб начинают поднимать на поверхность, снижение давления заставляет их плавательный пузырь расширяться; поднятые выше, они продолжают, по образному выражению сэра Джона Мюррея[14], «проваливаться внутрь себя» и постепенно, с уменьшением давления, погибают от растяжения органов. Однако выяснилось, что рыб, обитающих на умеренных глубинах и кажущихся при поимке мертвыми, можно оживить, если поместить их в декомпрессионную камеру, где давление мало уступает привычной им среде обитания; если затем постепенно уменьшать давление, их тканевые жидкости приходят в равновесие и рыба мало-помалу восстанавливает нормальные функции организма и способность к передвижению.

Такова была задача, с которой столкнулась Дженнифер Пендин. Решению ее она посвятила множество длительных и изобретательных экспериментов, сперва занимаясь рыбами с умеренных глубин и затем переходя к особям, обитающим в более глубоких океанских слоях. Этих рыб ловили с помощью медных цилиндров; когда чувствительные приборы, используемые при эксперименте, сообщали, что в ловушку попалась рыба, крышку цилиндра закрывали посредством так называемого «мессенджера».

Возможность, остававшаяся на протяжении нескольких лет ее научной карьеры желанной, но недостижимой, наконец представилась: университет Космополиса организовал «Глубоководную исследовательскую экспедицию» под руководством капитана королевского флота Джона Саттерли. Последний обладал редкими качествами: превосходный морской офицер, он являлся в то же время не только знатоком гидрографии (что, в конце концов, можно было ожидать), но и пылким морским биологом. Он даже провел шесть месяцев своего отпуска на Морской биологической станции в Баксмуте, и лорды-заседатели адмиралтейства, по просьбе сената, одобрили его кандидатуру для участия в университетской экспедиции. Он и сам был корнуоллцем и знал Дженнифер Пендин как дочь своего старинного приятеля; сперва он относился к ее исследованиям несколько юмористически, но затем глубоко заинтересовался ими.

Под их совместным наблюдением был изготовлен медный цилиндр, испытанный на предмет имплозивного и эксплозивного давления до 90 атмосфер. Цилиндр был открыт с обеих сторон и снабжен откидными сетчатыми заглушками или «крышками» из тонкой проволоки. Его можно было опускать на любую глубину; по достижении необходимой глубины проволочные заглушки удалялись, и в нужный момент их заменяли медные, герметично закрывавшие цилиндр. Многослойное хромированное покрытие внутренних стенок спокойно выдерживало воздействие морской воды. Помещенный на палубе электрический прибор, оценивавший вес добычи по колебаниям воды, подавал сигнал, когда в цилиндре оказывался объект крупнее определенного размера.

Приманкой в цилиндре-ловушке выступали небольшие рыбы, которые, конечно, погибали при повышении давления, но оставались внутри. Как предполагалось, с открытием или удалением проволочных заглушек приманка должна была привлечь более крупных «обитателей бездны». Медный цилиндр снова и снова сбрасывали «вниз» и на протяжении различных периодов времени держали под водой, затем вытаскивали — но все было впустую. Стеклянные панели по бокам цилиндра, защищенные подвижными щитками, позволяли исследователям видеть, есть ли внутри рыба, и очень часто в цилиндре действительно оказывались рыбы (но не удильщики). Извлеченные из цилиндра, они взрывались на месте. Подробный отчет о полученных «результатах» был бы неуместен, однако стоит упомянуть, что цилиндр принес на поверхность некоторых весьма странных существ.

И вот настала долгожданная минута: прибор показал, что в цилиндр заплыла крупная рыба, крышки были опущены и цилиндр подняли на палубу. Внутри находился удильщик длиной около четырех футов. Цилиндр спешно отправили в Морскую биологическую лабораторию Баксмута, где ждала добычу Дженнифер Пендин, и поместили в большой узкий бак с морской водой соответствующей температуры. С помощью хитроумного аппарата наподобие манометра, подсоединенного к цилиндру, удильщик подвергся бережной и постепенной декомпрессии. К счастью, рыба осталась жива, питаясь все это время трупами «мучеников науки», отправленных вниз вместе с цилиндром в качестве приманки. Быстрее, чем Дженнифер ожидала, рыба-удильщик достигла равновесия с окружающей средой и была выпущена в бак; видимо, жилось ей там нисколько не хуже, чем раньше.

В лаборатории рыбу прозвали «питомицей» Дженнифер. Она никого к рыбе не подпускала и, как истинная корнуоллка, окрестила рыбу Изольдой. Прямо под правым грудным плавником рыбы свисал отлично сформировавшийся и счастливый на вид — хотя и безучастный — самец-паразит. Дженнифер назвала его Тристаном.

Замечательным свидетельством заботливости, внимательности и умения как в первую очередь Дженнифер Пендин, так и всего персонала Морской лаборатории Баксмута, служит то обстоятельство, что эта любопытная супружеская пара благополучно устроилась, жила и процветала в своем баке. Прошел месяц, и Дженнифер начала размышлять над аспектами задуманного ею биологического эксперимента.

Задумала же она, ни более и не менее, как разделить супругов: ампутировать Тристана и с помощью сложной системы искусственного кормления (если этот термин приложим к рыбе, чей рот и пищеварительная система стали рудиментарными) поддерживать в нем жизнь. Зоологический факультет университета проявлял к опыту большой интерес, который полностью разделяли директор и сотрудники Зоологического сада и Аквариума города Космополиса. Дженнифер не раз консультировалась с сэром Джорджем Эмбойном, королевским профессором медицины, и главным ветеринаром зоопарка Михельсоном; оба они, скажем сразу, считали ее идею фантастической, а выполнение опыта невозможным. Сэр Джордж, однако, зашел так далеко, что заинтересовал этим вопросом именитого хирурга, взявшегося провести операцию под руководством и наблюдением Михельсона. Дженнифер считала, что при условии осторожной ампутации, которая не затронет никакие критически важные органы, Изольда не пострадает и Тристан останется жив — ein Toller Einfall[15], как выразился Бюргер, доцент на кафедре немецкого языка.

Все условия и формальности Закона о вивисекции 1876 года были скрупулезно соблюдены, разрешение получено, и однажды утром (к тому времени Тристан и Изольда жили в своем баке около двух месяцев) была проведена описанная выше операция. Изольда была аккуратно «зашита» и возвращена в бак; спустя несколько часов она, казалось, и думать забыла о случившемся разводе. В ней заметна была только ранее не проявлявшаяся нервозность; она не позволяла Дженнифер, как прежде, прикасаться к себе и «щекотать». «Она перестала мне доверять, — говорила Дженнифер. — Когда я ее кормлю, она словно готова вцепиться в меня. Было бы довольно неприятно, если бы она схватила меня за руку своими изогнутыми зубами!»

С Тристаном, к сожалению, все обстояло иначе. На протяжении суток он подавал безошибочные признаки жизни, лежа на боку на дне маленького резервуара, но на следующий день с такой же очевидностью умер и получил достойное погребение, подобающее еще одному мученику науки.

Каждый студент или биолог, работающий в Баксмутской лаборатории, получает по прибытии ключ от входной двери; таким образом, он (или она) может в любое время дня и ночи вернуться к работе или проследить за ходом опыта. Этот порядок способствовал проведению многих важнейших биологических экспериментов, и было широко известно, что исследователи нередко проводили ночи в лаборатории. Дженнифер, гостившая в то время у директора лаборатории и его жены, взяла за правило по меньшей мере единожды за ночь проверять, как чувствует себя Изольда.

Спустя приблизительно три недели после Ehescheidung[16] горничная, которая принесла Дженнифер утренний чай, не нашла ее в комнате. Час спустя Дженнифер не вернулась; одежда, приготовленная ею на утро, лежала нетронутой. Доложили директору; он решил, что Дженнифер, как обычно, отправилась проверить бак. Но когда Дженнифер не вышла к завтраку, директор отправился на поиски.

Его глазам предстало ужасное зрелище. Дженнифер, в пижаме и тонком шелковом халате, лежала, вся сжавшись, на дне бака. Под ней была Изольда. Директор позвал на помощь, Дженнифер извлекли… вместе с повисшей на ней Изольдой, вполне живой и яростно бившей хвостом. Она вцепилась Дженнифер в предплечье, когда та, очевидно, наклонилась над краем бака и собиралась прикоснуться к рыбе. Грозные изогнутые зубы сомкнулись на руке Дженнифер; Изольда не могла ее отпустить, даже если бы пожелала или стремилась это сделать, и Дженнифер, запутавшись в своем мокром халате и удерживаемая в воде весом рыбы, не сумела выбраться на поверхность из узкого бака. По мнению вызванного в лабораторию врача, она умерла часов за пять до того, как ее нашли.

Еще одна скво?

Ричард Хаггопян — вероятно, крупнейший в мире специалист в сферах ихтиологии и океанографии, не говоря уже о многих смежных науках и предметах — наконец соизволил изъявить согласие на интервью. Я торжествовал, я был в восторге — я был не в силах поверить своему счастью! Не менее дюжины журналистов до меня (некоторые из них занимали столь высокое положение в литературных кругах, что это прозаическое профессиональное звание казалось им оскорбительным) — совершили тщетную поездку в эгейский Клетнос, разыскивая этого армянина, но снизошел он только до моей просьбы. Тремя месяцами ранее, в начале июня, Хаггопян отказал Хартогу из «Тайма», а до него Маннгаузену из «Вельтцукунфт», и поэтому мое начальство не питало особых надежд в отношении меня. Однако имя Джереми Белтона пользуется некоторой известностью в журналистских кругах; мне и прежде удавалось проявить себя в ряде так называемых «безнадежных» случаев. Казалось, удача оставалась при мне. Ричард Хаггопян, правда, отправился в очередное океанское путешествие, но меня попросили его подождать.

Нетрудно понять, почему Хаггопян привлекал такое внимание многих ведущих журналистов мира: любой человек с его научными и литературными талантами, молодой красавицей-женой, собственным солнечным островом и (возможно, это самое главное) ярко выраженной неприязнью к любой, даже самой лестной публичности, вызвал бы такой же интерес. Мало того, Хаггопян был миллионером!

Сам я недавно вернулся из пустыни, где освещал последний арабо-израильский конфликт, и у меня появилось немного свободного времени и денег. Начальство предложило мне заняться Хаггопяном. Это было две недели назад, и с тех пор я всеми силами пытался заполучить интервью. Другие потерпели самое жалкое поражение, но мне улыбнулась удача.

Восемь дней я ждал возвращения армянина на Хаггопиану, его крошечный островок в двух милях к востоку от Клетноса, на полпути между Афинами и Ираклионом. Хаггопян купил этот остров и назвал собственным именем в начале сороковых. Мне уже начало казаться, что мои весьма ограниченные средства вскоре иссякнут, но как-то утром большое серебристое судно на подводных крыльях, именовавшееся «Эхиноидеей», тонкой полоской прорезало невероятную голубизну моря на юго-западе и устремилось к берегу. Стоя с биноклем на плоской белой крыше отеля в Клетносе, я наблюдал, как корабль Хаггопяна огибал остров, а затем исчез за белыми скалами в ослепительной вспышке отраженного солнечного света. Через два часа в вылощенной моторной лодке прибыл человек от армянина, который привез мне (как я надеялся) новости о моем интервью. Удача мне не изменила! Встреча с Хаггопяном была назначена на три часа дня; за мной обещали прислать лодку.

К трем я был готов, одетый в сандалии, серые свободные брюки и белую футболку — общепринятую цивилизованную одежду для солнечного дня на Эгейском море — и ждал лощеную моторку на природной каменной пристани. По пути я глядел через борт, сквозь кристально чистую воду, на скользящие тени морских окуней и грозди черных морских ежей (последние и подарили имя кораблю армянина), вспоминая все, что мне было известно о замкнутом владельце Хаггопианы.

Ричард Эмерал Ангел ос Хаггопян родился в 1919 году и был плодом незаконного союза не имевшей за душой ни гроша, но прекрасной полукровки-полинезийки и миллионера-киприота армянского происхождения. Хаггопян написал три самых захватывающих книги из всех, что я когда-либо читал, книги для неподготовленных читателей, рассказывавшие о морях мира и их многообразных обитателях простым, доходчивым языком. Он открыл так называемую Котловину Туамоту, впадину глубиной почти в семь тысяч морских саженей на дне южной части Тихого океана, о которой никто не подозревал, и вместе с прославленным Гансом Гейслером погрузился в нее на глубину в двадцать четыре тысячи футов. Он был покровителем лучших аквариумов и музеев мира, которым передал за последние пятнадцать лет не менее двухсот сорока образцов редких, зачастую только что открытых видов и так далее и так далее…

Хаггопян был известен частыми браками — достигнув тридцатилетнего возраста, женился он трижды, и однако, по всей видимости, с женами ему не везло. Его первая жена, англичанка, погибла в море после девяти лет замужества, таинственно исчезнув в 1958 году с яхты Хаггопяна в спокойных водах кишащего акулами Барьерного рифа; жена номер два, гречанка-киприотка, умерла в 1964 году от какой-то изнурительной экзотической болезни и была похоронена в море; номер третий, некая Клеантис Леонидес, известная модель из Афин, вышла замуж в свой восемнадцатый день рождения и, очевидно, стала затворницей — со дня свадьбы, а было это два года назад, ее никто не видел на публике.

Клеантис Хаггопян — о да! Ожидая увидеть ее, если мне повезет встретиться с ее мужем, я несколько дней назад, проездом через Афины, просмотрел десятки старых журналов мод с ее фотографиями. Теперь я вспоминал ее лицо — юное, естественно, и прекрасное, с классическими греческими чертами. Она была «душечкой» и, конечно, таковой и оставалась. Несмотря на слухи о том, что она больше не живет с мужем, я понял, что с нетерпением жду нашей встречи.

Вскоре показались ровные и белые скалистые бастионы острова, вздымавшиеся футов на тридцать над морем; мой кормчий направил свое быстрое суденышко влево и провел лодку между двумя зазубренными, блестящими от соли скалами, отстоявшими ярдов на двадцать от северной оконечности Хаггопианы. Когда мы обогнули мыс, я увидел, что восточный берег острова выглядел гораздо гостеприимней — здесь был белый песчаный пляж, причал, у которого стояла «Эхиноидея», а за пляжем, в роще гранатовых и миндальных деревьев, робиний и олив, проглядывало обширное, невероятно громадное бунгало с плоской крышей.

Так вот какова она, Хаггопиана! Мало похоже на «райский островок», описанный в семилетней давности статье Вебера в «Ной Вельт». Судя по всему, Вебер не подобрался к Хаггопиане ближе Клетноса — у меня всегда вызывали сомнения экзотические гиперболы немца.

Добыча ждала меня на берегу. Я заметил Хаггопяна, когда лодка с еле ощутимым толчком замерла у причала. На нем были серые фланелевые брюки и белая рубашка с длинными рукавами. На тонком носу сидели тяжелые, непроницаемые солнечные очки. Хаггопян — высокий, лысый, исключительно умный и очень, очень богатый — уже протягивал мне руку.

Внешность Хаггопяна поразила меня. Конечно, я видел его фотографии, и немало, и меня часто удивлял странный глянец, который эти фотографии словно придавали его чертам. Собственно говоря, единственные приличные фотографии Хаггопяна, которые я видел, были сделаны до 1958 года. Более поздние я считал просто результатом неудачной съемки. Его редкие появления на публике всегда были очень краткими и неожиданными, и к тому времени, как камеры начинали щелкать, он обычно уже уходил. Но теперь я понял, что был несправедлив к фотографам. Его кожа в самом деле глянцевито поблескивала, чуть ли не странно фосфоресцировала, и этот блеск подчеркивал его черты и даже немного отражал солнечный свет. Вероятно, и с его глазами было что-то не так. На его щеках поблескивали слезы, стекавшие тонкими струйками из-под темных линз. В левой руке он держал шелковый платок, которым то и дело промокал предательскую влагу. Все это я заметил, приближаясь к Хаггопяну по причалу, и с самого начала он показался мне странно… да, отталкивающим.

— Приветствую вас, мистер Белтон, — сказал он хриплым и скрипучим голосом с заметным акцентом, контрастировавшим с подчеркнуто вежливой и утонченной манерой держаться. — Сожалею, что вам пришлось так долго меня ждать. Ваше сообщение застало меня в Фамагусте, в самом начале плавания. Увы, я не мог отложить работу.

— Не стоит извинений, сэр. Уверен, наша встреча более чем вознаградит мое терпение.

Его рукопожатие стало еще одним потрясением, хотя я очень старался, чтобы он ничего не заметил. Когда он повернулся, направляясь впереди меня к дому, я незаметно вытер руку о футболку. Дело было не в том, что ладонь Хаггопяна была мокрой от пота, этого вполне можно было ожидать — она скорее, или так мне показалось, напоминала на ощупь скопище садовых улиток!

Еще с лодки я заметил между прибрежной полосой и домом переплетение труб и вентилей, а сейчас, идя вслед за Хаггопяном к этому просторному желтому зданию (он шел неуклюже, покачиваясь из стороны в сторону), я слышал негромкий гул насосов и плеск воды. В огромном и освежающе-прохладном бунгало мне стало понятно, что означали эти звуки. Можно было догадаться, что этот человек, влюбленный в море, захочет окружить себя любимой стихией. Дом был не чем иным, как гигантским аквариумом!

Стены заменяли массивные стеклянные резервуары, некоторые длиной с комнату и высотой до потолка. Солнечный свет, проникавший сквозь внешние, похожие на иллюминаторы окна, пятнал мраморный пол зеленоватыми тенями, придавая дому вид странного и жутковатого подводного царства.

Нигде не было никаких надписей или табличек, описывающих обитателей огромных резервуаров. Пока Хаггопян вел меня из комнаты в комнату, пересекая многочисленные крылья бунгало, выяснилось, что они были ни к чему. Хаггопян помнил все подробности о каждом экземпляре и хриплым голосом давал на ходу пояснения:

— Необычное кишечнополостное с глубины в три тысячи футов. Его трудно содержать в живом виде — давление и прочее. Я называю его Physalia haggopia. Довольно смертоносное. Если одно из этих щупальцев хотя бы прикоснется к вам… пиши пропало! Португальский военный кораблик — дитя по сравнению с ним (все это касалось огромной красноватой массы с волочащимися и тонкими как дымка зелеными щупальцами, которая жутко сокращалась в громадном резервуаре).

Не переставая говорить, Хаггопян ловко выудил из открытого аквариума на стоявшем рядом столе маленькую рыбку и бросил ее через край резервуара своему «необычному кишечнополостному». Рыбка с плеском упала в воду, поплыла в глубину, прямо к одному из зеленых щупальцев — и мгновенно застыла! Омерзительная медуза за несколько секунд проглотила ее и принялась неторопливо переваривать.

— При наличии времени, — скрипуче пояснил Хаггопян, — моя физалия способна сделать то же самое и с вами!

В самой большой комнате, скорее даже зале, я остановился, буквально потрясенный размерами резервуаров и мастерством, вложенным в их конструкцию. Здесь, где среди мозговых и других кораллов плавали в миниатюрных океанах акулы, стекла были, должно быть, чрезвычайно толстыми; особые задники создавали впечатление огромных расстояний и бесконечных подводных пространств.

В одном из резервуаров медленно кружили рыбы-молоты длиной более двух метров, дьявольски уродливые и казавшиеся вдвойне опасными. К краю этого резервуара вела металлическая лестница, спускавшаяся вдоль внутренней стенки в воду. Хаггопян, очевидно, заметил мой недоуменный взгляд и сказал:

— Здесь я обычно кормил своих миног — с ними нужно обращаться осторожно. Теперь ни одной не осталось — я вернул последних в море три года назад.

Три года назад? Брюхо одной из рыб скользнуло по стеклу, и я присмотрелся внимательней. По серебристо-белой шкуре, между жаберных щелей и вдоль брюха, были рассыпаны многочисленные красные пятна; многие из них образовывали четко очерченные круги там, где тесно расположенные чешуйки отсутствовали и поработали напоминающие присоски рты миног. Нет, Хаггопян несомненно оговорился — не «три года», а скорее три дня! Многие раны явно выглядели совсем свежими и, прежде чем армянин повел меня дальше, я заметил, что по крайней мере еще две рыбы имели на теле такие же отметины.

Я перестал размышлять над оговоркой хозяина, когда мы вошли в следующую комнату, чьи обитатели наверняка исторгли бы радостный возглас у любого конхиолога. Здесь вдоль стен также стояли аквариумы, поменьше многих других, что я успел увидеть, но чудесно обустроенные и в точности воспроизводившие естественную среду обитания живших в них моллюсков. Тут были живые жемчужины почти всех океанов земли: огромные конусы и тридактны из южной части Тихого океана, маленькие прекрасные Haliotis excavata и Murex monodon с Большого Барьерного рифа, похожие на амфоры Delphirtula formosa из Китая и сотни других странных одно- и двустворчатых моллюсков всех форм и размеров. Даже окна были из раковин — больших, полупрозрачных, розово сияющих раковин-гребешков в форме веера, тонких, как фарфор, и одновременно невероятно прочных, добытых на больших глубинах. Они заполняли комнату кровавыми тонами, такими же странными, как подводные тона других комнат. Проходы были заставлены лотками и витринами, заваленными пустыми раковинами, опять-таки без каких-либо пояснительных надписей; и снова Хаггопян продемонстрировал свои познания, называя каждый заинтересовавший меня образец и кратко описывая их привычки и далекие глубины, где они обитали.

Здесь моя экскурсия прервалась — Костас, грек, который привез меня с Клетоса, вошел в эту поразительную комнату раковин и шепнул хозяину что-то явно важное. Хаггопян утвердительно кивнул, Костас вышел и спустя несколько минут вернулся с полудюжиной других греков: все они по очереди обменялись несколькими словами с Хаггопяном, прежде чем уйти. Наконец мы снова остались одни.

— Это мои люди, — сказал он мне. — Некоторые из них работают на меня почти двадцать лет, но теперь они мне больше не нужны. Я расплатился с ними, они попрощались со мной и теперь уходят. Костас отвезет их в Клетнос и позднее вернется за вами. К тому времени, полагаю, я закончу свой рассказ.

— Я не совсем понимаю вас, мистер Хаггопян. Вы хотите сказать, что намерены жить здесь как отшельник? В ваших словах прозвучала какая-то зловещая прощальная нотка…

— Как отшельник? Здесь? Нет, мистер Белтон, — но в остальном вы не ошиблись! Я узнал о море все, что только мог. В любом случае, мне осталось пройти лишь один этап образования. И для этого этапа мне не нужна… учеба! Вы поймете.

Заметив озадаченное выражение на моем лице, он криво усмехнулся.

— Вам трудно меня понять, и этому едва ли стоит удивляться. Я достаточно уверен, что мало кому, если вообще кому-либо, известны обстоятельства моей жизни. Вот почему я решил сейчас заговорить. Вам повезло — вы застали меня в подходящий момент. Я никогда не согласился бы рассказать свою историю, если бы меня так настойчиво не просили, ибо о некоторых ужасах лучше не ведать. Но, возможно, мой рассказ послужит предупреждением. Я с дрожью думаю о том, что найдутся ученые, посвятившие себя познанию моря, которые захотят воспроизвести мои труды и открытия. Так или иначе, то, что вы считали обычным интервью, станет моей лебединой песней. Завтра, когда все покинут остров, Костас вернется и выпустит на свободу все живые экземпляры. Здесь есть средства, с помощью которых можно вернуть в море даже самых крупных рыб. И тогда Хаггопиана окончательно опустеет.

— Но почему? Зачем… и куда собираетесь направиться вы? — спросил я. — Ведь этот остров — ваша база, ваш дом и крепость? Здесь вы написали ваши чудесные книги, и…

— Моя база и крепость, как вы выразились! Да! — резко прервал он. — Остров был всем этим для меня, мистер Белтон, но домом? Больше нет! Вот мой дом! — он выбросил подрагивающую руку в сторону Критского и Средиземного морей. — Когда ваше интервью закончится, я поднимусь на скалы и еще раз взгляну на Клетнос, ближайший крупный участок суши. Потом я возьму свою «Эхиноидею» и направлю ее от берега через пролив Касос прямым и уверенным курсом, и буду плыть, пока не закончится топливо. Пути назад нет. В Средиземном море есть место, о котором никто не знает, где море очень глубокое и холодное и где…

Он замолчал и повернул ко мне свое странно блестящее лицо.

— Но погодите, так я не успею ничего рассказать. Достаточно сказать, что последнее путешествие «Эхиноидеи» будет ко дну — и я отправлюсь туда вместе с ней!

— Самоубийство? — ахнул я, едва поспевая за потоком откровений Хаггопяна. — Вы собираетесь… утопиться?

Хаггопян рассмеялся хриплым смехом, скорее кашлем, почему-то напомнившим мне лай тюленя.

— Утопиться? Можно ли утопить их? — Он развел руки, словно обнимая миниатюрный океан странных раковин. — Или их? — Он махнул рукой в сторону двери, за которой стоял хрустальный аквариум с экзотическими рыбками.

Несколько мгновений я смотрел на него с замешательством и тревогой. Я не мог понять, стоит ли перед до мной вменяемый человек или?..

Он пристально смотрел на меня сквозь темные линзы очков, и под взглядом этих невидимых глаз я медленно покачал головой, отступая на шаг.

— Простите, мистер Хаггопян… я только…

— Непростительно, — проскрипел он, пока я пытался найти слова. — Мое поведение непростительно! Пойдемте, мистер Белтон. Вероятно, здесь нам будет удобнее.

Он вывел меня во внутренний дворик, окруженный лимонными и гранатовыми деревьями. В тени стоял белый садовый стол, рядом два плетеных кресла. Хаггопян резко хлопнул в ладоши, всего один раз, затем предложил мне кресло и неловко опустился в кресло напротив. Я снова отметил, какими странно неуклюжими казались все его движения.

Заслышав зов армянина, появилась старуха, закутанная в белый шелк на индийский манер; нижнюю половину ее лица скрывала шаль, падавшая на плечи. Хаггопян обратился к ней по-гречески, произнеся несколько горловых, но поразительно нежных слов. Она ушла, слегка прихрамывая под весом лет, и вскоре вернулась с подносом, двумя стаканами и (как ни удивительно) бутылкой английского пива, все еще покрытой изморозью.

Стакан Хаггопяна был уже наполнен, но напиток я не распознал. Жидкость была мутно-зеленого цвета, и в стакане буквально плавал густой осадок, но армянин, казалось, этого не замечал. Он чокнулся со мной, поднес стакан к губам и стал жадно пить. Я также сделал большой глоток, чувствуя сухость в горле; поставив стакан обратно на стол, я увидел, что Хаггопян все еще пьет! Он выпил всю порцию мутной неизвестной жидкости, поставил стакан и снова хлопнул в ладоши.

Я несколько удивлялся тому, что он не снял свои солнечные очки. В конце концов, мы сидели в тени, а в доме, во время экскурсии по его чудесному аквариуму, было еще темнее. Взглянув на лицо армянина, я снова увидел тонкие струйки жидкости, стекавшей из-под загадочных линз, и вспомнил о его больных глазах. С возвращением этого симптома глазной болезни Хаггопяна на его лицо снова наползла и странная блестящая пленка. Какое-то время мне казалось, что этот — налет? — исчез; но возможно, я просто привык к его внешности. Теперь я видел, что ошибался и что он постоянно выглядел таким же странным. Мне невольно вспомнилось его отвратительное рукопожатие…

— Подобные перерывы могут быть частыми, — прервал мои размышления его хриплый голос. — Боюсь, в нынешней фазе мне требуется очень много жидкости!

Я собрался было спросить, о какой «фазе» он говорил, но тут вернулась старуха с новым стаканом мутного напитка для своего господина. Он сказал ей еще несколько слов, и она ушла. И все же, когда она наклонилась над столом, я заметил, каким иссушенным выглядит ее лицо с узкими ноздрями, изборожденной морщинами кожей и глубоко запавшими под костлявыми надбровными дугами глазами. Крестьянка с острова, вне сомнения — хотя в других обстоятельствах ее изящно вылепленное лицо могло показаться аристократическим. Она словно испытывала странное магнетическое влечение к Хаггопяну, все время склонялась к нему и явно подавляла желание коснуться его, когда оказывалась рядом.

— Она уедет отсюда вместе с вами. Костас о ней позаботится.

— Видимо, я засмотрелся на нее… — виновато начал я, вновь ощущая странное чувство нереальности и какой-то прерывистости происходящего. — Простите, я не хотел быть грубым!

— Не имеет значения. То, что я собираюсь вам рассказать, перевернет все ваши представления. Вы показались мне человеком, которого не очень легко… испугать, не так ли, мистер Белтон?

— Меня можно удивить, мистер Хаггопян, можно потрясти — но испугать? В числе прочего я какое-то время был военным корреспондентом, и…

— Конечно, я понимаю — но бывают вещи похуже, чем сотворенные людьми ужасы войны!

— Возможно, но я журналист. Это моя работа. Я готов рискнуть.

— Хорошо! И, прошу вас, отбросьте все сомнения в моей вменяемости, которые у вас возникли или могут возникнуть во время моего рассказа. Когда я закончу, вы получите более чем достаточно доказательств.

Я начал возражать, но он не желал и слушать.

— Нет, нет, мистер Белтон! Только бесчувственный человек мог бы не ощутить здесь, на острове, никаких… странностей.

Он замолчал. Старуха появилась снова и поставила перед ним графин. На сей раз она чуть ли не ласкалась к нему, и он резко отдернулся, едва не перевернув кресло. Затем он прохрипел несколько гневных слов по-гречески, и я услышал, как странное иссохшее создание зарыдало. После старуха повернулась и заковыляла прочь.

— Бога ради, что не так с этой женщиной?

— Всему свое время, мистер Белтон. — Хаггопян поднял руку. — Всему свое время.

Он вновь выпил стакан до дна стакан и наполнил его из графина, прежде чем приступить к своему рассказу, большую часть которого я выслушал в молчании, словно загипнотизированный, все больше проникаясь бесконечным ужасом.

— Первые десять лет своей жизни я провел на островах Кука, а затем пять лет жил на Кипре, — начал Хаггопян. — Я всегда слышал рядом шум моря. Мой отец умер, когда мне было шестнадцать, и, хотя он никогда не признавал меня при жизни, он завещал мне эквивалент двух с половиной миллионов фунтов стерлингов! В возрасте двадцати одного года я вступил в права наследства и понял, что отныне могу могу полностью посвятить себя океану — моей единственной истинной любви в жизни. Я имею в виду все океаны. Я люблю теплое Средиземное море и юг Тихого океана, но люблю и холодный Северный Ледовитый океан, и изобильное Северное море. Даже сейчас я люблю их — даже сейчас!

В конце войны я приобрел Хаггопиану и начал собирать здесь свою коллекцию. Я писал о своей работе и к двадцати девяти годам закончил «Морскую колыбель». Это была дань любви. Я сам оплатил публикацию первого издания и был вполне вознагражден последующими. Правда, деньги не имели для меня особого значения. Но тогда я любил успех, и вторая моя книга, «Море — новый рубеж» пользовалась не меньшим успехом. Это подтолкнуло меня приступить к работе над «Обитателями бездны». К тому времени, как у меня был готов черновой вариант, я был уже пять лет женат на своей первой жене. Я мог бы опубликовать книгу прямо тогда, однако за истекшие годы я стал стремиться к совершенству как в своих книгах, так и в исследованиях. Я был недоволен отдельными фрагментами книги и целыми главами, посвященными определенным видам.

Одна из этих глав была посвящена сиренам. Дюгони и ламантины, особенно последние, давно завораживали меня своей несомненной связью с русалками и сиренами старинных легенд, благодаря которым, разумеется, их отряд и получил свое наименование. Но не только это заставило меня отправиться в «Экспедицию в поисках сирен», как я именовал про себя это путешествие. В то время я и догадываться не мог, каким важным для меня оно окажется. Случилось так, что исследования сирен стали первым настоящим указанием на мое будущее — пугающим намеком на конечную цель моего жизненного пути, хотя, конечно, я этот намек не понимал.

Он помедлил.

— Цель? — я счел необходимым нарушить тишину. — Литературную или научную?

— Мою конечную цель!

— О!

Я сидел и ждал, не зная, что сказать — странное положение для журналиста! Через секунду или две Хаггопян продолжил рассказ. Я чувствовал, как его глаза пристально глядели на меня сквозь темные линзы очков.

— Возможно, вам известна теория континентального дрейф, эта концепция, изначально выдвинутая Вегенером и Линцем, а затем видоизмененная Вайном, Мэтьюзом и другими. Эта теория гласит, что континенты постепенно «расходятся» в стороны и что некогда они были намного ближе друг к другу. Подобные теории вполне обоснованы, уверяю вас; первобытная Пангея действительно существовала, и по ней ступали не люди. Жизнь на этом первом великом континенте процветала еще до того, как обезьяны спустились с деревьев и превратились в людей!

Во всяком случае, моя «Экспедиция в поисках сирен» была частично призвана продолжить работу Вегенера и других. Я собирался сравнить ламантинов Либерии, Сенегала и Гвинейского залива с ламантинами Карибского моря и Мексиканского залива. Видите ли, мистер Белтон, из всех побережий Земли лишь на этих двух прибрежных участках ламантины встречаются в своем естественном состоянии. Несомненно, вы согласитесь, что это прекрасное зоологическое свидетельство континентального дрейфа?

Преследуя свои научные интересы, я в конце концов оказался в Джексонвилле, на восточном побережье Северной Америки — это самая северная точка, где можно обнаружить ламантинов. В Джексонвилле я случайно услышал о неких странных морских камнях — камнях с выветрившимися следами фантастически древних иероглифов, предположительно вынесенных на берег противопотоком Гольфстрима. Я так заинтересовался этими камнями и их происхождением (вы припоминаете, вероятно, что Му, Атлантида и другие мифические затонувшие земли и города давно были моей излюбленной темой), что быстро свернул «Экспедицию в поисках сирен» и отправился в Бостон, где, как я слышал, один коллекционер такого рода диковинок держал частный музей. Он, как выяснилось, тоже питал любовь к океану, и в его коллекции было множество прекрасных экземпляров, в особенности из Северной Атлантики, находившейся, так сказать, у самого его порога. Он также обладал большой эрудицией в отношении восточного побережья и поведал мне немало фантастических историй о берегах Новой Англии. Он утверждал, что именно на побережье Новой Англии были найдены те древние камни, что несли на себе доказательство существования первобытного разума — разума, следы которого я видел в столь отдаленных друг от друга местах, как Берег Слоновой Кости и острова Полинезии!

Хаггопян уже некоторое время был охвачен странным и все растущим волнением; он заламывал руки и беспокойно ерзал в кресле.

— О да, мистер Белтон — разве это не открытие? Стоило мне увидеть американские базальтовые фрагменты, как я узнал их! Да, эти обломки были маленькими, но надписи на них были такие же, какие я видел на огромных черных колоннах в прибрежных джунглях Либерии — колоннах, давным-давно выброшенных морем, вокруг которых в лунные ночи плясали туземцы, распевая древние моления! Я помнил эти зовы, Белтон, со времен моего детства на островах Кука — Йа Р’Лъех! Ктулху фхтагн!

Произнеся эту странную, чужеродную тарабарщину, армянин вдруг вскочил на ноги и выпятил склоненную голову; костяшки его пальцев, упиравшиеся в стол, побелели. Заметив выражение моего лица, когда я поспешно отшатнулся, он медленно расслабился и наконец, словно обессилев, упал в кресло и отвернулся, безвольно свесив руки.

Хаггопян просидел так не менее трех минут. Затем он повернулся ко мне и в знак извинения чуть пожал плечами.

— Вы… вы должны простить меня, сэр. В последнее время я легко перевозбуждаюсь.

Он поднял стакан, сделал несколько глотков, снова вытер платком стекающие из глаз ручейки влаги и продолжал:

— Но я отвлекаюсь. В основном я хотел подчеркнуть, что когда-то, в глубокой древности, Америка и Африка были сиамскими близнецами, соединенными посередине полосой низменностей, которая погрузилась в море, когда начался континентальный дрейф. На этих низинах стояли города, понимаете? И доказательства существования этих доисторических городов можно до сих пор найти в местах, где когда-то соединялись две колоссальные массы суши. Что же касается Полинезии, достаточно сказать, что существа, построившие древние города, — существа, пришедшие со звезд в древнейшие времена, — когда-то господствовали над всем миром. Но они, эти существа, оставили и другие следы в виде странных богов, небывалых культов и, что еще более странно — своих потомков!

Однако, помимо этих чрезвычайно интересных геологических открытий, меня привлекли в Новую Англию и интересы генеалогические. Моя мать, как вы знаете, была полинезийкой, но в ней текла и старая кровь Новой Англии. Мою прапрабабку в конце 1820-х годов привез с островов в Новую Англию палубный матрос с одного из ходивших в Восточную Индию парусников. Два поколения спустя, после того, как ее муж-американец погиб при пожаре, моя бабка возвратилась в Полинезию. До этого представители нашей семьи жили в Иннсмуте, обветшавшем и пользовавшемся дурной славой порту в Новой Англии, где полинезийки были никак не редкостью. Бабка вернулась на острова беременной, и американская кровь заметно проявилась в моей матери, чем объясняется ее внешность. Но сейчас я припоминаю, что у нее было что-то не в порядке с лицом — что-то с глазами.

Я упоминаю обо всем этом потому, что… невольно гадаю, не связано ли каким-то образом мое происхождение с моей нынешней… фазой.

Вновь это слово, на сей раз явно выделенное голосом, и мне снова захотелось спросить, о какой «фазе» говорил Хаггопиан. Но я опоздал — он уже продолжал свое повествование:

— Понимаете, в детстве, в Полинезии, я слышал много странных историй, и не менее странные истории рассказывал мне мой друг, коллекционер из Бостона — истории о существах, которые выходили из моря, чтобы спариваться с людьми, и об их чудовищном потомстве!

В голосе и поведении Хаггопяна снова проявилось лихорадочное возбуждение; все тело его дрожало, словно охваченное сильными и с трудом сдерживаемыми эмоциями.

— Знаете ли вы, — внезапно выпалил он, — что в 1928 году федеральные агенты провели в Иннсмуте чистку? От чего они чистили город, я вас спрашиваю? И зачем у Дьявольского рифа были сброшены глубоководные бомбы? После этих взрывов и штормов 1930 года на берега Новой Англии море выбросило множество странных золотых украшений; и в то же время бродяги, обшаривающие побережье, начали находить эти черные разбитые камни с кошмарными иероглифами!

Йа-Р’лъех! Какие чудовищные существа таятся даже сейчас в глубинах океана, Белтон, и какие другие существа возвращаются в эту колыбель земной жизни?

Он резко встал и начал расхаживать взад и вперед по дворику своей раскачивающейся, неуклюжей походкой, невнятно бормоча горловым голосом что-то себе под нос и искоса поглядывая на меня. Его явное душевное расстройство чрезвычайно беспокоило меня.

Существуй какой-то легкий способ бежать, я в этот момент, думаю, с радостью отдал бы все, только бы оказаться подальше от Хаггопианы. Но такого пути к бегству я не видел и потому нервно ждал. Армянин наконец успокоился и вернулся на свое место. Струйки влаги снова медленно стекали из-под его темных линз. Прежде чем продолжить, он отпил немного неизвестной жидкости из стакана.

— Я вынужден вновь просить вас принять мои извинения, мистер Белтон. Я весьма отклонился от основных фактов. Ранее я говорил о своей книге, «Обитатели бездны», и упомянул, что был недоволен некоторыми главами. Когда мой интерес к берегам Новой Англии и их тайнам стал не таким острым, я вернулся к этой книге и в особенности к главе, посвященной океанским паразитам. Мне хотелось сравнить эту специфическую группу морских существ с их наземными собратьями и привести, как и в других главах, примеры океанских мифов и легенд, бросающих свет на их привычки.

Конечно, я был ограничен тем, что море не может похвастаться таким многообразием паразитических созданий, как суша. Если вдуматься, каждое сухопутное животное, включая птиц и насекомых, имеет собственного крошечного спутника, который живет в его шерсти или перьях и тем или иным способом паразитирует на нем.

Тем не менее, я описал в книге миксин и миног, а также некоторые виды рыбьих пиявок и китовых вшей, сравнивая их с пресноводными пиявками, различными ленточными червями, грибками и так далее. Соблазнительно было бы решить, что разница между морскими и наземными существами чересчур велика, и так оно и есть, в известном смысле — но если вспомнить, что вся известная нам жизнь зародилась в море…

Когда я думаю сейчас, мистер Белтон, о вампирах легенд, оккультных верований и фантастической литературы — об этих чудовищах, что вызывают у жертв жуткие изменения, доводят их до истощения, пока жертва не умирает и не восстает из гроба вампиром — я поневоле спрашиваю себя, что за безумная судьба гнала меня вперед. Но мог ли я знать, мог ли кто-нибудь предвидеть?..

Но постойте — я забегаю вперед, а это не годится. Миг моего откровения должен наступить в надлежащее время, и вы должны быть подготовлены, хоть и утверждаете, что вас не так легко испугать.

В 1956 году я занимался глубоководными исследованиями у Соломоновых островов на яхте с экипажем из семи человек. На ночь мы подошли к прекрасному маленькому необитаемому островку близ Сан-Кристобаля. На следующее утро, в то время, как мои люди снимались с лагеря и готовили яхту к отплытию, я бродил по берегу в поисках раковин. Отлив оставил водоем, где трепыхалась большая акула; вода едва покрывала жабры, а жесткая спина и дорсальный плавник находились над поверхностью. Мне, конечно, стало жаль это создание, особенно после того, как я увидел на ее брюхе одного из тех кровососов, что продолжали меня интересовать. Мало того, миксина была замечательная! Длина ее составляла не менее четырех футов, и она определенно принадлежала к виду, с каким я никогда раньше не сталкивался. Моя книга «Обитатели бездны» была к тому времени почти закончена, и если бы не упомянутая глава, она давно была бы в типографии.

Я не мог позволить себе тратить время на акулу и стаскивать ее в воду, и все-таки мне было жаль большую рыбу. Я приказал одному из матросов прекратить ее страдания выстрелом из ружья. Кто знает, как долго паразит питался ее соками, постепенно истощая акулу, пока она не стала лишь игрушкой приливов и отливов?

Что касается миксины, то ей предстояло отправиться на борт! На яхте хватало резервуаров и для рыбы покрупнее, к тому же мне, разумеется, хотелось изучить миксину и включить в книгу упоминание о новом виде.

Матросы без особого труда подцепили странную рыбу сетью и доставили на борт, но почему-то им никак не удавалось извлечь рыбу из сети и поместить в резервуар. Видите ли, мистер Белтон, эти резервуары были утоплены в палубу и их верхушки находились на уровне настила. Я поспешил на помощь, опасаясь, что рыба погибнет; казалось, мы уже распутали сеть, как вдруг рыба начала трепыхаться! Одним гибким прыжком она выскочила из сети — и увлекла меня за собой в резервуар!

Мои люди, понятно, сперва рассмеялись. Я последовал бы их примеру — однако ужасная рыба мгновенно прицепилась к моему телу; ее рот-присоска впился мне в грудь, жуткие глаза смотрели прямо в мои!

Наступила короткая, многозначительная пауза. Блестящее лицо армянина жутко подергивалось. Затем он взял себя в руки и продолжал:

— Меня вытащили из резервуара, и я три недели пролежал в лихорадке. Шок? Яд? Тогда я не знал. Теперь знаю, но уже слишком поздно. Возможно, даже тогда было уже поздно.

Моя жена исполняла на яхте обязанности поварихи. Она ухаживала за мной, когда я метался и стонал в горячке на своей койке. Тем временем мои люди подкармливали рыбу — ранее неизвестный вид Myxinoidea — мелкими акулами и другими рыбешками. Как вы понимаете, они никогда не позволяли паразиту полностью высосать какую-либо из жертв, однако сохраняли рыбу живой и здоровой для меня, каким бы отвратительным ни казался им ее способ питания.

Помню, пока я выздоравливал, меня не покидали повторяющиеся видения гигантских подводных городов, циклопических строений из базальта, населенных странными гибридными существами, частично людьми, частично рыбами и частично амфибиями; то были Глубоководные, потомки Дагона, которые поклонялись спящему Ктулху. В этих видениях ко мне взывали потусторонние голоса, нашептывая мне откровения о моих предках — откровения, заставлявшие меня кричать в бреду!

Оправившись, я часто спускался под палубу, изучая миксину сквозь стеклянные стенки резервуара. Вам когда-либо приходилось видеть вблизи миксину или миногу, мистер Белтон? Нет? Тогда считайте, что вам повезло. Это уродливые, примитивные создания, похожие на угрей, чья внешность соответствует их привычкам. И их рты, Белтон — эти жуткие, зубастые присоски!

Два месяца спустя, когда путешествие подходило к концу, начался истинный ужас. К тому времени раны на моей груди, круглые кровоточащие отметины в том месте, где в меня вцепилась миксина, полностью зажили; но воспоминание о той первой встрече оставалось свежо в моей памяти, и…

На вашем лице, я вижу, написан вопрос, мистер Белтон. Да, вы правильно расслышали — я сказал «первой встрече». О да! Последовали и другие встречи, много встреч!

На этом месте своей поразительной истории Хаггопян замолчал, вытер платком стекающие из-под солнечных очков струйки и снова отхлебнул мутной жидкости из стакана. Мне представилась возможность оглядеться; возможно, я подсознательно все еще искал путь к бегству, если возникнет такая необходимость.

Армянин сидел спиной к огромному бунгало, и, нервно взглянув в ту сторону, я заметил, как за одним из маленьких, похожих на иллюминаторы окон быстро промелькнуло и исчезло чье-то лицо. Позже, когда мой собеседник возобновил свой рассказ, я сумел разглядеть, что это была старая служанка. Она не сводила глаз с Хаггопяна, глядя на него с каким-то голодным восхищением. Она пряталась, как только замечала, что я поглядываю на нее.

— Нет, — заговорил наконец Хаггопян, — миксина со мной еще не закончила — далеко не закончила. Шли недели, и мой интерес к этому существу превратился в одержимость; каждую свободную минуту я проводил, уставясь в резервуар или разглядывая любопытные отметины и шрамы, которые рыба оставляла на телах своих подневольных жертв. Так я обнаружил, что жертв миксины никак нельзя было назвать подневольными! Странный факт, и все же…

Да, я обнаружил, что рыбы, которыми питалась миксина, став однажды «хозяином» паразита, все время стремились восстановить подобную связь и даже шли ради этого на смерть! Открыв это странное обстоятельство, я начал, естественно, экспериментировать и позднее со всей определенностью установил, что после первого акта насилия жертвы испытывали при последующих нападениях своего рода наркотическое удовольствие!

По-видимому, мистер Белтон, я обнаружил в море совершенный эквивалент вампиров наземных легенд. Но значение этого, величайший ужас моего открытия оставались мне непонятны, пока… пока…

Возвращаясь на Хаггопиану, мы стали на якорь в Лимасоле, на Кипре. Оставался последний отрезок пути. Я разрешил команде — за исключением одного человека, Костаса, который не захотел покидать яхту, — остаться на ночь на берегу. Мои люди долго и тяжело работали и нуждались в отдыхе. Жена отправилась с ними, собираясь навестить друзей в Лимасоле. Я остался на борту — друзья жены были мне скучны, а кроме того, я уже несколько дней ощущал усталость, напоминавшую летаргию.

Я рано лег спать. Из каюты я видел огни города и слышал тихий плеск воды у свай причала. Костас дремал на корме, забросив леску в воду. В полусне я окликнул его. Он сонно откликнулся и сказал, что вода неподвижна, как лед и что он уже вытащил двух отличных кефалей.

Я пришел в себя три недели спустя, на Хаггопиане. Миксина снова добралась до меня! Мне рассказали, что Костас услышал всплеск и нашел меня в резервуаре миксины. Он сумел вытащить меня из воды, прежде чем я захлебнулся, но ему пришлось сражаться как дьяволу, чтобы оторвать от меня чудовище — вернее, оторвать меня от чудовища!

Вы начинаете понимать, что случилось, мистер Белтон? Видите?

Он расстегнул рубашку и показал мне отметины на груди — круглые шрамы диаметром примерно в три дюйма, какие я видел на шкурах рыб-молотов. Я застыл в кресле с раскрытым ртом, увидев, сколько их было! Он расстегнул рубашку до самого шелкового кушака, и вряд ли хоть дюйм его кожи оставался нетронутым; некоторые шрамы шли даже поверх друг друга!

— Боже всемогущий! — наконец выдохнул я.

— Какой бог? — мгновенно прохрипел Хаггопян. Его пальцы снова задрожали в странном возбуждении. — Какой бог, мистер Белтон? Иегова или Оанн[17] — человек-Христос или существо-Жаба — бог Земли или Воды? Йа-Р’лъех, Ктулху фхтагн; Йибб-Тслл; Йот-Сотот! Я знаю многих богов, сэр!

Подергиваясь, он вновь наполнил стакан из графина и принялся буквально вливать в себя мутную жидкость, пока мне не показалось, что он вот-вот задохнется. Когда Хаггопян наконец поставил на стол пустой стакан, я заметил, что он немного успокоился и овладел собой.

— Во второй раз, — продолжал он, — все решили, что я упал в резервуар во сне; предположение не такое уж дикое, так как в детстве у меня бывали сомнамбулические припадки. Сперва я даже сам в это поверил, ибо тогда в слепоте своей не осознавал власть существа надо мной. Говорят, миксины тоже слепы, мистер Белтон. Это безусловно справедливо в отношении наиболее известных видов — но моя миксина не была слепа! Примитивна она или нет, но мне кажется, что после третьего или четвертого раза она стала узнавать меня! Я держал ее в аквариуме, где вы видели рыб-молотов, и запретил кому-либо входить в эту комнату. Я посещал ее по ночам, когда на меня находило… настроение. И она была там, ждала меня, ощупывая стекло своей уродливой пастью и в предвкушении выпучив странные глаза. Как только я начинал спускаться, она подплывала к лестнице и нетерпеливо описывала в воде круги. Я брал с собой маску и трубку, чтобы иметь возможность дышать, пока оно… пока она…

Хаггопян весь дрожал и судорожно вытирал лицо шелковым платком. Я был рад отвести глаза от его странно блестящих черт; допив стакан, я вылил в него остатки пива из бутылки. Бутылка за это время нагрелась, пиво почти выдохлось — но, как бы то ни было, жажду я успел утолить, в отличие от Хаггопяна. Я пил только для того, чтобы избавиться от ощущения вязкой сухости во рту.

— Хуже всего было то, — продолжал через некоторое время Хаггопян, — что все происходившее со мной было добровольным. То же случалось с акулами и другими рыбами-носителями. Я наслаждался каждым чудовищным слиянием, как алкоголик наслаждается эйфорией виски, как наркоман восторгается своими видениями, и последствия моего пристрастия были не менее разрушительными! Я избавился от горячки, которую испытывал после первых двух «сеансов» с существом, однако чувствовал, что мои силы медленно, но верно сходили на нет. Мои помощники, естественно, понимали, что я был болен, — только глупец не заметил бы, как ухудшилось мое здоровье и как стремительно, прямо на глазах, я старел. Но больше всего страдала моя жена.

Я не мог к ней приблизиться, понимаете? Если бы мы жили нормальной жизнью, она увидела бы отметины на моем теле. Потребовалось бы объяснение, которое я не хотел — да и не мог — давать! О, в своем пагубном пристрастии я стал очень хитер. Никто не догадывался, что за странная болезнь медленно убивала меня, вытягивая кровь и жизнь.

В 1958 году, проведя таким образом чуть больше года, я осознал, что стою на пороге смерти и позволил уговорить себя снова отправиться в путешествие. Жена продолжала питать ко мне глубокую любовь и считала, что долгое плавание пойдет мне на пользу. Думаю, к тому времени Костас начал подозревать правду; однажды я даже нашел его в запретной комнате, где он с любопытством разглядывал миксину. Подозрения Костаса только возросли, когда я сказал, что существо отправится с нами. Он с самого начала был против, но я заявил, что еще не завершил свои исследования и собираюсь по окончании их выпустить миксину в море. Ничего подобного я делать не собирался. Говоря по правде, я не верил, что переживу путешествие. Вместо шестнадцати стоунов веса во мне оставалось теперь девять!

В ту ночь, когда жена застала меня с миксиной, мы стояли на якоре у Большого Барьерного рифа. Все остальные спали — вечером на борту праздновали чей-то день рождения. Я настаивал, чтобы все пили и веселились и был уверен, что мне никто не помешает; но жена пила очень мало, а я этого не заметил. Мне стало ясно, что произошло, когда я увидел, что она стоит около резервуара и смотрит на меня и на… существо! Мне навсегда запомнилось ее лицо, написанный на нем ужас и жуткое понимание, и ее крик, расколовший ночь!

К тому времени, как я выбрался из резервуара, ее уже не было. Она упала или бросилась за борт. Крик жены разбудил команду. Костас первым выскочил на палубу. Я даже не успел одеться. Взяв лодку и трех матросов, я отправился в надувной лодке на поиски жены. Когда мы вернулись, Костас прикончил миксину. Он схватил багор и забил ее до смерти. Ее голова превратилась в кровавую кашу, но и мертвая, миксина продолжала шевелить своей пастью-присоской, впиваясь в ничто!

После этого я целый месяц не подпускал к себе Костаса. Не думаю, что и ему хотелось находиться рядом со мной — вероятно, он понимал, что я горевал не только по жене!

На этом, мистер Белтон, закончилась первая фаза. Я быстро набрал вес и окреп, годы будто спали с моего лица и тела, и я стал почти прежним. Я говорю «почти», так как, разумеется, всецело вернуться в прежнее состояние я не мог. Начнем с того, что у меня выпали все волосы — как я уже упоминал, рыба едва не довела меня до могилы. Остались, как напоминание о пережитом ужасе, шрамы на теле и огромная душевная рана, которая все еще болит, стоит мне вспомнить, каким взглядом смотрела на меня жена в тот последний миг.

В следующем году я закончил книгу, но ни словом не упомянул в ней о своих открытиях во время «Экспедиции в поисках сирен», как и о столкновении с чудовищной рыбой. Без сомнения, вам известно, что я посвятил книгу памяти моей бедной жены. Мне понадобился еще год, чтобы окончательно изжить эпизод с миксиной. С тех пор я не выносил даже воспоминаний о своей ужасной одержимости.

Вторая фаза началась вскоре после того, как я женился вторично…

Некоторое время я ощущал странную боль в животе, между пупком и нижней частью грудной клетки, но к врачам мне обращаться не хотелось. Врачи вызывают у меня отвращение. Через полгода после свадьбы боль прошла — но сменилась чем-то гораздо худшим!

Зная, как я боюсь врачей, моя новая жена хранила мою тайну, и это было самое плохое решение, хоть мы оба тогда этого не понимали. Возможно, если бы я вовремя обратился к докторам…

Видите ли, мистер Белтон, у меня появился… да, орган! Из моего живота вырос придаток, похожий на хобот, с маленькой дырочкой на конце, будто второй пупок! В конце концов, конечно, мне пришлось обратиться к врачу; после того, как он осмотрел меня и сказал самое худшее, я взял с него клятву молчать — точнее, я заплатил ему за молчание. Орган, сказал врач, удалить невозможно, ибо он стал неотъемлемой частью меня. В нем имелись свои кровеносные сосуды и большая артерия, и он был связан с моими легкими и желудком. Орган не представлял собой злокачественное образование наподобие раковой опухоли. Врач не мог объяснить причину появления этого отростка, но после всесторонних анализов отметил, что изменения коснулись и моей крови. В моем организме, очевидно, было чрезвычайно много соли. Врач сказал, что с такими показателями я давно должен был быть мертв!

На этим не ограничилось, мистер Белтон. Вскоре последовали другие изменения — на этот раз с самим отростком. Небольшое отверстие на его кончике начало открываться!

А затем… затем… моя несчастная жена… и мои глаза!

Хаггопяну снова пришлось остановиться. Он сидел, глотая воздух, как — как вытащенная из воды рыба! — и дрожал всем телом. По лицу стекали тонкие струйки влаги. Он вновь наполнил стакан, приник к отвратной жидкости и после вытер свое отталкивающее лицо платком. В горле у меня совсем пересохло, и я ничего не сумел бы сказать, даже если бы захотел. Я потянулся к стакану — мне просто хотелось чем-то занять руки, пока армянин пытался прийти в себя, так как стакан, конечно, был пуст.

— Я… мне кажется… вы… — не то выдохнул, не то прохрипел Хаггопян и, задыхаясь, откашлялся со странным и резким лающим звуком, прежде чем продолжить свою чудовищную историю. Теперь его голос показался мне совершенно нечеловеческим.

— Вы… у вас… нервы покрепче, чем я думал, мистер Белтон, и… вы были правы: вас не так легко потрясти или испугать. В конечном счете, трусом оказываюсь я, ибо я не в силах довести рассказ до конца. Я могу лишь… показать вам, после чего вы должны будете уйти. Вы можете подождать Костаса на причале…

С этими словами Хаггопян медленно встал и снял расстегнутую рубашку. Я смотрел, как в гипнотическом трансе, а он стал разматывать шелковый кушак, и затем показался его… орган, слепо двигающийся на свету, как хобот тапира! Но это был не хобот!

На конце его зияла открытая пасть красная и отвратительная, усеянная, как пила, рядами мелких зубов — а по бокам сокращались жаберные щели, вдыхая разреженный воздух!

Но даже после этого меня ждали новые ужасы. Когда я вскочил, нетвердо держась на ногах, армянин снял свои дьявольские солнечные очки! Я впервые увидел его глаза, выпученные рыбьи глаза — без белков, похожие на черные мраморные шарики и истекающие страдальческими и непрестанными слезами боли в чуждой для них среде — глаза, приспособленные к мраку глубин!

Ничего вокруг не замечая, я бросился к причалу. В ушах еще звенели последние слова Хаггопяна, которые тот прохрипел, размотав кушак и сняв темные очки:

— Не жалейте меня, мистер Белтон. Море всегда было моей первой любовью, и даже сейчас я многого о нем не знаю — но узнаю, о да, узнаю. И я не буду одинок среди Глубоководных. Одна, подобная мне, уже ждет меня, а другая вскоре придет!

Обратный путь в Клетнос занял недолго. И хотя мой ошеломленный разум порядком оцепенел, журналистские инстинкты постепенно взяли верх и я стал думать о жуткой истории Хаггопяна и ее не менее чудовищных последствиях. Я размышлял о его громадной любви к океану, о странной мутной жидкости, с помощью которой он, очевидно, поддерживал свое существование, о тонкой плетке защитной слизи, блестевшей на его лице и предположительно покрывавшей все тело. Я раздумывал о его странных предках и диковинных богах, которым те поклонялись, о существах, выходивших из моря, чтобы спариваться с людьми! Я думал о том, что отметины на шкурах рыб-молотов в большом резервуаре были свежими, и оставлены они были не паразитами, так как Хаггопян вернул своих миног в море три года назад, и о второй жене, которую упомянул армянин — по слухам, она умерла от какой-то «экзотической болезни», вызывающей истощение! Наконец, мне вспомнились другие слухи, что мне доводилось слышать о его третьей жене — но только в гавани Клетноса я понял, что эти слухи, как ни объяснима была ошибка, являлись все же ошибочными.

Ибо, когда преданный Костас помогал старухе выйти из лодки, она наступила на край своей шали. Шаль и платок составляли единое целое, и неловкое движение на миг приоткрыло ее лицо, шею и плечо над левой грудью. И в этот миг невольного обнажения я впервые увидел полностью ее лицо… и красные шрамы, шедшие вниз от ключицы!

Наконец мне стало понятно ее странное, гипнотическое влечение к Хаггопяну — такой же магнетически и нечестиво притягательной казалась опьяненным жертвам ужасающая миксина из его рассказа! Стало понятно, почему меня поразили ее классические, почти аристократические черты — теперь я осознал, что это были черты одной известной афинской модели! Третьей жены Хаггопяна, вышедшей за него замуж в день восемнадцатилетия! И потом, когда мои смятенные мысли снова обратились к его второй жене, «похороненной в море», пришло последнее озарение, и я наконец понял, что имел в виду армянин, когда говорил: «Одна, подобная мне, уже ждет меня, а другая вскоре придет!»

Лес за палаткой кишел жизнью, как всегда бывает в африканских тропиках. Птицы кричали с темных деревьев хриплыми странными голосами: хотя по лесу уже ползли тени, солнце еще не опустилось за западными равнинами, по которым текла к морю река Киги. Обезьяны трещали и завывали, а над самой землей звучал гул миллионов насекомых — неумолчный шум джунглей.

Больной, лежавший в палатке, беспокойно пошевелился и посмотрел на своего товарища.

— Дайте мне что-нибудь выпить, доктор, — сказал он.

Врач поддерживал его голову, пока он пил.

— Там были какие-нибудь ваши лекарства? — спросил больной.

— Нет, Смит, — сказал доктор.

— У меня тошнотворный привкус во рту, — сказал Смит.

— Я долго не протяну, старина.

Доктор Уинслоу посмотрел в лес, в ночь — темнота наступила резко и внезапно.

— Вздор, — сказал Уинслоу. — Вы будете жить, привезете домой свою коллекцию и станете еще более знаменитым.

— Выходит, я знаменит? — отозвался Синикокс Смит. — Вероятно, в своем духе… Думаю, мало кто столько знает об этих местах и их дьявольских обычаях. Все это признают, точнее сказать, все, кроме Хейлинга.

Он нахмурился, упомянув это имя.

— Хейлинг не лучше невежественного дурака, — сказал он. — Мы-то с вами видели здесь странные вещи, доктор.

Доктор вздохнул.

— Допустим, — сказал он. — Но как глупо было с нашей стороны вообще оказаться здесь.

Умирающий покачал головой.

— Нет, нет, я многому научился, старина. Хотел бы я растолковать Хейлингу, что к чему. Собирался, но уже не успею. А он теперь употребит все усилия, чтобы дискредитировать мои… мои открытия.

— Лежите тихо, — сказал доктор.

Доктор и антрополог долго молчали. Смит лежал и о чем-то раздумывал. Наконец он заговорил.

— Я так и не купил эту штуку у Суджи, — сказал он.

— Не надо, — сказал Уинслоу.

— Думаете, он мошенник?

— Я в этом уверен, — сказал Уинслоу.

Симкокс Смит засмеялся.

— Вы ничуть не хуже Хейлинга.

Он выпростал руку и притянул Уинслоу к себе.

— Суджа показал мне, что она сделала, — сказал он. — Я сам видел.

— Сделала с кем? — быстро спросил Уинслоу.

— С пленником. Его убили, пока вас не было.

— И она…

— Она что-то сделала! Боже мой, клянусь! — дрожа, произнес антрополог.

— И что же? — с любопытством спросил доктор, однако нахмурил брови.

— Он весь побледнел, а она покраснела. Кажется, я видел запястье, — сказал Симкокс Смит. — Так мне показалось. Но я точно видел.

Будь Смит здоров, Уинслоу сказал бы, что все это было обманом зрения. В гнилых зарослях западного берега с человеком и не такое могло случиться. Он видел, как гниение поражало здесь сам разум людей, и боялся за собственный рассудок.

— О, — сказал Уинслоу.

Больной вытянулся на койке.

— Я куплю эту штуку отправлю ее Хейлингу.

— Глупости, — сказал Уинслоу. — Не надо.

— Вы не верите, так почему бы мне не послать ее ему? Я покажу Хейлингу! Он слепой глупец и считает, что в нашем мире нет порождений дьявола. Но что такое этот мир, друг мой, и кто такие мы? Все это ужасно и отвратительно. Приведите Суджу, старина.

— Вздор! Лежите и отдыхайте, — сказал Уинслоу.

— Мне нужен Суджа, этот старый негодяй. Приведи его, настаивал Смит. — сказал Смит в срочном порядке. — Я должен отправить Хейлингу эту штуку. Хотелось бы видеть, как Хейлинг или кто-нибудь из его домашних оцепенеют от страха. Они увидят больше, чем запястье. О Боже! какова же тогда голова?

Он задрожал.

— Мне нужен Суджа, — простонал он.

Уинслоу вышел из палатки и послал мальчишку за Суджей. Старик приполз на четвереньках. Суджа был чудовищно старым, иссохшим и слабым. Но в его глазах светился живой взгляд; они казались фонариками, вделанными в корявый ствол дерева. Старик остался стоять на коленях у койки Смита. Двое умирающих заговорили на своем языке, который Уинслоу не мог понять. Они говорили долго, перебивая друг друга. Уинслоу курил. Суджа умирал уже давно — лет двадцать или тридцать. Люди из племени не знали, сколько он живет на свете. Смит умрет завтра, сказал себе Уинслоу. Суджа и Смит продолжали разговаривать. Наконец они пришли к согласию, и Суджа выполз из палатки.

— Достаньте из моего сундука сотню долларов, — сказал Смит. — И когда я умру, вы отдадите ему мою одежду и одеяла, все до последней вещи.

— Как скажете, — пожал плечами Уинслоу. Он извлек из сундука сто долларов. Вскоре старый колдун вернулся. Он принес сверток — большой лист, перевязанный пальмовыми волокнами, а сверху коричневая бумага с надписью красными буквами: «Обращаться с осторожностью». Это была очень ценная бумага, и никто в племени, кроме Суджи, не отважился бы к ней прикоснуться. Суджа сказал остальным, что красные буквы были могучим заклинанием.

— Вот оно, — сказал Суджа.

— Отдайте ему деньги, — нетерпеливо сказал Смит.

Он повернулся к Судже и тихо заговорил с ним на незнакомом языке.

— Это не мое, Суджа, а Джона Хейлинга. Скажи это.

Суджа что-то забормотал. Затем Уинслоу услышал слова: «Шон Эйлин».

Симкокс Смит посмотрел на Уинслоу.

— Он отдает это Хейлингу, Уинслоу, — с торжеством сказал он.

— Это тоже часть его мумбо-юмбо? — с некоторым презрением осведомился Уинслоу. Но в глубине души он едва ли испытывал презрение: сказывалась ночная чернота, мерцание лампы в темноте и странная, жуткая фигура колдуна…

— Шон Эйлин, — бормотал Суджа, пересчитывая свои доллары.

— Так и есть, — сказал Смит. — Будет действовать только на владельца и его близких. Нужно передать. Мы дали это рабу и тот умер.

— Что за ужасная идея, — сказал Уинслоу.

— Вы отошлете это. Ради меня, прошу, — сказал Смит. — Вы обязаны.

— Ну хорошо, — сказал Уинслоу.

Смит дрожащими руками уложил сверток в жестянку из-под бисквитов.

Старый Суджа выполз в темноту.

— Когда этот старый дьявол поблизости, я готов поверить во все, что угодно, — сказал Уинслоу.

Смит улыбнулся.

— Это правда. Теперь эта штука принадлежит Хейлингу. Давно хотел отправить подарок нашему Фоме неверующему. Жаль, что не доживу и сам не увижу… Вы отправите посылку, Уинслоу?

— Да.

— Обещаете? Слово чести? — настаивал Смит.

Уинслоу достаточно неохотно дал обещание. Смит был доволен. В десять часов вечера он умер во сне.

Уинслоу собрал все его бумаги и коллекции и отправил их на побережье с носильщиками и каноэ. Пакет с фетишем, купленный Смитом у дряхлого колдуна, он самолично отправил в Англию, адресовав посылку А. Д. Хейлингу, 201 Лэнсдон-роуд, Сент-Джонс Вуд[18]. К тому времени Уинслоу вернулся к привычному образу мыслей. Он верил лишь в наглядно видимое и злился из-за того, что позволил себе увлечься словами и поступками Смита и старого Суджи.

— Конечно, это абсурд, — сказал вслух Уинслоу, сдвинув брови. И добавил:

— Но какая отвратительная идея!

К посылке доктор приложил письмо, в котором упомянул, что Симкокс Смит часто говорил с ним о своем научном сопернике в Англии. Уинслоу также вкратце изложил случившееся накануне смерти Смита и коротко описал старика Суджу. Колдун был, очевидно, очень стар, и все туземцы на многие мили вокруг боялись его. Климат и переутомление, добавил доктор, в последнее время явно повлияли на рассудок Смита. «Я не должен был бы это отправлять, но я связан честным словом», — писал Уинслоу.

Затем он благополучно позабыл о фетише, и посылка вместе с письмом отправилась в Англию на следующем пароходе компании «Элдер Демпстер».

Мистер Хейлинг был скорее рад, чем опечален, когда узнал о кончине Симкокса Смита, хоть и проговорил «бедняга», как полагается в случае смерти научного оппонента и даже врага. Они годами ссорились на заседаниях Общества и спорили в научных журналах. Хейлинг был Грэдграйндом[19] от антропологии. Ему нужны были факты и ничего, кроме фактов. Он считал себя бэконианцем, мало зная о Бэконе[20]. Хейлингу никогда не приходило в голову, что в чем-либо может быть какая-то тайна. В этом он проявлял очевидное невежество, но большинство людей очень невежественны. Существование этих людей, Земли, Вселенной, самой материи Хейлинг воспринимал как должное, то есть так, как воспринимал все это обычный человек.

— Симкокс Смит — осел, — говаривал Хелинг, не обращая внимания на то, что Смит заметно продвинулся во многих направлениях и выдвинул некоторые вполне достойные гипотезы, имевшие хорошие шансы стать теориями. — Симкокс Смит — законченный осел. Он верит в оккультизм. Он верит, готов поклясться, и в колдовство. Он ошибочно принимает за реальность ужасные представления дикой расы. И только подумайте, он даже утверждает, что все вещи, являющиеся предметом абсолютной и безоговорочной веры, в некоторой степени реальны! И что это, якобы, закон природы!

Смит, вполне очевидно, выжил из ума. Однако некоторые чересчур впечатлительные и наделенные бойким воображением люди говорили, что взгляды Смита наполняют их ужасом (так Уинслоу отзывался о кровавом фетише Суджи). Представим на минуту, что эти взгляды верны! Это будет означать, что жуткое воображение безумцев обладает по крайней мере квази-существованием! Это будет означать, что в любой пришедшей на ум глупости наличествует жуткое зерно правды (да и кто знает, в чем истина?). Достаточно вообразить, чтобы создать. Один из друзей Смита в самом деле в это поверил. Он называл себя атеистом, но считал, что человечество (в известном смысле, добавлял он со смешком) создало для себя антропоморфное божество со всеми страстями и чувствами, приписываемыми ему верой и традициями. Неудивительно, говорил этот друг Смита, что любому, кто восприимчив к несчастьям и слышит чужие стоны, наш мир кажется таким отвратительным местом!

Необходимо признать, что в этой мысли Симкокса Смита действительно было нечто жутковатое. Она затронула некоторых людей. Один испробовал его гипотезу на ребенке (этот человек отличался весьма научным складом ума и верил в относительно контролируемые эксперименты); ребенок увидел вещи, которые вызвали у него припадок и на всю жизнь оставили инвалидом. Но все-таки это был очень любопытный эксперимент, так как с ребенком и вправду что-то случилось (на его теле появились странные отметины), и это было не просто результатом самовнушения — если, конечно, не принять на веру все то, что мы слышали о стигматах. Возможно, это и было самовнушением, но лично я (я был знаком со Смитом) считаю, что в его проклятой теории «созидания» что-то такое есть.

Но вернемся к Хейлингу. Он получил посылку из Африки и прочитал письмо Уинслоу.

— Бедняга, — сказал Хейлинг, — наконец-то он мертв. Так, так! И что это он прислал? Кровавый фетиш? Видать, несчастный безумный бродяга рассчитывал наконец меня обратить…

Он вскрыл посылку и в рогоже и листьях, пахнувших западным побережьем Африки — характерный болотистый запах, памятный любому, кто хоть однажды его ощущал — нашел высушенную черную руку, отрубленную у запястья. Больше в посылке ничего не было, только эта рука.

— Хм, — сказал Хейлинг, никогда не подвергавший свои нервы испытанию джунглями и тропической лихорадкой, никогда не слышавший, как негры в ужасе шепчутся о потерянных душах мертвых. — Хм.

Он поднял руку и осмотрел ее. Это была обычная рука, правая рука, и поначалу ему показалось, что в ней не было ничего примечательного. При более внимательном осмотре оказалось, что ногти были на удивление длинными и придавали руке довольно кровожадный вид. «Хм», — снова сказал Хейлинг. Он тщательно оглядел руку и заметил очень глубокие линии ладони.

— Весьма интересно, — сказал Хейлинг. Как ни странно (точнее, это было бы странно, не знай мы, что и у великих мира сего есть свои слабости), он верил или, по крайней мере, немного верил в хиромантию. В этом он не признавался никогда и никому, помимо известного хироманта, жившего в западной части Лондона. — Весьма интересно. Любопытно, что сказал бы об этих линиях Саккони?

Хироманта звали Саккони. Он был ирландцем.

— Покажу ее Саккони, — решил Хейлинг. Он снова упаковал руку в коробку, положил в шкаф и запер на ключ. Затем он стал думать о других делах, поскольку дел у него было немало. Нужно было, к примеру, написать что-то о Симкоксе Смите, и его ждала монография о тотемизме. Несколько дней он почти не думал о высохшей руке.

Хейлинг был холостяком и жил с племянницей и экономкой. В быту он был человеком приятным, и с ним можно было прекрасно ужиться — если ничего не знать об антропологии, тотемах и тому подобном. Мэри Хейлинг отвечала этому требованию. Она, как полагалось, говорила «Да, дорогой дядюшка» и «Нет, дорогой дядюшка», а когда он начинал поносить Симкокса Смита, Робинса-Гюнтера или Уильямса, всегда становилась на сторону Хейлинга и произносила: «Какой позор!»

— Что за позор? — спрашивал Хейлинг.

— Не знаю, дорогой дядюшка, — отвечала Мэри.

И Хейлинг смеялся.

Экономка была красивой, дородной и румяной, с очень веселым нравом, хоть и поеживалась при виде черепов, костей и образцов в банках. Она ничего не знала о них и удивлялась тому, что хозяину эти вещи казались ценными. Она также не понимала, почему мистер Хейлинг впадал в ярость и ругался по поводу мнений других об этих жутких предметах. Однако она не принимала домашние порядки близко к сердцу и ворчала только тогда, когда шкафы с коллекциями переполнялись и очередные черепа по необходимости требовалось выставить на всеобщее обозрение. Некоторые даже заняли полки в коридоре и горничные не желали вытирать с них пыль, что было только естественно. Хейлинг на это сказал, что пыль с черепов вытирать не к чему — но могла ли добропорядочная экономка позволить себе нечто подобное? Поэтому она заставляла девушек протирать черепа и даже стеклянные банки с ужасными предметами внутри.

Убирая кабинет мистера Хейлинга, экономка и горничная открыли шкаф и наткнулись на руку. Девушка издала жуткий вопль. Экономка с опаской ощупала руку.

— Господи, мэм, что это? — спросил Кейт.

— Не будь дурой, девочка, — с дрожью в голосе сказала миссис Харвелл. — Это всего лишь рука.

— Всего лишь… О Боже! Я к ней не прикоснусь, — заявила девушка. — А рядом с ней дохлая мышь.

— Тогда убери мышь, — распорядилась экономка. Девушка так и сделала, захлопнула дверцу шкафа и заперла ее. Мышь была маленькой, несчастной и иссохшей, и ни Кейт, ни экономка и понятия не имели, какой интересной она показалась бы покойному Симкоксу Смиту. Мышь отправилась в помойное ведро, точно никогда и не была свидетельством ужаса.

В тот же день миссис Фарвелл поговорила с Хейлингом.

— Видите ли, сэр, в шкафу лежит рука, и я не смогла заставить Кейт вытереть с нее пыль.

— Рука? Ах да, припоминаю, — сказал Хейлинг. — Эта девушка глупа. Неужели она думает, что рука причинит ей какой-то вред? И откуда ей известно, что там лежит рука? Она была завернута. Кто-то совал нос, куда не следует.

— Я так не думаю, сэр, — с достоинством сказала миссис Фарвелл. — Девушка слишком напугана и не стала бы копаться в шкафу, как и я.

— Вы глупы, миссис Фарвелл, — сказал Хейлинг.

— Благодарю вас, сэр, — сказала миссис Фарвелл и выплыла из комнаты.

Хейлинг открыла шкаф и увидел руку из африканской посылки.

— Кто-то явно здесь копался, — прорычал он. — Делают вид, что страшно боятся, а сами рыскают, надеясь отыскать что-то сенсационное. Знаю я их. Дикари, как и все мы. Цивилизация!

Он фыркнул при мысли о цивилизации. О ее антропологических, а не теологических аспектах.

Хейлинг вновь осмотрел руку и заметил кое-что любопытное.

— На вид она стала немного меньше, — заметил он. — Кажется, пальцы чуть сжались. Неравномерное высыхание. Да, любопытно. Покажу-ка я ее Саккони.

Он завернул руку в рогожу и листья и в тот же день повез ее к Саккони.

Хейлинг верил в хиромантию. Как я уже говорил, это была его единственная слабость. Во всяком случае, так мне казалось, когда мы с ним спорили, но сейчас я начинаю сомневаться. Саккони взял высохшую кисть в свои красивые белые руки, повернул ее ладонью вверх и странно, непривычно вздернул брови. Хейлинг спросил, в чем дело.

— Это… ах… ох, — сказал Саккони. Его настоящее имя было Флинн. Он приехал в Лондон из Лимерика. — Это до крайности странно… очень странно… очень…

— Очень — что? — спросила Хейлинг.

— Ужасно. Все это очень ужасно, — сказал Саккони.

— Но вы можете прочитать линии ладони?

Саккони крякнул.

— Могу ли я прочитать «Таймс»? Могу, но не читаю. Я не склонен читать по этой руке. Она слишком ужасна, Хейлинг.

— Черт возьми, — сказал Хейлинг. — Что вы имеете в виду?

— Это рука негра.

— Любой дурак это видит, — грубо заметил Хейлинг.

— Рука убийцы.

— Весьма вероятно, — сказал Хейлинг.

— Рука каннибала.

— Да что вы говорите! — сказал Хейлинг.

— И еще хуже.

— Что может быть хуже?

Саккони рассказал ему многое. Хейлинг счел его слова выдумкой. Наверное, так оно и было. И однако…

— Я бы это сжег, — сказал Саккони, с дрожью возвращая Хейлингу отрезанную кисть, и поспешно вымыл руки. — Да, сжег.

— В вас есть чертова слабина, Саккони, — сказал антрополог.

— Может быть, — ответил Саккони, — но я бы ее сжег.

— Чушь собачья, — сказал Хейлинг. — Зачем мне ее сжигать?

— Я верю во многие вещи, в которые вы не верите, — сказал Саккони.

— А я, в отличие от вас, не верю в кучу вещей, — возразил Хейлинг.

— Понимаете, я немного ясновидящий, — сказал Саккони.

— Я уже это слышал, — сказал Хейлинг и распрощался.

Вернувшись домой, он положил руку в шкаф, но забыл запереть дверцу. Ложась спать, он случайно запер в кабинете кошку.

Посреди ночи раздались ужасные кошачьи вопли — но в такое время года это было делом обычным.

Утром, открыв дверь кабинета Хейлинга, Кейт увидела руку на каминном коврике и испустила жуткий крик. Миссис Фарвелл прибежала из гостиной, а Хейлинг выскочил из ванной, завернутый в купальное полотенце.

— Что за черт… — сказал Хейлинг.

— Что случилось, Кейт? — воскликнула миссис Харвелл.

— Рука! рука! — кричала Кейт. — Там, на полу!

Миссис Фарвелл приблизилась и увидела руку. Хейлинг надел халат, спустился вниз и тоже увидел.

— Рассчитайте эту дуру в конце месяца, — сказал Хейлинг. — Она снова рылась в шкафу.

— Нет, — всхлипывала Кейт. — Я к шкафу даже не подходила!

И тогда миссис Фарвелл заметила кошку, растянувшуюся под столом Хейлинга.

— Руку стащила кошка. Вон она, — сказала миссис Фарвелл.

— Черт бы побрал эту кошку, — сказал Хейлинг. Он взял щетку Кейт и подтолкнул кошку.

Кошка была мертва.

— Я не буду ждать до конца месяца, — вся дрожа, сказала Кейт. — Я ухожу.

— Выпроводите дуру, — сердито сказал Хейлинг. Он поднял кошку, которую очень любил, вынес ее за порог и захлопнул дверь кабинета перед носом плачущей девушки и миссис Фарвелл. Затем поднял с пола и осмотрел руку.

— Весьма странно, — сказал Хейлинг.

Он снова осмотрел руку.

— Весьма мерзко, — сказал Хейлинг. — Предположим, виновато мое воображение.

Он еще раз осмотрел руку.

— Выглядит свежее, — сказал Хейлинг. — Я заразился от этих женщин глупыми суевериями.

Он положил руку на стол рядом с очень любопытным черепом маори и поднялся наверх, чтобы завершить утренний туалет.

В то утро доставили последние выпуски научных журналов, и Хейлинг, с головой уйдя в чтение, совершенно забыл о руке. В одном из журналов была опубликована его статья с нападками на Робинса-Гюнтера, чьи взгляды на антропологию были окрашены религиозным фанатизмом. «Можно ли представить, что подобный человек считает себя научным авторитетом?» — задавался вопросом Хейлинг. Было приятно зарезать Робинса-Гюнтера на алтаре науки, и Хейлинг чувствовал, что принес оппонента в жертву возмущенному божеству Истины.

— Это резня, — сказал Хейлинг, — это не критика, а натуральная резня.

Он сказал: «Ха-ха!» и поехал в город послушать, что скажут другие. У них было много что сказать, и Хейлинг пробыл в клубе допоздна, выпив при этом, пожалуй, многовато вина. А может, виски с содовой. Дверь кабинета он оставил открытой и незапертой.

Кейт ушла, пожертвовав двухнедельной зарплатой. Миссис Харвелл заметила, что та поступает глупо. Кейт ответила, что предпочитает вести себя глупо подальше от этого дома. Она также сказала много глупых вещей о руке. Как еще она могла объяснить произошедшее ночью? Кейт заявила, что дьявольская рука — живая и что это рука убила кошку. Необразованные и суеверные деревенские девушки часто несут разные глупости. Но глупости Кейт оказали на миссис Фарвелл поистине дурацкое влияние. Она была женщиной нервной и уснула только после возвращения хозяина.

В три часа ночи она проснулась с криками. Хейлинг выпил столько клубного виски и научной крови Робинса-Гюнтера, что и не подумал пробудиться. Но Мэри Хейлинг и кухарка проснулись и побежали в комнату миссис Фарвелл. Дверь они нашли открытой.

— Что случилось? в чем дело? — закричала Мэри Хейлинг. Она зажгла свечу и увидела, что миссис Фарвелл сидит на постели.

Экономка была белой, как призрак, бескровно белой.

— Ко мне в комнату пробрался ужасный человек, — прошептала она.

Кухарка рухнула на стул. Мэри Хейлинг присела на кровать и обняла экономку.

— Какой человек?

— Я его видела, — шептала миссис Фарвелл. — Черный, красно-черный, очень страшный…

Она лишилась чувств, и Мэри уложила ее.

— Оставайся с ней, — сказала Мэри кухарке. — Пойду разбужу дядю.

Кухарка захныкала, но зажгла газ и осталась. Мэри постучалась в дверь спальни Хейлинга. Сквозь сон ее стук показался антропологу громовыми аплодисментами на ужине, устроенном в его честь Королевским обществом. Потом он окончательно проснулся.

— Что еще такое?

Мэри приоткрыла дверь и сказала, что он должен встать.

— Ох уж эти женщины, — сказал он.

У Хейлинга болела голова. Проклиная все на свете, он поднялся наверх и нашел миссис Фарвелл еле живой. Кухарка тряслась, как желе, и Хейлинг оттолкнул ее в сторону. До того, как обратиться к антропологии, он успел получить некоторое медицинское образование. Он взял экономку за руку. Пульс едва прощупывался и казался прерывистой нитью.

— Принесите бренди, — велел Хейлинг, — и пригласите доктора Саттона из соседнего дома.

Он и сам сильно побледнел. Экономка, по его мнению, выглядела так, словно вот-вот собиралась умереть от потери крови. Но смерть ей не грозила. Саттон, войдя, сказал то же самое.

— Она побледнела не только от обморока. Смотрите, она вся белая, — заявил он.

Врач приспустил с плеч экономки ночную рубашку и обнаружил на ее плече весьма странное пятно — красное и влажное, оно ярко выделялось на белой коже.

Саттон промокнул пятно платком, и ткань немного покраснела. Он обернулся к Хейлингу.

— Это очень необычно, — сказал он, и Хейлинг кивнул.

Он пытался заговорить и не мог. Наконец голос вернулся к нему, низкий и хриплый.

— Вам не кажется, что пятно имеет форму руки? — спросил Хейлинг.

— Да, сходство имеется, — ответил Саттон. — Что-то вроде того.

В эту минуту все были в комнате, включая Мэри и кухарку. Больше в доме никого не было. Это не подлежало сомнению. И вдруг внизу послышался шум.

— Что такое? — спросил Хейлинг.

— Кто-то вышел через парадную дверь, сэр, — дрожа, ответила кухарка.

— Вздор, — сказал Хейлинг.

Но дверь явственно захлопнулась. Хейлинг побежал вниз и никого не увидел. Содрогаясь, он снова поднялся по лестнице. Обыскал весь кабинет, но не нашел того, что искал.

Они заблудились. Розмари поняла это и высказалась, не экономя резких выражений. Брайан также не питал иллюзий относительно их положения, однако все еще отказывался признать его безвыходным.

— Человек не может взять и заблудиться в Англии, — заявил он. — Мы непременно выйдем на шоссе, если все время будем двигаться по прямой.

— А что, если мы просто ходим кругами? — спросила Розмари, в ужасе обводя взглядом окружавший их дартмутский пейзаж. — И в конце концов, что, если мы увязнем в болоте?

— Если будем смотреть в оба, нет повода бояться болот. Довольно нытья. Вперед.

— Нам все-таки не следовало сворачивать с той тропинки, — гнула свою линию Розмари. — Что, если здесь нас застигнет ночь?

— Не говори глупостей, — отрезал он. — Еще только полдень. Мы будем в Принстауне задолго до наступления ночи.

Для Розмари все это звучало неубедительно.

— Ты надеешься? А я, между прочим, хочу есть.

— Я тоже, но не твержу об этом все время.

Дорога, по которой они двигались, пошла в горку.

— Я — не все время. Просто я проголодалась и сказала об этом. Как ты думаешь, мы скоро дойдем до шоссе?

— Мы увидим его за следующим холмом, — пообещал Брайан. — Дорога, которую ищешь, всегда за очередным холмом.

Но он ошибся. Когда они поднялись на вершину очередного холма и осмотрелись вокруг, то увидели лишь узкую тропинку, которая вела к обветшалым воротам в низкой, сложенной из камней стене. За стеной, подобно острову посреди желтого озера, высился окруженный газоном дом. Возведенный из серого камня, он казался порождением самих торфяных болот, — огромным, стелющимся по земле монстром, пристально взирающим на окрестности многочисленными стеклянными глазами окон. Дом выглядел странно. Ряды каминных труб с успехом могли сойти за обломки скал, скругленных веками усердной работы дождя и ветра. Но вот что было действительно странным, так это то, что солнце как будто обходило дом стороной. Из-за немилосердных лучей палящего солнца трава на лужайке перед домом выгорела и стала бледно-желтой, а краска на стенах расположенной неподалеку беседки потрескалась. Но в силу каких-то необъяснимых причин солнечный свет не признавал существования каменного монстра.

— Чай! — воскликнула Розмари.

— Что?

— Чай. — Она показала пальцем. — Та пожилая леди пьет чай.

И впрямь, за маленьким столиком в тени громадного пестрого зонта сидела, удобно устроившись, миниатюрная седая старушка и пила свой чай. Брайан озадаченно нахмурился, силясь понять, как могло получиться так, что старушка или, по крайней мере, зонт до сих пор оставались им не замеченными. Однако она была перед ним — крошечная старушенция в белом платье и панамке, уплетающая сандвичи и запивающая их чаем. Он облизнул пересохшие губы.

— Полагаешь, — начал было он, — стоит решиться на вторжение?

— Следи за мной. — Розмари побежала вниз по тропинке, ведущей к воротам. — Да хоть бы и к самому Дракуле, будь у него наготове чашка доброго чаю.

Едва ступив на усыпанную гравием дорожку, они обнаружили, что попутный ветерок, гулявший по нежившейся в солнечных лучах вересковой пустоши, не осмеливается сопровождать их далее. Вокруг все словно замерло. Стало подозрительно тихо. Единственным звуком, нарушавшим загадочное безмолвие, был шелест гравия под ногами, да и он вскоре исчез, стоило им перейти на выгоревшую на солнце лужайку.

Старушка посмотрела в их сторону, и ее доброе, мудрое лицо осветила лучезарная улыбка, а миниатюрные ручки в это время ловко передвигали стоящие на столе чашки и блюдца и, как бы невзначай, дотрагивались до чайника, пробуя, не остыл ли он.

— Бедненькие мои ребятки, вы выглядите совершенно загнанными, — сказала она слегка резким и надтреснутым голосом, встречающимся иногда у пожилых великосветских леди. Ее речь звучала безупречно, произношение было идеальным.

— Мы заблудились, — приободрившись, прощебетала Розмари. — Мы прошли уже так много.

— Я должен принести извинения за наше вторжение, — заговорил было Брайан, но старушка отчаянно замахала чайной ложечкой, как бы давая понять, что ни о чем подобном не стоит даже и беспокоиться.

— Мой милый мальчик! Добро пожаловать. Не могу припомнить, когда в последний раз мне доводилось принимать гостей. Но я всегда надеялась, что однажды кто-нибудь, проходя мимо, возьмет да и зайдет ко мне на огонек.

На мгновение показалось, что старушка вздрогнула или ее внезапно залихорадило. Несмотря на то что ее руки и плечи немного дрожали, лицо несло на себе печать беспокойного гостеприимства.

— Да что же это я?! Вы так устали с дороги, а я вам даже присесть не предложила! Карло! Карло! — повернув голову, позвала она высоким, дрожащим от волнения голосом.

Худой долговязый человек вышел из дома и медленным шагом направился к ним. Черный атласный жакет и брюки, видимо, скрывали какое-то уродство, заставлявшее его передвигаться по лужайке странными скачками. Брайан невольно подумал о волке или об огромном псе, преследующем чужаков. Человек остановился в нескольких футах от старушки и замер, как-то чересчур пристально уставившись своими синевато-серыми глазами на Розмари.

— Карло, принеси-ка стулья, — распорядилась пожилая леди. — И добавь кипятка.

Карло издал гортанный звук и ускакал в сторону беседки. Мгновение спустя он вернулся с двумя маленькими складными стульчиками. Удобно устроившись в тени огромного зонта, Розмари и Брайан с наслаждением прихлебывали чай из изящных китайских фарфоровых чашек под аккомпанемент скрипучего голоса старушки.

— Должно быть, я прожила в одиночестве довольно долго. Избави Боже сказать вам, сколько именно. Вы будете смеяться. Время поистине неистощимое богатство, до тех пор, пока его источник под надежным контролем. А весь секрет времени в том, что состоит оно из мельчайших частиц. Час — это недолго, пока вы не осознаете, что час состоит из трех тысяч шестисот секунд. А неделя? Вам когда-нибудь приходило в голову, что каждые семь дней в вашем распоряжении имеются шестьсот четыре тысячи восемьсот секунд. Это же огромное сокровище. Возьми-ка еще один сандвич с клубничным джемом, детка.

Розмари взяла еще один треугольный сандвич с розовой начинкой и широко открытыми глазами уставилась в сторону дома. Вблизи он выглядел еще более угрюмым. Казалось, что его стены укрылись собственными тенями, будто призрачными плащами. И хотя громадный дом стоял на открытом месте, с солнечным светом он явно не дружил. Розмари незамедлительно вывела соответствующее заключение: «Должно быть, дом очень старый».

— Ему уже многие миллионы секунд, — промолвила пожилая леди. — Он уже порядком хлебнул из бочонка времени.

Розмари не удержалась и хихикнула, но тут же, испытав на себе взгляд Брайана, поспешно придала лицу серьезное выражение. Брайан отпил из своей чашки и сказал:

— Очень мило с вашей стороны приютить нас. Мы были совершенно измотаны и очень напуганы. Торфяным болотам, казалось, не будет конца, и я уже думал, что придется провести ночь под открытым небом.

Пожилая леди кивнула. Ее взгляд перескакивал с одного молодого личика на другое.

— Не очень-то приятно заплутать среди торфяных болот. Но я не сомневаюсь, что, не объявись вы до наступления ночи, ваши близкие подняли бы тревогу и отправились на поиски.

— Ничего подобного, — возразила Розмари с очаровательным простодушием, — никто не знает, где мы. Мы решили провести каникулы как бродяги, путешествуя без определенного маршрута и цели.

— Как заманчиво, — пробормотала старушка, затем, не поворачиваясь, распорядилась: — Карло, кипятка! Пошевеливайся, парень!

Карло все тем же странным манером выскочил из дома, держа серебряный кувшин в одной руке и поднос с горой сандвичей в другой. Когда он достиг стола, из его открытого рта с шумом вырывалось тяжелое прерывистое дыхание. Старушка бросила на него мимолетный сочувствующий взгляд.

— Мой бедный мальчик, — вздохнула она. — Жара утомила тебя? Тебе тяжело дышать? Слишком душно? Не переживай, тебе стоит пойти прилечь где-нибудь в тени.

Пожилая леди обернулась к гостям и одарила их самой что ни на есть любезной улыбкой.

— Карло — смешанных кровей, и поэтому жара для него тяжкое испытание. Я настаиваю на том, чтобы он старался держать себя в руках, но все напрасно — он по-прежнему носится как заводной. — Она вздохнула. — Ничего не поделаешь.

Розмари пристально разглядывала подол своего платья, и ее плечи стали угрожающе подергиваться. Брайан поспешил переменить тему:

— Так вы одна занимаете целиком этот огромный дом? Он выглядит чудовищно вместительным.

— Я занимаю лишь малую часть его, дитя мое. — Старушка залилась мягким чистым смехом, подобным звуку миниатюрного серебряного колокольчика. — Видишь те закрытые шторами окна на первом этаже? Там и есть мое маленькое царство. Все прочее заперто, не считая пустых коридоров.

Брайан еще раз пристально посмотрел на дом с возросшим любопытством. Шесть окон первого этажа выделялись среди прочих относительной свежестью выкрашенных в белый цвет рам и белоснежных штор. Однако сами стекла не отражали солнечного света. Брайан нахмурился и окинул взглядом окна верхних этажей.

Три ряда жутко замызганных грязью окон. Жизнь, некогда существовавшая за теми стеклами, давно угасла, сохранившись, возможно, только в виде самых неприхотливых ее представителей — крыс и мышей. Брайан ощутил странную слабость в коленках и попытался обхватить их руками. В третьем слева окне самого верхнего этажа он внезапно заметил лицо. Нельзя было разобрать, старое оно или молодое, мужское или женское или даже детское. Это было лишь белое пятно с парой ничего не выражающих глаз и плотно прижатым к стеклу сплюснутым носом.

— Мадам… — начал Брайан.

— Меня зовут, — тихим голосом сказала пожилая леди, — миссис Браун.

— Миссис Браун, там э…

— Имя как имя, без особых претензий, — продолжала она, — хорошо сочетается с домашним очагом, свистящим чайником и горячей выпечкой.

— Мадам, миссис Браун, там, наверху, окно…

— Что за окно, дитя мое? — Пожилая леди с озабоченным видом принялась тщательно изучать содержимое заварочного чайничка. — Этих окон здесь довольно много.

— Третье слева. — Брайан указал на маячившее в окне лицо. — Кто бы это ни был, похоже, этот кто-то дает нам понять, что у него неприятности.

— Тебе показалось, мой мальчик. — Миссис Браун покачала головой. — Там никто не живет, а нет жильцов, откуда ж взяться лицам. По-моему, вполне очевидно.

Лицо исчезло. Окно внезапно оказалось затянутым неким подобием пелены, придавшей ему сходство с невидящим оком мертвеца, уставленным в залитую солнечным светом даль.

— Могу поклясться, лицо там все-таки было, — пытался настоять на своем Брайан.

Миссис Браун лишь улыбнулась в ответ:

— Отражение облака. Легко увидеть лицо, даже если его и в помине нет. Любая трещина на потолке, подтек на стене, лужа в лунном свете — все превращается в лица, если мозг утомлен от перенапряжения. Могу я предложить еще одну чашечку чаю?

— Не стоит. Благодарю. — Брайан поднялся, легким толчком локтя побуждая Розмари последовать его примеру. — Если вы будете столь любезны и укажете нам дорогу до ближайшего шоссе, мы немедленно откланяемся и пустимся в путь.

У миссис Браун был сильно расстроенный вид.

— Не могу себе позволить так поступить. До ближайшего жилья не одна миля пути. Вы наверняка снова заблудитесь. Поэтому я просто обязана оставить вас здесь на ночлег.

— Вы очень добры к нам и, пожалуйста, не считайте нас неблагодарными созданиями, — сказал Брайан, — но ведь где-то неподалеку должна быть деревушка?

— Ах, Брайан, — Розмари вцепилась ему в руку, — мне не выдержать еще нескольких часов блужданий. И что, если мы не успеем до захода солнца?

— Я уже объяснял тебе, что мы будем дома задолго до того, — резко прервал ее Брайан.

Миссис Браун встала. Она была среднего роста, но сутулые плечи делали ее чуть ниже. Как бы шутя, она погрозила пальцем молодому человеку:

— Разве можно быть таким толстокожим? Неужели не понятно, что бедная девушка просто с ног валится от усталости? — Она взяла Розмари за руку и повлекла ее за собой в направлении дома, продолжая резким и четким голосом осыпать Брайана упреками. — Эти большие сильные мужчины вовсе не думают о таких хрупких созданиях, как мы — бедные женщины, не так ли, дорогая?

— Грубое животное. — Розмари через плечо скорчила Брайану рожицу. — Если бы он не решил свернуть с главной тропинки, мы бы не заблудились!

— Все это — дух беспокойства, который неотступно преследует лучших из них, — секретничала миссис Браун. — Они зачем-то должны скитаться по странным и далеким местам, но стоит им попасть в беду, как они тотчас торопятся домой, поближе к юбке.

Они шагнули внутрь сквозь открытое французское окно, оставляя позади знойный летний полдень. Мягкая, всепроникающая прохлада словно влажной простыней укрыла их тела.

— Какая прелесть! — воскликнула Розмари. Брайана бросило в дрожь.

Ее слова относились к комнате. Там было полно мебели: стулья, стол и очень ветхий буфет. Узорчатый ковер выцвел, впрочем, как и обои на стенах. Ваза с засохшими цветами стояла на каминной полке. В прохладном воздухе был разлит едва уловимый сладковатый аромат — запах старости, немощи и, наконец, самой смерти. На мгновение Брайан представил открытый гроб, убранный мертвыми цветами. Тут миссис Браун заговорила:

— В задней части дома есть две милые маленькие комнатки. В них вы найдете покой и отдых.

Откуда-то появился Карло и застыл в дверном проеме. Он внимательно следил своим немигающим взглядом за тем, как хозяйка немного мрачновато покачивала головой.

— Следуйте за ним, мои дорогие. Карло в вашем распоряжении. Как только почувствуете себя отдохнувшими, мы пообедаем.

Они шли за своим странным проводником вдоль выкрашенных в мрачные тона стен. Он распахнул две двери, подтолкнув Розмари в одну из них, и затем безразличным взглядом указал Брайану на другую.

— И давно вы у миссис Браун? — спросил Брайан громко, полагая, что Карло глухой. — Вам, должно быть, здесь несколько одиноко?

Карло не ответил, лишь молча повернулся на каблуках и удалился вглубь коридора, все так же странно подскакивая при ходьбе. Розмари хихикнула:

— Скажи честно, ты видел когда-нибудь прежде такое?

— Только в фильмах ужасов, — признался Брайан. — Как думаешь, он глухой?

— Очевидно. — Розмари поежилась. — Давай посмотрим наши комнаты.

Они были одинаковые. В каждой стояли розовая кровать, комод в стиле эпохи Тюдоров и прикроватная тумбочка. Все тот же едва уловимый аромат чувствовался и здесь, но Розмари, казалось, его не замечала.

— Ты думаешь, ванная где-то неподалеку? — спросила она, усаживаясь на кровать Брайана.

Не успел он ответить, как вновь в дверном проеме показалась кособокая фигура Карло, который выразительными гортанными звуками призывал проследовать за ним. Он повел их в глубину коридора, в конце коего обнаружилась дверь. Открыв ее, Карло направил молодых людей внутрь.

Там находилась старинная сидячая ванна. У стены были свалены в кучу кожаные ведра.

Брайан и Розмари корчились от смеха, держась друга за друга, чтобы не рухнуть на пол. Их немой проводник наблюдал за происходящим с явным безразличием. Брайан в конце концов обрел дар речи:

— Задай глупый вопрос — получишь идиотский ответ.

— Я редко ем. — Миссис Браун небольшими глотками пила из стакана минеральную воду, наблюдая за тем, как молодежь налегает на стейк, щедро сдабривая его порциями салата. — В моем возрасте для поддержания пламени в очаге нужно совсем немного топлива — глоток воды, случайный огрызок или несколько завалявшихся крошек.

— Но вы должны есть, — Розмари взглянула на старушку с некоторым беспокойством, — я имею в виду, вам это необходимо.

— Дитя, — миссис Браун кивнула Карло, уже начавшему убирать со стола, — пища — это совсем не обязательно только лишь мясо и овощи. Страсть питает душу и кормит тело. Я рекомендую любовь как hors d'œuvre, ненависть как entree[21] и страх — на десерт.

Розмари с испугом посмотрела на Брайана и отпила глоток воды, чтобы скрыть волнение. Молодой человек решил вернуть разговор к более приземленным темам.

— Мне интересен ваш дом, миссис Браун. Жаль только, что используется лишь малая его часть.

— Я не говорила, что он не используется, дорогуша, — мягко поправила Брайана миссис Браун. — Я сказала, что за пределами этих комнат никто не живет. Ведь есть разница, не так ли?

Карло вернулся с блюдом, на котором горделиво возвышалось розовое бланманже. После долгого, но, как и прежде, ничего не выражающего взгляда на молодых людей он поставил десерт на стол.

— Вы должны извинить Карло, — сказала миссис Браун, разрезая бланманже на части. — Мы давно не принимали гостей, и поэтому он разглядывает то, чего ему не дозволено касаться.

Брайан слегка толкнул Розмари, уставившуюся на бланманже с плохо скрываемым восторгом.

— Миссис Браун, так вы говорите, остальная часть дома необитаема, однако используется? Прошу прощения, но…

— Кто-нибудь живет у тебя в животе? — тихо спросила миссис Браун.

Он было рассмеялся, но, заметив полное отсутствие каких-либо признаков веселья на морщинистом лице миссис Браун, быстро принял серьезный вид.

— Нет, конечно нет.

— Но он используется? — продолжала миссис Браун.

Брайан кивнул:

— Естественно. Еще как.

— То же самое происходит с домом. — Она протянула Розмари тарелку с тремя ломтиками бланманже, на что та пролепетала «спасибо». — Видишь ли, чтобы дом был живым организмом, вовсе не обязательно присутствие в нем людей.

Брайан с хмурым видом принял подаваемую ему тарелку с десертом.

— Почему бы и нет? — Пожилая леди, казалось, была удивлена тем, что ее слова вызвали недоверие. — Вы не допускаете того, что дом может жить сам по себе? — Оба энергично замотали головами, и миссис Браун, по-видимому, была удовлетворена таким сердечным согласием.

— В конце концов, что такое коридоры в обычных домах? Кишки. Внутренности, если хотите. А котел, который дает горячую воду? Сердце — что же еще? В том же роде трубы и цистерны, сосредоточенные на чердаке. Они не что иное, как мозг?

— Вы так считаете?

— Да, я так считаю. — Миссис Браун подложила еще один кусочек в тарелку Розмари. — Однако я говорила об обычных домах, но этот дом — необычный, он по-настоящему живет.

— Хотел бы я встретиться с его строителем, — съязвил Брайан, — должно быть, интересный был парень.

— Строитель! — Миссис Браун засмеялась. — Неужели я упомянула что-нибудь о строителе? Мой дорогой мальчик, дом не был построен, он — вырос.

— Глупее не придумаешь! — Розмари высказалась со всей определенностью, усевшись на кровать Брайана.

— Верно, — кивнул Брайан. — Но сама идея очаровательная.

— Да брось ты, как это дом может расти? Отец ему — архитектор, мать ему — строитель. Все это хорошо, — продолжала Розмари, — но эта старая сарделька имела в виду, что чертов дом вырос, словно дерево. Откровенно говоря, меня уже в дрожь от нее бросает. Знаешь что? Мне кажется, она смеется над нами. И еще эти нарезанные ломтики бланманже…

— Дом является продолжением человеческой индивидуальности, — размышлял вслух Брайан, — в начале жизни он невинен как младенец, но, пожив на свете некоторое время… — Он сделал паузу. — Дом обретает атмосферу… даже может обзавестись призраками.

— Ой, замолчи. — Розмари поежилась. — Мне предстоит еще спать здесь сегодня ночью. В любом случае, она ляпнула лишь то, что дом вырос.

— Даже в этом есть своя логика. — Он зловеще ухмыльнулся, передразнивая напускной, по его мнению, страх Розмари. — Посмотрим с другой стороны: вначале была атмосфера, затем уже появился сам дом.

— Я отправляюсь спать. — Она встала и медленно направилась к двери. — Если услышишь крик в ночи — бегом ко мне!

— Зачем тогда вообще уходить? — лукаво спросил Брайан. — Останься здесь, и мне не придется никуда бежать.

— Ха-ха! Шутник. Не в этом доме. — Розмари шаловливо улыбнулась, стоя в дверях. — Мне бы чудилось, что кто-то пялится на меня с потолка.

Брайан лежал в своей огромной кровати под балдахином, держащимся на четырех столбах, и прислушивался к звукам готовящегося ко сну дома. Деревянные конструкции сжимались из-за наступившей прохлады: половицы скрипели, оконные рамы потрескивали, где-то хлопнули дверью. Сон начал притуплять его ощущения, Брайан балансировал на грани забытья. Вдруг, как после взрыва бомбы, сон полностью улетучился. Протяжный стон, нарушая тишину, надвигался на него со всех сторон. Он сел и оглядел комнату. Насколько он мог видеть в просачивающемся сквозь кружево занавесок свете восходящей луны, комната была пуста. Внезапно стон повторился. Брайан соскочил с кровати, зажег свечу и округлившимися от страха глазами начал разглядывать комнату. Звук шел отовсюду — от стен с их выцветшими обоями бледно-розового цвета, от потрескавшегося потолка, от потертого ковра. Трясущимися руками он закрыл уши, пытаясь защититься от этого звука, который могла издавать лишь стенающая в муках Вселенная, проникавшего, казалось, в самый мозг, в центр всего его организма. Так же внезапно, как и появился, звук исчез. Тяжелая, гнетущая тишина огромным одеялом плотно окутала дом. Брайан мигом натянул на себя одежду.

— С меня хватит, — проговорил он вслух, — пора сматываться отсюда. Немедленно.

Прокатилась новая волна звуков: медленные, нерешительные шаги по скрипящим доскам пола, аккуратное вышагивание босых ног, перемежающееся со скольжением. Тот, чьим шагам сопутствовали эти звуки, очевидно, был обременен вековой усталостью. Не вызывало сомнений, что шагавший находился наверху, — мягкие, глухие шаги мерили потолок. Дом вновь застонал, но сейчас это был экстатический, насыщенный, низкий стон. Брайан приоткрыл дверь спальни и украдкой проскользнул в коридор. Стоны и звук неторопливых шагов слились теперь воедино, превратившись в симфонию ночного кошмара, в двухголосную серенаду ужаса. Затем шум вновь прекратился, и тишина уподобилась фугасному снаряду, готовому разорваться в любой момент. Брайан обнаружил, что, сам того не желая, ждет возобновления стонов и шагов по потолку или чего-нибудь еще более невообразимого.

Он постучал в дверь комнаты Розмари, затем повернул ручку и, держа в высоко поднятой руке свечу, вошел внутрь и позвал девушку:

— Розмари, просыпайся давай, сматываемся отсюда!

Дрожащее пламя свечи проецировало гигантские пляшущие тени на стены и потолок. Ищущий взгляд Брайана обнаружил кровать. Она оказалась пустой. Простыни и одеяла были разметаны и скомканы, подушка валялась на полу.

— Розмари?..

Брайан прошептал ее имя, и дом рассмеялся ему в ответ. Низкий, резкий, булькающий смех заставил его в ужасе выбежать из комнаты, промчаться по длинному коридору, пока он не ввалился в столовую. Оранжевый свет старомодной масляной лампы, стоявшей на столе и едва освещавшей комнату, падал на лицо миссис Браун, восседавшей в кресле и мирно штопавшей носок. Она глянула на внезапно появившегося Брайана и улыбнулась, словно мать ребенку, зачем-то выскочившему из своей уютной постельки морозной зимней ночью.

— Я бы поставила свечу на стол, мой мальчик, — сказала она, — иначе ты заляпаешь воском весь ковер.

— Где Розмари?! — заорал он.

— Нет нужды так кричать. Несмотря на преклонный возраст, я не глухая. — Она перекусила нитку, вывернула носок и с гордостью осмотрела свою работу. — Так много лучше! Карло жестоко обращается со своими носками, — она посмотрела на Брайана с коварной улыбкой, — чего и следовало бы ожидать, конечно. У него такие грубые ноги.

— Где она? — Брайан поставил свечу и придвинулся ближе к миссис Браун, которая уже заканчивала складывать швейные принадлежности в корзину. — Ее нет в комнате, зато там полно следов борьбы. Что вы с ней сделали?

Миссис Браун огорченно покачала головой:

— Вопросы, вопросы… Как охоча до знаний молодость! Ты желаешь знать правду, а скажи я тебе все как есть, ты будешь сильно огорчен. Незнание — благодать, дар богов, так часто ошибочно отвергаемый смертными. Иногда даже мне хотелось бы знать меньше… но… — Ее вздох означал горькое смирение. — Время многое открывает тем, кто живет достаточно долго. Мне надо идти спать, да и молодости нужен отдых.

Брайан подошел еще ближе и заговорил, пытаясь сдерживать эмоции и тщательно выбирать слова:

— Я в последний раз вас спрашиваю, миссис Браун, или как там ваше имя, ЧТО ВЫ СДЕЛАЛИ С РОЗМАРИ?

Она с упреком покачала головой:

— Угрозы? Как глупо! Воробью не следует запугивать орла. Это лишь напрасная трата времени.

Поставив корзинку для шитья на пол, миссис Браун резким, неожиданно твердым голосом позвала:

— Карло!

За спиной Брайана раздалось грозное рычание. Такого рода наводящий страх звук мог быть извергнут либо из пасти какого-нибудь огромного пса, вставшего на защиту своей хозяйки, либо волчицы, спасавшей собственных детенышей.

Но, оглянувшись, Брайан увидел Карло, который стоял в нескольких футах от него. Голова Карло была немного наклонена вбок, и внезапно, обнажив большие желтые клыки, он произвел то самое жуткое рычание. Его поза была нелепой — чуть наклонившись вперед, он будто приготовился к прыжку; пальцы были скрючены так, что вместе с длинными острыми ногтями они были очень похожи на звериные когти; щеки его были втянуты, а волосы на узком черепе откинуты назад, наподобие лоснящейся, черной как смоль гривы.

— Поверь мне, — начала миссис Браун, ее голос зазвучал гораздо мягче и… моложе, — достаточно одного моего слова, и он вцепится тебе в горло.

— Вы ненормальные! — Брайан попятился, преследуемый все ближе подступающим к нему Карло. — Вы оба не в своем уме…

— Ты хочешь сказать, — миссис Браун обошла Брайана и встала рядом с Карло, — что мы ненормальны, по вашим меркам, — в этом я с тобой согласна. Нормальность — это лишь форма безумия, одобренная большинством, но, думаю, пришло время открыть правду, к которой ты так стремился.

— Я хочу всего лишь найти Розмари и убраться отсюда, — сказал Брайан.

— Найти твою маленькую подружку? Возможно. Уйти отсюда? Ах… — Миссис Браун выглядела задумчивой. — Это уже другая проблема. Ладно, идем, тебе еще многое предстоит увидеть. И пожалуйста, без фокусов. Карло начеку. В полнолуние он немного нервный.

Они вышли в холл: миссис Браун впереди, следом Брайан, шествие замыкал хмурый Карло. Справа от лестничного марша находилась маленькая черная дверь. Отперев ее и войдя в комнату, миссис Браун зажгла лампу от свечи Брайана. Свет разгоравшегося фитиля распространился вокруг, освещая дубовые панели на стенах и затянутый паутиной потолок. Комната была пуста, если не считать портрета, висевшего над покрытым слоем грязи мраморным камином. Портрет, подобно действию магнита на булавку, притягивал к себе взгляд молодого человека. На абсолютно черном фоне картины высвечивалось мертвенно-бледное лицо. Огромные темные глаза его светились ненавистью ко всему живому, тонкие губы были плотно сжаты. Портрет был написан настолько живо, что Брайану на миг почудилось, будто эти губы вот-вот разомкнутся.

— Мой последний муж, — сказала миссис Браун, — был любителем крови.

Сказанное не требовало комментариев, и потому Брайан от них воздержался.

— Это было, пожалуй, самое значительное событие за минувшие пятьсот лет, — продолжала миссис Браун. — Я хорошо помню случившееся. Все произошло поздним вечером. Священники, похожие на черных воронов, распевали псалмы. Крестьяне невнятно блеяли и жались друг к другу, словно стадо баранов. Торфяные болота были укрыты пеленой тумана, сгущавшейся над треклятым крестом и тщетно старавшейся защитить нас от исходившей от него угрозы.

Она замолчала, и Брайан вдруг заметил, что теперь миссис Браун выглядит намного моложе. Ее лицо стало более округлым, плечи распрямились.

— Меня не сочли важной персоной, — продолжила миссис Браун, — поэтому просто привязали к дереву и высекли на радость этим скотам в человеческом обличье, для которых не было ничего приятнее, чем глазеть на страдания избиваемой плетью женщины. Но его участь была куда страшнее… Они вырыли яму и, связав его по рукам и ногам, бросили в нее. Затем вбили кол в его сердце. Глупцы.

Миссис Браун смерила слушавшего ее Брайана проницательным взглядом.

— Они сочли его мертвым. Мертвым! Но его мозг продолжал жить. Кровопролитие было символичным. Он сохранил субстанцию, которая являлась и продолжает являться важнейшей из всех, что нам необходимы. В нем осталась сила, которая позволяет душе достигать высот, молот, что способен выковать красоту из самого черного порока.

Она подошла к портрету и руками, ставшими вдруг изящными и утонченными, коснулась бледного, отмеченного печатью зла лица на картине.

— Когда они похоронили его тело, то посадили в землю зерно, из которого вырос этот дом — проекция человека, сохранившая душу.

— Я вам не верю, — тряс головой Брайан, — и ни за что не поверю. Я просто не могу вам верить.

— Нет?! — Она захохотала, а вместе с нею завыл Карло. — Тогда дотронься до стен и почувствуй, какие они теплые и влажные — плоть от его плоти! Флюиды его тела сочатся из их пор, когда он пробуждается. Смотри! — Она указала на огромную двустворчатую дверь в стене. — Посмотри, ведь это рот! Я даю ему через это отверстие пищу — сочную, живую. Всем нам от этого польза. Мне, Карло — потомку здешних обитателей. Иногда я позволяю бедняжке побродить в окрестностях в полнолуние. И, конечно же, Ему — Дому. Ему необходима самая хорошая пища, какую только можно раздобыть. После мяса он засыпает и больше не стонет. Мне не нравится, когда он страдает.

— Где Розмари? — в очередной раз спросил Брайан, уже начиная догадываться, что услышит в ответ.

— Уже прошел час с того момента, когда она вошла в те двери. — Миссис Браун мягко засмеялась, а Карло заскулил. — Если ты хочешь отыскать ее, выбор у тебя невелик: тебе придется отправиться по ее следам по кишкам-коридорам, в самое Его чрево. Скитайся и зови, продирайся по ним до тех пор, пока наконец твоя воля не будет сломлена и ты не станешь Его добычей.

— Вы хотите, чтобы я вошел в эти двери, — с надеждой спросил Брайан, — и отправился бродить по коридорам пустого дома? А когда я найду Розмари, мы сможем уйти отсюда!

Женщина улыбнулась, подойдя ближе к Карло.

— Карло, открой двери.

Кособокий человек, если Карло вообще можно было назвать человеком, двинулся вперед и молча выполнил приказ. Со скрипом, похожим на протяжный стон, двери распахнулись. Взору Брайана открылся мрачный проход, ограниченный двумя выкрашенными в зеленый цвет стенами. Теплый, сладковатый и насыщенный запах вызвал у него приступ тошноты, и юноша попятился.

— Она ждет тебя, — тихим голосом проговорила миссис Браун, — и, думаю, она сильно напугана. Конечно, она не одна блуждает по лабиринту Его внутренностей, но боюсь, что многие из тех, кто теперь составляет ей компанию, уже порядком переварены.

Карло пребывал в ожидании, придерживая рукой одну из створок. Его глаза были похожи на глаза голодного волка, видящего, как его добычу пожирает лев. Не оборачиваясь, Брайан переступил через порог, и двери с лязгом захлопнулись за ним.

Ступеней не было. Местами коридор шел под углом вверх, иногда — винтом вниз. Были участки относительно ровные, но коридор слишком часто менял свое направление. Он извивался, пересекался с другими коридорами, неожиданно разделялся, предоставляя путнику на выбор несколько вариантов продолжения пути. Иногда эти узкие проходы заканчивались тупиками, вынуждая странника возвращаться по своим собственным следам к главному коридору. Стены и потолок, излучавшие жуткое зеленоватое свечение, порой загадочно вибрировали, наводя на мысль, что это свечение порождено некой формой гниения и распада.

Брайан, спотыкаясь, двигался вперед и все время звал Розмари. Эхо передразнивало его, уносясь прочь и снова возвращаясь, как бумеранг. Однажды он упал и ударился о стену. В то же мгновение влажная зеленая поверхность ее сжалась, приняв на себя часть веса Брайана. Оттолкнувшись от стены, юноша услышал мерзкий звук, похожий на чавканье. Кусок рукава его рубашки оказался застрявшим в стене, а предплечье украсилось кровоподтеком.

Спустя почти тридцать минут он добрался до стеклянного коридора. По-другому назвать его было нельзя, поскольку одна его стена состояла из окон, расположенных на расстоянии не более фута друг от друга. У Брайана невольно вырвался радостный возглас: конечно, это то самое место, через которое они с Розмари попытаются сбежать из проклятого Дома! Потом он увидел их. Перед каждым окном виднелись очертания страшно худых, чучелоподобных фигур, которые прикасались своими скрюченными пальцами к оконным стеклам и скулили, словно животные.

Брайан подошел к первому окну и мельком глянул сквозь грязное стекло. Он находился, скорее всего, на втором этаже. Брайану были хорошо видны залитые лунным светом ближайшая лужайка и простиравшиеся чуть поодаль торфяные болота. Его внимание привлек огромный, скачущий по лужайке пес. Внезапно кто-то коснулся руки Брайана, и, обернувшись, он лицом к лицу столкнулся с одним из существ, молча вползавшим в соседнее окно. Теперь он мог рассмотреть вблизи череп, обтянутый коричневой сморщившейся кожей, и безжизненные глаза, взиравшие на него с выражением немого укора. Судя по остаткам красной рубахи и коричневых вельветовых брюк, это существо прежде было цыганом. Клешнеобразные руки бессильно дергали Брайана за рукав, из открытого беззубого рта вырывался хриплый шепот:

— Старая корова приказала войти.

— Сколько времени ты провел здесь? — спросил Брайан, с неудовольствием замечая, что множество подобных существ, представляющих собою кости, обтянутые кожей, покидают свои прежние места и устремляются, шлепая босыми ногами, к нему.

Снова раздалось шипение:

— Старая корова приказала войти!

— А вы не встречали девушку?! — заорал Брайан. — Кто-нибудь из вас видел девушку?!

Человек в лохмотьях попытался схватить Брайана за руку, но ему это не удалось, и он смог лишь заново повторить единственную фразу:

— Старая корова приказала войти.

Все эти человеческие огрызки столпились вокруг испуганного Брайана. Трое походили на женщин, несмотря на то, что волосы их давно выпали. Одна из них, длинная, как бобовый стебель, мямлила: «Милый мальчик», безуспешно пытаясь впиться беззубыми деснами в его шею.

— Разбейте стекла! — крикнул Брайан, осторожно отталкивая их от себя. — Слушайте, разбейте стекла, и я, спустившись, смогу вам помочь!

— Старая корова приказала войти! — Эти четыре зловещих слова звучали снова и снова.

Некое отвратительное создание, ростом не выше ребенка, попыталось укусить Брайана за правую руку, попутно бормоча: «Мясо… мясо».

Безрассудный ужас, охвативший Брайана, заставил его изо всех сил ударить мерзкое существо по лицу. Оно отлетело к противоположной стене. Неожиданно зеленая субстанция стены прогнулась, и дом как будто вздохнул. Последние остатки разума подсказали существам, что этот звук несет в себе опасность, и они бесшумно заскользили прочь, покинув своего маленького собрата, прилипшего к стене, словно муха к клейкой ленте.

Брайан стащил с ноги ботинок и попробовал разбить каблуком оконное стекло. Но тщетно. С тем же успехом он мог бы попытаться расколоть надвое камень. Видя, что попытка эта не увенчалась успехом, он, расстроенный, отправился дальше на поиски Розмари. По прошествии часа, изнуренный блужданиями по зеленым переходам и коридорам, он утратил все ориентиры и уже не мог понять, идет ли он в каком-то определенном направлении или же ходит по кругу. Он еле передвигал ноги и неожиданно для себя отметил, что его шаги стали похожими на те, которые он слышал, еще будучи в своей спальне.

Шум в коридорах не утихал. Постоянно откуда-нибудь издали доносились крики. Пульсирующее свечение, исходившее от стен, сопровождалось глухими звуками, но неожиданно эти звуки перекрыл истошный вопль. Это был вопль отчаяния, зов о помощи, мольба о пощаде. В одно мгновение Брайан узнал ее голос. Он громко позвал Розмари и очертя голову бросился бежать, не зная, чего ему стоит опасаться больше: того, что он не сможет найти девушку, или того, в каком виде он ее обнаружит. Она закричала снова, и только благодаря этому Брайану удалось правильно выбрать направление. Идя на звук ее голоса, он очутился через некоторое время в круглом зале. Существа присосались к Розмари, как пиявки к тонущей лошади. Их костлявые руки разрывали платье девушки, а беззубые рты оскверняли ее тело. Брайан продирался сквозь это подобие стада визжащих от голода свиней, отталкивая и отшвыривая к стенам безжизненные тела, отчего их кости трещали, словно сучья на морозе, а жалобные стенания сливались в дьявольский хор.

Он поднял Розмари на руки. Девушка, рыдая, как потерявшееся дитя, цеплялась за плечи Брайана, будто за самую жизнь, а ее тело содрогалось от ужаса. Он бормотал что-то совершенно невразумительное, чем пытался успокоить не столько ее, сколько себя. Немного отдышавшись, Брайан прокричал вновь надвигающейся толпе существ:

— Неужели вы не понимаете?! Это все не по-настоящему! Это лишь проекция — игра безумного воображения, глупый ночной кошмар! Постарайтесь выбраться отсюда!

Вряд ли они услышали слова молодого человека, не говоря уже о том, что смогли понять их смысл. И те из них, которые все еще могли передвигаться, продолжали наступать, словно стая крыс, чье чувство голода сильнее страха.

— Ты можешь идти? — спросил он у Розмари. Девушка кивнула. — Хорошо, тогда нам следует пробраться вниз. Комнаты старухи находятся в самой нижней части дома, и наша единственная надежда — это взломать дверь и уйти через лужайку.

— Это невозможно! — Розмари вцепилась в его руку. — Это лабиринт. Мы будем блуждать здесь до тех пор, пока не рухнем от усталости!

— Чепуха! Дом не может быть настолько огромным, да и мы с тобой молоды и в отличной форме. Так что, направившись вниз, мы рано или поздно доберемся до выхода.

Сказать это было проще, нежели сделать. Многие из коридоров, встречавшихся им на пути, казалось, вели вниз только лишь за тем, чтобы через какое-то время вновь устремиться вверх. В конце концов они очутились в проходе с окнами и поняли, что находятся где-то в задней части дома, на втором этаже.

— Ну вот, — Брайан поцеловал Розмари, — еще немного спуститься, и мы на месте.

— Но мы на противоположной стороне дома, — грустно проговорила Розмари, — и даже если найдем дверь, то как пройдем сквозь нее?

— Давай решать проблемы по мере их поступления. Сначала отыщем дверь, а затем, возможно, я попробую ее выбить.

У них ушел еще один час на то, чтобы отыскать коридор, ведущий вниз. Несколько раз им пришлось возвращаться назад, пока они не убедились, что наконец действительно нашли то, что искали.

— Становится прохладнее, — поежившись, заметила Розмари.

— Да. И к тому же эта чертова вонь все более невыносима. Но ничего, скоро выберемся.

Они спускались вниз еще несколько минут, пока Розмари вдруг не расплакалась.

— Брайан, скоро я не смогу больше идти. По-моему, мы прошли нижний этаж уже лет сто тому назад, а здесь нас ждет что-то ужасное.

— Не ужаснее того, что мы видели наверху, — мрачно констатировал Брайан. — Мы должны идти, пути назад нет, если, конечно, ты не хочешь превратиться в зомби!

— Зомби… — уныло повторила девушка.

— А кем, по-твоему, были все они? Они умерли давным-давно и могут шевелиться только лишь потому, что Дом обеспечивает им такого рода полужизнь. Миссис Браун и Карло живется, конечно, лучше остальных, но и они умерли несколько столетий тому назад.

— Не могу поверить! — Розмари содрогнулась. — Как же такое место может существовать в двадцатом веке?

— Не может. Думаю, мы находимся в другой системе измерения времени. А это место можно назвать временной ловушкой.

— Не понимаю тебя, — сказала Розмари и, помолчав, добавила: — Впрочем, как и всегда.

Коридор резко начал уходить винтом вниз, и им пришлось идти согнувшись. Затем пол неожиданно выровнялся, а еще через шесть футов уперся в стену.

— Земля, — Брайан потрогал стену, — добрая, честная землица.

— Земля, — повторила Розмари. — Ну и что?

Брайан поднял взгляд к потолку и заговорил, тщательно сдерживая себя и стараясь правильно подбирать слова:

— До сих пор мы шли по полу и вдоль стен, сделанных из какой-то живой гадости, так? Теперь же перед нами стена из обычной, земной, так сказать, земли. Поняла?

Розмари кивнула:

— Да, то есть сейчас мы — у самого основания дома. Только я вот думала… Ведь мы искали двери…

Брайан схватил ее за плечи.

— Ну-ка, повтори это еще раз!

— Повторить? Что именно? Осторожно, мне больно!

Он слегка встряхнул девушку.

— Первую часть.

На мгновение она задумалась.

— Ну… Мы добрались до основания дома. И что из этого?

Брайан отпустил Розмари, подошел вплотную к стене и несколько минут внимательно разглядывал ее поверхность. Затем вернулся и, взяв девушку за подбородок, посмотрел ей в глаза и сказал:

— Мы же будем очень, очень отважными, правда?

Чувство страха вновь овладело ею — Розмари дрожала.

— Почему?

— Потому что я собираюсь сломать эту стену, а за нею, скорее всего, мы обнаружим нечто совершенно ужасное.

Словно застыв на месте, Розмари продолжала таращить на него испуганные глаза.

— А другого способа нет? — шепотом спросила она.

Брайан покачал головой:

— Нет. Никакого другого нет.

После недолгой паузы он добавил:

— Вот только чем же ты будешь копать землю, а? Лопаты-то нет.

Он рассмеялся и, чтобы хоть как-то разрядить обстановку, игриво ткнул ее кулаком.

— Не хочется признавать, что вопрос в точку. Проведем инвентаризацию. Что мы имеем из пригодного для копания и ковыряния? Конечно же, руки. Может быть, обувь? — Он ощупал карманы и извлек оттуда связку ключей и перочинный ножик. — Для начала годится. А осыпавшуюся землю будем выгребать руками.

Брайан вогнал ножик по самую рукоятку в мягкую влажную землю и одним движением очертил абрис двери. Начав с краев, он выковыривал все новые и новые комья земли, падавшие им под ноги, будто куски пережеванного мяса. Затем Брайан углубил вырытое отверстие в стене каблуком снятого ботинка. Он методично рыл еще минут пять, пока внезапно в получившемся отверстии не забрезжил свет и само оно не превратилось в дыру примерно пятнадцати дюймов в диаметре.

— Видно что-нибудь? — спросила Розмари тоном, ясно говорившим, что она предпочла бы этого не знать.

— Похоже на большую пещеру. Свет тут такой же, как и в коридорах. Вижу сваленные в кучу камни, и ничего более.

Он просунул руку в отверстие и, ухватившись пальцами за его край, изо всех сил дернул на себя. Выломав таким образом приличный кусок, он продолжал уже обеими руками, пока не сокрушил большую часть земляной стены. Вытерев руки об уже испачканные штаны, Брайан обулся.

— Вот, — сказал он, — наступает момент истины!

Они очутились в пустой круглой пещере, около двадцати футов в диаметре, с ровным потолком. Весь пол был усеян каменными глыбами. Пещера казалась необитаемой, и Брайан вздохнул с облегчением:

— Не знаю, что именно я ожидал увидеть, но слава Богу, что именно этого я и не увидел! Так. Теперь нам следует все-таки поискать выход — я пройдусь вдоль стен, а ты осмотри пол. Где-то должен быть ход, ведущий вглубь.

Он полностью погрузился в исследование кривых стен, предоставив Розмари блуждать среди огромных валунов, образовывавших в центре пещеры некое подобие каменной ограды. Брайан посмотрел вверх и увидел довольно большое отверстие в стене, располагавшееся на высоте примерно двадцати футов от земли. Решив, что это открытие достойно более пристального внимания, он начал взбираться вверх по стене. Задача оказалась намного проще, чем представлялось Брайану вначале. Выступавшие из стены камни облегчали его подъем ввысь, становясь удобными «ступенями» для ног. Через несколько минут он добрался до цели. Отверстие являлось входом в маленькую пещерку семи футов высотой и пяти шириной. Но, увы, здесь был тупик.

Уже собираясь спуститься вниз и попытать счастья в другом месте, Брайан услышал отчаянные вопли Розмари. Он и не подозревал, что человек способен издавать звуки, подобные этим. Крики следовали один за другим, ударяясь эхом о стены и превращаясь в хор вестников Апокалипсиса. Брайан увидел, как девушка, стоявшая в центре огражденного валунами участка земли, застыла, уставившись на нечто невидимое ему, с выражением неподдельного ужаса в глазах.

В мгновение ока Брайан очутился внизу и со всех ног бросился к Розмари. Когда он обнял ее за плечи, до смерти перепуганная девушка, вздрогнув, отскочила в сторону, как если бы она обожглась о раскаленный утюг, и, испустив напоследок еще один душераздирающий вопль, без сознания сползла на пол.

Чуть поодаль Брайан заметил небольшое углубление в стене, маленькое отверстие, и почувствовал огромное искушение не заглядывать внутрь него. Однако он знал, что обязан это сделать, хотя бы по причине непреодолимого любопытства. Он оттащил бесчувственную Розмари в сторону и оставил, прислонив спиной к стене. Затем он крадучись вернулся к загадочному отверстию. Стоя у края преисподней, Брайан заглянул внутрь. Ужас волнами разливался по его телу, в животе образовался ледяной ком, тошнота подступила к горлу. Чтобы поверить своим глазам, Брайану было необходимо сконцентрироваться и внимательно рассмотреть увиденное.

Голова имела некоторое сходство с той, что была изображена на портрете в комнате миссис Браун. Она была мертвенно-бледной, раздувшейся, очевидно, из-за многовековой невоздержанности в еде. Волосы были по меньшей мере шести футов длиной и покрывали каменный постамент наподобие чудовищного савана. Туловище вырастало прямо из земли. На руках до самых плеч не было кожи. С костей свисало кровоточащее мясо. Сам торс до того места, где он срастался с каменистой основой, был обтянут неким подобием кожи отвратительного бледно-серого цвета. Но самым мерзким зрелищем были многочисленные зеленоватые отростки, покрывавшие, словно щупальца, бока, шею и спину этого создания. Их гадкие корни расползались во всех направлениях, концами врастая в землю, откуда, ветвясь и пульсируя, они питали весь Дом живительными экстрактами.

Глаза чудовища были прикрыты, но все же на лице, покрытом волнообразными складками жира, наблюдалось какое-то движение. Губы шевелились. Брайан отпрянул назад, его вытошнило.

Когда Брайан вернулся к Розмари, он чувствовал себя изможденным стариком. Погладив по голове только начавшую приходить в себя девушку, Брайан спросил:

— У тебя есть силы говорить?

Она судорожно дышала.

— Эта… эта штука…

— Да, я знаю. Послушай меня. Я хочу переправить тебя вон туда. — Брайан указал на вход в пещеру, расположенный на противоположной стене, почти под потолком. — Ты побудешь там до тех пор, пока я не сделаю того, что должен.

— Я не понимаю. — Она тряхнула головой. — Что ты должен сделать?

— Миссис Браун рассказала мне, что ее муж был любителем крови, иными словами — вампиром. Много-много веков назад местные парни расправились с ним по заведенному в старину обычаю, то есть вогнали ему в сердце осиновый кол. Но она рассказала кое-что еще: чтобы извести этого монстра, нужно было убить не только его тело, но также и его мозг. Неужели ты все еще не понимаешь? Этот дом, вся чертовщина, происходящая в нем, — это продукт чудовищного разума мужа миссис Браун?!

— Теперь я готова поверить во что угодно, — проговорила Розмари, поднимаясь на ноги, — только бы мы ушли отсюда. Уж лучше бродить по коридорам, чем оставаться еще хоть одну минуту рядом с этой… гадостью.

— Нет. — Брайан покачал головой. — Я должен разрушить этот ужасный мозг. Единственный вопрос: как это сделать. — Он огляделся, бросив взгляд на пещеру и на вход в коридор с зелеными стенами.

— Я уйду, а как же ты? — спросила Розмари.

— Как только закончу, сразу же присоединюсь к тебе. — Ему хотелось добавить: «Если смогу», но вместо этого Брайан молча подвел Розмари к стене и помог ей забраться в пещеру. — Теперь, — инструктировал он, — оставайся там и ни при каких обстоятельствах не высовывай оттуда носа.

— Боже, я столбенею от ужаса, — призналась девушка.

— Я тоже. — Брайан, насупившись, кивнул. — Но не подавай виду.

Он шел к выходу из пещеры, словно узник ада, вдохнувший воздух свободы, но обреченный на возвращение. Чем ближе он подходил, тем сильнее возрастал его страх. Каждый шаг стоил отчаянного усилия воли. Единственным источником, подпитывавшим его мужество, было сознание того, что Розмари уже в безопасности. Он снова оказался лицом к лицу с этим ужасным порождением земли, чей очередной стон сотряс стены пещеры и пронесся по дому. Лицо монстра судорожно подергивалось, искажаясь отвратительными гримасами, а зеленые отростки, отходившие от тела, сплетались в клубок, будто черви. Брайан выбрал камень побольше и, подняв обеими руками, приготовился обрушить его вниз. Мышцы напряглись до предела. Внезапно существо открыло глаза, похожие на два омута черной ненависти.

Брайан был настолько потрясен, что его пальцы разжались сами собой. Камень полетел вниз, но угодил совсем не туда, куда хотелось юноше. Вслед за глазами существо раскрыло рот, и пронзительный шепот наполнил весь дом:

— Элизабет, Карло…

Слова выходили медленно, но не изо рта, а казалось, стены, потолок и крыша, вздыхая, издавали похожие на слова звуки.

— Ты… желаешь… уничтожить… то… что… не… в состоянии… понять.

Брайан, подыскивающий на ощупь новый камень, замер, в то время как голос продолжал вещать:

— Я… должен… жить… дальше… Я… должен… расти… заполнять… Вселенную… поглощать ее… набирать… силу…

Со стороны входа в коридор донесся шум: шаркающий звук быстро бегущих звериных лап и женский голос, летевший им вслед:

— Петрос, испей его до дна, преврати его в ходячего мертвеца!

В ужасных глазах мелькнул оттенок страха, и вновь отвратительный шепот пронизал весь дом:

— Он… отрицает… он… молод… из другого мира… зачем… ты… впустила его?

Огромный пес мощным прыжком преодолел последнее препятствие, полностью явив себя, — черный как полночь, как тень, соскользнувшая со стены. Он обежал пещеру по кругу, встал лапами на валун, приготовившись к последнему прыжку. Брайан метнул камнем в зверя, угодив в его широкую морду… Пес жутко взвыл и попятился назад. Как раз в этот момент со стороны входа послышался голос миссис Браун:

— Так ты долго не продержишься. Подобные тебе не в силах убить Карло.

Она изменилась до неузнаваемости. Ее волосы превратились в пышную пламенеющую гриву, лицо выглядело моложе самой утренней зари, но яркие глаза светились злостью миллионов лет ночного мрака. Миссис Браун была одета в черное вечернее платье, спина и руки — полностью открыты. Брайан смотрел на нее, не мигая. Увиденное так поразило его, что все произошедшее с ним и Розмари за последнее время померкло в сознании. Перед взором Брайана стояли лишь аппетитная плоть и зовущие глаза.

— Уйдем отсюда! — произнесла она низким голосом, полным страсти. — Оставь Петроса его видениям. Он не причинит тебе зла. А вот если Карло разорвет твое прекрасное тело на куски, будет весьма досадно. Подумай о моем предложении — вечное блаженство, миллионы лет безмятежного счастья и удовольствий. Идем!

Брайан осторожно сделал один шаг, затем еще один, и с каждым движением, казалось, он приближался к заветной мечте. Все его тайные желания, о существовании которых он даже и не подозревал, вдруг всплыли на поверхность и были готовы с минуты на минуту воплотиться в реальность. Когда Брайан уже почти перестал сопротивляться и практически бросился к миссис Браун, словно ребенок к прекрасной игрушке, его сознания достигли слова:

— Карло… сейчас.

Рыча, пес прыгал по камням, и Брайан, отшатнувшись назад, четко представил, насколько ужасным будет то, что ждет его впереди. Он схватил острый осколок камня и швырнул его в надвигающегося зверя. Камень рассек шкуру пса чуть выше правого уха, и воодушевленный успехом Брайан принялся метать все новые и новые камни, подбирая их как можно быстрее. Чудовище бросалось из стороны в сторону, ревя от боли и ярости. Брайан, однако, понимал, что его усилия лишь ненадолго задержат зверя и что спустя несколько минут он почувствует, как огромные клыки вонзятся ему в горло. Случайно его руки наткнулись на небольшой валун, и тут у Брайана созрел план.

Подняв камень, он сделал вид, будто целится в собаку. Пес отпрянул, и в этот момент Брайан метнул свое «орудие» прямо в отвратительную голову Петроса.

Дом завизжал. Один протяжный вопль, и огромный черный пес исчез, а вместо него появился Карло. Он кинулся к своей хозяйке и, неистово хватаясь за складки ее роскошного одеяния, издавал жалобные гортанные звуки.

Брайан оглянулся, и взгляд его упал на то место, где ранее возвышалась зловещая голова. Теперь она была разбита вдребезги, а останки плоти почернели. Зеленые отростки превратились в жалко свисающие лохмотья. Отныне живительная влага больше не питала тело дома. Откуда-то сверху раздалось громыхание, словно перемалывалась целая гора камней. Брайан побежал к самой дальней стене и быстро забрался в ту пещеру, где оставил Розмари. Девушка протянула к нему руки.

— Подожди радоваться, — сказал он, предупреждая ее, — сам ад вот-вот обрушится на наши головы!

Они улеглись на пол лицом вниз. Брайан приподнял голову, чтобы стать свидетелем финала. Зеленоватое мерцание становилось все слабее. Перед тем, как погаснуть вовсе, последняя яркая вспышка его осветила фигуру женщины, взиравшей на то место, где был когда-то Петрос. Одной рукой она поглаживала Карло по голове. В следующий момент потолок обрушился и тьма поглотила все вокруг, оставляя лишь ужасный грохот и скрежет. Фантазии рухнули в пропасть реальности. Через некоторое время, когда пыль осела и воздух немного очистился, луч света, подобно лучу надежды в долине страха и отчаяния, указал на выход из пещеры. Брайан поднял голову и осмотрелся. В двадцати футах над ним сияло голубое небо.

Живые, счастливые и уже позабывшие о синяках и разодранной одежде, Брайан и Розмари выбрались из своего укрытия. Взявшись за руки, они зашагали прочь, в сторону торфяных болот, и, оглянувшись лишь однажды, увидели груду камней, которая с большого расстояния могла быть по ошибке принята за руины некогда стоявшего там дома.

— Мы никогда и никому не расскажем о том, что с нами произошло, — произнес Брайан. — Ведь никто не рассказывает о своих ночных кошмарах, они кажутся смешными при свете дня.

Розмари одобрительно кивнула:

— Мы спали, и нам это приснилось. А сейчас мы уже больше не спим.

Они уходили все дальше, и со временем их фигурки превратились в две крохотные точки на фоне горизонта. Позже и они скрылись из виду.

Свежий утренний бриз резвился в сочной траве, улыбаясь приветливому небу, пара кроликов играла в прятки среди нагромождения камней — по всем признакам, на болоте царил мир. Тишину нарушил визг кролика. Горностай поднял перепачканную свежей кроличьей кровью хищную мордочку.

Впервые в антологии Dark Destiny (1994). Пер. А. Вий и Л. Козловой. Комментарии принадлежат переводчицам.