Ellen Datlow

Terri Windling

The Faery Reel: Tales From The Twilight Realm

[1]

Фэйри и другие подобные духи природы встречаются в народных сказках по всему миру. Они обитают в лесах и на болотах, в реках и океанах, пустынях и джунглях, ютятся в щелях человеческих жилищ и в тенях городских улиц. Не так уж много на свете мест, где не найдется волшебного народа, если только не отпугнуть его нарочно – железом, булавками, солью или другими средствами. Кое-где вера в волшебный народ сохраняется и по сей день.

Некоторые утверждают, что древнейшими фэйри Европы были волшебные создания, приходившие к новорожденным детям, чтобы благословить или проклясть их на всю жизнь, – подобно трем богиням, которых древние римляне называли Судьбами. Слово «фэйри» (faery, fairy, английское название волшебного народа), так же как и «фея» (fée, fai, fey), происходит от итальянского fatare («заколдовывать, зачаровывать»). Страну волшебного народа в наши дни нередко называют Страной Фей (Fäerie), а сам волшебный народ – эльфами и феями. Однако многие знатоки фольклора скажут вам, что не стоит произносить эти названия вслух: звать фэйри по имени и привлекать их внимание небезопасно. В деревнях все еще можно встретить людей, которые называют фэйри иносказательно: «добрый народ», «добрые соседи», «маленький народец», «сокрытый народ», а то и просто «они», – и произносят эти слова тихо и осторожно, чтобы фэйри не обиделись!

Если вы думаете, что фэйри – это крохотные крылатые существа, изящно порхающие с цветка на цветок, то у вас, вероятно, возникнет вопрос: к чему такие крайние меры предосторожности? Что может быть опасного в таких хрупких созданиях, как фея Динь-Динь из «Питера Пэна»? Но в народных легендах и поверьях фэйри куда разнообразнее тех, что обычно встречаются в детских книжках и мультфильмах. Они бывают и мужского, и женского пола; некоторые из них прекрасны, некоторые – уродливы; одни очень похожи на людей, другие заимствуют какие-то черты у птиц или зверей, минералов или растений. Есть добрые фэйри, а есть и злые, но самое главное – почти все они непредсказуемы: сегодня они вам помогают, завтра шутят над вами шутки, а послезавтра становятся откровенно опасными. Не будем забывать, что даже фея Динь-Динь пыталась застрелить Венди Дарлинг.

Именам, обличьям и размерам, обычаям и местам обитания, которые приписывают фэйри в народных легендах, нет числа, равно как и местным сюжетам, связанным с волшебным народом. Фэйри поразительно разнообразны: от крошечных портунов, которые упоминаются в старинных английских рукописях, до ирландских сидов, ростом не уступающих человеку; от скромных прусских барстуков, живущих под корнями деревьев, до изысканных дам при французском дворе фей; от одиноких урисков, обитающих по берегам шотландских озер, до развеселых итальянских сальванелли; от русских домовых, хранителей очага, до зловредных армянских алы. Фэйри прелестны и ужасны, обворожительны и несносны; их трудно отыскать – и от них невозможно избавиться. Они непрерывно меняют обличья от страны к стране, от сказки к сказке: не успели мы и глазом моргнуть, как они уже превратились во что-то новое.

Задумав эту книгу о наших Добрых соседях, мы попросили некоторых своих любимых писателей отправиться в Сумеречный мир (как называли Страну фей в старину) и принести оттуда истории о фэйри и злосчастных смертных, которых угораздило встретиться им на пути. «Только никаких малюток с мотыльковыми крылышками! – напутствовали мы своих посланцев. – Читайте старые сказки, идите дальше, ищите потайные, неизбитые тропы. Принесите нам истории о фэйри из далекого прошлого – и о том, как эти фэйри чувствуют себя в наши дни. Давайте посмотрим, как устроился волшебный народ в современном мире».

Все, что удалось добыть нашим путешественникам в царстве легенд и мифов, вы найдете в рассказах и стихотворениях, собранных в этой книге, – в историях о подменышах и ундинах, о тэнгу, о дубовике, о волшебных лисах и прочих оборотнях. В историях о феях-чаровницах, об эльфах-соблазнителях и – да-да! – даже о фее Колокольчик.

В одной старинной кельтской сказке (и народной балладе на тот же сюжет) влюбленный Король эльфов похищает и уносит под землю смертную королеву, а ее муж, король Орфео, отправляется в Страну фэйри, чтобы вернуть жену. Отпустив своих рыцарей и лучников и сменив богатые одежды на лохмотья, Орфео приходит ко двору фэйри под видом бедного арфиста и предлагает развлечь Короля эльфов музыкой. Сначала он играет веселую песню, потом – такую печальную, что весь двор обливается слезами. И, наконец, он принимается наигрывать «Пляску фэйри» – такую жизнерадостную и захватывающую, что даже сам Король эльфов, не утерпев, пускается в пляс. Когда затихает последняя нота, Король эльфов предлагает арфисту самому выбрать себе награду. «Чего ты желаешь больше всего на свете? – спрашивает он. – Золота? Серебра? Или, быть может, славы?» Но тут смиренный музыкант расправляет плечи и открывает свое настоящее имя. Он – король Орфео. И он не хочет ни богатства, ни славы, а хочет только одного: вернуть свою любимую жену. «Выбери что-нибудь другое!» – в гневе рычит Король эльфов. Но Орфео стоит перед ним молча, не склонив головы, – и эльфийский король, связанный собственным обещанием, вынужден отпустить смертных восвояси.

В этой книге вы найдете и веселые истории, и печальные, и такие же волшебные, как «Пляска фэйри». Пусть они откроют вам двери в Сумеречный мир… и помогут вернуться домой целыми и невредимыми.

[2]

Откуда взялся волшебный народ? Фольклористы и философы, историки, мистики и прочие бились над этим вопросом веками. Откуда взялись фэйри, на самом деле не знает никто (разве только сами фэйри, но они все равно нам не скажут). Знаем мы только то, что сказки о волшебном народе встречаются по всему свету, на всех континентах, и что вера в «сокрытый народ» на удивление широко распространена даже по сей день.

Некоторые исследователи усматривают в сказках о фэйри пережитки языческих верований: фэйри, говорят они, – это боги и богини древности, утратившие свое былое могущество. Другие утверждают, что волшебный народ – это древнее коренное население: мол, туземцы казались завоевателям магическими и сверхъестественными существами. В старину многие полагали, что фэйри – это падшие ангелы, изгнанные с небес, но не настолько испорченные, чтобы угодить прямо в ад. Другие думали, что фэйри – это неприкаянные души детей, умерших некрещеными. Некоторые заявляли, что Бог сотворил волшебный народ наряду с родом человеческим, и находили тому подтверждение в Библии: «Есть у Меня и другие овцы, которые не сего двора…» (Ин. 10:16). Однако самая распространенная точка зрения, господствующая и в наши дни, заключается в том, что фэйри – это просто-напросто духи природы, такие же древние, как ветер или дождь: олицетворенные проявления живого духа, наполняющего всю органическую материю.

Алхимик Парацельс в XV веке разделил фэйри на четыре группы по четырем стихиям: к стихии воздуха он отнес сильфов, к стихии земли – гномов, к стихии воды – ундин, а к стихии огня – саламандр. Все эти духи, по его словам, состоят из плоти и крови и размножаются так же, как люди, но живут дольше человека и не обладают бессмертной душой. В XVII веке шотландский священник Роберт Керк писал, что фэйри «по природе суть среднее между человеком и ангелом» и что тела у них «легкие и переменчивые, подобные тому, что называют телом астральным; по природе они сродни сгущенному туману и лучше всего видны в сумерках»[3].

В XIX веке физиологией волшебного народа всерьез заинтересовались спиритуалисты[4], разделившие фэйри на два основных типа: духи природы, привязанные к каким-либо объектам на местности (реке, озеру, роще), и духи более высокого порядка, обитающие на астральном плане – между материей и мыслью. В начале XX века теософ[5] Чарльз У. Ледбитер, воодушевившись дарвиновской теорией эволюции, разработал сложную систему классификации волшебного народа. Он подразделил фэйри, обитающих на астральном плане, на семь уровней. По его убеждению, фэйри были исконным населением Англии, которому пришлось отступить под натиском людей, вторгшихся на Британские острова. Ледбитер составил многоуровневую схему, отражающую эволюцию фэйри. Схема эта начиналась с царства минералов и вела через стихии воды и земли к водорослям, грибам и бактериям. Далее фэйри поднимались по эволюционной лестнице через царство злаков и прочих травянистых растений к пресмыкающимся и птицам, морской флоре и фауне и, наконец, развились до состояния духов природы, связанных с той или иной из четырех стихий. Но и на этом эволюция не остановилась: духи природы продолжали развиваться, и некоторые из них поднялись сначала до уровня сильфов, затем – дэвов[6] и, наконец, ангелов. Ледбитер полагал, что на самой вершине эволюционной лестницы фэйри превратятся в так называемых «солнечных духов» и встанут рука об руку с людьми, которые тоже разовьются до этой стадии в более просвещенную эпоху[7].

Другой теософ, Эдвард Гарнер, утверждал, что фэйри анатомически родственны бабочкам и состоят из некоего вещества легче газа: потому-то люди (за исключением ясновидящих) и не могут их видеть. Функция фэйри в природе, по его мнению, состоит в том, чтобы служить связующим звеном между растениями и энергией солнца. Он писал: «Рост растения, который мы считаем обычным и неизбежным результатом взаимодействия трех факторов – солнца, семени и почвы, – в действительности был бы невозможен без строителей-фэйри»[8]. Франц Гартманн, доктор медицины, был убежден, что фэйри играют определенную роль в человеческой психологии: «…духи природы обитают не только во внешнем мире, но и внутри нас, – и ни один человек не сможет овладеть собой в совершенстве, если не изучит досконально свою собственную природу и ее обитателей»[9].

Пока спиритуалисты в своих журналах и лекциях спорили о том, сколько фей умещается на острие иглы или витает на высотах астрального плана, неграмотные крестьяне изо всех сил старались не привлекать к себе внимания фэйри. Чтобы отделаться от волшебного народа – отогнать его прочь от дома и домашнего скота, от новорожденных детей и незамужних девушек, – в ход пускали всевозможные амулеты, талисманы и заговоры. Хотя считалось, что иногда фэйри помогают людям, чаще их рассматривали как докучливых существ, чересчур обидчивых и в гневе опасных. Было общеизвестно, что сделки с волшебным народом ненадежны, а сокровища эльфов зачастую несли на себе проклятие. Смертный, случайно забредший в Страну фей, мог остаться там навсегда или вернуться дряхлым стариком, не заметив, как прошло время. Говорили, что фэйри свертывают молоко, губят урожай и вызывают бесплодие у коров; на волшебный народ возлагали вину за болезни и сумасшествие, врожденные уродства и прочие беды непонятного происхождения. Даже добрые фэйри соблюдали какие-то свои правила и запреты, для человека непостижимые, а потому здравый смысл подсказывал, что обходиться с ними следует предельно вежливо и очень, очень осторожно. Многие поверья и сказки предостерегают об опасностях мира фэйри. Никогда не ешь эльфийскую еду, – советуют они, – а не то застрянешь в Волшебной стране навсегда. Не называй фэйри по имени – и ни за что не говори им, как зовут тебя самого. Не заключай с фэйри никаких сделок, не танцуй с ними и не подглядывай за их развлечениями. Если не хочешь, чтобы они тебя похитили, надевай рубашку навыворот и носи с собой что-нибудь железное.

Известно немало сказок о том, как фэйри похищают человеческих детей, чаще всего новорожденных, а иногда и взрослых людей, в особенности повитух и музыкантов. Забрав дитя, они оставляют вместо него в колыбели подменыша. Иногда подменыш – это просто кусок дерева, на который фэйри «навели чары», чтобы он выглядел как ребенок. В других случаях фэйри подкидывают на место здорового человеческого ребенка своего собственного детеныша, хилого и болезненного, а иногда роль подменыша выполняет какой-нибудь сварливый старичок из волшебного народа. Ребенка, которого унесли в Страну фей, некоторое время будут ласкать и баловать – пока он не надоест. После этого фэйри его прогонят (и человек будет тосковать по ним до конца своих дней) или сделают своим рабом (и он будет служить волшебному народу, пока не умрет). Некоторые утверждают, что раз в семь лет фэйри должны выплачивать кровавый оброк аду и что смертных они похищают для того, чтобы не приносить в жертву кого-то из волшебного народа. В одной старинной сказке такой жертвой едва не стал рыцарь Тэм Лин, но его спасла смертная возлюбленная: в канун Дня всех святых она сумела перехитрить Королеву фей и заставила ее отпустить Тэм Лина.

Среди фэйри встречаются прекрасные, соблазнительные создания – но горе тому, кто ищет их поцелуев! Любовные связи с фэйри редко приносят людям счастье. Широко известна шотландская легенда о Томасе-Рифмаче – арфисте, который поцеловал Королеву эльфов под деревом на Эйлдонском холме. За один этот поцелуй ему пришлось отслужить в Волшебной стране семь лет. И Томасу еще повезло: многие парни и девушки, которые повстречали в сумерках пленительных красавиц или сладкоречивых незнакомцев и отдавали им свое сердце, вскоре умирали, сраженные неведомой болезнью. Иногда фэйри сочетаются браком со смертными, но, как правило, и эти истории кончаются плохо – будь то для женщины, вышедшей замуж для эльфа, или для мужчины, взявшего себе жену из фэйри. Ирландские тюлени-оборотни всегда покидают своих смертных мужей и жен, возвращаясь в море, а японские оборотни-лисы крадут у своих мужей жизненную силу. Дети, которые рождаются от таких союзов, обычно растут одинокими и печальными: в них слишком много человеческого для жизни в Волшебной стране и слишком много сверхъестественного для жизни среди людей.

В некоторых традициях проводится четкое различие между добрыми и злыми фэйри – иначе говоря, между теми, которые благосклонны к людям, и теми, которые стремятся причинить нам вред. В шотландском фольклоре добрые фэйри собираются при Благом дворе, а злые – при Неблагом, которым правит темная королева Никнивин. В древних скандинавских мифах льёссальвы (светлые эльфы) изображаются как величественные и милосердные создания, обитающие в небесном мире под названием Альвхейм, а дёккальвы (темные эльфы) – как подземные жители, внушающие ужас и страх. Но есть и другие традиции, согласно которым всякий фэйри бывает то добрым, то злым – в зависимости от обстоятельств или по собственной прихоти. Нередко фэйри описывают как существ аморальных – не имморальных (безнравственных), а просто не имеющих никакого понятия о морали, чуждых человеческим представлениям о добре и зле.

Выдающаяся английская фольклористка Кэтрин Бриггз избегала определений «добрые» и «злые», предпочитая подразделять фэйри на «одиноких» и «строевых». Она отмечала, что в обеих этих категориях встречаются фэйри, которые «могут творить зло – убивать или поражать болезнью всякого встречного, как шотландские слуа; похищать рожениц, давно не ходивших в церковь, или некрещеных младенцев, подкидывая вместо них поленья, одушевленные колдовством, или своих собственных хворых детишек, – а могут и оказаться безвредными или даже полезными – как духи плодородия, помогающие распускаться цветам или приносящие удачу домашнему скоту и детям». Одинокие фэйри обычно связаны с какой-то определенной местностью – болотом, озером, корнями дерева, каким-нибудь конкретным холмом или домом. Строевые фэйри, в отличие от одиноких, общительны и непоседливы, а их любимые занятия – охота, пиры, танцы и приемы при дворе. «В особенности это верно, пожалуй, для Британских островов, – пишет Бриггз, – хотя и во Франции, в Италии, Скандинавии и Германии рассказывают такие же сказки о балах, пирах и кавалькадах волшебного народа»[10].

Другие фольклористы – вслед за Парацельсом с его системой подразделения духов на земляных, воздушных, водяных и огненных – классифицируют фэйри не по особенностям характера, а по принадлежности к той или иной стихии. Фэйри, связанные с землей, встречаются в сказках разных народов чаще всего. Они живут в пещерах, полых холмах и глубоко под землей и нередко очень искусны в работе с драгоценными металлами. К этой категории относятся коблинау, обитающие в холмах Уэльса, индийские гандхарвы, эрдлюитлы из Северной Италии, финские маанвэки, норвежские труссеры, польские карзалеки, исландские илли, всевозможные карлики-кузнецы из древнескандинавской мифологии и ганы из легенд индейского племени апачей. С землей ассоциируются также лесные и древесные духи – скрытные азизы из Западной Африки, му из Папуа – Новой Гвинеи, китайские шиньсинь, итальянские сильваны, британские дубовики, шведские скогсры, бирманские куляки, малайские ханту-хутан, индонезийские бела, пату-пайярехе из преданий маори и маниту из поверий канадских алгонкинов. Некоторые земляные фэйри охраняют стоячие камни (как бретонский куриль – крошечный фэйри с перепончатыми лапами) или обитают в песках пустынь (как аравийский аль-аль-траб).

К числу фэйри, связанных с воздушной стихией, относятся всевозможные крылатые эльфы и сильфы, а также духи, обитающие в небесах. В самых древних преданиях о волшебном народе воздушные фэйри фигурируют реже, чем земляные, но современные иллюстраторы и авторы детских книг предпочитают их всем остальным типам фэйри. Примеры этой категории – сияющие ирландские сульты, «звездный народ» алгонкинов, полинезийские атуа, льёссальвы из скандинавских мифов и пери из персидских легенд, спящие на облаках и питающиеся ароматами. Со стихией воздуха связаны и фэйри, отвечающие за погодные явления – например, мистрали, бури или смерчи. Таковы корнуольские спригганы, славонские вилы, сербские и хорватские винтоаселе, румынские русали и озорные итальянские фоллетти.

Самые известные из огненных фэйри – саламандры, духи огня, которых высоко чтили алхимики эпохи Возрождения. Кроме того, с огнем связаны джинны – коварные духи из персидских сказок и дрейки (или дракены, огненные фэйри из фольклора Британии и других стран Западной Европы), которые выглядят как стремительно летящие огненные шары и пахнут тухлыми яйцами. Блуждающие огоньки, что сбивают путников с дороги и заводят в трясину, – еще одна разновидность духов огня: эллильданы водятся в топях Уэльса, тине ши – на Гебридских островах, спанки – на юго-западе Англии, фу буланже – на островах пролива Ла-Манш, канделы – на Сардинии, фоуки фатуи – в Северной Италии. Со стихией огня ассоциируются и фэйри, хранящие домашний очаг, – такие как литовская габия и французский натру-месье. В древних египетских сказках упоминаются музайяара – соблазнительные огненные фэйри, а в японском фольклоре – огненные духи акаму, очень опасные.

Водяные фэйри подразделяются на морских и пресноводных. К морским относятся всевозможные ундины и тритоны, тюлени-оборотни и сирены разного рода, включая западноевропейских селки, шотландских дине мара и финфольков, ирландских мерроу, греческих нереид, скандинавских хаффру, французских маль-де-мер и бретонских гроах-вор. Пресноводные фэйри обитают в реках и озерах, прудах и родниках, на болотах и топях, а некоторые – повсюду, где только найдется пресная вода. Как это свойственно фэйри вообще, одни из них добры и милосердны, а другие – необыкновенно коварны. К их числу принадлежат опасные никсы и келпи, что водятся в реках Англии, драки из реки Сены, что во Франции, немецкие меревипер – водяные девы Дуная, армянские хотот, македонские юди, лапландские какке-хальде, бельгийские клудде, индийские джалпари, итальянские мании, ирландские фуат, ламинаки из фольклора басков, японские каппы, сладкоголосые эстонские накки и застенчивые шведские нокки, которых можно увидеть только в вечерних сумерках или на рассвете.

Итак, фэйри известны по всему миру (как явствует из этих кратких перечней), но нигде они не встречаются в таком разнообразии и не распространены так широко, как на Британских островах. И, вероятно, именно поэтому они так часто фигурируют в английской литературе. Фэйри встречаются уже во многих рыцарских романах Средневековья (хотя обычно называются там по-другому: сам термин «фэйри» появился относительно поздно). Эти старинные истории полны упоминаний о сверхъестественных существах, которые владеют магией, обитают в заколдованных местах, куют волшебное оружие и соблазняют или околдовывают простодушных смертных. Одна из таких созданий – знаменитая Владычица Озера, от которой король Артур получил свой магический меч Экскалибур. В сказаниях о короле Артуре и рыцарях Круглого стола фэйри и подобные им существа встречаются буквально на каждом шагу, особенно в тех легендах, которые относятся к валлийской и бретонской традициям (например, в великолепных «Лэ Марии Французской», написанных при англо-нормандском дворе в XII веке). В «Кентерберийских рассказах» Чосера (XIV век) Батская ткачиха с грустью говорит о королеве фей и ее веселой свите времен короля Артура, когда «по всей стране звучало эльфов пенье», – и противопоставляет те давние времена нынешним, когда «эльфов не увидит уж никто»[11].

Французский рыцарский роман XIII века «Гуон Бордоский» пользовался большой популярностью среди английских читателей. Эта фантастическая история о короле Обероне, королеве Маб и рыцарях эльфийского двора прославилась как источник вдохновения для тех пьес Уильяма Шекспира, в которых действуют фэйри. Шекспир, по-видимому, был хорошо знаком и с английским фольклором, из которого во многом заимствованы портреты эльфов и стихийных духов, враждующих между собой, строящих козни и резвящихся в его «Буре» и «Сне в летнюю ночь». Эти два произведения, наряду со знаменитым монологом Меркуцио из «Ромео и Джульетты», где речь идет о «королеве Маб», – самые знаменитые и влиятельные образцы английской литературы о фэйри. И в этом – причина, по которой крохотные фэйри, размером «с камушек агата в кольце у мэра»[12], в наши дни куда более известны, чем их собратья ростом с человека, действующие во многих более древних историях. Разумеется, фэйри фигурируют и в поэме Эдмунда Спенсера «Королева фей», написанной в конце XVI века, – но спенсеровский двор фэйри заимствован, скорее, из итальянских романов, чем из местных, британских легенд.

В XVII веке преданиями о фэйри вдохновлялся Майкл Дрейтон: в его сатирической поэме «Нимфидия, или двор фей» действуют король Оберон, королева Маб и незадачливый эльфийский рыцарь Пигвиггин. В поэтическом сборнике Роберта Геррика «Геспериды» (середина XVII века) Оберон тоже изображен в сатирическом ключе, но Страна фей предстает более темной и чувственной, чем у Дрейтона. В XVIII веке фэйри вновь дают о себе знать – не только явно, в эпической поэме Александра Поупа «Похищение локона», но и косвенно, в великой сатире Джонатана Свифта «Путешествия Гулливера»: создавая мир лилипутов, Свифт использовал многие традиционные представления об эльфах и феях.

В том же столетии епископ Томас Перси начал собирать старинные народные баллады, которые затем опубликовал в сборнике «Реликвии древней английской поэзии». Если бы не Перси, многие образцы народной поэзии, вероятно, были бы утрачены для нас навсегда: например, ему удалось спасти ценную рукопись, которую один фермер уже собирался пустить на растопку. Труды Перси оказали большое влияние на немецких романтиков, которые, в свою очередь, вдохновили таких видных деятелей английского романтизма, как Сэмюел Тейлор Кольридж, Роберт Саути, Перси Биши Шелли и Джон Китс. Все эти поэты воспевали фэйри в своих стихах, примерами чему служат такие известные стихотворения Китса, как «Ламия» и «La Belle Dame Sans Merci» («Прекрасная безжалостная дама»). К концу XVIII века о феях и эльфах писали уже многие и многие поэты и прозаики, такие как Том Мур, Томас Худ, Аллан Каннингем и, в особенности, Джеймс Хогг по прозвищу «Эттрикский пастух». Большую часть жизни Хогг действительно работал пастухом, но при этом сочинял стихи и сказки, основанные на шотландских народных легендах.

Друг Джеймса Хогга, шотландец Вальтер Скотт, тоже был одним из тех писателей, которые испытали влияние баллад, собранных епископом Томасом Перси. Романы Скотта полны отсылок к шотландским преданиям о фэйри, и сам он сыграл важную роль в движении фольклористов начала XIX века. В его сборник «Песни шотландской границы», наглядно доказавший многим читателям ценность шотландского народного наследия, вошли такие знаменитые баллады об эльфах, как «Томас-Рифмач» и «Тэм Лин». Кроме того, Скотт возглавил группу поэтов и любителей старины, поставивших своей целью сохранить деревенские поверья и легенды, которые оказались на грани исчезновения из-за стремительной урбанизации страны. Изо всех сказок и баллад Скотт больше всего любил те, в которых речь шла о волшебном народе: в юные годы он был убежден, что фэйри существуют на самом деле, и, по большому счету, до самой смерти не утратил веры в «то, что оку смертному не зримо»[13].

Влиянию Скотта отчасти обязаны два обширных собрания «эльфийского» фольклора, увидевшие свет в начале XIX века: «Мифология волшебного народа» Томаса Кейтли и «Легенды и предания об эльфах, собранные на юге Ирландии» Томаса Крофтона. Они оказались невероятно популярны и повлекли за собой настоящую лавину литературы, посвященной народным преданиям и сказкам: за сборниками Кейтли и Крофтона последовали книги преподобного Сабина Бэринг-Гулда, Анны Элизы Брэй, Джозефа Джейкобса и многих, многих других. Фольклор в те времена был еще новой, малоизведанной областью (достаточно сказать, что сам этот термин появился только в 1846 году), так что подобные книги вызывали большой интерес и жаркие обсуждения среди викторианских писателей и художников. Вдобавок, в английских журналах того периода часто печатались волшебные сказки и стихотворения немецких романтиков, тоже влюбленных в народные легенды, – Иоганна Вольфганга фон Гёте, Людвига Тика, Новалиса и прочих. Особенно очаровала викторианских читателей повесть «Ундина» немецкого писателя Фридриха де ла Мотта Фуке – история морской девы, полюбившей земного рыцаря и возмечтавшей обрести бессмертную душу. Под влиянием «Ундины» появилось множество сказок, картин и пьес, трактовавших на все лады тему роковой любви между смертными и фэйри (в том числе – знаменитая «Русалочка» датского писателя Ганса Христиана Андерсена). Подобные сюжеты находили живой отклик у читателей, увлекавшихся оккультизмом, – а таковых появилось немало, как только пришедший из-за океана спиритуализм завоевал умы и сердца англичан. Все эти факторы в совокупности подняли могучую волну интереса к фэйри, не знавшую себе равных за всю историю Британии. Никогда еще волшебный народ не пользовался такой популярностью среди всех сословий, от рабочих до аристократов, – и никогда еще ему не отводилось такое важное место во всех формах искусства.

В изобразительном искусстве усилиями художников, шедших по стопам Иоганна Генриха Фюссли и Уильяма Блейка[14], – таких, как Джозеф Ноэль Пейтон, Джон Анстер Фицджеральд, Ричард Дадд, Ричард Дойл, Дэниел Маклис, Томас Хизерли, Элеанора Фортескью-Брикдейл и многие другие, – возник целый жанр викторианской сказочной живописи, образцы которой украшали собой престижные галереи и выставки Королевской академии искусств. Это была живопись для взрослых, не для детей. Например, многие полотна Джона Анстера Фицджеральда полны мрачных, галлюцинаторных образов и аллюзий на опиумные кальяны и препараты опия[15]. Сказочные картины Ричарда Дадда, чья страсть к прорисовке деталей граничила с одержимостью, были созданы в лечебнице для душевнобольных: художника поместили туда принудительно, после того как он в припадке безумия убил собственного отца. Нередко фэйри изображались подчеркнуто сладострастными, как на гигантских полотнах Джозефа Ноэля Пейтона, где обольстительные эльфийские девы щеголяют полуодетыми, а то и вовсе нагими. Жанр сказочной живописи давал викторианским художникам возможность безнаказанно обращаться к теме сексуальности в те самые годы, когда в светском обществе эта тема была под самым строгим запретом. Нагота на картинах становилась приемлемой, если ее дополняли прозрачные крылышки.

Страсть к волшебному народу, охватившая взрослое население Британии в викторианскую эпоху, отчасти объясняется и теми бурными переменами, которые влекла за собой промышленная революция. Страна расставалась со своим сельским прошлым и мчалась навстречу механизированному будущему. Огромные участки сельской местности приходили в упадок из-за строительства заводов и деградации пригородных зон, и в этом контексте сказочная живопись и книги об эльфах питали чувство ностальгии по уходящему навсегда пасторальному образу жизни. Искусство прерафаэлитов с его фантазиями о Средневековье и эстетикой высокого индивидуального мастерства служило противовесом бездушному новому миру, порожденному современными формами массового производства. («На каждый локомотив, который вы построите, я нарисую очередного ангела!» – поклялся Эдвард Берн-Джонс.) Движение «искусств и ремесел», выросшее на почве прерафаэлитских ценностей, эксплуатировало фольклорные темы и образы фэйри так широко, что к концу XIX века эльфов и фей уже можно было встретить в любом мало-мальски состоятельном доме: изображения волшебного народа красовались на обоях и драпировках, керамике, витражах, художественной ковке и так далее. Благодаря новым типографским методам стали появляться великолепно иллюстрированные книги волшебных сказок, формально предназначенные для детей, но, судя по затратам на производство, ориентированные, скорее, на взыскательный вкус взрослого читателя (и на растущее племя книголюбов-коллекционеров). Замечательные иллюстрации для этих изданий создавали Артур Рэкем, Эдмунд Дюлак, Уорик Гобл, братья Робинсон, Джесси М. Кинг и многие другие выдающиеся художники. Джесси М. Кинг, подобно Уильяму Блейку, всей душой верила в фэйри. Ее прелестные иллюстрации основывались, по собственным ее словам, на тех визионерских картинах, которые открывались ей с помощью «третьего глаза».

В викторианском мире, еще не знавшем кинематографа и телевидения, театр, балет и опера занимали гораздо более важное место в сфере массовых развлечений, чем сегодня, – и оказывали гораздо большее влияние на изобразительное искусство и литературу. В 30-е годы XIX века лондонская публика с восторгом встречала новый романтический балет (пришедший на смену формальному, классическому), представлявший зрителю драматизированные истории любви между смертными и духами-фэйри. Благодаря таким нововведениям, как танцы «на пальцах» (на пуантах) и усовершенствованные методы газового освещения, на сцене научились воссоздавать великолепные подобия Волшебной страны, обеспечившие, в частности, колоссальный успех балета «Сильфида» на сюжет о трагической любви эльфийской девы к смертному юноше. Театральные постановки волшебных сказок сопровождались изощренными спецэффектами, и каждый очередной спектакль стремился превзойти зрелищностью все предшествующие.

Массовую популярность приобрела и музыка на темы, связанные с фэйри. Ее писали по большей части немецкие композиторы: достаточно упомянуть оперу Вебера «Оберон», «Ундину» Гофмана (по мотивам «Ундины» Фуке), «Фей» Вагнера и увертюру Мендельсона «Сон в летнюю ночь». Харизматичные музыканты, сочинявшие и исполнявшие «музыку фей» для арфы, под стать сегодняшним поп-звездам собирали вокруг себя толпы очарованных поклонниц, не пропускавших ни одного концерта. Своей вершины это музыкальное направление достигло в творчестве Чайковского, великого русского композитора, в одночасье покорившего Лондон (а с ним и всю Европу). Его сказочные балеты («Лебединое озеро», «Спящая красавица» и «Щелкунчик») нашли живейший отклик в сердцах викторианской публики, обожавшей всё, что связано с эльфами и волшебством.

В художественной литературе викторианской и эдвардианской эпох фэйри тоже завоевали себе видное место. Некоторые книги о волшебном народе были рассчитаны на взрослого читателя – такие как «Волшебные сказки для взрослых» Энн Теккерей, «Королевские идиллии» Теннисона и стихотворения Уильяма Морриса, основанные на легендах о короле Артуре, а также более поздняя, рубежа XIX–XX веков, превосходная поэзия в духе «кельтских сумерек», которую сочиняли Уильям Батлер Йейтс и Уильям Шарп (писавший под псевдонимом «Фиона Маклауд»). Но еще с начала XIX века набирала силу новая тенденция: с каждым десятилетием появлялось все больше и больше сказочной литературы, предназначенной для детей.

Викторианская эпоха романтизировала до предела саму идею «детства». До тех пор история не знала ничего подобного: четкой границы между детством и взрослой жизнью попросту не существовало. Считалось, что ребенок рождается во грехе и нуждается в строгой дисциплине, чтобы стать цивилизованным и богобоязненным членом общества. Но во времена королевы Виктории на смену этому убеждению пришло прямо противоположное: стали полагать, что ребенок от природы невинен, а детство было переосмыслено как некий золотой век, блаженная пора фантазий, игр и новых открытий, которыми наслаждаются те, кто еще не обременен обязанностями взрослого. Матерей поощряли окружать своих чад неотступной заботой и лаской (по примеру самой королевы Виктории) – и все это в сочетании с ростом благосостояния среднего класса повлекло за собой бурное развитие рынка детской литературы.

Детская литература XVIII века была чудовищно скучной: основную ее долю составляли благочестивые назидательные книжки. Но уже к началу XIX столетия английские дети и их родители узнали и полюбили собрания сказок братьев Гримм и Ганса Христиана Андерсена. Издатели и писатели обратили на это внимание, и вскоре стали появляться сборники волшебных сказок, действие которых происходило на Британских островах. В их числе были и старинные местные предания о волшебном народе, адаптированные к детскому восприятию, упрощенные и очищенные от всяких намеков на секс. Некоторые авторы не ограничивались пересказами традиционных сюжетов и создавали новые волшебные сказки для детей, находя очаровательное и оригинальное применение различным фольклорным мотивам. В числе таких сказок – «Король Золотой реки» Джона Рескина, «История Мальчика-с-пальчик» Шарлотты Йонг, великолепный «Рынок гоблинов» Кристины Россетти, «Дети воды» Чарльза Кингсли, «Фея Мопса» Джин Ингелоу, «Принцесса и гоблин» Джорджа Макдональда, «Пак с Волшебных холмов» Редьярда Киплинга и «Питер Пэн в Кенсингтонском саду» Дж. М. Барри.

Фольклорист Джек Зайпс в своей замечательной книге «Викторианские волшебные сказки» подразделяет детскую литературу, публиковавшуюся с 1860 года, на два основных типа: «традиционную» и «утопическую». Среди «традиционных» сказок иногда попадались хорошие (наподобие повестей Джин Ингелоу и рассказов о привидениях, которые сочиняла Мэри Луиза Моулсворт), но в большинстве своем это были слащавые истории-однодневки о феях, усыпанных волшебной пыльцой и порхающих на мотыльковых крылышках, и о послушных маленьких мальчиках и девочках, не причиняющих никому хлопот. «Утопические» сказки-фантазии, напротив, служили примерами «глубокой веры в могучую силу воображения»[16], способную преобразить английское общество. Джордж Макдональд, Льюис Кэрролл, Оскар Уайльд, Лоуренс Хаусман, Форд Мэдокс Форд, Эдит Несбит (в поздний период своего творчества) и многие другие выдающиеся писатели создавали поистине магические сказки, которые играли исключительно важную роль в культуре викторианского общества, открывая перспективы для новой, лучшей жизни. Популярность утопических фантазий легко объясняется породившим их культурным контекстом: бурная индустриализация влекла за собой грандиозные общественные потрясения. Феи порхали по сценам лондонских театров и гнездились в буколических пейзажах на стенах художественных галерей, но стоило только выйти на городские улицы, как дорога до Неверлэнда становилась длиною в тысячи миль. На улицах этих кишели нищие и калеки, проститутки (в том числе малолетние) и бездомные, отчаявшиеся люди, не нашедшие себе места под солнцем в изменившемся мире.

Пока высшие классы восхищались иллюстрированными книжками об эльфах и танцующими нимфами, пока дети богачей хлопали в ладоши, чтобы вернуть к жизни фею Динь-Динь, для простого народа, сельского и городского, фэйри оставались олицетворением смертельной опасности. Об изящных крылатых девах, созданных искусством художников и танцовщиц, здесь и речи не шло: в народной традиции по-прежнему царили древние жители холмов, внушающие ужас и трепет. На протяжении всего XIX века британские газеты то и дело сообщали о встречах с эльфами, об эльфийских проклятиях и о людях, похищенных волшебным народом. Самый знаменитый из подобных случаев, произошедший уже под конец XIX века, в 1895 году, приковал к себе всеобщее внимание. Газеты сообщили о гибели молодой ирландки Бриджит Клири: родные и соседи убили ее, приняв за эльфийского подменыша. Все началось с того, что Бриджит тяжело заболела, и ее семья обратилась к знахарю. Тот заявил, что молодую женщину похитили и забрали под волшебный холм, а вместо нее оставили хворое эльфийское отродье, чарами придав ему сходство с Бриджит. Чтобы заставить подменыша открыться, сказал знахарь, нужно подвергнуть его нескольким испытаниям, – и эти испытания оказались настолько суровыми, что бедняжка Бриджит умерла. Майкл Клири, муж покойной, убежденный в том, что они убили подменыша, отправился к форту фэйри и принялся ждать свою «настоящую» жену: знахарь пообещал ему, что та выедет из-под холма верхом на белоснежной лошади. Исчезновение Бриджит вскоре заметили, тело нашли, ужасное преступление вышло на свет, и Майкла вместе с другими родными и соседями убитой привлекли к суду. И этот вопиющий случай был далеко не единственным: в газетах викторианской эпохи регулярно появлялись заметки о жестоком обращении с людьми, которых по ошибке принимали за фэйри. Обычно жертвами становились маленькие дети, родившиеся с физическими изъянами или пораженные внезапной изнурительной болезнью. Только в XX столетии поток сообщений о людях, похищенных эльфами, начал иссякать – когда на смену пришли слухи о людях, похищенных инопланетянами.

Последняя «встреча с фэйри», сообщение о которой было широко растиражировано британской прессой, произошла в тихой йоркширской деревушке Коттингли в 1917 году, когда шестнадцатилетняя Элси Райт и ее десятилетняя двоюродная сестра Френсис Гриффитс сделали у себя в саду поддельные фотоснимки резвящихся фей. Мать Элси отослала фотографии Эдварду Гарднеру, главе Теософского общества, а тот передал их сэру Артуру Конану Дойлу (создателю Шерлока Холмса)[17]. По современным стандартам эти фотографии не очень убедительны, но в те времена даже профессионалы не смогли обнаружить признаков подделки. Конан Дойл опубликовал фотографии, сочтя их подлинными, и феи из Коттингли произвели бурную сенсацию, поддержав уже начавшую было угасать моду на фэйри. Только на склоне лет, в 80-х годах XX века, Элси и Френсис признались, что феи на их фотоснимках в действительности были вырезаны из бумаги и закреплены в нужных позах шляпными булавками. Однако еще позднее, уже на смертном одре, обе кузины высказались не столь определенно, намекнув, что если не фотографии, то, по крайней мере, сами феи все-таки были настоящими.

Кэрол Силвер в своей захватывающей книге «Странные и тайные народы: фэйри и викторианское сознание» отмечает, что случай с феями из Коттингли оживил интерес к волшебному народу лишь ненадолго, а в более отдаленной перспективе, наоборот, стал одним из факторов, положивших конец «золотому веку» фэйри в искусстве и литературе. «Как ни странно, – пишет она, – фотографии, по всей видимости доказывавшие реальное существование фей, на деле лишили волшебный народ его былого величия и престижа <…> Теории, которые Гарднер разработал в попытках объяснить природу и функции фэйри, низвели последних до уровня домашних животных по интеллекту и до уровня насекомых – по физическим размерам».

Вдобавок, массовая популярность, которой пользовались фэйри на протяжении XIX столетия, автоматически означала, что последующие поколения сочтут их старомодными. Тем, кто пережил тяготы Первой мировой войны, не было дела до средневековых фантазий и сказок о феях, которыми развлекались их бабушки и дедушки. И все же стоит отметить, что на одной из самых популярных репродукций военного времени изображался простой деревенский мальчик, играющий на свирели в окружении фей. Эта милая картина англо-итальянской художницы Эстеллы Канциани называлась «Дудочник грез» и в те годы была такой же общеизвестной, как в наши дни – «Кувшинки» Моне. Сейчас она практически забыта, но в свое время соперничала в популярности со «Светом мира» Уильяма Холмана Ханта и, как говорят, пользовалась большой любовью среди солдат в окопах Первой мировой.

В середине XX века фэйри как будто вновь ушли под холмы и редко покидали свое Сумеречное королевство ради мира людей (если не считать тех приторно-сладких феечек, которые появлялись на иллюстрациях к детским книгам и в мультфильмах Диснея). Если как следует поискать, кое-где их все еще можно было обнаружить – например, в Ирландии, в сочинениях Джеймса Стивенса и лорда Дансейни. Но в массовое искусство фэйри так и не возвращались… до тех пор, пока один оксфордский профессор, некто Дж. Р. Р. Толкин, не начал писать об эльфах, населяющих мир Средиземья. Но уж тогда-то они вернулись и взяли свое сторицей!

Профессор Толкин был специалистом по фольклору, мифологии и древнеанглийской литературе, так что он отлично знал, что делает, когда создавал своих эльфов из «Хоббита» и «Властелина колец». Он спас эльфов из плена диснеевских мультиков и слащавых басенок и возвратил им былое величие, внушительный рост, грозную силу и неземную красоту. Книги Толкина были написаны и опубликованы еще в середине XX века, но только в 70-е годы они, наконец, возглавили списки бестселлеров и стали неотъемлемой частью британской и американской поп-культуры. Это, в свою очередь, вновь пробудило невероятный интерес ко всему магическому, чудесному и волшебному. От эльфов и драконов, единорогов, русалок и чародеев стало буквально некуда деться. Поклонники Толкина зарылись в книги по фольклору и принялись изучать эльфийский язык. «В чем причина этого повального увлечения? – спрашивала Элисон Лурье в статье для «Нью-Йорк ревью ов букс». – Быть может, это побочный эффект того сугубо материалистического и коммерческого мира, в котором мы живем? Следствие того, что в детстве нам недоставало простора для фантазии?»[18] По мнению Лурье, студенты той эпохи набросились на Толкина и фольклор с такой страстью из-за того, что расти им довелось на жидкой кашице телепрограмм и диснеевских мультфильмов, а не на великой классике детской литературы. В детстве им «недоставало простора для фантазии», и теперь они компенсировали эту недостачу, «со всем интеллектуальным энтузиазмом, романтическим пылом (и покупательной способностью) восемнадцати– или двадцатилетних завладевая тем вымышленным миром, которого были лишены в восемь или в десять лет». С некоторыми читателями, несомненно, так оно и произошло, но в целом объяснение Лурье не кажется мне удовлетворительным, потому что многие любители Толкина (и я в том числе) на самом деле читали в детстве классическую детскую литературу и вовсе не жаловались на недостаток простора для фантазии в восемь или в десять лет. В действительности Толкин просто доказал нам, что расставаться с вымышленными мирами вовсе не обязательно – ни в восемнадцать лет, ни в двадцать восемь, ни в восемьдесят восемь, если уж на то пошло. Возможно, сейчас эта мысль никого не удивит, но в 70-е годы прошлого века она была по-настоящему радикальной. Толкин отринул поствикторианское убеждение в том, что сказки годятся только для детей, и обратился к более давней, многовековой традиции сказок для взрослых – от «Беовульфа» до Уильяма Морриса. Он открыл дверь в Волшебную страну, и читатели увидели, что это не крохотная калитка, в которую пройдет только ребенок, а высокие и широкие врата, и за ними лежат неизведанные земли, по которым можно странствовать до конца своих дней.

В середине 70-х вышла еще одна книга, заманившая многих взрослых читателей в Сумеречное королевство. Это была энциклопедия «Фэйри», созданная британскими художниками Аланом Ли и Брайаном Фраудом и ставшая международным бестселлером, – в своем роде продолжение энциклопедии «Гномы», которую проиллюстрировал голландский художник Вил Гюйген. Но если на страницах «Гномов» изображались маленькие жизнерадостные существа, не имеющие ничего общего с угрюмыми и коварными гномами-кузнецами европейской народной традиции, то «Фэйри» твердо стояли на почве традиционного фольклора. Фэйри старинных британских легенд представали здесь во всем своем прекрасном и ужасном величии: порождения плюща, дуба и камня, вышедшие прямиком из британской земли, могущественные и дикие, как силы самой природы. Ли и Фрауд черпали вдохновение из викторианской сказочной живописи, но адаптировали эту традицию для нового поколения. Их «Фэйри», в свой черед, вдохновляли молодых художников на протяжении многих лет, и в наши дни нечасто можно встретить такое изображение фэйри (будь то в изобразительном искусстве, литературе или кино), которое в той или иной степени не было бы обязано этой влиятельной энциклопедии.

С середины 70-х и до наших дней появилось еще немало книг о фэйри, включая несколько «полезных определителей» и несравненные исследования фольклористки Кэтрин Бриггз. В области художественной литературы «Властелин колец» положил начало целому новому жанру фэнтези, ориентированному на взрослого читателя, и в результате выросло новое поколение писателей – как в Англии, так и в Северной Америке[19], – обращавшихся в поисках вдохновения к мифологии и фольклору и включавших в свои книги эльфов и фей. Действие этих книг может разворачиваться и в давно минувшие дни, и в Волшебной стране, и в современной городской обстановке. Например, Джон Краули в своем блестящем романе «Маленький, большой» использовал викторианские представления о фэйри, чтобы создать современную сказку, действие которой происходит в Нью-Йорке и его окрестностях. Эллен Кашнер в романе «Томас-Рифмач», удостоившемся двух престижных премий, проследовала за персонажем старинной шотландской баллады в чертоги Королевы эльфов. Патриция Энн Маккиллип в своей лиричной «Зимней розе» взглянула под новым, необычным углом на балладу о Тэм Лине, которая также легла в основу романа Памелы Дин «Тэм Лин» и повести «Огонь и болиголов»[20] Дианы Уинн Джонс. В романе Лизы Голдштейн «О механизмах солнца и луны» фэйри обнаруживаются в кругу драматургов елизаветинского Лондона, а Пол Андерсон («Буря в летнюю ночь») и Сара Хойт («К добру ли эта встреча при луне?») вновь обращаются к образам шекспировских фэйри. В новаторском романе Эммы Булл «Война за дубы» фэйри выходят на музыкальные подмостки Миннеаполиса 80-х, а в повести Чарльза де Линта «Джек, Победитель Великанов» – на улицы современного канадского городка. Холли Блэк в цикле «Зачарованная» рассказывает о девушке с побережья Нью-Джерси, оказавшейся эльфийским подменышем, а Мидори Снайдер в повести «Сад Ханны» – об эльфе-скрипаче из ирландского бара на Среднем Западе. И все это – лишь малая часть превосходной литературы о фэйри в жанре фэнтези, написанной за последние десятилетия. Что касается других жанров, то стоит упомянуть рассказы Сильвии Таунсенд Уорнер, которые сначала печатались в американском еженедельнике «Нью-Йоркер», а затем были переизданы в великолепном сборнике «Эльфийские королевства». Легендами о фэйри вдохновлены и многие произведения для детей, такие как «Хранительница народа» Фрэнни Биллингсли, «Волшебный флаг» Джейн Йолен и романы-лауреаты премии «Ньюбери» «Болотное дитя» Элоизы Макгроу и «Крепость погибели» Элизабет Мэри Поуп. Все эти книги я настоятельно рекомендую читателям. (А в конце этой книги вы найдете более обширный список рекомендаций.)

В области изобразительного искусства художник Брайан Фрауд, соавтор энциклопедии «Фэйри», вот уже более четверти века продолжает исследовать Волшебную страну. Он опубликовал множество артбуков (таких, например, как «Добрые фэйри, злые фэйри», «Эльфийский альбом леди Коттингтон» и «Руны Эльфландии») и в результате стал, пожалуй, самым известным в наши дни «портретистом фэйри». В числе других современных мастеров, рискнувших изображать этих изворотливых и неуловимых созданий, – художники Чарльз Весс, Деннис Нолан, Лорен Миллс, Рут Сандерсон, Гэри Липпинкотт, Марья Крейт Ли, Вирджиния Ли, Хейзел Браун, Тони Дитерлицци, Майкл Хаг и Эми Браун; фотографы Энн Геддс, Суза Скалора и Роуан Габриэль; а также скульпторы-кукольницы Венди Фрауд и Бекки Кравец. И этот перечень далеко не полон. Возрождение интереса к викторианской сказочной живописи повлекло за собой организацию влиятельной передвижной выставки, основанной Университетом штата Айова совместно с лондонской Королевской академией в 1997 году. В 2002 году Аббатство Даулас в Бретани представило зрителям грандиозную выставку фэйри в изобразительном искусстве – от иллюминованных рукописей XII века до наших дней. Тем, кто заинтересовался этой темой, я рекомендую обратиться к альбомам «Мастера викторианской сказочной живописи» (текст Джереми Мааса и др.), «Фэйри в викторианской живописи» (Кристофер Вуд) и «Феи, эльфы, драконы и прочие обитатели Волшебной страны» (под редакцией Мишель ле Бри и Клодины Гло).

О феях из Коттингли было снято два фильма: «Волшебная история» и «С феями шутки плохи» (по мотивам романа Стива Шилаги). Фэйри фигурируют также в двух детских фильмах Джима Хенсона, созданных в сотрудничестве с Брайаном Фраудом, – «Темный кристалл» и «Лабиринт». Коллекции «эльфийской моды» можно встретить в витринах нью-йоркских магазинов, на подиумах Парижа и на страницах иллюстрированной книги Дэвида Эллуонда, Юджинии Берд и Дэвида Даунтона «Феереальность: мода Волшебной страны». Традиционные баллады о фэйри, сложенные на Британских островах, в Бретани и Скандинавии, исполняют многие современные фольк-группы и музыканты, в том числе «Steeleye Span», «Pentangle», «Fairport Convention», «Kornog», Мартин Карти, Робин Уильямсон, Джонни Каннингем, «Solas», «Connemarra», «Garmarna», Керстин Блодиг, Лорина Маккеннит и Айне Миноуг. Элизабет Джейн Болдри выпустила альбом викторианской сказочной музыки для арфы («Harp of Wild and Dreamlike Strain»).

Теннисон в своем знаменитом стихотворении «Рога Эльфландии» сетует, что даже отголоски эльфийских охотничьих рожков уже почти не слышны: фэйри покидают леса и поля, отступая под натиском современной жизни. Это была излюбленная тема викторианцев: они полагали, что фэйри уходят из нашего мира и вот-вот исчезнут навсегда. Но, к счастью, викторианцы глубоко заблуждались (насколько я могу судить). На Британских островах, как и в других частях света, всевозможные волшебные племена по-прежнему живут и здравствуют – если возрождение интереса к фэйри в современной популярной культуре можно считать показателем их процветания. В Северной Америке эльфы и феи водятся повсюду: в книгах и на картинах, на футболках и чайных кружках, в магазинах игрушек, в музеях и на радиоволнах. И даже если эльфийские охотничьи рожки действительно умолкли, как полагал Теннисон, – что ж, невелика беда! В наши дни фэйри играют на электрических волынках, и авторы этой книги встречают их в самых неожиданных местах.

Лично я предпочитаю прислушаться не к Теннисону, а к другому поэту – Уильяму Батлеру Йейтсу, который действительно знал кое-что о фэйри, потому что верил в них всю свою жизнь. «Не поднимешь руки, – говорил он, – без того, чтобы повлиять на целые их сонмы, и без того, чтобы они повлияли на тебя». Они и впрямь повсюду. И, боюсь, теперь, когда вы принесли их к себе в дом на страницах этой книги, избавиться от них будет чертовски непросто.

Есть одно известное предание о шотландском домашнем фэйри, таком надоедливом, что люди, жившие с ним под одной крышей, все время пытались от него избавиться – но безуспешно. В конце концов он так их допек, что люди решили переехать в другой дом. Но как только старая крестьянская телега, доверху нагруженная пожитками, покатила по дороге, люди увидели, что фэйри сидит прямиком на этой куче скарба и приговаривает: «Славный денек для переезда!» Люди вздохнули и повернули обратно: стало ясно, что от домовика уже никак не отделаться. Так он и живет в этом доме по сей день, вместе с их потомками.

Точно так же ведут себя фэйри в искусстве и литературе. Мода на них приходит и уходит. Порою кажется, что волшебный народ ушел навсегда, подчинившись критикам, которые то и дело призывают писателей и художников обратиться к более серьезным темам. Но не успеем мы оглянуться, а фэйри уже опять тут как тут – и, ухмыляясь до ушей, приговаривают: «Славный, однако, денек для переезда!» Одним словом, они твердо намерены идти вместе с нами дальше и оставаться рядом во что бы то ни стало.

[21]

За деревней – зеленый пригорок,

что зовется Гусиным холмом,

и живет там ватага мальчишек —

погоняет шалун шалуном.

Кто их матушка? – Нежная Малкин,

Роза Майская в белом цвету.

Кто отец им? – Мабонский Охотник

(эге-гей – и ату их, ату!).

[23]

История, которую я собираюсь рассказать, – это история о фэйри. Да-да, о самых настоящих фэйри, а еще – о том, как человека буквально катапультой забрасывает в приключения, стоит только нарушить закон фэйри. Разница только в том, что в сказках о фэйри люди далеко не всегда знают, какой закон они нарушают и почему.

Уж я-то должна была знать… Вообще-то я и знала. Я выросла среди Народа. Они украли меня в возрасте всего пары недель и оставили взамен в колыбельке одного из своих – моим родителям на воспитание. Так что я, в некотором роде, продукт обеих культур, человеческой и фэйриной. Подменыш как он есть.

История моя случилась в Нью-Йорке. Не в том, который на плакатах «Я ♥ Нью-Йорк», а в том, что за ним: в его подвалах и стенах, во всех закоулочках и лазейках его инфраструктуры. Называйте его Нью-Между-Йорком, если хотите, или просто Между-Йорком. Так его зову я. Народ вообще его никак не зовет. Они там просто живут. А меня они кличут Ниф – в детстве еще куда ни шло, но когда ты уже больше не ребенок… в общем, жаль, что они не выбрали что-нибудь не такое тухлое.

Короче, как-то раз – и не так уж давно, по правде, – сидела я себе на Народном Форуме со Снежным Колокольчиком и Ручейком. Болтали мы о мужчинах. Ну, вернее, болтала Ручеек – ее только что бросил селки[24], с которым она встречалась, – а мы с Колокольчиком слушали. Снежный Колокольчик – лебедка, в смысле, дева-лебедь, а Ручеек – подменыш вроде меня. Народный Форум – место открытое, там даже вампиров временами встретить можно.

В общем, сидели мы там, попивали нектар, лакомились печеньем и слушали, как Ручеек разоряется по поводу ее селки. Ну, то есть ее экс-селки.

– Мы повздорили насчет того, что я, мол, не понимаю, как это трудно – быть оборотнем, а я возьми да и скажи, что если ему так уж нужно, чтобы я поняла, пусть одолжит мне свою тюленью шкуру, а он…

Колокольчик издала звук – куда более лебединый, чем девичий. Ручеек сердито встряхнула черными косами над овалом лица – а оно у нее цвета корицы.

– Это все он виноват, – проворчала она. – Он свару начал. Говорит, ты мол, просто человек, ты понятия не имеешь, каково это, магии-то у тебя никакой нет. Ну, и я типа всё.

Я фыркнула.

– Можешь повторить это себе еще раз. Как ты вообще могла так сглупить?

Ручеек вздохнула.

– Все дело в любви, наверное. Она заставляет делать глупости.

– А. Любовь. Как будто ты что-то знаешь о любви.

– Уж побольше твоего, – отрезала Ручеек. – У меня уже была куча парней. А ты когда последний раз ходила на свидание?

Тут она меня сделала. Завести личную жизнь подменышу непросто. Среди Народа не так уж много таких, с кем можно закрутить. Многие с виду страшнее забившейся канализации и охотнее выпотрошат тебя, чем пригласят на танцы. Те, что покрасивее, умеют развлекаться, но у них типа как… темперамент. А с подменышами подменыши не встречаются. Нет, мы вместе тусуемся, болтаем, дружим даже, но вот встречаться – нет. Я имею в виду, кто пойдет гулять с человеком, когда кругом полно эльфов?

Снежный Колокольчик вытянула длинную белую шею и по-лебединому встряхнула стройными плечами.

– Кончайте пререкаться, – распорядилась она. – Слушать вас совсем не интересно. Никто из вас двоих понятия не имеет о любви. Вы – люди. Слишком хрупкие, чтобы вынести мощь настоящей страсти. Почувствуй вы хоть на секундочку жар желания, на какое способен малейший из Народа, вы бы обуглились и рассыпались, как подгоревший тост.

– Чушь собачья, – отозвалась я, а Ручеек даже ныть перестала.

– Знаешь, я эту цитату уже раньше слышала и, честно тебе скажу, ни разу не видала тому ни малейших доказательств. Сдается мне, это мы, люди, тут единственные, кто любит, – а вы, красавцы, только жрете нашу любовь. Ложками.

Колокольчик не то чтобы очень крупна собой. Белоснежная кожа, летящие волосы, огромные черные глаза – нежная и мечтательная, как бумажный цветок. Зато нрав у нее крутой и кусается она зло. Я целую минуту думала, что она сейчас на меня набросится, но лебедка в итоге только рассмеялась.

– У меня идея, – сказала она. – Ты докажешь мне, что люди знают о любви больше, чем Народ.

– С чего бы это? – осведомилась я.

– С того, что ты очень скоро убедишься в моей правоте. Я уже предвкушаю твой проигрыш.

– И что если я проиграю?

– Все как обычно, я думаю. Служба сроком на год и один день. У меня уже целую вечность не было человеческой служанки.

– А если я выиграю?

– Не выиграешь. Но если вдруг да – я принесу тебе дар. Любой, какой захочешь. Гений Центрального парка на Балу Солнцестояния нас рассудит, – она изящной волной поднялась на ноги и разгладила свой облегающий черный свитер. – Удачи.

Прежде чем я успела раскрыть рот, чтобы сказать, куда ей пойти со своим тупым пари, она уже выпорхнула за дверь.

– Ты крупно влипла, подруга, – прокомментировала Ручеек.

– Да вот еще, – отмахнулась я. – Нужно только не попадаться ей на глаза какое-то время, и тогда она сама обо всем забудет. Я ведь даже не сказала, что по рукам.

Ручеек выразительно поглядела на меня.

– Да ну тебя, девочка. Ты, что ли, устанавливаешь тут правила? Если скажешь, что вне игры, она все равно получит выигрыш – сама же знаешь!

Ага. Я знала.

– Ты должна мне помочь, Ручеек! – взмолилась я. – Что мне теперь делать?

Она задумчиво посмотрела на меня.

– Я полагаю, ты могла бы попросить о помощи Гения Нью-Йоркской публичной библиотеки. Говорят, он знает вообще все.

– Хорошая идея. Спасибо, Ручеек! Ты просто прелесть.

И вот я вышла с Форума и по междупутям отправилась прямиком в Нью-Йоркскую публичную библиотеку – расспрашивать Гения про любовь.

[29]

Когда они переехали в Брайдстоун, Сьюзи старалась быть очень позитивной. Да, вот это самое слово. Позитивной. Ничего другого тебе и не остается. Джек пытался во всем ее поддерживать. Ей и так уже много пришлось пережить – да им всем на самом деле. Вертишься, как умеешь.

Ему было семнадцать с половиной, и потому она сказала, чтобы он звал ее Сьюзи, хотя вне дома, в колледже, Джек величал ее полным титулом – «мам». Люс все еще имела неотъемлемое право звать Сьюзи мамой, но тоже им не пользовалась. Четырнадцать лет, снежно-белые волосы и общая странность, какую девочки обретают внезапно, никого не спросясь.

– Сьюзи – личность, – серьезно и даже властно сообщила Люс. – И имеет право на собственное имя – она же не только наша мама.

– Но она и правда наша мама, – вставил Джек.

Тут вошла Сьюзи, вся сама позитивность, и они очень позитивно принялись прибираться в новом доме и распаковывать вещи.

Дом был действительно новый, во всех отношениях: часть целого блока домов, соединенных вместе, с большущими гладкими стеклянными окнами и дверьми, – одного из нескольких кварталов, которыми недавно обзавелась растущая деревня. Внутри все дома тоже, надо полагать, были одинаковые. Одна громадная комната внизу, кухня, гардеробная, три маленькие спальни наверху и уборная. Зато выходил их дом на поля, живые изгороди и лес. Это было круто, куда лучше, чем та квартирка в лондонском пригороде, где они все едва помещались, когда папу… Когда Майкла вдруг уволили.

А уволили папу потому, что он слишком много пил. Нет, не папу… Майкла уволили потому, что он слишком много пил. Алкоголя. Джек еще помнил, как оно было всего каких-то несколько лет назад: Люс девять, такая милая; Сьюзи никакая не позитивная, а просто счастливая, а папа – он тогда был просто папа. Майкл слишком много работал, объясняла Сьюзи, когда все покатилось под откос. Он просто старался заработать им на пропитание, и теперь они должны все его поддерживать. Потом его уволили, семья потеряла дом на Честер-роуд, где выросли Джек и Люс, и переехала в квартиру. Там папа – точнее, теперь уже Майкл на полную ставку – продолжил крепко пить и начал рассказывать Сьюзи, Люс и Джеку, что до смерти от них устал и какая они обуза, – а заодно и поколачивать Сьюзи. Как-то ночью Джеку пришлось разбить ему об голову бутылку, чтобы хоть как-то остановить. Потом Джек плакал, Люс и Сьюзи тоже, а Майкл сидел на полу с ошеломленным видом. Дальше он встал – струйка крови еще бежала у него со лба до самого кончика носа – и просто вышел. Больше он не вернулся.

Это случилось полтора года назад. И вот теперь они здесь.

Реально глупый ход, думал Джек. Мама, видите ли, выиграла в национальную лотерею. Нет, не миллионы, конечно, но вполне достаточно на первый взнос за маленький домик, и еще оставалось кое-что до тех пор, пока она не найдет работу (это Сьюзи крайне позитивно наврала ипотечному отделу). Еще они не менее позитивно нашли для Люс местную школу, а для Джека – колледж, всего в получасе езды на поезде.

До чего же досадно, все никак не мог перестать думать Джек, что они не выиграли в лотерею раньше, чем разразился весь этот ад. Сьюзи сказала, что смысла нет смотреть на все под таким углом. Им просто чудесным образом повезло. Естественно, повезло.

Но Брайдстоун…

Джек разглядывал это место с подозрением, пока поезд еще только подходил к станции. Ну, да, Сьюзи сама выбрала… Одна из тех кентско-сассекских деревенек, что когда-то были живописны, да и сейчас еще местами оставались: настоящая старая кузня, да и паб не моложе, а церковь наверняка построили на следующий день после норманнского завоевания в 1066 году. Даже развалины римского форта и норманнского же замка неподалеку имелись. Но и сама деревенька за это время тоже успела раздаться. Она порядком набрала вес с пятидесятых, разжирела новыми домами, землевладениями и идиотскими магазинчиками, явно торговавшими всяким хламом, который никто в здравом уме не позволит себе купить – да даже и не захочет.

Ясное дело, великий водораздел тоже присутствовал. Тут были свои богатеи, жившие в старых домах с деревянными балками на крутых узеньких улочках или в кичливых особняках за деревней, с садами размером в добрый парк. Они владели большущими собаками, катались верхом, говорили так, будто все слова у них тявкают одно на другое, и посматривали очень, очень свысока на «эту обычную публику», что покупала новые дома.

Сьюзи, между прочим, когда-то была актрисой. Ее и по телевизору показывали, и всякое такое, только этого уже никто не помнил. И что-что, а обычной она не была – как раз наоборот, необычной.

– Вы только поглядите, какой вид! – пропела она, когда они впервые увидали его как полагается, из окна лестничной площадки на втором этаже.

Да, вид оказался и вправду недурен, Джеку пришлось это признать. На следующий год он собирался изучать фотографию – сейчас-то у него только подготовительный курс. Можно будет делать превосходные снимки: зелено-золотые холмы, темные купы леса, раскинувшиеся за ними просторы открытой земли…

Почему же этот вид так ему не по вкусу?

Смешно, но он старался совсем на него не глядеть, не видеть. Вообще не смотреть в окна.

Ненормальный какой-то.

А вот Люс вид нравился. И крошечный садик тоже, с голубыми, как бы из кованого железа, но на самом деле нет, стульями и столом (их купила Сьюзи), с растрепанными розовыми кустами и одним – сиреневым, почти с дерево. Она часами торчала там одна по вечерам, пока Джек со Сьюзи пялились в телевизор: напевала что-то себе под нос, совсем как тогда, когда была малышкой. Может, ей так и лучше. За забором жужжали и курились летней дымкой поля.

По ночам над землей плавала белая луна, зловеще вопили совы, а Джек то и дело спускался на первый этаж около часу пополуночи – и совсем не затем, чтобы глотнуть сока или схомячить кусочек холодной курицы. Нет, он проверял замки – и на парадной двери, и на задней.

– Сьюзи, как думаешь, эти замки достаточно надежные?

– У нас других нет, Джек.

– Это да… но, может, я найду кого-нибудь поставить нам получше?

– И кто к нам, по-твоему, может ворваться? – фыркнула она. – Лев?

– Да тут местные собаки размером со льва будут. Такая в две секунды через стекло проломится.

– Я собак люблю. Мы с Люс, может, и свою заведем. Слушай, Джек, спасибо, конечно, но мы не в Лондоне. Тут гораздо безопаснее.

– В Лондоне Джек никогда о замках не беспокоился, – чопорно вставила Люс. – Он однажды на всю ночь дверь незапертой оставил, когда пришел.

Это было еще на Честер-роуд, так что Сьюзи быстренько сменила тему.

Что же так доставало Джека в этом месте? Пару воскресений они пробовали гулять по окрестным улочкам. Сьюзи и Люс трещали что-то о птичках и полевых цветочках. Джек все время оглядывался через плечо. Один раз он даже услышал, как что-то крадется за ними по ту сторону живой изгороди, и совсем уже собрался пнуть ее как следует, но тут над кустами взметнулись две вороны.

И дело было не только в зверье, или в виде из окон, или в местных жителях… а в чем-то еще…

В чем-то другом.

Может, в том, что он просто городской ребенок… или невротик, как Сьюзи и Люс, – так, совсем немножко. Да, наверное, все очень просто.

На четвертой неделе по приезде Люс как-то примчалась домой из школы, вся запыхавшись, и выпалила:

– Я встретила этого жуткого дядьку на главной улице!

Джек и Сьюзи в ужасе воззрились на нее.

– Люси, ты о чем? – аккуратно осведомилась Сьюзи, держась на всякий случай за край кухонного стола.

Джек, рано явившийся домой – делать, как выразился неуклюжий курсовой тьютор, домашний проект, – просто молча ждал.

– Да не об этом. Он просто не в себе, у него котелок не…

– Хочешь сказать, он под кайфом? – уточнил Джек.

Люс расхохоталась. Хотя бы этот ее смех – как серебряные колокольчики – пока никуда не делся… Это Майкл так говорил. Нет, не Майкл – папа.

– Я хочу сказать, он просто чокнутый. Совсем не опасный. Просто появился откуда ни возьмись и говорит, будь, мол, осторожна, девочка – будто я малышка какая! – гляди в оба.

– Ты с ним говорила? Люси, я же предупреждала тебя…

– Да не говорила я с ним! С какой стати? Я просто пошла себе дальше. А он и говорит мне в спину: ты, мол, при таких волосах осторожно ходи. И дальше еще что-то про римлян, оставивших камень, и про рыцарей, оставивших замок… но я к тому времени как раз была возле булочной и сразу зашла внутрь, как ты и говорила, и купила вот эту буханку…

– Оставь буханку в покое. Как он выглядел?

– Старый, тощий. С длинными волосами. Похож на такую мохнатую овчарку. Одет в старье – вроде как викторианское, для маскарада, только все ношеное и грязное. Но такие люди обычно воняют… пахнут, как мусорный бак, а он – нет. Он пах, – тут Люси задумалась, – как трава.

– Трава?

– Ну, трава на лугу. И глаза у него были зеленые, как у меня.

Сьюзи и Джек обменялись подозрительным взглядом. Одинаковых карих глаз.

– Завтра, Люси, – твердо сказала Сьюзи, – в школу ты пойдешь со мной. И после уроков я тебя тоже заберу.

– Ну, ма-а-ам… – взвыла Люс.

После чая – это у них был такой ранний ужин, в шесть, – Джек вышел пройтись. Он двинулся вниз по холму, прочь от стеклянных домов, мимо затейливых, выходивших в поле ворот, где временами паслись коровы. Попетляв немного по узким улочкам, он вырулил на главную.

На лужайке посреди деревни возвышался военный мемориал. Дальше, за нею, виднелась церковь с квадратной норманнской башней, а напротив среди громадных дубов и буков притулился паб. Странное у него было название, у этого паба. Там мельтешили листья, и шикарные бражники восседали на выставленных снаружи грубо сколоченных скамьях с бокалами вина и настоящего эля; Джек прищурился. На вывеске красовался зеленый холм, а на нем танцевали какие-то люди под изогнутым лунным серпом. «Дамы и господа», гласила вывеска.

Один из гостей заметил Джека и скривился. Ну, вот, было написано у него на физиономии – Джек это ясно видел – опять какая-то несовершеннолетняя плебейская шпана мечтает надраться.

Джек развернулся к ним спиной и зашагал через лужайку к церкви.

Он искал того, кто разговаривал с Люс. На самом деле человек такого сорта уже давно сбежал бы из чванливого местечка вроде Брайдстоуна… если только у них тут нет штатного деревенского дурачка. Ну, ради поддержания аутентичного колорита.

Что он хотел сказать этим своим «при таких волосах осторожно ходи»? Предупреждение? Или угроза? Джеку не терпелось отыскать этого странного дядьку, расспросить, что к чему. А если это все-таки была угроза, донести, что он, Джек, не потерпит, чтобы всякие старые бродяги пугали его сестру, ясно?

После церкви Джек еще немного поколесил по улицам и даже по тесным проулкам между домами. Кто-то где-то играл Моцарта… Собаки глухо и сочно брехали в садах, где каждая ветка знала свое место.

Когда он вышел обратно на лужайку, солнце уже клонилось к закату. Стрелка на башне ползла к половине девятого. Еще максимум час, и уже совсем стемнеет, и Сьюзи начнет волноваться, потому как он сказал, что всего лишь пойдет погулять.

Церковь тоже портила Джеку настроение. Кладбище было битком набито покосившимися древними надгробиями с датами вроде 1701 и 1590. Старина такая глубокая, что хоть ведром вычерпывай.

И, кстати, что тот ненормальный имел в виду, сказав, что римляне оставили камень, а норманнские рыцари – чего-то там еще? Кстати, про римлян он слышал впервые… может, это тоже были норманны? Холодало, ветерок нес запах цветов. Тьма сгущалась куда быстрее, чем он ожидал.

Не успел Джек подойти к двери, как Сьюзи распахнула ее изнутри настежь.

– Джек! Джек… слава богу!

– Что случилось? Мама?

– Люси пропала!

Джек встал как вкопанный, вся кровь так и застыла у него в жилах. Будто он снова оказался там, в той их квартире, и Майкл… визгливый пьяный голос вопит в соседней комнате, обвиняя Сьюзи, что семья ей до лампочки, что она думает только о карьере – которую вообще-то бросила… а потом звук удара.

– Сьюзи, ты уверена?

– Конечно, я, к чертовой матери уверена, идиот!

В отличие от Майкла ругалась она редко – видать, правда уже дошла до ручки. Джек понял, что дело нешуточное.

– Так, хорошо, вижу, ты все проверила. Когда ты поняла, что ее нет?

– Она была у себя в комнате, наверху, крутила диски – довольно громко. Что-то из этих ваших дымц-дымц, которые вы так любите.

– Понятно, «U-2».

– Проигрыватель играл все один и тот же трек, и я поднялась наверх, спросить, не может ли она сделать потише… и, Джек! Ее там не было! Окно широко открыто – и всё. Она же не могла вылезти из него наружу, правда? То есть я хочу сказать, зачем бы ей это делать? Ее не было в ванной, и по лестнице она не спускалась – я в это время гладила, и радио было включено, но я все равно бы увидела, если бы она прошла мимо двери в гостиную.

– А в других комнатах ты смотрела? Хорошо. А в саду?

– Да я везде смотрела! Я даже в стиральную машину заглянула, будь она неладна, – Сьюзи слабо хихикнула. – Я, наверное, дура, да? Все же наверняка в порядке? Она все время была где-то здесь…

Она резко развернулась и кинулась через коридор к лестнице и дальше, на второй этаж, словно тощий слоник в приступе паники. Джек двинулся следом. Нет, и наверху Люси не было и в помине.

Они вывесились из окна спальни, пожирая глазами дворик внизу. Да и падать отсюда не то чтобы высоко…

Воздух уже просто благоухал: цветы, сено, все такое чистое, живое, растущее… и ночь. Сама ночь.

– Мам, слушай. Я думаю…

– Вон! Вон она! Господи боже, да что она там делает? Люси! Люс!

Через несколько полей спеющей пшеницы… или ржи, или еще чего-нибудь, среди высоких колосьев неподвижно стояла маленькая тонкая фигурка, сияя почти снежной белизной – наверное, свет доставал туда с задних дворов. Люси с ее светлыми-светлыми волосами…

Осторожно ходи при таких волосах.

Сьюзи уже мчалась по лестнице вниз. С грохотом распахнулась задняя дверь. Джек догнал ее только в саду.

Мама стояла, вцепившись в выходивший на поля забор, и чуть не плакала, будто перепуганный ребенок.

– Она исчезла!

– Ее просто за колосьями не видно.

– Нет! Когда я сюда выбежала, ее было видно там, в поле. А потом – раз! и нету.

Внезапно Джек ощутил, что ночь очень холодная. И, к тому же, безлунная.

– Пойду поищу ее.

Он вскочил на забор и спрыгнул вниз, в поле.

– Только будь осторожен!

Джек только проворчал что-то в ответ и нырнул вперед, в кусачую жесткую полосу пшеницы, или ржи, или что это там было. С ненавистью круша колосья направо и налево, он думал, что ни в жизнь больше не станет есть ни хлеба, ни хлопьев.

Где-то через четверть мили он услыхал, как Сьюзи зовет его. Сквозь колосья уже маячила темная тень леса, довольно зловещая с виду.

Джек так и встал.

Сзади несся голос матери, снова живой от радости и облегчения.

– Джек, все в порядке! Она здесь!

И сразу следом – голос Люси:

– Джеки-и-и!

А прямо перед ним на фоне лесного занавеса, недвижная, как нетронутый ветром колос, стояла фигура, белокожая, бледноволосая – стояла и улыбалась, спокойно и чуть удивленно глядя раскосыми, кошачье-зелеными глазами. Всего секунду, наверное. А потом растаяла – в тенях, в ночи. В земле?

Джек потряс головой. Ничего. Ничего там не было. Просто адреналин и обман зрения.

Он повернулся и побежал обратно, к дому.

– Она говорит, что была везде, где я только что посмотрела. Занималась чем-то, не понимала, что я ее ищу. Мы просто как-то разминулись.

Джек нахмурился.

– Чушь какая. Мы повсюду смотрели. Невозможно пропустить человека в таком маленьком доме.

– Ее собственные слова. Я сказала, что так просто не может быть, а она рассердилась, потом расплакалась – говорит, что не врет. Но она врет. Я посмотрела с фонариком: на столе во дворе есть царапины. Она наверняка вылезла на подоконник, перепрыгнула на крышу сарая… – я даже думать об этом не могу. А если бы она оступилась?

– Да уж. Хочешь, я с ней поговорю?

– Утром. На сегодня с нас хватит.

Ладно, а как Люс обратно-то влезла, подумал он? Наверное, прокралась внутрь, пока он рыскал по полям, а Сьюзи висела на заборе в слезах, чуть с ума не сошла.

Сошла с ума… как тот зеленоглазый дядька.

Всю ночь Джеку снилось, что он куда-то бежит. Что-то гналось за ним – собака, кажется… белая собака. Проснулся он весь в поту, потому что запер окно на ночь. И с мыслью: а что, если та, другая тварь – белая фигура, которую они вроде как видели – была такой специальной приманкой, чтобы Люси могла проскользнуть в дом незамеченной?

[32]

Каждую ночь, думая, что я сплю, папа́ плачет. Особенно в грозу, когда дождь грохочет по нашей жестяной крыше так, словно кредитор требует, чтобы его впустили. По всей Бразилии пальмы яростно машут листьями, будто большущими тряпками, пытаясь вытереть небу слезы. Я на цыпочках крадусь по коричневому ковру – он такой истертый, что похож на лысеющую макушку. Я – кошка на мягких лапах. Кошки – они же тоже полуфэйри, совсем как я. Я утыкаюсь лбом в кухонную дверь, медля войти и отнять, наконец, у папа́ бутылку с виски. Он плывет водами горькой реки виски и слез – мой смертный отец.

Моя фея-мать, Аврора, любила забирать из молока всю его роскошную красоту, оставляя нам только пустую белизну. Аврора покупала бусины – низать мне браслеты, – но крала из красок всю их яркость. Она высасывала сок из папайи, жгучесть из перца. Но хуже всех ее краж была сила из отцовских костей.

Сегодня я пожарила бобовые пирожки с креветками и нарезала ломтиками ананас, мягкий, как масло, – но он к ним даже не прикоснулся. Говорит, только прикосновение моей матери спасет его. Я ору в ответ, что прошло уже три года с тех пор, как она нас бросила, а по счету фэйри два месяца равняются двум сотням лет, так что давай, считай сам, я уже устала. Она же чертов дух, светлячок, отрыжка болотного газа, аккордеон из искр, что летят из костра вверх, – хватаешь его обеими руками, жмешь со всей силы, ждешь музыки, а он взрывается тебе в лицо. Аврора была рождена из воды… Когда идет дождь, папа́ думает, что она превратилась в тучу иголок, которые летят с небес специально, чтобы жалить его.

А как он осыпал ее подарками! И она отблагодарила его, сбежав от нас.

Я умоляю его сходить к ма-де-санту[33] – она будет плясать под бой барабана и погрузит его в транс, чтобы он смог вернуть себе себя. Но он говорит: «Я не хочу, чтобы из меня ушла Аврора».

Будто лосось, пробивая себе путь против течения отцовской печали, я возвращаюсь к себе в комнату. Лососи тоже полуфэйри. Они сражаются с течением в надежде спасти свою розово-оранжевую, коралловую плоть, отважные, как цвет розы.

[37]

Андо встретил свою судьбу, когда карабкался вверх по горному склону к дому тетушки Сакуры. Судьба явилась в обличье монаха – и Андо чуть на него не наступил.

Монах лежал поперек тропы, словно бревно, скатившееся с вершины и застрявшее между двумя скальными выступами. Поначалу Андо и принял его за бревно. В лучах заходящего солнца оранжевые одежды монаха казались то ли осенними листьями, то ли хлопьями облупившейся коры. И только подойдя вплотную, Андо заметил остальное: закрытые глаза, до смешного огромный нос и седую бородку. Голову спящего венчал черный токин[38], и по нему, да еще по одеждам, Андо понял, что перед ним – ямабуси, один из горных отшельников, объявленных вне закона.

Андо опасливо огляделся по сторонам, а рука его сама собой потянулась к мечу. Уж не сбросил ли этого монаха кто-то сверху? Может, какой-нибудь гневливый сёгун послал за ним самураев? Но пятен крови на одежде не было, да и голова лежала, по всей видимости, удобно. Похоже, ямабуси и впрямь решил прикорнуть и нарочно пристроился между камнями так, чтобы не скатиться.

Между тем солнце уже садилось, и Андо заволновался: ему предстоял еще долгий путь. С тропы сворачивать не хотелось. К тому же, если монах все-таки мертв, то ему уже ничем не поможешь, а если спит – тем более, лучше его не беспокоить.

Андо поудобнее вскинул мешок на плечо и занес ногу, собираясь переступить через монаха и идти себе дальше.

Из складок оранжевых одежд взметнулась рука, ухватила Андо за подошву сандалии и резко дернула, отрывая от земли. Андо взлетел и, перекувырнувшись через собственный мешок, приземлился, как ни странно, на обе ноги – хотя ни малейшей его заслуги в этом не было.

Теперь он стоял по другую сторону от монаха, а тот по-прежнему лежал как бревно. Глаза так и не открылись, и рука уже снова исчезла в складках одежд.

– Господин? – окликнул его Андо.

Монах даже не шевельнулся.

«Ну и что мне теперь сказать?» – озадачился Андо и почесал за ухом. Солнце уже почти скрылось за горным кряжем по ту сторону долины. Раздумывать над загадкой монаха было некогда.

– Спасибо, – сказал Андо и зашагал дальше.

– Я не дал тебе наступить на меня, а ты, вместо того чтобы извиниться, говоришь мне «спасибо»? – донеслось у него из-за спины. – Это очень необычно. Чрезвычайно странно.

Андо чуть не подпрыгнул от неожиданности.

– Я ни за что бы на вас не наступил! – заверил он, обернувшись к монаху.

– И верно. – Одним движением монах вскочил на ноги, точно молодое деревцо, которое согнули, привязав веревкой, а та внезапно возьми да и лопни. – И, надо думать, ни за что не стал бы заливать мне в глотку расплавленную медь.

Андо заморгал в удивлении:

– Мне бы такое и в голову не пришло! Расплавленную медь?

Монах досадливо отмахнулся:

– Бывало и хуже. Проклятые сюго[39] всё шлют и шлют своих самураев, чтобы извести нас под корень… А тебе, парень, не стоило бы шататься по этой горе совсем одному на ночь глядя.

– Хороший совет от человека, который прилег поспать на этой горе на ночь глядя!

– На самом-то деле, – словно не слыша его, продолжал монах, – тут человека вообще редко встретишь.

И с явным подозрением прищурился на Андо.

– Я иду на вершину этого хребта, – пояснил тот. – Там, под горой Курами, живет моя тетушка, и до конца года я намерен прогостить у нее. Так что уже очень скоро я не буду совсем один… если ты перестанешь меня задерживать своей болтовней, – добавил он и снова закинул мешок на спину.

– Вот, значит, каким манерам нынче учат молодых в городе? Или ты среди тануки[40] вырос?

– Что? – Андо закаменел от гнева. – Я вырос в приличной семье! И мне больше не о чем с тобой говорить, ты, жалкий бродяга! Сдать бы тебя местному сюго – и пускай делает с тобой, что захочет! Льет тебе в глотку расплавленную медь или что там ему еще взбредет в голову…

И с этими словами он ринулся вверх по тропе.

Ярость подхлестывала его, и Андо не сбавлял шагу. До тетушкиного дома, должно быть, уже подать рукой, думал он. Но в последний раз он был здесь еще ребенком. Напрягая глаза, Андо вглядывался во мрак перед собой: быть может, среди деревьев мелькнет огонек, укажет ему дорогу?

Тропа, до сих пор забиравшая направо, круто вильнула влево – и Андо застыл, как вкопанный, едва не столкнувшись нос к носу с тем самым монахом, с которым только что распрощался. Монах опирался на какой-то странный посох и выглядел так, будто стоит тут уже не первый час. Андо невольно оглянулся назад, недоумевая, каким чудом его так опередили. А может, этих монахов двое и они просто решили его разыграть?

– Я хотел попросить у тебя прощения, добрый юноша, – сказал монах. – Не надо мне было возводить напраслину на твое почтенное семейство. Теперь я вижу, что тебя воспитали должным образом. Прошу тебя, дозволь мне сопровождать тебя в этих горах. Нет-нет, я вовсе не хочу сказать, что тебе требуется помощь! Я уверен, что ты и сам прекрасно отыскал бы дорогу. Но все же я знаю эти горы лучше всех, кто живет в округе, и мог бы послужить тебе провожатым во тьме этой безлунной ночи.

– Откуда мне знать, что ты из вредности не заведешь меня куда-нибудь на край обрыва?

Монах задумчиво подергал себя за нос.

– Ну, коли так, разреши мне идти за тобой следом, охранять твою спину, – предложил он.

– От кого?

– Как знать…

– Ну, так или иначе, помешать тебе идти за мной я не смогу. Пришлось бы пятиться спиной вперед.

– Было бы трудновато, – кивнул монах.

– Только держись подальше, – предупредил Андо. – А то вдруг ты все-таки задумал столкнуть меня с обрыва.

В сомнениях покачав головой, он двинулся вперед по тропе – и поначалу оглядывался чуть не на каждом шагу, но его непрошеный спутник честно держался поодаль.

– Как зовут твою тетку? – через некоторое время спросил монах.

– Тетушка Сакура, – ответил Андо. – Она живет на вершине этого хребта, в красивом доме. Мои родители называют его летним домиком, но на самом деле тетушка живет там круглый год, с тех пор как умер дядя, – а умер он давненько. Тетушка Сакура – сестра моего отца, а мать с ней не ладит. Я с шести лет у нее не бывал.

– Четырнадцать лет прошло, – заметил монах.

– Да… Эй, а ты откуда знаешь? – Андо обернулся и уставился на монаха.

– Просто догадался, молодой воин.

– Ха! Я вовсе не воин. Я… в общем, я… я – художник.

И тут впереди, среди деревьев, блеснули огни.

– Туда! – крикнул Андо и припустил по тропе, которая уже превратилась в едва различимую полоску земли под ногами.

Наконец, он остановился перед открытыми воротами. За ними, на плато, стоял просторный дом, сияющий фонарями.

– Ну, вот и он! – объявил Андо.

– Дом твоей тетушки? – растерянно переспросил монах.

– Просто изумительный, да?

– Да уж. Изумительный. Как и ты сам, молодой… человек.

– Ты ведь знаешь мою тетушку?

– Не в этом качестве.

Внезапно вежливость превозмогла здравый смысл, и Андо спросил:

– Поужинать не хочешь? Мы с тобой долго шли. Наверняка ты проголодался.

– Голод есть нужда телесная, – промолвил монах. – Я же много пощусь, чтобы отринуть все подобные нужды и проникнуть взором в тайную суть вещей. Нет, я не поддамся соблазну! Здесь я должен с тобою проститься.

Он подошел к Андо, наклонил свой посох, покрытый причудливой резьбой, и снял одно из железных колец, привешенных к набалдашнику. Андо так и не понял, как он этот сделал.

– Это тебе, – сказал монах, протягивая ему кольцо.

Андо поблагодарил и сунул кольцо в мешок. А монах добавил:

– Если тебе что-нибудь понадобится, я всегда здесь. Я не покидаю этой горы.

С этими словами он двинулся вниз по склону и вскоре растаял во мраке.

– По-моему, кое-кто чересчур много постится, – пробормотал Андо себе под нос, перевалил мешок на другое плечо и вошел в ворота.

Тетушка Сакура была одного возраста с отцом, но осталась такой же красавицей, какой Андо ее запомнил. Она вышла к племяннику в алом кимоно и ждала на верхней ступеньке. Андо поднялся по лестнице, тетушка его обняла, и в ноздри ему ударил запах цветов, влажных от росы, – такой свежий и чистый, что у него закружилась голова.

– Милый, милый племянник! О, да ты стал мужчиной! Неужто столько времени прошло?

– Да, тетушка. Я как раз об этом говорил с одним путником – четырнадцать лет…

– Еще один путник на этой горе? Посреди ночи? – перебила тетушка, вглядываясь в темноту за спиной Андо. – И ты не пригласил его в дом?

– Пригласил. Но он отказался, да так, словно я пытался заманить его в ловушку.

Тетушка закатила глаза.

– И кто же он был, этот безрассудный путник, не способный отличить честного юношу от разбойника?

– Какой-то монах, ямабуси. Я с ним случайно встретился. Такой высокий, с огромным носом картошкой. И ужасно нахальный.

Тетушка отступила на шаг и прижала пальцы к губам.

– Ты встретился с ним? – Она снова бросилась к Андо и крепко сжала его в объятиях, а он подумал – надо бы почаще давать ей повод вот так его обнимать. – Ах ты, бедный мой племянничек! Ты даже не представляешь, как тебе повезло! Припозднись ты еще на час, не больше, – и тебе конец.

– Как это? Почему?

– На этой горе водятся страшные твари, Андо! Они тут повсюду рыщут, и не приведи боги тебе с ними столкнуться! Это тэнгу, злые духи. И они могут прикинуться кем угодно, хоть бы и монахом! Они воруют и едят детей. И у них огромные носы – точь-в-точь, как ты говоришь, у того путника. Наверняка это был кто-то из старших тэнгу. Дай ему волю – и он увел бы тебя прочь с тропы, прямиком на погибель.

«Ага, – сказал себе Андо. – Так я и знал». А вслух ответил:

– Он предложил проводить меня, но я отказался. Велел ему, чтобы шел позади.

Тетушка еще раз крепко стиснула его, и Андо основательно ощутил холмы и долины ее тела.

– Это и спасло тебе жизнь, милый племянник. Сюда он, разумеется, не войдет. Такие, как он, не могут войти в дом, если их не пригласят сами хозяева. Так что он не стал и пытаться – побоялся выдать себя.

Андо опустил подбородок на тетушкино плечо. Да, он и впрямь был на волосок от гибели! По телу его пробежала дрожь. Этот злой дух расставил на него силки и наверняка погубил бы его, не будь он так осторожен.

Тетушка поднесла горячее сакэ, и Андо жадно выпил, чтобы прогнать засевший в сердце холод смертельной опасности. Такого вкусного сакэ он в жизни не пробовал!

Тетушка Сакура приготовила для него комнату. В углу горела свеча, заключенная в бумажный шар, и в ее теплом свете циновки казались особенно уютными. Раздвижные ставни в дальней стене выходили на внутренний дворик огромного дома.

Под хмельком и разомлевший после ужина, Андо сел и растер усталые ноги. Затем потянулся к мешку, достать свои пергаменты и кисти, и тут что-то со звоном упало на пол. Андо наклонился и поднял железное кольцо, которое дал ему монах… то есть, злой дух. Теперь, при свете свечи, на кольце проступили какие-то странные знаки. Андо поднялся и шагнул было к выходу, но так и замер с поднятой рукой, не решившись отодвинуть ширму. Не надо тетушке знать, что он принял подарок от тэнгу, – ей только лишнее расстройство. А завтра можно будет просто пойти и закопать где-нибудь это кольцо, и с глаз долой.

Он задул свечу, рухнул на циновку и уснул.

Но усталость, разговоры о злых духах и муть в голове от горячего сакэ не прошли даром. Андо приснилось, что двери бесшумно разъехались, и в комнату ввалилось какое-то жуткое существо, громадное и корявое. Сопя и громко принюхиваясь в темноте, оно то задирало морду, то наклонялось к самому полу, и медленно, словно вслепую, подходило все ближе и ближе. Андо попытался вскочить, но неведомая сила как будто приковала его к месту. Он даже руки не мог оторвать от циновки.

В дверях между тем собрались другие странные тени. Огромные глаза их горели в темноте и двигались, следя за чудищем, ковылявшим по комнате.

Чудище приблизилось к Андо вплотную и засопело прямо над ним. Чтобы рассмотреть его, Андо пришлось запрокинуть голову, – и чудище, поймав его взгляд, ухмыльнулось сначала самому Андо, а потом столпившимся у дверей тварям.

– Это мой обед! – объявило оно.

Голос его скрежетал, как несмазанные дверные петли.

Чудище потянулось к Андо, явно собираясь начать свое пиршество с глазных яблок.

Андо подскочил с воплем – и проснулся.

В комнате было светло. И никаких злых духов. Андо сообразил, что чудище ему просто приснилось, и схватился за голову. «Больше никакого сакэ», – пробормотал он.

Внезапно дверная ширма снова отъехала в сторону. Андо нахмурился и потянулся к мечу, но на сей раз вместо чудовища в комнату вошла молодая девушка с туповатым лицом, бледным, как мел, и черными волосами, которые свисали патлами на глаза, смотревшие безо всякого выражения.

– Доброе утро, молодой хозяин, ваша тетушка велела мне искупать вас и переодеть к завтраку, – отбарабанила девушка.

– Искупать и переодеть?

– Да.

Андо на четвереньках сполз с циновки. Девушка проскользнула в комнату, взяла его за руку и повела по коридору в купальню. В воздухе клубился пар. Андо в очередной раз подивился размерам тетушкиного дома. Служанка между тем раздела его и помогла забраться в лохань. Несмотря на пар, вода была едва ли теплее воздуха: не сказать, чтобы холодная, но далеко не такая горячая, как он опасался.

Девушка встала на колени и принялась скрести его щеткой.

– Эй! – Андо отпрянул, схватившись за плечо и оглянувшись проверить, цела ли спина. – Ты что, кожу с меня содрать хочешь?

– Прошу прощения. Позвольте, я попробую еще раз.

Андо неохотно кивнул и придвинулся ближе. Служанка снова принялась за него, орудуя щеткой помягче.

– Видно, вас плохо кормили, – заметила она. – Будь у вас побольше мяса на костях, ничего бы вам от моей щетки не сделалось. Хорошо, что вы к нам приехали! Поживете месяц-другой у вашей тетушки – сами не заметите, как наберетесь здоровьичка.

Андо попытался поймать ее взгляд, но девушка смотрела мимо него, в пустоту, словно о чем-то задумавшись.

После купания она облачила его в чистую юкату[41] и повела через весь дом в кухню, где тетушка Сакура уже ожидала его, сидя на пятках. Андо она показалась еще прелестнее, чем накануне.

– Надеюсь, ты хорошо выспался, племянник.

Андо тут же вспомнил о своем кошмарном сне, но решил не огорчать тетушку.

– Да, спасибо, – сказал он. – Здесь очень… безмятежно.

– Не хватает городского шума. Там-то люди ходят по улицам днем и ночью.

– И верно, я привык к шуму. Когда привыкаешь, перестаешь его замечать. До тех пор, пока не попадешь в какое-нибудь по-настоящему тихое место.

– Так часто бывает, – согласилась тетушка. – Некоторые вещи замечаешь лишь после того, как их лишишься. Но довольно об этом. Пойдем за стол. Ты так отощал в дороге, что смотреть страшно. Надо тебя откормить.

– Девушка, которая меня купала, сказала то же самое.

– Да ну?

– Ну да. Хотя мне показалось, что она совсем дурочка.

– Я держу ее из милости. Сделала одолжение ее родным.

Андо дернул плечом.

– Она меня так скребла, словно я – грязный горшок.

Тетушка нахмурилась.

– Я с ней поговорю. Еще не хватало, чтобы в моем собственном доме кто-то досаждал моему милому племяннику!

И она повела Андо в другую комнату, вторые двери которой тоже выходили во внутренний двор. На низеньком столике уже были расставлены чашечки с рисом, морскими водорослями, рыбой, яйцами и всевозможными соусами и приправами. Настоящий пир!

– Проголодался?

В животе у Андо заурчало.

– Да! Но мы, наверное, ждем еще кого-то?

– Нет, милый, это все для тебя. Я встала рано и уже позавтракала.

– Но здесь так много…

– Ничего страшного, съешь, сколько сможешь. А попозже приходи, расскажешь мне о своем искусстве.

С улыбкой она потрепала племянника по щеке, поклонилась и вышла.

После еды Андо отправился на прогулку в надежде отыскать какой-нибудь вдохновляющий вид. Великие художники, думал он, должны искать вдохновение. Вот и он, Андо, найдет такое место, которое его вдохновит, а потом вернется туда с тушью и кистями и напишет великую картину, потому что именно так бывает со всеми настоящими художниками. Зимой он вернется домой с такими прекрасными картинами, что родители непременно согласятся найти мастера, который возьмет его в ученики.

Оказалось, что гора вся изрезана тропами, как будто по ней ежедневно ходили сотни путников. И все же Андо не встретил по дороге никого. Может быть, тэнгу, о которых говорила тетушка, всех распугали? Или, чего доброго, переловили себе на обед? Но слишком уж славный выдался день, чтобы всерьез беспокоиться о тэнгу, да и меч у Андо был при себе.

Вскоре он потерял тетушкин дом из виду. Шагая по тропе, Андо рассеянно крутил на пальце железное кольцо – подарок монаха – и не сразу заметил, что откуда-то издали давно уже доносится непонятный шум.

Андо пошел на звук – вниз по каменистому склону. Пришлось на время оставить кольцо в покое и внимательно смотреть под ноги, чтобы не упасть.

Но прежде, чем он добрался до источника звука, склон перешел в ровную каменную площадку над обрывом, поросшую кустарником по краям. Андо остановился, поглядел по сторонам и вниз – и понял, что поманивший его шум доносится от живописного водопада, каскадами низвергавшегося откуда-то сверху и исчезавшего внизу, в огромном облаке тумана. «Вот и оно, – сказал себе Андо. – Вдохновение». Если он сумеет перенести эту красоту на пергамент, то непременно будет причислен к сонму величайших художников всех времен.

Оставалось только разобраться с железным кольцом. Трудно было придумать место, более подходящее, чтобы зашвырнуть его куда подальше. Но Андо никак не мог решиться. Филигранная работа по металлу взывала к его чувству прекрасного. Похоже, эти злые духи – искусные кузнецы. Но все-таки оставить у себя кольцо нельзя. Что, если это за ним, за кольцом, приходило ночное чудовище – пыталось разыскать его по запаху? Да нет, что за вздор. Это всего лишь сон. Андо потряс головой. Сейчас он просто возьмет и избавится от этого кольца, пока не передумал.

И с этой мыслью он размахнулся и швырнул кольцо в пропасть.

Да только оно никуда не полетело.

Андо растерянно уставился на собственную ладонь – раскрытую, с растопыренными пальцами… и совершенно пустую. А затем что-то звякнуло над ухом, и на плечо ему легло навершие посоха. Андо скосил глаза: с набалдашника свисала связка железных колец.

Он развернулся рывком.

И оказался нос к носу с давешним монахом. Вот, оказывается, куда подевалось кольцо: монах подцепил его концом посоха на лету!

Пока Андо додумывал эту мысль, монах поднял посох, и спасенное кольцо соскользнуло ему в правую ладонь.

– Да, теперь у меня сомнений не осталось, – промолвил монах. – Определенно, ты – злой дух. Кто еще станет разбрасываться такой могущественной магией? Что, решил от него избавиться? Оно жжет тебе руки? Так и должно быть, если ты – бес.

Монах взмахнул правой рукой и хлопнул Андо кольцом по носу.

Пытаясь увернуться от удара, Андо попятился – и обнаружил, что пятиться дальше некуда. Нога его зависла над пропастью. Он отчаянно рванулся вперед и рухнул на площадку ничком.

– Пожалуй, я поторопился с выводами, – прокомментировал монах. – Сначала ты пытаешься выбросить подарок. Потом пытаешься прыгнуть сам вслед за ним. Создания, познавшие гармонию, так себя не ведут. Разумные создания – тоже. Так что же ты за существо?

Пока монах разглагольствовал, сердце Андо успело вернуться из горла на более подходящее место. Испуг сменился яростью; Андо вскочил и выхватил меч.

– Тэнгу! – выкрикнул он.

Монах уставился на меч с таким неподдельным интересом, будто видел холодное оружие впервые в жизни.

– Тэнгу… – повторил он задумчиво. – Ну конечно, они в этих горах так и кишат – яблоку упасть негде. И плодятся, как бесы, а чего еще от них ждать? Но до сих пор я еще ни разу не видел тэнгу с мечом. Надо признать, ты – любопытный образец. Возможно, новая порода… – Он протянул Андо кольцо. – Ну же, возьми. Просто подержи.

– Нет!

– Я хочу удостовериться.

– Удостовериться? Чтобы ты потом нагрянул к нам в дом со своей стаей?

– Стаей?!

– Стаей, выводком, логовом, гнездом… не знаю! Как хочешь, так и называй!

– Ты имеешь в виду монастырь? – с некоторой растерянностью в голосе предположил монах.

– Какой еще монастырь? Я тут уже все обошел – никакого монастыря не видел.

– Он там, внизу. По ту сторону водопада. Странно, что ты его не заметил. Встань-ка сюда, на край, я тебе покажу.

Монах ткнул своим посохом в сторону водопада.

Стоило ему отвернуться, как Андо сорвался с места и припустил вверх по склону со всех ног. Ну и дурак же этот старый тэнгу! Думал, будто Андо возьмет и за здорово живешь подойдет к обрыву! Злые духи, ха! Может, они и плодятся, как бесы, да только мозгов у них в голове от этого больше не становится.

За ужином Андо поведал тетушке Сакуре, в какую опасную переделку сегодня угодил. Тетушка ахнула, когда он дошел до того, как тэнгу попытался его убить.

– Не волнуйтесь, прошу вас! Как только я выхватил свой меч, он тотчас же отступил.

– Мой храбрый милый племянник! Но это просто чудо, что ты остался цел. Мог бы лежать сейчас где-нибудь под обрывом с переломанными костями, а я бродила бы по склонам с фонарем и звала тебя… и наверняка накликала бы чудовищ и на свою голову! Даже подумать страшно! – Она жестом велела служанке подойти и снова наполнить тарелку Андо. – Но главное – ты здесь, со мной, и аппетита не потерял. Я уж позабочусь, чтобы с тобой ничего не случилось. Думаю, тебе больше не стоит уходить так далеко от дома.

– Но как же моя живопись? Мои картины?..

– Ты можешь рисовать прямо тут. Напишешь мой дом на фоне этих прекрасных гор. Ах, до чего же мне хочется такую картину! Увидеть свой дом твоими глазами – что может быть лучше? И вид отсюда чудесный, правда?

– Ну, пожалуй, – неохотно признал Андо. Чудесный, спору нет, но далеко не такой вдохновляющий, как на той площадке у водопада.

– Пожалуйста, Андо! Ради меня! Не ходи далеко – хотя бы первое время. Дождись осени. Тогда вся гора укроется пестрой листвой – представляешь, как это будет выглядеть на картинах? А когда выпадет снег…

Тетушка потянулась через стол и нежно положила руку ему на щеку. Андо вдохнул аромат ее духов и закатил глаза от блаженства. Ни от одной женщины не пахло так восхитительно, как от тетушки Сакуры. До чего же она прелестная!

– Как вам будет угодно, – вздохнул он.

– Вот и славно, мой милый. Теперь мне не придется за тебя беспокоиться.

На том и порешив, они повели приятную беседу о городской жизни, о родителях Андо и о его надеждах на будущее. Тетушка Сакура не забывала потчевать гостя отменным сакэ, и язык у Андо постепенно развязывался. Сначала он признался, что мечтает стать великим художником, а после, расхрабрившись, заявил, что ни у кого на свете нет такой красивой тетушки, как у него. Тетушка не упрекнула его за дерзость – лишь улыбнулась с притворной скромностью, взяла его за руку и попросила рассказывать обо всем без утайки. И Андо, несомненно, рассказал, хотя и был уже слишком пьян, чтобы потом припомнить, что именно. Наконец, тетушка высвободилась из его объятий (каким образом она в них оказалась, Андо тоже не помнил) и сказалась уставшей. «Да и тебе давно пора в постель, милый племянничек», – добавила она.

Страдая от уязвленной гордости, Андо плелся по коридору целую вечность – так ему показалось. Он жалел, что тетушка не составила ему компанию, и досадовал на себя, что не собрался с мыслями вовремя, чтобы пригласить ее.

Кое-как доковыляв до своей комнаты, он рухнул на циновку ничком. Сон уже одолевал его, но спать в одежде не хотелось. Казалось, вся комната так и ходит ходуном, но Андо все-таки ухитрился встать на колени, стянул с себя хаори[42] и принялся возиться с узлом пояса-оби. Внезапно что-то с глухим стуком упало на циновку у него между ног. Прищурившись, Андо некоторое время соображал, что же это такое, и, наконец, узнал железное кольцо, которое не так давно пытался выбросить.

Андо нахмурился. Каким образом оно опять оказалось у него? Всех подробностей он не помнил, но был совершенно уверен, что кольцо осталось у того носатого тэнгу.

– Прямо как заговоренное, – пробормотал он и сам же засмеялся над собственной глупостью.

Бросив хаори поверх кольца и так и не сняв юкаты, он распластался на циновке, вздохнул: «Милая, милая тетушка!» – и закрыл глаза.

Если той ночью ему что-то и приснилось, оно утонуло бесследно в чане сакэ у него за ушами. Голова с утра так раскалывалась, что ни о каких ночных кошмарах и тэнгу Андо и думать не желал.

В купальню его отвела другая девушка – на вид едва ли смышленее первой, но эта, по крайней мере, держала язык за зубами. Андо только подивился, откуда тетушка берет таких безмозглых служанок. Впрочем, в горах не так уж много пищи для ума. Может, местные жители со временем отупели и передали свою глупость по наследству – как передается цвет глаз? Надо срочно браться за кисти, а то, чего доброго, он и сам отупеет! Но похмелье оказалось слишком жестоким: Андо не мог даже смотреть на свет. Так что живопись пришлось отложить до завтра.

Тетушка ворковала над ним, и от ее голоса и ласковых прикосновений боль в голове отступала. Она покормила Андо с ложечки и отправила обратно в постель.

Неделя шла за неделей. Каждое утро Андо отводили в купальню, а после – за стол. Когда солнце поднималось повыше, он садился на открытом крыльце и рисовал виды на долину или устраивался под деревьями и писал тетушкин дом на фоне гор. Поначалу ему казалось, что выходит недурно. Тетушка осыпала его похвалами и просила продолжать. Но некоторое время спустя Андо взглянул на свои первые наброски свежим взглядом и понял, что хвалить их не за что. Пытаясь передать как можно больше подробностей, он перестарался – и потерял простоту линий, утратил естественность. Всякий раз, как он приходил к тетушке с новой работой, она с восторгом сообщала служанкам, что ее племянник – достойнейший из всех, чья нога ступала на склоны этой горы. Она вознаграждала его все новыми лакомствами: стол каждый день ломился от яств. Набросков становилось все больше – и аппетит Андо как будто рос день ото дня. Однажды, за очередной трапезой, он пошутил: «Вы, тетушка, скорее скормите мне эту гору, чем я ее дорисую». Та засмеялась и ущипнула его за щеку.

Выбросить кольцо Андо больше не пытался, но спрятал его под циновкой и не доставал. Никакого вреда от него не было. Кошмары больше не снились – после сытного ужина Андо всякий раз проваливался в забытье без снов. Со временем он и думать забыл о своенравном монахе.

Прислуги в тетушкином доме как будто прибавилось. Андо каждый день замечал новые лица. Одни слуги не обращали на него внимания, продолжая натирать полы или укладывать камни в саду. Другие отрывались от дел и приветствовали его кивком и улыбкой. Жили они в задней части дома, и Андо уже недоумевал, как они все там умещаются. Он спросил тетушку – и услышал в ответ:

– О, да они просто помогают мне подготовиться к осеннему празднику урожая. Разве я не говорила? Через несколько дней будет большой праздник, придут многие наши соседи. Так что надо все устроить, как полагается. Ты будешь нашим главным украшением! Я выставлю твои картины, чтобы все видели, какой у меня племянник, – и все будут в восторге, я тебе обещаю! Ты станешь самой важной особой на этой горе, милый Андо.

Андо с благодарностью кивнул: рот у него был занят рисовым пирожком.

[43]

Я раньше любила ходить с друзьями по секонд-хендам. Мы садились на автобус до Бостона и шли прямиком в Одежный квартал – это такой громадный склад, где торгуют винтажной одеждой. Все здесь собрано строго по цвету, и почему-то тряпки от этого выглядят очень красивыми. Это почти как если бы ты прошел через шкаф в Нарнию, а там вместо Аслана, Белой Колдуньи и этого кошмарного Юстаса – целый расчудесный мир одежды. Никакого тебе говорящего зверья, а вместо него боа из перьев, свадебные платья и туфли для боулинга, рубашки в огурцы и «доктор-мартинсы», и все так славно развешано на рейлингах, так что сначала идут черные платья, все вместе, будто самые крупные в мире похороны в закрытом помещении, а потом синие – все оттенки лазурного и голубого, какие ты только в состоянии вообразить – а потом красные и так далее, и так далее: розово-красные, оранжево-красные, пурпурно-красные, красные, как светофор, и конфетно-красные. Иногда мы даже делали так: я закрывала глаза, а Наташа, Натали и Джейк подтаскивали меня к рейлингу и терли платьем мне о ладонь: угадай, какого оно цвета? У нас даже целая теория была – о том, что можно научиться на ощупь определять, какой перед тобой цвет. Сидишь ты, скажем, себе на газоне, и можешь с закрытыми глазами сказать, какого оттенка зеленого на нем трава – просто по тому, насколько она шелковистая или резинистая. Что до одежды, то стрейч-бархат всегда ощущается красным, даже если на самом деле он никакой не красный. Наташа всегда лучше всех угадывает цвета, но она еще и лучше всех мухлюет в разные игры и при этом умудряется не попасться.

Как-то раз мы рылись в детских футболках и нашли одну с Маппетами – так представьте, она когда-то принадлежала Натали, еще в третьем классе! Мы знали, что это ее, потому что внутри до сих пор значилось ее имя – там, где мама написала его вечным маркером, когда Натали поехала в летний лагерь. Джейк купил ей футболку обратно, потому что у него единственного в тот уик-энд водились деньги. А деньги водились потому, что у него единственного была работа.

Вам, наверное, интересно, что делает парень типа Джейка в Одежном квартале со стайкой девиц. Штука в том, что Джейк всегда отлично проводит время, чем бы он ни занимался. Ему нравится всё и все, но больше всего – я. Где бы он сейчас ни был, уверена, он чувствует себя там на все сто и заодно гадает, когда я уже наконец намерена объявиться. Я всегда опаздываю, но он вообще-то в курсе.

У нас была еще одна теория – про то, что у вещей тоже есть свой жизненный цикл, совсем как у людей. Жизненный цикл подвенечных платьев и боа из перьев, футболок, туфель и сумочек включает Одежный квартал. Если одежда хороша, или даже если плоха, но как-то по-особенному, интересно, после смерти она отправляется сюда. Нет, запах еще не показатель кончины. Когда ты их покупаешь и стираешь, и начинаешь снова носить, и они начинают пахнуть тобой – вот тогда-то они и перевоплощаются. Однако главное здесь – то, что если ты ищешь что-то особенное, конкретное, нужно просто… продолжать искать. И смотреть во все глаза.

В самом низу, в подвале, на Платяной фабрике продают одежду, побитые чемоданы и чайные чашки на вес. Можно купить себе восемь фунтов выпускных платьев: облегающее черное; пышное лавандовое; кружащееся розовое; серебристое, звездчатое, из ламе – такое тонкое, что его можно пропустить сквозь кольцо от брелка. Всё на восемь долларов. Я хожу туда каждую неделю – охочусь за волшебной сумочкой бабушки Зофьи.

Волшебная сумочка… Она большущая, черная и вроде как мохнатая. Даже если закрыть глаза, она все равно на ощупь черная. Чернее черного прямо-таки, как будто если до нее дотронуться, рука утонет, словно в гудроне или в черном зыбучем песке… или вот еще – когда ночью протягиваешь руку, чтобы включить свет, а нащупываешь лишь темноту.

В ней живут фэйри. Я знаю, как это звучит, но так оно и есть.

Бабуля Зофья говорила, что это семейное наследство и что ей больше двух сотен лет. И еще, что когда она, бабуля, умрет, я должна буду присматривать за сумкой. Быть ее хранительницей. Сказала, что теперь это моя ответственность.

Я возразила, что сумка совсем не выглядит такой старой и что двести лет назад вообще не было дамских сумочек, но бабушка только рассердилась.

– Тогда скажи мне, Женевьева, милочка, куда, по-твоему, пожилые леди складывали очки для чтения, сердечные капли и вязальные спицы?

Я в курсе, что никто в это все равно не поверит. Все в порядке. Если бы я решила, что вы поверите, то уж точно не стала бы рассказывать. Так что лучше обещайте, что не поверите ни единому моему слову. Именно так бабушка Зофья начинала все свои истории. На похоронах мама, наполовину смеясь, наполовину плача, сказала, что ее мать была лучшей в мире лгуньей. Возможно, она думала, что Зофья… не совсем умерла. Я тогда подошла к гробу и посмотрела ей прямо в глаза. Они были закрыты. Гример в похоронном бюро накрасил бабушку голубыми тенями и синей подводкой, как будто она собиралась выступать по телевизору в программе новостей, а не лежать в гробу. Это было очень жутко, и мне стало даже еще грустнее прежнего, но я твердо решила не отвлекаться.

– Окей, Зофья, – прошептала я. – Я знаю, что ты умерла, но это правда важно. Ты сама знаешь, насколько важно. Отвечай, где эта сумочка? Что ты с ней сделала? Где мне ее искать? И что мне делать теперь?

Разумеется, она не ответила. Лежала себе с этой легкой улыбкой на лице, как будто думала, что все это – смерть, синие тени, Джейк, сумочка, фэйри, игра в слова, Бальдерзивурлекистан, все вот это – было просто шуткой. Чувство юмора у Зофьи всегда было причудливое. Потому-то они с Джейком и ладили так хорошо.

Я выросла в доме по соседству с тем, где жила мама, когда была маленькой девочкой. Ее мама, Зофья Свинк, моя бабушка, сидела со мной, когда мама с папой были на работе.

На бабушку Зофья никогда не походила. У нее были длинные черные волосы, которые она носила заплетенными в эдакие маленькие остроконечные башенки или в косы; и большие синие глаза. Ростом она была даже выше папы. Выглядела не то как шпионка, не то как балерина… или леди-пиратка, или рок-звезда – ну, и вела себя соответственно. Например, никогда никуда не ездила на машине – только на велосипеде. Маму это просто бесило.

– Ну, почему нельзя вести себя на свой возраст? – стонала она, а Зофья в ответ только смеялась.

Мы с Зофьей все время играли в скраббл – ну, в слова. Зофья всегда выигрывала, даже несмотря на то, что английский у нее был не ахти. А все потому, что мы договорились, что ей можно использовать бальдерзивурлекские слова. Бальдерзивурлекистан – это место, где Зофья родилась, больше двухсот лет назад. Так она, по крайней мере, говорила. (Да, бабуля утверждала, что ей больше двухсот лет. Возможно, даже еще намного больше. Иногда она даже рассказывала, что лично встречалась с Чингисханом. Он кстати, был куда ниже ее ростом. Наверное, мне сейчас некогда рассказывать еще и эту историю.) Бальдерзивурлекистан – это еще и очень полезное слово, когда играешь в скраббл, хотя на доску оно и не влезает. Зофья выложила его в самый первый раз, когда мы с ней сели играть. Я была по уши довольна, потому что только что заработала сорок одно очко на «вурдалаке».

Зофья все возилась с буквами. Потом она гордо посмотрела на меня, словно приглашая остановить ее, если смогу, и положила «зивурлекистан» после «Бальдера», разграбив для этого «вурдалака», «кисмет» и «арлекина», а заодно попутно переделав «в» в «во». «Бальдерзивурлекистан» протянулся через всю доску и сполз вниз с правого края.

Я расхохоталась.

– У меня вышли все буквы, – сообщила Зофья и, облизнув карандаш, принялась подсчитывать очки.

– Это не слово, – возмутилась я. – Нет такого слова – «Бальдерзивурлекистан». К тому же это против правил: нельзя выкладывать слово из восемнадцати букв на доску шириной в пятнадцать.

– Это еще почему? Просто название страны, – заявила Зофья. – Я там родилась, крошка моя.

– Спорим? – я пошла, взяла словарь и хорошенько его прошерстила. – Вот! Нет такого места.

– Сейчас-то, конечно, нет, – спокойно сказала Зофья. – Оно и тогда-то было не слишком велико. Но ты же слышала про Самарканд, Узбекистан, Великий Шелковый Путь и Чингисхана. Разве я тебе не рассказывала, как встречалась с ним?

Я поискала в словаре Самарканд.

– Ладно, – сказала я через некоторое время. – Такое место есть. И слово тоже есть. А Бальдерзивурлекистана нет.

– Они теперь называют его как-то по-другому, – сказал Зофья. – Но я всегда думала, что важно помнить, откуда ты пришел. И, по-моему, будет только честно, если я стану пользоваться словами из бальдерзивурлекского языка – английский-то у тебя куда лучше моего. А теперь пообещай мне кое-что, пышечка моя, – что-то совсем-совсем маленькое: ты запомнишь ее настоящее имя – моей страны. Бальдерзивурлекистан. Кстати, если сложить все буквы, я же получу триста шестьдесят восемь очков, так?

[45]

Тап Сматтерпит уселся на заду телеги торговца каштанами, где спину грела жаровня. Он вспудрил себя щепотью тертого гламора, чтобы старик-хозяин на облучке принял его за одного из бесчисленных ребятишек, рыщущих по Ковент-Гарденскому рынку, а не за одного из Народа. И пока осел медленно трюхал сквозь толпу, мерное покачивание телеги и неумолчное тиканье жилета совсем убаюкали Тапа, и он решил немного соснуть, не обращая внимания на крики продавцов, нахваливающих свой товар.

Он подпихнул под затылок шляпу с гнутой остроконечной тульей (некогда мерцающего жемчужно-серого цвета, а ныне выцветшую до пепельного), так что она сползла с крутых рыжих кудряшек на глаза, но тут из одного из многочисленных карманов его куртки донесся часовой звон. Тап застонал – ни минуты покоя! – и вытащил те часы, что для всяких греховодств.

Стремительно обметающие зачарованный циферблат стрелки показывали, что у него есть десять минут на то, чтобы оказаться на другом конце Вест-Энда, – а еще что пара старых ведьм, которые Вдовы, уже почти закончила грабить новую жертву.

Если Тап к ним опоздает, конкурирующий сборщик откупных может поспеть первым. Нет, в городе имелись и другие сбытчики краденого, помимо Тапова работодателя, но среди них навряд ли сыщется личность столь злонамеренная и скаредная, как Василек. Он был спригган, один из худших в фэйрином роду – такие только что не лопаются от злобы и желчи.

Не дерзая потратить зря ни секундой больше, Тап соскочил с телеги, чуть не опрокинув торговку с корзиной свежих цветов.

В район Гайд-парка Тап прибыл даже немного загодя, слегка запыхавшись после гонки по большим и малым улочкам. Через мгновение часы перестали трезвонить, а стрелка – та, что потоньше, – показала, куда ему двигаться дальше.

В тени переулка Вдовы нависали над дрожащим, вжавшимся в кирпичную стену ребенком. Это была древняя парочка, даже имен их уже давно никто не помнил. Глаза одной были ясны, а другой – слепы и затянуты серой пеленой, но в остальном они выглядели совершенно одинаково: высокие, тонкие, почти ломкие, с похожими на прутики пальцами. Длинные волосы Вдов были тронуты серебром, а свои обычные дерюжные одеяния они, в отличие от многих населяющих Лондон фей, так и не променяли на что-нибудь посовременнее.

Глазастая сестра прижимала к груди ком совершенно новой одежды. Свободной рукой она цапнула чепчик с головы перепуганной девочки. Обыкновенно Вдовы промышляли тем, что, придав себе обличье румяных разбитных девиц, сулили детям конфеты и заманивали в переулки – только затем, чтобы ободрать как липку.

Слепая сестра наклонилась и дважды постучала пальцем по лбу ребенка.

– Поди прочь, дитя. Не досаждай нам боле. Мы взяли достаточно.

– Да, достаточно, – прошелестела вторая.

Проводив взглядом промчавшееся мимо рыдающее дитя, Тап кивнул Вдовам и галантно коснулся шляпы.

– Леди… – он помахал мешком, знаком своего ремесла.

– Платье одно, чепец один, нижняя юбка одна, – первая Вдова бесцеремонно швырнула поименованную одежду в мешок.

Слепая показала блестящую монетку размером в пенни.

– Краденый смех. Василек славно платит за детские гуморы, а?

– Пять мешков гламора, – прошипела слепая сестра.

– Без сомнения, м’леди. Без сомнения.

Он проводил взглядом блестящий кругляш, полетевший вслед за нарядами, потом вынул из того же мешка винную бутыль и вытащил пробку. В воздухе запахло вином и кумином. Вдовы придвинулись ближе, протянули руки, скрючили пальцы. Века протекли с тех пор, как сестры были бичом кельтских детей… и умиротворить их тогда мог только этот пряный напиток. Но жажда – жажда осталась.

– Так долго, сестра, так долго… – прошептала слепая, и бледная тень языка обметнула ей губы.

– Дай нам бутылку! – коготь другой чиркнул совсем близко к его лицу.

– О, я дам, – ласково улыбнулся Тап, – я дам. Но у меня есть виды на тот кусочек смеха, что вы бросили в мешок. Василек вам и за одежку отсыплет достаточно гламора.

Бутылка прошла совсем рядом с их пальцами, чуть не задев.

– Ну, что, по рукам?

Как он и рассчитывал, колебаться Вдовы не стали.

– Да-а-а! – простонали обе, и слепая, выхватив у него бутылку, жадно впилась в горлышко.

Рот ее окрасился вином. Зрячая сестра поспешно отняла у нее вожделенный сосуд.

Напевая что-то веселенькое, Тап двинулся прочь. По пути он извлек смех из мешка и опустил в один из жилетных карманов. О, да, побрякушка стоила сотни юбок.

[46]

Томаса шла по дороге, ловко удерживая на голове корзину приношений. Мама пришла бы в ярость, увидав, что она носит вещи, как служанка. Стояла ночь, а накануне днем дождь лил ливмя, но дорога под подошвами сандалий все равно так и пылала. Томаса старалась думать об этом жаре, а не о том, как бутылка крепкого ламбанога[47] клацает там, наверху, о блюдо паксив на пата[48], а рядом благоухают паровые рисовые пирожки в кокосе. Это совсем никуда не годится, когда ты съедаешь парангаль[49], которым полагается подкупить эльфа и заставить его снять проклятие.

Не то чтобы ей случалось самой встречать эльфов. Она даже не слишком поверила в россказни Эвы (это ее сестра), когда та ворвалась домой с разломанным тамариндовым стручком в руках и совершенно мокрыми волосами. Обычно сестры возвращались из школы вместе, но сегодня, как только начался дождь, Эва нырнула под дерево и объявила, что собирается переждать грозу здесь. Томаса ничего такого и не подумала: Эва всегда ненавидела ходить мокрой, грязной или растрепанной.

Она пинком отправила осколок кокосовой скорлупы прыгать по дороге, рассыпая рыжих муравьев. Не надо было бросать там Эву одну, все упиралось в это. Хоть она и старше, а мозгов у нее все одно нет, особенно если речь идет о мальчишках.

Едущий мимо автомобиль притормозил. Томаса упорно глядела на дорогу, и через секунду тот дал газу и исчез. Обычно девушки не шляются одни по улицам Аламино посреди ночи. Филиппины – место небезопасное, тут людей запросто крадут и убивают, даже так далеко от Манилы. Отец с шофером – где-то в провинциях, мать – на неделю в Гонконге, так что нести дары оставалось только Томасе или служанке, Розе. Эве было слишком худо, какой с нее толк. Роза сказала, так всегда случается, если энканто влюбился: его зазноба сохнет телом, как его собственное сердце сохнет от желания.

Томаса поглядела на бледную физиономию Эвы и сказала, что сама пойдет. В конце концов, в нее-то ни один эльф не влюбится. Она тронула щеку: контур родимого пятна можно очертить, даже не глядя в зеркало. Неправильной формы красная клякса закрывала один глаз и заканчивалась прямо над губой.

Томаса шла себе и шла, мимо беленой церковки, мимо узкого ряда магазинов на окраине, мимо единственного в городе «Макдоналдса». Дальше здания начинали редеть. По обочинам дороги тянулись дома в испанском стиле, а за ними вдаль уходили рисовые поля. Над ухом, привлеченные запахом пота, зудели москиты.

Когда Томаса перешла коротенький мостик возле школы, фонари закончились и осталась только луна – хорошо еще видно, куда ноги ставишь! Она осторожно зашагала через густую траву, потом перепрыгнула через канаву. Тамариндовое дерево было ничем не примечательно: широкий, кряжистый ствол, облако густых, перистых листьев. Томаса поставила корзину между корней.

Хотя бы луна сейчас полна только наполовину, и то хлеб… В полнолуние ведьмы и эльфы, и прочие духи устраивают базар на кладбище, говорила Роза. Торгуют там всякой всячиной, совсем как люди днем. Вряд ли это правда, но все равно как-то страшновато.

– Таби-таби-по, – прошептала наученная Розой Томаса в ночь, сообщая, что она уже здесь, пришла. – Будь добр, прими эти подношения, и пусть моя сестра выздоровеет.

Ответом была тишина, и Томаса почувствовала себя еще глупее прежнего. Она уже повернулась, чтобы уйти…

Что-то прошуршало в ветвях у нее над головой.

Она замерла. Замер и звук. Хотелось бы верить, что это просто ветер, но ночной воздух стоял горячий и неподвижный.

Она посмотрела в глаза, зеленые, как неспелые бананы.

– П-привет, – выдавила она под глухую тяжелую дробь сердца о ребра.

Энканто шагнул на одну из толстых веток. Кожа – темно-коричного оттенка тамариндового стручка, ноги босые. А вот одежда ее удивила: обрезанные джинсы и футболка с каким-то выцветшим и потрескавшимся логотипом. Эльфа можно было принять за обычного мальчишку с рисовых полей – если бы не слишком яркие глаза и ветка, почти не прогнувшаяся под его весом.

Он улыбнулся ей сверху, и она не смогла не заметить, как он красив.

– А что если я не стану исцелять твою сестру? – поинтересовался он.

На это Томаса не знала, что ответить. Она даже как-то потеряла нить беседы. На самом деле она до сих пор пыталась решить для себя, верить ей в эльфов или нет.

– Чего?

Он соскочил со своего насеста, и она на всякий случай быстро попятилась.

Эльфийский мальчишка взял из корзины ламбаног и скрутил крышечку. Волосы его шелестели, как листья.

– Еда – ты даешь ее по доброй воле?

– Не поняла.

– Она – моя, независимо от того, вылечу я твою сестру или нет?

Томаса заставила себя сосредоточиться на вопросе. Оба ответа выглядели как-то неправильно. Если сказать, что еда – это плата, значит, это уже не подарок, так? А если она не подарок, это уже против Розиных инструкций.

– Да, надо полагать, так, – ответила она, наконец.

– А, хорошо, – сказал эльф и основательно приложился к спиртному.

Его улыбка сказала, что ответ она дала неверный. Томасе вдруг стало холодно, несмотря на жару.

– Ты не собираешься ее лечить, – констатировала она.

От этого он улыбнулся еще шире.

– Давай-ка я дам тебе в обмен кое-что другое – и гораздо лучше.

Он протянул руку вверх, в листву, и сорвал коричневый тамариндовый стручок, потом поднес к губам, прошептал пару слов и поцеловал.

– Теперь тот, кто это съест, влюбится в тебя.

Краска бросилась ей в лицо.

– Я не хочу, чтобы в меня кто-то там влюблялся! – Чтобы объяснить еще раз, какая ты страшная, не нужен эльф. – Я хочу, чтобы моя сестра не болела.

– Бери, – сказал он, засовывая тамаринд ей в ладонь и смыкая на нем ее пальцы.

Потом он склонил голову набок и посмотрел на нее.

– Больше ты от меня сегодня ничего не получишь.

Эльф стоял сейчас очень близко к ней и обеими руками держал ее за руку. Кожа его была сухая и слегка шершавая на ощупь, так что она машинально подумала о древесной коре. Каким-то образом Томаса успела совершенно запутаться в собственных мыслях и не знала, что сказать.

Он многозначительно поднял брови. Слишком яркие глаза отражали лунный свет, совсем как у животных. Внезапный, безымянный ужас вдруг охватил Томасу.

– Мне надо идти, – сказала она, отнимая руку.

[55]

Гниющий труп корабля на белом пляже у бухты смотрелся уродливо и неуместно, как сбитый машиной на шоссе зверь – в каком-нибудь бальном зале. Трухлявые балки невпопад торчали из песка, гнилые канаты повываливались из проржавевших гнезд, клочья парусины прихотливо драпировали полуразвалившийся остов. Крошечные крабы сновали в пасть и из пасти изъеденной, наполовину погребенной пушки.

Чайка припрыгала с рангоута, чтобы изучить крабов получше, но, заслышав тонкий звон с моря, поскорее взлетела на ближайшую пальму.

Над самой поверхностью умопомрачительно синей воды полыхнула вспышка, которая вполне могла оказаться и просто отражением яркого тропического солнца в случайной волне. Птица подозрительно разглядывала происходящее, на всякий случай не покидая пальмы. Звон тем временем вырос, сделался громче, а источник света двинулся вокруг корабля и обогнул его раз… другой… третий.

Дерево в песке дрогнуло, поежилось, а потом во внезапной спешке балки бросились менять цвет с выветренно-серого на свежесрубленный желтый, распухли, поквадратнели, взмыли из пляжа в вихре песка и мигом образовали идеальный скелет корабля. Железные и бронзовые детали стряхнули десятилетия ржи, поднялись стайкой в воздух и вернулись на свои законные места, сияя, будто отполированные. Сотни дряхлых лоскутьев сбили соленую корку, слетелись вместе, сшились и распахнулись хлопающими крыльями парусов, после чего вздернулись на реи, где снасти уже сновали взад и вперед, как сотня челноков в сотне обезумевших станков, восстанавливая гордое судно во всем его былом великолепии. Мгновение оно парило над водой, после чего мягко, вальяжно опустилось в самом центре залива. Якорь поднялся со дна. Бухта веревки с палубы развернула кольца, проделась сквозь его ушко, и умело завязалась узлом. Якорь нырнул под воду, и корабль безмятежно закачался под жарким солнцем, словно слыхом не слыхивал ни о какой пыли времен.

Теперь пятнышко света поплыло вокруг всей гавани – снова трижды, после чего вдруг набрало скорость и исчезло за деревьями, так же внезапно, как появилось. Чайка свесила голову набок. Поначалу казалось, что больше ничего интересного не покажут, но тут из полосы пляжа – там, где лес встречается с дюнами, – вдруг вылетела сухая белая ветка и стремительно покатилась по опавшим пальмовым листьям. Вот она добралась до прогалины, и тут же стало ясно, что вовсе это не ветка, а выбеленная иссохшая кость – человеческая бедренная, если уж совсем точно. С разных сторон бухты другие кости выскакивали на поверхность воды и резво скользили над волнами к некой точке почти у самого берега. Человечий скелет собрался там еще проворнее корабельного, и некоторое время болтался над морем туда-сюда, пока кости с тихим клацаньем вставали на место.

А непосредственно под водой уже вскипала какая-то розовая пена, будто там кем-то лакомились пираньи, – только наоборот. Скелет погрузился в пучину и вновь восстал со всеми органами, аккуратно пригнанными на свои места между тазом и ключицами; снова нырнул и показался в оплетке мышц и с голыми глазными яблоками, вытаращившимися из пустых провалов черепа; еще раз – и щегольнул новенькой нервной системой, артериями, венами, и жировой тканью, которые быстро связали каркас воедино, как снасти совсем недавно – корабль. Последней вода отдала кожу, которая обняла гротескную форму розовым коконом. Из головы проклюнулись волосы, после чего человек величественно проплыл по воздуху и приземлился на палубу корабля. Откуда-то из камбуза вылетели штаны и полосатая бело-синяя фуфайка и снизошли на него. После этого живительная сила, видимо, отпустила свою жертву: человек открыл рот и закричал. Чайка, которая не поняла из этой сцены ровным счетом ничего, отлично поняла вопль, и поскорее сделала крылья в лес.

А над лагуной уже собирались другие скелеты, плыли по воздуху, группируясь вокруг дюжей фигуры первого из воскресших. Последним из джунглей на краю бухты воспарил высоченный царственный мужчина, выше любого другого на добрых полторы головы. Он опустился на квартердек уже облаченный в ярко-красный китель, с идеально завитой и уложенной шевелюрой, навощенными усами и башмаками, отполированными и застегнутыми на пряжки. Обретя почву под ногами, он спокойно обозрел место действия, затем сунул руку в обширный карман и вытащил черно-белый флаг. Проследовав к основанию мачты, он привязал его к фалу и принялся в одну руку тянуть вверх, пока тот не достиг стеньги. Старая эмблема черепа со скрещенными костями, пожалуй, пристала его команде больше, чем любой другой, бороздившей под ней моря со времен Летучего Голландца, – но если эта мысль и пришла ненароком ему в голову, он оставил ее строго при себе. С неподражаемой грацией он все так же одной рукой привязал фал к утке и, наконец, оборотился лицом к команде.

– Ну, что, парни, – пропел он богатым, шелковым баритоном. – Крюк вернулся. Вы со мной? Или готовы сплясать вдоль по доске навстречу Дэйви Джонсу, где вам самое место, а, псы?

На крюке, красовавшемся на месте его правой руки, вспыхнуло ужасное солнце.

[57]

Ну, класс. Я разозлила фэйри.

Началось все с того, что я согласилась посидеть с крошкой Аннализой и ее подружкой Хилари, которая как раз по случаю осталась ночевать. Аннализа – это моя маленькая кузина. Она вбила себе в голову, что в ветвях большого дуба за окном ее комнаты водятся фэйри. Хотя ей едва стукнуло четыре, Аннализа – личность решительная и горячая: полумеры не устраивают ее ни в чем. Ей мало разговаривать с фэйри или тихонько звать их – нет, нужно орать, во все горло. И тогда они придут.

Короче, я сидела с ними в субботу вечером и, окей, готова допустить, что следила за девчонками не слишком внимательно. Они играли в комнате Аннализы, а я смотрела видео в гостиной и параллельно болтала по телефону с Робби Ярнеллом. Мы с ним встречались уже целых три недели.

– Ну, так когда? – спросил он, и я почувствовала, как по мне слегка прошелся ток.

У нас с ним был план: как только подопечные уснут, Робби тут же подвалит.

– Десять пятнадцать? – предложила я. – К десяти малышки обычно уже отключаются.

Тут через весь дом пронесся вопль, от которого чуть не полопались барабанные перепонки.

– Мне надо идти, – быстро сказала я Робби, бросила трубку и с колотящимся сердцем ринулась в комнату к Аннализе, уверенная, что та, как минимум, смертельно ранена – а все потому, что хреновая из меня нянька.

Обе девчонки торчали перед окном (с виду в полном порядке) и орали на разрыв своих маленьких легких.

– ЭЙ! – мне пришлось хлопнуть в ладоши, чтобы они меня хотя бы заметили. – Что тут происходит? Вы двое в порядке?

– Мы-то да, – заверила меня Аннализа.

На ней был бледно-розовый топ с леопардовым принтом и бешено-розовая юбка в шотландскую клетку. Типичный Аннализовый наряд: предметы абсолютно не сочетаются, но на ней почему-то смотрятся ужасно мило.

– Мы зовем фей.

– Тебе нельзя тут быть, – сообщила Хилари, накручивая на палец почти совершенно белую прядь.

Это еще одна состоящая почти сплошь из одного энтузиазма четырехлетка, но при этом злая, как черт. Если Хилари не получает, чего хочет, когда она этого правда хочет, мир вокруг будет страдать.

– Они не придут, если увидят тебя. Ты слишком старая, – любезно пояснила она.

– Ну, спасибо тебе, Хил, – буркнула я, гадая, стоит мне оскорбиться или все-таки нет.

Как-никак мне шестнадцать, и я почти всю свою жизнь провела, стараясь выглядеть старше, чем есть.

У обеих малявок так и свербело, чтобы я поскорее ушла. Я глянула на часы. Было самое начало десятого, и если мне надо, чтобы к приходу Робби они уже отрубились, детей лучше бы как следует умотать. К тому же, Аннализа с родителями живет в очень уединенном доме в Беркли-Хиллз – он стоит в глубине от улицы, со всех сторон сад, так что даже соседних домов за деревьями не видать. Кто их тут услышит?

– Ладно, вопите дальше, – милостиво разрешила я и пошла звонить Робби.

Надо же успокоить парня, что у нас все пока что живы.

Ор прекратился минуты через две после того, как я повесила трубку. Переведя дух, малышня поинтересовалась, почитают ли им на ночь сказку. Аннализа вручила мне любимую книжку с картинками – про крошечную розовую свинку, которая спасла целый цирк. После чтения мы некоторое время обсуждали цирк и свиней.

– Вы вообще в цирке когда-нибудь были? – спросила я.

– Нет, но это неважно, потому что я вижу фей, – ответила Аннализа. – А у Хилари есть мальчики-феи.

Я подумала, что, пожалуй, зря не выглянула в окно, когда заходила к ним в комнату в прошлый раз.

– Мальчики-феи – это как?

– Когда кричала я, приходили девочки-феи. У них были крылышки и такие сверкающие розовые платья. А когда закричала Хилари, у нее получились мальчики-феи, и они были одеты в черную кожу, – на одном дыхании выпалила Аннализа.

Однако. Типичный прикид плохих мальчишек. В жизни не встречала ребенка, который бы так хорошо разбирался в одежде. Сама Аннализа одевалась исключительно в розовое, но наряды меняла раз по восемь на дню и вдобавок внимательно следила, кто сегодня в чем.

– И они пахнут, – добавила Хилари от себя. – Потому что спят под вонючими грибами.

Тут до меня дошло, что в доме и правда чем-то пахнет – вроде как старым камамбером. Впрочем, меня это не слишком расстроило: Аннализина мама, она же моя тетя, Кейт, работает в продуктовом бизнесе – продает ресторанам всякие деликатесные сыры, так что холодильник у нее всегда битком набит этим добром. Видимо, кто-то из его обитателей нашел дорогу наружу.

Я еще раз посмотрела время. До Робби оставалось меньше часа. Пора утрамбовывать их в постельки. Но сначала я организовала коротенькую игру в «Найди сыр»: мы проверили под одеялом, под кроватью, за кушеткой и даже в ящике с игрушками, но никакого сыра, увы, не нашли.

– Это все вонючие мальчишки-феи, – подытожила Аннализа. – Они-то в дом вошли, а девочки-феи нет, потому что девочки-феи стесняются.

– Это правда? – строго спросила я Хилари.

Я всегда на всякий случай подозревала эту девчонку – просто так, безо всяких на то оснований, кроме ее личного обаяния.

– Чистая правда, – ответила она. – И тебе лучше быть осторожной.

– Это еще почему?

Хилари посмотрела на меня так, словно я была круглой дурой.

– Потому что вонючие феи-мальчики – злые, – просто ответила она.

[62]

Пятнадцать лет я отрицал это, но теперь, наконец, признаю: я, Сова из рода Имбирной, – наполовину человек и куда в большей степени сын своего отца, чем я думал.

В моем поколении фэйри человеческая половина есть у каждого. У всех нас – один отец, и он – человек. И мы никогда об этом не говорим.

Племя фэйри уже вымирало, когда пришел наш отец – заколдованный посланник нашего мертвого короля. Целых три сотни лет до того в подземной стране не видали детей, кроме рожденных от человеческих женщин. Но от отцов им доставались лишь жалкие крохи дара. Наверху, среди людей, где полукровки обычно и оставались, этого хватало с лихвой; но с теми немногими, кто приходил в наши земли, обходились как с низшими существами – слугами, а то и рабами.

Среди фэйри у меня не было других ровесников, кроме единокровных братьев и сестер. Отцовская доля крови ни в одном из нас не бросалась в глаза. Все мы были прекрасны и искусны – точь-в-точь настоящие фэйри: ни человечьего смрада, ни человечьих изъянов в лице и теле. Обликом почти все мы удались в матерей, между собою были несхожи, а силой дара не уступали чистокровным. Фэйри признали нас как новое поколение.

Как и все, я полагал, что полукровки, родившиеся наверху, не стоят даже того, чтобы взглянуть на них дважды. Замечал только, что они другие. Низшие. От них странно пахло, да и внешне они, большей частью, были далеки от совершенства. Годились разве что для кухни, для стирки, для грязной работы. Годились – так и быть! – для того, чтобы сновать между нами незаметно и неслышно, как тени.

Когда я был маленький, мать часто пела над колыбелью о том, каким был мой отец. Она любила его. Она его так и не забыла. Она жалела, что он никогда не вернется. Я принимал это все за человечьи сказки из тех, какими пугают детей, и не верил ни единому слову. Другим детям, с которыми я играл, матери ничего подобного не пели.

Мое поколение учили так же, как и всех, кто рождался до нас: заниматься тем, что нам интересно; развивать свои дары; выбирать себе учителей самим.

Мать обучила меня основам магии и искусства выживания, но моим любимым наставником стал Золотой, ведавший языки и обличья зверей и птиц.

Мать не обрадовалась, когда узнала, какой я для себя выбрал путь: учиться менять обличья означало признать наше родство с низшими существами, и те из нас, кто был особо подвержен предрассудкам, презирали это искусство. Однако отговаривать меня она не стала. Она поняла, что в этом и состоит мой дар.

Мы с Золотым поднимались вверх по тоннелям и выходили через врата в верхний мир – туда, где небо меняет цвет, отчего воздух становится то холоднее, то жарче, а вода не только течет ручьями и реками, но подчас и льется с небес. Мы бродили по пустошам, лесам и болотам, встречались с обитателями звериного царства и пытались убедить их сделать то одно, то другое. Золотой лучше всего умел говорить с волками и лисами. Мне же легче давался птичий язык. Золотой научил меня многим низшим наречиям, а языку кошек научился вместе со мной (хотя кошки, что большие, что маленькие, все равно нечасто до нас снисходили, даже когда мы начали говорить без акцента).

Больше всего на свете я мечтал говорить с лошадьми.

Я хотел стать конем или хотя бы обзавестись собственной лошадью. Я знал, что с людьми они связаны особыми узами – не так, как другие животные. Они ведь такие большие и сильные – и все же позволяют людям использовать их и ездить на них верхом! Я хотел познакомиться с какой-нибудь лошадью, узнать ее поближе и прокатиться на ней. Я хотел понять, почему они соглашаются служить тем, кого без труда могли бы затоптать насмерть.

На мое несчастье, лошади жили с людьми. Золотой говорил, что по другую сторону мира, в местах, где много песка, дикие лошади бегают сами по себе на воле. Но в ту часть света из нашей подземной страны не вели ни одни врата.

Будь его воля, Золотой не дал бы мне и шагу ступить в населенные земли, но лошади не шли у меня из головы. Выходя наверх, я так и рвался к проезжей дороге, ведущей к городу через лес. На тракте всегда было людно. Из окрестных деревень лошади тащили на рынок телеги, груженные фруктами, мукой и овощами. Проезжали гонцы, проходили конные отряды. Шли караваны под охраной верховой стражи; сами путешественники тоже ехали верхом или вели коней в поводу. Торговцы и ремесленники правили крытыми фургонами – кто направлялся в город, кто из города.

Я прислушивался ко всем – и к маленьким пастушьим собачкам, которые бегали кругами и покусывали за бока овец и коз, не давая разбежаться стаду; и к коровам, жевавшим жвачку; и к кошкам проезжих лудильщиков, и даже к людям, но больше всего – к лошадям. Их рассказы о странствиях, о траве и воде, о сражениях, скачках и всадниках я понимал лишь наполовину. Но голоса у них были тихие и чудесные.

Золотой не одобрял моего интереса к лошадям. Слишком уж тесно они были связаны со всем человеческим. Приходилось тайком выкраивать для этого час-другой, когда он давал мне совсем другие задания. Чаще всего я отправлялся в трактир «Перо», что стоял в одном дне пути от города (если ехать верхом), и наблюдал там за человеческими мальчишками на конюшне. Они меняли и чинили удила и вожжи, седлали и расседлывали лошадей, скребли их и чесали, кормили и поили, вынимали камешки и засохшую грязь из копыт. Когда становилось слишком грязно, они стелили на пол солому и чистили стойла. И ночевали они тут же, с лошадьми, – на сеновале над конюшней.

Поначалу меня так и воротило от человеческой вони, но в конце концов я притерпелся. Как-то раз, морозным вечером, предвещавшим скорую зиму, Золотой отправил меня изучать, как ведут себя по ночам олени. Я же снова побежал к «Перу», забрался в кусты у ограды и увидал одну из трактирных кошек – беременную и голодную. Я принес ей свежеубитую крысу.

– Как мне подобраться поближе к лошадям? – спросил я шепотом, присев рядом на корточках.

– Пока от тебя воняет фэйри – никак, – ответила кошка.

– А что не так с моим запахом?

– Все мы знаем, что от вашего племени добра не жди, – сказала кошка. Крысу она уже почти доела и начала отодвигаться от меня бочком.

– Я не причиню вам зла. И им – тоже.

Кошка прижала уши.

– Слишком уж часто неосторожные животные пропадают за волшебными вратами. И больше уже не возвращаются.

Я обхватил руками свои колени в зеленых чулках и крепко задумался. Действительно, я встречал разных животных под землей – кошек, собак и даже выводок лисиц, обитавший в одном из карманов медленного времени, где жила моя тетка. А у королевы была конюшня с лошадьми, но ее защищали такие сильные заклятия, что мне ни разу даже близко не удалось подобраться. Всякий раз меня отбрасывало прочь: я приходил в себя на какой-нибудь дальней окраине подземной страны и совершенно не помнил, как там очутился.

– Я просто хочу поговорить с ними. Я не собираюсь их красть.

– А я прекрасно знаю, чего стоит слово фэйри, – возразила кошка.

Может, она и права. Может, мне надо просто обзавестись собственной лошадью – и уж тогда-то я смогу говорить с ней, сколько пожелаю.

– Как ты думаешь, не найдется ли среди них такой, которая предпочла бы сменить хозяина? – спросил я кошку. – Сомневаюсь, что люди так уж добры к ним. Люди бьют их палками и вожжами. Люди заставляют их работать, даже когда лошадь уже слишком старая и усталая. Неужели не найдется ни одной лошади, которая согласилась бы уйти со мной?

– Может, и найдется, – сказала кошка. – Я вообще-то с лошадьми не разговариваю. Слишком уж многое они позволяют человеку. Пойди к ним сам и спроси. Но сначала подыщи себе другой запах, безопасный. А не то петух закукарекает, собаки залают и даже мыши запищат на тебя, как только учуют. Спасибо за крысу.

И кошка ускользнула во тьму.

Безопасный запах? Золотой уже научил меня двум превращениям: в сову и в волка. Где-то в глубинах бездонного колодца нашей истории таились союзы с животными, в которые мы вступали, чтобы обрести особые силы. Так что в жилах у большинства из нас течет толика звериной или птичьей крови, хотя многие и пытаются это отрицать и почти никто не учится с этим работать. На своей ступени обучения я умел превращаться только в тех животных, которые были в числе моих кровных предков, а из них только двое покамест оставили достаточно ясный след, чтобы я смог изучить их.

Я углубился обратно в лес на пол-лиги, отыскал удобное местечко на дереве и вызвал из себя сову. Вместе со мной и сама ночь сменила облик, преобразившись в океан огней и теней. Все звуки и образы стали ярче, насыщенней, резче. Непроглядной тьмы не осталось; небо сверкало искрами света, и я видел всё совершенно ясно, хотя перестал различать цвета. Я расправил бесшумные крылья, взлетел и поплыл по воздуху, приглядываясь и прислушиваясь: не пробежит ли кто внизу, между деревьями, не запищит ли в траве добыча? После превращения всегда очень хотелось есть.

Подкрепившись парой лесных мышей и полевкой, я вернулся к трактиру. Пахло ли от меня фэйри и теперь, в совином обличье? Я не понимал.

Я принялся просеивать запахи. Чувства, которые они у меня вызывали, тоже стали другими: многое теперь пахло гораздо привлекательнее, чем прежде, а кое-что из того, что раньше казалось приятным на нюх, стало вызывать отвращение. От конюшни пахло приятно, потому что там водились мыши, крысы, а, может быть, и птенцы.

Я влетел в открытую дверь сеновала. Шуршание мышей в соломе привело меня в настоящий восторг, но не помешало чутко прислушиваться к человеческим и лошадиным звукам и запахам и к бренчанью упряжи, развешанной этажом ниже. Я устроился на одной из балок, откуда можно было заглянуть прямо в стойла. Подо мной стояли лошади. Лошади! Теплые, огромные, источавшие запах сена и пота – и свой собственный дикий аромат: так пахнет не выделанная кожа, а живое существо, способное бегать. Была ли и во мне лошадь? Этого я не узнаю, пока не поговорю с ними, пока не почувствую, насколько глубоко откликается их язык. Из клюва моего невольно вырвалось громкое «У-ух!» – я подобрался к лошадям так близко, как никогда, и был просто счастлив. Кто-то из парней, возившихся на конюшне, задрал голову.

– Сова, – сообщил он остальным.

– Птица смерти! Гони ее отсюда! – закричал другой.

Вдвоем они забрались на сеновал, достали из карманов по пригоршне камней и принялись швырять их в меня с криками:

– Убирайся с нашей конюшни! Хочешь напророчить кому-то смерть – лети к другим!

И я полетел прочь. Было больно – там, куда попали камни. Я разыскал свое дерево и уселся на ветку. Итак, сове никто не обрадовался – пусть они и не признали в ней фэйри. Но волку бы обрадовались еще того меньше. Собаки, эти испорченные волки, живущие с людьми, ненавидят своих диких родичей, а люди волков просто боятся. Когда я только научился превращаться в волка, я, бывало, шутил шутки над путниками, устроившими в лесу привал: пробирался к ним в лагерь и пугал до полусмерти, так что люди разбегались, побросав свои костры, лошадей и пожитки. Но Золотой узнал о моих проделках и велел прекратить. Сказал, что из-за этого могут пострадать другие волки.

К тому же, лошади тоже волков терпеть не могли. Они меня к себе не подпускали, даже когда люди убегали, бросив их на произвол судьбы.

Забравшись обратно в шкуру фэйри, я спрыгнул с ветки и сотворил поисковые чары, которые привели меня к месту ночевки оленей. Остаток ночи я наблюдал за ними с дерева. Беспокоил ли оленей мой запах? Ничуть. Под утро я слез на землю и подошел к ним. Они не испугались: никто не побежал и никто не попытался отогнать меня прочь. Самый молодой даже не стал увертываться от моей руки.

Хенна, моя сестра и подруга, любила оленей, хотя и не могла принимать их обличье. Дар ее заключался в другом: она ткала новые вещи – почти что из ничего.

Я поговорил с этими оленями, но так и не понял, почему Хенне они нравятся. Слишком уж густо их суть была замешана на страхе: они знали, что многие другие видят в них только пищу. Ну и что за удовольствие быть существом, которому вечно приходится спасаться бегством?

Когда рассвело, я направился домой, недоумевая, зачем Золотой заставляет меня изучать таких животных, как эти.

Ответ оказался прост: Золотой хотел, чтобы я изучил всё и вся. Он налил мне малинового чаю с амброзией – сладкого, терпкого и бодрящего, и мы сели у пылавшего в очаге зеленого огня, над которым свисали с потолка связки трав верхней земли.

– У тебя впереди много времени, Сова, – сказал Золотой. – Века и века. Любое знание, которое ты усвоишь сегодня, может сослужить тебе в будущем добрую службу. Никогда заранее не знаешь. Да, мы живем в мирное время, но представь, что на нас нападут враги или вспыхнет восстание. Такое случается. И на этот случай тебе надо знать не только тактику волка и совы, но и тактику оленя… и тактику крота, и муравья, и улитки. Ты не знаешь, на что способен враг; ты не можешь предугадать, что тебе пригодится. Поэтому учись всему.

После чая и беседы я пошел домой, к матери, – в дом, над которым раскинулось наше подземное небо, не подвластное погоде и не отделяющее день от дня с такой непреложностью, как небо верхнего мира.

Как же мне подобраться к лошадям? Мышь или крыса сумела бы подойти близко, но на нее могут наступить. Куры тоже спокойно к ним подходят, но курицу запросто может схватить и зажарить себе на ужин какой-нибудь человек. Даже если б я мог превратиться в крысу, мышь или курицу (а я не мог!), все равно не хотелось становиться кем-то, на кого все охотятся.

Раньше я уже пытался освоить превращение в кошку, но так и не обнаружил в себе кошачьего наследия. Может, когда-нибудь я научусь преображаться и в таких животных, от которых не унаследовал ничего, но для этого надо подрасти, набраться знаний, мудрости и опыта. Может быть, лет через сто… Но я-то хотел лошадей прямо сейчас!

Я лежал на своей шелковой перине, вдыхал запахи трав из верхнего мира (Золотой поделился со мной своими запасами, чтобы я положил немного под подушку, – сказал, они обостряют ум) и думал. Какое животное может подойти к лошадям, не вызывая лишних вопросов?

Человек.

И человек у меня в родословной имелся, хотя всю свою недолгую жизнь я старался об этом забыть. Человек оставил в моей крови такой ясный след, что можно было не сомневаться: превращение пройдет легко и гладко.

При условии, что я это приму…

Я свернулся калачиком на перине и прижал к груди покрывало, сотканное из тончайшей паутины. Я так долго отказывался на это смотреть… Я заглянул в себя и увидел ту нить своей сущности, которую получил от отца. Она лежала вдоль позвоночника и поначалу показалась мне серой. Но потом я присмотрелся и увидел, как странно она мерцает и переливается всеми красками. Ничего похожего я у людей не видел.

Я потянулся к ней, почувствовал, как она тянется ко мне в ответ… и тут на меня внезапно накатила усталость. Немудрено: я всю ночь куда-то бегал, летал совой и за кем-то подглядывал. Я отправил отцовскую сущность обратно – туда, где она все это время пряталась, – и уснул.

Когда мы с Золотым снова отправились наверх, там уже сгущалась ночь. Изморозь покрыла берега ручья, затянула лужи хрустящей корочкой, опушила палую листву. Я поплотнее запахнул плащ. Когда-то, впервые увидев снег верхней земли, я в него просто влюбился. Он был такой белый! Можно было лепить из него снежки; можно было лечь – и он послушно уминался подо мной по форме тела; к тому же, он так чудесно преображал все вокруг, особенно в лунном свете! Я не сразу заметил, что холод опасен. Но теперь я знал о морозе, о снеге и льде все, что нужно. Я одевался тепло и экономил силы, чтобы в случае чего быстро разогреть кровь.

– Сегодня ты будешь наблюдать за древесными змеями, – сказал Золотой.

За змеями?

– Но они же залегли в спячку, учитель!

– Ну и что? Посмотришь, как они спят. Увидишь, как они хранят и сберегают тепло и силы. Это еще одна тактика, которая когда-нибудь может тебе пригодиться.

– Я хочу попробовать кое-что другое.

– Да ну? – Золотой придвинулся ближе, и глаза его вспыхнули. Вместо плаща он носил шкуру с длинным, густым мехом – таким же золотисто-рыжим, как и его собственные кудри, пышные, длинные и вечно спутанные. Я часто гадал про себя, была ли эта шкура частью его звериного «я» или он на самом деле снял ее с убитого зверя. – Ты нашел еще одно родовое животное?

– Да.

– И кто же это?

Я поднял руку, прикрываясь на случай, если он вздумает меня ударить, и прошептал:

– Человек.

Золотой уставился на меня: красные огни его глаз горели в тени лица.

– А! – только и сказал он.

Бить меня он не стал. Просто взял за руку и повел куда-то в чащу, прочь от ворот. Так мы и шли, пока не добрались до одной из его мастерских – поляны с подземным тайником, в котором мой учитель хранил корзины и стеклянные резаки для сбора трав. Это было секретное место: о нем знали только мы с Золотым.

– Я этого ждал, – промолвил он.

Сейчас в голосе его было больше от зверя, чем от фэйри.

– Что? Правда?

– Только от тебя, Сова. Больше ни один из тех, кто приходил ко мне учиться, не решился бы на такой шаг. Я знаю, что ты все время ходишь на дорогу и на трактирный двор.

– Я хочу поговорить с лошадьми.

– Повод не хуже прочих, – проворчал он себе под нос.

– Что?

– Ничего. Ты уже открылся своему наследию?

– Пока нет.

– Тогда сделай это сейчас, пока я рядом.

Я лег на грязный пол его подземного убежища и успокоил мысли. Я уже знал, где искать отцовское «я». Стоило только взглянуть на него, как оно потянулось мне навстречу… Стой! Погоди!

– Послушай, Золотой, а ты когда-нибудь встречал моего отца?

– Да.

– Какой он был?

– Трудный вопрос, Совенок. Он всегда был разным – с каждой женщиной становился другим, смотря чего она хотела. Но однажды он побывал у меня в гостях в перерыве, когда не принадлежал никому, – и то был единственный раз, когда я увидел его без волшебной личины. Я угостил его чаем и фруктовым хлебом.

– Какой он был? – повторил я свой вопрос.

– Очень молодой.

– Учитель! Я спрашиваю, какой он был?

Золотой рассмеялся.

– У меня было к нему столько вопросов! Кто он? Откуда он пришел? Почему мертвый король выбрал в отцы нашим детям именно его? Почему он на это согласился? Может, этот юноша отличался неуёмной похотью, только и всего? Неужели только это и требовалось от того, кому выпала честь породить для нас новое поколение? Обладал ли он хоть какими-нибудь достоинствами, которые мог передать своим детям? Тогда еще ни один из вас не родился, но трое были уже на подходе. А твоего отца я с тех пор так и не видел свободным.

– Но какой…

– Я застал его во дворце, когда только подошел к концу его срок с Вороной. Я видел, как она обняла его, поцеловала на прощанье и оставила в общем зале. В волосах у него было черное перо – ее подарок. Для нее он был темноволосым, высоким и сильным, с серебряными глазами. Она коснулась его щеки и ушла, а он переплавился.

– Переплавился… – повторил я.

– Прежние черты словно растаяли, и он стал таким, как прежде, до того, как это все началось. Я увидел юношу не намного старше тебя, кареглазого, с каштановыми волосами, красивого, но не такого интересного, как иногда бывают люди. Выглядел он… в общем, как многие и многие другие из его племени. Казался усталым и печальным. Я отвел его к себе, налил ему чаю и стал за ним наблюдать. Пока он не отведал моего фруктового хлеба, руки у него тряслись. Все те вопросы вертелись у меня на языке, но в итоге я так ни одного и не задал.

Я лежал и молчал. В конце концов Золотой заговорил снова:

– Кипрея уже искала его – и нашла у меня. Села за стол, подождала, пока он допьет чай. Он поблагодарил меня, потом повернулся к ней, улыбнулся и превратился в здоровенного верзилу, шире меня в плечах, беловолосого и с бородой до пояса. Ее глаза вспыхнули восторгом и затуманились. Она тут же увела твоего отца, и целых три месяца я его больше не встречал, а когда встретил снова, он уже был с Ячменной – а та превратила его в стройного и золотовласого менестреля.

– А каким он был для моей матери?

Золотой почесал нос и внимательно посмотрел на меня.

– Волосы у него были черные и густые, как у тебя. А глаза – желтые. Как у тебя.

У моей матери волосы были перечно-красные, а глаза – оранжевые. Я – один из немногих в своем поколении – не походил на мать и давно уже задавался вопросом, откуда у меня такая масть, но так и не спросил. Никто даже не намекал, что я похож на человека. На самом деле я немного смахивал на Выдру, приятеля моей матери.

– Выходит, я выгляжу как личина моего отца?

Быть не может! Чары меняют внешность, но не семя.

– Те из вас, кто не похож на матерей, выглядят такими, какими ваши матери желали видеть отца.

О подобной магии я слышал впервые.

– Откройся своему наследию, Сова.

Какому наследию? Той личине, под которой отец был с матерью, или его настоящему лицу? Я закрыл глаза и потянулся к той бледной переливчатой нити, что лежала вдоль позвоночника и досталась мне от отца.

Прежде я думал, что это лишь малая часть меня, на которую можно не обращать внимания. Но стоило мне открыться, как она пустила побеги и оплела меня всего целиком. Тонкие, ласковые лучи тепла пронизали тело. Я почувствовал, как смещаются и меняют форму внутренние органы. Кожа лица напряглась, кости черепа сдвинулись. Кончики ушей зачесались и съежились.

Тут меня посетила запоздалая мысль: а вдруг эти перемены настолько глубоки, что я забуду, как вернуть себе прежний облик? Превращениями в животных управляла куда более сильная часть моего наследия – материнская. И хотя в теле все менялось до неузнаваемости, основа сущности оставалась неизменной.

Последние волны перемен прокатились легкой щекоткой по ступням, ладоням и животу. Я продолжал лежать с закрытыми глазами, прислушиваясь к ощущениям.

Воздух как будто стал холоднее, а запахи ночи – слабее прежнего. Звуки тоже казались приглушенными. Наконец, я открыл глаза – и обнаружил, что ночь стала совсем темной, темнее, чем когда-либо. Меня окружали тени, а я теперь слишком плохо видел в темноте, чтобы разглядеть, что их отбрасывает.

– Золотой? – прошептал я.

Вырвавшись изо рта, воздух застыл облачком. И голос был странным на вкус. Прежде я мог сказать что-нибудь так, чтобы это тотчас же стало правдой, – а теперь этот дар исчез.

– Я здесь.

Он навис надо мной огромной тенью. Ужас пробрал меня до костей – внезапный и не подвластный разуму. Золотой раскрыл ладони, и лучи желтого света ударили из них во тьму. Я старался унять бешено бьющееся сердце. Это мой учитель. Он не причинит мне зла. Мало-помалу я вспомнил всё – и поверил.

Я сел и начал изучать свой новый облик. Понюхал ладонь. Запах был слабый, но уже не мой. Человеческий. Пальцы стали длиннее, но на каждой руке их осталось всего по пять, и кончики у них теперь были квадратные, а не острые. Кожа потемнела, как у тех, кто ходит под верхним небом не только ночью.

Я потрогал себя за щеку, ощупал нос. Он увеличился. Лоб выступил вперед, а волосы вроде бы стали тоньше и реже.

– Как я выгляжу? – спросил я.

Даже язык теперь терся о зубы как-то по-другому.

Золотой очертил в воздухе круг, и тот заполнился серебром. Воздушное зеркало отразило мой новый облик.

Выглядел я примерно так же, как добрая половина парней с конюшни: человек как человек, ничего особенного. Я ощупал свои поредевшие волосы: теперь они были не черные, а какого-то оттенка каштанового… этими глазами трудно было различить, какого именно. А глаза стали темнее, шире и не такими раскосыми. И вдруг я как будто узнал это лицо. Словно бы я его уже где-то видел. Я закрыл глаза и ухватился за обрывок воспоминания. В нем был не только образ, но и вкус: вкус персика. Мать держала меня на руках; она была гораздо выше меня. А рядом с нею, плечом к плечу, бедром к бедру сидел мужчина вот с этим самым лицом, гладко выбритым. Все мы гнездились в голубом кресле из маминой спальни, большом и мягком, и человек этот сидел так близко, что я чуял его запах. Запах был странным, не таким как у всех остальных, но отвратительным не казался – по крайней мере, тогда. Мужчина наклонился надо мной, улыбнулся и дал мне ломтик персика, спелого и сладкого, и тот растаял у меня на языке. И вкус у него был как у лета и солнца верхней земли – которых я еще ни разу не видел.

Мужчина поцеловал меня в лоб и погладил по голове. Мать не возражала. Он поделился с нами остатками персика. Мы доели его втроем и облизали пальцы – сок был сладкий и липкий. Еще довольно долго мы просто сидели вместе, а потом кто-то пришел и сказал, что ему пора идти. Глаза у него стали печальные. Он коснулся моей руки и ушел.

– Как странно…

Я ощупал свое лицо и нахмурился, глядя в зеркало.

Отец. Значит, я все-таки с ним встречался. Из зеркала на меня глядело лицо отца.

Я отвернулся и стал разглядывать ночь. Куда бы я ни взглянул, везде были только пятна мрака на фоне совсем уж непроглядной темноты. Я поднял голову. Звезды в небе по-прежнему горели, но стали тусклее и мельче.

– Такое чувство, что я ослеп, оглох и лишился нюха.

Не без труда я поднялся на ноги. Человечье тело оказалось слабым и неуклюжим.

Во всех других известных мне превращениях я тоже что-то терял, но что-то и получал взамен. Сова наделяла меня крыльями, и ночным зрением – таким острым, что я видел все ясно, как днем, – и охотничьим талантом, и чутким слухом, которым я улавливал даже топоток мышей, пробегавших далеко внизу. Волк дарил мне стремительность и силу и превращал весь мир в сокровищницу запахов.

Но что хорошего в этом превращении? Форма тела почти не изменилась, а между тем я стал слабее во всем.

Лошади!

Теперь я мог подойти к лошадям.

Но, спрашивается, зачем я превратился здесь, так далеко от трактира «Перо»? Чтобы добраться туда в этом облике, спотыкаясь обо все, что я больше не вижу и не чую, уйдет целая вечность!

Впрочем, помочь этому горю нетрудно. Сейчас я стану совой или волком и просто долечу туда или добегу, а там, на месте, снова перекинусь в человека. Я вытянул правую руку и подумал: «Крыло».

И – ничего.

– Золотой! – прошептал я.

Неужели я изменился так глубоко, что никогда уже не смогу превратиться обратно? Что если я застряну в этой форме до конца своих дней? Да и сколько у меня осталось этих дней, если я сделался человеком? Неужто я обрек себя на короткую и трудную жизнь – и на раннюю смерть?

– Ох… – откликнулся он.

В этот миг я возненавидел отца всей душой.

– Погоди, – сказал Золотой. – Откройся своему наследию, Сова!

В человечьем облике я утратил тот навык мгновенного преображения, которым давно уже владел в своем истинном теле. Но, быть может…

Я снова лег, закрыл глаза и заглянул внутрь себя. Долгое время я не видел ничего, кроме тьмы, сквозь которую не мог пробиться своими нынешними чувствами. Но затем что-то вспыхнуло и засияло. Искры побежали вдоль позвоночника, под кожей разгорелся жар. Чем дольше я прислушивался к этим ощущениям, тем сильнее они становились. Я открылся им – и они поднялись волной, и унесли все то, чем я стал, и вернули мне прежнего меня.

Все же от матери во мне было не меньше, чем от отца.

Я сел, ощупал уши и пересчитал пальцы на руке – просто на всякий случай. Впрочем, я и так уже знал, что все получилось: я снова видел все, как обычно. И видел, и слышал, и чуял. Я сам сотворил воздушное зеркало и призвал свет, чтобы лучше рассмотреть себя. Напоследок ощупал нос – убедиться, что он и впрямь такой же, как в зеркале.

И перекинулся в сову.

– Погоди, – остановил меня Золотой. – Куда ты собрался?

– В трактир.

– А не хватит ли с тебя на сегодня?

– Нет.

Я летел к трактиру «Перо» – сквозь ночь, блиставшую огнями. Как же я упивался всем, что подарил мне облик совы! По пути я подкреплял силы мышами: выслеживал их по еле слышным шорохам и убивал своими мощными когтями и клювом.

Наконец, я опустился на дерево за кругом света, который разливался от факелов на стенах трактира.

Теперь надо было преобразиться опять – и меня это пугало. Для начала я вернулся в свое родное обличье, в тело фэйри по имени Сова, и сказал себе: «Запомни». Затем окинул взглядом свои зеленые одежды. Встречал ли я хоть раз человека в такой тунике с разрезными рукавами? В таком изысканном плаще, расшитом колдовскими узорами и укрепленном чарами тепла? В таких чулках и башмаках? Нет. Пока мои дары и силы все еще были при мне, я переменил ткань своих одежд на более грубую, неприметного бурого цвета, а всю кожу тонкой выделки – на что-то попроще. Слез с дерева, прислонился к стволу, в последний раз окинул взглядом ночь, вдохнул ее запахи – и потянулся к своему второму «я».

Глаза я открыл уже в другом мире – приглушенном, скрытом от глаз и леденящем кровь в жилах. Я задрожал. Будет ли в конюшне хоть немного теплее?

– Погоди.

Я посмотрел вниз, откуда донесся голос. Рядом со мной стоял кто-то крупный, темный и мохнатый, на четырех лапах.

– Тебе понадобятся деньги, – сказал мой учитель. Сейчас он был волком и говорил по-волчьи, но даже теперь, очутившись в этом чужом теле, я его понимал. И на том спасибо. Он уронил к моим ногам мешочек, в котором что-то звякнуло. – Будь осторожен, Сова. Прежде, чем пойдешь к ним, достань несколько монет и отложи. Предлагай только по одной, когда нужно будет что-то купить или заплатить за еду или кров. Ни в коем случае не показывай им все деньги сразу: они убивают друг друга за серебро – даже за волшебное серебро, которое продержится всего день, как это. Они не поймут, что оно волшебное, но запомни: к тому времени, как оно исчезнет, ты уже должен быть далеко. Нож у тебя с собой?

Я похлопал по ножнам, в которых прятался кинжал, сработанный из стекла огненной горы.

– У них будет железо, – сказал мой учитель.

Я вздрогнул. Мне доводилось видеть, что способно сотворить с нами железо. Один мой знакомый просто дотронулся до железа – и у него усохла рука. А одна из моих теток укололась о железный шип, отравилась и умерла.

– Может, оно тебе и не повредит. Может, тебя защитит отцовская кровь, особенно в этом обличье. Если увидишь железо, проверь. Поднеси к нему руку и посмотри, что будет. Если вдруг выяснится, что ты можешь прикасаться к железу без опаски, это хорошо. Всегда полезно знать такое заранее. И не рассказывай им ничего лишнего! Не доверяй им. Я буду ждать здесь.

– Спасибо.

Я достал шесть серебряных монет из мешочка, переложил их в боковой карман, а мешочек заткнул за пояс на спине, под плащом.

Слегка пошатываясь, я вышел из-за деревьев, росших здесь не так густо, как в глубокой чаще, и ступил на двор – грязный, истоптанный вдоль и поперек и залитый светом факелов. Грязь, перепаханная сапогами, колесами и копытами, застыла неровной коркой и громко хрустела у меня под ногами. Я направился прямиком к конюшне и заглянул поверх двери – невысокой, вполовину ниже обычной. Петухи молчали. Мыши тоже. Но собака, привязанная у задней двери трактира, залаяла, как только я взялся за щеколду и задумался, как же она открывается.

Двое конюхов вышли из комнаты, где хранилась сбруя. Один что-то жевал (судя по запаху – хлеб с горячим мясом) и половину куска все еще держал в руке.

– Чего надо? – спросил другой, повыше первого, но такой же чумазый. У обоих торчала солома из волос.

Я улыбнулся, радуясь, что и этот язык все еще могу понимать, хотя и перекинулся в низшую форму. Человечий говор я выучил, подслушивая у дороги.

– Я хотел бы посмотреть на лошадей, – сказал я.

– Зачем?

Зачем? А что, для этого еще и повод нужен?

– Потому что это лошади.

– Полоумный, что ль?

– Нет.

Парни переглянулись.

– Просто посмотреть? – уточнил тот, который жевал.

– Ну и потрогать, если можно.

Он проглотил свою жвачку и пристально посмотрел на меня.

– Иди ужинай, Хэнк. Я разберусь.

– Как скажешь, Робин, – ответил тот, что повыше, и ушел обратно в сбруйную.

Робин открыл дверь и впустил меня.

– Ну и откуда же ты такой взялся?

– Из леса.

– Хочешь посмотреть на лошадей, значит.

– Да.

– А ты когда-нибудь чистил лошадь?

– Никогда.

– Хочешь попробовать?

– О-о-о, да!

Он откусил еще кусок хлеба с мясом, сходил в сбруйную и вернулся уже без еды, но с двумя щетками.

– Покажу тебе на Бесс, как это делается. Какой-то чужак на ней приехал. Чистить ее надо так и так, а лишние руки не помешают.

И он повел меня в стойло, где стояла большая коричневая лошадь. Она была теплая и пахла большим животным и кисловатым потом. Она посмотрела на нас, опустила голову и принюхалась. Пахнула на меня горячим и сладким сенным духом, щекотно мазнула усами мне по лицу.

– Лошадь, – прошептал я и протянул ей руку. Она тщательно обнюхала ее, раздувая ноздри.

– Можешь ее потрогать. Как тебя звать, а?

– Сова.

– Вот так имечко! Ладно, Сова, можешь погладить ее по морде, но не тяни время. Работа не ждет.

Я погладил ее между глаз. Лошадь толкнула меня в ладонь.

– Держи. – Парень протянул мне щетку, и мы прошли глубже в стойло. Тут он показал мне, как правильно вычесывать лошадь: нужно смотреть, в какую сторону растут волосы, и водить щеткой по шерсти, а не против. Кое-где шерсть скручивалась завитками и меняла направление. – И не бойся нажимать покрепче. Ей понравится.

Он оставил меня ненадолго, а потом вернулся с широкозубым металлическим гребнем и показал мне, как расчесывать лошади гриву и хвост.

– И берегись задних ног, – добавил он. – Не дергай слишком сильно, а то она тебя лягнет. Усек?

– Да. Спасибо тебе, Робин.

– Э-э-э… Да не за что. Поработай тут, а я пока доем ужин. Потом покажу тебе, что делать дальше, идет?

Он ушел и оставил меня с лошадью. Я принялся чесать ее щеткой и заодно изучать. Она разрешала прикасаться к себе везде, лишь бы не слишком внезапно: ей нужно было понимать, что я делаю. Я обнял ее за шею, и она не возражала. Она научила меня нескольким словам своего языка: «да», «нет», «о-о-о, еще, еще, это очень приятно!». Лошадь. Наконец-то! Я продолжал чесать ее, пока вся шкура не заблестела, а потом привалился к ее боку, прижался головой к груди и стал слушать сердце. Может, во мне все-таки есть лошадиное наследие? Смогу ли я открыться ему? Смогу ли я сам стать лошадью?

– Эй, ты, – раздался у меня за спиной сердитый голос Робина. – Что это ты делаешь?

Я выпрямился.

– Отдыхаю.

Я так и не нашел в себе отголосков лошади. Может, все дело в этом человечьем облике: может, я могу чуять такие вещи только в своем истинном теле. А может, никакой лошади во мне и нет.

Я опустил голову и увидел собственные руки. В одной по-прежнему была щетка – безобидное дерево и щетина, но в другой – металлический гребень. Рука судорожно сжалась. Что, если это железо? Усилием воли я разжал пальцы, и гребень выпал из руки. Я уставился на пустую ладонь… Цела и невредима! Не знаю, как насчет лошади, но человека во мне оказалось достаточно, чтобы проклятие холодного железа меня не коснулось.

Робин обошел вокруг Бесс и покивал:

– Хорошо. Ты хорошо поработал. Ты действительно раньше не имел дела с лошадьми?

– Не имел.

– Значит, ты не боишься?

Я посмотрел на него. Я боялся, еще и как! Что если я все-таки застряну в этом облике? Один раз мне удалось из него выбраться, но это еще не значит, что и в другой раз получится. Что, если этот парень нападет? Он выше меня, и руки у него крепче. И как тогда мне с ним драться, если я почти не чувствую в себе силы? Смогу ли я использовать в этом незнакомом теле хоть что-то из того, чему научился под землей?

– А-а, – сообразил Робин. – Я имею в виду, лошадей. Лошадей не боишься?

– Нет.

– Хорошо. Пойдем, покажу тебе Забияку.

Я пошел за ним к самому дальнему стойлу. Послышались глухие удары – стоявший там конь принялся бить копытами в стену.

– Он тут, – сообщил Робин. – Мы его кормили и поили, но чесать не чесали. Он нас не любит. Давай-ка за мной. – И он полез по приставной лестнице на сеновал. Я последовал его примеру. – А теперь смотри.

Мы подошли к краю настила и заглянули в стойло Забияки, а тот уставился на нас, выкатив глаза. Он был высокий и темный, с белой звездочкой на лбу и в белом «чулке» на одной ноге. Пока я смотрел, он громко заржал и снова лягнул стену.

– Хэнк хотел, чтобы я с самого начала пустил тебя к нему, – сказал Робин.

Я взглянул на него искоса и задумался. Предположим, я начал бы свое знакомство с лошадьми с этого коня. И что тогда? Он ведь запросто мог меня убить. Но на самом деле я просто не зашел бы к нему в стойло. Я и раньше видал животных в дурном настроении – или просто вредных по природе. И никогда не подходил к ним близко, если не владел такими навыками, которые могли от них защитить. А в этом обличье, похоже, я утратил вообще все навыки.

– У него что-то болит? – спросил я.

– Кто его знает. Может быть. По мне, так у него просто нрав дурной – или дурной хозяин. Он уже старый. И прожил нелегкую жизнь – по шкуре видно. – Он окинул взглядом коня, а тот продолжал смотреть на нас снизу вверх. – Нам не так много платят, чтобы мы хорошо ухаживали за такими, как этот, – добавил Робин. – Никто не станет рисковать жизнью за гроши. Ну ладно, пошли. Он и так обойдется.

Тут дверь конюшни распахнулась.

– Эй, ребята!

Мы с Робином слезли по лестнице, а Хэнк вышел из сбруйной. На пороге стоял человек постарше и держал под уздцы двух лошадей.

– Ага, – сказал Робин, – вот и работенка подвалила. Ты как, Сова? Хочешь еще поднабраться опыта?

– Да, да!

Хэнк только фыркнул и занялся одной из лошадей, а Робин стал объяснять мне про уздечки и пряжки, подпруги и попоны, про то, что лошадь в мыле надо сначала обтереть тряпицей, а уж потом чесать, и что воды ей сначала надо дать совсем немного, а попозже добавить еще.

Все, что мы делали, утоляло какую-то изголодавшуюся часть моей природы. Какую – я не понимал. И кто такой этот Робин? Почему он решил обойтись со мной по-доброму? Под землей со мной никто и говорить бы не стал, не сочтясь сперва родством, да и после того приходилось мериться уменьями и силами, чтобы выяснить, кто из нас выше, а кто – ниже. При дворе все строилось на политике. Многим ничего не оставалось, кроме как плести интриги и стараться обойти других не мастерством, а хитростью. И к этому занятию они относились весьма серьезно – поскольку никаких других не имели.

Одна из причин, по которым мне так нравилось работать с Золотым наверху, – в том, что нам не приходилось разбираться со статусами. Все и так было ясно: я – ученик, он – учитель.

Золотой предупредил меня, что надо остерегаться людей. Я старался держать это в голове, но то и дело забывался. Трудно было думать о чем-то другом, кроме лошадей. Какое же чудо, что мне удалось прикоснуться к лошади! Жар ее тела, ее шелковистая шкура, ее могучая сила, выносливость, затаившаяся до поры быстрота – все это было у меня прямо под руками, под щеткой.

Накормив, напоив и почистив лошадь и сложив сбрую, мы снова подошли к стойлу Забияки.

По верху загородки, за которой он стоял, шла кошка.

– Кто это у нас тут? – спросила она, обратив свои огромные желтые глаза на меня. Забияка лягнул загородку. Кошка повисла на когтях и спрыгнула к моим ногам, на солому. – Да что с тобой не так? – огрызнулась она на коня, но тот лишь снова ударил копытом в стену.

Я опустился на колени и протянул ей руку. Кошка подошла, понюхала, заглянула мне в глаза – и не узнала, но я-то ее узнал: это она посоветовала мне сменить запах.

– И что же с ним не так? – спросил я.

Кошка моргнула. Повернула голову к стойлу.

Конь выглянул поверх загородки и посмотрел на нас.

– Пойдем, Сова, – сказал Робин. – Для него мы ничего сделать не можем. Слишком уж он дикий. Хочешь чаю?

– Ты, – шепнул мне конь. – Ты.

Я поднялся.

– Где ты пропадал? Столько лет прошло! Тот старик забрал тебя у меня, и я тебя ждал – но ты так и не вернулся. Где ты был?

Я подошел к стойлу – медленно, маленькими шажками.

– Мальчик, – прошептал конь.

Я протянул ему руку.

– Нет! Он кусается! – крикнул Робин, но конь только обнюхал мою руку – а потом снова заржал, отпрянул и ударил в заднюю стену двумя ногами сразу.

– Не он. Не он. Не мой мальчик, – пробормотал он и замер, уронив голову и шумно дыша.

Я прижался к загородке.

– Ты знал моего отца?

Голова его поднялась – очень медленно. Затем, все так же медленно, конь шагнул вперед, обнюхал меня очень внимательно, пожевал волосы.

– Где он?

– Никто не знает, – ответил я.

– Тогда я возьму тебя.

– Ты уверен? – Я открыл дверцу и вошел в стойло, хотя Робин что-то кричал, пытаясь остановить меня. Когда я дотронулся до коня, он задрожал, но не укусил и не ударил меня копытом. Круп его был весь в отметинах от кнута. Я все еще держал в руке щетку. И вот я показал ее Забияке – и он понюхал ее, пощупал губами и повернулся, подставляя мне бок.

– Чей ты теперь? – спросил я.

Его не чесали и не чистили очень долго. Шкура свалялась: засохший пот слоями склеил вылинявшую шерсть с новой, зимней, и это был сущий ужас. На ногах налипла холодная грязь. Кожа пестрела шрамами – старыми вперемешку со свежими. В уголках рта наросли толстые мозоли. Грива сбилась в колтуны.

– Ничей, – ответил он.

Робин принес мне ведро теплой воды, две тряпки, гребень и крючок для чистки копыт. Конь стоял тихо, пока я обихаживал его, как показал Робин. Хэнк подошел посмотреть и стал было насмехаться над нами, но конь ударил копытом в загородку, возле которой тот стоял. После этого Хэнк тут же ушел.

– Чей он? – спросил я Робина, кивнув на коня.

– Слушай, Сова… Ты говорил с ним, и он тебе отвечал.

– М-м-м…

– Ты его понимаешь?

– Э-э, – сказал я, а сам подумал: я только-только начал понимать лошадей, когда чистил Бесс и ту, вторую лошадь, но все слова Забияки были так же ясны, как если бы я беседовал не с ним, а с Золотым или со своей матерью. – А ты разве не говоришь с ними? – До сих пор я наблюдал за всем происходящим на конюшне со стороны, но у меня было острое зрение совы и острый нюх волка. И я замечал, что конюхи время от времени говорят с лошадьми. Всадники на дороге тоже, бывало, обращались к своим коням вслух.

– Конечно, говорю, – ответил Робин. – Им нравятся звуки голоса, если говорить спокойно. А иногда лошадь прямо берет и успокаивается, стоит только сказать ей что-нибудь ласковое.

– Ну так чей он?

– А он сам тебе что на это ответил?

– Что он ничей.

– Ага! – воскликнул Робин. – Вот ты и попался.

– Что?

– Он на самом деле ответил – а ты на самом деле его понял. Как это так?

– Чей он? – спросил я в третий раз.

У нас под землей всякий, кому задали вопрос трижды, должен ответить хотя бы до некоторой степени правдиво. Есть всякие хитрые способы увернуться или сменить тему, прежде чем вопрос будет задан в третий раз. «Робин тоже умеет играть в эту игру, – подумал я. – Но все-таки я спросил. Ответит он или нет?»

– Тот, кто его привел, остановился в трактире. Но последнее, что я слышал, – он объявил, что продаст его за гроши, если кто сумеет договориться с самим Забиякой. Теперь, когда его так славно почистили, может, и сыщется покупатель.

– Я сам его куплю.

– Такой голодранец, как ты? Раскатал губу! Мне казалось, ты пришел сюда искать работу.

– Я скоро вернусь, – с улыбкой ответил я.

Мне еще не доводилось заходить ни в одну человечью постройку, кроме конюшни, но я не раз видел, как люди входят и выходят из трактира. Одни пользовались задней дверью, другие – передней. Большинство путников, передав лошадь конюхам на попечение или отведя ее в стойло сами, входили через переднюю дверь.

Я отнес щетку, ведро, тряпки и крючок для чистки копыт обратно в сбруйную и сложил там, откуда Робин их взял. Затем вновь пересек двор и обошел трактир, чтобы войти спереди. С каждым выдохом изо рта у меня вылетали белые призраки, а лицо горело от холода.

Когда я открыл дверь, изнутри на меня обрушилась волна жара и чада, а с нею – гомон голосов и музыка, если это можно было так назвать: нестройное пение и еще более неуклюжая игра на каком-то струнном инструменте. Затем накатили запахи: дрожжевой пивной дух с острыми нотами винного, запахи жареного мяса и печеного хлеба, очажного дыма и табака. По левую руку от двери люди толпились вокруг столов и у стойки – в большой, шумной, плохо освещенной комнате с низким потолком. Все это смахивало на какую-то вечеринку гномов. Под землей я не сталкивался ни с чем подобным: залы у нас были просторнее, с высокими потолками, а гости одевались куда лучше и пахли куда приятнее.

Коридор вел от входной двери в глубь трактира. На стенах я заметил крючки; в общем зале жарко пылали два очага, и от верхней одежды, развешанной на этих крючках, шел пар. Дальше по коридору, по правую руку, была закрытая дверь, а еще дальше коридор поворачивал, а вперед поднималась лестница.

Пока меня еще никто не заметил, оставалось несколько секунд, чтобы предаться панике. Я зашел в человечье жилище, где собралась толпа людей. Большинство из них крупнее меня, а я лишился своих сил и умений. Что если они вздумают меня убить?

Но все эти люди были заняты едой, питьем и друг другом. Гремели раскаты смеха. Менестрель запел что-то забавное, и многие подхватили песню. Похоже, никто не собирался наброситься на меня с ножом.

Пока я стоял и смотрел, ко мне подбежал какой-то тощий человечек в фартуке.

– Чего желает молодой господин? – спросил он.

– Я слыхал, тут один человек хочет продать коня. Того большого и беспокойного коня, что стоит у вас на конюшне.

– Эй, Галло! – крикнул трактирщик через плечо. Из-за стойки встал здоровяк в бурой меховой накидке. – Покупатель на твоего коня, – пояснил трактирщик и нырнул обратно в зал.

– Да неужели? Положили глаз на этого чертова… то есть, на моего черного красавца?

– Он выглядит сильным.

– Так и есть, молодой господин. Может стенку копытом пробить… то есть, я хочу сказать, ему под силу тяжелые грузы. Нужно только найти к нему подход. С кнутом работать умеете?

– Сколько вы за него хотите?

– Тридцать серебряных, – ответил он.

– Ох… – Я не знал, сколько волшебных монет дал мне Золотой, и посчитать не мог: он велел не доставать деньги на людях. Как же быть?

– Выше нос, молодой господин! Может, мы еще столкуемся. Мне сегодня подфартило в карты, и я, так и быть, скину вам цену. Предлагаю двадцать. Что скажете?

Я закусил губу и уставился себе под ноги, пытаясь понять, остановится на этом торговля или он готов сбавить еще. На самом деле мне было все равно, сколько он запросит, – лишь бы в мешочке оказалось не меньше. Но, судя по всему, от меня и ожидалось, что я выкажу нерешительность.

– Ладно, пятнадцать – но это мое последнее слово.

– Эй, Галло! Десять минут назад ты говорил, что готов избавиться от этого чудовища за десятку! – крикнул кто-то из зала.

Галло рявкнул на него через плечо и снова повернулся ко мне:

– Так и быть, отдаю за десять. От сердца отрываю!

– Десять, – кивнул я. – Одну минуту.

Я пробежал по коридору, завернул за угол, достал свой мешочек и отсчитал десять серебряных монет, а потом вернулся и вручил деньги Галло.

Тот попробовал монеты на зуб, внимательно осмотрел их и улыбнулся.

– Вам же еще, небось, и сбруя понадобится, – заметил он. – Накинете еще пару монет – добавлю седло и уздечку.

Захочет ли этот конь седло и уздечку? Я бы на его месте не захотел. Но все-таки лучше взять их – просто на всякий случай. Если что, потом можно выбросить.

– Да у него такая дрянная сбруя, что за нее полмонеты – красная цена, – крикнул из зала тот же доброжелатель.

Я выудил один серебряный кругляш из кармана и протянул его Галло.

– Этого хватит?

– Да. – Галло ссыпал серебро себе в карман. – Он ваш – со всеми потрохами. И помоги вам Бог. Эй, парни, вы все свидетели!

Люди за ближайшими столиками рассмеялись, закивали и помахали нам кружками пива.

– Спасибо.

Теперь у меня есть лошадь. У меня есть лошадь… Я выскочил из трактира и помчался на конюшню. У меня есть лошадь!

И что теперь делать?

– Ну, что? – спросил Робин, как только я вошел. – Ты и правда купил его?

– Да. Вместе со сбруей.

– Со сбруей! Ха! Да она и ломаного гроша не стоит! Подпруга почти износилась, от седла остались одни лохмотья, да и узда истрепалась так, что уже вряд ли починишь.

– Ну и ладно. Думаю, сбруя мне и не понадобится.

– А что ты собираешься с ним делать?

– Отведу его домой.

А пойдет ли он? Согласится ли пройти через врата и спуститься под землю? И что скажет мать, если я приведу домой коня? Места в доме для него, конечно, хватит, но если он не понравится матери… что ж, вот и повод наконец отселиться.

Но если конь упрется и не захочет идти через врата? Что мне тогда с ним делать?

Хэнк принес мне седло (на которое и правда смотреть было больно), тонюсенький потник и потрепанную узду с потускневшими пряжками и тяжелым, острым мундштуком. Будь я лошадью, ни за что не дал бы на себя надеть хоть что-то из этого, особенно мундштук. Он наверняка будет резать язык.

Я подошел к стойлу Забияки и открыл дверь. Конь посмотрел на меня.

– Ты хорошо сегодня ел?

Он подошел к кормушке и съел зерно, которое я туда насыпал еще раньше, а потом надолго припал к ведру с водой.

И, кстати, чем я буду его кормить?

– Хочешь, помогу взнуздать его? – спросил Робин.

Я посмотрел на жалкие ошметки сбруи, которые так и держал все это время в руках.

– Вряд ли ему это понравится.

– А как ты тогда на нем поедешь?

– Поеду? – Об этом я еще не успел подумать. – Но я не умею ездить верхом.

– Ну, может, оно и к лучшему. Этот дикарь чего доброго тебя бы просто сбросил. Но если ты не собираешься на нем ездить, зачем он тебе вообще?

– Не знаю. – Я двинулся к выходу из стойла, и Забияка пошел за мной. – Спасибо тебе за все, Робин.

– Ага. Приходи еще, если понадобится работа. Тебя наймут без вопросов, Сова. Ты быстро учишься и знаешь подход.

– Спасибо.

Мы прошли мимо Хэнка – тот молча скрестил руки на груди и привалился к дверце стойла, в котором стояла Бесс, – и оказались снаружи: на холоде, во тьме, озаренной неверным светом факелов. Я повел своего коня в лес. Когда мы подошли к месту, где ждал Золотой, конь всхрапнул и встал на дыбы.

– Все хорошо, конь. Это мой учитель. Он тебя не обидит.

– Ты уверен? – поинтересовался Золотой, все еще не расставшийся с обличьем волка. – Зачем ты привел это животное, Сова?

– Я всегда этого хотел, учитель. Ты ведь и сам знаешь. Это мой конь.

– Это мой мальчик, – сказал конь.

– О, нет! – простонал Золотой.

– Послушай, конь, – сказал я, – сейчас я превращусь кое в кого, потому что нам надо добраться домой до рассвета. Вот только…

– Что ты задумал, Сова? Хочешь улететь и бросить его здесь? – спросил Золотой.

– Далеко отсюда до дома? – спросил конь.

– Лиги полторы.

– Залезай мне на спину, – сказал конь.

Я еще раз осмотрел седло, потник и узду: будет ли от них хоть какой-то прок? Нет, вряд ли. Я залез на дерево, повесил сбрую на ветку и осторожно спустился коню на спину. Он стоял спокойно. Спина оказалась широкая.

В том обличье, в котором я все еще оставался, это было странно: оказаться так высоко от земли и при этом на чем-то подвижном.

– Обними меня за шею, мальчик, – сказал конь. – А ты, волк, беги вперед. Показывай дорогу.

И конь понес меня сквозь тьму. Так мы и ехали до самых ворот: я цеплялся за это огромное, твердое, теплое существо, прижавшись щекой к его шее. Жесткая грива хлестала меня по лицу и плечам, сидеть на такой широкой спине было неудобно, да и ход у коня был тряский, так что к концу путешествия я изрядно устал и намучился, но вместе с тем был совершенно счастлив: конь разрешил мне ехать на нем верхом!

– Спасибо, – сказал я, слезая со спины коня, и тут же рухнул наземь: ноги стали как ватные и совсем меня не держали.

Конь пожевал мои волосы.

– Тебе надо учиться, – сказал он.

– Ты хочешь сказать, что можно будет попробовать еще раз?

– Да.

– О, спасибо, спасибо!

Я перевернулся на спину и потянулся к своему настоящему «я». На этот раз все получилось быстро. Я нырнул в волну преображения и вновь ощутил свои тайные силы и дары. Мир запахов воскрес, слух обострился. Легкий ветерок погладил меня по лицу и рукам. Да, так уже лучше. Гораздо лучше. Я провел рукой по волосам – снова густым! – и сел.

– Кто ты? – вскрикнул конь.

– Я – Сова, – ответил я.

– Нет! Нет! Ты больше не сын моего мальчика! – Он взвился на дыбы, ударил копытами воздух и отпрянул.

– Я – его сын, – возразил я.

– Нет! У тебя другой вкус, другой запах! Обманщик! Ты обманул меня!

– Конь! – закричал я и протянул ему руку. Он заплясал и бросился на меня, снова вскинув копыта. Золотой прыгнул и сбил меня с ног, спасая от удара.

Конь повернулся и понесся прочь в заледеневшую чащу.

По краю неба уже разливался свет. Слезы у меня на щеках замерзали на холодном ветру предзимья. Золотой перекинулся, взял меня на руки и понес через врата, домой.

Когда я проснулся, мать заставила меня одеться в лучшее и повела ко двору королевы, на праздник. В просторном зале было тепло, и все вокруг сверкало яркими, чистыми красками, радующими глаз. Повсюду красовалась работа искусных мастеров: лиственные узоры, вотканные в наши одежды; узоры цветочные, вырезанные или выложенные мозаикой на столешницах; затейливые вязи на полу и на тарелках. Запахи были легкими и приятными: пахло цветами и вкусной едой – спелыми фруктами, воздушными пирожными. Менестрели играли чудесную музыку; многие танцевали, а остальные сидели за столами по старшинству, и ели, и пили, и вели беседы.

Все мои ровесники были здесь: наряженные к празднику, они сидели со своими матерями и выглядели точь-в-точь, как старшие, только моложе и беззаботнее.

Золотого в зале не было. Он терпеть не мог такие сборища.

Я сел рядом с Хенной, моей сестрой и подругой. Полукровки – те, которые не приходились мне братьями или сестрами и носили свою человеческую суть открыто, а не прятали за спиной, – сновали среди нас с подносами из зеленого стекла, предлагая фрукты и сласти. Все угощались. Все вели себя так, будто эти подносы просто плавают в воздухе сами по себе.

Я коснулся запястья одной из служанок. Та замерла и уставилась на меня, широко распахнув желтые глаза. Уши у нее были остроконечные, как и у всех нас, глаза раскосые, подбородок узкий… но пахло от нее человеком. Служанка согнулась в поклоне – таком глубоком, что ее запястье выскользнуло у меня из пальцев, – и поспешила прочь.

Хенна смотрела на меня, не скрывая удивления.

Мы не замечали полукровок. Мы никогда до них не дотрагивались. Мы пустили их в подземную страну только из милости. И они должны быть благодарны – за то, что прислуживают в чертогах фэйри, а не роются в грязи наверху. Это низшие существа. Полулюди. Полулюди? А кто такой я, чтобы их осуждать?

Я моргнул, обвел взглядом пиршественный зал… и внезапно осознал, что нас здесь вдвое больше, чем я думал. Те, которые стояли, носили подносы, ходили среди сидящих, скользили между танцующих…

…в каждом из них – куда больше от фэйри, чем было во мне, когда я увидел лицо своего отца в зеркале Золотого.

Ни одного из них я не знал по имени. Девушка, до которой я только что дотронулся, стояла у стены и что-то шептала парню постарше, с круглыми ушами. Потом она заметила, что я на нее смотрю, и потупилась.

Где они живут, когда не прислуживают нам? Чем занимаются в свободное время? Добры ли они к незнакомцам – так же, как Робин?

Чтобы поговорить с одной из них, мне пришлось бы застать ее наедине, вдали от любопытных глаз. Я не знал, возможно ли это в принципе, но попытаться стоило.

И, может быть, это окажется проще, если я приму обличье отца.

Но это только одна из задач. Была и другая.

Я повернулся к своей сестре и подруге. Среди искусств, которые она изучала, было ткачество: Хенна брала свет, воду, воздух или огонь, а иногда – слова или музыку, и ткала из них еду, одежду и чары. Задумывалась ли она хоть когда-нибудь о нашем отце? Приходило ли ей в голову, что он тоже в свое время умел ткать – так же, как менять обличья?

Отдавала ли она себе отчет, что наш отец оставался человеком даже под покровом чар, которые мертвый король наложил на него, чтобы он смог породить наше поколение? Спрашивала ли она хоть раз свою мать или наставницу о том, каким он был?

– Пойдем сегодня ночью наверх? – шепнул я Хенне, пока все вокруг чему-то смеялись и не обращали на нас внимания. Хенна была моей лучшей подругой, моей любимой сестрой. Я хотел поговорить с ней о том, что это значит – быть детьми нашего отца.

Хенна долго молчала.

Но в конце концов ответила:

– Ладно.

Может быть, конь еще вернется и я смогу познакомить его со своей сестрой – она ведь тоже дочь моего отца. Может, от нее будет пахнуть правильно; да и я сам мог вернуть себе правильный запах. Я не знал, на что могу надеяться, но все-таки надежда была.

[63]

Все мои сестры так ловят смертных. У меня больше сестер, чем я могу сосчитать, а у них – больше мужей, чем в силах сосчитать они сами. Это совсем легко, говорят сестры. А когда ты от них устаешь, можно просто отпустить. Иногда они сами находят дорогу обратно, в свой мир, и сидят там потом с таким видом, будто их жестоко обманули, и роняют слова изо рта – медленно, как уплывающие пузыри. Бывает, они просто умирают, тут, у нас, и не всплывают потом, как смертные, а ложатся на дно, среди камней и водорослей, и кожа их со временем делается жемчужной, а в волосах гроздьями гнездятся крошечные улитки.

Совсем просто. Когда пришло мое время, мой самый первый раз, сестры показали мне, как. В наших глубоких, прохладных, переливчатых водоемах, в водах, испятнанных светом и тенью, время течет так медленно, что его едва замечаешь. Почти ничего никогда не меняется. Даже гигантские стрекозы с драгоценными крыльями, шныряющие в тростниках, – и те тут уже дольше, чем я. Чтобы поймать человека, нужно подняться, всплыть из своего времени, и затащить его в наше. Тут требуется практика – вот почему столь многие из них не выживают.

– Но ты не волнуйся, – блаженно сказали мне сестры. – Ты быстро поймешь, что к чему. Когда ты притащишь домой первого живого, мы закатим вечеринку.

Нужно выбрать столб солнечного света в воде и плыть по нему вверх, все вверх через свет, пока он не станет слепящим, и все это время думать о смертных. До сих пор из смертных я знала только мужей моих сестер да редких моховолосых, лягушкоглазых женщин, время от времени влюблявшихся в наших лукавых кузенов-келпи, когда те бултыхались и резвились среди водяных лилий – то в человеческом облике, то в конском. Но сестры сказали, что когда я перейду из нашего времени в их, мой голод только вырастет – и одиночество вместе с ним. И в конце пути я буду счастлива увидать человеческое лицо. Там я буду не в тех же водах, что здесь, но они обещали, что вернуться домой труда не составит. Надо только захотеть и поплыть.

Они так ласково окружали меня в воде, такие томные и изящные – они пели мне прощальную песнь, а их длинные волосы облаками реяли вокруг. Песня помогла мне пройти через границу времени: я словно бы плыла сквозь их голоса, и вместе с тем сквозь воду и свет. Когда я увидела трепещущую поверхность чуждой воды, я все еще слышала их – далекое пение водяных фей, такое красивое, чарующее, неотступное.

Мне надо было повернуть в тот момент, вернуться домой, но я уже ощутила странную, мелкую глубь, на которую выплыла. Лицо и колени стукнулись о камни, и мне пришлось разорвать поверхность. Я неуклюже встала, пытаясь не упасть на каменистой отмели, и отвела мокрые волосы, чтобы видеть окружающее. Я сделала первый вдох и тут же учуяла это.

– Як! – взвизгнула я. – Гак! Что же это такое?

Я, наконец, распутала волосы и отвела их с глаз – и взвизгнула снова. Дохлая рыба. Кругом была дохлая рыба. И прекрупная. Сотни рыб на разных стадиях распада качались на волнах и воняли. Они толкались в меня, пока я пыталась выбраться из этой вони; глаза их были подернуты смертной пленкой – там, где не засижены мухами. Я бы и снова закричала, но для этого надо вдохнуть. Я уже задыхалась, будто живая рыба, коротко и быстро хватая воздух открытым ртом и пытаясь выбраться из реки как можно скорее. Камни были скользкие от мха, я отчаянно махала руками, в ужасе от перспективы оступиться и рухнуть опять в дохлую рыбу. Одежда тоже не слишком помогала: длинное платье промокло, облепило колени, путалось под ногами. На каждом шагу мухи тучами взлетали с рыбы и с жужжанием лезли в глаза.

Вот так, полуслепая, ругаясь, на чем свет стоит, и хватая ртом воздух, как рыба, я восстала из реки и упала в объятия смертного.

– Ты чего здесь делаешь? – завопил он.

Я чувствовала, как изумленно колотится его сердце, а сухая рубашка стремительно промокает от моего тела. Я осторожно открыла один глаз. Я стояла в грязи, которая медленно ползла между пальцами ног, и настроения мне это отнюдь не улучшило. Ну, хоть не упаду теперь. Пойманный мною смертный оказался очень хорошенький: прямые золотые волосы падали на лоб, а глаза были в цвет мягкой синевы наших жидких небес, а не этого свирепого бело-голубого сияния, что лилось сейчас нам на головы. На нем была рубашка, а на рубашке на листе кувшинки сидела лягушка и невероятно длинным языком пыталась поймать крошечную летучую лошадку. Неплохой повод начать разговор – если бы я только что не вылезла из реки, полной других, менее приятных поводов.

Надо было что-то ответить – ну, я и ответила:

– Я заблудилась.

– В этом платье?

Я посмотрела на платье. Сестры соткали его для меня из мхов и речных трав и украсили сотнями крошечных пузырьков. В этом мире это выглядело как какая-то мерцающая ткань, сплошь затканная жемчугом.

– А что с ним не так? – вопросила я, пытаясь стряхнуть кайму из грязной рыбьей чешуи, уже приставшую к подолу.

Он уставился на меня, слегка пуча глаза – по-рыбьи. Потом прищурился.

– Ты… ты, что ли, откуда-то спрыгнула? После вечеринки? С моста или типа того? И вместо того, чтобы утонуть, выплыла в… во все это…

Он обвел рукой жуткую реку, которая негромко ворчала, продираясь через запрудившую ее рыбу.

– Почему? Из-за какого-то парня?

Я мгновение подумала, потом осторожно кивнула – из-за какого-то парня, точно – и снова взялась за волосы, пытаясь сотворить из них хоть что-нибудь презентабельное. От них понесло скверным запахом. Заплакать я не могла – к чему обзаводиться слезными железами, если и так родилась в воде? Но я видела, как плачут смертные, и теперь поняла, почему. Мой первый смертный – а я торчу по щиколотку в грязи и воняю, и какая-то гнусная мелкая мошка уже кусает меня за ноги.

Купаясь в жалости к себе, я шмыгнула носом и самым жалостным образом всхлипнула.

– Ну, да. И теперь я не знаю, где мой дом.

– Ты только не плачь…

– Что ты сделал со всей этой рыбой?

– Я? – он хмыкнул. – Я просто пришел сюда порыбачить – тут здорово удить, когда лосось идет. Запах до самого шоссе подымается. Никогда ничего подобного не видел.

– Рыба ходить не умеет, – сердито отбрила я.

Кажется, рыба интересовала его больше, чем девушка.

– Это просто выражение такое, – объяснил он с совершенно несносной терпеливостью. – Так говорят, когда лосось плывет вверх по течению, пытаясь вернуться в те места, где родился, чтобы метать там икру.

– Чего метать?

– Ну, яйца откладывать и оплодотворять их. Размножаться. Потом им полагается помереть.

Я кивнула. Там, где я жила, со смертными это происходило регулярно.

– Но только не так, – продолжал он. – Не на полпути до дома. И посмотри на эту воду! Тут должно быть глубже, и течение сильнее. Похоже, им нечем было дышать в такой мелкой воде или что-то вроде того. Как-то это все неправильно.

Он так и таращился на них через мое плечо, совершенно поглощенный своими мыслями. Ну, вообще-то его можно понять. Мне бы все равно никогда не удалось затащить его в это жалкое мелководье. Я снова шмыгнула носом: тут вообще-то еще есть, на что посмотреть, помимо рыбы. Он перевел взгляд на меня и легонько тронул мою голую руку кончиками пальцев.

– Ох… бедный ребенок. Какой кошмар. Где ты живешь? Я отвезу тебя домой.

Пришлось думать: между прочим, сестры не предупреждали, что придется это делать.

– Папа там, выше по течению, – сказала, наконец, я, страшно довольная собственной сообразительностью.

Пусть довезет меня до какой-нибудь глубокой воды, где можно будет заманить его вниз, похитить из этого мира, забрать в мой.

– Но я не могу явиться домой в таком виде, воняя и вся в рыбьей чешуе. Есть какое-нибудь место, где все это можно смыть?

Он задумался, явно разрываясь межу мной и дохлой рыбой. Я закатила глаза от обиды; надеюсь, никто из сестер за мной сейчас не подглядывает. Но, если так поразмыслить (и особенно над своим внешним видом), парня трудно винить.

– Конечно, – он наклонился взять свои рыболовные снасти. – Я знаю именно такое место.

И он отвез меня в своем грузовичке к себе домой.

[64]

Небо сегодня поражало беспримерной синевой, но с самой зари где-то непрестанно рокотал гром. Тихий, тяжелый гром – от него резко пахли пряди серой дымки, которые ветер волок по полям. Словно кто-то потер графитовый стрежень о плоскость горизонта, оставив местами дымные столпы на фоне разогревающегося дня. Это шагали строем пехотинцы, а артиллерия позади и с флангов очень убедительно имитировала громовые раскаты.

Ферма была им не по дороге. По крайней мере, пока. Она притулилась сбоку.

Уже много поколений там жила одна и та же семья. Хутор назывался (не без издевки над привычкой благородных фермеров давать своим поместьям имена) Sous Vieux Chêne – «Под старым дубом». Обитатели Реминьи, что в трех милях к востоку, звали ее просто – «У Готье».

Правда сейчас в Реминьи звать ее хоть как-то было почти некому. Большинство деревенских совершенно разумно сбежало. Сами Готье, опытные земледельцы со свойственным фермерам крепким здравым смыслом, не имели особого опыта в общении с захватническими армиями. Впрочем, между собой они проблему все-таки обсуждали.

– Мы не можем уехать. Нужно убирать урожай, – отец был непоколебим.

– Твой главный урожай – совсем не зерно, – намекнула в целом согласная с ним жена, покосившись на свое прелестное дитя, слегка бестолковую, но такую ласковую Доминику – уже достаточно взрослую, чтобы привлекать внимание обезумевших от войны солдат. – Может, все-таки глупо рисковать ею ради пшеницы?

Все лето они то и дело возвращались к этой теме, пока соседи-фермеры и деревенские из Реминьи один за другим бежали на юг. Ведь правда же, фронт обойдет их стороной? Гунны же не посмеют прокатиться всей своей военной махиной по полям Готье?

Тот факт, что упомянутые Готье так держались за свои убеждения, был не просто упрямством – нет, он свидетельствовал о своеобразном фамильном безумии. Соседи неоднократно пытались их урезонить, но Готье, насколько помнили старожилы, благоразумием никогда не отличались. Они только хохотали и прихлебывали свой кофе с коровьим молоком.

– Да что этот ваш Schrecklichkiet, немецкий ужас, настоящему Готье?

И повторяли это снова и снова, пока еще было кому слушать. А потом и таких не осталось.

Но когда кругом валяются мертвые, когда скотина голодает и от свекловичных полей ничего не осталось, а сорокадвухсантиметровые гаубицы лупят в центр рыночного города в восьми милях дальше к востоку… не так-то просто думать о пшенице.

Наконец великая паника докатилась и до Готье с их урожаем. Мерный ход «Ангелюса»[65] нарушил взрыв канонады – и куда ближе, чем раньше. И семья пришла в чувство… или утратила самообладание – а, может, и то, и другое сразу.

Они спешно наладили, что могли: телегу побольше, годную для перевозки сена, и еще одну, поменьше, какую и ослик вытянет. Целое утро они грузили оставшиеся припасы и кое-какой скарб, получше, словно надеялись повстречать по дороге военный транспорт и обменять на спасение изысканный гардероб или славную супницу с лебяжьими головами на ручках.

Но, в конце концов, гром совсем навалился, канонада приблизилась, и исход вышел лишенный всякого достоинства, неорганизованный и неполный. Мадам Мари-Лора Готье и кроткая, чувствительная Доминика двинулись первыми, на большой телеге, перегруженной так, что на ней будто гора ехала. Высовываясь из-за поклажи и стараясь перекричать грохот вторжения, они кричали оставшимся позади планы на грядущее рандеву.

Муж и отец, Эктор Готье, последовал за ними несколько минут спустя, в малой телеге, забрав остатки сыров. Корова уже неделю как пала – вероятно, от ужаса, – так что никакого молока окропить порог (пусть там киснет и отпугивает маленький народ) у них не осталось. В общем, не вышло с молоком.

Ну, что ж, прощай, мой милый Sous Vieux Chêne, прощай, прощай! Надеемся, всего только au revoir![66] Если повезет, a demain![67] До встречи. Немецкие орды, уже затоптавшие Бельгию и явно намеренные пройти маршем по парижским бульварам, сумели согнать с места даже упрямых и легкомысленных Готье. Право слово, incroyable[68].

[73]

Юмеко стояла на носу своей крошечной плоскодонки. Желто-бурая вода была почти неподвижна – ни плеска, ни шороха, и только в воздухе жужжали жуки, да звенела болотная мошкара. Юмеко небрежно придерживала весло загрубевшей ладонью. Утреннее солнце не без труда пробивалось сквозь пелену слоистых облаков, медленно плывущих по небу, и свет давало мутный, туманный. К северу, где течение было не таким вялым, на волнах покачивалось еще несколько лодочек. Ей среди них делать нечего. Другие девушки и женщины постарше не звали Юмеко, когда садились чинить сети и плести загадки со своими сестрами и соседками. И сети она всегда расставляла в одиночку.

Юмеко подняла голову, разглядывая купол-дом своей соседки, поднятый высоко над водой на деревянных сваях. Жесткая ладонь сама собой стиснула весло. Просить Икенаку о милости было так тяжело – но ничего другого не оставалось. Юмеко едва сводила концы с концами: мудрость-мать больна, а сердце-мать – далеко в столице и не вернется, пока не распродаст последний улов кровь-рыбы. Юмеко с досадой отметила, как аккуратно и плотно обложено соломой жилище Икенаки. А ее собственный дом вот-вот заберет болото – если сердце-мать не вернется вовремя. Вынесет ли ее семья еще и этот позор? («Но в чем же тут позор? – спросила она себя. – Нам просто не везет, вот и все».) Да и сама она… сколько еще она сможет сносить все эти упреки и косые взгляды?

«Пока Болота не высохнут», – с хриплым смешком всегда отвечала на это мудрость-мать.

Что-то мокрое хлестнуло ее по спине, взметнув облако брызг. Воздух со свистом вырвался из легких.

Юмеко закашлялась, тщетно пытаясь вдохнуть.

Безродные!

Она уронила весло. Отчаянно потянулась к кровь-ножу.

– Слишком поздно, – прогремел голос. – Будь это зверь или Безродный, ты бы уже давно была мертва и разорвана на части!

Икенака, невысокая, но крепкая, твердо стояла в центре своей плоскодонки, небрежно перехватив весло, с которого все еще капала вода. Две лодки качнулись на волнах и притерлись бортами. Доски громко заскрипели, но звук тотчас утонул в сыром воздухе. Сквозь полотнища рассеянного света пробился дождь. Капли покатились по лицу Юмеко; даже сквозь сжатые губы влага просачивалась в рот.

В груди ее вскипела волна жара. Поднялась до горла, до самых глаз.

Икенака сплюнула в бурую воду.

– Говорила же я Нуме, чтобы не давала она тебе такое имя! Не имя, а проклятие! И вот, пожалуйста, – посмотри только, какая тебе досталась участь! Ха! «Дитя мечты»! Что за вздор?! Если не умеешь твердо стоять на лодке обеими ногами, мигом пойдешь ко дну.

Юмеко проглотила оскорбление и опустила глаза.

– Спасибо за науку, Икенака-обатян[74], – прошептала она. – Впредь я буду осторожнее.

– Ты-то? – насмешливо переспросила Икенака. – Ты – Та-Кто-Ничему-Не-Учится. Сколько тебя ни учи – толку не выйдет. Точь-в-точь, как было с твоей сердце-матерью. Ни ума в голове, ни удачи. Всем будет только лучше, если ты никогда не выйдешь замуж. Посмотри на свою бедную мудрость-мать: она-то была из хорошего рода, но разве ей хоть раз улыбнулась удача с тех пор, как она связалась с родом твоей сердце-матери? – Она обожгла Юмеко яростным взглядом и вполголоса добавила: – Будь моя воля, я прогнала бы тебя прочь – за то, что ты сделала с моими племянницами!

Юмеко понурила голову. Возразить было нечего. Это ее детские мечты увели лодку с тремя маленькими девочками слишком далеко от берега, в самое сердце болота. Это из-за нее они заблудились в Вечных Туманах и блуждали там целых три дня. В конце концов Цути сошла с ума от воплей жаб-мартышек и бросилась в воду. И Казе прыгнула бы следом за своей сестрой-двойняшкой, если бы Юмеко не привязала ее к скамье. На четвертый день их спасли.

Но какой ценой…

Юмеко не сможет расплатиться за это до конца своих дней.

Снова заморосил ненадолго унявшийся дождь. Юмеко задрожала, хотя день был теплый. «Странная погода», – подумала она, смаргивая капли с ресниц.

Грубая рука тетушки хлопнула ее по плечу. Юмеко вздрогнула, лодочка под ней закачалась.

– Что тебе от меня нужно? – хмуро спросила Икенака.

Темные глаза ее настороженно выглядывали из складок морщинистой кожи.

Юмеко снова сглотнула комок в горле.

– Я пойду за кровь-рыбой. Далеко, за буйки. Здесь в мои сети рыба не идет. Вы не могли бы присмотреть за Кири, пока меня не будет?

Крошечные черные глазки Икенаки моргнули, напряженные плечи расслабились.

– Она уже поела?

Юмеко покачала головой. Щеки ее пылали: какой позор, что она не может досыта кормить свою мудрость-мать!

– Я принесу ей рисовых пирожков.

Юмеко ответила благодарным поклоном.

Жесткие пальцы Икенаки сжали ее запястье – так сильно, что на коже проступили багровые отметины. Но Юмеко даже не попыталась выдернуть руку из захвата. Она подняла голову и встретилась глазами с теткой.

– Дитя мечты, – прошипела Икенака. Голос ее был тихим, но полным такой затаенной силы, что Юмеко затряслась от страха. – Вот тебе еще урок. Видишь, как солнце светит сквозь струи дождя? Оставайся на воде. Не сходи на берег. И в лес не ходи. Несчастливая это погода. Несчастливый день.

Она отпустила запястье Юмеко и отточенным движением вставила весло в уключину. Выписав на воде ровную восьмерку, ее лодка двинулась прочь, бесшумно раздвигая тростниковые заросли и скользя по водной глади без единого всплеска.

Юмеко потерла красные следы на запястье.

– Почему? – крикнула она тетке вслед. – Почему несчастливая?

И при чем тут вообще лес? Юмеко вовсе не собиралась на берег – наоборот, она хотела попытать счастья ближе к сердцу болота.

Икенака взмахнула свободной рукой, наискось рассекая воздух. «Молчать!» – говорил этот жест.

Юмеко вздохнула, подобрала весло и повернула лодку в другую сторону – за буйки, где начинались глубокие воды.

Юмеко прикусила губу, подавляя крик торжества. Ноющими от усталости руками она медленно выбирала тяжелую сеть. Мышцы дергало и сводило судорогами; пот катился по лицу градом и щипал глаза. Ведро уже наполнилось кровь-рыбой доверху – и, мало того, ей удалось выловить двух крупных угрей! Юмеко и припомнить не могла, когда в последний раз видела угря на плавучем рынке. Надо было взять несколько ведер. Впрочем, и этого хватит, чтобы наесться до отвала, и еще на продажу останется. Завтра она опять приплывет сюда, и послезавтра тоже. Здесь так спокойно! Так далеко от людей, от всех осуждающих взглядов и жестоких слов…

Юмеко запустила руку в ведро и достала рыбку пожирнее. Без воды кровь-рыба потеряла форму, превратилась в прозрачный колышущийся комок. Внутри этой красной бесформенной массы еще трепетало крохотное сердечко. Юмеко откинула голову назад, подняла руку. Желеобразная рыба соскользнула с ладони в открытый рот. Юмеко не спешила проглотить ее. Нежная кожица холодила нёбо. Рыба слабо трепыхалась на языке, билась изнутри о щеки. Юмеко сдавила ее зубами. Рот наполнился соленой влагой, густой, маслянистой. Голова кружилась от голода и от радости, что наконец-то его можно будет утолить. Юмеко проглотила рыбку и облизала губы. «Кири», – мелькнула виноватая мысль. Она тут объедается, а мудрость-мать сидит дома, совсем одна и голодная. Но нет же, Икенака обещала за ней присмотреть и принести какой-то еды. А Юмеко наловила вполне достаточно, так что можно съесть еще несколько рыбок и собираться в обратный путь. До заката оставалось еще несколько часов, в небе над болотами проплывали облака – их стало еще больше, чем утром. Юмеко улыбнулась. Зубы у нее порозовели от маслянистого сока кровь-рыбы.

Внезапно тишину разорвал визгливый крик. «Жаба-мартышка! – от неожиданности Юмеко подпрыгнула. – Наверно, очень большая». Лодка раскачалась у нее под ногами, грохот сердца отдавался в ушах. Юмеко оглянулась по сторонам, но так и не увидела, чтобы где-то из-под воды показались аккуратные холмики жабьих голов.

Она осторожно сунула руку в ведро. Между хрупкими раздувшимися тельцами красных рыбешек двумя зелеными лентами извивались угри. «Второй крупнее, – решила Юмеко. – Оставлю его для Кири».

И тут лодка накренилась.

В одно мгновение корма ее взлетела кверху, поднялась над водой.

«Так не бывает!» – вскрикнула про себя Юмеко и замолотила руками по воздуху, отчаянно пытаясь удержать равновесие. Небо словно повернулось под прямым углом, а время растянулось: все происходящее казалось медленным до невозможности. «Но как же наша кровь-рыба? И угри…» Ни о чем другом Юмеко сейчас и думать не могла.

Стоило ей погрузиться по пояс, как вода хлынула в забродные штаны – и они потянули ее еще глубже, словно два тяжеленных якоря, привязанных к ногам. Холодная вода выжимала воздух из легких. Онемевшими пальцами Юмеко дергала завязки и застежки, но руки слабели с каждой секундой. До чего же холодно! Легкие уже горели. Юмеко посмотрела вверх. Подняла одну руку. Попыталась оттолкнуться ногами – но те еле двигались. Желтый предвечерний свет померк, стал светло-коричневым, потом совсем темным. И погас. «Как тут глубоко… – беспомощно подумала Юмеко. – Нума сойдет с ума, когда вернется домой…»

Нет!

Она не может покинуть этот мир вот так. Пойти на корм жабам-мартышкам. Превратиться в печальную сказку о глупой девчонке, которую будут рассказывать детям в назидание.

У нее же есть кровь-нож! Юмеко нащупала ножны, ухватилась за рукоятку. Медленно подняла руку, пробиваясь сквозь стоячую воду, и принялась пилить ремешки забродных штанов. Наконец, кожа поддалась. Убийственная тяжесть спала с ног и камнем ухнула на дно. А Юмеко, оставшись в одной лишь набедренной повязке и короткой тунике, из последних сил рванулась наверх, отчаянно загребая руками и ногами и выжимая остатки воздуха из горящих легких. В чернильно-черных водах, окутавших ее со всех сторон, заплясали огни. Жажда воздуха разрывала Юмеко на части, обжигала, терзала. Чудом держась, чтобы не открыть рот, она продолжала пробиваться наверх, все выше и выше. И понемногу тьма начала рассеиваться. Вот уже вода над головой стала чайного цвета, затем пожелтела.

Но под водой все видится иначе. Юмеко хорошо это знала: то, что кажется близким, на поверку всегда оказывается дальше. Все напрасно – ей не хватит сил…

Последним отчаянным толчком Юмеко вырвалась из-под воды, на поверхность. Судорожно хватая воздух ртом, она закашлялась и суматошно задергалась от страха, что не сможет удержаться на плаву. Пальцы, сжимавшие кровь-нож, разжались. Волна ужаса схлынула, и Юмеко вновь ощутила леденящий холод. Стуча зубами, она огляделась вокруг. Над водой висел покров тумана, но солнце пробивалось сквозь него, то скрываясь за облаками, то вспыхивая ярче.

Туман.

Кто же перевернул ее лодку?

Взгляд Юмеко заметался по сторонам. Кто бы это ни был, он наверняка огромный. Озираясь, она продолжала месить воду руками, чтобы удержаться на плаву… пустыми руками! Кровь-нож утонул! Юмеко едва не расплакалась.

Лодка скрылась в тумане. Или тоже пошла ко дну. Новый приступ ужаса сжал горло Юмеко, словно петлей. Что за неведомый зверь таится во Чреве Болота?

Но, кто бы он ни был, надо двигаться, иначе холод скует ее по рукам и ногам и утащит на дно вернее любого зверя.

В пелене тумана Юмеко заметила пятно, которое казалось теплее и светлее, чем все вокруг. Поначалу медленно, вполсилы, но с каждым гребком все более уверенно и размеренно она поплыла на свет.

Ее едва не вырвало. Ударившая в ноздри вода взорвалась белой вспышкой под закрытыми веками. Юмеко закашлялась, по подбородку потекла розоватая слюна.

Подтягиваясь на руках, она выползла на камни. Камни, как на берегу озера. Не болотные. И теплые. Юмеко прижалась к ним щекой – какие они гладкие, округлые, обкатанные водой! Желчь еще жгла ей горло. Юмеко моргнула. И еще раз. Туман разошелся над водой, но по-прежнему застилал сушу.

Сквозь золотистое вечернее марево снова закапал дождь. Крупные, редкие капли тяжело шлепались на камни, на раскинутые руки и ноги Юмеко. Потом сменились легкой моросью, пронизанной солнечным светом и сиявшей, как мед. Но у Юмеко уже не оставалось сил на восторги: она равнодушно смотрела на каменистую отмель, протянувшуюся вдоль берега.

И вдруг издалека донесся резкий звук. Как будто знакомый… но Юмеко не могла понять, где она его слышала раньше.

Звук повторился, раскатился затихающим эхом.

Юмеко замерла, не веря своим ушам.

Мудрость-матушки! Сказки! Маленькие, туго натянутые барабаны осеннего Праздника Луны!

– Помогите! – хрипло крикнула Юмеко.

Она поднялась, пошатнулась, снова упала на одно колено. Тот звук шел из глубины огромного леса, стеной встававшего за узким каменистым берегом. Деревья были ослепительно прекрасны: вся листва покрылась каплями, сверкавшими, как драгоценные камни.

Бой церемониальных барабанов становился все тише, как будто процессия отдалялась.

– Матушки! – прохрипела Юмеко и слизнула с губ капли дождя, чтобы увлажнить пересохший рот. – Мудрость-матушки! – выкрикнула она уже в полный голос и бросилась в лес, ломясь сквозь ветки. Широкие листья, влажные и холодные, липли к коже. Между стволами показалась процессия: медленно движущиеся фигуры в праздничных одеждах.

Барабаны умолкли. Тяжело дыша, Юмеко продиралась через подлесок. Возможно, она нарушает ход какой-то церемонии. Иногда мудрость-матери оставляют своих сердце-матерей и уходят справлять сезонные обряды. Мудрость-матушка Юмеко так уходила дважды на ее памяти. «Они простят меня, – пробормотала Юмеко себе под нос. – Простят, когда поймут, что я попала в беду».

Прорвавшись сквозь последний заслон из веток, Юмеко замерла: взору ее открылась великолепная картина. В воздухе сгустилась сверхъестественная тишина. Дождь, пронизанный золотыми лучами, озарял поляну чудесным светом.

Длинная процессия тоже застыла в неподвижности. Все были в ярких плащах, подпоясанных шелковыми кушаками, – Юмеко в жизни не видала таких роскошных одежд. Кое на ком она заметила высокие черные шляпы; у других были в руках длинные посохи или копья. Все они стояли к Юмеко спиной и держались очень строго и чинно. Шесть участниц этого непонятного обряда несли на плечах длинный, гладко отполированный шест. На шесте была подвешена плетеная корзина – большая, квадратная. Занавеска, прикрывавшая окошечко в центре корзины, дрогнула, но не открылась.

Юмеко задрожала, ощутив, как все волоски у нее на коже встали дыбом. Последние лучи золотисто-красного солнечного света плясали в воздухе. Накрапывал дождь.

Все обернулись к ней одновременно, как по команде. Шорох жестких плащей разорвал тишину, обрушился волной. На лицах, поросших медно-красной шерстью, яростно сверкали желтые глаза. Потом Юмеко увидела длинные, заостренные рыла, полные острых белых зубов.

«Это маски… всего лишь маски».

Мир исчез в вихре золота и красной меди. Юмеко не успела даже вскрикнуть – а четверо стражниц уже крепко держали ее за руки, за плечи, за шею. Руки у них были человеческие, но дыхание звериное, со сладким и резким запахом. И зубастые пасти, совершенно настоящие на вид, а на макушках – треугольные уши. И снова вихрь – на этот раз белый. Щеку Юмеко обожгла внезапная боль.

– Ты осквернила брачную церемонию своим грязным взглядом, – произнес чей-то прекрасный, мелодичный голос. – Посмеешь оскорбить нас еще – и мы тебя выпотрошим заживо.

Желудок Юмеко свело, к горлу подступила желчь. Но она промолчала и, покорно опустив голову, уставилась на собственные босые ноги.

В тот же миг дождь перестал. И Юмеко не выдержала.

– Несчастливая погода, – прохрипела она, не в силах остановить рвущийся наружу смех. – Икенака сказала. Это к несчастью!

Стражница отвесила ей еще одну пощечину. Юмеко проглотила смех, и тот словно камнем упал в желудок.

Процессия двинулась дальше через лес; стражницы вели Юмеко позади, поодаль от прочих. Ей послышалось, что кто-то шепчется и хихикает. Потом рявкнул другой голос, сердитый и резкий. Вновь наступила тишина. Барабаны больше не били.

– Это, наверно, какой-то столичный театр, – прошептала Юмеко сама себе. – Актеры, что играют для благородных. Нума про таких говорила. Каких только людей не встретишь в столице…

Кто-то кашлянул. Кто-то тихонько прыснул. Одни захихикали, вежливо прикрываясь руками, но другие уже откровенно покатывались со смеху, схватившись за обтянутые дорогой тканью животы, и слезы катились градом по их остроконечным мордам.

Юмеко замерла на месте. Уши ее пылали. Какой стыд! Мало того, что собственный клан ее ненавидит, так она еще и выставила себя на посмешище перед этими… этими существами…

– Человечишки! – рассмеялось ей в лицо одно из существ. – Что за нелепицы они воображают себе в утешение! И как вам только удалось выжить в этом мире так долго? Шутка богов, не иначе!

И тут Юмеко не выдержала.

– На себя посмотрите! – прошипела она. – Чем вы лучше Безродных? Живете тут, в глуши, точно звери, – ни дома, ни очага! Да вам вообще нет места в этом мире!

Смех оборвался.

Стражницы подняли копья, и Юмеко поняла: ей конец. Но та из странных созданий, что двигалась во главе процессии, что-то крикнула и зашагала к ним.

– Молчать! – скомандовала она. Голос у нее оказался низкий, темно-рыжий мех на морде пестрел белыми крапинками, а глаза были золотые, с большими черными зрачками. – Ты ничего не знаешь. Наш мир возник задолго до того, как первые люди ступили на эту землю, и никуда не денется даже после того, как люди уйдут. Твои предки называли нас богами. Теперь о нас забыли. Но наши силы и старые традиции остаются при нас. Поэтому молчи, пока не узнаешь достаточно.

Голос ее гремел так мощно, что Юмеко забыла дышать. Ей пришлось собрать всю волю в кулак, чтобы не упасть на колени. А глава процессии вернулась на свое место в строю, и все двинулись дальше через лес.

Так они и шагали час за часом, сквозь сумерки, сгущавшиеся в ночь. И за все время пути Юмеко не произнесла ни слова.

За маленьким окошком сияла полная оранжевая луна. Квадрат света лег на лицо Юмеко, и та недовольно поморщилась. Попыталась отмахнуться от света. Потом открыла глаза.

Откуда-то доносился плеск ручья, журчавшего между камней. Кричала ночная птица – угрюмо и печально.

Юмеко чуть не завопила от накатившего ужаса и только чудом сдержалась.

Сколько же они шли через лес? Она не могла вспомнить. Не помнила даже, как она очутилась здесь. От сырой соломенной циновки пахло плесенью. Точно как дома… Мудрость-мать! Кири, должно быть, уже не находит себе места от страха.

Юмеко рывком села на циновке и тут же чуть не рухнула обратно. Голова шла кругом. Зажмурившись, девушка сделала несколько глубоких вдохов и протерла глаза.

Кто-то захихикал у нее за спиной – тоненько, нежно.

Юмеко подскочила, обернулась – и все-таки упала: ноги после вчерашнего стали как ватные.

Хихиканье перешло в смех.

– Чего тебе от меня надо? – пробормотала Юмеко прямо в заплесневелое татами. Медленно повернув голову, она уставилась на квадрат света на полу. Кроме него, ничего больше видно не было.

Чья-то тонкая рука вытолкнула в квадрат света круглую фарфоровую чашечку. Пышный рукав завернулся, приоткрывая изящное запястье.

– Ты, верно, хочешь пить, – прошептал из темноты нежный голос.

И тут до Юмеко дошло, что она и впрямь сгорает от жажды. Схватив чашку, она залпом выпила содержимое.

– Не очень-то изящно. Прежде люди были воспитаны лучше. Впрочем, можно предположить, что утрата манер – естественное следствие того, какие трудные они переживают времена.

Юмеко не поняла, тот же это голос или другой. Сколько их в этой комнате?

– Может быть, хочешь еще? – спросил мелодичный голос.

Юмеко кивнула:

– Да, пожалуйста.

И протянула в темноту маленькую чашечку – хотя предпочла бы сейчас сунуть голову в ручей и хлебать воду жадно, как животное.

Две тоненькие ручки показались из темноты и что-то налили в чашечку из узкой фарфоровой бутылки. Юмеко невольно залюбовалась: эти руки были такие человеческие! Такие красивые. А у нее самой руки грубые, натруженные, все в царапинах и мозолях. И кожа темная, как каштаны. На сей раз Юмеко выпила из чашки аккуратнее и поставила ее на татами.

– Спасибо, – прошептала она.

Ее невидимая собеседница хихикнула – с явным удовольствием.

– Выходит, люди могут учиться манерам, – сказала она. И шепотом добавила: – Значит, они умные.

Юмеко прочистила горло.

– Я тебя не вижу. Тут слишком темно.

– Ах! Как же я не подумала! – в нежном голосе появилась нотка смущения. Затем до Юмеко донесся шелест пышных одежд. Торжественный звук, медленный, церемонный. И, наконец, ее собеседница выплыла в квадрат света. Медленно, очень медленно, опустилась на колени, изящным движением села на пятки и сложила прелестные ручки на бедрах. Золотые и зеленые нити сверкали в ее одеждах. Голова была опущена, лицо застенчиво укрыто от взгляда Юмеко за темной, густой завесой черных волос.

Юмеко сглотнула. Какой ужас! Человеческие волосы на звериной голове! Чудовищно. Просто чудовищно.

Между тем ее собеседница медленно подняла голову. Блестящие черные волосы рассыпались по плечам, открывая лицо. Бледную кожу, озаренную светом луны. Ярко-красный изгиб рта. Плавные линии скул. Маленький носик. Светло-карие глаза под тяжелыми, полуопущенными веками. Брови были полностью сбриты; вместо них на лбу были нарисованы две изящные дуги из черных точек. Юмеко в жизни еще не встречала подобной красавицы!

Девушка улыбнулась.

Между губами у нее зияла тьма, черная, как ночь.

Юмеко задрожала. Затряслась всем телом, стуча зубами и не в силах унять дрожь.

– Ох! – воскликнула девушка. – Ты замерзла!

Она развязала узел на поясе и сбросила с себя золотистый плащ. Под ним оказался еще один – цвета засохшей крови. Плавным движением девушка склонилась над Юмеко, свернувшейся калачиком на циновке, и накинула на нее шелковое полотнище.

Плащ еще хранил тепло тела. Шелк был тяжелый, узорчатый, и пахло от него чистым звериным мехом.

– Ты тоже пленница? – шепотом спросила Юмеко.

Длинноволосая красавица вздохнула и села удобнее, не так церемонно, слегка изогнувшись в поясе. Затем бросила на Юмеко взгляд из-под ресниц.

– Ты испортила мою свадебную церемонию.

Ресницы ее медленно опустились и поднялись вновь.

Юмеко вздрогнула. Плетеная корзина с занавешенным окошком! Должно быть, в ней тогда сидела эта молодая женщина.

– Теперь я не смогу выйти замуж, пока снова не пойдет дождь при свете солнца, – со вздохом добавила красавица. – И кто знает, когда это теперь случится?

– Прости меня, – пробормотала Юмеко. И, не сдержавшись, выпалила: – Но разве ты не рада, что не пришлось выходить за кого-то их этих…

Договорить она не успела: девушка ущипнула ее за щеку. Сильно, до синяка.

– Как же ты плохо соображаешь! Сама Наставница удостоила тебя урока, но ты так ничего и не услышала.

Юмеко вспыхнула, но сдержала рвущийся с языка язвительный ответ. Ведь она здесь в плену, и откуда ей знать, есть ли этой девушке дело до своих соплеменников? Почему такая красавица живет среди изгоев со звериными головами и какое место занимает среди них? Ничего этого Юмеко не знала. Потому она лишь потерла щеку мягкой подкладкой плаща.

– Извини, – тихо сказала девушка. – Я сделала тебе больно?

Юмеко не ответила.

– Не сердись, пожалуйста! – Девушка улыбнулась, и Юмеко снова увидела черный провал ее рта. – Я скажу тебе свое имя, – поддразнила она, – если ты скажешь мне свое.

Юмеко по-прежнему молчала.

– О-хо-хо, до чего она скучная, – прошептала девушка и отвернулась. – Все эти годы я ждала героиню, а досталась мне болотная жаба-тугодумка.

Она пошевелилась, собираясь встать, но Юмеко – несмотря на то, что голова у нее по-прежнему шла кругом, – быстро перекатилась на бок и схватила девушку за рукав.

– Меня зовут Юмеко. – Сердце ее грохотало в груди. – Ты тоже пленница, как и я? – переспросила она, хрипло и настойчиво.

Юная красавица деликатно высвободила рукав из грязного кулачка Юмеко и разгладила ткань ладонью.

– Юмеко, – медленно повторила она. – Какое мечтательное имя.

Юмеко потихоньку отодвинулась.

– По правде сказать, – беспечно промолвила красавица, – этой свадьбы я совсем не хотела.

Одним слитным, текучим движением – как будто ноги ее состояли вовсе не из костей и мышц, – она поднялась, скользнула к окну и выглянула наружу, в ночь. Под прямыми лучами луны ее лицо утратило красоту. Черный провал рта за приоткрытыми губами казался бездонной ямой.

Юмеко затаила дыхание.

Девушка вздохнула, а затем повернулась и пристально посмотрела на Юмеко. Луна озарила голубым ореолом ее длинные волосы. Выражения ее лица Юмеко не видела. Слышала лишь прохладные нотки в голосе.

– Это, видишь ли, брак по уговору, – шепотом пояснила девушка. – Кицунэ владеют великими силами, но опора этих сил – традиции. Я не желаю вступать в брак и не хочу подчиняться правилам. А волшебные лисы не жалуют тех, кто нарушает традиции.

– Кицунэ… – повторила Юмеко. – Никогда не слышала о таком народе.

Юная красавица отвернулась и заговорила с луной:

– Вот видишь? Она ничего не знает. Я получила так мало! Что же мне делать?

И она прижала к своим алым губам три тонких пальчика.

Юмеко залилась краской. Ей захотелось дать пощечину этой заносчивой девице, но, сдержавшись, она просто повернулась к ней спиной.

Она не услышала движения, но почувствовала, как воздух у нее над ухом застыл от ледяного дыхания. Мурашки побежали по спине, и Юмеко вздрогнула при мысли о том, как близко сейчас этот черный рот к ее лицу. К ее горлу.

– Юмеко, – выдохнула девушка ей в ухо. – Я собираюсь поставить наши жизни на кон – твою и свою.

Юмеко отшатнулась, чтобы не чувствовать на коже это нечеловеческое дыхание.

– Моя жизнь тебе не принадлежит! – храбро возразила она. – Я не давала тебе разрешения ставить ее на кон.

Красавица снова засмеялась – нежно и тонко, как перезвон ветряных колокольчиков.

– Ты такая забавная! Кицунэ сейчас обсуждают, как им с тобой поступить. Ты вторглась в их владения. Ты нарушила ход свадебной церемонии. А вдобавок еще и оскорбила их словом. Тебе очень повезло, что ты до сих пор жива!

Последние слова девушка яростно прошептала ей в самое ухо. Юмеко обернулась и увидела, как губы ее растягиваются, и рот раскрывается все шире и шире. Не рот – смертоносная пасть, полная острых зубов. И все зубы закрашены черным…

Юмеко судорожно вздрогнула.

– Прости, пожалуйста, – выдохнула она.

Сказать еще хоть что-то она была не в силах.

Изящным движением девушка обвила Юмеко рукой за плечи.

– Ах, – пропела она, – это я должна просить прощения за то, что говорила так резко. Я хочу, чтобы мы стали подругами. Понимаешь, мне так хочется отсюда выбраться!

И девушка опять улыбнулась своей жуткой улыбкой.

На этот раз Юмеко не отшатнулась.

– Меня зовут Хотару… – начала было девушка, но осеклась и вздохнула. Голова ее поникла, рука соскользнула с плеч Юмеко. – Я очень боюсь, – прошептала она, не поднимая глаз. – Чтобы все получилось, ты должна мне доверять. Другого выхода нет.

Говоря это, она водила пальцем по циновке, как будто в смущении. Юмеко заметила грязь у нее под ногтем и от этого почему-то почувствовала облегчение. Значит, в ее совершенстве все-таки есть изъяны!

– Я тебе не доверяю, – медленно выговорила Юмеко. – Но я готова заключить с тобой договор, Хотару. До тех пор, пока мы отсюда не выберемся.

Глаза Хотару блеснули в свете луны. Юмеко не поняла, сверкают они от радости или от грусти.

Потом Хотару моргнула, и блеск угас.

– Ладно, можешь не доверять мне. Но ты должна верить всему, что я скажу, иначе ты нас погубишь. А другого такого случая я уже не дождусь. – Она вздрогнула всем телом и добавила: – И без того уже столько лет потрачено зря!

– А почему ты не сбежала сама? – полюбопытствовала Юмеко.

– Думаешь, я не пыталась? – огрызнулась Хотару.

Юмеко поморщилась, как от тычка, но заставила себя сделать вдох и успокоиться.

– Если хочешь, чтобы я тебе помогала, имей ко мне хоть какое-то уважение. Не смей меня больше щипать. Не говори при мне сама с собой – так, словно меня тут нет. И не осуждай меня за то, что я не знаю некоторых вещей, – тех, которые кажутся тебе общеизвестными. Договорились?

– Вот, значит, как? – Тонкие нарисованные брови Хотару поднялись еще выше. – Ну, как скажешь.

– Расскажи мне, где мы находимся. Где живут волшебные лисы? И как отсюда можно выбраться?

Юмеко повернулась к Хотару лицом и села, подтянув колени к груди.

– Кицунэ живут на острове посредине того, что вы называете болотом. Остров окружен колдовскими туманами, сбивающими с пути и наводящими морок. В туманах обитают племена тролль-крыс и жаб-мартышек. Волшебной силы у них нет, но по природе они ближе к нашему народу, чем к вам, людям. Кое-кто из волшебных лис охотится на них и добывает себе в пищу. Другие же считают этих созданий нечистыми. Даже если нам удастся бежать из лисьего логова, в тумане нас поджидают другие опасности.

Юмеко уставилась на нее во все глаза.

– Надежды у нас не так уж много, – пожала плечами Хотару и вдруг засмеялась почти что с прежней беспечностью: – Но чем выше риск, тем больше мы похожи на героев, верно?

– А если мы останемся, что с нами будет? – спросила Юмеко.

– Мне придется вступить в брак, и никто даже не подумает спросить моего согласия. А ты умрешь. Или с тобой поступят так, что ты сама станешь молить о смерти.

Юмеко вздрогнула.

– Когда мы уходим?

– Этой ночью лисы решают твою участь. Днем они будут спать. Так что нам надо уходить завтра в полдень. – Хотару достала из рукава светлую рисовую лепешку. – Это немного, но ничего лучшего мне раздобыть не удалось. Съешь ее и допей воду. Завтра я подам тебе знак. Жди, когда зачирикает болотный воробей, – это и будет сигналом.

Юмеко схватила нежную рисовую лепешку и уже собиралась сунуть ее в рот, но тут вспомнила, что говорила Хотару насчет хороших манер.

– Спасибо, – сказала она.

Хотару улыбнулась, и на ее округлой щеке проступила ямочка. Затем она шагнула прочь из лунного луча и словно растворилась в темноте. Юмеко вглядывалась во мрак изо всех сил, пока на глазах не выступили слезы.

– И еще одно, – раздался из темноты негромкий певучий голос. – С чем бы ты ни столкнулась, не стоит недооценивать опасность. Смерть может прийти к нам даже в самом невинном обличье. Не обманывайся внешностью – смотри в корень.

Не в силах больше сдерживаться, Юмеко запихала рисовую лепешку в рот целиком и впилась зубами в ее солоноватую сладость, таявшую на языке.

Хотару вздохнула в темноте.

Потом что-то прошелестело и затихло. Юмеко прекратила жевать и навострила уши.

– Хотару? – промямлила она с набитым ртом.

Никто не ответил.

Юмеко снова пробрала дрожь. Быстро дожевав и проглотив лепешку, она допила остаток воды, а затем свернулась клубком в уголке поближе к окну. Она понятия не имела, как они смогут бежать. Хотару… Блуждающий огонек. Вот так имя!

«Я тебе не доверяю», – подумала Юмеко.

Солнце, ослепительно яркое, било Юмеко прямо в лицо.

– Кири, – хрипло пробормотала Юмеко. – Я наловила столько кровь-рыбы!

Прикрыв глаза рукой, она села – и события минувшей ночи стремительно защелкали у нее в голове, словно костяшки абака. Некоторое время Юмеко тешила себя мыслью, что все это привиделось ей в лихорадочном сне, но тут рука ее нащупала шелковый плащ.

Не без труда Юмеко встала и подошла к окошку. День уже был в самом разгаре. Сколько же она проспала? Что, если она пропустила сигнал Хотару? Юмеко выглянула в окно. Крохотная хижина, в которой она провела ночь, стояла на зеленой полянке, которую со всех сторон окружали заросли болиголова и могучие кедры. Юмеко ахнула: должно быть, этим деревьям – тысяча лет, не меньше. Такие огромные! Даже самый высокий купол-дом и то был вполовину ниже.

Кицунэ нигде не было видно.

Сама хижина казалась сколоченной кое-как: сквозь широкие щели между досками пробивался солнечный свет. Юмеко заметалась от стены к стене. Стражи к ней, похоже, не приставили. Других домов тоже не наблюдалось. Где же эти кицунэ спят? Юмеко села на циновку, подтянув колени к груди. Если она никого не видит, это еще не значит, что за ней не следят. А иначе с чего бы ее оставили в таком хлипком домишке? Она ведь может просто пробить стену, если постарается как следует. Но Хотару сказала, что чего-то боится… Юмеко еще не привыкла к странным повадкам этой девушки. Она была такая порывистая, непредсказуемая. Может быть, жестокая. И если кто-то вроде Хотару боится волшебных лис, то Юмеко не желает и знать, что они задумали с ней сделать. И все эти разговоры о магии. Должно быть, имеются в виду ритуалы, подумала Юмеко. Вроде тех, что проводят мудрость-матушки.

Тви-и-и-чикка-чик!

Болотный воробей!

Сердце Юмеко загрохотало в груди.

Тви-и-и-чикка-чик!

Коротко взглянув на шелковый плащ, она решила все-таки не брать его. Слишком уж он тяжелый и неудобный, да и в лесу будет бросаться в глаза. Надо бежать – и немедленно!

Юмеко еще раз выглянула в окошко – никого. Подтянувшись, она забралась на подоконник и мягко спрыгнула на землю. И куда теперь? Где Хотару? Вряд ли она стала бы дожидаться Юмеко прямо перед хижиной! Присев на корточки, Юмеко стала осторожно озираться вокруг. Должно быть, в хижине был приподнятый пол, потому что отсюда, снаружи, Юмеко не видела леса, окружавшего поляну. Со всех сторон была лишь густая высокая трава – Юмеко утонула в ней с головой. Может, Хотару за ней наблюдает и просто пойдет следом? Оставалось только надеяться.

Пригибаясь, Юмеко нырнула в желтовато-зеленые стебли. Слишком уж все легко, подумалось ей. Трава скрывала ее надежно, но это не успокаивало. Там, где спряталась она, могут затаиться и другие. Стук сердца громом отдавался в ушах. С какой же стороны донесся этот условный сигнал – крик болотной птицы? И тут Юмеко замерла.

Что, если это и был крик самой обычной птицы?

Юмеко зажала себе рот обеими руками, чтобы не расхохотаться.

Высокая трава впереди едва заметно дрогнула. Хотару двигалась плавно и ловко, почти не тревожа стеблей. В руке она держала какой-то тряпичный сверток.

– Тише, ты, жаба болотная! – прошипела она. – Тебя слышно на десять ри вокруг! Почему ты не дождалась сигнала? Я не успела собрать все, что нам понадобится. И где мой плащ?

Юмеко словно холодной водой окатило. При ярком свете дня белая пудра на лице Хотару казалась уже не такой воздушной, а скорее нарочитой и грубой. Морщины под глазами выдавали возраст – куда более почтенный, чем можно было предположить по голосу. И эти черные дуги вместо бровей были нарисованы слишком высоко. Юмеко только и могла, что таращиться на это лицо, изменившееся совсем не к лучшему.

– Плащ! – настойчиво повторила Хотару и встряхнула Юмеко за плечи.

– Я его оставила. Он слишком тяжелый.

– Дура! Они его увидят и поймут, что мы сбежали вместе!

– А разве они и так этого не поймут? – возразила Юмеко.

– Мы смогли бы выиграть время. Да что уж там! Словами делу не поможешь. Иди за мной. И чтоб ни звука!

Хотару скользила между стеблями травы легко, словно по воздуху. Юмеко заметила, что ноги у нее босые. И хотя Хотару прокладывала ей дорогу, Юмеко все равно ломилась сквозь траву неуклюже, как болотный бык. До сих пор она считала себя довольно ловкой, но сейчас каждая травинка отзывалась на ее движения шорохом, каждый листок под ногами – громким хрустом. Юмеко чувствовала, что Хотару чуть не лопается от раздражения. Верхушки стеблей медленно покачивались у них над головами. Сердце Юмеко бешено стучало в груди. Она лишь надеялась, что волшебные лисы устали за ночь и крепко спят. Тишина вокруг была такая густая, что хоть ножом режь. Как будто во всем мире остались только они вдвоем.

Хотару остановилась так неожиданно, что Юмеко чуть не врезалась ей в спину. Ростом она была чуть выше своей союзницы, а потому без труда смогла заглянуть ей через плечо. И сердце ее вздрогнуло и ушло в пятки.

Они снова стояли перед хижиной.

– Будь оно все проклято! – прошипела Хотару. – Они заколдовали поляну!

– Заколдовали? – переспросила Юмеко. – Ты хочешь сказать, это настоящая магия?

Хотару развернулась на месте:

– Даже этого ты не знаешь!

Лицо ее скривилось, по щекам потекли слезы, оставляя дорожки в белой пудре. Юмеко с ужасом смотрела на свою спутницу.

– За что мне такое наказание? – простонала Хотару. – Все напрасно! Теперь они отберут у меня уши!

И она крепко сжала свои накрашенные губы, но плечи ее все равно затряслись от рыданий. Сверток выпал из ее ослабевших рук.

Юмеко неловко подобрала его, заметив, что босые ноги Хотару заляпаны грязью. До чего же эта девушка переменчива! Только что кипела от раздражения – а теперь рыдает и кажется совсем беззащитной. И пока она тут жалеет себя, они теряют драгоценное время. Неужели эти волшебные лисы и впрямь могут отрезать Хотару ушки – такие маленькие и нежные?

Хотару ахнула.

Юмеко пригнулась, приготовилась пуститься наутек. Их наверняка заметили! Но, взглянув на свою спутницу, она увидела, что та смотрит куда-то вниз.

Юмеко проследила за ее взглядом.

Перед ними стояли полукругом трое животных, ростом не выше колена. Густой мех сиял красноватым золотом, головы были треугольные, с большими острыми ушами на макушке, а морды – длинные, вытянутые, как у тех стражниц в масках кицунэ, которые ее схватили вчера. Но в этих животных не было ничего человеческого. Просто звери на четырех ногах – тонких, стройных, с аккуратными маленькими пястями. Большие пушистые хвосты у всех троих были задраны кверху. Видно было, что звери держатся напряженно. Может, это домашние животные? Или сторожевые? «Какая роскошная из них бы вышла шуба!» – подумала Юмеко и бросила взгляд на пепельно-бледное лицо Хотару. Та покачивалась на нетвердых ногах, как будто собираясь упасть в обморок.

Может, она просто трусиха? Вроде Нумы, которая боится даже крошечных паучков? Юмеко не видела причин обойтись с этими зверями по-другому, чем с любыми другими надоедливыми животными или детьми.

– Ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш! – зашипела она и изо всех сил швырнула в них тряпичный сверток. Пролетев над головами у двоих, он угодил третьему прямо в лоб. Звери завизжали и метнулись прочь, за деревья.

Деревья!..

Поляна, хижина – все исчезло. Как будто их и не было вовсе. Юмеко ахнула при виде могучих стволов, окружавших ее со всех сторон. Сквозь полог листвы пробивались золотые лучи солнца. Где-то трещала белка. Вдалеке кричала ворона – глухо и хрипло. Мелодично журчал ручеек.

– Ну ты даешь! – воскликнула Хотару, глядя на Юмеко во все глаза. – Ты прогнала кицунэ простым тряпичным узелком!

– Кицу… что? – пискнула Юмеко. – Эти щенки и есть волшебные лисы?

Хотару только головой покачала.

– А куда подевалась хижина? И трава? – пролепетала Юмеко.

– Их тут и не было, – осторожно ответила Хотару.

– Ты хочешь сказать, что на самом деле и не было никакой опасности?

Хотару схватила Юмеко за руку и потащила ее за собой по едва заметной тропинке среди деревьев.

– Опасность до сих пор есть! – прошипела она, переходя на бег.

И они помчались так, будто целая стая ополоумевших Безродных наступала им на пятки. Юмеко не замечала никаких признаков опасности – ни волшебных лис, ни щенков, – но все равно продолжала бежать. Она надеялась, что Хотару знает дорогу.

Казалось, прошел уже не один час, а они всё продолжали бежать. Голые руки и ноги Юмеко были в царапинах от низких веток, лицо покрылось потом и пылью. По напудренным щекам Хотару тоже катился пот, оставляя за собой длинные дорожки, но девушка не сбавляла шаг и как будто даже не запыхалась. Раньше Юмеко думала, что Хотару старается скрыть темную кожу, но, как ни странно, лицо ее оказалось даже белее пудры.

– Стой! – пропыхтела Юмеко. – Не могу больше.

Хотару оглянулась и уставилась на нее с непонятным выражением.

– В чем дело? – выдавила Юмеко прерывающимся голосом.

Она ждала ответа – и боялась, что он ей не понравится.

Хотару покачала головой. Ее длинные черные волосы еще не улеглись после долгого бега, но блестели по-прежнему, как будто отталкивали любую пыль и грязь.

– Люди так быстро устают, – прошептала она.

Юмеко нахмурилась, все еще пытаясь отдышаться.

– Что значит «люди»? Как будто ты сама не…

Она осеклась на полуслове. Как она ни старалась разобраться во всем происшедшем, что-то не складывалось. Все было не тем, чем казалось. Голова кружилась так, что впору было схватиться за дерево, чтобы не упасть. Если, конечно, эти деревья есть на самом деле. И Хотару… кто она такая? Что за существо? Как понять, что скрывается за всей этой краской и одеждами?

Между тем Хотару склонила голову набок, внимательно прислушиваясь. Затем кивнула и жестом показала Юмеко, что можно сесть и отдохнуть. Юмеко опустилась на мох под деревом и шумно задышала.

Хотару рассмеялась – и на сей раз в ее смехе не было ни капли надменной снисходительности. Только чистая радость. Юмеко улыбнулась и посмотрела на черные точки, украшавшие лоб Хотару двумя дугами. Их так и не смыло потом.

– Сколько можно таращиться? – огрызнулась Хотару. – Если хочешь знать, эти пушистые гусеницы у тебя над глазами тоже меня удивляют, но я же не пялюсь на них всякий раз, как выдастся случай!

– Пф-ф-ф! – фыркнула Юмеко.

Где-то вдалеке хрустнула ветка. Девушки затаили дыхание. Но птицы все так же беспечно чирикали среди ветвей, а значит, тревога была напрасной.

– Сколько нам еще бежать? – устало спросила Юмеко. – Далеко еще до болота? И что мы будем делать, когда доберемся туда? Что у тебя в узелке?

– Слишком много вопросов – и ни об одном ты даже не пытаешься подумать своей головой.

– Прекратишь ты это или нет? – рявкнула Юмеко.

Хотару поморщилась. Дрожащими руками она пригладила свои блестящие черные локоны, а потом подняла голову. Ее светло-карие глаза пестрели крапинками, золотыми и бронзовыми.

– Прости меня, – сказала она, и голос ее на сей раз звучал серьезно и искренно. – Слишком долго мне не доводилось говорить ни с кем, от кого можно не ждать ничего дурного.

Немного помолчав, она продолжила вполголоса:

– Кицунэ своевольны и капризны. Никогда не знаешь, полюбят они тебя или захотят убить. – И скороговоркой добавила: – Все не то, чем оно кажется! Они мудры и справедливы. Они бессердечны и жестоки. Все это вместе. И я больше не понимаю, как надо себя вести.

Юмеко чуть не заплакала от сочувствия. Сколько же эту девушку продержали в плену? Она обхватила руками крошечные белые ручки Хотару. Те оказались ледяными, и Юмеко, прищелкнув языком, принялась осторожно растирать их своими грубыми ладонями.

– Не бойся, – сказала Юмеко. – Мы сбежим отсюда. Вернемся к моему племени, а потом попробуем разыскать твоих родных. Может, они в столице?

Юмеко никогда еще не видала людей, одетых и раскрашенных так, как Хотару. Но Нума говорила, в большом городе кого только не встретишь.

– Ты добрая, – прошептала Хотару.

Из-за деревьев послышался резкий, отрывистый лай. Затем – еще, другим голосом. Хотару втянула голову в плечи.

– Они нашли нас.

День превратился в ночь – внезапно и в одно мгновение. По спине Юмеко пробежали мурашки. Она крепко сжала руки Хотару и с отчаянной надеждой спросила:

– Это гроза?

Хотару не ответила.

– Наверное, ветер нагнал тучи, – добавила Юмеко, молясь про себя, чтобы так оно и было.

В темноте лицо Хотару казалось тускло-серой маской.

Лай и тявканье неслись уже со всех сторон и становились все громче.

– Это не гроза, – наконец промолвила Хотару. – Это волшебные лисы пытаются навести на нас морок. Солнце по-прежнему светит – просто мы его не видим.

– Как же с ними сражаться? – простонала Юмеко.

– У меня осталось так мало, – со свирепой решимостью прошептала Хотару и высвободила руки из отчаянной хватки Юмеко. – Слушай внимательно. Сейчас я сделаю свет. Это все, что я могу. А ты должна идти за этим светом, что бы ни случилось. Обещай!

Юмеко кивнула и только затем сообразила, что в такой темноте Хотару не увидит кивка.

– Обещаю, – шепнула она.

Зашуршала ткань. Юмеко почувствовала, как Хотару что-то сует ей в руки. Тряпичный узелок с припасами!

– Сохрани его во что бы то ни стало. Без него я – ничто, – голос Хотару надломился.

– Буду защищать его до последней капли крови, – поклялась Юмеко.

Лай сменился рычанием.

Качи! Качи! Качи!

Стук камня о камень.

В непроглядной тьме зажегся голубоватый огонек. Он мерцал как пламя свечи, покачивался, дрожал. А потом поплыл по воздуху куда-то прочь. Как светлячок.

«Хотару, – зачарованно глядя на него, подумала Юмеко. – Блуждающий огонек. Так вот в чем дело!»

Спотыкаясь, Юмеко побрела следом за бледно-голубым огоньком. Она думала, что собьет все ноги о корни и камни, но огонек словно расчищал за собой тропу. Вскоре Юмеко поняла это и перестала осторожничать. Прижав узелок к груди, она припустила бегом.

Но рычащие твари как будто мчались за ней по пятам – голоса их все не смолкали. И с каждым мигом в душе Юмеко просыпались все новые сомнения.

– Болотный огонек, – словно услышала она свистящий шепот одной из мудрость-матушек. – Болотный огонек – это душа изгоя, убийцы или вора, так и не нашедшая покоя. Пойти за ним – все равно что пойти за смертью.

Юмеко стряхнула с себя эту мысль.

– Не иди за ней! Она своевольна, она жестока. Она заведет тебя на край обрыва!

Юмеко задрожала, но по-прежнему продолжала бежать за огоньком.

– Хотару безумна, и в ее племени все это знают. Всё, что она тебе говорила, – ложь! – прошипел голос прямо у нее над ухом.

Юмеко отмахнулась – но рука прошла сквозь пустоту.

«Солнце, – напомнила она себе. – Солнце по-прежнему светит, хоть я его и не вижу».

– Юмеко! Ты опять оставила меня одну! – Кири лежала под деревом, корчась от боли, извиваясь всем телом. Кровь текла из ее пустых глазниц, зияющие дыры на месте глаз обратились на дочь, словно крича о неискупимой вине. – Пока тебя не было, Безродные напали. Помоги мне!

Искалеченная мудрость-мать приподнялась, с трудом опираясь на хрупкую руку.

Юмеко споткнулась.

– Кири!

Но бледно-голубой огонек вспыхнул ярче. Так ярко, что она кое-что заметила. Почему ее мудрость-мать видно так хорошо, если все вокруг по-прежнему погружено во тьму?

И Юмеко снова, еще быстрее, понеслась за огоньком.

– Как ты можешь? – крикнула ей вслед мудрость-мать. – Бросить родную мать!

И Кири заплакала навзрыд, а сердце Юмеко едва не разорвалось пополам, но она продолжала бежать.

– Будь ты проклята! – провизжала Кири.

Юмеко бежала, не сбавляя шагу, и слезы катились по ее лицу.

Черный воздух ночи разорвался с треском, как ткань. Откуда-то сверху на землю посыпались, кувыркаясь, безголовые дети. Они хихикали ртами, разверзшимися на животах, и от их свистящих голосов кровь стыла в жилах. Юмеко зажала уши руками. Пауки размером с купол-дом карабкались вниз по деревьям; блестящие хитиновые панцири лязгали, как доспехи. В нос Юмеко ударила вонь: фосфор и нашатырь. Всеми своими восемью лапами, каждая из которых заканчивалась острым кривым когтем, эти чудовищные пауки тянулись к Юмеко. Сейчас они ее растерзают! Вокруг по земле ползали безлицые дети – толстые, прозрачные, раздувшиеся от красного сока. Похожие на кровь-рыбу…

Юмеко схватилась за живот. Согнулась пополам.

– Юмеко! – прошептал нежный голос. – Юмеко!

Голова поворачивалась медленно и неохотно, а ноги словно приросли к земле. Но хотя внутренний голос кричал: «Беги!» – Юмеко все же обернулась на этот голос.

– Хо-та-ру? – одними губами проговорила она.

Слова растягивались, как во сне.

Но это была не Хотару.

На веревке, затянутой вокруг шеи, тихонько покачивалась Казе. Ее побагровевшее лицо было наклонено под немыслимым углом, а тело обмякло, как будто из него вынули все кости. Стуча зубами, Юмеко отчаянно пыталась разглядеть во тьме огонек Хотару, но все было напрасно: она даже голову не могла повернуть. В ужасе она уставилась на веревку, не понимая, к чему та привязана. Казе, ее подруга, так и оставшаяся висеть на целую вечность.

– Юмеко! – вздохнула Казе, шевеля распухшими губами. – Я скучала по тебе, Юмеко. Я, знаешь ли, тебя ни в чем не виню. Не твоя вина, что мы потеряли Цути в Тумане. И не ты заставила меня покончить с собой.

Хрустнула ветка под чьей-то ногой. Тяжело ступая, к ним приближалась какая-то фигура – с чудовищной целеустремленностью. В ее выпученных глазах блеснул огонек узнавания.

Цути. Цути, которая бросилась в болото. Вода сберегла ее тело от тления, но бронзовую кожу покрывали какие-то черные полосы. И они извивались, ползали по всему телу, заползали внутрь, выбирались обратно наружу… «Угри! – с ужасом поняла Юмеко. – Детеныши угрей…»

– Ну вот, – вздохнула Казе, – мы снова вместе. Давайте поиграем, как мы играли когда-то!

Юмеко съежилась и крепко зажмурила глаза.

– Довольно! – выкрикнула она с мольбой куда-то себе под ноги. – Не надо!

Она закрыла голову руками и сжалась в комок, словно ребенок во чреве матери.

С торжествующим воем призраки ринулись на нее.

Жуткие пауки отщипывали кусочки от ее тела, парализованного ужасом. Безголовые младенцы лизали ее языками, высунувшимися изо ртов на животах. Казе и Цути ласково поглаживали ее по голове, а набухшие кровью безголовые младенцы между тем тянули за челюсть, заставляя открыть рот.

– Прекратите! – пробился чей-то крик сквозь стену окруживших ее чудовищ. И те остановились. Юмеко опустила руку, с трудом повернула голову. Веки словно зашили нитками. Последним усилием воли Юмеко разорвала эти нитки – и завизжала.

Бледно-голубой огонек метался вокруг нее, полыхая яростными вспышками. Рыча, стеная и вскрикивая, призраки один за другим отрывались от тела Юмеко и вспыхивали желтым пламенем. Их было так много и мелькали они так быстро, что и не сосчитать. И все они носились кругом, гоняясь за маленьким голубым огоньком, и пытались навалиться на него все разом.

– Хотару! – прохрипела Юмеко.

Она не могла сделать ничего. Могла лишь наблюдать за неистовой пляской огненных призраков.

Спасаясь от преследователей, голубой светлячок отчаянно метался зигзагами между деревьев. Желтые огоньки собрались вместе и слились в один огромный шар рыжего пламени, полыхавший и потрескивавший искрами. По сравнению с ним голубой огонек казался совсем тусклым и крошечным. «Они ее съедят!» – в ужасе подумала Юмеко. И действительно, Хотару стремительно теряла силы. Она еще успевала уворачиваться от рыжего огня, петляя между стволами и ветками, но двигалась уже гораздо медленнее.

– Сюда! – крикнула Юмеко. – Лети ко мне!

Голубой огонек круто набрал высоту и взмыл высоко в небо. Сердце Юмеко заколотилось от страха: свет Хотару слабел с каждым мигом, а рыжее пламя ревело все громче и уже настигало свою добычу.

А затем голубой огонь замер. И двинулся вниз – поначалу медленно, но затем все быстрее и быстрее. Юмеко протянула руки, готовясь поймать его.

– Ко мне! – крикнула она еще раз, пошатываясь, встала и подняла сложенные лодочкой руки над головой.

Огонек Хотару ринулся вниз – в спасительные ладони Юмеко.

Рыжий шар яростно искрился и трещал у нее прямо перед глазами. Она больше не видела ничего, кроме этого бушующего огня. Но в последний миг Юмеко успела прижать голубой огонек к груди и закрыть глаза. А потом рыжее пламя поглотило ее целиком, с головы до пят.

Языки огня плескались вокруг нее, волосы поднялись дыбом, по коже побежали мурашки.

Но этот огонь не обжигал.

Юмеко открыла глаза и обнаружила, что может видеть сквозь окружившую ее стену пламени. Деревья, окрасившиеся рыжим и желтым, мерцали и колыхались, как если бы она смотрела на них из-под воды.

Юмеко моргнула.

Вокруг нее ровным кружком сидели лисы. И пристально смотрели на девушку, которая стояла неподвижно, прижав ладони к груди. Самая крупная лисица заинтересованно склонила голову набок.

«Теперь ты знаешь достаточно, чтобы говорить?» – раздался гулкий голос прямо в голове Юмеко.

Возмущение, гнев и ненависть вскипели у нее внутри. Полыхнули – и тотчас угасли.

«Зачем вы это делаете?» – устало подумала Юмеко.

Крупная старая лисица смотрела на нее, не мигая. Потом наклонила голову в другую сторону.

«Потому что можем».

Огонь, окутывавший ее, исчез. Тьма тоже рассеялась, и Юмеко увидела солнце, клонившееся к закату. Лес опять наполнился обычным шорохом листвы и пением птиц. А сама она стояла на опушке, невдалеке от берега, вдоль которого тянулась бурая полоска воды. Над водой висел густой туман.

Старая лисица подняла морду, усеянную белыми крапинками, и резко тявкнула. Лисы разорвали круг и скрылись за деревьями, словно их тут и не было.

Юмеко ощутила какую-то теплую тяжесть в ладонях.

Маленькая белая лисичка лежала у нее на руках.

И все еще дышала.

– Хотару? – не веря своим глазам, пролепетала Юмеко.

Лисичка пошевелилась, пытаясь поднять голову. Открыла глаза – тепло-коричневые, с золотыми и бронзовыми точками. Высоко на лбу у нее тянулись двумя дугами черные пятнышки, и при виде их Юмеко захлопала ресницами, пытаясь сморгнуть набежавшие слезы.

– Они ушли, – прошептала Юмеко. – Мы свободны.

Не будь она такой уставшей, ей, наверно, даже удалось бы сейчас собраться с мыслями.

– Похоже, мы на краю острова.

Она прищурилась, вглядываясь в туман над водой.

На берегу стояла ее плоскодонка.

Хотару глубоко вздохнула и закрыла глаза.

Юмеко подошла к лодочке. Круглые камни скрипели у нее под ногами – и эти звуки казались оглушительно громкими. Ближе к воде земля была совсем сырой от тумана.

На носовой банке лежал маленький тряпичный узелок. Со всей возможной осторожностью Юмеко переместила зверька на сгиб левой руки. Лисичка не проснулась – она совсем выбилась из сил.

Юмеко посмотрела внимательно – и сердце ее зашлось от испуга. У белой лисички не было хвоста!

– Хотару! – прошептала она.

Хотару ведь говорила, что она очень боится. Что кицунэ теперь отберут у нее уши. Но ее чудесные острые ушки по-прежнему были при ней. Почему же лисы ее отпустили? Может, решили, что она заслужила свободу? Юмеко не знала – и полагала, что не узнает никогда.

Осторожно прижимая белую лисичку к груди, Юмеко оттолкнула лодку от берега. Ей не терпелось убраться с этого острова.

Она сидела на банке, а тихое течение понемногу уносило плоскодонку все глубже и глубже в туман. Свободной рукой Юмеко развязала тряпичный узелок. Внутри не оказалось ни воды, ни пищи. Только два старых свитка, свернутый красный платок и еще – что-то белое. Дрожащими пальцами Юмеко потянулась к нему.

Маленький белый хвостик! Не такой пышный, как у взрослых лис. Тоненький и короткий. Хвост детеныша. Юмеко положила его на место и аккуратно завязала узелок.

Затем она встала на носу лодки и правой рукой крепко сжала весло. На сгибе левой руки спала лисичка – и Юмеко легонько покачивала ее, изнывая от нежности. Погрузив весло в воду, она подняла голову и заговорила:

– Я живу на восточном берегу болота. Наши дома – купола на сваях, над бурой водой. Мою мудрость-мать зовут Кири, а мою сердце-мать – Нума. И ты можешь гостить в нашем доме, сколько пожелаешь.

Лодка исчезла в тумане.

[75]

Мо Коттонсмит как раз стукнуло шестнадцать, когда она затеяла «Моду набекрень». На деньги, которые сперла у соседнего продавца шипучки. На поддержание полноценного бизнеса денег все равно не хватало, но Мо надеялась, что ей повезет. Правда, еще она верила, что удачу человек делает сам, своими руками: благодаря полицейской камере ее первое же творение дебютировало во всех утренних новостях.

Платье было желтое, как одуванчик, с каплями росы на корсаже и кольчужной юбкой на обручах. Приятельница Мо, Хуанита, выступала в качестве модели. Съемка запечатлела, помимо всего прочего, как она сражается с парочкой гопников.

Ну, то есть не то чтобы прямо сражается. Когда Хуанита развернулась, чтобы встретить нападающих лицом к лицу, заодно крутанулись и ножи, бахромой окаймлявшие подол кольчуги. Одному из них на пути попалась костяшка указательного пальца Подозреваемого № 2, после чего точечные залпы перечного спрея из капель росы (тех самых, на корсаже) довершили дело. К сожалению, Подозреваемый № 1 успел сбежать, прежде чем Хуанита задействовала электрошокеры в комплектных к остальному ансамблю туфлях. Впрочем, она все равно их разрядила, потом надула губки в камеру и гордо зашагала по тротуару прочь.

Так кринолины внезапно снова вошли в моду, а веселая воровка Мо сделалась персоной, представляющей интерес, причем не только для охранников правопорядка.

(Они, кстати, попытались ее прищучить за хакинг полицейской камеры, но адвокат спустил иск в сортир еще до того, как к команде присоединилась я.)

Следующим релизом от «Набекрень» стал «Лиф 0–5 нашей эры» – бюстье, набивавшее одну из твоих сисек до пятого размера, а вторую сжимавшее до прыща. Он тоже наделал шуму, и в девятнадцать Мо уже обналичивала чеки, от одного взгляда на которые любой нормальный человек в отчаянии кинется покупать лотерейные билеты на все оставшиеся деньги.

Заработок Мо потратила на большой дорогущий дом, декорировав его в стиле «Шикарная ночлежка». Я сказала, что на ночлежку оно совсем не похоже. Она возразила, что я ничего не понимаю в шике. Залп, ответ, залп – у нас всегда так было, еще когда мы делили комнату в «Макмерти» (это такая муниципальная свалка для девушек, которые и домой пойти не могут, и на воспитание их никто не берет). Начисто проигнорировав мое мнение, Мо задрапировала у себя все стены и мебель тканью, а потом поставила самую громкую в мире стереосистему. Подвал она назвала «Отвисалово», потому что он был набит гамаками и игрушками для ее многочисленных отвиса… скажем так, прихлебателей.

Еще она соорудила себе обновленную версию ночной маски, которую украла у меня много лет назад, когда в последний раз сбежала из «Макмерти». У маски были модные зеленые окуляры, с мягкой подкладкой, такие, удобно прилегающие, и сложносочиненный дыхательный фильтр. В ней она спала – как и я когда-то. Публика считала это очаровательной причудой, а когда увидела, наконец, мою (то есть реплику, которую я соорудила, когда Мо уперла оригинал), решила, что это я копирую Мо.

Но это дело давнее – предыдущие судимости, если на нашем языке. А здесь и сейчас вот она, Мо: входит широким шагом в местное полицейское отделение. Морда мрачная, в руках – обувная коробка. Платье на ней было с большим животом, для будущих мам: лаймового цвета бархат и такие большие квадратные воротник и манжеты. Полочка делилась надвое вразлет, а с округлости под ней свисало что-то зеленое и блестящее.

– Констебль Лизабет, – она деловито лопнула пузырь жвачки.

– Мо, ты что, беременна?

– Это для осеннего показа, – она взгромоздилась на стул. – Примерить хочешь? Идет в комплекте с надувным брюхом.

– Я работаю.

– Да ну! Я надену твою униформу и встану перед дверью – никто и не догадается, что ты тут баклуши бьешь.

– Размечталась, – я кашлянула, чтобы не светить улыбкой. – Что в коробке?

– Точно не знаю.

Все в игрушки играет. Я встала и обошла платье кругом, чтобы получше разглядеть. Поперек живота шли пластиковые аппликации: лягушки и ящерицы, лупоглазые, мультяшные и приветливые.

– Это что, кто-то правда купит?

– У меня уже полно предзаказов.

– Что ты имеешь в виду: не знаешь, что в коробке?

– Открой ее.

– Ты ее по почте получила?

– Лиз, спокойно. Это не бомба.

Я открыла. Потом снова закрыла, сунула в нижний ящик стола, опустила жалюзи и опрыскала все кругом дезинфектантом, таким сильным, что у меня слезы на глазах выступили.

– Вот моя девочка! Вспоминаю с неизменной теплотой! – осклабилась Мо.

Говорила она расслабленно, но теперь в комнате стало темнее, и я отчетливо разглядела красные отметины у нее на губах. Она опять их кусает.

– Ты знаешь, что это такое.

– Нет, – ответила я, но как-то слабо.

– Помнишь мой девиз, Лиз?

– Зачем зарабатывать на то, что можно спереть?

– У каждой загадки есть разгадка. Мой гений состоит в том…

– Ага. Знать, у кого спросить. И?

– Ты, между прочим, спишь в переделанном противогазе.

– Ты тоже, Мо.

– Сосед увидел, сосед спер. Я всегда узнаю средство к выживанию, когда увижу его.

– Не обольщайся. Кто угодно из «Макмерти» может такое сказать.

– Лиз! – она крепко пнула мой стол. – Ты же не спятила.

Я выдохнула. Заставить ее выйти из себя – уже победа.

– Эта штука в коробке – фэйри.

Она рухнула назад в кресло и крутанула его ногой. Руки у нее дрожали, она поняла, что я все вижу, и изогнула губы в улыбке.

– Это здесь мне пора впасть в бешенство и заорать, что такое невозможно?

– Да, где-то тут.

– Фэйри, стало быть.

– Да. Как, по-твоему, оно выглядит?

– Как такая махонькая дохлая тварь с птичьими крылышками, прилипшая к куску белого хлеба.

– Беспокоиться на слове «дохлый». Фэйри не верят в смягчающие обстоятельства.

– Прям как ты?

– Захлопни пасть, Мо.

– Ага! Очко в мою пользу!

Открыв ящик, я обнаружила, что упомянутый хлеб уже каким-то образом выбрался из коробки и лезет вверх по стенке. Я вытащила его двумя пальцами, стараясь не касаться оранжевых крапинок в арахисовом масле, приклеивающем к ломтю крошечный труп – лицом вверх и распластанный во всю ширь.

– Время смерти – где-то на восходе.

– Откуда ты знаешь?

– Размер. Это же детеныш.

– А это что? – она показала на зеленый стебелек у него в руке.

– Сифон для снов.

– И что это, по-твоему, значит? – она протянула палец, потыкать в тело, но я шлепнула ее по руке. – Да ну тебя! Что такое сифон для снов?

Я поперекладывала бумаги на столе, пытаясь не показать, как меня разрывает между тем, что правильно… и тем, что я собираюсь сделать. Надо бы ей сказать, что это дело не полицейское… надо бы указать ей на дверь. Но Мо украла мою маску много лет назад, и это стоило мне нескольких последних снов. Трудно не затаить чуточку зла, трудно не воспользоваться шансом отплатить ей той же монетой.

– Тебе все еще снятся кошмары про жутких насекомых? – наконец спросила я.

– Возможно. И что?

– Это лекарство.

Я выудила зеленую палочку из мертвой ручки фэйри концом карандаша, отлепила от хлеба и подняла на уровень глаз Мо.

– Эй, ты чего! – отшатнулась она.

– Ты хочешь узнать, что это, или нет?

– Да.

– Тогда расслабься. Это неопасно, обещаю.

Она перестала ерзать, и я сунула стебелек тонким концом в уголок ее глаза.

– Представь насекомое из твоих кошмаров.

Мо схватилась за край моего дешевого и вдобавок купленного на средства налогоплательщиков стола.

Секунду спустя крошечный мотылек вылез из широкого конца воронки. Мятый и мокрый, он шмякнулся на стол и принялся тяжело трепыхаться по нему. Высыхая, он постепенно раздулся до размеров моего кулака, но в воздух так и не поднялся.

– Это оно? – крылышки его были покрыты желтыми и розовыми неоновыми пятнами; выглядела тварь в худшем случае как персонаж детского фильма. – Большая смелая Мо этого боялась?

– Это не смешно, Лиз!

Бабочка застрекотала крыльями. Мо вскочила на ноги и отпрянула к стене. Сифон закачался в уголке ее глаза.

– Успокойся.

Я сцапала мотылька. Тот мигом сжался, из пушистого стал гладеньким, уменьшился до размеров сливы.

– Он сдох?

– Слишком хорошенький, чтобы его убивать, – не находишь?

Все прошло лучше, чем я думала. Признаться, я ждала чего-то поистине ужасного. Я сунула мотылька в рот, где он мгновенно растворился, как комок сахарной ваты, оставив щепоть сухого песка между зубами.

Мо отвернулась и ее чуть не стошнило. Даже удивительно, какая она чувствительная – и какая я вредная: зрелище мне понравилось. Впрочем, через секунду я смягчилась и похлопала ее по спине.

Проглоченный сон начал всасываться. По пустому чердаку моего сознания заметались картинки мотыльков: пыльные, шерстистые, серые, коричневые, зеленые, оранжевые, мультяшных окрасок. Мягкие усы, пудровый запах, острые, коленчатые ноги и идеальные горошины глаз.

– Ты такая грубая, Лизабет.

Упрек вернул меня к реальности. Мо стояла бледная, под тусклыми глазами залегли тени – а ведь всего минуту назад они были яркие и живые. Вот до чего доводит лишение сна.

– Возьми себя в руки, Мо, и расскажи мне, на что похожи мотыльки из снов.

– Может, ты расскажешь, какие они на вкус?

– Свеженькие такие, – я вытащила сифон у нее из глаза. – Давай, выкладывай.

– Красные. С… нет, стоп. Розовые крылья и… – она вытаращила глаза. – Ухтыжнафиг!

– Как будто ты видела сон и потом забыла, да?

Она закивала, потрясенно глядя на желто-розовую пыль у меня на ладони.

– Этот сон покинул тебя навсегда.

– Ты хочешь сказать… больше никаких кошмаров про насекомых? Никогда?

– У тебя – нет. Этим и занимается сифон для снов. Так, если на все твои вопросы отвечено, как насчет убраться из моего офиса?

Но вместо этого она принялась мерить шагами маленький пятачок моего пола.

– Так вот зачем ты сделала ту маску: фэйри высасывают сны, и ты хотела защитить от них свои?

Те немногие, какие у меня еще оставались, подумала я. А вслух спросила:

– Где ты нашла тело?

– Хлеб сегодня утром переполз мою руку. Пешком.

– Я думала, ты белый не ешь.

– Господи, констебль, у вас досье на меня, что ли?

– Это был твой хлеб?

– Разумеется, нет. И нет, мне не нужна лекция по присмотру за малолетними…

В животе у меня упало. Теперь ясно, почему фэйри вызвал у Мо такой ужас – а не обычное для нее любопытство. И почему она пришла ко мне.

– Это был хлеб Пег.

Мо кивнула.

Семь лет назад Пег была костлявой шестилеткой с самым заразительным смехом, какой только звучал в тусклых коридорах «Макмерти» за всю его историю. Сейчас ей тринадцать и она постоянно отвисает у Мо. Она симпатичная добрая девчонка, которая никогда не станет на тебя крыситься, за чем бы ты ее ни поймал и куда бы ни вез. У нее всегда найдется для тебя улыбка и веселое словцо, хотя большущие глаза в это же самое время могут молить красноречивее всяких слов: «Останови машину, дай, я просто исчезну…».

– Пег пострадала? – голос мой звучит, как в тоннеле.

– Она сделала ноги.

– То есть сбежала? Куда?

– Это же Пег. Она может быть где угодно.

– Мо? Ты сама видела, как она уходила?

Мо поникла и стала теребить ящериц на своем дурацком животе.

– Нет. И все свои вещи она бросила.

Во мне поднялось знакомое желание как следует ей врезать, и тут же пропало. Если бы Пег была не у Мо, а где-то в другом месте, я бы так никогда и не узнала, что она исчезла.

– Лиз?

– У Пег большие неприятности.

Еще бы – когда тебя украли фэйри. Я попробовала подсчитать, насколько она постареет. Когда кто-то спит в фэйри-мире, девять минут считаются за год. Ей уже, возможно, за тридцать.

– Почему, Лиз? Что им надо?

– Она убила фэйри, – я взяла себя в руки и ткнула в труп в хлебной рамочке. – Вещественное доказательство № 1 сифонило. Один из снов Пег, вероятно, сбежал. И вбил его в хлеб.

– У них что, аллергия на зерновые, Холмс?

– Нет. Сифонщик застрял в арахисовом масле, начал биться и выпустил большую дозу пиксипыли.

– Пикси-чего?

Я показала на оранжевые крапинки в масле.

– Писки-вот-этого. Пискипыль.

– На вид как пыльца.

– Скорее, как перхоть.

– Фейская перхоть… – несмотря на все увиденное, голос Мо звучал глумливо.

– Волшебная фейская перхоть. Он нее хлеб начал ерзать, сложился и удушил или раздавил фею. Они довольно хрупкие.

– И дальше что? Что случилось с Пег?

– Ее забрали.

– Куда? В страну фей?

– В общем и целом.

Мо запустила дрожащую пятерню в волосы.

– Если она вернется, она станет такой, как ты?

Я сделала вид, что не понимаю, о чем она толкует.

– Отлично. И что мы будем делать?

– Ничего.

Я вытащила труп фэйри из масла, и он тут же съежился до сухой скорлупки. Хлеб я утопила в чашке с кофе, подождала, пока он совсем развалится, и вылила жижу в раковину.

– Ступай домой, Мо.

– Ты пойдешь за ней.

– Нет.

– Ты любишь этого ребенка.

– Мо, ее больше нет.

– Ты пойдешь, Лиз, и я пойду с тобой. А не то…

Я смяла коробку и отправила ее в утилизатор.

– «А не то» – это была угроза. Попробуй представить себе последствия. Хотя чем тебе представлять-то…

– Тебе придется изложить мне их понятным языком.

– Да ну тебя. Я могу всю твою жизнь по пальцам просчитать. Я знаю о тебе все.

Я отстегнула боковую кобуру, вынула личное оружие, открыла сейф и обменяла его на пакетик ампул и таблеток.

– Ты пожалеешь, если пойдешь, Морин Гонзич.

Морин Гонзич оскалилась.

– Первое. Ты будешь делать все, что я скажу. И не ной, если вляпаешься в то, что навсегда изменит твою жизнь.

– Это у вас так летучки проходят, констебль?

– Дальше. Вынимай контактные линзы и надевай очки. И возьми вот это.

При виде таблеток глазки у нее так и засверкали.

– Что это?

– Антигистамины. Совершенно легальные, прости, что разочаровала.

Мо с мрачной рожей заглотнула снадобье. У всего есть свои плюсы и минусы – я тоже в курсе ее подростковых секретов.

– И что теперь?

– Входя в фейский город впервые, ты должна принести дань. Собственной плотью. Придется вытащить один из ногтей на ногах.

Я надеялась, что тут она сдаст на попятный, но Мо и глазом не моргнула.

– Анестетик есть? Или надо, чтобы все было зверски?

Все остальное мы сделали молча. Я произвела операцию, наложила на кровоточащий палец повязку. Потом взяла флакон со старой, можно сказать, выдержанной пиксипылью, смешала с физраствором, набрала в пипетку и закапала по капле нам в каждое ухо.

– Ноготь держи в кулаке, – предупредила я.

Ну, вот оно и началось. В ушах уже звенело, да так громко, что аж больно. Я показала Мо за окно – чтобы она увидела, как замедляется мир. Люди замирали посреди шага, машины плавно сбрасывали скорость и вставали. Густое, крошащееся месиво из пиксипыли, сброшенных цветочных лепестков, осколков опалесцирующей яичной скорлупы заволакивало поле зрения, окутывая все и вся. Под его наносами люди обращались в безликие столбы, а машины и скамейки – в небольшие пологие холмы.

Одни только деревья стояли свободные от этой каши, с тихим свистом сдувая с себя пыль и фейский мусор, – и сияли, окрашивая дневной свет прозрачной зеленью.

Здесь, на уровне земли, фэйри встречаются редко, и они немногочисленны. Только молотильщики цветов копошатся в яме города, собирая опавшие лепестки к себе в корзины длинными многопалыми граблями.

Что-то прожужжало мимо, слизав по пути ноготь с ладони Мо.

– Добро пожаловать в Касквим, – перевела я.

Отряхивая фейскую труху с плеч и волос, Мо снова укусила губу, и на сей раз так сильно, что пошла кровь.

– Я думала, мы куда-то специально отправимся.

Я повела ее в распахнутое пространство парка.

– Города сосуществуют в одном и том же пространстве, просто в фейском время течет быстрее. Касквим меняется слишком быстро, чтобы мы могли увидеть… особенно если мы не хотим.

– Пристал, как банный лист, – Мо прищурилась на расплывающийся, туманный профиль крыш городского центра.

– Вроде того.

Вверху луковицы из оранжевого пиксивоска покрывали крыши сплошным слоем в несколько этажей. Каждая из них – комната, в шесть-семь футов высотой, и через ее прозрачные стены видно спящих фэйри и всякое их имущество. Время от времени луковицы трескаются у хвостика, открывая многочисленные слои воска, и из них появляются фэйри. Их жужжащие крылья делают несмолкаемый ритмичный гул в воздухе еще гуще.

Один из летунов пикирует на нас, и мне приходится схватить Мо и не дать ей уклониться от неминуемого столкновения. Фэйри виляет в сторону, минуя ее на какой-нибудь дюйм.

– Никаких резких движений, – сурово внушаю я. – Они все равно быстрее и всегда облетят, если ты не будешь дергаться.

– Они тут такие большие, – ошеломленно вырывается у нее.

– Они просто старше.

В отличие от трупа в хлебе, носящиеся кругом фэйри уже вполне подросткового размера. Большинство – краснокожие, с косматыми черными волосами, но некоторые склоняются к европейскому типажу, к азиатскому или к африканскому. У них длинные угловатые конечности и крылышки как у колибри. От вибрации крыльев кожа у меня мелко зудит и чешется.

Тонкий песок осыпается с их тел оранжевыми облачками. Пиксипыль пахнет сахаром и по́том, и закручивается дымчатыми спиралями вдоль траекторий их полета.

– Видишь? – объяснила я. – Они питаются цветами и выделяют это.

– Ага, а еще живут вон в тех бородавках и берут туристов на слабо. Моя поняла.

– Они еще и кроме этого много что делают. Собирают урожай цветов, поют песни, воюют с другими городами. Основная деятельность происходит там, выше.

– Где воздух чистый? – она все равно шмыгает носом, несмотря на все противоаллергические таблетки.

– Чище, чем здесь.

– И еще они высасывают сны. Кстати, забыла спросить: зачем?

– Так они добывают себе вещи.

Я показала на луковицу, заполненную всяким барахлом, будто склад. Мы забрались на крышу, поближе, и прижались носами к воску. Внутри виднелись богато украшенные кресла, собачья упряжка, какие-то комиксного вида картины, настольная лампа в форме гриба, велосипед, несколько ведер, настенные чучельные головы.

– Они мало что могут поднять, даже когда совсем взрослые, – пояснила я. – Но сны-то ничего не весят. Для них мы – просто такой огромный блошиный рынок.

– Фэйри… Они в сказках всегда такие добрые.

– Надо читать сказки подревнее, – проворчала я.

– У них теперь пиарщики лучше? – страх у нее на физиономии уже уступал место любопытству и радостному возбуждению. – Так, стало быть, мы здесь, и Пег тоже здесь. С чего начнем, Лиз?

Начнем… Мы. Кажется, я в кои-то веки рада явиться сюда не одна. Я поболтала ногой в левой туфле, воображая, что чувствую ногти – четыре отсутствующих ногтя, четыре пропуска в пиксигнезда: в Ландантаун, Гайпари, Туранну и Касквим.

Думай, Лиз, думай. Пег. Ее привели сюда за убийство сифонщика. И куда, спрашивается, дели?

– Нам нужен торговец слухами, – заявила я.

– Кто?

Одна из размытых фигур отделилась от летучих толп вверху. Крылья поднимали ветер, от которого волосы парили над головой.

– Стены помнят все, что здесь происходило на протяжении всех поколений. Слушай!

Я показала на слой воска, тяжело окутывающий бок здания, и глаза Мо расширились: она услышала исходящий от них тихий шепот – мешанину слов, которые для касквимского – как для нас сейлиш и столо[76]. Так мне, во всяком случае, говорили.

– Это база данных, архив. Им известно все, что здесь происходит, а торговцы слухами говорят на этом языке.

– Ты заставляешь Кизил ждать.

Фэйри остановилась, совсем чуть-чуть на нас не налетев, и скрестила руки на тощей груди. На ней был элегантный саронг, сшитый из кухонных полотенец и рок-футболок, которые сюда кто-то наснил.

– Мы хотим найти девочку, Пег. Человеческую девочку. Мы знаем, что она здесь, но не знаем – где.

Мо выпалила это все одним махом, не успела я и рта раскрыть, чтобы правильно сформулировать просьбу.

– Ты сможешь заплатить?

Я подняла повыше сифон для снов, но создание презрительно отворотило нос.

– Типичные речи пришельца, не выгорит эдак вам дельце. Так сказали стены.

– Можешь не напрягаться с рифмами, – перебила я. – Чего ты хочешь?

Взгляд феи прыгнул на живот Мо и зверюшек на платье.

– Имя твоего нерожденного.

– Никаких имен, – отрезала я. – К тому же она не бере…

– Кизил разговаривает не с тобой!

– Я не знаю ничего, годного на обмен, – пожала плечами Мо.

Кизил ткнула пальцем в меня.

– Расскажи мне о ней.

– О…

– Никаких имен! – слабо повторила я.

Фэйри соскочила мне на плечо – легкая, как птичка, несмотря на размер – и запустила пальцы мне в волосы.

– Расскажи мне о своей маетной подруге, – проворковала она.

– Ма… – чего? – нахмурилась Мо, с сомнением глядя на меня.

Я выпутала свои волосы и проверила на всякий случай цепкие ручки феи: не затесалось ли там лишних волосков. Кизил отскочила, вспорхнула и взвинтилась на фонарный столб.

– «Маетная» значит «та, от кого куча проблем», Мо.

– Бодливая Корова! – Кизил со своего насеста разразилась смехом, от которого нам чуть уши не разорвало. – Значит, у тебя ничего нет?

– У нее есть фобия, – сообщила Мо.

Глаза Кизил расширились, губы сладостно разомкнулись, обнажая ряд крошечных сверкающих зубок.

– Страхи? Превосходная монета!

Ну, вот. Обратного хода уже нет.

– Ты ей скажешь, где сейчас Пег?

– Договорено!

Волшебные слова.

– Давай уже, черт тебя раздери, – проворчала я Мо.

– Она боится иголок.

Мо бросила на меня косой взгляд, втайне страшно довольная, что сумела заключить сделку, но еще достаточно осторожная, чтобы не торжествовать, когда я так явно хочу дать ей в бубен.

Кизил снова взвизгнула, вне себя от восторга, и слово ушло в стены. У меня здесь есть враги, и сейчас они, возможно, уже прочесывают сонные лавки на предмет оборудования для подкожных вливаний.

– Где ребенок? – потребовала ответа Мо.

Кизил исполнила пируэт.

– Дуры. Она там, где вы ее оставили.

– И что это должно значить? Лиз?

Я застонала.

– У тебя.

Мы двинулись к дому Мо. Кизил лениво тащилась следом. Естественно, мы нашли Пег отвисающей в гамаке. Она вся была обкапана пиксивоском, словно над ней долго таяли свечи; оранжевая корка облекала ее целиком и нарезалась на аккуратные ромбики, там где просачивалась через гамачную сетку. Тонкий стебелек сифона для снов поднимался у нее над лицом, раздвоенный, как рыбья косточка – каждый отросток загнут в уголок глаза. Стволик сифона выходил наружу через дырочку в воске, а воронка изрыгала запчасти снов Пег: кушетки, книги, ксилофоны. Сны были ярче, мощнее, чем у обычного тинейджера, словно Пег не была худосочной, как большинство детей в ее возрасте.

Оплавленная кислотная ночная маска – моя собственная, старая, потрясенно осознала я – лежала рядом с ней на подушке.

– Вот откуда во сне, который прикончил фею, столько силы, – пробормотала я. – Ты всю дорогу защищала ее.

Феи то влетали, то вылетали, обрывая с человеческих снов шелуху, кромсая их плоть в пыль, извлекая из нее предметы и с жужжанием уносясь прочь.

– Она спит? – прошептала Мо.

– Нет, – с облегчением отозвалась я. – Она на грани пробуждения.

– По мне, так одно и то же.

– Ни разу не одно и то же. Когда человек засыпает в мире фэйри, его организм стареет с фэйри-скоростью. Если мы с тобой приляжем здесь соснуть часика на три, то домой вернемся парой старух.

– А мне плевать. Мы сейчас же положим конец, так? – мрачно сказала Мо, протягивая руку к одному из пролетающих мимо фэйри.

Едва успев схватить подругу за плечо, я впечатала ее в стену.

– Нельзя вот так взять и раздавить фэйри. Остальные забьют тебя нафиг.

– Ты так говоришь, будто мы скотина какая.

– Прихлопни одну, дорогуша, и увидишь.

Вырвавшись от меня, Мо рухнула на кушетку.

– И сколько ты уже обо всем этом знаешь?

– Всегда знала.

– Это как?

Я помотала головой. Годного ответа у меня не было.

Мо вздохнула.

– И что мы будем делать теперь?

– Искать способ выкупить ее обратно.

– На какие шиши?

– Пока не знаю.

Мо поглядела на Кизил, которая крутилась в одном из гамаков и что-то мурлыкала.

– Предложения есть?

Торговка слухами пожала плечами, но выражение лица при этом имела крайне злорадное.

– Ты можешь мне объяснить, почему вы вообще ее захватили?

– Может быть.

– Сколько?

– Мо, это уже неважно… – начала я, но поздно.

Рядом на кофейном столике лежал полицейский стетсон, и Кизил как раз с жадностью его разглядывала.

– Кизил, возможно, согласится на нечто подобное, – небрежно обронила она.

– Договорено! – Мо цапнула шляпу со стола и запустила ее в полет на манер фрисби.

Шляпа приземлилась точнехонько на голову феи. И под истошный визг сшибла ее наземь.

– Я тебе говорила, они несильные, – заметила я, любуясь прыгающей по полу шляпой.

Впрочем, та свалилась раньше, чем я успела прийти фее на помощь. Кизил взвилась из-под нее, яростно жужжа, кинулась было на Мо, но поскорее отлетела подальше и зависла на безопасном расстоянии. Крылья ее гудели с явной угрозой.

– Мо, для фэйри ценность имеют только образы вещей. Твердые предметы им ни к чему.

– Окей. Отлично. Я поняла. Где там этот ваш сифон?

Я протянула ей стебелек, который мы сегодня утром сняли с трупа. Мо всадила его себе в глаз.

– Смотри на шляпу, – сказала я, и не успела закончить, как точная копия стетсона выдулась из воронки и быстренько увеличилась до реального размера.

Кизил мигом забыла свои обиды, схватила ее со счастливым писком и вылетела из комнаты. Мо покачнулась. Когда я попыталась ее поддержать, мы обе чуть не рухнули на пол.

– Дыши давай! От этого можно здорово устать.

– Она смылась! – Мо помрачнела. – Маленькая мерзавка нас обокрала!

– Нет. Экономика фэйри держится на механизме каскадных бартеров. Она выменяет шляпу на что-нибудь другое, потом еще на что-нибудь. Когда Кизил получит то, чего действительно хочет, она вернется и ответит на твои вопросы.

– Уверена?

– Она точно вернется. Кизил ошивается вокруг не из праздного интереса.

– А почему тогда? Чего ей от нас надо?

– Ничего такого, на что я готова согласиться.

– Ну, здорово. У меня, между прочим, были планы на эту шляпу… Только вот не помню, какие.

– Это сны, Мо. Они имеют обыкновение таять.

– Они не тают. Их крадут. Скоро у нас будет ответ?

– Кабы только новости не оказались плохими… – и вот уже наша сплетница снова в комнате, и не одна, а с какой-то торбой в руках.

Кизил приземлилась на книжную полку с легким реверансом.

– Ребенок снабжает предметами торговцев снами, в качестве виры за смерть Росянки и в порядке наказания за удержание снов.

Удержание снов… мой взгляд машинально перескочил на оплавленную маску рядом с Пег.

– Это наверняка была случайность, – встряла Мо, тщетно пытаясь разглядеть хоть каплю человеческого в безжалостных черных глазах фэйри. – Пег не виновата…

– Кизил обязалась ответить на вопрос, а не спорить с тобой, женщина!

– Сколько они ее так продержат?

– Пока у нее не кончатся все сны, как вот у этой, – Кизил искоса глянула на меня, просеменила на угол полки и прижалась ухом к свисающему с потолка восковому шару с Пег.

– Мы могли бы потолковать с кем-нибудь еще, – Мо в отчаянии повернулась ко мне.

– Не могли бы. Она говорила за них всех. Единственный способ получить Пег назад – это сделать так, чтобы им расхотелось ее держать.

Некоторое время Мо скрипела мозгами… а потом зевнула.

– Я прям как набухалась.

– Для нас это неестественная среда, – я протянула ей пакетик кофеиновых таблеток.

– Сколько мы уже тут?

– Думаю, с час.

– Я что-то уже устала.

– Съешь таблеточку.

– Да не надо бы… – она все равно проглотила пару таблеток, для этой цели временно вынув изо рта вездесущую жвачку.

– Не надо бы… – я в ужасе закрыла рот рукой. – Так ты правда беременна!

Мо широко улыбнулась.

– Ну, я вообще-то и не врала. Я просто не ответила, когда ты спросила. В чем проблема-то?

– Тебе еще крупно повезет, если ребенок родится с двумя головами.

– Ты гонишь!

– У меня нет воображения, забыла? Тебе нужно срочно уходить.

– Никуда я не пойду, пока Пег не отпустят.

– Мо, это опасно!

– Ну, тогда решай проблему и выводи нас отсюда скорее, делов-то.

Я ринулась вон – к ней в комнату, искать маску. И нашла целую коробку. Маски для сна, с бирками, на каждой из которых значилось «Набекрень: новинка!». Большие яркие окуляры, плотно прилегающие к глазам, чтобы не выпустить наружу ни единого сна. Респиратор – фирменная фишка Мо: жутко неудобная по природе своей штука превратилась у нее в нечто идеально уютное.

Вырвавшись в свое время из Туранны, я сделала свою первую маску из отходов военного магазина. Тогда я спаслась в мир людей всего с парой снов в запасе, и сама идея, что сифонщики высосут их один за другим, была мне невыносима.

И самая злая, самая непростительная шутка была в том, что когда Мо сперла маску и начала в ней спать, она перекрыла нормальный отток снов, который происходит с каждым человеком на протяжении жизни. Маска сделала ее чем-то вроде гения. Ну, по крайней мере, так ее называли в фэшн-тусовке.

И если эта битком набитая масками коробка и есть настоящая причина того, что Касквим сделал из Пег козу отпущения, вина за это лежит на мне. Мо не могла знать, к чему это приведет, не могла предвидеть, что фэйри сочтут маски прямой атакой на основы их экономики – да вообще-то на саму их жизнь! Им же невдомек, как мало народу на самом деле видит во сне вещи.

– Она сказала правду? – прошелестел сзади голос Кизил.

Я резко развернулась, но она села мне на спину, обвила живот ногами, скрестила голые лодыжки в крепкий замок. Костлявая ручка вцепилась в плечо.

– Твоя подруга сказала правду, Бодливая Корова?

– Понятия не имею, о чем ты…

Тут вторая ее рука обогнула мою физиономию: в ней был зажат ржавый старомодный стеклянный шприц.

Одного этого зрелища хватило, чтобы меня прошиб холодный пот. Я замерла, потому что в противном случае я сейчас всей спиной врежусь в стену и раздавлю зловредную тварь. А этого я сделать не посмею. Я еще жить хочу. Должна жить, если намерена выудить отсюда Пег и Мо.

Надо бы глаза закрыть… но я была не в силах отвести взгляд от иглы.

– Давай, – сказала Кизил. – Брось их всех – девочку, женщину, младенца. Сделаешь, как я скажу, и я обещаю отдать тебе их еще до наступления ночи.

– И в каком, интересно, виде?

– Можем договориться.

– Не можем, – отрезала я.

– Правда?

Ее пальчики покрепче обхватили шприц, большой погладил поршень. Капля дымящейся бурой жидкости налилась на острие.

Так, только не бежать. Только не орать. Голос – когда он соизволил вернуться – звучал, как у маленькой девочки.

– Эта игла… не может меня уколоть…

– Заключай сделку, Бодливая Корова, – прошипела Кизил.

– Я их тут не брошу.

Очень медленно и мягко я отцепила ее руку от плеча и разомкнула замок ног вокруг пояса. Кизил взорвалась неистовой сумятицей движений, отпустила меня, громко и зло забила крыльями, взвилась над головой и всадила иглу мне в рот.

Я попыталась заорать, позвать Мо, но звука не получилось. Шприц проткнул язык – больно! – сонное снадобье наводнило рот и потекло вокруг зубов. Я попыталась было выплюнуть его, но сон уже всасывался в кровь, и разум начал заполняться кошмарами. Уколы, жидкость впрыскивается… кюветы из нержавейки, а в них иглы, грязные ампулы в пятнах крови… стерильные скарификаторы, широкие дыры в коже, от донорских игл – даже жуткие металлические иголки акупунктурщиков…

Фэйри снова подлетела ко мне и приземлилась на коробку с масками.

– Запрещено не отдавать сны! Если твоя подруга даст защиту кому-нибудь еще, мы ее убьем.

Я повозила языком, нащупывая дырку от иглы, но она исчезла.

– Это просто сон. Я его высосу, – сообщила я.

– Ну, попробуй, – проворковала Кизил, протягивая мне стебелек.

Он был длинный и тонкий… и нет, я просто не могла забыть (а раньше вроде всегда удавалось), какой острый и пустой у него кончик.

– Лучше бы ты заключила со мной сделку.

С колотящимся сердцем я вытащила из коробки совершенно новую маску, пошла обратно в Отвисалово и надела ее на Мо. С очками внутри получилось довольно причудливо, но спорить она не стала. Кизил следовала за мной по пятам, мрачная, но почему-то довольная.

– И как мы намерены сделать так, чтобы они передумали держать тут Пег? – поинтересовалась Мо из-под маски сдавленным голосом.

Я опустилась на кушетку, глядя строго на стену перед собой, и применила самый спокойный полицейский голос.

– Все будет хорошо. На их стороне сила, это да, но еще они тупые, и у них очень короткое внимание. Мы что-нибудь придумаем.

Ее рука взяла мою – такая теплая и сухая – и пожала.

– То, что они сейчас делают с Пег… это же самое они сделали и с тобой?

– Более или менее.

– И они еще говорят, что ты маетная?

– Я вообще-то злопамятная, не забыла?

Пальцы ее пробежали по шраму у самого локтя.

– Но почему они просто не избавятся от тебя, Лиз?

Я оттянула ворот рубашки и показала три оранжевых круга у ключиц, которых в человеческом мире не видно.

– Я помогла одному из них, в Гайпари – так они называют Париж.

– Ты – и в Париже? Не могу себе этого представить.

– Это был фейский Париж, Морин. В Версале и так далее я не была. Короче, Первоцвет поставила мне эти отметины, и теперь остальные не могут меня убить.

– Ты теперь ее зверушка?

– Нет.

– Она типа как борец за права домашнего скота?

– Ты меня уже задолбала со своими коровами.

– Эй, я не виновата, что это имя тебе так подходит. Ты просто бесишься, что я проникла в твою великую тайну.

Самое смешное, что я годами собиралась признаться Мо. Но ей об этом знать не обязательно. Кожу у меня покалывало, и я старалась не думать об иголках.

– Я просто беспокоюсь за Пег.

– Лиззи, ты у нас корова, эй, корова, будь здорова. Рожки-ножки вдоль дорожки…

– Ты заткнешься или как?

– Корова! – это она уже почему-то прокричала во все горло. – Священная корова!!

И Мо повернулась к Кизил, сверкая глазами.

Та сначала заставила ее наснить себе мохнатый синий жакет, но потом все-таки выдала, что есть один способ сделать человека слишком священным – ну, или что-то в этом роде, – чтобы он стал неприкосновенным для сифонщиков. Эту информацию она изложила спокойно и даже деловито: да, есть один бальзам. Умывалка для глаз из листьев чего-то там, про что я никогда в жизни не слышала. Какого-то Шутовского дерева.

Дальше мы прошли насквозь весь Касквим, пытаясь хоть что-то разузнать об этом дереве. Часы шли, силы у нас убывали, а солнце так и торчало в небе, не сдвинувшись ни на дюйм. Так и лупило лучами вниз с положения на девять часов, золотое и безжалостное. Нам еще дважды пришлось закинуться кофеиновыми таблетками.

– Сколько у них длится день? – поинтересовалась Мо.

От постоянного высыпания разных вещей – колесниц, прялок, мигающих электрических лампочек с ножками – она выглядела уже совершенно измученной. Если бы я еще о ребенке не знала…

– Целую жизнь, – ответила я. – Икру они мечут на заре, спариваются на закате. К вечерним сумеркам они уже тридцать футов ростом.

– Тридцать? И не могут поднять больше пары грамм?

– Я слыхала, на севере летом они могут вымахать и до пятидесяти. Долгие летние дни, сама понимаешь. Они спариваются и откладывают кучи яиц прямо на улицах. Маленькие такие яички, миллиардами. В таком большом городе кладки бывают до семи футов глубиной. А когда солнце садится, фэйри умирают.

– Миллиарды яиц… – она подняла руку приблизительно на семь футов и смерила глазами расстояние до земли. – Лиз… Что-то не похоже, чтобы тут были миллиарды фэйри. Не все яйца вылупляются, что ли?

Я постучала по фильтру на ее маске, стараясь не обращать внимания на глаза за зеленым стеклом окуляров – запавшие и окруженные глубокими синяками.

– Вот поэтому-то маска закрывает не только глаза. Живыми остаются только те яйца, которые мы вдыхаем. Они инкубируются в человеческих легких всю ночь. У нас внутри рассадник фэйри, Мо.

Она как-то вдруг очень озаботилась герметичностью своей маски.

К этому времени по оранжевым стенам уже прошел слух, что Кизил торгует снами на заказ. Нас поджидал сложный четырехступенчатый бартер. У одной древней феи был флакон шутовского бальзама, целый и готовый к использованию, но за весьма дорогую цену. Мо предстояло создать аквариум с рыбой высотой в небоскреб. Я поддерживала ее в вертикальном положении, пока она, сдвинув очки на затылок, втыкала сифон в глаз и извлекала требуемое из своего разума. Емкость воздвиглась до небес: восьмигранный столб, полный моллюсков и всяких фантастических тварей. Мо, правда, немного сжульничала, наполнив его розовым лимонадом, чтобы не израсходовать все свои водяные сны, и еще накидала туда насекомых, про которых ей снились кошмары с тех пор, как мы обе были еще девчонками. Но даже и так она все равно лишилась нескольких крупных снов – про морских коньков и устриц, про морских ежей и гладкую черную гальку, и про длинные тонкие водоросли.

Закончив, Мо упала на колени, и я на мгновение подумала, что она сейчас отключится.

Этого-то Кизил и ждала, за этим и ошивалась все время где-то рядом. В фейском мире за тобой постоянно следует по пятам алчная тень – не одна так другая. Хочет, чтобы мы уснули и оказались в ее власти, и тогда она заберет ребенка Мо, а пожиратели снов получат себе Пег – и когда нам таки дадут проснуться, будем мы с ней две старухи в маразме.

Но Мо так и не упала: просто постояла на четвереньках, свесив голову и покачиваясь, пока сделку не объявили свершившейся. И в обмен на аквариум мы таки получили бальзам.

– Лучше бы ему сработать, – процедила Мо, стараясь, чтобы голос звучал угрожающе.

Губы у нее кровоточили.

У меня имелись кое-какие сомнения, но с ней я делиться не стала.

– Все будет отлично, Мо.

Мы потащились назад, в «Набекрень». Оттуда доносился какой-то треск, сразу прекратившийся, стоило нам открыть дверь. Я зажгла благовония и хорошенько продымила все Отвисалово, выгнав всех сифонщиков вон. Кизил правда удаляться отказалась и ретировалась в верхний угол комнаты, отмахиваясь от дымовой завесы крыльями и закрывая лицо одной из своих рубашек.

Я взяла ножницы и попробовала срезать воск, закрывавший лицо Пег, но они только со скрежетом соскользнули с оранжевой корки.

– Слишком твердая? – слабо осведомилась Мо.

Я осмотрелась: кругом по полу валялись крошечные кисточки для смазывания, а в локтевой ямке на саркофаге Пег собралась лужица какой-то жидкости – надо понимать, зелья. Я осторожно потрогала ее ногтем: прозрачная, но ярче воды, почти светится изнутри. Высыхала она быстро, и когда я посмотрела на ноготь секунду спустя, он уже был сухой. И твердый, как алмаз.

В глазах у меня вспухли слезы. Мы были так близко… но, кажется, наше время вышло.

Кизил визгливо захохотала сквозь рубашку.

– Лиз?

– Они сделали ее кокон твердым, – я поскребла по нему закаленным ногтем, но без толку.

– Нет!

Мо обхватила Пег руками, забегала по панцирю, нажимая, ища слабые места и ни единого не находя.

– Нам просто нужно ее как-то оттуда достать!

– Времени больше нет, – весь мой полицейский голос куда-то делся, осталось одно глупое хихиканье.

– Кизил скажет нам, как прорваться внутрь…

– Ты что, не понимаешь? – я понизила голос до шепота. – Она же специально нас кинула.

– Тогда еще кто-нибудь!

– На сегодня с тебя хватит снов.

– Я еще попытаюсь, – едва прошептала Мо.

Я сделала длинный, глубокий вдох, поперхнулась благовониями и заставила себя отвести взгляд от лица Пег.

– Прости, Мо, но если мы здесь застрянем, ей уже никто не поможет.

– Ты есть мы сейчас уходим? И вернемся, когда проспимся?

Ага, завтра. Когда в фейском мире пройдет целая вечность. Но я все равно кивнула.

– Чем дольше она здесь…

– За день у нее сны не кончатся, – решительно перебила я.

Мо так и вскипела, и всякое желание ее утешать во мне испарилось. Интересно, как она меня видит? Резкие слова поднялись изнутри, так что я едва успела прикусить язык.

– Мы не сдаемся, Мо, – мысль бросить ребенка здесь чувствовалась, как полная грудь битого стекла, но еще немного, и мы пропадем сами. – Скажи ей до свиданья.

– Ну, хорошо.

Окуляры у нее запотели. Мо сорвала с лица маску и наклонилась поцеловать Пег в лоб.

После чего, уже с совершенно безумными глазами, сплюнула жвачку в дырочку, из которой выходил, поднимаясь над восковым панцирем, сонный сифон.

– Мо!

Кизил в ярости взвыла. Отпихнув меня прочь свободной рукой, Мо замазала резинкой отверстие и уронила поверх последнюю каплю отвердителя. Тоненькая розовая струйка протянулась от воронки сифона до пальца Мо, истончилась и растаяла, оставив только липкий след на окованной воском груди Пег.

– Попытка – не пытка, а?

Мне даже ответить было нечего. Окаменев, я смотрела, как один из снов заполняет сифон, тычется в печать на выходе, отступает по трубке и выходит, слегка уплощившись, с внутреннего ее конца. Сифон затрясло, но выскочить из глаза он так и не смог. Сон тем временем превратился в лягушку. Воск вспух вокруг нее пузырьком, и я потыкала в него ножницами. Все еще твердый.

А за лягушкой уже вытекали и толпились другие образы – длинная плеть папоротника, целый дождь мелких ромашек. Каждый сон отскакивал от предыдущего и старался скорее найти себе свободное место на поверхности Пег. Гнуть воск изнутри им не составляло ни малейшего труда.

Вскоре все лицо девочки было покрыто снами: зелень с канадских болот… какие-то штуковины, похожие на школьную мебель…

И люди. Целая пригоршня малышни – видимо, одноклассники. Под восковыми доспехами они были неуязвимы для Кизил. Не в силах ничего им сделать, она рычала на нас с потолка. Человекосны тем временем выросли до шести дюймов и пустились исследовать растительный ландшафт, покрывавший уже все тело Пег.

– Полевая практика, – прошептала мне Мо. – Смотри, вон малюсенький учитель природоведения.

– И автобус!

Экскурсия неторопливо продвигалась к подолу ночной рубашки Пег, вздувая по дороге воск. Я снова попробовала поверхность – бесполезно.

Могучий зевок вырвался у Мо, и ее закачало.

– Нам надо срочно убирать тебя отсюда.

– Вечно этот гребаный коп. Отстань уже.

Следующим номером программы из воронки появилось трио крошечных торнадо и затанцевало вокруг слоняющихся детей. За ним – содержимое противоштормового убежища: банки с вареньем, паутина, какие-то доски два на четыре дюйма, хоккейная экипировка.

Теперь тело Пег уже было почти неразличимо под толпой снов, запертых в растущем шаре из пиксивоска. Я пыталась рассмотреть, что происходит под прозрачной коркой: кажется, там уже зародился какой-то сюжет. Торнадо загнали детей в убежище, где они обнаружили тоннель, ведущий к вертолету. Вроде бы все это было как-то связано с идеей поймать ураган в майонезную банку.

Глядя туда, я чуть не уснула стоймя. Вырвавшись из пут дремы, я схватила Мо и хорошенько ее встряхнула.

– Нам пора!

– Еще пять минуточек, – взмолилась она.

Я бросила последний взгляд на Пег…

…и увидела нас двоих.

Лизабет-из-сна стояла на куче подозрительно похожих на кости веток и что-то вещала. Слов я не слышала, но, господи, какой старой я там была… и какой властной.

Зато высокой, а еще мускулистой и сильной.

– Бог ты мой! – вырвалось тем временем у Мо.

Ее сонный образ оказался сексуальной драконицей, дикоглазой, роскошной, лязгающей зубами на все вокруг. Мгновение я думала, что дорого бы дала, если бы меня видели вот так, но по физиономии Мо тут же поняла, что ее собственные надежды не оправдались от слова совсем.

– Ребенок тебе доверяет, – кисло поделилась она, глядя на маленькую меня, и тут же взмолилась, позабыв о себе. – Лиз, сделай что-нибудь!

– Попробую.

Я налегла на восковую мембрану. Все персонажи снов оторвались от своих дел и уставились на меня – великанскую тетку, колошматящую по небу их мира. Драконица Мо ринулась ко мне, плюясь огнем, игривая и прекрасная. Пламя подтаяло воск, но не слишком. А потом рептилия ушла на новый вираж и усвистала, отвлекшись на что-то поинтереснее.

Я посмотрела на вторую меня, показала на воск, потом на оружие на ее крошечном боку. И зевнула во весь рот. Хоть я и стояла на ногах, веки предательски пытались упасть.

Я-из-сна все еще что-то болтала без умолку – я, наверное, все время точила лясы при Пег… Да заткнись же уже, ради бога, подумала я.

Мо рядом качалась все сильней.

– Так, довольно, пора выбираться отсюда.

И тогда маленькая я схватила стеклянную банку с торнадо и швырнула ее что есть сил об оранжевый восковой свод.

Раздался удар, совсем тихий. А потом весь шар взорвался. Образы снов разметало по всей комнате, и Кизил, кашляя, кинулась за ними в погоню. Вырвавшийся на свободу вихрь учинил форменный хаос: ветры то всасывали нас в себя, то кидали об стену. Какой-то бриз просочился у меня меж зубов, ринулся вниз по горлу и растаял, заполнив разум забытым ликованием какой-то давней грозы.

В облаке благовоний словно раскрылись окна чистого воздуха. За пределами комнаты взвыли фейские голоса. Дыма было еще слишком много, но как только они смогут, они ворвутся сюда и тогда…

– Шутовские капли! – заорала Мо.

Она прорвалась к гамаку, пропустила руки через сетку, чтобы ее не сдуло, и пальцами подняла Пег веки.

– Лиз, быстрее!

Я оттолкнулась от стены, открыла флакон и выплеснула святую жидкость в чересчур огромные глаза Пег.

Фэйри снаружи подняли плач, полный злобы и обманутых надежд.

Кизил в ярости кидалась на сонный народ, кромсая его в клочья. Я едва успела схватить крошечную версию себя и сунуть Пег в рот. Драконица тут же собралась за ней следом, но Мо поймала ее поперек змеиного туловища и окинула оценивающим взглядом торговку слухами и ее неутомимые когти.

– Не смей! – закричала я, слишком по-полицейски.

И прикусила язык. Так нельзя – вся история нашей жизни заставит Мо машинально сделать наперекор.

– Мо, Пег тебя обожает!

Мо ответила мне суровым и на редкость упертым взглядом.

– Ты не понимаешь! Ты должна быть там – живая и внутри нее, – если хочешь, чтобы Пег увидела тебя другой!

Кизил спикировала на нас, и я подумала было, что Мо сейчас отдаст ей эту чешуйчатую зажигалку, но нет! Быстрый разворот, и змеиное тельце, извиваясь, проскользнуло в горло Пег. Ручонки феи остановились в каком-то дюйме от ее зубов.

– Можно мы уже пойдем?

Мо вытащила Пег из гамака и проковыляла целых два шага, после чего они обе рухнули на пол.

Воск капал на ее бархатное платье. В ножном браслете билась маленькая приснившаяся молния.

Грозовые сны, подумала я, смакуя образ… – нельзя, чтобы она их лишилась. Я сломала вещицу, изловила жужжащую электрическую стрелку пальцами и протолкнула в губы Мо.

– Почему она не просыпается? – сонно осведомилась она.

– Она наоборот, засыпает, – сказала я.

Юное лицо Пег постарело, пусть и совсем чуть-чуть. Мо тоже увидела это, и реальность чертова фейского мира снова обрушилась на нее. Глаза ее расширились от ужаса, но чтобы оставить их открытыми, пришлось побороться.

– Все хорошо, – заверила я ее. – Все уже кончено.

И как следует ущипнула обеих – за руку, над локтем, постаравшись зацепить нерв. И достаточно крепко, чтобы оставить синяк. Мо завопила и попыталась вырваться… Потом округлила глаза и стала просыпаться, замедляясь до скорости статуи.

Пег подняла веки.

– Лизабет, – пролепетала она с широкой улыбкой. – Ты пришла за мной.

От выражения ее лица у меня перехватило дыхание.

– Мы пришли, – сказала я, целуя ее в липкий от воска лоб и снова щипая, отчего та замерла на полу рядом с Мо.

Наконец, они в безопасности. Обе.

– Ну, что ж, моя очередь.

Я повернулась, чтобы рассмеяться напоследок в лицо бешеной феи, тщательно игнорируя голосок внутри, зудевший, что мы едва спаслись. Сны про иголки… дитя, несущее на себе печать фэйри… Мо уже наверняка прикидывает, как выжулить у меня еще парочку визитов в Касквим. И кто знает, что шутовское зелье сделало с Пег. А я… – я несу за все это ответственность.

Тем не менее, до Кизил дошло, что ее сторона проиграла, и она принялась визжать в мой адрес ругательства на языке, которого я не знаю. И пока у меня в голове роились мотыльки и громовые раскаты, я высунула язык, издала победоносный и крайне грубый звук, а потом ущипнула сама себя и ушла в медленный мир, где мне самое место.

[77]

Ах, когда бы я снова стал молод, как был, и от снов и от смерти вдали,

Я бы надвое душу свою разделил: половину – для этой земли,

Чтоб она тосковала о мире ином и напрасно искала чудес,

А другую – для той потаенной страны, где стоит зачарованный лес,

Чтобы там, на извилистой, узкой тропе повстречалась мне дева-мечта.

Я приветил бы деву, и обнял ее, и ее целовал бы в уста,

А она б созвала поднебесных орлов, пригвоздив меня к дереву гроз;

И когда б мое сердце забыло о ней и на волю из клетки рвалось,

Обвила б его сетью сверкающих звезд и носила с собой до поры.

Но однажды наскучит ей сердце мое, и, уставши от этой игры,

Дева бросит его на крутом берегу, у ручья, что пылает огнем,

И не глядя уйдет, и покончит на том, и навеки забудет о нем.

Прибегут арапчата и сердце мое на потеху себе подберут,

И сомнут его в ком, и растянут шнурком, и в косицы его заплетут,

И разрежут его на четыре струны и на скрипку натянут живьем,

И оно запоет под жестоким смычком, не смолкая ни ночью, ни днем, —

Так печально, и дико, и странно, что всяк, услыхав его, пустится в пляс,

И пойдет ходуном, и вприпрыжку, и вскачь, пламенея угольями глаз,

И помчится, кружась, день и ночь напролет, круг за кругом, пока, напослед,

Не рассыплется вихрем огней золотых…

[78]

Отдача толкнула в плечо, и одно из существ – то, красивое – пало замертво. Но, как сказал бы Па, странности начались задолго до того.

[80]

Когда я был совсем маленький, кто-то сказал мне, что мошки – микроскопические крылатые твари, облаками вьющиеся вокруг твоей головы летними вечерами, – рождаются, живут и умирают за один день. Совсем короткая жизнь получается, но еще короче часы, отведенные твилмишу – обитателю мира фэйри, чей век зависит от одного из самых эфемерных творений рук человеческих: от замка, что строят из песка на пляже. Когда твилмиш вселяется в это причудливое, но такое недолговечное строение, срок его жизни определяется прочностью и временем существования избранного им дома.

До того, как на морском берегу возникнет песчаный замок, твилмиш – это просто идея, незримая возможность присутствия фэйри. В нематериальной форме столетиями блуждают они там, где встречаются земля с морем, и ждут, когда пробьет их час – совсем как фантазия ждет, пока ее кто-нибудь вообразит. Если вы бывали когда-нибудь на пляже зимой после снегопада, то наверняка видели, как сверкающий белый порошок на мгновение вздымается крошечным вихрем – вот это и есть знак, что твилмиш здесь. Это явление как-то связано с силой, которая рождается от той самой встречи земли и воды: влечение и отталкивание, и всё по кругу, по кругу, как собака, что ловит свой собственный хвост. И если теплым, солнечным летним вечером вы идете вдоль линии прибоя во время отлива и вдруг попадаете в пятно стоячего ледяного воздуха всего в несколько футов шириной, значит, на вашем пляже точно есть твилмиш. Падение температуры объясняется его завистью к вашему физическому телу. Твилмиш рядом и ищет произведение трудолюбивых детских ручонок.

Сколько времени твилмиш ждал своего дома, значения не имеет, как и сила его желания этот дом, наконец, получить. Далеко не каждый песчаный замок твилмишу в итоге подойдет. В своих поисках они хитры и разборчивы, как твоя бабушка, выбирающая в продуктовом дыню, потому что место, выбранное тобой по собственной воле, во многом определит твою в нем жизнь. Когда начинается прилив, приходят волны и смывают замок, и его обитателя тоже смывает и уносит прочь – то есть он не возвращается в форму чистой энергии, чтобы подождать нового замка, но исчезает, совсем, физически и духовно растворяясь в Природе. Совсем как мы в конце своей куда более долгой жизни. Так вот, самое важное условие хорошего замка – чтобы его построил ребенок. Ну, или дети. Слишком часто взрослые вкладывают в архитектуру свою привычку беспокоиться о будущем или зависимость от часов на руке, и тогда дух этих печалей портит весь эффект «твилмишского времени»: это такой совершенно особенный феномен, при котором несколько часов, протекающих между отливом и приливом, кажутся этой породе фэйри столь же долгими, как нам – годы и годы человеческой жизни.

Вот какие требования у них еще есть к будущей резиденции: ребенок должен построить замок своими руками, безо всяких там пластмассовых формочек и металлических совочков, так, чтобы там не было прямых углов, и чтобы каждый дюйм жилого пространства отражал неповторимые контуры детского воображения. Структура предпочтительна комплексная, с как можно большим числом комнат, тоннелей, парапетов, мостиков, подземелий и рвов. Украшать его надобно самыми красивыми ракушками и морским стеклом (больше всего у них ценится синее бутылочное, хорошо обкатанное прибоем, но и зеленое тоже хорошо). Дорожки правильно мостить плавником или, на худой конец, поставить шест из морской иглы и поднять на него флаг из водорослей. Да, еще рядом не должно быть песчаных крабов, этих бронированных гаденышей, роющих норы и способных сделать подкоп под стену или заселить подвал. Подпорная стена умеренной высоты должна окружать весь ансамбль, чтобы как можно дольше отражать атаки голодных разведчиков прилива, но ни в коем случае не заслонять вид на океан. Ах, да – еще у дома должно быть имя, заранее придуманное и начертанное над главными воротами пером, оброненным чайкой: что-нибудь вроде «Заветного желания» или «Страны песков», или вот еще «Замка мечты» – чтобы твилмишу не тратить драгоценные мгновения жизни на принятие решения, как его дом будет называться.

Многие из тех, чья жизнь отдана изучению родословий и обычаев фэйри, даже никогда не слышали о твилмишах, а в их происхождении и подавно никто толком не уверен. Мне думается, они здесь примерно столько же, сколько сами песчаные замки, а, может, и дольше – селились себе в песчаных пещерах неандертальских детишек. Возможно, в духовной своей форме они возникли одновременно со вселенной и просто подождали несколько эонов, пока на свет не появились песчаные замки. Но, возможно, это куда более поздний продукт эволюции фэйриного рода. Некоторые полагают, что твилмиши принадлежат к той особой линии волшебных существ, которые связаны с человеческим творческим началом, – вроде Чернильной Мартышки, которую привлекает писательский труд, или Демона Художников, который балуется, смешивая краски на палитре и добиваясь доселе невиданных оттенков.

Но в любом случае понять натуру твилмиша можно только одним способом – познакомившись с ним. И поэтому я решил предложить вам здесь биографию одного представителя их вида. Все нижеследующее могло бы происходить вечером превосходного летнего дня после того, как вы уже ушли с пляжа, а время бы заняло – от прилива до отлива, или, если хотите, от начала ужина и до того момента, пять часов спустя, когда голова ваша коснулась подушки перед погружением в сон. Казалось бы, тут едва хватит времени, чтобы съесть курицу с картошкой, тайком отправить морковку собаке под стол, убрать со стола, посмотреть любимую передачу по телевизору, нарисовать пирата с повязкой на глазу и попугаем на плече, почистить зубы и поцеловать на ночь родителей, ан нет. Понять твилмиша – значит усвоить, что за одно-единственное мгновение можно спаси или погубить всё, гениальная идея может родиться, королевство – пасть, любовь – взрасти, а жизнь – обрести смысл.

Если бы я не был честным человеком, я бы на этом этапе просто выдумал кучу всякой чуши на тему биографии одного отдельно взятого твилмиша, потому что одно дело знать о том, что есть такой народ, и совсем другое – сказать что-то существенное по поводу какой-то конкретной принадлежащей к нему группы, пока не познакомился лично с теми, кто в нее входит. И чем больше их ты встречаешь, тем глубже понимание. Правда, узнать что-то определенное о том или ином твилмише ой как непросто – а все потому, что ростом они не выше ногтя на вашем большом пальце. Вдобавок, движутся они быстрее, чем вы успеете моргнуть глазом, – чтобы продлить каждое мгновение до целой минуты, а минуту – до часа.

Как-то летом 1999 года на пляже в Барнегат-Лайт, что в штате Нью-Джерси, пятилетняя девочка по имени Чико Квигли выловила из прибоя витую ракушку. Эта ее спиралевидная форма совершенно заворожила ребенка. Чико забрала раковину домой и положила на подоконник у себя в спальне – как украшение. Три года спустя кошка Мадлен сшибла ее с подоконника на пол, и тут-то из извилистого лабиринта, у выхода из которого Чико время от времени слушала шум волн, выпала малюсенькая книжица – не больше, чем десяток песчинок, слипшихся вместе. Обложка у нее была из шкуры морского конька, а страницы – из травы, что растет на дюнах. Поскольку я – эксперт по феям и их культуре, книгу принесли мне, дабы выяснить, подлинный ли это артефакт или просто розыгрыш. Крошечный том отправился под электронный микроскоп, и мы выяснили, что в наших руках оказался дневник твилмиша по имени Илин-Ок.

По всей видимости, Илин-Ок обладал художественными наклонностями, так как на первой же странице обнаружился его автопортрет – рисунок чернилами каракатицы. Твилмиш стоял, вероятно, на самой высокой башне своего замка, на океанском ветру, который развевал длинные черные волосы, забранные в хвост, и облаком вздымал плащ за спиной. Был он крепкого сложения, широкоплечий, с икрами и бицепсами обхватом без малого в его же голову. Его лицо, простое и пригожее, с густыми бровями и кляксой вместо носа, возможно, и не выиграло бы ни один конкурс красоты, но зато дарило ощущение уюта и утешения – таким безыскусным и честным оно было. Пристальный взгляд был устремлен вдаль. Я невольно подумал, что на портрете изображен тот самый момент, когда Илин-Ок понял: рано или поздно хаос океана поглотит и его самого, и его прекрасный замок по имени Быстротечность.

Существование этого дневника – уже само по себе чудо, и все в нем написанное совершенно бесценно для историка твилмишей. Наш автор, судя по всему, был крайне немногословен, ибо между записями со всей очевидностью проходило немало времени, но взятые совокупно, они представляют собой, как гласит титульный лист, Хроники Илин-Ока. Вот они, только что переведенные с твилмишского при помощи искусной программы-декодера под названием «фэйриспик» (производство «Фен анд Дэйл Инк.») – к услугам читающей публики.

Я осознал, что существует Оно, место, где я смогу жить, когда был всего лишь понятием – облачком, дрейфующим в дымке прибрежных брызг. Это очень страшно – принять решение родиться. Мало что на свете – действительно то, чем кажется, по крайней мере, пока не приблизишься и не потрогаешь сам. Но этот замок, который хохочущие архитекторы-великаны возвели и нарекли «Быстротечность» (я не понимаю их языка, но таковы его символы и так они выглядят), начертав слово на табличке из пла́вника, врытой среди бугристой коричневой брусчатки двора, – так вот, этот замок был весь, будто мечта, ставшая явью.

Две башни, ров с мостом, зала, облицованная наутилусовым янтарем, сырые подземелья, тайные коридоры, мощная подпорная стена вокруг; каждый дюйм выложен драгоценным прекрасным стеклом – синим, зеленым, прозрачным – и украшен нежнейшими белыми раковинами. Все это словно выпрыгнуло из моего воображения и прямиком на пляж точно тем же манером, что я сам перескочил в это тело и жизнь Илин-Ока. Иногда всю осторожность нужно отбросить прочь – пусть себе летит по ветру; и это был как раз такой момент. Первые несколько секунд все смешалось: новое ощущение бытия, необходимость дышать, морской бриз в лицо… Я родился, уже зная некоторые вещи, – точно так же, как родился совершенно взрослым, – а относительно других я только помню, что забыл их. Невероятный алый шар, восседающий на горизонте, и необъятность океана глубоко поразили меня. От их могущества и красоты чувства мои вскипели и хлынули через край. Шатаясь, я подошел к самому краю площадки высочайшей башни моего замка, облокотился о парапет и зарыдал. «Я сделал это», – подумал я. И еще через несколько мгновений, уже осушив глаза: «Что же теперь?».

Возвратившись после экспедиции за едой, нагруженный крабьим окороком (я выудил его из оторванной клешни, которую обронила чайка) и знатной порцией желе из медузы, я обнаружил в замке гостя. Он ожидал меня у парадного входа, нетерпеливо прыгая вокруг, и оказался прелестной маленькой песчаной блохой, черной, как рыбий глаз, и сплошь мохнатой. Я опустил свою ношу наземь, подозвал его и похлопал по шишковатой головке. Он был полон энтузиазма и принялся носиться кругами, шепотом гавкая. Его проделки вызвали улыбку на мои уста. Когда я вновь взвалил на плечи груз и побрел к башне, где располагается обеденная зала, он последовал за мной. Я впустил его в дом и дал имя – Фарго. Теперь он мой друг и компаньон, и хотя он не понимает ни слова по-твилмишски, я рассказываю ему всё.

Откуда ни возьмись в голове всплыло заклинание для сотворения огня: три простых слова и щелчок пальцами. Думаю, у меня есть врожденные способности к магии и чарам, но более чем скромные, так что я решил не полагаться на них слишком часто, потому что дабы выжить в этом мире, нужно научиться доверять прежде всего силе мышц и ума.

Этот замок – поистине чудесное строение, однако ответственность за то, чтобы заполнить его всякими полезными и красивыми предметами, лежит на мне. Когда у тебя нет совсем ничего, лучшее место, где можно пожелать очутиться, – это морской берег, ибо каждая волна выбрасывает на песок мириады полезных сокровищ, и не успеешь ты их собрать, как следующая уже несет новые дары. Я сделал себе инструменты из острых осколков стекла и раковин, еще не обкатанных водами. Эти лезвия я прикрепил к рукоятям из тростника и птичьих перьев и как следует привязал крепкими тросами из травы, что растет в дюнах. С помощью этих орудий я сделал стол для обеденной залы из превосходного куска плавникового дерева, высек камин для моей спальни, вытесал кресла и диваны из хрящей голубой рыбы, скелет которой нашел на берегу. Я научил Фарго, как называются эти инструменты, и теперь он приносит их мне, стоит только попросить – если, конечно, может поднять. Мое ложе сделано из створки мидии, ванна для омовений – из металлической штуки, выброшенной хохочущими исполинами-архитекторами (на задней ее поверхности нанесены буквы «Рутбир»), и еще другой, поменьше – «Крышка Отвинчивается», с изображением стрелы, повторяющей ее округлые контуры, очень любопытная вещь. Мое оружие – топор из кончика акульего зуба, с рукояткой из тростинки. Делать вещи доставляет мне неимоверную радость.

Дальше по пляжу океан, отступая, оставил озеро, которое кишит серебряной рыбой длиной в мою ногу. Мы с Фарго спустили на воду небольшое судно, которое я выжег из глыбы плавника и оснастил парусом из плюмажа дохлой жабы-рыбы. Я взял с собой копье и фонарь: обломок кварца, который ловит лучи алого шара и усиливает их. Сияние призматического камня выманивало нашу добычу из глубин. К счастью, я привязал к копью изрядный моток веревки из водорослей, так как целиться у меня поначалу выходило не очень. В конце концов, мне удалось научиться, и я стал таскать на борт рыбу за рыбой, которых затем добивал топором. Лодка была уже нагружена доверху, и мы повернули к берегу, но тут парус поймал сильный порыв ветра, и наше тяжело сидящее в воде суденышко опасно накренилось. Я выпустил румпель и упал за борт, прямо в глубокую воду. Так я научился плавать. Я долго барахтался, хлебал соленую воду и отплевывался – Фарго все это время заливался отчаянным тихим лаем, – но, в конце концов, сумел добиться успеха и забраться обратно в лодку. Так, друг мой, я научился еще и умирать. Ощущение воды, поднимающейся выше ушей, боль в легких, лихорадочно рыщущий ум, надвигающаяся тьма – все это я встречу снова, в последний миг своей жизни.

К северу от Быстротечности лежат дюны – гряда высоких холмов, кое-где поросших острой негостеприимной травой, которой я связываю мои инструменты. Я не раз выбирался туда в экспедиции – запастись материалом, но никогда еще не дерзал спуститься в подземные каверны, ибо они обширны, и коридоры их извилисты, что твой лабиринт. И вот из этих самых диких глубин ко мне явилось косматое чудище с зубами, как иглы, и хвостом, подобным живому угрю. Я услыхал его визг, когда оно пыталось сокрушить внешнюю стену замка. Схватив копье, я бегом ринулся к воротам и дальше, к мосту через ров. Там я взлетел по раковинной лестнице на гребень стены. Я знал, что если чудище возьмет ее приступом, замку грозит неминуемая гибель. К счастью, пока я мчался наверх, задние лапы зверя подрывали песок, из которого возведены мои укрепления, и мой недруг все время соскальзывал назад. Достигнув площадки, я прыгнул вперед и вогнал копье прямо в правый глаз сего бегемота. Он возопил в агонии и отступил, унося мое оружие в истекающей сукровицей ране. Был ли он один, желающий отведать твилмишской плоти, или за ним рано или поздно придут и другие?

Красный шар погрузился в океан, оставив по себе лишь оранжевые и розовые полосы. Тонул он постепенно и отважно сражался, но ныне на берегу воцарилась тьма. Далеко вверху появились точечки света. Они зачаровывают меня, если смотреть на них слишком долго. К тому же они появляются вместе, целыми композициями: вон чайка, а рядом с ней краб… и волна. Надо собрать больше плавника, чтобы огни продолжали гореть, так как воздух постепенно становится все холоднее. Некоторое время назад на берег вынесло волнами огромное полотнище розовой материи с начертанным на нем символом, принадлежащим, я уверен, архитекторам-великанам: это желтый круг, превращенный в лицо посредством глаз и какой-то странной, довольно пугающей улыбки. Я разрежу его на куски и сделаю себе одеяния потеплее. Фарго теперь больше спит, но когда бодрствует, все так же носится вокруг и часто меня смешит. Мы с ним словно две рыбы, плывущие сквозь тьму.

Я лежу у себя в кровати и пишу. Из-за стен замка доносится шум волн. Они приходят и уходят в ровном, вселяющем уверенность, ритме, и звук этот меня убаюкивает. Я думаю о том, что значит имя, данное моему дому архитекторами. Быстротечность… если бы я только знал их символы, я бы, наверное, смог постичь смысл моей жизни. Понятно, что смысл жизни состоит в том, чтобы ловить рыбу, работать, делать всякие вещи и изучать окружающий мир, но временами – особенно теперь, когда алый шар проглочен тьмой – я начинаю подозревать, что у моего бытия здесь есть и другая, тайная причина. Бывают мгновения, когда мне очень хочется это знать, и другие – когда мне совершенно все равно. О, вот бы быть как Фарго, для которого капли рыбьей крови и прогулки вприпрыжку вдоль пляжа более чем достаточно. Возможно, я слишком много думаю. Писк нетопыря, крики ржанок, пение ветра вьются в соленом воздухе и навевают сон. Когда я проснусь, я…

Что-то медленно поднимается из океана на востоке в небо. Я думаю, оно будет круглое, как алый шар… но только сливочно-белое. Что бы это ни было, я рад его приходу, ибо оно изливает свет – не такой яркий, чтобы прогнать тьму, но дивный, зачарованный свет, который отражается от воды и так красиво озаряет берег. И тени при нем не такие резкие. Мы катались на гигантском буром закованном в доспехи крабе с острым костистым хвостом, который сам выполз на пляж, и ужинали окунем. Обнаружили странного малого на берегу озера: вроде бы статуя, но не из камня. Он качался на волнах и был сделан из какого-то гладкого и как бы мнущегося вещества – зеленый с головы до ног. В руках у него какое-то мудреное оружие, а на голове шлем – оба тоже зеленые. Я притащил его к себе в замок и поставил на высокой башне – пусть служит стражником. Пока я тащил его вверх по винтовой лестнице, у меня чуть не крякнула спина. Я ведь уже не так молод, как раньше. С помощью магии я дам ему способность видеть и говорить, так что, хотя двигаться он не сможет, зато будет бдителен и, если что, позовет на помощь. Хотел бы я обладать могуществом дать ему настоящую жизнь, но увы, я всего только твилмиш. Я поставил его лицом на север, чтобы стерег замок от крыс. Я зову его Зеленый – надо же было дать ему хоть какое-то имя.

Я теперь записываю количество шагов от внешней стены замка до того места, куда достают волны, накатываясь на берег. За моей работой наблюдали: огромный белый диск на горизонте недавно высветил два глаза над самой кромкой океана. У него такое мечтательное, сонное сияние… от него я задумываюсь, правда ли я обрел форму, или до сих пор дух, которому снится, что он существо из плоти.

Мы с Фарго нашли на берегу бутылку с пробкой. Как вошло у меня в привычку, я взял топор и пробил дырку у нее в боку возле горлышка. Эти сосуды часто бывают полны опьяняющего зелья, которое в малых количествах согревает внутренности, если дует холодный ветер, – а если выпить побольше, я потом пляшу и пою на башне. Но не успел я проникнуть внутрь, как услышал голос: «Помоги нам!». Я замер посреди движения: неужели я нашел корабль-призрак? Но тут из темноты, сгустившейся в задней части бутылки, выступила фигура. Вообразите мое облегчение, когда я понял, что это женщина, из фэйри. Не уверен, к какой именно ветви Народа она принадлежала, но она была примерно моего роста, одета в короткое платье, сотканное из паутины, и имела прекрасные, длинные рыжие волосы. Она вышла из бутыли и рухнула ко мне на руки. Позади пряталось маленькое фэйри-дитя – думаю, мальчик. Он был напуган и плохо выглядел, и ничего мне не сказал, а просто пошел следом, когда я взвалил женщину на плечо и понес домой. Сейчас они оба мирно отдыхают в холле, на импровизированной кровати, которую я собрал из простой ракушки и нескольких отрезов той розовой ткани. Меня переполняют вопросы.

Мейва – так, оказалось, ее зовут – сообщила мне имя белого круга в небе, который теперь показался уже целиком. Она сказала, что это Луна, яркие искорки – Звезды, а тот красный шар, который утонул, – Солнце. Я живу во время мрака, которое зовется Ночью, но существует и время света, когда солнце самовластно правит синим небом, и можно видеть на целую милю вдаль, а то и больше. Сдается мне, я все это знал, когда еще не родился в эту жизнь. Мейва знает много всяких вещей, и даже некоторые тайны великанов-архитекторов. Они с сыном принадлежат к племени уилнитов – это народ мореплавателей, который обитает на кораблях великанов. Они уснули в пустой бутылке из-под рома, думая, что там безопасно, а когда пробудились, обнаружили, что горлышко заткнуто пробкой, а убежище их плавает в море. К несчастью, ее мужа убил один из гигантов – которые, кстати, зовутся Людьми, – который принял его за насекомое и прихлопнул. Она настоящий эксперт в пользовании рыболовным копьем и с огромным рвением помогла мне обратить вспять нашествие крабов на наши подземелья. Мальчика зовут Маглет, он тихий, но вежливый, и, кажется, гораздо хуже перенес выпавшие им на долю приключения. Один только Фарго умеет вернуть улыбку на его уста. Чтобы поднять ему настроение, я сделал мальчугану топор.

Мейва приворожила маленькую ночную птицу. Приманила ее крошками особого хлеба, который она печет из чистого воздуха и морской пены. Теперь она поет, чтобы ее обучить. Когда она взобралась на спину этого нежного создания и пригласила меня присоединиться к ней, признаюсь, я отнесся к затее скептически. Однако я все-таки оседлал небесного скакуна, обвил руками талию Мейвы, и тогда она причмокнула губами, и мы взлетели в открытое небо. Голова у меня сразу закружилась. Мы поднимались все выше и выше и вскоре уже летели над кромкой моря в свете луны. Мейва неистово хохотала над моими страхами, а когда мы все-таки не упали, я засмеялся тоже. Она отвезла меня туда, где в своих колоссальных домах жили великаны. Сквозь стеклянную стену мы видели огромную девочку: она рисовала разноцветную картину с птицей, сидящей на плече у одноглазой женщины. Потом мы покинули их поселение и летели целые мили, взмывая вверх и пикируя вниз, и, наконец, приземлились на мосту через ров Быстротечности. Птица – не единственное создание, которое Мейве удалось приворожить.

Теперь Маглет регулярно сопровождает меня на поиски еды. Когда мы набрели на синерукого краба, бьющегося в смертных корчах, он пододвинулся поближе и вложил свою руку в мою. Мы подождали, пока тварь не перестанет двигаться, и набросились с топорами на панцирь. Что за добыча! От стены до воды уже только сто пятьдесят шагов.

Я сначала его не услышал, потому что очень крепко спал, но Мейва, лежавшая рядом со мной, услышала и ущипнула меня за нос, чтобы разбудить. Мы кинулись на верхнюю площадку башни, где Зеленый все еще бил тревогу, глядя на север. Три тени двигались к нам через пески. Я принес мой лук и стрелы – недавно изобретенное и изготовленное оружие: Мейва видела нечто подобное у людей – и стал ждать, пока они подберутся поближе, чтобы выстрелить. Но у Мейвы был свой план. Она призвала свою ночную птичку, и мы оседлали ее. Мы напали на врага с воздуха, и чудовищам так и не удалось подойти к замку ближе, чем на пятьдесят шагов. Мои стрелы не смогли убить их, зато вполне эффективно отогнали. Если бы не Мейва, меня ждала гибель.

Пока Мейва спала, мы с Маглетом взяли факелы, перевязи, чтобы носить на спине крупные предметы, и топоры, и тихо покинули замок. Фарго, разумеется, увязался с нами. В окрестностях было место, в котором я раньше был лишь однажды. Взяв курс на запад, я пошел быстрым шагом. Мальчик не отставал, временами переходя на бег, чтобы держаться вровень со мной. Внезапно он разразился речью и принялся рассказывать мне о существе, которое видел, когда еще жил на корабле. Он называл его «Кит».

– Больше, чем целая сотня человек, с пастью, как пещера.

Я засмеялся и спросил, уверен ли он в том, что говорит.

– Клянусь тебе, – ответил он. – Из дырки на спине у него бьет вода – целый фонтан, который поднимается до небес.

Еще он рассказал, что Люди охотятся на Китов из маленьких лодок с копьями, и делают из того, что у тех внутри, ламповое масло и духи. Что за воображение у этого ребенка! Китом он не ограничился, а продолжил рассказывать о прочих совершенно невероятных чудесах, пока мы шли. Слушая его, я совершенно забылся, утратил понимание того, где мы находимся, и хотя все еще следил за вьющейся сквозь пески впереди тропинкой, и смотрел, не появится ли какая опасность, мысли мои были обращены внутрь, а воображение прилежно рисовало его фантастические идеи. А ведь до этого случая мальчик и пары слов мне не сказал.

Повернув на север у скелета акулы, мы прошли еще немного и затем вступили под сень леса. Факелы наши немного разгоняли сумрак, но в путанице колючих лоз все равно было темно. Невдалеке я увидал то, за чем мы сюда пришли: гигантские ягоды. Похожие на гроздья бус, темно-синего цвета и истекающие сладостью. Я взялся за одну и показал Маглету, как правильно срубить ее с ветки. Основательно нагрузив наши спинные перевязи добычей, мы двинулись домой. Не успели мы выйти из леса, как проскользнувшая мимо длинная желтая змея доставила нам несколько неприятных мгновений. Мы стояли тихо, как Зеленый, молча и затаив дыхание. Одной ногой мне даже пришлось придавить Фарго шею, чтобы он не разлаялся или не запрыгал, тем самым рискуя выдать всех нас. По пути в замок мальчик спросил, был ли я когда-нибудь женат, а потом, несколько минут спустя, есть ли у меня дети. Когда Мейва проснулась, мы преподнесли ей ягоды. Вкус их я не забуду никогда.

Когда мы с Мейвой сидели на высокой башне, наслаждаясь напитком из обнаруженной недавно на берегу бутылки, к нам присоединился Маглет. Он сказал, что знает, как защитить замок от крыс. План его был таков: надо набрать сухих водорослей, которые клубками валялись по всему берегу, и окружить ими внешнюю стену замка. Когда Зеленый подаст сигнал тревоги, мы выстрелим в этот валежник огненными стрелами на север, юг, восток и запад, и создадим кольцо огня, через которое крысы прорваться не смогут. Мейва поцеловала его и захлопала в ладоши. Мы безотлагательно начнем собирать водоросли. Это потребует много труда. У моего мальчика настоящий талант.

Не знаю, зачем я пошел проверять, как далеко может забраться прилив. Сто шагов – это большое расстояние.

После долгих и тяжелых трудов, мы завершили строительство водорослевой стены вокруг замка. Крыс нигде не видно. Я нашел зарытое в песке большое круглое приспособление, с одной стороны металлическое, с другой стеклянное. В нем бьется сердце – это звучит как крошечный молоточек, который колотит по стеклу. С каждым ударом стрела под стеклом немножко движется по кругу. Мейва объяснила, что эта вещь называется «часы», и что люди пользуются ими, чтобы следить за ходом времени. Потом, попозже я вернулся к ним и бил топором, пока сердце внутри не перестало стучать. Самую длинную из металлических стрел я положил к себе в колчан.

Маглет заболел. Он слишком утомлен, чтобы даже встать с кровати. Мейва сказала мне правду. Вскоре им придется покинуть меня и снова найти себе корабль, потому что существовать так долго вдали от него они не могут. По ее словам, ей пришлось воспользоваться особым заклинанием, чтобы сохранить себе и Маглету жизнь, пока они живут тут, со мной, но теперь чары начали слабеть. Я спросил, почему она не сказала мне сразу.

– Потому что мы хотели остаться с тобой, в Быстротечности, навсегда.

Слова у нас кончились. Мы еще очень долго держали друг друга в объятиях, а я думал о том, что мое сердце – замок, построенный из песка.

Чтобы укрепить силы мальчика и дать ему шанс выдержать полет в открытое море на ночной птице, я построил ему ложе в форме корабля – эта простая уловка превосходно сработала и буквально подняла его на ноги. Мы все приготовили к их отлету, собрали еды и теплых одеял, чтобы согреть их, когда они будут нестись в ночи над океаном.

– Нам понадобится удача, чтобы найти корабль, – сказала мне Мейва. – Ночная птица – не самый сильный из летунов, а ей предстоит нести двоих. Возможно, нас ждет долгий путь, прежде чем мы сумеем сесть.

– Я буду волноваться о вашей безопасности до самого своего последнего дня, – ответил я.

– Не нужно, – возразила она. – Когда мы найдем себе новый дом в море, я пошлю птицу назад, к тебе, и она принесет весточку от нас.

От этой мысли на сердце у меня стало чуть-чуть легче. Затем настало время прощаться. Маглет с топором из акульего зуба в руках бросился мне на шею.

– Храни меня в своих мечтах, – сказал я ему, и он обещал, что непременно будет, вовеки.

Мы с Мейвой поцеловались в последний раз. Они взошли на птицу и с помощью того самого звука она подняла чудесное создание в воздух. Скакун устремился в небо.

Я взбежал по ступенькам высокой башни – как раз вовремя, чтобы успеть увидеть, как они описали круг над замком и помахали мне на прощанье. Я протянул к ним руки, но они уже исчезли в океанской дали, пролетев напоследок на фоне сияющего диска луны.

Последний раз я так давно садился за записи, что уже и не помню, когда. Наверное, дело в том, что на этих страницах запечатлены воспоминания, которые я изо всех сил пытался побороть. Остались только мы с Фарго. Мы ловим рыбу, собираем пищу, прочесываем берег. Луна уже поднялась на самую высокую свою башню, и глядит на меня издалека, словно судит и оценивает. Всего пятьдесят шагов осталось между внешней стеной и приливом. Я записываю это число без трепета, но и без облегчения. Я стал медленнее, и, наверное, немного глупей и мрачнее. Во сне я неизменно лечу куда-то через океан на спине ночной птицы.

Я как раз собирался отправиться на рыбалку, когда Зеленый снова заговорил.

– Вторжение!

Я даже не пошел на башню, чтобы оценить обстановку, а сразу взял лук со стрелами и вязанку плавниковых прутьев, чтобы развести огонь. Поднявшись на мой пост, я обратился к северу и, конечно, в бледном свете луны увидал, что пляж так весь и шевелится от крыс, числом более дюжины.

Я развел костер прямо на полу башни, наложил стрелу на тетиву и держал ее конец в огне, пока тот не занялся. Раз, два, три, четыре – посылал я свои пылающие снаряды в кольцо сухих водорослей. Огонь вырос в идеальный круг, и несколько крыс оказалось захвачено пламенем. С башни я слышал, как они вопят. Большинство повернуло восвояси, но с западной стороны, там, где одна из тварей рухнула замертво, она прибила огонь, и тотчас другая взобралась на ее труп и продолжила наступление. Я бросил высокую башню и перебежал на другую, поменьше, чтобы лучше прицелиться во врага. С ее вершины я выпускал стрелу за стрелой в приближающееся чудище, которое тем временем уже осилило подпорную стену и проникло во двор. С торчащими из спины древками, истекая кровью, оно все равно шло вперед, явно намереваясь пожрать меня. Добравшись до моей башни, оно встало на задние ноги и принялось царапать когтями укрепления, которые начали осыпаться. В последнем усилии покончить с ним я взял металлическую стрелу, которую вынул в свое время из часов, и наложил ее на тетиву. Я был весь мокрый от пота и тяжело дышал, но чувствовал себя в то мгновение таким живым… – я уже почти позабыл это ощущение. Прицел был верен: стрела вошла в грудь и поразила сердце. Зверь упал вперед, уничтожив бок башни, а затем все строение начало рушиться. Последнее, что я успел подумать: «Если обвал не убьет меня, я буду погребен заживо». В следующий миг я утратил опору и провалился в пустоту.

Однако я не упал, ибо что-то подхватило меня, словно мягкой рукой, и легонько опустило целым и невредимым на землю. Возможно, это было настоящее чудо или магия Мейвы, но ночная птица вернулась. Малая башня была полностью уничтожена и частично обвалилась во двор. Я раскопал завал, но вся структура замка оказалась ослаблена нападением, и с тех пор фрагменты стены то и дело осыпаются, а мост стал очень ненадежен. У меня целая вечность ушла на то, чтобы избавиться от крысьего трупа. Я разрубил его на куски, вытащил за пределы того, что осталось от подпорной стены, и похоронил.

Ночная птица оставалась со мной, пока я пытался по мере сил восстановить причиненный замку ущерб. Как только представилась возможность, я сел и написал письмо Мейве и Маглету в отчаянной и, в конечном итоге, провалившейся попытке сказать, как сильно я по ним скучаю. Стоя на башне с Фарго у ног и снова глядя, как улетает птица, я оказался во власти прежних чувств. Со временем они стали лишь сильнее, и я понял, что совсем пропал.

Вода плещется всего в десяти шагах от внешней стены замка. Много всего случилось с тех пор, как я последний раз садился за записи. Как-то раз, лежа в постели, я увидел через окно спальни двух великанов, мужчину и женщину, которые рука об руку шли мимо. Они остановились у замка и о чем-то говорили гулкими голосами. По тому, как звучали слова, я догадался, что они любуются моим домом, даже в таком, полуразрушенном состоянии. Я снял чары с Зеленого, чтобы освободить от бремени зрения и речи. Его работа закончена, и воистину он сделал ее хорошо. Я оттащил его к озеру, посадил в лодку и оттолкнул от берега. Как же у меня после этого болела спина! Если придут крысы, я не стану с ними сражаться. Подземелье уже захватили песчаные крабы, и когда я сижу, погрузившись в свои тихие мысли, я слышу, как они шебуршат там, подрывая основания Быстротечности. Часть укреплений отвалилась от башни – само по себе дурной знак, зато теперь ничто не заслоняет мне вид на море. К востоку от замка на берег выбросило письмо, которое я уже так давно отослал с ночной птицей. Чернила почти смыло, так что его едва можно прочесть, но я знаю, что оно – то самое, которое я написал. Я так устал.

Только что пришел. Ходил смотреть, как падают звезды. Они десятками сходили на землю, чертя яркие полосы на фоне темного неба. Я улыбался, глядя на эту красоту. Что бы это могло означать?

Далеко в океане я увидел огни корабля, а потом – как что-то большое и белое спускается ко мне из мрака. Фарго лаял, как безумный, и скакал во все стороны. Я протер глаза и понял, что это птица, крачка, а на спине у нее восседает маленькая фигурка. Это был Маглет, но уже совсем не мальчик. Он стал взрослым. Я сбежал с башни, чуть не опрокинувшись по дороге. Он ждал меня у моста через ров, и мы очень долго стояли, не размыкая объятий. Он уже выше меня. Он мог остаться совсем ненадолго, потому что это его корабль шел вдоль берега там, в море. Я сделал нам бульон из моллюсков и подал желе из медузы на ломтиках осоки. Когда я спросил, где же Мейва, он покачал головой.

– Некоторое время назад она заболела и так и не поправилась, – печально сказал он. – Но она попросила кое-что тебе отвезти, если когда-нибудь мне представится случай.

Я сдержал слезы, чтобы не испортить радость от встречи.

– Она украла это у одного из Людей на корабле, и сберегла для тебя.

Он извлек небольшой квадратик бумаги и начал его разворачивать, а когда покончил с этим нелегким делом, разложил на столе и тщательно разгладил руками.

– Это День, – сказал он.

И верно, там было ярко-желтое солнце, синее небо, пляж из чисто-белого песка, на который накатывали прозрачные, как хрусталь, бирюзовые волны. Когда Маглету пришло время улетать, он сказал, что сохранил мой топор, и он много раз ему пригождался. Еще он сказал, что на борту корабля много других уилнитов, и у них там вполне приличная община.

Мы не стали говорить друг другу «до свиданья». Он погладил Фарго по голове и взошел на спину своей белой птицы.

– Спасибо тебе, Илин-Ок, – сказал он и исчез.

Если бы не портрет Дня, впору было бы решить, что мне все приснилось.

Волны уже одолели внешнюю стену, и теперь море плещется вокруг фундамента замка. Я сложил картину с Днем и теперь она живет в мешочке на шнурке у меня вокруг шеи. Фарго ждет меня на башне, откуда мы с ним будем наблюдать последние мгновения Быстротечности. Но я хочу записать еще несколько мыслей, прежде чем отправлюсь к нему. Когда я впервые стал собой – Илин-Оком, – меня очень беспокоило, хорошо ли я выбрал себе дом, но теперь, полагаю, не осталось уже ни малейших сомнений: Быстротечность воистину была всем, о чем я мог только мечтать. Точно так же я много раз спрашивал себя, правильно ли живу, но теперь, в мои последние минуты, воспоминания о том, как шепотом лает Фарго, как волнуется сердце в пылу битвы с крысами, как чудесно рыбачить на озере, о лике Луны, о вкусе ежевики, о ветре, о честной и прямой натуре Зеленого, о мальчике, держащем меня за руку… о том, как летать на ночной птице, как возлежать рядом с Мейвой на ложе из створки мидии – все они затопляют меня, как прилив. Что же это все значит? Какой смысл несет? – спрашивал я себя всю дорогу. И отвечал: – Это значит, что ты прожил хорошую жизнь, Илин-Ок.

Я слышу, начали рушиться стены. Надо торопиться. Я не хочу ничего пропустить.

[81]

Пианистка забарабанила левой рукой, роняя все пять пальцев на клавиши, – как будто они весили слишком много, чтобы держать их на весу. Ритмы левой отскакивали от тех, что она выводила правой, и от тех, что она пела. Как будто в этом маленьком худеньком теле уместилось три разных человека: по одному – на каждую руку и еще один – в горле. К счастью, все трое твердо знали, что делают.

Он пропустил узкую струю текилы по языку, дал ей согреть рот и лишь затем проглотил. Жалко, что он не умеет играть. Можно было бы подойти в перерыве, спросить, нельзя ли присесть, – эдак вальяжно, с саксофонным футляром в руках… или с кларнетом. В три часа утра он все еще был бы здесь, они бы вдвоем джемовали, а официанты уже мыли полы.

Отличное место для трех утра. Куда лучше, чем скатывать ковер, жечь перчатки, выбрасывать нож через перила моста. Фигурально выражаясь, разумеется.

Не такие уж они и разные – она и он. В нем тоже живут несколько человек, и они все прекрасно знают, что делают.

Разница только в том, что у тех, которые в нем, есть имена.

– ¿Algo mas?[82] – у широколицей официантки оказался сальвадорский акцент.

Слишком юная с виду, чтобы ее пускали в бар, не говоря уже о половине чека за ночь чаевыми. Наверняка посылает все до последнего гроша домой, мами. Эта мысль никак не шла у него из головы. То, что у него что-то не шло из головы, само по себе тоже не шло из головы. Да что ему, в конце концов, за дело? Деньги ее – пусть хоть в торговом центре продувает!

Он вообще-то и сам был слишком молод, чтобы законным образом глушить спиртное в публичном месте, но его это совершенно не волновало. Через полтора месяца ему стукнет двадцать один. Кому-то придется закатывать вечеринку.

– Nada. Grácias[83].

Официантка одарила его улыбкой.

– Ты откуда? Из Чиуауа?

– Из Бербанка.

Какая ей разница, откуда он? Не надо было отвечать по-испански.

– Нет, я про твой народ – откуда он? Моя лучшая подруга вот из Чиуауа. Ты с виду прям ее брат.

– Стало быть, она с виду американка.

Кажется, он ее обидел.

– Все откуда-то приехали.

Она про «всех» вообще или про «всех, кто такой же темнокожий, как мы»?

– Угу. Будете у нас, в Лос-Анджелесе…

Он тепло попрощался с текилой – будто с другом в аэропорту обнялся – и толкнул стакан к ней. Она грохнула посуду к себе на поднос и зашагала к бару. Вот, теперь и багаж уехал по ленте… Он устало потер переносицу.

– Положительный контакт, – сообщила Чизме где-то у него над правым ухом (Чизме женского пола и у нее грудной, чуть хриплый голос). – Все числовые показатели от оптимального до высокооптимального. Процесс запущен.

Он положил на стол десятку и придавил уголок банкой со свечой. Ради подъема сальвадорской экономики можно было бы и двадцатку, но тех, кто дает большие чаевые, запоминают. Он встал и вышел.

Пианистка у него за спиной пробежала все клавиши снизу вверх одним сплошным глиссандо, и это ударило ему по нервам, как крик. Он чуть не обернулся…

– Ограничитель деятельности надпочечников включен. Торможение под внешним контролем.

Как и все остальное вокруг. Все в порядке с этим миром. Он глубоко вздохнул и вышел в свет уличных фонарей и запах жженой нефти.

Бар – в корейском квартале. Цель – в ювелирном, в самом центре Лос-Анджелеса. Начинать всегда нужно миль за пять до цели, на тот случай, если кто-нибудь вдруг вспомнит незапоминаемое. И уважительно относиться к местному населению, даже если оно вряд ли поверит, что ты вообще существуешь.

Он шагнул в тень, разделявшую две неоновые вывески, и проскользнул между, быстрым ходом. Через пять минут он уже был на Хилле и Бродвее. Снова потер переносицу.

– Разрядка три процента, – проинформировала Хизме.

Сейчас, через три года, он уже по ощущению мог точно сказать процентовку, но все равно проверял – рефлекторно.

Воздух в центре был горячий, как из печки, а вдобавок сухой и неподвижный, даже в этот поздний час. Из ливневок воняло. Он завернул за угол и остановился перед нужным домом.

На первом этаже располагался ювелирный магазин. На окнах – решетки; в контровом свете витрин возвышались обитые шелком стенды – совершенно пустые. На изнанке стекла написано: «Золототорговля/Лучшие цены на золото/платину/цепочки кольца». Вверху, под окнами пятого этажа вывеска выцветшими печатными буквами: «Айзенберг и сыновья».

Пора призвать новое имя. Он потер правую ладонь левым большим пальцем.

Магеллан ответил. Не словами – это не его вотчина. На фоне темноты в глубине магазина проявились белые линии, словно рисунок на граттажной доске. Понятно, что они на самом деле не в магазине, но его глазам на это решительно наплевать. Картинки просто показывались там, куда он в настоящий момент смотрел. Первая – разрез здания: лестничный колодец слева, площадки, коридоры к каждой двери. И цель – словно выхваченная большой линзой: четвертый этаж, спереди.

Они всегда гнездились на верхнем этаже. Без вариантов. Он сосредоточился на пятом этаже плана и снова потер руку. Приближение оказалось такое быстрое, что его зашатало.

– Вертикальное положение вдоль центральной оси восстановлено, – промурлыкала Хизме.

На пятом этаже вроде был только склад. Белые линии нарисовали какие-то диаграммы на стенах и несколько сломанных предметов мебели. Больше в комнатах не было ничего.

Так да не так. С верхнего этажа есть быстрый выход – специальная защита от таких, как он. Отказ от привычной стратегии означает только, что стратегия изменилась. Он ткнул языком в левый верхний коренной зуб.

– Обновление логов агента, – песком об камень прошелестел бесполый голос Библио. – Информация обновлена в ноль два ноль три.

Пятнадцать минут назад – вполне достаточно. Он мысленно пролистал логи на предмет сюрпризов, новых моделей поведения, отклонений от схемы. Nada[84]. Картинка четвертого этажа будет фигурировать в следующем же апдейте в порядке аномалии. Он только что пополнил общий пул знаний. Ура ему.

Он постоял в подъезде, притворившись деталью интерьера. Увы, с каждой секундой ожидания становилось только хуже. Если цель спугнуть, славное рутинное задание пойдет псу под хвост. А если соседи поднимут тревогу и Полицейский департамент пришлет наряд, цель точно спугнется.

Ха, как же – рутина. Он и сам это прекрасно понимал – его создали и натренировали, чтобы распознавать такие вещи. Цель – не там, где ей положено быть. От имен особого толка нет: они просто выполняли приказы, как и он сам. No te preocupes, hijo[85]. Делай свое дело, пока оно не сделало тебя. Дальше придет другой такой же, как ты, и приберет за тобой, а от тебя останется только запись в логах.

– Кровяное давление исправлено, – заметила Хизме.

Даже не предупреждение – просто констатация факта. Имена предоставляют ему факты; как он с ними поступит – уже его дело. К черту наряд. Он приставил концы больших пальцев к средним, на обеих руках, постоял неподвижно, дыша от живота: не только Хизме умеет настраивать организм.

Потом вытащил из кармана хамелеон-ключ – небрежно, как нормальный офисный парень, оставивший что-то на своем рабочем столе: упс, офицер, вы уж простите, жена меня убьет, если я не принесу эти билеты сегодня домой. Тот выглядел как обычный медный дверной ключ – такой можно спокойно показать полицейскому и улыбнуться. Зато когда он входил в замок…

Это чувствуешь прямо пальцами – как будто маленький зверек возится. Ключ менял форму прямо внутри замка, находил правильные выступы и выемки и заполнял их.

Когда тот снова стал обычным медным ключом, он повернул его, и замок открылся – легко, как поцелуй в щеку.

Тридцать секунд на сигнализацию, согласно документам из архивов охранной фирмы, которая ее устанавливала. Библио сообщил, что набрать на клавиатуре, дисплей перестал мигать надписью «немедленно введите код» и переключился на безмятежное «система отключена».

Эта часть всегда была самая легкая. Если бы цель вдруг объявилась в одном из этих пафосных особняков на Чендлере, туда можно было бы зайти пешком, и хозяин дома даже не догадался бы. Конечно, при условии, что после «зайти пешком» тоже все шло хорошо.

Лестница прямо впереди была слабо освещена и затянута потрескавшимся линолеумом с тертыми резиновыми накладками на ступеньки. Пахло пылью, аммиаком, старым сигаретным дымом. Но не целью, пока еще нет.

Он поднялся на следующий этаж.

[102]

Присмотрись внимательно к кошке,

если взгляд ее станет странным,

как будто она глядит

сквозь тебя – на что-то там, за спиной.

Присмотрись и к собаке,

когда она нюхает воздух

и лает на что-то такое, чего ты не видишь.

Gael Baudino. Strands of Starlight

Franny Billingsley. The Folk Keeper

Francesca Lia Block. I Was a Teenage Fairy

Herbie Brennan. The Faerie Wars

Patricia Brigg. The Hob’s Bargain

Emma Bull. War for the Oaks

Lucy Chin. The Fairy of Ku-che

Marian Cockrell. Shadow Castle

Lisa Goldstein. Strange Devices of the Sun and Moon

Hiromi Goto. The Kappa Child

Pamela Dean. Tam Lin

Charles de Lint. The Wild Wood

Diane Duane. Stealing the Elf-king’s Roses

Dahlov Ipcar. A Dark Horn Blowing

Raymond Feist. Faerie Tale

Sara A. Hoyt. Ill Met by Moonlight

Linda Haldeman. The Last Born of Elvinwood

Rebecca Lickiss. Eccentric Circles

R. A. MacAvoy. The Grey Horse

Geraldine McCaughrean. The Stones are Hatching

Eloise McGraw. The Moorchild

Patricia A. McKillip. Something Rich and Strange

Patricia A. McKillip. Winter Rose

Dennis McKiernan. Once Upon a Winter’s Night

Juliet Marillier. Daughter of the Forest

Pat O’Shea. The Hounds of the Mόrrigan

Elizabeth Marie Pope. The Perilous Gard

Kristine Kathryn Rusch. The Sacrifice: The First Book of the Fey

Midori Snyder. Hannah’s Garden

Nancy Springer. I Am Morgan le Fay

Midori Snyder. The Flight of Michael McBride

Steve Szilagyi. Photographing Fairies

Patricia Wrede. Snow White, Rose Red

Пол Андерсон. «Буря в летнюю ночь»

Пол Андерсон. «Сломанный меч»

Холли Блэк. «Зачарованная»

Нил Гейман. «Звездная пыль»

Эдвард Дансейни. «Дочь короля Эльфландии»

Сесилия Дарт-Торнтон. «Заклятие немоты»

Грэм Джойс. «Зубная фея»

Диана Уинн Джонс. «Рыцарь на золотом коне»

Кидж Джонсон. «Женщина-лиса»

Эллен Кашнер. «Томас-Рифмач»

Джон Краули. «Маленький, большой, или Парламент фэйри»

Чарльз де Линт. «Джеки Роуван»[103]

Чарльз де Линт. «Маленькая страна»

Робин Маккинли. «Проклятие феи»

Тэд Уильямс. «Война цветов»

Кэролайн Дж. Черри. «Древо снов»[104]

Майкл Шейбон. «Саммерленд, или Летомир»

Sylvia Townsend Warner. Kingdoms of Elfin

Terri Windling and Delia Sherman (editors). The Essential Bordertown: A Traveller’s Guide to the Edge of Faerie

Jane Yolen. The Faery Flag

Katharine Briggs. The Vanishing People: Fairy Lore and Legend (и все остальные книги Бриггз о фэйри)

Maureen Duffy. The Erotic World of Faery

W. Y. Evans-Wentz. The Fairy Faith in Celtic Countries

Thomas Keightley. Fairy Mythology (также издавалась под названием The World Guide to Fairies, Gnomes, and Little People)

Diane Purkiss. At the Bottom of the Garden: A Dark History of Fairies, Hobgoblins, Nymphs, and Other Troublesome Things

Wirt Sikes. British Goblins: Welsh Folk-Lore, Fairy Mythology, Legends and Traditions

Carole G. Silver. Strange and Secret Peoples: Fairies and Victorian Consciousness

William Butler Yeats. Irish Fairy and Folk Tales

Katharine Briggs. The Encyclopedia of Faeries (в основном британский фольклор)

Pierre Dubois. The Great Encyclopedia of Faeries (в основном французский фольклор)

Anna Franklin. The Illustrated Encyclopedia of Faeries (фольклорные представления о фэйри в разных странах)

Почти все художественные книги из этого перечня – современные, то есть, грубо говоря, изданные за последние двадцать пять лет. Исключение составляет роман Дансейни «Дочь короля Эльфландии», который попросту слишком хорош, чтобы оставить его за бортом. Недавно он был переиздан с предисловием Нила Геймана. Литература по фольклору охватывает более длинный период – от XIX века до наших дней. Не исключено, что старые книги вам придется поискать в библиотеке или в букинистических магазинах.

Эллен Датлоу – редактор раздела научно-фантастической литературы на SCIFI.COM – вебсайте американского телеканала «Сай-фай чэнл». На протяжении семнадцати лет она работала редактором научно-фантастического журнала «ОМНИ» и публиковала работы самых разных авторов, от Уильяма Гибсона, Брюса Стерлинга, Люциуса Шепарда и Пэт Кэдиган до Джойс Кэрол Оутс, Джонатана Кэррола и Патриции Хайсмит.

В сотрудничестве с Терри Виндлинг она составила шесть антологий волшебных сказок для взрослых (Snow White, Blood Red и другие), две антологии волшебных сказок для детей A Wolf at the Door и Swan Sister, а также антологию «Зеленый рыцарь: Легенды зачарованного леса». Вместе с Терри Виндлинг, а позднее – с Келли Линк и Гэвином Дж. Грантом на протяжении семнадцати лет Эллен редактировала часть «ужасов» из «Лучших фэнтези и страхов года». Кроме того, вместе с Терри она составила антологию эротической фэнтези Sirens and other Daemon Lovers.

Под ее редакцией вышли две «вампирские» антологии с Blood is Not Enough и A Whisper of Blood), две антологии научно-фантастических рассказов, затрагивающих проблемы гендера (Alien Sex и Off Limits), Little Deaths (эротические ужасы), Lethal Kisses (рассказы о мести и возмездии), «Финт хвостом» (рассказы о кошках в жанре ужасов), Vanishing Acts (антология рассказов на тему вымирающих видов) и The Dark (рассказы о привидениях).

Датлоу удостоилась премии Брэма Стокера, премии «Хьюго» и шесть раз – Всемирной премии фэнтези.

Кроме того, она работает редактором-консультантом в издательстве «Тор Букс». Живет Эллен в Нью-Йорке. Ее вебсайт: www.datlow.com.