© Авторы, текст, 2018

© М. С. Парфенов, составление, 2018

© А. Провоторов, иллюстрация на обложке, 2018

© ООО «Издательство АСТ», 2018

«Вот они наконец-то: новые голоса!»

Клайв Баркер

«Серия „Самая страшная книга“ из года в год не теряет в качестве».

А. Миронов / bookvoed.ru

Когда в начале 2014 года вышла самая первая «Самая страшная книга», мало кто мог представить, что томику этому суждено стать началом целой серии. Это был эксперимент… Черт побери, это был классический «первый блин».

Вышел он, как водится, комом. «Самую страшную книгу 2014» издали минимальным тиражом – всего лишь в две тысячи экземпляров. Под простоватой обложкой, на дешевой и маркой газетной бумаге оказались собраны истории никому на тот момент не известных авторов. Не все из этих историй были по-настоящему хороши, но тем ярче блистали истинные жемчужины, которым в той подборке, по счастью, также нашлось место.

Ныне общий тираж «страшных книг» перевалил за отметку в пятьдесят, а впереди уже виден знаковый рубеж в сто тысяч. В серии выпускаются тематические антологии («Хеллоуин», «13 маньяков», «13 ведьм», «13 монстров»), авторские сборники («Запах», «Зона ужаса», «Чертовы пальцы»), романы («Фаталист», «Скелеты»), а прямо сейчас в руках вы держите – подумать только! – уже шестую ежегодную антологию ССК. Приятно осознавать, что книги нашей серии собирают, коллекционируют…

Что ж, здравствуй, Постоянный Читатель.

Звучит знакомо, да?.. Долгих шесть лет мы этого всячески избегали, но уж теперь-то можно. Давайте, наконец, честно и откровенно поговорим о Нем, о Его Величестве.

Отношение к Королю Ужасов у отечественных авторов хоррора, надо сказать, довольно сложное. С одной стороны, после унылых опытов девяностых годов прошлого столетия словосочетание «русский Стивен Кинг» многими воспринимается почти как ругательство – больно уж часто в рекламных целях этот ярлычок навешивали на книжки беспомощных эпигонов и откровенных графоманов.

С другой стороны…

Во время встреч с читателями, в интервью и на разных публичных мероприятиях Кинг любит рассказывать анекдот из собственной жизни – историю о том, как, будучи на какой-то пафосной писательской конференции, он заглянул в туалет дорогого отеля, где его узнал тамошний работник. Только представьте: стоите вы перед писсуаром, слегка напряженный, сражаетесь с заевшей молнией брюк – и тут вас по плечу хлопает пожилой негр. И громко говорит, почти орет вам в ухо (очевидно, потому, что сам он, в силу возраста, несколько глуховат): «Эй, мужик, а я тебя знаю! Ты этот, из телика, который страшилки сочиняет!»

Ужасно неудобная ситуация. Но я уверен, что девять из десяти авторов хоррора, живущих на планете Земля, эту и ей подобные байки слушают… с завистью. Они могут это скрывать, могут все гневно отрицать или смеяться (быть может, немного нервно смеяться), но факт в том, что большинство из нас были бы вовсе не прочь оказаться в том туалете на месте Стивена Батьковича.

Эй, многие согласились бы испытать и что-нибудь похуже приставаний взбалмошного престарелого афроамериканца, лишь бы их вот так же узнавали в общественных местах. И дело тут не в деньгах и славе.

Нет, я не знаю никого, кто был бы против того или другого, но дело ведь правда НЕ ТОЛЬКО в этом.

Для нас, для того поколения авторов, что пишут хоррор на русском языке здесь и сейчас (те, кого называют «темной волной»), Стивен Кинг – больше, чем громкое имя. И уж конечно гораздо больше, чем бренд, в который это имя давным-давно превратилось.

Стивен Кинг – это путеводная звезда. Маяк, светивший в самые темные ночи. Объект веры, если угодно. Не как литературный «отец» или учитель – авторы русского хоррора учились у многих, от По и Лавкрафта до Лаймона и Кетчама, от Гоголя и Бестужева-Марлинского до братьев Стругацких. И у Короля, естественно, тоже учились, но – не только у него. Кинг важен в более широком смысле: как личность, как человек с собственной уникальной историей и как сочинитель тех историй, которые мы все читали.

В конце двадцатого века, когда мое поколение делало первые неуверенные шаги в жанре, когда на прилавках появлялись те самые позорные «русские Стивены Кинги», – мы читали книги Короля, читали Роберта Маккаммона, Клайва Баркера (спасибо, к слову, этим и другим зарубежным мэтрам за теплое отношение к «Самой страшной книге»). И понимали, что на самом деле – можно. Можно писать о страшном так, что это интересно и приятно читать. Можно сочинять пугающие истории – и иметь успех.

Конечно, судьба Короля сама по себе вдохновляет многих, ведь это классический образец того, что на Западе называют «американской мечтой», но что на самом деле близко и знакомо каждому. Как сказка о Золушке, то есть как история о том, что трудолюбие и талант (и капелька волшебства, то бишь удачи) помогают достичь вершины. Несмотря ни на какие трудности.

Когда нас отвергали издатели и критики, когда в народе говорили, что хоррор в России никому не интересен, что хоррор – это вообще не литература, пример Стивена Кинга доказывал обратное. Служил напоминанием о том, как на самом деле обстоят дела.

И вот теперь мы в чем-то сравнялись. Нет, выдающийся карьерный взлет Короля уже вряд ли кому удастся повторить – все-таки времена меняются, как и обстоятельства. Но, по крайней мере, у нас тоже появились свои Постоянные Читатели. Учитывая, с чего все начиналось – это самое главное.

Забавно, но и по сей день иногда кого-то из отечественных писателей сравнивают с Королем. В последние годы особенно «везет» в этом плане писательницам – то Марьяне Романовой, то Анне Старобинец… Но я прошу не называть «русским Кингом» никого из авторов, чьи истории собраны в «Самой страшной книге 2019». Потому что они – мы – совсем не похожи. У них – у нас – свои голоса.

И потому что, признаюсь: хоть я и обещал тебе, Читатель, говорить честно, но солгал уже в заголовке этой статьи. Ведь на самом деле она вовсе не про Стивена Кинга…

Владу Маслову, подавшему мне эту идею

План пришел в голову Павлу в одну из бесконечных бессонных ночей, когда он лежал на жесткой постели, накрывшись армяком, вслушиваясь в настырный комариный звон и скрип ветхих половиц. План отчаянный, нелепый, даже комичный… но после череды блистательно задуманных и с треском проваленных покушений, стоивших жизни многим его товарищам по борьбе, быть может, такой только и мог сработать.

На эту идею его натолкнули объявления, расклеенные по всему городу недавно прибывшим разъездным цирком: ищут человека для работы со слоном. Поначалу Павел думал наняться туда безо всяких задних мыслей. Скудные сбережения неумолимо подходили к концу, кишки исполняли по ночам голодные марши, не давая уснуть, а квартирная хозяйка все настойчивей интересовалась, когда он намерен съехать. Лишь потом он осознал, что в цирке окажется как никогда близок к почти недосягаемой цели.

К губернатору.

Разумеется, после не столь давнего убийства Столыпина подобраться к цели со стороны зала сделалось решительно невозможно – охранители умели учиться на своих ошибках. Однако выстрела со сцены никто ожидать не будет. А между тем само устроение цирка-шапито, с его приземистыми трибунами, отделенными от арены лишь низеньким барьером, подходит для этого как нельзя лучше.

Губернатор всегда любил цирк, любил какой-то восторженной детской любовью – да и не только детской: по молодости, говорят, изрядно крутил с разбитными акробатками. Даже сейчас он не мог пропустить ни одного представления самой захудалой бродячей труппы. Об этой его страсти было известно всем. Ходила злая шутка, что градоначальнику больше пристало бы управлять цирком – с этим Павел был совершенно согласен. Еще шутили, что старик не отказался бы и умереть в цирке.

А хотя бы и нет! Павел все равно не собирался его спрашивать.

С самого первого взгляда директор цирка господин Шульц вызывал неприязнь. Он был молод, немногим старше Павла, и, пожалуй, хорош собой – волосы цвета воронова крыла, мрачный блеск в глазах и язвительная манера речи вызывали в памяти образ байронического героя, что в реальной жизни зачастую вызывает отторжение.

– Отчего же вы, молодой образованный человек, решили поступить в услужение к нашему Господину Элефанту? – осведомился он, сцепив перед собой бледные, словно из слоновой кости выточенные пальцы.

– Видите ли, – проговорил Павел, – я остался без средств к существованию и…

– Весьма сочувствую, – перебил Шульц, – однако не рассчитывайте поправить здесь свое положение. Две трети нашей выручки уходят на перевозку и поддержание цирка, оставшегося едва хватает, чтобы сводить концы с концами. Если вам нужны только пища и кров – этим мы можем вас обеспечить, при условии, что вы будете работать на совесть.

– Я постараюсь, – сказал Павел. – Конечно, у меня нет опыта в работе с животными…

– Моя бы воля, – мрачно произнес Шульц, – я на пушечный выстрел не подпустил бы вас к Господину Элефанту, но выбирать не приходится. Настоятельно рекомендую соблюдать осторожность, если, конечно, вам дорога жизнь.

Жизнь давно не была дорога Павлу, однако он не испытывал ни малейшего желания пасть жертвой разъяренного слона.

– Три сажени в длину, четыре в высоту и почти полтысячи пудов весу, – продолжал Шульц. – Господин Элефант, вероятно, самый крупный слон из ныне живущих, включая даже его африканских собратьев… – Он усмехнулся. – Гневить эдакую махину я бы не посоветовал.

– Я не из склочников, – улыбнулся Павел. – Думаю, мы с махиной поладим.

– Что ж… – Шульц поднялся из-за стола, достал из кармана жилета золотой брегет на цепочке, откинул крышку. – Сейчас у нас начинается репетиция. Пойдемте, я покажу вам вашего подопечного.

Они вышли из директорского фургона, украшенного сбоку изрядно потрепанной афишей, на которой едва можно было различить силуэт слона, нескольких ревущих львов и фигуру с хлыстом. Цирк раскинулся посреди угрюмого голого поля за железнодорожным полотном – кричащее многоцветье шатров, палаток, будочек и пестро размалеванных фургонов. Среди этой радостной пестроты лениво, вразвалочку, бродили немногочисленные служители. Над огромным желтым куполом шапито, словно язык гигантской змеи, трепетал на ветру раздвоенный красный флажок.

– Матвей! – крикнул Шульц.

Тотчас невесть откуда нарисовался серый, будто золою присыпанный, усатый мужичок в мятой косоворотке и фуражке с треснутым козырьком.

– Чегось изволите, господин Шульц? – спросил он сипло, постреливая из стороны в сторону хитрыми глазками.

– Слетай, голубчик, к Кларе да передай, чтобы через десять минут была на арене с Господином Элефантом.

– Сей секунд! – сказал серый человечек, бросил на Павла какой-то странный взгляд и тут же растворился среди повозок.

Конюшня и платформы с клетками размещались позади главного шатра, дабы зверей можно было в любой момент вывести на арену. По завету Ноя, каждой твари содержалось по паре. Цирковые собачонки встретили Павла и Шульца визгливым лаем, обезьянки, медведи и лошади провожали их печальными глазами. В воздухе витали пряный аромат опилок и кислый запах навоза, извечно сопровождающие разъездные цирки.

– Львов давеча пришлось пристрелить, – вздохнул директор. – Они, видите ли, отобедали вашим предшественником. Еще в Петербурге. Невелика потеря! За каким чертом этот пьяница полез в клетку? Однако с этих-то пор все и пошло наперекосяк.

Они вошли в бархатистый сумрак шатра. Посреди усыпанной опилками арены стояла огромная разноцветная тумба. Рядом двое одетых в мешковатые балахоны молодцев с одутловатыми физиономиями вовсю лупили надувными дубинками по голове третьего, а тот в ответ лихо сшибал их лбами.

– Братья Бобенчиковы! – объявил Шульц. – Три величайших комических дарования, успешно загубленных пьянством и блудом.

Клоуны перестали тузить друг дружку и посмотрели на него с таким угрюмым выражением, какого никак нельзя было ожидать от представителей их профессии.

Павел огляделся; ряды скамей терялись в темноте. А вон там, по правую руку, отдельная ложа на три персоны с мягкими креслами, где вместе с охраной будет сидеть губернатор…

– Внимание, – тихо проговорил Шульц, тронув Павла за плечо, а затем повернулся к воображаемой публике и громогласно провозгласил: – Дамы и господа, представляю вам Господина Элефанта – величайшего слона в мире!

Господин Элефант торжественно вступил на арену.

Он и впрямь был огромен. Бугристая, точно из утеса высеченная голова, украшенная золоченым бархатным налобником, венчала массивные плечи, под задубелой кожей которых незримо перекатывались литые мышцы; гибкий хобот извивался между бивней, длинных, острых, точно костяные сабли – от одного их вида делалось не по себе. Большинство слонов, виденных Павлом в цирке, были лишены клыков, вид имели самый благодушный и более всего походили на огромные, изрядно обвисшие кожаные бурдюки. Господин Элефант же будто сошел беззвучной, призрачной поступью с одной из гравюр великого Доре.

Восседавшая на нем наездница – очевидно, та самая Клара – была настоящей красавицей. Белокурая и цветущая, она вызывала желание немедля схватить ее в объятия и расцеловать. Ее коротенькое белое платьице в блестках и с вырезом на спине не скрывало почти ничего. Рядом с этой сияющей белизной Павел вдруг остро почувствовал, что одежда его больше напоминает тряпье, а лицо покрыто трехдневной щетиной.

Обняв Клару за талию могучим хоботом, слон как пушинку снял ее со спины и бережно поставил на манеж. Перекрестясь на западный манер – слева направо, – она опустилась на колени и положила голову на тумбу, словно на плаху, а Господин Элефант шагнул вперед, занося свою огромную ногу…

И опустил ее на голову Клары.

Трио клоунов в притворном ужасе заламывали руки; лицо директора было непроницаемо. Клара лучезарно улыбалась из-под чудовищной стопы, способной в мгновение расплющить ей череп. Павел боялся дышать. Струйка пота сбежала по его лбу, обожгла глаз. Вонзив ногти в ладони, он молился, сам не зная кому, чтобы все быстрее закончилось. Наконец Шульц вскинул руку, Господин Элефант медленно, будто нехотя, снял ногу с головы Клары и подался назад. Павел шумно выдохнул.

– Я смотрю, вы впечатлены! – улыбнулся Шульц. – Итак, первая ваша обязанность… Взгляните на мою дорогую сестру. Чего нет на ее волосах?

Павел, изумленный тем, что кто-то может позволить родной сестре класть голову под ногу слона, невпопад брякнул:

– Головного убора?

Клара фыркнула.

– Навоза, любезнейший, навоза, – сказал директор. – Слон – существо величавое, навоза производит в избытке и иногда в него наступает. Ежели сия мерзость окажется на белокурой головке Клары, получится номер в духе вот этих, – он мотнул головой в сторону Бобенчиковых, – к чему мы отнюдь не стремимся.

– Я полагал, что буду работником арены… – неуверенно начал Павел.

– Как я уже сказал, давая согласие, вы поступаете в полное распоряжение к Господину Элефанту. Кроме вас, этим заниматься некому. Из-за вот этих прекрасных клыков, – Шульц с гордостью провел пальцами по грозному бивню, – никто не хочет с ним работать, а спиливать их я не намерен. Слон без клыков – не слон. Полагаю, вы не станете настаивать.

– А по-моему, мы бы и сами прекрасно справились! – вмешалась Клара. – Право, Генрих, какой из него слоновщик? Посмотри, какой он заморенный.

Павел почувствовал раздражение. Да что она позволяет себе, эта актриска?

– Ну, это-то легко поправимо! – сказал Шульц. – Вот что, любезнейший: сейчас вы отобедаете с нами чем Бог послал, потом пойдете домой – ведь у вас покамест имеется какое-никакое жилье? – и хорошенько выспитесь. А завтра жду вас с утра. Клара разъяснит вам, что нужно делать.

Они пожали друг другу руки. Покидая манеж вслед за директором, Павел буквально ощущал спиною недовольный взгляд Клары.

Завтрак проходил под открытым небом. Столами и стульями служили поставленные на попа фанерные ящики, а скатертями – пожелтевшие газеты. Рядом с уже знакомыми Павлу Бобенчиковыми и Матвеем здесь были четверо лилипутов, громадный негр (очевидно, штатный силач), несколько девиц, одетых даже откровеннее Клары, двое хрупких юношей, которые держались за руки, глядя друг на друга влюбленными глазами, и с десяток служителей, косившихся на эту парочку с нескрываемым отвращением.

Никто не выказал к новому работнику ни малейшего интереса. От запаха горячей похлебки у Павла закружилась голова.

Взгляд Шульца остановился на пустующем столе:

– Где Великий Сандини?

Тишина была ему ответом.

– Матвей, голубчик, слетай-ка за ним!

– Так ить… – промямлил Матвей.

– Что «так ить»? – угрожающе спросил Шульц.

– Убег, подлец! – развел руками Матвей. – Все с фургона забрал и убег.

Шульц скрипнул зубами:

– Еще один. Корабль тонет, крысы бегут. Другие желающие есть?

Артисты что-то невнятно забормотали, качая головами.

– Есть, есть, знаю я вас, – махнул рукой директор и посмотрел на Павла. – Вы, любезнейший, часом не умеете глотать шпаги и распиливать даму пополам? – И безрадостно засмеялся собственной шутке.

На следующее утро Павел расплатился с хозяйкой и пришел в цирк, неся весь свой нехитрый скарб – накинутый на плечи армяк с револьвером Нагана в кармане, да потертый саквояж с четырьмя жестяными бонбоньерками внутри.

У директорского фургона в него врезался Матвей, очевидно «летевший» исполнять очередное поручение, и едва не выбил саквояж из рук.

– Разуй глаза, дурень! – рявкнул Павел, срываясь от испуга на позорный фальцет.

– На сердитых воду возят! – парировал Матвей и поспешил дальше, не подозревая, что только что был вместе с Павлом на волосок от смерти.

Смерть была заключена в круглые бонбоньерки и кокетливо перевязана красными ленточками.

Выделенный Павлу фургон беглого иллюзиониста располагался на самом краю поля. Обстановка внутри оказалась самая спартанская – узкая койка с голым матрасом да грубо отесанный стол с табуретом.

С великой осторожностью Павел поместил саквояж под кровать. Сев за стол, достал из кармана промасленную тряпицу, развернул. Наган тускло блеснул в луче света, сочившемся из запыленного оконца. Рядом маслянисто поблескивали патроны.

Последний раз на губернатора покушались в Ярославле. Некая девица Ляхович смогла добиться приема под видом просительницы и, оставшись с градоначальником наедине, всадила ему два заряда из двуствольного «дерринджера» в раззолоченную медалями грудь. Обливаясь кровью, старик все же сумел повалить нападавшую на пол и удерживал до прихода подмоги. Ляхович повесилась в камере на собственном поясе, не выдержав допросов, а губернатора от греха подальше перевели в самую глухую провинцию. Могли бы и не стараться: неудача Ляхович, хоть и вполне предсказуемая (Павел советовал ЦК вооружить барышню калибром побольше; ему ответили, что в покушении на Линкольна «дерринджер» зарекомендовал себя наилучшим образом), стала последней каплей. Комитет постановил: рисковать всей группой ради убийства одного мерзавца не стоит, а ежели кто имеет к старику личный счет, ему лучше вовсе покинуть организацию и действовать на собственное усмотрение.

Расстались без сожалений – товарищи давно поняли, что не верит он во всеобщие свободу-равенство-братство и справедливость. И только ближайший приятель, студент-химик Самуил Френкель, тайком передал ему начиненные гремучим студнем снаряды Кибальчича с уже встроенными взрывателями, сказав на прощанье:

– Гляди не подорвись сам – там небольшой встряски достаточно. И еще прошу – не применяй их в толпе. Не пятнай наши руки в невинной крови.

А губернатор нарочно – Павел в том нисколько не сомневался! – ездил исключительно людными улицами. Тем не менее избавиться от снарядов молодой человек не решался. Так они и кочевали с ним вместе с одного жилья на другое, повиснув мертвым грузом.

Павел поднял револьвер, откинул барабан. Зияющие гнезда наполнились светом. Возможно, у него не будет и двух выстрелов…

Громкий стук в дверь застал его врасплох. Чертыхнувшись, он выронил тряпку, патроны раскатились по столу. Павел лихорадочно сгреб их, завернул вместе с пистолетом обратно в тряпку, убрал под матрас и только после этого открыл дверь. На пороге стоял улыбающийся Шульц с хлыстом в руке.

– Доброе утро! – сказал он. – Готовы поближе познакомиться с Господином Элефантом?

Знакомство, однако, не задалось.

Господин Элефант ждал их посреди просторного шатра, служившего слоновником. Вьющаяся среди опилок толстая стальная цепь приковывала его ногу к глубоко врытой в землю железной балке. Рядом с ним стояла Клара, уже одетая в свой цирковой наряд. При виде Павла она нахмурилась.

– Доброго утречка, Господин Элефант! – провозгласил директор. – Как вы спали? Мышки не докучали?

Слон благодушно зарокотал, помахивая ушами.

– Клара, оставляю молодого человека на тебя, – сказал Шульц. – А мне пора бежать…

– Ничего объяснять я не стану, – отчеканила Клара. – И вообще не подпущу посторонних к нашему слону.

На взгляд Павла, ее поведение становилось довольно странным.

– Послушай, милая, все уже решено, – с безграничным терпением в голосе произнес директор. – Этот человек будет работать со слоном, нравится тебе это или нет.

– Если я скажу ему правду, – произнесла Клара, с вызовом глядя брату в глаза, – он вылетит отсюда к чертовой матери.

И вот тут-то все и произошло. Что-то неуловимо изменилось в лице Шульца. Только что оно было спокойным, а уже в следующий миг губы директора задрожали, глаза наполнились слезами, словно у обиженного мальчишки. Внезапно он ударом по лицу сбил девушку с ног и тут же перетянул хлыстом по оголенной спине. Клара отчаянно закричала. Между ее лопаток вздулась багровая полоса.

Павел был настолько поражен случившимся, что не успел ничего предпринять. Его опередил Господин Элефант. Загремев цепью, он сделал несколько шагов вперед, взмахнул хоботом – и Шульц врезался в стену шатра, отчего все сооружение заходило ходуном.

Павел вскрикнул. Шульц распрямился, медленно, словно змея, поднимающаяся из корзины факира. Голова его тряслась, по щекам струились слезы, но на губах блуждала усмешка, больше похожая на оскал. Хлыст со свистом рассек воздух. Господин Элефант взревел, закрутив спиралью ожженный хобот, попятился, а Шульц бросился на него, в молчаливом исступлении нанося удар за ударом.

– Прекратите! – Павел схватил директора за плечо. – Вы с ума сошли?

Шульц оттолкнул его с поразительной силой. Потеряв равновесие, Павел свалился прямо на Клару. Та сдавленно охнула. От ощущения ее извивающегося тела под собой у него совершенно некстати перехватило дыхание. Он поспешил откатиться в сторону.

Слон жалобно заревел.

– Вилли! – закричала Клара. – Вилли, на помощь!

Послышался громовой топот, в шатер влетел черный гигант и обхватил Шульца сзади, прижав его руки к телу.

– Пусти! – прохрипел директор. – Убери от меня лапы, черная обезьяаааа… – Его пальцы разжались, выпуская хлыст, глаза закатились под лоб, зубы заскрежетали, и весь он мелко-мелко затрясся, выбивая каблуками дробь.

С трудом поднявшись на ноги, Павел подошел к перепуганному негру, по-прежнему сжимавшему Шульца в медвежьих объятиях, и подобрал кнут.

– Не бейте его! – жалобно крикнула Клара.

– Не говорите ерунды, – устало проговорил Павел. – Ему нужна помощь.

Он с усилием разжал намертво сомкнутые челюсти директора и втиснул ему между зубов рукоять хлыста.

– Поверьте, мне очень жаль, – умирающим голосом проговорил Шульц. – И ты, Клара, прости меня…

– Это не твоя вина, Генрих, – мягко отвечала она, поправляя под его головой подушку. – Я сама виновата. Мне не следовало устраивать этот… этот цирк! – Она засмеялась сквозь слезы.

– Давно у вас такие припадки? – осведомился Павел. Промокнув марлю водкой, он осторожно протирал ею рубец на спине Клары, а девушка тихонько шипела от боли.

– С детских лет, – уныло ответил Шульц. – Папашино наследство. Тоже, бывало: сперва осатанеет, а потом – бряк! Однажды неудачно – об колесо фургона.

– Соболезную…

– Не стоит. Он был сущий зверь. Вон, видали? Это во мне его кровь взыграла. Во всех смыслах! – Шульц мрачно хохотнул.

– А ваша сестра…

– Бог миловал! – сказала Клара.

– И часто с вами такое?

– Последнее время все чаще.

– После случая со львами, я полагаю? Если, конечно, это были львы…

– Вы чертовски догадливы, – проворчал Шульц. – Пожалуй, дальше скрывать не имеет смысла. Разумеется, вашего предшественника убил слон. Мы боялись, что власти потребуют его пристрелить, и все свалили на львов.

– Тот человек был сам виноват, – добавила Клара. – Зачем мучил его? Теперь вы понимаете, почему я боялась вас к нему подпускать. Ай!

– Ничего-ничего, я уже закончил, – сказал Павел, силясь побороть дрожь в голосе. Последний раз он прикасался к женщине два года назад.

– Я больше не справляюсь, – плаксиво заговорил Шульц. – Кручусь как белка в колесе, а все сыпется в тартарары…

– Все хорошо, – мягко оборвал его Павел. – Теперь вам нужно поспать. И если это вас успокоит: работу я не брошу.

– Я позабочусь, чтобы все было хорошо, – добавила Клара. – Спи, Генрих.

Шульц едва заметно кивнул и закрыл глаза. Павел тронул Клару за плечо, и они на цыпочках вышли из фургона. У подножия лесенки, тихо переговариваясь, собрались мрачные циркачи.

– Расходитесь, – велел Павел, чувствуя невольную радость от неожиданно свалившейся на него власти. – Больному нужен покой.

Труппа смолкла и расступилась, пропуская их. Когда они отошли достаточно далеко, Клара повернулась к нему и нежно взяла за руку.

– Я должна просить у вас прощения, – сказала она, потупившись. – Вы проявили такое участие к моему брату…

– Пустое, – сказал Павел. – Было приятно снова вспомнить клятву старика Гиппократа.

– Вовсе не пустое! Ведь я очень люблю брата. Мы неразлучны с самого детства. Не поверите, он даже принимал у меня роды.

– У вас есть ребенок? – удивился Павел.

– Был, – вздохнула Клара. – Я была матерью всего несколько минут. Генрих сделал все, что мог, но… Как жаль, что вас тогда с нами не было!

– Не уверен, что от меня было бы больше толку. Я не закончил и первого курса. Будь я врачом, разве прислуживал бы слону? – Он невесело рассмеялся.

– Что же такого вы натворили?

Слова вырвались у него помимо воли:

– У меня тоже был старший брат, вот что я натворил. Алексей… он постоянно участвовал в студенческих демонстрациях. С детства был возмутителем спокойствия. Одна из акций приняла стихийный характер, и губернатор распорядился «с бунтовщиками не церемониться». В случае Алексея это означало «бить сапогами по голове до смерти».

– Боже мой, какой ужас!

– Я искал правды, – продолжал Павел. – Обивал пороги, бросил учебу. Отчислили с волчьим билетом, как неблагонадежного. Такая вот, понимаете, оказия.

Он смолчал, разумеется, обо всем остальном. Он вообще уже досадовал о своей откровенности. Только жалости ему не хватало! И верно, Клара привстала на цыпочки и робко коснулась губами его щеки, заставив его вздрогнуть. Покраснев, она отступила на шаг и вдруг воскликнула:

– Бедный Господин Элефант! Мы совсем забыли о нем!

А забытый Господин Элефант стоял тем временем в полумраке слоновника. Лишь его хриплое дыхание нарушало тишину, да цепь бренчала изредка тяжелыми звеньями. Ссадины, оставленные бичом, горели, но куда сильнее жгла старого слона горечь обиды.

Никто не мог бы постичь всю глубину терзавшей его тоски. Как и большинство его сородичей, имевших сомнительное счастье стать цирковыми артистами, за полвека жизни он успел хлебнуть лиха.

Как и большинство его сородичей, он не забывал ничего.

Он помнил себя неуклюжим щетинистым слоненком, цеплявшимся за хвост матери. Мир тогда казался гораздо больше и таил в себе множество чудес и опасностей, но и мать была огромной, и он верил, что она всегда будет рядом, а значит, бояться нечего. Но вот однажды, когда они мирно паслись на поляне, из зеленой чащи прогремел гром, и мать, протрубив один раз, повалилась в кусты, чтобы больше уже не встать. Жалобно повизгивая, он дергал ее за уши тоненьким хоботком, но она лежала неподвижной серою глыбой, а со всех сторон возникали страшные двуногие силуэты со сверкающими палками в руках…

Он часто пробуждался, увидев эту сцену во сне, и долго стоял, уставясь в темноту, охваченный благоговейным ужасом. Власть маленьких громовержцев абсолютна и неоспорима – вот урок, который он запомнил лучше всего.

Он помнил следующие два года, проведенные на плантации офицера-англичанина, заядлого охотника, в качестве живой забавы для его изнывающей от скуки леди и безобразно избалованных отпрысков. Однако забава так быстро росла и так много ела, что практичный сын Альбиона вскоре решил пустить ее на мясо гончим, и юного слона спасло лишь то, что проезжий путешественник выиграл его у хозяина в карты.

Он помнил долгую череду хозяев и кличек, которые сменил, прежде чем попасть к Шульцу-старшему и стать Господином Элефантом. Помнил каждый удар, каждый окрик, помнил свою бессильную ярость и всепоглощающий страх.

Но он помнил не только зло.

Худенький бледный мальчик и белокурая цветущая девочка всегда были добры к нему, тайком угощали разными лакомствами, омывали раны, оставленные страшным слоновьим багром папаши Шульца. Слон проникся к юным хозяевам той самоотверженной любовью, на какую способен только обласканный зверь, и не раз они в слезах прибегали к нему за утешением после отцовских побоев.

Он помнил, как дети росли, а папаша Шульц дряхлел, и как однажды его не стало. Господин Элефант первым ощутил на себе воцарившиеся в цирке новые порядки. Никто больше не обижал его, а молодой хозяин, вступивший во владение цирком, трогательно заботился о слоне на пару с сестрой.

Но, как часто бывает после краха тирании, на ее место пришла вседозволенность, и мало-помалу труппа погрузилась в чад беспробудного кутежа. Пытаясь восстановить порядок самыми суровыми мерами, Генрих все более озлоблялся и вскоре превзошел жестокостью покойного отца. Лишь Господин Элефант, добрый друг его безрадостного детства, до поры избегал его гнева.

Трагедия произошла, когда слоновщик Егор, на редкость прожженный малый, устав от гнета директора и бесконечных задержек жалованья, задумал удрать из цирка, поохотившись напоследок за слоновой костью. Глухой ночью он явился в слоновник с пилой-ножовкой и большим ведром, куда предварительно слил все цирковые запасы спиртного, для верности сдобрив побегами хмеля.

Старый слон благосклонно принял подношение. Спустя какое-то время голова его закружилась. Он грузно опустился на колени, а хитрец выждал несколько минут и принялся за дело.

Только то, что произошло потом, Господин Элефант помнил плохо. Он очнулся от дикой боли, когда пила в нетвердой руке соскользнула, взрезав чувствительную плоть его десны. «А ну лежать, скотина!» – гаркнул слоновщик, и то были последние его слова. Одурманенный болью и алкоголем, слон дернул головой, и человек вдруг забился в крови на полу у его ног, скуля и пытаясь удержать в животе лезущие наружу внутренности.

В ту ночь молодой хозяин впервые поднял руку на Господина Элефанта. Но жестокое избиение уже не могло вытравить крамолы из головы огромного зверя.

С каждым днем, ощущая растущие среди двуногих напряжение и страх, он все сильнее укреплялся в своих подозрениях.

Может, они вовсе не всесильны?

Может, их власть не вечна?

И сейчас эти мысли не давали ему покоя. Обида сменялась злостью. Он несколько раз впечатал ногу в опилки, представляя, что топчет тело молодого хозяина, превращая его в бесформенную кровавую массу…

– Бедный мой! Тебе больно? – услышал он ласковый голос хозяйки. – Сейчас, милый, сейчас мы тебя полечим…

И гнев, словно по волшебству, сразу утих, съежился, ушел куда-то в самую темную глубину его сознания.

Ведь он не забывал ничего.

Шульц отлеживался несколько дней. Павел был уверен, что директор решил воспользоваться случаем и хоть на время переложить заботы о цирке на плечи сестры. Впрочем, отдохнуть ему действительно не мешало.

Клара же подошла к делу со всей ответственностью. Она не давала актерам спуску, безжалостно выгоняя на репетиции, а в свободное время обучала Павла работе с Господином Элефантом. Через два дня он уже не хуже ее умел поливать слона из шланга, очищать его чувствительную кожу специальным скребком и драить круглые мягкие подошвы ног. Кормили они его вместе – Клара приносила различные лакомства, а Павел, обрывая руки, таскал ведрами сено и овощи. Хуже всего предсказуемо оказалась уборка навоза.

– Ой, мамочки! – расхохоталась Клара в первый раз, когда Павел, взмокший и злой как черт, вывалился из слоновника, распространяя вокруг себя зловоние. Он с размаху вогнал лопату в землю и заявил:

– Теперь я как никогда понимаю вашего брата.

Закончив, они поочередно споласкивались над железным рукомойником, пристроенным в закутке между фургонами, переодевались, и Клара отправлялась на репетицию. Иногда она приглашала Павла. С замиранием сердца он смотрел, как она мчится на спине галопирующей лошади, точно сказочная амазонка, выполняя самые невообразимые прыжки, пируэты и сальто. Как-то раз она предложила ему держать для нее обруч, но Павел наотрез отказался, опасаясь, что в момент ее прыжка у него дрогнет рука.

Она подобрала ему униформу по размеру – красную ливрею с золочеными шнурами, больше похожую на гусарский мундир, чем на костюм служителя, и строгие черные брюки.

– Вы похитили мое сердце! – сказала она, пытливо оглядев его с ног до головы. – Настоящий кавалерист! Хотите, я научу вас верховой езде?

Павел всерьез подумал, что было бы довольно эффектно всадить пулю в губернатора на полном скаку. Впрочем, тогда будет трудновато прицелиться… Он улыбнулся и сказал:

– Боюсь, наездник из меня неважный.

Одним словом, они сделались неразлучны.

Он даже столовался теперь вместе с нею и ее братом в директорском фургоне. Остальные циркачи прозвали его «Любимчиком», но Павлу было все равно. Он больше ни с кем из них не свел знакомства – да не больно и хотелось. Лишь чернокожий силач Вилли внушал приязнь своим кротким нравом, но он всегда держался особняком, почему-то пуще всех избегая Клары, хотя она, в отличие от своего брата, всегда была к нему ласкова. По ее словам, Вилли был родом из какого-то южноамериканского штата и привык опасаться белых. Павел, впрочем, подозревал, что бедный негр тайно влюблен в нее. Но когда он завел об этом речь, Клара поспешила сменить тему.

Он прекрасно понимал Вилли.

Не раз и не два он ловил себя на том, что забывает о своей истинной цели. Цирковая жизнь во всем ее противоречивом, неприглядном очаровании захватила его с головой. А мысли о губернаторе все настойчивей вытесняла собою Клара. Он не мог нарадоваться, что Шульц пока что не репетирует ужасный номер со слоном.

– Как вы можете подвергать свою сестру такому риску? – однажды спросил он директора за ужином.

Шульц лишь усмехнулся, а Клара сказала:

– Вы не знаете нашего Господина Элефанта. Он скорее сам умрет, чем причинит мне вред.

– Поразительно, насколько он кроток при его силе! – добавил Шульц.

– И все же при известных обстоятельствах он вас отшвырнул, – не без ехидства заметил Павел.

Директор, похоже, ничуть не обиделся.

– Именно отшвырнул, хотя один удар его хобота мог бы раздробить грудь мужчине куда более крепкого сложения. Причем я, как вы сами могли видеть, усердно напрашивался. Чего уж говорить о нашем папеньке, – он скорчил гримасу, – видели бы вы, как он терзал бедное животное! Хотел обучить его стоять на голове, это немолодого слона-то. А когда ничего не вышло, решил угостить булкой с цианистым калием… Чтобы спасти нашего друга, мы и придумали этот номер.

– Генрих придумал! – с гордостью уточнила Клара. – Вычитал в одной из своих книжек. Он много читает, не то что я.

– Слыхали о такой затее, как казнь слонами? Восточные правители знали немало способов вселять ужас в сердца своих подданных, но казнь слонами по праву считалась одним из самых зловещих. – Шульц выдержал эффектную паузу и продолжал: – Хорошо натасканный слон-палач мог пытать приговоренного днями и даже неделями, дробя ему кости и хоботом выворачивая суставы. Некоторых несчастных четвертовали, прижимая ногой к земле и отрывая конечности – собственно, в природе слоны именно так расправляются с не в меру дерзкими хищниками. Чаще же слон либо протыкал человека бивнями, либо делал то же самое, что вы видели на арене.

– Только насмерть?

– В том-то и дело, что нет! Он точно так же осторожно придавливал ногой голову осужденного и ждал знака от своего повелителя: казнить или помиловать? При любом исходе именно этот момент тягостного ожидания производил на зрителей наибольшее впечатление; на том сыграли и мы сейчас. В сущности, номер простейший, а между тем он всегда обеспечивает нам успех.

– И все же…

– Я с радостью рисковал бы собственной головой, – перебил Шульц. – И на стадии постановки номера так и делал. Однако зрители, как вы знаете, предпочитают видеть в смертельной опасности прекрасную даму.

– Профессия циркача – всегда риск, – добавила Клара. – Если на то пошло, я рискую гораздо меньше, чем любая воздушная гимнастка или канатоходец.

Павел рассеянно кивнул, а сам подумал, что губернатора надо будет застрелить непременно до начала номера, чтобы не видеть, как Клара снова кладет свою бедную голову под пяту слона.

Артисты роптали. Отряженный переговорщиком Матвей стоял перед директорским фургоном и докладывал:

– Застряли, дескать, в этой дыре, директор носу не кажет, представлений не даем, жалованья три месяца не видали… Расходиться, говорят, надо…

Приставив руку козырьком ко лбу, Шульц задумчиво посмотрел на небо, словно примерялся сбить солнце ударом хлыста. Наконец он сказал:

– Ты, голубчик, слетай к ним и скажи, что завтра устраиваем парад, а на следующий день даем представление. И вот еще, – добавил он вполголоса, – гляди в оба! Ежели кто опять надумает сделать ноги – зови Бобенчиковых. Они враз окоротят.

У присутствовавшего при разговоре Павла екнуло сердце. Так значит, уже послезавтра! Ему вдруг ужасно захотелось сделать ноги самому. Несмотря на Бобенчиковых.

– Воля ваша, – буркнул Матвей. – А только скажу как есть: на одних колотушках долго не продержитесь. Все одно разбегутся.

– Ну пес с вами… После парада можете погулять за мой счет. Только без меня, и чтобы к представлению были как стеклышко.

Павел осторожно попробовал возразить:

– Если они напьются накануне представления, то не смогут толком выступать.

– Зато и сбежать не смогут! – огрызнулся директор. – Бог даст, к полудню оклемаются. А если какая дура-гимнастка свернет себе шею, то моей вины в том не будет. Вилли! Где тебя носит, черная макака!

– Был бы вам бесконечно признателен, если бы вы перестали постоянно оскорблять этого человека, – холодно произнес Павел. – Насколько я знаю, он не причинил вам никакого зла.

– Вот как? – недобро усмехнулся директор. – Боюсь, вы знаете слишком мало, а наши представления о добре и зле сильно разнятся. – Он повернулся навстречу подошедшему Вилли. – Вот что, приятель: подготовь мой костюм да начисти как следует сапоги.

Силач покорно склонил огромную курчавую голову и побежал исполнять приказание.

Шульц, заложив руки за спину, обводил воспаленным взором свои цирковые владения, и Павел решил поискать более приятного общества.

Клару он нашел на арене. Она гарцевала на грациозной белой лошади, время от времени высоко поднимая ногу и делая поворот на носочке.

– Гоп-ля! – воскликнула она, ловко соскочив на манеж, и шлепком по крупу направила лошадь к выходу, где ее подхватил под уздцы и увел с арены один из служителей.

– По улицам слона водили… – продекламировал Павел.

– Не может быть! – искренне удивилась Клара. – Только что Матвей сказал, что парад назначен на завтра.

Павел хмыкнул, не в первый раз пораженный ее невежеством. Кларе действительно не мешало бы побольше читать; зачастую бедная девушка выказывала незнание самых элементарных вещей. Он подозревал даже, что она верит, будто Земля плоская.

– Клара, – засмеялся он, – ведь это же Крылов!

Она зарделась и стала дивно хороша.

– Простите… Я, наверное, кажусь вам очень глупой?

– Вы очаровательны, Клара, – искренне сказал он. – Прошу, оставайтесь такой, как есть.

– Вы совсем не умеете врать. Но знаете, никто никогда не разговаривал со мной так хорошо… Только Господин Элефант по-своему, по-слоновьи. Да-да, не смейтесь, не вздумайте смеяться! – Она погрозила ему пальчиком. – Генрих всегда заботился обо мне, но он считает меня дурочкой. А вы… вы совсем другое дело. Иногда мне кажется, что я знала вас всю жизнь.

И снова это произошло – привстав на цыпочки, она поцеловала его. Снова в щеку, но на этот раз ее губы коснулись уголка рта, и Павел, охваченный каким-то сверхъестественным ликованием, вдруг точно понял, что не убьет губернатора ни послезавтра, ни когда-либо вообще.

– Цирк! Цирк идет!

Первыми, как всегда, сбежались неугомонные мальчишки, отбросив свои бесконечно важные детские занятия. За ними поспевали и девочки – многие из них уже вели с собой взрослых. Наконец, заслышав звуки фанфар, оторвались от дел и самые занятые горожане. Все больше и больше народу от мала до велика вливалось в толпу, сопровождавшую цирковую процессию, которая пестрой змеей вилась по узеньким пыльным улочкам.

Впереди, облаченный в расписной алый кафтан, вышагивал сам директор, его голову венчал белоснежный тюрбан, украшенный кроваво мерцающим рубиновым оком. В этом живописном одеянии Шульц выглядел еще мрачнее, похожий на жестокого индийского правителя, практикующего казнь слонами. Благо и слон величественно шествовал рядом, вздымая огромные клубы пыли. Сияющая Клара в своем легкомысленном наряде восседала на шее Господина Элефанта, посылая в толпу воздушные поцелуи, и восхищенные мужчины отвечали ей тем же, презрев недовольные взгляды своих спутниц. Разодетый Матвей заглушал музыкантов, звонким петрушечьим голосом выкрикивая:

– Спешите видеть! Только одно представление! Знаменитые клоуны братья Бобенчиковы! Чудеса гимнастики! Акробатки под куполом цирка! Ужасный силач из дебрей Конго! И, наконец, гвоздь программы – жестокая казнь прекрасной девы под пятою гигантского слона!

И тут же Вилли всячески демонстрировал, что он именно ужасный, именно силач и именно из Конго, причем из самых что ни на есть глухих дебрей: угрожающе вращал глазами, потрясал над головой двухпудовою палицей и рычал гориллою. Никто бы не узнал сейчас в этом кровожадном людоеде кроткую жертву нападок Шульца.

Павел шел рядом с Господином Элефантом. Все казалось ему прекрасным – и теплый ветерок, ерошивший ему волосы, и благоухание палисадников, и эти тесные улочки, и эти радостные обыватели, на время вырвавшиеся из паутины сонного провинциального существования, но более всего…

Он старался не глазеть на налитые гладкие бедра Клары, крепко обхватывающие массивный загривок слона – от этого возникали мысли, бросающие в жар.

Путь лежал мимо губернаторского дома.

Там, на балконе, положа руки на мраморные перила, собственной персоной стоял губернатор и любовался Кларой. Постаревший сатир прятал грустную улыбку в окладистой серебряной бороде. Быть может, он вспоминал сейчас безвозвратно ушедшую юность в окружении таких же красавиц, когда он не стал еще символом тирании и угнетения, узником собственного дома, живущим в постоянном ожидании приговора.

По привычке Павел старался почувствовать ненависть – и не мог.

Доживай свой век, несчастный старик; видит Бог, тебе недолго осталось!

А он – он будет жить дальше. Пока в мире есть Клара, умирать просто глупо.

Нынче же ночью он заберет бомбы и взорвет далеко-далеко в степи. А наган зашвырнет подальше, к чертовой матери, как говорит Клара. И вернется в цирк. К ней.

Он ликовал – и вместе с ним ликовал весь город, еще не ведающий об уготованном ему кошмаре.

Сразу по возвращении циркачи потребовали, чтобы Клара непременно присоединилась к застолью, проводившемуся в одном из шатров.

– Не ходите, – успела она шепнуть Павлу.

Но он пошел. Пошел, только чтобы быть с ней.

Ему пришлось стать свидетелем и участником самой безобразной попойки, какая пристала бы скорее разбойникам, нежели артистам, пусть даже и разъездного цирка. Выпивка лилась рекой, циркачи отпускали грязные шуточки и горланили похабные песни, состязаясь в громкоголосии и сквернословии. Двое юношей-гимнастов бесстыдно целовались у всех на виду. Визжащие акробатки барахтались в жилистых руках служителей, каким-то образом все время переходя с коленей одного на колени другого. Клара не отставала от остальных – глушила водку вместе со всеми, вместе со всеми выкрикивала непристойности… Казалось, она нарочно стремится выставить себя в самом дурном свете.

Павел выпил немного водки, чтобы не привлекать внимания, а остальное украдкой подливал сидевшему рядом Матвею, на что тот благодарно кивал. И все равно в голове вскоре зашумело, а голоса циркачей временами сливались в неразличимый гул. В самый разгар веселья Клара вдруг вскочила на стол, одним глотком осушила стопку и, швырнув ее через плечо, принялась отбивать лихую чечетку под звон подпрыгивающих бутылок и ритмичное хлопанье в ладоши захмелевших товарищей. Ее гибкое тело извивалось в мерцании свечей, глаза сверкали шальным блеском, руки порхали над головой, точно белые птицы…

Павел сидел с раскрытым ртом, не в силах отвести от нее глаз. Ему хотелось провалиться сквозь землю, чтобы не видеть этого волнующего бесстыдства – и в то же время он мог бы любоваться им вечно.

– Гляньте, как Любимчик глазищи вытаращил! – крикнула одна из девиц.

– Да ведь он влюблен по уши!

– Гляди, гляди, покраснел, как его ливрея!

– Оставьте его в покое, – бросила Клара, не прекращая танца.

– Точно, оставьте, – подхватил Матвей, обнимая Павла рукой за плечи и обдавая запахом перегара. – Паренек-то хороший… щедрый…

– И то, может, повенчать их! – предложила неугомонная акробатка. – А Господин Элефант сватом будет!

– Ве-е-енчать меня с ним не нужно… – оскорбленно протянул Матвей и поскорей убрал руку. – Я ж по-дружески… я ж не из этих… – Он показал на милующихся гимнастов.

– Да с Кларой же, дурень, – отозвался один из них, вызвав всеобщий смех.

– С Кларой я завсегда готов! – глупо хихикнул Матвей.

– Да Любимчика же! Закатай губу, Матвейка!

– Ты свидетелем будешь!

– Я чего… я губу не раскатывал… я ж не Господин Элефант…

– Опять сказки рассказываешь! Никакая это не губа, а нос! – подал голос один из Бобенчиковых. – Огромный жидовский носяра!

– И вовсе не носяра, – уперся Матвей. – Мне директор рассказывал. Хобот – энто ихняя раскатанная губища.

– Ну уж ему-то мы Клару не отдадим! – загоготал другой брат.

– Он ее, бедняжку, в первую ночь порвет! – подхватил третий.

– Раздавит!

– У-у, душегуб проклятый!

Клара пьяно расхохоталась, а Павлу захотелось подойти к Бобенчиковым и обтесать кулаком наглые размалеванные физиономии. И он уже начал было вставать, как вдруг Матвей задиристо выкрикнул:

– От душегубов слышу!

Зловещая, тяжелая тишина повисла в шатре. Все взгляды были устремлены теперь на Матвея, но страшнее всех смотрели налитые кровью глаза клоунов.

– Ну-кась, повтори?

– Да-с, да-с! Слон что? Животина бессловесная, а вот вы с директором – как есть душегубы! Ну-ка, что там с Егоркой-то приключилось, расскажете?

Все трое братьев угрожающе поднялись на ноги. Но в тот же момент Клара соскочила со стола, бросилась Павлу на шею и прильнула губами к его губам.

Все закружилось перед глазами; словно издалека слышались смех и улюлюканье циркачей, но это казалось совершенно не важным – сейчас имел значение лишь хмельной вкус ее губ, жар ее тела, упругая мягкость груди… Дальше было как в тумане. Он слабо помнил, как она тащила его за руку из шатра, потом они оказались в ее фургончике, лихорадочно срывая друг с друга одежду, а к окошку, тесня друг друга, приплюснулись ухмыляющиеся рожи. Павел глупо улыбался. Клара, хихикая, показала в окошко кукиш и задернула занавеску.

Они повалились на койку, Павел оказался сверху. Ощущая дурманящий запах и жар разгоряченного молодого тела, он как безумный принялся целовать ее волосы, лоб, глаза, губы, шею.

– Раздави меня… – выдохнула Клара, направляя его рукой.

Они долго лежали в темноте, не говоря ни слова. Клара прильнула к его груди, обдавая жарким дыханием его шею. Он скользил пальцами по крутому изгибу ее бедра.

Вот все и случилось, думал он. Как просто. Как внезапно…

Отчаянный крик разбил тишину. Павел сел, будто подброшенный. Крик повторился, пронзительный, полный ужаса. А потом раздались грязная брань и глухие звуки ударов.

Павел скатился с кровати, нашарил в темноте брюки.

– Не надо, не ходи! – крикнула Клара.

Но он уже выскочил из фургона. Силуэты шатров и повозок смутно вырисовывались в темноте, и где-то среди них верещал Матвей:

– Спасите, родненькие! Убивают!

Очертя голову Павел бросился на крик.

Матвей, жалкий, дрожащий, скорчился у повозки, прикрывая голову руками, а вокруг него приплясывали три пестрых фигуры, нанося ему безжалостные удары ногами в слишком больших башмаках. Вся троица обернулась на окрик Павла. Призрачно-белые рожи с багровыми носами расплылись в кроваво-красных ухмылках. В руках блеснули ножи. Тут только Павел осознал, что стоит один против троих головорезов, полуголый и безоружный.

– Ба, Любимчик нарисовался! – гоготнул один из них, поигрывая ножом. – Герой-любовничек! А не кажется ли вам, что для нашей Клары он недостаточно хорош? Не изукрасить ли ему перышками фронтон?

Остальные визгливо захихикали.

– Лучше пощекотать с торца!

– Загнать с черного хода!

Пользуясь случаем, Матвей извернулся ужом и исчез под повозкой, но троим белым призракам, похоже, и дела не было – они всецело увлеклись новой жертвой. Павел лихорадочно огляделся, ища хоть какого-нибудь оружия. И тут подоспела Клара, задыхаясь и на ходу затягивая поясок халата:

– Не троньте его, зверье!

– Клара, если сделают к нам еще хоть шаг, беги в полицию, – проговорил Павел, подавляя дрожь в голосе.

Это вызвало взрыв издевательского хохота:

– Да, Клара, беги в полицию!

– Беги-беги, да смотри, говори все, без утайки!

– Не то мы расскажем: одним, что ли, пропадать?

Клара замерла на месте, бледная, как смерть. В ее распахнутых глазах плескался ужас.

– Что здесь происходит? – Шульц выступил из темноты, спокойный и обманчиво хладнокровный, но при виде хлыста в его руке страшные белые призраки тотчас съежились, превратившись в пьяных и жалких клоунов.

– Мы ничего…

– Матвейке язык хотели укоротить слегонца…

– А тут этот…

Шульц перевел взгляд с Павла на Клару и сказал:

– Ты опять взялась за старое, дорогая сестра. А вы, – он повернулся к притихшим Бобенчиковым, – марш к себе, и чтоб до завтра я вас не видел!

Клоуны бросились наутек.

– Генрих, я… – начала Клара.

– Ничего страшного, лишь бы не черномазый, – бросил Шульц и пошел прочь.

Клара вздрогнула, словно он опять ударил ее. Когда Павел отвел ее обратно в фургон, она опустилась на банкетку перед зеркалом и закрыла лицо руками.

– Значит, твой ребенок был от Вилли? – спросил Павел.

– Я даже не знала, от кого, пока он не родился, – угрюмо ответила Клара. – Наверное, потому и умер. Кровь немцев плохо сочетается с кровью чернокожих.

– Кто сказал тебе такую чушь?

– Генрих.

– Генрих либо негодяй, либо невежа. Впрочем, я больше склоняюсь к первому. Негры ничем не отличаются от белых, это известно всякому приличному человеку.

– Может, он иногда бывает несправедлив, но не смей его оскорблять, – холодно произнесла Клара. – Ты не знаешь его. И потом, только что он спас твою жизнь.

– О, я узнал вас обоих достаточно! – Голос Павла дрожал от негодования. – Ты отвлекла меня, чтобы эти бандиты смогли заткнуть рот Матвею, я прав?

Голос Клары сделался совсем ледяным:

– Собирай вещички и вон из моего фургона.

– А все-таки, кто убил слоновщика? Львы? Слон? Клоуны? Твой братец? Может быть, ты, Клара? Или весь ваш проклятый цирк поучаствовал?

– Он уже не двигался! – В ее голосе звучали слезы. – Генрих сказал, что тело нужно бросить в клетку ко львам, иначе прозектор определит истинную причину смерти. Вызвались Бобенчиковы… Мы не знали, что он еще жив. А когда львы стали его рвать… он вдруг очнулся и закричал! Я до сих пор слышу этот крик…

Издав дрожащий вздох, она продолжала:

– Мы не могли поступить иначе… Год назад в Одессе расстреляли слона Ямбо. Его изрешетили разрывными пулями… полчаса он умирал в муках на глазах у зевак… Разве мы могли обречь на такое нашего единственного друга?

Теперь Павел понимал, почему бегут люди. Они боялись не слона, а его хозяина. Желая спасти Господина Элефанта, Шульц впал в безумие и обрек на гибель весь цирк.

– Но отвлекла ты меня нарочно? – настаивал он.

– Да, – призналась она. – Поверь, я не знала, что они задумали! Я лишь боялась, что Матвей расскажет тебе про Генриха… А из-за них ты и сам обо всем догадался.

Если она и лгала, он слишком хорошо понимал ее, чтобы осуждать. Разве он сам не готов был ради давно умершего брата лишить человека жизни?

Повинуясь порыву, он опустился перед ней на колени, взял ее за руку и заговорил с жаром:

– Теперь я все понимаю Клара… нам надо бежать! Подальше от этого страшного цирка! Мы могли бы жить вместе… я устроился бы на службу…

Клара высвободила руку и отстранилась:

– Если и я отвернусь от Генриха, он сойдет с ума, неужто не понимаешь?

– Пойми, Клара, ведь он уже безумен! Он погубит тебя…

– Будь что будет. Нам не по пути, дорогой сударь. Пусть лучше Господин Элефант раздавит меня.

– Если понадобится, я уведу тебя силой.

Она рассмеялась:

– В следующий раз тебе придется и брать меня силой. Я уже жалею, что отдалась тебе в первый.

Он вскочил, непроизвольно сжав кулаки. Клара дерзко усмехнулась сквозь слезы:

– Давай! Ударь меня, если тебе станет от этого легче. Ведь я гадкая, распутная, дерзкая, я плоть от плоти этого цирка! Бей! Генриху помогает. Мы могли бы одолжить у него хлыст…

Плечи Павла поникли. Он понял, что все кончено.

Неужели он едва не отрекся от цели ради этой наглой, бесстыжей, невежественной циркачки?

Молча собрал он свои вещи, наспех оделся и покинул ее фургон.

Цирк был тих, будто вымерший. В предрассветных сумерках Павел столкнулся с Матвеем. Лицо бедолаги превратилось в сплошной лиловый кровоподтек, один глаз заплыл, губы вздулись лепешками. Он затравленно глянул на Павла здоровым глазом и поспешил прочь, прижимая к груди узелок с вещами.

Послеполуденная жара укутала город изнуряющим покрывалом, но оказалась бессильна остановить стекающиеся в цирк толпы, привлеченные вчерашним парадом. Словно подтверждая известное выражение о «самом демократичном из искусств», перед куполом шапито вскоре собрался самый разнообразный люд.

Впрочем, иллюзию демократичности быстро развеял взвод солдат, проводивших досмотр посетителей на входе, и появление губернаторского экипажа, окруженного отрядом конной стражи.

Губернатор вышел из кареты в сопровождении двух дюжих румяных молодцев. Он поднял руку, приветствуя народ, офицеры опустили руки на тяжелые кобуры, предостерегая его. Неприязненный ропот прошел по толпе.

Павел, уже облачившийся в униформу, остановился у входа в слоновник. Массивная фигура губернатора с поднятой ладонью колебалась в знойной зыби, словно само солнце защищало его, искажая прицел для возможного стрелка. Рука Павла непроизвольно коснулась ливреи, за полой которой был припрятан наган.

Он вошел в слоновник.

Клара лежала на спине Господина Элефанта, поглаживая рукой его массивную голову, а слон, причудливо изогнув хобот, вытирал ей слезы. При виде этой трогательной картины у Павла защемило сердце. Он хотел сказать что-то, но не находил слов. Слишком многое было высказано прошлой ночью.

Они молча ждали, стараясь не смотреть друг на друга. Клара то и дело поглядывала на брегет, оставленный ей братом, – без Матвея некому было «слетать» к ним, чтобы вызвать на сцену. Из главного шатра доносились отголоски представления.

Так прошло около часа.

Брегет заиграл веселый мотивчик. Не говоря ни слова, Павел дрожащей рукой ухватил Господина Элефанта за узду и повел из слоновника.

Легкий ветерок гулял среди палаток, освежая взмокшие лица солдат, оцепивших входы в главный шатер с оружием в руках. Солнечные зайчики играли на стволах винтовок.

– Э, брат! – крикнул вдруг юный солдатик, переложив винтовку из руки в руку. – Не торопись!

Попался, подумал Павел почти с надеждой. Но солдатик разулыбался по-детски:

– Эх, как представление-то посмотреть охота! Хоть на слона вашего погляжу…

– Сашка зеленый у нас еще! – хмыкнул командир, крутнув ус. – Такая мамзель тут, а он, вишь-ты, слоном любуется!

Солдаты расхохотались, засмеялась и Клара, хоть и вымученно. Щеки паренька, едва тронутые пушком, залил румянец. Он махнул Павлу рукой – проходи, мол. Совсем ведь мальчишка, с горькой завистью подумал Павел. У него-то целая жизнь впереди… Еще подумал, что на губернаторе, должно быть, поставили крест даже свои, раз дают в охрану таких вот молокососов.

Наверное, волнение передалось и слону, который вдруг грузно переступил с ноги на ногу.

Но на самом деле Господин Элефант переживал сейчас свой собственный кошмар.

Он помнил. Помнил эти громовые палки в руках двуногих.

– Спокойно, дружок, спокойно, – шептала Клара, похлопывая его по шее, но слон не мог быть спокоен. Это был даже не страх, а то неистовое отчаяние, которое заставляет загнанного зверя бездумно кинуться на врага. Одно лишь присутствие Клары усмиряло его.

Он шел навстречу двуногим, ожидая, что в любой момент страшные палки в их руках сразят его громом, как когда-то сразили мать.

Но двуногие расступились, пропуская его.

За краткий момент до выхода на сцену Павел испытал все то, что чувствует приговоренный, восходя на эшафот… или на арену, где уже поджидает слон-палач, готовый раздробить ему голову.

– Дамы и господа, представляю вам Господина Элефанта, величайшего слона в мире! – донесся до него голос Шульца.

Павлу казалось, что ноги набиты мякиной; что брезентовые стенки судорожно сжимаются, норовя вытолкнуть их троих туда, где сверкают огни и ревут фанфары, где ему предстоит убить и быть убитым. Вот арена, вот зрители – звонко плещущие руки, восторженное мерцание глаз, вот директор в своем наряде индийского раджи, а вот и клоуны – кривляются, перекидываясь глупыми шуточками. Все будто сон, причудливый, яркий, страшный; сейчас он проснется, и окажется, что не было ни цирка, ни Клары, ни Шульца, ни Господина Элефанта, ни губернатора, будь он проклят; что лежит Павел в своей постели, а за окном под пение птиц пробуждается умытый росою мир. И Алексей скажет: «Здоров спать, братец!»

А потом они вместе будут долго смеяться над бредовым его сновидением.

Он повел слона вокруг арены, чувствуя, как дрожат ноги, а в горле разрастается тугой ком. Нет, он не проснется, и Алексея не будет больше, а виновник сидит в кресле, расстегивая ворот кителя, точно ему вдруг стало душно, и его молодые спутники пожирают глазами Клару…

Грохот аплодисментов оглушал.

…Клару, которая, когда он поднимался к свету, предательски столкнула его обратно в пропасть.

Сияние прожекторов резало глаза. Рука отказывалась подчиняться.

И тут Господин Элефант подмигнул ему.

Быть может, слона ослепил луч света или в глаз ему попала соринка, но Павлу в его лихорадочном состоянии почудилось: это знак.

Давай, говорил Господин Элефант, покажи им всем.

Поравнявшись с губернаторской ложей, Павел сунул руку за пазуху и выхватил револьвер.

Мгновения растянулись в бесконечности. Он видел, как офицеры разинули рты, одновременно потянувшись к кобурам, как губернатор с изумлением на лице начал подниматься… Первая пуля пробила старику горло, следующие две вошли в живот. Музыка, взвизгнув, захлебнулась, а губернатор рухнул обратно в кресло, уронив голову на грудь, точно сломанная марионетка.

Испуганные крики огласили цирк. Офицеры вскочили, выхватывая пистолеты, но в тот же миг кто-то прыгнул на Павла сверху, обхватил руками за шею и сбил с ног.

Клара!

Он упал, треснувшись подбородком и прикусив язык, рот наполнился металлическим привкусом крови. Пули, предназначенные ему, просвистели над головой Клары и наповал сразили опешивших братьев Бобенчиковых.

Еще несколько пуль поразили Господина Элефанта.

Огромный зверь на мгновение замер, точно каменное изваяние. Глаза его вращались от боли и ужаса. А потом он взметнул хобот и затрубил, и такая неистовая ярость была в его голосе, что публика умолкла, охваченная первобытным, животным страхом. Снова и снова ревел Господин Элефант, разевая треугольную розовую пасть. Он осознал, что подчинение бессмысленно, что даже Клара не защитит его, что пока он жив, двуногие будут причинять ему боль, и что он больше не намерен этого терпеть.

Он сделал несколько шагов вперед, туда, откуда в него стреляли, где застыли два потрясенных человека, так и не опустившие пистолетов.

Павел откатился подальше от раненого зверя, увлекая за собой Клару. Она на четвереньках отползла в сторону.

Господин Элефант вскинулся на дыбы, воздев ноги-колонны над головами офицеров, и один из них допустил роковую ошибку: разрядил пистолет в огромное серое брюхо.

Бешеный вопль вырвался у слона. Тяжелая нога обрушилась на голову стрелка, словно молот, разметав во все стороны осколки черепа и ошметки мозга. Второй офицер с удивительным проворством начал карабкаться по рядам, но хобот Господина Элефанта настиг его. Офицер взмыл под самый купол, описал в воздухе сальто-мортале на зависть любому акробату и мешком грянулся на арену, где и остался лежать, неестественно вывернув шею. Из его уха тоненькой струйкой побежала кровь.

Снова заревев, Господин Элефант развернулся и сделал несколько шагов к своему хозяину, но путь ему решительно преградила Клара.

Слон остановился, протягивая к ней хобот. Ноздри на конце его шумно раздувались, поднимая ветер, растрепавший волосы девушки.

Клара доверчиво протянула руку навстречу грозному хоботу.

– Господин Элефант, что же ты? – ласково приговаривала она. – Успокойся, милый… Это я, Клара…

Не выпуская из руки нагана, Павел как завороженный смотрел на гигантского зверя и маленькую женщину, застывших друг против друга. Краем глаза он видел и Шульца – тот тоже не сводил глаз с сестры.

Господин Элефант долго смотрел на девушку, будто решая, казнить или миловать. Неизвестно, к чему бы он в итоге пришел, если бы на манеже откуда ни возьмись не возник Вилли, занося над головой, словно копье, слоновий багор.

– Клара! – выкрикнул он и со всей своей недюжинной силой вогнал стальное острие в бок слона. – Спасайся!

С воплем визгливой ярости Господин Элефант круто развернулся и сшиб Вилли ногой. Глаза бедного негра вылезли из орбит, из раздавленного тела хлынули во все стороны склизкие змеи кишок. В последней судороге он вскинул руку, но могучий хобот тотчас перехватил ее и одним рывком выдрал из плеча, окропив кровавым фонтаном арену…

Перепуганные зрители рванули к выходу, опрокидывая скамьи и сшибая друг друга с ног. Несколько трибун с грохотом обрушились, упавшие смешались в кучу, а по их телам и головам уже безжалостно перли другие. Ворвавшиеся в шатер солдаты с винтовками наперевес тут же застряли в людской лавине, которая вынесла их обратно. Схватив кричащую сестру за плечи, Шульц потащил ее с залитой кровью арены, мимо неподвижных тел Бобенчиковых, подальше от взбесившегося зверя и ополоумевшей толпы.

Павел был поражен самопожертвованием силача, но печалиться не было времени: Господин Элефант уже шагал к нему, все еще держа в хоботе мускулистую черную руку с болтающимися обрывками мышц, и под ногами его влажно чавкало.

Вскочив, Павел два раза выстрелил слону в голову. Пули расплющились о толстый череп животного, но боль на мгновение ослепила его, и слон завертелся на месте. Этого Павлу хватило, чтобы добежать до выхода и выскочить из шатра вместе с последними зрителями. Перед шапито, сжимая в дрожащих руках винтовки, нестройной шеренгой сгрудились перепуганные солдаты.

– Бегите! – крикнул Павел и прыгнул в сторону. Он успел нырнуть под ближайшую повозку в тот самый момент, когда из шатра тяжелым галопом вырвался разъяренный Господин Элефант.

Оправившись от первого шока, солдаты открыли огонь по обезумевшему животному. Несколько пуль продырявили чувствительные уши гиганта, окончательно лишая его рассудка. Снова затрещали выстрелы. Пули с визгом впивались в бока слона, но не могли остановить его. Солдаты рассыпались в стороны, и когда ослепленный яростью зверь пронесся мимо, дали вслед ему еще один залп.

Гигант с разбегу врезался в фургон, разнеся его в щепки. Солдаты снова сомкнулись в шеренгу, перезаряжая винтовки. Но то, что случилось потом, стало для них полнейшей неожиданностью.

Изогнув хобот, Господин Элефант выдернул из своего бока слоновий багор и снова пошел в атаку, раздавая удары направо и налево. Стальной наконечник вспарывал животы, разбивал черепа. Люди разлетались, точно кегли. Уцелевшие в панике бросились врассыпную. Отшвырнув окровавленное орудие, слон пустился в погоню. Он настиг одного из солдат, поймал хоботом за ногу, с размаху ударил затылком об угол повозки, вдребезги размозжив череп, а потом швырнул еще бьющееся в конвульсиях тело вдогонку убегающим.

Теперь он видел, что их громовые палки лишились силы.

Двуногие перестали быть грозными и всемогущими. Точно перепуганные крысы метались они, отталкивая друг друга, топча своих же, истошно вопя… Запах страха витал над полем.

И эти жалкие твари столько лет держали его в подчинении?!

Отныне он сам себе хозяин. Он волен идти куда захочет и делать что пожелает.

А желает он, чтобы двуногие заплатили за все.

Ведь он не забывал ничего.

Он двинулся в город вслед за убегающими людьми.

– Зачем? Зачем он это сделал, Генрих? – всхлипнула Клара.

Шульц зажал ей рот рукой. И вовремя: фанерные стены киоска, где они прятались, затряслись мелкой испуганной дрожью. Свет в окошке померк, заслоненный – в самом прямом смысле! – громадной тушей Господина Элефанта.

Шульц стискивал сестру в объятиях, стараясь даже не дышать. У слонов ведь тончайший слух…

А ему пока рано умирать. Пусть его жизнь разрушена, осталось еще одно незавершенное дельце.

Ярость, которую он испытывал сейчас, не имела ничего общего с изводившими его буйными приступами. Эта ярость была холодной и острой, как отточенный клинок. Благородной. Очищающей.

Солнечные лучи снова хлынули в окошко. Земля снова задрожала – Господин Элефант удалялся.

Сестрица, стоило ее отпустить, опять запричитала, на сей раз оплакивая «бедного, бедного Вилли». Он почувствовал, как все закипает внутри. Держись. Держись. Только очередного припадка сейчас не хватало.

Почему Клара так падка на всякую сволочь? Он до сих пор помнил, как «бедный Вилли» надолго лишил ее возможности выступать. Шульц тогда с ужасом думал, что после рождения ребенка станет только хуже: кормление грудью, пеленки-распашонки, детские хвори – какая уж тут работа? Кормящие матери частенько еще и толстеют… Как ему хотелось узнать, что за подлец обрюхатил его сестру, осквернил ее своим гнусным семенем! Тайна раскрылась несколько месяцев спустя, когда Клара, взмокшая и охрипшая от крика, разрешилась от бремени у него на руках и тут же потеряла сознание. Скоты Бобенчиковы померли бы со смеху! Маленький орущий комочек весь был в крови и слизи, но даже это обстоятельство не могло скрыть черной кожи, курчавых волос и вывороченных губ.

К счастью, поставить простака Вилли на место не составило труда. Шульц знал, что в России к неграм относятся скорее с благодушным любопытством (по его мнению, русские сами недалеко ушли от них), но для Вилли за пределами цирка всегда был штат Миссисипи, так что слова «расовое преступление» и «суд Линча» оказали должное воздействие. Пришедшей в себя сестре Генрих сказал, что ребенок был все равно не жилец – забавно, учитывая, сколько времени ему пришлось держать маленькое тельце в бадье с водой, прежде чем оно перестало дергаться.

Он вспомнил, как сестра билась в истерике – глупое создание! – и губы его растянулись в злорадном оскале. Черномазый отправился вслед за своим выблядком. Господин Элефант отменно расправляется с предателями – уж не затесались ли в его роду слоны-палачи, служившие жестоким восточным владыкам? Впрочем, Шульц не хотел, чтобы человек, разрушивший его цирк, стал жертвой слона.

– Оставь его мне, – хрипло прошептал он, до боли в руке стискивая хлыст. – Оставь его мне.

– Бешеный слон! Бешеный слон!

Семилетняя Лизанька Ртищева от удивления приоткрыла рот, прекратив ненадолго истерику. Единственная и поздняя дочка коллежского советника не терпела запретов, а сегодня родители отказались взять ее с собой в цирк, оставив на попечение гувернантки Елены Платоновны, незамужней девицы тридцати семи лет, которая, несмотря на от природы незлобивый нрав, в тот вечер с трудом преодолевала желание удавить свою воспитанницу.

Елена Платоновна чеканным шагом подошла к окну и выглянула на улицу. По дороге, шатаясь, бежал Тришка – известный в городе забулдыга. Грязный и оборванный, с окровавленным лицом, он размахивал руками над головой, точно свихнувшийся пророк, и орал дурным голосом:

– Бешеный слон! Спасайся кто может!

Досадливо фыркнув, Елена Платоновна задернула штору – чего не помстится дураку с пьяных глаз! – и противостояние возобновилось.

– Лизавета Сергеевна, душечка, успокойтесь Христа ради! Будто вас убивают! – увещевала она, таща визжащую и брыкающуюся барышню к столу.

– Пусти, пусти, гадкая! – верещала девочка. – Не хочу за стол! В цирк хочу-у-у!

Между тем цирк сам уже шел к Лизаньке. Господин Элефант, проходя по улице, услыхал детский визг, доносившийся из окна дома Ртищевых. Ярость снова овладела гигантом.

Ведь он не забывал ничего.

Он помнил, как маленьким слоненком спасался от сыновей офицера-плантатора, которые, вот так же визжа, гоняли его по саду, норовя выткнуть глаз самодельными копьями.

Он помнил, как сам офицер, отринувший при виде потоптанных цветников хваленое британское хладнокровие, остервенело колотил его палкой.

Жажда мести вспыхнула в нем с новой силой.

Между тем барышня с гувернанткой заключили мирное соглашение. Лизанька согласилась сесть за стол, но только в компании всех своих кукол. Теперь она накладывала себе в чай варенья из блюдечка, жалобясь фарфоровым подружкам на глупых взрослых. Елена Платоновна облегченно вздохнула и на мгновение прикрыла глаза.

Именно поэтому она не увидела, как в окне возник огромный темный силуэт.

Стекло брызнуло градом осколков. Порыв ветра взметнул к потолку тюлевые занавески. На глазах пораженной ужасом гувернантки что-то огромное, серое, страшное, похожее на изборожденную трещинами исполинскую змею, ворвалось в окно, обвило Лизаньку за талию и унесло с собой, прежде чем последние осколки осыпались на подоконник. Туфелька, слетевшая с детской ноги, брякнулась на стол, опрокинув чашку и расколов блюдечко. Варенье расплылось на скатерти багровой лужицей. На мгновение воцарилась тишина, а потом ее расколол мучительный детский крик, тут же прерванный глухим ударом. И раздался рев – трубный, визгливый, исполненный неистовой ярости… Елена Платоновна почувствовала, как пол уходит у нее из-под ног, а сама она летит куда-то вниз, вниз…

Очнулась она на полу и сразу уставилась в зияющий проем окна, пытаясь сообразить, что же произошло. Наконец, дрожа, точно в лихорадке, она сумела подняться на ноги, шатаясь, подлетела к окну, ухватилась за раму с обеих сторон, не обращая внимания, что осколки стекла режут пальцы, и выглянула наружу.

Там, в палисаднике, который выглядел так, словно по нему прошелся ураган, среди растоптанных в пеструю кашу цветов лежала бесформенная куча тряпья и измочаленной плоти, из которой торчали обломки костей…

Долго смотрела Елена Платоновна, не в силах осознать, принять, смириться.

Куклы таращили на нее осуждающие стеклянные глаза.

Она раскрыла рот и завыла зверем.

Господин Элефант тем временем нашел себе новые жертвы. Ими стали двое влюбленных, на свою беду решившие в тот вечер прокатиться по бульвару в бричке. Огромный зверь, жгучая злоба которого к тому времени сменилась мстительным хладнокровием, подобрался к ним сзади так тихо и незаметно, что даже норовистая кляча не заметила его приближения.

Страшный удар разнес бричку в щепки. Одно из колес отлетело, вдребезги расколотив витрину ювелирного магазина. Молодому человеку несказанно повезло: его отшвырнуло в сторону. Свалившись в канаву, он потерял сознание и уже не видел, как его пораженная ужасом спутница, не издав ни звука, исчезла под ногами чудовища. Извозчик рухнул на мостовую; перепуганная лошадь шарахнулась, натягивая поводья, обмотанные вокруг его запястий. Отчаянный вопль мужика оборвался, когда в лицо ему с размаху влепилось копыто, раздробив глазницу; выбитый глаз склизким сгустком повис на щеке. Лошадь поволокла несчастного прочь, ударяя головой о брусчатку и оставляя широкую кровавую полосу.

Господин Элефант ликующе протрубил им вслед.

Но торжествовать было рано. Уже со всех сторон бежали городовые, на ходу передергивая затворы винтовок. Снова засвистели пули, впиваясь в его плоть.

Слон распростер парусами кровоточащие уши и кинулся в узкий проулок. В пылу погони городовые устремились за ним. Они осознали свою ошибку, лишь когда в самом конце проулка Господин Элефант неожиданно развернулся им навстречу, и оказалось, что бежать можно только назад, причем противник бегает гораздо быстрее…

Бешеный рев зверя заглушил грохот, звуки ударов и душераздирающие крики гибнущих людей.

Павел вылез из своего укрытия и огляделся.

Огромный желтый купол как ни в чем не бывало высился посреди поля. Как и прежде змеиным языком трепетал над ним красный флажок. Но теперь часть фургонов была перевернута и разбита в щепки. Кругом рваными тряпками пестрели втоптанные в землю шатры и палатки. Громко кричали вороны, и где-то позади шатра жалобными голосами вторили им брошенные в клетках животные. А посреди всего этого разрушения, вывернув изломанные конечности, валялись мертвецы. Одни распластались лицом в грязи, другие слепо уставились в темнеющее небо, третьи были так изувечены, что и лиц не разберешь… Бросился в глаза давешний мальчишка-солдатик, который хотел поглядеть на слона и которому Павел так опрометчиво предсказывал в мыслях «многия лета»; лежал с развороченной грудью, цепляясь за воздух скрюченными пальцами, словно еще пытался ухватить ускользающую жизнь, кровь запеклась вокруг рта, застывшего в мучительном беззвучном крике. Павел зачем-то наклонился смежить убитому веки, но пальцы соскользнули, задев мертвые глаза, и от их студенистой стылости его пробила дрожь.

– Боже… – прошептал Павел. – Боже, что я наделал?

Боженька, разумеется, не отвечал. Наверное, его все-таки не было. За все случившееся придется отвечать только перед своей совестью, а он не знал ответов.

Черт возьми, лучше бы он воспользовался бомбами!

Впрочем, теперь-то, пожалуй, самое время.

Громовой студень остановит смертельное веселье Господина Элефанта. Бомбы раздробят слону колени, оторвут хобот, разворотят брюхо, выпустив наружу кишки… Он больше никому не сможет причинить зла.

Стараясь не наступать на мертвецов, Павел добрался до своего жилища.

Старый саквояж ждал его на привычном месте под койкой. Павел осторожно извлек его, взвесил в руке. Какая все же ирония: снаряды, от которых он отказался в пользу револьвера, чтобы не губить горожан, теперь для них же станут спасением. Френкель бы оценил.

С саквояжем в руке он шагнул из фургона.

Удар бича едва не ослепил его, наискось расчертив лицо безобразным алым рубцом. В глазах сверкнуло, и Павел разжал пальцы. Саквояж ухнул между ступенек, угрожающе брякнув содержимым, но взрыва так и не последовало.

Павел скатился с лесенки и рухнул навзничь. Он успел отползти достаточно далеко и даже подняться на колени, зажимая рукой окровавленное лицо, но тут бич звонко ударил по пальцам, разодрав их до костей, и все поглотила боль – нестерпимая, жгучая.

– Генрих, прошу, не надо! – донесся до него отчаянный вопль Клары.

Павел опрокинулся на спину, заходясь криком. Шульц навис над ним, его глаза под тюрбаном сверкали безудержным злым весельем. Он снова размахнулся хлыстом, но тут Клара набросилась на брата сзади и обхватила за плечи. Шульц вогнал локоть ей в живот, а когда она, охнув, разжала пальцы и скорчилась в три погибели, ударил кулаком в лицо. Захлебываясь кровью, Клара отлетела к фургону.

– Шлюха! – сплюнул Шульц.

Павла трясло. От боли, от страха, от ненависти, какой он никогда не испытывал даже к губернатору. Шульца, вот кого следовало пристрелить как бешеного зверя! Искалеченной рукой он сумел-таки выхватить из кармана наган с единственным уцелевшим патроном и направить его на безумца.

– Нет, брат, шалишь! – Удар бича разорвал Павлу щеку. Ослепленный болью, он выпалил наугад.

Звонкий, мучительный крик вонзился в уши.

Оцепенев от ужаса, Павел смотрел, как Клара, бедная маленькая Клара, которая до последнего пыталась его защитить, съезжает спиной по стене фургона, прижимая руку к животу. Под ее пальцами расползалось алое пятно. В широко раскрытых глазах застыло обиженное удивление.

– Клара… – хрипло выдавил Шульц. – Клара, ты что? – Он бросил хлыст и сделал несколько шагов к сестре, протягивая дрожащие руки.

И тут неожиданно сработали бомбы.

Словно бесплотная горячая рука оттолкнула Павла назад, а потом сверху обрушился град из комьев земли и обломков. Ни фургона, ни Шульца, ни Клары не было больше. Никто не опознал бы в дымящихся среди горящих досок ошметках плоти грозного директора цирка и его прекрасную сестру.

Много часов пролежал Павел скорчившись, устремив невидящий взор в никуда. Он не слышал ни карканья воронья, ни плача животных. Он вообще ничего не слышал, кроме низкого гудения в голове, ничего не видел, кроме какого-то багрового марева.

Медленно поднялся он на ноги и, шатаясь, побрел с поля. Сам не зная как, добрался до города. Слезы прочертили дорожки в кровянисто-земляной корке, покрывавшей его лицо, кровь ручейками бежала из ушей, исчезая за воротом разодранной грязной ливреи. Он бормотал себе под нос какую-то невнятицу – лишь бы приглушить хоть немного нестерпимый гул в голове.

Земля задрожала.

Господин Элефант бесшумно выплывал из переулка – темная гора в сгущающихся сумерках. При виде человека он издал угрожающий рокот.

Подняв голову, Павел шагнул навстречу надвигающейся громаде. Он видел злобу, горящую в маленьких глазках чудовища, видел кровь, струившуюся по его вздымающимся бокам из десятков пулевых дыр. Мертвенно белели во мраке страшные бивни с запекшимися на них темными брызгами. Павел понимал, что сейчас эта взбесившаяся махина казнит его. И знал, что так и должно быть.

– А я, брат, хотел убить губернатора, – сказал он.

Он почувствовал, как могучий хобот обвивается вокруг талии и отрывает его от земли. Бивень насквозь пробил грудь; боль огнем разлилась по телу и наполнила рот вкусом расплавленной меди. Господин Элефант дернул головой, высвобождая бивень, Павел рухнул ничком и успел еще увидеть, как кровь, хлынувшая изо рта, змеится между булыжниками мостовой. Огромная, мягкая, неумолимая тяжесть опустилась на затылок, надавила – и череп лопнул. Мир исчез в ослепительной белой вспышке, которая тут же угасла, сменившись дрожащей чернотой.

А потом не было ничего.

Господин Элефант двинулся дальше, оставив человека лежать позади, точно ненужный ворох тряпья.

Точно отброшенное воспоминанье.

Никто больше не пытался остановить его. Никто не осмелился бросить ему вызов. К тому времени, как поднятый в ружье гарнизон вошел на опустошенные страхом улицы города, Господин Элефант был уже далеко.

Он держал путь через степь. Теплый ветерок ласкал его израненное тело, и шелестел ковыль, усмиряя нежным шепотом его гнев. Впервые за бесконечно долгие годы Господин Элефант был счастлив. Время от времени он поднимал хобот и ликующим ревом оглашал темноту.

Опьяненный волей, он не чувствовал, как жизнь покидала его вместе с кровью, бегущей из множества ран. Шаг слона сделался нетвердым, его шатало, а он все шел и шел. Лишь когда над стеною леса далеко впереди забрезжил рассвет, слон-убийца наконец остановился.

Заря разливалась над горизонтом. В последний раз Господин Элефант воздел хобот и заревел, исторгнув в рдеющее небо кровавый фонтан. Черные птицы снялись с деревьев и с криком заметались в вышине. Эхо подхватило вопль, и уже сам гигант рухнул замертво, а его трубный глас еще долго гулял над дрожащей землей, словно предвестье чего-то великого, страшного, непостижимого…

Дед прикрыл ладонью глаза от солнца и сквозь дрожащее, тяжелое марево различил вдалеке клубы пыли, вьющиеся по дороге.

Лето стояло жгучее – хоть помирай. Воздух словно налился свинцом, сделался плотным и тяжелым. Которую неделю не шел дождь, земля покрылась паутиной трещин, а деревья склонились к земле в слабой надежде укрыться от бесконечного зноя. Клубника пропадала.

От такой жары не избавиться. Ее надо пережить, укрывшись в прохладе дома. А если найдет нужда выйти на улицу, то следует перебегать от одного пятна спасительной тени к другому. Иначе дурно станет, как будто на раскаленную сковороду угодил.

Горячий воздух обжигал легкие. Глаза слезились. Налетела мелкая мошкара, от которой не было здесь спасенья.

Клубы пыли извивались в воздухе, точно повторяя изгибы дороги. Прошло несколько секунд, из-за рыжих холмов выскочил автомобиль, подъехал к забору и затормозил, брызгая в стороны мелкой галькой.

Хлопнула дверца, скрипнула калитка, и дед разглядел вошедшего во двор.

Вернее – вошедшую.

– Деда, здравствуй! Разрешишь?

Ленка почти не изменилась. Такая же бледнолицая, одетая черт те во что – очередная городская мода – и в черных очках на пол-лица. Когда он ее видел в последний раз? Около года назад. Приезжала на новенькой машине, просила о помощи. К старым родителям только за двумя вещами и приезжают – либо похвалиться, либо попросить чего-нибудь. Иной нужды нет.

– Заезжай. Защелка знаешь где, – сказал дед и, развернувшись, вернулся в дом.

За его спиной заскрипели ворота, горячий воздух тяжело вздохнул. Дед не обернулся, а только стряхнул пот со лба и, переступив порог, нырнул в спасительную прохладу.

Руситская деревня горела. Оранжевое пламя жадно лизало низкие срубы, с воем рвалось из крохотных окон, нестерпимым жаром растапливая охвостья весеннего снега. Черные ручейки стекали к дороге, превращая землю в кровавую грязь. Кровли, крытые гнилой отсыревшей соломой, занимались нехотя, долго тлели, фыркали струйками горького дыма, а потом резко вспыхивали и оседали в полыхающее нутро, вздымая тучи пепла и искр. Едко воняло жжеными тряпками, шкурами и костями. В воздухе стоял сладкий аромат горящей плоти и медный привкус пролитой крови, липнущей к губам.

Сотник Сохор с наслаждением втягивал запахи, раздувая широкие ноздри на резко очерченном, скуластом, выдубленном до черноты ветрами и морозом лице. Пахло победой, одной из тысяч, на пути Великой Орды. Монгольские тумены пришли холодной зимой, всесметающей лавиной вырвались из травяного моря Дешт-и-Кипчак и предали огню деревянные крепости и города. Руситские каганы убиты или склонились, их рати рассеяны и разбиты. Этого желал сам Чингиз. Великий хан умер, но внук его, Бату, продолжил славное дело. Русь упала к ногам. Теперь все здесь принадлежало всадникам на низких мохнатых конях. Нет силы, способной противостоять великой Орде. Хурра-хур!

Непокоренным остался богатый торговый Новгород, спасенный вспухшими реками и жадными пастями бездонных трясин. Курултай совещался два дня и две ночи, шаманы сотрясали небо грохотом бубнов и треском гадальных костей, невольников закалывали на радость Тенгри, духи неистово плясали и выли, а человеческий жир плавился и шкворчал на жертвенных алтарях. Совет велел окончить поход и объявил начало Великой облавы. Орда потекла обратно на юг, выжигая деревеньки и города, спрятавшиеся вдалеке от рек и торных дорог. Стоном, кровью и дымом пожаров отмечалась железная поступь туменов.

Сохор не стал искать легкой добычи и увел воинов в черную глушь бескрайних лесов, раскинувшихся на полдень от опустошенного Мурома. Сохора называли безумцем, пророчили ему скорую смерть, но он лишь смеялся. Сохор лишился покоя с тех пор, как воинам попалась полубезумная, косматая старуха. «Там, в чаще, скрыты сокровища! – вопила полоумная эмэгтэй, тыкая корявым, негнущимся пальцем. – Золото, золото!» – тряслась она в исступлении, когда ее прибивали к дверям. Отныне Сохор искал путь в сердце дикого края. Следом за отрядом шли разжиревшие волки, наполняя студеную тишину тоскливым, пронзительным воем.

От восьмидесяти трех воинов сотни, начавших поход, остались четырнадцать. Два десятка Сохор потерял до Владимира. На четыре десятка сотня уменьшилась при штурме руситской столицы. Тела батыров устлали ледяные валы и доверху заполнили ров. Монгольская ярость перехлестнула за стены; женщин, детей и мужчин предавали мечу; последние защитники сгинули в огне горящего дома распятого бога. Выжженный город три ночи сочился кровью. Пресытившиеся вороны брезговали мясом и выклевывали у трупов только глаза, столько было там мертвецов. Еще три воина погибли в последние дни, подлые урусы прикрывали тропы самострелами и ловчими ямами. Остатки сотни Сохора упорно стремились вперед.

В деревню ворвались на рассвете, едва блеклое солнце отлипло от горизонта. Пятерых стариков и мальчишек, вооруженных копьями и слабыми луками, посекли. Здоровых и сильных мужчин не осталось – руситские мужчины погибли под знаменами кагана Юрия. Дальше пошла потеха. Ловили женщин, тешили плоть, резали животы. Воины не гнушались и старухами. Младенцам разбивали головы и ломали хребты. Когда приходит Орда, духи дают выбор – покориться или погибнуть. Гордые урусы выбрали второе. Отныне их ждала только смерть.

Застоявшаяся кобыла ударила копытом, игриво вскинула зад. Сохор провел ладонью по бархатистой лоснящейся шее.

– Дэлгээн Хуранцэг, дэлгээн.

Лошадь всхрапнула и успокоилась, чутко ловя слова хозяина фигурно подрезанными по китайской моде ушами.

Послышался знакомый вкрадчивый перезвон, и к сотнику на рыжей лошади, разрисованной цветными кругами, подъехал шаман Хулгана. Тот Кто Видит Все, и Все Видит Его, в шубе, расшитой костяными трещотками, цепями и нитями колокольчиков. Правая рука шамана висела вдоль тела. Шаман прятал ее, баюкая на привалах и держа поближе к огню. Рука была иссохшей, почерневшей, сгнившей до кости, с длинными завитками желтых ногтей. Через нее, много зим назад, в шамана вселился дух Мангий-хор. Все боялись шамана, даже Сохор. Ему доставались лучшие куски мяса и доля добычи. А как иначе? Не у каждой сотни есть свой шаман. Шаман предсказывает погоду, привлекает удачу и задабривает духов – огу, дающих сотне ровную дорогу, спасение от мечей и болезней, резвость и здоровье коням.

– Эти люди нищие, нукур, – проскрипел шаман, с трудом раздирая синие губы, за которыми блестели выкрашенные красной охрой, хищно заостренные зубы. – Их богатство – деревянные чашки, рваная одежда и глиняные статуэтки оглоев.

На черной, сморщенной ладони шамана лежала фигурка: получеловек-полузверь, с кривыми лапами и ощеренной пастью. Игрушка, слепленная нарочито грубо, внушала омерзительный страх.

– Выбрось, – посоветовал сотник.

– Пригодится. – Зверь исчез в складках засаленной шубы. – Воины недовольны, добычи нет, скоро они пресытятся кровью. Ты обещал золото и женщин, нукур.

– Тебе мало золота, Хулгана?

– Хох-хо, – смех шамана походил на карканье старого ворона.

Свою часть добычи шаман высыпал в болота и реки, а рабам резал глотки во славу Тенгри, пил горячую кровь, а потом бился в пепле костров, неразборчиво вещая чужими страшными голосами. Хулгану влекли эти мрачные северные леса, он чувствовал скрытую снегами и болотами силу. Хулгана хотел овладеть этой силой. Золото ему ни к чему.

– Я спросил руситов, взятых живьем, – проворчал, отсмеявшись, шаман. – Ни один не указал мне пути. Они боятся леса, трусливые выродки.

Сохор тяжко вздохнул. Всюду одно и то же. Урусы скрывают дорогу в глубь леса, к тайным святилищам, где, по слухам, высятся идолы из чистого золота, с глазами из крупных рубинов и серебренными бородами. Проводника не удавалось найти ни подкупом, ни пытками, ни угрозой. Порой Сохор сам не знал, зачем ему это богатство. В обозе, что шел за туменом, у него было три арбы, полных добра, и два десятка руситских невольников. Угрюмых бородатых мужчин и непокорных, дивно прекрасных женщин он продаст, оставив себе для услады голубоглазую, едва распустившуюся девчонку, чей сладкий сок он собрал первым, на трупах отца и матери, рядом с пепелищем сгоревшей Рязани. Насытившись, Сохор продаст и ее. Персидские купцы платят золотом за белокожих светловолосых рабынь. Ммм… надо было взять девку с собой, она хорошо грела холодными вечерами. Кусачая, правда, – сотник сладко зажмурился, потирая прокушенное плечо. Под пальцами масляно звякнул кольчужный панцирь ильчирбилиг.

За пылающими избами хлестко защелкала плеть, донеслись грубые гортанные голоса. Всадники-дайчины в мохнатых шапках гнали по дороге женщину. Она семенила, припадая на левую ногу, поскальзываясь и спотыкаясь в грязи. Едва прикрытые рубищем плечи подрагивали под секущими ударами сыромятной витой ташурдах. К груди женщина прижимала сверток из гнилой ткани и шкур.

Очир, первый лучник отряда, осадил скакуна и с легким поклоном сказал:

– Хухна пряталась за деревней, нукур. Воняет, как сотня дохлых чонынов.

Женщина смахивала на бродяжку. Измызганную рванину, наброшенную на искривленное тело, покрывали пятна соли и грязи, в многочисленных прорехах просматривалось немытое тело. Лицо изможденное, узкое, бледное, в потеках сажи и копоти. Черные смоляные волосы слиплись в колтун и падали на глаза, в нечесаные пряди набились еловые веточки и сухая хвоя. Пахло от нее мокрой псиной и прелым листом.

Сохор брезгливо скорчил рассеченные мелкими шрамами губы. Эти отметины он получил мальчишкой, когда на стойбище напали чжурчжэни. Воин, убивший родителей, саданул латной рукавицей семилетнего Сохора в лицо. Начались годы рабства, унижений и голода. Свободу ему вернул великий Чингиз, отец всех монголов, истребивший чжурчжэней и сровнявший с землей их древние города. Хозяину Сохор выдавил глаза и волоком тащил по степи, пока тот не превратился в кусок пыльного, склизкого мяса.

Грязная женщина стояла, не смея поднять головы. Голые ноги покрывали рубцы и язвы, ступни были замотаны тряпками.

– Зачем пряталась? – спросил сотник. Он хорошо говорил по-руситски, два года перед вторжением под видом торговца проведя на полуденных границах Руси. Было там и множество других, подобных ему. Глаза и уши Орды.

– Вы монголы, – просто ответила женщина, переминаясь на грязном снегу.

– А ты осторожна, – улыбнулся Сохор улыбкой, напоминавшей взмах сабли, мимолетной и хищной.

– Потому и жива до сих пор, господин.

Женщина начинала нравиться сотнику. Она стояла, покачиваясь, и равнодушно рассматривала жутко изувеченные тела. Он передумал ее убивать.

– Почему не оплакиваешь свой народ?

– Это не мой народ, – женщина ожгла сотника вспыхнувшим взглядом. Она и правда совсем не походила на золотоволосых, светлооких руситок, рожденных среди снега и бескрайних лесов.

Сохор наклонился и концом плети подцепил нищенку за подбородок. На него глянули огромные, расширенные, черные словно деготь глаза. В этих глазах жила пустота. Такие бывают у людей, видевших смерть.

– Ты не руситка?

– Я алия-нуи. – На лице бродяжки появилось и сразу же исчезло горделивое выражение. Словно жемчужница раскрылась и тотчас захлопнулась, оберегая спрятанную внутри драгоценность. – Я ненавижу урусов.

Женщина пнула лежащий на обочине труп с рассеченной спиной. Сохору показалось, что грязный сверток у нее на руках шевельнулся.

– Мой народ жил здесь за тысячи лет до того, как с заката пришел первый урус. За ним еще и еще. Они были слабы – мы сильны. Очень скоро все изменилось. Урусы гнали нас, преследовали, убивали, травили, словно диких зверей, выжигали огнем. Кроме нас, тут обитали хаэры, мангвэки, ситуроны и саари-долэны. Всем хватало места и пищи. Где они? Исчезли, а нас, алия-нуи, осталось так мало.

– Значит, мы помогли вам, – усмехнулся Сохор. – Города руситов разрушены, множество перебито, тысячи бредут на невольничьи рынки. Вороны и волки пируют. Бату-хан отныне владеет этой землей. Руситы победили вас, мы победили руситов. Монгол-улус сила!

– Ты прав, господин, – женщина склонилась в поклоне. – Но теперь нам нечего есть. Мои дети голодают.

Она приоткрыла сверток. Сохор сипло вздохнул. В сальной шкуре ворочался голый ребенок: уродливый, запаршивевший, безносый, с огромной головой на ломкой, худенькой шейке, пронизанной болезненной сеточкой тоненьких вен. На сотника уставились мутные, вздернутые к вискам глаза. Таких надо убивать сразу после рождения и сжигать. Во время беременности мать видела демонов. Ребенок пялился на всадников и обсасывал воронью лапку морщинистым старушечьим ртом.

– Мне нужен этот хухэд, – проскрипел Хулгана.

– Дай ребенка, – потребовал Сохор у женщины.

– Нет, господин, умоляю, – мать отшатнулась, прикрывая уродца. – У меня нет ничего, кроме детей и вот этого.

Она выпрямилась и протянула руку. Завораживающе и мягко блеснуло. Сохор замер. На ладони нищенки переливалась и сверкала золотая брошь дивной тонкой работы.

– Отдай, – жадно потребовал сотник, завороженный невиданной красотой.

– Возьми, господин, она твоя, – женщина легко рассталась с сокровищем.

– Не левой рукой – правой, – поморщился недовольный задержкой Сохор. Глупая баба.

– Мне незнакомы ваши обычаи, прости, господин, – оборванка переложила брошку в правую руку, неловко поддерживая грязный сверток с ребенком.

– Левая рука приносит несчастье, остерегайся приносить ею дары, если не хочешь навлечь на человека беду. В следующий раз я не буду столь добр и отрублю тебе эту руку, – снисходительно пояснил Сохор и осторожно принял грубыми черными пальцами изумительное кружево ажурчатой скани с вплетенным в середину чистейшим изумрудом размером с косточку сладкого миндаля. Одно неловкое движение, и казалось, чудо рассыплется в прах. Брошь была ледяной.

– Откуда? – изумился Сохор.

– Из сердца Леса, – бродяжка мельком указала на неровную гряду еловых вершин. – Урусы зовут его Злым, мы нарекли его Каш-ан-Рвааг, Лес тысячи танцующих демонов.

«Вот оно», – по спине сотника пробежала легкая дрожь, как у охотничьего пса при виде добычи. Сам Тенгри послал ему это благословение.

– И много там безделушек? – спросил сотник нарочито безразлично.

– Легче сосчитать звезды на небе, – откликнулась женщина. – И все они будут твоими, о господин. Я проведу, я знаю дорогу. Взамен прошу только немного еды для себя и моих несчастных детей.

– Зачем тебе я? – удивился Сохор. – На одну эту брошь можно купить табун лошадей, вволю есть парного мяса и пить кобыльего молока.

– Раньше я так и делала, господин, брала немножечко, чтобы Лес не обиделся, и выменивала в уруских деревнях на еду. Но пришли вы. Теперь нет урусов, нет деревень, нет еды. А золотом не насытишься, господин. Я отдам тебе все, господин, ты станешь богаче королей закатного моря.

Утро, начавшееся скучно и серо, обернулось удачей.

– Так ли тебе нужен ребенок? – повернулся к шаману Сохор.

– Этот хухэд отмечен духами, – Хулгана хищно клацнул подпиленными зубами. – Хулгана будет гадать на внутренностях и узрит будущее, скрытое темной пеленой Хаан-Танагэ.

– Эмэгтэй знает дорогу в Лес, Хулгана.

– Она проведет нас? – шаман замер в седле.

– Вряд ли, если ты выпустишь ее ублюдку кишки.

– Оозгойн толгой, улу хем, бу шода, – сыпанул ругательствами шаман. – Хулгана подождет, пускай ведьма-шулма укажет нам путь.

– Ты получишь хухэда, когда мы доберемся до места, – пообещал Сохор и перевел взгляд на женщину. – Как твое имя?

– Верея, мой господин.

– Ты приведешь меня к золоту и получишь столько еды, сколько захочешь.

– Я все сделаю, господин, но поклянись жизнью, душой и великим богом Тенгри, что ты не причинишь мне и моим детям вреда.

«Умная, сука», – отметил Сохор. Клятва Тенгри нерушима, если не хочешь навлечь на себя сто несчастий и обратиться в полночного духа – огу, вынужденного вечно скитаться среди умертвий и ведьм.

– Клянусь Тенгри, жизнью и душой, тебя и твоих детей я не трону, – смежил веки Сохор. За него это сделает Хулгана.

– Слово вылетело, о господин, – Верея тряхнула колтуном черных волос. – Я проведу тебя в Каш-ан-Рвааг, ты накормишь меня и моих голодных детей. Торопись, господин, нужно выступить прямо сейчас.

– Очир, – позвал Сохор, – собирай воинов.

Очир кивнул и умчался, настегивая коня. Послышались призывные крики. Монголы бросали копаться в нищих пожитках, добивали пленников и прыгали в седла. Деревня догорала в облаке сажи и копоти. Звонко щелкали угли, горький дым в сыром мозглом воздухе стелился к земле, вихрясь вокруг деревьев с опаленными ветками и конских копыт. Лошади осторожно переступали тела. Сколько таких селений было на пути Сохора? Он не считал.

Верея заковыляла вперед, прижимая ребенка к груди. Грязная тряпка, перевязанная через плечо, стала подобием люльки. Сохор одним движением коленей пустил Хуранцэг шагом. Сердце билось размеренно, гулко. Чавкала размытая весенняя жижа, прихваченная тоненьким, хрупким ледком.

Верея свернула с дороги на межу дремлющего снежного поля. По белоснежной целине тянулись стежки лисьих следов. Сохор улыбался. В этих землях так мало открытых пространств. Урусы выгрызают у леса клочки, корчуют пни, сеют зерно и собирают скудные урожаи, живя впроголодь. Рыться в земле – удел слабаков и рабов. Судьба настоящего мужчины – война и охота. Поэтому руситы слабы и беспомощны, скоро всякая память о них рассеется, и только Монгол-улус вечен и нерушим. Теперь не скоро эту землю взрежет борона или плуг. Трава встанет по пояс. Нет картины отраднее сердцу кочевника.

Неровная гряда леса медленно приближалась. Сохор сотни раз бывал на его краю и сотни раз отступал. Лес всегда обманывал, в свисте ветра слышался хохот. Лес приглашал, лес заманивал и звал в никуда. Обещался открыться, но через сотню шагов приводил к стене сомкнувшихся бок о бок столетних стволов, хлюпал трясинами, грозился утопить в толще снегов. Сегодня Сохор хотел победить. Он не доверял этой грязной, оборванной женщине, он не доверял никому, кроме себя, он слишком хорошо знал своих воинов. Законы Чингиза и железная дисциплина делали их лучшими воинами на свете, но при виде крови и золота они обращались в диких зверей. Сохор бросил взгляд за спину. Следом ехал, мерно покачиваясь, нахохленный Хулгана. Глаза шамана были полузакрыты, колокольчики, вплетенные в черную, намазанную салом косу, мелодично позвякивали, прогоняя злых духов. Спокойствие шамана было обманчивым, он жаждал скорее прикоснуться к тайнам и силе, сокрытым в непроходимой, мертвенной чаще.

Послышались молодые звонкие голоса: неунывающие братья Гунжур и Жаргал затянули песню о древних героях и подвигах. Жаргал подыгрывал на сладкозвучном ятаге, имеющем двадцать одну струну.

На краю поля вытаял огромный окатанный камень с высеченной картиной охоты. Худые, длинноногие люди преследовали горбатого зверя с исполинскими, загнутыми кверху рогами. Тропа кончилась, под копытами затрещал смерзшийся наст, откалываясь кусками и сверкая в лучах пригревшего солнца. Вереница всадников спустилась в неглубокий овраг. Застоявшаяся на дне мутная талая вода щетинилась ломким сухим камышом.

Сохор, моргнув, обнаружил вдруг, что лес теперь за спиной. Он недобро уставился на Верею. Что задумала эта шулма? Кружит, играет. Через сотню шагов лес оказался по правую руку, мелкий рябинник сменился березовой рощей, полукольцом уходящей в сторону сгоревшей деревни. Там в небо до сих пор сочились струйки черного дыма. Тянуло сырым деревом и пресным запахом осевших снегов.

Чаща подкралась как волк. Березняк отхлынул, к небу взметнулись громадные, в пару обхватов, ели, склонившие тяжелые мохнатые лапы до самой земли. На опушке Сохор увидел молельное место. Густо стояли вкопанные кресты распятого бога, потемневшие и из свежего дерева. Расшатанными зубами старика торчали осклизлые идолы-охранители, слепыми ликами обращенные в лес. Ветки елок густо унизывали разноцветные ленты. Обрывки ткани вились и хлопали на ветру.

Монголы остановились, песня утихла. Хулгана сполз с коня и засеменил, проваливаясь по колено в снег. Он шел, касаясь идолов и крестов. Остановился у деревьев, потрогал ветви, нашептывая молитву, оборвал с шубы серебряный колокольчик и подвязал среди лент.

– Чего это он? – удивилась Верея.

– Чужих богов надо чтить, – посмотрел на нее свысока Сохор. – Так велит Яса – закон Чингисхана. Иначе чужие боги могут разгневаться и отомстить.

– Урусы жгли чужих богов на кострах, а на святилищах строили церкви, – проворчала Верея. – Вы лучше урусов.

– Мы монголы, – гордо подбоченился Сохор. – Народ, избранный великим Тенгри. Ты обещала показать мне дорогу, шулма.

– Разве ты не видишь ее? – удивилась Верея.

– Смеешься, женщина? – Сохор бросил ладонь на рукоять сабли.

Шаман вернулся, переваливаясь на кривых коротких ногах, и взобрался на лошадь.

– Пускай ты и твои славные воины закроют глаза, – промурлыкала ведьма. – Доверься мне, господин. И пусть никто не подсматривает, особенно хитрый колдун, который вроде бы спит, но я задом чувствую похотливый, огненный взгляд.

Сохор подчинился, хоть ему это и не понравилось. Лес был насторожен и тих, свежих следов не видать. Если дрянная баба завела сыновей степи в засаду, она пожалеет. Сотник отдал распоряжение и закрыл глаза. Воины подчинялись беспрекословно, даже шаман.

– Я сосчитаю пальцы на руках и открою глаза, шулма.

– Времени хватит с лихвой, господин.

Сохор поерзал в седле. Его подмывало приоткрыть один глаз. Он сдержался. Верея бормотала рядом на непонятном языке, напоминавшем клекот орла.

– Готово, мой господин.

Сохор открыл глаза. Воины изумленно загомонили. Перед ними открылась дорога. Лес был словно разрублен ударом меча, просвет терялся в сумрачной чаще. По этой дороге могли проехать четыре всадника в ряд.

– Я поймала для тебя Блуждающую дорогу, мой господин, – улыбнулась Верея, заматывая руку тряпицей. Снег возле ее ног окрасился красным. – Кровь и древнее слово. Идем, врата скоро закроются.

Женщина смело перешагнула невидимую границу, воздух дрожал и пульсировал. Сохор тронул кобылу. Лес принял его. Вершины сомкнулись над головой, не пропуская солнечный свет. Снег на дороге растаял, но под деревьями лежал, ноздреватый, усеянный еловыми иглами, ямами просев у корней. Они не проехали и сотни шагов, как Хулгана кубарем скатился с коня, упал на колени и принялся разгребать снежное крошево, мох и гнилую траву, обнажая потрескавшуюся серую кладку.

– Я говорил! Я говорил! – Хулгана вскочил и пустился в пляс. – Хулгана чувствует силу! Ох-ох! Хулгана станет величайшим слугою Тенгри! – он погрозил в пустоту кулаком и вновь залился радостным смехом. Так радуется ребенок, которого отец первый раз сажает в седло.

Сохор оглянулся. Опушка, с идолами и крестами, исчезла. Деревья сомкнулись в неподвижном строю.

– Ох-ох, – глаза шамана блестели ярким огнем. – Прикажи ведьме идти быстрее, нукур.

– Откуда в лесу взяться мощеной дороге, шулма? – изумился Сохор.

Верея пошла у стремени, ее голос был чарующ и тих.

– Здесь не всегда был лес, господин. Много тысячелетий назад этими землями правили могучие колдуны. Они строили города и прокладывали пути, по которым шли могучие армии. Могуществом они не уступали богам. Боги разгневались и наслали с полуночи лед. Он был выше самых высоких деревьев и вершиной касался небес. Все живое бежало. Кроме колдунов. Они приняли вызов. Слишком заносчивые, слишком гордые. Они пытались остановить лед. Глупцы. Колдуны погибли, и белая стена стерла их города. Потом лед уполз и растаял, вода поднялась и поглотила огромный остров в океане, далеко на закате. Королевство колдунов исчезло, остались только фундаменты крепостей и храмов в лесу, мертвые камни, облизанные льдом и водой. Остались дыры в склонах оврагов, ведущие в запретную глубину и подземелья, где лежат древние книги на непонятных языках и сокровища.

Сохор передал разговор шаману. Сокровища Хулгану не интересовали. Хулгана затрясся при упоминании книг. Сумасшедший. Зачем книги не умеющему читать?

Лес по правую руку начал редеть. Деревья без коры стремились к облакам мертвыми, окостеневшими пиками. В прогалинах мелькала вода. Несло тиной и гнилью. Зловонная трясина в беззубой ярости грызла дорогу. Среди погибших осин раскорячилось старое городище. Раньше селение стояло на острове, но теперь болото пожирало его. Угадывались остатки бревенчатой гати. Земляные валы оплыли, убогие землянки обрушились. На кольях сгнившего, плесневелого частокола торчали позеленевшие черепа – звериные и человечьи. Некоторые из человеческих были совсем свежими – белыми, а один, с жуткой ухмылкой, отдавал краснотой, словно плоть содрали только сейчас. Сохор слышал о диких лесных племенах, чьи воины забирают в качестве трофеев лица врагов.

– На месте королевства колдунов вырос Лес, – продолжала Верея. – Урусы обходят его стороной, Лес убивает чужих.

– Почему Лес не убивает тебя? – внутри Сохора похолодело.

– Рожденные в Лесу принадлежат Лесу. Каждое третье дитя я отдаю Каш-ан-Рвааг. Когда я умру, мое тело будет питать корни деревьев. Этот Лес стоит на костях. Сдери мох, разбросай листья, всюду будут кости и черепа. Пока вы со мной, Лес не тронет и вас.

Солнце поблекло и съежилось, утонув в мутной розовой дымке. Болото отступило. По обочинам вздымались груды гнилого валежника. В кронах попадались свитые из прутьев гнезда чуткуртов. Свисающие с ветвей космы лишайника покачивались, словно живые. Ветра не было. Сохор чувствовал, как страх костлявыми пальцами ползет по хребту. Изредка в дебрях вздыхало: тяжело, надрывно и страшно. Но больше всего пугала дорога – прямая, черная, ледяная. Дорога не зарастала, Лес боялся вступить на нее, умершие деревья не падали на стезю, хотя по сторонам громоздились гниющие трупы лесных исполинов, дыбя вырванными корнями и распуская ребра острых, высохших сучьев. Зарослями владела обманчивая недобрая тишина. Не пели птицы, путь не пересекали животные. Лес затаился. Сохор затылком чувствовал следящий из чащи злой немигающий взгляд.

– Нукур.

Сохор вздрогнул, увидев десятника Тургэна. При штурме Бухары Тургэн попал под струю кипятка. Его правый глаз выкипел, вар прожег плоть на щеке до кости, оголив зубы в вечной жуткой усмешке, затек под панцирь и проложил на спине вздувшиеся багровые полосы. Сохор помнил крики десятника, катавшегося под стеной среди горящих, залитых нефтью таранов и скорченных тел. Тургэн выл и рвал с себя одежду и хатагу. Монгольские тысячи лезли наверх. В тот кровавый день Сохор первым взобрался на стену и поднял ханский бунчук. Бухара пала. Ночью, оранжевой от пожаров, под свист дудок из человеческой кости и вопли умирающих жителей, Сохор получил звание сотника, черного жеребца и золотую пайцзе. А на рассвете в лагерь победителей приполз похожий на мертвеца Тургэн…

– Слушаю.

– Воины ропщут, нукур, Лес пугает сыновей степи, – просипел десятник, корча изуродованное лицо и плохо выговаривая слова. – Зря ты доверился ведьме. Ее нужно убить.

– Воины степей ничего не боятся, – возразил Сохор. – Ты знаешь меня, Тургэн, давал ли я повод усомниться в себе?

– Нет, нукур. Но воины говорят, ведьма обманула тебя, – десятник плюнул в сторону женщины.

– Успокой воинов, шулма под моей защитой. Ведьма ведет нас к несметным сокровищам, которые мы поделим поровну. Ступай, старый друг.

Десятник приложил руку к груди и унесся, нахлестывая коня.

– Злой человек, – обронила Верея. – Он хочет моей смерти, я вижу.

– Если обманешь, я убью тебя сам.

– Справедливо, – кивнула шулма. Ребенок у нее на груди забарахтался, вереща огромным птенцом. Мать принялась убаюкивать, приговаривая на непонятном чужом языке.

– Энивха имвала-млово, энивха имвала-млово, исундха хар.

В голосе ее было море нежности и любви. Ребенок орал.

– На, пусть заткнется, – Сохор достал из седельной сумки кусочек вяленого мяса и бросил Верее.

Та поймала на лету, как собака, мясо исчезло в складках засаленных шкур. Визг прекратился, мерзко зачавкало. Сохор получил благодарственный взгляд. Дорога мерно текла под копыта, деревья сплетались огромной ветвистой аркой, закрыв небо и отбрасывая длинные, зыбкие тени. «У этой дороги нет конца», – неожиданно подумал Сохор. Есть только начало. Это дорога духов.

Он увидел на обочине круг из черных камней шириной локтя в три и высотой по колено. Камни хранили следы обработки и были пригнаны так плотно, что не осталось щелей. Внутри разлилась темная, кажущаяся черной вода. Сюда не вели звериные тропы, деревья и кустарники вокруг искривились и покрылись серым налетом. Елки завязались болезненными узлами и потеряли хвою. Воины обрадованно заголосили, разворачивая коней.

– Не надо пить эту воду, о господин, – предупредила Верея. – Раньше, до ледника, тут была купальня для ведьм. Злая вода.

– Стоять! – рявкнул Сохор. – Шулма не велела пить эту воду!

– Твоя ведьма лжет, нукур, – возразил низенький кривоногий меркит по имени Баяр, вечно попадающий в неприятности. То шубу прожжет у костра, то потеряет саблю и получит плетей. Во время грабежа одной деревеньки на Баяра напала злобная руситская собака. Воины валились от смеха, когда из сарая на четвереньках, воя и вереща, выскочил Баяр с разорванными штанами и вцепившимся в задницу псом. Голову пса он долго таскал, подвесив к седлу, пока та не стала совсем уж жутко вонять. С тех пор к нему приклеилось прозвище Гроза Псов.

– Наши меха опустели! – упрямо крикнул Баяр.

– Воды!

– Мы с рассвета в пути!

– Ведьма уморит нас жаждой! – поддержали Грозу Псов остальные.

– В этой воде скрыта смерть, – спокойно ответил Сохор.

– Я ничего не чую, – внезапно проскрипел Хулгана, потянув воздух носом. – Шулме нельзя доверять. Кто хочет, пусть пьет.

Сохор подозрительно посмотрел на шамана. Что за игру он ведет? Сотник развернул кобылу и обронил в пустоту:

– Хорошо. Можете пить.

Воины не двинулись с места, боясь нарушить волю нукура. Их горящие глаза были устремлены на источник. Притих даже неугомонный Баяр.

– Ну чего застыли? Уходим, – приказал десятник Тургэн, жутко щерясь оголенной челюстью и пустой впадиной на месте глазницы.

– Я не боюсь слов шулмы! – Гунжур, молодой и стройный, легко спрыгнул с седла и шагнул к каменному кругу.

– Останови его, господин! – Верея коршуном метнулась наперерез.

– Уйди с пути, ведьма! – Гунжур отшвырнул женщину, она упала.

– Я с тобой, – поддержал старшего брата Жаргал.

– Умоляю! – кричала Верея и билась в грязи. Кто ее слушал?

Гунжур зачерпнул в ладони воды, понюхал, отдернулся с омерзением и счастливо рассмеялся, увидев, как испугались воины. Он напился, умыл лицо и возвестил:

– Ух, ледяная! Вкусней воды я не пробовал по эту сторону Икх-хээр!

Братья пили, брызгались, хохотали, поили коней. Лошади тянули воду сквозь зубы, фыркали и пряли ушами. Больше желающих не было. Угомонился даже Баяр. Воины хранили тревожное, сдержанное молчание.

– Почему бы тебе самому не напиться, а, Хулгана? – озлобленно поинтересовался Сохор.

– Ох-ох, Хулгана хватает воды, – шаман, неотрывно следящий за братьями, хлопнул по весело булькнувшей фляге из тыквы. – Хулгана слишком стар, чтобы спускаться.

Кавалькада продолжила путь.

– Безумцы, не ведают, что творят, – шептала Верея, заплетаясь в ногах. – Плохая, злая вода. Безумцы.

Гунжур и Жаргал смеялись, мелодично затренькал ятаг. Братья опьянели от собственной смелости. «Герои, хуз ам ухкун», – выругался Сохор про себя.

Ущербное солнце медленно шло на закат. Лошади беспокоились и храпели. Издали доносился приглушенный, тягостный вой. Воины озирались, лязгали клинками, ожидая нападения с любой стороны.

– Успеем до темноты? – нахмурился Сохор.

– Если не будем пить в каждой луже, – ощерилась Верея, ускоряя шаг.

То ли от странных воплей, то ли от спертого, тяжелого воздуха кружилась голова. «Сохор. Сохор, – стучал в висках тихий, смутно знакомый голос. – Сохор. Иржэнэ». Сотника начинало подташнивать. Чтобы немного отвлечься, он спросил:

– У тебя есть муж, замарашка?

– У меня было много мужей, – Верея сдула с лица упрямую прядь и обольстительно подмигнула. Ну, она так считала. – Ты можешь стать последним из них.

Сотник утробно забулькал, изображая смех. «Сохор, Сохор, иржэнэ», – стонало в затылке.

– Скорей я возлягу с овцой, она симпатичней и куда лучше пахнет.

– Может статься, рядом не будет даже овцы, – парировала Верея. – Тогда поглядим. А этого не слушай, обманет.

– Кто? – по-дурацки открыл рот Сохор.

– Голос в твоей голове. Это зов Леса. Не слушай.

Беседу прервал испуганный крик за спиной:

– Баяр!

– Куда ты, Баяр?!

– Стой!

Сохор развернулся. Голос в голове поутих. Воины сгрудились и возбужденно вопили. Сиротливо и жалко стояла лошадь без седока. Рядом валялось копье, круглый щит и украшенный конским волосом шлем. Баяр Гроза Псов сполз с дороги и враскачку шел в темнеющий лес дерганой, неловкой походкой.

– Баяр! – окликнул сотник.

Воин не обернулся; спускаясь в овражек, он хватался за ломкие, мертвые руки кустарника, по пояс проваливаясь в сырой подтаявший снег.

– Баяр!

Гроза Псов замер и медленно повернулся. Его глаза были безумны и черны, зрачки неимоверно расширены.

– Матушка, – выдохнул он. – Матушка Сэргэлэн зовет меня. Восемь зим я не видел ее.

Среди монголов побежал сдержанный шепоток:

– Духи манят Баяра.

– Пропал Баяр.

– Смилуйся, Великий Тенгри.

Гроза Псов дернулся, с трудом переставляя окоченевшие ноги. Беззвучный, настойчивый зов влек его в трясину.

– Останови его, господин, – взмолилась Верея. – Лес проглотит несчастного, переварит и выплюнет желтые кости.

– Нельзя вмешиваться в дела духов, женщина, – удивленно отозвался Сохор. – Духи всегда забирают того, кого выбрали. Если им помешать, будет беда.

– Разве это не твой воин, господин? Разве все вы не сражались бок о бок?

– Духи, женщина. Они всегда получают свое.

– Я иду, матушка Сэргэлэн, – хрипел Баяр, продираясь сквозь чащу. – Подожди, матушка!

Быстрая тень метнулась наперерез. Сохор увидел Верею. Черная женщина сбежала с дороги, догнала Грозу Псов и, схватив за плечи, навалилась всем телом. Монголы зароптали, понеслись гневные возгласы. Молчал и недобро хмурился Хулгана.

Баяр забился, завопил неразборчиво, пытаясь освободиться. Верея не отпускала. Она с неожиданной силой притянула голову воина к себе и горячо зашептала ему на ухо. Баяр врос в землю, затих. Спустя мгновение воин, прошедший десятки сражений, зарыдал, его плечи мелко затряслись. Шулма взяла Грозу Псов за руку и повела обратно, словно новорожденного жеребенка: послушного, недоуменного, дивно спокойного. Всадники спешили убраться с пути. Безумец, посмевший вырвать жертву у духов, проклят, к нему нельзя прикасаться, с ним нельзя говорить. Сохор однажды видел такое. Отец спас тонущего ребенка. Обоих забили камнями на берегу.

Верея подошла и сказала:

– Прости, господин. Лес хотел забрать этого человека, я не позволила, ваши духи тут ни при чем. На севере они бессильны, здесь все еще правят старые боги.

Баяр улыбался, как дурачок, и крутил головой.

– Ты прогневала чонов, – уперся Сохор. – Говоря с тобой, я подставляю шею под меч Моний-хор.

– Тогда убей меня! – Верея рванула хламиду на груди, обнажая иссиня-бледную плоть. – Руби, господин. А сокровища ищи сам.

– Обезумела, ведьма. Хочешь плетей?

– Секи!

Баяр пускал слюни и жался к Верее огромным преданным кобелем. Разве хвостом дорогу не мел.

Сохор замахнулся плетью-ташурдах и опустил руку. Хитрая проклятая баба. Не успел опомниться – схватила за горло, а хватка на зависть иному волчаре.

– Ты пожалеешь, шулма, а теперь веди меня, куда обещала.

– А как же гнев духов, о господин? Лучше гони меня прочь.

– К четгеру духов, – Сохор приподнялся на стременах и возвестил: – Эта женщина нарушила закон, но она под моей защитой, слышите?

Воины не ответили, храня угрюмое, злое молчание. Хулгана открыл синий рот, но сказать ничего не успел. Строй, рассыпавшийся неровным полукольцом, внезапно распался. Конь под Гунжуром выгнул шею назад, всхрапнул и повалился. Всадник успел соскочить, перекатившись через плечо. Передние ноги животного подломились, задние рыли мох и гнилую траву.

– Хух, проклятая кляча, вставай! – закричал разозленный Гунжур. – Ах хар ишэра!

Конь с жутким хрустом костей дернулся и затих. Из пасти, ноздрей, глаз и ушей текла черно-зеленая вонючая жижа. Вены под бархатистой кожей надулись и лопнули.

– Хот малэ! – Гунжур пнул мертвую тушу. – Скакал быстрее птицы, а теперь взял и подох!

– Что у тебя с лицом, Гунжур? – спросил сотник, увидев вокруг губ воина в редкой бороде россыпь мелких, сочащихся гноем язв.

– Где? – воин провел рукой по щекам, кожа под пальцами лопнула и поползла лоскутом.

– Я предупреждала, – зло прошипела Верея. – Плохая вода. Прикажи ему снять рукавицы, господин.

– Тебе не жарко в рукавицах, Гунжур? – поинтересовался Сохор. – Сними.

– Зачем? – оскалился Гунжур.

– Я приказал.

Гунжур медленно стащил рукавицу. Воины ахнули. Рука была словно ошпарена в кипящем жиру. Красная вспухшая кожа облезла лохмотьями.

– Совсем не больно, – пробормотал, криво улыбаясь, Гунжур и упал.

– Брат! – Жаргал вихрем слетел с седла, выхватил топорик и завопил: – Ведьма наслала харал!

Волдыри и гнойные язвы усеяли его подбородок. Левый глаз помутнел и покрылся черной паутиной.

– Убей, господин, убей! – заверещала Верея, прячась за сотника.

Сохор принял удар. Сталь встретила сталь. Он рубанул наотмашь, Жаргал попятился и упал. А когда поднялся, это был уже не Жаргал. Лицо исказилось и застыло в ужасающей маске, плоть на щеке лопнула, рана хлюпала гноем, зубы угрожающе щелкнули. Лошадь под Сохором фыркнула и заплясала, выбросив тонкую ногу. Копыто ударило Жаргала в плечо. Звякнула кольчуга, рука Жаргала повисла, но он этого не заметил, переставляя отяжелевшие ноги и клацая челюстью. Цус сорочч, – понял Сохор. Оживший мертвец. Спаси нас, Тенгри!

Хлопнула тетива, в загривок сорочча вонзилась стрела, Очир уже рвал из колчана другую. Храпели испуганные лошади, кричали воины. Неподвижный Гунжур ожил, царапая камни дороги и глухо ворча.

– Руби голову, господин! – вопила Верея. – Не дай мертвяку ранить себя!

Сохор выждал мгновение и рубанул. Клинок смахнул Жаргалу башку, звякнув о железо наплечника. Тело сделало пару нетвердых, пьяных шагов и рухнуло навзничь.

Гунжур поднялся на четвереньки и выхаркивал кровь. Ближайший воин пришпилил умерца копьем. Наконечник вошел между лопаток. Сорочч возился, дергался и стонал. В следующее мгновение сабля снесла ему голову.

Сохор выдохнул. Затея с походом в сердце леса перестала казаться ему привлекательной. Там, где властвует черная магия, нет места людям.

Сочно чавкнуло, пошла волна нестерпимого смрада. Конь Жаргала стоял недвижно и тоскливо смотрел в пустоту. Его живот лопнул, внутренности, превратившиеся в склизкое месиво, шмякнулись под копыта. От вони слезились глаза. Жеребец вступил копытом в собственные кишки и недоуменно скосил подернутый серой пленкой немигающий глаз.

– Шэб мэну тах, – выругался десятник Тургэн, и с маху обрушил на голову дохлому коню булаву. Ребристый железный шар проломил череп, жеребец покачнулся и беззвучно упал.

– Надо уходить, господин, надо уходить, – запричитала Верея. – Ночь близко, в темноте на запах смерти сползутся хорхеи и мерзкие скользкие карны.

– Уходим! – зло крикнул Сохор, разворачивая кобылу. Выяснять, что за хорхеи и карны, не было никакого желания. Хотелось оказаться как можно дальше отсюда. Он дождался шамана и сказал:

– Доволен, Хулгана? Они погибли из-за тебя.

– Хулгана не виноват, – мерзко захихикал шаман. – Духи приказали им пить. Так было нужно, нукур. Иначе как я проверю? Теперь Хулгана знает – старое колдовство до сих пор живет в этом лесу. Я ухвачу эту силу и заставлю служить.

– Мои воины умерли, не видя врага. Что я скажу их матерям?

– А что ты сказал матери Унура? Помнишь его? Вы не поделили пленницу в Мераге. Бедный Унур хотел познать свою первую женщину. Ты проломил ему голову. Какое тебе дело до их матерей? Меньше воинов – больше золота, разве не так?

– Так, – Сохор отвернулся, погрузившись в беспокойные мысли. Эта женщина… Почему заботится об отряде, будто она одна из нас? Предупредила о воде, спасла дурака Баяра, искренне переживала, как бы сорочч не цапнул живых… Что у нее на уме?

Голова раскалывалась, ныло в висках. Больное, исхудалое солнце, подернутое рваными лохмами туч, сорвалось за иззубренную гряду облезлых пожелтевших елей. На лес опустились зыбкие, бледные сумерки, меняя очертания предметов и играя с воображением. В чаще тягуче стонало и охало. Трещали сухие валежины. Холод струился из недр черных, бездонных оврагов. Дыхание превращалось в пар. Лес редел и расплывался. В просветах клубилась бледная, туманная марь. Видимость упала до пары десятков шагов. Навстречу из тягуче густеющей тьмы выплыла большая поляна.

– Пришли, господин, – в голосе Вереи промелькнуло удовлетворение.

Снег на поляне растаял, лишь кое-где гнездясь неряшливыми грязными кочками. В тумане проглядывались кривые деревья. Лошадь предостерегающе всхрапнула и дернулась. Задняя нога осыпала край бездонной дыры.

– Осторожно, – предупредила Верея. – Эти ямы ведут в древние каменоломни и шахты. И большую часть создали не люди.

Сохор огляделся, увидев еще с полдюжины похожих колодцев в венцах осыпавшихся склизких камней. Земля под копытами Хуранцэг была выстлана истлевшими костяками. В сухой полыни и космах огневки валялись продавленные грудные клетки, разбитые позвоночники, пялились пустыми глазницами пожелтевшие черепа. Ковром рассыпались осколки клинков, рассеченные щиты, обрывки кольчуг. Побежденные остались непогребенными, а победители были так богаты, что не собрали добычу. Или победителей не было…

Сохор задышал возбужденно и часто при виде позолоченных панцирей, резных шлемов с тонкой насечкой и сверкающих драгоценностями рукоятей мечей. Руситские, франкские и половецкие доспехи лежали вперемешку. Что за битва была здесь? Когда? Да какая разница! Главное, проклятая баба не обманула. Вот они, сокровища, достаточно протянуть руку и взять.

Сохор скатился с седла, под каблуком затрещали старые кости. Из рогатого шлема выкатился череп с остатками огненно-рыжих волос. В обветшавших лохмотьях сверкнула золотая фибула – олень, застывший в прыжке. Сотник схватил побрякушку негнущимися холодными пальцами. Рыжеволосый череп наблюдал за ним и насмешливо скалился. Ничего, ухмыляйся, мертвецам сокровища не нужны. Дальше блеснуло золото, в сумерках жаром переливались драгоценные камни. Воины слезали с коней, ползли на коленях, собирали сокровища горстями, вороша и разбрасывая мертвые кости.

Сохор потерял голову, заметался по поляне и счастливо закричал:

– Ох шулма, благодарность моя будет безмерна! У тебя и твоих детей отныне будет вволю еды!

– Ты прав, сотник! – голос Вереи изменился, из него исчезли подобострастные нотки. – Сделка завершена, тебе золото, моим детям еда! Ах уэн таргалэв!

Сохор обомлел. Женщина прыгнула к шаману, в полутьме жутко сверкнула сталь. Хулгана дернулся и заорал, кровь из распоротого брюха плеснула Верее в лицо.

– Придите, дети мои. Время пировать! – Верея выпрямилась, жалкая хламида упала с плеч, обнажая крупную тяжелую грудь. Баяр ползал у ее ног и протяжно скулил.

Хулгана шмякнулся на землю и сдавленно выл в стремительно набухающей луже. Из свертка, оброненного ведьмой, выкатился ребенок. Его мать не видела демонов, она совокуплялась с ними, и сама была демоном. Выше пояса дитя еще походило на человеческое, пусть и уродливое, но ниже пояса вилась бахрома из тонких черных присосок, блестела чешуя, сочилась вонючая слизь и жадно шарила вторая пара недоразвитых рук. Страшилище подползло к еще живому шаману и принялось жадно, взахлеб лакать свежую, дымящую кровь. В темном лесу одновременно зажглись десятки холодных безжизненных глаз. Совсем рядом зашуршало, заклацало. Звук шел из колодца. Застоявшийся воздух резанул протяжный душераздирающий вой, исполненный злобы, голода и лютой тоски. Пахнуло мертвечиной и гнилью. За край уцепилась тощая когтистая лапа. Кто-то заорал, вроде Очир, но Сохор уже убегал. Крики ужаса за спиной сменились рычанием, визгом лошадей, воем, стонами, треском рвущейся плоти, сломанных костей и сминаемого железа. Сохору было плевать. Он ворвался в лес, едва не упал, зацепившись за корень, и вломился в колючий кустарник. Оцарапал лицо, ветки хватали кольчугу, рукавицы и шлем куда-то пропали. Вечерняя полутьма приняла сотника, деревья прыгали и кружили дьявольский хоровод. В голове возникали обрывки мыслей: вот откуда эти сокровища, вот почему ведьма истово охраняла отряд! Лживая тварь! Так пастух бережет свое стадо, ведя его на убой.

Сохор бежал, крики утихли, взошла зловещая, торжествующая луна. Гибкие зловонные тени скользили по сторонам. Он задыхался, кололо в боку. Ночное светило гналось следом за сотником, деревья скрипели и ныли, хлопьями пепла повалил бархатный снег.

– Сохор! – ласково позвал мертвый голос из темноты. – Зачем ты бежишь?

Сотник с размаху врезался в огромный морщинистый дуб и повернулся, прижавшись спиною к стволу. Верея шла за ним, высокая, обнаженная, дивно прекрасная. Глаза пылали, с алых губ на вздернутые соски капала кровь.

Сотник окоченел. Он грабил города и по приказу ханов вырезал народы под корень, меряя детей по тележному колесу. Видел горы трупов и горящие города. Он никогда не боялся. До этого дня. Ярость степи оказалась бессильна, столкнувшись с ужасом, таящимся в этих лесах. Монголы сами выпустили этот кошмар, загнанный непокорными урусами в глубь молчаливых проклятых чащ.

– Будешь моим мужем, храбрый Сохор? – ведьма приближалась, покачивая широкими бедрами. Манящая, желанная, отвратительная и смертельно опасная. Ее лицо неуловимо менялось, от мерзкой хари до прекрасного лика.

Сохор рванул саблю из ножен. Тварь скалилась. В следующее мгновение сотник полоснул дымчатым лезвием по горлу, харкнул кровью и рухнул лицом в подтаявший снег. Ничьим мужем он быть не хотел.

– Жри таракана, урод! Жри, кому говорю…

Жанна изо всех сил сжала тонкие пальцы на шее Жирунделя, пригибая его голову к пластиковому контейнеру из-под морковки по-корейски – с тройкой дохлых, крупных рыжих тараканов на дне. В карих глазах Кислоты – верховода и заводилы небольшой компании – крепла злость. Жанна очень не любила, когда ей перечили – особенно те, кого она считала «ссыклом и никчемышами». А уж если вдобавок они были толстомясыми, как Ленька, стоящий на коленях возле серого бетонного кольца с бледно-красной надписью «ГАЗ», криво торчащего из пыльной земли окраинного пустыря, то Жанна запросто могла прийти в бешенство.

– Жри, падла! Ну!

Ленька отчаянно замотал головой, с губ сорвалось: «Кхы-ы, не, не».

– Кислота, а ты их это… сиропом полей, – хихикнул Илья, щурясь на полуденном июньском солнце. – Клубничным. Он еще и добавки попросит!

Стоящие рядом с ним Костя и Денис промолчали. Происходящее им совсем не нравилось, но перечить Жанне не хотели ни один, ни другой. Дело было даже не во втором месте по рукопашному бою, которое она заняла на областных соревнованиях полтора месяца назад, а в том, что Ленька сказал про нее такое, чего говорить – никак не стоило…

Жанна скосила глаза на Илью:

– Ты предложил, ты за сиропом и вали! Чего тормозишь?!

– Кислота, ты че? Я же это… приколоться хотел. Че ты сразу, а?

Он знал – если Жанна шутку не поддержала, то лучше отыграть назад. Иначе может прилететь и ему. Бывали случаи…

– Не хочешь жрать? – Жанна снова переключилась на Леньку. – Ла-а-адно, полудурок… Тогда собачьим дерьмом рожу намажу. Тюфяк сегодня целую кучу навалил, как знал, что пригодится. Дэн, пакет дай. Ну, быстрей!

Цыганистый, низкорослый и прихрамывающий на левую ногу Денис с явной неохотой сделал три шага, протянул Жанне желтый пакет-«майку». Она достала из него длинную резиновую перчатку и старательно завязанный прозрачный пакетик с собачьими фекалиями.

Положила его на ребро кольца, возле контейнера, и без спешки начала натягивать перчатку.

– Когда я ее надену, будет поздно. Лучше жри.

– Я н-н-не… – Ленька с ужасом переводил взгляд с пакетика на контейнер. – Па-а-ачем-му? Я н-н-ниче-е-его…

– А, ты белый и пушистый, оказывается? Ниче-го-о-о, скоро будешь коричневый и некрасивый… Лучше ням-ням, Жирундель: время кончается. Ну?!

Ленька громко всхлипнул и потянулся к тараканам.

Ребята слаженно отвернулись в тот момент, когда Ленька положил насекомое на язык. Закрыл рот и начал медленно жевать. Илья почувствовал, как желудок выталкивает к горлу тугой ком тошноты. Отвернулся и обильно сплюнул – раз, другой, часто и глубоко дыша ртом.

Плечистый неповоротливый Костя спасовал секунд через десять. Глуповатая веснушчатая физиономия застыла в гримасе нерешительного протеста.

– Кислота, может, харэ? Ну его…

– Не харэ. Пусть жрет. По одному за уродку, дуру и гадину. В другой раз подумает, прежде чем сказать… Все пускай думают.

Илья сдавленно закашлялся. Затею Жанны он не одобрял, но признаваться в том, что упомянутые ею ругательства всецело были его выдумкой – не собирался. Не стоило даже давать повод для подозрения, потому что в таких случаях она становилась еще тем клещом: вцепится и не угомонится, пока не узнает всю подноготную…

Жрать вместо Леньки тараканов вперемешку с дерьмом Илья не желал. А ведь придется, если настоящий расклад вдруг выплывет наружу. При далеко не ангельском характере Жанна люто, отчаянно ненавидела ложь, карая за нее жестко и беспощадно, не делая различий между приятелями и недругами.

Леньку она шпыняла уже давненько, но в основном по мелочам, походя. Толстый, «плюшевый», с задержкой развития Жирундель вызывал у нее глухое раздражение, потому что напоминал младшего брата – пухлую, вконец избалованную скотину, почти без остатка забравшую себе родительскую любовь и внимание. Вот и срывалась время от времени, но без последствий…

Ленька безропотно сносил ее плевки, издевки, тычки. Словно Жанна была для него неизбежным и неодолимым злом, на которое не имело смысла жаловаться Ольге Андреевне, единственной живой родственнице, которая стала опекуншей Леньки после гибели родителей, бездетной и самозабвенно любившей племянника.

Честно говоря, сейчас Илья напрочь не мог упомнить, что дернуло его наклепать на Леньку. То ли скука, то ли плохое настроение: а может – все вместе…

Правда, он думал, что Жанна сорвет злость обычным способом, разве что тычков с подзатыльниками будет в два-три раза больше. Но она в тот день вдребезги разругалась с родителями и потому уготовила другую месть.

Илья мысленно костерил себя последними словами, но молчал. Оцепенело глядя, как Ленька глотает таракана, неверными движениями засовывает между посеревших губ следующего… Как будто что-то заставляло смотреть, не отводя взгляда. Во рту возник и не мог исчезнуть странный привкус, словно Илья сам только что размолол зубами хрусткую хитиновую оболочку цвета свежей ржавчины…

Он часто сплевывал вязкую, клейкую слюну, и с каждым мигом ему все сильнее мнилось, что Жанна обо всем догадается – и рассвирепеет вконец. Но минуты шли, а все оставалось по-прежнему.

Ленька сунул в рот последнего таракана, тяжело задвигал челюстью. А потом произошло то, чего Илья никак не ожидал.

Жанна резко надорвала пакетик с дерьмом и впечатала его в лицо Леньки. Растерла парой скупых, яростных движений.

– На, скотина жирная! Гарнир!

– Не, ну зачем, Кислота? – Костя покачал наголо бритой головой, с неприязнью глядя на Жанну. – Зря ты, епырь-жопырь, так…

– Да, зачем? – нахмурился Денис. – И так наказала уже…

Илья замер, выжидая, что будет дальше.

– Да пошли вы… Он не на вас пасть разинул. Я сама разберусь, чего ему до хрена, а чего – добавить…

Голос Жанны был страшен: приглушенный рык перемежался с шипением, от которого в груди заерзал шершавый холодный сгусток. Ненависть вылепила из симпатичной мордашки страшноватую маску, бесновалась во взгляде.

«Опять со своими поругалась, – понял Илья. – Сука, быстрее бы это все закончилось».

– Заткнись!

Он обмер, лихорадочно пытаясь сообразить, не произнес ли последнюю мысль вслух… И тут же с облегчением понял, что приказ Жанны относился не к нему. Ленька тоненько подвывал, часто вздрагивая всем телом. Изо рта тянулась ниточка слюны с рыжеватыми вкраплениями.

– Заткнись, урод!

– Да пошла ты… – с неожиданной злостью буркнул Денис. Шагнул к Леньке, доставая из кармана спортивных штанов мятый носовой платок. – Слышь, щас вытрем…

И – осекся, замер. Илья увидел, как в светло-карих глазах приятеля ворохнулось недоумение, тотчас же сменившееся испугом. Причину его Илья осознал через пару секунд, и холодный сгусток в груди взорвался, нашинковывая мышцы и мозг ледяной шрапнелью.

Ленька перестал выть и теперь хихикал, размазывая дерьмо по лицу. Илья медленно сглотнул, пытаясь убедить себя, что в хихиканье нет жутковатых, болезненных ноток, говорящих лишь об одном…

– Спятил, кажись, – Костя хрипло первым произнес то, что читалось на лицах у всех. – Жирундель, хорош, ну… Кислота, епырь-жопырь, ты че наделала?

– Тихо, тихо, – процедила Жанна, но Илья уловил в ее голосе ростки страха. – Притворяется, небось, урод… Заткнулся, кому сказали?!

Она схватила Леньку за подбородок и сжала что есть сил, заставляя замереть.

Вгляделась.

Илья следил за ней с дикой, вытеснившей остальные чувства надеждой. И в то же время – почему-то не сомневался, что надеется зря. Присосалась к душе обреченная уверенность, что Ленька точно тронулся умом, сбрендил… И это уже не исправить.

– Платок дай! – Жанна вдруг повернулась к Денису. – Быстрее!

Лицо у нее было бледное и отчаянное, но в глазах не мелькало и тени раскаяния. Жанна взяла платок и начала быстро, старательно вытирать Леньке лицо. Тот не сопротивлялся, продолжая хихикать. Жанна не затыкала его, негромко матерясь сквозь зубы, но Илья видел, как подрагивают ее руки.

Спустя минуту она побросала в пакет контейнер, платок, разорванный пакетик, перчатку.

– Все, уходим!

– А он как? – Денис угрюмо кивнул на Леньку.

– Он? – Жанна колебалась всего секунду. Потом подскочила к Леньке и сильно хлопнула его по спине.

– Домой вали! Пошел!

Тот вдруг умолк, заморгал, словно вникая в сказанное, а потом грузно, неторопливо потопал с пустыря, не оглядываясь на четверку.

– Вопросы кончились? Будем считать, что не было ничего.

Ребята молчали, глядя на уходящего Леньку. Жанна выдохнула сквозь зубы и чуть смягчила тон:

– Ладно, согласна, перегнула. Но назад уже не отмотаем, не кино. Да и так подумать: а что такого-то? Он и так с прибабахом был, а сейчас еще немного добавилось. Не убили же.

– Зря… – обронил Костя, не поворачиваясь к ней. Денис кивнул.

Жанна обвела друзей разочарованным взглядом.

– В общем, делайте что хотите. А я пошла. Надеюсь, вы со мной.

Она спокойно зашагала в другую от Леньки сторону, слегка покачивая пакетом.

Илья почесал нос, протяжно вздохнул:

– Пацаны, это… Ну, в самом-то деле, уже все. А я на Кислоту стучать не буду: в натуре, не убили же… Пошли, а?

Он шагнул вслед за Жанной, и этот шаг переломил угрюмую нерешительность друзей. Через минуту на пустыре никого не осталось.

Нынешней ночью – первой ноябрьской ночью, когда идет снег, густой и пухлый, как выпотрошенное ватное одеяло, – пропадает Рита из пятой палаты. Маргарита Зайцева по прозвищу Русалочка.

Об исчезновении Риты мы узнаем утром: в коридоре ярко горит свет и суетятся медсестры. Обычно эти тетки невозмутимее бытовых приборов – от кулера, стоящего в углу нашей палаты, и то проще дождаться эмоций, чем от любой из них. Мы выходим посмотреть, что стряслось. Даже когда несколько дней тому назад Левку по прозвищу Статуя, давно неподвижного, но теперь особенно тихого, с головой накрыли белой простыней и увезли на каталке по подземному переходу во флигель, все было спокойно. Совершенно спокойно. Буднично. А тут вдруг забегали.

По распорядку дня, который здесь именуется «режимом жизнедеятельности», шесть сорок пять – время «постепенного подъема», когда в палатах еще горят ночники, двери прикрыты, а коридор освещен тускло-синими лампами, из-за чего голубые обои в белых цветах похожи на дно замерзшей реки с мертвыми водорослями, а яркие рисунки детей из отделения реабилитации, развешанные зачем-то и у нас, выглядят как замороженные ошметки мяса. Я достаю из кармана пижамы смартфон и смотрю время: шесть сорок одна. Однако же двери распахнуты, и всюду полная иллюминация.

– Катя, Люда! Марш в палату!

– А что случилось, Светлана Алексеевна?

– Катя, убери телефон сейчас же!

Я навожу камеру смартфона на полное, аляповато накрашенное лицо старшей медсестры и фотографирую. Снимок получается жуткий: распахнутый черный рот, кроваво-красные губы, выпученные глаза под пунктирно прорисованными бровями, на заднем плане – рисунок кого-то из малышни, веселая осьминожка, не попавшая в фокус и оттого здорово смахивающая на человеческую голову со щупальцами. Я улыбаюсь, придумывая к этой фотке самые убойные теги для «Инстаграма». У нас с Лю общий аккаунт и уже несколько тысяч подписчиков. Народ привык, что мы постим чего-нибудь эдакое. Самый хайп был, когда мы только приехали в интернат. Я тогда придумала сделать целую серию фоток про его обитателей. Рассказать про каждого пациента с первого этажа нашего отделения. Народ на наш «Инстаграм» валил толпами, а смартфон у нас с боем изымали три медсестры. Мы потом его выкрали из директорского кабинета. У нас с Лю коэффициент интеллекта – двести шестьдесят семь пунктов на двоих. Для заведения, которое называется «Детский дом-интернат для умственно отсталых детей» – это самая настоящая катастрофа. Медсестры постоянно жалуются, что мы слишком много ходим, слишком много думаем и слишком много говорим. А главное – все сливаем в Сеть. Однажды директриса даже грозилась купить глушилку для Интернета, хотя вряд ли всерьез: медсестры тоже любят зависать онлайн.

Панику подняла молоденькая медсестра. Новенькая. Говорит, будто Русалочку, еще вчера вполне бодрую, куда-то увезли санитары и больше не привозили обратно. Светлана Алексеевна ругается на нее и грозит увольнением за то, что та поднимает панику без повода.

– С чего вы взяли, что она пропала? – кричит на новенькую старшая медсестра. – Да кому она, в самом деле, нужна?

И впрямь – кому нужна Рита Зайцева? Ребенок-отказник, как почти все здесь. В свои девять лет полная и смешливая Рита даже читать не умеет. Зато очень любит диснеевский мультик «Русалочка» и игрушечных рыбок. У Риты сиреномелия. Это значит, что ее ноги с рождения сросшиеся от таза до пят наподобие русалочьего хвоста. Самостоятельно Рита способна лишь медленно ползать, а в туалет она ходит только при помощи катетера.

Наверху, слышно, тоже суетятся, и кого-то там разбудили. Оттуда доносится резкий крик, который мы уже не раз слышали, но до сих пор не знаем, кто является его источником: на второй этаж отделения строго запрещено ходить всем, кроме персонала и посетителей из числа родственников (хотя таких, кажется, вовсе нет). Этот голос не похож на детский, да что там, вообще на человеческий. Монотонный и оглушительный скрип на одной ноте. Будто бесконечно поворачиваются проржавевшие петли огромных ворот. Нам с Лю почему-то всегда делается не по себе от этого звука, и мы возвращаемся в палату, закрывая за собой дверь.

– Мяучит, – сказала Марина, встав на пороге комнаты и переминаясь с ноги на ногу.

– Мяукает, – меланхолично поправил ее Кирилл, отбиваясь от полчищ зомби на мониторе.

– Мяучит, – упрямо повторила Марина. – Ну Кирь, а…

Кирилл мотнул головой и остервенело застучал разболтанной клавишей мышки.

– Киииирь, нуууу… – заныла Марина.

Босс зомби – оторванная челюсть, вытекшие глаза, куски плоти отлетают при каждом резком движении – размахнулся и мазнул рукой наотмашь, по центру экрана. Картинка моргнула и покрылась кровавыми потеками.

– Да черт! – Кирилл отшвырнул мышку и откинулся в жалобно скрипнувшем кресле. – Ну пара минут, а!

– Киииирь… – донеслось из коридора – Марина отступила вглубь, понимая, что провинилась. – Ну Киииирь…

– Ну ладно, ладно, – пробурчал он, выключая компьютер. Что-то подсказывало ему, что спасательная кампания затянется надолго.

Бориска, зачерпывая воду, опасливо косился на середину реки. Там холодный быстрый приток Лены сшибался с камнем, похожим в лунном свете на голову огромного змея, который, как рассказывали, обернулся вокруг земли. Змеиная башка то ревела, то урчала, то шипела.

В полном бачке плеснулась вода. Бориска вцепился в ручку, поднатужился и понял, что не поднимет такую тяжесть.

Эх… Воды-то нужно много – мать вот-вот родит. А сестра Верка, зараза, побежала к артельным за помощью, да, видать, и осталась там на ночь. Не нужны ей новые брат или сестра. И мать с Бориской тоже без надобности. Верка замуж хочет – четырнадцать годков уже. Мать говорила, что в эти годы она таскала привязанной у груди старшую сестру, которую Бориска ни разу не видел. А может, видел да забыл.

Он чуть оторвал бачок от земли, но не справился, обозлился и пнул железный бок, и без того мятый. Вот же радость – бабью работу проворачивать! Даром что сестер семь голов. Только с матерью осталась жить одна Верка, блудня и попрошайка. Да и та скоро сбежит. Или уже подалась за лучшей долей.

Бориска кряхтел, его прохудившиеся ичиги скользили по стылой майской земле, которая оденется зеленью еще не скоро. Через каждый шаг переставлял бачок, тянул к бараку, из которого доносился приглушенный вой.

Змей на реке взревел особенно страшно. Почудилось: вот сейчас нависнет над Бориской алчная пасть, капнет за шиворот ледяная слюна, хрупнет в страшных зубах, как кедровый орешек, голова.

Бориска рванулся вперед, ручка вывернулась из ладони, бачок покатился с откоса к реке. Что-то заскрежетало – словно и впрямь змей схватил железо, стал мять в зубах. А потом дрогнула земля.

Но Бориска уже ввалился в дверь барака, где тетка Зина орала на мать:

– Тужься, шалава!

Мать мычала сквозь закушенную губу, ее шея со вздувшимися венами и лицо казались совсем черными в полумраке, несмотря на то что вовсю чадили керосинки. Свет лампочки Бориска видел только в поселке, когда прошлой осенью ездил с матерью за подтоваркой. В Натаре электричество отключили еще до Борискиного рождения.

Он стал возиться с ведрами, переливая остатки воды в одно большое.

Мать, видно, отпустили муки, потому что вместо воя послышалось:

– Зин… ты не злися… Не от твово ребенок-то… Ни при чем Виктор… В тайге меня кто-то валял, не помню кто. Пьяная я была…

Тетка Зина стала обтирать разведенные ноги матери, шипя ругательства – рожать шалава собралась, а ни йода, ни марганцовки не припасла.

Бориска ушел за печку, как делал всегда, когда ему было горько и обидно.

А все мать. Повадлива на блуд и водку. И Верка такая же. Сбежала из интерната. А Бориска бы рад учиться, но его без документов не взяли в начальную школу Кистытаыма, потому что гулящая мать забыла их оформить. И пособий из-за этого не получала.

Бориска заткнул уши от нового воя. Уж лучше бы в тайгу убежал, пока все не кончится. К артельным он ни ногой – их ребятишки все время дерутся и обзываются. И взрослые туда же – никто мимо без подначки не пройдет. Да что там, даже собаки норовят вырвать клок старых штанов и злобно облаять. Бориска никогда не станет клянчить у артельных хлеб или крупу. Будет варить березовую заболонь, как якуты делают во время бескормицы, но никому не поклонится.

Барак тряхануло так, что по печке поползли новые трещины, а с потолка посыпалась труха.

И тут же громко завопила тетя Зина:

– Ты с кем урода наваляла? На, смотри, что вылезло! Ой беда, беда…

Бориска похолодел. Неужто мать выносила ублюдка, ребенка таежного духа иччи? Он ведь помнит царапины на материнской спине, когда ее нашли охотники в тайге и приволокли в поселок.

Все тогда опасливо шептались: Дашку медведь покрыл, не иначе. А шалава, зажав ладони меж окровавленных бедер, пьяно щурилась и хихикала, как ненормальная.

Мать заголосила, но тетин Зинин басовитый рык перекрыл ее причитания:

– Чего воешь? Поздно теперь выть. Нужно тварь убить, пока за ней не пришел… отец. У-у, гадина, моя б воля, тебя саму придавила. Одно горе от тебя, Дашка. Детей наплодила – государство корми. Нагуляла с духом – Зинаида на себя грех бери. Ну, что решила? Сдохнем все через твое распутство или спасаться будем?

Бориска не услышал, что ответила мать, только увидел тетю Зину, которая прошла к ведру с водой и плюхнула в него что-то багрово-черное с дергавшимися крохотными ручками-ножками. Подумала и вынесла опоганенную посудину за дверь, в ревевшую непогодой майскую ночь. Потом вернулась к матери.

Бориска не смог удержаться и выскользнул из барака.

Над Натарой бушевала гроза. На реке безумствовал змей. А в Борискиной груди росло какое-то непонятное чувство. От него стало так муторно, что хоть кричи в темноту.

Бориска присел на лиственничные плахи, которые были вместо крыльца.

Ладно, пусть из матери вылез ублюдок. Но ведь он – его брат. Или сестра. Узнать-то ведь можно, кто родился?

Бориска весь вымок, но в барак решил не возвращаться.

Полыхнула молния.

Бориска глянул в ведро и увидел складчатое мохнатое тельце, сморщенное, как старый гриб-дождевик, личико.

Жахнул гром, от него вздрогнули бревенчатые стены барака. Только Бориска точно окаменел. Ну как же так? За что это все ему?

Дождь почему-то стал соленым и едким.

Бориска нагнулся над ведром, дожидаясь небесного огня, которого в тайге боятся пуще зверья, холода и бескормицы. В лесу молния – смерть. А Бориске она сейчас откроет правду.

Миг, когда голубовато-белый пронзительный свет сделал видимыми каждый комок грязи перед крыльцом, каждую щербинку стен, растянулся на долгое время. И Бориска успел заметить, как под слоем воды дрогнули и открылись зажмуренные веки. На него глянул горящий желтым огоньком глаз с черной щелью зрачка.

Бориска заорал.

Кричал долго и истошно, пока не вышла тетя Зина.

– Живой… живой… – только и смог сказать Бориска, указывая на ведро.

Тетя Зина страшно, по-мужичьи, заматерилась, потом перешла на молитву.

Толкнула ногой ведро, вытащила из-за плах топорик и размахнулась.

Бориска потерял сознание.

Очнулся на рассвете возле печки. Видно, тетя Зина собрала все одеяла, которые водились у матери с Бориской, заботливо постелила на лавку и уложила его, беспамятного.

В носу засвербело от запаха нашатыря. Этого добра было полно: выдали вместо сухого молока на подтоварке. Мать было раскричалась, но ей объяснили – бери, что завезли, или талоны пропадут. Бориска тогда расстроился до слез: ну почему ему досталась такая бестолковая мать, которая доказать ничего не умеет? И все этим пользуются.

А вот сейчас в воняющем нашатырем бараке он подумал, что мать всегда была точно дитя малое. Но ничего, он теперь за нее станет заступаться. Отучит пить водку. Сам будет работать и мать заставит.

Подошла тетя Зина, ласково провела шершавой огромной ладонью по щеке. Ее глаза были в красных прожилках, точно она всю ночь просидела у дымного костра. Сказала:

– Проснулся? Вставай да пойдем ко мне. У вас даже хлеба нет. А я накормлю.

Бориска сразу взъерепенился и буркнул:

– С хлеба брюхо пухнет. Я его не ем. Похлебки себе сварю, матери дам.

По весне похлебку они варили разве что из молотых корневищ рогоза да жухлых клубеньков картошки. Но не признать же перед этой толстухой, что мать – плохая хозяйка, не умеет растягивать на долгое время привозные продукты, ухаживать за плохонькой землей огорода? Хотя чего там, среди артельских не было ни одного, кто бы не обругал и не обложил матом по любой причине незлобивую и непонятливую Дашку.

Тетя Зина сдвинула было грозные рыжеватые брови, но морщины на ее лбу разгладились, и она снова с непривычной добротой позвала:

– Пойдем, не ерепенься. И в кого ты такой поперешный?

– Как мать? – сурово спросил Бориска, сел и начал нашаривать под лавкой ичиги. Кожаная обутка совсем прохудилась. Ее и отдали уже старой, а потом Бориска таскал где ни попадя.

Тетя Зина промолчала. На вопрос, где Верка, пожала плечами.

Под ложечкой возник и стал расти ледяной комок. Бориска снова почувствовал, как каменеет. Но послушно встал с лавки и пошел за тетей Зиной. В угол, где смирно и недвижно лежала мать, даже головы не повернул.

Но краем глаза все же зацепил ее синеватый профиль на фоне обшарпанной стены. Видеть мать такой было страшно.

С этой минуты в Бориске что-то сломалось. Он позволил себя накормить, вымыть, одеть в старье, которое осталось от сына тети Зины, служившего в армии. Ячневая каша с тушенкой показалась безвкусной, от горячей воды кожа даже не покраснела; под рубашкой сильно зачесалась спина.

Тетя Зина, которая искоса все присматривалась к парнишке, быстро задрала на нем рубашку, глянула, потемнела лицом и о чем-то зашепталась с мужем Виктором.

Бориска услышал, как мужик сказал: «Ну так гони его отсюда, еще других иччи притянет». При чем здесь злые духи, Бориска не понял, но не стал дожидаться, пока его прогонят, поднялся из-за стола и вышел во двор, потом на улицу. Тетя Зина выскочила за ним, однако не остановила.

Бориска увидел себя как бы со стороны: вот по дороге с рытвинами бульдозера, под ярким солнцем удаляется в лес худой пацанчик в белой рубашке. И с каждым его шагом прочь от изб на Натару наползает тьма.

Андрей решил, что ему показалось, но Дима повторил:

– Я перебил всех крыс и высыпал остатки порошка в унитаз.

Красное лицо Димы блестело от пота, хотя за спиной на подоконнике лежал снег. Челка прилипла ко лбу. Он поправил ворот рубашки, достал левой рукой из нагрудного кармана пиджака авторучку и начал щелкать кнопкой.

– Звучит, как признание наркодилера, – прокомментировал Витя и выпустил дым в камеру.

Андрей ненавидел, когда он так делал. Было ощущение, что он выпускает дым тебе в лицо. Правую сторону экрана затянуло серым.

– Я больше не могу работать над проектом, – голос Димы задрожал. – Все материалы я уничтожил. Вы должны сделать то же самое. Остановитесь. Или вы оба умрете.

– Почти напугал, – ответил невидимый Витя. – Но до Хеллоуина еще неделя.

– Я не шучу. Он сказал, что убьет меня, если я не прекращу испытания, – ответил Дима. – Что убьет нас всех.

– Кто «он»?

– Я не могу объяснить.

Глаза Димы заморгали. Казалось, он вот-вот расплачется.

– Не можешь объяснить?

Облако дыма развеялось, и сквозь него проступило бледное, перекошенное от злобы лицо Вити.

– Тогда я тебе кое-что объясню. Я не знаю, о чем шепчут тараканы в твоей голове, – голос Вити становился все громче и громче, как будто кто-то подкручивал бегунок с громкоговорителем в правом углу рабочего стола. – Но я точно знаю, что ты не можешь просто взять и бросить работу. Не имеешь права. Ты должен ее закончить.

– Подожди, – вмешался Андрей. – Давай разберемся. Дим, я понимаю, конец года, запарка на работе. Мы можем подождать, пока ты решишь свои вопросы. Сколько надо? Неделю? Две?

Дима склонился над клавиатурой так, что на экране была видна только его лысеющая макушка. Авторучка продолжала щелкать, отбивая секунды.

– Нет никакой запарки.

– Тогда что?

Авторучка щелкнула в последний раз. Дима бросил ее на пачку аккуратно сложенных бумаг на краю стола. Стало так тихо, что Андрей услышал, как гудит вентилятор в системном блоке под столом и как за стеной в отделе мутагенеза уборщица елозит шваброй по полу.

– Я не хочу умирать. Вот и все.

Его голос задрожал, а рука потянулась к клавиатуре.

– Дим, подожди…

Левая половина экрана погасла.

– Вот ведь мудак, – сказал Виктор и воткнул окурок в служившую пепельницей банку из-под кофе.

Андрей поморщился, но не ответил. Да, когда оскорбляют твоего друга, это касается и тебя. Но если один твой друг катит бочку на другого, то это уже что-то вроде внутреннего диалога.

– Его опять замкнуло, – сказал Витя, – как на прививке от СПИДа в институте. Можно попробовать поговорить с ним еще, но, по-моему, делов не будет. Нам нужен новый биохимик. У меня знакомый есть в Волгограде. Не хотел связываться, но придется. И давай расходиться, а то я еще поспать хочу, прежде чем домой ехать.

Ящик с луковицами гладиолусов под кухонным столом мешал выпрямить ноги. Юля четвертый год притворялась великим цветоводом, не желая признаться, что они купили эту унылую хатку с клочком земли только потому, что квартира той же площади стоила на неподъемные полмиллиона дороже.

– Как успехи на работе? – спросила она, когда вторая баранья котлета исчезла с тарелки Андрея.

Сын не торопился допивать чай и внимательно разглядывал надкушенный бублик. Разговоры родителей его интересовали намного больше, чем уроки.

– Димка объявил брекзит.

– В смысле, внял голосу разума и отказался принимать дальнейшее участие в вашей научной самодеятельности?

– Не знаю, чей это был голос, но да.

Брови Юли приподнялись. Лицо приняло заинтересованное выражение.

– И вы, конечно, поссорились?

– Конечно.

– И ты как всегда оказался на стороне альфа-самца из Екатеринбурга.

Она все больше походила на воспитателя в детском саду, озабоченного проступком одного из своих подопечных.

– Юль, хватит. Иногда бывает интересно послушать про архетипы и паттерны, но не сегодня. Хочу поужинать в компании жены, а не автора диссертации «Ссора и компромисс».

– А тебе не приходило в голову, что Дима просто наконец-то проявил здравомыслие?

– Он проявил свинство.

– Андрей, научное открытие в современном мире может сделать международная группа ученых с бюджетом в несколько миллионов долларов, а не компания из трех кандидатов наук с дырявыми карманами. Ваш так называемый проект – это бред сивой кобылы. И кобылу эту зовут Витя.

Сережа рассмеялся и подавился бубликом.

– А ты не подслушивай, когда взрослые разговаривают, – сказала Юля. – Допивай чай и пойдем проверять ботанику. Ты меня, конечно, извини, – подытожила она, снова обращаясь к Андрею, – это не мое дело. Но мне кажется, тебе не стоит разбрасываться друзьями. Тем более из-за такой ерунды.

Утром следующего дня сломался амплификатор. Запасного на складе не оказалось. Месяцем раньше его забрал Донцов. «Научная самодеятельность» была окончена, но оставалась еще и основная работа. Работа, за которую Андрею платили деньги и которой он не хотел лишаться.

– Пиши заявку, – сказал Фисенко. – Сразу два в ремонт и повезем. Антонова как раз документы на конкурс готовит.

– Какой еще конкурс? До отчета месяц остался.

– У тебя отчет, а у меня антикоррупционное законодательство. Спроси у Донцова или у Петренко. Может, к ним присоседишься.

Покидая кабинет, Андрей не удержался и хлопнул дверью.

Присоседишься… Как же задолбала эта формулировка. Как и приобретение канцтоваров за свои деньги. Как и поездки на семинары с командировочными по двести рублей в день. Ну ничего. Скоро будет праздник и на нашей улице.

Донцов отказал, сославшись на слишком дорогие праймеры, за которые отвечает он лично. Петренко согласился. Но лаборатория будет свободна только после четырех. А единственная Игорева лаборантка Оля сказала, что не может задерживаться после работы. Надо забирать ребенка из сада. Неувязки и отказы нервировали. Казались обидными и существенными. До тех пор, пока в четверть двенадцатого не зазвонил телефон.

– Алло. Андрей? Это Олег, брат Виктора. Сегодня ночью Виктор умер. Похороны в четверг в двенадцать.

– Как?

Вопрос сам вывалился изо рта, и к желанию выяснить причину смерти не имел никакого отношения.

– Самоубийство. Вы были друзьями. Я решил, что должен вам сообщить.

Вызов сбросили.

Андрей рассеянно сел на стул и посмотрел журнал вызовов. Номер незнакомый. Код оператора – не местный. Его назвали по имени. Это может быть ошибкой. Возможно, какой-то знакомый. Кто-то из одноклассников, однокурсников, дальних родственников, просто тезка.

Он набрал Витю. После четвертого гудка думал сбросить и побыть еще немного в неизвестности, но трубку взяла Ленка.

– Алло, – ответил хриплый едва узнаваемый голос.

Сомнения исчезли.

– Лен, мне очень жаль.

Она расплакалась. В памяти всплыл мокрый от пота лоб и часто моргающие глаза Димы. Он сказал, что убьет меня, если я не прекращу испытания. Что убьет нас всех.

В Екатеринбурге было на двадцать градусов холоднее, чем дома. Перевязанные черной лентой гвоздики в руках остекленели. Андрей шел по обледенелым улицам и заглядывал в пустынные заметенные снегом дворы пятиэтажек. Это должно быть где-то здесь. Вот автосалоны, вот высотка с магазинами на первом этаже. В гостях у Виктора он был раз в жизни, шесть лет назад, летом, после конференции по гепатиту. Теперь заблудился. Дома были похожи друг на друга, как кости домино. Можно было взять такси, но он поехал на маршрутке, чтобы на сэкономленные деньги купить в ларьке аэропорта пару теплых перчаток. Деньги были Юлины. «Возьми, – сказала жена, не дожидаясь, когда он спросит ее об этом, и протянула тощую пачку купюр, отложенных на покупку кухни. – Шкафы могут и подождать».

Андрей понял, что он у цели, когда увидел сбившихся в кучу людей у дальнего подъезда. «Слава богу. Все-таки нашел», – облегченно вздохнул он. И тут же одернул себя, напомнив, зачем эти люди здесь собрались. Чему радуешься? Вдоль бордюров, опираясь на самшиты, стояли похоронные венки. Темно-зеленые, с крупными красными цветами и черными лентами. Когда он подошел поближе, на лентах проступили надписи из золотых букв: «Любимому папе и мужу». «Сыночку». «Брату».

Гроб был закрыт. Его обнимала старуха в черном. Должно быть, мать. Жидкие седые волосы, выбившиеся из-под платка, скрывали ее лицо. У подъезда на лавке сидела Лена. С красными от слез и мороза кругами вокруг глаз. С обеих сторон к ней жались дети. Мальчик и девочка. Когда Андрей заезжал в гости, девочки еще не было и в планах. Андрей подумал, что если бы умер он сам, то Юля с Сережей точно так же сидели бы на лавочке перед гробом. И случись это на пару месяцев раньше, наверняка Юля нарезала бы с цветника гладиолусов. Он поставил гвоздики в пластмассовое ведерко перед гробом и подошел к лавке.

– Привет, Лен, – сказал он.

– Привет, Андрей, – сказала она и подвинула к себе дочку. – Садись.

Андрей сел. Стандартное «как дела?» явно не годилось для продолжения разговора. Он выбирал между «мне очень жаль» и «как это случилось?» до тех пор, пока Лена не заговорила сама.

– Как Юля?

– Нормально.

– Сережа?

– И Сережа.

Вдаваться в подробности показалось Андрею неуместным.

– А у нас вот… Сам видишь. Как это могло произойти, ума не приложу. Почему? Что было не так? Ты знаешь, в последние дни он перестал разговаривать со мной и с детьми. Он вообще сильно изменился. Ты не заметил?

Андрей прокрутил в памяти последние сеансы связи. Худое лицо с живыми пытливыми глазами. Сигарета в зубах. Тонкие, но сильные пальцы, часто барабанящие по столу.

– Нет.

– А я да. Но не понимала, что происходит. Спросишь – молчит. Кругом ведь одни секреты. Верно? Туда не смотри. Это не читай. Это были наркотики, Андрей? Вы делали наркотики? – Она спросила об этом как бы между делом. Как о чем-то само собой разумеющемся. Небольшое уточнение и так хорошо известного обстоятельства.

– Он испытывал их на себе, – продолжила Лена, не дожидаясь ответа, – верно? Кололся или глотал. Тут уж не знаю. А потом всю ночь шатался по квартире. Скажи мне, а почему он, а не ты?

– Лен, мы не делали никаких наркотиков.

– Ты врешь, Андрей. И он мне тоже врал. Вы врали мне оба.

Она громко разрыдалась. Дети расплакались следом за ней. Перед Андреем возникла пожилая женщина с крючковатым носом в серой куртке с капюшоном.

– Разрешите? Я смогу ее успокоить.

– Да. Конечно.

Андрей поднялся с лавки и отошел к двум мужикам, живо обсуждавшим вопрос, что должны нести впереди: гроб или крест.

На кладбище было еще холоднее, чем в городе. На обледенелых деревьях каркали голодные вороны. От автобуса до могилы было не меньше двухсот метров пешего хода. Процессия шла молча. Гроб, сменяя друг друга, несли восемь человек. Андрей вслушивался в хруст мерзлого снега под ногами и поглядывал по сторонам.

Кресты. В какую сторону ни посмотри, кресты. Тысячи крестов как напоминания о тысячах умерших. И о Боге. Что-то в христианской концепции было лишним. Либо идея любви к Богу, либо кресты на надгробиях. Может ли тот, чье имя неразрывно связано со смертью, рассчитывать на любовь смертных? Уважение – да, поклонение – да, страх – да. Но не любовь.

Яма выглядела как огромный, неподвижно раззявленный рот. Вечно голодная земля терпеливо ждала. Переваривать Витю она будет так же неторопливо. По миллиграммам, но до конца. Пока не останутся одни кости. Ребята в черных спецовках с надписью «Ритуал» на веревках опустили в яму гроб и отошли к торчащим из земли лопатам.

У края могилы появился Дима. Должно быть, он приехал сразу на кладбище. Левой рукой он неловко подобрал три мерзлых кома и бросил их на крышку гроба. Он сильно изменился с последней их встречи. Обрюзг, потолстел и постарел. Пятисантиметровый портрет на экране, который Андрей видел чуть ли не каждый день, лгал. Огромный масштаб съедал мелкие, но многочисленные и значимые изменения, составлявшие реальный облик.

– Привет, – сказал Андрей и протянул руку.

Дима молча отвел взгляд и втянул голову. Как будто обиделся и замялся. Андрей успел списать это на счет их последнего разговора, прежде чем Дима вытащил из кармана правую руку и помахал ею перед лицом собеседника. Из рукава куртки торчала свежая культя. Заботливо обтянутый кожей обрубок с перетяжкой точно посередине, как кончик сосиски.

– Он откусил мне руку две недели назад.

Андрей отступил на шаг, как будто ему в лицо плеснули холодной водой. Вода смыла прежние мысли. Их место занял образ безобразно аккуратной культи и жестокое объяснение.

– Охренеть.

Две бабки, стоявшие ближе остальных, замолкли и обернулись.

– Он хочет, чтобы исследование прекратилось. И он его прекратит. Жаль, что я не смог объяснить это Вите.

Дима ткнул Андрею в плечо изуродованной рукой, а потом указал на яму. Трое могильщиков уже взяли лопаты в руки и нетерпеливо топтались на месте.

– Нам не следовало заглядывать туда, Андрей. Мы разбудили древнее зло. Дикое и сильное. Вопрос намного сложнее, чем создание устойчивой молекулы теломеразы и пары сопутствующих белков. Это тайна. Чужая тайна. Понимаешь? Того, кто ее откроет, ждут не лавры первооткрывателя, а смерть.

Андрей пытался смотреть Диме в лицо, но взгляд снова и снова возвращался к торчащему из рукава обрубку.

– Дима, ты сам понимаешь, какую чушь ты несешь? Что случилось с рукой?

– Ерунда. Есть вещи намного страшнее. Ты пока еще можешь выйти сухим из воды. Да, мы работали несколько лет. Мы долго к этому шли. Но оказались мы не в райских кущах, как обещал Витя, а на проклятом кладбище. И отсюда надо бежать что есть мочи. Жизнь дороже шести уже прожитых лет.

Дима сунул культю в карман, развернулся и пошел к машине. Больше Андрей его никогда не видел.

Справа, за стеклом иллюминатора, сквозь облака пробивались огни города. Слева сухая старуха листала мятый номер «Сторожевой башни». «Кажется, свидетелей Иеговы запретили», – рассеянно подумал Андрей и снова погрузился в размышления. Вчерашний разговор на кладбище и образ обрубленной руки не шли из головы.

Дима всегда был мечтателем. В институте он бредил вакциной от СПИДа, а работать над теломерами согласился, предполагая попутно создать препарат, замедляющий старение. Романтик. Настоящий ученый и идеальный инкубатор для шизофрении.

Самолет провалился в воздушную яму. Волна вибрации пробежала от кабины пилотов до хвоста. Сзади донесся беспокойный шепот, запричитала женщина, и расплакался ребенок. Старуха положила журнал на колени и повернулась к Андрею.

– Вам не страшно?

– Немного, – признался Андрей.

– Мне тоже. Думаю, это Бог дает нам знак, – старуха вытаращила глаза и подняла палец вверх. – Напоминает о заветах. Дает возможность исправиться. Возможно, для кого-то эта возможность – последняя.

– Может быть, – согласился Андрей, – зачем такие прозрачные намеки? Мне кажется, для всех было бы лучше, если бы он выражался яснее.

– Нет. Бог прячется. Если помните, и воскресшего Христа видели только апостолы. Бог не может вдруг явить себя людям. Это противоречит его плану.

Андрей потер подбородок, скрывая улыбку.

«А мы его нашли», – мог бы сказать он бабушке и рассказать о проекте.

Но слушать до конца полета протухшие цитаты из священных писаний не было никакого желания. Ради приличия он покачал головой, словно задумавшись над услышанным. Потом отвернулся к иллюминатору.

Мозг экстраполировал не слишком оригинальную «Гипотезу прозрачных предупреждений» на события последних дней. Витя покончил с собой. Дима лишился руки и рассудка. Самолет, в котором летит Андрей, трясется так, что, кажется, вот-вот упадет, завершив зловещую картину. Богопротивный образ проекта проступал грязным черным пятном сквозь белые листы с химическими формулами.

Из соседней комнаты донесся пронзительный будильник жены. «У „Нокиа“ самый мощный динамик», – всплыли в памяти слова продавца-консультанта МТС. Андрей открыл глаза.

Как было бы хорошо, если бы и смерть Вити, и увечья Димы – все оказалось сном. Длинным, очень сложным, логичным, неестественно реальным сном. Но на прикроватной тумбочке лежали купленные в Екатеринбурге перчатки, а у двери стояла дорожная сумка, к ручке которой был приклеен стикер «Багаж Аэрофлота». Вчера он вернулся слишком поздно, чтобы разобрать ее.

Андрей встал с кровати и вышел в прихожую. Сережка спускал воду в ванной. Юля заправляла за собой диван, хотя вчера в кровать они ложились вместе. На ней была белая майка и красные пижамные шорты, что означало начало цикла. На все остальные дни у нее была длинная ночнушка голубого цвета.

– Еще раз с возвращением, – сказала жена. – Выспался?

– Да.

– Счастливчик.

– Я снова храпел? – Андрей изобразил улыбку из серии «извините, что так глупо вышло, но ничего не мог с этим поделать».

– Хуже. Как ты себя чувствуешь?

– Нормально.

– Ты ничего не помнишь?

– Нет. А что случилось?

Юля села в кресло, набрала в легкие воздуха и шумно выдохнула. Психологическая практика подготовки к серьезному разговору.

– Не знаю что, но выглядело это довольно жутко. Около трех ты начал ворочаться и бормотать.

Она говорила вдумчиво, глядя прямо перед собой, как будто припоминая детали минувшей ночи.

– Я толкнула тебя локтем и отодвинулась на край. Когда я проснулась во второй раз, ты уже крутил головой по сторонам и дергал ногами так, как будто схватился руками за высоковольтный кабель. Я включила ночник. Лицо у тебя посинело и перекосилось. Вены разбухли, как вшитые под кожу черви. Сперва мне даже показалось, что это не ты. Я подскочила с кровати. Хотела вызвать скорую. И как дура два раза подряд набрала на сотовом ноль-три. Во сне ты повторял одно и то же. Сначала мне показалось, что это пустой набор звуков. Черт. До сих пор мурашки по коже. Лучше бы я не вслушивалась.

Она на секунду замолчала, ожидая комментариев или объяснений. Но Андрей промолчал. Прежде чем выдвигать предположения, он хотел бы услышать всю историю до конца.

– И что я сказал?

– Ты сказал, что если мы не остановимся, то умрем. Так и сказал. Повторил это раз сто. И говорил ты это не просто в темноту. Да, глаза были закрыты. Но я уверена, что ты обращался ко мне.

Андрей стал кое-что понимать. Остановитесь, или вы оба умрете. Так говорил Дима. Проклятые слова засели в мозгах и вывалились изо рта ночью. Как у Сережи год назад после «Властелина колец», когда он всю ночь во сне убегал от голлума.

– А потом все вдруг закончилось. Как будто ничего и не было. Ты перевернулся на бок и замолчал. Лицо расслабилось и посветлело. Дыхание выровнялось. И трясти начало меня. За остаток ночи я выпила полфлакона валерьянки, но все равно не смогла заснуть. И вернуться в кровать тоже.

Юля замолчала. Немой вопрос «так что это было?» повис в воздухе. Ответ мог быть либо формальным, либо пугающим. Андрей выбрал первое.

– Это из-за похорон. Все время об этом думаю. Прости.

Юля подняла брови и заглянула ему в глаза. Из жены она моментально превратилась в психолога, жаждущего конкретики. И возможно, вопреки желаниям Андрея, она бы ее получила, но в комнату вошел Сережа.

– Привет, папка, – крикнул он и бросился Андрею на шею.

– Привет, парень.

Андрей даже не знал, чему обрадовался больше: возможности избежать дополнительных расспросов или встрече с сыном.

– Как дела в школе?

– Новых оценок нет. На четверг Пушкина наизусть задали.

– Вчера ходил на плаванье?

– Да. А что ты мне привез?

«Два кармана сомнений и сумку со страхами», – хотел сказать Андрей первое, что пришло в голову. Но шутка вдруг показалась не смешной. Совсем не смешной.

После обеда, вернувшись из столовой, Андрей заглянул в почтовый ящик. Там лежало непрочитанное письмо от Виктора, отправленное четыре дня назад, тем вечером, когда они в последний раз разговаривали по скайпу.

«Я не удержался и позвонил Диме. Хотел, как ты говорил, разобраться. Разобрался. У парня съехала крыша. Вторую неделю он разговаривает с Богом. А с понедельника уходит из института. Думаю, он рассказал начальству о своем Новом Знакомом, и его попросили. Не хочется думать, что проект произвел на него такое воздействие, но взаимосвязь „тема исследования – бред больного“ прослеживается.

Дима собирается уехать на побережье. К тетке, под Туапсе. Сказал, что купит участок и построит теплицу. Огурцы-помидоры и все такое. В общем, все. Тук-тук, я в домике. Я посоветовал ему на следующем свидании спросить у Бога выигрышную комбинацию „Русского Лото“, чтобы было, с чего начать карьеру огородника. На том мы и простились.

Теперь что касается дела. Я отправил данные Валере (его электронка в прикрепленном файле) и посылаю их тебе. Посмотри, что получается. Из шестидесяти семи твоих номеров по меньшей мере четыре будут работать. Остается только выяснить которые. До конца года он обещал закончить. Готовься к золотому дождю и продвижению по службе. Я думаю, это будет Нобелевка с одновременным причислением к лику святых. (История повторяется. Про апостола Андрея я уже где-то слышал.)

Материалы в „Физиологию“ я сдал. Публикация будет в январе.

Вчера по пути с работы заходил в автосалон „лексуса“. Шкура неубитого медведя будоражит воображение. Хотя разумнее, наверное, сначала сменить квартиру на дом.

Все. Пока. До связи.

P. S. Только по-прежнему не пойму, почему это не сделали до нас. Чисто технически работа могла быть проделана еще в восьмидесятых. Эти четыре тысячи локусов выглядят как заросший бурьяном пятак посреди огромного перепаханного поля. Дай бог, чтобы этот огрех был в мировой микробиологии, а не в наших головах».

И ни слова о намерении покончить с собой. Юля рассказывала, что самоубийцы подолгу вынашивают роковую мысль. Эти люди рождаются с миной в голове, таймер которой запущен. Они слышат обратный отсчет и часто обсуждают возможность ухода из жизни с родными и близкими. Но вот оно – письмо, написанное за несколько часов до прыжка из окна. И в нем ни слова о смерти. Возможно, где-то между строк и прячутся темные, неуловимые, как Бог, тени фатальных мыслей. Но знал ли о них сам Витя? Похоже, что нет. И желание прыгнуть вниз вдруг возникло у него, когда он уже стоял у окна.

Андрей открыл прикрепленный файл и пробежал по странице глазами. Виктор отправил на испытание в Волгоград еще номера, но результаты были ясны и без них.

За безобидными столбиками цифр скрывалось невероятное по своим размерам и значимости открытие. Да, шесть лет назад Витя обещал интересные результаты, но к такому не был готов никто. Неудивительно, что у Димы помутился рассудок. Тропинка, на которую они вышли, уводила далеко за пределы привычного миропорядка. Невозможно допустить самостоятельное возникновение табуретки, после того как под верстаком обнаружены молоток, ножовка, рубанок, гвозди и десяток досок. (А они обнаружили намного больше.) Существование изделия доказывает существование Создателя. Либо Создателей. И это серьезней, чем открытие закона всемирного тяготения или энергии атома. Намного серьезней. Жизнь на Земле была создана. Они это выяснили, и они могли это доказать.

Андрей встал из-за компьютера и подошел к окну. Через два часа Петренко должен был освободить лабораторию.

Дома Андрей появился в начале одиннадцатого. Юля как обычно встретила его у входной двери. Но вместо того чтобы повиснуть на шее, она отступила на три шага назад, в глубь коридора, и отвела взгляд куда-то в сторону.

– Что-то случилось? – спросил Андрей.

– Нет, – голос звучал тускло и отрешенно, – просто устала. День дурацкий. Я пойду спать. Ты скоро?

Последние слова она произнесла как будто через силу. Это было что-то посерьезнее обычных проблем на работе.

– Да, скоро. Как Сережа?

– Просил одеяло полегче. Но на вторник обещают снег. Я не стала менять.

Холодно и сдержанно. Как будто они вдруг снова стали незнакомыми людьми. То ли обида, то ли чувство вины. Андрей вспомнил компьютерщика, о котором жена рассказывала на прошлой неделе. «Очень интересный молодой человек», – сказала она. В тот момент ему показалось, что этот интерес был не только профессиональным.

– Юль, что случилось?

Она наконец взглянула ему в глаза. После этого сказать еще раз, что все в порядке, язык не поворачивался.

– Я… Не знаю, как это правильно объяснить… Не могу забыть то, что произошло ночью. Даже смешно. Каждый день копаюсь в чужих мозгах и вдруг оказываюсь совсем не готова к такой ерунде. Ты меня понимаешь?

На сжимавшем телефон кулаке побелели костяшки. Она отступила еще на шаг.

Остановитесь или умрете. Вы все умрете.

Да, теперь он понял. Она боялась его. С ума сойти. Она напугана до чертиков, и с трудом сдерживает себя, чтобы прямо сейчас не убежать и не запереться в ванной. За одну ночь он превратился для нее в чудовище. Возможно, в самое страшное чудовище, с которым она когда-либо сталкивалась. Как она вообще вернулась домой, да еще и привела сюда сына? Как у нее повернулся язык спросить «ты скоро?» Что она должна была чувствовать, готовясь очутиться в одной кровати со своим кошмаром? Черт бы тебя подрал, Дима. Черт бы тебя, спятившего идиота, подрал.

Андрей сел на пуфик у двери и потер пальцами лоб.

– Юль, я не знаю, что произошло ночью. Психологический срыв во сне. Временное умопомрачение. Сердечный приступ. Или что-то еще. Но чем бы оно ни было, оно прошло. Я уверен, это больше не повторится. Со мной все в порядке. Слышишь меня?

Жена снова искоса взглянула на него. Но задержала взгляд на секунду дольше.

– И не надо смотреть на меня как на восставшего из ада Чикатило.

Она вяло улыбнулась.

– Извини. Это было действительно страшно. И сейчас… Понимаешь, такие вещи не проходят бесследно.

– Хочешь, я лягу в зале? – спросил Андрей.

– А ты не обидишься?

Он подумал, что сама бы она этого никогда не предложила, и проглотил вдруг возникший в горле ком. Какой компьютерщик? Дурак ты, если мог подумать о таких глупостях. Это твоя женщина, и ничья больше.

– Нет. Тем более, кажется, я ничего не теряю.

Он кивнул на ее красные шортики. Юля рассмеялась.

– Ближайшие два дня точно. Я буду ждать твоего возвращения. Ну, скажем, например, в среду.

Страх в ее глазах уступил место облегчению. И все же поцеловать его на ночь, как это она всегда делала, когда уходила спать первой, она не решилась.

Сережа проснулся от шороха за окном. Если бы не одеяло с Винни Пухом, он бы не услышал этот слабый шелестящий звук. Одеяло было слишком жарким, и он всю ночь то накрывался им с головой, то сбрасывал с себя, разгоняя сон. Мама сказала, что скоро выпадет снег и все станет на свои места.

Снаружи кто-то терся о стену. Кто-то большой и сильный. Мальчик представил кавказца Артюховых. Они отпускали его с цепи на ночь.

– Нет, на этот раз ты себя не обманешь, – прошептал голос в голове. – Это звук трущейся о стену одежды.

Смутный пугающий образ, силящийся оформиться в слово, забрезжил в сознании. И Сережа чувствовал, что, обретя твердые очертания, это нечто станет сильнее и страшнее в тысячи раз. Тогда смутная тревога превратится в цепкий ужас. И это неминуемо случится, если он сейчас же не прекратит думать об этом.

Он резко сел в кровати. Звук исчез. Сережа посмотрел вокруг.

В комнате было темно. Сквозь стекло на стол, заваленный учебниками и тетрадями, падал желтый лунный свет. Обычно он собирал портфель с вечера, но в этот раз собирался утром повторить Пушкина. Как там начинается?

– Вот ты и попался.

Сердце забилось чаще, как будто урок литературы уже начался и его вызвали к доске. Даже сильнее. Намного сильнее.

Зачем он только послушался Лешку? «Ходишь в бассейн – бери про утопленника». Глупая шутка была смешной только до тех пор, пока он не начал учить стихотворение. До тех пор, пока мрачные персонажи умершего классика не ожили в его воображении. Лешки в тот момент рядом уже не было.

Сережа сел на подушку, поджал колени и набросил на спину одеяло. За окном по светлому от луны небу бежали темные прозрачные облака. А ниже линии горизонта чернел провал. Мокрая земля перекопанного огорода выглядела как огромная черная дыра. Дождь, поливавший весь вечер, прекратился. Было так тихо, что Сережа слышал, как в подвале горит котел, как тикают часы на стене в кухне и как кто-то вкрадчиво скребется под окном.

Нельзя было его учить. Даже читать было нельзя. Лучше бы ему поставили двойку.

Прекрати. Это всего лишь собака.

Он подполз по кровати к окну и посмотрел сквозь стекло вниз.

– Где ж мертвец?

– Вон, тятя, вон!

В темноте что-то двигалось. Не прямо под окном, а ниже. Он вгляделся во тьму и увидел внизу чью-то голову в вязаной шапочке с помпоном. Это был очень низкий человек. Либо ребенок, либо карлик.

Сережа отодвинулся от окна. Ему вдруг очень сильно захотелось к маме. И пусть завтра она будет смеяться над ним, а отец станет укоризненно качать головой. Один раз можно. И он бы побежал в спальню к родителям. Немедленно. Но как слезть с кровати? Едва он ступит на пол, за ногу схватится костлявая холодная рука того самого утопленника, запутавшегося в сетях.

– Но как он может быть одновременно за окном и под кроватью?

– Очень просто.

Сережа вздрогнул. Надо было выбрать другое стихотворение. Как Лешка. Про зиму. Но теперь уже поздно. Он выбрал утопленника. А утопленник выбрал его.

– Елки зеленые, – Андрей сел и ощупал ладонями поясницу, потом шею.

Тело ныло, как будто он спал на кирпичах. Проклятый диван. Андрей провел рукой по простынке и нащупал выступающий стык между спинкой и матрацем. Одна-единственная небольшая неровность превратила мебель в орудие пыток.

В доме было необычно тихо. Андрей встал с дивана и прошел по комнатам. В зале никого. В спальнях тоже никого. В туалете и ванной свет не горит.

– Юля, – на всякий случай крикнул он.

Никто не отозвался.

Андрей посмотрел на часы. Тревога сменилось досадой. Вот черт. Половина девятого. Сейчас Юля записывает в блокнот жалобы очередного пациента, а Сережка решает линейные уравнения. И если он сам через полчаса не окажется на работе, Фисенко гарантированно наябедничает начальству.

Без пяти девять, когда позвонил Дима, Андрей стоял в пробке в шести кварталах от института.

– Ты сделал, как я тебе сказал? – спросил Дима.

С первых слов стало ясно, что Дима пребывает в прежнем параноидальном настроении.

– Нет. И вообще-то нормальные люди сперва здороваются. Как твоя рука?

– Не отросла. Это мое последнее предупреждение, Андрей. Уничтожь материалы, или ты умрешь.

Багажник белой «БМВ» за лобовым стеклом продвинулся вперед на пять шагов и замер.

– Знаешь, эта фраза с самого начала показалась мне не очень смешной. А сейчас она вызывает у меня труднопреодолимое желание послать тебя на хер, – ответил Андрей.

– Я звоню не для того, чтобы тебя развеселить. Я хочу помочь.

– Да что с тобой происходит?!

Андрей посмотрел на часы. Пешком было бы быстрее.

– Со мной? Лучше подумай о том, что происходит с тобой. Начни с вопроса «кто ты?». Что ты есть, Андрей, по сути? Где твое место в этом мире? Ты подобрался к ответу очень близко. И никогда, слышишь, никогда он не позволит тебе сделать последний шаг. Куры на птицефабрике должны иметь расплывчатое представление о мясокомбинате. Уничтожь все данные, и будешь жить дальше.

Андрей вспомнил последнее Витино письмо. Взаимосвязь между бредом сумасшедшего и темой исследования действительно четко прослеживалась.

– Целая философия. Ты понимаешь, что тебе следует обратиться к врачу?

Дима шумно проглотил слюну. Андрей ждал, что он сбросит вызов. Но ошибся.

– Это Бог. Бог приказывает тебе остановиться, Андрей. Он хочет, чтобы ты уничтожил все данные. Не знаю почему, но сам он это сделать не может.

Андрей свернул на объездную. Припаркованные по обе стороны автомобили сужали проезжую часть до ширины кузова. Управление одной рукой в таких условиях могло обернуться встречей с аварийным комиссаром.

– Я все понял, Дим. Иди поливать помидоры. За меня не переживай. Когда станет совсем туго, я вызову на помощь отряд джедаев. Будь здоров. Если что – звони.

День Андрей провел за компьютером. Сначала вбивал данные по гепатиту в программу корреляционно-регрессионного анализа, потом отписался Валере и изучал новые требования к оформлению годового отчета. Но все это время его мысли непрерывно витали вокруг результатов «научной самодеятельности».

Работа близилась к завершению, и от этого ему становилось немного не по себе. Он привык работать над проектом и не был готов его закончить. «Комплекс бесконечной работы», – так бы обрисовала его ощущения жена. Через месяц он получит цифры от Валеры. Они подтвердят предыдущие данные и лягут последним пазлом в общей картине. Все. Теорема доказана. Но что с нею делать дальше? Нести результаты в мир должен был Витя. Теперь его нет.

Они не поверят. Никто не поверит. Это настолько невероятно, что никто даже не попытается проверить результаты или повторить опыт. Вы хотите сказать, что она вертится? Это самая изумительная глупость, которую я когда-либо слышал. Да, отказ поверить в истину лучше пыток инквизиции, но это не решает проблемы.

Не поверят? Да тебе даже некому об этом сказать. Для твоего института это не профильный вопрос, а на заседания Академии наук тебя не приглашают. Черт. Да ты даже не можешь обсудить этот вопрос с Фисенко. Он гарантированно спросит, откуда взялись химикаты на проведение работ по вопросу, не имеющему ни малейшего отношения к тематическому плану исследований института.

И что остается? Написать статью и отправить ее в «Физиологию»? Разослать материалы по профильным институтам, отделам и кафедрам? Выступить с открытым обращением к жителям планеты Земля? М-да. Вместо обещанных Витей «Лексуса» и особняка, скорее всего, его ждут годы мытарств.

Когда Андрей вернулся с работы, Юля купалась, а Сережа в трусах ждал его на кухне.

– Ты почему не спишь? – спросил Андрей.

Часы на стене показывали без четверти одиннадцать.

– Пап, я хочу тебе что-то сказать.

Сережа переминался с ноги на ногу.

– Давай говори и иди ложись.

Андрей заглянул в холодильник. На верхней полке стояла кастрюля с макаронами, а где-то в дверке должен был лежать хвост сырокопченой колбасы.

– Ночью под окнами кто-то лазил, – сказал Сережа.

– В смысле?

– Кто-то топтался под окном и скреб стену. Какой-то человек. Я боюсь его.

Андрей забыл, зачем полез в холодильник, хлопнул дверкой и сел на табуретку напротив.

– И как он выглядел?

– Карлик в вязаной шапочке с бубончиком и с палкой в руке. Он что-то ковырял ею под ногами. Не знаю что, было темно. Я посмотрел и сразу отошел от окна. Боялся, что он меня увидит.

Кажется, кошмары мучают не одного тебя.

Андрей обнял сына за плечи и прижал к себе.

– Я думаю, это был сон. Знаешь, так бывает. Ты проснулся, умылся, что-то сделал, с кем-то поговорил, а потом вдруг оба-на – и ты просыпаешься.

– Это был не сон.

– Значит, тебе показалось. Если это случится еще раз, разбуди меня, и мы вместе посмотрим на этого карлика. Договорились?

Сережа кивнул.

– Ты уже говорил об этом маме?

Сережа отрицательно покрутил головой.

– И не надо. Ей своих страхов хватает. А пока иди ложись. И если вдруг что-то тебя снова напугает – буди меня.

Макароны Андрей разогревать не стал. Поел холодными и запил их чаем.

Фонарь лежал в нижнем ящике кухонного шкафа. Разряжен. Последний раз Андрей пользовался им в июле, когда отключали свет. Андрей воткнул его в розетку. Пятнадцать минут ожидания, прежде чем он начал мало-мальски светить, тянулись вечность.

На улице по-прежнему шел мелкий моросящий дождь. Мелкие капли часто мельтешили перед фонарем. Видно было не дальше чем на два шага перед собой.

За забором громко лаял кавказец Артюховых. Надетые на босу ногу полуботинки терли щиколотки. Сквозь запахнутую наскоро куртку продирался холодный ветер.

Если под окном у Сережи действительно кто-то ходил, должны были остаться следы. Как минимум у стены ванной, где раздолбили бетон, когда меняли канализацию.

Окно детской спальни выходило в огород. Между двором и огородом была низкая калитка на шпингалете. Андрей вошел в нее и очутился за домом.

Следы он обнаружил сразу, как только шагнул с асфальта на белую бетонную полосу отмостки. Куски размокшей грязи, прилипшие к краю бетона. Тот, кто недавно гулял здесь, вытер ноги, прежде чем направиться во двор. Грязные следы, наполовину смытые водой, уводили в темноту.

Все тайное становится явным.

Если только никто эту тайну не охраняет.

Он подошел к окну спальни сына. Тут же под левой ногой чавкнуло. Андрей почувствовал, как холодная грязь, перевалив за край полуботинка, коснулась голой ноги.

– Вот черт.

Андрей посветил вниз. Под стеной лежала большая куча грязи, в которой увязла нога. Откуда здесь земля? Он направил фонарь на цветник, в мельтешащую дождем мглу, туда, где летом росли гладиолусы. Луч света провалился в темноту. Потом выскочил на жухлую траву. И снова провалился.

Перед Андреем были две прямоугольные ямы, выкопанные вдоль отмостки фундамента. Одна побольше. Другая поменьше. Он шагнул к краю меньшей и посветил вниз. Ровные гладкие стенки. Вода на дне рябила от мелких капель дождя. О глубине можно было судить только по выбранному грунту. Он долго смотрел вниз. До тех пор пока ему не стало казаться, что яма затягивает его.

Яма? Ты назвал их ямами? Присмотрись внимательней. Такую же яму ты видел три дня назад в Екатеринбурге. Это могилы, Андрей. Две свежевыкопанные могилы. Одна – для взрослого. Другая – для ребенка.

Андрей вернулся в дом, дважды повернул ключ в замке и подергал за ручку. Посмотрел на часы. Без четверти двенадцать.

Мозги работали холодно и четко, как будто их погрузили в ведерко со льдом. Ключи от машины на тумбочке, одежда Сережи на вешалке (Юля всегда гладит ему все с вечера), документы и деньги (остаток сбережений на покупку кухни) – в спальне на полке. Только не ввязываться в разговоры и объяснения. Быстро. Разбудить жену, собрать ребенка и уехать куда угодно, лишь бы подальше от двух сырых ям под окном. От этого зловещего места, бывшего когда-то их домом.

Голова как ведерко со льдом? Нет. Ты думаешь так, словно твои мозги чебуреком плавают в кастрюле с кипящим маслом. И в этом чебуреке рождаются смертельно опасные глупости. Возможно, в полном соответствии с планами чертова землекопа. Он как раз ждет, когда вы с перепугу выскочите под дождь в темноту. И не пытайся понять, зачем ему убивать вас. Причины могут быть понятны только этому парню с лопатой. А может быть, непонятны и ему. Не дергайся и приготовься защищаться. Это лучшее, что ты сейчас можешь сделать.

Андрей прошел на кухню, выдвинул ящик стола и достал самый большой нож.

Думаешь, он все еще здесь? Сережа видел его вчера ночью. Две ямы, а не три. Вчера у этого психа что-то пошло не так.

Он заглянул в спальню к жене, потом в детскую. Юля и Сережа спали.

«Пусть спят. Не нужно переполоха. Перепуганного до чертиков папы более чем достаточно», – прошептал он вслух и усмехнулся.

Он вернулся на кухню и посмотрел в черное окно. Жаль, что во дворе нет света. А ведь Юля сорок раз просила поставить какой-нибудь фонарь. Тот, кто стоял снаружи, мог спокойно наблюдать за всем, что происходило внутри дома. Он мог не торопясь обойти вокруг. Заглянуть в каждое окно. Ему нечего было бояться. Темнота надежно скрывала его. Бог прячется.

Андрей подошел к окну и задернул занавеску.

Спрячемся и мы.

Стало тихо. Как будто весь мир погрузился в сон. Спала жена. Спал сын. И луковицы гладиолусов в ящике под столом тоже спали. Не спал только Андрей и тот, кто выкопал могилы. Если он, конечно, все еще был здесь. А это было невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть.

Ночь шла медленно, как будто упираясь. Минутная стрелка нехотя очерчивала циферблат. Каждую половину круга он поднимался со стула и обходил спальни. Потом возвращался на кухню. Наводил себе кружку крепкого чая. К четырем началась изжога, и вместо чая он стал пить воду с содой.

Бледный поздний рассвет Андрей встретил в детской спальне. Сережа ворочался во сне, чувствуя приближающийся подъем. За стеклом по черной пашне огорода ходили вороны. Две пустые могилы, ждущие своих покойников, отсюда не были видны. Они находились слишком близко к стене. Но если внимательно присмотреться, можно было заметить, что трава на цветнике грязная и притоптанная.

– Привет.

Голос за спиной заставил вздрогнуть и повернуться. В дверях стояла Юля и сонно потягивалась.

– Теперь моя очередь тебя пугать.

Он усмехнулся. Если он скажет, что находится в четырех метрах от нее за стеной, то разговоры во сне покажутся ей забавным происшествием.

– Мы снова друзья? – спросил он.

– И даже больше. Сегодня вечером возвращайся. Я надену голубую ночнушку и буду тебя ждать.

Она поцеловала его в щеку (наконец-то) и пошла в ванную. По спине побежали мурашки. Ее пустая безмятежность выглядела так же пугающе, как могилы у окна. Безмятежность, означающая абсолютную уязвимость. Ее самой и сына.

«Надо засыпать эти чертовы ямы, – сказал себе Андрей. – Сегодня же».

Но планам этим не суждено было сбыться. Позвонил Петренко, сказал, что подхватил грипп и сегодня лаборатория свободна с самого утра.

Бессонная ночь не способствовала работоспособности. В голове все смешалось: маркеры, праймеры и могилы под окном детской спальни. Перед выходом из дома он еще раз осмотрел их. Ямы оказались не такими глубокими, как ему показалось ночью. Но в том, что это были именно могилы, сомнений не возникало. Рядом с ямами он нашел перемазанную в грязи лопату – ту самую, которой два месяца назад перекапывал огород. Ночной гость неплохо ориентировался во дворе, если смог в потемках отыскать инструмент. Он подумал о Диме и тут же оборвал себя. Не глупи. Дима был у тебя в гостях лишь однажды и вряд ли мог запомнить, где стояла лопата. К тому же теперь он калека.

В начале первого Андрей оставил Олю мыть ванночки для электрофореза, а сам вернулся в кабинет, включил чайник и позвонил жене.

– Привет, – ответила Юля, – бассейн закрыт. Воду меняют. Так что мы уже дома. Ты ночью забил раковину заваркой. Приедешь, будешь чистить.

Сообщение о том, что жена с сыном дома одни, заставило его поежиться. Но судя по спокойному голосу Юли, все было в порядке.

– Да. Хорошо, – ответил он (после того как я свожу тебя за дом, ты надолго забудешь про раковину). – У меня есть предложение на вечер.

– Романтический ужин?

– Поездка к твоей маме.

– Непредсказуемость – твое второе имя, дорогой. Но я только «за». Кстати, где вчера тебя черти носили?

– Ты о чем?

(А ты не догадываешься?)

– О грязных вещах в корзине. Синие штаны, финский свитер с оленями, черная ветровка. И кто тебе разрешал брать мою синюю шапку с помпоном?

Она сказала что-то еще, но Андрей ее не слышал. Он снова слышал Диму. Вы умрете. Вы оба умрете. Он вспомнил боль в пояснице после первой ночи на диване, историю про карлика в вязаной шапке с бубончиком и страх в глазах Юли. Бог прячется. Не добрый дедушка на небесах, а спрут, запустивший щупальца в мозги. Андрей зажмурился до фиолетовых пятен перед глазами. Вдруг стало ясно, почему могил было не три, а две. Он чувствовал, как проваливается в собственные мысли. Они засасывали, затягивали, как черные ямы ночью под дождем.

– Ты меня слышишь? – прокричала в трубку Юля. – Я говорю, где ты умудрился так вымазаться?

Он представил, как берет нож, тот самый, с которым сегодня ночью он бродил по дому, и направляется в спальню к сыну.

– Я не могу тебе этого объяснить. Со мною что-то происходит. Вы должны уехать, Юля. Срочно.

Она выдержала паузу, а когда заговорила, он услышал не жену, а специалиста по психологии.

– То есть ты не помнишь, когда и как вымазал одежду?

– Нет. Забери Сережу, и уезжайте из дома. Не говори мне куда. Я не должен этого знать.

– Андрей, ты должен успокоиться.

Он представил, как Юля держит карандаш в руке и записывает в своем блокнотике каждое его слово, как она всегда делает, разговаривая с пациентами по телефону.

– Я знаю, о чем ты думаешь. Диссоциативное расстройство идентичности. Раздвоение личности – в миру. И ты ошибаешься. Это заболевание встречается реже, чем шаровая молния. Есть мнение, что его вообще не существует. И есть сопутствующие симптомы, и они мне известны, и у тебя их нет.

Твоя проблема – это глубокое нарушение сна. Сомнамбулизм. Не такая уж и большая редкость. У меня было два таких пациента. В обоих случаях мы решили проблему. Так что возвращайся спокойно домой, и мы тобой займемся. Это как раз по моей части.

– Юля, это может быть что угодно.

– Не может.

– Уезжай.

– Нет. И прекрати командовать. Хочешь, я сама к тебе приеду? Возьму Сережку, и через полчаса мы будем у тебя.

– Не надо. Я перезвоню.

– Приезжай. Я буду ждать. Пока.

Динамик сухо щелкнул, как Димина авторучка. Андрей убрал телефон в карман и посмотрел на мелко трясущиеся пальцы.

Он запер дверь туалета на шпингалет и открыл кран. Пригоршня ледяной воды, растертая по лицу, помогла сбросить накатившую волну страха и собраться с мыслями.

Как она сказала? Глубокое расстройство сна? Сомнамбула? Да, это было бы здорово. Намного лучше, чем злобный Бог внутри, обеспокоенный раскрытием тайны своего существования. Чем спрут, запустивший щупальца в мозги и спрятавшийся в черепную коробку. Тук-тук, я в домике. Будем сажать помидоры.

Но Юлин диагноз не объясняет Витино самоубийство, Димино сумасшествие, увечье и угрозы. Слишком много совпадений.

Ты подобрался к ответу очень близко. И никогда, слышишь, никогда он не позволит тебе сделать последний шаг. Куры на птицефабрике должны иметь расплывчатое представление о мясокомбинате.

Андрей посмотрел на отражение в зеркале. Мокрые взъерошенные волосы, круги под глазами и побледневшие от страха губы. Через час Оля уйдет домой, он сдвинет стулья и поспит хотя бы пару часов. Хоть лунатизм, хоть всемогущий спрут, суть одна. Источник опасности в нем самом. Потеря контроля над телом происходит во сне. Дома он должен появиться выспавшимся.

– Я не уверен в том, что ты существуешь, – сказал Андрей отражению в зеркале, – но все же предупреждаю. Я написал двенадцать отложенных писем. Если с моей семьей или со мной что-то случится, завтра в одиннадцать часов утра письма разлетятся по адресатам. О результатах исследования узнают еще как минимум двенадцать человек. Это так. На всякий случай. Как крещение Сережи и отпевание отца.

Андрей замолчал и придвинулся вплотную к зеркалу, коснувшись его носом. Светло-серая радужная оболочка с радиальными линиями, несколько темных точек, черный, как будто слегка пульсирующий зрачок в центре. Ничего особенного. И все же ему казалось, что из зеркала кто-то молча на него смотрит.

– Поговори со мной, как ты говорил с Димой. Я сделаю все, как ты хочешь. Обещаю. Но сначала ты должен поговорить со мной. Прямо. Безо всяких намеков и недомолвок. Как мужчина с мужчиной. Или, если хочешь, как Бог с человеком.

В соседней комнате что-то стеклянное упало на пол и разбилось. Сережа проснулся. В комнате было темно. Черное окно было как будто замазано снаружи грязью. Из-под двери пробивалась узкая полоска света. За дверью закричала мама.

– Отойди от меня. Я позвоню в полицию. Ты меня слышишь?

Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца… Он не полез в окно, а зашел в дверь.

Несколько секунд мальчик завороженно смотрел на игру теней в полоске света из-под двери. Потом слез с кровати и открыл дверь. Яркий свет ослепил его. Сережа прищурился. Огромная расплывчатая фигура медленно шевелилась у дивана. Он оказался больше, намного больше, чем ему показалось тогда у окна. Черты становились четче, и Сережа увидел родителей.

Они стояли рядом. Мама впереди. Отец сзади. Как если бы обнимал ее. И она обнимала его, закинув руки вверх и назад. Где-то в альбоме была такая же фотография. Потом Сережа увидел, что лицо мамы синеет. Налившиеся кровью глаза вываливались из глазниц. Она смотрела на Сережу. Раздувшиеся пунцовые губы беззвучно шевелились. Ее руки вцепились во что-то невидимое на затылке. Как если бы она примеряла невидимые бусы, которые делили ее худую шею на пунцово-красную и бледно-белую части.

За спиной у нее был не отец, как ему показалось сначала, а мертвец. Он запрыгнул маме на спину, вцепившись руками в волосы, и тянул голову на себя. На нем была сбившаяся набок маска из лица папы. Из-под маски проступали острые уродливые черты. Он тоже смотрел на Сережу и улыбался.

– Иди ко мне.

Голос был старым и скрипучим.

Мама начала медленно опускаться, как если бы вдруг собралась сесть на несуществующий стул. Ее тонкие обессилевшие руки упали вниз и повисли над полом.

Убийца заботливо уложил ее на пол, продолжая держать кулаки у нее за затылком. Сережа бросился к окну, нащупал ручку, отвернул и потянул ее на себя. Холодный влажный ветер растрепал волосы. Сломанная москитная сетка легко выскочила из зажимов и упала вниз. Прежде чем выпрыгнуть, он обернулся.

Мертвец стоял в дверном проеме в пяти шагах от окна. Длинные руки едва не касались пола. В левой руке был зажат черный шнур зарядки от телефона. Он медленно шагнул вперед.

– Иди ко мне.

Сережа спрыгнул. Приземлился на ноги и больно ударился пятками о бетон. Сверху что-то мазнуло его по голове. Он шагнул в сторону и поднял глаза. Свесившаяся из окна неестественно длинная рука тянулась к лицу. Тело, застрявшее в оконном проеме, дергалось, пытаясь просунуться еще глубже.

Бежать.

Калитка замкнута. Ключи дома. Можно перелезть. Только босиком легко проткнуть ногу о штырь засова.

Он еще раз взглянул вверх. Утопленник исчез. В пустом окне ветер шевелил занавесками.

Нет. Теперь только не во двор. Через огород. Через сетку к соседям. Не к Артюховым. У них собака. К Еремеевым. Стучать в окна. А вдруг тетя Валя не сможет победить это чудовище? Лучше через их двор на улицу и куда-нибудь подальше отсюда. Быстрее.

Сережа сделал два шага и вдруг провалился. С громким шлепком он упал в ледяную грязь. Правую ногу пронзила боль. Он попробовал подняться и не смог. Чернота обступила его со всех сторон. Ветер стих. Сережа запрокинул голову и увидел черный ссутулившийся силуэт на фоне прямоугольника неба.

– Нет, – прошептал Сережа.

Мертвец спрыгнул вниз. Холодной грязью ляпнуло в лицо. Сережа выставил руку, но нащупал только пустоту.

– Я здесь, – услышал он из-за спины и почувствовал, как тонкий шнур впивается ему в шею.

Андрей закричал от боли и проснулся. В левый глаз как будто воткнули раскаленную проволоку и медленно проворачивали ее. Он коснулся больного места кончиками пальцев. Проволока погрузилась глубже и пронзила мозг.

– О, черт.

Он лежал не на стульях, а на полу. Не в рабочем кабинете, а дома, в зале. В комнате горел свет. Прямо перед лицом торчала ножка перевернутого кресла. Опираясь на диван, он медленно поднялся с пола. Двери в комнаты были открыты. Из детской тянуло сквозняком.

Андрей оглядел себя. Перемазанные по колено в грязи джинсы, порванная рубашка, грязь на босых ногах. Словно он бегал босиком по огороду. Или…

Не надо «или». Никаких «или», или ты свихнешься прямо здесь и прямо сейчас.

Вы умрете. Вы все умрете.

– Юля?

За окном было темно. Часы на стене показывали начало седьмого. Тяжело переставляя ноги, глядя на пол и стараясь не наступить на осколки кружки, он доковылял до спальни.

Пусто. Еще четыре шага до детской. Холодный ветер из окна трепал занавески. За занавесками открытая створка окна билась о раму. На полу валялось синее одеяло с Винни Пухом.

Не хочешь выглянуть в окно и посмотреть, что там делается на клумбе?

От этой мысли его бросило в дрожь.

Забудь. Плохие мысли могут материализоваться. Пусть это был скандал. Скандал, который положит конец их семейной жизни. Она забрала с собой вещи и сына и уехала к маме. Помнишь, как тогда, десять лет назад? Да. Пусть он окажется неудачником, не сумевшим прокормить семью. Пусть она бросит его и он больше никогда не увидит сына. Разве этого мало?

А грязь? А открытое окно? А сломанные ногти?

Андрей сел на диван.

На журнальном столике рядом с его «Самсунгом» лежали окровавленные маникюрные ножнички и глаз. Грязными выбитыми пальцами, скривившись от боли, он взял его в руку. Привет мистеру Хайду от мистера Джекила. Упругий, подсохший, с красным шматком спутанных сосудов. Андрей развернул его зрачком к себе. Глаз как будто смотрел на него сквозь ссохшуюся матовую роговицу.

Там под опухшим веком ничего нет. И это был не просто скандал.

Шесть лет назад ты впервые постучался в дверь. Тебе никто не ответил. Ты постучался еще раз и начал дергать за ручку. Тебе сказали с той стороны: «Уходи». Ты не послушал и стал ломиться внутрь. И тогда дверь открылась. Медленно, со скрипом. Совсем немного. Так, чтобы нельзя было разобрать, что там, за ней. Но достаточно широко для того, чтобы оттуда, из темноты, просунулась чья-то рука, вырвала тебе глаз и сделала кое-что еще.

Теперь ты доволен? Доволен, черт возьми?

– Я все понял. Не надо. Я выкину все реактивы и отформатирую жесткий диск. Уничтожу письма. Не надо. Прошу тебя. Ты же не только всемогущий, но и всемилостивый.

Помнишь, я спрашивал тебя, кто ты? Так вот знай. Ты зомбированный муравей с личинками глистов в голове, забравшийся на высокую травинку в ожидании барана. И существуешь ты только потому, что являешься звеном в превращениях этой личинки.

– Как скажешь, только оставь в покое мою семью.

Андрей нащупал телефон в заднем кармане джинсов. В журнале вызовов ее номер был первым.

Длинные гудки. Сколько их прошло? Два или три. Лучше два.

Давай же возьми трубку, скажи, что ночью я снова стал чудить. Что ты собрала сумку, забрала Сережу и уехала к маме. Что после всего случившегося ты подашь на развод, что я буду платить алименты. И что дом ты заберешь себе, а мне оставишь ипотеку, что…

Конец вызова.

– О боже, черт, черт. Юля! Сережа!

Он набрал снова и убрал трубку от уха. Показалось? В детской спальне еле слышно пиликал звонок «Нокии».

И это самый громкий звонок в мире?

Андрей опустил телефон и двинулся на звук. Медленными короткими шагами.

Ты ведь знал. С самого начала знал, что произошло. Это был не просто скандал. Дурные мысли материализуются.

Он подошел к окну и отодвинул в сторону колышущуюся занавеску. Разбитое окно щерилось остриями торчащих из рамы стекол. Сквозняк захлопнул створку, и звук исчез.

Створка открылась. Телефон снова тихо запиликал.

Смотри, какая прелесть. Ты ведь шел к этому долгих шесть лет.

Андрей высунул голову в окно. На месте большой ямы был холм. Звук шел из-под земли.

Ты скоро? Я буду тебя ждать.

«Я разрешил меня искать, но не находить». Так сказал оживший утопленник, маниакальное второе «я» отца, убившее мать. Сергей снова чувствовал шнур, впившийся в шею, холод, сырость и страх, перебивающий все остальное. Остро, как будто и не было девяти лет, прошедших с той ночи. Потом хватка ослабла. Утопленник не собирался его убивать. Только напугать отца возможной расправой. Подчинить себе.

Оказавшись здесь, между первым и вторым корпусами диспансера, Сергей всегда вспоминал ту ночь. Скорее всего, из-за небольшого заброшенного фонтана с прямоугольной чашей, напоминавшей ему яму, в которую он тогда свалился. И каждый раз повторение мыслей и чувств было настолько полным, что Сергею казалось, будто кто-то водит его по кругу.

Прихрамывая на правую ногу, он медленно поднялся по разрушенным ступеням к высоким двустворчатым дверям. За ними склеп живых мертвецов, по коридорам которого бродит тело его давно умершего отца.

– Ездит, – мысленно поправил себя Сергей. – Не бродит, а ездит.

После инсульта отец перестал говорить и ходить, и теперь передвигался исключительно на инвалидной коляске.

Сергей соскреб о железную чистилку прилипшие к ботинкам гнилые листья и локтем (в руках были пакеты) толкнул дверь.

Старик дежурный с желтыми прокуренными усами проверил документы и заглянул в список посетителей. Щелкнуло реле. На вертушке загорелась зеленая стрелка.

– Знаете, куда идти, Сергей Андреевич?

Сергей кивнул.

Комната свиданий находилась в световом кармане длинного коридора. Каталка с отцом стояла у окна. Перед каталкой стоял стул, а за спиной отца – санитарка с толстыми руками и пустым лицом. Как будто та же, что была в прошлый раз.

– Здравствуйте, – кивнул Сергей женщине и наклонился к отцу. – Привет, пап.

Он пожал сухую ладонь, лежавшую на подлокотнике. Безвольная кисть стала еще костлявее и тоньше.

Сергей поставил пакеты перед креслом и сел на стул.

– Я привез тебе котлет из баранины, как ты любишь, и толченки. Ленка вчера до полуночи готовила.

Высохшее лицо с пустой глазницей на месте левого глаза оставалось обращено куда-то в сторону.

– Там еще вещи всякие: рубашки, майки, два спортивных костюма. Тот, что зеленый, я себе брал. Оказался большой.

Единственный глаз отрешенно смотрел поверх плеча Сергея, в серое осеннее небо за стеклом.

– Хотел поменять, но забегался. Суета. Сам ты тут как?

Сергей где-то читал о старинном обычае викингов, когда вдовы моряков выходили к морю и звали домой своих утонувших мужей. Сейчас он делал то же самое. Стоял на краю опустевшего отцова сознания и кричал в пустоту. Как будто забрасывал снасть в глубокую черную воду.

– Как он? – спросил Сергей санитарку. – Как будто еще похудел.

– Да, человек уменьшается, а сахар растет. Стараемся держать диету. Но иногда и инсулин подкалываем.

– А ночные припадки?

– Все по-прежнему. Виктор Васильевич говорит, что вряд ли здесь мы добьемся прогресса.

– Я привез кое-что. Мне кажется, это должно его заинтересовать.

Сергей достал из кармана куртки сложенные вчетверо листы, развернул их и положил больному на колени. Четыре ксерокопии из двенадцатого номера «Физиологии» за две тысячи одиннадцатый год.

– Пап, смотри, что я откопал. Твоя последняя. В соавторстве с дядей Витей и дядей Димой. Я прочел ее.

Пустой взгляд отца скользнул по листам и вдруг зацепился за строчку с названием. Лицо зарябило, как лужа под дождем. Тонкие пальцы задрожали.

– Не моя тема. Но насколько я могу судить, материал по-прежнему актуален, – продолжал Сергей.

Под тонкой серой кожей задергался кадык. Отец раскрыл рот, как будто собираясь что-то сказать? Неужели на этот раз получилось? Сергей почувствовал, как в заброшенных им в темноту небытия сетях что-то пошевелилось.

– Удивительно, как до этого никто не додумался раньше. Хочу показать этот материал Лешке. Теломеры по его части.

Прежде матовый тусклый глаз вдруг заблестел и сфокусировался на шее Сергея. Из черных вод безумия он вытянул свой улов. Тятя! Тятя! Наши сети… Сергей отодвинулся, вдруг узнав под маской из кожи острые черты мертвеца. ИДИ КО МНЕ.

Щеки как будто вдруг впали еще глубже, резко очерчивая нижнюю челюсть. Синие вены на шее вздулись червями. Утопленник затрясся в хриплом смехе, раскачивая коляску. Листы бумаги попадали с коленей на пол.

Он вернулся. Вновь оживший кошмар, убивший мать и забравший отца, теперь вернулся за ним.

Беги. Но только снова не свались в яму.

Сергей не мог пошевелиться.

Ты сам выбрал стихотворение, ты сам вызвал меня сюда из темноты. Я РАЗРЕШИЛ МЕНЯ ИСКАТЬ, НО НЕ НАХОДИТЬ.

– С вами все в порядке? – перекрикивая смех, спросила санитарка.

Одной рукой она держала отца за запястье, другой – прижимала его трясущееся тело к спинке кресла.

– Да. Извините, – пересохший язык с трудом ворочался во рту.

Отец давился смехом, кашлял и снова смеялся. Громче и громче.

– Он переволновался. Пульс не меньше ста сорока. Надо вколоть успокоительное.

– Конечно.

– Если хотите, приходите завтра.

Она развернула коляску. Толстая правая рука легко подхватила пакеты. Коляска покатилась в темноту коридора. Из коляски, ни на секунду не смолкая, летел громкий смех.

Оцепенение спало. Сергей поднялся на ноги. Он не мог больше находиться здесь. Как ребенок, вытянувший те проклятые сети, теперь он бежал прочь. Разрывающий, дикий, неудержимый смех из глубины коридора летел за ним вдогонку. И вместе с сумасшедшим отцом что-то смеялось внутри Сергея.

Зима в сороковом году началась раньше срока. С конца сентября задули пронизывающие ветра, споро зашевелились песчаные барханы, невидимые руки мяли их, вылепливали, постоянно меняя форму. Потянулись на восток цепочки следов. Стада диких ослов, газелей, верблюдов мигрировали прочь от суровых зазимок. Высохли и растрескались глинистые такыры, а ведь совсем недавно тут были болота и скот щипал сочный хумыль, дикий лук. По утрам Болд прикладывал ладонь козырьком к лохматым бровям и озирал волнистый горизонт пустыни Гоби. Щелкал языком многозначительно, и пятилетний сын выбегал из дома, чтобы похмыкать и пощелкать вместе с ним. За тонкую шею Болд ласково звал сына «орчуулах» – «тушканчик».

– Теперь, считайте, до апреля мерзнуть, – эти слова адресовались советским гостям, чете Александровых. Палеонтолог Богдан был тощим и нескладным, сохранившим к тридцати шести годам какую-то детскость в чертах лица. Геолог Алена – крупная и красивая, с толстыми косами и горделивой осанкой.

«Царица, – ласково говорил Болд про себя, – зря они цариц постреляли».

Болда не волновала политика, но глубоко верующий председатель Пелжедиин Гелден нравился ему больше, чем уничтоживший монастыри маршал Чойбалсан.

Гости ели бараний ливер, запивали кумысом.

– Жан, – сказал Александров, утирая рот. Так он сокращал мудреное для русского слуха имя Болда – Жанчивдворжийн, – зря мы, что ли, тащились из Улан-Батора? Нам трех недель хватит, а одежда у нас теплая и спальники на меху.

Здесь, в поселке, заросшем тамарисками, возле щебечущего родника, пустыня не казалась чем-то страшным, губительным.

Но сорокапятилетний Болд знал, что такое зима среди обнаженных горных пород, песка и меловых отложений. Когда ураган взъерошивает свои рассыпчатые богатства и из быстрой тьмы может явиться что угодно.

– Зачем они приехали? – улыбаясь, наливая кумыс в чашки, спрашивала по-монгольски супруга Болда. – Чтобы пропасть, как другие?

Болд прикрывал веки и говорил заученно, не без удовольствия:

– Для всестороннего изучения условий формирования месторождений важнейших полезных ископаемых на территории МНР. Ну и кости драконов ищут…

– Для палеонтологов, – вещал, захмелев, Богдан, – Гоби – рай. Двести миллионов лет тут была суша! Морские ингрессии пощадили важнейшие реликвии доисторических эпох, и, благодаря ветру, они ждут нас практически на поверхности.

«Мало ли что ждет на поверхности промозглой ночью, – учил Болда отец. И гобийские медведи или снежные барсы – не самые опасные хищники, что могут повстречаться человеку в каньонах и на равнинах».

– А палеоландшафты! – Богдан поворачивался к жене. – Это же просто слоеный торт!

Алена болтала меньше, толкала локтем, кивала на мясо: закусывай! За кумысом следовала наливка из красных ягод, которые даровали людям стелющиеся по кочкам кусты.

Опрокинув три чашки, Богдан рассказывал заново об американской экспедиции к Шабарак-Усу, о сенсационных находках, скелетах и кладках яиц динозавров.

Болд поглаживал бороду.

Что-то там стряслось у ученых на советской границе. Органы задержали руководителя Александровых, профессора Грановского, который должен был прибыть в столицу республики днем позже супругов. И зоолога задержали, и скульптора-реставратора. Богдан заверял, что это нелепая ошибка и товарищи вскоре прибудут. Алена молчаливо теребила рукав и кусала пухлые губы.

Ночью в пустыне рвалось и ухало, потревоженные птицы взметались к круглобокой луне с сопок, всполошенные зайцы сигали за колючки.

На рассвете, плотно позавтракав, палеонтологи сели в арендованный грузовичок АМО. Богдан подробно объяснил, где их искать, на случай если появится наконец профессор Грановский. Поедут они мимо исследованного американцами Баин-Дзак, к Китаю, к костеносным горизонтам.

Оручуулах поставил перед собой двух оловянных красноармейцев, сувенир от советских гостей. Свернул из платка рулон и водил им по кошме. Хлопчатобумажная змейка извивалась в крошечных пальчиках, подбиралась к солдатикам. Мальчик зажужжал, будто имитировал звук электричества, и атаковал платком оловянных болванчиков.

Последний пузырек лопнул с веселым бульканьем, на экране замельтешили жуки и золотые монеты, поздравляя Олега с победой.

– Мишка!

Пальцы замерзли, батарея доживает последние минуты. На новой детской площадке – аншлаг, на горки – очередь, на качели – очередь. Чего сюда потащились, рядом есть своя, не хуже, а народу меньше. Олег отыскал глазами сына. Тот наконец оседлал маленькую желтую лошадку, которую дожидался с момента их прихода.

– Пошли домой, – крикнул Олег. – Дай девочке покататься! – попытался он воззвать к рыцарским чувствам сына. Рядом крутилась какая-то тощая девчушка лет пяти. Из-под короткой шубки торчали тонкие ножки в грязных белых сапожках. Она явно мечтала о той же самой лошадке. Рядом с ней, спиной к Олегу, стояла женщина в неряшливом зеленом пуховике.

– Не! – крикнул Мишка, яростно раскачиваясь. – Я только начал!

– Десять минут! – крикнул Олег и добавил себе под нос: молодец, сына. Нечего уступать всяким девочкам, успеешь еще, а что не уступишь – сами возьмут.

Олег усмехнулся, глянул на индикатор зарядки. До следующего уровня – и сразу домой. Он щелкнул по жуку, и блестящие пузырьки выстроились в ровные ряды.

Обретаюсь ни живой и ни мертвый. Пугало бесприютное, в Бога плевок. Зрю в грядущее мутным оком. Тьма внутри и темнота во вне. «Любовь победит», – шепчет голос бесплотный в самое ухо. Гоню его прочь, глумливым смехом давлюсь. Вместо смеха вырывается плач.

Ванька Шилов боязливо мялся у входа в подземную чернь. Из провала дышал холод, пахнущий смертью и тленом, лез под рубаху, смрадным языком пытаясь уцепить за лицо. Беда привела Ваньку на Лысую гору к проклятым руинам. А иначе и не ходят сюда. Вчера были у Ваньки невеста, мечты и вера в Господа Бога. Сегодня нет ничего, отняли все, выжгли душу каленым железом, залили в дыру злость, опустошенность и страх.

Прожил Ванька на свете длинную жизнь, целых восемнадцать годов, уродился в отца – крепким, рукастым, светловолосым. Отец у Ваньки большой человек, не смерд-землепашец, не холоп, а купец. Дело горбом своим поднял, каждую копейку берег, корки плесневелые грыз, а выбился в люди, восковую торговлю завел, всю округу подмял. Сызмальства Ванька при отце по торговым делам: в Новгороде Великом иноземных купцов повидал: горделивых франков и свеев, бухарцев в длинных халатах, с диковинными горбатыми лошадьми в поводу, любовался в Москве на белокаменный кремль, волок ушкуи на перекатах, бесов лесных серебром отгонял.

Вольная жизнь по сердцу пришлась. И вдруг прикипел. Жила в селе Марьюшка Быкова, станом тонкая, с улыбкой застенчивой, синие глазища озорными огнями горят. Занялось от того огня Ванькино сердце, ходил как чумной, забыл о делах. Встречи искал. Улучил время, душу настежь раскрыл. Боялся, откажет. Навеки запомнил Ванька Марьюшкино сосредоточенное молчание и робкое «да». Чуть не сполоумел на радостях, в охапку Марьюшку сгреб. Та завизжала, ладошками в спину затюкала: «Пусти, медведь окаянный, пусти». Ванька остепенился, перестал на гульбище ходить, руки с Марьюшкой не распускал, хотя иной раз и подмывало, гулящих баб-то он рано узнал. А тут как отрезало. Страшился нарушить хрупкую девичью честь, мысли проклятые гнал. Ведь она… она такая… эх.

Велел отцу сватов засылать. Тот ни в какую, дескать, не пара, богатую невесту найдем, есть на примете одна. Пущай не красавица, зато приданого тыща рублев. Чуть не подрался с отцом. Обещался из дому уйти. Сдался отец, единственный Ванька наследник, некому больше торговлю вести. Сестренка младшая – Аннушка – махонькая совсем, а вырастет, лехше не станет, баба, какой с нее толк? Позлобничал отец и смирился, к Покрову свадьбу назначили. Хорошо, да больно долго уж ждать. Месяц прошел, а Ванька истосковался, измучился, высох. Уехал в Новгород с обозом. Вернулся, а от надежд пепелище. Без него порядили Марьюшку Заступе отдать, воскресшему мертвяку из проклятых руин. Трупу с червями гнилыми вместо души. Обретался упырь при селе боле полвека, добрую службу служил: нечисть лесную отпугивал, людей и скотину от мора хранил, редко какому селу или городишку такая удача. За услуги требовал жертву кровавую по весне – девицу красную. Страшная плата, но без Заступы плата страшней. Вот и терпели люди, привыкли, так дедами заведено. Сколько невест Ванька сам проводил? Радовался вместе со всеми, костры палил, брагу в глотку до исступления лил, а теперь коснулось и самого. Да так коснулось, хоть вешайся.

Ванька поморщился. Знатно вчера почудил. Отбить пытался любимую, двоим успел носы на сторонку свернуть, да сзади саданули поленом по голове, очнулся запертым в бане, волосья на затылке в кровавую корку спеклись. Выл в оконце, бревна зубьями грыз, дверь ломал, да там и упал, обессиленный. Разрыдался взахлеб, слез не стесняясь, представляя, как терзает Марьюшку проклятая тварь. Утром выпустили: притихшего, сомлевшего, мутного. В спину шептали:

– Смирился.

– В покорности лехше…

– Кротость пользительна для души.

Как же, смирился. Хер там. Из бани Ванька пошел прямиками домой, мать не слушал, сестренка отпрянула, обожженная взглядом. Огонь, и прежде горевший в Ваньке, из ласкового и теплого превратился в лютое пламя. От отца отмахнулся. Взял топор и ушел. Не прощался, но и вернуться не обещал. На опушке выбрал осинку, свалил в два удара, выстругал кол. Второй про запас. Обиду и ненависть в горсть. К отцу Ионе в храм Божий зашел. Меч душевный острить. Трудный был тот разговор, не шутейный. Настоятель не отговаривал, но и лихого дела не одобрял. Предупреждал о последствиях. Для Ваньки, для семьи его, для села, обдумать велел, поостыть. Ванька слушал и кивал, оставаясь глух. «Воды святой дай», – ласково попросил. Иона понял – парня с пути не свернуть, благословил неохотно, налил воды, вот она, в баклажке на поясе булькает. Во всеоружии Ванька к проклятым руинам пришел – колья осиновые, святая вода, на шее низка желтелого чеснока. Овощ злодейством великим взял, спер у бабки Матрены, ну ничего, Бог простит, ведь на благие дела.

Воздух из провала вытекал стылый, воняющий мертвечиной и падалью. Страшное таилось внутри. Ни разу Ванька так не боялся за всю свою жизнь, а ведь смельчаком себя почитал. С татями бился; видел, как оживают деревья в болотах, идут, вытягивая корни из глубины; заманивали его мавки, с виду красивые девки, а ниже пояса голый скелет; на спор ходил к старому капищу, где вырастают из земли валуны, испещренные непонятными письменами, красовался силой и удалью, а тут струсил, аж поджилки тряслись. Мыслишки поганые лезли: «отступись», «забудь», «погубишь себя», «Марьюшку не вернуть». Заколебался Ванька. Наплевать на обиду, бросить все и уйти, куда ноги несут. Есть в Новгороде дружки. Податься в ватагу, грабить ливонцев и бусурман, там головушку буйную и сложить…

«Струсил, пес шелудивый?» – Ванька встряхнулся, прогоняя дурные мысли и холодную дрожь. Закусил губу до крови, защелкал кресалом. В глиняной лампадке заплясал крохотный огонек. Слабый, трепещущий, еле живой. Комар бы у такого согреться не смог.

Вязкая темнота приняла его жадно, укутала смрадным дыханием, пробежала костлявыми пальцами по волосам. Раскрошенные каменные ступени уводили в стылую глубину. Болезненный мох, наросший у входа, остался последней чертой между миром мертвых и миром живых. Ступеньки кончились. Ванька обернулся. Вход подмаргивал бледным пятном, среди шевелящихся корней просматривалось синее небо. Хотелось расплакаться. Лампадка отбрасывала непроглядную чернь на пару шагов, заключая Ваньку в спасительный шар. Масло шкворчало и плевалось, обжигая руку. Он не замечал боли, сердчишко трепыхалось, кровь стучала в висках. Куда идти, Ванька не знал, утешаясь мыслями, что окаянный подвал, небось, невелик. Ну и просчитался, конечно. Проход раздвоился, разошелся узкими отнорками по сторонам. На пути попадались комнаты: одни пустые, гулкие, другие – заваленные кучами отсыревшего тряпья и сгнившего дерева. Угадывались остатки мебели: длинные лавки, столы, сундуки.

Ванька не удержался, рванул крышку окованного железными прутьями сундука. Слухи про упырьи сокровища не на пустом месте родятся. Скопил, падлюка, за годы, чахнет над златом, пьет святую православную кровь. Ванька вурдалака заколет, а сокровища заберет. Сирым и убогим раздаст, церкву построит, остальное пропьет до гроша. Пойдет по Руси слава о новом богатыре.

В сундуке было пусто. Не дался в руки проклятый клад, слово надо верное знать. Во втором сундуке одиноко догнивала тряпичная кукла, в третьем смердело дохлыми кошками.

Ванька затряс головой, пристыдил сам себя: «Окстись, нешто за богатством пришел?» Коридоры уводили в глубь вурдалачьего логова. Зыбкий, разбавленный, словно молоко водой, дневной свет проникал через проломы и щели, окрашивая тьму мертвенной синевой. Местами потолок и вовсе обрушился, обломки камней громоздились под ногами, мешали идти. Сквозняки несли то потоки свежего весеннего воздуха, то гнилость и прель.

Ванька вывернул за угол и резко остановился, увидев впереди едва заметные отблески. Тусклый огонечек маячил во тьме. Сердце едва не вырвалось из груди, и парень спешно прикрыл лампадку рукой. Заметили, нет? Кто-то блуждал в темноте, огонек сместился и поплыл. Ванька крадучись двинулся следом и чуть не упал. Левая нога скользнула по краю, осыпав мелкие камешки. Прыгающий свет лампадки высветил бездонную пропасть. В полу зияла дыра, слышался отдаленный шум текущей воды. Уф, пронесло. Ваньку бросило в жар, он вытер пот с лица рукавом и чертыхнулся. Чужой огонечек пропал, затерялся во тьме. Ванька засуетился, вжался в стену и приставным шагом миновал провал по остатку пола шириною в ладонь. На глубине плеснуло, в воде мелькнула белесая спина с выпирающим позвоночником. Господи, чего только со страху не привидится! Ванька поспешил за огоньком, не забывая посвечивать под ноги. Очень уж не хотелось брякнуться костями в бездонную пустоту. Тьма сгустилась, стала непроницаемой, липла к лицу, выпускала длинные руки-пальцы, стремясь затушить лампадку. А потом тьма вкрадчиво позвала:

– Ванюша.

У Ваньки волосы поднялись дыбом.

– Ванечка.

Голос смутно знакомый, чарующий, коленки ослабли. Марьюшка?

– Родименький мой.

Ванька дернулся на голос, пьяно шатаясь, голова затуманилась.

– Иди ко мне, Ванечка.

Ванька раскрыл было рот, но опомнился, вспомнил бабки покойной слова: «Ежели кликать будут в месте худом, на погосте иль на перекрестье дорог, отзываться не вздумай, враз пропадешь».

– Холодно мне, – плаксиво сообщили из темноты.

– На, грейся, – Ванька судорожно перекрестился по сторонам. Манящий голос тут же пропал, обернувшись затихающим плачем и мерзким смешком.

Ванька выдохнул – пронесло. Завернул за угол и попятился. Чужой огонек помаргивал в паре саженей, высвечивая темную сгорбленную фигуру. От напряжения заломило в висках. Фигура не двигалась. Ванька собрался с духом и шагнул, выставив осиновый кол. Незнакомец шевельнулся и медленно, словно нехотя, обернулся. Крик застрял в высохшей глотке. Ванька увидел себя. Двойник уставился черными дырами, оскалил голые десны, изо рта вместо языка вывалился ком пупырчатых щупалец. Ванька захрипел, отшатнулся, теряя равновесие, отвлекся на миг, а когда поднял глаза, призрак исчез. Проклятое подземелье шутки шутило, или и вправду увидел Ванька себя, и суждено ему отныне, до самого Страшного суда, плутать по каменным коридорам среди мрачных теней и неприкаянных душ?

Стены отхлынули, и Ванька вывалился в комнату необъятных размеров. Было сухо и холодно, лучики света косо падали с дырявого потолка. Из сине-серой дымки проступил силуэт, за ним еще и еще, обступая кружком. Ванька шарахнулся, замахнулся колом, но никто на него не напал. Время застыло, сожрало звуки и свет, только пылинки оседали хлопьями пепла. Статуи? Ванька осторожно подошел к крайнему силуэту и пошатнулся на обмякших ногах. Рубаха прилипла к спине. Прямо у входа безмолвным стражем коченел высохший труп – баба в истлевшей рубахе грубого полотна. Плесневелая кожа туго обтягивала череп, рот щерился в крике, костлявые руки повисли. Тело было прибито к стене железным гвоздем. Прядки темных волос, накрученные на гвоздики поменьше, удерживали голову.

Ванька оправился от страха, вытянул руку. Труп от легкого касания рассыпался в прах, кости упали к ногам, череп остался висеть, похожий на огромного паука.

«Сколько лет костяку?» – подумалось Ваньке. Рядом с первым, вдоль стены, застыл второй труп, дальше еще и еще. Иссохшие, истончившиеся, окоченевшие. Голые кости, торчащие зубы, жуткие оскалы, пустые глазницы, шершавая кожа, венки из полевых цветов на головах. Десятки трупов окружили Ваньку со всех сторон, не комната – склеп. Друг подле друга, сцепляясь руками, мертвецы вели свой дьявольский хоровод. И тут Ванька, обмирая от ужаса, узнал Василису Пискулину. Поднял лампадку повыше. Ну точно, она. Нос с горбинкой, бровь коромыслом, черная густая коса. Даже после смерти красивая. Мужик у ней в Ливонскую сгинул, осталась одна, хорошая баба, ласковая, парней привечала, и Ванька ходил, чего греха-то таить. Женатые мужики частенько заглядывали, чужая малина слаще всегда. Ну бабы подсуетились, словечко кому надо замолвили. Два лета, как Василису Заступе отдали. Вот, значит, и свиделись… Ванька шарахнулся в сторону, подавляя заячий вопль. Распятая на стене Василиса задергалась, пошла ходуном. Голова с остатками плоти поднялась и раскачивалась, блукая пустыми глазницами, плечи тряслись. Ванька приготовился дать стрекача. В глотке мертвеца шевелилось и чавкало. Изо рта вылезла огромная крыса, сверкнула угольями глаз, винтом скользнула по телу и исчезла в темной дыре.

– Гадина! – Ванька поддал ногой, вымещая стыд за нахлынувший страх. Следующую мертвячку тож опознал. Прошлогодняя. Тьфу, слово какое-то мерзкое. Из Новгорода привезли. Сердце предательски екнуло. Если эта в прошлом году, то следующая…

Ванька метнулся дальше, подсветил себе, зашарил рукой по плесневелой стене. От радости замутило. Марьюшки не было. К добру или к худу?

Выход из зала, полного мертвецов, вывел в небольшую, залитую чернотой комнатенку. Тусклые отсветы выхватили признаки обитаемого жилья: вытертый персидский ковер, стол, заваленный книгами и пергаментом, узкое ложе у дальней стены. Сердце остановилось, сжалось до рези и вновь застучало, разгоняя вскипевшую кровь. Думал, в гробу тварь проклятая спит, а он, сука, в кровати. Медвежья шкура, застеленная на ложе, дыбилась высоким горбом. Сейчас я тебя! Ванька вытер вспотевшие ладони и поудобнее перехватил осиновый кол. Шаг, второй, не чувствуя ног. От напряжения ломило в груди. Еще шаг.

– Наверняка бей, – отечески посоветовал скрипучий голос из темноты. Откуда-то слева выплыла лысая шишковатая голова и страшная харя: трупно-серая, костлявая, пронизанная вздутыми черными жилами. Тонкие, сложенные в паскудной ухмылочке губы задули огонь, и снизошел зловонный, ужасающий мрак. Ванька истошно завыл.

Придурка с заточенной деревяшкой вурдалак Рух Бучила почуял, еще когда тот топтался на входе. И мысли не надо читать. Явился по его, Руха, грешную душу, злодей. Вот она, судьбинушка горькая, живешь, никого не трогаешь, людишек оберегаешь, а каждый валенок норовит палку меж ребров всучить. Благодарность, мать ее так. Оттого все меньше на свете Заступ, а как переведется последний, тут и миру конец. Раньше Бучила ждал смерти, избавленья искал. Только старые охотники вывелись, а новые так и не родились. Не дождался Рух, отмучился, пообвык. А тут на тебе, здрасьте…

Парень долго собирался с духом, страхом и ненавистью смердел. Решился. Полез без спросу, потревожил соседей, рылся в вещах, жен ворошил. Ни почета, ни уважения. Словно в хлеву родился. Хотел Бучила дурную башку оторвать, на полку любоваться поставить, а передумал. Чай не изверг какой.

В опочивальню богатырь проник, по его меркам, бесшумно, крался к ложу, недоброе замышлял. Рух долгое время наблюдал за пришельцем, прекрасно видя во тьме. Решил помочь, по доброте своей неизбывной. Крика такого не слышал давно. Так кричат, ежели нутрянку клещами раскаленными рвут. Свет потух, лампадка грянулась об пол, разлетелась на сотню кусков. Масло теперь оттирать…

Крик оборвался, и Рух едва успел отскочить. Быстро оправился, лиходей. Парень закрутился на месте, слепо разя во все стороны острым колом.

– Ты чего? – подавился Рух нехорошим смешком.

В ответ – сдавленная брань и удар на голос. Кол со свистом рассек темноту. Ух какой. Бучила мог закончить дело мгновенно, но предпочел поиграть. Отпрыгнул к выходу и поманил:

– Эй, а ну догоняй.

Парень дернулся следом, налетел на лавку и едва не упал. Прыткий, гаденыш.

– Под ноги смотри, расшибесси, – посочувствовал Рух, спиной шагнув в женскую половину, на зыбкий свет, едва пробивающий плотную темноту. Тут у охотничка будет шанс. Честность и благородство – главные добродетели Руха Бучилы. За то и страдает всегда.

Супротивник выскочил следом, бросился к Руху, целя в лицо. Бучила легко уклонился и саданул поганца под дых. Парень охнул, сложился напополам, упал на колени и шумно проблевался. Такие нынче богатыри…

Рух закатил глаза. Женская половина – святая святых – безнадежно осквернена. Мордой, как котенка, надо бы навозить! Вурдалак молниеносно подскочил, вырвал кол и зашвырнул в темноту, добавив гостю ногой по лицу.

Надо отдать должное, парень не сдался. Подорвался, пуская слюни и кровь, бросился с голыми руками на упыря. Заорал неразборчиво, поминая чью-то несчастную мать и срывая с шеи чеснок. Рух пригнулся, овощи пролетели над головой. Какой идиот выдумал бороться с вурдалаками чесноком? Сами упыри эту байку и распустили. Приятно, когда не знают твоих слабых сторон.

Забава быстро наскучила, и Рух ударил гостя в середину груди. Парень словно напоролся на стену, всхрапнул загнанной лошадью и упал. Только ножки задергались, взрывая мягкую пыль.

– Достаточно? – миролюбиво поинтересовался Бучила.

– Ты… ты… – парень заворочался, поднялся на четвереньки, пуская ртом багровую жижу. – Я… я тебя…

– Чего ты меня? Залижешь до смерти, слюнявый щенок?

– С-сука…

– Сам дурак. Чего бросаешься? Бешеный?

– Невесту забрал…

– Кто?

– Ты. Марьюшку мою украл. – Гость плюхнулся на задницу, в драку больше не лез. Не такой дурак, каким кажется.

– Не украл, а отдали, по уговору, не тобой заведенному, – напомнил Бучила.

– На хер такой уговор, – парень вытерся рукавом, в челюсти щелкнуло.

– Поговорим?

– Не о чем нам с тобой говорить.

– Звать тебя как?

– Ванькой.

– А я Рух. Рух Бучила.

– Х…чила.

– Ой, грубиян. За невестой пришел?

– Ну.

– А спросить гордость не позволяет? Убивать зачем? Грех.

– Упыря не грех. Дело богоугодное, – буркнул Ванька, кося глазами в поисках чего бы потяжелей.

– Где сказано? – удивился Бучила. – Я в богословии наторел, Святое Писание изучил. Нигде про вурдалаков не упомянуто. Наоборот, писано – все дети божии. Вот и я дите.

– Отец Иона другое говорит.

– Пророк-то ваш доморощенный? У него язык – помело. Имел с ним беседу, доводы приводил, примеры исторические, Евангелие цитировал – как об стенку горох. Фанатик.

– Иона отговаривал тебя убивать.

– Большого ума человек!

– Я не послушал.

– И здорово преуспел?

– Преуспею ишшо, – Ванька глянул с вызовом. – Чего уставился? Давай пей кровушку. Твоя взяла.

– Не хочу, – признался Бучила. – Спасибочки, сыт. Не надо делать из меня чудище.

– А кто же ты есть?

– Вполне разумное, легко ранимое существо. На тебя обиду не затаил, молодой ты, а может и просто дурак. Был бы умным, гостем зашел, поговорить да чашу хмельную распить, Марьюшку свою бы забрал.

– А ты бы и отдал? – насторожился Ванька.

– Смотря как попросить, – хитро прищурился Рух.

– Никак живая она? – вскинулся женишок.

– Живая. Ты ведь всех моих жен посмотрел, – уличил Бучила.

– Отдай невесту, Заступа, Христом Богом прошу, – Ванька бухнулся на колени и пополз к упырю. Уголек надежды разгорелся жарким огнем. – Все для тебя сделаю.

– Ну буде, буде, – Рух отстранился. – Мне много не надо, мы люди негордые. Пойдешь туда, не знаю куда, принесешь то, не знаю что, и невеста твоя. Плевое дело.

– Заступа-батюшка… – поперхнулся жених.

– Ну сшутковал, сшутковал, – не стал терзать парня Рух, и серьезно спросил: – Любишь ее?

– Пуще жизни, батюшка, – Ванька клятвенно перекрестился, втайне надеясь, что при виде крестного знаменья сдохнет адская тварь.

– Понятно, без любви сюда б не пришел. Ну так забирай, для хорошего человека бабы не жалко, – Рух повысил голос. – Марья! Подь-ка сюда!

Ванька часто, с присвистом задышал. Из темнотищи медленно выплыла белая, похожая на призрак тень. Марьюшка ненаглядная. Живая! Бледная, осунувшаяся, с растрепанными волосами и робкой, печальной улыбкой.

– Родненькая! – Ванька бросился невесте на шею.

– Тихо-тихо, – остановил Бучила. – Эко прыткий какой. Бабу будем делить. Ты к себе зови, я к себе кликать начну, к кому пойдет, того и жена.

Ванька напрягся, сжал кулаки.

– Да ладно, вдругорядь пошутил, – успокоил Бучила. – Прямо несет чегой-то с утра, удержу нет, – и строго спросил у Марьюшки: – Ну а ты, лебедушка, любишь жениха, или неволит ирод тебя?

– Люблю, батюшка, – Марья опустила глаза.

– Все честь по чести, – Рух виновато развел руками и сказал Ваньке: – Прости, должон удостовериться был. Чай не чужая, душой прикипел.

– За ночь?

– Иная ночь целой жизни длинней, – многозначительно подмигнул Бучила. – Ладно, проваливайте.

– Батюшка… – ахнул Ванька.

– Ступай, ступай, – отмахнулся Бучила, опомнился, придержал парня и шепнул на ухо: – Ты это, не серчай ежели что, не девица она больше. Такие дела.

– Да ничего, – невпопад отозвался Ванька, голова была занята совершенно другим. – Благодарствую.

– За что? – растерялся Бучила.

– За все, – Ванька взял Марьюшку за руку. Она прижалась к нему, родная, манящая, желанная. Они поклонились Заступе в пояс и пошли в сторону выхода.

– Эй! – окликнул Бучила. – Хорошенько подумай! Назад не приму!

Ванька не обернулся.

Рух стоял и пристально смотрел им вослед. Не бывает любви? А что это тогда? Любовь или победит, или раздавит, третьего не дано. С невестой он расстался без сожалений, легко пришла, легко ушла, будут еще. Но дело нечистое. Впервые девку на выданье отдали, да при живом женихе. Обычно как? Собирают Заступин мыт, со двора по копейке, покупают рабу, Бучиле и отдают. Тайну блюдут, думают, не знает он, мол обставили дурака. А Руху все едино, лишь бы свадьба была. Из своих, нелюдовских, если и отдают, то редко, которых не жалко. Странно. Очень странно. А странности Бучила ух как любил…

Тьма нехотя разжала липкие пальцы, солнце нестерпимо резануло глаза, Ванька мешком повалился в траву. Его трясло. Леденящий холод, зачерпнутый в подземелье, не хотел уходить, свив зловонное гнездо где-то под ребрами. Пахло нагретой землей, свистели пичуги, и небо было синее-синее. Ванька перевернулся на спину, широко раскинув ослабевшие руки. Господи, живой. И невесту выручил! Мог ли о таком еще утром мечтать? По чести – боялся наружу идти, думал, мороком окажется Марьюшка, насмешкой упырьей, развеется туманом, увидев солнечный свет. Обошлось.

Марьюшка присела рядом, робкая, бледная, милая. Босые ножки изодраны в кровь, на лодыжках расползлись ссадины и синяки. Изменилась за ночь: осунулась, похудела, под глазами залегли черные тени, золотые волосы поблекли, утратили цвет. Только улыбка прежняя, родная и теплая.

– Думала, свету белого не увижу, – Марья тихонечко положила голову Ваньке на грудь. Он осторожно, боясь развеять тихое счастье, коснулся пальцами сухих, ломких волос. Хотелось одного – лежать рядом целую вечность, наслаждаясь уединением и тишиной.

– Куда мы теперь, родименький? – спросила Марьюшка. – Домой не пойду, не примут меня.

– У меня поживешь, – Ванька все уже твердо решил. – Осени ждать не будем, свадьбу сыграем в ближнее время. А там как Бог даст.

– Ванечка, – прошептала Марьюшка, прижимаясь всем телом. Коса упала, приоткрыв на шее синюшный кровоподтек с двумя дырочками посередине, затянутыми спекшейся коркой. Ваньку передернуло. Какая сволочь этот Заступа. Сколько душ перевел? Польза от него есть, но какая цена? Ладно Марьюшку вырвал… Ага, вырвал, стыдища какая, навалял нечистый тебе. Как уляжется, сразу в Новгород ехать, архиепископу Пимену в ноги упасть. Владыка верой тверд, нечисть велит огнем выжигать. Покается ему Ванька, обскажет, как упырь село подчинил. Не оставит архимандрит паству в беде, пришлет молодцов. Вдругорядь посчитаемся!

В глотку словно набили сухого песка. Ванька встал на нетвердые ноги, сорвал баклажку и долго пил, отфыркиваясь и проливая на грудь. В башке прояснилось. Он подавился, вдруг вспомнив, что в посудине святая вода. Ну и дурак. Кто ж воду святую так хлешшет? Как с вурдалаком дрался, забыл о воде, а она, глядишь бы, и помогла. Да чего уж теперь…

– Идем, – он крепко сжал Марьюшкину ладонь.

– Ночи б дождаться, – испуганно сжалась девка. – Люди там, боюся я их.

– Куриным дерьмом пусть подавятся, – напыжился Ванька и притопнул ногой. – Мы худого не делали. Идем.

Марьюшка посмотрела доверчиво, Ванька через ладонь слышал дикий стук маленького сердечка. Тропка бежала с холма, прочь от страшных руин, ласково нашептывал березняк, пронизанный солнцем, высоко в поднебесье завис крохотный жаворонок, напевая победно и радостно. Какое дело Ваньке до людей? Упыря не спужался, и тут честь не уронит.

Решимость иссякла при виде зачерневших среди молоденькой зелени крыш. Вот и село. Век бы его не видать. Отец не обрадуется, матушка плакать удумает. Сукина жизнь. Тропа вильнула собачьим хвостом, выводя на околицу. Нелюдово – село большое, зажиточное, вольготно раскинувшееся на торговом тракте из Новгорода Великого в Тверь и далее на Москву. Не одну сотню лет стоит село на берегу медлительной Мсты, что катит черные воды сквозь непроходимые дебри, мимо разрушенных языческих капищ и могильных курганов до самого Словенского моря – озера Ильмень. Издревле звалось село Нелюдова Гарь. Во времена светлого князя Ярослава поселился на реке странный человек Нелюд, откуда пришел и что за душой принес, никто никогда не узнал. Людей сторонился, жил бобылем, поставил избушку. Нечисть чащобная Нелюда не трогала. Выжег поле, высеял рожь. Была просто Гарь, стала Нелюдова Гарь. Привел жену, в соседних деревнях не сватался. Люди говорили – лесную мавку замуж принял. Детишки пошли диковатые, черноглазые, с волосами цвета сохлого мха. Росло Нелюдово племя, лес выгорал десятинами, была одна изба, стало полдюжины. Завистники из соседней Помиловки зубоскалили, дескать с дочерьми Нелюд грешил, бесов тешил. А может, и правда был колдуном, кто теперь знает? Обронил Нелюд семя в благодатную почву. Малый хуторок вырос в большое село, славное купцами, волокушами, бондарями и промысловиками. Уходили из Нелюдова молодцы в Пермь и за Камень, в ратях бились с рыцарями на Чудском озере и при Раковоре, душегубничал в окрестностях тать и разбойник Абаш Берендей, уйму кладов на древних погостах зарыл. Княжеские усобицы и злые язычники – татары обошли Нелюдово стороной, владычный Новгород податями не донимал, торговля шла бойко, и беспокоила нелюденцев только крепнущая, разбухающая под боком Москва.

Тропка влилась в накатанный тракт. Околичные дома поставлены кругом, меж ними высокий тын и дозорные башни. Двое крепких ворот. Село с наскоку не взять, пробовали лихие люди – кровью умылись. Ванька все ходы и выходы знал, мог ворота и миновать, да не схотел. Негоже в село воровскими стежками лезть. От чужих глаз все равно не укроешься. На Тверских воротах сторожами Истома Облязов и Васька Щербанов, Ванька еще с утра подсмотрел. Старик Облязов черной вороной горбился в открытых воротах, опираясь на рогатину с толстым захватанным древком. Васьки, старого Ванькиного приятеля, не видать, дрыхнул поди. Ну точно, вон и лапти из копны торчат. Ванька крепче сжал Марьюшкину ладонь. К воротному столбу была приколочена башка кикиморы, просмоленная, высушенная на солнце, до сих пор внушающая ужас, покрытая наростами и бахромой коротких щупалец, с пастью, полной кривых желтых клыков. Рядышком, насаженные на колья, пялились пустыми глазницами на прохожих уродливые головы трясцов, глушовцев и дремодарей.

Облязов подслеповато щурился, силясь рассмотреть появившихся на дороге людей. И разглядел. Сторож неожиданно проворно скакнул к куче сена и отвесил спящему тумака. Лапти дернулись, послышалось сдавленное мычание. Из вороха поднялась всклоченная голова с одутловатым, отекшим лицом и дурными глазами, грязная рука инстинктивно искала задевавшийся куда-то топор.

– Ты чего, дядька Ис… – заканючил Васька и застыл с открывшимся ртом.

Ванька с Марьюшкой вошли в родное село. Преград им никто не чинил. Старик Истома надсадно пыхтел, Васька слюни пускал, не вполне понимая, проснулся он или видит затейливый сон.

– Здорово, Василий, – поприветствовал Ванька дружка.

Васька неразборчиво булькнул в ответ, глаза полезли на лоб. Ванька распинал лезущих под ноги кур и горделиво вступил на кривоватую, в ямах и выбоинах улицу. Кое-где из непросыхающей грязи дыбились остатки бревенчатой мостовой. В месиве вальяжно похрюкивали толстые порося. За заборами рвались остервеневшие псы. Идущая навстречу дебелая баба с коромыслом на могучих плечах остановилась и обмерла, переводя испуганный взгляд с Ваньки на Марьюшку. В деревянных ведрах плескалась вода. «Примета хорошая», – подумалось Ваньке. Хотелось в тот момент верить в хорошее. До жути хотелось, до рези под сердцем. Баба развернулась и пошла обратно к колодцу, словно забыла чего. Ускорила шаг, бросила коромысло и, подобрав юбки, побежала по улице, истошно вопя:

– Убил! Заступу убил! Убил!

Белые лодыжки мелькали с ужасающей быстротой. Ванька поморщился. Началось. Ну что за народ? Чертова дура, клятое помело.

– Ой, что теперь будет, Ванюша, – испуганно выдохнула Марьюшка.

– Не боись, за мною не пропадешь, – сам не очень-то веря, отозвался Иван. – От упыря утекли, а эти мне что? Тьфу.

– Люди страшнее, – Марьюшка прижалась к нему.

– Ничего, – раздухарился Ванька, почувствовав себя сильным и нужным. – Пусть ужо сунутся!

Хлопали калитки, люди отрывались от работы, бросали дела. Недоумение на лицах сменялось страхом и непониманием. Не бывало в Нелюдове, чтобы Заступина невеста вернулась живой. Слышался сдавленный, злой шепоток. Народ шел следом, толпа росла, разбухая как паводок, впитывая новые и новые ручейки. Разом заголосили бабы, заплакал ребенок.

Ванька шел к дому, втянув голову в плечи, стараясь не зыркать по сторонам, не встречаться глазами. Объяснять бесполезно, сделаешь хуже. Толпа не послушает, она жаждет одного – рвать и кромсать. Дурная весть про убийство Заступы вихрем облетела село. Теперь доказывай не доказывай, все едино. Здесь, в Новгородчине, убить Заступу – самый великий грех. Село без защитника обречено. Ванька видел знакомые лица, искаженные масками страха и ненависти. Перекошенные рты, пена, оскаленные зубы, колы и палки в руках.

– Иуда, – упало проклятие в спину.

– Убивец.

– Всех нас убил!

– На бабу сменял.

Толпа сомкнулась.

Ванька остановился, набрал в грудь воздуха и громко сказал:

– Люди добрые, не велите казнить, ве…

Первый камень шмякнулся в грязь, второй попал Ваньке в лопатку. Он качнулся, зашипел от боли, но не упал. Следующий камень угодил повыше виска, оставив глубокую сечку. Ванька заурчал по-звериному, подгреб Марьюшку, закрывая собой. В голове помутилось, ноги налились слабостью, клок сорванной кожи лез на глаза, сочась липкой обжигающей кровью. Мысли смешались.

Накатилось смрадное, визгливое, многоголосое сборище. Удар поперек хребта бросил Ваньку на колени в жидкую, навозную грязь. Ну вот и все. Добыл невесту, дурак? Руки поймали пустоту. Марья пропала, непостижимым образом вывернувшись из-под него. И тут же общий гомон прорезал звенящий, надрывистый крик:

– Не трожьте его! Не трожьте!

Ванька поднял залитые кровью глаза. Марьюшка стояла над ним, одна против всех, похожая на маленького боевитого петушка, с зажатым в ладошке клоком жидких волос. Прочь от нее отползал на заднице старик Толопыгин, выронив палку. Бороденка старика на левой щеке была выдрана с мясом. Толпа подалась назад. От Марьи Быковой, девки тишайшей и доброй, никто такого не ожидал.

– Сволочи! – исступленно крикнула Марьюшка. – Стаей слабого рвать! Ненавижу! Всегда ненавидела! Будьте вы прокляты! Жив Заступа! Ванечка выручать меня пришел, а Заступа, добрая душа, взял меня и отдал!

Людишки притихли, запереглядывались.

– Сходите проверьте! – притопнула Марья ногой, указав в сторону Лысой горы, склонилась к Ваньке. – Пойдем, Ванечка, не тронут они.

Ванька поднялся со стоном, в спине мокро щелкнуло, никак ребра сломали, диаволы. Он стоял и смотрел на Марьюшку: смелую, сильную, неустрашимую. Глазам не верил. Эта ли девка робела, боясь за полночь на свиданки к старым ивам ходить? Чудеса!

Марья шагнула, толпа раздалась, отхлынула, давая проход. Она пошла первой, ступая, словно лебедушка, горделиво неся голову на тоненькой шейке. Девка, не убоявшаяся разъяренной толпы. Красавица, защитница. Ванькина невеста. Он выпрямился, скалясь страшно и вызывающе, пихнул крайнего мужичонку плечом. Их не преследовали, не забрасывали камнями, не проклинали, поверив на слово девке, невесть каким образом вырвавшейся из лап упыря.

Ванька вздохнул с облегчением, увидев родные ворота. Дома и стены помогут. Сердце предательски екнуло. Чем встретят? Пока не зайдешь, не узнаешь. Калитка открылась бесшумно, сам недавно петли салом натер, чтоб на гулянки шастать ночные. Двор чисто выметен, ни соринки, ни пыли, матушка блюдет чистоту. Изба – пятистенок, крытая тесом, в окружении подклетей, амбаров и сараев, с резными конями на крыше и высоким крыльцом. Большой дом для счастливой семьи. Так думалось. Теперь как Бог даст…

Из-под забора с рыком выкатился огромный взлохмаченный пес. Клацнули в жутком оскале длинные зубы.

– Ай! – Марьюшка испуганно вскрикнула.

– Тю, проклятый! – замахнулся Ванька. – Никак, не узнал?

Огромный дымчатый, усеянный репьями кобель натянул звенящую цепь, брызжа с клыков пенисто-желтой слюной. Уши прижались к башке, шерсть вздыбилась, бока пошли ходуном. Ванька отпрянул, зубы щелкнули возле ноги.

– Тише, – ласково сказала Марьюшка и протянула ладонь. Грозное рычание оборвалось, пес понюхал пальцы и протяжно, умоляюще заскулил, пушистый хвост обвис между лап. В следующее мгновение кобель прижался к земле и резко подался вперед, целя в горло.

– Хватит, Серко! – подбежавшая фигурка упала собаке на спину, не дала сделать последний прыжок. – А ну пошел! Кому говорю!

Серко зазвенел цепью, скрылся в своей конуре. Перед ними осталась краснощекая девочка в синем сарафане и белом платке. Улыбчивая, крохотная, с веселыми глазами и конопатым лицом. Аннушка. Ванькина семилетняя сестра.

– Я переживала, – насупилась девочка. – Куда ушел? Теперь-то понятно!

Она бросилась, обняла обоих, завсхлипывала:

– А я… а ты… А батюшка злой. Грит, пущай не вертается… А матушка плакала… А я ей говорю: не реви… Дурак, дурацкий дурак!

– Прости, Анька, – Ванька подхватил сестру на руки, чмокнул в нос.

– Фу, не слюнявь, – Аннушка прижалась брату к груди, нашарила и притянула Марьюшку. – Ой, как я рада…

С крылечка вальяжно спустился пушистый, черный, с белой мордочкой кот Васька, первейший Аннушкин друг и любимец. Притащила она год назад крохотного, задрипанного, еле живого котенка. Под забором в крапиве нашла. Задние лапки от голода отнялись. Ванька хотел из жалости утопить. Аннушка не позволила, выходила, отпоила козьим молоком, отогрела в постели. Превратился доходяга в красавенного, игривого, знающего себе цену кота.

На пороге появилась мать. Охнула, привалилась к стене, рот прикрыла рукой. Глаза на мокром месте. Не чаяла сына увидеть. Ванька виновато улыбнулся. Мать сделала шаг, собираясь броситься к ним, и замерла. Из дома вышел отец. Угрюмый, нечесаный. Брагой пахнуло аж до ворот. Плохо дело, запил купец. Ванька приготовился к худшему. По пьяному делу отец дурным становится, может и зашибить. Сколько крови мамке попортил? Через это рано и постарела. Суров Тимофей, нравом крут.

Отец недобро глянул из-под лохматых бровей.

– Явился?

– Явился, – Ванька глаз не отвел. Хватит, вырос уже. На силу другую силу найдем.

– И эту привел? – мутный взгляд задержался на Марье.

– Привел!

Отец смерил тяжелым, налитым злобой взглядом.

– Ну-ну, – сплюнул, попав на бороду, и, пошатываясь, убрался в избу. Внутри что-то обрушилось, зазвенело, покатилось, зазвякало.

– Уф, – фыркнула Аннушка. – Как же я испужалась! Батюшка тебя прибить обещал!

– А ты и рада, лиса, – уличил сестренку Иван.

– Скажешь тоже, – Аннушка прижалась тесней. – А вы насовсем?

– Насовсем. Свадьбу сыграем.

– Только о свадьбах и думаете! Вправду Заступу убил?

– Нет, – качнул Ванька башкой. – Поговорили с ним, всего и делов.

– Ох и смелый ты, Ванька.

Кот настойчиво мявкнул, призывая хозяйку.

– Уж какой есть.

Ванька поставил сестру на землю, к матери подошел. Евдокия сидела на крыльце, привалившись спиной к прогретым солнышком бревнам; в морщинках, собравшихся вокруг глаз, блестели слезинки.

– Все хорошо будет, матушка, вот увидишь, – улыбнулся Ванька, понимая, что говорит не то и не так.

– Дай Бог, – Евдокия улыбнулась слабо и вымученно. – Веди невесту, сынок.

– Матушка, – Марья упала к ее ногам и принялась целовать натруженные, перевитые синими жилами руки. – Матушка.

– Была одна дочка, теперь будет две, дожила на старости лет, – Евдокия коснулась Марьюшкиных волос. – Ступайте в избу. А я маненечко посижу отдохну. Сердце жмет. Сейчас вечерять соберу.

Ванька привел невесту в свою горницу. Шиловы жили богато. Изба большая, просторная, не чета бедноте, ютящейся вповалку и старый и малый. У Ваньки горенка, у Аннушки с Васькой горенка, у матери с отцом опочивальня, просторная обеденная, где отец и торговые дела вершит, гостей принимает, да для челяди закутки – девки Малашки и долговязого Глебки.

Сели к оконцу, рядышком, и долго молчали, боясь порушить сплотившую их близость. Думали каждый о своем и об одном одновременно. Солнце садилось, затихало село, мычали коровы, щелкал кнут пастуха. В доме слышался неразборчивый голос отца и тяжелые, постепенно затихающие шаги. В дверь тихонечко поскреблись.

– Вань, а Вань.

– Ну чего, пострела?

В горенку просочилась Аннушка. Васька маячил за порогом, внутрь не пошел.

– На вота, – сестренка подала ледяную глиняную крынку и кусок чего-то теплого, обернутого чистой тряпицей. – Поисть принесла. Батюшка дюже злой, вас кормить запретил, а я в чулан прокралась и стащила.

– Мамка дала?

– Ага, – рассмеялась Аннушка и широко зевнула. – Ну, я побегу.

– Беги, – Ванька проводил сестру взглядом. В двери мелькнул черный хвост.

Только тут Ванька понял, насколько оголодал. В тряпице оказался пирог с грибами, в крынке – жирное молоко. Накинулся жадно и торопливо, отфыркиваясь и ухая. Марьюшка ела вяло, пощипала пирог, едва пригубив молоко.

– Не ндравится мамкина стряпня? – обиделся Ванька.

– Что ты, Ванечка, Бог с тобой! – всполошилась Марьюшка. – Не хочется, кусок в горло не лезет. Мне много не надо, сытая я. Ты кушай, вон какой большой у меня. И сильный.

– Я такой! – напыжился Ванька, подобрал крошки на ладонь, закинул в рот, допил молоко, вытер белые усы.

Марьюшка смотрела сквозь слезы, улыбнулась невесело и тихо сказала:

– Ты прогони меня, Ванечка, беда одна от меня. А тебе жить надо.

Словно ножом Ваньку пырнули, поник он, понурился, навалился грудью на стол, захрипел:

– Дура ты, Марья, дура как есть! Я за тебя… я за тебя! Эх! Дура!

– Ты ругай меня, Ванечка, ругай, – Марья бросилась на шею, придушила жарким объятием. Теплая, родная, милая. – Люблю я тебя, больше жизни люблю! Век благодарна…

– Ну буде, буде, – опешил Ванька, отстранил невесту и встал.

– Куда ты? – испугалась Марьюшка.

– Спать. Ты тут, а я на сеновал.

– Не бросай меня, родненький, не хочу я одна.

– Люди чего подумают? – Ваньке пуще всего хотелось остаться.

– Теперь не все ли равно?

– Не все! – отрезал Ванька. – По-хорошему у нас будет, Марья, по-божески. Спи. Завтрева свидимся.

Марьюшка словно еще меньше стала, сжалась в комок. Ванька поцеловал ее в лоб, закрыл дверь, постоял, переводя дух, и вышел из притихшей избы. Стемнело, на небе народились первые звезды, ветерок дул прохладный и ласковый, как Марьюшкино дыхание. Он забрался на сеновал, расстелил одеяло и лег, рассматривая узор на досках и осиные гнезда под потолком. День выдался тяжелый и длинный. Упырь Рух Бучила и подземные ужасы казались теперь далеким, забывчивым сном. Звезды вызрели и сверкали серебряной россыпью, клочьями ползли подсвеченные луной облака. В Гнилом лесу выли волки. Зловеще хохотал козодой. Заскрипела лестница, и Ваньке показалось, что на сеновал проник дикий зверь. Узкая, сильная ладошка зажала рот. Запахло весенним лугом и молоком, с легким, едва уловимым послевкусием свежей земли. Марьюшка. Она стянула рубаху, обнажив небольшую, упругую грудь. Рука отнялась от лица, и он почувствовал вкус ее мягких, обжигающих губ…

Аникей Басов, первый из старейшин Нелюдова, проснулся среди ночи в липком поту и сдавленном сипе. Еще не придя в себя, истово закрестился на огонек лампадки в красном углу. Уф, спаси Господи и помилуй. Приснилось Аникею, будто шлепает он в темнотище кромешной, сам не знамо куда, выставив руки наперед, как слепец. А из темноты кличут по имени, манят. Ласковым таким шепотком. Аникей спешит на зов, не может противиться, и неожиданно проваливается в черную яму. Шмякнулся об донышко и проснулся, растудыт твою душу…

– Ты чего всполошился, хер старый? – прошамкала с печки жена, бабка Матрена. Ишь, услыхала, чума. Заноза в заднице, а не старуха, диавол в юбке, Аникеево наказание за грехи.

– До ветру, Матренушка, захотел, – угодливо отозвался Аникей. За годы сумел примириться с бабкиным нравом. Без Матрены Аникею так бы высоко ни в жисть не взлететь. Без приданого и нужных знакомств покойного тестя Григория Полосухина. Всем обязан ей Аникей, оттого и терпел.

– Так иди, чего стонешь?

– Иду, Матренушка, иду! – Аникей заспешил к выходу на сведенных костной хворью ногах. До ветру ему и вправду хотелось. Аж резало низ живота.

– В корыто не напруди! – пригрозила старуха. – Живо бороденку оттяпаю.

Аникей удрученно вздохнул. Гадина старая, как есть сатана. За печкой похрапывала работница Глашка. Помогала по хозяйству дьяволу в юбке: воду таскала, за скотиной следила, мыла полы. Ладная баба, молодая, задницей угол заденет, весь дом задрожит. Сиськи из рубахи вываливаются, сами в руки хотят. И с Аникеем ласковая, «дедушкой» кличет. Эх, щас бы к ней под бочок… Из-за занавески доносилось размеренное дыхание и пахло потным, разгоряченным женским телом.

Аникей с трудом оторвался от щели, вышел в сенцы. Ага, под бочок. Матрена ухватом по темени вдарит, забудешь, чем баба отлична от мужика. Улица встретила прохладой и темнотой. В хлеву шумно возилась свинья. Аникей заспешил через двор, зябко поджимая босые ноги. По-весеннему ледяная земля кусала за пятки. Поджимало так, что не было терпежу. Проклятая баба! Старческие пальцы лихорадочно потеребили завязки подштанников и затянули узел еще крепче. Холера те в бок! Увлекшись, не заметил, как от ворот отделилась черная, зыбкая тень и поплыла прямо к нему. Аникей приплясывал и ругался сквозь зубы, пытаясь сладить с тесьмой. На глаза навернулась слеза. Тень приблизилась, и участливый голос спросил:

– Помочь, Аникей?

Помогать нужды уже не было, старейшина Аникей Басов, большой по нелюдовским меркам человек, опорожнился прямо в портки.

– Ну тише-тише, не верещи, – попросил Рух, глумливо посмеиваясь про себя. Знатно пуганул старика, спасибо, не помер. И ведь не хотел пугать, так получилось, слишком долго ждать пришлось. Старикам пока в голову влезешь и дозовешься – наплачешься. А дело-то спешное.

– Ты? – Аникей выпучил глаза.

– Ну я, а ты кого ждал?

– Н-никого. Ну и сволочь ты, Заступа.

– Не лайся.

– Я в штаны напрудил!

– Новые принести? Я мигом, только скажи.

Аникей заохал, держась за промежность. Надрывно вздохнул и спросил:

– Чего тебе?

– Проведать зашел.

– Ага, поверил я. Чего надо?

– Слыхал поди, невесту-то у меня Ванька-постреленок отбил.

– Слыхал, – скорчил рожу Аникей. – Они как приперлись, ахнули все. Такой переполох поднялся, упаси Бог. Думали, пристукнул Ванька тебя.

– Пытался, чутка не хватило.

– А фурия эта, Марья, как с цепи сорвалась, люди поговорить хотели, так она на них кинулась, и пострадамшие есть.

– Горячая девка, – мечтательно причмокнул Рух.

– Мы к тебе, Заступа-батюшка, гонца посылали.

– Испугались?

– Как Бог свят, испужались. Куда мы без Заступы-то? Пропадем.

– Лестно.

– А гонец вернулся, грит, Заступа живой, показаться не показался, но ругательствами такими обложил, что и слышать не доводилось.

– А чего он орал? – пожаловался Бучила. – Может, я спал. Дело ли, человека будить?

– Не дело, – согласился Аникей и поморщился. – Так, стало быть, ты Марью-то отпустил?

– Отпустил. Добрый я.

– Ага, добрый. Точно, – Аникей подтянул сырые штаны. – Нешто побрезговал, батюшка?

– О том речи нет, свою пенку снял, – отмахнулся Рух. – Ты лучше скажи, Аникей, как на Марью жребий пал? Неужто Заступин мыт не собрали?

– Собрали, – затряс седой бородой Аникей. – Все до копеечки, как полагается, и людей в Новгород снарядили, да не срослось.

– Чего так?

– Устинья поперек дороги нам встала, – наябедничал старик. – Ты знаешь, ее слово в выборе невесты самое первое. Раньше-то она не совалась, поглядит, покивает, да и все, а тут словно вожжа под хвост угодила. Сказала, кости гадальные велели Заступе из своих девицу непорочную дать. А ежели нет, то будет два года неурожай, скотина охромеет и дети народятся страшилами. На Марью и указала.

– Устинье какой с того интерес?

– А не знаю, – развел руками Аникей. – Может, нет интересу, а может, и есть.

– Хм.

– Люди меж собой всякое говорят, – старейшина понизил и без того тихий голос до шепота и воровато огляделся. – У Устиньи дочка – Иринка, соков женственных набрала, и, дескать, замыслила мать выдать ее за Ваньку Шилова, а Марьюшку, невесту его, через тебя извести.

– Вот оно как, – удивился Бучила. Ну и Устинья! Решила и рыбку съесть, и все такое прочее. Хитрая баба. Дело приняло совсем иной оборот. Нехорошее чувство возникает, когда тебя попытались использовать.

– Устинья страсть как озлобела, узнав, что Марья живой вернулась и у Ваньки живет, – сообщил Аникей. – Чисто мегера. Сатаниил.

– Осатанеешь тут, – Рух потерял к старейшине интерес. – Тебе, Аникей, спать не пора? Любишь ты разговоры вести, прямо удержу нет.

– Так я пойду? – оживился старик.

– Так иди.

Аникей поклонился и засеменил к избе, смешно, по-журавлиному выставляя длинные, тощие ноги. Хлопнула дверь, лязгнул засов. Руха Бучилы на дворе уже не было, заполночные визиты продолжились.

Устинья Каргашина еще не ложилась. Глубокая ночь – лучшее время для отложенных дел. Тех дел, что белым днем не свершишь. Устинья не зналась с чертями и не молилась старым кровавым богам, до сих пор дремлющим в чащах и топях, не приносила в жертву младенцев и не летала на помеле. Хотя ведьмой была потомственной, получившей дар от матери, а та от своей его получила. Немножко гадалка, немножко колдунья, больше лекарка и мастерица в снятии порчи. Всего по чуть-чуть. Достаточно, чтобы быть нужной людям и не взойти на костер.

Сизый дымок от лучины клубился под потолком, тоненькой струйкой утекая в окно. Изба полнилась пряными ароматами полыни, одолени, гермала, зверобоя, лапчатки, зайцегуба и еще тысячи травок и трав. От живота, от сглаза, от женских и коровьих болезней, для мужской силы, да мало ли для чего. У Устиньи на всяк случай своя травка припасена.

Знахарка сидела, подперев голову руками. Перед ней, на столе, в бадье настаивались болиголов, можжевельник и чеснок, приправленные сухими веточками березы. Заваренный в ночную пору, до полнолуния, отвар поможет детям избавиться от кошмаров, прогонит демонов-сонников, норовящих забраться в открытые рты.

Дочка – Иринка, шестнадцати лет, – посапывала на лавке, разметав по подушке черные косы, похожие на свившихся змей. Материна надежда и радость, ей, когда придет время, передаст Устинья свой дар.

Рыжий, какой-то совершено не подходящий для колдовских целей, слегка ободранный, разбойничьего вида кот, свернувшийся рядом, внезапно навострил порванное в многочисленных драках ухо. Гибко вскочил, выгнул спину дыбом и зашипел на стену.

– Ты чего, Асташ? – напряглась Устинья, кошачий страх передался и ей. За стеной послышались тихие, вкрадчивые шаги. Или ветер шумит? Устинья тяжело задышала. Асташ ворчал и шипел. Иринка забеспокоилась во сне, белая рука соскользнула на пол.

В дверь отрывисто постучали. Устиньино сердце едва не оборвалось. Кого черт принес?

Стараясь ступать бесшумно, прокралась в сени, прихватив приставленный к стенке топор. Асташ не пошел, не дурной. Трусливая скотиняка. Тяжесть железа вселила уверенность. Стук больше не повторялся. Устинья прижалась к двери, прислушалась. Тишина. Рядом брехали псы.

– Кто там? – с придыханием спросила знахарка. Никто не ответил. Может, почудилось? Устинья коснулась запора. Не открывай, дура, не открывай! Она встряхнулась, прогоняя липнущий страх. Каждого чиха бояться?

Распахнула дверь и проворно отскочила, готовя топор. Никого. Устинья вышла на крыльцо, ее потрясывало. От обиды закусила губу. Верно, прохожий шутнул. Или парни озоруют, скучно им, падлам. Почти успокоившись, она прошлась по двору, помахивая топориком, проверила калитку, заглянула в темный, страшный амбар. Внутрь зайти поостереглась. Вроде знакомое, а ночью все другим кажется – настороженным, злым. И темнота изменилась, став опасной и жадной. От амбара Устинья на всякий случай отступала спиной. Береженого Бог бережет. С крыльца осмотрелась еще раз. Задвинула засов, не заметив пары комочков рассыпчатой, влажной земли на полу.

В горнице словно стало темней, хотя лучина горела прежним ровным огнем. Устинья вдруг перестала дышать. Мысли птицей метнулись к оставленному в сенях топору. Дура, чертова дура. В красном углу, под иконами, сидел человек в темной хламиде, лицо закрывал капюшон. Устинья подавила рвущийся вскрик, стрельнула глазами на дочь. Иринка спокойно, умиротворенно спала.

– Здравствуй, Устинья, – голос ночного гостя был низок, вкрадчив и хрипл. Знакомый такой голосок. Человек сдвинул капюшон, приоткрыв худое, резко очерченное лицо, пронизанное сеткой черных, болезненных жил. Тонкие губы тронула мерзостная усмешка. На знахарку пристально глядели страшные, завораживающие глаза – белые бельма, без радужки, с черной точкой зрачка.

– Напугал, проклятущий, – Устинью чуть повело.

– Не тебя первую, если это поможет, – ласково, по его меркам, улыбнулся Бучила. – Ты проходи, будь как дома, садись.

– Спасибо, – Устинья присела напротив упыря, страх понемногу ушел. – Говорила: ночью не приходи. В прошлый раз соседка увидела, распустила слух, будто Степка Кольцо ко мне шастает.

– А Степка не шастает?

– Ты пошто пришел? – проигнорировала Устинья скользкий вопрос.

– Соскучился.

– Угу, дура я.

Рух откинулся на спину, посмотрел пристально и сказал:

– Очень давно, в той еще жизни, гадала мне знахарка одна. Счастья обещала воз, богатство, любовь. Радовался, верил. А оно вона как вышло.

– Пожалеть тебя? – фыркнула Устинья, не понимая, куда клонит упырь.

– Можно и пожалеть, я до ласки ух какой жадный. А лучше погадай мне, Устинья, слыхал, мастерица ты кости кидать. Кстати, чьи? Запойного пьяницы-самоубивца? Они вроде самые верные. Или на бычьих?

– У младенчиков кровь выпиваю, а костями в кружке бренчу, – напряглась Устинья.

– Марью таким макаром сосватала мне?

– Ах вот ты приперся чего, – Устинья взгляда не отвела. – Дело мое, кого я сосватала, тебе какая беда?

– Не люблю, когда мной играют. Очень от этого злюсь, – признался Рух.

– А кто играет? – загорячилась Устинья.

– Не знаю, но обязательно выясню. А пока с тебя спрос. Слухи дошли, Иринку свою хочешь за Ваньку Шилова выдать, вот Марью и спровадила мне.

– Кто сказал? – Устинья побелела.

– Ну мало ли кто. Люди. Я, знаешь ли, общительный, умею развязывать языки.

– Врут люди твои, – вспылила знахарка и осеклась, боясь разбудить спящую дочь. – Чтобы я ягодку мою за Ваньку Шилова отдала? Кобелюку паршивого? Да ни в жисть! Не дай Бог с семейкой их породниться.

– И то верно, не пара он Иринке твоей, я сразу так и подумал, – Рух искоса посмотрел на спящую девушку. – Красивая она у тебя, кровь с молоком, может, отдашь за меня, чтобы свиньи хорошо поросились и злой неурожай миновал? Так ты вродь нагадала? Я возьму.

– Нет, – вскинулась травница.

– А чего, в женихи не гожусь? Рылом не вышел? – Рух оскалил клыки, приоткрыв лепестковую пасть. Устинью передернуло.

– Наврала я. – Она инстинктивно прикрыла дочку собой, так наседка закрывает цыпленка, увидев ястреба в небесах. – Набрехала и про поросей, и про неурожай. Кости всякое показали, а я додумала.

– И зачем?

– Не моя тайна, – Устинья отвела взгляд. – Уходи, Бучила, не мучай. Все равно не вышло у нас.

– Не скажешь?

– Не скажу.

Рух помолчал, задумчиво поскреб черным ногтем стол и проговорил:

– Пятнадцать весен тому, к воротам Нелюдова прибилась бродяжка – голодная, босая, окровавленная, раздетая, с умирающим младенцем в слабых руках. Свалилась в канаву у ворот, просила еды. Лохмотья на спине разошлись, и все увидели – женщина клеймена как скотина. Крест в круге, знак новгородского патриарха. Ведьма. Люди хотели камнями забить. Помнишь, Устинья, кто их остановил? Помнишь, кем была та бродяжка, и что с ней стало потом?

– Помню и никогда не забуду, – с придыханием ответила знахарка, роняя внезапно закружившуюся голову на руки. – Все тебе расскажу…

Ночка миновала, полная страсти и нежности, смешивая запахи прошлогоднего сена, пыли и неистовой жаркой любви. До изнеможения, до животного стона, до закушенных до крови губ. Первый и словно в последний раз. Марья ушла, едва небо чуть засветлело, и звезды начали потухать, оставив после себя тепло и хмельное кружение в голове. Поспать Ваньке так и не удалось. Вскочил с рассветом, счастливый, довольный и радостный. Умылся, хлеба кусок ухватил, по хозяйству захлопотал. Горы готов был свернуть. Воды натаскал, дров наколол, задал овса лошадям. Аннушка вышла заспанная, руками всплеснула. Отродясь не видела брата таким. Мать улыбалась тайком. Поняла, что к чему, почуяла женским нутром. Глава семейства храпел в опочивальне, просыпался с криками, орал на весь дом. Всю ночь шатался по кабакам, дружки притащили под утро, усадили у ворот: расхристанного, пьяного, вывалянного в грязи. Тимофей упал, пел матерные частушки, грозился в предрассветную тьму. Своих не узнавал. Едва уложили.

Сердобольная Аннушка хлопотала над отцом, успокаивала, таскала из подполья крепкий огуречный рассол. Отцовскому загулу Ванька обрадовался. Знал, предстоит сурьезнейший разговор. К Шиловым зачастили гости. То соседка за солью, то кума поздоровкаться, то мимохожий зайдет. Искоса посматривали на Марью, незаметно крестились, пришлось ворота закрыть.

Марьюшка помогала во всем: быстрая, сноровистая, умелая. Они почти и не говорили, лишь изредка обмениваясь взглядами шальных, обжигающих глаз. Матушка к обеду покликала, когда Марьюшка, подметавшая двор, вдруг побледнела и едва не упала, схватившись за столб.

– Марьюшка! – Ванька подскочил, успел поддержать.

– В голове помутилось… ох, – Марьюшка обмякла у него на руках, потеряла сознание.

Ее грудь вздымалась бурно и тяжело. Лицо приняло землистый оттенок, она засипела, из носа капала водянистая, алая кровь. Напуганный Ванька потащил невесту в горницу, бережно опустил на ложе. Прибежала Аннушка, сунулась под руку, округляя от страха глаза.

– Вань, Вань, чего тут?

– Марьюшке поплохело, – огрызнулся Ванька, не зная, что предпринять.

– Ое-ешечки! – сестренка вылетела из комнаты. – Матушка! Матушка!

Марьюшке становилось хужей и хужей. Лоб покрылся испариной, рубаха приклеилась к телу, лицо заострилось. Лежала раскаленная, мокрая, вялая. Ванька приготовился расплакаться от бессилия.

Вошла мать, оттерла сына плечом. Склонилась к Марьюшке, положила руку на лоб.

– Горит девка. Беги за лекаркой, живо!

– Это я щас! – Ванька пришел в себя, опрометью бросился на улицу. С полдороги спохватился, вернулся, схватил рубаху, потянул на бегу через ворот.

– Анька, воды! – донесся в спину материн крик.

Никогда так Ванька не бегал, дышать стало нечем, спицей кололо в боку. Лекарка Ефросинья жила на другом конце села, возле Тверских ворот. Бабка поможет, всякие болезни знает и лечит, и телесные, и душевные. Берет недорого, кто сколько даст. Ванька бежал, распугивая курей, перепрыгивая грязные лужи. Наступил в воду, черпанул через край. «Марьюшка, Марьюшка», – прыгала в голове дикая мысль. Впереди замаячила островерхая крыша. Всем телом ударился в калитку, залетел на двор. Огляделся. Бабка Ефросинья ковырялась на огороде, тяпая землю мотыжкой. Рядом дергался приживала – оживленная волшбой деревянная кукла высотой бабке до пояса, с ручками на шарнирах и грубо намалеванным краской лицом. Такие еще встречались у старых колдуний, помогая по хозяйству и в ведовстве. Увидав Ваньку, приживала заслонил хозяйку собой. Ефросинья, напуганная вторжением, погрозила сухоньким кулаком.

– Куды лезешь, диавол?

Ванька попер на нее.

– Репу подавишь, лободырый! – приживала замахал тоненькими ручонками. – А ну повертай!

– Отвали, полено. Спаси, бабушка, – Ванька хлопнулся на колени, не обращая внимания на разбушевавшегося деревянного человека. – Невеста помирает.

– Марья? – подозрительно прищурилась лекарка.

– Она.

Лекарка отступила, щеря беззубый рот.

– Пущай помирает, оно и к лучшему выйдет.

– Бабушка!

– Заступе невесту верни, – Ефросинья погрозила пальцем. – Она с ним повязана, так и будет соки тянуть. Ту жилочку порвать сил моих нет, дело богомерзкое, грешное. Не возьмусь. К Устинье иди, она с чертом на короткой ноге, авось подмогнет. Ну, а ты чего встал? – ощерилась бабка на приживалу. – Копай!

От бабки Ванька рысью несся, задыхаясь и падая. Из конца села в конец, как дурак. А Марьюшка помирает… Лишь бы успеть. Изба Устиньи за глухим забором, ни щели, ни перелаза. Ведьма она, вот и прячется с глаз людских, вершит худые дела. За помощью к ней обратиться – душу продать. А куда денешься? Ванька заколотился в ворота, как мотылек.

Устинья открыла сразу. На Ваньку уставились чернющие, омутные глаза.

– Чего тебе?

– Там это, – Ванька зашелся надсадным кашлем, – Марьюшка помирает. Помоги, век служить тебе буду!

– Уходи, – Устинья попыталась захлопнуть калитку.

– Помоги, – Ванька сунул в щель ногу. – Помирает…

– Мне что с того? Твоя голова где была, когда к Заступе полез? Уходи.

Устинья налегла на калитку, стукнул засов.

Обратно Ванька шел, не разбирая пути. Для себя решил: помрет Марьюшка, сначала Ефросиньин дом подожжет, потом и Устиньин. Опосля себя порешит. Пусть знают. Домой зашел, хлопнул дверью, что было сил.

– Цыц! – из кухни выглянула недовольная мать. – Не шуми, спит она, отпустила лихоманка проклятая, жар унялся.

В горницу Ванька как на крыльях влетел. Марьюшка спала, разбросав по подушкам спутанные русые косы. Грудь вздымалась спокойно и ровно, на щеках появился румянец. Ванька обессиленно сполз спиной по стене.

– Кыс-кыс! – вошла Аннушка и пожаловалась: – Васька пропал. Не видал?

– Нет, – Ванька мотнул головой. Кот сейчас волновал его меньше всего. Он и раньше исчезал то на день, то на два, ничего страшного. Весна на дворе.

– Только был, и нету его! – развела руками сестра. – Марьюшка заметалась, закричала, он и испугался поди, обормот. Мы с маманькой с ног сбились, то к Марьюшке, то к отцу, а тебя все нет и нет. А тут коровки вернулись, мы к ним. Пока бегали, глядим, а она и выздоровела совсем. Такие вот чудеса!

К вечеру Марьюшка не проснулась. Ванька будить не стал, сидел цепным псом, ожидал. Внезапный недуг отступил, выпустил девку из лап. Домашние вели себя тихо, даже отец не буянил. Сунулся в горницу, посмотрел волком и отбыл в кабак, заливать непонятное горе. Мать громыхала горшками, Аннушка, не найдя Ваську, занялась рукоделием. По дому плыл аромат свежего хлеба и щей.

Ванька поклевал носом и незаметно уснул, забылся тяжелой, болезненной дремотой. Проснулся рывком. Свеча почти догорела, время к полуночи. Темнота налилась чернотой, густела вдоль стен. Ванька потянулся, зевнул, да так и застыл. Марьюшки не было. Смятая постель остыла, лоскутное одеяло отброшено в сторону. К Бучиле ушла! – пронзила первая, глупая мысль. Ванька засуетился, выскреб огарок, запалил новую свечку. Темное облако нехотя отступило, сжалось в углах.

Высунул нос из горницы. Темно и тихо было в избе, лишь под печкой шебуршились и попискивали мыши. Ванька прокрался в сени. Свечные отблески прыгали по ушатам и веникам. Он замер, уловив странный шум. На конюшне беспокоились лошади, били копытами, фыркали. Словно волка почуяли.

Ванька толкнул двери на двор. Внутри клубилась пропахшая навозом и гнилым сеном темнота. В хлеву завозились, в длинную щель просунулись свинские пятачки, щетинистые бока терлись о жерди. Коровы, Буренка с Малушей, проводили Ваньку сонным, задумчивым взглядом. Кони похрапывали. Никак домовой балует, гривы плетет? Увидеть его большая удача. Ванька, обмирая со страху, вошел на конюшню, подняв свечу над головой. Теплый свет отбрасывал тьму на пару шагов. Ноги бесшумно ступали по рыхлой подстилке. Ломовик, ленивый, вислогубый Каурка, и две пристяжные кобылы испуганно жались к черным стенам. Остро пахло нагревшейся медью. Посреди конюшни каменел Жаворонок, смолистый вороной жеребец, отцовский любимец. Дивно красивый и быстрый. Под бархатной шкурой мелко подрагивали упругие мышцы. Задние ноги подгибались в полуприседе. К шее коня, резко выделяясь на угольном фоне, припала белая, скособоченная фигура. Слышалось жадное чавканье. У Ваньки волосы встали дыбом. Надо было топор прихватить, да чего уж теперь…

Фигурка дернулась, угодив в полосу света, ушей коснулся сдавленный шип. К Ваньке повернулось страшное, окровавленное лицо. Багровые подтеки сползали на грудь, в оскаленном рту белели острые зубы.

Сука! Ванька оступился и едва не упал. Тварь прыгнула с места на полусогнутых, выставив руки перед собой… И замерла. Косматая голова склонилась к плечу, уставив на Ваньку крохотные, наполненные безумием глаза.

– Ванечка? – растерянно спросила тварь. Перед ним стояла Марьюшка: поникшая, жалкая, страшная. С уголка губ, пузырясь, сочился багровый кисель.

– Ты чего это? – невпопад спросил Ванька. Его мутило.

– Я не знаю, – Марьюшка с ужасом рассматривала залитые кровью руки. – Ванюша, Ванюша…

И упала без чувств.

Чуть свет, Ванька был на Лысой горе. В стылую дыру не полез, на своих ошибках учатся. Крикнул вниз, слушая гулкое эхо:

– Бучила! Бучила! Выйди на час!

Ответа не было, упырь издевался или крепко спал. Наконец из кромешной тьмы донеслись шаркающие шаги. Тени зашевелились, потекли кудлатыми прядями, потянуло нечистым, болезненным воздухом. Рассветное солнце пугливо замерло на изломе черных лесов.

По ступенькам поднялся Бучила в балахоне до пят, с глубоким капюшоном на голове, кисти спрятаны в рукавах. Похож на монаха, да не монах.

– Че приперся? – Рух посмотрел выжидательно. Внутри у него звенели серебряные колокола. Приятно побеждать. Знал, что придет.

– С Марьюшкой беда, – выдохнул Ванька.

– То ли еще будет, – обнадежил Бучила.

– Ночью у коня кровь пила.

– Вот оно как, – притворно удивился Рух. – Быстрая. Ах, ну да, прибывающая луна. Стоило ждать.

Ванька подался вперед, пытаясь заглянуть Бучиле в глаза.

– Об одном прошу, ответь на духу: Марьюшка моя станет такой же, как ты?

– Как я? Ну уж нет. Я вурдалак, мертвец неупокоенный и восставший, вурдалачим зовом из могилы поднятый. Смертью лютой обретший новую жизнь. Сохранивший разум. А Марья твоя обратится упырем, тварью злобной и обезумевшей. Сегодня кони, завтра люди. Жажда будет расти, съедать изнутри. Сначала кровь, потом мясо. Одичает и изменится, станет бояться солнечного света и проточной воды.

Ванька стоял, покачиваясь на каблуках. Кулаки сжал добела. Все рухнуло, рассыпалось в прах.

– Лекарство…

– Лекарства нет, – отрезал Бучила. – Есть два пути. Оба тебе не пондравятся. Первый – уйти от людей, скрыться в лесах. Ты и она. Если поить козлиной кровью, заваренной на чертополохе и красном грибе, выгадаете несколько лет. Будешь засыпать, не зная, проснешься иль нет.

Рух многозначительно замолчал.

– А второй? – выдохнул Ванька.

– Девку убей.

Ванька похолодел.

– Тогда будет выбор, – закончил Бучила. – Похоронишь, и Марья возродится с полной луной, выроется из-под земли, станет вурдалачкой, родичем мне. Если любите, будете вместе. Мертвый с живым. А проткнешь колом – успокоишь навек. Тебе решать.

– Ты мог мне сказать, – у Ваньки в горле заклокотало.

– Мог, да кто меня слушал? Дома она?

– Ну, – напрягся Иван. – Запер и велел никому не входить, сказал, лихоманка вернулась.

– Рисковый ты, – хмыкнул Бучила, улыбка вышла паскудной.

Ванька попятился, меняясь в лице, повернулся и побежал вниз по тропе. Ветер рвал рубаху, трепетал в волосах. Ванька бежал. Ворвался в избу, сложился напополам, хватал воздух ртом, держась за косяк. Дверь в горницу была приоткрыта, роняя в коридор лучик яркого света. Марья пропала, оставив после себя измятую, скомканную постель. Выпустили! Ох, е! Он едва не расплакался и тут увидел торчащий из-под ложа кусок черной шерсти. Свалился на пузо, сунул руку, нашарил мягкое. Сердце учащенно забилось. Ванька вытащил мертвого кота, легкого, словно былинку. Окоченевшие лапки торчали колом, мутные глаза выкатились, шерстка на шее слиплась в засохшей крови. От упитанного Васьки остались кожа да кости. Нашелся котейка.

Мать прибиралась в хлеву.

– Марья где?

– Напугал, окаянный, – вскинулась мать. – Ты где был? Ушли они.

– Кто?

– Марьюшка с Аннушкой. На реку… Ванька, постой!

Мать кричала, прохожие шарахались в стороны, от ворот свистели и гикали. Перед глазами плыло, расходились и лопались цветные круги. Ванька знал, куда бежать. К трем кривым ивам, макающим ветки в омут, где со дна бьют ледяные ключи. Их любимое место…

Ванька запыхался, упал, несколько шагов одолел на четвереньках, поднялся шатаясь, как пьяный. Старые ивы встретили угрожающим шепотом. Птицы не пели, солнце померкло. Ванька заорал дико, заблажил, увидав у воды крохотное тельце в лазоревом сарафане. Аннушка лежала на берегу, и ивы пытались прикрыть ребенка тонкими, гибкими кронами. В остекленевших, полных удивления глазах отражались плывущие облака, из разорванной шеи толчками шла алая кровь. Ножки взбили песок, руки намертво вцепились в траву.

Ванька рухнул на колени и захрипел. Слез не было – выкипели.

В зарослях зашуршало, он резко повернулся. Из-за деревьев вышла Марьюшка, застенчиво улыбнулась. Милая и родная. Впечатление портили багровые подтеки на губах и груди. Ваньку трясло.

– Ты… ты… ты зачем? – он поднялся, раскачиваясь.

– Любимый, – Марьюшкин голос очаровывал, – я не виновата… Я ради любви… Ванечка.

Ванька окоченел, позволяя обнять себя. Они опустились в песок. Марьюшка жалась щенком, виновато заглядывала в глаза.

– Уедем, ты и я, нам не нужен никто, Ванечка, – шептала она, пачкая его кровью сестры. – Злые они, не поймут, а у нас любовь…

– Оно так, – отвечал Ванька чуть слышно, баюкая любимую на руках. Хотелось лечь и уже не вставать.

– Уедем далеко-далеко, – Марьюшкины глаза горели безумным огнем. Она украдкой облизнула липкие пальцы.

– Оно так, – повторил Ванька.

– Люби… – Марьюшка хоркнула, скосив глаза на нож, торчащий ниже левой груди. Ванькины слезы капали ей на лицо. Он бил снова и снова, чувствуя теплые струйки, выплескивающиеся на живот, и сосущую пустоту. Клинок легко входил в мягкую плоть. Марья обмякла, руки разжались.

– Ванюша…

Ванька надрывно, по-волчьи, завыл.

Аннушку снес домой, бережно опустил на ложе рядом с котом. Девочка и зверь, Ванькина плата за несбывшуюся любовь, за счастья единственный день. Убрел, шатаясь, прикрыв уши руками, заглушая истошный материн крик. Марье вбил в сердце осиновый кол, зарыл невесту под тремя старыми ивами, на высоком речном берегу. Ни холмика, ни креста не оставил, пускай зарастает быльем. Стоял, опустошенный и сломленный. Вспоминал себя, обмирающего со страху перед логовом упыря. Обид не таил. Сам виноват. Была мечта, осталась черная гарь. Шагнул было к омуту. Нет. Грехи можно лишь искупить. Блеклое солнце коснулось земли, бросило извилистые, жирные тени. Ванька Шилов без оглядки уходил по дороге на Новгород.

Дзынь. Дзынь. Рух забавлялся, роняя монеты на стол. Серебряные кругляши обжигали пальцы огнем и разлетались с мелодичным бренчанием. Горница пропиталась застоявшимся перегаром, кислятиной, овчиной и стухшей мочой. Пламя свечи колебалось и прыгало. Мужик, разметавшийся на ложе, сдавленно замычал. Из недр битой молью медвежьей шкуры тяжело поднялась лохматая голова. Рожа опухшая, заплывшая синяком, в нечесаной бороде налипла засохшая блевотень. Дико вращались налитые кровью глаза. На Тимофея Шилова было страшно глядеть. Допился.

– Кто таков? – прорычал Тимофей.

– Заступа, – любезно представился Рух. – Вставай, Тимоша, поговорим.

– Не о чем мне с тобой разговаривать, чудище, – закашлялся Тимофей, подхватил с пола кувшин и забулькал, кадык заходил ходуном. Пил жадно, проливая на грудь. По горнице разлился пивной дух.

Тимофей отфыркался, грохнул кувшином по столу, уставился на монеты.

– Деньгу принес, образина? У меня своих курья не клюют.

– Любишь серебришко? – полюбопытствовал Рух.

– А кто не любит?

– Мертвые, – вкрадчиво сказал Рух. Тимофей отшатнулся, в осоловелых глазах мелькнул страх.

Рух сгреб деньги в кучку.

– Пятнадцать монет, Тимофей.

– Эка невидаль, тьфу.

– Столько ты заплатил Устинье, чтоб нагадала мне Марью отдать.

Тимофей Шилов вмиг протрезвел. Съежился, втянул голову в плечи и прошипел:

– Откуда узнал?

Рух неопределенно пожал плечами.

– Можно скрыться от людей и от Бога, от меня не скроешься, Тимофей. Не хотел сына на беднячке женить, гордыня взыграла, отговорить не сумел, ни угрозы, ни посулы не помогли. Серебро тайком девке сулил. Отказалась она от денег поганых твоих. Не предала любовь свою. Тогда удумал злодейство. Все рассчитал, Устинью уговорил. Она и не отпиралась, серебро на дороге не валяется. Сладились вы. Нагадала знахарка Марьюшке злую судьбу.

– Моя то воля, отцовская, – захрипел Тимофей. – Не тебе меня совестить, чудище.

Монета со щелчком вылетела из пальцев Руха, ударила Шилову в грудь, отскочила и покатилась кругом на дощатом полу. Вторая попала в лицо. Бучила кидал, ведя зловещий отсчет.

– Пятнадцать монет, Тимофей, небольшая цена. Пять за Марьюшку, пять за дочь твою, Анну, пять за порушенную Ванькину жизнь.

Деньги, тускло посверкивая, летели Шилову в грудь и лицо. Тимофей не пытался уклониться, окаменел. Последняя монета исчезла в косматой, давно не стриженной бороде.

– Три загубленные души, Тимофей. За пятнадцать монет. Не продешевил?

Шилов бухнулся на колени, пополз к Руху, умоляюще вытянув руки.

– Грех на мне великий, нет мне прощения. Убей меня, Заступа-батюшка, убей, заслужил!

Бучила встал и отступил в темноту, брезгливо корча тонкие губы.

– Это слишком просто, Тимоша. Живи, помни, жри себя заживо, пусть Марья с Аннушкой являются тебе по ночам. Об этом я позабочусь.

– Заступа! – Шилов полз следом за ним. – Прости!

– Бог простит, – Рух пихнул скулящего Тимофея ногой, отошел к двери, обернулся и сказал на прощание: – Я хотя бы дал твоему сыну надежду. Так кто из нас чудовище, Тимофей?

Глеб знал, что когда-нибудь снова услышит голос жены.

Вообще-то, надежды уже не осталось. Прошло два года с тех пор, как Валя вышла из дома в парикмахерскую и не вернулась. Всем было понятно, что вряд ли ее найдут живой. Разве что в пабликах о пропаже людей время от времени появлялись комментарии, что женщины просто так не пропадают, а уходят из дома к другим мужикам, отдохнуть и развеяться.

И твоя нагуляется и придет, писали со знанием дела. Женщинам только этого и надо. Плохой ты муж, раз телка свалила налево.

Хотелось найти каждого комментатора и методично вбить в голову простую до слабости в ногах мысль: трагедии случаются. Даже с такими умниками, как вы.

…Первый год Глеб искал. Возможностей у него было немного. Это только в фильмах среди телефонных контактов всегда находился человек из МВД, имеющий связи, готовый по доброте душевной включиться в поиски пропавшего человека. На деле же круг знакомств Глеба ограничивался коллегами по работе и соседями по лестничной площадке. Среди них всемогущих энтузиастов не было.

Сообщества по поиску людей тоже не принесли результата. Информация была разослана, волонтеры обследовали маршруты жены, подключились к поиску вместе с полицией, но через две недели начали потихоньку сворачивать активность. Терялись другие люди, им тоже требовалась помощь. Глеб понимал.

Он обошел всех магов и чародеев в районе (с кем-то Валя была знакома; эти ее увлечения хиромантией и загробной жизнью), но никто помочь не мог. Как полагается, брали деньги, отвечали туманно и размыто. Вроде бы жива, а вроде и нет. Один маг сообщил, что Валя застряла между жизнью и смертью, а вытащить ее никто не сможет. Вернее, он бы попытался, без всяких, разумеется, гарантий, но за такие деньги, каких у Глеба никогда не было.

В конечном итоге, Глеб почти сдался.

На второй год он попытался начать жить заново. Кто-то ему посоветовал удалить все записи, видео и аудиофайлы с Валей, сжечь прошлое, оставить его за спиной. Не получилось. Не мог он уничтожить ни единого файла из ноутбука или телефона. Ловил себя на том, что сидит глубокой ночью и рассматривает Валины фотографии. Понимал, что жизнь не будет новой, придется болтаться в старой с ее светлыми и грустными воспоминаниями и – самое ужасное – с тем самым днем в голове, когда жена поцеловала в небритую щеку, прихватила ключи и сказала коротко: «Через пару часов жди». Однако же не пришла ни через два часа, ни через тысячу.

Он тоже как будто завис между жизнью и смертью и не знал, как двинуться в нужную сторону. Да и где она вообще была – нужная сторона?

На третий год после пропажи он услышал вдруг Валин голос.

Как будто она шепнула на ухо: «Я здесь!»

И этот шепот, раздавшийся в тишине пустой комнаты, показался криком.

Глеб замер с чашкой кофе в руках. Он как раз завтракал, собираясь на работу. На блюдце перед ним лежали два тоста с маслом (Валя любила с джемом. Баночка черничного стояла на полке в шкафчике над раковиной). Кофе был обжигающе горячим, только из кофемашины.

«Я здесь!»

Ее голос. Ее божественный возбуждающий шепот.

Однако же в их однокомнатной студии больше никого не было. Сложно, знаете ли, не заметить человека среди двадцати пяти квадратов, включающих совмещенный санузел.

«Спаси меня!» – шепнула Валя.

Глеб сразу поверил, что слышит именно Валю. Каким-то образом она нашла способ связаться с ним. А как же иначе?

– Ты где? – спросил Глеб у пустой квартиры.

Ему никто не ответил.

– Я смогу тебя найти? – спросил он, озираясь.

Смятая постель, телевизор на стене, книжный шкаф, тумбочка с зеркалом, на котором все еще стояли Валины духи, губная помада, тени, пудра, еще что-то, что Глеб не трогал и не убирал, подчиняясь глубинному, какому-то серому суеверию о памяти человека и его обязательном возвращении.

Глеб ощутил тревожное беспокойство, какое было у него в первые недели после пропажи жены. Тогда надежда была особенно сильна. Тогда не хотелось – да и невозможно было – сидеть на месте. Надо было действовать, тратить каждую минуту с умом, заниматься поисками, анализировать, рыскать, вынюхивать. Глеб ходил с волонтерами по городу, исследовал мусорные баки, канализационные люки, забирался на чердаки, спускался в подвалы. Тогда казалось, что, если остановиться хотя бы на мгновение, время будет упущено и Вале уже никто не сможет помочь.

Только прошло два года, а Валя до сих пор не нашлась. Глеб перестал искать. Разве что иногда подмечал детали: вот он идет тем же подземным переходом, каким Валя каждое утро проходила на работу, мимо киоска «Бистро», глухонемого попрошайки с гитарой, ларька «Делаем ключи», к автобусной остановке; вот зеленый трамвай «тройка», на котором Валя добиралась до фитнес-клуба; вот базарчик на углу многоэтажного дома, где пахнет шаурмой и сигаретами – Валя покупала на этом базаре овощи, считая, что здесь они самые свежие.

Где-то на привычном маршруте она изменила себе, прервала путь, свернула в сторону. Или ей помогли свернуть, чтобы вырвать из жизни навсегда.

– Показалось? – спросил сам себя Глеб.

Конечно, все перемещения Вали давно изучили. Видели ее в лифте, выходящей из подъезда, затем на перекрестке двух улиц перед остановкой. Непонятно было, садилась ли она на автобус. На выходе через три остановки тоже не нашлось свидетелей, кто запомнил бы осенним вечером двадцатишестилетнюю девушку с красными или даже темно-рыжими волосами, в джинсах, коричневых сапожках и в кожаной куртке с меховым капюшоном. Кажется, одна камера на углу дома, где располагалась парикмахерская, засекла похожую девушку, но на сто процентов никто уверен не был. Полицейские, как казалось Глебу, искренне хотели помочь. Просто не все было в их силах.

Беспокойство заставило Глеба быстро собраться и выскочить на улицу. Он шел по тротуару, вжав голову в плечи, той же дорогой, которой Валя отправилась к парикмахеру. Мелкий дождь раздражал. Через полчаса Глебу надо было выезжать на работу, а он даже не закончил завтрак: эта мысль казалась безнадежно устаревшей и неактуальной. Глеб крутил головой, будто был антенной, пытающейся еще раз настроиться на Валин голос.

Он нырнул в подземный переход. Кафе «Бистро» уже открылось, сонный таджик раскладывал на витрине пакеты со специями. За его спиной крутилось мясо для шаурмы.

Глеб вышел из перехода к остановке автобуса. Замер, услышав вдруг слабое:

«Приди, пожалуйста!»

Как раз подъехал нужный автобус. Глеб влез в него вместе с потоком людей, был оттеснен к окну и ехал, разглядывая собственное отражение в мокром от дождя окне.

Сейчас он должен был бриться. Мелкая светлая щетина ему не шла. Валя всегда просила бриться перед работой, чтобы выглядеть в офисе лучше всех.

Вышел на нужной остановке, вспоминая маршрут жены. Вроде бы через дорогу, налево, мимо ирландского бара, вон к тем многоэтажным домам.

Что он хотел найти здесь? Сам не знал. Просто шел.

Вокруг люди отправлялись на работы. На дороге в утренней пробке сигналили нетерпеливые автомобилисты. На пешеходном переходе столпились велосипедисты – им даже дождь нипочем. Жизнь текла в привычном ритме, и Глеб вдруг понял, каким лишним он здесь кажется, каким ненужным с этим поиском непонятно чего. Его накрыла трезвая реальность. Он остановился у зоомагазина, подмигивающего разноцветной вывеской с изображением котенка. Размазал по лицу холодные капли дождя. Осмотрелся.

Никаких слов он, конечно, не слышал. Жена не могла шептать, потому что, скорее всего, была уже давно мертва. А у Глеба депрессия, как и говорили родители. Теперь вот еще и галлюцинации.

Он обнаружил, что не переобулся и все это время разгуливал по улице в домашних тапках. Ноги порядком замерзли. Надо бы домой, выбриться и – в офис.

«Не уходи, пожалуйста», – шепнули в ухо.

Глеб вздрогнул и вдруг понял, что никуда не уйдет.

Сначала я подумал, что их крики – это галлюцинации. Тихие, далекие, похожие на шепот.

Забирающиеся внутрь головы, словно всегда там были.

Семьдесят процентов людей хотя бы раз видели или слышали глюки. Из них почти пятьдесят процентов до конца жизни верят, что видели что-то по-настоящему. Ну, знаете, призраки, выглядывающие из шкафов, таинственное свечение в окнах пустого дома, волк с человеческой головой и так далее. У трех процентов из этих людей глюков не было. Они видели что-то на самом деле. Другой вопрос – что именно. Вампиров, оборотней, обнаженных русалок оставьте, пожалуйста, себе. Их не существует.

Тогда что?

Я, к примеру, услышал крики людей, которых давно убил.

Они кричали, когда были еще живы. Перед смертью я давал каждому наораться вдоволь – это главное, ради чего я убиваю. Однако после смерти никто кричать не может. Факт.

Головы мертвецов – одиннадцать жертв за семь лет – лежат в стеклянных сосудах. Должно было быть двенадцать, но одна жертва сбежала, и я пока не собрался с силами (морально и физически), чтобы заполнить образовавшуюся пустоту.

Двенадцатая орала очень громко. Ей было больно до омерзения. Я видел густую кровавую пену на ее губах. Как ей удалось выбраться? Мой просчет. Расслабился, думая, что жертва бессильна, что она всего лишь комок боли и не способна трезво мыслить. Если бы вам прокалывали бедро раскаленной струной от гитары (Ми), вы бы думали о чем-то рациональном? Вряд ли.

А она думала. Девушка с волосами цвета морковного сока. Ей хватило ясности ума, чтобы дождаться, пока я сосредоточусь на струне и запахах паленого мяса. Она как-то очень быстро дотянулась до газового ключа (каюсь, ошибка: положил его не на табурет, а на пол) и ударила меня в висок. Шрам на всю жизнь. Хорошо хоть не вышибла глаз (в тот момент я действительно думал, что у меня вывалился правый глаз!). Боль была такой силы, что я на какое-то время отключился. Пришел в себя, когда рыжей бестии след простыл. Вернее, след-то как раз оставался – яркие капли крови, тянущиеся из подвала на лестничный пролет, потом к двери подъезда. Я выскочил следом, не зная, как далеко девчонка могла убежать. Мне даже показалось, что вот сейчас я открою двери, а на крыльце уже стоят полицейские.

Следы крови терялись в слякоти дождливой ночи. Я обошел все дворы, заглянул в подъезды и подвалы, исследовал остановки, подземные переходы, спуски в метро. Моя девушка пропала.

Наверное, она умерла где-нибудь, как кошка, в безлюдном и тихом месте, чтобы ее никто и никогда не нашел. По крайней мере я точно знаю, что до дома или полиции она не добралась. Жалею только о том, что ее чудесная рыженькая голова не оказалась в двенадцатом сосуде. Теперь пустое место на полке каждый день напоминает мне о чудовищном промахе и невосполнимой утрате. Разве я найду еще одну такую же? Вряд ли.

Одиннадцать сосудов, одиннадцать голов. На лицах мертвых женщин навсегда застыли гримасы боли. Рты открыты. Когда я убивал каждую из них, они орали. Их крики – единственное, что я вообще могу слышать. Даже самый громкий крик для меня звучит не громче шепота. Но это, черт возьми, божественные звуки. Они открывают врата в совершенно новый мир.

Я глухонемой от рождения. Жуткий диагноз, сломавший жизнь родителям. Я-то сам не очень понимал, что это трагедия. Я никогда не слышал звуков и не мог их произносить. Моя реальность изначально была искажена, протекала в другой плоскости, нежели реальность так называемых обычных людей. А вот родители изрядно помучились. Когда мать говорила: «Я жизнь на тебя положила», она нисколько не преувеличивала. Так и было.

Они продали трехкомнатную квартиру, купили однушку, а оставшиеся деньги пустили на лечение и адаптацию. Я не должен был считать себя ущербным.

У них, надо сказать, получалось. Мой искаженный мир был хорош. Я в некотором роде был счастливее многих детей. Мне позволяли капризничать без повода, никогда не ругали, относились ко мне терпимее, чем к другим. Много всего такого, поверьте. Хорошее детство.

Мама уволилась и таскала меня на процедуры. У людей всегда есть надежда на лучшее. Одиннадцать моих жертв до самой смерти надеялись выбраться живыми, даже когда я начинал резать им шеи. Мама тоже в некотором роде была жертвой. Я ничего не знал о ее прошлой жизни, но когда вырос и просматривал альбомы с фотографиями, понял, что родители, в общем-то, были счастливы до моего рождения. Много путешествовали, увлекались кино, имели друзей. А потом… Кажется, мы ни разу не выезжали за пределы Москвы до самой маминой смерти. А из друзей я видел разве что тех, кто имел отношение к медицине.

Очень часто я слонялся без дела по торговым центрам, бродил среди магазинов, пялился на экраны с рекламой, читал вывески. Мне очень нравились уличные музыканты. Я стоял и смотрел, как они играют. Кто на чем – на барабанах, гитаре, флейте, скрипке. Я не слышал музыки, но ощущал такт, дрожь, вибрации. Особенно меня завораживала одна девушка с электрогитарой. Пальцы ее левой руки так ловко бегали по струнам, будто были единым целым. Это был танец длинных красивых пальцев, танго гитарных струн. Они создавали у меня в голове какие-то свои звуки, позволяющие хотя бы немного разбавить вечную тишину.

Как-то я уговорил родителей купить мне гитару. Они не поняли зачем, но не отказали. Я потратил почти полгода, чтобы научиться играть. Это было славно, если учитывать, что я не слышал звуков, издаваемых гитарой. Струны я настраивал при помощи тюнера в телефоне, а аккорды учил по видеоурокам. До шестнадцати лет я понятия не имел, умею ли вообще играть так, как играют нормальные люди. Что за звуки издает мой инструмент? Похожи ли они на музыку? Но сама по себе игра на гитаре как-то здорово заряжала позитивом. Было у нее еще одно свойство – она помогала неплохо зарабатывать.

Пластиковая рукоятка удобно легла в руку. Родион натянул тугую тетиву из толстой трубчатой резинки, закрепленной между стальных рогатин, и упор орудия вдавился в предплечье. Мальчик прицелился в дерево и отпустил кожеток. Резинка схлопнулась с глухим вибрирующим звуком. Камень отскочил от ствола и упал в лужу.

– Крутяяяк, – Родион с восхищением осматривал новенькую охотничью рогатку. – И че, матушка разрешила оставить?

– А ей кто говорил? – ухмыльнулся Артем. – Это типа наш с папкой секрет. Подарил на днюху. Только просил домой не брать. Боится. Мамка увидит, орать будет.

– Ну и на фига ты ее забрал? Че батька подставляешь? – Родион отдал рогатку другу.

– Да пошел он! Раз в жизни сделал нормальный подарок и просит в деревне оставить. А я там по праздникам бываю, и когда стрелять? – мальчик засунул рогатку в рюкзак. – Да он вообще, наверное, себе ее купил. Просто забыл про мой день рождения и решил выкрутиться. Типа вот тебе рогатка охотничья, только пусть у меня лежит. Фиг ему! – Артем закинул рюкзак на плечи, и пятиклассники пошли дальше, размахивая мешками со сменной обувью.

– Больше не таскай ее в школу. Если училки запалят – сразу твоей мамке донесут, и вообще без подарка останешься.

– Не запалят, – отмахнулся Артем. – Пошли в парк по банкам стрелять?

– Не могу, мне еще убраться надо и кота на укол отнести, – вздохнул Родион.

– Да мы недолго, часик всего.

– Часик?

– Ну да, – кивнул Артем. – Ты все успеешь – и убраться, и кота отнести… Пошли, ну пожалуйста. Будет весело.

Родион притих, прикидывая, хватит ли ему времени выполнить все поручения матери.

– Можем на очки стрелять! Ну, типа кто больше банок выбьет. О-о-о! А еще приз победителю… – Глаза у Артема загорелись. – Если я выиграю, то заберу твою радиоуправляемую вертушку, а если ты – отдам, что хочешь. Хочешь последнюю фифу?

– Девятнадцатую фифу?! Тебе же ее только подарили.

– Ты сначала выиграй, мечтатель!

– Да я тебя в два счета сделаю. Ты же лошара-слепошара!

– Это я лошара-слепошара?! Придется тебе ответить за свои слова, Родик-уродик!

– Легко!

Улица Некрасова, забитая панельными пятиэтажками, упиралась в главные ворота городского парка. Через два квартала друзья притормозили на светофоре. Мимо прогромыхала «девятка». Других машин не было, и, не дожидаясь зеленого света, Родион и Артем рванули с места.

– Кто последний, тот дурак! – выпалил Артем, и мальчишки, перепрыгивая лужи, помчались вперед.

– Стоооой! – Родион затормозил.

– Ты чего?!

– Нет, Темыч. Не могу. Не гони.

– Зассал, так и скажи!

– Не зассал! Просто мне на завтра надо еще доклад запилить. Блин, совсем забыл.

– И че? В Инете спишешь!

– Ну да, а если облажаюсь, мамка не отпустит к папе. А мы с ним уже договорились, он меня ждет на новогодние каникулы. Я его последний раз год назад видел. Вот и прыгаю на задних лапках. Ты думаешь, я что на уроках надрываюсь? Руку тяну… В отличники хочу? Нет, к папке хочу, в Красноярск!

– Понятно, – Артем махнул рукой и пошел дальше. Один.

– Темыч, а давай в другой раз?! А?!

– Да иди ты, ботаник долбаный!

Родион огорченно покачал головой и повернул к дому.

Каждая вещь в новой квартире Артема имела строго определенное место. Книги и журналы лежали под углом девяносто градусов к телевизору, подушки на диване ни при каких обстоятельствах не должны были касаться друг друга, а продукты в холодильнике располагались сверху вниз – по мере возрастания калорийности. Это был нерушимый и священный порядок, что поддерживал хрупкое равновесие вселенной, и Артем знал – стоит хоть одной вещи лечь не так, пусть даже на сантиметр, как тотчас неминуемо случится что-то ужасное.

Именно поэтому последние пятнадцать минут Артем переворачивал прихожую вверх дном. Ему все отчетливее мерещились старушечьи ладони: заветренные, иссохшие, с выступающими из-под дряблой кожи сосудами. Далекие воспоминания пробивались из детства мутными образами. Уши горели от стыда.

– Да где?! Где эта чертова тряпка?!

На обшарпанном линолеуме валялись кеды, туфли, кроссовки… Все грязные и истрепанные, будто найденные на помойке. Черный кот кувыркался меж ними, играясь со шнурком ботинка.

– Пшел к черту, Барс! Не мешайся!

Артема било мелкой дрожью, совсем как в детстве. Обувь летела с полок, пара за парой, но фиолетовая тряпка словно сквозь землю провалилась. Артем хорошо помнил: он оставлял ее здесь, на второй полочке слева, под обувной ложкой. Теперь там было пусто. И это «пусто» сулило самую настоящую катастрофу.

– Я позавчера чистил ею туфли! Я помню! – голос его не был похож на голос тридцатилетнего мужчины, а скорее напоминал тонкие всхлипы детсадовца. – Куда она делась?!

В голове родилось подозрение. Артем взглянул на кота.

– Барс… Это ты ее утащил, да? Барсик, миленький, покажи, куда ты ее спрятал.

Питомец и думать не хотел о фиолетовой тряпке. Он скакал по коридору и время от времени скрывался за кроссовкой, чтобы напасть из засады на многострадальный шнурок.

– Барс, это ведь ты! Больше некому. Куда ты ее дел?

Кот зашевелил задом и бросился на ботинок. Сцепившись с обувью в неравной схватке, усатый принялся грызть подошву зубами, мявкать и отбиваться лапами от застежек.

Артем взял кота за шкирку. Поднял перед собой.

– Говори быстро, мразь!

Кот извернулся и выскочил, оцарапав Артему запястья.

По руке скатилась капелька крови. Медленно, вниз… Капля чавкнула, упав на линолеум. Артем похолодел. В ванную, немедленно в ванную! Дрожащими ладонями он достал пластмассовый бутылек с хлоргексидином. Вылил на руки половину. Потом взял пластыри и аккуратно залепил ими каждую царапину…

Полегчало.

Но лишь на пару мгновений. Уже через минуту в голове созрела мысль, что раны обработаны недостаточно хорошо. Туда наверняка успела попасть грязь, подумал Артем. Царапины нужно обеззаразить, иначе они воспалятся, загноятся, и гной, попав в кровь, вызовет сепсис. Артем отковырял пластыри и вылил на руки остатки хлоргексидина. Убедившись, что все чисто, прилепил обратно. И тут же сорвал эти кусочки липкой ленты, мысленно проклиная себя за глупость.

Как он мог, господи, как он мог?! Приклеить к открытым ранам использованные лейкопластыри, на которых наверняка собралась целая колония бактерий. Артем достал чистые, залепил ими царапины и снова отлепил, вспомнив, что на этот раз забыл продезинфицировать руки.

Чуть не плача, он взял новую упаковку с пластырями. Достал второй бутылек с хлоргексидином. Обработал. Приклеил… И снова оторвал все от кожи, уже сам не понимая, что именно его не устраивает.

Пол был усеян липкими лепестками. Артем сидел на стиральной машине, нервно дергал ногой и ковырял пластыри грязными ногтями. Он беспокоился, что инфекция все-таки просочилась в сосуды. Наконец Артем глубоко вдохнул. Ему понадобилось немало мужества, чтобы признаться: он просто-напросто боится выйти из ванной. Здесь все лежало на своих местах, а там, за дверью, – там царил хаос. Там не было фиолетовой тряпки.

Артем просидел так минут десять, а может, и целый час, пока в прихожей не зазвонил телефон.

– Алло?

– Мажерин, ты охренел? – женский голос звучал неприятно. – Я уже полчаса мерзну в этом сраном парке, где тебя черти носят?

Взглянув на устроенный беспорядок, Артем почувствовал, как его снова пробирает озноб.

– Лиза, прости… Кажется, мне нездоровится. Я не смогу прийти сегодня.

Пару секунд в телефоне слышалось лишь тяжелое, сбивающееся дыхание, а затем подруга выматерилась, сказала:

– Пошел ты к дьяволу, придурок! – и бросила трубку.

Артем зашел в гостиную. Поправив подушки на диване, он сел точно между ними, на одинаковом расстоянии от каждой. Он сидел так еще с полчаса, уставившись в выключенный телевизор и сжимая в руке телефон. Артем попытался вспомнить, когда это все началось.

Чувство надвигающейся катастрофы. Оно преследовало его день ото дня, возникая из каких-то незначительных мелочей. Глубоко внутри Артем понимал: отсутствие фиолетовой тряпки никак не повлияет на его жизнь. Есть тряпка или нет – какая разница? Все это ерунда, думал Артем, но все равно не мог успокоиться. Тревога изматывала, выжимала, убивала рассудок.

Безусловно, во всем была виновата бабуля. Это она со своей маниакальной заботой превратила Артема черт пойми во что. Пару лет назад она даже не хотела продавать старую квартиру, хотя Артем и объяснял, что, продав двухкомнатную в центре, можно купить две «однушки» в новостройках, пусть и на окраине города. Бабуля боялась, что внук уедет от нее, оставит одну и, если говорить честно, для таких страхов имелись все основания. Именно самостоятельности Артем и добивался. Самостоятельности и отдельной жилплощади. Когда с личной жизнью не ладится, соседство маразматичной бабушки с каждым годом превращается во все более серьезную проблему. «Артем Мажерин. Рост – 170. Брюнет. Цвет глаз – карий. Возраст – 33 года. Живу с бабулей». Не лучшая анкета для сайта знакомств.

На похоронах Артем светился от счастья. Через пару месяцев, когда бумажная волокита с наследованием разрешилась, он продал квартиру вместе с трухлявой бабулиной мебелью, и вырученных денег оказалось так много, что Артем не только купил новую «однушку», но и позволил себе не работать еще целый год.

Сначала ему это нравилось. Обживаться в новой квартире. Он мог покупать ту мебель, которую хотел, мог расставлять ее так, как хотел. Артем каждый месяц передвигал шкафы, диваны и тумбы, перекладывал книги и всячески пытался сделать квартиру еще уютнее, пока со временем это не перестало доставлять ему удовольствие. Артему постоянно казалось, что что-то стоит неправильно или лежит не так, как должно лежать. Развлечение превратилось в ритуал. Артем и часа не мог провести спокойно, чтобы не думать о том, правильно ли расставлены предметы в квартире. Выходя на улицу, он несколько раз возвращался, проверял все вновь и вновь, и бывало, так уставал от этих снований туда-сюда, что в конце концов вообще отказывался куда-то идти.

Еще одной причиной беспокойства были соседи. Эта мысль не казалась Артему странной, хотя он и не мог объяснить, как могут быть в чем-то виноваты люди, которых он в глаза не видел. Он выходил из дома только в те минуты, когда был уверен, что в подъезде ему никто не встретится, и хоть и не пересекался с соседями ни разу, глубоко их ненавидел. Ненавидел, потому что знал: мерзкие, паршивые уродцы устраивают беспорядок в своих квартирах. Раскидывают книги, бросают вещи на пол. Кладут продукты в свои холодильники не так, как нужно.

Однажды ночью, где-то с месяц назад, Артем проснулся от навязчивой мысли. Он понял, что отныне должен отвечать за весь дом. А как иначе? Иначе никак. Правильное расположение вещей, магия углов, соприкосновения предметов – все это касалось не только квартиры, но и целой двадцатиэтажки. И почему он не думал об этом раньше? В ту секунду Артем почувствовал, как в груди что-то неприятно защекотало. Это была паника. Артем ужаснулся: а что если соседи будут все портить? Мерзкие, паскудные людишки станут трогать расставленные им вещи, нарушать установленный им порядок.

Проворочавшись в постели около двух часов, Артем так и не смог уснуть и, не вытерпев, пошел разгуливать по подъезду. Он бродил так до самого утра в одних трусах, останавливаясь на каждом этаже, заглядывая на каждую лестничную площадку. Артем поправлял почтовые ящики, дотрагивался до табличек с объявлениями; ему становилось все хуже, и он наконец понял, что все дело в фиолетовой тряпке, которая лежала на крыльце рядом с домом. Парой дней раньше он заметил ее, когда возвращался из магазина, и уже тогда она показалась ему странной. Пугающей. Артем был уверен – все дело в ней. Конечно же, в ней. Он спустился и вышел на улицу. Тряпка лежала в снегу и представляла собой угрозу. Она напоминала о чем-то кошмарном. Артем осторожно поднял ее и как можно скорее занес в квартиру. Он долго метался от угла к углу, выискивая для тряпки ее настоящее место, и когда нашел, то почувствовал наконец облегчение. Закончив с уборкой, он лег спать и проспал больше суток.

В руке запищал телефон, вырвав Артема из воспоминаний. Звонила Лиза.

– Алло?

– Послушай, Мажерин. Нам нужно поговорить.

Артем с трудом переборол желание тут же положить трубку. Он не любил, когда окружающие разговаривали с ним таким тоном. Да и подобные фразы вызывали тревогу. Мерзкие, гадкие фразы. Сухие и предвещающие неприятности, совсем как квитанции об оплате коммунальных платежей.

– Мажерин, ты слушаешь?

– Да, говори.

– Нам нужно расстаться.

Ну вот, подумал Артем. Началось. Сколько там прошло? Час? Два? Тряпка только пропала, а беды уже постучались в дверь.

Стоило Артему об этом подумать, как в дверь действительно постучались.

– Я не могу так дальше жить, понимаешь? Ты постоянно сидишь дома, а я не могу на тебя ни в чем положиться…

Раз. Два. Три. Артем недоверчиво смотрел в сторону прихожей. Показалось? Нет, вот снова стучат. Раз. Два. Три… Удары глухие, словно кто-то бьет кулаком в стену.

– Ты меня слушаешь?

– Да… говори.

Стараясь не издавать ни единого шороха, он осторожно, на цыпочках, прокрался в прихожую. Перешагнул через разбросанные ботинки.

Раз. Два. Три… Удары с интервалом в секунду. Ритм ровный, как пульс хирурга.

– Я столько раз пыталась понять тебя, Артем. Столько раз! Ты закрылся и сидишь в своем мирке и даже ни разу не пригласил меня к себе? Почему? Я не понимаю!

Через глазок Артем разглядел, что на лестничной площадке никого нет. Удары прекратились. Он прикоснулся к дверной ручке, но тут же одернул ладонь. Потом медленно взялся за щеколду. И снова отпрянул.

На третий раз он все-таки набрался смелости: резко отодвинул щеколду и, зажмурившись, распахнул дверь.

Пусто.

– Я не могу… Ты странный, Артем, очень странный. Это больше не забавно, все эти твои выходки, понимаешь?

На кухне зарычал кот. Кого, интересно, он там увидел?

– Я не могу так жить. Прости, пожалуйста, но я не могу…

Артем опустил взгляд. На коврике перед дверью лежала фиолетовая тряпка.

– Лиза.

Подруга замолчала. Видимо, она оторопела от того, что Мажерин все-таки заговорил.

– Лиза, – повторил Артем.

– Да?

– Я ее нашел.

Молчание. Затем неуверенный голос:

– Кого?

– Тряпку. Она здесь, в подъезде.

Молчание.

– Я ее нашел, Лиза.

– Ты издеваешься?

– Почему? – Артем удивился. – Все хорошо, Лиза. Я ее нашел, слышишь? Она здесь. Теперь ты меня не бросишь.

– Хватит…

– Представляешь, она лежала здесь, в подъезде. Прямо под дверью! – Артем засмеялся. – Наверное, Барс вытащил, когда я ходил в магазин.

– Артем! Хватит!

По ту сторону трубки началась истерика.

– Лиза, не кричи. Не нужно кричать. Все уже хорошо. – Артем оглянулся, взглянул на полку. – Подожди секунду, Лиза. Сейчас я ее верну. Подожди.

Артем отложил телефон в сторону. Потом взял тряпку и перенес ее на законное место – на вторую полочку слева. Придавил обувной ложкой.

– Алло, Лиза? Все готово.

Молчание.

– Алло? Лиза?

Артем посмотрел на экран телефона. Лиза бросила трубку. Он перезвонил несколько раз, но длинные гудки постоянно сменялись короткими. Где-то на кухне вновь зарычал кот. Артем посмотрел на лестничную площадку. И в следующую секунду внезапно все понял.

Соседи. Мерзкие соседи издеваются над ним. Стучат в двери, воруют тряпки! Артем задрожал то ли от гнева, то ли от страха. Он почувствовал, как зачесались царапины на запястьях. Что-то горячее копилось в груди и обжигало ребра. Артем выглянул в подъезд, посмотрел сначала вверх, потом вниз, прислушался и, убедившись, что рядом никого нет, заорал во весь голос:

– Мрази! – И тут же нырнул обратно в квартиру, захлопнув за собой дверь.

Полегчало.

Чтобы закрепить успех, Артем со всего размаха пнул попавшийся под ногу ботинок. Тот пролетел через всю прихожую и ударился о полку, где лежала фиолетовая тряпка, с громким, пожалуй, слишком громким хлопком. Артем замер, прислушиваясь, как в подъезде разрастается эхо. Раз. Два. Три… Через секунду Артем взвизгнул и побежал в комнату, потому что ни в каком доме, пусть даже в самом пустом, эхо не могло так звучать.

Раз. Два. Три. Грохот рождался на верхних этажах и спускался вниз, сотрясая все здание. Размеренные и каменные удары звучали так, словно там по лестнице катился огромный мраморный шар. Вниз, ступенька за ступенькой, шар приближался к квартире Артема.

Раз. Два. Три. На кухне уже не рычал, а жалобно пищал кот. Вскоре его скулеж невозможно было различить. Здание дрожало. От грохота закладывало уши.

Раз. Два. Три… Удары металлобетоном по темечку. Раз. Два. Три… Пауза, чтобы прочувствовать боль. Раз. Два. Три…

Артем спрятался за диваном и зажал голову подушками.

Раз. Два. Три… Уже совсем близко. Почему удары звучат по три?

Раз. Два. Три.

Грохот постучался в дверь.

В юго-западной куче что-то шевелилось. Бабка Зоя привстала с лежанки, откинув ватное одеяло, которое достала из помойки на прошлой неделе, – хорошее, крепкое одеяло, всего лишь несколько подпалин от сигарет, пара пятен мочи да застарелые буроватые разводы, еще лет десять послужит! – и, подслеповато щурясь, вгляделась в полумрак.

В тусклом свете уличного фонаря – штор в квартире не было, бабка Зоя давно прикопала их в северном завале, у ванны, – шевеление было отчетливо видно: словно какая-то мягкая, крупная рябь прокатывалась с вершины кучи до самого основания. Куча была плотно зажата между подоконником и платяным шкафом и в основном состояла из тряпок, кип журналов, старых цветочных горшков и цементирующего их мелкого барахла, так что рассыпать ее кошка вряд ли бы смогла. Но бабка Зоя любила порядок.

– Матильда? – угрожающе спросила бабка.

Рябь замерла.

– Матильда, тварь такая, – ласково сказала бабка. – Прекращай, а то утоплю, паскуда шерстяная.

Под боком у нее завозились, и сонная кошка, высунув плешивую голову из вороха драной ветоши, служившей бабке подушкой, недоуменно мяукнула.

Бабка Зоя озадаченно хмыкнула, почесала артритным пальцем костлявый бок и легла обратно.

Уже через минуту она захрапела – заливисто, с руладами и трелями.

По куче снова пробежала рябь.

Перова просматривала данные с цифрового нивелира, когда в ее палатку ворвался Сергей Комарин и взволнованно выпалил:

– Нина Андреевна, вы не поверите, что засек коптер!

Перова глянула на коллегу: растрепанные волосы, заросшее щетиной мальчишеское лицо, лихорадочный блеск глаз – казалось, Комарин совсем не изменился за три года их знакомства. В первой же совместной экспедиции он поразил ее упорством и работоспособностью, и когда месяц назад встал вопрос о формировании геодезической партии в малоисследованные районы саянской тайги, Перова без колебаний предложила кандидатуру молодого специалиста.

Третьим и последним участником их маленькой бригады был Константин Буров. Выскочив из палатки, Перова и Комарин обнаружили его под тентом, сооруженным на расчищенной полянке. Это место они в шутку называли «штаб-столовой»: здесь принимали пищу, обсуждали план работ и результаты полученных измерений, вечерами играли в карты.

Буров, спрятав руки в карманах полевой куртки, стоял у большого раскладного стола, на котором рядом с ноутбуком и тахеометрами растопырил винты их верный квадрокоптер. С помощью дрона отряд Перовой проводил разведку территории с воздуха – так было проще среди густой тайги найти место следующей стоянки. Комарин каждое утро запускал квадрокоптер, а после обеда изучал полученные снимки, скинув их на ноутбук.

Буров, нахмурившись, взглянул на подошедших коллег. На его широком обветренном лице топорщилась борода, и Перова не могла вспомнить, когда в последний раз видела его гладко выбритым. Она знала Бурова со времен учебы в Питере и недавно поймала себя на мысли, что за годы совместных экспедиций общалась с ним чаще, чем со своей родней.

– Что случилось? – спросила она, отгоняя мошек от лица.

Насупив брови, Буров кивнул на квадрокоптер и ноутбук, будто они были виновниками его плохого настроения.

– Ерунда какая-то, – буркнул он.

– Я просматривал снимки, сделанные сегодня утром! – затараторил Комарин, указывая пальцем на дисплей. – И среди лесов и полян обнаружил вот это.

Перова, склонившись к ноутбуку, всмотрелась в изображение на экране. Она увидела кусок буро-зеленой тайги и каменистый берег реки, запечатленные с высоты птичьего полета. На серых камнях у кромки воды чернела огромная надпись, выложенная, судя по всему, из палок или веток: «ПАМАГNТЕ».

Холодок пробежал по спине Перовой. Ей показалось, что птицы, щебетавшие вокруг, замолкли, а воздух сгустился. И только мерное тарахтение бензинового генератора разносилось по округе, словно напоминая об оторванности их лагеря от цивилизации.

Перова отпрянула от ноутбука и удивленно взглянула на коллег.

– Похоже на просьбу о помощи! – возбужденно выпалил Комарин.

Ему явно не терпелось услышать, что думают старшие товарищи, но Буров и Перова лишь обменялись тревожными взглядами.

– Надпись кривая, да к тому же безграмотная, – неуверенно протянул Буров. – Может, это случайное нагромождение палок? Ветер или река постарались.

Перова еще раз взглянула на экран: черные линии на светлых камнях отчетливо складывались в жуткое, ненормальное слово.

– Нет, на случайность не похоже, – твердо сказала она.

– Но кто мог выложить слово в этой глуши? – удивился Буров. – В такие дебри даже охотники не забредают.

Перова не знала, что ответить. Они находились в двух сотнях километров от ближайшего поселения – небольшого городка Вышегорска, затерянного в океане тайги. Казалось странным и непонятным, кому в этой Богом забытой котловине, зажатой среди Саянских гор, могла потребоваться помощь. Перова перевела взгляд на Комарина и спросила:

– Что это за место?

– Квадрат А-двенадцать на нашей карте. Вниз по течению Урчинки на десять километров.

– Часов пять пути… – задумчиво протянула Перова. – Мы можем сходить к реке и выяснить, нужна ли кому-то помощь.

– А почему не вызвать вертолет? – Комарин вскинул светлые брови.

– Он не сядет: деревья слишком высокие, – с хмурым видом пояснил Буров. – К тому же я сомневаюсь, что МЧС захочет гонять вертушку из-за каких-то палок возле речки черт знает где.

– А если вызвать подкрепление из основного лагеря? – не унимался Комарин.

Перова задумалась. Геодезисты проводили разведку малоизученных территорий Урчинской котловины, по которой через несколько месяцев планировалась прокладка опорных конструкций для волоконно-оптического кабеля из Красноярска в Вышегорск. Бригада Перовой ушла на шестьдесят километров южнее главной базы геодезической экспедиции, а это значит, что их коллегам потребуется более суток, чтобы продраться по непролазной тайге до места с загадочной надписью.

– Они слишком далеко. – Перова покачала головой. – Пока доберутся, может быть поздно. Слово на берегу выложили недавно, иначе ветки разметало бы во время бури три дня назад. Человеку, который оставил надпись, требуется помощь как можно скорее.

Буров мрачно хмыкнул:

– К тому же мужики не укладываются в график работ. Если выяснится, что мы их выдернули из-за какой-то ерунды, то на помощь придется звать уже нам.

Перова закусила губу. Ей представилось, как в дикой враждебной тайге кто-то отчаянно взывает о помощи. Кто это был? Заблудившийся охотник или рыбак? Почему же он написал призыв с такими глупыми ошибками? Вопросы множились, и ответы на них можно было получить только одним способом – отправившись на разведку к реке.

Перова вспомнила, как однажды в детстве заблудилась в лесу рядом с деревней, где жила ее бабушка. Она провела ночь за поваленным деревом, дрожа от страха и прислушиваясь к малейшим шорохам. Наутро ее обнаружили взрослые, но тот парализующий ужас, испытанный в дремучем чернолесье, запомнился ей на всю жизнь. Человек, написавший призыв о помощи на берегу реки, мог оказаться в куда более опасной для жизни ситуации, и Перова не смела допустить, чтобы с ним что-то случилось. Взглянув на часы, она сказала:

– Вот как поступим. Мы с Комариным отправимся на разведку к реке, осмотрим район. Костя, ты останешься здесь. – Перова перевела взгляд на Бурова. – Если там действительно кому-то нужна помощь, мы свяжемся с тобой по рации, после чего ты вызовешь по спутниковой связи подкрепление из лагеря или вертолет из Вышегорского МЧС.

Буров недовольно скривился, но промолчал, а Комарин, коротко кивнув, направился к своей палатке собирать рюкзак. Понятливый и исполнительный – за это Перова его и ценила.

Захлопнув ноутбук, она посмотрела в сторону тайги: древний лес напирал на полянку с тремя одинокими палатками, словно угрожая раздавить маленький мир людей, стиснутый в оковах враждебных зарослей, буреломов и камней. Там, за этой стеной, кто-то ждал помощи.

Катя выпрыгнула из трамвая прямо в грязную снежную кашу. Следом шумно вывалился народ, кто-то толкнул в плечо, выругался неразборчиво. Хлопнули дверцы за спиной, и трамвай загрохотал дальше.

Очень быстро Катя осталась одна. Словно и не было только что всех этих людей в свете подслеповатого фонаря, померещились. Ночь слизнула.

В лицо ударил ветер, осыпая колючими снежинками. Ноутбук на лямке хлопнул по бедру, мол, не стой, замерзнешь. И Катя двинулась вдоль дороги туда, где к окраине города опухолью прирастал новый район.

Он был пугающе огромен и так же пугающе пуст. Не человеческий муравейник, а стройка до самого горизонта, где только-только начали сдавать в эксплуатацию первые дома. Здесь обещали все необходимое для комфортной жизни, игровые и детские площадки, школы и садики, больницы и супермаркеты, но пока зарождающаяся цивилизация соседствовала с полной разрухой. Мусор, бетонные блоки с торчащей арматурой, деревянные мостки на замерзшей грязи и костры за кривыми заборами. Отличное место для ценителей депрессии.

Высоченные дома подпирали ночное небо, и в их окнах отражался звездный свет. Чудилось, что внутри кипит жизнь, собираются на кухнях семьи, мерцают экраны телевизоров или елочные гирлянды. Но это была иллюзия, всего лишь имитация жизни, как и почти везде тут. Громадное пустое пространство не имело души.

Снять здесь жилье стоило недорого по сравнению с центром города и даже с обустроенными окраинами. Транспорт по району еще не ходил, магазинов было мало, шум, гам, постоянные ремонты вокруг – так себе перспективы для начала новой жизни. Но вопрос денег для Кати стоял остро, нужно было жертвовать комфортом ради банального выживания. Она рискнула и заселилась в квартирку-студию на двадцать квадратов.

Произошло это в конце лета, когда Катя окончательно разругалась с родными. Ей давно пора было покидать отчий дом – а точнее, дурдом, – все-таки на горизонте уже вырисовывалась страшная цифра «30». Но как-то не складывалось. Зато сейчас она в полной мере распробовала все прелести самостоятельного существования. Нелюбимая работа (до которой черт знает сколько добираться и которую теперь так просто не бросишь), второе высшее на вечерке и пустая квартира, где ужин сам себя не приготовит. Ах, да – кошки не было. Это немного утешало. Особенно когда тяжелые мысли преследовали каждый вечер по дороге домой.

Она торопливо прошагала от фонаря к фонарю по оледенелому подобию тротуара и нырнула в тень дворов. Вдалеке, над скелетами строительных кранов, показалась ее шестнадцатиэтажка. Через двести метров возник сетчатый забор – в нем кто-то проделал дыру, и прохожие постоянно ныряли через нее на стройку, чтобы срезать путь и выгадать пять – десять минут. По утрам в компании спешащих на работу людей Катя тоже так делала, но в одиночку не решалась. На стройке в вагончиках постоянно обитала так называемая дешевая рабочая сила в виде гостей из Азии, мало ли что им могло в голову взбрести.

На заборе висело грязное тряпье, и издалека было похоже, что это кто-то живой. Кто-то большой и неправильный: на ветру развевались многочисленные рукава и штанины, разбухало громадное брюхо, поблескивала оранжевая каска вместо лица. То ли смешной надувной человечек из рекламы, то ли идол неведомого строительного божества.

За забором у куч с песком высилась небольшая церковь. Деревянная, неказистая, похожая на избушку на курьих ножках, невесть как оказавшуюся среди каменного леса. Над крыльцом болтался фонарь, брызгая маслянистым светом в разные стороны. Возле церкви кто-то стоял.

Катя прошла мимо, не задерживаясь. Ей было неуютно, зябко и меньше всего хотелось обращать на себя внимание. В последнее время казалось, что кто-то идет следом. Не случайный прохожий или такой же припозднившийся бедолага, нет – эти кашляли, топали громко и своего присутствия не скрывали. Был кто-то еще. Катя чувствовала взгляд из темноты, мельком улавливала движение неподалеку, слышала шаги, которые тут же замолкали, стоило оглядеться.

Конечно, ночью даже самые обычные вещи выглядят по-другому и звуки воспринимаются иначе. Особенно когда тебя некому встретить. Но все же газовый баллончик Катя теперь носила в кармане, а не в сумке.

Пройдя несколько метров, она обернулась. В воздухе кружили снежинки, по земле взад-вперед каталась пластиковая бутылка. Ветер завывал в ушах, и на зов его откликались собаки в глубине стройки.

В тенях никто не прятался. Ну, или очень удачно прятался.

Катя выдохнула и прибавила шаг. Дома ждали плед, крепкий чай и последний кусок запеканки. Ради этого стоило поторапливаться.

Массивная металлическая дверь подъезда закрыла ее от ветра. В доме было тихо, шум создавали только гудящие на потолке лампы. Катя прошла мимо пустой комнатушки консьержа, вдавила кнопку пассажирского лифта. На экранчике пошел обратный отсчет: 10, 9, 8…

В шахте рядом ожил и пополз вниз грузовой лифт, хотя кнопка вызова не горела. Да и наверху не было характерного при посадке звука закрывающихся дверей. 7, 6, 5… Этот лифт словно увязался за младшим собратом, и теперь парочка должна была финишировать одновременно.

Слева послышался шум, и Катя обернулась. По лестнице спускался мужчина в армейском бушлате, а перед ним семенила собака… нет, не собака, а волк! Катя охнула и попятилась. Волк заметил ее, плавно спрыгнул со ступенек и двинулся навстречу.

– Стоять, Лаки, – сказал мужчина, в котором Катя узнала соседа со второго этажа. – Вечер добрый.

Они виделись несколько раз: механические «здравствуйте», «до свидания» на ходу, ничего особенного.

– Добрый, – робко ответила Катя.

За спиной отворились двери лифтов, стало светлее. Лаки насторожился.

– Вы не бойтесь, он не тронет. Если что, это не волк. Чехословацкая волчья собака, порода такая.

Волчья собака, услышав голос хозяина, гордо задрала острый нос. Но глаза ее внимательно изучали что-то за спиной Кати.

– Лаки, а ну пошли. Или ты меня выдернул на ночь глядя, чтобы с девушками красивыми в гляделки играть?

Лаки шагнул вперед, огибая Катю и подходя к грузовому лифту, раззявившему широкую пасть. Катя оглянулась на кабину, из которой на пол мягко падал свет. Внутренности лифта просматривались на две трети, часть оставалась, так сказать, за кадром. И по поведению собаки можно было решить, что кто-то притаился там, вне зоны видимости, ждет удобного момента, чтобы…

– Лаки!

Катя дернулась, а вот пес и ухом не повел. Он дождался, пока лифтовые двери сомкнутся, потом нехотя развернулся и побрел к хозяину, успев обменяться с Катей взглядами. Умные янтарные глазки в одно мгновение внушили ей какое-то потустороннее спокойствие. Лаки будто подал сигнал, мол, все в порядке, я проверил. Обращайся.

– Вы уж простите, если напугали.

– Да ничего.

– На самом деле Лаки хороший. – Сосед присел рядом с псом и потрепал того за холку. – Вредный, но хороший. Просто привыкнуть надо.

– То есть за бочок не ухватит? – спросила Катя, чувствуя, как потихоньку уходит страх. Как дикий лесной зверь превращается в мудрого Акелу из любимого мультика.

– Не должен. Хотя спать на краю я не рискую. Меня, кстати, Андрей зовут.

– Катя.

– Предлагаю сразу на «ты», чего официальщину разводить.

– Я только за.

Андрей был лет на десять старше Кати. Такой классический, чуть помятый русский мужик с большими кулачищами и добрым лицом.

– Ну и отлично. Наконец-то приятное знакомство, да, Лаки? А то ходят тут всякие.

– А Лаки, стало быть, Счастливчик?

– Не совсем. Это сокращение от Волколака.

Катя выгнула брови, и Андрей хохотнул.

– Мне его друзья привезли, они же и называли. Такое вот у них чувство юмора, что поделать.

Под внимательным взором Лаки они перебросились парой фраз, посмеялись над какой-то ерундой и распрощались. Обычный разговор двух малознакомых людей. Но по дороге на свой этаж Катя смотрела в зеркало лифта и улыбалась.

Когда она закрывала за собой входную дверь, в дальнем углу лестничной площадки загудело, прыснуло светом. Грузовой лифт. Катя заперлась на оба замка и прильнула к глазку. Здесь, на двенадцатом этаже, сдавалась только ее квартира. Другие стояли пустыми.

Чертов лифт сломался в первых числах ноября – теперь он был как бы сам по себе, произвольно поднимался и опускался, открывал двери в ожидании случайных пассажиров, а потом продолжал свое странное путешествие. Иногда в шахте грохотало так, будто там не новенький лифт, а доисторическая махина. От этого шума Катя постоянно просыпалась, ей казалось, что на этаж кто-то приехал, топает по коридору, скребется в дверь. Почему-то именно скребется… Лифт откровенно раздражал и не давал выспаться, но ремонтировать его, похоже, никто и не думал.

– Чтоб тебя совсем отключили, – сказала Катя, когда из кабины так никто и не вышел. Сказала негромко, чтобы снаружи не услышали. На всякий случай.

Заниматься делами не хотелось. Вообще ничем заниматься не хотелось, тем более что завтра будильник вновь поднимет в семь утра.

Катя наскоро перекусила, посмотрела очередную серию «Теории большого взрыва» и без сил рухнула на кровать.

Вместе с мокрым снегом к окну липла темнота. Белое крошево гипнотизировало, подталкивало в забытье. Катя медленно проваливалась в сон, уже не различая, что реально, а что нет.

Вдалеке ревела сирена и слышался волчий вой. В лабиринте высоток звонили колокола. В дверь осторожно стучали.

Тук-тук-тук, Пенни.

Под взглядом светящихся лампочек роутера, жутко похожих на умные янтарные глаза, Катя уснула.

Даша еще раз вывернула карманы пальто. В сумме – двадцать семь рублей. Даже двадцать семь пятьдесят, если это имеет значение. Пару монеток она сегодня подобрала у метро: потопталась рядом, подождала, пока народ разойдется, и присела, типа ей надо перевязать шнурок. На гладком сапоге до колена, ага. Уши тогда чуть от стыда не задымились. Хотя стесняться-то теперь чего? Поздно стесняться.

Тридцать рублей нужно было наскрести на жиденький кофеек в пышечной. Не просто нужно – жизненно необходимо. Стакан кофе давал небольшую отсрочку, чтобы собраться с силами: посидеть на пластиковом стуле у окна, попялиться на замерзших промоутеров и еще немного не появляться дома. Даша представила, как заходится в пустой квартире городской телефон, и криво улыбнулась. Подождут. По понедельникам коллекторы особенно мерзкие, включают свой неприятный голос для ненадежных клиентов, давят, с шансами, в этот раз уже начнут угрожать. Мол, Дарья Игоревна, а не боитесь ли вы, что завтра вас в подворотне остановят нехорошие люди и ногами по лицу погладят? Нет, спасибо, ради таких новостей не стоит спешить домой.

Только двух рублей не хватает. Рискнуть попросить в долг? Ну не откажут же ей, это ведь несчастных два рубля, одно название от денег. А она тут каждую неделю появляется и иногда даже набирает целый мешок жирнющих пудровых пышек, ну не звери же они…

Да боже мой. Пошла и спросила.

Даша забралась по обледенелым ступенькам и замерла. «Пышечная закрыта!!!» – вывел кто-то ручкой на листе в клетку. Свет из-под двери все равно лез, жизнь там явно была. Девушка задрала голову, оценила свежую табличку: «ЛОМБАРД» – и ниже, серебристым курсивом, что-то вроде слогана – «Все продается».

Конечно, продается, кто бы сомневался.

Так, часы работы, оценка антиквариата, под охраной каких-то там… Плакал ее спасительный кофе, конечно. Но можно хотя бы зайти погреться. Посидеть в приемной, как будто ждешь кого-то еще для важной сделки по продаже… да не важно, хоть рояля с гнутыми ножками. Или в самом деле выяснить, что они тут принимают? В кладовке вроде валялся старый сервиз в пастушках. Вдруг он такой один на миллион?

Она понадеялась, что ее слегка лоснящееся пальто пока еще не кричит «подайте Христа ради». Максимум степенно делится, мол, «мы чуточку поиздержались, но все под контролем».

Если повар уходит на пенсию, он все равно остается поваром. Это примерно то же самое, что и судья в отставке. Образ жизни. Бывших поваров не бывает, как не бывает бывших наркоманов или военных.

Перед отъездом Лена кормит дочь великолепным яблочным штруделем и поит чаем с брусникой. Собирает в дорогу сумку с выпечкой: все-таки до Москвы путь неблизкий. Готовить для нее – одно удовольствие, готовка отвлекает от тяжких дум и боли в руке, которая так и не зажила до конца после перелома. Лена давно на пенсии, в доме она одна-одинешенька, кормить кулинарными шедеврами практически некого, но она печет, варит, жарит, выбрасывает и снова стряпает.

Дочь не раз предлагала ей купить мобильный телефон.

– Очень удобно, – говорила Света. – Можем связываться в любое время.

– Мы и так можем, – отвечала Лена, указывая на аппарат советской эпохи с крутящимся диском. В нынешнее время такой аппарат – диковинка, раритет, однако по-прежнему работает исправно. Проверку временем прошел.

Лене шестьдесят шесть, в современных устройствах она ни черта не смыслит. К тому же телефон просыпается не часто. Раньше она ежедневно созванивалась с Шурой, сестрой, однако прошло полгода с тех пор, как ту забрал Господь. С дочерью же они связываются лишь по воскресеньям.

Оставляя Берильск, дочка дает наставление беречь здоровье и не переживать по пустякам. Через пару дней она сообщает, что на месяц улетает в Европу по работе. Позвонит, как вернется. А на следующий день, когда Лена думает, что телефон впал в долгую спячку, он вдруг оживает.

Какой-то мужчина предлагает купить персидских котят.

– Пятьсот за полкило, – говорит он. Голос похож на черничное варенье – томный, приторно-сладкий тембр с визгливыми нотками, подобными случайно упавшим в варенье красным ягодам клюквы.

Лена удивляется и формулировке, и тому, что с этим предложением обращаются именно к ней. От покупки вежливо отказывается. Затем вновь раздается трещащий сигнал, всегда напоминающий звук будильника, и незнакомый парень спрашивает, имеются ли у нее вещи на выброс.

Нет.

Подойдут даже старые колготки.

– Нет и колготок, – отвечает изумленная Лена.

– Общество «Росинка» собирает хлам для вселенского костра в центре города, – радостно объявляет он, и Лене представляется тесто в формочке для пирога, весело поднимающееся в духовке. – Рваные куртки, дырявые кастрюли, питомцы, бездомные – все отправится в костер. Приходите в понедельник в семь часов!

Хмыкнув, Лена кладет трубку. Какая нелепая беседа.

Во вторник с утра пораньше она уже в городе: вышла по делам.

На двери банка, куда она заглядывает, чтобы опустошить сберкнижку, среди листовок о выгодных вложениях и кредитах с низким процентом висит странное объявление:

«Церковь истинной веры приглашает новобранцев! Обряд посвящения состоится во вторник в здании ДК „Звездочка“. Для вступления необходимы душа и ЛИТРЫ крови».

Что это за церковь такая, требующая кровь, и где находится ДК «Звездочка»? На эти вопросы сотрудники банка лишь пожимают плечами. О вселенском костре в семь часов им тоже ничего не известно. На главной площади Берильска возле здания администрации, где обычно проходят различные мероприятия, никакого хлама нет.

В почтовом ящике ее ждут два письма. Одно от коммунальной службы, а второе от неизвестного адресата – в красивом конверте, окаймленном узорами. Сунув письма под мышку, Лена ковыляет домой, осторожно, чтобы не упасть, ступая по скованной льдом тропинке. Вчера была оттепель, а сегодня ударил мороз, поэтому земля теперь – сплошной каток. Хоть коньки надевай, ей-богу.

Разрисованный конверт пахнет свежей выпечкой, что напоминает детство – времена, когда мать, входившая в хлебобулочную артель, под Новый год всегда приносила домой пакет с мятными пряниками, еще теплыми. Лена с Шурой обожали эти предпраздничные дни. Обычно, пока мать не видела, они брали по прянику, забирались под одеяло, ели и смеялись, глядя друг на друга. У них даже был свой стишок: «В нашем доме ровно в пять День Пряников придет опять…» – и что-то там дальше.

Устроившись за кухонным столом у окна, Лена надевает очки, выуживает из-под бумаг калькулятор, имеющий форму мобильника, – им раньше пользовался внучок, Славик, когда учился в Берильской школе, – и первым делом считает сумму за домовые услуги. Сверяет с квитанцией. Потом же вскрывает хрустящий конверт. Фигурными буквами на плотной белоснежной бумаге напечатано:

«Подтвердите заказ на четыре коробки восхитительных кровяных трюфелей. В каждом третьем сюрприз – очищенное глазное яблоко в воздушной пенке из костного мозга. Обратите внимание на нашу акцию: за покупку пяти коробок счастливчику полагается презент: пакет мятных пряников с кусочками освежеванной плоти!»

Дрожащие руки роняют письмо.

– Что за бредятина?

На вопрос отзываются лишь тикающие настенные часы. Сердце ускоряет ритм, опережая секундную стрелку. Лена бурчит, комкает и отправляет письмо в мусорное ведро.

Она говорит:

– Совсем ошалели.

Когда умирает кто-то из близких, поначалу трудно свыкнуться с мыслью, что дорогой человек уходит навсегда. Кажется, что это ненадолго – типа десятидневной поездки в санаторий. Но дни эти пролетают, и тогда в полной мере осознаешь, что смерть так же реальна, как и вишня, растущая в палисаднике за окном. Узнав о кончине сестры, Лена почувствовала себя кексом, черствым, тронутым тускло-бирюзовой плесенью.

Сестра звонила каждый день в пять часов. Как в том старом стишке: «В нашем доме ровно в пять». Сейчас в это время уже темнеет. Зима-кровопийца высасывает из дней все соки, отчего те укорачиваются и будто истончаются.

По программе уже должна начаться первая серия «Горьких зорей», но телевизор транслирует одну рекламу за другой. Шампуни, сыр «Хохланд», стиральные порошки, сантехника, прокладки – изобилие товаров пробегает по экрану, вытеснив кино и передачи. Лена сидит в кресле и щелкает пультом по каналам, но все они словно сговорились – везде реклама.

Когда стрелки часов замирают на пяти, раздается сигнал телефона.

Лена говорит:

– Господи. Это еще кто?

Кряхтя, она поднимается и, опираясь на трость, бредет в кухню. Взгляд снова цепляется за часы, только на этот раз за те, что висят над столом, на котором целое скопление газет, сканвордов, брошюр с кулинарными рецептами и, конечно же, лекарств, разложенных по поверхности, как по аптечной витрине.

Часы кричат: ПЯТЬ.

В нашем доме ровно в пять День Пряников придет опять.

Едва рука касается аппарата, как Лене представляется, что вот она подносит трубку к уху и голос на том конце провода – такой знакомый голос, точно возвращающий в прошлое вишневый пудинг, который обожала сестра, – с придыханием произносит:

– Алена, это ты? – только Шура с самого детства звала ее Аленой.

Видение настолько яркое, что Лена вздрагивает. Но трубка басит:

– Приглашаем всех желающих на вручение аттестатов выпускникам!

Лена улыбается, расслабляясь.

– Нет, спасибо.

– Торжество состоится на Игнатьевском кладбище в полдень у вырытой могилы.

– Кто говорит? – хмурится она.

Но звонящий будто бы не слышит вопроса.

– Вас ожидают игры и забавы, а также массовое захоронение тех, кто устал.

– Кто это?!

Трубка отзывается короткими гудками. Лена возвращает ее на место. За окном рекой разливается темнота. Ни шороха, ни звука. Как на погосте. Стоя в полумраке перед телефоном, который выдал несусветную чушь, Лена вдруг чувствует, что внутри все холодеет. Вот как постепенно каменеет мокрое белье на морозе, так и у нее душа застывает. В этот момент она остро ощущает одиночество.

Снаружи к окну черной щекой прижимается вечер, дом безмолвствует, точно остывшая сковородка, которая совсем недавно скворчала и шипела. Лена тут одна, в этой тишине, в этой тьме, окружившей дом тесным кольцом. Ей хочется позвонить дочери, узнать, как она долетела, хорошо ли устроилась там, в своей Европе.

Мысли обрывает очередной звонок. Лена чуть ли не подскакивает на месте.

– Слушаю вас.

Мягкий мужской голос, тягучий, словно плавленый сыр:

– В оркестр требуется зрелая женщина с музыкальным слухом и без боязни запачкать руки.

– Откуда у вас мой номер?!

– Чтобы сыграть адофонию, нужно обмакнуть смычок в козлиное дерьмо, – последнее слово он выплевывает с причмокивающим звуком. Неприятным. Будто сыр сбрызгивают соком лимона.

– Стебанутый, что ли?

Она бросает трубку.

– Дурдом!

Глазами находит калькулятор, стилизованный под мобильник. Синий, с широкими кнопками, он глядит на Лену потухшим выпуклым оком. Быть может, стоило согласиться на предложение дочери и обзавестись сотовым, а стационарный телефон отключить к чертям собачьим? На мобильном хотя бы номера определяются.

Снова звонок, но Лена уже не отвечает. Послав дребезжащую штуковину куда подальше, она возвращается к телевизору.

Реклама, к великому удивлению, все еще длится. Сразу после нее экран заполоняет ярко-зеленый квадрат. Фильма, судя по всему, не будет. Раздраженная Лена хлопает шкафчиками, доставая муку, сухие дрожжи, сахар и яйца. Месит тесто на доске, присыпанной мукой. Вымешивает его до гладкости, до эластичности. Важно знать: чтобы пирог был пышным, нужно яичные желтки и белки взбить отдельно до крепкой пены, а затем соединить их вместе и, помешивая, добавлять муку небольшими порциями.

Пока руки мнут тесто, Лена успокаивается. Себе под нос она говорит: «В нашем доме ровно в пять…»

Чтобы бисквит поднимался равномерно, нужно смазать маслом у формочки лишь дно, борта трогать нельзя ни в коем случае.

Лена твердит: «…День Пряников придет опять». Продолжение стишка никак не находится в извилистых коридорах памяти.

Духовка уже разогрета. Это тоже важно, потому что тесто быстро оседает.

Ночью спится плохо – ноет рука. Лена в кровати, на столе – дородный бисквит, накрытый полотенцем. За окном без передышки небо сеет снег. Сквозь шторы Лена видит крупные хлопья, похожие на шматки затвердевшего безе. Под утро, когда ей чудом удается уснуть, слепую тишину разрезает телефонная трель.

– Чтоб вы провалились, – ворчит она и, перевернувшись на другой бок, с головой залезает под одеяло.

Снегу за ночь выпадает много. Двор превращается в поверхность стола, засыпанную толстым слоем муки. Лена кутается в шаль. Погода чудесная! Как охлажденное пирожное со сливочным кремом, обвалянное в ослепительно-белой кокосовой стружке. Однако радостный настрой тут же сменяется негодованием.

Отворив дверь, она замечает две цепочки следов, запорошенных снегом, но все равно видимых глазу. Одна тянется от калитки до крыльца, вторая – обратно. Кто-то не только сумел открыть засов на воротах, но и шлялся по двору, пока она спала.

Что будет дальше? Следующей ночью ворвутся к ней в дом?

На двери – лист бумаги.

«ОБЪЯВЛЕНИЕ!

В пятницу на пляже пройдет ряд мероприятий, приуроченных к торжественному празднованию Дня Утопленника, таких как заплыв на глубину, соревнования по пляжному волейболу, фрисби, нырянию и многие другие. Праздничные акции начнутся в восемь с олимпийской зарядки и продлятся до темноты. Вечером тела сбросят в воду, и желающие смогут посоревноваться в метании венков. Победитель, попавший в утопленника, получит специальный приз!»

Уставившись на послание, Лена замирает. Воздух застревает в горле.

– Теть Лен, расчистить тропинку?

Она растерянно оглядывается и поначалу никого не видит, лишь спустя мгновение замечает голову над забором. Миша, сосед, машет ей рукой в перчатке.

Он говорит:

– Глядите, какие сугробы.

– А, расчисти, Миш.

Пока сосед подбирается к порогу, ловко работая лопатой, Лена перечитывает объявление. А потом еще раз. И еще. Глупость какая-то. Похоже на затянувшийся розыгрыш, который перекочевал из одного дня в другой и уже потерял шутливую форму. Начал пугать.

Лопата сгребает снег со ступенек. Миша втыкает ее в сугроб и опирается о черенок.

– Фух, упрел, – говорит он, поправляя сползшую на глаза шапку. – Теть Лен, чего случилось?

Лена отрывается от текста.

– А?

– Вид у вас такой, будто призрака увидели. – Щеки его красные, слова сопровождаются паром, облачками вылетающим изо рта. Сосед похож на румяный пирожок, только что вытащенный из печи.

– Гляди, чего мне принесли, – Лена протягивает ему лист бумаги.

Поднявшись на крыльцо, Миша, шевеля губами, читает послание, чешет макушку.

– А, не берите в голову! – он возвращает объявление. – Какой заплыв зимой?

– Дело не в этом! Кто-то ночью залез во двор! А еще звонят мне постоянно, дурость какую-то предлагают. Сил уже нет!

Вкратце она рассказывает соседу о телефонных звонках, донимавших ее вчера весь день. Он понимающе кивает.

– Знаю я, что это такое. – И Миша делится историей о ставшей популярной новой игре, по условиям которой требуется отправлять письма различным адресатам, звонить кому-либо или расклеивать объявления. – Деньги за это платят, теть Лен.

Оказывается, кто-то из его товарищей занимается подобной дребеденью.

– Оплата в этой игре зависит от количества звонков или расклеенных объявлений. Сейчас многие на этом помешаны.

– А я-то тут при чем?

Все же после Мишиного пояснения ей становится легче. Чего только люди не сделают ради денег. Даже готовы издеваться над старым человеком, лишь бы заработать.

К завтраку Лена отрезает кусок пирога, но не ест. От нервного напряжения зудят руки, их необходимо чем-то занять. Она жарит гренки. На тарелке, смазанные клубничным джемом, они напоминают праздничные тапочки с хлебной подошвой. Не успевает Лена сесть за стол, как телефон звонит опять. Долго смотрит она на надрывающийся аппарат, но наконец сдается.

Грубый женский голос:

– Открылся новый медицинский центр «Лодочка». – Лена молча слушает. – Приглашаем на диагностику и оценку стоимости ваших органов. ДЕВИЗ: «С „лодочкой“ в пучину».

Ничего не ответив, она возвращает трубку на рычаг. Тут же вновь звучит навязчивый сигнал. Лена усмехается, хотя ей совсем не весело.

Мелодично растягивая слова, мужчина говорит:

– Вас приветствует «Магазин на стуле». Есть минутка? – Он прямо-таки поет.

– Заводи шарманку, Маня.

– Только у нас вы можете приобрести кольца по специальным ценам сразу с пальцами. Также в наличии имеются браслеты с кистями рук, бусы с шеями и великолепная диадема с головой на выбор – женской или мужской. Все конечности обработаны формальдегидом.

– Я сейчас в полицию позвоню! – Лена прерывает разговор.

Телефон, не переставая, надрывается весь день. Иногда она не отвечает, а порой снимает трубку лишь для того, чтобы прекратить надоедливое бренчание, которое уже выводит из себя. С каждым разом разговоры становятся нелепей, абсурдней.

От мужчины с печальным голосом поступает совершенно вздорное предложение.

– Отдам жену в добрые руки, – молвит он. – Очень ласковая и милая женушка. Хорошо готовит, приучена к туалету, любит тепло и Розембаума.

Маразматичная старуха навязывает ей формочку для пирога, которую можно получить в супермаркете «Огнивомне» за двадцать кошачьих тушек. Голос кажется смутно знакомым.

После звонка из библиотеки Лена решает, что с нее хватит.

– ВНИМАНИЕ! ВСЕМ! ВСЕМ! – ревут в трубку. – Библиотека имени Мухина начинает акцию «Подари». Если у вас дома есть ненужные бабки и дедки, не позднее пятидесятого года выпуска, состояние НЕ-ВА-ЖНО, вы можете пожертвовать их библиотеке, где за ними присмотрят.

Звонки идут без перебоя, но, выкроив промежуток тишины, Лена набирает ноль-два. Выслушав сбивчивый, эмоциональный рассказ, дежурный уточняет:

– Вам угрозы поступали?

Он произносит слова неторопливо, в интонациях даже слышится скука, и Лене представляется медленно осыпающийся рыхлый торт. Она отвечает, что угроз не было.

Полицейский – воплощение спокойствия и трезвого ума – говорит:

– Знаете, что я вам скажу? Это вряд ли телефонное хулиганство.

Лена наматывает провод на палец.

– На преступление не похоже.

Лена сжимает пластик до хруста.

– Обратитесь в а-тэ-эс, если хотите. Там могут зафиксировать номер.

Лена тянется к рычагу, чтобы закончить беседу.

– Но… сами говорите – звонят разные люди.

Внутри Лены будто взрывается бомба.

– Что ж, теперь бабке терпеть издевательства?!

Дежурный делает глубокий вдох.

– Вырубите телефон на время, – говорит он.

Телефон глумливо звонит снова, едва трубка касается рычага. Лена приподнимает ее и гневно швыряет назад. И так еще несколько раз, пока корпус аппарата не лопается. Изогнутая трещина возникает на боку, и звук, усилившийся вдвое, теперь исходит из нее, напоминая писклявый хохот.

Все-таки Лена уступает и, прижав трубку к уху, умоляет отвязаться от нее. Но звонящий проявляет равнодушие и делится секретом:

– Чтобы хрен стоял всю ночь, нужно перед сном всего лишь…

Она выдергивает провод из телефонной розетки. Наконец-то настает благостная тишина, Лена с облегчением вздыхает. Пока она заново привыкает к прежнему покою, возвращаются и поскрипывания дома, такие будничные, родные. На улице ухает ветер – взметает и раскидывает снег по расчищенной дорожке.

Наступает вечер, и затаившиеся тени по-хозяйски вылезают из укрытий. Снежный двор окрашивается синью. Как же хорошо посидеть в тиши, глядя в окно.

«Всего-то следовало…» – мысль обрывает негромкое пиликанье. На столе среди вороха бумаг и упаковок с таблетками зажигается болотный свет.

Звонит мобильник. Точнее калькулятор, выполненный под сотовый телефон.

Ошарашенная, Лена таращится на него.

Нет, глаза ее не подводят. Экран калькулятора то загорается, то гаснет. Отсвечивая зеленым, мигают и кнопки. Из шва, соединяющего крышку с корпусом, доносится писк.

Она трогает калькулятор пальцем, чтобы убедиться, что не сошла с ума. Ничего не меняется, тот продолжает тонкоголосо пищать. Тогда она нажимает на одну из цифр, и устройство замолкает.

А потом из узкого отверстия на стыке крышки с корпусом звучит далекий голос:

– Доброго денечка!

Лена отшатывается, будто из калькулятора вылезает страшное насекомое. Только это гораздо хуже насекомого: невероятно, но калькулятор говорит:

– А вы уже выбрали кружок по интересам? Посвящение в кружковцы состоится завтра в десять!

Дальнейшую речь заглушает порыв ветра, пробежавшего по крыше. Шум подобен топоту ног.

– Кружок себе подбери, – скандирует калькулятор, – вступи или умри!

Лена надавливает на кнопку сброса, экран тут же гаснет. Широко распахнутыми глазами, с гулко бьющимся сердцем она смотрит на калькулятор, не в силах отвести взгляда, боясь, что он вдруг превратится во что-то кошмарное.

Осторожно взяв штуковину, которая из счетного устройства переквалифицировалась в аномальное средство связи, Лена вертит ее в руках.

Самый обычный калькулятор, которым она пользуется вот уже несколько лет, а до нее Славик носил его в школу. Она жмет на клавишу включения, и на экране возникает ноль. Приплюсовывает два к трем. Результат: цифра «пять».

(В нашем доме ровно в пять.)

Все верно. И никакого зеленого света.

Но ей же не померещилось!

Словно в подтверждение экранчик неожиданно вспыхивает. Лена вздрагивает и роняет калькулятор на бумаги. Он пищит громче, чем прежде, свечение более насыщенное, кислотно-зеленое, как перезрелое киви.

Калькулятор дребезжит и вибрирует, ездит по столу, оборачиваясь вокруг себя, а Лена думает, как поступить. Выбросить его в окно? Ударить о стену? Разломать рукоятью клюки?

В конце концов, не отдавая себе отчета, она прижимает ненастоящий телефон к уху.

– Алло?

– Пропал человек, – сообщает какая-то женщина.

Часто вдыхая, Лена внимательно слушает, что ей скажет калькулятор.

– ЗАПИШИТЕ: Сережа, двадцать четыре года. Убежал второго октября и не вернулся. ПРИМЕТЫ? Рост средний, глаза сумрачные, прихрамывает на правую ногу, на лице и руках – множественные ножевые порезы, кричит девчачьим голосом: «Господи, как больно!» Срочно нужна помощь в поисках.

– Что вы ко мне пристали? – не выдерживает Лена.

– Нашедший получит награду, – продолжает женщина, как будто и не к ней вовсе обращаются. – Начните с леса…

– Я старый человек! Сколько можно измываться?

Голос замолкает. Но Лена слышит дыхание, угнездившееся в сердцевине счетного аппарата.

– Зачем вы это делаете, можете объяснить? – Свободной рукой она протирает глаза, на которых выступили слезы.

После этого происходит совсем неожиданное: голос на том конце провода ей отвечает.

– Так нужно, – шепотом говорит женщина.

Лена хватается за нить разговора.

– Кому нужно? Сколько вам платят? Если дело в деньгах, я…

Калькулятор смеется.

– Деньги здесь ни при чем. Тут другое.

– Что? Скажите мне, как это прекратить?

Женщина шумно выдыхает.

– Ты уже в игре. Если сама начнешь звонить, звонки прекратятся.

– Куда звонить? Я не понимаю!

– Набирай любой номер, они сами определят, кого ввести в игру.

– Кто «они»?

– Я не могу говорить, они могут слушать, – шепчет собеседница.

– Погодите…

– В общем, ты меня поняла.

Разговор завершается. Свет тухнет. Лена кричит в калькулятор: «Алло! Алло!»

Ощущение домашнего уюта мигом испаряется. В душу вклинивается тревога, которая подобна жирному таракану, попавшему в восхитительную запеканку. Лена медленно опускает калькулятор на стол, а затем вставляет телефонный провод в розетку. Ожидает нового звонка. Но телефон нем. Он словно наблюдает за ней и, в свою очередь, ждет, какие действия она предпримет дальше.

Лена решительно снимает трубку, пальцы снова набирают номер полиции, и лишь когда в ухо поют длинные гудки, она спрашивает себя: зачем? Что она скажет? Что ей позвонили на калькулятор и ввели в какую-то игру? Едва Лена успевает подумать об абсурдности произошедшего, как в трубке раздается щелчок.

– Дежурный. – Тот же полицейский, с которым она разговаривала ранее.

Лена молчит. Просто не знает, что сказать.

– Алло? Говорите! – По голосу это уже не рыхлый торт, каким она его представляла, а хорошо пропеченный пирог с застывшим твердым кремом.

И Лена говорит. Говорит, как и велела женщина в калькуляторе.

– Вы уже посещали супермаркет «Огнивомне»?

– Что-что?

– Там новая акция. Соберите собачьи лапки, чтобы получить прекрасные новогодние свечи. Запомните: нужно ДЕСЯТЬ штук.

Она надавливает на рычаг, пока полицейский не успел ничего ответить на эту чушь. Прижав трубку к груди, Лена размышляет: если полиция сейчас зафиксирует номер, то узнает, что это звонила та самая полоумная бабка, которая жаловалась на телефонных хулиганов. Вот смеху-то будет.

– Бабка-хулиганка, – произносит Лена вслух и роняет короткий нервный смешок. В висках стучит кровь. Телефон же молчит. Может, это действительно возможность избавиться от звонков? Своего рода лечение от навязчивых разговоров.

Она отпускает рычаг и наугад набирает номер. На вызов долго не откликаются, но затем какой-то старик снимает трубку.

– В пансионат «Последний путь» требуется сиделка-проводница.

Прокашлявшись, старик говорит:

– А?

– Опыт работы необязателен. Главное – желание отправлять немощных на тот свет.

– С ума сошла?

Лена прерывает связь, попутно отмечая, что второй раз нести чепуху как-то легче. У нее начинают созревать идеи предстоящих разговоров. Она даже, покопавшись на столе, выуживает из-под журналов блокнот для записей, куда вносит самые удачные, по ее мнению, варианты не имеющих смысла предложений.

В течение следующих трех часов Лена делает около двадцати звонков. Кому-то рекомендует специальные корыта от фирмы «Спелые вишенки» для варки повидла из внутренностей, а кому-то – вместо сигарет использовать петарды, чтобы поскорее умереть. К полуночи она уже клюет носом, поэтому отправляется в кровать. Ложится, не раздеваясь, а ветер снаружи стучит в окна и поет печальную песнь.

Ей снится Шура. Она недовольна своей могилой, жалуется, что та расположена у самой ограды напротив шоссе. «Дом у дороги, – говорит Шура, закрывая крышку гроба. – Тут всегда так шумно».

Лена просыпается в поту. Сонная, она бредет к холодильнику, достает пакет с куриными крылышками. Прошлый день был слишком накаленным, а во сне ей расслабиться не удалось. Однако способ забыться все-таки существует.

Лена размешивает в глубокой тарелке майонез с яйцом, горчицей и прессованным чесноком, пока соус не принимает светло-русый, соломенный цвет – такого же оттенка волосы Славика. Обваливает крылышки в специях, солит, маринует. Выдавливает в получившееся месиво сок из половинки лимона. Запекает в духовке.

Кухня наполняется ни с чем не сравнимым запахом готовящегося мяса. По окнам ползают тени деревьев – прямо-таки мухи, учуявшие сладостный аромат. Лена спокойна.

Наутро блюдо с крылышками, сервированными листьями салата и маслинами, стоит рядом с пышным пирогом. Лена же обнаруживает сообщение: «Нельзя останавливаться» – и совсем не удивляется тому, что оно пришло на калькулятор. Она знает, кто его прислал.

Бестолковая игра продолжается. Заварив чаю и делая глоток, от которого горло пылает огнем, Лена опять наобум набирает какую-то комбинацию цифр, вертя телефонный диск, а перед глазами стоит хмурое лицо сестры, жалующейся на свой «дом у дороги».

Усталая женщина на том конце провода протягивает: «Да-а». В голосе ясно угадываются безнадега, обреченность. Слова к Лене приходят сами.

– Вы уже заказали памятник? – интересуется она, стараясь не обращать внимания на прерывистое дыхание собеседницы.

Та молчит, и Лена воспринимает это как зеленый свет.

– Памятник стоит недешево, закажите лучше надгробную плиту.

Из трубки доносится сдавленный всхлип.

– Какой у вас рост? – не унимается Лена. – Можно изготовить гроб из осины, чтобы отпугивать нечисть.

Женщина начинает плакать.

– Как же я от вас устала! – хлюпая носом, говорит она. – Что вам от меня нужно?

У Лены голова идет кругом, словно ее ударили мешком картошки, она тотчас вешает трубку и шепчет:

– Господибожемой.

Какая цель всего этого? Довести людей до слез, напугать до чертиков? Она вдруг чувствует себя обессиленной, как и в тот день, когда умерла Шура. Нет желания двигаться, думать или заботиться о завтрашнем дне, хочется просто сидеть за столом с чашкой чая и глядеть в окно на ослепительно сияющий снег. Тропинку вновь занесло. Стекла обрамляют морозные узоры, в которых ей видятся кричащие лица. Лица тех, кто отчаянно кричит в пустоту, но никому нет дела до их воплей.

Желудок урчит, требуя еды, однако к горлу подступает тошнота, едва Лена представляет, как готовит завтрак, а в это время женщина, с которой она только что поговорила, мучается от беспощадных звонков. Как и она сама вчера.

Тем не менее нет никаких поводов для беспокойства, так ведь? Сегодня телефон ни разу не зазвонил. Она сделала все, чтобы звонки прекратились. Рука опять тянется к трубке для новых переговоров, но рассудок возражает.

Лена выпивает остывший чай и разворачивает газету.

К обеду ее состояние улучшилось, она даже смогла похлебать супа. Сообщение приходит, когда Лена подметает кухню. Калькулятор сверкает насыщенным изумрудным светом, который сопровождает короткий писк. На экране отображается телефонный номер. Фамилия абонента не указана. Видимо, это тот, кого «они» решили «ввести в игру». По крайней мере Лена так понимает данное послание.

Следующее сообщение поступает примерно через час и тоже содержит номер, но уже другой. Во второй половине дня приходит, наверное, дюжина подобных весточек, и все это время калькулятор визгливо пищит.

Лена никуда не звонит, она больше не намерена идти на поводу у каких-то психов. Если будет нужно, она отключит телефон, а калькулятор разобьет и бросит его останки в снег.

Вечером снова болит левая рука. В прошлом году Лена поскользнулась на тротуаре и упала на бок, ударившись рукой о бордюрный камень. Перелом был закрытым, но заживал около полугода: кости никак не хотели срастаться. С тех пор перелом периодически дает о себе знать ноющей болью. Лена рисует йодовую сетку, а спустя полчаса, когда боль становится нестерпимой, мажет руку «Фастумгелем», оборачивает в целлофан и держит на коленях, как младенца.

По телевизору – ничего интересного, однако он все равно помогает отвлечься от боли. За окном уже стемнело, зима-кровопийца прикончила еще один день.

В доме звонит телефон. Он заливисто голосит шесть раз. Восемь. Десять. Лена не шевелится. Телефон умолкает. Чуть позже снаружи о стену дома что-то глухо ударяется. В испуге Лена вцепляется в ручки кресла.

– Ветер, – успокаивает она колотящееся сердце, но сама себе не верит: погода-то сегодня тихая.

Телефон оживает снова, и Лена, опираясь о подлокотники, не обращая внимания на пронзившую руку боль, проворно встает. Клюка падает и откатывается, но Лена не тратит времени, чтобы ее поднять.

Запыхавшись, она хватает трубку, целлофан на руке протестующе шелестит. Старуха неприятным, будто холодный прокисший суп, голосом обращается к ней:

– Алена, это ты?

Лене кажется, что это сон.

– Шура? – еле выдавливает она.

– Ровно в пять Шуру гонят к огненному чану раскаленными прутьями, – старуха смеется, а такое чувство, что это хохочет целое полчище демонов.

Лена замирает, рот открывается в немом изумлении. Демоны в трубке говорят:

– Помогите найти черных вдов.

– Я же звонила! – Лена дышит часто, как человек, пробежавший несколько кругов на стадионе. – Сделала все, как просили!

– Особые приметы: черные пауки с красными черепами на брюхе. Самый мелкий достигает метра в длину. При обнаружении затаить дыхание, притвориться мертвым.

Лена хочет бросить трубку. Швырнуть ее на пол, растоптать ногами.

– Шура жрет мятные пряники до посинения. Жрет и даааавится.

Трубка сама вываливается из руки, а Лена нащупывает в темноте телефонный провод и вырывает его из розетки. Берет калькулятор и, зайдя в туалет, без зазрения совести кидает в унитаз. Прежде чем скрыться в сливном отверстии, он зажигается противным, как увядшая трава, зеленым светом.

Во рту у Лены сухо, словно там поселился клочок выжженной солнцем пустыни, зубы – это кактусы, колючие, щетинистые.

Руки знают свое дело. Они глазируют молодую морковь, а потом вырезают кондитерской ложкой шарики безупречной формы. Обвалянные в сахарной пудре, с изюминкой прямо по центру, шарики эти жуть как напоминают глаза.

Ночью Лена просыпается с безотчетной тревогой, сдавившей горло стальным воротником. Она забыла вечером задернуть шторы, как делала всегда, потому через прозрачный тюль теперь пробивается лунный свет и обледенелыми цветами ложится на ковер. Тишина напряженная, даже драматическая, словно пауза в театре, после которой непременно должна последовать смерть главного героя.

И в этом зыбком беззвучии, в этой взрывоопасной тишине Лена слышит скрип калитки. Шаги к дому. Она резко садится в постели, одеяло сползает на пол. Вновь наступает затишье, но лишь на мгновение, потом тишина будто набухает и рвется, расползаясь по двору какофонией звуков. Раздается треск, который кажется Лене оглушительным, а следом – удар о землю. Дребезжание, будто кто-то заводит газонокосилку, и хруст, какой бывает, когда ломаешь толстую ветвь или, например, кости руки – вот только звук этот усилен динамиками.

Лена спускает ноги с кровати и осторожно идет к окну, стараясь не создавать шума. Случилось то, чего она страшилась больше всего: кто-то проник во двор и, судя по тому, что он не боится быть обнаруженным, скоро ворвется в дом.

Интересно, догадаются ли соседи позвонить в полицию? Она надеется на Мишу. Такой переполох невозможно оставить без внимания.

Что-то с низким жужжанием пролетает через двор и врезается во входную дверь. Лена рефлекторно пригибается. Она достигает противоположной стены и прижимается к ней меж окон. Аккуратно отодвигает штору, выглядывает во двор. Сверху безучастно глядят мириады звезд и крупная, точно тазик, наполненный мукой, луна. Чуть ниже – прямо на уровне с Лениным лицом – на нее взирает слюнявая морда. Выпученные, налитые кровью глаза мерцают, точно рубины, нос, прижатый к стеклу и превратившийся в свинячий пятак, выдыхает пар. Огромный рот, обрамленный свалянной шерстью, раскрыт, показывая черный язык.

Разум внезапно проводит параллель и выуживает из анналов памяти воспоминание о том, как отец давным-давно сказал, что если у собаки небо и корень языка темные, то собака злая, если они розовые – то добрая. Так вот у существа, прислонившегося к стеклу, вся глотка черная. А в этой черноте, в этой смоляной дыре белеют зубы.

Вскрикнув, Лена отпрыгивает, совсем как девочка, однако ноги так дрожат, что не могут удержать равновесия, и она падает на пол. Рука тут же отзывается болью. Спустя миг из кухни доносится звон бьющегося стекла, по полу тянется холодный воздух. Лена переворачивается на живот и поднимается, отталкиваясь от пола руками. Едва больная конечность ощущает вес тела, жгучая боль пронзает все предплечье, отчего женщина снова падает. Лена ползет к кровати, как партизан, скрывающийся в окопе. Колени хрустят, изо рта вырываются стоны. В это мгновение она сравнивает себя с древней ржавой телегой, доживающей последние минуты. В прогале между кроватью и шкафом ей кое-как удается сесть, подобрав под себя ноги.

Лена видит: у окна все еще стоит жуткое существо. Четко различается его силуэт. Вероятно, оно заглядывает в комнату, пытаясь отыскать ее своими бешеными краснючими глазами.

Лена видит: оно отходит от стены, и в этот момент тень его, падающая на ковер и имеющая очертания человеческой фигуры, вытягивается. Хорошо различимы широкие плечи и руки, висящие по бокам, настолько длинные, что, похоже, достают до земли.

Она видит: мимо другого окна шествует вторая тварь. Тень ее тоже касается ковра, перед тем как скрыться во мраке, и – господибоже, шепчет Лена – голова тени напоминает собачью. Или воронью? Без света разобрать трудно – не исключено, что эта продолговатая часть морды является клювом.

Лена видит: снег во дворе взрывается фонтаном белой пыли, и в этом молочном тумане мелькает третье чудище. Провал пасти, раскрытой настолько широко, что она способна разом проглотить целого человека. Пасть аллигатора. Пасть анаконды.

Хлопает калитка. Сердце колотится так сильно, что Лене думается, будто ее сейчас хватит приступ. Шум во дворе унимается, существа, ставшие его причиной, больше не попадают в поле зрения, однако покинуть укрытие она все равно не решается. Сквозняк ползет по полу, как питон, узревший добычу. Лена мерзнет.

Неизвестно, сколько она сидит в темном углу, вцепившись в каркас кровати, но все это время прислушивается к каждому шороху, боясь разобрать за привычными поскрипываниями старого дома другие звуки, тихие и такие пугающие – типа звука осторожных шагов где-нибудь в кухне или едва различимое дыхание. Клацанье громадных зубов. Еле слышный утробный рык.

И она дожидается. Когда Лена, собравшись с духом, выглядывает из-за кровати и, прищурившись, всматривается во тьму, в соседней комнате кто-то неожиданно начинает говорить. Она вжимается в стену и плотнее стискивает металлические прутья.

Голос идет не из кухни, он дальше, а значит, непрошеный гость находится в той комнате, где Лена обычно по вечерам сидит в кресле перед телевизором. Болтает он без остановки.

– В доме у дороги, – слышится ей, а потом: – Ровно в пять. – Далее что-то неразборчивое.

Немного погодя обострившийся слух улавливает фразу: «День Пряников придет опять», и этот голос… точно воздушный пудинг, политый вишневым сиропом… никаких сомнений, это голос Шуры!

Лена чувствует, что падает, комната даже словно опрокидывается на нее. Однако падать некуда, ведь она сидит, привалившись к стене. В голове одновременно возникает несколько мыслей, и та мигом тяжелеет, будто бы мысли эти обретают вес. Они выстраиваются в цепочку.

Первая напоминает о том, что пять часов – время ежедневных телефонных переговоров с сестрой – было выбрано не случайно: именно тогда ушел из жизни Шурин супруг. Однажды та заявила, что в пять ощущает его присутствие особенно остро и ей срочно нужно с кем-то поговорить, чтобы отвлечься от мрачных дум. Она считала, что муж каждый день приходил за ней. Приходил и ждал.

«В пять часов как штык», – так она сказала Лене.

«Иногда я слышу его кашель», – вспоминает Лена слова сестры, которые в прошлом показались ей не совсем истинными, а сейчас обрастают смыслом.

Ей представляется, как в день своей смерти Шура набирает на телефоне номер, но замирает с трубкой в руках, потому что слышит шаги во дворе. Со скрипом отворяется входная дверь. Теперь чья-то тяжелая поступь раздается в коридоре. Кто-то входит в дом, но она не ждет гостей: просто некому к ней прийти. Старший сын не объявлялся уже много лет, а младший живет в столице. Ее любимый мальчик, он актер и играет в театре.

Открывается дверь, по полу сквозит, в комнату забирается знакомый запах, резкий, насыщенный. Трудновыводимый. Запах табака, именно так всегда пахло от супруга. И прежде чем гость входит в комнату, Шура уже знает, кто это. И вот он в доме. Такой же худой, сгорбленный, словно держит на плечах груз прожитых лет. Пиджак и брюки испачканы, галстук – синий галстук, в котором он был на свадьбе, а через годы лег в гроб – сбит набок. В седых волосах – комья земли. Он опирается о дверной косяк и смотрит на нее в упор, а затем произносит фразу…

Лена мотает головой и отгоняет страшную картину прочь. Но на смену ей приходит новая: в дверном проеме уже никого нет, в комнате только Шура. Одной рукой она хватается за сердце, а другой удерживает телефонную трубку, будто ищет в ней спасение. Костяшки пальцев белеют. От боли в груди у Шуры перехватывает дыхание, и она словно тонет, но не в воде, а на воздухе. Впивается взглядом в потолок…

Следующая мысль короче, но бьет больнее, чем деревянная скалка: «Она пришла за мной». Подобную фразу и произносил Шурин муж в видениях Лены.

«Вот и пришел я, Шура. За тобой».

– Она пришла с теми, кого я видела в окне, – шепчет, даже хрипит, Лена. – Вылезла из земли и пришла.

Тем временем Шура продолжает говорить, слова звучат громче, однако смерть лишила голос эмоций. Механический голос диктора, голос ночи и кошмарных снов. У Лены получается разобрать часть нескончаемой речи:

– В доме у дороги ровно в пять День Пряников придет опять.

Мамины мятные пряники, отец с вилами у стога сена, маленькая Шура на лошадке-качалке, их крепкий деревянный дом, козы, щиплющие траву на заднем дворе, стайка гусей, резвящихся в луже, отутюженные пионерские галстуки, жгуче-красные, точно кровоточащие раны, – обрывки прошлого, разбуженные детским стишком, проносятся перед взором в хаотичном вихре.

Лена встает.

– В пять мы будем все играть, – говорит мертвая Шура.

Клюка – в изголовье кровати, Лена берет ее. Скорее в качестве средства защиты, а не опоры. Доходит до двери, шарит рукой по стене, нащупывает выключатель и зажигает свет.

– Прятаться и убегать.

Стылый ветерок приносит запах сырой земли. Клюкой Лена толкает дверь, прямоугольник света падает на ковер, захватывает часть кухонного стола, справа от которого вздымается занавеска, гладит спинку стула и опадает, а слева – чуть приоткрытая дверь в другую комнату. Именно там сейчас сестра. Сидит, окоченелая, в Ленином кресле, в темноте, ставшей для нее такой привычной за время, проведенное в гробу. Цветастое платье изъедено червями, из-под платка соломой выбиваются седые волосы, ко лбу все еще приклеена иконка с ликом Девы Марии.

Лена идет на встречу с сестрой.

– Потом пойду тебя искать.

За дверью тускло-зеленые всполохи.

– В доме у дороги ровно в пять.

Стихотворение повторяется снова и снова. Ленин взгляд цепляется за икону в углу. В полумраке кажется, что голова Богоматери увеличена, рот раззявлен, как у той твари, явившей себя в снежном фонтане.

Лена поскуливает от страха, поднимает клюку, держит ее, как копье. Резко распахивает дверь, которая ударяется о стену и, дребезжа, возвращается назад. Комната наполнена мерцающим оливковым светом.

Работает телевизор. Ваза с еловыми ветвями, стоящая на нем, подрагивает от звука. Телевизор транслирует зеленый квадрат, который говорит голосом Шуры.

– Ровно в пять День Пряников придет опять.

Самой покойницы нет.

Лена отводит руку назад и с воинственным кличем запускает трость в экран. Ваза шатается, падает и разбивается, по экрану расползаются трещины, тут же обрастающие желто-синими плавными линиями.

– В пять мы будем все играть.

Она хватает с подлокотника кресла пульт и отключает телевизор. Отключает голос сестры, вещающий с того света. Медлить некогда, Лена действует быстро. Она достает с холодильника телефонный справочник Берильска, открывает страницу с фамилиями, начинающимися на букву «А», и начинает выполнять то, что от нее требуется. Предупреждение она поняла.

Без передышки Лена звонит до самого рассвета, поднимает горожан с постелей, «вводит в игру».

Рассвет невообразимо красив. Такое ощущение, что над головой столкнулись два неба. Царский пурпур, вырастая из темноты на горизонте, рождает золотые кружева, а те, в свою очередь, производят полосы – но не простого желтого оттенка с налетом синевы, а цвета песка, сияющего в слепящих лучах солнца на дне кристально чистого озера. Буйство красок – точно разводы бензина на воде, цвета перетекают один в другой, пока наконец не становятся сапфировым полотнищем, которое движется и съедает второе небо – черный шелк, расшитый блестящим бисером, с жемчужиной, выращенной утробой гигантской ракушки.

Свет делает все таким правильным, естественным. День и ночь – две стороны сознания, считает Лена. Днем мы видим мир в истинном свете, а ночью сознание переходит из первой фазы во вторую – ту, что показывает нам сны. Вторая фаза позволяет лицезреть нереальное. Сегодня же Лена стала невольным свидетелем того, как две фазы слились воедино.

На мгновение она замирает, глядя в разбитое окно на прекрасный рассвет. Ее заминки хватает для того, чтобы телефон успел затрещать.

– Алло? – говорит она, не отрывая взгляда от огненного бриллианта, восстающего над землей, раскинув в стороны яркие лучи.

– Видела их? – спрашивают в трубке.

Женщина. Та, что связывалась с ней по калькулятору.

– Видела.

– Хочешь еще?

– Нет.

– Тогда звони. – После короткого молчания женщина добавляет: – И я видела. – Ее голос дрожит. – И мой сыночек тоже. Его больше нет.

– Как нет?

– Они забрали сына, когда я перестала звонить. Но я сумею его вернуть. – От решимости в ее голосе Лене становится еще страшнее.

Женщина говорит:

– Если вдобавок будешь отправлять письма и расклеивать объявления, перейдешь на новый ранг. Тогда тебя не тронут.

Она говорит:

– Никого не тронут.

– С ними была моя сестра. Она умерла полгода назад, но говорила со мной из телевизора.

– Ага. Моя умершая мать кричала в форточку, что вилами проткнет мне брюхо.

Женщина продолжает:

– Они вытягивают информацию из подсознания. Используют ее, чтобы подчинить нас.

Тот самый момент, когда вторая сторона сознания вплетается в первую.

– Да что же такое творится?

Собеседница понижает голос, словно раскрывает страшную тайну:

– Они захватывают город. Но сперва им нужно сломать нас всех.

Тем же приглушенным тоном она произносит:

– Те, кого ты видела, – всего лишь исполнители. Низший класс. Они – другие. Они выше.

Лена спрашивает:

– Откуда ты знаешь?

– Знаю. Я же в этом деле дольше тебя.

– Зачем им нужен город?

Трубка молчит.

– Почему они это делают?

Лена вопрошает у разбитого окна:

– Этому когда-нибудь будет конец?!

Женщина долго не отвечает, и Лена произносит:

– Алло?

– Все, что я знаю, – мы не первые. В их власти много городов.

Она говорит:

– Уже давно.

А затем говорит:

– Мы будем жить по их правилам. Как они нам скажут.

Мы будем жить для них.

Лену колотит от холода и ужаса, когда она, завернувшись в шаль, оценивает разгром во дворе. Первое, что бросается в глаза, – вишня, с корнями вытащенная из земли и переломанная надвое. Все кустарники тоже выкорчеваны, бельевые веревки порваны, в заборе видны прорехи, тут и там из снега торчат обломки шифера, снятого с крыши. Лене срочно требуется доза успокоительного.

Скалкой она раскатывает тесто по столу. Снимает пленку с говяжьей печени, удаляет прожилки, перекручивает на мясорубке. Все ингредиенты, включая кинзу, репчатый лук и натертое яйцо, выкладываются в столбики на прямоугольнике теста. Кинза пахнет клопами, однако добавляет блюду пикантности. Лена знает: чтобы перебить резкий запах, нужно замочить листья кинзы в растительном масле.

Телефон молчит: дает ей возможность привести себя в чувство. Само время будто останавливается, когда Лена создает очередной шедевр кулинарии.

Она сворачивает рулет, приминает его со всех сторон, и запекает в духовке до цвета загорелого тела, и украшает, пока яство не становится произведением искусства, которое никто никогда не попробует и не оценит.

Рулет, поданный на широком блюде с кольцами помидоров и тонкими ломтями сыра, становится в один ряд с пирогом, куриными крылышками и морковными шариками. Все кушанье выглядит очень аппетитно, однако Лена не чувствует голода. Заставить себя что-то съесть и даже не прямо сейчас, а вообще – это так же безумно, как полоть огород перед надвигающимся смерчем.

Лена снова принимается обзванивать горожан по справочнику. До многих дозвониться не удается: абоненты заняты. Даже когда она возвращается к ним позже, то все равно натыкается на короткие гудки. Теперь они заняты постоянно.

К вечеру от холода она не чувствует рук и уже не соображает, что говорит.

– Встретим завтра вместе День Пряников? – еле ворочая языком, предлагает она кому-то. – Скажем, в доме у дороги ровно в пять?

– Теть Лен, это вы хулиганите? – удивленно спрашивает сосед Миша.

Она так замерзла, что ее зубы отстукивают чечетку. Она так устала, что иногда во время разговоров засыпает с открытыми глазами.

– Что там у вас стряслось во дворе?

Лена не шевелится. Только грудь слегка приподнимается и опадает: она спит. Чуть погодя ее руки самостоятельно возвращают трубку на место, стаскивают со стула накидку и укрывают плечи. Под гнетом зимы-кровопийцы погибает очередной день.

Сквозь сон она слышит заливистый трезвон. Телефон звонит бесконечно долго, однако она не находит в себе сил, чтобы ответить. Наконец звонки прекращаются, и Лена еще глубже зарывается в рыхлую почву сна.

Под утро она резко вскакивает, как человек, проспавший время подъема на работу, и вновь берется за дело. Хватает трубку, а оттуда доносится голос:

– Мама!

Она ошалело глядит на телефон, когда тот верещит: «Мама! МАМА!» Под спиральками провода видна скопившаяся грязь.

– Света?

– Славик пропал!

Лена не может сдвинуться с места, не может вдохнуть. Легкие сжимает железный обруч. Мозг перестает посылать сигналы рукам и ногам, отчего те превращаются в негнущиеся палки – настолько они напряжены. Боже, что же она натворила?

– Я не могу до него дозвониться всю ночь! – дочь рыдает взахлеб. – Его отец тоже не отвечает! Где он шляется?!

Теперь в голосе Светы слышна вся ярость, весь гнев, который она копила со времен развода. С тех самых пор, когда она перестала произносить имя бывшего мужа и начала называть его исключительно «отцом Славика». Лена стискивает пластик так, что он начинает скрипеть, и ругает себя: «Как ты могла уснуть?!»

– Попробуй тоже дозвониться до его отца. – Слышно, как Света сморкается. – Я сегодня вылетаю в Москву!

Заканчивая разговор, Лена знает, что отец ничем не поможет Славику, исправить ситуацию способна только она. В открытое окно влетает ветер. Часы тикают. Ведут свой отсчет в этой стылой тишине.

Скованными морозом руками, тонкими, точно паучьи лапки, Лена вырывает чистые листы из блокнота для записей и выводит на каждом: «ОБЪЯВЛЕНИЕ».

Следом пишет:

«Пропал мальчик восемнадцати лет. Глаза карие, волосы соломенные, курчавые. Большой мясистый нос. Хорошо развит, эрудирован. Отличник. Походка твердая. Мы страдаем. Носит в основном кроссовки, джинсы, спортивную куртку. Сделаем все, что скажете. Верните внука!»

Правая рука отказывает, и тогда Лена пишет левой. Времени, конечно, уходит больше, да и получаются одни лишь каракули, но это не важно: они поймут.

Подставив руки под струю горячей воды, Лена ощущает, как они размягчаются, вновь обретая способность шевелиться, видит, как вздуваются синие вены. Руки приходят в боевую готовность, теперь они хотят разрядки…

Она варит сахарный сироп, а из оставшегося после рулета теста скатывает шарики величиной с грецкий орех. Кладет шарики на противень, расплющивает их кулаком и ставит в духовку на пару минут. Важно знать: нельзя доводить сироп до золотистого цвета, потому что в этом случае он быстро загустеет и превратится в карамель.

Лена добавляет в варящееся сахарное месиво мятную эссенцию, а потом поливает получившимся раствором выложенную на решетку выпечку. Глазурь застывает на глазах, и вот мятные пряники пополняют строй готовых блюд на кухонной тумбе.

Она чувствует себя разбитым сырым яйцом. Выглядит примерно так же. Надевая пальто на ночную сорочку, краешком глаза замечает одно из чудищ, которое задержалось после ночного визита. Оно каким-то образом забралось в зеркало и теперь взирает на нее оттуда. Лицо существа как луна, морщины – словно кратеры, такие глубокие, что в них можно даже спрятать какие-нибудь предметы. Глаза красные, воспаленные. Кожа половой тряпкой свисает с подбородка и щек, тянется к земле.

Никакое это не чудище, а не кто иной как она сама. Такая утомленная, измотанная.

Лена сует в карман деньги и найденный в тумбочке тюбик клея, молясь, чтобы тот оказался незасохшим, и с кипой объявлений под мышкой выходит из дома. Ей плевать на то, что она забыла дома трость. Плевать на то, что мороз кусает голые ноги. Абсолютно безразлично, что она второпях не додумалась обуться в сапоги и бредет по снегу в домашних тапочках.

К фонарю на краю улицы Лена лепит объявление о пропаже Славика. Сугробы по обеим сторонам дороги огромные, точно горы суфле.

В городе явно происходит что-то ужасное. Все вокруг кажется неправдоподобным, гротескным. Она идет мимо гаражей, которые то вздымаются, то опадают, чем походят на грудь впавшего в спячку великана. Один из них перевернут, на том месте, где должна быть крыша, чернеют каменные блоки фундамента, в дверном проеме видна красная машина с разбитыми стеклами, лежащая вверх тормашками на потолке. Но стоит только Лене взглянуть на гаражи, как они становятся прежними. А когда она отводит глаза, они вновь шевелятся, елозят, оборачиваются вокруг своей оси.

За дни, что Лена провела дома, Берильск как будто исказился. Преобразовался. Улицы вырастают друг из друга в некой телескопической перспективе, как будто смотришь на них через глазок в двери, прислоненный к другому глазку.

Цвета померкли, вылиняли, стерлись. Монохромная серость расползается по кварталам, как грязное пятно на яркой одежде, заглатывая все на своем пути: дома, вывески на магазинах, рекламные плакаты, автомобили и людей. Все, кого встречает Лена, имеют одинаковые серые лица, запавшие глаза, искривленные печалью рты. Люди, как и она, развешивают объявления на зданиях, запихивают под дворники машин, бросают в воздух, давая ветру возможность разнести их по району. Телефонные линии перегружены.

Что-то чужое ощущается в воздухе, враждебное. Какая-то холодная отстраненность. Какое-то звенящее отчаяние.

Уныние. Безнадега. Угнетение. Скрытое под пологом меланхолии беспокойство. Пульсирующая горечью ипохондрия.

В почтовом отделении очередь. Никто не разговаривает, никто не приветствует знакомых и не справляется о здоровье. Кассир за стеклянным окошком молча отпускает клиентов, вручая им вместе с покупками отпечатанные на компьютере предложения о выгодных кредитах или акциях в супермаркетах на приобретение по сниженной цене пыточных орудий. О туристических поездках в Бермудский треугольник с билетом в один конец. О появлении нового сильнодействующего наркотического средства – телефонного аппарата, в таких афишках написано: «Опомнитесь! Телефон отнимает ваши жизни. Телефон убивает».

Когда Лена подходит к кассе, конвертов уже практически нет. Она забирает оставшиеся. За ней – очередь до самых дверей. Зомби, выстроившиеся в ряд. Голодными глазами глядят они на хиленькую пачку конвертов, прижатых к груди. Кто-то идет следом за ней, а кто-то преграждает ей путь.

– Прочь, – шипит она, пряча сокровище под пальто, и что-то в ее взгляде если и не отпугивает, то заставляет их отступить. Как шакалы, они разбредаются по помещению. Как упыри, они следят за каждым ее шагом из темных углов.

Лена вдруг ясно ощущает подъем сил. Мысль о том, что на карту поставлена жизнь внука, наполняет ее странным очарованием. За общественным столом она пишет письма. У нее нет с собой бумаги, поэтому мольбы о возврате Славика она выводит прямо на оборотной стороне конвертов. На лицевой части указывает первые пришедшие в голову адреса.

Внезапно тишина взрывается шелестом голосов.

– Они идут, – шепчутся люди.

Некто говорит: Они – это новое правительство. Кто-то заявляет, что Они – это скопление всех переживаний, провалившихся надежд, сплетение неоправданной боли и дурных эмоций, клубок обид, пустых обещаний и оставленных без ответа вопросов.

Они из чужеродных миров. Они – это новые боги. Люди судачат о постройке новых церквей.

Лена отправляет исписанные конверты в ящик для приемки писем и спешит домой, ей во что бы то ни стало нужно успеть передать послание именно Им. Снег скрипит под ногами неестественно громко.

Улицы пусты, машины брошены прямо посреди дороги, неработающие магазины хлопают открытыми дверями. Серость плесенью покрыла каждый клочок города, который похож на старую потрескавшуюся фотографию, на копию, снятую с копии на еле дышащем ксероксе. Окна многоэтажек заполонили лица. Напряженные и испуганные, они ждут прибытия диктаторской хунты, совершившей переворот в Берильске.

Приближаясь к дому, Лена слышит колокольный звон, непривычный и неправильный, совсем не церковный. Это звон столкнувшихся миров. Звуковая волна идет из долины на горизонте, стены домов резонируют.

Стрелки часов замирают на пяти, и, сбрасывая с себя пальто, Лена бубнит: «В доме у дороги ровно в пять День Пряников придет опять».

Она выкладывает на столе лицо из мятных пряников – продолговатое, с крупным подбородком. А земля сотрясается от шагов исполинов.

Разрезает пирог полукругом, так что получается улыбающийся рот. Свет преломляется, лампочки трещат от напряжения, из розеток вылетают искры. Плита, паникуя, выпускает из конфорок языки пламени.

Место глаз занимают морковные шарики в белой глазури с изюминкой посередине. Посуда в этот миг дребезжит в шкафах.

Нос заменяет мясной рулет. Большой мясистый нос. В окно видны восстающие над крышами домов смоляно-черные тени.

Бровями служат две веточки кинзы, а куриные крылышки, запеченные в духовке, становятся волосами. Воздух подрагивает и, обретая цвет морской синевы, становится видимым, реальность словно выворачивается наизнанку. Как будто глядишь на мир через дверной глазок, скрытый за другим глазком.

Когда Они входят в город, у Лены все готово. На столе – улыбчивый мальчик с удивленными карими глазами, крупным носом и курчавыми соломенного оттенка волосами. Вот он, ее Славик. Созданный с любовью и надеждой на безоблачное будущее.

– Все будет хорошо, – говорит ему Лена.

Это лицо – для них. Чтобы они знали, кого нужно вернуть. Чтобы поняли, что она не намерена отступать. Лена находит в записной книжке нужное имя. Набирает номер, вертя телефонный диск трясущимися пальцами, и, дождавшись ответа, говорит в трубку:

– Мы поклоняемся святыням, но дары волхвов не видели ни разу.

– Мама, это ты?

– Если вы тоже, то приходите к шести утра на службу в Пятизнаменный храм. Будет душевно и весело, особенно когда жертву вздернут под самый купол.

– Мама, что ты несешь? – Света плачет.

Лена тоже плачет. Голос ломается от раздирающих ее чувств.

– Мы вернем его, Света! – кричит она.

Гигантская тень наклоняется к разбитому окну, заглядывает внутрь. Изъеденная космическим мраком морда клубится черным дымом. Существо видит послание, оставленное на столе, однако оно смеется, словно воспринимает Ленино обращение как шутку. Смеется над старой измученной женщиной, сделавшей из аппетитных блюд собственного внука.

Вибрирующая от хохота воздушная волна обдает Лену, взметает ее волосы, достигает стола.

Лена кричит, когда трубка насмехается над ней короткими гудками:

– Слышишь? Мы вернем его!

Исполин движется дальше, Лена провожает огромное нечто вытаращенными глазами. И после его ухода пряничное лицо на столе произносит:

– Бабушка?

Спасибо за помощь и поддержку людям, без которых эта книга никогда бы не нашла своих читателей.