Alan Bradley

THE GRAVE'S A FINE AND PRIVATE PLACE

Я возлежу на смертном одре.

Снова.

Я сделала все возможное, лишь бы выжить, но этого оказалось недостаточно. Есть пределы человеческим возможностям.

Охваченная горькими воспоминаниями, я отвернулась лицом к стене.

На Рождество неожиданно умер отец, и мы быстро поняли, что оставшуюся после него пустоту ничем нельзя заполнить. Он был клеем, который держал всех нас вместе, и когда он умер, сестры и я, даже в лучшие времена не бывшие друзьями, превратились в смертельных врагов. Каждая из нас, отчаянно стремясь захватить власть, получить хоть какой-то контроль над распадающейся жизнью, все время конфликтовала с остальными. С одинаковой легкостью мы бросались словами и посудой. И неважно, кто пострадает.

Когда наша семья оказалась на грани развала, из Лондона приехала тетушка Фелисити, дабы примирить нас.

По крайней мере, она так объявила.

На случай если мы забыли, нам быстро напомнили тот факт, что наша дражайшая тетушка, как милостиво гласит Книга общих молитв, является женщиной, следующей стремлениям и порывам своего сердца.

Иными словами, это упрямая старуха, деспот и тиран.

Тетушка Фелисити заявила, что Букшоу следует немедленно продать, несмотря на то, что он принадлежит мне и я могу распоряжаться им по своему усмотрению. Фели должна как можно скорее выйти замуж за Дитера Шранца, как только закончится траур. Даффи нужно отправить в Оксфорд изучать английскую филологию.

– Кто знает, может, когда-нибудь ты станешь одаренной преподавательницей, – заметила тетушка Фелисити, после чего Даффи швырнула в камин чашку и блюдце и вылетела из гостиной.

«Злиться бессмысленно, – ледяным голосом объявила тетушка Фелисити. – Приступы гнева только создают новые проблемы и не решают имеющиеся».

Что касается меня, я вместе с кузиной Ундиной должна поехать в Лондон к тетушке Фелисити, пока она не решит, что с нами делать. Я уверена, что меня захотят отослать в очередное место, где я должна буду продолжить учебу, прерванную, когда меня исключили из женской академии мисс Бодикот в Канаде.

Но как же Доггер и миссис Мюллет? Что с ними будет?

– Их уволят и назначат им небольшую пенсию в зависимости от выслуги лет, – объявила тетушка Фелисити. – Уверена, они оба будут очень благодарны.

От Доггера просто отмахнутся, назначив пенсию? Немыслимо. Доггер отдал нам почти всю жизнь: сначала отцу, потом матери, сестрам и мне.

Я представила, как он в поношенном пиджаке сидит на деревянной скамейке где-то у реки и просит милостыню у проходящих мимо туристов, время от времени фотографирующих его, чтобы показывать потом своим придурковатым родственникам.

Доггер заслуживает лучшего.

А миссис Мюллет?

Ей придется готовить незнакомцам, она зачахнет и умрет, и виноваты будем мы.

Наши жизненные перспективы выглядели крайне мрачно.

Потом, в начале февраля, все стало еще хуже. Умер король Георг VI, приятный человек, который когда-то приветливо болтал со мной у нас в гостиной, как будто я его дочь; и с его смертью весь народ, все жители стран Содружества, а может быть, и весь мир, погрузились в уныние вместе с нами.

А я? Как же Флавия де Люс?

Погибну, решила я.

Лучше свести счеты с жизнью, чем гнить в Лондоне, на кишащей голубями площади, в унылом доме тетушки, которая дорожит «Юнион Джеком» больше, чем своей собственной плотью и кровью.

Опытный эксперт в ядах, я точно знала, что надо сделать.

Никакого цианида, нет уж, увольте!

Я слишком хорошо знаю симптомы: головокружение, слабость, жжение в горле и желудке, потом паралич блуждающего нерва, затрудненное дыхание, холодный пот, слабеющий пульс, паралич всего тела, давящая боль в сердце, слюнотечение…

Мне кажется, именно слюнотечение заставило меня отказаться от цианида. Какая уважающая себя юная леди захочет, чтобы ее труп был обнаружен в луже слюны?

Есть более легкие способы воспарить в кущи небесные.

Так что вот, лежу я на смертном одре, мне тепло и хорошо, я полуприкрыла глаза и напоследок рассматриваю отвратительные обои – горчичные с красными пятнами.

Скоро я усну, и все они никогда в жизни не поймут, отчего я умерла. Как я хорошо все продумала!

«Они пожалеют, – подумала я. – Они пожалеют».

Но нет! Я не должна почить вот так. Это неподходящее выражение лица, слишком простое. С такими лицами умирают заурядные молочницы и продавщицы спичек.

Смерть Флавии де Люс требует чего-то более возвышенного: переступая порог смерти, я должна думать о чем-то великом и благородном.

Но о чем?

Религия – слишком обыденно.

Возможно, я могла бы, например, погрузиться в размышления об особенных электронных связях диборана (B₂H₆) или о еще не установленных валентностях моногидрата трихлороэтиленплатината (II) калия.

Да, именно!

Рай распахнет передо мной двери.

Когда я ступлю на порог, огромные хрустальные ангелы, поблескивающие морозными всполохами, скажут: «Хорошая работа, де Люс».

Я обхватила себя руками и свернулась в клубок.

Как приятно умирать, когда все сделано как надо.

– Мисс Флавия, – Доггер нарушил мои приятные мысли. Он перестал грести и указывал мне на что-то.

Вмиг меня вырвали из сладких грез. Если бы это был кто-то другой, а не Доггер, он бы жестоко поплатился.

– Это Воулсторп, – сказал он. – Слева от самого высокого вяза – Святая Милдред.

Он знал, что я не хотела бы пропустить это зрелище: церковь Святой Милдред-на-болоте, где каноник Уайбред, пресловутый Каноник-Отравитель, два года назад лишил жизни нескольких прихожанок, добавив в святое причастие цианид.

Разумеется, он сделал это во имя любви. Яд и страсть, как я уже обнаружила, соединены так же тесно, как горошек и морковка.

– Выглядит безобидно, – заметила я. – Этот пейзаж словно сошел со страниц «Живописной Англии».

– Да, – согласился Доггер. – Так обычно и бывает. Ужасные преступления часто происходят в мирных местах.

Он уставился на другой берег и умолк. Я знала, что он вспоминает японский лагерь военнопленных, где он и мой отец подвергались жутким мучениям.

Как я уже говорила, причиной раздора в нашей семье стала смерть отца шесть месяцев назад. Офелию, Дафну и меня тянуло в разные стороны.

Ундина, как было решено, уже уехала в Лондон с тетушкой Фелисити.

Сейчас Фели лениво раскинулась на полосатых подушках на носу лодки, намазав лицо репеллентом и рассматривая свое отражение в воде. С тех пор как мы отплыли, она не сказала и слова. Ее пальцы отстукивали на планшире мелодию – я угадала в ней «Песню без слов» Мендельсона, – но лицо ничего не выражало.

Даффи, сидевшая на скамье, сгорбилась над книгой – «Анатомией меланхолии» Роберта Бертона – и не обращала совершенно никакого внимания на прекрасные английские пейзажи, медленно проплывавшие мимо нее.

Неожиданная смерть отца погрузила нашу семью в апатию, и, я думаю, дело в том, что мы, де Люсы, по природе своей неспособны на выражение печали.

Только Доггер сломался и поначалу выл в ночи, как собака, но в последующие дни, длинные и полные страданий, и он стал молчаливым и бесстрастным.

Какая жалость.

Похороны прошли ужасно. Денвин Ричардсон, викарий и старый друг отца, разрыдался и не смог продолжать службу. Пришлось искать другого священника. В конце концов пригласили старого каноника Уолпола из городка по соседству, и он закончил то, что начал его коллега. Его речь напоминала собачий лай над трупом.

Сущий кошмар.

Вынужденная взять ответственность на себя, тетушка Фелисити примчалась из Лондона (как я уже говорила). Смерть единственного – и младшего – брата повергла ее в состояние неистовства, в результате чего она начала обращаться с нами как со слабоумными рабами на галерах, швыряясь приказами вроде:

– Сложи журналы по порядку, Флавия. Сначала по алфавиту, а потом хронологически. Передней обложкой вверх. Это гостиная, а не воронье гнездо. Офелия, принеси метлу и смахни паутину. Это место напоминает могилу.

Потом, осознав, что она ляпнула, тетушка аж покрылась рябью от подавленного стыда и понесла еще большую чушь, которую я не стану здесь пересказывать, опасаясь, что когда-нибудь она прочитает и жестоко мне отомстит.

Я слишком драматизирую? Отнюдь.

– Вы напоминаете мне кучку слизней, – объявила тетушка Фелисити. – Надо что-то сделать, чтобы стряхнуть с вас тину.

Поэтому было решено – хотя я до сих пор не пойму, кем именно, – что нам всем нужен отдых: автобусные экскурсии, полосатые шезлонги у моря или хотя бы свежий воздух.

Мне кажется, прогулку по реке предложил Доггер: ленивые дни у воды, лимонад и имбирный эль от «Фортнем и Мейсон», череда сельских отелей с их пуховыми матрасами ночью и горячими ростбифами днем.

– Вспомните «Гекльберри Финна», – сказала Даффи. – Кто знает, Флавия? Вдруг тебе повезет и ты найдешь труп на корабле.

Маловероятно – но все что угодно лучше, чем оставаться в Букшоу, где траур, похоже, воцарился до конца времен.

Я никогда раньше этого не замечала, но дом захватили пыль и влага. Воздух стал затхлым, как будто останки нескольких поколений де Люсов вытряхнули из пылесоса и разрешили им располагаться, где они пожелают. Это заметила Даффи.

– Наш дом напоминает заросшую плесенью часовню в парке из «Холодного дома», – вздрогнув, сказала она и закуталась в кардиган.

Даффи процитировала книгу, которую маниакально перечитывает с тех пор, как еще лежала в коляске. Стоит ей дочитать до последней страницы, как она снова открывает первую. «Чувствуешь такой запах, такой привкус во рту, словно входишь в склеп дедлоковских предков[2]. Кар!»

«Кар!» – это из репертуара Даффи, не из Диккенса.

Свадьба Дитера и Фели, назначенная на июнь, была отложена из уважения к памяти отца. Имели место сцены с битьем посуды, сдиранием обоев, разрезанием обивки и тому подобное, но все тщетно.

– После смерти родителя назначается период глубокого траура продолжительностью шесть месяцев, – объявила тетушка Фелисити, выдавая свою приверженность армейским порядкам, хотя она должна храниться в глубокой тайне. – И ни днем меньше. Кричи сколько хочешь, ты не заставишь меня передумать.

И все тут.

То, что должно было стать периодом блаженства, превратилось в кошмар, когда нервозность, страх и гнев Фели победили здравый смысл, не оставив от него ни капли. Результатом стала серия ссор и примирений с Дитером, за которыми следовали приступы злобы, силе которых позавидовал бы Чингисхан.

Дитер выносил все это с непоколебимым спокойствием, но рано или поздно даже герои вынуждены отступить, чтобы зализать раны.

Так что мы в суматохе собрали чемоданы – все, кроме Доггера, который всегда готов ко всему, – и отправились в путешествие, которое должно исцелить нас.

Но все пошло наперекосяк.

К тому времени как мы смогли уехать из Букшоу, отец был мертв уже почти шесть месяцев. Казалось, особенно в начале, что Доггер потерял самую важную часть своей души. Но шли дни, и становилось все более очевидно – во всяком случае, мне, – что он обрел что-то более важное.

В последние несколько недель Доггер словно начал светиться. Это трудно описать, но я постараюсь.

Это выглядело не так, будто он только что побрился и намазался гвоздичным лосьоном, ибо Доггер выше подобных трюков.

Нет, у него словно начал отрастать нимб: бледное свечение, как на картинах средневековых святых, – вокруг них рисуют золотой ореол, словно на головы вышеупомянутым святым надели перевернутый чайник.

В Библии на самом деле нет никаких нимбов – равно как там нет кошек и баянов. Если вам нужны нимбы, придется поискать их в «Энциклопедии Британнике», они там находятся между нильтреугольной матрицей и нимоником. Как всем известно, настоящие нимбы, вроде тех, что можно наблюдать вокруг луны или солнца, являются результатом отражения и преломления света в ледяных кристаллах, находящихся в атмосфере. Но объяснения нимбам святых нет, хотя их можно легко представить в своем воображении. По крайней мере, я могу.

В случае с Доггером это было свечение, лучезарное сияние, которое снисходило на него очень постепенно. Я взяла на заметку, что надо каждое утро заходить на кухню и внимательно наблюдать за Доггером, только делать это осторожно.

У него порозовели щеки, и сначала я боялась, что это отравление дурманом или чума. Но поскольку Доггер прекрасно знает, как надо обращаться с Datura stramonium, растущим в горшке у меня в лаборатории, а Черную Смерть последний раз диагностировали в Англии в 1918 году, когда она унесла жизнь миссис Багг из Испвича, я решила, что происходящее с Доггером – исключительно к добру.

Таким образом, тем июньским утром Доггер, сидевший ровно по центру нашей лодки и решительно вонзавший весла в теплую мутную воду реки, был красив и здоров как никогда: просто как кинозвезда. Если бы это был фильм, а не реальная жизнь, Доггера играл бы Джон Миллз[3] с его понимающим прищуром и легкой улыбкой на фоне солнечного утра, как будто он уже знает, что ждет нас за поворотом. Может, так оно и есть.

– Ты уже бывал здесь, Доггер? – спросила я. – Имею в виду, в этой части реки?

– Много лет назад, мисс Флавия, – ответил он, – но это было в прошлой жизни.

Я поняла, что надо оставить эту тему.

Я рассматривала огромные убаюкивающие тени, отбрасываемые на воду церковным кладбищем.

Большинство людей никогда не задумываются, почему места последнего упокоения всегда изобилуют зеленью. Но если бы они задумались, их лица, может быть, приобрели бы такой же оттенок, как эта трава, потому что под живописным мхом и лишайником, под обветренными камнями, под землей медленно побулькивает кипящий химический котел, в котором, благодаря химии, наши предки и соседи возвращаются к своему Создателю.

«Из праха мы созданы, в прах и обратимся», – гласит Библия.

«Прах к праху, пыль к пыли», – говорит Книга общих молитв.

Но обе эти книги, написанные с неплохим вкусом, не упоминают ни о вонючем желе, ни о жидкой или газообразной стадиях, которые мы проходим, перед тем как оказаться в великом ничто.

Обычное кладбище – это первоклассная мясорубка.

Шокирующая правда, да?

В старом выпуске «Иллюстрированных лондонских новостей», который я нашла под диваном в гостиной, рассказывали, что в качестве средства для размягчения мяса теперь рекламируют сок папайи.

«Какая колоссальная трата продукта! – подумала я. – Можно сделать куда более мощное и эффективное средство, просто разлив по бутылкам…»

Сейчас мы дрейфовали в нескольких футах от берега, на котором находится кладбище. Над нами вздымалась Святая Милдред-на-болоте, и ее квадратная башня закрывала солнце. Вдруг похолодало, и причиной был не только внезапно поднявшийся легкий ветерок, означавший перемену погоды.

– Это здесь, рядом со старым причалом, каноник Уайтбред бросил отравленный потир[4] в реку, да, Доггер?

Я знала, что так оно и было. Я долго изучала фотографии во «Всемирных новостях», запоминая все подробности: тропинку, причал, покатый берег, камыши… Везде были стрелочки и подписи для удобства жаждущего крови читателя.

Каноник бросил сосуд в реку в надежде, что тот утонет и останется на илистом дне до конца света. Однако он не принял во внимание коварство одного из своих предшественников, который подменил старинную серебряную чашу копией из металлического сплава, покрытой лишь тонким слоем благородного металла. К несчастью, она всплыла и застряла в камышах, где ее и нашел мальчик, сын фермера.

– Не надо было выбрасывать ее в безлунную ночь, – заметила я.

– Именно, мисс Флавия, – подтвердил Доггер, читавший мои мысли. – Может, тогда бы он заметил, что она не утонула.

– Хотя она могла и утонуть, – взволнованно сказала я. – Может, ее случайно зацепили тяжелым веслом или багром, вот она и всплыла.

– Возможно, – ответил Доггер, – но маловероятно. Полагаю, полиция отвергла эту теорию как необоснованную. Таким предметом можно было бы поднять менее качественную копию, но это не тот случай.

– Странно, – задумалась я. – Каноник Уайтбред так и не заметил, что сосуд слишком легкий.

– Если только он не сам подменил его, – предположил Доггер.

Я возбужденно шлепнула по воде, приходя в восторг при мысли о том, что они здесь, что в этот самый миг вода уносит следы цианистого калия и стрихнина. Может быть, одинокие молекулы еще тут – конечно, в очень разбавленном виде, но если верить гомеопатическим теориям Сэмюэла Ханнемана, сохраняющие смертоносную силу.

– Флавия! – заорала Даффи. – Дубина! Ты забрызгала мою книгу!

Когда Даффи в ярости, она вечно забывает слова из своего обширного вокабуляра.

Она захлопнула томик и швырнула его в корзину для пикника.

Над рекой повисло благословенное, хоть и несколько напряженное молчание. Мы плыли под арками из ивовых веток. Там и сям водная гладь нарушалась плеском рыбы. (Я лениво задумалась, испускают рыбы газы или нет).

Мы находились неподалеку от одного из великих университетов. Наверняка кто-то там должен знать, кто-то ученый, а конкретно – ихтиолог. Молодой энергичный ихтиолог с квадратной челюстью, светлыми кудрявыми волосами, голубыми глазами и трубкой. Я бы могла заскочить к нему и проконсультироваться по какому-нибудь головоломному химическому вопросу… который сразу даст ему понять, что я не рядовой любитель… Рассеивание цианистого калия и стрихнина в речной фауне. Да. Точно!

Роджер, так его будут звать. Роджер де как-то-там – имя под стать моему собственному… Из древней норманской семьи, на гербе которой столько оружия, хохолков, знамен, девизов и лозунгов, что и не снилось ни одному рынку подержанных автомобилей.

«Роджер…» – начну я…

Нет, постойте! Роджер – это слишком банально. Так можно назвать собаку. Его будут звать Ллевеллин, и произносить его имя надо будет на уэльский манер.

Точно, Ллевеллин.

«Ллевеллин, – скажу я, – если вам когда-нибудь потребуется содействие в расследовании дела об отравлении в бассейне, я с радостью помогу».

Или это слишком прямолинейный подход?

Я никогда не проводила вскрытие рыбы, но вряд ли оно сильно отличается от разрезания сельди за завтраком.

Я с удовольствием вздохнула и лениво свесила руку вниз.

Что-то коснулось меня. Что-то задело мои пальцы, и я инстинктивно сжала ладонь.

Рыба? Я что, поймала рыбу рукой?

Может, какой-то тупой голавль или глупая щука приняли мои пальцы за что-то съедобное?

Не желая упустить возможность войти в историю под именем Флавия Рыболовный Крючок, я изо всех сил вцепилась в что-то жесткое и ребристое. Уперлась большим пальцем. Добыча не уйдет.

– Подожди, Доггер, – попросила я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно. Эта история будет передаваться из поколения в поколение, и я должна позаботиться о том, чтобы мое хладнокровие вошло в легенду. – Кажется, я что-то поймала.

Доггер перестал грести, лодка закачалась на воде. Я чувствовала что-то очень тяжелое. Должно быть, это одна из тех рыб-гигантов, знаменитостей местного фольклора, столетиями живущих на дне водоема. Старушка Молди или что-то в этом духе, обычно деревенские их так называют. Они, наверное, придут в ярость из-за того, что я поймала их чудовище голыми руками?

Эта мысль заставила меня улыбнуться.

Что бы это ни было, оно не сопротивлялось.

Хотя Даффи и Фели делали вид, что происходящее их не интересует, обе повернулись ко мне.

Изо всех сил удерживая равновесие и стараясь не упустить добычу, я сделала резкий рывок.

Я видела в журналах фотографии американского писателя Эрнеста Хемингуэя с багром в руке и огромной акулой. Готова поспорить, даже он никогда не ловил подобную рыбу голыми руками.

«Флавия, – подумала я, – ты прославишься».

Когда лодка перестала качаться и волны стихли, под поверхностью проявилась тень, превратившаяся в белесое пятно. Брюхо рыбы?

Я потащила ее вверх, чтобы рассмотреть получше.

Хотя этот предмет был перевернут, узнать его было легко.

Это была человеческая голова, а под ней обнаружилось человеческое тело.

Мои пальцы глубоко вошли в рот и зацепились за верхние зубы трупа.

– Давай-ка к причалу, Доггер, – сказала я.

Причалить к берегу у церкви оказалось не такой легкой задачей, как можно было предположить.

Во-первых, Даффи, перегнувшись через планшир, методично избавлялась от всего, что съела за последние две недели. Если вы когда-нибудь видели в кино, как траулер опустошает сети, вы примерно представляете, что я имею в виду. Сказать, что она просто извергла съеденное, – невероятное преуменьшение. Скорее, она выплюнула все свои внутренности. Ужасающее зрелище, по правде говоря.

Если бы не серьезность ситуации, я бы даже посмеялась.

Доггер – надо отдать ему должное – не произнес ни слова. С одного взгляда он все понял и начал действовать соответственно. Медленно, но неуклонно мы двигались к берегу в тишине – конечно, если не считать звуков рвоты.

Лодочники, которые были неподалеку, наверное, решили, что юной леди стало плохо. Чем-то отравилась или морская болезнь. Пялиться нехорошо, так что они не смотрели. Разумеется, никто из них не заметил, что я тащу за открытый рот.

Когда лодка стукнула о деревянный причал, Доггер протянул мне клетчатый плед, который собирался расстелить на земле во время нашего пикника. Я сразу поняла, чего он хочет.

Не привлекая внимания, я взяла плед левой рукой, развернула и небрежно накинула на плававший труп. Пришвартовав лодку, Доггер вышел на мелководье, бережно поднял прикрытое пледом тело и побрел к заросшему зеленой травой берегу. Положил труп на землю на краю церковного кладбища.

Я заметила синяк на шее сзади – как будто человек оступился, ударился головой и упал в воду. «Но у мертвецов не бывает синяков», – вспомнила я.

– Искусственное дыхание? – предложила я, стараясь думать логически.

Однажды Доггер рассказал мне, что изучал джиу-джитсу и систему Кано, согласно которой утопленника можно реанимировать резким ударом по ступням.

– Боюсь, нет, мисс, – ответил Доггер, приподняв край пледа. – Слишком поздно. Этот бедняга уже стал поживой рыб.

Он прав, уши и нос были объедены.

Судя по тому, что осталось от лица, этот мужчина был довольно красив. Длинные рыжие пряди, пропитавшиеся водой, должно быть, когда-то вились кудрями над кружевным воротником его шелковой рубашки.

Я не сочиняю, она действительно шелковая, и его голубые брюки тоже, застегнутые на пуговицы и подвязанные шелковыми лентами под коленями.

У меня было впечатление, будто я смотрю на выходца из восемнадцатого столетия, путешественника во времени, который весело нырнул в воду во времена короля Георга III и наконец решил выплыть.

В следующий миг я предположила: может быть, кто-то пропал с маскарада? Или со съемок фильма?

Наверняка об этом трубили бы на всех углах, но тем не менее – вот здоровый молодой человек (если не считать того, что он мертв) лежит, словно выловленная форель.

Он был почти чересчур красив: как мальчик в голубом со знаменитой картины Гейнсборо, только более бледный.

Но погодите-ка! Он действительно напомнил мне картину, но не Гейнсборо. Нет, это работа куда менее известного художника по имени Генри Уоллис.

«Смерть Чаттертона» – вот как она называлась, и на ней изображено тело печального молодого поэта, который в возрасте семнадцати лет отравился, когда разоблачили его литературные мистификации[5].

Как я сразу не догадалась, ведь огромная репродукция этой картины много лет висит в моей спальне на почетном месте.

Признаюсь, это одно из моих любимых произведений искусства.

На этой картине Чаттертон, бледностью лица напоминающий рыбье брюхо, раскинулся на убогом диване в съемной мансарде, левой рукой обнажив грудь, в которой совсем недавно билось сердце.

Правая рука свисает к полу, рядом валяется пустой флакончик из-под мышьяка.

Все искусство должно так завораживать.

– Пожалуйста, оставайтесь на местах, мисс Офелия, мисс Дафна, – слова Доггера вырвали меня из размышлений. – Внимательно следите за рекой вверх и вниз.

«Какой умный человек», – подумала я. Он нашел, чем их занять, чтобы они не впали в истерику, и помешал затоптать улики.

Удивительное дело, но людям, которые решительно раздают приказы на месте трагедии, всегда повинуются.

– Мисс Флавия, если вы соблаговолите побыть здесь, я схожу за полицией, – обратился он ко мне.

Я коротко кивнула, и он ушел в сторону церкви. Влажные манжеты его брюк шлепались о щиколотки, но это не мешало ему сохранять полный достоинства вид.

Как только он скрылся из виду, я приподняла край пледа.

На меня удивленно взглянули полузакрытые голубые глаза с расширенными зрачками – как будто я сдернула одеяло со спящего человека. Радужки были такого же цвета, как его губы и шелковые ленты на коленях.

Я понюхала губы, вернее, ткнулась в них кончиком носа, но ничего не уловила, кроме солоноватого запаха воды. Наклонилась к его глазам и втянула ноздрями воздух.

Так я и знала: яблоки. Цианистый калий, насколько я помню, запаха не имеет, но когда он смешивается с водой, растворяясь и образуя щелочной раствор, выделяется синильная кислота, которая в соединении с воздухом начинает пахнуть яблоками.

Глазная ткань, самая тонкая и нежная в теле, не только впитывает химические запахи лучше, чем остальные органы, но и сохраняет их дольше. Если не верите, понюхайте свои слезы через час, после того как поели лук.

Кроме того, глаза, полуприкрытые веками, были лучше защищены от вымывающего действия воды, чем нос и губы.

Его лицо было… ладно, скажем, интересным. Хотя оно несколько опухло, но синюшность практически отсутствовала. Верный знак, что либо тело находилось в воде недолго, либо, наоборот, долго было погружено в холодную глубину. Но тот факт, что сейчас оно всплыло на поверхность, означал, что в нем идут процессы газообразования. Есть и другие варианты, но этот самый правдоподобный.

«Можно найти и другие признаки, но, чтобы их изучить, придется раздевать тело, а это, – подумала я, – неприлично». Кроме того, нет времени, в любой момент может вернуться Доггер с полицией.

Когда дело касается утопления, самыми важными иногда оказываются внутренние приметы. Разумеется, я не могу провести вскрытие на берегу. Придется удовлетвориться другими приемами.

Положив ладони крест-накрест на грудь мертвеца, я навалилась на него всем своим весом.

Мои усилия были немедленно вознаграждены: из его посиневших губ хлынула удивительно сильная струя пенящейся жижи, сменившаяся водой.

Потянувшись за носовым платком, я собрала жижу, свернула ткань в комок, чтобы не подцепить заразу, и спрятала в карман.

Быстрый взгляд по сторонам подтвердил, что я осталась незамеченной.

Продолжив изучение трупа, я пощупала ладони мертвеца в поисках эффекта перчатки – дряблости кожи, которая дала бы понять, что труп долго находился в воде. Но его руки были на удивление упругими.

Почти не задумываясь, я поднесла свои пальцы к носу.

Поразительно, насколько мы игнорируем наше обоняние. Мы реагируем на крайности – аромат или вонь, розы или разложение. Человеческий нос научился не обращать внимание на то, что не имеет значения.

Я обнюхала пальцы.

Ага! Я не ожидала ничего необычного, но мой нос безошибочно уловил запах.

Паральдегид, клянусь всеми святыми! Старый добрый дружок (СН₂СНО)₃ – дурно пахнущая и отвратительная на вкус бесцветная жидкость, которую можно получить, если подвергнуть альдегид воздействию серной или соляной кислоты. Это вещество было впервые синтезировано в 1829 году и когда-то вместе с ванильным экстрактом, земляничным сиропом и хлороформом входило в состав средства от бессонницы. Также, в сочетании с равными частями вишнево-лавровой воды, его использовали для подкожных инъекций душевнобольным.

Но сто лет назад от использования паральдегида отказались, потому что он вызывал плохой запах изо рта у пациента. Хотя мне доводилось слышать, что есть люди, особенно среди аристократии, которые пристрастились к этому веществу.

Я еще раз понюхала кончики пальцев, освежая память.

Если я правильно помню, отравление паральдегидом сужает зрачки, а у этого бедолаги они расширены. Что-то не сходится. Части головоломки не встают на место.

Придется подождать. Сейчас нет времени.

Я обратила внимание на нижнюю часть тела трупа. Одна ступня, немного высовывающаяся из-под пледа, была обута в нечто вроде красной балетной туфли. Вторая была босой. Невысокий, насколько я могу судить, примерно пять с половиной футов ростом, даже чуть ниже, хотя трудно определить на глаз, поскольку он лежит под пледом.

Да! Вот оно. Это балетный танцор, вот почему он так одет.

Горжусь собой. Должно быть, он пришел на берег реки вечером, потренировать пируэты вдали от завистливых глаз. Может, из «Лебединого озера».

Должно быть, какое зрелище! Под плакучими ивами, у сонной реки – но потом он поскользнулся или подвернул ногу и упал в темные воды.

Или его столкнули.

Мог ли он запутаться в водорослях или ряске? Я отогнула край пледа. Следов растений нет.

Может, что-то найдется в складках одежды. Надо обыскать его.

Вы когда-нибудь засовывали руки в карманы брюк трупа? Вряд ли. Я сама делала это лишь пару раз, и должна сказать, что это не самое приятное занятие.

Кто знает, что может там таиться? Обыскивая утопленника, вы рискуете наткнуться на угрей, водяных змей, крабов и кого угодно, и я начала вспоминать, какие особи могли подняться по реке со стороны Темзы. Китайский мохнорукий краб? Когда дело касается крабов, любые средства предосторожности хороши.

Не стоило беспокоиться. За исключением клочка мокрой марли и сложенного листка бумаги в синюю линейку, карманы были пусты. Я зажала листок большим и указательным пальцами, подумав, что надо будет потом как следует оттереть руки от слизи.

Стараясь не повредить, я медленно развернула листок. Там было кое-что написано карандашом. Несколько цифр.

Может, это дата? 1954 год, а 6, 7, 8 и 9 – это месяцы июнь, июль, август и сентябрь? Если так, то это будущее, потому что сейчас июнь 1952 года.

Люди обычно не назначают встречи настолько заранее.

Или это код от сейфа? Маловероятно, потому что аккуратно набрать серию из четырех цифр в строгой последовательности очень сложно. И Доггер во время одного из уроков по вскрытию замков объяснил мне, что обычно такие комбинации содержат не менее двух непоследовательных цифр.

Или это телефонный номер? Не уверена, к какому коммутатору относятся первые две цифры, но всегда можно позвонить и узнать, кто поднимет трубку.

Варианты бесконечны, и это весьма занимательно, потому что возможности намного интереснее несомненных фактов – таково мое мнение.

Я уже собиралась вернуть мятый листок обратно в карман, когда солнце заслонила внезапная тень, упавшая на труп. Меня словно пронзило электрическим током.

Я повернулась и подняла руку, закрываясь от солнца, но увидела только черный силуэт, нависающий надо мной.

– Что ты сделала с Орландо? – раздался голос, и я чуть не выскочила из кожи вон.

В старинном плетеном кресле на колесиках восседала незнакомая женщина. Она подкатилась ко мне так тихо, что я ничего не услышала.

– Ты опять? Что это за игры? Опять твои проказы? Немедленно встань, Орландо, ты пачкаешь шелк.

– Прошу прощения, – сказала я, поднимаясь на ноги. – Боюсь…

– И правильно делаешь, бесстыжая девчонка. Что ты наделала? Отвечай немедленно!

С первого взгляда мне показалось, что нос этой женщины торчит, как у военного корабля, такой же крупный и мощный, чтобы легко пронзать бурные волны Атлантики.

Седые волосы, стянутые в тяжелый узел на затылке, придавали ее лицу вид нагноившегося прыща, который вот-вот лопнет.

Из-под дорожного пледа высовывался носок жокейского сапога, объемистую грудь в свободной куртке украшал трепещущий на ветру старый школьный галстук. Женщина выглядела очень странно.

– На что ты уставилась? – спросила она. – Разве родители не учили тебя, что глазеть неприлично?

Это была последняя капля. Мои родители – почившие, да покоятся с миром их души, – учили меня, что важнее всего продемонстрировать стойкость перед лицом угрозы.

Я знала, что должна излиться фонтаном утешений, явиться скалой сочувствия посреди океана печали, но эта женщина переступила черту. Я не могла заставить себя прикоснуться к ней, не то что обнять.

– Орландо мертв, – сообщила я. – Утонул. Мы обнаружили тело.

Я сразу поняла, что она меня не слушает.

– Орландо, вставай немедленно, – скомандовала она. – Через час приезжают Готорн-Уэсты, и ты знаешь, как Порция не любит ждать.

И без того бледное лицо Орландо на фоне травы приобрело жутковатый зеленоватый отлив, и я заметила, что одуванчики рядом с его ушами отбрасывают на щеки желтоватые тени, похожие на синяки или капли прогорклого масла.

– Довольно, Орландо, – продолжила женщина, высунув ногу из-под пледа и толкнув труп в плечо. – Вставай и идем.

Я схватила ее за руку.

– Не трогайте его, – сказала я. – Он умер. Мы вызвали полицию.

Женщина взглянула на меня, потом перевела взгляд на труп и снова на меня. Глаза расширились, полная верхняя губа с усиками искривилась, и воздух разрезал ужасающий вопль, то усиливающийся, то ослабевающий, как сигнал воздушной тревоги.

В ответ на этот жуткий крик Даффи и Фели повернули головы в нашу сторону, но только на секунду, а потом снова уставились на реку, как велел Доггер.

«Ничего не слышу, ничего не вижу» – это их девиз, и в глубине души я не могу винить их за это. Возиться с трупами не так просто, как некоторые думают.

Отвести глаза просто, но чтобы смотреть в лицо смерти, нужен крепкий желудок.

Я увидела, что Доггер возвращается в сопровождении двух человек – судя по одежде, деревенского констебля и викария.

«Слава небесам, – подумала я. – Мне больше не придется иметь дело с этой вопящей гарпией в одиночестве».

– Отойдите, пожалуйста, – предсказуемо попросил констебль.

Я с радостью послушалась и отодвинулась в сторону, откуда могла незаметно наблюдать за происходящим. Великие сыщики имеют в запасе много ловких трюков вроде этого.

Знаю, звучит как похвальба, но это правда.

Мы с Доггером наблюдали, как констебль осторожно заглядывает под плед. Убедившись, что юноша мертв, он одернул китель, поправил галстук, повернулся к нам и произнес:

– Ну что ж… – он ткнул большим пальцем в сторону церкви и главной улицы. – Буду признателен, если вы отправитесь в «Дуб и фазан». Хозяин как раз подает ветчину и сыр, если желаете перекусить. Я скоро приду.

Если желаем? Полагаю, он хотел проявить внимание. Или это такое чувство юмора? За кого нас принимает этот деревенский дурачок?

Я уже собиралась сказать ему, что с удовольствием пожую ломтик мяса, рассматривая особенно сочный труп, но поймала взгляд Доггера.

– Какая забота с вашей стороны, констебль, – сказала я. – Мне кажется, аппетитные запахи доносятся даже сюда, – как ожидалось от девочки моего возраста, я улыбнулась ему коротко, хотя несколько натянуто.

– Мы достаточно увидели? – произнесла я краешком рта, когда мы с Доггером шли забрать Фели и Даффи из лодки.

– О да, мисс Флавия, – ответил он. – Более чем.

– Как омерзительно! – ныла Даффи, сидя за столом в пабе «Дуб и фазан».

Я понятия не имела, что она имеет в виду: паб, труп или скулящую женщину в кресле, которую мы оставили в нежных руках констебля.

Какая разница.

Фели беспокойно ерзала в кресле, украдкой оглядываясь по сторонам. Я сразу же поняла, что ей неловко сидеть вместе со слугой.

Не знаю, что ее тревожит. Кроме нас в пабе были только плохо одетые мужчины с разноцветными шарфами на шеях. Они тыкали друг друга в грудь и гоготали.

Доггер не беспокоился. Мы в отпуске, и он тоже. Социальное положение и статус забыты – или предполагается, что они должны быть забыты. После войны многое изменилось. Фели воспитывалась в другом мире, и это было заметно.

Сочувствую ей. У Фели нелегкая жизнь, особенно в последнее время. Она тоскует по отцу и страдает из-за отложенной свадьбы. Для человека, который привык всегда получать все, что хочет, это, должно быть, конец света.

– Что закажете? – спросил хозяин, держа карандаш наготове. – Всем подать крестьянский обед? – в рубашке с короткими рукавами и переднике он напоминал хозяина трактира из комикса в «Панче».

– Пожалуйста, пинту «Гиннесса», – сказала Фели, и я чуть не упала со стула. Она заговорила в первый раз за все утро.

– Вам больше восемнадцати лет? – уточнил хозяин. – Простите, мисс, но я обязан спросить.

– Я гарантирую, что да, – сказал Доггер.

– Мне то же самое, – выпалила Даффи.

Хозяин так изумился, что даже ничего не спросил. Она явно потрясена еще сильнее, чем я думала.

– Мне имбирное пиво, – попросила я. – И, если вас не затруднит, не могли бы вы погреть его три минуты на плите?

Всегда полезно попросить что-нибудь особенное, чтобы вас не приняли за глупого туриста.

Нам придется провести какое-то время в этой деревне, пока констебль ведет расследование, так что важно обозначить приоритеты с самого начала. Потом будет поздно, тем более что вокруг одни незнакомцы.

Хозяин прищурился, но записал мой заказ, а затем обратился к Доггеру:

– А вы, сэр?

– Молоко. Стакан молока. Полагаю, оно пастеризовано?

– Пастеризовано не то слово, сэр! – рассмеялся хозяин, хлопнув себя по бедру. Мне хотелось ударить его по лицу. – Вы в жизни не видели настолько пастеризованное молоко, как наше. Я только вчера говорил мистеру Клемму (это наш викарий): «На нашей кухне вы не заработаете!» Разумеется, я имел в виду похороны. Но его это не развеселило.

Я перестала слушать. Слишком хорошо известны мне опасности непастеризованного молока.

В конце концов, химик Луи Пастер – один из моих любимых героев. Я с удовольствием вспомнила симптомы туберкулеза (он же чахотка). Вызывающая эту болезнь бацилла превращает легкие пациента во влажный сыр, лицо делается синюшным, поскольку в крови повышается уровень углерода, развиваются лихорадка, мучительный кашель, повышается пульс, мышцы слабеют, человек потеет по ночам и начинает бредить – жестоко, но сознание при этом сохраняет ясность и сосредоточенность до самого конца.

Одно время, прочитав статью на эту тему, я отказывалась пить молоко, пока не протестирую его в лаборатории и не пастеризую собственными руками, а потом снова проверю под микроскопом на предмет наличия бацилл.

Сейчас, конечно, с тех пор как в 1928 году Александр Флеминг открыл пенициллин, от чахотки никто не умирает, разве что в кино, где приступ болезни изображается с помощью трагических взглядов, фальшивых капель пота, сажи, которую втирают под глаза, драматического кашля и брызг ненастоящей крови на безупречно белом платке.

Мой поток завораживающих мыслей был прерван появлением напитков.

– Ура! – сказала Даффи, приветственно поднимая стакан.

Она делала вид, что совершенно не думает о серьезности ситуации. Но даже если вкус и приличия покидают нас, остается одно правило: проявлять уважение к смерти.

Я выстрелила в нее укоризненным взглядом.

– Простите, – устыдилась она.

Воцарилось молчание, и я мысленно перенеслась через дорогу – и по церковному кладбищу к берегу реки.

Кто этот мертвец и почему он утонул? Несчастный случай или…

– Я хочу домой, – внезапно сказала Фели. – Мне нехорошо. С меня хватит.

Странно, но я поняла, что она имеет в виду. Дело не в трупе, который я выловила из реки. Как я уже говорила, Фели тяжело перенесла смерть отца, а постоянные откладывания свадьбы и последующие ссоры действуют на нее еще сильнее.

«Бедняжка Фели, – подумала я. – Она всегда жила с призрачной надеждой, что вот-вот поймает счастье за хвост».

У меня была мысль, но придется подождать, пока мы поедим. Я прикоснулась к ее рукаву, подавая знак, что понимаю ее.

Была ли благодарность в ее взгляде? С Фели никогда нельзя быть уверенной.

Доггер заказал крестьянский обед, Фели – салат, а Даффи – маленькую порцию тушеной моркови.

– Извините, – сказала она, – не могу даже смотреть на мясо.

Я остановилась на старом добром чатни, сыре и маринованном луке – это мое любимое блюдо, которое я втайне называю бальзамирующим завтраком. Словно химическая лаборатория вдали от дома.

Мы ели в молчании. То, что мы могли бы обсудить с Доггером, не предназначалось для посторонних ушей, а темы, на которые можно говорить с сестрами, не подходят ему.

Когда мы заканчивали, в пабе по соседству распахнулась дверь и кто-то громко объявил задыхающимся голосом:

– Утопленник! Из реки выловили мертвеца!

Все зашумели, стулья задвигались, ноги зашаркали. Не успели бы вы и глазом моргнуть, всех будто корова языком слизала, и слышался только гул удалявшихся голосов.

– Пойдем, – сказала я, дернув Фели за рукав. – Время привести мой план в действие.

– Я туда не пойду, – возразила она. – Мне нехорошо. Я хочу домой.

– Я знаю, – ответила я, не ослабляя хватку. – Но подумай, что там через дорогу?

– Утопленник, – вздрогнув, ответила она.

– А еще?

Она смотрела на меня с непонимающим видом.

– Церковь! – сказала я. – А где церковь, там орган. Нет дыма без огня и так далее. Давай же, пойдем. У меня завяли уши. Мне нужна инъекция Баха.

В лице Фели что-то изменилось. Это было еще не счастье, но что-то близкое к нему.

Она встала, я взяла ее за указательный палец и повлекла к выходу. Первый раз я по своей воле прикоснулась к руке сестры с тех пор, как мне было девять месяцев и я училась ходить.

Июньская погода радовала ярким солнцем, и нам пришлось прикрыть глаза ладонями.

Мы пересекли улицу и по гравийной дорожке пошли к церкви.

«Святая Милдред-на-болоте», – гласила надпись на старой табличке, и я затрепетала от удовольствия. В этот самый момент призрак каноника Уайтбреда может выглядывать из-за любого надгробия.

Когда я перевела взгляд на колокольню, у меня возникло отчетливое чувство, что за нами наблюдают, но через секунду оно прошло. В церквях такое бывает.

На пороге Фели, определив кратчайший путь к органу, устремилась к цели, а я села на скамью в начале центрального прохода.

Нет другого места на земле, где присутствие мертвецов чувствуется так остро, как во влажном мраке пустой церкви. Если прислушаться, можно расслышать их дыхание. Знаю, это невозможно, мертвые не дышат – по крайней мере, в земном смысле слова. Но все равно их можно услышать.

Я на полную мощность включила свой сверхъестественно острый слух. Эту особенность я унаследовала от покойной матери Харриет, и хотя обычно от этого только уши болят, иногда бывает и польза.

Но если мертвецы и шептали что-то в тот день, они обращались не ко мне. Может быть, жертвы каноника Уайтбреда собирались поболтать вокруг алтаря, где их причащали. В конце концов, ведь на этом самом месте их отравили?

Я заинтересованно уставилась на алтарь. Над ним что-то едва поблескивает? Если и так, то это нельзя пощупать. Дуновение теплого ветерка откуда-то снаружи или порыв воздуха от находящейся под полом батареи.

Либо воздух, либо проявление древней святости, и готова поспорить, что скорее первое.

В задней части церкви что-то несколько раз глухо стукнуло и зашелестело, и зазвучал орган. Я сразу же узнала пьесу: Бах «Искусство фуги».

Сначала заиграла одна труба – словно высохшая кость запела себе колыбельную ночью в склепе. Но вскоре к ней присоединились другие кости, и ноты Баха игриво вспорхнули к стропилам и консольным балкам, словно эскадрон веселых, безумных летучих мышей. Изысканное сравнение, осмелюсь сказать, поскольку слово «фуга» означает «полет».

О, как прекрасно!

Я сделала глубокий вдох и закрыла глаза.

Должно быть, мозг старины Иоганна Себастьяна работал так же, как и мой, и он мог одновременно думать о разных вещах.

Я всегда считала, что органная музыка очень стимулирует мыслительный процесс. Под аккомпанемент Баха и в отсутствие отвлекающих факторов мой мозг заработал со скоростью спущенной с поводка гончей.

Кто он, мертвый Орландо, и кто эта женщина в кресле? Что их связывает? Почему она так бурно отреагировала, когда я сказала, что он умер?

И самое важное: что означают цифры, которые я нашла в кармане покойника?

В этот момент мои глаза широко распахнулись, сфокусировавшись на цифрах, написанных на досках с псалмами над кафедрой и аналоем. Это, конечно же, псалмы, которые будут петь на следующей службе или которые пели на предыдущей.

Три псалма: 289, 172 и 584.

Я повернулась и схватила с полочки на моей скамье экземпляр «Псалмов старинных и современных». Пролистала до псалма 289:

Обожаю псалмы! В них есть чувство перспективы, которое часто теряется в повседневной жизни.

Но прямого совпадения с цифрами на листке нет. Перед моими глазами возник мятый клочок бумаги: 54, 6, 7, 8, 9.

Что ж, 8 и 9 совпадают с цифрами в номере псалма, но этого недостаточно. Две цифры из шести не считаются даже в лотерее, и в моем случае тоже.

Я обратилась к гимну 172:

Это уже больше похоже. Я подумала о несчастном Орландо, которого я извлекла из глубин, хотя сомневаюсь, что он бы вознес хвалу своей участи.

С номером этого псалма совпадала только одна цифра, 7. Еще меньше шансов, чем в предыдущем случае.

Что если эти цифры относятся к псалмам 54, 67 и 89?

Я начала яростно листать молитвенник.

Псалом 54 показался многообещающим:

Но вслед за этим псалом скатывался в жалость, вину и уныние.

Я перешла к номеру 67.

Третья строфа говорила о крови и воде, а четвертая – о вечных берегах.

Я вздохнула и перешла к псалму 89.

Здесь постился Моисей. Тоже ничего полезного.

Но потом я вспомнила, что «Псалмы старинные и современные» – не единственный маяк в этом море. О нет! Насколько я знаю, в церкви столько молитвенников, что голова кругом. Утренние воскресные службы превращаются в скачку с препятствиями, когда от нас требуется быстро найти нужное место в книге.

Конечно, вот и он, «Английский сборник псалмов». Совсем другой сорт рыбы.

Интересно, мысли о рыбе – это святотатство? Я решила, что нет, в конце концов, рыба – символ христианства на кресте.

Я повернулась на сиденье, вернее, встала коленями на скамью лицом назад и начала (я хотела было сказать «выуживать», но сдержалась) копаться на книжной полке.

И да, я так и знала, что найду его здесь. Мои пальцы нащупали потрепанный экземпляр «Английского сборника псалмов».

Он больше и толще, чем «Псалмы старинные и современные», потому что содержит не только тексты на греческом и латыни, но и ноты и примечания. Огромная книга, предназначенная для специалистов.

Я открыла псалом 54:

И так далее.

Предупреждение? Маловероятно.

Я перелистала до номера 67:

Целительно, но разочаровывающе.

Остался только псалом 89.

Кончиками пальцев я уже чувствовала поражение.

Но постойте, вот он:

Я невольно вздрогнула. Может, это послание вселенной лично Флавии де Люс?

Это то же, что гадать по Библии, когда тычешь пальцем в книгу наугад и читаешь текст?

Однажды я видела как Фели делает это, но то был единственный раз.

«Что мне надеть, когда Дитер в субботу поведет меня в кино?» – спросила она. Но когда Библия ответила: «Тело мое одето червями и пыльными струпьями; кожа моя лопается и гноится» (Иов 7:5)[7], – Фели дико завопила и отменила свидание.

Дальше в псалме говорилось о проклятиях и искуплении. Мне кажется, любой человек, шифрующий послание, воспользуется только первыми строками. Иначе это будет слишком туманно. Жертва заскучает и бросит читать до того, как поймет смысл.

Идея с псалмами провалилась, и я вернула книгу на место.

Рядом с двумя сборниками псалмов лежала третья книга, толстая, черная и сильно потрепанная от частого использования.

Ничего не ожидая, я взяла ее.

Святая Библия, перевод короля Якова. Тяжелая, как кирпич.

Поддавшись импульсу, я ткнула пальцем между страниц.

Зефания, глава 3, стих 3.

«Вот тебе и пророчество», – подумала я.

Верьте или нет, но в этот самый момент из ниоткуда мне в голову пришла мысль. Уселась, словно голубь на статую адмирала Нельсона.

Я перелистнула к началу Библии, молясь, чтобы в ней было содержание.

Да! Вот оно, в начале, как и следовало ожидать.

Книга Бытия… Исход… Левиты…

К моей обнаженной руке прикоснулась холодная ладонь. Я подскочила фута на два как минимум, сердце ушло в пятки.

– Я так и знала, что найду тебя здесь, – произнес голос мне на ухо, и я в ужасе обернулась.

Это была женщина с берега. Опять она подобралась ко мне в абсолютной тишине.

Сидя спиной к алтарю и внимая звукам органа, я не слышала и не видела ее кресло. Должно быть, она прикатила в церковь через трансепт.

– Наше знакомство было неудачным, – продолжила она, ткнув пальцем в сторону кладбища. – Это целиком и полностью моя вина. Ты просто пыталась помочь бедному Орландо. Мне следовало сразу понять.

Должно быть, она увидела мое замешательство. Неужели это тот самый человек, который недавно на берегу реки рвал волосы на голове?

– Должно быть, тебе хочется дать мне пощечину, верно? Ох, ну давай, признайся. Я бы не стала тебя винить.

Я одарила ее мрачной улыбкой и снова вернулась к книге.

Книга Бытия… Исход… Левиты…

– Скажи, что ты меня прощаешь, – она сжала мою руку. – Викарий и констебль посоветовали мне пойти в церковь и успокоиться. Вот я и пытаюсь это сделать. Но ты должна мне помочь.

Я попыталась игнорировать ее, но это было нелегко. Она сунула ладонь мне под нос:

– Пожмем руки. Я Поппи Мандрил. А кто ты, скажи, молю тебя?

– Титания Боттом, – отозвалась я. Иногда я представляюсь такими именами, когда меня сильно злят.

Женщина откинула голову и расхохоталась удивительно богатым, теплым и глубоким смехом, взлетающим в воздух и переплетающимся с органом.

– Да ладно, – сказала она. – Я поставила достаточно пьес Шекспира, чтобы понять, когда мне морочат голову.

Она постучала по правому колену – или, во всяком случае, по тому месту, где оно должно быть. Я впервые заметила, что у нее нет ноги. До сих пор плед хорошо скрывал отсутствие конечности.

– И… извините, – сказала я, чувствуя себя идиоткой.

– Не стоит, – ответила она. – Забавно, но это дает такую свободу. Ой, не надо смотреть на меня с таким скептическим сочувствием. Я устала от этих взглядов. Люди не знают, как себя вести со мной. Пусть у меня нет ноги, но голова-то есть.

Должна признать – правда, неохотно, – что в этой женщине есть нечто, вызывающее во мне восхищение. Внезапно я решилась и протянула ей руку.

– Флавия де Люс, – я посмотрела ей прямо в глаза, крепко пожала ладонь, молча извиняясь за свое нахальство, и попросила, не выпуская ее руку, – расскажите мне об Орландо. Мне так его жаль.

Она внимательно рассматривала мое лицо.

– Кроме того, мне любопытно, – добавила я.

– Довольно честно, – заметила она. – Я тебе верю. Орландо был… моим протеже.

Интересное слово. Я знаю, что оно происходит от французского глагола, означающего «защищать». Учитель органа, занимавшийся с Фели, мистер Колликут, всегда именовал ее своей протеже. По крайней мере, он так говорил, пока его не убили.

Но если мистер Колликут когда-нибудь думал, что защищает Фели от чего бы то ни было, он был болваном. Моя сестра родилась с защитными инстинктами тигровой акулы.

Нет, у этого слова есть другой смысл – «студент, ученик». Должно быть, так.

– Вы его учительница? – уточнила я.

Мисс Мандрил окинула меня взглядом с ног до головы, перед тем как наконец ответить.

– В некотором роде да.

За последние годы, наблюдая за моим другом инспектором Хьюиттом, главой полицейского участка в Хинли, я выяснила, что лучший способ выудить информацию – это держать рот на замке.

Я ничего не сказала, и, клянусь Иисусом, это подействовало!

– Орландо был очень талантливым актером, – объяснила она. – Он мог бы стать величайшим в нашем поколении, если бы не умер. Второй Гилгуд[8]? Кто знает? Может, даже более великим. В нем соединялись сталь и чувствительность – бесценное сочетание, которого вечно не хватает современным труженикам рампы. Ему недоставало только счастливого случая, и теперь его лишили всего.

«Кто это сделал? – подумала я. – Судьба?»

Или мисс Мандрил намекает, что произошло преступление?

Я подалась вперед, демонстрируя крайнюю заинтересованность.

– Что ж, – продолжила она, покачав головой, – где бы он сейчас ни был, он смеется над своей трагедией. Вот как это делается. Вот секрет подлинного величия.

«Она права», – подумала я. Не знаю, сколько раз я смеялась при одной мысли о своих не сказать чтобы незначительных талантах.

Я скромно улыбнулась.

– И где он, как вы полагаете? – спросила я, побуждая ее говорить дальше.

– Орландо? – она хмыкнула. – Он восседает на краю какого-нибудь розового облака, болтает ногами и попивает абсент. И общается с кем-то из наших эксцентричных покойных романистов. Например, с Рональдом Фирбанком.

– Не с Шекспиром? – удивилась я.

– Шекспиром? – повторила мисс Мандрил и поджала губы. – Господи, нет! Орландо ненавидел Шекспира. «Разрекламированный навоз» – вот как он его называл. «Буря в свинарнике».

Я чуть не подавилась. Какое счастье, что здесь нет Даффи. Она бы распылила эту женщину на атомы за такую ересь.

– Вижу, ты со мной не согласна, – добавила мисс Мандрил. – У тебя на лице написано. Ну ладно. Полагаю, есть люди, с которыми можно разумно разговаривать, и есть другие.

Ну и как иметь дело с этой женщиной? В один миг она исповедуется мне, как лучшей подруге, а в другой – пускает отравленные стрелы.

Я не могла позволить себе отступить в «высокую башню», как однажды выразилась мисс Мюллет, или тратить время на игры с этим блуждающим разумом. Конечно, она расстроена. Любой бы расстроился, обнаружив труп своего протеже.

– У него есть родственники? – поинтересовалась я. – Кто-то, кому надо сообщить?

– Ха! – гаркнула она.

И больше ничего не сказала.

К тому времени Фели дошла до более спокойных частей «Искусства фуги», и звуки органа теперь не летали и не порхали, а тихо шептали. Я услышала звуки приближающихся шагов.

И это не церковнослужитель.

Это была полиция.

– Констебль Оттер, мисс, – представился голос. Запахло луком. – Прошу вас на пару слов снаружи.

Я бросила взгляд на мисс Мандрил, нарочито перекрестилась (на всякий случай), встала и последовала по проходу за констеблем. На солнце я заморгала.

Отрадно, что у констебля хватило понимания приличий, чтобы прийти за мной в одиночестве.

– А теперь… – начал констебль Оттер, открывая записную книжку и облизывая кончик нестираемого карандаша, и в душе моей воцарился покой.

Должна признаться, люблю, когда меня допрашивает полиция. Я привыкла к тихим беседам с инспектором Хьюиттом, во время которых мне нередко удавалось просветить его в тонких областях химии, а в нескольких случаях и в ряде других вопросов.

Хотя я бы предпочла, чтобы меня допрашивал детектив Бранч, я проявила любезность и по отношению к констеблю Оттеру. Сразу же продемонстрировала готовность сотрудничать.

– А! Наконец вы пришли за мной, – сказала я с восхищением в голосе. – Ничто не оживляет сонный летний день так, как загадочная смерть, не правда ли, констебль?

Надо показать ему, что мне это не в новинку.

У него странно дернулся глаз. Что это, солнце? Или я неверно оценила этого человека?

– Загадочная, мисс? – переспросил констебль.

«Осторожно, Флавия», – подумала я. Этот человек соображает быстрее, чем я предполагала.

– Вы же понимаете, что я имею в виду, – начала импровизировать я. – Утонул, но никто не объявлял его в розыск.

– Откуда вы знаете?

Очевидно, что констебль Оттер – не самый глупый человек. Предвижу его большое будущее.

– Путем умозаключений, – объяснила я. – Иначе искали бы тело – на берегах и в воде.

Констебль Оттер почесал подбородок кончиком карандаша. На коже осталось темно-синее пятно, но я не стала говорить ему об этом.

– Что ж, мисс, – сказал он. – Полагаю, нам стоит оставить подобные умозаключения, как вы это называете, профессионалам: ребятам, у которых есть мозги и микроскопы.

Констебль пытался быть остроумным, но я сделала вид, что ничего не замечаю.

Должно быть, он неправильно понял выражение моего лица, потому что добавил:

– Микроскоп, мисс, если вы не в курсе, – это прибор, который увеличивает маленькие предметы. Сквозь линзу глаз блохи кажется величиной с колесо.

Он явно не осознает, что разговаривает с человеком, в распоряжении которого находится один из лучших микроскопов, созданных Эрнстом Лейтцем из Вецлара, и этот человек прекрасно умеет им пользоваться! Болван!

– О нет! Неужели? – слова выскальзывали из моего рта, как змеи из корзинки, и моя челюсть отвисла дюйма на три.

– Хммм, – протянул он и бросил на меня взгляд искоса. – Вы профессионал, мисс?

Его неожиданно проницательный вопрос застал меня врасплох.

– Ну… да, – ответила я. – В некотором роде.

Ответом на мое признание стало молчание. У этого человека все задатки главного инспектора. Надо быть осторожной.

И, что более важно, нужно найти к нему подход.

– Вы очень хороши в том, что вы делаете, – сказала я.

«Надо подмазывать осторожно, – подумала я, – нельзя перестараться».

Он снова бросил косой взгляд, но меня спас от замешательства крик со стороны воды.

– Констебль! Констебль Оттер!

Это был викарий. Он размахивал руками совершенно неподобающим священнику образом – на манер стрелочника.

Констебль Оттер задумчиво вернул записную книжку и карандаш в нагрудный карман кителя. Он не из торопливых.

Бросив на меня вопросительный взгляд, он повернулся и пошел по тропинке. Гравий жалобно хрустел под его ботинками.

Естественно, я последовала за ним. Он же не сказал мне оставаться на месте.

Хотя наша лодка все еще была у причала, я не увидела ни Доггера, ни Даффи. Должно быть, они все еще в «Дубе и фазане» и Доггер изо всех сил старается отвлечь Даффи от мыслей о трупе. Несмотря на суровый внешний вид, у моей сестры тонкая душевная организация. Просто она не любит это показывать.

Но, когда карты вскрыты, Даффи всегда сдается первой. Что-то по-настоящему ужасное – например, сломанная при падении с дерева рука или нога или насаженная на грабли жаба – превращает Даффи в дрожащее желе. Вид или даже запах крови заставляют ее расстаться с обедом прямо на месте, как будто ее мозг и желудок связаны напрямую.

Но книги – совсем другое дело. Пока нечто просто описывается, без картинок, моя сестра может справиться с чем угодно.

В детстве она с превеликим энтузиазмом читала мне эпизод из «Преступления и наказания», когда Раскольников зарубил топором двух старушек. И она явно наслаждалась описанием гибели Владимира в «Евгении Онегине». Его застрелили из пистолета, и из раны сочилась дымящаяся кровь.

Книги служат Даффи прокладкой между реальным миром и ее нежным сердцем.

Я же совсем другая. Абсолютно.

Для меня новый труп – это клубок нерассказанных историй, который просится, чтобы его распутали до последней нитки. И одновременно это пособие по реакциям разложения, что придает ему дополнительный интерес.

Моя мысль заключается в том, что хотя между мной и Даффи наличествует определенное сходство, между нами есть непреодолимые – по крайней мере, в этой жизни – различия.

Викарий продолжал махать руками, когда я подошла, держась в двух шагах позади констебля Оттера.

– Думаю, вы должны это видеть, – говорил викарий, протягивая мокрую туфлю.

Красная: пара к той, что была на ноге у трупа.

– Где вы это взяли? – неласково поинтересовался констебль. Я по опыту знаю, что полиция не любит, когда улики находит кто-то другой.

– Там, – викарий обвиняюще ткнул пальцем в оборванца, стоявшего рядом с мокрым воздушным змеем. Я его даже не заметила. – У Хоба Найтингейла.

Я обратила внимание на неопрятного мальчугана, уставившегося на ботинки, которые были ему явно велики. Он был всего на несколько лет младше меня и вполне мог оказаться носильщиком на рынке Ковент Гарден или беспризорником из романов Диккенса, которые обожает Даффи. Судя по фуражке и мешковатым брюкам, у него почти наверняка есть старший брат и нет матери.

– На что ты уставилась? – враждебно спросил он.

– Извините, – искренне сказала я. – У меня есть привычка разглядывать людей.

Он откинул голову и отвел взгляд. Предполагается, что обиженные люди должны некоторое время дуться, только не слишком долго. Придется подождать и посмотреть, примет ли он мои извинения.

– Юный Хоб пускал своего змея, – объяснил викарий. – Порыв ветра затащил его в камыши, – он показал на изгиб реки, заросший камышами и ряской. – Вон туда.

– И там плавала эта туфля? – уточнил констебль Оттер. – В воде?

Викарий кивнул.

– И кто ее выловил? – продолжил констебль.

– Я, – застенчиво ответил викарий, и я заметила, что его брюки закатаны, демонстрируя бледные ноги и белые носки. – Хоб показал мне. И я пошел туда. Он еще ребенок. Я не хотел, чтобы он упал.

– Ясно, – ответил констебль Оттер, взвешивая мокрую туфлю в руке. – Значит, вы выловили ее голыми руками?

Викарий робко кивнул. Констебль с видом фокусника извлек из кармана записную книжку и карандаш и сделал запись. Ничего не упускает.

– Что ж, – констебль повернулся к хмурому Хобу Найтингейлу. – Чем ты тут занимаешься? Не юли, иначе я все расскажу твоему отцу. Он знает, как с тобой обойтись.

Я собралась было броситься на защиту мальчика. Я прекрасно знаю, каково это – когда тебе открыто угрожают.

Но не стоило беспокоиться.

– Да ради бога, – отрезал Хоб, глядя констеблю Оттеру прямо в глаза. – Я не делал ничего плохого. С каких пор пускать воздушного змея – это преступление?

Констебль явно опешил, я тоже. Он снял шлем и почесал затылок карандашом. Я лениво подумала: «Интересно, он там измажется?»

– С каких это пор? – настойчиво вопросил Хоб, повысив голос слегка, давая понять, что он на грани взрыва.

– Успокойся, парень, – сказал констебль. – Не стоит завязывать свои подгузники узлом.

Он взглянул на викария в ожидании улыбки в ответ на остроту, но его шутка умерла, не родившись. Викарий смотрел на него с таким лицом, будто услышал уравнение Эйнштейна.

– Что ж, – продолжил Оттер, – тогда беги домой. Если мне что-то потребуется, я знаю, где тебя найти.

Внезапно меня осенило. Как будто солнце вышло из-за темной тучи и осветило тропинку в лесу.

– Я отведу его домой, – вызвалась я. – Помогу нести сломанного змея.

Я чуть было не сделала акцент на слове «сломанного», но сдержалась. Я кое-что заметила под мятой бумагой, и это что-то явно не было частью игрушки.

– Ты даже не знаешь, где я живу, – возразил Хоб.

– Не беспокойся, малыш, – сказала я, ненавидя себя за эти слова. – Ты покажешь дорогу. Я мастер по починке воздушных змеев.

Я наклонилась и подхватила влажный сверток из пробкового дерева, бумаги и ужасно перепутавшихся ниток, стараясь сделать так, чтобы загадочный предмет под ним никто не заметил. Осторожно обернула длинный бумажный хвост вокруг своей руки.

– Веди, Хоб, – драматическим голосом провозгласила я.

Откинув голову и расправив плечи с видом героя военного фильма, уводящего свою армию из плена, Хоб промаршировал по церковному кладбищу, и я, удерживая неудобный сверток, пошла за ним.

Никто не заподозрил, что я уношу улики с места преступления.

Хоб ни разу не оглянулся на меня. С тем же успехом я могла быть служанкой, несущей шлейф его мантии.

Мы прошли мимо церкви по центральной улице, потом свернули в узкий проход между лавкой зеленщика и бюро ритуальных услуг. Справа находилась кирпичная стена, а слева – высокий деревянный забор.

– Здесь, – Хоб заговорил впервые с тех пор, как мы покинули церковный двор.

Я остановилась, уставившись на потрепанную деревянную вывеску над открытой калиткой.

«Ф. Т. Найтингейл. Похороны и др.»

– Постой… – заговорила я, но Хоб поднес палец к губам, заставляя меня умолкнуть.

– Тихо, – прошептал он, – я не хочу, чтобы па нас услышал.

– Па? – переспросила я.

– Мой отец, – пояснил он, указав на вывеску. – Гробовщик.

Я чуть не упала. Не часто судьба дает такой шанс. Я чувствовала, как будто одновременно вытащила четыре туза и джокер.

– Гробовщик, – пробормотала я, – подумать только!

– Не бойся, – тихо сказал Хоб, выразительно артикулируя губами.

– Уверен? – ответила я в той же манере.

Он не ответил, но поманил меня согнутым пальцем за забор.

Внутри был широкий мощеный двор, и я как будто оказалась в другом столетии. Все это место – от газовой лампы над задней дверью дома до коновязи – было отправной точкой для процессии на кладбище.

Я представила терпеливых черных лошадей, запряженных в торжественный черный лакированный катафалк, через стеклянные окна которого те, кому еще посчастливилось пожить, могут поглазеть на труп.

Кокарды, крашенные в черный страусиные перья, шевелятся на ветру, словно перья мертвой птицы (чем они, собственно, и являются). Все, чтобы вызвать трепет у зрителей и напомнить им, что они тоже смертны; носильщики в черных цилиндрах молча идут рядом с гробом и посматривают на окружающих, словно говоря: «Ты! Да, ты – ты можешь оказаться следующим!»

О, эти старые добрые времена, когда смерть была повседневным спутником, а не слабоумным родственником, которого прячут подальше, не желая с ним общаться.

Сегодня у двери, где когда-то переступали с ноги на ногу лошади, стоял видавший виды автомобиль. «Остин», судя по всему, в прошлой жизни служивший такси в Лондоне.

Я осмотрелась и поняла, что это задний двор – территория, не предназначенная для посторонних глаз. Вдоль забора выстроились деревянные гробы, в углах составлены коробки с пустыми бутылками.

Я подалась вперед, изучая этикетки.

Ага! Как я и подозревала: формальдегид, хлорид ртути, мышьяковистая кислота и щепотка старого доброго хлорида натрия (поваренной соли) плюс пара капель тимола, коричного и гвоздичного масел, чтобы замаскировать запах.

С дрожью восхищения я вспомнила, что мышьяковистая кислота в форме триоксида мышьяка – это один из самых смертоносных ядов, часто используемый для того, чтобы травить крыс.

– Шевелись! – прошипел Хоб.

Он стоял в дверях и неистово размахивал руками. Я поторопилась к нему.

И присвистнула. Мы находились в большой мастерской, в дальнем конце которой было что-то вроде галереи или чердака. Повсюду стояли гробы и их части на разной стадии готовности: лежащие на деревянных козлах, прислоненные к стенам, составленные в углах. На всех поверхностях лежали рубанки, молотки, пилы и резцы, воздух сладко пах древесной пылью и опилками.

Для девочки с моими интересами это рай.

Все равно что присутствовать при акте творения!

Хоб был уже на середине лестницы, ведущей на галерею.

– Давай сюда, – сказал он. – Скорее! Пошевеливайся!

Я начала неловко взбираться наверх, перекладина за перекладиной, прижимая помятого змея к груди. Должно быть, по виду я напоминала подмастерье обойщика.

Хоб протянул руку, чтобы помочь мне подняться.

Без слов он забрал у меня бумажного змея и швырнул в угол, потом достал черный прямоугольный предмет и поставил его на отполированный до блеска гроб.

Я постучала по поверхности ногтями. Шеллак, растворенный в метиловом спирте, гроб высочайшего качества. Явно не из тех дешевых коробок, которые покрывают льняным маслом и сажей с несколькими каплями скипидара.

Это вместилище предназначалось для кого-то важного.

По собственному опыту я кое-что знаю о лаках и их разновидностях. Как-то раз срочный ремонт стола работы XVII века в столовой, полированную поверхность которого я повредила роликами, надо было завершить до того, как отец вернется в Букшоу из Лондона.

При этой мысли у меня сжалось сердце.

– Надеюсь, камера не пострадала, – сказал Хоб, – иначе Пиппин убьет меня, когда вернется домой.

«Пиппин? Что за Пиппин?» – подумала я и вопросительно подняла брови.

– Мой брат, – объяснил Хоб. – Он летчик. Маршрутная съемка. Он фотографирует северную Канаду для геологической экспертизы. Летает на «спитфайре». Это его камера. Я позаимствовал ее для эксперимента.

Я видела гордость в глазах Хоба.

Отраженная в полированной поверхности гроба, камера имела неземной вид: странный научный аппарат с другой планеты, возможно, предназначенный для того, чтобы следить вездесущим оком за нашим отсталым миром.

И в то же время это был совершенно обычный «кодак» модели «Брауни шесть-двадцать». Они встречаются на каждом шагу. Каждый турист в любой английской деревеньке ходит с таким фотоаппаратом на шее, неистово фотографируя все подряд: старинные дома, амбары для десятины и каждую попавшуюся на пути утку.

Но эта камера отличалась от других. В спуске затвора была просверлена крошечная дырочка, к которой крепилась рыболовная леска, проходившая через медные кольца на боку камеры.

– Ты поняла, что это? – спросил Хоб, переступая с ноги на ногу от волнения.

– Кабель, – ответила я, – разновидность дистанционного управления.

– Воздушная фотография! – воскликнул он, не в состоянии и дальше сдерживаться. – Я сам это сделал! Тебе нравится?

– Поразительно, – сказала я, чувствуя себя намного старше, чем на самом деле. – Потрясающе!

Хоб купался в лучах моего одобрения, и в тот момент я поняла, что у него мало друзей.

– У меня есть идея, – сказала я. – Давай отнесем пленку химику в проявочную. Я отдам ее от своего имени, а ты вернешь камеру брата на место. Он никогда не узнает, что ты ее брал.

– Ты гений! – воскликнул Хоб, и я вынуждена была согласиться.

Через несколько секунд катушка оказалась в моем кармане рядом с платком и тем, что выкашлял труп Орландо.

Я мысленно похлопала себя по спине. В этот момент дверь в дальнем конце чердака тихо распахнулась и явился человек, с ног до головы одетый в черное. Видимо, он смазал сапоги маслом. Даже мой чуткий слух не уловил его приближения.

Он удивился нам почти так же, как мы ему.

– Хоб! – сказал он. – Что ты здесь делаешь? Я думал, ты играешь во дворе. Кого ты привел к нам домой?

Я избавила Хоба от необходимости объясняться. Сделав аккуратный шаг вперед в лучших традициях леди, я протянула ладонь и обменялась с незнакомцем рукопожатием.

«Удивительно сильные руки для гробовщика», – отметила я. Хотя, если подумать, ему приходится ворочать мертвые тела, словно мешки с картошкой.

Он был одет в чистый, но поношенный костюм с потрепанными манжетами. «Постоянно трутся о гроб, – подумала я. – Честный рабочий».

– Я Флавия де Люс, сэр, – представилась я. – Хоб немного повредил своего воздушного змея, и я помогла ему отнести его домой.

– Очень приятно, мисс де Люс, – ответил он. – Весьма обязан.

Он достал из кармана жилета старомодные часы, бросил на них короткий взгляд и добавил:

– Прошу извинить меня. Срочные дела, и…

Не успел он договорить, как я поняла, о чем он.

Орландо! Наверняка это Орландо!

Что еще может быть настолько срочным – сонным летним днем в маленьком городке? Сколько смертей могло тут случиться в течение одного часа?

Я считаю себя экспертом в этой теме. Например, я знаю, что большинство смертей в тихих провинциальных городах случается от старости. Как правило, старики, когда приходит их время, тихо умирают в постелях, и их обнаруживают перед завтраком.

Днем смерти происходят, как правило, по причине сердечных приступов у тружеников-фермеров или из-за дорожных происшествий по вине молодых водителей, любящих алкоголь и скорость.

Есть и другие причины, но это основные.

– Разумеется, сэр, – ответила я, еще раз пожимая его руку. – Очень польщена.

Польщена! Ты гений, Флавия! Даже лексикограф Питер Марк Роже, составитель «Тезауруса английских слов и фраз», не смог бы подобрать более подходящее слово. Даже за сто лет. Никогда!

Мистер Найтингейл поправил запонки, и я поняла, что меня одобряют.

На всякий случай я добавила:

– Я знаю, вы очень заняты, но я просто хотела сделать комплимент качеству лака.

Я бережно провела пальцами по блестящей крышке гроба.

– По бутылочкам во дворе я определила, что вы пользуетесь шеллаком и денатуратом. Мне нравится блеск, который они придают.

Я снова погладила сверкающее дерево.

Мистер Найтингейл поправил галстук.

– Как-нибудь, когда у вас будет минутка, сэр, вы должны поделиться своими взглядами на использование гвоздей с широкой шляпкой в качестве декора. Я знаю, есть много разногласий, особенно в отколовшихся приходах[9], но…

Я умолкла, позволив словам повиснуть в воздухе.

Гробовщики любили использовать медные гвозди с широкой квадратной шляпкой – это недорого и эффектно. Я с интересом прочитала об этом в книге «Гробы и их изготовление», зачитанный экземпляр которой хранился на верхней полке в бесплатной библиотеке Бишоп-Лейси.

Я сделала вид, что смущена, с трудом заставив себя мило покраснеть, – а это непростая задача. Надо задержать дыхание и выдохнуть воздух из легких в голову, и сделать это незаметно.

– Я польщен, мисс де Люс, – сказал гробовщик. – Возможно, в другой раз.

Я изящно склонила голову и одарила его робкой улыбкой. Хорошо, что у меня нет при себе веера!

Он щелкнул каблуками или мне показалось?

Так или иначе, он быстро ушел, чего и следовало ожидать от человека его сословия.

– Какой у тебя приятный отец, Хоб, – заметила я.

Он ухмыльнулся от уха до уха.

– А теперь, – продолжила я, переставая изображать из себя герцогиню, – пойдем и посмотрим, что на этой пленке.

К счастью, аптека находилась прямо напротив церкви, так что мы почти не рисковали наткнуться на кого-то, кто меня знает. Еще не хватало, чтобы меня остановила и начала допрашивать полиция, хотя даже это лучше, чем встреча с Даффи или Фели.

Фели! Я совсем о ней забыла! Я вышла из церкви вместе с констеблем Оттером и оставила ее извлекать водопад звуков из церковного органа. Насколько я ее знаю, может, она там так и сидит. «Искусство фуги» старины Иоганна продолжается час с четвертью, а уж если моя сестра расстроена и недавно поела, прерываться она не станет.

«Чары музыки могут смягчить душу зверя», – говорит Уильям Конгрев в пьесе «Невеста в трауре».

«Музыка и куриные сэндвичи – вот что ему нужно было сказать», – однажды заметила Даффи, когда за обедом Фели вылетела из-за стола и нашла утешение в одной из самых прекрасных и душещипательных сонат Бетховена.

– Ты сказала, что сама заплатишь? – уточнил Хоб, нарушив ход моих мыслей.

– Да, – подтвердила я. – Но давай-ка поспешим, пока я не передумала.

Если мы быстро проявим пленку, я, может быть, успею вернуться в церковь, пока Фели не заметила мое отсутствие.

– К чему спешка? – спросил Хоб, пронзая меня внимательным взглядом.

– Ни к чему, – ответила я, прикусив язык. – Просто я схожу с ума по воздушной съемке. Я не видела хорошей аэрофотографии уже сто лет. Раньше их в большом количестве печатали в «Иллюстрированных лондонских новостях», но это было еще до войны. Теперь они никого не интересуют. Кроме тебя и, разумеется, меня.

Я широко улыбнулась ему, и он расплылся в ответной улыбке.

Аптека располагалась на центральной улице дверь в дверь с мясной лавкой. «Уонлесс и сыновья, аптекари», – гласили отслаивающиеся черные с золотым буквы над дверью и на маленьком окне, в котором виднелись две мензурки с застоявшейся водой.

Колокольчик звякнул, когда мы вошли в темную и тесную пещеру Аладдина, хранящую бутылочки, фляжки, жестянки, пакетики и коробочки. Здесь негде было повернуться и пахло серой; лавандой и мятой; солями для ванн и нюхательными солями; лакрицей, алоэ и рвотным орехом; касторкой и гвоздичным маслом (от зубной боли).

Я внезапно осознала, что здесь пахнет комнатой, в которой недавно умер тяжелобольной пациент.

Не хочу об этом думать.

За прилавком стоял высокий худой аптекарь в белом халате. Он даже не моргнул глазом, когда я протянула ему пленку.

– Отпечатать? – уточнил он, держа карандаш наготове.

– По одному экземпляру, – сказала я.

– Имя?

– Флавия де Люс, – нет смысла лгать.

– Вы живете по соседству, мисс де Люс? – поинтересовался он.

– Мы остановились в «Дубе и фазане», – ответила я, – но завтра уезжаем. Вы успеете к этому времени?

Это был чистый вымысел. Я понятия не имела, когда мы собираемся уезжать, но хотела получить снимки как можно скорее.

Аптекарь нахмурился.

– Не могу обещать. Мы проявляем фотографии каждый день, кроме воскресенья. Но сейчас самое оживленное время года…

Он не стал добавлять «из-за туристов», но я и так поняла, что он имеет в виду.

Я открыла рот, делая вид, что сейчас скажу, будто могу отнести свою пленку в любое другое место.

– Иногда, – неохотно добавил аптекарь, – они бывают готовы в тот же день, но очень редко. В это время года мы сбиваемся с ног.

Я сделала виноватое лицо, как будто я причина всех бедствий.

Он внимательно рассматривал меня пару секунд, а потом, приняв решение, заколотил правой ногой в деревянный пол, словно бешеный бык, только что заметивший матадора на ринге.

– Хоуленд! – закричал он громким и тревожным голосом, совершенно непохожим на тот, которым он только что со мной говорил. – Как быстро ты сможешь проявить пленку шесть на двадцать?

Кем бы ни был этот Хоуленд, должно быть, он глуховат.

Из-под пола донеслось сердитое бурление, как будто подземные боги страдали от несварения желудка.

Я не смогла разобрать ни слова. Заглянула за прилавок, перед которым стояла. Конечно же, под ногами аптекаря располагался люк. Невидимый Хоуленд, должно быть, устроил темную комнату для проявки фотографий в подвале.

– По мере возможности, – сказал аптекарь, поворачиваясь ко мне.

– Благодарю, – ответила я, продемонстрировав зубы и одарив его широкой улыбкой, тщательно выбранной из моего ассортимента доброжелательных оскалов.

И с уверенностью добавила:

– Я знаю, вы сделаете все, что в ваших силах.

На улице я попрощалась с Хобом.

– Мне нужно возвращаться, или моя сестра сойдет с ума. Она слишком обо мне беспокоится. Ты знаешь, как это бывает.

Небольшая ложь никогда не повредит случайному знакомству.

Хоб кивнул и ушел.

Оставшись в одиночестве, я осознала, что за время нашего общения он толком ничего не сказал.

Возвращаясь к церкви, я услышала знакомые звуки шарманки. Интересно, это бродячий коммивояжер с обезьянкой? Странствующий паразит, как выразилась бы Даффи?

Я получила ответ на свой вопрос, приблизившись к переулку слева от центральной улицы. Сквозь арочный проход мощеная дорожка вела сначала на открытое пространство, а потом куда-то в поля. По древним камням и желобам для стока воды я определила, что это рыночная площадь. Сейчас здесь расположилась бродячая ярмарка. Полотняная вывеска гласила: «Цирк и зверинец Шадрича. Самая выдающаяся шоу-программа на земле».

Музыка доносилась со стороны маленькой карусели. Под летним солнцем непрестанно кружились ярко раскрашенные лошади, поросята, грифоны и сиротливый, но суровый по виду огнедышащий дракон. На этих прекрасных зверях катались всего лишь несколько человек, и один из них, маленький краснолицый мальчик, держался изо всех сил и орал, призывая мать.

Рядом стоял и уныло жевал сено скучающий слон, прикованный за ногу.

Сбоку на площади располагались привычные развлечения: игры «брось кокос», «метни кольцо», «тетушка Салли», а также прилавок с пирожками. Напротив них находился тир с летающими механическими утками, куропатками и останками портрета Невилла Чемберлена, плавающими на фоне грубо нарисованного пейзажа. Кто-то помадой пририсовал уставшему лицу Чемберлена счастливую улыбку.

Еще дальше можно было поиграть в «корону и якорь», «под и над» и, несмотря на запрет казино на деревенских ярмарках, в рулетку. Над огромным, на удивление ярко освещенным колесом висела написанная от руки вывеска: «Детям нельзя».

Для малышей имелся пруд с магнитными удочками, чтобы вылавливать ненужные безделушки.

– Эй, привет! – окликнули меня из-за спины, и я повернулась, оказавшись лицом к лицу с мужчиной, которого видела в пабе. С тем, кто был самым высоким. Я узнала его по носовому платку в горошек.

Он спросил:

– Мы же уже виделись? Мне знакомо твое лицо.

Я не ведусь на такие уловки. Даффи рассказала мне, что надо делать, когда подходят незнакомцы и утверждают, что мое лицо им кажется знакомым. Ее инструкции варьировались от резкого замечания до быстрого отступления, сверкая пятками.

«Дай им понять, что ты не настроена иметь с ними дело», – велела Даффи.

Я покачала головой и отвернулась. Но мужчина не сдался так легко. Он обогнал меня, встал лицом к лицу, мешая пройти, и потряс передо мной стопкой разноцветных билетов.

– Попытай удачу в лотерее, – начал уговаривать он. – Шесть пенсов за один билет, за шиллинг даю дюжину. Все по-честному.

– Уходите, – громко произнесла я. Это шаг А.

– Ну же, – настаивал он. – Ты производишь впечатление девочки, которая не против рискнуть.

– Уходите, – повторила я. Это шаг Б.

– Ты не можешь выиграть, если не участвуешь, – заныл он.

Шаг В следовало выполнять, только когда мужчина попытается применить силу, но если он коснется меня хоть пальцем… У меня будут развязаны руки.

– Я вас предупреждаю… – сказала я.

Ладонь легла мне на плечо. Я резко повернулась, засекла цель и…

– Пойдем, Флавия, – сказал Хоб, потянув меня за рукав. – Купишь мне сахарную вату.

Мне захотелось прибить его. Этот мелкий засранец следил за мной?

Я вопросительно выгнула бровь.

– Ты знаешь точно так же, как и я, что сладости до сих пор нормированы.

– Конечно, знаю, – Хоб ухмыльнулся, – но у меня есть талон.

Так и получилось, что мы вдвоем, испачканные по уши розовой ватой, медленно шли по центральной улице, по-кошачьи облизывали свои палочки и вытирали липкие пальцы о листья нависающих над нами деревьев.

Совместное поедание сладостей так же прочно связывает людей, как любовь. По крайней мере, мне так кажется, хотя я никогда не была влюблена. Да и к сахару я не очень привычна. Война, что поделать.

Тем не менее, прогуливаясь рука об руку и с шумом втягивая в себя сладкую вату, мы почти сразу стали близкими друзьями.

– Каково это – иметь отца-гробовщика? – полюбопытствовала я.

Я умирала от желания задать этот вопрос с первой секунды нашего знакомства и, по непонятным мне причинам, отчаянно хотела услышать ответ.

– Ты правда хочешь знать?

– Конечно, – ответила я, снимая нитки сахара с подбородка. – Меня очень интересуют такие вещи. Хотела бы я, чтобы мой отец занимался таким ремеслом.

– А он нет? – переспросил Хоб.

– Нет. По крайней мере, не напрямую.

Я подумала о военной службе отца, о тех временах, когда он и Доггер служили на Дальнем Востоке и отправляли иностранцев на тот свет.

– Но ты не ответил на мой вопрос, – заметила я, возвращаясь в настоящее.

Хоб пожал плечами.

– Ну, – произнес он, – меня дразнят в школе.

– Я бы вырвала их сердца, – сказала я. Внезапно меня охватило страстное желание защитить этого мальчика.

– О, я не против, – сказал Хоб. – Папа говорит, что в жизни много смерти и что лучше подружиться с ней, чем враждовать.

О! Какой мудрец!

Как будто небеса внезапно разверзлись и бестелесная рука протянула мне свиток с тайнами вселенной.

У меня с плеч словно сняли тяжелый груз – груз, который я не ощущала, пока не избавилась от него.

Мне хотелось кого-нибудь обнять. Или громко запеть.

– Хмммм, – протянула я. – Полагаю, это разумный взгляд на вещи.

Неожиданно я заметила, что Хоб перешел от неторопливой прогулки на галоп. Да, галоп!

Такое ощущение, что моя радость каким-то образом передалась ему.

– Что ты знаешь о Поппи Мандрил? – внезапно поинтересовалась я.

По моему опыту, гром среди ясного неба зачастую может вызвать сильнейшую лавину.

– Все ее боятся, – ответил Хоб, не моргнув и глазом.

– Все?

– Ну конечно, кроме меня, – Хоб выдвинул челюсть. – Но я видел ее только издалека.

Я не смогла удержаться.

– Откуда ты знаешь, что все ее боятся?

– Потому что у меня ушки на макушке, – сказал Хоб. – Слушаю, что говорят на похоронах.

На меня нахлынуло осознание, что рядом со мной кладезь информации. Если есть на свете место, где люди говорят все, что им вздумается, – это на похоронах. Эмоции, и особенно грусть, развязывают языки почище алкоголя.

Готова поспорить, что над открытым гробом рассказывают больше тайн, чем во всех исповедальнях христианского мира.

– Правда? – восхитилась я.

Хоб приосанился.

– Миссис Перри говорила об этом миссис Белани на похоронах старого мистера Аркрайта. Как только Поппи Мандрил вошла в помещение, все отошли от нее подальше, как будто она чумная.

– Может, из уважения? – предположила я.

– Пфф! – фыркнул Хоб. – Они ее боялись. Миссис Перри придвинулась к миссис Белани и прошептала: «Они боятся эту…» Мне не разрешается говорить это слово, но ты понимаешь, о чем я. Я слышал это своими собственными ушами.

– Ты такой умный, Хоб, – сказала я, и он покраснел как рак.

– Я так и знал! – воскликнул он, обнимая себя руками. – Так и знал!

– Так и есть, – заверила его я. – Что еще ты слышал? Имею в виду, насчет Поппи Мандрил? О других можем поговорить позже.

– Она работает в театре «Паддл Лейн», – Хоб закатил глаза с таким видом, будто я должна понимать его намеки. – Они ставят спектакли в городском муниципалитете. Пантомимы на Рождество. Ну, знаешь, о чем я.

Я и правда знала. В Бишоп-Лейси мы страдаем тоже от этих ужасных и нелепых, но обязательных комедий.

Но почему мертвый Орландо был одет словно персонаж рождественской пантомимы? В конце концов, сейчас июнь! Репетиции начнутся только через несколько месяцев, а уж репетиции в костюмах… Они тем более невозможны в это время года.

– Кто-нибудь устраивает маскарад? – поинтересовалась я.

– Что это такое? – спросил Хоб.

– Маскарад? Костюмированная вечеринка. Например, можно нарядиться разбойником. Джентльмены в париках, леди в шелковых платьях с пышными, как палатки, юбками и с мушками на щеках.

– Фу, – сказал Хоб. – Звучит не очень. Никогда не слышал ни о чем подобном.

– Почему все боятся Поппи Мандрил? – полюбопытствовала я, пытаясь направить разговор в нужное русло.

– Она командирша, – сказал Хоб. – Вечно раздает людям приказы.

– Разве это не то, что должен делать театральный режиссер? – спросила я наполовину шутливо.

– Не в церкви! – воскликнул Хоб, широко раскрыв глаза и ощетинившись.

– Ты это видел? – спросила я.

Хоб кивнул несколько раз для вящей убедительности.

– Однажды. Она кричала на викария посреди проповеди.

– Господи! – изумилась я. Даже я никогда не позволяю себе подобное святотатство.

– Ты помнишь, что она говорила?

– Она сказала: «Хватит кудахтать, викарий. Мне пора на поезд».

– Это было, случайно, не в Пальмовое воскресенье? – поинтересовалась я. – Три месяца назад?

– Откуда ты знаешь? – спросил Хоб. – Мы держали пальмовые ветви в руках. Лиззи Плезанс пыталась придушить меня своей. Мою я унес домой и сделал из нее солдатика.

Интересно, что бы сказал Хоб, если бы знал, что я каждый год делаю из своей пальмовой ветви повешенного?

На самом деле это предположение было образчиком чистейшей дедукции с моей стороны. По горькому опыту я знаю, что служба в Пальмовое воскресенье – самая длинная в «Книге общих молитв». Отрывок берут из Евангелия от Матфея, главы двадцать седьмой. Которая, насколько я помню, по объему превышает тысячу слов. Я знаю это, потому что считала их самолично, следя пальцем за каждым словом, когда наш викарий Денвин Ричардсон зачитывал ее вслух в Пальмовое воскресенье у нас, в Бишоп-Лейси.

«Вам очень повезло, – сказал он на занятиях по конфирмации. – Если бы вы имели несчастье жить около 1550 года, во времена короля Эдуарда VI, умершего в возрасте пятнадцати лет… – он был моложе тебя, Тед Паллимор… да, тебя, Тед… – который, умирая, кашлял зелено-черно-розовой мокротой, отчего решили, будто его отравили, вам пришлось бы отсидеть в три раза дольше, чем сегодня. В те времена в Пальмовое воскресенье читали главы двадцать шесть и двадцать семь из Матфея, и это длилось от двадцати до тридцати минут. К счастью, редакторы «Книги общих молитв» в мудрости своей сжалились над нашими седалищами и значительно сократили чтение».

Вот что я люблю в Денвине Ричардсоне: из него просто льются исторические факты.

– А мертвец? – спросила я у Хоба. – Орландо. Ты его знал?

– Орландо? – Хоб шумно фыркнул. – Все знали Орландо.

– Все, кроме меня, – возразила я. – Я даже не знаю его фамилию.

– Уайтбред, – сказал Хоб. – Орландо Уайтбред. Его отец был священником в Святой Милдред-на-болоте.

Уайтбред?

Я чуть не упала.

– Каноник Уайтбред? – переспросила я. – Это же не тот каноник Уайтбред? Которого…

– Повесили, – закончил Хоб. – Да, тот самый. Я помогал папе его бальзамировать.

Что можно сказать ребенку, который помогал отцу вкалывать консерванты в сонную артерию казненного убийцы?

«Немного», – подумала я. Для этого случая нет подходящих слов не описать мой шок, благоговейный ужас, восхищение и зависть.

– Ты удивилась? – спросил Хоб. – С виду да.

– Вовсе нет, – возразила я, сопротивляясь этой мысли. – Расскажи подробнее.

– Ты удивилась, – настойчиво повторил Хоб.

– Ну ладно. Да, я удивлена. Поражена. Даже изумлена. Расскажи мне все.

– Может, когда мы познакомимся поближе, – сказал Хоб.

Откуда у этого мальца столько наглости? Что творится в его голове?

– Ладно, – сказала я. – Бог с ним. Можешь не рассказывать, мне все равно.

Хоб ничего не сказал, но посмотрел на меня с таким видом, словно меня поймали за воровством цыплят у его отца.

Если, конечно, у гробовщика есть цыплята. Я придумала множество причин, почему они могут или не могут разводить птиц, но все они годились для обсуждения только с самыми доверенными друзьями. И даже тогда…

Но тут Хоб рванул к дому, не успела я его остановить. Он крикнул на прощание:

– Пока!

Я испугала его своей фамильярностью?

Ладно, какая разница.

И только когда он скрылся за углом, до меня дошла одна очевидная вещь.

– Хоб! Постой! – позвала я, но он не услышал. Или сделал вид.

Можно было бы побежать за ним, но времени не было. «Ладно, – подумала я, – подвернется другая возможность».

Тем временем Фели, Даффи и Доггер наверняка волнуются из-за меня. Или нет? Никогда не знаешь точно.

Оказалось, мое беспокойство было напрасным. Когда я вернулась в церковь, Фели все еще была захвачена «Искусством фуги», приближающимся к концу, – ну, или к тому, что считалось его концом, потому что Бах так и не завершил эту вещь. Бросив сочинять ее, он написал на полях нотной партии, что в этот момент композитор умер. Величайшая шутка, как выразилась Даффи. Где-то среди звезд Бах до сих пор ждет, что кто-то рассмеется.

При мысли о том, что где-то за Плутоном старик Иоганн Себастьян только что одобрительно поднял два пальца в символе «V», как «Victory»[10], в мой адрес, я тихо хихикнула.

Доггер и Даффи сидели бок о бок на задней скамье, закрыв глаза и сложив руки на животах с видом объевшихся голубей на крыше Вестминстерского аббатства, и внимательно слушали музыку.

Я тихо скользнула на скамью рядом с ним, и Доггер приоткрыл глаз. Даффи с тем же успехом могла быть на далеких островах Фиджи.

Я медленно прошагала пальцами по скамье, изображая паука.

Указательным пальцем я отстучала секретный код на тыльной стороне ладони Доггера: быстрое прикосновение вместо точки и долгое – вместо тире. Чертовски хорошо, что в Канаде в академии мисс Бодикот я выучила азбуку Морзе.

Точка, тире, тире, точка; точка, тире, точка; тире, тире, тире – и так далее, пока не передала слово «прогресс».

Долю секунды я думала, что Доггер не понял, но потом увидела, как он наклонил голову на одну шестьдесят четвертую долю дюйма. Если бы я не знала Доггера, ничего бы не заметила.

Теперь его рука касалась моей. «Отлично», – отстучали его пальцы.

На меня нахлынула теплая волна, и оставалось только надеяться, что я не покраснела. Украдкой я бросила взгляд на Доггера, но его глаза были закрыты. Он выглядит так аристократично! Просто божественно!

«Искусство фуги» оборвалось резко, как я и помнила: на середине полета, точно как Орландо Уайтбред.

И, если призадуматься, как его отец, покойный каноник Святой Милдред-на-болоте.

Музыка смолкла, и на прощание орган несколько раз всхлипнул, словно умирающий, когда остатки кислорода покидают его легкие. Где-то за высокими изукрашенными трубами сократились кожаные мехи, и крошечные металлические и деревянные артерии, оставшись без воздуха, погрузились в беспокойное молчание.

Некоторое время мы втроем, Даффи, Доггер и я, сидели в неловком вакууме, который образуется по окончании музыкального произведения, когда никому не хочется говорить первым.

В конце концов пришлось мне.

– Надо вернуться в «Дуб и фазан», – сказала я. – Снять номера. Не думаю, что мы сможем уехать из города без разрешения.

– Эти распоряжения уже сделаны, мисс Флавия, – сказал Доггер. – Пойду за машиной.

Мы оставили «роллс-ройс» недалеко от реки, рядом с арендой лодок.

– Старина Доггер, – сказала я, похлопав его по руке. – В этом переменчивом веке вы один не меняетесь.

Он улыбнулся и исчез.

– Шерлок Холмс, – сказала Даффи, распахнув глаза. – Его прощальный поклон. «Да, скоро поднимется такой восточный ветер, какой никогда еще не дул на Англию. Холодный, колючий ветер, Уотсон, и, может, многие из нас погибнут от его ледяного дыхания»[11].

Слова Даффи заставили меня потерять равновесие. Меня охватила дрожь. Вместо слова «Англия» она могла бы сказать «ветер, какой никогда еще не дул на нас», подразумевая семью де Люс.

Разрушение началось вместе со смертью отца. Эти веселые каникулы – просто обманчиво плавное скольжение в пропасть.

Позади нас послышался стук каблуков, и явилась Фели.

– Идемте, слизняки, – сказала она, обращаясь к Даффи и ко мне. – Я умираю от голода.

Фели такая, да. За одну секунду переключается от григорианских хоралов к состоянию своего кишечника.

Я пришла к мысли о том, что просто не понимаю старшую сестру и никогда не пойму.

Когда мы вышли из церкви, я обратила внимание, что тело Орландо уже унесли с берега реки. Констебль Оттер исчез из поля зрения. И мисс Мандрил тоже.

Рядом с участком мокрой травы, где раньше лежал труп Орландо, столпилась группка женщин. Даже отсюда, несмотря на ветер и расстояние, я слышала их трескотню.

Вернувшись в трактир, мы обнаружили, что наши комнаты готовы. Фели получила самую лучшую спальню: комнату с низкими потолками в передней части здания, выходящую окнами на церковь. Говорят, тут однажды спала королева Елизавета I во время одного из своих многочисленных путешествий по стране.

– Есть ли в Англии хотя бы одна комната, где она не спала? – кисло поинтересовалась Даффи, но хозяин, привычный к дерзости, парировал:

– Да. Моя.

У Даффи хватило хороших манер, чтобы рассмеяться, хотя я почувствовала ее неискренность.

Даффи выделили маленькую уютную комнатку в западной части дома, которая во времена доброй королевы Бесс была отдельной постройкой.

– Долго светит солнце, удобно читать, – сказала она.

Обнаружив маленькую библиотеку, состоящую из нескольких полок, зажатых между двумя лестничными пролетами, она отмахнулась от нее.

– Уида… Сабатини… Майкл Арлен… Райдер Хаггард[12]… и ни единой страницы, принадлежащей перу божественного Чарльза.

Конечно, она имела в виду Диккенса. Даффи превратила свою спальню в Букшоу в его святилище. Перед поездкой я предложила водрузить алтарь на телегу и повезти с собой, как это делали в Средние века.

– Можем прицепить его к «роллс-ройсу» сзади, – сказала я. – Только подумай, как это удобно. На случай абстинентного синдрома у тебя под рукой будет все: портрет божественного Чарльза, свечи, благовония, первые издания «Холодного дома» и «Посмертные записки Пиквикского клуба».

Мне пришлось спасаться бегством из-за стола, потому что Даффи обрушила на меня град из черносмородиновых булочек, вдвойне смертоносных, поскольку их пекла миссис Мюллет.

Что касается меня, я расквартировалась в крошечной комнатке в задней части трактира, которая, как заверил меня хозяин, когда-то была обиталищем менестреля.

– Не беспокойся, если услышишь ночью странные голоса, – доверительно сказал он. – Большей частью они безвредны, хотя последняя леди, которая их слышала, сошла с ума, и на нее надели смирительную рубашку! – к концу речи он перешел на театральный шепот.

Я проигнорировала его откровения.

Взгляд в узкое окно дал мне понять, что единственные голоса, которые я могу тут услышать, принадлежат старикам, сидящим за столиками посреди сада с большими кружками эля.

Я подняла засиженные мухами жалюзи повыше, чтобы впустить в темную комнатушку больше света.

Мебели тут было, прямо скажем, немного: маленькая кровать, ночной горшок под ней, дешевый деревянный стол с кувшином и тазиком, лампа со свечой и стеклянной дымовой трубкой – видимо, на случай необходимости ночью, – стул, который словно попал сюда с картин Ван Гога, умывальник, по всей видимости, повидавший еще средние века, маленькая электрическая плитка и овальное пожелтевшее зеркало.

Доггер принес из «роллс-ройса» мой маленький дорожный чемоданчик. В отличие от Даффи, которая заставила нас взять с собой деревянный ящик с полным собранием сочинений Чарльза Диккенса в двадцати шести пухлых переплетенных в красную кожу томах, я взяла только самое необходимое: зубную щетку и «Принципы и практику медицинской юриспруденции» Тейлора. Чтобы облегчить вес, я взяла только второй том этого выдающегося труда, тот, где говорилось о ядах.

Я подождала, пока хозяин трактира с его историями о привидениях уйдет из зоны слышимости, и закрыла дверь.

– Доггер, – спросила я, – где хоронят казненных убийц?

– Ну, мисс Флавия, – ответил Доггер, – в разные эпохи по-разному. В восемнадцатом веке трупы оставляли на виселице, чтобы их склевали птицы.

Я с наслаждением вздрогнула, услышав эти слова.

– Некоторых хоронили на перекрестках, – продолжил Доггер, – как и самоубийц, пока в двадцатых годах восемнадцатого века эту практику не запретил парламент.

– Почему на перекрестках? – поинтересовалась я.

– Люди верили, что пересечение четырех дорог помешает привидению найти дорогу домой.

– А сейчас? – я так волновалась, что с трудом произнесла вопрос.

– Сейчас, – ответил Доггер, – трупы казненных убийц являются собственностью Короны. Их хоронят в продырявленных гробах в безымянных могилах недалеко от тюрьмы, где они ждали казни.

– Их не выдают семье? Не препоручают гробовщику?

– Нет, если нет других указаний от шерифа графства. После похорон для эксгумации требуется официальное разрешение министерства внутренних дел, которое должно быть подписано лично министром. Хотя я знаю, что это не одобряется и может быть разрешено только в самых чрезвычайных обстоятельствах.

Мой мозг вскипел.

Если только Хоб не отъявленный лжец, это просто невозможно, чтобы он присутствовал при бальзамировании каноника Уайтбреда.

Во-первых, если каноник был повешен в тюрьме Ее Величества, тело не стали бы бальзамировать. Продырявленный гроб значит только одно: труп должен разложиться как можно скорее. Бальзамирование лишь задержит этот процесс.

Остается несколько вариантов. Тело повешенного каноника было передано семье после казни, но до похорон по прямому приказу шерифа; тело на столе мистера Найтингейла не принадлежало канонику Уайтбреду; на самом деле каноника Уайтбреда не казнили.

Я не могла сдержать волнение.

– Где похоронили каноника Уайтбреда? – спросила я.

– А! – произнес Доггер. – Вот в чем вопрос, не так ли? Нам предстоит это выяснить.

Нам! Доггеру и мне? Мы вместе расследуем дело.

Мое сердце запылало, как полено в камине в хижине лесника.

– С чего… мы… начнем? – выдавила я.

– С прихожан Святой Милдред, – ответствовал Доггер. – Закон часто забывает, что, когда дело касается убийства, прихожане знают все ответы.

– Ты сказал «убийство», Доггер?

– Именно.

Я засияла, как солнце в зените лета. Доггер, независимо от меня, пришел к тому же самому выводу.

– Мы не должны обсуждать конкретные детали, – прошептала я. – Чтобы не мешать каждому из нас изучать улики.

– Разумеется, – согласился Доггер. – Я собирался предложить то же самое, мисс Флавия.

Я издала долгий шумный выдох удовольствия – почти змеиное шипение.

Убийца Орландо Уайтбреда обречен. С этого момента у него нет шансов укрыться от команды Доггера и де Люс.

Я отчаянно хотела потереться носами со своим партнером, но не осмелилась. Эскимосские поцелуи подождут, пока наши отношения не станут более крепкими.

– А теперь, мисс, – предложил Доггер, повернувшись к моему сиротливому чемодану, – не пора ли достать яды?

Яды, о которых говорил Доггер, описывались в толстом синем томике «Медицинской юриспруденции» Тейлора – девятое издание, которое, полагаю, я уже упоминала.

– Прости за тяжесть, – сказала я, когда Доггер положил чемодан на кровать. Я знаю, что мой не идет ни в какое сравнение с тележкой книг, привезенных дражайшей Даффи. Надеюсь, по сравнению с ней я произвожу впечатление заботливого человека.

– Хорошая книга, – заметил он, почтительно кладя тяжелый том на прикроватный столик, – драгоценный жизненный сок творческого духа, набальзамированный и сохраненный как сокровище для грядущих поколений. По крайней мере, так сказал мистер Мильтон в «Ареопагитике».

Я с умным видом кивнула в ответ, хотя я понятия не имею, кто такой мистер Мильтон, что он имел в виду этой фразой и что за штука такая эта «Ареопагитика».

Тем не менее, любая фраза со словом «набальзамированный» – это сокровище.

– Доггер, – начала я, – как ты думаешь…

Но Доггер предупреждающе поднял руку ладонью ко мне – универсальный знак «тихо» или, может быть, «заткнись».

Я заткнулась.

Удивительно, но я не услышала шагов, поднимающихся по лестнице. В отличие от Доггера.

– Я найду магазин с рыболовными принадлежностями, мисс Флавия, – сказал он, не опуская руку, – и куплю хорошие удочки. Если нам придется задержаться здесь на пару дней для содействия констеблю Оттеру, уверен, не будет вреда, если мы немного порыбачим.

С последним словом он подмигнул мне, и я зажала рот ладонью, чтобы не хихикнуть.

– О, правда? – протянула я, непринужденно входя в роль. – Терпеть не могу рыбалку.

– Осмелюсь сказать, – заметил Доггер с бесстрастным лицом, – что вы измените мнение, когда что-то поймаете.

Я радостно обхватила себя руками. Вот это жизнь! Тени последних шести месяцев, по крайней мере, большая их часть, растаяли от перспективы…

Что ж, не уверена, какой именно перспективы, но поиски убийцы определенно тренируют мозг.

– Полагаю, ты прав, – произнесла я, пытаясь добавить в свой голос нотки нежелания.

Тем временем Доггер медленно и беззвучно скользнул к выходу, взялся за ручку и быстро распахнул дверь.

– О, миссис Палмер, – сказал он. – Вы меня напугали. Я не знал, что вы здесь.

«Ах ты старый лис, – подумала я. – Хитрый старый лис!»

– О, мистер Доггер, – ответила жена хозяина. – Я собиралась сказать то же самое. Мы напугали друг друга, верно? Я пришла узнать, не надо ли вам что-нибудь?

«Еще одна хитрая лиса, – подумала я. – Вернее, старая ведьма».

Я осознавала, что вижу поединок двух опытных мастеров.

– Ничего не надо, благодарю, – отказался Доггер, делая вид, что смахивает несуществующую пылинку с чемодана.

– А ты, милочка? – миссис Палмер одарила меня жутким фальшивым оскалом. – Что-нибудь для удобства?

Однажды я торжественно поклялась, что сдеру кожу заживо со следующего человека, который назовет меня милочкой, и сделаю из нее лошадиную попону.

Жуткое слово повисло в затхлом воздухе моей спальни. А потом я услышала, как мой рот произносит:

– Лишь немного покоя, благодарю вас. У меня ужасная головная боль.

Первый раз в жизни я воспользовалась этим допотопным предлогом, но я понимаю, почему по меньшей мере две тысячи поколений женщин использовали эти слова или их синонимы на всех языках мира.

Это неоспоримый аргумент, топор, который может прекратить любой разговор. В конце концов, кто может доказать, что у тебя не болит голова?

Меч в бархатных ножнах, непревзойденное оружие.

Пять простых и коротких слов, сочившихся обвинением: «У меня ужасно болит голова».

Я знаю, это нечестно, это обман, уловка, и почему бы не сказать прямо? Это ложь.

В то же время я наслаждалась ощущением, что эта мысль всплыла откуда-то из глубин моего сознания.

– Все будет хорошо, – сказала я. – Просто… просто… шок…

Мой голос трагически умолк.

Флавия! Ну ты и выдумщица!

– Ладно, ладно, милочка, – сказала миссис Палмер. – Я понимаю. Со мной такое бывало много раз.

Опять это слово.

Надо как-то сдержаться.

Мысленно я достала из кармана иголку и рыболовную нить. Представила, как засовываю кончик нити в рот, чтобы смочить, потом щурюсь и проталкиваю ее в игольное ушко, а затем начинаю аккуратно сшивать верхнюю и нижнюю губу – стежок за стежком. Когда я закончила, мой рот выглядел как пасти чучел, которые привозят исследователи из джунглей Амазонки.

Горжусь своим трудом. Несмотря ни на что, я смогла сдержаться.

Миссис Палмер одарила меня тем, что можно охарактеризовать как вопросительный взгляд.

«Иди отсюда! – мысленно скомандовала я. – Прочь! Проваливай! Исчезни! Скройся! Сгинь!»

И, клянусь челюстью Юпитера, это сработало!

Миссис Палмер моргнула.

– Если я ничем не могу помочь, я пойду, – сказала она, отряхивая руки с таким видом, будто только что покончила со мной.

– Благодарю, миссис Палмер, – сказал Доггер, и мне послышалось «пффф…», когда она тяжелым шагом спускалась по лестнице.

– Вернемся к ядам, – предложила я, когда она ушла и мы заперли дверь.

– Вернемся к ядам, – эхом повторил Доггер.

Должна сказать, мне не очень хотелось признаваться ему, что я сделала, но после нескольких неловких фраз я поймала себя на том, что подробно объясняю, как добыла материал изо рта утопленника и сохранила в носовом платке.

Не стоило волноваться.

– Отлично, – сказал Доггер. – Вы думали о диатомеях?

– Нет, – призналась я. – Я думала о цианистом калии, синильной кислоте и паральдегиде.

Доггер кивнул.

– Недурно. Очень даже. Проведем тесты и на эти вещества.

– Расскажи мне о диатомеях.

Когда Доггер рассказывает, я вся внимание.

– Диатомеи, – с удовольствием начал объяснять Доггер, – это группа микроскопических водорослей, принадлежащая к классу Bacillariophyceae и отличающаяся наличием наружного панциря, состоящего из кремния…

– Постой, – перебила я. – Ты хочешь сказать, что они вырабатывают панцирь из песка?

– Ну, фактически да, в его растворенной форме. Стенки их клеток состоят из того же самого материала.

– Как крошечные армейские танки!

– Именно!

– И это значит… – я с трудом сдерживалась.

– Это значит, что в случае утопления присутствие или отсутствие диатомей в легких указывает на то, дышала жертва или нет, когда оказалась под водой.

Я нахмурила брови.

– Не улавливаю твою мысль.

Доггер полез во внутренний карман и извлек маленький черный блокнот. Пролистав много страниц, мелко исписанных его аккуратным почерком, – о! как бы я хотела все это прочитать! – он наконец открыл чистый лист. Взял ручку и начал рисовать серию маленьких треугольников, овалов и кругов, а потом заполнил их узорами и клетками – они напоминали не то снежинки, не то соты, не то бильярдные шары в треугольнике, не то сильно увеличенные глаза мухи, которые я видела в бесконечных обучающих фильмах, которыми нас мучили в Святом Танкреде.

– Диатомеи во множестве обитают в соленой и пресной воде, – продолжил Доггер, – и если мы проанализируем выделения на твоем носовом платке…

И тут на меня снизошло озарение, то бишь меня осенило!

– Мы поймем, дышал он или нет. Мы узнаем, убийство это или нет!

– Возможно, – согласился Доггер. – Если не принимать во внимание синяк на шее, на его теле не было признаков насилия. Очень тяжело удерживать под водой брыкающуюся жертву. Обычно приходится прибегать к помощи веревок.

– Или наручников, – добавила я.

– Или наручников, – согласился Доггер. – Хотя, как правило, они оставляют следы и ссадины на запястьях и щиколотках.

– Разумно, – согласилась я. Откуда он все это знает?

– Все, что нужно, – продолжил Доггер, – это тщательный химический анализ.

– Нам лучше поторопиться, – сказала я, – пока улики не высохли.

– Возможно, если подумать о цианистом калии, синильной кислоте и паральдегиде, но, если дело касается диатомей, никакой срочности нет. Искомый панцирь состоит в буквальном смысле слова из стекла, которое сохраняется миллионы лет. Полагаю, у нас есть время выпить чаю.

– Но я не хочу чаю, – запротестовала я. – Я хочу засучить рукава и приняться за работу.

Мне потребовалась секунда, чтобы понять, почему Доггер улыбается. Я была одета в легкий летний сарафан без рукавов, так что засучивать было нечего.

– Я тоже, мисс Флавия, – сказал он, – но сначала нам надо собрать кое-какие… м-м… философские инструменты.

«Философскими инструментами» доктор Ватсон именовал некоторые химические аппараты Шерлока Холмса, так что я сразу поняла, что Доггер имел в виду.

– Разумеется, – согласилась я. – Мы должны подготовить наши философские инструменты.

Понятия не имею, какие именно.

– Что ж, в любом случае, мы можем вскипятить воды, – я показала на электрическую плитку и старый чайник на столике у окна.

– Отличное начало, – сказал Доггер, потирая руки. – Я мигом.

Мигом? Куда катится мир? Немыслимо, чтобы Доггер изъяснялся такими словами. Но не успела я ничего сказать, как он исчез.

Я подошла к окну и выглянула из-за занавески. Через несколько секунд во дворе появился Доггер. Он неторопливо подошел к «роллс-ройсу», извлек что-то из багажника и пошел обратно.

– Ты очень оживлен, Доггер, – заметила я, когда он вернулся в комнату. – Выиграл что-то на собаках или лошадях?

– Я не игрок, мисс Флавия, если не считать великую игру жизни и смерти. И в ней я пока весьма удачлив.

Я ляпнула не подумав.

– Извини, Доггер, я не хотела…

– Все в порядке. Думаю, пора сделать первый шаг.

С этими словами он поставил на кровать два предмета. Первым оказался мужской портфель, во втором я узнала автомобильную аптечку.

Из кармана он достал мощный фонарь, который обычно лежит в бардачке.

– А теперь еще кое-что, – сказал он.

Открыл дверь и, оглянувшись по сторонам, вышел в коридор и свернул налево, где, насколько я знаю, находится туалет. А за ним тупик.

Какое-то время было тихо, а потом послышался звук сливаемой воды.

Иногда из вежливости лучше не прислушиваться, но в «Дубе и Фазане» туалет слишком близко к моей комнате, поэтому трудно соблюдать деликатность.

Секунду спустя Доггер вернулся.

– Всегда сливайте за собой, когда собираетесь сделать что-то незаконное, – с торжественным выражением лица произнес он. – Чтобы сбить со следа.

Не могу поверить ушам своим. Доггер шутит? Говорит со мной почти как с равной.

Из-за спины он достал желтую жестяную банку.

– От Лендс-Энд до Джон O’Гроутс у каждого хорошего хозяина или, в нашем случае, хозяйки есть большой запас очистителя для водопроводных труб.

Он предъявил мне банку.

– «Дрейн Бейн», – прочитала я. – Это так называется?

– К сожалению, да, – подтвердил Доггер. – Но, к счастью для нас, это просто гидроксид натрия.

Гидроксид натрия! Я захлопала в ладоши. Широкие массы знают его как каустическую соду, но те из нас, кому повезло стать химиками, знают это вещество как старый добрый NaOH.

На меня снизошло великое спокойствие, как будто я вернулась в свою лабораторию в Букшоу.

– С чего начнем? – спросила я со внезапно сбившимся дыханием.

– Предлагаю подготовить диатомеи, – ответил Доггер.

Я извлекла из кармана носовой платок, стараясь не разворачивать его, чтобы сохранить улики. Протянула его Доггеру, в тот самый миг осознавая, что хрупкий клочок льна может оказаться пеньковой веревкой на шее неизвестной персоны.

Нереальное чувство и такое приятное. Приятно верить, что у правосудия нет любимчиков.

К моему удивлению, Доггер отложил платок в сторону. Точнее, не совсем в сторону: он бережно поместил его в стакан, извлеченный из портфеля.

– Сначала самое главное, – сказал он. – В данном случае это дистиллированная вода.

Он налил в чайник воды из тазика в углу комнаты и поставил его на плиту. Снял крышку и вместо нее установил стеклянную дымовую трубку от лампы, накрыв конструкцию еще одним стаканом.

– Почти идеально, – заметил он, включая плиту. – Сработает.

– Ты это уже делал, – сообразила я.

– Нет, – ответил Доггер. – Я импровизирую.

– Импровизация – половина удовольствия, когда она срабатывает.

– О да, – согласился Доггер.

Вскоре чайник закипел, и пар начал подниматься по трубке и конденсироваться в более холодном стакане. Доггер дал ему покипеть две с половиной минуты и выключил плиту. К этому времени трубка была целиком заполнена паром и ее внутреннюю поверхность покрывали капли воды.

Ловким движением Доггер взялся за импровизированное устройство, снял его с чайника, перевернул и аккуратно поставил на стол. Стакан оказался внизу, трубка наверху. Влага конденсировалась на стенках трубки и стекала вниз.

– Вот наша дистиллированная вода, – объявила я.

– Мы сохраним небольшое количество для экспериментов по обнаружению цианистого калия и паральдегида, – сказал он, отливая пару унций в стакан с прикроватного столика.

– Нам хватит? – поинтересовалась я.

– Много не требуется, – сказал Доггер, аккуратно переливая оставшуюся воду в стакан, где лежал мой носовой платок, и тыча ткань тыльным концом ручки, чтобы она полностью намокла. – Улики микроскопические.

– Что дальше?

– Оставим на некоторое время, – ответил Доггер.

Когда ты нетерпелив, время тянется целую вечность, и через несколько минут я поймала себя на том, что мне трудно сдерживаться, чтобы не ерзать.

– Приступим к тесту на цианид и паральдегид? – ласково улыбаясь предложил Доггер и взял белую мыльницу с полки над умывальником.

Я возрадовалась.

Поскольку цианистый калий (KCN) под воздействием желудочных соков Орландо должен был превратиться в синильную кислоту (HCN), эти два теста очень просты. Разумеется, мы могли бы произвести требуемую пикриновую кислоту, растворив горсть таблеток аспирина в серной кислоте, но мы остановились на более простом способе: несколько граммов двууглекислого натрия и пара капель антисептика, содержащего пикриновую кислоту, – все это мы нашли в аптечке первой помощи, которую Доггер принес из «роллс-ройса».

Я завороженно наблюдала, как Доггер тщательно моет и вытирает мыльницу, наливает в нее примерно унцию раствора, в котором лежал мой платок, а потом добавляет к пробе несколько капель антисептика.

Как я и ожидала, из-за содержания изопурпурного калия жидкость быстро приобрела слабый красновато-кирпичный оттенок.

– Любопытно, – сказала я, пытаясь сдержать волнение. – Цианид. Присутствие оного само по себе предполагает случайное отравление, самоубийство или убийство.

Доггер кивнул.

– А теперь паральдегид. Я также позволил себе вольность отлить небольшое количество серной кислоты из аккумулятора «роллс-ройса», – продолжил он, извлекая маленький стеклянный флакончик, который, насколько я помню, раньше содержал нюхательные соли и лежал в бардачке.

– Ты чудо, Доггер! – я хлопнула в ладоши.

– Благодарю вас, мисс Флавия, – ответил он. – Чудо – это слово для волшебников. Я предпочитаю считать себя сугубо практичным человеком.

Поскольку упреки Доггера всегда были мягкими, как шелк, я внимательно прислушивалась к ним. И поклялась никогда больше не использовать это слово.

– Желаете провести опыт лично? – предложил он, и я поняла, что прощена за минутную опрометчивость.

Подогрев флакончик на пару над чайником, я очень аккуратно достала пробку и уронила несколько капель серной кислоты в мыльницу, содержащую то, что я теперь именовала раствором носового платка.

Как пикриновая кислота в первом образце, сменив цвет, выдала присутствие цианистого калия, так и серная кислота, изменив цвет на желтый с зеленоватым оттенком, расскажет нам, есть ли паральдегид.

Мы с Доггером переглянулись, чрезвычайно довольные.

– Цианистый калий, – констатировала я, – и паральдегид.

– Очевидно, да, – подтвердил Доггер. – А теперь перейдем к нашим друзьям диатомеям. Не будете ли вы так любезны приготовить раствор едкого натра? Нам хватит пары кубических сантиметров.

Я сняла опустевший стакан с нашего импровизированного дистиллирующего аппарата, поставила на дно умывальника и налила в него остатки горячей воды из чайника.

В этих делах необходимо проявлять чрезвычайную осторожность. Когда я открыла окно, Доггер одобрительно кивнул.

Кристаллы едкого натра при контакте с водой выделяют огромное количество тепла – это так называемая экзотермическая реакция, – и в результате жидкость бурно пенится. Именно поэтому это вещество применяют для прочистки засорившихся труб. Оно очень едкое, поэтому нужно защищать кожу от случайных брызг.

– Я могу воспользоваться твоими водительскими перчатками? – спросила я.

Поднял ли Доггер бровь?

Быть может, на миллиметр, но он старательно держал лицо.

– Разумеется, мисс Флавия, – ответил он, выуживая их из кармана пиджака.

Надевая перчатки, я наслаждалась мягкостью кожи, которая, как однажды рассказал мне Доггер, когда-то принадлежала маленьким безрогим козам с мыса Доброй Надежды.

«Бедные крошки! – подумала я, поводя пальцами. – Надо быть осторожной и не повредить перчатки».

Сняв крышку с «Дрейн Бейна», я сыпанула несколько кристаллов в стакан с горячей водой. Они пошли ко дну. Еще пара кристаллов, и они начали пениться. Еще, и…

Я резко остановилась. Внезапно жидкость забурлила, словно желудочные соли, но, к счастью, пена остановилась у краев стакана.

– Идеально, – сказал Доггер. До этого момента я не осознавала, что он за мной наблюдает. – Что касается требуемой емкости, я позволил себе вольность позаимствовать вазу из «роллс-ройса» мисс Харриет.

Мне отчаянно захотелось его обнять! Не только за то, что он нашел необходимые предметы для проведения опытов, но и за то, что он до сих пор считал, что «роллс-ройс» принадлежит моей покойной матери.

Когда она была жива, мой отец регулярно срезал свежие розы в саду Букшоу и ставил их в две узкие высокие вазы в автомобиле.

При мысли об этом у меня внутри что-то дрогнуло, но я не хотела проявлять эмоции перед Доггером.

– Блестяще! – вот и все, что я смогла выдавить. – Что мы используем вместо затычки?

Доггер подумал и об этом.

– Свечной воск. – Он потянулся за лампой, стеклянным сосудом которой мы уже так ловко воспользовались.

Он достал свечу, подержал ее нижней частью над плиткой, потом начал вращать. В результате у нас образовалась капля воска величиной с пенни.

– Будьте любезны, подержите это несколько секунд, – попросил он и хорошенько встряхнул стакан с носовым платком, а потом помешал содержимое ручкой. Затем перелил немного жидкости в вазу и протянул мне.

Тремя пальцами я сформировала из воска идеальную затычку и прижала ее к вазе.

– Водонепроницаемая, – сказала я, и Доггер кивнул.

– А теперь центрифуга, – пробормотал он себе под нос.

Центрифуга?

Дома, в Букшоу, в моей лаборатории, есть замечательная профессиональная центрифуга, которую привез из Германии дядюшка Тар. Она оснащена электромотором достаточной мощности, чтобы крутить быка со скоростью две тысячи вращений в секунду до Судного дня или до отключения электричества – смотря что произойдет раньше.

Но здесь, в убогом номере «Дуба и фазана»? Что мы будем делать?

И тут на меня снизошло озарение, и я ухмыльнулась от уха до уха.

– Жалюзи! – воскликнула я.

Потом, взяв себя в руки, я добавила тише и спокойнее:

– Я думаю, нам прекрасно подойдет шнур от жалюзи.

На лице Доггера появилось такое выражение, как будто он выиграл миллион в лотерею. Если это не гордость, то что-то очень похожее.

– Определенно, – сказал он. – Уверен, милейшая миссис Палмер не будет возражать, если мы вернем все в прежнее состояние.

Он подошел к окну, опустил жалюзи, достал перочинный нож, выбрал самое маленькое лезвие и за одну секунду перерезал льняную веревку.

Прочными рифовыми узлами – левый, правый – он прикрепил шнур к суженному горлышку вазы.

– А теперь время акробатики, – он занял позицию в изножье кровати. – Пожалуйста, сядьте в углу и берегите голову.

Я отошла к креслу, а Доггер взялся за шнур посередине и, словно американский ковбой, готовящийся накинуть лассо на теленка, начал вращать веревку и драгоценную вазу, привязанную к ней, по кругу над головой.

По мере увеличения скорости Доггер отпускал веревку все дальше и дальше, пока ваза не начала летать по комнате в футе от стен.

Я какое-то время наблюдала, но потом, как это бывает во время однообразных действий, заскучала.

– Еще долго? – спросила я.

– Минут пятнадцать, по моей оценке, – ответил он.

«По моей оценке»? Это что, шутка? Ковбойская? Я должна была засмеяться?

На всякий случай я улыбнулась и продолжила наблюдать.

Разумеется, я абсолютно точно понимала, что происходит. Внутри вазы диатомеи (если они здесь есть) по причине своего относительно плотного кремнистого состава сражаются с силой трения воды и плавучестью, в то время как сила центробежного вращения неуклонно и плотно вжимает их в дно вазы.

– Подменить тебя? – предложила я, и Доггер кивнул с видом, который я приняла за благодарность.

Я нырнула под веревку и синхронизировала наши движения. Передача прошла идеально. Доггер аккуратно отошел в сторону и присел на край кресла.

– Это сложнее, чем кажется, – заметила я через несколько минут. У меня уже заболела рука.

– Постоянное напряжение в мышцах вызывает боль, – ответил Доггер. – Без тренировок, конечно же. Эта усталость возникает из-за избытка хлорида калия, молочной кислоты и магния, вызванных мышечным сокращением, и одновременной недостаточностью фосфата креатина, гликогена и трифосфата аденозина.

Почему никто до сих пор не объяснял этот процесс так просто и понятно?

Мышечная сила требует химического обеспечения и в то же время эффективного удаления продуктов жизнедеятельности – иначе как бы Гарри Планкетт каждый год на ярмарке в Хинли устраивал благотворительное шоу, поднимая отцовского коня в воздух?

Внезапно моим рукам стало легче.

Ваза с едва слышным гудением летала по кругу.

Я ангел, а стеклянная емкость – это мой нимб. Но погодите! Теперь я превращаюсь в готовый к взлету вертолет!

Если бы я могла, то вылетела бы из окна, понеслась к церкви и зависла бы над ней, чтобы внимательно изучить ландшафт, где Орландо Уайтбред нашел свой печальный конец. И не надо было бы ждать аэрофотографии Хоба.

– Этого достаточно, – сказал Доггер, нарушив мои фантазии.

Я начала тормозить свое летающее орудие, позволяя ему постепенно, медленно-медленно, остановиться.

– А теперь, – продолжил Доггер, – гидроксид натрия должен был растворить все органические останки, содержащиеся в вашем образце…

Под моим образцом он подразумевал вязкую жидкость, которую я добыла изо рта Орландо.

– …оставив только кремниевые частицы и внешний скелет диатомей, при условии, разумеется, что оные наличествуют.

С этими словами он вылил лишнюю жидкость – довольно прозрачную, надо сказать, – в умывальник, оставив на дне вазы едва заметный осадок.

– А если они отсутствуют? – уточнила я, прекрасно зная ответ, но желая снова услышать его из уст Доггера.

– Если они отсутствуют – это значит, что наш почивший друг был уже мертв в тот момент, когда оказался под водой. Все, что нам теперь нужно, – это добыть микроскоп.

Добыть микроскоп? У меня чуть сердце не остановилось. Неужели все сорвется из-за одной мелочи?

– А это довольно легко сделать, – договорил Доггер, не обращая внимания на мой открытый рот.

Он взял фонарик, включил и поставил его на стол, так чтобы луч светил прямо в потолок. Потом достал двумя пальцами из кармана жилета что-то крошечное и продемонстрировал мне.

– Скрепка? – удивилась я.

– Именно. Простая скрепка для бумаги в некоторых обстоятельствах бывает более полезна, чем волшебная палочка.

Не говоря больше ни слова, он отогнул один конец скрепки и ловкими опытными пальцами – как у хирурга – свернул его в петлю. Из аптечки достал маленькую баночку вазелина и окунул в нее петлю.

– А теперь, – сказал он с глубоким вдохом, – давайте вытряхнем осадок из нашей вазы, что бы это ни было, на дно… вот этого?

«Это» было маленьким мерным стаканом, который тоже имелся в автомобильной аптечке. Доггер перевернул его вверх тормашками и поставил на стол рядом с фонариком.

Деревянной лопаточкой для языка, тоже извлеченной из аптечки, я выцарапала осадок со дна вазы и аккуратно распределила его по дну стакана.

Подняв стакан, Доггер перевернул его и водрузил прямо на блестящую линзу фонаря. Проведя скрепкой внутри стеклянной трубки, где еще оставалось немного дистиллированной воды, он предъявил мне каплю, застывшую посреди петли и в лучах света сверкающую, словно бриллиант.

– Чудесно, – искренне признала я.

Конечно же, это вазелин удерживает каплю на месте. Как умно со стороны Доггера!

– Наша линза, – сказал Доггер, помещая ее прямо над образцом на дне стакана, и спросил, – что вы видите?

Я наклонилась, вглядываясь сквозь каплю воды, снизу подсвечиваемую фонарем. Перед моими глазами появились крошечные зернышки, разноцветные по краям.

– Это диатомеи? – поинтересовалась я. – Они совсем маленькие.

Доггер снова засунул руку в недра своего весьма полезного жилета и на этот раз извлек очки.

– Воспользуйтесь ими как увеличительной линзой.

Я нацепила их на нос.

Аккуратнейшим образом, чтобы не повредить каплю воды, я взяла скрепку из пальцев Доггера и начала двигать ее вверх и вниз, пока изображение не стало четким.

Победа! Очки более чем вдвое усилили наш импровизированный микроскоп.

Я громко вдохнула.

– Что вы видите? – снова спросил Доггер.

– Звезды, – ответила я. – Треугольники… круги… полоски… нитки… крошечные ракушки… Похоже на калейдоскоп.

Доггер наклонился, чтобы рассмотреть получше, и тихо сказал:

– Диатомеи. Определенно они.

– И это означает? – спросила я.

– Смерть от утопления.

Дьявол! Я так надеялась на отравление цианистым калием.

– Ну что же, – сказала я, пытаясь скрыть разочарование. – По крайней мере, это был любопытный химический эксперимент.

– И правда, мисс Флавия. Как ваша головная боль?

Я совершенно забыла о своей выдумке.

– Исчезла, – ответила я.

Доггер с умным видом кивнул и добавил:

– Да. Химия творит чудеса, не так ли?

Конец моим теориям, сгорели синим пламенем.

Ни отравления синильной кислотой. Ни паральдегидом.

Смерть от утопления, как выразился Доггер.

Этот идиот Орландо, видимо, поскользнулся на досках, когда отрабатывал балетные па на причале позади церкви. У него могла закружиться голова, он упал, ударился головой, или у него случился сердечный приступ, или он внезапно устал от жизни, глотнул цианистого калия, бросился в воду и упорно держал голову под поверхностью, пока не наступил конец.

Это нетрудно сделать. Даффи рассказывала мне, что Вирджиния Вульф нагрузила карманы своего пальто камнями и вошла в реку Уз.

У меня екнуло сердце. Я проверила карманы Орландо?

Да, и ничего не нашла, кроме влажного бинта и загадочного клочка бумаги.

Может быть, я что-то упустила.

– Доггер, – спросила я, – ты случайно не проверил карманы?

Не стоило утруждать себя уточнением, чьи карманы я имею в виду. У Доггера есть эта поразительная особенность: он понимает меня с полуслова, практически читает мысли.

– Я ощупал их, мисс Флавия, когда нес его по берегу. Камней не было. А теперь, с вашего позволения…

Ему не было нужды просить у меня разрешения, и мы оба это знали. Чувство долга призывало его позаботиться о моих сестрах. Он уделил мне достаточно времени.

Не то чтобы они в нем нуждались. Хотя мои сестрицы любят время от времени изображать из себя нежных ромашек, на самом деле на них можно воду возить.

Я знала, что Даффи сейчас же отправит Доггера в местную библиотеку за вторым томом «Жизни Чарльза Диккенса» Джона Форстера – единственной книгой, которой не достает в роскошном, переплетенном в сафьяновую кожу собрании сочинений, которое хранится в нашей библиотеке.

Или мне надо говорить «в моей библиотеке»?

Потому что по закону Букшоу теперь мой до последней ложки и вилки, включая все печатные сокровища, включая пропавший том, где бы он ни находился.

Может быть, по возвращении я заверну два оставшихся тома в подарочную бумагу и преподнесу их Даффи с пожеланиями всего наилучшего. Может, я даже подпишу их на память на форзаце.

Но нет, это немного бесцеремонно, как будто мое имя достойно стоять рядом с именем Диккенса. Кроме того, как можно дарить неполный комплект чего бы то ни было? Все равно что дарить страстному игроку набор для гольфа без клюшки.

Пока что я воздержусь.

Что касается Фели, она наверняка отправит Доггера пополнить ее запасы ночного крема с крокодиловым маслом, средства от черных точек на носу, крема из овсяных хлопьев и камней для удаления волос.

То, что она продолжает холить и лелеять свою шкурку, несмотря на недавний шумный разрыв, – для меня верный знак, что она продолжает строить матримониальные планы насчет Дитера.

Спускаясь по узким скрипучим ступенькам, я услышала звуки пианино. Кто-то пел:

Я заглянула сквозь стеклянную дверь салона и увидела Фели. Она сидела за ветхим пианино в окружении трех мужчин – тех самых, которых мы видели, когда пришли в паб первый раз. Того, что с носовым платком в горошек, я видела еще и на ярмарке.

Не верю глазам своим. Фели явно прекрасно проводит время, у нее отродясь не было столь благодарной аудитории.

Трое мужчин внимали каждому ее слову, кивали, топали ногами, постукивали пальцами и хриплыми голосами подхватывали окончание каждой строфы, поднимая стаканы с элем:

Разумеется, я узнала песню. Военная классика Грейси Филдc. Песня о девушке с оружейного завода, которая создает детали для какого-то важного суперсекретного устройства неизвестного назначения.

Высокий и чистый голос Фели взлетал над хриплыми рокочущими голосами подпевавших мужчин. Неужели это та же самая девушка, которая менее чем два часа назад сидела за органом и призывала тень Иоганна Себастьяна Баха?

Хотя я живу рядом с ней всю свою жизнь, моя сестрица не перестает демонстрировать новые и неожиданные стороны своей натуры. У нее столько же граней, сколько у икосаэдра, двадцатигранника, в который, по мнению Платона (оказавшемуся неверным), превращается вода в теле человека после смерти.

У Фели есть грани, которые, словно обратная сторона луны, всегда повернуты в противоположную от меня сторону. Может, это от того, что она слишком часто смотрится в зеркала. Может, ее часть провалилась в Зазеркалье, как Алиса.

Внезапно песня закончилась:

Фели окинула взглядом зал с таким видом, будто только что проснулась от долгого сна и обнаружила себя на другой планете. Она встала из-за пианино, стиснула ладони, потом обхватила себя руками, как она всегда делает, когда ей стыдно.

– Детка, ты сногсшибательна! – сказал один мужчина. – Давай-ка еще!

– «Поцелуй меня на ночь, сержант-майор», – попросил самый высокий, шевеля рыжими усами. – Знаешь ее?

Фели изумленно переводила взгляд с одного мужчины на другого.

– Нет, не знает, – вмешалась я, распахивая стеклянную дверь и входя в помещение.

На меня уставились шесть глаз – восемь, включая Фели.

– Пойдем, Офелия, – сказала я надменно. – Тебя ждут у одра мисс Уилберфорс. Ее дела плохи, и тебя ждут срочно.

Кто такая мисс Уилберфорс и от какой ужасной болезни она страдает, я понятия не имею. Я просто хотела вырвать Фели из оцепенения и избежать споров.

Не сработало.

Фели сердито уставилась на меня.

– Как ты посмела сюда вломиться? – заорала она, наливаясь краской.

Один из ее слушателей обнял ее за плечи защитным жестом и притянул к себе.

Я подошла к Фели, взяла ладонь мужчины большим и указательным пальцами с таким видом, словно это тухлая рыба, и убрала с плеча сестры.

От него пахло алкоголем.

И тут проблема была решена.

– Что здесь происходит? – раздался голос, который я узнала бы где угодно. Где угодно! Даже темной ночью посреди пустыни.

Я бросила руку нахала и резко повернулась.

В дверях с застывшим лицом стоял Дитер, брошенный жених Фели.

– Дитер! – завопила я и бросилась к нему, мечтая обнять его изо всех сил.

Повисла тишина.

Мужчины уронили руки, как будто пытаясь нащупать кобуру пистолета, и уставились на Дитера.

Дитер неотрывно смотрел на них.

А потом в противоположной части зала начал зарождаться вопль, сначала низкий и тихий, как очень далекая воздушная сирена, потом все выше и выше, до резкого крика.

Потрясающее вокальное представление.

– Дитерррррррр!

Вопль Фели прострелил меня навылет, как пуля сорок пятого калибра. А потом она сбила меня с ног, проносясь мимо.

Секунда – и они слились в объятиях.

Судя по всему, все прощено.

Хотя мне ужасно хотелось поболтать с Дитером, я решила оставить влюбленных голубков наедине. Они давно не виделись, так что им явно хочется обмениваться слюной, пока их не застигнут на месте преступления или пока они не умрут от насыщения.

В химии термин «насыщение» означает состояние максимальной концентрации раствора, когда все компоненты связаны, и это состояние зависит от температуры и давления.

Я бы и сама не придумала лучшее определение. Просто отвратительно. Не хочу на это смотреть.

Я беззаботно вышла из дверей, насвистывая «Влюбленный с милою своей» из пьесы Шекспира «Как вам это понравится» на мотив Томаса Морли. Но вряд ли они меня услышали.

Снаружи царили тишина и спокойствие, идеальный английский день. Кругом ни души – и на улице, и на церковном кладбище.

Я прошла мимо затейливой вывески «Дуб и фазан, собственность Арвена Палмера» и оказалась на заднем дворе трактира, замеченном мной из окна спальни.

– Убирайся! – послышался голос.

Я повернулась и увидела Даффи, устроившуюся в беседке с записной книжкой и карандашом. Не заметила ее.

– Убирайся, – повторила она.

– Сама убирайся, – ответила я. – Я не твоя рабыня.

И я показала ей язык.

– Дура, – отрезала она и вернулась к своему занятию.

– Дитер вернулся.

– Я знаю. Он пришел сюда, я его видела. И сказала, где найти Фели.

– Я рада. Скучала по нему.

Даффи ничего не ответила – верный знак, что она тоже скучала.

– Что ты пишешь? – поинтересовалась я.

– Не твое собачье дело, – отозвалась Даффи.

Она поднабралась довольно колоритных американских ругательств у Карла Пендраки – одного из ухажеров Фели, судя по сегодняшней ситуации, невезучих.

– Ах вот вы где, милочка! – воскликнула миссис Палмер, ворвавшись в сад с подносом в руках. Она несла стакан молока и аккуратную стопку огуречных сэндвичей.

Я уже начала было улыбаться и протянула руку за угощением, когда жена хозяина прошла мимо меня и поставила поднос перед Даффи.

– Я думала, вы еще в комнате, и сначала пришла туда, – продолжила миссис Палмер, покачав головой.

Мне очень захотелось треснуть ее горячей сковородкой по голове.

– Тоже хочешь, милочка? – миссис Палмер повернулась ко мне, вопросительно вздымая брови.

Она явно не выучила урок.

– Нет, спасибо, – выдавила я, отрицательно качая головой.

– Все еще болит голова? – посочувствовала она.

Я кивнула.

– Ладно, как хочешь, – сказала она и ушла.

– Тебе необязательно это делать, знаешь ли, – проворчала Даффи.

– Делать что? – по привычке переспросила я.

– Превращаться в чудовище, когда тебя называют «милочка». Фокус-покус. И пуфф! Монструозная Флавия.

– Я не знаю, что такое «монструозная», – заметила я, хотя кое-что подозревала.

– Это значит, что ты страшилище. Бука, злюка, образина, чучело, поганка, в общем, идиотка.

По опыту я знала, что лучше позволить Даффи продемонстрировать все ее познания в области экзотических ругательств. Со временем она утомится и замолчит.

В ожидании я изучала свои ногти, которыми теперь страшно горжусь. Я наконец поборола привычку сгрызать кератин до самого основания и умудрилась отрастить набор гладких аккуратных когтей, достойных юной девы.

– У тебя появилась подруга, – заметила я, когда Даффи устала шевелить челюстями.

– М-м? – удивленно прогудела она.

– Миссис Палмер. Она твоя ручная собачка. В отличие от меня.

Даффи протяжно фыркнула – продолжительный и жуткий процесс, задействующий ее гайморовы пазухи.

– Она поэтесса, и ее печатают, – заявила Даффи. – Ее стихотворения выходили в «Новом гражданине» и «Блэквуде»[13]. Она бывала у Ситвеллов[14], бог мой! И что ты на это скажешь?

– Надеюсь, ей нравятся синие коровы, – сказала я.

– Сэр Джордж Ситвелл покрасил своих коров в сине-белые полоски, чтобы они лучше смотрелись на фоне зеленых пейзажей. По крайней мере, так мне рассказывала жена викария. «Великий триумф эстетики над здравым смыслом, – сказала Синтия. – Удивительно редкая вещь в наши дни».

– Кроме того, – Даффи понизила голос до возбужденного шепота и начала оглядываться в поисках подслушивающих, – она автор «Колыбели мидий».

– Ой-ой-ой, – отозвалась я.

– Ты такая невежда! – выплюнула Даффи. – «Колыбель мидий» стала литературной сенсацией. С момента публикации она входила в списки всех книжных премий, но никто так и не смог выяснить, кто автор.

Она закрыла глаза и процитировала:

Даффи вздрогнула.

– «Блестящая, леденящая душу поэзия, – так написали в «Таймс». – Фольклорный наив, но это лишь усиливает впечатление». Джеймс Эгейт охарактеризовал так: «Свежо, откровенно, архетипично». А Джордж Бернард Шоу в шутку заявил, что это он сам написал эту вещь от лица деревенской девушки.

– А на самом деле это миссис Палмер? – переспросила я.

– Она призналась мне, – подтвердила Даффи. – Заставила поклясться, что я никому не скажу, и я сохраню ее тайну.

– Ты только что выдала ее мне, – заметила я.

– Пфф! – ответила Даффи. – Ты никто. И если ты проболтаешься, я налью тебе яду в ухо, когда ты будешь спать.

Я поняла, что Даффи в отчаянии. Она намекает на Шекспира – сцену, когда Клавдий, злобный дядя Гамлета, льет в ухо спящего короля сок белены.

Нашла чем напугать. Угроза Даффи так же пуста, как и ее сундук с приданым.

– Ха-ха, – ответила я.

Но в этот самый момент я кое-что поняла: две пары ушей лучше, чем одна, и они могут собрать в два раза больше сплетен.

Намекаю ли я на то, чтобы использовать сестрицу в качестве подслушивающего устройства?

Откровенно говоря, да.

Мы находимся в странном месте, где никого не знаем. Мы задержимся здесь не дольше, чем требует закон. Поэтому время играет очень важную роль. Мне нужно собрать как можно больше ушей – говорят, во время войны за независимость американские солдаты делали это с английскими.

Я провела пальцами по губам, изображая, что застегиваю молнию, перекрестила сердце, сложила пальцы в салют девочек-скаутов и сказала:

– Я, Флавия Сабина де Люс, торжественно клянусь, что под угрозой яда в ухе никогда не выдам секреты, которые мне вверит моя дражайшая и возлюбленная сестра Дафна де Люс.

Можно было и меньше пафоса, но мне хотелось, чтобы Даффи отнеслась ко мне серьезно. Я продолжила:

– Но почему она доверила тебе свою тайну? – нужно добавить в разговор нотку скептицизма, иначе Даффи заподозрит, что я притворяюсь. Так и есть, но не в том смысле, в котором она подумает.

– Потому что иногда, – ответила Даффи, аккуратно подбирая слова, – женщине нужно довериться другой женщине, и только женщине. Врачи не подойдут, в том числе вся армия последователей доктора Фрейда.

– Верно, – согласилась я, надеясь, что выгляжу умнее своих лет.

– Что ты можешь об этом знать? – фыркнула Даффи.

Я пожала плечами – прекрасный ответ на что угодно. Это переключило внимание Даффи с меня и дало ей повод излить все свои секреты.

Сработало.

– Бедняжка испугана, – сказала Даффи. – Судя по всему, ее книга задела кого-то за живое. Кое-какие стихи слишком близки к правде.

– К реальной жизни? – уточнила я.

Как интересно. Особенно в городе, где викария повесили за преступления по отношению к женщинам!

– Разумеется, к реальной жизни! – ответила Даффи.

– Какие именно стихи? – уточнила я.

– Она не сказала. Я почитаю, когда мы вернемся в Букшоу.

– У тебя есть экземпляр «Колыбели мидий»? – переспросила я. Иногда сестра меня поражает.

– Разумеется, – подтвердила она. – Как у любой дискриминируемой женщины в Англии. Литературное приложение к «Таймс» назвало эту книгу обязательной, и они не ошиблись.

В этот самый миг я поклялась наложить руки на эту жемчужину как можно скорее. Пусть экземпляр Даффи в Букшоу, но в этих краях наверняка есть еще один. Например, в спальне автора.

Она не будет держать книгу в маленькой библиотеке «Дуба и фазана». Нет, это слишком рискованно. Но разумно предположить, что поблизости должен быть экземпляр.

– Значит, никто не в курсе, что эту книгу написала она? – переспросила я. – Даже ее муж?

– Нет, – ответила Даффи, оглядываясь. – Особенно ее муж.

– Тогда почему она беспокоится?

Даффи прикусила нижнюю губу, словно раздумывая над серьезным решением, а потом поманила меня пальцем.

Я подошла к ней и подставила ухо к ее рту.

– Какой-то шантажист присылает ей письма, – прошептала она.

– Кто-то знает?

Я не смогла удержаться.

– Ш-ш! – прошипела Даффи. – Похоже на то. А теперь поклянись, что не обмолвишься и словом.

Я жестами показала, как долго-долго зашиваю рот иголкой и ниткой, и, по-видимому, удовлетворила этим Даффи.

– А теперь беги, – сказала она, открывая записную книжку.

– Что ты пишешь? – спросила я. – Заметки по делу?

– Нет. Сонет. Тебе неинтересно.

– Конечно, мне интересно, Даффи, – возразила я. – Я же твоя сестра, разве нет?

Она задумчиво уставилась на меня.

– Некоторые говорят, что да.

– Давай же, Даффи. Читай. Уверена, он убийственный. Имею в виду, потрясающий.

Тщеславие одержало верх. Она перевернула страницу и прокашлялась.

– Что ж, может, он и не очень хорош, но…

Почему поэты извиняются, перед тем как прочесть свои стихи вслух? Удивительно. В Святом Танкреде мы посетили много чтений, когда поэты старались убить свое детище еще до того, как оно сделает первый вздох.

Мне всегда хотелось прокричать: «Ну хватит уже!» – но я держалась. Поэты – если не считать жуткую Миллбанк Моррисон с кожей как у носорога – весьма чувствительны по отношению к своим творениям, в отличие от ученых.

Разве Джозеф Пристли извинялся за открытие кислорода? Или Генри Кавендиш за водород?

Разумеется, нет! Они ликовали.

– Давай же, умоляю, – сказала я. – Я вся внимание.

Даффи снова прокашлялась и начала читать:

– Стоп! – воскликнула я, поднимая руку.

Как она посмела? Как она отважилась забраться на мою территорию? Это я – специалист по мертвецам. Я – Доктор Разложение. Как она посмела?

– Прости, Даффи, – сказала я. – Остановись. Это слишком реально. Меня затошнило.

Даффи посмотрела на меня и покраснела от гордости. Потом закрыла блокнот.

– На самом деле это пока все. Я только начала, но прочитаю тебе все целиком, когда закончу.

– Не сотри карандаш, – посоветовала я и удалилась.

– А-а, мисс де Люс, – произнес голос, едва я сделала несколько шагов. – На пару слов, если не возражаете.

Это оказался констебль Оттер с блокнотом и нестираемым карандашом наготове.

Как долго он шнырял около садовой калитки? Что услышал?

Я бросила взгляд украдкой на блокнот, но страница была чистой. Когда я сделала шаг вперед, он автоматически отступил. Какой внимательный!

– Да, констебль, – сказала я. – Чем могу помочь?

– Тем, что перестанете совать нос, – ответил он, – в дела, о которых вы понятия не имеете.

Это угроза? Меня пытается отстранить от дела деревенский полицейский?

– Прошу прошения, – сказала я. – Но я понятия не имею, о чем вы говорите.

– Все вы понимаете, – возразил констебль Оттер, одной рукой захлопывая блокнот и убирая его в карман куртки с ловкостью тренированного матроса, заряжающего пушку.

И повторил:

– Все вы понимаете.

Я изобразила выражение лица номер пять: сочетание оскорбленной невинности с легким намеком на агрессию, и еще надо выдвинуть нижнюю губу ровно на четыре миллиметра вперед. Я много раз тренировалась перед зеркалом.

Следующий шаг оставался за ним, и он его сделал.

– Я позвонил инспектору Хьюитту в Хинли, – продолжил он. – Мне дали понять, что вас хорошо знают в этой глуши.

В этой глуши? Этот деревенский осел намекает, что мои скромные успехи в расследовании преступлений ограничены Хинли и окрестностями? Неужели инспектор Хьюитт забыл рассказать ему, за что меня поблагодарил, причем лично, наш дражайший (хотя ныне, увы, покойный) король Георг VI?

О чем только думал инспектор? Он уже забыл, что в январе я прислала ему и его жене Антигоне, которую я обожаю, корзину с яблоками и апельсинами на рождение их первого ребенка, дочери?

Разумеется, Антигона отправила мне благодарственную открытку, но с тех пор я от них ничего не слышала.

Должна признать, это было вскоре после смерти отца, и Хьюитты, возможно, не хотели тревожить нас в это время.

От них пришла скромная траурная открытка с соболезнованиями, вот и все, и я была сильно разочарована. Я надеялась, что меня попросят стать крестной матерью и что я буду стоять с ребенком перед купелью, когда ее будут крестить под именем Флавия Антигона Хьюитт.

А теперь еще и это?

«Хорошо знают в этой глуши», – сказал констебль.

– Да, констебль Оттер, – отозвалась я. – Мне удалось распутать дело-другое.

У меня волосы на затылке встали дыбом.

– Возможно, мисс, но что натолкнуло вас на мысль, что здесь произошло преступление? Что заставило вас думать, что гибель молодого человека – не несчастный случай?

Какой сообразительный констебль! Ничего не упускает.

Я уже знала, что молодого человека, выловленного из воды, звали Орландо Уайтбред, но констебль не в курсе, что мне известно имя мертвеца.

– Я не сказала, что это было преступление, – возразила я.

В эту игру можно играть вдвоем. Он еще не знает, что столкнулся с мастером.

– Я просто сказала, что в прошлом мне удалось распутать дело или два. В прошлом. В других краях.

Это должно поставить его на место. Я ничем себя не выдала.

– Может, и так, мисс, – сказал он. – Но в любом случае вас не приглашали заниматься этим делом, верно?

И добавил, как будто вспомнив:

– Кроме того, старший констебль не любит, когда вмешиваются в работу на его территории. О нет. Совершенно.

Не осталось никаких сомнений. Меня предупреждают.

Констебль Оттер явно знает намного больше, чем говорит, и для полицейского это хорошо, но все-таки, если преступления не было, почему он взял на себя труд позвонить инспектору Хьюитту и выяснить, кто я такая?

Где-то здесь пованивает тухлятиной, и дело не только в Орландо Уайтбреде.

Или нет?

Я должна разобраться в деле голубого мальчика и его красных танцевальных туфель, но как мне это сделать?

Ответ очевиден.

Когда планируете обман, всегда полезно выбросить дымовую завесу до того как. Если вы озаботитесь оправданиями позже, вряд ли они вам помогут.

Именно поэтому я сообщила Палмерам, что покидаю «Дуб и фазан», чтобы забрать фотографии. Обычно люди не берут на себя труд объяснить хозяевам, куда они идут и зачем. Моей целью было привлечь их внимание к факту моего ухода – об этом надо беспокоиться в первую очередь, когда вы собираетесь незаконно проникнуть в чужую спальню.

Во вторую очередь надо точно рассчитать время. Очень логично спланировать налет в то время, когда хозяйка в другом месте.

Например, вы хотите пошарить в спальне жены деревенского трактирщика с целью найти определенный сборник стихов. Логика подсказывает, что лучшее время – то, когда вышеупомянутая жена находится по уши в готовке и вряд ли пойдет к себе.

Сейчас именно такой момент.

Нельзя терять ни секунды.

Я поднялась по лестнице с таким видом, будто иду в свой номер. На первом пролете я остановилась, чтобы осмотреть полку с книгами, о которой Даффи отозвалась с таким пренебрежением.

«Под двумя флагами»… «Морской ястреб»… «Пиратство»… «Эрик Зоркий Глаз»…

Меня начало тошнить уже от названий, а последнее вызвало позывы рвоты.

Как люди могут тратить время на написание или чтение такой белиберды?

На полке не обнаружилось ничего достаточно тонкого, чтобы сойти за томик поэзии. Миссис Палмер не настолько глупа, чтобы оставить свою взрывоопасную книжицу там, где ее может взять почитать перед сном любой коммивояжер. Спрятать на видном месте – это избитый прием авторов детективных романов, но это не тот случай.

Я продолжила подниматься по лестнице, внимательно вглядываясь сквозь старые дубовые перила, но этажом выше никого не было. На цыпочках я преодолела последние пять ступенек.

Сдаваемые номера находились в передней части трактира и имели вид на церковь, за исключением моей комнаты и комнаты Доггера, выходивших на сад позади дома. Оставалось только одно помещение, и я предположила, что Палмеры живут именно там.

Дверь этой комнаты была выкрашена в светло-голубой оттенок, напомнивший мне водянистое молоко или цвет кожи мертвой герцогини.

Я прижалась ухом к дверной панели. Единственным звуком, который я слышала, было биение моего сердца.

Я подергала за ручку. Дверь отворилась, и я вошла.

Как часто фортуна благоволит смелым!

Несмотря на наличие огромной кровати на четырех столбиках – видимо, той самой, на которой спала добрая королева Бесс, – комната была на удивление маленькой и тесно заставленной: гладильная машина, комод, кресло, стол с будильником, выцветший красный турецкий ковер на полу, столик для умывальных принадлежностей, раковина, бритва, крем для лица. Если не считать этих нескольких личных вещей, помещение выглядело таким же безликим, как если бы хозяева находились здесь проездом, остановились на ночь, перед тем как навестить умирающую тетушку в Эксетере, и совсем не напоминало жилище хозяина трактира и его жены, обитавших тут с незапамятных времен.

Ветхие обои – судя по всему, восемнадцатого века – изображали потемневший китайский пейзаж с повторяющимися лодками, горами, журавлями, бамбуком и пагодами.

Я начала поиски «Колыбели мидий» с самого очевидного места: под матрасом. Высокий остов кровати был шатким и ненадежным. Рейки жутко постукивали, как старые кости. Я аккуратно вернула матрас на место в надежде, что в кухне, которая находится прямо подо мной, никто ничего не услышал.

Я перерыла ящики комода, ощупав каждый предмет одежды, заглянула внутрь гладильной машины и обыскала глубокие карманы банных халатов.

Ничего.

Я заглянула за занавески и под ковер, за рамы картин на стенах и (совершив усилие над собой) в ночные горшки.

Я уже собиралась обратить внимание на столик с умывальными принадлежностями, как услышала скрип ступенек. Кто-то поднимается наверх.

Я застыла.

Кто-то остановился наверху лестницы. Возможно, очередной постоялец в темном лабиринте коридоров старого трактира.

Но потом у меня на глазах ручка двери начала поворачиваться.

Я отступила к изголовью кровати. Балдахин недостаточно большой, чтобы я могла спрятаться в складках.

Я прижалась к обоям, мечтая слиться с жуткими, покрытыми пятнами пагодами.

Дверь приоткрылась. Появилась туфелька… нога…

– Что ты здесь делаешь, черт побери?

Не стоит уточнять, что это была Даффи.

– Могу задать тебе тот же вопрос, – парировала я, взмахнув косичками.

Долгий миг мы стояли, уставившись друг на друга, и ни одна не хотела уступить ни дюйма.

Де Люс против де Люс, как сказали бы в суде.

И это уже не первый раз! О нет!

Есть старый научный парадокс: что произойдет, если объект, имеющий непреодолимую силу, встретит объект, который невозможно сдвинуть? Одно из решений этой загадки было предложено в греческом мифе, где лиса, обладающая непреодолимой силой, встретила неподвижную гончую – или наоборот. В этом конкретном случае великий бог Зевс просто превратил их обеих в камень и тем самым решил проблему.

Здесь и сейчас имел место аналогичный случай. Мы с сестрой стояли и пялились друг на друга, как пара каменных садовых статуй, пока я не решила уступить. Иначе мы будем торчать тут до тех пор, пока не превратимся в седовласых леди со слуховыми аппаратами и фарфоровыми зубами.

– Ищу «Колыбель мидий», – ответила я, застав Даффи врасплох.

– Я тоже, – ответила она. – Давай поищем вместе.

Я начала было перечислять места, где я уже смотрела, когда Даффи уверенно пересекла комнату, забралась на высокий матрас, выпрямилась во весь рост и начала шарить рукой по балдахину.

– Чары для обнаружения книг, – прошептала она, закрывая глаза и произнося заклинание, – Абракадабра, Альказар, Анжела Тиркел и Омар Хайям.

Никогда не видела, чтобы моя сестра была так взволнована.

Даффи медленно вернула руку, и, к моему изумлению, я увидела, как она сжимает тонкую книгу с желтой обложкой в мраморных разводах.

– Эврика! – воскликнула она, в кои-то веки не сопровождая это слово оскорбительным каламбуром.

– Как ты догадалась, что она там? – спросила я, не веря глазам своим.

– Когда ты исключила невозможное, остается невероятное, и оно указывает на то место, где спят.

– Э-э? – растерялась я, кажется, впервые в жизни.

– Элементарно, – ответила Даффи, – «Колыбель мидий».

Очень медленно смысл ее слов проник в мой мозг.

– О, понятно, – сказала я. – «Колыбель мидий».

– Чудесно, – сухо ответила Даффи, возводя очи горе. – А теперь давай сматываться.

– Юху! – сказала я, и Даффи снова прожгла взглядом небеса.

Она поднесла тонкий томик к губам и подула. Небольшое облачко пыли поднялось в воздух и растаяло.

Потом она спрятала книгу под шерстяной кофтой. Последние полгода она начала регулярно жаловаться на холод, даже летом, когда температура зашкаливала, и никуда не выходила без старого коричневого мешковатого вязаного кардигана, и я только сейчас с изумлением поняла, что он принадлежал отцу.

Мне захотелось обнять ее, но я сдержалась.

Спрыгнув с кровати, она мотнула головой и показала глазами, чтобы я следовала за ней.

Цирк и зоопарк Шадрича представлял собой довольно убогое предприятие. Вокруг площади были расставлены пять или шесть древних мебельных фургонов, напоминавших караван американских колонистов под обстрелом. Они выглядели как военные машины, с трудом пережившие первую мировую войну и расписанные кричащими рисунками и рекламными надписями: «Тигры-людоеды!», «Львы!», «Слоны!», «Посмотрите на диких зверей!».

Все эти животные, и не только, были изображены на боках фургонов с преувеличенно огромными головами, оскаленными пастями и зубами размером с сосульку. Припавший к земле гепард готовился напасть на белого арабского скакуна, который бил копытами, раздувал ноздри и в ужасе закатывал глаза.

«Что бы Хоб подумал при виде столь драматичной сцены? – мне стало любопытно. – Или она слишком нереалистичная?»

Неподалеку в клетке на колесах спал потрепанный лев, брюхом кверху и выставив лапы в воздух. По одну сторону клетки одинокий слон, прикованный за ногу ко вбитому в землю столбу, задумчиво жевал газету. Тигров нигде не было видно.

Расстроенный паровой орган, по звуку напоминавший неисправную сантехнику, играл весьма патетичную вступительную тему к радиопрограмме «Лучники»: дум-ди-дум-ди-дууум-ди-дууум… Я чуть не отвлеклась. Каждая пронзительная нота была оскорблением для моих ушей. Все равно что нападение злобных ос, которые ввинчиваются сквозь кожу, чтобы отложить яйца.

На платформе высокий худой мужчина с обнаженной грудью, но в подтяжках, глотал шпагу, пытаясь привлечь внимание аудитории из двух мальчишек, дерущихся из-за пакета с яблоками. Глотатель отложил шпагу и начал жонглировать пятью металлическими кольцами, но безрезультатно: яблочная война продолжалась.

Я раздумывала, с чего начать мое расследование, как из-за спины раздался голос:

– Вы только посмотрите, кто здесь. Ты соскучилась по нам?

Я резко развернулась и оказалась лицом к лицу с мужчиной с носовым платком в горошек. На этот раз с ним были двое друзей. Я инстинктивно сделала шаг назад.

Все трое держали руки в карманах, и у всех троих во рту что-то было – зубочистка, деревянная спичка, – а Носовой Платок курил сигарету.

– Пришла посмотреть на животных, да? – спросил тот, что со спичкой. – На тигров-людоедов?

Носовой платок фыркнул, выпустив кольцо дыма.

Это подействовало.

– На самом деле, – сказала я, – я расследую смерть Орландо Уайтбреда – человека, которого выудили из реки сегодня утром.

Не успев произнести эти слова, я поняла, как рискую. Не только лишаюсь анонимности, но и, вполне может быть, подвергаю опасности собственную жизнь.

Что если один из этих людей – убийца? А что если двое или даже трое из них бросили Орландо в воду? Любой из этих силачей мог с легкостью справиться с хрупким молодым человеком.

Я внимательно наблюдала за их глазами, пытаясь уловить малейшее беспокойство, но они демонстрировали только веселье.

– Твой дружок, да? – спросил Платок, переглядываясь с товарищами с таким видом, как будто очень остроумно пошутил.

– На самом деле родственник, – солгала я. – Кузен. Дальний кузен, но тем не менее.

– Тем не менее! – Платок закашлялся и выпустил еще кольцо дыма. – Только послушай, Найджел! Тем не менее! Она говорит: «Тем не менее»!

– Тем не менее! – с ухмылкой повторил Спичка, и я сделала вывод, что его, должно быть, зовут Найджел.

– Он один из Торквейских Уайтбредов, – продолжила я, игнорируя их глупый смех. – По бабушкиной стороне. Моя тетушка Грегория всегда пророчила, что Орландо примет смерть от воды. «Можешь на это рассчитывать», – говаривала она. И оказалась права. Разумеется, тетушка Грегория обладает сверхъестественными способностями, и это дает ей несправедливое преимущество, вы так не считаете, мистер…?

– Теренс, – сказал Платок.

– Рада знакомству, – я протянула руку, пытаясь не захихикать.

Лапа Теренса была черной от цирковой грязи и сажи и мозолистой.

Надо будет приготовить дезинфицирующее средство, как только я вернусь в «Дуб и фазан».

– А вы? – спросила я, протягивая испачканную руку Спичке.

– Найджел, – ответил он, сжимая мои пальцы, и я чуть не засмеялась.

– Вы непохожи на Найджела, – весело заметила я. – Скорее на Пьера или Жан-Батиста. Но, может, дело в вашем шейном платке.

Его платок был раскрашен синим, белым и красным, напоминая французский триколор. Полагаю, с тем же успехом можно было сказать, что он красно-бело-синий, как британский флаг, но я хотела ему польстить.

Я протянула руку третьему головорезу – Зубочистке – и вопросительно выгнула брови. Его голубой шарф по цвету сочетался с глазами.

– Корнелл, – сказал он. – Рад знакомству, мисс…

– Дорчестер, – представилась я. – Арабелла Дорчестер. Но вы можете называть меня Араб. Все так делают.

– Постой-ка, – возразил Теренс. – Твоя сестра сказала, что тебя зовут не так.

Я изобразила удивление.

– Бетти? – переспросила я и изумленно уронила челюсть. – Ой, она такая врушка! Вечно говорит людям, что она леди Ланкастер или дама Агата Димблби. Кем она вам представилась?

– Офелией де Люс, – озадаченно ответил Найджел.

– Вот шутница, – я покачала головой. – Мне так стыдно за нее. Должна извиниться перед вами от имени Бетти.

Трое рабочих выглядели крайне растерянно. Я ловко перевернула ситуацию с ног на голову и завладела инициативой. Нельзя терять преимущество.

– А теперь, – спросила я с таким видом, словно это я назначила встречу, – как долго вы, джентльмены, находитесь в этом городе?

– Три дня, – послушно ответил Корнелл. – Если считать сегодня.

– А вы? – я повернулась к Теренсу. Я уже поняла, что он здесь заводила. – Вы управляете этими огромными страшными машинами? – я махнула в сторону припаркованных фургонов. – Господи, должно быть, их очень трудно водить.

Я чуть не потянулась, чтобы пощупать его бицепсы, но сдержала себя.

Теренс глубоко вдохнул.

Теперь он мой.

– Что ж, – продолжила я, потирая руки, – насчет кузена Орландо. Я уверена, что тетушка Грегория предложит щедрое вознаграждение за любую информацию. Просто ради собственного спокойствия, понимаете? Орландо был ее любимцем. На самом деле она его ужасно баловала.

– Мы видели его время от времени там и сям, – сказал Теренс, пожимая плечами и отводя взгляд в попытке скрыть предательский огонек в глазах.

– Я удивлена, – заметила я. – Думала, вы видели его намного чаще. Кузен Орландо обожал цирк. Даже больше – был от него без ума. Он не умолял вас взять его с собой, нет? Выучить его на клоуна? Не предлагал работать бесплатно?

– Он никогда не говорил ничего подобного, – сказал Найджел.

Вот он, ответ на мой вопрос: они разговаривали с Орландо. Позавчера, когда они приехали в город, он был еще жив. Более того, они находились здесь, когда он умер.

– Что же он говорил? – я обратилась к Корнеллу.

– Мы пару раз выпивали вместе, – ответил Корнелл. – В «Деревянной птице».

– В «Деревянной птице»? – переспросила я.

– В «Дубе и фазане». Это такая шутка. Мы всегда его так называем.

– Почему? – полюбопытствовала я.

Корнелл пожал плечами.

– Кто знает? По той же причине, по которой хозяина всегда называют Гов, и неважно, какое имя у него на самом деле. Обычай. Все равно что спрашивать, почему на церковном кладбище разбрасывают хлеб или зачем танцуют вокруг майского дерева.

– Всегда? – уточнила я. – Вы уже здесь были?

– Цирк Шадрича приезжает сюда с незапамятных времен, – сказал Теренс.

– А кто из вас мистер Шадрич?

– Мистер Шадрич покинул сей бренный мир, когда на троне была королева Виктория, если позволите так выразиться, – ответил Теренс.

Снова послышались скрипучие смешки, но на этот раз смеялись двое.

– А кто же теперь владелец? – спросила я. – Может, кузен Орландо обращался к нему?

– Обращался к ней, – поправил меня Теренс. – К миссис Дэндимен. Дредноут Дэндимен, как мы ее называем.

И все трое захихикали, но я заметила, что Корнелл опасливо оглянулся.

– Потому что она – старый военный корабль, – объяснил он. – Дредноут – это старое военное судно времен первой мировой войны.

– Например, корабли его величества «Колосс» или «Коллингвуд», – сказала я.

Я покажу им, что не лыком шита. Я сто раз рассматривала старые иллюстрированные журналы, где было полно фотографий королевского морского флота.

Ни один из троих не нашелся, что сказать мне в ответ.

– И где я могу найти миссис Дэндимен? – поинтересовалась я, проследив за взглядом Корнелла, направленным в сторону самого большого фургона – того самого, на котором были нарисованы жеребец и гепард.

– Вон там – в Жеребецком дворце, – ответил Найджел. – Только не говори, что это мы тебе сказали.

– Она крепкий орешек, да? – спросила я.

Теренс фыркнул так, что я начала беспокоиться за состояние его дыхательного аппарата.

– Сама увидишь, – заявил он и в компании Найджела и Корнелла ушел прочь.

Корнелл украдкой махнул мне рукой на прощание.

– Орландо? – выдохнула она. – Мертв?

Даже в неверном свете свечей я могла видеть, как она побледнела, – а этот эффект невозможно подделать. Бог свидетель, я пыталась.

Если эта женщина притворяется, она величайшая актриса в мире.

– Когда? – спросила она. – Где? Что произошло?

– Этим утром, – ответила я. – В реке.

– Самоубийство?

Я промолчала – приемчик, который я позаимствовала у инспектора Хьюитта и который оказался одним их самых полезных в моем обширном арсенале.

– О нет, это невозможно, – ответила она на свой же вопрос. – Этого просто не может быть.

– Может, это несчастный случай, – предположила я, уберегая от того, что я считала правдой, – по крайней мере, пока что.

– Маловероятно, – возразила она. – Орландо вырос на берегу реки.

Я продолжила хранить молчание.

– Вода всегда была для него таким же домом, как для мистера Рэта и Крота. Он ходил на лодке, плавал, ловил рыбу. Я удивлялась, как у него еще жабры не выросли.

Я сразу же поняла, что она имеет в виду персонажей из романа «Ветер в ивах».

– Всегда? – переспросила я, очень тщательно обдумав свой вопрос.

– Кажется, всегда. Цирк Шадрича приезжает сюда год за годом, с тех пор как еще был жив старик, пусть он жарится на сковородке.

– Ваш отец? – уточнила я, имея в виду Шадрича, кем бы он ни был.

Мой вопрос спровоцировал короткий саркастический смешок.

– Мой двоюродный сводный дедушка, – ответила она. – Чудовище. Его боялись даже тигры. В те времена, когда они у него были, конечно же. Теперь у нас остался только один – Саладин. Почти слепой и беззубый. Он рычит, только когда у него ноют кости.

– То есть вы знаете Орландо много лет, – подсказала я.

– С тех пор как он был ребенком, бедняга. Он часто уговаривал нас взять его с собой. Не то чтобы он думал, что может стать актером, но просто чтобы сбежать от отца.

– Каноника Уайтбреда, – сказала я. – Того, который…

Миссис Дэндимен предостерегающе вытянула руку.

– Да, того самого. Ни слова более. Эта тема приводит меня в расстройство.

– Я думала, все любили каноника Уайтбреда.

– Так и было, пока он не прикончил трех безвредных старых леди, которые посмели не согласиться с ним. Любовь может простить только ограниченное количество убийств.

Наверняка она шутит.

Однажды Даффи объяснила мне, что ирония – это слова из другого мира, где слова значат не то, что ты думаешь, что они значат, а это противоречие само по себе.

«Это слова из Зазеркалья, – сказала Даффи, – и на них всегда надо отвечать так же».

Можно ли доверять Даффи? В подобных случаях у меня все равно нет другого выбора.

Я сделала глубокий вдох, сосчитала до трех, взглянула миссис Дэндимен в глаза и поинтересовалась:

– Сколько убийств простили вы?

– Ни одного, – ответила она. – И не прощу – никогда.

Ее слова ошеломили меня. Что за женщина! Какое счастье, что я ее встретила!

Но она не должна об этом знать.

За свою недолгую жизнь я пришла к пониманию, что убийство нельзя простить. Может быть, со временем, когда я стану старше, я переменю свое мнение, хотя я живу в полном согласии со святым Августином, который молился за чистоту, но не сейчас.

– Кто они? – спросила я. – Те женщины, которых он убил.

– Три Грации – так мы их называли, хотя это не совсем верно. Две Грейс и Энни на самом деле, но к чему прозвища с такими именами? Грейс Уиллоуби, Грейс Харкурт и Энни Грей. Вера, надежда и предательство. Сестры-ведьмы, как их еще называли.

– Они и правда были сестрами?

– Господи, нет! Просто они слишком часто помешивали котел со сплетнями, а это не к добру. Нет ничего более смертоносного, чем острый язык под руководством благочестивого ума. Именно так выразился каноник Уайтбред во время одной из последних проповедей.

– Прямо перед тем как он их отравил? – уточнила я.

– Кое-кто считает, что да.

– А вы?

– Я предпочитаю оставаться при своем мнении, – ответила миссис Дэндимен и отвернулась к мольберту.

Я заподозрила, что она дает мне понять, что разговор окончен. В конце концов, я вломилась сюда без спроса.

– Почему мученики? – выпалила я. – Почему вы рисуете только мучеников?

– Мир, в котором мы живем, – заговорила она, стоя ко мне спиной, – состоит из святых и грешников. И святых не хватает. Вот и все.

Неужели? Неужели ее слова, которые она произнесла так легко, как будто ей уже задавали этот вопрос, означали, что она считала своим долгом увеличивать количество святых в мире, пусть даже они нарисованные?

Или избавлять мир от грешников?

«Флавия, – сказала я себе, – ты становишься слишком подозрительна».

– Еще один вопрос, если позволите, – сказала я. – А потом я оставлю вас.

Она не ответила, так что я все равно его задала.

– Кто ненавидел Орландо настолько, чтобы убить его?

Миссис Дэндимен стремительно повернулась, уронив кисть и забрызгав подол своего платья и ножки мольберта алой краской.

– Никто! – воскликнула она. – Даже не смей предполагать ничего подобного! Как ты только осмелилась об этом подумать?

– А как насчет Поппи Мандрил? – нагло спросила я.

Если сейчас меня вышвырнут отсюда, надо попытаться выдоить хотя бы каплю информации.

– Вон! – заорала миссис Дэндимен. – Убирайся, пока я не позвала полицию!

Я лениво удивилась, как она собирается выполнить свою угрозу без телефона, но решила не сердить ее еще сильнее.

– Извините, – сказала я и направилась на выход, к солнцу, не чувствуя ни капли угрызений совести.

Полицейский участок Воулсторпа, мрачное, заросшее мхом здание, находился на рыночной площади. Должно быть, когда-то здесь размещалась городская тюрьма.

Легко могу представить себе деревянные колодки напротив двери, местных хулиганов и горячие головы, которых оставляли тут остыть или протрезветь.

В задней части здания, должно быть, находится холостяцкая квартира констебля Оттера: деревянная пристройка с односкатной крышей, прилепившаяся к средневековой тюрьме.

Велосипед констебля с багажником, закрытым водонепроницаемой тканью, стоял снаружи рядом с фонарем.

Лев в логове.

Я расправила плечи и выпрямила спину.

Даффи всегда говорила мне: «Не сутулься, или будешь выглядеть, как я».

Моя сестра выработала легкую сутулость ученого, которой особенно гордилась. «Клонюсь к земле под грузом знаний, – твердила она. – Культурная травма».

Я сделала глубокий вдох, выдвинула подбородок, поправила блузку, приняла выражение лица, которое, по моему мнению, могла иметь Джоан Кроуфорд в подобной ситуации, и промаршировала к двери.

Констебль Оттер поднял глаза от ветхого стола, за которым сидел и что-то писал.

– Ну? – спросил он.

– Полагаю, мои фотографии у вас, – холодно произнесла я, протягивая руку ладонью вверх.

– Неужели? – шутливо переспросил он.

Ах вот какой у нас будет разговор! Что за высокомерие!

Что ж, в эту игру могут играть двое. Хорошо, что я сразу все поняла.

– Да, – ответила я, – именно. Аптекарь отдал их вам, а вы отдадите мне.

Я подошла ближе и сунула руку прямо ему под нос, чтобы он не смог сделать вид, что не видит ее.

– Он так сказал?

На самом деле нет. Я блефую, и он это знает.

Мы уставились друг другу в глаза. Кто моргнет первым?

– Ну? – снова произнес он.

Как это раздражает.

Он вытащил конверт из-под столешницы и дразняще провел пальцем по краю, как будто вот-вот откроет и достанет снимки. Этот человек играет со мной. Надо что-то делать, и быстро.

– Констебль, – сказала я, – хочу вам напомнить, что эти фотографии – моя частная собственность. В этом качестве они защищены несколькими актами парламента. Если вы не удерживаете их в качестве улик, у вас нет права ими распоряжаться. Вы нарушаете мое личное пространство.

Оттер заколебался. Я заметила, что его глаза затуманились, как будто облачко закрыло луну.

Я заставила его задуматься.

Конечно, я продолжаю блефовать, но это просто часть игры – и, как по мне, одна из самых приятных. Кто блефует последним, тот выигрывает.

Стараясь не перегнуть палку, я подвинула ладонь, чтобы ему было легко вложить мне в руку конверт.

Он прикусил нижнюю губу.

– Вы делали эти снимки лично, мисс? – спросил он решительно.

Разумеется, да. Я же самолично вынула картридж из камеры Хоба, разве нет?

Надеюсь, бог простит меня за то, что я сделала вид, будто не поняла констебля? Должно быть, этот вопрос мучил по ночам древних святых в их сиротливых кельях.

Неужели создатель навеки обречет вас на адские муки только за то, что вы используете дарованные им же мозги?

Маловероятно.

Но откровенно врать мне тоже не хотелось, по крайней мере, официальному лицу.

Пойдем на компромисс.

– Констебль, наверняка человек вашей профессии припомнит случай Ноттаджа против Джексона тысяча восемьсот восемьдесят третьего года, когда судья Боуэн постановил, что отпечатанные с негативов снимки подлежат использованию только заказчиком.

Не зря же я храню все тома одиннадцатого издания Энциклопедии Британники в туалете в восточном крыле Букшоу.

У констебля налились кровью глаза или мне показалось?

– Вы всегда такая умная, да? – наконец произнес он.

– Вовсе нет, констебль Оттер, – ответила я и снова вытянула руку. – Я просто девочка, которая знает свои права. Будьте добры, мои фотографии.

И он протянул мне конверт, держа его большим и средним пальцем с таким видом, как будто тот внезапно начал вонять.

Я вознесла краткую благодарственную молитву святому Бернардину Сиенскому, покровителю игроков.

– Благодарю, – я медленно вытащила конверт из его пальцев.

Нет нужды торопиться, Флавия. Сохраняй хладнокровие.

Я медленно обвела взглядом практически лишенную обстановки комнату и снова посмотрела на разъяренного полицейского.

– У вас тут миленько, констебль Оттер. Однако, думаю, не помешает украсить ваше обиталище цветами.

Пусть подумает, что я имею в виду.

А потом, одарив его жуткой улыбкой, скорее напоминающей гримасу, я отчалила к выходу с величием королевы Елизаветы.

У меня появился враг. Я это знаю.

Мой план поспать пошел прахом. К черту еду, к черту прохладную подушку. Нельзя терять ни минуты.

Что делать дальше, ясно как день.

Поблагодарив Хоба, я неловко слезла с дерева и оказалась на тротуаре. К счастью, никто меня не видел.

Надо срочно вернуться в «Дуб и фазан». Спрошу у Доггера, что он узнал за день, а потом займусь покойным Орландо.

Но в трактире меня ждало разочарование. Доггера нигде не было видно. «Роллс-ройс» уехал, и я понадеялась, что он нашел что-то интересное.

Я вернулась в свой номер и решила подождать его. Присела на край кровати, нетерпеливо постукивая пальцами по коленям. Желудок урчал от голода, его невозможно было игнорировать. Но в комнате было нечего грызть, если не считать ногтей.

Если бы Доггер был здесь, я бы попросила его принести целую свинью на тарелке и проглотила бы ее за один присест в лучших традициях короля Генриха VIII. Я бы поблагодарила его, и мы сидели бы вдвоем, как пара гончих, идущих по следу хладнокровного убийцы.

Практически нависающий над водой, лодочный дом попахивал чем-то солоноватым, как аквариум склеротичного любителя рыб.

Я вздрогнула, вспомнив, как зацепилась пальцами за зубы Орландо. Полезный опыт, но повторения я бы не хотела.

– Прошу прощения за отсутствие электричества, – сказала Клэр. – Это место – не более чем чуточку обжитой лодочный сарай. По правде говоря, не предполагалось, что здесь будет кто-то жить. У Орландо бывали взлеты и падения в отношениях с властями, но с его характером…

Она умолкла, криво улыбнувшись.

– Каким он был? – внезапно спросила я, пользуясь представившейся возможностью.

– Сын священника, сын каноника, – ответила Клэр. – Отец должен был объяснить ему, что такое добро и зло, но не сделал этого. Орландо любил говорить о себе, что он паршивец, и, наверное, это справедливо.

Я улыбнулась, зная, что она от меня ожидает именно этого.

– Шутник, – предположила я.

– Не совсем. Он искал внимания, а это часто свойственно тем, кто выступает на сцене. Его мать умерла, когда Орландо был ребенком.

– Очень хороший актер, я знаю.

Я не стала утруждаться объяснениями, откуда у меня эти сведения, но однажды Даффи сказала мне, что актеры и убийцы – люди, жаждущие внимания. «Единственная разница, – уточнила она, – где они воплощают свои фантазии: одни в темном переулке или обшарпанной комнате, другие – на сцене перед лицом публики».

– Поразительный, – поправила меня Клэр, нарушая ход моих мыслей, – все, кто видел его в роли Элизы Дулитл в «Пигмалионе» или Гамлета, понимали, что Орландо – выдающееся создание. Талант его не просто коснулся, он пропитал его насквозь.

– Элиза Дулитл? – переспросила я. – Он исполнял роль Элизы Дулитл?

– Причем подготовился меньше чем за час, – сказала Клэр. – Милли Плам, которая подрабатывает в аптеке и которая репетировала эту роль несколько месяцев, внезапно заболела. Орландо вызвался и… что ж, все, что было дальше, – это театральная история. Те из нас, кто видел его выступление, знают, что стали свидетелями выдающегося события. Мне до сих пор приходится щипать себя, дабы убедиться, что мне это не приснилось.

– Проявления гениальности часто вызывают необъяснимую дрожь у очевидцев, – заметил Доггер. – Профессор Мерлино из Мантуи опубликовал несколько заметок на эту тему, но они малоизвестны за пределами Италии.

– Орландо ведь тоже подрабатывал в аптеке? – спросила я. Не хотелось перебивать рассказ Клэр, но я внезапно вспомнила.

– Ты думаешь, он отравил Милли, чтобы получить роль? – Клэр улыбнулась. – Поскольку имя Орландо всплывало в обоих случаях, тот же самый вопрос возник, когда расследовали смерти трех пожилых леди, погибших вскоре после его эффектного выступления. Но коронер совершенно справедливо отказался даже думать об этом.

– Каноник Уайтбред, – сказала я, желая дать понять, что кое-что знаю об этой истории.

– Да, каноник Уайтбред, – отозвалась она.

Все это время Доггер стоял рядом, внимательно слушал и почти ничего не говорил.

– Об этом говорили на суде, – заметил он. – Чтобы заполучить роль и чтобы попрактиковаться в отравлении.

– Было дело, – согласилась Клэр. – Но Скотленд-Ярд привлек химика для проведения анализа, и обнаружилось, что желудочные проблемы Милли были вызваны неумеренностью в потреблении зеленых яблок: последствия свидания в саду с неподходящим человеком и с неподходящими фруктами.

– Эта история стара как мир, – сказал Доггер.

– Стара как мир, – эхом повторила Клэр.

На секунду воцарилось молчание.

– Послушайте, – неожиданно сказала она, дернув себя за воротник. – Не хотите зайти ко мне в гости на чашечку чаю? Откровенно говоря, от этого места у меня мурашки по коже.

Она ткнула большим пальцем в сторону Поппи Мандрил, жутко ухмылявшейся на афише прямо над плечом Клэр.

– Очень любезно с твоей стороны, – ответил Доггер. – Но поскольку мы здесь, мы бы хотели сначала осмотреться, не правда ли, мисс Флавия?

Я согласно кивнула, разрываясь между ними обоими, но перспектива хорошенько порыться в вещах Орландо привлекала меня больше всего.

– Извините, – сказала Клэр. – Я думаю только о себе.

– Вовсе нет, – возразил Доггер. – У меня здесь тоже мурашки. Но твоя помощь чрезвычайно важна для нас. Может быть, втроем мы справимся быстрее?

– Что мы ищем? – поинтересовалась Клэр. – Что-то, о чем я знаю?

– Письма, – ответил Доггер. – Записные книжки, телефонные номера, бутылки, книги и мусор. Все, что поможет нам проникнуть в жизнь покойного, если можно так выразиться.

Мне кажется или Доггер снова шутит?

«Он наслаждается», – внезапно поняла я. Несмотря на серьезность ситуации и наши многочисленные проблемы, старый добрый Доггер прекрасно проводит время.

Я обрадовалась.

Но в то же время меня бросило в холодный пот, ведь у меня в кармане до сих пор лежит клочок бумаги, который я добыла из кармана Орландо.

Должна ли я признаться в похищении улики и отдать ее Доггеру?

Неудивительно, что древние философы тратили уйму времени и чернил, размышляя над моральными ценностями.

Философия всегда казалась мне бессмысленной штукой, но сейчас, видимо, придется пересмотреть свое отношение.

Виновна я иль нет, вот в чем вопрос? И если да, то в чем же?

Внезапно я осознала, как плохо было бедняге Платону, и в этот самый момент приняла решение.

– Посмотрите, – я указала на черно-белую фотографию молодой Поппи Мандрил на велосипеде с рискованно задравшейся юбкой, обнажавшей щиколотку. – Здесь подпись: «Моему Пегасу от Поппи». Ручкой «Биро», которая появилась намного позднее, чем была сделана эта фотография.

– Господи, – выдохнула Клэр, стрельнув глазами в Доггера.

Пегас, насколько я припоминаю по словам Даффи, зачитывавшей нам самые рискованные пассажи из «Мифологии» Томаса Бульфина, – это крылатая лошадь, родившаяся из почвы, на которую упали капли крови из отрубленной головы Медузы.

Мы, британцы, намного опережаем другие народы, когда дело касается сочинения историй.

Тем не менее, совпадение ли это, что Поппи Мандрил дает автографы коню, в то время как миссис Палмер посвящает ему стихи?

Что ж, случались и более странные вещи. Никогда не знаешь, на что наткнешься в английской глуши.

Доггер провел лучом фонаря от стены к стене, прогоняя тени, и перед нами одна за другой появлялись афиши и фотографии, и на всех была Поппи Мандрил.

– Должно быть, она была очень знаменита, – предположила я.

– Невероятно, – подтвердила Клэр. – Она была звездой лондонской сцены. Говорили, что джентльмены пили шампанское из ее шелковой туфельки, а локоны ее волос уходили на аукционах к миллионерам.

– Но что с ней случилось? – спросила я, вспомнив пожилую сгорбленную женщину в кресле, режиссирующую любительские постановки в заштатном городке.

– Поппи совершила смертный грех, состарившись, – объяснила Клэр. – Джентльмены покинули ее ради других туфелек. Миллионеры не интересуются седыми прядями.

– Прямо как Медуза, – заметила я. – Орландо был ее крылатым конем, не так ли? На котором она рассчитывала взлететь к новым высотам?

– Флавия, – изумилась Клэр, – ты меня завораживаешь. Правда. И пугаешь.

Пытаясь выглядеть не слишком довольной, я скромно сказала:

– У меня очень умные сестры.

Для красного словца в последний момент я решила упомянуть их обеих. Капелька лести еще никому не вредила.

Поскольку больше никто ничего не сказал, я продолжила обыскивать маленький домик. Если не считать туалета, он весь представлял собой одну комнату с кроватью и книгами в одном углу и маленьким кухонным островком с примитивной плитой, чайником, чашкой и блюдцем в другом.

В оловянной коробке из-под чая хранились хлеб, молоко, сыр и половинка яблока.

Я подумала: «Интересно, Орландо умер голодным?»

Жить в хибаре у реки – какое падение после дома священника.

– Какие отношения у него были с отцом? – спросила я. – Имею в виду, у Орландо.

– На удивление хорошие, – ответила Клэр. – Каноник Уайтбред обладал достаточным знанием человеческой натуры, чтобы не перегибать палку. Он знал, что гений нельзя заключить в плен.

– Но иногда его можно утопить в бутылке, – заметил Доггер, поднимая бутылку со стеклянной пробкой. И сунул мне ее под нос.

– Паральдегид, – сказала я. – Узнаю этот неприятный резкий запах уксусной кислоты. Винный уксус.

Я спросила у Доггера:

– Где ты это нашел?

– За Библией на книжной полке. Это место обычно используют в качестве тайника в надежде, что туда никто не полезет.

Двумя пальцами я изобразила знак победы в лучших традициях Уинстона Черчилля. Теперь, когда тайное стало явным, нет смысла скрывать то, что я обнаружила.

– Я унюхала его на теле, – объяснила я Клэр. – На берегу реки.

– Я тоже, – подтвердил Доггер.

Я чуть не рухнула на месте. Что бы Доггер ни обнаружил, вытаскивая Орландо из реки, он держал это при себе.

Но разве мы не собирались так и сделать?

Умирая от любопытства, я решила не привлекать излишнего внимания к его талантам наблюдателя.

– Что ты думаешь? – поинтересовалась я.

– Что бедный молодой человек, судя по всему, лечился от алкоголизма – и, скорее всего, в частной клинике. Ему назначили уколы паральдегида, наверное, в количестве от пяти до десяти кубиков, а он, как это часто бывает, пристрастился к средству, которое должно было его излечить.

– Ты сделал это умозаключение, основываясь только на запахе?

– Это еще одна старая, как мир, и очень грустная история, – ответил Доггер. – Гипотеза, подтвержденная результатами. Кроме этого, на его коже были и другие свидетельства: аллергическая сыпь, желтоватые пятна, которые распространились, хоть и в меньшей степени, на глаза.

– Черт! – воскликнула я. – Совершенно упустила это из виду! Я знала, что некоторые люди привыкают к этому веществу, но понятия не имела почему.

– Это как большой пазл в гостиной, – сказал Доггер. – Чем больше деталей собираешь, тем яснее картина.

– Думаю, я тоже могу добавить деталь к этому пазлу, – заметила Клэр. – Теперь, когда Орландо мертв… и поскольку мы с Артуром старые друзья… полагаю, не будет вреда, если я вам расскажу. При условии, что вы сохраните все в тайне.

Она смотрела на меня.

Я перекрестила сердце и отдала честь на манер девочек-скаутов. Чепуха, конечно, меня же исключили.

– Орландо действительно лечился от проблем с… употреблением алкоголя. В «Доллилендс». Это очень скромная частная лечебница в Хайгейте, основанная сэром Эрнестом Долли для исцеления богатых…

Она сделала паузу.

– Несчастливцев, – подсказал Доггер.

– Благодарю тебя, Артур, – кивнула Клэр. – Да, несчастливцев. Очень точная характеристика Орландо.

– Они хотели сохранить все в тайне, – предположила я, – учитывая, что его отец был священником и все такое. Но откуда же вы узнали об этом?

Мое любопытство разгорелось, как костер.

– В силу профессии, – ответила Клэр. – Я медсестра.

«Эврика», – подумала я. Как сказал Доггер, чем больше деталей становится на место, тем отчетливее картина.

Я хлопнула себя по лбу. Как я сразу не догадалась!

– Разумеется! Вы австралийка! Вы были в австралийском лагере военнопленных!

Однажды ночью, когда мы выключили свет и залезли под одеяла, Даффи до полусмерти напугала меня рассказом о том, как японские солдаты обстреливали отважных австралийских медсестер на острове Банка к востоку от Суматры.

Эта тема не подлежала обсуждению: ни тогда, ни теперь.

Я бросила взгляд на Доггера, проверяя, как он ее воспринял. И съежилась.

Он словно провалился в прошлое. Улетел в другое место.

«Господи, пожалуйста, – взмолилась я. – Только не еще один эпизод!»

Я взяла его за руку и изо всех сил сжала пальцы.

– Доггер, – сказала я, – извини. Я не хотела… не хотела…

– Присядь, Артур, – Клэр вытащила табуретку из-под шаткого стола. Взяла Доггера за локоть и подвела к сиденью.

Она не смотрела на меня.

Медленно и очень нежно она гладила его ладонь.

– В это время года деревья такие красивые, – заговорила она, – тебе не кажется?

Доггер удивленно взглянул на нее. Открыл рот, а потом, спустя несколько тысячелетий, ответил:

– Да… да… красивые.

– Извини, – проговорила я одними губами.

Все произошло так быстро. Только что мы эффективно обыскивали лодочный дом, а через секунду мой бездумный рот отправил Доггера в ад прошлого.

Для активного человека вроде меня нет ничего хуже, чем беспомощность и незнание, что делать. Все, что мне пришло в голову, – это погладить Доггера по затылку. Может быть, тепло моих пальцев успокоит его.

Я вдруг заметила, как аккуратно он подстрижен. Интересно, где и когда он побывал у цирюльника? Сколько я себя помню, он всегда чисто выбрит и ухожен, хотя я ни разу не видела, чтобы он посещал парикмахерскую.

Чего еще я не знаю об этом человеке?

В ответ на мое прикосновение Доггер медленно повернул голову, взглянул на меня и улыбнулся. Ну, может, это была не улыбка, но в уголках его глаз появились морщинки.

– Спасибо, – сказал он. – Через несколько секунд я буду в порядке.

– Может быть, прогуляемся? – предложила Клэр. – Ко мне домой? Это недалеко, сразу за лестницей. Я приготовлю вкусный чай.

Вздрогнув, она добавила:

– Кроме того, мы же не хотим, чтобы нас застали за поиском улик, не так ли?

Я засомневалась, насколько разумно заставлять Доггера куда-то идти сразу после эпизода, но, в конце концов, разве Клэр не медсестра? Наверняка она привыкла иметь дело с приступами у Доггера и знает, что делать.

Она уже помогала ему подняться с табуретки.

– Прогулка на свежем воздухе пойдет на пользу, – говорила она, глядя на меня, и внезапно мне стало стыдно. – Такой прекрасный день.

Она открыла дверь. Снаружи солнце было уже высоко, как бывает в середине лета. Ночи как и не было.

Мы вышли на крыльцо, и она повернула ключ в замке.

– Как там Хаусман писал о лете[21]?

– «На горе пустынной, летней, где ручьев разбег ленив…». Не помню, как дальше.

– «Громко, дискантом и басом, то земля во все концы катит пушечное мясо – умирать идут бойцы»[22], – закончил Доггер.

– Точно! – сказала Клэр. – У тебя потрясающая память, Артур.

Мы приблизились к ступенькам. Я сняла поперечную балку, и нам не пришлось перебираться через нее, как школьникам.

На несколько секунд мы остановились под ивами, восхищаясь безмолвным лебедем с двумя птенцами, плавающими кругами.

– Эти лебеди принадлежат королю, – сказала Клэр. – Они его личная собственность. По крайней мере, так было раньше. Сейчас они должны принадлежать королеве. Как странно, что триста пятьдесят лет спустя у нас на троне снова королева Елизавета! К этому надо привыкнуть, я полагаю.

Металлический стук за моей спиной заставил обернуться. Сквозь поникшие ветви я увидела лодочный дом и заметила, как кто-то спрыгнул с велосипеда.

– Ш-ш, – прошептала я. – Это констебль Оттер.

– Как мы вовремя, – сказала Клэр.

Дом Клэр обладал всем тем, чего не хватало жилью Орландо. Уютный, аккуратный и светлый. Парочка «крылатых» кресел, обитых жизнерадостным чинцем[23], были повернуты к камину. Доггер осторожно опустился в одно из них, и я заняла другое.

Клэр суетилась, заваривая чай и накрывая на стол в кухне.

– Мило, – заметил Доггер.

Я с радостью увидела, что он пришел в себя. В прошлом мне доводилось сталкиваться с его эпизодами, и я знала, что они могут быть суровыми и легкими, короткими и ужасающе длинными.

По крайней мере, на этот раз у него нет видений.

Пока Клэр наливала чай, видение внезапно случилось у меня. Я вспомнила о «роллс-ройсе», припаркованном в полях позади дома Орландо.

Не успела я промолвить и слово, как на крыльце послышался стук сапог, и кто-то резко постучал в дверь.

Клэр не торопилась впускать его.

– Да, констебль? – спросила она. – Что-то случилось?

Констебль Оттер вытягивал шею, очень стараясь заглянуть ей за спину и рассмотреть нас с Доггером, сидящих у камина.

– Я хотел спросить, мисс, – произнес он, – не видели ли вы кого-нибудь в этих краях за последние двадцать минут?

Я совершенно точно знала, что он заметил «роллс-ройс» в поле и сделал то, что на его месте сделал бы любой хороший полицейский: проверил температуру радиатора. И, принимая во внимание скорость охлаждения и время суток, рассчитал, когда мы приехали.

«Неплохо», – подумала я. Как я уже говорила, юный Оттер вовсе не глуп.

– Только моих гостей, констебль. Мы пьем чай. Желаете присоединиться?

– Нет, благодарю, я на службе, мисс Тетлок, – отказался он.

Констебль Оттер определенно неплох.

– Кого-то в лодочном домике, имею в виду.

– Мы шли мимо, – вмешалась я. – По пути сюда.

«Осторожно, Флавия, – подумала я. – Не перегни палку». В надежде отвлечь внимание констебля от лодочного дома, я пояснила:

– Мы припарковались в полях.

Со всяческими церемониями и рисовкой констебль Оттер извлек свой блокнот и вооружился карандашом.

– Мисс де Люс и мистер Доггер, – повторил он, записывая наши имена.

Кажется, это его удовлетворило.

Он закрыл блокнот и прищурился, рассматривая нас по очереди. Я узнала эти ужимки.

Он что, пытается смутить нас или просто хочет утвердить свой авторитет?

Констебль Оттер отвернулся, собираясь уходить, но внезапно замер и посмотрел мне в глаза.

– Кажется, вы неплохо проводите время, мисс де Люс.

– Мы на каникулах, – ответила я. – Стараемся увидеть как можно больше достопримечательностей, но мы всегда под рукой, если понадобимся вам.

«Под рукой» и «понадобимся» – два мастерских удара. Они подразумевают доступность и желание помочь, но без подхалимажа.

Все-таки мне не стоит излишне демонстрировать свой интеллект этому человеку.

Но он отвернулся и ушел.

Я внезапно поняла, что Доггер за все это время не произнес ни слова. Взглянула на него, беспокоясь, как он себя чувствует.

– Благодарю, мне лучше, – сказал он.

Замечательно! Мы с Доггером настроены друг на друга, как две радиостанции на персональной частоте.

Но я видела, что ему нужно время, чтобы прийти в себя. Надо грамотно воспользоваться представившейся передышкой.

– Должна признаться, я умираю от любопытства, – я обратилась к Клэр, подошедшей к спинке кресла Доггера. Она не подавала виду, но я понимала, что она тоже присматривает за ним. – По поводу трех Граций.

– Ах, три Грации, – сказала она. – Мисс Уиллоуби, мисс Харкурт и мисс Грей. Где ты о них услышала?

– Их упоминала миссис Дэндимен в цирке. Но мне было неловко расспрашивать ее.

– Думаю, это разумное решение, – заметила Клэр и умолкла.

– Мы с удовольствием послушаем их историю, – включился Доггер, устраиваясь в кресле поудобнее.

Отличный знак, и я увидела, что Клэр того же мнения.

– Что ж, – начала она, – эта история имеет отношение к церкви. Святая Милдред только-только начала выбираться из средневековья. Впервые с сотворения мира женщины начали играть определенные роли – не были рукоположены, конечно, но все-таки это были важные роли.

– Например, церковный староста, – предположила я.

– Именно. Как вы можете представить, на эту должность было огромное число желающих. До того дня мисс Уиллоуби, мисс Харкурт и мисс Крей были близкими подругами – закадычными, можно сказать. Они играли в бридж и юкер[24], вместе ездили в отпуск, состояли в воулсторпских Суровых Вязальщицах – так они называли свой маленький кружок, в шутку, конечно же, но, знаете ли, в шутке всегда есть доля правды.

А потом пошли слухи. Говорили, что эта троица превратила сплетни в обоюдоострое оружие. Они знали все и болтали обо всем: от цвета трусов Энни Траут, по их словам, ярко-красных, до точного количества денег в свинье-копилке Альберта Морроу… два шиллинга четыре с половиной пенса.

Но когда церковный староста викария, дражайший доктор Глэндли, внезапно умер от простуды, все изменилось.

Открытого объявления войны не было, но по факту это была она. О, они сохраняли вежливость при встречах, но у них словно отросли клыки. Странные визиты в дом викария в неурочные часы: забытые перчатки, одолженные книги, обещанные рецепты… Все, что угодно, чтобы застать каноника Уайтбреда наедине и настоять на своей кандидатуре.

– Кто прозвал их тремя Грациями? – поинтересовалась я.

– Забавно, но это был сам каноник Уайтбред. Думаю, что сначала он находил юмор в ситуации, но потом понял, что смешного здесь мало. В конце концов он проявил соломонову мудрость и разрешил им занимать эту должность по очереди: по году в строгой очередности.

– А миссис Палмер? – спросила я. – Она сказала мне, что была церковной старостой.

– Так и есть, – подтвердила Клэр. – Только это случилось позже, когда мисс Крей свалилась с ужасными коликами.

– Коликами? – переспросила я. – Я думала, они бывают только у детей.

– У взрослых, – сказал Доггер, – они случаются, и бывают вызваны, в числе прочего, камнями в почках или желчном пузыре.

Я одарила его сияющей улыбкой.

– Так или иначе, – продолжала Клэр, – каноник Уайтбред постановил, что в тех случаях, когда одна из трех Граций не в состоянии выполнять свои обязанности, их заменяет четвертый человек. Дабы не нарушать распорядок дел в приходе.

– В этом нет смысла, – возразила я. – Четвертый точно так же нарушает порядок, как и замена в виде любой другой из троих.

– Этот вопрос обсуждался на собрании, – объяснила Клэр, – но каноник указал, что временная замена в случае болезни может привести к несправедливому распределению обязанностей. По крайней мере, так он утверждал. Откровенно говоря, я думаю, он не чурался выдуманных предлогов.

– Три Грации сделали вид, что удовлетворены его решением, так что Грета стала частью их компании.

– Грета? – переспросила я.

– Грета Палмер. Ваша хозяйка.

– Кто-нибудь возражал? – я не могла не спросить.

– О, кое-кто ворчал, особенно сами Грации. Шептались, что Грета недостаточно хороша, что в ее прошлом был какой-то скандал…

– А он был? – перебила я.

Клэр помолчала, уставившись в потолок, как будто в поисках ответа, и наконец произнесла:

– С кем из нас не случалось?

Надо признать, она права. Даже у меня, Флавии де Люс, в прошлом есть поступки, которыми я не очень горжусь, хотя я не стану сейчас их перечислять.

– Полагаю, да, – согласилась я слишком поспешно, как мне кажется.

– А теперь, – продолжила Клэр, – думаю, вы хотите, чтобы я рассказала об отравлениях.

Эта женщина видит меня насквозь.

Я пожала плечами.

– Если желаете, – сказала я единственное, что смогла придумать.

Она рассмеялась – не серебряным колокольчиком, который можно было бы ожидать, а откровенным раскатистым хохотом, который идет из самого нутра.

Доггер улыбнулся.

Жизнь никогда не была настолько прекрасной.

– Отравления, – продолжила Клэр с таким видом, словно читала заголовок статьи в научном журнале. – Во время суда над каноником Уайтбредом было установлено, что утром в день убийства он встал поздно и облачался в домике викария, а не в ризнице, как обычно.

– Это было в воскресенье? – уточнила я.

– Да. В Святой Милдред, сколько я себя помню, в будни не причащаются. За исключением особых случаев.

– Например, если Рождество приходится на будний день или на субботу? – предположила я.

Кивнув, Клэр продолжила:

– Он не позавтракал, как это обычно бывает в день святого причастия, и сразу поспешил в церковь. Опоздал на несколько минут, что впоследствии подтвердили его прихожане.

– В то время Орландо жил с отцом? – спросила я.

– На самом деле да, – сказала Клэр. – Хотя королевский обвинитель на суде над каноником Уайтбредом утверждал, что накануне вечером Орландо уехал в Лондон поездом в две минуты восьмого.

– Хммм, – протянула я.

Надо уточнить подробности позже. В реальной жизни алиби с помощью расписания поездов бывают не так часто, как в детективных романах. Не то чтобы это имеет значение, поскольку Орландо все равно мертв.

Или все-таки имеет?

– Извините, – сказала я Клэр. – Я витала в облаках. Продолжайте, пожалуйста.

– Что ж, каноник Уайтбред начал службу. Прихожан было немного, как это часто бывает летом по утрам. Лишь несколько человек.

– Конечно же, включая трех Граций, – сказала я.

– Конечно. Ни одна из них в жизни не пропустила бы службу. Не могла позволить, чтобы две другие воспользовались ее отсутствием. Это было бы забавно, если бы не было так печально.

До самого причастия все шло нормально. Мисс Уиллоуби, мисс Харкурт и мисс Крей подошли к алтарю одновременно, каноник Уайтбред совершил таинство, и они вернулись на свою скамью.

– На свою скамью? – переспросила я.

– О да, они всегда сидели рядом.

– Кто еще? – сказала я. – Имею в виду, кто еще был на службе?

– Только три человека. Летиция Фарнсуорт с мужем Хьюго и… да, парнишка гробовщика.

– Хоб Найтингейл?

– Да, он самый. Малыш Хоб. Сидел на первой скамье, чего за ним не водится. Хотя это было недолго. Через несколько минут три Грации попадали, как мухи. Мне очень неловко так говорить, но именно так Летиция описала это на допросе.

Надо отдать должное Летиции Фарнсуорт. Она дала удивительно яркое и точное описание отравлению синильной кислотой.

В достаточной дозе синильная кислота (HCN) убивает за минуту. Она парализует центральную нервную систему и сердце.

Всегда приятно вспомнить, что в вишневых и персиковых косточках содержится цианоген и что глюкозид амигдалин, который находится в эфирном масле горького миндаля, а также в косточках сливы и абрикосов, в присутствии определенных энзимов и небольшого количества влаги преобразуется в синильную кислоту и часто используется для придания характерного вкуса некоторым сладостям.

Что, я слишком восторженна? Что ж, да, я слишком восторженна.

Штука в том, что, падая как мухи, три Грации отреагировали на яд точно так, как следовало ожидать.

– Миссис Фарнсуорт не стала принимать причастие? – спросила я у Клэр.

– Нет. В детстве ее заставили дать обет, что спиртное никогда не коснется ее губ.

– Даже если это кровь Господа нашего Иисуса Христа? – спросила я.

– Даже в этом случае. – Клэр покачала головой.

– А ее муж? Как бишь там его звали? Хьюго.

– У бедняги Хьюго были проблемы с алкоголем, но уже много лет он хранит трезвость. Они с Летицией посещают церковь по своим причинам, но когда дело доходит до причастия, они воздерживаются.

– Это не по-англикански, – заметила я.

Клэр снова расхохоталась.

– Кто-то однажды сказал, что все римские католики – католики по одной причине, а все англикане – по разным.

Доггер улыбнулся. Хоть он и молчал, но внимательно следил за ходом нашей беседы.

– А теперь, – продолжила Клэр, – позволь мне закончить историю, и ты сможешь задать все свои вопросы позже.

Кажется, меня только что поставили на место?

Если и да, она сделала это так изящно, что я не обиделась.

Я улыбнулась в знак того, что не затаила зло, и подсказала:

– Попадали как мухи.

– О да, попадали как мухи… Что ж, каноник Уайтбред вернул святые дары на алтарь. Не успел он дочитать молитву, как три Грации были мертвы.

Как я и надеялась, в церкви было пусто.

Я медленно обошла неф и алтарь, читая древние памятные мраморные надписи, покрывавшие практически каждый дюйм стен. Какие они мрачные. Большая часть в подробностях рассказывала о жизнях воинов времен Задаваки Вилли[25], как миссис Мюллет именовала человека, из-за которого в 1066 году де Люсы прибыли в Англию.

Все вокруг покрывал толстый слой пыли, и я знала, что под этой пылью лежат останки счастливых воинов и их возлюбленных, которые, судя по количеству табличек, сложены в штабеля в стенах и под каменным полом. Невозможно было пройти по проходу между рядами, не наступив на сэра Мортона Стэкпоула и его «дорожайшую вазлюбленую жену Мод», чьи истосковавшиеся по компании духи поднимались из пыли, приветствуя вас и оседая на ваших руках, лице, шее и волосах.

Справа от алтаря, у подножья кафедры, в пол был утоплен небольшой испещренный серыми точками кусок мрамора длиной и шириной не больше трех с половиной или четырех дюймов. На фоне окружающей ветхой древности его относительная новизна бросилась мне в глаза. Иными словами, для человека с моей наблюдательностью этот мрамор выделялся словно больной палец: слишком новый, слишком гладкий, слишком четкая надпись.

Я опустилась на колени, чтобы рассмотреть получше. На камне полудюймовыми буквами было высечено: Дж. Л. О. У.

Дж. Л. О. У?

Что, черт возьми, это означает? Это фамилия? Никогда не слышала о человеке по фамилии Лоу, хотя в Англии чего только не бывает. Или это аббревиатура какой-то организации, внесшей пожертвования в церковную кассу?

Нет смысла тратить время на пустые размышления. Я просто спрошу викария… Клемм, кажется, так его назвал мистер Палмер, тот полный джентльмен, который пришел к реке вместе с констеблем Оттером.

Я сделала еще один круг по церкви, на этот раз остановившись, чтобы провести пальцами по спинке скамьи во втором ряду – полагаю, именно тут три Грации встретили свой конец, то есть концы. Следы их кончины не обнаружились – значит, в свое время кто-то неплохо потрудился шваброй. Смерть от цианистого калия – грязная штука.

Тихо опустившись на скамью, я закрыла глаза, сложила ладони и попыталась перенестись в прошлое, в сознания трех леди в тот самый момент, когда яд начал действовать.

Сначала они должны были понять, что священное вино крепче обычного. Возможно, пробка начала крошиться и испортила напиток, а каноник Уайтбред не заметил. Хотя, насколько я припоминаю, в 1922 году Святой Престол дал разрешение архиепископу Таррагонскому добавлять в вино для причастия диоксид серы или бисульфит калия для сохранности.

Конечно, это католическая церковь, а она более современна в таких вопросах, чем англиканская.

Послевкусие, потом несколько блаженных секунд, увы, последних, а потом на дам внезапно обрушиваются неприятные ощущения: горечь во рту, чувство жжения в горле и животе, спазм челюсти, слюнотечение, пот, невозможность пошевелиться, даже издать последний стон.

Сидя в древней церкви, очень приятно размышлять о ядах, особенно рядом с ядовитыми витражами. Желтый плащ вот этого святого, скорее всего, нарисован с использованием кадмия, который в некоторых сочетаниях весьма ядовит, а изумительная изумрудная зелень Галилеи достигается использованием мышьяка.

Не говоря уже о свинце.

Эти радостные мысли – свидетельство того, что я стала взрослой. Теперь я руководствуюсь не только тем, что вижу, слышу, ощущаю на вкус и обоняю, но и, что самое важное, своим разумом.

Одно это умозаключение подтверждает, что мой мозг неплохо сформировался.

Довольная собой, я сосредоточила свой развитой мозг на том, что меня окружает.

Старые церкви, как старые люди, время от времени поскрипывают и постанывают, когда старое дерево и камни сдвигаются со своих мест. И как люди, они тихо гудят, хотя тревожиться совершенно не о чем.

Легкий тошнотворный запах давно убранных лилий и старого пота висит в воздухе невидимой дымкой. Чувствуется едва заметный аромат ростбифа, как будто призраки Джона Булла и его соратников пируют в крипте. На этом фоне послевкусием ощущается пыльный благочестивый запах Библии и молитвенников.

Почему печатники используют для этих книг чернила с таким унылым запахом? Почему бы не тревожить обоняние и воображение острым волнующим ароматом «Всемирных новостей» или «Дейли Миррор»?

Чтобы подтвердить свои наблюдения, я взяла Библию с полочки сиденья передо мной и принюхалась. Слегка отдает плесенью – вполне знакомо. Могу поспорить, что узнаю эту книгу в полной темноте.

Как обычно, Библия была переплетена в темную кожу. Название золотыми буквами вытиснено на обложке и корешке. Конкретно это издание содержало не только Библию, но и полную «Книгу общих молитв», а также карты Святой Земли, таблицу мер и весов, и информацию о денежных единицах, упоминаемых в Священном Писании, и ботанический справочник, из которого я с удовольствием узнала, что лоза Содома, упоминаемая во Второзаконии, – это разновидность молочая с ядовитым соком. И все это в одном удобном, хоть и слишком толстом томе. Мечта человека, регулярно посещающего церковь, – все равно что нож для бойскаута.

Что-то привлекло мое внимание. Со страницы мне в глаза бросилось слово «яд».

Точно, Второзаконие, строки 32 и 33:

Если бы я тыкала пальцем в Библию наугад, как гадалка, и то не могла бы найти более подходящую цитату. Разве это не прямое указание на отравленное вино?

«Яд драконов» и «гибельная отрава аспидов» – разве это не о сплетнях?

Обе строки были подчеркнуты карандашом.

Едва осмеливаясь дышать, я медленно открыла форзац в опасениях, что я могу там обнаружить.

При виде черных чернил у меня все поплыло перед глазами.

Энни Крей! Одна из трех Граций – Веры, Надежды и Предательства, как их прозвала миссис Дэндимен.

Из них троих Энни Крей была Предательством.

Могла ли она принести эту Библию в церковь в день убийства (и с тех пор этот томик лежал тут незамеченным)? С тех пор, как Энни и ее товарки отправились к Создателю, прошло два года. Неужели полиция, включая умненького констебля Оттера, проморгала безобидную Библию, тихо лежащую на полке в двух футах от места, где умерли эти три женщины?

Судя по всему, так и есть. Клэр Тетлок сказала, что люди считают, будто на этой скамье водятся привидения. И никто не сидит на том месте, где сижу я.

Кроме того, Библия и молитвенник так же незаметны в церкви, как стены и окна. Никто не потрудится бросить второй взгляд на содержимое книжной полки.

Эта книга лежала тут все это время и ждала, пока появится кто-то внимательный.

Ждала меня. Флавию де Люс.

Я торопливо перелистывала страницы, и названия книг Ветхого и Нового завета, номера глав и строф превращались в подобие самодельного мультфильма, когда рисуешь карандашом едва различающиеся картинки в правом нижнем углу тетради – скачущую лошадь или человека, с головы которого слетает шляпа.

Я листала Откровение, когда на меня снизошло откровение.

Должно быть, на меня повлияли цифры, мелькающие перед глазами на большой скорости, или что-то еще, но в моем внимательном мозгу что-то едва слышно щелкнуло – как будто скрипнули старые дубовые балки над головой.

На секунду мне показалось, будто я сама проглотила цианистый калий: во рту пересохло, дыхание остановилось.

Медленно, чтобы не нарушить чары, я сунула руку в карман и достала мятый клочок бумаги, обнаруженный на трупе Орландо.

Перед моими глазами затанцевали цифры: 54, 6, 7, 8, 9.

Я думала, что это номера псалмов, но ошибалась.

Что если это указания на книги, главы и строки?

Дрожащими руками я открыла оглавление и начала считать записи, начиная с Книги Бытия. Пятьдесят четвертая книга Библии – это первое послание апостола Павла Тимофею.

Я провела пальцем до главы шесть, а потом к седьмой, восьмой и девятой строкам:

Наверняка это не совпадение.

Но что это значит? Предупреждение? Угроза? Если да, кто прислал эту записку Орландо и как она оказалась в его кармане?

Я перечитала заключительные строки первого послания Тимофею, в которых содержалось знаменитое высказывание о том, что любовь к деньгам – это корень зла, и что те, кто лелеет ее, пронзают себя стрелами.

Бедному Орландо повезло. Во всяком случае, кто бы ни затаил на него зло, он не стрелял из лука.

Но какое отношение все это имеет к деньгам? Насколько мне известно, Орландо был беден, как церковная мышь, его вырастил сельский священник, которому приходилось брать деньги из чаши для пожертвований, чтобы отапливать свой дом.

Так много вопросов без ответа. Например, почему кто-то избрал первое послание апостола Павла Тимофею в качестве предупреждения? Наверняка в Ветхом Завете есть много куда более зловещих строк, например, в той части, где Господь грозит Моисею и его народу.

Неужели во всей Библии есть только одно место, которое можно связать с утоплением? Если да, я с легкостью докажу, что убийство Орландо было тщательно обдумано. Чтобы найти подходящую цитату из Библии, а потом срежиссировать смерть, нужно потратить время и силы.

Я не смела надеяться, что в этом томе найдется еще и алфавитный указатель, и, разумеется, его там не оказалось. Надо добыть указатель как можно скорее и проверить его на тему утопления.

В поисках вдохновения я снова открыла Библию Энни Крей. Мне нужна помощь, любые намеки.

Как и Библия, Книга общих молитв содержит огромное количество справочной информации: церковный календарь, включая дни святых, таблицу переходящих церковных праздников, пасхалию – сложную методику расчета даты пасхи в любом году.

Все равно что решать головоломку, охотясь за священными сокровищами.

К счастью, благодаря викарию Денвину Ричардсону из Бишоп-Лейси я кое-что знаю на эту тему. Однажды, застав меня за незаконной рыбалкой рядом со Святым Танкредом, он уселся рядом на зеленую травку и начал разглагольствовать на свою любимую тему – Книгу общих молитв и способы ее использования.

Он прочитал несколько проповедей на эту тему – не только с кафедры, но и на разных встречах и собраниях в приходском зале. Если есть тема, которая будет отскакивать у прихожан Бишоп-Лейси от зубов даже в Судный день, это Книга общих молитв.

В ней есть не только таблицы и схемы дней святых и церковных праздников, но и сложные инструкции, в какой день и в какое время суток какие главы и строфы из Ветхого и Нового завета надо читать.

«Может, это выглядит запутанно, – сказал Денвин, – но все подчиняется безупречной логике. Если подумать, Флавия, все сводится к фазам луны».

Полагаю, эта основа для религии не хуже любой другой.

Но как только я решила, что мне открылись тайны христианских молитв, как Денвин с почти извиняющимся видом заметил, что есть еще альтернативная система, и мы в Святом Танкреде пользуемся именно ею.

«Но почему?» – спросила я.

«Потому что так хочет епископ», – ответил он и, осмотревшись и убедившись, что нас никто не видит, подмигнул мне.

«Вот оно что, – подумала я, – на земле епископ имеет больше власти, чем луна».

Хотя это был очевидный пример неправильной дедукции, я не стала разуверять Денвина. Ему же надо чем-то зарабатывать на жизнь.

Я мысленно вернулась в настоящее – к альтернативным таблицам.

Если в Святой Милдред-на-болоте пользуются теми же таблицами, что и мы в Бишоп-Лейси, я найду ответ за пару секунд. Тимофея найти нетрудно.

Я медленно скользила глазами по длинным столбцам, начиная от первого воскресенья рождественского поста, которое будет в декабре, и дальше к Рождеству, Богоявлению, великому посту и пасхе.

Удивительно, но Тимофей появился только через несколько воскресений после Троицы.

Ага, вот оно! Первое послание Тимофею, глава шестая, строки с седьмой по девятую – те самые, которые были указаны на записке в кармане мертвого Орландо!

У меня кровь побежала быстрее по венам.

Благодаря познаниям, впитанным во время лекции Денвина, а также на выступлениях в гильдии девочек-скаутов, я смогла рассчитать – с удивительной скоростью, надо признаться, – точную дату, когда следовало читать эти строки в нынешнем тысяча девятьсот пятьдесят втором году от Рождества Христова.

Эти леденящие душу строки долженствует читать во время вечерней службы в третье воскресенье после Троицы. Здесь, на этом самом месте, посреди этих камней и под этими балками.

Двадцать девятое июня! Завтра вечером!

В первое воскресенье и через два дня после того, как я выловила в реке хладный труп Орландо Уайтбреда.

Это было спланировано?

Неужели это послание или предупреждение от убийцы Орландо?

Пришло время «стряхнуть с себя покров настоящего», как говорит Даффи, погружаясь в своего любимого Диккенса, и перенестись на два года назад, в утро, когда произошли три убийства.

Успешное расследование любого преступления больше всего зависит от аккуратной реконструкции, поскольку машину времени до сих пор не изобрели. Большинство детективов в жизни не признаются, что это разновидность самогипноза, но им, в конце концов, приходится беречь репутацию.

Представьте себе, как веселились бы судьи и даже магистрат в парике и длинном плаще, если бы детектив в ответ на вопрос, как он пришел к тому или иному выводу, ответил бы: «Я впал в транс, ваша честь».

Все будут хохотать до слез.

Я поерзала на скамье, устраиваясь поудобнее, закрыла глаза и благочестиво сложила руки на коленях. Мысленно я представила, как страницы календаря отрываются и улетают день за днем, месяц за месяцем. Июнь 1952 года сменился маем, затем апрелем и так далее.

Промчалось Рождество, и я вернулась в 1951 год. Ноябрь, октябрь, сентябрь, летние месяцы, весна и снова Рождество.

Год 1950. Я позволила страницам замедлить полет, не хочу ничего пропустить.

Август… Июль… Июнь… вот оно.

Я глубоко вдохнула и распахнула глаза.

Церковь ничуть не изменилась, но ведь и тогда она была такой же, верно?

Я почувствовала легкое движение воздуха за спиной, когда вошли три Грации – Грейс Уиллоуби, Грейс Харкурт и Энни Крей. Они выглядели точно такими, какими я их видела на зернистых фотографиях с первых страниц таблоидов, только теперь их лица обрели краски.

Грейс Уиллоуби, высокая и стройная, одета в красивый черный костюм, украшенный брошью-камеей под подбородком. На голове у нее крылатая штука, которая выглядит так, будто ради нее ободрали утку. Широкоплечая Грейс Харкурт чуть ниже ростом, с седеющими светлыми волосами, нарядилась в пыльно-розовое платье и соломенную шляпку. Энни Крей, смуглая, маленькая и приземистая, как жаба («Нелестная характеристика, – подумала я, – с учетом того, что она мертва»), драпируется в нечто вроде одеяла с дырками для рук и головы. Широкополая черная шляпа навевает ассоциации со злодеями из фильмов про ковбоев.

Я подвинулась, уступая им место на скамье. Хотя эти бедняги не могут меня увидеть, не хочу рассматривать их так открыто.

Сзади послышались еще шаги и стук скамеек, обозначившие явление мистера и миссис Фарнсуорт – Летиции и Хьюго, а через несколько секунд – Хоба Найтингейла.

Этим летним утром прихожан было мало, поэтому никаких церемоний не предполагалось – ни хора, ни органа, только самое главное, так сказать.

Насколько я знаю, сейчас в церкви собрались все действующие лица трагедии, за исключением каноника Уайтбреда.

А сейчас – да! – выход каноника Уайтбреда. Он спешит со стороны ризницы, опаздывая, и с пустыми руками, в точности как мне сказала Клэр.

Это значит, что вино и облатки уже в дарохранительнице.

Я мысленно зажгла свечу на алтаре.

Разумеется, потом надо будет уточнить детали в разговоре со свидетелями, но зажигание свечи силой ума – это мощное орудие, способствующее пониманию.

Каноник преклонил колени перед алтарем и без дальнейших церемоний начал литургию.

Я почти слышала его слова.

Прочитав Отче Наш, он начал краткую молитву, которая произносится перед чтением апостольских посланий:

«Боже всемогущий, которому открыты все сердца, ведомы все желания и от которого нет тайн…»

Интересно, что видел Боже всемогущий этим утром, глядя в сердца и желания трех женщин, которые должны были вот-вот умереть, и в душу священника, который собирался их убить?

Теперь каноник Уайтбред перешел к десяти заповедям.

Что ж, нет смысла восстанавливать всю службу. Самая интересная часть произойдет почти в самом конце.

Я мысленно ускорила действие, так что голос каноника Уайтбреда стал тонким и писклявым, как на ускоренной пластинке.

Можно было бы посмеяться, если бы речь шла не об убийстве.

Я ждала, пока он сам и его прихожане опустятся на колени для общего исповедания грехов, и потом переключила скорость на нормальную.

Повернувшись к своей пастве, каноник Уайтбред вознес молитву Богу с просьбой простить и избавить их от грехов, укрепить в добродетели и принять в жизнь вечную.

В этот момент я впервые смогла рассмотреть его лицо.

Судя по первому впечатлению, он очень устал, не спал всю ночь. Одно веко постоянно подергивалось, второе обвисло. И без того впалые щеки ввалились, на подбородке и щеках угадывалась щетина. Он попытался скрыть небритость тальком, но безуспешно. Времени побриться у него не было.

Судя по второму впечатлению, его лицо не выглядело лицом убийцы. Несколько раз в жизни я сталкивалась с убийцами вплотную, но ни у кого не было таких аккуратных черт и обеспокоенности.

Конечно, я воспроизводила его лицо по десяткам черно-белых фотографий из газет, но до этой секунды мне и в голову не приходило, что на виселицу могли отправить невиновного.

При мысли об этом моя кровь заледенела.

Я сосредоточила внимание на руках человека у алтаря.

Превратив хлеб и вино в плоть и кровь Христову, каноник Уайтбред опустился на колени и первым принял причастие, проглотив сломанную облатку и осушив кубок. Я уже знала, что он не отравится и доживет до того дня, когда найдет смерть от рук палача.

Вот он снова поворачивается лицом к алтарю и спиной к нам, сидящим на скамьях. Я завороженно наблюдала, как он почтительно вынимает из табернакля серебряный сосуд – дароносицу с облатками.

Не могу поверить своим глазам! Они были тут всю ночь!

Я остановила действие, чтобы поразмыслить.

Обычно, при условии нормальной посещаемости, каноник Уайтбред освящал только необходимое количество облаток. Остальные хранились бы в табернакле для использования в течение недели, включая визиты больных и тому подобное.

Но этим утром, когда на службе присутствовала лишь горстка людей, он использовал ранее освященные облатки. Разумеется, для себя он освятил новую, но остальным достались остатки, так сказать.

Суть вот в чем: облатки и вино, предназначавшиеся для ничего не подозревающих прихожан, находились в незапертой церкви всю ночь, а то и всю неделю.

Кто угодно в Англии и даже за ее пределами мог прийти и добавить яд.

Дело становится еще более запутанным, чем я представляла.

Нужно как можно скорее выяснить, где содержался яд – в вине, облатках или там и там.

С нарастающим ужасом и, честно признаюсь, нарастающим волнением я наблюдала, как каноник поворачивается к нам лицом. Энни, сидевшая ближе всего к проходу, уже встала и боком пробиралась к алтарю.

Видимо, в ее сознании для того, кто примет причастие первым, заготовлен какой-нибудь небесный приз.

«Что ж, она скоро узнает», – подумала я.

Две оставшиеся Грации, Харкурт и Уиллоуби, дышали ей в спину.

Я замедлила картинку. Не хочу упустить ни одной детали.

Мне пришло в голову, что я могу остановить их движение и промотать кино в обратном порядке, как в комедии, но я быстро отказалась от этой идеи. Я могу заставить их только выйти задом из церкви и вернуться домой. То, что случилось, я изменить не могу. Я не в состоянии спасти этих женщин от неминуемой гибели.

«Все это лишь тени тех, кто жил когда-то»[26], как сказал Эбенезеру Скруджу Святочный Дух Прошлых Лет.

Я не могу изменить их участь. В моей власти только вынести уроки.

Они подошли к ограде и опустились на колени. Грейс Уиллоуби, подошедшая к алтарю последней, получила облатку из рук каноника Уайтбреда первой. Она напоказ перекрестилась. Потом наступила очередь Грейс Харкурт и наконец Энни Крей.

Хотя Энни стояла ко мне спиной, по ее поникшим плечам я поняла, что она обижена тем, что первое место на небесах несправедливо вырвано у нее из рук.

А теперь вино. Или надо называть его кровью Христовой?

Зависит от того, приемлете вы жарко обсуждаемую доктрину пресуществления святых даров: превращения ферментированного виноградного сока в священную кровь Сына Божьего.

Сама я уже сделала кое-какие выводы на эту тему.

Полгода назад, во время тяжелых испытаний и утраты веры, способом, о котором мне до сих пор стыдно вспоминать, я похитила немного причастного вина из Святого Танкреда, унесла его в свою лабораторию и подвергла предположительно священную жидкость самому тщательному анализу, известному современной органической химии. Я сравнивала жидкость и ее компоненты на разных стадиях моих экспериментов с контрольным образцом в виде обычного, то бишь неосвященного вина, позаимствованного в той же самой церкви чуть раньше.

Я записала результаты – надо сказать, неопровержимые – на последних страницах пухлого дневника дядюшки Тарквина, чтобы их обнаружили в какую-нибудь другую эпоху, когда мир будет более готов к моему потрясающему открытию.

Я заставила себя переключиться с этих исследований на Святую Милдред и неминуемую гибель трех Граций.

Поскольку этим солнечным летним днем никто не помогал канонику Уайтбреду с причастием, он сам подавал хлеб и вино, и я пришла в восхищение от того, как он ловко и аккуратно раздал облатки трем прихожанкам, перед тем как ненадолго вернуться к алтарю, чтобы вернуть дарохранительницу в табернакль и взять кубок.

Вот он, долгожданный момент. Я сделала мысленный снимок всей сцены.

Каноник Уайтбред спокойно стоит с кубком в руке лицом к трем прихожанкам, выжидательно склонившим головы.

По моей шее и вниз по рукам побежали мурашки.

Я вот-вот стану свидетельницей убийства.

Но пока непонятно, убийца – каноник Уайтбред или другой человек? Однако он явно стал инструментом, избранным жестоким Роком, чтобы отправить на тот свет трех ни о чем не подозревающих болтушек.

Неохотно, желая сохранить этот момент и одновременно стремясь увидеть продолжение, я позволила действию возобновиться.

И снова Грейс Уиллоуби оказалась первой. Она слегка откинула голову назад. Я не видела ее рот, но, судя по углу челюсти, он открылся. Она продлила себе жизнь еще на долю секунды, перекрестившись, но рука каноника мягко шевельнулась, и дело было сделано.

Он двинулся вбок и встал напротив Грейс Харкурт.

Она тоже вела себя как жертвенный ягненок. Держа смерть во рту, поднялась на ноги.

Пришел черед Энни Крей.

Почему мне так жаль эту трогательную женщину в мексиканском одеяле и глупой шляпе? Почему мне хочется подбежать к ограде и завопить: «Нет! Остановитесь! Не глотайте! Выплюньте это!» Почему мне хочется схватить ее за руку и вытащить из церкви подальше от опасности?

Впоследствии я поняла, что это, должно быть, запоздалая мысль вроде тех, которые приходят в голову скупцу на смертном одре, когда он умирает глухой ночью один-одинешенек, хватаясь за соломинку спасения.

Если бы я только… если бы я… если бы…

Но я не была старухой, скупцом или умирающей.

Без сомнения, у судьбы свои резоны, и я просто девочка, которую она прислала, чтобы разгадать эту тайну.

И, клянусь святым Георгием, его драконом и белым конем Уффингтоном, именно это я и собираюсь сделать!

Я внимательно изучала лица трех Граций, вставших на ноги у ограды и повернувшихся ко мне. Было ли что-то в их лицах, намекавшее, что им кранты, так сказать? Они уже почувствовали первый намек на горечь?

Трудно сказать. Причастие заставляет даже самого веселого человека выглядеть так, будто его забальзамировали живьем. Среднестатистический прихожанин, как правило, производит впечатление человека несчастного, и три Грации не стали исключением. Благочестивые, вот оно, это слово.

Хотя, наверное, это святотатство, но лица этих трех женщин, безмолвно возвращающихся на свои места, напомнили мне не что иное, как знаменитую картину Питера Брейгеля «Притча о слепых».

Я внимательно наблюдала, как они бок о бок устраиваются на скамье. С приглушенным звуком стукнула молитвенная подставка, и они встали на колени.

«Меньше минуты до времени Икс», – вспомнила я и начала отсчет.

Первый признак проявился ровно через тридцать три секунды, когда Грейс Харкурт тихо икнула. Быстро прикрыла рот затянутой в белую перчатку ладонью. Вторую руку прижала к сердцу.

Цианистый калий, превращающийся в синильную кислоту под воздействием желудочных кислот, – один из самых быстродействующих и смертоносных ядов. Так быстро убивают только одноокись углерода и еще некоторые газы. Человек теряет сознание через несколько секунд. И даже зная все это, я была поражена, как быстро все случилось.

Грейс подается вперед, упираясь правым плечом в спинку первого ряда. Я следила, как она делает шумные вдохи и медленно сползает набок. Летняя шляпа падает на пол, подбородок утыкается в полированное дерево скамьи, глаза слепо смотрят на балки потолка.

Восхищаясь этим зрелищем и сражаясь с инстинктивным желанием броситься ей на помощь, как я уже однажды делала, спасая жертву цианистого калия, я видела, как Грейс Уиллоуби внезапно привстает, испуганно оглядывается по сторонам и падает обратно на скамью – сначала спиной, а затем боком.

Такое впечатление, что она не замечает свою мертвую приятельницу. Ее нога шевельнулась, потом задергалась в конвульсиях и наконец застыла.

Не самая изящная смерть.

Остается только Энни Крей, все еще стоящая на коленях и не отрывающая взгляда от алтаря, на котором каноник Уайтбред убирает в табернакль остатки святого причастия.

Потом Энни тоже упала: медленно, красиво, легко, словно опадающий лист, отделившийся от ветки и плывущий по воздуху все ниже и ниже, чтобы замереть на земле.

Вот так просто.

Я обрадовалась, что никто из них не умер отвратительной смертью с пеной изо рта, иногда сопровождающей отравление цианистым калием.

А теперь каноник обернулся к нам и продолжил молиться:

– Отче наш, иже еси на небеси…

Если есть такое место, как рай, три Грации уже там. Я не смогла сдержать улыбку на словах:

– Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, яко и мы оставляем должником нашим.

Простил ли уже Господь долги этим трем сплетницам, лежащим посреди деревенской церкви? Интересно, бывает ли прощение таким же быстрым, как цианистый калий?

Ради них надеюсь, что да.

– И не введи нас в напасть, но избави нас от лукаваго…

Да, в этом все и дело, верно? Избавить нас от лукавого, который, предположительно, до сих пор находится среди людей. Где-то недалеко от этого самого места находится человек – или люди, – жестоко убивший Грейс Уиллоуби, Грейс Харкурт, Энни Крей и, теперь я в этом уверена, каноника Уайтбреда тоже, хотя очень сложным путем.

Не говоря уже о его сыне Орландо.

Отец, сын… и святые духи.

Разрозненные детали начали складываться в картину.

Каноник Уайтбред, как будто не замечающий, что произошло у него под носом, продолжал быстро и тихо дочитывать благодарственную молитву, а затем перешел к завершающей:

– Всемогущий и вечный Господь, благодарим тебя за то, что дал нам хлеб…

Пока он говорил, я повернулась к Летиции и Хьюго Фарнсуортам, сидевшим, широко открыв глаза и вцепившись друг в друга, словно пара испуганных обезьянок. Передо мной Хоб Найтингейл лениво играл с пуговицами своей куртки, явно витая в облаках.

Я снова обратила внимание на каноника Уайтбреда, дававшего прихожанам заключительное благословение:

– Мир Божий, превосходящий все понимание, да пребудут ваши сердца и души в любви Божией и его сына Иисуса Христа, Господа нашего, благослови, – тут он перекрестился, – во имя Всемогущего Отца, Сына и Духа Святого, отныне и во веки веков. Аминь.

Только тогда он издал такой мучительный вопль, что его, должно быть, услышали в самых отдаленных уголках ада.

Когда я собралась с духом и повернулась к трем Грациям, к моему изумлению оказалось, что они становятся прозрачными, их очертания колеблются и тают. Я отчетливо видела доски половиц и часть молитвенной подставки сквозь ноги Энни Крей.

«Потеря плотности, – подумала я, – незначительное изменение индекса рефракции. Игра света».

Как бы я ни цеплялась за научную соломинку, три Грации истаивали прямо у меня на глазах. Их тела превращались в зыбкую дымку, словно туман на фоне звездного неба, чтобы растаять последней рябью, не оставив и следа.

По правде говоря, их гибель повергла меня в отчаяние.

На грани слез, я долго сидела в совершенном вакууме, который до сих пор не был известен науке, но теперь ведом мне.

Такое ощущение, будто мир вокруг меня потемнел. Поле зрения сузилось, и я теперь видела только алтарь, освещенный низкими лучами внезапно похолодевшего слабого солнца, проникающего сквозь витражи.

Кто-то схватил меня за плечо.

Зацепившись за молитвенную подставку для ног, я с оглушающим грохотом взлетела над скамьей, как ракета.

– Ты в порядке? – спросил незнакомый голос.

– Что, черт возьми, вы творите? – заорала я, наплевав на то, что мы находимся в церкви. – Я могла умереть от инфаркта!

И добавила еще несколько слов, которые не стану здесь цитировать, поскольку не горжусь их знанием, и резко повернулась к незнакомцу, быстро убравшему руку с моего плеча. Бледное лицо, изумленный взгляд, открытый рот. Если не считать белый воротничок священника, он точная копия Шалтай-Болтая.

Это оказался викарий, тот самый толстяк, который разговаривал с констеблем Оттером, пока я сидела рядом с трупом Орландо на берегу реки. Мистер Клемм, если не ошибаюсь.

Он порезался, когда брился. Маленький клочок окровавленной ткани неэстетично выглядывал из белого воротничка. Что бы это значило?

Он неаккуратен? Рассеян? Близорук? Ленив? Забывчив?

В моем мозгу пронеслась масса объяснений. Поразительно, что делает с человеческим разумом даже капля крови.

С одной стороны, я почувствовала какую-то странную жалость к викарию. Жаль, что мне пришлось обратить внимание на его небрежность с туалетом. И одновременно мне хотелось, чтобы он не дал мне это заметить.

Кто из нас в этом случае виноват в незначительном, но важном нарушении хороших манер?

Не знаю. Мне слишком мало лет, и у меня недостаточно опыта.

Так что виноват, должно быть, он.

Мы стояли, уставившись друг на друга выпученными глазами, как собаки на грани нападения, и никто не хотел говорить первым. У меня волосы на затылке стояли дыбом и ноздри раздувались.

Хотелось укусить его.

Мистер Клемм так же удивился моей свирепости, как я сама.

– П… простите, юная леди, – начал он. – Мне показалось, что вам не совсем хорошо.

«Ах ты старая умная гончая», – подумала я. Не совсем хорошо!

Мы оба знали, что это игра. Мой шаг следующий.

Мистер Клемм ведь был помощником каноника Уайтбреда во время убийств? Где он был тем злосчастным утром? Наверняка он должен был войти в число подозреваемых. До того самого момента эта мысль не приходила мне в голову.

Я прижала запястье ко лбу, сначала тыльной стороной, потом передней, и медленно опустилась на скамью.

Мистер Клемм тихо сел рядом со мной. Положил руку на плечо.

– Вот, – сказал он, протягивая белый льняной носовой платок, – вытри нос и расскажи мне, в чем дело.

Я хотела было сказать ему все, что о нем думаю, но поняла, что у меня и правда течет из носа.

– Спасибо, – прошелестела я и на удивление громко высморкалась. Со слабой благодарной улыбкой протянула платок ему обратно.

– Оставь себе, – сказал он, бросив взгляд на ткань. – Он тебе еще пригодится.

Это что, угроза? Я сижу бок о бок с массовым убийцей?

Массовый убийца? Звучит неплохо, Флавия. Даже в этот напряженный момент я сделала мысленную заметку пересказать мой каламбур[27] Доггеру. Он улыбнется, может быть, даже присвистнет в ответ на демонстрацию остроты моего ума перед лицом опасности.

– Понимаете, – доверительно прошептала я, – мне просто хочется, чтобы призрак моей двоюродной бабушки упокоился. Я подумала, если увижу место, где она…

– Понимаю, – пробормотал мистер Клемм, похлопывая меня по руке. Я с трудом сдержалась, чтобы не оттолкнуть его.

Должно быть, он специально обучался искусству утешения страждущих.

Я слабо улыбнулась и продолжила:

– Не могла поверить, когда наша лодка пришвартовалась практически в том самом месте, где… где… Я подумала, что надо зайти в церковь и помолиться за бабулю Грейс.

И я возвела очи к витражам.

«Не перегибай палку, Флавия, – велела я себе. – В конце концов, она всего лишь двоюродная бабушка, далекая родственница».

Я сделала то, что на моем месте сделала бы любая воспитанная девочка: робко похлопала ресницами и скромно потупила взгляд.

Когда Господь дает вам длинные ресницы и мозги, временами их сочетание оказывается единственным оружием в вашем распоряжении, и лучше научиться использовать его эффективно.

– Господь слышит все молитвы, – заметил мистер Клемм. – Большие и малые.

– Благодарю, – прошептала я, яростно натирая уголки глаз носовым платком, который продолжала сжимать в кулаке.

– Должно быть, эта находка потрясла вас, – продолжил мистер Клемм, судя по всему, намекая на труп Орландо, лежавший на берегу, словно тушка лосося.

– Даже представить себе не можете как, – подтвердила я, яростно закатывая глаза, прикрывая рот носовым платком и выдавливая из себя сдавленный кашель в надежде, что викарий примет его за рыдания.

Как большинство священнослужителей, мистер Клемм понятия не имел, что делать с расстроенной плачущей особой женского пола.

Первый раунд в пользу Флавии.

– На самом деле… – заговорила я. Любая большая ложь начинается со слов «на самом деле», и моя – не исключение. – На самом деле одна из трех леди, погибших здесь ужасной смертью, была моей родственницей. Двоюродной бабушкой.

– Грейс Уиллоуби? – уточнил он.

Я покачала головой и ответила:

– Грейс Харкурт.

«Надо быть очень осторожной», – подумала я. Нужно помнить, что этот человек был лично знаком со всеми погибшими. Тот факт, что он назвал Грейс Уиллоуби, скорее всего, говорит о том, что он знал ее лучше, чем Грейс Харкурт.

Именно поэтому я выбрала Грейс Харкурт.

Вместо того чтобы поделиться со мной какой-нибудь информацией, на что я надеялась, мистер Клемм лишь грустно и понимающе кивнул.

Надо усилить нажим.

– Все, что вы можете рассказать мне о ее последних минутах, смягчит мою боль, – сказала я, дотрагиваясь до его рукава для вящего эффекта.

– Боюсь, не могу вам помочь. Видите ли… тем утром я… я чувствовал себя нехорошо.

Нехорошо? Что он имеет в виду? Он перебрал святого вина накануне вечером? «Маловероятно, – подумала я, – иначе он бы сейчас служил удобрением для петуний на церковном дворе, а не уклонялся от моих вопросов».

Разве что цианид добавили в вино непосредственно перед причастием, что указывает на каноника Уайтбреда или одну из трех Граций, которые наверняка помогали готовиться к службе.

Трудно поверить, что одна из них захотела бы отравиться сама. Ну, либо это самоубийство и убийство одновременно.

У меня закружилась голова.

– Нехорошо? – заботливо повторила я и умолкла, позволив этому слову повиснуть в воздухе.

Интересоваться нездоровьем ближнего надо очень аккуратно. Никогда не знаешь, насколько мерзкие подробности могут излиться на тебя потоком.

Мистер Клемм отвел взгляд и потом снова посмотрел на меня.

– Утрата веры, – признался он, кусая губу. – Видишь ли, в то время я страдал от утраты веры. В таком состоянии я не мог служить во время святого причастия. Джордж отнесся ко мне с пониманием. То есть каноник Уайтбред. Он сказал, что я должен встретить это стоически: подбородок вверх, жесткая верхняя губа, и поговорить с богом, «как мужчина с мужчиной», как он выразился.

– О? – я вопросительно выгнула брови – реакция, которую практически невозможно игнорировать.

– Да… видишь ли… понимаешь…

Он начал мямлить, умолк и отвел глаза.

– Любовь, да? – выпалила я наугад, подумав, что вероятность этого варианта – больше пятидесяти процентов.

Священники не теряют веру из-за футбола или даже из-за денег. Ревность, жадность, месть и любовь – вот обычные мотивы, судя по тому, что пишут газеты, но самый главный мотив – это любовь, как мудро сказал святой Павел.

И, если подумать, с любовью обычно рука об руку идут ревность, жадность и месть.

Quod erat demonstrandum[28], как сказал Архимед. Правда, он говорил это по-гречески.

Мистер Клемм потерял дар речи.

– Откуда ты знаешь?

– Женская интуиция, – ответила я.

Конечно, это наглая ложь. Женская интуиция – такая же чушь, как и женская логика.

Я воззрилась на него знаменитыми голубыми глазами де Люсов.

Внезапно он рассмеялся.

– Что ж, это была любовь. Вы очень убедительны, мисс…

– Де Люс, – сказала я. – Флавия.

Он сдался подозрительно легко. Надо быть осторожной. Я продолжала сверлить его взглядом.

– Джордж был понимающим человеком. Он сказал мне, что я должен не проклинать себя, а избрать верный путь.

– Наверняка это все всплыло на суде? – выпалила я. Не смогла сдержаться.

– Да, в какой-то мере, – ответил мистер Клемм. – Однако коронером был человек из муниципалитета отсюда, из Святой Милдред. И он, конечно, не хотел подливать масла в огонь.

– Почему вы все это мне рассказываете? – внезапно меня охватила подозрительность.

– Ах, – выдохнул мистер Клемм. – Нас учат исповедоваться, признаваться в многочисленных грехах и плохих поступках, и что может быть лучше, чем излить душу невинному ребенку вроде тебя?

Я едва не фыркнула, но вместо этого одарила его улыбкой со словами:

– Продолжайте.

– Извините, никаких имен и подробностей, – он подмигнул. – Прощение не требует грязных деталей.

Я была в шоке. Как он может держать в тайне самое интересное? Это нечестно!

– Понимаю, – соврала я, поддерживая игру, и подумала: «Всему свое время».

– Давайте я покажу вам церковь, – предложил он. – Пройдемся и поговорим. Честно говоря, я нахожу атмосферу конкретно этой скамьи удручающей.

Я испытала облегчение, только сейчас в полной мере осознав, как мне было некомфортно, оттого что крупный священник заблокировал единственный выход.

И да, если мне нужна информация, придется поговорить с ним. Время бежит, а я еще так много не знаю.

– Этот камень, – указала я. – Он кажется довольно новым. Выделяется на фоне старой церкви. Интересно, кто здесь похоронен?

– Бывший пастор, – отходя от скамьи, ответил мистер Клемм.

– Дж. Л. О. У., – прочитала я буквы на камне. – Джордж Л. О. Уайтбред.

Повисло молчание, продлившееся, казалось, несколько веков, и потом мистер Клемм заговорил:

– Джордж Ланселот Орландо Уайтбред. Я очень честен с вами, мисс де Люс. Надеюсь, вы меня не подведете.

Он продолжает рассчитывать на тайну исповеди?

– Но его же повесили! – удивилась я. – Как его могли похоронить в церкви?

Мистер Клемм одарил меня настолько жалостливым взглядом, что я почти простила ему порезы бритвой и потрепанный воротничок.

– Тщеславие, – сказал он. – Ошибки. Но, как сказал нам пророк Иеремия, «это совершенная пустота, дело заблуждения; во время посещения их они исчезнут».

Как будто эти слова все объясняют.

К кому они относятся? Кто погибнет? Те, кто ошибался? Или их жертвы?

– Значит, трех Граций убил не каноник Уайтбред?

Это был чуть ли не самый откровенный вопрос в моей жизни.

Мистер Клемм уставился на меня с таким видом, будто разрывался между двумя ответами, и потом сказал:

– Пойдемте. Покажу вам кое-что.

И без дальнейших слов он развернулся и быстро зашагал прочь. Я поспешила за ним.

У выхода из церкви он резко свернул направо и исчез в узком проходе.

– Осторожно голову, – его голос эхом отразился от стен.

Хотя на улице было жарко, ведущая наверх лестница пахла сыростью и плесенью, как будто сюда стекались запахи с кладбища.

Я поставила ногу на нижнюю ступеньку и начала взбираться вверх и кругами. Поскольку древние церкви также выполняли функции оборонительных сооружений, башни строились так, чтобы их можно было защищать. Винтовая лестница с высокими ступенями делала затруднительным подъем нападавших и одновременно давала защитникам возможность отбиваться, поскольку у них было преимущество роста и свободная рука с мечом.

Это зрелище заставило меня вспомнить ошибочное убеждение, будто в северном полушарии вода стекает в трубу против часовой стрелки, а в южном – по часовой. Потом я подумала о змеях, обвивающихся вокруг палки, – символе медицины. Доггер сказал мне, что это называется жезл Асклепия. Поднимаясь по лестнице, я лениво думала: «Что если в южном полушарии змеи и правда обвиваются вокруг деревьев по часовой стрелке, а в северном – против?»

– Ты идешь? – откуда-то сверху донесся голос мистера Клемма. В нем слышалось нетерпение.

– Да, – крикнула я в ответ, размышляя, что же он хочет мне показать.

Когда я достигла верха лестницы и вышла на плоскую крышу, мистера Клемма нигде не было видно.

В самом центре крыши находилась полуразрушенная деревянная постройка, закрывающая половину горизонта.

Я перегнулась через крошащийся парапет.

Справа от меня текла медленная безмолвная река, ленивой змеей скользя среди полей. Ее берега, заросшие сочной травой и окаймленные ивами, напоминали экзотическое зеленое боа из перьев, небрежно отброшенное стареющей звездой мюзик-холла.

Я вспомнила Поппи Мандрил.

Отсюда вид был примерно таким, как на аэрофотографиях Хоба Найнтигейла.

Меня словно током стукнуло. Фотография!

Когда Хоб на дереве отдал мне снимок, я сунула его в карман, а потом со всеми треволнениями совершенно о нем забыла.

Я его не выронила?

Я осторожно забралась пальцами в карман. Вот он! Нащупала жесткие края и гладкую поверхность фотобумаги.

«Осторожно, Флавия, – подумала я. – Ты же не хочешь уронить ее во двор».

Фотографии это не повредит, но я не хочу, чтобы о ее существовании узнал кто-то еще.

– Ты идешь? – снова позвал меня мистер Клемм. – Я за башней.

Я вспомнила, что противоположная часть башни выходит на другой изгиб реки, поля и лес в отдалении. И нависает прямо над свинцовыми черепицами, покрывающими крышу в основной части церкви: неф, трансепт и алтарь.

– Сейчас… только дух переведу… – крикнула в ответ я, пытаясь изобразить пыхтение умирающей от жажды собаки посреди пустыни.

Мне надо кое-что сделать, и сделать это сейчас. В присутствии мистера Клемма, дышащего мне в спину, я не смогу сравнить снимок Хоба и вид с башни.

Когда я поставила локти на парапет, от него откололся кусок норманнского кирпича и полетел прямо вниз.

Я хотела было крикнуть: «Осторожно там, внизу!» – но передумала. Если судьба решила покарать кого-то, заслуживающего наказания, кто я такая, чтобы ей мешать?

Кроме того, надо сохранять тишину, пока я изучаю фотографию.

Как нас учили в гильдии девочек-скаутов, я поворачивала снимок, пока изображение не выровнялось с окружающим пейзажем.

Да, вот оно. Внизу пристань, куда мы причалили, и заросший травой край кладбища, где лежало тело Орландо. Видно полоску гравия – тропинку, по которой пришли констебль Оттер и мистер Клемм.

Все это есть на фотографии Хоба. А вот наша лодка. Вот соломенная шляпа Фели на носу. Вот раскрытая книжка Даффи в центре, а вот Доггер, гребущий к берегу.

Съежившаяся тень на корме – это я. Одна рука вытянута. От нее по воде тянется рябь – это следы трупа Орландо Уайтбреда. Если прищуриться, я смогу рассмотреть очертания его тела под поверхностью воды.

Я переводила взгляд с фотографии на пейзаж передо мной и обратно. Слева, невидимая из-за стены трансепта, находится рыночная площадь с цирком Шадрича, а за ней – лодочный дом.

Если я высунусь подальше, смогу все это увидеть… Но тут со стены упал еще один камень.

Времени нет.

Но я заметила кое-что еще…

Ага! Невидимая с того места, где я сейчас стою, спрятанная за каменной стеной трансепта, изгибается тропинка. Она вьется по кладбищу от памятника к памятнику и заканчивается у двери церкви.

На фотографии четко видна скрючившаяся темная фигура на сером фоне гравия.

Плетеное инвалидное кресло!

И не просто инвалидное кресло, но пустое инвалидное кресло!

А между могильными камнями прячется Поппи Мандрил, которую ни с кем не перепутаешь. Даже с высоты полета воздушного змея можно узнать ее куртку и узел седых волос.

Притаившись за памятником, она наблюдает, как мы вытаскиваем из воды тело Орландо Уайтбреда.

Это совпадение или она тоже искала Орландо?

На тропинке у церкви стоит Хоб, выжидательно глядя вверх и крепко сжимая веревку от воздушного змея в руке.

– Что это у тебя? – спросили меня прямо надо ухом, и я повернулась, увидев, как мистер Клемм вытягивает шею и силится рассмотреть снимок Хоба.

– Просто фотография, – ответила я, быстро пряча ее в карман, и перехватила инициативу вопросом, – что вы хотели мне показать?

– Надо обойти башню с другой стороны, – ответил он. – Отсюда не видно.

– Сначала вы, – сказала я и быстро сочинила предлог, – я боюсь высоты.

На самом деле я просто не хотела, чтобы между мной и лестницей кто-то был.

«Всегда контролируй свою спину, – как-то раз сказала мне Даффи в одну из наших откровенных бесед. Она читала английский перевод древнего китайского текста об искусстве войны[29] и пыталась адаптировать его к повседневной жизни. – Никогда не знаешь, что тебя ждет».

И она была права. Легкий ветерок шевелил флаг над нашими головами и доносил слабые звуки музыки со стороны цирка Шадрича и, если я не ошибаюсь, острый запах диких животных.

– Пойдем, – поманил меня мистер Клемм.

Я осторожно пошла следом за ним, огибая каменную башню. Должна признаться, вид передо мной открылся великолепный.

Далеко-далеко внизу, в головокружительном отдалении, виднелась свинцовая крыша церкви, на которой можно было рассмотреть похожих на акул готических ангелов.

– Узри! – промолвил мистер Клемм, простирая руку. – Весь этот грешный мир.

Он что, шутит? Наверное, нет. В конце концов, это священник англиканской церкви, имеющий право принимать исповеди. Если в Воулсторпе кто-то в курсе тайн местных обитателей, так это мистер Клемм.

Может, даже больше, чем констебль Оттер.

– Вон там, – он показал на причал в дальнем конце церковного кладбища, – нашли отравленный кубок.

Я с понимающим видом кивнула. Чуть не забыла об отравленном кубке. Интересно, кто его выбросил после трагедии с тремя Грациями?

– И еще, – он сделал ударение на этих словах, – то самое место, где ты нашла тело Орландо Уайтбреда, – и искоса глянул на меня. – Думаешь, это совпадение?

Он пытается мне что-то сказать? Намекнуть на что-то, что он узнал во время исповеди и теперь не может выдать тайну? Даффи говорила мне, что это популярный прием, который часто используют графоманы и иностранные режиссеры, совершенно лишенные воображения, но на самом деле это противоречит закону. По крайней мере, в Англии.

– М-м? – протянула я.

Мистер Клемм изобразил на лице то, что я приняла за раздражение.

– Разве не странно, – произнес он, придвигаясь ко мне, – что труп Орландо Уайтбреда обнаружили в том же самом месте, где был выброшен смертоносный сосуд, использованный его отцом для убийства?

– Теперь, когда вы это сказали, начинаю думать, что да, – заметила я.

– Послушайте, мисс де Люс, – настойчиво продолжил викарий, – я знаю, кто вы. Не стоит притворяться. Ваша репутация опережает вас. Я знаю, где вы были и что сделали. Констебль Оттер просветил меня…

Я скромно подняла руку, останавливая его.

– Что вы хотели показать мне, мистер Клемм? – вопросила я.

Одно из величайших умений детектива – это притворяться непонятливым.

Другое – уметь провоцировать собеседника в нужный момент.

– Или вы просто хотели оказаться здесь со мной один на один?

Смелый шаг, и, полагаю, я застала его врасплох.

Он сделал еще шаг ко мне.

Я отступила к парапету.

– Эй, там, на башне! – раздался крик откуда-то снизу. – Мисс Флавия!

Я с опаской бросила взгляд вниз.

На гравиевой дорожке был припаркован «роллс-ройс» Харриет, и рядом с открытой дверью стоял Доггер, сложив руки рупором у рта.

Никто никогда не знает, о чем думает Доггер. Кроме меня.

Пережив ужасные испытания во время войны, он никогда не демонстрирует свои чувства. Он абсолютно невозмутим, но…

Я научилась угадывать его мысли по движениям ресниц, по губам, по раздувающимся ноздрям и напряженной коже на висках (верный индикатор, который не могут подделать даже величайшие из актеров).

Тем не менее мы всегда соблюдаем все ритуалы учтивости по отношению друг к другу.

– Надеюсь, вы простите мне, что я повысил голос, мисс Флавия, – сказал он, встретив меня у двери. – Для церкви, построенной в XIV веке, у Святой Милдред удивительно высокая колокольня. Сто тридцать пять футов, если не ошибаюсь.

– Сто тридцать шесть, – уточнила я, вспомнив, что видела эту цифру на табличке у входа. – Но, быть может, за годы она осела на фут.

– Быть может, – согласился Доггер.

Мистер Клемм остался на крыше во власти своих мыслей. Секунду я постояла в надежде услышать его шаги на винтовой лестнице, но в старой церкви царила тишина.

– Доггер, – поинтересовалась я, когда мы медленно шли к «роллс-ройсу», – тебе когда-нибудь приходило в голову, что каноник Уайтбред может быть невиновным?

– Приходило, мисс Флавия, – подтвердил он. – На самом деле именно поэтому я предложил заехать в Воулсторп во время нашего маленького путешествия.

– О нет! – воскликнула я, уверенная, что так оно и было. Доггер выдвинул и блестяще обосновал несколько причин, почему нам надо заехать в эту часть реки, а не в Оксфорд или Кембридж, и в конце концов сдалась даже тетушка Фелисити. – Ты меня восхищаешь!

– Да, – Доггер улыбнулся.

– Но, – я вспомнила картину убийства, восстановленную мной на месте преступления, – если их не убивал каноник Уайтбред, кто это сделал?

– Кто-то, – ответил Доггер, – кому есть что скрывать. Кто-то, кто боится быть обнаруженным.

– Бедняга, – сказала я, подумав о канонике.

– Если это действительно так, – продолжил Доггер, – мы имеем дело с чрезвычайно серьезным нарушением правосудия. Чрезвычайно серьезным. Узаконенным убийством.

– Но почему ты пришел к такому выводу? – спросила я.

– Его слишком быстро арестовали, судили и казнили, – объяснил Доггер, открывая для меня переднюю дверь автомобиля. – Конечно, есть так называемое правило трех воскресений, пусть и неофициальное, которое предполагает, что между днем, когда судья надевает черную шапочку, и виселицей должно пройти три субботы, но тем не менее…

– Так много смертей, – заметила я.

– Да, – согласился Доггер. – Слишком много смертей.

Не говоря больше ни слова, он включил первую передачу, и мы тихо выкатились с церковного двора.

– Как ты провел день? – поинтересовалась я.

– Весьма увлекательно. День в цирке может быть весьма познавательным.

– И причина тому – не слон, – шутливо сказала я.

– Не слон, – Доггер улыбнулся. – Но, может быть, он имеет к этому отношение.

– То есть? – уточнила я.

Не отвечая, Доггер развернул «роллс-ройс» в сторону узкой грязной дороги, ведущей вдоль берега. Я поняла, что надо помолчать.

– Во всех жизненных ситуациях, – наконец продолжил он, – встречаются люди, которых мы можем назвать невидимками. Никто не замечает священника на похоронах или полицейского на месте преступления. Никто не удивляется, увидев хирурга в операционной.

Хотя я была совершенно согласна с Доггером, я не понимала, куда он клонит.

– Думаю, мы обычно ищем человека, который не вписывается в картину. «Cherchez le stranger»[30], как сказала бы Даффи.

– Совершенно точно, – кивнул Доггер. – И зачастую абсолютно неправильно. Хотя мы не можем узнать, кто присутствовал в момент гибели мужчины в красной балетной туфле, нам дозволено делать умозаключения.

Обожаю, когда Доггер так говорит. В такие моменты я чувствую, что мы сообщники.

Равные.

Я чувствую себя взрослой. Чувствую, что меня ценят и я нужна.

На секунду мое сердце сжалось от боли. Как я могла утаивать от этого доброго и великодушного человека то, что я утащила из кармана трупа во время обыска на берегу реки?

Должна ли я поделиться своей находкой с Доггером?

Как мне признаться в том, что часть меня отчаянно хочет сохранить контроль над ситуацией и намеренно утаивает информацию, которая гарантированно поможет мне стать тем человеком, который разгадает убийство Орландо Уайтбреда?

Я вспомнила, что в римско-католической церкви можно очиститься от грехов путем исповеди, но в расследовании преступлений дело обстоит совершенно иначе.

Ответ был ясен: признаюсь позже.

– Ты думаешь, между гибелью Орландо и смертями трех Грацией есть связь? – спросила я у Доггера.

– Вряд ли я могу в этом усомниться, – ответил он. – Насильственные смерти в маленькой общине часто оказываются звеньями одной цепи, хотя эта цепь может быть не очевидна. Например, мисс А может вонзить нож для колки льда в сердце мисс Б из-за соперничества за любовь мистера В, в то время как мисс Г и миссис Д молча изнемогают от тоски, вызванной тем же неразумным джентльменом.

– Мистеру В придется за многое ответить, – заметила я, – даже если он ничего не знает.

– В процессе химической реакции катализатору не нужно знать о составляющих веществах. Для запуска масштабной реакции может хватить и капли. Конечно, вы знаете об этом больше моего, мисс Флавия, но, полагаю, вы понимаете, что я имею в виду.

Разумеется! Доггер великолепен!

Какие тлеющие угли скрыты под сонной поверхностью этого городка в ожидании того, когда на них упадет одна крошечная искра?

Я сразу же вспомнила миссис Палмер и медного коня из ее стихотворения. Кем он был и кто от него отвернулся?

И три Грации: какие сплетни разносили их языки, что в результате случилось тройное убийство?

– Почему констебль Оттер не расследует смерть Орландо? – спросила я. – Почему так старается выдать ее за несчастный случай?

– Пути полиции неисповедимы, – ответил Доггер. – Умом их не понять.

Передо мной открылись бездны вероятностей. Доггер намекает, что констебль Оттер тоже может быть замешан в деле? Может, он и есть тот самый латунный жеребец?

Или речь шла об Орландо?

Это самое сложное дело, с каким мне доводилось сталкиваться. Четыре трупа, даже пять, если считать каноника Уайтбреда, которого могли казнить по ошибке, и никаких ключей к разгадке.

За последние два года в этом городе чуть ли не каждый человек покупал цианистый калий для разных надобностей, и ни одна покупка не привлекла внимания, если не считать каноника Уайтбреда, чья кампания по борьбе с осами закончилась на виселице.

Даже миссис Дэндимен, хозяйка цирка Шадрича, приезжающая в Воулсторп раз в году, зациклена на избавлении мира от грешников и замене их нарисованными святыми.

«Может быть, для меня это чересчур, – подумала я. – Может, надо позвонить инспектору Хьюитту, вывалить перед ним все разрозненные улики и воззвать к его высокому уму».

Что? Когда рак на горе свистнет!

Я это просто не переживу.

«Флавия де Люс терпит неудачу!» – будут кричать заголовки газет. «Бобби[31] с блеском разгадывает дело в одиночку!»

– На вашем месте я бы не стал волноваться, – нарушил мои мысли Доггер. – Инспектор Хьюитт был бы в таком же замешательстве, как и мы.

– Как ты догадался, что я о нем думаю? – я была ошеломлена.

– Вы разгладили волосы и прикусили ноготь большого пальца.

– Блестяще, Холмс! – сказала я, хотя чувствовала себя идиоткой, потому что меня можно прочитать, как раскрытую книгу.

– Вы точно так же угадываете состояние моего… здоровья, – слегка улыбнулся Доггер.

Я рассмеялась.

– Ты наблюдаешь за тем, как я наблюдаю за тем, как ты наблюдаешь за мной. Так устроен мир?

– В большинстве своем да, – подтвердил Доггер.

Мы погрузились в теплое молчание – один из тех моментов, ради которых я живу, – и я уставилась на ивы, мелькающие в окне. Дорожка сузилась до тропинки.

– Куда мы едем? – спросила я. – В лодочный дом?

– Нет, – отозвался Доггер. – Мисс Тетлок любезно согласилась устроить нам встречу с грозной Поппи Мандрил. Мы должны заехать за ней. Судя по всему, они давние подруги.

У меня перехватило дыхание.

– Я сказал ей, что очень интересуюсь историей лондонского театра. Прошу прощения за столь откровенную ложь, но я не видел другого способа к ней подобраться.

– Но это же правда? – уточнила я. – Ты что-то знаешь об этом?

– Видел пару спектаклей. Справлюсь.

– Но… – мои мысли вертелись бешеным водоворотом. – Поппи Мандрил может быть нашей главной подозреваемой.

И хотя я собиралась приберечь свое признание на потом, внезапно из меня полилась вся история моего обмана: обыск трупа, скомканная бумажка, Хоб Найтингейл и его фотоаппарат, аптекарь, снимки, пустое кресло – все за один раз, не переводя дух.

Мне было стыдно.

– Хорошая работа! – Доггер покачал головой.

Клэр Тетлок ждала нас у края поля. Доггер вышел из «роллс-ройса» и открыл для нее заднюю дверь.

– Я чувствую себя так, будто собралась с визитом к королеве, – сказала она, устраиваясь на кожаном сиденье. – Привет, Флавия!

Я обернулась, одарила ее милейшей улыбкой и поздоровалась, вспомнив, что она разрешила обращаться к ней по имени:

– Привет, Клэр!

Во время нашей прошлой встречи она была одета для работы в огороде. Но сегодня наряд Клэр убивал наповал. В зеленовато-голубом платье под пояс с кружевным воротником она выглядела так, будто идет в гости как минимум к герцогине. Морин О’Хара, неведомо как оказавшаяся посреди английского захолустья.

Я не могла оторвать от нее глаз.

– Я в нетерпении, – сказала она. – Сто лет не навещала Поппи. Она та еще штучка.

– Я не знала, что вы подруги, – заметила я, вспомнив, как неловко чувствовала себя Клэр в лодочном доме на фоне старых афиш с Поппи.

– Не подруги, – поправила меня Клэр. – Время от времени меня приглашали к ней в качестве сиделки. Это скорее профессиональные отношения.

Я навострила уши. Клэр в курсе, что Поппи Мандрил может встать со своего кресла в случае необходимости?

– Бедняжечка, – сказала я. – Она нездорова, да?

Клэр может отреагировать на эти слова, как ей угодно.

Она засмеялась.

– Поппи актриса. И великая. Лондонская сцена не зря восхищалась ею. Когда-то она была звездой… Поппея. Так ее зовут. Поппи. Поппея.

Поппея Сабина, как однажды рассказывала нам за завтраком Даффи, поедая селедку, благодаря интригам стала женой императора Нерона, который потом забил ее беременную до смерти.

Может, потому что у нас с ней было одинаковое второе имя – Сабина, – я всегда чувствовала родство с этой решительной женщиной с трагической судьбой. Быть женой Нерона – не фунт изюму.

Доггер осторожно преодолел узкую дорожку, фактически выходившую из реки и заканчивавшуюся в тенистой рощице, откуда доносился стук дятла – словно стрельба рикошетом в вестернах. Не хватало только дыма.

– Альгамбра, – сказала Клэр. – Дом назвали в честь театра.

В этом месте не было ничего величественного. Промозглый дом с обветшавшей и потрескавшейся белой штукатуркой зарос виноградом до такой степени, что хотелось выхватить меч и начать рубить лозу. Говорят, это любила делать королева Мария.

Вход украшали две колонны, которые когда-то выглядели впечатляюще. Осыпающаяся краска выдавала, что они сделаны всего лишь из дерева, изъеденного червяками. По ним вверх-вниз маршировали муравьиные похоронные процессии.

– Поппи переживает трудные времена, – сказала Клэр. – Когда-то этот дом был Меккой театрального мира. Самые знаменитые критики умоляли, чтобы им разрешили посидеть у ног этой великой дамы.

Я внезапно кое-что вспомнила и спросила:

– Что у нее с ногой?

– Это была национальная трагедия, – ответила Клэр. – Поломка театрального оборудования. В конце спектакля у Поппи была самая знаменитая, самая эффектная сцена. Она летала над сценой на железном полумесяце, и в этот момент устройство сломалось. Хотя впоследствии установили, что это несчастный случай, кое-кто говорил, что оборудование испортили специально. Так или иначе, эта тяжелая штука рухнула и рубанула, как ятаган…

Я не нуждалась в дальнейших объяснениях и могла сама все представить в красках: падение механической луны, жуткий, леденящий душу вопль, наэлектризованная публика, вскочившая на ноги, сотни возгласов, взметнувшиеся руки, потемневшие огни рампы, медленно опускающийся занавес, скрывающий кровь.

– Жуть какая, – выдохнула я.

– Точно, – согласилась Клэр. – Несмотря на это, через шесть недель после ампутации Поппи вернулась на сцену в роли Долговязого Джона Сильвера, одноногого пирата в «Острове сокровищ».

– Господи боже мой! – с искренним восхищением воскликнула я.

– Это был величайший момент во всей театральной истории. Она до сих пор время от времени пользуется старым деревянным протезом, с которым так эффектно управлялась в этой роли. Хранит его в недрах своего нелепого старого кресла и в драматические моменты извлекает. Как я уже сказала, Поппи – великая актриса. Но не позволь ей обмануть тебя. Ты удивишься, на что она способна.

«Нет, не позволю», – подумала я, но промолчала.

Я думала о синяке на шее Орландо.

Мы позвонили в колокольчик, и нам открыл на удивление изящный молодой человек в синем кардигане и с желтым галстуком.

– Мисс Мандрил вас ожидает, – сказал он, отступая на шаг и впуская нас.

– Благодарю вас, Коутсворт, – Клэр едва заметно подмигнула. – Надеюсь, мы не слишком рано.

– Вовсе нет, мисс Тетлок, – ответил он. – Мисс Мандрил уже закончила приготовления.

Приготовления? Что он имеет в виду? Неужели эта женщина готовит яды у себя на кухне?

Надо быть осторожнее с чаем и печеньем.

Хотя имя Поппи Мандрил не упоминалось в реестре покупателей ядов мистера Ванлесса, она имела опосредованный доступ к цианистому калию через Орландо, время от времени подрабатывавшего в аптеке. И запасы каноника Уайтбреда тоже хранились где-то в доме священника, может быть, в оранжерее, и все помощники викария, включая миссис Палмер, могли бы с легкостью добыть необходимое им количество на любые гнусные цели.

– Она примет вас во второй гостиной, – продолжил Коутсворт, провожая нас мимо открытых двойных дверей, сквозь которые я заметила пыльный паркетный пол, высокую лепнину и унылые зеленые гардины.

Коутсворт впустил нас в комнату поменьше:

– Сюда, пожалуйста.

Я сразу поняла, что солнцу тут не рады. Окна закрыты черной бумагой и занавешены тяжелыми темными портьерами.

Три кресла были точно выровнены по краю турецкого ковра. Рядом стоял маленький столик, на нем ваза со старомодными гвоздиками и большие медные часы. В тишине их постукивание казалось особенно громким.

Сильный аромат цветов перебивал даже влажный воздух гостиной. Я сразу подумала о спальне больного или даже о магазине гробовщика.

– Прошу, садитесь, – предложил Коутсворт, копошась у тележки с чайными принадлежностями в углу ковра. Все это напоминало декорации. – Мисс Мандрил будет моментально.

Я вопросительно выгнула брови в адрес Доггера, однажды сказавшего мне, что это слово скорее означает «быстро», чем «скоро», и что его лучше избегать, если не хочешь, чтобы тебя приняли за американку. Но Доггер сохранял полнейшую невозмутимость, и мне пришлось наслаждаться в одиночестве.

– Благодарю вас, Коутсворт, – сказала Клэр, усаживаясь.

В комнате воцарилась выжидательная атмосфера. Даже обои, казалось, ловили каждое наше слово. Мы молча сидели, сложив руки, и ждали.

И ждали.

Клэр чуть улыбнулась мне, перед тем как вернуться к изучению ковра.

Такое ощущение, будто освещение в комнате начало меняться. Похоже, тени от вазы и часов слегка изменили положение на шелковой скатерти.

«Сколько туфель повидал этот старый потрепанный ковер на своем веку? – задумалась я. – Чьи знаменитые ноги топтали его некогда красный ворс? Бывали ли здесь убийцы?»

В углу послышался шорох, похожий на придушенный писк мыши, пойманной с сыром, а следом раздался гулкий стон.

В гостиную вкатилось плетеное разукрашенное кресло Поппи Мандрил. Словно древний деревянный корабль на всех парусах, оно проплыло по турецкому ковру и встало на якорь между столиком и тележкой.

Наверняка свет в этой точке стал ярче, чем был, когда мы вошли, а наша часть комнаты как будто погрузилась в темноту.

Все внимание сосредоточилось на этой женщине. Я бы не поверила, если бы не видела это своими собственными глазами.

Это была вовсе не пожилая больная женщина, обратившаяся ко мне на церковном кладбище! И не гарпия, шипевшая мне в ухо на скамье в Святой Милдред.

Это была эдвардианская красавица в полном сиянии женственности и красоты. Персиковая кожа, сияющие, словно бриллианты, глаза.

«Белладонна», – подумала я, но сразу изгнала эту мысль из головы. Грешно анализировать сей талант, это за гранью приличий. «Мы попали во власть ее чар», – признала я.

Поппи Мандрил медленно рассматривала нас по очереди: сначала Клэр, потом Доггера, а потом меня, и ее горящие глаза впитывали – нет, не впитывали, а пожирали – каждую нашу реакцию.

Она холодно оценивала произведенный ею эффект по нашим расширенным глазам, в которых видела себя как в зеркале.

Невероятное превращение. Из хрупкой большой старухи в богиню.

У меня даже перехватило дыхание.

– Добро пожаловать, – произнесла Поппи Мандрил медовым голосом и гостеприимно простерла руки. – Рада приветствовать вас в доме Альгамбра.

Мне захотелось зааплодировать. Я в ее власти, в плену ее магии.

Но мне наплевать. Как будто сама природа времени изменилась, и мы застыли, как мухи в янтаре, как персонажи маленькой очаровательной картины.

Поппи была одета в классическое белое платье на греческий, насколько я поняла, манер, украшенное крупным ожерельем в стиле ар деко из сверкающих разноцветных бакелитовых[32] ромбов. Ожерелье, за которое герцогиня Виндзорская с радостью продалась бы в рабство, и не раз.

Несколько долгих мгновений мы сидели завороженные, пока Доггер не нарушил чары.

– Мы премного благодарны за разрешение навестить вас, мисс Мандрил, – сказал он. – Так любезно с вашей стороны поделиться воспоминаниями.

Ее очи заблестели, как звезды. Организм этой женщины питался признанием, как автомобиль бензином.

Она тихо хихикнула.

– О, не будьте так настойчивы, мистер Доггер, я всего лишь хрупкая женщина трепетного возраста.

Полагаю, это была шутка, и Доггер послушно улыбнулся.

– «Ипатия Александрийская», – сказал он. – Акт первый, сцена первая.

– Вы меня изумляете, мистер Доггер, – заметила Поппи.

У меня чуть не отвисла челюсть, но я совладала с собой. Доггер поразил и меня. Как только я начинаю думать, что знаю о нем все, как он поворачивается ко мне совершенно новой, неожиданной стороной.

– Когда я был студентом, мне посчастливилось жить в театральном общежитии, – сказал Доггер. – Бесплатные билеты были там обычной валютой.

Поппи Мандрил засмеялась грудным смехом.

– И за что расплачивались этой валютой, мистер Доггер?

– За услуги, – ответил он. – За дружбу. Вы помните Фредерика Линден-Смита?

Лицо Поппи засияло.

– Разумеется! Он был Адажио в «Возвращении блудного ангела». Великолепные отзывы. Великолепные. И Карлайлом Квинном в «Когда спящий пробуждается». Вы были знакомы с ним, мистер Доггер?

– Да, – сказал он. – Он умер в плену в Бирме.

Доггер не упомянул, что находился в том же лагере военнопленных.

«Он очень рисковал, направляя разговор в это русло», – подумала я, ведь даже легкий намек, безобидная фраза могут отправить его в путешествие по кошмарам воспоминаний.

– Да, кажется, я что-то об этом слышала, – заметила Поппи. – Бедняга Фред. У него были такие перспективы.

Я прикусила язык, и мне показалось, что Доггер сделал то же самое.

– Полагаю, он был вашим протеже, – заметил Доггер. – Как Орландо Уайтбред.

В уголках глаз Поппи Мандрил что-то блеснуло.

– Не будьте со мной суровы, мистер Доггер, – сказала она. – Нельзя винить пламя за гибель мотылька. Угощайтесь, – добавила она, прикрыв ладонью чашку, когда Клэр предложила поухаживать за ней.

Доггер наклонил голову, с достоинством принимая упрек. Он пытается разговорить ее?

– Весь мир завидует женщине вроде меня, – продолжила она, когда мы устроились с чаем. – Они думают, это счастье – быть желанной добычей для каждого мужчины, молодого и старого, каждого, кто хоть раз ее увидел. Позвольте сказать вам, что это не так. Вы не представляете, от скольких ран страдает сердце актрисы. Конечно, вы скажете: «О! Но как же подарки? Цветы, лакомства, драгоценности, внимание, аплодисменты?» Что ж, пока вы молоды и ослеплены собственной красотой – да. Но женщине моего возраста от этого, откровенно говоря, тошно. Начинаешь опасаться корпулентных священников, как яблоко боится червяка.

«Ага, – подумала я. – Теперешний викарий мистер Клемм и его утрата веры».

Мое сердце внезапно сжалось от сочувствия к ним обоим.

Клэр, молчавшая до этого момента, поднялась со стула и подошла к женщине в инвалидном кресле.

– Нет! – воскликнула Поппи, простирая руку в запрещающем жесте. – Садись. Нельзя приближаться к жрице на алтаре. Надо чтить традиции.

Хотя она произнесла это с хитринкой, скорее в шутку, но смысл ее слов был понятен.

Клэр вернулась на место и тихо попросила:

– Расскажи об Орландо. Я не успела осознать…

И в этот момент я увидела ее насквозь. Они с Доггером спланировали этот разговор, как полководцы составляют план битвы. Отрепетировали свои реплики до прихода в дом Альгамбры с такой же тщательностью, как будто готовились к постановке в Вест-Энде!

В восхищении я держала язык за зубами.

– Ах, Орландо, – Поппи покачала головой. – Дражайший Орландо. Он был слишком хорош, чтобы жить долго. Этот мир его не заслуживает.

Это еще что? Эта женщина признается в убийстве?

– Он глубоко почитал вас, не так ли? – снова вступил Доггер. – Я сразу же узнал красные балетные туфли и шелковый голубой костюм. Вы выступали в таком же в «Пьеро в подземном мире». Одна из ваших величайших ролей. Рекордное количество постановок в Олдвиче. Я вспоминаю об этом спектакле с величайшим наслаждением.

В ответ Поппи прикоснулась удивительно длинным указательным пальцем к нижней губе, и на миг ее лицо превратилось в лицо Пьеро – словно по мановению волшебной палочки.

– Он хотел воспроизвести мою роль… Мы собирались воспроизвести мою роль. Удивить мир. Никто бы не смог отрицать его талант.

– Вы его понимали, – сказал Доггер. – В то время как другие – нет.

Поппи кивнула. Легко можно было заметить, как она тронута каждым упоминанием имени Орландо.

Значит, убила его не она.

– Жизнь Орландо была нелегкой, – тихо произнесла она. – Мать умерла, не успев одарить его своей любовью. Отец не любил его с самого начала и возненавидел под конец.

– Но почему? – не сдержалась я.

– Есть дети, – произнесла Поппи, – жизни которых определены волею родителей. Неважно, кем на самом деле является ребенок, важно, кем его хотят видеть. Орландо был таким ребенком и вырос таким человеком.

– Грустно, – сказала я, прекрасно понимая, что она имеет в виду.

– Невыразимо грустно, – согласилась Поппи, – поскольку Орландо, как я уже сказала, таил в себе таланты величайшего актера своего поколения. Дар богов.

– Должно быть, ему завидовал весь Воулсторп, – предположила я.

– Ха! Ха! – заклекотала Поппи криком разъяренного ястреба. – Были те, кому не нравилась…

– Три Грации! – выпалила я, как будто мне только сейчас пришло это в голову. Нужно вывести этот разговор в неизведанные волны, иначе мы так и будем ходить вокруг да около.

Несмотря на это, я не сказала то, о чем на самом деле думала.

– …его легкость в обращении с женщинами, – продолжала Поппи.

Что она имеет в виду? Может ли женщина ненавидеть мужчину, потому что он общается с другой? Вопрос далеко за пределами моего понимания. Я попыталась вспомнить аналогичную проблему в мире органической химии, но не смогла.

Спрошу Даффи, она ведь читала «Любовника леди Чаттерли» и знает о таких материях все.

Я снова вернулась мыслями к трем Грациям и их безвременной кончине.

Если это был не каноник Уайтбред, кто же отравил кубок? Кто же бросил его в реку после убийства трех Граций?

«Ищите невидимок», – сказал Доггер.

На кого в приходе обращают меньше внимания, чем на сына священника? При мысли об этом мое сердце затрепыхалось. Может, это Орландо решил избавиться от сельских сплетниц? У него был мотив.

– Где был Орландо утром в то воскресенье, когда произошли три убийства? – спросила я.

Внезапно Поппи снова превратилась в ястреба и уставилась мне прямо в душу.

– Со мной, – ответила она.

Я бросила косой взгляд на Клэр. Она ведь говорила, что накануне вечером в две минуты восьмого Орландо сел на поезд в Лондон? Клэр удивленно посмотрела в ответ.

– Мы репетировали, – пустилась в ненужные пояснения Поппи. – Я давала показания на этот счет.

– Что на самом деле случилось тем утром, мисс Мандрил? – заговорил Доггер, покачивая головой. – Можно прочитать в газетах, конечно же, но я никогда не мог понять это дело до конца.

– Вы умный человек, мистер Доггер. И искусно расставили мне ловушку. Но это же очевидно: поскольку я была с Орландо, я не могу знать, что на самом деле произошло в церкви.

– Верно, – согласился Доггер, не моргнув и глазом. – Я думал, может быть, происшествие обсуждалось в Воулсторпе.

– Разумеется, – подтвердила Поппи. – И о нем подробно писали во всех газетах, которые вы, по всей видимости, читали. Все их читали, я в том числе.

– Можно мне еще чаю? – попросила Клэр, вставая и подходя к серебряному чайнику.

Какую часть этого разговора они с Доггером срежиссировали, а что идет спонтанно?

– Вы пришли ко мне под фальшивым предлогом, мистер Доггер, – сердито сказала Поппи с таким видом, как будто он нашкодивший ребенок. Я заметила, что ее глаза снова заблестели. – Боюсь, ваш интерес к моему театральному прошлому – лишь уловка. Ваши мотивы – не мотивы театрального историка, но это и не просто любопытство.

Доггер не возразил, как я бы поступила на его месте.

– Прошу прощения, если я не выразился достаточно явно, – сказал он. – Но, будучи некогда страстным любителем сцены, я не мог не заметить поразительное сходство убийств с вашей ролью в «Милдрите Кинбот». Особенно три отравления из общей чаши. Есть и схожесть названия – «Святая Милдред».

Повисшее молчание можно было резать ножом. Я едва осмеливалась дышать.

А потом раздалось жуткое шипение: «Ш-ш-ш-ш-ш-ш». Поппи Мандрил шипела сквозь зубы, как змея.

– Простите меня, мистер Доггер, – выдохнула она, доставая носовой платок и утирая рот. – Быть может, вы мне не поверите, но я никогда не обращала внимания на это сходство. До этого самого момента. Конечно, вы правы. Вы думаете, есть связь?

– Нет, – ответил Доггер. – Я просто указал на совпадение. По моему опыту, в реальной жизни убийцам не хватает ума и изобретательности, чтобы спланировать столь литературное убийство, не говоря уже о том, чтобы совершить его. Убийцы не читают книги и не ходят в театр. Их чаще можно увидеть в кино или за чтением газеты «Дейли мейл».

Поппи Мандрил издала сухой смешок.

– Туше, мистер Доггер. Я получила по заслугам. Не стоило дразнить вас. Вы утверждаете, что столь дьявольские убийства происходят только на страницах романов миссис Кристи и ей подобных?

Доггер одарил ее блаженной улыбкой. Внезапно его лицо обрело выражение утомленного, но понимающего архангела.

– И, конечно же, в Воулсторпе, – сказал он.

Я видела, что они оба получают определенное удовольствие от дуэли, но пришло время убрать Доггера с линии огня. Я слишком хорошо читала знаки.

Поднеся чашку к губам, я изобразила самую омерзительную отрыжку, какую только смогла.

Этому искусству меня в детстве обучила Даффи, и с тех пор я годами совершенствовалась в нем в уединении своей спальни и лаборатории. Мою отрыжку нельзя отличить от натуральной.

– Простите, – выдохнула я, прикрывая рот и задерживая дыхание, чтобы лицо приобрело убедительный оттенок красного, – мне что-то нехорошо. Наверное, сосиска в тесте, которую я съела за завтраком.

Я изобразила еще один приступ отрыжки.

Доггер и Клэр вскочили на ноги и начали с извинениями подталкивать меня к выходу.

Я сутулилась и прикрывала рот, пока мы не сели в «роллс-ройс» и не отъехали от дома «Альгамбра».

Только тогда мы с Клэр истерически захохотали.

Доггер утомленно улыбался, и я поняла, что ему действительно пора домой.

Высадив Клэр у лодочного дома («Просто высадите меня рядом с полем», – попросила она), мы в тишине вернулись в «Дуб и фазан».

– Уфф, – сказала я, когда мы вышли из машины, – какой длинный день! Мне нужно отдохнуть. Думаю, тебе, Доггер, тоже не помешает.

– Благодарю вас, мисс Флавия, – ответил он. – Думаю, вы правы.

Вернувшись в номер, я немного постояла на голове на кровати, как иногда делаю, когда мне нужно сконцентрироваться.

Почему я не спросила Поппи Мандрил насчет привычки Орландо употреблять паральдегид? У меня была такая возможность. Но меня как будто удержала властная рука, и, может быть, не случайно.

«Все хорошо, что хорошо кончается», – сказал Шекспир, и, как всегда, старый хитрый поэт был прав. Может, не стоит показывать Поппи, как много я знаю о действующих лицах.

Когда я проснулась, на комнату опустилась послеполуденная тень.

Я встала, умылась и почистила зубы. В последние несколько месяцев Даффи сошла с ума на почве личной гигиены, и мне не хотелось давать ей повод для придирок.

Я легко поскреблась в дверь Даффи. Один длинный стук, потом два коротких: код азбуки Морзе для буквы Д – то есть Диккенс. Пароль, о котором мы договорились во время одного из редких перемирий.

Через секунду я услышала звук поворачиваемого ключа.

– Что? – спросила она, уставившись на меня одним глазом в щель.

– Как твои дела со стихами? – прошептала я на случай, если миссис Палмер находится в зоне слышимости.

Даффи открыла дверь шире, чтобы я могла просочиться внутрь, и захлопнула ее за мной.

– Послушай, кнопка, – она положила руку мне на плечо, и у меня сжалось сердце. Она не называла меня кнопкой много лет – с тех пор, как мы были детьми. – Послушай, кнопка, это глубокие и опасные воды. Ты будешь дурочкой, если полезешь в них.

Я остолбенела. Даффи повела меня к кровати и похлопала по одеялу, приглашая сесть.

Книга миссис Палмер, «Колыбель мидий», лежала на покрывале раскрытая обложкой вверх, что само по себе было знаком. Даффи не раз возмущалась людьми, которые так кладут книги, и говорила, что их надо освежевать, повесить и четвертовать четырьмя черными лошадьми, останки сжечь и развеять по ветру.

Даффи схватила книгу и зачитала.

– Вот например, о медной кобыле и латунном жеребце. Помнишь?

– Разумеется, помню, – ответила я. – Это о Леандре, древнегреческом парне, который утонул, пытаясь доплыть к своей любимой жрице Геро.

– Речь идет о шумной возне, – возразила Даффи. – И не о той, о которой ты думаешь. Джеймс Элрой Флеккер умер в своей постели, помнишь?

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, – честно сказала я. Наши с Даффи мозги функционируют совершенно по-разному.

– Ты помнишь «Мадам Бовари»? – спросила она. – Помнишь Родольфа? Джентльмена в желтых перчатках и зеленом бархатном пальто?

– Дьявольщина! – воскликнула я. – Ты же не имеешь в виду?

– Имею, – Даффи бросила на меня косой взгляд.

– Миссис Палмер? – уточнила я. – Не могу поверить!

Я не до конца была уверена, что понимаю намеки Даффи, но мне не нужны были подробности.

– С кем? – спросила я, с трудом не путаясь в падежах.

– С ее Леандром. Который утонул.

– Погоди! – возразила я. – Она написала и опубликовала эти стихи задолго до смерти Орландо.

– Что может означать две вещи: либо она предвидела его смерть, либо сама была инструментом его погибели. Ах! Существует ли истинная любовь за краем могилы? Ждет ли утонувший герой где-то в чистилище среди аромата фиалок? Вряд ли, Флавия. Марвел сформулировал это лучше всех:

Никто не может рассчитывать на это, сестрица. Эта женщина либо ненормальная, либо убийца.

– Высокий класс, Даффи! – воскликнула я. – Ты должна быть детективом!

С удивлением я осознала, что в моих словах нет ни капли издевки. Моя сестра заслуживает уважения и восхищения.

– Продолжай! – попросила я. – Что-то еще?

– Целый вагон.

На этом я сломалась. Поклялась начать изучать поэзию при первой возможности.

– Я вся внимание, – сказала я, оттопырив уши пальцами.

– Что ж, вот, например, – продолжила Даффи, открывая новую страницу и принимая выразительную позу.

Я заметила, что у нее меняется голос, когда она читает стихи.

– Она больше боится певчую птицу, чем хищника, – перебила я. – Интересно почему?

– Согласно классификации Линнея, жаворонок – это Alauda arvensis, что значит «полевая птица». Arvensa – «поле» на латыни, вспомним Флеккера и поле, на котором пасутся медная лошадь и латунный жеребец. И имя нашего почтенного трактирщика Палмера – Арвен. Это написано на табличке у входа.

О боже! Я же видела ее своими собственными глазами!

Я поклялась взяться за латынь, как только мы вернемся домой. У меня потекли слюни при мысли о множестве переплетенных в кожу книг на латыни, хранящихся в огромной библиотеке Букшоу. Какие завораживающие секреты там таятся!

– Прости, – извинилась я. – Давай дальше.

Даффи с удивлением выгнула бровь и продолжила:

– Сова! – предположила я. – Сова видит в темноте. Кто-то увидел их на поле Флеккера!

– Отчасти верно, – сказала Даффи. – Кто-то их и правда увидел. Но не сова.

Она закрыла книгу, обнюхивая страницы, как будто вдыхая содержащееся в них знание.

– Жалобно поющая птица – это отсылка к поэме Джона Мильтона. Наверняка ты слышала о «Потерянном рае»?

Слышала? Я жила в нем. Потерянный рай – это история всей моей жизни!

– Смутно, – сказала я.

– Отлично, – продолжила Даффи. – Отсылка к его раннему стихотворению «Il Penseroso», что в примерном переводе означает «Задумчивый».

– И о чем думает задумчивый, если речь идет не о сове? – поинтересовалась я.

– Это стихотворение о его музе и о том, как она встречает своего возлюбленного.

И Даффи вдохновенно процитировала:

– Откровенно говоря, Флавия, речь идет о любовном свидании.

Что ж! Это проливает совершенно другой свет на ситуацию. Может, супруг миссис Палмер понял, что происходит, и убил человека, встречавшегося с его женой «в лесной тени», что бы это ни означало?

– А птица? – уточнила я. Не позволю сбить себя с толку тошнотворными муками любви.

– Найтингейл, – пояснила Даффи. – Жалобно поющая птица, о которой говорит поэт, – это найтингейл[34] – соловей.

Временами бывает так, что воздух в легких внезапно заканчивается. Взволнованная и одолеваемая слабостью, я извинилась и сбежала под предлогом сильной усталости.

– Подожди! – крикнула она вслед. – Есть кое-что еще!

Но у меня кружилась голова. Мне надо побыть одной. Сейчас.

Я надеялась, что найду Хоба в отцовской лавке. Это все сильно упростило бы. Но нет.

Несколько минут я стояла на улице и глазела, как я всегда делаю, когда хочу, чтобы меня приняли за туриста. В окнах ритуального бюро Найтингейла не было никаких объявлений о похоронах, что неудивительно; выцветшие и потертые бордовые занавески скрывали все, что таилось за окном. Я приложила ладони ковшиком к стеклу и попыталась рассмотреть, что внутри.

Ничего, кроме нескольких дохлых мух.

Я подергала дверь, но она была заперта. Ходить на задний двор смысла нет. Не хочу, чтобы меня заметили на частной территории.

Что делать?

Как часто случается с умными девочками, ответ уже был в моей голове, готовый для немедленного использования, словно божественная отвертка.

Я вспомнила, как однажды летом сидела на проповеди Денвина Ричардсона, посвященной книге Матфея. Может, дело в том, что Денвин часто цитировал свои зимние проповеди, потому мне это так запомнилось. Так или иначе, я слышала эти слова не один раз:

Какой замечательный и полезный текст! Я закрыла глаза, сложила руки и попросила.

В этот самый миг я вспомнила, что через несколько домов находится магазин шерсти. Развернулась и прогулочным шагом отправилась в том направлении.

Звякнул колокольчик, и я вошла внутрь.

– Хорошего дня, – сказала женщина за прилавком, сидевшая в кресле и вязавшая. Она показалась мне смутно знакомой, и я не сразу поняла, что она напоминает мне овцу.

Я сделала вид, что меня интересуют мотки шерсти.

– Вы вяжете? – спросила она.

– Нет, я – нет, – ответила я. – Но моя тетушка Фелисити – да. Она потрясающе вяжет. Обещала мне связать свитер с фарерскими узорами[35], если я найду пряжу моего любимого цвета.

– Какого? – спросила женщина.

– Павлиньего.

Она отложила вязание и начала выбираться из кресла.

– Павлиньего? – уточнила она.

– Да, – с энтузиазмом ответила я. – Это один из моих школьных цветов.

– А в какой школе вы учитесь? – скептически спросила она.

– Мисс Бодикот, – сказала я и добавила, как будто это все объясняет, – в Канаде.

Не говоря больше ни слова, она пошаркала в сторону задней комнаты, на что я и рассчитывала.

Я тут же схватила пару крючков для вязания с прилавка и сунула их в карман.

Разумеется, я легко могла заплатить за них, но я не хотела оставлять улики. Компенсирую добрыми делами в другой раз.

Женщина, чтоб ее черти побрали, вернулась через несколько секунд и вывалила с полдюжины мотков на прилавок.

– Павлиний, – гордо сказала она. – На распродаже. Могу уступить за шесть шиллингов.

Я взяла моток и тщательно его ощупала.

– О боже, – сказала я, – мне кажется, это индийский павлин. Цвет мисс Бодикот – яванский павлин. Видите ли, сама мисс Бодикот выросла в Батавии. Говорят, яванский павлин получил свой уникальный зеленый оттенок от вулканической земли.

Я изобразила жуткий косой взгляд всезнайки, который якобы должен был подтвердить смесь вымысла и фактов. И одновременно, сама себе не веря, вознесла молчаливую хвалу моей несносной кузине Ундине за то, что она без устали трещала о природе Сингапура и бывшей Малайи.

– Ну хорошо, – ответила женщина-овца, но по ее голосу было понятно, что она вовсе не рада.

Она убрала пряжу под прилавок и вернулась к своему вязанию.

– Спасибо, – громко и жизнерадостно сказала я, направляясь к выходу. – Милый магазинчик.

Я неторопливо прогулялась по улице обратно к лавке Найтингейла.

Ненадолго остановившись у окна, я незаметно в кармане согнула крючки в форме буквы Г. Когда на ощупь мне показалось, что я сделала все как надо, я достала оба крючка из кармана и приложила к замку как импровизированные плоскогубцы.

Доггер долго и тщательно учил меня искусству открывания замков. Это одно из многочисленных умений, которые он отточил в своей прежней жизни. Я бы с удовольствием поинтересовалась, где, как и почему, но я слишком хорошо воспитана. Остается только слушать и наблюдать.

Словно по волшебству в замке что-то щелкнуло и ручка легко повернулась. Бросив быстрый взгляд направо и налево, я вошла в помещение.

Не первый раз в жизни я провожу рекогносцировку в лавке гробовщика. Штука в том, чтобы найти то, что мне надо, и не попасться. Хотя это может показаться хорошей идеей, но при свете дня довольно трудно объяснить, что я делаю в обществе мертвецов.

Итак, первым делом надо определить, здесь ли труп Орландо.

Арка справа от меня вела в маленькую часовню, где лицом к пустой стене стояли стулья в несколько рядов.

Ничего. Слева сдвоенные двери, при виде которых мое сердце ускорило бег: сдвоенные двери предназначены для того, чтобы вкатывать и выкатывать то, что не может перемещаться на своих двоих.

Я легко постучала по деревянной панели просто на всякий случай – вдруг внутри кто-то есть. На этой стадии я еще могу объяснить, что я тут делаю. Ищу Хоба. Входная дверь оказалась открытой, и так далее.

Я толкнула дверь и заглянула внутрь. Вот это уже поинтереснее! Святыня, сердце империи смерти.

Две фарфоровые плиты с канавками стояли бок о бок. К сожалению, на них ничего не было. Стеклянные резервуары находились под рукой, и в них поблескивала бальзамирующая жидкость карамельного цвета, которая, как предполагается, должна сохранить здоровый цвет лица субъекта.

На стене висели хирургические инструменты из нержавеющей стали, в том числе огромный шприц с иглой величиной с хоботок доисторического москита, предназначенный для извлечения содержимого желудка.

Я подумала о покойном Орландо и о том, что мы с Доггером обнаружили в его внутренностях. Как там бишь они называются? Диатомеи! Да, диатомеи, крошечные существа, кремниевые скелеты которых помогли определить, Орландо упал в воду мертвым или живым.

Так или иначе, его трупа здесь не было. У меня снова появилось это знакомое ощущение в районе затылка: не страх, а интуитивное предчувствие.

Я вышла задом из комнаты и повернулась к двери, которая должна вести в мастерскую, где я уже была во время предыдущего визита.

Я снова вежливо постучала. Мое правило – никогда не пугать человека с молотком в руке.

Посредине мастерской, на козлах, стоял все тот же темный, прекрасно отполированный гроб. Я потрогала покрытие ногтем. Мистер Найтингейл явно приложил много усилий к этому образчику плотницкого труда. Я снова задумалась, для кого предназначен этот гроб.

В дальнем углу помещения находился стол, заваленный бумагами и письмами, вываливающимися из ящиков в хаотичном порядке.

Я сделала шаг вперед и задела стамеску, лежащую на деревянных козлах. Она со стуком упала на пол, и я застыла.

Жилье Найтингейлов, скорее всего, находится над лавкой.

Интересно, меня услышали?

Несколько секунд я неподвижно стояла, но до моего слуха доносились только удары моего собственного сердца.

На цыпочках я подошла к столу.

Судя по выцветшей сухой бумаге, эти документы были довольно старыми. Скорее всего, когда-то мистер Найтингейл начал заполнять ящики слева вверху и с годами двигался слева направо и сверху вниз.

Самые новые конверты находились в нижнем правом отделении, вываливаясь на стол. Я по очереди выдвигала ящики. В них также находились счета.

Я взяла один наугад. Трехлетней давности.

Следующий ящик преподнес сюрприз. Он доверху был заполнен программами собачьих бегов, напечатанными на дешевой бумаге. Уимблдон, арена Харрингей, стадион Саусенд, Уайт-Сити – в каждой программке карандашом были отмечены собаки, которые, видимо, должны победить. И я поняла, что эти программки покупались на деньги, заработанные на трупах.

Скачки по будням и выходным, днем и вечером, для этого требовалось много путешествий и огромное количество времени, не говоря уже о потраченных деньгах.

И внезапно я осознала, что мистер Найтингейл вовсе не ангел. И что он в большой беде.

В этот момент кое-что привлекло мой взгляд: толстый солидный том на верхней полке.

Дрожащими руками я сняла его.

На форзаце удивительно изящным почерком деловыми черными чернилами («Чернильный орех», – подумала я) было написано: Ф. Т. Найтингейл.

Первая запись в книге датировалась тринадцатым сентября тысяча девятьсот двадцать второго года и отмечала смерть младенца по имени Маргарет Роуз Коуфи.

Все вместе обошлось в тринадцать фунтов.

Бедная малютка Маргарет Роуз Коуфи. Любил ли ее кто-нибудь? Судя по всему, да. Лента дала мне понять.

Я пролистала почти до конца исписанную книгу. Оставалась лишь пара страниц.

Последняя запись была сделана два года назад.

Я присвистнула.

Каноник Дж. Л. О. Уайтбред!

Счет был полностью оплачен тюрьмой его величества. Пятьсот шестьдесят фунтов.

Подробностей не было.

И с тех пор ни единой записи.

Я перелистнула страницу назад. Вот они – три Грации: мисс Уиллоуби, мисс Харкурт и мисс Крей.

Все в один день.

Должно быть, для мистера Найтингейла это было горячее время. Но почему с тех пор его дела пришли в упадок? За последние два года похороны случились только четыре раза?

Надо внимательно изучить его личные бумаги. Если бы только я могла найти чековую книжку или дневник. Даже письма могут пролить свет на его специфический бизнес.

Я размышляла, с чего начать, и в этот момент кое-что заметила на полу: что-то, небрежно выброшенное в корзину для мусора, но не попавшее туда и оставшееся за ножкой стола.

Я осторожно подняла это ногтями.

К сожалению, бумажка оказалась пустой. Просто клочок линованной бумаги, часть которой была оторвана.

Иногда небеса являют свою благосклонность и великие боги роняют что-то прямо тебе на колени. Я считаю, это их способ сказать: «Спасибо за постоянство. Спасибо за то, что веришь в нас». Иными словами, тебе бросают кость.

Единственное слово, которым можно адекватно описать чувства в тот момент, когда это происходит, – возбуждение, которое стоило бы писать с тремя заглавными буквами З, поскольку ощущения при этом возникают такие, как будто ты сунул палец в электрическую розетку.

Я положила лист на стол и сунула руку в карман, доставая обрывок бумаги, найденный мной в кармане Орландо.

Те же чернила, тот же почерк, что и в книге мистера Найтингейла.

Я сложила два клочка бумаги. Они идеально сошлись. Я убрала их в карман.

«Хорошая работа, Флавия», – подумала я.

Сзади послышалось шевеление, я обернулась, и тут мое лицо, нос и рот накрыло что-то грубое. Я сразу же ощутила тошнотворно сладкий, острый и всепроникающий запах, в котором узнала диэтиловый спирт. Удивительно, но я даже смогла вспомнить его химическую формулу – (C₂H₅)₂O – и тот факт, что это вещество можно получить путем дистилляции смеси этилового спирта, то бишь обычного алкоголя, и серной кислоты.

Я попыталась вырваться, но безуспешно. Тот, кто схватил меня, был сильнее.

Я вонзила ногти в запястья по бокам от моей шеи, заранее понимая, что это проигрышный вариант. Посредством дыхания диэтиловый спирт, словно ядовитое облако в дешевом триллере, поднимается по носовым пазухам и поступает в мозг. Это сильнодействующее вещество. Оно так пахнет, что одной единственной капли достаточно для целой комнаты, и я вспомнила, что когда-то читала, будто кошка откажется есть мясо кролика, отравленного этим веществом, даже если его сварить.

Я знала, что через несколько секунд потеряю сознание. Отсчет времени уже пошел.

В полуобморочном состоянии я почувствовала, что меня поднимают, несут по кружащейся комнате и бросают, словно мешок, во что-то, что показалось моим горящим выпученным глазам большой деревянной коробкой.

А потом я услышала звук гвоздей, вколачиваемых в гроб.

С одной стороны, это самое ужасное, что случалось со мной за всю жизнь, а с другой – нечто удивительно радостное.

«Вот оно, наконец, – подумала я. – Теперь я узнаю, каково это».

С одной стороны, я как будто пересекла какую-то таинственную финишную черту и вернулась домой в зените великой славы, а с другой – как будто оказалась в начале пути и напряженно жду сигнала на старт: умереть и снова родиться.

Я подумала: «Что если реинкарнация существует на самом деле – кем я стану? Туземкой из травяной хижины, беспечной дикой красавицей вроде тех, что я видела в фильмах о путешествиях? Они еще вечно корчат рожи перед камерой белого человека. Или рабыней в Древнем Египте? Буду молоть кукурузу для лепешек, которые накормят толпу голодных рабов, строящих пирамиды?»

Вряд ли. Мир меняется, и я меняюсь вместе с ним. В новом воплощении я могу стать знаменитым ученым, естественно, химиком. Буду настраивать невероятное устройство, которое позволит мне заглянуть в тайны вселенной.

Но сначала надо подавить охватившую меня панику. Я отчаянно боролась, чтобы не потерять сознание. Сначала должна вернуться память.

Это факт, что нехватка кислорода начинает повреждать мозг уже через пять минут. Я узнала это из дневников дядюшки Тарквина, участвовавшего в нескольких экспериментах Джона Скотта Холдейна, знаменитого шотландского физиолога. Холдейн прославился тем, что заперся в специально сооруженной стеклянной комнате, чтобы на себе исследовать воздействие некоторых газов на мозг, в первую очередь эфира.

Холдейн пришел к выводу, что нехватка кислорода не останавливает функционирование самого механизма (то есть мозга), но разрушает его.

Я также смутно припомнила, что Холдейн анализировал воздух в сточных трубах под Палатой Общин.

Думать было нелегко. Эфир стирал границу между мыслью и реальностью. Холдейн – это мысль или одно из лиц, мелькающих передо мной с калейдоскопической скоростью?

Поскольку мое тело отказывалось реагировать, я не могла отойти в сторону. Я двигаюсь куда-то или только думаю об этом? Неизвестно.

Я чувствовала себя Алисой, бесконечно падающей… падающей, плывущей, качающейся из стороны в сторону, как осенний лист, вниз по кроличьей норе, но не имеющей возможности за что-то ухватиться: ни буфета, ни книжных полок, ни кувшинов, ни мармелада.

Вокруг носа и рта начало жечь и пощипывать, как будто рядом со мной развели огонь.

«Это воздействие диэтилового спирта», – лениво подумала я, поймав себя на ощущении, будто кто-то думает вместо меня. Спирт раздражает кожу.

Я заставила себя открыть глаза, но ничего не видела.

«Я ослепла?» – подумала я, но это не имело никакого значения.

Должно быть, к этому времени сознание вернулось ко мне.

Я в коробке. В гробу.

Ненадолго аромат сосны перебил химический запах спирта.

Но какого размера гроб? Сколько здесь воздуха и надолго ли его хватит?

Я вспомнила, что стандартный гроб – пять с половиной футов в длину и два с половиной в ширину, что дает нам порядка шестнадцати кубических футов, если мой одурманенный наркотиком мозг способен совершать арифметические действия.

Вычтем объем моего тела, занимающего примерно половину гроба. Я не могла сделать точные подсчеты своим плохо работающим мозгом, но по логике размер контейнера должен быть пропорционален размеру содержимого, конечно, если речь не идет о каше на завтрак.

Если обычный человек вдыхает примерно семь литров воздуха в минуту, значит, кислорода осталось на полчаса.

Я не должна паниковать.

Надо дышать медленно… неглубоко… ровно… постоянно. Надо кормить мозг и не тратить кислород на бесполезные подергивания мышц.

Легче сказать, чем сделать, особенно когда мозг рисует себе яркие картины почерневшего иссохшего трупа, закопанного в глухом лесу. На лице гримаса ужаса, пальцы исцарапаны о крышку гроба.

Нет смысла колотить по дереву или кричать изо всех сил моих горящих легких. Нападавший, кем бы он (или они?) ни был, до сих пор в комнате, и кроме него мои крики никто не услышит.

Кроме того, если я буду сильно шуметь, он может предпринять дальнейшие шаги по отправке меня на тот свет. Хотя мне не хотелось на этом сосредотачиваться, но должна признать, что мне в голову приходили мысли о воде или огне. Человек в запертой коробке беззащитен перед наводнением или пожаром.

Лучше сохранять спокойствие. Лучше притворяться, что я мертва.

Я поморщилась, когда виски кольцом сжала неизбежная головная боль. Я читала об этом эффекте, но на себе ощущала первый раз.

Какое счастье, что я не страдаю от других побочных эффектов, которые часто сопровождают действие эфира, например, от выворачивающей внутренности рвоты. Несмотря на опасность ситуации, сейчас я могла думать только о том, что нет ничего хуже, чем оказаться в душной коробке в компании с содержимым моего желудка.

Я медленно и осторожно потянулась пальцами вверх. Как я и ожидала и опасалась, крышка находилась в нескольких дюймах над моим лицом.

«Не думай о клаустрофобии», – произнес чей-то голос где-то сбоку. Или он в моей голове?

Я постепенно приходила в себя. Хотя в гробу еще пахло эфиром, запах потихоньку рассеивался.

Как ученый я знаю, что надо мыслить логически. Беспорядок в мыслях убьет меня. Это просто.

Первая потребность – кислород. Без него других потребностей не будет. Я сосредоточилась на мысли о кислороде и о том, как его получить.

Проблему решило бы отверстие для дыхания, даже самое крошечное. Мне нужен только маленький металлический предмет, чтобы проделать дырку в гробу.

К несчастью, на время летних каникул я отказалась носить брекеты.

«Возьми их с собой, милочка, – настаивала миссис Мюллет. – Будешь надевать на ночь, когда никто не видит».

Но я надерзила ей в ответ, и как я сейчас жалею об этом!

Я утерла слезу, вызванную не эфиром, и провела бесшумный обыск. Ни брекетов, ни булавок, ни ручек. Даже маленькое серебряное распятие с увеличительным стеклом и складным ножиком осталось дома, и все из-за моей глупости.

Если я когда-нибудь выберусь отсюда, клянусь, я обзаведусь дамской сумочкой с набором инструментов, который заставит любого взломщика рыдать от зависти. И никогда, никогда и никуда без нее не пойду. Даже в туалет.

Неудивительно, что женщины носят с собой такие баулы! Это не тщеславие, а необходимость.

Но постойте-ка!

А крючки у меня в кармане? Я чуть не забыла о них.

Стараясь не выдать себя («Осторожно, Флавия!»), я медленно проникла рукой в карман. Пальцы коснулись изогнутого буквой Г крючка.

Постепенно… аккуратно… я вытащила его из кармана и, приставив рабочим концом к боковой части гроба, начала сверлить.

Через несколько минут мои пальцы заныли от боли. Неудобный крючок не продвинулся ни на миллиметр. Лак слишком твердый, дерево слишком прочное.

Как я заметила раньше, это был высококачественный гроб. Слишком хороший, как на мой вкус.

Я мысленно проклинала мистера Найтингейла по ряду причин, и, пока я предавалась этому занятию, крючок сломался у меня в руке.

Тысяча чертей!

Я потянулась за вторым крючком. Может, бока гроба все же не такие толстые, как крышка и дно.

Я чуть сдвинулась в сторону и возобновила свои попытки, но вскоре осознала, что все напрасно. Крючок выскальзывал из моих влажных пальцев.

Я слишком быстро дышу.

Как душно в гробу, и какими тяжелыми внезапно стали мои легкие.

Нет смысла тратить остатки кислорода. Сколько времени у меня осталось? Минут двадцать? Даже меньше из-за моих трепыханий.

Пришло время посмотреть в лицо реальности. Теперь совершенно ясно, что если ко мне и придет спасение, то только снаружи. Я исчерпала свои ресурсы.

Я пошевелила головой, сначала вправо, потом влево, прижимаясь по очереди к стенкам гроба.

За годы подслушивания у дверей я узнала, что деревянные панели намного усиливают самые слабые звуки. Если в помещении кто-то есть, я его услышу.

Хвала небесам, напавший на меня выбрал гроб, который еще не был украшен декоративной обивкой из шелка или атласа, заглушающей звуки. Даже один слой ткани, например, занавеска, – печаль для подслушивающего.

Снаружи гроба было тихо, как в могиле.

У меня перехватило дыхание, когда я попыталась уменьшить глубину вдоха.

Признаюсь честно, мне хотелось поплакать и покричать. Наверняка мне можно? Небольшое проявление чувств перед вступлением в жизнь вечную.

Даже приговоренный убийца имеет право на последний ужин, как бы бессмысленно это ни казалось. Насколько я знаю, на виселице еще никто не умер от голода.

Мои мысли снова переключились на каноника Уайтбреда. Из чего состояла его последняя трапеза?

Заказал ли он ростбиф с приправами или смиренно удовольствовался причастием и сошел в могилу с привкусом святого вина на губах, как его жертвы, три Грации?

Внезапно все начало вставать на свои места. Я вспомнила, как Даффи однажды читала нам вслух отрывки из «Жизни доктора Сэмюэла Джонсона» Босуэлла, где этот древний зануда сказал: «Сэр, когда человеку известно, что его через две недели повесят, его мозг удивительным образом сосредотачивается».

В то время я подумала: «Какая чушь», – но, оказалось, это правда. Перспектива неминуемой смерти прочистила мой мозг, затуманенный моей же собственной бестолковостью. И в этот миг я дала торжественный обет. Если я выживу, я больше никогда, никогда не буду никого и ничего высмеивать.

И это сработало!

Неожиданно, в точности как говорил добрый доктор Джонсон, завеса темноты приподнялась, и мой мозг заработал с кристальной ясностью. Дело, разумеется, не в эфире, который оказывает прямо противоположный эффект.

Я воспряла духом. Отойду в мир иной в зените славы.

К черту заканчивающийся воздух в гробу. Пусть я умираю, но я умру как де Люс. Я погибну не покорившись!

Моя мать Харриет гордилась бы мной. Отец тоже.

Через несколько минут я присоединюсь к ним.

«Привет тебе, химия», – подумала я. Меня приветствуют не только родители, но и гении химии всех времен и народов: Гемфри Дэви, Генри Кавендиш, Эдуард Франкленд, Эрнест Резерфорд. Как я горжусь своей страной!

Я умру, но умру британкой!

Какое вдохновляющее решение! Я вытянулась струной, положила руки по бокам и запела:

Боже, храни тебя,Многая лета,Наш государь!

Хотя король Георг IV, мой дорогой старый друг, умер четыре месяца назад, его дочь, принцесса Елизавета, еще не коронована.

Но скоро будет. О да! Не успеют мои бледные кости погрузиться в английскую почву, как на трон воссядет королева Елизавета II и мир засияет новыми красками.

Я продолжала петь, и к глазам моим подступили горячие слезы.

Царствуй по праву,Бриттам на славуНашу державуТы сберегай!

Теперь у меня впереди только мрак и смерть.

Я жду их с высоко поднятой головой.

Кто-то стучал… стучал… стучал… Скорее бы они прекратили и оставили меня в покое.

– Убирайтесь! – хотела прокричать я, но мой язык присох к небу.

Потом послышался тошнотворный скрип протестующего дерева. Я попыталась облизать губы, но влаги не осталось.

В темноте меня дергали и трясли, словно добычу в сумке охотника.

«Прекратите!» – подумала я, но не смогла выдавить ни слова.

Внезапно меня ослепил яркий свет, и хотя у меня совсем не было сил, я смогла прикрыть лицо руками.

Кто-то обнял меня. Я попыталась высвободиться, но тщетно. Мое тело превратилось в неприятное вонючее желе.

– Флавия? – окликнул голос, и я приложила все силы, чтобы приоткрыть один глаз, несмотря на режущую боль.

И снова:

– Флавия! – на этот раз более настойчиво.

Зрение постепенно начало фокусироваться, и я увидела над собой лицо: огромное круглое лицо, черты которого были искажены, словно я видела его сквозь аквариум.

Не может быть! Невозможно!

– Флавия, – повторил Дитер, закутывая меня в свой кашемировый свитер.

«Какая жалость, – подумала я. – Такой красивый цвет яйца малиновки».

– Извини, – пробормотала я, и он бережно поставил меня на пол, прислонив к стене. Я с трудом осмотрелась.

Фели стояла, наклонившись над распростертым на полу мистером Найтингейлом, и сжимала в руке резиновый молоток. Судя по красной шишке на затылке гробовщика, она им недавно воспользовалась.

У бедолаги не было ни единого шанса против разгневанной Фели.

– Как ты посмел мучить мою сестру! – заорала она, схватив его за воротник и тряхнув с такой силой, что если бы это было дерево, с него бы осыпались все обезьяны. – Как ты посмел напасть на моего жениха?

Похоже, Найтингейл ее не слышал.

– Как?.. – я вяло махнула конечностью в сторону открытого гроба. – Вас послал Доггер?

– Мы были во дворе, – ответил Дитер, слегка покраснев, отчего свежий порез на его подбородке стал заметнее. – Фели и я. Прятались за заготовками для гробов. Понимаешь ли, мы хотели… побыть наедине. Мы думали, нам в жизни никто…

– Дитер! – возопила залившаяся краской Фели. – Достаточно!

Рискуя жизнью, Дитер украдкой подмигнул мне. Я утерла рот и выдавила улыбку.

– Позвони Доггеру и попроси его приехать на «роллс-ройсе», – распорядилась Фели, показывая на телефон на столе. – Потом позвони в полицию. Они знают, что делать.

– Не рассчитывай на это, – с трудом сказала я.

Что было дальше, оставим на волю воображения, скажу только, слезы лились ручьями. И кто бы мог подумать, что девочка может спать так долго!

Я проснулась задолго до восхода солнца. Недомогание, вызванное эфиром, еще не прошло, и у меня крутило живот.

Сегодня мы уезжаем домой, но перед этим мне надо кое-что сделать, а именно позвонить инспектору Хьюитту. Я мучительно размышляла, как сделать это наилучшим образом.

Я целый лист бумаги исписала заметками с заголовками вроде «приветственные любезности», «темы для дискуссии», «благодарности и завершение беседы».

Но что если инспектор не захочет со мной разговаривать? Что если он решит, будто неразгаданное убийство – не тема для обсуждения с частным лицом?

Надо просто рискнуть. Самое ужасное, что может сделать инспектор, – это раскритиковать меня и повесить трубку. Я буду готова к этому.

Часы тянулись очень долго, как будто их тоже отравили эфиром. Заря никак не занималась.

Когда я сказала Грете Палмер, что мне нужно сделать личный звонок, она любезно предложила воспользоваться телефоном в комнатке за лестницей, где меня никто не потревожит.

– За счет заведения, – сказала она. – В конце концов, нас не сможет никто отличить, – увидев мое непонимающее лицо, она добавила, – «и знатную леди от Джуди О’Греди не сможет никто отличить»[36]. Редьярд Киплинг. Этот старый хитрый пень знал о женщинах куда больше, чем принято считать. Оставлю тебя одну. Не люблю сентиментальные излияния чувств поутру.

И она вышла, закрыв за собой дверь.

Я улыбнулась, хотя она не могла меня видеть.

Как только взошло солнце, я позвонила в Бишоп-Лейси.

– Алло? Миссис Мюллет? Это Флавия. Надеюсь, я вас не разбудила.

– Господи, нет! Я чищу пастернак Альфу на суп. Где вы? Все в порядке?

Бедолага Альф! Его жизнь зависит от пастернака.

– Да, все в порядке, миссис Мюллет. Мы все еще в Воулсторпе, но сегодня возвращаемся домой. Подумала, что нужно вас предупредить.

Я не стала говорить ей, что отчаянно хотела услышать ее голос.

– Так мило, что ты думаешь обо мне, милочка. Почищу еще несколько пастернаков. Вы хорошо отдохнули?

– Вполне, – ответила я. – Посмотрели церковь и все такое.

– Я соскучилась, – внезапно сказала она. – Никто не путается у меня под ногами и не лезет пальцами в горчицу. Буду рада, когда ты вернешься.

– Благодарю вас, миссис Мюллет, – выдавила я. – Я тоже. Надеюсь, у вас все хорошо?

– Как обычно. Но мне пора бежать, детка. Моя приятельница миссис Уоллер приболела, и я пообещала принести ей печенье на завтрак. Доктор говорит, ей нужно лежать.

Я выразила сочувствие, мы попрощались и отключились.

Я ждала, пока могла терпеть. Есть ли хоть малейший шанс, что инспектор Хьюитт придет на работу рано? Есть только один способ выяснить.

Я вытерла влажные ладони о свитер и взялась за трубку.

– Я бы хотела поговорить с полицейским участком в Хинли, – сказала я. – С инспектором Хьюиттом.

Послышались щелчки, гудение и похрустывание, перед тем как мне ответил низкий утомленный голос, который мог принадлежать только сержанту.

– Как вас представить? – спросил он.

– Флавия де Люс, – сказала я, и мне показалось, что на том конце повисло секундное молчание.

По моим ощущениям, прошла вечность, хотя на самом деле не больше двадцати секунд, и в трубке послышался знакомый голос – голос, которого я так долго была лишена.

– Хьюитт.

– Инспектор Хьюитт, это Флавия де Люс.

– О, Флавия. Как дела?

По крайней мере, он меня не забыл!

– Неплохо, благодарю вас, – ответила я. – Хочу сообщить об убийстве. Нет, о четырех убийствах.

Проклятье! Я забыла спросить, как поживают Антигона и ребенок.

– Ты где? – поинтересовался он.

– В Воулсторпе. В трактире «Дуб и фазан».

– Боюсь, это за пределами моей юрисдикции, Флавия. Может, тебе нужно обратиться в ближайший полицейский участок?

– Не могу, – я понизила голос. – Видите ли, у меня есть основания полагать, что они замешаны.

Я на самом деле так считаю или это просто предлог?

– Ясно, – сказал инспектор. – Расскажи подробнее.

– Вы помните дело каноника Уайтбреда, имевшее место несколько лет назад?

– Да.

Звучит уклончиво.

– Его повесили за убийство трех прихожанок. Отравление цианистым калием, – продолжила я.

– Да?

– Он был невиновен, – сказала я. – Он этого не делал.

– Насколько я помню, он сознался, – заметил инспектор Хьюитт. – Им ничего не оставалось, кроме как повесить его, не так ли?

Я рассмеялась, может, самую капельку чересчур громко. Инспектор шутит, и я хочу дать ему понять, что уловила его юмор.

Острота – на удивление хороший знак. Полицейские инспекторы не шутят с теми, кого не считают равными себе. По крайней мере, я надеюсь.

– Начни с начала и продолжай до конца, Флавия. А потом остановись.

Так я и сделала. Я рассказала инспектору, как случайно выудила труп Орландо из реки и как мы вынесли его на берег.

Я даже призналась, что нашла мятую бумажку у него в кармане.

– Несанкционированный обыск мертвеца на месте преступления тянет на правонарушение, Флавия, – заметил он, не обвиняя меня, но констатируя факт.

– Я подумала, вдруг он еще жив, – неловко возразила я.

– И что ты реанимируешь его, обшаривая карманы? – поинтересовался инспектор Хьюитт. – Новаторский метод искусственного дыхания, надо сказать, никогда о таком не слышал.

Я не стала рассказывать ему о разговорах с Клэр Тетлок и Гретой Палмер. Не видела в этом необходимости. Они поделились со мной своими секретами, и я не нарушу их доверие. Все, что ему нужно знать об Орландо, он сам выяснит в процессе расследования.

– Дело в том, – продолжила я, – что каноник Уайтбред не травил этих старых леди. Это сделал его сын Орландо. Они сплетничали насчет него. Он употреблял паральдегид. Я почувствовала запах на его теле.

– Ясно, – сказал инспектор Хьюитт. Я представила, как он делает заметки. – А кто убил Орландо?

Я так надеялась, что он задаст этот вопрос.

– Гробовщик, Найтингейл. Он пытался убить и меня. Отравил эфиром и закрыл в гробу, чтобы я умерла.

– Господи боже мой! – воскликнул инспектор Хьюитт, и мое сердце затрепетало. – Ты в порядке?

В этот миг я почувствовала, что у меня по щекам текут слезы. До сих пор я не осознавала, что была на грани гибели. Я затряслась, как осиновый лист.

Я услышала, как ножки стула, на котором сидит инспектор, трутся о пол кабинета.

– Оставайся там, где ты есть, – велел он. – Ни с кем не разговаривай. На улицу не выходи. Я приеду как можно скорее.

– Спасибо, – прошептала я.

– Да, и еще, Флавия…

– Да? – я не могла даже шептать.

– Хорошая работа, – сказал он.

В конце долгого пути странник непременно оглядывается и с огромной благодарностью вспоминает всех тех, кто по дороге помогал ему и облегчал ношу. Довольно часто, и это удивительно, вышеупомянутые родственные души не осознают своевременность и важность своей помощи. Хотя временами они даже забывают о своем вкладе, благодарный автор все помнит: они стали такой же частью законченной книги, как страницы и переплет.

Поэтому огромная благодарность Эйлин Робертс из колледжа Святой Хильды в Оксфорде за ее дружбу и весьма вдохновляющие беседы о реках и о роли, которую они играют в детективном жанре. Энтузиазм, который проявляла Эйлин по отношению ко всему, от гобеленов до вопросов токсичности, очень часто был необходим, чтобы питать мое собственное пламя.

И Дугу Беллу, чьи великодушие и терпеливое дружелюбие красной нитью зашиты во всю книгу.

Друзьям Дорин и Джоффу Диксонам за то, что они вкладывали в мои руки много редких и завораживающих книг – и каждый раз в тот момент, когда я в этом особенно нуждался. Это не просто совпадение, это что-то сверхъестественное! Дорин и Джофф также любезно возили меня в места, где мне нужно было побывать. Ездить с ними под дождем и знакомиться с лавками старьевщика и заросшими кладбищами – это бесценно; все равно как вино для алкоголика.

Особая благодарность Мари-Андре Ламонтань с международного фестиваля «Блю Метрополис» в Монреале, и отдельное спасибо канадскому Совету по вопросам искусства, посольству Канады в Риме и делегации Квебека в Риме за то, что благодаря им я познакомился с огромным количеством поклонников Флавии в Италии.

Беатрис Орландини за то, что она такая, какая есть: прекрасный и очаровательный проводник.

Марелле Параматти с фестиваля литературы в Мантуе и интервьюеру Кьяре Кодече; и Лауре Гранди и Луизе Роветти из «Гранди и компаньоны» в Милане: даже тысячи «спасибо» будет недостаточно.

С благодарностью моему покойному двоюродному брату Биллу Брайсону и его жене Барб за то, что предоставили мне важные фотографии и документы, а также помогли мне вспомнить детство.

Спасибо Дениз Буковски и Стейси Смолл из агентства «Буковски» в Торонто за то, что они с таким изяществом и чувством юмора решают все по-настоящему важные вопросы.

И снова спасибо Роджеру К. Бантингу, почетному профессору факультета химии Иллинойского государственного университета, чей мудрый совет спас меня от излишних преувеличений в области химии.

Мои химически подкованные читатели сразу же поймут, что я позволил себе определенные вольности по поводу метода Ливайна-Бодански, с помощью которого в биологических жидкостях можно определить наличие паральдегида. Могу сослаться только на то, что иногда есть необходимость в сильном упрощении, даже когда речь идет о самых захватывающих процедурах.

И наконец, как всегда, спасибо моей жене Ширли, позволяющей Флавии наполнять наши дни и ночи и наш дом почти десять лет. Если кто-то и заслуживает медаль, так это Ширли, посему я награждаю ее медалью за отвагу первой степени, за любовь, терпение и терпимость, далеко превосходящие свадебные обеты.