Эх, до чего он зловредный, предрассветный этот часочек!

Бригадир Токмань Сергей Карпович вытягивает ноги во всю длину деревянной кровати, потом проводит большой тяжелой рукой по сытой, но обмякшей щеке, по высокому лбу. Этой рукой он как бы хочет приподнять свою собственную голову, но и рука не помогает. Голова лежит, притянулась к подушке, как дубовая колода к земле. Один раз уже поднялась она, посмотрела осоловело широкими глазами, подумала: «фу липнет, как зараза, треклятый сон, никак его не одолеешь». Но тут опять прикурнула обратно.

Спит бригадир…

И во всех соседних хатах лишь изредка начинают похлопывать двери, заспались и хозяйки, и еще не все они вышли на базки доить коров.

Спят конюха…

Только кони, — эти точно выкупаны с головы до ног в бодрости свежего росистого утра. Радостно пофыркивают, бодро и умно поводят ушами. Ни разу за весь длинный день не увидишь их с такими, как сейчас, свежими, большими глазами, с такими игриво-легкими отдохнувшими телами! Только в один заревой часочек, когда еще не нагрелась земля и не поднялась вместе с солнцем назойливая мошкара, — только в этот час свободно дышится коню.

Бодрствуют кони…

И бодрствует в этот миг еще одно единственное во всей пятой бригаде существо, Шурка Дулинов, встрепанный, нахохлившийся, как молодой зайчишка, летит из своей хаты к бригадному двору. Ноги его, — разлапистые в ступнях, усеянные затянувшимися рубцами уже подживших болячек и красными ранками свежих, — приятно купаются в высокой мокрой траве.

Предрассветная свежесть забирается во все поры упругого тела, чуть прикрытого штанишками неопределенного цвета, с длинной, обгрызанной внизу мотней, и ситцевой с крапинками рубашенкой.

Обшныряв бригадный двор и не найдя там еще никого, Шурка убегает к ближнему бугру, едва начавшему освобождаться от серой туманной мути, — там должны пастись кони. Но коней там нет. Где-ж они? Минута ходьбы с нетерпеливым подпрыгиванием и подскоком на ходу — и вот дорожка в хлебе, по которой на «упростэц», не возвращаясь на бригадный баз, можно дойти до недалекого от хутора ячменного поля. Что он сразу не подумал — ведь вчера там первый день пустили молотилку и теперь все зорюют там!

Сбоку от Шурки, с одной, самой близенькой, как ему кажется, стороны появляется большой огненный шар — это встало солнце. Если чуть прикосить глазом, — так вот он, рядом с молотилкой, хоть руками щупай. Только машина кирпичная и холодная, когда не татакает локомобиль, а шар, наверно, жгучий…

Может, если итти и итти, долго-долго, и подойти вовсе близко, так от этого шара пыхнет жаром, как от печи с только что спаленной соломой… Но Шурка не умеет долго задумываться…

Конюх Засядько как раз только поднялся с примятой на возу люцерны и, лениво потягиваясь, почесывая волосатую грудь, покачиваясь со сна, точно пьяный, идет к яслям. Шурка подбегает к нему вприпрыжку и орет в самое ухо:

— Дядько Засядько, коней давайте!!

Подражая бригадиру Карповичу и своему косарю Галушке, широкоплечему дядьке в соломенной большой шляпе и с тараканьими усами, Шурка старается говорить с суровой требовательностью, но получается только громко и немного капризно. Засядько, подрав волосья на груди, в последний раз лениво спрашивает:

— А Орина иде-ж?

— Да она спыть и досе, — нетерпеливо пританцовывая, сообщает Шурка, и в голосе его презрение и насмешка над ездовой Ариной.

— А як-же? — все еще сонно спрашивает конюх.

— Ну, отгоню шестерых! — говорит Шурка тоном старшего, с удавшейся на этот раз суровостью.

К молотилке начинают подходить колхозники. Вынырнул из своей хаты, что напротив, младший конюх, сухой и длинный, как зашкорубленный палец, Иван Зарудний. Шурка отвел от яслей высокую гнедую кобылу и надевает ей хомут. Кобыла покорно и умно, прядая ушами, опускает вниз морду, сама сует ее в хомут. Шурка встает на носки, подпрыгивает… Кобыла опускает свою умную продолговатую морду еще ниже. Она усиленно хочет помочь своему погонычу, но…

Иван Зарудний подходит и приподымает Шурку на вершок от земли. Лошадь быстро, точно обрадовавшись освобождению, выпрямляет морду с неуклюже висящим ниже глаз хомутом, Шурка живо, прижав ей уши, продевает хомут через бугристый череп головы и — готово! — толстое, грубое кольцо из дерева и кожи привычно оплетает лошадиную тонкую благородную шею.

Добрая усмешка неяркой тенью проплывает по светлым глазам конюха Заруднего, по щекам, поросшим редкими, желтоватыми и мягкими волосками:

— Вот, колхозничек, пидсаживать треба…

Шурка смущается:

— Як вона здорова!.. — кидает он горячо.

— Ничего, крой, сынок, крой! — серьезно одобряет Засядько. — Давай гнеду до Левчека! — Засядько теперь уже совсем «очунел» и весь охвачен хозяйственными заботами. Он ходит вокруг яслей, подбирая вилками разбросанную траву, раздает коней колхозникам и ссорится с долговязым и ленивым парнем Иваном Долгополым.

— Вон, пацан и то зна, на яку коняку, який хомут, а ты ж такий симулянт, до без числа… — корит он Ивана.

Шурка собрал всю шестерку к своей сноповязалке. Зарудний подошел, помог уцепить коней поводками.

— Ну, Дуля, садись на «Рашевского» верхом и смали!..

Шурка подвел «Рашевского» к яслям, подпрыгнул, оттолкнулся одной ногой от корыта и, высоко стребнув, лег ничком на спину жеребца. Но в одну секунду, ровно резиновый ванька-встанька, выскочил уже сидящим и схватился за поводок. Чуть пританцовывая и с привычным ухарством поводя широкой спиной, он проскакал саженей десять, оглянулся и капризно погрозился конюхам:

— Я Орине завтра не буду приводить коней! Хай вона не спыть…

Конюха роздали коней. У яслей стало почти пусто. И тогда только Засядько заметил бледнолицого, робкого паренька лег тринадцати, тихонько болтавшегося около конюхов вот уже с полчаса. Паренек стоял с опущенными долу длинными худенькими руками, с полуоткрытым ртом, и вопросительно глядел на Засядьку холодными светлыми глазами.

— Микола?! — Да чего же ты молчишь, солоха проклятая! — накинулся на него конюх. — Рабочие ждут, выезжать на степь время, а он стоит без языка, токи буркалы як теля, вызырил… Тащи хомут на «Папашиху»!

Микола Деревянко вот уже неделю возит колхозниц на полку кукурузы. Кукуруза посеяна на самом дальнем в колхозе загоне — за 3 километра.

— Ах, бодай тоби собаки, работничек, — все ругался Засядько, наскоро запрягая гарбу. — Дуля давно уехал, а он молчить, бисова душа твоя, дохлая!..

Тпррр… соломы вон набери, подстели, люди же сидать будут! Ну, поняй!

— Тпррр… шо-ж ты кобылу не засупонил, чорт кислый…

Микола все молчит, как немой дурачок. Наконец, и он медленно уезжает, молчаливо и вяло стегнув кнутом по крупу правой лошади.

Становится на миг тихо.

Зарудний и Засядько тянут короткий ясельный ящик с травой ближе к току. Там готовят к пуску машину.

Кочегар Лаврик, откинув за цепочку узкую дверцу локомобиля, сует в его огромное, еще пустое жерло солому, переливает воду с большого перереза в бочку с локомобильными трубами.

Солнце уже загуляло: как добрый мот, распылило оно, развеяло по всей земле богатства, на зорьке собранные в такой величественный огненный шар, — и обрезанное, побледневшее пошло бродить меж облаками. А на земле все обрадовалось, посветлело…

Подсыхает росная трава и вместе с кружевными тенями пара гонит от себя миллиарды жучков, кузнецов и мошек, приютившихся на даровой ночной приют. Те в спешке ползут, подпрыгивают, взлетают. Ненасытно купается в солнышке, загорает пшеничная, белая с прозеленью, восковая детва. Но колосья, заботливо оберегая ее, то подымают вверх свой стройный, точно лес острых пик, защитный отряд устюков, то склоняется на бок, чтобы вызолотить все свои до единого зернышки и, тихо шевелясь, шелестят: — «не с-сразу, не сраз-з-зу»…

Начинается июльский, длинный, жаркий заботами и трудом день.

Но, — эх, как плохо это, как постыдно для человека! — Солнце и небо, земля и растения, животные и птицы, даже ничтожная насекомая мелюзга — все они в этот погожий летний денек подчас работают умнее и честнее иных людей!

Шурка со своим шестериком подлетел прямо к сноповязалке, брошенной со вчерашнего вечера на бригадном дворе, огляделся кругом, с немым вопросом к своему косарю: «Запрягать-ли?»… Увы, косаря, дядьки Галушки, на бригаде еще не было. Шурка соскочил с жеребца, заглянул за конюшню — может, дядьке отбивает там косу на точиле, — но и там дядьки не было. В этот миг подозвал его бригадир Сергей Карпович. Бригадир стоял посреди двора возле бедарки, на которой сидели предколхоза Доля и завагротделом Сененко.

— Шурко, скачи до молотилки, скажи — молотьбы не будет и хай гонють всех коней на бригаду… Да, Шурко, Шурко, подгони там Миколку, иде это он, сопливый? Бабы вон ждут…

Но Шурко уж маячит по пыльной дороге, что вытянулась вдоль хутора, оставив с одной стороны хаты и с другой, тут же, напротив поля, и последние слова до него не долетают.

По сердитому виду бригадира и по отдельным фразам, которые успел схватить на лету, Шурка заключает, что бригадира ругают: зачем с вечера не сказал людям, что молотьба останавливается — ячмень еще сырой.

Кочегар Лаврик, уже нагнавший пару «на восемь» по манометру, выслушав Шурку, в сердцах сплевывает и ругается тяжело, матерно.

Шурка глядит на него несколько секунд с большим тяжелым любопытством, недоуменно застывшим в широко открытых, доверчивых глазах.

Но потом, точно спохватившись, подгоняет своего «Рашевского» нетерпеливым стройным пританцовыванием маленького туловища и легкими ударами коротких, упругих ног по бокам коня.

— Дуля, — зовет опять Токмань только что вернувшегося на бригадный двор Шурку. — А ну, поняй на тот край, загадай бабам, досе дома стираются, бисови души!

Шурка готов. Загадывать он любит. Только кричит:

— Дядько Серега! Я на «Скрипальку» сяду, а то «Рашевского» заездию, а ему косить!

И, не дождавшись разрешения, летит на лужайку, что начинается тут же за конюшней, ловит стреноженную и пущенную по траве «Скрипальку».

— Эх ты, стригуха горбатенька! — покровительственно и насмешливо разговаривает он с кобылицей, накидывая поводок и взнуздывая ее.

Солнце забралось уж так высоко под облака, что Шурка теперь его и не замечает. Только чувствует. Поэтому время от времени снимает с головы зеленую кепку с большим значком — портретом Сталина, нацепленным на измятый околышек, и, подняв низ рубахи, вытирает им крупные капли пота на крутом упрямом лбу.

Он едет не по дороге, а прямо по-над хворостенными заборами и жерделовыми садками. И без церемоний в’езжает прямо на базки к тем хозяйкам, про которых известно ему из давнишнего опыта, что сидят еще дома.

В’езжает и во всю свою шумливую глотку кричит:

— Тетко Зарудниха!! Казал дядько Серега: — Выходьте. Зараз штраховать и судить вас будем!!!

Шурка Дуля любит и умеет «загадывать».

Кубань, Отрадо-Кубанская МТС. Август 1933 г.

Большое, почти квадратное окно уходит в холодную, глубокую ночь. Ночь лежит тяжелым смуглосиним настом, сквозь который сонно трепещут электрические ресницы далекого города.

Не спится Илюшке. С тех пор, как начался сверхранний сев, Кашликов внимательно следит за каждой газетой. Он с заботливой тщательностью прочитывает всякую писульку о своем подшефном колхозе. И долго хмурятся его брови, если оттуда приходят тревожные вести.

Прослышал Илюшка, что у подшефников большая нужда в посевщиках и не стерпел. Зашел перед работой в завком и прямо к Кольке Данилову, секретарю генеральному:

— Запиши меня в сеяльщики к подшефным. В бригаду значит.

Улыбнулся секретарь завкома. Подумал.

— Бригаду-то мы сколачиваем, но вот с тебя-то какой колхозник будет?

Илюшка недоуменно посмотрел на секретаря.

— Коля, брось! Нет таких крепостей… Ты же знаешь…

Решено было, что через три дня вместе с бригадой посевщиков поедет сеять и сталевар-комсомолец Кашликов.

Но это будет через три дня. А сейчас? Хмурятся Илюшкины брови.

— «Двое посевщиков — Швец Иван и Нестеренко Филипп проворовались. Они „сэкономили“ посевное зерно и набили им карманы и голенища сапог. Этих расхитителей общественной собственности исключили из числа посевщиков, выгнали из бригады. Сейчас осталось 10 посевщиков. Значит, новая оттяжка сроков окончания сверхраннего сева».

Таковы были последние сведения из колхоза.

— Новая оттяжка…

Не любит ругаться Кашликов. Но на этот раз допекли.

— Варвары!

Слово это звонко падает в отстоявшуюся комнатную тишину. Илюшка виновато спохвачивается и выжидательно смотрит на жену, низко склонившуюся над шитьем.

Лелька вопросительно щурится в сторону мужа Сощуренные глаза отсвечивают двумя яркими карими лучиками. Давно уже хочется Лельке уложить мужа спать, заставить его бросить свою газету и не думать, но наперед знает она, что он не послушает. По ее лицу скользит тень недовольства, но прежняя деловая сосредоточенность скоро возвращается к ней.

Илюшкой вдруг одолевает сильное желание развернуть перед Лелькой большой сверток мыслей, поделиться с ней своими планами, разрешить кучу вопросов. И он тихо, как бы опасаясь кого-то потревожить, зовет жену:

— Леля!

Знает ли она, что малейшая заминка в севе болезненно отзовется на мартенах? Вряд ли догадывается Лелька, что ее муж, почетный комсомольский металлург, тревожно переживает эту весну. Он с жаром интересуется жизнью деревни, следит за ее ростом. Знает Илюшка: не та теперь деревня, не прежняя, голодраная. Не тот и интерес к ней у Илюшки, — иной, большевистский.

— Леля!

Торопливой звонкой капелью стекает время с маятника ходиков.

— Я, зазнобушка, того… Насчет сева, значит.

Илюшка останавливается и, видимо, подбирает самые нужные слова.

— Жулики завелись да лодыри, Сев затягивают.

Лелька молча смотрит на мужа. В ее больших мигающих глазах тускнеющими огоньками трепещет усталость.

— Сеять поеду. Размахнись плечо, раззудись… Или как это говорится?

В широкой усмешке разбегаются морщинки по лицу Лельки.

— Сеять? И куда тычешься! Тоже… сеятель! Смуту тебе среди девок сеять, а не поля засевать.

Такого ответа никак не ожидал Илюшка. Он смущенно заулыбался, хотел было еще сказать что-то, да так и запнулся на полуслове. Лелька недовольно разворчалась и больше не слушала мужа.

— Насеешь, оно и вырастет: ни тпру, ни ну, ни кукареку.

Рычаг опустился и массивная чугунная крышка тяжело поползла вверх.

— Давай, давай! Нажми, зазнобушка!

Из раскрывшегося окна мартена багровой тучей рванулось пламя. Оно бешено металось и жадно облизывало наружные стены. В самом нутре печи напористо рокотало и рвалось через окно что-то огромное и говорливое.

— Выше, зазнобушка, выше!

В стороне под навесом старательно налегала грудью на большой рычаг крышечница.

Бригадир еще ниже насунул на глаза свою шляпу вместе с зелеными очками и, широко расставив ноги, далеко занес в печь на длинной лопатке ломоть огнеупорного месива. Он на ходу заправлял стены, откосы и пролеты мартена. По лицу сталевара шмыгали красные змейки, а на груди то и дело кудрявились сизым дымком загорающиеся концы спецовки. Сталевар занес еще одну лопатку огнеупора, шлепнул его на обгоревшее место и крикнул так, как кричит капитан корабля в бурю: коротко и повелительно:

— Открыть вентиль коксового и генераторного газа.

Потом смахнул рукавом с лица пот, густо сплюнул и прибавил:

— Держать высокую температуру!

Неподалеку от бригадира отозвалось:

— Есть!

Комсомольская бригада сталевара Кашликова производила завалку печи. Все, начиная от подносчика и кончая подручным, как-то по особенному обхаживали свою печь, чутко прислушивались к ней и без малейшего промедления выполняли все ее требования.

— Не остыла бы!

К бригадиру подбежал матерый широкоплечий завальщик с ржавыми зубами.

— Илюш! Копровики опять бузят.

Часто так бывает. Замешкаются копровики и шихтовальщики с подачей лома, ну и срываются из-за этого точные расчеты сталевара Кашликова. В печенках уже сидит у него эта бесконечная чехарда на шихтовом дворе.

— Беда прямо!

Выходит из себя Илюшка.

— Эй, гробокопатели!

Копровики поторапливаются, а Илюшка, пощипывая усы, долго смотрит на плавящийся металл.

Пылают мартены. Варится сталь.

Хмурит брови сталевар Кашликов. Он долго что-то соображает и потом наспех заносит в блокнот:

— Так. Особый цех значит, шихтовый выходит.

Давно уже бьется Илюшка над улучшением технического состояния шихтного двора. Мысли на этот счет самые разнообразные приходят в голову. Копается среди них Илюшка, отыскивает наиболее ценные и бережно записывает их. Бывает, посреди улицы набредет на что-нибудь новое, ну и торопится записать.

Стали ребята называть Кашликова писателем.

— Это у нас Пушкин. Где всполошится, там и сочиняет.

Знает Илюшка: на немецких заводах, где работают мартеновские печи, в основном на жесткой шихте — скраб-процессе, шихтное хозяйство организовано, как самостоятельный механизированный и технически вооруженный цех, готовящий пищу для мартеновских печей, домен и чугунно-литейных вагранок. От этого и эффект большой получается при металлургическом производстве.

Все это принял в расчет Илюшка и внес предложение о перепланировке нынешнего шихтного двора в специальный цех шихты.

— А уж насчет эффективности этого дела не сомневайтесь. Проверено.

Мечутся зеленые змейки в глазах бригадира. Жаркий прибой бушует за массивными чугунными крышками.

Кто-то зовет:

— Товарищ Кашликов!

Жар неуемный струят мартены. Смахивает с лица пот Илюшка.

«Хороша печушка. Горячая, зазнобушка. Хо-ро-ша». Мысли второпях набегают одна на другую.

«Хо-ро-ша. Это как же? Ни тпру, ни ну, ни кукареку. Несознательная…»

Среди вагонеток, нагруженных железной ломью, размахивая красной бумажонкой, кричит Данилов.

— Кашликов! Путевочка на отдых!

У Кашликова завтра выходной. Хорошо было бы с ездить в дом отдыха, поразвлечься, в городки срезаться. А в городки Илюшка большой мастак.

— Нет, брат, лучше другим разом. Завтра буду сеять.

— Завтра?

— Факт!

Данилов машинально сворачивает путевку в трубочку.

— А послезавтра бригада едет. Договорились окончательно.

— Ну, так зайди в завком, — потолкуем, — и Данилов пошел к выходу.

— А путевку отдай Пашке, подручному. Парень — во. — Крикнул вдогонку Кашликов.

И подумал: «Не на пути она у меня, Лелька то».

На другой день Илья Кашликов встал необыкновенно рано, но когда он пришел в колхоз, посевщики шли уже по второму загону. Итти пришлось впотьмах, ощупью, наугад. Утро выпало сырое, зябкое. Густой, тяжелый туман стлался по земле, русыми космами свисал с чернеющих акаций. Кое-где лежал снег.

Кашликов плотнее запахнул полы своего полушубка, запрятал руки в карманы, и не то запел, не то сказал кому-то:

Глубоко вздохнул и со вздохом закончил:

— Песенка твоя спета, голубчик.

Под ноги подкатывались кусты, при самой дороге вдруг вырастали худосочные одинокие тополя. Потом потянулась однообразная вереница телеграфных столбов. Они медленно надвигались прямо на Илюшку, как бы с ноги на ногу переваливались на своих подпорках и, казалось, что им не будет ни конца, ни края.

Вспомнил Илюшка, как он мальчишкой приносил матери в поле еду. Согнется бывало она над тяпкой или серпом и далеко разносится по полю надрывная бабья песня. Долго не мог понять маленький Илюша, отчего это его мать не поет веселых песен.

Подрос — понял.

«Как-то теперь примут колхозники?» — пришло на ум Кашликову. Последний раз он был в колхозе зимой: завком комсомола посылал на культработу. Сжился с колхозниками Илюшка, свыкся. Совместная работа сблизила его со многими членами колхоза и он частенько впоследствии вспоминал об этой дружбе.

Помнит, как однажды ночью прибежал к нему Федор конюх и давай кричать впопыхах.

— Товарищ Кашликов! Обокрали!

Ничего не понял спросонку Кашликов. Накинул на плечи полушубок, схватил семизарядный, да так без штанов и бросился за Федором. А ночь — хоть глаза выколи. Только в конюшне еле удалось расспросить, в чем дело.

— Ось тут тильки шо лежало. Отвернувся и нэма, — рассказывал перепуганный Федор. Оказалось, что у Федора из-под носа утащили запасы мяса, хлеба и засыпок, заготовленных для детских яслей.

Илюшка собрал людей и немедленно разослал их во все подозрительные уголки деревни. И сам пошел искать. Воры нашлись скоро. Два здоровенных парня с мешками украденной провизии приникли к стене полуразрушенной клуни на краю села. Свет от карманного фонарика сразу нащупал врага.

— Выходи!

Серело. Туман рассеялся и голубело небо. День обещал быть ясным. У самой деревушки Кашликов встретил молодую колхозницу. Поздоровались.

— Далеко до правления?

Женщина указала в конец села.

— Вон огонек горит.

На другом конце села в покосившейся хатенке, в которой помещалось правление колхоза, под большим, с красным бантом, портретом Ильича сидел маленький мужиченка, с старческим помятым лицом и с бородкой, напоминающей холмик, поросший стерней. Мужиченка был тем единственным сторожем, который остается в колхозе в страдную пору. Сидел он на скамье за большим новым столом, на котором дремотно мигала коптилка.

Кашликов постучал.

— Дедушка, начальство далеко?

Мужичонка вздрогнул, поднял с пола большой крючковатый посошок и засеменил к двери.

— Ась?

— Начальство, говорю, где твое?

— Начальство? А вы, стало быть, кто такие будете?

— Я, дедушка, из города. Шеф колхозный.

— Угу! Стало быть шеф. — Старик широко зевнул. — А наши хлопцы в степу. Все, как есть.

Илюшка встрепенулся.

— Сеют, значит?

— Стало быть, сеют. Три дни, как сеют.

— А далеко отсюда?

Старик сощурился, протянул вперед палку и сказал:

— Вона, за бугром.

Потом оживился.

— Да, что там. Вот Сидор проведет.

И он позвал:

— Дядько Сидор!

Невдалеке у амбара возился с мешками высокий кряжистый колхозник. Он грузно взвалил себе на плечи большой чувал и остановился.

— Шо?

— Вот человек до посевщиков желает.

— Ну так ходить.

— А ты куда, товарищ, с таким грузом? — поинтересовался Илюшка.

— В табор. Цеж бачь: одни сеют, а други зэрно доставляют.

— А тягло? — удивился Илюшка.

— В борозде, — сухо ответил колхозник и замолчал.

Тогда Кашликов предложил:

— Давай помогу!

И он, взвалив другой мешок, пошел за своим провожатым.

Кашликов подошел к табору, сбросил на землю мешок и направился к посевщикам.

— А-а, шефы пожаловали! Милости просим!

Из шеренги посевщиков вышел широко улыбающийся секретарь партячейки и дружески пожал Кашликову руку.

— Какими судьбами?

— Что за вопрос? Сеять пришел.

Разгоряченные и веселые посевщики с опустевшими мешками выходили один за другим на дорогу и, здороваясь с шефом, набирали зерна. Они с любопытством поглядывали на Кашликова, но никто ничего не говорил.

Потолковав немного с товарищем, Илюшка накинул сумку на плечи и пошел шагать впереди посевщиков-подшефников.

Старик Денис, шедший рядом с Илюшкой, сказал ему:

— Смотри, молодец, взялся за гуж, не говори, что не дюж.

И Кашликов почувствовал, как взгляды посевщиков обратились на него. Смущенный любопытными взглядами, он в первые минуты сеял плохо. Где-то сбоку послышался звонкий голос весельчака Стехи, колхозного комсомольца. Стеха был хорошим помощником Кашликова в его культурно-массовой работе зимой.

— Смотрите, ребята, этот шеф всем нам перцу всыпет.

И, смеясь, обратился к Илюшке:

— Может, посоревнуемся?

Илюшка вызов принял.

— А чего-ж! Не возражаю!

По шеренге прокатился одобрительный гомон.

— Ладно придумал Стеха!

— А ну, ну! Покажите пример старичкам.

Грязь большими ошметьями приставала к ногам. Шаги становились увесистыми и неуклюжими. Всякий раз, запуская руку в мешок, Илья Кашликов ощущал удовольствие. Он бережно набирал большими жменями налитое крупное зерно и ровно расстилал его по своему загону.

«Главное — не делать огрехов», — думал он. «Огрех при посеве — все равно, что яма в мартене».

Знал Илья, что нельзя ударить в грязь лицом перед колхозниками, и поэтому старался. Он ничего не желал, кроме того, чтобы не отстать от посевщиков и как можно лучше сработать. Он слышал вокруг себя шутки и разговор, видел сбоку деда Дениса, опережающего его, и усиленно налегал.

Не заметил Илюшка, как по степи разлилось солнечное пригревающее утро. Солнце горячо зализывало бугры, исходящие снежной пенкой. Степь облегченно дышала испарениями.

Кто-то запел:

— Из-за леса, из-за гор!

Стеха звонко подхватил:

— Вышел дедушка Егор!

Его оборвали:

— Ни к селу, ни к городу!

— Поцелуй дугу в оглоблю! — огрызнулся Стеха.

Все засмеялись.

В это время со стороны табора позвали:

— Хлопцы, снидать!

«Разве пора?» — подумал Илья и, щипнув себя за ус, пошел за бригадиром.

Завтракали наспех.

Бригадир заявил, что сев идет неудовлетворительно, что до завтрака засеяли только 13 проц. плана.

— Так мы далеко не уедем, — сказал он. — Не темпы, а проволочка времени.

Кашликов заметил, как лицо бригадира странно передернулось, и желание во что бы то ни стало помочь колхозникам непредотвратимо овладело им.

После завтрака Кашликов попал между Стехой — весельчаком и молодым колхозником, с осени только вступившим в колхоз.

Стеха, прямо держась, ровно и широко расстилал горсти зерна, украдкой посматривая на хороший засев Илюшки. «Вот тебе и рабочий», — думал он и еще пуще старался.

А Илюшка нажимал. Он горсть за горстью опустошал свой мешок и ему казалось, что он только что приступил к работе.

«Вот таких бы нам с десяточек», — думал Стеха.

— А ты что-ж отстаешь? — крикнул сосед Стехи. — Смотри, парень, соревнование проиграешь.

— Ну, ты это брось, — отшутился Стеха, но с опаской подумал: «И верно, как бы не отстать».

— Подналяжь, ребята!

— Пришел март — поднимай посевной азарт, а придет июнь — хоть азартничай, хоть плюнь.

Дружный одобрительный смех потревожил поле. Кашликов оглянулся: вокруг было огромное, уже засеянное пространство. Ему хотелось как можно больше сделать в этот день.

Во время обеда, когда сели и потянули махряк, Кашликов об’явил, что он будет сеять до тех пор, пока не будет видно ни зги и вызвал последовать его примеру всю бригаду.

— А чего-б и не так! Заходи, Денис! Жарь, Стеха! Наешься ночью. Заходи! — послышались голоса и, доедая хлеб, посевщики пошли в наступление.

— Ну, товарищи, держись! — сказал Илья Кашликов и зачерпнул из мешка.

В этот день бригада посеяла больше двух гектаров засева на каждого сеяльщика и перевыполнила план на 20 процентов.

Кашликов засеял 5 гектаров.

— Бросай возиться — пойдем завтракать.

Андрей, оторвавшись от работы, посмотрел на говорившего, ответил:

— Ты после работы умываешься? Так и машина любит…

— У меня и так хорошо пойдет, — перебил Андрея тракторист Горб.

— Выслуживается, на отметину прет, — добавил Лукьяненко.

Андрей продолжал осматривать машину…

Учетчик, он же помощник бригадира, Филоненко, готовил газету.

После завтрака трактористы, столпившись у стенной газеты, спорили.

Андрей без шапки, прожевывая во рту хлеб, подошел к газете.

Филоненко читал:

— Тракторист Горб за ночную смену с’экономил 15 килограмм горючего, Горба премировать, а «чемпион» — Андрей с’экономил 5 килограмм. Комсомольцу надо подтянуться.

— Во как ударничают на сегодняшний день, — ощеря черные как конские грабли зубы хохотал Горб и, подойдя ближе к Андрею, поучительно добавил:

— А ты на сегодняшний день тряпками квачишь машину, до дыр дочистился, а она вишь как жрет горючее? — И приняв позу победителя, Горб продолжал поучать:

— Экономить надо, потому экономия на сегодняшний день… Мне еще мой папаша говорил, — «Экономия вещь серьезная, к тому же и выгодная».

Абальзам — бригадир 5 отряда — завтракал. Андрей подошел к нему, спросил:

— Откуда видно, что Горб такую махину сэкономил?

Бригадир нехотя, в ложку, как бы в телефонную трубку, ответил:

— Филоненко знает… к тому же утром замерка показала. Понял?

Сказал и хлебнул из ложки дымящийся суп.

Около столика сидит Горб, мелкий, как воробьиное яйцо — весь в веснушках, нос острый — птичий.

— Я на сегодняшний день, можно сказать, комсомолию перегнал, ежелича што, никакого обмана с моей стороны кроме благодарности не будет…

У подоконника, подоткнув под передник руки, Анка слушала Горба. Обгорелое ее лицо с узкой ниточкой черных бровей заулыбалось, и у маленького рта на кончиках губ скрылась улыбка.

— А скоро я буду сама управлять? А то надоело пустышкой ездить.

— Не… спервоначала, на сегодняшний день, благодарность, потом и к управлению рулем допущу, потому ты… — и Горб не досказал… В углу, на койке закашлял Андрей… Разговор прервался.

На доске и на второй день появилось об’явление: «Горб идет впереди, меньше 15 килограмм не дает экономии».

Андрей целый день ворочался на полке и не мог уснуть.

«Не может быть» — бурчал Андрей. Потом соскакивал с нар, выбегал на двор, подходил в десятый раз читать об’явление, то там все также было написано: «Горб впереди по экономии горючего».

Тогда Андрей одевал тужурку и бежал на загонки и целые гоны, никому не говоря, шел присматриваясь, к работе своего мотора. На поворотах беспокойно спрашивал у своего сменного:

— Дюже жрет, а?

— Как всегда, — громко отвечал тот.

Тогда он подбегал к машине Горба, у тракториста спрашивал.

— Здорово палит?

— Здорово, чорт и что, прямо не знаю, — шутя отвечал тракторист и, обдав сизой дымкой Андрея, уводил машину в борозду.

На взгорьи кучерявится черная пахота. В двух углах стогектарной клетки разговаривают интеры. Моторы, как бы ссорясь с неровностью рельефа, урчат, запуская острые лемеха в чернозем. Вслед шли сеялки, бросая бронзовые семена в рыхлую почву.

Идет Андрей по пахоте, а мысли о противнике и о своей машине не покидают его.

— Андрей! Андрей Иванович! — позвал Лукьяненко.

— Что там у тебе, — подойдя к шестому номеру, спросил Андрей.

— Тут загвоздочка. Я, когда выезжал в борозду, посмотрел в картер, масла было достаточно, оно не опускалось ниже контрольного краника, а сейчас понимаешь?

Андрей подумал: «Значит не все потерял, надо как след, об’яснить». А Лукьяненко, почесывая поясом живот, добавил:

— Што-то урчит в моторе.

Андрей любовно обтер налипшую грязь на капоте мотора, открыл, достал из кармана чистую тряпку, — обвернул руку, потрогал клапаны; так же, как и доставал, медленно положил тряпку в карман.

Лукьяненко смотрел на Андрея с разинутым ртом и движения рук его провожал беспокойным взглядом.

— Клапаны засорились… беспокойно заговорил Андрей.

— Я не виноват. Старые, сменить надоть, — не глядя на Андрея ответил Лукьяненко.

— Ты где зарядку производил?

— Ясно в борозде, где же больше?

— Заправку машины маслом надо делать на площадке — холодно ответил Андрей.

— А я в борозде, говорят, чтобы меньше простоев, заправлять прямо…

— А вышло криво — перебил его Андрей и продолжал:

— Знаешь же неровность нашей земли?

— Эту азбуку я давно прошел и стало быть наливал выше контрольного краника, — как бы отгадывая вывод Андрея, заторопился Лукьяненко.

— Об этом и клапаны твоей машины показывают. Ты ленился сделать правильную заправку, — а держишь масло выше контрольного краника. Масло черезчур подавалось на части механизма, а при такой смазке, кроме потери, замаслились и свечи, образовался нагар в головке мотора. Это и нарушило правильность зажигания.

— А-а-а-а-! — тянул в нос Лукьяненко и продолжал чесать поясом живот. Потом хлопнул руками о коленки ног, безудержно захохотал:

— Вот так механик — прямо в анжинеры метит, — и, сдвинув в один ряд молочные брови, Лукьяненко грубо спросил:

— Хочешь и мою угробить? Наставления читаешь, а сам плетешься со своей чистой машиной позади. Тоже! Туды же и учить лезет. Спервоначалу обгони Горба, тады закурим вместе. И отодвинув Андрея от машины полез грязными руками в мотор.

— Его машина скоро станет, он обманом делает экономию, — пытался доказать Андрей.

Лукьяненко продолжал возиться у мотора.

Андрей опустил голову, медленно побрел к табору бригады.

Под’ехала полутонка. Из кабинки вывалился раз'ездной механик Жуков. Абальмаз подбежал к машине и захлопнул кабинку.

В развалку, заложив руки в карманы казачьей поддевки, Жуков подошел к стенной газете. Позади его стояли: Абальмаз, Горб и Андрей.

Жуков повернулся к ним и расставив ноги, как культиватор, протянул.

— Так, так, так. Значит сдаешь? Симуляцией думаешь подзаняться?

Андрей молчал. Горб улыбался, потом сорвался с места, вбежал в вагончик и оттуда принес табурет, осторожно его поставил позади Жукова и также молча отошел. Жуков сел и, оправив поддевку на коленках, строго спросил:

— Каждый день экономит Горб?

— Считай что так, — ответил бригадир.

— Я не согласен. Я хочу с тобой наедине поговорить, тов. Жуков, — проронил Андрей.

— Тебя я и не спрашиваю, — и Жуков, обращаясь к Горбу спросил:

— Чем желаешь, чтобы тебя премировали?

— Как сейчас идет строительство, затруднения, монета на сегодняшний день нужна индустриализации, я отказываюсь от денег.

— Ну! Ну! Ну! Ударников не можем обходить.

— Деньги у меня есть, — ответил Горб, — ежелича можно, дык хлебом выдайте премию.

— Пожалуй ты верно говоришь — проронил Жуков. Я согласен. Просьбу передам дирекции…

Взгляд Жукова встретился с глазами Андрея, они, словно потухшие угли, были запепелены тусклым блеском. Над носом борозда, затененная кольцами спавших на лоб черных волос; тонкие, плотно сжатые губы, подбородок, раздвоенный ямочкой, ввалившиеся небритые щеки, без улыбки, неизменно бледны как у мертвеца. Всматриваясь в лицо Андрея, Жуков сперва встревожился и, сдерживая гнев, спросил:

— Ты болен што ли?

Что-то похожее на улыбку промелькнуло на лице Андрея, и в глазах блеснули живые искры. Некоторое время Андрей стоял молча, а затем по его губам проползла злая улыбка. Стиснув кулаки, он с силою согнул руку — выступили синие жилы.

— Видел? — спросил Андрей и опустил руки, как тяжелые мешки, наполненные пшеницей.

— К чему это? — спросил Жуков.

— А к тому, чорт возьми, что я жив и здоров, того и тебе желаю… но токо хочу с тобой наедине поговорить о моей болезни, болезни моего трактора, нашей бригады.

Жуков уловил в надтреснутом басе враждебные нотки к нему: «этот тракторист как бык здоров, значит симулирует», — подумал про себя Жуков и вслух сказал:

— Насчет тебя, о твоем нетактичном поведении в отряде буду говорить где следует.

Андрей — старший рулевой, непобедимый тракторист в МТС. Он больше всех выработал трудодней, его самая лучшая машина в парке, Андрей комсомолец.

Помощник начальника политотдела по комсомолу, провожая в эту отстающую бригаду говорил:

— Догнать по качеству и количеству. По экономии горючего. Поставь работу так, чтобы из плохой бригады сделать передовую, Знания передавай молодым трактористам.

Приехал Андрей в пятую бригаду, провел ряд бесед по текущим вопросам. Ругался, что семена теряют, горючее перерасходуют и после этого в бригаде пошло шиворот-навыворот…

Первые дни авторитет Андрея в бригаде поднялся, а как Горб вышел в передовые по экономии горючего, все рухнуло… Хоть убегай из бригады…

Написать же о своем провале в политотдел Андрей не решался, стыдился. Чует он, что какой-то махинацией занимается Горб, а какой — он никак не мог доискаться.

С вечера вечерняя смена под наблюдением всей бригады проверила горючее в машинах Горба и Андрея.

Юркий Горб, не глядя на Андрея, шутил:

«Не догнать тебе меня, я знаю особ статью» —…и ожидал пока тронет Андрей первым. Тот кивнул головой на борозду, сказал:

— Как победитель, трогай вперед, а я за тобой.

— Я не прочь и позади, — нехотя ответил Горб и, включив мотор, повел машину в борозду.

До трех часов ночи гнался Андрей по пятам своего противника. Он настойчиво бился — не хотел уступать первенства.

В четвертом часу Горб остановил машину. Долго копался около мотора, потом вывел трактор из борозды, крикнул Андрею: Езжай, у меня маленькая неуправка.

«Так и есть. Я знал, что он долго на своей машине не будет ездить», — торжествовал Андрей.

Утром он, радостный, сдал своей подсмене интер и напевая песню пошел к вагончику…

На доске об явлений было написано…

«Горб не уступает первенства. Мы спрашиваем, — долго ли будет итти в хвосте наш чемпион?»

Андрей сидел, нервничая высчитывал вспаханное, делил, подытоживал, цифры никак не сходились.

Больно много экономит Горб — заключил Андрей.

Бежит Анка по гривкам пахоты, размахивая полушалкой, а за ней вперепрыжку Горб.

Посреди загонки лежали бочки из-под горючего, около них Горб догнал Анку и хотел повалить.

— Отстань, — сердито увернулась она. — Больно прыток. И обеими руками ударило в птичью грудь Горба.

Горб наотмашь свалился около бочки.

— Анка! Неужели у тебя на сегодняшний день нет для меня ничего кроме толчков. Я же тебя учу ездить на машине, я на сегодняшний день люблю тебя, ежели можно так выразиться.

Анка опустилась рядом с Горбом, сказала:

— Надо итти. Тебе же вступать пора на смену…

— Я попросил товарища на сегодняшний день за меня… — шептал Горб.

— А как же с регистрацией?

— Завтра, завтра моя Папочка, а на сегодняшний день…

Анка уперлась одной рукой в землю, другой отталкивала Горба; в руке вместе с землей нащупала зерна. Быстро оттолкнув от себя парня, Анка приподнялась и, рассматривая зерна в руке, недоуменно спросила:

— Пшеница? Откуда она?

Горб, схватив подмышки Анку, залепетал:

— Говорил тебе не ходить к бочкам — дык нет, на сегодняшний день…

— Откуда зерно, пшеница?

— Не иначе Андрей вместе с сеялкой прямо сюды под'езжал, вот и рассыпал…

Анка направилась к табору бригады, а мысли:

«Борьба за каждую зернинку, как-то говорил Андрей на собрании, а сам што делает»?

— Говоришь Андрей растерял? — вслух переспросила Анка.

— Врать не буду, сам видел, — соврал Горб и добавил: — Токмо, на сегодняшний день не болтай, не хорошо. У него и так не ладится. Хочет меня опередить, ан не выходит, да и Жуков его облаял… Не надо. Он скоро будет своим…

Анка наедине рассказала Андрею о растерянном зерне…

Андрей ничего ей о своем плане не сказал, а вечером ушел в станицу. Не заходя домой, отправился в политотдел… В политотделе рассказал обо всем… и прямо оттуда с разработанным планом пом. нач. политотдела шел Андрей радостный в бригаду.

Установилась работящая погода, из-за обрывка туч выглядывала луна.

«Откуда она могла взять, что я с сеялкой под’езжал к бочке, ночью мы не сеем, а только пашем, а я в ночной смене работаю…»

На ночь сеялки бригадир заряжал… Ну, да… Оставлял их на загонке… чтобы не таскать…

«Нет, политотдельцы крупные люди, сразу узнали, в чем дело хотя тут и не были», — думал Андрей, идя по грязной дороге.

В бригаде все решили, что Андрей сдал первенство непобедимого тракториста, и разговоры о нем улеглись.

Не доходя до бригады 500 саженей, Андрей свернул с дороги на пахоту и походкой кошки крался к бочкам, подошел и незаметным бугорком приплюснялся к земле… Пахло сыростью и едким горючим. От долгого ожиданья в голове обрывки мыслей паутиной плелись… «Неужели я напрасно заподозрил?» — терялись надежды. — «Значит в моем моторе что-то неладно…» Круговая порука. «Бригадир замешан». Вспоминает Андрей слова помощника начальника политотдела.

Послышался стук мотора, загремела коробка скоростей.

— Что это? «остановка», мотор работает, сбавлены газы, но не идет — шепчет про себя Андрей.

— Ага, хлопнул крышкой сеялки… Сюда топает…

— Так! Так! С ведром стало быть?

К бочкам подбежал Горб, воровито оглянулся на вагончик, прислушался, потом из ведра высыпал в одну бочку пшеницу.

«Семена», — подумал Андреи.

Горб подбежал ко второй, что была с горючим, начал в ведро накачивать… Налил и хотел итти…

К стуку мотора Горба присоединился говор приближающегося интера Андрея. Горб прислушался, а потом широко шагнул от бочки на пахоть… Перед ним вырос и заслонил все небо — Андрей.

— Анна! Анка! Подь сюда, — крикнул Андрей.

Горб опустился на ведро с горючим.

— Так-то. По-воровски значит соревноваться… с бригадиром суместно обделывали дела? Семенную пашеничку в бочку, а обратно горючего… бесконтрольно? Думали от меня избавиться…

Забилось сердце, заклокотала злоба, ничего больше не мог сказать Андрей. Забрал ведро с горючим, вылил обратно в бочку, взял подмышки насос и зашагал к своему мотору.

Анка рванулась за Андреем.

По дороге от станции два фонаря легковой политотдельской машины прорезали ночную темноту.

— К нам едут, — спокойно сказал Андрей, принимая машину от Анки.

Ужинали.

Алексей ел торопливо, но временами ложка застывала в руке, и тогда на его очень обычном лице (такие лица трудно запоминаются) появилась строгая сосредоточенность.

Со степи ветер нес пряные запахи умирающей травы, а там, где терялась степь, солнце прорубило в облаках окна пурпурового заката.

Почти рядом сидел Малофеев. Алексей смотрел на него, старался найти слова, чтобы сказать важное, и не находил.

Позвякивая тарелками, собирала кухарка посуду, где-то пронзительно и задорно закричала гармошка, а Алексей все думал. Четыре года, ужасно похожие вместе с тем разительно отличные, прошли в совхозе. Сначала робко, неуверенно шла машина в беспредельность этой степи… Впрочем, может это только казалось человеку, смотревшему на машину глазами испуганными и большими. Ленты строгих шоссе, двухэтажные каменные дома, комбайны и товарищ Григорьев из политотдела, и даже он сам, Алексей Гладилин, комбайнер, чертовски непохожий на самого себя…

Алексей положил руку на плечо Малофеева. Тот удивленно вздрогнул, вопросительно сверкнули белки глаз на закопченом лице.

— Ты сидишь при силе, здоровый, и я, как маяк, стою…

Малофеев не понял, но перебивать не стал. Алексей, обрадованный, что нашлись слова, что вот высказалось так просто самое важное, — говорил, захлебываясь:

— Молотим с копен, ты, допустим, подтащил комбайн к копне и сидишь себе на тракторе, а я торчу на комбайне. Так? Теперь у тебя неуправка — подавальщики чего делают? Лежат. Выходит, для работы один раззор. Понял теперь?

Малофеев понял. В этот вечер они долго не засыпали. Тихо, чтобы не мешать остальным, обсуждали свой план. И когда, забывшись, громко выкрикивал что-нибудь Малофеев, неизменно откуда-то с краю долетало ругательство.

На заре проснулись оба и вдвоем пошли разыскивать Малинина. Бригадир спал недалеко.

— Взбудим? — нерешительно спросил Алексей.

Малофеев, нагнувшись, уже тормошил бригадира. Долго в перебой говорили, боялись: а вдруг откажет? Малинин сначала ничего не понимал и усиленно тер глаза. Потом вдруг вскочил:

— Вдвоем?

И, получив утвердительный ответ, сказал Малинин одобряюще:

— Хорошее дело, ребята, давайте сегодня, в ночную смену…

День тянулся ужасно долго. Десятки раз подходил Малофеев к трактору, возился у мотора комбайна. И неизменно натыкался на Гладилина. Разговоров почти не было. Только раз, проходя мимо, пошутил бригадир:

— Как, заговорщики, готовитесь?

После ужина стан ожил. Приходили с поля машины, люди отмывали зной и пыль дня, девчата затянули песню.

К комбайну Гладилина подошли ребята.

— На ночь, что ли, Алешка? А кого берете кидальщиками?

Гладилин молчал. Малофеев не выдержал:

— Сами мы, одни!..

Ночь упала стремительно, вспыхнули звезды, и Гладилин заторопился.

— Заводи, — строго сказал комбайнер, захватив двое вил.

С мостика было видно, как уходили огни стана, комбайн вздрагивал, и эта привычная дрожь машины сегодня почему-то шла по нервам.

Малофеев резко остановил трактор у первой копны. Гладилин перелетел через поручни мостика (по лестнице долго!) и схватил вилы. Работали так, что захватило дух.

Цепляя последний клок колосьев, крикнул Алексей звонко и задорно:

— Поехали!

И у следующей копны вилы комбайнера и тракториста одновременно врезались в колосья.

Ночь проходила часами тишины. Звезды тухли, тянуло холодком.

На заре водитель и команда этого замечательного агрегата подсчитали итог. Три бункера! Три бункера дает дневная смена агрегата, на котором работают не двое, а шесть человек.

Я встретил Гладилина и Малофеева на празднике комсомола на центральной усадьбе. Чествовали лучших комсомольцев, таких, как Шевченко — комбайнер и секретарь ячейки комсомола второго отделения, дающий на своем агрегате 30–35 га обмолота с копен.

Когда помполит рассказывал о Шевченко, Шевченко смущенно прятал глава в президиуме.

Алексей опасливо спросил соседа:

— А он как, с бригадой работает?

Сосед отмахнулся, не знал. Вопрос же был настолько существенный, что Алексей взволновался и весь вечер ходил, как потерянный.

Звенел смех, песни, молодость бурлила и в зале, и около клуба было весело и празднично.

Малофеев уже втолковывал группе ребят, как работают они вдвоем, без бригады.

— Изотовцами нас зовет помощник политотдела Григорьев. Вроде, значит, хлеб, как уголь, ударно вырабатываем.

Гладилин невольно прислушался и вдруг зло дернул Малофеева за рукав:

— Пойдем!

Тот удивленно посмотрел на взволнованное лицо товарища.

— Слышал? Шевченко тридцать четыре гектара обмолачивает с копен. А ты хвалишься.

— Так он с бригадой, а мы вдвоем!

— Брешешь? — недоверчиво сказал Гладилин.

— Не веришь — пойдем, спросим.

Расталкивая веселый сумбур праздника, уверенно шагал Малофеев, великолепный здоровяк, а за ним, все еще неуверенный, шел худой и жилистый Гладилин.

Почему-то вспомнилось меткое слово — «заговорщики»…

Лунными ночами на полях совхоза два самых обыкновенных человека из куска обычной жизни творили легенду о героическом труде…

За плечами об'ездчика Степана Даниловича — винтовка и шестьдесят лет честной трудовой жизни. Расправляя безнадежно спутанную бороду, он, кряжистый и крепкий, — подходит к Мишке. Ну, что глядишь? — говорит он, хмуря брови. Но брови не помогают. Слишком ласковы под ними глаза. — Чего смотришь? Иди за мной.

Босой, в соломенной шляпе, дед легко и проворно вскакивает на коня. Кони трогает шагом.

Идя рядом с дедом, Миша внимательно слушает его указания.

— Главное глазами гляди, а ушами слушай, — наставительно говорит дед. — А наиглавнейше — зевка не давай. В свисток тоже зря свистеть незачем, понапрасну панику не разводи. Паника она, знаешь… Чепуха от той паники. Помню я в партизанах был. Стоишь это, бывало, в дозоре, а тебе такое мерещится… Если бы всему верил, так без конца и свистел бы, и свистка бы того нехватило. Но ведь то ночью, а тебе что? Тебе лишь до первой звезды стоять.

— Да я…

Но дед перебивает:

— «Я» да «я». О себе потом скажешь. Ты меня слушай. Раз это стою я, гляжу да слушаю, а ночь — собственного сапога не видно. Вдруг что-то хрусь! Эге, смекаю я… А оно опять — хрусь! Что за чорт, думаю, а сам глаза таращу. Тихо. Я ухо туда, я ухо сюда… Винтовку это держу, а сам ежусь, как-бы кто сзади по шее не ахнул. Однако, опять же тихо. До того тихо, что сил нет. Слушал я, слушал эту самую тишину и не выдержал. Тьфу ты, думаю, хоть бы тюкнул или скрипнул кто на радость мою, жуть!.. Взял да и кашлянул. Только кашлянул, а в лесу опять — хрусь! Я и замер…

— А что же это было?

— А я разве знаю? Так до рассвета и простоял. А на рассвете гляжу — фуражка чья-то под кустом валяется.

— Правда?

— Ну, да. Фуражка лежит, а в ней записка, письмо такое. Я давай читать. Прочитал и чешу в затылке…

— А что же в письме?

— А в письме том сказано: «дурак ты, дурак, а еще часовой… Кто же это на часах кашляет? Ты бы еще граммофон завел».

— Честное слово? — удивляется Миша.

Дед лукаво улыбается и покрикивает на коня:

— Но! Шагай, симулянт! Я те…

— Кто же это записку писал? — ,не унимается Миша.

— А вот пойми…

— Не знаю.

— Ну, и я не знаю… Чудак ты… Чего глаза-то выкатил? Оробел? Гляди сюда: видишь этот межник? Отсюда, от курганчика, во-от до того места, где межник сворачивает, — это и есть твой участок. Вот тут и ходи. Ни одного чтоб тут постороннего человека не было. Понятно? Не послушают тебя — свисток давай. Я не услышу, — другой кто услышит. А теперь говори на совесть…

Дед грозно опускает брови.

— Куришь?

Миша даже руку поднял. Сказал честно:

— Не… Сроду я не курил. Ни разу.

— А ну, выверни карманы.

Миша выворачивает. Падают: записная книжка, карандаш и свисточек.

— Так, — еще строже говорит дед. — Чтобы спичек — ни-ни! Чтобы их никогда при тебе не было. А увидишь курящего — враз свисти. Фрр!.. Тревога! Понял?

И, не ожидая ответа, мягче:

— Посмотрю я, какой ты есть охранитель колхозного урожая… К первой звезде сменю.

Повернул дед коня и поехал обратно к стану.

…Миша один.

Ходит он взад и вперед по межнику. Ходит, посматривает и прислушивается. Чувствует, как весь наливается бодростью. Вдруг вспоминает вчерашний вечер, — как торжественно выбирали его «легкие кавалеристы». Как отчаянно колотилось сердце!

Уж так-то боялся, уж так-то боялся, что вдруг не выберут. А вот, теперь, когда пришел на пост, стало, пожалуй, не так-то весело. Думал — иначе оно как-то будет…

Высокой стеной стоит пшеница. Налетит ветерок — плавно закланяются колосья. Неуловимо звенит вокруг. Изредка выкрикивает где-то птица, изредка на дальней большой дороге нетерпеливо шумит грузовик…

Жарко, хочется пить.

Миша тянет непроизвольно руку к тяжелому колосу. Вдруг вспоминает: «Нельзя, это колхозное». Даже птицу, летящую к хлебу, он с криком вспугивает, взмахивая в воздухе шапкой.

Но все это не то… Разве так представлял он себе охрану полей? Он думал, что будет страшно… Глухая и темная ночь… Шорохи… Вот крадется кто-то… Сверкает в руках обрез… Тсс… Миша осторожно дает сигнал, но у врага чуткое ухо. Прыжок — и враг бросается на него. Миша ранен. Но и с глубокою раной в боку он ползет ему одному знакомою тропою… Ползет — и успевает дать знак об’ездчику. Враги пойманы. Но он, раненый, возвращается на свой пост и не покидает его. А потом… Зал… Собрание… Миша скромно сидит в углу… И вот его вызывают к большой трибуне…

— Э! — ловит себя Миша. — Разве ради славы я добивался попасть сюда?

…Вот уже час, как ходит он между душистыми стенами хлеба. Одиночество начинает томить его.

— Следующий раз приведу с собой двух-трех ребят. Веселей будет, — решает он.

А солнце легким, дрожащим шаром медленно падает на курган.

— Красиво! — с жадностью следит за закатом Миша. Ждет, когда солнце коснется земли и длинные тени вытянутся от колосьев. За курганом все в пламени небо. Червонным золотом подергиваются вдруг поля.

Но золото здесь непрочно. Его быстро с’едает синяя мгла. Закат тихо гаснет. Небо заботливо готовит звезды, но они еще не зажжены…

А пить сильно хочется.

— Дурной я, зачем ел соленое! — думает Миша. — Воду с собой надо брать в походную фляжку. В следующий раз не забуду.

Но не успевает он подумать об этом, как показывается силуэт незнакомого человека. Среднего роста, в больших сапогах, в серой помятой фуражке, человек вырастает перед ним неожиданно. Секунду смотрит на Мишу, а потом спокойно идет вперед.

— Стой! — кричит Миша. — Кто?

— А! — весело отвечает незнакомец. — Стража! Однако, быстро организовались. Я думал — когда это еще дело будет, а они уже, смотрите, на постах стоят. И повязки на руках красные, Молодцы! Добрый вечер, хлопец.

— А вы все-таки кто? — строго повторяет Миша.

— Я? — Ты мне вот что скажи: бригадир ваш, Иван Дмитриевич, у себя или где в другом месте? И туда хожу, и сюда хожу — нигде его не найду. Теперь, кажется, попал в точку. Тут до балагана вашего километра два, больше не будет, а?

— Пожалуй, не будет, — растерянно отвечает Миша. — Только здесь ходить воспрещается. Надо ходить по большой дороге.

— Знаю, милый, что нельзя. Я и об’ездчика вашего встретил. Ругал он меня, ругал, а потом говорит: «Ну, шут с тобой, иди уже. Только это, говорит, последний раз. А еще тут встречу — не выпущу». Серьезный он старик. Не даром из партизан. Я его с 18-го года помню. Крепкий человек. Кремень! И еще сказал мне: «Хоть и знаю тебя, как своего человека, а все таки не ходи, где не дозволено. Правило, говорит, соблюдай». Так до бригадного балагана говоришь, недалече? Километра два?

— Да.

Человек осторожно садится.

— Хлеб хорош, — мечтательно говорит он. Давно не помню урожая такого. А и труда-то положено сколько. Ох, и потрудились люди! Да… А убрать-то еще потруднее будет. Народ несознательный… Да и лодырей — пруд пруди. На чужой хлебец любителей еще много. В колхоз не идут, а хлеб из колхоза тянут, да еще норовят прямо с корня состричь. Парикмахеры!.. Поймал бы — не дал бы спуску. Ты, парень, поглядывай лучше. Чего стоишь? Садись, посиди.

Миша садится рядом и вдруг спрашивает:

— Дядя, а у вас в бутылке не вода? Пить охота. Дайте глоточек.

— В бутылке? — поворачивается к нему незнакомец и что-то соображает. — В бутылке, говоришь? Да нет, пустая она. Сам, брат, выпил. Знал бы — оставил. Эка беда…

— Жаль, — вздыхает Миша. А зачем вы в нашу бригаду идете?

— Послали, вот и иду. Время, знаешь, горячее, хлеб убирать надо. Хлебушка каждому требуется.

— Кто работает, тому и хлеб будет, — спокойно отвечает Миша. — А вот воды я, дурной такой, не взял с собою. Хоть травку теперь соси.

И он срывает тоненькую былинку, что растет почти рядом с сидящим с ним гостем. Сует былинку в рот. Вдруг неожиданно морщится и плюет.

— Тьфу! Пахнет трактором.

— Почему трактором? — спрашивает человек, отодвигаясь от Миши.

Несколько минут оба молчат.

Вдруг Миша бросает былинку и говорит спокойно:

— Дядя, а сколько примерно мы с га возьмем? Пудов до двухсот натянем?

— Пожалуй что, — сдержанно отвечает ему собеседник. — Урожай-то господь… То-есть хочу сказать — урожай хороший. Будем с хлебом…

— А пить, — говорит Миша, — вот как хочется. Покурить бы теперь, что ли? Может тогда не так бы и жажда мучила.

— Это верно…

Человек сует руку в карман, но вдруг спохватывается.

— Курить то нельзя здесь! — строго говорит он. — Огонь заметят. Да и молод ты курить-то… Эх, а еще сторож! Пионер… Разве пионеры курят?

— Да я бы тихонечко…

Человек думает, соображает…

— Кури — твердо говорит он. — А я пойду.

— Да вы мне спички-то дайте, у меня спичек нет.

Человек снова задумывается. Потом решительно лезет в карман, достает коробок.

— На. Без меня покуришь.

— Нет, вы посидите, а я отойду в сторонку, — заторопился Миша. — Я сейчас…

Он встает и отходит. Папирос у него нет и никогда не было. Пошарив в кармане, вырывает он из записной книжки клочек бумаги, набирает сухой травы, вертит цигарку, зажигает ее. Спички украдкой сует в сапог. Тянет цыгарку неумело, быстро тушит ее, растирает тщательно каблуком и идет на место.

— Спасибо. Покурил я.

— Ну и ладно. А спички давай сюда.

— Извольте.

Миша лезет обеими руками в карманы, долго шарит, и, наконец говорит смущенно:

— Вот история!

— А что?

— Да спички я куда-то… Обронил я их, что-ли?

И снова обшаривает все карманы.

Ищет долго и суетливо.

Человек угрюмо стоит и ждет.

— Эх, — хмурится он, — чудачище ты! Медведь. Да они у тебя за пазухой.

С этими словами человек как бы в шутку обнимает Мишу.

Миша чувствует, как чужая горячая рука быстро обшаривает его. Становится жутко и неприятно. Чтобы избавиться от об'ятий, Миша быстро снимает пояс.

— Видите, кабы спички за пазухой были, так коробка бы выпала. Где я их обронил понять не могу.

— Хитер ты, — на минуту вспыхивает человек и вдруг смеется: — Ну, да ладно.

И он трогается вдоль межника. Миша осторожно за ним. Идут молча гуськом.

— Иди-ка ты спереди, — вдруг приказывает человек и решительно останавливается.

Останавливается и Миша. И тут они впервые встречаются в упор глазами. Строго и внимательно смотрят один на другого…

Человек зло усмехается.

Миша невольно вздрагивает… Потом берет себя в руки, говорит упрямо:

— Я сторож, мне полагается итти сзади.

— А!.. Это верно… Только какой ты сторож? Могу я тебя, знаешь… Убить могу…

— Да, — нервно смеется Миша. — Разве я с вами справлюсь? Только вы не такой, чтобы человека убить. Шутите…

— Шучу, парень, шучу. А вот ты, не знаю, шутишь ли. Больно ты умный… Колхозник…

Еще раз меряют они друг друга взглядом. Наконец, незнакомец медленно поворачивается и идет, ускоряя шаги.

Миша опять за ним.

Сгущаются сумерки. Одна за другой загораются звезды.

— Скорее бы до кургана дойти, — в волнении думает Миша, а сам не спускает с незнакомого человека глаз. А тот все набавляет и набавляет шагу…

Но вот и курган. Дальше Мише итти нельзя. Здесь — граница его поста.

Человек оглядывается.

— Чего ж ты стал? — злобно опрашивает он. — Идем?

— Идите сами…

— Сами… А что-ж и сам пойду… Прощай. Сторож ты какой, подумаешь…

— Прощайте…

Миша смотрит вслед удаляющемуся человеку и чувствует, как все сильнее и сильнее в груди бьется сердце. Он ждет, когда человек скроется, и сжимает в руке маленькую блестящую штучку…

Человек скрывается за курганом. Переждав еще с минуту, Миша глубоко вбирает в себя воздух и сует в рот металлический свисток.

Резкая трель внезапно рвет тишину.

А ответа не слышно…

— Неужели нет никого близко? — с испугом думает Миша и свистит снова — еще резче, еще раскатистей.

Тогда из-за холма неожиданно возвращается человек. Его не узнать. Его походка уже иная, сдержанная и напряженная.

— Бежать! — думает Миша, но человек приближается быстро. Миша точно врастает в землю.

— Вы чего же назад идете? — с испугом кричит он. Чего вам надо?!

Человек молчит, но ускоряет шаги.

Миша невольно пятится и вдруг, не выдержав, бросается бежать. Он слышит — человек гонится за ним. Настигает его… Почти над ухом раздается тяжелое его дыхание… Вот-вот обрушится он и ударит сзади… А быстрее бежать уже сил нехватает… Хоть падай…

И снова разливается по степи свист. И врезается в тишину конский топот…

Дед-об’ездчик!

— Стой! — гремит его грозный голос.

Человек шарахается в пшеницу, но железная рука конника уже крепко держит его.

— Стой, говорят тебе!

Дед проворно снимает с плеча винтовку…

Человек опускает голову и покорно останавливается…

Утром люди осматривают Мишин участок. У самой межи лежит бутылка…

— Вот она! — кричит Миша. Это та самая! Она не с водой, она у него с керосином была! И спички были при нем… Я… я заметил… А он…

Ласковый ветерок расправляет на Мишиной груди уже тронутый солнцем галстук. Загорелый, вихрастый Миша стоит и, чувствуя на себе десяток пристальных взоров, смущается. Улыбаясь, показывает белые, как пена, зубы и говорит тихо:

— Ну, мне на пост пора…

Вечерело.

Над синеющей степью блекла теплая красная заря. От земли поднимались густые запахи трав. Справа, над посадкой, с карканьем усаживалось на ночлег воронье. Трактор бежал, чуть подрагивая, За ним тянулись поскрипывая пропашники. Изредка Васька Акименко оборачивался с сиденья, огладывал тянущиеся за пропашниками ровные полосы поднятой земли, видел задумчиво шагавшего, нового в их бригаде прицепщика — и снова усаживался поудобнее и покрепче брался за руль.

Как всегда, все шло хорошо.

Впереди на крышке радиатора чуть трогаемый ленивым вечерним ветерком, висел красный флажок. Единственный в их бригаде. Флажок лучшего тракториста.

И снова в который раз Васька переживал незабываемое общее собрание трактористов, когда их бригаде вручили красное знамя, а этот красный флажок — ему, трактористу Акименко. «Это за то, — говорил тогда торжественно строгий бригадир, что Акименко держит в образцовом порядке трактор, изучает его и перевыполняет все положенные ему нормы и задания».

Акименко расстегнул ворот рубахи и круто повернул руль. Трактор пошел по другой стороне массива. На соседнем массиве навстречу тихо полз другой трактор. Акименко засмеялся:

— Слышь, «муходав», едет, увидел лицо нового прицепщика, непонимающе смотревшего на него, и досадливо махнул рукой…

Ну да, навстречу ехал Ефремов на своем «муходаве». В их бригаде на первой скорости ходил только трактор Ефремова. Старый, изношенный трактор. Хотя и Ефремов тоже хорош!

Жрать да спать больше любит, не даром и рожа у него — что твоя луна, грязная только…

Услыхав крик Ефремова, Акименко не повернул головы. Говорить с ним сейчас не хотелось.

Но когда раз'ехались, Ваське стало совестно. «Ну, чего не оглянулся, может он за раз’яснением каким обращался… Да и потом — корешок же он». Оглянувшись, он ожидал, что Ефремов повторит свой вопрос. Но тот уже спускался в лощину.

«А чудной этот Колька — второй год дружим, а все непонятный, ленивый и смурной какой-то»… Васька вспомнил случай перед их от’ездом на курсы трактористов. На станции Чертково ребята, дожидаясь поезда, нетерпеливо шагали по перрону, присаживались, курили. Ефремов сидел на солнышке, дремал, потом встал, позевывая, пошел вдоль станции. Около дверей остановился. На стене висел станционный колокол, а рядом с ним было написано: «в случае тревоги давать два коротких, два длинных звонка». Колька долго и внимательно читал подпись и вдруг быстро шагнул к колоколу и забил: два коротких, два длинных, два коротких, два длинных…

Пассажиры на перроне остановились. Из здания станции оторопело выбежали служащие. Прибежали два пожарника и все молча уставились на Кольку. Мельком посмотрев на них, он подошел к ребятам, восхищенно сказал: «Правильно написали, тревожатся люди!» — и, заложив руки в карман, как ни в чем не бывало, вышел на рельсы, поглядеть, не идет ли поезд…

Васька улыбнулся: «Ну, и сатано-идол-же».

Вечер неслышно шел над степью. Васька зажег фонарь, — засветились фонари и на других тракторах. Теперь пять огней двигалось в потемневшей степи. Навстречу Ваське медленно поплыл огонек «муходава». Хриплый, спокойный голос донесся с неторопливой машины:

— Ты шо, приснув та-м? Э-гей-й!

— Чего кричишь?

— Иди до мене, зову — значит, дило е!

Васька слез с трактора и пошел к Ефремову, оступаясь на вспаханной земле. Вдруг остановился. Вернулся:

— Ты трактор знаешь?

Прицепщик свертывал цыгарку. Он быстро поднял голову, и в его глазах Васька заметил боязливую радость.

— Знаю… Я-ж робыв!

— Ну, садись, езжай, да на пропашники оглядайся.

По-хозяйски проводив глазами свой трактор, Васька побежал к Ефремову.

— Ну? Чего надо?

Звал Ефремов покурить. Он лежал на краю борозды, заложив одну руку за голову, и мечтательно глядел в небо. Васька было рассердился и хотел уходить, но спокойная, неясная в темноте фигура Кольки, душная теплота вечера и большое покойное дыхание степи разморили и его. Найдя в темноте уверенно бегущий огонек своего трактора, он прилег рядом с Колькой и закурил. Лежали они молча, курили и оглядывали далекое синее небо с дрожащими, будто озябшими звездами.

— Звезды як сорняки на поле, купами растут… тихо сказал Ефремов.

В степи наростал гул, и через минуту из посадки с грохотом вылетел поезд. Из освещенной топки паровоза бил по рельсам красный сноп света. Звонко перебирая колесами, прокатили вагоны. Когда шум стих, Васька встал и, потянувшись, пошел в степь…

Бригадир проснулся сразу, будто подбросил кто кровать.

— Фу, ты чорт, разоспався…

Накинув на плечи тужурку, пахнувшую сонной теплотой, бригадир вышел из коша. На площадке стояли два рокочущих трактора. Ночная смена сдавала их на дневную работу. Три трактора шли в поле. «А быстро управились», — не без гордости подумал бригадир Бельков.

— В порядке сдали, все чин-чином? — спросил он Дикунова и Акименко.

— Ну, а как-же? — и ребята, сонные прошли мимо.

Рванулись и понеслись в поле остальные два трактора. И опять Бельков подумал: «Ну, сукины дети, уже без меня обходятся»…

Утро стояло свежее и ветреное. За тракторами неслись небольшие облачка пыли. Подгоняемые ветром, над землей неуклюже пронеслись две галки. Бригадир шел по вспаханному полю, внимательно осматривая участки. Изредка нагибался и выдергивал из земляных глыб сорняки. Около перелеска остановился и восхищенно огляделся. Больше половины большого массива, начатого только вчера утром, было вспахано.

«Это все Акименко старается, чертуло!»

У ног качался бурьян. Бригадир нагнулся и хотел вырвать его. Бурьян устоял. Бельков чертыхнулся и посмотрел на руку.

По ладони шли два пореза. Бригадир осмотрелся: рядом, придавленный взрытой глыбой, склонился еще бурьян, дальше…

Бельков в предчувствии чего-то недоброго посмотрел вдоль борозды. Посреди взрытой черной земли, далеко к самому горизонту бугра тянулась полоска бурьяна. «Неужели огрех?»… Он пошел вдоль бурьянной полоски, и она повела его через все поле…

«Почти километровый огрех!.. Куда же смотрел Васька?.. Ну, пусть Ефремов, Плескачев, ну, пусть Колесников, — но Акименко?.. Огрех?..» — Бригадиру было обидно и больно. Идя к стану, он наткнулся на утоптанную траву с парой брошенных окурков. Зло подумал: «Курили якись сволочуги»…

…К концу работы вся бригада знала, что сегодня ночью Акименко сделал огрех, а у Ефремова с час стоял трактор. И только тогда поняли ребята, почему утром Акименко выбежал из «коша», прошагал по своему участку и устало, словно после долгого пути, вернулся обратно.

Несколько раз заходил бригадир в «кош» и смотрел на отдыхавших ребят. Чувствовал, что Акименко не спит. Подошел и тронул за плечо.

— Ну? — как-то безучастно отозвался Акименко.

— «Как же это у тебя, а»?..

Акименко лег на живот и спрятал голову в скрещенные на топчане руки.

— Совещание будет, тогда расскажу, чего измываться…

Бельков как-то смутился и отошел. С верхней койки на него с усмешечкой смотрел Ефремов. Бельков подошел к нему:

— Ну, а ты-то как?

Ефремов тяжело повернул свое толстое тело и в стенку пробурчал:

— Сказали же — на совещании.

Он рассчитывал увильнуть от совещания. Но перед концом работы тракторы Акименко и Ефремова были поставлены на подтяжку, и потому на совещании ребятам пришлось присутствовать. Ефремов, никак не ожидавший этого, изподлобья посматривал на бригадира: «Ну и хитрый чорт»…

А Акименко? Ну, что мог сказать своим товарищам Акименко? Оправдываться?.. Но ведь огрех-то существует, так чего-ж?.. И Акименко, не поднимая головы, рассказал:

— Доверил трактор прицепщику, а сам с Ефремовым лежал да курил. Ну, вот и все. Ну, а огрех и вышел…

Говорил и Ефремов: о том, что мол они это так по дружбе, выкурили по цыгарке, и кто-б мог подумать, что из-за этого огрех получится…

Долго в этот день бригада говорила о дружбе. Говорили о том, что должна быть дружба не за цыгаркой около простаивающего трактора, а такая, чтобы бригаде помогала.

Колесников внес предложение записать Акименко и Ефремова на черную доску. И как ни жаль было ребятам Акименко, все понимали, что сделал он преступление, а раз так… Все голосовали за предложение Колесникова.

Когда совещание кончилось, Акименко, не спеша, надел тужурку, прикурил у стоявшего в дверях Дикунова и вышел. Первым встал и подошел к окну Колесников, за ним потянулись остальные, и Акименко шел, часто попыхивая папироской. Осмотрев трактор, он сел на сиденье, внимательно во что-то всмотрелся, слез с трактора, подошел к карбюратору и…

Тесно сгрудившиеся ребята, придавившие засопевшего Колесникова, увидели, как Васька аккуратно снял с трактора красный флажок, минуту его подержал, положил на стоявшую рядом железную помятую бочку и посмотрел на кош, словно зовя кого-нибудь из ребят взять флажок… Потом он круто шагнул к трактору, сел, дернул ручку — и трактор на второй скорости вынес его в поле.

…В посадке щелкали соловьи. Казалось, что на каждом дереве сидел соловей и старался пересвистать соседа. В траве стрекотали кузнечики. Как всегда перед вечером оживала степь.

Но Акименко не мог любоваться степью. Без флажка было какого пусто, скучно, неудобно. Будто ехал на чужом тракторе.

— Вот тебе и дружба за цыгаркой, вот тебе и ударничество. Теперь надо что-то большое сделать. Мысли все сбивались на снятый флажок, на собрание, на весь этот сволочный случай. Трактор шел по зеленому полю, усеянному крупными красными, чернеющими в синеве вечера цветами. Казалось, будто по зеленой комсомольской гимнастерке разбрызганы капли крови… Ах, как обидно, как обидно было Акименко!.. Чтобы оправдать себя, он старался свалить вину на бригаду: вовсе не так уж он виноват. К нему не по-товарищески подошли… Спазмы сдавили ему горло. Он глотнул слюну и вдруг закричал в сторону посадки, где щелкали соловьи:

— Да-а замолчите вы.

Над Ефремовым стали подтрунивать. Раньше в бригаде его считали просто неудачником, попавшим на изношенный трактор, а теперь считали лодырем. На черной доске его фамилию трижды жирно обвели карандашом. Смеялись:

— Смотри, фамилия-то твоя кажный день все жирнеет…

Как-то вечером, ложась спать, Ефремов присел на койку Акименко:

— Вась, давай койками поменяемся. Тебе все одно.

— А чего, там твердо?

— Да нет. Я тебе тулуп там оставлю.

— Да для чего?

Но, посмотрев внимательно на колькину койку, понял: Там как раз над головой висела черная доска.

Они поменялись местами.

Странная дружба завязалась между ними. После смены они старались уединиться, шептались о чем-то, часто уходили за железную дорогу и там, где-нибудь под кустами, ложились и читали. Бельков как-то увидел у Акименко книжку. Название не прочел, но заметил, на обложке был нарисован трактор.

Бригада переходила на новые массивы, отовсюду унося славу лучшей бригады. Понемногу стал забываться случай с Акименко и Ефремовым. Акименко, как всегда, работал хорошо, и каждый день учетчик ставил в его листке цифру выработки, на много превышавшую задание. Ефремов все так же таскался на своем «муходаве», но вскоре этот трактор пришлось поставить на ремонт в станицу.

И вот тут-то заинтересовало бригаду странное поведение двух друзей. Каждый выходной день, во всякий свободный час, то вместе, то по одному они уходили в ближнюю станицу. Многие думали, что друзья к девчатам начали ходить. Это смущало комсорга Колесникова, который думал было на очередном совещании поставить вопрос о снятии Акименко с черной доски.

Как-то утром, прохладным и тихим Ефремов привел из станицы свой трактор. Шел «муходав», как всегда, тихо и лениво. Сонно сидел на высоком сидении Ефремов. Вся бригада была около тракторов: дневная смена готовилась выезжать в поле. Бригадир, зябко ежась — он вышел в одной ситцевой рубахе — просмотрел тракторы и внимательно проводил глазами первую выехавшую машину. За нею сейчас же пошла вторая. Вдруг сбоку загрохотало, струя газа прошла по ногам и… трактор Ефремова рванул, понесся в поле, догоняя передовые машины.

Бригадир оглянулся — не перепутал-ли этот чудак тракторы? — И вдруг заорал:

— Э-га, стой! Сто-о-ой там!

Все три трактора, немного пробежав, остановились.

— Заворачивай сюда! Сю-да!! — махал бригадир Ефремову..

Тот под'ехал, радостно улыбаясь.

— Як це вам?.. спрашивал он восторженно, сразу почему-то начав говорить по-украински.

— Ну, уморил. На второй скорости шпарит. Это-ж все Акименко?.. а?.. так?.. — спрашивал он у смущенного Акименко.

— Нет, мы с ним вместе части к трактору подбирали. А Колька в теории здорово понимае.

— Колька в теоретике? — бригадир восхищенно следил за под'езжавшим трактором.

— А ну слезь! Твой трактор? Твой. Ну, садись. Да проедь же мимо бригады…

Ефремов важно сел на трактор. Одну руку небрежно положил на руль, другой подбоченился. Трактор пошел… Задрав свое курносое лицо, Колька дурашливо подмигнул смеющимся ребятам. За ним вышли все тракторы.

Все они шли на второй скорости.

На следующий день на тракторе Акименко снова трепетал красный флажок. Ветер дул в спину. Флажок хлопал, упруго наливался ветром и казалось, что это он тянет вперед тяжелую махину трактора — свободно и легко.

Стремительный ветер несется по полю; он качает желтые тарелки подсолнуха, он слегка ерошит свежие копны, он разбивается о широкую грудь полнотелых скирд, он бьет в лицо веселым парням и девушкам, которые быстры, радостны и улыбчаты.

Ветер в лицо, в открытую грудь, в потное тело. Хорошо! Он освежает, как душ, он ласкает ребят лучшей молодежной молотилки.

Они стоят на высоких рыжих скирдах в образцовом производственном порядке, они поднимают на вилы колосья и ловко перебрасывают друг другу, зубарю и, наконец, в зубы этой замечательной машины. Здесь, в этой бригаде, где много хороших ребят, где много ударников, есть самые лучшие колхозники, самые крепкие ударники колхоза. Этих самых лучших знают в политотделах, знают в далеких колхозах. Им преподносятся премии, их окружают заботой и вниманием, им первым выдают авансы, выдают свежую пшеницу, пахучий мед.

Один из них — вот он, смуглый парень в белой фуражке, в распахнутой на груди блузе. Он ловко подкидывает на барабан огромные связки колосьев, он бросает в разные стороны свое ладное, крепкое тело, он работает у этих скирд, начиная с появления первых лучей оранжевого солнца и кончая рождением полуночной серебряной луны.

Он — веселый парень, 22-летний Павел Купин с молодежной молотилки. Перед сном под арбой, вместе со всей ударной компанией, он играет чужие, древние и далекие песни. Замолкают молодые голоса, тухнет костер, люди засыпают крепким сном, и только ветер — неустанный свидетель боевой работы и тихого сна — колышет колосья, разносит по полю остывший пепел…

Так проходят дни.

Люди бешено работают, но пот не залил им глаза, они видят все впереди. Широкая перспектива богатой жизни раскрыта перед ними, как книжка с крупным шрифтом, и они читают убедительные цифры, едят густые борщи, белый хлеб, медовые пряники.

Павлушка Купин — один из старейших колхозников — начал зарабатывать этот хлеб, этот мед в дни, когда грязный снег еще лежал в тенистых местах и чернозем иногда покрывался тонким слоем льда. Он тогда еще вместе с Тимофеем Васильевичем — отцом своим и Гарпиной Ивановной — матерью — решил работать, сколько силы хватит, работать так, чтобы жизнь пришла сытная, молочная, медовая, пшеничная, веселая. Вместе с отцом они прислушивались ко всем проходящим через бригаду ораторам, беседчикам, агитаторам, они прислушивались к деловым строкам газет, они активно участвовали в проработке первых весенних колхозных расчетов о предстоящих заработках и доходах.

Когда-то маломощные казаки Купины при советской власти добрались до середняцкой ограниченной жизни и в 1929 году, после мучительных раздумий, тревог, волнений, наконец, решились и подали заявление в колхоз. И вот, пройдя через месяцы дикого саботажа, организованного кулачеством, этой весной купинская семья бросилась на работу.

Здесь-то Павел Купин доказал силу своих мускулов, молодое желание крепить колхоз, крепить свою жизнь.

— Значит, так, — переспрашивал на первых собраниях Павел: — значит, с озимой мы должны получить 11 центнеров, с яровой 9, с ячменя — 11? А если будет меньше? Тогда как же?

Ему доказывали, что если даже будет меньше, то и тогда он получит свои семь килограмм на трудодень. Ему доказывали: колхозная жизнь так устроена, что кто хорошо работает, тот хорошо будет жить.

Павел Купин решил жить хорошо.

Он любовно ухаживал за прикрепленным к нему конем, он поднимался рано и клал сильные руки на рычаги тяжелого плуга, и поднимал десятину за десятиной тяжелые пласты кубанского чернозема. Он пахал, сеял, полол, косил, и вот теперь вместе с бригадой молодежи молотит. Он заработал 160 трудодней. Он, вместе с другими колхозниками «Путь Ильича», добился выполнения июльского плана хлебосдачи досрочно, вместе с другими домолачивает последние центнеры годового плана. И он получил один из самых богатых натуравансов в станице Архангельской.

— Вот это аванс! — радуется Павел. — С таким авансом и свадьбу впору оправлять.

Аванс в колхозе действительно не маленький, хотя это обычный аванс для тысячи колхозов нашего края, и сотни колхозов имеют гораздо более высокие авансы. Но и этот один килограмм пшеницы на трудодень, эти сто грамм меда на трудодень осязательней всех расчетов показали Павлу Купину, какие доходы возможны при честном, ударном труде, какая зажиточная жизнь в колхозе начнется после распределения доходов. Вместе с отцом Павел получил свыше двух центнеров чистосортной пшеницы и около двух пудов меда.

— Еще восемьдесят трудодней — вот моя норма до конца года, — весело говорит Павел. — Сколько же это будет хлеба в моей хате!

И товарищи помогают ему считать.

— Государству мы сдаем 4972 центнера, у нас остается… они шевелят губами и морщат лбы, — у нас остается самое меньшее по семь с половиной килограмм на трудодень, а у тебя, Павлушка, у тебя будет…

— У меня будет больше, чем девяносто пудов зерна, — заканчивает расчеты Купин. — Да у отца еще пудов сорок будет, вот житуха начнется!..

Быстрей закипает работа. Павел ворочает колосья вилами, молотилка стучит, и в ящики сыплется золотым потоком крутое зерно, и ящики относят к сортировке, и она торопливо трясет в своих ситах зерно, и узкие, длинные чувалы стоят на весах, и зерно сыплется в арбу закрытую и глухую.

Снова проходит день, над огромной степью встает луна, грузная ночь ложится на молотилку, на скирды, и люди тихо, как бы с сожалением, отходят от работы к костру, или под арбы. Здесь перед сном возникают тихие разговоры, неясные воспоминания, смелые мечты.

— Як трошки управимся с хлибом, лисапед легкий куплю себе, — тихо говорит Павел. Он уже чувствует себя зажиточным, неясные желания тревожат его, он начинает замечать то, чего не замечал весной, он видит, что ему многого нехватает.

— Вот в других местах, — говорит он, — киношку крутят, радио бывает, а не то — граммофон. Тут даже читали, будто в некоторых колхозах в степи, прямо на таборе играет радио. Вот бы у нас…

Потом, после шуток о том, что надо жениться, что зажиточный Павел Купин должен обязательно иметь жену, да и года подошли, — он неожиданно замечает:

— А вот почему новых песен за любовь нет? Почему? Как новая песня, так про войну, а любовных нема.

Ребята запевают тихие любовные песни, и странно звучат в этой рабочей обстановке, у молотилки, в устах ударников, зажиточных молодых людей колхозного временя старые, мещанские и гусарские романсы.

Тихо. Ударница Раиса Тюфанова низким голосом затягивает:

Парни кладут головы девушкам на колени, все наклонились низко к земле. Тихо…

Ветер идет по станице Архангельской, он колышет высокие бурьяны, заполнившие широкие улицы, он ударяется в ставни и в закрытые на замок двери станичного клуба, он несет старые песни, новые мечты, новые требования. Оттуда, из степного табора, от зажиточных колхозников идет требование на боевую работу клуба, на создание десятков разнороднейших театральных, музыкальных, затейных, технических, агрономических кружков, идут требования на баяны, балалайки, мандолины, гитары, радио, книжки — рассказы, повести, пьесы, песни, идет требование на большую культуру, достойную нашей молодежи, берущей зажиточную жизнь с бою.

Свежий ветер культурной зажиточной жизни пришел в станицу.

Проезжей дорогой, мягко ступая по густой пыли, к огородам идет Василий Ефимович Ильенко. Идет с берега Кубани, где в уемистую, широкобортную баржу колхозницы грузят помидоры и матово-зеленый хрупкий перец.

С утра Василий Ефимович смотрел за погрузкой плодов. По работе ему не положено смотреть за этим. Но он смотрит. Смотрит внимательно. Даже придирчиво. Часто останавливает он колхозниц, заставляя подобрать упавшие из плетеной сапетки помидоры. Очень жаль их — с весны холеных, тугих плодов. Много сил и энергии положил Ильенко на то, чтобы вырастить их. Темные кубанские ночи да старенькая чуткая жена Ульяна Григорьевна знают о том, сколько дум передумано о колхозном большом огороде…

…Многоводными шумными веснами бурная около их станицы Кубань вскипала, выходила из берегов и заливала огороды. Гибла капуста, гибли помидоры, гибли баклажаны. Колхоз терял большой доход. Договоры с консервными заводами оставались невыполненными. Слаба, значит, и мощь колхоза. Много думал об этом старик Ильенко.

Позапрошлой весной с лучшими ударниками колхоза начинает Ильенко строить по-над Кубанью дамбу. Строили быстро и дружно. Когда стала подниматься налившаяся весенними водами Кубань, серые бушующие волны, бессильно омывая бока дамбы, проходили уже мимо колхозных огородов.

Василий Ефимович не хотел успокоиться на том, что капусты снимали с одного гектара по шесть тонн, а перца по пять, и в прошлом году начал новое дело. По решению правления колхоза взялись за стройку водопровода на землях, что лежат у высоких берегов Кубани. На 27 метров вверх провели водопроводную трубу для поливки огородов. Впервые огороды садились не на низинах. Земля стала себя оправдывать. Старик Ильенко не ошибся. Капуста в этом году дала свыше 8 тонн с га, а перец — 10 тонн.

…Василий Ефимович идет по огороду. Грузно наливаясь, поблескивая фиолетовыми боками, гнутся к земле баклажаны. Их стройные ряды уходят далеко к глиняным крутым обрывам над Кубанью.

Нагибаясь, старик поворачивает листья кустов, внимательно осматривает — нет ли мошкары, гусениц. Когда он попадает на участок капусты, лицо его проясняется. Он, улыбаясь, щупает тугой, крепко связанный узел хрустящей капусты. Обилие колхозного огорода, солнечный осенний день радуют старика, хотя и ноют старые кости.

Радоваться есть чему. Сейчас колхозники получают на каждый заработанный трудодень по 8 килограмм овощей. В этом большая заслуга и Василия Ефимовича Ильенко.

Когда на пути возникали преграды, когда колхоз качало на ухабах неполадок, Ильенко вспоминал совсем еще недавние годы, и, сжав губы, брался еще упорнее за дело. Были тогда в нем два могучих чувства: ненависть к старому и вера в будущее.

И знали все в колхозе: за что возьмется Ильенко — сделает, не выдаст.

«Не выдаст старый. Никому не даст в обиду, как не выдал, не продал он своих — старейших красных партизан в станице в девятнадцатом году. Привязали его к тополю около церкви оголтелые белые гарнизонщики, били его до полусмерти, изгалялись, обдавая пакостью, бабы… Вот они стоят, шелестят над головой, тополя близ церковной ограды. И он привязан к стволу, и веревки режут тело. Подходит рычащая кучка баб — конец! — Свистит увесистая цегла, стукает в лицо. Соленая горечь во рту, с кровью падают зубы».

— «Та невжели ж то було? Да, було»[1].

…Ильенко снимает с головы широкополую соломенную шляпу и приглаживает редкие поседевшие волосы. Он говорит о своей семье:

— Богатая у меня семья. Шесть сынов, одна дочка, да у каждого сына — невестка, да у каждой невестки — дети. Так, ей богу, даже путаюсь, кого как зовут. — Он улыбается. Около маленьких черных глаз собираются веселые морщинки. Ну, а живем мы и будем жить так, как никогда не жила на Кубани ни одна казацкая семья!

Григорий — третий сын Ильенко. С малых лет он тянулся к ремеслу. Учился кое-как, урывками: в кузне, в шорной мастерской. По годам ему не пришлось в девятнадцатом партизанить с отцом и старшими братьями. Но после, когда начались артели, Григорий вместе с отцом в своей Васюринской станице становятся организатором Соз'а.

До весны он работал в шорной мастерской, но когда колхозу пришлось тяжело и срывался весенний сев, Григорий, посоветовавшись с отцом, пошел в бригаду.

Тут он работал на буккере. А с ним погонычем — сынишка. Гришкой тоже звать. Пионер он.

Трудный был сев. Отощавшие кони — дело кулацких сынов, пристроившихся в колхозе конюхами. Но и после, когда кулаков выгнали, дурно обращались с конями сами колхозники. Все привыкли: ничего, мол, с этой «худоконной» не поделаешь.

И нормы не выполнялись.

Тогда решил Григорий доказать, что нет «худоконки», а есть варварское отношение к коню. Вставал рано, чистил коней, кормил. Нажал на правление, долго тормошил его и добился. Добился того, что кормов кое-как достали.

Утрами вместе с ним подле коней возился сынишка. Кони Григория, во-время накормленные и напоенные, заметно выправлялись. И вот вскоре Григорий стал выполнять нормы. Глядя на Григория, выправлялись один за другим и прочие колхозники. Ну, и результат: первая бригада, где работал Григорий, своевременно и полностью завершила сев. Григорий заработал звание ударника.

С первого дня уборки правление колхоза поставило Григория бригадиром 7-й бригады, потому что бригада — отстающая.

Но пошла косовица, и новый бригадир растерялся: не смог схватить десятки мелочей. И тут завязывается узел дружбы Григория со старым бригадиром Ивко.

В девятнадцатом, вместе с первым комиссаром Васюринской станицы Андреем Ивко, был привязан к тополям его друг по партизанскому делу Василий Ефимович Ильенко. Над ними долго издевались белогвардейцы, издевались станичные кулаки. Издевались за то, что они пошли за большевиками. Ивко расстреляли, Ильенко случайно уцелел.

Присмиревшие и не положившие оружия кулаки думали: конец теперь дружбе Ивко с Ильенко. Да ошиблись. Имя Ивко стало фамилией колхоза, а дружба двух семей снова скрепилась в лето девятьсот тридцать третьего.

Благодаря внимательной помощи Ивко, Григорий стал увереннее. Его глаз стал острее, и лучше видеть. Бригада почувствовала руку своего молодого руководителя.

Шла косовица. Анна Хобля работала на копнении. Бригадир примечал: часто Хобля норовит в сторонку. Раз застал ее спящей под копной. На общем собрании бригады Григорий предупредил:

— Хобля Анна, этого больше дозволить нельзя! Прекращай, если хочешь работать заодно!

Через несколько дней колхозники передают:

— Хобля ушла с поля.

Бригадир снова предупредил. Предупредило и правление колхоза. Но Хобля проштрафилась и в третий раз. Тогда ее исключили из бригады. Этот случай запомнили колхозники. Когда через несколько дней исключили еще четырех лодырей, все поняли, что лодырничанье не пойдет в бригаде!

Григорий узнал уже всех колхозников бригады и стал к каждому из них подходить по-разному.

Вот комсомолка Гладкая. Работает она в бригаде неплохо, но при случае непрочь полодырничать. Как-то в обед, отозвав ее в сторону, но так, чтобы это видела вся бригада, он по душам поговорил с ней. И после уже никто не мог сказать: Гладкая — лодырь…

В числе первых седьмая бригада полностью скосила и скопнила хлеб на 89 гектарах.

Дружная работа колхозников, высокая дисциплина, перевыполнение норм вывели бригаду в число лучших в колхозе.

Как-то старик Ильенко встретился с сыном.

— Ну, как, Гришка? Будет нам хлеба по семь кило на день?

— А у вас как, папаша?

— Да у меня гарно.

— Ну, и у меня гарно.

И оба, посмотрев друг на друга, улыбнулись…

Из семьи Ильенко двое стерегут урожай: сын старика — Павло и сын Григория — Гриша, пионер.

Павло, партизанивший вместе с отцом, раненый много раз, сейчас, к сорока годам, начал сдавать. Обидно ему: за буккером ходить тяжело, сидеть на жатке то же. Когда предложили ему стеречь колхозное добро, как-то с холодком отнесся он к этому. Но затем, когда лучшие колхозники стали на охрану — а среди них немало красных партизан, Павел полюбил это дело. Так же, как отец и братья честно, добросовестно делал он свою работу.

Другое дело — Гриша. Он — пионер. Он знает о поступке Мити Гордиенко, задержавшего двух воров колхозного хлеба. Гриша хочет быть таким же зорким и смелым. Случай скоро представляется.

В начале июня пионеры колхоза им. Ивко выехали в лагерь. Лагерь был расположен на таборе четвертой бригады. Пионеры пололи огороды и кукурузу, стерегли на сторожевых вышках посевы. Гриша видел, как вся семья их работает в колхозе, слышал, что говорят о деде, о дядьке, об отце, — их называют лучшими людьми в колхозе. И Гриша тоже хотел быть похожим на них.

В дневнике пионерского лагеря немало сказано о Гришиных делах.

«21 июня. До обеда не работали, шел дождь, а затем все работали на капусте. Пять человек выпускали стенную газету. Вечером было собрание и пионерский костер.

26 июня. Особенно ребятам понравился сегодняшний костер, где были игры, пение и танцы знаменитых танцоров — Козубы, Гриши Ильенко и Ивана Еремы.

29 июня. Часть ребят работала на полке капусты, часть дежурила на охранных вышках. Вечером, после того, как устроили для купания душ, читали и прорабатывали статьи об охране колхозного урожая.

13 июля. Сегодня у нас важное событие. Дежуривший на вышке 7-й бригады Гриша Ильенко поймал вора с нарезанными колосками, которого ребята направили в правление».

Вся пионерия и колхозные ребята Краснодарского района узнали об этом самоотверженном поступке Гриши Ильенко. Горком комсомола премировал его путевкой в санаторий. Отряд премировали деньгами и горном.

Вернулся Гриша с курорта в конце августа, и прямо в лагерь.

В дневнике в этот день записали:

«Сегодня великий день — день закрытия наших лагерей. Выпустили газету, ребята надели костюмы, которые преподнес колхоз им. Ивко за хорошую работу, ребята были довольны. Целый день в лагере пели песни и играли. Вечером провели торжественное собрание, после чего был ужин: суп, вареники с медом, рыба жареная, компот и арбузы. Лагери закрылись, но осталось 30 ребят, желающих дальше в них жить. Новыми вожатыми назначены Матюхин и Ильенко».

До начала учебного года Гриша с другими пионерами не будет сходить с дозорных вышек.

По узенькой тропиночке к Кубани плывет вниз тихая песенка:

— Жура, жу-ра, жу-ра-вель… Детская площадка № 2 идет купаться. Маленькие загорелые тельца ребятишек с гомоном окружают на берегу свою воспитательницу. Со всех сторон слышны крики:

— Тетя Нина!

— Нина Павловна!

— Те-тя-я!

Всюду и всем поспевает ответить, приласкать и успокоить Нина Ильенко. Она — комсомолка, и ее площадка — лучшая в колхозе.

На площадке нет не только больных детей, — здесь не увидишь даже просто унылых. Всем есть работа, веселая, занимательная. Порядок на площадке образцовый. Только вот трудно с мертвым часом: расходившиеся ребята с трудом засыпают днем.

Ребята любят Нину. Она с утра до поздней ночи, а зачастую и ночами отдает все свое внимание и любовь этим маленьким растущим людям — будущим колхозникам.

А вот жена Якова Ильенко — Наталья. Она — колхозная кладовщица. Работает здесь недавно. До этого она — лучшая ударница второй бригады. Трудно провести, обмануть Наталью. За весами у колхозных амбаров Наталья ведет точный учет всем продуктам, принимает и вешает точно. Возчики часто говорят:

— Ее не проведешь.

Во второй, в третьей и в десятой бригадах работают рядовыми колхозницами, лучшими ударницами жены сыновей — невестки старика Ильенко.

Когда семья Ильенко получила по трудодням 10 процентов всего, что она должна получить в окончательный расчет, Василий Ефимович как-то вечером с сыновьями и невестками решил подсчитать, сколько же они получат всего с колхоза в этом году. А нужно сказать, что многие из ильенковцев как-то не особенно верили, что они получат столько, сколько говорили об этом в правлении колхоза. Получение 10 процентов аванса положило конец этим колебаниям. Полноценный колхозный трудодень стал ощутимым.

Сведения у каждого записаны только по первое августа. Писал старик Ильенко:

Ильенко Василий Ефимович — 325 трудодней.

Наталья — 112 трудодней.

Татьяна — 137 трудодней.

Павел — 75.

Екатерина — 30.

Нина — 65.

Григорий — 211.

Анна — 36.

Гриша — 20.

— Так, значит, всего нам причитается тысяча одиннадцать трудодней. Тысяча одиннадцать! Прикинем на деньги да на зерно… Прикинем — и нам получится около семи тонн зерновых, около восьми тонн овощей и четыре с лишним тысячи рублей. Это так жить можно…

Новые заботы входят в дом семьи Ильенко. Ну, какие раньше были заботы у старухи Ульяны Григорьевны? В девятнадцатом, когда старик сидел в краснодарской тюрьме, запертый туда белыми, была забота: муж. Эти годы: маленькие ребята — внуки да хозяйская мелочь по дому. Правда, была в семье Ильенковых корова, но была она как-будто и своя, и не своя: держали они корову вместе с другой семьей.

А теперь? Теперь первое, о чем думают старики, — это купить корову. Не телку, а настоящую корову. Купить пару свиней и всякую мелкую живность. Это помимо ремонта хаты, покупки одежи, обувки и прочего.

Вот это будут новые заботы! Заботы, которые рождены честной работой всей семьи, крепнущим изо дня в день колхозом. Теперь понятен и близок лозунг, который вошел в семью еще с весеннего сева: «Сделать колхозы большевистскими, колхозников зажиточными»…

— Был у меня еще один сын — Васька. Вместе со мной партизанил. Но потерял я его, когда мы шли через астраханские пески, — говорит, вспоминая, Василий Ефимович.

Есть у Ильенко еще два сына. Яков учится в высшей сельскохозяйственной школе в Краснодаре, через год должен приехать директором МТС. А меньший, Андрей, комсомолец, сейчас в армии, краснофлотец. Этот сторожит страну. Сторожит колхозную зажиточную жизнь.

Огненный олень с золотыми рогами бежит, запыхавшись, на запад, за снеговые горы.

Бабушка Канох сидит на большом белесом камне, подстелив под себя палассик. Вспоминает. Когда она была еще полнозрелой женщиной и когда девушкой быстроногой была, и когда сопливой девченкой бегала и не раз вместе со всем аулом отступала в горы от гяуров, — все таким же оставался камень. Каждодневный отдых на нем теперь, и воспоминания теплы и приятны. Они шелестят, как поле поспевающей кукурузы, и струятся, будто слезы в осеннюю ночь.

Аул знал много хорошего, еще больше плохого. А все-таки раньше жилось лучше, чем сейчас; яснее. Была свадьба старшего сына Мусы, был день, когда мулла при всем народе хвалил младшего ее сына, прочитавшего три раза коран. Об этом говорили все. Потом за дочку Диссу внесли богатый калым, потом перед страшной войной с какими-то немцами аул собрал невиданный урожай кукурузы и проса. Кто богател и водил дружбу с русским приставом, — жили неплохо. А разве может быть жизнь прочной и богатой теперь, при Калмыкове? При коммунистах? Да пропади она пропадом и пусть покарает их черная рука аллаха!

Бабушка Канох плюет три раза через правое плечо и снова устремляет взор в далекие видения. Небо желтеет, зеленеет, голубеет. Лицо в черном платке становится четким и строгим, будто нарисованное. Лицо кажется каменным, испещренным письменами глубокой резьбы; морщинам нет числа, как и прожитым годам; глаза острого блеска, чуть-чуть прикрытые ресницами, медленно затухают. Худой желтый подбородок тихо дрожит на ровной завязи кашемирового платка.

Плохие настали дни. Куда там! Раньше кабардинцы хоть и часто прятались от казаков, отстреливались от солдат, переселялись с места на место и боялись пристава, а все же блюли свои обычаи, религию, уважали князей. Кто умел — расширял хозяйство. Трудно, конечно, было. А разве сейчас не худо? Мулла призывает правоверных мусульман на молитву, а мужчины спешат на собрания, торопятся в совет, говорят о колхозах. Князей арестовали, зажиточных гнут в дугу, девушек и парней сбивают на учебу. В ауле завелся русский учитель Павел Никанорович, он же секретарь совета; партийная ячейка, комсомольцы. От их речей кружатся головы у молодых, душа уходит в пятки у старых и богатых. А что хуже всего — непоседа Аминат, самая любимая из внучек, радуется учителю больше, чем отцу и матери. И смеет, негодная девчонка, хвалить Калмыкова, водиться с красными чертенятами — пионерами. Не свихнулась бы совсем. Может, поговорить с муллой?

Проходит молодая Муслимат, сноха Кожажевых, низко кланяется. Косы ее, заплетенные тугой тоской, тяжелы и нарядны. Только недавно выдали ее замуж, не спросив согласия, за богатого жениха; а в глазах уже смертная тоска. Ничего, все в порядке. Женщина не должна выдумывать, ее дело слушаться родителей, покоряться мужу, поддерживать очаг. Надо заняться серьезно Аминат, длиннорукой голенастой девченкой, прыгающей по скалам, точно коза, исчезающей в лесах по два-три дня. Обобьет-таки она себе руки. Вдруг вчера заявила: «Я коран не понимаю, хочу в советскую школу».

— Прокляну, откажусь; это у нее от гяурки-матери, — шепчет зло бабушка Канох, — пусть тогда идут побираться. — И сразу ей становится жаль этого дерзкого подростка. Девчонка ведь песнями и рассказами заполнила весь дом. Все дома аула. Она знает и про звезды, и про зверей, и про Эльбрус. Ее рассказов не наслушаешься. Она хоть и шалунья — любит устраивать из шпагата петли-ловушки для птиц, ягнят и мальчишек, — но когда она приходит к бабке в гости, сходятся солидные соседи, послушать. Оказывается, Эльбрус — это не великан седой, закапанный русскими генералами в землю по самую макушку, а простая гора. Горячий дых волнует кожу земли, приподнимает и опускает; от этого и горы. Только всего. А вино и водка одно и то же, и раз Магомет запретил пить вино, не надо пить и водку. А впрочем, сам Магомет выпить был не дурак.

— Прокляну, если что, — поднимает старуха к затухающему небу совиное лицо. В это время и подкрадывается к ней с кошкой в руке любимица Аминат; сразбегу бросается буйной головкой в ее колени, ласкается без конца.

Сердце бабкино постепенно отходит.

— Пришла, плутовка? Ну, что в школе? Что Хабас? Не нужно ему нести вышитое полотенце и лакум и халюо и делать бзегуанта, а?

Девочка зажмуривает глазки, охватывает бабкин стан руками, смеется. Все это уже было и не повторится. Она лучшая ученица, прочитала коран пять раз и он ей надоел; мать вон тоже говорит.

— Мать твоя дура, нищая, она русская. Ты к нам ходи, ты кабардинка, ты наша, а она пусть и на порог не показывается, не приму.

Бабка отрывает голову внучки от своих колен. — А за пять коранов подарок тебе сделаю. Тобой гордится все селение. Чего, дурочка, купить тебе?

— Нана, — лепечет Аминат, — а мне об’яснили русские буквы. Павел Никанорович показал. Я хочу ходить в советскую школу. Начну тебе книги читать.

— Русские — собаки, чтобы им всем умереть от холеры.

Бабушка Канох грозно поднимает костлявую руку. Привстает с камня столетнего, мшалого. Но Аминат уже нет.

— Я буду ходить, буду, буду! — кричит она, убегая. В боярышнике, среди левкоев и дикой кашки, на пустыре — звенит ее рассыпчатый дерзостный смех. Не девченка — огонь.

Сразу с минарета крикливо и надрывно несется: «Ля илляга иль аллах… Правоверные, спешите на молитву… Альхамду лиляги ребиль… Нет бога, кроме бога…».

Упала на палассик бабушка Канох, оборотив восторженное лицо к востоку. Ладонями провела сверху вниз вдоль лица: омоемся, очистимся от всякой скверны, отряхнем с ног земное, вознесем наши души к владыке владык…

День сменяет ночь, хмурые облака и темные тучи на ослепительных снегах Кавказского хребта сменяют все чаще голубизну неба. Наваливается с севера непрошенная гостья — осень. В этом году фены — сухие горные ветры с юга — забыли Кабарду. Но часты исландские циклоны и азорские, полярные и сибирские антициклоны, подружившие с западными влажными бризами. Дождит и холодит. А главное, в этом году курмав приходится на зимний декабрь; и хоть ураза уже заканчивается, Аминат не может больше ждать. Ей не под-силу долгий голод в дни поста, лицемерные крики мулл, разговор в доме топотом. Скорей бы трехдневный гаид, а с ним и праздничное настроение, пиршества, гости, великое множество сластей…

— Иди, детка, — печально вздыхает мать, — иди, а то опоздаешь.

На голове у Аминат синенький платок, из-под него выглядывает рыженькая косичка. Через плечо надета серая холщевая сумка; на ногах чувяки. Аминат кладет в сумку лепешку, припрятанную матерью с вечера; на улице ждет ее двоюродный брат Жабраиль: скорей, скорей!

Небось, подождет. Девочка рывком возвращается в кривые сени своего убогого дома, кричит матери в полуоткрытую дымную дверь:

— Павел Никанорович потихоньку учит меня читать. Выучусь, тогда брошу коран и Хабаса. Поеду учиться в город, вот!

С улицы:

— Бабушка Канох тебя не любит, так и знай.

На улице быстро забывает вечно сердитого отца и вечно печальную, прожившую всю жизнь с виноватым лицом гяурку-мать. До школы нужно пройти широкую улицу, свернуть в другую, узкую, перепрыгнуть через ручей и выбраться на площадь… Все занимает по дороге Аминат. Тамужиным кончают свозить урожай; отец, верно, тоже здесь. Как-никак, самые богатые люди. Да и должен он им пятьдесят пудов зерна… Через площадь, тянутся скрипучие арбы, доверху груженые мешками. Впереди — знамя, оркестр.

— Красный обоз, красный обоз! — Радостно хлопает Аминат в ладоши; и хоть брызжет мелкий холодный дождь, а на ней ничего нет, кроме ситцевого платьица, — остановилась она и пытается прочитать таинственные белые строки, написанные по-русски на алом полотнище.

— Скорей пойдем. Попадет от учителя.

— Не попадет.

Школа. Шестьдесят мальчиков и девочек расположились на полу, поджав под себя ноги. Сумки их сняты с плеч, лежат возле каждого; на лицах тупое покорное выражение; у некоторых — испуг. Боятся пошевелиться, говорят шопотом; иным хочется почесать голову, спину, живот — и нельзя. В окошки лениво вползает мертвый свет, нехотя плывет по голым грязным стенам, сам становится грязным, остывает на полу.

Аминат, самая бойкая из всех, быстро оглядывает лица, головенки, понурые фигуры детворы. Ей становится всех сразу жаль. Они тоже тяготятся учебой на арабском языке, ненавидят непонятный коран, полны страха перед учителем. Она переводит негодующий взор на учителя. Хабас в самом деле строг, надменен, внушает страх. Черный колпачок его приспущен почти на глаза, густые щетинистые брови срослись над переносицей, длинные усы отвисли, полное болезненное лицо с мелкими узенькими глазками отсвечивает злобой. Возле него две палки. Одна длинная предлинная, другая короткая. Первой он бьет далеко сидящих учеников, второй близких. Вот пальцы учителя, оправив витой поясок на халате, легли на коран.

— Читай, Хабалла Чижоков. Да, читай.

Хабалла в это время, отвернувшись, шептался с другом своим. Услышал приказ с опозданием, не успел приступить к молитве, Длиннючая трость, взвизгнув и изогнувшись в воздухе, быстро отсчитала три удара: удар по голове — чтобы в мыслях всегда жила ясность; удар по плечам — чтобы не забывали о жизненной ноше и равномерно несли бы ее во веки веков; удар по рукам — чтобы работали проворно.

— Читай, Хабалла.

— Альхамду лиляги…

Все зажмурились. Вдруг не знает? Когда первый вызванный не отвечает, плохо приходится в тот день всей школе.

— Альхамду лиляги… Ребиль галямина… Галямина арахмани… арахмани… Арахими маличи ёмидини…

У класса отлегло от сердца. Хоть с запинкой, да прочитал первый стих. Будто и на улице посветлело.

Учитель вял и всем недоволен. Руки его быстры, палки мгновенно вскакивают и, ударив виновника, ложатся послушно на пол. Будто дирижирует Хабас, ни на кого не глядя. Но вот позвал он Измаила.

— Измаил Афажев, да, ты вчера прочитал десять стихов.

— Я прочитал, учитель.

— Ты вчера прочитал, Измаил Афажев. А знаешь, что теперь?

— Я принес, учитель.

— Ты принес, я знаю. Да. Иди сюда.

Высокий худой мальчик выходит вперед, трепеща. В руках его переполненная школьная сумка. Он боится не выдержать испытания. Вз'ерошенные волосы его шевелятся, синие глаза бегают по стенам и потолку.

— Теперь будет бзегуанта.

Афажев вынимает из сумки две румяные пышки — лакум, специально для учителя зажаренные в масле; вынимает вареную курицу; вынимает халву — халяо; вынимает новое полотенце и шелковый платочек. Передает учителю. Тот принимает подарок, обычную дань от всех учеников, шаг за шагом овладевающих кораном. Курица Хабаса мало удовлетворяет: стара, жилиста. Полотенце ничего себе.

Начинается бзегуанта. Все привстают, стараются смотреть не дыша:

— Высунь язык. Да.

Измаил высовывает кончик.

— Еще.

Хабас ловко, привычным жестом, расправив шелковый платочек на пальцах правой руки, завязывает им язык школьника и перевертывает.

— Теперь читай все выученные молитвы.

Трудно Афажеву, ой как трудно. Изо рта его течет слюна, горло издает нечленораздельные звуки; на лбу появляются мелкие капли пота.

— Читай. Или попробуешь обеих палок. Да. И отцу твоему придется через неделю опять готовить курицу и другое.

С трудом, давясь и хрипя, читает мальчик. Всем его жаль. Аминат взволнована сверх меры.

— Садись, Афажев. Скажешь отцу — все в порядке. Да.

— Учитель, — срывается с места Аминат, — зачем мы учим коран, раз ничего в нем не понимаем?

— Кто посмел это говорить?

— Я.

Очередная палка готова уже опуститься на голову непокорной. И вдруг Хабас видит и понимает, что это спрашивает лучшая ученица, гордость аула, пять раз прочитавшая таинственную книгу. Беднячка, — но у нее богатая бабка, крепкая мусульманка… Палка меняет в воздухе законную траекторию и с треском опускается на другую девочку, худенькую и маленькую, дочь красного партизана, погибшего в горах от белобандитов.

— Ай-яй, — кричит девочка, хватаясь за ухо. Удары усиливаются. Учитель наказывает девочку за все: за крик, за дерзость Аминат, за отца, красного партизана, посягнувшего на религию, на обычаи и башню феодалов; за то, что Хабаба уже трижды вызывали в аульский совет и интересовались методами его обучения.

Девочка затихает, замертво запрокидываясь на пал. Из уха ее течет кровь, лицо рассечено.

— Читайте молитву и идите домой, — приказывает наставник, упаковывая подарки.

Девочку во дворе отливают водой, умывают, уводят под руки. Расходятся все. Но уйдет ли так Аминат? На школьных ступеньках лежит извилистая, из шпагата сделанная петелька; от нее нить за угол школы. Хабас открывает дверь, ступает в средину хитрой петли, поднимает левую ногу, чтобы ступить вниз, и сразу вскрикивает и, распластав руки, кулем валится по ступенькам вниз. Он смертельно напуган, он разбился о каменные ступени, он растерял ценные дары учеников. Вареная курица отлетает шагов на десять.

Аминат отомщена. Она схватывает курицу, бросает ее в лужу и убегает.

А вечером она в гостях у бабушки Канох. В самый разгар их беседы на белесом камне раздается призыв с минарета. Они становятся рядом на коврик, и девочка, теребя косичку, спрашивает:

— Нана, мы читаем молитвы на арабском языке, но мы ничего в них не понимаем. Зачем они нам? Какая от них польза?

— Тсс, дурная. Это у тебя от матери. Молчи. Человек не должен знать. Аллах знает — и этого достаточно.

— Нет, человек сам должен все знать!

— Молчи, тсс… Люди услышат. Бог услышит.

— Должен! Должен знать!

С утра мать была печальна, к вечеру повеселела…

1924-й год, пока что, в ауле мало чем отличается от 1913-го, — так говорит русский учитель и секретарь сельсовета Павел Никанорович. Ему не верить нельзя. Аул не пускает детей в советскую школу. Старики командуют и заправляют всем. Через стариков, под видом соблюдения адатов, властвует сердцами людскими мулла. И он же — частый гость богатея Тамукина, избранного в председатели сельсовета. Трудно с таким секретарю.

Повеселела мать-гяурка, которую не любит бабушка Канох. Первым пришел с дарами двоюродный братец Жабраиль. Заулыбался широколицый, белозубый, глазастый.

— Примите, пожалуйста, с миром.

Мать низко поклонилась ему, как взрослому; поблагодарила приняла переднюю баранью ножку, две пышки, кусок сыра. Жабраилю надо еще итти к троим родственникам и к двоим соседям — разносить к празднику пышки, баранину, халву, сахар. Но он не может отказать себе в удовольствии похвастать перед Аминат. Они трех баранов зарезали к гаиду, так это вот бараны. Каждый курдюк фунтов двадцать, честное слово кабардинца! Его мать не знает, куда вытапливать курдючное сало, нехватает кувшинов. А сестра Нука столько наварила орехов в меду, что на все праздники хватит: а уж бузы приготовили — и не выпить! И старшим, и маленьким хватит. Как говорится, приходите все и кушайте себе на здоровье.

Тебе пора, маленький, а то дома начнут ругаться, — советует мать-гяурка, хорошо знающая, как не любят кабардинки пускать к ней детей своих.

— Сейчас. — Жабраиль важно восседает на табурете, болтая босыми ногами. Он интересуется, кто им еще что принес, варили ли они сами бузу и пойдет ли Аминат с обычными ежегодными поздравлениями по домам.

— Я с девочками пойду, — важно отвечает Аминат.

Жабраиль знает, что девочки ходят поздравлять отдельно, а мальчики отдельно; и все же ему казалось, что она пригласит с собой и его, там более, что ее, Аминат, всюду встречают, как редкого гостя. Простая любезность — оплата за переднюю баранью ножку должна была научить ее пригласить с собой и его.

— Ну, и иди со своими галками бескрылыми, — обиделся мальчишка. Схватил шапку и, насупившись, вышел со двора. Подготовка к празднику, и ожидание праздника были омрачены. А в дом уже входила толстенькая Диса Ажукова, неся сверток на вытянутых руках.

— Вот вам, кушайте, мама к празднику прислала.

Ее дары беднее, но звезд в небе не считают, они бесплатные. Затем приходит соседка, вторая, золовка, двоюродная сестра отца. Мать всех благодарит, кладет подарки на стол, а после ухода посетителей прячет в шкафчик. Лицо ее веселеет. Уже шкаф до верхней полки набит пышками, сыром, сладкими лепешками; есть и халюа, и четыре куска баранины, и полкурицы. Жить можно.

— А что мы понесем родственникам? — тревожится Аминат. — Получать от других хорошо тогда, когда и сам можешь не меньше дать. В этом гордость каждой женщины. Перед праздником кабардинки как бы состязаются в показе своего довольства и благополучия. Только нищие получают, ничего не давая другим. С какими глазами Аминат пойдет завтра с поздравлениями?

— Может, отец принесет, — успокаивает мать свою любимую непоседу-дочь; наедине они говорят по-русски. — Ему что-то обещали. Наверно принесет.

Отец, широкоплечий, понурый, с сединками в бороде, в самом деле приносит освежеванного барана, большой кусок сахару и пуд пшеничной муки. Тотчас же нарезаны ломти мяса, поделен сахар, и Аминат торжественно несет заднюю баранью ножку председателю сельсовета богатею Тамукину. Пусть узнает этот спесивый гордец, что у бедняков больше стыда и сознания! Она придет и все выложит им. «Вы нас пожаловали — худющей костью от старого-престарого барана, а мы вам лучший кусочек, мы не такие жадные. Вы воображаете, что поставлены выше всех и что хотите, то и можете делать с вашим Хабасом, а мы хоть и бедняки, а горды и не будем вам кланяться, за нас горой стоит сам Калмыков, пожалуйста! А вашему Хабасу я удружила-таки на ступеньках школы, и с курицей, будете покойны».

Отец вздыхая, останавливает словоохотливую девчонку.

…И в кого ты такая уродилась? Все хочешь быть умнее старших. Барана этого в счет заработка как раз и дал мне Тамукин. Хорош баран, значит хорош и человек, — не пожалел для бедняка такой платы. У такого работать хорошо. И Тамукин знается с самым предрика Абазовым. Иди и держи язык — зубами. Не будь женщиной с детства…

Аминат трудно держать язык за зубами, хоть и пять раз Хабас совершал ей шелковым платочком бзегуанта. Впрочем, ей не удается поспорить с отцом. Старшая сестра, в прошлом году бежавшая в Нальчик и теперь обучающаяся в ленинском ученом городке, прислала весть: приедет на праздники. Это занимает Аминат: сестра расскажет о советской школе, чему и как там учат; может, посоветует, поможет и ей убежать.

— Иди, — хмурится отец.

Аминат уходит, потряхивая косичками. Но у Тамукиных ей не удается насладиться местью; хозяек во дворе не видно, нет их и в сенях, некому передать сочную пахучую баранью ножку, чтобы затем отнести новые порции бабушке Канох, старшему брату отца и двум соседкам. Девочка робко входит — в парадную комнату и слышит голоса, но не видит говорящих из-за шелковой занавески, натянутой на раму красного дерева. Она стоит, замерев в восхищении: такого богатства ей еще не приходилось видеть. Вот это живут люди!

Дорогой мягкий ковер на полу, бархатною широкие стулья у стен и серебряное оружие на стенах, и лепной потолок — все чарует детский взор. Правда, многого не видно, но она выступит сейчас из-за занавески, подаст баранину, и тогда увидит все-все..

Вдруг знакомый голос Хабаса заставил ее насторожиться, затрепетать, замереть.

— Говорил с твоим секретарем. Да. Советский учитель хочет ехать жаловаться Абазову, что к нему никто не идет учиться. Да. Он думает, что можно — уговорить жителей, а тебе приказать, чтобы ты повлиял на кабардинцев. Надо хорошо думать…

— Мы не пустим наших детей в советскую школу, — поддержал второй голос. — Не пустим, пусть жалуется… А ты, Хабас, приготовил свои беседы с народом по истории Кабарды? Ну-ка, скажи мне, скажи коротко, как ты будешь восхвалять феодалов и поносить русских? Скажи, пожалуйста. Ковры тонко ткут, искусно. Это надо ткать еще тоньше. Научи их чтить этикет Адыге-Хабзе.

Аминат, дрожа, слушает. Оказывается, выше кабардинца нет человека; не случайно у балкарцев, чтобы похвалить кого-нибудь, говорят: «Он похож на кабардинца». Над кабардинцами стоят их мудрые муллы и над всем — князья-феодалы. Кабардинцы били русских собак, карачаевских трусов, зайцев-осетин и всех остальных. Кабарда через коран и обычаи всегда тесно была связана с Портой. Русские вечно заискивали в кабардинском могучем народе. Самый грозный их царь Иван женился на кабардинской княжне Марии Темрюковне, чтобы быть в союзе с Кабардой.

— А происхождение наше? Название наше?

Девочка слышит, но мало что понимает. Кабарда от имени черкесского князя — родоначальника Кабертая. Он вывел народ из неволи и привел его на северный склон Кавказа, и сделал счастливым. Кабарда населена южной ветвью черкесского или адыгейского племени. Потом два князя Кабарды — Беки разделились; старший поселил народ свой на Баксане, так стала Большая Кабарда; младший близ Терека — Малая Кабарда. Кабардинские князья всегда пользовались благоволением аллаха и Магомета. Они вывели свой народ еще из Египта; жили долго в Турции, переселились в Крым. Затем переправились еще раз через море в гавань Кизиль-таш и осели по реке Кубани. Все это хорошо записано ученым человеком Шора Бекмузином Ногмовым. Человек этот знал арабский, турецкий, персидский языки и собрал все предания о кабардинском народе и его князьях. Самим богом люди разделены на князей, уорков — благородных, азетов — вольноотпущенных, пшитль — крепостных. А переходящий от князя к князю великий кабардинский этикет — адыге-хабзе! С почитанием корана, князей, старшин!.. Коммунисты хотят уничтожить князей и всех уравнять; это враги. Они агенты русских… А этого учителя…

Жирная задняя баранья ножка громко и смачно падает на пол; и тогда Тамукин быстро подходит к ширме и берет девочку за руку:

— Кто такая? Зачем стоишь? Ага…

— Я только вошла. Примите, пожалуйста, с миром; отец и мать вам прислали.

Хабас узнает ее, смотрит на баранину, облизываясь.

— Возьми себе, — и председатель отдает мясо мулле; в его голосе звучат брезгливые нотки. — А ты, девочка, иди домой. А завтра приходи ко мне, награжу тебя. Я слышал, ты пять раз прочитала коран. Это ничего, что отец твой Нух бедный человек. Он предан мне, к таким я хорош. Нам нужны люди, знающие коран и уважающие адаты Кабарды. Приходи завтра, милая.

И Аминат идет. Идет прямо к Павлу Никаноровичу и, путаясь, сбиваясь, мало что понимая, пытается передать сказанное Хабасом. К ее удивлению, русский учитель отлично знает о всех кознях Хабаса. Он успокаивает девочку, внимательно выслушивает сообщение о приезде ее сестры, проверяет, не забыла ли она читать по складам, показывает ей, как надо писать по-русски, и подробно говорит о Советской Кабарде, ее истории, границах, возрождении…

Дуб, опаленный грозой, стоял у реки. Веселая хохотунья-речка перекатывала, играючи, валуны, шелестела галькой, сверкала прозрачной чешуйчатой водой. Корни дуба, полуобнаженные, ползли по траве к опадающему песку, как бы ища опоры. Расщепленный ствол дерева говорил о двух жизнях, — старой, сожженной, и молодой, пенящейся в зеленых побегах новых стволов и кудрявых листьев. Старые морщины и молодые глаза, горестные вздохи и юная песня — смешались.

Аминат с утра пришла сюда; она вспоминает беседу с Павлом Никаноровичем. Порой ей кажется, она слышит — вот оползают ледники Эльбруса, вздыхая, и по щекам их седым катятся быстрые холодные слезы… А то забудется девочка и увидит: в травах изумрудных вспыхнет бронза лица, человек гикнет, свистнет, поднимет плеть над белой войлочной шляпой и в ту же секунду нет его, топот жаркого коня стынет в говорливой кукурузе…

Праздник. Раннее утро.

Советский учитель, имеющий пока мало учеников, говорит хорошо. Его слушаешь и видишь: вот проходят дикие орды всадников. Впереди, со знаменами, едут князья в дорогих латах, в шишлаках золотых, и серебряных, в малиновых плащах. Их арабские кони породисты и легки, послушны мгновенному касанию руки властителя; их оружие с рукоятями в письменах и золоте, и драгоценных камнях — сама история кровавых походов. Старый горский князь, седобородый и властный, и надменный, и беспощадный, подсчитывает добычу; считает, сколько сотен пленников продать в Турцию в рабство и сколько тысяч лишить голов или бросить в мрачные подземелья замков. На знамени его зеленом — герб: в лазоревом щите, на двух серебряных, крестообразно, остриями вверх, положенных стрелах, малый золотой щит с червленым, обращенным вправо полумесяцем; в трех первых четвертях серебрятся шестиугольные звезды.

Позади князя — два сына его, два удалых Кемиргоевича. Они были аманатами в далекой Москве и только что вернулись оттуда. Еще дальше — приближенные князья, спесивые и гордые легкой победой над врагом. Но зато усталы лица простых всадников и смертельно бледны лица пеших. И воины, и пленники — черная кость. Они не люди, они принадлежат князю, они игрушка его прихоти; их жизни не стоят следа его сапога. Только что ограблены и сожжены пять селений Карачая, отказавшихся платить непосильную дань, Карахалк — черный бедный народ — погиб почти весь: и старики, и женщины, и дети. Мужчины пали в бою или взяты в рабство и идут теперь закованные в цепи; и до конца дней своих будут стонать в рабстве. Не с того ли пышное возвращение князей-владык будто сопровождается звоном десятков усталых скорбных оркестров?

И видит Аминат затуманенными гневными глазами другое. Русские царские полки вторгаются в Кабарду; и русские царские казаки врываются ночью в обезумевшие аулы. Кажется, велись долгие переговоры о замирении Кабарды и в то же время бесцеремонно отбирались лучшие земли, пастбища, стада. Аулы не ожидали столь быстрого вторжения. Русский царь Александр первый отдал приказание генералу Глазенапу: покорить Кавказ, наказать непослушных горцев. Кабардинцы бились храбро, отражая русские несметные полчища; но где уж было отразить! Не сдержать горному выступу снегового обвала… Падали всадники молодые и старые, отстреливаясь из-за скал, отступая в глубь гор. Эльбрус в те дни и ночи плакал кровавыми слезами. 80 аулов разрушил, снес с лица земли беспощадный генерал, палач Глазенап. Почему правоверным не помог аллах? Грудных детей поднимала гяуры на острия шашек; девушек юных позорили на веки вечные, стариков мирных убивали у порогов их саклей. По особому приказу вытоптали все посевы, погубили все урожаи…

«Как же лучше? Как устроить, чтобы вражды не было, чтобы это никогда не повторилось, чтобы всем было лучше?» — напряженно думает Аминат. Не слышит, что ищут ее подружки, окликают ее, первую рассказчицу, певунью и танцовщицу в ауле. Пора ведь итти по домам с поздравлениями…

«Как же лучше? Павел Никанорович говорит, что при советской власти нет былой вражды. А как же Хабас? А как же председатель совета Тамукин? И почему ее не пускают в советскую школу? И почему ей не позволяют учиться на русском языке? Знает ли обо всем этом Калмыков? Или ему кажется, что все идет гладко, хорошо?»

— А-ми-нат! Иди скоре-ей!

— Аминат, сестра прие-еха-а-ла! Иди.

День тучевой, сырой холодно обнимает землю. Гор не видно. Но девочка знает, где восседает Эльбрус, слушая ее. И она говорит старику: «Прощай, еще приду». Она прощается с дубом, не перестающим пить у реки, с травами желтеющими, и причмокивая, напевая, скачет по тропинке на одной ножке. Остановившись, поднимает белый голыш и бросает его высоко вверх. Срывает несколько переспелых, сморщенных алых зерен боярышника, кладет в рот, разговаривает с рукастыми ветвями алучи, мушмалы, шиповника; рвет лапчатку, перестойную мяту и нюхает ее: хорошая трава от желудочных болей! — срывает летучую медукку, горошек облетелый. На тропинке лежит ровненькая палочка. Аминат поднимает ее и бросает вверх, считая: четное или нечетное число раз обернется палка в воздухе. Если четное — сестра приехала с хорошими вестями и заберет Аминат с собою. Если же… Но палка хитрюга, она здорово шлепает Аминат по лбу, до крови. Вот тебе и праздник, нечего сказать!

— Иди! Ма-а-ть зо-о-вет!

Да. Сестра единоутробная, два года назад убежавшая в Нальчик, приехала с хорошими вестями о школе! Она советует Аминат готовиться к учебе. Но в доме переполох, отец набросился на мать и на сестру, обозвал ее русской свиньей. Сообщил свою волю: русская свинья может шататься по русским школам, сколько ей влезет, о ней забот мало. Но Аминат никуда не поедет. Так хочет и бабушка Канох. Не выдумывайте, пожалуйста. Надо, чтобы кто-то вел хозяйство, раз мать больна грыжей. Разве не девчонка доит корову, запрягает соседскую лошадь, пропалывает огород и пасет баранов? Довольно!.. А кому не нравится такое решение, может хоть сейчас убираться из дому. Он сказал окончательно. Девчонка — мусульманка, хорошая кабардинка, ее хвалят и Хабас, и сам Тамукин; нечего кружить ей голову!..

Подозвал любимую дочку:

— Запомни, Аминат. Ты кабардинка, тебе будет хорошо. У тебя богатая бабка, она тебя не оставит. Председатель тоже обещал помочь. Помни, как отцу трудно. Будь послушной, тебе будет легче. Ну, иди к подругам, два раза приходили за тобой…

Пришел отцов старший брат Муса. Оказывается, у бабушки и дедушки с утра ждут Аминат. На низкий круглый столик, покрытый по-праздничному чистой холстяной скатеркой, мать ставит бутылку водки, блюдо с барашком и рисом, чашечки, пышки, сыр, вареную курицу. Начинается угощение. Аминат очень хочется отведать всех этих вкусных вещей. О них ведь мечтала она весь месяц противного поста! Но она любит старшую сестру Анну, а та выходит из комнаты, чтобы прекратить ругань с отцом. И она расспрашивает о русском учителе и как к нему пройти. Аминат торопливо провожает ее и, не наговорившись вдосталь, бежит к бабушке.

Хороши праздники, всем хороши. К этим трем дням женщины прибирают жилища, шьют себе и детям наряды, пекут, жарят, варят, готовят сладости. Надо сделать так, чтобы очищенные уразой людские души были бы нарядны, белоснежны и не помнили о невзгодах и неудачах. А много ли человеку нужно? Кусочек радости, росинку надежды и он забыл о тягостном пути своем…

Перво-на-перво нужно зайти к бабушке, потом к председателю совета. Но по дороге ее зазывают в один дом, в другой, подруги где-то отстали. Аминат входит уверенно, приветствует хозяев и гостей, приносит пышные поздравления, желая дому богатства, урожая, всем здоровья и хорошей жизни, благословенной аллахом. Ее все знают, к ней все расположены.

Еще-бы!.. Похитили-ли девушку в невесты, и женщины запрудят улицу, слушая далекие выстрелы, Аминат тут как тут. Расскажет, сколько жених приготовил калыма я согласятся-ли отец и брат похищенной на свадьбу. Похороны-ли, поминки-ли по умершему, свадьба, рождение, прибыль в доме — без Аминат не обойтись. И когда гулянка молодежи и какая-нибудь Хайшет или Диса, распластав на груди гармонь, заставляет плыть пары в трепетной лезгинке, или в чудесной кафе. Аминат и там поспеет, выскочит вперед и станцует лучше многих взрослых. Даже в разгар постройки новой сакли когда по местному благородному обычаю в помощь хозяину сходятся соседи, пожилые и молодые, безвозмездно делать саман, класть стены, таскать бревна, плести заборы — плетни; и затем устраивается пиршество в честь соседей, даже на эти сборища зовут Аминат. Пусть расскажет, споет, станцует, развеселит хмурые человечьи сердца.

Да, хорошо все-таки в праздники! Каждая соседка приветливо усаживает, не знает, чем угостить. В домах прибрано, подметено, нарядно. На опрятных столиках стоит угощение. Аминат голодна, ей хочется сразу всего; но она блюдет этикет: надо делать вид, что ты сыта по горло. К тому-же Аминат знает, что ей еще быть в десятках домов; в такие дни желудок слона и тот окажется мал. Аминат лениво, нехотя с’едает кусок барашка, поднесенный ей на тарелке, надкусывает медовую лепешку; пробует и ореховую пастилу. Да-да, вкусно, спасибо, но она больше не хочет. В районе, она слышала, будут строить свою больницу и четыре школы. Угуу прокладывает каменную дорогу. У-у-у, этот Калмыков — голова. Сестра говорит, что в Нальчике он построил много новых домов, заводов, открывает техникумы. Одним словом, для кабардинцев начинается широкая жизнь. Ну, она пойдет, пусть ее не бранят, надо еще зайти к бабке. Сердечное спасибо за все, заходите к нам, отец и мать будут очень рады…

У бабушки Канох — дом сытый, покойный. Маленький толстый дедушка во всем послушен бабушке, но делает вид, что свое хозяйство, трех бородатых своих сыновей, живущих при нем и двух работников держит в ежевых рукавицах. У дедушки, как и полагается, сидят в гостях старики; первый день праздника принадлежит им.

— Пришла, стрекоза, — улыбается бабка. — Ну, садись, я тебе угощение припасла.

— Спасибо, нана, я дома ела достаточно.

— Ну-ну, знаю я ваш дом; не радуйтесь, что в долг достали паршивого барана. Ешь! Для тебя готовила. Если бы твои отец не был дурак и не слушал этой русской бабы, ему непришлось бы ходить по чужим людям.

— Да уж я я за человека не считаю того, кто покорится женщине, — подвыпивший дедушка победоносно оглядывает своих друзей по старости. Перед девочкой ставят десяток тарелочек с изюмом, медом, орехами, хаюой, пирожками, куриной ножкой. Входят ее подружки — наконец-то они ее нашли! Их тоже угощают, хоть и более скромно. Аминат-же не отпускают так быстро. Пусть девочки идут с поздравлениями пока одни, она их потом догонит; надо еще послушать ее разговоры и песни.

Она ест, отвечая на вопросы бабки, степенно поддакивая захмелевшим старикам. Только что собралась рассказать о сестре и о ссоре с отцом, как вдруг на улице послышались крики, топот коней…

Ях ходчебз, — первой всплеснула руками Аминат, бросаясь к окну. — Не посмотрели на праздник. Вот люди!

— Ях ходчебз, — отозвались гости, выскакивая на пороги. Улица пылила вслед летящим на быстрых конях всадникам. Вскоре в погоню за ними метнулись двое — старик Ужажев и его сын. Парень на лету сорвал с плеча винтовку и выстрелил три раза в воздух. Тотчас же отозвались ответные выстрелы там, в пыльных облаках…

— Кану похитили! — покачивали головами женщины, — что теперь будет? Это Магомет Начеков, из соседнего селения. Не даром он со вчерашнего вечера крутился здесь у нас, все подбирал себе товарищей. Не отдадут за него Кану, разве это калым — простенький нагрудник, пояс с узенькими плиточками серебра, даже не видно их, одно шелковое платье, две коровы и пять баранов?..

— Да уже ради этого не стоит и девочек рожать. Мы их растим, кормим, бережем пуще глаза — и не взять за нее хорошего калыма? Главное, брат несогласен. Ему тоже приходит пора жениться, он думал отыграться на сестре, заполучить тысченку денег и пару быков…

— Не сойдутся в цене, значит вернут невесту, только и делов.

Страсти быстро угасают, разговоров же о похищении — ях ходчебз — хватит на три дня. Аминат ест и благодарит. Вновь ест, ласкается к бабке, по ее просьбе и в угоду пьяным старикам отжаривает без запинки скороговоркой двадцать стихов из корана. Морщинки бабушки мягчеют, светлеют. Глаза ее наполняются гордыми слезами удовлетворения; вот она, ее внучка! пусть скажут все люди, чего она стоит? Эта никогда не продаст обычаев Кабарды. Для такой не жаль ничего…

У Тамукиных пир на весь мир. В гостях сам председатель РИК’а Абазов. Солидный, уверенный в себе человек. Не проходимец какой-нибудь, а местный житель; дом — полная чаша, поддерживает знакомства с дворянами, хорош с муллами, имеет две мельницы. С таким приятно дружить, видеть такого у себя в гостях — большая честь.

Ему рассказывают об Аминат, всячески восхваляя ее таланты, усердие к корану, знание преданий и обычаев кабардинского народа. Он обнимает ее худенькие плечи потной рукой, гладит ее льняную головку, засматривает в карие глазки пьяными хитрыми глазищами.

— Молодец, таких как ты, надо собирать; собирать отдельно, готовить и пускать в народ. Молодец! Будь всегда послушной, я тебе во всем помогу. Ты народу очень нужна…

Уже тускнеет полупьяный день. Аминат бегает по улице от дома к дому и самодовольно думает: «Я нужна народу. Меня будут готовить отдельно. Вот я какая!».

Она находит, наконец, подружек; но надо зайти еще в несколько домов. Они встречают много детских групп, также расхаживающих с поздравлениями. Мальчиков всюду встречают так себе, кое-что вынесут им, а то и откажут: уже много было; пойдите еще к другим. В комнаты их приглашают редко. Зато девочкам — почет и уважение. И нигде нельзя отказаться от еды — нанесешь хозяину смертельную обиду.

К вечеру Аминат чувствует: наелась так, что живот стал, как барабан. Поздно, при лампе, сидя с матерью и сестрой Анной (отца дома нет, видно — пьянствует у кого-нибудь), слушает Аминат воспоминания матери и жалеет ее, очень жалеет своим детским сердечком. Нет, она не повторит этого пути, у нее другая дорога жизни! Сестра снова советует ей ехать учиться. Есть приказ Калмыкова: учить всех детей.

«Они не знают, что скоро я буду избранная народом», — мечтает в полудреме Аминат. «Уже сейчас меня все уважают. Но если опять пошлют к Хабасу — возьму и убегу сама», — решает она. «Убегу прямо в Нальчик, к Калмыкову или в Пятигорск. Вот, скажу, пользуйтесь, учите; сама пришла»…

— Аминат! И куда могла запропаститься эта негодница?

На дворе холодный ноябрь. Клены и дубы, отряхиваясь на ветру, осыпают на землю миллионы дождевых капель. Бабушка Канох, кутаясь в платок — аллах за грехи лишил женщину права носить ватную теплую одежду — выходит в садик. Здесь Аминат тоже нет. И во дворе нет. И на улице. Только что заходил Хабас, жаловался: девочка отбилась от рук, третий день не посещает занятий. Куда же она уходит по утрам? Не подменил-ли ее шайтан?

Да. За побег ее жестоко наказали. И кто бы мог предположить, что кабардинская девочка, пять раз прочитавшая коран, общая любимица, надежда всех стариков и мулл района, вдруг убежит из дому? Забудет родную бабку и родного деда, опозорит вконец неудачника отца и поскачет на чужой подводе; а потом пойдет по лесам пешком в Нальчик проситься в советскую школу? И у кого проситься — у вчерашнего батрака Калмыкова?! Прославившегося в черные годы вражды бедных с богатыми и детей с отцами тем, что собирал он всех недовольных, всех батраков, всех голодранцев и ставил их начальниками над почтенными людьми. И что это за время наступило? Чтоб ему пусто было!

— Ами-нат! Соседка, ты не видала внучки? Ну, скажи на милость, как она отбилась от рук.

Заблудилась девченка тогда в лесу. Совсем бы убежала, да перепутала тропки. Вышла попрыгунья вместо Нальчика к балкарскому селению, примерзла, проголодалась, чуть не свалилась в обрыв. Подобрали тогда ее добрые люди, скоро узнали, откуда она, и доставили в родной аул. А уж отец рассвирепел так — и не передать. Убить собирался. Тоже вояка выискался. Лучше бы поменьше водку пил, да побольше слушал старуху мать. Взяла в тот вечер бабка внучку к себе, две недели вот ухаживает за нею, угождает во всем, силится образумить; только Аминат не сдается. Куда там! Ходит мрачная, ест нехотя, по ночам бормочет непонятные слова, а днем забьется в уголок, подопрет худое личико кулачками и сидит неподвижно. Не заболела-бы. С такими бывает…

А главное, — эта история с Хабасом. Он пришел, как учитель и духовный наставник, вразумить ее; а она при всех и ляпни: — «Ты бочка с навозом! От твоей школы только дурным станешь». — Пожелтел и затрясся учитель. Такое услышать от соплячки!..

Бабушка Канох, сгорбившись, идет в дом. На лице ее будто прибавилось морщин, в волосах — седых прядей. Кто поймет ее страдания, ее любовь ненасытную, эгоистическую к девочке? Девочке, для которой она жертвует всем и которая не дарит больше ее дом своими песенками… Но что поделаешь. Не раз заставала себя старуха плачущей, да ведь слезами горю не поможешь…

Только хотела войти в сени и развести очаг, чтобы у вечернего огонька предаться горестным размышлениям, и вздрогнули от неожиданности, на этот раз радостной неожиданности, бабушка Канох. К ней подкралась с кошкой в руке прежняя веселая Аминат. С разбегу по привычке бросается она к бабке, упираясь ей в грудь горячей головкой. Обнимает и ласкается долго-долго.

— Нана, — шепчет она и почти плачет, — я вас везде искала. Мне нужно…

— Чего ты? Я весь день дома.

— Мне без вас стань скучно, нана. Я вас очень-очень люблю. Мне надо вам что-то сказать… Очень важное.

Все подозрения бабки бросились бежать врассыпную. Она рада, она сама готова расплакаться, вспомнить далекую, спрятанную в туманах, молодость, прочитать капризному ребенку нотацию. Но кошка, прижатая бурным об’ятием, больно царапает ей руку. А тут вскоре несется с минарета привычный призыв. Девочка тоже застывает с раскрытым ртом, так и не сказав бабке главного. Костлявые дрожащие ладони последний раз проползают по ее щекам. И опять Аминат исчезает, погнавшись за кошкой. За кустом боярышника рвется ее бурная горная песенка.

…Долго молилась в этот вечер бабушка Канох. Долго не могла успокоиться ее встревоженная душа. А тут еще приезжал и от Абазова из района к председателю, а этот приходил зачем-то к мужу и долго шептался с ним взаперти. Не новые-ли тучи собираются от Пятигорска, от Грозного и от Орджоникидзе? Прикрыть седую мудрую голову Эльбруса и угнать сытый покой из кабардинских селений? Только бы не знать завтрашнего, только бы не думать о нем!..

В эти часы Аминат долго и в последний раз говорит с Павлом Никаноровичем. Он еще утром получил письмо от Анны и в полдень увидал девочку и позвал на вечер к себе. Многие видели ее беспечно поющей, скачущей на одной ножке, таскающей кошку за хвост. Но знает-ли кто, о чем говорил строгой девочке Павел Никанорович уже имеющий в ауле десять учеников и теперь пишущий отзыв о способностях Аминат, бойко читающей русский текст и сносно пишущий по-русски?..

Поздно вечером новости черной тучей падают на улицу. Бабушку Канох укладывают в постель. Всеми уважаемый председатель района Абазов срочно вызван верховым милиционером в Нальчик к самому Беталу Калмыкову. Второе — духовный учитель Хабас, возвращаясь в пьяном виде от Тамукина, где был на совещании, неподалеку от своего дома оказался сбитым с ног тонкой веревочной петлей и угодил с размаху в огромную лужу, из которой его с трудом вытащили. Какой позор! Какое святотатство!.. И третье — лучшая певунья, лучшая танцорка и лучший знаток корана. Аминат исчезла из аула вторично, захватив с собой все свои вещи и пальтишко двоюродного братца Жабриеля.

В Итум-Кале, на базаре, подошел ко мне молодой стройный парень в галифе, чулках и в галошах, вместо чувяк.

— В Грозный — не едешь? — спросил он деловито. — Мы, несколько человек, наняли в Грозный арбу и ищем еще пассажира — дешевле будет и нам, и тебе.

— Что-ж, это подходяще. А вы что за народ будете?

— Ученики, едем в школу учиться: два — после каникул, четыре — поступать.

И это было подходяще. Смотался за чемоданом. Лезу на арбу, битком набитую чеченскими ребятами. Старая «нана» (мать) подводчика, согбенная чеченка, тащит нам сноп кукурузной соломы, заботливо подстилает в арбе, чтоб было мягче. И вот тяжелая чеченская арба загромыхала по шоссе.

Мне повезло: в арбе ехал молодой, разговорчивый, открытый народ, полный бодрости и хороших надежд. Ну-ка, чем живет, о чем думает молодая Чечня, хорошая-ли растет смена?

Из Грозного, из ЧечОНО, пришла в Шарой бумага: — «Вашему округу, по разверстке, предоставлено 5 мест на рабфак; присылайте в Алхан-Кала (под Грозным) 5 молодых крестьян, знающих грамоту, для определения их на подготовительные курсы».

Собралось четверо: комсомолец Джабраил Кортоев — он был ингуш из Назрани и работал в Шарое секретарем совета, и еще трое ребят: Али Кубиев, Яхя Хаджиев и Мути Махаев — все великовозрастные, лет по 19.

Али Кубиев сильно колебался: у него — жена, двое детей и старая нана (мать). Ему тяжело было бросить хозяйство, но все-таки он поехал.

До Итум-Кале шли пешком, потом сложились по целковому — и вот едут в город за наукой.

Было в арбе еще два мальчугана из Итум-Кале: на облучке, рядом с подводчиком, вертелся черноглазый, лихорадочно живой Исмаил Махашев, ученик фабзавуча на заводе «Красный молот» в Грозном, а на задке трясся Сэйда Усманов, сирота, скромный и тихий мальчик, ученик Владикавказской железнодорожной профтехнической школы для националов; оба они возвращались после каникул.

Обо всем этом рассказал мне Джабраил.

— Здесь все наши бумаги, — сказал он, вынимая из-за пазухи пакет: — справки от врача, сельсовета, ячейки на всех 4-х человек. Пятый отказался: испугался, жалко было бросить хозяйство.

— Дурной! — сказал Исмаил с искренним сожалением, — окончил бы курсы, послали бы на рабфак во Владикавказ…

— Кого во Владикавказ, кого в Ростов, в Москву… во все рабфаки будут посылать горцев, — пояснил Джабраил.

— В Ростов, в Москву?.. — заерзал на облучке Исмаил. — Правду говоришь, Джабраил?.. Какие вы счастливые!.. А я только в фабзавуче… Всю жизнь молотом стучать… А какой я рабочий? Молота не подниму: здоровье слабое.

Замолчал Исмаил, повесил голову. Вдруг надумал что-то.

— Джабраил, а что, если бы ты взял меня с собой? На место того, который отказался…

— Дурной ты, — протянул Джабраил тоном старшего, — на тебя же нету у нас документов. Без справки нельзя учиться.

— Ах, беда!.. Несчастливый я, такой несчастливый…

Катясь под гору, гремела арба. Опять екали печенки и опять плыли перед глазами картины прекрасные, как сон: внизу водопад, падающий в бездну, вверху — серебряный ручей над головой: он низвергался трубой с обрыва, ветер разбивал его в пыль, а водопад качался в воздухе пышным водяным султаном.

— Смотри! — показал Исмаил.

Узкий зыбкий мостик повис над глубокой щелью; в черной глубине кипел, шумел Аргун.

— Недавно тут женщина в Аргун бросилась: муж ее наказал, она не могла перенесть.

— Не так! — поправляет подводчик, — Майштиргоева была слепая девушка, гуляла со всеми. Брат видит — растет у нее живот, будет ребенок. «Нам стыдно», — говорит он ей, — «мы убьем тебя сами». Она и бросилась.

— С этого места много женщин бросилось — вспоминает Джабраил. — Я как раз проезжал тут, когда покончила самоубийством Тоайт Бетирова. Один человек взял ее замуж насильно. Прошло много времени — у нее уже было два сына. Но Тоайт жилось плохо. Сказала она своему брату: «Трудно мне, помоги избавиться от неволи». Брат убил ее мужа. Но подросли сыновья, узнали все, и, встретив дядю, который убил их отца — убили его… Прибежала Тоайт на мост, рвала волосы, кричала: — Зачем мои дети убили моего брата! — и бросилась в Аргун.

— Вон там нашли ее, — показал Джабраил, — целую версту тащил Аргун ее тело.

Молодой человек ехал нам навстречу, вез в арбе камень.

— Сын Тоайт — шепнул мне Джабраил, — хочет строиться. Построится, а на завтра его убьют…

Из-за поворота показалось несколько всадников: — конных милиционеров. Впереди — начальник, красивый, черный, с усиками. Это был Тойзулбек Шерипов, брат Асланбека Шерипова[2], судебный следователь.

В эту ночь на одно из селений напали бандиты-конокрады. Отстреливаясь от погони, они убили одного крестьянина наповал, другого смертельно ранили.

Проезжая через селение, мимо кладбища, видим группу чеченцев с лопатами, — копают могилу убитому. Вдали, на крыше сакли, стоят женщины, ломают руки, плачут…

— В Осетии уже почти не носят кинжалов, — замечаю я.

— Если бы и у нас бросили этот глупый обычай! — говорит Исмаил. — Ну, да мы уже кинжалов носить не будем…

Да, это так. К этому идет. В асланбековский учебный городок, в прошлом году, Чечня впервые прислала учиться 370 молодых ребят. Половина из них впервые увидела железную дорогу, электричество, сельхозмашину, многие из них впервые узнали, что такое карандаш и бумага. И немалых трудов стоило убедить их сдать в цейхгауз кинжалы и заменить папахи легкими кепками.

Пока подводчик огибал с арбой крюк, мы все, присев на бревно, отдыхали на полянке. В горах уже была ранняя весна. Деревья стояли в почках, в сережках. Пели птицы, по земле меж кустарников голубели фиалки. Еще сыроватый воздух был напоен щекочущей ноздри прелью и такой тревожной, иссушающей губы, весенней теплотой. Вот и первые желтые восковые цветочки под ногами…

В глубокой задумчивости смотрел Исмаил на серные пещеры, на исполинские столбы размытых гор, на старые черные башни.

— Откуда мы, чеченцы, взялись? — сказал он, не то спрашивая, не то размышляя вслух. — Что за язык наш чеченский, почему он не такой, как русский?

— Вот это ты хорошо спросил, — похвалил Джабраил. — Все хотим знать, да никто не скажет. Кто построил эти башни?.. Кто мы такие, чеченцы и ингуши?

Я знал, что этими вопросами чеченские комсомольцы неизменно засыпают всех профессоров, приезжающих сюда экспедициями. Народ, впервые осознав себя нацией, хочет знать свое прошлое, чтобы строить будущее. Но нелегко ответить на эти вопросы. Чечня не имеет своей писанной истории. Ну, что-ж, будем обходиться легендами. И я рассказал ребятам, что знал.

В Брагунах, тысячелетнем ауле, меня повели к более чем столетнему старику, самому старому человеку в ауле — мне сказали, что у него хранится старая-старая родовая запись чеченского народа.

Старик сидел в сакле на тахте, согбенный и высохший, как пергамент. Услышав шаги, поднял лицо: из кровавых век, вывороченных трахомой, смотрели оловянные, ничего не видящие глаза. Я передал через толмача свою просьбу. Но патриарх слушал безучастно. Отрицательно покачав мертвой головой, он отвернулся — в знак того, что наши просьбы останутся безуспешными. Спугнутые мухи опять присосались к гною на его ресницах, ползали по голому, синему черепу. Патриарх не трогал мух: «мухи — это души умерших», говорит старая Чечня. Бросив взгляд на окованный жестью ларец на полке, где хранилась заветная грамота, я ушел. Но другой русский — А. Костерин, странствующий корреспондент и литератор, — был счастливее меня: Чечня знала, что он был помощником у самого «Дикало» (Гикало). С долгими уговорами и деликатным нажимом через местный совет, Костерин получил возможность взглянуть на драгоценную рукопись, сломанную на сгибах, и сельский кади, переполненный самодовольством, перевел затейливый бисер арабского письма на русский.

— «Моим братьям, всем моим родственникам, оставляю запись о далеком прошлом, о начале нашего рода. Род наш пошел из города Шеми, что лежит на юг отсюда, в Турции. Градоначальником Шеми был богатый и могущественный Ахмат-Хан. Многими землями владел Ахмат-Хан и много людей было у него подвластных. Но красой и гордостью его были три сына: старший — Шам-Хан, средний — Сеид-Али и младший — Абас. Прослышали сыновья о великих и богатых горах на севере. С тяжелой скорбью отпустил их Ахмат-Хан в далекое, неизвестное путешествие. Несколько лет шли братья, прошли от моря и до моря, шли по берегу моря и вышли за горы дагестанские в неизвестную, незаселенную страну. И увидели братья, что богат и красив этот край — многочисленные реки текли с гор, в реках рыб можно ловить руками, кругом богатые, нетронутые леса, полные всякого зверья. Из скал били горячие источники, которые исцеляли от всяких болезней, из земли сочилась нефть, которая вспыхивает от искры кремня. И основали селение Махкеты, что значит: „Пришедшие к желанной земле“. Десять лет прожили здесь братья. Род их увеличился и стало тесно. Сеид-Али основал селение у реки и назвал селение и реку по имени своего сына — Аргун. Абас основал селение Нашхой, назвав его так по имени страны, откуда вышли нохчи, что значит „народ“. Шам-Хан остался в Махкетах; потом было основано еще одно селение — Гордали, названное так по имени сына Шам-Хана. Кроме этих четырех селений, в те времена больше селений здесь не было. От этих селений и пошла страна Нохчи. Записываю это в году 430-м от появления Магомета»[3].

— Какие вы умные, русские! — восклицает Исмаил простодушно, — все знаете, обо всем читали… И как ты быстро пишешь в свой блокнот! А вот мы — свою историю, и то не знаем… Хорошо узнавать легенды, выяснять, что правда, что нет. Больше всего я люблю общественные науки — как жили люди, как надо жить. Историю люблю, политграмоту люблю… И работать на заводе тоже люблю, да сил нет, слабое здоровье.

Обогнув крюк, под’ехал наш подводчик.

— Эх, почему я не учусь на рабфаке! — вырвалось у Исмаила с искренней горечью.

— А ты подай заявление, — говорит Джабраил.

— А можно?

— Почему нет? Ты хорошо учился?

— Джабраил, я был первый ученик в Итумкалинской школе! В Грозный меня потребовало само ЧечОНО, как лучшего ученика. В школу ФЗУ лучше меня учатся только двое русских, но они же знают русский язык и хорошо подготовлены. Скажи, скажи, кому подать заявление?

— Ну, вот что, — говорит Джабраил, — поедем с нами прямо в Алхан-Кала. Там пойдешь в приемочную комиссию и подашь заявление, что просишь допустить тебя к экзаменам на вакантное шароевское место. Мы подтвердим, что по Шарою свободное место есть. Пиши заявление.

— Джабраил, Джабраил!.. Я сильно, сильно хочу учиться на рабфаке!..

Мальчуган скакал от радости. Я вырвал из блокнота листок. Исмаил написал заявление. Джабраил на нем же дал хороший отзыв.

— Только не зевай, экзамены завтра утром.

Всю дорогу весело тараторил обрадованный Исмаил. То он проверял у Джабраила свои знания по политграмоте, то показывал мне дикие серные источники или два странно-сросшихся дерева, «заработавших 20 рублей от генерала» (лошади понесли, генерал выпал из фаэтона, полетел в пропасть, но зацепился за эти деревья, за что пожертвовал ближнему аулу 20 рублей), то подводил к обрыву, с которого в Аргун упала ночью женщина с арбой и лошадью.

На крутом под’еме опять слезли с арбы и пошли пешком.

— А ты, Сэйди, кем будешь, когда окончишь? — не унимался Исмаил.

Сэйди, мальчуган в курточке и в куцых штанишках, бодро шагал впереди всех.

— Мы будем ревизор движения… — говорит он скромно. Подумав, добавляет:

— А может, и сам начальник станции.

— Счастливый! — качает головой Исмаил. Он явно подавлен столь блестящей карьерой друга.

У селения Дзунахай Исмаил обратил мое внимание на великолепный бетонный мост, выгнувшийся аркой.

— Все наши крестьяне так хвалили мост, что инженер, который его строил, умер: такой дурной наш мужик, — сглазили инженера!

— Какая чепуха! — пожал плечами Сэйди, — а еще комсомол!

Подводчик Бисол Исаев и женатый школяр Али Кубиев, черный, горбоносый, похожий на тюрка, отстав от нашей группы, тоже вели разговор.

— Дурной, дурной, куда едешь? — говорил парню подводчик, — они мальчишки, а у тебя жена, двое детей!

— Хочу учиться, — тихо отвечал Али.

— Старая нана будет плакать. Трудно будет нана — хозяйство разорится.

— Хочу учиться… — упрямо твердил Али.

— Ай, дурной!.. Женатый человек такой дурной!

В Арш-Марды, близ Аргунского моста, нас застали сумерки.

Но ребята не хотели отдыхать: завтра утром — экзамен, к утру во что бы то ни стало надо попасть в Алхан-Кала. В убогой сакле-лавчонке старая, черная чеченка отвесила нам на безмене белый городской хлеб — большая роскошь в горах. Ребята делились хлебом по-братски, подкреплялись на-ходу, торопя подводчика.

Едем час, два… бесконечно! Время уже к полуночи. Еще раз взобраться на горб горы, и там, — спуск к плоскости.

Ночь, тьма… Притихли ребята.

— Максим, смотри!

Поворачивают голову — неожиданное, сказочное зрелище, бриллиантовой россыпью сияют во тьме огни Грозного, огни нефтепромыслов. Не верится, что до них еще 35 километров. Но промысла расположены на горе и видны из самых дальних ущелий.

…Черная, ровная степь, мрак, сизый, сырой туман, из тумана выходят и пропадают старые курганы… Едем и едем по таинственной, древней земле Нохчи. Далеко в стороне чуть светятся огоньки какого-то селения.

— Погоняй, погоняй, Бисол, — опоздаем на экзамен!

Заблудились. Стали. Бисол ушел во тьму искать дорогу.

Где-то в стороне проскрипела арба, доносятся голоса.

— Эй! — кричит Джабраил, — милах бу Гойта бюда нек? — Где тут дорога на Гойты?

— На Гойты — прямо! — кричит из тьмы сунженский казак.

И опять тарахтит арба по звонкой, накатанной дороге. Огни, журавль колодца, деревья из тумана… В 12 часов ночи, закоченев, тесно прижавшись друг к другу на дне арбы, пробираемся по невылазным улицам селения Гойты славного революционного селения, где даже женщины и дети помогали отражать атаки белых.

Вдруг возница останавливается. Школяры поднимаются и слушают в глубоком молчании: гудят ночные гудки заводов Грозного.

— А сколько гудков в Ростове! — мечтательно вздыхает Исмаил. — А сколько в Москве!..

В Гойтах часа три поспали в крохотной хатке чеченца, грозненского нефтерабочего: школяры — вповалку на полу, меня хозяин с почетом уложил на своей единственной кровати.

…Чуть брезжит скупой, холодный рассвет. От мутного Мартана клочьями рваной кисеи ползет к горам туман. Над берегом — скифские, каменные торчаки, на пригорке — надмогильные шесты кладбища.

— Холум, — показывает Исмаил на лес шестов, — гойтинцы сильно с казаками воевали, и кто на войне умирал, тому на могиле холум ставят. Мулла говорит, кто на войне погиб — тому место в раю.

— Чеченский чепуха… — брезгливо говорит Сэйди, — хочет на рабфак, а верит в такой глупость.

Степь. Квадраты свежих пашен. У бричек и арб, по зеленому ковру, пасутся крупные черкасские волы. Чеченцы-пахари, недавние переселенцы с гор, настраивают плуги и бороны.

— Малх-Сахажна (солнце взошло)! — говорит Джабраил, будто слова привета.

Капли росы блеснули по зеленому ковру первой весенней травы.

— Солж-галит! — вторит Исмаил с радостью. — Солж-галит!

Арба гремит по мостовой, в’езжаем в Грозный — «Солж-галит» — «Город на Сунже» на языке чеченцев.

Вечером еще раз я вижу Исмаила на вокзале у кассы: в руках у него — путевка, он едет на курсы в Алхан-Кала.

Квартира Шпака. Просто, опрятно. Кровать, стол, три табурета. На стене висят костюм «юнгштурм», маленькое зеркальце и плакаты: «На пол не плевать», «В здоровом теле — здоровый дух», «Табак яд — не кури, гад».

Шпак в трусах и майке перед открытым окном занимается физкультурными упражнениями, поминутно заглядывая в книгу.

— Приехали! — сказал Петр. — Новые гости приехали.

— Ладно, — ответил я и поднял занавеску.

У автобуса толпились ребята. Шла бойкая оценка еще неиз’ятых ценностей. Производился отбор и прикрепление.

Одного из новичков вывели к нам. Костюм синий, шляпа — аристократ! Откуда, — спросил я соседа, — откуда этот денди?

— Эмигрант. Кажется, из Франции.

Я повернулся к стенке. Прозвенел колокол. Мертвый час.

Француз жил умеренно. Ложился во-время, ел по норме. На пляж шел с подушечкой. Брюки менял два раза в день.

«Скучный француз», — думал я. В свободные часы он разучивал русские слова: площадь, гроб, кружок, вымя…

Французу было лет двадцать пять. Я стал не доверять французу. Двадцать пять лет, а уже эмигрант. Что ты дал революции, расфранченный Жан? За килограммами смотришь, с подушечкой ходишь.

Неизвестно, откуда пришло это чувство неприязни. Я стал сторониться француза.

— Мы опоздали родиться, — говорил я Петру. — Мы пороха не знали, мы боя не нюхали. Так это мы. А он чего? Чего сюда прибыл? Драться надо там. Большевиков мало. Беглец он, гад…

— Брось, — усмирял меня Петр. — Интернациональное воспитание на данном этапе, когда мы вступили…

— Слушать не хочу, — кипятился я. Не хочу слушать. Если-б старый был — другой разговор. А то ведь — сопля на цыпочках! Он еще ничего не дал, а уже на отдых метнулся.

…И сижу я на постели, холодными глазами щупаю Жана. Здоровенный детина осматривает перед зеркалом загар. А на спине ссадины, рубцы вроде.

— Что это? — спрашиваю я.

— On ma fouette avec les, — засмеялся и махнул рукой, fouets en fers.

А… догадываюсь я. И подумал: «на площадке должно быть разбили».

— Спортсмены?

— Спортсмены! — обрадованно подтвердил француз и еще больше засмеялся.

Вечером, за ужином — беседа об иностранных языках. Я говорю из иностранных — одним еврейским владею.

— Я — заявляет Васька из обкома, — французский знаю.

— Знаешь? — проверим. Переведи-ка. Вот.

— On ma fouette avec les fouets en férs.

— On ma fouette avec les fouets en férs. — повторил гнусаво Васька.

— Сейчас… Меня били железными прутьями. А что? Что с тобой?

Я вскочил из-за стола. Я покинул пышные яства. Я оставил любимый пудинг. Холодный пот окатил меня.

Я побежал на площадку искать его. Товарища Жана…

— Пойдешь на концессию?

Что-ж, концессия, так концессия. Не все равно, где работать.

Вечером секретарь парткома провел меня в цех. Дорогой напомнил — здесь далеко не все свои люди, фашисты есть.

— Ладно, — буркнул я. — Буду бдительным.

— Бди! — засмеялся отсекр. — А вот и мастер.

— Господин Данкович! Этот товарищ сегодня в ночь заступает. Дайте ему работу получше. Он у нас редактор.

Я одел спецовку. Шел первый час ночи. Было жарко. Стремительно взлетали железные шторы печей, обнажая огромные палящие рты.

— Идите в край. На пятую, — сказал мастер.

Я пошел.

Ночь казалась мучительно, дьявольски долгой. Печь безумствовала. Вилка врезалась в жерло и с визгом моментально рвалась обратно. Я не успевал подносить посуду. Я падал. Я спотыкался. Я ронял чашки.

Мастер смотрел на меня внимательно, что-то шептал помощнику. Оба смеялись. Я свирепел. Я понял — смех вызван мною… Я свирепел, но лучше работать не мог.

Пришло утро. У ворот меня встретил отсекр.

— Ну, как? Куда поставили?

— На пятую.

— Сволочь! — крикнул отсекр.

— Что ты!

— Так вот как он… Да ведь это самое каторжное место, как он…

Я догадался. Речь шла о мастере. Значит, ночью мастер издевался надо мной.

В следующую ночь меня к печи не поставили.

— Редактор! — крикнул иронически мастер. — Пойдите вымойте чашку.

Я покорно взял тряпку.

— Редактор! Соберите брак и отнесите на мойку.

Он был изысканно груб. Когда в третий раз он крикнул:

— Редактор! — я подошел и сказал:

— Господин Данкович! Моя фамилия Гришин.

— Хорошо, Гришин. Сложите штанги.

Всю ночь мастер гонял меня. Казалось, что его мысли заняты только мной. Он не давал мне ни минуты покоя. Он не мог видеть меня сидящим. Он находил для меня самую грязную работу. Он смеялся над каждой моей ошибкой. Я почувствовал — передо мной был враг.

«Интересно, фашист или не фашист?» — размышлял я, идя домой.

Цех стал на ремонт. Будем работать по-среднему. Значит отдых. Нас рассортировали. Ловкачи давили 7 часов волчка. Я ждал работы.

— Что мне делать, Данкович?

— На уголь. Берите лопату — на уголь. А в 12 ко мне на квартиру.

Я удивился.

— Будете топить печь.

Чорт с тобой господин Данкович.

Когда я растапливал печь, он заходил и вертел носом.

— Дыму, дыму много.

Увидев следы снега на паркете, он хмурился.

— Вытирайте ноги, молодой человек.

Он злил меня — мастер. Но я сдерживался. Дисциплина.

У меня прогорели рукавицы. Я хватал уголь голыми руками. Ладонь была в ссадинах и ожогах.

— Нужны новые рукавицы.

— Ваша власть — ваш колдоговор. Рукавицы — на месяц. Месяц еще не прошел.

Он издевался. Но я его не трогал. Пусть. От ожогов не умирают.

Скоро я убедился, что Данковича в цехе не терпят. Дело было так. Он кричал на рабочего, допустившего брак. Он хотел ударить рабочего. Стоявший рядом нервный, впечатлительный партизан Змейко схватил Данковича и посадил на решетку.

Еще мгновение — мастер сгорел бы в печи. Вокруг было человек 12. Они молча, спокойно смотрели, как Змейко двигал решетку с мастером к огню.

— Стой, — крикнул я. — Стой, Змейко.

Я спас мастеру жизнь. Дисциплина! Но я ненавидел его сегодня больше чем вчера. «Интересно — фашист или нет?» — размышлял я, идя домой.

Месяца через три Данкович заявил:

— Еду на родину.

Все облегченно вздохнули. Скатертью дорога, без тебя освоим технику.

Данкович громко выражал свою радость. Стал ласковее. Предложил даже купить у него костюм.

— Знаете, кризис у нас в Польше, но трудностей нет. Этого добра хватает.

Костюма я не купил. Данкович уехал в Польшу. О нем почти забыли.

Неожиданно техник Горн подал в союз. Это был осторожный иностранец, и его шаг удивил нас.

— Почему вдруг?

— Видите ли, я давно об этом думал. История с Данковичем подтолкнула.

— Какая история?

— Не знаете?

— Данкович приехал в родной город с маленьким чемоданчиком. Имущество он продал в СССР и прогулял. Он пришел на свой завод, у проходной сидели рабочие. Все рабочие. Завод стал.

Но он не унывал, Данкович. Он ведь большой мастер! Но и второй завод стал. Что делать? Этого Данкович не ожидал. Он вернулся к проходной. Он присел к приятелям. Его расспрашивали. Данкович рассказал, что у нас пущены две печи, пущен завод в Луганске и Сибири, что рабочих рук нет, что его терпели, хотя он не особенно лойялен к Советам.

— Это все?

— Да, все. Он, конечно, меньше всего агитировал. Вы ведь его знаете. Он говорил только правду об СССР.

— Ну и что же?

— Его взяли жандармы.

— Где же он сейчас?

— В дефензиве. За революционную пропаганду. Третий месяц сидит, — и Горн махнул конвертом с зарубежной маркой..

В шахте Фрунзе — прорыв. Меняется административное руководство. Комсомольцы шахты чувствуют на себе большую ответственность за плохую работу в шахте. Всех их занимает вопрос: как вывести шахту из прорыва. Комсомолец Алексей Хмара, бросивший рабфак, говорит, что нужно всем дружно петь дубинушку и мускулами, горбом своим поднять шахту на ноги.

Ваня Недопеков видит спасение шахты в овладении машиной, в своем изобретении конвейера для быстрой подачи угля. Есть сторонники у Алексея, есть сторонники у Недопекова. Каждая группа по-своему относится к инженеру Морозу, которого оклеветал Марьин и Копейкин люди большие, у старого хозяина шахты были в большом почете.

Изобретенный конвейер, неудавшаяся катастрофа в шахте, организованная лодырями и приказчиком Марьиным — классовым врагом, об'единяют ребят. При помощи инженера Мороза ребята овладевают техникой. Правильное руководство со стороны секретаря партячейки т. Захарова воспитывает у ребят правильное отношение к труду, к технике, к технической интеллигенции. Инженер Мороз убеждается, что техника без людей, без их энтузиазма — еще далеко не все. Алексей признает, что одним горбом шахту на ноги не поставить. Нужно учиться, нужно осваивать технику, нужно возвратиться на рабфак, с которого он ушел ради спасения шахты.

В пьесе показано подлинно коммунистическое отношение нашего комсомола к труду, единство целеустремления при разности методов и подходов к работе.

Мороз (вбегает рассерженный, заткнув уши) — Не хочу, не слышу. Есть цифры, человеко-дни, расчет, система — и никаких беллетристик. Довольно меня агитировать! (Видит, что он один). Товарищ Захаров, вы же от меня не отставайте, что я, сам с собой должен говорить?

Захаров (появляясь) — Вы же все равно не слушаете.

Мороз — Да, но вы со мной лозунгами разговариваете. «Энтузиазм»! Англичане без энтузиазма больше нас делают, нам работать нужно, система нужна, точный расчет. Техника в период реконструкции решает все.

Захаров — Правильно!

Мороз — Это же у вас у самих написано.

Захаров — А у вас?

Мороз — Ой, ой, ой, опять политграмота! Наивный вы человечина, поймите, меня переучивать поздно, — стар, сед, мамушка вы моя родная. Да вы мне еще стихи начните читать!

Захаров — Буду читать, товарищ Мороз, у нас сама жизнь — стихи. Днепрострой…

Мороз (затыкает уши). Не слышу.

Захаров — Кузбасс.

Мороз — Читал.

Захаров — Магнитогорск. Это вам не стихи.

Мороз — Я не слышу, товарищ Захаров.

Захаров — Ведь мурашки по спине бегают!

Мороз — Не ощущаю никаких мурашек.

Захаров — Вы, тов. Мороз, были на Сталинградском тракторном заводе?

Мороз — Был.

Захаров — Вы видели, как через каждые 15 минут трактор с конвейера по ленточке прямо в степь, в колхоз на Кубань?.. Эх, родная! На Кубани отпахали — в Сибирь, Эх, милая! Да тут ежели вкопаться мыслями, об этом красиво говорить надо.

Мороз — Стихами, товарищ Захаров, стихами.

Захаров — Да вы сами энтузиаст, товарищ Мороз.

Мороз — Что, я? Ни в коем случае! Ни в коем… Что?… (Слышится песня).

Мороз — Вот, я так и знал, так и знал! Это что еще за крики?

Марьин (появляясь) — Это штурмовой батальон под предводительством Алеши Хмары работает.

Мороз — Я спрашиваю, почему орут, а не кто орет. Надо слушать соответствующим местом.

Марьин — А это они не орут-с, товарищ Мороз. Это..

Настя (кричит). Песни поем, товарищ Мороз!

Мороз — Вот видите, товарищ Захаров, они песни поют.

Марьин — Группа энтузиастов.

Мороз — Вот, вот, вот. Батальон энтузиастов.

Захаров — Пойдемте, посмотрим.

Мороз — Обязательно смотреть (на ходу). Обязательно смотреть! Смотреть, все смотреть, все! (Подходит к группе Алексея). Ну, здрасте, здрасте… Так… Песню поете?

Голоса — Поем. Да. Песню.

Мороз — Т-а-а-к. А зачем это?.. Песню…

Алексей — Песня, она, товарищ Мороз, к труду зовет, в работе помогает.

Мороз — Не помню.

Алексей (горячо) — В любой момент — на войне, в работе тяжелой. Дубинушку знаете, — сила!

Мороз (Захарову) — Слыхали — душинушка. (Ко всем). Гм, так вот что, дубинушка, когда нужно быть внимательными, петь не годится. В пыли петь для здоровья вредно, да вообще данная обстановка не позволяет этого. (Захарову). Пойдемте, дальше.

Настя — Товарищ Мороз, значит, вы против энтузиазма?

Мороз — Какого, разрешите вас спросить?

Алексей (не вытерпев) — Нашего молодого, кипучего, сметающего на своем пути все преграды, все трудности!

Настя (восторженно) — Ну, скажите, товарищ Мороз, что вы против такого энтузиазма!

Мороз — Конечно же против, мамочка вы моя родная. Против.

(Свет переносит на группу Недопекова. Ребята возятся с конвейером).

Недопеков — Нажали, нажали. Своди, ребята, крепче. Да вы жмете или нет?

1-й парень — Жмем. (Кряхтит).

Недопеков — Ну, а что же вы, ребята, только держитесь?

2-й парень — Поклеп, Ваня, жмем добросовестно. Смотри! (Жмет, кряхтит).

Недопеков (садится) — Да так жать совсем и не надо. Конечно, назови еще сюда 20 человек да нажми все сто двадцать, конечно, получится. А надо, чтоб два человека. Понял? Вот ты да я. Да чуть нажали — и готово. Тогда правильно придумано. А так… (махнул рукой).

2-й парень — Плохой ты, Ваня, значит изобретатель.

3-й парень — А, говорил — переворот в шахте произведем.

Недопеков — Если бы сделали…

2-й парень — Э-э, сделаешь ее!

Недопеков (берет книжку, смотрит в нее). Дай чертеж.

2-й парень (подает). Ну, что там?

Недопеков — Вот, понимаешь, немножечко, совсем немножечко бы — и все хорошо. А она вот… не рассказывает! На, читай (дает книжку парню).

2-й парень (в испуге) — Ой, да ну тебя! (бросает книжку).

(Появляются Захаров и Мороз).

Захаров — Ну, вот вам и еще герои.

Мороз — Опять герои… Здрасте, герои, ну, что у вас тут?

Недопеков — Да вот, ничего пока.

Мороз — Что это?

2-й парень — Конвейер организуем.

3-й парень — В сто раз время экономится.

2-й парень — Ежели пойдет.

Мороз — Так. Ага. Это уже лучше. Ну, и что же?

Недопеков — Заело что-то.

Мороз (смеется) — Заело? А как делали?

2-й парень — Смеяться тут нечего.

Недопеков — По чертежу делали. (Дает чертеж).

Мороз — А ну, ну (читает). В шахту технику даешь, Недопекова чертеж… Идеологически вполне выдержанно. А технически ни к чортовой матери. Хотите, скажу, что заело? (Пауза). Безграмотность заела.

Захаров — Ты, товарищ Мороз, с ними полегче. Ребята-ж молодые, а ты им загадки вставляешь.

Мороз — А это что? (Поднимает книжку). Ну, вот. Вот, товарищ Захаров, вам и ответ. Алгебра под ногами. (К ребятам). У ваших ног. Топчите, а она, вот эта маленькая, запачканная углем книжонка вам мстит. (Захарову). А, что?

Захаров — У ребят интересная мысль, товарищ Мороз.

Мороз — Мысль. Мысль. Мало мыслей. В данном случае техническая грамотность обеспечивает реальность мысли.

Захаров — Товарищ Мороз, ты меня не понял.

Мороз — Понял, понял. Пойдемте.

Недопеков — Товарищ Мороз, я к вам домой приду. Ладно?

Мороз — Зачем?

Захаров — Вот он меня правильно понял.

Мороз — Ага, ну что же, милости просим.

Захаров (Недопекову, в стороне). А ты, Ванька, вот что. Носа не вешай, иди к Морозу: днюй, ночуй у него, ругайся или дружи… Но знания усвой его на сто двадцать.

Недопеков — Во как понял, товарищ Захаров!

(С криками «ура», размахивая лампочками, бегут ребята группы Алексея, Они возбуждены).

Настя — Вот, товарищи, кто не верил в победу нашу: сегодняшняя добыча по участку прыгнула с 44-х до 62-х!

Все — Ура!

Алексей (Недопекову) — Ну, кто прав?

Недопеков — Не знаю.

Алексей — Ну, а мы знаем. Товарищи, я говорил, что сдвинем с мертвой точки.

Настя — И сдвинули.

Мороз — Что такое, что такое?

Настя — Мы сегодня подняли добычу до 62-х.

Мороз — Ну, и ерунда — восемнадцать процентов.

Алексей — Энтузиазм, товарищ Мороз!

Мороз — Телячий восторг, товарищ Алексей (пошел).

Парень (вслед) — Чего, чего?

Захаров — Ничего, ребята, молодцы. Только глубже в работу, Алешка, всматривайся. Сила, она, знаешь, не только в мускулах.

Мороз (кричит) Товарищ Захаров, ну что вы застряли там?

Захаров — Иду, иду. Мы, Алешка, еще с тобой на эту тему потолкуем.

Алексей — Товарищ Мороз, а я вас понял.

Мороз — И ничего (вы, молодой человек, не поняли. (Захаров и Мороз ушли).

Настя — Алексей, что это у тебя? (Видит на руке у Алексея кровь).

Алексей — Пустяки, царапина.

Настя — Дай, перевяжу. (Срывает с головы косынку, перевязывает).

Алексей — Вяжи туже.

Настя — Но тебе ведь больно.

Алексей (зубами стягивает до боли повязку). Эй, ребята, на зло всем маловерам, железной стеной вгрыземся в работу. Я предлагаю всем сейчас отстоять еще смену.

Все — Даешь!

Настя — Алексей, ты прямо…

Проходят Алексей, Настя и другие ребята.

…1919 год. Над рудничным поселком «Парамоновки» — сентябрьская мокрая, густая ночь. Дождь охлестывает домишки горняков и высокий недвижный копер.

Изредка, будто одинокие шахтерки, вспыхивают и гаснут огни в окнах.

Кто-то идет. Грузно разминая грязь, шлепает наугад, злостно бормоча ругательства по адресу темноты и дождя.

Остановился. Чиркнул спичкой. Огонек осветил насупленное, с аккуратными усиками лицо, военный с погонами плащ, короткий заграничный карабин.

Неподалеку у окошка, словно ветер веткой, — осторожный стук. В темноту окна — детский мальчуганий голос:

— Дядя Сергей, а дядя Сергей! Сейчас же на собрание к товарищу Мележику. — И в открывшееся окно еще тише: — Да смотри, не влипни! Здесь, где-то, кадет — сволочага шляется.

Товарищ Мележик — председатель ревкома. Мальчуган — Колька Кобзев.

В шахтах у ворот тюрьмы — толпа. Грузный казак с нагайкой загородил своей лошадью узкий проход во двор.

Происходит «передача». Жены шахтеров, старики, подростки протягивают сквозь решотку забора хлеб, записки, табак. Колька просовывает в щель небольшую картофельную лепешку.

— В пятую камеру — Кобзеву, — говорит он, а у самого сердце чечетку выбивает. — «Хоть бы не разломил», — проносится у него в голове. Он вздрагивает, вспоминая, как неделю назад ему всыпали десяток плетей за карандаш, который он пытался в булке передать брату.

Лепешка пошла. А на другой день пятая камера оказалась пустой. Брат Кольки, коммунист Кобзев и его товарищ Звонарев бежали. На подоконнике остался лобзик, которым были перепилены несколько прутьев решетки. Лобзик, переданный Колькой в картофельной лепешке.

До самого 1920 года отряды Каледина, банды Назарова не давали спокойно вздохнуть семьям горняков «Парамоновки», ныне шахты им. Артема.

Отец, сестра, братья Кольки — семь человек из семьи Кобзевых сначала в красногвардейских отрядах, а потом в Красной армии отбивали, с тысячами таких же, как и они, свои шахты, свою новую жизнь.

Находилось дело и Кольке. Подноска патронов к линии огня, чистка картошки в отрядной кухне, добыча разных сведений, — все это он выполнял с серьезностью взрослого.

В двадцатом — шахта уже навсегда стада советской. Отец, сменив винтовку на отбойный молоток, снова полез в шахту.

Но недолго он там проработал.

Свыше тридцати лет работы на шахте и долгие месяцы борьбы на фронте взяли свое. В 1921 году умер старик Кобзев, награжденный званием героя труда.

В. 1920–21 гг. Николай Кобзев — рассыльный в шахтпарткоме. А в конце 1923 г. Кобзев по длинным подземным галлереям, прижавшись к земле, к угольным пластам, по узким ходам пополз в забой.

В начале 1924 года вступает в комсомол. В этом году Николай работает в шахте чернорабочим. Присматривается к отбойщикам, крепильщикам, вагонщикам. Решает научиться крепить.

С 1925 года Кобзева знают, как хорошего крепильщика, настолько хорошего, что уже через год ему поручают работу внештатного инструктора в школе горпромуча.

Работа секретарем шахтной комсомольской ячейки и членом бюро окружкома ВЛКСМ крепко связывается с работой под землей.

Он не покидает работу в шахте до сентября 1928 года, когда по путевке бюро окружкома комсомола он уезжает учиться в Московский горный рабфак им. Артема.

Учеба давалась туго. Три группы начальной школы — это, конечно, плохая подготовка. Но не плохое намерение имел Кобзев.

Учиться лучше других — таково было намерение, которое уже во втором полугодии стало действительностью. В результате — по всем предметам отметка «хорошо».

Горный институт им. тов. Сталина — заключительная ступень теоретической учебы Кобзева.

— Пугался я сначала, — признается он. — Ведь шутка ли? — Выс-ше-е учеб-но-е за-ве-де-ни-е. Но все это — чепуха, — оживляется он. — Я убедился, что нужно только желание и усилие, остальное будет.

Желания и усилия у Кобзева хватит, «остальное», т. е. звание инженера, он получит через два года.

Сейчас — практика. Уже четвертый раз за последние три года приезжает Кобзев на шахту «Артем». В прошлом году премирован за отличную работу по креплению. Теперь он десятник 813 лавы западно-капитального уклона.

Лава только что начата разработкой. Серьезное и ответственное дело, — это понимают все девять человек бригады Кобзева.

— К 1-му сентября сдаю лаву в полную эксплоатацию, — говорит Кобзев. — Это будет мой и всей бригады мюдовский подарок.

На-днях он и несколько лучших ударников (Галатов, Ожогин и др.) получили звание ударников и премированы путевками в базу отдыха.

Небольшая чистая комнатка в доме шахтоуправления. Цветы на окнах, Ленин и Сталин на стенке. Этажерка с книгами — все больше технические.

— Чтоб не забыть — приходится частенько заглядывать в них, — говорит Кобзев.

Он подходит к столику, возится у радиоприемника и через две-три минуты «Партизанская песня» наполняет комнату.

— На-днях приобрел, — улыбается он и вдруг суровеет: — Был бы жив отец — вот послушал бы! А то старый за всю свою жизнь лишь два кино-фильма видел, да и то при советской власти. Не до развлечений раньше было, когда в желудках и у самого и у семьи пустота, хоть углем набивай…

Взглянув на часы, Кобзев спохватывается:

— Э-э! да я, кажется, опаздываю… В шесть тридцать — лекция в клубе о новых методах крепления кровли. Приезжий инженер делает. Надо пойти…

В зале заседаний совпартшколы — необычайное оживление. Возле сцены, сгрудившись в тесный живой круг, поют ребята. «Марш Буденного». В зал беспрестанно прибывают все новые и новые лица, теряясь в неугомонном человеческом потоке. И над всем этим многоголосым, как пчелиный рой, гулом, над разнообразием лиц и костюмов царит то неиссякаемое веселье, какое отличает молодежь.

Дробно прозвенел колокольчик в руке секретаря райкома. Волнение в зале понемногу улеглось. Все головы повернулись к эстраде, где за длинным, покрытым красной скатертью столом сидит представитель окружкома Синятников.

После обычных выборов президиума Синятников встал. Его встретили дружными рукоплесканиями.

— Товарищи! — начал он с привычной уверенностью, которая с первого слова изобличает опытного оратора. Шопот в задних рядах окончательно затих…

— Товарищи! Наша страна, под руководством коммунистической партии, напряженно борется за выполнение пятилетнего плана. Растут новые гиганты — Днепрострой, Тракторострой, Магнитогорск. Но одно, товарищи, обстоятельство тормозит быстрейшее выполнение пятилетки. Это — прорыв на угольном фронте…

Докладчик говорил долго, но эта многоречивость не утомляла слушателей. Наоборот — хотелось впитать в себя как можно больше толкающих к действию слов, потому, что слова эти были просты и близки каждому пришедшему на собрание. Хотелось итти на зов партии, вырвать шахты из тисков прорыва.

Всем было ясно, что терпеть дальше нельзя: нужно бросить лучшие силы на помощь рудникам…

— Товарищи! Я предлагаю здесь, на этом собрании, создать угольный комсомольский батальон и перебросить его для постоянной работы в шахту имени Дзержинского.

Так говорил секретарь райкома Саша Довгань, вытянувшись у рампы во весь свой огромный рост. На его предложение зал отозвался одобрительным рокотом…

— Правильно!

— Поможем шахте Дзержинского!

— Даешь угольный батальон!

Сквозь разнобой юношеских голосов выплеснулся резкий фальцет Алешки Рыбака:

— Ребята! Обожди!! Председатель, можно? — обратился он к президиуму. — Так вот, ребята! Предложение товарища Довганя нужно принять и всячески приветствовать, ибо мы, как бы сказать, верные помощники партии. Я, ребята, выдвиженец. Меня недавно выдвинули в финотдел, но я добровольно меняю конторскую ручку на обушок и иду назад, в свою родную шахту. Вызываю последовать моему примеру Портянкина и Гуреева.

Зал дружно хлопал своему товарищу-шахтеру и нетерпеливо ждал выступлений Портянкина и Гуреева.

— Об'являю себя мобилизованным на шахту и вызываю Николая Изгоева, — заявил Гуреев, — широкогрудый детина с серпообразным шрамом на лбу.

…Словно футбольный мяч на стадионе, летал из стороны в сторону один и тот же вызов «итти в шахту». И везде этот вызов встречал радостный прием.

Лишь двое отклонили его — под предлогом от’езда на учебу. Портянкин и Стремов. За это их об'явили «дезертирами, не оправдавшими звания членов комсомола».

Сидя за столом, в центре президиума, Довгань сосредоточенно слушал выступления и торопливо что-то записывал. Перед закрытием собрания он попросил слова:

— Позвольте, товарищи, огласить список тех, кто об’явил себя мобилизованным на шахту им. Дзержинского.

Собрание внимательно слушало список…

^— Эти семьдесят человек, — сказал Довгань, — добровольно идущие на помощь шахтерам, должны составить крепкий угольный батальон, способный своей энергией и энтузиазмом поднять рабочие массы на выполнение и перевыполнение промфинплана. Вызываем последовать нашему примеру все остальные районы округа! А сейчас, товарищи, мы все организованным порядком идем на субботник в шахту Дзержинского, которая отныне пусть будет нашей подшефной!

Не дождавшись последних слов секретаря, Алешка Рыбак с легкостью сайги вскочил на стул и, размахивая фуражкой, прогорланил:

— Да здравствует пятилетка, ура!!!

— У-р-р-а-а!!! — могучим, стоустным гуденьем отозвался весь зал.

Над городом низко нависли хмурые тучи. Медленно, словно в раздумьи, ползли они в серовато-влажной мгле февральской ночи. По временам, сквозь разорванные клочья этих туч, на минуту показывался бледный диск луны: разольет в пространстве свой кроткий, радужный свет — и снова спрячется за надземный движущийся полог.

По главной улице с песнями шли городские комсомольцы. Их было много — и ребята и девушки. Горящие факелы, один из которых нес долговязый Алешка Рыбак, с треском шипели, создавая странные тени.

Позади Алешки, в рабочей фуфайке и поношенных ватных брюках шел Саша Довгань. Он смотрел на дрожащие, подернутые легким туманом рудничные огни. Неожиданно, разрезая мглистый воздух, прокричала сирена, и в ее протяжном зове Довганю послышался надрывный стон, затаенная тревога о прорыве, о невыполнении производственного задания.

Ребята пели, а он молча шел и думал о том, что через три дня большинство этих товарищей, шагающих бок о бок с ним, пойдут в шахту, в забой, составят крепко спаянный комсомольский батальон, а он один, оторванный от родного коллектива, уедет в деревню…

Дни отлетают, как стружки.

Ловкий столяр неустанно чешет доски рубанком. Растет гора стружек, пахучих, как воздух в сосновом бору. Растет у столяра помощник — зовут его Рэм.

С утра Рэм внимательно наточит инструмент. Знает — острый инструмент сохраняет силу рабочего. Разложит аккуратно блестящие зубастые стамески, ресмуса, звонкие пилы, лобастые молотки.

Работает Рэм размеренно, спокойно, настойчиво, с крепким творческим упорством.

Сергей Гаврилович шевелит прокуренными усами. Наблюдает за своим учеником — подручным. Из фуганка кино-лентой вьется на пол ровная, широкая стружка.

Рэм работает шершебком. Грязные, курчавые, неуклюжие стружки сыплются через руку. Шершебок шуршит по доске.

Руки цепки. Сучок крепок и упрям. Рэм спокойно оглядел доску и сучок. Сучок — с пятак, медноватого цвета.

Звонок. Обед.

— Рэм, идем пить чай!

Подручный поглядел на мастера. Мастер улыбнулся.

— Што, аль сучок не пущает?

Рэм упрямо сжал губы и склонился над доской.

На белом узоре доски красноватый сучок зиял растревоженной раной и не поддавался лезвию. Но Рэм все же не сдавался:

— «Сниму сучок, тогда пойду завтракать».

Снова шершебок скользнул по доске. Снова застрял на сучке.

Столяры у печки пьют чай. Наблюдают. Смеются.

Рэм-то упрямый какой. Вишь, как сражается.

— Этот парень настойчивый, он своего добьется, — отзывается мастер.

— Пионер геройский.

— Какой он пионер, он уже комсомолист.

— Был пионером.

— Он и сейчас У них вожатым, — отзываются от окна.

Не сбив сук налетом, Рэм взял его настойчивостью.

Легонько скользя шершебком по сучку, он помалу сровнял его и зачистил впотай. Деловито сложил инструмент. Погромыхал у умывальника и подошел к печке.

Столяры дали ему место.

— Рэм, кто у тебя родные-то были?

— Отец был портной. Всю жизнь горбился с иглой. Дышал пылью над барахлом. Сох от туберкулеза. Плевался кровавыми комками легких и умер от голода в 1919 году.

— А мать, братья?

— Брат ушел добровольцем в Красную армию и погиб в бою. Я пошел бы беспризорничать, да попал, по счастью, в детский дом.

Это было в 1922 году. В детском доме были ребята боевые. Комсомольцы организовали у них пионерские звенья. Стали ребята собираться на собрания, стали проводить занятия, маршировки, походы, облавы делать на скаутов, заинтересовался я и записался в пионеры тоже.

Знания я впитывал как губка. Выступал с докладами на сборах. Выбрали меня вожатым пионерского десятка — звена. Свое звено я сделал лучшим в отряде.

Подал заявление в комсомол. Приняли и назначили работать вожатым отряда.

Нашел работу. Ушел из детского дома, а с пионерами и посейчас работаю. Интересная работа. Поступает к тебе, допустим, в отряд паренек тихий, неповоротливый, неуклюжий, а пройдет год-два, его и не узнать, а через лет пяток, глядишь, а он…

Задребезжал звонок.

— Эх! Товарищ Мацевич, хорошо ты говоришь, да работа сама не делается.

И снова дискантом запела, механическая пила. Судорожно вздрагивая от ударов, впивались в бруски острые стамески. Долбили пазы и шипы. Снова проворно зашмурыгали шершебки, рубанки, фуганки. Многозубые пилы грызли дерево, сыпали опилки. Витки стружек катались по верстакам.

Сергей Гаврилович ловко скользит по доске фуганком.

И снова через руку, змеей ползет ровная длинная белая стружка.

Пахло от стружки весной, а на окнах были елочные узоры зимы.

Прошла не одна зима.

Много стружек — дней сметено с верстака, неугомонного времени.

В главную контору Днепростроя пришла бумага:

«Ленинградский институт механизаторов строительных работ направляет к вам студента Рэма Мацевича на практику, как окончившего институт».

А через пару дней приехал Рэм.

В чемоданчике — скромный багаж, в кармане партбилет, в душе горячее желание работать.

Страна строит социализм.

Обрастает сетью фабрик и заводов — гигантов. Строительствам нехватает рабочих, техников, инженеров.

Страна ждет.

Институт, куда Мацевича послал учиться комсомол, дал Рэму теорию и диплом техника-механизатора.

Днепрострой должен подковать практикой.

Большое механизированное строительство — высшая практическая школа.

Сотни кранов, под’емников, лебедок, конвейеров, двигались, тащили, поднимали, передавали строительные материалы рабочим. Берега «чудного Днепра» при всякой погоде, круглые сутки, оглашались эхом строительства.

Механические приспособления, машины помогали энтузиастам-ударникам ковать бетонную бронь неспокойному Днепру. Ударники боролись с Днепром, они упрямо и расчетливо готовились заставить реку работать на пятилетку. Заставить вращать турбины — подавать электрический ток новым фабрикам и заводам.

Техника плюс энтузиазм шаг за шагом побеждали реку, в этой борьбе коммунист — техник Рэм Мацевич получил большевистскую закалку.

Пытливо Рэм вникал в работу механических двигателей. Знал, что его ждет работа там, откуда его послали учиться. На Северный Кавказ Рэм вернулся во всеоружии знании.

— Ого, какой бойкий стал! Вырос…

Назначили Мацевича на ответственную работу — начальником первых краевых курсов механизаторов строительных работ.

Отряд молодежи и стариков-бородачей надо было научить ответственному делу. Пятьдесят человек внимательно слушали и записывали каждое слово бывшего пионера, воспитанника комсомола.

«Ученики» учились хорошо. Улыбаясь, слушали лекции молодого учителя. Ночами сидели над сложными пробными техническими расчетами.

Учитель добросовестно передавал свои знания и… курсы окончились успешно.

Раз'ехались курсанты работать на новостройки.

Рэм — на Сельмашстрой.

Шла работа на строительстве.

Нехватало строительных машин.

Рэм спроектировал вышку-гигант для механической подачи кирпича. Проектом наметил вышину — 37 метров. Таблицы точных расчетов начали претворяться в жизнь. Застучали молотки, слесаря и клепальщики настойчиво плели кружево вышки. Железные пластины слагались и росли в остов.

Рэм сам руководил работами.

Эта «вышка — под'емник» по вышине должна быть самая высокая из всех строившихся в крае, эта вышка поможет достроить дворец культуры рабочих Ростсельмаша.

Серьезная, ответственная работа.

Дни и ночи думал Рэм о вышке.

«А что, если я где-нибудь ошибся в расчетах?»

А вышка росла не по дням, а по часам.

Железное «рукоделие» растянулось по земле.

Стукнул прощально молоток, заклепана последняя заклепка.

Подняли гиганта на блоках лебедками. Стальными канатами закрепили вышку.

Запел ветер песни в ее стальных переплетах. Высоко над всеми зданиями тянется вышка к небу.

Пришел главный инженер:

— Ну, что ж, теперь надо лезть наверх и проверить, как закрепили.

Карабкаться на такую высоту опасно, не проверив крепления — работать еще опасней.

— Я сам полезу, — сказал Рэм.

Снял пиджак, глянул вверх, на вышку, кепка упала с головы.

Высоко!

Двадцатиэтажная высота.

Руки цепко охватили железные перекладины.

Вот уже крыши цехов — внизу.

Выше!

Ветер дует сильней. Пузырит рубаху.

Руки вспотели.

Половину вышки осилил. Холодные ребра переплетов режут ладони. Стальные канаты звенят, словно струны.

Внизу люди.

Ветер порывает, бьет в лицо. Кажется — вышка качается. Нет, это легкое головокружение. «Не смотри вниз. Смотри вверх».

И снова перебирают руки перекладины. Снова ветер парусит рубаху.

Стальные канаты суживаются.

Вот блок. Площадка. Конец.

Рэм сел на край площадки и взглянул вниз.

Красива панорама строительства Сельмаша.

На север отступила степь. Серые громады цехов симметричными брусами лежат далеко внизу. Стеклянные крыши блестя на солнце. Словно игрушечный, медленно ползет к заводу поезд, везя состав миниатюрных вагонов и платформ с лесом для Сельмаша. Вдали дымит трубами фабрик и заводов.

Зеленые квадраты рощ, клочки огородов и полей окружают город.

Красиво…

«А крепления? Надо-ж осмотреть», — вспомнил Рэм. Внимательно осмотрел железную хватку болтов. Проверил, все в порядке.

Расчеты были верны.

Снизу люди махали руками. Может быть, кричали. Сюда не слышно. Стальной канат звенел тугим звоном.

Рэм вынул красное знамя и привязал к перильцам площадки. «Победа!».

Ветер яростно атаковал алый клок.

Знамя еще одной победы развевалось над строительством. А через день комсомольская вышка начала работать. Стальные канаты заскрипели на блоках. Многотонные грузы кирпичей, цемента подавала вышка людям на стройку.

Быстро росли этажи.

Если вы тогда были на Сельмаше, то, под'езжая, еще издали видели эту вышку. Она высилась над всеми зданиями и трубами — тянулась к облакам и тянула на этажи дворца культуры Ростсельмаша строительный материал.

Сотни «козоносов» занялись укладкой кирпичей. Адский изнурительный труд заменен машиной.

Рэм Мацевич премирован.

За хорошую работу премировали его три раза. Он был членом штаба по окончанию ударной стройки — Комбайнстроя.

С ним работают его бывшие курсанты ученики, теперь механизаторы жилстроительства: Печенкин и Л. Жуков. Жуков достраивал дворец культуры Сельмаша.

Сам Рэм помнил закалку комсомола и смелю вводил новые механизмы на Комбайнстрое.

Он помнит и знает, что он обязан итти впереди и указывать дорогу другим.

Борясь за механизацию, он показывает дорогу к работе по-новому.

Сумев построить под'емную вышку-гигант, Рэм Мацевич решил окончательно овладеть вышкой знания и пошел учится на инженера во ВТУЗ.

В дирекцию железных дорог Михаил Аркадьевич Безуглов приходил рано в девять часов. В своем кабинете он всегда заставал техника Сашу Курганова. Курганов, непоседливый, веселый паренек, с пухлыми детскими щеками в измятой кепке, сдвинутой на узкий затылок, подсовывал чертежи, солидным баском докладывал:

— Вот, Михаил Аркадьевич, мостовая ферма сто семнадцатого километра, а это — Голощековский мост. Требуется перекладка быков. Утверждение сегодня.

Безуглов слушал Сашу с пренебрежением. Он не верил в молодых специалистов и хотя знал, что Саша недавно окончил институт и готовился стать инженером, относился к этому с затаенным ехидством. Михаил Аркадьевич был старый инженер и принадлежал к числу так называемых «оседлых специалистов», сидевших в дирекции безвыездно не один год. Опаляющее солнце линии давно не касалось его лысеющей головы, а пухлые белые руки занимались только перелистыванием строительных эскизов, чертежей и прочих служебных бумаг.

В Саше Курганове кипела неутолимая жажда практических знаний. Он никогда, не довольствовался одним делом. Комсомол нагружал его бесчисленными обязанностями, Саша как бы хвастался ими, ходил весело насвистывая, смотрел на всех из-под торчавшего кверху козырька кепки дерзко и вызывающе.

По мнению Михаила Аркадьевича, это было легкомыслием. Легкомыслие подтверждалось смешным вниманием Саши к мелким вещам: в кармане его болтающихся брюк всегда можно было найти какой-нибудь пустяк, — перочинный сломанный ножик с перламутровым черенком, зеркальце или пенковый мундштук.

По-детски улыбаясь, Саша среди дела вдруг показывал их Безуглюву, и тот даже краснел от неудовольствия.

Для Михаила Аркадьевича восторженная молодость давно стала расплывчатым миражем. Но и в молодости он не был таким, как Курганов; он был серьезным благовоспитанным юношей, отбывая практику, работая со старшими, никогда не кичился мозолями, мускулами, загорелым лицом… В возрасте Курганова он знал, пожалуй, больше и не был таким дурашливым… Но вот уже 20 лет, как он сидел в дирекции, знания его давно потускнели, облеклись в форму чертежей, книжных абзацев. Оторванный от практики, он давно потерял ощущение живого дела и часто, сидя над чертежами, не мог представить себе, как осуществляется какой-либо из них в жизни.

И вот, здесь на помощь шел техник Курганов, шел бессознательно, не замечая того, как старый инженер замирает в жадном внимании к раскрываемым картам. Заглядывая в них с тайным трепетом промотавшегося игрока, Безуглов делал презрительное лицо, выслушав, что ему было нужно, грубо останавливал рвение молодого техника:

— Не вдавайтесь, молодой человек, в излишние подробности. Я вас не экзаменую.

— А я бы хотел почаще экзаменоваться, — задорно вскидывал голову Саша, — люблю, чтоб знания проверять. Да не так, вот, как сейчас, а на деле… А чего киснуть? Этак все можно и перезабыть.

— Вы думаете? — пытливо щурился инженер.

— Я бы вас проэкзаменовал, Михаил Аркадьевич. Ей богу. Только вы не обижайтесь. Больно уж вы засиделись за этим столом.

Безуглов хмурился, углубляясь в свои чертежи.

— Нет, уж экзаменуйтесь — вы, молодые, а мы от’экзаменовались в свое время…

На лицо Михаила Аркадьевича ложилась тень важного спокойствия и скуки. А Саша, весело подмигивая, беззаботно насвистывая, уходил из кабинета.

Скоро он уехал на линию на стройку новых железнодорожных мостов. Экзамен, о котором говорил он, становился для него повседневной действительностью. А через месяц приказ тов. Андреева пронесся по кабинетам дирекции мощным освежающим сквозняком… Пришлось и Безуглову расставаться со своим уютным кабинетом. Назначили его начальником работ по установи мостовых ферм.

У места работ Безуглова встретил начальник дистанции, огромный плечистый человек с толстым красным лицом и сердитым голосом, похожий на подрядчика довоенного времени.

— Здравия желаю, — приветствовал он, сжимая руку Безуглова, словно тисками, — приехали ставить? А мы ее, голубушку, уже собрали.

Двадцатиметровая, выкрашенная в красный цвет мостовая ферма уже лежала на вагонных скатах, подготовленная к передвижке. От ее ажурной громады тянуло холодком, свежим запахом олифы.

По обеим сторонам котлована стояли с поднятыми хоботами мощные краны. На дне котлована и на бетонированных устоях суетились рабочие. Музыкальный звон стали, хрипенье лебедок, возбужденные голоса потрясали воздух.

К Безуглову подошел безусый парень с бритой, сияющей на солнце головой. Он ухмыльнулся Михаилу Аркадьевичу простодушно и радостно, как давнишнему другу.

— Младший инженер Курганов… Мой помощник, — отрекомендовал парня начальник дистанции.

— Мы уже знакомы… по дирекции, — невольно смутился Безуглов. Курганов выглядел возмужалым, подросшим на целую полову.

— Ну-с, вот, и поработаем вместе. — сказал Михаил Аркадьевич.

Курганов взял его под руку, повел к жилому классному вагону, стоявшему во временном тупике. Он уже с увлечением рассказывал, как собирали вчера ферму, как один слесарь упал по неосторожности в реку и отделался испугом.

— А я, Михаил Аркадьевич, чудесную зажигалку купил, — вдруг спохватился он и выхватил из кармана блестящую медную штучку, — дамскую туфельку — смотрите… Спичек здесь нехватает, так я всех огоньком снабжаю. Смотрите — чирк и — готово. Ловко? Ну, пойдемте в вагон… Вы пить хотите? Сегодня нам нарзану привезли…

Курганов сыпал словами неутомимо, они вылетали из его пухлогубого рта, как пчелы из улья и, казалось, жужжали звонко и возбужденно весело. Безуглов слушал Сашу снисходительно, начальственно улыбаясь. Вдруг Саша дернул инженера за рукав, с лукавой ухмылкой кивнул в сторону фермы:

— Вот вам и испытание, Михаил Аркадьевич… Помните, мы говорили? — Тяжелая штучка…

— Да… пожалуй, — буркнул Безуглов и сердито покрутил светлые, мягкие усы…

До самого вечера Безуглов осматривал мост, бетонные кражи и ферму. Почернелый от пыли техник бегал за ним с рулеткой, измерял, записывал. Безуглов обнаружил вдруг взволнованную суетливость, недоверчивость к уже имевшимся в отделе пути эскизам моста. Начальник дистанции ходил следом, потирая руки, сердито трубя на всех своим хриплым басом, встречая Сашу, подмигивал:

— А ваш старик, видать, не из практиков. В книжку заглядывает, как дьяк в молитвенник… Эх, уж эти бумажные головы.

А вечером, когда Безуглов распорядился отодвинуть один из кранов на полтора метра от края котлована, в бригаде явно встревожились:

— Ну, наделает делов этот белобрысый… Вот тогда посмотрите! — мрачно изрек начальник дистанции.

Саша Курганов смело поймал Михаила Аркадьевича возле фермы.

— Слушайте, Михаил Аркадьевич, я думаю номер с тридцатитонным краном совсем лишний. Ведь под'ем одновременный, двусторонний…

Безуглов покраснел.

— Ну, и что же?

В словах младшего инженера он почуял правду, но тон, с которым он обратился к нему в присутствии рабочих и техников, покоробил его.

— Я знаю, что мне нужно делать, — сухо ответил Михаил Аркадьевич.

— Но ведь это же риск! Мы повалим ферму! — оглядываясь на рабочих, вскричал Курганов, и бронзовая голая голова его потемнела.

Безуглов шагнул от него, как бы пытаясь убежать.

— Я сказал, что так нужно, и прошу… прошу не вступать со мной в пререкания. Я — ваш начальник, — сдержанно и сурово повторил он, оборачиваясь.

— Я вижу, что испытание наше начинается плохо, — засмеялся Саша.

Безуглов приостановился. Они отошли от фермы в сторону и были одни.

— Что вы хотите этим сказать? — Михаил Аркадьевич помолчал, высокомерно и презрительно сощурив глаза.

— Я хочу сказать, что вы ошибаетесь… Вы недоучитываете высоту быков.

— Мальчишка вы! Молокосос! — уничтожащим голосом выдавил Безуглов и, круто повернувшись, быстро зашагал прочь.

Саша сконфуженно крутнул головой, но вдруг выпрямился, серо-голубые глаза его калились упрямством и гневом.

Работа по установке новой фермы продолжалась и ночью при свете электрических огней. Намеченный дирекцией срок открытия движения по новому мосту приближался и нужно было спешить. Безуглов заходил в жилой вагон, ложился на голый диван, устало прикрывал ладонью глаза, но забыться не мог: мешали глухие удары копров, пыхтенье двигателя в соседнем вагоне передвижной электростанции. В окно дул прохладный ветер. Он приносил свои звуки и запахи — переливчатый звон сверчков, лай собак с ближайшего хутора, гнилой запах болота от протекавшей неподалеку речки.

В окне виднелся решотчатый силует фермы, похожий на выгнутый книзу судовой каркас. Ферма пугала Михаила Аркадьевича. Установка ее была очень серьезным и сложным делом. Помимо знания точных цифровых выкладок, силы кранов и взаимодействия механических приспособлений, требовалось еще какое-то чутье к капризам равновесия, спокойствия, глазомер и умение расположить живую вспомогательную силу. Все это достигалось многолетней практикой, а от практики в знаниях Михаила Аркадьевича осталось очень немного.

Представляя себе картину передвижки фермы на быки, он вдруг натыкался на темные места и спрашивал себя: «а что же делать в таком случае?»

Страх нападал на Михаила Аркадьевича. Безуглов выходил из вагона и спешил к месту работ. Избегая встречи с Сашей, он подолгу смотрел на суету людей, соразмерял длину фермы, расстояние между быками, и ему казалось, что краны стоят вполне правильно.

Под’емка фермы началась с утра. Безуглов стоял на шпальной клетке и наблюдал за медленным движением фермы. Начальник дистанции и Саша Курганов руководили работой кранов.

Михаил Аркадьевич вдруг заметил, что кран, отодвинутый по его приказанию на полтора метра от котлована, снова стоял на старом месте. Безуглова это взбесило, но он сделал вид, что не заметил вмешательства Саши. Но в ту же минуту он обернулся и увидел Курганова. Последний стоял на площадке крана, в одних трусиках, покрытый мазутом и сажей, похожий на негра. Сияющее лицо его изредка оборачивалось к Безуглову, расплываясь в победоносной ухмылке.

— Ага! Подожди же… Я проучу тебя, сморчок, — вслух подумал Безуглов и приказал остановить надвижку фермы.

— Отодвинуть тридцатитонку на полтора, метра от котлована! — крикнул он начальнику дистанции.

Тот повернул к Безуглову красное, как путевой диск, лицо. Он смотрел на инженера с удивлением.

— Чего же вы смотрите? Я приказываю отодвинуть кран! — повторил Михаил Аркадьевич.

— Отодвинуть кран на полтора метра от котлована! — злобно передал приказание начальник дистанции.

«Чорт знает что, — подумал он, следя, как кран с шипением сдавал назад, — видимо, белобрысый знает какие-то свои способы установки ферм».

Саша на минуту уловил опасность, но вдруг усомнился и решил пока молчать. Через полчаса ферма повисла одним концом над котлованом. Яростно рычали лебедки, пронзительно, угрожающе шипели краны.

Саша, дрожа от волнения, следил за каждым сантиметром на пути фермы к быкам. Пот заливал ему глаза, веки щемили, словно смоченные рассолом.

Вдруг он вытянулся и замер. Теперь он ясно видел: ферма обращенным к нему концом заметно опустилась ниже нормального уровня и косо легла на шпальные устои. Послышался зловещий треск. Рычание чугуна, подирающего по бетону. Он сразу понял, отчего это произошло, и рванулся к механику крана окриком остановить машину. Кран дал контр-пар, окутался густыми белыми облаками. В ту же минуту раздался оглушительный, словно громовой удар: это лопнул один из вспомогательных блоков…

Михаил Аркадьевич стоял с помертвелым лицом. Теперь он понял, что ошибся. Тело его погружалось в ледяной холод. Он не промолвил ни одного слова и, как в тумане, сошел со шпальной клетки. Ноги его подкашивались. Он уже не руководил, а только смотрел, как передвигали на место злополучный кран, как крепили новые цепи, слушая, как гневным басом ругался начальник дистанции. Стоявший неподалеку, костлявый, в рыжих веснушках рабочий сказал громким злым голосом:

— Еще чуть-чуть и… прощай, мамаша! Сорвалась бы наша фирмочка в тартарары…

Михаил Аркадьевич, трусливо озираясь, отошел от рабочих. Никто не следил за ним. Внимание всех было поглощено фермой, все смотрели на нее настороженными, хищно суженными глазами, как на упрямое и злое чудовище, которое нужно покорить. Ферма ползла вперед под оглушительную музыку лебедок, кранов, под ухающие, подзадоривающие крики людей. Дирижером в этом диком оркестре был теперь Саша Курганов. Командование по немому всеобщему соглашению перешло к нему. Все, казалось, забыли о Безуглове, который уже оправился от испуга и стоял тут же, заложив назад белые пухлые руки… Но его уже не слушали, все смотрели на Сашу.

Вечером, когда ферма была поставлена, Саша Курганов, устало улыбаясь, истекая грязным потом, сошел со шпальной клетки. Михаил Аркадьевич видел, как Саша и начальник дистанции радостно трясли друг другу руки. Рабочие с песнями шли на ужин. Многие из них оглядывались на мост, и в глазах их светилась гордость. На мосту новая смена уже крепила брусья, сдвигала звонкие рельсы.

Безуглов и Саша встретились у входа в вагон… Саша нахмурился, тихо с упреком сказал:

— Не выдержали вы испытания, Михаил Аркадьевич, не выдержали… Только почему? Почему вам так хотелось отодвинуть кран?!

В утомленных глазах Саши забегали выпытывающие грозные огоньки. Безуглов, сутулясь, нервно подергивал плечами:

— Я — как честный человек… Вы не подумайте, — заговорил он, — просто ошибка… Вы, конечно, понимаете… Даю вам честное слово! Сколько лет не видать дела., Я даже людей не знаю… Я…

Безуглов мучительно закряхтел, схватился за голову.

— Пока вы работали, я стоял и думал… Ведь это ужас! Могли бы погибнуть рабочие… А что говорят теперь рабочие, начальник дистанции?

— Слушайте, — перебил Саша, хватая Безуглова за потную дрожавшую руку, — вы… признаете свою ошибку?

— О!., конечно… Даю честное слово…

— Так вы скажете об этом на собрании… После ужина будет собрание, и вы расскажете всем… Ладно?

Безуглов долго молчал, опустив голову.

Потом медленно поднял ее, тихо ответил:

— Ладно.

И, ухватившись за поручни, грузно полез в вагон.

Три крутых ступеньки. На узкой двери: «Завком ВЛКСМ». Дверь часто распахивается, и тогда в небольшую комнатку врывается раскатистый хохот чеканок. За столом секретарь. Он нервно теребит кусок измазанной бумаги и вслух чертыхается.

— У, чорт! Дело — швах!

— «Прорыв» — это слово костью застревает в глотке.

Петька Зерний секретарем завкома недавно. И вот этот прорыв. Дни и ночи не спят ребята. Калюжный прямо сказал: «Не уйду, пока не ликвидируем». А сколько их таких безусых, упрямых, не желающих и слушать о каких бы то ни было преградах!

Дверь настежь.

— Петро, что сегодня?

Перед Петькой стоит рослый, загорелый парень. На скуластом лице молодой задор и совсем не идущая к нему серьезность.

— Актив будет. О прорыве тоже. Поясни там ребятам.

И уже вдогонку:

— Вопросы серьезные!

Мысль о прорыве не перестает тревожить. Вот уж и третья августовская декада началась, а результатов никаких. Нехватает материалов. Каждый день кричит гудок:

— Ж-ле-за, же-ле-за…

И не хочется Петьке думать о том, что к МЮД’у ячейка придет с прорывом. И темпы есть, и энтузиазм, а…

Девятнадцать и восемь десятых за две декады. Это-ж позор!

— Петька в третий раз принимается за сводку выполнения производственной программы по заводу «Красный котельщик». Котельный цех… Литейный… Механический…

— Не догоним. До МЮД’а каких-нибудь полмесяца осталось. — А в голове настойчиво: «Надо догнать!».

Глаза мягко нащупывают измятый папиросный листок сводки. Зерний долго шарит по строчкам.

Комсомольская бригада. Процент выполнения вдвое превышает общезаводской.

— Пятьдесят. Здорово!

В потертом американском костюме торопился куда-то мастер Шмидт и остановился у станка светловолосого парня.

Петя удивленно глядел в большие черные глаза иностранца. Эти глаза глубоко ввалились в череп, в округ них на бледном лице расходились синие круги: отпечаток длительной безработицы и скитаний в трущобах Нью-Йорка.

Сейчас в этих глазах — искры тревоги.

— Товарищ, — смешно произнес иностранец и снова смолк. Нет у него больше русских слов. Шмидт протянул руку с деталью, об’ясняя жестами брак.

Быстро, как ток, проносились мысли у Пети:

«Опять брак, снова говорильня. Из ударников выкурят!»

Голубые глаза беспокойно и быстро побежали по станкам. Увлеченные работой, формовщики не обращали внимания на Петра и мастера.

«Не видят? И не покажу!»

Ловко, как кошка, схватил деталь, не задумываясь, бросил в кучу наваленных опок. Гулко звякнул брак, запротестовавшая пыль медленно оседала. Еще раз осмотрел ребят: «Не видели. А мастер? Ну, что мастер! Ерунда, — ловкость рук и никакого мошенства»…

Шмидт смотрел еще с минуту на Петра, на его упругие играющие мышцы, на выпуклую грудь и комсомольский значок на фуражке. В недоумении пожал плечами и быстро отвернулся, вспомнив про плавку. Но тут же столкнулся с подходившими комсомольцами. Все трое рассмеялись. Иностранец вежливо раскланялся, произнося свое единственное слово — «товарищ».

Петя кусал запеченные губы, думал: «Зачем активисты пришли? Не видели ли они брак?» Яша — секретарь коллектива — не доходя до Петра, заговорил:

— Мы должны использовать все внутренние ресурсы, — и, обращаясь к редактору комсомольской стенгазеты Мазаеву, кивнул на Петра:

— Сей муж художник большой руки. Здорово!

— Здорово! — уже смелей сказал Петя… «Про брак — ни гу-гу! Хорошо!» Слово художник Пете понравилось. Он любил рисовать еще с детства, в деревне учился самоучкой. Недаром бабы прозвали — «богомаз». Петя самодовольно улыбнулся.

«Да уж не вам чета».

— Вот и пришли к тебе за помощью. Спешно выпускаем газету. У Мазаева работы хватает, да и не спец он, заголовок нарисуешь ты. Договорились?

— Не смогу.

— То-то тебя вообще за последнее время видно в комсомоле. Отрываешься?

— По горло занят, сам знаешь, учусь…

— Срок три дня, успеешь.

— Ладно! — и пустил станок на полный ход.

Сосед Пети Цапов в это время сидел на станке, нервно раскуривал папиросу. Прищуренным взглядом проводил комсомольцев из цеха…

В красном уголке цеха, чисто как в санатории. Недаром Петрович, седой слесарь, приходит сюда в перерыв и читает журналы.

Над гранками газеты повисла кудрявая голова Миши Мазаева. Вокруг расположены пыжечки, тюбики акварельной краски.

Миша на минуту задумывается. Вдруг улыбается и быстро рисует карикатуру.

Пустяшное дело — карандаш, но он вырисовывает никем незамеченный факт, когда настройщик Цыганков ушел с формовки получать деньги. Стоит в очереди. Формовщики ищут его, кричат во все горло, на агрегате создается простой.

У слесаря инструмент за ухом, за пазухой ключи, вместо волос на голове отвертки торчат, — не нос, а молоточек.

Глянешь — смех разбирает.

А это что за человек ногами кверху, зорко наблюдает — не смотрит ли кто на него, сграбастал брак и прячет его за пазуху. Смешно и противно, что комсомолец прячет брак.

Да это Миша посвящает Пете!..

Не заметил Миша, что позади стоял Цапов и через плечо просматривал карикатуру.

У Цапова сжимаются челюсти и сердце. Снова всплывает ненависть.

«Ух, так бы и размазал кулачищем эту комсомолию!..»

Он пристально вглядывается в рисунок:

«Да это ведь я, Цапов! Я на пресвятую троицу пришел пьяный на работу. Сталь у меня вытекла из стопки. Простой был — только одну гаечку повернул — и готово. Отдохнул… Из-за гаечки стояли электропечи, а за ними выбивка».

«Пронюхали, черти!» бешено метнулась мысль.

Но Цапов — человек осторожный. Тихо, спокойно он вышел из красного уголка.

Он умеет сдерживаться при людях, затаивать ненависть…

Он сел на подводной стол своего станка. Дергались на его скулах желваки… На костлявых пальцах вздуваются жилы…

Тяжесть мышцев падает на кронштейн, пружина снимается, кольца заходят за кольца, и кронштейн больше не живет. На 3 сантиметра опустился ниже остальных, а кронштейнов теперь нет в кладовой…

Цапову сейчас особенно хочется отдохнуть до трех часов…

Петя что-то возится у своего станка и приговаривает:

— Уберу, а то грязный, как беспризорник.

Цапов вспомнил карикатуру и рассмеялся.

Петя поднял голову:

— Ты что?

— Вспомнил одну вещь. Тебя касается.

Петя страдал любопытством.

— Ну, не манежь.

— Ладно, пойдем за цех.

Вышли. Цапов обнял Петра и посмотрел ему в глаза:

— Петя…

От неожиданной ласки этого всегда грубого человека Петя размяк. В свою очередь обнял его. Нетерпеливо:

— Ну?..

— Оно, ежли, чего, то — молчок. Понял? — Цапов оглянулся по сторонам. — Сам знаешь — не грубо на газете висеть. Каждая тварь будет смеяться.

— Как на стенгазете, я зачем, нет…

— Не было бы — не говорил… Брак-то прятал?

Петя испуганно сдернул руку с горячего плеча Цапова. Отвернулся, стыдно стало: «Узнали. Как они могли? Кто? Вот елки зеленые».

— Да ты не плачь. Не поздно. Я тоже уголок занял, на уплотнение к тебе попал.

— Ну?

— Так ты скажи, что заголовок испортил. Пусть они покрутят носом. Сдадут.

— Ага, и бумаги больше нет! Измажу — и амба. Ловкость рук и никакого мошенства…

Петя долго думал над словами Цапова.

«Хм, попался, вот елки зеленые! А кто видел? Может, он блат зеленый правит?»

Под предлогом, что идет в уборную, Петя вырвался в красный уголок. На стол навалился Миша. Голова упала на руки. Спит. После третьей смены трудно сдержаться. А газета закончена вся, как есть. Просмотрел.

— Значит, правда. Елки зеленые…

— Ты что, сынок? — спросил Петрович, свертывая газету.

— Да я вот к редактору. Насчет заголовка…

— Приказывали не будить его. Задремал малость. Дельный он у вас, как погляжу.

— Тьфу! Елки зеленые, раскричался!..

Петя нервным движением выключил радио.

— Ты понимаешь, — кричал он в рупор, — что я наделал? В газете прохватили. А ты — марш наяривать.

Петя сел на стул.

«Кто-ж мог написать? Мастер? Да он иностранец — говорить не может, не то что писать. Да и что иностранцу в наших советских делах? Подумаешь, штука — брак. Не понимаю…»

Перед Петей лежал лист бумаги. Петя взял его, чтобы зарисовать вид на Сельмаш из окна своей комнаты. Но что-то не рисовалось. Встал.

«Вот газета, как снайпер, попала в самое мое больное место. Елки зеленые, и Цапов тоже попался!».

Посмотрел на заголовок, потом снова вспомнил гранки газеты. «Нет, не позволю себя осмеивать публично…». Положил заголовок, сел за книги. Но в голову не лезли задачи. Тогда он снова включил радио.

Металлический голос докладывал о чем-то, Петя вслушался..

Тревога ползет по цехам — тревога за выпуск комбайнов. От заготовительных цехов требуют дефицитные детали. Больше деталей давайте, литейные цеха! И комбайны будут на социалистических полях. Партия строго взыщет за каждый недоданный комбайн…

Но цифры показывают, что с каждым днем нарастают темпы выпуска комбайнов.

Петя чувствует силу коллектива Сельмаша. Борьба развертывается на каждом участке. «Вот Миша Мазаев, — такой же, как я, но его ценят, его любят, о нем говорят, как о лучшем ударнике, беспрестанно повышающем нормы путем рационализации». Пример Миши привлекает и Петра.

«Помогать надо ему, подымать его инициативу, разоблачить Цалова… А я то, я то с Цаповым! Зачем? Или… Елки зеленые!»

Миша Мазаев, уверенный в завтрашней победе, заранее радуясь хорошему номеру газеты, подошел к Пете.

Но Петя, будто нарочно, безмерно тарахтел станком, не обращая на Мишу внимания. Наконец, остановился.

— Ну как? Готов заголовок?

— Да знаешь, зашел к тебе, ты спал… Ну, и испортил. Когда-нибудь в другой раз.

Протянутая рука Миши опустилась.

— Как испортил?! Газета завтра нужна, завтра большое производсовещание…

Подошел Цапов, самодовольно улыбаясь, напевая тягучим голосом.

«Воли — ли — любо да мо-ли».

Миша услышал забытый, когда-то знакомый мотив. Мотив, напоминавший ему далекое прошлое.

Взоры повстречались; но пытливый взгляд Миши ничего не увидел в оробевших вдруг глазах Цапова.

Не сказав ни слова, Миша ушел.

…Есть одна тропинка в далекое прошлое. Это — смерть родителей, детский дом в соседнем селе, большой детский коллектив, полуголодное существование. Еще хранилась память об одной девочке, у которой русые кудри назойливо заслоняли черные, искрящиеся, всегда веселые глаза. Эту девочку он спас от ударов одного мальчишки, сына хозяина дома, в котором помещался детдом. Хозяев переселили во флигель… С этой девочкой у них была дружба, он еще чувствовал в ней близкого человека, она как сестра его жалела.

Хозяйский мальчишка приходил в детдом и пел одну песню — что за слова, Миша не помнит. Няня Евдокия Ивановна запрещала детдомовцам петь эту песню.

Между хозяйским мальчишкой и детдомовцами не было дружбы. Он ненавидел ребят, отнявших дом у его отца.

Из-за недостачи хлеба детдомовцев скоро перевели в другие детские дома, — районный и уездный.

Мишу разлучили с девочкой. Сколько было слез, грусти! Как просила девочка Айна заведующего, чтобы ее послали в один дом с Мишей.

Но зав. не понял дружбы, отказал. Так им суждено было расстаться.

Миша думал, что встретит ее. Но прошло много лет, они выросли, не узнать им друг друга. Лучше не думать о ней. Лучше думать о Цапове.

«Фамилия, Цапов, но мало ли по белу свету Цаповых? А навыки, а отношение к нашему заводу у этого Цапова?.. Да, надо узнать, кто он. Во что бы то ни стало узнать».

Миша решил написать письмо в то село, где он жил когда-то.

С работы Петя обычно спешил зайти домой и в «КРО». Когда ухватился за ручку двери, ему бросился в глаза плакат: «Срывщик стенгазеты»… Петя выскочил из цеха, как ошпаренный.

Его нагнал секретарь ячейки. Они шли молча и медленно.

Петя заранее готовил ответы на замечания Яши, хотел напомнить ему старую обиду, когда ячейка отклонила его кандидатуру на пленум завкома. И работой его перегружают, не дают учиться. Но взглянул на Яшино сумрачное лицо — и смутился.

«Ну, что он молчит? Открыл бы свой фонтан красноречия. Ругай, тяни на бюро, дай выговор. Но зачем плакаты рисовать?!».

А Яша все молчал, и Пете становилось жалко его почему-то. Нет времени у Яши, занят, а ведь у него, быть может, есть девушка, которую он любит. Много работы у секретаря, большой коллектив, и комсомольцы все разные: один — активист, а вот он, Петя, прямо-таки хвостист, тащит ячейку назад в такой ответственный момент…

Да, трудно секретарю. Потому и необходим этот плакат.

— Говоришь, угробил? — сухо сказал Яша.

— Вам-то что, а вот я учусь. Пристают с пустяком, газеты для смеха рисуют.

— Не для смеха, ты пойми! Вдумайся! До смеха ли, если у нас, у молодежи, техническая отсталость? Какой смех, когда нас берут за грудки — комбайнцех не справляется с деталью 409. Это — основа комбайна, а она у нас на самом последнем месте…

Петя вспомнил, что на этой детали работает Цапов. Дрожь пробежала по телу.

— Гад! Из-за него и мы на черной доске. Настоящий гад!

Когда они расставались у проходной, Яша напомнил про газету…

Петя долго размышлял: «А ведь правду Яша говорит, что не для смеху, а для большого дела. Вот и я брак прятал вместо того, чтобы с ним бороться».

И Петя со стыдом почувствовал, что он не такой комсомолец, как Яша, как Миша Мазаев.

Домой Петя пришел поздно. А ночь совсем крохотная. Мало приходится спать, занятия, уроки, а тут собрание затянулось.

Включил свет. В глаза бросился яркий конверт.

— Письмо! — чуть не вскрикнул от радости.

Аккуратно обрезал конверт. Склонился над квадратным листом бумаги, с трудом разбирая почерк.

«Здравствуй, дорогой сыночек Петя. Шлем тебе свой сердечный привет. Кланяется тебе твой отец Захар Иванович Клепиков. Еще кланяется тебе твоя мать Мария Петровна и еще кланяется сестричка Аня. Мы живы и здоровы, чего и тебе желаем. Дела наши идут хорошо, я теперича бригадир 12 бригады, на меня наша власть и колхозники положились, как на красного партизана, и я это доверие выполняю с честью. Сейчас мы готовимся к уборочной кампании. Пшеница у нас, брат, растет высокая да густая, гора-горой. Но мы ждем подкрепление: комбайн. Со дня на день ждем, из терпения выходим. Где-то запропастился»…

«Запропастился!» в’елось в сознание Пеги. «А кто их задерживает, как не мы, как не я! Как не Цапов!».

Петя вспомнил, как взорванная стопка истекала горячей сталью по вине Цапова. Красной лужицей разлилась на рельсах…

А поломка пружин… а простои… Это что? Что это за человек?!

Перед Петей на стене — портрет. С гордой осанкой человек, крупные глаза наполнены смелостью, уверенностью, стремятся вдаль — охватить весь Советский союз, весь земной шар. Казалось, этот портрет говорит: «Вперед, к новым победам!».

— А что бы подумал про меня товарищ Сталин, если бы узнал про срыв газеты, про укрывательство Цапова. Конечно, одно слово — «шляпа»…

— Нет, нет. Я этого не хотел, товарищ Сталин!

Петя вскочил, стукнул кулаком по столу:

— Да, пусть знает меня, бракодела, весь цех! Пусть знают этого гадюку Цапова!

Петя быстрым рывком выхватил из стола лист бумаги, приготовленный для пейзажа.

— Сейчас — в ударном порядке!

Ночь обвалила черноземом окна.

Из соседней комнаты доносился храп хозяйки. Петя еще раз взял письмо. «Отец-то, а? Бригадир!» мыслями улетел в родное село. Вот он идет вместе с отцом, с бригадой в поле, где созревает золотистая и усатая пшеница. Он рассказывает про завод, про рабочих и обещает, — все скоро, скоро комбайн будет у вас. Потом колхозники ему рассказывают о своих посевных победах. Петя долго бродит по полю, а небо начисто вылужено, хорошо! Солнце греет, Петя снял рубашку и штаны, чтобы загореть, а мужики над ним смеются… Голова Пети лежит на руках, утомленный, не заметил, как уснул, насвистывая в нос. Бумага, кисточки, краски остались нетронутыми.

Утром, во время перемены, встретились секретарь и Миша. Присели.

— Ну как? — спросил Миша.

— Посмотрим, должен принести, я с ним говорил. Не принесет — сам нарисуешь, но газета должна быть сегодня!

— Подожду еще 20 минут до работы. Вот что, Яша, у меня есть маленькое сомнение, Цапова надо прощупать. Я об нем узнаю подробно, но сейчас…

— Цапов, тот, что на детали 409?

— Да, да!

— Мм, — промычал Яша и почесал в голове. Мимо прошел Шмидт, он что-то хотел спросить, бесполезно жестикулировал. Миша быстро достал газету, затараторил:

— Геноссе Шмидт, нашу статью перевели, наш волжский немец Шиль. Хорошая заметка! Клепиков узнает — взбесится и брак теперь уже не будет прятать. Карикатуру сделали, — указывая на газету.

Шмидт улыбался.

— Хорошая статья, для молодежи полезная, ей-ей, хорошо сделали! Очень ценные технические замечания по формовке. Спасибо вам!

Иностранец кивал головой. В это время вбежал Петя Клепиков. Лицо его окрасилось румянцем, глубоко дыша, второпях совал он Мише сверток бумаги.

— Чуть на работу не опоздал…

— Заголовок?! Да когда же ты…

— В три часа ночи проснулся и в ударном порядке…

Секретарь рассматривал заголовок «Сталь», с картинками по бокам, на картинке завод и комсомолец за учебой.

— Хорошо!.. Не ожидал, Клепиков, — сказал Яша.

Петя улыбался. Ему хотелось еще и еще что-то делать для комсомола, для новой творческой жизни, для цеха и бригады.

— Вот что, Петро, есть боевое задание партийной ячейки. 15 июня ночная смена должна закончить детали комбайна. Тебе же мы решили вот что поручить: станешь на станок Цапова, так как по детали 409 мы провалились, а Цапова — на подноску опок, пока, да выяснения. Иди, а я договорюсь, где надо.

Петя шел и радовался, что ему поручают почетную работу по ликвидации прорыва.

Когда Петя встал за новый станок, Цапов процедил сквозь зубы:

— Значит — так, нарисовал!

— Да! — ответил Петя, глядя в упор.

И вдруг между ними стеною встала вражда..

В одной из комнат комбината рабочего образования было шумно. Ученики в ожидании преподавателя собрались кружком около черноглазой веселой девушки Лины. Она рассказывала разные смешные истории, и русые кольца ее кудрей рассыпались. В дальнем углу один парень склонился над столом — писал.

— И чего это Петя там пишет? — думала Лина. — Не стихи ли мне? Зачем, я и так знаю, что он врезался в меня, так же, как я в него.

Лина оставила ребят и тихо подкралась к Пете, грозя пальцем ребятам: «Молчите»! И мысленно напевала Петины стихи.

— Ты что? — и Лина положила руку на широкое плечо Пети, — стихи?

— Не до стихов, — заметка в стенгазету.

— Вместо техника — в журналисты?

— Какой журналист, когда с соцсоревнованием чуть не засыпался из-за этого идиота Цапова! А теперь я пишу, как мне удалось перевыполнить нормы по комбайновским деталям.

— Цапова? Хм, фамилия знакомая, совпадение… А звать?

— Николай!

— Да что ты говоришь? Вот совпадение. Весьма неприятный молодой человек был.

— Да и этот не из приятных… Расскажи, что там за джентельмен был?

— История моей жизни незавидная. В 20 году отец где-то погиб, мать умерла. Тогда меня взяли в детдом, который помещался в большом доме Цаповых, а хозяев выселили во двор, во флигель. В детдоме было нас 90 детей, были хорошие, один даже и сейчас в памяти остался — из соседнего села, черноголовый такой, дружили мы с ним крепко. Как-то зимой наш детдом обокрали, после выяснилось — это было дело рук хозяина, враждовал он с нами, выжить хотел. Вскоре нас развели по другим детдомам. Лет через пять я вернулась в свое село. Отцовский дом окончательно развалился. Меня взяли в уборщицы Цаповы. Работала. Тяжело было. Потом Николай привязался — ихний сын, в жены хотел взять. Я не согласилась, не польстилась на их богатые пшеничные амбары, на известную в округе мельницу. Не нравилась мне ихняя жадная звериная жизнь! Я мечтала о заводе, об этом гиганте, о котором шли обильные рассказы по селу. Вскоре я уехала. Он подарил мне свою фотокарточку. Писем я не получала, их вскоре раскулачили и выслали в Сибирь.

Вошел преподаватель. Ребята садились по своим местам.

— Знаешь, Айна, надумал: завтра выходной, — принеси эту карточку в парк.

— Хорошо.

— Я с корешком, с Мишей Мазаевым, приду.

И Петя прилежно налег на уроки, чтобы показать себя лучшим учеником.

Сегодня такой молодой, в синей майке вечер — хоть пляши и веселись до рассвета!

В цветистых платьях идут женщины в парк культуры и отдыха.

Много, много молодежи идет в парк. Идет и Петя с Мишей Мазаевым.

— Ты понимаешь, интересная девчонка, я тебя познакомлю обязательно. Она придет с фотокарточкой и с подругой.

Зеленая роща обдает приятным запахом цветов. Духовой оркестр разливает потоки маршей.

Петя и Миша смотрят на фотокарточку, на знакомые черты Цапова. На обороте надпись: «на долгую память Лине от любящего Николая Цапова, 1929 г.».

Лина заглядывает в лицо Мише, увлеченному карточкой, и расспросил Миша и сам в недоумении, рассказывавшему историю своего детства — историю, давно пережитую Мишей.

И тогда сжалось от восторга сердце Миши:

«Да это та самая Лина из детского дома!».

— Лина! — сказал он и смолк. Девушка удивленно посмотрела на него… Но Мише было некогда. Он встал.

«Нельзя медлить, поспешу с карточкой».

— Крой, а я займу девчат.

— Завтра мы увидимся, Лина, и я вам расскажу одну вещь.

— Пока! Всего хорошего! — теплая рука Лины ласково сжалась. Миша быстро зашагал по светлой аллее.

«Да, это она», — думал Миша. Взглянул еще раз на фотокарточку: «А это — он».

Лучшими микрометрами считаются микрометры фирмы Карла Мара и Цейса. Впервые в СССР микрометры, не уступающие по точности германским, были изготовлены на ТИЗ'е Таганрогском инструментальном заводе. И в борьбе за освобождение СССР от экономической зависимости, в борьбе за выпуск точных советских микрометров центральное место заняла комсомольская организация ТИЗ’а.

…Весна 1932 года. Слякоть. Стеклянные нити дождя. Фонари поминутно моргают. Было 7 часов, когда Шурка Лаврентьев, мельком взглянув на висевшие в углу ходики, вошел в заводской двор.

В лудилку он перешел недавно и сейчас же организовал в хромировочном отделе ударную молодежную бригаду им. ОГПУ.

Хромирование — производство новое. На ТИЗ’е оно еще не развернулось, и работать приходилось ощупью, не имея хорошего технического руководства. Хромировали, главным образом, цилиндрические поверхности. Весь процесс заключается в осаждении путем электролиза металлического хрома на поверхность изделия. Хром, не окисляющийся на воздухе, с серебристым отливом, — металл. Изделия, покрытые хромом, могут служить в десять — пятнадцать раз больший срок.

Шурка вошел в лудилку, просторную светлую залу с паутиной вентиляционных труб. У ванны возился Тройспит.

— Жорка здорово! Как дела идут?

— Мое почтеньице, Шура. Попрежнему на пуансонах сидим. Не дают развернуться.

— В завтрак собрание бригады устроим. Алексеенко пришел.

Не дожидаясь ответа, Шурка сбросил пальто, протер очки, пошел в кладовку. По дороге наткнулся на Ямпольского. Тот работал руководителем группы хромирования.

— Товарищ Ямпольский, ты к нам зайдешь в завтрак? Совещание бригады устроим. Потолкуем о работе.

— Одно толкуете, — насупив брови и не останавливаясь, промычал Ямпольский.

Захватив баллон с хромовым ангидридом Лаврентьев пришел к ванне, зарядил ее и, опустив пуансон, включил ток. Жидкость запузырилась, выделяя бесцветный водород. В это время, подвергнутый действию электрического тока, ангидрид разлагается, осаждая металлический хром на выпуклых поверхностях изделия. Вода разлагается на свои составные части: кислород и водород.

О перерыве на завтрак известил протяжный вой сирены. Хромовщики сошлись к Шуркиной ванне. Пришел и Ямпольский с тарелкой в руках. Слово взял Тройопит. Потом Шурка:

— Вот что, товарищи, работаем мы с год, а толку никакого…

— Как никакого? — перебил Ямпольский, нервно выстукивая пальцами дробь.

— Да, никакого! Учебы нет, хромируем вслепую и то цилиндрические поверхности.

— Что нужно, то и делаем, — возражал Ямпольский.

— Деньги, золото понапрасну тратим. Вместо того, чтобы самим делать микрометры долговечными, покупаем у Германии. Нужно хромировать микрометры! Срок удлинится в несколько раз.

— Есть!..

Жорка сунул в карман не первой свежести платок и отошел от ванны. Первый микрометр был опущен в ванну. Хромовый ангидрид, свинцовые пластинки — это был катодный проводник. Анод — микрометр.

Шурка в это время стоял в углу за небольшим, снабженным тремя ножками, столом. В качестве четвертой ноги ребята подставили банку из-под хромового ангидрида. В голове переплетаются десятки идей. Но где-то в тайниках требовательно и ярко всплывает:

«А что, если расчеты неверны? Если хром осядет не в цилиндр?..» — «Нет, расчеты неверны».

Шурка мысленно представил весь процесс хромирования: ион хромового электролита распадается на катод и анод. С бесконечно громадной быстротой летят электроны к микрометру, покрывая его тонким налетом металлического хрома.

— Сюда, Шурка! — прервал его размышления Тройспит.

Шурка склонился над ванной.

Бездонные глаза, казалось, сверлят пристальным взором атмосферу и, прегражденные ангидридом, сосредотачиваются на микрометре.

Опыт не удался! Хром, повинуясь действию силовых линий, покрыл наиболее выпуклые части изделия.

— Что такое? Расчеты не верны? — Шурка беспомощно опустился на табуретку.

— Ничего, Шура, преодолеем!..

И впервые Шурка почувствовал пустоту, небытие. Все надежды рухнули. В глубине мозга назойливо нанизывалось:

«Второй опыт произвести нужно. Ясно, что мелочь какая-нибудь».

— Ага! — Шурка вскочил и стал восклицательным знаком, как бы подчеркивая силу только что сказанного:

— Нашел!

— Жорка, ты слышишь? Вещь неправильно опустили!

— Как?

Фу, не поймешь! Шурка бросал скороговоркой обрывки фраз, но Жорка попрежнему сидел точно налитый свинцом.

Силовые линии идут по наименьшему пути. Вот они и осадили хром, не в цилиндр, а на подкову.

Нет! Этого Жорка не слышал: «Просто слуховой обман. Что-то вроде галлюцинации», — рассуждал Тройспит.

Еще раз погрузили микрометр в ангидрид. На этот раз Шурка старательно покрыл подкову цапановым лаком, окружил цилиндр проволочной матрицей.

Секунды — вечностью казались для Шурки. Когда прошел час, — время необходимое для хромирования, — Шурка почувствовал пробежавшую по спине и рукам волну. Он переждал минуту.

Потом… Опыт удался! Голубоватым отблеском доказывал хром свое присутствие на основании цилиндра. Победа была обеспечена. Похромированная ударная часть микрометра почти увековечила его. Ничто, кроме новой химической реакции, не действовало на микрометр!

Этот день был самым радостным в Шуркиной жизни.

Через несколько дней Лаврентьев и Тройсгтит подали в заводской БРИЗ предложение о массовом хромировании микрометров. Почти в это же время составляли дополнительную заявку на приобретение импортного оборудования. В заводоуправлении настаивали на включении в заявку германских микрометров фирмы Карла Мара и Цейса.

— Незаменимые измерители!

Ямпольский вторил:

— Конечно, надо взять от импорта все, что можно!

Ребята об’явили себя мобилизованными в борьбе за независимость. Шурка ночами просиживал за ванной, хромируя все новые и новые до того негодные микрометры. Победа была очевидна! Однако, массового хромирования микрометров все еще развернуто не было.

…Ясный летний день. Мазутом стелится по крышам цехов дым. А внизу конвейер человеческих фигур. Дело близилось к шабашу. Жорка рванул поскрипывающую дверь с зеленой табличкой:

«Завком ВЛКСМ».

— Нет, Коля, завком должен вмешаться. Зажимают инициативу. Понимаешь?

— Понимаю, конечно, не дурак. Инициатива… комсомол! На бюро придешь с Лаврентьевым и бригадой!

Спустя несколько дней, на бюро завкома обсудили вопрос о массовом хромировании микрометров. А еще через несколько дней в цехе развернули производство по хромированию измерительного инструмента.

Ударная бригада им. ОГПУ, организованная Лаврентьевым, выпустила несколько партии хромированных микрометров. Ими работают в контрольном отделе и установлено, что отхромированные микрометры не уступают по точности и долговечности микрометрам Карла Мара и Цейса.

Сейчас ребята разрешают задачу хромирования резьбы. Все возможности для творческой работы есть! Остановка за комсомольской инициативой, страстным большевистским желанием. А это тоже есть! Следовательно, остановка только за микрометрами, у которых будет прохромирована не только ударная часть, но и резьба…

Вечером снова встретились товарищи, поделились новостями, пошли к Леле. Она уже их ждала и встретила с шумной радостью. Юная, едва сформировавшаяся, пухленькая, цветущая еврейка, она держалась полной хозяйкой дома. Внимательно выпытала: не нужно ли им чего, настояла, чтобы они у нее ночевали, пока не найдут квартиры, наскоро собрала им ужин и, усевшись против них, повела оживленную беседу, расспрашивая о загадочной советской стране.

Она горячо верила всему, что ей говорили, очевидно, представляя с их слов не то, что они хотели передать, а то, что создавало ее почти детское восхищенное воображение. С первых же слов она узнала, что они приехали работать в подполье, пришла в восторг от их героизма, от того, что эти знаменитые революционеры-подпольники, которых она считала сверх’естественными, недосягаемыми, перед ней; она может иметь с ними общение и сейчас, и потом и, наконец, принять участие в их героической работе. Она пьянела от счастья.

Вскоре пришла Вера и спокойно, с оттенком легкой иронии, слушала беседу. У нее хрупкие, изящные пальчики. Георгий оживился, встряхивал кудрями, обжигал ее взглядами, тщетно силясь оживить ее, втянуть в разговор и разгадать ее, но это не удавалось. Может быть потому и влекло его к ней, что он так легко и просто подходил к другим девушкам, а эта была неприступна.

Он рассказывал о поездке, расцвечивая то, что в действительности было тусклым, но не теряя чувства меры, так что Илья не всегда мог заметить, что Георгий, того, что-то будто врет. Корзина с литературой, по его словам, была пудов четырех-пяти, поэтому ее мог нести только Илья; что Илья, кстати сказать, такой сильный, что пудов одиннадцать руками выжмет.

Илья, вообще застенчивый, около девушек совсем терялся; когда же его хвалили, да еще с избытком — он готов был бежать.

Случай с корзинкой Георгий обрисовал так: сперва ее обнюхивали шпики, а они — Илья и Георгий — героически стояли на посту до последней минуты и с честью ретировались лишь тогда, когда шпики унесли корзину и нащупали их. Двух так он в лицо запомнил. Здесь он привлек в свидетели Илью, который неуклюже подвел друга, глуповато признавшись, что не видел их.

Потом Георгий нарисовал страшную картину встреч на ростовском вокзале. Когда они высаживались из поезда и входили в вокзал, у дверей шпалерами стояли шпики и перекрестным огнем взглядов изучали входивших. За подозрительными посылали в слежку тут же толпившихся шпиков чином пониже. Георгий опять призвал в свидетели Илью, тот подтвердил; Вера доверчиво взглянула на него, точно сказала: «Если вы подтверждаете, значит это — верно. Вам я вполне верю». Илья понял ее взгляд, будто прочитал по буквам, и просиял, даже сердце затрепетало.

Вскоре пришла старуха, мать Лели, с крошечной девочкой, отец — хозяин магазина и несколько позже — брат Лели, студент.

Несколько раз бывали здесь ребята, несколько раз ночевали. Родные Лели с первого же вечера узнали, что Илья и Георгий — подпольники. Отец видимо занятый только своими делами, внешне был вежлив и холоден. Сын-студент, одетый по последней моде, держался англичанином, чуждался ребят. Мать, сморщенная, со страдальческим лицом, потеряла покои. Она представляла себе ужасы, которые ежеминутно могли обрушиться на ее семью, на ее дочь, которая потеряла голову и бегала куда-то, видимо, начинала работать с ними. Она не хотела, чтобы эти страшные, как зараза, гости бывали в ее доме, но не смела высказать это и гостеприимно угощала их каждый раз, когда они приходили. Чуткая, как магнитная стрелка, она осязала надвигающийся кошмар, видела виновников — и не в состоянии была остановить движение жизни…

А девочка, крошечная, неуклюжая, беззаботно и весело топотала по комнатам, назойливо приставала к ребятам и бесконечно повторяла, ужасно картавя, своим хриплым, бесформенным голоском злободневную песенку:

В Ростове тем временем, с легкой руки Георгия, быстро втянулось в работу с полдюжины курсисток. Они уже раз’ехались в окрестные станицы, на фронты, подпольные газеты, листовки, а одна даже отправилась в Советскую Россию. Но главное — нужно было как-нибудь связаться с Мурлычевым, выручить его. Решено было, как надоумил тот же Георгий, послать в контр-разведку «невесту». Но кого? Не подпольницу же? Просилась Леля, но она еврейка. Посылать ее туда безнадежно, даже опасно, да и молода уж очень…

Поручили это дело молоденькой, не связанной с подпольем, курсистке Асе. Шла она в контрразведку с горделивым сознанием важности порученного ей дела. Она трепетала от восхищения при мысли, что может спасти товарища, и ужасалась позорного провала затеи…

Пришла в контр-разведку, замирая от страха, как, бывало, в комнату начальницы гимназии. Робко вошла, не смея встретиться глазами с тем ужасным, от кого зависело замучить человека или отпустить на свободу. Нерешительно спросила у приглянувшегося ей пожилого, самого маленького чиновника — наверное, у него большая семья, человек он, видно, старого закала, вырос на подмазках да на подмочках, — так спросила у него нерешительно и вкрадчиво к тому же: как бы увидать главного, как он у них называется. Тот указал на дверь и сказал, что надо подождать. Стала она ждать, но из этого ничего не получилось. Люди входили, выходили, присматривались почему-то к ней: видимо, у них собачья повадка вкоренилась, на ходу всех обнюхивать, друг или недруг, и к каждому подходить, как к вожделенной жертве. Надоело Асе сидеть, решила снова обратиться к «папаше» за помощью. Он, конечно, в очках был и поэтому посмотрел на нее сверх очков, отчего стало казаться, что он по-бычьи хочет ее боднуть. Ей стало страшно от этого взгляда, но она вспомнила про женские хитрости, которые ни один мужчина, если он вообще мужчина, не в состоянии был игнорировать. Хотела она всхлипнуть и попросить, он уже добрыми глазами по-смотрел на нее в ожидании, она полезла в ридикюль за платком, чтобы его своевременно поднести к глазам, но дверь открылась, вышел красивый военный и, спросив ее, в чем дело, предложил войти. Один план ее рушился, нужно было сгоряча строить другой.

Холодный, благородного вида военный предложил ей сесть и спросил, чем может служить. Она и в самом деле столько наволновалась в ожидании и так внушила себе, что ей нужно чуть-чуть пустить слезу для полного эффекта, — что и в самом деле в ответ на его слова совершенно искренно всхлипнула. Он засуетился, поднес ей стакан, постарался успокоить ее и, наконец, узнал то, что нам было давно известно, что она невеста Мурлычева и беспокоится о его судьбе. Услышав эту «хамскую» фамилию, он скривился и чуть растерялся: «Эта девушка его невеста?… Но ведь она так искренне держится!» Снова взяв холодный тон, он в двух-трех словах изложил ей суть дела, сказал, что скоро будет суд и ничем более полезен быть не может. Свидание же разрешить с ним может, но для этого ей нужно выйти и немного подождать.

Выйдя в комнату, где был бодливый «папаша», она так была довольна полученным разрешением на свидание, так расхрабрилась, что «котелок» ее начал варить во-всю. Она вмиг сообразила, что здесь может помочь ей только «папаша», и подсела к нему. Разрешение на свидание должен был написать он, но, как всякий чиновник, выполнял свое дело равнодушно, спокойно, будто забыв, что от него ждут милости. Ася заговаривала с ним, спрашивала, нет ли у него дочерей, призналась, что она как-будто знает его дочь, справилась об его адресе и постаралась крепче запомнить этот адрес. Увлекшись разговором, она попыталась отвлечь его внимание от главного на пустяки, чтобы ее у него не «встретили», — и тут-то услышала: щелк, щелк… Один с левой стороны пробежал с папкой, другой — с правой. Похолодела от мысли: «Сфотографировали для коллекции, с первого же шага попалась»…

Выдали ей вежливо пропуск — вышла. Как рванула от двери! Как из подвала на солнце вырвалась: так легко, весело! Пробежала немного, оглянулась — спутники поодаль, торопятся шпики! Она — на извозчика, — и они. Она — на трамвай, и они. Она — в большой магазин, в толпу, а там смелым шагом в контору, во двор, на другую улицу, — и растаяла, как дым. Прибежала в общежитие, хохочет, аж слезы на глазах, рассказывает со всеми подробностями, как она держалась смело, всех провела, даже всплакнула: не хуже актрисы держалась…

Попробовал бы кто-либо сказать ей, что она может и вправду всплакнула, глаза бы выдрала: «Хуже всего, когда героические поступки оценивают иронически со стороны тех, которые сами не способны на это».

А они слушают ее завистливо и думают:

«Ах, если бы нам доверили такую важную, рискованную работу!»

Мурлычев передал из тюрьмы, куда его перевели, письмо, в котором раскрывал тайну провала. Хозяйка дома, где он жил, знала его, как большевика и десятника боевой дружины завода «Лели», где он работал слесарем. Знала также о том, что он был членом горсовета. У нее — знакомый, старший надзиратель 7-го участка. Хотела ли она Мурлычеву злой смерти или думала, что его нужно посадить в «холодную» на недельку, чтобы одумался и остепенился, — но она донесла, «как верная долгу гражданка», о том, что Мурлычев, такой-сякой, может взорвать кого задумал, что-то затевает. А в то время конспирация какая была: дворовый пес, и тот понимал, в чем дело, и явно равнодушно пропускал гостей к Мурлычеву. Надзиратель проследил, донес по начальству — и дело было сделано.

Отцветали сады. И когда полк вошел в село, солнце сквозь оголенные деревья сочилось дрябло и прохладно. Ночи густели синеватым наливом, да и небо было холодное, обмороженное льдинками звезд. Дули ветры с дождем. Сквозь темноту нащупать противника было труднее и рискованнее.

В исходе сентября полку был отдан приказ сняться со стоянки и форсированным маршем итти на подкрепление отступающих частей. Ухали далекие орудия, сливающиеся с перепалкой грома. В полночь Печурку вызвали в штаб. В темноте он смутно распознал знакомые обрывки усов и глухой простуженный голос. Фигура на лошади качнулась и моментально затерялась в черноте ночи.

Печурка уяснил только одно, что ему сегодняшней ночью поручили ответственное дело. Найдя среди бойцов своего товарища, спящего на лошади, разбудил. Сонный Юрка долго пялил глаза, пока не опознал товарища.

— Если не вернусь, Юрка, передашь хоть в протокол… Говорил он по-молодому задористо, но Юрка почувствовал, что Печурка сегодняшней ночью подвергнется опасности.

— Ты не смейся, а говори делом, чтобы я знал.

— Защита правого фланга лежит на моей ответственности.

— Подумаешь, командир выискался! Завтра же напишу в ячейку ребятам.

— Вот, вот, так и напиши, что Печурка с честью выполнит поручение защиты правого фланга.

— Ты скажи, что за поручение?

— Поручение? Видишь ли… — Печурка замялся. — Поручение ответственное.

— Но какое?

— Подносить патроны. — Чувствуя, что сказал мало, добавил:

— От меня зависит, так и сказал командир полка: — «От тебя», говорит, «зависит, если патроны сумеешь доставить вовремя защите».

Печурка умолк и до самой остановки не произнес ни слова.

Полк пошел в наступление.

Мимо Печурки мелькнул знаменосец, увлекая в бой бойцов.

Простившись с товарищем, Печурка взвалил на плечи восемь коробок патронов и свернул с дороги на боковую стежку.

Окунувшись в камыши, он почувствовал страх и одиночество, но, вспомнив разговор с Юркой, устыдился. Где-то далеко, за камышем, глотая ленты, медным голосом звал пулемет.

Итти было вязко, боязно и тяжело. Винтовка болталась на ремне, оттягивая и без того перегруженное левое плечо. Остановился, прислушиваясь к говору камыша. Все также издалека сквозь камыш доносилось медное дыхание пулемета. И, словно отвечая ему, ворчливо отозвались дальние орудия.

«Поспеть-бы», — подумал Печурка, чувствуя, как хлюпает вода в ботинке. Очутившись в прогалине, остановился, замирающе прислушивался. Пулемет заглох, лишь попрежнему завывали орудия протяжно и тоскливо. Немного передохнув, Печурка решил итти на орудийный звук, зная, что в том же направлении ждет его мертвый пулемет. Камыш густел, ветер усиливался, и молодые ноги впервые в жизни отказывались служить. Дотащившись до просвета, Печурка вдруг остановился цепенея. Перед ним тихо покоилось озеро. Пронизывающий ветер зло кидал волны в пустоту, обдавая ноги брызгами.

Пулемет не подавал признаков жизни. Только орудийные взрывы передвинулись ближе, и звук доносился отчетливей и звонче.

«Пропал», подумал Печурка бросаясь назад. Очутившись в густой заросли камыша, опустился на илистую траву. Машинально смахивая с лица пот, сидел, чуткий по-звериному, оглядываясь по сторонам. Стрельба передвигалась все ближе. Орудийная перепалка мешалась с беспорядочной винтовочной стрельбой. Затравленно опознавая местность, Печурка встал и шатающейся походкой медленно побрел через озеро.

Скорей бы, словно в забытьи, шептал он, чувствуя, как ледяная вода обожгла его. Ему казалось, что его уже не существует и что через озеро бредет не он, а кто-то другой, не живой, а замороженный. Был момент, когда Печурка думал сбросить с плеч цыновки, но тот, как ему казалось, другой, — кто брел по озеру, предупредительно грозил ему.

«Нет, не брошу», — будто отвечал ему, подумал Печурка. А стрельба все близилась, близилась, и казалось — вот уже близко-близко рыщет противник, отыскивая скрытый пулемет. Силится Печурка выбраться из ледяного озера, но вода ползет выше и выше, добираясь до горла.

«Пропали», подумал Печурка, окостеневшими руками поддерживая цыновки. Хлесткие волны обливали голову, попадали в рот. Надломленный ношей, теряя сознание, Печурка упал в воду, но вода вдруг неожиданно резко пошла на убыль. Беспомощно приподнимаясь, он выбрался на берег, теряя путь. Окраина замерла, лишь ветер глухо свистел, хлестко обдавая лицо камышем. Казалось, что камыш никогда не кончится, но он неожиданно пропал с глаз Печурки, открыв поляну. Опять заговорили… винтовки, поддерживаемые близким орудийным огнем. По горизонту чуть вправо, к удивлению Печурки, отметился темный силуэт — и моментально исчез в темноте, а потом в том же направлении мелькнули еще две фигуры.

«Неприятель», спокойно подумал Печурка.

Страха не было, а была смертельная усталость…

— Кто идет? — окликнул впереди робкий голос.

— Печурка, — ответ был равнодушный, покорный. Черный силуэт вдруг вырос в глазах Печурки, быстро направился к нему. Обессиленно, чувствуя, что ноги его потеряли дно, а сам он падает в глубокое илистое озеро, Почурка свалился на землю. Сквозь забытье он слышал разговор и потом неожиданно радостно ожил. У пулемета был знакомо-волнующий голос…

Вечером Юрку и Печурку вызвало командование.

— Так значит, готовы?

— Готовы, товарищ командир, — отвечал Юрка.

Командир устало потянулся к окну, долго стоял в задумчивости, глядя на небо.

Печурка кашлянул.

— Вам вдвоем столько лет, сколько мне одному. Жизнь впереди — и какая жизнь!

Голос командира дрогнул нежностью.

— Сына у меня вчера убили — погиб. Не жил, а погиб. Сегодняшней ночью, возможно, еще двоих потеряю. Тяжело! — нервно хрустнул пальцами, опять отошел к окну.

— Хорошая жизнь берется дорогой ценой: мы платим кровью. Тяжелая плата, но… Вы идете умирать, да, умирать, но то, что вам поручено, дороже наших жизней. Командир смолк, подошел к ребятам вплотную, протянул руку. Вышли. Звездный путь указывал дорогу. За селом, в степной прохладе, Юрку потянуло курить. Он с сожалением вспомнил, что спички находятся у Печурки.

— Покурить бы, — сказал он.

— Нельзя, — ответил Печурка, — могут заметить.

— А мы в канаву.

— Не дам спичку! — отрезал Печурка.

Юрка обиделся.

— Если вернемся, доложу командиру о твоем поступке.

— Мы не вернемся.

— Надо вернуться. Взорвать и вернуться, понимаешь?

Шли дорогой молча, осматривая окрестность.

Чтобы помириться, Печурка сорвал на бахче арбуз и предложил Юрке. Сели, тщательно собрали об’едки и бросили в траву сбоку дороги. Брезжило предрассветье. Дорога ветвилась надвое. Правая ветка вела к селу. — Значит, сюда, — произнес Печурка, указывая на чуть видневшийся в ложбине синеватый налив садов.

Шли попрежнему молча, думая о своем. Печурка — о грозящей опасности, Юрка — о табаке. На гребне остановились, оглядывая растерянный, мчавшийся налетом кавалерийский раз'езд.

— Бежать не смей! — вдруг вскрикнул Печурка, хватая за руку Юрку. — Все равно не убежишь. — Стояли у края дороги, судорожно уцепившись друг за друга…

«Семь», мысленно сосчитал Печурка, уставившись в переднего. Буланый конь играл под всадником.

Стой; — приподняв руку, скомандовал передний, осаживая коня. Лица всадников в глазах Юрки раздвоились и запрыгали. Он отчетливо заметил близко-близко, на расстоянии удара, вызубренное белое стремя, берегущее аккуратно вычищенный сапог.

— Сироты мы, — боязливо отозвался Печурка, глядя на переднего всадника.

— Казанские? — насмешливо спросил тот.

— Не, мы тутошние.

— Тэкс, тэкс, следовательно, сироты. А красные вам какие будут родственники?

Несколько всадников угодливо засмеялись. Передний с улыбкой нагнулся, оправляя стремя, и ребята отчетливо заметили посеребренный погон с продольной полоской, на которой были рассыпаны четыре мелкие звездочки.

— Ну да, как вам красные доводятся по матери или по отцу?

— Никак! — отрезал Печурка и решил больше не разговаривать. Офицер вскользь кольнул… взглядом Печурку и, обращаясь к заднему, вкрадчиво произнес.

— Нефедов, проведешь в штаб, прихвати с собой двоих, что-то подозрительные сироты…

— Слушаюсь.

Сказано это было тихо, но ребятам показалось, что офицер не прошептал, а отрубил металлическим голосом решение их участи…

Окруженный всадниками, Юрка пытался было произнести какое-то слово, но оно потерялось вместе с ударами сердца в глубинном тайнике.

— Печурка?.. — только и произнес он.

— Что, Юра?

— Так… Ничего…

Впереди устало покачивалась спина Нефедова, старая, покорно р…… запыленная тысячеверстьем.

— Возишься с ними, как с писаной торбой, а по-моему — за ноги, да об забор, как, Митрий?

— Не иначе, как можно?

— Чиво можно?

— Али побить, али отпустить.

— Кого отпустить? — вдруг оборачиваясь, спросил Нефедов.

— Митрий хочет ребят отпустить, — заискивающе отозвался всадник.

— Никак нет, господин урядник, побить их, — произнес Митрий.

— Ты у меня смотри, а то я тебе отпустю плетей!..

Смолкли. Показалась зеркальная река. Густая синяя вода урчала у обрывистых берегов. По ту сторону реки, по колено в воду, забрели вербы, образуя теневую зубчатость садов. В Печурке вдруг безумно затрепетала жизнь. Хотелось крикнуть об этом, но рядом сидел равнодушный всадник, приговоривший их к смерти. Неожиданно Печурка рванулся в сторону и прыгнул с обрыва…

1920 год. На станции Матвеев-Курган — невообразимая толкотня. Грязное помещение тонет в табачном дыме. Пол завален мешками. В заплеванном углу прикурнуло несколько оборванных фигур, похрапывая на весь зал. На перроне — не лучше. Сотни людей устало бродят, с безнадежностью посматривая на свободный железнодорожный путь. Со вчерашнего дня не было поезда. «Мешочники» волнуются, ругаются. Один из них выбегает из помещения и, всплескивая руками, вопит:

— Держите! Держите! Ограбили!

Толпа безучастно наблюдает. Никто не имеет ни малейшего желания броситься в погоню за вором. Сорвешься с места и сам без мешка останешься. Здесь это — обычная история.

Среди людской мешанины выделяется группа молодых ребят, вооруженных винтовками и обрезами. Их — шесть человек. Они часто ходят к начальнику станции и убедительно просят его сообщить точные часы отправки поезда. Начальник станции невозмутим. Он, по обыкновению, разводит руками.

— Пока ничего неизвестно… возможно вечером будет.

— Но ведь у нас вечером открывается конференция…

— Ничего, граждане, не знаю… не мешайте работать.

Ребята уходят. Они — делегаты на первую уездную конференцию комсомола от Матвеево-Курганского подрайонного комитета. Им надо обязательно попасть сегодня в город. Неужели не будет поезда?

В толпе раздался зычный голос:

— «Максим» идет! «Максим»!

Как сумасшедший закружился перрон. Замелькали мешки. Толкая, спотыкаясь, падая, бежали стадом люди. Из помещения хлынула новая человеческая волна. Все смешалось, завертелось беспорядочной каруселью.

Подошел «Максим». В вагоны полетели мешки и люди. Кто-то вскочил на густую толпу человеческих голов, покатился по ней, как мяч, скрывшись в вагоне. Желтая, как лимон, женщина, сдавленная, словно тисками со всех сторон, кричала не своим голосом:

— Ой, задушили, родимцы… задушили!

Кондуктор, пытавшийся урегулировать посадку, был освистан и сбит с ног.

В вагонах повернуться негде. На перроне суетятся не успевшие сесть.

— На крышу! Скорей!

Крыши в одно мгновение заполняются «пассажирами». На одной из крыш уселись комсомольцы — делегаты первой уездной конференции. Смеются, шутят.

— С треском, врежемся в город… на курьерском.

— Да еще в специальном вагоне, вроде, как иностранцы.

Раздался третий звонок.

— Ложись, ребята, поехали!

— Не спеши. «Максим» сперва подумает часок, а потом ножками задрыгает…

Прошло полтора часа после третьего звонка. Паровоз хрипло засвистел и тихо поплелся по знакомому пути.

Ребята разлеглись на крыше. Веснущатое лицо секретаря комсомольского подрайкома Ивана Тесленко задумчиво смотрело на облачное майское небо. Лежавший с ним рядом комсомолец Семен Кривошеев нарушил молчание.

— Ваня, что там про фронт слышно? Говорят, поляки бьются здорово?

— А как же ты думал? Воевать — не орешки щелкать.

— Ваня, а как по-твоему, чья возьмет?

— Чья? Ясно, наша возьмет. Потому, у нас главная сила — сознание. За нас горой встанут польские рабочие и крестьяне. А у них что? Муштровка одна…

Тесленко перевернулся на-бок.

— А ты, Кривошеев, что, сомневаешься, что наша возьмет?

— Ну, нет, Ваня, ты не придирайся к словам. Это я у тебя спросил, как сам в политике хреново разбираюсь.

Поезд остановился на станции Таганрог.

В клубе имени Карла Маркса готовились к конференции. На сцену втащили большой стол и покрыли красной материей. Знамена отсвечивались «золотыми» и «серебряными» буквами. Стены увешаны плакатами и лозунгами.

Председатель оргбюро по созыву первого уездного комсомольского с’езда Емельянов поминутно подходит к столу регистратора, узнавая о количестве прибывших делегатов. Член оргбюро Савченко, большого роста парень, сидя на подоконнике и обложившись кипой бумаг, составляет тезисы для доклада. Руководитель музыкального кружка, кучерявый Задара, шлепает босыми ногами и, держа подмышкой мандолину, нетерпеливо созывает оркестрантов:

— За сцену ребята, за сцену!.. Через полчаса открывается конференция, а мы еще ни разу не репетировали!..

В зале группами сидят прибывшие делегаты. Почти все — с винтовками и сумками через плечо. В задних рядах организуется хор. Савченко вскакивает с подоконника. Захватив бумаги, он бежит в коридор, становится на колени и, положив на стул недописанные тезисы, ожесточенно чиркает карандашом.

Из зала несется:

Савченко, закрыв левое ухо пальцем, продолжает «вымучивать» тезисы. Он чувствует, как кто-то положил ему на плечо руку.

— Николай, пошли. Сейчас открываем конференцию. Прибыла последняя делегация из Матвеева-Кургана.

Савченко вскакивает.

— С тезисами ни черта не получается.

— Брось ты эти тезисы. Без них лучше выйдет…

Савченко рвет тезисы и входит в зал. Голос Емельянова мягко звучит со сцены.

— Первую уездную конференцию коммунистического союза молодежи об’являю открытой…

Делегаты встают и бешено аплодируют. Тесленко влезает на стул.

— Да здравствует пролетарский союз молодежи, здравствует наш первый с'езд!

Задара, бледный от волнения, дрожаще поднимает руки. Три мандолины, четыре балалайки и две гитары грянули «Интернационал».

Делегаты поют. Емельянов опускает вниз влажные глаза.

Емельянов выпрямляется.

— Для ведения с’езда нужно избрать президиум. Какие будут предложения?

— Емельянов!

— Савченко!

— Касьяненко!

— Кривошеев!

Загуторили делегаты. Десятки фамилий полетели на сцену. Полтора часа шли выборы президиума.

Вспотевший Емельянов зачитал список.

— Прошу членов президиума занять места.

Кривошеев с некоторой боязнью поднялся со стула.

— Да иди же, иди — толкает его Тесленко, — привыкать надо…

Председательское место занял Савченко.

— Предлагается следующая повестка дня: текущий момент и задачи комсомола, доклады с мест, отчет городского комитета и выборы укома. Какие будут замечания? Нет. Повестка дня принимается. По первому вопросу слово имеет товарищ Емельянов.

Притаившуюся тишину пронизала горячая речь.

— Наша задача — борьба с экономической разрухой и помощь военному фронту. Польские паны, не считаясь с интересами своих рабочих и крестьян, повели наступление и начали вторгаться в пределы советской Украины. Нужно разбить шляхту и победить разруху. Мы, коммунистическая молодежь, должны отдать этому все силы и нашу энергию, сотнями и тысячами вливаясь в Красную армию…

Задара с открытым ртом наблюдал за движениями Емельянова и, когда услышал последние слова, — да здравствует победа над польскими панами, — заегозил:

— Приготовились… начали… пошли…

Прогремел «туш», сливаясь с гулом аплодисментов и приветственными криками в честь Красной армии.

Савченко терпеливо ждал, пока прекратится шум.

— Кто хочет выступить в прениях?

Кривошеев не понял. Он долго силился вникнуть в суть диковинного для него слова «прения» и нерешительно повернулся к рядом сидевшему члену президиума.

— Слушай, что это за «прения»?

Парень улыбнулся.

— Разве не знаешь? С борщом едят…

Кривошеев покраснел. Парень дружески сказал:

— Мотай на ус, да не забывай. Прения — это когда ребята выступают и говорят в прениях…

Кривошеев был удовлетворен. Ему ужасно захотелось выступить в прениях, но он не решался. Никогда ему не приходилось говорить на собраниях, да еще на таких многолюдных. Долго он сидел, слушая выступавших ребят, а потом решительно поднялся и протиснулся к председателю.

— Товарищи, я хочу сказать в прениях…

— Фамилия?

— Семен Кривошеев… из Матвеева-Кургана…

Председатель об’явил:

— Слово предоставляется товарищу Кривошееву, делегату Матвеево-Курганснского района.

Кривошеев почувствовал, как у него задрожали колени, а язык будто присох. Он весь вытянулся, схватился левой рукой за стол.

— Поляки думают нас завоевать, — начал он, еще крепче хватаясь за угол стола, как будто в этом находил поддержку для продолжения своей речи. — Но мы этого не допустим… Мы должны, как комсомол, все пойти на фронт. Я об’являюсь добровольцем, чтобы юные коммунисты, как делегаты, тоже записались в Красную армию…

Кривошееву не дали договорить. Он стоял на сцене, оглушаемый бодрыми рукоплесканиями, звонкими голосами, и ему казалось, что весь зал превратился в кипящий котел, который вот-вот разорвется от сильного нагрева.

Сквозь шум пронесся голос:

— Всех делегатов отправить на фронт!

— Об'явить комсомольскую мобилизацию!

Председатель напряг всю силу своих голосовых связок:

— Товарищи! Прошу успокоиться!

Шум постепенно прекратился.

— По докладу товарища Емельянова есть предложение отправить на польский фронт половину делегатов с’езда, об'явив запись добровольцев.

— Мало!

— Всех надо!

— Послать всех — это значит оставить организацию без актива, совершенно развалить работу. Я голосую: кто за то, чтобы половину делегатов с'езда послать на фронт? Единогласно. Об'является перерыв до завтрашнего утра. Все секретари должны сегодня, не позднее двенадцати часов ночи, представить в уездный комитет списки товарищей, уезжающих на фронт.

Кривошеев сошел со сцены и остановился возле матвеево-курганенских делегатов. Тесленко пожал ему руку.

— Молодец, Сеня! Не ударил лицом в грязь. А помнишь, на крыше вагона ты мне говорил, что в политике хреново разбираешься? Нешто это хреново, если на с'езде такую политику завернул, что хоть куда!..

Кривошеев отвел в сторону Тесленко.

— Ты вот, что Ваня, я сейчас настрочу матери записочку, а ты уж будь добр — передай. Да не забудь через совет небольшую поддержку ей оказать. Сам знаешь, как приходилось жить.

— Ладно. Все будет сделано. Только ты не забывай ребят.

Хорошо?

— Ну ясно. Дай «пять»!

Большое село — Голодаевка! Тысяча домов, покрытых соломой, железом, деревом и черепицей, раскинулась по узким, цветущим зеленью улицам. Низенький дом, примостившийся на сером бугре, ничем не отличался от своих «собратьев». Квадратные окна. Крыша — треугольником. Потрескавшиеся от жары, плохо выбеленные стены. Короткий заваленок, а вокруг изгородь — из камней и крепких длинных веток.

Двери этого приземистого домика очень часто открываются. Группами и в одиночку направляются в дом люди. В одной из комнат, окруженный тесным кругом молодежи, сидит начальник комсомольского отряда по борьбе с бандитизмом Чернов. Он быстро, но внимательно просматривал лежащие перед ним бумаги, исписанные малограмотными буквами, потом вскакивает, и его большие волосы, потревоженные рывком головы, опускаются на низкий смуглый лоб, почти закрывая глаза.

— Вот что, братва. Коммунисты и комсомольцы об'явлены на казарменном положении. Банда Махно находится в трех верстах от Голодаевки, в немецкой колонке Густафельд. Нужно сейчас же послать разведку, точно выяснить расположение банды, а затем — в обход окружим…

Чернов спокойно обвел суровым взглядом присутствовавших.

— Кто хочет добровольно итти в разведку?

Стало тихо. Некоторые отошли в задний угол комнаты.

— Я!..

Большой парень подошел к Чернову.

— Ты, Соломахин, не подойдешь. Тебя хорошо знает местное кулачье, а оно с бандами связь держит.

Снова стало тихо.

— Тогда меня пиши, — бойко отозвался низкорослый мальчуган, Пирогов Иван.

Чернов сделал движение рукой.

— Правильно. Еще кто?

— Записывай Каверду Семена.

— Тоже подходящий.

— И меня… Безуглова…

— Ну, вот и хватит, — сказал Чернов, одобрительно похлопывая ребят по плечу, — берите лошадей и кройте, да езжайте разными дорогами. А ежели кто спросит, отвечайте — к реке путь держим, коней маленько попоить. Кстати вы молодые комсомольцы и об этом почти никто не знает.

Пирогов, Каверда и Безуглов вышли из комнаты. На дворе было жарко. Солнце забралось в центр неба, на свое любимое место, и оттуда бросало на землю раскаленные лучи.

Степь. Желтая, сухая, широкая. Кинешь взор и кажется, что нет конца и края земляным просторам. Пыль по зигзагообразной дороге клубится, вырываясь из-под копыт пятнистой лошади. Ноги Безуглова туго сжимают худые бога коня.

— Н-н-н-о… — тихо, словно уговаривая коня, часто повторяет Безуглов, тревожно вглядываясь в степь.

Несколько минут назад Безуглов оставил товарищей. Впервые за свою недолгую жизнь он идет в разведку. Когда вступал в комсомол, отец пригрозил избить, а потом смирился и только иногда, хмуро покачивая головой, ворчал: «туда же, в коммунисты лезешь. Сопли сперва изничтожь, а потом за ум берись».

Безуглов вспомнил отца, болезненно улыбнулся и со всей силой нажал на бока коня.

В одной руке — вожжи, в другой — обрез, завернутый в мешок. Путь казался долгим и скучным.

«Где же ребята?» — подумал Безуглов, увидев неподалеку длинные белые дома немецкой колонии.

Од оглянулся. На смежных дорогах, соединяющихся возле колонии, никого не было.

— Что за чорт! — вырвались тихо слова, и вслед за этим лошадь с седоком в’ехала на застывшую от тишины улицу колонии Густафельд.

На улице пустынно. Рука Безуглова потянулась к обрезу. Возле калитки одного из домов он увидел двух беседовавших.

— Куда едешь, малец?

Безуглов вздрогнул.

— К речке… коня напоить… а что?

— Да так… язык почесать хотца. Тут уже двое приезжали коней поить, а потом деру дали, махновцев испужались.

Безуглов остановил коня.

— А я-ж при чем?

— Да мы ничего. Только смотри, хлопец, примеру ихнему не последуй. Вот смеху-то будет!

Безуглов насильно засмеялся, дернул за вожжи, думая ехать дальше, но потом стремглав повернул обратно. Он увидел, как из-за переулка выехало четыре вооруженных всадника, опоясанных бомбами и патронными лентами, направляясь в его сторону.

— Если бы не обрез, можно было бы не удирать, — мелькнуло в голове у Безуглова.

Он решительно дернул вожжи.

Конь рванулся рысью.

Бандиты спохватились. Раздался предупреждающий выстрел.

— Стой, твою такую!..

Безуглов вынул обрез из мешка и еще сильнее заработал ногами, обрушиваясь на бока лошади.

В воздухе прокатилось несколько выстрелов, и свистящие пули пронеслись над головой молодого разведчика. Безуглов оглянулся. Бандиты шпорили коней. Чувство, что еще несколько секунд — и он попадет в махновские лапы, — сильней и сильней охватывало сознание Безуглова.

— Н-н-н-о! — кричал он яростно, прислонив голову к шее коня. — Н-н-н-о!

В глазах прыгают синие круги. Безуглов видит в нескольких шагах небольшой курган. Он делает последнее усилие и, под’ехаз к кургану, прыгает с коня, спрятавшись за выжженный солнцем бугор.

В руках обрез.

Дрожащий палец нажимает курок.

Раздается оглушительный выстрел. Один из бандитов, словно туго набитый мешок, свалился с лошади, и глухой крик эхом отдался в степных просторах.

В ответ раздалось несколько выстрелов. Две пули, зашипев, врезались в бугор, остальные пронеслись мимо.

Безуглов крепко прижал ложе обреза к плечу.

Глухо шлепнулся в воздух выстрел. Ехавший впереди бандит схватился за лицо и, бешено закричав, выпустил из рук винтовку. Его лошадь споткнулась и упала. Бандит с раздробленной челюстью дико стонал.

Оставшиеся махновцы, почувствовав, что противник находится в надежном месте и, что дальнейшее преследование может окончиться для них плачевно, оставив раненого, помчались обратно.

Безуглов выскочил из-за бугра, вложил новую обойму и, дав несколько выстрелов, сел на коня. Конь, тряся головой и тяжело фыркая вздувавшимися ноздрями, побежал по пыльной дороге. Безуглов то и дело оглядывался назад, ожидая новую погоню.

Тревога оказалась напрасной. Безуглов благополучно приехал в Голодаевку. Слезая с коня, он видел, как его со всех сторон обступили ребята, расспрашивали о результатах, а командир отряда Чернов дружески говорил:

— Вижу, брат, что жара была. Пирогов и Каверда еле удрали. Ну, рассказывай.

Безуглов рассказал все, как было.

— Значит, банда в Густафельде?

— Да.

Вечером комсомольская рота, вооруженная винтовками и тремя пулеметами, двинулась на Густафельд. Бандиты, очевидно, догадавшись, что им готовится должная встреча, удрали, по словам колонистов, в хутор Калиновчик, находившийся вблизи немецкой колонии.

— Улизнули сволочи, — говорил Чернов. — Ну, ничего, мы их все равно разыщем.

Всю ночь не спал отряд. А ночь была хорошей и светлой.

И звезды рассыпались по небу, словно новенькие блестящие патроны.

Бывает так: человек учится, учится — и вдруг… «вылетает». Иные поругают его, иные посочувствуют ему, поплачут даже. «Бедный, несчастный, погибший человек», — скажут. А сам «вылетевший» ходит притихший разбитый — жизнь не мила!

Когда вылетела Дуся Карабут, ничего такого не случилось. Даже наоборот. Подруги, откровенно и тайно завидуя, жали руки, поздравляли; ребята, не все, правда, но большинство, делали вид, что это их нисколько не касается. А сама Дуся ходила сияющая, полная самой первой, самой большой радостью.

Эту радость, эту гордость она поселила в сердцах своих родных, когда, приехав в Ростов, сказала только одно слово:

— Вылетела!

Ибо Дуся вылетела в самом настоящем смысле слова, вылетела, держа в руках управление воздушного корабля, самолета У-2.

Это было тяжелое время. Время гражданской войны, разрухи, голода. Дуся ощущала тяжесть вдвойне. Когда ей исполнилось шесть лет, умер ее отец. Через два года умерла и мать. На маленькую восьмилетнюю Дусю надвинулся страшный голодный двадцать первый год. Был у Дуси родной дядя, красный партизан и член партии с 18 года. Но голод зацепил его, и всю его семью. Дусю спас детдом.

Она вошла в него маленькой дикаркой, тая свежую память о двух недавних смертях. Детдом не голодал, он жил хорошей, сытой жизнью. А кроме того, руководители его умели занять детей интересной работой, учебой, развлечениями. Кругом были десятки таких же маленьких, бездомных и обездоленных ребят, как и Дуся. Все это заставило ее скоро забыть свое горе.

Не тогда ли, не в детдоме ли была намечена начальная веха, от которой протянулась прямая дорога к голубым воздушным просторам, к нежнейшей и строжайшей машине — самолету? Ибо девочек, как и мальчиков, занимали в детдоме не рукоделием, а работой покрепче, помужественней, — техникой, механикой, строительством.

Годы разрухи миновали, хозяйство страны быстро восстанавливалось, страна крепла. В 24 году Дуся смогла переселиться к своему дяде.

Медленно, как замедленная с'емка в кино, идет время только в самом раннем детстве, потом оно начинает бежать быстрей. В 29 году Дуся уже комсомолка, уже член бюро комсомольского коллектива и кандидат бюро райкома, окончила семилетку. Открывался новый путь.

Дусе хотелось стать оружейным мастером, техником. Но райком комсомола должен был заполнить часть мест ставропольского педтехникума комсомольцами своего района.

Одно из этих мест заняла Дуся. Не очень охотно ехала она в техникум: рушились мечты о военной технике. Ее утешало то, что придется учиться в отделении политпросветчиков. Но еще раз пришлось разочароваться — Дусю поместили в отделение дошкольного воспитания.

…Испытывали ли вы чувство гордости за человеческий гений, когда над вашей головой там, в прохладных синих просторах, на фойе чистейше белых, сверкающих облаков вдруг распластает широкие крылья стальная птица? Не казалось ли вам, что под мощный гул ее стального сердца у вас тоже вырастают крылья и вы вот-вот оторветесь от тяжелой земли и легко взлетите туда, ввысь, в синее небо, к снежным сказочным облакам?

Над головой студентки педтехникума Дуси Карабут часто пролетали такие птицы. Запрокинув голову, забыв обо всем, Дуся восторженными глазами следила за их полетом, и люди, управлявшие этой птицей, казались таким же недосягаемыми, как облака, как небо, как самое далекое…

…Это произошло неожиданно. Кто-то сообщил, что в Вольской военно-летной школе открыт прием на летное и техническое отделение. Дуся потеряла сон. Когда засыпало все общежитие, она лежала с открытыми глазами и вместо темноты видела яркое синее небо. В нем кружился, скользил, падал, снова набирал высоту самолет. Вместо дыхания спящих подруг, Дусе чудилась размеренная, бодрая и радостная песнь мотора.

У Дуси есть брат, сын того самого дяди, который приютил ее у себя. И когда самолет и небо стали не только чудиться в темноте, но и сниться, когда они, далекие, стали ближе, чем близкий техникум, — Дуся решилась, пришла к брату и сказала:

— Поедем!

И они поехали в далекий Вольск.

Случается так: чем сильнее к чему-либо стремишься, тем дальше оно от тебя уходит. В Вольске Дуся пала духом: набор уже был закончен. Можно было поплакать, можно было, сжав зубы, молча выносить свое горе.

Брат предлагал поступить на отделение авиатехников при той же летной школе. Но может ли что-либо привлекать восемнадцатилетнего человека в те дни, когда еще хрустят под ногами свежие осколки разбитой любимой мечты?

— Поступай, если хочешь, — с негодованием ответила Дуся, — а я — нет.

И брат поступил, а Дуся уехала.

Дуся уехала, чтобы неожиданно для себя, ровно через полгода, первый раз в жизни всем существом своим ощутить, что она отделилась от земли, что земля осталась где-то там внизу, что вчерашняя робкая мечта сегодня превратилась в яркую, блистающую действительность.

Был июнь. Было особенно яркое молодое солнце. Еще пели жаворонки, уже цвели по границе батайского школьного аэродрома алый горошек и бледно-желтая сурепа. В хороший день Дуся получила свой первый урок летной работы, свое воздушное крещение…

— Барышни, бабы, — говорили курсанты о курсантках, и обе клички звучали одинаково обидно.

Но Дуся не обижалась. Она, в дни набора бывшая старшиной 152 курсанток, она, старшина курсанток своего отряда, она тихонько про себя посмеивалась. Достаточно того, что она чувствовала себя равной. Детдом, комсомольский коллектив с детства выработали у нее чувство равенства. И она даже не стремилась сравняться в работе с ребятами — это выходило у нее само собой.

Когда Дусю назначили командиром отделения, ребята-скептики были посрамлены. Четкость, точность, непреклонность, находчивость, дисциплинированность, — вот качества, которыми обладала Дуся и которые были не у каждого курсанта.

Не кисейное — «барышня», не грубое — «баба», не фамильярное — «Дуся» и даже не обычное — «товарищ Карабут», а значительное и торжественное:

— Товарищ командир!

Моторы начинают гудеть еще на рассвете, и часто курсантке Карабут приходится встречать восходящее солнце в воздухе.

У пилота-инструктора Меркулова в группе семь человек.

И если он не может пожаловаться на всех остальных своих учеников, то ученицей он не может не похвастаться…

Спокойней всего он чувствует себя, когда на ученическом месте сидит Дуся Карабут. Он тогда отдыхает.

Дни бегут. Отцвел горошек, отцвела сурепа, отпели жаворонки, отлетели июнь и июль. Неуклонно наматывается список налетанных Дусей часов. Пройдены и мелкие, и глубокие виражи, и срыв в штопор, и восьмерки, и крутые развороты, и змейки, и петли, и повороты.

В один августовский вечер инструктор Меркулов, как обычно, проверял знания своих учлетов, задавал вопросы, об'яснял.

— Товарищ Карабут, скажите, как бы вы поступили, если бы на высоте ниже ста метров у вас сдал мотор?

Это был первый вопрос, которым начал инструктор свою беседу.

И Дуся, не задумываясь, ответила:

— Я бы спланировала прямо перед собой.

— А если прямо — площадка, неудобная для посадки?

— Все равно. Более безопасного выхода для меня не было бы.

Это, конечно, неважно, что первый вопрос был задан Дусе, но в беседе инструктор то и дело обращался к ней, он засыпал ее вопросами, его глаза испытующе останавливались на ее лице, казалось, что они хотели просверлить черепную коробку и подробно рассмотреть, что скрыто в ней.

И Дуся смутно почувствовала, что для нее готовится что-то новое. Это было тревожно и радостно.

Утром на старте инструктор чуть лукаво и весело спросил:

— Ну, как, товарищ Карабут, полетим?

— Полетим, товарищ инструктор.

Садясь в самолет, он сказал:

— Смотрите же, проделайте все так, как вчера говорили.

И полет был блестящий, безошибочный. Инструктор не вмешивался в управление, не вносил корректив, — он сидел простым пассажиром.

Не успели сесть, как подошел командир звена и сказал:

— Что же, товарищ Карабут, прокатимся и со мной?

А потом по очереди подходили командир отряда, командир эскадрильи. И когда была сделана последняя посадка, и Дусю окружили все ее командиры, и товарищи начали жать ей руки и поздравлять, — она поняла:

— Курсантка Карабут вылетела!

Отныне ее рукам вручено самостоятельное управление самолетом.

Это не так-то просто — вылететь, и вылет первого в отряде курсанта — торжество для отряда.

Не двойное ли торжество, если первым вылетевшим оказалась девушка, которых в отряде — единицы.

…Подходила к концу осень, изредка срывался первый снежок, по утрам набегал морозец. Отряд командира Самерсалова, перевыполнивший летные планы всех летних и осенних месяцев, уходил в отпуск. Уже были сложены в чемоданы все вещи, уже чуть ли не были куплены билеты, а вечером командир взвода об’явил, что часть курсантов остается для тренировки на звание пилота-инструктора. Отдохнуть, конечно, хотелось, но можно ли сравнить радость отдыха с радостью получения диплома пилота? И чемодан Дуси Карабут был лихорадочно распакован…

Время мчится быстрей ракеты. Впрочем, времени-то и не так много: 1 декабря 1932 года пилот-инструктор Дуся Карабут приняла от своего бывшего инструктора его группу для обучения, группу из своих бывших товарищей-курсантов. Цель, казавшаяся недосягаемой, достигнута.

И вот снова август, август тысяча девятьсот тридцать третьего года. Инструктор Карабут точно так же, как год тому назад, спрашивала у нас, спрашивает у своего седьмого курсанта:

— Ну, как, товарищ Карасев, полетим?

У седьмого — потому, что остальные шесть уже вылетели.

А вылететь — это не так просто. Многие курсанты, которые поступили в школу в один день с Дусей, еще не добились этого.

Когда ее в числе других двадцати пяти вызвали в комитет и сказали: «Вместо отпуска на месяц поедешь строить дорогу», — она только вздохнула и сказала:

— Хорошо.

Жаль, конечно, проститься с мыслью, что после года учебы ты завтра-послезавтра будешь дома, но Шура прежде всего комсомолка. Кроме того, она — ударница. И еще: план дорожного строительства по краю выполнен на какой-нибудь десяток процентов, а уж от колхозов к элеваторам, по кочкам, по ухабам, застревая на мостах и в ямах, ломая колеса, пошли первые подводы нового хлеба.

Вот почему Шура только вздохнула, а в следующий момент голова ее была уже заполнена думами о предстоящей работе.

Прорыв в дорожном строительстве был явно катастрофический, лечить его нужно было исключительно ударными, быстрыми темпами.

В Крайдортрансе, куда Шура приехала из Батайска, в тот же день, когда сказала «хорошо», ее заняли ровно один час: путевка, деньги, пятнадцатиминутный инструктаж-лекция. Ей достался Отрадненский район.

Можно было испугаться: план дорожного строительства к ее приезду был выполнен на ноль целых и семь десятых. Но Шура не испугалась. Она, маленькая, смуглая, с черными семнадцати летними, блестевшими негодованием глазами, ворвалась в райком партии и комсомола и в райисполком, внося с собой свежую струю воздуха.

— Да ты постой, не спеши, — пытался было задержать бурный натиск Черкасовой секретарь райкома комсомола. — Ты же знаешь, мы сейчас заняты прополкой, готовимся к уборке…

И этих слов было достаточно, чтобы понять причину дорожного прорыва.

Жаловался заведующий дорожным отделом РИК'а, жаловался дортехник: нет им помощи, нет внимания дорогам.

И Шура сказала секретарю:

— Довольно, довольно. Нечего плакать. Нужно выполнять план. Чтоб было все в порядке. Понятно? Знаем, как вы и прополку ведете. Орден сорняка не я же имею? Давай комсомольцев. Собирай собрания. Назначай субботники.

И слова были, как куски гранита в движении, крепкие и стремительные.

Тогда секретарь Пуриков созвал расширенное бюро. Вынесли боевое решение: всемерно укрепить, развить, помочь, обрушиться субботниками на прорыв. Ну, а потом оказалось, что решение было ложно боевым…

Шуре Черкасовой хотелось быть пилотом. Она окончила семилетку, училась в фабзавуче. Случай для исполнения желания наступал: шел набор в батайскую летную школу.

— Кто? Черкасова? Шура? О, эта полетит! — так отозвались в райкоме комсомола о Шуре, когда называли кандидатов в авиашколу, и ей, комсомолке, путевка была вручена в первую очередь.

Все комиссии Шура прошла свободно, приняли. Прежде чем сесть на самолет, она изрядно, как и все курсанты, подковалась теорией. Потом начались полеты. Цель приближалась.

Но не всегда, конечно, полностью исполняются человеческие желания. Случилась это и с Шурой. Говорят: работать, как часы. Так в особенности должен работать организм пилота. И вот какой-то кусочек мозга, управляющий движениями человека, оказался у Шуры неприспособленным к управлению самолетом, чем, может быть, и десятку других не менее сложных работ. Вначале, как будто, все шло гладко, но встретилось одно из упражнений, и Шура не осилила его.

Пришлось отступить. Но недалеко. Шура осталась в школе. Она перешла на техническое отделение. Она должна стать авиационным техником.

Знаете ли вы, что такое плейнер, грейдер?

Шура их не видела, ничего о них не слышала. Даже с трактором у нее было шапочное знакомство. А вот пришлось ей на дорогах Отрадненского района не только управлять всеми этими машинами, но и учить других, но и ремонтировать машины, самой, без посторонней помощи.

Кусочек мозга, отказавшийся с предельной четкостью управлять самолетом, бесподобно управлял другими машинами, управлял и самой сложной из них — человеком.

Эта маленькая, черненькая девушка командовала взрослыми мужчинами, и они покорно слушались ее. И работа шла быстрей и повышалось качество ее, а работающие приобретали опыт.

Людей нехватало, квалифицированных тем более. И Шура садилась на трактор, хваталась за плуг, за плейнер, грейдер, катки. Руководя другими, она сама вспахивала, профилировала, укатывала и набрасывала щебень.

— Новому урожаю — новые дороги! Этот лозунг был ее знаменем.

Когда намечался прорыв в людях, тягле, она мчалась в район, в МТС, ругалась, требовала, обвиняла.

Однажды утром, после особенно ударной ночной работы, Шура зашла в РИК.

— А, Черкасова! — весело встретил ее дорожный техник. — Ну-ка признавайся: от кого это ты алименты получаешь?

Шура сердито взглянула на техника красными от бессонницы глазами, хотела обозлиться на неуместную шутку, но махнула рукой.

— Не скажешь? Так слушай! Ты, брат, имеешь право получить полтораста целковых.

— Ладно, шутить после будем.

— Кроме шуток! Вчера на заседании штаба тебя премировали. Сто пятьдесят рублей, как одна копейка!

Шура протянула руку и сказала:

— Ага! Здорово! Давай-ка их сюда, как раз мои все кончились…

А через несколько дней Шура уезжала. Она ехала десятки километров по новой дороге. Дорога была прямая, как солнечный луч, она сверкала свежим гравием на ней не трясло, не подбрасывало. Эту дорогу строила она, Шура Черкасова, курсантка-техник первой авиашколы ГВФ.

В ясное летнее утро, когда в безоблачном синем холоде заря осыпает последние лепестки румян, — наступают тогда на долину горы. Прямо над головой нависают серебряные вершины снеговых шапок. Кривозубая пила старого Кавказа разрезает горизонт, ослепляет блеском вековых льдов.

Рядом кажутся горы. Идут… Живут… Движутся.

Попробуй достать. — Сотни километров. Играет обманами ясное утро, лукавит краснощекая заря.

А в долине, по берегу реки, бесконечными рядами — островерхие палатки лагеря.

В лагере — часть, в которую два года назад пришел Саид Комутаев, неграмотный, не видавший города даргинец.

Белые палатки, белые шапки Кавказа, река Белая — и все обвеяно красными крыльями летнего утра. Румяные блики пляшут по воде, по траве, и листва роняет тихие, радостные слезы-росинки…

Взвод даргинцев выходит на стрельбище.

Вчера вечером Матовасьян — секретарь комсомольский — забежал на минуту в палатку Комутаева:

— Не забыл?..

— Ты о стрельбах?..

— Да. Хасанов отстает… Тебе поручили.

— Есть!

С Хасановым Саид работает не первый день. Сегодняшние стрельбы — экзамен двух комсомольцев. Хасанова из отстающих — в передовые! За это отвечает весь взвод, вся комсомольская ячейка, в первую очередь прикрепленный Саид Комутаев, лучший стрелок.

Комутаев с Хасановым живут в одной палатке. Вечером, после прихода Матовасьяна, полчаса тренировки. Терпеливо добивается упрямый Саид правильного положения корпуса, десятки раз поправляет ремень на плече Хасанова, пробует силу натяжения ремня.

Доотказа уплотнен день в лагере.

Тренировочные часы ежедневно умеют выкраивать эти два комсомольца.

Утром легко дышится. Звонче льется боевая песня. И от того, что утро такое ясное, от того, что горы вплотную придвинулись, долго, упорно смотрит Саид туда, вдаль. Родной аул где-то за зубчатым перевалом прилепился к голым скалам. Тесно прижались к камню сакли, а к саклям, к людям еще теснее прилепилось то, от чего тускнеет радостный день…

Крепко вклинили кади да мулы отраву шариата в жизнь горской бедноты. Кровная месть, продажа девушек, грязь, темнота еще уродливо вплетаются в новое…

Загораются глаза Саида. Сжимаются кулаки. Мускулы ног пружинятся в четком красноармейском шаге, а в груди растет уверенность:

— Идут даргинцы!

Саид любовно охватывает глазом стройные подтянутые фигуры с винтовками за плечами, покачивающиеся в ритме боевого шага.

Два года назад начал Саид Комутаев учиться читать и писать. Первую заметку в стенгазету дал. Долго, старательно выводил корявые буквы. Написал: — «Щитаем начать злую борьбу с сонством на посте. Большевики должны бороться с сонством».

Улыбнулся редактор и посадил рядом с собой Саида. Вместе выправили заметку. На другой день она уже была в газете.

Комутаев десяток раз подходил к ильичевке. Билось радостно сердце и замирало, когда группа красноармейцев подходила и читала газету.

Через год.

Упрямый лоб низко склонился над книгой. Рядом — блокнот, испещренный записями. «Вопросы ленинизма» — неизменный спутник долгих зимних вечеров. Саид Комутаев — один из лучших в комсомольской школе.

Ячейка выдвинула его редактором взводной ильичевки. Теперь он сам, приветливо улыбаясь, терпеливо раз’ясняет товарищам их ошибки в принесенных заметках.

Веселым смехом раскатываются военкоры, когда Саид рассказывает им, как он год назад обогащал русский язык, заявляя, как «большевики должны бороться с сонством на посте».

Накануне вот так же любовно, как сейчас на пути к стрельбищу, Саид осматривал кружок бойцов даргинцев. Кружок — гордость Комутаева, гордость всей части. Недавно еще неграмотные даргинцы работают в кружке над небывалыми темами. Вчера в программе занятий стояло: «Революционное творчество даргинского народа».

Саид рассказывал слушателям о даргинской литературе.

Необычно!

Не то необычно, что у даргинцев, самого отсталого в прошлом народа, самого темного, вдруг обнаружилась литература. Не то.

Необычно, что вот эти молодые, задорные головы с жаром обсуждают и разбирают пьесы своего революционного писателя Рабадана Наурова. Сравнивают Рабадана с давно жившим Бустану Пудухари, песни которого были достоянием горных пастухов.

Необычно то, что эти неуемные, жадные в поисках знаний молодые даргинцы сейчас оживленно спорят о «Тихом Доне», о «Поднятой целине».

Необычно и то, что вчерашнюю работу кружок закончил письмом Даргинскому райкому комсомола, в котором стояли вопросы: Как учится даргинская молодежь в аулах? Читала ли она новую книгу Шолохова? Знает ли она о «Разбеге» Ставского? Какие разговоры идут об этих книгах? Как молодежь работает в колхозах и читает ли она старикам газеты и книги?

Необычно…

Сам руководитель кружка даргинцев Саид Комутаев пришел в Красную армию неграмотным.

Взвод Комутаева соревнуется.

Сегодня — обязательство.

— Показать образцы огневой подготовки!

На стрельбище — кумачевые вспышки сигналов. Непрерывно появляются и исчезают мишени.

До выхода на линию огня остались минуты. Комутаев еще раз показывает Хасанову:

— Ложиться надо вот так… У тебя недостаток — голову откидываешь в противоположную сторону. Так… А надо…

Голова Комутаева прильнула к винтовке.

— Ноги!

Саид показывает правильное положение ног при стрельбе лежа.

Ложится рядом Хасанов и повторяет все, что делал Саид.

— Правильно, — удовлетворенно отмечает Комутаев и уже на ходу проверяет подгонку ремня на винтовке товарища.

Об’явлены результаты стрельб:

— Взвод по 3-й задаче на «отлично».

Саид тянет Хасанова к будке, на скорую руку сооруженной из свеже-оструганных досок.

В будке — пряный запах смолистых досок. Начальник клуба возится возле микрофона. Тянутся от будки провода к черным дискам репродукторов, укрепленных на столбах возле каждого подразделения.

Будка — это походная радиостанция на стрельбище. Отсюда идет передача сводок о ходе соревнования, об успехах и недочетах стреляющих.

— Идем! Рассказывать по радио будешь.

— О чем? — удивленно спрашивает Хасанов.

— А вот как ты стрелял.

— Плохо по-русски говорю.

— Ничего. Ты на родном, а я переведу.

Через пять минут вся часть слушала, как репродукторы резко выкрикивали сначала непонятное, а потом четкую речь, как отстающий даргинец Хасанов стал передовиком огневой подготовки.

— Теперь ты уже обязан быть передовиком во всем.

— Теперь я обязан, — решительно заявляет Хасанов. — На радио разговаривал… Все слышали… Назад нельзя!

— Правильно, — пожимает ему руку Саид. — Назад, товарищ, нельзя…

Подумал и добавил:

— Мы — комсомольцы!

Змеятся сизые струйки. Взвод закуривает.

Синие горы расплылись, отступили к морю. Солнце забралось высоко, и стал день жарким и золотым.

Смех… Шутки…

В стороне, там, где зеленая тачанка бросила кусочек жидкой тени, Саид с тремя членами редколлегии сооружает новую ильичевку. Заметки собраны во время стрельбы. Четко поставлено в редколлегии «разделение труда». Одновременно пишутся заголовки, готовятся рисунки. Через 20 минут ильичевка вышла. Читает взвод об опыте лучших стрелков. Передовики делятся методами своей работы.

За спинами читающих появляется рослая, ловкая фигура Саида.

— А ну, поговорим, о чем пишет сегодня «Правда»!

Комутаев — один из лучших агитаторов в части.

Живое кольцо защитных гимнастерок. Тишина. Внимательно слушают чтеца…

Комутаев, читая, рассказывает:

— Год назад партия и правительство издали закон об охране государственной собственности. Социалистическая собственность священна и неприкосновенна…

Развертывается беседа. Приводятся живые, яркие примеры попыток остатков классового врага вредить «тихой сапой».

Под газетой Комутаев держит записную книжку. Заглядывает в записи:

«Инстинкты — это веками впитавшиеся в человека привычки. Классовый враг выбит из производственных позиций — это значит, что кулака мы лишили земли, машин — всего, что помогало ему угнетать бедноту».

На полях пометки:

«В передовой сегодня шесть непонятных для бойцов слов. Раз’яснить! (См. строчки 6, 18, 20, 42, 91 и 111 — все подчеркнутое по два раза)».

Слушают бойцы комсомольца Комутаева. Некоторые записывают.

Двое разговор вполголоса завели:

— Не поспеешь записать. Лучше потом спросим.

— Надо поспеть. Вечером о другом разговор будет…

— За ним не угонишься!

— Неправда… Хочу и буду таким же. Хочу знать все!

Это не совсем правильно. Ошибается боец, считающий, что Комутаев уже все знает. Далеко еще Саиду до того, чтобы знать все. Да он и сам отлична понимает — знать все нельзя, а многое, как можно больше, нужно.

За два года в Красной армии, за два года работы в комсомоле Саид стал высокополитически грамотным бойцом. Хорошо овладел русским языком, знает арифметику, дроби — простые и десятичные. Принялся за отношения и пропорции. Читает много художественной литературы. Находит время для глубокого изучения устава и программы партии. В тетрадях Саида имеются любовно переписанные целые страницы из истории партии.

К зиме Саид Комутаев мечтает приобрести свой собственный шеститомник Ленина и работать над ним в зимние вечера.

Если перевернуть десяток листков записной книжки Комутаева, то встретишь старательно выведенный заголовок: «День в колхозе».

Почитаем, что записано на этих аккуратно сшитых суровыми нитками листиках.

«Узнали мы, что колхоз „Путь Ленина“ — самый отстающий. А разве стерпит сердце комсомольца, когда рядом прорыв? Вот и организовали бригаду. Красная армия всегда должна быть на первых позициях социалистической стройки. Пошли и прямо к переменникам. Поговорили и многое узнали.

В правлении нам дали план уборки урожая. Сели вместе с переменниками за изучение плана. Вот так план!

Всего в колхозе надо убрать 1663 га. Уборку по плану правление наметило провести в 33 дня. Расчет такой:

Первая декада — убирается 240 га. Вторая — 448 га, третья — 560 га, четвертая — 148 га.

Прикинули мы в уме и спрашиваем председателя: Что же — и все?

— Ну да, все, — отвечает он.

— А куда же девались 267 га?

На этот вопрос ответа не получили. Выходит, что колхоз в своем плане уборки забыл 267 га колосовых. Не включил их, и таким способом скинуто со счетов урожая около 3000 центнеров хлеба.

Самая настоящая кулацкая арифметика. Копнули дальше, и увидели, что на этом еще дело не кончается. Колхоз должен сдать хлеба государству 3225 центнеров. По плану правление наметило сдать все это в две декады, а вот как сдать, как: вывезти — об этом никто не думает. Записано на бумаге — и ладно.

Ответственные лица для транспортирования не выделены. Транспорт не подготовлен. Для вывозки в срок хлеба нужны 15 фурманок, их можно достать в том же колхозе, но об этом не позаботились. Нет мешков.

Спросили мы, что же делает партячейка. Член бюро партячейки Фоменко нам ответил:

— Мало ли что мы пишем на бумаге. В две декады… Это легко записать, а поди-ка, выполни!

Намотали себе на ус кулацкую речь.

Идем в поле — в бригады. Председатель правления Дворцовой говорит в напутствие:

— Эй, ребята смотрите, далеко в колхозное поле не залезайте, а то наша охрана не посмотрит, что вы красноармейцы, задержит и сюда прогуляться заставит.

Ну, все же пошли поглубже. Идем два километра, три. Прошли пять километров. Хороши колхозные хлеба. Как море, шумит пшеница… А на полях — ни души…

Никакой тебе охраны. Тащи сколько хочешь.

Пришли в бригаду и здесь узнали еще больше, чем нам говорили переменники.

Оказалось, что в колхозе самый злой зажим самокритики. В охрану колхозного урожая правление выделило чужаков. Что сам председатель колхоза — сын кулака…

Собрали колхозников. Кое-что на месте исправили. Помогли план пересоставить. Бригады для сбора мешков и для починки тары организовали. Потом в политотдел, МТС ходили.

Встали на прополку и показали темпы красноармейские…»

Записи Комутаева продолжаются на пятнадцати страничках. Насыщены они цифрами и фактами.

Политотдел МТС быстро принял меры: кулацкое гнездо в колхозе разгромлено. Колхоз «Путь Ленина» выравнивается по лучшим в районе.

Спросите Комутаева, для чего ему эти записи? Не ответит.

В окружную газету он ни разу еще не писал:

— Как-то в голову не приходило…

— А вот если бы потребовалось написать об этом колхозе?..

— Нет, пожалуй, не вышло бы ничего. Это я для себя записываю. Знаете, нужно подробно рассказать товарищам, показать лицо колхоза.

Хочется сказать Саиду:

— Выйдет, товарищ! Хорошая у тебя хватка! Пиши, учись, работал!

Быстро растет недавно еще неграмотный даргинец-комсомолец. Растет, выковывается большевиком. И рост этот — результат работы над ним партийной и комсомольской ячейки, результат заботы об его росте со стороны командования.

Большевиков Комутаевых воспитывают Красная армия, партия, армейский ленинский комсомол.

По-над берегом бурливой горной реки идет взвод даргинцев. Кончены стрельбы. Опять синим холодом дышат на долину горы.

Зимой даргинцы ходили так же вот четко и стройно, одно смущало — без песен чеканили шаг.

Не знали слов походных красноармейских песен. Не знали мотива. Комутаев этой весной целыми часами простаивал в кружке певцов из соседнего баталиона. Сначала робко, а потом уверенно выводил звонкоголосые песни.

Научился двум-трем песням и организовал в своем взводе кружок песельников.

Через месяц пел взвод даргинцев…

Вот они идут над, рекой. Закончен день боевой учебы. Взвод стрелял на «отлично». Сильный голос Комутаева заводит любимую:

Дружно подхватывают запевку:

Стоголосое эхо гудит по долине, катится, переливается за рекой, по балкам, по пригоркам. Играет над колхозными полями.

На один только миг осиротела молотилка, что недалеко от дороги, с утра до полуночи, жадно глотает тяжелые снопы колхозной пшеницы.

На один миг загудел порожняком барабан. Повернулись колхозники туда, откуда песня несется. Улыбаются. Приветливо машут платками яркими девушки-молотильщицы.

Поют даргинцы!..

Снова захлебывается молотильный барабан шуршащими колосьями. Растет ворох золотой пшеницы.

Поют даргинцы!