Тысяча лет ирландской поэзии

fb2

Джойс Джеймс

Мэнган Джеймс Кларенс

Ирландия — страна с уникальным культурным наследием. Корни ее литературы уходят в кельтское прошлое, в древнеирландские мифы и саги. В раннем Средневековье Ирландия, уберегшаяся от набегов гуннов и готов, стала очагом христианского просвещения для всей Европы, и здесь расцвела особая монастырская поэзия, с ее удивительно непосредственным восприятием природы, мира и человека. С древних времен в Ирландии поэты почитались наравне с высшими жрецами и королями. Они проходили обучение технике стихосложения в особых бардических школах. С окончательным порабощением Ирландии Англией ее поэзия стала чахнуть, сам язык, подвергшийся репрессиям, постепенно вышел из употребления. Но случилось чудо: перейдя на язык завоевателей, ирландский дух воскрес в новой англо-ирландской поэзии Томаса Мура, Уильяма Йейтса и других поэтов. Три нобелевских лауреата: Йейтс, Беккет и Хини, не говоря уже о великом прозаике Джеймсе Джойсе, — свидетельство новой славы ирландской литературы. Кстати, Джойс писал стихи, образцы которых вы также найдете в этой маленькой антологии. Антология начинается с гимна святого Патрика, великого святителя Ирландии (V в.), а заканчивается поколением поэтов Кровавой пасхи 1916 года, погибших за свободу Ирландии.

БАРДЫ, КОРОЛИ И ОТШЕЛЬНИКИ

ТЫСЯЧЕЛЕТНЯЯ ТРАДИЦИЯ ИРЛАНДСКОЙ ПОЭЗИИ

«Тысячелетняя», в данном случае, художественное преуменьшение. История ирландской поэзии насчитывает, по меньшей мере, полтора тысячелетия, — а если учитывать дохристианский период, и того больше. Поэты-филиды, наравне со жрецами-друидами, почитались в Ирландии с незапамятных времен. Слово «филида» имело магическую силу; без его хвалы слава королей была неполной и непрочной, его хула сулила беду и бесчестье. С приходом христианства в V веке наступила письменная эра; но христианская традиция с языческой не враждовали. В маленьких монастырях и скрипториях ученые монахи не только копировали богослужебные книги, но и записывали ирландские мифы и предания, а также жития святых и всякие необыкновенные истории.

«Песнь Амергина» традиционно считается первым ирландским стихотворением. И хотя ученые, основываясь на лингвистическом анализе, этого не подтверждают, не будем отступать от традиции и спорить с красивой легендой. В средневековой «Книге завоевания Ирландии» рассказывается, что предки ирландцев — сыновья Миля — прибыли в эту страну, когда там обитали лишь злые духи, колдуньи и монстры. И был среди сыновей Миля певец Амергин. Когда корабль приблизился к вставшему из вод изумрудному острову, Амергин встал на носу, простер руки и спел магическую песнь, утверждающую равносущность и равновеликость поэта и мира:

Я сохач — семи суков Я родник — среди равнин Я гроза — над глубиной Я слеза — ночной травы Я стервятник — на скале Я репейник — на лугу Я колдун — кто как не я Создал солнце и луну?

С самого начала стихами выражалось сакральное, возвышенное, драматически выделенное. В ирландских сагах — сказаниях о богах и героях — прозаический рассказ, как правило, перемежался стихотворными вставками. К самым известным среди них относятся плач Дейрдре по своему возлюбленному Найси и песня Грайне над спящим Диармайдом. Такое же смешение прозы со стихами характерно и для литературы житийного характера. Многим ирландским святым приписывали сочинение гимнов, молитв или просто стихов, сложенных по тому или иному случаю. Так, святой Колумба, по-ирландски именуемый Колум Килле, считается автором целого ряда стихотворений, в том числе горестной элегии, написанной в изгнании на острове Айона:

Боже, как бы это дивно, славно было — волнам вверясь, возвратиться в Эрин милый; в Эларг, за горою Фойбне, в ту долину — слушать песню над Лох-Фойлом лебедину; в Порт-на-Ферг, где над заливом, утром ранним войско чаек встретит лодку ликованьем. Много снес я на чужбине Скорбной муки; Много очи источили Слез в разлуке…

Отметим, что именно в ирландской — и одновременно в родственной ей валлийской поэзии — впервые в Европе возникла и стала широко употребляться рифма. Это произошло не позже VI века. Раннюю ирландскую поэзию этого периода часто называют «монастырской лирикой», потому что слагалась она, в основном, учеными клириками. Но как широк тематический и эмоциональный спектр этих стихов! Мы слышим, как монах жалуется на свои грешные мысли, мешающие ему сосредоточиться во время молитвы:

Мысли неподобные, Горе мне от вас: Где вас ветры злобные Носят всякий час!

Мы видим, как, вынеся свою тетрадь и чернильницу из кельи в лесок, он наслаждается весенним воздухом и пеньем птиц:

Рад ограде я лесной; За листвой свищет дрозд; Над тетрадкою моей Шум ветвей и гомон гнезд.

Вот автор жалуется, что «рука писать устала…». Или обращается к своему любимому коту по имени Пангур, который скрашивает ему часы усердных трудов. Кот тоже занимается богоугодным делом — он ловит мышей, грызущих рукописи: «Кот привык — и я привык / Враждовать с врагами книг».

Поразительно стихотворение, которое в оригинале называется «Криног», что значит по-ирландски: «Старая-молодая». В ней автор объясняется в любви подруге юности, с которой много лет делил ложе и кров, но судьба разлучила их — и вновь соединила спустя целую жизнь:

С тех пор спала ты с четырьмя, Но дивны Божии дела: Ты возвратилася ко мне Такой же чистой, как была.

На самом деле, адресатом этих строк является не женщина, а книга! При первой публикации стихотворения, найденного в старинной рукописи, о том не сразу догадались. Предполагали, что речь идет об одной из так называемых «тайных дев» (virgines subintroductae), сопровождавших странствующих монахов, — ведь в ранней ирландской церкви не было правила целибата. Лишь спустя двадцать лет было доказано, со ссылками на параллели в средневековой литературе, что речь здесь идет вовсе не о женщине, а о книге — вероятно, псалтыри или молитвеннике.

Особый интерес представляют стихи, в которых христианская традиция сталкивается с языческой. К таким произведениям относится повесть (известная в разных вариантах) о судьбе Ойсина, сына знаменитого вождя Финна Мак Кумала. Увлеченный волшебной девой по имени Ниав в странствие по зачарованным островам, Ойсин проводит с ней триста лет, которые пролетают, как три дня, и вновь вступив на берег Ирландии, превращается в дряхлого старика. Тогда-то он встречает святого Патрика, и между ними происходит обмен речами, Патрик прославляет Христа и монашескую жизнь, а Ойсин, перенесенный, как на машине времени, в чужой век, жалуется на свою судьбу немощного старца и вспоминает золотые времена ушедшего в прошлое языческого мира, охоту, пиры и сражения.

К этому же роду принадлежит монолог Старухи из Берри, вспоминающей молодые годы и жалующейся на постигшую ее старость. По легенде, под конец жизни она раскаялась и стала монахиней. В ее стихах явно больше языческого, чем христианского. Она сравнивает доблестных королей и воинов, которых когда-то любила, и нынешних молодых — явно не в пользу последних:

Вы, нынешние, — сребролюбы, живете вы для наживы: зато вы сердцами скупы и языками болтливы.

Описывая свою жалкую старость, она достигает настоящего пафоса, величия в горе; цикл Безумной Джейн Йейтса, безусловно, берет начало отсюда. Ключевая строфа, которая, на мой взгляд, прямо соотносит Старуху из Берри с евангельской Марией Магдалиной, возникает как бы ненароком и без связи с предыдущими:

Когда бы знал сын Марии, где ложе ему готовлю! — немало гостей входило под эту щедрую кровлю.

Заключительная строфа этого стихотворения сравнивает жизнь человека с явлением природы — и противопоставляет их, не оставляя слушателю никакого утешения:

Блаженна скала морская: прилив ее приласкает, отлив, обнажив, покинет — и снова прилив прихлынет. Лишь мне не дождаться, сирой, большой воды — после малой, что прежде приливом было, отливом навеки стало.

Ранняя ирландская лирика уникальна по своему тонкому чувству природы, гармоничному растворению в ней. Для друида, поэта-жреца архаической эпохи, характерно почитание деревьев, древобожие. Слово «друид» происходит от слова doire, что значит «дубовая роща». Монахи и святые отшельники зачастую выходили из среды друидов. Мы вспоминаем это, читая песню Морбана-отшельника, славящего свою лесную жизнь:

Тис нетленный — мой моленный дом лесной; дуб ветвистый, многолистый — сторож мой. Яблок добрых, алых, облых — в куще рай; мних безгрешен, рву с орешин урожай.

Древнеирландские поэты описывали природу во всех ее проявлениях, не только отрадных, но и страшных — вроде бури, застигающей корабль вдали от берегов, во владениях морского бога Лера:

Над долиной Лера — гром; море выгнулось бугром; это буря в бреги бьет, лютым голосом ревет, потрясая копием!

В повести о безумном короле Суибне, дошедшей до нас в версии XII века, рассказывается о ссоре языческого короля со святым монахом, который, в отместку за обиду, лишил короля разума. Превратившись в какое-то странное существо — получеловека, полуптицу, Суибне обречен скитаться по дебрям Ирландии, нигде не находя себе пристанища. В жалобах короля, страдающего от зимней стужи, чувствуется такая дрожь нагой человеческой плоти, что вспоминается шекспировский Лир в степи и нищий Том из Бедлама, застигнутые бурей в степи:

Тяжко мне! грядет закат: ветр и хлад — а я нагой, ноги сбиты, бледен лик, — сколь велик ты, всеблагой!

Расцвет монастырской культуры в Ирландии прервали в IX–XI веках набеги викингов. Желанной целью для этих морских разбойников были богатые монастыри, расположенные вблизи побережья. Грабежи и пожары нанесли огромный урон монастырским библиотекам. О том, что погибло, можно судить по сохранившимся образцам иллюминированных рукописей раннего Средневековья, например знаменитой «Книге из Келлса». Несомненно, много утрачено и памятников древней поэзии — в том числе тех «случайных» стихотворений, что возникали под пером монахов-переписчиков в минуту отдыха и записывались где-нибудь на свободном месте рукописи. Среди этих маргиналий обнаруживались такие жемчужины, как «Монах и его кот», «Дрозд над Лох-Лайхом» и «Монах в лесочке».

После окончательного изгнания викингов (успевших, впрочем, основать города Дублин, Корк и Лимерик) наступила новая эпоха. Теперь главной внешней угрозой стала английская экспансия. В сопротивлении англичанам и клановых междоусобицах прошли четыре века. В ирландской поэзии это — эпоха бардов. В прежние времена бардами назывались филиды низшего разряда, лишенные глубоких знаний и пророческого дара, зачастую лишь исполнявшие сложенные песни. Но теперь, в иных исторических условиях, когда институт филидов пришел в упадок, их место как слагателей стихов заняли барды.

Этот новый период ирландской поэзии продлился чрезвычайно долго — с XII века почти до конца XVII. При королях всех пяти ирландских провинций — Ольстера, Коннахта, Мюнстера, Мида и Ленстера — и при каждом крупном клановом вожде состояли барды, главной обязанностью которых было прославлять своего властителя и его деяния. Весьма изощренные приемы этого искусства изучали в бардических школах. Ученики должны были запоминать наизусть тысячи стихотворных строк, а также упражняться в различных жанрах поэзии. Все обучение велось на слух, и сочинять стихи предписывалось в полной изоляции от мира, в темноте и тишине. Недаром среди бардов нередко были слепые певцы. Плоды поэтических восхвалений сохранились до наших дней в значительном количестве; они имеют интерес для историка и лингвиста, но как стихи по большей части откровенно скучны. Подлинную художественную ценность представляют как раз те случаи, когда бард творил не по службе, а для себя, выражая собственное, глубоко личное, переживание.

Среди этих лучших примеров бардической поэзии «Мольба о ребенке» Мак Нами, конгениально переведенная на русский язык Владимиром Тихомировым. Переплетающиеся рифмы, внешние и внутренние, богатая аллитерация и раскачивающийся ритм придают благочестивой мольбе певца магическую силу древнего заклинания:

Святая Троица, помоги! ни зги не зрит мой глаз, скорбя; я, злак пустынь — кострец пустоцветный, Творец, бездетный, молю тебя. Всякой вице ты дал цветец, Бог-Отец (слышь печаль мою); сделай то же сухой вершине, Сыне Божий, о сыне молю.[1]

К исключительным образцам бардической поэзии относится и трогательный плач по умершей жене Миредаха Шотландца. Но в целом среди лучших, переживших свое время стихотворений, большая часть сатирических и пародийных — например, шуточные восхваления своего старого плаща или соленой селедки.

Середина XVII века — переломный момент в истории Ирландии. Карательная армия Оливера Кромвеля железной метлой проходит по стране, сея ужас и смерть, сокрушая последние островки ее независимости. Окончательно надежды ирландцев были похоронены после сражения на реке Бойн, в котором было разгромлено войско католического короля Иакова II. После ухода в изгнание виднейших ирландских вождей Севера («бегство эрлов») старая клановая система фактически распалась. Для бардов, кормившихся при дворах знати, наступило трудное время. Они были вынуждены скитаться, добывая скудное пропитание сочинением стихов в трактирах и на ярмарках. Их несчастная участь неизгладимой метой запечатлелась в памяти ирландской поэзии. Вариации на темы «бродячих бардов» писали многие ирландские поэты XX века, в том числе Джеймс Стивенс:

ПОЭТ И ТКАЧ Отец твой выручал меня не раз. И ты напрасно смотришь свысока: Пора тебе узнать, что в трудный час Долг юноши — утешить старика, Аминь — да будет так во все века. Я сильно обносился, видишь сам. Те, что за песни одарял меня, Мертвы! И долг тебе я не отдам, Но должником останусь вплоть до дня, Когда восстать прикажут мертвецам. Ты ткешь рубашки. Песни тоже ткут! Но ни гроша не платят мне за труд, И лишь твердят, что песням грош цена… О, если песни в цену вновь войдут — Я за рубашку заплачу сполна![2]

Английские завоеватели последовательно вели политику искоренения ирландской культуры и языка, справедливо видя в них стихию, подпитывающую энергию сопротивления народа. В числе принятых в конце XVII века законов был и закон против бродячих бардов (наряду с бродячими учителями и католическими священниками). В последующие два века под неослабным давлением английской администрации ирландский язык оказался почти вытеснен из употребления на большей части страны. Особенно быстро этот процесс пошел после Великого голода 1845—1850-х годов, когда население Ирландии уменьшилось на четверть (включая убыль от эмиграции). В это время и ирландская поэзия, вслед за своими читателями, почти полностью перешла на английский язык. Каким же образом, претерпев столь болезненную перестройку, ей удалось сохранить свой особый голос и связь с многовековой традицией?

Не в последнюю очередь это произошло благодаря песням и музыкальному народному фольклору. С конца XVIII века ирландская песня переживала настоящий расцвет. Самым распространенным жанром в то время стала городская баллада (street ballad). Баллады исполнялись в деревнях и в городах, на улице и за трактирным столом. Они печатались в виде отдельных листовок с лубочными картинками, иногда и с нотами. При этом песни на ирландском и на английском представляли собой сообщающиеся сосуды; некоторые из них существовали в двух вариантах, но чаще народная ирландская мелодия использовалась при сочинении уличной баллады на английском. Разница была в основном тематическая. Если ирландская деревенская поэзия вращалась главным образом вокруг любовной и семейной темы, городская баллада касалась вопросов социальных и политических — таких, скажем, как военная служба или эмиграция. Были песни моряцкие и солдатские, тюремные и каторжные, песни, прославляющие фениев (членов тайного освободительного общества ирландцев), и так далее. Многие из этих песен дошли до нашего времени, хотя упоминаемые в них имена и события давно канули в прошлое. Такова песня «Лиллибулеро», начинающаяся так:

Эй, братец Тейг, ты слышал указ? — Лиллибулеро буллен а ля, — Новый Радетель будет у нас, — Лиллибулеро буллен а ля. Эй, представляешь, это Талбот, — Лиллибулеро буллен а ля, — Всех англичан он пустит в расход, Лиллибулеро буллен а ля.[3]

Генерал-губернатор Ричард Талбот жил в XVII веке, но кому до этого дело? Слова задорные, а мелодия такая привязчивая, что уже много лет звучит на Би-би-си как позывные перед новостями. Кстати, что значит этот припев: «Лилибулеро буллен а ля»? По-видимому, здесь испорченная ирландская фраза, означающая: «Лилия наша вновь расцвела», — что в данном контексте может быть намеком на католическую Францию («французская лилия»). Оттуда всегда ждали помощи против англичан.

Соединить народный музыкальный фольклор с литературной традицией и новейшими романтическими веяниями удалось Томасу Муру в прославившей его книге «Ирландские мелодии». Он собрал большое количество ирландских песен и написал на народные мелодии большой цикл патриотических стихотворений, многие из которых поются в Ирландии до сих пор. Одна из самых знаменитых, «Молчит просторный тронный зал», посвящена красноречивым руинам древней столицы Ирландии:

Молчит просторный тронный зал, И двор порос травой: В чертогах Тары отзвучал Дух музыки живой…[4]

Другие «мелодии» Мура славили павших героев, проклинали тиранов, воспевали верную любовь, оплакивали разлуку с родиной и восхваляли песенный дар ее бардов:

О, сколь блаженна жизнь певца! Его скитанья без конца — Как певчей птицы перелет, Что музыку в себе несет…[5]

Слава Томаса Мура при его жизни была велика. Поэта любили и в далекой России, где его стихи переводили В. Жуковский, М. Лермонтов, И. Козлов (которого даже называли «русским Муром») и другие поэты. Свободолюбивые песни Мура и его романтическая поэма «Лалла Рук» были популярны в кругу декабристов. По свидетельству мемуариста, один из руководителей восстания М. П. Бестужев-Рюмин накануне казни в Петропавловской крепости передал товарищам листок со своим переводом Томаса Мура как прощальный подарок.

А стихотворение «Вечерний звон» в переводе Козлова стало русской народной песней — неудивительно ли? Строго говоря, оно входило не в «Ирландские мелодии», а в другой цикл, названный Муром «Песни разных народов». В английском оригинале стихотворение имело интригующий подзаголовок: «Колокола Санкт-Петербурга». Увы, несмотря на усилия исследователей, происхождение мелодии «Вечернего звона» до сих пор загадка.[6]

Ивану Козлову принадлежит перевод и другого ирландского поэта, Чарльза Вулфа, в отличие от Томаса Мура совсем не знаменитого. Он остался в литературе автором одного-единственного стихотворения «На погребение английского генерала сэра Джона Мура в Корунне», — которое русские читатели знают по первой строке: «Не бил барабан перед смутным полком…» Переводчику замечательно удалось передать размеренную поступь и сдержанную скорбь похоронного воинского марша:

Не бил барабан перед смутным полком, Когда мы вождя хоронили, И труп не с ружейным прощальным огнем Мы в недра земли опустили…

Самым талантливым в младшем поколении ирландских поэтов-романтиков был Джеймс Кларенс Мэнган. Он тоже, как говорили в старину, «не свершил до конца своего поприща», рано умер и не дал ирландской поэзии всего, что обещало его незаурядное дарование. Среди самых известных стихотворений Мэнгана — свободное переложение народной песни «Темнокудрая Розалин» («Róisin Dubh»), воспевающее Ирландию в образе прекрасной девушки. Его беспросветно мрачная «Сибирь», по-видимому, навеяна слухами о дальней холодной стране, где несчастные изгнанники, жертвы царской деспотии, страдают и гибнут среди бесконечных ледяных пространств. Это символическое стихотворение; Сибирь в нем не столько географическое понятие, сколько вообще образ мира, где правят тираны, мира-каторги.

Еще одно популярное в Ирландии стихотворение Мэнгана примечательно тем, что его повторяющийся рефрен «Gone In The Wind» («Унесенные ветром») дал название знаменитому роману Маргарет Митчелл:

Соломон, где твой трон? Утлый ветер унес. Где твой гнев, Вавилон? Утлый ветер унес. Как полдневную тень, как бессмыслицу грез, Всю земную тщету утлый ветер унес.[7]

Вся вторая половина XIX века отмечена ростом самосознания ирландского народа и его культурной элиты, национальным подъемом, который проявлялся в самых разнообразных формах — в развитии кельтской археологии, в публикации древнеирландских текстов, и возникновении патриотических обществ: от тайного общества фениев до вполне респектабельной Гэльской лиги, ставящей своей целью возрождение ирландского (гэльского) языка. На рубеже XX века этот подъем породил два замечательных культурных явления — Ирландское литературное возрождение и Ирландский национальный театр. В обоих движениях ключевую роль играл выдающийся поэт и драматург Уильям Батлер Йейтс.

Йейтс начинал как поэт-символист. Он испытал сильное влияние английских прерафаэлитов Данте Габриэля Россетти и Уильяма Морриса, создавших новый стиль в живописи и в поэзии. Древние легенды и великие сюжеты литературы под их пером оживали во всем блеске художнического воображения — необычно и достоверно. Йейтсу пришла счастливая мысль соединить прерафаэлитские приемы с ирландским колоритом, взяв вместо античных, библейских и скандинавских сюжетов образы кельтской мифологии и ирландских народных сказок. Так возник стиль «кельтских сумерек», с наибольшей полнотой выраженный в сборнике Йейтса «Ветер в тростниках» (1899). Древние короли и вещие друиды, охотничьи псы и колесницы, могучие боги и таинственные сиды, белые птицы над морем и стон кулика над болотом — все это вошло в его стихи, и в каждом стихе, в каждом звуке — неизбывная, неутолимая тоска по Сокровенной Розе, в которой заключена тайна красоты и любви…

Не прячь глаза и не скорби Над горькой тайною любви, Там Фергус правит в полный рост — Владыка медных колесниц, Холодных волн, и белых птиц, И кочевых косматых звезд!

В «Улиссе» Джойса юный Стивен Дедалус вспоминает, как его умирающая мать плакала от этих слов на своем ложе…

Джеймсу Джойсу было двадцать лет, когда он пришел к Йейтсу со своими первыми литературными опытами. Он вел себя самоуверенно и заносчиво, но Йейтс не обратил на это внимания и поддержал талантливого молодого человека — которому еще предстояло написать один из величайших романов XX века. Но начинал он со стихов, и в первом сборнике «Камерная музыка» йейтсовские мотивы очевидны. Например, в последней, тридцать шестой, пьесе сборника:

Я слышу: мощное войско штурмует берег земной, Гремят колесницы враждебных, буйных морей; Возничие гордые, покрыты черной броней, Поводья бросив, бичами хлещут коней.

Литературоведы обычно пренебрегают лирическими стихами Джойса. Разумеется, они кажутся пробой пера на фоне грандиозной постройки его «Улисса». А между тем «первенец фантазии» Джойса — произведение весьма оригинальное. Он сплетен из веточек, выдернутых из гнезда не одного лишь Уильяма Йейтса, но, например, и любимого Джойсом поэта и композитора XVI века Томаса Кэмпиона. В изящный букет мадригалов и любовных признаний вплетены ирония и атрибуты школярской учености, — что не отменяет их подлинного лиризма:

Хоть я уже, как Митридат, Для жал твоих неуязвим, Но вновь хочу врасплох быть взят Безумным натиском твоим, Чтоб в бедный, пресный мой язык Яд нежности твоей проник.

Это сочетание пафоса и рефлексии характерно и для последнего прижизненного сборника Джойса «Пенни за штуку» (1927), выпущенного уже после «Утеса». В названии сборника заключается сложная игра. Во-первых, в него первоначально входило ровно двенадцать стихотворений, и предполагалось назначить ему цену в один шиллинг: по пенни за штуку. Во-вторых, первое слово названия было напечатано как POMES, что давало возможность прочитать его как английское POEMS (стихи) и как французское POMMES (яблоки). В-третьих, к дюжине этих стихов-яблок в последний момент было добавлено тринадцатое — автор-продавец отвешивал товар, как говорится, «с походом». Это добавочное стихотворение автор назвал дублинским словечком Tilly, означавшим эту самую лихву (в русском переводе «довесок»). Узнаем выдумщика Джойса! Но самое интересное, что все эти головоломки и выкрутасы не отменяют исповедального и мелодраматического характера стихов, связанных с самыми личными переживаниями Джойса — мучительной любовью к своей несовершеннолетней ученице Амалии Поппер, тревогой за психически неуравновешенную дочь, собственной прогрессирующей слепотой.

Между тем жизнь Йейтса сложилась так, что первое десятилетие XX века было почти полностью посвящено его главному проекту тех лет, Ирландскому национальному театру, для которого он работал как драматург, режиссер и директор. Лишь к 1916 году совершилась давно подготовлявшаяся метаморфоза его стиля, и туманный певец «кельтских сумерек» превратился в того по-орлиному смотрящего на жизнь поэта, каким сделался Йейтс в свои зрелые годы.

Это время совпало с кризисными годами в истории Ирландии. Весной 1916 года неожиданно разразилось Дублинское восстание, известное также как «Кровавая Пасха» (Easter 1916). Англичане стянули в город большие силы и ввели в ход артиллерию; отчаянно сражавшихся инсургентов разгромили за несколько дней, шестнадцать «зачинщиков», в числе которых было по меньшей мере три поэта — Патрик Пирс, Джозеф Планкетт и Томас МакДонах, — поспешно судили и расстреляли. Впрочем, восстание с самого начала не имело шансов, и его вожди это знали.

Дело жизни творя, Встречу смерти иду, —

писал Пирс в стихотворении «Видение». Он и его соратники верили, что кровавая жертва, принесенная на алтарь свободы, не будет напрасной. И действительно, их порыв, многим казавшийся тогда глупым и безрассудным, ускорил приход ирландской независимости — хотя для полного ее торжества стране еще предстояло пройти сквозь ожесточенную гражданскую войну.

В 1923 году было провозглашено независимое Ирландское государство, и в том же году Уильяму Батлеру Йейтсу была присуждена Нобелевская премия по литературе. Но его высшие достижения — сборники «Майкл Робартис и плясунья», «Башня», «Винтовая лестница», цикл о Безумной Джейн, стихотворные пьесы «Чистилище» и «Смерть Кухулина» — были еще впереди. Творческая сила поэта не ослабевала. Ирландские мотивы по-прежнему занимали видное место в его поздней лирике; в их числе — «Проклятие Кромвеля», оплакивающее гибель культуры под пятой агрессивного варварства, «Кухулин примирённый» и, конечно, его стихотворное завещание «В тени Бен-Балбена». В этом стихотворении, написанном за полгода до смерти, Йейтс подводит итог своим заветным мыслям и дает наказ будущим ирландским поэтам:

Верьте в ваше ремесло, Барды Эрина! — назло Этим новым горлохватам, В подлой похоти зачатым, С их беспамятным умом, С языком их — помелом. Славьте пахаря за плугом, Девушек, что пляшут кругом, Буйных пьяниц в кабаке И монаха в клобуке; Пойте о беспечных, гордых Дамах прошлых лет и лордах, Живших в снах и вбитых в прах, Пойте щедрость и размах, — Чтобы навеки, как талант свой, Сохранить в душе ирландство!

Ирландские барды, в целом, исполнили завет Иейтса. Их голоса не потерялись в общем хоре англоязычных поэтов. Пережив самый болезненный разрыв, который только может претерпеть литературная традиция, — вынужденный переход на другой язык, — ирландская поэзия не изменила себе. Она по-прежнему ощущает свою неразрывную связь с ирландской историей, по-прежнему находит опору и вдохновение в древней кельтской традиции.

Стоит еще добавить: мало в какой европейской стране престиж поэта стоял и стоит на такой высоте. Этим, в частности, можно объяснить ту поистине всенародную любовь, которой был окружен недавно скончавшийся Шеймас Хини, замечательный поэт, нобелевский лауреат по литературе 1995 года.

Вообще, этот маленький народ подарил миру удивительно много первоклассных писателей. В Средние века Ирландию называли «страной святых и ученых». С не меньшим основанием ее можно назвать страной певцов и бардов. Недаром на ирландском гербе мы видим не грозного льва, не леопарда, не сокола и не орла, а изображение музыкального инструмента — ирландской арфы.

Г. Кружков

Ранняя ирландская лирика VI–XII веков

ПЕСНИ АМЕРГИНА

1 Я сохач — семи суков[8] Я родник — среди равнин Я гроза — над глубиной Я слеза — ночной травы Я стервятник — на скале Я репейник — на лугу Я колдун — кто как не я Создал солнце и луну? Я копье — что ищет кровь Я прибой — чей страшен рев Я кабан — великих битв Я заря — багровых туч Я глагол — правдивых уст Я лосось — бурливых волн Я дитя — кто как не я Смотрит из-под мертвых глыб? Я родитель — всех скорбей Поглотитель — всех надежд Похититель — всех быков Победитель — всех сердец 2 Эрин я кличу зычно[9] зычное море тучно тучны на взгорье травы травы в дубравах сочны сочна в озерах влага влагой богат источник источник племен единый единый владыка Темры[10] Темры племен немало немало потомков Мила сила немалая в море в море владыка Эрин Эбер Донн заклинаньем заклинал многомудрость мудрость супруги Бресса Бресса жены Буадне[11] Буадне же это Эрин Эримон был вначале начальные Ир и Эбер[12] Эрин я кличу Эрин!

ПЛАЧ ДЕЙРДРЕ

[13]

Смелых воинов светел облик, рати ряды радуют взоры, но мне милее легкая поступь храброго Найси братьев гордых. Мед лесной приносил мне Найси, у огня я его умывала, приходил с добычей с охоты Ардан, хворост сухой находил Андле. На той поляне светилось пламя костра, который готовил Найси, и казалась мне слаще меда добыча охоты сына Уснеха. Кажется вам, что нежно пели все эти трубы и свирели, я же в то далекое время слышала музыку нежнее. Волны морские голоса Найси слушать хотелось мне неустанно, этот напев подхватывал Ардан, голосом звонким им вторил Андле. Мой славный Найси, мой Найси милый, давно зарыта его могила. Ах, не во мне ли та злая сила питья, которое его сгубило? Мил мне был его облик светлый с лицом прекрасным и телом стройным. Ах, не встретить уж мне сегодня Найси и братьев его на пороге. Мил мне был его разум ясный, гордость воинственная и статность, и после долгих скитаний по Фале мила была сила его ударов. Мил мне был его взгляд зеленый, для женщин — нежный, для недругов — грозный, и после долгой лесной охоты мил мне был голос его далекий. Не сплю я ночью и в пурпур не крашу ногти. Кому скажу приветное слово, коль сына Уснеха нет со мною? Не сплю я, полночи тоскуя. Такую терплю я муку, что от звука смеха дрожу я. Нет мне утехи в моем уделе средь крепких стен прекрасной Эмайн, не радует больше убранство дома тихий покой и смех веселый воинов смелых.

СОН ДИАРМАЙДА

[14]

Сказала Грайне:

Спи-усни, спи-засыпай, спи, не бойся ничего, ибо я с тобою — люб мне сын О’Дубне, Диармайд. Спи спокойно, я с тобою, правнук Дубне, стройный муж, я храню твой сон походный, благородный Диармайд. Спи, как Фидах спал на юге, — дочерь Моранна, невесту Конала из Эмайн-Маха, он, певец, без страха скрал. Спи, как спал в стране полночной Финхад из Ас-Риад ясный — он у князя Фальбе втайне деву Слайне умыкнул. Спи, как спали на закате Айне, дочерь Галиана, с Дубтахом бежавши в рощи, отчий Дерниш позабыв. Спи, как спали на востоке дочерь Бинна, дева Койхенн (Дибранну была невеста), с честным Дедадом вдвоем; Земли все до Греций дальних обойди во сне — я буду здесь, бессонная, на страже; без тебя же я умру. Нам разлука — это мука, как разлука близнецов; дух без плоти, плоть без духа — на Лох-Карман случай был. К нам зачурана дорога — Кильте оберег оставил (не умрешь ты — спи беспечно, не уснешь ты вечным сном): там не спит олень, трубит, на востоке он не спит, стерегут его дрозды от беды — и сам не спит; там не спит оленья мать, не устанет сына звать, олененка ищет след, сына нет — и мать не спит; там не спит среди кустов птаха, юркий реполов; там не спит селенье гнезд; даже дрозд — и тот не спит; утка толстая не спит, не на берегу сидит, не сидит она в гнезде — на воде она не спит; там не спит большой кулик, он летает — слышу крик, бури брань и ветра стон — он на страже, он не спит…

КРИК ОЛЕНЯ

(ГИМН СВЯТОГО ПАТРИКА)[15] Ограждаюсь я Силою мощною, Восхвалением Святой Троицы, Верой в Троицу и в Единого, Сотворившего все Творение. Ограждаюсь я Силою Рождества Христа И Святого Его Крещения, Воскресения Его, Вознесения И во Судный день Возвращения. Ограждаюсь я Властию Херувимскою В послушание любви ангельской, В угождение всех архангелов, В упование воскрешения, В поминание честных праотцев, В исполнение слов пророческих, В поучение святых апостолов, В почитание исповедников, В целомудрие святых девственниц, В совершение мужей праведных. Ограждаюсь я Изволением небес, Светом солнечным, Блеском месячным, Громом воздухов, Жаром молнии, Глубиной морей, Широтой земли, Крепью каменной. Ограждаюсь я Силою Господа Направлять меня, Путь указывать, Властию Божией ограждать меня, Оком Божиим охранять меня, Ухом Божиим слышать ропот мой, Словом Божиим говорить ко мне, Дланью Божией охранять меня, Силой Божией удерживать, Духом Божиим ограждать меня И спасать меня от грехов моих, От силков и ловушек дьявола. От любого злоумышления Средь людей ли, в пути Или в келии моей. Призываю эти могущества Против всех лихих и жестоких сил, Покушающихся на плоть и душу мою, Против ложных пророков с их пением, Против черных законов язычества, Против еретиков с их учениями, Против идолов с их поклонениями, Против чар колдунов, кузнецов и ведьм, Против всякого знания злокозненного. Призываю Христа защитить меня От отравы, от пламени лютого, От ранения и утопления, Сотвори мне награду обещанную. Христос со мной, Христос мне предшествует, Христос позади и вокруг меня, Христос подо мною и надо мной, Христос со мной, как ложусь и встаю, И когда сижу, Христос рядышком, Христос в сердцах помнящих меня, Христос на устах говорящих обо мне, Христос в очах видящих меня, Христос в ушах мне внимающих. Ограждаюсь я Силою мощною… Восхвалением Святой Троицы, Верой в Троицу и в Единого, Сотворившего все Творение.

МЛАДЕНЕЦ ИИСУС

(ВИДЕНИЕ СВЯТОЙ ИТЫ)[16] «Боже, об одном молю: дай мне Сына твоего, дай младенчика с небес, чтобы нянчить мне его». И сошел к ней Иисус, чтоб утешилась жена, как младенец к ней сошел, и воскликнула она: «Сыне на моей груди! нету истины иной — только ты, мое Дитя; спи, младенец мой грудной. Днем и ночью на груди я лелею чистый свет, сшедший в лоно молодой иудейки в Назарет. О младенец Иисус, ты нам отдал жизнь свою, и за то тебя, Господь, сладким млеком я кормлю. Славься, Божие дитя! нету истины иной, кроме Господа Христа; спи, младенец мой грудной».

РЕЧЕНИЯ ОЙСИНА

[17]

1 БЕНН ГУЛБАЙН[18] Бенн Гулбайн теперь не тот, гол и мрачен, словно смерть, а, бывало, с тех высот дивно было посмотреть! Скок оленей сквозь кусты, хрип собак и шум ловитв — сколько сильных знала ты, о гора великих битв! Цапель стон по вечерам, ветра шум в ночных ветвях; дивно было по утрам слушать пенье первых птах. Видеть воев молодых, храбрых фениев лесов, и на привязях у них — боевых свирепых псов. Чуять хлад ночной росы, что на склон горы легла, слышать тявканье лисы, одинокий крик орла. Или севшего на пень слушать дерзкого дрозда… Патрик! минул век что день, славно было жить тогда. 2 Длани мои скорчены, брани мои кончены, — убылая вода унесла былые дела и отчины. Много у Бога благости, да мало убогим радости: тяжек мне в старости день бытия, я же знал радость во младости. Увенчан я был в товарищах и женщин любил подобающих, а ныне, увечный я человек, бег завершил на ристалищах. Забылось в тоске, что минуло, разбилось в куски и сгинуло: частью в камнях, частью в костях, по счастью, и в горсть мне кинуло. 3 Рыжих не стало кудрявых волос, серой щетиной череп зарос, серым, как иней, главу обнесло — лучше бы черным, как вранье крыло; жен не имаю — не нравлюсь я им, стал я седым — уж не быть молодым.

ИЗ ПЕСЕН КОЛУМ КИЛЛЕ

[19]

ДУМЫ ИЗГНАННИКА Боже, как бы это дивно, славно было — волнам вверясь, возвратиться в Эрин милый, в Эларг, за горою Фойбне, в ту долину — слушать песню над Лох-Фойлом лебедину; в Порт-на-Ферг, где над заливом, утром ранним войско чаек встретит лодку ликованьем. Много снес я на чужбине скорбной муки; много очи источили слез в разлуке. Трудный ты, о Тайновидец, дал удел мне; ввек бы не бывать ей, битве при Кул-Дремне![20] Там, на западе, за морем — край родимый, где блаженная обитель сына Диммы,[21] где отрадой веет ветер над дубравой, где, вспорхнув на ветку, свищет дрозд вертлявый, где над дебрями Росс-Гренха рев олений, где кукушка окликает дол весенний… Три горчайших мне урона, три потери: отчина моя, Тир-Луйгдех, Дурроу, Дерри. РУКА ПИСАТЬ УСТАЛА[22] Рука писать устала писалом острым, новым; что клюв его впивает, то извергает словом. Премудрости прибудет, когда честно и чисто на лист чернила лягут из ягод остролиста. Шлю в море книг безбрежно прилежное писало стяжать ума и блага; рука писать устала.

ИЗ СТИХОВ ГОРМФЛАТ

[23]

1 Прочь, монах, ступай-ка прочь. В ночь уснул он — не перечь! Нейл тебе не по плечу. Я хочу с ним рядом лечь. Нелегко тебе, монах, Нейла прах в могилу влечь. Нелегко и мне, монах, Нейла прах в гробу стеречь. На пирах он был хорош! Врешь, монах, — уснул он в ночь. Унеси же крест святой. Стой, монах. Ступай-ка прочь. Помнишь Дейрдре? Так и я самое себя — точь-в-точь — порешу, забывши страх. Стой, монах! Ступай-ка прочь. Гормфлат я! стихи пишу и спешу я, Флонна дочь, — ты отпой, монах, мой прах. Стой, монах. Ступай-ка прочь. Прочь! 2 Горе нам! о Нейлов дом, ты ужель его забыл? Горе нам! ведь Нейла нет; свет мне в эту ночь постыл. Но пускай постыл мне свет, я — поэт, а ты — мой дом; Нейла нет, но, Нейлов кров, будь таков, как был при нем. Все на смерть обречено, но бессмертен горний храм: всем найдется место в нем. Нейлов дом, о, горе нам! Горе нам!

ИЗ СТИХОВ О БЕЗУМНОМ КОРОЛЕ СУИБНЕ

1 КЕЛЬЯ СУИБНЕ[24] В этом доме в Туам-Инбир[25] — дом мой не чета хоромам — солнце днем, с луною ночью звезды в очью ходят сонмом. Это все устроил Гобан,[26] я же Бога славословлю: дал ты мне, Творец небесный, дом — соломенную кровлю. В этом доме дождь не страшен, не угрозно и оружье, и сияют вертограды, хоть ограды нет в окружье. 2 ДЕРЕВЬЯ ИРЛАНДИИ[27] Дуб, ты сучья распростер дальше, выше всех; ты, орешник, тонкокор, крепок твой орех. Ты, пушистая ольха, добрым людям кров, незлобива и мягка, нет в тебе шипов. У тебя, колючий тёрн, ягоды сладки; ты, жеруха, бедных корм, гуще у реки. Клевер клейкий, ты влечешь и коров, и пчел; земляника, ты растешь там, где светел дол. Яблонька, тебя трясут все, кому не лень, как прекрасна ты в лесу в майский дивный день. О шиповник, ты жесток, крови любишь сыть, ладишь ты свой коготок в плоть мою вонзить. Тис тишайший, ты могил строгий страж ночной; плющ курчавый, ты обвил старый ствол лесной. Остролист, от бури щит, ты прочней стены; ясень стройный нам растит копья для войны. Ты, береза, всех дерев звонче и светлей, затмеваешь королев прелестью своей… 3 СУИБНЕ И ЭРАН[28]

Суибне сказал:

Эран светлая, иди, спи у мужа на груди: я давно тебе не муж, и безумен я к тому ж. Эран славная, твои сладостны слова любви, ты сказала: без меня, мол, не проживешь и дня. День прошел, и видно уж, как любим твой старый муж: сколь мягка твоя кровать, столь мне жестко в поле спать.

Эран сказала:

Привет тебе, блаженный, супруг мой незабвенный: с другим делю я ложе, но ты мне всех дороже.

Суибне сказал:

Королевский сын пригож, с ним ты ешь, и с ним ты пьешь: он тебе любимый муж, старый муж не нужен уж.

Эран сказала:

Королевский сын пригож, с ним и ем, и пью, а все ж лучше жить с тобой в дупле, муж мой, чем с другим в тепле.

Суибне сказал:

Любовь необходима тому, кем ты любима: в вечном страхе я живу, наг, дрожу, как зверь, реву.

Эран сказала:

Ирландии мужчины, они мне все едины: я хочу, как нищий брат, воду пить и есть салат.

Суибне сказал:

Слабым женам жить нельзя, как живу, безумец, я: ночую на земле я, жилища не имея.

Эран сказала:

О блаженный, о святой, стал ужасен облик твой: ты терпишь холод, голод и тернием исколот.

Суибне сказал:

Это не твоя вина, непорочная жена: Бог — он сила, он же власть — мне велел в безумье впасть.

Эран сказала:

С тобой хочу отныне спать на одной перине, видеть свет и видеть тень — ночь с тобой, с тобой же день.

Суибне сказал:

В Борхе я заночевал, в Туаг-Инбир я дневал, Фала дол прошел я весь, завтра — там, сегодня здесь! 4 СУИБНЕ В СНЕГУ[29] Тяжко мне! грядет закат: ветр и хлад — а я нагой, ноги сбил, мой бледен лик, — сколь велик ты, всеблагой! С кротостью превозмогу, но в снегу мне тяжело: с каждым днем все тяжелей, злей меня терзает зло. Тяжко мне! я наг и бос, о Христос, бездомен я: зелень — вся моя еда, для питья — вода ручья. Ночью с дерева сорвусь, днем колюсь об острый дрок, в красных вересках таюсь и боюсь людей, как волк. Сплю на ветках, как в гнезде, и везде, по всей стране, смолк зимой всяк звук живой, боже мой, сколь тяжко мне! Дикий, рыщу по холмам, там, от жила в стороне, сам не свой, едва живой, — боже мой, сколь тяжко мне!

СКАЗАЛА СТАРУХА ИЗ БЕРРИ, КОГДА ДРЯХЛОСТЬ ПОСТИГЛА ЕЕ

[30]

Как море в отлив, мелею; меня изжелтила старость; что погибающей — горе, то пожирающей — сладость. Мне имя — Буи из Берри; прискорбны мои потери, убоги мои лохмотья, стара я душой и плотью. А было — до пят я наряд носила, вкушала от яств обильных, любила щедрых и сильных. Вы, нынешние, — сребролюбы, живете вы для наживы; зато вы сердцами скупы и языками болтливы. А те, кого мы любили, любовью нас оделяли, они дарами дарили, деяньями удивляли. Скакали по полю кони, как вихрь, неслись колесницы; король отличал наградой того, кто первым примчится!.. Уж тело мое иного устало взыскует крова; по знаку Божьего Сына в дорогу оно готово. Взгляните на эти руки, корявые, словно сучья; нехудо они умели ласкать героев могучих. Корявые, словно сучья, — увы! им теперь негоже по-прежнему обвиваться вокруг молодцов пригожих. Осталась от пива горечь, от пира — одни объедки, уныл мой охрипший голос, и космы седые редки. Пристало им нищее покрывало — взамен цветного убора в иную, лучшую пору. Я слышу, море бушует, холодная буря дует; ни знатного, ни бродягу сегодня к себе не жду я. За волнами всплески весел, плывут они мимо, мимо… Шумят камыши Атх-Альма сурово и нелюдимо. Увы мне! — дрожу я в гавани зимней; не плыть мне по теплым волнам, в край юности нет пути мне. О, время люто и злобно! — в одеже и то ознобно; такая стужа на сердце — и в полдень не обогреться. Такая на сердце холодь! я словно гниющий желудь; о, после утехи брачной очнуться в часовне мрачной! Ценою правого ока я вечный надел купила; ценою левого ока я свой договор скрепила. Бывало, я мед пивала в пиру королей прекрасных; пью ныне пустую пахту среди старух безобразных. Взгляните, на что похожа: парша, лишаи по коже, волосья седые — вроде как мох на сухой колоде. Прихлынет прибой — и назад уйдет; так все, что прилив приносит, отлив с собой унесет. Прихлынет прибой — и отхлынет вспять; я все повидала в мире, мне нечего больше ждать. Прихлынет прибой — и вновь тишина; я жажду тьмы и покоя, насытилась всем сполна. Когда бы знал сын Марии, где ложе ему готовлю! — немало гостей входило под эту щедрую кровлю. Сколь жалок тварь бедная — человек! он зрит лишь волну прилива, отлива не зрит вовек. Блаженна скала морская: прилив ее приласкает, отлив, обнажив, покинет — и снова прилив прихлынет. Лишь мне не дождаться, сирой, большой воды — после малой что прежде приливом было, отливом навеки стало.

КОРОЛЬ И ОТШЕЛЬНИК

[31]

Гуаири:

Отшельник Морбан, молви: зачем бежишь из келий? зачем ты спишь один один в лесу среди осин и елий?

Морбан:

Моя обитель в чаще, несведущим незрима; ее ограда с двух сторон — орешня и рябина. Столбы дверные — вереск, а жимолость — завеса; там по соседству дикий вепрь гуляет среди леса. Мала моя лачужка, но есть в ней всё, что надо; и с крыши песенка дрозда ушам всегда отрада. Там дни текут блаженно в смиренье и покое; пойдешь ли жить в жилье мое? Житье мое такое: Тис нетленный — мой моленный дом лесной; дуб ветвистый, многолистый — сторож мой. Яблок добрых, алых, облых — в куще рай; мних безгрешен, рву с орешин урожай. Из криницы ток струится (свеж, студен!); вишней дикой, земляникой красен склон. Велий заяц вылезает из куста; скачут лани по поляне — лепота! Бродят козы без опаски близ ручья; барсучаты полосаты мне друзья. А какие всюду снеди — сядь, пируй! — сколько сочных гроздий, зелий, светлых струй! Мед пчелиный из дуплины (Божья вещь!); грибы в борах, а в озерах язь и лещ. Все угодья многоплодье мне сулят, терн да клюква (рдяна, крупна!) манят взгляд. Входит лето в пышных ризах во леса: все порхает, благоухает, чудеса! Вьются птахи — хлопотухи возле гнезд громче прочих петь охочих — черный дрозд. Пчел жужжанье, кукованье, гомон, гам: до Самайна[32] не утихнуть певунам. Коноплянка тонко свищет меж ветвей; дятел долбит — аки только пошумней. Реют чайки, кличут цапли над водой; ночью в чаще шорох мчащий — козодой. Славки свищут, пары ищут допоздна; ноша жизни в эту пору не грузна. Ветер веет, листья плещут, шелестят; струйным звоном вторит в тон им водопад!

МОНАХ В ЛЕСОЧКЕ

[33]

Рад ограде я лесной, за листвой свищет дрозд; над тетрадкою моей шум ветвей и гомон гнезд. И кукушка в клобуке вдалеке будит лес. Боже, что за благодать — так писать в тени древес!

МОНАХ И ЕГО КОТ

[34]

С белым Пангуром моим вместе в келье мы сидим; не докучно нам вдвоем: всякий в ремесле своем. Я прилежен к чтению, книжному учению; Пангур иначе учен, он мышами увлечен. Слаще в мире нет утех: без печали, без помех упражняться не спеша в том, к чему лежит душа. Всяк из нас в одном горазд: зорок он — и я глазаст; мудрено и мышь споймать, мудрено и мысль понять. Видит он, сощуря глаз, под стеной мышиный лаз; взгляд мой видит в глубь строки: бездны знаний глубоки. Весел он, когда в прыжке мышь настигнет в уголке; весел я, как в сеть свою суть премудру уловлю. Можно днями напролет жить без распрей и забот, коли есть полезное ремесло любезное. Кот привык — и я привык враждовать с врагами книг; всяк из нас своим путем: он — охотой, я — письмом.

ВОТ МОЙ СКАЗ

[35]

Сказал Финн из рода Башкне:

Вот мой сказ — бычий глаз, лето — с глаз, мраз у нас. Ветра взлет, солнца сход, темен свод, море — лед. Красен куст, берег пуст, кличет гусь, в крике грусть. Стужа ниц мечет птиц, Лед и мраз — вот весь сказ.

НОЧНОЙ КОЛОКОЛ

[36]

Ночью глухой от часовенки звон: ты мне милей и любезней, чем зов Женщины глупой и вздорной.

ДРОЗД НАД ЛОХ-ЛАЙХОМ

[37]

Там, в кустах, мелкий птах щебетах: юркий хвост, быстрый взмах, взлет и — ах! — над Лох-Лайх черный дрозд!

БУРЯ

Над долиной Лера[38] — гром; море выгнулось бугром; это буря в бреги бьет, лютым голосом ревет, потрясая копием! От Восхода ветер пал, волны смял и растрепал; мчит он, буйный, на Закат, где валы во тьме кипят, где огней дневных привал. От Полунощи второй пал на море ветер злой; с гиком гонит он валы вдаль, где кличут журавли над полуденной волной. От Заката ветер пал, прямо в уши грянул шквал; мчит он, шумный, на Восход, где из бездны вод растет Древо солнца, светоч ал. От Полудня ветер пал; остров Скит в волнах пропал; пена белая летит до вершины Калад-Нит, в плащ одев уступы скал. Волны клубом, смерч столбом; дивен наш плывущий дом; дивно страшен океан: рвет кормило, дик и рьян, кружит в омуте своем. Скорбный сон, зловещий зрак! Торжествует лютый враг; кони Мананнана[39] ржут, ржут и гривами трясут; в человеках — бледный страх. Сыне божий, спас мой свят, изведи из смертных врат; укроти, Владыка Сил, этой бури злобный пыл, из пучин восставший Ад!

О МЫСЛЯХ БЛУЖДАЮЩИХ

[40]

Мысли неподобные, горе мне от вас; где вас ветры злобные носят всякий час? От молитв бежите вы, аки от ловца; скачете, блажите вы пред очьми Отца. Сквозь леса пустынные, стогны городов, в сборища бесчинные, в суету торгов; В зрелища соблазные (льстя себе утех), в пропасти ужасные, им же имя — грех; Над морями реющи, там, где нет стези, ово на земле еще, ово в небеси, — Мечетесь, блуждаете вдоль мирских дорог; редко забредаете на родной порог. Хоть для удержания сотвори тюрьму, нет в вас прилежания долгу своему. Хоть вяжи вас вервием, хоть бичом грози, не сойдете, скверные, с пагубной стези. Не унять вас бранями, не в подмогу пост: скользки вы под дланями, аки рыбий хвост!..

УТРАЧЕННАЯ ПСАЛТЫРЬ

[41]

Сказал Маэль Ису:[42]

О старая любовь моя, так сладок вновь мне голос твой, как в юности в стране Тир-Нейл,[43] где ложе я делил с тобой. Была юницей светлой ты, но мудрою не по годам; я отрок семилетний был, неловок, простодушен, прям. Ни общий кров, ни долгий путь нас, истовых, не осквернил: безгрешным жаром я пылал, блаженный я безумец был. Всю Банбу[44] мы прошли вдвоем, не разлучаясь много лет; дороже речи короля бывал мне мудрый твой совет. С тех пор спала ты с четырьмя; но дивны Божии дела: ты возвратилася ко мне такой же чистой, как была. И вот ты вновь в моих руках, устав от странствий и дорог; не скрою, лик твой потемнел, и пепел лет на кожу лег. Я говорю тебе: привет! Знай, без вины твой старый друг; ты — упование мое, спасенье от грядущих мук. Хвала тебе — по всей земле, стези твои — во все края; впивая сладость слов твоих, вовеки жив пребуду я. Всем возлюбившим — речь твоя, увещеванье и завет: ты учишь, как Творца молить, вседневный исполнять обет. Ты разуменье мне даришь, в душе искореняешь страх: да отойду к Владыке Звезд, земле оставив тленный прах!

ЕВА

[45]

Я — Ева, подруга Адама, я гнева Господня причина; коснувшись запретного древа, я чад своих неба лишила. Была я владычицей сада, но руки свои запятнала; великий я грех совершила, великая грянула кара. Мне яблоко стало дороже всемилости Божьей; за это быть женам рассудка лишенным вовек, до скончания света. Не знали бы люди ни глада, ни зимнего хлада, ни снега; ни страха, ни черного ада не ведали — если б не Ева!

СКАЗАЛА ЛИДАЙН, ОТПРАВЛЯЯСЬ ИСКАТЬ КУРИТИРА

(ОН ЖЕ ИСШЕЛ В СТРАНСТВИЕ И ПОСЕЛИЛСЯ В ЗЕМЛЕ ДЕЙСИ В ОБИТЕЛИ КЕЛ-ЛЕТРЕХ. ОБИДОЙ, ПРИЧИНЕННОЙ ЕМУ, БЫЛО ЕЕ ПОСПЕШЕНИЕ ПРИНЯТЬ ОБЕТ МОНАШЕСКИЙ.)[46] Дурное содеяно это дело — Любимый обижен мною. Дороже он был мне всего на свете — О, если бы не страх Божий! Мытарства решил он избыть земные, стяжать Небесное Царство. Не знала о том я, любя нелживо, как жалит малое жало. Я — Лидайн, любим был Куритир мною и мною печали выдан. Была я недолгой ему утехой — Промчалась радость былая. Со мною он слушал пение леса, воинственный шум прибоя. Досады, казалось, ждать невозможно от той, что дарит услады. Доселе, не скрою, он мне желанней всех в мире благ и веселий.

ВРЕМЕНА ГОДА

[47]

Осень Осень — пора покойная; с поля телеги тянутся, тяжкой полны поклажею; пыжик вослед за важенкой вереском пробирается; с ревом самцы сохатые в сумрачных дебрях движутся; желуди лес усеяли; злаки зело высокие встали над бороздой. Буйным быльем, репейником позаросли развалины; в рощах — плоды прекрасные; спелых орехов осыпи оземь летят с лещин. Зима Время зимы — всезлейшее — волны бушуют бешено, бьются о берега; смолкли все птицы певчие; разве лишь врану весело чистить кровавый клюв. Холодно, люто, пасмурно, псы грызут кости голые; над очагом, весь в копоти, черный кипит котел. Весна Небо весною ветрено; вихри гуляют гулкие; гусь примерзает перьями[48] к пруду, с утра остывшему; утки летят и лебеди, лес окликая с озером; в зарослях зверь проснувшийся вспугивает птичьи полчища с отмелей и островов. Лето Лето пригодно путникам: впору леса им лиственны, ласковые ветра; высохли воды вешние, веселы выси светлые и зелена земля.

МАЙСКИЙ ДЕНЬ

[49]

Майский дивный день, лета лучший дар, на рассвете — звень первых птичьих пар. Праздник трав и древ славит славок хор, стихли вихри вьюг, когда бел был бор. Буйных полых вод спал поток бурлящ, кони водопой ищут в гуще чащ. Чудный вереск весь дольний край покрыл, смолк прибоя плеск, море сон сморил. В сонме тучных трав зычен рев коров, пчелы в дупла мчат цветня дар с цветов. Целый мир вокруг звоном звуков полн, долгой дрожью рощ, синим светом волн. Высоко в скалах водный гром гремит, трости ив трещат, коростель скрипит. Зреет мощь мужей, дух весны вобрав, доброзрачен вид долин и дубрав. Дивен день и час, воздух тепл и тих, нет ни стуж, ни тьмы, бурь не слышно злых. Слышен женский смех, где в цветах лег луг, кружится пух птах в зеленях вокруг. Весел воев строй, в бой им невтерпеж, купами купав пруд запружен сплошь. В слабом сердце дрожь, в сильном славы звон. «Майский дивный день!» — распевает он.

Бардическая поэзия XIII–XVIII веков

МАК НАМИ

[50]

МОЛЕНИЕ О РЕБЕНКЕ Святая Троица, помоги! ни зги не зрит мой глаз, скорбя; я, злак пустынь — кострец пустоцветный Творец, бездетный, молю тебя. Всякой вице ты дал цветец, Бог-Отец (слышь печаль мою); сделай то же сухой вершине, Сыне Божий, о сыне молю. Зерна — колосу, желудь — дубу, нам же любо наше дитя; бремя приятное — семя созрело, время приспело славить тебя. Лосось в икрине, в яйце птенец — все из утробы (Творец, молю), среди деревьев растет лещина — внедри мне сына в жену мою. Сына видеть подай мне счастье и часть от части — сыновье дитя, плоть от плоти, о новозаветный Господь, бездетный, молю тебя. Крепок муж, да не крепок дом без детей в нем, о Божья Мать, вмочь тебе — мне же все едино — дочь или сына в мой дом послать. Преисподняя, сущий ад, жить без чад — житье не в житье: положи мне в саду на траву — что найду, то по праву мое. Муж великий, в моей беде, стуж владыка, творящий лед, царь приливов, в мое жилище то, что ищем, пускай придет. Триединый, в беде не брось, лосось премудрости, помоги,[51] спаситель, дай мне свершить зачатье: жить без дитяти — не зреть ни зги. О, сотвори мне, сущий Господь, плоть от плоти, продолжи род, дай кого-либо, ибо ты в силе, ибо не ты ли взнес небосвод, ибо не ты ли из праха и скал глыбы земель изваял и моря, малый орех и мир беспредельный — всех и вся, многодельный, творя, ибо Адама из праха и вод ты прямо, без камеди, склеил его, ему же сделал из кости деву, мужу — Еву, Творец всего: ибо, свыше войдя во чрево, ты же средь хлева девой рожден, грешный мир искупил ты, мучась, — в участи здешней сам был волен; ибо, строитель, все сотворивший, ты знаешь, избывший наши вины, труден исход из потемок утробы — оба, и мать и потомок, трудны. Способствуй, Отче, исход же труден, буде то ночью, буде то днем: буде слепец он, буде увечный, — отец предвечный, мы все возьмем. Подай! ты можешь: ведь снег ты шлешь и свет ты льешь — все немалый труд, а мы вседневно то свет пречистый, то снег пушистый приемлем тут. Дай мне сына, Небесный Царь: тварь, плодись — это твой завет; пронзил мне сердце шипец колючий, — Творец могучий, пошли мне свет. В венце терновом средь роз, ответь, — терпеть нет сил! — что же будет впредь? Быть ли чуду? Коль быть — в надежде буду, как прежде, ждать и терпеть. Дважды взываю, владыка неба: мне бы сына! Прости грехи, благой и святый! Да будут дети! Да будут платой эти стихи! Дева Мария, ты ради вселенной в хлеве рожала, нетленно чиста; я в моем хлеве жду благодати — зачатья во чреве, ради Христа! И тобой да не будет забыта, о Бригита, в бесплодье чета: я — певец твой, ты — Господу ближе, пошли же дитя мне, ради Христа!

МИРЕДАХ ШОТЛАНДЕЦ

[52]

СТАЛЬ-ПОДРУГА Сталь упруга, прилегла ты, подруга, у бедра, мне мила — и да живет тот, с кем ты была вчера! Княжий дар, ты не бедна, не бледна и не груба — что мне кубки, что щиты — ты, голубка, голуба. Обечайкой золотой, примечай-ка, оплетен, гнутый, словно бровь, дугой, дорогой покров ножон. Ладна ручка, статен стан, он приятен мне и мил, — рыжекудрый мудрый князь нашу связь благословил. Ты лежишь на ложе сна, ложесна твои чисты, золотые две косы у красы для красоты. Как юница с юга, ты, чаровница, сложена, сталь клинка — мой верный нож, льнешь ко мне ты, как жена. Донха Карбах[53] — друг певцам, платит нам — ему не жаль: златовласый воин-пес мне поднес подругу-сталь. Рыжий ражий Мал Руни, княжий резчик и коваль, — на тебе его клеймо, как вино и кровь, о сталь! НА СМЕРТЬ ЖЕНЫ

Миредах Шотландец возгласил:

Вечор душа моя ушла и плоть, бела, легла во гроб, нельзя вернуть — скрыл смертный плат и взгляд, и грудь, и светлый лоб. Увял цветок мой, бел и мил, что я любил, ты взял, о Бог, сломилась ветвь, сорвался плод, и вот — и свет из глаз утек. Я одинок! мой Бог, поверь, теперь убог я, сир и хвор, ведь плоть мою несла, Господь, та плоть, что умерла вечор. Постеля брачная моя, ладья веселья для двоих, вдруг опустела — нет на ней ни тела, ни кудрей густых. Нет, не забыть мне юный лик (постель привык делить я с ней) и сень кудрей, что твой орех, — ты, тень, милей мне всех теней. Мол Меха[54] — брови, что орех, — мой мех любови, мед, медок, на сердце ночь, разлука — мгла, ты прочь ушла — увял цветок. Сам над собой не властен я, распластан на две части я; я здесь и там, где ты, моя плоть милая, любимая. Одной ногой в могиле я, где ты, терновый мой цветок; убог я без тебя, мой друг, и однорук, и одноок. Как поминальная свеча, печально я в ночи горю: за что напасть взяла, скажи, часть наилучшую мою? О велеокая любовь, кровь с молоком, и грудь бела: я — верный муж, она — жена, верна, услужлива была. Мы были вместе двадцать лет — не счесть бесед из уст в уста: одиннадцать детей у нас — одиннадцать ветвей куста. Я жив, но, грешен, жизнь пуста — с куста упал орешек мой, а ничего дороже нет, и Божий свет покрылся тьмой. Со дня, как ствол свечи горит, меня в ночи страшит лишь страх: вовек, увы, не знать о ней, ни об ореховых кудрях. Не нужно утешать меня — недужен я, и прав мой стон: вошла в мой дом со смертью мгла — ушла душа — и рухнет он. Караешь тварь свою, Отец, Творец людей и Царь путей, за что же? — велика ль вина, о боже, долина кудрей! Ее руки нежнейшей плоть, Господь церквей и звонов Царь, уж не дотянется, увы, до головы моей, как встарь.

МАГОН О’ХИФЕРНАН

[55]

КОМУ СТИХИ? Эй! кому, кому стихи — вечно истинную речь? в них и радость, в них и боль — все, изволь, увековечь! От креста и до креста рынки Мунстера пройдя, — а ведь мой товар хорош! — ни на грош не продал я. Все бы отдал вполцены, да никто не оценил, ни свои, ни чужаки, — полстроки и той не сбыл. Нет прибытка — не беда, нет убытка — тоже прок: что же, лучше — лемехи, чем стихи ковать из строк? Кто ценил ценой коров труд поэта — где же вы? В Корке нет и в Конне нет — след простыл, увы. Увы! Жил бы Ковтах, жил бы Тал,[56] был бы дар словесный цел: память в людях коротка — я бы на века воспел! Я — корабль с пустым нутром (где ты, слава прошлых дней?), сам хорош, да трюм мой пуст. Эй, кому искусство! Эй!

НЕИЗВЕСТНЫЕ АВТОРЫ

СТАРЫЙ ПЛАЩ

Плащ мой бурый, плащ, мой друг, долго жили мы сам-друг, но пришла пора, хоть плачь, мне с тобой проститься, плащ. Потерся ты, залатан, засален и захватан, ведь с тобой за много лет обошли мы целый свет. Мы ходили на восток — жаль тебя, пришел твой срок! — и были на востоке вдвоем не одиноки. Были в Осриге — на пир там собрался знатный мир: сказался ты парчою, хвалили нас с тобою. Теперь ты стар, пропащий, как нищеброд ледащий, ныне я, тебя надев, должен прятаться от дев. Ты остался не у дел: верх истлел и низ истлел; ах, королевство тоже с тобою в этом схоже. Потертый до основы, ты был когда-то новый, — жаль тебя! А впрочем, сам плачу я по волосам. Ты был мне верным другом, бродил по всем округам, всюду пьющ, везде гулящ, — славься, славься, старый плащ!

ЛИС И ЦАПЛЯ

Лис и цапля как-то раз полюбили и сошлись. «Нет, ничто не сможет нас разлучить!» — твердил ей лис. Тот безумен, кто в лесу взял в товарищи лису… После долгой голодухи лис Уильям был не в духе: чуть сморил подружку сон — хвать ее за горло он. Вот и все! к чему слова, — отделилась голова. Так, подружка, и у нас: мы сошлись и разошлись. Только все не так как раз: цапля — я, а ты вот — лис!

РЕВНИВЕЦ

Как не спит на ложе дна выдра бурая одна (рыбы много — каждый сыт), каждый спит — она не спит; как не спит безрогая олениха строгая (олененок цел и сыт), спит дитя — но мать не спит; как не спит и дикий пес: вдруг явился и унес ярку в лес (теперь он сыт), люди спят — но пес не спит; как не спит в полях косой, лопоухий, сам большой (он от своры убежит), спят собаки — он не спит; как не спит в гнезде своем цапля с первым муженьком, так ревнивец! Пьян и сыт — спит супруга! — он не спит!

ЖИЗНЬ ШКОЛЯРА

Школяр живет чудесно, пока науки гложет: известно, жизни лучшей на свете быть не может. Над ним король не властен и господин не волен — без податей и тягот живет себе, доволен. Ни пашни, ни пастуший не видел он воочью, он трудится не больше, чем сторож, спящий ночью. Он за столом работник или на арфных струнах, к тому же он охотник до поселянок юных. На этой пашне много он трудится весною: как бороною, пенсы гребет всей пятернею.

ТРОЕ ЖДУТ МОЕЙ СМЕРТИ

Бог мой, ждут, что лягу в гроб, чтоб им всем на шею вервь! — трое тут, и ждут меня: черт, моя родня и червь. Каждый хочет заиметь треть — две трети не возьмет: все разделят на троих — трое их! — и каждый ждет. Черт, уродливей козла, алчет зла, ему нужна грешная душа — к чему плоть ему или казна; ждет моя родня, к утру вдруг помру, и вся казна отойдет семье большой — плоть с душой им не нужна; не казна червю нужна, не душа нужна, но плоть: только я долой с копыт — будет сыт. Спаси, Господь! Сам ты был распят, мой Бог, бок тебе пронзил Слепой,[57] — сделай так, чтоб сдохнуть им, тем, троим, что ждут… Бог мой…

ДА ЗДРАВСТВУЕТ СЕЛЕДКА!

Да здравствует селедка! Иди ко мне, родная! Селедку славьте, други, ее заслуги зная. Пускай ловил, селедка, лососей мой папаша — тебе я гимн слагаю, драгая гостья наша. Твоей живящей плоти нелживые призывы, о сельдь, мы не забудем, доколе будем живы. Ирландцы! если справа лосось, а щука слева, да будет посередке селедка-королева! Когда бы мы, как предки, до Греции дошли бы, мы лучше не нашли бы либо достойней рыбы. О прелесть, о селедка, о суть великопостья, милей соседской дочки явись из бочки, гостья. Сестры твоей немало на этом блюде пало: поэту поля брани избранницей ты стала. Веселая селедка, очей моих услада, ты, светлая, в застолье в рассоле — то, что надо. О сельдь! Постом Великим (а длится он до Пасхи) родишь ты жажду в каждом твоей мы жаждем ласки!

СТРОФЫ

* * * Благо тебе, рыжеперый мой петел Славлю нержавую глотку твою: Бога с насеста ты присно и ныне славишь, пока на перине я сплю. * * * Были при Патрике прочны основы, священство златое, дубовы потиры; потиры златые, священство дубово, порочны основы пред гибелью мира. * * * Согрет сынок в отцовом доме любовью и пеленками; согрет отец в сыновьем доме — он греет грудь коленками. * * * Проходят дружба и вражда. Лишь зависть не пройдет до гроба, в утробу въевшись навсегда. * * * Пишу стихи, готов писать, покуда есть чего жевать; когда же нечего жевать — к чертям! — не буду воспевать.

ПИРЕС ФИРИТЕР

[58]

МЕЧ И ЛАТЫ, ДЕВА, БРОСЬ! Меч и латы, дева, брось! Что ты вечно косишь нас? А не бросишь — королю я беду пошлю сейчас. Латы скинь, отринь свой меч — косы-локоны до плеч, столь же пагубную грудь не забудь в покров облечь. Смерть не ты ли шлешь вокруг — вдруг на север, вдруг на юг? Ты! — нежданно губит нас глаз твой, как стрела и лук; Ты! — нежна твоя рука, — Ты! — стопа твоя легка, — ты, поверь мне, без клинка режешь нас наверняка! Грудь белей известняка, словно мел, белы бока, и ради бога, спрячь скорей свет цветущего соска, потуши зениц огни — ослепляют нас они, и ради собственной души жемчуга в устах замкни. Или мало стало плах? Или ты не тлен, не прах? Меч и латы, дева, брось — хватит сеять смерть и страх! Хочешь ты меня завлечь? Прежде чем в могилу лечь, говорю: «О смерть моя, латы скинь, отринь свой меч!»

ДЭВИ О’БРУДАР

[59]

ЛУЧШЕ БЫТЬ ОВЦЕВОДОМ Лучше, люди, овцеводом (хоть и худо нищебродам) нищим быть, чем год за годом с вами жить, с дурным народом. Лучше быть заикой, люди, ибо стаду ныне любо все, что лживо и сугубо низко, мерзостно и грубо. Мне бы друга встретить ныне, — вот была бы благостыня! — я б укрыл его в пустыне от душевного унынья. Но одежа вам дороже, чем душа, чем искра божья: отвергал в искусстве ложь я — сам остался без одежи. Лихие везучи в речах пустозвоны, стихии созвучий зачахли законы, зачем же я мучил себя год за годом — и легче, и лучше мне быть овцеводом. СТАРЫХ ПОЭТОВ НЕ СТАЛО Старых поэтов не стало — устал этот мир, и грустно, что новых певцов искусство пустопорожне искусно; выцвели в книгах страницы, где мудрость хранится, — и ныне уже мы не можем напиться из чистой криницы — в пустыне! Поэтов учительных спит многомудрый язык. Сколь это мучительный вид — все истлело вокруг. В забвенье бессветном не сыщешь единственных книг. А внукам-поэтам не слышен таинственный звук.

ТЕЙГ РУА О’КНУХУР

[60]

ТАК УСТРОЕН МИР Богов мир устроен так: много денег — много прав, коль без денег — знать, дурак, ведь бедняк никак не прав. Я однажды был богат, каждый был мне брат и друг, обнищал я вдруг, и вмиг — никого из них вокруг! Что, друзья, иль нет меня? Вот он я — иль нет меня? Я без состояния — это я? Иль я — не я? На рассвете в летний день (коль не лень, найди ответ), где — бог весть, пропала тень: я-то есть, а тени нет. Правды я искал, но мир вынес правый приговор: коль я беден, коль я сир, значит, вреден, значит, вор. Мне бы стать опять собой да блистать бы красотой (ныне им плевать: в могиле или я еще живой); будь на мне златой покров — суть-то в нем! — хоть не умен, там, средь умных дураков, сам я был бы Соломон! Боже, в этом царстве их стал я тоже слеп и глух (их любовь — в коварстве их), укрепи мой нищий дух.

ЭГАН O'РАХИЛИ

[61]

КРАСОТА КРАСОТЫ[62] Красота красоты мне явилась в пустыне, как хрустальный кристалл, очи зелено-сини, слаще сладости речь — нет в ней старческой грубости, И бледны, и красны щек прелестных округлости, вихрем взвихрены вихреобразные локоны, все напитаны звездными росными соками, чище чистых лучист самоцвет ограненный, в мире вышнем превышним с ней вкупе творенный. Возвестила мне вестница, сирому, вести, мол, вернулся король, ждет в условленном месте,[63] мол, бежали от мести враги его чести, мол… но страшно об этом обмолвиться в песне. Я, безумней безумца, за нею иду, как в бреду, как в плену, у нее в поводу; тут я к сыну Марии воззвал — и тотчас свет угас, дева — прочь, и пропала из глаз. И бежал я бегом, задыхаясь от бега, через пустоши, топи, вдоль топкого брега, и — не ведаю как — увидал пред собою замок в землях, где земли творятся волшбою, и со смехом поросшие мехом, раскосые, и девицы изящные с вящими косами обступили меня на бесовском становище, и увидел я деву в объятьях чудовища.[64] Дивной деве я молвил правдиво и честно, мол, с нечистым ей жить и срамно, и невместно, коли лучший из лучших шотландцев, известный, жаждет встречи с прелестной своею невестой. И меня услыхала в объятьях нечистого, и рыдала воистину горестно, истово красота красоты, что явилась мне ныне, и слуга ее вывел меня из пустыни. РАЗВЯЗКА: О страданье мое, о мечта и тщета, О прелестная дева, любовь, красота, Ты одна в этой грязной разнузданной своре. И напрасно мы помощи ждем из-за моря.[65]

Ирландские народные песни XVII–XVIII веков

ЧЕРНАЯ РОЗА

[66]

О Роза, не плачь, не тоскуй, Не печалься теперь, Прощенье из Рима от папы Несу я, поверь. Плывут пилигримы к тебе По соленым волнам, Они угостят тебя, Роза, Испанским вином. Отправился в путь я вчера, И за краткий тот срок От гор этих светлых прошел я Немало дорог. Я шел мимо озера Эрна, Тащился с трудом, И не было солнца, лишь ты мне Была маяком. О Роза, к тебе в моем сердце Любовь глубока, Любовь — словно боль и страданье, Любовь как тоска. Любовь, от которой нет сил, На ногах не стою, Но как убедить в этом Черную Розу мою? Весь Мунстер пройду для тебя По пригоркам крутым, О Роза, взгляни на меня, Стань же другом моим. Я верю, что дорог тебе я, Мой нежный росток, О Черная Роза моя, Мой милой цветок! Пусть небо окрасится кровью, Пусть хлынет волна, Пусть грянет на наших пригорках Большая война, Пусть рухнут и горы, и долы, И топи болот В тот день, когда Черная Роза Навеки уснет.

МОЯ БУРЕНКА

[67]

— Буренка моя, ты милей всех коров, Где бродишь ты днями, где ночью твой кров? — Брожу по лесам, утопаю в слезах, Подпаски меня потеряли в лесах. Ни луга, ни крова, ни струн, ни вина, Ни князя-защитника, ни ведуна, Лишь в полдень я пью из лесных родников, А чаши с вином на столе у врагов. — Добраться б туда, где корона и трон, Скорей англичан бы нам выбросить вон За чащи, туманы, болотную гать, Чтоб нашей буренке по травам гулять.

КТО ТАМ НА МОЕЙ МОГИЛЕ

Она

Кто там на моей могиле? Милый друг, скажи, не ты ли?

Он

Протяни мне снизу руки, Буду век с тобой.

Она

Мой любимый, мой прекрасный, Не спеши ко мне на ложе, Я пропахла ветром, солнцем И землей сырой.

Он

Слышишь стон в несчастном сердце, Переполненном любовью, Переполненном страданьем, Словно в нем шипы?

Она

Если б горе приключилось, Если б смерть к тебе явилась, Я к тебе, как ветер в поле, Прилетела б вмиг.

Он

Знали бы мои родные, Что лежу я не в постели, На твоей лежу могиле Напролет всю ночь, О моем твержу я горе И о том, как я страдаю Из-за девушки, желанной С самых ранних лет.

Она

Помнишь ночь, когда с тобою Обнимались мы, Лежа под листвой рябины Средь промозглой тьмы? Слава богу, нас с тобою Не попутал бес, И со мной, как древо света, Девственный венец.

Он

Слышу часто от монахов Бранные слова. Мол, зачем люблю Марию, Ведь она мертва. Мне б укрыть тебя от ливня, Отогреть во мгле, Больно сердцу, знает сердце, Что лежишь в земле. Матери твоей проклятье И отцу стократ. Пусть твои дядья и братья Заживо горят. Я с приданым не чинился, Деньги мне к чему? Лишь бы ты была хозяйкой У меня в дому.

МОЙРА НИ ВИЛОН

«Пойдешь со мной за камышом, Мойра Ни Вилон?» «Пойду, коль ты меня зовешь, Юноша молодой. А вечером с тобой вдвоем На службу в церковь мы пойдем, Чтоб нам подольше быть вдвоем, Навек моя любовь!» «Пойдешь со мной в зеленый сад, Прекрасный мой цветок?» «А что мы будем делать там, Юноша молодой?» «Мы будем по траве гулять И с веток яблоки срывать, А ночью вместе ляжем спать, Мойра Ни Вилон». «Пойдешь со мной ты в Божий храм, Прекрасный мой цветок?» «А что мы будем делать там, Навек моя любовь?» «Во двор церковный мы войдем, И к алтарю с тобой пойдем, И назову своей женой Я Мойру Ни Вилон». И в час ночной пошел я в храм С Мойрой Ни Вилон, И что с тобой я сделал там, Прекрасный мой цветок! Из сапога достал я нож, Достал я длинный острый нож, И в сердце я вонзил его Мойре Ни Вилон! «Ах, пощади меня, прошу, Навек моя любовь, Под сердцем я дитя ношу, Юноша молодой! Прошу! меня ты пожалей, Но не меня ты пожалей, А лишь дитя любви твоей, Юноша молодой!» Я сам закрыл тебе глаза, Прекрасный мой цветок, Своим плащом накрыл тебя. Навек моя печаль. И босиком, не чуя ног, Бежал я в Мунстер, на восток, Чтоб никогда не вспоминать О Мойре Ни Вилон!

РИСТАРД О'БРИНИ

Он

С добрым утром! Эй, красавица, вставай! Хватит спать тебе, мой друг, а мне скучать, Ожидает нас удача иль урон, Шаль накинь, и прогуляемся вдвоем.

Она

Ты скажи сначала, как тебя зовут, Я боюсь, ты зубы мне заговоришь, Стану в тягости, потом тебя ищи, А меня родные со свету сживут.

Он

Знай, красавица, из Мунстера мой род, В Кларе Ристардом О’Брини я слыву, В замке светлом и высоком будешь жить, Дочки рыцарей Кил-Гласса мне к чему?

Она

В светлом замке впору эрлов принимать, Сотню фунтов за невестой ты возьмешь, Мой отец бедняк, ни фунта за душой, Не привыкли мы ни к слугам, ни к земле.

Он

Ты привыкнешь скоро к слугам и земле, Ты привыкнешь к алым винам на столе, Ты привыкнешь к светлым залам и балам, Ты привыкнешь спать на ложе золотом.

Она

Не привыкну я к такому никогда, Не привыкну к сладким винам на столе, Не привыкну к светлым залам и балам, Не привыкну спать на ложе золотом.

Он

Не ходила ты в шелках, я дам шелка, Дам накидку и муслина накуплю, Дам высоких два испанских башмачка, Не стыдясь, скажу, что я тебя люблю, Повезу тебя в карете золотой, На плаще твоем, как солнце, кружева…

Она

Милый мой, не искушай меня, прошу, От любви к тебе я год больна, нет сил.

ПОЦЕЛУЙ МНЕ ДАЛА

— Поцелуй мне дала, не была недотрога, И второй поцелуй мне дала у порога, А на третьем ночлег получил я, ну что же, И постель неплохую, и девушку тоже. А на третьем ночлег получил я, ну что же, Получил я ночлег, спать под небом негоже. — Ты мне клятвы давал, обещал мне колечко, Ты опутывал ложью девичье сердечко. И могучий ветряк, и поток половодный Не сравнятся по силе с тоской безысходной, И ветряк, и стремнину реки половодной Пересилит обида и гнев неугодной. Погубил меня, девушку, разум убогий, С хитрым парнем пошла я по скользкой дороге, Нет вина у меня, лишь простая водица, И ребенок мой плачет, не греет тряпица, Нет вина у меня, лишь простая водица, Мучит жажда меня, лютый голод ярится. Я простая девчонка из горной долины, Нет ни справных одежд у меня, ни скотины. Сын при мне, но отрекся мой друг от убогой. Разве эту судьбу я просила у бога? Сын при мне, но отрекся мой друг от убогой. Эта бедность пусть радует нищего Бога!

ЭЙ, МУЖЕНЕК, ТЫ МНЕ НЕ ПАРА!

Моего эти трое не дождутся прощенья: Моя мать, и отец мой, и здешний священник. За меня все решили, не сказав мне ни слова, Меня продали замуж, как на рынке корову. Эй, муженек, ты мне не пара, Эй, муженек, ты мне не пара, Эй, муженек, ты мне не пара, Больно ты нужен мне, хворый да старый. Все меня уговаривал здешний священник — Уж, видать, отвалил старикан ему денег, — Говорил, что сама не останусь внакладе, Да уж лучше всю жизнь просить Христа ради! Ох, я, дура, наслушалась разных советов, Только в первую ж ночь поплатилась за это: Хоть он рухлядь на вид, да в такой еще силе, Что к утру я жалела, что я не в могиле. Если вдруг старикан утонул бы в болоте, Все соседи узнали б, в каком он почете: Я обед поминальный задала бы на славу И осталась бы с парнем, что давно мне по нраву. Был бы конь у меня, а к нему бы в придачу Стремена и уздечка… Помоги мне удача — Зазвала старикана бы в горы кататься, Чтоб обратно ему не пришлось возвращаться. Я сказала, что в Корк, мол, мне надо на рынок. (Вот бы снедь да вино там купить для поминок!) Да вот только не знаю, вернусь ли обратно: Жить с таким муженьком-то не слишком приятно. Эй, муженек, ты не жди меня скоро, Эй, муженек, ты не жди меня скоро, Эй, муженек, ты не жди меня скоро, Больно ты нужен мне, старый да хворый!

Поэты XIX века

ТОМАС МУР

[68]

ВЕЧЕРНИЙ ЗВОН (КОЛОКОЛА САНКТ-ПЕТЕРБУРГА) Вечерний звон, вечерний звон! Как много дум наводит он О юных днях в краю родном, Где я любил, где отчий дом, И как я, с ним навек простясь, Там слушал звон в последний раз! Уже не зреть мне светлых дней Весны обманчивой моей! И сколько нет теперь в живых Тогда веселых, молодых! И крепок их могильный сон; Не слышен им вечерний звон. Лежать и мне в земле сырой! Напев унывный надо мной В долине ветер разнесет; Другой певец по ней пройдет, И уж не я, а будет он В раздумье петь вечерний звон!

* * *[69]

Когда одни воспоминанья О днях безумства и страстей На место славного названья Твой друг оставит меж людей, Когда с насмешкой ядовитой Осудят жизнь его порой, Ты будешь ли его защитой Перед бесчувственной толпой? — Он жил с людьми, как бы с чужими, И справедлива их вражда, Но хоть виновен перед ними, Тебе он верен был всегда; Одной слезой, одним ответом Ты можешь смыть их приговор; Верь! не постыден перед светом Тобой оплаканный позор! МОЛЧИТ ПРОСТОРНЫЙ ТРОННЫЙ ЗАЛ Молчит просторный тронный зал, И двор порос травой: В чертогах Тары[70] отзвучал Дух музыки живой. Так спит гордыня прежних дней, Умчалась слава прочь — И арфы звук, что всех нежней, Не оглашает ночь. Напевы воинов и дам В руинах не слышны — Но иногда витает там Звук лопнувшей струны: Как будто Вольность, не воспев, Отпев свои права, Спешит сказать, сквозь боль и гнев, Что все еще жива! ВСПОМНИ, ЭРИН, БЫЛУЮ СЛАВУ СВОЮ Вспомни, Эрин, былую славу свою — Средь потомков, поникших в страхе, — Славу Малахи,[71] что, победив в бою, Снял с врага золотые бляхи, Когда рыцари Ольстера в годы смут Бились храбро за стяг зеленый И еще не украсил твой изумруд Никакой заморской короны. На брегах Лох-Нея, в закатный час, Когда холодом веет с пашен, Часто видит рыбак, над водой склонясь, Очертанья старинных башен. Так мы ловим минувшего зыбкий свет Сквозь времен золотые струи, Так глядится память в пучину лет, О величье былом тоскуя. ПУСТЬ ЕГО ПОХОРОНЯТ С БУЛАТНЫМ МЕЧОМ Пусть его похоронят с булатным мечом, Что упал возле мертвой руки И, недвижный, указывал острым концом Вдаль, где вражьи бежали полки. Неразлучные в жизни, отныне вдвоем Пусть вкушают загробный покой: Верный меч с непогнувшимся острым клинком И не сломленный смертью герой. Но почудилось мне, будто вдруг зазвучал Внятный шепот в тиши гробовой, Тот же глас, что когда-то рабов поднимал Кличем яростным: «Цепи долой!» Он промолвил: «Могила вождя глубока, Вечным сном суждено ему спать, Но победную мощь боевого клинка Не спешите, друзья, закопать! Славный меч мой! Когда на твою рукоять Недостойная ляжет рука, — Оставайся в ножнах, чтоб не мог отстоять Ты в неправом бою чужака. Но как только почувствуешь руку бойца, Что достоин сражаться тобой, — Прочь из ножен скорей! С ним иди до конца За свободу отечества — в бой!» ИРЛАНДСКИЙ КРЕСТЬЯНИН — СВОЕЙ ВОЗЛЮБЛЕННОЙ[72] В беде и в печали мне улыбалась ты, И снова сияли меж терниев цветы. Чем горше нам было, чем ночь была черней, Меня ты любила тем жарче и верней. И пусть я лишь раб и судьбою обделен — В объятьях твоих я свободен и силен. Другая — богата, а ты бледна от слез, Венец ее — злато, а твой из диких роз; В господские залы она меня звала, С ней ждет меня слава, с тобою — кабала. Но лучше в могиле у ног твоих уснуть, Чем жить с нелюбимой и душу обмануть. Зовут тебя лживой — но разве б ты была Гонимой и нищей, когда бы лгать могла? Твердят, что ты носишь позорное клеймо, Что дух твой сломило холопское ярмо. Бессильна их злоба! Ты выше всех клевет: Где дух твой сияет, там и свободы свет. ВОССТАНЬ ЖЕ С МЕЧОМ НА ПРЕДАТЕЛЯ, ЭРИН Восстань же с мечом на предателя, Эрин, Сгубившего Усны[73] младых сыновей! Все раны и слезы — пусть счет им потерян До капли оплатит он кровью своей. Клубами огня над двором Конхобара, Где встретил героев кровавый рассвет, Волнами сражений, вздымавшими яро Трех уладов славных на гребне побед, — Клянемся отмстить! И покуда расплаты Не пробил еще для губителя час, Пусть сохнут поля, и пустеют палаты, И наши невесты стареют без нас. О! сколь ни отрадны веселья напевы, И свет очага, и любви торжество, И звучные арфы, и нежные девы, — Возмездье тирану отрадней всего! ЗАПОМНИ: ЗДЕСЬ ЛУЧШИЕ ПАЛИ Запомни: здесь лучшие пали. Здесь поле их вечного сна. И с ними в могильном отвале Надежда их погребена. Прорваться бы к ним через годы И к жизни из тлена вернуть! И сладостный ветер свободы Опять перед боем вдохнуть… О, если б судьба нам судила В той битве оковы сорвать! Клянусь — и небесная сила Нас вновь не могла б заковать! Воспет победитель неправый Всей ложью преданий и книг. Но нету бесславнее славы, Оплаченной рабством других! Уж лучше тюрьма да могила, Где прах патриотов почил, Чем почести, слава и сила — Ценою бессчетных могил! ВОТ И БЕРЕГ ИРЛАНДСКИЙ ИСЧЕЗ ЗА КОРМОЙ… Вот и берег ирландский исчез за кормой, Нам уже никогда не вернуться домой, Но случись, что о родине я загрущу, Я в глазах твоих небо отцов отыщу. Милый Кулин, от недругов мы убежим Прочь за море, куда не добраться чужим, Бесприютные скалы нагих берегов Милосердней жестоких и подлых врагов. Там я буду ласкать этот локон витой, Буду арфы твоей слушать звон золотой, Там не тронет британский тиран ни одну Шелковистую прядь, золотую струну. ПОВЕРЬ, ЕСЛИ ПРЕЛЕСТИ ЮНОЙ ТВОЕЙ Поверь, если прелести юной твоей, От которой мне больно вздохнуть, Суждено, как подаркам насмешливых фей, Из восторженных рук ускользнуть, Все ты будешь любезной для взоров моих, Словно времени бег — ни при чем, И желанья мои вкруг руин дорогих Обовьются зеленым плющом. И пусть слезы цветущих не тронули щек, Пусть прекрасна ты и молода, Но не думай, что верность и жар — лишь на срок, Что любовь охлаждают года. Нет, любовь настоящая вечно жива, Лишь дороже от лет и невзгод, — Так подсолнух глядит на закат божества, Как глядел поутру на восход. КРАСАВИЦЕЙ ЭЛЛЕН СЧИТАЛАСЬ ПО ПРАВУ Красавицей Эллен считалась по праву, Была она лучшей невестой села! Но пришлый бедняк ей пришелся по нраву, И Эллен супругом его назвала. Любовь им светила в лачуге убогой, Трудились они от зари дотемна, Но Вильям весною взглянул на дорогу И грустно сказал: «Собирайся, жена». И Эллен простилась с родной стороною, И шли они долго в ненастье и зной, И как-то дождливой вечерней порою Увидели замок средь чащи лесной. «Укроемся здесь этой ночью ненастной, Мы нынче иззябли и еле стоим», — И юноша в рог протрубил громогласно, И стражник в воротах склонился пред ним. «Входи же в свой дом госпожой горделивой, — Промолвил ей Вильям и в замок повел, — И замок, и лес, и озера, и нивы — Твои! Ты хозяйка теперь в Розна-Холл!» И девушкой, что бедняка полюбила, Все так же пленен именитый сеньор, И та же любовь, что в лачуге светила, Их пышный дворец озаряет с тех пор! * * * Давай-ка за спиной Прочней крыла приладим, Чтоб ветер островной Нас нес по синей глади. Ей-богу, Ариэль[74] И тот не видел чуда Пленительных земель, Открывшихся отсюда: В полях еще весна, Но, судя по приметам, До слез доведена Единоборством с летом. Утесы мирт облек, Вот-вот уступы скроет: Ни дать ни взять венок, Венчающий героя. Землей таких красот Прельстившаяся птица Спускается с высот, Глядит — не наглядится. Она с тобой самой Своим влеченьем схожа: И ты на голос мой Сошла на землю тоже. Озера спят вразброс, Глубинный жемчуг пряча; Алмаз как сгусток слез, Что ты роняешь, плача. По шхерам от ветров Спешат укрыться воды. Заливы дарят кров Искателям свободы. Теперь, когда и ты В твоем полете птичьем Постигла с высоты Родной земли величье, Как, видя этот рай, Не застонать от боли: Благословенный край Молчит в тисках неволи! СТРАНСТВУЮЩИЙ БАРД О, сколь блаженна жизнь певца! Его скитанья без конца — Как певчей птицы перелет, Что музыку в себе несет, Как горных вод немолчный ток, Как вольный ветерок. Ему весь мир — лужок лесной, Где эльфы пляшут под луной; Увянут травы — стайка фей Спешит к другим, что зеленей; Так и певец: чуть мир пред ним Поблек — летит к иным. Не бард ли сбережет для нас Угасший свет прекрасных глаз? Луна, как сказки говорят, Копилка всех земных утрат; Так в песнях живы и слышны Все чары старины. Не бард ли воскресит для нас Минувшего блаженства час? Взмах чародейского жезла — И радость прежняя взошла На небо музы, как звезда, Чтоб нам светить всегда. Да встретят странника-певца Гостеприимные сердца, Куда б его ни занесло Чудесной выдумки крыло, — И барды в радости земной Нуждаются порой. Издалека и свысока На зов земного маяка — На добрый свет веселых глаз С небес он спустится тотчас, Когда его любви магнит Притянет и пленит. ПЕСНЬ ОБ ИННИСФЕЙЛЕ[75] Они вели свои корабли Из южных, солнечных стран; Вот берег Испании скрылся вдали, И вновь кругом океан. И они вопрошают простор голубой И утреннюю звезду; «Где же Остров, что нам назначен судьбой На счастье иль на беду?» Но что там? Какой изумруд заблистал Над зыбкою бездной вод? Как будто бесценный зеленый кристалл Со дна морского растет. «Там Иннисфейл! — звучат голоса. — Там вольных и смелых приют!» И воины благодарят небеса, Богам хвалу воздают. И Огненный бог в тот самый миг, Рассеяв последний мрак. Свой ясный, незамутненный лик Явил им как добрый знак. Ни облачка не было в синей дали, Ни шороха средь ветвей В час, когда наши предки сошли На Остров судьбы своей. ВОТ ЭТА ЧАША! Вот эта чаша! Пейте со мной — Смертную думу развеет веселье; Вспомним Елену с чашей хмельной, Залпом осушим дивное зелье! Хочешь о мире мрачном забыть — Только пригубь этой влаги целебной, Хочешь к бессмертным богам воспарить — Выпей до капли напиток волшебный! Чашу — по кругу! Пейте со мной — Смертную думу развеет веселье; Вспомним Елену с чашей хмельной, Залпом осушим дивное зелье! Чары могучие в этом вине; Поздней осенней порой урожая В добром тепле, в золотой тишине Вызрела сила его колдовская. Светом своих благодатнейших дней Щедро Природа его напоила, Чтобы кипящей струею своей Влага заветная вас оживила. Пейте, друзья! Пейте со мной! — Смертную думу разгонит веселье; Вспомним Елену с чашей хмельной, Залпом осушим дивное зелье! Может быть, даже у ведьмы в котле, Самою темною полночью года, В час, когда ветер свистит по земле, Варится средство такого же рода! Горечь в нем? Горечь испьем до конца — Значит, года отгорели недаром. Знаю я: есть в этом мире сердца, Столь же богатые светом и жаром. Вот эта чаша! Пейте со мной — Смертную думу развеет веселье! Вспомним Елену с чашей хмельной, Залпом осушим дивное зелье! ТЫ ПЕЛА О ЛЮБВИ Ты пела. Вечер чуть дыша Бросал на струны отблеск алый, И лиры чуткая душа В лучах заката трепетала. Касался луч твоей щеки, Ласкал уста, что тихо пели, Как алой розы лепестки, Когда бы розы петь умели. Но с приближеньем темноты Лучи заката отгорели… Казалось мне: твои черты, Как этот вечер, потускнели. Из глаз, как будто догорев, Свет жизни тихо изливался, И тихо призрачный напев Из уст поблекших раздавался. Кто знал любовь, тот, верно, знал Разлуки вечное проклятье. К тебе я в страхе подбежал И заключил тебя в объятья. И я воскликнул: «О любовь! Весны сиянье благодатной! Неужто ты померкнешь вновь И догоришь, как луч закатный?!» ПЕРЕД УЛЫБЧИВОСТЬЮ ВЗГЛЯДА Перед улыбчивостью взгляда, В котором все — восторг и свет, Подобно небу, где ни града, Ни даже туч покуда нет, Я с горькой трезвостью всезнанья Определяю наперед, Что отволнуются желанья, Восторг до времени замрет. Да, время щедро на подарки: Надежда лжет, клевещет друг, Любовь — то лед, то пепел жаркий, Порхнувший на ветер из рук. Ты, юность, чище снежной глади, Не смятой тяжестью дождя. Но он придет, слезами градин Твои равнины бороздя… ПОВСЮДУ — СМЕХ, ПОВСЮДУ — ПЕНЬЕ Повсюду — смех, повсюду — пенье, Огнями ночь озарена, И голоса, как наважденье, Зовут из каждого окна. Ах, как легко в былые лета Душа летела в сладкий плен, Не слыша мудрости совета, На эти голоса сирен! Звенят серебряные ноты, И ночь сияет ярче дня… Но нет, в душистые тенета Вам, нимфы, не завлечь меня! Ужель, не покорясь тиранам И гнету вспыльчивой судьбы, Поэт помчится за обманом, Отдастся прелести в рабы? Так пел поэт, певец мятежный, Но нимфы, в круг объединясь, Лукавых взоров цепью нежной Его опутали, смеясь. Ведь бард подобен от рожденья Обломку тех друидских скал, Что, не сдаваясь принуждению, Прикосновенью уступал! НЕ ПРОПОЛОТЬ ЛИ НАМ С ТОБОЙ… Не прополоть ли нам с тобой Весь мир, как палисадник твой? Колючки, сорняки — долой, Одни цветы растить! Ах, это будет сущий рай, Живи себе, не унывай! И даже ангелы в наш край Слетятся погостить. Как светоносные жуки, Летающие светлячки, Свои живые огоньки Зажгут, когда хотят, — Так будет жить в сердцах у нас Лучистой музыки запас, Придет охота — и тотчас Мелодии взлетят! Как неразлучны тень и свет, Так счастья без тревоги нет; У нас же — ни теней, ни бед Не будет, милый друг! Одна лишь озорная тень, Которой танцевать не лень На солнцепеке в ясный день, Чаруя все вокруг… СКАЖИ, МОЙ СВЕТ БЕСЦЕННЫЙ Скажи, мой свет бесценный, Жестокий мой кумир: Когда, тобой презренный, Покину этот мир, — Склонишься ль к изголовью? Вздохнешь ли чуть нежней Над тем, кто жил любовью, Кто жил и умер с ней? Прости меня, друг милый, И вспомни в добрый час; А если над могилой Слезу прольешь хоть раз, Не прячь глаза поспешно, Скажи: «Вот человек, Что всей душою грешной Был предан мне навек!»

ЧАРЛЬЗ ВУЛФ

[76]

НА ПОГРЕБЕНИЕ АНГЛИЙСКОГО ГЕНЕРАЛА СЭРА ДЖОНА МУРА В КОРУННЕ Не бил барабан перед смутным полком, Когда мы вождя хоронили, И труп не с ружейным прощальным огнем Мы в недра земли опустили. И бедная почесть к ночи отдана; Штыками могилу копали; Нам тускло светила в тумане луна, И факелы дымно сверкали. На нем не усопших покров гробовой, Лежит не в дощатой неволе, — Обернут в широкий свой плащ боевой, Уснул он, как ратники в поле. Недолго, но жарко молилась Творцу Дружина его удалая И молча смотрела в лицо мертвецу, О завтрашнем дне помышляя. Быть может, наутро внезапно явясь, Враг дерзкий, надменности полный, Тебя не уважит, товарищ, а нас Умчат невозвратные волны. О нет, не коснется в таинственном сне До храброго дума печали! Твой одр одинокий в чужой стороне Родимые руки постлали. Еще не свершен был обряд роковой, И час наступил разлученья; И с валу ударил перун вестовой, И нам он не вестник сраженья. Прости же, товарищ! Здесь нет ничего На память могилы кровавой; И мы оставляем тебя одного С твоею бессмертною славой.

ДЖЕЙМС КЛАРЕНС МЭНГАН

[77]

ТЕМНОКУДРАЯ РОЗАЛИН[78] О Розалин, любовь моя, Не плачь и не горюй! Идет к нам помощь — вижу я — Средь океанских струй. Рим шлет священное вино Сюда через моря; Нам радость принесет оно, Любимая моя! О темнокудрая моя, Здесь счастья нет, но то вино Нам жизнь и свет открыть должно, О Розалин моя! Я сквозь холмы и цепи гор, Долины и леса, Пешком, а там, где вод простор, Вздымая паруса, — Шел день и ночь с огнем в крови, Чтоб увидать тебя: Ведь нет границ моей любви, Любимая моя! О роза темная моя, Горит огонь в моей крови, Огонь восторга и любви… О Розалин моя! Мечусь в тоске и день и ночь, От горя ноет грудь; Что сделать, как тебе помочь, Как облегчить твой путь? Я мыслю о твоей судьбе, Дыханье затая… Цель жизни всей — в одной тебе, Владычица моя! О роза грустная моя, Ведь в горестной твоей мольбе Я слышу гнев и зов к борьбе, О Розалин моя! В бессильной муке я поник: Как ясная луна, Лучист и светел был твой лик, А нынче — ты мрачна… Но обретешь ты вновь свой трон, И твердо верю я, — Он будет славой озарен, Красавица моя! О роза нежная моя, Заблещет золотом твой трон, Народным счастьем озарен, О Розалин моя! С любым врагом вступлю я в бой, Чтоб честь твою сберечь, Но ты мне собственной рукой Надень наш древний меч! Да, я исполню твой завет, — Молись же за меня, Цвет всех цветов, мой ясный свет, Любимая моя! О роза алая моя, Любой ценой, мой ясный свет, Тебя избавлю я от бед, О Розалин моя! Я к облакам взлететь готов, Рыть землю, в бурю плыть, Чтоб снять с тебя позор оков И раны исцелить! Один твой благосклонный взгляд Награда для меня, Мое сокровище, мой клад, Бесценная моя! О роза гордая моя, Я стал бесстрашней во сто крат, Вновь полон сил, вновь битве рад! О Розалин моя! Пусть Эрн всю землю захлестнет Кровавою волной, Пусть ядер град перевернет Луга земли родной, Но кровь врагов покроет сплошь Родимые края Скорей, чем кровью истечешь Ты, Розалин моя! О роза вечная моя, Ты не увянешь! Это ложь! Нет, ты не сгинешь, не умрешь, О Розалин моя! УНЕСЕННЫЕ ВЕТРОМ[79] Соломон, где твой трон? Утлый ветер унес. Где твой гнев, Вавилон?[80] Утлый ветер унес. Как полдневную тень, как бессмыслицу грез, Всю земную тщету утлый ветер унес. Строим дом на песке, а зачем — вот вопрос? Все пройдет без следа, так до нас повелось. На благие деянья всегда будет спрос, Только сонмы их ветер поземкой унес. Соломон, где твой трон? Утлый ветер унес. Где твой гнев, Вавилон? Утлый ветер унес. Все, что силой ума на земле вознеслось, Ждет, чтоб ветер его бренным прахом унес. Наслажденье? Мираж, суета невсерьез. Знанье? Точно миндаль, в скорлупу облеклось. И фирманы судьбы — честь, казну — вкривь и вкось Треплет ветер, покуда совсем не унес. Соломон, где твой трон? Утлый ветер унес. Где твой гнев, Вавилон? Утлый ветер унес. Кто блажен на земле? Лишь взыскующий слез: Тот, кто ждет, чтоб его утлый ветер унес. Смертный! Нити надежд непрочны на износ. В штольне Истины что ни добудем — в отброс. Горе ищущим то, что вовек не нашлось! Глядь, а их, как листву, утлый ветер унес. Соломон, где твой трон? Утлый ветер унес. Где твой гнев, Вавилон? Утлый ветер унес. Те, кто страсти земные швыряет вразброс, Умирают спокойно — их ветер унес. Столько нынче безумцев, мой друг, развелось! Ищут знаний — а дьявол их водит за нос. Ищут славы, как я, — но гирляндами роз Кружат песни, которые ветер унес. Соломон, где твой трон? Утлый ветер унес. Где твой гнев, Вавилон? Утлый ветер унес. Здесь Абулу-Намезу и кончить пришлось: Голоса из Аида мне ветер донес. СИБИРЬ В сибирской глуши, Как зубастая сталь, Морозы вгрызаются в тело. И нет там иного удела — Лишь смерть да глухая печаль. Лишь горе да смерть. Там про лето забудь. Там день — повторение ночи. Там кровь почернела, нет мочи Усталому сердцу вздохнуть. — В сибирской глуши Погребают без слез: Там слезы в мозгу застывают, А муки стенать забывают: Их глушит нещадный мороз. Боль — будто во сне. Длится лет череда, Сменяясь все реже и реже. Живет человек — будто не жил: Живой, а забыт навсегда. В сибирской глуши Среди скал и песка В бестравье цветы не алеют. Там снежные пики белеют, Там льдистых торосов тоска. Изгнанник их в душу Вбирает навек, И долей несчастного стали Вот эти песчаные дали И этот безжалостный снег. Проклятий царю Там услышать нельзя: Язык говорящих раздвоен Ветрами, летящими с воем, Отточенной саблей грозя. Когда ж человек С голодухи иссох, То холод берет его в землю, Навек в свое лоно приемля, Хоть в нем еще теплится вздох.

ТОМАС ДЭВИС

[81]

МОЯ МОГИЛА В глубине ли морской похоронят меня, Где ни ветра, ни зыби — ни ночи, ни дня? Или в чаще лесной Под зеленой сосной Закопают в могилу? Или в поле с увядшей осенней травой — Чтобы буря неслась над моей головой, Завывая уныло? Меж гробов ли старинных мне место найдут? Иль под своды собора останки снесут? Умереть бы в Элладе, блаженной стране! — Но не там бы хотелось покоиться мне. Волк или ворон могильщиком станет моим? Или прах мой развеется ветром степным? Может быть, после боя в числе мертвецов Сволокут меня в наскоро вырытый ров? На войне, как упал, Так и в землю попал — Где на всех напасешься гробов! Нет, не там! Средь зеленых ирландских холмов Схороните меня возле лип и дубов — Чтобы капли скользили с листка на листок, Чтоб не вихорь, а ласковый дул ветерок Над могилой моей! И не надо плиты — Свежим дерном прикройте, чтоб только цветы Надо мной улыбались, чтоб дождик, упав Просочился сквозь корни сплетенные трав. Пусть не надпись на камне, но память живет: «Он отчизне служил, он любил свой народ». О, можно в землю сойти не скорбя — Знать бы только, что так похоронят тебя!

ТОМАС МАКГИ

[82]

КЕЛЬТЫ Двух тысяч лет тяжелые туманы Те дни заволокли. Селились люди мощи несказанной В пределах сей земли — Превыше римских копий великаны — Они стада пасли, Имели флот и жребий, людям данный, Угадывать могли. Они служили гневному Мак Лиру,[83] Властителю морей: Он пожирал во гневе, ужас мира, Флотильи кораблей, И Круаху[84] была дана секира, Царю громов и дней, — Но Деве песен посвящалась лира,[85] Молились кельты ей. Недюжинные страсти и стремленья… Они прошли сквозь мрак, Построенные ими укрепленья Не смог разрушить враг, Увенчивал царей захороненья Пирамидальный знак, А их юнцы ходили на оленя Со сворами собак. Меж них был Финн, жизнь давший полубогу,[86] Чьих песен много лет Не нарушает бытия тревога — В них мужество и свет. Тот Финн пленен был Грайне быстроногой, Которой краше нет, Ввел робкую ее под сень чертога — От них рожден поэт. Ты, Оссиан! Пусть двадцатью веками От нас ты отделен, И фении не строятся рядами[87] Для битв и похорон, И странно даже слышать временами Звучание имен: Финн, Голл, твое… Мы слышим их, и с нами Дух славный тех времен. Язык друидов, их алтарь и вера — Все странно было там, Но их деяний гордые примеры Шли от отцов к сынам; Их песнопений грация и мера Озвучила наш храм, Жизнь, жертвы и любовь той темной эры Открыты песней нам. Гигант, певец… Теперь во всей вселенной Кто до конца постиг Поэзии бессмертье в жизни бренной, Кто в мир певца проник? Один лишь был с душою вдохновенной Достойный ученик, Он понял мир их чудный, дерзновенный, Как песен их язык.

Англо-ирландские народные баллады XIX века

ЛИЛЛИБУЛЕРО

[88]

Эй, братец Тейг, ты слышал указ, — Лиллибулеро буллен а ля, — Новый Радетель будет у нас, — Лиллибулеро буллен а ля. Эй, представляешь, это Талбот, — Лиллибулеро буллен а ля, — Всех англичан он пустит в расход, — Лиллибулеро буллен а ля. Хоть, черт возьми, нет конца болтовне, Лиллибулеро буллен а ля, — Будто закон на их стороне, — Лиллибулеро буллен а ля. Если нам папа отпустит грех, — Лиллибулеро буллен а ля, — Вздернем с Великою Хартией всех, — Лиллибулеро буллен а ля. Стал Талбот лордом, теперь он готов, — Лиллибулеро буллен а ля, — К нам на корабль привести смельчаков, Лиллибулеро буллен а ля. Наши во Франции дали зарок, — Лиллибулеро буллен а ля, — Еретиков не пускать на порог, — Лиллибулеро буллен а ля. О, что же Талбот нас обманул? — Лиллибулеро буллен а ля. Знать, протестантский ветер подул? — Лиллибулеро буллен а ля. Вот сошел Тирконнел на берег к нам, — Лиллибулеро буллен а ля, — Править начнет, приберет нас к рукам, — Лиллибулеро буллен а ля. Если ты к мессе с утра не пойдешь, — Лиллибулеро буллен а ля, — Будешь ты изгнан, цена тебе грош, — Лиллибулеро буллен а ля. Еретиков унесет Сатана, — Лиллибулеро буллен а ля. — Видит Творец — это наша страна, — Лиллибулеро буллен а ля. Кто-то пророчество в луже нашел, — Лиллибулеро буллен а ля, — Будут страной править пес и осел, — Лиллибулеро буллен а ля. Вроде пророчество это сбылось, — Лиллибулеро буллен а ля. — Джеймс — вот осел, ну а Тирконнел — пес, Лиллибулеро буллен а ля.

РЕКРУТ ИЗ КЕРРИ

Лет тому этак пять я горбил на полях, Башмаки на ногах и лопата в руках. Я подумал: не дело, что копкой земли Занят этот лихой молодец из Трали. Так что верной лопате я ручку пожал, И подмазал подошвы, и в город сбежал. На базаре сержант как пристал: — Запишись! — Дай мне шиллинг сначала, а то не корысть. — Вот серебряный шиллинг, бери его тут, И еще десять шиллингов в части дадут, — Как так в части, приятель? — спросил я его. — Может, в части твоей не дадут мне всего. В общем, дали мне красный мундир в тот же день, И надели на шею широкий ремень, И вручили безделку, девчонке под стать, Дескать, это кокарда, на шляпу цеплять. А потом дали то, что зовется ружьем, — Деревяшка и длинная трубка с курком. Она пламя и дым изрыгает вперед И со страшною силой в плечо отдает. А потом нас пригнали к пределам земным И на старой калоше отправили в Крым.[89] В середине три жерди, на них простыни, Вместо ног по волнам нас носили они. В Балаклаве на берег сошли мы во мгле И голодные спали на голой земле. А назавтра нам завтрак успели испечь, Это блюдо зовется ядро и картечь. Ох, я вспомнил, как дома я землю копал, Когда в деле под русские пули попал. Так по нашим палил этот чертов редут, Что в канаве залег я, а то и убьют. Побывал я при Альме, видал Инкерман, А при штурме подставил себя, как болван. Только влез я на стену, мне выбило глаз, И нога вместе с черным ядром унеслась. Я лежал весь в крови, понимая едва, Где нога, где рука, где вообще голова. Эх, была бы здесь мама, была бы родня, Честь по чести они б схоронили меня. Но мне лекарь сказал, что я вовсе живой И еще награжден деревянной ногой. — Эту ногу надень и медальку надень И живи — не тужи на полшиллинга в день.

ТЕМНОГЛАЗЫЙ МОРЯК

Однажды я вышел гулять вечерком, Когда так свежо и так славно кругом, И вижу — красотка с матросом стоят, И было мне слышно, и было мне слышно, О чем они говорят. Сказал он: «Красотка, что бродишь одна? Кончается день, и дорога темна». Вздохнула она, и слезы рекой: «Моряк темноглазый, моряк темноглазый Где он, храбрый такой? Семь лет назад он покинул наш край, Кольцо снял с руки и молвил: „Прощай!“ Всегда половина колечка при мне, Еще половина, еще половина Кружится на черном дне». Сказал он: «Забудь своего моряка. Другого ты сыщешь наверняка. Остынет любовь, будто не было ввек, Так в зимнее утро, так в зимнее утро Холмы покрывает снег». Сказала она: «Хоть расстались давно, Любовь свою не предам все равно. Он честный был, не мог изменить. Меня не заставишь, меня не заставишь Синюю куртку забыть». Достал половину колечка моряк. Она зарыдала, сказав ему так: «О Вильям, то золото я сберегла. Моряк темноглазый, моряк темноглазый, Я, верно, тебе не мила». Вон там, у луга, есть маленький дом, В согласье живут молодые в нем; Так ждите любимых, им верность храня, Ненастное утро, ненастное утро — Вестник ясного дня.

ЖЕНЩИНЫ ХУЖЕ МУЖЧИН

Это правда, что женщины хуже мужчин? Правда-правда, тидди-фолей! Это правда, что женщины хуже мужчин, Что дорога им в ад и тотчас же назад? Это пра-ля-ля, фра-ля-ля, Правда, правда, тидди-фо-лей! Значит, жил в Келлиберне старик у холма Так жена в его жизни была как чума. Бес на пашне явился ему поутру И сказал: — Я кого-то из вас заберу. Он сказал: — Я пришел сюда не за тобой, А за той, что была в твоей жизни чумой. Он старуху схватил, да как ввысь сиганет, Да как шлепнется оземь у адских ворот! Там два беса цепями звенели с тоски — Так она им клюкой размозжила башки. А два беса других взвыли из-за ворот: — Унеси ее прочь, она всех тут убьет! Что же делать? Наш бес обалдел, изнемог, Он лет восемь старуху обратно волок. Значит, дома она не была восемь лет, Но кричит: — Подавай мой вчерашний обед! Бес юлил: — Человек, ты меня уж прости, Твою ведьму у нас не сумели снести. Хоть я бес, но не знал, каково быть в аду, Пока шкурой твою не изведал беду. Значит, правда, что женщины хуже мужчин, Правда-правда, тидди-фолей, Значит, правда, что женщины хуже мужчин, Что дорога им в ад и тотчас же назад, Это пра-ля-ля, фра-ля-ля, Правда, правда, тидди-фо-лей!

ДЖОННИ ГРЕЙ

Удалые ирландцы, сегодня для вас О давнишней истории будет рассказ: Я мальчишкою видел отчаянный бой Под Килкенни — теперь о нем знает любой. На востоке еще не забрезжил рассвет, Как на пашню отправился Джонни-сосед. Вдруг откуда-то бейлиф с отрядом иуд: — Джонни, тут о тебе озаботился суд. Десятину не внес ты какой уже год? На уплату долгов твоя ферма пойдет. Самого тебя за море препроводят, И чтоб ты не подумал вернуться назад! Юный Джонни рванулся домой за ружьем: — Никогда не оставлю родительский дом! Подобру говорю вам, ни шагу вперед, Во дворе моем пуля изменника ждет. Капитану с солдатами бейлиф велел: — Окружить его ферму и взять под обстрел. Джонни, брось-ка ружье, пока пуля в стволе, А не то будешь скоро болтаться в петле! Юный Джонни ответил им, вскинув ружье: — Шлю иудам и судьям проклятье мое! Я тут жил и возделывал каждый клочок Не затем, чтобы кто-то согнать меня мог. Капитан первой пулей сражен наповал, Бейлиф выкрикнул: — Джонни, я предупреждал: Высоко тебя вздернут за эти дела! Ворон кости очистит твои до бела! Тут солдаты пальбой сотрясли небосвод. Джонни в бейлифа пулю последнюю шлет И от ран умирает у отчих дверей — До конца постоял за себя Джонни Грей. Вам, лихие ирландцы, завет бунтаря: Не давайте себя увозить за моря, Защищайте дома, защищайте поля, И да станет свободной родная земля!

ВАНДИМЕНОВА ЗЕМЛЯ

[90]

Охотник на чужой земле забыл, что значит страх, С собакой шастает в ночи и ружьецом в руках. Не зайца, не фазана он схлопочет в лунной мгле — Четырнадцать годков на Вандименовой земле. Все графство знало про таких лихих ночных бродяг, Как Мэрфи Джек из Нинаха, Том Браун и Джо Бедняк. Их стража сцапала, и вот они на корабле Плывут на всю катушку к Вандименовой земле. Едва на берегу мы дух успели перевесть, Сбежались к нам плантаторы, наверно, сотен шесть. Нас раскупили, как коней, и в плуги запрягли Распахивать долины Вандименовой земли. Живем в щелястых мазанках, все терпим и молчим, Спим на гнилой соломе, а верней сказать, не спим — Всю ночь палим костры, чтоб нас, несчастных, не могли Сожрать волки и тигры Вандименовой земли. Когда я сплю, всегда одно и то же снится мне: Я с милой девушкой брожу по милой стороне, Мне видятся ирландские леса, холмы, поля… Проснусь — и снова злая Вандименова земля. Среди родни на родине — Господня благодать, Такого счастья, как тогда, вовек не увидать. Тут мало кто сподобится понежиться в семье: На бабу двадцать мужиков на каторжной земле. Гуляла с нами в Нинахе подружка Пегги Броф — Так ей влепили, как и всем, четырнадцать годков. Плантатор в жены взял ее, теперь мы в кабале У нашей Пегги Броф на Вандименовой земле. Четырнадцать годков идем через кромешный ад, Теперь ни заяц, ни фазан нас больше не прельстят, Я в руки бы не взял ружья, собаку — с глаз долой. Лишь только бы не знаться с Вандименовой землей. Эх, мне бы тыщу фунтов, вот бы отдал всю ее, Чтоб только выкупить назад привольное житье. Счастливый я вернулся бы в Ирландию домой И навсегда простился с Вандименовой землей.

МИССИС МАКГРАТ

Сержант уговаривал: — Миссис Макграт, Из Теда получится славный солдат! Такому, как ваш сынок, молодцу Треуголка и красный мундир к лицу. С этим тура-я, фоль-диди-ля, Тура-юра, юра-я, С этим тура-я, фоль-диди-ля, Тура-юра, юра-я. Эта миссис Макграт у моря жила, И семь долгих лет она сына ждала. Вдруг приходит корабль среди бела дня: — Это вести про Теда, пустите меня! — Капитан, в каких вы бывали краях, Не плавали ль где в Средиземных морях? Не слыхали, как мой сыночек Тед, Живой он, бродяга, иль, может, нет? Тут Тед показался — а он без ног, Вместо каждой ноги деревянный сапог. Старуха едва признала его: — Того я встречаю иль не того? — Ты что, был пьяный иль, может, слепой, Что две чудных ноги не принес домой? Или, может, ты так ходил по волнам, Что с волнами их поделил пополам? — Я не был пьяный и не был слепой. Но ног своих не принес домой. Ведь в мае, как раз на седьмое число, Ядром мои ноги напрочь снесло. — Погубил ты мамину гордость, сынок, Погубил ты чудную пару ног. Деревяшки твои поперек нутра — Ты не мог убежать от того ядра? Запрещу я войну! В самом деле, доколь Будут биться дон Джон и испанский король? Короли поплачут еще у меня, Что палили в сыночка средь бела дня. Если б ты возвратился домой целиком! Я сержанту тебя не дала б нипочем. Мне нужней тот Тед, что ушел в поход, Чем французский король и весь его флот. С этим тура-я, фоль-диди-ля, Тура-юра, юра-я, С этим тура-я, фоль-диди-ля, Тура-юра, юра-я.

ПЕСНЯ ГОЛОДА

[91]

Без картофеля беда: пропадаем, пропадаем, Без картофеля беда: и полынь теперь еда, И полынь, и лебеда — все от голода съедаем. Мы несчастнее гусей — гуси Богом не забыты, Мы несчастнее гусей и семьи гусиной всей: В поле зернышек посей, и они всю зиму сыты. Наших бед не перечесть — голодаем, голодаем, Наших бед не перечесть, но Господь на свете есть, Он в раю нам даст поесть — пропадаем, пропадаем.

ФРЕГАТ ФЕНИЕВ

По бостонскому пирсу бродил я день-деньской И вдруг услышал женский плач и разговор такой: Ах, Бриджет (говорил моряк), к родной плыву земле На штурмовом, на боевом ирландском корабле! — Ах, Патрик, милый Патрик, не покидай меня! Для вас в краю английском готова западня. Поберегись, коварный нож найдет тебя во мгле, Не приплывешь на боевом ирландском корабле! Ах, Бриджет, не забуду я славной той поры, Сошлись десятки тысяч к подножию горы, Молились мы за тех, кто смел, кто спит в родной земле, И залп гремел на боевом ирландском корабле. На богсайдских равнинах мы жили испокон, И ненавижу англичан и подлый их закон. Погиб за родину отец, в ирландской спит земле, К нему плывем на боевом ирландском корабле! Озлобил нас британец и сам тому не рад, Быть может, капитаном я приплыву назад. К собратьям Финна я примкну, я буду в их числе На штурмовом, на боевом ирландском корабле! К причалу шлюпка подплыла, ирландцы были в ней, И Патрик поднял древний флаг, что моря зеленей, И Бриджет крикнула ему: «К родной плыви земле На штурмовом, на боевом ирландском корабле!»

ОРАНЖИСТСКАЯ ФЛЕЙТА

[92]

В славном графстве Тирон, в том краю, где, бывало, Вся провинция против властей бунтовала, Бобби Вильямсон жил, был он вольным ткачом, Мы его не могли заподозрить ни в чем. Наступает июль, мы на ярмарку едем, Боб на флейте играет на зависть соседям. О кларнете забудь, о трубе не жалей, — Протестантская флейта ирландцу милей! Только Боб нас провел, — узнаем мы случайно: С католичкой Макджинн обвенчался он тайно! Он латинщикам вздумал друзей предпочесть, Продал нашу свободу, и веру, и честь. Стал судачить народ: «Это он из-за денег!» И в провинцию Коннахт уехал изменник, Прихватил все пожитки, холсты и семью И увез протестантскую флейту свою. С той поры, словно праведник, с миною пресной По утрам поспешает он к мессе воскресной: Замолить прегрешенья надеется Боб. «Принеси-ка нам флейту!» — сказал ему поп. Сладко флейта в мерцанье свечей заиграла, Но не «Аве Марию» святого хорала: Как ни пыжился Боб, как ни бился над ней, Все выходит мотив «Протестантских парней»! Закричал он: «Как справиться с этой бедою?» — Бросил флейту в купель со святою водою, Думал, снято заклятье, но флейта опять Оранжистскую музыку стала играть. Ничего не выходит у бедного Бобби, Выдувает, как прежде, он в яростной злобе «Воды Бойна» и «Грязных папистов долой!» — Протестантский ирландский напев удалой. Порешили назавтра папистские судьи Извести сатанинское это орудье. «Флейту сжечь! Из дырявой ее головы Протестантскую ересь не выбить, увы! Не минует мятежницу кара Господня, Флейту новую Бобу добудем сегодня». Стонет флейта в костре, и среди головней Раздается мотив «Протестантских парней».

Ирландская поэзия конца XIX — первой половины XX века

УИЛЬЯМ БАТЛЕР ЙЕЙТС

[93]

ОЗЕРНЫЙ ОСТРОВ ИННИШФРИ[94] Я стряхну этот сон — и уйду в свой озерный приют, Где за тихой волною лежит островок Иннишфри; Там до вечера в травах, жужжа, медуницы снуют, И сверчки гомонят до зари. Там из веток и глины я выстрою маленький кров, Девять грядок бобов посажу на делянке своей; Там закат — мельтешение крыльев и крики вьюрков, Ночь — головокруженье огней. Я стряхну этот сон — ибо в сердцем моем навсегда, Где б я ни был, средь пыльных холмов или каменных сот, Слышу: в глинистый берег озерная плещет вода, Чую: будит меня и зовет. ФЕРГУС И ДРУИД[95]

Фергус.

Весь день я гнался за тобой меж скал, А ты менял обличья, ускользая: То ветхим вороном слетал с уступа, То горностаем прыгал по камням, И наконец, в потемках подступивших Ты предо мной явился стариком Сутулым и седым.

Друид.

Чего ты хочешь, Король над королями Красной Ветви?[96]

Фергус.

Сейчас узнаешь, мудрая душа. Когда вершил я суд, со мною рядом Был молодой и мудрый Конхобар. Он говорил разумными словами, И все, что было для меня безмерно Тяжелым бременем, ему казалось Простым и легким. Я свою корону Переложил на голову его, И с ней — свою печаль.

Друид.

Чего ты хочешь, Король над королями Красной Ветви?

Фергус.

Да, все еще король — вот в чем беда. Иду ли по лесу иль в колеснице По белой кромке мчусь береговой Вдоль плещущего волнами залива, — Все чувствую на голове корону!

Друид.

Чего ж ты хочешь?

Фергус.

Сбросить этот груз И мудрость вещую твою постигнуть.

Друид.

Взгляни на волосы мои седые, На щеки впалые, на эти руки, Которым не поднять меча, на тело, Дрожащее, как на ветру тростник. Никто из женщин не любил меня, Никто из воинов не звал на битву.

Фергус.

Король — глупец, который тратит жизнь На то, чтоб возвеличивать свой призрак.

Друид.

Ну, коли так, возьми мою котомку. Развяжешь — и тебя обступят сны.

Фергус.

Я чувствую, как жизнь мою несет Неудержимым током превращений. Я был волною в море, бликом света На лезвии меча, сосною горной, Рабом, вертящим мельницу ручную, Владыкою на троне золотом. И все я ощущал так полно, сильно! Теперь же, зная все, я стал ничем. Друид, друид! Какая бездна скорби Скрывается в твоей котомке серой! РОЗЕ, РАСПЯТОЙ НА КРЕСТЕ ВРЕМЕН[97] Печальный, гордый, алый мой цветок! Приблизься, чтоб, вдохнув, воспеть я мог Кухулина в бою с морской волной[98] — И вещего друида под сосной, Что Фергуса в лохмотья снов облек, — И скорбь твою, таинственный цветок, О коей звезды, осыпаясь в прах, Поют в незабываемых ночах. Приблизься, чтобы я, прозрев, обрел Здесь, на земле, среди любвей и зол И мелких пузырей людской тщеты, Высокий путь бессмертной красоты. Приблизься — и останься так со мной, Чтоб, задохнувшись розовой волной, Забыть о скучных жителях земли: О червяке, возящемся в пыли, О мыши, пробегающей в траве, О мыслях в глупой, смертной голове, — Чтобы вдали от троп людских, в глуши, Найти глагол, который Бог вложил В сердца навеки смолкнувших певцов. Приблизься, чтоб и я, в конце концов, Пропеть о славе древней Эрин смог: Печальный, гордый, алый мой цветок! РОЗА ЗЕМНАЯ Кто скажет, будто красота лишь сон? За этих губ трагический изгиб — Его в раю забыть вы не смогли б! — Вознесся дымом в небо Илион,[99] Сын Уснеха погиб.[100] Под бурей, мчащейся издалека, Все рушится, что человек воздвиг; Народы и века пройдут как миг, И звезды сдует словно облака, Лишь вечен этот лик. Склонитесь молча, ангелы, вокруг: Пока она блуждала без дорог В пустынных безднах, милосердный Бог Узрел скиталицу — и мир, как луг, Ей постелил у ног. НА МОТИВ РОНСАРА[101] Когда ты станешь старой и седой, Припомни, задремав у камелька, Стихи, в которых каждая строка, Как встарь, горька твоею красотой. Слыхала ты немало на веку Безумных клятв, безудержных похвал; Но лишь один любил и понимал Твою бродяжью душу и тоску. И вспоминая отошедший пыл, Шепни, к поленьям тлеющим склоняясь, Что та любовь, как искра, унеслась И канула среди ночных светил. ПРОПАВШИЙ МАЛЬЧИК Там, средь лесов зеленых, В болотистой глуши, Где, кроме цапель сонных, Не встретишь ни души, — Там у нас на островке Есть в укромном тайнике Две корзины Красной краденой малины. О дитя, иди скорей В край озер и камышей За прекрасной феей вслед — Ибо в мире столько горя, что другой дороги нет. Там, где под светом лунным Волнуется прибой, По отмелям и дюнам, Где берег голубой, Мы кружимся, танцуя Под музыку ночную Воздушною толпой; Под луною колдовской Мы парим в волнах эфира — В час, когда тревоги мира Отравляют сон людской. О дитя, иди скорей В край озер и камышей За прекрасной феей вслед — Ибо в мире столько горя, что другой дороги нет. Там, где с вершины горной, Звеня, бежит вода И в заводи озерной Купается звезда, Мы дремлющей форели На ушко, еле-еле, Нашептываем сны, Шатром сплетаем лозы — И с веток бузины Отряхиваем слезы. О дитя, иди скорей В край озер и камышей За прекрасной феей вслед — Ибо в мире столько горя, что другой дороги нет. И он уходит с нами, Счастливый и немой, Прозрачными глазами Вбирая блеск ночной. Он больше не услышит, Как дождь стучит по крыше, Как чайник на плите Бормочет сам с собою, Как мышь скребется в темноте За сундуком с крупою. Он уходит все скорей В край озер и камышей За прекрасной феей вслед — Ибо в мире столько горя, что другой дороги нет. ЖАЛОБЫ СТАРИКА Я укрываюсь от дождя Под сломанной ветлой, А был я всюду званый гость И парень удалой, Пока пожар моих кудрей Не сделался золой. Я вижу — снова молодежь Готова в бой и в дым За всяким, кто кричит «долой» Тиранам мировым, А мне лишь Время — супостат, Враждую только с ним. Не привлекает никого Трухлявая ветла. Каких красавиц я любил! Но жизнь прошла дотла. Я времени плюю в лицо За все его дела. КТО ВСЛЕД ЗА ФЕРГУСОМ? Кто вслед за Фергусом готов Гнать лошадей во тьму лесов И танцевать на берегу? О юноша, смелее глянь, О дева юная, воспрянь, Оставь надежду и тоску. Не прячь глаза и не скорби Над горькой тайною любви, Там Фергус правит в полный рост — Владыка медных колесниц, Холодных волн и белых птиц И кочевых косматых звезд. ИРЛАНДИИ ГРЯДУЩИХ ВРЕМЕН[102] Знай, что и я в конце концов[103] Войду в плеяду тех певцов, Кто дух ирландский в трудный час От скорби и бессилья спас. Мой вклад ничуть не меньше их: Недаром вдоль страниц моих Цветет кайма из алых роз — Знак той, что вековечней грез И Божьих ангелов древней! Средь гула бесноватых дней Ее ступней летящий шаг Вернул нам душу древних саг; И мир, подъемля свечи звезд, Восстал во весь свой стройный рост; Пусть так же в стройной тишине Растет Ирландия во мне. Не меньше буду вознесен, Чем Дэвис, Мэнган, Фергюсон;[104] Ведь для способных понимать Могу я больше рассказать О том, что скрыла бездны мгла, Где спят лишь косные тела; Ведь над моим столом снуют Те духи мира, что бегут Нестройной суеты мирской — Быть ветром, бить волной морской; Но тот, в ком музыка жива, Их ропот претворит в слова, Уйдет путем правдивых грез Вслед за каймой из алых роз. О танцы фей в сияньи лун! — Земля друидов, снов и струн. И я пишу, чтоб знала ты Мою любовь, мои мечты; Жизнь, утекающая в прах, Мгновенней, чем ресничный взмах; И страсть, что Маятник времен Звездой вознес на небосклон, И весь полночных духов рой, Во тьме снующих надо мной, Уйдет туда, где, может быть, Нельзя мечтать, нельзя любить, Где дует вечности сквозняк И Бога раздается шаг. Я сердце вкладываю в стих, Чтоб ты, среди времен иных, Узнала, что я в сердце нес — Вслед за каймой из алых роз. ВОИНСТВО СИДОВ Всадники скачут от Нок-на-Рей,[105] Мчат над могилою Клот-на-Бар,[106] Кайлте[107] пылает, словно пожар, И Ниав кличет: Скорей, скорей! Выкинь из сердца смертные сны, Кружатся листья, кони летят, Волосы ветром относит назад, Огненны очи, лица бледны. Призрачной скачки неистов пыл, Кто нас увидел, навек пропал: Он позабудет, о чем мечтал, Все позабудет, чем прежде жил. Скачут и кличут во тьме ночей, И нет страшней и прекрасней чар; Кайлте пылает, словно пожар, И Ниав громко зовет: Скорей! В СУМЕРКИ[108] Дряхлое сердце мое, очнись, Вырвись из плена дряхлых дней! В сумерках серых печаль развей, В росы рассветные окунись. Твоя матерь, Эйре, всегда молода, Сумерки мглисты и росы чисты, Хоть любовь твою жгут языки клеветы И надежда сгинула навсегда. Сердце, уйдем к лесистым холмам, Туда, где тайное братство луны, Солнца и неба и крутизны Волю свою завещает нам. И Господь трубит на пустынной горе, И вечен полет времен и планет, И любви нежнее — сумерек свет, И дороже надежды — роса на заре. ПЕСНЯ СКИТАЛЬЦА ЭНГУСА[109] Я вышел в темный лес ночной, Чтоб лоб горящий остудить, Орешниковый срезал прут, Содрал кору, приладил нить. И в час, когда светлела мгла И гасли звезды-мотыльки, Я серебристую форель Поймал на быстрине реки. Я положил ее в траву И стал раскладывать костер, Как вдруг услышал чей-то смех, Невнятный тихий разговор. Предстала дева предо мной, Светясь, как яблоневый цвет, Окликнула — и скрылась прочь, В прозрачный канула рассвет. Пускай я стар, пускай устал От косогоров и холмов, Но чтоб ее поцеловать, Я снова мир пройти готов, И травы мять, и с неба рвать, Плоды земные разлюбив, Серебряный налив луны И солнца золотой налив. ВЛЮБЛЕННЫЙ РАССКАЗЫВАЕТ О РОЗЕ, ЦВЕТУЩЕЙ В ЕГО СЕРДЦЕ Всё, что на свете грустно, убого и безобразно: Ребенка плач у дороги, телеги скрип за мостом, Шаги усталого пахаря и всхлипы осени грязной — Туманит и искажает твой образ в сердце моем. Как много зла и печали! Я заново все перестрою — И на холме одиноко прилягу весенним днем, Чтоб стали земля и небо шкатулкою золотою Для грез о прекрасной розе, цветущей в сердце моем. ОН СКОРБИТ О ПЕРЕМЕНЕ, СЛУЧИВШЕЙСЯ С НИМ И ЕГО ЛЮБИМОЙ, И ЖДЕТ КОНЦА СВЕТА Белая лань безрогая, слышишь ли ты мой зов? Я превратился в гончую с рваной шерстью на тощих боках; Я был на Тропе Камней и в Чаще Длинных Шипов, Потому что кто-то вложил боль и ярость, желанье и страх В ноги мои, чтоб я гнал тебя ночью и днем. Странник с ореховой веткой поглядел мне в глаза, Взмахнул рукой — и скрылся за темным стволом; И стал мой голос — хриплым лаем гончего пса. И время исчезло, как прежний мой образ исчез; Пускай Кабан Без Щетины[110] с Заката придет скорей, И выкорчует солнце и месяц и звезды с небес, И уляжется спать, ворча, во мгле без теней. ОН МЕЧТАЕТ О ПАРЧЕ НЕБЕС Владей небесной я парчой Из золота и серебра, Рассветной и ночной парчой Из дымки, мглы и серебра, Перед тобой бы расстелил, — Но у меня одни мечты. Свои мечты я расстелил; Не растопчи мои мечты. НЕ ОТДАВАЙ ЛЮБВИ ВСЕГО СЕБЯ Не отдавай любви всего себя; Тот, кто всю душу дарит ей, любя, Неинтересен женщине — ведь он Уже разгадан и определен. Любовь занянчить — значит умертвить; Ее очарованье, может быть, В том, что непрочно это волшебство. О, никогда не отдавай всего! Запомни, легче птичьего пера Сердца любимых, страсть для них игра. В игре такой беспомощно нелеп, Кто от любви своей и глух, и слеп. Поверь тому, что ведает финал: Он все вложил в игру — и проиграл. БЛАЖЕННЫЙ ВЕРТОГРАД[111] (СКАЧА ВЕРХОМ НА ДЕРЕВЯННОЙ СКАМЕЙКЕ) Любой бы фермер зарыдал, Облив слезами грудь, Когда б узрел блаженный край, Куда мы держим путь. Там реки полны эля, Там лето — круглый год, Там пляшут королевы, Чьи взоры — синий лед, И музыканты пляшут, Играя на ходу, Под золотой листвою В серебряном саду. Но рыжий лис протявкал: «Не стоит гнать коня». Тянуло солнце за узду, И месяц вел меня, Но рыжий лис протявкал: «Потише, удалец! Страна, куда ты скачешь, — Отрава для сердец». Когда там жажда битвы Найдет на королей, Они снимают шлемы С серебряных ветвей; Но каждый, кто упал, восстал, И кто убит, воскрес; Как хорошо, что на земле Не знают тех чудес: Не то швырнул бы фермер Лопату за бугор — И ни пахать, ни сеять Не смог бы с этих пор. Но рыжий лис протявкал: «Не стоит гнать коня». Тянуло солнце за узду, И месяц вел меня. Но рыжий лис протявкал: «Потише, удалец! Страна, куда ты скачешь, — Отрава для сердец». Снимает Михаил трубу С серебряной ветлы И звонко подает сигнал Садиться за столы. Выходит Гавриил из вод, Хвостатый, как тритон, С рассказами о чудесах, Какие видел он, И наливает дополна Свой золоченый рог, И пьет, покуда звездный хмель Его не свалит с ног. Но рыжий лис протявкал: «Не стоит гнать коня». Тянуло солнце за узду, И месяц вел меня. Но рыжий лис протявкал: «Потише, удалец! Страна, куда ты скачешь, — Отрава для сердец». НЕТ ДРУГОЙ ТРОИ[112] За что корить мне ту, что дни мои Отчаяньем поила вдосталь, — ту, Что в гуще толп готовила бои, Мутя доверчивую бедноту И раздувая в ярость их испуг? Могла ли умиротворить она Мощь красоты, натянутой, как лук, Жар благородства, в наши времена Немыслимый, — и, обручась с тоской, Недуг отверженности исцелить? Что было делать ей, родясь такой? Какую Трою новую спалить? КАК БРОДЯГА ПЛАКАЛСЯ БРОДЯГЕ «Довольно мне по свету пыль глотать, Пора бы к месту прочному пристать, — Бродяга спьяну плакался бродяге, — И о душе пора похлопотать». «Найти жену и тихий уголок, Прогнать навек бесенка из сапог, — Бродяга спьяну плакался бродяге, — И злющего бесенка между ног». «Красотки мне, ей-богу, не нужны, Средь них надежной не найти жены, — Бродяга спьяну плакался бродяге, — Ведь зеркало — орудье сатаны». «Богачки тоже мне не подойдут, Их жадность донимает, словно зуд, — Бродяга спьяну плакался бродяге, — Они и шуток даже не поймут». «Завел бы я семью, родил ребят И по ночам бы слушал, выйдя в сад, — Бродяга спьяну плакался бродяге, — Как в небе гуси дикие кричат». МОГИЛА В ГОРАХ Лелей цветы, коль свеж их аромат, И пей вино, раз кубок твой налит; В ребре скалы дымится водопад, Отец наш Розенкрейц в могиле спит.[113] Танцуй, плясунья! не смолкай, флейтист! Пусть будет каждый лоб венком увит И каждый взор от нежности лучист, Отец наш Розенкрейц в могиле спит. Вотще, вотще! терзает темноту Ожог свечи, и водопад гремит; В камеи глаз укрыв свою мечту, Отец наш Розенкрейц в могиле спит. ПЛАЩ Я сшил из песен плащ, Узорами украсил Из древних саг и басен От плеч до пят. Но дураки украли И красоваться стали На зависть остальным. Оставь им эти песни, О Муза! интересней Ходить нагим. МРАМОРНЫЙ ТРИТОН[114] Мечтаньями истомлен, Стою я — немолодой Мраморный мудрый тритон Над текучей водой. Каждый день я гляжу На даму души своей, И с каждым днем нахожу Ее милей и милей. Я рад, что сберег глаза И слух отменный сберег И мудрым от времени стал, Ведь годы мужчине впрок. И все-таки иногда Мечтаю, старый ворчун: О, если б встретиться нам, Когда я был пылок и юн! И вместе с этой мечтой Старясь, впадаю в сон, Мраморный мудрый тритон Над текучей водой. СОЛОМОН — ЦАРИЦЕ САВСКОЙ Так пел Соломон подруге, Любимой Шебе[115] своей, Целуя смуглые руки И тонкие дуги бровей: «Уже рассвело и смерклось, А наши с тобой слова Все кружат и кружат вокруг любви, Как лошадь вокруг столба». Так Шеба царю пропела, Прижавшись к нему тесней: «Когда бы мой повелитель Избрал беседу важней, Еще до исхода ночи Он догадался б, увы, Что привязь ума короче, Чем вольная связь любви». Так пел Соломон царице, Целуя тысячу раз Ее арабские очи: «Нет в мире мудрее нас, Открывших, что если любишь, Имей хоть алмаз во лбу, Вселенная — только лошадь, Привязанная к столбу». КОТ И ЛУНА[116] Луна в небесах ночных Вращалась, словно волчок. И поднял голову кот, Сощурил желтый зрачок. Глядит на луну в упор — О, как луна хороша! В холодных ее лучах Дрожит кошачья душа, Миналуш[117] идет по траве На гибких лапах своих. Танцуй, Миналуш, танцуй — Ведь ты сегодня жених! Луна — невеста твоя, На танец ее пригласи, Быть может, она скучать Устала на небеси. Миналуш скользит по траве, Где лунных пятен узор. Луна идет на ущерб, Завесив облаком взор. Знает ли Миналуш, Какое множество фаз, И вспышек, и перемен В ночных зрачках его глаз? Миналуш крадется в траве, Одинокой думой объят, Возводя к неверной луне Свой неверный взгляд. ДВЕ ПЕСНИ ИЗ ПЬЕСЫ «ПОСЛЕДНЯЯ РЕВНОСТЬ ЭММЕР» I Женская красота — словно белая птица, Хрупкая птица морская, которой грустится На незнакомой меже среди черных борозд: Шторм, бушевавший всю ночь, ее утром занес К этой меже, от океана далекой, Вот и стоит она там, и грустит одиноко Меж незасеянных жирных и черных борозд. Сколько столетий в работе Душа провела, В сложном расчете, В муках угла и числа, Шаря вслепую, Роясь подобно кроту, — Чтобы такую Вывести в свет красоту! Странная и бесполезная это вещица — Хрупкая раковина, что бледно искрится За полосою прибоя, в ложбине сырой; Волны разбушевались пред самой зарей, На побережье ветер накинулся воя… Вот и лежит она — хрупкое чудо морское — Валом внезапным выброшенная перед зарей. Кто, терпеливый, Душу пытал на излом, Судеб извивы Смертным свивая узлом, Ранясь, рискуя, Маясь в крови и в поту, — Чтобы такую Миру явить красоту? II Отчего ты так испуган? Спрашиваешь — отвечаю. Повстречал я в доме друга Статую земной печали. Статуя жила, дышала, Слушала, скользила мимо, Только сердце в ней стучало Громко так, неудержимо. О загадка роковая Ликований и утрат! — Люди добрые глядят И растерянно молчат, Ничего не понимая. Пусть постель твоя согрета И для грусти нет причины, Пусть во всех пределах света Не отыщется мужчины, Чтобы прелестью твоею В одночасье не прельститься, — Тот, кто был их всех вернее, Статуе устал молиться. О загадка роковая Ликований и утрат! — Люди добрые глядят И растерянно молчат, Ничего не понимая. Почему так сердце бьется? Кто сейчас с тобою рядом? Если круг луны замкнется, Все мечты пред этим взглядом Умирают, все раздумья; И уже пугаться поздно — В ярком свете полнолунья Гаснут маленькие звезды. ПОЛИТИЧЕСКОЙ УЗНИЦЕ Нетерпеливая с пелен, она[118] В тюрьме терпенья столько набралась, Что чайка за решеткою окна К ней подлетает, сделав быстрый круг, И, пальцев исхудалых не боясь, Берет еду у пленницы из рук. Коснувшись нелюдимого крыла, Припомнила ль она себя другой — Не той, чью душу ненависть сожгла, Когда, химерою воспламенясь, Слепая, во главе толпы слепой, Она упала, захлебнувшись, в грязь? А я ее запомнил в дымке дня — Там, где Бен-Балбен тень свою простер, — Навстречу ветру гнавшую коня:[119] Как делался пейзаж и дик, и юн! Она казалась птицей среди гор, Свободной чайкой с океанских дюн. Свободной и рожденной для того, Чтоб, из гнезда ступив на край скалы, Почувствовать впервые торжество Огромной жизни в натиске ветров — И услыхать из океанской мглы Родных глубин неутоленный зов. ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ[120] Все шире, круг за кругом, ходит сокол, Не слыша, как его сокольник кличет; Все рушится, основа расшаталась, Мир захлестнули волны беззаконья; Кровавый ширится прилив и топит Стыдливости священные обряды; У добрых сила правоты иссякла, А злые будто бы остервенились. Должно быть, вновь готово откровенье И близится Пришествие Второе. Пришествие Второе! С этим словом Из Мировой Души, Spiritus Mundi,[121] Всплывает образ: средь песков пустыни Зверь с телом львиным, с ликом человечьим И взором гневным и пустым, как солнце, Влачится медленно, скребя когтями, Под возмущенный крик песчаных соек. Вновь тьма нисходит; но теперь я знаю, Каким кошмарным скрипом колыбели Разбужен мертвый сон тысячелетий, И что за чудище, дождавшись часа, Ползет, чтоб вновь родиться в Вифлееме. ПЛАВАНИЕ В ВИЗАНТИЮ[122] I Где юным — рай, там старым жить нельзя. Влюбленных вздохи, щебет птиц под сенью Крон шелестящих, в небе клич гуся, Плеск рыбы, прущей вперекор теченью, — Сливаются в восторге, вознося Хвалу зачатью, смерти и рожденью. Захлестнутый их пылом слеп и глух К тем монументам, что воздвигнул дух. II Старик в своем нелепом прозябанье Схож с пугалом вороньим у ворот, Пока душа, прикрыта смертной рванью, Не вострепещет и не воспоет — О чем? Нет знанья выше созерцанья Искусства не скудеющих высот: И вот я пересек миры морские И прибыл в край священный Византии. III О мудрецы, явившиеся мне, Как в золотой мозаике настенной, В пылающей кругами вышине, Вы, помнящие музыку вселенной! — Спалите сердце мне в своем огне, Исхитьте из дрожащей твари тленной Усталый дух: да будет он храним В той вечности, которую творим. IV Развоплотясь, я оживу едва ли В телесной форме, кроме, может быть, Подобной той, что в кованом металле Сумел искусный эллин воплотить, Сплетя узоры скани и эмали, — Дабы владыку сонного будить И с древа золотого петь живущим О прошлом, настоящем и грядущем. ЛЕДА И ЛЕБЕДЬ[123] Внезапный гром: сверкающие крылья Сбивают деву с ног — прижата грудь К груди пернатой — тщетны все усилья От лона птичьи лапы оттолкнуть. Как бедрам ослабевшим не поддаться Крылатой буре, их настигшей вдруг? Как телу в тростнике не отозваться На сердца бьющегося гулкий стук? В миг содроганья страстного зачаты Пожар на стогнах, башен сокрушенье И смерть Ахилла. Дивным гостем в плен Захвачена, ужель не поняла ты Дарованного в Мощи откровенья, — Когда он соскользнул с твоих колен? СРЕДИ ШКОЛЬНИКОВ[124] I Хожу по школе, слушаю, смотрю. Монахиня дает нам разъясненья; Там учат грамоте по букварю, Там числам и таблице умноженья, Манерам, пенью, кройке и шитью… Затвержено киваю целый день я, Встречая взоры любопытных глаз: Что за дедуля к нам явился в класс? II Мне грезится — лебяжья белизна[125] Склоненной шеи в отблесках камина, Рассказ, что мне поведала она О девочке, страдавшей неповинно; Внезапного сочувствия волна Нас в этот вечер слила воедино — Или (слегка подправив мудреца) В желток с белком единого яйца. III И, вспоминая той обиды пыл, Скольжу по детским лицам виновато: Неужто лебедь мой когда-то был Таким, как эти глупые утята, — Так морщил нос, хихикал, говорил, Таким же круглощеким был когда-то? И вдруг — должно быть, я схожу с ума — Не эта ль девочка — она сама? IV О, как с тех пор она переменилась! Как впали щеки — словно много лун Она пила лишь ветер и кормилась Похлебкою теней! И я был юн; Хоть Леда мне родней не доводилась, Но пыжить перья мог и я… Ворчун, Уймись и улыбайся, дурень жалкий, Будь милым, бодрым чучелом на палке. V Какая мать, мечась на простыне В бреду и муках в родовой палате Или кормя младенца в тишине Благоухающей, как мед зачатий, — Приснись он ей в морщинах, в седине, Таким, как стал (как, спящей, не вскричать ей!), Признала бы, что дело стоит мук, Бесчисленных трудов, тревог, разлук? VI Платон учил, что наш убогий взор Лишь тени видит с их игрой мгновенной; Не верил Аристотель в этот вздор И розгой потчевал царя вселенной; Премудрый златобедрый Пифагор Бряцал на струнах, чая сокровенный В них строй найти, небесному под стать: Старье на палке — воробьев пугать. VII Монахини и матери творят Себе кумиров сходно; но виденья, Что мрамором блестят в дыму лампад, Дарят покой и самоотреченье, — Хоть так же губят. — О незримый Взгляд, Внушающий нам трепет и томленье И все, что в высях звездных мы прочли, — Обман, морочащий детей земли! VIII Лишь там цветет и дышит жизни гений, Где дух не мучит тело с юных лет, Где мудрость — не дитя бессонных бдений И красота — не горькой муки бред. О брат Каштан, кипящий в белой пене, Ты — корни, крона или новый цвет? О музыки качанье и безумье — Как различить, где танец, где плясунья? ВИЗАНТИЯ[126] Отхлынул пестрый сор и гомон дня, Спит пьяная в казармах солдатня, Вслед за соборным гулким гонгом[127] стих И шум гуляк ночных; Горит луна, поднявшись выше стен, Над всей тщетой И яростью людской, Над жаркой слизью человечьих вен. Плывет передо мною чья-то тень, Скорей подобье, чем простая тень, Ведь может и мертвец распутать свой Свивальник гробовой; Ведь может и сухой, сгоревший рот Прошелестеть в ответ, Пройдя сквозь тьму и свет, — Так в смерти жизнь и в жизни смерть живет. И птица, золотое существо, Скорее волшебство, чем существо, Обычным птицам и цветам упрек, Горласта, как плутонов петушок,[128] И яркой раздраженная луной, На золотом суку Кричит кукареку Всей лихорадке и тщете земной. В такую пору языки огня, Родившись без кресала и кремня, Горящие без хвороста и дров Под яростью ветров, Скользят по мрамору дворцовых плит: Безумный хоровод, Агония и взлет, Огонь, что рукава не опалит. Вскипает волн серебряный расплав; Они плывут, дельфинов оседлав, Чеканщики и златомастера — За тенью тень! — и ныне, как вчера, Творят мечты и образы плодят; И над тщетой людской, Над горечью морской Удары гонга рвутся и гудят… СОЖАЛЕЮ О СКАЗАННОМ СГОРЯЧА Я распинался пред толпой, Пред чернью самою тупой; С годами стал умней. Но что поделать мне с душой Неистовой моей? Друзья лечили мой порок, Великодушия урок Я вызубрил уже; Но истребить ничем не смог Фанатика в душе. Мы все — Ирландии сыны, Ее тоской заражены И горечью с пелён. И я — в том нет моей вины — Фанатиком рожден. БЕЗУМНАЯ ДЖЕЙН О БОГЕ Тот, что меня любил, Просто зашел с дороги, Ночку одну побыл, А на рассвете — прощай, И спасибо за чай: Все остается в Боге. Высь от знамен черна, Кони храпят в тревоге, Пешие, как стена Против другой стены, Лучшие — сражены: Все остается в Боге. Дом, стоявший пустым Столько, что на пороге Зазеленели кусты, Вдруг в огнях просиял, Словно там будет бал: Все остается в Боге. Вытоптанная, как тропа, Помнящая все ноги (Их же была толпа), — Радуется плоть моя И ликует, поя: Все остается в Боге. БЕЗУМНАЯ ДЖЕЙН ГОВОРИТ С ЕПИСКОПОМ Епископ толковал со мной, Внушал и так и сяк: «Твой взор потух, обвисла грудь, В крови огонь иссяк; Брось, говорит, свой грязный хлев, Ищи небесных благ». «А грязь и высь — они родня, Без грязи выси нет! Спроси могилу и постель — У них один ответ: Из плоти может выйти смрад, Из сердца — только свет. Бывает женщина в любви И гордой и блажной, Но храм любви стоит, увы, На яме выгребной;[129] О том и речь, что не сберечь Души — другой ценой». КОЛЫБЕЛЬНАЯ[130] Спи, любимый, отрешись От трудов и от тревог, Спи, где сон тебя застал; Так с Еленою Парис, В золотой приплыв чертог, На рассвете засыпал. Спи таким блаженным сном, Как с Изольдою Тристан На поляне в летний день; Осмелев, паслись кругом, Вскачь носились по кустам И косуля, и олень. Сном таким, какой сковал Крылья лебедя[131] в тот миг, Как, свершив судьбы закон, Словно белопенный вал, Отбурлил он и затих, Лаской Леды усыплен. «Я РОДОМ ИЗ ИРЛАНДИИ»[132] «Я родом из Ирландии, Святой земли Ирландии, — Звал голос нежный и шальной, — Друг дорогой, пойдем со мной Плясать и петь в Ирландию!» Но лишь единственный из всех В той разношерстной братии, Один угрюмый человек В чудном заморском платье К ней повернулся от окна: «Неблизкий путь, сестра; Часы бегут, а ночь темна, Промозгла и сыра». «Я родом из Ирландии, Святой земли Ирландии, — Звал голос нежный и шальной, — Друг дорогой, пойдем со мной Плясать и петь в Ирландию!» «Там косоруки скрипачи, — Он закричал отчаянно, — И неучи все трубачи, И трубы их распаяны! Пускай колотят в барабан, С размаху струны рвут, — Какой поверит здесь болван, Что лучше там, чем тут?» «Я родом из Ирландии, Святой земли Ирландии, — Звал голос нежный и шальной, Друг дорогой, пойдем со мной Плясать и петь в Ирландию!» КЛОЧОК ЛУЖАЙКИ Кроме картин и книг Да лужайки в сорок шагов Что мне оставила жизнь? Тьма изо всех углов Смотрит, и ночь напролет Мышь тишину скребет. Успокоенье — мой враг. Дряхлеет не только плоть, Мечта устает парить, А жернов мозга — молоть Памяти сор и хлам, Будничный свой бедлам. Так дайте же пересоздать Себя на старости лет, Чтоб я, как Тимон и Лир, Сквозь бешенство и сквозь бред Как Блейк, сквозь обвалы строк Пробиться к истине мог! Так Микеланджело встарь Прорвал пелену небес И, яростью распалясь, Глубины ада разверз; О зрящий сквозь облака Орлиный ум старика! ПРОКЛЯТИЕ КРОМВЕЛЯ[133] Вы спросите, что я узнал, и зло меня возьмет: Ублюдки Кромвеля везде, его проклятый сброд. Танцоры и влюбленные железом вбиты в прах, И где теперь их дерзкий пыл, их рыцарский размах? Один остался старый шут, и тем гордится он, Что их отцам его отцы служили испокон. Что говорить, что говорить, Что тут еще сказать? Нет больше щедрости в сердцах, гостеприимства нет, Что делать, если слышен им один лишь звон монет? Кто хочет выбиться наверх, соседа книзу гнет, А песни им не ко двору, какой от них доход? Они все знают наперед, но мало в том добра, Такие, видно, времена, что умирать пора. Что говорить, что говорить. Что тут еще сказать? Но мысль меня иная исподтишка грызет, Как мальчику-спартанцу лисенок грыз живот:[134] Мне кажется порою, что мертвые — живут, Что рыцари и дамы из праха восстают, Заказывают песни мне и вторят шуткам в лад, Что я — слуга их до сих пор, как много лет назад. Что говорить, что говорить, Что тут еще сказать? Я ночью на огромный дом набрел, кружа впотьмах, Я видел в окнах свет — и свет в распахнутых дверях; Там были музыка и пир и все мои друзья… Но средь заброшенных руин очнулся утром я. От ветра злого я продрог, и мне пришлось уйти, С собаками и лошадьми беседуя в пути. Что говорить, что говорить, Что тут еще сказать? БУЙНЫЙ СТАРЫЙ ГРЕХОВОДНИК И так говорит ей странник: «Дело мое — труба; Женщины и дороги — Страсть моя и судьба. Встретить свой час последний В нежных твоих руках — Вот все, о чем смиренно прошу У Старика в Облаках. Рассвет и огарок свечи. Глаза твои утешают, Твой голос кроток и тих; Так не утаи, дорогая, Милостей остальных. Поверь, я могу такое, Чего молодым не суметь: Слова мои могут сердца пронзить, А их — разве только задеть». Рассвет и огарок свечи. И так она отвечает Буйному старику: «В сердце своем я не вольна И полюбить не могу. Владеет мной постарше Старик, Безгрешно меня любя; Рукам, в которых четки дрожат, Увы, не обнять тебя!» Рассвет и огарок свечи. «Значит, врозь наши пути, Что ж, прощай, коли так! Пойду я к рыбачкам на берегу, Которым понятен мрак. Соленые байки — старым дедам, Девчонкам — пляс и галдеж; Когда над водой сгущается мрак, Расходится молодежь. Рассвет и огарок свечи. Во мраке — пылкий юноша я, А на свету — старый хрыч, Который может кур насмешить, А может — кровно постичь То, что под спудом сердце таит, И древний исторгнуть клад, Скрытый от этих смуглых парней, Которые с ними лежат. Рассвет и огарок свечи. Известно, хлеб человека — скорбь, Удел человека — тлен, Это знает на свете любой, Спесив он или смирен, — Лодочник, ударяя веслом, Грузчик, тачку катя, Всадник верхом на гордом коне И во чреве дитя. Рассвет и огарок свечи. Речи праведников гласят, Что тот Старик в Облаках Молнией милосердья Скорбь выжигает в сердцах. Но я — греховодник старый, Что б ни было впереди, Я обо всем забываю У женщины на груди». Рассвет и огарок свечи. ВОДОМЕРКА Чтоб цивилизацию не одолел Варвар — заклятый враг, Подальше на ночь коня привяжи, Угомони собак. Великий Цезарь[135] в своем шатре Скулу кулаком подпер, Блуждает по карте наискосок Его невидящий взор. И как водомерка над глубиной, Скользит его мысль в молчании. Чтобы Троянским башням пылать, Нетленный высветив лик, Хоть в стену врасти, но не смути Шорохом — этот миг. Скорее девочка, чем жена, — Пока никто не войдет, Она шлифует, юбкой шурша, Походку и поворот. И как водомерка над глубиной, Скользит ее мысль в молчании. Чтобы явился первый Адам[136] В купол девичьих снов, Выставь из папской часовни детей, Дверь запри на засов. Там Микеланджело под потолком Небо свое прядет, Кисть его, тише тени ночной, Движется взад-вперед. И как водомерка над глубиной, Скользит его мысль в молчании. ДЖОН КИНСЕЛЛА — ЗА УПОКОЙ МИССИС МЭРИ МОР Горячка, нож или петля, Пиковый интерес, Но смерть всегда хватает то, Что людям позарез. Могла бы взять сестру, куму, И кончен разговор, Но стерве надо не того — Подай ей Мери Мор. Кто мог так ублажить мужчин, Поднять и плоть и дух? Без старой милочки моей Что мне до новых шлюх! Пока не сговоришься с ней, Торгуется как жид, Зато потом — заботы прочь, Напоит, рассмешит. Такие байки завернет, Что все забудешь враз, Любое слово у нее Сверкало, как алмаз. Казалось, что невзгоды — прах, А бремя жизни — пух. Без старой милочки моей Что мне до новых шлюх! Когда бы не Адамов грех, Попы нам говорят, То был бы уготован всем При жизни райский сад, Там нет ни горя, ни забот, Ни ссор из-за гроша, На ветках — сочные плоды, Погода хороша. Там девы не стареют ввек, Скворцы не ловят мух. Без старой милочки моей Что мне до новых шлюх! ПАРАД-АЛЛЕ I Где взять мне тему? В голове — разброд, За целый месяц — ни стихотворенья. А может, хватит удивлять народ? Ведь старость — не предмет для обозренья. И так зверинец мой из года в год Являлся каждый вечер на арене: Шут на ходулях, маг из шапито, Львы, колесницы — и бог знает кто. II Осталось вспоминать былые темы: Путь Ойсина в туман и буруны К трем заповедным островам поэмы, Тщета любви, сражений, тишины; Вкус горечи и океанской пены, Подмешанный к преданьям старины; Какое мне до них, казалось, дело? Но к бледной деве сердце вожделело. Потом иная правда верх взяла. Графиня Кэтлин начала мне сниться;[137] Она за бедных душу отдала, — Но Небо помешало злу свершиться. Я знал: моя любимая могла Из одержимости на все решиться. Так зародился образ — и возник В моих мечтах моей любви двойник. А там — Кухулин, бившийся с волнами, Пока бродяга набивал мешок;[138] Не тайны сердца в легендарной раме — Сам образ красотой меня увлек: Судьба героя в безрассудной драме, Неслыханного подвига урок. Да, я любил эффект и мизансцену, — Забыв про то, что им давало цену. III А рассудить, откуда все взялось — Дух и сюжет, комедия и драма? Из мусора, что век на свалку свез, Галош и утюгов, тряпья и хлама, Жестянок, склянок, бормотаний, слез, Как вспомнишь все, не оберешься срама. Пора, пора уж мне огни тушить, Что толку эту рухлядь ворошить! В ТЕНИ БЕН-БАЛБЕНА[139] I То, чего аскет искал Возле фиваидских скал[140] И Атласская колдунья[141] Бормотала в новолунье, То, о чем, таясь, молчат Тени, что в тумане мчат Конной призрачной ордой Под Бен-Балбенской грядой, Всадники, чей лик отмечен Бледностью сверхчеловечьей, Облеку в свои слова. Суть их знанья такова. II Человек — в цепи звено, Ибо в нем заключено Два бессмертья: не умрет Ни душа его, ни род. Всяк ирландец испокон Чтил бесстрашия закон, Ибо, встретив меч врага, Знал: разлука недолга. Сколько дюжий гробокоп Землю заступом не скреб, Все, кому он яму рыл, Ускользают из могил. III Тот, кто молвил в старину: «Боже, ниспошли войну!» — Знал, что если спор велик И слова зашли в тупик, Человек мужает враз, Пелена спадает с глаз. В битву ярую вступив, Он смеется, все забыв, — Ибо даже мудрый впасть Должен в буйственную страсть, Чтоб не искривить свой путь, Выбрать друга, вызнать суть. IV Помни, скульптор, верь, поэт: В модных школах правды нет. Делай дело — и блюди Божью истину в груди. Знай, откуда что пошло: Измеренье и число, Форм египетских канон, Вольный эллина уклон. Чти превыше всяких вер Микеланджело пример: Ведь не зря его Адам Зажигает кровь у дам, Кружит головы невест. Погляди, как точен жест. Правит творческой рукой Совершенства сон мирской. Есть у мастеров старинных На божественных картинах За фигурами святых Дивный сад, где воздух тих, Где безоблачные выси, Травы, и цветы, и листья — Словно грезы, что подчас Спящих переносят нас На какой-то остров дальний — Чтоб, очнувшись в душной спальне, Знали мы: за явью скрыт Мир иной. Скрипит, кружит Колесо… Едва затмились Вековые сны, явились Калверт,[142] Уилсон, Блейк и Клод[143] Новый возвести оплот В душах, но сменилось круто Время — и настала смута. V Верьте в ваше ремесло, Барды Эрина! — назло Этим новым горлохватам, В подлой похоти зачатым, С их беспамятным умом, С языком их — помелом. Славьте пахаря за плугом, Девушек, что пляшут кругом, Буйных пьяниц в кабаке И монаха в клобуке; Пойте о беспечных, гордых Дамах прошлых лет и лордах, Живших в снах и вбитых в прах, Пойте щедрость и размах, — Чтобы навеки, как талант свой, Сохранить в душе ирландство! VI Под Бен-Балбенской горой Йейтс лежит в земле родной. Возле церкви — ряд могил, Прадед здесь попом служил. Место сиротливо, пусто, Нет ни мрамора, ни бюста, Только камень-известняк Да завет, гласящий так: Холодно встреть Жизнь или смерть. Всадник, скачи! ЧЕРНАЯ БАШНЯ[144] Про Черную башню знаю одно: Пускай супостаты со всех сторон, И съеден припас, и скисло вино, Но клятву дал гарнизон. Напрасно чужие ждут, Знамена их не пройдут. Стоя в могилах спят мертвецы,[145] Но бури от моря катится рев. Они содрогаются в гуле ветров, Старые кости в трещинах гор. Пришельцы хотят запугать солдат, Купить, хорошую мзду суля: Какого, мол, дурня они стоят За свергнутого короля, Который умер давно? Так не все ли равно? Меркнет в могилах лунный свет, Но бури от моря катится рев. Они содрогаются в гуле ветров, Старые кости в трещинах гор. Повар-пройдоха, ловивший сетью Глупых дроздов, чтобы сунуть их в суп, Клянется, что слышал он на рассвете Сигнал королевских труб. Конечно, врет, старый пес! Но мы не оставим пост. Все непроглядней в могилах тьма, Но бури от моря катится рев. Они содрогаются в гуле ветров, Старые кости в трещинах гор.

ТОМАС МАКДОНАХ

[146]

ДЖОН-ДЖОН Ты снился ночью мне, Джон-Джон, Ты был со мной опять, И я проснулась утром, Джон, Спеша тебя обнять. Но я была одна, а сон Манил куда-то вдаль, — И я на ярмарку, Джон-Джон, Пошла накинув шаль, Искать тебя средь шума, Джон, И толкотни. Все было так же, как тогда, Пять лет назад, весной, Когда отсюда навсегда Ушел ты вслед за мной. Вновь суетились шулера, Колоды теребя, И шла торговля и игра — Лишь не было тебя Меж тех, кому всегда, Джон-Джон, Ты был сродни. Кляня себя, я шла домой — Как мне на ум взбрело, Что ты оставил, боже мой, Бродяжье ремесло? К обедне ходишь, пост блюдешь, Над грядками корпишь… Я распахнула дверь — и что ж? Ты за столом сидишь. Как будто не прошли, Джон-Джон, Года и дни. Как ты сидел! Ты словно трон Оставленный обрел. Ну что же, отдохни, мой Джон, А я накрою стол. Мой сон ушел, я ни на грош Тебе не верю, нет: Ты в шесть на ярмарку уйдешь — Я и не гляну вслед. Но до шести мы будем, Джон, С тобой одни. Меня срамили все кругом, И я стыдилась всех: Ведь привести бродягу в дом — Наверно, тяжкий грех. И ты уже три года дверь Не открывал сюда, Меня жалеют все теперь — Да это не беда: Лишь не жалели бы, Джон-Джон, Тебя они. Да, ты — мой муж, а я — жена. Ты прочим — не чета, И не походишь вовсе на Домашнего кота, Который в дрему погружен, Пока гремит засов… Ну что ж, пора, иди, мой Джон, — Пробило шесть часов. Господь храни тебя, Джон-Джон, Господь храни!

ПАТРИК ПИРС

[147]

ВИДЕНИЕ[148] Вдруг увидев тебя, Красота красоты, Я едва не ослеп — И замкнулись глаза. И услышав тебя, О музыка музык, Я едва не оглох — И замкнулся мой слух. И пригубив тебя, О сладчайшая сласть, Я едва не погиб — И замкнулась душа. И замкнулись глаза, И замкнулся мой слух, И замкнулась душа — Нет желаний во мне. О виденье мое! От тебя отвратясь, Обратился лицом Я к дороге своей. И тогда я ступил На дорогу свою: Дело жизни творя. Встречу смерти иду.

ДЖОЗЕФ ПЛАНКЕТТ

[149]

ЕГО НА РОЗЕ НЕ ОСТЫЛА КРОВЬ Его на розе не остыла кровь, Его судьба в блистании грозы, И в звездах, как в глазах его, — любовь. И у дождя был вкус его слезы. Покой его лица — в любом цветке, И в песнях птиц звучат его слова, И почерк волн знаком его руке, И в скалах проросла его трава. И путь любой им пройден до конца, За шумом моря слышен сердца стук, И все шипы — шипы его венца, В ветвях дерев — полет распятых рук. ЧЕРНАЯ РОЗА НАКОНЕЦ СТАНЕТ КРАСНОЙ[150] С тех пор, как разделили мы с тобой Священные надежды и печали, Нас не страшат ни беспощадный бой, Ни трубы, что так грозно зазвучали. Приливы наших любящих сердец Подчинены гармонии небесной, Но кровь кипит, кипит — и наконец Затопит берега стремнины тесной. Наступит миг — в один поток большой Багряные соединятся реки: С рождения единые душой, Единой плотью будем мы навеки. О роза черная моей любви, Ты станешь красной в жертвенной крови!

ДЖЕЙМС ДЖОЙС

[151]

ИЗ ЦИКЛА «КАМЕРНАЯ МУЗЫКА»[152] II Вечерний сумрак — аметист — Все глубже и синей, Фонарь мерцает, как светляк, В густой листве аллей. Старинный слышится рояль, Звучит мажорный лад; Над желтизною клавиш вдаль Ее глаза скользят. Небрежны взмахи рук, а взгляд Распахнут и лучист; И вечер в россыпи огней Горит, как аметист. III В тот час, когда всё в мире спит, О безутешный звездочет, — Ты слышишь ли, как ночь течет, Как арфы, жалуясь навзрыд, Зари торопят ход? Один, под куполом ночным, Ты слышишь ли дрожащий звон Незримых струн — и антифон Ветров, что, отвечая им, Гудят со всех сторон? Ты видишь, как Любовь грядет По небу в золотой пыли? Внемли же зову струн — внемли, Как льется музыка высот На темный лик земли. XII Какой он дал тебе совет, Мой робкий, мой желанный друг, — Сей облачный анахорет, Монах, закутанный в клобук, Заклятый враг любви мирской, Святоша — месяц шутовской? Поверь мне, милая, я прав, Небесных не страшась угроз. В твоих глазах, как звезд расплав, Горячее мерцанье слез. Я пью их с губ твоих и щек, Сентиментальный мой дружок! XIX Не огорчайся, что толпа тупиц Вновь о тебе подхватит лживый крик; Любимая, пусть мир твоих ресниц Не омрачится ни на миг. Несчастные, они не стоят слез, Их жизнь, как вздох болотных вод, темна… Будь гордой, что б услышать ни пришлось: Отвергнувших — отвергни их сама. XXIII Твое сердечко — мотылек, Порхающий у губ моих, — Несчастен, если одинок, Блажен, прильнув ко мне на миг; Все, чем на свете я богат — Мой хрупкий, мой бесценный клад! Как в мягком гнездышке вьюрок Свои сокровища хранит, Так я, не ведая тревог, Не чая будущих обид, Вложил последний золотник — В любовь, живущую лишь миг. XXVII Хоть я уже, как Митридат,[153] Для жал твоих неуязвим, Но вновь хочу врасплох быть взят Безумным натиском твоим, Чтоб в бедный, пресный мой язык Яд нежности твоей проник. Уж, кажется, я перерос Игрушки вычурных похвал И не могу принять всерьез Певцов писклявых идеал; Любовь хоть до небес воспой — Но капля фальши есть в любой. XXX Все, помню, начиналось так: Играла девочка в саду; А я боялся сделать шаг, Знал — ни за что не подойду. Клянусь, любили мы всерьез, Нам есть что в жизни помянуть. Прощай! Идти нам дальше врозь, И новый путь — желанный путь. XXXII Весь день шуршал холодный дождь, Витал осенний листопад. Приди в последний раз — придешь? В продрогший сад. Перед разлукой — постоим, Пусть прошлое обступит нас. Молю: внемли словам моим В последний раз. XXXV С утра в ушах как будто море Шумит, ревет… Так чайка в сумрачном просторе Летя вперед, Внимает гулу волн тяжелых, Кипенью вод. Один и тот же монотонный Тоскливый зов, — Всю ночь я слышу ветра стоны И шум валов, Как чайка, что стремится в море От берегов. XXXVI Я слышу: мощное войско штурмует берег земной, Гремят колесницы враждебных, буйных морей; Возничие гордые, покрыты черной броней, Поводья бросив, бичами хлещут коней. Их клич боевой несется со всех сторон — И хохота торжествующего раскат; Слепящими молниями они разрывают мой сон И прямо по сердцу, как по наковальне, стучат. Зеленые длинные гривы они развевают как стяг, И брызги прибоя взлетают у них из-под ног. О сердце мое, можно ли мучиться так? Любовь моя, видишь, как я без тебя одинок? ИЗ СБОРНИКА «ПЕННИ ЗА ШТУКУ»[154] ДОВЕСОК[155] Кочуя за зимним солнцем вослед, Он ведет коров по холодной тропе. Привычным голосом торопя, Он гонит стадо свое над Каброй.[156] Знакомый голос сулит им тепло и кров. Они мычат и топчутся вразнобой. Он их погоняет цветущей ветвью, Качается пар над рогами коров. Погонщик стада, беспечный раб, Ты ночью растянешься у костра… Я кровью истек у черной реки, И сломана ветвь моя![157]

Дублин, 1904

ПЛАЧ НАД РАХУНОМ[158] Далекий дождь бормочет над Рахуном, Где мой любимый спит. Печальный голос в тусклом свете лунном Сквозь ночь звучит. Ты слышишь, милый, Как он зовет меня сквозь монотонный Шорох дождя — тот мальчик мой влюбленный Из ночи стылой? В такой же стылый час во мраке черном И мы с тобой уснем — Под тусклою крапивой, мокрым дерном И сеющим дождем.

Триест, 1913

TUTTO È SCIOLTO[159] Ни птицы в небе, ни огня в тумане — Морская мгла; Лишь вдалеке звезда-воспоминанье Туман пролегла. Я вспомнил ясное чело, и очи, И мглу волос, Все затопивших вдруг, как волны ночи, — И бурю слез! К чему теперь роптать, припоминая Пыл тех ночей, — Ведь разве не была она, чужая, Почти твоей?

Триест, 1914

НА БЕРЕГУ У ФОНТАНА[160] Над пирсом ветер воет, Прибоя грозен рев; Песком и грязной пеной море моет Горсть валунов. Я чувствую зловещей Холодной тьмы порыв,— Дрожащие мальчишеские плечи От шквала заслонив. Под нами стонут сваи, Темна небес юдоль; А в сердце — бесконечная, слепая Любовь — и боль!

Триест, 1914

ЛУННАЯ ТРАВА[161]

О bella bionda,

Sei come l'onda![162]

Узором зыбких звездных блесток Украсит ночь свою канву В саду, где девочка-подросток Сбирает лунную траву. На волосах роса мерцает, Целует веки ей луна; Она, сбирая, напевает: О, ты прекрасна, как волна! Как залепить мне воском уши, Чтоб этот голос в сердце стих, Чтобы не слушать мне, не слушать Ее напевов колдовских!

Триест, 1915

ПРИЛИВ На скалах плети ржаво-золотисты, Колышет их пресыщенный прилив; День сумрачный навис над ширью мглистой, Крыла раскрыв. Пустыня волн вздымает и колышет Растрепанную гриву — а над ней Усталый день брезгливой скукой дышит В лицо зыбей. Вот так же зыблет, о лоза златая, Твои плоды мятежная струя — Безжалостная, буйная, пустая, Как жизнь моя.

Триест, 1915

НОКТЮРН Рой бледных звезд — Как погребальный факел, Подъятый к небесам. Под сводами — парящих арок мост, В кромешном брезжит мраке Полночный храм. О серафим! Погибших плачут сонмы, Втекая в неф, Когда кадилом зыблешь ты своим, В безлунный купол темный Глаза воздев. И гулкий звон — Звон мертвый, погребальный — Тревожит глушь, И мерзлый пар, клубясь со всех сторон, Восходит над печальной Пустыней душ.

Триест, 1915

ОДИН В мерёжах лунно-золотых Ночь — кисея; Рябь от огней береговых Влечет струя. В потемках шепот камыша Как бред — о ней… И то, чем тешится душа, Стыда стыдней.

Цюрих, 1916

АКТЕРЫ В ПОЛНОЧНОМ ЗЕРКАЛЕ[163] Они бормочут о любви. Заткни Ухмылку рта щербатого. Уйми Трепет и стыд Зудящей плоти — пусть умрут они! От затхлых песен, слепленных тайком. Как изо рта кошачьего, разит Дурным душком. Вот седина, смотри, Сквозь кожу кости острые торчат. Пусть пьют другие с губ сей срам и смрад; То, что ты видишь, не для серенад. Но голод жжет. Так вырви сердце — вырви и пожри, Как пряный плод!

Цюрих, 1917

БАНХОФШТРАССЕ[164] Глумливых взглядов череда Ведет меня сквозь города. Сквозь сумрак дня, сквозь ночи синь Мерцает мне звезда полынь. О светоч ада! светоч зла! И молодость моя прошла, И старой мудрости оплот Не защитит и не спасет.

Цюрих, 1918

ECCE PUER[165] Дитя явилось В юдоль скорбей: Печаль и радость В душе моей. Он спит, не видя Склоненных нас. Любовь да внидет В глубь этих глаз! Тщедушной жизни Пар на стекле: Пришла, чтоб снова Пропасть во мгле. Младенец — в зыбке, В земле — мертвец. Простись и сына Прости, отец![166]

ФРЭНСИС ЛЕДВИДЖ

[167]

В СЕНТЯБРЕ Молчат луга. В полях зерном Набухла тишина. Над темным, медленным холмом Склонила серп луна. Невстреченных и дорогих Мне слышен тихий зов. И роза юных дней моих Дрожит без лепестков. И голос мой — уже ничей: Так снялся птичий стан. Я слышу музыку речей, Неведомых устам. КЭТЛИН НИ ХОЛИЭН[168] Они разрушили ее очаг, Похитили приданое, одну Оставили рыдать в немых ночах В нетопленном дому. И руки Кэтлин над землей лугов Молились — лилий вымокших нежней — О беглецах, что с чуждых, берегов Могли б вернуться к ней. Но, Кэтлин, дай мне быть с тобой вдвоем! Я в силу облеку тебя, как в шелк, Пока скитальцы не вернутся в дом И не вернут свой долг. ИРЛАНДИЯ Я звал тебя средь сумрачных лесов, Но голос мой не мог тебя достичь: Ты слышала лишь Финна гончих псов И Луга[169] ратный клич. Я думал, с ветреных холмов верней Дойти до слуха твоего смогу. — Ты слышала лишь бегство кораблей И плач на берегу. И я ушел, скитаясь по войне, И я решил тогда: одно из двух — Тебе воскреснуть или сгинуть мне, Твой возвышая дух. И ты очнулась и велела всем Искать корону древнюю твою. Но я не слышал. Я остался нем В моем немом краю.

СОДЕРЖАНИЕ

Г. Кружков. Барды, короли и отшельники 5

РАННЯЯ ИРЛАНДСКАЯ ЛИРИКА. VI–XII ВЕКА Песни Амергина

1. «Я сохач — семи суков…» Перевод Г. Кружкова 27

2. «Эрин я кличу зычно…» Перевод В. Тихомирова 28

Плач Дейрдре. Перевод Т. Михайловой 29

Сон Диармайда. Перевод В. Тихомирова 32

Крик оленя (Гимн святого Патрика). Перевод Г. Кружкова 35

Младенец Иисус (Видение святой Иты). Перевод Г. Кружкова 38

Речения Ойсина

1. Бену Гулбайн. Перевод Г. Кружкова 40

2. «Длани мои скорчены…» Перевод В. Тихомирова 42

3. «Рыжих не стало…» Перевод В. Тихомирова… 43

Из песен Коллум Килле

Думы изгнанника. Перевод Г. Кружкова 44

Рука писать устала. Перевод Г. Кружкова 46

Из стихов Гормфлат

1. «Прочь, монах, ступай-ка прочь…» Перевод В. Тихомирова 47

2. «Горе нам! о Нейлов дом…» Перевод В. Тихомирова 49

Из стихов о безумном короле Суибне

1. Келья Суибне. Перевод В. Тихомирова 50

2. Деревья Ирландии. Перевод Г. Кружкова 51

3. Суибне и Эран. Перевод В. Тихомирова 53

4. Суибне в снегу. Перевод В. Тихомирова 56

Сказала старуха из Берри, когда дряхлость постигла ее. Перевод Г. Кружкова 58

Король и отшельник. Перевод Г. Кружкова 63

Монах в лесочке. Перевод Г. Кружкова 68

Монах и его кот. Перевод Г. Кружкова 69

Вот мой сказ. Перевод В. Тихомирова 71

Ночной колокол. Перевод Г. Кружкова 72

Дрозд над Лох-Лайхом. Перевод Г. Кружкова…. 73

Буря. Перевод Г. Кружкова 74

О мыслях блуждающих. Перевод Г. Кружкова… 76

Утраченная псалтырь. Перевод Г. Кружкова 78

Ева. Перевод Г. Кружкова 80

Сказала Лидайн, отправляясь искать Куритира. Перевод Г. Кружкова 81

Времена года. Перевод Г. Кружкова 83

Майский день. Перевод Г. Кружкова 85

БАРДИЧЕСКАЯ ПОЭЗИЯ XIII–XVIII ВЕКОВ

Мак Нами

Моление о ребенке. Перевод В. Тихомирова 89

Миредах Шотландец

Сталь-подруга. Перевод В. Тихомирова 93

На смерть жены. Перевод В. Тихомирова 95

Магон О'Хифернан

Кому стихи? Перевод В. Тихомирова 98

Неизвестные авторы

Старый плащ. Перевод В. Тихомирова 100

Лис и Цапля. Перевод В. Тихомирова 102

Ревнивец. Перевод В. Тихомирова 103

Жизнь школяра. Перевод В. Тихомирова 104

Трое ждут моей смерти. Перевод В. Тихомирова 105

Да здравствует селедка! Перевод В. Тихомирова 107

Строфы. Перевод В. Тихомирова

«Благо тебе, рыжеперый мой петел…» 109

«Были при Патрике прочны основы…» 110

«Согрет сынок в отцовом доме…» 111

«Проходят холод и жара…» 112

«Пишу стихи, готов писать…» 113

Пирес Фиритер

Меч и латы, дева, брось! Перевод В. Тихомирова 114

Дэви О'Брудар

Лучше быть овцеводом. Перевод В. Тихомирова 116

Старых поэтов не стало. Перевод В. Тихомирова 118

Тейг Руа О'Кнухур

Так устроен мир. Перевод В. Тихомирова 119

Эган О'Рахили

Красота красоты. Перевод В. Тихомирова 121

ИРЛАНДСКИЕ НАРОДНЫЕ ПЕСНИ XVII–XVIII ВЕКОВ

Черная Роза. Перевод А. Ревича 125

Моя буренка. Перевод А. Ревича 127

Кто там на моей могиле. Перевод А. Ревича 128

Мойра Ни Вилон. Перевод Т. Михайловой 131

Ристард О'Брини. Перевод Т. Михайловой 133

Поцелуй мне дала. Перевод А. Ревича 135

Эй, муженек, ты мне не пара! Перевод Т. Михайловой 137

ПОЭТЫ XIX ВЕКА

Томас Мур

Вечерний звон. Перевод И. Козлова 141

«Когда одни воспоминанья…» Перевод М. Лермонтова 142

Молчит просторный тронный зал. Перевод А. Голембы 143

Вспомни, Эрин, былую славу свою. Перевод Г. Кружкова 144

Пусть его похоронят с булатным мечом. Перевод М. Бородицкой 145

Ирландский крестьянин — своей возлюбленной. Перевод Г. Кружкова 147

Восстань же с мечом на предателя, Эрин. Перевод Г. Кружкова 148

Запомни: здесь лучшие пали. Перевод Г. Русакова 149

Вот и берег ирландский исчез за кормой… Перевод Р. Дубровкина 150

Поверь, если прелести юной твоей. Перевод Г. Кружкова 151

Красавицей Эллен считалась по праву. Перевод Г. Кружкова 152

«Давай-ка за спиной…» Перевод Г. Русакова 154

Странствующий бард. Перевод М. Бородицкой 156

Песнь об Иннисфейле. Перевод М. Бородицкой 158

Вот эта чаша! Перевод Г. Кружкова 159

Ты пела о любви. Перевод М. Бородицкой 161

Перед улыбчивостью взгляда. Перевод Г. Русакова 162

Повсюду — смех, повсюду — пенье. Перевод М. Бородицкой 163

Не прополоть ли нам с тобой… Перевод М. Бородицкой 165

Скажи, мой свет бесценный. Перевод М. Бородицкой 167

Чарльз Вулф

На погребение английского генерала сэра Джона Мура в Корунне. Перевод И. Козлова 168

Джеймс Кларенс Мэнган

Темнокудрая Розалин. Перевод И. Шафаренко 170

Унесенные ветром. Перевод Г. Русакова 174

Сибирь. Перевод Г. Русакова 176

Томас Дэвис

Моя могила. Перевод Г. Кружкова 178

Томас МакГи

Кельты. Перевод А. Шараповой 180

АНГЛО-ИРЛАНДСКИЕ НАРОДНЫЕ БАЛЛАДЫ XIX ВЕКА

Лиллибулеро. Перевод Е. Аксельрод 185

Рекрут из Керри. Перевод А. Сергеева 188

Темноглазый моряк. Перевод Е. Аксельрод 190

Женщины хуже мужчин. Перевод А. Сергеева.. 192

Джонни Грей. Перевод А. Сергеева 194

Вандименова земля. Перевод А. Сергеева 196

Миссис Макграт. Перевод А. Сергеева 198

Песня голода. Перевод Р. Дубровкина 200

Фрегат фениев. Перевод Р. Дубровкина 201

Оранжистская флейта. Перевод Р. Дубровкина 203

ИРЛАНДСКАЯ ПОЭЗИЯ КОНЦА XIX — ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XX ВЕКА

Уильям Батлер Йейтс. Перевод Г. Кружкова

Озерный остров Иннишфри 207

Фергус и Друид 208

Розе, распятой на Кресте Времен 211

Роза земная 213

На мотив Ронсара 214

Пропавший мальчик 215

Жалобы старика 218

Кто вслед за Фергусом? 219

Ирландии грядущих времен 220

Воинство сидов 222

В сумерки 223

Песня скитальца Энгуса 224

Влюбленный рассказывает о розе, цветущей в его сердце 226

Он скорбит о перемене, случившейся с ним

и его любимой, и ждет конца света 227

Он мечтает о парче небес 228

Не отдавай любви всего себя 229

Блаженный вертоград 230

Нет другой Трои 233

Как бродяга плакался бродяге 234

Могила в горах 235

Плащ 236

Мраморный тритон 237

Соломон — царице Савской 238

Кот и луна 240

Две песни из пьесы «Последняя ревность Эммер»

I. «Женская красота — словно белая птица…» 242

II. «Отчего ты так испуган?..» 243

Политической узнице 245

Второе пришествие 247

Плавание в Византию 248

Леда и лебедь 250

Среди школьников 251

Византия 254

Сожалею о сказанном сгоряча 256

Безумная Джейн о Боге 257

Безумная Джейн говорит с епископом 259

Колыбельная 260

«Я родом из Ирландии» 261

Клочок лужайки 263

Проклятие Кромвеля 265

Буйный старый греховодник 267

Водомерка 270

Джон Кинселла — за упокой миссис Мэри Мор 272

Парад-алле 274

В тени Бен-Балбена 276

Черная башня 280

Томас МакДонах

Джон-Джон. Перевод М. Яснова 282

Патрик Пирс

Видение. Перевод В. Тихомирова 285

Джозеф Планкетт

Его на розе не остыла кровь. Перевод Т. Стамовой 287

Черная роза наконец станет красной. Перевод Р. Дубровкина 288

Джеймс Джойс

Из цикла «Камерная музыка».

Перевод Г. Кружкова

II. «Вечерний сумрак — аметист…» 289

III. «В тот час, когда всё в мире спит…» 290

XII. «Какой он дал тебе совет…» 291

XIX. «Не огорчайся, что толпа тупиц…» 292

XXIII. «Твое сердечко — мотылек…» 293

XXVII. «Хоть я уже, как Митридат…» 294

XXX. «Все, помню, начиналось так…» 295

XXXII. «Весь день шуршал холодный дождь…» 296

XXXV. «С утра в ушах как будто море…» 297

XXXVI. «Я слышу: мощное войско штурмует берег земной…» 298

Из сборника «Пенни за штуку».

Перевод Г. Кружкова

Довесок 299

Плач над Рахуном 300

Tutto è sciolto 301

На берегу у Фонтана 302

Лунная трава 303

Прилив 304

Ноктюрн 305

Один 306

Актеры в полночном зеркале 307

Банхофштрассе 308

Ессе puer. Перевод Г. Кружкова 309

Фрэнсис Ледвидж

В сентябре. Перевод Т. Стамовой 310

Кэтлин ни Холиэн. Перевод Т. Стамовой 311

Ирландия. Перевод Т. Стамовой 312

Примечания 313

Литературно-художественное издание

ЗОЛОТАЯ СЕРИЯ ПОЭЗИИ

ТЫСЯЧА ЛЕТ ИРЛАНДСКОЙ ПОЭЗИИ

Ответственный редактор Е. Назарова

Художественный редактор А. Сауков

Технический редактор О. Лёвкин

Компьютерная верстка О. Шувалова

Корректор Т. Бородоченкова

В оформлении переплета использована репродукция картины «The Beguiling of Merlin» художника Эдварда Берн-Джонса

ООО «Издательство „Эксмо“»

123308, Москва, ул. Зорге, д. 1. Тел. 8 (495) 411 -68-86, 8 (495) 956-39-21. Home page: www.eksmo.ru E-mail: info@eksmo.ru

Сведения о подтверждении соответствия издания согласно законодательству РФ о техническом регулировании можно получить по адресу: http://eksmo.ru/certification/

Подписано в печать 06.08.2014. Формат 70x100 1/32. Гарнитура «Петербург». Печать офсетная. Усл. печ. л. 14,26. Тираж 3000 экз. Заказ 5627.

Отпечатано с готовых файлов заказчика в ОАО «Первая Образцовая типография», филиал «УЛЬЯНОВСКИЙ ДОМ ПЕЧАТИ»

432980, г. Ульяновск, ул. Гончарова, 14

16+