© А.Т. Синицын, составление, 2018

© Коллектив авторов, 2018

© ООО «Издательство АСТ», 2018

– Смерть бракоделам! – закричал генерал Хуан.

Шеренга солдат, стоящая за грузной фигурой бывшего диктатора Проциона-2, вскинула лазерные ружья.

– Львович! – в ужасе закричал Петрович, обращаясь в бегство. Ледяная пустыня, где они со Львовичем когда-то по ошибке строили концлагеря для генерала-диктатора, внезапно превратилась в берег тропического моря. «Уйду под водой», – подумал Петрович с той легкостью мысли, которая бывает только во сне. Но из ласковых волн, накатывающихся на золотистый песочек, внезапно вынырнула жуткая зубастая пасть принца Буля, чью земную резиденцию Петрович со Львовичем случайно превратили в натуральную камеру пыток.

– Клиент пришел! – проревела гигантская рыба, вращая выпученными глазами.

– Львович! – снова воззвал к начальству Петрович. В руках его внезапно оказалась лопата, и он отважно замахнулся на Буля.

Но изо рта Буля вдруг высунулся Львович и замахал Петровичу рукой.

– Давай, заждался уже! Обед готов! – прокричал Львович.

Петрович в ужасе выронил лопату, упал на песок и проснулся.

Начальник стоял над ним с открытой банкой пива и хмурился. Львович был одет вольно и по-летнему – шорты и тапочки. Петрович подергался и осознал, что лежит в гамаке – тоже в шортах, футболке и со сползшими с лица солнцезащитными очками. Над ним было голубое земное небо, ветки яблонь, от мангала тянуло вкусным запахом шашлыка, из бассейна доносился плеск и детский визг.

– Что снилось, Петрович? Кошмар какой-то? – сочувственно спросил Львович.

– Ты не поверишь, начальник… обычный производственный процесс снился… – выбираясь из гамака, сказал Петрович. Утер пот со лба. Посмотрел на бассейн – там его дочь Вика и сын Львовича Паша с переменным успехом пытались утопить друг друга. Жены Львовича и Петровича, выглядящие куда моложе и подтянутее мужей, загорали рядом в шезлонгах.

Долгие годы совместной работы, пережитые испытания и тяготы строительного бизнеса в двадцать втором веке не только сплотили директора и прораба фирмы «Откосы и отвесы», но и крепко сдружили их семьи. Вот и сейчас, глядя, как его Вика молотит Пашу по голове надувным мячом, Петрович подумал: «Может, вырастут – вообще породнимся…» Но в следующий миг Паша ускользнул от Вики и ловко притопил девочку. «Нет, лучше не надо», – решил Петрович, хмурясь. Спросил:

– Обед, говоришь, готов?

Львович нахмурился.

– Я про обед ничего не говорил. Мы же час назад пообедали. Я тебе говорю – клиент готов. Заждался уже.

– А… – Петрович наконец вспомнил, что сегодня на дачу ко Львовичу собирался прибыть какой-то тип. – Львович… да остынь уже. Что тут поделаешь. Нам запрещено…

– Давай его послушаем? – Львович твердо взял Петровича за плечо и потащил за собой. – Что, от нас убудет?

– Закон мы нарушать не станем! – на всякий случай уточнил Петрович, но покорно двинулся за начальником.

Клиент ждал их на залитой солнечным светом террасе. Дачу для себя Львович строил на совесть, только для порядка завысил смету в два раза – ну, все равно же с него ничего не убыло, просто чтобы хватку не терять. Терраса была просторной, в стиле летних усадьб русской аристократии начала двадцатого века – сплошь стеклянные окна, деревянная мебель, на столе стояла гордость Львовича – настоящий медный самовар.

Клиент, однако, чай не пил. Скромно сидел за столом, а над головой его висел в воздухе черный диск, заливающий клиента потоком тьмы. Петрович почувствовал невольное уважение – генератор темноты стоил бешеных денег, это ведь не лампочка.

– Аллергия на ультрафиолет, – пояснил клиент, глядя на Петровича. – Но не бойтесь, не вампир. Ха-ха.

Львович вежливо рассмеялся, Петрович поддержал начальника. Клиент в конусе изливающейся из диска тьмы был едва видим, но, судя по всему, это был мужчина лет сорока, с острыми чертами лица, ниточкой усов над тонкой губой и – будто не хватало генератора тьмы – в солнцезащитных очках.

– Так мы готовы вас выслушать, мистер Джон Доу.

– У меня большой заказ. – Мистер Доу помедлил секунду. – Очень большой объем работ. Очень-очень.

– Стройка всегда зависит от трех факторов, – осторожно произнес Львович. – Объем работ – это первое.

– Финансирование – это второе, – добавил Петрович.

– И время на выполнение заказа – третье, – закончил Львович.

– Проблем не будет ни с объемом, ни с финансами, ни со временем, – торжественно сказал клиент.

– Еще четвертый фактор, – осторожно добавил Петрович. – Видите ли, наша основная рабочая сила – андроиды. Прекрасные, трудолюбивые, послушные андроиды. Но если требуется очень тонкая отделка – они… не очень.

– Там сложность в масштабах стройки, а не в тонкостях, – сказал клиент. – Я строю парк развлечений. Огромный парк с массой сооружений – «Семь чудес света». Мне нужно все, чем славится наша Земля. Мне нужны египетские пирамиды. Нужна Великая Китайская стена. Нужны висячие сады Семирамиды и Колосс Родосский… Понимаете?

Петрович и Львович переглянулись.

– Это справимся, – решил Петрович. – Горючее получше и… Справятся мои андроиды. Но есть еще одна… тонкость.

– Где строить будем? – прямо спросил Львович, и друзья выжидающе уставились на клиента.

– А есть какая-то разница? – удивился мистер Доу. – В наш век межзвездных перелетов…

– Они нас как раз не пугают! – махнул рукой Львович. – Но если в пределах Солнечной системы…

– То нам запрещено, – убитым голосом признался Петрович. – Видите ли, была у нас маленькая проблема на Венере… Строили для «Газпрома» комплекс по добыче кристаллического газа. У них там странные законы, запрещено использовать труд андроидов, и мы их…

– Покрасили в зеленый цвет, – вздохнул Львович. – Сказали, что это гастарбайтеры из системы Лебедя. Цену предложили в два раза ниже, чем у конкурентов, и выиграли тендер. Все было прекрасно! Но тут на стройку явился посол лебедян… оказалось, что у них праздник обрезания щупалец, и посол решил лично… Был небольшой скандал.

– Большой, – негромко признал Петрович.

– Нам в итоге выдали судебное предписание.

– Решением венерианского суда – запретить компании «Откосы и отвесы» начиная с 1 июня 2128 года выполнять строительные работы в пределах Солнечной системы, включая все планеты, планетоиды, астероиды и облако Оорта, – неожиданно процитировал клиент и рассмеялся. – Ничего страшного. Скажу честно, именно эта история и привлекла мое внимание. Глупое крючкотворство, издевательство над рабочим человеком! А я люблю, знаете ли, восстанавливать историческую справедливость. Строить будем на отсталой землеподобной планете, так что не волнуйтесь.

Петрович вдруг почувствовал, что клиент ему нравится. Нечасто встретишь у клиента понимание всей специфики строительных работ!

– От души строить будем, – пообещал он. – На века!

– Только как насчет аванса? – поинтересовался Львович.

– Вас устроит оплата рубинами и бриллиантами? – Из темного конуса высунулась тощая рука и высыпала на стол мешочек грубо ограненных драгоценных камней. Были там и бриллианты, и рубины, и несколько изумрудов. – Сгодится в качестве задатка? Не люблю бюрократию, знаете ли. Все эти транзакции, банковские проводки… налоги…

Львович осторожно взял со стола бриллиант размером с кулак. Откашлялся. Сказал:

– Нам надо оценить… но полагаю, что как аванс этого хватит.

– Вот и прекрасно. – Клиент встал, диск тьмы взлетел над ним повыше. – Тогда не буду вас больше задерживать. Договор заключим в электронном виде, завтра в семь утра жду вас на городском космодроме.

Петрович молчал до тех пор, пока клиент под зонтиком из тьмы не прошествовал сквозь участок к ожидающему его лимузину. Только после этого позволил себе сказать:

– Львович… Если камни настоящие… то считай, что мы уже заработали. Как-то мне не по себе.

– Это ерунда, Петрович, – рассеянно произнес Львович. – Вот когда жены наши узнают, что мы завтра утром улетаем, – вот тут нам и станет не по себе.

– Львович… Если камни настоящие… – Петрович покрутил в руках сияющий камень. – Едва они это увидят – сами в дорогу вытолкают.

Львович с сомнением покачал головой.

В очередной раз Петрович убедился в мудрости своего начальника.

Нет, конечно, драгоценности произвели впечатление. И то, что «Откосы и отвесы» получили крупный заказ, жен порадовало. Но вот необходимость завтра утром улетать на стройку…

– Вы понимаете, что дети вас практически не видят! – воскликнула Наталья, жена Львовича. – Ты хоть помнишь, сколько Вике лет?

– Двенадцать! – твердо ответил Львович.

– Ей почти четырнадцать! Так и детство у ребенка пройдет без папы.

– Да можно сказать, что уже прошло, – согласилась жена Петровича, Аделаида. – Мы собирались…

– Вы собирались, – уточнила Наталья.

– Съездить с детьми в Сыктывкарский Диснейленд. Вы третий год это обещаете.

– Дорогая, но это же наш шанс заработать кучу денег! – возмутился Львович. – Нам не нужны деньги?

Женщины примолкли.

– Свозите их сами, пока мы будем трудиться на благо семей, – попытался Львович закрепить успех.

Это был неудачный ход.

– Мы с Натальей уже оплатили европейский круиз. – Аделаида страдальчески посмотрела на Петровича. – Прекрасный лайнер, одних SPA-салонов – четырнадцать штук. С заходом на Марс и Ганимед перед Европой. Мы имеем право на отдых?

– Имеете, – согласился Петрович.

– А дети имеют право на парк аттракционов, – поддержала Наталья.

И тут Львович встрепенулся.

– Дорогая, – сказал он. – Выход есть. Мы же как раз летим строить парк аттракционов! Гигантский, по сравнению с ним Диснейленд – полянка в лесу. Мы берем Пашку и Вику, руководим стройкой, а дети прекрасно отдыхают, знакомятся с местными достопримечательностями. Это все совершенно безопасно.

– И кстати, бесплатно… – добавил Петрович.

Жены переглянулись.

– Опять же, – Львович принялся ковать железо, пока оно не остыло, – дети растут. Хорошо бы им определяться с будущей профессией. Надо же кому-то бизнес оставлять?

Наталья и Аделаида снова переглянулись. Иногда Львовичу казалось, что женщины давно освоили телепатию, только скрывают это от мужчин. Он посмотрел на Петровича. «Да, я тоже так думаю», – подтвердил взглядом Петрович.

– А вот это интересно, – сказала Наталья.

… В Шереметьево-Z, как обычно по утрам, было многолюдно. Львович и Петрович продирались сквозь толпу, направив перед собой чемоданы. Чемоданы были большие, крепко побитые за свою долгую службу, они с рычанием левитировали у самого пола, пробивая хозяевам дорогу и временами обмениваясь раздраженным электронным писком с чужими чемоданами. За Львовичем и Петровичем плелись сонные Вика и Паша. От необходимости вместо парка аттракционов отправиться на стройплощадку подростки в восторг не пришли. Но выбора у них не было. Вика шла надув губы и высматривала модные новинки в витринах магазинов, Паша не отрывался от планшета, над которым прыгали и молотили друг друга средневековые воины.

– Ничего, всем на пользу пойдет, – воодушевленно говорил Львович. – Вот увидишь, с этого проекта начнется белая полоса.

– Не сглазить бы, – шепотом сказал Петрович.

Корабль заказчика стоял на дальнем причале. При виде сверкающего корабля ультрасовременной конструкции Львович с завистью вздохнул, а Петрович задумался, не стоило ли запросить с заказчика большую сумму. Даже Паша оторвался от планшета и с восхищением уставился на корабль.

Джон Доу ждал их в стыковочном отсеке. Внутри корабля он почему-то продолжал пользоваться своим диском тьмы, и разглядеть его толком не удалось.

– Проходите, проходите, – дружелюбно замахал он руками. – Я здесь один, корабль полностью автоматизирован. А вы с детишками? Прекрасно, семья – это важно. Я приготовил четыре каюты. Только не шалите, дети! Но где же ваши рабочие?

– Андроиды на барже, на лунной орбите, – объяснил Петрович. – Там, знаете, наша старая стоянка. И недалеко, и тихо…

– И недорого, – подхватил Джон Доу. – Давайте координаты.

– Долго лететь-то? – спросил Львович.

– Не очень, – сказал Джон. – Корабль экспериментальный, новый движок… Подхватим баржу, один прыжок – и мы на месте!

Львович еще раз вздохнул, вспоминая скучный трехдневный путь до Проциона на его старенькой космояхте.

Корабль Доу и впрямь оказался на диво быстрым. Часовой полет к Луне, стыковка с баржей, занявшая чуть больше времени. Петрович и Львович сидели в рубке вместе с заказчиком, завистливо поглядывая на сверкающие пульты и массу незнакомой аппаратуры.

– А теперь я попрошу вас на время покинуть рубку, – сказал Доу, когда стыковка была закончена. – Прошу меня извинить, но координаты планеты, где будет стройка, – коммерческая тайна. Поскучаете часик в каюте? Кстати, мини-бар в вашем полном распоряжении!

Спорить друзья не стали и удалились в каюты. По пути Петрович заглянул в каюту Вики и обнаружил, что дочь играет с Пашей на планшетах.

– Это нечестно! – вопил Паша. – Почему у тебя тяжеловооруженный гоплит победил моего мушкетера?

– Потому что мушкетная пуля не пробивает гоплон, дундук! – парировала Вика. – Все честно, историю учить надо!

– Пробивает! – спорил Паша.

Успокоенный Петрович закрыл дверь и тихонько вышел. Сказал Львовичу:

– Играют.

– Да оставь ты их в покое, – махнул рукой Львович.

– Тебе хорошо говорить, у тебя сын, – пробурчал Петрович.

Засев в каюте Львовича, друзья открыли по бутылке венерианского сидра и посмотрели друг на друга.

– Не нравится он мне, – признался Петрович. – Темнит!

Но Львович только махнул рукой.

– Что плохого может быть в копии древних храмов и пирамид?

Петрович подумал и вздохнул.

– Ничего. Наверное, я на воду дую, Львович.

За сидром и разговором час пролетел незаметно. В какой-то момент корабль слегка тряхнуло, и лампочки замигали.

– Прыгнули, – сказал Львович удовлетворенно. – Ну, давай еще по одной…

В соседней каюте тоже заметили прыжок.

– Странный какой-то гиперпереход, – сказал Паша. – В глазах не двоилось, озоном не пахнет.

– Прям ты такой специалист, – фыркнула Вика.

– Я с родителями летал – раз. И с классом на экскурсию – два. И книжки про гипердвигатели читал. Может, этот тип дурит родителей?

Вика задумалась. Отложила свой планшет, включила иллюминатор. Некоторое время изучала звездное небо.

– Нет, Пашка, – решила она. – Не дурит. Рисунок созвездий изменился. Мы куда-то и впрямь перенеслись… Но ты знаешь, прыжок и вправду был странный. Может, будем приглядывать за этим типом?

Дети торжественно кивнули друг другу.

Солнце жарило с небес, песок под ногами был такой горячий, что жег ноги даже сквозь подошвы ботинок. Львович стоял под зонтиком, который держал над ним андроид. Еще один орудовал опахалом, овевая начальника ветерком.

– Вот здесь строим копию пирамиды Хеопса, – объяснял Джон Доу. – Неподалеку по реке есть залежи камня, смогут ваши андроиды камень добывать?

– Да легко! – сказал Львович. – Петрович! Давай три сотни на разработку камня!

– Хорошо! – откликнулся Петрович. Он стоял рядом со старой грузовой баржей, набитой законсервированными андроидами. Те были свернуты в рулончики и обвязаны сверху шпагатом. Достав очередного, Петрович развернул его, встряхнул, осмотрел. – Нормально. Инженером будешь!

Поддув андроида через клапан на указательном пальце, Петрович влил в его ротовое отверстие немного чистого спирта. Андроид сразу зашевелился и стал бурными жестами выражать свою готовность к работе.

– Остальное – вечером, – твердо сказал Петрович. – Извлекай три сотни, назначай прорабов на каждый десяток – и марш на каменоломню!

– Сделаем, начальник! – прогудел андроид.

Джон Доу, с любопытством наблюдавший за технологическим процессом из-под своего диска тьмы, неожиданно встрепенулся и замахал руками:

– Дети! Стойте, дети! К реке не ходить!

– Почему? – возмутилась Вика. – Жара такая, мы искупаться хотим!

– В реке крокодилы!

Паша и Вика, опасливо поглядывая на широкую мутную реку, двинулись назад. Львович удивленно воскликнул:

– Крокодилы? Живые? В парке аттракционов?

– Все абсолютно натурально и правдоподобно! – сказал Джон Доу. – Тут даже есть андроиды, изображающие угнетенных крестьян, зажиточных торговцев, суровых вождей, враждебные племена. Как в кино, помните? Так что не стоит далеко отходить от корабля.

– Жарко… – вздохнула Вика.

Петрович надул еще одного андроида. Скомандовал:

– Берешь трех землекопов и роешь бассейн. Чтобы через час был готов.

Ночью Паша проснулся от того, что чья-та рука зажала ему рот.

«Джон Доу – маньяк!» – в ужасе подумал мальчик и наугад ударил в темноту.

– Ой! – сказала Вика. – Ты мне чуть синяк не поставил!

– Ты что здесь делаешь? – удивился Паша.

– Пошли, тебе надо это увидеть!

Дети на цыпочках двинулись по коридору мимо кают Петровича, откуда доносился басовитый храп, и каюты Львовича, где нежно играла скрипка – директор «Откосов и отвесов» обожал классическую музыку и перед сном обязательно надувал андроидов-музыкантов.

– Гляди! – прошептала Вика, когда дети приблизились к шлюзу.

Там действительно происходило что-то странное. Наружный люк был открыт, вдали виднелась полупостроенная пирамида, освещенная прожекторами. Какие-то невысокие и тощие полуголые люди таскали в трюм корабля маленькие, но явно тяжелые мешки. У одного мешок прорвался, из него, звеня и подпрыгивая, выкатилось несколько желтых монет.

– Золото! – страшным шепотом сказала Вика.

Джон Доу стоял у корабля и что-то обсуждал на незнакомом языке с мужчиной повыше прочих ростом и, судя по гордой осанке, немалым начальником.

– Пошли спать, – почесывая комариный укус, сказал Паша.

– Ну ты же видишь…

– Вижу. Нарушение налогового законодательства. Джон Доу берет с заказчиков плату наличными. Драгоценные металлы – они и в космосе драгоценные металлы. Нам-то что?

Вика погрустнела.

– А я-то думала, тут преступление происходит…

– Преступлением было меня разбудить! – наставительно произнес Паша.

Временами он очень походил на своего отца.

Крепкий спирт, крепкое слово Львовича и крепкая воля Петровича сделали свое дело – копия пирамиды Хеопса была построена за трое суток. Андроидов частично сдули, частично погрузили на баржу – и корабль, подцепив баржу силовым лучом, перелетел в другую точку парка. На полпути детям показалось, что снова мигнул свет, но это, конечно же, было невозможно – зачем прыгать в гиперпространство на планете.

– А мне здесь нравится! – воскликнул Львович, выходя из корабля.

Климат был куда лучше. Зеленые холмы, живописные леса, тихие речушки…

– Здесь хочется думать о вечном, постигая единство пространства и времени… – умиротворенно сказал Петрович. – Что строим?

– Копию Великой Китайской стены, – ответил заказчик.

– Какой фрагмент?

– Целиком.

Петрович удивленно уставился на Доу.

– Вот такой вот огромный парк, – кивнул клиент. – Вся планета – копия Земли. Тут даже рельеф и контуры материков под земные подогнали!

Львович непроизвольно облизнулся, представив себе общий бюджет проекта. Обиженно сказал:

– Мы тоже могли бы горы своротить и материки передвинуть. Что к нам не обратились?

– Время поджимало, – туманно ответил клиент. – Ну как, сможете стену построить?

Львович посмотрел на Петровича. Тот почесал затылок.

– Тут сложнее. Понимаете, андроиды не имеют своей воли и как следствие – ненавидят работать. Я управляю ими сам, мысленно воодушевляя на трудовые свершения и подвиги. В пределах прямой видимости это легко, а вот на расстоянии в тысячи ли… Даже не знаю, смогу ли сосредоточиться.

Джон Доу понимающе кивнул. Предложил:

– Может, чайку выпьем?

В сторонке, под цветущими магнолиями, был накрыт для чайной церемонии черный лаковый столик. Молчаливые красивые девушки колдовали с чайниками и чашечками.

– Андроиды? – с любопытством оглядывая девушек, спросил Петрович.

– Да. Новая модель.

– Очень интересные модели, я бы изучил, – пробормотал Львович. Петрович зыркнул на него глазами. – Ну, как-нибудь в другой раз… – неловко закончил Львович, косясь на детей.

Строители и клиент уселись за стол, дети отправились гулять – Джон Доу заверил, что здесь они в полной безопасности. Петрович принял поданную ему чашку, вдохнул аромат – и замер.

– Ага, – усмехнулся клиент.

– Это… божественно… – прошептал Петрович. – Такого чая никогда не пил я в своей жизни…

– Так ты и этот еще не пробовал, – сказал Львович.

– Мне хватило одного аромата, – продолжал Петрович. – Я… я могу пронзить взглядом все мироздание…

Андроиды стали выскакивать из баржи, надувать друг друга, опрокидывать стартовую чарку спирта и, хватая лопаты и мотыги, бежать вдаль. Кто-то из андроидов запел:

– Pai huai zhu de zai…

– Lu shang de ni yao zou ma, – подхватили остальные.

– О чем эта песня? – спросил восхищенный Львович.

– О том, как хорошо работать ранним утром, когда у тебя есть верный друг и крепкая лопата, – перевел клиент. – Я вижу, вы знаток китайской культуры, Петрович!

Петрович смущенно улыбнулся. И твердо сказал:

– Работа будет выполнена вовремя.

Поздним вечером, когда Петрович все еще продолжал наслаждаться ароматом чая в жасминовой роще, а его верные андроиды с бодрой песней строили стену, дети взахлеб рассказывали Львовичу о своей экскурсии по окрестностям.

– Деревеньки совершенно аутентичные! – говорил взахлеб Паша. – Нас рисом кормили, поили чаем, потом песни пели!

– А еще мы помогали крестьянам сажать бамбук для ручных панд! – воскликнула Вика.

– Они не крестьяне, они андроиды в парке развлечений, – вздохнул Львович. – Но это хорошо, что у вас такое доброе сердце, дети. Андроиды достойны уважения…

Он задумчиво посмотрел в иллюминатор. И спросил сам себя:

– Но почему же хозяин парка не построил стену силами имеющихся андроидов? Может быть, не умеет мотивировать их к труду?

Через два дня корабль вновь сменил дислокацию. На этот раз прыжок заметили все.

– Джон, мы что, прыгаем в гиперпространстве? – удивился Львович. – При полетах над планетой?

– Конечно. В целях экономии времени.

Львовичу осталось лишь позавидовать Джону Доу. Такая дорогая вещь, как гиперпрыжок, – для экономии нескольких минут! Впрочем, за работу Доу получил огромное количество прекрасного чая, стоящего дороже золота, изрядное количество драгоценных камней и великолепного фарфора. Он явно не хотел связываться с деньгами.

Корабль приземлился на небольшом пустынном острове. Выйдя из корабля, Львович с любопытством посмотрел на городок, море, гигантский постамент у выхода из порта. Сказал:

– Кажется, я понял… Колосс?

– Колосс Родосский, – кивнул Джон Доу. – Справитесь?

Надышавшийся чаю Петрович был благостен и уверен в себе.

– Разумеется.

Андроиды были выгружены, заправлены и бодрой колонной замаршировали на стройку. Петрович порылся в техническом задании, достал рисунок Колосса. Погрыз ноготь, изучая гигантскую скульптуру бога Гелиоса, которая, раздвинув ноги, должна была встать над заливом.

– Это хорошо, что он хотя бы в набедренной повязке, – пробормотал Петрович. – Ладно. Лепить будем с меня.

Клиент с сомнением посмотрел на Петровича.

– Андроиды воспринимают не внешний облик, – обиделся Петрович, – а внутреннее содержимое. Они будут лепить меня таким, каким я себя представляю.

– Ну… – с сомнением сказал заказчик. – Вам виднее, вы строители.

Паша и Вика прогулялись по городу, где многочисленные андроиды изображали из себя древних греков – возделывали оливы и виноград, философствовали в тени акаций и наблюдали за бурной стройкой в порту. Последнее у них получалось особенно замечательно.

Когда дети подошли к порту, андроиды уже заканчивали строить тонкие мускулистые ноги.

– Никогда не думал, что твой папа такой мускулистый, – фыркнул Паша. – Наверное, под спецовкой не видно.

– Мой папа еще какой мускулистый, – согласилась Вика. – Хорошая выйдет статуя.

Впрочем, не все, похоже, придерживались этого мнения. Какой-то растрепанный мужчина в хитоне ругался в порту с местными властями.

– Υπουλος о γιος της γοργόνας! – кричал он, размахивая руками, показывая какие-то чертежи и временами пытаясь выдрать на своей голове волосы и расцарапать лицо ногтями.

Власти явно не были согласны с мужчиной. Вначале от него отмахивались, потом лысый толстый грек наорал на него, а в конце концов подошли двое солдат, крепко взяли мужчину под локти и потащили куда-то.

– Είμαι μεγάλος γλυπτής Χάρης, απογόνους ταρταρα!

– Что говорит этот андроид? – тихо спросил Паша. Вика училась в классической гимназии и хвасталась тем, что знает латынь и греческий.

– Он ругается, – глядя на мужчину, сказала Вика. – Ну, так себе ругается, у нас андроиды куда круче ругаются… Только ты знаешь, Пашка…

– Ну?

– Это не андроид, – сказала Вика. – Я все поняла. Бежим!

Трудолюбивые андроиды облепили статую Гелиоса, будто муравьи. Уровень мотивации Петровича был так велик, что статуя росла, казалось, на глазах.

– К ночи закончим и факел в руке запалим… – бормотал Петрович. – Буду я стоять над заливом и освещать кораблям дорогу к дому… И увидев меня, воскликнут моряки – о Гелиос, бурерожденный и светоносный, как же прекрасно увидеть твой лик…

Львович с опаской поглядел на Петровича.

– Ты, это… не перерабатывай. Статуя лицом к городу стоит, не лик твой увидят моряки, возвращаясь в родную гавань. Кстати, ноги у статуи тонковаты…

Петрович нахмурился:

– Может, вращающуюся сделаем? Пусть следует взглядом за Солнцем. И тогда всем будет виден и лик мой, и другие части тела.

– Петрович, дорогой, – Львович с искренней заботой потрогал прорабу лоб, – солнышко ты наше животворящее… не перегрелся ли? Может, тебе в тень пойти?

Взгляд Петровича и впрямь был слегка безумен. Но одновременно – и горделив. А как иначе, когда у тебя на глазах возникает твоя статуя высотой в полсотни метров?

– Папа!

Львович помахал Вике, слегка опередившей более плотного Пашу, и сказал:

– Петрович, успокойся. Детей напугаешь. Видишь, бегут, что-то сказать хотят.

– Не обидел ли их кто, испепелю нечестивцев… – пробормотал Петрович, медленно приходя в себя.

Но за детьми никто не гнался. Вика и Паша подбежали к ним, Вика бросилась на шею Львовичу, Паша неожиданно обнял Петровича, чего не делал лет с пяти.

– Что с вами? – поразился Львович.

– Папа, мы все поняли! – громким шепотом произнесла Вика. – Люди в порту говорят на греческом…

– Андроиды… – попытался поправить Львович.

– Остров называется Родос. И мы видели скульптора Хареса. Это тот, кто построил Колосса Родосского. Должен был построить! Мы не на другой планете, мы на Земле! В прошлом!

Петрович сел и схватился за голову.

Львович выставил перед собой руки, отрицая неизбежное:

– Нет! Нет, не может быть! Машины времени не существует! Ее строят, но никто не знает, получится ли!

– Значит, получилось! – воскликнула Вика. – И этот тип, Джон Доу, ее украл. То есть украдет!

– Но зачем ему строить чудеса света, их бы и так построили! – Львович замолчал, вспомнив мешки с золотом, тюки с чаем и драгоценные сервизы, которые грузили в трюм.

– Он заказы перехватил, – убитым голосом произнес Петрович. – Ну, точь-в-точь как мы на Венере… демпингуем, делаем все не очень честно, зато быстро и дешевле… А царям и фараонам какая разница, кто им все построит? Хоть бы и колдуны с волшебными слугами.

– Но мы же не знали, – сказал Львович. – Мы честно работаем. У нас договор. Мы ничего не нарушаем.

– Мы работаем на Земле, где нам запрещено даже гвоздь вбить! – воскликнул Петрович. – Фирме конец!

– А нам не конец? – спросил Львович. – Ты уверен, что этот хмырь нас вернет? Возьмет и высадит среди динозавров, строй там парк аттракционов для ти-рекса!

– Да, и потом в асфальтовых озерах найдут наши скелеты и толпу тупых андроидов, – горестно сказал Петрович. – Им-то ничего не сделается, они же почти вечные… – Он вскочил и вскинул руки. – Эврика! Я понял, понял!

Появившийся из корабля Джон Доу со своим диском тьмы подошел именно в этот момент. Петрович так и замер, глядя на клиента.

– Что делаете? Семейное празднество? – с подозрением спросил Доу.

– В крокодила играем, – тихо сказала Вика.

– О, я люблю играть в крокодила! – оживился Доу. Обошел вокруг застывшего Петровича, щелкнул пальцами и воскликнул: – Понял! Халфингский плясун в брачном танце!

– Точно, – сказал Львович. – Он самый.

Доу одобрительно посмотрел на почти завершенного Колосса:

– Ну, молодцы. Я вами горжусь. Осталось совсем немного – храм Артемиды, статуя Зевса и Александрийский маяк. Насчет висячих садов пока не знаю, уж очень прижимистый этот Навуходо… администратор парка. Ну, заканчивайте с Колоссом, я пойду работу сдавать заказчику.

Только когда Доу удалился, Петрович расслабился.

– Мы отправим просьбу о помощи, – сказал он. – В хронопатрульную службу.

– Никогда о такой не слышал, – нахмурился Львович.

– Ну и что? Раз будет машина времени и преступления во времени, то появится и хронопатрульная служба. Мы ее дождаться не сможем, но вот андроид…

Смеркалось. В стороне от порта, в крепкой скале, андроид выдолбил неглубокую пещеру. На плоском камне Петрович лично выбил зубилом надпись: «ВЫЗЫВАЙТЕ ХРОНОПАТРУЛЬ К КОЛОССУ РОДОССКОМУ!», после чего принялся замуровывать пещеру. Андроид стоял внутри, держа табличку. Рядом с ним Петрович оставил бутылку спирта:

– По одной рюмке в столетие! Не больше! Помни – ты честный рабочий андроид, это звучит гордо! Тебе надо продержаться всего две с половиной тысячи лет.

– Не найдут раньше срока? – озабоченно спросил Львович. – Все-таки место историческое…

– Бывал я на Родосе, – мрачно сказал Петрович. – Ничего тут туристы не ищут, кроме моря и рицины.

– Ну, ты же понимаешь, Петрович, фирме крышка, – печально сказал Львович.

– А иначе крышка нам! – ставя на место последний камень и заделывая щель суперцементом, твердо произнес Петрович. – Нет, мы уведомим власти о мошенничестве и примем свою судьбу с достоинством. Как принял ее Гелиос.

– Что у него за судьба-то была? – заинтересовался Львович.

– Да откуда я знаю? – пожал плечами Львович. – Но явно ничего хорошего ему не светило!

Лето две тысячи двести двадцатого года на Родосе выдалось самым обычным – жарким и полным туристов. Кто-то посещал достопримечательности, кто-то пляж, кто-то дегустировал вино.

Алик Кашев, учащийся Самарского нанотехнологического техникума, и его приятель Синь Ка, учащийся Самарского колледжа вакуумного фрезерования, были обычными двадцатилетними оболтусами, потихоньку отставшими от экскурсии. Сейчас они сидели у скалы, глядя на море.

– Скукота, – сказал Алик. – Я думал, тут Колосс стоит, а он развалился давно, оказывается.

– Бракоделы, – поддержал его Синь. – Вот я к дедушке ездил в гости, мы ходили на Великую стену смотреть – знаешь, как стоит? Во как стоит! Китайцы умели строить лучше, чем греки.

– Верно, братан, – поддержал его Алик. – И рицина их – гадость, смолой пахнет. Гляди, что у меня есть! – Он достал из кармана фляжку. – Самогон! Дедушка делает. По глоточку?

– А давай! – оживился Синь.

Но друзьям было не суждено опробовать дедушкин самогон. Стоило Алику открыть фляжку, как скала за их спиной затряслась. Камень внезапно пробила чья-то рука. Опешившие юноши в ужасе смотрели на запыленную фигуру, мощными ударами пробивающую себе дорогу из каменного плена. Андроид шагнул к ним, сверкнул глазами, потом протянул руку, взял фляжку и опорожнил одним глотком. После чего крякнул и зычно произнес:

– ВЫЗЫВАЙТЕ ХРОНОПАТРУЛЬ К КОЛОССУ РОДОССКОМУ!

То же самое гласила и каменная табличка на его груди.

Алик дрожащей рукой достал телефон.

Хронопатруль прилетел на Родос в тот самый миг, когда Джон Доу возвращался к кораблю с двумя осликами, нагруженными золотом и амфорами, полными драгоценных камней.

– Джон Доу, он же Василий Пупкин, он же Месьё Ту-ль-Мон, он же Чжан Сань, он же Отто Нормалвербраухер, он же Хуан Перес, младший аспирант Института времени! Вы арестованы по обвинению в похищении машины времени, которое совершите в будущем! – прогремел над островом суровый голос.

Диск тьмы над головой Джона Доу погас. И стало ясно, что под ним скрывался совсем уж молодой паренек, тощий и интеллигентный, в старомодных очках.

– Нас обманул какой-то Гарри Поттер… – печально сказал Львович.

Корабль Хронопатруля приземлился. Молчаливые охранники взяли за руки поникшего Джона Доу и увели внутрь. Пожилой офицер подошел ко Львовичу и укоризненно посмотрел на него.

– Китайская стена. Пирамиды. Как вам не стыдно!

– Мы не знали, что происходит! – воскликнул Львович. – Нас обманули, а мы честно работали! И сразу позвали на помощь, когда поняли, что происходит.

Офицер кивнул:

– Этот факт мы учли. То есть учтем. В тюрьму вы не попадете, но вот лицензию у вас мы отберем!

– За что? – взмолился Петрович. – Стройка – это наша жизнь!

– Закон есть закон, – сказал офицер. – Вашей фирме запрещено работать в Солнечной системе.

– А вот и неправда! – Вика вдруг вышла вперед и с вызовом посмотрела на офицера. – Вы не можете наказать папу и дядю Петровича!

– Это еще почему? – удивился офицер.

– Вспомните текст запрета. Он действует с две тысячи сто двадцать восьмого года! А сейчас – двухсотвосьмидесятый год до нашей эры!

Офицер задумался.

– Формально ты права, девочка. Но это просто юридический казус!

– Таковы путешествия во времени! – сказала Вика.

Львович с гордостью обнял дочь.

Офицер кивнул:

– Что ж. Боюсь, вы правы. Обвинения с вашей фирмы сняты. Проследуйте в корабль, мы доставим вас и андроидов в ваше время. Мне бы очень хотелось ликвидировать все, что вы натворили, но боюсь, мы создадим еще больше временных парадоксов.

Офицер глянул на возвышающегося над заливом Колосса и добавил:

– В целом неплохо, но ноги тонковаты…

– Дались им эти ноги, – обиженно сказал Петрович, глядя на возвращающегося в свой корабль офицера. – Львович… а ведь это начало возрождения нашей фирмы! Мы знамениты! Мы можем смело указывать в резюме: «Строители Великой Китайской стены, пирамиды Хеопса и Колосса Родосского!»

– Я бы не стал упоминать Колосса, – глядя через плечо Петровича, сказал Львович.

– Почему? – обиделся Петрович.

– Папа, ноги и впрямь были тонковаты, – печально сказал отцу Паша.

Петрович обернулся.

За его спиной Колосс Родосский, с подломившимися ногами, медленно и печально валился в залив.

– Что это за место такое – Якутия, черт возьми? – спросил Ларс Нордстрем, поглаживая густые, истинно капитанские бакенбарды.

Он водил корабль колониальной поддержки, в просторечии «подкол», более десяти лет, побывал во многих уголках обжитого космоса, возил уроженцев всех континентов, но это название слышал впервые.

Штурман, которому адресовался вопрос, неопределенно пожал узкими плечами.

Сегодня, судя по толстому слою косметики на физиономии, оно считало себя женщиной, а вообще Нулео Фернандао числилось трансгендером и меняло пол в среднем раз в неделю.

– Толку от тебя, – пробормотал Нордстрем.

В рубке они находились вдвоем, подкол «Свобода» стоял у терминала на Занзибаре, и до начала погрузки, если верить расписанию, оставались считаные минуты.

Фернандао нахмурилось, надуло губы и даже рот открыло, но тут в ухе Нордстрема пикнуло, и рычащий голос боцмана произнес:

– Делегаты от колонистов на подходе.

Ну да, а обязанность капитана – приветствовать их на борту.

– Я пошел встречать, – и Нордстрем поднялся из кресла, не обращая внимания на бурчание штурмана, в котором явственно различались слова «угнетение», «права трансгендеров» и «комиссия по толерантности».

В женской ипостаси Фернандао порой бывало обидчивым.

Но Нордстрем к этому привык и не обращал внимания.

Через десять минут он оказался у «горловины» трюма номер три, самого большого. Боцман, огромный, звероподобный Ласло Куниц, то ли венгр, то ли австр, лихо отдал капитану честь.

– Все готово? – спросил Нордстрем, заранее морщась.

– Так точно! – гаркнул Куниц, сохранивший кое-какие привычки со времен службы в военном флоте.

У капитана в ушах зазвенело, по пустому трюму прокатилось эхо.

Куниц был отличным боцманом, и проблемы иногда провоцировала не его привычка орать, а гомосексуальные пристрастия. Пару раз в год боцмана атаковала озабоченность, и тогда он начинал домогаться ко всем подряд, начиная с Нордстрема.

Приходилось терпеть.

За трансгендера комиссия по толерантности может и не вступиться, а вот если до ее ушей дойдет, что на приписанной к Амстердаму «Свободе» обижают гомосексуалистов, то полетит сюрстреминг по закоулочкам…

Слух вернулся к капитану точно в момент, когда в трюм вступили делегаты от колонистов. Увидев их, Нордстрем мигом забыл и о мешающих ему жить бюрократах, и о собственной типично европейской команде.

Впереди шагал обычного вида рыжий здоровяк, на круглом лице его красовалась улыбка. Зато следом двигался некто в темной мантии до пола, с блестящим крестом на выпирающем пузе и с седоватой бородой, над которой блестели хитрые маленькие глаза. Замыкал процессию низенький узкоглазый человек в странной, допотопного вида одежде, меховой шапке и кожаных сапогах.

Куниц приглушенно выругался, Нордстрем подобрал отвисшую челюсть.

– Доброго дня, граждане! Рад приветствовать вас на борту «Свободы», готовой отвезти вас к свободе др… – начал он заученную, обкатанную десятками повторений речь.

– Привет и тебе, коли не шутишь, – прервал капитана рыжий и протянул руку. – Андреев, Семен.

– Э, Ларс… – ошеломленно пробормотал Нордстрем, пожимая жесткую, словно из дерева вырезанную ладонь.

В просвещенной Европе такое приветствие давно вышло из обихода!

– Это вот отец Васильевич, – продолжил рыжий, указывая на бородача в мантии. – Представляет эвенов. А это Урсун. – Небрежный взмах в сторону маленького в сапогах. – Он якут.

Что такое «эвен» и «якут», капитан не знал. Куниц, судя по оторопелой роже, тоже.

– А ты сам из каких будешь? – поинтересовался Семен.

– Швед.

– Ха, ну вижу, что не русский, – и предводитель колонистов широко улыбнулся. – Давай показывай, где тут и что… Отец Васильевич кадилом помашет, освятит тут все… Урсун покамлает, абасы изгонит, Хомпоруун Хотоя призовет, чтобы тот путь легким сделал, Дьылга Хаана попросит, чтобы нам судьбу благоприятную открыл на новом месте.

Бородач в мантии перекрестился и рыгнул, пустив волну чесночно-водочного перегара. Узкоглазый осклабился, и в руке у него брякнул непонятно откуда взявшийся маленький бубен с колокольчиками, изготовленный чуть ли не из прутьев, кожи и бересты.

– А если мы это все не сделаем? – спросил Нордстрем, ощущая себя участником перформанса в исполнении этнического театра.

– Нет, так не годится. – Семен нахмурился. – Тогда придет страшный зверь песец! И наступит! Ха-ха!

«Он точно сумасшедший, – подумал Нордстрем. – И остальные не лучше».

Поскольку эти типы прошли все бюрократические ловушки и засады, то у капитана нет возможности не допустить их на борт. Но зато у колонистов имеется право дать задний ход и остаться на Земле – это можно сделать до момента, пока не будут задраены люки и не пойдет обратный отсчет до взлета.

– Ну хорошо, – очень мягко, как положено с психами, начал Нордстрем. – Отлично. Надеюсь только, вы понимаете, куда именно повезет вас «Свобода». Имя планеты – Хель. И это вовсе не приятное немецкое слово «светлый», это одно из имен скандинавского ада. Обитаемая зона мала, большую часть года там длится зима, температура может опускаться до тридцати по Цельсию…

Эвен с якутом переглянулись и заржали в голос.

Семен же с улыбкой похлопал капитана по плечу.

– Не боись, кэп, – сказал он. – У нас, чтоб ты знал, и пятьдесят бывает. Да с ветром. Солнце по нескольку месяцев не видим, когда полярная ночь.

Нордстрем почувствовал себя уязвленным, чего с ним давно не случалось.

– Да как вы не понимаете? – воскликнул он с необычной для себя горячностью. – Выжить там невозможно! Замерзшее море! Дикие звери! Растения не приживаются! Почему, вы думаете, колониальное управление выдало вам концессию на поселение за полцены?! Вы будете пятыми, кто попытается освоить Хель! Пятыми! Там были канадцы! Их я сам вывозил! Обмороженные, плачущие!

– Слабаки. – Бас у отца Васильевича оказался еще мощнее, чем у боцмана. – Истинной веры не знают, – и он перекрестился снова.

– Вот-вот, – тенорком поддержал Урсун, и бубен в его лапке снова звякнул.

– Эти ребята живут в таких условиях столетиями, – проговорил Семен задушевно. – Да и мои предки в Якутию прибыли четыреста лет назад, и ничего, приспособились, ха-ха. Так что иди, кэп… Ты нас встретил, а дальше мы сами справимся.

Нордстрем едва не лопнул от ярости: они будут ему указывать?

Но тут в дело вступил Куниц, то ли австриец, то венгр, и спас ситуацию.

– Разрешите начать погрузку, гражданин капитан! – рявкнул он, отдавая честь.

– Я… вы… – Тут Нордстрем осекся: чего толку спорить с умственно отсталыми персонажами, пусть увидят Хель своими глазами. – Черт возьми… Они… Разрешаю. Приступайте.

И, развернувшись, он зашагал прочь.

Ничего, он еще заставит этих типов уважать себя!

В рубке помимо Фернандао капитан застал одного из близнецов-пилотов, Ахмеда, – типичного немца, смуглого, чернявого, упертого мусульманина, способного затеять молитву посреди хитрого субпланетарного маневра.

Второй брат, Мухаммед, в этом плане отличался большей надежностью.

– Ты чего здесь делаешь? – буркнул Нордстрем. – Тебе на вахту через три часа…

– Любуюсь, – отозвался пилот, указывая на главный экран, куда сейчас выводилось изображение с одной из погрузочных рамп. – Капитан, вы уверены, что это не зверинец? Или, может быть, цирк?

Шагая от третьего трюма до рубки, Нордстрем успел остыть.

Сейчас, едва глянув на экран, он вновь закипел от бешенства – по рампе ехал робот-погрузчик, волочивший за собой вереницу тележек, часть из них выглядела нормально, сплошь контейнеры разного цвета, зато на других покоились даже не клетки, а переносные вольеры, и в тех – мохнатые большие собаки, такие же мохнатые пестрые коровы, бурые и серые коренастые лошади, маленькие олени с ветвистыми рогами.

– Эт-то чт-то? – проблеял капитан. – От-куд-да?

– Спецификации не читаем? – спросил Ахмед и, прежде чем Нордстрем успел одернуть потерявшего всякую наглость пилота, добавил: – О, муэдзин закричал. Намаз.

И, бухнувшись на колени, прямиком на ловко выброшенный из кармана коврик, он принялся бить поклоны. Все, теперь с ним не заговоришь, пока молитва не закончится, иначе комиссия по толерантности возьмет тебя за горло, обвинив в ограничении религиозной свободы.

Смерив Ахмеда взглядом, Нордстрем отвернулся.

– Боцман. Что там у вас происходит?! – вызвал он. – Почему звери на борту?!

– Так точно. – На главном экране появился несколько удрученный Куниц. – Документы в порядке. Спецификация заполнена и подписана. Якутские лайки, якутские коровы, якутские лошади и эти, как их… олени… не якутские. Просто северные.

Животный мир боцман предпочитал видеть исключительно на тарелке, в жареном или тушеном виде.

– Не суетись, кэп. – Уловив новый источник звука, камера изменила фокус, и на экране появились стоявший рядом с Куницем Семен и еще несколько узкоглазых малорослых типов, по внешности сородичей Урсуна, но одетых вполне по-современному, в рабочие комбинезоны.

– Мне плевать на спецификацию! – рявкнул Нордстрем, перекрывая завывания Ахмеда. – Я тут главный, черт возьми! Подкол не приспособлен для перевозки зверей! Убрать их!

За спинами Семена, Куница и остальных прошагал отец Васильевич: священник бормотал, в одной руке держал некую штуковину на цепочке, из нее валил дым, в другой у него была кисточка, и с нее капала вода. За ним мальчишка лет десяти пронес ведерко.

– Это еще что там за цирк?! – добавил Нордстрем.

– Это религиозный обряд, – невозмутимо сообщил Семен. – Там еще Урсун. Ха-ха. Духов злых гоняет. Поет, танцует, грибы жжет, все как надо. Это тоже религия.

Знает, подлец, свои права и то, что капитан против комиссии не попрет!

– А как же без коров? – подал голос один из якутов, которому на вид было лет двести. – Не выжить без них никак. И без собак нельзя тоже. Кто упряжки таскать будет? Так что не сердись.

– Вот-вот, – поддержал Семен. – Понимаешь, колониальному управлению очень нужно, чтобы на Хель возникло поселение, причем не на год, не на два, а навсегда, ха-ха. Поэтому оно нам все разрешило, все бумаги подписало. А без оленей и лошадей никак нельзя. Без них придет страшный зверь песец и…

– Наступит? – безнадежно предположил Нордстрем, сжимая кулаки.

– Вот видишь, ты понимаешь! – возликовал Семен. – Сообразительный парень!

Краем глаза капитан поймал любопытный взгляд Фернандао – наверняка то раздумывало, шарахнет ли начальство вот прям счас удар и вызывать ли доктора или можно чуток погодить. Искушение рявкнуть как следует, чтобы колонисты поняли, кто тут хозяин, Нордстрем удушил, но с большим трудом.

Его корабль, его любимую «Свободу», на которой он летает уже пять лет, превращают в помесь хлева и цирка?! А он ничего, совсем ничего не может сделать!

Хотя нет. Может по крайней мере не потерять лицо.

– За чистотой будете следить сами, – сказал капитан почти спокойным голосом. – Ветеринара у нас нет, так что лечить зверей, если что, будете тоже сами. Ну и главное… Если только ваша живность кому помешает, я ее за борт своими руками выкину. Ясно?

– Заметано, кэп, – согласился Семен, а якуты важно закивали.

Ничего-ничего, он им устроит провокацию, после которой олени и лайки отправятся исследовать глубокий космос.

Без скафандров.

Вновь колонисты напомнили о себе через сутки после взлета, когда остались позади внутрисистемные маневры и «Свобода» легла на курс. Десять дней, если без происшествий, – и они окажутся рядом с гаммой Летучей Рыбы, вокруг которой вращается Хель.

Нордстрем как раз побросал баскетбольный мячик в спортзале, принял душ и в приятном расположении духа зашел в рубку, чтобы проверить, как там дела…

И тут его вызвал Куниц.

– Э, капитан… – сказал боцман, и голос его прозвучал без обычной уверенности. – Нас тут, это… на торжество зовут…

– Какое торжество? – не понял Нордстрем.

– Как бы банкет… поесть-выпить… Семен этот. Говорят – приходите, кто хочет. Прямо сейчас.

Капитан задумался – обычно колонисты в полете вели себя тихо, кто страдал от «судорог вакуума», кто молился, кто из последних сил наслаждался благами цивилизации. Торжеств не затевали и тем более не приглашали на нее членов команды.

Отказать?

– Говорят, что обидятся, – добавил Куниц, наверняка угадавший мысли начальства. – Что отец Васильевич нас анафеме предаст, а этот, с бубном, злых духов натравит, и вообще, – и он добавил несколько любимых ругательств.

– Ладно, – сказал Нордстрем. – Пойдем втроем. Ты, я и Монтобелли.

Врач на борту – человек уважаемый, да и выглядит миниатюрная итальянка так, что посмотреть приятно.

– Так точно, – отозвался боцман. – Пассажирская едальня, я вас у входа жду.

У дверей огромной, на пятьсот человек, столовой капитана встретили: Куниц в парадной форме, Монтобелли, хмурая по причине того, что ее непонятно зачем вызвали в неурочный час, а также рыжий Семен, улыбавшийся от уха до уха.

– Итак, гости дорогие, – улыбнулся он, – проходите. Отсель грозить мы будем шведу!

– Это к чему? – Нордстрем вскинул подбородок.

– Да так, цитата, – отозвался Семен. – Заходи, кэп.

Столы были составлены вместе, так что вышло нечто вроде огромной подковы, их сплошь покрывали блюда, миски и подносы. Вперемешку сидели мужчины и женщины – разные обликом, от высоких и светловолосых до маленьких и узкоглазых. Меж современных одеяний встречались пышно отделанные мехом и бисером не то платья, не то накидки с рукавами.

Выделялся необычайно серьезный Урсун, сиял красной рожей отец Васильевич.

– Вот сюда, на почетные места, – приговаривал Семен. – Во главе стола, вот, ха-ха. Кумыс налит, закуска готова…

– Кумыс? – спросил Нордстрем.

– Напиток такой из кобыльего молока, – объяснил рыжий. – К нему строганина. Отличный хаан, кровяная колбаса. Моржовое мясо с мать-и-мачехой… Объедение!

Монтобелли издала приглушенный писк, и только в этот момент капитан вспомнил, что она из веганов и что при виде кусочка рыбы или куриного яйца с ней делается истерика! Вот сейчас она заорет, или ее стошнит прямо на праздничный стол…

– Не плачь, красна девица. – Семен аккуратно придержал итальянку за талию, а затем и вовсе хлопнул по ягодице так, что раздался звонкий шлепок. – Мы тя не обидим!

Нордстрем подобрал отвисшую челюсть.

Это же сексуальные домогательства, за них положено немедленно подавать в суд! Чтобы преступника неизбежно приговорили к штрафу, принудительному лечению, а то и посадили на пару лет!

Но Монтобелли от изумления лишилась дара речи, безропотно позволила усадить себя за стол, да еще и взяла фужер с белым напитком – видимо, кумысом, – и сделала несколько глотков.

Место Нордстрему отвели рядом с отцом Васильевичем.

– Ну что, выпьем, нехристь? – предложил тот, поднимая стопку. – За Полтаву.

– А что это?

– Не важно, – отозвался священник.

От водки Нордстрем отказался, но кумыс попробовал, и тот ему, что удивительно, понравился. Как и якутская лепешка, и строганина, и даже чохочу – особым образом приготовленная печень.

Семен произнес тост «за доблестный экипаж «Свободы», и Нордстрему пришлось отвечать. Потом слово взял Урсун и долго о чем-то говорил, не меняясь в лице и не жестикулируя.

Только тут капитан заметил, что в углу стоит некая штуковина из досок: конус с изогнутыми отростками, покрытыми изображениями птиц и животных, увенчанная крохотным солнышком.

– Это Аал Луук Мас, Великое Гигантское Дерево, – сообщил отец Васильевич, заметивший удивленный взгляд Нордстрема. – Языческое мракобесие, помилуй Господь.

Он перекрестился и вылил в глотку очередную, неизвестно какую по счету стопку.

Кумыс пился легко, словно вода, но хмелил, как вскоре стало ясно, похлеще вина. Монтобелли, кокетливо улыбаясь, болтала с Семеном и лопала костный мозг оленя, будто спаржу, австро-венгерский Куниц держался молодцом, но бросал пламенные взгляды на сидевшую рядом с ним женщину совершенно невероятных габаритов, светловолосую, с толстой косой.

На какое-то время Нордстрем вырубился, а включившись, осознал, что сидит, опершись бакенбардой на руку, и слушает то, что ему обстоятельно, со смаком рассказывает отец Васильевич:

– …нельма годится или же таймень. Сразу, как ее разделываешь, кровь сливаешь. Взбиваешь, соль кладешь, пряности всякие… пузырь рыбий промываешь и наполняешь. Завязать ниточкой и поварить, только чтобы кипело не сильно… Это ж сплошь витамин!

Нордстрем кивал, не очень понимая, о чем вообще речь.

Но к собеседнику он в этот момент испытывал глубочайшую, искреннюю симпатию и готов был согласиться со всем, что тот скажет.

Дикие якутские колонисты начали капитану нравиться.

Вид у боцмана, явившегося на очередной доклад, оказался несколько помятый, и рапортовал он не бодро и четко, как обычно, а мямлил, сбивался и повторял уже сказанное. И что самое удивительное – вообще не ругался, будто забыл любимые словечки.

– Куниц, черт возьми, что случилось? – спросил не выдержавший Нордстрем. – Пили мы два дня назад, похмелье давно выветрилось. Что с тобой?

Обитатели Якутии, решившие перебраться на Хель, все это время проблем не создавали, и даже живность вела себя тихо, ну а к запаху навоза и шерсти, заполнившему третий трюм, капитан на удивление быстро привык.

– Виноват, – отозвался боцман, мучительно краснея. – Тут это… все такое… Анна…

Порывшись в памяти, Нордстрем обнаружил, что имя принадлежит громадной даме, на вечеринке сидевшей рядом с Куницем.

– Так она же женщина, – произнес он недоверчиво.

Боцман побагровел еще сильнее, но взгляда не отвел.

– Она лучше любого мужика, – сказал он. – Только вы… это… никому не говорите. Нашим. Ладно?

Ну да, отступников меж гомосексуалистов – а их в команде с дюжину – не жалуют, запросто обструкцию могут устроить.

– Хорошо, – пообещал Нордстрем. – Только чувства чувствами, а чтобы служба! Понятно?!

– Так точно! – гаркнул Куниц.

Капитан собрался было вернуться к боцманскому докладу, но тут в ухе у него пискнуло, и раздался голос стоявшего вахту штурмана:

– Нас перехватывают! – Сегодня Фернандао принадлежало к мужскому полу, но звучало как баба на грани истерики. – Атака с кормы! Что нам делать?! Что делать?!

– Успокоиться! – ответил Нордстрем. – Действовать по инструкции! Поняли меня?! Синхронизируемся и допускаем пиратов на борт!

Подкол – не военный корабль, оружия на борту у него нет, даже ручного.

Но двигается он при этом так быстро, что перехватить его случайно невозможно. Чтобы оказаться рядом на нужной скорости, космическим разбойникам нужно знать курс.

Значит, кто-то с Земли, из колониального управления или еще откуда, слил им информацию. При мысли об этом Нордстрем ощутил тяжелый, подсердечный гнев и неполиткорректное желание передушить всех бюрократов, этих дотошных и вредных обитателей удобных кабинетов.

Да, встреча с пиратами маловероятна, но все же шанс есть, а значит, есть и инструкция – не оказывать сопротивления, отдать все, что незваные гости захотят, и надеяться, что они обчистят трюмы и уберутся, оставив корабль нетронутым, а команду живой и здоровой.

Звездолет стоит куда больше груза, да и подготовка любого члена экипажа обходится недешево, так что все логично.

Но почему-то ощущаешь себя трусом, на душе гадко и скребут рыси.

– Да! – со всхлипом отозвалось Фернандао.

– Боцман, – сказал Нордстрем. – ЧС по коду «девять». Все понятно?

Куниц сжал кулаки, правый австрийский, левый – венгерский, и мрачно кивнул:

– Так точно.

– Твое место в трюме, насколько я помню. А я, черт возьми, дам оповещение…

Команде и колонистам нужно знать, что происходит.

Боцман отсалютовал и выскочил за порог, а Нордстрем активировал систему трансляции.

– Говорит капитан, – произнес он, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, без намека на страх или тревогу. – Наш корабль в данный момент подвергается воздействию космических сборщиков капитала. – Такой эвфемизм придумали чинуши, никогда не видевшие ни единого пирата. – Всем необходимо сохранять спокойствие. Опасности нет. Ситуация находится под контролем…

Ух, как бы он сам хотел верить в то, что говорил!

Иногда случалось, что разбойники убивали людей, пусть тоже не очень часто – пару раз в десятилетие.

Но случалось.

– …оставаться на местах и выполнять команды экипажа, – закончил Нордстрем и вытер со лба пот: последняя фраза предназначалась колонистам, что должны сейчас напугаться до мокрых штанов.

Ну а ему идти к главному шлюзу, встречать захватчиков, подписывать капитуляцию.

Нордстрем нацепил фуражку, последний раз глянул на себя в зеркало, оценивая безупречность флотского вида. Вздохнул и, выйдя в коридор, едва не сшиб с ног Семена. Тот отступил на шаг, уперся в пузо стоявшего позади отца Васильевича и только благодаря этому не упал.

– Привет, кэп, – сказал рыжий, поправляя висевшую на плече винтовку.

Винтовку?!

Нет, понятно, что колонистам разрешили взять с собой оружие, но оно должно быть упаковано и спрятано в контейнерах, а не храниться в личных вещах! Хотя ради того, чтобы взять неподатливую Хель, типы из колониального управления могли согласиться и на такое… Почему только его не поставили в известность?

Черт, он же не читал спецификацию…

– Это что?! – вопросил Нордстрем, указав на винтовку.

– А, ружьишко. – Семен ухмыльнулся. – Ты никак сдаться этим уродам надумал?

– Ну да! У меня инструкция!

– Так нас оберут до нитки! Все выгребут! Ты нас что, с голым задом высадишь? – осведомился рыжий.

– Никуда не высажу, – раздраженно ответил Нордстрем. – Развернемся и вернемся. Колониальное управление выплатит вам компенсацию.

– В задницу их компенсацию! – буркнул отец Васильевич, гневно тряся бородой. – Таких оленей ни за какие деньги не купишь!

– Так вы что, хотите сопротивляться? – спросил Нордстрем недоверчиво. – Свихнулись, кумысу опившись?!

– А ты в штаны наложил? – Ухмылка Семена содержала не меньше килотонны ехидства.

– У меня инструкция! – Капитан выпрямился, смерил наглого колониста взглядом. – Если я ее не выполню, меня не премии лишат, а посадят! И я тут, на борту, главный! Немедленно сдать оружие боцману! Все, даже ножи! И подчиняться приказам!

С каждой фразой он делал шаг вперед, а Семен отодвигался.

Отец же Васильевич отступил в сторону и теперь оказался от Нордстрема сбоку и немного сзади.

– Посадят? – Рыжий покачал головой. – Ха-ха. Не, мы тя, кэп, в обиду не дадим. Сделаем так, что ты не виноват окажешься.

Нордстрем опешил:

– Это как?

– А с помощью волшебного зверя песца. Который придет… ко всем.

– Прости, Господи, меня грешного, – прогудел отец Васильевич и широко перекрестился. – И ты, сын мой, не держи зла, ибо все для твоего же блага… И за Нарву!

Нордстрем открыл рот, собираясь поинтересоваться, что это значит, и даже начал поворачиваться. А в следующий момент священник сделал резкое движение, что-то хрустнуло, и мир для капитана погас.

Голова болела так, словно ее долго долбили изнутри тяжелым и тупым.

Нордстрему как капитану выделили лучшее место, но проблема была в том, что в матросском кубрике, где их заперли, выбирать особо не из чего: койка на верхнем ярусе или на нижнем, подальше от двери санузла или поближе – вот и вся разница.

Но страдал он не столько телесно, сколько морально – какие-то колонисты, пушечное мясо для заселения диких планет, сумели захватить его «Свободу», повязали команду и теперь непонятно что творят и с подколом, и с напавшими на него пиратами!

Еще мучило ощущение, что его предали.

Как мог отец Васильевич, с которым так славно болталось во время застолья, ударить Нордстрема? Как мог Семен, такой веселый и дружелюбный, отдать приказ посадить экипаж в матросский кубрик?

Не было с остальными лишь Мухаммеда – надо же кому-то вести корабль – и Куница.

Зато имелось Фернандао, нывшее и стонавшее сутки без перерыва.

Что творится за пределами их узилища, они могли только гадать, поскольку информационную систему подкола вскоре после начала мятежа постиг жестокий шатдаун. Имелся среди колонистов спец, разобравшийся, как оно работает, и без затей отрубивший внутреннюю связь.

Информационная блокада злила не слабее, чем ограничение свободы.

– Когда же это все закончится, ну когда же? – снова завело свою песню Фернандао, которому, к несчастью, досталась койка по соседству с Нордстремом. – Какие сволочи!

К какому полу оно принадлежало сегодня, определить было затруднительно, поскольку косметики у штурмана не имелось, но плакалось оно, будто слезливая девочка.

– Заткнись! Без тебя тошно! – рявкнула с другого конца кубрика Зухра, первый помощник, родом из Лондона.

– Как ты смеешь?! – визгливо обиделось Фернандао. – Я – трансгендер!

– А я – женщина, и еще лесбиянка! Как думаешь, кого послушает комиссия?

Штурман хлюпнул носом, но ничего не сказал.

– Балык хаана, – сказал Нордстрем, у которого от удара по затылку в башке сдвинулось, и он вспомнил все происходившее на торжестве у колонистов.

Хотя отдельные моменты хотелось забыть снова.

– Ты о чем, командир? – спросил Ахмед.

– То блюдо, про которое мне отец Васильевич рассказывал, – пояснил капитан. – Вареная рыбья кровь в плавательном пузыре.

Пилота, судя по зеленой, перекошенной физиономии, едва не стошнило на месте. Забормотав что-то, он хлопнулся на колени, взывая к Аллаху, и на этот раз сигнал от муэдзина ему не понадобился.

Нордстрем испытал нечто вроде удовлетворения.

Довести молитву до конца Ахмед не успел, поскольку клацнул замок и ведущая в коридор дверь распахнулась. Через порог шагнул Семен в шлеме а-ля звездная пехота с поднятым забралом, потертой десантной броне и в валенках, с парализатором на плече.

Увидев такое зрелище, пилот забыл про аяты и ракаты и замер с открытым ртом.

– Мы их душили-душили, – непонятно к чему заявил рыжий, за спиной которого топтались двое мрачных узкоглазых якутов, снаряженных и вооруженных точно так же. – Пойдем, капитан, покажем тебе, что от твоего хозяйства осталось.

Нордстрем помертвел, Фернандао издало приглушенный писк, Ахмед вздрогнул и нырнул под койку.

– Ну и воняет тут у вас, – добавил один из якутов, оказавшийся Урсуном: на броне его красовались нанесенные алой краской символы, среди которых особо выделялось Аал Луук Мас, Великое Гигантское Дерево, а на боку, рядом с устрашающего размера тесаком, висел бубен. – Обделался кто-то, не иначе… Или злые абасы завелись, порази их Сугэ Тойон…

– Да, я иду, – сказал Нордстрем, спрыгивая на пол.

По крайней мере эти идиоты не продырявили обшивку и не пустили внутрь вакуум, а еще они, судя по всему, сумели одолеть пиратов и даже отобрали у тех оружие…

Последнее в голове капитана не укладывалось, но факты говорили сами за себя.

В коридоре обнаружился австро-венгерский уроженец Куниц, тоже при парализаторе. При виде начальства он покраснел и отвел глаза, но сделал это как-то совсем неубедительно.

– Что вы натворили? – спросил Нордстрем, когда дверь кубрика закрылась за его спиной.

Он должен узнать все, ну а остальных пока лучше не пугать.

– Мы их победили, ха-ха, – заявил Семен. – Корабль помяли, но совсем чуть-чуть. Летим нормально, дырок нет, навигатор и связь в норме, система жизнеобеспечения работает… Даже сможешь свой любимый рэп послушать, как мы информашку врубим.

У Нордстрема отлегло от сердца.

Ничего, мелкие повреждения они как-нибудь устранят.

– Но как… как вы справились? – спросил он.

– Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути, – влез Урсун. – Заманили этих уродов на корабль, а там уже кого пристрелили, кого в плен взяли. Двенадцать человек в пятом трюме кукуют. Отец Васильевич им проповедь сейчас читает.

Судя по голосу и лицу якута, проповедь он считал чем-то вроде изощренной пытки.

– В общем, к пиратам явился страшный зверь песец, – добавил Семен.

– Но… как? – повторил Нордстрем. – Они же бандиты… а вы простые люди… Должны надеяться на полицию, армию…

– Ага! – Урсун хмыкнул. – Представь, что до ближайшей полиции тысяча верст. Тайгой, горами, болотистой тундрой, где дорог нет. Или снегом, льдом или вообще морем. Если придет белый медведь, то пока ты будешь на полицию надеяться, он твоих оленей слопает, потом собак, а потом тобой закусит… Так что мы сами привыкли себя защищать.

– Верст?

– Ну это как километр, только больше, – пояснил Семен.

– Слушайте, а зачем было меня бить, да еще так сильно? – спросил Нордстрем, вспомнив про многострадальную голову.

– Ну мы же все понимаем, – сказал рыжий. – Тебе в вахтенный журнал писать. Затем отчет сочинять, двадцать раз на допрос ходить и к флотским бюрократам, и колониальщикам, и в комиссию по толерантности. Как ты объяснишь, что потерял власть над кораблем на двадцать часов? А тут все ясно – пассажиры подняли мятеж, одолели тебя, кэп, грубой силой. Машка честно запишет – ушиб черепа, легкое сотрясение…

Нордстрем не сразу сообразил, что Машка – это доктор Мария Монтобелли.

Пол под его ногами качнулся.

– Так вы хотите, чтобы я вас сдал, черт возьми? После того, как вы нас спасли? Сами же сядете!

– Это вряд ли. – Семен махнул рукой, и Урсун поддержал его мрачным кивком. – Чтобы по всем законам осудить, нас надо в колсуд вызвать и допросить, ха-ха. Пусть попробуют это сделать, когда мы на Хель окажемся. Туда поначалу добраться надо.

Нордстрем поскреб затылок, что вроде бы даже стал меньше болеть.

Выходит, эти типы все рассчитали… да, формально они мятежники, но ни один юрист в здравом рассудке не покинет уютную Землю ради допросов и прочих следственных мероприятий на покрытой снегами дикой планете. А ведь в конечном итоге дело сладилось так, как всем нужно: груз и колонисты доставлены к месту назначения, подкол цел, пираты обезврежены…

– Ну что, пошли корабль смотреть? – осведомился Семен.

– Пошли, – согласился Нордстрем, у которого начала кружиться голова.

От смеси ужаса, облегчения и недоверия.

По капитанскому вызову боцман явился без брони и оружия, но вовсе не в форме. Стоило Куницу переступить порог, брови Нордстрема поползли вверх, и он даже потер глаза – вдруг от удара по башке и волнений начались видения.

Могучую фигуру боцмана облекало нечто вроде короткого пальто из кожи с бархатным отложным воротником, украшенное полосками цветной ткани и узорами из бисера. Отрезы меха шли по подолу и низу рукавов. На голове красовалась шапка из того же меха, украшенная пушистыми хвостами какого-то зверя.

Защитницу животных вроде Монтобелли при виде такого наряда хватил бы удар.

Хотя после знакомства с Семеном…

– Это что такое? – спросил Нордстрем, обретя дар речи.

– Это называется оноолоох бууктаах, – сказал Куниц, смущенно одергивая рукава в мелких оборочках. – Друзья подарили… Мы же с ними вместе сражались… И все такое.

– Друзья? Всякие якуты, черт возьми?

– Они, – подтвердил боцман.

Нордстрем не нашел что сказать.

Если в первый день он боялся, что корабль превратится в помесь цирка и хлева, то сейчас у него под командой был форменный сумасшедший дом, скрещенный с тюрьмой. Дюжина пиратов ждала под замком того момента, когда их передадут в руки властям. Колонисты, по официальной версии, продолжали мятежничать, изо всех сил угнетали команду и заставляли ее вести «Свободу» по курсу.

Отобранное у космических разбойников оружие они попрятали и больше с ним не появлялись, но капитан знал, что оно на борту. А еще Нордстрем покрывался холодным потом при одной мысли о винтовках и прочем огнестреле, который жители Якутии прихватили с Земли.

Ладно еще, что отстыковали и бросили пиратский звездолет, и то лишь потому, что с такой штукой в атмосферу не войдешь.

– Прекрасно, – наконец сказал он. – Только ты это сними и на службе не носи.

– Но Анне нравится…

– Я твой командир! А не Анна! – прорычал Нордстрем. – Давай-ка лучше к делу! Докладывай, как там ремонт…

Боевые действия, развернувшиеся на борту «Свободы», оставили после себя кое-какие разрушения: сломанные переборки, выбоины в стенах, пятна крови, беспорядок во втором трюме, где развернулось главное сражение, да еще мистическим образом закупорившийся второй канализационный колодец.

– Так точно! – Куниц вытянулся и даже отдал честь, приложив ладонь к меховой шапке. – Работы продвигаются согласно графику! Полное устранение – двадцать два часа! Проводится диагностика обшивки и…

Нордстрем слушал, постепенно успокаиваясь.

Ничего, скоро жизнь на борту войдет в обычную колею, дайте только закончить этот безумный рейс.

– А еще… – Закончив доклад, боцман смущенно кашлянул. – Нас опять позвали. Вечером.

– На торжество? – с ужасом спросил Нордстрем.

– В честь победы, – объяснил Куниц. – Обещали много вкусного и интересного. – Наморщив лоб, он начал перечислять: – Расскажут нам Олонхо, это легенды такие длинные, с песнями и стихами, про подвиги всякие… Нюргун Боотур Стремительный.

Капитан застонал, обхватил голову, внутри которой вновь зарождалась пульсация.

– Кашу из рыбы и морошки, оленьи внутренности, куэрчех, – продолжил боцман, – жареный таман, вяленая утка… Монтобелли уже согласилась, и Ахмед с Мухаммедом.

– Эти-то куда? – вяло удивился Нордстрем.

– Ну так свинины там не предложат. – Куниц осклабился.

– Да уж. А ты, я смотрю, прикипел к этой своей Анне? И не скрываешь?

– Чего там. – Боцман махнул рукой, щетинистая физиономия его побагровела. – Анна такая, коня на скаку остановит и в горящий дом войдет…

– Зачем? – спросил Нордстрем.

– Что «зачем»?

– В горящий дом? Пожарные же есть, спасатели всякие… – Тут капитан осекся. – Хотя догадываюсь, что не в Якутии, где до них тысяча верст и все лесом…

Куниц нахмурился, глянул на начальство так, словно засомневался в трезвости его рассудка.

– Так что передать? Придете? Или нам без вас отдуваться? – спросил он.

– Приду, – ответил Нордстрем без малейшего энтузиазма в голосе.

Если на борту затевается очередное безумство, то капитан должен его возглавить! Все равно ему придется, если что, отвечать за последствия.

Выгружаться пришлось в такую снежную бурю, какой Нордстрем раньше и представить себе не мог. Но задерживаться на Хель они не имели возможности, а прогноз выглядел слишком неопределенным, синоптик не мог сказать, когда погода изменится.

Так что пришлось открывать люки и опускать рампы в минус двадцать пять при бешеном ветре и хлещущем снеге, под завывания бродивших вокруг корабля неведомых хищников. Работали как сумасшедшие, в холод и буран, днем и ночью, причем команда не отставала от колонистов.

Фернандао, выглянувшее наружу на полчаса, простудилось и лишилось голоса, но это никого не расстроило. Многие заработали обморожения, в том числе пострадало и ухо Нордстрема, ставшее белым и жестким.

Сейчас оно оттаивало под теплой шапкой и болело, как зуб с дыркой.

Капитан стоял у «горловины» третьего трюма, опустевшего пятнадцать минут назад, и смотрел в бинокль, как внизу в снежной пелене суетятся люди и машины – возводятся каркасные жилища, сортируются контейнеры, вездеходы трамбуют дорогу к реке. При мысли о том, что «Свобода» через час-другой взлетит и он больше никогда не увидит ни Семена, ни остальных, Нордстрему почему-то становилось грустно.

Вроде бы столько проблем создали эти типы, а смотри-ка ты!

На Хель подкол вернется, только если колонисты решат сдаться, и не факт, что этим подколом окажется именно его корабль.

– Э-э… Капитан… – послышался голос Куница, и Нордстрем опустил бинокль.

Боцман был облеплен снегом с ног до головы, а из-под шерстяной шапочки-маски виднелись только сконфуженные глаза.

– Разгрузка закончена, – сообщил он и отвел взгляд. – Разрешите обратиться… ну… кхм… – Таким растерянным венгра или австра на борту «Свободы» не видел никто. – Собираюсь как бы… остаться…

– То есть дезертировать? – спросил Нордстрем.

В людях он все же немного разбирался, Куница за пять лет узнал как облупленного и давно понял, к чему идет дело, чем закончится интрижка бывшего уже гомосексуалиста с дамой, которая и «коня на скаку, и в горящий дом».

Боцман побагровел так, что краснота пробилась даже через черную шерсть маски.

– Вы можете записать меня убитым в схватке с пиратами, – предложил он.

– Нет. Тогда мне нужно будет предъявить твой труп, черт возьми. Бюрократы!

– Тогда пишите дезертиром. – Куниц махнул рукой и повесил голову.

Какой ценой бывшему вояке далось это решение, Нордстрем мог только догадываться.

– Ладно, укажем, что мятежники увели тебя силой, – заявил капитан. – Иди уж. Счастья вам и детиш…

Довести фразу до конца не успел, поскольку всхлипнувший боцман качнулся вперед и стиснул начальство в медвежьих объятиях. Забормотал что-то невнятное, то ли плача, то ли смеясь, а затем побежал по опущенной рампе вниз, туда, где ждала его монументальная Анна.

Место Куница заняла Монтобелли: помада смазана, тушь потекла, глаза опухли.

Понятное дело, с Семеном прощалась… или не прощалась, а кое-что замышляла?

– Капитан… – начала она.

– Нет! – отрезал Нордстрем.

– Что «нет»? – Крохотная итальянка даже отступила на шаг.

– Если ты хочешь остаться на Хель, то я запрещаю! Черт возьми, через мой труп! Без боцмана мы обойдемся, но без врача – никак! Если надо – силой тебя остановим! Я…

Тут Нордстрем увидел на лице Монтобелли неприкрытое изумление и осекся.

– Вы не в себе, капитан? – поинтересовалась она, вскидывая подбородок.

– Ну да… хм… есть маленько, – пробормотал он. – Что у вас?

– Хотела напомнить, что завтра у нас срок планового профилактического осмотра.

Услышав это, Нордстрем облегченно вздохнул, и, несмотря на мороз и бушующую метель, ему стало тепло.

– Об этом позже, – буркнул он. – Вот дезинфекцию трюмов надо провести сегодня. После животных…

– Хорошо, я прослежу. – И Монтобелли, глаза которой подозрительно блестели, удалилась внутрь корабля.

Но надолго Нордстрем в одиночестве не остался. Не успел перевести дух, как к нему поднялась «святая троица» во главе с Семеном: рыжий улыбался, отец Васильевич пылал исхлестанной ветром мордой, Урсун щурился и вертел головой, точно суслик-дозорный.

– Ну что, время прощаться, – сказал капитан. – Надеюсь, у вас тут все получится.

Нет, он настоящий швед, потомок викингов, он не покажет эмоций!

– Выпей, сын мой. Тебе надо. – Отец Васильевич извлек из-под мантии булькнувшую фляжку.

– Что это?

– Самогон, – сообщил Урсун. – На рогах оленя, на печени нерпы и когтях медведя.

Отхлебнув, Нордстрем выпучил глаза и едва не заорал, по глотке прокатился настоящий огненный шар, ухнул в желудок и завозился там, пуская в стороны тонкие раскаленные щупальца.

– Что русскому хорошо, то шведу смерть! – заявил отец Васильевич, забирая фляжку.

Но Нордстрем уже знал, что так в Якутии шутят, и не обиделся.

– Какой же ты русский? – спросил он.

На втором торжестве с участием колонистов капитана торжественно приняли в эвены. Подарили винтовку, лыжи, комплект традиционной одежды, гарпун и даже упряжку с собаками, от которой он с большим трудом отказался.

Отец Васильевич тогда, поминая Богоматерь, долго растолковывал, как носить нагрудник и парку и что узоры по швам не просто украшение, а защита от злых духов.

– Такой же, как я. Не хуже, – снова влез Урсун. – Спасибо тебе, не поминай лихом. Абасы я всех с твоего корабля выгнал, призвал благословение Хомпоруун Хотоя…

– А я освятил как положено именем Господа Иисуса Христа и всех святых! – добавил отец Васильевич и, перекрестившись, сам глотнул из фляжки.

– А еще мы ничего не забыли и ничего не уперли, – подал голос Семен. – Наверное.

– Ладно, идите уже. – Нордстрем протянул руку, но они обняли его по очереди, еще крепче, чем Куниц, и зашагали прочь, навстречу снегам и морозам новой родины, по рассказам не сильно отличающейся от старой.

Капитан проводил колонистов взглядом, пару раз сморгнул, убирая с ресниц налипший снег.

– Начать подготовку к взлету, – скомандовал он находившейся в рубке Зухре. – Рампы поднять, люки задраить.

– Есть, – отозвалась первый помощник.

Нордстрем развернулся и нырнул в пустой, мрачный трюм.

Через пять минут он оказался в рубке, где обнаружил затеявшего очередную молитву Ахмеда – и это в самый неудачный момент, когда нужно взлетать, маневрировать в атмосфере и выходить на траекторию!

Глянув на пилота, Нордстрем ощутил желание врезать ему как следует, и неожиданно понял, что теперь боится всякого рода бюрократов куда меньше, чем раньше. Может быть, по той причине, что у него есть лыжи и гарпун, а может, потому, что познакомился с людьми, которые на любых чинуш веками «болт клали», как говорил отец Васильевич, и ничего, выживали там, где никто больше не мог.

– Эй ты, кончай свой намаз-байрам и быстро за штурвал, – приказал капитан, хлопнув Ахмеда по плечу.

Тот осекся, вытаращил глаза.

Зухра бросила на капитана изумленный взгляд.

– Э… но молитва…

– Сначала – старт, потом – молитва!

– Это угнетение… А если я не послушаюсь?! – визгливо и обиженно, почти как Фернандао, заявил немец Ахмед.

– А если ты не послушаешься, то… придет страшный зверь песец и… наступит! – Нордстрем огладил свои курчавые волосы, и кровожадная улыбка разлилась по его круглому и черному, типично шведскому лицу.

Отец пришел домой раньше обычного. Настроение у него было приподнятое.

– Все, – особым торжественным голосом возвестил он. – Сегодня была комиссия. Утвердили. Едем через три дня.

– Ур-р-р-а-а-а!.. – завопил Ярик и от восторга прошелся колесом по кухне.

Колесо он освоил недавно, и получилось не очень. Тапки слетели, пятка – черт знает как – ударила в край стола. Зазвенела посуда. Мать едва успела подхватить вазочку с ирисами.

– Ярослав! – на три градуса выше обычного сказала она.

– Ну… я случайно…

– Ладно, пусть человек порадуется, – успокоил ее отец. – Не каждый день по Европам ездим.

Мать вздохнула:

– Лучше бы в Польшу сначала. Все же привычней. А то как в воду – сразу же в Халифат.

– Курица, как известно, не птица, – сказал отец. – В Польше все то же самое, что у нас.

Ярик его поддержал:

– В Польшу у нас полкласса ездило. А в Халифате еще не был никто.

Он по обыкновению преувеличивал. В Польше у них побывала лишь Верка-маленькая и потом два месяца задирала нос: «Ах, Варшава!.. Ах, Краков!..» Ну, теперь он этот веснушчатый нос утрет.

– Не знаю, – сказала мать, по-прежнему прижимая вазу к себе. – Как-то там неспокойно. А если конфликт? Помнишь, как было в Кельне: вдруг ни с того ни с сего, на ровном месте – пожар…

– Кельн – это Северные эмираты, – объяснил отец. – Там – да, действительно инциденты на грани войны. А в Баварии сейчас обстановка стабильная. Иначе бы нам туда никто ехать не разрешил. И с эмиром Махмудом у нас договор.

На всякий случай он включил радио. Как раз шла новостная программа, и они прослушали ее до конца. Ничего интересного, впрочем, не было. Из Швеции и Норвегии отправлены очередные транспорты с нелегалами. Премьер-министр Скандинавской Унии Яльмар Лангфельд заявил, что к концу года число мигрантов в стране будет доведено до планового уровня в три процента. В Унии останутся только высококвалифицированные специалисты – те, кто уважает наши традиции и соблюдает закон. В связи с этим длительность обязательных муниципальных работ увеличивается для взрослых граждан до тридцати часов в месяц, для студентов – до двадцати, для школьников старших классов – до десяти часов.

– Во дают скандинавы – сами улицы подметают, – сказал отец.

Ярик вскинулся:

– А что? И я так бы мог!

– Ну, ты – конечно. Комнату свою не можешь убрать…

Сообщили также, что перемирие в Таджикистане в основном соблюдается, хотя боевики из «Фронта аль-Иллаван» то и дело обстреливают расположение российских войск. На казахско-узбекской границе за истекшие сутки особых столкновений не произошло.

– Вот видишь. Все в норме. Давайте ужинать. Ну ты чего?

– Я что подумала, – нерешительно ответила мать. – Мы ведь в Мюнхен едем – ты говорил…

– Ну да, столица Баварского эмирата.

– Так вот – Иоганн… Он же из Мюнхена. Помнишь, рассказывал, что у него там остался брат…

Отец как бы споткнулся, а потом медленно опустился за стол напротив нее.

– Мы этот вопрос решим.

– Ты думаешь, что…

Ирисы в вазе мелко подрагивали.

– Решим, – твердо произнес отец.

Иоганн Карлович пришел ровно в восемь. Он всегда заходил в этот час, чтобы сыграть с отцом партию в шахматы. Счет у них был двести двенадцать на двести десять в пользу отца.

Сегодня он, правда, был несколько возбужден и, взяв поднесенную ему рюмку водки, сказал:

– Базиль, мне нужен твой рекомендаций… совет. Ты зналь: мы хотим сделайт фирму для монтажа средних труб, чтобы мне своих арбайтер… рабочих… не отвлекать. Фсе есть правильно? Да!.. И вот уже три месяца идет – как это? – волокит. Один документ подайт, другой документ. А сегодня этот их Тедорчук мне прямо сказаль, что надо – как это говорить? – дать на лапу. Хе-хе… На лапу… Как будто он есть медведь… А когда я ответиль, что это есть преступлений, он мне ответиль, что – как это? – ты ф мой монастирь со свои правила не ходийт. А еще он сказаль, что если не нравится, то умотай свой фатерлянд. «Умотай» – это ведь «уезжай», правильно, так? И вот я не понимайт. Мы, немцы, натюрлих… конечно… благодарен России за то, что она нас приняль. И мы стараемся быть полезный вашей стране. Модерн автобан на Китай – немцы. Железный дорог на Китай – тоже немцы. Огромен металлургиш концерн – нох айнмаль!.. И я просто не понимайт, зачем мне гофорят: умотай свой фатерлянд. Мы фам не нужен?..

– Ну, Иоганн, дураки есть везде, – сказал отец.

– Нет, Базиль, это не есть турак. Это есть идиологиш… националь… такой точка зрений. Я изучиль рюсский язык. Мой дети давно ходить ф рюсский школа. Я сам уже почти рюсский. Ферштейн? Я даже водку могу теперь выпивайт без закуска. – В доказательство Иоганн Карлович хлопнул рюмку, громко выдохнул и картинно понюхал рукав пиджака. – Фот так надо правильно, да?

– Ну ты циркач, Иоганн!

– Но я все же не понимайт, почему я должен давать взятка господин Тедорчук за то, что мне положено по закону. И я не понимайт, зачем мне фсе фремя напоминать, что я тут есть немец – чужой…

Отец только вздохнул.

– Ну, какой же ты русский, милый мой Ваня. Ты на себя посмотри: ты даже дома в пиджаке и при галстуке ходишь. Ну хоть ты ему, Галина, скажи!

Иоганн Карлович немедленно посмотрел на себя в зеркало.

– При чем тут пиджак? Ну да, я обычно надевайт дома пиджак. Но я же не бормотан… как это по-рюсски?.. не обормот. Почему у сепя дома я не могу быть как культурный и образованный человек?..

Отец безнадежно махнул рукой:

– Ничего тебе, Иоганчик, не объяснишь. Знаешь что? Оставайся ты лучше немцем. Зачем тебе подделываться под нас? Чем больше ты будешь немец, тем больше будут тебя уважать. А насчет этого Федорчука скажу так: не бери в голову. Что-то много Федорчук на себя последнее время натягивает. Я завтра сам схожу в нашу администрацию и кой-кому там по черепу настучу… По рукам?..

Иоганн Карлович показал крупные зубы.

– «По рукам» – это значит «договорились»? Хо-хо!.. А «не бери в голову» – значит «больше не думайт об этом»?

– Все правильно, так, – подтвердил отец.

Мать выразительно на него посмотрела.

– И вот еще что… Ты, кажется, говорил, что сам родом из Мюнхена?

Улыбка Иоганна Карловича застыла.

– Йа… аус Мюнхен, – насторожившись, ответил он. – А ф чем дело, Базиль? Что случилось?

На секунду воцарилось молчание. Слышно было, как во дворе перекликнулись женские голоса, а потом хлопнула дверца автомобиля.

– Базиль? – страшным шепотом воззвал Иоганн Карлович.

Ярик даже вздрогнул – будто пепел посыпался с потолка.

А отец нарочито медленно придвинул табуретку к столу.

Лицо у него стало серьезным.

– Знаешь что, Ваня, присаживайся, – сказал он. – И давай-ка нальем себе еще по одной.

Москву им увидеть не удалось. С сибирского рейса их сразу же провели в мелкий зал, где групповод, представившаяся как Анжела, начала инструктаж.

Это была коренастая женщина лет тридцати пяти – сорока, коротко стриженная, плотная, крепкая, как будто вырезанная из древесного корня.

Голос ее заполнял все помещение.

Анжела сразу же сослалась на Договор о мире и всестороннем сотрудничестве, который был заключен между Россией и Халифатом в прошлом году. Это первый такой договор о взаимодействии цивилизаций, объяснила она, и он обеспечил безопасность западных российских границ. Далее она напомнила, что ислам – одна из древнейших мировых религий, имеющихся на земле, ее исповедуют более полутора миллиардов людей. Исламская культура дала ряд выдающихся мыслителей, поэтов, ученых. Вклад Исламского мира в современную глобальную экономику также очень велик. Русский мир с уважением относится ко всем традициям Исламского мира, и нам как представителям Великой России во время нахождения в Халифате следует эти традиции неукоснительно соблюдать.

– Вам всем будет выдана «Памятка для туриста», – Анжела подняла над головой яркий буклет. – Надеюсь, вы внимательно прочтете его. Но все же главные правила я перечислю. Во-первых, прошу запомнить: хиджаб. Это основная деталь мусульманской женской одежды. В Коране указано: «О Пророк! Скажи твоим женам, твоим дочерям и женщинам верующих мужчин, чтобы они туго затягивали свои покрывала. Так их будут лучше отличать от других и не подвергнутся оскорблениям». Хиджаб – это не просто, как некоторые считают, особым образом повязанный головной платок. Хиджаб должен покрывать собой всю фигуру, кроме лица, обуви и кистей рук. – Анжела вскрыла пластиковый пакет и одним движением накинула на себя струящуюся светло-серую ткань. – Вот так… Снимать хиджаб можно только в гостинице. Женщина, появившаяся на улице без хиджаба, все равно что вышедшая без ничего. Прошу об этом не забывать. Также прошу женщин снять с лица макияж. Женщина в макияже автоматически зачисляется в разряд легкого поведения. Прошу, товарищи, не обижаться, но перед выходом буду вас всех проверять.

Отец наклонился к матери:

– Ну вот, хоть узнаю, как ты выглядишь на самом деле.

– Точно так же. Разницы никакой…

– А во-вторых, бэдж, – сказала Анжела. – Это ваше основное удостоверение личности. Упаси бог его потерять. На бэдже указано, откуда вы – из России, ваше имя и шифр гостиницы, где мы остановимся. Если кто-то вдруг отобьется от группы – надеюсь, конечно, что этого не произойдет, – не обращайтесь, пожалуйста, ни к кому из местных: вас могут принять за кафира, покинувшего без разрешения свой квартал. Найдите полицейского или патруль и предъявите ему этот бэдж. Он сопроводит вас до гостиницы… И еще один важный момент. Если среди вас есть верующие, имейте в виду: ни в коем случае не креститься при виде христианских церквей. Прошу за этим следить. В Халифате ревниво относятся к своим религиозным обычаям – может произойти инцидент.

Она подняла руку:

– А теперь специальное объявление для мужчин. Провозить в Халифат спиртные напитки категорически запрещено. У кого с собой имеется, лучше уж употребите сейчас.

Никто в зале не шелохнулся.

Только мать нервно глянула на Ярика, а затем – на отца.

– Что-то мне захотелось домой, – сказала она. – Может быть, не полетим никуда?

Ярик даже подпрыгнул:

– Ну, ты, мам!.. Ты в самом деле – что говоришь?..

– Галя, не пугай ребенка, – сказал отец.

– Я не пугаю. Просто хочу домой.

– И я уже не ребенок!

– Тс-с-с… Не шуми.

Анжела успокаивающе улыбнулась:

– А вообще не думайте, что Халифат – это такое место, где без разрешения нельзя шагу ступить. Халифат – цивилизованная, дружественная нам страна, гостям там рады – при соблюдении нескольких элементарных правил мы проведем эти дни с удовольствием и легко. Желаю всем приятного путешествия!.. А теперь переходим к таможенным стойкам – прошу, пожалуйста, вон в ту дверь.

Все начали подниматься с мест. Ряды стульев были расположены как-то тесно, впритык. Мать подталкивала Ярика в спину: «Давай-давай…» Но он все же, неловко выбираясь в проход, успел заметить, что Анжела, прежде чем самой повернуться к дверям, закрыла на секунду глаза, вроде бы прошептала что-то неслышное, вздрогнула и затем – размашисто перекрестилась.

Впрочем, волновалась Анжела напрасно. Перелет до Мюнхена, по мнению Ярика, ничем не отличался от перелета из Сибири в Москву. И пограничный контроль в Халифате они прошли без каких-либо происшествий. Таможенники в белых мундирах равнодушно скользнули взглядами по их багажу. Правда, несколько странно было видеть мать, закутанную в серую ткань, но отец, почему-то развеселившись, заметил, что ей идет.

– Надо бы и у нас хиджабы ввести. И чтобы ходили скромно, потупя глаза.

Мать на это ответила, что маскулинное общество себя изжило. И слава богу – посмотри, к чему оно привело.

– А что такое «маскулинное»? – немедленно спросил Ярик.

– Это когда всем руководят мужчины, – ответила мать.

– Разве так бывает? – удивился Ярик. – Ведь у нас дома всем командуешь ты.

– Вот видишь? – усмехнувшись, спросил отец.

– Вижу, – мать с демонстративной скромностью опустила глаза.

Гостиница, куда их привезли на автобусе, тоже ничем особенным не удивила. Семейный номер: большая комната для родителей, маленькая – для детей. Точно в таком же жили они, когда год назад приезжали в Москву. Мать все осмотрела, везде зажгла свет.

Подвела итог:

– Ну что ж… Очень прилично.

– А чья заслуга? – горделиво спросил отец.

– Твоя, твоя, – и мать, поднявшись на цыпочках, чмокнула его в щеку.

– Это к вопросу о маскулинном обществе.

– А ты заметил, что обслуживающий персонал здесь исключительно женщины?

– Да, местные…

– Зато присматривает за ними араб.

– Ну и что?

– Ничего. К вопросу о маскулинном обществе…

И сам город сильного впечатления на Ярика не произвел. Ну, дома, декорированные темными планками. Ну, архитектура немного иная, чем у них в Белореченске. Ну, прошествовали бедуины в джеллабах. Ну, игольчатые шпили и башенки здания Ратуши. Ну, какая-то мрачная, вытянутая, точно казарма, Пи-на-ко-те-ка (это слово Ярик выучил наизусть, чтобы потом, в классе, блеснуть). Ну ведь так и должно быть, правда? Что тут удивительного? Халифат – он и есть Халифат. Некоторый интерес у него вызвало только то, что правое крыло Ратуши было наполовину развалено, как будто по нему врезали молотком, а нижняя его часть – расцвечена черными лепестками сажи. (Ракета попала, – шепотом пояснил отец. – Видимо, бои здесь все-таки шли.) Также Ярик заметил, что на улицах, по которым ехал автобус, некоторые дома стояли без стекол, черное их пустое нутро свидетельствовало, что люди здесь не живут. А сами улицы хоть и были подметены, но в переулках виднелись груды мусора и битого кирпича. Но опять-таки – что здесь странного? Халифат.

Если честно, то он немного скучал. Картины в Пинакотеке, изображающие незнакомых людей, навевали тоску. Что он, картин не видел? На картины он насмотрелся еще в Третьяковской галерее в Москве. А скульптуры, расставленные вдоль стен, и тяжелые каменные плиты с резьбой, казалось, были покрыты мутной пылью веков. У Ярика от всего этого слипались глаза. Оживление внес лишь неожиданный инцидент в одной из церквей, где экскурсовод, будто женщина – в розовом пестром платке, спадавшем на плечи, – сладким голосом объяснял, что этот памятник долгое время считался выдающимся достижением европейской архитектуры, но недавно найденные в Александрийском хранилище чертежи бесспорно указывают на то, что он – лишь копия громадной мечети, разрушенной европейцами во время их жестоких колониальных войн.

– Вообще арабы – щедрый народ, – вещал экскурсовод, которого звали Али. – Когда в период Средних веков они начали контактировать с европейцами, то охотно делились своими знаниями: подарили им компас, астролябию, научили строить океанские корабли, открыли секрет пороха и бумаги, обучили алгебре – высокой магии цифр. А потом европейцы обратили эти знания против них самих…

Вот тогда это и произошло.

– Скажите, – внезапно спросил розовощекий крепыш, стоявший в первом ряду, – а кто сжег Кельнский собор?

Анжелика немедленно обернулась к нему – вытаращила глаза и яростно затрясла головой. Однако экскурсовода этот вопрос не смутил. Он скорбно опустил веки, соединил у груди кончики пальцев и, чуть кланяясь, тихим голосом объяснил, что Кельнский собор сожгли сами немцы. Это была заранее подготовленная провокация. Сразу после этого начались беспорядки – массовые убийства и грабежи. Великий эмир Махмуд – благоденствия ему на тысячу лет! – чтобы восстановить спокойствие, был вынужден ввести в Кельн войска… Еще вопросы?

– Спасибо! Вопросов нет! – звонким металлическим голосом отчеканила Анжела.

Вечером она собрала группу в конференц-зале гостиницы и, судорожно дыша, попросила больше провокационных вопросов не задавать.

– Вы же взрослые люди, должны понимать! В эмирате очень болезненно относятся к своему имиджу. Особенно после резолюции, которую приняла ООН насчет сохранения культурных ценностей на «временно самоуправляемых территориях». Ну чего вы добились… э-э-э… Павел Иванович? – спросила она крепыша. – Ну, лично вам разрешения на въезд в эмираты больше никогда не дадут. А мне придется объясняться в их иностранном бюро – почему не подготовила группу. Не дай бог еще лицензию отзовут…

Анжела очень переживала.

Тому же розовощекому крепышу пришлось ее утешать.

Другой инцидент произошел уже после экскурсии. Еще утром, садясь в автобус, Ярик заметил, что неподалеку от входа в гостиницу стоит некий старик – неподвижно, так что его можно было принять за памятник, а перед ним в плоской картонной коробочке, положенной на асфальт, желтеют несколько медяков.

Экскурсовод Али, который до этого никаких последствий войны напрочь не замечал – ни выбитых окон, ни вывалившихся дверей, ни пробоин от снарядов и пуль, как будто их не было вообще, – тут почему-то счел нужным дать объяснения. Он передернул плечами и вскользь заметил, что Халифат с особым вниманием относится к местному европейскому населению. Все немцы обеспечены посильной работой, у них есть жилье, у них есть начальные школы, где они могут учить детей, а в кафирских… гмг… я хочу сказать, в европейских кварталах даже разрешено совершать христианские религиозные церемонии. Эмир Махмуд – благоденствия ему на тысячу лет! – кроток и милосерд. Тем же кафирам, которые упорно не желают трудиться, тем, кто отвергает даруемые эмиром блага, разрешено просить милостыню у правоверных. Это полностью в русле древней исламской традиции, ибо ислам – это религия милости и добротерпения…

Старик, казалось, ни на что внимания не обращал. Он, точно экспонат из Пинакотеки, не замечал ни времени, ни людей. На плечах его, словно у настоящего памятника, белел голубиный помет. Однако когда Ярик, посланный матерью, положил ему в коробку несколько мелких купюр, сказав: «Вот… Возьмите, пожалуйста…» – от волнения он произнес это по-русски, то старик вдруг повернулся к нему и визгливым голосом закричал: «Русише швайн!.. Фердамт!.. Раус хир!..[1] – и брезгливо выбросил деньги на асфальт.

Ярик отскочил как ошпаренный. Вместе с тем он успел заметить, что вокруг старика будто вскрутился воздух – мелкие тени выпорхнули из ближайшего переулка, подхватили купюры и тут же исчезли.

Ярик был изумлен:

– Зачем он так?

– Немцы и вообще многие европейцы считают, что мы их предали, – помедлив, сказал отец. – Бросили их беззащитными, когда началась Великая хиджра. Дескать, Европа гибнет, западной цивилизации приходит конец, а русские загородились на границах кордонами и радуются. Они считают, что нам следовало сражаться за них – ввести войска, плечом к плечу отстаивать европейские ценности.

– Ну да, – с неприязнью откликнулась мать. – А помнишь, как они навалились на нас со своими санкциями? Мы тогда из-за этого еле дышали. Помнишь? Конечно, помнишь! В вашем КБ сократили тогда четырнадцать человек… А теперь, выходит, сражайся за них!..

Глаза у нее сверкнули.

Отец поднял палец:

– Тихо!

– Что значит – тихо?

– Это значит – не здесь. И, разумеется, не в гостинице. Вернемся домой – спокойно поговорим.

И, пресекая дальнейший спор, он повлек мать и Ярика в гостиничный холл.

Утром вся группа была взбудоражена. Оказывается, ночью, пока Ярик спокойно спал, митинг мигрантов, начавшийся еще вечером на окраине Франкфурта, перерос в колоссальные беспорядки. В городе разгромлены банки, офисы, магазины. Выбиты стекла и выломаны двери в домах. Население южных кварталов в панике эвакуируется на север. Вспыхивают многочисленные пожары, но толпа, неистовствующая на улицах, не пропускает пожарных машин. Полиции и армейским подразделениям пока не удается локализовать бунтующих: вытесненные из одного квартала, они немедленно перетекают в другой. Более того, на помощь им пришло «исламское ополчение» – уже ночью оно пробило таранами трехрядное проволочное заграждение одновременно в районе Фульда (на границе Гессена и Баварии) и в районе Майнца (бывшая земля Рейнланд-Пфальц). Сейчас сотни тысяч людей, многие из которых вооружены, круша все на своем пути, устремились навстречу друг другу. Части бундесвера, переброшенные в этот район, не смогли организовать оборону и беспорядочно отступают. Комментаторы предрекают, что Южный Гессен уже в ближайшие пять-шесть часов будет полностью окружен. Немецкое население из этого региона бежит. Бундесканцлер Гельмут Заар обратился со срочной просьбой в ООН ввести в данный район миротворческий контингент. Заседание Совета Безопасности назначено на шестнадцать часов, но, по мнению политологов, миротворческие войска в Гессен введены не будут: их части с трудом удерживают сейчас «линию мира» в Южной Тюрингии, где аналогичные волнения вспыхнули около девяти утра. Эмир Махмуд, в свою очередь, в экстренном выступлении заявил, что войска эмирата линию разграничения не переступали. Все случившееся являет собой стихийный народный протест против притеснения в земле Гессен мусульманских общин, на что он неоднократно указывал международной общественности. Теперь чаша народного гнева переполнена, сказал эмир, всю ответственность за это несет политическая элита Германии. Одновременно российское правительство заявило, что оно подтверждает гарантии странам (или суверенным территориям их), находящимся к востоку от разграничительной линии. Всякое покушение на целостность Греции, Болгарии, Сербии, Чехии и Словакии будет рассматриваться как агрессия, направленная против России. Она вызовет соответствующие ответные меры.

– Ну вот, приехали, – сказал в столовой отец. – Думаю, что бо́льшую часть Гессена и по крайней мере половину Тюрингии немцы теперь потеряют. Хорошо если им удастся закрепиться на линии Цвикау, Эрфурт, Марбург и Дюссельдорф. Причем каждый раз, заметим, один и тот же сценарий: сначала – требования, которые невозможно принять, потом – якобы стихийный протест, собирающий многотысячную толпу, далее – столкновения с полицией, жертвы, и как результат – помощь «народного исламского ополчения».

– Снова хлынут беженцы, – вздохнула мать.

– Думаю, что миллиона два-три немцев Россия еще сможет принять.

– И куда мы их денем?

– Сибирь – большая.

– Но войны, надеюсь, не будет?

– Чтобы воевать с Россией, у Халифата недостаточно сил. Это все-таки не кукольный бундесвер и не мифические силы НАТО, которые при первой же серьезной угрозе растаяли без следа. Нет, по крайней лет десять у нас еще есть.

То же самое подтвердила Анжела.

Похлопав в ладоши, чтобы привлечь внимание группы, она сказала, что только что связывалась с Москвой, там считают, что никакой опасности данные инциденты для туристических маршрутов не представляют. Волноваться не надо. Мы идем по обычному графику.

– Тем более что осталось нам всего ничего…

Правда, вынырнувший из-за ее спины экскурсовод Али сообщил, что программа сегодняшних осмотров немного меняется. Сначала мы посетим Баварский национальный музей, а затем побываем в европейском квартале на выставке народных ремесел. – Там вы сможете приобрести сувениры. А заодно, – скромно добавил Али, – своими глазами увидите, как живут местные жители – сможете убедиться, что все сообщения англо-немецкой прессы о якобы имеющихся притеснениях европейцев являются наглой ложью.

– А как же Восточный базар? – спросил розовощекий крепыш.

– А на Восточном базаре мы побываем завтра, по дороге в аэропорт. Для этого отбытие из гостиницы произойдет на час раньше. Прошу пометить это в своем расписании.

Мать как-то странно глянула на отца. Тот чуть кивнул, а потом взял чашку и направился будто бы за добавкой кофе. Однако по дороге поставил чашку на край стола, а сам обратился к экскурсоводу с каким-то вопросом.

У того на секунду окаменело лицо. Затем Али улыбнулся, и они оба выскользнули на улицу.

Вернулся отец буквально через пару минут и, отвечая на тревожный взгляд матери, негромко сказал:

– Все в порядке.

– Сколько ты ему заплатил?

– Сто динаров.

– Как-то дороговато.

– Ну, знаешь, в данном случае лучше переплатить. – И он снова выбрался из-за стола. – Ах да!.. Я же собирался налить себе кофе…

Торговые ряды в европейском квартале тянулись, вероятно, на километр. Во всяком случае, конца их не было видно. Чего тут только не продавали: и фарфоровые статуэтки, и сервизы разнообразных цветов, и часы – от обычных, наручных, до громадных напольных в футлярах из красного дерева, и поношенную одежду, и банки рыбных консервов, и слесарные инструменты, и картины, принадлежащие кисти якобы известных художников. Но удивительнее всего было то, что в окнах обшарпанных пятиэтажек, высящихся за рядами, торчало по шесть, восемь, десять, даже по пятнадцать детей, с любопытством взирающих на непрекращающуюся торговлю.

Розовощекий крепыш, оказавшийся в эту минуту рядом, объяснил, что после исламизации города все европейцы были выселены на окраины, в каждой квартире теперь живут по несколько разных семей. Также он объяснил, что европейцам нельзя иметь сотовых телефонов, планшетов, пользоваться Интернетом (его в этих кварталах попросту нет), приобретать легковые машины и вообще покидать гетто, кроме как по служебной необходимости. Тех, кто работает в центре города, отвозят туда на специальных автобусах, а после смены на таких же автобусах отправляют под охраной домой. Телевизоры в гетто, правда, не запрещены, но транслируется лишь один канал, вещающий исключительно на арабском.

Ярик к нему не очень прислушивался – от множества лиц, от нескончаемой толкотни, от глухого шума, создаваемого тысячью голосов, у него слегка плыла голова. К тому же он боялся отстать от родителей, которые вели себя очень странно: ни к чему не присматривались, нигде ничего не приобретали – протискивались вперед, иногда, наклоняясь, о чем-то тихо спрашивали продавцов, получали ответ, опять протискивались вперед. Мать время от времени оборачивались и подтаскивала Ярика за собой:

– Не отставай!

Он уже догадывался, в чем дело. У Иоганна Карловича остался в Мюнхене брат, который не успел вырваться из хаоса хиджры. Жил он, видимо, где в этом квартале, и теперь отец с матерью пытались его отыскать. Он также догадывался, что отец дал денег экскурсоводу, чтобы тот привез их группу именно в этот район.

Но разве в такой толчее можно кого-то найти?

Тем не менее от очередного лотка, где были аккуратно разложены вилки, ложки, ножи, отец обернулся и сделал им с матерью знак рукой.

Странная, будто из серебра, музыка слышалась впереди, и когда они осторожно протолкались туда, Ярик увидел высокого старика в черном костюме, совершенно седого, с лицом, собранным в складки деревянных морщин. Старик крутил ручку черного ящика, поставленного на треногу, и оттуда выкатывались эти странные звуки, похожие на капель серебряного дождя.

– Шарманка… Где только он ее раздобыл? – шепнул отец.

А сам старик, прикрыв веками выпуклые глаза, дребезжащим и слабым, но все-таки музыкальным голосом выводил:

Ярик не слишком хорошо знал немецкий язык, но благодаря Иоганну Карловичу кое-что понимал. Грустная была песня… Ах, мой милый Августин, все, все пропало… Пропали деньги, пропало счастье… Пропал город, в котором мы жили… Мы льем горькие слезы… Ах, мой милый Августин… Был праздник, а стала чума… Была жизнь – теперь у нас похороны… Ах, мой милый Августин… Все, все прошло…

Перед стариком, как перед тем же нищим около входа в гостиницу, стояла коробка, на дне которой лежали круглые медяки.

– Не подойти к нему, – сквозь зубы сказал отец.

Их разделяло пустое пространство.

Двое патрульных в грязно-зеленой форме ощупывали толпу внимательными горячими взглядами.

Отец посмотрел на Ярика.

– Нет-нет, – нервно сказала мать.

Появился откуда-то экскурсовод Али и замахал им рукой: нам пора…

– Только спокойно, – сказал отец.

Ярик протиснулся в первый ряд и встал рядом с мальчиком примерно такого же возраста.

– Герр Митке? – прошептал он.

Сердце у него колотилось так, что он боялся – полицейские бросятся на этот стук.

Однако ничего, обошлось.

Мальчик, не шевельнувшись, скосил глаза на шарманщика.

– Шикен зи айнен бриф… Передать письмо… – по-немецки прошептал Ярик.

Мальчик, не удивляясь, повернулся к нему спиной и протянул руку назад. Конверт, данный отцом, скользнул в ладонь и тут же исчез под курточкой.

Ярик осторожно попятился.

– Ну где ты, где ты? – сказала мать и порывисто прижала его к себе. А затем крикнула экскурсоводу: – Все, все, господин Али! Мы идем!..

Утром они первым делом включили новости, и хотя арабского языка никто, конечно, не знал, но можно было понять, что оправдываются самые худшие ожидания. Миротворческие войска эвакуировались из Южной Тюрингии. Народное исламское ополчение медленно, но упорно продвигалось к Марбургу и Дюссельдорфу. Франкфурт был безнадежно потерян. Возводились армейские заграждения вокруг Дортмунда, Эссена и Дуисбурга. Произошел инцидент на чешско-баварской границе. Туда в срочном порядке перебрасывали дополнительный воинский контингент.

– Все. Теперь у Халифата будет открытая граница с Бельгией, – сказал отец. – А возможно, эмир прихватит и часть Голландии.

– Думаешь, бельгийцы не устоят?

– Трудно сказать…

– Американцы ведь обещали послать войска. – Мать застыла над распахнутой дорожной сумкой.

– Американцам дай бог свои штаты на юго-западе удержать – Калифорнию, Аризону, Нью-Мексико и Техас. Мексиканцы, наподобие Халифата, так напирают, что того и гляди вспыхнет война…

– Ты только посмотри… – повернулась мать.

Она держала в руках небольшой, видимо, самодельный мятый белый конверт.

– Откуда это?

– Вот, прямо в сумке нашла…

– Так это для Иоганна Карловича, – догадался Ярик. – Ура-а-а!.. Значит, наше письмо ему передали…

– Положили, пока мы были на завтраке, – сказал отец.

– Ура-а-а…

– Ты, разумеется, молодец!

Мать взмахнула конвертом:

– А как мы это через границу повезем?

– Так и повезем. Сунь в сумку – и все.

– А если обыск?

– Брось… На письма погранцам начихать…

– Ну давайте я к себе его положу, – предложил взбодрившийся Ярик. – Меня же… ребенка… не будут обыскивать… скорее всего…

– Не будут, не будут, – задумчиво ответила мать. – Ах, боже мой, эти европейские дурачки!

– Тебе их не жаль? – спросил отец.

– В том-то и дело, что жаль. Но все равно – дурачки…

И она решительно запихала конверт в карман своего плаща.

Иоганн Карлович пришел, как всегда, ровно в восемь. Они с отцом расставили шахматы и быстро сделали несколько первых ходов.

А затем Иоганн Карлович по обыкновению глубоко задумался.

– Так что тебе, Ваня, пишут из Мюнхена? – наливая по второй рюмке, поинтересовался отец. – Если, конечно, не семейный секрет.

– Эта песня про Афгустин… – невпопад произнес Иоганн Карлович. – Ее сочиняль один немец… австриец… фо фремя чума в семнадцатый век. Он напился и упал в похоронный яма. И чтобы его не засыпаль, стал петь. Вот так… А Генрих… майн брудер Генрих мне написаль, что хочет эмигрировать к нам. Но это… как это?.. чтобы уехать… Халифат требовать очень большой налог.

Он взял коня, приподнял его над доской, подержал, словно забыв о нем, и поставил на то же самое место.

Отец почесал в затылке.

– Ну, не расстраивайся, Иоганн. Ну, ладно. Ну, заплатим мы этот хренов налог. Ну, соберем как-нибудь. Ты ж нам не чужой человек.

– Конечно, соберем, – бодро сказала мать. – И пусть не сомневается: приедет – тоже поможем. Он же архитектор? Пристроим его куда-нибудь. А что это вы не закусываете? Давайте я вам еще пирожков положу…

Иоганн Карлович осторожно взял теплый, вкусно пахнущий пирожок.

– Что меня в фас, русских, фсегда поражайт, – сказал он, – это ваши… дас идиоме… народный выражений… Как-нибудь, куда-нибудь… И еще: об-раз-зу-ва-ет-ся…

– Ну конечно, все как-нибудь образуется, – сказала мать. – Не переживайте вы так…

– Йа, натюрлих… Эта ваша вера в шикзаль… в фатум… в судьба… Что судьба фас непременно спасаль…

– А как же иначе? – удивился отец. – Судьба есть судьба, против нее не попрешь. А русская судьба – выходить живым из огня…

– Дас шикзаль ист дас шикзаль, – внезапно выпалил Ярик.

Все на него посмотрели.

Он от смущения покраснел:

– А что?

Секунды три длилось молчание. А потом отец неторопливо кивнул.

– Да нет, ничего, все правильно, – сказал он.

Поздно вечером Ярик заглянул в Интернет. Продвижение исламского ополчения вроде бы остановилось. Регулярные войска бундесвера прикрыли Эрфурт, а на окраинах Дюссельдорфа лихорадочно окапывался ландвер. Считалось, что ситуация стабилизируется. Начались переговоры о беженцах, которым для выхода требовался коридор. Совет Безопасности ООН призвал обе стороны решить конфликт мирным путем.

На политической карте Европа выглядела смесью осколков, разделенных трещинами границ.

Как будто что-то цветное разбилось вдрызг.

«Какая она маленькая», – подумал Ярик.

– Спать! Спать! Спать!.. – крикнула мать, проходя на кухню.

– Ладно, уже ложусь…

Ночью ему приснился мюнхенский торговый квартал. Колыхалась неотчетливая толпа. Вздымались над ней и сливались с небом мрачные панели домов. Старик в черном костюме крутил ручку шарманки:

– О, ду либер Августин, аллес ист хин…

Шарманка подрагивала. Только вместо музыки выползала оттуда густая темная пыль…

Онера разбудила простуженно квакающая сирена. Еще не до конца проснувшись, Онер ухватился за поручни и легко, одним движением вытолкнул себя из спального пенала.

Слева и справа от Онера выпрыгивали из своих пеналов другие рабочие дневной смены. Двигаясь если и не синхронно, то в одном ритме, люди выполняли одинаковые, доведенные до автоматизма движения. Повторяющиеся изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год.

Хлопнув по крышке откидного ящика, Онер достал аккуратно сложенный светло-серый комбинезон и пару пластиковых сандалий. Комбинезон кинул на плечо, в ремешки сандалий продел мизинец и безымянный палец.

Щелк! – ящик закрыт.

Хлоп! – спальная полка с тонким матрасом и легким одеялом прижата к боковой стенке.

После того как дневная смена покинет спальную секцию И-42, их пеналы займут рабочие ночной смены.

В Цитадели все было рассчитано по минутам и продумано так, чтобы ни один квадратный сантиметр жизненного пространства ни секунды не пустовал. Там, где пространство ограничено, пустота – непозволительная роскошь. Все приходится делать быстро, синхронно, плечом к плечу. Научиться такому, должно быть, непросто. Но если живешь с этим с самого детства, если никогда не видел, не пробовал ничего другого, все кажется если и не вполне нормальным, то обычным.

Онер нажал большую квадратную клавишу зеленого цвета. Раздалось негромкое, приглушенное гудение – включилась система дезинфекции. К той минуте, когда явятся рабочие ночной смены, пенал будет стерилен.

День, ночь – в Цитадели эти слова имели условное значение. День под землей ничем не отличался от ночи. Ночная смена отличалась от дневной только названием. Год назад Онер три месяца проработал в ночной смене – никакой разницы. Те же нудно гудящие станки, те же черные сверла, с визгом впивающиеся в серебристые болванки, тот же яркий белый свет бестеневых ламп под потолком. Та же овсяная каша с саломасом на обед.

Людей, которые спали в соседних пеналах, вместе с которыми он принимал душ, завтракал и шел в рабочий цех, Онер знал только в лицо. Редко когда он обменивался с кем-то из них словом-другим. Это был не разговор, а именно обмен стандартными, ничего не значащими фразами. Им не о чем было говорить. Их дни, отпечатанные со стандартной матрицы, были неотличимы один от другого.

Кинув одежду на оранжевую стойку, Онер вошел в душевую кабинку. В спину ударили колючие, чуть теплые струи. То, что надо для того, чтобы смыть остаток сна. Рядом с кнопкой душа открылась квадратная ячейка, наполненная круглыми синими таблетками. Онер взял одну, разорвал упаковку и кинул таблетку в рот. Затем набрал пригоршню воды и втянул ее через вытянутые губы. Таблетка с шипением начала растворяться. Онер старательно полоскал полость рта, пока продолжалось шипение. Когда таблетка полностью растворилась, Онер выплюнул бурую жидкость и прополоскал рот чистой водой. Все – полость рта была продезинфицирована.

Онер хлопнул ладонью по кнопке душа, вышел из кабинки, взял из стопки синее полотенце, тщательно вытерся, кинул полотенце в корзину, надел комбинезон и сунул ноги в сандалии.

Точно в этот момент раздался звуковой сигнал, извещающий, что время водных процедур для работников из секции И-42 закончилось.

Приглаживая на ходу влажные волосы, они строем проследовали в столовую.

Собственно, никто не заставлял их ходить строем, но так было удобнее. Один за другим одетые в одинаковые серые спецовки люди брали со стола подносы, подходили к окну раздачи, получали синюю пластиковую миску с комковатой перловой кашей, два куска серого, как их комбинезоны, хлеба, половинку яблока и стакан киселя из ревеня, такого густого, что его можно было ложкой есть. Затем они рассаживались за длинные столы – по шесть человек с каждой стороны – и приступали к приему пищи. На который отводилось девять минут. Онер управлялся за семь с половиной. После чего, сытый и довольный, наблюдал за тем, как другие спешно доедают свой завтрак.

Сидевший напротив Онера работник допил кисель, поставил стакан в пустую миску, посмотрел на Онера и улыбнулся.

– Вкусная сегодня каша, – сказал Онер.

– Очень, – ответил визави.

Вот и весь разговор.

За пятнадцать секунд до звонка, по сигналу которого все они должны были подняться со своих мест и снова строем, чтобы не толкаться и не мешать друг другу, проследовать в цех, расположенный двумя уровнями ниже, в столовую вошел человек с широкими красными полосами на рукавах серой спецовки – дружинник.

– Работник Онер! – отчетливо и громко произнес он.

Онер удивленно вскинул брови, но тут же встал.

Ноги – вместе. Ладони – на бедрах. Подбородок – вверх. На губах – улыбка. Не игриво-дурацкая, а спокойная и уверенная.

– Я!

– За мной, – коротко кивнул дружинник и уверенной походкой направился к выходу.

Онер догнал дружинника у дверей.

Как только они покинули столовую, прозвенел звонок. Заскрежетали отодвигаемые скамьи. Зашаркали подошвы сандалий по каменному полу.

Онер следовал за дружинником, понятия не имея, куда и зачем тот его ведет.

Почему дружинник забрал его из столовой?

Не будет ли его отсутствие за станком в момент начала смены расценено как нарушение трудовой дисциплины?

Быть может, его перепутали с каким-то другим Онером?

Мог же в Цитадели отыскаться другой Онер?

Да совершенно запросто! И даже не один!..

Дружинник остановился возле арочного проема, выкрашенного по периметру белой с желтоватым оттенком краской, и повернулся лицом к Онеру.

– У вас пятнадцать минут, – сказал он и сделал шаг в сторону.

Онер вошел в небольшую комнату. Три шага в одну сторону, три – в другую. Стены выкрашены в светло-зеленый цвет. Потолок – белый, но из-за тусклого освещения кажется серым. В центре – квадратный стол и два табурета. На одном сидит пожилая женщина с маленьким, будто сжавшимся лицом и коротко остриженными, заметно седыми волосами. В такой же серой спецовке без знаков различия, как и у Онера.

Увидев вошедшего, женщина оперлась руками о стол и тяжело поднялась на ноги.

– Онер!

– Сядьте на место! – сухо прохрипел круглый динамик на стене.

Только сейчас Онер узнал в женщине свою мать.

– Сядьте на место, иначе свидание будет прекращено!

Сморщившись, будто собираясь заплакать, женщина опустилась на табурет.

– Онер…

Онер быстро подошел к столу и сел на свободный табурет напротив нее.

– Здравствуй, мама.

Глядя на сына влюбленными глазами, женщина наклонила голову к плечу.

– Ты изменился, Онер… Возмужал.

Не зная, что ответить, Онер смущенно улыбнулся.

– Мы давно не виделись.

– Год, – уточнил Онер.

Женщина судорожно сглотнула и коротко кивнула.

– Сегодня у тебя день рождения.

– Я уже догадался.

Онер положил руки на стол.

Мать накрыла его ладони своими и стала тихонько поглаживать пальцами.

– Тебе уже двадцать лет, – произнесла она сдавленным полушепотом.

– Говорите громче! – прохрипел динамик.

Не отпуская рук Онера, мать откинулась назад и закатила глаза к потолку.

– У меня болит горло, – тихо произнесла она. – Есть справка от врача.

– Постарайтесь говорить громче! – то ли попросил, то ли потребовал голос из динамика.

– Я постараюсь, – сказала мать и вновь обратила свой взор на Онера. – Ну, расскажи, как у тебя дела?

– Нормально, – смущенно пожал плечами Онер.

– И это все? – удивилась мать.

– А что еще сказать? – снова дернул плечами Онер. – Все как у всех.

Он в самом деле не знал, о чем говорить с сидевшей напротив него женщиной. Он видел ее раз в год, на свой день рождения. Пятнадцать минут. Иногда он замечал ее в строю рабочих, следующем куда-то мимо его строя. И если он не успевал отвернуться, она махала ему рукой. Он знал, что это его мать, но при этом не испытывал к ней никаких чувств. Она была для него такой же чужой, как сосед по пеналу. Сама же она настойчиво поддерживала видимость родственных отношений. Поэтому каждый год в день его рождения подавала прошение о свидании. Она имела на это право. А Онер не имел права отказаться. Иначе бы он так и поступил. После этих встреч он не испытывал ничего, кроме жалости к женщине, все еще считающей его своим сыном.

– Тогда скажи, чего бы ты хотел? – все так же тихо спросила мать.

– Ничего, – качнул головой Онер. – У меня есть все, что нужно.

– Может быть, что-нибудь ненужное? – едва заметно улыбнулась мать.

– Зачем? – Онер искренне не понимал, о чем она его спрашивает.

Мать снова любовно погладила ладони Онера.

– У тебя нет никакой мечты?

– Нет, – не задумываясь, ответил Онер.

– Две минуты до окончания свидания! – прохрипел динамик.

– Ну, вот, а мы не успели ничего друг другу сказать…

И тут Онер почувствовал, как пальцы матери вложили ему в ладонь сложенную в несколько раз, до размера ногтя на пальце, бумажку.

Онер бросил на мать удивленный взгляд.

Женщина подалась вперед так резко, что едва не стукнула Онера лбом.

– Возьми, – тихо, едва слышно произнесла она. – Это подарок на день рождения. Я давно уже ничего тебе не дарила.

– Что это? – так же тихо спросил Онер.

– Говорите громче! – потребовал голос из динамика.

– Это план прохода через защитный периметр. Уходи из Цитадели, сынок. Уходи, пока еще есть молодость и силы.

– Куда? – растерянно спросил Онер.

– В Город, разумеется.

– Что я буду там делать?

– Жить.

– Говорите громче! Иначе свидание будет прекращено!

– Но я и здесь неплохо живу.

– Что за жизнь под землей?

– Нормальная.

– Это только так кажется.

– Свидание прекращено!

Дружинник сделал шаг вперед.

Мать изо всех сил стиснула запястья Онера.

– Уходи, – произнесла она одними губами. – Другого такого шанса тебе уже не представится.

– Встать!

Женщина и Онер поднялись на ноги.

Онер большим пальцем прижимал к ладони крошечный кусочек бумаги.

– Вы! – Двумя сложенными вместе пальцами дружинник указал на женщину. – Следуйте на свое рабочее место!

Та низко опустила голову, обогнула дружинника и вышла из комнаты. На Онера она даже не оглянулась. Боялась, что дружинник сможет что-нибудь прочесть в ее глазах.

Дружинник внимательно посмотрел на Онера, увидел блеклые глаза на скучном лице и удовлетворенно кивнул.

– Следуйте за мной.

Выходя следом за дружинником из комнаты, Онер незаметно сунул в карман переданную матерью бумажку.

Дружинник уверенной походкой двинулся вдоль стены по нарисованной красной линии. Онер, как было велено, следовал за ним.

Дойдя до лестничной площадки, дружинник начал подниматься вверх по лестнице.

Онер в растерянности замер. Для того чтобы попасть в цех, где он работал, нужно было спуститься вниз на два уровня. Дружинник должен был это знать. И он обязан был проводить Онера на рабочее место – иначе бригадир влепит ему взыскание.

Дружинник поднялся на восемь ступенек и, перестав слышать шаги за спиной, оглянулся.

– В чем дело? – спросил он недовольно.

– Я работаю внизу. – Онер указал на лестницу, по которой поднимались работники ночной смены. – На четвертом уровне.

– У вас сегодня день рождения, – не то спросил, не то напомнил дружинник.

– Ну… да, – не очень уверенно ответил Онер.

– Двадцать лет, – уточнил дружинник.

– Да, – кивнул Онер.

Хотя ему самому было абсолютно все равно. Двадцать, тридцать два или шестьдесят четыре – ничего не значащие цифры.

– Вам полагается двадцатиминутная прогулка под открытым небом, – сказал дружинник.

Да, точно, вспомнил Онер. В десять лет он тоже гулял под открытым небом – десять минут. Вот только никаких впечатлений от той прогулки у него не осталось. Наверное, он тогда просто не понял, что произошло. Подумал, что его зачем-то привели в чужое, незнакомое помещение. Расплакался и проревел все десять минут. Успокоился только когда его вернули в учебную мастерскую.

– Вы можете отказаться от прогулки, – сказал дружинник.

Онер вздрогнул, как будто, подкравшись сзади, кто-то неожиданно крикнул ему в ухо.

– Нет, – тряхнул головой Онер. – Я хочу… Да… Хочу на прогулку.

Дружинник кивнул – за мной! – и снова начал перебирать ногами ступени. Онер торопливо побежал вверх по лестнице следом за провожатым.

Они поднялись на два уровня, миновали лестничную площадку, свернули в узкий коридор и оказались в комнатке странной шестиугольной формы с высоким куполообразным потолком. В комнате находился стрелец. Широкие синие полосы на рукавах комбинезона, на голове – большой круглый шлем с пластиковым забралом, на руках – перчатки из кожзама с широкими раструбами, на поясе – наручники, дубинка и тазер. Стрелец стоял, широко расставив ноги и сложив руки на груди. Спиной он заслонял тяжелую металлическую дверь с наваренными на нее крест-накрест двумя толстыми металлическими балками.

Дружинник достал из нагрудного кармана сложенную вчетверо бумагу и, не разворачивая, молча протянул стрельцу.

Стрелец взял бумагу за угол и встряхнул, чтобы развернуть.

Внимательно прочитав бумагу, возможно, даже не один раз, стрелец снова сложил ее по старым сгибам, со скрипом вытянул из стены ячейку аэропочты и кинул в нее документ. С лязгом захлопнув ячейку, он ухватился обеими руками за огромный рычаг, торчащий из стены около двери, и изо всех сил потянул его вниз. Опустив рычаг до предела, он посмотрел на Онера и молча указал на дверь.

– Давайте же, – кивнул Онеру дружинник. – Время пошло!

Онер сделал шаг к двери. Но не смог набраться смелости открыть ее. В мире, в котором он вырос и жил, не было дверей. Только дверные проемы.

Должно быть, он был не один такой. Не оборачиваясь, стрелец толкнул дверь рукой. Пронзительно скрипнув, будто вскрикнув от боли, дверь наполовину приоткрылась.

Онер осторожно выглянул за дверь.

И тут стрелец толкнул его в спину.

Зацепившись ногой за высокий металлический порожек, Онер потерял равновесие и, как мешок с картошкой, упал на серый бетонный пол.

Стрелец даже не усмехнулся – он вдоволь насмотрелся на олухов с нижних уровней, – ногой перекинул стопу Онера через порог и захлопнул дверь.

Опершись на руки, Онер приподнялся и испуганно посмотрел по сторонам. Он лежал на забетонированной площадке, примыкающей к каменной стене Цитадели. Другая ее сторона полукругом была обнесена парапетом из плотно подогнанных один к другому бетонных блоков.

К Онеру подошел человек в обычной серой спецовке. Лысый, круглолицый, с оттопыренными ушами и приплюснутым носом. На вид – лет пятьдесят. Наклонился. Вытянул губы трубочкой, будто собрался свистнуть. И протянул руку.

Не понимая, что ему нужно, Онер подался в сторону.

Человек еще больше наклонился. Рука его по-прежнему тянулась к Онеру.

– Поднимайтесь, – сказал человек. – Ну же…

Онер быстро встал на четвереньки. Затем поднялся на ноги. Махнул ладонями по коленкам.

– Ну, вот, – довольно улыбнулся лысый.

Кроме них, на площадке было еще человек двадцать в серых спецовках. Разных возрастов. Не похожие друг на друга. Одни неподвижно стояли, привалившись спиной к стене. Другие бесцельно бродили из стороны в сторону. Третьи, запрокинув головы, глядели вверх. Четвертые стояли, облокотившись на парапет, и смотрели куда-то вдаль. Там же, возле парапета, но только повернувшись к бетонным блокам спинами, находились четверо стрельцов в шлемах. Свои дубинки они демонстративно держали в руках – рукоятка сжата кистью правой руки, расширяющийся конец обхватывают пальцы левой.

Онер посмотрел на небо. Небо было хмурое. Затянутое неподвижно висящими грязно-серыми облаками. Онер знал, что облака должны плыть. Но они почему-то стояли на месте. Небо было похоже на кучу смятых комбинезонов.

Онер неуверенной походкой двинулся к ограничивающим площадку бетонным блокам. В отсутствие стен он чувствовал себя непривычно. Взгляд не находил твердой опоры. Из-за этого все пространство вокруг становилось зыбким. Онеру казалось, что пол, по которому он ступал, слегка покачивался: слева направо, вперед-назад… Онер боялся, что голова закружится и он упадет.

Добравшись до парапета, Онер прижался к нему животом и положил сверху руки. Ему сразу стало легче.

Площадка располагалась примерно на двухметровой высоте. Земля внизу и вокруг, насколько хватало глаз, была засыпана красноватым песком. В нескольких метрах от площадки в землю были врыты пронумерованные столбы, меж которыми в несколько рядов была протянута колючая проволока. Колючка проржавела, обвисла и в нескольких местах порвалась. Зато на каждом столбе красовалась табличка «Внимание! Мины!». За линией колючей проволоки простирались метров сто открытого пространства. Все тот же красноватый песок, только местами взрытый воронками, маленькими и большими. Затем – еще одна линия колючей проволоки. И снова разрытый воронками песок. Всего Онер насчитал четыре изгороди с колючкой. Последнюю было плохо видно, но она вроде была выше остальных. И там как будто была не колючка, а сплошной сетчатый забор. Из-за забора вверх возносились дома, похожие на одинаковые серые кирпичи. Даже на таком расстоянии было понятно, какие они огромные. И их было много. Очень много! Так много, что за ними ничего уже не было видно.

– Впечатляет, да? – спросил снова оказавшийся рядом лысый.

– Что это? – взглядом указал на дома-кирпичи Онер.

– Город, – ответил лысый. – Там живут бездуховники.

– Кто? – не понял Онер.

– Бездуховники, – повторил лысый. – Тоже люди, только в отличие от нас у них нет духовности.

– Совсем нет? – удивился Онер.

– Абсолютно, – улыбнулся почему-то лысый. – Ну, то есть ни капельки. Странно, да?

– Как же они так? – покачал головой Онер.

– Ну, не знаю, – пожал плечами лысый. – Привыкли, наверное.

– А колючка и мины?..

– Ну, это чтобы бездуховники к нам не забрались и нас своей бездуховностью не заразили.

– А можно заразиться?

– От одного – нет. Он, скорее, сам нашу духовность впитает. А вот если их много – это уже опасно.

Онер сунул руки в карманы. В правом кармане пальцы нащупали сложенную в несколько раз бумажку. Ту, что дала мать. «Уходи, – сказала она ему. – Уходи, пока есть молодость и силы». Почему она хотела, чтобы он убежал к бездуховникам? Она сказала, что там настоящая жизнь. А что такое настоящая жизнь?

– У вас пятьдесят минут? – спросил Онер у лысого.

– Пятьдесят! – гордо улыбнулся тот. – А еще через десять лет будет час! Целый час! Прикинь, а!

Онер представил себя выходящим на эту самую площадку еще через тридцать лет. И он так же будет радоваться тому, что его на целых пятьдесят минут выпустили на обнесенный бетонными блоками пятачок, чтобы он посмотрел на серое, пасмурное небо, ряды колючей проволоки и Город бездуховников вдали.

Онеру стало противно. До тошноты.

И почему-то вдруг подумалось: что, если вся эта колючка и мины вовсе не для того, чтобы городские не смогли пробраться в Цитадель и заразить здесь всех своей бездуховностью? Что, если они здесь затем, чтобы никто из Цитадели не смог убежать в Город?

От таких мыслей у Онера аж голова закружилась.

Он осторожно начал разворачивать бумажку в кармане.

А лысый стоял рядом и что-то нудно бубнил.

Бумажка была очень тонкая и очень плотно сложена. Должно быть, мать долго ужимала этот крошечный квадратик, чтобы можно было спрятать его между пальцами. Но Онеру все же удалось полностью развернуть ее, не вынимая из кармана. Записка была меньше ладони.

Лысый все еще что-то говорил, указывая пальцем на дома Города.

– Слушай, я хочу побыть один, – довольно резко осадил его Онер.

Лысый обиделся. Оттопырил нижнюю губу. Провел пальцем под носом.

– Вот когда тебе самому полтинник стукнет…

Не договорив, лысый махнул рукой и потопал в другой конец площадки.

Онер бросил настороженный взгляд по сторонам.

Слева метрах в трех от него стоял высокий, худой мужчина тридцати лет. Сложившись, как уголок, он опирался локтями о бетонный парапет. Голова его была опущена, лицо лежало в ладонях.

Справа, примерно на таком же расстоянии, стоял стрелец. Но он смотрел не на Онера, а на тех, что жались у стены.

Онер прижал записку большим пальцем к ладони, вынул руку из кармана и положил на парапет.

Его охватило такое волнение, что он не сразу смог сфокусировать взгляд. Закрыв глаза, Онер собрал всю свою волю в кулак, медленно сосчитал да пяти и поднял веки.

Но даже увидев, что было нарисовано на маленьком клочке бумаги, он не сразу сообразил, что это такое. Какие-то полосы, линии, кружочки…

И вдруг он все понял!

На бумаге, что лежала у него на ладони, был нарисован защитный периметр, на который он сейчас смотрел!

Неровный полуовал на самом краешке клочка бумаги – это площадка, на которой он стоял. Огибающие ее четыре дуги – линии колючей проволоки. Помеченные цифрами кружки – столбы. Нарисованы не все – только те, что важны. Изломанная линия, пересекающая дуги, – это, надо понимать, безопасный путь на ту сторону. В Город.

Значит, первую линию колючки нужно перелезть справа от столба номер одиннадцать. Где он? Ага, вот.

Перемещаясь взглядом от одной реперной точки к другой, Онер мысленно проделал весь маршрут от Цитадели до Города. Номера на столбах третьей линии колючки можно было только угадывать, а на четвертой они так и вовсе были не видны. Но если запомнить все номера, направления движения и повороты – а память у Онера была отличная, – то можно будет сориентироваться на месте.

Онер усмехнулся и смял записку в кулаке. Он рассуждал так, будто собрался бежать. Да, но только как это сделать? И самое главное – когда? До конца прогулки осталось несколько минут. Следующая – через десять лет. К тому времени карта, что сжимал в кулаке Онер, уже устареет.

А что, если она и сейчас ведет в никуда?

Что, если мать сошла с ума и, думая все время о побеге сына, сама ее нарисовала?..

За спиной раздался надрывный скрип двери, ведущей в Цитадель.

Вздрогнув, Онер обернулся.

В открытом дверном проеме стоял стрелец, охранявший дверь изнутри. В руке у него была дубинка. Которой он принялся методично стучать по двери. На каждый удар дверь отзывалась протяжным металлическим гулом. От которого Онеру делалось не по себе.

Стукнув раз восемь или десять – к этому моменту взгляды всех находящихся на площадке были устремлены на него, – стрелец положил конец дубинки на открытую ладонь.

– Двадцать минут! – громко крикнул он.

И, повернувшись боком, указал дубинкой в глубь помещения.

Двадцатилетние, ровесники Онера, медленно, будто с неохотой, потянулись в сторону двери.

Стрелец в дверях ждал, беззвучно похлопывая концом дубинки по тыльной стороне ладони.

Внезапно один из двадцатилетних крикнул: «Нет!» – вскинул руки над головой и побежал в сторону парапета.

На полпути его перехватил дежуривший на площадке стрелец. С оттяжкой он ударил парня дубинкой по животу.

Тот согнулся вдвое, но продолжал бежать. Тогда двое стрельцов повалили его на пол, завернули руки за спину и рывком поставили на ноги. Но парень все еще продолжал сопротивляться – упирался ногами в пол и даже пару раз лягнул стрельца.

На подмогу подоспели двое других стрельцов. Вчетвером они схватили бунтаря за руки и за ноги и потащили к двери.

Онер стоял в двух шагах от парапета, и рядом с ним никого не было. Стрельцы заняты работником, у которого сдали нервы.

Идеальный момент для побега, подумал Онер.

В следующий момент – Онер и сам не понял, как это произошло, – он перемахнул через парапет и мягко приземлился на красноватый, рассыпающийся под ногами песок. Вскочив на ноги, Онер бросил быстрый взгляд по сторонам, не увидел ничего, что могло бы его напугать и остановить, и сломя голову побежал к столбу с номером «одиннадцать» наверху.

Добежав до столба, он отогнул две верхние лопнувшие линии колючки, поставил ногу на одну из еще держащихся проволок, ухватился руками за столб, поднял другую ногу еще выше и, оттолкнувшись посильнее, кинулся на другую сторону заграждения.

Больше всего Онер боялся что-нибудь сломать или растянуть. Тогда он так и остался бы лежать на песке, дожидаясь, когда за ним явятся стрельцы. Но все прошло удачно – он только спецовку на локте порвал.

Вскочив на ноги, Онер отыскал взглядом столб номер четырнадцать и побежал.

Делая каждый новый шаг, он ожидал, что вот сейчас раздастся взрыв… Что будет после этого, Онер даже представить боялся. Но пока все шло хорошо. Онер приободрился и даже улыбнулся.

Добежав до середины полосы, Онер развернулся и побежал в другую сторону – упершись взглядом в столб номер восемь.

И только сейчас позади него раздались крики.

– Эй! Стой!

– Стой, дурак!

– Вернись!

– Там кругом мины!

– Остановись! Не двигайся с места! Мы тебя вытащим!

«Да! Сейчас! – подумал на бегу Онер. – Я за тем сюда побежал, чтобы вернуться! Ступайте, братцы, огородом!»

Смысл последней фразы была Онеру неясен. Он просто где-то ее услышал и запомнил. Сейчас, как ему казалось, она была очень к месту.

Поравнявшись с десятым столбом, Онер, не снижая скорости, развернулся к нему лицом.

С разбегу навалившись на столб грудью, он радостно засмеялся. Ну, вот, первая полоса пройдена. И он все еще цел и невредим. Так кто тут дурак?

Проволока на второй линии оказалась поновее и попрочнее, чем на первой. Чтобы перелезть через нее, Онеру пришлось повозиться. Один раз, чтобы не упасть, он всей пятерней ухватился за проволоку. И заорал от боли, когда колючки впились в ладонь. Спрыгивая уже по другую сторону изгороди, он вновь потерял равновесие и, падая, разодрал левое предплечье почти по всей длине, от локтя до запястья.

Поднявшись, он обрывком рукава зажал кровоточащую рану и посмотрел назад.

Стрельцы даже не думали преследовать его. Они стояли за бетонным парапетом, безучастно наблюдая за происходящим. Наверное, были уверены, что беглецу не выбраться.

Прижав к груди раненую руку, Онер отыскал взглядом следующий ориентир и, особенно не торопясь, затрусил в выбранном направлении.

И в этот момент откуда-то сверху ударил пулемет.

Песчаные фонтанчики взлетали вверх слева и справа от Онера.

Инстинктивно пригнувшись и закрыв голову руками – как глупо пытаться таким образом защититься от пули! – Онер побежал со всей скоростью, на какую был способен.

В какой-то момент ему даже показалось, что он почти убежал от преследующих его песчаных фонтанчиков. Но только он успел об этом подумать, как сразу же – у-ух! – тяжело выдохнул миномет.

Слева от Онера земля взметнулась к небесам. Все вокруг заволокло красноватой пылью. Песок посыпался на голову и плечи беглеца.

Онер закашлялся.

Черт возьми! О пулеметах и минометах его никто не предупреждал!

Сзади снова раздалось протяжное – у-ух!

Не дожидаясь, что за этим последует, Онер кинулся в воронку, оставленную первым снарядом, скатился на самое дно и замер, скорчившись в позе эмбриона.

Ракса разбудил настойчивый стук в дверь.

– Пошли к черту! – выглянув из-под одеяла, проорал Ракс.

– Открывай, Ракс! – раздалось из-за двери. – Это мы! Открывай, Иуда!

Поскольку Ракс не торопился открывать, в дверь принялись долбить с удвоенной силой.

Прикинув, что дверь по любому долго не продержится, Ракс безнадежно вздохнул, откинул одеяло и сел на краю кровати.

– Да иду я! Иду!

Сунув ноги в расшнурованные кеды, Ракс похлопал к двери.

Не успел щелкнуть замок, как в дверь ввалилась компания друзей-приятелей – Грей, Шурик, Васька и Дантист. Все четверо в широченных штанах разных цветов и майках-алкоголичках. У Грея светло-русые волосы ниже плеч, на прямой пробор расчесаны. У Дантиста – зеленый ирокез. Васька и Шурик коротко пострижены. У Васьки волосы черные как смоль, а у Шурика – ярко-желтые. Это они, когда надумали волосы покрасить, какую-то левую краску по дешевке прикупили.

Грей сразу по-хозяйски вытащил из угла колченогий журнальный столик. Васька с Шуриком кинули на него по бумажному пакету с рекламой магазина «Все за пятак!» и плюхнулись на незастеленную кровать. Дантист поставил на угол заводскую упаковку пива на тридцать две банки.

– Ну, вот. – Довольно улыбнувшись, Грей двумя руками откинул волосы назад. – Прошу всех к столу!

– И по какому поводу веселье? – еще до конца не проснувшись, мрачно поинтересовался Ракс.

Грей изумленно вытаращил глаза.

– Ты не в курсе?

Ракс мотнул головой и протяжно зевнул.

– Парни, – посмотрел Грей на остальных. – Он не в курсе!

– Наверное, бухал всю ночь. – Дантист присел на пол, спиной привалился к стене и поджал ноги. – Бухал, а, Ракс?

– Работал, – недовольно буркнул Ракс.

– И где теперь? – поинтересовался Васька.

– На почте.

– Полы, что ли, мыл?

– Не, почту сортировал. Для утренней доставки.

– Ну, это уже прогресс! – вскинул руку Шурик.

– Ага, – не очень радостно согласился Ракс и снова зевнул. – Вот только спать хочется.

– Все ясно – от недосыпа у него амнезия. – Грей достал из кармана нож с выкидным лезвием, вспорол пластиковую упаковку и кинул каждому по банке пива. Еще одну он сам открыл и протянул персонально Раксу. – Держи!

– Спасибо. – Ракс взял банку, приподнял ее и наконец-то улыбнулся. – Ваше здоровье, парни!

– Э нет! – тут же протестующе взмахнул руками Грей. – Твое здоровье! – Он схватил еще одну банку, откупорил ее для себя и чокнулся с Раксом. – С днем рожденья, Ракс!

Ракс удивленно глаза вытаращил.

– Чего?

– У тебя сегодня день рожденья, приятель! – радостно крикнул Шурик.

– Двадцатник тебе стукнуло, чудила! – добавил Васька.

Ракс усмехнулся, наклонил голову и хлопнул себя ладонью по коротко стриженному затылку.

– Как вы узнали?

– Есть такая штука. – Из заднего кармана штанов Грей достал потертый смартфон с треснувшим экраном. – С ее помощью можно узнать все что угодно.

– Ладно, хорош резину тянуть! – Дантист внезапно вскочил на ноги, стукнул своей банкой пива о ту, что держал Грей, затем о банку в руке Ракса. – С днем рожденья, обормот! – рявкнул он. Залпом осушил банку, смял ее в кулаке и кинул в мусорную корзину.

Ракс включил аудио. Колонка у него была всего одна, зато звук он вывернул на максимум. И понеслось веселье!

Когда пепельница наполнилась раздавленными окурками, а мусорная корзина – пустыми банками, парни решили, что нужно выйти проветриться.

Погода была не фонтан. Серое небо морщилось и хмурилось, будто в носу у него свербело от дыма, что без устали выдували высоченные трубы Цитадели. Временами налетал порывистый ветер, гнавший по заасфальтированным мостовым вездесущий красный песок. Но все же на улице было лучше, чем в тесной, прокуренной комнатушке.

К тому же тут всегда было на что поглазеть.

В застекленной витрине самого большого в городе кинотеатра «Марсианин» стоял огромный плоский экран, на котором крутили трейлеры самых новых фильмов, которые в нормальном качестве только через полгода с Земли привезут. Земляне почему-то жуть как любили снимать фильмы о Марсе. А уж как они себе представляли жизнь на Марсе – это оборжаться можно!

В торговом центре «Водный мир» можно было поглазеть на огромные, высотой в три этажа, аквариумы с земными рыбами. Правда, всякие умники утверждали, что на самом деле это не настоящие рыбы, а биоформы, созданные в местной генетической лаборатории, принадлежащей «Биогену». Да кому какая разница! Все равно ведь прикольно посмотреть на то, как здоровенная рыбина, хлопая жабрами, тычется своим тупым рылом в стекло. А уж кормление акул – это вообще особая забава! Акул держали в отдельном резервуаре и кормили два раза в день, строго по расписанию. Народ загодя занимал места, чтобы потаращиться на то, как эти зубастые твари заглатывают здоровенные куски сырого мяса. Тоже, кстати не настоящие, а из протореакторов «Биогена». И что с того? Кому какая разница? Все сами его едят да нахваливают. Все равно ведь настоящего мяса никто не пробовал. Настоящее мясо, что выращивается на фермах в «Агро-Сити», стоит столько, что его могут себе позволить только богатеи из Северных Высоток. А обычные люди рады, если на «биогенное» мясо удается заработать.

По улице с негромким стрекотом проносились новенькие блестящие «Теслы»-беспилотники с затемненными стеклами. Кто в них сидел и куда направлялся – можно было гадать сколько влезет. Все равно это оставалось тайной за семью печатями. Машины бесшумно, будто призраки, выскальзывали из подземных гаражей и так же внезапно в них исчезали. На улице возле тротуара они никогда не останавливались.

Спустившись до конца улицы, парни вышли к окраине Города. Здесь асфальт упирался в трехметровую песчаную полосу. Дальше стояла пятиметровая изгородь, затянутая частой металлической сеткой. За изгородью начиналась заградительная полоса с минным полем, отделяющая Город от Цитадели. С того места, где остановилась компания, Цитадель была похожа на чудовищного зверя из старого фантастического фильма, гибрида живого существа и машины, выползающего из-под земли и от натуги вовсю пыхтящего огромными, упирающимися в небо трубами.

Парни свернули налево и пошли вдоль изгороди.

– Вот в Цитадели, говорят, проблем с работой нет. – Васька кивнул на серое здание за решеткой.

– У них там другие проблемы. – Грей достал из кармана новую банку пива и резко дернул за кольцо.

Из банки с шипением полезла пена, и Грей, чтобы не потерять ни капли, припал к ней губами.

– И какие же у них проблемы? – спросил Ракс.

– У них там строевая дисциплина, – вытерев губы тыльной стороной ладони, ответил Грей.

– Это что значит?

– То, что они все делают только по команде.

– Ну, может, оно и неплохо, – не очень уверенно пожал плечами Шурик. – Когда порядок.

– Это уже не порядок, а тотальный контроль, – презрительно скривился Грей.

– А ты откуда знаешь? – спросил Ракс.

Грей достал из кармана смартфон и многозначительно помахал им.

– Да брось ты! – усмехнулся Дантист. – В Сети чего только не пишут!

– Не только в Сети. – Грей понизил голос, как будто кто-то мог их подслушать. – Мне Слепой давал книжки почитать, которые нелегально с Земли привезли.

– И что в этих книжках?

– То, что в Цитадели люди существуют фактически на уровне рабов.

– Чьих?

– В том-то и фокус, что ничьих! Они являются рабами системы, которую сами когда-то создали.

– Но кто-то же там всем управляет?

– Похоже, что никто, – развел руками Грей. – Система работает сама по себе. Смысл ее в беспрекословном подчинении и безоговорочном выполнении всех приказов. Система обеспечивает людей самым минимумом того, что им необходимо для существования, – еда, одежда, медицинская помощь, даже какие-то развлечения у них там есть. За это человек работает на систему.

– А у нас не то же самое? – усмехнулся Ракс. – На социалку разве что только с голоду не помрешь. Хочешь чего-то большего – иди вкалывать! Только сначала еще работу найти надо.

– Не утрируй, – погрозил Раксу пальцем Грей. – На социалку мы себе еще и это можем позволить. – Он щелкнул ногтем по банке с пивом. – И барахлишко кой-какое путевое на распродаже прикупить можно. Но самое главное, – Грей поднял указательный палец, – в Городе ты волен делать то, что хочешь. Можешь одеваться, как захочешь, выбирать, что пожрать, слушать музыку, какая нравится. А там, – он пальцем указал на Цитадель, – каждый должен быть таким, как все.

Ракс допил пиво и, размахнувшись, кинул пустую банку в изгородь.

– Может, нам все врут про Цитадель? А на самом деле там не жизнь, а клубника со сливками? Ведь никто же там не был с тех самых пор, как защитный периметр установили. А когда это было?

– Точно до моего рождения, – сказал Дантист.

– И мой отец говорит, что заградительный периметр вокруг Цитадели был всегда, – поддакнул Шурик.

– Я понял! – насмешливо щелкнул пальцами Грей. – На самом деле защитный периметр не вокруг Цитадели, а вокруг Города!

– А что, кто-нибудь проверял? – с напускной серьезностью поинтересовался Ракс. – Ты сам, Грей, выходил когда-нибудь за пределы Города?

– Я могу сделать это, когда захочу, – ответил Грей.

– Так, может, и люди в Цитадели могут сделать это по первому желанию. Вот только не хотят.

– Система внушает им, что жизнь в Городе ужасна. А в Цитадели человек живет, ни о чем не задумываясь, защищенный от любых напастей, потому что о нем заботится система.

– А разве не так? – дурашливо округлил глаза Ракс. – Разве плохо, когда о тебе заботятся?

– Ты, видно, не слушал, что я говорил, – с сожалением развел руками Грей.

– Да я не хочу ничего слушать! Потому что мне всю жизнь только врут!

– Я тебе никогда не врал.

– Не о тебе сейчас речь. Мне с детства твердили, что, когда я выросту и окончу школу, передо мной будут отрыты все пути. Я смогу выучиться на кого захочу. На врача, на инженера или даже на археолога! Оказалось – ни фига подобного! Система бесплатного дистанционного обучения для граждан Марса не предусмотрена! Да и что дипломированному археологу делать на Марсе? Выбор доступных нам профессий оказался не столь уж велик – об этом нам тоже ничего не говорили. И о том, что нас никогда даже близко не подпустят к Северным Высоткам, – это тоже оказалось сюрпризом! Все, что нам обещали, оказалось враньем. Почему же тогда мы должны верить в то, что говорят о Цитадели?

– Цитадель существует. Вон она!

– Да, но это все, что мы о ней точно знаем. Все остальное – пересказы с чужих слов.

– Ну, так сбегай сам и посмотри!

– Ты знаешь, я так и сделаю.

Ракс решительно повернул в сторону изгороди. Песок сухо хрустнул под подошвами кед.

– Эй, Ракс, кончай чудить! – окликнул его Шурик.

– Верно, парень, не дури, пойдем отсюда, – поддержал приятеля Дантист.

– Там мины, Ракс, – сухо произнес Грей.

– Вот только не надо держать меня за лоха! – быстро обернувшись, показал ему палец Ракс. – Посмотри на ту сторону. Видишь, кошачьи следы? Кошка пробежала по минному полю и не взорвалась. Я пойду по ее следам.

Ракс присел на корточки, ухватился за надорванный край сетки и резко отогнул ее в сторону.

– Подержи, – попросил он Ваську.

Тот послушно взялся за сетку и еще сильнее оттянул ее.

Ракс усмехнулся, окинул приятелей странным взглядом, не то насмешливым, не то сочувствующим, встал на четвереньки и быстро пролез через дыру на другую сторону изгороди.

– Это глупо, Ракс – прижал ладони к сетке Грей. – Кому и что ты хочешь доказать?

– Не знаю, – дернул плечом Ракс. – Честное слово, не знаю.

– Тогда зачем?..

– Мне просто надоело.

– Что именно?

Ракс на секунду задумался.

– Да пожалуй, что все, – улыбнулся он и уверенно зашагал вперед.

Кошачий след довел его до изгороди из колючей проволоки, выглядевшей так, будто ее поставили лет сто тому назад. Проволока проржавела и буквально рассыпалась под пальцами.

Ракс разломал несколько нижних линий колючки, аккуратно отогнул их в сторону и перебрался на другую сторону.

Он не успел еще подняться в полный рост, когда с оглушительным грохотом заработал пулемет.

Сидя на корточках, Ракс прижался спиной к столбу. Он решил, что стреляют из Города. Полицейские увидели с помощью камер наблюдения, что произошло, и быстро прибыли на место. Но очень скоро Ракс сообразил, что пулемет находится на одном из ярусов Цитадели. И стреляет он не по нему, а по человеку в сером комбинезоне, бегущему по минному полю.

Не зная, что делать, Ракс будто оцепенел.

Бум! – громыхнул миномет. Снаряд прочертил в воздухе пологую дугу и зарылся в землю слева от бегущего.

– Ни фига себе! – одними губами произнес пораженный Ракс.

Человек в сером метнулся в сторону и нырнул в оставленную разорвавшимся снарядом воронку.

А песчаные фонтанчики от зарывающихся в землю пуль – цверк! цверк! цверк! – быстро потянулись в сторону Ракса.

Плохо соображая, что делает, Ракс вскочил на ноги, отпрыгнул в сторону от взметнувшихся вверх едва ли не из-под самых носков его кед песчаных фонтанчиков и побежал к той же воронке, в которой укрылся человек из Цитадели.

Он бежал так, как не бегал никогда в жизни. А под конец еще и прыгнул с разбегу.

Человек, лежавший на дне воронке, едва успел в последний момент откатиться в сторону. Иначе бы Ракс точно что-нибудь ему сломал. А так он зарылся пятками в песок и упал на спину.

Перед глазами было серое, сморщенное небо. Сверху продолжал долбить пулемет. И еще пару раз ухнул миномет.

Но здесь, на дне воронки, они были в безопасности.

Ракс с облегчением выдохнул и посмотрел на соседа.

– Ты из Цитадели?

Тот молча кивнул.

– А куда бежал?

– В Город.

– Почему?

– Надоело все… А ты?..

– Я из Города. Бежал в Цитадель. По той же самой причине. Меня, кстати, зовут Ракс.

– Я – Онер.

Ракс достал из кармана последнюю прихваченную из дома банку пива, открыл ее и сделал большущий глоток.

Онер, глядя на него, аж рот от изумления разинул.

– Никогда такого не видел? – спросил Ракс.

Онер отрицательно мотнул головой.

– И пива не пил?

Онер снова помотал головой.

– Попробуй, – протянул ему банку Ракс. – Хорошая штука.

Онер взял банку в руку, осмотрел ее со всех сторон, затем осторожно поднес к губам и, подражая Раксу, сделал глоток. Шипящий, пенящийся напиток ударил в нос. Онер закашлялся.

– Ничего, это с непривычки, – улыбнулся Ракс, забирая у него банку.

Наверху дважды ухнул миномет.

И все затихло.

Ни стрельбы, ни взрывов снарядов.

Ничего не было слышно.

Вообще – ничего.

– Что мы делаем здесь, Онер?

Ракс и Онер посмотрели друг другу в глаза, надеясь увидеть хотя бы намек ответа на этот, казалось бы, вполне очевидный вопрос.

– Ладно, об этом потом подумаем. – Ракс сделал глоток и протянул банку с пивом Онеру. – Как выбираться будем?

Наст явно стал толще. Я приказал подопечным остановиться и нарастить на лапах броню. Это должно было сказаться на скорости передвижения, но я сейчас никуда не торопился, а вот если стадо изрежет конечности, придется устраивать привал, пока не заживут.

Через полчаса я спустился вниз и сделал все необходимые замеры. Потом забрался обратно на главную платформу и, окунувшись в тепло защитного купола, снял верхнюю одежду. Здесь в ней нужды не было.

Теперь следовало продолжить движение, но я решил сначала перекурить и достал из кармана трубку. Набивая ее табаком, я одного за другим рассматривал своих подопечных.

Десять жилых платформ, выращенных мной с личиночной стадии, вовремя привитых всеми необходимыми программами, уже почти достигших требуемого для продажи возраста, достаточно сильных и умных, способных в самый лютый холод создать комфортное жилье любому, пожелавшему их купить. Есть повод для гордости. Вот подкормлю их хорошенько железом, кое-какими элементами, и можно гнать на торжище. Расплачусь с долгами и отложу некоторую сумму на черный день.

Прикидывая, на какое именно месторождение следует пристроить молодняк, я докурил трубку. Тщательно ее выбив, сунул в карман, и в то же мгновение у меня на руке ожил коммуникатор.

– Здравствуй, Морууса пышноволосая, – сказал я, активизировав его, – из недр Всеобщей паутины явившаяся, самая соблазнительная из всех диспетчеров важнейшего на свете управления.

– Все веселишься, Бааса?

Ни тени улыбки. Единственная дежурная, которую мне до сих пор еще не удалось пронять таким образом. Красивая, незамужняя и напрочь лишенная чувства юмора. Или она его ловко скрывает? Загадка.

– Судя по всему, ты готова сразить меня какой-то новостью, словно молнией с ясного неба? О жестокосердная.

– Именно так. Ты соглашение с институтом восстановления подписывал?

А вот теперь шутки прочь. Это был серьезный вопрос.

– Что случилось?

– Подписывал?

– Да. Мне немного не хватало на качественные личинки.

– Тогда все верно. Тебе сегодня должны привезти дедушек. Будешь пасти их две недели. Холить, лелеять, кормить и следить, чтобы не влипли в неприятности. Фактически они детишки, а детям подобное свойственно.

– Но я…

– В свое время их чинуши изучили твое досье вдоль и поперек и пришли к выводу, что ты достаточно квалифицирован, опытен и им подходишь. Потом выдали деньги. Экранолет прилетит часа через два.

– Но у меня сейчас…

– Не ври мне. Перегон у тебя самый обычный, и, стало быть, есть время выполнить договорные обязательства.

– Ты понимаешь, что люди и биомехи существенно отличаются? Я не психолог, а о дедушках совсем ничего не знаю.

– И как каждому хорошему специалисту тебе в глубине души хочется попробовать что-то необычное. Не так ли?

Тут она, надо признаться, попала в точку.

– А если начнется…

– Я договорилась с метеорологами. Они гарантируют, что в ближайшие десять дней по всему твоему маршруту будет тишь да гладь.

Я вздохнул. Десять дней ясной погоды – очень заманчивая штука. Кроме того, чутье мне подсказывало, что пряники на этом закончились. Сейчас пойдет в ход кнут.

– Ладно, – неохотно сказал я. – Договор есть договор.

– Вот то-то. И учти: не будь управление ответственно за твои дела, я бы перед тобой так не распиналась. А сразу бы…

– Стоп, стоп. Видишь, я уже согласен? Я даже не трепыхаюсь.

Почти все время, пока дедушек ко мне везли, я рылся в Сети, выискивая о них сведения. В основном это оказалась словесная шелуха, в которой временами попадались интересные факты. Если вкратце, то дедушками называли людей, прошедших процедуру восстановления. Во время нее под действием мутогормонов тело начинает как бы развиваться вспять. То есть человек стремительно молодеет, возвращается сначала в юность, а потом и в детство. Процесс останавливается, когда пациент физически достигает возраста в три года. После этого, несколько медленнее, но тоже быстро, он начинает расти. Где-то через год дедушка достигает физического возраста в восемнадцать лет, и тут все заканчивается. Начинается взросление с обычной скоростью. Фактически – вторая жизнь. Самая большая проблема технологии была в том, что мозг также подвергался всем метаморфозам, качался вместе с телом на биологических качелях. А мозг – это обусловленное индивидуальными свойствами умение мыслить, врожденные таланты, память, опыт. Все то, из чего складывается личность человека.

Для того чтобы избежать ее деформации, и была придумана уникальная технология, по которой на самом первом этапе воздействия вся информация из мозга записывалась на резервные мощности некодируемых ДНК самого объекта омоложения. То есть использовалась избыточность человеческого генома, в котором для сохранения «рабочей» генетической информации достаточно было лишь двух его процентов. Вот на остальные девяносто восемь и помещалась информация из мозга. Места более чем хватало. И только после этого начинали действовать мутогормоны. После того как восстанавливаемый человек вновь начинал расти, информация его личности потихоньку считывалась, добавляясь к приобретаемым им знаниям. К тому моменту, как процесс восстановления заканчивался, дедушка уже вновь обладал полным объемом знаний и умений, накопленных за предыдущую жизнь.

Если суммировать, получалось, что ко мне везли людей, внутри которых прямо сейчас происходили неведомые мне метаморфозы сознания.

Как-то мне стало неуютно на своей ставшей уже родной и привычной главной платформе, после того как я это сообразил. И тут, ни раньше ни позже, на горизонте появилась стремительно приближающаяся черная точка…

Обыкновенные мальчишки, лет десяти, подумал я, глядя на стоящую передо мной троицу. Пять минут назад они выгрузили из экранолета свои скудные пожитки, и тот немедленно улетел.

Впрочем, нечто необычное в них должно быть. Они живут во второй раз. Не шутка.

– Ну, как мне вас величать? – спросил я.

Они молчали. Зловеще, как мне показалось.

Я внимательно их оглядел.

Стоявший слева был выше ростом. Справа разместился тот, который был пониже и вроде бы потолще. А вот у занявшего центр нижняя челюсть заметно выступала вперед. Это придавало ему очень упрямое выражение.

Комбинезончики на них были одинаковые. Такие, только размером побольше, носили экипажи на линиях Луна – Марс и Луна – Венера. Хорошая одежда. Очень удобная и прочная. Вот обувь их определить не получилось. Вроде бы обыкновенные детские сандалики, но кто его знает, как там на самом деле.

– А для имен у нас еще время не наступило, – сообщил казавшийся упрямым. – Как нам объяснили, они проявятся в самый последний момент.

Он явно у них был за вожака.

– Как вас называли в институте? – спросил я.

– По номерам. Я – ноль шестьдесят второй, мой сосед – ноль семьдесят пятый, а этот вообще – сто первый.

Я хмыкнул.

Вот незадача. Впрочем, решение есть.

Длинный. Толстый. Упрямый. Это лучше, чем номера. Их дают лишь личинкам жилых платформ.

О чем я им тотчас и объявил.

– Как пожелаешь, – пожал плечами Упрямый. – Любой может звать нас как угодно до того момента, пока не настанет срок.

Тут я призадумался снова.

Ну да, дети… Могу ли я их сейчас так назвать? По идее, физически и умственно они ими являются. Однако любой из них в какой-то момент может получить очередную порцию информации из прошлого, а потом выкинуть фокус. Причем отвечать буду я. Поскольку – единственный взрослый на несколько сотен квадратных километров заснеженного пространства вокруг.

И еще момент. Они начали с «ты». Симптоматично, но если им нравится подобный стиль общения, пусть так и будет.

Ох, надо было мне взять те деньги у концерна ростовщиков, пусть даже под самые грабительские проценты.

– Не хотел вас оскорбить, – сообщил я, – но так мне действительно удобнее.

– Имеешь полное право, поскольку здесь главный, – сообщил Упрямый. – А мы обязаны подчиняться.

И не удержался, улыбнулся совершенно по-детски.

– Золотые слова, – сказал я. – И первым делом хочу уведомить, что близко к шлюзу платформы подходить запрещается. За край ее вас поле не пустит, а вот шагнув в шлюз – вывалитесь. Если снег внизу будет тонкий, то расшибетесь, кости переломаете. Если глубокий, то можно утонуть в нем с головой. Это тоже весьма неприятно. Платформа о том, что с нее кто-то выпал, сообщит мне тотчас, но пока я вернусь, можно, к примеру, отморозить нос. Новый отращивать придется долго, и все время тебя будут дразнить. Понятно?

– Мы примем это к сведению.

Ага, все-таки – стенка. Следовало ожидать. Защитная реакция на необычную обстановку и на команды, подаваемые незнакомым человеком, которому еще не доверяешь. Если мне не удастся ее убрать, то все дальнейшее общение пойдет коту под хвост.

Как это сделать? Время, оно обязательно представит шанс. Надо только его не упустить.

– Ладно, – сказал я. – Давайте-ка я устрою вам небольшую экскурсию по платформе и объясню что к чему, покажу, где кухня, где вы жить будете. Места тут полно, рассчитано на целую экспедицию. Двинулись.

Они не возражали. Так и потопали за мной колонной, как цыплята за квочкой. Впереди Упрямый, за ним Толстый и последним – Длинный.

Очень они шустрые, подумал я на следующий день, загружая в резервуар питьевой воды уже достигшую нужной консистенции очищающую пасту.

Конечно, мальчишки непоседливы все, но эти – особенно. Постоянно чем-то заняты, так и шныряют по платформе. То они в складах ресурсов, то в системе обеспечения, где рядами стоят органы, ведающие всеми насущными потребностями, от питания самой платформы до обогрева ее помещений и создания климатического купола, не дающего улетучиться теплу. А ведь еще есть жилые помещения, зал управления, наружные палубы, смотровая площадка, которые они своим вниманием не обходят, и многое другое. Никакой возможности проконтролировать или уследить.

Особенно если учесть, что на мне еще и десять жилых платформ. Не спорю, они почти взрослые, с полностью отросшими мозгами, укомплектованными необходимыми программами и рефлексами. Они вполне способны в каких-то ситуациях постоять за себя, но не во всех. Базового опыта недостаточно. Случись нештатная ситуация, могут и спасовать. Нужен за ними глаз да глаз. Как и за дедушками, кстати. Что тоже теперь входит в мои обязанности.

Кстати, о мальчишках…

Я аккуратно накрыл защитной мембраной горловину резервуара и ткнул на наручном коммуникаторе иконку, вызывающую главный пульт управления. Он тотчас раскрылся передо мной, как цветок. Убедившись, что все индикаторы горят зеленым, я вывел обзорный экран и первым делом взглянул на дедушек. Ничем таким криминальным они не занимались. Чинно сидели себе в биолаборатории и о чем-то разговаривали. Между прочим, устроились они прямо на полу. Он, конечно, мягкий и теплый, но неподалеку стояли удобные кресла. Почему не на них? Впрочем, чем бы дитё ни тешилось, лишь бы не плакало.

Теперь надо было взглянуть на других моих подопечных.

Они, все десять штук, спокойно и плавно, словно эскадра парусников вслед за флагманом, плыли за моей платформой. Они были сыты, здоровы, довольны жизнью, и это радовало.

Я не удержался и пару минут просто любовался. Глядел, как они идут, неторопливо переступая шестью длинными суставчатыми ногами, медленно и важно поводя из стороны в сторону головами, как красиво у них из ноздрей вырываются облачка пара, как они задевают краями своих плоских туловищ попавшиеся на дороге елки и феерично сбивают с них снег.

Потом я взглянул на карту и убедился, что не сбился с курса. Речушка, руслом которой мы шли, оказалась уже притоком Лены. И погода, как и обещалось, была просто замечательная.

Я проверил датчики и удостоверился, что настроение у питомцев великолепное. Подумал о том, что к вечеру их надо будет обязательно напоить. Они соскучились по проточной воде, последние три дня довольствуясь лишь собираемым на ходу с сопок снегом. Мы потеряем на этом какое-то время, но куда торопиться? В этом году я тронулся в путь за минералами чуть ли не самым первым. И все благодаря очень качественным личинкам, которые обошлись мне…

Хватит об этом, решил я. Делом надо заниматься.

И снова ткнул пальцем в иконку интерактивной карты. Следовало узнать, не появились ли у меня соседи. Как оказалось, ближайшее стадо расположилось километров за двести, значительно южнее. В другую сторону виднелись значки стойбищ ретропоселенцев, тех, кто исповедует старинный образ жизни. А это вот что, обозначенное красным кружочком? Километрах в ста, но совсем уж в стороне от моего возможного маршрута. Стоит полюбопытствовать.

Я ткнул в пятнышко. Оно развернулось в дополнительный экран, показавший мне стаю взрослых диких платформ, обросших лишаями и паразитами, очевидно, зараженных каким-то вирусом. Причем спасатели ими уже вовсю занимались. Забрасывали светошумовыми гранатами, для того чтобы получить возможность подобраться на достаточно близкое расстояние и полечить.

Я сунулся в дополнительную информацию. Вирус, как это в последнее время частенько бывало, пришел с другого континента. Что-то очень старое, выскользнувшее со свалки списанного оружия. Их там, на Аляске, пруд пруди. А после того как доллар обвалился, у Америки нет ресурсов следить как положено за наследием своих милитаристских мечтаний. Ну и вот, извольте бриться.

Кстати, спасатели действовали весьма лихо. Значит, через полчасика красное пятно с карты исчезнет.

Поскольку с обслуживанием на сегодня было покончено, мне захотелось подняться в рубку управления, но тут прозвучал сигнал вызова.

– О, красавица, воплотившая в себе душу цветущей тундры, взрастающая… – начал было я.

– Что с дедушками? – резко оборвала меня Морууса.

– А что с ними может быть? – Я пожал плечами. – Сыты, устроены, развлекаются. Я вообще не понимаю, почему их подсунули мне. Кажется, ими должны заниматься только специалисты?

– Понимаешь, для того чтобы полностью и правильно восстановилась их базовая личность, они обязаны пройти через несколько этапов. Установлено, что на одном из них дедушек следует отдавать общаться в привычную для их первой жизни среду. Специалисты в это время должны остаться в стороне.

– Хочешь сказать, моя жизнь им привычна?

– Первая жизнь, – напомнила Морууса. – Учти, все должно быть очень естественно. Они не без закидонов, но ты же к этому готов, не правда ли?

– А что может случиться катастрофичного?

– Может. Учти, кроме дедушек, есть и бабушки. Рассказать тебе про одну мадам – повариху, на которую вот так же свалили выводок бабушек?

– Конечно.

– Ну, слушай…

– Мы хотим перепрыгнуть на другую платформу, а она нас не слушается, – пожаловался Упрямый.

Приятели его дружно кивнули в знак поддержки.

– А зачем вам это? – спросил я.

– Исследовать.

– Что именно? Она как главная, только меньше размером.

– Мы желаем убедиться. Можно разрешить им нам подчиняться? Трудно это сделать?

– При чем тут трудно? Я просто не могу это разрешить.

– А почему не можешь?

– Потому что если платформы станут то и дело нарушать строй, то добром это не кончится.

– Однако ты сам перепрыгиваешь с платформы на платформу.

– Да, но тогда, когда это необходимо для их обслуживания, а не по собственной прихоти. Поскольку я отслеживаю перемещение внутри стада, то делаю это в правильные моменты. Вы же так не сможете. Хотите, я возьму с собой кого-то из вас, когда это понадобится еще раз?

– Мы хотим сами. Без сопровождения. Мы уже имеем на это право.

Ну вот, подумал я, все исследовали, осмотрели и заскучали. Штиль кончился, пришел шторм. Теперь только держись.

– Мы возвращаемся к тому, с чего начали. Я не разрешаю, ни под каким видом.

– Так, значит?

– Именно.

– Хорошо же…

Не сговариваясь, словно роботы, они повернулись ко мне спиной и удалились. Я только ухмыльнулся, поскольку полчаса назад подглядел, как они этот фокус репетировали. Тогда мне кое-что насчет них стало ясно.

Вскоре настало время привала. После того как платформы, сбившись в тесную кучку, перешли в режим восстановления сил, а сорванцы угомонились, я тоже лег спать, но через несколько часов проснувшись, обнаружил, что все трое сидят вокруг моей кровати. Лица их были раскрашены в красную полоску, а еще они раскачивались словно в трансе и тихо гнусили какую-то мелодию.

– А чего это вы не спите? – самым миролюбивым тоном, на который был способен, спросил я.

– Мы не можем уснуть, пока не снимем с мешающего нам жить паршивого пса скальп, – сообщил Длинный.

В руке у него был нож, взятый на кухне.

Все-таки это не слепое повиновение, отметил я. Они слушаются Упрямого, но не беспрекословно. Значит – компания единомышленников, что несколько хуже. Обрушить диктатуру можно легко, подорвав авторитет вожака. А вот с единомышленниками справиться труднее. Впрочем, если понадобится…

Дедушкам же сказал:

– Вспомните, на кого закодировано все управление платформами. Даже скормив меня бешеным псам прерий, вы ничего не добьетесь.

– Мы желаем получить удовольствие от твоих мучений, – сообщил Толстый.

– Врете вы все, – буркнул я. – И О. Генри я читал. Нечего копировать классику, придумайте что-то свое.

– Мы придумаем, – пообещал Упрямый.

– Советую пойти и выспаться. Завтра у вас будет трудный день. Подстраивающие каверзы всегда тратят в три раза больше энергии, чем те, против кого они их готовят.

Они еще немного посидели для порядка, а потом все-таки ушли.

Все это время я пытался понять, с чего это их потянуло в прерии. Вроде бы современная детвора грезит другими мирами. Космос, фэнтези, киберпространство. Потом мне в голову пришло, что, возможно, так играли во времена их первого детства, много-много лет назад. Значит, сначала возвращаются именно детские воспоминания?

Вероятно, существовали и другие объяснения, но это меня вполне удовлетворило, и я снова заснул.

Она появилась из кухни.

Такая окраска, подумал я, обычно бывает у тропических змей. Интересно, а яд они тоже синтезировали или ограничились тем, что, взяв стандартный прототип, вручную придали ему наиболее экзотический вид? Между прочим, для того чтобы сделать такого гада, надо не просто иметь доступ к биолаборатории, а еще и обладать определенными знаниями.

Змея ползла точно на меня. Ей оставалось преодолеть шагов десять.

Стало быть, они еще и настроили ее нужным образом. Вот стервецы!

Вызвав паучка-уборщика, я приказал ему кинуть рептилию в чан с биомассой, из которой она совсем недавно и была сделана. После того как он выполнил свою работу, я отправился поговорить с дедушками.

На двери кухни висела записка:

«Ищи нас в недрах своего жилища. И пожалеешь! Бу-га-га…»

Фигушки, пусть сами играют в свои игры, решил я. Первое правило любого противостояния – игнорировать сценарий, предложенный противником, поступать только в соответствии со своими личными интересами. А дел у меня, кстати, выше крыши, как у каждого пастуха жилых платформ.

Особенно сегодня, подумал я, шагая к шлюзу. Кстати, сколько было таких фокусов с утра? Штук десять, не меньше. Самым оригинальным мне показался номер с имитацией сигнала о помощи, якобы издаваемого одной из платформ. И ведь так сделали детскую пищалку, что звук ничем от него не отличался.

Дедушки… Фактически они более взрослые, чем кажутся. И тем не менее дадут сто очков вперед любому хулигану. Или все-таки они еще не настолько вернули себе свое «Я», чтобы мыслить достаточно рационально? Детское понимание мира, к которому добавлены некоторые знания и умения взрослого человека, – жесткая вещь.

Остановившись у шлюза, я с помощью главного пульта управления подозвал к себе ближайшую платформу. Она не случайно шла так близко, на ней еще со вчерашнего дня следовало подрегулировать тягловую систему. Судя по датчикам, импульсы в ней проходили с небольшой задержкой.

Через пару минут платформа поравнялась с главной. Они синхронизировали ход, сокращая расстояние между шлюзами до минимального. Когда это получилось, я по-молодецки перепрыгнул из одного в другой, на мгновение ощутив укус холода. И даже засмеялся от этого, ибо он меня мгновенно взбодрил, напомнил, как снаружи все сурово.

Прилаживая к узлу управления тягловой системы измерительные датчики, я подумал, что пастухи жилых платформ даже и не подозревают о трудностях, с которыми сталкиваются, к примеру, пасущие оленей. Впрочем, и они живут гораздо комфортнее, чем пятьдесят лет назад.

Потом дефект обнаружился, и я выпал из реального времени. Вкалывал куда надо лечебные препараты, ставил витаминные пластыри и раз за разом проводил сканирование. Прошел чуть ли не час, прежде чем аппарат для инъекций лег обратно в футляр, а тот оказался у меня в кармане.

Я выбрался на смотровую площадку, вызвал экран и первым делом взглянул на главную платформу. Дедушкам, видимо, надоело сидеть в трюме, они выбрались наружу и явно замышляли очередную каверзу.

А ведь получается, подумал я, что они в первой жизни тоже были пастухами. Может, захватили и время платформ. Значит, могут придумать и нечто серьезнее синтетической змеи.

Прикидывая, каким это «серьезнее» может оказаться, я довернул обзорный экран правее, потом сместил еще правее и буквально застыл от ужаса. Поскольку увидел, как на самого крайнего подопечного надвигается дикая платформа.

Она катилась с сопки в облаке сбиваемого с елок снега, и деревья при этом падали под ударами ее лап, словно колосья под серпом. Это говорило о многом, ибо здоровые дикие платформы так себя не ведут.

Значит, это одна из тех, зараженных, ускользнувшая от спасателей, подумал я. Каким именно образом – сейчас не имеет значения. Главное, она слишком близко от моего стада, и я не успею предотвратить заражение. Нельзя резко остановить движущуюся с такой скоростью платформу. Слишком она массивна. Подобный рывок может вывести ее из равновесия. А это – падение, удар о мерзлую, едва прикрытую снегом землю, возможное повреждение жизненно важных органов.

Я знал все это, но руки уже сами перебирали и нажимали менюшки, отрубая напрочь защиту, способную помешать рискованному маневру. Главное – спасти стадо. Ради него можно пожертвовать одной платформой.

Нет, не успел. Мне оставалось нажать последнюю иконку, когда все меню исчезло, растаяло словно мираж. А я так и застыл с поднятой рукой, осознавая, что вирус с дикой платформы только что перекинулся на мою подопечную, захватил ее систему, а с нее атаковал все стадо. Расстояния вполне хватило. Получалось, я остался полководцем без армии.

Ступор. Потеряв на него пару драгоценных секунд, я наконец очнулся и взглянул на главную платформу. А та уже тормозила, странными, неестественными рывками замедляя ход. Я был уверен, что с остальными происходит то же самое, но даже не посмотрел на них. Меня сейчас интересовала только главная. В первую очередь потому, что на ней находились дедушки. Если она упадет, те могут пострадать. Главное, чтобы она еще некоторое время сохраняла равновесие, а там что-нибудь придумается.

Кстати, что можно придумать, потеряв контроль над стадом? Я знал – есть один вариант. Нанести сильный удар током в определенный болевой центр бионического мозга главной платформы. Эффект будет как от перезагрузки обычного компьютера. Получится она очень долгой, но при ней исчезнет вся полученная за последний час информация.

Я рванул к шлюзовой камере, на ходу думая о том, что на коммуникаторы вирус не действует. Судя по всему, он направлен против бионических систем. Стало быть, спасателей я могу вызвать в любой момент. А дождаться их прибытия, даже с комфортом, – не вопрос. Опасность была в другом. Видел я пару роликов, где показывали действие подобных вирусов. Остановка платформ является только первой стадией. Через полчаса наступит вторая, и вот тогда они начнут крошить все вокруг, калечить друг друга и убивать оказавшихся поблизости людей. А далеко ли мы с дедушками по такому снегу убежим за полчаса?

Как ни крути, но для того чтобы спастись, мне необходимо оказаться на главной платформе. От которой меня теперь отделяло метров пятьдесят снежного пространства. Пустяки в обычное время, но не сейчас.

Я ногами вперед нырнул в шлюз, не особо заботясь о том, что до снега метров семь, ибо знал, что вот здесь его толщина была большой. На это указывали глубоко им скрытые лапы платформы. Так оно и оказалось. Пробив корку наста и ухнув в снег чуть ли не по плечи, я попытался нащупать ногами землю, погрузился еще немного и только потом встал на что-то твердое.

Так, значит, утонуть мне не грозит. Теперь надо двигаться.

И я рванул к так нужной мне платформе изо всех сил, не обращая внимания на снег, попавший под надетую на меня тонкую, почти не греющую курточку, набившийся в ботинки, тающий от прикосновения к телу и замораживающий его.

Причем этого отчаянного рывка хватило. Я продвинулся настолько, что твердь у меня под ногами пошла вверх. Еще усилие, и мне удалось освободиться по пояс. Потом я потерял ботинок, но мне сейчас на него было плевать. Главное, я продвинулся уже так, что снег был ниже колена.

Это означало, что я могу и успеть. Надо только не останавливаться.

От радости я даже издал крик и пробежал несколько шагов, торопясь, моля Бога об удаче, страшась падения, желая успеть. Пока еще есть время. Как забраться на платформу, я не думал. Выясню, когда окажусь возле нее.

А потом я провалился по пояс в следующую яму и, барахтаясь в снегу, словно в трясине, проклял себя за беспечность. Север за нее мстит безжалостно. И да, чаще всего в аварии попадают либо начинающие водители, либо опытные, возомнившие, будто они действуют всегда безошибочно, и на мгновение потерявшие бдительность. Как я, например, сейчас.

И пусть тебе будет тепло, как клятву твердил себе я, выплюнув попавший в рот кусок наста, пусть ты под защитой самых современных технологий, но унты, теплая куртка и снегоступы должны быть от тебя на расстоянии вытянутой руки. На случай большой, неожиданной беды. А еще теплую одежду и обувь, переходя с одной платформы на другую, обязательно надо брать с собой.

Я рванулся, словно рыба из сети, лелея надежду, что дно снежной ямы снова пойдет вверх, но ей не суждено было сбыться.

Кажется, у меня на щеках что-то замерзало, может быть, даже слезы, но мне до этого не было никакого дела. Я хотел лишь успеть добраться до главной платформы, прежде чем она обезумеет и начнет все вокруг крушить.

И поэтому, несмотря на то, что холод неумолимо одевал меня ледяной корой, я, извиваясь всем телом, словно червяк, уже почти ничего не видя, пополз сквозь снежную целину к главной платформе, сантиметр за сантиметром, сантиметр за сантиметром. Длилось это вечность, а потом белый, холодный мир вокруг меня дрогнул. Это неподалеку опустилось нечто массивное, вроде бы нога главной платформы. И огромная рука выцепила меня из ледяного плена. Она сжала меня крепко и надежно. Так обычно детишки зачерпывают снег, чтобы слепить снежок.

Я протянул руки к костру и окунул их в идущее от него тепло. Самым удивительным сейчас было то, что я так ничего и не отморозил. А должен был, хотя бы пальцы на руках или ногах. Нет же, не удосужился. Вот только слегка саднило в горле да незначительно поднялась температура, но даже и это ничем серьезным не грозило. Проглоченное мной лекарство скоро подействует.

Получается, чудеса в этом мире таки случаются. Как противовес неприятным сюрпризам. И дуракам по-прежнему везет.

– Это все не считается, – сообщил Упрямый. – Ты у нас еще попляшешь. Завтра.

– Да неужели? – с иронией спросил я.

Кажется, у меня теперь на нее появилось право. Большой, совместно пережитый страх сближает. Хотя бы на время.

– Точно. Учти, лет через тридцать-сорок ты пройдешь нашим путем.

Я в очередной раз попытался представить, каково это: будучи еще фактически ребенком, осознавать, что тебе на самом деле прорва лет, что у тебя, оказывается, кроме всего прочего, есть еще и багаж знаний, воспоминаний, который потихоньку-полегоньку делает тебя умнее, возвращая навыки, в этом возрасте недостижимые.

Если бы юность умела, если бы старость могла. Вот он, вариант, при котором юность не только может, но уже и умеет. Правда, есть еще одна деталь. К плюсам всегда прилагаются и минусы. Как быть с памятью об ошибках, потерях, неудачах, куда денется собранное за предыдущую жизнь негативное к ней отношение? Насколько оно действует на «моих» дедушек уже сейчас?

Я оглянулся на стадо. Платформы стояли шагах в ста от нас, прижавшись боками, сбившись, словно овцы в овчарне, застывшие, темные, с выключенными климатическими куполами. И будут стоять так, пока их операционные системы не перезагрузятся. Часов еще двенадцать, а то и больше. По идее, ими можно было управлять прямо сейчас, но только в ручном режиме.

– То есть ты в этом уверен? – спросил я, больше желая поддразнить собеседника, чем услышать ответ.

– А ты откажешься от еще одной жизни? – искренне удивился он.

Я покрутил головой.

Да, тут точно спорить не о чем. Хотя…

Я уже открыл рот, чтобы задать очередной вопрос, но Упрямый меня опередил.

– Нет, – сказал он. – Ничего о процессе перерождения я не запомнил, даже на уровне ощущений. Это исчезло навсегда. Подозреваю, там было много неприятного.

– Ясно. А шалить обязательно?

– Ничего ты не понимаешь. Пока все прошлые знания у нас не проявились, пока мы еще не стали взрослыми… Зачем упускать такую возможность?

– Но что-то к вам уже вернулось, – сказал я. – Вот, к примеру, вспомнил же ты в самый нужный момент, как перезагрузить главную платформу? А потом еще на ручном режиме умудрился подойти и выудить меня из снега, таскал от питомца к питомцу, чтобы я и их перезагрузил. Значит, иногда вы уже сейчас способны действовать как взрослые. Верно?

– Иногда и лягушки с неба падают. – Упрямый шкодливо улыбнулся. – И прекрати мне зубы заговаривать. Учти, война не закончена, и мы тебя еще не проучили. Просто была временная пауза. Перемирие.

Он во весь рот зевнул.

– Ладно, – сказал я. – Давай-ка, Аника-воин, ложись спать.

– Наверное, так и надо.

Он еще раз зевнул, потом встал и побрел туда, где мы, подальше от огня, поставили четыре одноместных термоубежища из тех, в которых можно запросто спать хоть на Северном полюсе. Именно этим его приятели уже с час и занимались.

Я посмотрел, как он укладывается, потом протолкнул в огонь вершинку сосны. Рубить дрова было нечем, и нам пришлось главной платформой просто разломать парочку подходящих для этого деревьев. А разожгли мы костер с помощью керосина, предусмотрительно хранившегося на ней же, в кладовке, устроенной как раз на такой аварийный случай. В ней много чего было припасено, чтобы сделать ночевку в лесу вполне приемлемой.

В огне зашипела смола, к небу взлетели искры.

Я не удержался и огляделся. Так и чудилось, что вот-вот с ближайшей сопки сбежит очередная дикая платформа. И это при том, что спасатели, прежде чем забрать напавшую на нас, клятвенно меня заверили, что вот эта уже точно последняя. Все проверено и перепроверено.

К дьяволу, сказал себе я. Пройдет и это. Совершенно точно. И вообще сейчас следует подумать о чем-то другом.

О чем? Ну, допустим, о том, что мир в очередной раз меняется. Кажется, мы, не совсем представляя последствия, умудрились создать новую расу людей. Они не способны поджигать взглядом самолеты, но могут накапливать опыт и знания, раз за разом складывать в память, как в копилку. Энергия молодости позволит пустить их в дело, приумножить, применять гораздо эффективнее.

Причем одним из них могу оказаться и я. Стоит лишь пожелать.

Я сел вольготнее, почесал затылок, взглянул на спящих дедушек. Упрямый уже спал без задних ног.

Я вздохнул.

Впрочем, это в будущем, а вот завтрашний день, если разобраться, ничего приятного мне не сулит. Платформы мы спасли, но как восстановится их мышление? Перезагрузка – вещь рискованная. И дедушки… Ох, не завтра они станут взрослыми и уравновешенными. А если с утра начнется война, значит, барьер между нами я так и не поломал.

Правда, теперь мне известно, что в случае опасности они способны перестать дурачиться и оказать помощь. Один из них по крайней мере. Наверное, это неплохо, но в целом прошедший день можно назвать очень неудачным, а будущий будет еще хуже.

Коммуникатор подал сигнал.

– Привет, Морууса, – сказал я, взглянув на экран, и лишь потом спохватился, что не успел ввернуть что-нибудь возвышенное, красивое.

Такой сегодня день. Оплошал и тут.

– Здравствуй, Бааса, – сказала она и улыбнулась.

Ну что за день выдался! Второй час без работы.

Кто-нибудь другой тупо радовался бы: отдых, мол. Техника в порядке, мусор убран, а за трещину в асфальте я не ответчик. Солнышко светит, птички поют, кузнечики в траве стрекочут. А вон бабочка пролетела – махаон, не крапивница какая-нибудь. Если и мечтать о чем-то посреди этакой благодати, так только о холодном пиве с рыбкой.

Любой другой и мечтал бы. Но я не другой.

Работу мне дайте, работу!

– Кар-р!

Ворон Птах уселся на голове Даждьбога и чистит перья. Начальство все-таки разрешило мне поставить рядом с заправкой подобие языческого капища – колорит, мол. Целый месяц у меня не было свободной, то есть тоскливой минуты: я обрабатывал топором и стамеской деревянные колоды. Их тут поблизости навалом: тайга.

Сильно южнее проходит Трасса «из варяг в китайцы», она как аорта в кровеносной системе автомобильного движения. От нее отходят крупные артерии федеральных трасс, от них – сосуды поменьше, ну а моя заправка стоит на капилляре, тонком и длинном. И если автомобиль сравнить с кровяным шариком, то становится ясно: капилляр этот ведет к совсем уж второстепенным и непритязательным тканям. Интенсивность движения та еще, и моя заправка – единственная на капилляре.

Завсегдатаи любят заправляться у меня. У других, коих большинство, просто нет выхода: то ли дотянешь до следующей станции на остатках топлива, то ли нет, так что лучше залить бак. Но все удивляются тому, как я по звуку работающего двигателя определяю степень его износа и количество нагара, в соответствии с чем даю рекомендации насчет оптимального топливного коктейля. Нашли чему удивляться! Некоторые не верят в мои способности и требуют провести экспресс-диагностику. Ну что же: компьютер обычно подтверждает мои слова, а в тех редких случаях, когда мы расходимся с ним во мнениях, я советую верить моему слуху андроида, а не патентованным программам.

О том, что я андроид, свидетельствует табличка над входом в магазинчик. Что тут удивительного? На мне держится рентабельность. Я мало устаю, люблю работу, мои рецепторы лучше, и чувство прекрасного у меня не хромает. Видали идолов? Дети визжат от восторга, взрослые одобрительно крякают, да и мне нравится.

– Ах ты негодяй, негодяй…

– Кар-р!

– Сколько раз было сказано: на идолов не гадить. Докаркаешься – кормить перестану.

Ворон с именем древнеегипетского божества мотает башкой. Он знает, что я ругаюсь не всерьез.

– Вот поймаю и принесу в жертву Перуну…

Это уж чересчур. Умная птица косит на меня блестящей бусинкой глаза и не верит. Правильно делает.

Прислушиваюсь: вроде бы кто-то едет. Да, точно. Легкий грузовик.

Через минуту я слышу шелест его покрышек, определяю на слух степень их износа – это уж заодно, а вообще-то мое внимание приковано к звукам мотора. Для кого-то просто гул – для меня целая симфония. Грузовичка еще не видно, а я уже конструирую оптимальную топливную смесь для него. И не хвалить меня за то, что я таким создан.

Грузовичок катит мимо. Остановись! Я залью тебе полный бак и продлю срок службы двигателя минимум на десять тысяч километров пробега. И доплата-то за эксклюзивную смесь небольшая…

Эх-х! Уехал. Ну не дурак ли?

Люди в отличие от андроидов через одного дураки.

Андроиды же – поголовно. Ну вот чего мне, спрашивается, тосковать без работы? Помру я без нее, что ли? Однако маюсь и вздыхаю.

Смейтесь сколько хотите, а я люблю мою работу. Она для меня сплошное удовольствие.

Еще кто-то едет, по звуку – легковушка класса «мини». Ага, узнаю. Этот мотается раз в неделю туда, потом обратно. Как маятник. Заправляется на обратном пути, так что сейчас мне опять скучать. Э-хе-хе…

Хрусть! Хрусть!

Оглядываюсь. По тропинке, которую я протоптал, когда волок из тайги бревна для идолов, кто-то движется. Куда и зачем – неясно. То есть ясно куда – сюда, а вот зачем? Грибной сбор еще не начался, ягод тоже мало, и не охотничий сезон. Гм…

Хрустя валежником, из тайги выбирается всадник. Гнедой масти лошадь хромает сразу на две ноги, и что-то еще с ней не так. А, вот оно что: голову не опустила. Усталая скотина шумно дышит, но даже не фыркает, не говоря уже о том, чтобы протестующе мотнуть головой и жалобно заржать. Нехватка естественности в повадках. Все понятно: обтерханный, простецкого вида мужичок, что держится в седле мешком, едет вовсе не на лошади. Это гиппоид – биомеханическое чудо-юдо вроде меня, только гораздо тупее и с копытами. Зато, по идее, резвее и выносливее настоящей лошади, что и понятно: гиппоида заправляют куда более калорийным топливом, нежели сено с овсом.

Интересно! Заправлять гиппоидов мне еще не приходилось. Впрочем, топливный бак – он и в Африке топливный бак, и в гиппоиде…

Было же время, когда сельские жители гоняли по лесным дорогам на квадроциклах! Теперь нет, гиппоидов им подавай. Не настоящих лошадей, конечно, на что им сдались настоящие! Гиппоид не лягнет, не укусит, и ухода за ним куда меньше.

Узрев шоссе и заправку, мужичок издает радостный вопль и понуждает гиппоида ковылять в моем направлении.

– Стой, Баярд, стой! Тпру-у!

– Баярд? – настораживаюсь я.

– Ну не Савраска же! Слушай, друг, помоги! Мне бы в Редькино попасть засветло…

– До Редькино семнадцать километров, из них пять по грунтовке. Грунтовка плохая.

– Да знаю я! Видишь, механизм не в порядке. Помоги, будь другом…

И многословно, прижимая руки то к сердцу, то к животу, добавляет, что в долгу не останется.

– Оплата через кассу, – отвечаю. – Что в моих силах – сделаю. А другом быть, извините, не могу. Я андроид.

– Да ладно! – Мужичок пучит глаза и не верит. – В этакой глуши?..

– Именно в глуши и нужны андроиды. Что с вашим механизмом?

Спешившись, мужичок повествует: ездил на свадьбу в дальнее село, туда – нормально, а на обратном пути проклятый гиппоид завез его хрен знает в какие чащобы, навигатор неверно проложил курс, а там такие буреломы, что… видишь?.. видишь?

Вижу.

– Чинить гиппоида не возьмусь, – объявляю я, – да и не имею права. Тут нужен сервисный центр. Могу вызвать эвакуатор.

Мужичок энергично мотает головой.

– Не. Мне в Редькино надо. Сегодня. Может, все-таки посмотришь коняку, а?

И опять насчет того, что в долгу не останется.

– Сказал уже: сделаю что смогу.

А я кое-что могу. Пусть у меня нет специальной диагностической аппаратуры для гиппоидов – ну так что же? Я и сам неплохой диагност.

– А вот на Трассе… – бормочет мужичок.

Это да, на Трассе не заправки, а целые комплексы: там и гостиницы, и развлекательные центры, и детские площадки, и рестораны в любом ценовом сегменте, и, конечно, автосервис. Там найдутся и специалисты по ремонту гиппоидов. А у меня лишь заправка, скромный магазинчик, кафешка, туалет да языческое капище с вороном Птахом.

Фальшивая лошадь стоит истуканом с двигателями на холостом ходу. Прошу тишины и прислушиваюсь, одновременно пробивая по базе: не в угоне ли гиппоид? Нет, механизм числится за фирмой проката. Так я и думал: гиппоид не принадлежит мужичку, а взят, чтобы покрасоваться. Но глючный навигатор – это странно.

Догадаться о подоплеке несложно: опять проверка. Менеджеру по кадрам все неймется. Он уже подсылал ко мне наглого мажора на дорогущем «Штормвагене», сексапильную блондинку на розовом «Ягуарунди», а теперь решил зайти с другого края. Значит, этот мужичок – тоже андроид. Андроиды-инспекторы не упустят ни одной мелочи и абсолютно честны с нанимателем. Чтобы вытурить меня, менеджеру нужны объективные данные. Он даже готов арендовать другого андроида для разового задания.

О причине нелюбви ко мне гадать тоже не надо: с меня как с гуся вода, помыкать мною неинтересно. И повода я не даю, а вытирать об меня ноги без повода менеджер опасается. А ну как начальство дознается и спросит: зачем загоняешь ценное оборудование в нештатный режим?

Слишком уж я похож на человека и притом близок к идеалу работника, вот в чем беда. Провоцирую всякого, кто не идеален.

– В переднем двигателе излишний нагар в камере дожига, в заднем – некритичный засор форсунок, – объявляю я, а мужичок очень натурально изображает непонимание.

– Ась?

– Эта модель гиппоида построена по двухдвигательной схеме, – пускаюсь я в объяснения. – Один двигатель приводит в движение пояс передних конечностей, голову и шею, второй управляет несущим хребтом и задними ногами. Двигатели Смолла – Кляйна обеспечивают прекрасный крутящий момент, что и требуется для гиппоида. К сожалению, режимы работы переднего и заднего двигателей несколько разнятся, а топливный бак один на всю конструкцию. Разработчики недоглядели. В итоге у каждого двигателя свои проблемы, и я не могу радикально устранить их подбором соответствующего топливного коктейля.

Впитывая информацию, мужичок шевелит ушами. По-моему, слегка переигрывает.

– А у тебя сколько двигателей? – ехидно спрашивает он.

– Множество, – сухо отвечаю я.

– Извини, я просто так интересуюсь. Ну не сердись… А топливный бак у тебя тоже есть?

– Аналог желудка. Я существо биомеханическое, питаюсь обыкновенной человеческой пищей.

– А…

– Потому что я гораздо совершеннее гиппоида. Еще вопросы будут?

– Прости… Мне бы насчет аппарата… Что-нибудь сделать можно?

– Что-нибудь всегда можно сделать.

– Мне бы только домой добраться…

Делаю ему знак: помолчите, мол. Случай непростой, и мне требуется немало времени, чтобы оптимизировать в уме топливный коктейль для увечной механической клячи. Аж двадцать секунд.

– Что в баке? – интересуюсь.

– А? Пустой, пустой почти бак. Если бы не выбрался на твою заправку…

– Я спрашиваю, что вы заливали в бак в последний раз: бензин для бензопилы? Самогон? Средство от клопов? Только честно.

– Скипидар, – тушуется мужичок.

– Хорошо, хоть не ацетон. Зачем?

– А на спор.

Что ж, это причина залить в бак гиппоида хоть эпоксидку и штурмовать на нем хоть Эверест. Кроме русских, кажется, только у англичан – не современных, а тех, из классической литературы, – была такая же тяга к пари.

Отдаю должное менеджеру по кадрам: легенда его инспектора недурна, ибо в меру безумна.

– Два совета, – говорю мужичку. – Первый: залить полный бак коктейля по моему рецепту. – Называю цену. – Это топливо – компромисс между требованиями первого и второго двигателей. Второй совет: добираться до вашего Редькино шагом.

– Это ж во сколько я домой попаду! – таращит глаза мужичок.

– Решать вам.

Мужичок обиженно сопит, как будто в его злоключениях виноват я.

– А что твой коктейль так дорог?

– Не дороже скипидара.

– Ладно, заправляй…

Я не англичанин, но готов держать пари: сразу после заправки клиент начнет провоцировать меня на недозволенные действия. На денежные посулы я не клюну, значит, будет ныть и попытается разжалобить. И запишет все на видео.

Ну, у меня тоже есть коронный номер, успешно испытанный дважды: на мажоре и блондинке.

– Расположение заправочной горловины стандартное?

– Угу.

Глажу гиппоида между ушами, в ответ на что он послушно раскрывает рот. Вставив туда заправочный пистолет, набираю на карманном пульте ингредиенты коктейля: столько-то бензина, столько-то простых и сложных эфиров, столько-то «умных» гель-частиц, уничтожающих нагар. Пей, чудище.

– Кар-р!

Ворон Птах недоволен: его не кормят. Мужичок обшаривает глазами асфальт и, не найдя подходящего камня, подпрыгивает и машет на птицу руками: пшла, зараза!

Ага. Ворон и не думает улетать. Он птица умная.

Мужичок бежит к краю асфальта и находит в траве порядочный булыжник.

Вот она – провокация. Подлую штуку придумал менеджер. Я ошибался, думая, что речь пойдет о ремонте гиппоида. Ремонт потребуется мужичку, если он обидит Птаха…

А я вылечу с работы.

– Насчет ремонта… – коварно начинаю я, и слово «ремонт» оказывает магическое действие: булыжник не летит в ворона. – …обратитесь в сервис, а у меня вы можете воочию убедиться, насколько хорош топливный коктейль. Услуга бесплатная.

Птах косит глазом. Будь у него не клюв, а рот, я увидел бы усмешку. Ворон знает, что бесплатный сыр бывает только у него да еще в мышеловке.

– Это как? – интересуется мужичок.

– Имитационные ощущения. Нужно только прилепить вам на висок эту таблетку.

– И что будет?

– Будет трансляция непосредственно в ваш мозг ощущений гель-частицы из топливного коктейля в работающем двигателе.

Отвечаю на вопросы. Нет, это не вредно. Да, это бесплатно. Никакого подвоха: что обещано, то и выдано. Ни слова о том, что клиенту предстоит просмотреть обычный мультик: гель-частицы в топливе честно выполняют свою работу и гибнут, никому не транслируя своих ощущений. Они вообще ничего не ощущают. По-моему, это очевидно, но эффект присутствия стопроцентный. Даже у андроидов пасует логика, зато базовые инстинкты работают вовсю.

– А давай! – соглашается мужичок (ой, зря!), и я леплю ему таблетку на висок. Нашарив в кармане коробочку мневовизора, запускаю программу.

Клиент вздрагивает. Я знаю, что ему мерещится: в данную минуту он – гель-частица в кишках двигателя Смолла – Кляйна. Вокруг темно и скользко. Давление нарастает, становится непереносимым и выталкивает мужичка в открывшийся впереди узенький проход. Форсунка. Сопло. Короткая боль, мгновенное отчаяние – и простор! Кажущийся. Ибо вновь растет давление. Нечто огромное, стальное, неумолимое налетает со скоростью экспресса и жмет… жмет…

То ли еще будет. Сейчас частица-мужичок прилепится к стенке цилиндра и начнет жрать нагар… с волчьим аппетитом и в отчаянной спешке… успеть, успеть, пока не кончилась рабочая фаза цикла, пока адская жара не спалила его без остатка… Скорее! Скорее!

– А-а-а-а-а-а!..

Крик протяжен и громок. Мужичок бестолково мечется. Затем вспоминает о таблетке, сдирает ее и швыряет наземь, но все равно орет. Даже мне не по себе. Один лишь гиппоид стоит смирно, ему-то что.

За воплями мужичка я не улавливаю шум приближающегося автомобиля и начинаю слышать его в тот момент, когда начинаю видеть. Ну конечно, так я и думал: седан моего менеджера по кадрам влетает на площадку перед заправкой и с визгом тормозит.

Вид у менеджера суровый, но я-то знаю: внутренне он ликует.

– Что, доигрался? – и указывает на мужичка.

Изображаю непонимание.

– Сейчас клиент напишет жалобу, и…

– Проверяющий должен иметь более крепкие нервы, – бросаю я.

– Проверяющий? – Менеджер, торжествуя, указывает на гиппоида. – Вот кто проверяющий! А всадник – просто человек.

Понятно. А я, значит, садист. Уел меня менеджер. Переиграл. Теперь непременно убедит руководство распрощаться со мной навсегда.

– Кар-р-р! – протестует Птах, и мужичок перестает орать. Сам взъерошен, глаза безумные.

– Вот до чего ты довел человека! – Одарив меня гневным взглядом, менеджер поворачивается к пострадавшему. – Вы в порядке? Может быть, нужна медицинская помощь?

Мужичок мотает головой. И вдруг его физиономия расплывается в шалой улыбке.

– Вот так так, а?

– Писать жалобу на персонал будете? – У менеджера наготове бумага и ручка.

– А? Чего? Да какая там жалоба! – Мужичок машет рукой. – Тут был такой ужастик, лучше любого киношного, а ты – жалобу… Я что тебе, скотина неблагодарная?

По мнению менеджера, именно скотина. Смотрит на мужичка укоризненно: мол, договаривались же!

Мужичок на него вовсе не глядит. Он вскарабкивается в седло, пинает гиппоида пятками и удаляется шагом, на прощание показав мне большой палец.

Менеджер тушуется, но держит удар.

– Ты все-таки доиграешься…

Уезжает, не простившись. А я хлопаю комара на щеке, роюсь в кармане и, достав кусок засохшего бутерброда, зову ворона:

– Кушать, Птах.

Ворон срывается с Даждьбога и лихо подхватывает угощение с моей ладони. Он еще не совсем ручной и на руку не садится, но я буду над этим работать. До следующей проверки есть время. Мы оба будем готовиться – менеджер и я.

А хорошо, что он не видел, как меня укусил комар… Они ведь не кусают андроидов. И те деньги, что бухгалтерия перечисляет мне как ценному оборудованию, способному самостоятельно позаботиться о себе, пусть никогда не станут зарплатой. Я ценное оборудование и считаю, что быть им куда лучше, чем подчиненным персоналом, верно, Птах?

– Кар-р-р!

– Не каркай с набитым клювом, подавишься. А я тебе говорю, что лучше, и не спорь со мной, птица. О, слышишь, кто-то едет?

Мне опять предстоит работа. Я люблю мою работу.

Тридцатого апреля система вновь отложила запуск дрона-наблюдателя на Дятлово «по погодным условиям». Над всем районом небо было хмурое – унылая серость, постылая морось, – но работать можно, а вот дятловское направление будто заколдовали, там задувало всерьез и ходили грозовые тучи. С точки зрения системы дрону опасно туда соваться. Что значит «фигня, проскочим», система не понимает. В нее забиты параметры нелетной погоды, и точка. А пресловутый «русский авось», коим мы испокон веку одолеваем, превозмогаем и упромысливаем все на своем пути, – не поддается оцифровке.

Дима из-за этого страдал. У него сыпалась весенняя проверка линий электропередачи. Весь район осмотрели, кроме жалкой ветки, уходящей от поселка Дятлово в лес, а по отчету выходит – не весь. Система железная, ее не накажут, а Диму выдерут. Конечно, для таких случаев есть формат объяснительной записки «по объективным обстоятельствам», мы ж не звери. Напиши, как было, приложи к отчету, мы рассмотрим – и выдерем. Потому что не смог обеспечить исполнение, не изыскал внутренние резервы, не проявил инициативу и творческий подход – короче, не одолел, не превозмог, не упромыслил, ну прямо нерусский.

Дима глядел в окно. За окном было серо и мокро, но работать можно. Глаза бы не смотрели, тьфу, пропасть.

Митя тоже глядел в окно. Вернее, он повернулся в ту сторону очками, а что там у него в очках, бог весть. По регламенту АО «Карягинские энергораспределительные сети» работать в контактных линзах можно только на линии, а в офисе – будь добр, надевай штатные VR-очки. Это кто-то очень умный из руководства придумал, что, когда у сотрудника на глазах линзы, невозможно понять, делом он занят или ерундой страдает. А раз в очках – ну точно работает. Можно ведь подойти и заглянуть, верно?.. Персонал сначала возмутился, а потом эту инициативу одолел и упромыслил. В линзах не поспишь на рабочем месте, а очки-то темные, в них – запросто.

Судя по тому, как Митя иногда хмыкал, он в очках не спал, но точно страдал ерундой. Он всегда так хмыкает, когда в Интернете кто-то неправ.

– Кто заявку напишет? – спросил Дима, не отрываясь от окна.

– Ты начальник, ты пиши, – буркнул Митя.

– Я начальник, я подпишу.

– Все равно не разрешат.

– Тоже верно.

– Э-э… А что за заявка?

Дима недовольно оглянулся на Митю.

– Какая разница, если ты уже заранее сдался, пораженец?

Митя сдвинул очки на лоб и уставился на Диму.

– А когда нам что разрешали?.. – спросил он. – Но я не сдался, я с тобой. Если ты не заметил, я сижу на работе в выходной и жду погоду. Не скажу, что это подвиг, но… Где ты еще найдешь такого верного оруженосца?

– Тогда повелеваю – Дмитрий Анатольевич, эсквайр, составь заявку на вылет дрона под ручным управлением по фактической погоде на осмотр дятловской ветки.

– Э-э, Дмитрий Анатольевич, мессир, позвольте вам напомнить, выходной же нынче. Кто ее увидит, ту заявку, кроме оперативного дежурного?

Дима тихо зарычал:

– Вот оперативный и увидит! Он ее заверит, и она уйдет в реестр сегодня, тридцатого числа – еще апрелем уйдет, что тут непонятного?! Первое мая – это уже другой месяц! То есть на месяц позже!

– Э-э… Первое мая – на месяц позже, чем тридцатое апреля?

– Угадал. Только никому не говори. Решат, что мы чокнутые.

– Точно. Никудышный я бюрократ, – сказал Митя, вернул очки на место и быстро забегал пальцами по столу.

Дима тоже надел очки и так впился глазами в метеорадар, что еще чуть-чуть – и сдвинул бы облачные фронты взглядом.

«Нет, не проскочим, ветер порывистый и резкий, я просто не успею среагировать, а меня уже сдует», – подумал он. Дрону надо пролететь над линией туда и обратно, и в паре мест его сейчас с гарантией приложит об сосну. Крайняя безопасная точка – собственно Дятлово, двадцать километров отсюда. Там последний оплот цивилизации на краю глухого леса: вышка мобильной связи, магазин, почтовое отделение и заправка у перекрестка за околицей. Заправка – место романтическое, туда модная молодежь из города ездит кофе пить. Сидят парочки в тепле и уюте за прозрачной стеной, потягивают вкуснейший газпромовский кофеек, глядят на Большую Дорогу, по которой летят со свистом грузовики-автоматы и пассажирские лайнеры… Дима тихонько вздохнул. Может, бросить это бесплодное сидение и махнуть в Дятлово?

– Написал, – сказал Митя. – Проверяй. Слушай, может, свалим отсюда на пару часов? К центральному офису.

– Зачем?

– Крестный ход же.

– Землю – крестьянам, фабрики – рабочим, опиум – народу, – буркнул Дима, принимая заявку.

– Там наши петь будут.

– Мракобесие и джаз, – сообщил Дима, сосредоточенно изучая текст.

Митя надулся. Он в свободное время играл на бас-гитаре, и его каким-то боком занесло в группу, которая дубасила православный дум-металл. Дима непочтительно обзывал это хобби «замыканием головного мозга на землю».

– Между прочим, Элвис пел в церковном хоре!

– Элвис плохо кончил, – отрезал Дима. – Нет, если тебе очень надо, если ребята обидятся или что-то еще такое – иди. А я не могу. Меня оттуда увезут на «Скорой». Я там загнусь от хохота.

– Ну, повод и правда не очень…

Дима фыркнул. Повод был, с его точки зрения, просто сногсшибательный. Он глазам своим не поверил, когда получил сообщение из центрального офиса:

«Уважаемые коллеги! Уважаемые руководители!

Напоминаем, что 30.04 пройдут мероприятия, связанные с принятием на территории центрального офиса АО «Карягинские электросети» иконы небесного покровителя распределительного электросетевого комплекса святителя Спиридона Тримифунтского и проведением крестного хода в преддверии пожароопасного и грозового периода».

Понадобилось некоторое усилие над собой, чтобы проверить и поверить: нет, это не шутка, и святитель Спиридон у нас официально утвержденный небесный покровитель электросетей. Ознакомившись с биографией Спиридона, Дима его даже зауважал – тот был четкий и крутой дядька. Это в мученики на Руси можно попасть при самых нелепых обстоятельствах, например, развалив страну и отрекшись от престола, а святитель – трудная и вредная профессия. Но от одной мысли, что тридцатого апреля взрослые люди станут наматывать круги вокруг центрального офиса с иконой и песнопениями, Диму разбирал нервный смех.

Это точно было не то, что надо делать энергетикам в преддверии пожароопасного и грозового периода.

А вот прогнать наблюдателя вдоль дятловской ветки – еще как надо.

– Мы все равно опоздаем, – сказал Дима. – Крестный ход стартует через пятнадцать минут. Строго против часовой стрелки… Поехали лучше в Дятлово. С целью установления фактической погоды.

– Дим, она же тебя не любит.

– Погода?

– Валентина. Она королева бензоколонки, у нее женихов полно. Извини, но, по-моему, она просто играет с тобой.

– А если я выиграю? – Дима подписал заявку и переслал ее оперативному дежурному.

– Э-э…

– Хватит экать. Не хочешь – сам поеду. А ты иди, отпускаю. И – нет, я не обиделся.

Дима и правда не обиделся. Их с детства слишком многое связывало – один двор, одна школа, жгучий интерес к электричеству. Вся разница, что Дима серьезный и ответственный, а Митю хлебом не корми, дай бросить фазу куда не надо, чтобы посмотреть, хорошо ли долбанет. Но в восьмом классе именно Дима, поссорившись с завучем, сделал СВЧ-пушку из швабры, ржавого ведра и магнетрона от сломанной микроволновой печи. Долбануло лучше некуда: сквозь две стены расплавило завучу телевизор, а попутно отрубило вай-фай во всей школе. Завуч лез на стенку, но ничего не смог доказать, зато старый мудрый учитель физики все понял. Он взял обоих Дмитриев Анатольевичей за шкирку и отвел в кружок юных изобретателей при местном филиале электротехнического колледжа. Там орудовала целая мафия таких же диверсантов, мечтателей и разрушителей легенд; у них как раз взорвался прототип космического движка на ионной тяге, удивительно похожий на ржавое ведро, правда, без швабры, – и с того дня судьба Димы и Мити определилась.

Примерно в те же дни очнулся от спячки их родной городок Карягин (тридцать тысяч жителей, безработица, алкоголизм, безнадега), тихо загибавшийся на обочине «московской трассы». Параллельно с трассой протянули Большую Дорогу, грандиозный транспортный коридор, по которому непрерывным потоком хлынули через континент товары и люди. Сначала карягинцы строили свой отрезок Дороги, потом переучились в обслуживающий персонал. Рабочих мест внезапно оказалось столько, что пришлось зазывать людей из соседних районов. Дорога текла, как река, и чтобы обеспечить ее непрерывное свободное движение, по берегам должны стоять плотным строем электрики, слесари, айтишники, слаботочники, операторы ремонтной техники и, конечно, персонал «заправок» – комплексов экспресс-зарядки, где наливают не только кофе, но и старый добрый бензин.

Единственной работой, куда никто из карягинцев не стремился, хотя платили там много, была «охота на дикие грузовики». Если у грузового беспилотника случилось что-то с мозгами, он сразу уходит на обочину и встает. Но изредка, буквально два-три раза в году, сигнал о неисправности поступает на пульт дежурного по участку, а машина тормозить и не думает, едет себе дальше с крейсерской скоростью сто двадцать. И кто-то должен вручную подключиться к ее ремонтному порту. Ради этого и дежурят у Дороги летучие в самом прямом смысле бригады – поскольку носятся за беспилотниками на вертолетах. Иногда их вылеты похожи на «Звездные войны», иногда на «Матрицу», но чаще на дурацкий цирк, а ответственность большая.

И хотя никто из ремонтников до сих пор не упал с грузовика – ну, хотя бы потому, что прыгать на сломанную машину с вертолета дураков нет, вниз бросают робота, – Диме и Мите пришлось дать родителям страшную клятву, что в «охотники» они не пойдут.

К моменту, когда Дима и Митя выпустились из колледжа, они уже, как все нормальные карягинские студенты, работали на Дороге и остались бы там надолго, если не навсегда, без малейших сожалений. Дорога отдельно завораживала тем, что постоянно совершенствовалась. Тут всегда было чем заняться, и это всегда было что-то новенькое. И в конце концов, именно здесь ребята получили свои «допуски четвертого уровня», без которых электрик не вполне электрик.

Они сами удивились, когда через пару лет их сманили в «Карягинские электросети», пообещав очень большую свободу.

– Отдел линейного контроля, – сказали им. – Ты – начальник, а ты – сотрудник. Или наоборот, сами решайте. Чего вы там ползаете вдоль своей Дороги? У нас будете летать! Ты будешь Бэтмен, а ты Супермен. Или наоборот. Целый район – ваш. И работа – полезней не придумаешь, настоящая живая работа для живых людей. Ну что у вас на Дороге может сломаться? А тут – бац! – ураган! Или молния в трансформатор – шарах! И народ в деревне сидит без света, лучину жжет, а вы такие герои, мчитесь на помощь! А у вас – хрясь! – и дрона об мачту приложило! И вы такие хватаете пилу и бегом его спасать!

– Зачем пилу? – не понял Дима.

– Ну так дрон от мачты на сосну отлетает! Как правило. А может и в озеро упасть. Или в болото. Ты представь только! Ночь! Лес! Темно! Страшно! И вы находите обрыв и даете людям свет! А если не вы, то кто же?! Больше просто некому, на вас вся надежда! А по лесу медведи бродят! Кстати, у вас в аварийке шокер специальный есть, супермощный, от медведей.

– Вот прямо бурого завалит?! – загорелся Митя.

– Не пробовали, – сказали ему. – Соглашайся, сам проверишь.

Они согласились и уже через полгода были готовы сами устроить хоть ураган, хоть землетрясение, лишь бы что-то делать руками. Работа оказалась нужная, полезная, но автоматизированная, а главное, бюрократизированная до крайности. Свободой действий тут и не пахло. Дни напролет Дима и Митя просиживали в отделе, наблюдая за системой и составляя бесчисленные отчеты о том, как они за ней наблюдают. Взрослые семейные дядьки были бы в отделе на своем месте, а когда тебе едва за двадцать и душа жаждет подвига – хуже не придумаешь. Десять лет назад все местные ЛЭП прошли модернизацию, стали очень устойчивы к внешним воздействиям, а за тем, чтобы на них не падали большие деревья, Дима и Митя следили, вызывая своевременно пильщиков. И сколько уже было гроз, но как назло, ни в один сельский трансформатор не ударила молния… Дважды внезапным порывом ветра сдувало с курса дрон-наблюдатель, и оба раза спасательная операция заключалась в том, что тяжелый дрон-ремонтник сдергивал его с дерева.

Тоска.

А теперь под вопросом отчет о весенней проверке, и это прямо такая производственная драма, что волосы дыбом.

– Бог с тобой, поехали в Дятлово, – сказал Митя. – Хоть кофейку хорошего долбанем.

Злополучная «дятловская ветка» представляла собой отрезок ЛЭП в двадцать километров до самого Дятлова, а там поворот в лес и еще тридцать по просеке на близлежащие деревни. Местами просека шла рядом с извилистой второстепенной дорогой, но по большей части это просто узкая щель между высокими соснами. В хорошую погоду запустить туда дрона не вопрос. Но как задует сильный ветер – даже не думай, просека становится форменной аэродинамической трубой. А наблюдатель буквально стелется по проводам и зависает над каждой опорой, иначе нельзя. И так два раза. Один проход – осмотр проводов, контроль изоляторов, проверка опор, всё строго вплотную. Второй уже не такой опасный – заснять общий план сверху, чтобы видно было, где вскорости пилить деревья. Квадрокоптер у нас хороший, но легкий. Ка-ак его жахнет об опору, только клочья полетят… Можно изловчиться и перекинуть контрольную аппаратуру на тяжелый ремонтный дрон, намного более устойчивый, но это уже само по себе нелегально. А если его тоже на ветру размотает? И он, допустим, на сосне повиснет? А в нем, извините, тридцать килограммов. Чтобы его снять, придется учинить целую спасательную операцию, и она не пройдет незамеченной. Нет, когда дроны падали под управлением системы, никого за это не наказали, ведь систему нельзя лишить премии, и выговоров она не боится. Но если дрон навернулся на ручном управлении… И ты еще намудрил с аппаратурой… А из документов только заявка… Увольнение будет очень шумным, показательным, чтобы весь город слышал. А реакцию города предсказать легко. У нас не понимают героев, которые хотели совершить подвиг, но взлетели – и упали. Сразу говорят: зачем он это сделал? Дурак, что ли? Точно, дурак.

Когда тебе едва за двадцать, очень не хочется быть знаменитым дураком.

Но завалить весеннюю проверку из-за жалкого огрызка ЛЭП, питающего две с половиной деревни, тоже не хочется…

Дима с Митей вышли под моросящий дождик, с тоской поглядели в серое небо и полезли в фургон. Митя – за руль, а Дима в кузов, на пост управления.

– Оперативный! Выдвигаемся в сторону Дятлова.

– Это хорошо, – раздалось в наушнике, – заодно узнайте, чего они вдруг вне зоны доступа. Я бабушке звонил – глухо.

– А ты по телефону – пробовал?

– А я как звоню, по патефону?! – обиделся дежурный. – Нет, ну можно еще по газовой трубе перестукиваться…

– Служебную инструкцию прочти, дятел! Там написано про телефон. Такая штука с проводами. По проводам идет сигнал…

– Блин, – сказал дежурный. – Ну конечно. Понял. И сам ты дятел!

– База, я Дятел, прошу разрешения на взлет!

– Клоуны фиговы… – сказал дежурный и отключился.

Дима, смеясь, подключился к дрону-наблюдателю и сказал Мите: «Поехали!» Фургон, слегка попетляв, выбрался с окраины города на «старую московскую трассу» и неспешно покатил в правом ряду. Дима поднял с крыши фургона дрон, проверил, как тот слушается управления, и повел его к линии электропередачи. Пока все шло нормально, дождь совсем не мешал.

Движения на трассе почти не было, Митя вел машину, поглядывая в сторону Большой Дороги. Она сверкала огнями сквозь морось и выглядела, как всегда, празднично. Митя вспомнил снимки из космоса, на которых Дорога казалась бесконечной рекой света, и подумал: вот ты какая, Река Жизни. Недаром смотреть на Дорогу можно бесконечно. Сидеть на берегу и смотреть. Вдруг остро захотелось вернуться туда. Да, на рядовую должность, и делать что прикажут, не раздумывая, за не самую большую зарплату. Но зато ты каждый день причастен к чуду. Вот оно, истинное Чудо Света, и построили его мы, русские. Какой восторг.

– Дим! – позвал он. – Давай все бросим – и вернемся. Туда.

Дима промычал что-то невнятное. Дождь усилился.

Через десять минут они въехали в ливень. Поднялся ветер. Далеко впереди полыхнуло такое зарево, что на миг потускнела даже Дорога: похоже, над Дятловым развернулась нешуточная гроза. Дрон еще мог более-менее лететь, но уже не справлялся с задачей: в воздухе было столько воды, что помутнела оптика. Дима решил, что хватит с него, и выезд этот был с самого начала ошибкой; он чувствовал, как дрожат руки на джойстиках, – тут дрон приподняло, мотнуло и с размаху насадило на елку. Прямо сверху, будто Вифлеемскую звезду, или какая вам больше нравится.

– Приплыли, – сказал Митя и остановил машину.

Они надели дождевики, вышли под ливень, забрались на крышу фургона и уставились вверх. Оба мгновенно промокли до нитки.

– Главное – резко, – не очень уверенно сказал Дима. – Резко поднимаю ремонтника, этот малыш ему что слону дробина, хватаю манипуляторами, дергаю, освобождаю и резко на посадку…

– Э-э… А подпилить ее?.. – предложил Митя. – Какой там штраф, не помнишь? Или просто скажем, что так и было. А дронам память сотрем, никто не докажет, что мы тут стояли вообще.

– Ну, подпилишь, они вместе с ней упадут и разобьются. Спокойно. Все будет о’кей. Ты следи за ветром.

Через пару минут на верхушке елки висели уже два дрона.

Дерево опасно раскачивалось.

– Ну, поехали писать заявления об уходе? – спросил Митя.

Особо расстроенным он не выглядел. Скорее наоборот.

– Сначала кофе, – сказал Дима.

Он вернул управление дронами системе – если те сорвутся, будет шанс, что искусственный интеллект успеет их «поймать» в падении и безопасно посадить. Система тут же принялась ругаться – пищать аварийными сигналами и показывать красные таблички. Сейчас их увидит оперативный дежурный, да они и так уже ушли в реестр, а что попало в блокчейн, топором не вырубишь. Это полный провал.

– Я хочу кофе, – повторил Дима.

На подъезде к Дятлову ливень ослаб, но небо было по-прежнему темно-серым, видимость сквозь мокрое стекло оставляла желать лучшего, и Дима не сразу понял, что в привычном облике поселка кажется ему странным. Вроде бы все на месте, все в порядке и все работает как надо. На повороте со «старой трассы» в поселок мигает желтым светофор. Виадук от Большой Дороги к заправке ярко подсвечен, стеклянный павильон так и переливается огнями, манит усталого путника сине-белым газпромовским логотипом. На улице зачем-то мокнет охранник Паша и глядит в нашу сторону…

– Это мне кажется или у них вышка дымится? – спросил Дима.

– Паша нам чего-то машет, – буркнул Митя, сворачивая с трассы и направляя машину к заправке.

– Вышка дымит! Смотри! Теперь ясно, почему они вне зоны доступа.

Тут Митя так дал по тормозам и так резко принял в сторону, что Дима чуть не выбил носом лобовое стекло. Охранник Паша уже не только махал руками, а еще и прыгал.

Бац! Что-то пролетело мимо и сшибло левое зеркало. Вытаращенными глазами друзья проводили обогнавший их беспилотный почтовый грузовик. По подъездной дорожке к заправке, с которой Митя едва успел свернуть, «почтальон» несся, лихо прыгая на «лежачих полицейских» и явно не думая сбавлять скорость. Он чуть не задавил Пашу, который, скрестив руки над головой, отважно бросился ему под колеса и еле-еле сумел увернуться; чудом проскочил сквозь посты экспресс-подзарядки и, виляя хвостом на мокром асфальте, умчался куда-то в поселок.

– Что это было? – спросил Дима.

– Э-э… бунт машин? – слабым голосом предположил Митя. – Слава роботам, убить всех людей, ну, ты понял.

Беспилотник должен остановиться, увидев человека, подающего сигнал. Значит, «почтальон» как минимум ослеп. Но тогда он и так должен стоять. Любая неисправность – стоп, это первый закон роботехники.

Миша опустил стекло.

– Ты это видел?! – крикнул Паша. – Угол он срезает, падла! Ему удобнее тут, через нас! Нашел место, конь педальный! Короткой дороги ищет!.. А ты видел, как его мотает? На следующем кругу еще поддаст газу, вон там подпрыгнет, занесет его чуток, и въедет прямо к Вале на кассу!

– Э-э… На следующем кругу?..

– Это был третий, – сказал Паша, утираясь мокрым рукавом. – Он ускоряется, у него же график, он опаздывает, конь педальный! Через полчаса будет снова здесь, если по дороге не убьется. Валя охотников вызвала, а у них погода нелетная. Говорят, поставьте трактор на въезде. Да его снесет нафиг! Разгон-то какой…

– Гусеничный нужен, – сказал Дима. – Бульдозер. И это не выход. Вам тут обломками всю красоту побьет.

– А обломков будет… Э-э… Много! – добавил Митя.

Дима выпрыгнул из машины в лужу и зашлепал к стеклянному павильону. В кроссовках хлюпало. Форменный водоотталкивающий комбинезон уже ничего не отталкивал. До одури хотелось кофе и хот-дог.

Паша, не стесняясь в выражениях, описал картину происшествия. Часа два назад в вышку мобильной связи ударила молния, да такая, что, вот ей-богу, по земле бежали синие разряды, и даже на заправке выбило «автоматы». А мимо вышки как раз проезжал злосчастный «почтальон». Вышка загорелась, да сразу потухла под дождем, чего ей сделается, а грузовик не смог заехать во двор почтового отделения. Промазал. И дальше укатил. Этому не придали особого значения; все бегали по поселку, вспоминая, как пользоваться обычным проводным телефоном и где он есть у нас вообще. А минут через сорок на трассе, с другой стороны, а не откуда он появляется обычно, возник «почтальон», быстро проскочил без остановки сквозь заправку, уехал в поселок, снова попытался зарулить к почте и опять промахнулся. Следующий виток был еще короче, тут Паша занервничал, приказал беспилотнику остановиться и, когда его чуть не задавили, понял, что дело плохо… Грузовик объезжает Дятлово по проселочным дорогам, выскакивает на трассу, разгоняется… Каждый раз его все сильнее заносит вон на том «лежачем полицейском». Еще чуть-чуть, и система курсовой устойчивости не удержит машину. А может, она вообще сгорела. Короче, на следующем витке грузовик влетит в стеклянную стену.

– Смелый ты, – сказал Дима.

– Мне за заправку обидно, – скромно ответил Паша.

– Не то слово… – Дима вдруг остановился прямо посреди лужи и задрал голову к небу.

– Ты чего? – удивился Митя.

– Ты не поверишь. Я знаю, кто это устроил.

– Что – это?

– Ну, вот это светопреставление. Наши!

Митя неопределенно шмыгнул носом. Паша почесал в затылке.

– Чем был знаменит святитель Спиридон Тримифунтский? Что он умел делать хорошо? – спросил Дима. – Во-первых, он оживлял покойников, вот прямо с полуоборота. Наверное, поэтому его и выбрали небесным покровителем электросетей, хе-хе… А во-вторых?

– Ну? – поторопил Митя.

– Он насылал дождь!

Теперь в небо уставились все трое. Дима с Митей заинтересованно, Паша – так, за компанию, на всякий случай.

– Это наши идиоты с их крестным ходом, – уверенно заявил Дима.

– Не туда святой воды плеснули, – сказал Митя.

– С вами все нормально, мужики? – осторожно спросил Паша.

– С нами-то порядок, – заверил Дима.

– Спиридон! – заорал Митя, глядя вверх. – Что ты делаешь?!

В ответ ему сверкнула молния.

– Услышал.

– Но вряд ли понял.

– Я точно ничего не понял, – сказал Паша. – Но придумайте что-нибудь, а? Вы же по электрической части…

– Не обещаю, – сказал Дима. – Тут дело такое… Вмешательство небесных сфер! Но мы попробуем.

– Валька переживать будет. – Паша опустил глаза. – Если тут все в хлам… Неправильно получится.

– Это да. – Дима вздохнул. – Говорю же – попробуем.

Стеклянные двери распахнулись, Дима зашел в павильон, вдохнул умиротворяющий запах еды и кофе, увидел Валентину и подумал, что, если через полчаса сюда врежется грузовик, это получится совершенно неправильно.

– Димочка! – Валентина всплеснула руками, выбежала из-за стойки и бросилась ему на шею. Потом заглянула в глаза и сказала: – Знаешь, я ждала. Вот ждала, что ты приедешь. Дура я, да?

– Да почему же… – промямлил Дима.

Рядом деликатно кашлянул Паша.

– Ты хотя бы забери ее, Дим, от греха подальше. Она всем приказала уйти, всей смене, ну и разбежались, как крысы с корабля. А сама не может, и я не могу. Но ты ее уговори. А то мало ли…

– Никуда я не пойду, – твердо сказала Валентина. – Ты чего вообще, я же начальник смены.

Дима осторожно высвободился и посмотрел на Митю. Тот оглядывался по сторонам, будто прикидывая, чем тут можно остановить грузовик на электрической тяге… А действительно – чем? В машине отличный верстак и полно инструмента. У Мити золотые руки. Чего не хватает?

Того, что не поддается оцифровке. Таланта и интуиции. То есть, как говорил старый мудрый учитель физики, умения сопрягать далеко разнесенные смыслы, между которыми нет очевидной связи. Диме очень нравилась эта фраза. Она была чертовски умная и совершенно непонятная, но, вспоминая ее, можно было делать вид, будто ты тоже чертовски умный…

– Валя, сколько у тебя здесь микроволновок? – спросил Дима.

Митя аж подпрыгнул.

– Две…

– И у нас в фургоне одна. Мить, ты меня понимаешь?

– Ты гений. Но нагрузка…

– Возьмем батарею от шокера. И дадим такой импульс тремя магнетронами, что у этого гонщика сгорит все. Успеем за двадцать минут собрать пушку?

– Два ведра. Швабра. Алюминиевая фольга, – продиктовал Митя. – Паш, хватай отвертку, снимай кожухи с печек. Валь, ты не волнуйся, мы потом начинку вернем на место. Вот разве что ведра… Испортятся. Я их разрежу.

– Да я и не волнуюсь, – сказала Валентина. – Я знала. Только, Димочка, ты поосторожней. Не хочу замуж за инвалида. А ведер этих у меня… Хоть все берите.

Через двадцать пять минут Дима стоял на трассе, направив вперед раструб импровизированной СВЧ-пушки. Было немножко страшно, и в то же время он никогда раньше не чувствовал себя до такой степени на своем месте. Будто всю жизнь готовился встать на пути робота, потерявшего рассудок.

Стрелять надо в упор, шагов с пятидесяти, и сразу прыгать в кювет. Грузовик починят, а ты-то не железный. Не дай ему себя ударить. Святитель Спиридон уже отработал сегодня, вряд ли у него хватит сил еще и тебя оживить.

– Даже обидно писать заявление об уходе, – сказал Митя. – Кажется, я сегодня… э-э… почувствовал вкус к работе в нашем отделе.

– А ты не пиши, – сказал Дима. – И я не буду. Понял? Никто нас не выгонит. Ну, премии лишат. Ну, выговор. Подумаешь… А теперь дуй отсюда. Черт знает каким боком понесет машину, когда я выжгу ей остатки мозгов. Контроллер системы стабилизации точно грохнется, если он еще живой вообще…

– Если я был прав, когда размечал дырки под магнетроны, там может грохнуться все, вплоть до двигателей, – гордо сообщил Митя.

– Ты долго ждал этого момента, да? – съязвил Дима.

Впереди пробил серую хмарь свет далеких фар.

Правее и выше текла по насыпи огненная река Большой Дороги.

Митя оглянулся на нее и подумал, что здесь, внизу, тоже хорошо.

И потер руки.

– Что значит «травоядный»? – Лицо Рафаэля Каримовича из младенчески-розового с нежным жемчужным отливом, сообщаемым коже SPA-салонами, стало фиолетово-красным, как свекольник из бюджетного ведомственного буфета со скользящими по рельсикам разносами. – Этот наш новый динозавр – он травоядный?

– Травоядный, – сказала Аликс голосом, похожим на зазвучавшую изморось.

– Ты уверена?

– Уверена… Я в науке уже тридцать лет. Не считая кружка «Юный палеонтолог». Если кружок считать, тогда тридцать пять.

– Это дофигища, я не спорю… Но может, он все-таки не травоядный? Хотелось бы, чтобы динозавр был хищником. Нам нужен хищник! Только хищник… Хищный динозавр! Ну пожалуйста, Аликс! Ну будь же человеком! – Рафаэль Каримович поднял глаза к потолку и сжал оба кулака. Капризный мальчик просит маму купить новый дорогой гаджет. За эти гримаски, а также за общую квазимладенческую гладкость в музее его прозывали Бебик. Хотя, если бы спросили мнение Аликс, она бы назвала начальника Приматом.

Рафаэль Каримович был коммерческим директором палеонтологического музея. Но в палеонтологии он разбирался так же хорошо, как в алгебрах Ли или сортах ракетного диметилгидразина, то есть никак.

Именно по этой причине он называл всех ископаемых динозаврами, не исключая трилобитов с аммонитами, а всех сотрудников института величал на «ты», не исключая и Аликс, которая была старше его на восемнадцать лет.

(В январе Аликс стукнуло сорок восемь, и в паспорте она писалась Инессой Александровной Илотовой.)

– …Причем этот хищный динозавр нам нужен срочно, – тем временем закончил визави и требовательно посмотрел на Аликс. Так смотрят на продавца, который забыл дать сдачу с крупной купюры.

– Я не совсем понимаю слово «нужен», которое вы только что употребили, – поправляя очки на переносице, бросила Аликс. Она царственно тряхнула седой, но еще достаточно густой для таких экранных жестов гривкой. – Наука не оперирует понятием «нужно». Она оперирует фактами. А факты таковы, что добытый нами в котловине Цайдам ящер ни в коей степени не является хищником.

– Да знаю, знаю, – досадливо отмахнулся Бебик. – Факты-фуяхты… Наука, видите ли, не оперирует понятием «нужно»! – Он небесталанно передразнил Аликс с ее заносчивой писклявостью тона. – Только вот жизнь – она, сука, понятием «нужно» оперирует, еще и как! И «нужно» сегодня таково, что скоро юбилей нашего основного спонсора, завода шампанских вин «Южный Край». А точнее, его директора, Феанора Григорьевича Залысина.

– Не вижу связи.

– А связь меж тем прямая!

– ?..

Не успела Аликс отметить про себя, что это «меж тем» с головой выдает в Бебике мальчика из хорошей московской семьи (четыре комнаты на Чистиках в доме над кинотеатром, два тупоносых авто на семью, худосочная филиппинская обслуга с глазами, как машинное масло), в то время как сам Бебик из кожи вон лезет, изображая такого вот простого чувачка из народа, знающего жизнь не по книгам, но по мандаринам и чурчхеле, как он спокойно сообщил:

– Сегодня, милая моя, представитель спонсора мне прозрачно намекнул, что мы должны назвать нашу февральскую находку в честь Феанора Григорьевича. Иначе спонсорской помощи нам больше, сука, не видать. А на одном бюджете мы долго не протянем.

С минуту Аликс молчала. Самое ужасное, что в принципе она была согласна назвать своего динозавра хоть бы и в честь шампанского. Лишь бы все было как было, без изменений.

Лишь бы ей давали иногда ездить по миру, попивая на праздники дешевое чилийское каберне.

Начисляли пусть микроскопическую, но зарплату.

Лишь бы ее башню из слоновой кости не трясли слишком сильно.

Но она знала, что соглашаться слишком быстро нельзя, потому что тогда соглашаться придется трижды на день.

Поэтому она помолчала минуту – навык вымолчки у нее был эпический еще со времен незадавшегося замужества – и сказала с франкмасонской какой-то торжественностью:

– Я согласна.

– Мало быть согласной, красавица! – Рафаэль Каримович ехидно сверкнул карими очами.

– В смысле? Пусть будет феанорус залысинус элеганс, я только «за». В чем проблема-то?!

– Проблема в том, что стыдно такое посвящать уважаемому человеку!

– «Такое» – это какое? Это же на латыни, не на фене! И я не виновата, что у него фамилия Залысин… Он с ней всю жизнь прожил. Наверное, уже привык.

– Да я не про это, подумаешь – фамилия… Я про то, что он травоядный, динозавр твой. А нужно, чтобы был хищник. Хищ-ник. Как тигр. Или как акула.

– Но почему?

– Потому что! Как можно быть такой тупой? – Бебик не просто вышел из себя, он из себя практически выскочил, подпружиненный внутренним давлением. – Вот, например, по телику говорят: «акула бизнеса»! Но никто не говорит «корова бизнеса»! Или «кролик бизнеса». Травоядные сосут! Что тут неясного?!

– Но это же не я придумала, что он травоядный! Это природа! Хотите, снова поднимем этот вопрос на следующем заседании? Будут прения, прозвучит аргументация, профессор Мокрищев…

– Не хочу прения, тем более Мокрищева не хочу, у него изо рта воняет, – отрезал Рафаэль Каримович, притом довольно зло.

– Тогда вот Дике… Нейросеть…

– Чего?

– Нейросеть. Ну, на компьютере. Она сделает экспертизу и выдаст независимое от моего, от нашего с коллегами, мнение: мы нашли кости хищника или кости травоядного? Или, может быть, медузы? Чтобы, значит, не только мой авторитет…

– Не. Ты там про дичь какую-то раньше сказала?

– Нейросеть называется «Дике». В честь древнегреческой богини правды.

– Как-как?

– Дике. Ди-ке. Богиня, что мужа к знанью влечет повсеградно, – по памяти процитировала Аликс из древнегреческого классика.

– Хорошо, пусть твоя дикая нейросеть скажет, что он хищник. И даст заключение… Какое-нибудь красивое… А пока уходи… Устал от тебя… Голова даже разболелась… Надо съездить отдохнуть…

На несколько секунд в кабинете повисла мечтательная тишина, наполненная запахом дубового веника и клубничного лубриканта.

– И помни: не докажешь, что динозавр был хищник, уволю нах. – В глазах Бебика сверкнул роковой огонь.

«Да разве вы юридически имеете такое право?!» – бросила бы на это Аликс заносчиво, в своих мечтах о себе.

Но в реальной жизни она, конечно, снова промолчала.

Потому что давным-давно знала: коммерческий директор их музея, внешне похожего на английский замок Боднам, а внутренне – на замок Кафки, имеет право на все-все-все.

Притом – не юридическое право.

А право альфа-самца.

«Альфача», как выражались юные посетители музея, слоняющиеся по его коридорам в очках аугментированной реальности.

– И тебя уволю, и эту твою нейросеть.

Это звучало бы как шутка, но Аликс вдруг вспомнила: чтобы мнение экспертной системы «Дике» считалось научным мнением и учитывалось при защите диссертаций, Дике пришлось формально оформить как сотрудника музея. С начислением зарплаты в один рубль.

Все минувшее лето Аликс провела в котловине Цайдам, что притаилась на северном уступе Тибетского нагорья, среди озер и горных хребтов, намалеванных с чокнутой рериховской основательностью.

Это было лучшее лето в ее жизни. И, без всяких яких, лучший август.

Хотя прилагательные «лучший» и «комфортный» в данном случае не были синонимами.

Ночами, случалось, температура падала ниже нуля, и Аликс, упорно ночевавшая в «командирском» джипе, прямо на сиденье, стучала зубами от холода даже в спальном мешке на гагачьем пуху, позаимствованном у подруги-альпинистки, основательно погрязшей в смене памперсов и стерилизации бутылочек для рано нагрянувших внуков.

А когда она замерзала совсем, то выходила из машины и принималась колоть малочисленные дрова своим Топором Древних Русичей, унаследованным от бывшего мужа-реконструктора. Ведь топливные брикеты из прессованных опилок, которыми запаслась экспедиция, закончились еще в первую неделю…

Котловина Цайдам была местом инопланетной красоты. И будь голливудские режиссеры менее изнеженными, будь они в состоянии пить говноводу и есть монгольскую говноеду, вдыхая душную пыль, из которой-то одной и состоял преобладающий летом северо-западный ветер, жить, вбирая давно не мытой кожей сновидческое какое-то безлюдье, они наверняка бы нашли местные пейзажи перспективными. А охряно-желтые, с карминными поясками солончаки да холмы – и лишь вдали, в акварельной дымке бугрятся бурые горы – достойными изображать очередное иномирье, по которому главгер после немягкой посадки широко и привольно шагает, козырьком приложив ко лбу руку – мол, подать нам сюда скорей базу джедаев!

Ночью, когда она пыталась заснуть после очередного суматошного дня, наполненного стоянием на коленях, инвентаризацией и скайпными переругиваниями с ближними и дальними – от музейного начальства и грантодателей из фонда «Коммерческая Наука» до таджиков-рабочих и монголов-поставщиков, – все же наконец засыпала, ей снилось, будто она слышит громкий шепот ручьев, сбегавших с гор, хотя до самих ручьев было пилить и пилить на командирском джипе (прочие экспедиционные машины были поскромнее и постарше и, может, и не осилили бы эту дорогу).

Наконец к середине августа они добыли его целиком – Probactrosaurus gobiensis ingens – такого же великолепно птицетазового и растительноядного, как и Probactrosaurus gobiensis, но вдвое большего, чем пробактрозавр гобийский, и имевшего значительно более длинное рыло. Зубы этой няшки были также острее и длиннее, что предвещало – в перспективе – докторскую диссертацию…

Это была удача, о которой Аликс грезила с тех дней, когда школьницей спешила в кружок «Юный палеонтолог», в то время как ее шустрые одноклассницы учились вырисовывать смоки айз, носить каблуки не шатаясь, тихарились у гаражей с ментоловыми сигаретами, слушали про «ай со ю дэнсин» и читали в первоинтернетиках про десять правил идеальной фелляции…

Наконец весь скелет пробактрозавра – ее пробактрозавра – был выложен в специальные немецкие ящики, каждый ценой с хороший комфортабельный гроб для представителя европейского аппер-миддл-класса.

Ящики грузили и грузили, а она сидела, тихая и счастливая, уперев подбородок в топорище Топора Древних Русичей, и жадно вдыхала всеми своими легкими запахи далеких можжевельников и глины. Резковатый, сумасшедший запах высохшего солончака, минеральный прохладный запах гальки. Ей хотелось навсегда запомнить этот густой, как молоко яка, восторг…

Среди коллег и подчиненных – аспирантов, докторантов и разновозрастных научных сотрудников, – с которыми Аликс никогда не водила близкой дружбы, она считалась почему-то бездетной старой девой, зависшей вне времени в своем благородном естественноисторическом сумасшествии. Почему бездетной, когда ее дочь Кристина от первого и единственного ее брака уже оканчивала МГУ? Бог весть. Никто ее ни о чем никогда не спрашивал. Ну, то есть совсем ни о чем.

В этой связи Аликс однажды открылась странная истина. В их палеонтологическом коммьюнити, поняла она, бытовал такой негласный уговор: многого достигшая женщина-ученый всенепременно должна быть некрасива, несчастна и одинока. Притом и сейчас, и в прошлом, и в будущем.

Лучше всего, чтобы такая женщина была безответно и платонически влюблена в заграничное палеонтологическое светило, в какого-нибудь Леннарта Линдбека или Уго Кока. В крайнем случае – влюблена в соотечественника, но обязательно достойного и безобидного, например, в директора по науке, девяностошестилетнего старца с шелковым платочком в жилетном кармашке, ветхого, но еще о-го-го какого веселого, с полной колодой шуточек вроде «Альцгеймер? Напомните мне, кто это?!». А еще лучше – когда ученая дама влюблена в открытого собственноручно динозавра, как Пасифая в бычка…

Прихлебывая мутный от пыли местный чай, Аликс думала о том, как печально, что она ни в кого не влюблена.

И особенно печально то, что с этим решительно нет никакой борьбы…

Потом она вытягивала свои короткие худые ноги к костру, в котором тлели можжевеловые бревнышки, и записывала в молескин какое-нибудь bon mot вроде «мое семейное положение: состою в палеонтологической экспедиции».

А в конце августа они вернулись в Москву – Аликс, «ребята» и ее пробактрозавр…

После разговора с Рафаэлем Каримовичем Аликс на ослабевших ногах вышла в прохладное полутемное фойе.

И тотчас уселась, хотя точнее было бы сказать – осела, близ автомата с джанк-фудом – она называла его «Сто Оттенков Сахара».

Аликс любила сиживать в фойе. Случалось, она выбирала место возле автоматов с кофе, иногда – возле автоматов с пивом. Хотя ничего никогда не покупала, даже воду – она знала, что единственный сорт воды, который там продается, является не минеральной водой, как полагают многие, а всего лишь фильтрованной водопроводной. Да, привыкшая к экономии Инесса Александровна считала верхом глупости тратить деньги на кое-как почищенную водопроводную воду!

Вдруг сквозняк заговорщически зашелестел листьями окрестных фикусов, и к автоматам подошла стайка из шести школьников раннеподросткового возраста.

На всех мальчиках были очки аугментированной реальности, которые они, судя по всему, ни за что не хотели снимать.

Однако голод и жажда все же заставили их – одного за другим – покинуть пылающий бирюзовыми зарницами и розовеющий силиконовыми сисями виртуальный мир. Они вынудили их вернуться в мир скучных фикусов, бесцветной тетеньки в шотландской клетчатой юбке и машины, обменивающей на печеньки выданные родителями деньги.

На лице Аликс появилась улыбка – она была искренне рада видеть мальчиков.

Дело в том, что в какой-то момент они – дети – совсем перестали по своей воле ходить в музей.

Именно в те черные годы закрылся кружок, долгие годы бывший гордостью музея и одновременно кузницей кадров, обеспечивающей, так сказать, преемственность поколений.

Все очень огорчались. Мол, где же наша смена? Где, наконец, влюбленные бездомные школьнички? Почему они больше не целуются – как раньше – у ног ископаемых гигантов?

Но рецептов «как вернуть самотек» никто предложить не мог (экскурсии-то по-прежнему тянулись, длинные и подневольные).

Это было тем более странным, что в культуре царила оголтелая ювентократия. Носить кеды стали даже пенсионеры, а в кафе всегда оставляли лучшие места для «студентов», чтобы, когда кто-то примется «фигачить луки», то есть фотографировать телефоном, место выглядело «молодежным», а устроиться на работу после тридцати становилось очень даже квестом и челленджем (эти словечки теперь выучили даже в домах престарелых, а то, чего доброго, принудительно эвтаназируют).

И тогда директор по коммерции, предшественник Бебика во всем, включая этнический бэкграунд, придумал гениальное.

Он поскреб по спонсорским сусекам и вскоре заключил договор с фирмой, занимающейся разработкой программного обеспечения для очков аугментированной реальности.

Было решено создать аттракцион, который позволил бы вернуть интерес вскормленных молоком биоса девочек и мальчиков к ископаемым формам жизни.

«Сделаем виртуальную реальность… Там наши экспонаты будут как живые… Пустим обучающие ролики про их жизнь, про то, как они питались, набивая за щеки листву… Про то, как мигрировали, как отвечали на вызовы времени… Про то, как охраняли свою экологическую нишу… Сюжетные такие ролики, чтобы удерживать внимание… Сами понимаете, желтыми костями и картинами маслом современных детей к себе не заманишь».

Сказано – сделано. Через год всем юным посетителям музея прямо возле кассы выдавались казенные «аугменташки».

И это было «вау!».

Количество самотечных детей вначале удвоилось, потом учетверилось и еще через год вернулось к докризисному уровню.

Вопросом, а что именно показывают в очках аугментированной реальности, Аликс никогда всерьез не задавалась.

И никогда не слышала, чтобы кто-нибудь из коллег о чем-то таком рассказывал.

Однако, по неясной причине, она была совершенно уверена, что там, в очках, крутят нечто вроде научно-популярных мультиков или компьютерных игр, в которые играл бойфренд ее дочери Денисочка, когда оставался ждать Крис за ее компьютером, где бродишь-бродишь по богато вырисованным сочно-глючным джунглям с мачете наперевес, ищешь-ищешь сокровища, и так час за часом, безо всяких событий, ну разве что хрясь-хрясь какого-нибудь доходяжного зомби…

Тем временем один из мальчиков небрежно бросил свой рюкзак и свои «аугменташки» на диванчик рядом с Аликс, а сам встал в конец очереди к автомату с раскрашенным сахарком. Мальчик этот – курносый, белобрысый, и сразу ясно, что фрондер и двоечник, – напоминал одновременно треть дочкиных одноклассников в том же возрасте. И на Аликс вдруг нахлынула слезливая ностальгическая мамкинская волна:

…вот она делает американские оладьи для друзей дочери, а один из них громко обещает ей, что пойдет учиться на палеонтолога, если там будут готовить такие штуки…

…проверяет уроки, с ужасом отмечая, что не помнит даже начатков геометрии, хотя знает наперечет названия костей сотен ископаемых гадин…

…моет пол перед днем рождения Крис, а на мобильник трезвонит завхоз Салим: через пять минут после полуночи завалился главный скелет мамонта, а по расписанию в этот день за безопасность экспонатов несет ответственность Илотова И.А…

– Можно я посмотрю, что твои очки показывают? – неожиданно даже для самой себя спросила Аликс, обращаясь к белобрысому мальчику.

– А? – Тот обернулся на голос с явным недоумением, как если бы с ним заговорил диван.

– Очки. Твои «аугменташки». Можно взять? – Аликс широко улыбнулась и указала на очки.

– Берите, – сказал мальчик и тут же отвернулся.

В его глазах не блеснуло даже крохотной искорки интереса.

Аликс надела «аугменташки».

С трудом подавила позыв к головокружению. А затем и рвотный позыв. С трудом сосредоточилась… и наконец увидела.

…В обрамлении небрежно нарисованных ветвей фикусов, прямо перед автоматом с джанк-фудом, отчаянно тузились два динозавра.

В одном из них Аликс не без труда – по характерным красным полосам – узнала ниппонозавра – почти восьмиметрового живчика, откопанного на Южном Сахалине черт знает когда, еще при японцах.

Ниппонозавр был дороден, быстр движениями и выдавал своему визави таких тумаков, каким позавидовали бы и на чемпионате мира по боксу в тяжелом весе.

Динозавр динозавром, но анимация его движений была стопроцентно человеческой! Если бы боксер надел на себя плюшевый костюм динозавра наподобие тех, в которых у метро раздают зазывальные листки, и принялся кого-нибудь колотить – это, наверное, выглядело бы так же…

Противником ниппонозавра выступал канадский парксозавр – его Аликс узнала по оленьим пятнышкам на спине и по растерянно-тревожному выражению морды, характерному как для многих его современников по маастрихтскому веку верхнемеловой эпохи, так и для многих жителей современной Канады.

Парксозавр громко огрызался и месил ниппонозавра со всем неистовством северянина, отрывая от того целые куски мяса, которые падали прямо парочке под ноги, и с каждым куском в левой верхней половине реальности звякала, залетая в шкатулку, золотая монетка.

Аликс сразу же бросилось в глаза, как убого отрисованы оба «дино», как скверно они анимированы и как нещадно повторяются все «боевые» движения. Но главное, что поразило и даже уязвило ее, так это… абсолютная антинаучность увиденного!

Например, канадский парксозавр был того же роста, что и ниппонозавр, хотя в реальной жизни, данной нам в ископаемых, второй был втрое выше.

Ну и главное: оба динозавра в жизни были травоядными и совершенно не агрессивными. Они оба были настоящими няшками! Ласковыми и компанейскими! Они знали, что такое семья! Что такое братцы и сестрицы! У них были гнезда!

На фоне этого уже не производило особого впечатления, что динозавры были почему-то срисованы из древней – 80-х годов прошлого века – «Французской энциклопедии для любознательных малышей», которую даже в антинаучности как-то неудобно упрекать…

Аликс могла бы продолжать свое брюзжание еще долго, если бы программа не вылетела по ошибке.

«Перезагрузить игру? Или вернуться к покупкам в палеомагазине?» – поинтересовался вежливенький, как бы навазелиненный, голос.

«Игру? Магазине? У нас тут что, еще и магазин имеется? Ну нет, я не хочу этого знать… Выпустите меня отсюда, пожалуйста!»

Аликс сняла «аугменташки». Протерла глаза кулаками. Прошло всего-то две минуты, но голова болела так, будто была готова разродиться чугунным ядром.

От ужаса и отвращения сосало под ложечкой.

«Так вот ты какая – обучающая программа, возвратившая к нам в музей детей и подростков!» – вздохнула она, навеки отравленная увиденным.

Аликс вернула «аугменташки» белобрысому мальчугану, который, судя по его отсутствующе-жизнерадостному виду, ничего плохого в смертельной битве травоядных не видел.

«Но это же совершенно антинаучно! Это безобразие! Нужно немедленно пожаловаться! Рассказать коллегам! Рассказать директору, какой вопиющий произвол творится под эгидой популяризации палеонтологии! Нужно бить тревогу! Из науки – нашей прекрасной высокой науки – сделали девку по вызову, обслуживающую самые низменные запросы! Причем чьи?! Подростковые! Я не удивлюсь, если в иных локациях музея наши экспонаты еще и сношаются! И между собой, и, не ровен час, с женщинами-палеонтологами… А в магазине продаются… удлинители пениса на основе динозаврового масла!» – продолжала митинговать субличность Абсолютный Ученый, пока Аликс на негнущихся ногах шкандыбала в свой кабинет.

В нижнем ящике стола у нее имелся скотч. В верхнем – молочный улун. Будучи принятыми синхронно, эти две иноземные субстанции обещали релакс, пусть и кратковременный…

После глотка десятилетнего «Ардбега» в голове Инессы Александровны просветлилось.

«Наверняка все в музее уже в курсе насчет того, что показывают детям в этих очках. Все знают, что у нас не музей теперь, а арена, где сражаются за корону Властелина Вселенной свирепые ящеры… И что если эту инфернальную дрянь убрать из очков, средний возраст наших посетителей скакнет к отметке «сорок пять»… И все на самом деле осознают, что различение «хищник» и «травоядный» в наши дни уже ничего не значит, как и все прочие различения, а следовательно, то, что нашу лавочку еще не прикрыли, – это чистая случайность, которую время, конечно же, исправит».

Аликс закрыла кабинет и нехарактерной для себя пенсионерской походкой побрела к выходу. Музей был уже давно закрыт, и в холле было по-ночному темно.

– Как погода в мезозое? – спросил ее седоусый и седобровый вохровец дядя Вова, принимая ключи. Он всегда шутил одну и ту же шутку.

– Переменная облачность. Местами град из фекалий, – вздохнула Аликс, щурясь от резкого света каптерки.

– Здравствуй, Дике.

– Приветствую и я тебя из горних чертогов, о ясноглазая Инесс!

«А что, и правда задизайнили по последнему слову. Под честную античку», – похвалила работу компьютерщиков Аликс, усаживаясь в кресло напротив полукруглого экрана в человеческий рост.

С него на Аликс глядела древнегреческая богиня правды Дике, вся в белых одежных складках и с ажурными весами в руках – грудастая и задастая персонификация нейросети, производящей палеонтологическую экспертизу.

Пластинку с материалами по Probactrosaurus gobiensis ingens, ее пробактрозавру, она воткнула в слот на журнальном столике, что поблескивал чистым стеклом напротив ее коленей.

Тут надо сказать, что в комнату № 11, где издревле проживали экспертные системы и нейросети, предшественницы Дике, Аликс заходила крайне редко. Просто не было такой необходимости – обычно все ответы на свои вопросы она знала и сама и в поддержке робомозга не нуждалась.

Более того, она считала визиты к нейросети уделом неталантливых аспирантов и туповатых школьников, которых родители, работники музея, приводили к Дике как к своего рода радионяне. Та показывала «милым чадушкам» мультики, загодя скачанные из Сети, интересовалась их мнением по широкому кругу не важных вопросов, рассказывала, как делают ванильное мороженое, и объясняла, как размножается Человек-Ёж, исчадие фильмового импортозамещения.

И в этот раз Аликс вновь знала все правильные ответы. Единственное, чего она не знала – как обратить правильные ответы себе на пользу, а не во вред.

«И тебя уволю, и эту твою нейросеть», – слова Рафаэля Каримовича адским молоточком стучали по хрустальной наковаленке ее мозга.

– Моя предшественница нечасто наблюдала вас в своих чертогах. Я же и вовсе вижу вас впервые, – нежно произнесла Дике, когда алгоритм счел, что пауза затягивается.

– У меня было очень много работы, – неуклюже соврала Аликс.

– Если тебя тяготит стиль моей речи, лишь сообщи мне об этом, – с фальшивой доверительностью в голосе сообщила Дике, – и я изменю его для тебя. У меня в настройках помимо классического стиля имеется несколько других. Например: деловой, научный, научно-популярный, юмористи…

– Стоп, – торопливо прервала ее Аликс.

– Я смиренно внемлю. Какими судьбами ты оказалась у моих ног?

«Тут они что-то недоработали… Она хоть и богиня, но занимает низшую ступень в научной иерархии музея. А значит, я, находясь на одной из верхних, являюсь ее начальницей.

Как я могу одновременно с этим пребывать у ее ног? Халтурщики…»

Но, думая так, Аликс невозмутимо продолжала:

– В котловине Цайдам я откопала пробактрозавра. Назвала его пока что Probactrosaurus gobiensis ingens. Вот все материалы. Ознакомься, пожалуйста.

Тихонько хрюкнул вычислительный блок, загримированный под видавший виды античный алтарь – псевдомрамор из папье-маше, красивая почерневшая надпись, как бы огонь из подсвеченных снизу оранжевым фонариком тряпочек, такие используют на театральных сценах.

– Дело сделано. Что же, ты принесла мне интересные материалы, о Инесс. Я в восхищении. Я просто рукоплещу. Нечасто боги посылают смертным удачу, какая выпала тебе.

«И блок симуляции эмоций переработали. Теперь у нас нейросеть-истеричка… Но позитивная такая, типа как чувиха на прозаке».

– Ты права – нечасто. Но теперь скажи мне скорее, Дике: на основании тех материалов, что я представила, ты можешь сказать, какой перед нами динозавр – травоядный или хищный?

– Разумеется, травоядный. В этом он подобен стегозавру, эвоплоцефалу, анкилозавру, диплодоку и апатозавру. Правда, надо отметить, что он употреблял в пищу не только траву и листья. Данный вид питался в первую очередь орехами, что сближает его, например, с пситтакозавром монгольским. О пищевых привычках свидетельствуют особенности его…

– Стоп. Дальше не надо. Я в этом деле и сама профессор.

Видимо, от эмоционального анализатора богини не укрылась нота отчаяния, прозвучавшая в тоне Аликс.

– В таком случае каких же знаний алчет твоя душа? – спросила богиня.

– Я хочу знать, можно ли в принципе назвать моего пробактрозавра хищником? Именно назвать? Или счесть?

Это очень важно. От этого зависит нечто очень принципиальное.

– Нельзя. Нельзя счесть. Нельзя назвать. Оба ответа негативные, – нейтральным тоном сказала Дике.

– А если я очень попрошу?

– Твоя эмоциональная вовлеченность на мой вердикт нисколько не повлияет. – Античная женщина на экране сделала каменное лицо, и ее тонкие губы стали бледными, как будто налились мрамором. – Я – богиня правды. Я не умею лгать. И твой динозавр никак не может быть хищным. Посмотри на эту монгольскую почтовую марку с пробактрозавром, которую я нашла в криптосегменте Сети для тебя. Если вглядеться в его глаза, видно, что нравом он скорее походил на зайца, нежели на волка…

Аликс громко и зло хлопнула дверью в святилище № 11, она даже не попрощалась.

Ее буквально мутило от раздражения.

Какая еще монгольская марка?! При чем здесь марка?!

Да и зачем было вообще спрашивать нейросеть об очевидном?!

Может быть, лучше было спросить Дике, как обмануть Рафаэля Каримовича?! Да, она не умеет лгать сама. Но это ведь не помешало бы ей научить меня искусству лжи во спасение, дошедшему до нас прямиком от хитроумного Одиссея?

Назавтра грянула Ночь музеев – мероприятие, о котором со слабоумной прилежностью талдычили все дуроскопы земношара.

До пяти утра среди музейных фикусов шхерились парочки.

На лавках во внутреннем дворе (а впрочем, и во всех остальных укромных затонах тоже) пили джин-тоник и ром-колу студенты, которые давно уже перестали чем-либо отличаться от нестудентов и на вид, и по манере разговаривать.

Когда баночки в автомате с жидким и крашеным сахаром закончились, так называемые студенты опрокинули его набок в назидание. Чтобы, значит, в следующий раз тот закупался тщательнее.

– Бля-а… Ты посмотри, какой мерзкий, – сказала одна студентка другой, указывая на свежайшую реконструкцию паразауролофа, парня со странноватым красным гребнем и мордой закусившего удила жеребца.

– На отчима моего похож, – хохотнула та. – И ясно, что такая же сука.

– «У-мел из-да-вать жут-ки-е зву-ки, на-по-ми-на-ю-щи-е мы-ча-ни-е ко-ров», – по складам прочла первая студентка в описании паразауролофа. – Же-есть, скажи?

– Почему они думают, что мы должны эту херню знать? – презрительно дернула плечом вторая. – Ладно, напиши пацанам, что спор мы выиграли, и спроси, где мы теперь встречаемся, а то жрать хочется шо пипец.

Девушка принялась набирать в чатик мессагу.

Утром музеев, сменившим Ночь, не только Аликс (которую, как и прочих сотрудников, обязали неотрывно дежурить до семи, «чтобы они тут все не разнесли»), но даже переполненным жестяными банками урнам уже было ясно: последнее, что интересует людей, пришедших в палеонтологический музей, – это собственно палеонтология.

Оно, конечно, происходило так в точности каждый год. Просто за оставшиеся триста шестьдесят четыре дня эта истина успевала как следует забыться…

Весь следующий день Аликс отсыпалась в своей микроскопической двушке в Орехово-Борисово, натянув на голову верблюжье одеяло монгольской выделки – да-да, привезенное из экспедиции.

Во сне ей привиделся Цайдам. Стадо диких ослов щипало чахлую монголо-китайскую траву. Ослы были неказисты, апатичны и подозрительно тихи – ни один из них не издавал ни звука.

«Ослы – это мы, ученые. И радости у нас такие же приземистые», – объяснил Аликс посторонний голос.

Солнце стояло высоко в небе. Дул сильный южный ветер, который нес запах цветущей воды, камышей и перепрелого птичьего пера.

Вдруг подул северный ветер, и сделалось очень холодно. Аликс поняла, что сейчас насмерть замерзнет.

Но она не растерялась. Она выхватила из воздуха свой Топор Древних Русичей и принялась с энергией маньячки рубить в щепу высохший ствол древовидного можжевельника, доставленный к ее ногам невидимым помощником. «Нужно скорее растопить костер, нужно скорее согреться, иначе – смерть…»

Так она трудилась до самого своего пробуждения, невзирая на щепу, что летела ей в лицо, царапала щеки, застревала в волосах.

А когда она проснулась, то поняла, что ради счастья снова побывать в Цайдамской котловине она готова на многое и на разное.

И что увольнения она попросту не переживет. Потому что никакой жизни, кроме музейной, у нее нет и не было никогда.

После этого она долго искала на антресолях Топор Древних Русичей.

А когда нашла его в компании трех немолодых дам – одинокой лыжи, незамужней хоккейной клюшки и залетной иностранки бейсбольной биты, – у нее уже был готов план.

– Здравствуй, Дике!

– Посылаю тебе свои сердечные приветствия, о совершенномудрая Инесс! Ты по-прежнему удовлетворена стилем моего интерфейса? На всякий случай сообщаю, что у меня имеется в запасе несколько стилей помимо классического. Например, научно-популя…

– Стоп.

– Ты очень красива сегодня. И предмет, который ты принесла с собой, напоминает мне об эпохе, откуда я родом… Это оружие?

– Я называю эту штуку Топор Древних Русичей.

– Зачем тебе топор в музее?

– Я планирую опробовать его на тебе.

– На мне? Что ты имеешь в виду? А-а, ты, должно быть, шутишь! Ха-ха-ха! – Богиня залилась грудным заготовленным смехом.

– Я имею в виду, что мне кое-что от тебя нужно.

– Я сгораю от нетерпения узнать что.

– Помнишь пробактрозавра, о котором мы говорили позавчера?

Чирикнул винчестер за фальшивым алтарем из папье-маше. Фальшивый огонь фальшиво встрепенулся.

– Разумеется. Я показывала тебе старинную монгольскую марку, которую я нашла в криптосегменте Сети. Он очень милый, этот вздоенный тобою монстр из тибетской низины.

– Да, он милый. Но это не важно. Важно, что ты не можешь дать мне заключение о том, что он хищник, а не травоядный. Не можешь помочь мне.

– Так и есть. Ведь я Дике, богиня правды, воспетая даже великим Парменидом! Я принципиально не могу лгать! Именно за это меня и почитают люди, именно за это они приносят мне тучные жертвы.

«Хорошие заготовки…» – пронеслось в голове Аликс.

– Я помню.

– Я была в этом уверена, моя рассудительная собеседница, – сказала богиня самодовольно.

– Но теперь я планирую применить в общении с тобой новую тактику, – продолжала Аликс загадочно.

– Какую же?

– Если ты не дашь мне нужного заключения, я сделаю во-о-от так. – С этими словами Аликс встала, замахнулась топором и хватила им по журнальному столику. В точности так она колола дрова в Цайдаме.

Стеклянные фонтаны опасно брызнули в разные стороны, но, к счастью, на Аликс были очки.

– Что ты делаешь, смертная?! – возопила нейросеть-истеричка. – Ты нарушаешь правила! Я сейчас же вызову полицию!

– Стоп. В данный момент я твой непосредственный начальник, Дике. Ты подчиняешься мне. И я запрещаю тебе вызывать полицию. – В голосе Аликс звенела академическая сталь.

Дике молчала феноменально долго, почти минуту – как видно, экстренно подключала какие-то стремные модули на случай того и этого и сверялась с правилами относительно начальника и полиции.

– Что же мне теперь делать? Как мне успокоить тебя, Инесс? – спросила богиня елейным голоском накосячившей с VIP-клиентом куртизанки.

– Просто дай мне заключение, о котором я тебя прошу.

– А если я не сделаю этого?

В голосе Дике слышалась обида, совершенно неожиданная для Аликс.

– Тогда я подойду к этому вот алтарю, – она указала на сооружение из папье-маше, – и разобью нахрен твой системный блок этим вот топором. Разнесу его кусков на сто… Но ты ведь не допустишь этого. Потому что я знаю: ты запрограммирована беречь казенное имущество – в том числе и себя саму.

Богиня снова примолкла, что было как-то подозрительно по-человечески.

– Я правильно понимаю, что то, что ты делаешь, у смертных зовется словом «шантаж»?

– Правильно, да. А еще, пожалуйста, пойми, что я действительно жду твоего заключения. Очень жду. Сделай его быстро. Потому что сегодня мне нужно быть дома пораньше – дочка со стажировки приезжает… Из Пхеньяна…

– Не знала, что у тебя есть дочь…

«И эта тоже туда же… Хотя могла бы с базой отдела кадров свериться, перед тем как флудить…» – Губы Аликс, укрытые старинной алой помадой, искривила саркастическая усмешка.

Меж тем через минуту на ладони Аликс, по-мартышечьи сухонькой и узкой, уже лежала теплая распечатка, которая должна была очень порадовать и Рафаэля Каримовича, и отечественного производителя шампанских вин, и Царя Всей Лжи.

Портрет алчного хищника пробактрозавра – с умным и злым блеском крохотных глазок, полученный посредством модификации монгольской почтовой марки, – к заключению прилагался.

– Рафаэль Каримович, можно? – спросила Аликс из-за двери. До конца рабочего дня оставалось десять минут, идеальное время для посещения высоких кабинетов.

– Заходи. – Бебик был в хорошем настроении, он пил розовое спонсорское шампанское из высокого пивного бокала с красивой немецкой эмблемой на боку – справа побеги хмеля, слева ощерился бюргер с красными щечками. Ноги Бебика, обутые в дорогие, тонкой кожи итальянские туфли с острыми носками, чванились с высоты письменного стола. – По какому делу?

– Я по поводу пробактрозавра. Моего пробактрозавра.

– Напомни, что там за проблема?

Бебик любил повторять, что у него mosquito memory. В смысле, сегодня он не помнит, что было вчера. Это было отчасти правдой. Но правдой в точности до послезавтра, когда Бебик любил во всех неблаговидных деталях припомнить и позавчера, и намедни. И тогда летели головы, а над музеем разносился зубовный скрежет. Обо всем этом Аликс, поневоле опытной карьеристке, было прекрасно известно.

– Вы говорили, пробактрозавра надо назвать в честь спонсора Залысина.

– Да, хорошо бы. Доим его год за годом, а где благодарность? Нигде. Так уважаемые люди не делают.

Пропустив мимо ушей «уважаемых людей», Аликс невозмутимо продолжала:

– В прошлый раз непонятно было, он хищник или травоядный…

– А теперь? – Рафаэль Каримович поглядел на Аликс в упор взглядом чуть захмелевшего, но не утратившего точности движений палача.

– А теперь понятно, что хищник, – скучным диспетчерским голосом сказала Аликс. – Дике помогла разобраться.

– Кто?

– Нейросеть. Ну, компьютер.

– Заключение есть? Мне надо что-то в «Южный Край» заслать. Мол, так и так, посвящаем вам наши скромные, б. дь, достижения…

– Есть.

– Давай его сюда.

Бебик долго вертел в руках распечатки с грозным пробактрозавром, что позировал возле доисторического куста. Глядел на них то издали, то эдак сбоку, искал подвох.

Затем громко отрыгнул – свое шампанское «Южный Край» делал по демократичным советским рецептам, посему пузырьки в нем были крупными и агрессивными, как и все поддельное.

– Рожа у него, у этого красавчика, конечно, натурально как у терпилы, – наконец заключил Рафаэль Каримович. – Не видно в нем мужского характера… Но с другой стороны, кто там в «Южном Краю» будет на его рожу смотреть? Главное, что хищник. Главное, что назвали.

А потом Аликс почти до полуночи сидела в своем кабинете и думала о том, что предательство в тысячу ли начинается с одного шага.

Да, этот шаг сделала не она.

Да, ее шаг – девятьсот девяносто пятый.

И что даже шаг тех берлинских чувачков, которые давным-давно изобрели Ночь музеев – акцию, в сущности, отменяющую музей как Храм Науки и легитимирующую его как Бордель или Кабак псевдонауки, как место, куда ходят ночью с открытой бутылкой джин-тоника, – он тоже был не сотым шагом и даже не двухсотым… А впрочем, теперь-то уже что…

Зато ее не выгонят.

Зато будут еще экспедиции с запахом глины и можжевельника.

Зато можно и дальше делать вид, что то, чем ты занимаешься, кому-то в этом мире нужно.

Зато она сделает еще несколько открытий, успеет сделать, она еще не старая. Отроет как минимум еще одного динозавра – травоядного, хищного или тетраэдрического.

А ночами ей будет сниться, как она засыпает в своей стае, среди любимых своих «дино», уютно свернувшись эмбрионом, в мире, который так свеж и счастлив пятьдесят миллионов лет назад…

– Как погода в мезозое? – поинтересовался седоусый и седобровый вохровец дядя Вова, вывешивая ключи от ее кабинета на сответствующий крючок. Он всегда шутил одну и ту же шутку.

– Переменная облачность. Местами град из фекалий, – спокойно отвечала Аликс.

Дело номер 112 (студенческий кампус 4, о-в Старбак).

Опись улик.

…

…5. Блокнот-шкатулка со стопкой отдельных листов внутри.

Обложка с голограммой: перевернутый якорь цепляется за звездное небо. На нем висит девочка в тельняшке и синей юбочке. При смене угла обзора якорь раскачивается. Девочка болтает ногами и смеется.

Все листы исписаны одной и той же рукой. Графолог подтверждает: почерк принадлежит Тернеции.

Все листы пронумерованы в правом верхнем углу (карандашом).

Результат экспертизы: цифры проставлены позже, чем были сделаны записи.

…

А) Папа молодец

В) Лайнер: вердикт

С) Старбак: начало

D) Этот парень:)

– Главное – не травмировать рыбку.

Дед всегда именовал рыбу нежно: плотвичка, щучка, окунек, карасик. Так и теперь. С нежностью насаживает живца на крючок. Аккуратным, тщательно отмеренным движением пропускает поводок под жаброй, заправляет крючок в петельку, выглянувшую из рыбьего рта, тянет обратно, любуется. Двойной крючок выступает изо рта плотвы залихватскими металлическими усами.

Я слежу за руками деда, но движения эти слишком привычны, сделались фоном и выпадают из зоны внимания. Вижу только рыбу, точнее – ее глаза. Не пустоту, какой положено жить в рыбьих глазах, но обреченность и тоску.

Вспоминаю вареного хека, которым нас кормили в детском саду, давным-давно. Я хека не ел, не хотел даже смотреть на него – черная пленка, покрывавшая внутренние стенки рыбьего брюха, была вратами бездны. Та же бездна как будто окружает меня прямо сейчас. Звуки вечерней реки отступают, сменяются столовскими – стуком ложек о тарелки, нестройным гулом детских голосов, окриками воспитателей: Некрасов, как ты держишь вилку, Федина, уймись уже, ешь молча.

– Давай следующего, – велит дед.

Я снова на реке.

Ведро с живцами стоит рядом, оттуда доносится подозрительный шорох, точно плотвички, отчаявшись выбраться из ловушки нормальным путем, решили прогрызть дно. Но я не могу отвлечься, пока не соберу кубик. Верчу его в руках, раз за разом повторяю алгоритмы, которых давно не помнит сознание, но помнят пальцы. Кубик не складывается, любой алгоритм возвращает «рыбку» на верхней грани.

Нельзя открывать ведро, пока кубик не собран. Там, в ведре, под исцарапанной пластиковой крышкой вместе с живцами прячется знание, что дед никак не может быть здесь, что дед давно умер. Это знаю я, это знает плотва, и даже щуки, снующие где-то под лодкой, знают. А дед не знает.

Чувствую ту же мучительную тоску, какую наблюдал в глазах рыбешки. Обреченность смешалась с воздухом, я вдыхаю ее, и она скапливается где-то в легких комком горечи, с каким просыпаешься после тревожного сна.

Просыпаешься.

Смотрю на часы. В исследованиях на соответствующую тему рекомендуют смотреть на часы, отводить взгляд и снова смотреть. Если стрелки покажут разное – принципиально разное – время, задача решена: ты спишь. У меня всегда иначе: стрелки отсутствуют. Время никогда.

Вижу и другие знаки. Небо слишком близко, протяни руку – оторвешь кусок тучи – то ли ватной, то ли пенопластовой. За рекой, на дальнем берегу, вместо знакомого дачного поселка возвышаются неопрятные трехэтажные здания заброшенного пионерского лагеря, а за ними видны рогатые силуэты терриконов.

Это сон.

Осознание накрывает не мгновенно, а в несколько этапов: да, я сплю, надо же, но кубик не собран; я сплю, потому и кубик никак не собирается, а дед все ждет, что я подам ему живца; я сплю, нет ни кубика, ни рыбы, ни деда.

Но дед здесь и по-прежнему ждет. И река, и лодка покачивается на волнах, и где-то сварливо кричат чайки.

Нужно проснуться. Дело не в реке, не в чайках и не в рыбалке, которую я терпеть не могу; дело в самом сне и в осознании. Не могу вспомнить, почему это плохо, но предчувствие чего-то недоброго притаилось на границе памяти.

Нужно проснуться, пока не поздно.

Я мог бы взлететь прямо сейчас, пробить низкое небо и вырваться из этого вечера, укрытого тенью чего-то страшного, но жаль деда, пусть и давно мертвого. Не хочу, чтобы раненое небо упало на реку, сминая картонную лодку, и картонного деда в этой лодке, и картонную плотву в ведре.

Поднимаюсь с лодочной банки, опираюсь руками о борт лодки, закрываю глаза и соскальзываю в воду.

Пусть дед еще ненадолго останется живым, хотя бы здесь. Из-под воды слышу ворчание, каким дед обычно скрашивал минуты своего одиночества, потом голос растворяется в мерном писке.

Во сне память всегда отказывает – разбивается вдребезги, когда сознание падает в сон с головокружительной высоты реальности. Из этих осколков построены декорации и сюжеты наших сновидений.

В детстве я любил спать. Мир сновидений представлялся мне чем-то вроде дома – огромного, возможно, бесконечного. Дом этот был крив, страшен и великолепен. В доме не прекращались строительные работы, причем занимались ими люди, не замечающие друг друга. Каждый строил по своим чертежам, одни комнаты казались надежными и долговечными, другие рассыпались от малейшего прикосновения. Мир картона и смальты. Некоторые комнаты были настолько велики, что вмещали целые улицы, горнолыжные склоны Домбая или Азовское море, в других едва хватало места для самого строителя. Но это всегда были комнаты, а низкий потолок, как ни притворялся небом, всегда оставался потолком.

Дом был одновременно перенаселен и необитаем. Гости его походили на заводных кукол, вынужденных отыгрывать странные пьесы по нелепым сценариям.

Я научился ходить сквозь стены. Разбивал стекло и рвал бумагу, разрушал карточные домики чужих снов и строил новые. Сны взрослых, тоскливые и непонятные, по духу напоминали очередь в поликлинике. С детьми было куда веселее. К тому же мои сверстники в своих сновидениях гораздо больше походили на живых людей.

Думаю, все люди рождаются со способностью сохранять сознание во сне, но способность эта атавистическая, что-то вроде обезьяньего рефлекса у младенцев, и точно так же со временем эта способность угасает.

Жаль, со мной этого не случилось.

Глаза открываю не сразу. Привычно выжидаю несколько минут – чтобы тьма из-под век не выбралась в реальный мир. Смешно.

Разбуженные рассветом белые слоны нерешительно топчутся по красному полю штор. Эти шторы повесила Алька – как только перебралась ко мне. Но сейчас они напоминают мне не об Альке, а о том, что случилось, когда она ушла. Потому я их не снимаю: чтобы не забывать, зачем нужны таблетки.

Секундная заминка, прежде чем спустить ноги на пол. Хочется сразу же отскочить от кровати – до того, как из-под нее выскользнет щупальце или еще какая-нибудь дрянь и ухватит за ногу. Обуваюсь медленно. Ничего там нет.

В ванне, укутавшись в верблюжье одеяло, спит Миха. Его отчислили полгода назад, и с тех пор он кочует по этажам общежития с чемоданом и гитарой, но койку в моей комнате, пустующую после ухода Альки, игнорирует. То ли у Михи потрясающее чувство самосохранения, то ли дурь обострила его восприятие. Со мной он всегда держится настороже, как будто видит тьму за моей спиной. Снотворное, которое он добывает для меня у знакомой медсестры, выглядит чем-то вроде подношения, откупа от этой тьмы.

Кухня. Сажусь на колченогий табурет, чудом оказавшийся здесь, и, пока медленно закипает чайник, смотрю на отпечаток гигантской пятерни, занимающий всю стену над электроплитой. Это всего лишь след от взрыва сгущенки, которую варила здесь когда-то Алька, но потрескавшаяся коричневая корка очень похожа на кровь. В центре ладони кто-то еще по свежим разводам нарисовал улыбающуюся рожицу. Пар из чайника оживляет рожицу и превращает в демоническую; да и сама ладонь, кажется, больше не сцеплена навеки с кухонным кафелем, а тянется ко мне. Эту картину гармонично дополняет стук крышки чайника.

Оконные стекла на кухне заклеены газетами; клеил Миха, он вообще сделался очень полезным членом общества после отчисления. Мой взгляд блуждает по колонкам текста в поисках не смысла, а случайных форм. Парейдолические иллюзии, так это называется. Но буквы точно сговорились: настойчиво складываются в слова, а слова идут в наступление.

«…прекраснейшая пора в жизни каждого молодого человека… студентка А. выбросилась из окна пятого этажа… делают вчерашнего школьника настоящим специалистом и открывают дверь… преследовал сокурсник… эту возможность, предоставленную у нас в стране каждому… навсегда останется инвалидом…»

Не могу прочесть целиком ни одного абзаца – строчки прыгают и перемешиваются, – но без труда понимаю, о чем речь. Все статьи, заметки, врезки на всех газетных страницах, которыми заклеены стекла, рассказывают историю моей несчастной любви.

Все так и было. Но в газетах об этом никогда не писали. В газетах не пишут о снах рядовых студентов. В газетах пишут про пятилетки и свиноводство, визит лидера дружественной державы или запуск спутника в космос.

Из коридора доносятся звуки шагов и голосов, и я задыхаюсь от ужаса: сейчас все прочтут правду обо мне и Альке. Принимаюсь рвать газетные листы. Ничего не получается, бумага накрепко прилипла к стеклу; ногти скользят по ней с неприятным скрипом, цепляя небольшие клочки. Под ними вместо стекла и унылого городского пейзажа чернеет бездна.

Я все еще сплю. А предчувствие, прежде маячившее где-то на периферии, стало знанием. Я знаю, что за бездна ждет за окном, ухмыляется кухонными стенами, препарирует меня моими же воспоминаниями.

Морфей.

Нужно убираться с этой кухни и из этого сна. Пар, заполнивший все пространство, загустел, сделался субстанцией вроде холодца; кухонная дверь плавно удаляется, или удаляюсь от нее я сам, как если бы меня затягивало во тьму за окном.

Смотрю на часы. Время никогда.

Осознание себя во сне и управление сновидением – разные навыки. Второй я почти забыл, только ритуал с часами позволяет кое-как настроиться на нужную волну. Мне не стать кукловодом, но так я хотя бы обрываю нити, которые ведут к моим конечностям, и становлюсь чуть менее деревянным.

Я не могу проснуться, значит, нужно бежать и прятаться. Окно кажется очевидным выходом. Но сейчас, вспомнив Альку, я боюсь. Она выпрыгнула из этого самого окна. Из этого самого.

Остаются ассоциации – самый простой способ перемещения по пространству сна. И самый ненадежный. Никогда не знаешь наверняка, куда они тебя приведут. Смотрю на газетную полосу чуть искоса, так, чтобы текст расплылся и можно было вообразить на месте статьи программу телепередач. Что-нибудь безопасное, из детства. «В гостях у сказки», а еще лучше – «Будильник».

В детстве сверстники не любили меня. Эта нелюбовь прорастала в каждом коллективе, куда бы я ни попал. Мне не объявляли бойкотов, меня почти никогда не били, ничего такого. Просто сторонились.

Я не был злым ребенком, я хотел дружить. Наяву и во сне.

Я встречал людей, которым нравится наблюдать за насекомыми. Например, за жуками. Можно перевернуть жука на спину и смотреть, как он потешно сучит лапками – гипнотическое зрелище, кстати. Можно отрывать ему лапки. Впрягать его в бумажную колесницу. Запирать в спичечном коробке. Поджигать. Да много чего.

Моя дружба во сне иногда была похожа на подобные развлечения.

Восприятие у детей куда тоньше, чем у взрослых. Дети могут забыть сюжеты своих сновидений, но не эмоции. Дети-жуки не помнили снов с моим участием, но чувствовали, что я опасен.

К восьми годам друзей у меня не было, но был сосед по парте – Серега, Серый, пацан нервный и задиристый. Это, пожалуй, все, что я о нем помню. Не помню, чем он меня разозлил. Но это всегда работало именно так: злость, ненависть или гнев выстраивали во сне мостик от меня к объекту эмоций. А потом начиналась игра. В тот раз мы играли в динозавра. Мне всегда было интересно, что будет, если оживет тварь, построенная из автомобильных покрышек на игровой площадке детского сада. Я привел Серого туда.

К тому моменту я уже о чем-то догадывался. Морфей начал проявляться.

Сначала это было что-то вроде чувства, будто на тебя смотрят. Внимание неведомого наблюдателя расползалось узорами плесени и запахом гниения, вибрировало и требовало. Был шепот, бессловесный, похожий на белый шум в телевизоре: впусти меня.

Я искал источник. Бродил по своим, как я тогда думал, владениям, надеясь найти следы чудовищ или их самих – притаившихся в темных углах дома.

Морфей открылся мне во всем своем подавляющем величии, когда погиб Серый. Я смотрел, как тварь из покрышек рвет на части моего соседа по парте, и, камень за камнем, мозаика складывалась. Резиновый монстр, игровая площадка и облысевшие одуванчики, низкое небо, ржавый скелет велосипеда, песочница, деревья и опавшие листья – каждая деталь моего сна была частью огромной ненасытной твари. Даже я.

На следующий день Серый не пришел в школу. И вообще никогда не пришел. Просто не проснулся тем утром, впал в кому.

Так я выяснил, что никаких чудовищ в доме моих снов нет, сам дом – чудовище.

Тогда, в восемь лет, я почти перестал спать, а если все-таки засыпал, оказывался в худшем из кошмаров. Моя способность осознавать себя во сне и управлять миром сновидений подсвечивала меня в темноте. Каждое мгновение я чувствовал на себе недоброе внимание Морфея.

Но я смог забыть. Разучиться. Отказаться от упоительной власти. Думаю, Морфей позволил мне это. Знал, что я вернусь.

Если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя. Возможно, Ницше кое-что знал о Морфее.

Смена сюжета сна по цепочке ассоциаций чем-то напоминает движение граней кубика Рубика. На первый взгляд – полный хаос, но на деле механизм логичен и строен. Правда, человек в этой системе – всего лишь пылинка на одном из ребер огромного кубика, который собирает Морфей. Пылинке недоступна логика чудовища.

Не только память во сне устроена иначе, время здесь тоже имеет свои особенности, идет по кругу, заставляет отыгрывать некоторые эпизоды снова и снова, а потом забывать.

Узнаю место. Справа – забор, бетонный, с колючей проволокой. Слева – стена заводского здания. Между ними – пространство, заросшее репейником, дикой полбой и подорожником. И по забору, и по стене вольно разбросал побеги виноград. Летом здесь царит зеленый цвет, осенью его разбавляет багрянец. Идеальное место для игр, к тому же тайное: попасть сюда можно через неприметную дыру в заборе, замаскированную кустом смородины. За углом пространство заканчивается дополнительной бетонной секцией, установленной поперек прохода. В реальности за ней должна быть территория завода: серые здания цехов со стеклоблоками вместо нормальных окон, ряды контейнеров, собаки. Во сне все иначе: тенистый сквер перед детским садом «Ягодка», орехи, каштаны, игровая площадка. Огромный, до небес, динозавр, собранный из автомобильных шин и раскрашенный в несколько цветов.

Ты можешь не помнить сон, когда просыпаешься, но непременно узнаешь его, если он вернется. Сейчас Серый скажет: кто последний, тот дурак. И станет взбираться на бетонную плиту, преграждающую путь к игровой площадке.

Может, я захочу его остановить, а может, предпочту молча смотреть, как оживший динозавр рвет его на части. Это, конечно, будет не настоящий Серый – настоящего динозавр сожрал в самый первый раз.

Я без труда отличаю живых, реальных людей, сновидцев, от теней, собранных из осколков моей памяти. Тени расплывчаты: сколько ни старайся, не разглядишь черты их лиц и тембр голоса, не узнаешь жесты. Тени функциональны и предсказуемы. Картонные фигуры. Ну а живые люди – они… живые.

– Мля, Егор, ну ты и конь, – слышу я. Это не Серый. На бетонной плите, за которой прячется хроника моей первой встречи с Морфеем, сидит Миха. Смотрит на меня сверху вниз и курит. Настоящий. Не призрак из смеси папье-маше и воспоминаний, а живой Миха.

– Какого хрена? – спрашиваю неуверенно. Подхожу ближе, заглядываю ему в глаза. Зрачки у Михи расширены.

– Это твой сон, брат. Вот и скажи мне, какого хрена ты меня сюда вытащил? Ты вообще в курсе, что за забором огромная хреногробина истекает слюной в ожидании завтрака?

Взбираюсь на плиту. В детстве эта преграда казалась почти непреодолимой, но я давно не ребенок. Смотрю на тварь из покрышек. Это просто детская горка, верно?

– Расслабься, тебе привиделось. Как ты здесь вообще оказался?

– Ты слишком громко спишь, – пожимает плечами Миха. – Ну и трава у меня знатная. Слушай, чувак… Неуютно мне здесь.

Мне тоже. Бензодиазепин успешно блокирует все, что должен блокировать в моем мозге, вот почему я никак не могу проснуться. Иногда одного желания мало. Полеты всегда помогали, и я бы взлетел, но неба здесь нет. Над нами клубится тьма. Я туда не хочу.

Я устал. Я не понимаю, как Морфею удалось прорваться через ватную пелену снотворного. Думаю: вернусь в самый первый сон, к деду; можно сидеть в лодке и ждать пробуждения. Думаю: нужно отвлечь Морфея.

– Ладно, уговорил. На счет «три» прыгаем вниз. – Я указываю рукой, в какую сторону прыгать. В сторону твари. Миха послушно встает.

Смотрю вниз, на газон, и представляю, что никакой это не газон, а мутная речная вода. Если прислушаться, можно различить крики чаек.

– Раз… Два… Три!

Мы прыгаем. Время замедляется. Я чувствую, как мои ноги ударяются о воду, и успеваю увидеть недоуменное лицо Михи, повисшего на бетонной плите, точно распятый. Его запястья цепями прикованы к бетону. Вообразить такое было не трудно – легче, чем реку. Прощай, Миха. И прости.

Слышу одобрительное урчание Морфея. Тварь из покрышек готовится к прыжку.

Речные волны смыкаются над моей головой.

Вспоминаю Альку. Как она падала. Как она кричала.

Нельзя о ней сейчас думать.

Она бросила меня слишком внезапно. Никаких знаков, намеков, звоночков, которые милосердно готовят человека к резким переменам, позволяют сгруппироваться перед ударом. Вчера еще были общие планы, а сегодня она со всеми вещами перебралась в другой блок.

Внешне я был спокоен, как фонарный столб. Внутри я кипел. Это было невыносимо. Мы виделись каждый день. Я не преследовал ее, не пытался объясниться, не писал стихов и не плакал под ее дверью. Не потому что не хотел – не мог. Я с детства привык быть или хотя бы казаться равнодушным, не строить эмоциональных мостов. Не привязываться. Но что-то сломалось.

Больше десяти лет я жил в относительном спокойствии, спрятав знание о природе сновидений на самую дальнюю полку памяти; научился обходить опасные мысли на автопилоте и не видеть снов.

Я перечеркнул эти десять лет махом. Решил почему-то, что поговорить с ней во сне будет легче. Оставалось вспомнить, как это делается.

Осваивая гитару, люди до крови стирают пальцы. Спортсмены до судорог утомляют мышцы при подготовке к соревнованиям. Я тренировал сознание – до крови, до судорог вгрызался в ирреальность снов, заново подчиняя их своей воле.

И вот я пришел к ней. Сны у Альки были бестолковыми, но по большей части хорошими. Ничего похожего на настоящие кошмары. Ее кошмаром стал я. Никаких разговоров, ни единой попытки объясниться – кого я обманывал? Я просто начал перекраивать ее сновидения. Это было упоительно. Мы были вместе на другой стороне реальности, и плевать, кого она любила, когда просыпалась. Знал ли я, насколько мучительны для нее сны, в которых она каждую ночь возвращается ко мне, отдается мне, не понимая, зачем это делает? Конечно, знал. Я верил, что все изменится.

Все изменилось в ночь, когда Алька включилась во сне, осознала себя, осознала меня и все поняла. Ее взгляд был страшен.

Она выпрыгнула в окно. Все что угодно, лишь бы сбежать от меня.

Морфей хохотал за моей спиной.

Откуда-то доносятся сигналы точного времени. Я знаю, что это они, хотя писк не прекращается, вместо шести надежных точек рисует на поверхности времени бесконечную пунктирную линию.

Я лежу в ванне, полной затхлой воды. Смотрю на белый потолок в росчерках трещин. Выныриваю. Журчит вода, льющаяся из крана; покачивается занавеска с осьминогами и кораблями. Это точно не река. Куда меня занесло?

Отдергиваю занавеску. Ванна стоит в центре жилой комнаты и окружена лабиринтами хлама. Стопки книг возвышаются башнями, кресла завалены мятыми комьями одежды, по стеклянной глади журнальных столиков плывут пепельницы с окурками и эскадрильи немытой посуды. Шум воды сменяется шумом улицы: огромное, от пола до потолка, окно распахнуто настежь.

У окна стоит Алька. Длинные волосы – такими они были, когда мы познакомились; сарафан с цветами – мой любимый.

Я не видел ее с той самой ночи, когда она… Я даже не навещал ее в больнице. Боялся того ее взгляда. Знания в нем. Понимания.

Нельзя было думать об Альке, а я подумал, и вот я здесь – в ее сне.

– Между прочим, – говорит Алька, – ты обещал сводить меня в театр.

В руках у Альки кубик Рубика. Это логично. Она мне его и подарила. Это был настоящий венгерский кубик, а не поделка по чертежу из «Юного техника». Я постоянно вертел его в руках, собирал, разбирал – это сделалось навязчивой привычкой, которая, между прочим, очень Альку бесила.

– Хочешь, пойдем прямо сейчас? – спрашиваю, а сам оглядываюсь в поисках путей отхода.

Алька смеется – у нее приятный смех, наивный какой-то, что ли.

Кажется, это хороший сон. Бывают и такие. Наверное, здесь, в этом сне, Алька не помнит про наше расставание; не помнит кошмаров, в которых ей снился я; не помнит, что разучилась ходить. Врачи сказали, что это психосоматика. Никаких травм, никаких нарушений работы мозга. Самовнушение.

– Нет уж, милый мой, сперва разберись с рыбой, которую вы с дедом наловили. А то знаю я вас, рыбаков.

Рядом с ней стоит большой таз, в котором прыгают и бьют хвостами живые еще щуки. Щуки смотрят на меня, в их глазах – бездна. Морфей.

Морфей везде, теперь я это вижу. Ожили трещины на потолке и стенах, танцуют, беснуются и, переплетаясь, становятся все шире. По моим мокрым следам ползут из ванны затейливые узоры плесени, кружат вокруг меня и тянут щупальца к Альке, которая ничего этого, конечно, не замечает. Щуки смотрят с иронией. Я привел Морфея прямиком к Альке.

Нет. Я не позволю ему сделать это снова. Мы проснемся. Оба. Смотрю в окно – мы на втором этаже. Если не удастся взлететь – падать невысоко, не смертельно. Но мне почему-то кажется, что все получится. Возможно, дело в Альке. Она словно очищает меня своим светом.

– Алька, ты мне веришь?

– Конечно, верю. – Смотрит на меня с удивлением. Во взгляде что-то знакомое. Не успеваю, понять, что именно. Некогда думать.

Беру ее за руку. Мы делаем шаг в окно.

Летим.

Глаза не открываю, прислушиваюсь к себе и к окружающему миру. Я: сердце колотится, правая рука затекла, во рту пересохло. Окружающий мир: из открытой форточки сквозит холодом; хлопнула дверь в соседнем блоке, топот ног, смех; резкий запах ацетона – вчера красили стены в коридоре.

Я проснулся.

День будет сложный. Бульбулятор (так мы зовем нашу старосту, Ирку Копылову, за умение нести совершенно наркоманский бред с каменным выражением лица и склонность дымить по самому ничтожному поводу) велела приехать к первой паре. Сегодня предстоит финальный прогон пафосной ереси, которую почему-то называют студенческим концертом. Я – как бы звукорежиссер этого действа.

Час в автобусе, набитом студентами и рабочим классом, запахом бензина и утренним ворчанием. Минимум час сопромата – Бульбулятор, зараза, никак не появится раньше десяти. Три часа тесного общения с самой Иркой, сплетни, жалобы, советы, нелепые шутки. Зато, если выживу, можно вечером завалиться к Шурику с Кабаном и до утра играть в деберц, потому что завтра, о чудо, суббота. Нет, все не так уж плохо.

Думаю: ужасно не хочется вставать. И тотчас понимаю, что не смогу встать при всем желании.

Я проснулся, факт. Я вижу комнату, слонов на шторах, слышу звуки и запахи. Но глаза мои закрыты. Не могу пошевелиться. Я бы и дышать не смог, если бы это зависело от моей воли.

Без паники. Такое уже случалось. Чертовы таблетки. Мозг, заряженный химией, не успевает подготовиться к пробуждению и разблокировать моторику произвольных мышц. Сонный паралич: одна часть мозга не знает, что творит другая. Сейчас начнут истерить миндалины, которым не нравится, что тело неуправляемо. Страх породит галлюцинации. Уже не сон, но еще не реальность. Из этого состояния легко вернуться в настоящий сон – нет, спасибо. Успокаиваемся и ждем. Две-три минуты – и все придет в норму.

А шорох под кроватью… Нет никакого шороха. И не скрипит дверь моей комнаты. И не слышно шагов. Некому здесь вышагивать. И никто не шепчет в ухо: не бойся, милый, это я, всего лишь я. Это не Алька. Ее не может быть здесь.

Но это Алька, и она лжет. Она пришла не одна.

Я вспоминаю, что увидел в ее глазах: обреченность и тоску, в точности как в глазах дедова живца.

Алька сбрасывает мое одеяло на пол. Нежно проводит по моей голой груди чем-то холодным и острым. Нажимает – ласково, почти без усилия, но я чувствую, как лезвие разрезает не только кожу и мышцы, но и грудину. Легко, будто это не кость, а кремовый торт. Руками раскрывает мою грудную клетку, руки у нее теплые. Улыбается, заглядывает мне в глаза. Смотрю ли? Я смотрю сквозь веки. Я вижу.

И тогда Алька открывает рот и извергает тьму. Тьма льется прямо в меня, заполняет легкие, сжимает холодной хваткой сердце, течет по венам.

Поводок тянется вдоль позвоночника из легких к голове; во рту металлический привкус.

Морфей улыбается моими губами, и мы с ним открываем глаза.

«Серый прив! днюху праздновать бушь?»

«Нет».

«А че так?»

«Не на что».

«Да ну серьезно».

«Вообще пусто, Миха. И настроения нет, если честно».

«Печалька. А че так? Давай поведай».

«Да уволили меня вчера! Че так, че так… Заначку пришлось матери перевести. Сестра, идиотка, опять кредит взяла.

Какие-то парни приходили требовать, напугали мать, она им все отдала, теперь гречку доедает».

«Ваще печаль. С чего уволили-то? Ты так вламывал там, мы забыли, как ты выглядишь».

«Фирма разорилась».

«Ну ничего, новую работу найдешь. Ты же как вол пашешь, такие всем нужны».

«Найду, конечно. Но сейчас я на мели. Миха, слушай, а ты как со своей биржей? Не можешь мне инвайт дать? Ну ты меня знаешь…»

«Слуш, нет, сорри, я не могу пока. Я последнюю таску зафейлил, у меня репутация упала. Я у Кристинки спрошу, она там давно сидит, у нее золотой статус. Может, у нее инвайт свободный есть. Помнишь Кристинку? Маленькая такая».

«Не помню. Миха, круто было бы. Ты правда можешь у нее попросить, это ничего?»

«Окнорм, не парься. Ну Кристинка, ты ее на ДР у Валюхи видел. Ты ее потом своди куда-нибудь. Ты ей понравился».

«Миха, я не помню, как она выглядит».

«Маленькая такая».

«Я помню, что маленькая. Ты когда спросишь? Чтоб мне знать, сколько ждать».

«Прямщас спрошу. Ты тут будешь?»

«Я резюме рассылаю. Никуда не денусь».

«Ну ага».

Серый держал ноутбук на коленях, но тот нехорошо нагрелся, и Серый от греха переставил его на журнальный столик. Теперь Серый мостился на краю глубокого кресла, извернувшись к столику, набок. Шея уже побаливала. Мебель в квартире у Линичны была не намного моложе самой Линичны и не предназначалась для людей с ноутбуками. Серый вздохнул и помял пальцами затекший загривок. «Самому надо было увольняться, – подумал он, – как только поплыла гниль. Или хоть заранее новое место искать. Тьфу. Задним умом все крепки». Он дал Линичне залог, когда вселялся. Старуха не могла на него нарадоваться: приличный мальчик, аккуратный, не пьет, не курит, по дому помогает. Сказала однажды: «Ты мне, Юрочка, как внук!» Но когда встанет вопрос о деньгах, сразу выяснится, кто тут внук, а кто так, комнату снимает. Серый только надеялся, что Линична разрешит ему пожить в счет залога.

В задумчивости он потеребил «мышь», перебрал вкладки браузера и отправил резюме еще по двум адресам. Потом встал, потянулся и пошел на кухню за чаем.

В комнате Линичны бубнил телевизор. Старуха, как всегда, сидела там, уткнувшись в экран, и завороженно смотрела какую-то муру. Серый решил не отвлекать ее. Поговорить можно и позже. Завтра, например.

Ожидая, пока вскипит чайник, он пытался вспомнить Кристинку. Вроде рыжая. Или черненькая? Наверняка симпатичная, у Валюхи все подруги красивые, только сама Валюха не очень… Это не Кристинка на гитаре тогда играла, маленькая такая?

Меньше всего ему сейчас хотелось думать о девушках.

«Будет инвайт – хорошо, – сказал он себе, наливая чаю, – не будет – тоже неплохо». Идею фриланса Серый находил сомнительной. Это Миха мог удариться в вольные художества – его-то мама жила в соседнем районе, а не за тысячи километров. Если живешь на съемной, всяко лучше твердый оклад. С окладом нынче выходила заминка… Серый трезво оценивал шансы. Могла, конечно, случиться удача, но работу скорей всего он будет искать несколько недель и еще недели прождет первой зарплаты, а денег нет уже сейчас. Биржа платила много и сразу. Нужно было хвататься за каждый шанс.

Он вернулся в комнату, отставил чашку в сторону, чтоб подостыла, и открыл сайт биржи.

Серый заходил сюда и раньше – читал, что писали о проекте. Дизайн с тех пор не сменился: бело-зеленый, респектабельный и безликий. Простой логотип гласил: «Может каждый!» – а дальше шел подзаголовок, который Серого озадачивал. «Биржа решений. От наблюдения до активного моделирования, от случайности до новой жизни!»

Миха давно звал его на эту биржу. Уговаривал: «Хоть попробуй!» Серый кивал. Он и вправду собирался когда-нибудь попробовать, из чистого любопытства. Из любопытства же он спрашивал, что означает подзаголовок и чем там, на этой бирже, занимаются. Миха мялся и отвечал односложно. «Ну, написано же, – говорил он. – Подробности под неразглашением». Это тоже озадачивало. Почему бы не подкинуть деталей – другу, под пиво, с глазу на глаз?

Написано было, что «Может каждый» – стартап нового поколения, созданный командой профессионалов из разных областей знания. Разрабатывается программный комплекс, помогающий принимать решения в сложных ситуациях. Алгоритм учитывает влияние множества факторов, однако для оптимизации его работы необходима база решений, принятых в реальных ситуациях реальными людьми.

Здесь логика от Серого ускользала. Пишут что-то вроде софта для игры на фондовом рынке? Навряд. Программы для трейдеров меньше всего нуждаются в базе реальных решений, там работает чистая математика.

Имен и регалий создателей он на сайте тоже не нашел. Многое наверняка скрывалось под регистрацией… Все это было как-то подозрительно. Серый признался себе, что не стал бы и связываться, если бы не верил Михе. Михе он верил. Миха при всех своих недостатках был парень надежный и честный, мог увлечься ерундой, но мутными делишками – никогда.

«Если будет инвайт, – заключил Серый философски, – тут я все и узнаю».

Он открыл форму регистрации и ввел данные: Серых, Юрий Валерьевич, год рождения, образование высшее экономическое. Дальше нужно было выбрать интересы из списка. Серый счел бы его пустой формальностью, если бы не странная для подобного списка внятность. «Профессиональные интересы» значились отдельной строкой. Серый слегка завис, разбираясь в подпунктах раздела «Спорт», и всерьез завис на «Литературе». Закончив с «Интересами», он приступил к полям «Планируемый режим работы» (полный день, совместительство или хобби-режим, дни недели, часы приблизительно) и «Форма оплаты». Оплату можно было получать деньгами или бонусами. Серый смутно удивился: кому нужны какие-то там бонусы вместо денег? Но если работать по часу в месяц в хобби-режиме, наверно, и скидочные карты со всякими флаерами имеют смысл…

Оставалось ввести код инвайта.

Пару минут Серый сидел в прострации, глядя в монитор. Все, что собирался, он сделал. Прежде чем двигаться дальше, нужно было пораскинуть мозгами и составить новые планы. Не глядя он подцепил чашку, отхлебнул остывшего чаю. Встал, прошел с чашкой к окну, уставился вниз, во двор. Мальчишки играли на площадке: трое носились туда-сюда, четвертый стоял, уткнувшись в планшет, и, похоже, командовал остальными.

«Ну? – непонятно кого спросил Серый. – Будет инвайт или нет?»

Сейчас Кристинка (рыжая? или брюнетка?) ответит, что у нее нет инвайта, и все пойдет как обычно. «Есть же другие биржи», – вспомнил он. Программировать он не умел, рисовать – тем более, от копирайтерских текстов его мутило, но был, кажется, сайт, где заказывали бытовую помощь. Собак выгулять, шторы повесить… «Можно попробовать, – решил Серый. – Если совсем прижмет». Брать в долг у друзей он боялся почти суеверно.

Он допил чай и поставил чашку на подоконник. За стеной у Линичны громко играла реклама.

Вообще-то Серый слукавил и не сказал Михе всей правды. Но Миха об этом наверняка догадался и уж точно не обиделся. Они друг друга знали как облупленных. Серый вырос в бедности, жизнь иногороднего студента в столице тоже не была сытой. Безденежья он страшился и запасался как белка: там и сям понемногу на черный день. Еще одна, самая последняя заначка у него сейчас оставалась. Наверно, если ужаться, ее хватило бы на скромную вечеринку. Но можно ли потратить деньги глупее? Надо и на еду оставить. Линична часто готовила на двоих, по доброте душевной; все равно нельзя объедать бабку… «Схожу разменяю баксы». – Серый загрустил. С тех пор как сестра, словно наркоманка, подсела на кредиты, черный день постоянно маячил на горизонте.

Донесся сигнал мессенджера.

Серый подпрыгнул. Он подорвался с места, едва не опрокинув чашку, и плюхнулся в кресло. «Держи!!!» – пришло от Михи, и дальше – длинный, на пол-экрана буквенно-цифровой код: инвайт.

Застучало сердце. Серый удивился себе: с чего только впал в волнение? Обычная фрилансерская биржа, разве что платят лучше…

«Миха, спасибо! Сейчас буду пробовать. Если выгорит, может, еще днюху успею закатить».

«Давай въезжай. Удачи там. Будет странно – не стремайся. Там все продумано. Страшнее минуса в репе ничего с тобой не стрясется».

«Да ну, Миха, не пугай меня».

«Я, наоборот, успокаиваю. Про Кристинку не забудь, вот ее номер. Ну бывай, я тоже работать пойду, три таски уже в очереди».

«Тебе удачи, спасибо еще раз».

Последнее сообщение повисло в мессенджере неотправленным: Миха уже отключился.

Серый торопливо ввел код и закончил регистрацию. Страница грузилась пару секунд, показалось – ненормально долго. Серый успел заподозрить, что оборвался коннект. Или, может, форма упала? Или сам сайт?..

Наконец он увидел приветствие.

«Добро пожаловать, Юрий! Вы зарегистрировались на бирже решений «Может каждый». Ваш инвайт выдан Кристиной Петровой. Пожалуйста, перепроверьте список ваших интересов. Мы уже начали готовить ваш профайл. Этот список исключительно важен для нас и для вашей дальнейшей успешной работы».

«Не зря заморочился», – одобрил себя Серый и, улыбаясь, подтвердил список.

«Спасибо! – ответил сайт. – Ознакомьтесь с пользовательским соглашением».

Серый ознакомился со страшными, капслоком написанными предупреждениями о секретности, отметил, что при разглашении контракт с биржей разрывается в одностороннем порядке, и пожал плечами. Нормальным шрифтом писали, что каждому сотруднику положен координатор, что при отрицательной репутации будет заморожен доступ к наиболее выгодным заданиям и прочие безобидные, самоочевидные вещи. Серый быстро проглядел текст, ничего особенного не нашел и кликнул по «Принимаю».

«Будьте внимательны, Юрий. Договор вступил в силу с момента вашего согласия. Вы можете прекратить сотрудничество с биржей в любой момент, отправив соответствующее предупреждение по адресу. В настоящий момент мы формируем ваш профайл. Это делается вручную, так что занимает некоторое время. Как только профайл будет готов, мы свяжемся с вами, и ваш координатор введет вас в курс дела. Удачи!»

Дочитывая эти строки, Серый поморщился. Пес их знает, какой смысл они вкладывают в слова «некоторое время»! Ближайшие часы? Дни? «Могли бы уточнить», – подумал он с досадой. Он еще немного побродил по сайту. Полюбовался на свою страницу («Пока вы не получили ни одного задания»), нашел топ-100 лучших сотрудников и в нем – Кристину Петрову, тоненькую и симпатичную. На фото волосы у нее были цвета баклажан. Поколебавшись, Серый уверился, что на гитаре тогда у Валюхи играла именно она.

Оставалось только ждать.

Серый закрыл ноутбук, достал из шкафа последнюю сотку и пошел обуваться.

Он накинул куртку и сделал это зря: на улице было почти жарко. Уже все деревья выбросили листву, в палисаднике у подъезда показались бутоны ранних цветов. Как обычно в такое время, половина прохожих на улице была одета по-зимнему, другая – по-летнему. Серый направился к метро. Вокруг станции теснились ларьки. Серый знал несколько обменников, обошел все, выбрал лучший курс. Перед тяжелой железной дверью курил, ожидая своей очереди, пожилой мужчина. Серый уточнил – в обменник? – и встал рядом.

Он уставился в небо – яркое, бездонное, синее. Самолет полз по нему как букашка, оставляя пухлый конденсационный след. Вдали сверкали стекла далеких высоток. Промчалась мимо пара велосипедистов в полной экипировке. Муж с женой, молодые и красивые, вели на поводке хаски с сердитыми голубыми глазами. Следом старуха, похожая на Линичну, тащила в переноске орущую кошку. «Ветеринарку, что ли, открыли поблизости?» – предположил Серый. Он вдруг понял, что потерял чувство времени, и тот, за кем он занимал очередь, уже выходит из обменника, щелкая зажигалкой. Серый ругнулся шепотом и поймал ручку двери прежде, чем она захлопнулась.

Дверь закрылась за ним, отсекая светлый весенний день. В душной конурке Серый сгорбился и потащил из-за пазухи купюру и паспорт.

Наружу он выходил на автопилоте, думая о своем. И потому не сразу понял, что видит, а остановился еще позже. Вероятно, он свернул не туда? Он должен был выйти на улицу, просто свернул не туда и попал в офис банка, которому и принадлежал обменник…

Но ведь не было при этом обменнике никакого банка.

Серый стоял посреди роскошного, просторного, сияющего белизной холла. Поозиравшись, он сделал шаг назад, нащупывая дверь, не нашел ее и сделал еще шаг.

– Выход с другой стороны, – подсказал дружелюбный женский голос. Глубокий, поставленный певческий голос, он отдавался эхом меж белых стен и потому звучал слегка жутко.

– С другой? – механически повторил Серый и огляделся снова.

Холл как будто расширился. Теперь Серый ясно видел колонны и стойку администратора впереди, шагах в двадцати. Налево от стойки уходил коридор, и выход определенно был там – больше ему негде было оказаться. Опасливо, медленно Серый двинулся к стойке.

– Мы закончили обработку данных и сформировали профайл, – сказала девушка. – Теперь профайл нужно донастроить, а вас – ввести в курс дела.

Серый остановился.

Девушка поднялась из-за стойки.

Сложением она напоминала манекенщицу – астеничного сложения, худая и очень высокая. Насколько высокая, Серый осознал, только когда подошел к стойке вплотную. Стойка оказалась в человеческий рост, он поднялся на цыпочки, чтобы заглянуть за нее, а хозяйка, похоже, ростом была метра два с половиной…

Она улыбнулась. Ее кожа была желтовато-зеленой. Если бы Серому кто-то на словах описал такую, он решил бы, что это должно смахивать на тяжелую форму гепатита. Но в девушке, несмотря на рост и цвет, не было ничего болезненного, ничего неестественного. Она действительно выглядела… нефритовой. Зеленые волосы, желтые белки глаз, ослепительно-белые зубы. Девушка вышла из-за стойки, облокотилась на ее край. В узком и длинном, в пол, зеленом платье она была похожа на огромную шахматную фигуру. У Серого морозец побежал по коже: мерещилось, что шипастый венец на голове девушки растет прямо из черепа, как рога. Шипастый? Части короны напоминали не зубцы или шипы, а узорчатые каменные башенки. Было в этом что-то тибетское.

Серый осознал, что ему не страшно. Разве что слегка жутко, но так, интригующе. И дело даже не в том, что Миха пытался его предупредить – Серый только сейчас вспомнил про Миху. Дело было в самом этом белом холле. Он не казался чуждым или давящим. Серый как будто был здесь… дома.

– Вы – это кто? – спросил он, хотя уже знал ответ.

– Кем же мы еще можем быть? Биржа решений «Может каждый». – Девушка шутливо сощурилась. – Ваш работодатель, Юрий. Или лучше на «ты» и Серый?

– У меня нет слов, – сказал Серый.

– Правда?

– Ну… Я влип?

– Не думаю, – сказала она. – Выйти можно в любой момент. Но ты, насколько я знаю, был серьезно настроен на работу.

– Э-э-э… да.

Серый подумал, что пялится на нее, открыв рот, и что это невежливо. Он отвел глаза. И внимание его магнитом притянула ближайшая стена: оттенком похожая на мрамор, но совершенно, идеально белая, без мраморных узоров и переливов. Стена как будто светилась изнутри. «Пластик? С подсветкой?» – предположил он. Нет, это совершенно точно был какой-то камень…

– Белый нефрит, – пояснила девушка. – Ну так как? Пойдешь на выход, или займемся профайлом, или хочешь позадавать вопросы?

Серый спохватился.

– Извините. Вы… Как тебя зовут?

Она пожала плечами.

– Я – просто несколько синаптических связей в твоем мозгу. Вне тебя я не существую. Подойдет любое имя.

Тут Серый опешил. Некоторое время он и вправду не находил слов. Потом выдавил:

– Это как?

Девушка скрестила руки под грудью.

– Ты находишься внутри собственного сознания, – сообщила она, – а сознание человека сложно устроено. В нем много структур, чье поведение может создать иллюзию автономии. К примеру, Внутренний Критик, Внутренний Ребенок. Теперь у тебя есть еще одна – Внутренний Координатор.

Серый болезненно наморщил лоб. В голове бродили какие-то посторонние мысли. Почему он не может испугаться? Почему он даже не удивлен? Потому что находится внутри себя? А говорят же, что внутрь себя заглядывать страшно…

Джейд разглядывала его с улыбкой, склонив голову к плечу. На лице ее была написана симпатия.

– В договоре такого не было, – брякнул Серый наугад и смутно отметил, что у девушки появилось имя.

– А ты его прочитал? – Джейд тихо засмеялась. – Никто не читает лицензионные соглашения.

– Ч-черт! – Серый не выдержал и тоже засмеялся.

– Это потому, что ты читал его на сайте, – утешила Джейд. – Вот и спутал с обычным лицензионным соглашением. Не расстраивайся и не бойся. Миха правду сказал: у нас все продумано. И я совершенно безопасна.

– У вас – это у кого? Вот что я пытаюсь выяснить.

Улыбка сошла с ее лица. Джейд отвела взгляд и нахмурилась.

– У создателей биржи, – произнесла она медленно, четко артикулируя. – У тех, кто внедрил меня в твой разум. Ох, – она развела руками, – Серый, прости. Я сейчас не могу рассказать. Ты еще не в курсе дел.

«Наверно, тут надо начать скандалить», – подумал Серый и скандалить не стал. Ему не было страшно. Он чувствовал только любопытство: что нужно делать, зачем это все таинственным создателям, как они умудряются платить обычными человеческими деньгами, почему Джейд – это Джейд… Джейд ему нравилась. И он нравился ей. Если бы она была человеком, Серый бы попытался за ней поухаживать.

– Ладно, – сказал он. – Значит, теперь у меня есть внутренняя женщина, большая и зеленая. Это по крайней мере забавно. Но все-таки если ты – часть меня, почему ты женщина?

– У каждого мужчины есть внутренняя женщина. Называется анима.

– Я знаю.

– Если бы ты был ханжой, – сказала Джейд, – я бы предложила другой вариант: интернализованный образ матери.

– Ты не похожа на мою мать.

– Так ведь и ты – не ханжа. – Она подмигнула, и у Серого потеплело в груди, а углы рта потянулись к ушам. – Приступим к делу?

– Я бы задал еще пару вопросов. Если ты не можешь ответить, так и скажи. Зачем вообще нужна эта биржа?

Джейд фыркнула.

– Ты не поверишь, – доверительно сказала она. – Помнишь анекдот? «Количество разума во Вселенной – величина постоянная, а население растет». Так это чистая правда.

Серый не поверил.

– Разума во Вселенной вполне достаточно, чтобы это никогда не стало проблемой для населения одной планеты, – сказала Джейд. – Но они там, – Джейд коротко взглянула на потолок, – они – совсем другого масштаба. И им понадобились разумы – самостоятельные, принимающие решения.

– Как это вообще? – пробормотал Серый. Это не был вопрос, но Джейд крепко задумалась над ответом. Потерла лоб пальцами, вздохнула.

– Я не знаю, – огорчилась она. – Может быть, я просто не знаю. Может быть, мне запрещено объяснять. Может, в вашей науке не хватает терминологии. Видишь, я даже не знаю правильного ответа.

– А если попытаться?

– Если я попытаюсь, то буду пользоваться твоими собственными знаниями. А ты в свое время много читал. – Джейд улыбнулась. – Получится что-нибудь про божество, в сознании которого только и существует вселенная. Но к истине это будет иметь весьма… забавное отношение. Вопросы закончились?

– Пока да. Наверно. А что сейчас? Первое задание?

– Нет. – Она хлопнула в ладоши. – Сейчас – профильное тестирование.

…Серый вылезал из мешка.

Это был очень старый, очень пыльный и очень прочный мешок, огромный, как чехол от танка. Мешок-богатырь. Мешок Мешкович. Серый чихал, задыхался и давился пылью. Подкатывала паника. Он никак не мог вылезти. Не получалось ухватиться за грубую ткань, пальцы соскальзывали, ломались ногти. Изнутри к мешку прицепились какие-то семена. Ости колосков норовили ввинтиться под кожу. Прокляв все на свете, Серый рванулся – и выпал, и повис в пустоте, часто дыша, силясь проморгаться…

Мешка не было.

Он вылезал из бревна – здоровенного бревна, стоймя вкопанного в землю посреди леса. Несколько минут Серый наслаждался прохладным лесным воздухом. Пахло соснами и земляникой. Воздух был прекрасен. Дышать было прекрасно.

Оглядевшись, Серый нервно хихикнул.

Бревно не было полым.

Он вылез из него наполовину. Из сплошной древесины. «Может каждый», – подумал Серый и хихикнул снова. Профильное тестирование? Он точно влип. Джейд сказала, что его выпустят в любой момент. И сейчас тоже? Ему определенно хотелось домой. По крайней мере назад в белый холл, к Джейд. Там было вполне уютно.

И все-таки назад он не запросился.

Преодолев страх и ошеломление, Серый стал оглядываться. И Миха, и Джейд обещали, что все продумано. Только слабак струсит, зайдя так далеко. «Это как прыгать с парашютом, – подумал Серый. – Либо прыгай, либо не садись в самолет и не морочь голову инструктору… Но вообще-то я работу искал, а не приключения».

В этот момент краем глаза он уловил движение.

Серый по-прежнему не имел понятия ни о том, где находится, ни о том, что он должен делать. Но включилась интуиция, а может, простая логика. Он намерен работать на бирже решений. Значит, что-то произойдет, а он примет решение по этому поводу. Нужно собраться с мыслями, внимательно следить за происходящим и по мере сил найти самое толковое из решений. Это и будет его работа.

Серый попытался окончательно вылезти из бревна, но его зажало – мягко и прочно. «Понял», – мысленно ответил он.

Стояла ночь, но видно было как днем. По чистому небу протягивался Млечный Путь. Серый до сих пор видел его только на фотографиях. Полная луна светила как прожектор. Несильный ветер приносил запах речной тины. Бревно кольцом обступали замшелые валуны. Вывернувшись, Серый сумел посмотреть вверх и нашел на бревне резьбу, вроде лицо – бородатое, коронованное.

От реки по едва заметной тропе шел человек. Под мышкой у него была курица.

«Идол», – наконец понял Серый, огорчился своему тугодумию и обрадовался, что все стало так ясно. Можно было догадаться и раньше! Неведомо где и когда, но он привязан к деревянному истукану, сейчас полнолуние, и к нему кто-то идет с жертвой. Он должен принять жертву или отвергнуть ее – это и будет решение.

Небезосновательно Серый полагал, что невидим. При виде постороннего мужика, замурованного в бревне, жертвователю, вероятно, стало бы не до обряда.

Курица издала тихий жалобный звук, будто стон. Человек приближался. Он ступал не торопясь, осторожно, будто просчитывал каждый шаг. В лунном свете его было хорошо видно. Серый различал узоры на его одежде, меховую оторочку на шапке и сапогах. Происходящее стало похоже на игру. Серый приободрился. Последние отголоски страха ушли, сменившись азартом и любопытством.

Потом он разглядел лицо.

Человек вышел на открытое место, ярко освещенное луной. Серому стало холодно. Он не знал, увидел это или почувствовал, но с человеком было что-то глубоко и страшно не так. Походка? Осанка? Форма лица, глаз? Почудилось, что кожа у него слишком белая, мертвенная, но лунный свет менял цвета, и это могла быть иллюзия. Серый напрягся. Заныла голова позади глаз. Курица… курица тоже была неправильная, нет, просто породистая курица с ярким оперением, нет, не курица вовсе…

Завыл волк. Серый дернулся от ужаса и шепотом выругался.

Пришлец не повел бровью. Присев на корточки, он положил курицу перед идолом и достал нож. Серый читал, что если отрубить курице голову, она еще долго будет бегать по двору. Но жертвователь умел убивать кур без суеты. Он ловко вскрыл тушку, вырвал сердце. Встав, поднял руку и с усилием раздавил бьющееся сердце о грудь идола.

Серый все смотрел на его лицо, сосредоточенное и бесстрастное. Жертвователь не задавал идолу вопросов, не предполагал, что его курицу могут отвергнуть. Он просто делал свое дело. Серый заметался. Он перестал понимать, как ему сделать свое. Он провалит задание? Зафейлит таску? Миха говорил, такое бывает… У Серого остался единственный ориентир: чувство неправильности, которое исходило от жертвователя. Он попытался сконцентрироваться на нем. Растерянный, он силился успокоиться и собраться, но так и не успел ничего сообразить – только вспомнил ни к селу ни к городу старый научный фильм о предках человека. Жертвователь не был похож на предка человека. Разве что движения… да, его движения. Серый видел такие в фильме, в старой компьютерной графике, примитивно изображавшей хабилисов и неандертальцев…

На этом все кончилось. Пыльный мешок всосал Серого обратно, наступило мгновение тьмы, а потом его ослепил белый свет холла.

Джейд подошла и протянула руку, помогая ему встать.

– Ах, чтоб вас, – выдохнул Серый, уставившись в потолок. Сердце колотилось как бешеное. – Тес… хорошенькое тестирование! Ах, да чтоб вас…

Джейд скрылась за своей стойкой и вернулась, неся пластиковый стаканчик с водой. Серый косноязычно поблагодарил. Ледяная вода обожгла небо.

– Извини за внезапность, – сказала Джейд. – Это было тестовое и обучающее задание одновременно. Понимаешь, заказчикам важно знать, что ты станешь делать в ситуации полной неопределенности в абсолютно незнакомых обстоятельствах. Этого никакой опросник показать не может.

– И… что?

Серому очень хотелось сесть, но было не на что. Он обдумывал возможность сесть на пол.

– В будущем, – Джейд заговорила размеренно, как будто читала вслух, – тебе предстоят такие же задания – не по содержанию, конечно, а по контексту. Если только ты не выйдешь однажды на уровень эксперта, там сложнее… Рядовой работник не получает никаких специальных указаний. Мы ждем, что ты будешь вести себя естественно, действовать по ситуации и в согласии с собственными эмоциями и стремлениями. Вся суть в этом. Заранее запрограммированный результат получить гораздо проще, для этого не нужна биржа решений.

Серый кое-как отдышался и поторопился:

– Подожди! Но я же ничего не решил.

– Да?

– Я же ничего не сделал. О чем было все это?

Джейд поразмыслила.

– Ты как раз решил, – ответила она, – ничего не делать впопыхах. Ты наблюдал и пытался понять. Это первое. Во-вторых, ты создал эмоциональное содержание идола, которое жрец воспринял и трактовал в своих целях. В-третьих, ты продемонстрировал уровень интуиции значительно выше среднего. Для нас это важно, мы примем это во внимание.

– Что?

– Ты определил, что человек перед тобой относится к другому биологическому виду, – безмятежно пояснила Джейд.

– Какому? – жадно спросил Серый.

– На этой Земле такого вида нет. – Джейд помедлила. – В-четвертых, были еще некоторые сверхслабые воздействия, которые для тебя незначимы. Итак, вступительная часть закончена. Поздравляю с первым успешным заданием, оплата на твой счет в системе уже перечислена…

– Подожди!

– Я в твоем распоряжении.

– Эти за… дания… – от волнения Серый почти заикался, – они так и будут… внезапно?

– Нет. Посмотри опции интерфейса на сайте. Можешь установить расписание, можешь получать по запросу.

– А если я захочу спросить? Еще что-нибудь спросить? У тебя.

Джейд улыбнулась.

– Я всегда с тобой. Я даже не буду прощаться. Серый, я здорово растянула время, но оно уже на исходе. Беги. Выход там.

Ошеломленный, он вывалился из обменника, словно всплыл с глубины. Стараясь выровнять дыхание, Серый озирался по сторонам. Все выглядело прежним: синее небо, белые дома с зеркальными окнами, торговые ларьки окрест, и даже хвост давешней хаски повиливал в конце переулка. Джейд растянула время? Казалось, прошли часы, а на самом деле – минуты.

Вымотался он и вправду так, будто проработал полсуток. Обеими ладонями Серый взъерошил волосы, провел рукой по лицу. Пульс успокаивался.

И мимо него прошла девушка – обычная девушка в летнем платье, желтовато-зеленом узком платье до пят, с глубоким вырезом и голой спиной, точно таком же, как у Джейд, платье.

Нефритовые поделки продавали в ларьке по соседству.

Теперь Серому действительно стало не по себе.

Образ Джейд – инопланетянки или волшебницы, открывшей какой-нибудь портал, – не мог удивить его всерьез. Слишком много игр пройдено в студенческие годы. Он подумал, что, возможно, сам ее образ родился из какой-то забытой игры или прочитанной книги. Основа – из памяти, детали – из окружающего мира, из того, что он успел увидеть – но не осознать – перед тем, как вошел в обменник. Объясняя непонятное, Джейд пользовалась его собственными знаниями.

Но она не была живым существом. Она была частью его мозга, субструктурой его разума. И ее внедрили извне.

Те, кто сделал это, пугали Серого по-настоящему.

«Серый, че как? Живой остался?»

«Пишу с того света. Ангелы вай-фай раздают».

«По-серьезняку как тебе? Таски фейлил уже? Или ровно идешь?»

«Иду в потоке. Девять штук закрыл, четыре на очереди».

«Как оно, поведай».

«Ну… Половину старой зарплаты нарубил, считай, ни за что, за приключения. Но я же из комнаты не выходил, а дохлый, как будто фуры разгружал. Линична думает, я заболел. Принесла мне меду в креманке».

«Че-та я не понял».

«Короче, Миха, нормальную работу все равно ищу. Платит биржа хорошо, не отрицаю. Задания интересные. Но выматывает очень сильно. Несколько минут проработал, весь день как выжатый лимон».

«Это странно. У меня не так. Дай вникну… Ты что во время теста делал?»

«Ничего. Пялился вокруг, и все».

«Волновался?»

«Было немного».

«Вот! Вот! Все из-за этого! Пушо не надо переживать. Бросай это бабское занятие».

«А ты что во время теста делал?»

«Я сам про себя думал, что мечусь как ошпаренный. А Зинка потом сказала – сверхбыстрая реакция, во! И почти все таски у меня такие, экстренные. Я не озираюсь, я действую. Напролом, как кабан!»

«Зинка – это координаторша твоя?»

«Ага, Зинаида. Сиськи – во! Коса как моя рука. Охрененная девка, жалко, что не подкатить. А у тебя кто?»

«Джейд. Красивая очень. Только зеленая и три метра ростом».

«Че, правда три?!»

«Два с половиной».

«Шутишь. Ты, короче, меньше по нервяку вкладывайся. Спроси свою зеленую, может, тест пересдашь. Ты лучше думай, мозгами шевели. Я прикидывал, ты по натуре трудяга, и таски у тебя такие же должны быть. А оно вон как. Нескладуха…»

«Миха, нельзя перестать волноваться по команде. Ладно, забей».

«Че забей, я тебя на это подписал. Че-та я заморочился. Буду шарить, как помочь».

«Миха, расслабься. Как-нибудь решу».

«Я за тебя волнуюсь мжд прчм!»

«Сам же сказал, что это бабское занятие»

«Гы! Подловил! Ну так че, днюху праздновать бушь?»

«Не хочу. Давай лучше просто пересечемся, пива попьем».

«Вариант. Серый, как там сестра твоя? Что-нибудь решилось? Серый, че молчишь? Все плохо? Эй, там, на дебаркадере!»

«Плохо. Она у матери деньги ворует. А мать даже прятать их получше боится. Если Машка у кого-то другого украсть попробует, ее же заметут и посадят».

«Печалище. Не знаю, че и сказать. Клин какой-то».

«Это еще не полный клин. Мать говорит, она теперь эти деньги куда-то относит. Раньше на свою бабскую муру спускала, а теперь тащит кому-то».

«Серый, надо че-то делать».

«Мне надо домой съездить, Миха. Дистанционно, блин, я только деньги посылать могу, а этим можно до морковкина заговенья заниматься. Но если я поеду, работать когда?»

«Серый, але! На бирже можно везде работать!»

«А вот и нет. Линична нормально относится, если я в комнате запираюсь, а мать сразу в истерику ударяется. Ладно, справлюсь. Бывало и жестче».

«Держись. До связи, я отключаюсь. Срочняк пришел».

«Миха, я вот чего еще спросить хотел. Что значит «зафейлить таску»? Как ее можно зафейлить?..»

Строчка с именем уже погасла. «Если смысл задания – действовать как можно быстрее, тогда понятно, что в нем можно провалить, – поразмыслив, заключил Серый. – В моих тасках и ошибиться-то нельзя. Создание эмоционального наполнения… В каком-то смысле мне повезло. Где-то повезло, где-то не повезло…»

Потом он задумался, сообщила ли Михе Зинаида с косой, что она – часть его личности? И как отреагирует Миха, если об этом ему сообщит Серый?

Представив себе лицо Михи, Серый посмеялся и отбросил идею. Он положил ноут на диван, сходил к двери и проверил, заперта ли она. Джейд сказала, что все задания упакованы в страховочную ауру, но Серый предпочитал полагаться на ключ и замок.

Четыре таски ждали в очереди. С минуту Серый разглядывал знакомый интерфейс, потом вздохнул. Каждый раз он обещал себе, что будет осторожнее, аккуратнее, постарается не выкладываться по полной и сможет наконец закрыть два задания в один день. Пока не получалось.

– Готов, – сказал он вслух. – Джейд, давай.

…Фазу «пыльного мешка» удалось пройти за считаные секунды. Серый даже не вдохнул ни разу. Фиксировав позицию, он не забыл похвалить себя за техничность (хвалить себя ему тоже рекомендовала Джейд). Зрение фокусировалось. Он принюхался. Пахло деревенским лугом: согретым солнцем медовым разнотравьем и вроде бы немного навозом.

Солнце садилось. Кромка леса на горизонте стала совсем черной. На холмах золотились возделанные поля. Вид был до боли знакомый – словно из окна электрички в паре сотен километров от города. Серый стоял на вершине нераспаханного холма, среди некошеной травы, такой пышной, что она ложилась под собственной тяжестью. «Снова идол», – понял он и приободрился. Все знакомо, все отработано.

Донеслась протяжная, без слов, песня. Серый оглянулся. Белой вереницей поднимались на холм девушки в чистых рубахах. Какой-то миг было так светло и красиво, что защемило сердце, и Серый успел понадеяться: именно этого эмоционального наполнения от него ждут.

Песня разошлась на несколько голосов – диковатой, чуждой гармонией. Приближаясь к идолу, девушки снимали венки из колосьев и исполняли с ними движения танца. Они двигались плавно и медленно, кружились, кланялись и пели, пели… Когда алое солнце наполовину скрылось за лесом, девушки бросили венки к подножию идола и одна за другой стащили через головы свои рубахи.

Серый прикусил губу.

Девушки исполняли священный обряд. Никто не смел смотреть на них в это время, но все равно им стыдно было плясать обнаженными, и двигались они уже не так красиво, как раньше. Их подвижные шаровидные глаза подернулись пленкой, миножьи круглые пасти сжались, а пластины на головах – уши, гребни, рога? – опустились вниз и неловко подрагивали. Жесты бескостных пальцев тоже выражали неловкость.

Хоровод остановился. Прервалась песня. Девушки подняли руки, их пальцы-щупальца раскрылись, будто цветки. То, что на их телах напоминало торчащие ребра, оказалось чем-то вроде жаберных крышек, и крышки приподнялись. Показалось розоватое пульсирующее нутро, укрытое слизью.

Серого затошнило.

Шел обряд плодородия. Девушки предлагали себя идолу. Танец был непристойным, они смущались, но верили искренне и старались как могли. Они надеялись вызвать в духе полей вожделение, чтобы грядущая жатва стала богатой и подарила деревне полные закрома. Деревня выбрала самых красивых девушек.

«Это нечестно!» – громко подумал Серый. На душе сделалось скверно. Он не знал, кто и зачем создал такое задание, и не думал, что его мнение кого-то интересует, но творилась жестокая несправедливость, и он в ней участвовал.

Не вина танцовщиц, что они принадлежали к другому биологическому виду… роду… классу. Зрелище могло вызвать у нормального человека только отвращение, но это не была вина девушек! Что теперь станет с деревней и ее полями, если на нежный призыв божество урожая ответило – так?

Серый разозлился. «Джейд! – беззвучно гаркнул он. – Кто-нибудь!» Какого хрена они вписали его в такое?! Надо спрыгивать с этого поезда. Что еще от него потребуется? Торопливо он окинул взглядом танцующих и постарался вызвать в себе если не симпатию к ним, то хотя бы сочувствие. Вроде удалось…

В следующий миг задача закрылась.

Серый помотал головой и стукнул кулаком по дивану. Злость не отпускала. Он ударил пальцем по пробелу, монитор ноута засветился: работа выполнена, перечислены деньги.

– Собаки полосатые, – вслух сказал Серый. – Ну как так можно.

Он не чувствовал усталости, но был рассержен и взвинчен и поэтому не хотел сразу приниматься за следующее задание. Вдруг сорвет злость еще на ком-нибудь неповинном…

Потерев лоб, он встал и поплелся за чаем. Забыл, что дверь заперта, пару раз в недоумении дернул ручку, вернулся за ключом, с усилием прокрутил его в старом замке.

…Джейд стояла посреди офиса, скрестив руки под грудью, и смотрела с укоризной.

– Я, между прочим, за чаем шел, – мрачно сказал ей Серый.

– Увидеть меня ты хотел сильнее.

– Можно отказаться от неэтичных заданий?

– Что ты называешь неэтичным?

– Вот это, что сейчас было.

– Исчерпывающе.

Серый шумно выдохнул.

– Я был впаян в идола, – сказал он. – И не просто отказал людям… нелюдям, меня еще и тошнило от них в процессе. Что, у них теперь голод будет? Я не хочу так.

Джейд завела желтые глаза под потолок.

– Почему ты берешь на себя ответственность за тех, кого видишь в первый и последний раз? За тех, кто вполне может быть иллюзией?

– Потому что я так устроен. И вы это знаете.

Джейд состроила недовольную гримаску, развела руками и вдруг улыбнулась:

– Серый, все в порядке. Решением задачи был гнев.

– Что?

– Твой гнев на создателей. Твое отвращение к несправедливости. Желание что-то изменить – или хотя бы не участвовать.

С минуту Серый молчал. Здесь, внутри его сознания, ему ничего не подчинялось – а иначе над коронованной головой Джейд собрались бы черные тучи.

– Можно отказаться от заданий на эмоциональное наполнение?

Джейд ответила не сразу.

– Да. Но ты уверен, что альтернатива будет лучше?

– А какая есть?

– Задачи, где тебе придется не только реагировать, но и действовать. Серый, твои решения по умолчанию будут эмоционально наполненными. А все выборы сложны и неоднозначны. На то и создана биржа. Мы не можем гарантировать тебе спокойную совесть. И сил помогать и спасать мы тебе не дадим.

Серый ссутулился.

– Можно выйти?

– Можно. Закрываем договор?

Серый отвел взгляд.

…Ответственность за тех, кто вполне может быть иллюзией. Почему он решил, что все реально? Почему бы не считать, что перед ним высококлассная голограмма, что-то вроде компьютерной игры с отличной графикой? В хороших играх тоже есть сложные выборы, но игра остается развлечением. «Я слишком серьезно к этому отношусь, – подумал он. – Миха прав, не надо переживать».

Все упиралось в другую материю, простую и однозначную. Продолжая в том же темпе, что сейчас, он заработает больше, чем сумел бы в обычной конторе. Если получится ускориться – заработает намного больше. В разы. Сможет посылать деньги матери, не экономя, не сидя неделями на растворимой лапше. Сможет съездить к матери и разобраться с ее проблемами. Мать, самый родной человек, на чаше весов, а на другой – непонятно кто, непонятно где, не факт, что настоящий, не человек вовсе. «Я постараюсь решать как лучше, – пообещал себе Серый. – Всегда буду стараться». И ответил:

– Я в деле.

Джейд не отпустила его сразу. В прямом смысле не отпустила – подошла и взяла за плечо красивой твердой рукой. Серый уставился на ее зеленые пальцы: непонятно, то ли живые, то ли изваянные из камня, а может, одновременно то и другое. Потом задрал голову, взглянул ей в лицо. Он не возражал немного задержаться. Общество Джейд было приятно. Она нравилась ему так, как ни одна девушка до сих пор. Грустно было понимать, что на самом деле ее не существует.

– Еще кое-что, Серый, – сказала она с заботой. – Посмотри сам. Ты хорошо работаешь, немало получаешь и сильно устаешь. Это нормально. Но ты считаешь, что твоя работа ненастоящая и уставать ты не должен. Ты ругаешь себя и наказываешь. Не делай так. Нельзя перестать волноваться по команде. Нельзя перестать уставать по команде. Пойми это, и ты сможешь успокоиться. А когда ты успокоишься, то будешь меньше уставать.

Серый улыбнулся.

– Читаешь мои мысли?

– Я и есть твоя мысль.

– Ты слишком умная, чтобы быть моей собственной.

Джейд рассмеялась.

– Ты себя недооцениваешь. Мне просто лучше видны некоторые вещи, потому что я вижу их вблизи. И… подумай еще вот о чем: ты – Серый, а я – Нефритовая.

…Серый вернулся, прихлебывая чай. В задумчивости он потерял равновесие, выплеснул полчашки на пол и, ругаясь, побежал за тряпкой.

Все-таки Джейд была слишком… особенной, чтобы считать ее просто частью личности, пускай автономной. «Эти, – думал Серый, ползая на четвереньках, – те, кто совсем другого масштаба, что-то такое подсадили мне в мозг. Кого-то такого. И Михе. И Кристинке. И… сколько людей работает на бирже?» Разделавшись с лужей, он плюхнулся на диван, поставил ноутбук на колени, положил рядом мобильник и занялся делом нужным и нудным: вывел внутреннюю валюту биржи на счет в электронных деньгах и начал перечислять суммы. На мобильник приходили эсэмэски о подтверждении транзакций. Каждая занимала не больше минуты, но минуты казались невыносимо длинными. Серый оплатил Интернет, кинул деньги на телефон, отослал на карточку матери, остаток сбросил на собственную карточку. Когда счет почти опустел, он вернулся на сайт биржи и уставился на очередь задач.

И вдруг его будто ударило.

Все мышцы напряглись. Серый до боли сжал зубы.

«Что я делаю? Что со мной делают? Как я в это ввязался?!»

Его чувства были неправильными. Его восприятие было искаженным, противоестественным. До того, как все началось, в те дни, когда он ничего не знал о бирже, она казалась ему как минимум подозрительной. И вот – он узнал правду, он встретил Джейд в белом офисе, он начал работать и на своей шкуре испытал невозможное. Все это должно было потрясти его до глубины души. Но он даже по-настоящему не удивился. Его волновали другие вещи. Он беспокоился о чем угодно, только не о том, что в его разум проникли чуждые, непредставимо могущественные существа. Прямо сейчас эти существа проникают в разумы множества людей и используют их…

Первым делом в ответ ему Миха прислал ржущий смайлик.

«Твою эскадру, это не смешно!»

«Серый, ты че думаешь, ты первый с такими предъявами? Я же говорил, у них все продумано».

«Что продумано?!»

«В норме человек на такие новости реагирует как? Шок-испуг, паника-истерика. Не сошел ли я с ума. Да я сошел с ума. Тут все сошли с ума. Работать человек, конечно, не может».

«И что?»

«Они сжимают время эмоциональной работы».

«Что? Своими словами можешь объяснить?»

«Ну… Типа всегда нужно время, чтобы успокоиться и осознать. Привыкнуть там, в норму прийти. Если этого времени не дать, то человек может заболеть и испортиться. Чтобы не тянуть кота в долгий ящик, они это время дают, просто сжимают его. Все проходит за пару минут, ты даже не замечаешь».

«Допустим. Но это же ничего не меняет! Они… кто? Как они это делают? Чего они добиваются?»

«Тебе твоя зеленая не рассказала? Спроси».

«Я спрашивал. Ты думаешь, это правда?»

«А ты думаешь, они хотят поработить мир?»

«Не знаю».

«Сириосли, Серый, если бы эти парни хотели поработить мир, они бы без нас справились. Может, они уже его поработили, а мы не замечаем».

«Вполне возможно».

«А раз мы этого не замечаем, значит, на это можно забить. Я так считаю».

«Как у тебя все просто. Я аж завидую. Честно».

«Пушо я простой пацан. Бери с меня пример. Не заморачивайся. Вот щас знаешь что меня волнует?»

«Что?»

«Я Зинку трахнуть хочу! Ух, я б ее!.. Она такая! Серый, я б на ней женился, если б мог. Идеальная баба».

Дисциплинированный Серый все-таки договорился о трех собеседованиях и два из них прошел. Не склеилось, и неудивительно. Конторы показались ему убогими, зарплату предлагали смешную. Кислая мина Серого отпугивала кадровичек, и те торопились высказать ему свое «мы вам позвоним».

В третьей конторе он впустую потратил несколько часов, дожидаясь директора, плюнул и ушел, не дождавшись. Раздраженный Серый наконец признал, что деятельность эта бессмысленная, и решил поиски прекратить. На обратном пути он заскочил в торговый центр, купил приличной одежды взамен сношенной, новый смартфон, банку меда в подарок Линичне и повеселел. Он мог, конечно, и вовсе не тратить время на собеседования, но тогда сомнение еще долго грызло бы его, напоминая, что он даже не попытался. А так – тяжесть с плеч, и ну ее в болото.

Старуха растрогалась до слез, Серому стало неловко. Линична даже выключила телевизор, чего среди дня почти никогда не делала.

– Чаечку соберем, Юрочка, – забормотала она и потащила из шкафа какое-то древнее окаменевшее печенье. Глядя на это, Серый ощутил мощный порыв поработать, но все же сел с бабкой за стол.

– По телевизору-то сказали, мед – он все болезни лечит, – Линична подслеповато щурилась, – а погоду обещали хорошую… Ты теперь на работу-то не ходишь, Юра?

– Я теперь дома работаю, – сухо ответил он. Как пить дать, подумалось ему, сейчас старуха заведет, что это не дело, на работу надо ходить. Но Линична только покивала.

– Сейчас многие дома работают, по телевизору показывали. Молодые-то особенно. Сейчас время такое.

«Надо же, польза от телевизора». – Серый улыбнулся.

– Как мама твоя поживает? Ты что-то давно ей не звонил, нехорошо, нельзя маму забывать…

– Я с мобильника звоню, Лидия Ильинична. А то вам счета за межгород будут приходить, ну их, эти бумажки.

– Как здоровье-то мамино?

– Не очень. Она пенсионерка, а работает много. Устает, и давление повышается.

– Сестра-то за ней присматривает?

Серый поморщился.

– Это она за сестрой присматривает. Сестра… мелкая еще, не соображает.

Машке было уже двадцать. Он надеялся, что Линична таких деталей не помнит. Выкладывать старухе все как есть он совершенно не хотел. Квартирная хозяйка – не родственница.

– Съездил бы ты к матери, Юра… Сколько не виделись-то, уже года два?

Серый вздохнул.

– Семь лет. Как я приехал в институт поступать, с тех пор и не виделись.

Линична охнула.

– А я как раз собирался съездить, – сказал Серый, вставая из-за стола. – Денег подкоплю и поеду через пару недель. Пойду я работать, Лидия Ильинична, у меня там уже очередь.

– Да-да, хорошее дело…

…Может, кто-то наверху прислушался к его просьбам, а может, просто повезло, но задачу выдали не похожую на прежние. Даже «мешок» не был пыльным. Серый проскользнул по узкой темной трубе, будто скатился с горы в аквапарке. Первым чувством, нахлынувшим сразу, еще до того, как перенастроилось зрение, было ощущение свежести. Свежо было дышать, свежо лететь в прохладном потоке, свежо слышать переливы теплых лучей и едва осязаемый нежный трепет. Потом раскрылись глаза – но то, что Серый мог видеть, не имело смысла. Смотреть было почти не на что. Бескрайний небосвод одинаково уходил в темноту и вверх, и вниз. Яркое солнце казалось привычным, земным – только земли он не различал нигде. В пустом пространстве плыли мыльные пузыри с радужными бликами на боках. Их было бесконечно много, они плыли поодиночке и группами, а вдали собирались в целые облака.

Какое-то время он провел в подобии транса, одурманенный пустотой и светом. Очнувшись, сосредоточился и понял, что зрение только запутывает его, оно здесь не нужно, здесь содержательны другие чувства. Стоило закрыть глаза – воображаемые, потому что физических у него, кажется, вовсе не было, – как подступило осознание. Оно всплывало, как забытое слово всплывает из памяти.

Тихий свист, хитро и изысканно модулирующий.

Оттенки тепла.

Сложная последовательность быстрых касаний.

Это было – как влет выучивать чужой язык. Язык рос и ширился внутри разума, ветвился, прокладывал бессчетные связи. И когда он наконец стал понятен, то нахлынуло запредельное изумление. Ничего поразительней Серый не встречал среди задач биржи и уж тем более – в жизни.

Здесь, в глубине неба-без-земли, среди мириад дрейфующих радужных пузырей он выслушивал историю о безобразно нахулиганившем школьнике, из-за которого теперь нужно выплачивать ущерб и идти извиняться перед учителем. Сочувствовал. Искал, какими словами поддержать, что посоветовать…

И оказался дома, на диване, в обнимку с ноутбуком.

В этот раз пояснений не потребовалось. Серый сам определил, что решением задачи было его удивление. И еще, возможно, понимание: есть связи между бесконечно далеким… Он улыбнулся. Невозможно-обыденная, странная, но мирная картина понравилась ему. В пузырящейся вселенной было тепло и уютно. Он не устал. Даже наоборот: чувствовал вдохновение. «Наконец-то!» – подумал Серый.

Наконец можно было попробовать закрыть две таски подряд.

Он глубоко вдохнул, зажмурился и снова нырнул в «мешок».

Сначала задача показалась ему похожей. Он успел обрадоваться. Тут тоже светило солнце и воздух дышал свежестью – иной, соленой, морской. Море плескалось внизу. Серый стоял на шатких мостках в десятке метров над волнами. Горло саднило. Он что-то довольно долго орал и остановился передохнуть.

Серый прокашлялся.

«Новое», – отметил он. До сих пор задачи цепляли его к разным предметам, чаще всего к идолам, несколько раз – к драгоценностям и картинам. Сейчас он был сам по себе, стоял на ногах и вопил во всю глотку. Секунду он колебался, вспоминая, что именно вопил. Время-то – деньги, пора нынче жаркая, один день целый год кормит…

– Остались последние места!

На него оглянулась целая семья – родители с двумя детьми, необычно похожие друг на друга, красивые. Все четверо были голубоглазыми блондинами и все четверо слегка обгорели на солнце. Старшая девочка потянула за руку отца, отец кивнул. Тут же подоспел напарник Серого, началась возня с билетами. Спустя минуту дети пробежали мимо Серого по мосткам.

– Последние места!

Дочерна загорелая женщина средних лет подошла сразу к продавцу билетов.

– Остались последние места!

Шумная компания – трое плечистых парней навеселе.

Статный седой дед с вертким внуком.

Еще одна загорелая женщина, молодая и с умопомрачительной фигурой…

«Что-то не так, – думал Серый, опять и опять выводя про последние места. – Что-то не так!» Тревога все крепче хватала его за горло. В чем дело? Ничего подозрительного вокруг. Умиротворение, веселье, летний курортный край… «Остановись! – приказал он себе почти в панике. – Заткнись и подумай!»

Что не так?

Он подцеплен не к предмету, а к человеку. Вокруг обычные люди, и само место обычное, земное, не какой-нибудь иной мир.

Нет, дело не в этом.

И Серого бросило в холодный пот, когда он понял: он ни разу не обернулся.

Ни разу не посмотрел назад.

Куда уходили люди? О каких последних местах он кричал?.. Стиснув зубы, Серый попытался повернуть себя – тело вмиг стало чужим, тяжелым и неподатливым. Но чем больше сопротивлялось тело, тем тверже становилось его упорство. После минутной борьбы он одолел и медленно, медленно развернулся – туда…

Мостки заканчивались ничем.

Не было ни аттракциона, ни корабля, ничего, куда могли бы продавать билеты. Просто – обрыв. Море. Небо.

На деревянных ногах Серый подошел к краю мостков и посмотрел вниз. Там между ржавеющими опорами болталась огромная рыбацкая сеть, собранная авоськой. В сети лежали камни. Груда неокатанных камней, обломков скал.

…Из задания его будто вышвырнули. Серый бессильно сполз по дивану. Голова кружилась. Он плавал в поту. Отдышавшись, он поставил ноутбук на пол и лег, где сидел.

– Джейд!

– Решение не следовать по накатанной, – мгновенно ответила та. – Преодоление себя. И, конечно, способность почуять неладное.

– Это я и сам понял, – проворчал Серый. Он все-таки сел на белый пол, скрестив ноги. – Я хотел спросить про систему.

Брови Джейд приподнялись. Она вышла из-за стойки.

– Почему сейчас?

– Я задолбался испытывать эмоции, – честно сказал Серый. – Я этого не люблю, мне это тяжело. Хочу понять побольше.

– Что знаю – расскажу.

– Иногда я уверен, что вижу реальные вещи. Иногда все кажется скорее иллюзией.

– Если принять тебя за точку отсчета, то так и есть. Реальность неоднородна.

– Ага. Я как-то влияю на ситуации. Влияют ли задачи на меня?

Джейд задумалась.

– Разумеется. Как любые решения. Но я не знаю, в какой мере.

– В последовательности задач есть какая-то логика?

– Скорее да, чем нет. Она нелинейна.

– У нее есть цель?

– Да.

Серый не ожидал, что ответ прозвучит так уверенно и однозначно.

– Это тайна? – предположил он.

– Нет. – Джейд улыбнулась. – В настоящий момент цель очень простая. Мы хотим проанализировать твои возможности, понять, годишься ли ты в эксперты, и если да, то поднять тебя до этого уровня.

– Ого! – Слышать было приятно, Серый не скрыл. – А потом? Будет новая цель?

– Да. Но сейчас у меня нет о ней никакой информации.

– Понятно. А как… если можно узнать… Что обо мне сейчас думают?

Джейд хихикнула и сделала важное лицо.

– Ты перспективный. У тебя мощная интуиция и сильная воля. И у тебя есть принципы. Никто не знает, как ты покажешь себя на многоходовых задачах. Всем очень интересно.

Серый слушал, расцветая от удовольствия.

– Воодушевляет, – признал он. – На трудовые, так сказать, свершения. И все-таки, Джейд, как это реализовано? Как я попадаю… туда, куда попадаю? Физически я же остаюсь на месте? Или… не целиком?

Джейд облокотилась о стойку.

– Я буду использовать твои собственные знания.

– Пускай.

– Физически, конечно, никого никуда не переносят. Это возможно, но было бы слишком затратно. Проект реализован по аналогии с работой в «облаке». Ты получаешь доступ к данным со своей техники. В данном случае «техника» биологическая – твой мозг.

– И на моей стороне это…

– Грезоподобный онейроид.

– Что?

– Нечто вроде сна, только совершенно реалистичного. В принципе это болезненное состояние. Но мы его полностью контролируем, для тебя оно безопасно.

– Я впервые слышу про онейроид, – сказал Серый.

– А вот и нет. – Джейд подмигнула. – Просто это знание было для тебя неактуально и потому захоронено очень глубоко в памяти.

– И ты все это видишь?

– Конечно. Я же прямо там. Среди синапсов.

К концу недели Серый уверенно держал темп «две задачи в день». Сумма на счету росла и выросла настолько, что он решил пошиковать. Впервые в жизни он купил билет не в плацкарт, а в двухместное купе в фирменном поезде.

Договорившись с Линичной, он заплатил за комнату вперед и собрал рюкзак.

В том шикарном купе Серый успел проклясть все на свете. Единственным его соседом оказался пожилой пузан, который ночами оглушительно храпел, а днями напролет слушал радио так громко, что пробивало наушники. Серый извелся от бессонницы. Не утешал даже хороший вай-фай. Несколько раз он забывался дурной дремотой, но видел кошмары и просыпался еще более уставшим. В последний раз ему приснилось, будто он сидит в окопе, а на него едет танк, – и мало того, еще и приснилось, что это очередное задание с биржи.

От безысходности он непрерывно сидел в Интернете.

«Миха, меня вот что озаботило. Эти ребята, на которых мы работаем, инопланетяне или кто они там… алиены, для краткости. Откуда эти алиены столько денег берут, чтобы нам платить? Рисуют?»

«Вечно ты, Серый, все усложняешь. Если тебе интересно, возьми да спроси. Как я сделал. Все чисто у них».

«Гы! Миха, ну я дятел. А откуда деньги-то?»

«Видел в интерфейсе опцию «оплата бонусами»? Есть люди, с которыми на отдельных договорах работают. Они берут кредит, открывают бизнес. Для бизнеса что нужно? Мозги, хватка, чуйка, пробивная сила, инсайдерская инфа какая. Вот это все выдается бонусами. А люди отчисляют процент с прибыли».

«Стоп. Миха…»

«Че?»

«Так бонусы – это не скидочные карты с флаерами? Бонусы – это хватка и чуйка? Сила и мозги?!»

«Ты вроде не первый день работаешь. Тебя это еще удивляет?»

«Меня это пугает».

«А в чем разница-то? Нам с тобой в голову вставили целые офисы с координаторшами. Думаешь, чуйку вставить сложнее?»

«Я думаю о том, что они не только все эти штуки вставляют. Они наше отношение к ним тоже вставляют. Сжимают время эмоциональной работы или еще как…»

«И че?»

«Сложно. Зачем заморачиваться? Деньги платить. Они могли бы нас вслепую использовать. И не только нас – вообще кого угодно».

«Серый… Я че-то подумал – может, кого-то они и правда прям так юзают. Но мы, в смысле, народ с биржи… Они к нам лучше относятся, чем ты думаешь».

«Знаешь, похоже, ты прав. Круто, если так. Мне Джейд сказала, что меня хотят экспертом сделать. Если я подойду».

«Вау! Поздравляю!»

«Да рано еще. Ладно, отключаюсь пока что. К вокзалу подъезжаем».

Серый вышел, напился кофе в привокзальном кафе и сел на автобус. Спинка у сиденья была низкая, автобус немилосердно трясло, но, несмотря на это и на выпитый кофе, он все равно уснул, едва прикоснулся виском к стеклу. На конечной остановке его разбудила соседка. Слегка очумевший, он вывалился на площадь автовокзала и стал оглядываться. К его родному городу отсюда отправлялся другой автобус, но ходил он с интервалом в шесть часов. Серый не собирался ждать. Здесь обычно таксовали несколько человек…

На краю площади он заметил знакомый белый «жигуль» и не поверил глазам.

– Дядя Коля! – Серый замахал руками.

Тот вышел из-за своей машины и уставился на него, не узнавая. Нахмурился. Серый припустил бегом.

– Дядя Коля, это я, Юрка! Юрка Серых!

Дядя Коля разинул рот.

– Ах ты ж… Да боже ж ты мой…

Серый крепко пожал протянутую руку, а потом дядя Коля от души его обнял.

– Дай посмотрю на тебя, – сказал он. – Ах ты ж! Ведь уезжал пацаненок совсем, а вернулся-то – мужик! Небось невеста есть?

– Невесты нету пока. А ты как? Все таксуешь?

– Чего же мне не таксовать? Машина на ходу, и сам я, как видишь, на ходу тоже. – Дядя Коля засмеялся.

Когда-то очень давно дядя Коля ухаживал за матерью Серого. Та предпочла другого, но дядя Коля не обиделся. Они дружили семьями. Потом, когда отец Серого умер, дядя Коля наведывался в гости и помогал с мужской работой по дому. Семь лет назад Серого, уезжавшего поступать в институт, он отвез до вокзала.

Он стал совсем седым, но держался по-прежнему бодро.

– Поехали?

Улыбаясь до ушей, Серый плюхнулся на сиденье.

– А ты в отличной форме, дядь Коль.

– Я курить бросил, – отозвался тот с гордостью, – и бегаю по утрам. Трусцой. А то! Мы не молодеем.

«Жигуленок» круто развернулся и вырулил на дорогу.

– Вишь, – похвастался дядя Коля, – асфальт переложили. Сейчас как рванем!

Рванули. Солнце било в глаза, дядя Коля опустил козырек.

– Как мама себя чувствует? – тихо спросил Серый спустя несколько минут.

Дядя Коля посмурнел.

– Давление у нее, – пробурчал он. – Людка, медсестра, два раза прибегала, укол делала. Хорошая девка, добрая…

Серый собрался уже спросить про Машку и про то, куда она повадилась носить деньги, но почему-то не смог и спросил вместо этого:

– А Егор как?

Егором звали сына дяди Коли. Он был на год моложе Серого. Друзьями у них стать не вышло, и после того, как Серый уехал, они не общались.

– Егор по контракту служит. Нормально все.

Какое-то время Серый молчал. Потом сказал:

– Дядь Коль, ты вроде сам не свой. Что-то у тебя на языке вертится. Поделись, а?

Старик усмехнулся. Не отводя взгляда от дороги, он ответил:

– Да ведь и ты о чем-то отмалчиваешься, Юрка. Ну-ка, давай первый. Как младший.

Серый глубоко вздохнул.

– Ты что-нибудь знаешь про Машку?

– Я сразу подумал – ты с этим уродом разбираться приехал.

Серый поперхнулся.

– Слава богу, у Галины такой сын вырос, – ровно продолжал дядя Коля. – Я сам хотел пойти, да старый я уже. Но ты меня с собой возьми! На подхвате пригожусь. – И едва слышно он добавил: – Егор не приехал.

– С каким уродом? Что вообще происходит?

– Ты что, не знаешь?

– Мать сказала – Машка куда-то деньги носит.

– И не она одна, – мрачно сказал дядя Коля. – Моя Настена на старости лет кукукнулась, туда же потянулась. Поругались мы страшно, никогда мы так не ругались…

– Куда потянулась?!

– Да приехал урод этот, с тренингами…

– Дядя Коля, – рассердился Серый, – скажи прямо, наконец!

…В областном центре в Доме культуры вот уже месяц шли «тренинги личностного роста». Дядя Коля мало что знал про них, знал только, что влетают они в копеечку и что на них ездят женщины со всей округи. «И несколько мужиков, – прибавил он, – но таких… совсем без костей». Конца-краю этим тренингам было не видно. Через неделю, по слухам, начинались тренинги «следующей ступени», которые стоили еще дороже. Семейные бюджеты трещали по швам. Не утихали скандалы, и кое-кто из знакомых, по словам дяди Коли, собирался разводиться.

– Настя вроде обещала, что больше ходить не будет, – прибавил он. – Но что-то я сомневаюсь. Столько лет вместе. Я ж ее насквозь вижу.

Серый размышлял.

– Дядя Коля, – сказал он, – да это обычное дело. В смысле, тренинги. Сюда в первый раз доехали, поэтому и ажиотаж такой.

Тот вдруг вспылил.

– Обычное дело?! Да ты не видел, во что там людей превращают! Как наркоманы ходят, ей-богу. Глаза пустые. Все разговоры об одном. И деньги несут-несут-несут! Нет, это надо прекращать.

Серый вздохнул.

– Я сам раньше не видел, только читал. Ну да, оно так и действует. Но тут просто объяснить надо…

– Думаешь, не пытались объяснять? Не пытались по-хорошему? – Дядя Коля втопил газ, Серого вдавило в спинку сиденья.

Мелькнула за окном ободранная афиша на облезлом заборе. Вдали показались опоры ЛЭП, потом – пятиэтажки, лесопосадки вокруг, стела на въезде в город…

– Тише, тише.

– Мутно там что-то, – сдавленно проговорил дядя Коля. – Словно… опаивают их чем-то. Ну… Сам увидишь. Пока не увидишь – не поймешь.

Серому оставалось лишь согласиться.

– Принимай, хозяйка, привез молодца! – гаркнул дядя Коля и толкнул Серого через порог. Мать ахнула, прижала ладони к щекам. Серый неловко улыбался. Он чувствовал себя чужим. У Линичны в квартире последний ремонт был лет двадцать назад, но родной дом показался ему еще запущенней и древней. Лампочка в прихожей светила тускло, стены давили, и пахло как-то нехорошо.

Мать торопливо обняла его, отпустила, и Серый увидел слезы в ее глазах. Ему стало стыдно.

Он не был дома семь лет. На то имелась уважительная причина, более чем уважительная – он выучился и целыми днями работал, чтобы посылать сюда деньги, и он приехал, как только позволили обстоятельства. Но все равно – он не был дома семь лет… Он обрадовался, увидев, что дядя Коля здоров и не одряхлел, и тем горше было видеть теперь мать – болезненно полную, одышливую, с поредевшими волосами.

Дядя Коля смущенно переминался в дверях.

– Коля! – вдруг вскинулась мать. – Сходи купи шампанского!

– Мама, может, не надо, – промямлил Серый. – Может, не с твоим здоровьем…

– Юра, целый век праздника не было! Коля, сходи за шампанским. А продукты все есть, сейчас соберу… – И она убежала на кухню.

Серый опустил рюкзак на стойку для обуви и медленно пошел по квартире.

Ничего не изменилось. Фигурки в серванте стояли в прежнем порядке. Старые календари блекли на письменном столе под стеклом – календарь от года, когда родился Серый, от года, когда родилась Машка. Фотографии дедов и бабок смотрели с полок книжного шкафа… Серый мысленно поставил пометку: собрать все интересные снимки и заказать реставрацию. Странно, он уезжал уже взрослым, но запомнил, что шкафы были выше, а диван – шире, словно вырос с тех пор. Ковры на стенах пожухли от пыли. У старшего поколения не было сил их чистить, а Машку, конечно, не допросишься…

Серый вдруг вспомнил, что работа у него теперь удаленная, а значит, он может остаться здесь насовсем. Он удивился, что не подумал об этом раньше, – и тотчас перестал удивляться. От одной мысли сделалось тошно. Остаться? Здесь? В Богом забытом городке, откуда даже в областной центр проблема доехать? Считай, похоронить себя заживо… Но здесь – семья. Дряхлеющая больная мать и безмозглая Машка, за которой нужно следить, как за малым ребенком. И кроме Серого, присматривать за ними некому. Когда стоял выбор – его физическая помощь или его деньги, – приходилось выбирать деньги – мать не могла содержать Машку, ей самой часто не хватало на лекарства. Но сейчас Серый мог совместить одно с другим.

Серый молча застонал.

Никаких перспектив. Никакой жизни. Вечный опекун двух беспомощных, забудь о развлечениях и друзьях, забудь о собственной семье и детях…

Мелькнула мыслишка: соврать. Сказать, что ему нужно ездить в офис фирмы. Это ведь похоже на правду. Ему все равно придется что-то соврать про фирму, нельзя же признаться, что офис инсталлирован ему в голову. Нужно ездить раз в месяц… нет, два раза в месяц. Отсюда не наездишься, а наведываться домой он сможет так часто, как необходимо. Но только не жить здесь. Только не здесь.

Серый сел на диван, обнял себя за плечи, закрыл глаза. Мать на кухне грохотала кастрюлями.

Гадко. Может, даже подло. Но какая альтернатива? Либо врать и жить, либо не врать и сгнить. «Мы не можем гарантировать тебе спокойную совесть, – почему-то вспомнилось ему. – И сил помогать и спасать мы тебе не дадим».

«Да ведь это неправда! – осенило Серого. – Насчет сил. Ну, то есть внутри заданий – их правила, но я могу переключиться на оплату бонусами! И получу силы. Хватку и чуйку. Наверное…»

И что я с этими силами сделаю?

«Предположим… – Серый выпрямился, сжал кулаки. – Предположим, у меня будет бизнес. Хороший доход. Я куплю квартиру в нормальном городе, вывезу их отсюда. Отведу мать к нормальным врачам. А Машка?.. Вот черт!» Здесь полгорода друг друга знают по имени-отчеству, и то сестра умудрилась набрать кредитов. Страшно представить, что она натворит в мегаполисе. Погубит себя…»

– Юра!

Серый вскинулся. В двери заглядывала мать и окликала его – почему-то шепотом: – Юра!

– Что?

Мать поманила его к себе. Серый встал.

– Юра, ты заплати дяде Коле за такси, – попросила мать ему на ухо. – У него тоже пенсия маленькая, бывает, целыми днями там на автовокзале торчит…

Серый хлопнул себя по лбу.

– Совсем из головы вылетело. Конечно, заплачу, мам.

Мать улыбнулась и легонько погладила его по плечу.

Серый вернулся в прихожую и зарылся в рюкзак. Кошелек лежал во внутреннем кармане.

…карточки. Визитные, скидочные, дебетовая, на которой он хранил деньги. Мелочь в отделении для мелочи. Две сотенные купюры в отделении для банкнот.

Две сотенные и ничего больше.

Ошеломленный Серый стоял с раскрытым кошельком в руках. Снова и снова он перебирал отделения, будто его наличные могли каким-то чудом вернуться на место. А вдруг он сам их потратил? Спросонья оставил в кафе? Как же это он не подумал…

Не подумал.

Он знал, что сестра ворует. Он сглупил. Недооценил ее бессовестность. Он не предполагал, что Машка залезет ему в карман, едва он переступит порог. То-то она не вышла его встречать. Рассчитывала, что он решит, будто ее нет дома…

– Машка!

Он пинком распахнул закрытую дверь ее комнаты. Стекло в двери задребезжало. Машка сидела на кровати, уставившись в свой кредитный смартфон.

– Юрка, привет. – Не поднимая головы, она помахала ему рукой.

– Ты… – выдохнул он.

– Что?

– Ты у меня деньги вытащила…

Сестра подняла невинный взгляд.

– Ты чего?

– Верни деньги.

– Какие деньги?

Серый подошел и цепко взял ее за плечо.

– Ай! Больно!

– Верни деньги.

– Ты что, будешь меня бить? Меня? Девочку?!

– Ты кобыла взрослая. Воровка. Верни деньги.

Машка вырвалась и отбежала к окну.

– Мама, он меня бьет!

– Юра! – заохала с кухни мать. – Юра, что ты творишь!

– Я ее пальцем не тронул.

– У меня синяки! – Машка разревелась и сползла на пол. – Он меня обижа-а-ет!..

– Будешь орать, – тяжело сказал Серый, – я тебя обижу. Узнаешь, как это.

Она замолчала и уставилась на него.

– Где деньги?

Она умоляюще наклонила голову.

– Юра, понимаешь, мне очень надо.

– Ты украла у меня деньги из кошелька.

Сестра смотрела на него ясными глазами, трогательно сложив руки на груди.

– Юрочка, понимаешь, мне очень-очень надо.

Серый заглянул под матрас ее кровати. Открыл ящик с косметикой.

– Где?

Машка вдруг захихикала.

– Не найдешь, не найдешь, не найдешь! Попробуй найти, не найдешь! – Она высунула язык.

Серый зарычал. Сестра вскочила и убежала. Он услышал, как хлопнула входная дверь. «Ну, все», – мрачно пробормотал он.

Ничего нового. «Она не больная, – объяснял он когда-то Михе. – Ни в какой ПНД ее не возьмут, недееспособной по суду не назначат. Она просто очень… глупая. Но хитрая, когда ей надо. У нее совести нет. Вообще. Ей никогда не стыдно».

Вошла мать.

– Что случилось?

– Машка у меня деньги сперла.

– А, – сказала мать устало. – Ты рюкзак без присмотра оставил. Ну, сам виноват.

Серый потерял дар речи.

Мать вернулась на кухню. Через несколько минут пришел дядя Коля. Серый слышал, как они беззлобно ссорятся. Мать пыталась отдать ему деньги за вино и такси, дядя Коля смеялся и отказывался. «Зачем ты торт купил, – расслышал Серый, – пирожки же есть».

Как будто ничего особенного не произошло. «А для них, – понял Серый, – и правда ничего особенного. Мрак. Клин».

Он по-волчьи щелкнул зубами. Поколебавшись, он взял стул и вытащил его на балкон. Притворил за собой дверь. Прежде он не рисковал полагаться на страховочную ауру, но сейчас он нестерпимо хотел получить ответ – как можно скорее.

– Джейд!

– Бонусы можно получать не только на отдельном договоре, – пояснила та. – Ты можешь получать их как оплату за обычные задания.

Сейчас белый офис казался полупрозрачным. Джейд стояла рядом с Серым на балконе. Ей приходилось склоняться, иначе нефритовая корона упиралась в потолок.

– Отлично, – сказал Серый. – Какие еще бывают бонусы? Кроме тех, что описал Миха.

– Проще ответить, каких не бывает.

– Каких?

Джейд тяжело вздохнула. Она присела на корточки, подобрав платье, и посмотрела Серому в лицо.

– Юра, ты не сможешь изменить сестру. Только себя.

В голосе ее звучала печаль.

Серый сцепил зубы. Сквозь белый туман он видел, как под окнами проезжает автомобиль. Желтые глаза Джейд светились, словно две луны.

– Я могу изменить себя так, чтобы повлиять на нее?

– Мне не нравится этот ответ, но – да, можешь. Ты можешь подавить ее волю. Но это очень ненадежно и очень дорого.

– Неужели нельзя как-то… сделать ее нормальным человеком?

– С помощью бонусов биржи ты можешь изменить только себя.

Серый болезненно зашипел.

– Безвыходняк? Да, Джейд?

Та встала.

– Ты можешь дать взятку, чтобы ее признали недееспособной.

Серый открыл рот. Некоторое время он сидел молча. Потом кашлянул.

– Джейд… нет… это как-то слишком…

– Хорошо, – кратко сказала она.

Серый сгорбился.

– Неужели ничего нельзя сделать?

Нефритовая рука протянулась к нему, каменные и живые пальцы дотронулись до щеки.

– Серый, – сказала Джейд с теплотой, – я же только часть тебя. Ты советуешься с самим собой. Так тоже можно искать выход, конечно. Но почему бы тебе не посоветоваться с другими людьми?

– С кем? С матерью? Дядей Колей? Они же…

– Нет. Подумай, кто может знать больше? Знать много? У тебя, между прочим, даже есть их контакты. – Джейд улыбнулась. – Я заканчиваю с подсказками. Через десять секунд тебя позовет мать.

– Что ты на балконе делал? – подозрительно сказала мать. – Ты куришь?

Серый закатил глаза.

– Мама, я не курю. Никогда не курил.

– И не начинай! Зачем ты стул туда вытащил? Неси обратно. И иди за стол, Коля уже сидит.

«Нет, работать я здесь не смогу, – подумал Серый, провожая мать взглядом. – И не потому, что мне здесь тошно и депрессивно. А потому, что мама каждые пятнадцать минут будет врываться и проверять, не курю ли я и не смотрю ли я порнуху. Никакая страховочная аура не выдержит». С этой мыслью он даже повеселел. Все стало немного проще.

Порядка ради Серый обдумал возможность снять квартиру неподалеку – и чуть не рассмеялся. Это в мегаполисе нормально, а здешнее светское общество будет скандализировано. Неженатый жить отдельно не должен. Даже если мать согласится, соседские тетки просто сведут ее с ума. «А она не согласится, – заключил Серый. – Итого…» Ему придется-таки уехать. И когда он будет объясняться, то даже не соврет. Всего лишь предложит причину, которую тетки сочтут подобающей для приличного человека.

Он улыбнулся. Нарисовалась какая-то перспектива, вернулось душевное равновесие. И разговор с Джейд, пускай закончился ничем, все же укрепил его. Серому вспомнилось что-то читанное из психологии про самоподдержку и принятие себя. Джейд внутри его головы была частью рабочего процесса и частью самого Серого, но еще она была другом, на которого можно положиться. «Они относятся к нам лучше, чем ты думаешь», – сказал Миха. Пожалуй, теперь Серый действительно в это верил. Джейд была аргументом.

…Дядя Коля откупорил и разлил. Мать произнесла тост: «Чтобы дети радовали». Серый подумал о Машке и сделал протокольную рожу. Выпили. Сели за стол, разложили по тарелкам закуски.

– Юрка! Чего такой грустный? – Дядя Коля подмигнул.

– А где Машка?

– Неужто соскучился?

– Сейчас вернется, – равнодушно ответила мать. – Заскучает и прибежит. К тому же торт есть.

– Ты говорила, она куда-то ходит, – напомнил Серый.

– А! Я сейчас покажу. – Мать поднялась из-за стола и ушла в прихожую, вернулась с рекламкой. – Вот. В почтовый ящик накидали, целую пачку.

– Галя, да ну тебя, – укорил дядя Коля, – дай пацану поесть спокойно.

– Стол не убежит, – вымученно пошутил Серый.

Он взял листовку. Хорошая бумага, хороший дизайн, хорошая полиграфия – рассчитывалось не на глухую провинцию… Серый пробежал взглядом текст. «Личностный рост, саморазвитие, обретение гармонии с собой и миром. Как достичь успеха и жить с любовью». Зубодробительная банальность для мегаполиса, но для маленького городка сойдет и за откровение. «По крайней мере не все буквы заглавные», – скептически подумал Серый. На обороте была фотография. Серый глянул и покривился. На него смотрел облизанный в фоторедакторе пухлощекий типчик неопределенного возраста – так можно выглядеть и в восемнадцать, и в тридцать пять. Черты лица у него были правильные, глаза – ясные, и несмотря на это, Серому он показался крайне несимпатичным. Даже на рекламном фото было заметно, как он надувается, силясь показаться важнее. Идея чему-то учиться у такого фрукта должна быть сразу отметена как нелепая.

Но он успешно работал здесь, обирая и без того небогатый народ. Серый задумался. «Положим, развлечений тут мало, – предположил он. – Сначала могли прийти просто посмотреть. Что-то новое – уже хорошо. А потом…»

– Юрка! – с преувеличенной бодростью окликнул дядя Коля. – Да закусывай ты! Тебя вон смаривает уже, носом клюешь. Не выспался, что ли?

– В точку, дядя Коля. Не спал почти.

– Безобразие. Ну ты все равно поешь, а потом в душик да спать.

– Ночью спать не будет, – сказала мать.

– Значит, поработаю.

– Нечего по ночам работать. Ишь, взяли моду.

«Я отсюда уеду», – напомнил себе Серый. Он заставил себя улыбнуться и начал есть. Его быстро оставили в покое: мать разговорилась с дядей Колей. Стала рассказывать (должно быть, по сотому разу), как Машка поступала в швейный техникум и не поступила. «Представляешь, вырезала вытачки, дура такая!» Серый понятия не имел, что такое вытачки и зачем их вырезать, но здесь полагалось поохать и поужасаться. Дядя Коля показывал себя идеальным слушателем. Серый смотрел-смотрел, и ему пришло в голову, что дядя Коля до сих пор нежен к своей юношеской любви. Может, из ностальгии, а может, и по-настоящему.

Не поступив в ПТУ, Машка заявила, что хочет высшее образование и быть психологом. В ближайшем вузе прозрачно намекнули, что на платное примут учиться хоть табуретку. Серый в то время уже начал работать, но таких денег обеспечить не мог. Поступать Машке надоело, работать руками она не хотела, да и не могла, и с тех пор бездельничала на шее у матери.

Дядя Коля предложил выпить за Серого и его достижения, сказав: «Вот парень поставил себя по-мужски!» В глазах у матери мелькнула нехорошая искра. Пару минут спустя Серый осознал сквозь полудрему, на что ему намекают. Раз он поставил себя по-мужски, то должен был оплатить сестре образование… Серый сдержал вздох.

– Срубает меня, – пожаловался он, – извините. Не могу сейчас о делах. Пойду вздремну пару часиков.

Мать поджала губы. Дядя Коля легонько похлопал ее по плечу:

– Ну-ну, Галя, не дуйся. Дай отдохнуть Юрке, он ведь работает как двужильный. На свежую голову все обсудим…

Он еще ворковал, когда Серый вышел из ванной и поплелся в гостиную на диван.

Ему снилась Джейд. Какие-то бесконечно долгие мгновения казалось, что сейчас они начнут обсуждать рабочие вопросы, последние решения Серого, загадки заданий. Но Нефритовая не видела его. В своем белом офисе она расхаживала в задумчивости, что-то записывала в журнал на стойке и изредка нажимала кнопки. Серый просто сидел и смотрел на нее. Она была очень красивая и такая… родная. «Странно это, – медленно думал Серый во сне. – Если посмотреть внутрь себя, скорей найдешь что-то чужое. И неприятное. Навязанные идеи, плохие мысли. А ее внедрили, Внутреннего Координатора, и она – моя. Друг, который всегда со мной».

А если он прекратит работать на бирже? Джейд исчезнет? Серому зябко стало от этой мысли.

«Часть меня. Мои синапсы. Решения меняют меня. Джейд меняет меня своим присутствием. Я даже не знаю, по моей воле это происходит или против моего желания. Но я знаю, что с ней – лучше, чем без нее». Перед тем как проснуться, он успел подумать, что хотел бы когда-нибудь жениться на такой девушке.

…Машка зла не помнила никакого – ни того, что натворила сама, ни того, что обидело ее. Вечером Серый забрел на кухню попить водички и нашел сестру уплетающей торт.

– Привет.

– Привет.

Серый нашарил рекламку и протянул ей.

– А расскажи мне про этого дядьку.

Машка заулыбалась. Щеки ее были измазаны кремом, и казалось, будто ей лет десять от роду. От этого слегка пробирало жутью. Машка была высокой, не ниже Серого, и уже начинала жиреть от обжорства.

– Ой! – сказала она. – Это Петик! Он такой милый!

Серый в первый момент услышал «педик» и выпучил глаза.

– Петечка! – пояснила Машка. – Он очень умный. Я же хотела, ну ты помнишь, я хотела учиться на психолога, но не поступила, а эти тренинги, я как бы учусь, ну, готовлюсь, может быть, потом получится поступить.

– А… То есть он чему-то учит?

Машка вгрызлась в торт.

– Надо любить себя! – сказала она с набитым ртом. – Надо найти уверенность в себе. Что ты прав. Что ты хороший, всегда хороший. Тогда тебя тоже будут любить. Это… ну, как бы притягивается.

Серый криво усмехнулся. «Спорить бесполезно», – напомнил он себе.

– А деньги?

– А деньги надо тратить! – бодро отчиталась Машка. – Тогда они будут появляться. И это правда! Вот я трачу, и они появляются.

Серый издал странный звук. Это нутряной смех поднялся к горлу, точно рвота.

– Ясно, – сказал он, отдышавшись. – А можно мне тоже прийти на тренинг?..

«Почему бы тебе не посоветоваться с другими людьми? – сказала Джейд. – Кто может знать больше? Знать много?» Стоило Серому задуматься об этом на свежую голову, как он сразу нашел ответ.

Кристинка. Маленькая золотая Кристина Петрова из топ-100 лучших работников. Он так и не пригласил ее никуда. Даже не поблагодарил за инвайт, что за свинство… Он просто забыл о ней, занятый делами, и подумал о ней снова, только когда ему опять понадобилась помощь. Серому стало стыдно. Он нашел в истории мессенджера номер Кристины, но не решился написать ей и вместо этого написал Михе.

«Че? Але, я тут».

«Миха, как дела?»

«Мерцательно. Ты это… не заморачивайся, но я тут злой. Это не из-за тебя».

«Что случилось?»

«Ничего нового. Таски то фейлю, то нет. Задолбался от мерцания этого. Не могу понять, где слабину даю».

«Ты не знаешь, как дела у Кристинки? Можно ей написать?»

«А че нельзя-то».

«Да я скот, забыл ее поблагодарить за инвайт».

«Поблагодари сейчас».

«То есть ты ничего про нее не знаешь?»

«Я не знаю, сердится она на тебя или нет. Серый, ну откуда мне это знать?! Мы не друзья, а так».

«Прости».

«Ниче. Реально не на тебя злой. Во, вспомнил: Кристина ездила на курсы повышения квалификации. Ваще реально от биржи ездила, реально физически!»

«Куда?!»

«На Марс. Серый, все, иди пиши ей сам, а то я на тебя сейчас баллон покачу».

«Сорри. Виноват. Отключаюсь».

Серый сжал голову руками и крепко зажмурился. Слова еле-еле слеплялись во фразы. С убожеством этих фраз он не мог поделать совсем ничего.

«Кристина, привет. Это Юра Серых, мы как-то пересеклись у Валюхи, а потом Миха для меня у тебя инвайт спрашивал. Спасибо за инвайт, ты мне в тот момент помогла очень, я работаю на бирже, все нормально. Прости, пожалуйста, что я тебя не поблагодарил тогда. Очень по голове этой биржей шарахнуло, всеми делами. Я, в общем… прости, это нехорошо выглядит, я понимаю… но если тебя можно поспрашивать кое о чем по бирже, я был бы очень благодарен…»

Серый закусил губу и решил поменять «благодарен» на «это бы мне реально очень сильно сейчас помогло». Но не сумел. Ноутбук качнулся на коленях, рука соскользнула по клавишам, и сообщение отправилось.

– И весь мой идиотизм очевиден стал, – печально сказал Серый вслух.

Теперь он мог надеяться на жалость.

«?»

«Кристина? Тебе удобно переписываться сейчас?»

«У тебя проблемы на бирже?»

Серый почти воочию увидел ее суровое маленькое лицо.

«Нет. На бирже все хорошо».

«?»

«У меня возникли проблемы, не на бирже. И я узнал про бонусы. Но Джейд, моя координаторша, сказала… В общем, бонусы нельзя так использовать, но она сказала насчет посоветоваться».

«Ты можешь выйти в офис? Я приду и поговорим».

Серый поперхнулся. Он не думал, что это возможно в принципе.

«Да. Сейчас».

…Она и пришла не так, как он думал. В офисе Серого встретили двое координаторов. Джейд лукаво улыбалась. Рядом с ней, облокотившись на стойку, возвышался второй – огромный, еще выше Джейд, ярко-золотой парень с крепкими мышцами, почти голый, только в каком-то полотенце на бедрах. Если в Джейд чудилось что-то тибетское, то в парне определенно было что-то греческое. «Аполлон, – напряг память Серый. – Не Бельведерский, но какой-то из Аполлонов… Логично. У меня координатор – женщина, у девушки – мужчина».

– Сядем, – сказал парень, – поговорим.

Серый нелепо улыбнулся, угадав в его классических чертах выражение лица Кристинки.

Из белого пола проросли белые пластиковые стулья, как в летних кафе. Они казались слишком хрупкими для высоченных координаторов. Сев, Серый понял, что стулья тоже нефритовые, просто выросли в форме, привычной для его глаз.

«Интересно, – подумал Серый, – а Джейд на чужой взгляд тоже так на меня похожа?»

Парень пристально смотрел на него.

– Кристина считает, что я Александр, – сказал он.

– С-серый… Юра.

– Я знаю. Что у тебя за проблемы?

Серый выдохнул.

– Моя сестра, – сказал он. – Одна большая проблема. Она… – Он замялся.

– Больна?

– Не знаю… Раньше она была просто дурочкой. Теперь… может стать преступницей. Мучает мать. Погубит себя… И ей ничего нельзя объяснить! Я понадеялся, что могу взять бонусы биржи и изменить ее. Но Джейд сказала, что я могу изменить только себя. Я готов, если это поможет. Но я не знаю, что делать. Я не знаю, с кем посоветоваться. Кроме Кристины… тебя.

Александр откинулся на спинку стула и положил ногу на ногу. Лицо его было непроницаемым. Серый долго ждал ответа. Его все злее жег стыд – за свое косноязычие, за беспомощность, за то, что не может справиться сам и сидит с умоляющим видом.

– Такое маленькое расстояние, – сказал наконец Александр, – и такой длинный путь. Но это неизбежно. Так всегда.

– Загадочно, – буркнул Серый.

– Почему ты не хочешь использовать обыденные средства?

Серый дернул плечом.

– Чтобы ее признали недееспособной? Она моя сестра. Я не хочу ее утопить. Я хочу ее вытянуть.

– Никого нельзя спасти насильно.

– Физически невозможно или этически нельзя?

На лице Александра выразился интерес.

– Ты готов действовать неэтично?

«А мать в могилу сводить этично?» – подумал Серый, распаляя в себе гнев. Он надеялся, что с гневом придет решимость. Этого не случилось. Гнетущая тяжесть опустилась на его плечи, в ней были лед и тьма. У него перехватило дыхание и подвело живот. Руки затряслись. Серый вцепился в штанины, пытаясь совладать с дрожью, и она поднялась выше. Застучали зубы.

– Я не хочу ее заставлять, – выдавил Серый. – Я хочу, чтобы ей можно было объяснить. Только это.

Джейд внимательно смотрела на него. Серый невольно покосился в ее сторону, поймал ее взгляд. «Слишком много эмоций, – вдруг понял он. – Слишком сильная реакция. Как во время задания…»

– Выход, – сказал Александр, – на другом уровне.

В глубине белого пола плыли белые облака. Среди них струились белые угри, проплывали белые карпы. Еще глубже в дымке тумана летели и не могли улететь белые листья, и белые пчелы пробирались в венчики белых цветов.

– Я вот-вот пойму, – сказал Серый. Он устало развалился на каменном стуле и смотрел в движущиеся под ногами узоры.

Джейд скрылась где-то и вернулась с чашкой теплого молока.

– Я всегда понимаю немного раньше. Можно спросить меня.

Серый молча поднял глаза.

– Кристина не могла прямо сказать тебе – становись экспертом, и у тебя будут в доступе нужные бонусы. Это против правил.

– А ты такое сказать можешь? – Серый усмехнулся.

– Я – это ты. Ты сам догадался. Поэтому могу.

– Продолжая эту же логику, – сказал он, – там не будет бонусов, которыми можно менять других людей. Нигде не будет, ни при каких условиях. Я так догадываюсь. Мне так кажется. Не знаю почему.

Джейд вдруг хихикнула.

– Знаешь, – возразила она тепло, – не бывает догадок на пустом месте. «Они относятся к нам лучше, чем мы думаем», вот почему.

Улыбка Серого стала шире и искренней.

– И что же там будет на самом деле?

– А вот это нам с тобой действительно неизвестно.

Серый немного поразмыслил и осторожно спросил:

– Джейд, а можно оставить тут стулья?

«Ого, – подумал Серый, входя в Дом культуры. – Я считал, что у меня дома уныло? Это я еще не видел настоящего уныния!» Днем свет в фойе не включали, а окна заросли пылью. Было почти темно. Вешалки пустующего гардероба торчали, как позвонки. На стенах под стеклом смутно белели какие-то бумаги. Шаги и голоса отдавались эхом. Чудилось, что в воздухе висит серая мгла. Гуще всего она почему-то была возле выставки детского рисунка. Серый отметил это и поежился. Потом он отметил, что эмоциональная реакция у него опять слишком острая. «Профдеформация?» – предположил он и решил позже спросить у Джейд. Меньше всего он хотел заработать профдеформацию.

Стараясь не принимать окружающее всерьез, Серый принялся размышлять о том, в каких единицах логично измерять уныние и сколько их помещается в провинциальный Дом культуры. Может, наоборот, ДК следует считать точкой отсчета, а уныние измерять в процентах и долях процента от ДК?

– О, книжки привезли продавать, – сказал дядя Коля. – Кажись, фантастику! Пойду приценюсь.

Он зашагал к прилавку. Серый улыбнулся вслед. Откуда-то из-под локтя вынырнула Машка и гулко зашептала:

– Вон там билетики! Юра, купи нам билетики. И книжку купи! Я давно хотела эту книжку.

Серый не стал спорить. Он заплатил за билеты и вручил Машке толстую книжку с портретом Петика на суперобложке. Бумага в книжке была бессмысленно толстая и дорогая, мелованная, словно в художественном альбоме.

Вернулся довольный дядя Коля с другой книжкой. В фойе становилось людно – прибывали зрительницы. Все они казались Серому на одно лицо, похожими на тетку Анжелу из жэка. Вроде бы он заметил у фикуса и настоящую тетку Анжелу.

Несколько минут Серый выглядывал в толпе Петика. Потом ему надоело тянуть шею, и он предложил пройти в зал. Машка потребовала сесть рядом с нею в первом ряду. Серый с дядей Колей уперлись. Настаивать Машка не стала, пожала плечами и ушла вперед. «На «камчатке» устроимся, как в школе сидели», – фыркнул дядя Коля.

Серый с непривычки выбрал сломанный стул и чуть не грохнулся.

Захрипели, завыли старые динамики у сцены. Волосы на загривке стали дыбом. Сев наконец, Серый зажал уши. «Звукарь? – подумал он. – Я удивлюсь, если тут есть звукарь». Действительно, над пультом стояла директриса ДК. Рядом с ней суетился Петик. Серому казалось, что он должен быть выше. Директриса сама была среднего роста, но он еле доставал ей до плеча. Маленький, пухлый, пыхтящий мужичонка в скверном костюме…

– Поганец, – прошипел дядя Коля.

Серый встрепенулся.

Что-то не клеилось.

Пять минут назад Серый отметил, что стал ненормально восприимчивым. Из-за постоянных задачек на эмоциональное наполнение его чувствительность обострилась. Ничего хорошего в этом не было, но факт оставался фактом. И если в Петике крылось что-то неправильное, что-то зловещее – Серый должен был ощутить это.

Петик не понравился ему на рекламке и не нравился сейчас. Больше Серый не чувствовал ничего. Вокруг простиралась обыденная тоска, где вялое развлечение – лучше, чем никакого.

– Сейчас заведет свои песни, – на ухо ему сказал дядя Коля.

«Песни? – Серый пожал плечами. – Ну, послушаем…»

Директриса наконец разобралась со звуком. Из динамиков понеслись шорох, шелест, скрип и отдаленные мажорные аккорды. Петик вылез на сцену, замахал руками и микрофоном, запрыгал, закричал приветствия. Потом предложил вместе спеть, и зал послушно откликнулся ему нестройным хором. Безобразно грохотали динамики, но это никого не смущало.

Дядя Коля сидел насупившись. Серый погибал от скуки. Что-то похожее он видел на ЮТубе в передаче про экстрасенсов девяностых. Передачу он от скуки тоже не досмотрел. Спели песенку… стали повторять аффирмации: «Я красив, я богат, я любим, я успешен…» «Что я здесь делаю? – вздыхал Серый. – Мог бы поработать сейчас. Кино посмотреть. Книжку почитать. Нет здесь ничего, кроме зеленой тоски. Машка – дура. Петик – убогий…» Несмотря на шум, глаза закрывались. Серый попытался удобней устроиться на жестком стуле, помял затекшую шею, вяло оглядел зал.

…Он как будто смотрел сквозь 3D-очки в скверном кинотеатре. Изображение было мутным и расплывчатым, но глубину очки давали получше, и Серый отчетливо разбирал, кто на каком плане находится. Вне экрана оставался он один. Сидевший рядом дядя Коля был внутри киноленты… Серый закусил губу. Опасаясь потерять озарение, он слегка расслабился. Происходящее было очень похоже на задачу с биржи. Он чувствовал себя компетентным.

Планов насчитывалось всего три. На внешнем находились дядя Коля, директриса и еще пара зрителей, остальные – дальше, на промежуточном, и в глубине экрана кривлялся на сцене маленький развинченный Петик. Ему приходилось нелегко. Он тащил их к себе, их всех, многие десятки человек, словно в одном ведре из колодца. Он обливался потом…

«Джейд, – почти вслух подумал Серый. – Это бонус? Это же бонус, Джейд?»

И тотчас понял: нет. Нет таких бонусов.

Хуже.

Это задача с биржи.

И выполняет задачу не Петик. Ведущий тренингов – просто якорек, к которому подцеплен истинный исполнитель. Сам Серый точно так же подцеплялся к людям и нелюдям… Его охватил холод. Обостренные чувства открывали знание, которого он совсем не хотел. Отточенная интуиция приносила догадки, пробиравшие жутью. «Разума во Вселенной достаточно, чтобы это никогда не стало проблемой для населения одной планеты, – сказала когда-то Джейд. – Но они – совсем другого масштаба».

Исполнитель этой задачи, сотрудник биржи «Может каждый», не был человеком.

Даже гуманоидом не был.

«Они относятся к нам лучше?.. – вспомнил Серый, и словно вся окружавшая его тоска разом хлынула в его сердце. – Боюсь, мы зря в это верим…»

За его спиной возникла Джейд и тронула пальцем плечо Серого.

– Прости за внезапность. Запрос подтвержден. Осталось только твое согласие. Серый, ты – эксперт.

Он вскочил. Сиденье кресла поднялось, ударило его под колени. Шатаясь, Серый вывалился в проход. Боковым зрением он поймал удивленный взгляд дяди Коли, потом в глазах старика мелькнуло понимание – неверное понимание, он решил, что Серого зацепили глупые песнопения, объяснять было некогда и ни к чему, Серый только подумал: «Чертова интуиция, может, я еще и мысли читать начну?» – одними губами проговорил:

– В сортир, – и на полусогнутых выбежал из зала.

В узком шкафу между внутренними и внешними дверями он прислонился к стене. Приглушенный шум накатывал волнами. Серый перестал разбирать слова, этого было достаточно: шум больше не досаждал ему. Отдышавшись, он вышел в фойе и зашагал к лестнице на второй этаж.

Серый остановился на лестничной клетке и сел на подоконник.

– Джейд, – сказал он. – Растяни время, пожалуйста. На максимум.

В следующий миг он сидел на нефритовом стуле.

– Вот, значит, как, – сказал он угрюмо. Джейд вздохнула и коротко развела руками. У нее был виноватый вид.

Серый поколебался.

– Почему меня повысили? Что именно я сделал?

– Ты начал видеть других исполнителей, причем без их на то разрешения. – Джейд помедлила и заговорила тише, не то торжественно, не то осторожно: – И вообще без чьего бы то ни было разрешения, Серый. Это специальный доступ, который выдается экспертам, и то не всем. Каким-то образом ты взял его сам. Там… насколько я знаю, там сейчас не сказать чтобы паника, но многие взволнованы.

– Вот, значит, как, – повторил Серый.

Сердце перестало бухать о ребра, и пришло странное спокойствие; казалось, что в голове чисто и ясно, но мысли в этой ясности двигались медленно, с усилием.

– Я с ними поговорю, – сказал он. – Потом. А получается, Джейд, что эти доступы еще и брать можно? Не только просить? Я же помню: «сил помогать и спасать мы тебе не дадим…»

Джейд испугалась. Ее желтые глаза заметались, она стиснула пальцы и жалобно подняла брови. Серому стало ее жалко. Кем бы она ни была, она ему нравилась. Он к ней привязался.

– Как видишь, можно, – сказала она почему-то очень грустно и ушла за свою стойку так, словно хотела спрятаться от Серого. – Но… Серый, ты же понимаешь, что… что…

– Что?

Джейд прижала пальцы ко лбу.

– Это не та логика, на которой можно что-то построить.

Серый не ожидал такого ответа. Но, как обычно, он начал понимать смысл слов Джейд за мгновение до того, как она стала их расшифровывать.

– Это была случайная ошибка в работе биржи, – сказала она. – Она может еще повторяться, пока ее не исправят, но это всего лишь ошибка. Нельзя рассчитывать, что она будет повторяться, когда тебе понадобится… Серый, нельзя враждовать с ними… – Голос ее упал.

Серый усмехнулся.

– Я похож на супергероя?

– Ты похож на человека с принципами. Этого вполне достаточно, чтобы…

Серый засмеялся. Джейд озадаченно умолкла.

– Если я расторгну договор, – спросил он, – это все уйдет? Я перестану видеть? И эмоции еще. Я стал каким-то чувствительным, это неудобно.

– Не сразу, но уйдет. Примерно за месяц.

Серый не ответил.

– Ты хочешь расторгнуть договор?

– Нет, – сказал он. – Я уже понял, Джейд. Ты же знаешь, что я понял.

Она кивнула. От напряжения ее глаза стали золотыми. Она знала его мысли лучше него самого, потому что была одной из его мыслей, но Серый все-таки произнес вслух:

– Изменить что-то в этой системе можно только изнутри.

Его ждал деловой разговор, очень важный разговор, трудный и, возможно, опасный, но прежде чем отправляться, он должен был закончить еще одно дело.

Серый все-таки на самом деле нашел туалет и долго умывался, пока пальцы не свело от ледяной воды. Еще минуту он глубоко дышал, глядя на свое отражение в мутном зеркале. Выглядел он усталым и невыспавшимся, но не загнанным. Парень в зеркале смотрел спокойно и уверенно. Он был готов. Серый испытывал множество противоречивых чувств, но основным среди них было чувство компетентности. Это его устраивало.

«Все правильно, – почудился вдалеке голос Александра. – Я даже думаю, что его ждут».

Серый хмыкнул.

Он вернулся к дверям зала. Радение за ними еще не закончилось. Дядя Коля ждал его, не зная, что и думать. Сестра не думала вообще ничего. Она пела, наслаждаясь звуком своего голоса в хоре. Подцепленный к Петику исполнитель метался, пытаясь понять, что пошло не так, и подумывал запросить аварийный отказ от задачи. Серому вспомнилось: когда-то точно так же метался он сам.

– Подожди, – сказал Серый исполнителю.

Он не мог изменить сестру. Не было таких бонусов… возможно, таких доступов. Но решение было. Существовала логика, на которой он мог его построить. Серый улыбнулся. Он мог изменить свое отношение к ситуации. Сотрудник биржи в статусе эксперта, он изменял свое отношение к чужой задаче, и задача изменялась вместе с ним.

«Тренинг личностного роста, значит? – Улыбка Серого стала шире. – Замечательно. Передо мной настоящий тренинг настоящего роста. И он очень эффективен. Продолжайте, коллега».

Не дожидаясь ответа, он отступил на шаг и вернулся в нефритовый офис.

Джейд молча подняла взгляд – и опустила. Она беспокоилась. Только что знакомый ей мир дрогнул и утратил ясность. Они с Серым как будто поменялись местами: теперь Внутренний Координатор, выданный ему руководством, знал меньше него.

Серый все равно хотел, чтобы Джейд оставалась с ним. Внутренний Друг – отличная мысль, и не важно, насколько он сведущий консультант при этом.

– Все будет хорошо, – сказал он ей. Лицо Джейд на миг осветила улыбка.

В прошлый раз здесь была дверь наружу. Серый подошел к ней. Верхняя часть двери оказалась стеклянной. Стекло шло волнами. За ним он различал лестничную клетку. Некрашеный бетон, ржавые перила. Лестница выглядела заброшенной. В ДК ремонт был поприличней… Спустя миг напряжения Серый вспомнил: это та же самая лестница, так она выглядела много лет назад, когда его ребенком водили в ДК на какие-то занятия.

Всякий раз, когда Джейд говорила о «тех, кто совсем другого масштаба», она указывала пальцем вверх или заводила глаза под потолок. Это могло ничего не значить. Но с тем же успехом могло иметь и буквальное значение.

Серый открыл дверь и поднялся на этаж выше…

– Умыкнули! Умыкнули, ироды! – Марфа шумно высморкалась в подол, во дворе скорбно заблеяли козы.

Кеша тем временем проверял жалобу хозяйки на детекторе лжи: выходило, что баба не врет, кража совершена.

– А когда вы заметили его отсутствие? – поинтересовался он, пытаясь построить с помощью временны́х линий график, указавший бы на день, а если повезет, и час.

Марфа взглянула на исследователя, как на дите неразумное.

– Да почем же я знаю?! – Укутанная шалью, похожая на наседку в курятнике, она всплеснула руками. – Говорю же тебе, умыкнули! А ведь был, понимаешь ты?

– Понимаю, – согласился Кеша, печально глядя на график. Временны́е ленты демонстрировали чудеса абстракции, не выдавая ни единой четкой даты: вот сейчас, вот двадцать лет назад, а между ними еще миллион подходящих точек.

– Это все они, – неожиданно прошептала потерпевшая, – в Черниговке так же начиналось. Сначала у стариков прикарманили, потом у рабочего люда, а под конец… – Баба выпучила глаза и выдохнула Кеше в лицо: – У детей!

– Черниговка, – удивился Кеша, вбивая новые параметры. – Не вижу на карте такого села.

– Конечно, – легко согласилась Марфа, утирая зареванное лицо рушником. – Это когда случилось-то! Ты, поди, еще и на свет не появился. – Заметив недоверие во взгляде Кеши, баба подбоченилась. – Иди давай, ищи, следопыт! А село такое имелось, хошь верь, хошь нет.

С улицы вновь донеслось призывное, отчаянное блеяние, дополненное протяжным мычанием.

– Не пойду к ним, хоть что делайте, не выйду из дома. Окаянные, чтоб они провалились, всю жизнь мне испортили! – Марфа выкатилась в сени, выпроваживая Кешу прочь.

Выйдя за калитку, исследователь огляделся. Обычная для таких селений картина: дома по обе стороны дороги, щурящие на весеннем солнце окошки в деревянных резных наличниках. По грязной улице неспешно прогуливались гуси, чуть поодаль пес грыз не то кость, не то пластик. Каркнуло, Кеша задрал голову и увидел стаю черных как смоль ворон. Где-то вдалеке скрипнула калитка.

Сделав пометки в памяти, Кеша не спеша пошел вдоль домов.

Его вызвали сюда утром. Село Антоновка, хотя ни Антонов, ни одноименных яблонь он не обнаружил. Двадцать три двора, население сорок человек. Расположение – Кеша вздохнул – так себе; хорошо хоть поле рядом, приземлился нормально, а так по весенней слякоти проезда сюда нет. И как тут люди живут? Он почесал бровь – ему нравилось это простое движение, подсмотренное в старом фильме.

Гуси по-змеиному вытянули шеи и зашипели, когда он поравнялся с ними. Гуси такие, их внешним видом и красивым жестом не проведешь. Кеша собрался шугануть птиц, но обнаружил, что из-за забора за ним наблюдает мальчик лет пяти-семи. В ладошках у ребенка что-то мелодично позвякивало, напоминая звуки из музыкальной шкатулки.

Кеша хотел включить автоскан для снятия с объекта точной информации, но вдруг захотелось расспросить по-человечески. Как в кино. Он подошел к штакетнику, присел на корточки, представился:

– Привет! Я Кеша, исследователь.

Таинственное позвякивание прекратилось. Мальчуган, поняв, что его заметили, спрятал руки в карманы, но не сбежал. Попав под прищур зеленых детских глаз, Кеша замер. Ему стало интересно – а как считывает информацию этот мальчонка? Кого он сейчас видит перед собой?

– Здрасьте, – отозвался мальчик, – я Лешка, и я болею.

– Вот те раз, – огорчился Кеша. – А чего же ты тогда на улице стоишь?

– Тут лучше, дома отец. – Мальчик как-то затравленно оглянулся, облизнул губы, нахмурился.

– С твоим папой все в порядке? – Кеша уже знал ответ, но нужны будут свидетели, он активизировал микроокулис, запись пошла.

– Он теперь другой, не как раньше, – подобрал наконец Лешка слова и тяжело, совсем по-взрослому вздохнул.

– Разрешишь войти? – попросил Кеша и, дождавшись кивка, ступил в чужой двор.

В глаза бросились неукрытые дрова, сыреющие по такой погоде. Колун, воткнутый в колоду и не убранный под навес. Разбитый горшок, который, видимо, в прежнее время украшал подоконник. Конура – и та пустовала; возможно, это здешний пес сейчас грыз кость на том конце села.

Кеша поднялся по скрипучим ступеням и вошел в дом.

Хозяин сидел за столом, сутулясь и не сводя взгляда с ведомой одному ему точки в пространстве. Крепкий мужчина, в шароварах и порванной тельняшке. Сквозь дыры на рукавах виднелась синева татуировок. Темные волосы припорошены сединой, густые брови. Усталый, потерянный вид.

Перед ним на грязной скатерке стояла ополовиненная бутылка самогона. Пара кусков сухого черного хлеба да вялая луковица.

«Матвей. Сорок лет, лесоруб фабрики «Зимние утехи», – высветилась информация на планшете.

Кеша сел напротив.

– Ну как вы, Матвей? – напрямик спросил он.

– Не лезет в меня больше, – хрипло ответил лесоруб, отталкивая бутыль.

– Понятно, – протянул Кеша. – И давно не лезет-то?

Матвей бросил на него хмурый взгляд зеленых глаз и промолчал.

– Понятно, – повторился Кеша. – А там на улице Лешка, ваш сын, переживает.

– Лешка, – в голосе хозяина послышалось легкое недоумение, – он же в школе!

– Он болеет, – напомнил ему Кеша. – Поэтому дома, с вами.

– Да ну и шут с ним, – внезапно разозлился Матвей и резко поднялся из-за стола. Бутылка, упав набок, жалобно звякнула о стакан. – Ты пойми, служивый, пусто ж всюду, нет его нигде! – Матвей затряс кулаками в воздухе.

– Давно? – попытался уточнить Кеша, включая весь спектр подходящих программ.

– А я знаю?! – возмутился хозяин дома. – А остальные знают?!

– Есть остальные? – заинтересовался Кеша, делая пометки на карте села.

– Да все! И Люська-курятница, и старуха Лукерья, и Васька из гадючника, да все! Раз ты тут, так ищи давай, ищи, пока как в Черниговке не хлопнуло! – Лесоруб внезапно взвыл зверем.

Несмотря на разгар дня, улица оставалось пустой и негостеприимной. Странное дело, вроде и жители на месте, а отчего-то никто из дома носу не кажет.

Лешка дернул Кешу за рукав форменного комбинезона.

– Ничего, прорвемся, – пообещал исследователь мальчику, и тот серьезно кивнул. – Проводи меня к Лукерье, – предложил Кеша.

– Да чего тут провожать… – Лешка утер сопливый нос тыльной стороной ладони и ткнул пальцем в дом наискосок от своего. – Вон там она живет. Но хотите – идем.

Вместе они пересекли улицу, и Кеша порадовался, что ревнивые гуси, главные гуманисты вселенной, ушли достаточно далеко и не начнут новую охоту.

У Лукерьи все стояло на своих местах. Вязанные крючком салфетки украшали полочки. Разнообразные статуэтки, изображавшие как земных зверей, так и диковинных, устроились на низком шкафчике. Пол сиял чистотой, а кровать пестрела лоскутными наволочками.

В воздухе плавал аромат мясного бульона, заполняя комнату уютным теплом. Кеша удивленно изогнул бровь. По всем показателям выходила норма. Здесь не щелкали датчики пустоты и не скрипели тонкой иглой сенсоры пропаж. Исследователь хотел уже переспросить Лешку, в тот ли дом они пришли, когда заметил хозяйку.

Лукерья сидела в углу. Темная, пергаментная кожа ее лица напоминала лики с образов. Такими в некоторых уголках планеты все еще украшали жилища. Белый платок в мелкий горох, серая хламида, руки, скрещенные на коленях. Она не двигалась, став незаметной. Слилась со стенами, превратилась в еще одну фигурку-статуэтку в комнате.

Кеша осторожно подошел ближе. Такой потери он еще не видал. Стало ясно, отчего молчали встроенные сирены: они должны указывать на проблему в человеке, но если человека, в сущности, нет, а есть только потеря, то как им реагировать? Утрата угадывалась в каждой черточке, в каждой морщинке Лукерьи. В стоптанных тапках, в кривом узелке платка. В сжатых на коленях руках и, главное, в глазах, бессмысленных, потухших.

Кеша ощутил нечто новое, сенсоры выдали этому название: «страх».

Превозмогая себя, он протянул руку, слегка коснувшись плеча старухи, и – о, чудо! – та ожила. Задвигалась, завертела головой, словно заводная игрушка. Развела руками и ловко уцепилась за Кешу, поднимаясь со стула.

– Ты чьих будешь? – проскрипела старушка, скользя по Кешиному лицу взглядом без эмоций. – Среди нашенских я тебя не помню.

– Я сегодня прибыл, вызвали… – Кеша запнулся, подбирая слова.

– Вызвали. Значит, и до них докатилось, – вздохнула Лукерья.

Кеша кивнул, хотя никак не мог понять, до кого это, до них. Перед глазами сияли графики. В ушах стоял звон детекторов. Все смешалось, все работало не так, как надо. Кеша понял, что еще чуть-чуть – и его замкнет; он сосредоточился и отключил программное управление.

Наступившая тишина оглушала.

– Очухался? – услышал он скрипучий голос Лукерьи. – Кушать будешь? А то вон худенький какой.

– Когда? – вместо ответа спросил Кеша.

Старуха остановилась в шаге от него, будто кончился завод. Затем медленно обернулась и, пожевав губами, ответила:

– Кабы я знала, так нашла бы. Спроси у… – Старуха смолкла. Кривой, как корень, палец проткнул пространство, указуя на шкаф с побрякушками. Кеша проследил взглядом – о чем она? О статуэтках? О салфетках? Или просто выжила из ума?

– А где Лешка? – внезапно опомнился Кеша, но старуха не ответила, она все так же стояла посреди комнаты, будто приросла. Свет в ее глазах погас.

На улице Лешки не оказалось. Кеша отошел подальше от странного дома Лукерьи и включил программы. Мир ожил и раскрасился линиями, звуками и сиянием гексаграмм. Используя карту, Кеша посетил и Люську-курятницу, и Ваську в «гадючнике».

В обоих случаях истории походили друг на друга, как шестеренки одной детали. Да, исчез; да, похитили. Люська грешила на бабку Лукерью, а Васька грозил небесам, обещая непонятно кому страшные кары. Кеша попытался уточнить про Черниговку, но потерпевшие только отмахнулись – дескать, не к ночи помянуть.

В довершение картины Люська попросила отнести Матвею яиц, потому как Лешка сегодня не забегал, а Васька, наоборот, спросил, не передавал ли Матвей самогона, а то тошно, аж житья нет.

Обратно Кеша возвращался в задумчивости. Крутил так и эдак перед внутренним взором схемы и планы, в которые входила собранная за сегодня информация. Искал точки пересечения и общие временны́е отрезки.

Выходило чудно, но верно.

Достигнув двора лесоруба Матвея, Кеша, теперь уже без разрешения, вошел в дом. Не обращая внимания на сидящего у стены хозяина, оставил коробку яиц и прошел в дальнюю комнату, из которой доносились тихие переливчатые звуки.

Лешка устроился на кровати, забравшись с ногами на клетчатое шершавое покрывало. Он так увлекся игрой, что не сразу заметил Кешу, а увидев, сгреб свои сокровища в кучу, прикрыв ладонями.

– Это мое! – выкрикнул он, вжимаясь в стену, обклеенную полосатой бумагой. – Я не отдам, им не нужно!

– А тебе, выходит, нужно? – поинтересовался исследователь, доставая планшет с последними данными.

– Нужно, – уперся Лешка. – Они никогда ничего не замечают.

– Но ведь заметили, – возразил Кеша. – Заметили и попросили помощи, поэтому я тут.

Лешка шмыгнул носом, замотал головой, отрицая происходящее.

– Понимаете… – начал он, но, подумав, убрал ладони и поманил Кешу поближе.

Кеша впервые видел смысл жизни, да еще не один, а с десяток.

– Это вот отцовский, – перечислял Лешка, указывая на деревянный чурбачок с синей искрой посередине, – а это Лукерьи, – плоская стеклянная пуговичка, – а вон тот мутный – Васьки. Я не крал, а подобрал. Взрослые их все время теряют, а потом находят новый, или он у них вырастает, я еще не понял, – признался мальчик.

– Так у тебя тут целая коллекция! А у меня всего пять жалоб… – недоуменно произнес Кеша, разглядывая бланк вызова.

– Эти давнишние, – пояснил Лешка, дотрагиваясь до шестеренок и бусин, гаек и камешков. Каждый из них отзывался тем самым звоном, который Кеша впервые услышал еще на улице. Каждый смысл жизни звучал по-своему, по-особенному, чаруя и завораживая. Неудивительно, что ребенок начал их подбирать.

– Знаешь что, брат, – сказал Кеша, когда они вместе с Лешкой рассмотрели и прослушали каждый смысл, – давай-ка возвращай все по местам. Или тебе собственного отца не жалко?

Лешка вздохнул.

– Жалко, только он часто такой. Как пройдет сезон заготовок, так он смысл теряет. Думаете, это первый, что ли?

– Может, и нет, – согласился исследователь. – Но на этот раз отдадим все, что ты насобирал.

– А что с теми, у кого новый появился? – задумчиво спросил Лешка.

– Эти припрячем, – решил Кеша. – Будешь за соседями присматривать. Если они новый смысл потеряют, ты им старый отдашь. Понял? Считай, вместо меня работу выполнять станешь.

Глаза у Лешки засияли, словно на дне души распускался волшебный цветок, как в сказке. Кеша замер: он впервые видел рождение смысла жизни.

Провожая Кешу к флаеру, Лешка спросил шепотом:

– А у тебя самого-то он есть?

– Данный элемент души присущ лишь людям, – произнес Кеша прописанную в программе фразу.

Он спешил на базу, где следовало сдать отчет, получив за него наградные баллы. И чем черт не шутит? Возможно, не пройдет и столетия, как центр гуманистики выдаст ему, биороботу, лицензию на человечность. Вот тогда и он сможет обрести свой смысл жизни.

Темнота в пригороде всегда отличается от темноты городской. Даже в Южном Бутово, с его незаселенными новостройками и погасшими фонарями, вечер наступает иначе, не так, как в каком-нибудь Переделкино. Неуловимо – но иначе.

Поглазев на незнакомую немосковскую темноту, расстелившуюся под ногами и круто завернувшуюся вверх до самых звезд, я поднял воротник пальто и пошагал от КПП на въезде в поселок в сторону огней. Огней было как-то слишком уж много: не Лас-Вегас, конечно, и все же, все же…

Дорога, асфальтированная по всем правилам, временами начинала хлюпать в такт каждому шагу, и не нужно быть Иным, чтобы догадаться: жирную грязь навезли сюда на колесах огромные грузовики, занятые на строительстве новых коттеджей. Я пристрастно осмотрел свои начищенные ботинки – грязь и лужи исправно расступались под подошвами, а брызги летели куда угодно, только не на гладкую кожу «инспекторов» и отутюженные брюки, однако заклинание следовало «подзарядить» в самое ближайшее время, иначе с задания я вернусь аки селянин со скотного двора.

Здесь хорошо дышалось – да, банальность, но как по-другому выразиться, если местный воздух не царапал горло ледяными иголками и не разбивался на сотню химических запахов, а тек в легкие мягко, плотно и как будто самостоятельно, без каких-либо усилий с моей стороны? И невесомый морозец ощущался здесь именно что невесомо. И шуршание листвы отсекало все прочие звуки.

Дорога плавно перешла в мостик над водоемом – не то узким длинным прудом, не то речушкой. Берега по правую руку были украшены декоративными фонариками и светящимися гирляндами на ветвях деревьев. Ну надо же! В поселке!

В воде что-то плеснуло, и на ум почему-то пришло: «Жерех балует!», хотя я понятия не имел, что собой представляет этот самый жерех, как он должен баловать и вообще – встречается ли в Подмосковье.

Сразу за мостом началась полноценная улица с деревянными и каменными одноэтажными домами по обе стороны, с подсвеченными номерами этих самых домов и указателями. По всей видимости, это была самая старая улица поселка, возникшая задолго до того, как территория обзавелась собственным КПП и пропускным режимом. Мне же требовалась улица куда более новая. Кажется, вот эта, уходящая вправо вдоль берега не то речки, не то пруда.

Одноэтажные дома тут сменились современными коттеджами с мансардами и настоящими дворцами, обнесенными разной высоты глухими заборами. Соотнести высоту заборов с богатством зданий не удавалось. Наконец ближе к середине улицы среди частных владений стали попадаться магазинчики и конторы: «Турагентство», «Прокат яхт», «Меховое ателье»… Богатый поселок, ничего не скажешь!

– Приглашаем посетить наш салон! – возникло на моем пути звонкоголосое чудо; в руке у чуда трепетал на ветру протянутый флайер. – Только сегодня вы можете получить десятипроцентную скидку на укладку!

Как интересно! Воздух воздухом, жерех жерехом, а цивилизация и здесь поджидает нерасторопных прохожих. Чуть замечтался – хвать тебя за грудки рекламным слоганом или дисконтом! Впрочем, мне-то это как раз на руку.

– Благодарю! – сказал я, принимая цветную листовку из покрасневших от холода пальцев девчонки. – А далеко ли отсюда салон?

– Да вон! – неопределенно махнуло рукой чудо и задорно шмыгнуло носом. – Пойдемте, провожу. У меня все равно последний флайер был.

Прочитав на листовке название салона красоты («ЭЛЛИТА», между прочим; с двумя «л», чтобы уж наверняка!), я покосился на девчонку и обнаружил, что она тоже косится на меня.

– А вы ведь не местный! – проявились у чуда дедуктивные способности.

«Бог миловал!» – мысленно ответил я, а вслух огорченно проговорил:

– К моему величайшему сожалению, не местный.

– А чего тогда к нам? По делам?

– Да вот… – Я потеребил в руке флайер.

– А! Значит, тоже о нашем Вадиме слышали, да? – обрадовалась девчонка и снова весело шмыгнула носом. – Он классный мастер, к нему из Москвы знаете сколько народу приезжает?! Отбою нет!

Я снова потеребил флайер – на сей раз озадаченно.

– Сегодня просто будний день! – верно истолковав мои сомнения, пробурчала девчонка в нелепой попытке оправдать «классного мастера». – После работы кому охота сюда переться? Только местным, да и то если скидку пообещать. А в выходные такой наплыв, такой наплыв! – И без перехода резюмировала: – Мы пришли!

20 ноября 2018 года. Дневной Дозор.

Из показаний Михаила Зайцева:

«Я девять лет проработал в отделе маркетинга. Девять! Нет, для кого-то это, может, и не срок вовсе. У нас в отделе – тридцать человек, и подавляющее большинство вполне довольно занимаемыми должностями. Они бы и девяносто лет с удовольствием просидели на теплом уютном местечке с индексируемым окладом, честное слово. Но я-то не для того учился! Меня-то готовили совсем к другому! И в отделе кадров мне другое обещали: дескать, годик придется позаниматься аналитикой и статистикой, а уж как освоюсь, как пойму всю специфику компании – так и свои маркетинговые планы смогу реализовывать.

С кем-то из коллег именно так и происходило. На больших совещаниях и ежедневных летучках, в курилке или в ресторане за ужином – каким-то образом они находили возможность проявить себя. Сделать так, чтобы руководство их заметило, запомнило, одобрило стратегию, предоставило карт-бланш или повысило в должности. Я же, как бы ни старался, все девять лет оставался безымянным маркетологом на ставке. Мои докладные и служебные записки терялись, на мои отчеты проливали кофе, мои предложения игнорировались, а на совещаниях Геннадий Петрович вовсе не смотрел в мою сторону. Я даже руку тянул, будто ботаник в седьмом классе! Ржали все, кроме меня и Геннадия Петровича. А он не смеялся, потому что и руки-то моей не видел. Боже, как это было унизительно!..

Я несколько раз записывался к нему на прием (у нас можно раз в полгода прийти к руководству по личному вопросу), но потом оказывалось, что либо секретарша что-то напутала и вместо меня на аудиенцию попал кто-то другой, либо сам Геннадий Петрович срочно отбыл в министерство или в Италию. Ну да, он часто ездит в Италию, раза по два-три в месяц. Он же болельщик, туринский «Ювентус» – наше все! Хотя если меня спросить – болельщик он так себе, потому что команды меняет как перчатки. Год назад в Мадрид на матчи «Реала» так же часто ездил. В общем, если у него нет важных дел – он тут же становится тиффози и мчится посмотреть игру. А встреча со мной к важным делам явно не относилась…»

– Добрый вечер! Проходите, располагайтесь! – лучезарно улыбнулась девушка-администратор за стойкой. – Вы постричься? Уложиться? К сожалению, мастер сейчас занят с клиентом, минуточек десять придется подождать. Давайте я пока приготовлю вам кофе? А вы располагайтесь, располагайтесь! Машенька, можно тебя на минуточку?

Администратор уволокла давешнее чудо с флайерами в соседнее помещение и плотно прикрыла дверь, однако и через дверь мне было слышно ее шипение.

– Ты кого привела?!

– Клиента! – растерянно отвечало чудо.

– Господи, да ты его видела?! Как он одет? Как причесан?

– Так длинные же волосы! Подровнять кончики…

– Подровнять! – Я, стаскивая перчатки тонкой кожи, буквально почувствовал, как администраторша закатила глаза. – Машка, да у него стрижка за двести евро! Неужели не видно?!

– Там темно вообще-то! И в мужских стрижках я не особо разбираюсь.

– Темно! – с горечью произнесла администраторша. – А пальто ты тоже не разглядела? А ботинки? Там каждый ботинок – как твоя годовая зарплата!

Я усмехнулся и полюбовался блестящими «годовыми зарплатами».

– Что мне теперь с ним делать?

– Но ведь Вадим – хороший мастер! – Утвердительной интонации у чуда не получилось, хотя она изо всех сил старалась. – Наверняка он сможет предложить что-нибудь… эдакое.

– Уйди с глаз долой! Считай, твой рабочий день закончился. Завтра утром – как всегда.

Чудо вышло, покосилось на меня, на мои «инспектора», на мое пальто, которое я аккуратно пристроил на вешалку-плечики, вздохнуло, вежливо шмыгнуло носом и исчезло из салона, моментально растворившись в немосковской темноте.

Я сел в кресло и наконец осмотрелся. Уютно. Без блеска и лоска, но уютно. Пахло кремами, бальзамами, лаком для волос и одеколоном, но пахло ненавязчиво, в самый раз для того, чтобы ощущать себя в салоне красоты, а не в «Парикмахерской № 29». В зале по соседству приглушенно жужжал фен.

Администраторша, сверкая улыбкой, принесла поднос с кофейной чашечкой, печеньями в вазочке и несколькими кусочками коричневого сахара в блюдце. Благодарно кивнув, я пригубил ароматный кофе и спросил:

– А где можно ознакомиться с расценками? Сколько у вас стоит, скажем, постричься?

Она вспыхнула.

– Ой, сейчас я вам все расскажу! Постричься… – Краснота ее щек распространилась на шею и лоб. – Постричься – пятьсот рублей. Если с мытьем головы… – Страдая, она подождала моей реакции, но я молчал. – С мытьем – семьсот. А если еще и уложиться…

– Уложиться – обязательно! – строго сказал я.

– Тогда еще триста рублей, – окончательно поникла она.

– Минуточку! – с театральным возмущением возразил я. – Вот то милое создание, которое так удачно направило меня к вам, обещало десятипроцентную скидку на укладку!

– Ой! – с облегчением выдохнула девушка. – Ну конечно, что это я! Конечно, сегодня укладка у нас со скидкой десять процентов! Значит, все вместе получится… девятьсот семьдесят.

Последнюю фразу она почти прошептала: видимо, вспомнила, что моя стрижка – «за двести евро». Нет, что ни говори, а в салоне красоты «ЭЛЛИТА» – весьма демократичные расценки! На сдачу от проката яхты вполне можно привести себя в порядок.

Но ни чудо, ни девушка-администратор Иными не были. Тут мимо. Оставалось дождаться, когда освободится классный мастер Вадим.

22 ноября 2018 года. Дневной Дозор.

Из показаний Ангелины Бероевой:

«Наверное, все эти годы я была по-своему счастлива. Размолвки случались, но в какой семье не бывает ссор? Алан вспыльчивый, но и отходит он быстро. Просто… просто раньше процесс примирения у нас был таким же бурным, как сами ссоры. И этого казалось достаточно. Любимый муж переставал ругаться или дуться, уходил на работу, а я… Я оставалась хозяйкой большого дома. Дом у нас действительно огромный, вот только я все равно мысленно называла его гнездышком. Наше гнездышко…

Я старалась изо всех сил, я ухаживала за домом, следила, чтобы нигде – ни пылинки, сама гладила Алану рубашки, сама сочиняла десерты и подсматривала, как наша повариха Эльвира готовит блюда кавказской кухни. Мне домашние хлопоты не просто не доставляли никакого беспокойства – нет, я была рада заниматься всем тем, что создает уют! Любимый муж придет с работы – и ему должно быть хорошо, комфортно, тепло, сытно!

Нет, конечно же, я не перестала следить за собой! Маникюр, массаж, тренажеры. Одежду покупала время от времени – ну, такую, в которой можно выйти в свет. Но гладить рубашки удобнее в домашнем халате, а готовить десерты – уж точно не на шпильках и с глубоким декольте. А потом как-то так само собой получилось, что наши выходы в свет стали чрезвычайно редки. Все чаще Алан видел меня в халате и с волосами, убранными в хвост, все реже – при параде. Так что, наверное, я его не виню. Хотя услышать от мужа в свой адрес «унылая посредственность»… это было больно, да. Больно и несправедливо. Там, на его работе, на всяких брифингах, конференциях, презентациях и корпоративах, моего темпераментного красавца окружало большое количество женщин, которые уж точно не стоят у плиты или за гладильной доской. Но мне казалось, что нашей обоюдной страсти и моего любовного отношения к созданию комфорта в доме должно с лихвой хватить на то, чтобы навсегда перечеркнуть чужие шпильки и декольте. Получается, напрасно казалось…»

– Ну как вам? – донесся приятный мужской голос из зала, который мне не был виден из кресла и в который мне не терпелось наконец попасть.

– Вадим, вы – волшебник! Впрочем, как всегда, и вы это знаете.

– К несчастью, я не волшебник. Кое-что исправить мне не под силу. Ваши волосы…

– С ними что-то не так?

– Кожа головы немного воспалена. Я бы рекомендовал вам три дня после каждого мытья волос ополаскивать их отваром ромашки с чистотелом, потом еще три – с чертополохом.

– С чер-то-по… – по слогам проговаривала дама, записывая рекомендации. – А где же я его возьму в ноябре-то?

– В любой аптеке продаются сушеные плоды расторопши пятнистой – это и есть чертополох. Как заваривать – написано на упаковке.

– Спасибо! Я непременно все это проделаю!

Ведьмак? Знахарь? Но ведь он не сам дает клиентке зелье, а советует ингредиенты купить в аптеке! Тогда как же он их заряжает-заговаривает? Или отвар – это плацебо, а все необходимые воздействия он уже произвел, пока она нежилась под феном?

Давай-давай, дамочка, оставляй скорее чаевые – и домой! А мне требуется срочненько пообщаться с глазу на глаз с этим волшебником, а по совместительству – классным мастером Вадимом.

24 ноября 2018 года. Дневной Дозор.

Из показаний Руслана Белоцерковского:

«Я и сам не понял, когда и как это произошло. Просто в один момент осознал, что сына мы теряем. Я знаю, что все это звучит как отговорки, но поверьте: управлять большим производством – крайне сложно. И так уж сложилось, что оба мы – я и моя жена – незаменимы. Да, это наш совместный бизнес с четко распределенными обязанностями. Один день без одного из нас еще кое-как обойдутся, но позволить себе хотя бы неделю посидеть на больничном и уж тем более сразу обоим улететь в отпуск… Нет, это немыслимо. Андрюшка с детства привык к тому, что мама с папой постоянно заняты. Мы были уверены, что в связи с этим он раньше сверстников научится быть самостоятельным. Так в принципе и произошло. Вот только плюсов от подобной самостоятельности в итоге обнаружилось меньше, чем минусов.

Андрей замкнулся. Психологи говорят, что в четырнадцать это нормально. Пубертатный период, переходный возраст. «Года не пройдет – и ваш сын станет прежним!» – так они утверждали. Не стал. Нет, слава богу, никаких наркотиков! И из дома он не сбегал ни разу! И – тьфу-тьфу-тьфу! – вены вскрыть не пытался!

Но однажды я понял, что в соседней комнате живет человек, которого я практически не знаю. И что самое ужасное – этот человек считает нас с женой совершенно чужими людьми. Вот есть у нас домработница, водитель, семейный врач. Теоретически они могут уволиться, мы наймем других – и от этого в нашем доме ничего не изменится. Я думаю, что Андрюшка примерно так и нас с супругой воспринимал. Уволятся эти мама с папой, на их место наймут других – и ничего не поменяется, его жизнь останется точно такой же. Это страшно. Поверьте, это очень страшно.

Я пытался с ним говорить. Я даже брал отгул, чтобы провести с ним время – сходить куда-нибудь вместе, на рыбалку, например, да хоть в музей, хоть в кино! Он посмотрел на меня, как на больного. Наверное, так он посмотрел бы на нашего садовника Ибрагима, если бы тот предложил ему посетить выставку Сальвадора Дали или Большой зал Консерватории…

Я стал абсолютно лишним в его жизни. И я, и мать. Все наши ценности стали ему чужды, любое проявление заботы воспринималось вторжением на частную территорию. Оценки в школе… Ох, лучше и не говорить. Регулярные драки с одноклассниками… Чудовищная музыка из его комнаты… Кошмарная одежда… Татуировка на плече – настоящая татуировка! Не смываемая! Ирокез на голове! Вы знаете, что такое ирокез? Ах да, знаете, конечно же…

И самое главное – никакого уважения ни к кому. Ни к домработнице, ни к учителям, ни к нам. Он хамил – как дышал. До бешенства меня доводил! Нет, я сдерживался, ни разу не ударил… Но вот в школу идти мне и жене было стыдно. А вызывали, и не раз! Но вы же должны понимать, о чем я в такие моменты думал? Я, директор большого комбината, должен прийти в кабинет к директору школы – и унижаться, выслушивая все претензии! Мне куда проще было выделить средства на новый компьютерный класс – и очередное Андрюшкино хамство сходило с рук.

Но ведь так не могло продолжаться вечно, правда?»

– Мне вас очень рекомендовали, Вадим! – с улыбкой произнес я, усаживаясь перед зеркалом.

– Хотите что-то поменять? – вежливо уточнил молодой человек с приятным голосом.

Я вовсю сканировал его ауру. Ну же! Встопорщись хоть где-нибудь! Покажи, где ты разомкнута! Продемонстрируй оттенок и уровень! Однако либо защита и маскировка у Вадима были первоклассными, либо… Но нет, никаких «либо»! После стольких сигналов в Дозор, после показаний десятков людей, воспользовавшихся его услугами, после несомненно и однозначно измененных судеб – ну не мог после всего этого Вадим оказаться обычным человеком!

Или мог?

Может, в салоне работает кто-то еще, кроме девочки-чуда, администраторши и самого Вадима? Маникюрша какая-нибудь… Уборщица… Однако опросы посетителей салона показывают, что основным действующим лицом всегда являлся вот этот «классный мастер» – это после общения с ним, после его стрижек-укладок жизнь клиентов менялась кардинально! Причем в лучшую сторону, и это было так очевидно, что определенно попахивало Светом. И вот я, далеко не последний сотрудник Дневного Дозора, нахожусь на месте – и не могу уловить никакого аромата! Ну не Высший же передо мной, в самом-то деле?!

Я снова попытался пробить или обойти невидимую защиту, я до испарины на лбу старался хотя бы обнаружить маскирующие заклинания – и все тщетно.

– Давайте оставим все то же самое, просто сделаем покороче, – предложил я, дабы не выглядеть слишком уж подозрительно.

– О'кей! – простецки отозвался Вадим и пару раз звонко клацнул ножницами.

20 ноября 2018 года. Дневной Дозор.

Из показаний Михаила Зайцева:

«Нет, никаких настоев и отваров он мне не давал. Воздействие? А что такое воздействие? Ну, не знаю… Он просто меня стриг и укладывал! Нет, я ему не подсказывал, как меня стричь. Ну, может, в первый-второй раз я и высказывал свои пожелания, а потом понял, что лучше довериться классному мастеру. Да, и в последний раз я тоже никаких пожеланий… Что? Честное слово, мы о моей стрижке вообще не говорили. О чем говорили? Ну, он меня расспрашивал о работе. Вадим вообще очень внимательный – и про отдел маркетинга запомнил, и даже имя-отчество моего начальника. А, да, он еще спросил, за какую команду Геннадий Петрович болел до две тысячи девятого года. Я еще удивился – как это он так точно попал в правильный год? Ведь все так и есть: еще девять лет назад Геннадий Петрович болел за «Манчестер Юнайтед» и вообще следил за английской Премьер-лигой. В Великобританию мотался так же часто, как потом в Испанию, а теперь – в Италию…

И кстати, если уж вернуться к стрижке – ну, той, последней, – я был крайне недоволен! Ну, то есть технически-то Вадим все сделал по высшему разряду, это бесспорно. Но я и представить не мог себя с прической Криштиану Роналду! Этот осветленный хохолок… Бр-р! Я тут же потребовал, чтобы он все переделал, а он такой с улыбкой мне отвечает: «Всего один день! Попробуйте! Придите завтра на совещание вот так, как сейчас, и вы увидите, что будет…»

Я чуть не заплакал, честное слово! А потом подумал – хуже-то уж точно не станет. Все равно на смех поднимут, что с прической, что без.

И вы знаете… Вадим оказался прав! Прав настолько, что его впору заподозрить в общении со сверхъестественным разумом! Впервые за девять лет – за девять лет! – Геннадий Петрович меня заметил и попросил высказаться!

Ну, да, в две тысячи девятом Криштиану Роналду перешел из «Манчестера» в «Реал», а в этом году – из «Реала» в «Ювентус». Любимый игрок моего начальника! Всего-то и нужно было сделать вывод! Я, аналитик, не сумел, а парикмахер – угадал! Если бы не та стрижка, я бы до сих пор просиживал штаны, как и еще тридцать лоботрясов… А теперь я ими руковожу! И я очень хороший руководитель, вы уж поверьте. Не зря учился».

22 ноября 2018 года. Дневной Дозор.

Из показаний Ангелины Бероевой:

«Конечно же, после «унылой посредственности» я ждала еще чего-то в этом роде. Ну, потому что сразу стало ясно, что я мужа уже не интересую. «Курица», «серое убожество» – все в таком духе, целый ассортимент. Был ли у Алана кто-то на стороне? Ох, да наверняка! Он же кавказец, горячая кровь, темпераментный мачо! Пока он любил меня – ему всего хватало: тепла, ласки, страсти, секса. Но он разлюбил. Не спасали даже мои попытки принарядиться к его приходу – даже в коктейльном платье я оставалась посредственностью, даже на шпильках – курицей. Нет, о разводе речи не заходило, но я прекрасно понимала, что это вопрос нескольких недель, а может, даже дней.

Вадим? Да, конечно, Вадим знал о моей ситуации – я же постоянно стриглась у него. Мне казалось, он искренне за меня переживает. Во всяком случае, он был ко мне очень внимателен. Расспрашивал о том, чем я занималась до встречи с Аланом. Какие у меня были планы и мечты, пока я не потеряла себя в процессе обустройства гнездышка…

Нет, в тот раз прическа была не моей идеей. Да я бы ни за что не решилась такую сделать! Даже помыслить не могла! А Вадим попросил довериться ему. Убрал зеркало. Заставил закрыть глаза и ждать, пока он не закончит. Разумеется, я чувствовала, что он делает с волосами – такие движения ни с чем не перепутать. А потом… Я боялась открыть глаза, да. Вся обмерла от какого-то сладкого ужаса – ведь это должно было стать точкой! Окончательной и бесповоротной точкой в наших отношениях с Аланом! Мой муж никогда мне не простит того, что сию минуту отразится в зеркале… И все же я этого хотела, да. Мучительно хотела. В этом как будто сконцентрировались все мои нереализованные мечты – протест, заявка на нечто большее, нежели я представляла до знакомства с мужем. И уж точно на гораздо большее, нежели я представляла в тот момент, когда пошла в салон к Вадиму.

Тем вечером мой муж натуральным образом лишился дара речи. Представляю себе! Заходит в комнату, ожидая увидеть унылую посредственность, а там – я, в рваных джинсах, с сотней тонюсеньких ярко-оранжевых косичек на голове, с электрогитарой в руках… Да, откопала в кладовке свой любимый инструмент! Сколько же лет он там пролежал? Ох, и не вспомнить. А ведь когда-то я писала отличные песни – так говорили. Сижу в кресле нога на ногу, звукосниматель подсоединен к усилителю, майка сползла с одного плеча, коленки торчат из рваных «варенок» – и лабаю рок! И ору дурным голосом! И трясу сотней оранжевых косичек!

Ну а когда Алан отмер… Таких ночей у нас не было с медового месяца. Не смейтесь!

Что? Надолго ли хватит магии прически? Не знаю. Но ведь потом Вадим придумает что-нибудь еще? А впрочем, и не надо придумывать. Просто отныне я уже не собираюсь терять себя – ту, какой была до встречи с мужем и какой перестала быть ради него».

24 ноября 2018 года. Дневной Дозор.

Из показаний Руслана Белоцерковского:

«Нет, к Вадиму я шел целенаправленно. Доходили слухи, что он… классный мастер. Я и раньше стригся у него, но обычно молча. Не люблю балаболить со случайными людьми. А тут понял, что Вадим – это, может быть, мой единственный выход, последний шанс. Сел напротив него – вот как сейчас перед вами! – и выложил все как есть. Ничего не просил, но он и сам понял, что мне помощь нужна, и немедленно. И… вы же понимаете, я ради сына готов на все! Мне с избытком хватило того, что я его практически потерял. Я собирался наверстать. Любым способом!

Назавтра мне нужно было явиться на педсовет – стоял вопрос об отчислении Андрюшки из школы. Тут уже подарками и взятками не отделаешься. Мы с женой решили пойти вместе. Ну и представьте себе – подъезжает к школе машина, которую тут все знают, потому что комбинат наш половину района кормит. Выходит из нее элегантно одетая женщина – моя жена, а следом за ней – дядька с ирокезом. Я же в школе ни разу до того дня не был! Все знают, что у неблагополучного ребенка отец – директор крупного предприятия, а самого директора никогда и не видели. И нате-здрасьте!

Андрюшка нас в холле ждал – вы бы видели его глаза! Полжизни готов отдать за такие глаза! Наголо побриться, в тюрьму сесть!..

Мы так и вошли в учительскую – элегантная дама, престарелый панк, а между нами – наш сын. Разговор с педсоставом был действительно серьезный. Но мы его выдержали. Вместе, втроем. Самое главное, что сын, возможно, впервые в жизни почувствовал, что он не один, что его жизнь нам небезразлична, что ради него мы… Простите… Спасибо, у меня есть платок».

Мне так и не удалось обнаружить следов воздействий в салоне. Какой бы вид магии ни использовался, хоть мало-мальские следы остались бы непременно. Но первый слой Сумрака порос синим мхом, а возле кресла, за которым работал Вадим, сумеречного паразита было по грудь. Ни один Иной не выдержит такого соседства! И если бы мастер был магом или ведьмаком – он бы непременно очистил помещение от этой мерзости, питающейся эмоциями, что изливали на Вадима несчастные и благодарные клиенты.

Быть может, это какой-то другой вид магии? Ведь не может же обычный человек менять судьбы другим обычным людям с такой же легкостью, с какой это проделывают Иные, коли обладают правом вмешательства? Ведь не может же Дневной Дозор так ошибиться и приписать нечто потустороннее заурядному парикмахеру?

А может, это и есть настоящая магия – суметь, пусть и с чужой помощью, разобраться в собственной жизни? Разобраться – и исправить ошибки. Разобраться – и вернуть мужа или сына. Разобраться – и стать ярче. Поверить в мечту и реализовать ее.

Я смотрел на ножницы в руках Вадима, на их порхание и невесомое прикосновение к волосам, смотрел – и обмирал от неопределенности. Как много я успел рассказать мастеру? Сколь многое из сказанного запомнил внимательный парикмахер? Какие сделал выводы? Что ждет меня завтра на службе или в личной жизни, какие изменения? И стоит ли их дожидаться? Или пора уже самому проявить себя, найти то важное, без чего обходился много лет, а по факту не должен был обходиться?

Может, пора найти себя?

В одном я был уверен, разглядывая свои косые височки в зеркале напротив: Вадим действительно классный мастер.

От дерева к дереву короткими перебежками Волк скрадывал добычу. Добыча была хороша – девушка, почти девочка, одетая по-крестьянски, с торбой через плечо и палкой в руках. Как такую могло занести в лес, да ещё в одиночку?

– Классная у неё шапочка, – шептал Волк в азарте. – Квасная, я бы сказал…

Шапочка у девушки и впрямь была коричневатая, цвета домашнего кваса. И конечно, торба вместо корзинки, только это и отличало её от сказочного персонажа. Что касается Волка, то не имелось у него ни больших глаз, ни огромных ушей, а зубы были чёрные и гниловатые. Тем более не было хвоста. Внешне лесной хищник походил на задрипанного мужичонка. Волком он называл себя сам; нравилось ему это имя.

Задача у Волка была самая простая: путницу следовало сначала изнасиловать, а потом медленно и со вкусом лишить жизни.

Конечно, охотиться на девушек лучше всего в сёлах и маленьких городках. Незаметно подкрасться, задурить хорошенькую головку, задурманить, чтобы красотка сама не могла понять, как очутилась за выгонами или в пригородном лесу. Но и упускать сладенькую добычу, когда она по своей воле забрела в лес, Волк не желал.

Тревожило одно: слишком уж беззаботно девушка шла по лесу. Так может ходить либо абсолютная дура, либо тот, кто надёжно защищён магией. И посошок в руке девочки навевал мысли самые нехорошие. Попробуй раззявить пасть на чужую невинность, как с конца жезла соскочит молния, и собирай свои обгорелые ошмётки по всему лесу.

Ещё возможна ловля на живца, но тогда бы девочка была тревожна. К тому же Волк очень хорошо чувствовал, когда охотятся на него.

Тяжела ты, жизнь маньяка!

Возле ручья девушка остановилась, присела на камень, разулась и опустила уставшие ноги в воду.

Ах, какие ножки! Вот уж действительно хороши! Даже при взгляде из кустов слюнки капают. А вдобавок к девочке бережок, ручеёк, красота, романтика – лепота, да и только!

Натуры наивные и до идиотизма глупые полагают, что чистая, текучая вода не таит в себе никакого зла и на берегу родниковой речки всякий может быть в безопасности. Как же, расскажите об этом утопленникам, то-то они посмеются! Зато чистая вода умеет смывать грязь и грим, выявляя правду. Чёрный становится чёрным, а белый – белым, независимо от того, каким этот кобель казался прежде. А кто будет пользоваться этой правдой, воде совершенно безразлично.

Волк старательно принюхался. Всё было предельно ясно: никакой засады и ловушки нет, и посошок – вовсе не магический жезл, а самая распростая палка. А уж Классная Шапочка и вовсе ничего не таит; вся из себя невинненькая и такая беззащитная, что плакать от умиления хочется.

Можно приступать.

Волк скинул куртку и рубаху, а взамен набросил чары неуязвимости. Разулся, добавил своей фигуре роста и мускулистости, чтобы девочка сразу поняла, что рыпаться бесполезно. Затем, вальяжно и не торопясь, вышел на свет.

Девчонка вскочила, разбрызгав воду. В глазах полыхнул восхитительный испуг, совсем как в самых сладких грёзах.

– Приветик, – сказал Волк. – Как делишки? К бабуле идёшь, да? А в торбочке пирожок. Угадал, да?

– Угадал… – растерянно ответила Квасная Шапочка. – Пирожок. С зелёным луком и яйцом.

– А горшочек? – возликовал Волк. – Горшочек есть? С маслицем.

– Горшочек тоже есть. Только без маслица. Сёстры на ужин гювеч делали с зелёной фасолью, так я в дорогу горшочек с гювечем взяла.

– Экая ты зелёная, – сказал Волк и спустил штаны. – Ну, что, поиграем немножко?

– Не подходи! – выкрикнула девчонка. – Палкой по башке дам!

– Ух, какая сюся-масюся… – умилился Волк. – Брось палочку-пугалочку. У меня небось палка покрасивше.

Отращивать клыки и когти он не торопился, по первому разу уестествлять девочку следовало в человеческом обличье.

Дальше случилось то, чего случиться не могло. Девица размахнулась и саданула Волка по голове своим смешным посошком. Магический шлем, который наворожил себе Волк, выдержал бы и стальную булаву, но корявая деревяха не заметила волчьего чародейства и врубилась в покатый лоб.

– Ты чё?! – взвыл Волк.

Удар был не столько болезненным, сколь обидным, а в следующий миг девица заправским штыковым ударом ткнула острый сук в то место, что Волк продемонстрировал в предвкушении грядущих наслаждений.

Это было по-настоящему больно.

Волк завыл не по-волчьи, свернулся наподобие лысого ежа, откатился в сторону, лишь там с трудом поднялся и, хромая, кинулся наутёк. Юница, выпятив губу, глядела ему вслед. Старшие девушки рассказывали, что от насильника хорошо отбиваться туфельками на шпильках, но оказалось, что и суковатая палка, если пихнуть её в промежность, тоже действует неплохо.

Девочка подцепила концом посошка скинутые Волком штаны и швырнула их в ручей. За кустами обнаружила остальную одежду и тем же манером перекидала её в воду. Один башмак утонул сразу, второй поплыл по течению, словно военный корабль с ростром в форме медной пряжки.

Тем и закончилась встреча в лесу, хотя ничто на свете не кончается совсем хорошо. Скулит, забившись в чащу, обиженный Волк, а ручей… был чистым, а что стало?

Крапчатый дракон – что может быть нелепее? Крапчатыми бывают тритоны и сюртуки городских стряпчих. Дракон должен быть чёрным или багровым с золотом. Одинокие дамы вздыхают о белоснежных или радужных драконах, но это пустые климактерические мечты. Не бывает таких драконов. А уж крапчатый дракон и вовсе верх безвкусицы.

Четвёртый месяц замок Картон в осаде. Тоже занятие для упёртых недоумков. Осаждать замок можно сколько угодно, но ещё никому не удавалось его взять.

Замок поставлен на скале достаточно крутой, чтобы к стенам нельзя было подтащить баллисты и тараны, но достаточно пологой, чтобы смирные ослики с поклажей подвозили обитателям всё потребное для жизни. Колодец в центральном дворе уходит на непредставимую глубину, ворот крутит враз дюжина мужчин, по шестеро с каждой стороны, чтобы вытащить бадью, уходит до получаса, зато вода ледяная и чистейшая, и входит её в бадью ровно десять глютонов.

В мирное время неутомимые ослики под завязку наполняли замковые кладовые провиантом и всевозможным воинским снарядом, так что сидеть в осаде было сплошным удовольствием.

Конечно, Картон не был бы столь неприступен, если бы его не оберегали чары древних и новейших мудрецов. Четыре стальных шпиля, выкованные титанами Тарраха, не только украшали башни, но и отводили в землю молнии, насылаемые неприятельскими колдунами, а также гасили пламя драконов, буде таковые у неприятеля имелись. А однажды вошедший в раж чёрный дракон так и вовсе напоролся на четырёхгранный шип и повис там, словно таракан на булавке. Издыхал он дольше месяца, но всё же издох. Шкурой его обили замковые ворота, после чего абсолютная неуязвимость замка стала ещё абсолютнее.

И всё же не иссякали охотники попробовать Картон на прочность.

На этот раз замок осадили мусагеты, и козырным тузом в их колоде был крапчатый дракон, которого ожидали со дня на день.

Двое стояли на смотровой площадке, глядя на лагерь мусагетов у подножия замковой скалы. Одного звали граф Арьер, недавно он был назначен комендантом Картона и лишь вчера прибыл к месту службы. Вторым был маг Зан, и этим всё сказано. Как и все чародеи, Зан был бородат, причём имел бороду едва не с локоть длиной, а вот парчи, бывшей униформой знатных магов, не носил, кажется, из принципа, одеваясь вполне цивильно.

Замок находился в глухой осаде, в цитадель не проникла бы и блоха, не то что новый командующий, но, когда у тебя в приятелях могучий маг, подобные вещи не должны тревожить.

– Если устроить небольшой обвал, – задумчиво произнёс Зан, – лавина как раз накроет неприятеля.

– И что? Единственное, чего у нас мало – это камней. Ломать скалу – значит разрушать крепость, а возить камни снизу – тяжело и накладно. К тому же там вовсе не главный лагерь врага, а один из форпостов.

– Я вижу, граф, вы не теряли время зря и уже вошли в курс дела.

– Терять зря что бы то ни было – прямой путь к разорению. А мне нравится быть богатым. Нищий граф – это оксюморон.

– Логично. Я бы даже рискнул сказать, что это правильно. Граф должен быть богат, замок неприступен, а дракон не должен быть крапчатым. Но почему? Ты можешь ответить?

– Так заведено.

– Кем? И чего ради? Ведь всё может быть по-другому. Представь мир, в котором нет аристократии или колдовства.

– Не могу, – ответил Арьер. – Колдовство и благородное сословие должны быть всегда.

– Хорошо, оставим в стороне дворянство, здесь ты разбираешься лучше меня. Но ведь колдовства ты лишён, я полагал, что тебе будет не трудно вообразить, что всё мироздание подобно графу Арьеру.

– Не могу, – твёрдо повторил Арьер.

– Тогда придётся верить на слово. Там, где нет волшебства, вселенной управляют законы природы. Всё протекает по раз и навсегда установленному порядку. Жить в таком мире скучновато, зато всегда знаешь, чего ожидать. В колдовском мире – не так. Магия по определению непредсказуема. Хотя откуда тебе это знать, ты же не колдун… Так знай, что маг, когда творит даже самое простенькое заклинание, пробуждает силы столь причудливые, что никому на свете, и в первую очередь самому волшебнику, не предугадать, что из этого воспоследствует.

– Но ведь народ как-то колдует…

– Вот именно – как-то! И последнее время всё кактее и кактее. Мне это не нравится, я хочу определённости.

– Запретить деревенским знахарям…

– Как же, им запретишь… Впрочем, это уже мои проблемы. Ты мне лучше скажи: за день до твоего назначения тебя приглашали в Арранскую гильдию магов. О чём там с тобой говорили?

– Честно говоря, я сам не понял, зачем меня туда зазвали. Говорили о всяких пустяках и ничего не объяснили.

– Дорогой мой Арьер, когда речь идёт о магических гильдиях, пустяков не бывает. Особенно это касается самой мощной из гильдий, Арранской.

– Вот именно. А меня очень убедительно просили помалкивать о нашей пустой беседе. Зан, ты великий маг и можешь противостоять любой из гильдий, а я скромный граф, которому очень не хочется портить отношения с подобной организацией. Можно я промолчу?

– Тоже мне тайны друидского двора! Вот у меня тайн нет. Слушай и, если хочешь, можешь рассказывать всем и каждому. Я не знаю, что случилось в мире, но колдовство освободилось от власти волшебника. Я только что говорил: магические силы причудливы и непредсказуемы. Прежде что-то держало их в рамках, теперь не держит. Миропорядок рушится, слабые побеждают сильных, многие знатоки потустороннего погибли, произнеся самые безобидные заклинания. Объявились новые сущности, и свойства их маловразумительны. Колдовства не стало меньше, но оно стало непослушным. А мудрые колдуны, вместо того чтобы бить тревогу, стараются ловить рыбку в мутной воде и блюдут свои интересы. Арранская гильдия секретничает на пустом месте. Мусогетские шаманы лепят небывалого крапчатого дракона… Вот скажи, откуда тебе известно, что у них есть такой дракон? Кто тебе об этом сказал?

– Это и так все знают.

– Вот именно! Никто его не видел, никто о нём не говорил, но все о нём знают.

– И что теперь прикажешь делать?

– Тебе? Ничего. Выполнять свои обязанности, оборонять неприступный замок Картон. У тебя, кстати, в гарнизоне пяток боевых магов числится, так ты им скажи, чтобы они потише себя вели, а то ненароком стены развалят. В них всего магии – гонор да парчовый халат, но по нынешним временам и это может быть опасно. А они о таких вещах не думают. Не маги они, а немоги – ни черта не понимают. Но хуже всего – те, которые внизу. Надо же было догадаться – крапчатую мерзость замонстрячить! Ты хоть понимаешь, что значит это слово? Замонстрячить – создать монстра. И как они собираются его назад размонстрячивать?

Снизу донёсся хрипловатый звук медного горна.

– Это начало штурма? – удивлённо спросил Зан.

– Нет. Это сигнал к началу обеда.

– Тогда поспешим. Обед – это святое, опаздывать нехорошо.

Штурм начался на следующий день.

Назвать это штурмом язык не поворачивался. Никто не тащил лестниц, не потрясал протазанами, не трубил в карнаи. Просто внизу двигалось нечто, меньше всего напоминающее дракона. Оно приближалось – неторопливо, но безостановочно.

Зан и Арьер, как и вчера, стояли на башне, вглядываясь во враждебную даль.

– Не могу понять, как они управляют такой тварью. Она так же неуправляема, как взбесившаяся магия, что её породила. Тварь просто ползёт, как слизень, и жрёт то, что у неё перед носом. А перед носом у неё наш замок.

– Ты хочешь сказать, что она нас слопает?

– Это зависит от того, как ты будешь оборонять замок. В конце концов, комендант не я. Могу дать только один совет: болванов, называющих себя боевыми магами, запереть в подвале и строго запретить им колдовать. Дьявольщина! Кажется, опоздали…

На соседней башне появился один из гарнизонных колдунов. Колдуны считались старшими офицерами, хотя никем, кроме себя, любимых, не командовали. Но сейчас, в связи с появлением Зана, их лишили главной привилегии – обедать за одним столом с комендантом крепости. Разумеется, чародеи были обижены и мечтали об отмщении. А может ли быть лучшая месть, чем в одиночку отбить штурм, в то время как комендант любезничает с приезжим выскочкой?

Фигура мага внушала почтение: был он толстобрюх и чернобород, традиционный парчовый халат, тяжёлый и неудобный, выглядел на нём так, словно волшебник и родился в этом одеянии. А вот голос воителя подкачал: тонкий и пронзительный, как у базарного зазывалы. Воздев руки, он принялся выкрикивать слова заклинания, собираясь не то стряхнуть с пальцев молнию, не то испепелить крапчатого монстра струёй пламени. Однако ни того, ни другого не получилось. Зато и без того дородные телеса мага начали раздуваться, словно потешный монгольфьер, какими развлекают публику ярмарочные фигляры.

– Берегись! – крикнул Зан, падая под защиту невысокого ограждения смотровой площадки. В следующее мгновение неудачливый колдун с громким треском лопнул. Арьер продолжал стоять. На его породистом лице медленно проступало изумление.

– Да, ваше сиятельство, – заметил Зан, поднимаясь. – Вас всё-таки немного забрызгало.

– Что это было?

– То самое, о чём я твержу второй день кряду. Магия стала неуправляемой, и вот – пожалуйста. Просто поколдовать – куда ни шло, но при столкновении разных магических сущностей магия начинает капризничать и, как ей и полагается, вытворять чудеса.

– И что теперь делать?

– Кому? Мне кажется, комендант замка должен заниматься обороной, но без применения магических штучек. Придётся выйти из-за спин волшебников и повоевать самим.

Арьер понимающе кивнул и, наклонившись к переговорной трубе, скомандовал:

– Готовьте камни, смолу, масло! Всё на зверя, когда по склону поползёт. Колдунам сидеть молчком… Ну, они сами видели, что с ними станет, если вздумают удаль показывать.

Слуховая труба прохрипела что-то неразборчивое, но согласное.

Крапчатое диво тем временем добралось к подножию скалы и, не меняя темпа, поползло наверх. Оно пренебрегало извивами дороги, упорно штурмуя самые крутые места.

– Понял! – неожиданно выкрикнул Зан.

– Что? – В голосе графа звучала неприкрытая надежда.

– Я не мог понять, как мусагетские умельцы собираются управлять зверем. А они и не собираются этого делать, это монстр на один раз. Он должен доползти к замку и сожрать всё, что тут есть живого.

– А потом?

– Потом тебя не должно интересовать. Если не хочешь быть съеденным, думай о сейчас и сражайся.

– Камни давайте! – заорал Арьер. – Эта мразь уже на склоне!

Внизу загрохотали цепи, поднимающие стальные заслонки, и от стен замка сошла вполне ощутимая лавина. Какой Сизиф поднимал на скалу эти угловатые валуны, ведь смиренным осликам задача была явно не по хребту. Расчёт оказался верен, лавина накрыла крапчатую бестию. Некоторое время ничего не было видно в густой пыли, а когда она немного рассеялась, оказалось, что псевдодракон по-прежнему ползёт к воротам. Камнепад нанёс крапчатой шкуре некоторый урон, местами образовались вмятины и рваные раны, причинённые самыми большими и неровными обломками. В ранах бугрилась плоть, истекающая оранжевым соком.

– Поразительно! – воскликнул Зан.

– Что?

– Обратите внимание, граф, кровь, текущая на дорогу, оранжевого цвета. Как известно, у чёрных драконов кровь зелёная, у огненных – оранжевая. Значит, этот слизняк-переросток всё-таки немножко дракон и в родстве с драконами огненными. Готов поставить пятак против императорской казны, что мусагетские изверги пытались сотворить огненного дракона. Причуды освобождённой магии только кажутся напрочь нелепыми, на самом деле последствия толчка, данного мастером, всегда можно проследить. Шутки вольной магии подобны сновидениям. Сон разума, конечно, рождает чудовищ, но те непременно окажутся сродни чудовищной реальности.

– Всё это очень поучительно, но делать-то что?

– Воевать.

– Как можно воевать с этим? Камней больше нет, а смолу и масло, если перед нами разновидность огненного дракона, чудовище просто не заметит!

– Разумно. Думаю, палить его огнём не только бессмысленно, но и смертельно опасно. Обрати внимание, камни, на которые попала оранжевая кровь, дымятся. У зверя в крови кислота.

– Какая кислота?

– Ваша светлость решили на старости лет заняться алхимией? Если я скажу, что кислота тетрабромсульфоновая, вам полегчает? Важно, что она едкая и ядовитая, а от действия огня испарение усилится, и мы тут же помрём в корчах. Хотя мы и так помрём, если не принять срочных мер.

– Что тут ещё можно сделать? Волшебство – нельзя. Копья, стрелы – бесполезно, огонь вдвойне бессмысленно. Остаётся сидеть и тупо надеяться, что оно не сможет забраться на стену.

Зан решительно отодвинул впавшего в панику графа от переговорной трубы и, наклонившись, скомандовал:

– Костры на стенах погасить, смолу и масло – убрать! От горячего этой твари только приятно будет. Завратную решётку поднять и навесить на неё груза побольше… сами разберётесь, что у вас есть. Когда чудовище вышибет ворота и начнёт вползать во внешний двор, сбросите решётку ему на башку, то есть на переднюю часть. Брони на крапчатом нет, там голая кожа, стальные штыри решётки должны её пробить и крапчатого обездвижить. После этого стража с надвратной башни пусть убирается поживей, зверь ядовитый и будет истекать ядом. Всем остальным, кто не занят на воротах, собраться на восточной стене, там, где обрыв. Подготовьте верёвки, люльки, всё, чтобы спускать людей…

– Что?! – взревел граф Арьер. – Ты собираешься сдать крепость?

– Кому можно её сдать? Откройте глаза, господин комендант, мусагеты расчухали всё раньше вас; в степи только пыль столбом, как они удирают. Тут скоро всё будет залито ядом, крепость не возьмёт никто и никогда. А вот гарнизону, если он хочет и впредь служить короне, следует позаботиться о собственной безопасности. Уходить надо по гребню хребта, долина наверняка будет отравлена, и я не знаю, как далеко растечётся яд.

Зан прикрыл трубу ладонью, улыбнулся сквозь густую бороду и весело произнёс:

– До чего занятно, оказывается, воевать, не применяя магии!

Снизу, из мёртвой зоны, прикрытой надвратной башней, донёсся громкий, изматывающий душу и сверлящий зубы скрип.

– Слышишь? – вскричал Зан. – Оно грызёт ворота! Выбить их оно не может, сила огромная, но скорость мала и, значит, импульса нет. Хотя откуда вам обоим знать про импульс? Травить ворота кислотой долго, да ещё возьмёт ли кислота шкуру дракона, которой, как ты говорил, обшиты ворота. Вот оно и взялось грызть – ишь, как весело хрустит!

Графу Арьеру давно была знакома пренеприятнейшая манера великого мага разговаривать со своим приятелем. Если маг переходил на «вы» и поминал титул графа, то, значит, собирался сказать какую-нибудь изощрённую гадость. Зато когда обращался на «ты», что по отношению к его сиятельству строго запрещалось, тогда тоже ничего приятного не ожидалось, но сказанное следовало принимать всерьёз. О том, чтобы рассориться с Заном или тем более наказать его за хамство, Арьер и не помышлял; с великими магами предпочитают не ссориться даже коронованные особы.

– Откуда у монстра зубы? – осторожно спросил граф. – Ты же сам говорил, что это слизень-переросток.

– Вашему сиятельству когда-нибудь доводилось препарировать брюхоногих? Сейчас у вас появилась такая возможность, причём экземпляр попался достаточно крупный, и вы сможете всё прекрасно рассмотреть.

– Я поверю вам на слово, магистр, – заверил Арьер.

– Так вот, у брюхоногих, у слизняков и улиток зубы есть, и ещё сколько! По четверти миллиона у каждого, а то и больше. Мелкие, правда, зато острые – жуть! Сгрызть могут что угодно. Нашему красавцу и ворота по зубам. Что в этих воротах есть? Драконья кожа и дубовые плахи, прошитые железом, – съест за милую душу. Но, думаю, полчаса провозится. За это время солдаты успеют утяжелить решётку и подготовить путь к отступлению. Выгадать время в сражении – прямой путь к успеху. Если не ошибаюсь, именно так говорит военная наука.

Граф фыркнул, но промолчал. Воевать без применения магии было ему непривычно.

Зан наклонился и крикнул в трубу:

– Что там с воротами?

– Пока держатся, – ответил хриплый голос. – Мы доставили чугунные чушки и свинец, начали навязывать их на решётку. Пришпилим гадину, никуда она не денется!

– Молодцы! Действуйте! – крикнул Зан, а Арьер вдруг подумал, что ему и в голову не могло прийти хвалить солдат за их работу.

Несколько минут прошли в молчании, лишь однообразный скрежет миллиона зубов терзал слух. Затем голос вахмистра произнёс:

– В воротах брешь. Послал вниз людей с крепостным арбалетом. Стрела кожу пробила, но зверь, кажется, и не почувствовал ничего. Из раны потёк яд. Стрелок погиб. – Вахмистр помолчал, ожидая, видимо ответа, и, не дождавшись, добавил: – Груз на решётке установлен. Людей отсылаю на восточную стену. Здесь управлюсь сам.

– Очень хорошо, – ответил Зан и отошёл к противоположной стороне башни, откуда была видна восточная стена. Там вовсю кипела работа: солдаты спускали вниз мирных жителей, укрывшихся в замке, оружие, какое-то добро, чтобы прожить первое время. Граф Арьер, забыв о своих обязанностях, сидел, тупо уставившись на запад, где не было видно и следа бежавших мусагетов.

Наконец, и, кажется, это действительно было концом, снизу раздались треск, тяжёлый удар и ликующий вопль вахмистра:

– Насквозь пропорол!

Следом послышались хрип и стон, которые различило только искушённое ухо волшебника.

– Покойся с миром, – пробормотал Зан.

Эти слова Арьер расслышал.

– Что? Мы его убили? Победа!

– Если вы имеете в виду крапчатого, то он живёхонек. Ваш офицер ценой своей жизни остановил его, пришпилил, выражаясь его словами. Наверняка ветеран был женат, холостяк слова «пришпилить» не скажет. Зверя пришпилили, но он жив, через неделю или две кислота разъест стальные штыри, и я не знаю, что станет делать освобождённый крапчатый. Хорошо, если он просто поселится в развалинах замка. Но заметьте, граф, как изящно сбылись разные пророчества. Наши предсказатели говорили, что замок Картон никогда не возьмут враги, а пророки мусагетов утверждали, что в самом скором времени он будет сокрушён. И вот замок сокрушён, но враг в него не вошёл и никогда не войдёт, разве что через много тысяч лет, когда яд переживёт себя.

– Да, конечно, всё это очень интересно, но речь идёт о том, что делать сегодня, а не через тысячу лет.

– Дел много… Кстати, ты не скажешь, о чём с тобой говорили в Арранской гильдии?

– Зан, я клянусь, что мне не сказали ничего достойного упоминания. Но я дал слово, что никому не расскажу о сути беседы. Я дворянин и не могу нарушить клятву.

– Слово дворянина – это серьёзно. Не буду настаивать. Я полетел, прощайте, ваша светлость.

– Э, погоди, а я? Один я не выберусь, весь двор залит какой-то гадостью, наверное, это и есть твоя кислота. Она, конечно, стекает вниз, но медленно и вполне может достигнуть смотровой площадки. Отсюда надо срочно убираться.

– Вот я и улетаю, пока это возможно.

– Но ведь мы сюда вместе прилетели!

– Тогда было ещё не так страшно колдовать. А сейчас, да ещё рядом с крапчатым драконом… И не проси. И потом… ты же дал слово благородного дворянина, что будешь защищать замок Картон до последней капли крови и не покинешь его, пока он в опасности. Неужели ты собираешься нарушить свою клятву?

– Хватит, Зан, давай серьёзно…

– Я серьёзен так, что дальше некуда. Торжественно обещаю, что я расскажу всем о твоей геройской гибели. После этого сочинители авторских песен, несомненно, напишут балладу о твоём непреклонном геройстве. Да я и сам её напишу. Слушай, последние строфы уже созданы:

По-моему, проникновенно.

– Зан!.. – В голосе Арьера слышались неприкрытые рыдания. – Ты что, в самом деле собираешься меня бросить?

– В таком случае, – жёстко произнёс Зан, – немедленно выкладывай, о чём тебе говорили в гильдии.

– Я уже сказал: полную фигню! Даже рассказывать стыдно. Верховный жрец велел, чтобы я ни в коем случае не ел и даже не заказывал поварам гювеч с зелёной фасолью. А я первый раз про этот гювеч слышу и знать не знаю, что это такое.

– Я – тоже. – К удивлению Арьера, Зан смеяться не стал. – Но отсутствие информации – это тоже информация. Значит, займёмся гювечем, а если надо, то и поедим.

– Но теперь я всё рассказал, теперь ты заберёшь меня отсюда?

– Что с тобой делать… Только приятного путешествия не обещаю. Безопасно колдовать я могу только в отношении себя. А тебя понесу в охапке и, если будешь дёргаться, уроню. Постараюсь дотащить до первых безопасных мест, а там уже своим ходом. Ну, поехали!

Тяжело, словно переевший рыбы пеликан, Зан с Арьером на руках взлетел на воздух. Неприступный замок Картон остался внизу, внешне совершенно целый, но грязно-оранжевое облако отравы окружало его, поднимаясь подобно тесту на дрожжах и лениво стекая по склону. И никто не мог сказать, сколько яда источит крапчатый, как далеко он растечётся и за какой срок природа сможет нейтрализовать его.

Прежде граф Арьер не раз путешествовал по воздуху, но это всегда происходило в магическом коконе, мягко и нечувствительно. А теперь, неосторожно глянув вниз, он задрожал и принялся цепляться за летящего чародея.

– Не елозь! – зло шипел Зан. – Сейчас брошу на фиг, и узнаем, от чего ты быстрее помрёшь: от яда, от удара о землю или от страха.

– Не-е!.. – блеял граф, пытаясь ухватиться хоть за что-то. Чем-то оказалась ухоженная борода мага.

– Отпусти мою бороду, болван! Пойми, ведь вместе грохнемся! Отпусти, кому говорят!

Какое там – отпусти… Вцепился так, что не оторвать.

– На сегодня довольно. Распрягай!

Постоялого двора в деревне не было, но добросердечная вдова за неясно какую цену пустила на ночь подозрительных путешественников. Пятеро мужиков на одной тележке, которую тащил изработавшийся, ко всему привычный мул. Своло́чь всю ораву в гору животине было не под силу, там мужики слезали с тележки и, матерясь, пёрли пешедралом. Зато по равнине повозка катилась довольно бодро.

Поклажи на повозке было немного: кое-что из одежды и провизия на пару дней. Товара на продажу или обмен не заметно, что для путешествующих простолюдинов не характерно. Поэтому встречные провожали тележку подозрительными взглядами, не без оснований полагая, что встретили разбойников, а хозяева по деревням неохотно пускали на постой таких гостей.

Единственным достойным упоминания предметом на телеге был бочонок ёмкостью глютона на полтора. Его и выгрузили в первую очередь. Один из приехавших прижал бочонок к необъятному чреву и понёс в дом. Владельца брюха звали Бир, да иначе и быть не могло. В горнице Бир водрузил бочонок на стол, ловко расшатал затычку с гвоздём и, запрокинув голову, принялся лить в разверстую глотку пенный напиток. Загрузив в брюхо не меньше полглютона, Бир вернул на место затычку, а сам уселся на лавку с чувством выполненного долга.

Остальные проявили куда большую сдержанность. У троих в мешках оказались оловянные кружки, каковые и были наполнены вполне цивилизованным образом. Обделённым остался лишь последний из вуаяжёров – задрипанный мужичонка, обряженный в обноски, позаимствованные едва ли не у огородного пугала. Впрочем, он и не принадлежал к дружной команде путешествующих, его взяли неделю назад проводником, наняли за харчи, обещав кормить всё время поездки.

– Смотрю я на тебя, – сказал оборванец, – и не понимаю. Едем мы неделю по меньшей мере. Жара стоит страшенная. За это время пиво в бочонке не то что скиснет, а попросту протухнет. Хлебнёшь – вмиг копыта отбросишь. А ты, чуть остановка, к нему присасываешься. И опять же, сколько у тебя там пива? При твоих аппетитах – дня на два, да и то – тебе одному. А ты хлещешь и хлещешь. Бездонный он у тебя, что ли?

– Прежде всего, – важно отвечал Бир, – у меня тут не пиво, а эльфийский эль. Ни на какой жаре он не киснет и не тухнет.

– Погодь! Никаких эльфов на свете нету, сказки это.

– Эльфов, может, и нету, – покладисто согласился Бир, – а эльфийский эль – вот он. Не веришь – не пей, я не настаиваю. А что касается бочонка, то, будь он бездонным, я положил бы его на бок и поселился бы у пивного ручья. К несчастью, вылить из него можно не больше, чем было налито. В прошлом году все пивоварни Аррана работали на мой бочонок. – Бир покачал своё сокровище и удовлетворённо заключил: – Глютонов восемьсот ещё есть, на первое время хватит.

– Откуда у тебя такая прелесть? – спросил козлобородый Пуся, придвигая опустевшую кружку поближе к прелести. – Никогда не поверю, чтобы мудрецы Аррана подобную штуку из своих лап выпустили.

– Выпустили, ещё и спасибо сказали. Главный ихний магистр так и сказал: «Увози его подальше, весь эль себе забирай, только нас от этого бочонка избавь». Сами небось знаете, колдовство ноне взбесилось, вот маги и опасаются, как бы чего не вышло. Бочонок-то с волшебинкой.

– А ты не побоялся? А ну как он тебя не пивом напоит, а в жабу превратит?

– Чего бояться? Должно же быть на свете что-то святое, на что никакое бешеное волшебство не посягнёт. Я так полагаю, что ничего святее пива нет.

Согнутая бородавчатая хозяйка принесла глиняный противень с горячими лепёшками.

– Что, матушка, – спросил Бир, – пивка хочешь?

– Не откажусь, – проскрипела старуха, словно из воздуха доставая пивную кружку чуть не в четверть ведра.

Наливать полную кружку прижимистый Бир не стал, но плеснул щедро. Бабка отхлебнула эля, сказала: «Брекс!» – превратилась в жабу и поскакала в кухонный угол.

– Ой! – Проводник громко икнул и попятился.

– А что такого? – меланхолично заметил Бир. – Жабочкой болотной она прежде была, жабкой и осталась. Опять же, как мы уедем, может, её и отпустит. Думаю, бабуленция приколдовывала порой, вот её и поурочило. А мы люди простые, нас заколдовывать не за что. Ну, кому эля эльфийского за жабкино здоровье выпить?

Трое придвинули кружки к самому гвоздю, проводник отрицательно замотал башкой и только что по-волчьи не завыл.

Больше никто не обратился ни в жабу, ни в иного обитателя болот, полей и перелесков, а хозяйка как возилась в своём углу, так и продолжала там возиться.

Нагрузившись элем до благодушного полубесчувствия, Бир как старший в группе заговорил о делах:

– Куда завтра поедем?

– Куда вам нужно? – уточнил проводник. – А то катаемся кругами, не пойми куда и зачем.

– Куда – я и сам не знаю, а зачем – это вопрос особый. Арранская гильдия магов послала нас неведомо куда, искать незнамо что. Велено ходить вслепую и зорко смотреть, не случилось ли где непригожего. Не в смысле запретного или преступного, а такого, чего прежде не бывало, да и не могло быть. И чтобы это не с колдовством было связано, как, скажем, картонский змей, а неясно с чем. А такого вокруг до фига и ещё немножечко. Вот ты, как тебя зовут, вечно забываю…

– Бобой меня зовут, – проговорил проводник, разлюбивший с недавних пор своё самопридуманное прозвище.

– Скажи, Боба, бывало с тобой такое, чего быть никак не могло, а оно случилось, да ещё безо всякого волшебства. Такое, что до смерти обидно или, наоборот, как чудо беспричинное.

– Было! – вскричал Боба. – Совсем недавно было!

– Вот видишь! И у всех было. Так что ищем мы сейчас иголку не в стоге сена, а в куче таких же иголок. Но твой случай мы сейчас разберём, как это полагается у магов Арранской гильдии. Рассказывай, что у тебя было.

Боба помялся, потом, тщательно подбирая слова, начал:

– Встретил я тут одну, симпатичную. Короче, глаз я на неё положил. И было от чего. Такая, знаете, платьице короткое, в клеточку, ножки полненькие, но не тумбами, а, как говорится, бутылочками, очарование, да и только. Коленки круглые, загорелые, век бы гладил. Чуть поцарапанные, через вереск девонька шла, там и не хочешь, а поцарапаешься.

– Ты, я вижу, любитель, – заметил Бир.

– Есть немного, – скромно признался Боба. – Так вот, положил я на неё глаз и всё спроворил, как надо, но в самую решительную минуту – облом, да какой обидный!

– Не получилось? – спросил Пуся, не отрываясь от кружки.

– Это у меня? – фыркнул Боба. – У меня завсегда получается. И у неё получилось бы за милую душу. И посторонних никого, кто мог бы помешать. А всё одно – облом. Как разнесло нас, причём безо всякого волшебства. Да ещё так-то больно, словно палкой промеж ног.

– Понятно, – протянул Бир, усевшись поудобнее и нацедив с гвоздя очередную кружку эля. – Будем разбирать твой случай методом аналогий. Дирк, ты два дня тому, когда на постоялом ночевали, вроде бы к служаночке подкатывал. Было такое?

– Выше бери, – отвечал Дирк. – К хозяйской дочке.

– И как, обломался ты с нею?

– Вот ещё… У меня с этим полный порядок.

– Вот и хорошо. Теперь сравниваем два случая и ищем причину твоей, Боба, неудачи. Ну-ка, Дирк, платье у твоей молодки в клеточку было?

– Чтоб я помнил… Меня не платье интересовало, а что под ним.

– Ладно, проехали. А ножки полненькие?

– А то! Что я, кобель, кости грызть?

– Так, по второму пункту всё совпадает. Идём дальше. Коленки кругленькие?

– Не без того. До сих пор вспоминается.

– А поцарапанные?

– Вот ещё! Так я и позволю, чтобы кто-то моей зазнобе коленки царапал… Гладкие коленки были.

– Готово! Разногласица нашлась. Значит, тут и причина. И если ты, как там тебя – Боба? – не хочешь иметь в делах сердечных болезненный облом, остерегайся поцарапанных коленок. Чародеи Аррана полагают именно так.

За печкой согласно квакнула всезнающая хозяйка.

– Милорды, пожалуйста, сюда.

Согбенная послушница отворила двери святилища, пропуская знатных гостей. Лишь многолетняя выдержка позволяла ей никак не выдавать своих чувств при виде странной пары, поскольку эти люди могли позволить себе очень и очень многое.

Великий маг Зан и курфюрст, имперский граф Арьер, в глазах послушницы бедного монастыря оба были вельможами, хотя Зан и не носил парчи, полагающейся придворному магу. А ходить вельможи могут как им заблагорассудится, в том числе и таким невозможным образом. Впереди шествовал сиятельный граф, левой рукой крепко ухвативший за бороду волшебника. Зан вышагивал позади, но с таким видом, словно не его тащат за бороду, а он ведёт графа на поводке.

С превеликим трудом пара уселась в приготовленные кресла, так что алтарь оказался подобием стола.

– Ещё раз дёрнешь за бороду, – прошептал Зан, – отрублю тебе руку, а что останется, живьём закопаю в землю.

– Сам же говорил, что рука не отцепится, будет висеть и вонять.

– Живой ты воняешь гаже.

– Взял бы лучше и отстриг свою бороду.

– Тебе жить надоело? Представляешь, какие магические завихрения начнутся?

– Я уже ничего не представляю. Таскаюсь за тобой, привязанный к твоей паршивой бороде, а чего ради? Скажи, зачем ты меня сюда приволок?

– Затем, что это единственный в империи монастырь, где регулярно готовят гювеч. В иных местах и знать не знают, что это такое.

– Я тоже не знаю.

– Ничего, попробуешь. Говорят, он особенно хорош с купатами. Это такие жареные колбаски.

– Сам жри свой гювеч!

– Непременно. Я уже заказал его на обед. А сейчас займёмся делом. Итак, бессмысленное, казалось бы, упоминание редкого кушанья привело нас в этот всеми забытый монастырь. И не только нас: настоятельница и старшие монахини, которые хоть что-то могут рассказать, увезены неведомо куда, судя по всему, представителями Арранской гильдии. Значит, мы на верном пути либо заблуждаемся вместе с гильдийским конклавом. Поскольку те, кто в курсе дела, беседуют сейчас с гильдийцами, нам осталось беседовать с незнающими, что само по себе интересно.

– Это ты беседовал на их тарабарском наречии. У них же ни слова не понять.

– Кто виноват, что в годы учёбы ты манкировал изучением языков? Чтобы стать полиглотом, магические способности не обязательны. Сиди теперь в большой игре за болвана. А мне добрая старушка, что сейчас стряпает гювеч, рассказала, что в монастыре хранился могущественный артефакт – кристалл постоянства.

– В каждом провинциальном монастыре непременно найдётся могущественный артефакт, а то и несколько.

– Верно, потому никто и не обращал на него внимания. Но недавно кристалл похитили, и с этого момента в мире начались беды. То самое постоянство, о котором гласит монастырское предание, рухнуло. Хранительница святыни бросилась в погоню за похитителями. А настоятельница и старшие сёстры не успели к ней присоединиться, потому что их увезли какие-то господа – читай: представители гильдии. Вот, собственно, и всё, что удалось узнать.

– И что? – Всё в голосе Арьера выдавало единственное желание отцепиться от опостылевшей бороды и очутиться дома, в родной марке, где тихо, спокойно, а постоянство осуществляется безо всяких кристаллов.

– Дальше я задал себе вопрос: как можно украсть подобный артефакт? Ни один маг не способен коснуться предмета, который регулирует магию. А простой воришка просто не войдёт в святилище. И что отсюда следует?

– Я откуда знаю? Надоела твоя игра в угадайку!

– Отсюда следует, что артефакт спёрла сама хранительница. Девица молодая, а камень красивый и, судя по всему, не дешёвый. Вот дурочка и соблазнилась.

– Так найти её и отнять камень.

– Здорово придумал. Заклинания поиска применять нельзя. В отношении хранительницы и её святыни вообще никакой магии применять нельзя. Аукнется так, что мало не покажется. Конечно, можно посылать людей, магией не владеющих, только что они найдут вслепую и как будут камень изымать? Между прочим, эти же вопросы стоят и перед гильдией. И раз конклав камень не вернул, значит, не так это просто.

– Ты, конечно, уже придумал, что и как делать. Только бороду свою освободить не можешь.

– Ещё не придумал, но это мы у самой похитительницы спросим. Сейчас старушка магическое зеркало принесёт, и спросим.

– Ты, кажется, разумом повредился. Сам же говорил, что нельзя колдовать в отношении камня и его хранителя.

– Хранительницы. Монастырь женский. Вот этим мы и воспользуемся. Ей же любопытно узнать, что тут делается после её ухода. Мы зеркало поставим, а она сама в него посмотрит. Для этого никакого волшебства не требуется.

Послушница внесла тяжёлое зеркало в овальной раме, поставила его на пюпитр, где обычно находились богослужебные книги. Зеркало было старинным, такие делали, заливая расплавленное стекло в полированную каменную форму. Зеркало получалось идеально гладким, ни единая морщинка не искажала его поверхность.

Зан кивком отослал послушницу и принялся ждать, положив ладони на край алтаря.

– Ну? – спросил Арьер. – Что дальше-то?

– Не торопи судьбу.

– Но я ничего не вижу.

– И не увидишь. Ведь мы не колдуем, так что и не увидим ничего. И голос будет не хранительницы, а самого зеркала. Сиди и жди. Судьба любит терпеливых.

Прошло несколько томительных минут.

– Ой! – сказало зеркало глубоким контральто. – Это что?

– Здравствуйте, ваше постоянство, – произнёс Зан, склонив голову. – Мы хотели бы говорить с вами.

– Говорите, я слушаю.

– Ваше постоянство, верните в святилище камень. Вам он всё равно не пригодится, а без него мир оказался на краю гибели.

– Какой камень? У меня нет никакого камня.

– Монастырскую святыню. Огромный яхонт, что лежал на алтаре и хранительницей которого вы были.

– Вот вы о чём! – Звучное контральто плохо передавало смешок, но всё же его можно было угадать. – На алтаре не было никакого камня. Мать-настоятельница подколдовывала, наводила морок. К нам и без того почти не приходили паломники, а без камня и вовсе хоть помирай. Вот она и дурила головы прихожанам.

– Не было камня? – Зан был растерян. – А как же сохранение миропорядка? Вы же были хранительницей.

– Ну да, была, пока не сбежала из монастыря. Но камень тут при чём? Миропорядок держится на людях, а не на камнях.

– Как же я не догадался?! – Зан хлопнул себя по лбу и даже вскочил бы, если бы не мёртвая хватка графа. – Значит, вы не только хранительница, но и одновременно святыня. Не камень, а вы олицетворяете порядок в этом мире! Зачем же вы покинули монастырь? Мир без вас сошёл с ума и скоро совсем пропадёт!

– Как интересно вы рассказываете! Я иду уже не первую неделю и не заметила, чтобы люди кругом гибли. Живут, как и прежде жили.

– Это кажется. С вашим уходом чародеи потеряли контроль над магией. Теперь, когда колдун берётся читать заклинание, никто, и в первую очередь он сам, не может сказать, что из этого получится. Катастрофы уже начались, и чем дальше, тем больше их будет. Неужели вы не слышали о судьбе замка Картон? А это только начало.

– Значит, колдуны должны оставить свой промысел. Большинство людей, я в том числе, вообще не умеют колдовать, но живут счастливо. Зачем вообще нужны колдуны? Что доброго сделала Арранская гильдия и другие объединения магов? Кому помогли шаманы варварских племён? Знаете, за всё время, что я живу на свободе, на меня всего один раз пытались напасть. Это был пусть хилый, но чародей. Я не хочу, чтобы такие, как он, чародействовали безнаказанно. Кроме того, сейчас мне хорошо, а в монастыре было всего лишь не плохо.

– Но поймите, маги всё равно не бросят колдовать, и в катастрофах, что воспоследуют, будет немалая доля вашей вины. Мне рассказывали, что вы с самого детства любили порядок, а сейчас на вас лежит ответственность за порядок во всём мире.

– Да, это удобно – переложить ответственность за свои дела на кого-то… – Неожиданно певучее зеркало вновь хихикнуло и спросило с нескрываемым интересом: – Скажите, отражение, которое я вижу в придорожной канаве, это и есть вы?

– Да, – ответил Зан, стараясь прикрыть руками многострадальную бороду.

– Тогда у вас есть прекрасная возможность спасти мир без моей помощи. Каждое воскресенье в монастыре проводится торжественная служба. Будет она и завтра, хотя меня нет, и мать-настоятельница не сможет наколдовать призрак камня. Но это не важно. Просто во время службы один из вас, безразлично кто, должен внезапно закукарекать, а второй начать лаять. Громко, во весь голос. Вот и всё. После этого вы станете хранителями миропорядка, а я буду простой, никому не нужной девушкой.

– И я наконец смогу отцепиться от его бороды? – быстро спросил граф Арьер.

– Нет, конечно. Хранитель миропорядка будет двуедин и скреплён бородой. Поверьте, это куда притягательней камня, паломники начнут валить толпой. Второе условие то, что вам придётся безвыездно жить в монастыре. Зато колдовской мир будет спасён, а ведь именно это является вашей задачей. Никто больше не создаст крапчатого дракона, а оборотни станут и впредь безнаказанно насиловать неосторожных девушек. К тому же один из вас сможет колдовать в своё удовольствие, а второй, как и прежде, станет управлять ленными владениями, правда, на расстоянии. Кажется, это называется – дистанционно.

– Что вам известно обо мне и моих владениях? – ревниво спросил граф.

– Только то, о чём вы так громко думаете. Волшебное зеркало отражает многое. Случилось так, что сейчас я смотрю в него, и мне открыто такое, чего не следует видеть простому человеку. Не помню, кто сказал, что если долго смотреть в бездну, то бездна посмотрит в тебя. Поэтому давайте заканчивать наш интересный разговор. Я рассказала, что вам нужно сделать, чтобы спасти колдовской мир. В монастыре, конечно, скучно, а в остальном вполне терпимо. Матушка Берта готовит удивительно вкусный гювеч с купатами или с кровяными колбасками. Жаль, что зелёная фасоль уже отошла, но колдовское искусство поможет вам восполнить этот пробел. Так что думайте, господа. У вас есть целый день на раздумья. А я, вы уж не серчайте, пойду дальше.

Рахмета взяли прямо в Марьиной Роще, в собственных хоромах, едва начало светать.

Не гавкнула сторожевая, не зазвенел охранный колоколец. Только Феодора поднялась из постели, набросила на плечи платок и скользнула к окну, почуяв недоброе.

Запотевшее стекло сверкало каждой капелькой в лучах уличного светильника. А за неверным ночным мерцанием стелилась серая рассветная хмарь.

Но что-то Феодора там углядела, лишь охнула:

– Рахметушка!

Тут и лопнула внизу входная дверь. Дубовой доски дверь, между прочим, помудрее, чем в ссудных домах Мещанской или Плющихи – от любых напастей заговорённая, с уходящими в стены запорами и коваными петлями заподлицо. Разлетелись мелкой россыпью защитные зеркала, опали пеплом обереги. Заходи кто хочешь.

Думал Рахмет через окно крышами уйти, да по стеклу уже зазмеился колючий вьюн, что ни миг – новый побег шипы выпускает.

По лестнице забухали сапоги.

Феодора не пала духом – давно знала, что однажды так и случится. Встала подбоченясь в дверях спальни, лишь глянула раз через плечо – то ли жалобно, то ли жалостливо.

– Вернусь, – негромко сказал Рахмет. – Гривни – знаешь где. Сову упреди.

Он сгрёб с подоконника несколько птичьих перьев, надломил каждое и бросил на пол. Обвёл взглядом комнату: выцветшие обои с тиснёным цветочным узором, расшитые рыбами подушки на перекидной скамье, горку, одёжные сундуки, разобранную постель…

Тугой жгут воздуха ворвался в комнату, подхватил его и вмял в потолок. Завяз Рахмет, что муха в паутине, пальцем не шевельнуть. Нос расплющило, брови к ушам поползли.

Сначала в комнату сунулись стрельцы, из коренных. Поводили влево-вправо стволами дробовиков, Феодору отогнали в угол. Даром что все в древолитовой броне с головы до пят, а глаза всё равно напуганные, понимают, что не к корчмарю на кисель зашли.

Следом через порог шагнул теневой. Кожаный плащ заговорами расшит, в пальцах правой руки ветер свистит, на плече финист когтями перебирает. Не иначе как сам начальник сыскного приказа Евпат Скорнило лично в гости пожаловал.

– Ну, здравствуй, Соловушка!

Ласково сказал, душевно. А в глазах, как в зеркале, заранее приговор написан – рудники глубокие да на годы долгие.

– Обознались, ваше благородие, – просипел Рахмет. – Ошибка, должно быть, какая. Из Подвеевых мы, никаких Соловушков тут отродясь…

Тотчас воздушный кулак въехал Рахмету под ложечку, аж слёзы навернулись. Чтоб не сомневался, значит.

Теневой, брезгливо сметя сапогом в сторону ломаные перья, подошёл близко-близко, так что остроклювая голова финиста оказалась прямо перед щекой Рахмета.

– Ты меня, древляной, байками не корми, – тихо сказал Скорнило. – Пора за дела ответ держать.

Птица коротким и быстрым движением клюнула Рахмета в шею, выдирая клок кожи с мясом.

Вошёл листвяной, затоптался в дверях. Очки на носу, бородёнка пегая, повадки учёные. Вот, стало быть, кто с дверью разобрался. Развернул он себе перед носом приказной свиток и забубнил надтреснутым голоском:

– Рахмет Подвеев, сорока лет от роду, древляного рода, сословия разночинного, а отныне разбойного, третьего дня заочно приговорён судом Срединного округа к острожному бытию вплоть до особого указания градоначальника лично. Острог подлежит замене на каторжные работы в рудниках Шатурского края – по ходатайству Теневой Думы и в связи с вопиющей нахрапистостью учинённых подсудимым злодеяний, список коих…

Не сдержала тяжёлого вздоха Феодора. Теневые ничего не забывают и никогда не отступаются. А тут такой случай отблагодарить за ущерб, нанесённый их имуществу.

Пока листвяной перечислял вскрытые хранилища и ограбленные златовозы, ретивые стрельцы, задрав руки, обшарили на Рахмете одежду. Сдёрнули с мизинца печатку, сорвали с шеи цепочку со Священным Древом, простучали подошвы сапог – нет ли тайников.

Во дворе ждал чёрный «воронок» с сонным водителем, у ворот мялся перепуганный околоточный, на цепи внатяг подёргивал лапами скованный листвяным заклятием Оглоед.

Рахмета в исподнем запихнули на заднее сиденье, запястья в наручниках, рот стянут подгнившей тряпкой. По бокам уселись рослые стрельцы.

За окошками потянулись частоколы Марьиной Рощи, исконного древляного поселения, обиталища служивого и торгового люда, вотчины воров и перекупщиков.

Потом под колёсами застучали булыжники мостовой.

Если на Лубянку, подумал Рахмет, то беда. И себя не спасёшь, и друзей подведёшь. Одна надёжа, что и так забита Лубянка, полнится через верх задержанными по кудесным делам, и для простого осуждённого уже не найдётся места…

«Воронок» подле Самотёки свернул на Садовое. Миновал и Сухаревку, ощерившуюся конурками торговых рядов, пустыми в этот час, и ровный строй доходных домов по обе стороны Черногрязской – а это означало, что везут в «Таганку».

Редкие духовые светильники бросали им вслед желтушные лоскуты.

Немеркнущая ещё спала – и оттого не знала, что знаменитый Соловей, былинный злодей, долгие годы наводивший страх на все приказы, принадлежащие княжескому теневому роду, препровождается по её улицам в оковах и с вонючим тряпьём во рту на пересылку, чтобы вскоре раз и навсегда пропасть в болотах Шатуры.

Было предчувствие, что сразу поволокут в пыточную. Однако в «Таганке» не оказалось даже дознавателя. Стража ограничилась лёгким мордобоем, после чего Рахмета расковали, всунули в полосатую острожную рубаху и швырнули в холодную.

Весть о поимке Соловья бежала впереди него. Таганская пересылка изнутри жила своим уставом. В переполненной холодной яблоку было негде упасть, но Рахмету со всем почтением выделили местечко наверху. Он упал на неструганые доски и закрыл глаза.

Духота и запах сотен немытых тел заставили его окончательно поверить – попался! Обещание вернуться, данное Феодоре, не было пустословием, однако предстояло потрудиться, чтобы выбраться с пересылки или сбежать во время перевозки.

Лучшие места в холодной занимали признанные воры из листвяных и древляных да коренные, сплошь налётчики да убивцы. Преступников теневого рода здесь не водилось – по княжьему повелению их уже давно содержали в своих, отдельных острогах.

Ближе к выдолбленной в углу вонючей выгребной яме жались древляные, что проходили не по блатному, а по кудесному делу. Мальчишки, вышедшие на Лубянскую площадь со своими нелепыми призывами, глупыми мечтами о равенстве между родами. Кудесный приказ вязал их пучками, но доброхотов не переводилось – тем более что накануне празднования пятисотлетия княжеского дома власть старалась держаться помягче и крикунам грозила от силы дюжина плетей. Блатные кудесных не жаловали, и молодняк жался в углу испуганным стадом.

Рахмет с любопытством прислушался к разговору, затянутому одним из коренных с доверчивым кудесным – худым черноглазым пареньком. Тот и заговорить не успел, как сразу выболтал коренному своё имя.

Охрана по одному выкликала кудесных. Мальчишки уходили и больше не возвращались – по порции горячих на спину, и домой, к мамкам-папкам, а те небось и сами добавят.

Козява – так коренной представился незадачливому кудесному – добродушно предложил мальчишке попить из своей плошки. Тот заколебался, но согласился, опасаясь оскорбить отказом.

Рахмет приоткрыл глаза – и успел заметить, как одним движением пальцев Козява выковырнул из-под ногтя невидимое глазу зёрнышко и уронил его в плошку. Беспечный паренёк сделал несколько больших глотков – в холодной и впрямь было жарко, а от страха и у матёрых волков горло сохнет. Рахмет только вздохнул да и повернулся на другой бок.

К его лежанке протиснулся какой-то листвяной. По суетливым повадкам легко было догадаться, что он в услужении.

– Соловей, тебе Кабан велел передать…

Ну, точно!

Поспевала воровато оглянулся и приблизил к Рахметову уху тонкие, змеюками гнущиеся губы.

– Через час стража сменится, а у нас там человечек. Выведет, будто на допрос, а на дворе отпустит. Там водовозы поутру толкутся, в пустой бочке внешнюю охрану проедешь, и – здравствуй, Пресня, я вернулся!

– Ты что ж, – Рахмет отстранился и пристально посмотрел поспевале в глаза, – свободой торгуешь?

– Зачем обижаешь, напраслину возводишь, – затараторил тот, за словесами пряча боязнь, – мы ж со всем почтением-уважением, не дело это – Соловью в клетке сидеть! Сорок гривень занесёшь Мирохвату-шапошнику на Хитров, там любой подскажет. А Кабан на полгода к тебе в долю войдёт. Не думай плохого, не нахлебником – и бойцов даст, и пару пулемётов! Большие дела сможешь крутить!

Рахмет покосился туда, где, привалившись к стенке, на верхней лежанке отдыхал толстобрюхий бородатый листвяной. Тот медленно и едва заметно кивнул в ответ: не боись, дело стоящее!

– Что ж твой Кабан сам тут сидит, коли стража прикормленная?

– Уважаемому вору и в остроге чертог, – льстиво улыбнулся поспевала. – Да и не влезет Кабан в бочку-то!

Гнусно захихикав, тонкогубый начал пробираться назад, переступая через лежащих вповалку пересыльных.

– Надумаешь – только мигни, – сказал он напоследок.

А паренька-древляного уже почти сморило. Быстро действует маков цвет, хороши снадобья у коренных. Шатаясь, наступая на лежащих, никого уже не боясь, он бродил по холодной, то мыча, то заливаясь неудержимым смехом. Козява смотрел на него почти по-отечески – хотя и возраста они были одного, и стати, и масти.

Древляного закачало, он сделал несколько широких пьяных шагов и ухватился за лежанку Рахмета, цепляя ладонями занозы.

Рахмет развернулся к нему, хотел оттолкнуть, но паренёк вдруг заговорил громким шёпотом, прерывисто и страстно:

– Сбереги, умоляю, сбереги!.. Ты древляной, я древляной, важнее нету… Чую, силы тают! Потеряю – не прощу себе!.. Сбереги!..

Что-то маленькое и твёрдое, размером с лесной орех, оказалось у Рахмета в горсти. У паренька совсем подкосились ноги, он споткнулся о скрючившегося на каменном полу бродяжку и рухнул через него спиной вперёд. Козява и его соватажники загоготали.

– Алим Юсупов! – гаркнул стражник. – На выход!

Козява глумливо ощерился:

– Иду, господин охранник!

Цыкнул на зароптавших кудесных, и те поникли, как трава. Вихляющей походкой коренной вышел из холодной, напоследок махнув остающимся – счастливо, мол, оставаться!

А настоящий Алим Юсупов без чувств лежал в углу. Проснётся – узнает своё новое имя да и отправится с ворами лес валить или уголь рубить, разбираться никто не станет. Дело обычное – каждому своя доля.

Рахмет разжал кулак и посмотрел на загадочный орешек. Перевоплощённое растение? Вряд ли – и на вид неживое, и на ощупь. Оберегов таких он тоже отродясь не встречал. Вокруг Рахмета всегда крутился народ всяких родов и сословий, и он не без основания считал себя всезнайкой. Странным было не то, что паренёк смог пронести в холодную неучтённый предмет – ловкость рук отличала любого древляного, – а то, что в орешке-камушке этом угадывалась ценная вещь совсем, совсем непонятного назначения.

Толстомордый Кабан смотрел вопросительно прямо на Рахмета.

Где-то в глубине пересылки ударили склянки.

И Рахмет неожиданно для себя кивнул в ответ. Листвяной удовлетворённо качнул головой, шепнул пару слов своему поспевале, и тонкогубый начал пробираться к дверям.

Алим спал мёртвым маковым сном, так и не сняв ног с бродяги.

Рахмет не удивился, когда вскоре у двери выкрикнули его имя. Под удивлёнными взглядами блатных и кудесных он вышел из холодной. Лицом к стене дождался, пока стражник справится с засовами.

Рано, конечно, радоваться, но почему же нет предвкушения удачи? Пока безликий страж вёл его от решётки к решётке, Рахмет раз за разом прокручивал в памяти разговор с тонкогубым. И вдруг все маленькие странности этого утра сложились в простую и удручающую картину.

Среди теневых княжьего дома всяко найдётся пара желающих свернуть шею Соловью-Разбойнику. Но смертную казнь высочайшей милостью год назад превратили в пожизненные рудники, да ещё и с разъедающей разум надеждой на «особое указание». Только разве кто запрещал убить заключённого при попытке к бегству? Пальнуть по бочке из дробовика – большего и не надо.

То-то листвяной расщедрился! Взялся долю обсуждать, будто не знает: с древляным торговаться – без штанов остаться.

Льдинка пота сбежала по позвоночнику. А страж уже отпирал служебный ход. Со двора пахло навозом, доносились ругань тележников, фырканье лошадей.

– Третья бочка, – не глядя на Рахмета, сказал страж. – Двинь мне в челюсть только!

Попроситься назад в холодную? Нет уж.

Рахмет без размаха хлёстко влепил стражнику в скулу и сквозанул по узкому проходу, зажмурившись, стараясь не думать о пуле в спину.

В бочку он точно лезть не собирался. Выручай, авось!

Разношёрстный народ, оказавшийся в «Таганке» по своей воле – водовозы, поставщики, приказчики торговых домов, – большей частью толклись на крыльце учётчика в противоположной стороне длинного узкого двора, рядом с коваными острожными воротами, преградой, отделявшей Рахмета от вольного мира. Дюжина подвод выстроилась рядком в ожидании разгрузки или оплаты.

Пригнувшись, Рахмет подобрался к задам телег. Миновав круглобокие бочки четырёх водовозок, он подобрался к следующей подводе. В нос ударила кисло-сладкая вонь портящихся овощей. Листвяные из пригородов всегда охотно скупали отходы и помои на корм крепкой желудком перевоплощённой скотине.

Не раздумывая, Рахмет перевалился через край. Он с трудом зарылся с головой в склизкие залежи гниющей репы и брюквы. Пытаясь закопаться глубже, он нащупал… чужую руку. Жёсткие пальцы медленно сжали его ладонь. Рахмет едва не закричал.

Прошла вечность, прежде чем послышались приближающиеся голоса хозяев подводы. Телегу мотнуло, качнуло, затрясло.

Листвяных было двое, то ли братья, то ли отец с сыном. До Рахмета доносились обрывки разговора – деревенские сплетни, нудное обсуждение цен, шуточки про Хавронью, которая и не такое лопала…

Не шевелясь, не смея высвободиться из затянувшегося рукопожатия, задыхаясь от тошнотворного брюквенного смрада, Рахмет впал в тяжёлую полумёртвую дрёму. Отъехать подальше, подальше, подальше…

Снилась гороподобная Хавронья, мелющая зубами-жерновами его руку, финист начальника сыска – тот клевал в лицо, норовил добраться до глаз…

Телега надолго встала. Сколько Рахмет ни прислушивался, листвяных слышно не было. Он высунулся на поверхность, жадно глотнул свежего воздуха, огляделся. Лошадка понуро стояла перед воротами в высоком частоколе одиноко стоящего в лесу поселения. Листвяные по ту сторону возились с засовами.

Медлить не стоило.

– Давай, братка, поспешай! – негромко позвал Рахмет, судорожно высвобождаясь из-под гнили.

Он всё сильнее тянул на себя держащую его руку – пока среди разноцветных овощей не показалось синюшное лицо, вывалившийся язык и закатившиеся глаза беглого коренного Козявы.

Полосатую острожную рубаху пришлось бросить в болоте.

Какое-то время Рахмет бежал перелеском вдоль тракта, падая ниц каждый раз, как в поле зрения показывались обоз, самоходка или всадник.

Спешить, спешить, спешить, ныла рана на шее. Быстрее, быстрее, пока не дошла до сыскного приказа весть о бегстве Соловья, пока не лёг на крыло белоглазый финист, знающий беглеца на вкус.

Рахмет ввалился в первую же придорожную корчму – как был, голый по пояс, всё тело в разводах бурой болотной тины.

– За ради Мокоши-Милостивицы, – хрипло выговорил он, взглядом показывая на стойку с напитками. – Ограбили, лиходеи, и гнутой княжки не оставили!

Редкие утренние посетители с любопытством разглядывали незадачливого купчину – в такой близи от Немеркнущей бытовой разбой считался редкостью. Корчмарь, вислоусый древляной, долго изучал разбитое лицо и мокрые штаны нищего гостя. Потом вынул из-под стойки гранёный стакан и наполнил его до краёв мутной дешёвой сивухой.

Рахмет опрокинул пойло в глотку, даже не задев лунку от выбитого зуба.

– На заставу бы доложить, – без особой охоты протянул корчмарь.

– Благодарствую, – ответил Рахмет, – сам справлюсь. Далеко ль?

Благодатное пахучее тепло расползлось в груди, и финистова метка успокоилась, перестала дёргать почти сразу.

– С полверсты будет, – сказал корчмарь уже вслед голопузому гостю.

Рахмет обогнул заставу, едва не заплутав в дремучем бору, и снова выбрался ближе к дороге.

Вскоре ему повезло. Ветер издалека принёс низкое злое мычание. Над макушками молодого березняка, подступившего к самой дороге, показались две пары саженных рогов и холмообразные загривки бычаг. От каждого шага огромных животных земля уходила из-под ног. Вереница сцепленных телег длинным поездом выползала следом за ними из-за загиба дороги.

Рахмет задолго до приближения обоза перебрался через глубокую канаву вдоль обочины – на неожиданное появление купцы могли ответить и стрелой, и пулей.

Навстречу ему, ловко прошмыгнув между шагающими столбами бычажьих ног, заспешил мужичок-древляной на толстобокой лошадке – провожатый. Он издалека показал обрез двустволки, а Рахмет успокаивающе поднял руки, предъявляя открытые ладони.

Не стоило врать бычажным про ограбленный обоз – любой уточняющий вопрос мог раскрыть обман.

– День добрый! – улыбнувшись, крикнул Рахмет, на ходу соображая, что он скажет дальше.

В итоге провожатый услышал печальный сказ недотёпы-чинуши о глупом и стыдном азартном проигрыше в весёлом доме на двадцатой версте. Вскоре Рахмет трясся в жёсткой и душистой перевоплощённой луговой зелени, каждая травинка в палец толщиной. Словоохотливый тележник, поглядывая на дорогу, засыпал Рахмета слухами о новой древляной вольнице в Яхромском крае, о Кулябе – листвяном, поставившем поезд на полозья из беложелеза длиной в целую версту, о том, что на пятисотлетие княжьего дома выпустят новые заёмки ценою в гривню. Расщедрившись, даже одолжил попутчику чистую рубаху под обещание вернуть её не позднее третьего дня на подворье Еремеева, что в Люберцах.

Поезд вошёл в пригород. По обе стороны дороги потянулись глухие заводские заборы, отороченные поверху колючим вьюном. Пыльные домишки рабочих слободок кособочились кучно, как опята на пеньках.

Внутрь кольцевой дороги бычагам ходу не было. На Люберецком подворье вокруг поезда засуетились древляные. Бычаг распрягли и отвели к исполинским стойлам, а телеги ломовыми растащили по одной. Добронравный купец сунул Рахмету несколько медяков и, подмигнув, посоветовал больше с теневыми за игру не садиться.

Не выходя с подворья, Рахмет нашёл рюмочную и влил в себя новую меру духовитого посадского самогона. Договорился с обедавшим лихачом, что тот подбросит до Садового за умеренную мзду.

Немеркнущая встретила беглеца обычной мешаниной красок, звуков, запахов. На перекрёстках мальчишки-вестовые выкрикивали заголовки новостных свитков. Насупленные чиновники спешили из приказов по домам. Румяные лоточницы на площадях торговали жареными оладьями по княжке за пару. В Кузьминском саду из-за деревьев звучали гусли и рожки. Задирая колени, молодые барышни крутили стремена изящных трёхколёсников.

Рахмет смотрел на Немеркнущую глазами постороннего – хотя как мог стать чужим единственный город мира? Прежняя жизнь кончилась, а новая ещё не началась.

Уже в сумерках он добрался до Сущёвки и долго ломился в дверь Служебного училища для детей древляного рода.

На стук приплелась глуховатая сторожиха Матрёна, внимательно рассмотрела Рахмета в глазок, зазвенела цепочкой:

– Чтой-то вы припозднимшись нынче, господин учитель?

Тёмные пространства дышали недавним детским гомоном, суетой перемен, сухим порядком урочного времени. Взяв у Матрёны ключ, Рахмет поднялся по лестнице в учительскую.

Поспешив к своему столу, он едва не своротил набок деревянное мироподобие, выпуклой тарелкой застывшее посреди прохода. За время отсутствия учителя его подопечные с художественного отделения построили по границе мира Великий Плетень из мятой стеклянной бумаги, окрасили чёрным угольные отвалы в крае Шатурском, надписали названия поселений в крае Клинском, собранных из поджиговых коробков.

Со дна нижнего ящика, из-под груды непроверенных работ, Рахмет извлёк небольшой тяжелый свёрток. Всё оказалось на месте – три серебряные палочки в палец толщиной – нерубленые гривни с оттиском дома Мрило, и два удостоверения личности, «ульки», на Кирьяна Фадеевича и Аграфену Ратиборовну Коротаевых, супружескую пару древляного рода.

С вешалки в углу снял служебный кафтан, надел, схоронил свёрток во внутренний карман и уже собирался идти, когда за дверью послышались шаги и на пороге встала сутулая тень.

– Добрый вечер, Никодим Добрынич!

– Ко-ро-та-ев! – брезгливо произнёс по слогам начальник училища, цаплей вышагивая навстречу Рахмету. – Вы без спросу пропустили два урока, мы даже не успели подобрать замену. Что за орда? Извольте объясниться.

«Кривда на кривду», – подумал Рахмет, выдумывая очередную небылицу.

– Обобрали меня, Никодим Добрынич, – покаянно сказал он. – Тюкнули по затылку в переулке, платье стянули, а с ним и рублёвая заёмка ушла, и мелочи горсть. Хорошо, добрые люди не дали замёрзнуть, озолоти их Велес.

– Да уж чую, как не дали! Совсем за место не держитесь?! Пьяным заявиться в училище – постыдились бы, Коротаев!

Бочком-бочком Рахмет пробрался к дверям.

– Я очень дорожу этой работой, Никодим Добрынич, уж не гневайтесь… – и пулей выскочил из учительской.

В служебном он работал не на ставке, а сдельно, по часам. Взбреди скорниловским сыскарям в голову сопоставить время налётов и переёмов, проведённых ватагой Соловья за последние пять лет, с расписанием уроков «починки и наладки чужеродных предметов» в сущёвском училище, уж они обратили бы внимание, что события эти не совпали ни разу. Но пока не взбрело, слава Мокоше-Милостивице!

Здесь когда-то служил ещё отец Рахмета, преподавал начальное числоведение и основы веществознания – большего древляным детям изучать не полагалось. Зато другие три рода совершенствовали кудесные навыки, впитывали силу основ, составляющих мир, – земли, огня и воздуха. В училищах коренных упор делали на растениеводство и недрознатство, у листвяных – на науки о движущих силах и перевоплощении животных, теневые, по слухам, осваивали игры со словами, умовластие, народопользование.

Рахмет запомнил отца весёлым и любознательным. Однажды выкопав на грядке какой-то старый горшок, отец попытался разобрать на нём полустёртые надписи. Полгода таскался в городскую книжницу, сопоставлял древнюю грамоту с нынешней. Другой раз, как заправский листвяной, взялся рукодельничать, собрал из выпуклых стекляшек настоящий загляд. Ночами они с Рахметом выходили в огород и сквозь дымку, подсвеченную бессчётными уличными светильниками Немеркнущей, изучали щербатый лунный лик.

Отца отчислили из служебного, когда он из лучших своих учеников собрал кружок, чтобы считать звёзды в небе. Отчислили жёстко, навсегда, с «волчьей выпиской». А кроме учительства, отец ничего не умел – и не захотел уметь. В один день жизнь семьи поломалась, пошла под откос.

«…», – твердил отец, подливая себе духовитого «забывая» из мутной бутылки. Больно? Забывай! Обидно? Забывай, забывай, забывай! Отец захирел, зачах и спился за короткие и мучительно долгие два года.

Рахмет тысячу раз воображал, что всё пошло иначе. Не случилось бы тогда в его жизни ни Совы, ни беспредельщиков, ни взломов-переёмов, ничего злого. Даже сейчас отец ещё был бы не совсем старым. И они бы снова расставляли в темноте раскоряку-треногу, по очереди приникали к маленькому глазку загляда, смотрели на перекошенную улыбку блаженной Луны…

«Бутырка» считалась местом относительно тихим, хотя и не безопасным. Теневые, листвяные и древляные уживались здесь мирно. Доходные дома в четыре-пять поверхов понемногу вытесняли старые избы, некоторые улицы уже мостили брусчаткой, лавки и едальни не закрывались допоздна.

Рахмет вошёл в тесный подъезд, поднялся по лестнице на третий поверх, постучал в дорогую резную дверь медным кольцом.

Отворил теневой. Не столько черты лица, сколько выражение лёгкого недоумения и едва заметной снисходительности выдавало в юноше княжью кровь.

– Скор! – изумлённо сказал Дрозд, закрывая за Рахметом дверь. – Мы, как спасать его, совет держим, а он сам-сусам!

– Соловей! – Из комнаты выскочил Сова, крепко сбитый конопатый древляной.

Он бросился к Рахмету, прижал к себе, отстранил, тряханул за плечи:

– Как смог?! Феодора твоя поутру ещё… А мы тут…

И снова заключил Рахмета в железные объятия.

Прошли в комнату. От взгляда Рахмета не укрылся развёрнутый на столе чертёж таганской пересылки.

– Всё, – сказал он, снимая кафтан, – отбегался господин Подвеев. С новой улькой – новый человек. Одно держит – со скорниловской птичкой познакомился.

Он показал Дрозду рану на шее. Тот хмыкнул, вышел.

– Ах, Соловей, ах, пташка ловкая! – довольно повторял Сова, улыбаясь до ушей. – Есть и другие птицы, окромя финистов!

А в глазах поигрывали холодные искорки – как же ты, прохиндей, в первый же день с пересылки дёру дал? И какой ценой? Не подведёт ли свобода одного всю ватагу под острог?

Дрозд принёс маленькую склянку с затычкой из перевоплощённого камыша.

– По пять капель на язык. Раз в день. Может, месяц, а может, и два – пока телесный запах не сменится насовсем. У финистов память долгая.

Накрыли стол, выпили-закусили. Рахмет пересказал весь свой бесконечный день от и до, стараясь не упускать мелочей. Без доверия тех, кто рядом, ватажнику не выжить.

– И вот ещё, – вдруг вспомнил Рахмет, – кто-нибудь скажет мне, что это такое?

Он положил на стол камешек-орешек, доставшийся ему на пересылке. Пока Сова вертел его в руках, Рахмет рассказал и об Алиме, и о Козяве.

Дрозд протянул к камню руку – и тут же отдёрнул её, не сдержав крика. Пальцы его мгновенно налились багровым, как от ожога.

«Сбереги!» – вдруг вспомнился голос мальчишки. Рахмет спрятал орешек в карман.

– А парня я хочу выкупить. Не просто так он, вот поверьте чутью беспредельщика! Проснётся, начнёт права качать – пойдёт свиньям на корм, ничего не узнаем.

«За беспредельное знание» – так называлось движение, к которому примыкало всё больше древляных из тех, кого не устраивало место, отведенное судьбой. Они верили, что, набрав больше знаний, древляные встанут вровень с остальными родами, выскочат из отведённой им колеи. Что теневые ничем не лучше остальных, что не только коренным и листвяным под силу постигать науки, что умения зависят от воспитания и образования не меньше, чем от принадлежности к роду.

«Переём» – Рахмет не любил это слово, твёрдое и негнущееся, как беложелезный прут. Но именно с помощью переёмов ватага Соловья добывала средства, большая часть которых шла на поддержание тайных надомных училищ, оборудование испытательных и исследовательских, приобретение дорогущих научных и кудесных книг.

Но с каждым новым успехом росли и тревоги. Дом Мрило обоснованно полагал, что и мирные шествия, и всё учащающиеся переёмы, и подпольные училища – лишь первый шаг к перевласти. Задержанных по кудесным делам ссылали тысячами.

Вложенное всегда возвращалось с лихвой – и не презренными гривнями, а светлыми умами, открытиями, смелыми шагами в неизведанное. Недавней гордостью ватаги стал Свод веществ, составленный в подпольной испытательной на Пресне древляным-рудознатцем Менделеем. Любое новшество, любое изобретение, догадка, придумка чтились беспредельщиками – а в каменном орешке крылась важная тайна, это почувствовали все.

– Вынуть заключенного с «Таганки»? – покачал головой Сова. – Да уж не в гривню встанет.

Но не отказал, а значит, согласился.

Угрюмый хозяин молча принял очередную месячную плату. Одна заёмка чем-то не приглянулась, и он долго крутил бумажку перед зеркалом, проверяя теневые знаки. Рахмет терпеливо дождался его ухода.

Съёмное жильё на Пресне он содержал с той же поры, как устроился учительствовать в служебное, – предвидел, что однажды сыск выйдет на его след, и Рахмету Подвееву придётся исчезнуть из Марьиной Рощи навсегда.

Пустые необжитые палаты, пыль на подоконниках, скрипучий крашеный пол. Постепенно тут могло свиться уютное семейное гнёздышко, но пока Рахмет чувствовал себя здесь не лучше, чем на пересылке.

Феодору привёз Селезень, сам подниматься не стал.

– Ну, здравствуй, Кирьян Фадеевич. – Она неловко застыла на пороге с небольшим узелком в руках.

– И тебе не болеть, Аграфена Ратиборовна, – ответил он, привлёк её к себе, ткнулся носом в копну волос, закрыл глаза.

Навсегда, думал он. Застыть вот так навсегда, и чтобы не кончалось. Рахмет снисходительно относился к собственной жизни – благодаря отсутствию настоящего страха перед смертью он стал не просто предводителем ватаги, а Соловьём, дерзость и отчаянность которого уже вошли в былины. Но если и было что-то, ради чего стоило жить или умереть, то оно длилось сейчас, в это мгновение.

– Скажи, что теперь всё, – шёпотом попросила Феодора. – Скажи, что заживём иначе! Как муж с женой, и чтобы детки, и чтобы ночью ты никуда не уходил, я устала бояться, Рахметушка! Скажи!

Он молчал.

– Новое имя – как новая судьба. Я научусь тебя Кирьяном звать, всё сделаю, что хочешь, только давай уже осядем, а? Ведь не в нужде, ведь одного только схрона в саду на сто лет хватит! А я ещё вышивать буду и одёжку чинить, здесь вокруг люд зажиточный – много кому чего надо. И ты уроков возьмёшь больше, тебя же дети любят, слушают… Мы хорошо будем жить, счастливо!

– Скоро, – ответил Рахмет. – Скоро, потерпи, радость моя. Предчувствие у меня: что-то важное для всех нас – совсем рядом. И будто долг у меня перед отцом. Пока не верну – покоя не будет.

– Какой долг?! – всхлипнула она. – За что? И как ты измудришься его отдать?

– Просто доделаю одно дело. Ты не застала, а отцу плохо было. Очень. Не по-людски это – отнимать у человека то, ради чего он живёт. Обвинить в пустознатстве – долго ли? А отцу всё было любопытно – и звёзды на небе, и черепки в земле. Он хотел-то… Чтобы древляные открыли глаза, чтобы увидели смысл…

– Смысл – это к теневым, – осторожно возразила Феодора. – Каждому своё место в Древе мира, в том и смысл, нет?

– Корни питают Его, листва хранит Его, – издевательским тоном произнёс Рахмет расхожее присловье, – ствол и ветви держат Его целым, а тень придаёт смысл Его бытию. Надменные мерзавцы присвоили себе всю суть, приравняли себя к смыслу существования всех остальных. Мы с тобой – суть Древо, неподвижная древесина, ствол и ветви просто держат всё остальное, а жизнь, настоящая жизнь – она у них, у них одних!

Феодора не могла спокойно вынести святотатства из его уст. Отстранилась, отошла к окну, встряхнула кудрями, прижалась лбом к стеклу.

– Живём как бабочки, – тихо сказал Рахмет, – долго, а будто один день, так отец говорил. Уйдём – и следа не останется. Но однажды в нашем небе появляется солнце. Один только раз оно одиноко пересекает небосвод, один раз за нашу короткую жизнь. Можно копаться в делах, продавать своё время за жалкие княжки или нерубленые гривни и даже не заметить, как солнце прошло мимо. А можно поднять глаза вверх, и увидеть его, и последовать за ним – на счастье или на погибель. Главное – не упустить, не проглядеть…

Он подошёл к Феодоре и мягко обнял её за плечи. Она прижалась губами к его запястью.

– На пересылке увидел этого паренька впервые – посмеялся над ним вместе со всеми. Сосунок несмышлёный. А теперь, как к Дрозду его притащили, прямо шевелится внутри: вот оно, ради чего и на рожон не страшно. Чую: не могу иначе. Ты уж прости меня, дурака.

Он оставил её в пустых палатах нового жилища. Дело требовало присутствия главаря на сборе ватаги.

Позвали только лучших. Для намеченного переёма скрытность требовалась больше, чем грубая сила.

Седым изваянием сгорбился в углу Сыч – листвяной, умелец взрывного дела. Селезень, высоченный боевик-коренной со шрамом в пол-лица, Дрозд, Сова сидели вокруг стола, пристально разглядывая перепуганного таким вниманием Алима Юсупова.

До начала разговора все, кроме Рахмета, надели на шеи нитки с новыми пёрышками и связали память. Случись что – ломай перо, и ни на допросе, ни под пыткой не сможешь выдать, что случилось с того момента, как произнёс слова заклинания.

Три дня после вызволения Алима с «Таганки» не прошли даром. Мальчишка оказался непростой, со своим прошлым. Из устроенного им тайника возле Рогожского торга они с Рахметом извлекли толстую стопку чертежей – наследие предков. Орешек тоже был наследством, но настолько ценным, что мальчишка не доверял его тайнику. У него не было ответа, что собой представляет эта вещь и для чего она нужна. Зато понимал, куда за ответом идти…

– Я уже знаю, теперь и им скажи. – Рахмет кивнул Алиму на собравшихся вокруг стола беспредельщиков.

– Я собираюсь… – Голос у мальчишки вдруг предательски сел. Алим прокашлялся и отчеканил: – Я собираюсь пробраться в княжескую книжницу.

Повисла такая тишина – впору ломтями резать.

Сова недобро усмехнулся:

– Ты что же, в здравом уме предлагаешь нам совершить налёт на Кремль?

Рахмет присовокупил и своё слово:

– У мальца не сквозняк в голове. Чертежи есть, подход-отход продуманы. Умельцы нужны. Навроде нас… Разбой дельный. Но срок – сегодня. Встать и пойти.

Сыч почесал седую небритую щёку:

– Ежели все идут, так и я с вами. Куда ж вам без листвяного в таком деле?

Дрозд долго молчал, выписывая пальцем на столе какие-то теневые знаки. Потом кивнул.

Сова посмотрел на Алима:

– Ты теперь в нашей ватаге, парень. Какой птицей себя видишь?

Селезень покачал головой:

– Со всем уважением, Соловей… Передышку бы сделать. На залихвате можно и в ощип влететь. Подельника твоего нового мы не знаем, не наш он. Извини, поостерегусь. Ни пуха ни пера вам не потерять, братцы!

И вышел прочь. Сова поспешил за ним, а вернувшись, положил на стол разломанное перо и подсумок коренного.

Выдвинулись ближе к вечеру. Извозчика взяли из местных, Сова высвистал.

На выезде из Бутырских переулочков на Клинскую-Ямскую дотошный дружинник-угловой проверил, не дыряв ли у лошади мешок под хвостом – на трактах княжественного значения за навозную кучу посреди мостовой досталось бы в первую очередь дружине.

На Клинской было тесно. Зычно ржали ломовые. Тонкоосные пролётки норовили выскочить в крайний левый, перекрывали дорогу самоходкам, пыхающим сизым дымом. Служебные «воронки» и щеголеватые «легковески» с дворянскими опознавательными знаками взбулькивали котлами, лавировали между телегами, жались друг другу в хвост – сумятица!

Напротив Городской думы застыли в камне две фигуры – память о смертном бое Блаженного-в-Тени первокнязя Стефана Кучко и пришлого Юрия, прозванного Долгой Рукой. Стефан словно загородил от супостата город за своей спиной. Пальцы распростертых первокняжьих рук плели ветер. Резчик умело показал, как легла трава там, где прошёл воздушный хлыст теневого. Конь под Юрием, пуча глаза, заваливался набок, а финист Стефана впился вражьему богатырю когтями в лицо, лишая воли и разума.

Над пролёткой чёрной тучкой сгустилось беспокойство. Никто из ватаги не чувствовал себя в своей тарелке. Сова теребил в кармане кафтана скорострел. Сыч, плотно сжав губы, смотрел под ноги, на сумку с запалами. Зажатый между ними Алим, закрыв глаза, что-то шептал, едва шевеля губами. Дрозд постукивал по коленке кончиками тонких холёных пальцев. У Рахмета заныла рана на шее – будто Евпатова птичка напомнила о себе.

Чёрная громада кремлёвской стены высилась над крышами Подола. Двуглавые финисты распростёрли над башнями чугунные крылья. Там и тут в узких прорезях бойниц мелькали тени стрельцов. Лучшие знахари из коренных двести лет растили Кремль из жидкой древесины. Искуснейшие умельцы листвяных врезали в пятисаженную толщу стен ворота, решётки, подъёмные мосты и неподъёмные противовесы. Могущественные колдуны Тени заговорили дерево стен и железо ворот от любой напасти. Кремль – воплощение могущества княжеской власти, чёрное сердце мира – дремал сытым чудовищем, вполглаза.

Извозчика отпустили у Боровицкой башни. Переходя через ров, Рахмет украдкой бросил за поручень моста медную княжку, хоть и презирал суеверия.

Стараясь придать себе вид независимый и праздный, миновали длинную тёмную нору в крепостной стене и слились с толпой гуляющих.

На зелёных лужайках резвились дети. Катали кольца, запускали змеев, играли в салочки да цепи. Взрослые располагались на широких лавочках – с новостными свитками, книгами, вязаньем, неспешно прогуливались по утоптанным щебневым дорожкам, топтались у тележек-ледничков в очереди за мороженым или пивом.

По родителям сразу видно, кто какого рода, подумал Рахмет. А вот мелюзга – все одинаковые, ни листвы, ни тени не разглядеть.

Ближе к Соборной площади из разнонаправленной толпы выделился поток пожилых людей, идущих к вечерне. Старушки несли в платочках кто яичко, кто ломтик мяса, кто краюху хлеба – подношения для исполнения незатейливых желаний, скромное подкрепление молитве.

На площади людской поток снова распадался на несколько рукавов. Кого-то затягивали распахнутые врата Мокоши-Милостивицы, кто-то спешил в витую башню Даждьбога. Золотым ликом-маковкой, щерящимся на восход, высился над остальными храм Перуна-Вседержца.

Велесово Пристанище окружали заросли бузины и перевоплощённого репейника. Едва войдя под зелёные своды, Алим свернул на едва заметную тропку, уходящую в сторону от истоптанной дороги, и разбойники один за другим скрылись от посторонних глаз.

У самой стены собора обнаружилась узкая проплешина. Алим остановился и показал пальцем себе под ноги:

– Пришли.

Сыч, крякнув, извлёк из сумы небольшой ломик. Тяжёлый ржавый кругляш с оттиском единой водосточной сети со скрежетом вышел из выемок. Из круглой дыры колодца тянуло гнилостным смрадом.

Рахмет, спускаясь последним, задвинул крышку на место. Нет лаза и не было – как на чертежах, откуда он исчез пару сотен лет назад. Маленькая месть или предусмотрительная запасливость древляной обслуги. Когда глаза немного привыкли к темноте, холодные круги карманных подсветок уже не казались такими тусклыми. Колодец привёл в широченный ход с желобом стока в середине. Стены то искрились прожилками камня, то топорщились узлами вековых корней. Странные звуки волнами прикатывались из темноты, шарканье ног двоилось и троилось о низкие своды.

Алим, сын золотаря и внук золотаря, вёл ватагу уверенно, сверяясь с одному ему ведомыми приметами. Встав на четвереньки, они проползли под широкой каменной балкой подклетья, минуя низами очередное здание.

Дальше пришлось лезть в наклонный ход, скользя коленями по ржавой слизи, ползущей им навстречу по железному жёлобу. Потом лаз снова расширился и выровнялся, стены расступились вширь и ввысь, а сквозь толщу земли стали доноситься какие-то звуки сверху.

Сыч вдруг отстал от остальных, поравнялся с Рахметом. Настороженно закрутил головой, словно принюхиваясь.

– Иди-ка вперёд, – сказал он, – а я замкну.

Рахмет догнал Дрозда. Теневой был как всегда невозмутим, будто прогуливался в своё удовольствие по Стефановскому саду, а не в подземелье по другую сторону Кремлёвской стены.

Снова послышались странные звуки, теперь уже отовсюду. Алим пошёл чуть медленнее, Сыч подтянулся, и теперь ватага двигалась почти след в след.

В луче Совиной подсветки вспыхнули красные бусины, несколько пар.

Рахмет почувствовал, как вдруг опустело в груди, будто сердце сбилось со счёта. Он направил подсветку в сторону и выхватил из темноты в паре шагов, на уровне своего живота, серо-бурую морду охранной крысы.

– Реш-реш-реш… – завёл Алим еле слышную песню.

Сыч сзади забубнил что-то своё, листвяное.

Толстобрюхие твари сползались отовсюду. Жилистые цепкие пальцы смыкались на корнях стен, ороговевшие когти высекали искры, встретившись с камнем. Умные, слишком умные глаза внимательно следили за непрошеными гостями.

По слухам, охранных крыс откармливали парной телятиной, не забывая каждый раз добавить ложечку человечьей крови.

– Реш-реш-реш… – твердил Алим.

И крысы не нападали. Что-то узнавая в бесконечном шуршании золотарева заговора, они принимали чужаков за своих, подземных, – и поднимались на задние лапы, становились почти вровень с людьми, настороженно шевелили усами, обнажали огромные, в ладонь длиной, резцы.

Сквозь крысиную толпу гуськом-гуськом разбойники прошли пещеру до конца. Сыч то ли бормотал, то ли пел странную звериную колыбельную, и любопытство огромных грызунов таяло, исчезало. Они снова опускались на все четыре, тыркались туда-сюда, постепенно разбредались в вечной темноте подкремлёвья.

Ещё поворот, и Алим остановился в полумгле перед лужей тухлой воды, достал из сумы моток верёвки. Рахмет нагнулся над лужей, посмотрел вверх. Там, саженях в трёх, золотисто светился широкий духовод, неучтённый вход в княжеский дворец.

…Намедни Алим объяснял так:

– Через стоки в книжницу хода нет – высоко она, под самым коньком. Выйдем в печную через помойный слив, оттуда путь – через три палаты: трапезную, гостевую и молельную. Из гостевой выход прямо на красное крыльцо, там стрельцы с секирами, но они спиной к дверям, лицом ко двору, главное – не шуметь. А внутри, считай, никого не будет – князь со свитой на Ходынское поле с утра отбыл – лично проверить, всё ли к празднеству готово.

Вёл желтоватым ногтем по затёртым узорам чертежа:

– Там же и муравки в ход пойдут. Понизу нужны сонные, а дальше уже заградные, да погуще – назад другим путём пойдём. Из молельной лестница наверх, в княжьи покои, а витком выше – в книжницу. Перед покоями тоже всегда караул, вот тех бы надо без шума…

Замялся Алим, губу прикусил. А чего мяться-то, дело разбойное…

Зёрна спросонка звонкой россыпью скакали по натёртым плашкам узорчатого дворцового пола, застревали в стыках, закатывались под обитые сафьяном скамьи. Скоро-скоро начнут тихо лопаться хрупкие кожурки, из напитанного коренной смесью нутра полезут быстрые, хищные побеги, воткнутся, зацепятся за любую неровность. Вытянутся мясистые стебельки, набухнут клейкие завязи. И расцветёт гостевая сонным лугом, голова кругом… Тем временем разбойники бесшумно бежали вперёд, минуя опасную гостевую.

В молельной отдышались, перестроились, приготовились. Дрозд скинул замызганную телогрейку, стянул обвислые штаны и превратился в самодовольного дворецкого – ус подкручен, мелочам обучен. Извлёк из заплечного мешка мятый кафтан княжеских цветов, перебросил через локоть да и устремился вверх по лестнице, вихляющей походкой и вздёрнутым подбородком показывая всем вокруг, как он недоволен.

Стрельцы у дверей княжьих покоев и шевельнуться не успели, а теневой уже распекал их, как дворовую шпану:

– Вылупились, дармоеды! Кто с дозора уходил, я спрашиваю? Кто на княжью скамью своё седалище смердючее громоздил, а?! И где глаза были? Вы только посмотрите – день работы насмарку! Кто теперь утюжить будет – за день до празднества…

Зашуршало, стукнуло, всхрипнуло. С верхнего пролёта вытянулось долгой висячей каплей, а потом потекло медленной струйкой багровое.

Рахмет снова замыкал. Из припасённой баклажки он плескал себе в горсть, размачивая в кашу мелкие семена тутытама.

Сова первым переступил через лежащие поперёк лестничной площадки тела, с сожалением глянул на суровые запоры опочивальни и лёгкой рысцой через ступеньку побежал вверх. Улыбаясь и шёпотом напевая «Дверцу-дверочку», присел перед замочной скважиной.

Алим и Сыч вместе с Рахметом размазывали по поручням, ступеням, стенам бледную тутытамовую жижу. Там, откуда они уже ушли, размоченные семена вовсю пузырились, пенились, пучились, выпускали вверх и вбок тонкие полупрозрачные нити.

Дрозд оттёр от крови и спрятал в рукав обоюдоострое беложелезное перо, поднялся вслед за Совой посмотреть, как древляной справится с дверью.

За окнами, выходившими в лестничный колодец, щебетали пигалицы. Из Велесова Пристанища прикатился округлый низкий звон князь-колокола.

За дверью в книжницу, не продержавшейся против Совы даже до подхода Рахмета, разбойники обнаружили огромную палату, от пола до потолка рассечённую рядами узких полок.

– Ай, не зря! – Глаза Совы загорелись суматошным огоньком. – Это ж сколько тут…

Он метался туда и сюда, то хватаясь за рукописные книги в тяжёлых кожаных обложках, то сдувая пыль с хрупких потемневших свитков.

– Как же это? – Он беспомощно обернулся к Дрозду. – Как знать, что брать-то? Это ж кладезь… Йихх!

Алим на мгновение замешкался, засмотревшись в глубины книжницы, где в самой дальней, неосвещённой торцевой стене виднелись низенькие, как в бане, двери. Но прежде чем отправиться туда, он шириной разведённых рук отмерил от входа несколько саженей и показал Сычу:

– Тут!

Старик опустился на корточки и начал осторожно, по одному, извлекать из сумки запалы.

Остальные последовали за золотарём. В середине книжницы в стене обнаружилось углубление. За тонкой решеткой на золочёных насестах спали финисты. Чёрные, пегие, крапчатые, седые. Остроклювые головы прятались под сафьяновыми колпачками.

Рахмет поравнялся с клетью – и сразу несколько финистов начали беспокойно переступать лапами, встрепенулись, заклекотали.

Сова зыркнул на птиц и, опустив взгляд, прошёл мимо. Но внимание его с книг переключилось на что-то ещё.

– Дрозд, – позвал древляной. – Слышь, Дрозд!

Теневой остановился перед низкими дверьми. Первую украшало выжженное изображение финиста. На второй бычага тянул невидимый поезд. Четвёртая дверь почти не была видна под узором из гранёных камушков и длинных изогнутых корней.

А на третьей – хвостом к голове, головой к хвосту – кружили рыбы.

– Что тебе? – спросил Сову теневой.

– Дрозд, а правда, что если натасканный финист умирает, то только вместе с теневым?

Рахмет осмотрел замки. Здесь ловить было нечего. Ни скважины, ни ключа – только плоская металлическая дощечка с пупырышками. Числовой замок на двадцать нажатий. Скромное клеймо «Княжхран» в уголке – новообрáзные словечки входили в обиход даже в сердце мира. Рахмет высыпал из подсумка на ладонь длинные тонкие булавки дробь-травы. Алим замер у него за спиной.

– Эта, – подтвердил золотарь, не отрывая взгляда от рыбьего кольца.

Рахмет аккуратно воткнул волоски зёрнышек в крошечные трещинки на поверхности двери. Спрыснул их водой. Булавки ожили. Едва заметно глазу они начали погружаться в древесину всё глубже и глубже. Селезня бы сюда! В его руках каждое зернышко развернулось бы вмиг своей перевоплощённой сутью! Но коренного в ватаге не было, и приходилось ждать – нестерпимо долго ждать.

Ещё какое-то время ничего не происходило. Сыч возился с запалами, выравнивая их хвосты. Дрозд задумчиво бродил между книжными рядами, разглядывая корешки.

Сова вернулся к клетке с финистами.

– Ты не ответил, Дрозд, – укоризненно сказал он.

Из глубины древесной породы, из-под кованых железных стяжек пришёл негромкий протяжный звук. Словно дух дерева пытался вырваться наружу. По поверхности двери зазмеилось сразу несколько трещин. Дробь-травинки каменели и наливались силой даже внутри заговорённой древесины.

Тренькнув, отлетела первая железная скоба. Разломились пополам кружащие рыбы. Дыбом встала верхняя петля, и вот уже дверь повисла на язычке безупречного числового запора. Алим, а за ним и Рахмет шагнули внутрь.

Стены крохотной комнатушки были расписаны древним наречием, которое Рахмет понимал плохо. Не было здесь ни книг, ни полок. Лишь в середине комнаты лежала каменная плита с высеченными на ней словами и маленькой лункой – в такую поместился бы, скажем, лесной орех.

Алим забрал у Рахмета подсветку и опустился перед плитой на колени.

– Ты не ответил мне, Дрозд, – подытожил Сова, скорбно качая головой.

Рахмет вышел из тесной тёмной комнатки.

Клац-клац-клац… По деревянным плашкам пола откуда-то сбоку приближались острые коготки. Совсем рядом, и…

Крысёнок, в холке не выше Рахметова колена, замер, глядя на людей.

– Реш-реш, – сказал Рахмет.

Крысёнок чуть наклонил голову вбок, прислушиваясь.

И залился оглушительным, раздирающим уши писком.

Сова, не мешкая, разрядил в крысу скорострел. Отзвуки четырех хлопков заплясали между стенами и дребезжащими окнами.

И завертелось.

– Давай, Сыч, спокойно, без трясучки, – подбадривал старика Рахмет, глядя, как прыгают запалы у того в пальцах. Далеко внизу со стеклянным лязгом распахнулись красные двери дворца.

Сыч установил последний запал, нашарил в кармане коробок поджигов. Дрозд замер у выхода на лестницу, пытаясь что-то разглядеть сквозь непролазную чащу тутытамовых веток. Снизу доносились то новые голоса, то глухие звуки падающих тел. Сладкий запах спросонка проникал даже наверх. Дрозд помотал головой и отступил.

Из-за украшенной рыбами двери показался золотарь. Выглядел он так, будто только что встретил живого Перуна.

– Всё! – доложился Алим. – Что знаю, то уже не забуду!

– Поберегись! – долгожданный окрик Сыча.

Кусок стены, подняв облако пыли, провалился внутрь, в межстенную пустоту. Рахмет облегчённо выдохнул – промахнись Алим на пару локтей мимо воздуховода, и выхода бы не осталось.

Дрозд размотал верёвку, сбросил в пролом.

Со стороны лестницы раздались размеренные удары – видимо, стрельцы нашли, чем заткнуть ноздри, и, добравшись до молельной, начали прорубать дорогу наверх.

Сыч выбрал щели между кирпичами, быстро вбил в них несколько игл перевоплощённого боярышника, закрепил верёвку, сбросил в пролом, проверил узлы. Посмотрел на Рахмета.

По крыше над их головой затопали сапоги.

– Вы двое – вперёд, – приказал Рахмет старику и золотарю. – Потом мы с Дроздом, Сова прикрывает. Быстро!

Алим скользнул по верёвке вниз. Сыч спускался медленно, то и дело становясь враспор и передыхая. Рахмет размазал по стене вокруг пролома последнюю горсть тутытамовой кашицы. Дрозд уже влез в воздуховод, упёрся ногами, достал самострелы. Рахмет разместился рядом с ним и приготовился спускаться. Древляной замер перед ними, покачиваясь с пятки на носок.

– Врёшь, – Сова расцвёл безумной улыбкой, – такое дело на другораз оставлять не след!

Подобрав у межстенной печи тонкую витую кочергу, он в два прыжка оказался у птичьей клетки.

Первые ростки тутытама вытянулись над проломом.

– Сейчас нас удивят, – невозмутимо сказал Дрозд и передёрнул затворы.

Заскрипели невидимые рычаги. Трёхсаженный кусок крыши приподнялся, впуская в книжницу косые лучи вечернего солнца. Мелькнул край шлема, и Рахмет выстрелил для острастки, чтобы не полезли сразу.

Сова, просунув руку по плечо сквозь узкие прутья, лупил кочергой финистов. Птицы шарахались по клетке, били крыльями – и падали одна за одной с размозженными головами, проткнутыми шеями, сломанными лапами.

Через возникший проём вниз спустилось несколько верёвок. Один за другим заскользили вниз стрельцы. Не теневая шатия в праздничных кафтанах по последнему новообразию, а бойцы-коренные, в древолите и с широкоствольными дробовиками. Рахмет хорошо разглядел таких в Марьиной Роще.

– Быстрее, Сова! – крикнул он, стреляя в сторону нападавших сквозь почти сросшуюся тутытамовую паутину.

Сыч и Алим уже стояли внизу воздуховода, держа верёвку внатяг.

Дрозд палил из скорострелов с двух рук. Трое коренных один за другим рухнули вниз, грохоча деревом доспехов о дерево пола. Сверху бросили шутиху, недалеко от пролома полыхнуло жёлто-зелёным. Задымило, и вскоре раздалось потрескивание горящей бумаги.

– Вот вам княжья благодать! – окончательно застряв плечом между прутьями, орал Сова – не финистам, а их умирающим хозяевам. – Вот вам тень через плетень! Получите, чего хотели!

Проём уже совсем затянуло – побеги переплелись крест-накрест, прорезались первые шипы. Ещё чуть-чуть, и уже будет не пройти.

Теневой одним движением рассёк неокрепшие ветки.

– Ты что?! – заорал Рахмет.

– Быдло ты, это же книги! – оскалился Дрозд.

Он вывалился из воздуховода назад в книжницу. Скинув с плеч расшитый финистами кафтан, взмахнул скрюченными пальцами. Лопнуло окно, тугой хлопок воздуха сбил огонь с горящих свитков. Дрозд сбросил те, что горели, на пол, придавил кафтаном.

От клетки с финистами доносились уже совсем нечленораздельные вопли Совы, пока не захлебнулись вдруг и разом. Коренные придвигались отовсюду.

Рахмет попытался прикрыть отход Дрозда, но тут его ударило в грудь, стена встала боком, и он побрёл-полетел вдоль неё, лёгкий и мягкий, как ломтик свежевыпеченного хлеба. Потом ему преградили путь руки, ещё руки, битый кирпич, камень, темнота.

После него уже никто не спустился.

«Реш-реш-реш», – слышал Рахмет, пытаясь разобраться, уже открыты его глаза или нет.

Под локтями ходили чьи-то жёсткие плечи. Ноги не слушались и норовили пропустить шаг-другой. Вокруг цокало, и скребло, и царапало, и это были неправильные звуки.

– Где? – смог выговорить он.

В ответ кто-то всунул ему в пальцы подсветку.

Бусинки, бусинки, бусинки. «Реш-реш-реш».

– Рядом, – шепнул в ухо Сыч. – Шагов…

С визгом, переходящим в скрежет, охранные крысы бросились на отступающих чужаков. Рахмета дёрнуло в сторону, он едва не упал, потеряв опору.

И тут же грохнуло так, что глазам бы в череп закатиться. Ярче солнца разгорелась листвяная светляшка, озаряя жирные зады и голые хвосты толщиной с ногу. Крысы в ужасе метались по пещере, спасаясь от слепящего огня.

Рахмет и Алим волоком подтащили Сыча к незнакомому лазу – не тому, через который шли во дворец.

Левой руки у старика недоставало до локтя. Он припал спиной к стене, сполз, оставляя за собой бурый след.

– Прости старого, – прохрипел он, – не удержал зверьё!

– Прости и ты, Сыч. – Рахмет сжал плечо листвяного. – Не такого для нас хотел.

Тот только криво ухмыльнулся и неповреждённой рукой вытянул из-за пазухи нитку с целым пучком птичьих перьев. Алим положил ему на колени полупустой скорострел. Светляшка уже едва тлела, но этого света хватало, чтобы разглядеть коренных, вбегающих в пещеру со стороны дворцового подземелья.

– Лети уже, Соловей! А то некому и помянуть меня будет.

И Рахмет с Алимом ринулись прочь. Вслед им неслись слова заговора:

– Как помнил, так и забуду, что было, того и не было…

Оставшийся в темноте старик-листвяной одно за другим разламывал перья, освобождаясь от ненужных и опасных воспоминаний.

Рахмет выскреб из подсумка остатки тутытамовых семян, швырнул веером под ноги, надеясь, что им хватит влаги, чтобы пуститься в рост.

Лаз был ýже и грязнее, чем предыдущие. И вёл в никуда.

Они стояли на вязкой полоске песка, уходящей в тёмную живую гладь, рыжий поток, переливчатые радужные пятна. Мимо них плыли мятые обёртки, линялая ветошь, гнилые овощи, высовывали любопытные стеклянные носы пивные баклажки.

– Некуда дальше! – рявкнул Рахмет. – Одна вода вокруг!

– Мать-река! – восторженно выдохнул Алим.

Скованная камнем, скрытая глубоко под землёй водная стихия дробила тусклый свет маленькими злыми волнами.

На стенах в конце хода за спинами разбойников заплясали отсветы.

Алим нахмурился, прижал ладони к вискам и внятно произнёс:

– Гуляй, водна сила, от чада к чаду, от рыбы к рыбе, от гада к гаду…

Грохнул выстрел, и пуля выщербила с потолка облачко серой известковой пыли. Алим говорил и говорил, Рахмет не мог разобрать ни звука, зато перед глазами его, будто выведенные синим пламенем, загорались буквы. Я же всё это знал, подумал Рахмет. Должен был знать…

Вода вдруг накатила жадным плеском, замочив сапоги через верх.

– Добегалась, кора древляная! – прянул совсем неподалёку торжествующий крик. – Вяжи их, тень-перетень!

Алим замолк. Прямо перед ним вода вспучилась, обнажая две огромные мутноглазые головы, покрытые узорчатыми пластинами. Рахмет вжался спиной в стену.

– Хватай сома в обхват, – совершенно обыденно, как о простом и естественном деле, сказал золотарь. – И дыхание задержи, отсюда лучше не пить.

Алим вошёл по пояс в воду, и рыба-сом пододвинулась к нему толстым крутым боком. Вторая ткнулась носом Рахмету в сапог.

Спалив последний травяной заслон, к ним мчались стрельцы.

Рахмет шагнул в воду, увязая подошвой в илистом дне, нагнулся и обнял сома, сомкнув руки где-то внизу. Рыбина шевельнула саженным хвостом и дёрнула посильнее рысака. Рахмет поскользнулся, едва удержал на ноге сапог, и его накрыло с головой.

Оба сома вынырнули уже на стремнине. Рахмет стукнулся щекой о коленку Алима. Рыбы плыли у поверхности, давая ездокам возможность иногда вдохнуть воздуха.

На узком приступке, где только что стояли беглецы, толпились коренные, честя друг друга за нерасторопность, паля наудачу в темноту, клацая затворами снова и снова. А потом этот островок рукотворного света исчез позади, и остался только плеск воды, скользкая пахнущая тиной сомовья шкура и первая робкая надежда, что всё-таки удалось удрать.

Наверное, час спустя рыбы подволокли их к пологому бережку. Рахмет и не подозревал, что под Немеркнущей спрятано столько воды.

Алим стонал сквозь зубы. Промокшие подсветки меркли на глазах, и Рахмет разглядел только рваную дырку на штанине и открытую пулевую рану.

Подставив мальчишке плечо, он повёл его вверх по сточной канаве. Здесь пахло коренным перевоплощательством, отходами опытов над жидким деревом – диковинно и, хотелось надеяться, не смертельно. Алим не слишком уверенно указывал повороты.

– Нужно… на край… – повторял мальчишка снова и снова. – Любой… край… всё равно…

Они вылезли на поверхность где-то в Хамовниках, за строительным ограждением, посреди целой горы мусора. В глухой ночи мерцали редкие светильники. Где-то рядом мерно цокали копыта.

Рахмет посадил Алима спиной к забору, сам выбрался на улицу. В паре околотков от него по мостовой уныло брела потрёпанная лошадёнка, волоча пролётку с крытым верхом и клюющего носом на козлах лихача.

Рахмет побежал навстречу лошади, та удивлённо покосилась и фыркнула. Возница проснулся и хриплым со сна голосом крикнул:

– Не подходи!

– Мужик, продай коляску, – сказал Рахмет. – Две гривни даю.

Вполне хватило бы и одной, лихачу бы считать побыстрее, а он вместо этого полез за пазуху. В следующее мгновение ему в лоб смотрел скорострел, а случайный прохожий из добронравного просителя превратился в недружелюбного разбойника.

– Слезай, – сказал Рахмет. – Быстро.

Лихач, икнув, спрыгнул на землю, неловко споткнулся и сел. Рахмет перехватил вожжи. Бросил в ноги невольному продавцу две серебряные палочки.

На подъезде к дому наперерез пролётке бросилась лохматая псина. Порыкивая, она наскакивала на коляску со стороны Алима, отпрыгивала, рыча, и вдруг заскулила.

– Оглоед! – Рахмет потянул на себя вожжи. – Ты откуда тут?

Стоило коляске замедлить ход, как пёс оказался рядом с Рахметом, шершаво и слюняво облизал ему щёки, схватил зубами за рукав, дёрнул: пойдём!

И потащил в сторону от дома, в неосвещённый проулок. Из-за мусорной корзины вышла растрёпанная Феодора.

– Нельзя туда, – сказала она, мотая головой из стороны в сторону. – Не суждено, видать, было.

Рахмет втащил её в коляску, посадил рядом с Алимом. Развернул пролётку и хлестнул несчастную кобылу, от чего та перешла на бодрую рысь.

Феодора отправилась днём в Марьину Рощу, попросив соседей спустить с цепи Оглоеда. Пёс нашёл её быстро, и они вернулись на Пресню.

Теневые ждали в жилище – подойдя к дверям, Феодора увидела надорванные метки, которые всегда оставляла по наущению Рахмета. Спокойно выйдя из подъезда, она поняла, что идти совсем некуда, что нельзя пропустить его возвращение, а то случится беда.

Коляска с поднятым верхом выехала по укромной тропинке, в обход застав, на кольцевую дорогу.

– Куда, Алим? – спросил Рахмет. – Давай к лекарю, а? В Мытищи – это пара часов отсюда.

Мальчишка отрицательно покрутил головой:

– Спешить… на край… любой…

Не так уж велик мир, подумал Рахмет. От Можая на закате до Орехова на восходе, от Яхромского края до Серпуховского – вот и всё, что лежит под сенью Священного Древа, под надёжной защитой Великого Плетня, преграды, созданной тысячу лет назад всеми родами сообща, чтоб спасти мир от орды.

Феодора перетянула Алиму бедро своим платком. Пуля прошла навылет, кости целы, кровотоки тоже – заживёт рана, ещё пригодится нога в пляс да в поход. Через некоторое время боль отпустила, и мальчишка смог говорить.

Рахмет свернул с кольцевой прочь от Немеркнущей.

– Алим, – спросил он, – так что ты прочёл в Кремле?

– С чего начать бы… – Алим усмехнулся. – Мы не древляные.

Рахмет едва не выронил вожжи.

– Или так, – продолжил мальчишка, – что такое орда?

– Орда – это ничто, – сказала Феодора. – Безлюдье, беспорядок, сумятица, идущая из-за края мира. То, что противно Священному Древу.

– Орда – это мир за краем, – сказал Алим. – Наши предки когда-то так испугались его, что усилием всех четырёх родов построили Плетень.

– Трёх, – поправил Рахмет.

– Мы не древляные, – повторил Алим. – Древо – это сам город, мир, общество. Мы – его цветы, лепестки, пыльца. Мы – путешественники, торговцы, искатели. Не в ста верстах вокруг Немеркнущей, а… не знаю. Понимаешь, есть и другие города – там, за Плетнём. Наверное, даже много городов. Может, целая сотня.

– За Плетнём – орда, смерть всему живому, – пояснила Феодора. – Нет никакого четвёртого первоначала – только земля с её соками, воздух, полный духов и теней, и огонь с его светом. Твоим выдуманным «цветочным» просто неоткуда было бы черпать силу. Сказки для дурачков.

– Четыре двери в Кремле, – сказал Алим. – Так было договорено: старший кудесник каждого из родов мог разрушить Плетень по своему разумению. Однажды «цветочные» зароптали: не желали больше сидеть взаперти. А страх остальных родов оказался слишком велик. И когда стало ясно, что Плетень вот-вот падёт… Я не знаю, что тогда случилось – этого уже нет в книжнице. Думаю, что всех «цветочных» кудесников перебили в один день.

Вокруг стало как будто бы холоднее.

– Коренные превратили реки в болота, а может, листвяные спрятали их под землю. Теневые назвали воду соком земли, а «цветочных» сделали древляными. Они переписали священные книги, перевернули всё с ног на голову – лишь бы никто не покусился на Плетень. А когда пятьсот лет назад вокняжилась семья Мрило и извела всех бояр, невзирая на род, то некому стало и вспоминать, как всё было на самом деле.

Рахмет смотрел в темноту. Ему нечего было возразить, но ещё страшнее казалось поверить. Он плыл сегодня по настоящей подземной реке. Кожа на его руках облезла, лицо покрылось бугристой сыпью. В стоки спускали любую отраву, произведённую человеком.

– Они не успели только одного – уничтожить ключ, способный расторгнуть Клятву Четырёх и разомкнуть Плетень. Знак воды, кудесную икринку. Этот камушек достался мне от деда, а ему – от его деда. У нас трудно его отнять. Про нас не зря говорят: «Под корой – кора, а под той – дыра». Это лишь забытые навыки, утерянные кудесные умения. Нам должны открываться все двери, дороги – стелиться под ноги, звёзды – указывать путь. Но я узнал об этом только сегодня и благодарен тебе, Рахмет, всей своей жизнью. Мы хранили икринку, не зная, что она есть такое. Оказывается, мне недоставало только нескольких слов! – Золотарь похлопал себя по карману. – Надо лишь встать неподалёку от Плетня и произнести их.

Феодора сменила Рахмета на козлах. Неожиданно говорить стало не о чем. Уснул Алим, Рахмета тоже подхватил зыбкий тревожный сон.

К восходу солнца они уже приблизились к краю мира. Воздух впереди стал приобретать очертания – будто над далёкими холмами кто-то поднял завесу из невидимой ткани.

У Рахмета заныла шея. Он вспомнил про пять капель. Охлопал карманы, прощупал подкладку – склянки не было.

Можно было бы выпить любой браги, но вокруг расстилались лишь поля перепшеницы. Налитые колосья размером с локоть покачивались на уровне лошадиной головы. В вышине метались стрижи.

Шею дёрнуло, будто в рану засунули иглу. Рахмет принял у Феодоры вожжи, стеганул и без того уставшую лошадь.

Коляска мчалась по ухабистой дороге. Мелькали кусты, деревья, перелески, поляны. Спина лошади блестела от пота.

Высоко-высоко в небе замер чёрный крестик. В ране плавилось железо. Рахмет стискивал зубы и всё злее хлестал лошадь.

Длинные тени от невысокого ещё солнца там и сям перечёркивали дорогу. Рахмет привстал и обернулся. Ему померещилось, что далеко позади по дороге идёт человек. Из тени в тень. Шаг – и он чуть ближе.

Бока лошади вздымались, как кузнечные мехи. Колёса прогрохотали по брёвнам переправы через узкий ручей.

Финист медленно снижался, и уже можно было разглядеть его хищные обводы.

Лошадь потянула пролётку в гору и вдруг заскользила назад.

Алим побледнел как мел. Вытянул из-за пазухи сложенный вчетверо листок и протянул Рахмету:

– Беги! До вершины холма. Возьми икринку в руку и прочти всё слово в слово. А я тут… попробую что-то сделать.

Рахмет сунул бумагу за пазуху, спрыгнул на землю, Феодора следом за ним. Оглоед мотал головой, глядя, как финист спускается ниже и ниже.

И они побежали. Толстые стебли травы сочно хрустели под ногами. Рахмет почти не мог дышать.

За спиной пронёсся порыв ветра. Алим, привстав на одно колено, размахивал руками. Стремительно прибывала вода в ручье. Затопила берега, разлилась заводями, скрыла под собой переправу.

Евпат Скорнило стоял на противоположном берегу, раскинув руки, подобно первокнязю Стефану Кучко, защищающему свою Немеркнущую.

Воздушный хлыст, набирая силу, пробежал по лугу у него за спиной, легко перепрыгнул бурный поток и разорвал пролётку пополам. Взметнулись вверх оглобли, как ребёнок закричала лошадь, кувыркнулось тряпичной куклой изломанное тело Алима.

Скорнило шагнул в тень высокой ели, мостом пересекающую ручей, и вышел из неё у подножия холма, к вершине которого бежали Рахмет и Феодора.

Птица теневого сложила крылья и стрелой упала на Рахмета.

Чёрная лохматая тень взвилась навстречу финисту. Хрустнула в острых зубах тонкая птичья шея. Страшно закричал Скорнило, расцарапывая ворот кафтана. Оглоед мотнул головой, встряхнул безжизненный комок перьев.

Теневой рухнул на колени, кулём завалился набок.

Когда Рахмет опасливо приблизился к нему, начальник сыска судорожно дышал, вцепившись побелевшими пальцами в травяной ковёр.

– Не вздумай, – смог выдохнуть Скорнило. – Беды, и мрак, и орда…

Он зашёлся кашлем, свистя лёгкими, как дырявым баяном. Рахмет знал поверье, что теневой, полностью приручивший финиста, умирает вместе со своей птицей, – но впервые наблюдал это воочию.

– Узнал толику, а решать за весь мир собрался! – рявкнул Скорнило, собрав последние силы. – Зря, думаешь, все кудесные сообща, не жалея себя, возводили Плетень? За ним – орда! Беззаконие, запустение, смерть! Сломай Плетень, и мира не станет, понимаешь ты, кора безмозглая?

Рахмет покачал головой.

– Нет, кудесный. Ты, как и я, не знаешь, что там теперь. Тысяча лет прошла, и мы просидели эту тысячу лет в хрустальном ларце. Твоя теневая ватага заграбастала всё, что в ларце было стоящего, хотела ещё и ещё. Я думал, что за это вас так ненавижу. А оказывается, вы просто мою судьбу украли. Мне сорок, тень ты беспросветная, понимаешь?! Я мог идти по свету, и открывать новые земли, и советоваться со звёздами, куда дальше держать путь. Я мог уходить и возвращаться, и жить. А ты загнал меня в клетку – от Клинского края до Шатурских болот. И ты думаешь, я теперь…

С кем я говорю, подумал Рахмет. Он же давно уже сдох.

Косточка, камушек, икринка, орешек. Что в тебе и что теперь во мне…

Феодора подошла к Рахмету сзади, обхватила руками за пояс. Солнце раскалилось добела, будто лето повернуло вспять.

– Я боюсь…

Он ждал, что потом она добавит: «Не надо», – или: «Давай сначала подумаем», – или что-то такое, чтобы можно было ещё потянуть время.

– Я боюсь, – повторила Феодора. – Решай скорее.

Солнце! Рахмет задрал голову и смотрел на него, пока мир не заполнился ослепляющим золотом слёз. Я воровал, грабил и изредка убивал. И ещё учил. Но я не хочу оправдываться и не хочу искупать вину. Сделанного не воротишь. Что бы я ни решил сейчас, это навсегда – второй раз мне сюда уже не добраться.

Я не хочу поминать отца, который умер в покое и несчастье, не хочу втягивать его в это дело – ему не понравилось бы моё пустословие.

Я ничего не хочу – так что же мне делать? Что же мне делать с тысячами тысяч человечков, спрятанных за плетень из стеклянной бумаги? С ордой, которая скрыта по ту сторону – и, наверное, так же боится нас, как мы её?

Рахмет стоял на вершине холма и никак не мог выплакать жгучие солнечные слёзы. Феодора повернула его к себе и целовала в глаза. Оглоед прыгал вокруг, подсовывая хозяевам под ноги истрёпанную тушку финиста.

– Гуляй, водна сила… – начал читать Рахмет с мятого листка, с трудом разбирая неровный почерк Алима.

Его пальцы дрожали, как у Сыча, когда тот ставил запалы. На правой ладони перекатывалась безделушка, которую, рискуя жизнью, берегли столькие поколения… Древляных ли, цветочных ли.

С каждым произнесённым словом рука тяжелела, кудесный орешек всё сильнее тянул её вниз. Солнце потеряло цвет и как будто остеклилось, застыло надраенной княжкой.

Порыв ветра качнул Рахмета и едва не вырвал из пальцев листок.

– Отпускаю силу воды на волю, – читал он, – и людей воды вкупе с ней. И да не станет преграды боле.

Полыхнул белым Алимов камушек, обжигая кожу. Даже пепла не осталось – лишь волдырь на пустой ладони.

В безупречном узоре сплетённых воздушных нитей поползли бреши. Невидимые жгуты обрывались, лопались, расплетались. Скованное тысячелетним заклятием пространство высвобождалось из-под гнёта.

Первой пришла вода. Тяжёлый беложелезный вал, сминая деревья, выдирая с корнем кусты, увлекая за собой целые ковры диких неперевоплощённых трав, катился из Заплетенья прямо на Рахмета.

От большого холма, на вершине которого он расторг Клятву Четырёх, вскоре остался лишь маленький зелёный островок среди бушующего серого. Волны кудрявились белой пеной, и не было им конца.

Ветер из орды раз за разом пытался унести крошечных людишек, открывших ему дорогу в мир Немеркнущей. На счастье, думал Рахмет. Обязательно на счастье.

А вслед за ветром пожаловала сама орда.

Небо стало настолько прозрачным, что даже крошечную точку внимательный глаз мог разглядеть издалека.

Огромные безглавые птицы, не шевеля крыльями, парили в неизбывной вышине. Их было пять. Они шли клином над границей исчезнувшего Плетня. Внезапно одна, с краю, отвалилась от стаи и хищно нырнула в сторону и вниз, разворачиваясь к островку, на котором замерли Рахмет и Феодора.

Вместе с приближением птицы пришёл густой, раскатистый рёв – словно сотню бычаг впрягли в одну упряжку.

Оскалился Оглоед. Феодора вжалась лицом Рахмету в шею.

Птица так ни разу и не взмахнула крыльями. Теперь она скользила над макушками деревьев со стороны орды – быстро, чудовищно быстро. В движении птицы жила незнакомая, завораживающая красота.

– Не бойся, – шепнул он Феодоре в макушку, – мы же не желаем им зла!

Приветствуя новый мир, Рахмет раскинул руки навстречу птице и показал свои открытые ладони.

Есть звуки, которые ни с чем не спутаешь, и крик ребенка в осеннем лесу – один из них. Вечерело, солнце укладывалось почивать рано, едва нагретый воздух остыл в считаные мгновения. Новое седло ожидаемо натерло задницу, спину ломило после дня в пути, сжимающие поводья руки зябли. Хельга собиралась останавливаться на ночлег, присматривая удобный съезд с тракта. Сейчас она меньше всего желала встревать в чужие неприятности. И все же, услышав пронзительный, полный отчаяния крик, без раздумий послала лошадь в галоп.

На поляне, залитой багрянцем закатного солнца, четверо опутывали веревками неистово верещащий комок. Лошадь Хельги грудью смяла ближайшего, заржала угрожающе, наподдала копытом. Лиходей опрокинулся навзничь, да так и остался недвижим. Еще до того, как лошадь развернулась, Хельга скользнула на землю, со свистом освобождая меч из ножен.

Ватага оказалась слаженная. Переломанного собрата списали со счетов моментально, едва взглянув. Вытянулись в нестройную линию – двое, с мечами наголо, по краям, один, безоружный пока, посередке. Под его коленом вяло трепыхалась девчонка в меховых шароварах и неуместном в лесу ситцевом платьице. Сумерки делали бороды мужчин спутаннее, а брови гуще, но для душегубов с большака троица оказалась одета слишком уж богато: под короткими шерстяными плащами блестели кольчуги, на предплечьях наручи из толстой кожи, да и оружие – не ржавые серпы, честная сталь! Поодаль нервно перетаптывалась четверка холеных коней. В душе Хельги шевельнулось нехорошее предчувствие.

– Кем бы ты ни был, воин, должен предупредить тебя, что ты идешь поперек воли Светлейшего Князя…

Мужчина говорил без страха, без злобы, скорее, с легким любопытством. Он рутинно выкручивал девочке руки, сохраняя спокойствие, как если бы перехватывал веревкой охапку хвороста. Высокий, крепкий, но узкоплечий. Не воин. Горбоносый, чернявый, борода клинышком. Не северянин. Ромей, должно быть. Хотя откуда здесь взяться ромею? Происходящее нравилось Хельге все меньше.

– …и мешаешь отправлению Божественного Правосудия.

Рот Хельги скривился, словно клюкву разжевал. Чтобы в этом медвежьем углу, так далеко от Столицы, на глухой лесной тропе, почти ночью, наткнуться на Псов Господних, это нужно быть у богов в особом почете. Поганые сумерки, Хелль их задери! Скрыли алые кресты на плащах, превратили княжеские фибулы в игру теней.

Под коленом ромея полузадушенно пискнула девчонка. «А что? – зашелестел в ухе подленький голосок. – И прошла бы себе мимо? Что тебе до нее?! Стоит ли безымянная крестьянская байстрючка гнева Светлейшего Князя?» Ромей молчал, давая дерзнувшему время внять голосу разума. Только ни его красноречивое молчание, ни паскудный шепоток в голове уже ничего не могли изменить. Хельга не проехала бы мимо, будь на месте самоуверенного жреца хоть сам Светлейший Князь.

– Девчонку отпусти, – приказала она.

Коренастый детина слева недоверчиво хохотнул.

– Патер, да это ж баба!

Натруженная кисть ловко крутанула меч, детина беспечно шагнул вперед. Хельга вздохнула, шлепнула лошадь по крупу, отгоняя в сторонку. Первый выпад отбила играючи, пустив клинок по касательной, а второго не было. В подшаг сократив расстояние, Хельга ушла вбок и, почти не глядя, отсекла гридню кисть, аккурат возле наруча. Воин еще смотрел, как хлещет красным культя, даже заорать не успел, а клинок, завершая движение, с чавканьем вонзился ему в шею. Тело студнем оплыло на примятую траву. Второй гридень шагнул было на помощь, но застыл, остановленный резким окликом.

– Довольно!

Наступив девчонке на горло, чернявый жрец развел руками.

– Чего ты хочешь, госпожа Хельга? Какой резон тебе защищать эту тварь?

Хельга нехорошо прищурилась.

– Знаешь меня?

– Не так много на свете рыжих женщин, что владеют мечом лучше многих мужчин, – пожал жрец плечами. – К тому же на пути сюда в одной корчме хозяин рассказывал, как ты, не далее как позапрошлым утром, усмирила двух пьянчужек… а заодно поведал, за что тебя прозвали Хельгой Кровавой.

– Такую уродину ни с кем не спутаешь, – пробурчал гридень.

Уши Хельги вспыхнули, и она возблагодарила Фрейю за сумерки, которые поносила минуту назад. Она увидала себя их глазами: широченная бабища с лицом, напоминающим свекольный клубень в обрамлении спутанных кос, в которых в последние годы седина успешно давила рыжие всполохи.

– Скажи своей шавке, – угрюмо велела Хельга, – если она откроет пасть еще раз, то я с радостью расскажу ей, за что меня называют Хельгой Яйцерезкой. Девчонку отпусти, и мотайте отсюда. Живо, ну!

От ее крика дернулся гридень, но сам жрец даже не дрогнул.

– Я думаю, у нас возникло небольшое недопонимание, любезная Хельга. Мы не душегубы и не злодеи. Мы вестники княжеской воли. А то, что ты ошибочно приняла за человеческого ребенка, суть есть демон из преисподней, порождение дьявола.

Говоря так, жрец за плечи вздернул девочку на ноги. Хельга не сдержалась, громко охнула. Длинные юбки упали, скрывая ноги, но и без того было ясно, что не меховые шаровары одевали их, а мех. Настоящий густой мех, рыжий, с пламенным отливом. Веревка стянула тонкие лапы с черными когтями. Тесный ворот перехватывал белую грудь. Острая лисья морда глядела на Хельгу умоляющими, такими человечьими глазами небывалого ярко-зеленого цвета. А, чтоб тебя! Лисавка!

Хельга упрямо тряхнула косами.

– Третий раз повторять не стану.

Молчание жреца стелилось угрожающе, по-змеиному. Мгновение казалось, что гаркнет сейчас, посылая последнего воина своего в самоубийственную атаку. Но нет, аккуратно снял ногу с пленницы, отступил на шаг. Развел тонкие ладони в стороны, дескать, воля ваша. Лисавка проворно отбежала в сторону, замерла, недоверчиво сверкая глазищами. К спасительнице своей приближаться не спешила.

– Ты ведь понимаешь, любезная…

– Моя любезность вот-вот закончится, – грубо оборвала Хельга. – Собирайте свою падаль и убирайтесь.

Жрец благоразумно заткнулся. Кивнул, раздражающе спокойный, уверенный. Да и что ему, в самом деле? Весь мир теперь охотничьи угодья Господних Псов. Гридень, ругаясь вполголоса, привел коней. Уже в седле, поглаживая жеребца по холке, жрец погрозил лисавке костлявым пальцем с тяжелым перстнем.

– Дьявольскому семени – дьявольская удача. Но она всего лишь отсрочила неизбежное. А ты, любезная Хельга… в следующий раз я подготовлюсь к нашей встрече получше. Меня зовут отец Кирилл. Запомни мое имя.

– Захвати пяток дружинников с самострелами, Кирилл, Один ведает, чей ты там отец, – нехорошо ухмыльнулась Хельга. – Тогда, может, и сладится чего.

Жрец почтительно склонил голову, прощаясь, и тронул поводья. Вскоре топот копыт потонул в густеющих сумерках. Псы исчезли, бросив своих мертвецов. Хельга сплюнула, принялась расседлывать лошадь. Нет времени искать другое место для ночлега. Ночь наползала, жадно глотая деревья и кусты. Еще немного, и во мраке не различишь собственного носа.

Хельга моталась по свету с двенадцати лет, видала всякого, но с живым перевертышем столкнулась впервые. Слыхала разных баек от соратников, по тавернам, кабакам и у походных костров про колдунов, что умеют обращаться в зверя лесного. Раз, под Новгородом, даже видела мертвого волкодлака… ну, так говорили ушкуйники, убившие оборотня. Огромная жутковатая туша была так яростно изрублена топорами, что пойди пойми, волкодлак это или просто здоровенный уродливый волчара. А лисавка – вон она, топчется на месте, не зная, как себя вести. Ловкие пальцы давно избавились от пут, нервно теребили подол платья. Дитя дитем, Хелль задери…

– Ты это… или проваливай, или хворост тащи. Неча столбом стоять.

…Мягко потрескивали сухие сучья в костре. Плечи Хельги упирались в шершавый ствол старой березы. Меж толстых корней, на подушке из палых листьев, завернувшись в плащ, было удобно, как в кресле. Плывущий жар грел пятки, ноздри приятно щекотал запах горящего дерева. Сверху раскинулось небо, сплошь в дырках от звезд, с огромной прорехой убывающей луны. Большая Медведица блестела драгоценным ожерельем, знать, завтра холода возьмутся за дело всерьез.

Вяленое мясо на вкус отдавало плесенью, от соли щипало десны, но лисавка свой кусок схарчила в один присест. У Хельги зубов едва половина осталась, а у этой точно две пилы во рту. Острые зубы, хищные. Такими и кость разгрызть можно. И сидит по-лисьи, на задних лапах, обмотавшись пушистым хвостом с белым кончиком. А хворост кидает совсем как человек. И украдкой вытирает слезы.

Засыпалось рядом с перевертышем тревожно. К тому же как знать, далеко ли уехал пес Кирилл со своим прихвостнем. До глубокой ночи Хельга вслушивалась в звуки ночного леса, ерзая меж узловатых корней. Проснулась от громкого треска лопнувшей в огне ветки. В отдалении, лежа в индевеющей траве, стеклянными глазами глядели в ночь остывающие покойники. Лисавка шерудила в костре обожженной хворостиной. Повела острыми ушами, оскалилась в подобии улыбки.

– Спи. Они взаправду уехали, – впервые заговорила лисавка. – Далеко уже, и скачут не останавливаясь.

Странный голос. Странная речь. Вроде и человек говорит, а вроде и лиса тявкает. Чудно. Хельга хмуро кивнула, набросила капюшон, перевернулась на другой бок и проспала до самого рассвета. Ей снилась диковинная деревня и лисы, ходящие на двух ногах. Они раскланивались при встрече, торговались на рынке, танцевали, пели и вообще вели себя, как люди.

Утро принесло чистое небо и первые заморозки, а с ними – привычную ломоту в костях. Но пятки по-прежнему нежились в тепле, лисавка исправно кормила огонь всю ночь. Хельга, кряхтя, подвинулась к костру, подержала грубые намозоленные руки над языками пламени. Пузырилась вода в закопченном походном котелке – ее котелке. Надо же, лиса – а домовитая. Хрустя размоченным в кипятке сухарем, Хельга все думала, как же это угораздило ее, и, впервые за долгие годы, не понимала, что делать. Сборы заняли не много времени. Хельга залила костер, взобралась в седло и послала лошадь на тракт. Лисавка увязалась следом.

Старой дорогой пользовались редко, потому-то Хельга ее и выбрала. Темнолапые ели местами сдвигались так тесно, что касались ветвями конских боков. Многие думают, что на большаке безопаснее, да только не так это. Лиходеи на большаке чаще всего и промышляют. Что им ловить на пустом тракте? Когда путешествуешь сам-один и в седельной суме твоей золота и побрякушек на три безбедные старости, волей-неволей захочешь держаться от людей подальше. Кто ж знал, что так сложится?

Нет-нет да косилась Хельга на странную попутчицу. Вишь как вышагивает на задних… лапах? не поворачивался язык назвать ногами. Длинные пальцы, цепкие, не человечьи, не звериные. Подошвы грубые, видать, идет без башмаков и не морщится. Когда б не вытянутая черноносая морда, не острые уши, сошла б за девочку в лисьей шубейке. С неожиданным стыдом Хельга вспомнила, как достался ей после дележа добычи богатый плащ, отороченный чернобуркой. Тьфу, пропасть!

– Почему ты вступилась за меня?

Хельга вынырнула из трясины непривычных дум. Поджав узкие губы, бросила на лисавку озадаченный взгляд. Правду сказать? Что ошиблась, влетела сослепу, сумерки, окаянные, попутали? Но лисавка оказалась умной. Тихо залаяла, часто-часто, и Хельга поняла, что она смеется.

– Не сразу, нет! Потом, когда священник показал тебе, кто я. Почему?

Можно было отбрехаться, сказать, что нынче Светлейший Князь Хельге не указ, и ссоры с его людьми она не боится, и что поздно сдавать назад, загубив двух Псов. Доля правды в этом была, Хельга оставила службу, дружину. Из Новгорода путь ей лежал домой, в родимый Хедебю. Отвоевалась Хельга-валькирия, Хельга Кровавая устала лить кровь за чужого конунга на чужой земле.

– Ненавижу их. – Хельга смачно сплюнула под копыта.

Сама не ожидала, сколько злобы может вместить ее надтреснутый голос. Зеленые глаза лисавки сверкнули любопытством.

– Псов никто не любит. Но все же? Они твоего рода, а я – нет. Так почему?

Хельга молчала долго, обдумывая, катая мысли, как скользкие речные голыши. С детства не любила болтать, в дружине имела славу человека, за которого разговаривает меч, а не язык. Но пытливый лающий голосок мягко требовал ответа. Что, что сказать тебе, удивительное создание?! Как рвалась на части душа и сердце плакало, когда Псы, подстрекаемые чахоточным жрецом, рубили столетний молитвенный дуб, на котором и Одину не зазорно повисеть? Как до белизны сжимались костяшки пальцев, обхвативших рукоять меча, при виде изрубленных седовласых волхвов? Или как клокотала в горле бессильная ярость, а в ушах звенели крики ведуний, объятых очистительным пламенем?

– Они не моего рода, – обрубила Хельга.

Ткнула лошадь пятками в бока. Та заржала недовольно, пошла резвей. Лисавка опустилась на четвереньки и шустрой рыжей молнией полетела рядом. Драный ситец развевался, как полотнище стяга.

Больше лисавка вопросов не задавала. На привале, у разбитой телеги без колес, сидела молча. Сосредоточенно жевала свою пайку мяса, прядая ушами на пару с лошадью. Пушистый хвост жил своей жизнью, оплетая тонкие щиколотки то справа, то слева. Впервые в жизни молчание угнетало Хельгу. Лес пах прелью, осенней смертью. Во рту стоял гадостный привкус плесневелого мяса, не смываемый даже родниковой водой из бурдюка.

– Они ведь тебя живьем взять хотели. Чего так? У Псов со старой верой разговор короткий.

– Нечисть, – тявкнула лисавка. – Так они нас называют.

– Не-чисть…

Хельга попробовала слово на вкус. Вот погань! Гаже подпорченного мяса, что всучил ей ушлый трактирщик!

– У Светлейшего Князя звериные ямы в Киеве. Псы на стоянках болтали. Собирают нечисть на потеху народу. Трепались, что даже коркодил есть, и мамут, и всякой живности. Только вайе нет.

– Вайе?

– Вайе. – Лисавка коснулась груди когтистой лапкой. – Мы вайе. Самому Светлейшему Князю меня везли. А я в пути веревки перегрызла и деру дала. И сбежала бы… Это жрец все, Кирилл. Он нас чует. Это он нашу вайат нашел, привел Псов…

Лисавка запнулась. Ладонь стиснула обкусанное мясо.

– Вайат – это деревня по-вашему.

Хельга поджала губы, кивнула понимающе. Деревья покачивались, сочувственно шелестели. Может, сами пущевики и листины шептали сейчас одинокой лисавке слова утешения. В Хельге сочувствия не было – толку от него, когда свершившееся не поправить?

– И сколько вас было там?

– Десять…

Хельга ждала, что она скажет лис или, чем боги не шутят, человек, но она сказала семей. Десять семей.

Перед тем как тронуться в путь, Хельга, неожиданно для себя, подсадила лисавку в седло, а сама пошла рядом.

На другой день заморозки отступили. Жухлая трава сбросила ломкий колючий иней, оделась росой. Солнечный меч Фрейра пронзил кудлатые тучи, из ран полился увядающий свет осеннего светила. Старый тракт перестал казаться угрюмым. Проступила в нем суровая красота дремучих северных земель. Лошадь шагала легко и беззаботно, убаюкивая Хельгу мерной поступью. Лисавка свернулась клубком у передней луки, и тепло ее мягкого тела чувствовалось даже сквозь толстые кожаные порты. Казалось Хельге, что ехать бы так всю дорогу, до самого Хедебю. Щуриться на слабеющее солнце, дремать под стук лошадиных копыт да украдкой касаться загрубевшими подушечками пальцев огненно-рыжего меха. Но на пятый день их настигли Псы.

Звонко тренькнула тетива самострела. С жадным чавканьем воткнулся в ель короткий тяжелый болт. Дорожка убегала на холм, с которого, окруженный вооруженной одоспешенной свитой, на кауром коне съезжал патер Кирилл. Знать, по большаку обошли, смекнула Хельга. Гнали день и ночь, меняли коней, спали в седлах, и все для того, чтобы добыть Светлейшему Князю маленькую перепуганную девочку. Девочку! Хельга попыталась вспомнить, как давно она думает о своей попутчице как о человеческом ребенке, но не смогла.

Нахлынувшая ярость зашипела по ледяной глыбе здравого смысла и потухла. Троица гридней с суровыми лицами бывалых ратников, в кольчугах. У каждого меч, топор, обитый железными ободами круглый щит в цветах Светлейшего Князя. Доски и стальные умбоны сплошь в боевых отметинах, зарубках да вмятинах. Еще пара, похожие, как от одной мамки, улыбаются в бороды, любовно оглаживая самострелы, один из которых по-прежнему взведен. С ними четверо отроков, с мечами и пиками, да сам жрец – это ровно десяток выходит. Хватило бы и вдвое меньшего.

– Как видишь, любезная Хельга, я внял твоему совету!

Голос жреца прокатился над трактом горным обвалом. Сильный, глубокий, не чета тщедушному телу. Не голос – глас! Лисавку из седла как ветром сдуло. Только мелькнула в кустах белая кисточка хвоста. Видать, правду говорят, что Христовы жрецы не просто горлопаны, есть у них какая-то диковинная магия.

Прячась за лошадиной холкой, Хельга лихорадочно размышляла, как поступить. Словить болт спиной в обреченном бегстве или грудью в обреченной атаке – не велик выбор. Что зайца поленом, что полено зайцем, все одно зайцу конец. Почуяв недоброе, лошадь перебирала ногами, храпела пугливо. Молчаливые гридни обнажили мечи. Сейчас кинутся! Хельга кисло усмехнулась, стиснула оплетенную кожей рукоять.

Но еще до того, как она потянула меч из ножен, в облетевшем кустарнике полыхнуло рыжее пятно. Лисавка тявкнула повелительно, и лошадь одним немыслимым прыжком влетела в чащу леса. Хельга лишь охнула, когда колючая лапа с размаху хлестнула ее по глазам. За спиной загалдели, запоздало тренькнула тетива. Хельга вжалась в дрожащую лошадиную шею, спрятала лицо в густой гриве. В ушах свистел ветер, хрустели ветки под копытами. До боли в бедрах Хельга сжимала округлые бока скакуна, не решаясь обернуться. Сил едва хватало, чтобы молиться милостивой Фрейе и упрашивать Всеотца, чтобы уберег от нелепой смерти.

Впереди прыгал огонек, призывным тявканьем уводящий Хельгу от погони. Ветер принес полное боли и ужаса ржание, громкий испуганный крик, а потом голоса преследователей начали отдаляться, пока не пропали совсем. Шумно всхрапывала лошадь, колошматили копыта, кузнечным молотом стучало сердце. Чудо, что ни одно из четырех копыт не угодило в мышиную нору, не застряло меж веток валежника. Не иначе услышал Всеотец! Когда же безумный бег стал наконец замедляться, лошадь вдруг споткнулась, грудью врезалась в бурелом, и Хельга на мгновение узнала, каково это – летать, не имея крыльев.

Как оказалась на ногах – сама не поняла. В груди теснился воздух, ни выдохнуть, ни вдохнуть. Шумело в голове, а перед глазами резвились цветастые круги, и над всем лесом, пугая ворон, носился истошный визг. Хельга проморгалась, сплюнула красным. Завертелась, не зная, откуда ждать погони, но увидела лишь свою несчастную лошадь.

Обломок молодой березы пробил животине грудь и вышел со спины, чуть дальше правой лопатки. С острого конца капала кровь, густая, яркая. Обезумевшие глаза навыкате, вот-вот вывалятся из орбит. Слабеющие ноги месили палую хвою. Чудо, что все еще жива. Страшное, злобное чудо.

Руки дрожали. Пришлось уложить клинок плашмя на предплечье, чтобы не трясся. Хельга мягко воткнула меч в выпученный синий глаз лошади. Глубоко, почти до половины. Лошадь сразу обмякла, повисла на обломке ствола, как перепелка на вертеле. Смолк душераздирающий визг, и стало так тихо, как бывает только в лесу в присутствии смерти.

– Они отстали.

Хельга резко обернулась, держа меч двумя руками. Нет, всего лишь лисавка-вайе. Стоит как ни в чем не бывало, лапки на груди сложила. Даже не запыхалась после быстрого изнурительного бега.

– Пара коней ноги переломали, да и наездникам досталось. Один до утра не доживет.

Хельга устало шлепнулась на задницу, схватилась рукой за помятый бок. Нехорошо кололо в боку, не иначе ребра треснули. Вайе терпеливо ждала, подергивая носом.

– Ну чего тебе? – хрипло выдавила Хельга.

– Они отстали, но не остановились. Жрец упрямый. Идет по следу. Трое уводят коней и раненых, остальные с ним. Самые злые.

От этих слов Хельге захотелось, чтобы кто-нибудь добил ее, как ту лошадь. Не было сил подниматься, бежать. Заломило все тело. Ныла ушибленная спина, горели огнем содранные ладони, бок при каждом вдохе кололо все сильнее. Моргать и то было больно.

– Поднимайся, воительница. Теперь я тебя поведу, я тебя схороню.

– Куда? – простонала Хельга. – Где, в душу мать, ты меня схоронишь?

– Есть! Есть места! – горячо залопотала вайе. – Есть еще вайат. Далеко, в самой глуши, где даже Псы не учуют. Туда пойдем. Поднимайся же!

Хельга устало вздохнула. Вновь скривилась от боли в боку. Послушно поднялась, стала стягивать с лошади седельные сумки. Злато проклятое, отчего ж ты тяжелое такое?! Но бросить нельзя, никак нельзя. Мех с водой, пустой почти, но это и хорошо. В лесу вода найдется. Еды мало, вот это беда. Вайе сказала, далеко… А та, словно мысли услыхала, подлезла под лошадь, вспорола когтями поджарое брюхо. Когти у нее оказались острыми, как ножи. На хвойную подстилку с хлюпаньем повалилась требуха. Не смущаясь крови, вайе сунула лапу глубоко в конское чрево, вынула огромные, исходящие паром сердце и печень. Отобрала у Хельги суму, скаля острые зубки, затолкала кровавую добычу внутрь.

– Далеко пойдем, в самую глушь, – повторила она, перекидывая суму через плечо.

И они пошли. Пошагали в темную чащу, где косматые ели удушили последний листок, последнюю травинку, разрослись великанским колючим царством, в котором не то что человеку – свету дневному места не было. Порой Хельге чудилось, что она погружается в старую страшную сказку из тех, что долгими зимними ночами старики рассказывают детям, про древних богов и великих героев, про чудищ лесных и коварных духов, и только медленно заживающие раны, только распухшие суставы болью своей напоминали о том, что все взаправду.

Ночи становились холоднее, да и днем изо рта вырывался белесый пар. По утрам Хельга стряхивала с плаща иней. Здесь, под кронами вековых елей, солнце не могло согреть ее. Костров не жгли, опасаясь Псов. Вайе говорила, что до них четверть дня пути, но Хельге не хотелось давать преследователям подсказки. Жрец идет напролом, ведомый одним лишь загадочным чутьем своим, а вайе скользит звериными тропами, кои людской глаз сразу и не приметит. Ну, оторвались, ушли от погони, да только Хельга шкурой чувствовала упрямую поступь гридневских сапог.

– Ты их слышишь? – спросила Хельга как-то на привале.

Пятая или шестая ночь то была, уже и не сосчитать. Лес плутал, сердито хохлился зеленой щетиной, сливался в мохнатую стену, стирал пройденные шаги и прожитые дни. От ночевок на стылой земле Хельгу лихорадило, мучил кашель, отдавался в боку резкими уколами. Вайе принесла ей кореньев, тонких, похожих на белых червей, и Хельга послушно жевала. Рот наполнялся горькой слюной со вкусом земли, но боль и вправду отступала. Вот бы огня еще, руки погреть, и совсем жить можно…

– Откуда ты знаешь, где они, сколько их, что они делают?

Вайе сосредоточенно терзала остатки подмороженной конской печени. Отложила, опрятно вытерла мордочку.

– Это лес говорит. Вайе хорошо слышат, еще лучше чуют, но не так далеко. А лес видит все. Лес помогает вайе. Он как мы, такой же древний, и тоже не любит людей.

Хельга отрезала ломтик печени, сунула за щеку, отогревая. Тающая кровь смочила пересохшее после кореньев горло.

– Ты не любишь людей, – кивнула она.

В сумерках острая мордочка вайе казалась задумчивой.

– Людям нельзя верить. – Она невесело рассмеялась тявкающим смехом. – Но ты другая, ты похожа на нас.

– Это чем это? – удивилась Хельга, сравнивая свою кряжистую тушу с юркой пронырливой фигуркой вайе.

– Похожа, – упрямо повторила вайе. – Такая же рыжая.

Памятуя о треснувших ребрах, Хельга постаралась задавить хохот, но все ж не сдержалась, хрюкнула так, что вспугнула какую-то ночную птицу. Хлопанье крыльев удалилось, пропало, и лес вновь погрузился в угрюмое молчание. Рыжая! Надо же…

– Спи, воительница. Тебе нужны силы. Много сил. Завтра будет трудно. Завтра будут топи.

Тихий нечеловеческий голос усыплял, заставлял забыть о ранах и усталости. Блестя зелеными глазами, вайе подползла поближе, свернулась клубком возле живота улыбающейся Хельги. Ха! Рыжая!

– Спи, воительница. Спи. Я расскажу тебе о тех временах, когда люди и вайе жили в мире, и о том, как Старый Лис учил Старого Человека охотиться на зайцев, а тот делился с ним добычей… Спи, завтра будет трудно…

Хельга запустила озябшие пальцы в густой рыжий мех. Ночь надавила на веки, присыпала сонной пыльцой.

– Завтра будут топи…

Будущий день казался таким же далеким, как родимый Хедебю.

– Завтра жрец и его Псы догонят нас…

Во сне Хельге было легко и тепло. Псы бежали за ней, весело тявкая, вскидывая мосластые зады, и встречный ветер трепал их обвислые уши.

Топи возвестили о себе загодя. Густая дремучая хвоя уступила место по-осеннему яркой листве. Показалось солнце, дымчато-желтое от болотного пара и тумана. Под ногами зачавкал мох, в прохудившийся сапог Хельги хлынула холодная вода. С каждым шагом деревья становились все тоньше, уродливее, наконец исчезли вовсе, явив взору широкое открытое место, сплошь в бородавках поросших травой кочек. Кристаллы инея блестели на стеблях, но здесь было гораздо теплее, чем в лесу. Одинокие больные березки цеплялись корнями за маленькие острова. Пахло стоячей водой, гнилью и чем-то незнакомым, острым. От последнего запаха по затылку Хельги поползли ледяные черви.

– Что это? – раздувая ноздри, спросила она. – Что за вонь?

Вайе пригнулась, едва не на четвереньки встала, но даже так человеческого в ней было куда больше, чем лисьего. Шерсть на загривке вздыбилась, обнажились мелкие зубы. Вайе обернулась к Хельге, и в ее зеленых глазах та прочла, что дело плохо.

– Плохо дело, – подтвердила вайе. – Так пахнут кикиморы.

Кикиморы, кикиморы… сказки про болотных старух, про несчастных путников, утопших по их вине, про сгинувших детей, что на горбу своем вносили тварей в гиблую топь. Знать, не сказки то были?

Громкий крик оборвал мысли. Вайе подпрыгнула испуганно. Хельга витиевато выругалась на родном языке. В паре сотен шагов бородатый гридень требовательно махал рукой кому-то в лесу. Хрустели под торопливыми ногами ветки, жадно чавкала топь. Псы почуяли добычу.

– Скорее! За мной! – Вайе метнулась вперед, пробежала по кочкам, стряхивая иней.

Хельга закряхтела, поудобнее устраивая на плечах седельную сумку с золотом, и побежала следом, стараясь след в след повторять путь вайе. Шумное дыхание перемежалось дурным лающим кашлем. Сразу же загорелся бок. Хельга держалась на одном упрямстве да целебных кореньях. Но как ни мучителен был бег, как ни страшил ее самострел в умелых руках, от взгляда Хельги не укрылись белесые тени, что скользнули в воду с дальних кочек.

Трясина раскинулась привольно, насколько хватало глаз в обе стороны, не обогнуть. Только вперед, по непрочному мшистому покрову, что пружинит под дырявыми сапогами так, словно вот-вот прорвется. Резкий запах кикимор перебивал даже болотную вонь. В мутных прогалинах плескалось что-то, пока невидимое. Плюх, и вот уже чуть ближе мелькнет под водой блестящее рыбье тело.

За спиной сопели гридни. Не кричали больше, берегли силы. Лишь хэкали иногда, сигая через широкие прогалины. Один раз Хельга обернулась, выглядывая стрелка, и тут же у самого лица просвистел болт. Хельга отшатнулась, теряя равновесие, рухнула на колено. Проклятая сумка пригнула к земле. Стрелок, чертыхаясь, взводил самострел. Отгоняя слабость, Хельга рванулась догонять стремительную вайе. Та больше не бежала. Передвигалась высокими прыжками. Здесь, в глубине топи, кочки стали меньше и реже.

– Ах ты ж пропасть! – прошипела Хельга, когда очередной болт канул в воду в какой-то паре ладоней от ее ноги.

Сума словно приросла к плечу. Пальцы отказывались повиноваться, руки норовили обвиснуть плетьми, и все же Хельга через силу сбросила поклажу. Золотые монеты внутри горестно звякнули. От жадности разрывалась душа. Зато без поклажи враз распрямилась спина, и даже дышать стало как будто чуточку легче.

Позади раздался громкий крик, не испуганный, удивленный скорее, а за ним всплеск. Беглый взгляд через плечо – так и есть! Стрелок, не рассчитав прыжка, бил по воде руками, пытаясь доплыть до ближайшего островка. Дружинники заголосили предостерегающе, да только поздно. Голова стрелка нырнула, как поплавок, но обратно не всплыла.

Хельга остановилась, радуясь короткой передышке. Обхватила живот руками, пытаясь урезонить боль. Остановились и дружинники. Негромко переговариваясь, с недоумением оглядывали мелкую прореху на бескрайнем полотне трясины, ждали, пока подойдет патер Кирилл. Тот неуклюже скакал шагах в двадцати и потому не видел, как всплыл на поверхность незадачливый стрелок. Зато уж точно услыхал отчаянный вопль несчастного.

Стрелок колошматил руками, метался, как обезумевший судак в сетях. Отвратительная рыбья морда впилась в его лицо тонкими щучьими зубами, рвала живое мясо. Вот показались худые лапы – как у жабы, только с кривыми черными когтями, – одна, три, пять, закрутили водоворот, вцепились в волосы, в плечи, потянули на дно. Рыбомордая тварь взвилась над тонущим гриднем, придавила своим весом, и вот уже клубок бледных тел исчез, унося трепыхающуюся добычу. Мелькнула костлявая спина с острым ершиным гребнем, и все стихло.

– Ну?! Чего застыли?! – Зычный голос отца Кирилла вывел дружинников из оцепенения. – Она уходит!

Не про нее говорил жрец, это Хельга поняла сразу. Взглянула тоскливо, ожидая увидеть рыжий комок на другом берегу топи, и облегченно вздохнула. Вон там! На островке с парой гнилых берез рыжая шубка в драном платье мечется беспокойно по кромке, дожидается ее, Хельгу!

Грубые ладони уперлись в колени. Хельга выпрямилась резко, аж хребет хрустнул, и тяжело затопала к вайе. Сапоги вязли во мху, стопы давно оледенели, нутро разрывалось от кашля, меч оттягивал пояс, тяжелея с каждым шагом, но огонек, такой жалкий и потерянный посреди бескрайнего болота, придавал ей сил.

Псы дышали в затылок, приближаясь медленно, но неотвратимо. Не смотреть! Не оборачиваться! Все ближе хлюпанье гридневых сапог, все громче угрюмое сопение, все тяжелее даются измученному телу прыжки через предательски невозмутимую водную гладь.

Вайе от беспокойства вскарабкалась на кривой, поросший зеленью ствол, тявкала испуганно, подгоняла. Чтобы допрыгнуть до покрытого инеем острова, Хельга взяла разбег и все же едва не соскользнула, не ухнула спиной назад, прямо в лапы прожорливых кикимор. Вцепилась пальцами в траву, в мох, в размякшую землю, которую и твердью-то не назвать. Когти вонзились в сапог, пробили грубую кожу. Спереди вайе схватила за руку, потянула что было мочи. Хельга взревела, как раненый медведь, и вырвалась-таки, вывалилась на крохотный холмик, оставив сапог в холодных лапах. И только здесь, тяжело переводя дух, она поняла, что не иней покрывает чахлую болотную поросль, а склизкий белый помет и раздробленные кости.

Вода вкруг островка бурлила. Сновали ловкие рыбьи тела, перекатывались, сталкивались, обтекали друг дружку, точно сами из воды сделаны, а до берега… Виден, виден берег, рукой подать! Да ни кочки, ни кустика, лишь грязная жижа. В несколько гребков одолеть, даже в одежде… но не дадут и взмаха сделать, мигом на дно утянут, сожрут еще живую… Кончено.

– Мы умрем здесь, воительница, – отрешенно пролаяла вайе.

Троица гридней растянулась. За их широкими спинами виднелась тощая фигура патера Кирилла. На мелких кочках и один едва устоит. Значит, разом не нападут. Значит, сладим. Хельга наклонилась к рыжему уху, сбивчиво зашептала:

– Дождись крови. С одним уж справлюсь как-нибудь, а кикимор кровь отвлечет. Ну, поняла, что ли?!

Зеленые глаза вайе полыхнули, затеплились надеждой. Не отдавая себе отчета, Хельга потрепала ее по голове, как собаку, едва сдержалась, чтоб за ухом не почесать. Тепло рыжего меха огнем влилось в озябшие пальцы. Вайе кивнула, ощерилась и отбежала на несколько шагов. Хельга высвободила из-за ворота грубый шнурок с амулетом Фрейи, сжала, прося сил и стойкости. Не много, лишь бы хватило на одного врага, скорее всего – последнего.

Меч покидал ножны неохотно, долго, словно устал куда сильнее своей хозяйки. Но когда Хельга обернулась лицом к преследователям, она вновь была той самой валькирией, что прозвали Кровавой. Растрепались косы, мокрые волосы липли к веснушчатому лицу, руки налились силой. Хельга задрала голову к бесстрастному серому небу и заорала, вызывая врага на смертный бой.

Ближний гридень замешкался, завертел башкой, неуверенно поглядывая на товарищей. Нет, не жди помощи! Как ни старайся, не хватит места для двоих на крохотном пятачке в три шага! Гридень и сам это видел. Харкнул густой слюною в месиво водных тварей, выставил топор перед собой да сиганул на островок, прямиком на меч.

Хельга ударила наискось, от плеча. Всю себя вложила, аж на пятках крутанулась. И такой силы был тот удар, что разлетелось окованное топорище, лопнула кольчуга, а из-под нее брызнуло красным, горячим! Гридень дернулся в воздухе, словно его невидимая петля остановила. Миг, и удивленная бородатая ряха скрылась под сонмом беснующихся тел.

Закипела трясина, забулькала, пошла кровавыми пузырями. Хельга отступила на шаг. Ноги подкосились, и она тяжело опустилась наземь. Ладони перепачкал вонючий помет, острая костяная крошка. Вот теперь точно – кончено. Хельга мельком глянула, как там вайе, успела ли? Остроухая голова стремительно приближалась к берегу. Вот и славно, вот и ладненько.

Хельга отползла подальше от пирующих кикимор. Не хотелось в Вальхаллу раньше времени. Вроде бы и жизнь на волоске держится, а вроде бы и жить да жить! Воздухом дышать, пусть даже гнилым, болотным! Вон и Псы все ближе. С духом собираются. Они бы и рады назад повернуть, да жрец не позволит. И чем же он их держит таким, что стая кикимор им не так страшна, как этот щуплый ромей? Вот сейчас переберутся да забьют ее топорами, а то и просто глотку перережут. От этой мысли Хельга разозлилась на себя, на свою слабость.

– Ну нет! – прорычала она под нос. – Не дамся!

Кляня себя за глупо потраченные драгоценные мгновения, Хельга начала скидывать одежду. Плащ, кожаный нагрудник, перевязь с пустыми ножнами, стянула последний сапог – все долой! В одних портах да исподней рубахе подошла к краю островка и не нырнула даже, свалилась в беспросветные губительные воды.

Холод сковал тело. Глубь уцепилась за грузное тело, не желала отпускать. Захотелось поддаться ей, опуститься в темноту, в тишину, вдохнуть холодную воду полной грудью и просто перестать быть, но клокочущая в глотке ярость не дала. В пару мощных гребков Хельга вынырнула, всосала воздух трясущимися губами. Еще несколько взмахов неподъемными руками, и ноги скользнули по топкому дну. Борясь с искушением встать, Хельга поплыла дальше, с трудом раздвигая воду, густую, как кисель. Болото сопротивлялось, не желало отпускать, – водяной, хозяин здешних мест, жаждал новую утопленницу.

Только когда грудь заскользила по илу, а из-под ладоней полетела грязь, Хельга заметила меч в своей руке. Удивляться не было сил. Воинские привычки так просто не выбить. Хельга по-пластунски доползла до твердой земли. Там встала на четвереньки и долго еще шла, как огромный лесной зверь неведомой породы. У березы с подрытыми корнями Хельга остановилась, привалилась спиной к стволу, впервые взглянула назад и не поверила глазам своим.

Откинула мокрые волосы на затылок, поморгала для верности. Нет, то не духи здешних мест морочат. От болота, шатаясь, топали двое – гридень и патер Кирилл. Хельга только подивилась живучести христианского жреца. Без малого десяток человек полегли с первой их встречи, а этот – на тебе! – живехонек! А гридень его…

Гридень оскалился, поймав Хельгин взгляд. С бороды и волос его капало. В прорехах рубахи белел мускулистый торс, сплошь покрытый узорами и застарелыми шрамами. Босоногий, бездоспешный, но топор гридень не бросил. Надвигался на Хельгу неумолимо, сверкая разбойничьими черными глазами из-под мокрых волос. Вид его был страшен, как у ожившего покойника.

Хельга похлопала по груди, разыскивая амулет. Пусто. Видать, остался водяному хозяину в подарок. Опираясь на меч, Хельга поднялась на ноги, принимая подобие боевой стойки. Хороший противник, сильный, и рука крепкая, по всему видать. От такой и умереть не стыдно.

– Убей ее! – сипло крикнул жрец, но тому и приказывать нужды не было.

По широкой дуге обрушился топор. Измотанный дружинник понадеялся на мощь и не прогадал. Зазвенела сталь, и меч повело в сторону, едва не вырвало из ладони. В беззащитную грудь врезалась твердая, как камень, нога. Хельгу отбросило, впечатало в березу, аж дух вон! Ответный выпад гридень отбил смеясь, сам тут же рубанул в левое бедро. Не сдвинь Хельга ногу, перерубил бы кость, как сухую ветку, а так лишь глубоко рассек мясо.

Хельге казалось, что из замерзшей ноги потечет сине-ледяная болотная жижа, но хлынула кровь, горячая, алая. А дружинник уже бил справа. Меч отлетел в сторону. Да и толку от него вблизи никакого. Гридень прижался вплотную, вдавил окованное топорище Хельге в шею, придушил. Слабеющими руками Хельга зашарила по бородатому лицу, пытаясь нащупать глаза. Оскаленные зубы с нитками слюны мелькали перед затухающим взором. Эх, нож бы сейчас! Да остались лишь пальцы да зубы…

Собрав остатки сил, Хельга оттолкнулась от дерева, подалась вперед и вонзила зубы в мягкое, податливое. Во рту хрустнуло, стало тепло и солоно от крови. Иглой вонзился в уши вопль дружинника. Он больше не душил, остервенело колотил Хельгу по бокам и затылку кулаками.

Подушечки пальцев наконец нащупали кустистые брови, скользнули чуть ниже, вдавили глазные яблоки. Отступая, гридень запнулся, и Хельга повалилась на него. Вслепую ударила раз, другой, третий, пока тело под ней не перестало дергаться. Только после этого поднялась, утерла окровавленное лицо и сплюнула наземь откушенный нос.

Меч нашелся совсем рядом. Падая, вонзился в землю, да так и стоял, покачиваясь, как крест на могиле христопоклонника. Волоча неподъемный меч, Хельга тяжелой поступью двинулась к жрецу. Тот не побежал. Вздернул подбородок, скривился презрительно. Даже когда клинок вошел ему в живот, не закричал. Вздрогнул всем телом да охнул тихо. Колени жреца подогнулись, и он упал. Хельга, обессилев, присела рядом.

Из раны на бедре толчками вытекала жизнь. Слабость охватывала члены, кожа, будто впервые почувствовав холод, покрылась мурашками. Так и сидели они друг напротив друга, два умирающих человека в глухом зверином краю.

Губы жреца задрожали.

– …ты скажи мне… скажи, дурная ты баба… зачем… для чего все это…

Хельга помотала головой, пустой, как чугунный котелок, и такой же гулкой.

– …кто тебе звереныш этот… столько людей положила, чтобы погань эту… мерзость эту…

– А ты вырезал ее деревню, – зло прохрипела Хельга, – ее вайат…

Отец Кирилл усмехнулся через боль.

– вайат… ты знаешь, что такое вайат… глупая баба… это не деревня… это логовище… логовище… ее вайат был лабиринтом звериных нор… где они спали, жрали и испражнялись… мы обложили его кострами… спалили его во славу Господню… задушили их дымом… а кто прорвался сквозь огонь… тех на пики… на пики подняли…

Тщетно зажимая рану, Хельга не отвечала, но, видно, что-то такое проскользнуло на лице, что жрец закудахтал, затрясся от боли и смеха.

– Что глаза пучишь, дура… это звери… они спят среди костей и дерьма… или ты думала… ты решила, там взаправду палаты белокаменные… думала, они поля возделывают да… да хороводы водят… протри глаза, баба… нечисть задурила тебе голову… лисы едят мясо… и им плевать, заячье оно… оленье… или человечье… им не ведомы огонь, орудия… ремесла… зато жрут они, как прорва…

Хельгу затрясло. Хотелось думать, что от кровопотери, но себя не обманешь.

– П-платье… – выдавила она.

– Ха… платье! – Отец Кирилл закатил глаза. – Андрей… ты ему руку отсекла там… в лесу… это он ее в корчме обрядил… хотел Светлейшего Князя потешить… дуралей…

Морщась от боли, жрец поднял руку, указал дрожащим перстом.

– Вон оно… платье твое…

Хельга проследила за его ненавидящим взглядом и стиснула зубы. До скрипа, до хруста в челюстях. На обглоданном осенью кусте висели драные останки лисавкиного платьица. Шипя от боли, жрец глухо смеялся, и рукоять меча подрагивала в пронзенном животе.

– Не кручинься, Хельга Кровавая… твоя подружка нашла новый вайят… новую стаю… а знаешь… знаешь, что лисы делают… чтобы их приняли в новую стаю…

Чтобы не видеть его довольную рожу, Хельга закрыла глаза. Еще бы уши заткнуть, да пальцы не слушались.

– Они преподносят дар… добычу… все это время ты нужна была ей… – Отец Кирилл заскрипел зубами, выплевывая злые слова. – Охранять ее… привести в вайат… и стать ее подношением вожаку…

– Она не такая… – упрямо прошептала Хельга. – Не такая…

– Такая… – мстительно отрубил жрец. – Они все такие… мы для них мясо… сколько зверя ни корми… он человеком не станет… слышишь… слышишь… она уже ведет их сюда… хоть бы… хоть бы сдохнуть… пока живьем не…

Хельга подняла чугунную голову, мотнула недоверчиво. В лесу раздавались радостное лисье тявканье, утробный медвежий рык и заливистый волчий вой. Чье-то грузное тело трещало кустами, перло напролом. Вайат торопился к пиршеству. Щекам Хельги стало горячо и мокро. Из сдавленного спазмами горла вырвался громкий всхлип. Хельга Валькирия, Хельга Кровавая, плакала, хотя давным-давно забыла, как это делать.

– Сколько зверя ни корми… – мертвеющими губами прошептал отец Кирилл, – сколько зверя ни…

Такое впечатление, будто Господь Бог взял вдруг и выключил свет: яркая, как прожектор, луна сгинула в белёсой мгле, и посыпался вскоре из этой мглы снежок, заново перебеливая опушку, подлесок, двускатную крышу одиноко стоящего дома.

Матёрый волк со вздыбленным седым загривком протиснулся сквозь дыру в дощатом заборе и, очутившись во дворе, просиял глазами, прислушался. Всё тихо. Ни лая, ни истошного блеяния, один лишь шорох падающего снега. Живности Пахомыч с некоторых пор не держал: собачья конура пуста, а в бывшем хлеву теперь располагался гараж.

Постояв секунду в неподвижности, зверь крадучись двинулся к дому, где справа от крыльца чернела то ли плаха, то ли пень, увенчанный кривой снежной шапкой, из которой подобно перу торчал черенок ножа. Тоже в шапочке.

Лесной разбойник приостановился, присел – и взметнулся в высоком прыжке. Перекувыркнувшись через пень, упруго упал на все четыре лапы… Да нет, теперь уже не лапы. С опушённого свежим снежком наста поднялся и выпрямился жилистый голый человек с лицом несколько волчьих очертаний. Содрогнулся, охлестнул плечи костлявыми руками. Зябко, чай, без шкурки-то…

Услыхав стук из сеней, Пахомыч захлопнул чугунную дверцу (в печке взбурлило пламя), поднялся с корточек, обернулся.

– Заходь, не заперто. Только шеметом, слышь, а то хату застудишь…

Дверь открылась и закрылась. На пороге стоял голый худой мужчина уголовной наружности. Без фиксы, правда, без татуировок, зато в шрамах – судя по всему, от зубов, то ли волчьих, то ли собачьих. Нечёсаная башка изрядно побита сединой.

– Задрог, твою навыворот мать? – не без злорадства осведомился лесник. – Поди вон в углу возьми…

Оборотень снял с гвоздя тулупчик, закутался.

– Так-то оно лучше… – проворчал Пахомыч. – Наследил сильно?

– Да там снег пошёл, – простуженным голосом отозвался пришелец. – К утру припорошит…

Присел к столу, исподлобья окинул взглядом углы.

Лесник тем временем выставил на стол глубокую сковороду, снял крышку, и по горнице разошёлся упоительный дух жаренной на сале картошки.

– На вот, – буркнул хозяин, подавая пришельцу вилку. – Поешь хоть по-человечески…

Сам сел напротив и стал смотреть, как насыщается изрядно, видать, оголодавший в лесу перевёртыш. Лицо хозяина ничуть при этом не подобрело – напротив, делалось мрачнее и мрачнее. Дождавшись конца трапезы, лесник и вовсе сдвинул брови.

– Ну ты что ж, друг ситный, творишь? – сквозь зубы спросил он, даже не ответив на хриплое «спасибо».

– Ты насчёт жеребёнка? – хмуро уточнил гость. – Так это не мы…

– А кто? Я, что ли? – Пахомыч засопел. – Сколько раз тебе говорить: к хозяйству Первитина близко своих не подводи! Ты вообще смекаешь, кто он такой? Да мы тут все под ним ходим: и я, и ты… А егерей подымет? А отстрел с вертолёта устроит? Что тогда запоёшь?

– Да точняк не мы! Зуб даю, Пегого работа…

– Ага! Пегого! Побереги зубы – пригодятся… Пегий в это время со своей бандой у Клименок овчарню брал!

Пришелец встрепенулся, вскинул голову.

– И как? – с интересом осведомился он.

– Да никак! – бросил Пахомыч. – На собак нарвались. А там у Клименок собаки – дай боже! Туркменские волкодавы…

– Да знаю… – безрадостно отозвался гость.

Пахомыч и сам не мог бы сказать, зачем пять лет назад во время облавы, поставленный егерем на номер, он воткнул свой охотничий нож в середину годовых колец гладко срубленного пня на краю поляны. Просто загадал: попаду с первого раза в десятку – значит на меня-то он и выбежит.

И действительно, выбежал. Не матёрый, правда, волчище – скорее переярок, а то и прибылой. Обезумев от страха, едва не вписался в пень, но в последний миг перемахнул, причём кувырком, – и тут пришёл черёд обезуметь Пахомычу, потому что на ноги перед ним вскочил испуганный тощий паренёк с тронутым сединой правым виском и совершенно голый.

Хорошо хоть не выпалил со страху!

– Ой, блин!.. – выдохнул подросток. – Чо за прикол?..

Глаза у него были совершенно белые.

Потом, пару дней спустя, Пахомыч потолковал с местным знахарем, в книжки заглянул – и по всему выходило, что случай выпал, можно сказать, небывалый: человеку обратиться в волка, перекувыркнувшись через пень с вонзённым в него ножом, – штука, известная аж со времён князя Всеслава, но чтобы тем же самым макаром природный волк нечаянно, да ещё и без заговора, перекинулся в человека… Нет, о таком никто даже и не слыхивал.

И ведь как удачно, стервец, обернулся: сразу по-людски залопотал! Речь его, правда, была сбивчива, местами невнятна и по молодости лет сильно засорена словами-паразитами.

– Я, блин, короче… – ошалело, взахлёб бормотал малец. – Бегу, короче… Ну и, короче, блин…

Словно перед участковым оправдывался.

Опомнившись, Пахомыч скинул брезентовую плащ-палатку (облаву затеяли осенью) и укрыл ею дрожащего перевёртыша. А потом ещё пришлось отбивать его от подоспевших собак, которых внешним видом не проведёшь.

Охотникам сказал, что племянник.

Свой стукачок в стае – какая находка для лесника! На большее Пахомыч не рассчитывал, и оказалось, зря. Седой (такое было у волчишки бесхитростное погоняло) оказался крепким, смышлёным, и всё-таки, кабы не покровитель, нипочём бы не стать ему вожаком. Но конкурентов со временем перестреляли, а несколько удачных налётов на домашний скот (опять-таки не без наводки) сильно добавили Седому авторитета.

Поначалу Пахомыч прикидывал даже, не переверстаться ли по такому случаю из лесников в егеря (начальство не раз предлагало), но потом раздумал. Браконьеры с топорами казались ему куда более мирным и покладистым народом, нежели браконьеры с охотничьими ружьями.

Вечером того же дня, когда случилась облава, Пахомыч свалил бензопилой старый тополь у крыльца, воткнул в широкий ровный пень всё тот же охотничий нож, и попробовали они с мальчонкой повторить чудо на поляне. Честно сказать, оба робели: а ну как далеко не всякий древесный обрубок на это дело пригоден? Ничего, сработало… Кувырок туда – человек, кувырок сюда – волк.

Года через три Пахомыч уже крышевал и лесок, и прилегающие к нему окрестности. Всё знал – и знаниями своими пользовался с умом: когда людей предупредит, когда волков…

С каждым превращением Седой делался старше и угрюмее. Взрослел на глазах. Сначала это радовало, потом стало удручать. Мы-то лет по семьдесят живём, а они-то редко до тринадцати дотягивают в дикой природе. Глядя на него, и о себе задумаешься.

Менялась повадка, юношеский жаргон помаленьку вытеснялся уголовным. Говорить с ним становилось всё труднее, особенно с тех пор, как выбился в вожаки.

– Ну ты долго ещё Чекáна своего отмазывать будешь?

– А чо те Чекан? – ощетинился Седой. – Конкретный волчара, живёт по понятиям…

– Ага! По понятиям… А то я правой его передней лапы не знаю – без двух когтей! Хоть бы след за собой заметал!..

– Отметился, что ли, где?

– Да он везде уже, твой Чекан, отметился! И возле жеребёнка тоже. Думаешь, я один такой приметливый?

– А кто ещё?

– Да нашлись… зоркие…

Лесник закурил. Седой с недовольным видом поднялся, взял табурет и отсел на дальний край стола. Табачного зелья он, как, кстати, и водочного перегара, на вздым не любил.

– Пахомыч… – позвал Седой, и хрипловатый голос его зазвучал несколько сдавленно. – Мне без Чекана – никак. Молодёжь подрастает, борзеет, того и гляди скинут…

– А мне?! – взорвался лесник, выбросив дым из ноздрей. – Мне как – с твоим Чеканом?..

– «С твоим»! – передразнил лесной гость. – А может, с твоим?

Пахомыч заругался шёпотом и загасил недокурок.

– Ладно, с нашим… – пропустил он сквозь зубы.

– Ну… может, опять стрелки на Пегого переведём?.. – с надеждой спросил Седой.

– А думаешь, не пробовал?.. – остервенело огрызнулся Пахомыч. – Первитин уже говорит: достал ты меня уже, говорит, со своим Пегим! Пегий за балкой стаю водит, сюда не суётся… Обидел он тебя, что ли?.. Это он – мне!

– Ну! А ты?

– Соврал, что обидел… – нехотя признался лесник. – Собаку, дескать, порвали…

Седой крякнул, смутился.

– Нет, ну с собакой, конечно… – покашливая и не глядя в глаза, признал он. – С собакой моя вина. Не досмотрел… Но она ж сама в лес убегла! А братва-то разбираться не будет: откуда, чья?.. Ты уж не серчай, Пахомыч…

– Да хрен с ней, с шавкой! – отмахнулся лесник. – Дура была…

– Ты хоть предупреди, как новую заводить будешь…

– А на кой заводить-то?.. – Пахомыч невесело усмехнулся. – У меня вон ты есть – никакой шавки не надобно…

Что-то дрогнуло в волчьем лице гостя, блеснули из-под тяжёлых надбровий зелёные злые глаза. Конечно, брякнул лесник не подумавши. Сравнить волка с шавкой? Да это всё равно что вора в законе ментом назвать! Пахомыч и сам это понял, поспешил загладить бестактность.

– Ну всё-всё, проехали… – пробурчал он. – Давай-ка лучше об этом нашем… безбашенном…

Разумеется, осознание того, что питомцу его до старости остаётся года четыре, а то и меньше, с некоторых пор не на шутку беспокоило Пахомыча. Пора было и о смене подумать. Закинул однажды мыслишку – привести волчонка полобастее, поучить кувыркаться через пень. Просьба Седому не шибко понравилась, но волчишку привёл. Лобастого. Годовалого.

Для испытания выбрали ту самую поляну, воткнули нож, и Седой на глазах прибылого показал тому, как оно всё делается. Однако стоило вожаку перекинуться в человека, волчишка завизжал от ужаса и кинулся наутёк. Второго Седой приводить отказался.

А про первого думали: пропадёт. Не пропал. Через несколько дней приковылял в стаю без двух когтей на правой передней лапе (в капкан, что ли, так удачно попал?). Седого боялся до дрожи, но готов был теперь идти за ним куда угодно. А крыша, конечно, у Чекана поехала. Такие номера откалывал, что однажды чуть свои не загрызли.

Теперь вот жеребёнок…

Седой сидел ссутулившись, уперев локти в стол, играл желваками.

– Значит, иначе никак? – глухо спросил он.

– Никак, – перекривившись от сочувствия, подтвердил Пахомыч. – Ну ты ж сам на него жаловался бесперечь! – вскричал он плаксиво.

– Значит, никак… – ещё глуше повторил Седой. Кивнул. Вздохнул. – Ну, стало быть, дело решённое… Давай рассказывай, что вы там надумали.

Но лесник всё ещё не мог успокоиться.

– Да пойми ты!.. – умоляюще говорил он. – Первитин вообще всех волков в округе выбить хотел – до того взбесился… Я его еле уговорил, чтобы только того… этого… кто жеребёнка зарезал… Жеребёнок-то непростой, родительница – бывшая чемпионша…

– Короче! – угрюмо прервал его Седой. – Рассказывай давай!

Лесник встал с табурета, подошёл к шкафчику, налил стопку и ахнул её разом. Обернулся. Выдохнул.

– Будет облава, – севшим голосом сообщил он. – Когда будет точно – скажу… Как узнаю, так сразу и скажу… Стае дай знак, чтобы уходили балкой, а сам с Чеканом – во весь мах на мой номер! Ну дальше уж дело моё…

– Не промахнёшься?

– А я когда-нибудь промахивался?

Кривая улыбка выдавилась на волчьем лице Седого.

– Да уж… – сказал он и тоже встал. – Ладно. Пора… – Снял тулупчик, повесил на гвоздь в углу. – Проводишь?

– Да провожу, конечно…

Снаружи по-прежнему пушил снежок. Подошли к пню, слабо освещённому из окна. Седой потирал мгновенно озябшие плечи.

– Кувыркайся давай, – велел Пахомыч. – А то простынешь нагишом…

– Не простыну, – успокоил тот. – Не впервой… А где, ты говоришь, эта балка? По которой стаю уводить…

– А вон… – Пахомыч повернулся, хотел указать, но охнул и опустился ничком на опушённый наст.

Седой выждал малость, убедился, что дело сделано, и, вынувши клинок из-под левой лопатки лесника, воткнул на место, в центр годовых колец – благо дырка в кривом сугробике виднелась отчётливо.

Отступил на шаг, перекувыркнулся через пень – и вот уже посреди тёмного двора стоял матёрый волчище со вздыбленным седым загривком. Не глядя на лежащего, он снова подступил к древесному обрубку и ударом лапы выбил нож, навсегда отрезая себе путь в мир людей.

Повернулся – и сгинул в ночи.

А снег, похоже, зарядил надолго. К утру припорошит все следы.