Восьмой день Яша Таранов упорно бродил среди густого пихтача. Раскидистые, запорошенные снегом деревья, бесконечные завалы бурелома и тающие в сером небе вершины белых сопок так примелькались, что Яша видел их даже во сне. Стоило лишь смежить веки, как тайга, угрюмая и необъятная, колыхаясь, выплывала из тьмы. Она манила к себе звериными тропами, бесконечной путаницей старых и новых следов.

Следы… Сколько их встречалось Яше чуть не на каждом шагу!

Много, очень много следов видел Яша. Каких только больших и малых зверей не водилось в тайге! Были тут и хищные росомахи, и белоснежные ласки, и проворные колонки, и крылатые летяги. Даже свирепый медведь-шатун проплелся однажды между сопками, направляясь в дикую лесную глухомань.

Не встречалось лишь одного, самого желанного следа, о котором Яша мечтал и днем и ночью: следа соболя. Из-за этого редкого, драгоценного зверька вот уже восьмой день не знал молодой охотник ни отдыха, ни покоя; из-за него он, пересиливая усталость, обшаривал тайгу. И теперь, после безуспешных поисков, Яша все чаще и чаще начинал думать: уж не ошибся ли он тогда, во время охоты на рябчиков, когда случайно наткнулся на свежий, «горяченький» след соболя? Уж не спутал ли он его со следом другого зверька? Ведь все произошло так быстро и неожиданно…

Нынешней осенью Яша Баранов, так же как и в прошлом году, ушел с колхозной бригадой на беличий промысел. Охотники забрались довольно далеко в тайгу, на новые места, где еще летом была построена просторная изба — промысловый стан. Белок тут было много, и колхозники каждый вечер возвращались на стан с богатой добычей.

Однажды бригадир сказал Яше:

— Придется тебе сходить в деревню. Надо отнести в правление десятидневную сводку.

И хотя до деревни было несколько десятков километров, Яша спокойно ответил:

— Ладно.

Утром он поднялся раньше всех, когда было еще совсем темно. Позавтракав, Яша стал собираться в дорогу. Он положил в рюкзак сухари, соль, котелок, спички. Подпоясавшись патронташем, засунул сзади за ремень легкий топорик, вскинул на плечо ружье и, став на лыжи, двинулся в путь.

День занимался ясный, морозный. Солнце еще не взошло, но заря уже охватила восточную половину неба, и тайга сверкала красноватыми блестками, словно кто-то рассыпал вокруг мерцающие искры.

Проторенную охотниками тропу завалило снегом, но Яша хорошо знал дорогу и уверенно шел вперед. Там же, где у него возникало сомнение, он находил на деревьях сделанные еще летом затески и по ним, как по вехам, двигался дальше.

К вечеру Яша взобрался на перевал и тут остановился. Он снял беличью шапку-ушанку и, щурясь от ослепительно яркого снега, осмотрелся вокруг.

У ног его мягкой медвежьей шкурой лежала тайга. Похоже было, что какой-то великан бросил шкуру как попало и она то горбилась складками, то расстилалась ровными, убегающими вдаль полосками. И кругом, насколько хватал глаз, была все тайга и тайга, теряющаяся у горизонта в бело-синей дымке пространства.

Вдали от перевала белело большое поле. Это была «гарь» — след давнишнего лесного пожара. На гари находилась колхозная пасека, и там круглый год жил старый пчеловод Лукич. У него Яша и решил переночевать.

Пригладив ладонью заиндевелые волосы и надев шапку, Яша, усиленно тормозя палкой, скатился в падь[1]. Тут, в густом ельнике, почти из-под самых лыж с шумом взлетела стайка рябчиков, уже расположившихся было в снежных ямках на ночлег.

«Вот и мясо к ужину», — подумал Яша и, спокойно прицелясь с колена, выстрелил. Птица мягко плюхнулась в сугроб, а с елки посыпалась снежная пыль.

Рябчики перелетели дальше. Яша стал их преследовать: Обойдя островок густого подлеска, он заметил впереди, среди веток, хохлатого самца. Рябчик беспокойно топтался на суку, вытягивая короткую шейку. Это было верным признаком того, что птица вот-вот улетит. Яша стал поднимать ружье.

И в тот момент, когда ложе дробовика коснулось плеча, охотник вдруг увидел перед собой свежий след соболя. Это было так неожиданно, что мальчик не сразу поверил своему охотничьему счастью.

В местах, где теперь находился Яша, соболя почти не встречалось. Многолетнее упорное истребление этого драгоценного зверька привело чуть ли не к полному его уничтожению. Уцелел он лишь в самых глухих, труднодоступных уголках тайги. Но и там теперь охота на него была запрещена.

Впрочем, лучшие охотники из колхоза каждую осень уходили соболевать. Только соболя они не били, а ловили. И всякий раз, когда промысловики возвращались из тайги с железными клетками, в которых тревожно метались проворные зверьки, председатель колхоза Андрей Кузьмич посылал в город телеграмму-молнию. На другой день возле деревни опускался серебристый самолет. Он забирал клетки с соболями и улетал в далекий звероводческий совхоз. Там зверьков выпускали в большие металлические клетки — вольеры, и соболи жили и размножались, как на воле.

Соболеводство приносило очень большой доход, и делом этим занимались многие государственные организации и колхозы. А после Великой Отечественной войны, когда Советская страна стала строить свое хозяйство по новому пятилетнему плану, во многих местах начали открываться питомники и фермы. Спрос на живых зверьков непрерывно возрастал. Поэтому число охотников, занятых ловлей соболей, все увеличивалось.

Отец Яши был когда-то лучшим соболятником в колхозе. Но мальчика охотники с собой не брали, потому что он был еще мал и к тому же учился в школе.

— Тоже промысловик! — усмехался, бывало, отец в ответ на просьбы Яши. — Двенадцати лет не стукнуло… Годика три придется потерпеть. Сейчас у тебя есть поважнее дело: учиться.

И Яша терпеливо ждал, когда после окончания школы его возьмут в тайгу как полноправного члена звена соболятников.

Но дождаться этого дня ему так и не пришлось. Отец ушел на войну против немецких фашистов и погиб, защищая родную землю. Яша, оставшийся в семье «старшим мужчиной», должен был думать о постоянной, верной промысловой добыче. Такую добычу давала только охота на белку. За ней не нужно было забираться в глухую тайгу и затрачивать много времени на поиски. Охотиться на белку Яша умел с десяти лет, и теперь он почти не отставал от других промысловиков.

Яша жил без отца уже три года. И каждую осень он с завистью глядел вслед уходящим в тайгу соболятникам. Они были такими уважаемыми в колхозе людьми! Ведь не было еще случая, чтобы старые охотники пришли из тайги с пустыми руками. А он… Сможет ли он поймать хоть одного зверька? Чего доброго, можно так осрамиться, что стыдно будет и в деревню вернуться…

Но теперь, когда выпал такой удобный случай, Яша не мог его упустить. Этого соболя он должен выследить и поймать! Обмет[2] у него есть — хороший отцовский обмет. Дело только за разрешением: лишь бы отпустил его Андрей Кузьмич дней на десять из бригады…

Яша с волнением наклонился над снегом, легонько ткнул пальцем в след. Пухлый, еще не затвердевший снег легко раздался в стороны: это говорило о том, что соболь прошел здесь не больше часа назад.

Повернув лыжи к пасеке, охотник быстро заскользил под уклон. Почти рядом опять взлетели рябчики, но Яша не обратил на них внимания. Теперь ему было не до рябчиков.

2

И вот кончался восьмой день безуспешных поисков. Солнце, склонясь к горизонту, скрылось за вершинами деревьев. На мглистом небе обозначился бледный, будто припудренный инеем, кружок луны. С севера потянул обжигающий тридцатиградусным морозом ветер.

Яша устало прислонился плечом к лиственнице, поднял воротник полушубка. Похлопав меховыми рукавицами, подумал, что время, пожалуй, шагать на ночлег. Сегодня он забрался в такую непроходимую глухомань, откуда до пасеки не меньше трех часов пути.

А в теплой избушке Лукича уже, наверно, кипит самовар, и в миске тают большие куски мерзлого меда, вырубленного из бочки топором. Старик жарит сейчас картошку и, поворачивая ее длинным гибким ножом, прислушивается, не раздастся ли за дверью скрип лыж.

Яша представил себе, как он, еле волоча ноги, в облаке пара ввалится в избушку. Пасечник повернет к нему морщинистое лицо с висящими вниз седыми усами и, улыбаясь, скажет: «А я думал, что ты заночевал в тайге». Он украдкой взглянет на котомку, в которой лежит неразвязанная снасть для ловли соболя, и молча, торопливо захлопочет у стола…

Вчера вечером Яша не выдержал. Запустив пальцы в свалявшиеся под шапкой волосы, он почти простонал:

— Не за что, дедушка, меня кормить… Целую неделю хожу, а все без толку!

Лукич пристально посмотрел на него и сурово ответил:

— Удача людей настойчивых любит. Эко дело — семь дней. Месяц проходи, а своего добейся! Соболь случайному прохожему в руки не дается.

— А вдруг он ушел из этих мест? — неуверенно предположил Яша.

— Не может быть, — покачал головой старик. — Соболь кочевать не любит. Уж если он сюда переселился, тут его и надо искать.

Слова эти ободрили Яшу. Он и в самом деле готов был разыскивать зверька хоть месяц, лишь бы не вернуться домой с пустыми руками.

Еще один день, восьмой, прошел впустую… Что ж, будет когда-нибудь и на его улице праздник… Главное, как говорит Лукич, надо верить в свои силы.

Яша поправил на плече ружье, сжал в кулаки закоченевшие пальцы и, став на лыжи, тронулся в сторону пасеки.

Чтобы сократить путь, он свернул от русла безыменной речушки и углубился в дремучий хвойный лес. Здесь могучие, в несколько обхватов, кедры, пихты и ели закрывали небо. На каждом шагу громоздились многоярусные завалы бурелома. Ветер сюда почти не проникал, и в полутемной чаще стояла глубокая морозная тишина.

Яша скатился на лыжах с пригорка и оказался у толстой, старой лиственницы. Когда-то стоявшую здесь стройную высокую елку сломало бурей, и дерево, падая, вершиной своей уперлось в лиственницу. С тех пор прошло много лет, мелкие ветки на елке давно сгнили, но ствол ее все еще был крепок и напоминал лестницу, полого приставленную к дереву-великану.

Охотник стал обходить это возникшее на его пути препятствие и внезапно остановился. На снегу, покрывавшем ствол елки, отчетливо выделялись следы соболя. Их было много — и полузасыпанных снегом, и совершенно свежих. Тут пролегала торная соболиная тропа!

Все еще не веря своим глазам, Яша пошел вдоль тропы. За деревом тропа вильнула в сторону, в густой подлесок. Дальше следы разделялись, но все они вели в одном направлении — в глубину леса. Там где-нибудь находилось дупло, в которое наведывался зверек.

Пронырливый зверек находил где-нибудь в дуплистом дереве пчелиный рой, а так как мед — самое любимое лакомство соболя, то он начинал посещать дупло до тех пор, пока не съедал все соты.

Яша слышал от старых промысловиков о соболиных тропах, об этой мечте каждого охотника. Рассказывал ему о них и отец. Найти такую тропу считалось редкой удачей. И соболятник, нашедший тропу, но не сумевший взять на ней добычу, надолго становился посмешищем всей деревни.

Не прошло и получаса, как Яша уже стоял перед кряжистой сухой елью, возле которой кончалась тропа. Отблески вечерней зари до половины освещали корявый, покрытый мохом ствол дерева, в котором высоко над землей виднелось продолбленное дятлом отверстие. Через него, по всей вероятности, зверек и пробирался к меду.

Яша опустился на колени и стал внимательно изучать мусор, лежавший на чистом снегу у подножия дерева. И скоро между кусочками коры и чешуйками шишек он обнаружил маленький обломок вощины. Больше охотнику ничего не требовалось: было ясно, что пчелы жили именно в этой ели.

Поспешно возвратясь назад, Яша осторожно обошел вокруг толстой лиственницы. И когда он опять дошел до своих следов, то еле сдержал себя, чтобы от радости не рассмеяться. Свежего выходного следа нигде не оказалось: соболь сидел в своем временном пристанище — в дупле.

Теперь Яша знал, что надо делать. Не зря, еще будучи мальчуганом, он с таким вниманием прислушивался к рассказам отца и других опытных промысловиков, старательно запоминал все их советы.

Прежде всего следовало заткнуть рукавицей отверстие, чтобы соболь никуда не убежал, а потом срубить дерево. После этого надо было раскинуть обмет, вытащить из отверстия рукавицу и стучать по дереву обухом топора до тех пор, пока перепуганный зверек не выскочит из дупла. Выскочив, он запутается в сетях, и тут останется лишь водворить его в клетку.

Но когда Яша собрался приступить к делу, перед ним выросло два непреодолимых препятствия. Взобраться на дерево нечего было и думать: дупло находилось очень высоко, а у старой лиственницы, как назло, до самой вершины не оказалось ни сучка. К тому же вековая лиственница имела около трех обхватов в окружности. Конечно, ее нельзя было срубить топором.

У охотника оставался лишь один путь: ждать, когда соболь выйдет из дупла.

Быстро сняв с плеч котомку, Яша вытряхнул на снег сети и растянул их вокруг лиственницы. Потом осторожно, стараясь не звякнуть, прицепил к обмету несколько маленьких бубенчиков.

Когда все было сделано, Яша привел в порядок складную проволочную клетку и, отойдя в сторону, бесшумно запрыгал на месте. Соболь был обложен! От одной этой мысли хотелось петь, плясать, кувыркаться.

Но тут Яша вспомнил, что он уже почти взрослый, настоящий охотник. А все взрослые промысловики держат себя степенно, с достоинством. Пляска же и кувырканье — выходки мальчишеские. Да и радоваться-то еще рано.

Соболятник спрятался за толстым трухлявым пнем и, примяв вокруг себя снег, затих.

Тем временем в тайге совсем стемнело. Погасла скупая зимняя заря, померкло небо. Луна, затерянная в морозном тумане, стала похожа на тусклый обломок льдины.

Дремучий лес окутала тишина. Редко-редко слышался где-то в темноте еле уловимый шорох — это с веток падали комья снега. А может быть, голодный зверь бродил среди мертвого бурелома, выслеживая добычу…

Порой тишину раскалывал громкий, будто выстрел, треск лопнувшего от мороза дерева. Тогда эхо много раз перекатывалось по тайге, постепенно замирая у далеких сопок.

Яша чувствовал, как холод начинает проникать в рукава полушубка, в валенки, как, остывая, становится коробом влажная от пота рубашка. Длинные уши меховой шапки покрылись пушистым инеем, и всякий раз, когда Яша поворачивал голову, щеки его касались изморози и по телу пробегала зябкая дрожь.

Яша сжался в комок, плотнее прильнул к пню и, разминая застывшие ноги, подумал, что добыть соболя на тропе не так уж легко, как он предполагал раньше. Прошел всего какой-нибудь час, а мороз уже пробирал до костей. А ведь ночь еще только начиналась, и сколько времени придется тут просидеть, трудно было сказать. Зверек, напуганный шумом шагов, может и совсем не выйти в эту ночь из дупла…

Мысли невольно перенеслись в уютную избушку пасечника. Лукич, не дождавшись охотника, пьет, наверно, сейчас горячий чай. Потом он, покряхтывая, заберется на теплую печку и, прислушиваясь к потрескиванью мороза в лесу, спокойно уснет.

В глубине души Яша в эту минуту завидовал пасечнику. Но тут вспомнились слова, которые мальчику не раз приходилось слышать от своего отца: «Отдых только тогда приятен, когда его заслужишь». Лишь сейчас Яша понял, как много смысла вложено в эти простые слова.

Подумав о еде, Яша вытащил из кармана ломоть хлеба. Но хлеб за день так промерз, что стал похож на камень, и откусить хотя бы маленький кусочек было невозможно. Вздохнув, охотник засунул ломоть в карман и плотнее обернул вокруг шеи пуховый шарф.

Время тянулось нестерпимо медленно. Порой Яше казалось, что он не вынесет лютой стужи и закоченеет, прижавшись к трухлявому пню. Сколько раз хотелось подняться со снега, хоть немного размять занемевшие ноги, похлопать рукавицами! Но стоило пошевелиться, как снег начинал скрипеть, и Яша снова замирал на месте.

Сколько часов прошло в ожидании, Яша не знал. Луна давно скатилась за сопки, и в тайге стало еще темнее. Казалось, что ночи не будет конца…

Вдруг резко звякнули и заливисто заголосили бубенчики. Яша вскочил и, едва держась на отсиженных ногах, бросился вперед.

Ловкий, гибкий зверек метался в сетях. С каждым своим движением он все более запутывался в обмете и напоминал большой, катающийся по снегу клубок.

В два прыжка очутился Яша возле соболя и, накрыв его клеткой, задвинул под снегом дверцу. Крылья сети, прижатые дверцей, оказались снаружи, а в клетке, в гнезде обмета, яростно бился соболь.

Яша не знал, что делать с крыльями. Немного подумав, он замотал их вокруг клетки, а дверцу прикрутил проволокой.

Когда соболь был надежно заперт, Яша отряхнулся от снега, подобрал валявшиеся рядом рукавицы. И лишь взглянув на злую мордочку зверька, полностью осмыслил то, что произошло так внезапно.

— Поймал! Поймал!.. — не помня себя от радости, закричал охотник, прыгая на одной ноге и хлопая рукавицами.

А на востоке тем временем светлело небо, и над тайгой занимался серенький зимний рассвет.

3

Охотники, выходящие зимой из тайги, видят свою деревню Малиновку с Белоярского перевала. На краю ровного снежного поля вдруг показываются длинные ряды утонувших в сугробах изб, двухэтажная школа, силосная башня. За огородами можно различить строения животноводческой фермы, а еще дальше — очертания электростанции. В тихую морозную погоду над деревней стоят высокие столбы дыма; еле колыхаясь в неподвижном воздухе, они расплываются где-то в бледно-фиолетовом небе.

Здесь, на перевале, промысловики делали свою последнюю остановку. Положив на снег заплечные мешки, неторопливо доставали из карманов кисеты и, свертывая цигарки, будто невзначай поглядывали в сторону деревни. И так как каждому хотелось скорее попасть домой, где его давно уже ожидала семья, то после короткого «перекура» охотники молча становились на лыжи и, построившись длинной цепочкой, без передышки мчались под уклон.

Яша тоже хотел было остановиться на Белоярском перевале, чтобы посидеть и обдумать, как вести себя при встрече с колхозниками. Но когда впереди показалась деревня, им овладело такое нетерпение, что он даже не замедлил хода на перевале.

Красный от мороза, в заиндевелом полушубке, Яша затормозил лишь у околицы. Отсюда начиналась торная дорога, и охотник, вскинув лыжи на плечо, пошел размеренным шагом.

Вот и улица. У крайней избы, где жил Яшин товарищ Миша, затявкала сидящая на высоком сугробе рыжая собачонка. От колодца засеменила мать Миши и, выйдя за ворота, окликнула:

— Из бригады, Яша? Как там Мишутка мой?

— Не знаю, тетя Лена, — неторопливо ответил Яша, замедлив шаг. — Я в бригаде не был. Соболевал.

И было это сказано таким веским и солидным тоном, что женщина озадаченно протянула:

— Во-он что… — и больше ни о чем не спросила.

Да и к чему спрашивать, когда и так видно, что человек идет с добычей!

С горки, устроенной около забора, катались на ледянках ребятишки. Завидев охотника, они окружили его тесной, шумной толпой, и каждый из них норовил протиснуться поближе к клетке со зверьком.

— Ну-ка, вы!.. Не путайтесь под ногами! — сурово отмахнулся от них Яша.

Ребятишки почтительно отступили от охотника и, полетев во всю прыть в разные концы деревни, наперебой закричали:

— Яша соболя поймал! Соболя!..

Дойдя до правления колхоза, охотник поставил возле угла лыжи, смел рукавицами с валенок снег. Потом, широко распахнув дверь, перешагнул через порог.

— Здравствуйте, — сдержанно произнес Яша, протягивая руку председателю.

— Здравствуй, сынок, здравствуй! — улыбаясь в бороду, ответил Андрей Кузьмич и, выйдя из-за стола, помог охотнику снять с плеч клетку. Он бережно поставил ее на табурет, на секунду задержался взглядом на соболе, затем положил руку на плечо Яши и сказал коротко, но значительно: — Молодец!

И все, кто был в правлении, похвалили молодого охотника за такую редкую и ценную добычу.

В это время вошла мать Яши, узнавшая от ребятишек о возвращении с промысла сына. Большая материнская гордость наполнила ее сердце. Ей хотелось подойти к Яше, прижать его к груди, но тут с ним заговорил председатель, и она, сдержав себя, только прошептала:

— Вот и хозяин в доме вырос…

А Кузьмич тем временем озабоченно толковал:

— Что теперь делать с этим зверем — не придумаю. Ведь охотники выйдут из тайги еще не скоро, а вызывать самолет из-за одного соболя не годится. Можно бы, конечно, держать его в клетке да кормить, пока соберется полная партия…

— Нет, Андрей Кузьмич, так нельзя, — перебил его счетовод. — Помнишь, как в позапрошлом году держали мы соболя в клетке? Тоже этак-то партии ждали. А он не стал ничего есть и сдох.

— То-то и оно… — задумчиво протянул председатель. — В зверосовхозе — там умеют с ними обращаться, специалисты. А наше дело такое: как поймал, так скорее передавай в надежные руки.

— Я думаю, — сказал счетовод, — что соболя этого придется отправлять по железной дороге.

— Конечно! — поддержали его колхозники. — Ничего другого не придумаешь. Только надо послать телеграмму в совхоз, чтобы на станции встретили.

Тут Яша, решительно поднявшись с лавки, промолвил:

— Разрешите мне, Андрей Кузьмич, самому отвезти соболя.

Председатель помолчал, посмотрел на присутствующих, словно хотел услышать их мнение, и спросил:

— А справишься ты с этим делом?

— Справлюсь! — горячо заверил Яша.

И кто-то из колхозников сказал:

— Раз он сумел поймать, сумеет и отвезти.

— Что ж, так и решим, — заключил Андрей Кузьмич. — Иди, Яша, отдыхай, хорошенько выспись, а завтра утром…

— Я бы сейчас поехал…

— Сейчас? — улыбнулся председатель. — Даже домой зайти не хочешь?

— Ну, домой-то я на часок зайду! — тоже улыбнулся Яша. — А дальше откладывать нельзя. Соболь ведь уже больше суток ничего не ест.

— Ладно, поезжай сейчас, — согласился Андрей Кузьмич и распорядился, чтобы запрягли лучшего выездного жеребца.

Едва Яша успел пообедать и рассказать матери о своих приключениях в тайге, как на улице у ворот заскрипели полозья. В избу вошел дед Филипп, одетый в дорожную доху и большие рукавицы из собачьих шкур.

— Готов? — спросил он, останавливаясь у порога.

— Уже, — ответил Яша, наряжаясь в такую же, как у деда, доху.

Они вышли за дверь и, разметая длинными полами снег, уселись в кошеву. Жеребец рванул с места, в передок кошевы упруго застучали комья снега из-под копыт, и скоро деревня осталась позади.

Ехали прямой зимней дорогой через лес. Сплошной лентой мелькали с обеих сторон заснежённые деревья, заливисто звенел под дугой колокольчик, пели бесконечную песню полозья. И были эти звуки так убаюкивающе однообразны, что Яша, с головы до ног закутавшись в теплую доху, незаметно уснул.

Проснулся он уже перед самой станцией. Откинув воротник, долго не мог сообразить, где он находится, а когда пришел в себя, первая мысль его была о соболе. Став на колени, Яша с беспокойством заглянул под облучок, где стояла клетка. Зверек, устав метаться в тесной клетке, съежась, сидел в углу, сверкая злыми глазами.

— В каком же вагоне ты поедешь? — спросил дед Филипп, сворачивая к железной дороге. — В общем пассажирском, поди, нельзя, да и жарко там для соболя: ведь он к холоду привык. Вынесешь его из тепла на мороз — еще заболеет.

— Об этом я и не подумал, — проговорил Яша.

— Придется с начальником станции потолковать, — решил дед. — Он что-нибудь присоветует.

Привязав жеребца у ограды, дед Филипп и Яша вошли в здание вокзала.

Начальник станции, пожилой мужчина с пышными черными усами, выслушав деда, попросил поставить клетку на стол и долго с любопытством рассматривал редкого зверька. Он смотрел сперва с одной стороны, потом перешел на другую и кончил тем, что приблизил лицо к самой клетке. Тут соболь, которому не понравился шедший от пышных усов запах табака, беспокойно метнулся в сторону, и начальник испуганно отпрянул от клетки.

— Ишь ты, какой шустрый!.. — озадаченно промолвил он и, переведя взгляд на деда, спросил: — Какой же ловкач его поймал?

— Вот он, ловкач! — кивнул дед Филипп на Яшу.

Начальник долго недоверчиво смотрел на охотника, потом засуетился:

— Да вы садитесь, товарищи, садитесь! До поезда еще целых полчаса. А как он прибудет, я уж что-нибудь устрою.

Но Яша не сел, а, взяв клетку, вышел на перрон, чтобы соболь не успел согреться в теплом кабинете.

Скоро вдали, на вечернем небе, вспыхнула зеленая звездочка семафора, и поезд с грохотом подлетел к станции. Начальник вышел из кабинета и, поманив за собой Яшу, побежал куда-то в хвост состава. Тут им навстречу попался человек в черной шинели, с кожаной сумкой. Начальник объяснил ему, в чем дело, и человек в шинели, немного подумав, сказал:

— Придется в багажный…

И они все пошли к багажному вагону.

Здесь Яша устроился как нельзя лучше: соболь был оставлен в холодном, загроможденном ящиками вагоне, а в маленьком купе кладовщика, где жарко топилась чугунная печка, нашлась свободная верхняя полка, и Яша, разостлав свою доху, расположился совсем как дома.

За обледенелым окном звякнул колокол. Застучали, заговорили колеса вагона. Поезд, набирая скорость, помчался по снежному полю, озаренному восходящей луной.

4

В этом же поезде, только в пассажирском вагоне, ехал Вася Павлов. Долог и извилист был путь этого четырнадцатилетнего мальчика из родной Белоруссии в неведомую Сибирь.

Шесть лет назад Вася жил с отцом и матерью в маленькой деревушке Клинцы, что стояла на самом берегу речки Ольшанки. Васе казалось, что такого чудесного местечка нет во всем мире. В самом деле, разве водилось хоть в одной речке столько рыбы, сколько в Ольшанке? Разве можно было найти в другом месте таких крупных раков, как у мельничной плотины? А лес! Конечно, такого темного, дремучего леса, где встречались даже медведи, не было больше нигде.

И колхоз, в котором работали Васины родители, тоже был знаменитый. Не зря называли его «Ударник». На колхозной пасеке было столько ульев, что им, наверно, не знал счета даже сам пчеловод Павел Петрович Синицын. От каждого улья колхозники получали за лето по нескольку килограммов меду.

И потому люди шутя говорили, что в колхозе «Ударник» от пасеки до деревни течет медовая река.

Павел Петрович Синицын был самый уважаемый в округе человек. Его приглашали даже в Москву, в Кремль, и старый пчеловод вернулся оттуда с большой наградой — орденом Ленина.

Вася немного побаивался пчел, потому что они больно жалили. Но это. не мешало ему часто бывать на пасеке и помогать Павлу Петровичу в работе. В конце концов дело это Васе понравилось, и он решил, что когда вырастет, то обязательно станет помощником пчеловода. Мальчик поделился своим замыслом с отцом. Отец ничего не имел против, но сказал, что сперва нужно окончить школу.

И Вася прилежно учился, так как хотел знать не меньше, чем Павел Петрович.

Но однажды, когда Вася сидел у пчеловода и усердно орудовал деревянной ложкой в миске с медом, мимо пасеки вдруг проскакал всадник и прокричал короткое страшное слово:

— Война!

Мальчик побежал в деревню. Там уже все знали о нападении немецких фашистов, и колхоз напоминал большой, гневно шумящий улей.

В этот же день отец Васи ушел на фронт, на защиту Родины. Мальчик расстался с ним за деревней и долго со слезами на глазах смотрел, как оседала на колосья ржи пыль, поднятая умчавшимся автомобилем…

Больше Вася отца не видел. Лишь через много месяцев стало известно, что он не вышел живым из неравного боя с фашистскими танками.

Вскоре после начала войны над колхозом «Ударник» появился фашистский самолет. Летчик, сделав несколько заходов, обстрелял из пулемета деревню. И когда он улетел, Васина мать осталась лежать на подоконнике, изрешеченная пулями…

Осиротевшего мальчика взяли с собой колхозники, эвакуировавшиеся в глубь страны. А с одной станции, где собралось много таких же, как Вася, бездомных детей, ребят направили в приволжский городок. Там их поместили в детский дом.

Детей хорошо кормили и одевали, с ними ласково обращались, учили грамоте. Но Вася, так рано увидевший много горя, очень долго не мог прийти в себя. Он был скучен, задумчив, редко улыбался. По ночам он вдруг вскакивал с постели и, бледный от страха, с криком бросался куда-нибудь в угол, словно стараясь спрятаться от невидимого врага…

Воспитательницы старались сделать так, чтобы мальчик забыл обо всем страшном, чтобы он почувствовал себя в новой обстановке как дома. И это им в конце концов удалось. Вася повеселел, стал спокойнее спать. Его все более начали интересовать и игры, и учеба, и работа.

Детский дом, в котором жил Вася, трудно было бы назвать образцовым. Его открыли наспех во время войны, и потому здесь не хватало еще очень многого. А самое главное, приходилось ютиться в тесном, случайном помещении.

— Скоро нас переведут в другое место, — говорили воспитательницы. — Поедем далеко-далеко, в Сибирь. Там сейчас новые дома для нас строят.

Ребята с нетерпением ждали переселения. Они с большим интересом расспрашивали воспитательниц о Сибири: ведь в этом суровом крае было так много интересного!

И вот поезд мчал Васю Павлова в этот далекий край. Мелькали по сторонам поля, перелески, города, деревни.

Вася почти не отходил от обледенелого окна вагона, с любопытством смотря в прогретый дыханием пятачок. Только теперь мальчик стал понимать, как велика его родная земля: уже несколько суток несется поезд вперед, а до конца пути все еще далеко.

— Когда же будет Сибирь? — спросил он у воспитательниц.

— Мы уже давно едем по Сибири, — ответили ему.

Вася недоверчиво покачал головой и снова прильнул к окну. То, что он видел, так плохо вязалось с его представлением об этом крае! Вокруг такой же лес, как и возле деревни Клинцы, только разве чуточку потемнее. В стороне показалось село — самое обычное русское село, с большими домами, с торчащими над крышами шестами антенн…

Вскоре поезд стал замедлять ход и остановился.

Вася решил не терять времени даром. Как можно было упустить такой удобный случай поближе познакомиться с незнакомой ему стороной!

Накинув на плечи пальто, мальчик, стараясь не попадаться на глаза воспитательницам, выскользнул из вагона. Он перебежал через пути и остановился на краю занесенного снегом перрона.

Маленький станционный поселок тонул в высоком, густом лесу. Было морозно, и деревья, опушенные инеем, казались сотканными из кисеи.

«Это, наверно, и есть тайга, — подумал Вася, любуясь сверкающими на солнце льдистыми блестками изморози. — Не такая уж она дремучая, как о ней рассказывали».

В это время на другом конце перрона показался одетый в длинную доху подросток. Он важно нес в руках проволочную клетку, в которой метался гибкий темный зверек. И при каждом движении зверька казалось, что мех его вспыхивает серебристыми искрами.

— Соболь! — громко сказал кто-то из пассажиров.

Вася читал в книжке об этом редком зверьке, но видеть соболя ему не приходилось. И потому мальчик опрометью бросился вслед за несущим клетку коренастым подростком.

Он догнал его за углом какого-то ларька и, робко тронув за рукав дохи, спросил:

— Правда, что это соболь?

Паренек повернул к Васе веснушчатое, загрубевшее от непогоды лицо и с видом превосходства ответил:

— Ну конечно.

— А где ты его взял? — заинтересовался Вася.

Подросток снисходительно усмехнулся и пояснил:

— Где же их берут, как не в тайге? Пошел на промысел и поймал.

Вася хотел расспросить, как ловят соболей, но тут к ним подошел высокий мужчина в новом дубленом полушубке и, приветливо кивнув охотнику, осведомился:

— Если не ошибаюсь, Яша Таранов?

— Таранов, — подтвердил с достоинством паренек.

— А я зверовод Сизых, из совхоза, — представился мужчина, и по его чуть суровому лицу с пытливыми серыми глазами скользнула лукавая улыбка.

— Иван Данилович! — воскликнул Яша. — Это вы прилетали к нам в прошлом году за соболями?

— Во-во! — подтвердил зверовод улыбаясь. — Вспомнил, значит? А я тебя сразу узнал. Я ведь не забыл, как ты чуть не улетел с нами на крыле самолета…

Яша смущенно потупил глаза, а Иван Данилович, взяв клетку, стал внимательно смотреть на беспокойного зверька. И тут Вася заметил, что на ладони зверовода краснеет большой шрам, а пальцы, сведенные лодочкой, не гнутся. Кисть, по всей вероятности, была прострелена пулей.

— Славная соболиха! — произнес между тем Сизых, ставя клетку на снег. — Молодец, Яков! Скажу прямо: мало у нас таких красавиц.

— Уж вы, Иван Данилович, следите за ней, — попросил Яша. — Ведь она дикая…

Яша хотел было рассказать, каких трудов ему стоило поймать эту соболиху, но тут Вася, все время не спускавший глаз со зверька, вдруг испуганно вскрикнул:

— Поезд!..

Увлеченный соболем, мальчик не заметил, как тронулся его поезд.

Вася бросился к убегающим вагонам, но в это время дорогу ему преградил встречный товарный состав. Он был очень длинный, и, когда наконец прошел, перед растерявшимся мальчиком уже проносился последний вагон пассажирского поезда.

Охваченный страхом, Вася помчался по путям. Он видел, как все увеличивается расстояние между ним и последним вагоном, знал, что поезда теперь уж не догнать, но все-таки бежал и бежал, что-то крича и размахивая руками.

Когда поезд скрылся за поворотом и в морозном небе растаяли клубы черного дыма, силы оставили Васю, и он, упав на снег, горько заплакал…

5

Сколько времени пролежал Вася на снегу, он не мог бы сказать. Мальчик чувствовал, как холод начинает проникать под накинутое второпях пальто, за голенища надетых без портянок валенок. Все больше и больше коченели мокрые от слез пальцы.

«Замерзну…» — подумал Вася, сдерживая рыдания, и решил подняться на ноги. Но ему так страшно было увидеть себя совсем одиноким на глухом таежном полустанке, что он еще плотнее прижал к лицу ладони и уткнулся в снег…

Вдруг кто-то осторожно тронул его за плечо. Вася приподнялся, открыл глаза и увидел перед собой Ивана Даниловича.

— Отстал? — мягко проговорил зверовод, склоняя над мальчиком обветренное лицо. — Плохи твои дела, парень… Да ты поднимайся, поднимайся! Едешь-то куда?

Вася встал, доверчиво посмотрел на Ивана Даниловича и внезапно почувствовал, что ему стало легче от одного присутствия здесь этого спокойного, внешне сурового человека. Что-то родное, отцовское звучало в его несколько грубоватом голосе; даже щетинистые, коротко подстриженные усы казались такими знакомыми…

И мальчик рассказал звероводу всю свою несложную биографию.

— Плохи дела… — повторил Иван Данилович задумчиво, когда Вася закончил рассказ. — А только слезами, браток, горю не поможешь.

Зверовод выдернул из-за опояски меховые рукавицы и, протянув их Васе, сказал:

— Надень! Пойдем в вокзал, там что-нибудь придумаем.

И он широко зашагал по путям.

В маленьком помещении вокзала Иван Данилович усадил мальчика на скамейку, а сам куда-то ушел. Его не было довольно долго. Вася даже стал беспокойно поглядывать в окно. Но сквозь обледенелые стекла ничего не было видно, и Вася, тяжело вздохнув, стал терпеливо ждать.

Вскоре у заднего крыльца вокзала послышался шум подъехавшей автомашины, и в дверь вошли Иван Данилович и Яша. Зверовод нес в руках большой овчинный тулуп.

Сев на скамью, Сизых стал сосредоточенно свертывать цигарку, время от времени, словно невзначай, поглядывая на Васю. Затем он как бы между прочим спросил:

— Так в какую же местность тебя везли?

— В Сибирь, — ответил мальчик.

— Сибирь велика, — улыбнулся зверовод. — На какой станции сходить надо было?

— Не знаю… — уныло опустил голову Вася.

Иван Данилович вытащил из печки уголек и, прикурив, решительно заявил:

— Надевай тулуп!

Вася, ничего не понимая, вопросительно посмотрел на зверовода. А тот, видимо, истолковав этот взгляд по-своему, успокоил мальчика:

— Ничего, что не по росту. Зато тепло будет.

— А… для чего надевать? — несмело спросил Вася. — Тут не холодно…

— Как — для чего? — удивился Иван Данилович. — Не бросать же тебя на станции… Поедем в наш совхоз. А там решим, куда тебя определить.

Вася послушно закутался в непомерно длинный тулуп, и все трое вышли из вокзала. Из кабины автомашины с любопытством выглянула девушка-шофер и сквозь шум мотора прокричала:

— Давайте пассажира ко мне, Иван Данилович! В кузове он замерзнет.

— Бери, Катя, бери! — согласился зверовод и помог Васе забраться в кабину.

Катя захлопнула дверцу, и в этот момент у борта послышался голос Яши:

— Соболиху мою, Иван Данилович, кому попало не доверяйте… Еще упустят…

Что ответил зверовод, Вася не разобрал. Мотор загудел еще громче, и машина тронулась.

В это время с соседней станции, куда уже дошел Васин поезд, позвонили дежурному по полустанку. Начальник станции спрашивал, нет ли на полустанке отставшего от поезда мальчика.

Дежурный выбежал на перрон, заглянул в зал ожидания и, возвратясь, ответил:

— Нет никого. Он, наверно, сел в другой вагон.

И разговор на этом кончился.

А машина зверосовхоза уже проехала поселок и углублялась в лес, делая самые замысловатые петли.

Вася с интересом смотрел по сторонам. Такого леса ему еще не приходилось видеть. Толстые лиственницы, кедры и пихты росли так густо, что, казалось, среди них невозможно было пройти. Но что более всего удивило мальчика — это громадные груды валежника на каждом шагу. Невольно вспомнился родной клинцовский лес: там на земле не валялось ни одной хворостины, все подбиралось на топливо. Вася хотел спросить у Кати, почему здесь не пилят бурелом на дрова, но девушка так сосредоточенно управляла машиной, что он не решился отвлекать ее разговорами.

Впрочем, через некоторое время мальчик стал догадываться, в чем тут дело. Они ехали уже довольно долго, а лесу все не было конца; наоборот, он становился темнее и гуще. И тогда Вася подумал, что убирать весь валежник в таком лесу хватит на сто лет.

В одном месте, где мохнатая елка склонилась над самой дорогой, Вася заметил на ветке белку. Пушистый проворный зверек с любопытством глядел на машину, не выказывая никакого беспокойства.

— Смотрите, белка! — воскликнул мальчик, трогая Катю за рукав.

— Их тут много, — равнодушно отозвалась девушка.

И не успел Вася полюбоваться зверьком, как по сторонам снова замелькали деревья-великаны.

Впереди открылась широкая поляна. Машина взлетела на холм, и тут Вася увидел перед собой маленький красивый поселок. Новые двухэтажные дома, окруженные деревьями, располагаясь двумя правильными рядами, образовали широкую улицу. Поодаль виднелись хозяйственные постройки, среди которых выделялась электрическая станция. А дальше кольцом смыкалась все та же густая, угрюмая тайга.

Машина остановилась у небольшого, стоявшего на отшибе домика, чуть не до крыши утонувшего в сугробах.

— Контора, — сказала Катя и выключила газ.

Откуда-то появилась черноглазая девушка в зеленой телогрейке и ватных брюках, и Вася слышал, как Иван Данилович обратился к ней с вопросом:

— Что нового в нашей секции, Клава?

— Дикарь начал есть.

— В самом деле? — изумился зверовод. — Точно это?

— Сама видела во время дежурства. Почти всю порцию мяса съел.

— Хорошо! — удовлетворенно произнес Иван Данилович. — Все-таки мы своего добились!

Он перегнулся через борт кузова и, вручив Клаве клетку с соболихой, сказал:

— Выпусти, пожалуйста, в двенадцатую вольеру. Запиши в журнале: рацион «В».

— Есть! — по-военному отчеканила девушка и по узкой тропинке направилась в лес.

Зверовод выпрыгнул из кузова на снег:

— Вылезай, Вася, приехали. Не замерз?

— Нет, — отозвался мальчик, скидывая с плеч тулуп.

Сизых повел Васю в поселок. Выйдя из проулка, они направились влево и, свернув к одному из двухэтажных домов, поднялись по лестнице наверх.

— Вот мы и дома, — произнес Иван Данилович, открывая дверь.

На кухне их встретила худенькая хлопотливая женщина с засученными выше локтей рукавами. Она стояла у плиты и, увидев незнакомого мальчика, удивленно подняла вверх тонкие брови.

— Гостя привез, Александра Сергеевна, — объяснил с улыбкой Иван Данилович.

И он коротко рассказал жене все, что знал о Васе.

Александра Сергеевна, подойдя к мальчику, ласково положила ему на голову руку. И от этого прикосновения Васе стало так хорошо, что он еле сдержал невесть почему набежавшие на глаза слезы.

— Прежде всего в баню надо с дороги, — засуетилась Александра Сергеевна. — Иди с ним, Ваня. Сейчас я вам белье соберу.

Она бросилась к комоду, но тут вспомнила, что белье мужа для мальчика будет слишком велико.

— Сбегаю к Марье Ильиничне, — сказала Александра Сергеевна: — у нее сын точь-в-точь такого же роста.

Но, уже накинув на плечи шаль, она подумала, что Вася, должно быть, очень голоден. Выхватив из духовки несколько горячих пирожков, она сунула их мальчику и только после этого помчалась к соседке.

Через пять минут Александра Сергеевна вернулась с парой белья. И Вася с Иваном Даниловичем, так и не успевшие даже присесть, отправились в баню, на край поселка.

В бане, забравшись на высокий полок, Вася так яростно начал хлестать себя пахучим березовым веником, что даже Иван Данилович рассмеялся и сказал:

— Паришься ты, как природный сибиряк!..

А когда Иван Данилович и Вася вернулись домой, на застланном чистой скатертью столе уже стоял самовар и от плиты тянуло аппетитным запахом котлет и жаренных в масле блинчиков. Едва мальчик успел раздеться, как Александра Сергеевна усадила его за стол.

Вася, отвыкший от домашней обстановки, чувствовал себя не совсем уверенно. Все, что произошло с ним за последние несколько часов, стало казаться чем-то почти невероятным. И, наверно, поэтому ему очень захотелось увидеть своих товарищей из детского дома, с которыми он так крепко подружился. Сколько интересного рассказал бы он им!

Александра Сергеевна, поняв состояние своего гостя, постаралась сделать так, чтобы он почувствовал себя непринужденно. Она стала расспрашивать его о родителях, о жизни в детском доме. Мальчик отвечал ей сперва неохотно и скупо, но мало-помалу воспоминания увлекли его, и он рассказал обо всем очень подробно.

За столом засиделись до позднего вечера. И когда Александра Сергеевна заметила, что гость начинает украдкой позевывать, она увела его в горницу и уложила в постель. Забравшись под теплое одеяло, Вася свернулся калачиком, закрыл глаза. И ему тотчас же показалось, что кровать начала покачиваться, словно вагон на рессорах, а по сторонам бесконечной вереницей поплыли запорошенные снегом могучие деревья. Потом все спуталось, исчезло, и Вася крепко уснул.

6

Медленно наступает в тайге зимний рассвет. Долго борется солнце с морозным туманом, пока не пробьется сквозь него косыми лучами. И бывает, что большой красный диск его висит над горизонтом целый час, а в лесу все еще разливается сине-фиолетовая ночная темь.

Вася, высунув голову из-под одеяла, с любопытством следил, как неохотно уходила на запад ночь. На оледенелом окне уже давно сверкали огненными брызгами солнечные лучи, а улица по-прежнему тонула в мутно-белой мгле.

На кухне слышались шаги Александры Сергеевны. Там что-то шипело на сковороде, потрескивали в плите сухие дрова, звенела посуда. Потом с морозным скрипом распахнулась дверь, и и с улицы вошел, похлопывая рукавицами, Иван Данилович. Не снимая полушубка, он заглянул в горницу, и тут Вася прежде всего почему-то обратил внимание на его покрытые изморозью усы. Это было так смешно: на румяном лице — белоснежные усы, что мальчик невольно улыбнулся.

— Проснулся? — спросил Иван Данилович. — Вставай, одевайся, будем завтракать. — И, уходя на кухню, добавил: — Я уже на кормежку сходил.

Вася догадался, что Иван Данилович ходил кормить соболей, и мальчику стало очень обидно. Нужно же ему было так заспаться! Встань он раньше, Иван Данилович, конечно, взял бы его с собой. А теперь жди следующего утра!

Но беспокойство Васи оказалось напрасным. После завтрака Иван Данилович сказал:

— Теперь пойдем к нашим зверькам.

— Зачем таскать за собой ребенка в такой мороз? — вмешалась Александра Сергеевна. — Пусть отдыхает.

— Ничего, — ответил Иван Данилович. — Мальчонке надо привыкать к морозам.

— Нет-нет, тетенька, я пойду! — поспешно откликнулся Вася. — Я ведь за дорогу нисколечко не устал.

И, боясь, чтобы зверовод не передумал, Вася начал проворно одеваться.

Широко шагая по улице рядом с Иваном Даниловичем, Вася деловито спросил:

— А как вчерашняя соболиха? Не скучает на новом месте?

— Скучает… — вздохнул зверовод. — Беда с этими новенькими! Не ест… Придется сладким ее угощать.

Вася очень заинтересовался, какими это сладостями Иван Данилович думает кормить соболиху, но расспрашивать не стал: может быть, зверовод просто пошутил.

По узкой тропинке, протоптанной между высокими сугробами, вошли в лес. И едва скрылся за деревьями поселок, как Вася подумал, что более глухой тайги, чем в этом месте, нет, конечно, во всей Сибири. Вокруг ни полянки, ни просвета, ни малейшего следа человека. Глушь, чаща, бурелом…

Словно угадав его мысли, Иван Данилович сказал:

— Этот участок у нас заповедным объявлен. Как было тут сто лет назад, так и теперь осталось. Никто здесь не рубит ни прутика. Соболь должен видеть вокруг себя настоящую тайгу, в которой привык жить.

Внезапно дорогу преградила металлическая сетка. Вася заметил ее, не доходя каких-нибудь пяти шагов, и изумленно остановился. Укрепленная на столбах, она была намного выше роста человека и ровной стеной прорезала тайгу.

— Шестая секция, — коротко сказал Иван Данилович, постучав кулаком в решетчатую калитку.

Вася увидел, что за сеткой, близ входа, стоит маленькая избушка, чуть не до самой трубы занесенная снегом. На стук из этой избушки выбежала та самая девушка, что унесла вчера клетку с соболихой.

— Открой, Клава, — попросил зверовод.

И девушка, щелкнув большим ключом, распахнула калитку.

За этой большой оградой перед Васей возник чудесный, незнакомый ему мир. Здесь было так много нового, невиданного, что у мальчика от изумления широко открылись глаза.

Между деревьями правильными рядами стояли необычные постройки. Они напоминали остовы больших сараев. Каждое помещение делилось на множество комнаток-отделений, расположенных по обе стороны длинного сквозного коридора. Стены и крыши в этих диковинных постройках были сделаны из металлических сеток.

— Вольеры, — пояснил Иван Данилович, шагая вперед по широкой аллее, напоминающей своеобразную улицу в фантастическом селении.

Едва они подошли к первой вольере, как в морозном воздухе раздались резкие звуки, отдаленно напоминающие ворчанье рассерженной кошки. В каждой комнате-клетушке заметались потревоженные приходом людей соболи. Глухо зазвенела туго натянутая проволока.

— Тише, зверушки, тише, — ласково говорил Иван Данилович, с улыбкой глядя на своих питомцев.

Но зверьки не унимались. Тревога перекинулась в другие вольеры, и за какие-нибудь полминуты весь лесной городок был охвачен волнением. Соболи выскакивали из набитых соломой ящиков, из снежных нор, бросались на сетчатые стены, цеплялись за потолок…

Вася оглянулся вокруг. И куда бы он ни посмотрел, всюду мелькали только сердитые, беспокойно мечущиеся зверьки.

— Сколько же их тут? — удивленно спросил мальчик.

— Много, — посмеиваясь, ответил Иван Данилович. — Если плохо учил арифметику, не сосчитаешь.

Зверовод остановился и уже серьезно заговорил:

— Дело наше новое. Ведь соболеводством стали мы заниматься только при советской власти. До революции о нем понятия не имели. А почему? Очень просто. Есть такая сказка, как один жадный человек убил курицу, которая несла ему золотые яйца. Помнишь? Так вот, хищники-купцы действовали на манер этого человека. Они думали только о том, как бы скорее набить золотом свои карманы. А что будет дальше, их не интересовало. Ну и выбивали соболя. Ведь лет двадцать пять назад его почти совсем истребили… — Иван Данилович широко развел руками. — А теперь — видишь, что мы имеем? В одной только нашей секции — миллионное богатство! А сколько таких секций во всем совхозе!..

Увязая в сугробе, зверовод направился к двери в вольеру.

— Наша страна находится в очень выгодном положении, — продолжал он: — соболь водится только в сибирской тайге и нигде больше на всем земном шаре.

Войдя в вольеру, Иван Данилович остановился у пустой крайней клетки. На двери ее висела фанерная дощечка с короткой надписью.

— «Мед-ведь»… — прочел Вася и в недоумении посмотрел на зверовода.

— Соболя одного мы так назвали, — пояснил Сизых, заметив этот взгляд. — Уж очень он ленив и неповоротлив! Есть готов круглые сутки, только подавай.

Иван Данилович стукнул пальцем по сетке, и из деревянного ящика неторопливо вылез толстый, необычайно пушистый зверек. Он потоптался на снегу, потом вспрыгнул на прикрепленную к двери полочку, доверчиво поглядывая сквозь сетку на людей. И было в его мордочке столько добродушия, что Вася сказал:

— Да он совсем ручной!

— Это так кажется, — покачал головой Иван Данилович. — К людям он немного привык, это верно. А попробуй просунуть к нему сквозь сетку палец… Так вцепится зубами, что не скоро оторвешь!

Зверовод достал из кармана горсть кедровых орехов, высыпал на полочку. Соболь, обнюхав их, начал торопливо грызть, проглатывая ядрышки вместе со скорлупой.

— А вот это — лучшая мать-соболиха, — проговорил Сизых, переходя к другой клетке, где металась черно-серебристая красавица. — Королевой зовут. У нее сложная биография. Родилась в Забайкалье, в Баргузинской тайге. Прожила на свете два года — попала в охотничью ловушку. Повезли ее на самолете под Москву, в первый соболиный питомник. Тихо, мирно зажила Королева на новом месте. И вдруг — война. Фашисты подходили всё ближе и ближе. Задумались звероводы: что делать? Не оставлять же врагу драгоценных соболей! Пришлось посадить их в клетки, погрузить в вагон и направить в тыл, в наш совхоз…

Останавливаясь почти у каждого отделения, Сизых знакомил Васю со зверьками. Мальчик заметил, как оживился этот скупой на слова, с виду угрюмый человек. Видно было, что он страстно любит свое дело.

Иван Данилович помнил «в лицо» всех соболей, знал повадки и особенности каждого из них. О любом из своих питомцев он рассказывал такие интересные истории, что Вася слушал его, боясь пропустить хоть одно слово.

Мальчик узнал, что по расцветке и качеству меха соболи делятся на кряжи. Так пушники называли отдельные зоны сибирской тайги. В шестой секции были соболи почти всех кряжей: и баргузинского, и амурского, и енисейского, и камчатского.

— А вот «высокая головка», — указал Сизых на темного зверька с черной широкой полосой на спине. — Высший сорт. Такой породы в тайге не встретишь. Выведена в нашем совхозе!

Иван Данилович мог бы рассказать, каких трудов стоило ему выведение этой породы, как, недоедая и недосыпая, бился он долгое время над разрешением сложной биологической задачи. Но обо всем этом зверовод из скромности умолчал, и Вася узнал о труде Ивана Даниловича значительно позже.

Когда дошли до конца коридора, Сизых кивнул головой в сторону самого крайнего отделения:

— Узнаёшь?

— Ну как же! — обрадованно воскликнул Вася, словно встретил старого знакомого. — Ведь это та самая соболиха…

— …из-за которой ты отстал от поезда, — договорил Иван Данилович.

Мальчик виновато потупил глаза. А зверовод, заметив его смущение, серьезно произнес:

— Ничего, ничего. Не опускай головы. Может, эта соболиха тебе путь показала.

Смысла последних слов Ивана Даниловича Вася не понял.

— Как же вы ее назвали? — спросил мальчик, чтобы нарушить молчание.

— Да, об этом я и не подумал… — вспомнил зверовод. Он замедлил шаг и, морща лоб, решил: — Пусть будет Вешка.

— А что это такое? — не понял Вася.

— Наше, таежное слово, — пояснил Сизых. — Там; где нет ни дороги, ни тропы, охотники втыкают в землю на поворотах прутья: вешками их называют. Куда надломленная вершинка указывает — туда сворачивать надо… Понял?

— Понял, — ответил Вася.

Но почему зверовод дал соболихе эту кличку, он так и не додумался.

В это время к ним подошла Клава.

— Совсем замаялись мы, Иван Данилович, — пожаловалась она. — Сколько работы, а людей в нашей смене не хватает. Помощника бы…

— Знаю, Клава, знаю, — перебил ее зверовод. — Потерпите немного. Найду вам помощника.

И Сизых зашагал дальше по широкой улице диковинного городка.

7

Вот уже третий день жил Вася у Ивана Даниловича, захваченный потоком интереснейших впечатлений. Здесь, в этом необычном хозяйстве, чуть не на каждом шагу делал он всё новые и новые поразительные открытия.

Однажды мальчик забрел в большую механизированную кухню, где неумолчно гремели приводимые в движение электричеством машины. Тут Вася увидел, как огромные куски мяса по конвейеру поступали в цилиндрический барабан и, моментально изрезанные множеством ножей, двигались оттуда уже в виде густой каши в оцинкованные баки. Это была та самая пища, которой кормили соболей.

Вася хотел проскользнуть в следующий зал, где у длинных столов, заставленных фарфоровой посудой, хлопотали одетые в белые халаты женщины, но дорогу ему преградил высокий седой повар и сердито крикнул:

— Ты что тут болтаешься?! Не знаешь разве: входить сюда посторонним нельзя!

Вася испуганно попятился назад, но в это время повар, поправив на длинном носу очки, мягко спросил:

— Это тебя, что ли, Иван Данилович привез?

— Меня… — робко ответил мальчик.

— Вишь ты! — неожиданно потеплевшим голосом проговорил повар, снимая очки. — А я, по правде сказать, не признал…

Он протер стекла очков платком и, снова вскинув их на нос, разрешил:

— Пройди уж, коли интересно, пройди. Приглядывайся к делу…

Повар сам повел Васю по кухне, объясняя все, что для мальчика было непонятным.

Вася очень удивился, когда увидел в «звериной кухне», кроме мяса, и сахар, и мед, и орехи, и другие самые разнообразные продукты и лакомства.

— Разве здесь и людям готовите? — спросил он.

Повар покачал головой и начал рассказывать о том, какое это сложное дело — составить для соболей правильный рацион. Путем многочисленных опытов и долгих наблюдений звероводы установили, какая пища необходима зверькам в различном возрасте и в разное время года, для того чтобы они могли нормально развиваться в неволе, а главное — размножаться. В кухне, напоминающей лабораторию, готовились самые невероятные «блюда».

Вася видел, как в тщательно взвешенную на весах порцию измельченного мяса работница вылила целый стакан меду и начала размешивать ложкой.

— Для новичков, — пояснил повар. — Не едят они в первое время ничего. А от меда не отказывается ни один соболь — очень уж они его любят. Вот мы и пошли на хитрость: смешиваем мед с мясом.

— И едят?

— Еще как! За уши не оттащишь.

Вася подумал о том, какой противной должна быть эта смесь, и подивился странному вкусу соболей. Наверно, таким «лакомством» собирался Иван Данилович кормить и Вешку…

В углу, на маленьком столике, девушка вышелушивала ядрышки из кедровых орехов.

— Соболь не белка, — сказал повар, — щелкать орехи не умеет.

— Я видел, — вспомнил Вася: — глотает со скорлупой.

— Вот-вот! — подтвердил повар. — А скорлупа может вызвать расстройство пищеварения. Приходится помогать зверькам…

Вася долго ходил по кухне, наблюдая за приготовлением не виданной им никогда пищи, и вышел на улицу лишь после того, как все баки и термосы были отправлены на подводах в лес, в секции.

Медленно шагая по поселку, Вася думал о том, как заманчива работа в звероводческом совхозе. Где еще можно было встретить столько интересного, совершенно нового и необычного! И Иван Данилович, и повар, и Клава, и все работники совхоза стали казаться ему очень учеными людьми, делающими чрезвычайно важное дело.

Незаметно мысли мальчика приняли другое направление. Он увидел себя звероводом на одной из секций совхоза. Секция эта располагалась рядом с той, которой заведовал Сизых. И всякий раз, идя на работу, Вася, к тому времени ставший уже совсем взрослым, степенно здоровается с Иваном Даниловичем и обменивается с ним последними новостями. Он рассказывает своему бывшему учителю об успехах в работе, и Иван Данилович одобрительно кивает головой. И, может быть, старый зверовод даже немножко завидует ему, потому что про Василия Павлова говорит уже весь совхоз, а портрет его напечатали на самом видном месте в газете…

— Вася! Эй, Вася! — послышался вдруг чей-то голос.

Мальчик оглянулся. Сзади, проваливаясь в сугробы, бежала Клава. Она размахивала какой-то бумажкой и еще издали тараторила:

— Васенька, милый, некогда мне… Разыщи Ивана Даниловича, передай ему эту рапортичку. Он, кажется, в контору пошел. А у меня — сто дел…

— Ладно, передам, — ответил Вася и, взяв бумажку, направился к конторе.

Ему было немного досадно, что Клава прервала его мечты. Он попытался было снова представить себя знатным звероводом, но теперь уже ничего не получалось. Мальчик вдруг почувствовал, как вместо праздничного настроения его охватила смутная, беспредметная тревога. И было это, по всей вероятности, оттого, что Вася подумал про свое неопределенное положение в совхозе. Что думает о нем Иван Данилович? Может быть, он завтра скажет: «Ну, Вася, ты отдохнул. Теперь собирайся, поедем в город, в детский дом». И не увидеть ему больше совхоза, как своих ушей…

Внезапно в голову пришла смелая мысль.

— Я тогда пойду к самому директору! — прошептал мальчик. — Упрошу его. Я уже сильный, работать смогу…

Вася только один раз видел директора совхоза, и то мимоходом. Это был низенький, полный мужчина, очень суетливый и шумный. Рабочие отзывались о нем как о «правильном» человеке и называли не иначе, как папашей.

— Упрошу!.. — повторил Вася, радуясь принятому решению.

Он вошел в здание конторы, тихо приоткрыл первую дверь.

— Тебе кого, мальчик? — подняла голову сидящая за пишущей машинкой девушка.

— Ивана Даниловича ищу.

— Товарищ Сизых у директора. Посиди, он скоро выйдет.

Вася прошел в угол, сел на мягкий диван. Девушка перестала печатать, и за дощатой перегородкой послышался голос Ивана Даниловича. Он говорил о каких-то досках, которые необходимо было подвезти к секций, просил отпустить новую сетку для ремонта вольер.

— Ладно, скажу завхозу, — произнес директор.

Наступила короткая пауза, потом Иван Данилович заговорил снова:

— Второй вопрос у меня особенный. Мальчугана я привез…

— Слышал, — перебил директор. — Усыновить хочешь? Одобряю.

— Об этом пока не думал, — ответил Сизых. — Да и не в форме дело! Назову я его сыном или нет — не важно. Главное в другом: пареньку надо помочь, на правильный путь поставить, чтоб настоящий человек из него получился.

— В детский дом его следует вернуть! — отрубил директор. — Он не беспризорный ребенок, учиться ему нужно.

— Правильно, — поддержал Иван Данилович. — У меня тоже сперва такая думка была. А только куда вернуть? До какой станции их везли — он и сам не знает…

— М-да… — неопределенно буркнул директор, и было слышно, как он забарабанил пальцами по столу.

— Его, конечно, станут разыскивать, — продолжал Сизых. — Но пока будут идти розыски, болтаться мальчику без дела не годится.

— Что же ты предлагаешь?

— Разрешите мне взять его в секцию. Пусть пока помогает девчатам. Парнишка он расторопный. А дальше — увидим…

— Ладно, бери, — согласился после некоторого раздумья директор, — если… если он сам туда пойдет. Может быть, полегче работу ему дать? Рассыльный в конторе нужен…

Тут Вася стремительно вскочил с дивана, пробежал мимо оторопевшей девушки и распахнул дверь в смежную комнату. Он видел, как удивленно вскинул голову директор, как шевельнул густыми бровями Иван Данилович.

— На секцию меня, дяденька, пошлите! — просил Вася взволнованно. — К соболям!.. Я… я…

И он умолк, не находя нужных слов для того, чтобы выразить переполнявшие его чувства беспокойства и смутной надежды.

Директор долго смотрел на мальчугана острыми, проницательными глазами и вдруг, широко улыбнувшись, поднялся из-за стола. Подойдя к Васе, он легонько хлопнул его ладонью по плечу и сказал:

— Иди к соболям, иди! Хорошее это дело. Только помни: не полюбишь их — ничего не выйдет. Зверьки наши требуют, чтоб им душу отдавали.

Вася что-то горячо ответил директору, но что — никак не мог вспомнить. В памяти осталось лишь сознание большой, всепоглощающей радости.

8

В эту ночь Вася почти не спал. Ворочаясь с боку на бок, он прислушивался к мерному тиканью стенных часов, к редкому тявканью собаки на краю поселка и думал. О чем — он, пожалуй, не смог бы сказать. Откуда-то из темноты выплывали то проворные соболи, то решетчатые вольеры, то могучие, осыпанные снегом пихты. Они появлялись на мгновение и тут же исчезали, уступая место новым, самым неожиданным предметам.

Лишь перед утром забылся истомленный мальчик крепким сном. А когда, разбуженный Иваном Даниловичем, он проворно вскочил с постели, в окнах уже брезжил серенький рассвет и на улице слышались голоса идущих на работу людей.

Напрасно Александра Сергеевна уговаривала Васю покушать горячих блинчиков или выпить хоть стакан молока. Еле прикоснувшись к пище, он начал поспешно собираться на свое первое дежурство.

И вот опять шагают они с Иваном Даниловичем по узкой лесной тропке, ведущей к шестой секции. Только теперь Вася уже не таращит удивленно глаза во все стороны. Он равнодушно, как старый таежник, смотрит и на заповедную глушь, и на прыгающую по дереву белку, стараясь подражать неторопливым движениям своего спутника. Делал он так потому, что вспомнил о Яше Таранове. Во время их встречи на полустанке он успел заметить, как спокойно и уверенно держал себя молодой охотник. В этом Яша был похож на Ивана Даниловича. И теперь Вася подумал, что, очевидно, каждый зверовод и промысловик должен вести себя именно так…

В избушке, что стояла у ворот секции, они встретили Клаву. Девушка была старшей по смене и пришла сюда раньше своих подруг, чтобы до начала кормежки принять дежурство.

Она сидела за толстой книгой, сосредоточенно просматривая исписанные синими чернилами страницы. И, глядя на Клаву, то сияющую довольной улыбкой, то принимающую озабоченный вид, можно было подумать, что читает она увлекательный роман.

— Нет, все-таки Дикарь портит мне все настроение! — сказала девушка, откладывая книгу в сторону. — Опять бьется о сетку, опять почти ничего не ест… А тут еще одна капризная особа появилась: Вешка. Тоже на пищу не смотрит…

Вася заглянул в открытую книгу. В аккуратно разграфленных клеточках два раза в сутки производились записи о поведении соболей, о назначенной им диете. Во многих клеточках изо дня в день повторялось одно и то же слово: «нормально». Это относилось к зверькам, давно находящимся в неволе или родившимся в совхозе. Но каких только записей не делалось о недавно пойманных соболях! Читая эти наблюдения, приходилось удивляться самым неожиданным капризам зверьков.

Вася нашел страницы, посвященные Вешке, и с интересом углубился в чтение. Здесь то и дело встречались такие записи: «Часа три грызла сетку», «Полдня провела в норе под снегом», «Пыталась вцепиться зубами в руку работницы, принесшей пищу»… Но дочитать до конца не пришлось, потому что Иван Данилович сказал:

— Принимай, Клава, нового работника! Знакомь его с делом. А наблюдать ему поручи за двенадцатой вольерой.

И хоть сказано это было обычным тоном, Васе показалось, что слова зверовода прозвучали, как торжественное напутствие.

Девушка быстро взглянула на Ивана Даниловича, и в ее взгляде можно было прочесть нескрываемое недоумение.

— Наблюдение за соболями — научная работа, — сказала она, давая понять, что не доверяет в таком серьезном деле мальчику.

— Я это знаю, — сухо произнес Сизых. И, посмотрев на часы, добавил: — Время принимать дежурство.

— Пойдем, Вася. — Клава поднялась с табурета. — Тебе надо побывать во всех уголках секции.

В сопровождении женщины, сдающей смену, они стали обходить вольеры. Вася внимательно наблюдал за Клавой и пришел к заключению, что прием дежурства — совсем несложное дело. Надо было только проверить, все ли зверьки находятся в своих клетках, осмотреть сетки, прочесть записанные в книге наблюдения. А потом люди из первой смены уходили, и на их места становились другие работники.

Едва Клава успела закончить обход всех вольер, как у ворот секции послышался скрип полозьев: это подъехала подвода с пищей для соболей. Возчики внесли баки в избушку, и Клава, открыв уже знакомую Васе толстую книгу, начала распоряжаться:

— Чайке — рацион «Ж», Малютке — «Б», Серебристому — то же…

Вася помогал разносить по вольерам пищу, удивляясь, как это работницы не перепутают в спешке совершенно одинаковые фарфоровые миски и не сунут какому-либо зверьку не то, что ему полагается. Но потом он заметил, что на каждой миске была написана кличка зверька. Каждый соболь ел только из своей посуды. Когда раздача «диетных пайков» закончилась, Клава сказала:

— Остальным — общее, — и, захлопнув книгу, стала помогать разносить пищу.

Вася так быстро бегал от избушки к вольерам, что, несмотря на мороз, на лбу у него выступил пот. Мальчик остался очень доволен замечанием Ивана Даниловича, что сегодня кормежка заняла времени на десять минут меньше, чем вчера. Для чего нужно было торопиться с раздачей, Вася не знал, но он понял, что это важно, и порадовался хорошему началу своего первого рабочего дня.

Через полчаса Вася отправился с работниками собирать посуду. Почти все миски оказались пустыми, лишь у капризных новичков пища стояла нетронутой. Мимо таких отделений проходили дальше, оставляя миски на полочках.

В одной из вольер Вася увидел, как соболь, заметив их приближение, начал поспешно зарывать недоеденное мясо в снег.

— Ах ты жадный! — рассмеялась Клава. — Есть уже не хочет, а расстаться с мясом жаль…

Будь у девушки больше времени, она бы, может быть, и задумалась над этим случаем. Но Клава торопилась скорее собрать посуду, чтобы приступить к другим делам, и потому даже не записала подмеченной за соболем особенности в сменный журнал. А Васю хоть и удивила жадность зверька, но он тоже забыл о ней, едва попал в двенадцатую вольеру.

Здесь его встретил Иван Данилович. Зверовод увел мальчика в сторожку, находящуюся посреди вольеры. Эта дощатая комнатка была не больше соболиного отделения. Возле стен стояли две табуретки; на столике у окна лежало несколько листов бумаги и карандаш. В углу жарко топилась железная печурка. Тут Иван Данилович долго и подробно рассказывал, как надо наблюдать за соболями и делать записи, как следует вести себя в вольере. Закончив, он потребовал, чтобы Вася повторил его наставления. И мальчик, стараясь ничего не перепутать, отчеканил их почти слово в слово.

— Правильно! — удовлетворенно произнес зверовод и, дав еще несколько советов, ушел.

Вася остался один.

Над секцией нависла тишина. Никли к земле покрытые белыми шапками ветви деревьев, синели на снегу длинные, будто нарисованные тушью тени. Казалось, что в скованной морозом тайге не осталось ни единого живого существа.

Вася плотнее закутался в шубу, сделал несколько шагов по коридору. Вешка, вспугнутая внезапным шорохом, метнулась в своей клетке и, сердито поблескивая глазами, затаилась в уголке. В неподвижном воздухе еле слышно звякнула туго натянутая проволока.

Вася вспомнил наказ Ивана Даниловича — как можно меньше беспокоить соболей — и замер на месте. Над тайгой снова сомкнулась ломкая тишина. В ней неслышно, как полет осторожной птицы, проносился короткий зимний день.

9

Прошло всего полмесяца с тех пор, как Вася стал работать, а ему порой казалось, что занят он своим делом уже давным-давно. И днем и ночью думал он только о соболях, беспокоился о том, как бы не пропустить в своих наблюдениях чего-либо важного. А важной могла оказаться каждая мелочь. В жизни соболя было еще много таинственного, неразгаданного. Теперь Вася понимал, почему наблюдения за зверьками Клава называла научной работой: чем полнее и добросовестнее делались записи в сменных журналах, тем скорее могли зоотехники и звероводы разгадать неожиданные «капризы» соболя.

Мысли об этом так захватили Васю, что совершенно вытеснили все другие думы и воспоминания.

В конце каждой смены, принося Клаве исписанный карандашом лист бумаги, Вася с беспокойством следил за тем, как девушка переносила его записи в книгу. Он очень боялся, как бы Клава чего-нибудь не перепутала, и находил потом всякие предлоги для того, чтобы заглянуть в книгу. И чем меньше выбрасывалось из его записей таких, которые не заслуживали внимания, тем более доволен оставался мальчик своей работой.

По вечерам, приходя домой, Вася с увлечением рассказывал о соболях Ивану Даниловичу и Александре Сергеевне. Если зверовод бывал свободен, они подолгу разговаривали. Но чаще всего случалось, что Ивана Даниловича, занятого постоянными заботами о секции, дома не оказывалось. А Александра Сергеевна, как скоро заметил мальчик, относилась к соболям довольно равнодушно. Ее гораздо более интересовал вопрос о том, холодно ли бывает Васе на дежурстве и не мало ли он берет с собой пирожков и молока.

Впрочем, скучал Вася по вечерам лишь в первые дни. Потом, познакомившись с людьми, он нашел себе незаменимого собеседника.

Однажды лунным вечером, скользя на лыжах по окрестностям совхоза, мальчик набрел на утонувшую в сугробах избушку. Она стояла одна-одинешенька в поле, и ее можно было бы не заметить, если бы не столб дыма, поднимавшийся, казалось, из-под снега.

Вася очень заинтересовался загадочной избушкой и, подойдя к ней ближе, в нерешительности остановился. Ему хотелось узнать, кто здесь живет, но мешало чувство робости. Что скажет он хозяину, войдя в его жилище? Неудобно же заявить, что привело его сюда любопытство.

Вася хотел уже повернуть назад, когда дверь приоткрылась и послышался сердитый голос:

— Кто тут?.. Заходи, ежели хороший человек.

Мальчик поставил к стене лыжи и вошел в избушку. Его встретил маленький, очень подвижной старичок с мочальной бородкой и седым хохолком, торчащим на самой макушке. Хохолок этот так смешно трясся при каждом движении старика, что Вася невольно улыбнулся.

— Ишь, елка-палка, экий богатырь ко мне заявился! — тоже заулыбался хозяин, теряя свой суровый тон. — Чей будешь?

Старик оказался очень словоохотливым, и скоро Вася узнал, что зовут его Ильей Петровичем и что работает он сторожем на совхозном огороде. Был он совершенно одинок и даже на зиму, когда с огорода убирали весь урожай, не переезжал в поселок.

— Что мне там делать? — разводил руками старик. — В клуб ходить? Стар я уж для клубов-то… А тут я живу вроде как на даче.

Илья Петрович был страстным охотником-соболятником. В молодости исходил он всю окрестную тайгу вдоль и поперек и теперь вспоминал о том времени как о самом лучшем в своей жизни. Старик уже почти десять лет не охотился, но на стене у него, как и в прежние годы, висели вычищенные и обильно смазанные ружья, а под кроватью лежали еще крепкие обметы для соболей.

— Ты думаешь, я уже ни к чему не гожусь? — спрашивал старик. — Нет, Петрович еще кое-что может! В прошлом году как убежал один соболь из вольеры, я его мигом в тайге перехватил!

— А часто они убегают? — заинтересовался Вася.

— Не часто, но случается. Считай, что ни одного года без этого не обходится. Да только далеко не уходят…

И Илья Петрович стал рассказывать о том, как ловят соболей.

Много интересного узнал Вася от старого охотника. Илья Петрович умел так живо и увлекательно описывать свои былые приключения, что тайга, которой Вася по-настоящему еще почти не видел, рисовалась перед ним во всей своей суровой красоте, со всеми ее большими и малыми зверями и птицами.

Здесь, в избушке у Ильи Петровича, Вася познакомился со многими ребятами из поселка. Все они частенько забегали сюда по вечерам, чтобы послушать рассказы бывалого соболятника.

Один из подростков, Лева Березовский, долго присматривался к новичку, осторожно, будто между прочим, расспрашивал его о детском доме и родителях. А потом, когда однажды вместе возвращались домой, сказал:

— Ты зря не заходишь к нам в клуб. У нас, брат, интересно бывает! Каждый вечер — репетиция. А кто на сцене играть не хочет — в других кружках состоит: кто в лыжном, кто в шахматном, кто в литературном… Ты приходи!

— Обязательно! — пообещал Вася.

На другой же день, придя с работы, он отправился в клуб. Тут среди шумных ребят и девушек Вася стал разыскивать Леву.

В конце концов мальчик нашел своего нового товарища. Он сидел в одной из комнат за покрытым красным сукном столом и читал журнал. Увидев Васю, Лева отложил журнал в сторону и сказал:

— Хорошо, что ты пришел сегодня! Сейчас у нас будет собрание. Тебе обязательно надо послушать.

Не успел Вася просмотреть журнал, как их позвали в зал. Там, хлопая откидными стульями, уже рассаживались по местам комсомольцы.

Собрание открыла худенькая белокурая девушка. Она попросила выбрать президиум, и Вася услышал, как многие в один голос назвали Клаву Гурьеву. И когда та села за стол президиума, мальчик почувствовал себя смелее и свободнее в незнакомой ему обстановке.

Потом опять заговорила белокурая девушка, поминутно поправляя падающие на щеки волосы.

Вася сидел в дальнем углу зала и вначале, пока не установилась тишина, почти не слышал слов оратора. Но когда Клава постучала карандашом по столу, шум затих, и до задних рядов донесся негодующий голос белокурой девушки:

— Сергей Лопатин уже не первый раз спит на дежурстве! Заберется в сторожку и спит. И вчера он тоже проспал полтора часа, а наблюдение записал с потолка… Комсомольцы так не поступают!

Тут опять поднялся невообразимый шум. Находящиеся в зале посмотрели на сидящего у стены Сергея Лопатина. А он, потупив глаза, боялся поднять их на своих товарищей.

Вслед за белокурой девушкой взяла слово Клава. Она говорила о том, как важны для зоотехников добросовестные наблюдения за соболями, какое большое дело выполняют комсомольцы, работающие в звероводческом совхозе.

— Неужели тебе, Сергей, не стыдно перед нашими лучшими молодыми рабочими? — сказала она в заключение. — Как можешь ты смотреть в глаза хотя бы Васе Павлову, который работает у нас всего две недели, а уже стал для многих примером… Жаль, что его здесь, кажется, нет…

— Я тут! — громко произнес Вася и увидел, как все головы повернулись к нему.

В этот миг его охватила робость, и он попытался было спрятаться за спину Левы Березовского. Но Лева толкнул его локтем в бок, и Вася, сам не зная почему, зашагал к трибуне.

Он остановился возле стола, глянул в большой, будто затянутый туманом зал и далеко у стены увидел Сергея Лопатина. Этот неповоротливый круглолицый парень сидел, все так же сгорбясь и потупив глаза. Васе стало жаль его, но в то же время где-то мелькнула мысль: «Не надо было спать!» И, словно отвечая на эту мысль, мальчик сказал:

— Я бы так не сделал!

Комсомольцы захлопали в ладоши, оживленно заговорили. А Вася, возвратясь на свое место, опять спрятался за спину Левы Березовского. «Ну зачем я выскочил? — подумал мальчик. — Какое мне дело до этого Сергея?.. Все теперь будут говорить про меня: „хвастун!“».

Но уже в следующую минуту он сел прямо и смело посмотрел на своих соседей. Вася почувствовал, как в душе у него родилось что-то новое, что мешало быть равнодушным и не давало молчать.

10

Давно уже не было в звероводческом совхозе таких тревожных дней, как в последнее время. Директора и зоотехников, звероводов и рабочих — всех волновал один, казалось неразрешимый, вопрос.

Неделю назад самолет доставил в совхоз очередную партию соболей, пойманных в Баргузинской тайге. Их было больше двух десятков — быстрых, как молния, и необычайно диких. Когда зверьков выгружали из самолета, они так яростно бросались на сетки, что люди, покачивая головами, невольно пятились назад.

— Ничего, привыкнут, — усмехнулся директор и распорядился поместить новичков во вторую секцию.

Но директор ошибся. Баргузинцы вели себя недопустимо дерзко и не думали привыкать. Теперь, когда прошла неделя, они почти беспрерывно так же беспокойно метались по вольерам, как и в первый день.

Но это было полбеды: соболи, обессилев, должны были в конце концов покориться своей участи. Беспокоило звероводов другое: баргузинцы, будто сговорившись между собой, «объявили голодовку». Ни один из них за всю неделю даже ни разу не прикоснулся к пище. Напрасно зоотехники изощрялись в изобретении самых лакомых рационов — соболи не ели. Как они жили без пищи, для звероводов оставалось загадкой.

— Ведь погибнут! — хватал себя за волосы директор. — Погибнут от истощения!.. Разве это шутка: семь дней!

— Нынче нам повезло, — горько усмехаясь, ответил Сизых. — Мне тоже попалось сокровище: Вешка. Третью неделю не смотрит на пищу. И почти не похудела… Просто чудо какое-то!..

— Может быть, перед нами еще неизвестная науке особенность в жизни соболя, — проговорил кто-то из зоотехников. — Возможно, что зверек этот способен жить без пищи очень долгое время. Вспомним про медведя: он тоже зимой ничего не ест…

— Нет, не то! — перебил Иван Данилович. — Медведь зимой погружается в спячку, живет он это время за счет подкожных жировых отложений. А какой жир у соболя? Одни мускулы… Да и не спит он зимой.

— Так-то так, — согласился зоотехник, — но чем же это объяснить?

— Не знаю… — вздохнул зверовод. — Надо наблюдать.

И он большую часть дня проводил в двенадцатой вольере. А когда по делам ему приходилось хотя бы ненадолго отлучаться из секции, он строго-настрого наказывал Васе не спускать глаз с Вешки и записывать чуть не каждое движение соболихи.

Вася понимал, какое важное дело поручает ему Иван Данилович. И мальчик старался делать так, чтобы зверовод остался доволен его работой. Он не покидал своего поста ни на минуту и даже записи делал здесь же, не сходя с места. Правда, пальцы коченели, едва он снимал рукавицы и брался за карандаш, но это было мелочью по сравнению с важностью задания.

Однажды Вася стоял, как обычно, на своем излюбленном месте — невдалеке от углового отделения. Отсюда ему была хорошо видна вся вольера и прежде всего клетка Вешки. Соболиха же не могла его заметить, потому что Вася скрывался за толстым столбом, поддерживающим стропила.

Наступал вечер. Солнце исчезло за деревьями, в лесу сгустился полумрак. Только на западе, где слегка розовела скупая зимняя заря, отчетливо рисовался узор переплетенных между собой ветвей да одинокое, будто пылающее облачко бросало на снег еле уловимые фиолетовые блики. Мороз, ослабевший было днем, снова начал потрескивать в тайге.

В секции стояла тишина. Лишь изредка доносилось легкое шуршанье снега под лапками пробежавшего зверька. Потом над лесом пролетела ворона, и в морозном воздухе было слышно, как посвистывали при каждом взмахе ее большие крылья.

«Улетает на ночь в тайгу», — подумал мальчик и вспомнил, что ему тоже пора на отдых. С минуты на минуту должна была явиться новая смена, и Вася невольно представил, как он, придя домой, станет отогревать озябшие руки.

Вдруг в отделении Вешки раздался шорох. Вася вздрогнул и выглянул из-за столба. Соболиха, выскочив из снежной норки, уронила изо рта какой-то темный комок, настороженно оглянулась вокруг и, очевидно, не заметив ничего подозрительного, стала проворно грызть этот комок, жадно проглатывая кусочки.

— Ест! — чуть не крикнул Вася и сделал шаг вперед, чтобы рассмотреть, что это была за пища.

В тот же миг вспугнутая Вешка юркнула в норку.

Мальчик подбежал к сетке. На снегу лежал смерзшийся комок рубленого мяса, каким обычно кормили соболей в совхозе.

Вася задумался. Как это мясо попало под снег? Ведь Вешка ни разу даже не прикоснулась к пище, которую ей давали. Значит, это были запасы, спрятанные кем-то другим…

И тут Вася вспомнил случай, который ему пришлось наблюдать в первый день своей работы в секции. Тогда соболь, названный Клавой жадным, зарывал остатки пищи в снег. По всей вероятности, зверек, живший в этом отделении до Вешки, поступал так же. Но почему соболиха ела только мерзлое мясо? Неужели оно было вкуснее свежего?..

Занятый этими мыслями, Вася не заметил, как в вольеру вошел Иван Данилович.

— О чем замечтался? — спросил он, останавливаясь возле мальчика.

Вася торопливо начал рассказывать обо всем, что видел.

И по мере того как он говорил, лицо зверовода принимало все более напряженное выражение.

Мальчик давно уже закончил свой рассказ, а Иван Данилович все стоял неподвижно, будто решая в уме сложную задачу. Наконец он сказал одно только слово:

— Интересно! — и, круто повернувшись, размашисто зашагал из вольеры.

Вася остался не доволен таким поведением зверовода.

Мальчик чувствовал, что подметил очень важную черточку в жизни Вешки. Ему хотелось поговорить об этом с Иваном Даниловичем более подробно, а тот, сказав лишь одно слово, убежал…

В это время пришла вторая смена, и Вася решил, что получилось, пожалуй, даже лучше. Теперь он потолкует с Иваном Даниловичем не на морозе, а дома, за ужином.

Однако Иван Данилович к ужину не пришел. Вася долго ждал его, сидя за книгой, пока незаметно не задремал, положив голову на стол…

Проснулся он в кровати, под одеялом. Александра Сергеевна уже готовила на кухне завтрак. От нее Вася узнал, что Иван Данилович явился домой почти в полночь и ушел на секцию полчаса назад.

Васе стало досадно, что он не дождался вчера зверовода. Нужно же было ему так глупо, совсем по-детски уснуть за книгой!

Наскоро позавтракав, мальчик побежал на секцию. До смены оставался почти час, но никто не удивился тому, что Вася пришел так рано. А такой вопрос ему могли бы задать, потому что в избушке, кроме Ивана Даниловича и Клавы, находились еще директор совхоза, зверовод второй секции и главный зоотехник. Все они, как сразу заметил Вася, были в самом хорошем настроении.

— Вот он, наш лучший наблюдатель! — весело сказал Иван Данилович, когда Вася, обметя с валенок снег, сел на скамейку. — А вы, товарищ директор, хотели сделать из него рассыльного!

— Каюсь, — шутливо развел руками директор: — не оценил…

Вася, все еще не понимая, шутят над ним или говорят всерьез, растерянно улыбался. Тогда Иван Данилович сказал:

— Ты, Вася, сделал важное открытие. Почему новые соболи не ели нашей пищи? Очень просто: мы их, оказывается, кормили не тем, что они привыкли есть зимой в тайге. А питались они там чаще всего мерзлым мясом. Мы же давали им мясо свежее, непромороженное. Вкус у этих блюд, очевидно, разный. В этом и была вся загадка. И когда соболь зарывал нашу пищу в снег, он делал это не из жадности, а для того, чтобы она замерзла… Мы перерыли весь снег в вольерах. Чуть не в каждом отделении нашлись такие запасы. Ими-то и питались Вешка и другие новички. Не будь этих запасов, соболям, конечно, волей-неволей пришлось бы есть свежее мясо. Но крайней нужды у них в этом не было.

— А пробовали вы кормить Вешку новой пищей? — спросил Вася.

— Сегодня — нет. Разрешаю сделать это тебе сейчас, за полчаса до общей кормежки.

Клава принесла со двора кусок измельченного и затем замороженного мяса. Вася, положив его в миску, помчался в двенадцатую вольеру.

Поставив миску на полочку, мальчик спрятался за столб. Некоторое время Вешки не было видно, потом она беззвучно выпрыгнула из гнезда, оглянулась вокруг. Не успел Вася глазом моргнуть, как соболиха метнулась на полочку и, схватив мясо, начала с тихим ворчаньем грызть его на снегу.

Мальчик дождался, пока Вешка закончит свой завтрак, и побежал в избушку.

— Всё съела, Иван Данилович! — радостно сообщил он. — Всё до капельки!

Зверовод кивнул головой и сказал:

— Теперь ты согласен, Вася, что наблюдение за соболями — научная работа?

Потом он взглянул на смутившуюся Клаву и, лукаво подмигнув, рассмеялся.

11

Весь этот день в совхозе говорили про Васю Павлова.

— Башковитый паренек! — восхищались Васей рабочие. — Ведь сколько у нас наблюдателей, а ни один этого не подметил!

— Что и говорить, старательный малый, — подхватывали даже те, кто знал Васю лишь понаслышке.

А Вася дежурил в своей вольере и даже не подозревал о том, как широко разрасталась его слава. Да если бы он и узнал, то вряд ли это произвело бы на него особое впечатление после второй, только что пережитой им сегодня радости. А произошло с ним то, о чем он еще вчера не смел и мечтать.

Приняв дежурство, Вася, как обычно, обошел вольеру, внимательно осматривая каждое отделение. Потом вернулся в сторожку и, подкинув в печурку дров, хотел было сделать первую запись. Но тут, взглянув случайно в окно, он увидел приближающихся к его вольере Клаву и белокурую девушку, выступавшую на комсомольском собрании. Как Вася потом узнал, ее звали Шурой Баженовой и она была секретарем комсомольской организации совхоза.

Мальчик вышел в коридор и распахнул сетчатую дверь. Потом он, как хозяин, пригласил гостей в сторожку. И здесь произошел тот самый разговор, после которого Вася почувствовал себя самым счастливым человеком в мире.

— Ты был, Вася, когда-нибудь пионером? — спросила Шура без всяких предисловий.

— Я и сейчас пионер! — гордо ответил мальчик и, словно невзначай, распахнул шубу, чтобы девушка увидела красный галстук.

— Это хорошо, — сказала Шура. — Очень хорошо! А как думаешь быть дальше?

Вася, не понимая вопроса, молчал.

— Тебе исполнилось четырнадцать лет, — продолжала Шура. — Время вступать в комсомол.

Только теперь Вася понял, о чем ведет речь девушка. И, волнуясь, он ответил:

— Я… Конечно, я хочу быть комсомольцем. Но меня тут еще мало кто знает…

— Мы тебя уже узнали, — заявила Шура, — и думаем, что ты будешь достойным членом нашей организации.

— Буду! — торжественно подтвердил Вася.

Он хотел сказать еще что-то очень важное, но никак не мог подобрать нужных слов, чтобы выразить нахлынувшие мысли.

Однако это было еще далеко не все, что пришлось пережить Васе в этот бурный, наполненный событиями день.

В полдень в вольеру заглянул Иван Данилович. Он осведомился о том, как ведет себя Вешка, не нужно ли подвезти для печурки дров.

— Дров хватит еще дня на три, — ответил Вася. — А Вешка что-то притихла: уже целый час не показывается из гнезда.

Это потому, что сыта, — сделал заключение зверовод. — Раз начала есть, скоро остепенится.

Он прошел по коридору, потом, кашлянув, сказал:

— Зайдем-ка, Васек, в сторожку. Потолковать нам надо.

Неторопливо прикрыв за собой дверь, Иван Данилович тяжело опустился на табуретку и, глядя в глаза мальчику, коротко сообщил:

— Письмо из райисполкома получено. Из детского дома прислали телеграмму, просят разыскать тебя и направить к ним.

Радость и тревога отразились на лице Васи. Как хотелось бы ему сейчас увидеть своих старых друзей, с которыми он столько времени жил в одной большой семье, вместе перенося горе и печали, вместе мечтая о своем будущем! То-то слушали бы ребята его рассказы, сгорая от зависти к счастливцу, на долю которого выпало работать в удивительном совхозе! А воспитательница Мария Михайловна, бывшая для него второй матерью… Как обрадовалась бы она, увидев своего воспитанника здоровым и невредимым!

Но совхоз и любимая работа, Иван Данилович, Клава, новые друзья… Как можно было оставить их!.. Разве не здесь он встретил сердечных, отзывчивых людей, которые, конечно, помогут ему найти правильный путь в жизни… Да они уже поставили его на этот путь!

— Я не хочу уезжать отсюда… — тихо проговорил Вася, еле удерживая слезы, вот-вот готовые появиться на глазах. — Мне хочется стать звероводом.

— Я тоже думаю, что возвращаться тебе в детский дом нет надобности, — согласился Иван Данилович. — Ты уже не маленький, нашел себе хорошую работу, справляешься с ней. Чего же еще? Учиться тебе надо — это правда. Но я думаю, что совхоз в этом деле поможет. Он выведет тебя в люди.

— Значит, можно не ехать? — радостно воскликнул мальчик.

— Думаю, что можно, — кивнул головой зверовод. — Я уже разговаривал с директором, и мы решили ходатайствовать, чтобы тебя оставили у нас. Завтра напишем в детский дом обо всем подробно. Там поймут…

— Конечно, поймут! — подхватил Вася. — У нас жил один мальчик, Костя Сергейчук. Рисовал он хорошо, так его учиться на художника отправили.

— Выучим и тебя на зверовода, — пообещал Иван Данилович и умолк.

Он долго смотрел в печурку, где с треском пылали смолистые поленья, потом, подняв голову, твердо повторил:

— Выучим!

Уже собираясь уходить, Иван Данилович вдруг вспомнил:

— Чуть не забыл… Еще одно письмо сегодня почта привезла: от Яши Таранова. Вот оно.

И Сизых достал из кармана полушубка треугольничек, сложенный из тетрадного листка.

Письмо было короткое.

«Здравствуйте, Иван Данилович! — писал Яша. — Вы извините меня за беспокойство. У вас тысячи соболей, и вам, наверно, некогда заниматься каждым зверьком в отдельности. Но мне очень хочется знать, как там живет моя соболиха. Сообщите, пожалуйста, хоть несколько слов. И еще напишите, как у вас устроился Вася — тот мальчик, что отстал от поезда. С нетерпением буду ждать ответа.

Яков Таранов».

— Я ему отвечу, — сказал Иван Данилович, когда Вася прочитал письмо. — Но хорошо было бы, если бы и ты письмишко написал. Ты наблюдаешь за Вешкой, вот и напиши обо всех событиях подробно.

— Напишу обязательно! — отозвался Вася. — Сегодня же, как приду с работы.

И он не без гордости подумал, что Яша может быть спокоен: Вешка попала в самую лучшую секцию совхоза!

12

Оставшись один, Вася хотел спокойно обдумать все, что произошло с ним за этот день, но мысли перескакивали с одного предмета на другой, и никак не удавалось сосредоточить их на чем-либо одном, главном. В памяти всплывали отдельные слова, сказанные Шурой Баженовой; припомнилось лицо Ивана Даниловича — суровое, обветренное лицо с мягкой улыбкой; звучали голоса директора совхоза, Клавы, Александры Сергеевны… Все это вспыхивало лишь на одно мгновение и тотчас же тонуло в чем-то ослепительно ярком, радостном.

В конце концов Вася решил, что самое лучшее сейчас — ни о чем не думать. Ему следовало прежде всего заниматься своим делом.

Тихо продвигаясь вперед, мальчик стал внимательно осматривать каждое отделение. Все было в порядке: зверьки бесшумно прыгали в клетках, с разбегу цепляясь за сетку, копались в снегу… Только Вешка все еще сидела в своем гнезде.

«Что с ней сегодня?» — подумал Вася и легонько стукнул пальцем по деревянному ящику. Вешка не показывалась. Это было очень странно: ни один соболь не выносил даже легкого шума возле гнезда и моментально из него выскакивал.

«Значит, сидит в норе, под снегом», — решил мальчик, приглядываясь к невысокому сугробу, наметенному у задней стенки отделения.

И вдруг Вася почувствовал, как у него замерло сердце и по спине поползли холодные мурашки. За вольерой, на неистоптанном, рыхлом снегу, отчетливо виднелся свежий соболиный след. Он пересекал открытое пространство и терялся между деревьями.

Распахнув дверь отделения, Вася бросился в тот угол, откуда начинался след. И тут мальчику все стало понятно: у столбика, на сгибе сетки, лопнула одна заржавленная проволочка — этого было достаточно для того, чтобы Вешка расширила отверстие и ускользнула в тайгу.

Но, может быть, соболиха не смогла перебраться через наружную стену и находится в секции?

Вася побежал по следу. Увязая по пояс в сугробах, достиг он ограды — и тут рухнула его последняя слабая надежда. Ловкий зверек одним прыжком очутился на раскидистой ели, а оттуда с длинной ветки перемахнул через сетку. И там, в непроходимой чаще, Вешка потерялась, как игла в стогу сена…

Мальчик вдруг почувствовал страшную усталость, словно после долгой, тяжелой работы. Не сводя глаз со свежих отпечатков соболиных лапок, он бессильно опустился на снег.

Рядом, на кустах, порхала стайка красногрудых снегирей. Тонко посвистывая, они деловито обследовали каждую ветку. Внезапно снегири, чего-то испугавшись, с шумом улетели. Лес заполнила тишина. И была она такой глубокой, что, казалось, посторонний человек мог бы услышать, как бьется в груди у Васи сердце. Потом откуда-то из тишины донесся голос: «Следите за ней!..» Кто это говорил? A-а, Яша Таранов. Там, на вокзале, он просил следить за Вешкой… И, словно отвечая невидимому собеседнику, Вася громко сказал:

— Упустил!..

Да, упустил, недоглядел… Теперь все кончено. Сергей Лопатин получил выговор только за то, что уснул на дежурстве. Какое же наказание получит он, Василий Павлов? Его, конечно, уволят. И в комсомол не примут. И Иван Данилович не захочет больше разговаривать с ротозеем…

Так думал Вася, мысленно прощаясь с совхозом. В том, что его теперь не допустят до работы, он был твердо убежден: слишком уж большой, непоправимой казалась ему его оплошность.

Мальчик медленно поднялся на ноги, неохотно побрел назад. Ему хотелось верить, что все случившееся — лишь страшный сон, что стоит ему войти в вольеру и он увидит Вешку…

— Ты что там бродишь? — послышался голос Клавы. Девушка шла по «улице» секции с лопатой на плече.

— Вешка убежала… — сказал мальчик хриплым голосом и еще ниже склонил голову.

Клава швырнула лопату в сторону, бросилась в двенадцатую вольеру. И не успел Вася добрести до тропинки, как девушка уже бежала к нему навстречу.

— Я сейчас позвоню по телефону Ивану Даниловичу и директору, — бросила она торопливо на ходу, — а ты беги быстрее к деду Илье, расскажи ему, что у нас случилось. Только быстрее! Понял?

— Понял! — ответил сразу повеселевший Вася и, скинув с плеч тяжелую шубу, помчался к воротам.

От шестой секции до жилья Ильи Петровича было около двух километров. За какое время пролетел Вася это расстояние, он не смог бы сказать. Когда мальчик добежал до избушки, рубашка под ватной телогрейкой стала совсем мокрой, а сердце билось так, словно хотело выскочить из груди.

Ильи Петровича дома не оказалось. Он, по всей вероятности, ушел в поселок, и рассчитывать на его возвращение было трудно. Старик редко покидал свою избенку, но, уж выбравшись в поселок, не приходил домой, не заглянув ко всем своим многочисленным приятелям.

Вася растерянно опустился на лавку, снял шапку и вытер ею потный лоб. Затем, сам не зная для чего, достал из-под кровати соболиный обмет, стряхнул с него пыль.

Вася вспомнил охотничьи рассказы Ильи Петровича. Сколько соболей поймал он вот этим обметом! Старый зверолов умел так живо передавать все подробности удачных случаев, что Вася удивлялся, почему добыча соболя считается труднейшим промыслом…

Тем временем солнце стало клониться к горизонту. Через поле протянулись длинные темно-синие тени. С запада подул слабый ветер — предвестник перемены погоды.

«Заметет следы! — подумал Вася в отчаянье. — Тогда Вешку поминай как звали… Надо идти в поселок, скорее разыскивать Илью Петровича!»

Мальчик перешагнул через порог, плотно захлопнул за собой дверь, но, сделав несколько шагов вперед, остановился и, видимо, колеблясь, несколько минут стоял в раздумье. Потом решительно воскликнул:

— Так и сделаю! — и, круто повернувшись, возвратился в избушку.

В кармане своей телогрейки Вася разыскал клочок бумажки и огрызок карандаша. Склонясь над маленьким шатким столом, он поспешно, не дописывая окончаний слов, нацарапал:

«Илья Петрович, не ругайте меня — я взял у вас лыжи, обмет и клетку. Верну, когда поймаю Вешку. А поймать я ее хочу сам. Прошу не сердиться.

Василий Павлов».

Закинув обмет и складную клетку за плечи, Вася стал на широкие охотничьи лыжи и, не оглядываясь, заскользил под уклон, в тайгу.

13

Иван Данилович, сидя дома за рабочим столом, писал письмо директору детского дома. Вдруг резко зазвонил телефон. Зверовод досадливо поморщился, не спеша снял трубку — и, мгновенно меняясь в лице, закричал:

— Убежала? Не может быть!.. Час назад? Черт знает что! Бросив трубку, Иван Данилович выскочил за дверь, надевая на ходу шапку и полушубок. Он вихрем ворвался в кабинет директора совхоза. Тот встретил его коротким вопросом:

— Как же это?

— Сетка проржавела, — угрюмо ответил зверовод. — Вы обещали дать новую…

— …и не дал, — договорил директор. — Весь запас во вторую секцию направил — там вольеры хуже, чем у тебя. Думал, что пока потерпишь…

Он отбросил в сторону какие-то бумажки и позвал:

— Анна Ивановна!

Вошла секретарша.

— Сообщите в колхозы о беглянке, — сказал директор.

Через несколько минут Анна Ивановна передавала во все окрестные колхозы телефонограмму:

«Сегодня, в час дня, из нашего совхоза убежал соболь. Первоначальное направление — северо-восток. Просьба принять меры к поимке».

Директор и зверовод знали, что в этот же день из каждого колхоза выйдут охотники на поиски Вешки, что беглянка, конечно, от них не ускользнет. Но для большей уверенности директор предложил:

— Сказать разве деду Илье?

— Надо сказать, — согласился Иван Данилович. — Я сейчас к нему схожу.

И, не теряя ни одной минуты, зверовод направился к Илье Петровичу.

Когда Иван Данилович вошел в избушку сторожа, старик, видимо, только что вернулся домой: он не успел еще даже раздеться и обмести с валенок снег. Но, насколько можно было понять, дед Илья и не собирался этого делать. Бормоча что-то в мочальную бородку, он возбужденно топтался у шаткого стола.

— Ну и придумал парнишка, елка-палка! — воскликнул старик, заметив Ивана Даниловича. — Смеяться бы надо, да не до смеха. Сгибнуть ведь может!

— Что случилось, Илья Петрович? — спросил Сизых.

— Читай! — протянул ему записку дед.

Зверовод прочел и не сказал ни слова. Нахмурясь, он крепко сжал челюсти, и было видно, как на чисто выбритых щеках его заиграли желваки. Затем Иван Данилович все так же молча решительно повернулся на месте и шагнул к порогу.

— Постой! Ты куда? — остановил его старик.

— На розыски, — ответил коротко зверовод. — Если завтра не вернусь, снаряжайте всех, кого можно послать.

И Сизых вышел за дверь.

Он быстро приближался к поселку, а навстречу ему от горизонта поднималась большая пепельно-серая туча. Охватив половину неба, она скрыла солнце — и день померк, дали подернулись мглой. Подул ветер. Через дорогу зазмеились снежные струйки, воздух наполнился колючей белой пылью.

14

А Вася в это время шел по следу Вешки. Где он находился, в какую сторону двигался — Вася не смог бы сказать. Знакомые места остались далеко позади, и вместе с ними исчезли следы человека. Нигде не встречалось ни пня, ни затески, ни следа костра. Дикая, первобытная тайга топорщилась многоярусными завалами бурелома, заслоняла небо, глушила звуки…

Только теперь Вася понял, что такое сибирская тайга. Он вспомнил про клиндовский лес, и ему смешным показалось подобное сравнение. Это было все равно, что сравнить сельский пруд с необъятным океаном.

Вася почувствовал, что ему становится страшно. Он безрассудно пустился в далекий, неведомый путь, не имея ни малейшего представления о том, что ему встретится впереди. У него не было ни компаса, чтобы определить направление, ни спичек, чтобы развести костер на ночевке. Краюшки хлеба, захваченной у Ильи Петровича, могло хватить не более чем на сутки.

Прошло всего часа два с тех пор, как Вася отважно вступил в тайгу, но за это время он успел сделать столько поворотов и петель, что совершенно потерял представление о направлении. И это беспокоило его больше всего. Как станет он выходить из тайги, не зная, в какую сторону следует идти? Небо же, как назло, затянуло сплошными серыми тучами, они войлочным занавесом закрыли солнце…

«Лыжня!» — вспомнил Вася. И ему сразу стало веселее. Что может быть проще возвращения по своим следам!

А Вешка вела все дальше и дальше в глушь, в нехоженые места. Извилистая цепочка следов то тянулась между столетними деревьями, то взбегала на стволы бурелома, то внезапно исчезала под кучами валежника. Вася, не умевший разгадывать соболиные хитрости, много времени терял на то, чтобы найти конец оборванной путеводной нити. В конце концов мальчик додумался, что нырять вслед за зверьком под колодины совсем необязательно. Гораздо проще было обойти завал и разыскать выходной след на чистом месте. Сделав такое открытие, Вася пожалел, что потратил много сил и времени впустую.

Между тем в тайге начало темнеть. Кусты и мелколесье стали терять свои очертания, сливаясь в сплошные темные пятна. Все чаще и чаще по лицу начали хлестать невидимые издали заснеженные ветки, роняя за воротник холодные, колючие комочки. Следы Вешки превратились в маленькие, чуть заметные пятнышки, и там, где соболиха перепрыгивала через колодник, приходилось опускаться на колени, чтобы найти отпечаток ее лапок.

Под могучей обомшелой лиственницей Вася остановился. Дальше преследовать Вешку было невозможно. Приходилось устраиваться на ночевку, ожидать рассвета.

Мальчик сошел с лыж и, притоптав ногами снег, оглянулся вокруг. Со всех сторон надвигалась темнота. Тайга стала казаться еще более густой и непроходимой. Мохнатые пихты и ели приняли самые причудливые формы…

В это время где-то высоко пронесся ветер. С шумом качнулись вершины деревьев, с веток посыпались наземь комья снега. Невдалеке послышался скрип надломленного ствола.

Ветер затих так же внезапно, как и начался, но в потревоженной тайге долго еще раздавался сдержанный рокот и жалобно поскрипывало больное дерево.

А потом пошел снег. Маленькие, легкие снежинки посыпались на землю разом, будто из развязанного мешка. Сталкиваясь и цепляясь друг за друга, они наполнили воздух белой мутью, со слабым шорохом просеивались меж веток, покрывали пышным пухом все, что встречалось им на пути. В этой пухлой пелене стали постепенно тонуть и следы Вешки и только что проложенная лыжня.

Вася понял, что случилось самое страшное: теперь он не сможет ни преследовать Вешку, ни возвратиться в совхоз. Снегопад отрезал ему все пути…

Мальчиком овладел страх. Поспешно став на лыжи, он бросился в ту сторону, где, по его мнению, был расположен звероводческий совхоз.

Невидимые в темноте колючие ветки больно хлестали по лицу, одежду рвал цепкий сушняк, лыжи чуть не на каждом шагу упирались в бурелом, но Вася, не обращая ни на что внимания, мчался вперед. И чем быстрее он бежал, тем более жуткой казалась ему эта угрюмая, выжидающе затихшая тайга.

Вдруг лыжи скользнули в сторону, и Вася, потеряв равновесие, упал. Он кувырком скатился в какую-то яму, до крови расцарапав щеку о торчащую корягу.

Отплевываясь от набившегося в рот снега, мальчик с трудом поднялся на ноги и выбрался на косогор. Там он долго ползал на коленях, разыскивая растерянные лыжи и шапку. И когда все было найдено, Вася прислонился спиной к толстому кедру и, усмехаясь, громко сказал:

— Тоже… соболятник!

Он представил себе, как смеялись бы над его растерянностью в совхозе. И одного этого было достаточно, чтобы мальчик забыл о своем недавнем страхе. В самом деле, ведь ничего особенного с ним пока не случилось. Завалило снегом лыжню? Невелика беда! Утром он разыщет направление. Не надо только терять голову. Яша Таранов преследовал Вешку восемь дней — и все-таки поймал ее!

Вася стал думать, как бы вел себя на его месте Яша. Он, конечно, не побежал бы куда глаза глядят. Нет, Яша поступил бы по-иному: он прежде всего нашел бы подходящее место для ночевки. Такое, например, как вон под тем вывороченным с корнем деревом. Очень удобное местечко, только пихтовых веток туда следует принести побольше, чтобы сидеть не на снегу…

И Вася, достав из кармана перочинный ножик, занялся заготовкой «лапок». Он так увлекся этим делом, что не обратил особого внимания на разгулявшийся ветер.

Устроив под выворотнем подобие берлоги, мальчик с удовольствием лег на пахнущую смолой постель и только тогда почувствовал, как он устал и проголодался. Вася с аппетитом стал грызть мерзлый хлеб, размышляя о том, как все-таки хорошо, если человек не теряется в любой обстановке…

А над тайгой в это время мчались по ветру тучи снега, и деревья, широко раскачиваясь, наполняли воздух непрерывным шумом. Начиналась пурга.

15

Земля тонула в бушующем мраке. Непроглядные тучи, деревья, снег — все сплелось в беспорядочной, дикой пляске. Глухо стучали вершинами друг о друга могучие кедры, и на землю грузно падали обломанные сучья. То и дело раздавались звуки, напоминавшие отдаленные раскаты грома, — это рушились отстоявшие свой век лиственницы. Где-то вверху, беснуясь, выл ветер, взметая под небеса растрепанные снежные космы…

Лежа в своем убежище, Вася не мог уснуть. Было холодно. Короткая ватная телогрейка почти не защищала от ветра, и сухие, колючие снежинки набивались за воротник и в рукава. Мокрая от пота и теперь остывшая рубашка, прикасаясь при каждом движении к телу, вызывала зябкую дрожь.

Стоило лишь закрыть глаза, как откуда-то из тьмы вырастал Яша Таранов. Этот смелый охотник передавал кому-то клетку с Вешкой, и Вася слышал, как он говорил: «Следите за ней!..» И хоть голос Яши не был громким, его не могли заглушить ни гул деревьев, ни рев пурги.

А потом появился Иван Данилович. Вася отчетливо видел его лицо: обветренное, немножко грубоватое, с коротко подстриженными усами и теплым взглядом глубоких серых глаз. Он укоризненно покачивал головой и молчал. И лишь один раз мальчику показалось, будто Иван Данилович произнес: «Как же ты сплоховал?..» Вася с надеждой протягивал к нему руки, открывал глаза, и тут видение исчезало. По-прежнему вокруг отчаянно трепыхались лохматые ветви деревьев да плясали снежные вихри…

Сколько времени просидел Вася под корнями сваленного бурей дерева, он не знал. Наверно, очень долго, потому что перед входом в берлогу намело большой сугроб, из-за которого не стало видно силуэтов даже ближних елок. Бока давно болели от жестких веток, а ноги замерзли так, что Вася почти совсем перестал их чувствовать.

И тут в голову мальчика пришла мысль: может быть, ночь уже кончилась, и если в тайге все еще темно, то это из-за туч, с которыми не может справиться солнце… Стоит ли сидеть здесь без движения и бесполезно терять драгоценное время?

Разминая онемевшие ноги, Вася взобрался на сугроб. Ветер рванул его за короткие полы телогрейки и кинул в лицо сухой снежный песок. Вася покачнулся и почувствовал, как у него непривычно закружилась отяжелевшая голова и перед глазами поплыли разноцветные круги.

— Ничего! — попытался подбодрить себя Вася. — Это оттого, что долго лежал…

Закинув за плечи обмет и клетку, он стал на лыжи и заскользил вперед. Но, дойдя до непролазной чащи подлеска, Вася в раздумье замедлил шаг. В какую сторону следовало идти? Ведь он шел наугад, без всякого направления.

Вася стал припоминать рассказы Ильи Петровича. Этот бывалый охотник знал много примет, помогающих определять страны света: он находил север и по пням, и по веткам, и по муравейникам…

Подойдя к одной из елок, Вася долго изучал ее со всех сторон. Насколько позволяла темнота, можно было рассмотреть, что самые длинные и густые ветки росли только на одной стороне ствола. Они, по всей вероятности, указывали на юг. Вася повернулся туда лицом, и впереди, чуточку справа, у него оказался юго-запад. Где-то там должен был находиться звероводческий совхоз.

— Теперь выйду! — прошептал мальчик, крепко затягивая на валенках лыжные ремни. — Выйду!..

И он тяжело зашагал по рыхлому, наметенному пургой снегу, стараясь не отклоняться ни вправо, ни влево.

Скоро Вася почувствовал, что ему становится тепло. Но странно: чем больше он согревался от ходьбы, тем тяжелее делалась голова, будто наливалась расплавленным свинцом. В ушах запели нежные, серебристые колокольчики. Или это звенела на ветру проволочная клетка?..

Тем временем начало наконец светать. Побелело затянутое тучами небо, яснее стали вырисовываться деревья. И хоть пурга нисколько не утихала, она уже не казалась такой страшной, как час назад.

И вдруг Вася заметил: у высокой стрельчатой елки, выросшей на его пути, длинные и густые ветки протягивались совсем не в ту сторону, где, по его расчетам, должен был находиться юг. Если верить этому указателю, то приходилось менять направление под прямым углом…

Но тут Васей овладело непонятное безразличие. Он идет не туда, куда нужно? Ну и что ж! Дело не в этом. Важно, чтобы идти… Хотя… можно и отдохнуть… Ведь лыжи такие тяжелые…

Вася прислонился к высокому трухлявому пню, обнял его руками и, сам не зная как, оказался сидящим в мягком снегу. Он хотел поправить неудобно поджатую ногу, но для этого не хватило сил.

Затем где-то в тумане мелькнуло лицо Ивана Даниловича. Он быстро что-то говорил, но что — Вася никак не мог понять. Серебряные колокольчики звенели всё громче и громче, а перед глазами, закрывая свет, без конца плыли разноцветные круги…

16

Стоял теплый, пронизанный солнцем день. Ослепительно белели пышные, никем не истоптанные сугробы, россыпью алмазов сверкали опушенные инеем деревья. В синем небе кружила стая галок. И хоть земля еще тонула в глубоком снегу, от шумного птичьего грая делалось радостнее на душе, и глаз невольно начинал искать признаков близкого конца зимы.

Александра Сергеевна, выйдя во двор, увидела, как на стрехе с южной стороны крыши повисла большая прозрачная капля. Она все росла и росла, пока не оторвалась от ледяной сосульки. Блеснув на солнце, капля упала в снег, а на ее месте вспыхнула новая серебристая искра…

В другое время Александра Сергеевна с большим интересом отнеслась бы к этому событию: ведь капля, упавшая с крыши, была первой вестницей наступающей весны. Но сегодня озабоченная женщина лишь мельком взглянула на стреху и, повернув лицо в сторону шоссе, стала внимательно смотреть из-под ладони туда, где дорога, взбежав на пригорок, терялась в тайге.

На шоссе не видно было ни души. Только рыжая собачонка, перебежав через дорогу, долго ковыляла по сугробам, лая на порхающих по кустам синиц.

Из-за угла показался Иван Данилович. Он шел домой на обед и, увидев жену, спросил:

— Не приехали?

— Нет… — вздохнула Александра Сергеевна и, помолчав, с тревогой добавила: — Боюсь я, как бы ему хуже не стало. Мало ли какая хворь может привязаться после воспаления легких… А у врачей порядок известный: поднялась чуть-чуть температура — и не выпишут.

— Ну с чего ты это взяла? — возразил Иван Данилович. — Выпишут! Сама заведующая больницей звонила, что поправился. Пойдем-ка лучше обедать.

Не успел Иван Данилович подняться на лестницу, как из тайги вынырнула автомашина. Она быстро мчалась под уклон и, скрывшись на минуту за домами, с шумом вылетела на улицу.

У подъезда двухэтажного дома Катя резко затормозила. Широко распахнув дверцу кабины, девушка весело крикнула:

— Принимайте пассажира! Доставлен в полной сохранности.

Александра Сергеевна первая бросилась вперед, но мальчик уже бежал к ней навстречу, путаясь в длинных полах тяжелого тулупа. Худой и бледный, пропахший лекарствами, Вася совсем не походил на прежнего розовощекого паренька.

— Плоховат… — покачал головой Иван Данилович. — Ну да ничего, поправится. Теперь он закаленный! — И, подмигнув смутившемуся мальчику, зверовод весело рассмеялся.

Едва вошли в квартиру, как Александра Сергеевна зазвенела на кухне посудой. И, наверно, потому, что она слишком торопилась, ножи и вилки то и дело падали у нее из рук, а со сковородки, поставленной на примус, столбом повалил дым.

Вася разделся и, чувствуя какую-то неловкость, вошел в горницу. Там все было так же, как и прежде, только на стене над его кроватью появился новый коврик с вышитым на нем соболем. И оттого, что зверек этот очень походил на Вешку, Вася смутился еще больше.

В это время Иван Данилович стал звонить по телефону. Он вызвал шестую секцию и распорядился:

— Подмени, Клава, дежурного из двенадцатой вольеры и пришли его на минутку ко мне домой. Да, да, сейчас. Что?.. Приехал, приехал. Похудел… Сменишься — забегай.

Едва Иван Данилович положил трубку, как Александра Сергеевна позвала к столу. Вася есть почти не хотел, но ему все-таки пришлось попробовать и жирных щей и рябчика.

— Дяденька… — не выдержал наконец Вася. — Кто же работает на моем месте?

Иван Данилович отставил в сторону тарелку и ответил:

— Хороший паренек. Он из колхоза. У них решили соболиную ферму открыть, вот и прислали его к нам учиться. Мы ведь курсы звероводов организовали…

Вася, уронив вилку, впился взглядом в лицо Ивана Даниловича. А тот, будто ничего не замечая, продолжал:

— Курсанты уже приехали. Сейчас они пока знакомятся с делом, помогают в секциях… — Иван Данилович неожиданно рассмеялся. — Не хотел я ни о чем рассказывать, пока не пообедаем, — заявил он, — да вижу, что тебе все равно не до еды. Придется уж сразу все новости выкладывать. Первая — это что тебя тоже зачислили на курсы…

— Меня?! — воскликнул мальчик.

— Слушай дальше, — прервал его Иван Данилович. — Вешку поймали и в совхоз доставили…

Вася хотел сказать, что эту новость ему сообщила по дороге Катя, но тут в дверь постучали, и через порог перешагнул коренастый, широкоплечий паренек.

— Яша! — удивленно вскрикнул Вася, выскакивая из-за стола.

— Он самый, — подтвердил Иван Данилович. — Временный дежурный по двенадцатой вольере, будущий зверовод.

Больше сидеть в комнате Вася не мог. Он торопливо начал разыскивать свою рабочую одежду.

— Ты что, на секцию хочешь идти? — забеспокоилась Александра Сергеевна. — После болезни-то!

Иван Данилович с улыбкой взглянул на ребят и тихо сказал:

— Пусть идут, мать. Не держи…

Он помог Васе одеться и затем долго наблюдал в окно, как мальчики, оживленно разговаривая, дружно шагали по широкой улице поселка.

Близ полудня небо прояснилось и снег, валивший чуть не сутки, перестал. Ветер тоже притих, но стал зато холоднее. Погода, как видно, «переламывалась» на мороз.

Иван Орлов, поеживаясь, приплясывал на хрустящем снегу. Прошло больше часа, как его сменил в шурфе Сеня Березкин — кудрявый насмешливый парень. Он сейчас, наверное, по привычке подтрунивал над кем-то, потому что снизу, с сорокаметровой глубины, сквозь дробный перестук молотов то и дело доносился его беззаботный смех.

«Им тепло, — с завистью подумал Орлов. — А тут все нутро леденеет…»

И от безделья он в который уже раз начинал осматриваться по сторонам, примечая годный для дров сухостойный листвяжник.

Лес в этих местах был корявый и редкий. Сказывались близость тундры, вечная мерзлота. Низкорослые, скрюченные лиственницы лепились на подветренных сторонах сопок, непонятно как цепляясь корнями за каменистую почву. В падях, у ключей, рос неприхотливый тальник, торчали приземистые елочки… Скуден был растительностью этот суровый край!

Орлову давно надоела угрюмая Широкая падь. Уже несколько недель бил он здесь с товарищами разведочный шурф, стремясь добраться до золотоносного слоя. Метр за метром вгрызались разведчики в вечную мерзлоту допотопными ручными бурами, а долгожданного слоя все не было. Сеня Березкин изощрялся в злословии, на все лады высмеивая первобытную «технику». Но слова оставались словами. Всем разведчикам, в том числе и Березкину, было хорошо известно, что большего в их положении иметь невозможно. Новый прииск испытывал острый недостаток в оборудовании. Оно было где-то в пути, а пока, чтобы не сидеть сложа руки, разведчики ушли в тайгу с ручными бурами. Следовало как можно быстрее установить точные границы недавно открытого мощного золотоносного слоя.

«Надо думать, последний шурф бьем, — решил Орлов. — На следующей точке уже скважину бурить будем».

Грузно ступая по мерзлым комьям поднятой из шурфа породы, он подошел к стволу и, склонясь, прокричал в темноту:

— Эй, Фома! Наверх!

Орлов услышал три условных удара по тросу бадьи. Это был сигнал подъема.

Заскрипел ворот, виток за витком наматывая трос. Бадья раскачивалась и крутилась, и чувствовалось, как Фома Кудряш, не допуская ее до стен шурфа, отталкивался рукой. Наконец у поверхности показалось бородатое лицо Кудряша. Покряхтывая, он ухватился руками за столб ворота и вылез из бадьи.

Щурясь от яркого света, Фома удивленно протянул:

— О-о!.. Ишь, как похолодало!

— Я совсем промерз… — поежился Орлов, торопливо садясь в бадью. — Вари обед. Будет готово — приходи поднимать… Ну, опускай!

В шурфе было почти совсем темно. Укрепленные на выступах бленды[3] скупо освещали полусогнутые фигуры разведчиков. Держа левой рукой бур, они правой размеренно били молотком по его верхнему концу. После каждого удара бур слегка поворачивался, скважина углублялась на какой-то миллиметр. И снова удар за ударом глухо звучали в трубе шурфа…

Орлов вылез из бадьи, похлопал рукавицами.

— Ну, как там наверху? — поинтересовался Антон Дергачев, бросая молоток и вытирая потное лицо. — Все снег валит?

Он с видимым наслаждением выпрямил свою статную фигуру, пошевелил широкими плечами и неизвестно чему улыбнулся, сверкнув золотым зубом.

— Нет, на мороз повернуло, — ответил Орлов. — К ночи, может, градусов на сорок ударит.

— Так что, Антоша, на свидание не сбегаешь, — вставил Сеня Березкин. — Как-никак, до прииска двенадцать километров…

Орлов, поняв намек Березкина, нахмурился. Действительно, слишком уж часто ходил Антон на прииск. И ходил не к кому-нибудь, а к его сестре Валентине. Как видно, любовь между ними завязывалась не на шутку, и это не совсем нравилось Ивану. Правда, ничего плохого он сказать про Антона не мог. Парень стройный, красивый, почти не пьющий… Но знали его на прииске очень мало, приехал он сюда совсем недавно. А чтобы человека узнать, надо с ним пуд соли съесть…

Промолчав, Орлов поднял молоток, взялся за бур и, стараясь скорее согреться, начал работать. Он бил по буру с таким ожесточением, что из-под молотка сыпались искры и скважина почти видимо подавалась вглубь.

Во время одной из коротких передышек Сеня Березкин сказал:

— Что-то, братцы, есть охота. Не время ли вылезать?

— Фома скажет, когда обед будет готов, — ответил Орлов. — К тому времени мы, пожалуй, стандарт[4] закончим.

— Нет, много еще бить, — покачал головой Сеня.

— А ты делай, как я, — похлопал себя по карману Антон — захватывай на всякий случай пару сухариков. Как передышка — погрызешь…

— И где только ты, Антон, премудрости такой научился? — промолвил Сеня. — Все у тебя обдумано, рассчитано, предусмотрено…

— Тайга научит… — буркнул Дергачев.

Все уже изрядно устали, но до конца скважин оставаясь совсем немного, и разведчики, каждый про себя, решили, что теперь уж до конца работы нет смысла подниматься из шурфа.

Первым закончил свою норму Орлов, за ним — Дергачев. Сене Березкину помогли добить скважину сообща и, присев у стен на корточки, начали не спеша закуривать.

— Что же Фома? — ни к кому не обращаясь, произнес Сеня. — Два обеда за это время можно было сварить.

— Да, долгонько он… — согласился Орлов. Вытащив из карманчика брюк часы, он поднес их к бленде и, словно не веря глазам, удивленно перевел взгляд на товарищей: — Без малого три часа прошло!..

— Придет… — не совсем уверенно проговорил Антон. В голосе его чувствовалось плохо скрываемое беспокойство.

Все умолкли, прислушиваясь. Несколько раз им казалось, что на поверхности раздавались шаги. Но время шло, а у ворота никто не появлялся. Ветер, видно, усилился, и над шурфом заклубилась дымком поземка. Мелкие, колючие снежинки с тихим шорохом сыпались на поднятые вверх лица разведчиков…

Закурили снова. Разговор не вязался. Каждый сидел в своем углу — насупленный, сердитый, едва сдерживая закипавшее бешенство.

Первым не выдержал Антон.

— Спит, сволочь! — выкрикнул он и ткнул каблуком кусок породы. — Дрыхнет, и до товарищей ему дела нет!

Всегда жизнерадостный Сеня Березкин, видимо, оценил положение. Нервозность — плохой спутник в трудных моментах!

— Что я вам расскажу, братцы! — беззаботно улыбнулся он. — Новый анекдот, хохот до упаду… Приехал, значит, в Москву американец, стал город осматривать…

— Нет, не может Фома уснуть, — не слушая Сеню, возразил Антону Орлов. — Не такой он человек! Боюсь за другое…

И он умолк, не высказав своих опасений.

Сеня, так и не досказав своего анекдота, стал что-то насвистывать. Орлов, еще раз щелкнув крышкой часов, покачал головой. Антон мрачно смотрел на носки своих сапог…

— Погасим две бленды… на всякий случай, — поднялся Иван. — Одной свечи хватит…

— Давайте не будем ждать этого случая! — тоже вскочил на ноги Березкин. — Трос в шурфе? В шурфе. Вот и вылезть надо по нему…

Орлов хотел сказать, что вылезть усталому человеку по тонкому тросу из сорока метрового шурфа крайне трудно, но промолчал. Если с Фомой что случилось, то надеяться можно было только на эту единственную возможность.

Между тем Сеня, сбросив телогрейку, подтянул вниз бадью и, ухватясь за трос, проворно начал подниматься вверх.

— Не торопись, — бросил ему вслед Орлов. — Береги силы.

Метров пятнадцать Березкин поднимался довольно быстро и легко. Потом, вероятно, он начал уставать и решил сделать передышку. С минуту он раскачивался на оцинкованном тросе от стены до стены, потом подтянулся еще на несколько метров — и вдруг начал скользить обратно. Судорожно цепляясь озябшими пальцами за «цинкач», он на одно мгновение задержался, но силы уже оставили его, и он соскользнул вниз.

Оказавшись в бадье, Сеня попытался было улыбнуться, но улыбки у него не вышло. Потирая оцарапанные ладони, он тяжело вздохнул и бессильно опустился в углу.

— Ну-ка, попробую я… — как бы про себя проговорил Антон и тоже снял телогрейку.

У Дергачева получилось еще хуже. Он хоть и не торопился и экономил силы, однако не достиг даже высоты, на какую поднялся Березкин. Спустившись в бадью, он так же, как и Сеня, без слов отошел в сторону.

— Выходит — мой черед… — сказал Орлов. — Трудновато в мои годы акробатикой заниматься…

— Ты, дядя Иван, сильнее нас двоих, — с надеждой проговорил Сеня.

Орлов взялся за трос широкими, мозолистыми руками, сжал его голенищами и, как будто без особых усилий, начал размеренно подниматься.

На полпути он передохнул и так же уверенно стал двигаться дальше.

— Вылезет!.. — радостно прошептал Березкин.

Но Орлов не вылез. До поверхности оставалось каких-нибудь семь-восемь метров, когда Иван вдруг начал стремительно скользить вниз.

Выйдя из бадьи, Иван опустил дрожащие руки и хрипло выдавил:

— Нету сил…

В напряженной тишине шурфа было слышно лишь его тяжелое, прерывистое дыхание…

И снова томительно потянулось время. Вверху, в светловатом квадрате, сквозь завесу поземки замерцали звезды.

— Он мог скользнуть в прорубь, когда пошел за водой, — нарушил наконец молчание Сеня, думая о Фоме. — Мог попасть в лапы медведя. Был слух — шатун в этих местах объявился…

— На сердце он в последнее время жаловался, — поддержал разговор Орлов. — Видно, начал сдавать мотор. Разрыв — он каждую минуту может произойти…

— И никто о нас раньше, чем через неделю, не вспомнит! — замогильным шепотом добавил Антон.

Он отвернулся в угол, и в полумраке было видно, как начали вздрагивать его широкие плечи.

— Хватит слюни распускать! — резко сказал Орлов. — Раз никто нам не поможет, значит, на себя надо надеяться. Бабьим причитаньем беде не помочь!

Антон опустил на колени голову, затих. С еле уловимым шорохом в шурф по-прежнему сыпались колючие снежинки.

3

Уйдя от шурфа, чтобы приготовить обед, Кудряш направился к стоящей невдалеке избушке. Эта низенькая, срубленная из толстых бревен избушка раньше служила временным пристанищем для охотников. Но с открытием прииска зверя распугали, и промысловики ушли в глубь тайги. Разведчики заняли покинутую избушку и были довольны этим случайным жильем: все-таки теплее и удобнее, чем в палатке.

У двери лежала припорошенная снегом груда нарубленных с вечера дров. Окинув дрова взглядом, Фома решил, что топлива на ночь не хватит и, пока варится обед, подрубить еще. Он вошел в избушку, взял ведро и отправился в падь за водой.

Прорубь успело с утра затянуть льдом. Фома разбил лед каблуком сапога, зачерпнул воды и стал возвращаться к избушке. Пока он шел, правый сапог все время скользил по проторенной тропинке. Попав на мгновение в воду, он сразу же обледенел, словно на него кто-то натянул прозрачный скользкий чулок.

Закрыв за собой дверь, Фома снова поднял поставленное у порога ведро и сделал два шага в глубь избушки. Тут с ним произошло то страшное, чего никак нельзя было предвидеть.

Правая нога Кудряша, на которую он в тот момент навалился всей тяжестью тела, вдруг провалилась в неведомо откуда появившуюся щель. Фома упал, выронил ведро, вода разлилась по полу. В колене что-то хрустнуло, кольнуло, и по всей ноге разлилась тупая, щемящая боль.

Фома сгоряча рванулся из неожиданной западни, но это ни к чему не привело. Ногу обожгло огнем, Кудряш застонал и снова стал на четвереньки.

Только теперь Фома понял, что с ним произошло. Пол избушки был сделан из тонких, немного стесанных сверху жердей. По концам они были крепко прибиты гвоздями к подложенным там бревнам. Жерди немного пружинили, и если бы вбивать между двумя из них клин, они бы разошлись в стороны. Роль такого клина и сыграл обледенелый сапог Фомы. Когда он стал между жердей, они раздались в стороны, образовалась довольно широкая щель, и в нее скользнула нога. Словно дуги капкана, жерди сдавили ногу выше щиколотки. А так как Фома при падении не то сломал, не то вывихнул ногу, вытянуть ее из щели силой было совершенно невозможно…

Обливаясь холодным потом, Кудряш стоял на четвереньках, не зная, что предпринять. Малейшее движение вызывало острую боль. Нельзя было опуститься даже на здоровое колено.

В отчаянии Фома стал оглядываться вокруг. Ему нужен был какой-либо предмет, который можно было бы засунуть в щель, еще больше раздвинуть жерди и освободить ногу. Но ничего подходящего под руками не оказалось: дрова он не успел занести в избушку, топор торчал в пне возле дров.

А между тем совсем недалеко, не далее двух шагов от его рук, под угловым топчаном лежал предмет, который мог спасти Кудряша. Это был старый, затупленный бур. Как подошел бы он сейчас для выполнения замысла Фомы! Но ни дотянуться до бура, ни подтянуть его каким-либо способом не представлялось ни малейшей возможности.

Фоме стало страшно. Он закричал, зовя на помощь. Кричал он долго и исступленно, хотя хорошо знал, что все это напрасно, что никто его не услышит и никто к нему не придет…

Наконец, охрипнув, Фома умолк. Казалось, вместе с голосом его покинули силы, и, если бы не удерживала страшная боль, он замертво рухнул бы на пол.

Дрожа и всхлипывая, Кудряш с затаенной надеждой смотрел в темнеющее окно, и по его рыжей бороде скатывались крупные слезы.

4

Пламя свечи, потрескивая и колеблясь, скупо освещало шурф. На мерзлых стенах застыли уродливые тени разведчиков. Березкин то и дело поглядывал вверх: он еще не потерял надежды на возвращение Фомы. Орлов, нахмурясь, сосредоточенно о чем-то думал. По тому, как он удобно привалился спиной к стене, вытянув ноги и руки, можно было понять, что он отдыхает перед новой попыткой подняться по канату. Дергачев, по-прежнему отвернувшись в угол, что-то украдкой жевал.

— У тебя, Антон, говоришь, сухари были? — произнес Иван. — Пока не ешь. Еще неизвестно, сколько нам тут сидеть. Может быть, по крошке делить придется…

— Нет у меня никаких сухарей! — хмуро и неохотно ответил Дергачев.

— Нет у него сухарей, — невесело усмехнулся Сеня. — Это он камешки грызет.

— А вам кто не велел взять! — визгливо, со злобой выкрикнул Антон. — Мастера чужим распоряжаться… Плевал я на ваши приказы!..

Дергачев скверно выругался.

— В-вот ты какой!.. — изумленно выпучил глаза Сеня.

А Орлов даже не нашелся что сказать. Поведение Антона настолько противоречило таежным традициям товарищества и взаимной выручки, что истерические выкрики Дергачева показались Ивану вначале нелепым, неуместным комедиантством.

— Д-да!.. — процедил наконец сквозь зубы Орлов. — Давно я таких гнид не видывал…

Антон молчал. Он сжался весь в комок, словно ожидал нападения.

Иван начал нервно скручивать цигарку. Руки его тряслись, махорка сыпалась на колени. Прикурив и несколько раз глубоко затянувшись, Орлов растоптал папироску каблуком и обернулся к Березкину:

— Попробую я, Сеня, еще раз… Больше ждать нечего.

— Попробуй, дядя Иван! — встрепенулся Березкин. — Ведь ты не добрался самую малость.

Орлов стал на борта бадьи, поднял вверх руки и повис на канате. Так же как и в первый раз, он начал подниматься неторопливо и размеренно.

«Годы не те… — мелькали у него в голове обрывки мыслей. — Когда-то на семьдесят метров на спор поднимался… Надо одолеть… одолеть…»

На полпути Иван сделал передышку. Прижавшись щекой к обжигающему холодом канату, он чувствовал, как за воротник, на разгоряченное тело, сыплются колючие снежинки.

«А ну еще!.. — бодрил себя Орлов. — Еще столько же! Даже меньше…»

И он упрямо, стиснув зубы, вскидывал и вскидывал вверх немеющие руки…

На лбу выступил обильный пот, скатился на ресницы, попал в глаза. Продолжая подниматься, Иван зажмурился, на секунду ткнулся лицом в рукав.

«Скоро!.. Скоро!..» — стучало в голове.

И в самом деле, в лицо вдруг пахнуло холодным ветром. Орлов посмотрел вверх. Вот они — рама и ворот! Три метра… Два с половиной… Поверхность!

Вцепясь мертвой хваткой в «цинкач», Иван висел над центром шурфа. Он мог бы достать рукой до толстой лиственничной рамы, но для этого нужно было на одно мгновение оторвать руку от каната…

Как это произошло, Иван помнил плохо. В памяти осталось лишь чувство облегчения от сознания, что теперь под руками толстый четырехгранный брус, что ноги упираются в неровности стенки шурфа.

Нащупав носком сапога надежный выступ на стене, Орлов, напрягая последние силы, еще раз подтянулся вверх. Брус оказался под его грудью. В следующий момент Иван выбросил на поверхность ногу и перевалился через раму.

Тут силы окончательно покинули Орлова: он не мог подняться на ноги и ползком отодвинулся подальше от шурфа.

Лежа ничком на земле и жадно хватая ртом снег, Иван блаженно улыбался. А в шурфе, как в огромной трубе, гремели радостные крики Сени Березкина:

— Вы-ылез! Вы-лез!..

5

Рано утром Орлов провожал в больницу Фому Кудряша. Закутанный в доху, он лежал на сделанных из лыж нартах, и Сеня Березкин прилаживал к ним лямку.

— Значит так, — напутствовал Иван Березкина. — Довезешь до восьмой партии, коня у них возьмешь. Если коня на месте не окажется, свяжешься с прииском по рации, пусть срочно вышлют транспорт. Понял?

— Понял, дядя Иван! — тряхнул чубом Сеня.

— Ну, а ты, Фома, с выпиской не торопись, — склонился над Кудряшом Орлов. — Знаю я твой характер… Доктора — они зря держать не будут. Выздоровеешь окончательно, тогда и на работу просись…

Иван попыхтел папироской, грузно потоптался по снегу и, хмурясь, вполголоса добавил:

— Просьба у меня к тебе, Фома, будет… Вызови к себе в больницу по телефону сестру мою, Валентину. Ну, и… расскажи, значит, про Антона… Не подходит такой человек в нашу родню! Так и скажи: Иван, мол, пуд соли с ним доел.

— Сказать-то я скажу, — ответил Фома, глядя Орлову в глаза, — да ведь нынче молодежь не очень-то любит советы слушать…

— Не-ет, дядя Фома! — лукаво подмигнул Кудряшу Сеня. — С чем другим, а уж с подлостью Валя не помирится. Правильная девушка! — Березкин загадочно улыбнулся и вдруг захохотал: — Хотелось бы мне видеть, как покажет она Антоше от ворот поворот!

— Ты бы помолчал, что ли… — недовольно поморщился Орлов.

— Молчу, дядя Иван! Молчу…

Сеня накинул на грудь лямку, и нарты, скрипя, заскользили по снежным застругам.

Когда мотор заглох и кругам стало необыкновенно тихо, Михаил Шишкин сжал зубы и повел самолет на посадку. Пилот шел вслепую, лихорадочно припоминая рельеф этого мало знакомого ему участка тундры. Где-то в этих местах должна быть речушка с овражистыми берегами, потом, помнится, торчали невысокие красноватые скалы… Земли не было видно: ее закрывала пелена морозного тумана. Она сверкала на солнце и сверху удивительно напоминала однообразную заснеженную тундру.

Теряя высоту, самолет вошел в эту пелену, и солнце сразу исчезло. Морозная мгла казалась почти ощутимо плотной и вязкой. Она раздвинулась лишь на мгновение, чтобы открыть промелькнувшую под самыми лыжами вершину красноватой скалы, и снова сомкнулась.

— Тяни!.. — крикнул чужим голосом бортмеханик Роман Ушаков.

Но «тянуть» дальше уже было нельзя. Навстречу неслась овражистая, морщинистая тундра. Самолет резко тряхнуло, подкинуло, снова с силой швырнуло на землю. Михаил, выброшенный из кресла, ощутил странное чувство неподвижности.

Машина лежала, глубоко зарывшись одним крылом в снег. На гладкой снежной поверхности синели пунктирные следы, оставленные разметанными в стороны сахаристыми комочками.

Михаил пошевелил плечами, поднялся. «Цел!» — мелькнуло у него в голове. И он обернулся в сторону бортмеханика. Ушаков лежал на полу кабины лицом вниз, как-то странно поджав под себя одну ногу. Меховой шлем съехал на затылок, освободив волнистые пряди белокурых волос.

— Роман! — тронул товарища за плечо Михаил. — Что с тобой?..

Ушаков не ответил и не шевельнул ни одним членом. Обтянутое черным хромом плечо было безжизненно податливо.

— Ты что же… Рома!.. — испуганно вскрикнул Михаил, склоняясь над другом на коленях. — Как же это…

Он расстегнул куртку бортмеханика, прильнул к его груди ухом и тотчас же уловил биение сердца.

— Уф! — выдохнул пилот, поднимая повеселевшее лицо. — Нагнал ты на меня страха, дружище!

Михаил заботливо ощупал голову, руки и ноги товарища. Все как будто цело, невредимо. Бортмеханик, надо думать, находился просто в глубоком обмороке.

Пилот начал понимать, что произошло: когда самолет ударился о землю, бортмеханик, вероятно, упал и сильно ушибся. Как видно, ушиб он голову, иначе отчего бы ему терять сознание…

Будучи совершенно здоровым человеком, Михаил всегда испытывал тягостное чувство в те редкие минуты, когда ему приходилось бывать возле больных. И сейчас, склонясь над лежащим без сознания товарищем, он ясно сознавал свою беспомощность. Что полагается делать в таких случаях? Кажется, нужно давать что-то нюхать… Вероятно, следует расстегнуть воротник гимнастерки…

К счастью, Роман шевельнулся и приоткрыл глаза.

— Ты что же это, брат, а?.. — Обрадовался Михаил. — Ушибся? Ничего, пройдет…

— Г-голова… — невнятно проговорил Ушаков и снова закрыл глаза.

— Ничего, ничего… — бормотал Михаил, расстегивая крючки на воротнике гимнастерки бортмеханика и подкладывая ему под голову меховое пальто. — Пройдет. Полежи — и пройдет.

Пилот вылез из кабины, ступил на рыхлый, хрустящий снег — и утонул в нем выше колен. Он долго топтался на месте, подминая снег и мрачно глядя на самолет, напоминавший теперь подстреленную чайку. Подвернувшиеся под фюзеляж шасси, наполовину оторванное крыло, сломанный винт… Машина приземлилась надолго, если не навсегда!

Ежась от мороза, Михаил снова забрался в самолет. При его появлении Роман медленно повернулся на бок, приложил к голове руку.

— Звенит… — тихо сказал он. — Где это так звенит?..

Михаил промолчал, не зная что ответить. Не проронив ни слова, он решительно подсел к рации, надел наушники. И, привычно сделав все, что полагалось делать при настройке, вдруг бессильно опустил руки и невидящим взглядом уставился в одну точку. Рация не работала.

Мертвую тундру сковало сорокаградусным морозом. Даже воздух, казалось, сгустился от холода и превратился в льдистую мглу. Белесый туман скрывал небо и дали. Временами по снегу скользили призрачные переливчатые отблески невидимого из-за тумана северного сияния. Стояла такая чуткая тишина, что, когда Михаил переступил с ноги на ногу, звонкий скрип разнесся по всей округе.

Пилот стоял у самолета, сняв шлем и напряженно подавшись вперед. Где-то далеко, за льдистой мглой, минуту назад послышался лай собак. Или это был обман напряженного слуха? Но нет, лай раздался снова. Там находилось стойбище!

Михаил вернулся к товарищу. В самолете было так же холодно, как и снаружи, и Роман, сидя на полу, пытался надеть меховое пальто.

— Понимаешь, голова… — виновато улыбнулся он. — Так болит, так кружится…

— Ничего, Ромка! — весело воскликнул Михаил. — Люди близко, слышно — собаки лают. Я сейчас сбегаю туда.

Он помог бортмеханику одеться, поудобнее уложил его. Потом достал захваченные на всякий случай лыжи, выбросил на снег.

— Я быстро, — успокоил он товарища. — Тут, кажется, совсем недалеко. Вернусь на оленях…

Став на лыжи, Михаил прислушался снова. Тихо… В безмолвии тундры было что-то гнетущее, угрожающее.

— Ни черта! — сказал пилот и оттолкнулся палками.

Его слова прозвучали как вызов. Они были обращены к безмолвной тундре и, вероятно, означали, что летчик, вступая в единоборство со снежной пустыней, надеется на свои силы.

Размеренность движений, монотонный шорох лыж действовали успокаивающе. Все это походило на обычные прогулки, которые так любил Михаил.

Через полчаса он сбавил шаг. Стало жарко, и Михаил невольно вспомнил о товарище. Ему-то, наверно, мороз дает себя знать…

Пилот оглянулся. Самолет исчез, словно растворился в белесой мгле. И ни впереди, ни по сторонам не было видно ничего, кроме этой сухой льдистой мглы…

«Закружить тут — как дважды два… — подумал Михаил, — Но что же не слышно собак?»

Он снова заскользил вперед. Стойбище должно было находиться где-то близко. Впрочем… обманчив, слишком обманчив звук в зимней тундре!

Уходя от самолета, Михаил рассчитывал, что впереди встретятся ориентиры, которые помогут ему двигаться по прямой. Но теперь он понял, что это было напрасной надеждой. Однообразные сглаженные холмики показывались в тумане то справа, то слева и тут же исчезали.

В пути время летело незаметно. Прошло, вероятно, уже часа полтора, а никаких признаков близкого присутствия людей по-прежнему не было видно. Михаил начал колебаться. Слышал ли он в самом деле лай собак? Не было ли это слуховой галлюцинацией? Северные собаки чутки. Будь стойбище близко, они давно уже почуяли бы лыжника и подняли шум на всю округу.

Пилот остановился. Есть ли смысл идти дальше — в эту холодную, мертвую тундру? Не разумнее ли будет вернуться к самолету и попытаться наладить поврежденную рацию?

Возможно, что Михаил не отказался бы так скоро от своего намерения разыскать стойбище, если бы не встревожили его признаки наступающей перемены погоды. Время подходило к полуночи, но в тундре становилось светлее. Морозный туман поредел, на небе засверкала россыпь звезд. Застоявшийся воздух дрогнул и еле уловимо потянул куда-то в сторону. Косые заструги начали дымиться тончайшей снежной пыльцой.

Михаил очень хорошо понимал, что это значит. Надвигалась пурга — гибель для одинокого путника!

Повернув обратно, Михаил заскользил по своему следу. Он бежал, напрягая все силы, но лыжня с каждой минутой становилась все менее заметной. Ее начисто стирали снежные струйки, вперегонки зазмеившиеся по тундре.

Ветер крепчал. Он проникал под короткую куртку, под шлем, в рукавицы, пронизывал все тело. Сухой, колючий снег все чаще поднимался тучами в воздух. Звезды исчезли, словно кто-то смахнул их с неба огромной метлой, и снова потемнело.

Внезапно ветер рванул с ураганной силой, завыл, засвистел. Снежные космы пурги взметнулись к небу, стало совсем темно. Михаил упал, с трудом поднялся, снова упал. «Идти, идти!..» — твердил он про себя, хотя, куда следовало идти, уже не знал. Направление было потеряно, и двигаться следовало только лишь для того, чтобы не замерзнуть.

Сколько времени прошло в этой борьбе со стихией, Михаил не смог бы сказать. Он совсем выбился из сил, ему хотелось лечь на пухлый снег и лежать, лежать… Но усилием воли он преодолевал это желание и снова и снова передвигал деревенеющие ноги…

Когда в лицо неожиданно пахнуло дымком, Михаил даже не обрадовался. Он механически, словно заведенный автомат, повернулся навстречу ветру и, низко сгибаясь, шаг за шагом стал пробиваться вперед. Потом лыжи уперлись во что-то твердое, и он грузно повалился на бок…

Очнулся Михаил в чуме, от резкой боли в пальцах. Он лежал на оленьей шкуре, и маленькая женщина с черными косичками, склонясь над ним, терла снегом его кисти.

— Нисево, нисево, — заулыбалась женщина, услышав стон пилота. — Так надо…

— Товарищ мой там, у скал, в самолете… — проговорил Михаил. — Ушибся он… Замерзнет…

Руки горели словно в огне, и Михаил стиснул зубы, чтобы не стонать. А маленькая женщина все терла их снегом, и в чуме по-прежнему звучал ее по-матерински ласковый голос:

— Нисево… Спасать будем… Нисево…

Чум, наполовину занесенный снегом, дрожал от бешеных порывов пурги. Ветер, врываясь в дымовое отверстие, тушил костер, сыпал колючую крупу, наполнял воздух дымом.

Михаил спал, заботливо укрытый мехом. Он часто вздрагивал и что-то бормотал.

Хозяйка чума старалась поддерживать огонь. Она ждала. Жизнь в тундре приучила Марию Лампай к терпению. Она думала о бортмеханике, оставшемся в самолете. Выдержит ли он до конца непогоды? Пурга может бесноваться неделю, может перестать и через час. Никто не изучил ее капризного нрава. Надо ждать.

Несколько часов назад муж Марии уехал к стаду оленей. С ним убежали собаки. Это их лай слышал летчик. Теперь все они — и муж, и олени, и собаки, вероятно, укрылись от пурги в лесу. Мария на стоянке одна. Судьба людей, попавших в беду, зависит только от нее одной.

Женщина ждала — она не могла сделать необдуманного шага. Опрометчивость стоила бы жизни ей и летчикам…

И Мария дождалась. Выглянув из чума, она поняла, что время пришло. Ветер еще бушевал, но порывы его были уже не так сильны. Пурга кончалась так же внезапно, как и началась.

Пилот спал, и Мария не стала его будить. Она подкинула в огонь дров, положила на видном месте пресные лепешки, спички. Одевшись теплее, разыскала занесенные снегом нарты, стала на лыжи и направилась к скалам.

Путь этот был знаком Марии: стоянка находилась совсем недалеко от скал. Из сбивчивого рассказа летчика женщина поняла, что он, не заметив чума в тумане, ушел далеко в тундру и лишь на обратном пути случайно наткнулся на жилье.

Наступал серенький рассвет. Ветер затихал. Он еще поднимал в воздух снег, бил в лицо холодной крупой, но дали уже яснели и сквозь разрывы туч проглядывало бледно-голубое небо.

Самолет — вернее, торчащее вверх серебристое крыло — Мария увидела издалека. Второе крыло и корпус тонули в огромном сугробе. Ускорив шаг, женщина взобралась на сугроб.

Никто не вышел из кабины ей навстречу, мертвая тишина стояла кругом. Мария долго ходила вокруг самолета, не зная, как попасть в него, наконец нашла дверцу и, откопав лыжей снег, открыла ее.

Когда глаза привыкли к полумраку, женщина увидела торчащие из-под мехового пальто ноги человека. Она осторожно приподняла пальто и приложила ладонь к губам бортмеханика.

Роман был жив, но не открыл глаз и не шевельнулся. От холода и от потери сил он находился на грани между жизнью и смертью.

— Ставай! Ставай! — затормошила его Мария. — Чум поедем!

Бортмеханик лежал все так же без движения.

Женщина в отчаянии опустила руки. Ослабевший, замерзающий человек… Чем она могла помочь ему? Сломать вон те ящики, развести костер? Но как вытащить этого грузного мужчину из самолета?

— Оленчик резать надо, — прошептала женщина. — Кровью поить…

Это было испытанное средство — дать обессилевшему человеку теплой оленьей крови. Так издавна поступают в тундре. Но у нее нет оленя. Человек умрет у нее на глазах…

И снова и снова начинала Мария тормошить бортмеханика, стараясь вернуть к нему уходящую жизнь.

4

Михаил провожал бригадира оленеводческого колхоза, попутно заглянувшего в чум Лампаев.

— Записочку мою сразу же передайте радисту, как только приедете на факторию, — еще раз наказал он. — Там написано, чтобы самолет за нами прислали.

— Передам, — кивнул бригадир. — Не беспокойтесь.

Он взмахнул хореем — олени рванули, и за нартами завихрился снег.

Возвратясь в чум, Михаил обрадованно закричал:

— Поднялся! Ну, теперь наши дела отличны!

Роман, пожалуй, не мог бы сказать, что чувствует себя отлично, но он уже сидел без посторонней помощи, и это говорило о многом. С тех пор как Мария привезла его на нартах, он почти не приходил в сознание. Теперь бортмеханик с удивлением рассматривал незнакомую обстановку и, как и тогда в самолете, виновато улыбался:

— Как же это я так сплоховал?.. Голова чего-то кружится… Где мы находимся?

Михаил рассказал обо всем и с уверенностью закончил:

— Завтра придет самолет. Я написал, чтобы врач прилетел. Здорово ты, видно, головой обо что-то трахнулся. Ну да это пройдет, никаких повреждений не видно… Одного только не пойму: откуда у тебя кровь шла? Ты воротник измазал…

Мария, нанизывавшая на нитку бисер, подняла голову.

— Это не худой кровь… — тихо сказала она. — Из моей рука кровь.

— Из твоей руки? — удивился Михаил. — Как же ты ее поранила?

— Немножко резала ножом. Оленчик не был.

— Что-то не пойму, — пожал плечами летчик.

— Ой, какой непонятливый голова! — засмеялась женщина. — Оленчик надо было резать, теплой кровь товарища поить. У меня оленчик не был. Своя кровь поила…

Только теперь летчики поняли то, что сказала Мария. Переглянувшись друг с другом, они, не в силах выразить свои чувства словами, молчали.

— Маша, кровная ты моя сестричка!.. — прошептал наконец бортмеханик.

Расслышала Мария шепот Романа или нет, трудно было понять. Она по-прежнему проворно нанизывала на нитку бисер.

Денис Коробов рубил тальник. Большой, неуклюжий и медлительный в движениях, рыбак, словно медведь, ворочался в кустах, громко треща сушняком.

— Тоже… тальник называется!.. — глухо ворчал Денис, легко взмахивая топором. — Ни гибкости в ём, ни длины. Сплети из такого хорошую вершу!

Прутья и в самом деле были плохи. Кривые и узловатые, они почти не годились для поделки рыболовной снасти. Лучшие кусты давно уже были здесь вырублены соседним рыбацким звеном.

Бросив охапку прутьев у тропинки, Денис засунул топор за опояску и двинулся вверх по ручью на поиски нетронутых зарослей тальника.

Узкая, еле приметная тропка вела в глубь тайги. На пути то и дело вырастали сваленные бурями столетние деревья, груды обомшелых камней, кучи хвороста. Пахло прелью, увядающими травами, прихваченной утренниками лиственничной хвоей. В притихшем осеннем лесу четко раздавался каждый, даже слабый звук. Вот просвистел в ельнике рябчик, прошуршал в листьях бурундук, тенькнула синица…

Вдруг Денис насторожился. Где-то за сплошной стеной вековых пихт послышался новый, необычный звук. Похоже было, что кто-то неторопливо брел между деревьев, изредка постукивая по камням и валежнику палкой.

Выдернув на всякий случай из-за опояски топор, Коробов стал за толстую лиственницу. Глядя на тропинку из-за корявого ствола, он замер в ожидании.

Странный звук приближался очень медленно. Там, где тропинка сбегала в лощину, он надолго затих, потом послышался снова, на этот раз не дальше, как в тридцати — сорока шагах от лиственницы.

Скоро Денис увидел среди деревьев человека. Одетый в длинный брезентовый плащ, он нес за спиной объемистый рюкзак и ружье, при каждом шаге тяжело наваливаясь всем телом на толстую палку. Палка и стучала по камням, когда пешеход переставлял ее на новое место. Коробову вначале показалось, что путник смертельно устал и ему невмоготу нести свою ношу. Но через минуту Денис заметил, как тяжело волочит незнакомец правую ногу, совершенно не ступая на нее. И рыбаку стало ясно, что дело тут не в усталости.

Выйдя из-за лиственницы, Коробов размашисто зашагал навстречу незнакомцу. Тот, увидев человека, радостно заулыбался и, поправив на носу большие очки в роговой оправе, сел на корягу.

Обветренное лицо путника заросло густой щетиной бороды, и это делало его похожим на старика. Но, подойдя ближе, Денис увидел, что перед ним еще совсем молодой человек.

— Здорово! — прогудел Коробов, останавливаясь возле незнакомца. — Что с ногой?

— Ушиб, — ответил парень. — Сорвался с обрыва и — коленом о камень.

— Экой ты неловкий! — недовольно промолвил Денис. — В тайге, браток, надо держать ухо востро… Идешь-то откуда?

— Из Ольховки. Седьмой день, как вышел. А это… вчера случилось. Сперва не больно было, а теперь ступить не могу.

— Ты что же, геолог? Камни, поди, собираешь?

— Нет, — покачал головой путник, — другими делами я занимаюсь. Слышал, может, в Усть-Елани плодово-ягодный пункт есть? Фрукты выращиваются на вечной мерзлоте, ягоды всякие… Я там научным сотрудником работаю. Владимиром Климовым меня звать.

— Та-ак… — протянул Коробов. — Ученый, значит, по яблочной части?

— Вроде того.

— Что же ты бросил свой сад и по тайге бродишь? Не порядок это…

— По делу брожу.

— Хорошо, коль по делу, — недоверчиво покачал головой Денис. — А то у нас продавец есть: ему надо торговать, а он бегает с ружьишком за рябчиками. Магазин вечно на замке.

— Я тоже охочусь, только не за рябчиками…

— За глухарями? — усмехнулся Коробов. — Вот и добегался… Ну ничего, теперь скоро будешь дома. Лодку попроси у председателя нашей артели. Он даст. Спустим тебя до Усть-Елани. А сейчас поднимайся. Палку брось, обнимай меня правой рукой… Вот так. Пошли!

Лодка быстро мчалась вниз по бурной реке. Бесконечной вереницей уплывали назад крутые, густо заросшие лесом утесы, исчезая за поворотами. Впереди, в голубой дали, один за другим возникали живописные островки.

Денис, работая веслами, упорно молчал. Он был явно не в духе. Еще бы! В такую золотую погоду, когда на рыбалке дорог каждый час, у него должно было пропасть три дня. Не мог будто председатель артели послать в Усть-Елань кого-либо другого… И при одной мысли о зря потерянном времени Коробов так налегал на весла, что начинали жалобно скрипеть уключины и за кормой вспенивались белые барашки.

По правде говоря, Денису было чуточку лестно, что председатель послал именно его. Как-никак, это кое-что значило. Сейчас, когда после засушливого лета порожистая река обмелела и плавание по ней даже в лодке стало опасным, в пути приходилось глядеть в оба. Чуть зазеваешься — на первом же перекате можно пойти ко дну… И если председатель из всей артели выбрал именно его, Коробова, значит, правление полагалось на него больше, чем на других.

Да и Климова становилось жалко. Бедняга совсем раскис. После ночи, проведенной им на рыбацком стане, ушибленная нога распухла еще сильнее. Напрасно учительница мазала ее йодом и ставила какие-то компрессы, это нисколько не помогало. Без врача, как видно, обойтись было нельзя.

Поразмыслив над этими обстоятельствами, рыбак успокоился. Впервые за всю дорогу он поднял весла на борта и, обращаясь к спутнику, коротко спросил:

— Ну как? Болит?

— Сейчас ничего, — ответил Климов. — Легче стало.

— К вечеру в Усть-Елань приплывем, — заверил Денис. — Там Петр Иванович тебя враз вылечит. Знаменитый доктор!

Коробов поплевал на ладони и, снова налегая на весла, произнес:

— За мысом Бешеный порог будет. Самое трудное место. Как проскочим его — считай, что домой добрался.

— А не слишком это опасно? — тревожно спросил Климов. — Слышал я про Бешеный…

Денис не ответил. Кому другому, а уж ему-то хорошо был известен этот порог. Сколько там погибло людей — трудно сосчитать! Но стоило ли сейчас заводить об этом разговор?

— Давай-ка меняться местами, — сказал Коробов, вынимая весла из уключин. — Грести теперь не к чему. Ишь, как прет!

Рыбак сел к рулю. Климов, заняв среднюю скамейку, посмотрел на сузившиеся берега. Только теперь он заметил, насколько усилилось течение и без того быстрой реки. Отвесные утесы мчались мимо со скоростью курьерского поезда. Мелькали голые, отшлифованные водой камни, склонившиеся над водой елки, прибитые к берегу коряги. Казалось, что угрюмая тайга вдруг тронулась с места и понеслась в неведомую даль.

Впереди, за поворотом, возник шум. Сперва он напоминал отдаленный шелест колеблемых ветром деревьев, но стоило обогнуть крутой мыс, как шум этот заглушил все остальные звуки. Перекатываясь через каменистую гряду, река сердито бушевала среди валунов, наполняя воздух непрерывным гулом.

Крепко сжимая могучими руками рулевое весло, Денис не мигая смотрел вперед. Его черное от загара, с редкой растительностью лицо словно окаменело. Лишь глубоко спрятанные острые глаза блеском выдавали напряжение рыбака.

Вот Коробов скупым движением повернул весло — и невидимая сила швырнула лодку в стремительный поток. На миг у борта мелькнул круглый черный камень и тотчас же исчез за тучей пенистых брызг.

Потом лодка вильнула куда-то вбок, стрелой пронеслась мимо большой воронки, в которой кружились измочаленные древесные ветки, и опять с обеих сторон сверкнули гладкие плешины камней.

Внезапно суденышко нырнуло в кипящий провал. А когда его, словно скорлупку, снова взмыло на гребень, Климов увидел прямо перед собой еще один валун — он притаился среди пенистых бурунов, словно ожидая очередную жертву.

Коробов резко повернул руль. И тут случилось то, чего нельзя было ожидать. Весло сломалось. Широкая лопасть его, блеснув белизной излома, исчезла среди ревущих волн…

Рыбак мгновенно схватил гребное весло. Но драгоценная секунда была потеряна. Лодка стукнулась днищем о камень, доска еле слышно хрустнула, и в пролом хлынула вода.

— Греби к берегу! — пересиливая шум порога, крикнул Денис.

Климов не смог бы вспомнить, как в руках у него оказалось весло. Не глядя вперед, он понял, что порог уже пройден и что теперь надо как можно скорее грести к берегу, пока вода не затопила лодку. Однако пробоина была слишком велика, и лодка наполнялась очень быстро. Вот вода уже поднялась до половины бортов, стала заливать скамейки.

Тогда Денис как-то боком перевалился через борт и, придерживаясь рукой за корму, поплыл вслед за лодкой.

Облегченное суденышко немного поднялось вверх, но ненадолго — не прошло и минуты, как оно начало черпать воду через борта.

— Прыгай! — скомандовал Коробов.

Климов схватил рюкзак и прыгнул в воду.

— Брось мешок! — рявкнул Денис.

Владимир, не отвечая, еще крепче вцепился в брезентовые ремни. Он чувствовал, как тяжелый рюкзак, словно камень, тянет вниз, но бросить его не мог решиться.

И вдруг сзади послышался спокойный голос Коробова:

— Становись!

Климов перестал грести и опустил вниз ногу. Под сапогом скрипнула галька.

Через несколько минут путники вышли на пологий песчаный берег.

3

Дрожа от холода, раздевшиеся донага Денис и Владимир выжимали одежду. Они свивали брюки и рубашки в жгуты и крутили их до тех пор, пока не переставала капать вода. Потом Коробов развешал одежду на кустах и, развязав рюкзак Климова, бесцеремонно вытряхнул содержимое. На песок посыпались мокрые сухари, патроны, войлочные пыжи…

— Осторожнее! Осторожнее! — испуганно бросился к Денису Владимир. Прыгая на одной ноге, он поспешно поднял с земли большую жестяную коробку и, осмотрев ее кругом, отложил в сторону.

— Золото у тебя там, что ли? — проворчал рыбак. — Эк ты за него в воде цеплялся!.. Счастье твое, что мелко здесь, а то пошел бы ко дну вместе с мешком. Двустволку надо было спасать, а не мешок! Будь у нас ружье, сейчас бы огонь добыли. А так… не знаю, получится ли.

Разрядив несколько патронов, он нашел в одном из них сухой порох. Рыбак принес из леса пучок древесного моха и горсть тончайших берестяных листочков. Положив щепоть пороха в мох, Коробов приблизил к нему разряженный патрон и ударил концом большого ножа по капсюлю.

Взрывом кучку моха разметало во все стороны. Один клочок сухого лишайника начал тлеть.

— Раздувай! Раздувай!.. — затаив дыхание, торопливо прошептал Климов.

Денис, склонясь над тлеющим лишайником, заработал легкими, словно кузнечными мехами. Из-под кучки повалил дым, а минуту спустя вспыхнул язычок пламени.

— Живем! — радостно воскликнул Владимир. — Теперь и ночь не страшна.

— Ночевать нам нельзя! — прогудел Коробов. — За ночь твоя нога разболится — с места не двинешься. Уж я эти дела знаю. Приходилось самому так-то…

Владимир невольно посмотрел на свое обнаженное колено. Синяя опухоль расползлась еще дальше. В суставе все усиливалась тупая, дергающая боль.

— А ты не смотри, — посоветовал Денис, — и не думай, что больно… Давай-ка лучше одёжу сушить.

И Коробов, воткнув в песок колышки, начал развешивать белье вокруг костра. Потом он, собрав сухари, протянул горсть Владимиру.

— Не хочу! — отказался Климов.

— А ты через «не хочу». Подкрепиться надо. Путь у нас будет трудный.

Владимир без аппетита пожевал размокшую корку и, не доев, бросил в реку. Коробов посмотрел на него неодобрительно, однако ничего не сказал. И по тому, как рыбак бережно стал складывать сухари в рюкзак, Климов понял, что им теперь следует дорожить каждой коркой. До Усть-Елани оставалось недалеко, но… мало ли что еще может случиться.

Костер приятно потрескивал сухими сучьями, и возле него было тепло и уютно. Владимира потянуло в сон. Он уже прилег было на своем высохшем плаще, но тут Денис, потрогав дымящиеся паром телогрейки, заторопился:

— Давай-ка трогаться. Мало-мальски обсохли — и ладно. Одевайся.

С трудом натянув влажный ватник, Владимир поднялся. Опять, как и в первый день их встречи, он обнял Коробова правой рукой и, морщась от боли, заковылял по береговой отмели…

Ниже порога река широко разливалась по низменной равнине. Берега тут были пологие, песчаные. Густо усеянные мелкой галькой, они могли с успехом выполнять роль дороги в этом необжитом месте.

Но даже здесь, по ровной песчаной полоске, путники еле двигались вперед. Владимир чувствовал, как слабеет он с каждым шагом, как начинает выматывать его силы все возрастающая боль в колене. При каждом шаге он еле сдерживал себя, чтобы не стонать. Хотелось упасть на песок и лежать бесконечно долго, не шевеля ни одним пальцем.

Солнце уже опустилось над лесом, а сзади все еще доносился шум порога. Горбатый мыс, все время маячивший впереди, казался недосягаемым.

— Нет, парень, этак мы с тобой тут зазимуем, — нарушил наконец молчание Коробов. — Посиди-ка малость, я сейчас…

Климов бессильно опустился на землю, закрыл глаза. Он слышал, как трещал сушняк под сапогами уходящего в лес Дениса, как с шумом взлетел вспугнутый рябчик. Потом все смолкло. «Что он хочет делать? — подумал Владимир. — Что ему понадобилось в лесу?»

Вернулся Коробов с двумя длинными жердями и несколькими короткими палками. Бросив их на песок, он сказал:

— Придется твой плащ израсходовать.

И, вытащив нож, стал резать брезент на длинные ленты.

— Для чего это? — удивился Климов.

Денис молчал. Изрезав одну полу плаща, он положил на земле жерди параллельно друг другу, потом начал привязывать к ним брезентовыми лентами поперечные палки. Покончив с этим делом, Коробов прикрепил к передней части волокуши лямку и, обращаясь к спутнику, коротко сказал:

— Ложись.

— Я еще могу идти, — возразил Климов.

— Ложись! — твердо повторил Денис. — Некогда антимонии разводить — скоро стемнеет.

Владимир покорно лег на волокушу. Впрягшись в лямку, Коробов тронулся с места.

Тонкие жерди пружинили, и Владимира покачивало, как в зыбке. От беспрерывных толчков опять заболела успокоившаяся было нога. Зато двигались теперь раза в три быстрее.

— Денис Маркович! — окликнул Коробова Владимир. — Ведь ты так из сил выбьешься! Тяжело…

Денис приостановился и, повернув назад потное лицо с редкой бородкой, усмехнулся:

— Чудак-человек! Тяжеловато, конечно, да что делать? Не сидеть же нам тут… — Поправив на груди лямку, он добавил — К волокуше я привычен. Охотничаю. Убьешь в тайге сохатого — мясо вывозишь этаким вот способом. Да наваливаешь побольше. И ничего…

Денис тряхнул головой и снова потянул волокушу. Опять зашуршал песок, заскрипела галька. Две узкие бороздки, оставляемые на берегу концами жердей, поползли вперед.

4

Близ полуночи кто-то сильно постучал в окно к заведующему плодово-ягодным пунктом. Лев Филиппович Столяров, собиравшийся уже спать, торопливо открыл дверь. На крыльце стоял, тяжело дыша, великан без шапки, в расстегнутой телогрейке.

— Принимайте своего работника! — глухо, словно в пустую бочку, сказал он.

Лев Филиппович бросился к волокуше. А Денис, войдя в комнату, залпом выпил две большие кружки воды и устало опустился на стул.

В доме поднялся переполох. На кухне кто-то споткнулся о самоварную трубу, и она с грохотом покатилась к порогу. «Осторожнее, осторожнее! — доносился с крыльца сердитый голос Столярова. — У него нога сломана!» Потом жена заведующего убежала за доктором, и все смолкло. Только уложенный на кушетку Климов изредка глубоко вздыхал.

В суете Лев Филиппович совсем забыл про Дениса. А он молча сидел в углу и, устало свесив голову на грудь, казалось, дремал.

Коробов и в самом деле хотел спать. Но он старался пересилить себя. Глядя на лежащего неподвижно Владимира, Денис тревожно думал: не слишком ли поздно доставил он его в Усть-Елань? Не скажет ли доктор, что положение больного теперь непоправимо?

И рыбак сидел в своем углу неподвижно, с нетерпением ожидая врача.

Петр Иванович не замедлил явиться. Торопливо надев халат, он тотчас же приступил к осмотру больного.

В комнате стало совсем тихо. Слышно было, как на кухне тикали ходики, как лениво прожужжала где-то муха…

— Ничего страшного, — поднял наконец голову врач. — Обыкновенный ушиб. Нужен покой.

И Петр Иванович, задумчиво потеребив седую бородку, стал что-то писать на узком листке бумаги.

Царившее в комнате напряжение исчезло. Все разом заговорили. Денис тоже поднял голову и сказал:

— Ушиб — ничего. Пройдет!

И он встал со стула, намереваясь выйти из дома.

— Куда же вы? — остановил его Лев Филиппович. — Вам отдыхать надо. Раздевайтесь, мы сейчас постелем.

— Спасибо, — ответил Коробов. — У меня тут шурин живет, пойду к нему.

В это время Владимир, приподнявшись на локте, смущенно произнес:

— Ты меня извини, Денис Маркович… То, что тобой сделано для меня, не оценивается на рубли. Но я очень прошу не обижаться, если мы предложим тебе некоторую сумму за потерянное время…

— Чего ж тут обижаться, — просто ответил рыбак. — Меня артель послала. Я должен сдать в кассу свой заработок. За три поденщины.

Денис помолчал, переступил с ноги на ногу и добавил:

— А вот как быть с лодкой — не придумаю. Ведь она колхозная… С одной стороны — нашей вины тут не было, что она разбилась, а с другой…

— Заплатим и за лодку, — успокоил Коробова Столяров.

— Вот и хорошо! — обрадовался Денис. — Теперь все в порядке. Сами понимаете — не моя лодка-то. Общественная…

Заведующий, присев к столу, стал что-то писать. Рыбак снова опустился на стул.

Тут Климов, не в силах больше сдержать своей радости, воскликнул:

— А ведь я нашел, Лев Филиппович! Нашел черную смородину, устойчивую против антрокноза!

— Неужели? — быстро обернулся к нему Столяров.

— Вот! — открыл Владимир жестяную коробку.

Он бережно развернул сырой мох и, вытащив из него несколько черенков смородины, торжественно поднял их над головой.

Денис, ожидавший увидеть что-то необычное, разочарованно протянул:

— Значит… рисковал ты жизнью из-за этих веточек?

— Эти веточки, Маркович, дороже золота! — ответил Климов. — Я уверен, что мы получим от них новый сорт нашей, северной смородины, которая не будет бояться страшной болезни — антрокноза.

— А что это за болезнь?

— «Ржавчиной» называют ее в здешних местах. Листья желтеют, осыпаются. Смородина плохо растет, ягоды бывают щуплыми… И знаешь, что самое скверное? Нет здесь от антрокноза никакого спасения, поражены им все ягодники. Я прошел по тайге много километров и разыскал только несколько здоровых кустов. Вокруг все в «ржавчине», а они целехоньки!

Владимир улыбнулся и заключил:

— Поэтому-то я так цепко держался за свой рюкзак, хоть он и тянул меня ко дну.

— А я ведь тогда не совсем хорошо о тебе подумал, — откровенно признался Денис. — Терпеть не могу жадных людей…

Коробов хотел сказать еще что-то, но в это время заведующий позвал его к столу.

— Вот, пожалуйста, — протянул он Денису записку. — Утром зайдете в бухгалтерию, получите деньги за лодку.

Рыбак взял бумажку, повертел ее в сильных, узловатых пальцах и медленно положил возле чернильного прибора.

— Погодим! — сказал он решительно.

— Почему же? — удивился Лев Филиппович. — Ведь вы говорите, что лодка была не ваша собственная.

— Лодка-то колхозная, — согласился Денис, — а только и товарищ Климов, оказывается, не для своего удовольствия по тайге прогуливался… Одним словом, доложу я обо всем правлению. Пусть решают…

— Нет, деньги вы все-таки получите! — вмешался Владимир.

— До свиданьица! — вместо ответа проговорил Коробов. — Будущим летом как-нибудь заверну посмотреть на вашу смородину…

Он пожал всем руки и, сутулясь от усталости, вышел за дверь.

Катер приткнулся носом к берегу, и матрос, ловко спрыгнув на гальку, набросил чалку на камень.

— Дошли! — громко сказал старшина и хлопнул ладонью по штурвалу. — Дальше нам пути нет.

Ефим Осипович Егоров вышел вслед за старшиной из рубки. С верховьев дул холодный, пахнущий снегом ветер. Река морщилась беспокойной серой рябью. Дальше бились пенистые буруны, и одинокие льдины, наплывая на них, метались из стороны в сторону.

Льдины эти не давали покоя Ефиму Осиповичу. Шуга шла все гуще: того и гляди, ударит ледостав! А до конца пути было еще далеко. От этой мелководной шиверы[5], через которую не мог перевалить катер, до фактории оставалось не менее двух суток хода. Где-то здесь их должны были встретить посланные с фактории лодки. На них следовало перегрузить шрифты и оборудование для типографии, открывающейся в отдаленном таежном районе. Егоров, назначенный заведующим этой типографии, ехал вместе со всем своим штатом: двумя наборщиками и печатником. Им предстояло дойти на веслах до фактории, дождаться там зимы и по первопутку двинуться на оленях к затерянному в тайге поселку.

Рассчитано все это было обстоятельно и правильно. Однако неожиданное похолодание грозило спутать расчеты Егорова. Приближалась необычно ранняя зима, на реке появилась шуга, и приходилось здорово поторапливаться, чтобы добраться до фактории до ледостава. Вот почему льдины, все чаще плывущие навстречу, не на шутку тревожили Ефима Осиповича.

Стоя у спущенного трапа, Егоров, насупясь, смотрел на неприветливый берег. Темная тайга подступала к самой реке, беспорядочными складками сбегая с пологих сопок. Нигде не было видно ни жилья, ни следа человека.

Ефим Осипович сердито пошевелил коротенькими колючими усами, до самых очков нахлобучил шапку-ушанку. Шагнув на трап, пробормотал:

— Лодок-то… не видно!..

— У мыска должны быть, в том вон заливчике, — махнул рукой старшина.

Он быстро вскарабкался на крутой обрыв и, оборачиваясь, крикнул:

— Люди!

Действительно, на берег из тайги вышли трое эвенков. Они гуськом, неторопливо шли к катеру, попыхивая трубками и негромко переговариваясь.

Встретили они прибывших так, словно знакомы были с ними всю жизнь и расстались только вчера.

— Драстуй! Драстуй! — протягивали они поочередно руки Егорову, старшине и вышедшим на берег матросам. — Долго, однако, плыли. Вторые сутки ждем…

— Так вы за нами? — повеселел Ефим Осипович, и под его колючими усиками неожиданно сверкнули ровные белые зубы. — А где же лодки?

— В кустах, — ответил один из эвенков. — Три лодки. Шибко большие лодки.

— Давайте их сюда, — засуетился Ефим Осипович. — Что ж время терять… Приготовимся, хлопцы, к перегрузке!

Лодки и в самом деле оказались большими, а главное — плоскодонными. На них можно было пройти с немалым грузом по любому мелководью. По-видимому, делали их специально для перевозки грузов через шиверы.

Перегрузку начали со шрифтов, запакованных в маленькие ящички. Эвенков, тоже принявших участие в работе, удивила непомерная тяжесть этих ящиков.

— Золото, однако? — подмигнул Егорову самый шустрый из них.

— Это, брат, дороже золота! — серьезно ответил Ефим Осипович. — Мысли тут человеческие, культура мировая!

— Шибко много мыслей, — улыбнулся эвенк, не зная, в шутку или всерьез принимать слова Егорова.

В это время щупленький Миша Карасев, совсем недавно переведенный из типографских учеников в наборщики, уронил с плеча ящик. Он упал на угол и разбился. Сквозь прорвавшуюся оберточную бумагу на палубу поползли серебристые литеры. Миша покачнулся и наступил на литеры сапогом…

В первое мгновение Ефим Осипович, казалось, онемел. Взмахивая руками, он беззвучно шевелил губами и все больше краснел, словно, от непомерной натуги. Обретя наконец дар речи, Егоров разразился беспорядочным потоком возмущенных слов:

— Сапогом… на литеры!.. Да ты… в своем ли уме?! На шрифт!.. На новенький «корпус»!..

Он бросился собирать злополучные литеры и долго внушал растерявшемуся Мише, что шрифт здесь — величайшая ценность, что доставить сюда новый не так-то просто, что с тем запасом, который они привезут с собой, им придется работать не год и не два…

В конце концов все оборудование типографии и шрифты разместили в двух лодках. Оставалось самое главное — печатная машина. С нее сняли все детали, какие только можно было снять. На палубе стоял неразбирающийся чугунный остов, и его было вполне достаточно для загрузки третьей лодки.

Перенести остов машины в лодку оказалось довольно трудным делом. Вырубили в лесу длинные жерди, просунули их в машину и, едва приподняв ее, кое-как снесли на берег. Здесь пришлось снимать брюки и лезть всей толпой в ледяную воду…

Когда чугунный остов был поставлен на свое место, лодка осела чуть не до края бортов. Ефим Осипович, прыгая по гальке на одной ноге и стараясь попасть другой ногой в штанину, убежденно говорил:

— Больше одного человека не поднимет. Ни в коем разе!

И, уже натягивая сапоги, распорядился:

— Все разместитесь на тех двух лодках. На этой поплыву я!

Через шиверу лодки перетащили бечевой. На обрывистом мыске распрощались с командой катера, и пока плыли до поворота, силуэты глядящих им вслед речников четко рисовались на фоне бледно-голубого неба.

Хоть Егоров и был смелым, решительным человеком, но, оказавшись в лодке, почувствовал себя довольно скверно. Перегруженная плоскодонка шла медленно и плохо повиновалась управлению. Высокий чугунный остов машины лишал лодку устойчивости: при малейшем неверном движении ее кренило то в одну, то в другую сторону, и борта опускались почти вровень с водой. А навстречу, иногда царапая по бортам и мешая грести, всё плыли и плыли льдины, и черные пространства между ними казались бездонными.

Шли у самого берега, где течение было слабее. Бесконечной зубчатой стеной тянулась угрюмая тайга, один за другим чередовались изгибы реки, и с каждым новым поворотом впереди открывались всё такие же безлюдные просторы.

Грести одному, без смены, было тяжело. Егорову стало жарко, и он расстегнул ватную телогрейку. «На привале поменяемся, — решил Ефим Осипович. — Костю Бурдина сюда часочка на два посажу. Он сильный».

Один из эвенков на передней лодке затянул песню. Песня была тягуча и монотонна, как этот длинный путь. Ефим Осипович вслушивался в незнакомую однообразную мелодию и пытался понять по интонациям, о чем говорится в песне. Вероятно, о том, что до фактории еще далеко, что река скоро станет и что с последним рейсом катера приехали в тайгу люди, умеющие делать газеты и книги.

Да, он, Егоров, будет делать здесь газету. Первую газету в этом районе. Его скромная типография понесет эвенкам правдивое слово, культуру, грамоту…

Ефим Осипович улыбнулся. Он вспомнил, как напутствовали его друзья из большой городской типографии, в которой он проработал всю жизнь. Они надавали ему кучу советов и пожеланий и в заключение назвали первопечатником. Что ж, так оно и было на самом деле. Именно — первопечатник. Ведь это он, Егоров, привезет в тайгу типографию, он пустит ее в действие, он напечатает первый номер местной газеты… И пусть он впоследствии уедет отсюда, пусть типография расширится и от старого оборудования не останется и следа. Пусть люди даже забудут имя его — основателя. Разве в этом главное! Важно то, что начатое им дело будет расти и развиваться, как растет посаженное чьей-то заботливой рукой дерево.

Монотонная песня на передней лодке внезапно оборвалась. Егоров оглянулся. Эвенк, стоя на носу, проворно отталкивал веслом льдины, грозившие затереть лодку. Их было очень много, и двигались они почти сплошной, грозной лавиной. С первого взгляда Ефим Осипович определил, что это — случайное скопление шуги. Дальше, за лавиной, опять виднелась чистая вода с редкими льдинками.

Но разглядывать по сторонам было некогда. Шуга неслась навстречу, и Егоров едва успел скользнуть в узкий коридорчик, оставшийся за первой лодкой. Лавина уже проносилась мимо, когда одна большая льдина вдруг налетела на другую, закружилась и сильно ткнула лодку в борт. Плоскодонку качнуло, остов машины накренился, центр тяжести был потерян. Дальнейшее произошло с невероятной быстротой: машина бултыхнулась в реку, лодка одно мгновение постояла на борту и опрокинулась. Ефим Осипович, не чувствуя обжигающего холода, поплыл к берегу. Он ухватился одной рукой за небольшую льдинку и, подгребая другой, вскоре прибился к песчаной косе.

Поднявшись на ноги, Ефим Осипович глянул на реку. Эвенк, только что певший песню, приставал к берегу. Далеко внизу маячил силуэт второй лодки. Она лавировала между льдинами, таща на буксире пойманную плоскодонку.

Переодетый в сухую одежду, завернутый в собачью доху, Егоров сидел у большого костра, зябко вздрагивая и передергивая плечами. Не то от пламени костра, не то от выпитого спирта лицо Ефима Осиповича было красно как кумач. Он хмурил лоб, шевелил беззвучно губами, и короткие щетинистые усы сердито топорщились во все стороны.

Наборщики и печатник подтаскивали сушняк, развешивали на колышках мокрую одежду Егорова; эвенки, сидя на корточках, невозмутимо посасывали трубки. Все молчали, словно никто не решался заговорить первым.

— Якоря у вас нет? — спросил вдруг Ефим Осипович у эвенков.

Те враз вынули трубки, переглянулись и замотали головами:

— Нет…

— Плохо! — вздохнул Егоров. — Зацепить бы можно якорем машину и на берег вытащить… Из чего бы нам какой-нибудь железный крюк согнуть?

Стали перебирать все металлические предметы, имевшиеся в распоряжении. Перечисляли долго и подробно. Ничего подходящего не было.

— На факторию ехать надо, — решил наконец старший эвенк. — Привезем якорь, длинные веревки. Вытащим!

— Что ж… — согласился после долгого раздумья Егоров. — Трогайтесь! Только побыстрей. Река вот-вот станет… Я здесь побуду — чего ж мне без толку взад-вперед прогуливаться.

Эвенк согласно кивнул и легко поднялся с земли. Вслед за ним засобирались все остальные.

— Постойте-ка, — сказал Костя Бурдин. — Непорядок это — бросать одного человека в тайге. Случись, заболеет он после своего купанья, — и помочь некому будет.

— Я останусь, — подал голос Миша Карасев.

— Ничего со мной не сделается, — вмешался в разговор Ефим Осипович. — От чего тут болеть… А только вдвоем, конечно, все-таки веселее. Пусть уж Миша останется, если хочет.

Костя ушел к лодкам и скоро вернулся с рюкзаком, наполненным сухарями и консервами. Из бокового кармана сумки выглядывало горлышко фляжки со спиртом.

— От простуды, — подмигнул Бурдин.

Миша принес ведро, топор, котелок и остановился в раздумье, прикидывая: а не забыт ли еще какой-либо припас?

— Ну, двигайтесь! — сказал нетерпеливо Егоров. — Да не мешкайте в пути.

Они с Мишей молча смотрели, как отплыли от берега лодки и начали лавировать между несущихся навстречу льдин…

Когда товарищи скрылись из виду, Ефим Осипович шумно вздохнул и, потрогав дымящуюся паром одежду, распорядился:

— Вот что, Миша, сынок: возьми-ка ведро да вычерпай воду из лодки. А я, как обсохну, шалашик сооружу. Будем устраиваться на жительство, — невесело усмехнулся он.

Ночь стояла тихая, звездная. К утру еще больше похолодало. С реки все чаще доносился шорох шуги.

Всю ночь Егоров почти не спал. Лежа с закрытыми глазами, он слушал доносящиеся с реки звуки и как бы видел перед собой бесконечный поток льдин.

Только перед рассветом Ефим Осипович забылся тяжелым, тревожным сном. Но и во сне всё те же льдины то кружились перед ним, как в водовороте, то громоздились высокими торосами. Потом откуда-то появились вчерашние лодочники-эвенки. Они молча сидели у костра и, посасывая короткие трубочки, с укоризной глядели на него, Егорова. Внезапно тот из них, что пел вчера песни, придвинулся вплотную к Ефиму Осиповичу и сердито закричал: «Ты утопил машину! Ты!»

Егоров вздрогнул, открыл глаза. Из-за стены тайги уже выглядывало тусклое солнце. Миша стоял у костра, подкидывая в огонь сушняк. В котелке булькало какое-то варево.

— Ну, как у нас дела? — вскочил Ефим Осипович.

— Забереги появились, — хмуро ответил Миша. — Не успеют наши вернуться…

Егоров побежал к реке. Да, за ночь шуга застыла у берега широкой полосой. Теперь эта полоса начнет стремительно увеличиваться, и завтра-послезавтра река станет.

Ефим Осипович угрюмо зашагал по берегу. Заберега кое-где суживалась, но держалась прочно. Шуга шла все гуще… Нет, не подоспеют из фактории до ледостава!

Егоров сходил к костру, вернулся к реке с топором и начал вырубать вмерзшую в лед лодку. Пробив в забереге «коридор» к чистой воде, он снова закинул цепь на коряжину, подул на озябшие пальцы. Потом размотал две длинные веревки, крепко связал их и долго обдумывал что-то, прикидывая глазом расстояние от росшей на берегу елки до того места, где должна была находиться машина. В конце концов он опять смотал почти всю веревку, положил ее в лодку, а оставшийся конец привязал к ели.

— Ну, Мишуха, давай-ка будем спасать машину своими силами! — заявил Ефим Осипович, подходя к шалашу. — Нечего больше ждать.

Миша смотрел голубыми глазами на заведующего типографией и недоверчиво молчал.

— Чего глаза вытаращил? — усмехнулся грубовато Егоров. — Спасать машину, говорю, будем.

— Нашли якорь? — промолвил наконец Карасев.

— Без якоря обойдемся. Выйдем на лодке, я нырну, веревку за корпус привяжу. Вот и вся музыка!

— Да вы что! — испуганно воскликнул Миша. — Нырять в ледяную воду!..

— Ладно, ладно, — отмахнулся Ефим Осипович. — Без восклицаний… Вали-ка в костер больше дров, чтоб согреться потом!

Он начал проворно раздеваться: снял рубашку, белье, и прямо на голое тело надел ватные брюки и телогрейку. Натянув сапоги без портянок, расстелил у костра доху, извлек из рюкзака фляжку со спиртом. Окончив эти приготовления, коротко скомандовал:

— Пошли!

— Ефим Осипович, — начал несмело Миша, — разрешите мне нырнуть. Я молодой, не заболею. Плавать умею хорошо…

— Пошли! — уже резко и нетерпеливо повторил Егоров.

Над рекой начинал тянуть ветер. Он был еще совсем слабый, но вода уже покрывалась мелкими морщинками.

— Раньше бы надо! — буркнул в щетинистые усы Ефим Осипович.

У лодки Егоров объяснил подробности своего плана:

— Значит, так… Один конец нашей веревки привязан к дереву, другой держим в лодке. Отпускать будем постепенно, чтобы не запуталась в шуге. Как увидим машину, я разденусь и нырну. А ты старайся держаться на месте. Кончу я свое дело — вынырну, за лодку ухвачусь. Тут уж греби изо всех сил к берегу.

— Вам бы в лодку влезть, — заметил Миша.

— Еще опрокину… Нет уж, лучше — за лодкой. Вытерплю.

Сели в плоскодонку и, отталкиваясь веслами от забереги, вышли из прорубленного Егоровым «коридора». Лавируя между плывущих льдин, пробрались на место вчерашней аварии.

— Кажется, здесь, — почему-то шепотом сказал Ефим Осипович и перегнулся через борт.

Ветер все крепчал, река рябила сильнее. И хоть вода была по-осеннему прозрачна, дно виделось плохо. В глубине возникали расплывчатые контуры больших валунов, белели пятачки окатанных течением камешков. Все это появлялось перед глазами Егорова лишь на мгновение и снова исчезало в подводном сумраке.

Ефим Осипович помрачнел: обнаружить остов машины было совсем не так легко, как это думалось.

— Здесь ли мы ищем? — усомнился Миша.

Егоров окинул взглядом реку, присмотрелся к берегу и уверенно ответил:

— Здесь!

Тут Миша, тоже беспрерывно склонявшийся над бортом, радостно встрепенулся:

— Вон она! Вон!

И верно: в каких-нибудь двух метрах от лодки показался остов машины. Он боком лежал на ровном песчаном дне и виден был довольно отчетливо.

— Ну вот… — выдохнул Ефим Осипович. — Сейчас зацепим. Веревка-то даже длиннее, чем надо.

— Погодите, пусть льдины пройдут, — предостерег Миша.

Егоров снял сапоги, расстегнул пуговицы телогрейки и, сидя на корточках, смотрел на плывущие навстречу льдины. Они шли целым караваном — спокойно и величаво, и от их близости в воздухе стало как бы холоднее…

— Давай чуточку левее, — отрывисто бросил Ефим Осипович, когда льдины прошли. — Так… Теперь главное — держись на месте!

Он быстро сбросил с себя телогрейку, брюки и, крепко зажав в руке конец веревки, прыгнул через борт вниз головой.

«Очки! — заметил в последнюю секунду Миша. — Что же он не снял очки?..»

Затаив дыхание, Карасев до боли в пальцах сжал весла. Только бы удержать лодку на этом месте, только бы не нанесло сюда льдин!

Он видел, как копошился в глубине белым силуэтом Егоров, как подергивалась перекинутая через лодку веревка, и машинально, не зная, для чего это делает, шепотом считал:

— Раз… два… три… четыре…

Невдалеке опять показались льдины. Миша сбился со счета, нервы натянулись до предела. «Накроют!» — обожгла его холодом мысль.

Но тут рядом всплеснула вода, и в фонтане брызг мелькнуло лицо Егорова. Хватая широко открытым ртом воздух, он вцепился рукой за борт и прохрипел:

— Д-давай!..

Миша взмахнул веслами. Лодка рванулась с места, и берег приблизился словно сам собой.

Когда плоскодонка ткнулась носом в песок, Ефим Осипович неуверенно стал на ноги и медленно, словно потеряв все силы, вышел из воды. Миша помог ему надеть брюки и телогрейку, протянул было сапоги, но Егоров молча махнул рукой и босиком, мелкими шажками, побежал к костру. Тут он накинул на себя доху, опустился на гальку у самого огня и, стуча зубами, кивнул на фляжку:

— Н-на-лей!..

Миша мгновенно наполнил стакан спиртом. Егоров взял его плохо гнущимися руками и выпил единым духом. Выронив стакан на землю, он ошалело выпучил глаза и сидел так до тех пор, пока Миша не поднес ему воды. Сделав несколько глотков, Ефим Осипович покачал головой:

— С-силен, ч-черт!..

Вскоре спирт оказал свое действие: Егоров раскраснелся, оживился. Он уже не дрожал и не стучал зубами. Плотнее закутываясь в доху, Ефим Осипович возбужденно заговорил:

— Все-таки привязал! Крепко привязал. Боялся — не хватит воздуха в легких, второй раз нырять пришлось бы… А очки потерял. И как я забыл их снять!.. Подбрось-ка, Мишуха, дровец в огонек!

— А вытащим мы с вами вдвоем машину? — усомнился Миша. — Тяжелая она…

— Вытащим! — бодро ответил Егоров. — Вот отогреюсь малость, да и начнем. Ну, а если уж не осилим, ничего страшного нет. Веревка лежит на дне, льдины за нее цепляться не будут. Подъедут наши ребята — в два счета вынем. Если река станет, прорубим лед. Теперь уж считай машину спасенной!

Он глубже нахлобучил меховую шапку и вдруг расхохотался:

— Вот уж никогда не думал, что придется мне начинать свою работу с купанья среди льдин! Дважды в сутки… Нелегко, оказывается, быть первопечатником!

Холодный, пахнущий снегом ветер все усиливался. Глухо шумели, раскачиваясь, могучие деревья. С реки доносился непрерывный шорох шуги. Но ничто уже не тревожило Ефима Осиповича. Он ворошил палкой ярко пылающий костер, и в каждом его движении чувствовались спокойствие и уверенность.

Большой полосатый окунь сорвался с крючка и, блеснув чешуей, шлепнулся в воду. У берега колыхнулись и исчезли отражения островерхих елей, на гребнях кругов рассыпалось оранжевыми серпами подкрашенное вечерней зарей облачко.

— Эх, жаль! — вырвалось досадливо у Павлика. — Такой окунище!..

Мальчик посмотрел на пихту, за косматую ветку которой зацепился крючок удочки. Ветка была высоко, до нее не доставала рука. Павлик потянул за удилище. Крепкая леска зазвенела, словно струна, и крючок еще глубже впился в сук.

— Авария? — послышался голос бесшумно подошедшего. сзади Петра Тихоновича. — Как же ты так неосторожно…

Он запустил руку в ведерко, где слабо трепыхалась полусонная рыба, потом легонько подергал за леску и посоветовал:

— Оставь до завтра. Утром залезешь с топором на дерево, отрубишь ветку. А сейчас пора спать.

— Очень уж хорошо сегодня клюет!.. — сказал Павлик, вздохнув.

— Перед грозой всегда так, — ответил Петр Тихонович.

— А разве будет гроза? — удивился мальчик.

Петр Тихонович молча показал на небо. Только теперь Павлик заметил, что с востока из-за тайги надвигается большая черная туча. Словно хищный зверь, она подкрадывалась к реке, и синий гребень ее висел над самой сторожкой.

— Не нравятся мне грозы, которые идут с востока, — озабоченно произнес Петр Тихонович, теребя маленькую черную бородку. — Как нагонит ветром в запань воды, того и гляди, несчастье случится…

Петр Тихонович работал на сплавном рейде сторожем. Он следил за лесной гаванью, вернее — не за самой гаванью, а за теми укреплениями, что удерживали на месте сотни тысяч бревен.

Весной, когда вскрывалась река Тасеева, из таежных глубин к месту ее впадения в Ангару начинал двигаться непрерывным потоком лес. Он шел днем и ночью, и ни одно бревно не проходило мимо заграждения, устроенного сплавщиками между левым берегом и островом, что протянулся посреди реки. Лес так плотно забивал эту глубокую протоку, что на всем ее пространстве — полкилометра в ширину и два километра в длину — люди могли ходить по бревнам, не боясь провалиться в воду. Да и воды-то здесь почти не было видно, она лишь кое-где сверкала в щелях между нагроможденными друг на друга бревнами.

Легко представить, с какой огромной силой напирал весь этот лес на заграждение. Достаточно было бы отдельным бревнам прорваться в какую-либо лазейку, и вслед за ними в пролом хлынула бы на широкие просторы Ангары вся масса древесины…

Но прочное заграждение, построенное самыми опытными мастерами, надежно сдерживало бревна. Его, в свою очередь, поддерживали четыре стальных каната, каждый толще руки взрослого человека. На берегах эти канаты были прикреплены к глубоко врытым в землю огромным столбам. И люди выводили из гавани столько леса, сколько им требовалось для вязки очередного плота. Бревна равномерно двигались к паровым и электрическим сплоточным машинам, которые связывали их в «пучки», по пятнадцать — двадцать кубометров каждый. Составленные из таких «пучков», громадные плоты прицеплялись к катерам и пароходам, и сибирская древесина начинала свое путешествие во все концы страны.

Павлик знал, что постоянное наблюдение за сдерживающим лес заграждением — очень важное дело. Ему была понятна тревога сторожа, который хмуро посматривал то на тучу, то на темневшую реку. И чтобы успокоить Петра Тихоновича, он сказал:

— Гроза, кажется, будет не сильная.

Петр Тихонович покачал головой и, широко шагая, направился к гавани. Павлик постоял на месте, еще раз подергал леску, потом захватил ведерко с уловом и пошел к сторожке.

Взойдя на высокое крыльцо избушки, мальчик остановился. Отсюда открывался чудесный вид на окрестности, и Павлик мог просиживать на крыльце часами. Внизу широко раскинулась по-весеннему полноводная река. На противоположном берегу в сумерках угадывались очертания падающего отвесно в воду громадного утеса; на фоне угасающей зари рисовались черные силуэты могучих сосен. Левее утеса сверкали огни рабочего поселка. Они вспыхивали всё в новых и новых местах, словно светлячки в темную летнюю ночь.

Павлик слышал, как у сплоточных машин прозвучал сигнал к окончанию работы. Постепенно стали затихать шум машин и глухой стук бревен. Потом над рекой пронеслась веселая песня: это рабочие возвращались на лодках в поселок.

«И мне бы пора домой», — подумал мальчик, с досадой вспоминая, что, увлекшись ловлей, он не заметил, как уплыла на правый берег работавшая в гавани бригада. Теперь приходилось ждать до утра, когда Петр Тихонович, сдав дежурство, будет возвращаться в своей маленькой лодочке обратно.

«Ничего! — решил Павлик. — Не в первый раз ночевать мне в этой сторожке. Тут даже интереснее: буду лежать в сене на чердаке и слушать, как хлещет дождь по крыше».

Спрыгнув с крыльца, мальчик пошел к гавани. Придерживаясь рукой за туго натянутый стальной канат, он спустился с крутого берега и здесь, под обрывом, увидел Петра Тихоновича.

— Вода прибывает… — глухо сказал сторож, не отрывая взгляда от рейки с делениями. — На глазах поднимается.

Павлик заметил, как быстрые струйки, накатываясь все выше и выше на берег, слизывали с гальки щепки, мусор и торопливо несли их куда-то вдаль. Потом бревно, лежавшее на песке у самой воды, как-то странно зашевелилось, словно его кто-то подтолкнул снизу, и скатилось в реку.

А синий гребень тучи уже перевалил зенит и медленно двигался дальше, к Ангаре. Стало почти совсем темно; только на северо-западной стороне горизонта все еще слабо светилась узенькая полоска заката.

И вдруг ослепительный зигзаг с грохотом прорезал черное небо, и на миг стало светло, как в самый ясный день. Потом тьма сомкнулась, и снова над рекой и тайгой повисла напряженная тишина.

— Беги в избу! — сказал Петр Тихонович. — Сейчас…

Он не договорил. С верховьев налетел бешеный ветер, больно стегнул в лицо крупным песком, и тотчас же на землю хлынул, словно водопад, косой ливень. Было слышно, как зашумела, загудела тайга, как тяжело заворочались в гавани бревна…

Вскарабкавшись на берег, Павлик бросился к сторожке. В темноте он больно ушиб о пень босую ногу, разорвал возле какого-то куста рубашку и взбежал на крыльцо как раз в тот момент, когда ветер, открыв дверь, с треском хлопнул ею по стене.

Оказавшись в сторожке, мальчик снял с себя насквозь промокшие штаны, рубашку и, оставшись только в майке и трусиках, сел на табуретку возле окна.

Дождь хлестал в стекла со все возрастающей силой. Было слышно, как где-то близко со стоном рухнуло дерево. Почти непрерывные вспышки молний освещали пригнувшийся к земле кустарник.

Павлик разыскал спички, зажег лампу. В сторожке сразу сделалось уютнее. Тьма за окном стала казаться еще более непроглядной.

«Вот так дежурство выпало Петру Тихоновичу! — подумал мальчик. — Промок, наверно, до нитки, а отойти от гавани нельзя: мало ли что в такую погоду может случиться…»

Внезапно Павлик насторожился. Ветер донес до сторожки тревожный металлический звон. Неужели…

Мальчик распахнул дверь. Да, теперь у него не оставалось сомнений: это был сигнал аварии!

В два прыжка Павлик достиг берега, кубарем скатился под обрыв и здесь, у врытого в землю столба, наткнулся на Петра Тихоновича. Сидя на песке, он изо всей силы бил тяжелым молотом по висевшему перед ним толстому листу железа.

— Что случилось? — прокричал на ухо сторожу мальчик.

— Беда, Павлик! Лопнул один трос…

— Сидите-то вы почему?

— Придавило бревном ногу… еле дополз… Да это ничего, мне бы только вызвать аварийную бригаду…

— Кто же услышит ваш сигнал?! В такую грозу…

Петр Тихонович не ответил. Прикусив губу от страшной боли в ноге, он бил и бил молотом по железному листу. Лист, раскачиваясь, звенел, как огромный колокол, но ветер тут же глушил его звуки, швырял их куда-то в тайгу, не давая им долететь до противоположного берега. И там, на высоком утесе, дежурный сторож напрасно высовывался из своей будки, всматриваясь в темноту. Он не слышал ничего, кроме свиста ветра и раскатов грома.

Павлик знал, что теперь непоправимая авария может случиться каждую секунду. Пришедшие в движение сотни тысяч бревен все сильнее нажимали из протоки на сдерживающее их заграждение. Один, очевидно менее прочный, канат не выдержал, лопнул… Это значило, что нагрузка на остальные канаты увеличилась. И если сейчас же не принять срочных мер, лес хлынет из гавани сплошным потоком, сметая на своем пути сортировочную сетку и сплоточные машины.

— Что же делать?! — прокричал в отчаянии мальчик.

Петр Тихонович опустил молот и, глядя в упор на Павлика, спросил:

— Плаваешь хорошо?

— Хорошо.

— Тогда вот что: бери мою лодку и плыви в поселок, поднимай народ… Не боишься?

— Я пионер! — гордо ответил мальчик.

— Молодец! Ну, беги!

Павлик помчался к заливу, в котором стояла выдолбленная из древесного ствола лодочка. Она была настолько мала и легка, что Петр Тихонович часто переносил ее с места на место на плечах.

Только оттолкнувшись от берега двухлопастным веслом, Павлик понял, как рискованно плыть на этой скорлупке по бушующей реке. Волны швыряли лодочку из стороны в сторону, словно щепку; через низкие борта хлестала вода…

Но раздумывать об опасности было некогда. Стараясь держать лодку носом к волне, Павлик изо всех сил работал веслом. Он не замечал ни ливня, ни перехватывающего дыхание ветра. В голове стояла лишь одна мысль: «Переплыть!»

Так лодка дошла до середины реки: об этом Павлик догадался по усилившимся волнам. И тут он с отчаянием заметил, что почти перестал двигаться вперед и его стремительно сносит вниз, к Ангаре.

Дальше все произошло с такой быстротой, что Павлик не успел даже взмахнуть веслом. Большой волной лодку бросило на вынырнувшее откуда-то бревно, и она опрокинулась. Под рукой у мальчика скользнуло дно утлого суденышка, потом он с головой окунулся в воду, а когда снова всплыл на поверхность, возле него уже не было ни лодки, ни бревна.

Павлик смело поплыл к правому берегу, наперерез течению. Он то взлетал на пенистые гребни, то падал в провалы между ними, и тогда казалось, что разбушевавшаяся река поглотит маленького смельчака. Но проходило несколько секунд, и Павлик снова появлялся на волнах, упорно двигаясь к своей цели.

Мальчик чувствовал, как тяжелеют у него руки и ноги, как все чаще начинают захлестывать его волны и в груди уже не хватает воздуха… И когда в свете молнии перед глазами вдруг вырос каменистый берег, Павлик еле нашел в себе силы, чтобы взобраться на крутой обрыв.

Течением Павлика отнесло далеко ниже поселка. Прислонясь на минутку к дереву, мальчик несколько раз глубоко вздохнул и, пересиливая усталость, побежал по размытой ливнем дороге.

На окраине поселка Павлик с разбегу наткнулся на высокий забор. «Конный двор!» — догадался он и, разыскав ворота, застучал кулаками по доскам.

На стук из хомутной вышел бородатый конюх. Прикрывая от ветра фонарь полой брезентового плаща, старик распахнул ворота и, увидев перед собой мальчика, строго спросил:

— Ты чего тут бегаешь в этакую погоду?

— Дяденька!.. — проговорил Павлик. — Я из гавани… Поднимайте скорей людей… трос лопнул!.. Да врача пусть возьмут с собой — Петру Тихоновичу ногу бревнами раздавило…

Мальчик пошатнулся и бессильно опустился на землю.

Что произошло дальше, Павлик помнил как сквозь сон. Конюх поднял его с земли и отнес в помещение. Здесь не было ни ветра, ни дождя и пахло конским потом, кожей и дегтем. Затем зазвонил телефон и конюх закричал:

— Срочно буди всех!.. Что?.. Да, да, я же говорю: лопнул трос!..

Немного спустя старик снова кому-то звонил, и на этот раз в голосе его слышалась отцовская нежность:

— Сходи-ка, Настенька, к Марии Сергеевне, скажи: пусть придет за своим сыном. Ко мне, на конный двор… Как сюда попал? Он сам потом расскажет. А Сергеевне от меня передай: славный у нее растет сынок, настоящий пионер!

Этого разговора Павлик уже не слышал. Он крепко спал под теплым тулупом на покрытом попоной топчане.

Не было еще на моей памяти такого случая, чтобы весна торопилась прийти на нашу речку Пойму. В других местах посмотришь — уж и поля наполовину почернели, и ручьи у косогоров звенят, а близ речки все еще саженный снег лежит и веской даже не пахнет. Можно подумать, что не успевает она заглянуть сразу во все углы, оставляет Пойму на последнюю очередь.

Зато уж, придя на реку, весна не дремлет. В два — три дня справляется она со снегом, рушит санные дороги, в каждой низине разливает широкие озера. Еще недавно угрюмый лес наполняется треском льдин, шумом воды, птичьим гомоном.

Этих дней охотники ждут, как самого большого праздника. Стоит лишь затоковать первому косачу — и все они, будто по условному сигналу, устремляются в перелески, начиная стрельбу из разнокалиберных ружей. Заставить охотника сидеть в это время дома может только тяжелая болезнь.

Вот почему я очень удивился, когда, возвращаясь однажды с тетеревиного тока, увидел возле сторожки лесника, Егора Савельича Колосова. Он без особого рвения ворошил железными вилами кучу навоза на огороде, часто бросая работу, чтобы прислушаться к дружному бормотанью косачей. А когда издали донесся выстрел, старик с завистью воскликнул:

— Опять Ванька Суслов выпалил! Это его шомполка так бухает, уж я знаю. За утро — седьмой раз!

— Что ж ты, Савельич, не на току? — поинтересовался я.

Лесник выпрямился во весь свой огромный рост и, тяжело вздохнув, неохотно ответил:

— Вишь, парники надумала делать…

Мне все стало понятно, и, желая как-нибудь выразить сочувствие старику, я тоже вздохнул и неодобрительно покачал головой.

Дело было в том, что Егор Савельич находился в полном подчинении у своей жены Домны, щуплой сварливой бабы с крутым характером. Мужа она держала в ежовых рукавицах, и еще не было случая, чтобы он осмелился нарушить ее волю. Но на этот раз старик, видимо, решил взбунтоваться. Сойдя с кучи навоза, он оживленно зашептал:

— Если хочешь, забегай сегодня вечером ко мне… Свожу я тебя в Медвежий бор, на глухарей! Самые тока у них сейчас…

— А как тетка Домна? — нерешительно спросил я. — Ругать ведь будет.

— Пущай!.. — храбро ответил Савельич. — Придешь?

— Приду.

— Вот и хорошо. А Домна… покричит, да и перестанет.

На закате солнца я был в избушке лесника. Старик меня уже ожидал, и едва я переступил через порог, он торопливо начал одеваться.

— Куда это? — насторожилась Домна.

— Глухариного мясца добыть, — ответил Егор Савельич, думая заинтересовать этим жену.

Но тетке Домне были известны все нехитрые уловки мужа, и слова о мясе не произвели на нее никакого впечатления.

— Знаю твою добычу! — заворчала она, все повышая голос. — Только рвешь одёжу да проводишь время!..

— А в прошлый раз… — осмелился было вставить словечко Егор Савельич, но этим лишь испортил все дело.

Тетка Домна, грохнув о пол ухватом и побагровев, закричала:

— Что в прошлый раз?! Пропадал где-то круглые сутки, а домой одного паршивого тетеревенка приволок! А дома по хозяйству все на меня… хоть разорвись на части! И сегодня: работу бросил чуть не с полдня, да завтра до обеда пробездельничаешь. Когда же у меня парники будут? Лодырь!..

Егор Савельич, схватив ружье и сунув за пазуху краюшку хлеба, выскочил за дверь. Я поспешил за ним.

Шагая по узкой, извилистой тропинке к позолоченному заходящим солнцем лесу, мы молчали. Пахло землей, прошлогодними травами, тающим снегом. Изредка под сапогами шуршали сухие листья, хлюпала вода. Где-то впереди, сперва сбивчиво, неуверенно, потом все более входя в азарт, затоковал косач.

И было в этих несложных звуках столько страсти и молодой силы, что даже Егор Савельич расправил плечи, словно сбрасывая с них незримую тяжесть.

Тропинка завела нас в лес и там потерялась среди высоких кочек и грязных сугробов. В мокром зернистом снегу ноги проваливались до самой земли, и ямки тотчас же наполнялись холодной, свинцовой водой. Путь то и дело преграждали розовые от зари лужицы, уже начавшие покрываться тонкой ледяной коркой.

Стало темнеть, когда мы поднялись на обширную возвышенность. Впереди показались могучие сосны, уходящие вершинами в небо. Это и был Медвежий бор, знаменитый во всей округе своими глухарями, черникой и белыми грибами. Но если сюда изредка и забредали охотники на глухарей, то ягоды и грибы обычно пропадали даром. Очень редкие женщины отваживались заглядывать в бор. Причиной этому был страх перед медведями, будто бы встречающимися здесь чуть не за каждой сосной. И хоть мужчины утверждали, что медведей в бору не больше, чем в любых других лесных угодьях у Поймы, ягодницы все-таки упорно избегали этого места. Поэтому в любое время года здесь царили тишь и безлюдье.

Стараясь не шуметь, мы углубились в бор и, когда погасла заря, остановились у дерева, с корнями вывороченного бурей.

— Садись! — шепнул Егор Савельич. — Теперь наше дело — слушать.

Я опустился на толстый ствол, лесник осмотрелся по сторонам и сел рядом со мной. Над шапкой старика долго раскачивалась задетая им тонкая веточка, с тихим шорохом выпрямлялся примятый сапогами мох, и эти еле уловимые звуки лишь подчеркивали висящую над бором глубокую тишину.

Не знаю, сколько времени мы так просидели, но мне помнится, что в лесу стало совсем темно, когда Егор Савельич, слегка повернув ко мне голову, прошептал:

— Скоро…

И, словно в ответ, где-то совсем близко раздался сильный шум крыльев большой птицы. Внезапно все умолкло, и я невольно подумал: уж не было ли это обманом напряженного слуха? Но тут лесник спокойно начал счет:

— Один…

И загнул мизинец.

Снова наступила тишина. Из глубины леса донесся отдаленный шум: это тронулась вниз по речке верховодка. Над полянкой неслышно пролетела сова и, мелькнув на сумеречном небе, скрылась в темноте. Потом разом, только в разных местах, на деревья взлетели еще три птицы. Одна из них села почти над нашими головами, и я боялся шелохнуться, чтобы она меня не заметила. Только лесник, казалось не обращая ни на что внимания, продолжал загибать пальцы:

— Два, три, четыре…

Досчитав до двенадцати, он разжал пальцы и, закинув за плечо ружье, поднялся. Мы бесшумно отошли в сторону почти на километр, и лишь там старик, захлебываясь от радостного волнения, проговорил:

— Ну, завтра только успевай разворачиваться!

В густом ельнике, на сухом склоне, мы развели костер, и Егор Савельич, подкидывая в огонь ветки, начал бесконечные охотничьи рассказы. Многие из них я уже слышал раньше, но сейчас описание различных эпизодов претерпело такие коренные изменения, что стало совершенно неузнаваемым. И потому, когда лесник закончил одну из историй, я осторожно произнес:

— Помнится мне, Савельич, что ты уже рассказывал об этом. Только тогда ты говорил, будто волка перепугала до смерти лиса, а не заяц.

— В самом деле? — удивился старик. — Что-то не помню… История с зайцем настоящая: мой дед своими глазами видел. Ну, а если уж зайчишка такое сотворил, то почему бы не сделать этого и лисице? Могло быть… даже наверняка было, только я про то сейчас запамятовал…

И тут я совершенно серьезно подумал, что Егор Савельич прав. Действительно, уж если случилось одно, казалось бы, невероятное происшествие, то почему бы не случиться и второму, не менее необычному событию? И стоит ли ломать голову над тем, чтобы вспомнить все подробности того или иного почти фантастического случая, если гораздо проще, а главное — интереснее, внести в рассказ какую-то долю своего домысла? Кто знает, может быть, именно этим и привлекают нас охотничьи рассказы у костра…

Слушая лесника, я, прислонясь спиной к толстой ели, смотрел вверх, где плясали крупные искры и клубился голубой дым. Потом все спуталось, исчезло, голос старика стал доноситься будто из глубокого колодца, а затем умолк совершенно. Когда же я очнулся, Егор Савельич стоял, склонясь надо мной, и легонько теребил за рукав полушубка.

— Пойдем! — услышал я сдержанный шепот и машинально поднялся на ноги.

В лесу было по-прежнему темно, лишь на востоке едва намечалась узенькая светлая полоска.

— Ты ступай прямо, я возьму левее, — сказал лесник и бесшумно исчез между деревьями.

Стараясь не сбиться с пути, спотыкаясь о кочки и валежник, я вышел к окраине бора и остановился. Где-то совсем близко должна была находиться сваленная бурей сосна, на которой мы вчера сидели.

Стоял глухой, предрассветный час. Только с речки доносился чуть слышный, ровный шум воды. Где-то треснула льдина, и этот неожиданный звук заставил меня вздрогнуть.

Потом среди кустов вполголоса тенькнула синица, но тотчас же умолкла. В бору опять разлилась настороженная тишина.

И вдруг впереди, за соснами, в тишину вплелось что-то новое, необычное, словно кто-то легонько постукивал двумя сухими палочками:

— Тэ-кэ, тэ-кэ, тэ-кэ…

И — оборвалось…

Это была песня, волнующая песня весны!

Пальцы впились в холодный ствол ружья, глухо застучало сердце. Тонко, по-комариному зазвенело в ушах. Я слышал, как невидимая птица расправила свои большие крылья, уронив на снег чешуйку сосновой коры.

Прошла минута, может быть, двадцать. Я стоял неподвижно, боясь вспугнуть глухаря неосторожным движением. И когда пальцы левой руки начали коченеть от холодного металла, песня зазвучала снова. Теперь глухарь пел громко и уверенно:

— Тэкэ-тэкэ-тэкэ! Скирк… Скирк…

Напружинив мускулы, я прыгнул вперед, на мгновение приостановился, снова прыгнул. Гибкая ветка сорвала с головы шапку, я хотел ее быстро поднять, но глухарь умолк, и мне пришлось застыть в случайной, страшно неудобной позе. К счастью, птица скоро запела опять, и я, прыгая через валежник и кочки, бросился дальше.

И вот глухарь пел уже совсем близко. Мне даже казалось, что я слышу, как он чертит по суку концами распущенных маховых перьев. Я долго всматривался в густую крону стройной сосны, пока не заметил, как среди веток на посветлевшем небе шевельнулось что-то большое, черное. И я понял: это был глухарь!

Выждав, когда птица начнет петь, я выстрелил. На один миг воцарилась тишина, потом глухарь, бессильно раскинув крылья, рухнул на землю. Вслед за ним на мокрый снег мягко упало несколько срубленных дробью веточек, простучала по сучьям сухая шишка, и все опять замерло.

Я подошел к птице. Глухарь лежал на усеянной сосновыми иглами проталине, откинув назад большую голову. Когти растопыренной лапы судорожно впились в землю, в открытых глазах застыли отблески весенней зари…

Подняв добычу, я закинул ее за плечо, и, не знаю почему, мне стало грустно. Поодаль затоковал другой глухарь, но идти к нему уже не хотелось. Постояв под сосной, я медленно направился к месту нашей ночевки.

Егор Савельич возвратился после восхода солнца. Бросив на землю двух глухарей, он устало сел возле костра и, протягивая к огню озябшие пальцы, восхищенно проговорил:

— Давно я так не охотился!

Попив чаю, мы двинулись к дому. И по мере того как приближались к сторожке, старик все более горбился и мрачнел. Я понимал причину и по опыту знал, что пытаться его сейчас развеселить — бесполезное дело.

Еще издали мы увидели, что тетка Домна копается на огороде. Заметив нас, она взялась за работу с подчеркнутым усердием.

— Чего ее вынесло в этакую рань? — пробормотал Савельич. — Дня разве мало? Видно, хочет показать, что ей приходится работать от темна до темна, а муж только по лесу разгуливает…

Лесник перелез через изгородь и, подойдя к жене, положил на грядку добычу. Это страшно оскорбило тетку Домну. Она молча отшвырнула глухарей вилами и, даже не взглянув на оторопевшего мужа, ушла в избу, громко хлопнув дверью. Егор Савельич постоял, почесал в затылке, потом поднял глухарей и тяжело вздохнул:

— Ничего!..

Прощаясь со мной, лесник, с опаской поглядывая на дверь, сказал:

— Приходи послезавтра…

— А тетка Домна? — поежился я.

Егор Савельич еще раз почесал в затылке и повторил:

— Ничего!..

Есть у меня фотография: у берлоги стоит, поднявшись на дыбы и растопырив страшные свои лапы, громадный медведь, а перед ним, в каких-нибудь пяти- шагах, спокойно вскидывает ружье охотник. Он прицеливается настолько хладнокровно и уверенно, что кажется, будто перед ним не разъяренный зверь, а набитое соломой чучело.

Товарищи, которым я показал однажды снимок, в один голос заявили: «Фототрюк! В жизни так не бывает. У охотника лицо совсем каменное. Хотели бы мы видеть этого молодца на настоящей охоте!»

Я ничего не ответил. Уж кому, как не мне, было известно, что здесь кусок подлинной жизни, что ганинскому промысловику Илье Семибратову, добывшему за свой век более семидесяти медведей, совершенно чужды хвастовство и рисовка!..

И мне снова вспомнилась история снимка.

Это было в марте. Приехав в деревню Ганину по делам, я задержался в правлении артели до позднего вечера, и председатель колхоза уговорил меня заночевать. Девочка-рассыльная отвела меня в просторный дом, где, по ее словам, всегда останавливались «городские уполномоченные», сказала что-то хозяйке и исчезла.

Я начал раздеваться, и в это время из горницы вышел сухощавый человек с аккуратно подстриженной серебристой бородкой и живыми, глубоко запрятанными глазами. Он был в войлочных туфлях на босу ногу, в одной нижней рубашке; на шее у него висело длинное мохнатое полотенце. День был субботний, и глава семейства, как видно, только что вышел из бани.

Здороваясь, хозяин крепко тряхнул мою руку и сразу же предложил:

— Давайте-ка в баньку. С дороги это первое дело. Пару там сегодня — не продохнуть!

От бани я не отказался и через несколько минут уже парился в обществе двух шустрых мальчуганов. Это были очень разговорчивые ребята, и от них я узнал, что случай привел меня в дом знаменитого медвежатника Ильи Парамоновича Семибратова, рассказы о котором мне приходилось слышать раньше.

По правде говоря, я с трудом поверил ребятишкам. О Семибратове у меня сложилось представление, как о мрачном, нелюдимом богатыре, который по силе, может быть, не уступит медведю. А на самом деле знаменитый охотник ничем не отличался от других колхозников…

После бани мы пили с Ильей Парамоновичем чай, и тут созданный мной ранее образ угрюмого зверобоя погиб безвозвратно. Семибратов оказался очень словоохотливым человеком. За какой-нибудь час он рассказал множество «медвежьих» историй. И странное дело: он как бы сознательно отыскивал смешные стороны в самых трагических положениях. Это никак не вязалось с обычной манерой большинства зверовых охотников, любящих, наоборот, подчеркнуть, а иной раз и намеренно сгустить темные краски.

— Все ваши медведи какие-то шутники, — заметил я. — Можно подумать, что охота на них совершенно безопасна…

— Э, нет! — живо перебил Илья Парамонович. — Такого вывода делать не надо. Промысел наш очень опасен. Но идти на медведя как на самоубийство нельзя — всегда нужно помнить, что человек сильнее любого зверя. А будешь думать про сорванные черепа и прочие страхи — пиши заранее «пропал»…

Илья Парамонович вдруг рассмеялся, и в глазах у него засверкали озорные огоньки.

— Шутники эти косолапые, как есть шутники! — сказал он. — Ведь вот какой случай был у меня прошлым летом… Поставил я капкан — тяжелый самодельный капкан. Ну и, понятно, цепью к бревну приковал. Если приковать к дереву, мишка сгоряча цепь оборвет, а бревно он тянет и тянет, пока из сил не выбьется… Так вот, попался в этот капкан медведь. Ходил, ходил по лесу с бревном и решил от него избавиться. Вышел к реке, взобрался на утес. На острове, против утеса, рыбак в ту пору сидел. Увидел он зверя — затаился… А медведь схватил бревно — и бух в воду! Тони, мол, постылое! Бревно, конечно, полетело вниз и косолапого за собой потащило. Побарахтался мишка, да и утонул…

Мы проговорили до самой полуночи. Давно уже спала вся семья, а Илья Парамонович вспоминал всё новые и новые случаи…

Рано утром к Семибратову неожиданно нагрянули гости: из города приехали племянник-инженер и его жена-радиотехник. В доме поднялась веселая суета.

Считая себя лишним при этой семейной встрече, я собрался было уезжать, но Илья Парамонович категорически заявил, что до завтрака никуда не отпустит, и мне пришлось подчиниться.

Едва семья уселась за стол, как в дом вошел запыхавшийся мальчуган. Наспех обметя с валенок снег, он скороговоркой сообщил:

— Нашел я, дяденька, берлогу! Совсем близко, у Марьиного ключа. Бегал за рябчиками и чуть в нее с лыжами не провалился…

— Берло-огу?.. — протянул Семибратов, и мне показалось, что он радостно вздрогнул. — А ты не ошибся?

— Я не маленький! — обиделся мальчуган. — Знаю, какие берлоги бывают…

— То-то же!.. — усмехнулся Илья Парамонович. — Накорми-ка его, мать, блинами.

— Ты уж хоть сегодня не вздумай туда идти! — забеспокоилась жена. — Ради гостей…

Илья Парамонович не ответил. Он сразу стал молчаливее и строже. Уйдя в себя, хозяин, казалось, не слышал веселого разговора за столом.

Но вот завтрак кончился. Илья Парамонович шепнул что-то жене, и я слышал, как она с укоризной проговорила:

— Все-таки пойдешь?..

— Пойду! — твердо ответил Семибратов.

Неторопливо переодевшись в ватные брюки и телогрейку, он пристегнул к поясу кинжал, вложил в патронташ несколько новых патронов, снял со стены и заботливо вытер тряпкой ружье.

— Возьмите меня с собой, Илья Парамонович, — обратился я к охотнику. — Не помешаю…

— Ну что ж, пойдем, коль есть желание, — равнодушно отозвался Семибратов.

Через полчаса мы шагали за деревней. Илья Парамонович шел молча, и мне казалось, что его кто-то подменил: быстрый в движениях и сосредоточенный, он напоминал теперь бойца перед сражением.

Когда мы вошли в тайгу, охотник вдруг сказал:

— Хитер косолапый — залег возле самой деревни! А я ищу берлоги за тридцать-сорок километров… — И после паузы заговорил снова: — Странная это вещь — берлога. Будто магнитом к себе тянет… Пока я не знаю ничего о медведе, живу, как и все люди: работаю в колхозе, сплю, ем, веселюсь… Стоит только услышать про берлогу — сразу сам не свой становлюсь: не идут на ум ни работа, ни еда, ни сон. И будто все время кто-то подталкивает: «Иди! Иди!..» Добуду зверя — опять нормальным человеком становлюсь.

Я вспомнил, что нечто подобное слышал от одного инструктора-парашютиста. Он тоже уверял, что если не сделает в известное время прыжка, то теряет душевный покой и становится раздражительным. Очевидно, опасные профессии имеют особую притягательную силу, свой «магнит»…

До берлоги оказалось и в самом деле очень близко. Едва скрылись за деревьями крыши домов, как Илья Парамонович взял на сворки[6] собак и, отдав мне поводки, исчез в подлеске.

В тайге стало тихо. Где-то барабанил на сухой вершине дятел. Изредка с ветки срывался ком снега, мягко шлепался вниз, и тогда сидящие неподвижно лайки настороженно поднимали острые уши.

Семибратов появился совсем не с той стороны, откуда я его ожидал.

— Пойдем, — шепнул он и, сняв с плеча ружье, бесшумно заскользил вперед.

На маленькой полянке Илья Парамонович знаком заставил меня остановиться, а сам продвинулся на несколько шагов вперед. Потом он сошел с лыж, начал тихо притаптывать снег. И тут я увидел берлогу.

Медведь устроился под большим старым выворотнем. Берлогу можно было обнаружить только по небольшому отверстию — «челу», обильно опушенному инеем. Иней покрывал и маленькую елочку, склонившуюся над берлогой.

Притоптав снег, охотник махнул рукой. Это значило, что я должен был спустить собак. Лайки давно уже, глухо повизгивая, рвались вперед, и я еле сдерживал их.

Освобожденные от сворок, собаки бросились к берлоге. Лес наполнился азартным лаем. Мельком я заметил, что в кустах шарахнулся испуганный заяц и, очумело перескочив через полянку, метнулся в ельник.

Медведь не заставил себя ждать. Окруженный тучей снежной пыли, он мгновенно вырос у выворотня и, став на дыбы, растопырил передние лапы с длинными кривыми когтями.

Ни один мускул не дрогнул на лице Семибратова. Словно каменный, стоял он все в той же выжидательной позе, чуть-чуть наклонясь вперед.

Зверь шагнул к охотнику. В это время собаки вцепились медведю сзади в «штаны», и он раздраженно повернул голову, намереваясь отмахнуться от надоедливых лаек.

Это был как раз тот миг, которого выжидал охотник. Вскинув ружье, он выстрелил. Пораженный в ухо зверь, глухо рявкнув, тяжело осел на снег…

Все произошло так быстро, что я, стоя с фотоаппаратом, успел сделать только один снимок.

С минуту Семибратов стоял на прежнем месте, держа ружье наготове и глядя на яростно теребящих медведя собак. Потом, спуская левый курок, сказал спокойным голосом:

— Теперь можно закурить, — и полез в карман за трубкой…

К полудню медведь был привезен в деревню. И пока снимали шкуру и разделывали тушу, Илья Парамонович смешил всех забавными охотничьими анекдотами. К нему снова вернулось его обычное шутливое настроение.

…Спустя несколько лет мне вновь довелось быть в Ганиной. Я зашел в просторный дом Семибратова. Илья Парамонович был на работе, и меня встретила его жена Прасковья Афанасьевна.

В доме все было так же, как и в первый мой приезд. По-прежнему дожелта выскобленные полы были застелены знакомыми мне полосатыми половиками, на стенах висели всё те же репродукции с картин Левитана, в горнице мерно тикали старинные часы. Только на ковре над кроватью я заметил новое: вместо изрядно потрепанного куркового тульского ружья теперь висела новенькая ижевская бескурковка.

— Сменил все-таки Парамонович свою тулку, — показал я на ковер. — А говорил, что не расстанется с нею до смерти!

— Так оно чуть и не получилось! — вздохнула Прасковья Афанасьевна. — Смерть за плечами у Ильи стояла…

И старушка стала рассказывать, как погибал и спасся Илья Парамонович:

— Нынешней зимой было. Приходит как-то к нам Костя Быстров и говорит Илье: «Отыскал берлогу, а где она — не скажу, если меня с собой не возьмешь. Надоело за белками бегать, хочу медвежатником стать…» Вы не знаете его, Костю-то? Щупленький такой парнишка, семнадцать лет ему. Секретарь комсомольский… Засмеялся Илья и отвечает: «Ладно, пойдем, только с уговором: стрелять буду я, а ты смотри и ни в чем не мешай». Ну и пошли… Привел Костя к берлоге и, как уговорились, в сторонке стал. Спустили собак. Лают они, из себя выходят, а зверь сидит в берлоге — и ни гу-гу… Говорит тогда Илья Косте: «Возьми-ка шест, ткни в чело». Костя и ткнул… Вылетел тут медведь, будто молния, и на четвереньках — к Илье… Выстрелил он два раза — зверь еще пуще взревел, на дыбы встал. Хотел Илья патроны переменить, да не успел: медведь всей пастью в стволы вцепился… Испугайся в это время Костя, пришел бы обоим охотникам конец. А он не трусом оказался! Пока зверь жевал ствол, Костя прыгнул ему под брюхо и всадил против сердца кинжал по рукоятку… На этом все и кончилось. Не успел медведь никого даже царапнуть, только концы стволов обкусал… — Прасковья Афанасьевна улыбнулась и закончила: — Ружье это изуродованное Илья Косте подарил: «На, говорит, храни, как оно есть. Помни, что с первой охоты стал ты настоящим медвежатником!..»

Илья Парамонович пришел домой на закате солнца. Все такой же живой и шумливый, он еще с порога начал рассказывать, как он только что поспорил по телефону с каким-то районным работником. Дело было в том, что на днях должен был состояться районный слет лучших охотников, и в Ганиной сегодня получили список приглашенных. Кости Быстрова в этом списке не значилось, и Илья Парамонович заявил, что если не пригласят Костю, то не поедет и он, Семибратов.

— Об этом пареньке скоро слава по всей тайге пойдет! — шумел старик. — Не было еще у нас медвежатника с такой хваткой!

— Трудно судить по одной охоте… — заметил я осторожно.

— Почему — по одной? — удивился Илья Парамонович. — Он уже шесть зверей взял!

Семибратов помолчал и тихо, словно по секрету, сообщил:

— Ведь я ему три свои берлоги отдал. Верю в него. Ловкий парень, бесстрашный, настоящий сибиряк! Скоро в армию пойдет, пусть пока проходит закалку…

Сидя на стуле против окна, я видел, как ребятишки играли среди улицы в городки. Маленький мальчуган в красной майке палку за палкой бросал в «пушку», а она, окутанная пылью, все стояла на месте.

— Дай-ка я ударю, — сказал проходивший мимо смуглый юноша с комсомольским значком на пиджаке.

Мальчуган торопливо протянул ему последнюю палку и отошел в сторону. Юноша, не прицеливаясь, как бы нехотя, метнул. «Пушка» с треском разлетелась во все стороны.

— Вот он, Костя Быстров, — показал на юношу Илья Парамонович. — Будущий знаменитый медвежатник!

А Костя как ни в чем не бывало уже шел своей дорогой дальше. Стройный и гибкий, он неторопливо шагал по зеленой улице, провожаемый восторженными взглядами ребятишек.

Раньше в Сибири морозы злее были. Как сейчас помню: выйдешь, бывало, утром во двор — дыханье перехватывает. Плюнешь — слюна ледяшкой падает на снег. На забор глянешь — воробьи рядком сидят, а пугани — не летят, замерзли…

Старики говорят, что климат у нас мягче становится. Мне тоже так кажется. Давно уж я мерзлых воробьев не видывал. Да что там воробьи! На прошлой неделе разворошил в лесу гнилой пень, а под корой паук шевелится. Это в декабре-то месяце! И вспомнилось тут мне, как лет тридцать назад в это же время чуть не замерз я на лесной дороге.

В ту зиму появилось у нас много волков. По деревням от них стон стоял. Как утро, так и слышишь: у того овцу зарезали, там гусей утащили, а где и корове брюхо распороли… Терпели, терпели мужики, да и решили ополчиться на обидчиков: задумали облаву устроить. Мне поручили с соседней деревней, Михайловной, об этом договориться.

С попутной подводой доехал я до Михайлович, собрал там охотников, и недолго думая порешили мы в первое же воскресенье в поход на волков двинуться.

Домой я отправился еще рано да по пути зашел на заимку[7]к деду Матвею. Славный был старик, этот Матвей! Круглый год жил он на своей заимке, держал пасеку и занимался охотой. И кто бы к нему ни заявился, не отпускал он без того, чтобы не угостить медовухой, не напоить чаем с пышными шаньгами[8].

Так было и на этот раз. Заглянул я к нему на полчасика обогреться, а за чаем да охотничьими разговорами не заметил, как и время пролетело.

Стал я собираться домой, а дед и говорит:

— Ночуй у меня, Петруха. Что за нужда ночью идти! Мороз шибко лютый, да и волки теперь по дорогам бродят. Как бы чего не получилось…

За день я сильно устал, а в избе было так тепло и уютно, что, по правде говоря, выходить на мороз не хотелось. И не помяни старик про волков, я, пожалуй, заночевал бы на заимке. Но мне было двадцать лет, и я хотел показать, что не боюсь ничего на свете. Если же остаться — кто знает, не подумает ли дед Матвей, что я струсил! И потому я ответил:

— Волков бояться — в лес не ходить.

— Это так, — согласился дед. Потом кивнул головой на мою собаку и добавил: — Защитник у тебя надежный.

Старик правду сказал: на своего Пирата я мог надеяться. Это был сильный, смелый пес, ростом с годовалого теленка. Эвенк, который подарил мне его щенком, сказывал, будто бы отец Пирата — дикий волк. И это, по-видимому, было верно, потому что Пират не мог лаять. Зато выл он совсем по-волчьи. Да и всем своим видом, дикими, хищными повадками он скорее напоминал волка, чем собаку. Привязан ко мне Пират был страстно, и за это я его особенно ценил.

Итак, распрощался я с дедом и двинулся домой.

Не знаю, сколько в ту ночь было градусов ниже нуля, но думаю, что не меньше полсотни. На небе полная луна стояла, да только не видно ее было сквозь морозный туман. Снег под унтами не скрипел, а звенел. С гулом трещала заледенелая земля, словно ее рвали динамитом.

Дорога пролегала через лес. Это была окраина тайги, наполовину вырубленная на дрова и постройки. Кое-где по сторонам дороги виднелись ровные поляны, стояли засыпанные снегом стога сена. Часто встречались осиновые рощицы — колки; из них пушистыми комьями выкатывались зайцы.

Как только скрылась за поворотом заимка, Пират мой куда-то запропал. Я даже не заметил — убежал он вперед по дороге или свернул в сторону.

Время перевалило за полночь, а пройти мне оставалось еще добрых пять верст. Такое расстояние для таежника — пустяк, но дорога уж больно плохая была. Намела пурга везде сугробы, заровняла санные следы. Снег от мороза сделался сухим, рассыпчатым, словно песок. Шагаешь, а ноги чуть не до земли тонут.

Жарко мне от ходьбы стало, даже спина вспотела. А из-под воротника пар так и клубился облаком.

Сбавил я шаг, снял рукавицы, в карман за кисетом потянулся. Вдруг слышу: шорох в кустах. Оглянулся — волк! На загривке шерсть топорщится, в глазах зеленые огоньки блестят…

Сдернул я с плеча ружье, вскинул — и между глаз дуплетом… Выстрела не слышал. Помню лишь вескую отдачу, пороховой дым, раскаты эха… Дальше все спуталось. Из мглы на меня бросился второй волк. Я выхватил новые патроны, но вложить в стволы не успел. Зверь был рядом!

И как я оказался на ели — совсем ума не приложу.

Добрался до крепких сучьев, обнял дерево руками, перевел дух. Потом глянул вниз. Вижу: на снегу ружье валяется, рукавицы, а рядом сидит… волк.

Меня такой оборот не очень испугал. Посидит, думаю, да и уйдет. Это у рыси повадка — караулить добычу, а у волка терпения не хватает.

Устроился на сучьях поудобнее, жду. Зверь тоже потоптался на месте, повел носом по воздуху и затих.

А мороз все крепче жмет. По тайге ровно стрельба идет: деревья трещат. Синяя мгла совсем загустилась — в десятке шагов ничего не видать.

Сколько времени прошло с тех пор, как залез я на елку, не знаю, а только стало мне ясно, что до утра не высидеть. Перво-наперво окоченели без рукавиц пальцы, а потом холод пополз в унты, в рукава, за воротник… Я уж и так и этак закутываюсь в полушубок — ничего не помогает. Чувствую: еще час — и скачусь наземь, словно мерзлый воробей с забора.

А волк сидит, как истукан, даже не шелохнется… Достал я из кармана спички и ну зажигать их и вниз бросать. Авось, думаю, испугается, отбежит подальше, а я тем временем спущусь за ружьем. Да не тут-то было — зверь и ухом не повел.

Вспомнил я тут про Пирата. Вот тебе и защитник! Удрал домой, оставил хозяина в беде.

Рассердился я, бросил вниз пустую коробку и грожу своему караульному кулаком:

— Ружье бы достать… Ужо пронял бы я тебя пулей!

Без всякой мысли я это сказал, но слово одно в голову запало: достать! Единственный выход. Только как это сделать? Думал, думал — и решил попытаться.

Ружье лежало под самой елкой. От нижних сучьев до него было метров пять. Если связать шарф и опояску — вполне хватит. Но какой крючок привязать к этой бечеве, чтобы подцепить ружье за ремень?

Обшарил все карманы — ничего не нашел. Пришлось выламывать крюк из сучьев.

Долго я ладил свою «удочку». Пальцы побелели, стали как деревянные — не гнутся, да и только! А тут еще в сон потянуло. Так и хочется бросить все и закрыть глаза хоть на десяток минут. Знаю: поддаться — значит конец. Креплюсь из последних сил…

И вот «удочка» готова. Спустился я на нижние сучья, привязал свободный конец к ели, а крюк бросил на снег. Потом тихо потянул к себе, и… ружье «поймалось»!

Поднял я двустволку вверх, заложил патроны, и от радости будто теплей стало. Глянул на волка и говорю этак ласково:

— Досиделся, голубчик? Сейчас угощу!

Взвожу курок, а зверь — что за чудо! — хвостом виляет! Смахнул я с ресниц иней, присмотрелся:

— Пират!.. — и кубарем с елки.

Прыгнул ко мне пес, лижет лицо, руки, рычит от радости. А я целую его в морду, смеюсь и ругаю…

Одумался маленько, вспомнил про зверя. Неужели, думаю, сдуру по Пирату стрелял? Пошел в кусты. Нет! Первый-то самый настоящий волк был. Там он и лежал, где настигла пуля. Закоченел, будто кочерыжка. Да и немудрено: не зря говорю я, что раньше-то в Сибири морозы покруче были!

Про сибирскую пургу много рассказов ходит. Всякое говорят. А чаще всего приходится слышать, что, если, дескать, она в пути застигнет — пропал человек.

Я всю жизнь в Сибири прожил, всего повидал. И надо сказать прямо: хоть и зла пурга и страшна, да человек ее всегда пересилить может, коль в панику не впадет.

В тайге с пургой бороться легче — тише она тут бывает. В тундре — там другое: как разбушуется ветер, как поднимутся на воздух снежные тучи, совсем пропадает свет, и теряется человек, словно песчинка в море.

В тундре я не жил, а бывать приходилось. Еще с отцом промышлять песца ездил. И один раз в такую пургу попал, что на всю жизнь она мне запомнилась.

В ноябре было. Нагрузили мы двое нарт капканами, впрягли ездовых собак и направились в тундру. В пути были долго, но доехали благополучно. Остановились в чуме у знакомого ненца и занялись промыслом.

Песец — хитрый зверь! Капканы на него умело настораживать надо. Чуть неладно поставишь — сразу поймет, что кроется тут опасность, и далеко это место обойдет. И чтобы работа впустую не пропала, подолгу с каждым капканом возиться приходится. А их — сотни. Ну, и ездили мы с отцом все время по тундре, а после пурги так и по три — четыре дня кряду в чуме не ночевали.

Правда, так в начале промысла было. Потом-то мы додумались: зачем вместе ездить? Поодиночке куда сподручнее.

И вот направились мы однажды осматривать капканы, каждый в свою сторону. Махнули друг другу рукавицами и разъехались.

Закутался я потеплее в оленью доху, крикнул на собак — и только кустики по сторонам замелькали.

Чум скоро из виду скрылся, и такое одиночество меня сразу охватило, словно во всем мире остался один я да мои собаки. Куда ни глянешь — снег, бескрайная равнина. Ни звука, ни движения… Только и слышно, как снег под полозьями поскрипывает да невесть отчего тявкнет иной раз собака. Изредка полыхнет в небе северное сияние, вспыхнет, заискрится снег, и снова сомкнется вокруг полярная ночь… Кричи — никто не услышит, умирай — никто не увидит. Тундра!..

Однако долго раздумывать было некогда. Добрался я до капканов. И тут оказалась уйма работы: где приманка сорвана, где насторожку проверить потребовалось, а где и песец попался. Хлопот — хоть отбавляй, не заметил, как и время прошло.

Осмотрел последний капкан, остановил упряжку. Уложил поудобнее добычу, оглянулся вокруг и тут лишь заметил, что погода стала меняться. Пропали звезды, начал потягивать ветер. По тундре, меж скрюченных кустиков, снежные струйки потекли.

«Будет пурга», — сообразил я и, крикнув на собак, помчался к чуму.

Знал я, что трудно уйти от пурги, но собак все же гнал из последних сил. Хотел, пока было тихо, проехать как можно больше. И пролетел немало, перевалил, пожалуй, за половину пути. А дальше…

Дальше началось такое, что даже сейчас жутко вспоминать.

Навстречу рванул бешеный ветер, снег на воздух взметнул. Темь кругом наступила — в двух шагах ничего не видно. С нарт меня сбросило, захлестнуло… Ну, думаю, пропал!

Поднялся на ноги, стал искать упряжку — ее и след простыл: убежали собаки.

А пурга не на шутку разгулялась. Упал я на снег, а подняться не могу — ветер не дает. Чувствую, как перекатывается через меня снег, заваливает со всех сторон.

Нет, думаю, лежать тут не приходится, надо к чуму двигаться!

Пополз.

Трудно сказать, сколько я времени двигался вперед. Наверно, долго, потому что много было на моем пути остановок. Выбьюсь из сил — полежу, отдохну — и дальше… А потом потерял рукавицы: сперва одну, затем другую. Без рукавиц как поползешь? Руки обморозить можно.

Решил переждать пургу. Поднял воротник, закутался в доху, лег. И хоть старался не уснуть, а все-таки, кажется, задремал. Очнулся под снегом. Занесло меня толстым слоем, заровняло…

Хотел я сперва наружу вылезть, а потом передумал. К чему? Здесь-то было теплее и спокойнее. Поворочался с боку на бок — под снегом пустое пространство образовалось, вроде пещеры. Полежал, полежал, да и опять уснул.

Долго мне пришлось лежать в своей берлоге. Устроился совсем по-домашнему. Примял снег поглубже — садиться можно стало. Вверх дыру пробил, чтобы воздух свежий попадал. Правда, заносило ее, очищать все время приходилось, да делать-то мне было нечего…

С квартирой я устроился ладно, а вот с пищей дело скверно обстояло. Завалялся в кармане сухарик, так на много часов пришлось его растянуть. Съел последние крошки — совсем ничего не осталось, хоть снег ешь.

Чувствую — слабеть начал. Чтобы время скорей проходило, спать старался. А только и сна уж не было… Одной надеждой жил, что пурга скоро перестанет.

И дождался. Проснулся как-то, пробил дыру — снег сверху не сыплется. Выглянул вверх — звезды сверкают. Кончилась пурга! Вылез из-под снега, оглянулся. Тишина… Воздух не шелохнется, небо чистое, северное сияние полыхает. Даже не верится, что час назад пурга бушевала.

И вдруг — бывают же такие истории! — увидел я в стороне свой чум. Шагов сто всего до него и было…

Как явился домой, как меня встретили — про это уж говорить не буду! Сами понимаете, какая была радость!

А под снегом, оказывается, просидел я без малого трое суток.

Чего только не случается с нашим братом-промысловиком! Иной раз в такое положение попадешь, что не знаешь, как из него выйти. И если не выручит смекалка, погиб человек.

Со мной тоже был такой случай. Совсем на краю гибели стоял, но не растерялся — и остался жив.

У каждого зверолова имеется в тайге свой «путик». Это линия, по которой настораживаются капканы и разные самоловы. Тянется она иногда до трех десятков километров.

Есть путик и у меня. Начинается он близ нашей деревни, зигзагами идет по тайге и кончается в далекой глуши.

Собрался я как-то осмотреть самоловы. Было это в морозный день. Градусник ниже сорока показывал. Думалось мне, что, когда солнышко поднимется, теплее станет. А только оно до самого вечера так и не пробилось сквозь льдистую мглу.

Несколько дней перед этим я не бывал на путике, и потому много дел там оказалось: где приманка сорвана, где ловушки захлопнулись, а в некоторых местах снег так затвердел, что пришлось капканы заново устанавливать.

Пока добрался до конца путика — совсем стемнело. И решил я назад идти не по своему следу, а самым коротким путем: через хребет к ближней деревне и уже оттуда по торной дороге — домой.

Вышел из тайги, обогнул последний перелесок — впереди огоньки засверкали. И так мне захотелось скорее попасть в теплую избу, что невольно прибавил шагу, хотя от усталости еле ноги волочил.

В километре от деревни пруд был. Через него я и направился к дороге.

На открытом месте еще холоднее показалось: тянул навстречу ветер, да такой резкий, что до костей пробирал.

Поднял я воротник, втянул голову в плечи и шагаю, не глядя под ноги. Вышел на середину пруда, и тут…

Что дальше произошло — мне в тот миг совсем непонятно было. Под ногами что-то качнулось, хрустнуло, и… я полетел в пропасть.

Очнулся по колено в липкой грязи. Вокруг кромешная тьма, только над головой беловато-серое пятно виднеется.

Много времени прошло, пока я понял, что попал под лед. Но почему пруд оказался вдруг без воды?

И так и этак думал я, пока не вспомнил, что колхоз не стал чинить осенью мельничную плотину: переносилась у них мельница на другую речку. И вот не выдержала заброшенная плотина до весны, прососала ее вода и ушла. А провалился я, по-видимому, в прорубь, где женщины белье полоскали. Затянуло ее тонким льдом, замело снегом, и получилась западня…

Однако долго размышлять не приходилось. Рукавицы и валенки промокли насквозь, руки и ноги совсем окоченели. Надо было выбираться из западни, пока не замерз. Но как? До края проруби я даже кончиками пальцев достать не мог.

Тут мне в голову пришло, что раз воды в пруду нет — должен лед осесть, потрескаться. Осталось только разыскать большую щель и через нее на поверхность вылезть.

Сделал в одну сторону несколько шагов — угодил в яму с водой. Пошел в другую сторону — жидкая, непролазная грязь, чуть не до пояса. Может, и была где-нибудь твердая отмель, да как ее в темноте разыщешь? И уходить-то далеко опасно: запутаешься, пропадешь…

Вернулся к проруби, стал. Слышу, в деревне петухи пропели: значит, полночь. Люди давно спят, и никому из них даже не приснится, что за огородами человек в беду попал. И так горько на душе сделалось, хоть реви благим матом…

А стужа до самых костей пробирает. Ноги ниже колен словно деревянные стали, и пальцы на руках не сгибаются. Одежда заледенела, чуть повернешься — гремит, будто железная.

Чувствую: до утра не выдержать…

Начал я подпрыгивать да приседать, чтобы хоть немного согреться. Для этого пришлось отойти от проруби в сторону: ил под ней уже замерз, и такими комьями, что никак на них нельзя было стоять.

В это время и мелькнула у меня спасительная мысль: ведь из мокрого ила на морозе можно любую гору сложить! А мне, чтобы выбраться из-подо льда, нужен бугорок высотой не больше метра.

Взялся я за работу. Ногами, прикладом сгребаю грязь в одну кучу, под прорубь. И едва успеваю разровнять ее тонким слоем, как она тут же замерзает.

Дело пошло быстро. Слой за слоем накладывал я на свой холмик, пока не поднялся он чуть не до пояса.

И вот встал я на него, вцепился руками за край проруби и выбрался на лед.

Как добрел до деревни — помню плохо. Спотыкался, падал, полз… Помню, как ввалился в первую избу, поднял там переполох… А дальше ничего не знаю.

Пришел в себя утром, в постели. Вижу: у кровати женщина сидит, ноги мне какой-то мазью растирает.

— Целы? — спрашиваю.

— Целы! — говорит. — Дня через два хоть опять в тайгу. Только под лед больше нырять не советую.

Рассмеялись мы оба. И так мне радостно стало, словно второй раз на свет родился.

А в тайгу я и в самом деле скоро пошел. Правда, не через два дня, как говорила женщина: ошиблась она малость. Да это и неудивительно — ведь она не врач была, а простая колхозница.

Шел я однажды в деревню Ганину вместе с охотником из соседнего колхоза Филей Мухиным. Это был могучий детина с крупными, решительными чертами лица, словно высеченный из цельной глыбы гранита. О его силе и отваге ходили легенды. Рассказывали, что во время войны, будучи разведчиком, Филя проник однажды в тыл врага и похитил из штаба фашистского полковника, но, не рассчитав силы, так крепко стукнул гитлеровца кулаком по голове, что тот надолго потерял сознание. Тогда Мухин взвалил восьмипудового «языка» на плечи и несколько километров тащил его на себе…

Мухин не любил многословия и выражал свои мысли короткими, предельно сжатыми фразами. «У нашего Фили каждое слово на вес золота, — посмеивались колхозники. — Уж если скажет, как отрубит».

Почему в деревне называли Мухина уменьшительным именем, неизвестно. А звали его так все: и старики, и молодежь, и дети. Филя к этому привык и не обижался.

По каким делам шел Мухин в Ганину, не знаю. На мой вопрос он ответил только одним словом:

— Надо.

Я не приставал к нему с расспросами, и мы долгое время пробирались среди обгорелого колодника молча. Только когда тропинка завела нас в лес, Филя несколько оживился. Зорко вглядываясь в хвойную чащу, он сказал:

— Скучное это время — лето.

— Почему? — удивился я.

— Охотиться нельзя, — пояснил Мухин. — Промысел только с осени начинается.

Мы шли по широкой, густо заросшей пихтачом пади. Где-то в стороне звенел ручей. Пахло прелым валежником и нагретой солнцем хвоей.

Филя шагал неторопливо, но размашисто. Его не задерживали ни нагромождения бурелома, ни цепкие заросли шиповника, и, чтобы не отстать от него, я вынужден был временами почти бежать. Мухин тогда оглядывался и добродушно посмеивался: «Неловок же ты в тайге!» Но шагу не сбавлял.

Вдруг Филя остановился и начал рассматривать что-то на земле. Подойдя ближе, я увидел еле заметную черточку поперек тропы. Можно было подумать, что кто-то слегка царапнул мягкую почву концом заостренной палки.

Низко согнувшись, Мухин прошел в сторону от тропы и, возвратясь, уверенно заявил:

— Волк проплелся с капканом. Цепь оборвал. Час тому назад.

Такой вывод меня удивил. Откуда все это стало известно Филе? Мало ли кто мог оставить черточку на земле!

— Гляди, — показал мне следопыт на свежий лист, сорванный кем-то с малинового куста. — Капкан зацепился за куст и сорвал этот листок. Лежит на самом солнцепеке, а не завял. Значит, не больше часа с того времени прошло.

— А почему вы думаете, что волк оборвал цепь?

— Потому что капкан приковывается цепью к колодине, а ее зверь за собой не волочил. Колодина оставила бы не черточку, а целую борозду.

— Но в капкан мог попасть и какой-нибудь другой зверь: медведь, рысь… — продолжал я возражать уже с единственной целью — полнее узнать все такие понятные для следопыта приметы. — На земле отпечатка лап не видно.

— Мог, конечно, и другой, — согласился Филя. А только медведя здесь мало, а рыси и совсем не встречается. Скорее всего волк: много их развелось. В Ганинском колхозе специальное звено волчатников выделено — три человека. Надо думать, что это их капкан.

Мухин помолчал и добавил:

— Придется нам проведать этого зверя. Он где-нибудь недалеко.

И, не спрашивая моего согласия, Филя нырнул под густые пихтовые ветки. Мне не оставалось ничего другого, как последовать за ним.

Теперь Мухин шел медленно, стараясь не шуметь. Мне казалось, что он ориентировался не столько по следам, кое-где оставленным капканом, сколько по наиболее вероятным лазам зверя.

Скоро мы вышли к ручью. Тут Филя на минутку задержался и молча показал пальцем на песок: на берегу отчетливо выделялись отпечатки волчьих лап. Один из них, на мокром иле, еще не успел наполниться водой, и это подтверждало предположение Фили, что зверь прошел совсем недавно.

Перепрыгнув через ручей, хищник углубился в заросли ельника. Мухин, с усмешкой покачав головой, прошептал:

— Глупый какой-то… с капканом полез в такую чащобу! Наверняка где-нибудь зацепился и стоит, как на привязи.

В ельнике следы волка потерялись. Мы сделали несколько кругов, но ни малейших признаков близкого присутствия зверя не обнаружили.

Филя в раздумье остановился. Наморщив лоб, он, казалось, решал какую-то сложную задачу.

В это время в стороне, на высокой лиственнице, показалась белка. Она спускалась с вершины, легко перепрыгивая с ветки на ветку.

Вдруг белка испуганно цокнула и снова метнулась вверх. Среди веток мелькнул ее рыжий хвост, и проворный зверек исчез в дупле.

— Там волк! — еле слышно выдохнул Мухин. — Больше белке пугаться некого.

Он поднял с земли обломок сухой валежины и, жестом приказав мне остаться на месте, бесшумно двинулся вперед.

Филя исчез, и вокруг воцарилась тишина; только монотонно звенели тучи комаров. Потом у лиственницы послышался глухой удар, звякнуло железо, и минуту спустя раздался громкий голос Мухина:

— Готово!

Я побежал к охотнику. Он был спокоен, как всегда. На земле лежал убитый волк; его крепко держал за заднюю лапу тяжелый зубчатый капкан с оборванной цепью, застрявший между двух елочек. Сняв с лапы волка капкан, Филя показал на выбитые на дугах буквы: «СТ».

— Ганинского колхоза, — произнес он удовлетворенно. — «Свободный труд» их артель называется. Они на каждом своем капкане такую метку ставят.

Мы сели под лиственницей, и комары, словно только этого и ожидавшие, тучами накинулись на нас со всех сторон. Филя сердито плюнул и снова поднялся на ноги.

— Пойдем, — сказал он. — Летом в тайге не посидишь…

Я вспомнил слова Мухина, что лето — «скучное время» года, и подумал: уж не из-за этой ли скуки по своему любимому делу пошел он с одним кинжалом на волка? Но Филя, словно угадав мои мысли, проговорил:

— Самые это вредные твари — волки. Каждому нашему колхозу они тысячные убытки приносят. Кто уничтожит хоть одного такого хищника, доброе дело для людей сделает. Нынешней зимой ворвался один волк к нам на ферму — тридцать девять овец зарезал… Вот и считай, какой вред колхозу принес!

Взмахивая на ходу кинжалом, охотник через каждые десять шагов ловко срезал с деревьев длинные полоски коры, чтобы разыскать потом дорогу к добыче. Выведя затески до тропы, он по-прежнему размашисто зашагал вперед.

Остаток пути Филя молчал, словно израсходовал свою дневную норму слов. И только когда мы вышли на широкую улицу Ганиной, он в раздумье промолвил:

— Совсем позабыл, в каком доме Кеша Винокуров живет…

Свернув к домику с голубыми ставнями, он постучал в окно.

Оказалось, что волчатник Винокуров жил именно здесь, но дома была одна его жена.

— Заходите, — приветливо пригласила хозяйка. — Кеша через полчасика приедет обедать.

— Спасибо, нет времени, — отказался от приглашения Мухин. — Передайте ему, что волка я вашего докончил. В Еловом ложку, шагов сто от тропы налево. Затески сделаны. Пусть поторопится снять шкуру, а то испортится на жаре.

И Филя, кивнув, пошел по своим делам в правление колхоза…

Вечером я видел, как Винокуров нес из тайги волчью шкуру. За ним бежали ребятишки и наперебой спрашивали:

— Дяденька, а почему тот охотник не взял шкуру себе? Ведь волка-то убил он!

— Как бы вам, детки, сказать… — замялся Кеша. — Честный он человек, общественный…

Впоследствии я узнал, что ганинские колхозники очень настойчиво предлагали Мухину взять шкуру, принадлежавшую ему по охотничьим законам. Но Филя от шкуры категорически отказался, как всегда кратко заявив:

— Не за что брать. Один раз только дубиной стукнул!

За деревней Борки, на речке Светлой, стояла колхозная мельница. Она была километрах в двух от деревни, и мельник Егор Иванович Прутовых, чтобы не тратить времени на ходьбу, часто ночевал в мельничной сторожке. В такие дни он обычно отпускал сторожа домой, а сам оставался со своей собакой Жулькой, которая так здесь прижилась, что в деревне летом почти не бывала.

Во время одной из таких ночевок Егор Иванович услышал на рассвете выстрелы за речкой, в лесу. Кто-то выстрелил подряд раз пять, и эхо долго перекатывалось над лесом.

Мельник удивился. Стоял июнь, охота в это время запрещена. По другим же делам колхозники старались теперь в лес не ходить: комары заедали… Разве кто-либо выследил медведя?

Недоумение Егора Ивановича рассеялось часа через два, когда из леса на плотину вышли лучшие в деревне охотники — братья Федотовы, Михаил и Василий. Они несли на длинной палке связанную за лапы убитую волчицу, рядом с нею болталось трое волчат. К палке же была привязана котомка, в которой шевелилось что-то живое.

Охотники положили свою ношу на землю возле сторожки, и Михаил, устало опускаясь на завалинку и вытаскивая из кармана кисет, коротко сказал:

— Всю разбойничью семью взяли. Жаль только — матерый волк успел уйти…

Тут в котомке кто-то тихо, тоненько заскулил.

— Ожил, звереныш! — засмеялся Василий и, развязав котомку, вытащил из нее волчонка.

Он был еще совсем маленький и, видимо, никак не мог понять, что с ним произошло. Левое ухо у него оказалось отрубленным, и по мордочке струйкой стекала кровь.

— Это — пулей, — пояснил Василий. — Когда мы убили в логове волчицу, начали ее детенышей стрелять. В этого не попали, пуля только ухо отрубила. А он упал, как мертвый. Стали добычу собирать, видим — живехонек. Ну мы и решили принести его домой живым…

В это время волчонок, увидев свою мать, прижался к ее животу, зарылся в шерсть.

Егору Ивановичу стало жаль волчонка.

— Отдайте его мне! — попросил он охотников.

— Бери, — согласился старший из них, Михаил. — Но что ты будешь делать с ним? Сдохнет…

— А я его отдам на воспитание Жульке. У нее щенки такого же возраста.

— Не примет… Волк и собака — вечные враги.

— Попробуем.

Когда волчонка принесли в конуру к Жульке и положили между щенками, она долго его обнюхивала, потом, вильнув хвостом, начала облизывать.

А проголодавшийся волчонок жадно припал к соску собаки и, вздрагивая, стал сосать…

— Приняла! — удивленно воскликнул Михаил.

— Теперь будет жить, — сказал Василий. — Да только, думается мне, напрасно все это. Волк останется волком.

— Увидим, что из него получится, — ответил Егор Иванович. — А пока пусть живет.

2

И волчонок жил. Рана его быстро зажила, и он чувствовал себя в новой семье прекрасно. От щенков он почти ничем не отличался, был так же, как и они, проказлив, и порой ему изрядно попадало от сердитой курицы, бродившей по двору со своим потомством. Разбой, как назвал волчонка Егор Иванович, взбучки переносил терпеливо. А когда ему приходилось совсем туго, он с жалобным визгом бросался к Жульке, ища у нее защиты…

Но вот щенки подросли, и Егор Иванович роздал их соседям. У Жульки остался один Разбой. Она продолжала кормить его, но молока волчонку не хватало, и он начал бродить вокруг мельницы в поисках мышей и птичьих гнезд.

— Ты что же, братец, суп не ешь? — сердито спрашивал Егор Иванович, видя, что остатки обеда, которые он выливал в собачью плошку, съедает обычно одна Жулька.

Волчонок виновато опускал голову и отходил в сторону…

Однажды Жульке посчастливилось поймать зайчонка. Она принесла его из леса к сторожке, положила возле конуры. Почуяв запах мяса, волчонок зарычал, ощетинился и, схватив зайчонка, начал его рвать… Один из колхозников, наблюдавших за этой сценой, сказал мельнику:

— Устроит этот зверь какую-нибудь пакость. Ведь хищник… Уж не приручить ли ты его думаешь?

— Поживем — увидим… — неопределенно ответил Егор Иванович. — По правде говоря, я и сам не знаю, что делать с ним дальше. Пожалел маленького, взял. Ну, а как вырастет, куда его? Видно, застрелить придется…

Но время шло, волчонок рос, а ничего плохого за ним никто не замечал. Он был равнодушен к домашнему скоту и вел себя как обыкновенная собака.

Каждую ночь Разбой надолго убегал в лес. Домой он возвращался сытый и весь день валялся на солнцепеке возле сторожки, наблюдая за проезжающими по дороге колхозниками.

Так прошли лето и половина осени. Теперь Разбоя трудно было отличить от взрослого волка. Он намного перерос Жульку и с трудом помещался в построенной для него конуре.

С наступлением холодов волк словно принарядился: серый мех его стал густым, пышным. Стройный и быстрый, Разбой как бы любовался сам собой, бесцельно носясь по убранным полям. Что-то лишило его покоя, и он все реже и реже стал появляться дома. От людей он не скрывался, и его видели то в лесу, то в поле, то близ соседних деревень…

— Уйдет твой Разбой к своей родне, — сказал как-то мельнику Михаил Федотов. — Уйдет и начнет разбойничать. Пристрели, пока не поздно.

Егор Иванович долго молчал, потом тихо ответил:

— Зайди как-нибудь с ружьем… Сам я не смогу — привык к нему…

Охотник еле приметно улыбнулся и пообещал:

— Ладно, приду.

А через день волк исчез. Стояла холодная, ветреная ночь, на землю сыпалась снежная крупа, и глухо шумели деревья. Уйдя в эту ночь, как обычно, в лес, Разбой не вернулся ни на другой день, ни через неделю, ни через две…

— Правду говорят: сколько волка ни корми, он все в лес смотрит! — сердито ворчал Егор Иванович.

Но в глубине души он был доволен, что дело кончилось именно так. Он не сделал ничего плохого своему питомцу. А в то, что Разбой начнет вредить людям, не хотелось верить: ведь он ни разу не дал повода к таким подозрениям!

Зато Михаил Федотов отнесся к исчезновению Разбоя по иному.

— Шкура-то какая пропала! — вздохнул он. — Э-эх!.. Ну да ничего, попадется он мне.

Мельник ничего на это не ответил и, когда охотник ушел, рассмеялся:

— Жди, когда попадется! Волк этот возле людей вырос. Он не дурак!

3

Егор Иванович скоро убедился, что Разбой и в самом деле «не дурак». Другого такого дерзкого и коварного серого разбойника еще не видывали в округе.

С наступлением зимы начались волчьи налеты на колхозный скот. Это были не обычные воровские набеги хищников. Орудовал чаще всего один волк. Он не дожидался ночи, не боялся людей. Среди бела дня зверь врывался на фермы, мгновенно перерезал горло овце или теленку и, пока ошеломленные скотницы поднимали крик, успевал благополучно скрыться со своей добычей…

Погони ни к чему не приводили: спасаясь от преследования охотников, хищник не забивался в лес — он уходил по торным дорогам, не оставляя за собой никаких следов.

Слушая рассказы о дерзких налетах волка, Егор Иванович мрачнел. «Неужели Разбой?» — думал он тревожно.

Скоро предположения мельника подтвердились. Доярки, видевшие зверя близко, в один голос утверждали, что у него нет левого уха.

— Вырастил змея себе на беду… — угрюмо сказал Егор Иванович. И, помолчав, добавил: — Моя в том вина, я и уничтожить его должен.

Неизвестно, как бы выполнил Егор Иванович свое обещание, если бы Разбой сам не заявился к бывшему хозяину.

Однажды морозным утром, когда мельник пил в сторожке чай, вдруг яростно залаяла Жулька. Егор Иванович посмотрел в окно. На маленьком хлевке, в котором мельничный сторож держал летом гусей, стоял волк. Он торопливо разгребал соломенную крышу, пытаясь сделать в ней отверстие.

Схватив ружье, Егор Иванович выбежал из сторожки. В то же время волк спрыгнул с крыши и помчался к лесу. Жулька бросилась за ним.

Но тут наперерез собаке из-за хлева выскочил второй зверь. Мельник вскинул ружье, но было уже поздно. Взвизгнув, Жулька упала на снег с распоротым животом.

Грохнул выстрел. Волк, словно недоумевая, оглянулся вокруг и ткнулся мордой в сугроб.

Егор Иванович подошел к хищнику. Он лежал на пухлом снегу, словно готовясь к прыжку, оскалив окровавленные клыки и подняв единственное ухо.

— Зверюга… — прошептал мельник, чувствуя, как сжимается у него горло. — Ведь она же тебя… своим молоком…

А Жулька уже затихла. На ее умной, теперь неподвижной морде замерзали крупные слезы.

Вся наша семья была «пчеловодная». Отец работал в колхозе пасечником, мать — его помощницей. Колхозная пасека находилась далеко от села, на таежной гари. Каждое лето мы уезжали туда всей семьей. Там, возле родителей, привыкали к уходу за пчелами и мы со старшим братом.

По правде говоря, помощь от нас на первых порах была невелика. Мы собирали гнилушки для дымокуров, караулили выход роев, складывали в порядок пасечный инвентарь. Все это занимало очень немного времени, и большая часть дня была у нас совершенно свободной.

Живя с малых лет в тайге и имея много свободного времени, мы с братом пристрастились к охоте. Отец купил нам одноствольные дробовые ружья, и, когда наступал охотничий сезон, мы с утра до вечера шарили по окрестностям.

К концу первого охотничьего сезона мы поняли, что охота без собаки — не охота. Мы стреляли только ту дичь, которая попадалась нам случайно. А сколько уток, рябчиков, глухарей оставались невыслеженными!

В ту же осень мы раздобыли щенка от хорошей сибирской лайки. Это был очень веселый, шустрый кобелек. Назвали его Пыжиком.

К лету Пыжик сильно вырос, с виду превратился в самую настоящую промысловую собаку. Мы его натаскивали, как умели. Песик оказался понятливым, с хорошим чутьем.

Однажды мы пошли в тайгу за ягодами. Пыжик увязался с нами. Мы обошли много мест и в конце концов оказались у большого торфяного болота, поросшего клюквой и багульником.

Болото это было окружено плотной стеной высокого хвойного леса, в котором водилось немало глухарей.

Обычно мы приходили сюда по берегу маленького ручейка и даже протоптали тут еле заметную тропочку. И на этот раз мы тоже шли по знакомой тропочке, часто останавливаясь среди кустов красной смородины.

Во время одной из таких остановок я увидел впереди в прогалине между кустов Пыжика. Сильно заинтересованный, он внимательно во что-то вглядывался, даже высунув кончик языка от любопытства.

«Глухаря почуял», — решил я и сделал несколько шагов к собаке. Пыжик оглянулся на меня и, вильнув хвостом, тоже продвинулся вперед.

И тут я увидел, что перед самой мордой собаки на березовой ветке висит серый шар. По величине он, пожалуй, не уступал моей шапке. Это было осиное гнездо. Осы то и дело вылетали из маленького круглого отверстия, кружились в воздухе, снова вползали в гнездо. Они-то и заинтересовали Пыжика.

Мое приближение пес истолковал, видимо, по-своему: раз хозяин идет следом, значит, бояться нечего. И кобелек с разбегу ткнул носом в шар.

— Пыжик, назад! — крикнул я.

Но было уже поздно. Осы роем высыпали из гнезда, окружили пса. Взвизгнув, Пыжик шарахнулся в кусты, перекатился через спину и, не разбирая дороги, бросился в глубь тайги…

Я тоже поспешил скрыться в ельнике: рассерженные осы могли добраться и до меня…

На шум прибежал брат. Я рассказал ему о случившемся, и мы оба посмеялись над любопытным кобельком.

Возле болота мы провели еще часа два, пока наполнили ягодами свои корзинки. Пыжик так и не вернулся к нам. Мы долго звали его, но он не появлялся.

— Где же он? — беспокоился я.

— Удрал домой, — решил брат. — Видно, здорово напугали его осы.

И верно, возвратясь домой, мы увидели Пыжика под крыльцом. Лежа на земле, он тихонько повизгивал. Морда его распухла от укусов, глаза совсем заплыли… Нам было очень жаль несчастного пса, но ничем помочь ему мы не могли.

Через несколько дней Пыжик поправился: опухоль прошла, и он снова повеселел. Только жужжанья залетавших во двор пчел он теперь не мог выносить спокойно и, поджав хвост, спешил укрыться в укромном местечке.

В эту осень мы славно поохотились с Пыжиком. Сколько дичи находил он там, где ее, казалось, никогда не бывало! Мы с братом были в восторге от своего верного помощника.

Только в одном доставлял нам Пыжик немало огорчений: он упорно избегал торфяного болота. Стоило нам приблизиться к памятному для него ручейку, как он тотчас же ускользал из наших глаз и бежал домой. А у болота были такие чудесные глухариные угодья!

Пробовали мы подействовать на Пыжиками ласками, и подачками, и угрозами — ничего не помогало. Пес виновато вилял хвостом и тихонько скулил, словно хотел сказать: не могу!

— Ладно уж, — приняли мы в конце концов вынужденное решение, — будем охотиться в других местах. У болота, может быть, и дичи-то нет никакой.

Закончился первый сезон охоты с Пыжиком, промелькнул и второй. И чем дальше, тем яснее мы начали понимать, какое неоценимое сокровище попалось в наши руки. Пыжик мог бы, кажется, почуять птицу и под землей!

Особенно мастерски работал он по глухарям. Как и все лайки, Пыжик не делал стойки. Да в тайге она и не нужна. Вспугнув с земли глухаря, пес мчался к тому дереву, на которое садилась эта грузная птица, и «подавал голос». Он тявкал негромко, призывно, как бы сообщая нам радостную весть: «Птица найдена, спешите!»

И мы спешили на призыв своего помощника. Пока глухарь, вытягивая шею, рассматривал с вышины странное, назойливое существо, один из нас осторожно подходил на верный выстрел.

Приятно свалить метким выстрелом огромного «мошника»! Ни в какое сравнение с ним не могут идти ни косач, ни селезень! А уж о чирке или рябчике и говорить не приходится…

Охота на глухарей так нам понравилась, что мы не хотели и думать ни о какой другой дичи. Одно только нас тревожило: птицы этой в наших угодьях с каждым днем становилось меньше.

— Если так будете стрелять и дальше, скоро всех выбьете, — говорил отец. — Для чего нам столько? Мяса хватает и без глухарей.

Однако нам казалось, что отец преувеличивает. Как это можно: выбить всех! Тайга большая, прилетят из других мест.

Только на третий год охоты мы поняли, что отец был прав. Осень кончалась, а нам встретился всего-навсего один глухарь.

И тут мы вспомнили про угодья возле торфяного болота. Ведь там раньше были самые глухариные места. Конечно, надо в те места наведаться! Вот только как затащить туда Пыжика…

— Я придумал, — заявил брат. — Осы напали на Пыжика у тропы, по которой мы всегда ходили. Он это место запомнил и, как увидит его, убегает. Нам надо подойти к болоту с другой стороны.

Наша уловка удалась. Мы сделали большой крюк и начали приближаться к противоположному берегу болота.

Стоял теплый, солнечный день. Над лесом плыли, сверкая серебром, паутинки. То тут, то там в темную зелень хвои врезались ярко-красные листья рябины, гнулись к земле карминные кисти спелых ягод. Тайга была наполнена немножко грустной осенней тишиной. Здесь все так располагало к спокойному раздумью, что даже мы, неугомонные охотники, на какое-то время забыли о цели своего похода.

И вдруг таежную тишину взорвал гром глухариных крыльев. Огромные черные птицы взлетали справа, слева, спереди. Пыжик залился азартным лаем.

Одного глухаря я красиво «срезал» в лет. Через несколько минут прогремел выстрел брата — он удачно подобрался к сидящему на дереве «мошнику». И едва мы успели сойтись вместе, как Пыжик уже затявкал в другой стороне.

Я поспешно переменил стреляный патрон:

— Пойдем!

Брат гладил рукой крепкие перья глухаря и молчал.

— Пойдем! — нетерпеливо повторил я. — Успеешь налюбоваться!

И тогда брат, поставив ружье к толстой лиственнице, сказал:

— А знаешь… отец-то ведь прав. Превратились мы с тобой в каких-то хищников. Вот выбьем этот выводок, найдем другой — тоже выбьем. А какое в этом удовольствие? Как на бойне…

Я был удивлен и не знал, что ответить. А брат продолжал:

— Правильно говорит отец, что охотиться надо разумно. А мы с тобой рубим сук, на котором сидим. Ведь если бы не осы, которые так запугали Пыжика, этих глухарей тут не было бы. Сегодня мы ходили бы по пустому лесу…

Мне стало почему-то обидно слышать рассудительные слова брата, и я недовольно проворчал:

— Хватит уж проповедовать! Будто я не понимаю. Ведь я хотел еще только одного…

Мы отозвали Пыжика и тем же путем, каким пришли, покинули окрестности торфяного болота.

Бакенщик Никита Семенович Волков жил далеко в тайге, на берегу большой реки. На много километров кругом не было другого жилья, кроме его маленькой сторожки; редко появлялся здесь новый человек. Но Никите Семеновичу некогда было скучать. Все свободное от работы время проводил он на охоте и рыбной ловле. И занимался старик этим делом с таким увлечением, что порой забывал про пищу и сон.

Чаще всего навещал Никита Семенович небольшое озеро невдалеке от сторожки. Это было очень уютное озерцо, со всех сторон окаймленное густым лесом. Тут водилось так много рыбы, что бывали случаи, когда бакенщик, закинув сеть, с трудом вытаскивал ее из воды.

За много лет жизни на одном месте старик очень хорошо изучил озеро. Он знал чуть не каждую кочку на его берегах и мог бы, пожалуй, обойти вокруг него с закрытыми глазами. А уж про подводные коряжины и говорить не приходилось: они были у рыбака на самом строгом учете.

Знал Никита Семенович наперечет и всех обитателей этого тихого уголка. В заросшем осокой заливчике каждую весну устраивали свои гнезда утки. Летом, когда появлялись утята, они днем и ночью шелестели в прибрежных камышах. Дальше, в густом ельнике, часто слышался протяжный свист — там жили рябчики. По илистым отмелям постоянно разгуливали суетливые длинноносые зуйки…

Так было из года в год, пока не случилось на озере небывалое событие.

Однажды утром, вытаскивая из воды корчаги, Никита Семенович взглянул на противоположный берег и застыл от изумления. У осоки на освещенных зарей волнах тихо колыхались две диковинные птицы. Белые как снег, большие, с длинными гибкими шеями, они были красивы, словно посланцы из сказочной страны.

«Лебеди!» — догадался бакенщик.

Каждую весну и осень видел он в поднебесье перелетные стаи этих птиц, но, где они делали остановки, Никита Семенович не знал. На памяти старика это были первые лебеди, посетившие тихое таежное озеро.

«Ах, хороши!» — залюбовался бакенщик редкими гостями.

А лебеди, будто зная, что ими восхищаются, гордо оглядывались вокруг, кося глаз на свои отражения в спокойной прозрачной воде. Они долго держались на одном месте, потом разом повернули и неторопливо уплыли в залив.

С этого утра Никита Семенович видел лебедей каждый день. Птицы обосновались в тайге на постоянное жительство и вскоре начали строить на маленьком островке гнездо. Сильными клювами ломали они сухой камыш, собирали прошлогоднюю осоку и таскали все это на свой островок. А когда гнездо было готово, лебедка стала нести большие бледно-желтые яйца.

В это время к островку не смела приблизиться ни одна птица. Стоило какой-либо утке опуститься на воду близ гнезда, как лебедь свирепо бросался вперед, и непрошенная гостья в испуге улетала.

Так проходили день за днем. Никита Семенович, рыбача на озере, с интересом наблюдал за жизнью лебедей. Он видел, как у них появились четверо лебедят, как учили их родители добывать пищу. А когда птенцы подросли настолько, что сравнялись по величине со взрослыми утками, все семейство переселилось на впадающую в озеро речку. Бакенщик догадался, что для старых лебедей настало время линьки.

Около двух недель прожили беспомощные, словно ощипанные птицы в глухой уреме[9], не показываясь на открытых местах. Никита Семенович, плавая на лодке, всякий раз подолгу смотрел на островок и, не видя там белоснежных красавцев, тихонько вздыхал. Озеро потеряло свою прелесть, стало скучным и обыденным.

Но вот однажды над тайгой раздались протяжные трубные звуки. Бакенщик вышел из сторожки и увидел, что все лебединое семейство кружит над озером, купаясь в ярком свете полуденного солнца.

Лебеди вернулись к своему островку, к опустевшему гнезду, и озеро снова ожило, как оживает с возвращением хозяев покинутый дом. Опять Никита Семенович часами любовался гордыми, осанистыми птицами. Теперь старик уже с трудом отличал старых лебедей от молодых. И он с грустью думал о том времени, когда все семейство улетит на зимовку в теплые края.

А время это приближалось. Уже начали желтеть листья на деревьях и полегла в прозрачной воде трава. Журавли табунились на болотах, наполняя окрестности задумчивым курлыканьем. Все холоднее становились темные ночи, чаще дул северный ветер.

Как-то рано утром до таежного озера донеслись еле уловимые звуки серебряных труб. Никита Семенович поднял голову и увидел в бездонной голубизне сентябрьского неба легкую цепочку лебединой стаи. Птицы улетали на юг, прощаясь до весны с родными местами.

В ту же минуту из-за островка шумно поднялась вся лебединая семья. Сделав над озером круг, белоснежные птицы взмыли в поднебесье. Бакенщик долго смотрел из-под ладони им вслед и, когда обе цепочки соединились, сказал, помахав рукой:

— Счастливый путь!

И вдруг Никита Семенович заметил, как от стаи одна за другой отделились две птицы. Медленно кружась, они стали снижаться над тайгой. Вскоре оба лебедя опустились на воду и, тревожно трубя, стали метаться по озеру.

«Да это же старики! — узнал бакенщик. — Чудно что-то… Почему они вернулись?»

Этот вопрос несколько дней не выходил у Никиты Семеновича из головы. Он чаще обычного стал приходить к озеру, надеясь найти там разгадку. Но, наблюдения ничего не объяснили: птицы вели себя как обычно; лишь лебедь иногда, без всякой видимой причины, вдруг поднимался с криком в воздух и подолгу кружил над тайгой, словно порываясь улететь в далекий путь. Потом он садился на воду рядом с лебедкой и нежно гладил ее перья своим большим черным клювом.

Больше всего удивляло бакенщика то, что лебеди, по-видимому, и не думали улетать на юг. Наступали холодные осенние дни, все меньше и меньше оставалось перелетных птиц в тайге и на реке, а лебеди как ни в чем не бывало плавали вокруг островка или отсиживались от непогоды в побуревших камышах.

Наконец промчались запоздалые гусиные косяки. Среди оголенных деревьев зашумел пронизывающий ветер, в воздухе замелькала снежная крупа. На озере появились забереги; волны обламывали их с краев, и тонкие льдинки подолгу колыхались на воде, тускло поблескивая под угасающим солнцем.

По реке прошли последние пароходы. Никита Семенович начал снимать бакены и, занятый этой работой, не заметил, как пролетело время. Однажды ночью на скованную морозами землю выпал снег и больше уже не растаял. Наступила долгая сибирская зима.

Лебеди перебрались к устью впадающей в озеро речки. Это место, где постоянно бурлила на подводных камнях вода, никогда не замерзало, и старик подивился чутью птиц. Как они могли узнать, не бывая здесь зимой, что полынья в устье не затягивается льдом даже в самые лютые морозы?

Зима в этом году начиналась на редкость суровая. Не прошло и месяца с тех пор, как выпал первый снег, а тайга уже трещала от мороза, какой не всегда бывает даже в январе. Лебеди съежились, нахохлились и совсем не походили на тех царственных птиц, что так гордо красовались на озере летом.

«Ох, замерзнут, бедняги!.. — вздыхал Никита Семенович, шагая по толстому льду. — Или с голоду пропадут… Попробовать разве подкармливать их?»

Но в следующую минуту бакенщик подумал, что у незамерзающей полыньи птицы будут сыты. Лишь бы только выдержали зимнюю стужу!..

Рыбаку больше нечего было делать на озере, но лебеди не давали ему покоя, и он каждое утро приходил сюда, чтобы хоть издали посмотреть на них. И, глядя на лебедей, добывающих со дна какую-то пищу, старик иногда думал: «А может, и перезимуют? Большие, сильные птицы! Велик ли воробей, а самые трескучие морозы переносит…»

Однажды ночью разгулялась бешеная пурга, и Никита Семенович, лежа на теплой печке, долго слушал, как грозно гудит потревоженная тайга и воет в трубе ледяной ветер. Сухой, колючий снег с силой хлестал в стекла. Потом окна завалило сугробами, и в избушке стало тихо, как в подвале.

Утром пурга унялась, стало немного теплее. С трудом выбравшись из сторожки, бакенщик, увязая до пояса в снегу, пошел на озеро.

У полыньи все было так же, как и всегда. Искрился на солнце голубой лед, бурлила вода, в морозном воздухе клубился пар. Только лебеди куда-то бесследно исчезли.

Никита Семенович долго бродил вокруг полыньи, копался палкой в снегу, приглядывался к каждому бугорку. Старик уже совсем было решил возвращаться домой, когда вдруг наткнулся на птиц под крутым берегом речки. Тесно прижавшись друг к другу, лебеди сидели неподвижно среди кустов, и их почти невозможно было отличить от снега.

Бакенщик хлопнул рукавицами. Птицы не пошевелились. Тогда старик сделал несколько шагов вперед и только тут понял, что лебеди мертвы.

Грустно опустив голову, Никита Семенович стоял над замерзшими птицами, и перед ним, как видение, всплывала эта гордая пара на зыбких волнах, освещенных розовым отблеском утренней зари… Затем, подняв лебедей на плечи, бакенщик побрел домой.

В этот день старик был скучен и неразговорчив.

Внучка Галя потрогала лебедей:

— Что же с ними делать, дедушка? Перья ощипать?

— Не трожь! — глухо ответил Никита Семенович. — В музей их отправлю. Не должна такая красота для людей пропадать!

Он стал осматривать лебедку и вдруг, оживившись, подозвал Галю:

— Смотри-ка, смотри! Видишь?

— Вижу, — отозвалась девочка. — Нарост на крыле — кость, наверно, перебита была…

— То-то и оно! — воскликнул Никита Семенович. — Летать-то она летала, а пуститься с таким крылом в дальний путь не решилась.

И тут бакенщик вспомнил, как летом он примечал, что лебедка очень неохотно поднималась в воздух, если и летала, то всегда медленнее, чем лебедь.

— Потому она и зазимовала… — сказал Никита Семенович, как бы отвечая на свои мысли.

— А лебедь зачем же остался? — спросила Галя. — Ведь он здоровый был.

Бакенщик долго молчал, глубоко затягиваясь дымом из трубки, потом тихо произнес лишь одно слово:

— Дружба!..

Иван Михайлович Мельников ловил рыбу всегда в одном месте: возле островков, что разбивали реку на несколько проток. Здесь он ставил сети и корчаги, сюда же приезжал осенними ночами «лучить» с острогой.

Закончив ловлю, Иван Михайлович обычно делал короткую остановку на пологом песчаном берегу выше островков. В этом месте был очень удобный для стоянки лодки заливчик, и, если приходилось разводить костер, его защищала от ветра стена густого леса, подступающего почти к самой реке. Впрочем, Иван Михайлович разводил костер редко: его привалы были коротки. Он сматывал мокрые сети, складывал в корзину улов и плыл домой, в деревню.

Садясь однажды в лодку, Иван Михайлович вдруг заметил, что за ближними к реке кустами притаилась лисичка. Она внимательно наблюдала за каждым движением рыбака и, казалось, с нетерпением ждала его отъезда.

Мельников хотел было хлопнуть в ладоши, вспугнуть лису, но передумал. «Чего она выжидает?» — заинтересовался рыбак.

Словно не замечая зверя, Иван Михайлович оттолкнулся от берега и поплыл. В ту же минуту лиса выбежала из своего укрытия и начала проворно хватать мелких рыбок, оставшихся кое-где на песке после очистки корчаг.

«Вон в чем дело! — усмехнулся рыбак. — Кумушка, видно, не первый раз лакомится моими пескарями, если так пристально следит за мной».

На следующий день Иван Михайлович, выбрав из воды сети, как всегда остановился на своем излюбленном месте. Тут он вспомнил про свою вчерашнюю встречу и посмотрел на опушку леса. Лисица сидела среди тех же кустов, словно никуда и не уходила.

Обычно Мельников всю рыбью мелочь, какая попадалась в корчаги, выбрасывал обратно в воду. Но на этот раз он оставил ее на берегу. Лисе это, как видно, очень понравилось: почти не скрываясь от человека, она сразу же набросилась на добычу, едва лишь лодка вышла из заливчика.

С этого времени между рыбаком и лисой установилась своеобразная дружба. Отплывая домой, Иван Михайлович не забывал оставить на песке пригоршню-другую мелкой рыбы. «Нахлебница» не замедляла являться на даровое угощение.

В определенное время лиса ждала рыбака. Как только на реке раздавался плеск весел, из кустов немедленно высовывалась остроносая мордочка.

С каждым днем лиса все больше привыкала к рыбаку. Примерно через месяц она уже почти перестала прятаться в кустах и принималась уничтожать рыбу, едва лишь Мельников садился в лодку. А еще через некоторое время она рискнула приблизиться к рыбе в то время, когда Иван Михайлович только укладывал в лодку сети.

«Ишь ты! — удивлялся рыбак. — Зверь, а чувствует доброе отношение».

И Иван Михайлович решил попытаться: нельзя ли приручить лису еще больше.

Теперь, оставив на песке рыбу, он умышленно задерживался на берегу: и с каждым разом все дальше и дальше от лодки.

В конце концов дошло до того, что лиса съедала свою порцию у ног сидящего на земле рыбака. Покончив с угощением, облизывалась и неторопливо убегала в лес.

Однажды Иван Михайлович протянул руку, чтобы погладить лису. Она отскочила в сторону и оскалилась, словно собака. Но уже на другой день позволила тихонько прикоснуться ладонью к ее пушистой спине…

Тем временем наступили осенние холода. Пора было прекращать рыбную ловлю, и Иван Михайлович, успевший привязаться к доверчивому зверю, с грустью думал о предстоящей разлуке.

— Туговато будет зимой, а? — спрашивал он у лисы, сидя рядом с нею. — Холодно, голодно. А то, гляди, охотнику под пулю подвернешься…

Лиса, словно понимая, о чем идет речь, пристально смотрела в глаза человека.

«Увезу-ка я ее домой, — решил Иван Михайлович. — Пусть проживет зиму в избе, а дальше видно будет».

Но как увезти? Вряд ли лиса «согласится» по доброй воле оставить лес.

Мельников начал постепенно подготавливать лису к предстоящему путешествию. Сделать это теперь было нетрудно. Рыбак стал кормить ее в лодке, а один раз даже отплыл с нею от берега. Лиса рванулась было к борту, но Иван Михайлович снова причалил, и она успокоилась.

Приехав на рыбалку последний раз, Мельников заманил лису в лодку, дал ей рыбы и поплыл. Почуяв какой-то подвох, пленница начала метаться. Несколько раз она пыталась броситься в воду, но так и не решилась.

Кончилось тем, что Иван Михайлович благополучно доставил свою гостью домой. В избе лиса забилась в самый дальний угол под кровать и просидела там весь день.

Появление у Мельникова нового «жильца» вызвало разговоры по всей деревне.

— Привязать ее надо, а то уйдет, — советовали соседи. — Выберет удобный момент — и улизнет.

— Нет, неволить не буду, — отвечал Иван Михайлович. — У нас с нею вроде как добровольное соглашение. Нравится — пусть живет, не нравится — пусть уходит.

Но лиса не уходила, хотя она могла бы это сделать тысячу раз: дверь избы то и дело открывалась, и выбежать во двор можно было совершенно свободно.

Иван Михайлович отвел для лисы на кухне уголок, постелил тряпки. Лиса знала свое место и проводила там большую часть дня, свернувшись калачиком.

Освоясь с непривычной для нее обстановкой, лисица стала выбегать во двор. Несколько раз она уходила за огород, но вскоре возвращалась обратно и, если дверь в избу была заперта, терпеливо ждала, когда ее откроют.

Панический страх вызывали у нее собаки. Стоило ей лишь завидеть какую-либо дворнягу, как она стремглав бросалась в избу.

Казалось, что лиса стала ручной. Однако это было не совсем так. Она не хотела признавать никого, кроме Ивана Михайловича. Только ему она позволяла гладить себя и брать на руки, только от него брала пищу без опаски. Но стоило приблизиться к ней жене Мельникова или детям, как лиса принимала угрожающий вид и забивалась в угол.

Когда выпал первый снег, на улицу высыпали из всех домов ребятишки. Началось шумное веселье. Одни лепили снежных баб, другие играли в снежки, третьи возили друг друга на санках…

Иван Михайлович тоже вышел на улицу, чтобы покатать маленьких детей. Вслед за ним выбежала и лиса. Мельников взял ее на руки, со смехом посадил на салазки и повез по деревне. Лисе эта забава, как видно, очень понравилась. Ребятишки толпились кругом и визжали, а лиса как ни в чем не бывало сидела на салазках и спокойно посматривала по сторонам…

За зиму лиса раздобрела, похорошела. Рыженькая шубка ее стала густой, пушистой.

— Хороший воротник будет! — говорили соседи.

— Не за тем я ее из леса сманил! — возмущенно отвечал Иван Михайлович. — Ни о каком воротнике и речи не может быть!

— Ведь все равно убежит, — пророчили колхозники.

— Пусть бежит, — стоял на своем Мельников. — Невелика корысть — воротник…

Лиса и в самом деле убежала. Произошло это в марте. С приближением весны Иван Михайлович все чаще начал замечать, как жадно принюхивается лиса к теплому ветру, как все дальше уходит она за огороды и подолгу смотрит на синеющий вдали лес.

В один ясный, солнечный день лиса ушла к реке и не вернулась. Иван Михайлович ждал ее до поздней ночи. Несколько раз ему казалось, что кто-то тихонько скулит за дверью и царапает когтями войлочную обшивку. Он открывал дверь, но на крыльце никого не было.

Некоторое время Мельников чувствовал себя так, словно в доме кого-то не хватало. Пообедав, он по привычке начинал собирать со стола кости и только тогда вспоминал, что отдать их некому.

Но мало-помалу Иван Михайлович начал забывать о беглянке. Наступала весна, приближалось время сева, и работы у него хватало с утра до ночи. Он был колхозным кузнецом и должен был вовремя отремонтировать весь посевной инвентарь. А возвратясь домой, Мельников начинал приводить в порядок рыболовную снасть, готовясь к скорому выезду на рыбалку.

Наконец очистилась ото льда река, и Иван Михайлович, выбрав свободное время, поплыл на свои излюбленные места. Расставив сети и корчаги, он направил лодку к знакомому заливчику.

Подплывая к берегу, рыбак с удивлением заметил, что у леса мелькнуло что-то светло-бурое и скрылось за кустами. А еще через мгновение на песок стрелой вылетела лиса. Она подпрыгивала и металась у воды, радостно приветствуя своего Друга.

— Ах ты, негодница, ах ты, бессовестная!.. — ласково трепал ее ладонью Иван Михайлович. — Ты что же от меня сбежала?

Лиса терлась о сапоги и виновато заглядывала ему в глаза.

Мельников угостил беглянку вареным мясом, и она принялась жадно обгладывать кости.

— Что, видно, не ахти как сытно живется на воле? — усмехнулся Иван Михайлович. — Поедем-ка опять ко мне!

Собираясь отплывать, Мельников взял лису на руки, унес в лодку. Но едва он выпустил ее из рук, как она перемахнула через борт и убежала к кустам.

— Не хочешь?.. — промолвил Иван Михайлович. — Что ж, дело твое. Живи по-своему…

Рыбак оттолкнулся от берега, поплыл. И пока лодка скрывалась за островком, Иван Михайлович видел неподвижный силуэт лисы на фоне темных безлистных кустов.

На окраине Таймырской тундры, где в Карское море впадает река Пясина, остановилась табором бригада колхозных рыбаков. Их было двадцать — крепких, закаленных непогодой северян, и с ними повариха Фекла Романовна Жукова.

Уже несколько лет подряд приезжали сюда рыбаки.

По последней санной дороге пересекали они на нартах тундру и, отослав собачьи упряжки обратно, начинали устраиваться на лето. На берегу реки вырастали палатки, появлялись кучи напиленных из плавника дров, нерастаявший снег покрывался сетью тропинок, и через каких-нибудь два — три дня можно было подумать, что люди жили здесь всю зиму.

Как всегда бывает на новом месте, у Жуковой нашлось множество больших и малых дел. В хлопотах по хозяйству она и не заметила, как подкралась дружная северная весна, как очистилась ото льда река и с юга в тундру хлынули бесчисленные стаи перелетных птиц. Только в день выезда рыбаков на ловлю, когда тихо стало в полотняном поселке, Фекла Романовна вздохнула наконец свободно и, закончив нехитрую свою стряпню, вышла на берег реки прогуляться.

Стоял солнечный майский день. Чист и прозрачен был воздух, ясны бескрайные дали. Пясина, разлившаяся на много километров вширь, сверкала гребнями ленивых волн, и от коротких этих вспышек вся река казалась усеянной ярко мерцающими звездами.

Фекла Романовна села на камень, повернула лицо навстречу теплому ветру. Прикрыв глаза от солнца ладонью, она стала смотреть в ту сторону, где черными поплавками покачивались на волнах рыбацкие лодки.

Вдруг сзади раздался легкий шорох. Жукова обернулась и увидела в нескольких шагах от себя песца. Теперь, во время линьки, он выглядел необычно, и на первый взгляд в нем трудно было узнать недавнего северного красавца. Клочки белоснежной шерсти виднелись только на животе, а спину и бока, зверька покрывал совсем не идущий к нему темно-серый наряд.

Держа в зубах пойманного им полярного грызуна — лемминга, песец сновал меж карликовых березок и тревожно смотрел на незваную гостью. «Что надо ей, этой женщине, в нашем пустынном углу? — казалось, недоумевал он. — Почему она села именно на том камне?..»

Фекла Романовна подумала, что песец, задержавшийся у берега ради любопытства, побежит дальше. Но зверек, очевидно, не намеревался никуда уходить. Он по-прежнему топтался в кустарнике, напряженно следя за человеком.

В это время рядом, где-то под землей, раздался звук, похожий на собачий лай. Жукова вспомнила, что так лают песцы, и внимательно стала оглядываться по сторонам. И тут Фекла Романовна заметила невдалеке от камня нору. Вырытая с крутой стороны невысокого бугра, она ясно выделялась на серой, заросшей мохом почве; глинистый холмик возле норы был испещрен следами зверьков, завален костями и перьями.

Жуковой все стало ясно. Там, в норе, находилась подруга песца. У нее, по всей вероятности, скоро должны были появиться дети, и она уже не могла охотиться. Пищу ей приносил отец будущего семейства. Но он, как видно, задержался на промысле слишком долго, самка проголодалась и лаем стала выражать свое нетерпение.

Фекла Романовна отошла в сторону. Зверек торопливо юркнул в нору.

— Ишь ты, какой заботливый! — прошептала женщина улыбаясь. — Погоди, вот появятся дети — еще не так придется хлопотать…

И в самом деле, для зверька скоро наступили трудные дни. Прогуливаясь однажды по берегу, Фекла Романовна услышала доносящийся из норы слабый писк: у песцов появилось потомство.

Теперь заботливый отец выбивался из сил, стараясь прокормить свое многочисленное семейство. Чуть не круглыми сутками рыскал он по тундре, добывая леммингов, куропаток и куличков, а маленькие детеныши настойчиво требовали всё новой и новой пищи.

В эти дни Жукова в первый раз увидела подругу песца. Мать семейства почти ничем не отличалась от самца, только цвет шубки у нее был почти по-зимнему белый. Фекла Романовна мысленно назвала подругу песца Белянкой.

Щуря глаза, отвыкшие от яркого света, Белянка, выходя из норы, настороженно оглядывалась вокруг, потом бесшумно исчезала в кустарнике. Она, видимо, помогала песцу в добыче пищи.

Но, как скоро заметила Фекла Романовна, помощь эта была очень слабой. Белянка боялась оставить надолго детей одних, не уходила далеко от норы, и потому ее охотничьи вылазки чаще всего кончались неудачей. Возвратясь домой без добычи, она, виновато повесив голову, подолгу сидела на глинистом холмике; потом, покопавшись в куче старых костей, волочила одну из них в нору.

Вначале песцы боялись Жуковой. Они издали с опаской следили за нею, не вылезали из норы, если Фекла Романовна находилась невдалеке. Но, видя, что женщина не делает им ничего плохого, песцы почти перестали обращать на нее внимание.

Однажды Жукова рассказала о песцах рыбакам. Старый промысловик Елизар Кочкин, бывший в этих местах уже много раз, равнодушно ответил:

— Знаю… Тут еще живет одна пара, километра три отсюда.

Зато молодежь заинтересовалась зверьками, и на другой день во время обеденного перерыва шумная гурьба двинулась к семейству Белянки.

Но дойти до норы молодым рыбакам не пришлось. Сокращая путь, они пошли не по берегу реки, а напрямик через тундру и там, среди стелющихся по земле кустов, наткнулись на пасть. Эта забытая охотниками ловушка оказалась захлопнутой, и из-под широкой верхней доски с наваленным на нее камнем виднелись задние лапы и хвост песца.

— Вот ротозеи! — покачал головой один из рыбаков. — Зря загубили зверька. Шкурка, поди, сгнила…

— Да он только что пойман! — в изумлении воскликнул другой рыбак, приближаясь к ловушке. — Видишь, серый, весенний песец.

И в самом деле, свежие, не заплывшие водой следы зверька на вязкой почве говорили о том, что попался он не более часа назад.

— Пропала Феклина Белянка! — произнес широкоплечий веснушчатый мальчуган.

— Это же самец, — возразили ему.

— Все равно: и Белянка и ее дети умрут теперь от голода…

Рыбаки вернулись на стан и рассказали Жуковой о гибели песца. Фекла Романовна, выслушав это сообщение, нахмурила брови и ничего не ответила. А вечером, улучив свободную минутку, торопливо зашагала к знакомому холмику.

Белянка была у норы. Сидя на глинистой земле, она тоскливо глядела в тундру, освещенную косыми лучами солнца. Где-то за бугром перепорхнули куропатки, прошуршал в кустарнике лемминг, но Белянка не обратила на эти звуки никакого внимания. Она жадно ждала привычного шороха легких шагов песца…

Фекла Романовна в нерешительности остановилась. Зачем пришла она сюда, где ее присутствие могло только вызвать лишнюю тревогу? Чем могла она помочь горю Белянки?

И женщина, глубоко вздохнув, побрела назад, к палаткам.

На другой день Жукова собрала в корзину обеденные остатки рыбы, мяса и направилась к реке. На берегу ей встретился Елизар Кочкин.

— Ты куда, Романовна? — осведомился он.

— Белянкиных детей кормить, — неохотно ответила Жукова.

— Э-э, хватилась! — махнул рукой Елизар. — Друзья твои на новую квартиру перекочевали.

— Куда?

— Помнишь, я говорил тебе, что дальше на берегу другая семья песцов живет? Так вот к той семье и перебралась Белянка. Я поутру видел, как переносила она в зубах детишек.

— Непонятное ты что-то рассказываешь, дядя Елизар, — усомнилась Фекла Романовна. — Где уж зверю сообразить такое…

— Не веришь — сходи посмотри, — обиделся старик. — Километра три отсюда куча плавника лежит. Над ним, в обрыве, нора…

Жукова, пожав плечами, двинулась дальше.

Продираясь сквозь цепкий кустарник, Фекла Романовна добралась до беспорядочной груды плавника, о которой упоминал старик. Тут в обрывистом берегу и в самом деле оказалась нора.

Жукова спустилась к воде и села на выбеленный солнцем и волнами обломок древесного ствола. Вспугнутые было ее появлением кулички вскоре снова деловито зашагали по илистой отмели.

Прошло немало времени, а у норы никто не появлялся. Лишь изредка слышался слабый, еле уловимый писк щенков. Потом откуда-то из-за камней вынырнул песец, и тотчас же из темного отверстия навстречу ему высунулась хозяйка норы. Она пропустила песца вперед и проворно юркнула вслед за ним к детям.

— Ну вот… — разочарованно прошептала Фекла Романовна. — Совсем другая семья!..

Жукова поднялась с бревна, чтобы идти домой, и тут увидела над обрывом Белянку. Она ловко спрыгнула на еле приметный выступ и, держа в зубах какую-то добычу, уверенно скрылась в норе.

Фекла Романовна тепло улыбнулась и стала подниматься на крутой берег. Невдалеке от норы, на видном месте, она положила принесенную в корзине пищу — свой подарок большой, дружной семье.

Случай этот произошел много лет назад, но он так врезался мне в память, что я помню его до мельчайших подробностей.

В то лето я работал в орнитологической экспедиции, которая изучала жизнь птиц на Крайнем Севере. В нашу задачу входило также кольцевание птиц — для уточнения путей их перелетов.

Однажды местные рыбаки сообщили нам, что в тундре, на маленьких озерах невдалеке от нашей стоянки, держится много линных гусей. Это было в июле, когда старые гуси, выведя потомство, меняли свое оперение.

Время линьки — очень тяжелое время для гусей. Потеряв маховые перья, птицы не могут летать, становятся беспомощными. Пользуясь этим, их во множестве истребляют разные хищники.

Для линьки гуси забиваются в самые глухие места. Они держатся там большими стаями вместе с молодняком, который также еще не поднялся на крыло.

Для кольцевания это время самое удобное: гусей можно ловить без особого труда десятками и сотнями. В другие месяцы это почти невозможно. Вот почему начальник нашей экспедиции, получив сообщение рыбаков, распорядился немедленно готовиться к походу.

Колхоз выделил в помощь нам несколько человек. Он же дал для охоты три большие рыболовные сети.

В путь мы тронулись рано утром, вернее — в те часы, когда бывает утро. Летом на Крайнем Севере солнце не заходит: оно стоит на небе круглые сутки. Для нас это было необычно, и мы вначале долго страдали бессонницей…

До озер было и в самом деле недалеко, но на свой переход мы потратили немало времени. В тундре нет ни дорог, ни тропинок, идти приходится напрямик, пробираясь сквозь сплошные заросли скрюченного кустарника, карликовых березок и жесткой, ржавой травы. Под ногами все время хлюпает вода, сапоги тонут в зыбкой, покрытой мохом почве, над головой вьются тучи гнуса… Трудно даже передать, как тяжело ходить летом по тундре!

В конце концов мы все-таки добрались до озер. И когда впереди сверкнула полоска чистой воды, наш проводник Иван Тульчин сказал:

— Отдыхайте, а я пойду посмотрю… Да громко не разговаривайте.

Он ушел, и его не было около часа. Возвратясь, Тульчин шепотом сообщил:

— Гуси есть, близко… В дальнем конце озера — удобный заливчик, там и расставим сети.

Стараясь не шуметь, пригибаясь к земле, пробрались мы к заливчику. Он и правда был удобен для загона, и мы растянули по обеим его сторонам сети, укрепив их на кольях. Там, где залив кончался, в тундру вдавалась узкая ложбинка, заросшая высокой, сочной травой. Эту ложбинку мы также с трех сторон обнесли сетями.

«Пригон» был готов.

Теперь оставалось самое трудное: загнать гусей в сети.

У нас были две надувные прорезиненные лодки. Мы отнесли их к другому концу озера, привели в готовность.

— Ну… начнем! — скомандовал Тульчин.

Люди, заранее расставленные цепью, с криком и шумом двинулись к озеру.

Вначале птицы не обнаруживали своего присутствия. Но по мере того как загонщики приближались к берегу, из травы и кустарника начали появляться гуси. Они стремительно выплывали на открытое место, испуганно оглядывались по сторонам и, увидев людей, ныряли. Солнце пронизывало озеро до дна — и нам было видно, как, вытянув шеи, неслись они под водой к другому берегу. Но там тоже стояли люди — и гуси, всплыв на поверхность, бросались на середину озера.

Из прибрежного кустарника и травы на воду вслед за первыми птицами хлынули десятки гусей. Гогоча и хлопая крыльями, они сбились на озере в большую стаю. Их было здесь не меньше сотни.

Тут от берега отчалили наши лодки. И едва они стали приближаться к стае, как серая лавина гусей шарахнулась в дальний конец озера, к сетям.

Проплыв немного, птицы сделали попытку прорваться сквозь цепи идущих по берегу людей. Но это им не удалось, и вся стая еще более стремительно понеслась в узкий заливчик, где было так спокойно и не виднелось ни одного человека…

Гребцы, изо всех сил налегая на весла, не отставали от стаи. Вот они вслед за птицами ворвались в залив и резко остановили лодку. Преследование кончилось. Гуси были между двух крыльев сетей и, не видя впереди никакой опасности, торопливо вылезали из озера на берег, стараясь скрыться в высокой траве.

И когда последняя птица оказалась на суше, Тульчин закричал:

— Закрывай!

Мы поспешно выдернули из вязкой почвы колья, на которых были укреплены крылья сетей и, перенеся их на новое место, замкнули круг. Стая оказалась в «пригоне».

— Приготовиться к кольцеванию! — распорядился начальник экспедиции.

Все вошли в обтянутое сетями пространство, где метались перепуганные гуси. Они шарахались от одной стенки к другой, ища хотя бы маленькую лазейку, чтобы выбраться на волю. Но нижний край сетей был плотно прижат к земле, и ускользнуть не удалось ни одной птице.

И вот когда мы начали ловить гусей, чтобы надеть им на лапки алюминиевые кольца и отпустить затем на озеро, из середины стаи вдруг поднялись на воздух две птицы. Это были обыкновенные казарки — самец и самка. Маховые перья выросли у них настолько, что они уже могли летать. Правда, летали казарки еще довольно тяжело и чаще чем обычно махали крыльями, но они все-таки улетели у нас из-под носа и теперь кружились над озером.

Все это было так неожиданно, что мы на минуту прекратили кольцевание и стали следить за беглецами. Однако долго наблюдать за ними было некогда, и мы снова занялись своим делом.

В самый разгар работы я вдруг услышал над собой шум крыльев. Я быстро поднял голову и еще не успел ничего сообразить, как летящий гусь больно хлестнул меня по лицу концами жестких перьев и сел на землю. Вслед за ним опустилась гусыня. Обе птицы торопливо юркнули в стаю и исчезли в ней.

Это были казарки, те самые казарки, которые улетели из наших сетей!

Все время, пока шла работа, странное поведение казарок не выходило у меня из головы. Я все ждал, что они вот-вот снова поднимутся в воздух и улетят — теперь уже совсем… Но ни одна птица из круга больше не вылетала. Мы поймали и окольцевали всех попавших в «пригон» гусей, в том числе и летающих казарок.

Покончив с делом, все устало опустились на свернутые сети. Вокруг нас, на притоптанной траве, валялись перья, с дальнего конца озера изредка доносилось сдержанное гоготанье перепуганных гусей.

— Казарки… — проговорил наконец я, не в силах найти объяснения их странному поведению. — Что же заставило их вернуться в «пригон», к страшным для них людям?

— Они не к людям вернулись, а к стае, — ответил Иван Тульчин.

Он пососал короткую трубку, выпустил густой клуб дыма и добавил:

— Стая для них — семья, они — дети ее. Видно, непривычно и страшно им одним показалось. И хоть тут были люди, они все-таки вернулись к своей семье. На миру и смерть красна!..

Прав был наш проводник или не прав, не знаю. Во всяком случае, другого объяснения никто из нас найти не мог.

После первых осенних заморозков пчеловод Анисим с внуком Васей пошли в тайгу подыскать место для колхозной пасеки. Это было очень важное дело. За лето нароилось столько семей, что ближние луга стали малы для медосбора, и колхозники решили половину ульев перевезти на новые угодья.

Дед Анисим знал одно такое место. Много лет назад в тайге был пожар. Начался он от молнии, ударившей в сухой смолистый кедр. Стояло жаркое лето, и огонь быстро охватил громадную площадь. Лес между речкой Быстрицей и цепью топких болот выгорел дотла. Вскоре почва, обильно удобренная золой, покрылась зарослью медоносного кипрея. Трава росла так густо, что гарь казалась застеленной малиновым ковром.

Тут дед Анисим и решил основать новое отделение пасеки. Оставалось лишь выбрать площадку для ульев.

Таежная гарь открылась перед путниками со скалистого перевала. Внизу, у подножия сопки, бурлила на камнях речка, и сверкающие брызги взлетали до мохнатых ветвей пихт. На берегу лес обрывался отвесной стеной; дальше тянулась, насколько хватал глаз, равнина, заросшая уже побуревшим кипреем.

— Вот где приволье! — воскликнул дед, протягивая вперед руку. — Для пасеки лучшего места не найти.

По крутому склону дед и внук спустились к Быстрице, сняли с плеч и положили на землю котомки. И в тот момент, когда Анисим приготовился набить табаком трубку, почти рядом, за кустом смородины, послышался шорох. Путники, подняв ружья, настороженно прислушались. Шорох повторился. Кто-то медленно удалялся от людей в глубь зарослей кустарника.

Дед Анисим сделал несколько шагов вперед, Вася последовал за ним. И тут оба, медленно закидывая за плечи ружья, остановились.

В кустах, среди разбросанных костей, понуро стоял большой ворон. Он еле держался на толстых, узловатых лапах и, чтобы не упасть, упирался в землю концами полураспущенных грязных крыльев. Ворон, по всей вероятности, был тяжело болен. Но, несмотря на это, он приготовился к отчаянной борьбе с любым противником: об этом говорил свирепый блеск его острых глаз.

— Ишь ты… — озадаченно пробормотал Анисим, не ожидавший такой встречи. — Даже птица без боя умирать не хочет!

В это время из тайги вынырнул отставший пес Дружок. Он виновато вильнул хвостом, но, увидев ворона, с лаем бросился на него.

Птица угрожающе щелкнула клювом и отступила на шаг назад, к берегу.

— Дружок, прочь! — закричали в один голос Анисим и Вася.

Но пес не слушался и продолжал теснить ворона к речке. Птица дошла уже до самого края обрыва, дальше ей пятиться было некуда, а собака все лаяла и норовила цапнуть ворона зубами за перья.

Вася, бросив на землю ружье, хотел поймать Дружка за ошейник. Но было поздно: ворон изловчился и клюнул собаку в морду. Пес, жалобно взвизгнув, отскочил в сторону. А птица потеряла равновесие и упала в воду.

Волны захлестнули ворона, помчали вперед, на шумящий перекат. Казалось, что еще минута — и птица погибнет в пенистых бурунах.

Однако этого не случилось. Ворон высоко поднял распущенный веером хвост, и под этим «парусом» его порывом ветра прибило к другому берегу.

Когда птица выкарабкалась на отлогую песчаную косу, в воздухе послышалось тревожное карканье. Появившийся из-за сопки с какой-то добычей второй ворон покружил над речкой, потом опустился на землю к своему товарищу и начал заботливо осматривать его со всех сторон.

— Подруга, должно, — проговорил дед. — Вороны — они всю жизнь живут постоянной парой.

Анисим и Вася подняли свои котомки и зашагали возле речки. Скоро они нашли удобное для переправы место, срубили два дерева, сделали маленький плотик и переплыли на противоположный берег.

Выйдя на гарь, дед стал выбирать площадку для пасеки, а Вася задумал наловить к обеду рыбы. Накопав червей, он вытащил из кармана крючок с леской, привязал к длинной хворостине и вернулся к речке.

Не успел Анисим решить, где следует ставить избушку, а где омшаник, как до него донесся голос мальчика:

— Дед, смотри!

Анисим оглянулся вокруг, но ничего особенного не заметил.

— Перенес! — волнуясь, кричал Вася. — Здоровый ворон перенес через речку больного!

— Не может быть! — усомнился дед.

Прыгая через обгорелый валежник, он подбежал к внуку.

— Смотри! — показал Вася удилищем.

Обе птицы сидели на том обрыве, откуда упал в воду больной ворон.

— Вот ведь история!.. — развел руками старик. — Расскажи мне кто об этом — ни за что не поверил бы.

— Но почему они вернулись на старое место?.. — задумчиво спросил Вася.

— Почему — понятно, — ответил Анисим. — Этот берег открытый: от врагов спрятаться нельзя, от ветра укрыться негде. А на том — очень удобно: деревья, кусты…

Старик долго смотрел, как вороны медленно уходили в лесные заросли, потом сказал:

— Великий это закон — помогать друг другу в беде.

Анисим постоял на берегу, покурил и отправился на гарь заниматься своими делами. А Вася снова закинул в воду удочку.

Вечером, когда дед и внук возвращались домой, они взяли Дружка на сворку и далеко обошли то место, где сидел больной ворон.

Наблюдатель метеорологической станции Миша Соколов был молодой полярник. Он жил на далекой северной зимовке всего несколько месяцев. И уже через две — три недели после приезда Миша решил, что, живи он в тундре хоть еще двадцать лет, ничего нового, пожалуй, не увидит. Уж очень унылы и однообразны были эти места! Плоская серая низменность с чахлой растительностью, низкое серое небо, пенистый морской прибой, с грохотом бьющийся у береговых камней… Мало интересного!

Лишь весной, когда с юга «валом валили» перелетные птицы, тундра оживала. Кряканье, гоготанье, писк, свист сливались в шумный концерт, не умолкающий ни на минуту. Огромные гусиные стаи опускались у самой зимовки, и птицы вели себя здесь как дома, почти не боясь людей.

Это были горячие дни для орнитолога Василия Семеновича Котельникова. С ружьем, фотоаппаратом и записной книжкой он сутками бродил по тундре, наблюдая за жизнью пернатых и собирая различные коллекции. В свободное время Миша с удовольствием помогал ученому снимать шкурки птиц, писать к ним этикетки.

Однажды Миша сказал Василию Семеновичу, что хотел бы занести в свой дневник какое-нибудь интересное наблюдение, но, видимо, ничего не сможет подметить. Далеко уходить он не имеет возможности, а у зимовки все так однообразно…

Ученый улыбнулся и ответил:

— А вы присмотритесь повнимательнее кругом. Здесь интересное на каждом шагу.

Миша хотел было возразить, что он уже присматривался не раз, но промолчал. Кто знает, может быть, у исследователя природы должен быть какой-то особый глаз.

Прошло несколько дней, Миша успел уже забыть о разговоре с Василием Семеновичем, но он не забывал о своем желании.

И вскоре ему повезло.

За оградой метеорологической станции, на земле, устроили свое гнездо куропатки. Точнее — не устроили, а просто отыскали подходящую ямочку, натаскали в нее сухих травинок, и самка начала нести буровато-коричневые яйца.

Миша обнаружил гнездо случайно. Он проходил мимо ограды и едва не наступил на плотно прижавшуюся к земле серую курочку. Она вылетела из-под занесенного над нею сапога. Миша испуганно отпрянул назад, и это спасло гнездо.

В тот же день Миша увидел и самца. Его нетрудно было заметить, потому что он не сменил еще свое зимнее оперение. Маленький белый петушок то и дело мелькал среди кочек.

Можно было подумать, что будущее потомство нисколько не интересует самца. Он упорно держался в стороне от гнезда, словно не имел к нему ни малейшего отношения. Но так казалось лишь на первый взгляд.

Один раз над гнездом появилась пара серебристых чаек. Они летели низко, медленно, будто нехотя взмахивая крыльями, и зорко обшаривали воровскими глазами тундру. По всей вероятности, они заметили куропатку, потому что начали вдруг снижаться к самой земле, делая над гнездом короткие круги. Чайки явно намеревались полакомиться яйцами куропатки.

И тут откуда-то со стороны навстречу разбойницам взмыл петушок. Сердито нахохленный, он стремительно ринулся на противника. Миша невольно расхохотался: две большие чайки, не выдержав яростной атаки маленького петушка, поспешно улетели к морю.

Вскоре в гнезде появились птенцы. Теперь куропатке приходилось в поисках пищи часто отлучаться от своего многочисленного семейства. А белый петушок по-прежнему почти не появлялся у гнезда, отсиживаясь среди заросших карликовыми кустами кочек.

Мишу очень удивляло, что самец так долго не меняет зимнего наряда. Может быть, петушок поэтому и не подходит к гнезду, чтобы не привлекать к нему своим оперением врагов?

А найти его было очень легко. Остатки снега давно растаяли, тундра стала серо-зеленой, и как петушок ни старался укрываться в укромных местах, белые перья выдавали его с головой.

Как-то в ветреный день, закончив запись метеорологических наблюдений, Миша по привычке направился в ту сторону, где было гнездо куропаток. Но сделав несколько шагов, он в изумлении остановился. С петушком творилось что-то неладное. Он, словно подбитый, шумно порхал над самой землей, иногда садился на кочки и тут же снова поднимался в воздух. Однако в его суетливом, казалось, бестолковом полете можно было заметить явное стремление удалиться в сторону от гнезда.

«Кого-то отводит», — догадался Миша.

И верно, вскоре из-за кочек выпрыгнул песец и бросился вслед за петушком.

А петушка, казалось, совсем оставили силы. Он порхал перед самым носом своего врага. Песец несколько раз почти схватывал его, однако проворная птица ловко увертывалась и улетала дальше.

Внезапно рванул сильный порыв ветра. Это было как раз в тот момент, когда петушок взмыл перед пастью врага с земли. Птицу крутнуло, бросило назад, песец прыгнул к ней навстречу, и ветер понес над тундрой белые перышки…

Через минуту песец исчез со своей добычей среди камней.

— Подвел беднягу зимний наряд! — вздохнул Миша. — Будь петушок серым, песец его, пожалуй, и не заметил бы. Странно: почему самцы меняют зимнее оперение почти на месяц позже, чем самка?

Этот вопрос заинтересовал Мишу, и он задал его Василию Семеновичу. Ученый подумал и ответил:

— Тут, по-моему, есть две причины. Петушки на яйцах не сидят, значит, во время гнездования защитная окраска им менее необходима, чем курочкам. Вернее, совсем не нужна…

— Почему? — удивился Миша. — Ведь они гибнут из-за своих белых перьев! Вот и мой петушок…

— Он попался в зубы песцу, — продолжал Василий Семенович. — Но его семья осталась цела. И только из-за того, что песец заметил его первого. Получается, что белая окраска петушка сыграла для птенцов большую роль…

— Да-а, выходит так… — задумчиво проговорил Миша. — Он погиб ради жизни своих детей.

— Привал! — объявил мой проводник Иван Тульчин.

Он с видимым удовольствием снял с плеч увесистую котомку и бросил ее на землю.

Впрочем, я сказал не совсем точно. Земли вокруг нас не было ни горсти. Мы стояли среди тундры, и во все стороны от нас тянулись лужицы, мох, скрюченные кустики, кочки. Зыбкий тундровый покров хлюпал и чмокал под сапогами, мох и карликовые кустики погружались в воду при каждом шаге. Правда, часто под нашими ногами чувствовалось что-то твердое, надежное. Но мы знали, что это не почва, а лед, вечная мерзлота.

Обрадовавшись давно ожидаемой остановке, я тоже снял рюкзак и осмотрелся по сторонам. Впереди, в десятке шагов от нас, тихонько звенел ручей. Сбегая с еле приметной возвышенности, он терялся среди бесчисленных лужиц и озер. А дальше, насколько хватал глаз, тянулась все та же плоская низменность, без единого холмика и бугорка.

Выбрав более сухое место, Тульчин разжег походную спиртовку и занялся приготовлением обеда. Я начал делать очередную запись в путевом дневнике.

В тундре было тихо. Стояла середина лета, и птицы уже не пели своих песен. Только назойливо жужжал гнус, тучами носящийся в воздухе. Но в тундре человек так привыкает к этому непрерывному жужжанью, что перестает его замечать.

Сидя на высокой кочке, я опустил на лицо сетку от комаров и углубился в свои записи. Проводник молча наблюдал за горящей спиртовкой.

Вдруг я почувствовал, как Тульчин легонько тронул меня за рукав.

— Смотри! — шепнул он, указывая пальцем на другой берег ручья.

Я поднял голову.

В десятке шагов от нас к ручью спускался куличок-плавунчик. Маленький, чуть побольше воробья, он то исчезал среди скрюченных кустиков, то, легко вскакивая на кочки, на минутку застывал на месте, беспокойно оглядываясь назад. Время от времени куличок посвистывал нежно и призывно: «Кюи… кюи!»

«Кого он зовет?» — подумал я и в этот момент заметил трех птенцов, гуськом ковыляющих за папашей. Они забавно переваливались с лапки на лапку и никак не успевали за проворным отцом. Плавунчик терпеливо дожидался своих детей и, не давая им передышки, вел ближе и ближе к ручью.

Вот все семейство вышло на илистую косу, к самой воде. Плавунчик-отец, не останавливаясь, шагнул в крошечный заливчик и вмиг оказался посреди ручья. Здесь он задержался и начал посвистывать по-прежнему нежно, но все более настойчиво. Однако птенцы бестолково топтались на берегу, не то боясь воды, не то не понимая, чего хочет от них отец.

Нам с Тульчиным нетрудно было догадаться, в чем тут дело. Плавунчики — превосходнейшие пловцы. Этой особенностью они отличаются от прочих — своих собратьев-куликов. Плавунчиков можно встретить не только на тихой глади рек и озер, но и на бушующем море, за много километров от суши. Вышедшее к ручью семейство, по всей вероятности, гнездилось где-то неподалеку, и сейчас папаша намеревался преподать своему потомству первый урок плавания.

Между тем куличок, перестав напрасно звать к себе детей, выбрался на берег. Теперь вид у него был довольно сердитый. Потоптавшись, нахохлясь, возле притихших птенцов, он вдруг толкнул одного из них в ручей. Бедняга птенец пискнул, неумело побарахтался в воде и поспешно выкарабкался на илистую отмель.

Я едва не расхохотался. «Урок плавания» проходил явно безуспешно! По всей вероятности, это понял и плавунчик-папаша. Призывно свистнув, он повел семейство вверх по берегу.

Решив, что кулички направились обратно, я снова склонился над тетрадью. Тульчин начал помешивать ложкой в кастрюле.

Прошло несколько минут. Переворачивая дописанную страницу, я глянул в сторону ручья и от удивления даже привстал. Все три птенца плыли вдоль берега на приличном расстоянии друг от друга, а отец, носясь по воде взад и вперед, казалось, подбадривал каждого из них.

Только теперь я понял, почему плавунчик повел птенцов вверх по ручью. Выше берег был совершенно отвесный — вскарабкаться на него из воды кулички не могли. Столкнутые настойчивым папашей в ручей, они невольно должны были проделать вплавь довольно длинный путь до более удобного места.

У илистой отмели семейство вылезло на сушу и как ни в чем не бывало в том же порядке побрело в тундру.

Плавунчик все-таки преподал своим птенцам не совсем приятный, но необходимый урок.

Сентябрьским днем у реки работала бригада плотовщиков. Бревно за бревном сталкивали они в воду, чтобы связать новый плот.

Берег реки был загроможден штабелями соснового леса. Они тянулись высокими, длинными рядами, и между ними были оставлены лишь узкие проходы для спуска к реке.

По одному из таких проходов на берег вышел гусак. Он приковылял из села, что раскинулось почти у самого края обрыва. Беспокойно топчась у воды, гусак то и дело поглядывал на небо и время от времени тревожно гоготал.

— А ведь это мой, — узнал гусака один из рабочих. — Ишь, беспутный! Опять отбился от гусей.

— Он у тебя какой-то интересной породы; похож на дикого, — заметил его товарищ.

— Так он и есть дикий, — объяснил хозяин. — Весной принесли ребятишки с болота гусиное яйцо. Жена в это время гусыню на яйца садила. Ну и подложила под нее находку…

Рабочие снова занялись своим делом. А гусак все топтался беспокойно на берегу, то подходя к самой воде, то поднимаясь на обрыв.

Это были дни, когда дикие гуси, чуя приближение зимы, улетали на юг.

В голубом небе то и дело проплывали длинные цепочки их стай, и в неподвижном осеннем воздухе далеко разносился приглушенный расстоянием деловитый гогот. Всякий раз, когда над рекой появлялась новая стая, гусак вытягивал шею и кричал громко, призывно.

Но вот из-за леса показалась еще одна стая. Она летела совсем низко. Казалось, что можно было пересчитать маховые перья в крыльях каждой птицы.

И тут гусак, неуклюже разбежавшись по гальке, поднялся в воздух. Он сделал полукруг, набирая высоту, потом направился наперерез стае.

Плотовщики прекратили работу. Все с интересом ждали, что будет дальше.

А гусак, часто взмахивая крыльями, уже сближался со стаей. И только теперь всем стало видно, как тяжело и неуклюже он летит, как некрасив он в воздухе по сравнению со своими дикими собратьями.

— Э-эх, толстозадый! — с явной ноткой презрения проговорил рабочий, спрашивавший о породе гусака. — Обрубила твои вольные крылья сытая жизнь, не летать тебе под небесами! Правильно говорится: гусь свинье не товарищ…

— Рано точку поставил, — возразил другой плотовщик. — Видишь: он уже стаю догнал. Теперь улетит!

Но гусак не улетел. Уже совсем было пристроясь в хвост цепочке, он начал отставать и, видимо израсходовав все свои силы, стал снижаться. Некоторое время он все еще летел вслед за стаей, но когда разрыв стал слишком большим, гусак свернул в сторону реки и упал на воду.

Течением его вынесло снова к плотбищу. Здесь он выбрался на берег, отряхнулся. Затем, тяжело переваливаясь с боку на бок, заковылял в село.

В вышине по-прежнему плыли стаи перелетных птиц. Но гусак уже не смотрел в небо…

Рысь завела нас в незнакомый лес. Раненная, двое суток шла она по лесным трущобам, оставляя на снегу кровавый след. Мы с лесником Максимычем неотступно преследовали ее, несколько раз видели совсем близко, но стрелять не удалось. Наконец она выбилась из сил, и мы ее настигли. Максимыч стал на колено и выстрелил. Рысь медленно вытянулась, ткнулась мордой в снег.

Когда цель была достигнута и больше некуда было спешить, мы почувствовали, что страшно устали. Хотелось упасть на снег и лежать бесконечно долго, ни о чем не думая, ни о чем не заботясь…

Не торопясь сняли мы с рыси шкуру и осмотрелись по сторонам. Кругом угрюмо щетинился хвойный лес, царила мертвая тишина. Низко висело пасмурное небо, с севера дул ледяной ветер.

— В какую сторону идти? — спросил я с тревогой у Максимыча.

Охотник растерянно пожал плечами.

— Пойдем назад по своим следам, — предложил я.

Максимыч посмотрел на небо, покачал головой:

— Ночью будет пурга. Следы заметет.

Мы тронулись наугад.

— Тут где-то должна быть деревня. К вечеру выйдем, — успокаивал меня охотник.

Но по тону его я чувствовал, что он не очень-то в это верит…

К вечеру мы никуда не вышли. Бесконечно тянулся мрачный лес, нигде не было видно ни малейшего просвета. Качаясь, глухо шумели верхушки деревьев; сквозь ветки просеивался мелкий, колючий снег.

Темнело.

Максимыч остановился, снял с плеча ружье.

— Придется располагаться на ночевку, — решил он.

— Видимо, так… — уныло согласился я.

Мы сошли с лыж, начали притаптывать хрустящий снег.

В это время над лесом промчался тетерев. Мелькнув на сером небе, он исчез за верхушками.

Максимыч быстро выпрямился:

— Откуда он летел?

— Не заметил, — равнодушно ответил я.

— Эх, ты!.. — укоризненно сказал охотник.

— Не все ли равно — откуда! — обиделся я.

Максимыч окинул меня уничтожающим взглядом и с видом человека, не желающего тратить слова на доказательство очевидной истины, отвернулся.

Тут над нами снова пронеслась стайка косачей.

Охотник весело хлопнул рукавицами:

— Становись на лыжи! Идем!

Я с неохотой повиновался, и мы тронулись в ту сторону, откуда летели тетерева.

Прошло около часа. Наступила ночь, а лесной глухомани все не было конца.

— Вот так приметы!.. — проворчал я.

Максимыч молчал.

Начиналась пурга. Кругом стояли гул, треск, рокот…

Вдруг между деревьями неясно забелело широкое пространство.

Мы ускорили шаг и вышли в поле. Впереди, сквозь завесу метели, мелькнули огоньки деревни.

Максимыч хлопнул меня по плечу:

— Что теперь скажешь?!

Я промолчал.

У деревни, поправляя на спине рысью шкуру, охотник как бы случайно заметил:

— В поле скирды стоят, эвон! На день тетерева на них вылетают. Наедятся — ночевать опять в лес подаются. Зря они не летают…

Максимыч вскинул на плечо ружье и, уже не скрывая своего торжества, продолжал:

— Косач не дурак, чтоб зря летать. Не-ет, он умней иного охотника! Да что там! Настоящий охотник — он всякий пустяк примечает, понимает что к чему. А другому разжуй, в рот положи, и то он проглотить не сумеет. А туда же, в тайгу еще суется… На печке сидеть такому ротозею!

Я еще спал, когда Максимыч, красный от мороза, вошел в избу и начал меня тормошить:

— Вставай! Вот соня… Посмотри в окно, погода-то какая! Я уже всю тайгу обошел. Ночью в деревне волки были. На дневку в Пойменском логу залегли…

После завтрака, взвалив на плечи катушки с флажками, мы тронулись к Пойменскому логу.

Погода действительно стояла хорошая. С вечера выпал легкий снежок, к утру подморозило — была чудная пороша. Дым из труб тянулся вверх ровными колоннами, растворяясь в безоблачном бледно-синем небе. По снежному покрову поля вдаль убегала синяя лента дороги; у самого горизонта по ней двигались черными точками подводы.

Мы вошли в лес. Голые березы, опушенные инеем, казались призрачными; гнулись к сугробам еловые ветки, покрытые шапками снега. Между стволами мелькнул пестрый дятел, из-под снега с шумом вспорхнули рябчики.

— Смотри! — дернул меня за рукав Максимыч.

Дорогу пересекал волчий след.

— Один? — спросил я.

Охотник покачал головой:

— Три. Гуськом шли.

У Пойменского лога мы остановились, сняли с плеч катушки.

— Тяни полукругом до ручья, там жди меня, — шепнул Максимыч.

Цепляя бечевку за сучья и кустарник так, что красные флажки свешивались над самым снегом, он двинулся в сторону.

Красные флажки вызывают безотчетный страх у волков и лисиц. Только в самых редких случаях выходят они из круга, обтянутого флажками. Вот почему охотник торопился «обложить» волчью дневку.

Скоро я размотал свои катушки и остановился у засыпанного снегом ручья.

Было тихо. С елки упал ком снега, в воздухе засверкали разноцветные блестки. На высокую березу опустились несколько тетеревов. Вытянув длинные шеи, птицы закачались на гибких ветвях. Где-то беспокойно застрекотала сорока.

Я сел на пень, стал обдумывать, как будет удобнее «взять» волков.

Вдруг из леса донесся сердитый голос Максимыча:

— Иди сюда!

«Что он кричит так громко?» — подумал я с удивлением и, став на лыжи, торопливо заскользил вперед.

Охотник стоял у свежих, «тепленьких» волчьих следов: звери ушли у нас из-под носа.

— Кто же их испугал? — недоумевал я.

— Слышал, сорока стрекотала? Чтоб ей!..

Я пожал плечами:

— При чем тут сорока?

— Как — при чем? Такая уж вредная птица! Увидит охотника — сейчас же кричит на весь лес по-своему: дескать, берегитесь! А звери ее понимают.

Максимыч сердито плюнул и начал сматывать флажки.

Осень подкралась незаметно. Ударили утренники, пожелтел лес. Поля покрылись суслонами, на токах день и ночь гудели молотилки. Воздух наполнился запахом соломы, овощей, увядающих листьев…

— Хорошая осень! — восторгался мой сосед Иван Ильич. — Погода золотая, урожай богатый…

— И дичи много, — вставил я.

— Много, — согласился сосед. — Был я вчера в одном месте. Вот уток-то!.. Девять кряковых принес!

— Де-вять?! — изумился я. — Иван Ильич, где это место?

— На лывах.

— A-а… Бывал я там.

— Ну что?

— Посидел, посидел, да и ушел с пустыми руками.

— Значит, место плохое выбрал. Пойдешь со мной?

— Пойду, — согласился я.

Вечером мы были на лывах — крошечных заболоченных озерцах, у берегов заросших камышами и осокой. Разделенные сухими гривами[10], они тянулись полосой к топким и непроходимым торфяным болотам.

Я сел у широкой лывы, густо заросшей кустами. Иван Ильич выбрал маленькую, пересеченную частыми гривками.

— Иди ко мне! — звал он. — Уток на двоих хватит!

Я не пошел: мне мое место казалось лучше.

Начало смеркаться.

Затихли дневные птицы, лес наполнился загадочными звуками. На высокий пень бесшумно опустилась сова. Над водой мелькнула летучая мышь.

В воздухе раздался характерный посвист крыльев: утки вылетали на ночную кормежку.

Там, где сидел Иван Ильич, один за другим грохнули два выстрела. В вечерней тишине было слышно, как бросилась в воду собака. Над болотами запахло порохом.

Я взвел курки. Казалось, вот-вот в бледно-розовом отсвете вечерней зари мелькнут знакомые силуэты крякв…

Иван Ильич снова выстрелил. Моя собака нетерпеливо заворочалась в кустах.

«Прилетят!» — успокаивал я себя.

Но уток не было.

А Иван Ильич все стрелял и стрелял.

Наконец надо мной пронесся одинокий чирок. Я выстрелил, и он упал в камыши.

Однажды Максимыч, встретив меня на улице, сообщил:

— На прошлой неделе вывез я в поле падаль, устроил лабаз. Думал — волки придут. А волков этой зимой и днем с огнем не сыщешь! — И, пряча в усах улыбку, добавил: — Сегодня ночью лиса там была…

Я насторожился.

— Подкараулим? — предложил Максимыч.

— Конечно! — подхватил я.

— А приходилось тебе бывать на лабазе? — спросил охотник.

— Нет, — сознался я.

— То-то! Слушай, что буду говорить, да на ус мотай! — И Максимыч начал посвящать меня в тайны охоты на лабазе — Самое главное — тишина. Кашлять и разговаривать нельзя, курить нельзя, ходить по снегу нельзя…

— Как это не ходить? — перебил я. — У нас крыльев нет.

Максимыч стукнул меня пальцем по лбу:

— Соображать надо! Зверь боится следов человека. А мы поедем верхом на конях, с седел заберемся на лабаз, кони же пойдут дальше. Понял?

Я кивнул головой, втайне досадуя, что сам не додумался до такой простой вещи.

На заходе солнца мы выехали из деревни. За спиной у Максимыча сидел сынишка Павка — он должен был отвести коней обратно.

Долго ехали по полю, спустились к перелеску. Тут охотник молча показал в сторону: снег был прострочен ровным пунктиром лисьих следов.

В двух десятках шагов от падали росло несколько густых елок. Между ними был искусно замаскирован деревянный помост — лабаз, на который мы и взобрались с седел.

И вот затихло вдали звяканье стремян, в сумерках расплылся горизонт. Среди елок прорезался рог луны. Мы остались одни среди тишины и безлюдья.

Максимыч долго усаживался, кутался в собачью доху, обламывал веточки. Я положил двустволку в развилину сучьев.

Подмораживало. Снег из розово-белого превратился в светло-синий. Из перелеска выползла темь. В поле, на дороге, слышался скрип полозьев.

— Хочется курить… — чуть слышно шепнул я.

Максимыч погрозил пальцем.

Время тянулось медленно. Затекли согнутые ноги, стала ныть поясница. Хотелось спрыгнуть вниз, походить по хрустящему снегу.

Поле и перелесок окутала ночь. Напрягая зрение, мы всматривались вперед. Казалось, что вот-вот мелькнет темно-серый силуэт лисицы, зашуршит снег. Я взвел курки, удобнее положил ружье.

Шли часы. Лисицы не было. Мы устали прислушиваться к случайным шорохам и уже не вздрагивали, когда мимо бесшумно проносилась сова.

— Не придет! — махнул рукой Максимыч и, прислонясь спиной к стволу дерева, стал дремать.

Я последовал его примеру…

На восходе солнца подъехал Павка. Мы опустились в седла, с наслаждением стали на стременах.

— В чем же дело? — недоумевал Максимыч.

Отъехали в сторону, и нам бросился в глаза свежий лисий след: он тянулся прямо к падали, затем круто поворачивал и снова скрывался в перелеске.

— Испугалась, — сказал Максимыч. — Чего?..

И вдруг он присвистнул и, обернувшись ко мне, укоризненно покачал головой:

— А еще охотник!..

Я посмотрел вниз. Там, где лиса бросилась в сторону, на снегу лежала спичка.

— Ты? — спросил Максимыч.

— Да, — ответил я, вспомнив, что вчера вечером, закуривая по дороге, спичку бросил в сторону.

Я не знал, куда деваться от досады.

А Павка всю дорогу хохотал и трунил:

— Лисица-то хитрее вас оказалась!..

Мы с Павликом собирались на рыбную ловлю. Накопали червей, собрали удочки, взяли по ведерку для улова.

— Пошли! — скомандовал я тоном старшего.

У ворот нам встретилась старушка-соседка. Подгоняя хворостинкой гусей, она, подслеповато щурясь, посмотрела нам вслед и пожелала:

— Наловить вам по полному ведру!

— Спасибо, бабушка, — ответили мы.

Сидевший на лавочке дед Илья сказал:

— Павлик наловит, а Николай — нет. Зря и ведерко берет!

Я обиделся: с чего это дед взял? Павлик и удить-то не умеет, только разговаривает да шумит. Если б дед знал это, то не стал бы так говорить…

Мы вышли за околицу и по лесу спустились к реке.

На берегу тихой заводи выбрали себе места и забросили удочки. Чуть слышно плеснули грузила, зеркальную гладь всколыхнули легкие круги, и все смолкло.

Я смотрел в воду. Там отражались деревья и бескрайное небо с белыми облаками.

— Клюнуло! Клюнуло! — закричал вдруг Павлик и выбросил на песок большого окуня.

«Сейчас клюнет и у меня», — подумал я и склонился над удочкой.

— Какой большой! — кричал Павлик. — Я думал, что леску порвет!

— Тише! — рассердился я. — Рыбу пугаешь.

— Она меня не боится, — ответил Павлик.

И действительно: он то и дело выдергивал из воды окуней. Пока я поймал одного, у него было уже больше десятка.

— Дед правду сказал! — радовался Павлик.

— Просто тебе попалось хорошее место! — буркнул я с завистью.

— Давай поменяемся, — великодушно предложил Павлик.

— Давай! — согласился я.

Мы поменялись. И странно: у Павлика опять начался клев, а мой поплавок лежал, как примерзший. От досады я готов был плакать…

Кончили мы ловлю почти так, как предсказал дед: у Павлика было полное ведерко, а у меня улов едва закрывал дно…

Подходя к дому, мы опять встретили деда Илью.

— Ну как? — поинтересовался он.

Мы показали ведерки.

Увидев мой улов, дед покачал головой и лукаво улыбнулся:

— Так и не понял, в чем дело?

— Нет, — ответил я.

Дед указал пальцем на мое удилище:

— Белое.

— Только что сделал, — сказал я.

— И рубашка у тебя белая, — продолжал дед. — А у Павлика и удилище черное, и рубашка серая. Соображаешь?

— Что-то не пойму…

— Рыбу пугает белый цвет, — объяснил дед. — Твою удочку и рубашку она небось шагов за двадцать обходила.

— А Павлик все время разговаривал! — пытался я возразить.

— Разговор почти не мешает ловле, — продолжал дед. — А вот движений рыба боится. Ты попробуй: стань на берегу и стой; выплывет рыба — начни говорить: ей хоть бы что… А махни рукой — только ее и видел!

— Что ж ты раньше меня этому не научил! — сказал я.

Дед засмеялся:

— Так будешь лучше помнить. Не помучишься — не научишься!

Во время зимних каникул я приехал в деревню. После шумного города все здесь казалось необычным: и постоянная тишина, и высокие, никем не истоптанные сугробы, и волчий вой по ночам, и засыпанные снегом, безжизненные поля, и лес…

Впрочем, мертвым казалось все только на первый взгляд. Выйдя за деревню, я увидел, что везде шла обычная зимняя жизнь: в мелколесье с шумом летали рябчики, у срубленных осинок снег был примят зайцами, на каждом шагу попадались следы горностаев.

Я достал из кладовой капканы и, привязав к их тарелочкам излюбленную пищу горностаев — мышей, насторожил капканы там, где встречалось больше всего следов.

— Завтра приду с добычей! — сказал я отцу за ужином.

— Не хвались, — сдержанно заметил отец.

Но я был уверен в успехе.

Каково же было мое удивление, когда утром, обойдя капканы, я увидел, что все они пусты! А свежих следов было так много… К одному капкану горностай подошел совсем вплотную и вдруг, чего-то испугавшись, прыгнул в сторону и ушел.

— Ну, как дела, охотник? — встретил меня отец.

Чуть не плача с досады, я рассказал о неудаче.

— А правильно ты насторожил капканы? Снегом засыпал? Только мышка сверху?

— Засыпал.

— Возле капкана своих следов не оставил?

— Нет… С лыж не сходил.

— Не понимаю… — развел руками отец.

Мы еще раз обошли капканы. Отец только пожимал плечами. И вдруг он хлопнул себя по лбу:

— А мышей как привязывал? Голыми руками?

Я кивнул головой.

— Так и есть… Нельзя!

— А как же? — растерялся я.

— В рукавицах! — ответил отец. — Рукавицы и капкан надо натереть хвоей: она запах человека отбивает. А тронешь голой рукой приманку — пропало дело, горностай не возьмет. Нюх у них острый!..

После этого все долго смеялись над моим хвастовством. Но обижаться не приходилось: охотничий опыт дается не легко!

Отправил меня колхоз с Иваном Кузьмичом, соседом, в тайгу за кедровыми шишками. Насушили мы сухарей, всякий дорожный припас заготовили. Наутро выезжать решили.

А ночью у Кузьмича беда приключилась: забралась в сени свинья, выволокла сухари во двор да чуть не все и съела.

Здорово рассердился сосед, даже палкой хотел побить виновницу, но она шмыг в калитку — только ее и видели!

Смех меня разобрал, а Кузьмич ругается:

— Свинья, по-свински и делает! Всю поездку нам расстроила!

Перестал я смеяться. В самом деле, не поедешь в тайгу без сухарей. Пока снова наготовишь — три дня пройдет. А тут погодка золотая установилась, каждый час дорог.

— Знаешь, — говорю, — Кузьмич, что я надумал? Пойдем мы налегке, пешком, а припас ребята после привезут. Жалко время зря проводить!

Так и сделали. Взяли в котомки немного продуктов, закинули за плечи ружья и отправились.

Кедровая падь, где каждый год мы шишковали, далеко была, два дня идти пришлось. Но мы и еще столько шли бы о удовольствием. Так хорошо осенью в тайге, что и передать трудно! Лес будто горит весь: тут и красная, и желтая, и оранжевая краски; куда ни глянешь — ягодные кусты от спелых кистей гнутся, а воздух такой легкий да пахучий, что человек будто молодеет от него.

Год выдался урожайный. Как ударишь колотушкой по дереву — шишки, ровно град, наземь падают. Успевай только изворачиваться, чтобы по лбу не стукнуло.

Начали мы шишковать и не заметили, как неделя пролетела. Продукты наши кончались, осталось всего несколько сухариков, а ребят все нет. Кузьмич совсем забеспокоился: уж не случилось ли какого несчастья в дороге?

— Не волнуйся, — говорю ему. — Все будет в порядке. Не знаю, как твой Сергей, а мой Павел — опытный таежник.

Слушает меня сосед, а сам вздыхает:

— Мало ли чего в тайге бывает!..

Лег я спать, а Кузьмич так и остался у костра. Просыпаюсь около полуночи — он все еще сидит.

— Не берет меня сон, — говорит. — Чует душа неладное…

Отошел я от костра, прислушался: тихо. С дерева лист сорвался, и было слышно, как цеплялся он за сучки, пока не упал на землю. А потом вдруг на дальнем болоте разом тревожно закричали журавли. Ночь была лунная, и я видел, как пролетели они в стороне беспорядочной стаей.

Вернулся я тут к товарищу и говорю:

— Кипяти чай, ребята едут!

Прислушался Кузьмич, покачал головой:

— Ни звука…

— Правильно, еще не слышно. Они сейчас на гати, что через болото.

— Да ты откуда это знаешь?

— Журавли рассказали.

— С тобой серьезно, а ты…

— И я не шучу. Подумай-ка: кто сейчас мог вспугнуть журавлей? Лиса либо волк. А звери эти в глухой тайге не живут. Значит, ребята.

Махнул Кузьмич рукой и опять голову повесил.

— Ну, — говорю, — если ты не хочешь вскипятить для хлопцев чаю, то я этим займусь.

Принес воды, повесил над костром чайник. Потом отошел в сторону, стал рубить кедровые ветки для постели ребятам. Вдруг слышу — кричит Кузьмич:

— Едут! Едут!

И в самом деле, издали конский топот донесся. А вскоре и всадники на поляне показались.

Журавли не подвели!

Про некоторых охотников говорят: «Он зверя нюхом чует». Такой отзыв — лучшая похвала следопыту. Не потому, конечно, что у таежников и в самом деле нюх особый. Нет, это значит, что охотник умеет видеть и разгадывать неприметные для других следы.

Был у меня случай, когда нашел я волка по шерстинке, которую он оставил на еловом сучке. Произошло это так.

Шел я по лесной опушке. Вдруг слышу: грохнул в поле выстрел. Как раз в той стороне, где пастухи стерегли овец. «Не иначе, — думаю, — как подпасок Ленька по воронам палит».

Перебрался через ручей, что протекал у леса, и тут заметил: висит на сухой ветке волчья шерстинка. Да так непрочно держится, что вот-вот, кажется, упадет на землю.

Удивился я: как она до сих пор не сорвалась? В это время слегка дунул ветер, шерстинка и в самом деле полетела в сторону.

— Интересно! — сказал я громко и задумался.

Не потеряна ли она зверем всего несколько минут назад? Уж не по волку ли стрелял пастух?

Стал я осматривать землю. Никаких следов! Везде — опавшие листья, бурая трава, мох. Самая безопасная для зверя тропа.

Тогда я направился к ручью. Если хищник бежал с поля, то ручья он миновать не мог. А там, на берегах, была илистая почва, и на ней-то уж обязательно должны остаться отпечатки лап.

Догадка оказалась правильной. Не сделал я и двух десятков шагов, как заметил на мокром песке волчьи следы. Они были совсем свежие: вода, просачиваясь сквозь грунт, не успела еще заполнить углубления до краев.

На другом берегу следы опять потерялись. Но зато увидел я на желтых листьях капли крови. И чем дальше шел, тем чаще встречались на земле темно-красные пятна. Было ясно, что зверь получил тяжелую рану.

Волк, не слыша за собой погони, должен был скоро лечь. И мне теперь оставалось только одно: двигаться бесшумно, чтобы подойти к нему на расстояние выстрела.

По-видимому, долго бы пришлось мне преследовать хищника, если бы не помог бурундук. В глухой чаще вдруг качнулась ветка, и проворный зверек с цоканьем вскочил на дерево. Бурундука кто-то испугал.

Я взвел курки и стал подкрадываться к подозрительному месту. А когда подошел совсем близко, из-за куста, треща сучьями, метнулся громадный волк.

Скрыться зверю не удалось: пуля навылет пробила ему голову.

Мы подъезжали к прииску. Шоссейная дорога, огибая сопку, по широкому мосту пересекала речку и вела в поселок. Мимо нас то и дело проносились автомобили, обдавая пылью и запахом бензина.

— Сверни к речке, — тронул меня за рукав мой спутник, горный десятник Матвей Иванович.

Я натянул вожжи, и двуколка, врезаясь шинами в песок, мягко скатилась к воде.

Мы напились холодной воды, умылись и присели в тени берез.

Матвей Иванович долго смотрел на копры шахт, на белые домики поселка, на драгу[11], гремевшую бесконечной вереницей ковшей.

— Давно ли было: глушь, тайга… — произнес он. — А теперь…

— Правда, что вы открыли этот прииск? — спросил я.

— Правда, только не совсем. До меня золото нашли утки.

Я вопросительно посмотрел на собеседника.

— В ту пору никто не думал, что здесь есть золото, — начал Матвей Иванович. — Я жил в деревне, километров пять отсюда, занимался охотой.

Часто бывает, что осенью утки вылетают для кормежки на неубранные поля. Так было и у нас: в тот год с уборкой урожая запоздали, и утки по вечерам валом валили в поле. Я их стрелял из шалаша и с подхода, добыча всегда была хорошей.

Однажды жена стала потрошить убитую утку. Вдруг зовет меня: «Матвей, смотри!»

Вижу: в разрезанном зобу, среди маленьких камешков, желтые металлические крупинки. Взял на руку — тяжелые. Неужели, думаю, золото? Достал азотной кислоты, бросил в нее крупинки — не чернеют. Значит, в самом деле золото!

Стал я тут решать трудную задачу: где утка нашла эти крупинки? Могла она проглотить их возле нашей деревни, но могла найти и в другом месте. Кто знает, где она провела прошлое лето?

Пришлось мне превратиться в следопыта.

Дело было поздней осенью, и уже почти невозможно было отличить старых уток от молодых. Но все-таки по окраске некоторых перьев я решил, что убитая кряква — из летнего выводка. Это сразу упростило задачу. Молодая утка не могла быть нигде дальше нашего района.

Теперь оставалась вторая, не менее трудная загадка. В нашей местности сотни болот, маленьких озер, ручьев и речек. Где, в каком месте кряква нашла золото?

Я стал наблюдать за путями вечернего перелета. И тут оказалось, что на тот участок, где я охотился, утки прилетали всегда из одного места: из-за невысокой сопки. На другой вечер стал я на эту сопку — вижу, летят из-за торфяных болот. В следующий вечер пошел за болото… Так, мало-помалу, добрался до этой речки. Речка поросла камышами, в берега врезались тихие заливы. Для утиных выводков лучшее место и придумать трудно.

Ковырнул палкой берег — под перегноем песок, мелкая галька.

«Здесь!» — говорю я себе.

Сходил за лопатой, лотком. Уже стемнело, а мне не терпится. Развел костер, стал копать. Промыл один лоток, подошел к огню: золото! Точь-в-точь такие же крупинки, как в утином зобу…

Матвей Иванович долго чертил на песке какие-то линии, потом, вставая, закончил:

— В прошлом году над речкой еще стоял шалаш, в котором я жил. Теперь сломали… А как все изменилось!.. Кажется, недавно было, а местность не узнать!

И он с улыбкой снова посмотрел на копры шахт, на белые домики поселка, на грохочущую в речном заливе драгу.

В поисках рыбного места я долго бродил по извилистым берегам лесного озера. Но мне не везло: попадались только мелкие караси.

Наконец я остановился близ устья маленького ручейка. Здесь высокий лес, склонясь над водой, закрывал небо, и у берега стояли полумрак и прохлада. Журчал ручей, звенели комары.

Я осмотрелся вокруг и тут заметил на берегу ручья, у толстого пня, рябчика. Он сидел неподвижно возле самой воды и, казалось, дремал.

В это время поплавок моей удочки нырнул, и я выбросил на песок большого окуня. И не успел еще снять его с крючка, как начала стремительно разматываться жерлица.

Клев был на редкость хороший, и я, войдя в азарт, забыл обо всем на свете…

Закончив ловлю, я вспомнил о рябчике и посмотрел на берег ручья. Теперь там были две птицы. Обе они казались спящими.

Я не стал их пугать и ушел домой.

На другой день пришлось мне быть на этом месте с Максимычем. И как я удивился, когда опять увидел у ручья, возле того же пня, рябчиков!

— Почему они прилетают на одно и то же место? — обратился я к старому охотнику.

— А где бы ты хотел видеть их завтра? — вместо ответа спросил Максимыч.

Я решил, что он хочет отделаться шуткой, и, тоже шутя, указал пальцем:

— Вон у той кривой елки. — Затем, усмехаясь, добавил: — Видно, и тебе, Максимыч, не все лесные тайны известны!

Охотник улыбнулся и молча пошел дальше.

На другой день он спросил меня:

— Не был у ручья?

— Нет.

— Сходи…

Я отправился. Тихо прошел по берегу озера, выглянул из-за кустов… Рябчики сидели у кривой елки!

— Ну как? — встретил меня дома Максимыч, отрываясь от чистки ружья.

— У елки… — ответил я смущенно.

Охотник кивнул головой и снова взялся за ружье.

Мне хорошо была известна манера Максимыча: выкладывать свои «секреты» только после того, как неопытный охотник вдоволь поломает над ними голову. И я не стал приставать к нему с расспросами.

Но он, видимо, заметил на моем лице такое недоумение, что на этот раз изменил своему правилу. Протирая тряпочкой стволы, охотник заговорил:

— Любят рябчики слушать, как журчит вода. Иной полдня просидит у ручья. А тот ручеек, что у озера, — тихий, еле течет. Он и не журчал бы, если б его не запрудило валежником.

— Правильно! — вспомнил я. — Вчера валежник в ручье был как раз против толстого пня.

— А сегодня?

— Сегодня… возле елки. Как он туда попал?

— Над этим уж я потрудился, — ответил Максимыч. — Вчера вечерком перетащил. А вслед за плотиной перекочевали и рябчики.

Было морозное утро. Звонко скрипел под лыжами снег, с треском ломались сучья кустарника. То и дело приходилось растирать рукавицей щеки.

Продрогший возвращался я с охоты, торопясь в теплую избу, к кипящему самовару.

Вдруг над лесом пронесся тетерев, круто свернул на опушке и сел на вершину березы, совсем близко от меня.

Я просунул ружье сквозь куст, за которым стоял, и выстрелил. Тетерев удивленно вытянул шею и остался на месте. Я взвел другой курок, тщательно прицелился и снова выстрелил. Косач только беспокойно пошевелился.

«Что это значит?..» — изумился я и выстрелил в третий раз. Тетерев поднялся и как ни в чем не бывало улетел.

Я вышел из-за куста, измерил расстояние: до березы было только сорок шагов…

Дома я рассказал про этот случай Максимычу.

— В грудь стрелял? — спросил он.

— В грудь.

— Так… Мог бы еще раз пять бухнуть!

— Как — раз пять?..

— Обыкновенно.

Охотник помолчал, пряча в бороде улыбку; затем, видимо вдоволь натешась моим неведением в таком понятном для него деле, начал:

— Как-то приходит ко мне один парень и говорит: «Помоги моему горю: ружье живит. Стрелял, стрелял по косачам, ни одного не убил. Что случилось — понять не могу…»

— В чем же было дело?

— Косачи зимой бронированные! — рассмеялся Максимыч. — У тетерева-глухаря перья в мороз крепкие, ровно стальные. Сбоку стрелять надо, сзади. А в грудь — дробь рикошетит. Пустая трата зарядов.

Поздней осенью, когда на озере появились забереги и в воздухе завихрилась снежная крупа, колхозные рыбаки закончили свою работу. Засолили последний улов, бочки вкатили в сарай, на дверь повесили замок и ключ отдали сторожу Макару.

— Карауль! — сказал бригадир. — До первопутка. Вывалит снег — приедем.

Оставили деду старое шомпольное ружье и ушли в деревню.

Тихо стало на берегу. Даже звери и птицы и те, казалось, попрятались от наступающей стужи. Только изредка трещали от волн забереги да глухо шумел лес.

Заскучал Макар: заняться нечем, словом перемолвиться не с кем. На много-много километров кругом — ни души. Даже собака сорвалась с привязи и убежала за рыбаками.

Пробовал дед заняться охотой, да ничего не получилось. Далеко отойти от склада нельзя, охранять надо — неровен час, забредет какой-нибудь медведь-шатун, да и начнет разбивать бочки… А у самой избушки — какая уж там охота!..

Но один раз повезло старику. Выглянул он в окно, а возле сарая зайчишка прыгает. Приоткрыл дед раму, просунул в щель ствол да как трахнет! Наповал уложил.

Обрадовался Макар добыче. Ведь, как-никак, мясо! Очень уж надоела одна рыба.

Нажарил дед зайчатины, поужинал, а остатки поставил на подоконник. «Пусть застынет, — решил он. — Утром подогрею и позавтракаю». Обошел склад, покурил и лег спать.

Среди ночи в окне вдруг зазвенело стекло. Макар вскочил и, ничего не соображая, долго не мог нашарить в темноте ружье. А когда наконец нашел, вокруг уже было тихо. Только ветер с легким шорохом перекатывал через крышу сухой снег.

На полу, меж осколков стекла валялась миска. Жареная зайчатина исчезла.

«Не иначе — медведь!» — решил Макар и, кое-как починив окно, до утра не спал. Сидел с ружьем и ждал, что зверь вот-вот вернется. Но он не пришел.

Когда рассвело, стал дед искать следы зверя, но за ночь их засыпало снегом.

Следующей ночью Макар часто просыпался, прислушивался. Несколько раз выходил к складу. Все было спокойно. И только когда дед стал готовить завтрак, то обнаружил, что из сеней исчезло сало. Значит, опять зверь! Но как он туда пробрался?.. Долго думал Макар и наконец догадался. Ночью, когда он обходил вокруг склада, дверь сеней оставалась открытой. Этим моментом и воспользовался зверь.

Искал, искал дед след, да так и не нашел: опять замело. И, уже возвращаясь назад, в мелком ельнике случайно наткнулся на сало. Мерзлые куски его валялись на снегу грязные, обмусоленные.

«Чудно! — покачал головой старик. — Что это за зверь, коли мерзлого, сала не мог разгрызть?..»

Дня два после этого прошли спокойно. По ночам никто не появлялся.

«Знать, ушел», — думал Макар.

Как-то поздно вечером дед вдруг услышал: кто-то царапает когтями крышу.

«Зверь!» — догадался старик.

Взял ружье, тихо вышел из избы. Осторожно высунулся из-за угла, поднял вверх голову. Зверь беспокойно метался по крыше, стараясь попасть на чердак, где висела копченая рыба.

Макар вскинул ружье и выстрелил. Зверь упал с крыши на снег. Это была лиса.

«Вот те раз! — удивился старик. — Говорят, что нет зверя осторожней лисы. А эта сама на рожон лезла!»

Макар затащил добычу в избушку и начал снимать шкуру. И только тогда понял, почему лиса вела себя так необычно: у старой не оказалось ни одного зуба.

Наша экспедиция забралась в непроходимую глушь. На сотни километров вокруг раскинулась безлюдная тайга, изредка прорезаемая извилистыми речками или цепью заболоченных озер. На каждом шагу встречались непуганые звери и птицы: они неторопливо сторонились с дороги, долго удивленно смотрели нам вслед. Над громадным краем стояла первобытная, никем не нарушаемая тишь.

Отряд, в котором я состоял, занимался добычей пернатых хищников для научных исследований. С утра разбредались мы поодиночке, собираясь лишь на обед и ночевку к палатке, раскинутой на берегу тихой речки.

Мы никак не могли сойтись на обед к условленному часу: не у всех были часы, и, кроме того, мы часто путались и блуждали в незнакомой местности. Обед переваривался, выкипал, остывал.

Сергей Иванович, наш повар, однажды объявил:

— На обед буду давать сигнал. Прошу прислушиваться.

— Какой же будет сигнал? — спросили мы.

Сергей Иванович ударил несколько раз обухом по высокой сухой ели, стоявшей рядом с палаткой. Высокие звенящие звуки всколыхнули сонную тишь.

— Хорошо придумано! — одобрили все.

С утра я бродил по гарям. Здесь несколько лет назад был пожар. Теперь обгорелые стволы лиственниц обрастали мохом, вверх буйно лезла высокая трава. Кое-где торчали сухие деревья, на них неподвижно сидели коршуны. Обширная площадь напоминала глухое, заброшенное кладбище.

Я далеко ушел от палатки и по берегу речки стал возвращаться обратно. В одном месте, соблазненный густой тенью берез, присел на траву.

Внезапно невдалеке раздались дребезжащие звуки. Посмотрев на часы, я решил, что это Сергей Иванович дает сигнал на обед. В то же время я удивился, что палатка оказалась так близко. А звуки, прерываемые равномерными паузами, по-прежнему неслись над тайгой.

Забросив за плечо ружье, я тихо пошел на сигнал. За густой порослью мелколесья открылась полянка. Здесь, мне казалось, должна была находиться наша палатка. Но… полянка была пуста.

— Сергей Иванович! — хотел крикнуть я и… замер с открытым ртом.

В двух — трех десятках шагов от меня стоял пень с высоким отщепом. У пня сидел медведь. Он лапой тянул к себе отщеп, затем выпускал.

Раздавался высокий дребезжащий звук, к которому медведь прислушивался с видимым удовольствием. Когда звук замирал, мохнатый «музыкант» снова сгибал отщеп… На эту-то «музыку» я и шел.

У меня не было ни малейшего желания ближе знакомиться с «музыкантом», и, поспешно пятясь, я скрылся за деревьями.

После удачной охоты на зайцев мы расположились на привал. Ясный осенний день кончался. Солнце закатывалось за оголенный лес, по жнивью протянулись длинные тени. В воздухе разлилась бодрящая свежесть.

У костра было тепло и уютно. Приятно ныло усталое тело. Весело трещали сухие сучья, позванивал крышкой чайник. Собаки, получив свою порцию хлеба и мяса, дремали, чутко вздрагивая при каждом шорохе.

Иван Васильевич, бывалый охотник, прихлебывая из жестяной кружки крепкий чай, рассказывал о своих многочисленных охотничьих приключениях:

— Каждый зверь спасает жизнь по-разному. Мы, охотники, знаем все их хитрости. Но иной раз приходится встретить такое, что только диву даешься…

Охотился я по чернотропу на зайцев. Было уже холодно, речка у берегов покрылась льдом, со дня на день ждали первой пороши. Заливай (знатный был пес!) поднял зайца, Трубач с Докукой подвалили — и пошло!.. Стою я как вкопанный, слушаю: музыка, да и только! Так бы вот и слушал, слушал без конца…

Однако, думаю, куда же их ведет косой? По гону соображаю: к мостику, что через речку, — знакомый мне был лаз. Бросился я туда. Ветки бьют в лицо, рвут одежду… Ничего не замечаю, мчусь: лишь бы вовремя поспеть. Бежал, бежал — споткнулся, упал на кучу хвороста. Встал, прислушался… что за оказия? Гона не слышно! Изредка тявкает собачка, этак досадливо — и опять тихо.

Вышел к мостику — собаки там. Бегают по берегу, скулят: след потеряли. Перетащил я их на другой берег — и тут та же история.

Долго мы кругом шарили, в каждый кустик заглянули: нет, да и только. Как сквозь землю провалился косой!

Стал я на мостике, закурил. Вдруг вижу: в полынье, у бурых камней, что-то шевельнулось. Через минуту — опять… Присмотрелся — заячьи уши! Русак, оказывается, спрятался в воду, только мордочку высунул меж камышей. А вода-то ледяная! Да делать нечего — сидит, терпит…

Рассмеялся тут я.

— Ну, — говорю, — молодец! Люблю умниц. Живи на здоровье!

Отозвал собак, и мы пошли дальше…

Иван Васильевич допил чай и, укладывая кружку в сумку, заключил:

— Всяк по-своему спасается от опасности!

С удочками на плече я подходил к речному заливу. Узкая тропинка поросла мохом, в нем мягко тонули сапоги. Звука шагов не было слышно.

В бесшумной ходьбе есть особенный, непередаваемый интерес. Словно в шапке-невидимке двигался я по извилистой тропинке, и передо мной открывались всё новые и новые картины лесной жизни. В мелкой поросли прыгали молодые зайчата. Дальше, между кустами, спокойно разгуливал рябчик…

Я обошел последний куст черемухи и остановился. С берега из-под самых ног с шумом бултыхнулись в воду утята. Нырнули и… пропали.

Я постоял несколько минут — ни один утенок не вынырнул.

«Где же они?» — заинтересовался я и внимательно осмотрелся кругом. Берег был песчаный, совершенно чистый, только кое-где из воды торчало по две — три тоненьких камышинки.

Не видя нигде утят, я забросил в воду удочки. Клев был плохой. Попался один окунь, второй оборвал леску.

Просидев больше часа, я решил переменить место. И тут, поднявшись на ноги, вдруг заметил, что в двух шагах от меня, между камышинками, из воды торчит утиный клюв!

Все объяснилось очень просто. Застигнутые врасплох, утята не успели спрятаться в осоку. Нырнув в воду, они затем осторожно высунули на поверхность клювы и терпеливо ждали, пока я уйду.

Я сидел в шалаше на берегу лесного озера. В порыжелых камышах слышался шелест, плеск — там лазил утиный выводок. Потряхивая длинным хвостом, на покрытом тиной обрубке дерева суетилась трясогузка. Среди зарослей кувшинок медленно проплыл карась.

Озеро плотно обступил смешанный лес. Роняя желтые листья, к воде свисали ветви берез, голубое небо прокололи остроконечные ели; ниже, у прибрежных камышей, чернели спелые гроздья смородины.

Совсем близко по опавшим листьям прошелестели чьи-то легкие шажки. Я выглянул из шалаша: между кустиков жухлой травы, опутанной паутинками, пробирался рябчик. Он останавливался, клевал красневшую вокруг бруснику и двигался дальше. Вдруг над лесом мелькнул силуэт ястреба. Рябчик встрепенулся и… исчез. Хищник молнией промчался над шалашом, бестолково метнулся между кустами и улетел ни с чем.

«Где же рябчик?» — подумал я.

А рябчик был на том же месте: завидев ястреба, он съежился, прижался к земле и слился с общим серым фоном. Нужно было долго всматриваться, чтобы заметить его среди кустиков сухой травы.

Между тем ястреб снова выплыл из-за леса, сел на верхушку сухой ели: он все-таки решил выследить рябчика.

У озера воцарилась тишина. Исчезла трясогузка, затихли в камышах утки, даже синички с вершин спустились вниз, к земле. Ястреб не выдержал мертвой тишины и улетел. И сразу же все ожило, зашумело: замелькала над водой трясогузка, с писком вспорхнули вверх синицы, выплыли из камышей утки. Вскочил и поспешно скрылся в кустах рябчик.

Стоял знойный день. Не шелестели на деревьях листья, неподвижен был горячий воздух. На безоблачном небе, казалось, остановилось раскаленное солнце.

Усталый, потный, спустился я с крутого берега к таежной речке.

Тут было прохладнее, от густых елей на землю падали короткие черные тени.

Я решил искупаться. С трудом стащил ссохшиеся сапоги, снял рубашку.

В это время с другого берега в воду посыпались камешки. Я оглянулся: к речке спускался огромный бурый медведь.

«Попьет и уйдет», — подумал я, прячась за куст.

Медведь напился, но уходить не собирался. Он сел на песок, опустил в воду лапу и замер. Я испуганно прижался к земле. Мелькнула мысль: «А вдруг он бросится на меня?» Речка в этом месте была узкая и мелкая, а у меня имелись патроны только с утиной дробью.

Но зверь меня, по-видимому, не заметил.

Время тянулось. Медведь не шевелился. Снова запрыгали по кустам примолкшие было птички. К берегам, в теплое мелководье, выплывала рыба.

Вдруг медведь проворно выдернул из воды растопыренную лапу. «Рыбу ловит!» — догадался я, успокаиваясь.

А зверь снова опустил в воду лапу и терпеливо начал ждать. Сосредоточенно глядя вниз, он, казалось, забыл обо всем окружающем.

Несколько раз медведь пытался выбросить на берег неосторожных окуней — и неизменно в воздухе мелькала пустая лапа. Он потерял терпение и, едва заметив рыбу, бросался в воду, не давая ей подплыть к берегу.

В конце концов зверь рассвирепел. Рыча, вскарабкался он на обрывистый берег и, раскачав большой камень, столкнул его в воду. Взвились каскады брызг, далеко по реке побежали пенистые волны.

Незадачливый «рыболов», треща сучьями, скрылся в тайге.

А у речки снова разлилась тишина. Из мутной глубины на солнцепек спокойно выплывала рыба.

Речка надвое разорвала лес. Густой, непролазный, тянулся он по обеим берегам, к самой воде опуская покрытые седым мохом ветви. Из размытой почвы торчали сухие корни, на отмелях громоздились заломы, со дна на поверхность высовывались коряги.

Изредка направляя лодку рулевым веслом, я тихо плыл по течению. С деревьев осыпались листья; они медленно падали на воду и, кружась, плыли рядом с лодкой.

С неба на землю лились протяжные трубные звуки улетающих на юг журавлей. В темной еловой чаще слышался свист рябчика. Проворные дрозды-рябинники бесшумно суетились на ветках рябины, гнущихся от ярко-красных кистей.

В воздухе стоял запах хвои и увядающей зелени.

Я стал огибать большой залом. Тут струйки воды, пробиваясь между плотно нагроможденным древесным хламом, журчали неуемным звоном.

Но сегодня в этот звон изредка вплеталось что-то новое. Время от времени слышались глухие всплески, словно кто-то прыгал в воду.

Я придержал лодку, прислушался. Загадочные звуки доносились из-за поворота. Тихо продвинулся я вперед и остановился за нависшим над водой густым кустом.

Бух! — раздалось совсем близко от лодки. Всплеснула вода, далеко вокруг разбежались круги.

Я осторожно раздвинул ветки, просунул между ними голову. Передо мной открылась речка по ту сторону залома.

Некоторое время все было спокойно. Затем из воды на крутой берег стал карабкаться темный зверек.

«Выдра!» — узнал я.

Выдра поднялась на самую вершину кручи, легла на брюхо, мордой вниз, и оттолкнулась задними лапами. Она быстро заскользила по гладкой почве, метра два пролетела по воздуху и шлепнулась в воду. С минуту ее не было видно, потом у самого берега на поверхность высунулась мордочка, и затейница снова начала взбираться на кручу.

Крайне заинтересованный, долго наблюдал я за странной выдрой. И наконец догадался: зверек, забавляясь, катался с горки. Салазки заменяла густая гладкая шерсть…

Я не стал мешать выдре развлекаться и тихо повернул обратно. И пока лодка огибала залом, сзади по-прежнему доносились глухие всплески. Они становились все слабее, пока не слились с журчаньем речных струек.

Я сидел у плеса лесной речки. Было жарко. Солнечные лучи, словно золотые нити, пронизывали воду, сплетаясь в причудливую паутину на песчаном дне.

Из-под коряги тихо выплыла щука, поднялась к поверхности и задремала на солнцепеке.

Вокруг стояла такая безмятежная тишина, что меня невольно стало клонить в сон. И я уже собрался было прилечь на траву, в тени берез, как заметил, что над плесом бесшумно кружит ястреб. «Высматривает добычу», — подумал я.

В это время ястреб камнем упал вниз, на тихую гладь речного залива. Он когтями впился в спину щуки, на секунду приподнял ее над водой. В следующий миг щука рванулась, снова погрузилась в воду. Разбрызгивая в стороны воду, промчалась она со своим наездником до середины реки и вдруг нырнула вглубь. Или крепко засели когти ястреба в щучьей спине, или хищник совсем одурел от жадности, но только он не выпустил щуку, даже когда та потянула его вниз. В последний раз взмахнул он крыльями, силясь подняться, и… исчез под водой. К берегам, всколыхнув камыши, побежали волны, по течению проплыло перышко, и все смолкло. Над рекой снова разлилась сонная тишь.

Был ясный осенний день. Лесные жители хлопотливо готовились к встрече зимы: бурундуки шныряли среди валежника с туго набитыми защечными мешками, кедровка прятала во мху орехи, мышь тащила в норку пучок сухой травы.

В кустах работала белка: она разыскивала на земле опята и развешивала их на сучьях для сушки. Зверек был очень занят своим делом и даже не заметил, что я подошел совсем близко.

В это время над лесом появился ястреб. Белка тревожно цокнула и бросилась в сторону. Хищник, сложив крылья, комом упал вниз. Но он промахнулся: проворный зверек одним прыжком взметнулся на толстую сосну.

И тут началось состязание в ловкости. Вытянув вперед кривые когти, ястреб ринулся на белку. Зверек успел скрыться за стволом дерева, и хищник, черкнув крылом по коре, с разгону пронесся далеко вперед. А когда он повернулся, белка была уже на противоположной стороне…

Так повторялось несколько раз. Белка ловко кружилась вокруг ствола, поднимаясь по спирали, все выше и выше.

Вот она уже достигла середины дерева, на миг задержалась возле одинокого сука… Хищник снова бросился на свою жертву. Тут зверек изогнулся и юркнул в дупло. Кончик пышного хвоста мелькнул перед крючковатым ястребиным клювом и исчез.

Ястреб бесцельно повертелся вокруг сосны, затем скрылся в лесу.

И мне показалось, что, улетая, хищник в бессильной злобе щелкал клювом.

Это было декабрьским вечером. Холодное солнце скатилось за лес, из кустов выползли синие тени. На мглистом небе стыло фиолетовое облачко, по еловым верхушкам взбиралась ледяная луна.

Все цепенело от мороза. Изредка гулко трещали деревья; звук, словно ружейный выстрел, долго перекатывался над тайгой. Каркнет ворона — и опять эхо несколько раз пронесется в морозной мгле…

Я весь день гонялся за волком: он с капканом на задней лапе и звенящим обрывком цепи путался по тайге еще со вчерашней ночи. В конце концов я все-таки настиг зверя и пристрелил. Теперь он лежал у меня на плечах, и я, сгибаясь под тяжестью ноши, едва передвигал ноги. Лыжи глубоко тонули в сыпучем, как сахарный песок, снегу, по спине струился пот, на воротнике полушубка намерзли сосульки, и от меня столбом валил пар.

Наконец показался дым нашей избушки; он поднимался из трубы прямой колонной и исчезал в сине-дымчатом небе.

Я остановился на краю полянки передохнуть и стал свертывать папиросу. В это время над тайгой показалась стайка тетеревов. Они летели с полей, где весь день копались в одоньях увезенных скирд.

Над полянкой тетерева снизились и, блеснув черно-синим отливом крыльев, со всего размаху, словно в воду, бултыхнулись в сугроб. Взметнулась снежная пыль, раздался шорох, и все замерло. Тетерева исчезли.

Я знал, что тетерева, рябчики и куропатки на ночь скрываются под снегом. В рыхлом снегу входное отверстие сейчас же засыпается, птицы лезут вглубь и в тепле преспокойно ночуют. Правда, это не всегда бывает безопасно. Случается, что после оттепели ночью ударит мороз, снег покроется ледяной коркой — настом. Птицы не могут пробить наста и погибают.

Но сейчас подснежным квартирантам эта опасность не угрожала, и, чтобы их не беспокоить, я решил обойти полянку стороной.

Вдруг между кучами валежника показалась ласка. Гибкая, длинная, почти не отличимая от снега, с хищно сверкающими бусинками глаз, она бесшумно подкрадывалась к крайней тетеревиной ямке. Я схватил ружье, но было уже поздно. Ласка метнулась в ямку. Послышалась возня, и тетерев взвился в воздух.

«Улетел!» — подумал я, но тут же увидел, что ласка болтается на спине тетерева. Она никак не хотела упустить добычи!

Тетерев метался из стороны в сторону, поднимался все выше и выше. Вот он вместе со своим наездником почти скрылся в сумеречном небе.

Я уже хотел идти, как вдруг косач тяжело плюхнулся в снег между елок. Победитель с окровавленной мордочкой оторвался от перегрызенной шеи, торжествуя вскочил на добычу.

Вскинув ружье, я выстрелил — хищник упал.

От выстрела вылетели из-под снега остальные тетерева, в беспорядке понеслись в разные стороны. Покой ночевки был нарушен.

Три дня в тайге выла пурга. С треском ломались деревья; в воздухе вихрились тучи снега; ветер слепил глаза, валил с ног.

Мы с Максимычем безвыходно сидели в теплой лесной избушке, прислушивались к таежному гулу и, томясь от безделья, до одури спали и играли в шашки.

На четвертый день, к обеду, погода стала меняться: притих ветер, посветлело небо.

— Пойдем, — заторопился Максимыч, — проверим капканы.

— Проверим, — охотно согласился я, хотя знал, что в такую погоду звери тоже отсиживаются в логовищах.

Мы с трудом открыли дверь — избушка до крыши была занесена снегом.

Над тайгой торопливо неслись клочья туч, в их разрывах мелькало бледно-голубое небо. Изредка сыпалась сухая, колючая крупа. Глухо шумели деревья.

— Будет мороз, — определил Максимыч.

Линия капканов начиналась сразу от избушки, пересекала две пади и оканчивалась в глухой чаще.

Максимыч быстро шел по знакомому пути. Я еле поспевал за ним и с трудом узнавал местность: повсюду громоздились новые заломы, высились пухлые сугробы. Капканы наши завалило снегом; откапывать их и ставить заново не было времени: короткий день кончался.

На полдороге Максимыч остановился:

— Придется ночь переждать. Поворачивай обратно!

Вдруг он снял шапку и настороженно замер, глядя вперед.

Я тоже прислушался. Из-за мелких елочек донеслось тихое подвыванье. Можно было подумать, что скулит привязанная на цепь голодная собака.

— В капкане… — чуть слышно шепнул Максимыч и, сдернув с плеча ружье, заскользил меж кустов.

Я поспешил за ним.

Мы подошли к елочкам. Сквозь ветки на белизне снега мелькнуло рыжевато-бурое пятно.

— Лисица! — догадался я, готовясь добить ее выстрелом в голову.

Внезапно бурое пятно метнулось в сторону и исчезло.

— Что такое? — изумился Максимыч.

Сквозь ельник мы напролом бросились вперед.

Из железных челюстей капкана торчала окровавленная лапа; лисьи следы вели в кусты, рядом тянулась струйка крови.

Максимыч намочил слюной палец, поднял вверх и буркнул:

— Ясно!

— Что? — не понял я.

— Нам бы надо против ветра двигаться, — разъяснил охотник, — а мы по ветру шли. Лисица нас учуяла, может быть, километра за два. Ну и отгрызла лапу, чтоб уйти…

Я молчал, пораженный. Наконец нерешительно предложил:

— Попробовать догнать?

Максимыч, не отвечая, повернул лыжи обратно. Всю дорогу он угрюмо сопел и только у самой избушки, отряхиваясь от снега, произнес:

— Дорого заплачено за жизнь!.. — И, помолчав, укоризненно добавил: — А ты говоришь — догнать…