Анна Павловна Философова очень хотела вернуться домой, в Россию. Она уже седьмой год жила в Германии и сильно соскучилась по родине — по Петербургу, по своему поместью Богдановскому… Муж, дети приезжали, конечно, но и их она не видела подолгу. А более всего угнетали оставленные, брошенные дела, требующие ее присмотра: школа для крестьянских детей и сельская амбулатория, «общество дешевых квартир», Бестужевские женские курсы. Месяц назад Анна Павловна, следуя совету мужа, отправила покаянное письмо царю и теперь надеялась на возвращение. Тяжело жить вдали от дома, от семьи. Ладно, все ж лучше, чем в Вятке…

Семь лет назад Александр II сказал ее мужу, Первому государственному прокурору, тайному действительному статскому советнику Владимиру Дмитриевичу Философову: «Лишь ради тебя она выслана за границу, а не в Вятку».

Конечно, Анна Павловна и в Европе не теряла времени зря. Здесь она стала активно участвовать в Международном женском движении, увлеклась и начала серьезно заниматься теософией. На одном из женских съездов она познакомилась с Ульрикой фон Левецов. Несостоявшаяся невеста Гете не входила в Международную женскую организацию, она не была, подобно Анне Павловне, борцом за равноправие женщин, однако проблема в какой-то степени ее занимала. Дамы оценили друг друга высоко, и в дальнейшем знакомство сохранялось, хотя и не переросло в дружбу.

Последняя встреча произошла в январе 1881 года. Получив уже незадолго до возвращения в Россию от «Ульрики» (так она ее называла про себя) приглашение в гости, Анна Павловна обрадовалась возможности попрощаться с симпатичным ей человеком. Как и многие русские, Философова была поклонницей Гете, однако «Ульрика», эта пожилая дама, последняя любовь поэта, интересовала ее не только в качестве живого приложения к биографии великого немца. Все знали, что более полувека назад, 19-летней девушкой, Ульрика фон Левецов, обворожив 73-летнего Гете, отвергла его предложение руки и сердца. Теперь ей было 77, замуж она никогда не выходила, а любопытствующим объясняла, что у них с Гете не было романа и она вообще никогда не имела желания выйти замуж. Ни за кого. Анне Павловне, однако, г-жа фон Левецов была интересна и сама по себе. Эта пожилая фрау обладала живым умом и сильной волей, а кроме того, была невероятно тактичной и воспитанной. Нет, не только свежесть и непосредственность юности привлекли к ней великого немца.

Фон Левецов принимала у себя Анну Павловну не первый раз. В предыдущие две встречи дамы обсуждали преимущественно женское движение и проблемы теософии. Это были наиболее нейтральные темы из тех, что принадлежали к сфере их общих интересов. Г-жа фон Левецов задавала вопросы и о положении в России. Философова рассказывала тогда в основном о проблемах женского образования: тема была ей хорошо знакома и действительно волновала ее. Философовой было 44 года, фон Левецов — 77. Однако между ними имелось много общего, обе понимали это и симпатизировали друг другу.

В этот раз Анна Павловна почувствовала в собеседнице напряжение. Впрочем, разговор поначалу шел по накатанным рельсам. Говорили о Блаватской, о начале теософского движения в Европе. Потом о развитии реформ в России — слишком медленном, по мнению Философовой. Заговорили о новейших политических течениях. Анна Павловна упомянула про знакомство с Кропоткиным, рассказала, как прятала Веру Засулич.

— Я сочувствую им, — сказала она. — Уверяю вас, я далеко не сторонница революции, но мне хочется улучшить жизнь окружающих людей, причем (тут она усмехнулась) иногда возникает желание сделать это прямо сейчас!

— О да, — кивнула фон Левецов и тоже усмехнулась. — Нечто подобное я слышала от господина фон Гете в тысяча восемьсот двадцать третьем году…

За все время их знакомства она впервые упомянула Гете. Анна Павловна выдержала паузу, надеясь на продолжение.

— Да, — продолжила Ульрика, — мы беседовали на всякие темы, даже о политике — он много рассказывал мне… Ведь он столько видел!

Она помолчала, нахмурив брови, а потом продолжила в ином, доверительном тоне:

— Мне скоро восемьдесят. Я долго думала, с кем я могу позволить себе быть откровенной, — и выбрала вас. Я не могу сказать, что у нас с Гете совсем не было романа. Понимайте это как хотите. Тогда… Тогда у меня были причины отказать. Пока я раздумывала, не зная, как поступить, Гете поразил меня в самое сердце своим юношеским легкомыслием. Признаваясь мне в любви, он завел роман с польской пианисткой! Могла ли я решить иначе?!

Анна Павловна легко провела ладонью по старческой руке собеседницы.

— О да! — воскликнула она. — Я тоже влюбилась и вышла замуж в восемнадцать лет; муж был вдвое старше меня. Это была страстная любовь, и я никогда не пожалела о своем замужестве. Мой муж редкий человек… Однако я прекрасно понимаю вас, понимаю ваше душевное движение…

Фон Левецов улыбнулась и кивнула:

— Я знаю, что очень скоро вы вернетесь в Россию, а я… мне много лет! Вряд ли мы с вами увидимся еще когда-нибудь. Но я хочу, чтобы этот дневник был у вас. Этот дневник господин Гете вел летом тысяча восемьсот двадцать третьего года, когда вернулся из Мариенбада.

Двадцать пять лет назад господин Эккерман, секретарь Гете, передал мне дневник поэта, который он писал сразу после нашего расставания.

Гете тогда много рассказывал Эккерману об этих заметках, однако просил не включать его рассказы о дневнике в повседневные записи секретаря. Поэтому после смерти поэта, когда дневники оказались у Эккермана, тот их не опубликовал. Впоследствии он передал их мне. Он не решился опубликовать их, так как не был уверен, что господин Гете этого хотел. Не решаюсь и я. Между тем я, подобно господину Эккерману, не могу допустить и того, чтобы они канули в Лету. Я поступлю так же, как он. Вы много моложе меня. Я хочу передать эти бумаги вам, поскольку твердо верю как в вашу безусловную порядочность, так и в ваш незаурядный ум и деловитость. Россия — культурная страна, где любят и высоко ценят Гете. Пройдет время, вы сами увидите, когда настанет пора этих записок. Опубликуйте их, когда сочтете нужным и возможным, когда придет их время. Читайте их, если вам угодно, но, пожалуйста, до публикации не показывайте никому.

Она встала, подошла к ломберному столику в углу и, взяв лежащую на нем не очень толстую стопку хорошо упакованных бумаг, протянула ее Философовой.

Июнь 2014-го в Смоленске выдался теплым, однако по утрам бывало прохладно, и, отправляясь на рынок, Елена Семеновна Шварц накинула легкую курточку из плащевки. Теперь, возвращаясь по послеобеденной жаре, она не могла ее снять, поскольку руки были заняты сумками. Картошку и лук пенсионерка покупала на рынке — раз в месяц ездила вниз, в Заднепровье. С трудом, обливаясь потом, она подняла сумки по лестнице. Когда отпирала дверь, услышала, что в комнате звонит — давно уж, видимо, — телефон.

— Леля, — это был голос Наташки. Необычный какой-то, будто сквозь слезы. — Что ты не подходишь? Ты, конечно, уже знаешь, что Соня умерла?

— Какая Соня? — не сразу сообразила Елена Семеновна.

— Ну, Соня Аргуновская… Как же ты не знаешь, ведь она жила в твоем подъезде?! Я тебе рассказывала, что она болеет!

— Подожди… — Шварц опустилась на диван, взяла трубку поудобнее, — ты ж в субботу говорила, что она выписалась?

— Ну, вот так и бывает: в субботу выписалась, а в среду умерла…

Соню Аргуновскую, иначе Софью Дмитриевну, Елена Семеновна знала очень мало. Но довольно часто слышала о ней от Наташки и от Милы. Наташка была ее школьной подругой, а с Милой они вместе учились на иностранном факультете в Смоленском пединституте, тоже тысячу лет назад. Были, конечно, и другие общие знакомые — не такой большой город Смоленск. Пару раз она с Соней пересекалась — встречались на концертах. Близко общаться не приходилось, хотя с недавних пор Соня стала ее соседкой. За пару дней до того как Елена Семеновна переехала в эту квартиру, Соня легла в больницу, и от подруг периодически поступали сведения о ней.

У Елены Семеновны было очень много знакомых. С кем-то в школе училась, с кем-то в институте, с другими работала, кто-то случайно встретился, да так и остался в друзьях. С одними на концерты вместе ходила, с другими в баню. Да, Елена Семеновна, или Леля Шварц, как называли ее друзья и подруги, несмотря на неюный возраст, регулярно ходила в баню, на концерты, играла в настольный теннис… А с Наташкой Тюриной они в детстве не то чтобы дружили, но учились в одном классе. С тех пор много воды утекло, и все одноклассники стали Леле Шварц близкими — сам срок знакомства сближал. Одноклассников оставалось все меньше. В прошлом году пятьдесят лет окончания школы отметили.

С Соней она тоже намеревалась познакомиться ближе, тем более что теперь они стали соседями. На лето ее семья — племянник Юрка с женой Машей, с годовалым сыном Левушкой и котом Бунькой — отправилась отдыхать в Пржевальское. У них там имелся свой домик; купили сразу после рождения Левушки на деньги, полученные в качестве вознаграждения за найденный в подземелье «наполеоновский» клад[1]. На этот раз Маша в Пржевальском и рожать собралась — через два месяца уже.

Елена Семеновна ехать с ними отказалась, так как хотела отремонтировать квартиру. Все довольно большое семейство жило в старом доме на улице Бакунина. Трехкомнатная квартира, принадлежавшая когда-то родителям Лели, была просторной, с высокими потолками, однако запущенной, ремонт не делали давно — еще Колька, третий муж, делал, а ведь много лет прошло с развода… Колька и с новой женой давно развелся.

Шварц жила в этой квартире сколько себя помнит: с родителями, потом последовательно с тремя мужьями, затем одна, после с Юркой. Младшая сестра Лели, Светлана, более тридцати лет назад поселилась в Десногорске, но ее сын Юрий, повзрослев, переехал в Смоленск и разместился в той самой дедовской квартире, где продолжала жить Елена Семеновна. Жили тетя с племянником душа в душу, а когда Юрка женился, тетя Леля и с Машей подружилась.

У Маши была своя однокомнатная квартира, тоже в старом доме, но с другой стороны парка — на 1-й Красноармейской, рядом с музучилищем. Она пустовала с момента Машиного выхода замуж. Сразу после отъезда молодых на дачу энергичная, несмотря на пенсионный возраст, Елена Семеновна переехала в маленькую Машину квартиру и занялась ремонтом квартиры на Бакунина. Она решила, что если ей на 1-й Красноармейской понравится, то здесь она и останется — пусть молодые живут отдельно. А ремонт сделать необходимо сейчас — с двумя малышами уж точно не до него будет.

Узнав, что подруга ее подруг Соня Аргуновская стала теперь ее соседкой, Леля обрадовалась. Соня жила в такой же однокомнатной квартире, как та, где расположилась Шварц, только на первом этаже. И надо же… Какая неожиданная смерть!

— Наташа, так она сегодня умерла? Ведь среда — это сегодня, — удивилась Елена Семеновна.

Она взглянула на часы, было уже почти четыре. Из дома она вышла в одиннадцать и отправилась прямо на рынок. Проходя мимо Сониной двери, еще подумала, не позвонить ли: пора познакомиться поближе. Однако неудобно показалось в дверь ломиться, в гости напрашиваться. Решила узнать у Наташки Сонин телефон и, может, для начала втроем встретиться — пригласить их обеих к себе. И вот, пожалуйста…

— Наташа, а когда похороны? У нее родственники-то есть?

— Никого у нее нет! Я вот думаю уже, как хоронить… Мы с Милой, скорей всего, этим заниматься и будем. У нее ближе нас никого не было. Она одна совершенно и чувствовала себя в последнее время неважно. Может, для нее и лучше, что Бог ее прибрал так быстро, без мучений… Хотя ее не оставили бы без помощи. Ее ученики помнят. Прекрасная была учительница — выдающаяся, таких мало. Танька моя и сейчас к ней часто ходит, почти каждый день забегает… то есть забегала. Это она еще не знает — в школе с утра. Там слез будет… Не знаю, как и сказать ей.

Таня, Наташина внучка, теперь сама учительница, в свое время училась у Софьи Дмитриевны. В те годы, кстати, Наташа и подружилась с учительницей внучки. Таню она воспитывала практически одна. Дочь умерла при родах. Поначалу жили втроем — с зятем. Девочке было почти шесть лет, когда отец вновь женился. Уйти с ним в квартиру мачехи Таня не захотела. Тем более что у них вскоре родились свои дети. Зять, правда, и старшей дочери продолжал помогать деньгами, так что больших материальных лишений девочка не испытывала. А заботу и тепло ей старалась дарить бабушка. Сознание, что ребенок растет без матери, толкало ее к повышенной опеке.

Сейчас Таня — взрослая замужняя дама, но бабушка по-прежнему любит о ней поговорить. Вот и теперь свернула на ту же тему:

— Из-за Сони она и специальность эту выбрала. А что хорошего? В школе с утра до вечера, а денег нет. Замуж тоже неудачно вышла. Не послушалась меня, теперь мучается… Никакой перспективы для них не вижу. Придется им, уж видно, моей смерти ждать, чтобы ребенка завести…

— Ну, не говори глупостей, — огорчилась Елена Семеновна. — Павлик старается, работает по вечерам. Подожди, у них все наладится. Года через два возьмут ипотеку… И внуков понянчишь! — И вернула разговор к прежней теме: — А отчего же Соня умерла? Известно уже?

Елена Семеновна была… ну, любознательная, что ли. Ее чрезвычайно интересовал мир вокруг, интересовали люди и события, тем более необычные. Ей всегда хотелось понять причины и следствия.

— Нет, точно пока неизвестно. Мне позвонила Мила, сказала, что Соня умерла, — и все. Я думаю, что, скорее всего, от язвы. Она ведь с язвой в больнице лежала. И вот чем кончилось лечение! Не очень-то врачи внимательны к старикам, — начала новую тему подруга. И тут раздался звонок в дверь. Извинившись, Елена Семеновна положила трубку и пошла открывать.

За дверью был полицейский. Войдя, он покосился на сумки с луком и картошкой, так и стоявшие в маленькой прихожей, и предъявил удостоверение. «Лейтенант Демочкин», — прочитала Елена Семеновна. Пока выясняли, по какому праву проживает в этой квартире гражданка Шварц, прописанная на улице Бакунина, Леля успела внутренне переполошиться: не из-за прописки же он пришел, сейчас с этим нестрого. Неужели что-то с детьми случилось — там, в Пржевальском? Разговаривали по скайпу вчера вечером…

— Я к вам зашел поговорить о событии в третьей квартире, — сказал Демочкин, и Елена Семеновна вздохнула с облегчением: не с детьми.

В комнате Демочкин сел на стул, достал из портфеля бумагу и ручку. «Прямо допрос!» — изумилась Елена Семеновна.

— Ну, что я могу сказать… — начала она, пока полицейский раскладывал на столе документы. — Я сама только что узнала от подруги, что Соня умерла.

— От какой подруги? Из этого подъезда? — заинтересовался Демочкин.

— Нет, из другого совершенно дома — далеко отсюда, на Киселевке. Они с Соней, то есть с Софьей Дмитриевной Аргуновской, хорошо знакомы, потому что внучка подруги училась у нее в школе. И у них имеются общие друзья. Поэтому подруга узнала раньше меня. Я ведь здесь живу всего две недели, мало кого из соседей знаю.

Демочкин кивнул:

— Я в курсе. Вчера вечером, или сегодня утром, или ночью вы не слышали какой-либо шум в третьей квартире?

— Нет. — Елена Семеновна покачала головой. — В этом доме перекрытия между этажами мощные и пространство большое между перекрытиями — довоенный дом, эти стены бомбежки выдержали. Поэтому снизу ничего не слышно. Внутренние-то перегородки слабые, их уж после войны восстанавливали. А снизу вообще никаких звуков не доносится.

— Понятно, — кивнул полицейский. — Вы сегодня выходили из квартиры?

— Да. Я только что вернулась с рынка. А вышла из дома в одиннадцать часов.

Тут Демочкин поднял голову от своих записей, взглянул внимательно:

— Когда проходили мимо третьей квартиры, закрыта ли была дверь? Не слышали голосов или иных звуков из-за двери? Никого не встретили на первом этаже или возле подъезда? Может, из соседей кто-то шел?

Елена Семеновна на все вопросы ответила отрицательно: дверь была закрыта, ничего не слышала, никого не встретила.

— А окна? — спросил Демочкин. — Вы не обратили внимание, не было ли у нее открыто окно?

— Закрыты были окна, — быстро ответила Шварц. — Вот на это я точно обратила внимание: ночью уже тепло, а у Сони и форточки закрыты были. Я еще подумала: как люди переносят такую духоту — сама я и зимой на ночь форточку открываю.

Полицейский молча записывал.

— А в чем дело? — спросила женщина напоследок. — Ведь это не насильственная смерть? Соня… Софья Дмитриевна плохо себя чувствовала в последние месяцы. В больнице лежала совсем недавно. Вы знаете, наверно.

— Да. Мы в курсе, — ответил Демочкин. Потом посмотрел на Елену Семеновну, будто задумался, продолжать ли разговор. И решил не продолжать: — Расследование в случае внезапной смерти проводится всегда, порядок такой. Так что, если что вспомните — сообщите.

После ухода полицейского Елена Семеновна разобрала наконец принесенные с базара сумки. Разогрела вчерашний борщ. Готовить она любила, но на одну себя как-то не хотелось. Пока наливала суп в тарелку, резала хлеб, вынимала сметану из холодильника, думала. Демочкин все квартиры обходит, после нее на третий этаж пошел. Что-то здесь не так. Умерла женщина под семьдесят, что в этом особенного? Тем более на здоровье Соня жаловалась, только что в больнице лежала после открывшейся язвы желудка… Зачем такое тщательное расследование? Чего-то не сказал этот полицейский — подозревает он что-то. Может, у него вызывает сомнения, что женщина совсем недавно прошла курс лечения в больнице от хронического заболевания…

Она вспомнила, как полицейский оживился, когда она сказала, что вышла из дома в одиннадцать. Видимо, Соня умерла в это время, около одиннадцати. Елена Семеновна начала вновь перебирать в памяти детали.

На первом этаже только одна Сонина квартира: другие помещения заняты под парикмахерскую, вернее, салон красоты, и вход в салон с улицы. В подъезде не видела никого… Было тихо. Тихо? Ах да, из Сониной квартиры слышалась музыка — Шуберт, кажется. Какой-то фортепьянный дуэт. Потому и возникло тогда у нее желание зайти к соседке. Последний раз они встретились на концерте, во время глинковской декады, то есть больше месяца назад. Даже пообщались тогда в антракте — Соня как раз с Наташкой пришла, а сама Леля была с Иркой Савраскиной.

Однако, отвечая полицейскому, о музыке она забыла. Ну, это вряд ли существенно, утешила себя Елена Семеновна. Что же там еще было? Выйдя на улицу, она оглянулась на Сонины окна. Занавески раздвинуты… Значит, соседка уже встала, музыку слушает. Что показалось Шварц удивительным — форточки закрыты, хотя сейчас и ночью тепло. Впрочем, в свете дальнейших событий это скорее положительный факт. Это означает, что никто в квартиру влезть с улицы не мог.

Так что напрасно полицейский что-то подозревает. Соня была дома одна, слушала музыку, потом ей стало плохо, в «Скорую» позвонить не успела. А все же, отчего она умерла? Кто ее обнаружил? Нельзя ли было спасти? Может, если бы у нее тогда, утром, достало наглости позвонить в Сонину дверь… Ох, и почему она не решилась зайти?!

Елена Семеновна набрала телефон Милочки.

Трубку взяли сразу:

— Леля! А я тебе тоже собиралась звонить… Ты про Соню знаешь уже?

— Мне позвонила час назад Наташа. Вот как неожиданно это бывает! Не успела я с ней познакомиться.

— Лелька! А я ведь с Соней дружила по-настоящему, с юности. И мне сейчас очень тяжело.

— Милочка, ну приезжай ко мне. Наташку прихвати, приезжайте вместе. Кофейку попьем…

На той стороне провода помолчали.

— Нет, — ответила наконец Мила. — Нет, не смогу сейчас. — Послышался всхлип.

Елена Семеновна озаботилась. Что ж с ней делать-то?! Мила, Людмила Сергеевна, раньше преподавала английский язык в университете, а в прошлом году вышла на пенсию. С Наташей ее лет двадцать назад познакомила Леля. Мила жила на Киселевке, в одном районе с Наташей, поэтому Елена Семеновна посоветовала к ней обратиться, когда искали Тане учительницу по английскому языку. Сама Леля жила в центре. С годами расстояние стало играть все большую роль. Подруги чаще перезванивались, чем встречались.

— Приезжай, Мила, — повторила она.

— Нет. — Мила опять всхлипнула. — Я не смогу сейчас на Сонину дверь смотреть. Ее ведь опечатали, наверно?

— Когда шла с рынка, я не заметила, но теперь уже, возможно, и опечатали, — кивнула Елена Семеновна. — Полицейский, во всяком случае, ходит, соседей расспрашивает. Скорее всего, подозревают врачебную ошибку. — Всхлип повторился, раздались рыдания. — Мила, Мила, ну что ты? Что с тобой? — засуетилась Елена Семеновна. — Хочешь, я к тебе приеду?

— Нет, — опять отказалась Мила. — Я сейчас успокоюсь. Лелечка, будь сама осторожнее — ты ведь рядом там… Страшно как! Ведь ее убили!

— Мила, — совсем растерялась Елена Семеновна, — что ты такое говоришь? Расследование в случае внезапной смерти всегда проводят. Конечно, меня не удивит, если имела место врачебная ошибка…

— Леля… — Мила на том конце провода понизила голос: — Я тебе скажу, хоть и обещала не говорить: Соню нашли с мешком на голове!

— С каким мешком? — опешила Леля.

— С обычным пластиковым мешком! Из полиэтилена.

— С чего ты взяла? Это тебе в полиции сказали?

— Нет, в полиции они, наоборот, ничего не говорят, скрывают. Мне сказала Галя! — ответила подруга.

— Какая Галя?! — удивилась Шварц.

— Понимаешь, Леля, я хорошо знакома с Сониным соцработником. — Мила теперь не всхлипывала, а говорила почти спокойно, хотя и громким шепотом. По-видимому, ей действительно необходимо было выговориться, это ее успокаивало. — Ну, соцработник к Соне ходила, Галей ее зовут, молодая женщина, от собеса: покупки для нее делала. Я пока не нуждаюсь в помощи соцработника — сама в состоянии на рынок сходить. Но большую уборку в квартире сделать мне уже тяжело. Голова кружится, до люстры — пыль смахнуть — не долезу. И Соня в прошлом году еще надоумила меня обратиться к этой самой Гале. За плату, конечно, Галя мне несколько раз убирала в квартире. Это удобно оказалась. Ты знаешь, что мне сын всегда поможет, если понадобится, так что нанять для уборки женщину два-три раза в год я могу.

Леля покивала телефону: да, сын у Милы хороший.

— А сегодня, часа три назад, Галя звонит мне и плачет. И рассказала, что утром, когда принесла заказанные с вечера продукты, застала Соню мертвой. Лежит на диване, ноги на пол свесила, а на голове мешок завязан. В комнате кавардак. И окно открыто.

— Как открыто?! Я шла в одиннадцать, закрыты были оба окна.

— Галя уже где-то ближе к двенадцати зашла. Вчера договорились, что она в двенадцать продукты принесет. Тут вот еще что… У Сони была какая-то встреча утром. Она вчера Гале сказала: «Рано не приходите, у меня назначена деловая встреча». Какая у нее может быть встреча?! Насчет квартиры, скорее всего. Галя говорит, ее донимали соседи с четвертого этажа, хотели ухаживать за ней в обмен на квартиру. Мне-то Соня не рассказывала. Она вообще не жаловалась никогда… — Людмила Сергеевна опять всхлипнула, помолчала некоторое время, потом продолжила: — Наверно, с ними и была встреча. Она Гале вечером звонила, попросила прийти в этот день попозже — к двенадцати. Галя так и пришла. У нее свой ключ был — Соня ей доверяла. Она и зашла. И такой ужас застала. Они у Сони что-то искали, перерыто все. Может, и не соседи, откуда нам знать? Может, не в квартире дело. Но вряд ли у нее денег много. Зачем туда лезть?! У нее, конечно, книги хорошие, однако больше ничего и нет. Неужели в наше время кто-то из-за книг убивать будет? Да их выбрасывают сейчас… И книги были по полу разбросаны, и вещи… Так Галя сказала. Скорее всего, убийца в окно выскочил, когда Галин звонок услышал. Полиция скрывает подробности. Ты тоже не рассказывай. Но будь осторожнее, Леля. Это из вашего дома кто-то.

Спалось Елене Семеновне в ту ночь плохо. Хоть и мало знакома она была с Соней, а переживала — так неожиданно все случилось… Вечером, как обычно, поговорила с детьми по скайпу. Про Соню ничего не рассказывала. Она ведь была Машиной соседкой, много лет жили рядом и, кажется, общались. Не надо пока плохого говорить — пусть родит, потом узнает. Утром, чтобы встряхнуться, Леля решила сделать зарядку в парке. Везет ей: та квартира с одной стороны парка, эта — с другой…

В воздухе ощущалась прохлада, но не холод. В парке пахло скошенной травой и утренней свежестью. Несмотря на ранний час, здесь уже были люди. Две худенькие девушки и молодой человек бегали по кругу. Пенсионер, сидя на скамейке лицом к только поднимающемуся солнцу, делал непонятные пассы руками — ну, это что-то восточное. Слегка полноватая молодая дама в красном спортивном костюме старательно выполняла наклоны, держась одной рукой за дерево. Елена Семеновна тоже немного понаклонялась, поприседала, поразводила руками. Бегать не стала: все ж она уже не в том возрасте. Решила пройти два-три круга энергичным шагом, и достаточно.

Дама в красном уже окончила зарядку и наяривала круги. Тоже шагом. На повороте, обгоняя Елену Семеновну, она неожиданно поздоровалась:

— Здрассте, Елена Семеновна!

Шварц ответила и, глядя даме в спину, начала вспоминать, кто же это. Вспомнив, пошла медленнее. При следующей встрече обратилась к даме:

— Приятно вас здесь встретить, Ирина!

Ирина была соседкой сверху, с третьего этажа. Елена Семеновна ее уже знала. Во-первых, до того, как Юрка с Машей поженились, видела ее у Маши. Во-вторых, Ирина была, как и сама Елена Семеновна, общительная. Встречаясь на лестнице, они здоровались, а на днях даже обменялись какими-то фразами про погоду. Еще, помнится, про Машу Ирина спросила: как она там в Пржевальском отдыхает?

Теперь Ирина замедлила шаг и пошла рядом. После обмена мнениями насчет погоды в Смоленске и в Пржевальском (купаются ли они там? Еще холодная, наверно, вода в озере?) разговор, естественно, перешел на вчерашнее событие, взбудоражившее подъезд.

— Всего три дня прошло, как из больницы выписалась, и надо же, умерла! — сказала Елена Семеновна. — Боюсь я нашей медицины. Недоглядели врачи.

Ирина ничего не сказала, посмотрела только загадочно и вместе с тем покровительственно. Она умела так смотреть. Некоторое время шли молча, пошли на следующий круг. Елена Семеновна уже запыхалась, однако не отставала от спутницы: хотелось дождаться ответа. И действительно, вскоре Ирина заговорила.

— При чем тут врачи? — сказала она. — Врачи на голову пакет не наденут. И в окно выскакивать не станут. Тут совсем другие заинтересованные лица. — Шварц внутренне напряглась, вспомнив Милочкины слова о пластиковом мешке. Неужто и впрямь убийство? Вот и Ирина говорит про пакет. А ведь Мила просила никому не рассказывать — будто бы полиция не разглашает информацию в интересах следствия.

— Какой пакет? И какие могут быть заинтересованные лица? — осторожно начала Елена Семеновна. И машинально добавила: — Оба окна были закрыты, когда я шла в одиннадцать часов.

— То-то и оно, что в одиннадцать закрыты, а в двенадцать открыты! В комнате открыто было окно — он туда и выскочил, пока Галя дверь открывала! — Ирина говорила с напором. Очевидно было, что ей нравится быть более осведомленной, чем собеседница.

Елена Семеновна не возражала. Покивала уважительно, подумав, спросила:

— А в чем интерес? Если б она богатая была… Серьезных врагов, мне кажется, она тоже вряд ли могла иметь. Прекрасная учительница, со всеми тактичная, дети ее любили, родители благодарны ей были… Какие у Сони враги? И что за пакет?

— Обыкновенный пакет. Пластиковый. Из магазина. Галя, соцработник, ее с пакетом на голове нашла — вы что, не знаете? И разве квартира — не богатство?! — запальчиво спросила соседка. — Еще какое богатство! А Софья Дмитриевна — одинокая. Читали, наверно, как сейчас за квартирами одиноких людей охотятся? А тут прекрасная квартира в центре. Рядом с музучилищем! Напротив парка!

Они заканчивали очередной круг, третий для Елены Семеновны.

— Мне, пожалуй, на сегодня достаточно, — сказала она.

— И мне хватит. Пойдемте! — ответила Ирина.

Движение здесь было оживленное. Они молча перешли по переходу. В глубине улицы стояло здание музучилища, перед ним располагалась небольшая красивая площадка с цветочными клумбами и фонтаном в центре. Их дом находится несколько в стороне от оживленной улицы, не в первом ряду. Фасадом он был обращен на площадку с фонтаном и клумбами. Сонины окна на первом этаже выходили прямо на фонтан. Действительно — хорошая квартира!

— И между прочим, на квартиру были претенденты, — неожиданно продолжила прерванный разговор Ирина. — Даже из нашего подъезда. И не только.

— Какие претенденты? — не поняла Шварц.

— Ну что вы, не знаете, как сейчас делают? Договариваются, что будут ухаживать за одинокими стариками в обмен на квартиру. В наследство, после смерти.

— А-а-а, — понимающе протянула Елена Семеновна. — Знаю, конечно.

— Ну вот. Данилкины с четвертого этажа так хотели сделать, просили Софью Дмитриевну разрешить им ухаживать за ней в обмен на квартиру после ее смерти. Их трое в однокомнатной. Да собака еще, хотя, конечно, маленькая — меньше кошки.

Елена Семеновна кивнула: она видела собаку Данилкиных. Той-терьер.

— А сын подрастет, — продолжила Ирина, — женится. Что тогда делать? Сами-то они не купят.

— Неужели Соня согласилась?

— Не знаю. И еще хозяйка салона красоты, что рядом с Аргуновской, расширяться хочет. Она предлагала перевезти Соню в другую квартиру. Мол, купит равноценную в этом же районе, да еще и денег даст. Но тут Софья Дмитриевна не хотела точно. Ей очень это место нравилось. Она говорила: «Площадка у фонтана — моя дача. У меня дача прямо под окном». Сидела часто здесь на скамейке, иногда книги продавала прохожим.

— Книги продавала? Разве Соня этим занималась?

— Ну, а легко ли на пенсию прожить? Конечно, правильно делала, что продавала. У нее книгами вся квартира забита, как она там дышит… дышала то есть? От них пыль одна. Это я посоветовала их продавать. Она ведь не работала уже, зачем ей книги… — Ирина вдруг прервала речь, выражение ее лица переменилось, оно стало приветливым и… напряженным. — Игорек! — кокетливо окликнула она. — Куда это ты так спешишь, что и друзей не замечаешь?!

Только что обогнавший их высокий мужчина оглянулся, на миг замедлил шаг, посмотрел быстро на часы:

— Извини, Ирочка, на занятия опаздываю! У меня первая пара! Но я к тебе обязательно еще забегу! — И пошел, делая большие шаги, дальше, ко входу в музучилище.

«Где я его видела?» — подумала Елена Семеновна и вопросительно посмотрела на Ирину.

— Это Озерцов. Он в музучилище работает. — Ирина больше не улыбалась: невнимание спешащего преподавателя ее сильно расстроило. — Ведет историю музыки. — Помолчала, потом добавила: — Так, давнее знакомство… Мы с ним в одной школе учились, хотя он, конечно, на три года старше.

Дальше шли молча. Настроение спутницы после встречи ухудшилось, и Елена Семеновна понимала, что не надо ее сейчас беспокоить вопросами, хотя любопытство буквально разбирало. Да и что спрашивать, без того ясно: Озерцов наверняка Ирин кавалер, который потерял к ней интерес. И тут уж ничего не попишешь, это очевидно. А что лицо знакомое — Смоленск небольшой город, видела где-нибудь. Раз преподаватель музучилища, на каком-нибудь концерте, скорее всего…

Когда поднялись на второй этаж, слегка задержались возле квартиры Шварц.

— Приятно было познакомиться поближе, — кивнула Ирина. — Заходите, если что надо. Мы с Машей дружили.

После завтрака Елена Семеновна решила помыть пол. Только намотала тряпку на швабру — затрезвонил телефон.

— Лелечка, ты представляешь, — произнес Наташкин голос, на этот раз радостный, — оказывается, Соня оставила свою квартиру Тане! Еще перед тем как лечь в больницу завещание написала! А мы и не знали, честное слово! У Тани она любимой учительницей была! Конечно, Таня и без завещания ее не бросила бы никогда в случае беспомощности… Но и она тоже Таню любила. Завещала квартиру любимой ученице Татьяне Лукиной.

Елена Семеновна не сразу нашлась, что сказать. За Таню она тоже обрадовалась.

«Ну вот, теперь они с Павликом могут квартиру больше не снимать. И ребенка наконец Таня родит», — была ее первая мысль. Однако сказать это Наташке она поостереглась. Ответила более нейтрально:

— Таня твоя заслужила! Она такая умница, такая хорошая учительница… Смена Соне у нас в городе. Так что завещание — это вполне понятно.

После телефонного разговора Леля вновь взялась за швабру. Мысли возвращались к разговору: «Тане квартира очень нужна. С Наташкой в ее однокомнатной Павлик вряд ли мог бы ужиться: она его считает недостойным внучки, ревнует Таню к нему. А мальчик он, кажется, неплохой. И неглупый».

Елена Семеновна была уже немного знакома с Павлом — сейчас он ремонтировал ее квартиру на Бакунина. Наташка и посоветовала. Вроде бы стараются они с напарником — медленно, правда, делают, но куда ей спешить? Жить есть где, а дети на даче еще долго будут. И сумма, на которую договорились, Елену Семеновну устраивала — вполне справедливая. Что ж, будет теперь у Павла с Таней отдельная квартира. Как бы он ремонт ее не бросил…

«Соня правильно рассудила, — вернулась она к событиям. — Эх, жалко, что не довелось поближе с ней познакомиться… И к тому же разумно это было сделано: Таня надежный человек. Она бы Соню не оставила, конечно, и без квартиры. Но с квартирой вернее».

Майор Полуэктов начертил на бумаге квадратики. Так легче было думать — нагляднее получалось. Первый — Данилкины. Второй — Копылова. Третий — наследница. Кто-то из них убил старушку. Прямых улик, однако, не было. Отпечатки пальцев, снятые с пакета и вещей в комнате, не дали ничего. Как разгадать сей ребус, хрен его возьми?! По всему, будет висяк. Работать было трудно: лето, все в отпусках. Майор и сам с нетерпением ждал отпуска. И надо ж, такое дело темное — убийство путем удушения, практически без улик! Если б соцработник не растрепала про мешок на голове, и проблемы бы не возникло. Ну, умерла старуха — вся больная, на здоровье многим жаловалась, да и возраст, куда ж денешься… «Вот болтливая баба!» — досадовал Полуэктов. Теперь приходилось думать.

Майору было тридцать девять. Убитая пенсионерка Аргуновская шестидесяти восьми лет казалась ему глубокой старухой. Таких одиноких старух убивают из-за денег или из-за квартиры. Больших денег у бывшей учительницы, конечно, не имелось. Однако квартирка однокомнатная была — и даже, в общем, неплохая, в хорошем районе, в центре. Обстоятельства убийства показывали, что старуху начинали пытать: надели на голову пластиковый мешок. Однако перестарались — она быстро умерла от удушения. Конечно, хотели заставить подписать бумаги на квартиру. Для чего же еще? Так что наследница практически отпадала: Аргуновская подписала ей квартиру две недели назад, перед тем как лечь в больницу, но самой девушке ничего не говорила — та очень удивлена была, когда узнала, это Полуэктов видел. Такое не сыграешь.

А вот двое других подходили вполне. Проведенный лейтенантом Демочкиным опрос жильцов подъезда показал, что квартира Аргуновской пользовалась спросом. Оформить завещание на их семью в обмен на услуги по уходу неоднократно предлагали соседи Данилкины. Очень заинтересована была в этой квартире и хозяйка салона красоты.

Обводя погуще синей шариковой ручкой квадратик «Данилкины», майор задумался. Отец — инженер, мать — служащая в домоуправлении. Сын шестнадцати лет в девятом классе, учится средне, пока не хулиганил сильно. Эта семья из трех человек проживает в однокомнатной квартире на четвертом этаже. Обменять на двухкомнатную с переездом на окраину, в принципе, можно, однако проблематично: мешает последний этаж. Так что сыну остается искать невесту с квартирой. Не так это просто. Проще, конечно, договориться с одинокой старушкой, чтобы ухаживать за ней, а потом получить ее квартиру в наследство. В подъезде единственной одинокой старушкой была Аргуновская. Соседи показывают, что Данилкины еще прошлым летом стали предлагать ей подписать договор о передаче квартиры в наследование по уходу — поначалу сами об этом намерении говорили соседям. Аргуновская, однако, упорно отказывалась. Ее здоровье резко пошатнулось где-то с месяц назад. Легко предположить, что Данилкины после этого активизировались, хотя теперь уже о своем намерении не трепались направо и налево. После обострения язвы у пострадавшей Аргуновской, последующего лечения и возвращения из больницы — а выписалась старуха, говорят, по-прежнему не очень здоровой — они вполне могли решиться на преступные действия.

Полуэктов вздохнул и перешел ко второму квадратику. Копылову тоже исключать нельзя. Даже больше оснований ее подозревать, чем Данилкиных. Нравы в бизнесе, как известно, волчьи. Этой дамочке только бы салон свой расширить — она на все пойдет. Дела в салоне красоты идут хорошо, Копылова, кроме парикмахерской, открыла кабинет визажа, пригласила и косметолога. Сотрудники рассказали, что у нее были замыслы расширить косметический кабинет, пригласить пластического хирурга, сделать в перспективе и солярий, однако не позволяла площадь.

«М-да, — размышлял Полуэктов. — Процветающее предприятие не может расширяться из-за недостатка места…»

Конечно, Копылова крайне нуждалась в приобретении этой примыкающей к салону квартиры. Тогда в ее распоряжении оказался бы практически весь первый этаж. Однако Аргуновская, как подтверждают сотрудники и сама хозяйка, не соглашалась продать.

Полуэктов лично разговаривал с сотрудницами салона и с его хозяйкой — Викторией Сергеевной Копыловой, пока лейтенант Демочкин обходил жильцов подъезда. Дама она еще молодая (на вид двадцать восемь — тридцать, а по паспорту, Полуэктов усмехнулся, сорок два), красивая (майор вспомнил светло-рыжие волосы, пышную прическу, ухоженное лицо, зеленое платье и вздохнул). Да… Стерва, конечно. Видел он таких. Она могла кого-нибудь прислать. Сама делать ничего не стала бы, а вот нанять кого-то могла запросто. Конечно, работал с Аргуновской непрофессионал — это очевидно. Но как раз Копылова вряд ли вышла бы на профессионала. Договорилась с каким-нибудь подонком, мало ли их…

Полуэктов задумался, ручка почти прорвала бумагу по синей черте вокруг квадратика «Копылова». Однако улик тоже нет.

Третий квадратик — наследница. Татьяна Лукина, двадцать семь лет, учительница русского языка и литературы. Ну, эту, пожалуй, можно и вычеркивать, эту майор так, для порядка приписал. Во-первых, она о наследстве узнала только вчера, от него лично. Во-вторых, убить-то наследник может, чтобы ускорить получение наследства, но вот пытать ему абсолютно незачем. Для чего же тогда пакет?

Все упирается в этот проклятый пакет. И зачем перерыли все в квартире, что искали? Вновь погрузившись в размышления, Полуэктов машинально начал рисовать внизу листка с фамилиями большой трехлепестковый цветок.

Можно было бы предположить и самоубийство… А что: одинокая больная старуха, находясь в депрессии после тяжелого приступа с язвенным кровотечением и последовавшего за ним длительного больничного лечения, решает свести счеты с жизнью. Вот только способ странный. Никто не поверит, что старуха сама удушила себя с помощью пакета. Майор опять задумался.

Хоронили Аргуновскую поздно, на шестой день. Не только экспертиза задержала. Таня хотела непременно исполнить волю умершей — быть похороненной на старом кладбище. Новых захоронений там не делали, допускалось захоронение к родственникам. У Сони родственников не имелось, однако на старом кладбище лежали ее близкие друзья — она ухаживала за их могилами. Пару раз Таня ходила с ней туда цветы сажать, тогда-то Софья Дмитриевна и рассказала самой близкой ученице, почему так дороги ей эти могилы. Обронила и фразу: «Когда-нибудь я тоже здесь буду лежать — вот и местечко осталось, как специально!» Поэтому сейчас Таня упорно добивалась захоронения на этом престижном кладбище. В конце концов разрешение получили. Помогло то, что Софья Дмитриевна была заслуженной учительницей и что за могилами ухаживала несколько десятилетий. Родственников у умерших Сониных друзей тоже не было, она одна и ухаживала. За узорчатой железной оградкой действительно оставалось немного места — как раз для Сони. Павел накануне похорон подправил оградку, привез с другого кладбища могильщиков…

Народу было много. Пришли учителя, с которыми Аргуновская в разное время работала, еще больше было учеников разных лет: старых, молодых. Подруг другого рода, с кем Соня в нерабочее время общалась, было много меньше.

«Вся жизнь у нее в работе прошла — в школе, с учениками, — думала Леля Шварц. — Счастье это или нет? Завидовать Соне или сочувствовать?!»

Елена Семеновна пошла на похороны, хотя Соню не очень хорошо знала: как-то получилось, что в последние дни она много о ней думала. Леля держалась рядом с подругами — Милой Памфиловой и Наташкой Тюриной. Подруги Соню знали хорошо. Мила, как и Соня, была из Рославля, они вместе приехали поступать в Смоленский пединститут. С тех пор и дружили, хотя учились на разных факультетах. Наташка познакомилась с Соней значительно позже — через внучку. Однако их общение быстро стало неформальным: обе любили музыку, вместе ходили на концерты.

Таня на похоронах держалась поодаль от бабушкиных подруг: вначале металась, озабоченная организацией похорон, потом стояла возле гроба рядом с учителями, когда-то работавшими с Софьей Дмитриевной. Таня и у них тоже училась.

После похорон Леля, Мила и Наташа не пошли со всеми поминать в кафе. Они устали за эти несколько часов от большого количества учителей — напористых, с хорошо поставленными голосами. Учителя говорили громко, отчетливо, уверенно — как привыкли в классе. Сониных учеников многие из них знали, это были и их ученики — как правило, лучшие. Переговаривались все сразу. Елена Семеновна быстро утомилась от атмосферы школы — хорошей, дружной школы, однако ей, в общем, чужой. Видимо, то же чувствовали ее подруги.

— Пойдемте ко мне! — предложила Наташка. — Давно мы не собирались втроем. Посидим, в своем кругу Соню помянем. Таня, может, позже подойдет.

На Киселевку добрались быстро: взяли такси. Наташкин дом — неплохой, постройки середины 1980-х годов — находился неподалеку от Лесопитомника. Леля к Наташке редко приходила — далековато. Воздух здесь был свежей, лучше, чем в центре. Квартира состояла из большой, двадцатиметровой, с застекленной лоджией комнаты и кухни — в общем, тоже нормальной, метров шесть.

— Девчонки, несите все в комнату, — Наташка доставала из холодильника еду: вчерашние котлеты, банку шпрот, лимон, прошлогодние соленые огурчики. Порезали и купленные по дороге сыр, колбасу, батон. Закуски получилось более чем достаточно. И бутылку вина они, конечно, тоже купили.

Первым бокалом помянули Соню. Помолчали.

— Вы обе ее хорошо знали, расскажите о ней, — предложила Шварц.

— Ну что ж! — согласилась Мила. — Я знаю ее дольше всех. Давайте я начну.

— Мы познакомились в конце июля тысяча девятьсот шестьдесят шестого года на вокзале в Рославле. Я окончила школу и ехала поступать в Смоленский пединститут, на иняз. Меня провожали родители. Они волновались, мне тоже было не по себе. Я первый раз одна так далеко уезжала.

Пришли мы на вокзал рано. Сели на скамейку, где было место. Рядом с нами сидела девушка моих лет, с обитым дерматином фанерным чемоданчиком. Одетая так, знаете, по-деревенски: платье длиннее, чем мода требовала, штапельное, в сборочку, рукава «фонарик». И сандалики дешевые детские с носочками розовенькими в полосочку — в городе носочки тогда молодые девушки не носили. Пока ждали поезда, разговорились. Девушку звали Соня Аргуновская, она и впрямь была деревенская, из села Аргуново под Рославлем. Ехала тоже в Смоленск, поступать в пединститут. Мои родители обрадовались, что у меня есть попутчица: девушка им показалась самостоятельной, а меня они считали ребенком, боялись одну отпускать. В общем, поехали мы с Соней вместе — тем более поступать нам предстояло в один вуз, только на разные факультеты. Болтали, конечно, всю дорогу. Соня была из семьи колхозников. Мать — доярка, отец — тракторист. Она была единственным ребенком в семье, поэтому ее баловали, не заставили после школы работать, а отправили учиться. Тем более что школу свою сельскую девочка окончила с золотой медалью; мечтала стать учительницей русского языка и литературы, потому что очень любила читать. Говорила она и тогда грамотно, речь хорошая была, не соответствовала ее деревенскому виду. И я удивилась, что она читала довольно много: у них при школе библиотека имелась, Соня ее практически всю перечитала.

В Смоленске мы квартиру вместе сняли — на время вступительных, на эти две недели. С квартирой не повезло — сын хозяйкин к нам приставал. И мы решили: если поступим, найдем другую квартиру, вместе будем жить. Но получилось не совсем так, по-разному у нас сложилось.

Поступили мы обе, хотя конкурс в тот год был большой: я в Рославле с репетитором занималась, Соня сама училась, да ведь на русский язык и легче — конкурс у нее поменьше был. Далее мне повезло: получила общежитие сразу же, на первом курсе. А Соне общежитие не досталось, так как на литературном факультете было больше приезжих. И это обстоятельство оказалось очень важным. Это, девочки, Сонину судьбу определило. Да… Не знаешь ведь, где найдешь, где потеряешь… Может, в том, что не дали, ее везение и было. — Мила замолчала, подперев рукой подбородок. Леля и Наташа ждали.

Наконец рассказчица продолжила:

— Она попала на квартиру к Елизавете Григорьевне случайно. В институтском вестибюле висели адреса желающих сдать квартиру, и ее привлекла фамилия Елизаветы Григорьевны — Аргунова. А Соня в селе Аргуново выросла! Там фамилии, рассказывала, у многих такие: Аргуновские, есть и Аргуновы. Она подумала: может, из односельчан… Ну, мы и пошли по этому адресу — я тоже с ней пошла, она одна боялась. (Кстати, это та самая квартира, что Соня теперь Танечке завещала). Правда, оказалось, что с названием села совпадение случайное, Елизавета Григорьевна сразу сказала, что она смолянка, всегда в Смоленске жила.

Это и видно было, что городская… такая аккуратная, интеллигентная старушка дверь открыла. В блузке дома и даже с брошечкой. Она раньше в седьмой школе французский и немецкий преподавала, к тому времени на пенсии уже была.

Тогда, помню, она нас пить чай усадила. Я стеснялась, а Соня еще больше. Елизавета Григорьевна рассказала, что решила сдавать квартиру впервые. И не для денег, а потому что ей одиноко и (да, она так сказала!) страшно. Раньше она здесь с братом жила. Он умер несколько лет назад. Скажу сразу: я уже потом, позже поняла, что она не одиночества боялась. И не воров. И не привидений, конечно. Она боялась ареста! Но тогда такое в голову, конечно, ни мне, ни Соне не пришло. Старушка боится одиночества — так мы поняли ее слова. Ей в ту пору было примерно как нам сейчас, далеко за шестьдесят, и она казалась нам, семнадцатилетним, очень старой.

Соня решила остаться. Квартира однокомнатная, но ведь тогда это нормальным считалось, в отдельной комнате мало кто жил. А хозяйка ей сразу понравилась.

Потом мы с Соней уже реже встречались: разные факультеты, к тому же мы обе сильно увлеклись учебой. Соня еще дополнительно много занималась, ее Елизавета Григорьевна немецкому языку взялась учить! А мне и института хватало. Ты помнишь, Леля, сколько мы на первом курсе зубрить должны были?!

Елена Семеновна покивала: да, на инязе зубрежки много. И добавила:

— Так вот с кем рядом Соня теперь за оградкой лежит… правильно ли я поняла, что это ее квартирная хозяйка, Елизавета Григорьевна, на старом кладбище похоронена? На камне написано «Аргуновы» — она с мужем там?

— Да, это она, — ответила на этот раз Наташа. — Но замуж она не выходила. С братом она похоронена, он еще раньше умер. Соня и мне про нее рассказывала. Интеллигентная была женщина. И добрая. Она потом Соню прописала в своей квартире, чтобы та ей досталась. Тогда ж не было приватизации, путем прописки все решали.

— Тут дело не только в квартире, — опять вступила Мила. — Елизавета Григорьевна была необыкновенным человеком. Я таких никогда больше и не видела. Не зря Соня на нее почти молилась.

— Да-да, — подтвердила и Наташа. — Она ее, например, музыке учить стала! Ну зачем ей было с деревенской девочкой возиться?! А она ее и языкам, и на фортепьяно играть учила.

— Соня очень изменилась за годы учебы. И, наверно, тут больше сказывалось влияние Елизаветы Григорьевны, чем вуза.

Выпили за Елизавету Григорьевну и чтобы такие люди появлялись хоть иногда. Мало их. Помолчали.

— А почему она боялась ареста? — спросила Леля. — У нее были какие-нибудь основания?

— Ну как ты не понимаешь, Леля? Это еще с тридцатых годов у людей засело. И многие на этом двинулись. Тогда у многих развился подобный невроз. Ахматову хотя бы вспомни, — сказала Наташа.

А Мила подхватила:

— У Елизаветы Григорьевны и личные основания тоже имелись. Она ведь из «бывших» — ты что, не поняла по моему рассказу? Она этого боялась и старалась о своем происхождении не говорить — я еще тогда заметила. — И помолчав, добавила: — Тем более у нее брат сидел. Квартиру эту отдельную им дали, когда его реабилитировали. Больной весь вернулся в пятьдесят шестом… Реабилитированным иногда давали квартиры — компенсировали, так сказать.

— А где же раньше Елизавета Григорьевна жила? — спросила любознательная Леля.

— В коммуналке! — ответила Мила. — Мне Соня показала как-то, на улице Ленина — мол, в этом доме раньше Елизавета Григорьевна жила, на втором этаже, в коммунальной квартире. Угловой дом возле Блонье — ну, тот, где Левонины живут. Там, говорят, такие страшные коммуналки были, совершенно без удобств…

— Ну уж! — не поверила Леля. — Стал бы тебе Дюруа в страшной коммуналке жить! Помнишь, какой он был?!

Все заулыбались. Представить себе Георгия Владимировича Левонина по прозвищу Жорж Дюруа живущим без удобств было невозможно. Коренные смолянки Леля с Наташей помнили его появление в городе в конце 1950-х. Они еще в школе учились, но его заметили: этот высокий красивый мужчина с такой породистой внешностью обращал на себя внимание. Его быстро начали узнавать на улице и прозвали Жорж Дюруа, по имени героя Мопассана. Широкой известности способствовала не только импозантность Дюруа, но и история его появления в городе. Он был вернувшимся эмигрантом. В Смоленске конца пятидесятых ни эмигрантов, ни даже иностранцев до Левонина не видели. И он вполне отвечал представлениям провинциалов о дворянах-эмигрантах: высокий элегантный красавец с бархатным голосом, уверенный в себе, прекрасно воспитанный, душа общества. Он сразу получил комнату на улице Ленина и был принят в пединститут преподавателем на кафедру французского. Смоленские дамы его обожали. Старшеклассницами Леля и Наташа часто встречали его в библиотеке, на спектаклях в Смоленском драматическом театре и на концертах. Ходили слухи, что у него роман с солисткой филармонии Зинаидой Заозерной. Их иногда видели вместе. Леля, поступив на иняз, получила возможность узнать его лучше: он вел французский как второй язык в той английской группе, где они с Милой Памфиловой учились. Французский он знал превосходно, но учить языку не умел. Или, может, не хотел, ленился. Он был сибарит. Это Леля помнила. На занятиях часто или самостоятельную работу давал, или приятно беседовал со студентками на какие-нибудь не относящиеся к занятиям темы.

— Ну, теперь-то Левонины, конечно, всю квартиру выкупили. Я была у них, буквально где-то с месяц назад, Ниночка пригласила. У них квартира отдельная и очень хорошая, — пояснила Наташа (она со вдовой Левонина была знакома по работе в библиотеке). — Но в том доме и сейчас еще остались коммуналки! Нина сказала, что даже у них в подъезде есть. Дом этот до революции, наверно, считался хорошим: красивый, в центре… Там богатые люди жили. А, кстати, вы знаете, что улица Ленина раньше Пушкинской называлась?!

— Конечно! — почти хором ответили Мила с Лялей. А Мила продолжила:

— Не знаю, где до революции жила Елизавета Григорьевна, она скрытная была, боялась всего, мало о себе рассказывала. Возможно, в этом же доме — на Пушкинской, а может, нет. Но что потом жила в коммуналке на улице Ленина, это она сама говорила.

Весна, пришедшая в Смоленск после затянувшейся до середины марта метельной и льдистой зимы, тоже долгое время не радовала теплом. Уже и май четырнадцатого года нового, все еще загадочного, пугающего и манящего двадцатого века наступил, а булыжная мостовая Пушкинской улицы — красивейшей в городе — покрыта сплошным бурым панцирем — ни травки нигде не проросло. Деревья — каждое в новомодном, сделанном в прошлом году по распоряжению губернатора обрамлении в виде высокой узенькой решетки — вдоль обоих тротуаров стоят ровненько, однако еще без зелени, только почки набухли. И на Блонье деревья все черные, земля с пожухшей с осени и еще не воскресшей, не зазеленевшей травой. Однако аллеи тщательно выметены, плотно присыпаны и утрамбованы крупнозернистым песочком; скамейки заново окрашены голубенькой краской. Они оживляют сад, напоминают о весне. Да и жандармы, стоящие с двух концов Блоньи в отмеченных кирпичными столбиками проемах, симметрично завершающих диагональную аллею сада, уже надели весеннюю форму с высокими, краснооколышными киверами.

Из окон Батуриных Блонья не видно, но на Пушкинскую в ее центральной части можно любоваться сколько угодно. В доме напротив на балконе сидит в кресле генерал Аблесимов, дремлет, держа в руках газету. В майский вечер совсем светло, хотя время близится уже к шести часам. По случаю воскресного вечера по Пушкинской прогуливается публика; преимущественно гуляющие господа направляются в сторону Лопатинского сада, изредка проезжающая пролетка вносит оживление.

— Господа, идите же чай пить! — это Ольга Павловна, мать Саши, зовет в столовую. Петр и Елизавета, брат и сестра Аргуновы, отворачиваются от окна.

С Александром Батуриным и его матушкой они знакомы давно, с детства. Много лет Сашин отец, коллежский асессор Николай Александрович Батурин, ныне, увы, покойный, снимал на лето дом в соседнем с Аргуновом селе Валуеве — с Аргуновыми тогда подружились семьями. Николай Александрович служил помощником начальника Смоленского почтово-телеграфного ведомства. Летом он значительную часть времени проводил с семьей на даче. Будучи в Валуеве, часто ездили, а то и ходили пешком в Аргуново, и не только в преферанс играть. Там, в Аргунове, и музицировали, и разговоры интересные велись.

Дети тоже подружились. Старшая из детей Аргуновых, Лиза, на два года моложе Саши Батурина. Разница в возрасте Александра и Петра составляла пять лет. Дружба вышла за дачные пределы, и молодые люди продолжили общение в городе. Последние четыре года Саша, впрочем, жил большую часть года в Москве, учился в университете. Петя же зимами квартировал в Смоленске, у своей тетушки, родной сестры отца, Анны Васильевны Муромцевой — в собственном ее доме на Большой Дворянской, недалеко от собора. Он оканчивал в нынешнем году гимназию.

Часто приезжала в Смоленск и Лиза. Она только в прошлом году вышла из гимназии, мечтала о Высших женских курсах, однако родители не захотели отпустить ее в малознакомый Петербург. В Смоленск же навестить брата и тетушку отправляли охотно. Анна Васильевна Петю и Лизу привечала с радостью, приглядывала за ними как за родными детьми. Муж ее, генерал Муромцев, был много старше, детей супруги не имели. Оставшись вдовой, Анна Васильевна жила одна в большом доме. Ее единственными близкими родственниками были брат, Григорий Васильевич Аргунов, и его семейство.

Нынешней весной Саша Батурин вынужден был оставить Университет. В Рождественский пост скоропостижно скончался Николай Александрович. Матушка Саши, Ольга Павловна, сильно загрустила, да и недостаток средств становился ощутимым. Ко времени описываемых событий Александр уже более месяца жил в Смоленске с матушкой. Он устроился инженером в то самое почтово-телеграфное ведомство, где прежде служил его отец.

Петя Аргунов нынче заканчивал гимназию, сдавал экзамены за последний класс. Дружба с Сашей — уже взрослым и таким умным — ему льстила. Петя давно, с отроческих лет, находился под влиянием старшего друга. Саша охотно принимал его поклонение, тем более что и ему нравилось общаться с Петей: этот подросток был не по годам развит.

Лиза, будучи старше Пети на три года, по возрасту тоже отставала от Саши. Батурин являлся непререкаемым авторитетом и для нее. Конечно, в отличие от Пети, она не обсуждала с Сашей естественно-научные проблемы. Зато они много говорили о поэзии, особенно немецкой. Лиза иногда осмеливалась даже делать Саше замечания по поводу его переводов из Гейне и Гете.

Ольга Павловна уже накрыла в столовой для чая. После смерти мужа она отказалась от горничной, оставив только кухарку. Теперь, когда Сашенька вернулся в Смоленск, устроился на службу, жить стало морально легче, вернулся и материальный достаток. Тяжело без Николая Александровича, но надо жить. За чаем вспоминали Аргуново, совместные прогулки летними вечерами. Разговор становился все более оживленным. Вспоминали, как пили чай в беседке, ходили к пруду. Покойный Николай Александрович любил обсуждать с отцом Петра и Елизаветы, Григорием Васильевичем Аргуновым, новости политики. Жены их обменивались рецептами варки варенья, говорили о воспитании детей. Все вместе обсуждали современных поэтов, журнальные новинки, новые постановки Смоленского театра. Какая прекрасная была жизнь! Неужели все это кончилось со смертью Николая Александровича?..

— Ольга Павловна, мама велела передавать вам приглашение, — сказала Лиза. — Приезжайте к нам на лето, мы уж подготовили флигель. Тетушка к июлю тоже приедет. Будем ходить на озеро… Жаль, что Александр не сумеет оставить службу.

Ольга Павловна покачала головой:

— Нет, Лизонька, Саша службу не может оставить, а я Сашу. Да и не хочется уезжать далеко от могилки родной. В этом году никуда не поедем… Приезжайте вы в Смоленск почаще! Саше с вами веселее, заскучал он вдали от Москвы. — И обратилась к Пете: — А вы, Петенька, осенью, вероятно, в Москву?

— Да, я думаю в университет, на естественный, как Саша.

Говорили и о смоленских новостях. Здесь главной темой стала служба Саши в почтово-телеграфной конторе. Служба ему нравилась — он с удовольствием осваивал новое дело. Устроиться в почтово-телеграфное ведомство Батурину помог Владимир Иванович Штальберг, человек порядочнейший и образованный. Он был сослуживцем, а точнее, непосредственным начальником покойного Николая Александровича. Они дружили. Штальберг — человек широких интересов — увлекался современной философией, музыкой. В Смоленск он был назначен более десяти лет назад из Петербурга. Именно он привозил в Смоленск многие столичные идеи. Так, например, в короткий период «свободы», последовавший за потрясениями 1905–1906 годов, в смоленской почтово-телеграфной конторе многие вслед за Штальбергом заинтересовались теософией.

Штальберг затеял тогда издавать журнал «Теософская жизнь». И сумел увлечь этой идеей передовую смоленскую общественность — даже военные, да что говорить, даже церковные люди участвовали в журнале! Смоленску в ту пору и Петербург завидовал: тамошним теософам журнал не разрешали! Закончилось, правда, плохо. Время быстро и круто повернулось. В 1908 году церковь журнал осудила, запретила участвовать в нем священникам. После этого и светские власти стали относиться к журналу с подозрительностью. Владимир Иванович, выходец из давно обрусевшей немецкой семьи, младенцем крещенный в православие, христианство понимал широко. Впрочем, никаких прямых обвинений предъявлено не было. Штальберг поменял название, убрав слово «теософия», но все же через год был вынужден журнал закрыть.

Однако увлечь он успел многих. В его квартире на Почтовой улице и теперь, спустя шесть лет, по средам собиралось общество смоленских теософов и просто образованных людей. Приходили почтовые служащие, офицеры, учителя, журналисты, бывали и священники — весь цвет смоленской интеллигенции собирался. Ходил к Штальбергу и Саша. Сегодня он не случайно завел о нем разговор. Петя и Лиза, вследствие молодости (Пете исполнилось семнадцать) и потому что жили с родителями в загородном имении, ни разу не были на штальберговских «средах», хотя много слышали о Владимире Ивановиче от Саши, а еще раньше — от Николая Александровича. Саша хотел их познакомить.

— Владимир Иванович сейчас в Петербурге по служебным делам, но на следующей неделе непременно вернется. Я ему, кстати, перед отъездом о вас рассказывал, он велел передавать приглашение. Он любит молодежь. Там самое лучшее смоленское общество собирается! Иногда очень интересно бывает. Лиза, вы ведь еще не покинете Смоленск к среде?

Лиза покачала головой: конечно, нет! Было решено, что они пойдут втроем.

— Владимир Иванович поехал в Петербург, чтобы заказать новейший телеграфный аппарат, — пояснила Софья Павловна, всегда живо интересовавшаяся служебными делами мужа, а теперь и сына. — Сашеньке придется осваивать такую сложную машину!

— О, мама, насчет этого не волнуйся, я в курсе европейских технических достижений! Теоретически я уже изучил этот телетайп, думаю, что без особых затруднений освою и на практике. А возможности эта машина открывает большие. — И он стал рассказывать о том, какой удобной и простой скоро станет связь Смоленска с Москвой и Петербургом и даже с европейскими столицами.

Ольга Павловна, Лиза и Петя слушали Сашу с восторгом. Их вдохновляли не только невиданные перспективы развития связи, но и изящество, с которым Александр излагал свои мысли. Все трое им восхищались, а в такие минуты особенно. Саша с детства проявлял способности к технике и физико-математическим наукам. При этом он был прекрасным переводчиком, да и сам писал стихи… Печатался даже в московских журналах.

Сидели долго. Наконец Лиза спохватилась, что Анна Васильевна ждет их. На улице уже стемнело, однако Пушкинская продолжала оставаться оживленной. Пахло весной: сырым воздухом, набухшими почками. Лиза подошла к одному из деревьев, присмотрелась, приблизив ветку к лицу: очень скоро, может быть, завтра, проклюнутся маленькие листочки. Как хорошо жить!

Леля Шварц спала в ту ночь крепко. Вчера у Наташи долго сидели, почти полбутылки выпили втроем. Внучка Наташкина, Таня, так и не пришла — позвонила, сказала, что устала сильно. Домой Леля поехала на такси, спать легла в первом часу.

Позже, когда уже все случилось, она вспоминала, что вроде слышала под утро снизу звонкий собачий лай, однако внимания не обратила, не проснулась толком. Встала позднее обычного, почти в восемь, но все же на зарядку в парк решила сходить. Переходя через дорогу, увидела Ирину, такую заметную в красном костюме. Соседка уже в парк входила, она тоже припозднилась сегодня. Зарядку делали каждая свою, однако, когда подошла пора ходить кругами, пошли вместе.

Елена Семеновна вчера видела Ирину на похоронах, однако вспоминать печальные события, думать о смерти сейчас не хотелось. За последние дни обе женщины от таких мыслей и разговоров устали. Сочная зелень веяла прохладной свежестью, небо было в легких облачках, за которыми проглядывало нежаркое утреннее солнце.

— Хорошая сегодня погода будет! — начала Ирина. — Утро такое свежее… Как ваши отдыхают в Пржевальском? Грибы еще не начались?

Елена Семеновна, однако, не успела раскрыть рот, чтобы ответить, потому что из кустов с громким, хотя и тоненьким визгом выскочило какое-то маленькое существо — то ли кошка, то ли, может, крыса — и кинулось прямо Ирине под ноги, едва ее не сбив. Обе женщины инстинктивно отпрянули, однако почти сразу поняли, что это собака, хотя и очень маленького размера: сквозь взвизгивания и поскуливания слышался лай. Собака кружилась вокруг Ирининых ног, не давая идти.

— Жужа! — Ирина наконец узнала собаку соседей. — Жужа, это ты? Что с тобой? А где твоя хозяйка?

Собака продолжала отчаянно скулить, прыгая на Иру передними лапами, отскакивая, вновь прыгая. На стоящую рядом Елену Семеновну она почти не обращала внимания.

— Какая умная! Она вас знает, зовет куда-то… Это ведь Данилкиных собака? — узнала и Елена Семеновна. Соседка с верхнего этажа, Данилкина, иногда встречалась ей на лестнице с этой маленькой собакой, той-терьером.

— Данилкиных. Жужа. Я ее щенком помню — кро-о-охотным… Хорошая собачка. Где же твоя хозяйка, Жужа? Или ты с Витей? Поздно вы сегодня гуляете, любит твой Витя поспать…

Собака наконец остановилась, прижалась к Ириным ногам и принялась жалобно выть.

— Там случилось что-то! — Елена Семеновна не на шутку встревожилась.

— Где же Витька?! — засуетилась и Ирина. — Не одна ж собака тут! Неужели он ее одну бросил, а сам пошел куда-то? А может, плохо ему стало? С подростками бывает, что теряют сознание… Катя, та всегда раньше с собакой гуляет, часов в шесть, ей к девяти уже на работу. Если так поздно вышли, то, наверно, Витя, у него тем более каникулы.

Они направились в сторону тех кустов, откуда к ним выскочила собака. Жужа, обогнав их, забежала в заросшие кустарником дебри, начала лаять отчаянно, с подвываниями — оттуда, из кустов. Елена Семеновна и Ирина, раздвигая прохладные, чуть колючие ветки, пошли за ней.

За кустами в неудобной, неестественной позе лежала Данилкина. Собака села возле нее и завыла.

— Катя! Что случилось?! — Ирина кинулась к Данилкиной, коснулась ее лица, повернула…

В лице не было жизни. Данилкина смотрела в небо пустыми остекленевшими глазами. Ирина с ужасом отдернула руку:

— Катя! — Потом, все так же сидя на корточках, перевела испуганный взгляд вверх. — Она умерла? — растерянно обратилась она к Елене Семеновне.

Та, тоже присев на корточки рядом с телом, попробовала найти пульс. Как всегда в экстремальных ситуациях мозг ее работал быстро и четко. В школе Леля Шварц была чемпионкой города по шахматам среди девушек, подавала большие надежды. В десятом классе, правда, шахматы бросила, влюбившись в Витьку Зотова, боксера и кумира девчонок из всех окрестных школ… Пульс не прощупывался, но «Скорую» все равно необходимо было вызвать. Инсульт? Инфаркт? У такой молодой женщины! Шварц внимательно осмотрела траву вокруг тела. Возле головы трава была темно-бурая, с красными подпалинами, влажная. Пятно образовалось от крови, вытекшей откуда-то из-под затылка.

Примятая трава тянулась от кустов к телу. Возможно, его волочили с аллеи. Елена Семеновна пригляделась. Да, на примятой траве также виднелись темно-бурые следы. Вряд ли Данилкина могла так упасть. Парк ухоженный, нет здесь камней, чтобы споткнуться. Да и в кусты женщина сама не стала бы заползать. За что ее убили? Вряд ли на прогулку с собакой берут много денег.

Леля внимательно осмотрела одежду лежащей. На Данилкиной были джинсы, застегнутая ветровка, кроссовки. Карманы не вывернуты. Недалеко от тела, ближе к кустам, валялась бейсболка с красным околышем.

Время ожидания полиции и «Скорой» женщины провели на скамейке возле кустов. Собака испуганно жалась к ногам Иры и продолжала тоскливо скулить — негромко, с подвываниями. Редкие в парке в этот час прохожие иногда останавливались. Узнав в чем дело, качали головами, шли дальше — время было рабочее, спешили по своим делам. Подъехавшая «Скорая» констатировала смерть. Полицейские осматривали место происшествия, фотографировали тело. Муж Данилкиной, которому Ирина тоже позвонила, приехал на такси сразу вслед за полицией. Звонок Ирины застал его на работе. Данилкин служил инженером на заводе «Измеритель».

Увидев тело жены, он заплакал. Один из полицейских (Демочкин — вспомнила Шварц) допросил Елену Семеновну и Ирину. Второй («Это сам майор Полуэктов», — шепнула Ирина) подошел к Данилкину. Собака теперь сидела, прижавшись к его ногам, прячась за них и за основание скамейки. Она по-прежнему скулила.

— Уберите ее, — сказал полицейский. Ирина взяла собаку на руки.

— Катя ушла выгуливать Жужу, как всегда, рано, еще не было половины седьмого. Обычно они гуляют минут сорок, бывает, что и час, — к половине восьмого приходят. Если в магазин Катя зайдет, то и позже. В этот раз я на работу поехал, Кати еще не было. Я где-то без десяти восемь из дома выхожу: далеко ехать. Сын тоже уже позавтракал, в школу собирался: у них сейчас практика перед каникулами. Он учится в восьмой школе, через дамбу.

— С собакой всегда гуляла ваша жена? — спросил майор.

— Да. Почти всегда. На каникулах иногда Витя, сын. Но это редко.

— И всегда в парке?

— Почти всегда. Иногда в магазин ходили — круглосуточный, за углом.

— Были ли у вашей жены враги? Она с кем-нибудь ссорилась в последнее время?

— Ну, я не знаю… Какие там враги… Конечно, не со всеми отношения складываются, но таких, чтобы убить… Таких не было. — Данилкин задумался. — Нет, не знаю таких.

— И последний вопрос. Ваша жена вышла из дома в бейсболке?

Данилкин удивленно вскинул голову:

— В какой бейсболке?

— Вот в этой. — Полуэктов, осторожно держа за край пакета, показал уже уложенную в пластик бейсболку. — Это ее бейсболка?

— Нет. — Данилкин покачал головой. — Катя не носила бейсболки. — На глаза его опять навернулись слезы. — В крайнем случае, если солнце сильно печет, она шляпу надевала. Или уж косынку…

— А кто в вашей семье носит бейсболку? — не отставал полицейский. — Вы? Или сын?

— Я не ношу. У меня есть кепка полотняная, а бейсболки нет. У Вити есть бейсболка, мы ему купили… Только у него не такая. Это точно не его. А такой у нас нет. Да и не надевала Катя бейсболку никогда вообще. Это не ее, точно. Это, может, убийца обронил?

Полицейский повернулся к женщинам:

— А вам знакома эта бейсболка? Видели вы когда-либо подобную на ком-либо из семейства Данилкиных или еще у кого-то?

Ирина, сидевшая на скамейке с дрожащей Жужей на коленях, как будто что-то хотела сказать. Полуэктов заметил ее волнение.

— Вы видели? — обратился он непосредственно к ней.

Ирина замялась:

— Да… То есть у Данилкиных, конечно, не видела. Но таких бейсболок, наверно, много. Не одна ж она такая. — Она беспомощно оглянулась на Елену Семеновну. Та сидела рядом молча.

— У Павла, который приходит в третью квартиру, где Аргуновская раньше жила, у него похожая бейсболка, — продолжила наконец Ирина. — Перед похоронами он заходил в квартиру в такой бейсболке: я как раз на зарядку шла и видела, как он открывал дверь. А на похоронах, конечно, с непокрытой головой был все время. Я еще тогда обратила внимание, что так ему лучше — бейсболка ему не идет.

— Павел? Это муж Татьяны Лукиной, унаследовавшей квартиру Аргуновской? — Глаза Полуэктова блеснули.

— Да.

— А когда вы его видели в подобной бейсболке? Точно не запомнили день?

— Запомнила. Он за два дня до похорон приходил, то есть десятого июня, получается…

Данилкин, по-прежнему стоящий рядом с Полуэктовым, во время этого диалога ужасно заволновался. После упоминания похорон его глаза расширились, дрожащей рукой он схватил полицейского за рукав повыше локтя, другая рука застыла в воздухе.

— Пашка?! — почти закричал он. — Это Пашка!

— Вы подозреваете Павла Лукина? — встрепенулся Полуэктов. — Почему? Только из-за бейсболки или у вас другие основания имеются?

— Имеются! — Данилкин отпустил рукав собеседника, его руки безжизненно упали. Похоже, только теперь он начал осознавать страшный смысл происшедшего. Теперь этот крупный мужчина трясся уже весь — дрожали губы, дрожали красные от слез веки. Казалось, он едва стоял на ногах.

— Давайте присядем? — предложил Полуэктов и движением бровей приказал женщинам уйти.

Елена Семеновна и Ирина (она так и держала Жужу на руках) тотчас вскочили, отошли подальше в сторонку: Демочкин пока не велел уходить далеко, может, вопросы возникнут. Да и Данилкина надо домой отвести — сам он не дойдет, как бы сознание не потерял.

Медсестра «Скорой» уже спешила к нему со шприцем. После укола Данилкин успокоился не сразу.

— Имеются! — выкрикнул он, как только медсестра вынула у него из руки иголку и попыталась поправить закатанный рукав. — Его и Катя подозревала! — Выкрикнув, он с облегчением сел на скамейку. Ноги его не держали. На скамейке ему стало легче. Он отдышался. Помолчал. Укол, видимо, начинал действовать. — Катя подозревала, что он убил старуху, — продолжил он почти спокойно после паузы. И опять остановился.

— Почему ваша жена подозревала Лукина в убийстве Аргуновской? — спросил полицейский.

— Ну а кого ж и подозревать? Кому ж еще это выгодно?! Кто квартиру получил в центре?!

— Так ведь Лукины не знали даже, что Аргуновская им квартиру оставила. Они уже после ее смерти узнали.

— Как же, не знали они! Вы их больше слушайте… не знали! Катя сама слышала, как старуха Пашке говорила, что квартиру им подписала. Еще перед тем, как в больницу лечь! Она по лестнице спускалась — вечером с собакой гулять, — а они со старухой в дверях стояли. А теперь он говорит, не знал. Потому и говорит, что его рук дело. И Катю мог… чтобы не болтала. Катя слышала все сама и ничего не скрывала — рассказывала соседям на похоронах, что он знал.

Домой Елена Семеновна попала только в середине дня. Она не завтракала, но есть не хотелось. Все же сварила гречневую кашу, заварила чай… Она не могла поверить в виновность Павла Лукина. Знала она Наташкиного зятя совсем мало — недели три назад познакомились и начали общаться в связи с ремонтом ее квартиры, — однако впечатление он произвел очень хорошее: умный, интеллигентный парень. А главное, ей казалось, добрый. Отсутствие жилья он, конечно, переживал. И Наташка его все время пилила. И Таня страдала, что ребенка они не могут себе позволить завести — жить негде, с ребенком квартиру трудно найти. Кстати, как они? Приходила ли к ним полиция? Елена Семеновна набрала Пашку.

«Телефон выключен или находится вне зоны действия Сети». — сказал безжизненный женский голос.

Павел Лукин родился и вырос в Каспле, районном центре, расположенном недалеко от Смоленска. Отец его преподавал математику в Касплянской средней школе, мама работала библиотекарем, была еще младшая сестренка.

С Таней Павел познакомился десять лет назад: они вместе учились на отделении русского языка и литературы Смоленского университета, на одном курсе. Быстро подружились, а к третьему курсу стало очевидно, что это любовь. За что умница и красавица Таня его полюбила? Конечно, за стихи. Это всем было понятно. Павел учился не столь блестяще, как Таня, однако на филфаке пользовался большой известностью. Он был поэтом. Стихи были его жизнью. С детства, будучи нормальным и контактным, вполне «легким» ребенком, он мог поразить недетской вдумчивостью. Читал много — мама приносила книги из библиотеки, где работала. Любил перечитывать стихи. Вначале его любимыми поэтами были Пушкин и Пастернак, а в старших классах он увлекся Бродским, и все остальные отошли на второй план.

Сам Паша начал писать стихи лет в четырнадцать, причем как-то неожиданно для себя; поначалу он не придавал большого значения этой новой привычке. Просто в период взросления осмысление мира стало требовать стихотворных форм. Получалось само собой — он пытался выразить свое понимание жизни в необычном чередовании слов, звуков, в особом движении ударных и безударных слогов — ему было удобно в круге звуков и ритмов, он хорошо чувствовал этот мир. Оказалось, что это была его сфера существования. Родители знали, что он пишет стихи, но значения этому не придавали. Осознание, что поэзия — его призвание, произошло только в университете.

На филфаке имелась поэтическая студия для пишущих студентов — «Персона». Павел начал ее посещать с первого курса. И вдруг случилось чудо. Все вокруг заговорили о его таланте. И студенты, и самые строгие преподаватели видели в нем поэта. Он не зазнался, однако задумался: что ж, он ведь и впрямь без стихов своей жизни не представляет. Значит, это и есть его призвание, его будущее.

В собственный талант он поверил не только из-за неумеренных похвал искушенных университетских ценителей, но еще и потому, что чувствовал дар внутри. Когда ему говорили, что стихи стихами, однако жизнь следует основывать на практическом, приносящем реальный доход деле, потому что деньги за стихи платят единицам и вряд ли он при всем таланте сможет войти в этот избранный круг, он охотно соглашался, однако в душе твердо верил в силу своего таланта. «Бродского тоже не сразу начали издавать», — думал он.

С Таней они поженились будучи студентами, едва перейдя на четвертый курс. Оба почти ничего о жизни не знали. Павел ютился в студенческом общежитии, в комнате на четверых. Таня выросла в однокомнатной бабушкиной квартире. Поначалу им думалось, что они поселятся у Тани. Однако Наталья Ивановна, до свадьбы относившаяся к Павлу вполне терпимо и даже хвалившая его стихи, резко поменяла к нему отношение, как только внучка объявила о предстоящем замужестве. Не такого мужа Танина бабушка хотела для своей красавицы внучки. Пашины родители, напротив, встретили невестку ласково, предложили выделить молодым комнату в своем доме, однако жить в Каспле Таня не хотела. Да и Павлу больше нравился Смоленск: здесь друзья-поэты, здесь поэтические вечера…

Павел умел многое делать руками — все же собственный дом предполагает постоянную заботу. Он с детства помогал родителям: умел клеить обои, красить, класть плитку, понимал кое-что в сантехнике и электрике. В общем, после женитьбы, будучи четверокурсником, он начал искать заказы на ремонт. Работал за небольшую плату, старался делать тщательно, так что постепенно у него появились постоянные клиенты. Физический труд не был противен Лукину, он не отвлекал от стихов. Молодые супруги сняли комнату в двухкомнатной квартире на Киселевке, недалеко от Таниной бабушки. В другой комнате жила такая же студенческая семья их друзей. Поначалу было даже весело.

После окончания университета Павел устроился продавцом в большой магазин стройматериалов: в отличие от жены, он не чувствовал тяги к учительской работе, да и зарплата в магазине была больше. По выходным продолжал подрабатывать ремонтом — если находились заказы, конечно. Таня много времени проводила в школе. Из Пашкиных подработок старались откладывать деньги на первый взнос в ипотеку, однако постоянно образовывались прорехи в текущем бюджете — то куртку Пашке покупали, то сапоги или приличный «учительский» костюм Тане. Так они прожили шесть лет.

Друзья, снимавшие соседнюю комнату, развелись, их сменили новые соседи, отношения с которыми складывались не столь радужно. Жизнь в коммуналке оказалась неудобной. Таня начала прислушиваться к ворчанию бабушки, обвинявшей Павла в неспособности обеспечить семью. Павел почти перестал писать стихи. Супруги все чаще ссорились.

Посмертный подарок Софьи Дмитриевны Таню ошеломил. К Софье Дмитриевне, вышедшей на пенсию, когда Таня была еще на втором курсе, она заходила часто. Привела к ней и Пашку — давно, в студенческие годы. В отличие от бабушки, Софья Дмитриевна одобрила ее выбор.

Неожиданная смерть учительницы Таню потрясла. Она еще не оправилась от этого потрясения, когда узнала о наследстве. За горечью утраты не сразу осознала, что наследство может изменить, наладить их с Пашкой жизнь: собственная квартира решит проблемы. Точнее, понимание этого было, но оно смешивалось с чувством утраты и почему-то вины. Оно не приносило радости.

Похороны Софьи Дмитриевны семья Лукиных взяла на себя, полностью отстранив бабушку и других подруг учительницы: бегать, добывать справки и дозволения легче молодым. Пашка как раз за несколько дней до трагического события ушел в отпуск. Договорился, правда, о подработке на время отпуска: вдвоем с пожилым охранником из магазина стройматериалов, Пашка называл его Петрович, нанялись делать ремонт у бабушкиной подруги детства тети Лели. Теперь ремонт, конечно, прервали, тете Леле, к счастью, не срочно было нужно. Пашка бегал по учреждениям за справками, готовил могилу, договаривался. Таня тоже принимала участие в организации похорон, однако меньшее.

В день похорон Таня заботилась более всего о том, чтобы хорошо держаться: не расплакаться, не упасть, не смотреть с отрешенным видом. Вокруг были преимущественно учителя — и те, у кого она раньше училась, и те, с которыми теперь работала. Голова от принятых с утра, да и со вчерашнего вечера успокоительных таблеток была бездумно-тяжелая. Таня кивала, здоровалась, принимала соболезнования, выражала соболезнования сама и за всем этим постоянно чувствовала тяжелый, сдавливавший сердце обруч. Она была искренне привязана к Софье Дмитриевне, а после ее внезапной смерти любовь смешалась с чувством непонятно откуда взявшейся вины; могла бы чаще заходить, быть внимательнее, не спорить по пустякам… Неожиданно свалившееся наследство сильно усугубляло вину: оказывается, Софья Дмитриевна понимала ее нужды, беспокоилась о ней, старалась помочь — и теперь помогала уже оттуда, из гроба.

Когда удалось добиться захоронения на старом кладбище, чувство вины немножко ослабло. Таня знала, как важно для Софьи Дмитриевны лежать именно здесь — с самыми близкими, родными по духу людьми — Елизаветой Григорьевной и Петром Григорьевичем Аргуновыми. Учительница много рассказывала ей про них, особенно про Елизавету Григорьевну.

Поминали в ресторане, долго. Народу собралось много — Софью Дмитриевну почти весь город знал. Она была из тех редких людей, у которых со всеми складываются хорошие отношения. Если кто-либо ей не нравился, она умела избегать этого человека, не выходя за рамки любезной доброжелательности. На поминках ее тепло вспоминали и коллеги, и ученики. Многие плакали. Заплакала и Таня. После этого стало полегче.

Вернулись с поминок почти в девять. К бабушке уже не пошла — пусть помянет с подругами. Попили с Пашкой чаю. Когда-то они любили пить чай вдвоем. Сейчас сидели почти как в былые времена. За стенкой были слышны голоса соседей, их телевизор, но они давно научились не обращать на это внимания. Устали они оба за эти дни страшно. И физически, и морально.

Уже давно прекратились у них разговоры по душам. Павел знал, что Таня не может простить ему бытовую неустроенность, невозможность завести детей. Таня… Таня вообще была молчалива. Все ее эмоции сосредоточились на школе.

В последние дни она вновь чувствовала заботу Павла. В дни похорон оба были погружены в дела и печали, однако между ними возникло хрупкое подобие прежнего понимания.

После похорон, за чаем, они впервые заговорили о полученном наследстве. Говорили в практическом ключе: что теперь делать. За комнату у них было уплачено вперед до конца месяца. Решили: вот и хорошо — до первого июля доживут здесь, еще две недели осталось. А потом переедут в «ту квартиру» — пока они так ее называли. За эти две недели, может, Пашка ее немного подремонтирует.

— Там с сантехникой не совсем порядок… — Пашка запнулся. — Я Софье Дмитриевне чинил еще до того, как она в больницу легла. Собирался ей поменять краны, да она все отмахивалась…

Решили, что Павел завтра с утра зайдет, посмотрит, что там с кранами и вообще. А потом, часов с десяти, они с Петровичем у тети Лели на Бакунина работать договорились — надо тот ремонт быстрее заканчивать, там не так много осталось.

Елена Семеновна, не дозвонившись, решила сходить на свою квартиру, на Бакунина, — Пашка говорил, что будет сегодня там весь день работать. Его необходимо было повидать — как-то тревожилась за него Елена Семеновна: бейсболка в парке действительно была очень похожа на Пашкину. Но разве мало таких бейсболок? Однако парня все равно допрашивать будут…

Через парк идти не хотелось: утренние впечатления были еще сильны. Пошла кругом: мимо почты, потом по короткой улице Кирилла и Мефодия, что рядом с парком, вышла на Бакунина. Вот и дом. Возле ее подъезда стояла полицейская машина. Не успела Елена Семеновна приложить к замку ключ от подъезда, как дверь распахнулась. Прямо перед ней оказался Павлик, какой-то растерянный, взъерошенный, его крепко держал за плечо полицейский.

— Паша! — только и воскликнула Елена Семеновна.

— Квартиру на Красноармейской обокрали, поэтому меня попросили проехать, — пробормотал Павел. — Это ненадолго. Я сегодня вернусь, доделаем, тетя Леля, вы не беспокойтесь! Там Петрович работает пока один.

Полицейский привычным жестом усадил его в машину.

Что же делать? Пашку было жалко. Идти к Тане? Во всяком случае, необходимо до нее дозвониться. Решила вначале зайти в квартиру, посмотреть на ремонт — все равно уже в подъезде стоит. Медленно, погруженная в раздумья, она поднялась на третий этаж. Дверь в ее квартиру была приоткрыта. Петровича она нашла в кухне. В заляпанных цементом рабочих брюках, в ветхой клетчатой рубашке с закатанными рукавами он сидел на табуретке и курил.

Петровича этого Шварц, когда приходила в прошлый раз, видела только со спины. Она тогда разговаривала с Пашкой, а Петрович в это время гудел дрелью в ванной: что-то там устанавливал. Она знала, что Петрович работает охранником в «Стройматериалах», да еще Пашка говорил, что человек он хороший и плитку кладет аккуратно. В общем, Пашка его себе в помощь взял, когда с ней на ремонт договорился. А ей какая разница!

Сейчас она его впервые рассмотрела. Похоже, Петрович ее ровесник — то есть под семьдесят. Но еще крепкий, поджарый. Большие залысины, волосы светло-пегие, прямые, а на лице обращают на себя внимание резкие вертикальные морщины от носа к углам губ. Сигарету держит между указательным и средним пальцами, довольно изящно. Причем Леля уже когда-то видела это характерное лицо — резкое, медальное, с глубокими вертикальными морщинами… Ну, может, в транспорте где-нибудь пересекались или в магазине.

— Пашку арестовали? — спросила она.

Петрович поднял глаза, посмотрел внимательно:

— Задержали пока. Но, скорее всего, арестуют. Не вернется Пашка сегодня. — Глаза его под нависшими бровями оказались неожиданно острыми. Маленькие такие буравчики просверлили Елену Семеновну. И она вспомнила, при каких обстоятельствах видела эти буравчики раньше.

— Вы Потапов? — спросила она. — Вы участковым служили на Краснофлотской? — И почему-то заволновалась; быстро подстелив газету, уселась на стоящую рядом табуретку.

— Ну да, Елена Семеновна! Наконец-то узнали. Опять мы с вами при нехороших обстоятельствах встретились.

— Вы меня помните?! — удивилась Леля.

— Да как же такую храбрую даму не запомнить?! — усмехнулся участковый.

Уже почти пять лет прошло. Тогда Елена Семеновна вместе с Машей, Юркиной женой, попала в переплет… Потапов вовремя появился. Он в то время участковым был в том районе, на Краснофлотской. Надо ж, всю жизнь в полиции, а только до участкового и дослужился. Без образования, конечно. Но он тогда дельным Елене Семеновне показался.

— Я уж пятый год на пенсии. В тот год и ушел. Охранником теперь в «Стройматериалах» работаю, — продолжал между тем Потапов.

— А почему за ремонт взялись? Не хватает пенсии?

— Дочке хочу помочь. Если точнее — внучке. Внучке квартиру надо покупать, она в Москве осталась после университета.

Он произнес «дочке´», с ударением на последнем слоге.

— Вас ведь, кажется, Порфирием Петровичем зовут? — опять спросила Елена Семеновна. — Какое редкое имя!

— По деду так нарекли. Дед мой был Порфирий Порфирьевич. Редкое, да. Поэтому зовут больше по отчеству — Петрович просто.

— Порфирий Петрович, — обратилась к нему Елена Семеновна, и он улыбнулся. — Вы, как человек с опытом работы в полиции, что думаете по поводу Пашкиного ареста? Я за него беспокоюсь: знаю его немного и не могу поверить, что он убил. Его ведь здесь допрашивали, при вас?

Потапов потушил сигарету в стоящем на столе блюдечке. На нем еще лежали остатки бутерброда в небольшой лужице пролитого чая: видимо, перед приходом полиции Петрович с Пашкой завтракали и кто-то чай пролил. «Ладно, бог с ним», — подумала Елена Семеновна, отводя взгляд. Хотя ей не нравился беспорядок в ее собственной кухне.

Вероятно, она все же слегка поморщилась, потому что в глазах-буравчиках отразилась насмешка. Да он ее дразнит! Или изучает реакцию? Ох, загадочный какой-то этот Петрович, хотя и простецкий…

— Против него много всего накопилось, — сказал наконец Потапов. — Во-первых, на месте убийства бейсболка его. И сам он признал, и я эту бейсболку помню: на козырьке метка — клей чуть-чуть присох, он в ней обои клеил. Я ему еще отмывать помогал. Его бейсболка, точно. Он утверждает, будто потерял ее. Во-вторых, алиби отсутствует: сюда он пришел сегодня поздно, после десяти. Я утром без него начал. Пришел взбаламученный, что тоже против него, и рассказал, что с утра ходил смотреть полученную в наследство квартиру — то есть неподалеку от места убийства находился и без свидетелей, была возможность убить. Вот с мотивом слабее. Погибшая его подозревала в убийстве учительницы — и это в полиции считают мотивом. Оно бы так и было, если б могли доказать, что учительницу он убил. Однако с учительницей там совсем непонятно. Надо насчет того преступления разобраться, тогда и с Пашкой прояснится.

— Порфирий Петрович, миленький, а вы-то верите, что Пашка убил? Вы ж тоже с ним знакомы…

Петрович погрустнел, спрятал свои буравчики под нависшими веками:

— Верю — не верю… Похоже — не похоже… Умная женщина, а такими бабскими категориями рассуждаете. Тут доказывать надо. Надо понять и доказать. При чем здесь «верю», это ж не церковь… — Он замолчал и опять поглядел на нее внимательно, изучающе.

Молчание затянулось. Елена Семеновна тоже выдерживала паузу: ждала. Наконец Потапов добавил:

— Тут вот какая зацепка. Когда Пашка сегодня пришел, мы стали с ним чай пить, и он мне рассказал, что без него побывал кто-то в той квартире, у учительницы: рылся кто-то в ее вещах…

— Это не сегодня! — перебила Елена Семеновна. — Это когда убили Соню, все в ее квартире перерыли.

— В том-то и дело, что сегодня повторилось! Пашка пришел часов в десять и мне рассказывал, что он расстроился сильно, когда в квартиру зашел: был перед похоронами, все убрал, а теперь опять не так лежит, видно, что хозяйничал кто-то. Таня, жена его, не ходит туда. Он думал — может, полиция. Но это вряд ли. Полиция не станет.

— Что же там могли искать? — удивилась Елена Семеновна. — Книгу какую-то?

— Не обязательно книгу. С женой бы Пашкиной поговорить — может, она скажет, что у учительницы такое ценное имелось.

Майор Полуэктов снова думал. После допроса подозреваемого Лукина многое прояснилось. В роли той самой ниточки, которая все доказательства за собой тянет, выступила бейсболка. Она, безусловно, принадлежит Лукину: и он сам признал (куда ему деваться-то?), и Потапов, бывший участковый с Краснофлотской улицы, очень кстати тут оказался — тоже подтвердил. Это железная улика. И алиби нет; напротив даже — в момент преступления Лукин находился в районе убийства, запросто мог столкнуться с Данилкиной хоть бы и в подъезде. Мало ли что сказала ему баба, а он пошел за ней и убил. Например, пригрозила, что знает, что он убил старуху. Муж ее подтверждает: были у нее на сей счет подозрения. У бабы ведь язык что помело. Здесь все сходится.

Что в квартире все перерыто, так это тоже не аргумент: сам и перерыл, чтобы запутать следствие. Кстати, когда Аргуновскую убили, тоже перерыли все — так, может, Лукин этот ход еще тогда придумал? А сейчас повторил. А что: залез в квартиру вор, убил хозяйку, а он, Пашка, якобы и ни при чем тут. И почерк обоих убийств сходен: удушение.

Мотив первого убийства также налицо, совершенно очевидный и понятный: ускорить получение наследства. Подозреваемый, разумеется, возражает: и не знал, мол, о наследстве, от полиции только услышал уже после смерти Аргуновской. А вот муж второй пострадавшей, Данилкин, клянется, что знал Павел Лукин о наследстве. Свидетель Данилкин показал: его жена слышала, как старуха еще месяц назад, перед тем как в больницу лечь, Павлу о наследстве говорила. Они на пороге старухиной квартиры разговаривали: парень уходил уже, а старуха дверь раскрыла и твердила: не сомневайся, мол, квартира вам будет. Данилкина в это время с третьего этажа только начала спускаться, они ее не видели. Довольно громко старуха кричала, она ведь глуховата была. И, на свою беду, Екатерина Данилкина стала после убийства старухи об услышанном рассказывать соседям: Лукина подозревала… Дальше все просто.

У Полуэктова было хорошее настроение: не ожидал майор, что справится со сложным делом так легко и быстро. Ну, преступник, конечно, неопытный, сам себя выдал: это ж надо — бейсболку на месте убийства обронить!

«Вот так в нашем деле — за одну ниточку потянешь, а оно все и раскроется», — думал довольный Полуэктов.

Потапов теперь не курил. Сидел молча, задумавшись, пока Елена Семеновна Танин номер набирала и разговаривала. Танин голос звучал растерянно, но не трагично. Да, она знает, что Павла пригласили в полицию. Как свидетеля. Он позвонил ей, предупредил. Там квартиру Софьи Дмитриевны обворовали: он утром пришел, а все перевернуто. Напрасно Пашка в полицию заявил — теперь они не переедут к концу месяца, расследовать будут.

— Таня, никуда не уходи, мы сейчас приедем, — сказала Елена Семеновна. Потапов уже звонил по мобильнику, вызывал такси.

Таня растерялась, когда Пашка позвонил, что его в полицию везут по поводу кражи в новой квартире. Только стало все налаживаться, а вот не бывает у них без приключений! Ну ничего, разберутся. Что там могло пропасть?!

А начиналось утро неплохо. Пашка ушел рано, соседи тоже ушли. Таня осталась одна в квартире. Решила, что нужно сделать хорошую уборку. Они с Пашкой скоро переедут, необходимо после себя оставить чистую квартиру. Убирать ей нравилось, она за этим занятием отдыхала. Окно в комнате надо обязательно помыть… Таня налила в маленький тазик воды, приготовила тряпочки, стеклоочиститель. Тут позвонили во входную дверь.

За дверью стояли двое полицейских. Они вошли в квартиру быстро; отстранив Таню, огляделись.

— Нам нужен Павел Лукин. Где он сейчас? — спросил тот, что постарше.

— Он утром ушел, а придет только вечером, — ответила Таня.

— Во сколько он ушел и куда? — произнес полицейский. Как-то грубо он спрашивал.

Таня решила не реагировать на грубость.

— Павел помогает бабушкиной подруге делать ремонт. Она уже старенькая, — ответила она на вопрос, где сейчас Пашка. А сама подумала: скорее всего, полиция заинтересовалась потому, что Пашка ремонтирует квартиры и налога не платит. «Говорила ж я ему, что нельзя так…» — Таня была очень правильная, однако тут решила, что, если спросят, за какую сумму Пашка делает ремонт, соврет — скажет, что бесплатно помогают, потому что тетя Леля — это бабушкина подруга. Тетя Леля подтвердит в случае необходимости.

Таня отвечала на все вопросы спокойно. Через полчаса после ухода полицейских все же позвонила Пашке — трубку он не взял. А потом Пашка позвонил сам и как-то сумбурно рассказал, что в квартире утром кто-то был, а его везут в полицию.

Новый звонок от тети Лели немного успокоил: она сейчас жила в том же доме, наверное, знала, что за кража в квартире.

Тетя Леля пришла с незнакомым пожилым мужчиной, очень взволнованная. Насчет мужчины сразу прояснилось, это оказался Петрович, про него Пашка говорил, однако раньше Таня его не видела. Сейчас, впрочем, не до него было. Когда же тетя Леля рассказала про смерть Данилкиной и Пашкин арест, Таня еще больше растерялась. И первая мысль была совсем глупая: бабушке нельзя говорить, бабушка и так Пашку не любит, а что же теперь…

Петрович (он оказался Порфирием Петровичем — ну и имечко, прямо из Достоевского!) ввязался в разговор, начал задавать вопросы. Таня плохо соображала или он непонятно говорил. Внушал насчет того, что неспроста Сонину квартиру два раза перерыли — искали что-то там, и надо понять что. А Таня думала: какие глупости — пускай забирают, что им нужно. До того ли сейчас? Ерунду он говорит. Да бог с ним, с ограблением! Что Пашка не мог убить, вот что главное, и это в голове вертелось. Глупость какая! Они что, с ума сошли? Однако хорошо, что Порфирий бывший полицейский. Надо взятку давать, чтобы Пашку побыстрее выпустили, а кому? Может, Порфирий и подскажет. Деньги-то ипотечные у нее есть… хватит ли? Как бы только спросить поаккуратнее… Тане еще не приходилось взятки давать ни разу, она противницей этого была. Но тут не до чистоплюйства. Она посмотрела на тетю Лелю.

«Помогите у этого бывшего полицейского про взятку спросить», — говорил ее взгляд. Тетю Лелю она знала с раннего детства, умная у бабушки подруга. Вот и сейчас она Таню поняла.

— Подождите, Порфирий Петрович, — сказала тетя Леля. И к Тане обратилась: — Танечка, я тоже знаю, что не мог Пашка убить — и не только потому, что мне это кажется психологически маловероятным. — Тут она покосилась на Потапова. — С логикой, с доказательствами в этом деле также большие неувязки. Например, если виновен Павлик, кто два раза — и именно в дни убийств! — что-то искал в комнате Софьи Дмитриевны? Павлик все что хотел мог там найти, никого не убивая. Это ведь и его квартира теперь, он там жить собирался. И еще: любая бейсболка так устроена, что очень плотно держится на голове. Как он мог не заметить, что она свалилась? И даже если не сразу заметил, у него было время вернуться. Не меньше часа прошло, пока мы с Ириной нашли… — тетя Леля запнулась, — труп. Я думаю, полиция полицией, а надо нам и самим над всем этим подумать. Самим понять, что произошло. Возможно, этим мы поможем Павлику. Я знаю, о чем ты думаешь. Взятка вряд ли тут что-то решит, дело слишком серьезное… Да и нет у тебя таких денег. А у Порфирия Петровича имеется опыт полицейского расследования. И мы будем думать. Шанс у нас есть. Порфирий Петрович прав: прежде всего следует найти того, кто вещи два раза перерыл. Возможно, он и есть убийца.

Тетя Леля говорила долго, за это время Таня немного успокоилась. Да, логически рассуждать бабушкина одноклассница умеет. Окончила-то она иняз, но бабушка до сих пор сокрушается: «Почему Лелька не стала большим математиком?» В школе тетя Леля по математике блистала. Побеждала на всех олимпиадах, даже московских. Одноклассники были уверены, что Леля Шварц будет учиться в МГУ и станет по меньшей мере профессором математики, однако она не захотела уехать из Смоленска. Почему? Бабушка плечами пожимала, а потом рассказала, что: «У Лельки в выпускном классе был сумасшедший роман с Витькой Зотовым из двадцать пятой школы. Она и на иняз за ним пошла, все ахнули, когда узнали, что сама Леля Шварц всего лишь на инязе в Смоленском пединституте. Поженились они с Витькой на первом курсе. На третьем, правда, развелись».

Порфирий во время речи Елены Семеновны сидел спокойно, на Таню вовсе не смотрел. А Таня теперь на него посмотрела внимательнее. Работяга обыкновенный, сильно пожилой… Может, и выпить любит — подрабатывает ремонтом, видать, на выпивку. Пенсии-то полицейской должно хватать, если б не пил. Руки рабочие, в ссадинах. Одет, правда, аккуратно — переоделся, конечно, после работы. И подтянутый, выправка есть. На лице обращают на себя внимание глубокие морщины: идут сверху вниз, странно… Глаза опустил, под нависшими веками их не видно. Ну, что служил в полиции, это, конечно, хорошо в нынешних обстоятельствах. Может, и пригодится как-то… Однако что он там сможет расследовать? Тетя Леля почему-то считает, что сможет. Но она сама тоже сильно постарела, мало ли что раньше было!

— Танечка, ты близко общалась с Софьей Дмитриевной. Может быть, она тебе рассказывала про какую-то ценность — старинную книгу или антикварную вещь? — спрашивала между тем тетя Леля. — Имелось ли у нее что-то особо ценное, дорогое?

Таня собралась с мыслями, сосредоточилась. Ни драгоценностей, ни шуб Софья Дмитриевна никогда не имела. Книги у нее, конечно, хорошие. Однако старинных, девятнадцатого и начала двадцатого века, всего три-четыре. И среди них нет раритетов. Просто хорошие книги, Софья Дмитриевна их в букинистическом покупала, когда на курсах в Москве училась, — они, конечно, дорого стоили, однако не то чтобы ужасно, если она смогла их купить. Надо посмотреть, на месте ли они.

— Да. Это важно, — вставил Потапов. — Вы обязательно проверьте. Вас, возможно, и полиция об этом попросит. — Спрашивая, он смотрел на Таню. Глаза у него оказались необычные — пронзительные, как буравчики. Вроде и маленькие, и непонятного цвета, а такие заметные. — Как же так? — начал он задумчиво. — Паша мне рассказывал, что квартира эта Аргуновской досталась в семидесятые от квартирной хозяйки, которая происходила из дворян. А куда ж подевались вещи той хозяйки? Ведь у нее, должно быть, сохранилось что-то из дорогих вещей — антиквариат там, украшения? Иконы, возможно?

— О, тут все просто. Про Елизавету Григорьевну Софья Дмитриевна мне много рассказывала. Она после Гражданской войны жила на улице Ленина, в коммуналке. Возможно, какие-то дорогие вещи у нее тогда еще оставались — хотя ведь голод был, все на еду обменивали. А в Отечественную она эвакуировалась в Татарстан — и, естественно, все бросила; вы ж знаете, как бежали. Когда вернулась после освобождения, от дома только стены остались, внутри все выгорело, и там уже другие люди поселились — кто раньше вернулся, сами и восстанавливали, и селились тут же. Она больше десяти лет жила в крепостной стене, пока квартиру не дали. Какие уж там вещи, какой антиквариат! Ничего у нее не было, кроме учительской зарплаты — она немецкий и французский в седьмой школе преподавала, и до войны, и после.

— Вот вы сказали «жила в коммуналке на улице Ленина после Гражданской войны». А раньше-то? — полюбопытствовал Порфирий Петрович. — До революции она где жила?

Ну какой любопытный! При чем здесь Елизавета Григорьевна?! Ее уже пятьдесят лет на свете нет! О Пашке сейчас надо думать, а он историей заинтересовался! Таня нахмурилась, однако и на этот не имеющий отношения к делу вопрос ответила подробно:

— О том, что делала до революции, она не рассказывала никогда. Софья Дмитриевна сама пришла к выводу, что Елизавета Григорьевна, скорее всего, из семьи помещиков, владельцев того села, где она родилась. Поэтому она к ней так отнеслась — как к дочке, учила всему. Софья Дмитриевна ведь выросла в селе Аргуново. И Елизаветы Григорьевны фамилия была Аргунова, такая же, как у помещиков бывших. И вообще Софья Дмитриевна видела, что она знает те места.

Хотя сама Елизавета Григорьевна никогда даже ей про Аргуново не рассказывала, боялась. В семнадцатом году там мужики усадьбу сожгли, и помещики, муж и жена, погибли. Чуть ли не вилами их закололи — страшная история. Возможно, это были ее родители. А она спаслась — находилась у тетки в Смоленске. Софья Дмитриевна так решила, потому что про тетку Аргунова как раз рассказывала — говорила, что умерла тетка от гриппа. Про родителей же ничего не говорила — рано умерли, не помнит, и все. Когда и тетка умерла, она пошла жить к матери жениха. Ну, Аргунова не говорила, что он был женихом, это сама Софья Дмитриевна так его назвала. Батурин Александр. Он был революционер: застрелил какого-то крупного чиновника здесь, в Смоленске, еще до революции. Как Вера Засулич. Может, он народовольцем был, не знаю. Или эсером. За это его осудили, отбывал каторгу на Сахалине. Потом участвовал в революционном движении на Дальнем Востоке и погиб во время Гражданской войны. А на улице Ленина, тогда Пушкинской, жила его мать. У нее и поселилась Елизавета Григорьевна после смерти родителей и тетки. Потом туда еще людей подселили, квартира в коммуналку превратилась. Там Елизавета Григорьевна и жила до войны.

— Батурин Александр? — переспросил Порфирий Петрович. Низкие его брови поднялись высоко, он был очень заинтересован, заинтригован даже. — Ну да, на Пушкинской… — пробормотал он себе под нос еле слышно.

Александр Батурин всегда учился с удовольствием и проявлял к учебе немалые способности. Наряду с поэзией и философией, особенно немецкой, еще гимназистом он увлекся математическими и естественными науками. Эти же занятия продолжал и в университете — числился на математическом факультете, серьезно занимался физикой. С отроческих лет его кумиром был универсалист Гете.

Университетские друзья, да и сама Москва сильно увлекли Батурина, развили и изменили некоторые его представления о жизни. Помимо университетских занятий, он посещал театры, выставки, был вхож в кружок молодежи, сплотившейся вокруг издательства «Мусагет». Он, конечно, и сам писал стихи. В Москве эта страсть укрепилась. Начал много заниматься и переводами, особенно с немецкого. Руководитель издательства, философ и культуролог Эмилий Карлович Метнер, взял несколько его переводов в альманах. Показать собственные стихи вспыльчивому, увлекающемуся, прямолинейному Метнеру Александр пока не решался. Да и в этом разве дело? Московская жизнь Батурина становилась все более интересной и насыщенной. Новый, двадцатый, век обещал быть очень ярким, а Саше посчастливилось вступать в жизнь в прекрасном большом городе, где жизнь так наполнена событиями.

И вот со смертью отца пришлось из Москвы уехать. Саша не мог в этих обстоятельствах оставить мать, он вернулся в Смоленск. Сотрудники почтово-телеграфной конторы почти все были семье Батуриных хорошо знакомы. Они понимали, что вдова и сын их недавнего сослуживца оказались в затруднительном материальном положении. Штальберг, непосредственный начальник и друг Николая Александровича, знавший Александра с детства, знал и о преклонении юноши перед охватившим мир в последние десятилетия техническим развитием. Он предложил молодому человеку должность, от которой тот не стал отказываться. В почтово-телеграфную контору Саша был зачислен инженером-электриком.

Уже почти полгода он опять жил в Смоленске. Начал свыкаться, находить в своем возвращении привлекательное. Работа нравилась: технику он любил не менее стихов. С обязанностями инженера связи недавний студент естественного факультета справлялся легко и с удовольствием. Оставалось время и на стихи. В Смоленске его духовным устремлениям более всего соответствовал круг единомышленников, сложившийся на «средах» Владимира Ивановича Штальберга. Ему повезло: дружба со Штальбергом досталась ему по наследству, от отца. Саше нравилась атмосфера устраиваемых Штальбергом «сред». Разговоры там вращались преимущественно вокруг искусства и философии. Владимир Иванович был человек высокообразованный, иногда не по возрасту романтичный и при этом очень деятельный. Помимо основной работы в почтово-телеграфном ведомстве он руководил Смоленским музыкальным обществом (которое сам же основал). Музыка и философия были основными его увлечениями, однако разбирался он и в литературе, и в живописи. По характеру Владимир Иванович был человеком мягким, сдержанным, деликатным. Он привлекал к себе не только таких же, как он, романтиков, но и людей вполне деловых — из тех, в ком жила любовь к творчеству, для кого главными оставались духовные интересы.

Сейчас Александр вел к Штальбергу двух своих молодых друзей: Лизу и Петра Аргуновых. Почтамтская улица, где в третьем этаже, над почтовой конторой, располагалась служебная квартира коллежского советника Штальберга, примыкает к Пушкинской, идти два шага. За годы службы в почтово-телеграфном ведомстве Владимир Иванович не приобрел не только дома, но даже и собственной квартиры. Коренной петербуржец, предки которого прибыли в этот город из далеких немецких княжеств еще при Петре, Владимир Иванович был назначен в Смоленское почтовое ведомство лет пятнадцать назад и прочно здесь прижился. Стал даже в некотором роде патриотом Смоленска. Он не имел семьи, хотя года его перешагнули за пятьдесят. За хозяйством Штальберга приглядывала старенькая няня, еще в детстве за ним ухаживавшая, — Мария Тимофеевна. Он привез ее с собой из Петербурга. Других постоянных слуг экономный, принципиально аскетичный Штальберг не держал. Журнал «Теософская жизнь», просуществовавший один год и закрытый по настоянию властей четыре года назад, он издавал в основном на собственные средства — впрочем, и другие члены смоленского теософского кружка вносили свою лепту, кто сколько мог.

Саша, Лиза и Петя вышли к Почтамтской. Улица спускалась вниз, к подножию холма. От угла открывался отличный вид: вдали, на вершине другого холма, возвышался Успенский собор. Далеко и высоко сверкали золотом пять его куполов. Смоленск — город холмистый, с оврагами, что сильно его украшает. Собор видно почти отовсюду.

Дверь открыла Марья Тимофеевна. Она тоже знала Сашу Батурина с детства и батюшку его покойного помнила. Из гостиной слышалась музыка — Шопен… Молодые люди вошли на цыпочках. Штальберг играл на фортепьяно. Он был прекрасным пианистом. Сейчас он играл для гостей.

Гостей в эту среду собралось порядочно. Бросались в глаза военные мундиры: полковник Генштаба Януарий Семенович Ульяновский, полковник первого кавалерийского корпуса Сергей Андреевич Черепцов. Были и штатские: инспектор училищ Василий Львович Борныго, заместитель Штальберга по почтовому ведомству Владимир Федорович Львов, сотрудник газеты «Смоленский вестник» Николай Афанасьевич Семенко, владелец типографии Моисей Давыдович Гуревич. Присутствовал и иермонах Авраамиевского монастыря отец Игнатий. Некоторые — Львов, Черепцов, Семенко — были с женами. После Шопена заговорили воодушевленно, однако негромко — звучали восклицания благодарности, похвалы таланту пианиста. В душах еще звучала музыка, и не хотелось ее нарушать. Все чувствовали себя растроганными. Штальберг, заметив вошедших во время его игры гостей, подошел к ним.

— Владимир Иванович, позвольте вам представить: Елизавета Григорьевна и Петр Григорьевич Аргуновы, — сказал Саша.

— Очень рад! — улыбнулся Штальберг. — Давно уже прошу Александра вас привести. О батюшке вашем много наслышан от покойного друга моего Николая Александровича, Сашиного отца…

В это время Марья Тимофеевна, приоткрыв дверь, кивнула Владимиру Ивановичу.

— Господа, пройдемте в столовую! — пригласил хозяин.

Большой стол Штальберг обычно не устраивал. Его положение холостяка позволяло обойтись легким ужином. Две приглашенные по случаю гостей помощницы разносили закуски. Марья Тимофеевна следила, чтобы все подавалось вовремя.

За столом общий разговор завертелся, конечно, вокруг поездки Владимира Ивановича в Петербург: он только вчера вернулся.

— Что обещают в Управлении: скоро ли нам пришлют немецкую машину? — спрашивал заместитель Штальберга по почтовому ведомству Львов. Это был высокий, импозантный мужчина, в Смоленске он служил меньше года — его направили сюда из Петербурга на место недавно умершего Николая Александровича Батурина. Он быстро приобрел расположение городского общества, ведь он был умен, красноречив и придерживался самых передовых взглядов. И со Штальбергом у Львова сложились прекрасные отношения. Сейчас Штальберг с удовольствием рассказывал, что в Петербурге его принял начальник Главного управления почтово-телеграфных округов, действительный статский советник Севастьянов. Смоленском он был доволен, обещал помощь в приобретении самой новой техники. Гости, особенно военные, восхищались техническим прогрессом, небывалыми возможностями, которые открывало смолянам нынешнее развитие средств связи.

— Ну а у Каменецкой были? — спросил отец Игнатий. Настоятель Авраамиевского монастыря, он вместе со Штальбергом начинал когда-то «Теософский журнал». Благодаря его деятельному участию церковь вначале поддержала это начинание. Однако уже через год запретила своим служителям в нем сотрудничать.

— Конечно! И Теософское общество посетил, и у Марии Владимировны был принят.

Старшая дочь знаменитой петербургской меценатки, борца за эмансипацию и права женщин Философовой, Мария Владимировна, по мужу Каменецкая, как и мать, увлекалась теософией. Штальберг знал ее с детства. Его отец в свое время служил в Петербургской военной прокуратуре под началом отца Марии Каменецкой, действительного статского советника Владимира Дмитриевича Философова. Знакомство это было весьма лестное. Не будучи тщеславным, Штальберг высоко ценил семью Философовых не за богатство и положение, а за свойственную всем членам семьи образованность и особенно за «редкую в наше время увлеченность духовными интересами», как говорил он друзьям. Саша Батурин, грешным делом, думал иногда, а не Каменецкая ли виновата в том, что Владимир Иванович не женился и не имел семьи? Уж очень он дорожил этой детской дружбой.

В Петербург Штальберг ездил нечасто. Сейчас он был возбужден поездкой: он провел несколько дней в той атмосфере, которую более всего любил: побывал в опере, в философском собрании, встретился с людьми, родными ему по духу. В поездах на обратном пути (ехать нужно было с пересадкой) он почти не спал — вспоминал, думал. Особенно одно обстоятельство будоражило его: в Петербурге он пришел к мысли о необходимости возобновить издание журнала в Смоленске. Способствовал этому решению, конечно, неожиданный подарок, сделанный Марией Каменецкой, но о нем Штальберг решил рассказать позже. С предложением же издавать журнал надо было выступить сейчас. Четыре года назад почти все его сегодняшние гости были активными участниками «Теософской жизни».

Слушали его, как всегда, внимательно.

— Конечно, это будет совершенно иной журнал — без намека на теософию не только в названии, но и в направлении, — говорил Штальберг. Он был законопослушен и не намеревался продолжать дело, признанное властями незаконным, — это он в своей речи подчеркнул. — Однако новый журнал позволит смолянам высказываться на философские и даже отчасти на общественные темы, он будет развивать в нашем городе передовые философские идеи и даже, возможно, разъяснять молодежи губительность идей крайних, излишне жгучих — к сожалению, так сильно в новом веке распространившихся… — так говорил друзьям прекраснодушный идеалист Штальберг.

Когда он закончил, все разом заговорили. Замысел увлек многих, однако у каждого имелось свое мнение, сразу же возникли разногласия насчет направления будущего издания. Первым с возражениями выступил сотрудник «Смоленских ведомостей» Николай Афанасьевич Семенко. Он предлагал усилить политическое направление, сделать журнал общественно-политическим — журнал будет продвигать передовые общественные идеи, убеждать правительство в необходимости реформ. Его поддержали заместитель Штальберга Владимир Федорович Львов и отчасти Александр Батурин. Последний хотел сделать журнал литературно-художественным, но и с передовой общественно-политической составляющей тоже. Им, однако, активно возражали Штальберг, полковник Тилен и отец Игнатий. В конце концов Семенко согласился с их доводами: он был человеком ироничным, но не желчным, к чужим резонам прислушивался и был легок в споре. Оставшись в меньшинстве, Львов также вышел из спора.

Через час беспорядочных обсуждений позиции прояснились. Преобладали две концепции журнала: предложенная Штальбергом (философский журнал) и предложенная Батуриным (преимущественно литературно-художественный с общественной составляющей). К концу спора Саша очень разволновался: он боялся показаться неубедительным в глазах друзей отца, которых еще знал недостаточно, не хотел потерять восхищение Лизы и Пети. Поэтому говорил излишне резко, запальчиво:

— Если делать так, как предлагаете вы, Владимир Иванович, это будет, по сути, еще одно церковно-православное издание! Ну да, практически религиозно-церковный журнал, хотя вы, мне кажется, не понимаете этого! — горячился юноша. — Представьте себе: если убрать теософию — а мы, разумеется не станем вновь печатать теософские работы, из-за которых журнал был запрещен, — ну какая уж философия там останется?!

Петя, сидящий рядом, попытался успокоить Батурина, положив свою ладонь на его руку. Саша, выдернув руку, обвел взглядом собравшихся:

— И еще одно соображение: кто у нас в Смоленске серьезно — я подчеркиваю, серьезно — философией занимается?! Это будут в лучшем случае повторы и перепевы уже опубликованного в Петербурге и Москве! А в худшем — слабое подражание смоленским «Епархиальным ведомостям» — пусть с небольшими вариациями, пусть более либеральное… Куда лучше сделать журнал литературно-художественным! У такого журнала будет много меньше цензурных препон! Он имеет шанс стать самым передовым и общественные вопросы тоже будет затрагивать! У нас в городе много поэтов, художников… Сам Владимир Иванович мог бы писать на музыкальные темы…

— Саша, не волнуйтесь! — теперь Штальберг пытался его успокоить. — Мы с вами все обсудим еще не раз! Я очень рассчитываю именно на вашу помощь. Конечно, у нас будет и литературно-художественный раздел. Но и философия как основное направление останется. Поверьте, Саша, наши разногласия не столь глубоки, как вам сейчас кажется. — Тут он заметил приоткрытую дверь и делающую знаки Марью Тимофеевну: — Господа, пройдемте в гостиную!

В гостиной уже был накрыт стол для кофе. Гости расселись, некоторые с разрешения дам закурили. Две девушки, помощницы Марьи Тимофеевны, разносили кофе и пирожные.

— Александр, позвольте вас отвлечь. — Штальберг подошел к Батурину. — Вы разрешите, Лизавета Григорьевна, ненадолго увести вашего друга?

Батурин покраснел:

— Если насчет журнала, Владимир Иванович, то вы меня не переубедите!

— Нет-нет, а вернее, не только насчет журнала. Я хочу вам кое-что показать….

Из кабинета Штальберг и Батурин вышли минут через двадцать. Батурин выглядел ошарашенным и держал в руках какой-то сверток. Он ничего не сказал Лизе и Пете, а они не стали спрашивать. Был уже поздний вечер. Когда начали расходиться, Саша не обнаружил в передней свое кашне. Наверно, дома оставил. Он всегда был рассеянным.

— Вы не возражаете, если сейчас мы сходим посмотреть ту вашу квартиру? — спросил неожиданно Потапов. — Которую ограбили сегодня утром. Она опечатана, но я уже взял у Полуэктова разрешение посмотреть, и ключи он мне дал.

— Можно, конечно, — ответила Таня.

Отправились втроем, доехали на трамвае. Таня опять задумалась, опечалилась. А ведь входить туда одной сейчас было бы тяжело: она там не была еще после смерти Софьи Дмитриевны, по всем делам Пашка ходил…

В квартире на диване и на полу лежали книги, из комода были вынуты вещи, и теперь они валялись повсюду. Кое-что, наверно, Пашка успел убрать.

Таня начала складывать в комод постельное белье (беспорядочная стопка лежала на столе, рядом были другие вещи — скомканные), но Потапов ее остановил: нельзя пока ничего трогать, только смотреть можно, что пропало. Сам он зачем-то поковырялся в замке, быстро осмотрел окна.

— Ключи у вас одни были — те, с которыми Пашка заходил? Вы их никому не давали? — спросил он у Тани.

Она покачала головой, а Леля быстро вставила:

— Еще у соцработника были.

Петрович кивнул и добавил задумчиво:

— Ну, и у соседей, наверно, оставляла хозяйка на всякий случай…

Потом на стеллажи уставился, часть книг из них была вывалена. Собственно, вывален был первый ряд — Потапов внимательно разглядывал корешки второго.

«Наверно, не видел никогда так много книг — ишь, нашел время рассматривать», — недоброжелательно подумала Таня.

Леля тоже к книгам подошла. Некоторые, что валялись на полу, она начала было раскладывать по авторам, но Потапов и ее остановил:

— Нельзя пока трогать. — И снова обратился к Тане: — Не видите пропажи? — Он для чего-то постучал пальцами под подоконниками, потом прошел на кухню.

— Похоже, что вор не нашел то, что искал… — протянул он, вернувшись. — Тайника в стене я тоже не нахожу. Я бы посоветовал отнестись внимательнее к книгам. — Он обращался теперь к Леле. — Необходимо будет потом все перебрать, в том числе и то, что на полках стоит, даже, может, особенно то, что преступник не трогал, и посмотреть, нет ли среди книг или в самих книгах тайника либо шифрованной записи. Ну, и остальные вещи, конечно, пересмотреть. А может и такое случиться, что обнаружится нечто необыкновенное.

Таня фыркнула почти вслух: «Детективов по телевизору насмотрелся этот пенсионер… Строит из себя Эркюля Пуаро, а сам… сам просто пьющий старик».

Однако Леля кивнула:

— Я тоже именно об этом подумала. Сделаем — да, Таня?

Таня не сразу ответила, сделала вид, что сильно увлечена рассматриванием книг. Потом все же повернулась к Леле:

— Ну, переберем, если надо… Тут в любом случае уборка требуется.

Решили, однако, отложить это дело на потом. Полиция еще будет завтра какую-то свою работу здесь проводить, пояснил Потапов.

Домой Таня пришла поздно. Позвонила бабушке. Пришлось все же рассказать о случившемся. Таня представила все так, что, мол, залезли в квартиру воры, а Пашка после них как раз зашел, его и задержали по недоразумению — завтра отпустят. Бабушка, конечно, и из-за этого забеспокоилась, но все же не слишком. Про убийство соседки, про бейсболку эту дурацкую Таня ничего говорить пока не стала. Может, и впрямь выяснится, образуется все.

Долго ворочалась в постели, пока заснула. Проснулась поздно, оттого что трезвонил телефон. Майор Полуэктов приглашал ее в полицию. Это было кстати: Таня и сама собиралась туда, узнавать насчет Пашки.

Идти нужно было в полицейское управление на улице Дзержинского, рядом с парком. Она не очень надеялась, что Пашку отпустят, и действительно — посещение полиции разочаровало. Ей показали бейсболку — да, похоже, что Пашкина… Как его бейсболка оказалась на месте убийства, Таня не знала. Высказала предположение, что он раньше ее мог где-то забыть, даже в парке мог на скамейке оставить: Пашка в последнюю неделю через парк часто ходил, так как улица Бакунина, где он бабушкиной подруге помогает ремонт делать, и улица 1-я Красноармейская — там квартира Аргуновской, где он документы на похороны брал, — располагаются с двух сторон парка. Тут Полуэктов оживился, стал про Софью Дмитриевну расспрашивать.

— Когда гражданка Аргуновская сообщила, что оставляет вам наследство?

— Она этого не сообщала, я только после ее смерти узнала.

— А ваш муж?

— Он от меня узнал, еще позже, — ответила Таня.

— Знаком ли был Павел Лукин с Аргуновской? — продолжал майор.

— Да, конечно, знаком.

— Бывал ли он у нее дома без вас?

— Бывал. — Таня не понимала, к чему он ведет.

— Не мог ли он узнать о наследстве от нее лично?

— Он бы мне обязательно сказал, если б знал.

Вокруг такой чепухи весь разговор вертелся. Спрашивал Полуэктов, конечно, и про Данилкину. Таня не знала, был ли Пашка с ней знаком. Скорее нет. Она сама ее, кажется, видела, но не уверена была, что это Данилкина — знала лишь, что соседка Софьи Дмитриевны сверху с собачкой ходит, вот и все знакомство. Про то, что в квартиру воры залезали, майор почему-то вовсе не спрашивал, Таня тоже не стала напоминать — не знала, как лучше для Пашки.

Свидание Полуэктов разрешил неожиданно легко — уже завтра она могла прийти и принести теплую одежду: забрали-то мужа в одной рубашке. Но это был единственный положительный результат ее беседы с майором.

Всю неделю после получения рукописи Саша Батурин спал очень мало. К воскресенью три из пяти стихотворений в «Книге Ульрики» — так Саша про себя стал называть переданные ему Владимиром Ивановичем записки Гете — были переведены. Это было потрясающе — переводить никому еще не известные стихи Гете. Прочитал, конечно, и прозаический текст. Саша не мог от этих пожелтевших листков оторваться — засиживался почти до утра. Тогда, в среду, Владимир Иванович его буквально ошеломил. Батурин был сильно недоволен собой на том вечере: увлекся, говорил слишком резко, нападал даже на Владимира Ивановича, которого глубоко уважал. Думал уже, как подойти, извиниться, поговорить, но не позволяло самолюбие. Тем более что он ведь прав: литературно-художественный журнал действительно лучше! Но Штальберг подошел сам. В тот же вечер. Он понял Сашу, не обиделся на него! Со свойственным ему тактом он пригласил молодого человека для приватной беседы. В кабинете сразу же отпер ящик стола и, вынув оттуда аккуратно завязанную папку, протянул ее Батурину:

— Полюбуйтесь! Мария Владимировна передала для нашего журнала! А вы говорите, не будет интересных материалов! Я прочитал этот дневник, еще будучи в Петербурге. Там и стихи есть, причем любовные — замечательные любовные стихи писал Гете на восьмом десятке! — но в основном это философские размышления: о жизни, о назначении человека. И о жизни государств. В значительной степени историософия. Я вам дам эту папку, почитайте! Оказывается, эти темы можно органично совместить. Вот таким и будет направление нашего журнала. Рассматривайте эти записки гения как завещание для нас.

Саша, еще ничего не понимая, разглядывал лежащие в папке пожелтевшие от времени листочки, исписанные по-немецки. Почерк был как будто знаком… Но это невозможно. Не может быть!

— Да, мой друг, это Гете! Это его дневник! — Штальберг смотрел на него радостно-победительно. — Вот таким и будет направление нашего журнала! Гетевский универсализм станет нашим девизом. Мы будем ориентироваться на многообразные интересы гения: философия, историософия, поэзия, проза, живопись, музыка, естественные науки. Причем именно в гетевском ключе — мы заявим об этом сразу. Если один человек мог вместить столь разное и так глубоко, то почему не может журнал?! Я даже подумываю, а не назвать ли нам журнал «Гете»?

— Мы начнем с публикации этого дневника! — подхватил Саша. — Эта публикация привлечет огромное внимание — не только нашего города. Это прогремит больше, чем «Теософская жизнь»!

— Саша, я прошу вас сделать перевод стихотворений. Прозаический текст я уже начал переводить сам. А объявим учредителям журнала, когда перевод полностью будет готов.

Тогда, в тот знаменательный вечер среды, Владимир Иванович, понимая восторг молодого человека (ему и самому была свойственна восторженность), предупредил, чтобы Саша о «записках Гете» пока никому не рассказывал: не стоит портить такой ошеломительный сюрприз.

Впрочем, когда они вышли из кабинета, гости уже собирались расходиться. В отсутствие хозяина они продолжали обсуждать перспективы будущего журнала. И сейчас, прощаясь, все еще были увлечены этой темой. Изменившееся настроение Саши, то, как крепко он сжимал в руках сверток, как что-то рассеянно искал в передней, заметили только его друзья — Аргуновы. Но они ни о чем не спросили. Они знали, что он расскажет им когда-нибудь потом.

Да, конечно… Потом, когда журнал уже подготовят. Саша представлял себе, как будет рассказывать, читать стихи, как заблестят Лизины глаза… Но пока это их со Штальбергом тайна.

В понедельник он решил показать свой перевод Владимиру Ивановичу. Идти к нему домой казалось не совсем удобным, но Штальберг по понедельникам всегда являлся в присутствие. Всю рукопись Саша не стал с собой тащить: во-первых, это большая ценность, да и секрет пока; а во-вторых, жалко было с дневником расстаться, хотелось еще раз этот гетевский текст прочитать, подумать над ним, понять… Какое счастье, что Владимир Иванович эту рукопись в Смоленск привез! Замечательный получится журнал! Столицы ахнут! Они будут печатать этот текст из номера в номер, частями…

Придя на службу, Саша узнал, что немецкий телетайп уже привезли. Все другое тут же вылетело из головы. В Батурине возобладал инженер, и, конечно, он сразу кинулся к машине. Телетайп был еще запакован — ждали Сашу: новая машина — это его вотчина. Распаковывать помогали телеграфисты Папковский и Езовитов. Вот она, наконец! Ух ты! Батурин отослал помощников и пока бегло осмотрел машину. Как быстро техника развиваться стала! Документы были в порядке, для начала он их быстро проглядел. Начав чтение на немецком языке, Саша вспомнил о рукописи Гете и о тетрадочке со своими переводами, что надо Владимиру Ивановичу показать. А он так увлекся машиной, что почти забыл! Ну, еще не поздно — Штальберг, скорее всего, еще здесь.

Саша поднялся на второй этаж, толкнул дверь кабинета начальника почтово-телеграфного ведомства и вошел. Комната была пуста. Батурин хотел тотчас уйти, однако его внимание остановило неровно, боком стоящее кресло. Приглядевшись, он заметил на полу рядом с креслом Владимира Ивановича. Тот лежал, неловко раскинувшись, на животе. Батурин сильно растерялся.

— Владимир Иванович! — позвал он, но тот не откликнулся, не пошевелился.

Боже! Ему плохо! Штальберг потерял сознание, упал, не удар ли это? Недавно лишившийся отца, который умер неожиданно, от удара, Батурин почувствовал себя неважно, он сам почти терял сознание. Однако, может быть, Владимира Ивановича удастся спасти, надо срочно звать доктора. Саша распахнул двери. Что делать? Кого послать за врачом? Надо сказать заместителю Штальберга. Батурин рванул дверь соседнего кабинета. Владимир Федорович был у себя.

Из полиции Таня вышла грустная. Могут Пашку и засудить. Разбираться они не очень-то хотят. Может, все же попробовать дать этому Полуэктову взятку? Плохо, что она не умеет, никогда взяток не давала, не приходилось. Бабушка тоже не умеет. Тетя Леля высказалась вчера категорически против — совковый она все же человек, как и бабушка, что ее слушать, шестьдесят восемь лет, что она в современной жизни может понимать? Надо с кем-то более современным посоветоваться, а с кем? После университета Таня всех подруг растеряла: школа — дом, ничего больше не видит.

Домой ехать не хотелось. Голова тяжелая с утра, а надо сосредоточиться. Решила пройтись по центру — во время прогулки думается хорошо.

— Привет, Татьяна! — раздался внезапно знакомый голос. Перед ней стоял Андрей Левонин, они давно не встречались…

Знакомы были по университету, Левонин учился на два курса старше Тани, причем не на литературе, а на инязе, на английском отделении. В студенческие годы они общались в основном через Пашку: Левонин был Пашкиным другом. Оба посещали поэтическую студию «Персона», там и подружились. Андрей тогда тоже стихи писал. А после университета встречались редко. Один раз, правда, сразу после окончания университета, он пытался Тане помочь: подкинул ученика, английскому учить. Но ей впрок не пошло, не остается у нее времени на подработку, хоть убей, школа все время забирает. После этого с Левониным только случайно пересекались. Таня вечно спешит, у Андрея тоже, надо полагать, дел хватает: он ведь собственный фотосалон открыл. Под претенциозным названием «Сальвадор Дали» — как это похоже на Левонина, у него и стихи такие, сюрреализм с претензией. Однако бабушка рассказывала, фотосалон успешный. Она с матерью Левонина знакома, та, естественно, все сына хвалит. Пашка сходил посмотреть — да, говорит, красиво Андрюха сделал, стильно, я бы так не сумел. Эх, Пашка!

— Привет! — Таня тоже остановилась.

— Как дела, училка?! Я смотрю, детки тебя скоро сожрут: похудела, унылая такая… Впрочем, тебе идет — ты ведь у нас романтическая девушка, тургеневская. — Левонин улыбался.

— А ты не изменился! — только и нашлась, что сказать Таня. Подначивать — фирменный стиль Левонина. Его отец — красавец-мужчина, он таким и в старости оставался — тоже был ироничный, но по-старинному, с дамами, во всяком случае, куртуазно шутил. «Жорж Дюруа» — называла его бабушка. Андрюха не такой. Хамоватость нынче в моде.

— Ладно, не обижайся. Я знаю, что ты хорошая учительница, молодец: и до нас слухи доходят. Скоро «заслуженную» дадут!

Вот не мог Андрей без подначивания! Таня промолчала, не до шуточек ей сейчас было. Хотела уже дальше идти.

— Подожди! — Андрей стал посреди тротуара: тротуар узенький возле Блонье. — Прости, не хотел тебя обидеть. Ну, натура такая… Ты же меня знаешь. Давай, что ли, в «Русский двор» зайдем, хотя кофе там хуже некуда. До нашего с матерью салона ты же не согласишься дойти? Там у меня кофе приличный подают…

— Нет, конечно — это далеко. Давай уж правда в «Русский двор».

Таня знала, что в фотосалоне Левонина и кафе есть — его мать открыла. Они с Пашкой думали во время отпуска сходить туда, посмотреть… Эх, много чего они думали!

Кофе здесь и впрямь был не очень хороший. Взяли чай в беленьком чайничке на двоих, пирожки какие-то… Есть не хотелось. В «Русском дворе» приятная площадка на воздухе, выходящая на Блонье, среди деревьев столики. Туда и вышли. Слышно было журчанье фонтана невдалеке, там смеялись, подставляясь под брызги, дети.

«Хоть воздухом подышу», — подумала Таня.

Левонин разлил чай по чашкам, галантно подвинул Тане поближе пирожки. Воспитан-то он хорошо, тут ничего не скажешь, а хамит, наверно, потому что так модно. Таня незаметно оглядела своего визави. Еще более стильный, чем в студенческие годы, хотя он и тогда отличался. Красивый он, конечно… Слегка небрит, темно-каштановая шевелюра взлохмачена ветерком, одежда — Таня не разбиралась, но, наверно, очень дорогая, хотя выглядит просто. И лицо удивительное — тонкое, интеллигентное, с выражением легкой грустной иронии. Ну, при таких родителях да не быть красавцем… Однако стихи его много хуже Пашкиных! Она вздохнула и сосредоточилась на размешивании сахара в чашке.

— Ты в отпуске уже? Поедете, наверно, с Пашкой куда-нибудь к морю? В Крым небось? — спросил Левонин, и глаза его опять блеснули насмешкой. Таня покачала головой:

— Нет, не поедем. Дома будем… отдыхать, — сказала она это не без иронии, но Андрей ее не почувствовал — он ведь не знает обстоятельств.

— Да?! — удивился он. — И я тоже никуда летом не поеду. Ну, разве рыбку половить в Поозерье… А давайте вместе какой-нибудь рыболовный отдых организуем?! На Чистик, например, в палатках закатимся на пару дней? Машину я обеспечу, палатки тоже беру на себя!

— Нет-нет, мы не сможем, — переполошилась Таня. — Мы… мы с Пашкой в Касплю поедем!

— А что?! Это мысль! — воодушевления у Левонина не уменьшилось. — Можно и в Касплю. Озеро и там неплохое. Уху варить будем…

Таня вымученно улыбнулась:

— Ты не понял. Мы… нам в Касплю к Пашиным родителям надо. Там… надо будет им помочь — с ремонтом, знаешь ли, то-се… Это не совсем отдыхать. Прости, пригласить не можем.

— А-а-а… — протянул Левонин. Похоже, обиделся. — Тогда конечно. Родители прежде всего. Родителям помогать нужно. — Сейчас он стал похож на себя давнего, каким в университете бывал иногда. Таня таким его помнила по «Персоне»: самолюбивый мальчишка, сильно обижавшийся, когда ругали его стихи, но не подававший вида. Этот образ Левонина ей больше импонировал, чем нынешний образ циника. Ей стало стыдно за свою недоверчивость, скрытность. Пашка ей сто раз говорил, что она слишком себе на уме… характер такой. Андрей Левонин — Пашкин друг. По крайней мере, в годы учебы они дружили. И кстати, ей же надо с кем-то посоветоваться… А ведь Андрюха очень на роль советчика в таком деле подходит! Он человек современный и, вероятно, уже достаточно опытный в скользких юридических делах: бизнес, все говорят, подобных навыков требует. Нет, между прочим, кстати они встретились…

— Андрей… — Таня решилась и начала свой серьезный разговор. — Мне посоветоваться нужно. Можно с тобой по важному делу посоветоваться?

— Это всегда пожалуйста. — Левонин опять вернулся к своей любимой манере. — Этого отпустим сколько угодно! Перед тобой лучший в мире советчик! Или советник — как правильно? В любом случае — располагай!

Таня помолчала.

— Андрей, это действительно важно. Понимаешь, Пашку арестовали, он в тюрьме второй день.

— Что-о-о? — ерничество с Андрея вмиг слетело. — Как это — в тюрьме? Что он мог такого сделать? В «Стройматериалах» недостача, а на Пашку спихнули? Или он заступился за незнакомую девушку против дюжины хулиганов? С него станется!

И Таня рассказала ему все.

После ее рассказа Левонин несколько минут молчал — то ли переваривал новость, то ли обдумывал, что посоветовать. Лицо у него стало серьезным — Таня его таким и не видела, — всерьез задумавшимся, огорченным. «Правильно сделала, что к Андрюхе обратилась», — подумала она.

— Дикая история! — воскликнул Левонин. — Вот она, доблестная полиция наша! К ней только в лапы попади! — Помолчали опять. — Знаешь что, — сказал он после молчания. — Насчет взятки не уверен — не буду ничего советовать. А вот что адвоката надо хорошего нанять, это точно. Он, кстати, если надо, и насчет взятки подскажет. Найти адвоката я помогу. Можно и из Москвы. На все, правда, нужны средства. В этом и проблема. У тебя денег, конечно, нет?

— Есть! — возразила Таня. — Правда, не знаю, хватит ли. — И назвала сумму.

Левонин удивился:

— Прилично. Но не хватит все равно. Как же тебе помочь? Понимаешь, у меня сейчас тоже нет лишних финансов: кафе недавно открыли с матерью, денег на развитие много уходит. Я в этом году даже отдыхать никуда не еду — нету свободных денег…

Таня расстроилась. Честно сказать, начиная разговор, она в душе надеялась у Левонина занять некоторую сумму: потом постепенно отдали бы, Пашка все ж кое-что зарабатывает ремонтами.

— Подожди, — сказал Левонин. — Так у тебя, если я правильно понял, теперь квартира есть? Возле музучилища? Подожди, подожди, это какой дом?

— Прямо возле музучилища, окна на фонтан выходят… — пояснила Таня.

— Это где салон красоты? — На лице Андрея проступил живейший интерес.

— Да, в этом доме.

— Е-е-ес! — Левонин даже слегка хлопнул развернутой ладонью по столу возле чашки. Чашка подпрыгнула, но не упала: Андрей придержал ее другой рукой. — Я смогу тебе помочь! Нужно продать твою квартиру. И я найду покупателя: есть у меня одна кандидатура — бизнес-леди, которая с удовольствием купит жилую площадь в этом доме. У нас с ней чисто деловые интересы, ты не подумай чего, это серьезная дама, предпринимательница с опытом…

Таня пожала плечами:

— Да я не думаю. Квартиру, хотя и жалко, я готова продать. Только ведь вступление в наследство состоится еще через полгода, такой порядок. Я пока не имею права продать квартиру, полгода надо ждать. А деньги необходимы сейчас.

— Так о чем я и говорю. — Левонин усмехнулся ее непонятливости. — Слава богу, кажется, есть человек, который — под мою гарантию! — выдаст тебе деньги сейчас. Ну, напишешь долговое обязательство — без процентов, разумеется, под мое ручательство. А официально продажу квартиры оформим через полгода. Тут все на честности. — Его лицо опять приняло дурашливое выражение: — Ты ведь, как помнится, девушка честная, с идеалами — микс Лизы Калитиной с Натальей… как там ее? Ласунской, кажется. Видишь, и мы в школе учились… С золотой медалью, как я уже хвастался, конечно. Надеюсь, ты меня не кинешь на деньги? Для тургеневской героини это было бы… — он запнулся, — нетипично — так нас учили. Нарушило бы образ. — И уже серьезно добавил: — Я тебе верю. А предпринимательница эта, Виктория Копылова, думаю, поверит мне. Вот и проблему решим. Если она согласится, конечно. Я в ближайшие дни с ней поговорю. И насчет адвоката узнаю.

На следующие утро Таня отправилась в тюрьму на свидание с Пашкой. С вечера собрала необходимые вещи: свитер, белье. В отдельный пакет положила еду — все как положено. Полуэктов вчера объяснил, что можно приносить, а что нельзя. Дожила — в тюрьму передачи носит… Бабушке этого нельзя говорить, она не переживет.

Пашку вывели к ней под конвоем. Она этого не испугалась, так как заранее ожидала, в кино видела. Приготовилась, в общем. Однако ее пронзила жалость: так сильно он переменился за сутки.

Было заметно, как он делает усилия, чтобы выглядеть увереннее. Увидев ее, улыбнулся, но улыбка вышла жалобной.

«Да он совсем упал духом!» — с ужасом подумала Таня.

— Пашка, — произнесла она, — это ненадолго. Мы с Левониным уже адвоката ищем. Ты представляешь, Андрюха Левонин взялся помогать! Он как узнал, в чем тебя обвиняют, вот такие глаза вылупил. Сказал: «Какая дикая история! Я помогу!» Никто не верит, конечно, что ты мог убить. Ты даже об этом и не думай.

— Таня, не волнуйся, — похоже, и он тоже пытался ее успокоить. — Понимаешь, — заговорил он быстро — видимо, считал, что это самое важное, — квартира была заперта на ключ! Ее открыли и закрыли ключом, поэтому Полуэктов думает, что это я сам все там перерыл. У кого еще мог быть ключ? Кому Софья Дмитриевна могла его дать? Вот в чем вопрос. Ты знаешь… — он запнулся, — Петровичу это расскажи на всякий случай. Петрович ведь в прошлом полицейский. Может, он поймет, зачем вообще в квартиру залезли? Я не заметил никакой пропажи, все цело, только перерыто все.

Таня кивнула:

— Петрович уже видел квартиру, он и замок осмотрел, так что он в курсе. — Ей не хотелось Пашку разочаровывать. Наивный Пашка. При чем здесь квартира? Его в убийстве обвиняют, а он про вора этого никудышного думает! И Петрович… Ну что Петрович может понять? Обычный полицейский, как все они, только вдобавок старый уже. И скорее всего, пьющий.

— Бейсболку я раньше потерял, — продолжал Пашка. — Я ее позавчера, в день похорон, не нашел уже. Хотел надеть утром, но не нашел. Может, там, в парке, и обронил накануне — я ходил через парк… — И вдруг сменил тему: — А Наталья Ивановна верит, что я мог убить?

Таня покраснела:

— Я бабушке пока не все сказала. Не хочу ее волновать понапрасну. Думаю, это быстро образуется… — и тоже сменила тему: — Пашка, тетя Леля говорит, что бейсболка не может так просто слететь с головы. Ты ее снимал где-то. Вспоминай где. Может, и в парке. Это важно.

Пашка кивнул отчужденно. Он все еще перемалывал слова о Наталье Ивановне — значит, и Таня думает, что она может поверить в его вину…

— Пашка, ты не о бабушке, ты о бейсболке думай! Где ты ее мог снять?! — доносились до него слова Тани, но он уже погрузился в себя.

После свидания Таня вышла из тюрьмы расстроенная. Постояла, посмотрела обреченно вверх, на зарешеченные окошечки.

Домой ехать не хотелось совсем. Поговорить бы с бабушкой… Но Таня боялась рассказывать ей правду. С кем же поделиться? И она свернула в сторону 1-й Красноармейской улицы.

Тетя Леля, открыв дверь, ничуть не удивилась — будто ждала.

— Проходи, Таня! — пригласила она.

Стол был накрыт для чая, за столом сидели тетя Мила (она в детстве Таню английскому учила) и нестарая еще — лет сорока — полноватая женщина, кажется, соседка… Ну да, ее зовут Ирина.

В первую очередь у Тани спросили, конечно, разрешили ли ей свидание с Пашкой. Как он? О Пашке не хотелось при малознакомой Ирине рассказывать, поэтому Таня сказала только:

— Ничего, ждет, когда выпустят, ведь он не виноват. — Зато похвасталась вмешательством в дело Левонина: — Пашкин друг студенческий, Андрей Левонин, обещал договориться с адвокатом из Москвы.

Елена Семеновна и Людмила Сергеевна закивали: они знали семью Левониных, это хорошо, что Андрей взялся помогать.

— У них связи большие, — сказала тетя Мила. — И не только связи отца. Андрей и сам уже многого добился. А ведь твоя бабушка хорошо знакома с его матерью. Нина тоже в библиотеке начинала. Кажется, она сразу после школы пошла туда работать, там ее и заметил старший Левонин. Хорошо, что Левонины не остались в стороне, они могут помочь.

— Уж с адвокатом — точно могут, — добавила тетя Леля.

— Это те Левонины, что фотосалон «Сальвадор Дали» на проспекте Гагарина открыли? — вмешалась Ирина. — Кофейня еще там неплохая, дорогая только… Левонин — это такой красивый молодой человек, брюнет такой модный? — Она к Тане обращалась.

— Да, он хорошо одевается, — признала Таня. — Еще в студенческие годы такой был.

— Вот и папа его в этом плане отличался — всегда с иголочки одет был. Помнишь, Леля? — опять ударилась в воспоминания сентиментальная Людмила Сергеевна. — Он французский вел у нас, так девочки в него влюблялись, хотя ему уже тогда едва ли не пятьдесят стукнуло, — пояснила она для Ирины. — А женился он поздно очень… Ниночка больше чем вдвое моложе его — прехорошенькая была!

— Этого, я, конечно, помнить не могу, — сказала Ирина обиженно. — Только теперь все наоборот. Завела ваша Ниночка кавалера моложе себя лет на пятнадцать…

Все замолкли, слегка ошарашенные. Людмила Сергеевна нашлась не сразу:

— Ну, она еще и сейчас хороша собой… Не знаю, Ира, кого вы называете ее кавалером, однако Нина свободна: муж давно умер, сын взрослый, вырастила его она почти одна…

Воцарилось неловкое молчание. Тетя Мила помешивала ложечкой чай, тетя Леля подкладывала печенье в вазочку. Ирина, опустив голову, водила пальцем по скатерти и выглядела при этом очень расстроенной.

«Потому что некстати сказала? Или еще какая-то причина есть?» — думала Елена Семеновна.

А Тане стало жалко эту малознакомую Иру, она решила разрядить обстановку, сменив тему.

— Знаете, — произнесла она, — Пашка говорит, что дверь была открыта ключом. Помните, и Петрович ваш спросил, у кого еще может быть ключ? — Вопрос был адресован Елене Семеновне, и та кивнула.

— Ну вот. И Пашка об этом подумал. Говорит, замок был не поврежден: кто-то просто ключом открыл. Может, Софья Дмитриевна давала ключи соседям? Так многие одинокие люди делают, на всякий случай.

Ира резко вскинула голову, щеки ее пылали. Она смотрела на Таню неприязненно, почти с ненавистью.

— Ну, у меня ее ключи, — сказала она агрессивно. — И что с того? Софья оставила на случай, если потеряет, тыщу лет назад уже. Я про них и забыла почти. Надо теперь вам отдать, конечно!

На другой день много чего случилось. Началось с того, что к утру Пашка вспомнил, что оставил бейсболку накануне похорон в парикмахерской, в том же доме, где квартира. После Таниного ухода он остаток дня и потом ночью перекатывал в голове детали их разговора. Хороший друг Андрюха Левонин, но чем он поможет? Зачем нанимать адвоката? Неужели дело дойдет до суда? А Наталья Ивановна — неужели и впрямь поверит, что он убийца?! И Тане будет это внушать… Ему стало мучительно больно. Таня, конечно, слишком впечатлительная, и успокоить он ее отсюда не может. Ладно, хоть Левонин ее поддержал, спасибо ему.

И о бейсболке проклятой думал. Тетя Леля права: так просто она с головы не слетит. Снял где-то и забыл. Где? Перед похоронами бегал по инстанциям сильно замотанный: документы готовил, разрешений добивался, с могильщиками на другом кладбище договаривался… В эти дни было жарко, он ходил в бейсболке. Она туго сидела — не стригся давно, зарос. Накануне похорон постригся. Таня с утра наказывала: «Обязательно постригись — там все мои учителя будут. Станут тебя разглядывать…» С утра пошел к Софье Дмитриевне, то есть в ее квартиру, необходимо было фото хорошее найти. Печать с двери сняли накануне. И заскочил в том же доме в парикмахерскую, вернее, в салон красоты. А бейсболка? Он ее, естественно, снял в парикмахерской — как можно стричься в бейсболке?! Надел ли он ее, уходя? Вот в чем вопрос… Пашка напряженно вспоминал, что же было после стрижки. При выходе он чуть не столкнулся с Андреем Левониным, тот тоже шел в парикмахерскую. Пашка сильно спешил, поэтому останавливаться не стал, парой слов на ходу перекинулись. Андрюха его стрижку похвалил, сказал:

— Первый раз тебя вижу прилично постриженным.

Значит, он был без бейсболки! Ну да! Конечно, он забыл ее в салоне красоты! И Пашка начал стучать кулаком в дверь:

— Я вспомнил новые обстоятельства, хочу дать показания! Отведите меня к майору Полуэктову!

…Кассирша честно смотрела на Полуэктова круглыми, красиво подведенными глазами и недоуменно разводила над кассовым аппаратом ухоженными ручками:

— Ну откуда мне помнить, какой у кого головной убор? Пришел, постригли его, а бейсболку не помню, куда он положил! У нас не воруют, к нам приличная публика ходит; тем более кому нужна его бейсболка?!

— Значит, все-таки, когда он вошел, бейсболка у него на голове была? — ухватился за ниточку Полуэктов.

— Ну, может, и была, не знаю, когда он ее снял… Тем более уже три дня прошло. Зачем мне это помнить? Обросший был сильно, это помню — но, наверно, я это потом увидела… То ли он в руке бейсболку держал… А постригли хорошо — его сама Виктория Сергеевна стригла, других клиентов с утра не было.

— Никого не было?

— С утра никого, ваш Лукин пришел, как только открылись.

— Совсем никого? А Левонин?

Кассирша устало вздохнула и еще больше округлила глаза:

— Андрей Георгиевич не клиент! Он к Виктории Сергеевне приходит… По делу…

— По какому делу? — Полуэктов достал платок, вытер покрывшийся испариной лоб — вот оно, здесь ниточка!

Кассирша, увидев перемену в его лице, испугалась и от этого рассердилась на майора, голос ее перестал быть томным, в нем появились визгливые нотки:

— Откуда же мне знать?! Что вы все спрашиваете?! У меня своя работа есть, мне некогда за чужими бейсболками следить!

«Ну все. От нее толку не будет», — понял Полуэктов и задал последний вопрос:

— Копылова здесь?

Девушка, понурившись, указала рукой:

— Через мужской зал пройдете, там…

В небольшом зале молодой парикмахер в красной бандане и красных сандалиях на босу ногу стриг клиента. На Полуэктова он глянул равнодушно. Майор толкнул дубовую дверь в углу и оказался в маленьком, однако хорошо обставленном кабинете.

Копылова сидела перед компьютером, вводила какие-то данные с лежащего рядом документа. В ответ на «здравствуйте» Полуэктова приняла подчеркнуто надменный вид, кивнула высокомерно. Полуэктов уселся без приглашения — знает он уже эту дамочку, на телеге не объедешь, как бабушка говаривала.

Сегодня она была в чем-то светлом, воздушном. Волосы покрашены в три цвета. Красивая, с неохотой признал майор. Говорить с ней было трудно. Виктория Сергеевна только поднимала брови. Да, она стригла того молодого человека три дня назад. Парикмахер опаздывал, и она постригла сама. Бейсболка? Какая еще бейсболка? Стригла без бейсболки (она презрительно усмехнулась), а что было раньше, не знает. Левонин? А при чем тут Левонин? Да, у них есть общие дела, полиции это не касается.

Здесь Полуэктов скрипнул зубами и объяснил еще раз, что речь идет об убийстве. Пригрозил вызвать на допрос в полицию.

«А и надо было сразу, чтобы не кобенилась», — подумал он про себя.

Тут Копылова уже не только брови, но и голову задрала, однако пояснила:

— Мы с Андреем Георгиевичем договариваемся открыть «уголок визажиста» в его фотосалоне: перед тем как сняться на фото, человек сможет привести лицо в порядок. Об этом и говорили.

Ушел Полуэктов, мало что уточнив. Но версия осталась без изменений: Левонин мог взять бейсболку и подкинуть к трупу Данилкиной. А убил он и учительницу, и Данилкну в преступном сговоре с Копыловой. Мотив очевиден. Дамочка спит и видит, чтобы салон свой расширить. Левонин свой интерес тоже имеет: дамочка-то красивая… Фу ты, ну ты, ножки гнуты! Да… Хороша парочка — баран да ярочка. Надо Левонина вызывать для допроса.

И Потапов в этот день старался понять, что же произошло. Укладывать плитку в квартире Шварц он не пошел, а на основной работе, в «Стройматериалах», у него был отпуск. Однако встал рано. Ему нужно было додумать, понять непонятое вчера. Вчерашний день дал сильный толчок его воображению. Вернувшись домой после посещения квартиры Аргуновской, он полез в шифоньер и там, под стопкой старых маек, нащупал довольно большой, завернутый в несколько слоев полиэтилена пакет. Он развернул плотный, использующийся для изготовления теплиц пластик, осторожно переложил общую тетрадь в картонной, утратившей цвет обложке и достал из слежавшегося полиэтилена также весьма старую, но хорошо сохранившуюся папку с надписью «Дѣло коллежского асессора Батурина А.Н.».

Загадочную историю Александра Батурина он помнил не одно десятилетие. И вот, кажется, появился шанс ее распутать. Неужели такое бывает?

Этот пакет, хранящийся ныне в шкафу, в прочном «тепличном» полиэтилене, девятилетний Порфиша Потапов получил в 1957-м, незадолго до смерти отца, из его рук. Отец Порфирия сгорел от туберкулеза меньше чем за полгода. Он был пьяницей, алкоголиком. Работал подсобным рабочим в разных местах — куда возьмут. С детства мальчик знал, однако, что отец в своем пьянстве не виноват. Во-первых, на Рачевке, где прошло его детство, пили почти все мужчины. Во-вторых, мать, учительница младших классов, объясняла маленькому Порфише, что это «последствия войны». Мать жалела отца. Да и он, выпив, вел себя беззлобно: или спать ложился, или вырезал ножницами из бумаги фигурки. Вырезал он одной левой рукой, но фигурки выходили все равно хорошо: смешные, веселые, иногда похожие на Порфишу или маму, только кривые — рука дрожала. А правую руку отец потерял за пять лет до рождения сына, в 43-м.

Потапов понимал с детства, что семья его не совсем обычная. И мать, и отец иногда делали намеки, прижимая палец к губам: «Ш-ш-ш-ш, об этом никому не говори». Обычно это «ш-ш-ш» возникало при упоминании о деде. Дед Порфирия по отцу, в честь которого мальчика и назвали этим странным, досадным, очень огорчавшим его в детские годы именем, был, как говорила мать, «непростой».

В Ярцеве, откуда и вела свое начало семья Потаповых, Порфирий Порфирьевич появился в январе 1918-го. Страна только что вышла из Первой мировой, была в ломке и ожидании после двух революций: встревоженные толпы уже начинали кочевать по стране, и появление нового человека — то ли мещанина, то ли приказчика, то ли из мелких чиновников — особого интереса не вызывало. Порфирий Порфирьевич купил дом, не богатый и не бедный, обычный, устроился конторщиком в бывшую мануфактуру Хлудовых, женился на простой девушке, из горничных, и как-то он так все это делал незаметно, по-тихому, что стало казаться, будто Потаповы здесь жили всегда. В 1920-м родился сын, получивший имя Петр. Как потом рассказывал Порфирию Петровичу отец, его детство было счастливым. В школе учился хорошо, был спокойным, рассудительным. Имел особую склонность к рисованию, учитель говорил, что у него талант. «Художником будешь», — говорил ему отец. Осенью 1934-го отца арестовали, он сгинул безвозвратно. В 15 лет Петр пошел работать на ту же мануфактуру, потом был призван на финскую, и закрутилось до декабря 1943-го, когда, потеряв в бою руку, он был комиссован и вернулся в только что освобожденный Смоленск. Мать без него умерла, но в Смоленске его ждала подруга детства, одноклассница Клава: она окончила педучилище и работала учительницей младших классов. Город восстанавливался, дети рождались, надо было их учить. Рожденного в 1948-м сына назвали в честь деда Порфирием.

Семья пьяницы-инвалида еле сводила концы с концами. В 1957-м Петр Порфирьевич умер: простреленное легкое палочки Коха выдержать не могло, отказало быстро. Жить на одну зарплату учительницы начальных классов стало еще тяжелее, мать билась из последних сил, и Порфирий, хотя хорошо учился, после седьмого класса пошел в ПТУ. Вплоть до армии работал на заводе токарем. А после армии… после армии устроился в милицию. Взяли участковым.

Удивительно, но в милицию он пошел именно из-за этих бумаг, тогда еще закрученных не в полиэтилен, а в газеты и тряпки — так незаметнее, так сохраннее. После смерти отца мальчик часто перечитывал таинственные бумаги, он научился быстро пробираться сквозь казенно-официальный стиль, через яти и еры, которыми были испещрены документы. Бумаги эти были увлекательно-загадочны, их окружала тайна.

Во-первых, это были бумаги деда Порфирия, того самого, в честь которого его нарекли. С самим дедом была связана большая загадка. Отец, надсадно кашляя и задыхаясь, и предчувствуя близкую смерть, рассказал девятилетнему Порфише, что дед приехал в Ярцево из Петербурга, что он был каким-то важным человеком, о, это тайна, тайна… и еще множество тайн было в бумагах. С пожелтевших страниц вставали неизвестные, загадочные люди: несчастливый начальник почтово-телеграфной конторы Штальберг, будто бы убивший его инженер Батурин, телеграфисты Папковский и Езовитов, демонический Львов и много еще — разных, непонятных…

В папке хранились документы: протоколы допросов, заявления матери Батурина с просьбами пересмотреть дело ввиду вновь открывшихся обстоятельств. В тетрадке были записаны соображения и логические выкладки деда, из которых вытекало, что Батурин вряд ли был виноват. Ох, не прост был этот Львов, совсем не прост! Все это обрывалось без объяснений, все это были загадки без разгадки и окончания. Дед работал в полиции, это было ясно. Как он очутился в Ярцеве, почему устроился конторщиком, почему хранил сверток? Не менее интересно было узнать: что случилось с Батуриным, со Львовым?

Потапов читал мало книг, но частенько перечитывал записки из отцовского свертка. Конечно, работа в милиции оказалась непохожей на таинственные выкладки деда Порфирия, тем не менее Потапову она нравилась. Не имея образования, он оставался простым участковым до пенсии. Его участок включал вытянутую вдоль Днепра улицу, Большую Краснофлотскую, с поросшими мелкой аптечной ромашкой, клевером и «репкой» переулочками с низенькими деревянными хатками. В домах по преимуществу жили простые люди — выходцы из сел и райцентров. Потапов их хорошо понимал, сам был такой. Ежедневно он приходил на свой участок, решал проблемы вывоза мусора, пропажи гусей и кур, останавливал ссоры домохозяек, разнимал пьяных дебоширов. На участке его уважали. Мало сказать уважали: его боялись и слушались. Он был строг и безукоризненно справедлив. И еще: не было случая, чтобы он не нашел пропавшего гуся или курицу — никто не понимал, как ему удавалось вычислить укравшего птицу вора. Знал он и, кого именно нужно оштрафовать за выброшенный на лугу мусор, определял безошибочно. Кто именно выбросил и когда, не являлось для него тайной. Странно, но эти мелкие кражи и нарушения открывались ему легко, как ларчик, и жители улицы знали, что Потапов уж определит, кто виноват. Однако серьезных дел за время его работы случалось мало, и главная роль в их расследовании отводилась не ему.

Расследование по делу Штальберга длилось недолго, чуть более месяца. Следователь по особо важным делам сразу заговорил о политической подоплеке. Революционные кружки, расплодившиеся еще в конце прошлого века как ядовитые грибы после дождя, добрались уже и до провинции. Политические убийства были модны, а в данном случае обращали на себя внимание типичные обстоятельства: убийство крупного чиновника недавним студентом. Естественно, по политическим мотивам. Арестованный по подозрению в убийстве инженер Александр Батурин, правда, ни в какие кружки не входил — как ни старался следователь, здесь никаких ниточек обнаружить не удалось. Однако имелись прямые доказательства убийства, вплоть до орудия преступления. Свою вину молодой человек упорно отрицал, но факты свидетельствовали против него. Его поймали на месте преступления. Заместитель погибшего Штальберга Львов, чей кабинет располагается рядом, увидел Батурина выходящим от Штальберга в «непотребном», как выразился Львов, виде — возбужденного, с перекошенным от недавнего напряжения лицом, почти невменяемого. Он заподозрил неладное, заглянул в кабинет начальника и, найдя его удушенным, вызвал полицию, а Батурина задержал.

Факты осмотра тела подтвердили показания свидетеля: потерпевший был удушен принадлежащим Батурину кашне. Что кашне батуринское, засвидетельствовали многие. Сам подследственный, конечно, утверждал, что потерял шарф в минувшую среду. Твердил: «Кажется, забыл у Штальберга». «Возможно, Владимир Иванович нашел у себя дома кашне и принес в присутствие, чтобы вернуть мне?» — растерянно спрашивал он. Услышав последнее, следователь саркастически рассмеялся: «И сам себя удушил?» Ссылки обвиняемого на то, что он шел показать Штальбергу какие-то стихи, тоже ни о чем не говорили. В стихах, правда, не нашли предосудительного.

Мотив преступления прослеживался легко: конечно, как и предполагалось, вольнодумная зараза. Что ж, что не входил в кружок?! Батурин четыре года учился в Московском университете, набрался там свободомыслия, переводил вольнодумца Гейне… Он нередко высказывал самые свободные мысли. И главное, за несколько дней до преступления молодой человек, будучи приглашенным на прием к начальнику Смоленской почтово-телеграфной конторы, поссорился с хозяином. При ссоре присутствовали другие гости, некоторые подтвердили, что недавний студент, сильно горячась, требовал от Штальберга создания вольнодумного журнала, на каковое действие тот, будучи законопослушным гражданином, не соглашался.

Убийство Штальберга наделало много шума в городе. Во-первых, Владимира Ивановича многие смоляне знали и сожалели о его гибели, во-вторых, это было первое за много лет в Смоленске «политическое» убийство. Да и семью Батуриных в городе знали до сих пор с лучшей стороны…

— Вот каково деток своих в университет посылать, — сокрушался инспектор Борныго. — Грех сказать, но ведь хорошо, что бедный Николай Александрович до сего прискорбного события не дожил! Не судил ему Господь такой горести!

Окрестные помещики задумались, отправлять ли детей в университет — вольнодумство распространяется из столиц, уже и до наших благословенных мест дошло. «Благодетеля своего убил!» — вздыхали знавшие историю отношений Штальберга и Александра Батурина.

Ольга Павловна, матушка Александра, когда до нее дошла горестная весть, слегла сразу. Думали, не встанет, однако она поправилась, начала хлопотать за сына; в вину его она не верила. Лиза Аргунова ее навещала, поддерживала. Петя, Лизин брат, тоже приходил; он собирался осенью в университет. Родители брата и сестры Аргуновых не верили в «университетскую заразу», как и в виновность Батурина, считали произошедшее трагической случайностью. Поддерживали вдову Батурину и еще некоторые горожане. Сотрудник «Смоленских ведомостей» Николай Афанасьевич Семенко, владелец типографии Моисей Давыдович Гуревич, иеромонах Авраамиевского монастыря отец Игнатий в суде свидетельствовали о благонадежности Батурина, объясняя ссору со Штальбергом не зловредными намерениями, а молодостью и пылкостью характера подозреваемого. Учитывая смягчающие обстоятельства, Батурина осудили на три года каторги с последующим поселением в местах не столь отдаленных.

Двадцать пятого июня он был отправлен по этапу. А через три дня прогремел сараевский выстрел. Началась мобилизация. Многие были мобилизованы и в почтово-телеграфном ведомстве. Убийство Штальберга и осуждение Батурина как-то быстро померкло, перестало быть главной темой разговоров горожан. Петя Аргунов, отложив мечту об университете, записался «охотником», то есть добровольцем, в кавалерийский полк и был отправлен для обучения в Новгородскую губернию. Родители и сестра переживали за него, но и гордились.

Одна Ольга Павловна начавшуюся войну почти не заметила; все события трогали ее постольку, поскольку они были полезны или вредны в свете хлопот за сына. Она упорно хлопотала даже после его отправки: писала прошения губернатору, потом в Петербург о пересмотре дела. Сочувствующие боялись, что она помешается. Внушали ей, что она должна беречь себя, чтобы дождаться возвращения Саши. Не такой большой срок три года, а с поселением потом отдельно хлопотать надо будет. И кому, если не ей? Так что необходимо беречь себя для Саши.

В августе Аргуновым удалось увезти ее в поместье. Ольга Павловна в это лето резко постарела, но постепенно успокаивалась, смирялась. Надо ждать. Если не отпустят через три года в Смоленск, она сама к нему поедет.

Полуэктов подумывал об аресте Левонина. Некоторые основания для ареста имелись: к подозрениям о том, что он взял бейсболку, добавились отпечатки пальцев в квартире убитой Аргуновской — это уже было серьезно. Сразу после убийства Данилкиной к Полуэктову приходил ветеран милиции, бывший участковый Потапов. С Петровичем — так его сослуживцы звали — Полуэктов начинал службу сержантом в одном отделении. Теперь Петрович, который имел к делу личный интерес, так как был знаком с подозреваемым Лукиным, пришел уговаривать майора проверить отпечатки пальцев в квартире Аргуновской. Полуэктов, будучи убежденным, что отпечатки ничего нового не дадут, все же пошел навстречу старику: о Потапове у него остались хорошие воспоминания — честный был участковый и опытный, кое-чему даже научил его тогда.

«Пальчики» взяли у хозяев квартиры и у Данилкина, а после показаний Лукина насчет бейсболки и у Копыловой с Левониным. И, к удивлению майора, это лишнее, замедляющее расследование действие неожиданно дало результат! Кроме ожидаемых отпечатков Лукина, в квартире оказались отпечатки Левонина.

— Век живи, век учись — дураком помрешь, — бормотал Полуэктов, разглядывая результаты исследования «пальчиков». Он любил всякие поговорки и присловья.

Левонин явился ровно в два, как было назначено. Был он хорош собою, одет дорого и стильно, смотрел на следователя спокойно. Ну-ну. Это уже второй раз его Полуэктов допрашивает. Перед снятием пальчиков спрашивал, конечно, только о бейсболке. Левонин тогда подтвердил, что встретил Лукина, выходящего из салона красоты без головного убора, но утверждал, что больше он ничего о бейсболке не знает и не видел ее в салоне. В отличие от Копыловой он не изображал из себя невесть что. Держался просто, на вопросы отвечал четко и, вопреки ожиданиям Полуэктова, серьезно, без иронии. Все равно он был Полуэктову крайне несимпатичен. Самоуверенный слишком. И пижон.

«Подожди, дорогой, возможно, сейчас и наступит момент истины», — злорадно подумал Полуэктов.

Начал майор осторожно, издалека:

— В прошлую нашу встречу вы утверждали, что с потерпевшей Аргуновской незнакомы и в квартире ее не бывали. Готовы ли вы и сейчас это подтвердить или все же вспомнили о когда-либо имевшем место знакомстве с ней?

— Подтверждаю и сейчас, — ответил Левонин. — Лично я не был знаком с Аргуновской, хотя слышал неоднократно о ней как о хорошей учительнице; она известна была в городе.

— Встречались ли вы с ней когда-нибудь? — продолжал майор.

— Нет, не встречался никогда. Не видел ее ни разу.

— Заходили ли вы когда-нибудь в ее квартиру на 1-й Красноармейской улице?

— Никогда в ее квартиру не заходил.

— Однако факты это опровергают! — торжествующе воскликнул Полуэктов. — Вот вы удивлялись, зачем с вас «пальчики» снимают, а ведь подозрение подтвердилось. Оставили вы следы в квартире.

— Но я там не был!

Кажется, этот хлыщ все же заволновался. Так, все правильно. Полуэктов, прищурившись, эффектно подвинул подозреваемому результаты экспертизы:

— Ознакомьтесь.

Левонин стал внимательно читать документы.

— На книгах… — произнес он задумчиво. Дочитав, поднял голову, лицо его выражало облегчение. — Да-да, вспомнил! Эти книги я действительно смотрел. Ильф и Петров «Собрание сочинений в пяти томах» и двухтомник Карамзина. Но не в квартире Аргуновской. Да, именно их я смотрел с неделю назад или даже раньше, дней десять, может… Книги эти продавала незнакомая старушка возле фонтана, что рядом с музучилищем. Я посмотрел, полистал и не купил, потому что шел не домой, таскать с собой не хотелось.

Полуэктов чуть не выругался вслух. Ловкий! Как вышел из положения! Ничего, он еще проверит, продавала ли Аргуновская книги. Все ж она бывшая учительница, неужели книгами на улице торговала? Опросить соседей надо. Арест Левонина, конечно, пока невозможен — нет прямых улик. А что, если обыск у него в квартире провести? «Пальчики» — достаточное основание…

Летом 1917-го истекал срок сахалинской каторги Саши. Его должны были отправить на поселение. Ольга Павловна все три года жила ожиданием этого времени. От Саши вести приходила редко. Он писал коротко «Жив-здоров», — но мать чувствовала: сын изменился. Да и как не измениться там? Слала посылки, сколько дозволялось, вряд ли они сильно могли помочь, но все же… Кроме Саши, все ей было безразлично. Когда свергли царя, подумала только: «А может, для Саши так и лучше будет? Новое правительство скорей отпустит?»

В апреле 1917-го случилось неожиданное, породившее новую горечь, однако и надежду. Однажды утром к Ольге Павловне пришла Марья Тимофеевна, экономка покойного Штальберга.

Марья Тимофеевна после смерти Штальберра замкнулась в себе. С квартиры она, конечно, съехала; говорили, что купила маленький домик в западном предместье Смоленска. Штальберг позаботился, чтобы у его няни сбережения имелись. Сейчас она показалась Ольге Павловне совсем старенькой, сгорбилась как-то за три года. Не снимая темной суконной шали, пущенной поверх казакина, она стояла в передней. Не сразу согласилась пройти в комнаты, однако Батурина настояла. Экономка Штальберга привела с собой молодого мужчину, по всему, недавно демобилизовавшегося по ранению — один его рукав болтался пустой, — и девушку из простых.

— Езовитов, телеграфист, работал с Сашей. А это Дуня, горничная, — представила их Марья Тимофеевна.

Пришедшие рассказали такое, отчего Ольга Павловна едва не потеряла сознание. В убийстве Штальберга они подозревали его заместителя Львова. В тот роковой день Езовитов помогал инженеру Батурину распаковать новый телетайп, а потом был отправлен инженером на свое рабочее место. Между тем старую машину уже отключили, и телеграфист некоторое время слонялся без дела. На втором этаже, за коридором, где находились кабинеты начальника почтово-телеграфной конторы Штальберга и его заместителя Львова, располагался просторный холл с балконом. Конечно, присутствие простого телеграфиста в этом привилегированном месте вряд ли могло быть одобрено. Но иногда, если начальник и заместитель отсутствовали, младшие служащие позволяли себе заходить на балкон — любовались открывавшимся оттуда видом на город, на сияющие с соседнего холма купола собора. Штальберг был нестрог к персоналу.

Сегодня оба начальника находились на месте, однако весенний день выдался хорошим, а заняться было совершенно нечем, так что Езовитов потихоньку поднялся на второй этаж и проскользнул на балкон. Полюбовавшись перистыми облаками над крышами, а также собором, телеграфист собрался уходить. Прежде чем выйти в коридор, он оглядел его, осторожно выглянув из-за поворота. И, как оказалось, поступил правильно: в коридор из кабинета Штальберга как раз выходил Львов. Причем Иезуитова удивило, что заместитель начальника тоже как-то осторожно приоткрыл дверь, оглядел коридор, а потом быстро прошмыгнул по нему и скрылся в собственном кабинете. После этого и Иезуитов спустился на первый этаж. Как заходил к Штальбергу Батурин, он уже не видел.

— Но почему же, почему же… — Ольга Павловна задыхалась от волнения, — почему вы не сказали об этом сразу, на следствии?

— Так я вначале испугался сильно — спрашивать начнут, почему я там был… Еще меня засудить могут: зачем в неположенное место пошел — чтобы убийство совершить?! — Он запнулся. — Тут такое дело… Я тогда кружок эсеров посещал — может, и знали об этом в полиции, как раз бы и обвинили… Теперь-то уж сказать можно про кружок, теперь разрешено это. Но я не думал, что Александра Николаевича обвинят, уверен был, что оправдают, ведь не виноват он — а то пошел бы непременно. И собирался, если засудят его. Однако еще до завершения следствия меня мобилизовали.

Ольга Павловна покосилась на его рукав, вздохнула. Чего обвинять-то, он и впрямь не виноват… он уж все искупил. Езовитов между тем продолжал:

— Теперь вернулся, решили мы с Дуней пожениться. А она и рассказывает… Так что одно к одному вышло. Скажи сама, Дуня.

Девушка, опустив глаза, теребила концы полушалка…

— Меня прислуживать гостям Марья Тимофеевна на вечер тот позвала. — Она робко взглянула на Марью Тимофеевну, та кивнула. — И я видела, как барин, Владимир Федорович Львов то есть, вышел из гостиной, когда гости кофий пили, и подошел к двери кабинета, куда Владимир Иванович раньше Александра Николаевича повел. Под дверью притаился и слушал. А после в переднюю зашел и шарфик шелковый дорогой в карман себе запрятал. Потом к гостям вернулся. Вот и все. Не видела ничего более. — Она помолчала, оглядела присутствующих. Потом под тяжелым взглядом Ольги Павловны упала на колени: — Простите, барыня! Я и не знала, что этим шарфиком Владимира Ивановича удушили. Только после узнала. А что барин чужой шарфик взял — кто ж мне поверит?! Важный барин такой…

— Ольга Павловна, — вступила Марья Тимофеевна, — и меня простите. Я уж было чуть не поверила, что Александр Николаевич это… совсем, конечно, поверить не могла — с детства ведь его знаю. А вчера вот Дуня ко мне жениха своего привела, и рассказали они. Грех какой — что сынок ваш безвинно страдает. Надо прошение писать. Они будут свидетельствовать, если надо.

— Львов… — забормотала Ольга Павловна. — Господи, а он зачем?.. Он ведь уехал, кажется, тогда?

— Да, — сдержанно кивнула старуха. — Уехал вскорости после того. Сказал, супруге лечение требуется, и уволился, уехал… Бог ему судья, а мое проклятие — если и впрямь он.

После их ухода Ольга Павловна не сразу пришла в себя. На следующий день начала хлопоты. Езовитов и Дуня подписали показания. Нашла Ольга Павловна и нотариуса, чтобы их заверить, — она уже все тонкости за три года-то изучила, всех юристов в городе знала.

Документы для пересмотра дела были отправлены в Петербург.

Ключи от Сониной квартиры Ирина действительно принесла Елене Семеновне на следующий день. Была она при этом непривычно хмурая и неразговорчивая. Отчужденно попросила передать ключи Тане. Елена Семеновна чувствовала себя неловко: и впрямь, совсем эту бедную Ирину они вчера замордовали. Ну, посплетничала немного о Ниночке… Ну и что?! Она ж не знала, что с Ниночкой у них давние приятельские отношения. Мила на нее накинулась, как будто сама никогда не сплетничает! А с ключами вообще нехорошо: естественно, что Соня попросила хранить ключи самую отзывчивую, контактную соседку. А они с Милой, старые дуры, на Ирину уставились с подозрением.

Поэтому Елена Семеновна постаралась быть как можно более любезной, предложила кофе. Однако Ирина сказала, что спешит, некогда ей.

Насчет ключей Шварц, конечно, сразу позвонила Тане — как передать? Судя по голосу, настроение у девушки было значительно лучше, чем вчера. В голосе звучала надежда.

— Только что звонила Полуэктову, — поделилась она, — говорит, что появились новые факты. Подробностей, конечно, не сказал. Может, отпустят Пашку? Не знаю, звонить ли Андрею, чтобы не спешил с адвокатом…

Елена Семеновна тоже не знала.

— Не будем спешить, завтра сходишь к Полуэктову, поговоришь еще. Знаешь, бумажку, запечатывающую дверь, сегодня сняли, — сообщила она. — Можешь идти прибираться там. Я помогу.

В квартиру зашли вместе. И опять Таня обрадовалась, что не одна. Не могла бы она одна здесь. Это первый раз у нее близкий человек умер, маму-то она не помнит… Что делать с платьями Софьи Дмитриевны, с ее личными вещами?

— Давай пока просто уложим разбросанные вещи в шкафы, — предложила тетя Леля. — Это потом бабушка с тетей Милой разберутся, ведь они ее подруги были… А мы с тобой сегодня сосредоточимся на книгах.

Начали с разных концов стеллажей. Не только ставили на место, но и смотрели стоящие на полках — как Потапов просил, — нет ли особо ценных. Книги у Софьи Дмитриевны были хорошие, поэтому дело продвигалось медленно: обеих тянуло начать чтение, уж очень интересно. То и дело останавливали друг друга: разбирать надо, а не читать. Но особо ценных, чтоб большие деньги стоили, не находили, конечно. Имелись среди книг и такие, что еще Елизаветой Григорьевной были куплены — в пятидесятые и шестидесятые годы. Однако все это были советские издания, старинных среди них не имелось. Видимо, если что старинное и было, в войну все сгорело.

— Выдумывает он, ваш Потапов, — ворчала Таня. — Что ей могла Елизавета Григорьевна оставить? Она была такая же учительница, ничего ценного у нее после войны сохраниться не могло.

Елена Семеновна разочарованно кивнула:

— Да, похоже, что так. Прибрать, однако, все равно надо. И все же, что здесь можно было искать? Что этот вор хотел найти? Наверно, что-то маленькое, раз среди книг искал. — Она бормотала это почти механически, так как была чрезвычайно увлечена изучением полки, посвященной Гете. Немецкий поэт был представлен в Сониной библиотеке хорошо, тут много интересного имелось.

Взгляд Елены Семеновны упал на толстую книгу в суперобложке — красивое, явно подарочное издание. Книга стояла на полке, она была засунута в самый дальний ряд, но как-то небрежно; когда Елена Семеновна взяла ее в руки, оказалось, что книга стоит «вниз головой». Ого, да эта книга не простая: Эккерман, «Разговоры с Гете в последние годы его жизни», 1934 года издания — знаменитый том, подарочный, с иллюстрациями… Елена Семеновна не удержалась, сняла суперобложку, чтобы рассмотреть получше. Переплет с тиснением — дорогая книжка, антиквариат… Но конечно, в пределах возможностей советского человека — нет, это не то, за чем два раза в квартиру можно залезть и убить… Елена Семеновна, однако, не могла на такую книгу не полюбоваться; она раскрыла обложку… и ахнула! Ноги не удержали, села… Титульный лист был вырван — грубо, неровно, варварски.

— Что случилось?! — Таня уже спешила к ней.

…Они сидели на диване и молча глядели на неровные края вырванного листа. Что это? Зачем? Это совершенно точно сделал грабитель, потому что при жизни хозяйки такое было невозможно.

— Я эту книжку хорошо помню, — тихо сказала Таня. — Софья Дмитриевна даже мне не дала ее домой почитать, только показала, разрешила посмотреть здесь, у нее в квартире. Она ее вообще никому не давала, потому что это был очень важный для нее подарок. Это была память о Елизавете Григорьевне. Она сказала, что Елизавета Григорьевна ей эту книжку очень торжественно подарила и велела беречь. Она ее купила специально для подарка у букинистов… — Таня поморщилась, вспоминая, — в тысяча девятьсот семьдесят первом году. Софья Дмитриевна в том году институт оканчивала. Аргунова ей подарила эту книгу на Новый год, за полгода до госэкзаменов, и тогда же предложила прописаться, чтобы квартира у нее осталась и прописка смоленская. Ее даже по распределению не отправили в село, потому что Елизавету Григорьевну в институте очень уважали, некоторые преподаватели когда-то были ее учениками в школе. Она ведь немецкий и французский вела в седьмой школе — где теперь гимназия. Про Софью Дмитриевну сказала декану, что они родственники, ведь фамилия практически одна. И еще в институте знали, что Аргунова нуждается в уходе. Она уже и ходила плохо… Мне рассказала Софья Дмитриевна по секрету, будто у нее и глюки начались: из молодости что-то мерещилось страшное, у Аргуновой ведь очень тяжелая жизнь была. Она просыпалась ночью, пыталась с кем-то поговорить, из молодости… С братом, что ли, еще с кем-то… Софья Дмитриевна в те годы никому этого не рассказывала. Елизавета Григорьевна очень боялась КГБ. Это у нее фобия такая была, ведь ее брат много лет в лагерях провел, умирать вернулся…

Лето 1917 года Лиза Аргунова проводила в Смоленске: она приехала в город, чтобы ухаживать за тетушкой Анной Васильевной. Год был тяжелый. От Пети, который находился на фронте, давно не было вестей. После царского отречения по стране пошли волнения: крестьяне захватывали землю, в городе прислуга выставляла требования господам. В поместье Аргуновых эти настроения тоже чувствовались. С крестьянами, с которыми у Аргуновых раньше всегда были ровные, хорошие отношения, теперь становилось трудновато. Однако пока обходилось без беспорядков, тихо было.

И в городе многое переменилось. У Анны Васильевны при наступлении нового времени прислуга разбежалась; сама Анна Васильевна слегла: сердечная болезнь — от переживаний. Хорошо хоть, доктор Ростовцев, который ранее ее лечил, и при изменившихся обстоятельствах не отказывал в помощи. Перевозить больную в поместье он пока не велел.

— Оно бы и хорошо в деревне на воздухе, однако погодить надо, сейчас ей сотрясение вред принесет. Покой — самое главное и уход. А как лучше станет, тогда и в деревню повезете. Должна поправиться, — сказал он.

Лиза ухаживала за больной; она старалась не оставлять Анну Васильевну надолго. К Батуриной заходила редко. Про новые открывшиеся обстоятельства она, конечно, знала; главным образом это с Сашиной матерью и обсуждали. Ах, как ужасно сложились обстоятельства! Если б не начавшаяся война, наверно, телеграфист этот, Езовитов, все ж явился бы в следствие — засвидетельствовал, что видел. И все бы иначе повернулось. Горько было думать, что из-за такой случайности Саша на каторге три года мучается. А что этот Львов? Если он убил, то зачем? Женщины не понимали его мотивов. Ну да следствие, которое теперь, конечно, вновь назначат, разберется. И вернется Саша, и честное имя его будет восстановлено. Только бы прошение до Петербурга дошло!

Реже говорили о Пете. Так и не было от него вестей, полгода уже. Жив ли? На фронте сейчас тоже беспорядки, можно и от своих солдат пострадать… Нет-нет, лучше не думать о плохом. Даст Бог, вернется Петя.

Так шло лето. Наступил уже август. Состояние тетушки улучшалось. Через две недели должен был приехать Лизин отец, Григорий Васильевич, — забрать дочь и сестру в деревню.

Но однажды утром явился Степан, аргуновский староста, и стал под окном, в дом не входил. Увидев его, Лиза испугалась: он никогда к тетушке не приходил. Они вообще в городе не встречались.

Лиза вышла на крыльцо, и Степан бухнулся перед крыльцом на колени. В ноги ей, значит. Стояла середина августа, приближался Яблочный спас. Солнце грело мягко, нежарко, облака нежно вились по светлому небу. Свежий был воздух, голубиный. Степан валялся в пыли, елозил коленями в праздничных плисовых штанах перед крыльцом, волосьями по пыли бился, скинутую фуражку по грязи скрюченными пальцами перекатывал. И, увидев это, Лиза, как будто сказал он словами, все поняла, закричала страшно, повалилась на крыльцо, ударилась об перила и затихла.

«Лукина, кажется, придется отпустить… — размышлял Полуэктов. — Рассыпаются улики. Левонин подтвердил, что видел, как он выходил из парикмахерской без бейсболки. Правда, никто не помнит, в ней ли он туда вошел… Все равно его слова хотя бы отчасти подтвердились. Надо отпускать».

Полуэктов опять начал чертить квадратики: ему это помогало.

«С самим Левониным еще более проблематично, — думал он. — Здесь главная улика — отпечатки пальцев. Но и она рассыпалась. Соседи подтвердили, что Аргуновская действительно часто продавала книги возле фонтана — где Левонин и указал. Некоторые даже вспомнили, что предлагала она именно эти: двухтомник Карамзина и собрание сочинений Ильфа и Петрова. Обыск, может, и стоит провести, но вряд ли он что-нибудь даст. Не такой дурак этот Левонин, чтобы дома улики хранить».

На Копылову не было вообще никакого компромата. Кроме того, конечно, что жилплощадь Аргуновской ей пригодилась бы. Полуэктов сам посмеялся собственной шутке. Тогда полстраны арестовать надо, включая его самого. После развода с женой он оставил ей квартиру и жил на съемной.

Похоже, он не раскроет это дело. Жарко сегодня. Голова стала противно ныть. В конторе душно, да и время обеденное. Полуэктов решил пройтись, купить… хоть мороженого, что ли. Он вышел из своего кабинета на Дзержинской. Солнце палило сильно. Перешел через дорогу — в парке прохладнее. Там, кстати, и мороженое продают, а потом можно будет более серьезно пообедать в кафе.

Во рву перед крепостной стеной плавали утки. Дети с мамой кормили их хлебом. Майора зрелище не умилило, он сегодня был всем недоволен. «Недисциплинированный у нас народ, — подумал майор. — Написано же русским языком: не кормить!»

Он даже поспешил уйти, так его все раздражало. Перешел через мостик и оказался вплотную к крепостной стене. Здесь никого не было, зато чуть подальше, возле Громовой башни, раздавался заливистый лай. Приглядевшись, Полуэктов увидел свидетельницу Ефименкову из того самого дома — возле фонтана. Ириной, кажется, ее зовут. Решил подойти: с ней надо провести беседу насчет ключей — не давала ли кому-нибудь; ведь у нее ключи от квартиры убитой Аргуновской были.

Ирина стояла прямо возле входа в музей (в Громовой башне давно уже музей флота, вспомнил майор) и успокаивала свою крохотную, но злобно лающую собаку.

— Добрый день. — Полуэктов приложил два пальца к козырьку.

Ирина оглянулась. Лицо у нее было недовольное, однако, увидев майора, она улыбнулась.

— Это не Данилкиных собака? — узнал Полуэктов.

— Данилкиных. Самого Данилкина в больницу положили — сердце шалит. Сына к бабушке отправил. А Жужу — мне.

Жужа между тем перестала лаять и даже слегка завиляла хвостом.

— Беспокойная? — сочувственно спросил майор.

— Да не то чтобы… Просто она ревнивая. Чтобы ко мне внимание проявляли, не любит, а мы как раз поклонника моего тут встретили, так она на него залаяла! — Девушка кокетничала, это опытный майор заметил. Она ему тоже была симпатична. — Но на вас, смотрите, не лает. Понравились вы ей. — И, уже откровенно заигрывая, добавила: — А что это вы в парке гуляете? Не при исполнении?

— У меня обеденный перерыв, — зачем-то объяснил Полуэктов. И неожиданно для себя предложил: — Давайте посидим, кофе выпьем!

На веранде было выставлено несколько столиков. Ирина с Жужей сразу заняли один, а Полуэктов принес из павильона кофе и пирожные. Мороженое тоже, конечно, захватил — зря он, что ли, мечтал о мороженом в душном кабинете? Жуже дали печенье, и она тихо грызла его под столиком, никому не мешала. Пока майор покупал кофе, Ирина вертела в руках какие-то бумажки.

— Проспекты из музея, — пояснила она. — Мы с Жужей музей в башне посетили!

— Интересуетесь флотом? — спросил Полуэктов из вежливости.

Ирина удивленно вскинула голову:

— Какой флот! В Громовой уже почти год музей Крепостной стены! Об истории стены документы, фото. Экскурсии даже водят.

Полуэктову стало немного стыдно: как же он пропустил, о новом музее не знает?!

— Ну ничего, — утешила его Ирина. — Я тоже первый раз сегодня там была.

После кофе они пошли на Блонье (Ира сказала, что Жуже в парке гулять вредно для нервов, у нее плохие воспоминания), гуляли там еще час, посидели и возле фонтана, и возле памятника Глинке, а в завершение пообедали в «Русском дворе». Жуже майор купил котлету. Собака ела ее жадно.

«У Иры, наверно, зарплата маленькая, — подумал Полуэктов. Она уже успела рассказать, что сейчас в отпуске, но вообще-то работает в Техносате, бумажки перекладывает. — А у меня хорошая зарплата», — почему-то вспомнил майор, жалостливо глядя, как Жужа вылизывает крошки, и даже покраснел — так его эта мысль смутила.

Голова у майора болеть перестала, с Ирой было весело и спокойно.

«Какая она легкая, контактная», — думал Полуэктов. О деле почти не говорили. Он и про ключи Аргуновской забыл, не спрашивал. И Ира про дело вспомнила только в самом конце прогулки. Спросила:

— Толя, а неужели Лукин и впрямь убил?

На что Полуэктов ответил честно:

— Вряд ли. Отпускать будем.

А больше ничего не добавил. Про ключи он к этому моменту совсем забыл.

Потапов явился очень быстро. Таня с Еленой Семеновной только начали чай пить. Они уже переместились в квартиру Шварц, Елена Семеновна заварила чай и разогрела в микроволновке вчерашние пирожки. Накрыла стол в комнате. Книгу Эккермана они, конечно, захватили с собой. Она лежала на компьютерном столе, открытая на варварски выдранном титуле и вопияла к возмездию. Титульный лист был выдран, конечно, ради надписи, которую дарительница сделала на нем для своей подопечной. В этой дарственной надписи похититель увидел некие важные для него сведения… Таня примерно помнила эту надпись и уже несколько раз пересказала ее Леле. Надпись была какая-то загадочная и от повторений не прояснялась.

Потапов, войдя в комнату, сначала собралсябыло скромно сесть в уголке, но потом согласился переместиться за стол и даже чаю выпил. Таня между тем по его просьбе еще раз сообщила все, что знает о книге, и особо подробно пересказала содержание записи на титульном листе.

— Надпись была не то чтобы уж очень красивая, — говорила Таня. — Я имею в виду, конечно, не почерк… Знаете, бывают такие красивые, прочувствованные поздравления… А это было и не поздравление, а такое… Напутствие, что ли. На немецком языке. Елизавета Григорьевна предупреждала, что надо хранить свой дом. Ну, она ведь дарила квартиру — об этом, видимо… Или чтобы Соня осторожнее была… В общем, там была цитата из Гете, на немецком — мне Софья Дмитриевна перевела и пояснила, что это из «Вильгельма Мейстера». Что-то такое: в скале или в гнезде рядом с водопадом живут драконы… Посмотреть у Гете можно и уточнить — это «Песня Миньоны». У Аргуновой уже с головой было не так хорошо в это время, она всего боялась, и вот Софью Дмитриевну предупреждала, значит: бойся драконов. Но Софья Дмитриевна хранила, дорожила памятью…

— Интересно… — встряла Шварц. — Дарит Эккермана, а цитата из «Вильгельма Мейстера». Почему она эту цитату выбрала?

— Может, потому что ей была близка Миньона? — спросила Таня; все ж она была учительница литературы. — Елизавета Григорьевна ведь тоже очень несчастливой была в жизни. Она многое утратила.

Пока образованные дамы беседовали, Потапов сидел, опершись на руку, погруженный в раздумье.

— Вы ведь в прошлый раз упоминали, что Аргунова после войны несколько лет в крепостной стене жила? — обратился он наконец к Тане.

— Точно! — воскликнула и Шварц. — Это может быть намек на жилье в крепостной стене. Она ведь в башне жила? А где, в какой башне?

Таня задумалась:

— Не знаю… Об этом Софья Дмитриевна не рассказывала. Хотя сама она, наверно, знала, но как-то конкретно речь не заходила. Говорила просто, что в башне…

Поблагодарив за чай, Потапов строго предупредил, чтобы женщины о находке никому не рассказывали: болтовня лишь помешает расследованию.

— И Пашке нельзя? — спросила Таня.

— Никому! — ответил Порфирий Петрович. Потом сказал, что дома у него есть дела, и ушел. А женщины еще долго обсуждали находку. Зачем был вырван титульный лист? Неужели это сделал убийца? И при чем здесь вообще Гете? Что за дракон? Конечно, если говорить о деньгах (а ведь грабители за ценностями всегда гоняются), это, спрятанное, может оказаться каким-то чуть ли не прижизненным изданием… не станет же грабитель такую жуткую охоту с убийствами вести за обычной книжкой… Думали и о содержании дарственной надписи. Или надпись такая странная, потому что у Елизаветы Григорьевны уже не очень было хорошо с головой, когда писала, или же, наоборот, она что-то в этой записи зашифровала. Да так, что Софья Дмитриевна жизнь прожила, не поняв. Если это намек, то, скорее всего, в той башне крепостной стены, где Аргунова жила, она спрятала нечто ценное. Сохранившихся башен в смоленской стене восемнадцать — неужели все осматривать?! А в какой она жила, вот в чем вопрос! Аргуновская-то знала, конечно… Как жаль, что Тане не показала!

Долго ломали голову, Таня и забыла, что ей домой пора.

А потом позвонил Пашка!

— Таня, я дома, — сказал он.

Весной 1917-го Порфирию Порфирьевичу исполнилось тридцать лет. Он — уже в третьем поколении семьи Путято — занимал место следователя в Петербургском полицейском ведомстве. И отец, и дед Порфирия до особо больших чинов не дослужились, однако репутацию все Путято в ведомстве имели хорошую.

Начался 1917 год беспорядками. В Петербурге неспокойно было. Матросня бесчинствовала, даже на полицейских нападали. Чем-то все это кончится?! Порфирий Порфирьевич, как обычно, вел порученные дела, ходил в присутствие. В самом начале августа ему передали дело о произошедшем три года назад убийстве начальника Смоленской почтово-телеграфной конторы Штальберга — пересмотреть в связи с вновь открывшимися обстоятельствами, в соответствии с поступившим заявлением.

Дело было сложное и интересное. Едва начав им заниматься, Порфирий ахнул. Владимир Федорович Львов, один из основных свидетелей, состоял в Петербургской охранке. В 1913-м, после провала здесь, в Петербурге, его отправили в Смоленск, от греха подальше. Тогда Львов исполнял роль провокатора в кружке левых эсеров, соратники по кружку его разоблачили, но его успели перевести — из Петербурга он просто исчез, избежав таким образом полного разоблачения. Конечно, три года назад эти данные были недоступны, смоленская полиция о подобном и догадываться не могла. Теперь, когда правительство сменилось, когда настало время свобод, Петербургская охранка легко выдала следователю Порфирию Путято документы на провокатора Львова.

Порфирий погрузился в изучение дела. Ему быстро стало ясно, что Батурин осужден и отбывает каторгу безвинно. С учетом новых, приложенных к прошению о пересмотре свидетельских показаний телеграфиста Езвитова и горничной Мяченковой было очевидно, что улики указывают более всего на Львова. Мотив требовал уточнений, но направление работы угадывалось легко: Штальберг незадолго до убийства ездил в Петербург и мог узнать о деятельности Львова в охранке. Львов убрал таким образом нежелательного свидетеля.

Все же дело требовало поездки в Смоленск, и в начале октября Порфирий туда отправился. Обстановка в стране оставалась неопределенной, правительство проявляло преступную слабость, Петербургское простонародье вело себя все более разнузданно. Смоленск на этом фоне поначалу приятно поразил Порфирия тишиной. Спешили куда-то, явно по делам, мастеровые, дворник на Блонье мел опавшую листву, благородного вида дама равнодушно смотрела на полупустую улицу из высокой коляски… Таким его встретил Смоленск.

Впрочем, уже на следующий день в Управлении полиции он узнал, что и здесь все не так гладко, как кажется. Полиция упразднялась, вместо нее начала создаваться милиция. Все смешалось в этом учреждении. «Дело Батурина» со всеми секретными приложениями петербургскому следователю выдали легко; чувствовалось, что в свете последних событий всем наплевать на это давнее дело, да и вообще на все. Поселился Порфирий в гостинице «Европейская», что расположена на углу Пушкинской и Большой Дворянской. В гостинице жизнь текла почти по прежнему распорядку, было удобно, хотя, конечно, с едой возникали сложности. И все же по сравнению с Петербургом в Смоленске было значительно спокойнее!

Среди документов в «Деле Батурина» он нашел стихи, перевод с немецкого. Пояснялось, что, по уверению подозреваемого, именно эти стихи послужили поводом его прихода к начальнику. Со стихами было непонятно. Батурин упомянул на допросе, что эти не опубликованные ранее стихи Гете он перевел по просьбе Штальберга для журнала. Смоленский следователь проверил стихи на благонадежность, но больше никакого внимания им не уделил. Порфирий же увидел здесь требующее разъяснений обстоятельство: откуда взялись в Смоленске неопубликованные стихи великого немца и не связаны ли они с убийством, ведь рукопись такого известного поэта должна представлять большую ценность! И потом — тогда как раз назревала война с Германией… Очень странно, почему не рассмотрели подробнее. И куда рукопись делась? Эта загадка тормозила дело. Порфирий стал раскручивать и ее. Многое стало понятно при изучении секретных документов, полученных дополнительно.

За изучением бумаг и беседами со свидетелями проходил октябрь. В конце месяца, когда деревья на Блонье остались уже совершенно без листвы и ударили первые морозы, пришли ужасные вести из Петербурга. Опять бунт, да какой! Путято не спешил возвращаться. Петербургский следователь наблюдал со стороны, как была окончательно уничтожена смоленская полиция, как создавались милицейские отряды. Практически раскрытое им «Дело Штальберга» никого не интересовало. Порфирий увязал бумаги в тряпицу и положил на дно баула. О том, что творилось в Петербурге, было страшно и подумать. Он решил остаться здесь: смутные времена лучше пересидеть в месте тихом, незаметном. За небольшие деньги бывший следователь сумел изменить, слегка преобразовав буквы, свою звучную фамилию на простонародную Потапов и под новым именем, другим человеком, поселился в небольшом городке Ярцево под Смоленском.

Придя домой, Порфирий Петрович развернул драгоценный сверток и долго его изучал. Да он и без того помнил: немецкий поэт Гете там занимал довольно заметное место. Порфирий в юности даже почитал про этого поэта то, что нашел в библиотеке, и его произведения попробовал читать в русском переводе — показалось, скучные. Среди документов имелись стихи, а в дневнике дед Порфирий рассуждал: сыграли ли батуринские переводы какую-то роль в убийстве и где подлинник Гете? По мнению деда, Львов знал о гетевской рукописи. Эх… неужели из-за стихов весь сыр-бор? И нынешние убийства — лишь продолжение? Придется опять к Полуэктову обращаться. Надо идти, тут звонком не обойдешься: Толя хороший парень, но упрямый. Его долго придется просить и убеждать, сразу не сделает.

Петрович надел кепку и пошел.

Майор сидел у себя в кабинете, чертил какие-то квадратики на бумаге. Потапов усмехнулся. Отметил, что Толя в неплохом настроении. Вот и хорошо, возьмем сразу быка за рога.

Он рассказал о находке в квартире Аргуновской. Ясно, что грабитель приходил в квартиру за этой бумажкой, за надписью на книге. Скорее всего, надпись, сделанная бывшей помещицей, содержит указания на местонахождение какой-то ценности. Про рукопись Гете Потапов пока умолчал — и без того сложно. Про дедов сверток сказал туманно — мол, есть сведения из прошлой практики, ты еще не работал… И на вопрос, что за сведения, ответил тоже со всей возможной неопределенностью:

— В общем, скажу только, что, кроме бывшей помещицы Аргуновой, об этом знал некто Львов. Сам этот Львов в четырнадцатом году уехал за границу. Ценная вещь была много лет в руках Аргуновой и ее наследницы Аргуновской; возможно, сейчас за ней охотятся потомки Львова.

Просьба к Полуэктову была одна: по полицейским каналам проверить, остались ли у Львова близкие люди в Смоленске. Кто мог знать о спрятанной Аргуновой ценности?

Полуэктову настойчивость Петровича не понравилась. Лезет старик не в свое дело. Сходил бы лучше… на рыбалку, что ли. Чего ему неймется? При чем тут какой-то Львов, невесть когда из Смоленска уехавший?!

— Петрович, — сказал он мягко. — Зачем нам знать, что сто лет назад было?! Тут бы нынешние убийства распутать. И у меня уже есть след. Я вот чую, что предприниматель этот, Левонин, замешан. Косвенные улики имеются, однако их мало. Боюсь, рассыплется дело в суде, тем более что он адвоката наймет!..

Петрович слушал его внимательно. Выслушал подробности про бейсболку, про отпечатки пальцев на книгах.

— Да, мало, — произнес он. — Но согласен, что парень подозрительный. Наверно, ты прав, что берешь его в разработку. А насчет Львова этого дореволюционного все ж проверь. Узнай, остались ли здесь его родственники. Смоленск — город маленький. А вдруг и всплывет что-нибудь? — искушал Потапов.

И Полуэктов поднял трубку, сделал запрос в архив насчет Владимира Федоровича Львова, в 1914 году занимавшего должность заместителя начальника Смоленской почтово-телеграфной конторы, эмигрировавшего, по слухам, осенью того же 1914-го…

«Вот странно, война ж тогда как раз началась, как он мог эмигрировать? — мелькнула мысль. — Путает что-то Петрович».

Но говорить ничего не стал — и без того утомился от разговоров пустых. В голове крутилось:

«Ладно, уважил старика. Неплохой Петрович человек, и участковым отличным был. Но что значит — следственного опыта не имеет. Не понимает, что они там с документами долго копаться будут. Хорошо, если через неделю-две получу из архива сведения. А к тому времени уже дело кончать надо. Ну, когда получу, тогда и скажу старику, чтоб успокоился. А сейчас Левонина разрабатывать надо» — так думал майор.

На следующий день прямо с утра Полуэктов послал Демочкина и с ним двух полицейских произвести обыск в квартире Андрея Левонина. К вечеру выяснилось, что и здесь хороший улов: ключи от квартиры Аргуновской.

«Это удача! Теперь уж не отвертится!» — радовался майор.

Ключи у Аргуновской были характерные: замок старого образца, теперь такие не делают. Именно такие ключи были обнаружены в нижнем ящике компьютерного стола Левонина — там, где хранились запасные провода и флешки. Проверка подтвердила: это ключи от квартиры пострадавшей. Сам хозяин, естественно, уверял, что видит их впервые. Ничего не могла сказать о ключах и мать Андрея Левонина. Когда уводили сына, она плакала.

Таня даже не ожидала, что так обрадуется встрече с Пашкой. Какой-то новый этап начался в их отношениях! Обоим казалось, что теперь все будет хорошо. И квартира есть, и вообще все замечательно. Позвонили, конечно, сразу бабушке. Она обрадовалась, но и нашла повод поворчать: зачем Пашка в полицию обратился, если ничего не украли, — на свою голову неприятность сам накликал? Если б она знала, какое было обвинение! Но она, к счастью, не знала. Потом позвонили Андрею Левонину. Поблагодарили за участие, сказали, что не нужно ничего — ни адвоката, ни с Копыловой насчет квартиры говорить. Андрюха был не в настроении, мямлил что-то. Он, к счастью, пока не договаривался ни с кем.

— У меня тоже сложности были, — сказал он туманно, и все. Бизнес, конечно, дело такое. Непростая у Андрюхи жизнь.

Весь остаток вечера Таня с Пашкой рассказывали друг другу, как провели эти три дня. Тане очень хотелось рассказать про вырванный титульный лист из подарочного издания Эккермана «Разговоры с Гете» и про подозрения Елены Семеновны. Но она помнила данное Петровичу обещание не говорить.

— А он, кстати, и впрямь не так прост, как на первый взгляд кажется, твой Петрович, — только и сказала Таня.

Вспомнив про Петровича, Пашка и ему позвонил. Договорились завтра идти работать — надо заканчивать ремонт у тети Лели.

Отправились действительно с утра. Как и не было этих трех дней, что Пашка сидел. Петрович плитку укладывал, Пашка обои клеил. Ближе к вечеру позвонила Таня:

— Павлик, тут бабушка нас зовет на концерт завтра пойти. Рэм Урасин опять приезжает — помнишь, он прошлым летом был? С Шопеном? Мы с тобой тогда не пошли, а бабушке понравилось. Давай сходим, ведь давно мы никуда не ходили.

Пашка покосился на недоклеенные обои — оставалось еще много работы.

— А билеты? Их может уже не быть или дорогие остались, — произнес он.

— Тетю Лелю попросим достать! У нее же кассирша знакомая! Звонить ей?

Пашка вопросительно посмотрел на Петровича, слышавшего разговор.

— Ладно, иди, — сказал тот. — Сегодня подольше поработаем, да завтра с утра сколько успеем до обеда. А потом иди, вечером уж я один заканчивать буду.

На следующий день без пятнадцати семь возле Глинковского зала Лукины встретились с бабушкой.

— Давайте и Лелю с Милой подождем! — предложила Наталья Ивановна.

Вечер был теплый, еще не стемнело, летом ведь темнеет поздно. Солнце светило мягким закатным светом. Несколько человек, как и семейство Натальи Ивановны, стояли у входа в зал. Из ворот Блонье, от памятника Глинке подходили нарядно одетые люди. Вот Елена Семеновна тоже из Блонье вышла, рукой им машет; за ней и Людмила Сергеевна подошла — с другой стороны, от остановки.

Места, конечно, были не рядом: бабушка с подругами заранее брали, у них места хорошие. У Тани с Павлом похуже — чтобы их оставили, тете Леле вчера действительно пришлось звонить приятельнице. Зал был почти заполнен: пианиста этого в Смоленске уже знали.

Таня с Пашкой переглядывались. Все же хорошо, что они пришли! Давно никуда не ходили вместе. И так замечательно слушать Шопена вдвоем!

В антракте прогуливались все вместе в фойе. По большей части на концерт пришли люди немолодые. Бабушка и ее подруги постоянно с кем-то раскланивались, обсуждали встреченных — в общем, вели светскую жизнь. Тане стало скучно.

— Пойдем выйдем на балкон, душно здесь, — предложила она Павлу.

И они отправились на огромный балкон Глинковского зала, на котором уже сидели и стояли люди.

Наталья Ивановна проводила внучку взглядом и вновь стала рассеянно смотреть по сторонам.

— Игорь Григорьевич! — вдруг окликнула она. — А что вы один гуляете? Почему Ниночка не пришла?

Высокий мужчина лет сорока, с интеллигентным грустным лицом, остановился перед ними. Он не сразу нашелся, что сказать в ответ на такую бесцеремонность. Подруги Натальи тоже смутились: ее иногда заносит. Наталья Ивановна, однако, и сама быстро поняла, что сморозила лишнее, постаралась загладить:

— Простите мое старушечье нахальство. Только вчера ее встретила на улице, и она говорила, что на Шопена с вами собирается…

Однако мужчина уже пришел в себя:

— Все нормально, Наталья Ивановна. Нина и впрямь вчера собиралась на концерт, но сегодня у нее голова разболелась. А как вам пианист?

Поговорили минут пять о музыке. Игорь Григорьевич оказался знатоком, слушать его было любопытно. Дамы бы еще поговорили, но он откланялся.

— Спасибо за интересную беседу, — улыбнулась на прощание Елена Семеновна. — Я рада, что мы наконец познакомились.

Ей было свойственно легко заводить знакомства.

— Как хорошо все объяснил, глубоко музыку понимает! — сказала она, как только мужчина отошел. — Я его в лицо давно знаю, знаю, что это Озерцов, он преподает в музучилище. Профессионально все нам объяснил. А Ниночка — это Левонина, наверно? Они что, как-то связаны?

Елена Семеновна не была сплетницей, но ей нравилось все знать о людях. Ее живо интересовал окружающий мир.

— Леля, — улыбнулась Наталья Ивановна. — Иногда ты отстаешь. Всем в городе уже известно, что у Левониной с Озерцовым роман! Да она и не скрывает.

— А-а-а, — протянула Шварц. — Так вот кого Ирина имела в виду, рассказывая нам с Милой о Ниночкином кавалере! Помнишь, Мила, ты еще возмутилась?

— Да ладно. Что она, не имеет права роман завести? Она симпатичная и еще не старая женщина. Сын взрослый… — Людмила Сергеевна смущенно махнула рукой. В это время раздался звонок, и все заспешили в зал.

После того как увели сына, Нина Левонина вытерла слезы и позвонила Игорю. Она рассчитывала не только на его сочувствие, но и на помощь. Все же он был не совсем чужим человеком, а Нина привыкла в трудных обстоятельствах опираться на твердую мужскую руку. Так сложилось, что ее с молодости опекал муж, потом сын.

Нину Ефимовну Левонину, хотя ей было за пятьдесят, почти все знакомые звали Ниночкой. К уменьшительному имени располагала ее внешность. Роста Ниночка была чуть ниже среднего. Даже сейчас, давно миновав первую молодость, она сохранила изящество. Левонина обладала харизмой, к тому же тщательно ухаживала за собой, ее каштановые волосы всегда были хорошо подстрижены, а на лице имелся легкий макияж. Более всего она привлекала сердца свойственной ей спокойной доброжелательностью. При взгляде на нее всем хотелось улыбаться и проявлять приветливость. Нина нравилась мужчинам, недаром именно она в свое время покорила известного сердцееда по прозвищу Жорж Дюруа — Георгия Владимировича Левонина. После смерти мужа Нина вела жизнь достаточно уединенную, поводов к сплетням не давала, и лишь недавно городскими дамами были замечены ее особые отношения с Игорем Озерцовым.

Игорь повел себя так, как она ожидала. Услышав про арест Андрея, он тотчас пришел к ней, выслушал, поддержал.

— Что за безобразие, — говорил он, размахивая руками и меряя шагами комнату. — Твердят по телевизору, что нужно поддерживать предпринимателей, а на деле душат. Просто душат! Какие ключи? Какое убийство? Они хотят отжать ваш с Андреем фотосалон. Ключи они могли сами подбросить, это у них нормальная практика!

Нина смотрела на него распухшими красными глазами, всхлипывала (слез уже не было) и спрашивала:

— Что же делать?

Лицо Игоря морщилось от сочувствия:

— Ниночка, ты знаешь, что у меня нет предпринимательской жилки, я всего лишь музыкант, человек искусства… Я не в курсе, что нужно делать конкретно. Наверно, дать большую взятку — возможно, даже придется отдать бизнес! Поверь, все это делается для того, чтобы отобрать ваш с Андреем фотосалон.

Нина, уронив руки на колени, сидела в кресле; на вышагивающего по комнате Озерцова она смотрела снизу вверх.

— Неужели дело в фотосалоне?! — спросила она растерянно. — Игорь, ты же знаешь об убийстве Аргуновской, а потом ее соседки?! В городе об этом говорят. И как могли у Андрея появиться ее ключи?! Он даже не был с ней знаком! Нет, это много хуже, чем наезд на бизнес, — его хотят обвинить в убийстве. Андрей — умный, интеллигентный мальчик… Прекрасно учился, хорошие друзья… Он не связан с криминалом! С бизнесом этим он все трудности на себя брал. Я ведь тоже в этих делах плохо разбираюсь, ты же знаешь. Отдать-то я, конечно, все отдам, лишь бы его отпустили…

Решили, что Нине лучше насчет адвоката и всего прочего посоветоваться с самим Андреем (ведь разрешат же матери свидание?).

На следующее утро, в девять часов, позвонил следователь.

— Майор Полуэктов, — представился он и вызвал ее в полицию на допрос как свидетеля: — Приходите в пятнадцать часов.

Нина даже обрадовалась: можно будет объяснить, что Андрей не виноват, ясно же, что это так. В кабинете следователя она с этого и начала. Полуэктов кивнул как-то неопределенно. Кивок означал то ли согласие, то ли нежелание слушать. Вопросы он задавал вначале ожидаемые. Был ли сын знаком с Аргуновской? С Данилкиной? Знакома ли с ними она?

Нина Аргуновскую знала в лицо — известная ведь в городе учительница. Помнила ее еще с молодости, когда в библиотеке работала. А сын вряд ли знал, он в другой школе учился. О Данилкиной они оба представления не имели.

Почему-то майор много спрашивал про Копылову. Да, предпринимательница приходила к сыну пару раз — по делу, конечно: они собирались отчасти объединить предприятия, стать партнерами. Бизнесом занимался главным образом сын, Нина только в организации кафе немного помогала. А кабинет визажа — это уже идея Андрея была, он ею и занимался. Сама она Копылову знала не очень хорошо: приятной наружности женщина и деловая, вот и все, что ей известно. Деловые переговоры сын всегда вел самостоятельно, она в этом не участвовала. Были ли между сыном и Копыловой личные отношения? Не знает. В личные дела сына Нина не вникала и тем более не вмешивалась.

В конце допроса майор допытывался, конечно, про эти ужасные ключи. Нет, она не видела их никогда. Нет, не видела, чтобы сын их прятал, вообще не было у него этих ключей. В квартире убирает раз в неделю приходящая работница, а она, Нина, каждый день пыль протирает. И в комнате Андрея тоже. В компьютерный стол сына, конечно, специально не заглядывает, но может и посмотреть, если что-то нужно, — ничего секретного там сын не держит. И не видела она никогда никаких чужих ключей. Долго вспоминала, когда последний раз в стол заглядывала. Вздохнула: давно, не помнит уже.

Свидание с Андреем Полуэктов разрешил только через неделю. На том и расстались.

Домой Нина вернулась почти в шесть и первым делом посмотрела мобильник — специально с собой телефон не брала, чтобы на допросе не зазвонил: не стоит в полиции афишировать отношения с Игорем. Сейчас ей хотелось подробно рассказать ему о допросе, обсудить, правильно ли отвечала, не могла ли ответами навлечь на Андрея подозрения. Он ведь еще даже не знает, что ее вызывали на допрос!

Странно, что Игорь за весь день ни разу не пробовал с ней связаться. Разумеется, он не обязан каждые три часа звонить. Но все же она ждала, что сегодня он позвонит, ведь она так нуждается в поддержке… Неужели с ним что-то случилось?

Но на ее телефонный звонок он откликнулся.

— Ниночка? Да, я уже собираюсь, — сказал он сразу после приветствия. — Буду ждать тебя у входа, как обычно.

— У какого входа? — не поняла Нина.

— В филармонию. Или ты забыла, что мы сегодня на Рэма Урасина идем?

Нина вспомнила — правда, собирались. Но какой может быть концерт, если Андрей в тюрьме? Теперь она, конечно, не пойдет. При внешней хрупкости, даже инфантильности, Нина Левонина обладала сильной волей.

— Нет, я не пойду, — сказала она твердо. — Придется тебе одному идти.

Кто знает, возможно, женщина ожидала, что Игорь устыдится своего намерения и останется с ней. Придет утешать, откажется от концерта. Однако он и здесь не понял или не захотел понять.

— Жалко как, Нина! Это очень хороший пианист, я его слушал в прошлом году. Ну ладно, я тебе завтра про концерт расскажу. — Он даже не усомнился в своем намерении. И не спросил, что с ней, как провела день.

Неожиданная черствость Игоря, его равнодушие расстроили Нину. В другое время она восприняла бы его поведение спокойнее, возможно, и не слишком огорчилась бы. Однако сейчас нервы ее были напряжены из-за несчастья с сыном.

«Нужно прогуляться, чтобы успокоиться», — решила она. Долго ходила кругами по Блонью. Устала, но домой возвращаться не хотелось — все равно не заснет. Размышляла. Старалась себя успокоить.

«Если дело в бизнесе, то все просто. Придется его отдать. Главное, чтобы с сыном все было хорошо».

Лиза очнулась в чужой комнате. Глаза поднимать было тяжело, но она все же обвела взглядом помещение. Стены чужие, в окне видна часть большого дома напротив — верхние этажи. Вот балкон знакомый, с чугунным узорчатым ограждением… Это балкон генерала Алексимова на Пушкинской, вспомнила Лиза. Ей приходилось видеть его из окна квартиры Батуриных. Она у Батуриных, что ли? Почему? А Саша вернулся? А Петя? Где Петя? Она подумала о родных и тут же вспомнила ползающего в пыли под тетушкиным окном старосту Степана; громко застонала. В комнату вошла Ольга Павловна.

— Лиза! Лиза, ты очнулась! Значит, все будет хорошо. Мы не должны отчаиваться, Лиза. Доктор Ростовцев сказал, что ты поправишься — организм молодой, должен выдержать.

— А тетушка? — спросила больная. — Где она? Она осталась дома? Кто же за ней ухаживает?

Ольга Павловна опустила голову, и девушка вновь провалилась в спасительное беспамятство.

Две недели назад Степан, подбежав к свалившейся на крыльце Лизе, не смог привести ее в чувство и, постучавшись (никто не ответил), зашел в дом — воды взять, побрызгать на потерявшую сознание девушку. В доме он обнаружил лежащую неподвижно на полу возле окна Анну Васильевну Муромцеву. Женщина увидела в окно аргуновского старосту, бьющегося головой о мостовую, увидела, как снопом упала на ступеньки, поняв несказанное, Лиза. Не оправившийся от недавнего удара организм Муромцевой не выдержал. С Анной Васильевной случился второй удар, сердце разорвалось.

Староста Степан из друзей своих господ знал в городе только Батуриных. Он направился на Пушкинскую, привел Ольгу Павловну в дом Муромцевой на Большой Дворянской, а затем по совету доктора Ростовцева помог перевезти в квартиру Батуриной на Пушкинскую впавшую в кому Лизу.

Ольга Павловна ухаживала за девушкой, доктор Ростовцев навещал ее, приносил лекарства, и по прошествии двух недель Лиза начала понемногу приходить в себя. Она была еще слабой, и Ольга Павловна старалась не волновать ее дурными новостями. А новости были совсем плохие. Родители Лизы погибли в результате крестьянского бунта, «бессмысленного и беспощадного». Такие бунты в том трагическом году то и дело вспыхивали по деревням, в том числе и в Смоленской губернии. Вестей от Пети, находившегося на фронте, не было. Письма от Саши также уже полгода как прекратили приходить, и узнать о нем было негде: полиции больше не существовало, милиция только организовывалась. Ехать на Сахалин (у Ольги Павловны и такие мысли появлялись) также представлялось невозможным: при нынешних обстоятельствах и доехать было неосуществимо, да и на Сахалине ли сейчас Саша? Срок каторги истек в июле, он должен был перейти куда-то на поселение.

Прошло время, Лиза совсем поправилась. Но идти ей было некуда. О возвращении в Аргуново даже мысли не возникало: дом сгорел, родители погибли, там не осталось ничего, кроме ужасных воспоминаний. Пустующий дом Анны Васильевны заняло какое-то учреждение — из недавно возникших, революционных. Лизе объяснили, что дом передан на баланс новой городской власти: хозяйка умерла, в доме никто не живет. Да Лиза и не хотела этого дома — он тоже был полон воспоминаниями, а нужно было все забыть.

Ольга Павловна просила Лизу остаться с ней: вдвоем будет легче, да и не так страшно переживать смутное время. Лиза с радостью согласилась. Вдвоем легче было не только морально, но и материально. Денег у женщин не осталось, ценности, какие были у Ольги Павловны, она продала еще раньше: трудновато жить стало еще в четырнадцатом году, сразу после Сашиного ареста. Шла война, а ей требовались деньги для нотариусов, жандармов, для отправки посылок на Сахалин. Теперь продавали, меняли на еду вещи: одежду, книги, а когда удавалось — мебель. Необходимо было чем-то зарабатывать. Лиза стала за продукты давать на дому уроки музыки и иностранных языков. К ней приводили детей. Неожиданно для себя она оказалась хорошей учительницей, учеников хватало. В 1920-м иеромонах отец Игнатий, к которому Лиза ходила на исповедь, посоветовал ей поступить во Второй Московский университет, открывшийся в здании бывших женских курсов. Учиться там разрешалось заочно, а по окончании она получила бы право преподавать иностранные языки в школе. Лиза свободно владела немецким и французским, но для поступления на службу необходим был диплом. Девушка окончила университет за два года и начала преподавать в 7-й школе, старейшей в городе.

В 1921 году вернулся Петя. Лиза, открыв дверь, не сразу его узнала: худой, с мрачным взглядом, в обмотках, не очень молодой мужик с грубым, простуженным и прокуренным голосом. Пете исполнилось 25. С сестрой он не виделся почти 7 лет. О себе не рассказывал ничего вообще, по ночам кричал во сне страшное. Лиза будила его: соседи услышат. Теперь они занимали две комнаты в бывшей четырехкомнатной квартире Батуриных. В одной жила Ольга Павловна, в другой Лиза с Петей. Еще в двух комнатах жили подселенные — большая семья недавних крестьян Селивановых, перебравшаяся в город, и муж с женой Рябченковы, рабочие льнокомбината.

Шло время, Петя понемногу приходил в себя, становился спокойнее. Он поступил на математический факультет в Смоленский университет, учился заочно; Лиза устроила его учителем в ту же школу, где служила сама.

В конце 1922 года Ольга Павловна вновь начала писать запросы о Саше. Это стало возможно, потому что в ноябре Дальневосточная буржуазная республика рухнула, была образована Амурская область РСФСР. Еще через год оттуда пришел ответ на запрос Батуриной. Милицейское управление Амурской области сообщало, что Александр Батурин, бывший ссыльный, пострадавший при царизме за революционное дело, пал в борьбе за установление советской власти в Приамурье в ноябре 1922 года. Ольга Павловна, которая держалась все это время надеждой на возвращение сына, резко постарела. Ей не исполнилось еще и шестидесяти, но выглядела она старше. Лиза и Петя успокаивали ее: слишком странная эта бумага, чтобы быть правдой, слишком многое в ней не сходится. Почему «пострадал за революционное дело»? Ведь Саша был осужден по уголовному обвинению, он никогда не входил в революционные кружки. Почему «пал за установление советской власти»? И это тоже не похоже на Сашу — он мало интересовался политикой и, уж во всяком случае, не был сторонником марксизма. Возможно, бумаги перепутали, и в этой говорится об однофамильце? Писать новый запрос, однако, было опасно. Решили просто ждать и надеяться.

В том же 1923-м, через несколько месяцев после ее получения, эта бумага спасла Петю, а может быть, и Ольгу Павловну с Лизой.

Декабрьским утром, незадолго до Рождества, к Батуриной и Аргуновым пришли с обыском. Что там случилось, неизвестно. Возможно, вспомнили, что Аргуновы были владельцами богатого имения, разгромленного и сожженного революционными крестьянами. Или же показалось сомнительным социальное происхождение Батуриной. Впрочем, могло случиться и такое, что просто кому-то понадобились комнаты, которые они занимали. Ольга Павловна потом склонялась к мысли, что донесли Селивановы: семья разрасталась, в одной комнате им было, конечно, тесно.

Тот день был воскресным, все трое находились в комнате Ольги Павловны, собирались завтракать. Проводить обыск пришли тоже трое — в кожанках, с маузерами… Дверь с лестницы им открыла соседка. Вошли шумно, стуча сапогами, переговариваясь. Соседи высунулись из своих помещений посмотреть. На громкий вопрос вошедших, где проживают Батурина и Аргуновы, головы соседей повернулись в сторону жилья несчастных. Когда люди в кожанках вошли, Ольга Павловна сильно побледнела. Лиза тоже испугалась. Петя — он уже год вновь занимался любимой математикой, учил детей и как-то окреп за этот год — проявил наибольшее самообладание и находчивость. Вероятно, тут сработала свойственная ему от природы логичность мышления, способность не терять рассудка, а искать выход. Посмотрев не спеша мандат на обыск, он сказал с укоризной в голосе:

— Что же вы, товарищи, мать героя революции беспокоить вздумали?! Женщина воспитала героя, боровшегося с царизмом еще в мрачные годы, а потом отдавшего жизнь за революцию, а вы подозреваете в чем-то мать и невесту, — тут он кивнул на Лизу, — выдающегося революционера…

Пришедшие с недоверием уставились на него:

— Это кто герой? Вы, что ли, герой?!

Петя по-прежнему укоризненно пожал плечами:

— Зачем я? Я простой учитель, детей арифметике учу. А вот раньше здесь герой жил! Но погиб за дело революции. Ольга Павловна, да покажите вы им грамоту из Приамурского совета рабочих депутатов, что вам, как матери героя, прислали!

Ольга Павловна встала и со скорбным видом дрожащими руками достала из спрятанной в шкафу папки нужную бумагу: «Ниженаписанным извещаем, что Ваш сын, Александр Николаевич Батурин, боровшийся с царизмом… <…> героически пал в борьбе за установление советской власти в Приамурье…»

Пока старший из группы вслух читал документ, остальные заглядывали ему через плечо. Прочитав, пришедшие и впрямь смутились. Старший приложил руку к козырьку, неловко извинился, и вся группа ушла, стараясь не очень громко топать по коридору.

После их ухода Батурина и Аргуновы вместе решали, что делать с имеющимися в квартире бумагами. Бумаг было не так уж много. Все аргуновские дневники и письма сгорели при пожаре в поместье. Самыми ценными (и самыми сомнительными с точки зрения возможного обыска) были Сашины бумаги, которые хранила Ольга Павловна. Нетолстая пачка писем с Сахалина и еще раньше из Москвы, когда Саша был студентом; Сашины стихи — полудетские и те, что писал позже; его немногочисленные публикации. Но особую тревогу Ольги Павловны вызывала тетрадь, обозначенная как «Дневник Гете». Принадлежал ли действительно этот дневник великому немцу или же это была мистификация (сама Ольга Павловна склонялась к последнему)? Как он мог попасть к Саше? Если это действительно Гете, почему Саша никогда о нем не говорил? С этим дневником была связана тайна. Обнаружив его в письменном столе сына еще в 1914-м, вскоре после отправления Саши по этапу, Ольга Павловна испугалась. Ей казалось, что бумаги эти в сложившихся обстоятельствах могут сыну навредить. Идет война с Германией, а тут дневник немецкого поэта на немецком языке. Сашу могут и в шпионаже обвинить. Поначалу она хотела дневник сжечь, потом решила просто спрятать. Она надеялась, что сын скоро вернется и все объяснит. Теперь, когда надежды на Сашино возвращение почти не осталось, а опасность, несомая бумагами, вновь возросла, нужно было решать.

Лиза, которая видела «Дневник Гете» раньше, молчала. Ольга Павловна рассказала ей об этих странных записях еще в 18-м году, вскоре после того, как они стали жить вместе. В отличие от Батуриной, Лиза свободно читала по-немецки. Она была уверена, что это подлинный дневник Гете. Но где Саша мог его взять? Почему никогда не хвастался таким приобретением? У Лизы были предположения, однако точно она знать не могла. Возможно, Саша получил бумаги от Штальберга? Лиза вспоминала, как в тот незабываемый майский вечер Владимир Иванович пригласил Сашу к себе в кабинет, с каким счастливым лицом Саша оттуда вышел… И да, в руке он нес очень похожую тетрадь. Лиза остереглась рассказать Батуриной о своих догадках: связь тетради с покойным Штальбергом давала новый повод к подозрениям, в свете последующих событий она была опасна для Саши. Не стоит еще больше пугать Ольгу Павловну.

Что касается ее брата, то младший Аргунов увидел дневник впервые. Ему тоже показалось, что рукопись похожа на подлинного Гете, хотя сказать наверняка, конечно, нельзя.

— В любом случае, — высказал свое мнение Петя, — бумаги надо сохранить. Во-первых, когда Саша вернется, — тут он бросил взгляд на Ольгу Павловну, — он будет рад видеть их в сохранности. Во-вторых, «Дневник Гете», если это подлинник, представляет собой очень большую культурную ценность. Конечно, самым разумным было бы передать «Дневник» специалистам, в библиотеку или в музей, но сейчас это опасно. И для Саши, и для нас. Не стоит привлекать к себе внимание. Поэтому наиболее целесообразным представляется спрятать эти бумаги и попытаться сохранить их до лучших времен.

С Петей согласились все. Было решено оставить Сашины бумаги в той же папке, в том же письменном столе — ничего похожего на тайник у них в комнатах не имелось. Однако теперь они почти не боялись обыска, ведь их защищала Сашина Охранная грамота.

Концерт закончился рано, не было еще десяти. Вышли из зала филармонии все вместе. Темнеть только начинало. Бронзовый Глинка, склонив голову, прислушивался к своей невидимой музыке в окружении тихих деревьев, которые — так показалось Тане, — наверное, тоже эту музыку слушали.

«Не хочется как домой ехать…» — подумала Таня. И оказалось, такое настроение владело не ею одной.

— Не хочется домой ехать, — сказала вслух Людмила Сергеевна. — Давайте прогуляемся хоть часик по Блонье, а потом такси возьмем?

Им всем, кроме Елены Семеновны, нужно было в один район — как раз вчетвером в такси уместятся. Все согласились. Народу на Блонье было уже не так много — сказывался поздний час. Только на центральной площадке тусовалась молодежь.

— Ниночка! — вдруг окликнула зоркая Наталья Ивановна. — Почему ты не дома? Ниночка, как ты себя чувствуешь? Мы встретили на концерте Игоря Григорьевича, и он сказал, что ты приболела. Не нужно ли помочь?

Невысокая миловидная женщина с короткой каштановой стрижкой остановилась:

— Наташа! Как я рада тебя видеть! У меня беда…

Много лет назад они вместе работали в библиотеке. Наталья была на 14 лет старше Нины, пришедшей в библиотеку со школьной скамьи. Она сразу взялась опекать юную девушку. Когда Нина после замужества ушла с работы, женщины сохранили хорошие отношения, встречались, иногда ходили друг к другу в гости. Погруженная в свое несчастье, Нина не сразу заметила, что Наталья не одна, что ее сопровождает довольно большая компания. Впрочем, остальных она тоже знала: Андрюшин друг Павлик с женой, Наташиной внучкой; Наташина подруга Леля Шварц — да кто ж ее не знает в Смоленске; Милочка — с ней Нина тоже не раз пересекалась в компаниях… Сейчас ей необходимо было выговориться. И она рассказала о глупом аресте Андрея, о странном обвинении, допросе, о найденных в компьютерном столике сына чужих ключах.

— Представляете, что выдумали! Ключи какие-то… Сами же и подбросили, наверное! — завершила она.

Ее короткий, в общем-то, рассказ произвел впечатление разорвавшейся бомбы. Нина и не подозревала, что все присутствующие имеют к затронутой ею теме отношение — кто большее, кто меньшее. Абсолютно потрясены были Таня, Павел и Леля Шварц. Наталья, тоже ошарашенная, начала было говорить какие-то слова утешения, но была прервана Еленой Семеновной.

— Ниночка, — сказала та. — Соню Аргуновскую мы все знали. Это большая потеря для города. И полиция, видимо, в растерянности. Андрея ведь не первого арестовали. Вот Павлик три дня только что отсидел…

Пашка при этих словах энергично закивал:

— Да. Три дня посидел — и выпустили. Разобрались все же. Нина Ефимовна, тут какое-то недоразумение. И Андрюху тоже выпустят, вот увидите… Разберутся.

Ниночка бессильно опустилась на скамейку. У нее ноги подкосились. Надежда, которую давали Пашины слова, вызвала сильнейший стресс. Со вчерашнего дня женщина строила в душе оборону из непрочных кирпичей «адвокат, взятка, бизнес отдадим». Кроме них, в голову ничего не шло. Игорь, на которого она надеялась, также поддержал именно эту оборону. Прозвучавшие только что Пашкины слова строились вокруг мощного валуна «разберутся». Неужели он впрямь существует? Нина впервые подумала о нем — о том, что в полиции могут «разобраться».

— Да разве они разберутся?! — сказала она вслух.

Окружающие загалдели все сразу. Мила и Наталья присели рядом с ней на скамейку, взяли ее за руки. Остальные стояли кружком. Галдели разное, утешающее.

«Глупости», — думала Левонина, переводя взгляд с одного знакомого лица на другое.

— Ребята! — вдруг обратилась ко всем не принимавшая участия в галдеже Леля. — Я предлагаю пойти ко мне, попить вместе чайку и подумать, что, собственно, случилось с Андреем и на что можно надеяться. Ниночка, — теперь она смотрела на Нину, — ты же все равно сейчас не заснешь! Какой уж там сон, на тебе лица нет… Пойдем ко мне, это рядом, посидим, поговорим. А потом мы тебя домой проводим.

Пока шли, Леле в голову пришла еще одна мысль.

— А давайте Потапова позовем! — предложила она. — Он недалеко живет, через дамбу. Может, придет и что-нибудь посоветует. Он вроде частного сыщика, — обратилась она к Нине.

— Частный сыщик? — встрепенулась та. — Что ж, давайте позовем!

Потапов, как услышал про арест Левонина и что мать его у Шварц сейчас находится, согласился прийти сразу. Только и успели чайник вскипятить и бутерброды порезать, как он явился.

Расположились в комнате. Гостям было тесно за столом. Потапов крайне неудобно сел, на углу.

«Семь лет без взаимности», — подумала Таня.

На видящих его впервые он впечатления не произвел.

«Ну ладно, вреда-то от него не будет», — разочарованно вздохнула про себя Нина. Она почувствовала, как сильно проголодалась — ведь сегодня ничего еще не ела вообще… Свежий горячий чай с сахаром, бутерброд с сыром — все казалось ей необыкновенно вкусным.

Все смотрели на Потапова. Он молчал, держа чашку на весу, тоже чай прихлебывал.

— Нина, — начала Шварц, — если ты уверена, что не Андрей положил в столик эти ключи, то кто мог это сделать? Перечисли всех, кто был у вас в квартире… — она задумалась, — за последнюю неделю. — И пояснила, вопросительно глядя на Потапова: — Если связывать ключи с убийцей, они перестали ему быть нужными со дня убийства Данилкиной — в тот день в квартиру залезли с помощью ключей.

Потапов кивнул и все же взял инициативу в свои руки:

— Вспомните, Нина Ефимовна, всех, кто заходил в вашу квартиру на этой неделе, кроме вас самой и вашего сына.

— Да кому ж ключи подбрасывать нужно, кроме полиции?! — удивилась Нина. — У нас и не было в эту неделю посторонних… Ну, Галя убирала… Так она каждую неделю убирает, никогда заколки не взяла… Деньги оставляем в столе, не берет никогда.

— А кто эта Галя? — спросил Потапов.

— Галя еженедельную уборку у нас делает уже четыре года. Последние два года она и на постоянную работу устроилась, соцработником, однако нас не бросает. К ней никогда никаких претензий не было.

— Это не Покусаева Галя, соцработник? — оживилась Мила.

— Да, ее фамилия Покусаева.

— Не может быть… — Мила осеклась, потом выпалила: — Это она Сонин труп обнаружила! У нее были ключи, но она сразу после убийства их в полицию передала. Она сама мне говорила.

Все чрезвычайно заволновались. Нина молчала. Только вздохнула тяжело:

— Неужели Галя?! Не может быть!

— Идем дальше, — строго сказал Потапов. — Кроме домработницы, кто к вам заходил?

— Ну, за день до обыска приходила Виктория Сергеевна… Это Копылова, хозяйка салона красоты. У нее с сыном общие деловые интересы. Я сегодня про нее на допросе в полиции рассказывала. Про нее много спрашивали.

— Хорошо, — кивнул Потапов. — Еще кто? Может, сантехник или электрик? Или почтальон. Про всех рассказывайте.

Нина задумалась.

— Нет, никто больше не приходил. Только Игорь Григорьевич, конечно, был. Он часто заходит.

— Кто этот Игорь Григорьевич?

— Озерцов, преподаватель музучилища. Он близкий друг нашей семьи, часто заходит, и на этой неделе был, конечно.

— Он друг Андрея?

— С Андреем у него тоже хорошие отношения. Но дружит он больше со мной, — ответила Нина.

— Давно ли вы знакомы? — продолжал Потапов.

— Почти год.

Нина очень устала от расспросов. Она выдержала тяжелый допрос днем в полиции. И сейчас то же самое. Зачем она сюда пришла? Зачем согласилась ответить на вопросы этого… частного детектива? Он и на детектива-то не похож. Больше даже на полицейского или просто на работягу какого-то. Где его Леля откопала? Увлекающаяся натура эта Леля!

— Извините, я очень устала, — сказала она. — Я, пожалуй, пойду домой.

Возражать никто не посмел. Шел уже третий час ночи, и после слов Нины остальные тоже почувствовали усталость.

— Ниночка, тогда мы тебя проводим, а потом уже, от твоего дома, вызовем такси, — засуетилась Наталья.

— Нет-нет, что это ты выдумала! Вам вон как далеко ехать. А мне тут два шага; я сама дойду, — не согласилась Нина.

— Наташа, вызывай такси, и поезжайте, — вмешалась Шварц. — А Нину мы с Порфирием Петровичем проводим. Не откажетесь, Порфирий Петрович?

— С радостью соглашусь, — неожиданно галантно ответил Потапов.

Уже наступила глубокая ночь. Улицы были тихи и пустынны. На одной из скамеек на Блонье увидели юношу, который дремал, положив под голову рюкзак. Больше не было никого. Шли втроем по пустому саду, не спеша, вдыхая предутреннюю свежесть. Вот при выходе из Блонье стоит гордый бронзовый олень, охраняемый двумя маленькими львами…

— Каждый смолянин на этом олене в детстве хоть раз посидел, — усмехнулся Потапов. — Красивый у нас город! Вы ведь тоже коренные смоляне?

Шварц живо откликнулась:

— Я в третьем поколении. А ты, Ниночка?

— Я — нет. Но с детства здесь живу. Совсем маленькая была, когда родители с Севера сюда перебрались. — Она помолчала, потом добавила: — Вот муж мой был по происхождению смолянин!

Леля рассмеялась и пояснила Потапову:

— Это шутка. Я у Георгия Владимировича училась в институте. Он из Франции приехал в конце пятидесятых. Учил нас французскому — второй язык для нас, я в английской группе училась. Французский он знал замечательно. Он по-русски с французским акцентом говорил — так мы, будучи студентами, шутили.

— Ну, это неправильная шутка! — воскликнула Ниночка. Ночная прогулка благотворно на нее подействовала, апатия и усталость уступили место оживлению. — У него был прекрасный русский язык. Жорж рассказывал, что, живя во Франции, они в семье по-русски говорили. Родители у него русские, причем даже со смоленскими корнями. Его отец с матерью из Смоленска эмигрировали задолго до революции.

— Между прочим, Левонин — смоленская фамилия, для наших мест типичная, — заинтересовался Порфирий Петрович.

— Да, — подхватила Шварц. — У нас ведь город приграничный, и в фамилии белорусское влияние чувствуется.

— О, тут другое влияние, — грустно улыбнулась Нина. — Отец Жоржа носил фамилию Львов. Живя во Франции, он стал называть себя Леон, то есть Лев, а после для благозвучия — Леонин. И муж в детстве был Жорж Леонин. А потом, когда оформлял документы для реэмиграции в Россию, буква «в» внутри появилась: вначале случайно, но муж ее решил оставить — более естественно по-русски звучит. Он ведь лингвист был по специальности, знаток языков.

Помолчали.

— А батюшка Жоржа, что ж, не вернулся в Смоленск? — спросил наконец наивный Потапов.

— Он к тому времени давно умер. Жорж рано потерял отца. Все решения он принимал самостоятельно. В том числе и о возвращении в Россию, конечно. Андрей, к счастью или к несчастью, в него: очень самостоятельный, многое берет на себя. — Нина тяжело вздохнула, вспомнив о своем горе. — Но вот и мой дом. Спасибо за участие, Леля. Я и впрямь немного пришла в себя… — Поколебавшись всего мгновение, она повернулась к Потапову: — Надеюсь на вашу помощь, Порфирий Петрович.

— Да, — прозвучал ответ. — Я постараюсь в этом деле разобраться.

Уже начало светать, однако лица собеседника она не видела.

— Привет, Анатолий. Узнаешь?

Полуэктов удивился, услышав этот голос в трубке.

— Здорово, Петрович! — ответил майор. — Рано звонишь. Всего три дня прошло, а они раньше чем через неделю не пришлют сведения, это точно. Через неделю это еще быстро будет.

— Да я и не о том совсем. Когда будет, тогда и будет, не горит. Я по другому вопросу. Можно заскочить к тебе?

— Ну, заскакивай…

Через полчаса Потапов сидел в кабинете Полуэктова. Разговор шел о рыбалке. Петрович узнал какое-то замечательное место на Касплянском озере, где сильно клюет, и звал Анатолия в воскресенье порыбачить вместе, затем и пришел. Майор был большой любитель рыбалки. В другое время он бы с радостью принял приглашение, но сейчас… воскресенье он надеялся провести с Ириной.

— Зови и даму свою! — догадался проницательный Петрович.

Майор ответил неопределенно: он еще не успел узнать, как дама относится к рыбной ловле. Но поговорили в целом хорошо. Чаю попили — другое-то на работе нельзя, они оба дисциплинированные были.

Под конец чаепития Полуэктов расчувствовался и стал жаловаться на то, что дело по двум убийствам медленно идет и, похоже, зависнет.

— Я один, без помощников, понимаешь, — говорил он. — Все в отпуске, жара. Только я и вкалываю.

Потапов понимал и сочувствовал.

— А этот как же… подозреваемый-то твой? Был же у тебя подозреваемый, правда, ненадежный…

— То-то и оно, что ненадежный, — пожаловался майор. — Хотя, Петрович, ведь я и ключи убитой у него в столике нашел!

— Ну! — восхитился Петрович. — Так за чем дело стало?! И закрой его, коли так.

— Закрыл уже, два дня сидит — а толку? На ключах-то как раз отпечатков не оказалось!

— Стер?! — ахнул бывший участковый.

— Стер, конечно! Умный, зараза!

— А подложить никто не мог?

Полуэктов засмеялся:

— А как узнаешь? Разве признаются? Допрашивал уж работницу, что убирает у них раз в неделю. У нее, кстати, имелись ключи потерпевшей. Она — соцработник, у Аргуновской бывала, ключи передала в полицию после убийства сразу.

— Так раньше сделать копию могла!

— А зачем ей? Она в этой квартире часто бывала, и одна в том числе — хозяйка доверяла ей. Например, когда Аргуновская две недели в больнице лежала, она там все могла перерыть, что захочет. Так что ей ключи делать было без интереса… Кстати, она дала показания, что за два дня до обыска заглядывала в стол: клала туда бумаги — Левонин этот разбрасывать все горазд, и ей разрешалось складывать — и не видала там ключей.

— Да, зацепиться трудно… — посочувствовал Потапов. — А допрашивать его когда будешь? Я бы тоже послушал, что он говорит; может, свежий взгляд что-то и разглядит.

— Это тебе не гусей пропавших искать! — засмеялся майор. — Я помню, Петрович, что ты ищейка хорошая… по сараюшкам кур да гусей искать! Ну, послушай, если хочешь, прямо сейчас и позову!

Андрей даже обрадовался, когда опять на допрос вызвали: чем быстрее дело прояснится, тем лучше. Завтра три дня истекают. Больше его без предъявления обвинения держать нельзя. Если завтра не выпустят, мать должна связаться с адвокатом.

В уже знакомом кабинете, кроме майора, какой-то старикан в углу сидел, чего-то дожидался.

«Это у нас такая полиция: меня привели, а того еще не вывели, — подумал Андрей. — Совсем у них летом людей не хватает».

Полуэктов между тем начал допрос.

— Гражданин Левонин, вам было дано время подумать, все тщательно взвесить, — так эпически начал майор. — Подтверждаете ли вы и сегодня, что не были в квартире убитой Аргуновской и не владели ключами от ее квартиры?

— Да, я это подтверждаю, — серьезно ответил подследственный. — С гражданкой Аргуновской я не был знаком. В ее квартире не бывал, а ключи впервые увидел, когда мне их предъявили полицейские.

— Каким же образом они появились в вашем компьютерном столике? Сами прилетели? — теперь Полуэктов позволил себе легкий юмор.

— Думаю, кто-то их подбросил и, скорее всего, из самых злостных побуждений. — Подследственный отвечал по-прежнему строго, серьезно.

— Кто же, по-вашему, имел возможность это сделать?

— Я не берусь строить предположения, — вздохнул Левонин.

Из допроса следовало только то, что Потапов уже и так знал: в доме, кроме хозяев, побывали в эти дни Копылова, Озерцов и работница. Более всего была подозрительна Копылова, но улик против нее не имелось. Потапова, впрочем, интересовал сейчас только сам Левонин. Он был внуком того самого Львова — возможного убийцы Штальберга.

Допрос подошел к концу. Полуэктов протянул подследственному протокол для подписи.

— Ведь ваш дед еще до революции эмигрировал из России во Францию? — спросил неожиданно старикан из угла.

Андрей уже успел про него и забыть. Батюшки! Откуда взялся этот старый хрыч?! С таким вопросом, вестимо, из ФСБ. Совершенно не похож на фэесбэшника! Век живи — век учись, как говорится…

Полуэктов, похоже, тоже удивился, поднял на старика взгляд от бумаги. Но ничего не сказал. Даже посмотрел на Андрея вопросительно — отвечай, мол.

— Да, — произнес тот. — Деда своего я, как вы понимаете, никогда не видел. Отец вернулся в Россию, тогда в Советский Союз, как только стало возможно. Это случилось задолго до моего рождения. Насколько я понимаю, все документы у него были в порядке.

— Отец рассказывал вам о деде?

Теперь было видно, что подследственный растерян: он побледнел, отер рукой лоб — вспотел, видно.

— Видите ли, — сказал он осторожно, — я был поздним ребенком у своего отца. Мать много моложе, а отцу, когда я родился, было под семьдесят. Когда он умер, мне едва исполнилось девять лет. Это все легко проверить. Я его помню, конечно, но не очень хорошо; в основном со мною занималась мать. О деде я слышал тоже от нее. Когда я стал способен серьезно воспринимать действительность, отец уже сильно сдал, неважно себя чувствовал. Никаких серьезных разговоров он со мной не вел. А мать рассказала, что дед мой со стороны отца до революции жил в Смоленске. Его фамилия была Львов, он потом, во Франции, ее изменил — офранцузил. Она это слышала, конечно, от моего отца, больше неоткуда было. Так что в конечном итоге сведения от него исходят. И это все, что я знаю о деде.

Тут старик поднял на него глаза («Феэсбэшник, конечно, вон как пронзительно смотрит, насквозь видит!» — опять подумал Андрей):

— Наверно, вам рассказывали и о том, каким был наш город до эмиграции деда? О каких-либо интересных историях, происходивших здесь еще до революции?

— Нет, к сожалению, ни о каких историях не рассказывали: отец уже был плох, ему в последние годы и память отказывала, а мать, наверно, просто не знала. Она передала мне, что слышала раньше от отца: дед у меня был смолянин, жил в Смоленске, эмигрировал за несколько лет до революции. И все. Больше, к сожалению, ничего не знаю.

До Смоленска детство и вся сознательная жизнь Владимира Федоровича Львова проходили в Петербурге. Сын мелкого чиновника, он успешно окончил гимназию, а университету предпочел политехнический институт, так как намеревался получить профессию практическую, реальную. Выросший в семье небогатой, он твердо решил устроить себе хорошо обеспеченную материально жизнь. После окончания института получил должность инженера в Петербургском почтовом департаменте. Его учеба в институте совпала со временем образования революционных кружков; будучи студентом, Львов начал посещать один из таких кружков и очень быстро вошел в контакт с охранкой. Он продолжал эту двойную деятельность и в период службы. Подобно Азефу, он участвовал в подготовке и проведении террористических актов и одновременно сообщал полиции о наиболее серьезных из них.

Длительное время Львову удавалось успешно осуществлять двойную игру. Он жил даже не в двух, а в трех измерениях. На службе Владимир Федорович имел репутацию хорошего инженера и приятного светского человека, революционеры считали его своим, в Департаменте полиции высоко оценивали его донесения. Скоро он понял, что именно такая, полная опасности и игры, жизнь доставляет ему наибольшее удовольствие. Ему нравилось быть разным, производить неожиданное впечатление. Ему нравилось всех обманывать. Обман возвышал его в собственных глазах. Моральные принципы были ему непонятны, следующие им люди представлялись глупыми, он их презирал. Если точнее — у него была собственная мораль, центральным принципом которой могла бы стать максима «чем хуже — тем лучше». Ему нравилось разрушать. Ему нравилось ощущение власти над людьми, которое он испытывал, предавая их. Он чувствовал себя выше, умнее окружающих. Он прекрасно владел собой и умел выходить из сложных ситуаций безнаказанным.

Наиболее открытый слой его жизни — инженер в почтовом ведомстве — выглядел вполне благопристойно. Карьера удавалась, он шел по ступенькам карьерной лестницы легко, производя на сослуживцев впечатление человека умного и порядочного. Владимир Федорович женился, жена его была из дворянского рода, как и Львов, она посещала эсеровский кружок, но о его провокаторской деятельности не догадывалась.

Львов перешел тридцатилетний рубеж, когда после нескольких неудавшихся терактов был заподозрен товарищами по революционному кружку в предательстве. Ему было предъявлено обвинение, и хотя он сумел на первых порах оправдаться, ему поверили далеко не все. Он оставался под угрозой разоблачения. К этому времени он был уже весьма ценным сотрудником Департамента полиции. Чтобы предотвратить провал, охранное отделение по секретным каналам организовало его перевод в почтовое ведомство в Смоленске: там скончался от удара заместитель начальника почтово-телеграфной конторы Николай Александрович Батурин и освободилась подходящая должность. На это место и был назначен Львов. Перевод мог рассматриваться как повышение по службе. В то же время он был скорее на руку занимавшемуся надзором за политическими организациями и партиями полицейскому Департаменту. Предполагалось, что ценный сотрудник продолжит свою деятельность провокатора в Смоленске: терроризм набирал обороты и в провинции. После убийства в 1906 году начальника губернского жандармского управления полковника Гладышева в Смоленске были приняты жесткие меры, и революционеры поутихли, однако к 1914 году их деятельность вновь начала активизироваться. Требовал присмотра и круг либералов, сконцентрировавшийся в Смоленской почтово-телеграфной конторе при попустительстве и поддержке Штальберга. Один «Теософский журнал», просуществовавший в провинциальном городе почти два года, чего стоил!

Как и ожидалось, Львов быстро завоевал симпатии на новом месте. Смоленское общество высоко оценило ум, такт, образованность нового заместителя Штальберга. В беседах и спорах он всегда выказывал либеральные взгляды.

«Нам повезло: в наш город приехал умный, честный, тонкий человек», — это высказывание полковника фон Тилена, произнесенное им после первой беседы с Львовым (состоявшейся, разумеется, на одной из «сред» Штальберга), выражало общее мнение.

Львов жил в Смоленске уже полгода. Периодически он поставлял в полицию сведения о Штальберге и других лицах, собиравшихся на его «средах», однако связи с эсерами пока не налаживал. Полицейское начальство не торопило. Следовало переждать, чтобы утихла повлекшая перевод Львова сомнительная история, произошедшая в Петербурге.

Когда его начальник отправился по служебным делам в Петербург, Владимир Федорович немного заволновался, но не слишком. Хотя у Штальберга сохранились связи и знакомства в столице, однако его интересы были далеки от политики, и потому вряд ли можно было ожидать, что какими-то путями до него дойдут компрометирующие Львова сведения. Все же Львов, будучи хорошим психологом (о, жизнь его психологии научила!), внимательно и даже с напряжением следил за поведением своего вернувшегося из поездки начальника. И заметил настораживающие перемены.

Во-первых, Штальберг поздоровался с ним, как показалось Владимиру Федоровичу, намеренно неласково. Получилось это так. Узнав о возвращении начальника, Львов поспешил к нему. Их кабинеты располагались рядом, в бельэтаже. Львов вошел, уже от двери протягивая навстречу Штальбергу обе руки: за прошедшие полгода знакомства отношения у них складывались приятельские; возвращение из далекой поездки предполагало встречу с объятиями и поцелуями. Штальберг сидел за столом, погрузившись в чтение. Он рассеянно и с каким-то странно-отрешенным выражением лица поднял голову от лежащих перед ним бумаг, а потом вдруг левой рукой спрятал бумаги в стол, одновременно снизу вверх протягивая свободную правую руку для рукопожатия и кивая вошедшему на кресло. Пришлось сесть без поцелуев и объятий. Разговор при этой первой встрече получился вполне дружеский, но все ж приветствие подозрительного Львова насторожило.

Далее он заметил еще много настораживающего. Штальберг был как-то слишком взволнован после возвращения. Он как будто недоговаривал важное, как будто таил, сдерживал некую значительную новость внутри себя. Не новость ли это о провокаторской деятельности Львова в петербургском эсеровском кружке? Львов все более убеждался в этой мысли.

И когда в среду, во время званого ужина, Владимир Иванович, рассказывая о петербургских встречах, назвал одно хорошо известное Львову лицо и при этом (так показалось Львову) многозначительно взглянул на него, судьба Штальберга была решена.

Львов, будучи очень умным человеком, умел трезво оценивать обстановку. Однако многолетняя провокаторская деятельность развила до гипертрофических размеров свойственную ему от природы подозрительность. Одного-двух намеков ему было достаточно, чтобы увидеть в человеке потенциальную опасность для себя. Впрочем, опыт подтвердил, что в этих подозрениях он часто оказывался прав. Владимир Федорович решил, что Штальберга следует убрать.

Провокатору изредка встречались и люди, которые вызывали его симпатию или казались полезными для общества. Однако Штальберг не принадлежал к числу тех, кто мог породить у Львова добрые чувства. Мягкотелый романтик, глупый, сентиментальный… почему-то вызывающий в городе всеобщий восторг. Львова раздражала безупречная репутация начальника в глазах общества. От него следовало избавиться, и обстоятельства диктовали сделать это быстро.

Когда Штальберг так загадочно пригласил этого никчемного дурака Батурина для приватной беседы, Львов испугался: а не о нем ли пойдет речь? Что, если начальник почтово-телеграфной конторы задумал раскрыть полученные в Петербурге сведения для начала этому желторотому, а уж потом поочередно поделиться и с остальными? Гости были заняты разговорами и кофе, Марья Тимофеевна только что принесла пирожные, и девушки-горничные помогали их разносить. Львов вышел в коридор, дверь в кабинет была закрыта неплотно, и оттуда слышались голоса. С чувством облегчения он понял, что разговор идет о какой-то рукописи Гете, о неопубликованном дневнике. Старый и малый радовались удачному приобретению для задуманного журнала.

Львова охватила почти необъяснимая злость. Идиоты! Чем они занимаются?! Гете их восхищает! Кто такой этот Гете?! Такое же ничтожество, как и они! Рушить все надо, рушить как можно быстрее! И когда рухнет все, на развалинах встанет он — он, самый главный, самый умный, Львов, лев, lion среди этих шакалов. Он прошел по коридору, еще не вполне осознав, зачем это ему, взял лежащий на столике шарфик Батурина и спрятал себе в карман.

— Петрович, ты чего это? Или с дуба свалился? — Полуэктов таращился на Потапова совершенно круглыми глазами. — Чего ты его дедом пугать-то начал? Мало ли у кого какой дед был?! Сын за отца не отвечает!

Подозреваемого только что увели. Петрович продолжал сидеть в углу, глубоко задумавшись, и, видно, дума его была печальна.

— Да, Толя, ты прав, — сказал он наконец. — Не узнал я ничего… Зря только спрашивал. Вроде он правду говорит… Или, может, уж слишком умный. Да нет, похоже, что правду… Вот и разберись! — Он обреченно покрутил головой.

Полуэктов начал догадываться, морщины избороздили его лоб от напряжения мысли — он вспомнил о просьбе Потапова найти родственников эмигранта Львова.

— Ты что, Петрович, может, этого эмигранта, то есть деда подозреваемого, родственников искал? Это про него я запрашивал архив?!

— Про него! Этот парень его внук, Толя! Без архива выяснилось, я уж думал — повезло. Но у меня сейчас такое впечатление, что он и впрямь ничего не знает. Вот не ожидал я этого! Должен он знать! А не знает… Тогда кто знает, если не он?

— Подожди! Против него ж улики есть…

— Уликам этим грош цена, и ты это сам понимаешь, Иваныч.

— Да, улики ненадежные, я ж так и говорил… Но вот ключи, с ключами-то и впрямь ограбление связано, врет он насчет ключей. Вот как они в столике у него очутились? Никто туда не мог подложить, кроме него самого, — настаивал Полуэктов. Ему было жаль отказываться от версии с ключами.

— Ох, тут как раз что он, что кто угодно — одинаковая вероятность, а твердых улик ни против кого нет, — покачал головой старик. Он и впрямь выглядел совсем стариком — расстроился Потапов сильно, что не так у него с расследованием пошло. Сейчас он рассуждал с майором об уликах, а в голове крутилось прежнее: «Если не знал внук Левонина про дневник Гете, то кто ж тогда в квартире Аргуновской все перерыл, чтобы титульный лист из книжки выдрать?»

Майор между тем продолжал:

— Работнице это ни к чему, мы уже с тобой говорили…

Петрович кивнул:

— Работницу исключаем. Остаются, кроме подозреваемого, Копылова и Озерцов. Вероятность практически та же — то есть, в принципе, могли. А улик и против этих нет никаких.

— Можно и Озерцова исключить. Какой ему интерес в квартиру залезать? Копыловой-то площадь нужна. — Полуэктову очень хотелось найти улики на Копылову, подозрительная она все же, фифочка эта… Но бывший участковый его не понял.

— Какой интерес — площадь или не площадь, этого мы теперь узнать не можем. Не знаем мы, зачем квартиру перерыли, что искали… А если не знаем зачем, то и не можем сказать кто, — грустно ответил он и начал прощаться.

— Петрович, а ты чего приходил-то?! — окликнул его уже на пороге майор. — На рыбалку звать или на допросе поприсутствовать?

— И то и то, — равнодушно сказал Потапов и вышел.

Все дороги в нашем городе ведут на Блонье. А Потапову от здания полицейского управления следовало повернуть в другую сторону — он за дамбой жил. Домой, однако, идти не хотелось. На свежем воздухе легче думается, а ему было о чем подумать. И он повернул в сторону Блонье.

Уже июль — макушка лета, как сказал смоленский уроженец Александр Твардовский, — наступил. Было жарко. Сочная листва огромных старых деревьев на Блонье (спасибо, хоть здесь не рубят) дарила тень, фонтан на центральной площадке сада исправно работал (опять же спасибо начальству), что добавляло в прогретый воздух нотку влажной свежести.

«Как на море», — подумал Петрович (он никогда на море не был, ну и что, по телевизору-то видел). Галдящие возле фонтана дети да взрослые с мороженым и газетами в руках, облепившие все скамейки вокруг фонтана, мешали думать, и он не стал искать здесь для себя пустую скамью, а прошел по короткой аллейке на небольшую площадку с памятником Глинке. Там все скамейки были свободные, и Потапов уселся напротив композитора, с дирижерской палочкой в руке прислушивающегося к неслышной прочим музыке. Рядом по узенькой улочке изредка проезжали автомобили, но думать все равно было хорошо.

«Тут два варианта: или он соврал, а я, дурак, этого не вижу, или он правду говорит, а я, дурак, насчет титульного листа ошибся и весь сыр-бор впрямь за квартиру идет. В любом случае я дураком выхожу. Нет-нет, тут разобраться надо… Значит, расклад такой…»

И он стал вновь прокручивать в уме варианты и предположения.

— Здравствуйте, Порфирий Петрович! — Он понял, что его окликают уже не в первый раз, и поднял голову.

Возле скамейки стояла Елена Семеновна Шварц.

— Разрешите, я с вами присяду, — сказала она без вопросительной интонации, одновременно усаживаясь на скамью.

«Ох, — подумал Потапов, — активная дама! На мою голову, етить твою!» — это у него с детства осталось такое присловье — так и отец говорил, и ребята на Рачевке, где он вырос. А с матом он его никак не связывал, считал, в отличие от мата, приличным.

Елена Семеновна между тем была настроена поговорить.

— Вот я все думаю, Порфирий Петрович, — начала она, — неужели и впрямь та надпись на «Разговорах с Гете» Эккермана — отсылка к какому-то кладу в крепостной стене? Было бы странно, согласитесь, если бы мы с вами нашли второй клад? Все же маловероятно, что в нашем городе так много кладов на душу населения… — В ее голосе слышалась явная усмешка.

«А она дама с юмором», — подумал Потапов и посмотрел на нее внимательно. По случаю летней погоды Елена Семеновна была в открытом платье. Полноватая, раскрасневшаяся от жары. Лицо, шея, плечи загорели, что лишь отчасти скрывает морщины, а где-то их и подчеркивает, светлые крашеные волосы коротко пострижены — в общем, обычная дама под семьдесят. Выглядит, что называется, откровенно на свой возраст. То есть не слишком хорошо сохранившаяся, не молодящаяся и не перегруженная косметикой. Лицо ее выражало, однако, живой интерес — к собеседнику, к разговору, к миру в целом. Глаза у нее были, как почти у всех пожилых дам, маленькие и невыразительные, но умные. А сейчас еще и смеющиеся.

«Активная дама!» — опять подумал Потапов, уже без раздражения.

— Ну что вам ответить, Елена Семеновна, — произнес он, вытирая смятым платком пот со лба. — Я так понимаю, вам интересно узнать, известно ли мне что-либо о «втором кладе», как вы выразились. Нет, о кладе ничего не известно, и речь в этот раз не о кладе вообще. Речь, как вы знаете, об убийстве. — Он замолчал. Собственно, он уже ответил на вопрос и не собирался говорить ничего больше. Потапов был сторонником неразглашения хода следствия — пока ведь неясно, кто преступник и к кому от этой дамочки сведения попадут. Елена Семеновна тоже молчала — выжидательно.

— Жарко как сегодня, — сказал наконец Потапов, намереваясь окончательно закрыть тему. — Пора, наверно, домой идти.

Однако собеседница этих его слов как бы не заметила.

— Я тоже думаю, что не о кладе! — ответила она с ноткой агрессии. — Я, знаете, тут сопоставила события последних дней и пришла к выводу, что вырванный из книги титульный лист содержал намек — не на клад, нет! — на какие-то документы. Скорее всего, они представляют собой не материальную, а культурную ценность. Однако они должны иметь и немалый денежный эквивалент, судя по личности похитителя титульного листа: вряд ли он охотится за культурой. Что вы можете сказать об этом? — Она выжидательно взглянула на Потапова. Он молчал. — Что ж, тогда я сама продолжу. Очень давно, еще до революции, то есть лет сто назад, у Елизаветы Григорьевны каким-то путем оказалась эта культурная ценность. Она оставила ее Соне, но поскольку была сильно напугана советской властью, не передала прямо, а спрятала в крепостной стене; Соне же намекнула на место захоронения в надписи на подарочной книге Эккермана. Однако вполне советская, несмотря на воспитание Елизаветы, девушка Соня абсолютно не поняла намеков и прожила жизнь, даже о них не догадываясь. Догадался (или узнал — вот в чем вопрос?) кто-то сейчас, спустя сто лет. Кто? Как он узнал? — Она кинула на Потапова вопросительный взгляд, но тот по-прежнему молчал. — Что ж… И тут у меня есть предположение, хотя я не уверена. Этот грабитель (и предположительно убийца) должен иметь связь с тем, кто сто лет назад знал про наличие у Аргуновой искомого документа. То есть выплыло знание давнее, переданное предками. Родственник Аргуновой? Или, напротив, ее враг? Когда вы третьего дня с Ниной Левониной разговаривали, мне показалось (хотя вы очень хорошо собой владеете), что на вас сильное впечатление произвели ее слова о том, что эмигрант по фамилии Львов некогда жил в Смоленске. Андрюша Левонин, то есть внук Львова, под арестом сидит… Я вот тут сопоставила, и как вы думаете, к какому выводу пришла?!

Потапов больше не опускал глаза, смотрел прямо на нее своими буравчиками.

— Елена Семеновна, — сказал он наконец, — вы этими своими догадками ни с кем не делились? С Ниной Левониной, например? Или с подругами?

— Нет, — она посмотрела на него так же прямо, — пока не делилась. Хотя ведь это мои догадки, с кем хочу, с тем и делюсь!

— Многие знания — многие печали, — пробормотал себе под нос Потапов. Давно он где-то услышал эту фразу, и она ему очень понравилась. А дальше произнес четко: — Во-первых, скажу, что в целом вы догадались верно. Во-вторых, прошу вас об этих догадках никому не рассказывать. И здесь тоже будет первое и второе. Первое — это для вас самой опасно, а второе — в интересах следствия лучше не распространяться. Как и про титульный лист — еще раз напоминаю. Вы меня поняли, Елена Семеновна?

Шварц печально кивнула:

— Распространять-то не стану. Об этом можете не беспокоиться. А что с Левониным будет? Неужели и впрямь он убил?

И Потапов тоже поглядел печально:

— Не знаю. И никто не знает. Вряд ли дело дойдет до суда, Елена Семеновна. Полиции неизвестно, убийца ли он. Пока не сходятся концы с концами. Боюсь, это дело мы вообще не раскроем. Улики против Левонина вроде и есть, а при ближайшем рассмотрении они рассыпаются. Происхождение же его, разумеется, не является доказательством вины. Хотя дед его, по-видимому, был негодяй первостатейный.

Ольга Павловна умерла в 1924 году, ее комнату разрешили занять разросшемуся семейству Селивановых. В 1926-м Петя женился. Его жена, Вера Давыдовна Гуревич, работала врачом в городской больнице. У Веры была маленькая квартира с печкой во флигеле при больнице, и Петя перешел к ней. Лиза осталась одна в комнате на бывшей Пушкинской, переименованной теперь в улицу Ленина. Соседями по коммуналке были два шумных семейства, от которых Лиза постоянно ждала доноса. Характер ее переменился, она стала очень сдержанной.

Все же у нее имелись в городе близкие люди. Аргунова часто встречалась с Петей и Верой, ходили друг к другу в гости. Но в 1934-м Петя был арестован по политическому обвинению и отправлен в ссылку в Туруханск. Вера поехала за ним. Войну Лиза встретила совсем одна.

В первые же дни после начала войны Лиза вместе с другими учительницами и старшеклассниками была отправлена на рытье окопов под Ярцевом. Вернулись 9 июля, когда фронт подходил к Ярцеву. Смоленск уже бомбили. Лиза быстро собрала чемодан. Не раздумывая, положила на дно Сашины тетради и письма, сверху — самые необходимые вещи. В отдельную сумочку сложила еду: пару вялых прошлогодних картофелин, несколько сухарей, маленький мешочек крупы. Она решила идти на вокзал и любым поездом уезжать на восток. Так она попала в Татарстан.

В небольшом городе Зеленодольске Лиза прожила два года. Работала в школе. Переживала за оккупированный Смоленск. В 1942–1943 годах получила два долгожданных письма от брата и несколько писем от невестки. Петя воевал. Вначале был в штрафном батальоне, а после тяжелого ранения и лечения в госпитале его перевели в обычные пехотные войска. Вера тоже ушла на фронт и была врачом в санитарном поезде.

Они встретились в Смоленске после войны. Лиза вернулась в январе 1944-го. После освобождения родного города она, едва дотянув до зимних каникул (раньше в школе не отпускали), отправилась домой. Смоленск был разрушен полностью, от дома, где она жила, остались лишь стены, и приехавшие ранее уже восстанавливали его, разместившись в недостроенных этажах. Лизе там места не было. Ей удалось поселиться в одной из башен крепостной стены — там рядом и другие люди жили, Аргуновой достался верхний ярус. Она как могла утеплила помещение, купила на базаре печку-буржуйку.

После Победы вернулась Вера, а потом и Петя, с которого за проявленный в боях героизм (он получил тяжелые ранения и чудом остался жив) была снята судимость. Его приняли на работу в ту же школу, в которой он служил до ссылки, так как в городе его знали, помнили еще с довоенных времен: он считался лучшим учителем математики. Жили все вместе, в башне. Жизнь потихоньку налаживалась. Однако в 1948 году по «делу врачей» арестовали Веру. Аргунов отправился узнавать причины задержания жены и не вернулся. Лиза всю ночь ждала его, смотрела в узкую бойницу башни — не идет ли. Долго не хотела поверить, уже зная, что не вернется… И пойти узнать, насколько осужден, куда отправлен, жив ли, долго не решалась. Так зарождался в ней дикий, животный страх. Она осталась совершенно одна. Немецкий текст «Дневника Гете» казался ей опасным, могли вызвать подозрение и Сашины письма, такие непохожие на письма новой эпохи. Она решила замуровать бумаги в башне. Будто бы заделывая щели в стене, она спрятала в одну из них Сашины бумаги. Перед тем как замуровать, перечитала их ночью при керосиновой лампе, стараясь, чтобы слезы не капнули на бумагу.

В 1956-м брат и невестка Лизы были реабилитированы: Вера посмертно, а Петр Григорьевич вернулся. Был он к этому времени лежачим больным: незадолго до реабилитации его парализовало. Когда-то отличавшаяся особой, редкой ясностью, его голова теперь работала плохо. Ему дали однокомнатную квартиру в старом доме на 1-й Красноармейской улице — как реабилитированному и полностью восстановленному в правах. Лиза ухаживала за братом, глубоко переживая утрату им здоровья. При переезде она не тронула вмурованную в стену папку с «Дневником Гете» и письмами от Саши, оставила их в башне. Она не стала забирать в свое новое жилье опасные бумаги, потому что боялась обыска и ареста. Пережитое не прошло даром. Страх прочно въелся в ее сознание и подсознание. Несмотря на переменившиеся времена, ей постоянно мерещилось, что за ней следят. По ночам она ожидала обыска, вздрагивала от любого стука в дверь.

Петя прожил недолго. Похоронив его, Лиза Аргунова опять осталась одна — до встречи с Соней Аргуновской.

Эти двое прекрасно дополняли друг друга. Оба более всего на свете любили решать сложные задачки. Особо украшало их дуэт то, что подход к решению был у каждого свой. Если логика бывшего милиционера и потомственного следователя Потапова основывалась на принципах криминалистики и сыска, то логика шахматистки и победительницы олимпиад Шварц представляла подход математика, опирающегося на жесткие формулы. При этом оба легко выходили за рамки классики — оба мыслили творчески и могли предположить невероятное, чтобы затем его в пух и прах разрушить или скрупулезно доказать.

Уже и время обеда прошло, тени от деревьев ложились длиннее, и дирижерская палочка композитора Глинки тоже вытянулась, превратившись… возможно, в подобие указки?

— Вот смотрите, Елена Семеновна, — говорил Потапов. — Было насчет Левонина две зацепки. Первая: родство с негодяем Львовым, знавшим про спрятанную ценность, и вторая: ключи. Первая зацепка рухнула. Знание о его происхождении не дает ничего, потому что он не в курсе истории его деда. Молодому Левонину о ценности никто не говорил.

— Но почему вы ему верите? — удивлялась Шварц. — Мало ли что он утверждает…

— Потому что я сорок лет оттрубил участковым в одном из сложнейших районов города! — отчеканил Потапов. — И мне не нужен детектор лжи, чтобы определить, лжет человек или говорит правду.

— Ну, если вы такой тонкий психолог… — не выдержала и сыронизировала Леля, — тогда почему вы не знаете, сам ли он положил в столик ключи? Он говорит, что не знает, откуда они взялись. А вы говорите, что, может, и знает, а может, нет.

— Да, насчет ключей не могу сказать. Понимаете, про ключи его спрашивали много раз, у него отработан ответ, он выскакивает автоматически. И теперь уже нельзя понять, правда ли это. А про деда я его первый раз спросил, причем неожиданно. И здесь естественная интонация. Если б соврал, было б видно.

— Ладно, поверим вашей интуиции, будем считать, что с этим ясно, — заключила Шварц. — Итак, у нас нет зацепок насчет того, кто вырвал титул. Однако хорошо уже то, что мы знаем: убийца ищет ценность, на которую указывает надпись на похищенном титуле. Это, возможно, пригодится нам позже. А пока остаются только ключи. Давайте разберемся с ними. Положил ли их в стол сам Андрей, мы не знаем. А кроме него, кто-нибудь мог это сделать?

— Кроме Андрея и его матери (что очень маловероятно) могли приходящая уборщица Покусаева Галина, владелица парикмахерской Копылова Виктория и любовник Левониной преподаватель музыки Озерцов Игорь. Что касается Покусаевой, это тоже маловероятно.

— Да, я знаю! — перебила Леля. — Галя эта была соцработником у Сони, у нее были свои ключи, и она могла сколько угодно титульных листов отыскать и скопировать еще при жизни Сони, не прибегая к насилию.

— Не трогаем ее пока, эту Покусаеву, — согласился бывший участковой. — Много интереснее Копылова. У нее имелся мотив — жилплощадь, что не следует выпускать из внимания. Однако это не исключает возможности других мотивов. И она могла подбросить ключ запросто. Она у меня не меньшее подозрение вызывает, чем Левонин.

— Согласна, — кивнула Елена Семеновна.

— И третий — Озерцов. Это менее вероятно. Мотивов я не вижу… но возможность подкинуть ключи у него была. Я предлагаю пока оставить его в подозреваемых. — Шварц кивнула, и Потапов продолжил: — Полуэктов допросил как свидетелей Копылову и Озерцова — улик никаких. Все допрошены, а ухватиться не за что. Очень трудное дело: два убийства и ни одного очевидца! Ни камер в этом месте в парке нет, ничего…

— Порфирий Петрович, — задумчиво сказала пенсионерка, — а давайте подойдем иначе. Вот перед нами задача: убийство Данилкиной. Попробуем рассматривать расследование как тривиальную задачу. Что нам может дать условие задачи? Имеются исходные данные: парк, раннее утро, прогулка с собакой, бейсболка Пашки Лукина. Нет камер, нет прохожих… Самое интересное — бейсболка, но она привела в тупик. Парк в совокупности с ранним утром гарантирует отсутствие свидетелей. Из всех данных единственно полезным у нас остается собака. Убийцу видела собака! А количество подозреваемых мы только что сократили до трех!

— В качестве доказательства на суде факт «облаяла собака» не предъявишь! — засмеялся Потапов. И подумав, добавил:

— Но все же собаки используются при расследовании. На основании результатов мероприятий, проведенных с использованием служебно-разыскных собак, можно разрешение на обыск получить.

— Вот! — подхватила Леля. — А чем Жужа не служебно-разыскная? У нас пока всего трое подозреваемых. И мы можем каждого предъявить собаке!

— Согласится ли Данилкин? — деловито спросил бывший участковый.

— А собака не у Данилкина! У него с сердцем проблемы, лечится в профилактории и отдал Жужу Ирине.

— Это соседка сверху? Которой Аргуновская ключи оставляла? Вот, кстати, тоже интересно…

— Интересно, — согласилась Шварц. — К ней сейчас майор Полуэктов ходит. Может, про ключи расследует? — Последнее предложение она произнесла с явной иронией.

После той случайной встречи возле Громовой башни Полуэктов на следующий же день позвонил Ирине. Они встретились вечером, опять гуляли по Блонье, сидели в кафе «Русский двор». Полуэктов Иру в ресторан хотел пригласить, но неизвестно, пустили бы туда Жужу. А здесь были столики в саду, недалеко от фонтана, и собака тихо сидела под Ириным стулом, грызла телячью косточку, которую ей подарили сотрудники кафе, увидев погоны Полуэктова. Майор рассказывал Ире о работе. Она очень сочувствовала ему, практически в одиночку раскручивавшему такое трудное дело. Она во всем его понимала. И на следующий вечер они опять встретились. Шел дождь, и Ира пригласила майора к себе домой.

Это новое приятное знакомство сильно украсило жизнь Анатолия. Он почти переехал к Ире. Им было хорошо вдвоем. Она была легкая, веселая, добрая — именно такую он мечтал встретить. Жалко, что у Иры отпуск уже кончался, а у майора — только в августе будет. Они строили планы, как в следующем году вместе поедут на море. В общем, личная жизнь, кажется, устраивалась. И Жужу они с собой возьмут! Данилкин вряд ли ее заберет у Иры — сказал, что собака теперь ему напоминает о Катиной гибели, расстраивает только.

Вспомнив об этом тяжелом, нераспутанном деле, Полуэктов погрустнел. Точно висяк будет, не расследует он его никогда. Майор понимал, что Левонина надо отпускать. Затянул сколько смог, но ничего не находилось определенного при обилии косвенных улик. С бейсболкой вообще в тупик зашли, неясно было и с ключами.

Только пришел утром в контору, позвонил Петрович. Хороший он человек, хотя, как все старики, немного надоедливый. Ишь, заинтересовался этими убийствами! Львова какого-то столетней давности чуть было не приплел… Романтик, блин! Ну ладно, вреда-то от него нет, а раньше хороший участковый был и даже помогал Полуэктову, когда тот начинал. Майор вообще теперь благодушно был настроен, несмотря на неудачи с расследованием. В целом все ж неплохая жизненная полоса у него начиналась.

— Не выпустил еще Левонина? — спросил Потапов.

— Сегодня выпущу, сейчас прямо собираюсь, нельзя его больше держать — как бы неприятности не вышло.

— Толя, повремени часок, не выпускай пока, я к тебе уже иду — не телефонный это разговор.

Майор вздохнул — ну что ты с ним поделаешь…

— Ладно, жду! Быстрей только, — сказал он.

Петрович пришел очень быстро, на трамвае от его дома одна остановка да пройти чуть-чуть. Запыхался слегка.

— Понимаешь, Толя, — сразу взял он быка за рога, — в истории с ключами серьезных подозреваемых у тебя всего трое — правильно я уяснил?

— Ну, в целом правильно. Даже, может, и двое — Озерцов-то вряд ли отношение к убийству имеет: мотивов нет.

— Согласен. И знаешь, какая маленькая ниточка у тебя имеется? Собака при втором убийстве присутствовала! Собаку убийца в расчет не взял, оставил, убежала она, видно…

Полуэктов не сразу понял, потом расхохотался:

— Это Жужа — собака? Да она от горшка два вершка, меньше кошки! Какая она тебе собака?!

— Вот! Вот и негодяй тот подобным образом рассуждал — не стал гоняться за ней. Что она сделает? А она хоть и маленькая, а все же собака. Нюх у нее собачий, понимаешь? Как хочешь, конечно, Толя, но хуже не будет, если — так, знаешь, потихоньку, не афишируя, — покажем мы собаке всех наших подозреваемых. И Левонина, и тех двоих. Это можно поначалу в протоколах не отражать даже — ты для себя посмотришь, как собака отнесется к каждому. А вдруг что проявится? Все ж хозяйку убили у нее на глазах — она убийцу наверняка запомнила. И может, будешь знать, кого разрабатывать.

Полуэктов подумал-подумал и согласился: хуже не будет. И в протокол, главное, действительно можно не заносить: Ира свой человек, все сделает по его личной просьбе.

Позвонил Ире тут же.

Далее в течение этого длинного летнего дня в городе разыгрались три непримечательные сценки, на которые никто, кроме нескольких посвященных, особого внимания не обратил.

В одиннадцать дня Левонина выпустили.

Он схватил рюкзак и пошел. Наконец-то, давно пора!

Привели к майору, что его допрашивал, — бумажки подписать на выход.

Это было нетрудно. Следователь от него лицо отворачивает. Андрей и сам на него не смотрит — надоел! Тут вдруг дверь открывается, полицейский докладывает — мол, жена пришла. Майор рукой машет:

— Пусть подождет!

А женщина уже входит с хозяйственной сумкой и той-терьером на поводке — у полицейских и жёны, видно, ума небольшого, а наглости хватает:

— Толя! Я тебе принесла котлетки с картошечкой на обед, чтобы ты в столовую не ходил, тебе нельзя столовское!

— Ира! — почти кричит на нее майор, глаза злые стали. — Сколько раз говорил…

Не успевает закончить, жена перебивает:

— А если желудок опять заболит, кто с тобой возиться будет?! — и в сумке роется, сейчас котлетки выкладывать начнет.

Андрей не дослушал их перепалку, подписал быстро документ и ушел. В душе смеялся: «И такие идиоты преступника хотят найти! То Пашку закрыли, то меня… С женой-дурой справиться не могут… Идиоты! Собака и то умней. Зашла с хозяйкой и села тихо — ждала, пока те ругаться закончат».

Часа в четыре — в начале пятого женщину с той-терьером можно было увидеть недалеко от музучилища. Она с книгой в руках сидела на скамейке возле фонтана, напротив входа в салон красоты. Кое-кто из жильцов дома уже с работы возвращался.

— Здравствуй, Ира! — кивали женщине. Ее тут все знали.

Рядом с ней под скамейкой, не очень заметная, отдыхала Жужа, собака бедной Кати Данилкиной. Сидеть им пришлось довольно долго. Ближе к половине шестого дверь салона красоты в очередной раз открылась и оттуда вышла Виктория Сергеевна Копылова, хозяйка салона. В коротком льняном костюмчике и соломенной шляпке, в босоножках на шпильках она пошла в сторону парка, к переходу. Как раз в момент ее выхода Ире захотелось идти в парк — надо и с собакой погулять, не все же сидеть. Пряча на ходу книжку в сумочку, она схватилась за поводок, Жужа на длинном поводке побежала за ней, потом обогнала. Они прошли, едва не задев Копылову. Та только недовольно отодвинулась и взглянула презрительно. И все. Жужа радостно поскакала на своем поводке впереди Иры дальше. Обе они Копылову с ее презрительным взглядом как бы вообще не заметили.

И наконец, без четверти семь эта же приметная пара — полноватая женщина лет сорока, с каштановыми волосами и самоуверенным, но не злым лицом и маленькая собачка той-терьер — опять отдыхали. На этот раз на Блонье, в тихом месте возле памятника Глинке. Женщина теперь не читала, а смотрела задумчиво на зрителей, направлявшихся в зал филармонии. Несколько человек стояли возле дверей, ожидая спутников, другие прямо проходили в помещение, доставая на ходу билеты. Вдруг собака вскочила и со злобным лаем, так что прохожие начали оглядываться, стала наскакивать на проходящего мимо мужчину.

— Ой, Игорь, извини, я тебя и не видела — это Жужа узнала…

— Ира… Успокой наконец своего Отелло! Какой ревнивый у тебя пес! Он мне брюки порвет! Он чувствует, что я слишком хорошо к тебе отношусь. Очень рад тебя видеть, но ведь он поговорить не даст. Да я и опаздываю на концерт… Извини!

И мужчина быстрым шагом пересек улицу и скрылся в дверях филармонии. Ира еще долго после этого успокаивала Жужу. Вместе с Полуэктовым и Потаповым — они через некоторое время к ней подошли.

После истории с убийством Штальберга, по которому ему пришлось выступать свидетелем, Львов чувствовал себя в Смоленске неуютно, нехорошо. Хотя Батурин был благополучно осужден и отправлен по этапу, он боялся, что выплывут какие-то неудобные подробности. И не просочились ли все же какие-нибудь ненужные сведения о нем из Петербурга? Не успел ли Штальберг кому-то сказать, шепнуть?

Самым умным было уехать отсюда — подальше, за границу. Он начал подготавливать почву: заболела жена, врачи советуют полечиться на водах, лучше всего в Биаррице. Очень некстати с точки зрения отъезда началась война. Помогло то, что в столичном Департаменте полиции его продолжали ценить; несмотря на вступление России в войну, ему помогли получить разрешение на отъезд и оформить документы. Он отправлялся во Францию, союзную страну, для лечения жены. Патриотические настроения в городе были велики, и некоторые шептались, что Львова отправляют не на курорт, а по военному ведомству. С ним прощались многозначительно.

Обе революции — Февральскую и Октябрьскую — Львов встретил во Франции. Теперь он был вдвойне рад, что вовремя уехал, и возвращаться ни в коем случае не собирался. Никогда. У него имелись сбережения: полиция хорошо платила тайным сотрудникам его ранга. Поселились они с женой в пригороде Парижа. В середине 1920-х у них родился сын, которого назвали Жоржем. Себя Владимир Федорович к тому времени называл Вольдемар Леонин. Он неплохо прижился в Париже. Изредка писал в русскоязычные газеты под псевдонимами, но с русскими эмигрантами предпочитал не общаться: его могли узнать, а он этого боялся.

Ведя неторопливую жизнь французского рантье, Вольдемар Леонин в душе лучшими годами своей жизни считал проведенные в России. Твердо зная, что не вернется туда никогда, любил ее вспоминать. Ему было удобно во Франции, но любил он Россию. В семье говорили по-русски. Иногда Леонин рассказывал сыну-подростку о Петербурге и Смоленске, причем в его рассказах оба города приобретали ностальгически-привлекательные черты. В рассказах отца подчеркивались культурные традиции России, ее связь с Европой, прослеживавшиеся даже в провинциальном Смоленске. Так он рассказал между прочим о рукописи Гете, хранящейся, возможно, и сейчас у вдовы его предшественника по почтово-телеграфному ведомству.

— Если большевики не уничтожили и рукопись, и вдову, — добавлял он.

Сынок этой вдовы украл рукопись Гете у простофили Штальберга, за что и загремел на каторгу. Но рукопись не нашли. Так рассказывал сыну Вольдемар. Себя в своих рассказах он представлял как революционера, члена эсеровского кружка. Ни о террористической, ни тем более о провокаторской его деятельности не знали ни жена, ни сын.

Скончался Вольдемар Леонин в 1939-м, незадолго до гитлеровской оккупации Парижа. Жоржу было четырнадцать лет. Оккупацию они пережили вдвоем с матерью, но в 1945-м умерла и она. Георгию (в конце сороковых он так начал себя называть) было уже двадцать. Специальности он не имел, отцовские деньги кончились. Он неплохо знал русскую литературу, посещал лекции по языкознанию в Сорбонне. Рассказы отца и матери о прошлом внушали ему любовь к России. Победа советских войск над фашизмом, освободительная миссия советской армии вызывали восторг и чувство гордости своей пусть малой принадлежностью к этой стране. Во Франции сильны были социалистические и коммунистические настроения. Принято говорить о трех волнах реэмиграции. Судьба первых двух была по большей части трагичной. К счастью, Георгий приехал в Советский Союз уже после смерти Сталина и начала оттепели, в 1958 году. Ему повезло: предложили работу на незадолго перед тем открывшейся в Смоленском пединституте кафедре французского языка, дали комнату.

Результаты Жужиного участия в расследовании оказались неожиданными. Из трех подозреваемых собака явно выделила Озерцова — наиболее сомнительную кандидатуру. Полуэктов и Потапов, наблюдавшие за проведением эксперимента во всех трех случаях (при проверке Левонина Потапов смотрел через специальное одностороннее окно, которым был оборудован кабинет следователя), составили самое высокое мнение об актерском мастерстве Ирины. Они же подтвердили, что лица Левонина и Копыловой при появлении Жужи не изменились. В этих случаях собака и человек друг на друга не реагировали. При последней же проверке не только собака злобно лаяла на человека, но и Озерцов, заметив на некотором расстоянии Ирину с Жужей, был сильно раздосадован и даже сделал попытку скрыться. Ирина этого не видела, так как смотрела в другую сторону, но наблюдавшие из укрытия Полуэктов и Потапов оба отметили.

События дня они обсуждали в квартире Ирины. После заключительного выхода Жужи все вчетвером (включая Жужу) отправились сюда. Был уже вечер, от кофе все отказались, пили чай. Жужу хорошо накормили, и она, не понимая, почему сегодня ей оказывают такое внимание, но очень довольная и едой, и похвалами, заснула на диване. Остальные обсуждали и анализировали результаты проведенной экспертизы. Обсуждение было бурным, особенно взволновала Потапова и Полуэктова сцена с Озерцовым.

Ирина сидела тихо; несмотря на похвалы, она сильно расстраивалась: понимала, что необходимо будет объяснить ее отношения с Озерцовым. Говорить о нем с Толей ей очень не хотелось. Однако, видно, придется…

— Странно, что Жужа выделила Озерцова, — начал Полуэктов. — У него не было мотива ни для ограбления, ни для убийства. Совершенно непонятен мотив… Квартиру Аргуновой он бы все равно не получил, да и нет у него острой нужды… Он смолянин давний, имеет вполне приличную квартиру, доставшуюся ему по наследству, — это я раньше узнавал. Если иметь в виду титульный лист и клад, как настаивает Петрович, — откуда ему было о них знать?

Ответила Ирина:

— Толя, ты прав. На Озерцова Жужа действительно могла залаять по другому поводу. Она не первый раз на него лает. Помнишь, мы возле Громовой встретились? — Полуэктов кивнул. — Жужа перед тем на него нападала, я с трудом успокоила — тоже тогда Озерцова совершенно случайно встретили в этом музее. Она ему чуть штаны не порвала. Дело в том, что мы с ним в одной школе учились, хотя и в разных классах, конечно. Я в седьмом, а он уже в десятом. В школе, когда детьми были, он за мной бегал. Вот Жужа и чувствует, что он ко мне неравнодушен. Но мне он никогда не был интересен, тем более сейчас.

Майор молчал. А Потапов очень заинтересовался:

— Так вы давно знакомы с Озерцовым?

— Я же сказала — с седьмого класса! — недовольно буркнула женщина.

Потапова ее агрессивный тон не смутил.

— Озерцов никогда не был у вас дома? — спросил он.

Ирина совсем расстроилась, помолчала.

— Ну, один-два раза, не больше, заходил ненадолго, все ж знакомство с детства…

— Расскажите подробнее о вашем знакомстве, — попросил Потапов. И пояснил: — Это может быть существенно для следствия. Правда, Анатолий?

Майор молча кивнул. Он был хмурый этим вечером, неразговорчивый. Ирина покосилась на него и начала:

— Мне скрывать нечего. Ничего плохого в нашем знакомстве не было — и знакомы-то едва… Ну, в детстве, в седьмом классе, он за мной ухаживал: на школьных вечерах приглашал танцевать, а я смеялась над ним. Я веселая была, за мной многие бегали, на него и внимания не обращала. Он в том году окончил школу, и больше я о нем ничего не знала. Он меня не интересовал. А месяц или два назад, весной уже, утром после зарядки (я зарядку в парке раньше делала) захожу в подъезд — на первом этаже стоит спиной ко мне какой-то мужчина, я его в лицо не вижу. А у нас подъезд на замке, код нужно знать. Он мне подозрительным показался, я и говорю: «Мужчина, вы к кому пришли?! Как вы в подъезд проникли?» Он поворачивается ко мне — вижу, знакомый! Даже имя вспомнила: «Игорь, — говорю, — как ты у нас в подъезде оказался?» Он растерялся, смотрит на меня: «Ира, — говорит, — ты здесь живешь? А я тебя ищу! Хорошо, что я тебя встретил!» Ну раз так, я его кофе выпить пригласила. Он рассказал, что работает в музучилище. Узнал, что я рядом живу, и решил разыскать. Подъезд ему сказали, а квартиру нет. Вот он и звонит к Аргуновской — хотел спросить про меня, в какой я квартире».

— К Аргуновской? — переспросил Потапов. — Он возле ее двери стоял?

— Да, возле самой двери.

— Ирина Ивановна, — осторожно спросил бывший участковый. — Где вы хранили ключи от квартиры Аргуновской?

Ира испугалась. Потом ответила не без агрессии:

— Да мне полподъезда ключи поручает. Все висят на гвоздиках в прихожей. У меня там три гвоздика вбиты для ключей — вон, посмотрите!

— Ира, это очень ценно, что ты вспомнила, — вмешался Полуэктов. — Озерцов не трогал эти ключи?

— Нет, с какой стати… Он кофе выпил, про школу чуть-чуть поговорили, и он ушел, совсем недолго был… — Ира замолчала, подумала, лицо ее еще больше побледнело: — Но вообще-то он про ключи спрашивал. Он сказал: «Ого, сколько ключей! Это твои все?» А я говорю: «Да у меня полподъезда ключи оставляет: это Аргуновской, это Данилкиных…»

— И когда он это спросил? — Потапов аж шею свою индюшачью вытянул, глаза загорелись, так интересно ему. — Когда пришел или когда уходил? Вы с ним в это время в прихожей стояли?

— Нет, — ответила Ира. — Спросил, когда кофе пили. Мы в комнате, вот здесь, сидели, а дверь в прихожую была открыта. Отсюда же видно, что ключи висят. Он и спросил.

— Так-так. — Потапов своими буравчиками ее прямо сверлил, как еще дырки не сделал? — А была у него возможность взять незаметно эти ключи? Выходили вы куда-нибудь из комнаты?

— Выходила, конечно! То кофе еще сварить, то бутерброды нарезать… Но ключи-то не исчезли! Не брал он их! Ключи у меня были, я их уже после смерти Аргуновской вернула — Шварц со второго этажа отдала, чтобы она передала наследнице. Они у Тани этой и должны быть сейчас.

— Ира… — Полуэктов аж морщился — от сочувствия или противна она ему была? — Ира, он мог сделать дубликат и вернуть. Он ведь приходил еще после этого?

— Да. Один раз еще приходил, — кивнула Ирина. Она совсем бледная стала. — На следующий день. Позвонил, пришел днем, ну я кофе предложила, конечно… Говорить в этот раз совсем не о чем было, он быстро ушел. А я и рада.

Полицейские теперь смотрели друг на друга. Взгляд у обоих был слегка ошалевший.

— Вот как бывает… — сказал старик. — Вот как надо всех допрашивать, никого не упустить.

— Да-а… — только и протянул Полуэктов. В это время в дверь позвонили.

— Кто бы там? — Ирина пошла открывать.

Из прихожей послышался знакомый голос:

— Ирочка, возникла необходимость воспользоваться вашим любезным предложением одалживаться. Сахара полстакана не дадите? Сейчас только обнаружила, что кончился! Чаю попить захотела — не с чем.

Более часа назад Елена Семеновна видела, как в дом вошли Ирина, Полуэктов и Потапов. Она знала, о чем они будут говорить. И ее не позвали! Чудовища! Любопытство просто раздирало ее. Выдержав час пытки, она все же поднялась на третий этаж к Ирине.

— Елена Семеновна! — Потапов тоже вышел в прихожую. — Рад вас видеть! — Он обернулся к Полуэктову: — Это Елена Семеновна использовать собаку предложила.

— Что-то у нас много участников операции. Информацию о следствии рано распространять, — хмуро ответил тот.

— А кто распространяет? — Шварц сделала шаг в комнату, чтобы увидеть говорившего. Потом посмотрела на Ирину.

— Проходите, Елена Семеновна! — спохватилась наконец хозяйка. — Сахару-то я вам отсыплю, да вы лучше с нами чаю попейте, тем более разговор интересный. — «Чем больше сейчас народу, тем лучше, — решила она про себя. — Надо, чтобы Толя от моей школьной дружбы с Игорем отвлекся».

Что Озерцов может оказаться убийцей, она еще не поняла и об этом меньше всего думала. Ее занимал исключительно любовный треугольник, в центре которого она оказалась.

Потапов кратко изложил вновь пришедшей результаты операции под названием «Жужа идет по следу». Итоги были такие: экспертиза показала возможную виновность Озерцова. Но доказательств нет. Тут все запутано еще больше, чем с Левониным. Где мотив? Где твердые улики?

— Я вижу две возможности, — сказал Потапов. — Первая: узнать, где он заказывал копию ключей. И вторая: дождаться, пока преступник полезет в башню искать, что на том листе, который он из книги вырвал, обозначено. Первая быстро доказала бы виновность, и попробовать надо — да вряд ли помнят эти ключи через столько дней. А вторая — медленная; наблюдать за ним нужно долго. Он сейчас искать будет, где спрятано то, не знаю что. И за Левониным неплохо бы понаблюдать. А у нас людей нет.

— А можно и ускорить, — беспечно сказала Леля. Ей ужасно нравилось это расследование и что сидят они вчетвером как заговорщики. Все это ей молодость напоминало. — Можно и ускорить! — повторила она. — Чтобы он не искал долго. Мы ведь можем указать преступнику, в какой башне после войны жила Аргунова, он и полезет туда. Там и поймаем.

Полуэктов хмыкнул:

— Так если б знать, в какой она жила, давно бы уже сделали… Это уж у нас не только «ищи то, не знаю что», но и «иди туда, не знаю куда» получается.

Ирина кивала в такт его словам и осуждающе смотрела на Лелю.

— Вы не поняли. — Шварц прихлебнула чаю и обвела всех по-прежнему беспечным взглядом. — Я не предлагаю ничего искать. Сокровище, которое ищет преступник, мы искать не будем. Наша цель сейчас не это. Если ценность и найдут, то потом и без нас. Археологи какие-нибудь, может, отыщут. А мы хотим обнаружить убийцу. Он ведь не знает, что мы нашли в квартире Сони книгу с вырванным титулом! Главное, чтобы никто не проговорился. И кто-нибудь пусть мимоходом так при общении с Озерцовым вставит упоминание, в какой башне жила Аргунова.

— А в какой? — спросила Ирина.

— Да неважно в какой, любую назовем. Выберем какую-нибудь, чтобы там водоем был рядом — потому что в цитате водопад упоминается. И будем его там поджидать. Если придет и станет в стене ковыряться, это ведь будет считаться доказательством?

— Да, это доказательство путем следственного эксперимента, — ответил Полуэктов. Он обдумывал предложение: а ведь и впрямь можно! — Он осторожный, может не сразу пойти, — добавил майор. — Надо ему сказать еще, что в этой башне ремонт затевают, что ли… Да так, чтобы он поверил.

— Это просто. В газеты информацию дадим, что… допустим, ресторан в этой башне открывают. Только надо решить, в какой именно, — вставил Полуэктов.

— Найти преступника необходимо еще и для того, чтобы с Левонина подозрение снять, — добавила Леля. — Все ж это очень неприятно, когда над тобой такое обвинение висит. Даже Пашка, я вижу, переживает и сейчас. Хотя с ним все ясно. А все равно осадок остался. Ведь преступник не пойман.

— Что ж… Для чистоты эксперимента можно и Левонину мысль о башне подкинуть, — сказал Потапов. — И будем смотреть, кто придет.

Елена Семеновна Шварц теперь не делала зарядку. Вместо этого она стала гулять в парке по вечерам — часов в шесть. В это время многие выходили гулять — время летнее, погода хорошая, жара к вечеру спадает. Наташка, школьная подруга, впрочем, подозревала Лелю в легкомыслии.

— Лелька, — сказала она после того как подруга сообщила ей, что вчера целый вечер прогуливалась по парку с Игорем Григорьевичем, — Лелька, я, конечно, понимаю, что он мужчина интересный и что, с другой стороны, Ниночка с ним отношения порвала после того, как он так бездушно отнесся к ее горю. Но ты-то, Леля, умная женщина, вспомни все же о своем возрасте. Посмотри в зеркало, в конце концов! Ты же старше его лет на двадцать. В лучшем случае.

— Ха-ха, — отвечала подруга. — При чем здесь мой возраст?! Мне интересно с ним поговорить. Игорь Григорьевич очень занятный собеседник — вот и все. И я буду с ним беседовать сколько захочется, как бы вы с Милкой ни злопыхательствовали. Тем более что злопыхательствуете вы из зависти. — Это она шутила так.

С Игорем Григорьевичем она встретилась случайно во время вечерней прогулки. Он начал вечерние прогулки тоже не так давно. Все же отпуск, надо как-то отдыхать, дышать воздухом. Так он объяснил Елене Семеновне, когда она при случайной встрече его радостно приветствовала — она вообще общительная была. Игорь Григорьевич вспомнил ее, кажется, не сразу, но потом все же вспомнил: конечно, на концерте встречались и разговаривали! Стали прогуливаться вместе. Беседовали о музыке (здесь Игорь Григорьевич большой знаток был, Елена Семеновна не уставала восхищаться) и о городских новостях. Когда на следующий вечер так же случайно столкнулись, обрадовались. Оказалось, что Игорь Григорьевич почти сосед — тоже живет недалеко от музучилища, только по другую сторону — ближе к дамбе. В этот раз заговорили о впечатлениях от последней Глинковской декады, и Игорь Григорьевич очень здравые мысли высказал, особенно о симфоническом оркестре Шварц понравилось. Она тоже старалась не ударить в грязь лицом, так что Озерцов вежливо удивился: мол, откуда у вас такие познания?

— Я ведь музыкальную школу окончила с отличием! — засмеялась Шварц. — И даже начинала в музучилище учиться, параллельно, конечно, с общеобразовательной школой. Однако потом бросила, все ж большая нагрузка: и в шахматы играла, и в настольный теннис, участвовала в городских соревнованиях, и на танцы надо было успевать! — Она помолчала и продолжила: — А вообще я музыкой поначалу серьезно занималась и рано начала играть. У нас дома не было еще пианино, но мама меня в шесть лет уже водила к учительнице частно заниматься. Тогда это недорого было. И близко. Мы жили на Бакунина, а учительница — вы не представляете — в крепостной стене, в башне жила! Это пятьдесят четвертый год был, тогда еще жили люди в стене. Но у нее там и пианино стояло! Она преподавала музыку и языки в седьмой школе.

— Как интересно! — любезно заулыбался Игорь Григорьевич. — Вы и впрямь были талантливым ребенком! Но неужели люди жили в стене еще в пятидесятые годы? Представьте, я об этом не слышал!

— Да, после войны во всех башнях поселились, кто где успел. Учительница моя… Елизавета… Петровна, что ли, нет, не так — отчество забыла, Аргунова фамилия, тут прямо в парке жила — вон в той башне, она «Бублейка» называется. Нам до нее было два шага пройти. В этой башне нынешним летом вроде ресторан собираются открывать, в «Рабочем пути» вчера прочитала. А тогда люди жили — и внизу, и вверху. К учительнице мы с мамой по лестнице поднимались, такой узкой; она во втором ярусе жила. И пианино поставила! Но я у нее всего год училась, потом поступила в музыкальную школу. Мне родители хорошее пианино купили, оно и сейчас у меня стоит…

Заговорили о качестве музыкальных инструментов. В этот вечер, впрочем, Озерцов как-то рассеян был и простился рано.

А Таня с Пашкой в этот вечер выбрались наконец сходить в фотосалон «Сальвадор Дали», посмотреть, какое дело друг юности отгрохал и заодно там же в кафе отметить счастливое избавление обоих — Пашки и Андрюхи — от необоснованных подозрений, а также близящийся переезд в новую квартиру. Началось с того, что они Левонину позвонили и пригласили к себе, но он настоял, чтобы у него в кафе отмечали.

— Потом, когда переедете, к вам приду, — сказал он.

Пашка себя чувствовал перед Андреем виноватым: как нехорошо с этой бейсболкой получилось! По сути, ведь встреча в дверях парикмахерской обеспечила ему алиби, а вот Андрюху, напротив, подвела. Что ж никто не запомнил, как он в бейсболке этой входил и как Андрюха выходил без нее? И кто ее взял, в конце концов?! Тане было не по себе по другой причине, но она Пашке ничего не говорила.

Вечер, впрочем, провели вполне хорошо. Вначале сфотографировались в фотосалоне. Шикарно было все обставлено у Левонина и с большим вкусом! Потом в кафе посидели втроем. Тоже было приятно. Андрюха ничуть не хамил — они же гости… Хорошо поговорили. Вспоминали студенческие годы, друзей, опять обсуждали летний отдых и даже договорились съездить втроем на озеро, уже после переезда Лукиных, в августе. Конечно, и про бизнес Андрюхин говорили. Таня с Пашкой хвалили салон и кафе вполне искренне. Сейчас, правда, много приятных кафе в городе открылось, конкуренция большая, но это одно из лучших. И здание ведь новое Левонину удалось заполучить.

— А вообще много кафе и ресторанчиков в историческом центре в старинных зданиях, даже в крепостной стене, — рассуждала Таня. — Сейчас еще один ресторанчик в парке открыть хотят. Башню Бублейку кто-то под это дело присмотрел, я вчера в «Рабочем пути» прочитала.

Андрей кивнул:

— И я на эту статью внимание обратил. Я ведь тоже про башню думал, когда дело начинал. Только Бублейка — плохой для кафе вариант. Маленькая, а ремонта требует большого. Там вложения нужны. Но зато место удачное: парк, водопад искусственный рядом.

— Ее, должно быть, с пятидесятых годов внутри не ремонтировали, — вставила Таня. — До середины пятидесятых там жили люди. Сразу после войны в этой башне в верхнем ярусе Софьи Дмитриевны старшая подруга жила — та, что ей потом квартиру оставила.

— Не понял. Она что, в башне квартиру ей оставила? — удивился Андрей.

— Нет, она в пятьдесят шестом нормальную квартиру получила и Софье Дмитриевне ее оставила. Это та самая, Елизавета Аргунова… А в башне Бублейке она десять лет после войны жила. Мне Софья Дмтриевна как-то показала, — сказала Таня и сильно покраснела. Наверно, ей стало стыдно, что так неточно выразилась. Учительница литературы должна правильно, логично свои мысли излагать. Чтобы было понятно, где квартира, а где башня.

Посидели, впрочем, славно, разошлись поздно. Ночью Таня долго не могла заснуть. На сердце было тяжело. Правильно ли она поступила, что согласилась обмануть Левонина? Но ведь это для него же делается — так убеждала ее тетя Леля. И для Пашки. Когда найдут преступника, никто уже о них плохо не скажет.

— А если Левонин ни при чем, как ты думаешь, и я тебе верю, — заключила тетя Леля, — так никуда он и не пойдет. Значит, и не грозит ему ничего. Напротив, необоснованное подозрение с него будет окончательно снято, и с Пашки тоже.

В первую ночь активизации преступника не ожидали. Все же Полуэктов отправил Демочкина посидеть в засаде возле башни Бублейки. Утром полицейский доложил, что все тихо было, никто не приходил, в башню не лез. Она и закрыта тем более.

— Там ворота прочные, — заключил полицейский, — и заперты изнутри. С внутренней стороны малый вход, там дверь тоже крепкая. Я в одном месте ограды проволоку железную подпилил, увидите. Перелезть можно, если что.

— Ну-ну. Это ты правильно сделал, что подпилил, — согласился майор. — А насчет двери… там на внешней стене окно такое широкое имеется, не бойница, а именно окно. Туда проще, чем в дверь пролезть. Он оттуда может проникнуть.

Отправились «на дело» вдвоем с Петровичем около одиннадцати. Полуэктов был тоже в гражданской одежде. Башня Бублейка маленькая, квадратная. Дверь на наружном фасаде массивная, двойная (железо и дуб), изнутри запертая. Но сбоку от искусственного водопада, на высоте второго яруса, — окно, довольно большое, с приступочкой. Бублейка предназначалась, чтобы шумами пугать, внутри ее в бубен били. Может, затем и окно? Обратной стороной башня выходит на детскую площадку парка. Эта внутренняя часть отгорожена высокой железной оградой, по верху которой вьется колючая проволока. Ее-то и подпилил вчера Демочкин. С внутренней стороны также имеется вход, поменьше размером, но с прочными двойными дверями и огромным замком на толстой железной цепи.

Ночь была теплая. Постепенно в парке все утихло, влюбленные парочки разошлись. Во рву перед башней тускло поблескивала вода. Водопад тихо журчал.

— Может, одному за ограду сразу пойти? — спросил Потапов.

— Вряд ли он оттуда полезет, там же сторож на детской площадке, — возразил Полуэктов. — Давай уж здесь ждать. Я быстро перелезу, если что.

Они спрятались под густыми кленами сбоку от башни. Дремали по очереди: опыт засад у обоих был. Где-то во втором часу послышались осторожные шаги по дорожке. Петрович (он дежурил) вгляделся. Нет, не Озерцов. И не Левонин. Невысокий, полноватый, оглядывается все время… батюшки, Шварц!

— Елена Семеновна! — позвал он шепотом, слегка выглядывая из укрытия. — Чего вы тут ходите?!

Леля кокетливо помахала рукой и подошла. Она была в спортивных брюках, куртке, в кепочке. Вот почему Потапов принял ее за мужчину.

— Я пришла караулить преступника, — прошептала она. — Мне тоже интересно.

— Отправляйтесь немедленно домой, — зло, хотя и шепотом, приказал Полуэктов. — Как можно быстрее! Он вот-вот появится. Если он вас заметит, все пропало! Быстро домой!

— Хорошо, я ухожу. — Елена Семеновна пошла в сторону улицы, отошла довольно далеко, однако на дорогу не вышла — спряталась в стороне за развесистой ветлой и стала наблюдать. Полицейские ее маневра не заметили.

Часов около трех ночи из-за железного ограждения послышался шорох, потом глухие удары. Полицейские пригляделись. Замок с малого входа сбивал высокий стройный мужчина в куртке с капюшоном — по росту и комплекции он мог оказаться как Озерцовым, так и Левониным. Толстая железная цепь в последний раз звякнула и упала. Но к нарушителю со стороны детской площадки уже бежал сторож. Он, видимо, охранял детскую площадку парка и прибежал на шум.

— Стой, стой, фулуюган, ты что делаешь, щас стрельну! — кричал он.

— Эх… Он сейчас все испортит, — прошептал Полуэктов.

Кинуться на помощь сторожу они не могли: их разделяла высокая железная ограда, перемахнуть которую одним прыжком не получилось бы. Вдруг крик оборвался: нарушитель ударил сторожа инструментом по голове. Сторож упал, а злодей скрылся в башне.

Полуэктов полез на ограду, Потапов вслед за ним. Прежде чем войти в башню, они остановились, осмотрели сторожа. Дышит, должен очнуться… Потапов полил ему на голову из фляжки, и сторож застонал. Вдвоем отнесли его подальше от ворот, оставили фляжку…

— Не спеши теперь. Он там долго возиться должен, — шепнул Потапов. — Не напугать бы: может со стропил свалиться, а он нужен живым.

Дверь удалось открыть без скрипа, вошли на цыпочках. Бублейка отремонтирована снаружи, но внутри она не ремонтировалась давно. Лестницы наполовину обрушены, часть лестниц замещают стропила. Мужчина в надвинутом на лоб капюшоне стоял на стропилах и светил мощным фонариком по стенам в верхней части башни, осматривая их. Лица его по-прежнему не было видно. Как его достать?

Потапов поднял маленький камешек и бросил об стену. Луч фонаря мгновенно переместился, осветил вошедших.

— Ты чего туда полез? Запрещено лазить! — громко, но нерешительно спросил Потапов. — Ты, это, фулюган, слезай, уходи отсюдова! Мы тут сторожим, нельзя лазить, запрещено! Упадешь еще — отвечай за тебя!

Реакция «фулуюгана» была неожиданной. Он передвинулся по узким стропилам ближе к боковому окну, вынул из кармана куртки толстую веревку и, быстро ее закрепив, перекинул наружу. Потом сбросил куртку и осторожно протиснулся сам. Уйдет! Полуэктов, а за ним и Потапов выбежали и кинулись к ограде, начали неуклюже перелезать… Уйдет!

Леля сидела под деревом в некотором отдалении от башни, ближе к дороге. Она слышала звяканье железа за оградой, видела, как Полуэктов с Потаповым полезли туда. Видно было плохо, и она передвинулась поближе, заняв в конце концов ту позицию, которую раньше занимали полицейские — под двумя сросшимися кленами. Некоторое время было тихо. Елена Семеновна уже прикидывала, сможет ли она перелезть через железный забор (увы, вряд ли…), как вдруг по эту сторону забора, сбоку башни, то есть прямо перед ней, из окна вывалилась и повисла веревка. Еще через минуту из башни вылез на приступочку, посмотрел вниз, а потом стал спускаться по веревке мужчина. Начинало светать, в сереющих сумерках отчетливо был виден его силуэт. А где же полицейские? Уйдет! Внимательно осмотрев вокруг себя землю с пожухлой скошенной травой, Елена Семеновна заметила половинку кирпича. В школьные годы пионерка, а потом комсомолка Леля Шварц сдавала нормы ГТО, в пионерском лагере была командиром отряда во время игры в детскую военно-спортивную игру «Зарница». Она схватила кирпич и по-пластунски подползла ближе к спускающемуся по веревке гражданину. Когда до земли ему оставалось совсем немного и он изготовился прыгать, Леля поднялась и бросила в него кирпич — как учили на физкультуре во время занятия на тему «метание гранаты».

«Получай, фашист, гранату», — не крикнула, но подумала она. Злоумышленник упал. Полуэктов и Потапов уже перелезли через ограду и бежали к нему.

Игоря Григорьевича Озерцова (это был он) отвезли в полицию в наручниках. Он был в сознании и злобно косился на Шварц. Врач «Скорой» сказал, что его положение не опасно, хотя и потребуется участие тюремного врача. У сторожа оказалось небольшое сотрясение мозга, и его отвезли в больницу. Озерцова тоже положили в тюремную больницу, обработали рану. У него была только ссадина, и уже на следующий день его разрешили допрашивать. Во время обыска на его квартире обнаружили квитанцию на изготовление ключей. Хозяин мастерской подтвердил, что предъявленные ему ключи от квартиры Аргуновской (найденные ранее в компьютерном столике Левонина) изготовлены им, квитанция Озерцову была выдана именно на эти ключи.

История Озерцова была такова. Его мать, Зинаида Никитична Озерцова, в пятидесятые годы была солисткой Смоленской областной филармонии. Выступала она под сценическим именем Зинаида Заозерная, это имя было хорошо известно смолянам. Сразу после появления в городе Жоржа Левонина у них начался роман. Жорж, недавно приехавший в Смоленск, поначалу очень хотел понравиться красавице Зинаиде. Он много рассказывал ей о себе. Рассказал, в частности, что его отец до революции жил в Смоленске и был убежденным революционером, борцом с царизмом за освобождение трудящихся. Отец говорил, что Смоленск и в ту пору был культурным городом, в котором проходили музыкальные вечера, издавались журналы. Редактор философского журнала Штальберг даже сумел достать для издания неопубликованные рукописи Гете — в том числе его дневник, однако инженер Батурин, чтобы завладеть драгоценными рукописями, убил его. Он похитил рукописи, по всей вероятности, они хранились у его матери, а потом были переданы наследникам.

Зинаида о себе, напротив, ничего не сообщала — так была научена жизнью. В период оккупации шестнадцатилетняя Зина Озерцова, обладающая в пору ранней юности внешностью белокурого ангела, то есть вполне арийской, крутила роман с офицером-оккупантом. После освобождения была арестована, однако уже через три месяца выпущена. В благодарность за такое легкое наказание она стала осведомительницей КГБ. К Левонину она была приставлена и докладывала о каждом его шаге.

Что касается Жоржа, то он поначалу был всерьез увлечен тридцатилетней красавицей с внешностью валькирии и строил самые нешуточные планы насчет будущего с ней. Однако быстро почувствовал неискренность Зинаиды. Он не знал, конечно, наверняка о ее функции при нем, но догадывался, улавливал неладное. Поэтому связь была разорвана по инициативе с его стороны. Зинаида тогда уже ждала ребенка. Поскольку именно в это время она познакомилась с неким военным, предложившим ей замужество, она не стала сообщать о беременности отцу ребенка, а вышла замуж и уехала в Калининград, куда по службе распределили мужа. Семейная жизнь Зинаиды складывалась в целом неплохо, однако муж знал, что Игорь не его сын, и не любил его. После рождения дочери Зинаида отвезла Игоря к матери в Смоленск, он воспитывался бабушкой.

Мальчик рос замкнутым, отношения со сверстниками не складывались. Он чувствовал свою обделенность по сравнению с другими детьми. Бабушка не могла заменить ему родителей. Способности к музыке он унаследовал, вероятно, от матери. С отличием окончил музыкальную школу, потом музучилище. В музучилище талантливого юношу оставили работать, в консерватории он учился заочно. Жил он все в той же бабушкиной квартире неподалеку от музучилища, вначале с бабушкой, а потом один.

Хотя Игорь был красив и пользовался вниманием женщин, он не спешил жениться. Возможно, тут сказывалось пережитое в детстве предательство матери, отказавшейся от него. Когда ему было уже под сорок, мать тяжело заболела и написала ему письмо с просьбой приехать в Калининград. Муж ее к этому времени умер, она жила с дочерью и внуками. В общем, жизнь Зинаиды сложилась благополучно, однако она с годами все чаще думала о сыне, понимая, что сильно виновата перед ним. Он приехал, удивился ее неожиданно наступившей старости, простил. Они много разговаривали, Зинаида наконец рассказала ему о его биологическом отце. Рассказывала много и подробно, они не могли наговориться. Для Игоря это было потрясением: Жоржа Левонина он не видел, хотя и слышал о нем — это была очень известная в Смоленске личность. А вот его вдову Нину Левонину встречал иногда на концертах, видел и их сына (как оказалось, своего брата).

Вернувшись в Смоленск, он по-новому взглянул на свои обстоятельства. Познакомился с Ниной Левониной ближе, вступил с нею в связь. В этом был элемент мести. Он как бы мстил биологическому отцу. Андрея он презирал и ненавидел: этому мажору абсолютно незаслуженно досталось все то, что должно было достаться ему. Он, Игорь, много талантливее, ярче, а детство и юность его были серыми, бедными в сравнении с жизнью единокровного брата. Да и сейчас он живет хуже. В рассказах матери проскользнула и история о деде-революционере, вынужденном эмигрировать, и о таинственном «Дневнике Гете». Порывшись в архивах, он убедился, что история с «рукописями Гете» в Смоленске никогда не всплывала. Не знала ничего об этих рукописях и Нина — он убедился в этом из косвенных разговоров с ней. Ниночка была всегда мила и откровенна, она обладала свойством привлекать сердца, и Игорь тоже доверял ей много больше, чем другим людям.

Игорь ахнул, когда раскопал в архиве адрес инженера Батурина, укравшего, по словам деда, рукописи Гете. Это был адрес Нины! Оказывается, его отец, Жорж Левонин, вернувшись в Смоленск из эмиграции, получил комнату в той самой квартире, где когда-то жил Батурин с матерью. Конечно, никаких рукописей там уже быть не могло: в войну дом бомбили, потом восстанавливали. Игорь нашел возможную наследницу — Елизавету Аргунову, проследил ее судьбу. Рукописи и при ее жизни не выплывали, но она оставила все имущество Аргуновской. Самое удивительное, что и Аргуновскую он немного знал: случалось покупать у этой бывшей учительницы книги и ноты, да и на концертах он ее встречал. Договорился, что придет к ней посмотреть книги дома — может, выберет что-либо. Вначале она приняла его хорошо — пластинку с шубертовским дуэтом, его любимым, поставила. И под эту музыку он стал расспрашивать про рукописи Гете — может, расслабится и расскажет. Однако старуха делала вид, что не понимает, о чем он. Вот почему она лгунья такая? А Игорь не любит с детства, когда люди врут! Притворщицей эта старуха оказалась. Душить этих лгунов надо! И тут — бес, видно, попутал. На Игоря находили иногда такие приступы ярости, редко, но бывало. Все случилось совершенно спонтанно. Он надел ей на голову пластиковый мешок, который принес для книг, потребовал рассказать, где рукописи, а старуха сразу умерла. Кто ж знал, что она такая хлипкая? Стал сам рыться в вещах, искать. Звонок в дверь заставил его выпрыгнуть в окошко.

С Данилкиной тоже случайно получилось. Он никого не хотел убивать. Стащил у этой дуры Ирины ключи, сделал копию, чтобы поискать не спеша рукопись или хоть какие-то ее следы. Пришел специально очень рано — нормальные люди в такое время спят. А эта ненормальная Данилкина со своей мелкой шавкой в такую рань гулять поперлась. В этот раз он нашел ту странную дарственную надпись на книге, вырвал лист, был в прекрасном настроении. И еще бейсболку Пашкину приметную на всякий случай прихватил — вдруг пригодится следы заметать? Пашка бейсболку, видимо, в квартире забыл. И ведь пригодилась вещь в то же утро! Когда запирал дверь, столкнулся с Данилкиной. Та как-то испуганно метнулась от него, поняла все, видно. Пришлось пойти за ней в парк и задушить. Бейсболку Пашкину рядом бросил. Собака убежала; к сожалению, он не успел эту проклятую шавку убить.

Он не виноват. Он хотел всего лишь восстановить справедливость. Обретение рукописей сделало бы его богатым — каким он и был по рождению. Он не получил положенное ему наследство отца, деда, рос в бедности. Разве можно сравнить его детство с детством этого никчемного, приземленного Андрея — его брата? А ведь он лучше! В отличие от получившего в детстве все, но бездарного Андрея, он глубоко понимает музыку, он умен и талантлив! Андрей же только деньги считать научился — полный бездарь!

Он не виноват в этих убийствах. Его обманули злые люди, он оказался слишком доверчив — так рассуждал сам Игорь. Поверил, например, этой старухе Шварц. Вот кого сразу надо было задушить…

Озерцов чувствовал себя жертвой. Его обманули, подставили. На допросах он плакал и жаловался на людскую подлость, всю жизнь его окружавшую. Он один был честен и благороден, а все кругом подлецы и обманщики. Шакалы. Как он их всех ненавидит!

Вот и июль прошел, август перевалил за середину. Сегодня Яблочный Спас. Таня с Пашкой на новую квартиру в конце июля переселились. Теперь они с тетей Лелей соседи. Ремонт на Бакунина Пашка с Петровичем давно закончили, но тетя Леля туда не переезжает — привыкла уже тут. Хорошо бы и осталась. К Тане с Пашкой Андрюшка Левонин теперь часто забегает, бабушка почти каждый день приходит.

А в подъезде событие: соседка Ирина замуж выходит. За майора Полуэктова, конечно. Они всех на свадьбу пригласили, отмечать будут в кафе «Сальвадор Дали». И Жужу с собой в кафе возьмут, у нее ведь тоже праздник. Уже договорились с владельцами, Левониными, — собаку можно привести. Данилкин из больницы несколько дней назад вышел, но Жужу у Иры забирать не стал — на свадьбу подарок, говорит. Он почти пришел в себя после пережитого стресса. Попросил у Пашки прощения, что соврал: не слышала Катя покойная, чтобы Аргуновская на лестнице Пашке про квартиру кричала, что подписала ее ему. Не было этого. Не в себе был, поэтому наговорил на Пашку. Как увидел он его бейсболку возле трупа жены, в голове все помутилось: мало того, что молодым этим, шустрым, ни за что квартира досталась, так и Катю убили… он зол был на него, уверен был тогда, что это Пашка, вот и сказал, чтоб засудили его. Пашка простил его, сам весь красный стоял. Обнялись, почти плакали вместе.

С утра Таня с Пашкой и Еленой Семеновной спохватились, что цветов нет, пошли покупать. На рынок ехать было уже некогда, решили, что в магазинчике возле Парка пионеров выбор тоже хороший и ехать на трамвае не нужно.

Парк пионеров — никакой не парк. Это скверик между оживленными центральными улицами, недалеко тянущийся вдоль крепостной стены. Когда-то, в семидесятые, тут было много разросшихся деревьев, но не было порядка. Теперь порядок есть, но все деревья вырубили, посадив вместо них несколько чахлых, вечно увядающих туй. Может, специально оформили место так печально: в период оккупации немцы возле этой стены расстреливали. В братской могиле под стеной лежат евреи, цыгане, русские… Одним концом сквер упирается в Шеинов бастион с земляным валом (здесь боярин Шеин неудачно защищал город от поляков в шестнадцатом веке), другим — в площадь Победы. Символичное местоположение.

Напротив Парка пионеров — магазинчик, где продают цветы. Какие покупать, спора не возникло. Для Ирины, конечно, только розы, а для Полуэктова, разумеется, гвоздики — воинский цветок. Купили и ведро яблок у девушки на углу — Яблочный Спас ведь. Пашка яблоки в рюкзак погрузил, а цветы дамы понесли.

Обратную дорогу выбрали через аллеи за стеной. Когда свернули за крепостную стену, увидели необычную компанию. Впереди бежала средних размеров собачка, явно дворовой породы: беленькая с темными пятнами, ушки висят, одно темное; за ней на тоненьком поводке шел кот: тоже так называемой «помойной» породы, гладкошерстный — этот, напротив, серенький с белыми пятнами. И замыкал шествие старик. Седой, волосы редкие, но еще пышные, лицо красное, обрюзгшее, как бывает у нездоровых стариков. На нем была серая кофта — плотной шерсти, когда-то, видно, хорошая, но теперь уже потертая, а под кофтой тоже плотная полосатая рубашка, в темно-синюю с красным полоску. Брюки неновые, плохо выглаженные. И шла эта троица, вполне довольная собой и друг другом. Собачка бегала вокруг старика, а кот важно впереди вышагивал.

Увидев Елену Семеновну с Таней и Пашкой, собачка подбежала к ним и стала лаять, отчаянно виляя при этом хвостом.

— Бим! — крикнул старик. — Не бойтесь, он не укусит!

И опять к собаке обратился:

— Веди себя прилично, Бим! Тем более ведь это знакомые. Ты что, Лелю не узнал?

Все остановились. Елена Семеновна напряженно вспоминала: кто это? Она хорошо запоминала лица, но старика вспомнила не сразу — так давно это было.

— Давид Израилевич?.. — наконец неуверенно произнесла она. Неужели это старик Фогельсон? Не может быть! Он уже и тогда был старик… Сколько ж ему лет?! Конечно, он был младше ее отца…

— Здравствуй, Леля! — сказал старик. Потом кивнул на Таню и Пашку. — И молодежь приветствую!

— Давно вас не было видно… — заговорила Елена Семеновна. Эта встреча ее очень заинтересовала.

— Наше дело стариковское, — кивнул старик. — Если гуляю, то вот с ними… — Он показал на собаку с котом. Собака теперь не лаяла, крутилась вокруг разговаривающих, а кот сел на тропинку у ног старика и умывался.

— Очень рада вас видеть, — опять заговорила Елена Семеновна. — Как там Танька поживает? Давно с ней не встречалась.

Танька Фогельсон была одноклассницей Лели и дочерью старика.

— Ничего, нормально поживает… И Танька, и Анька еще работают! — с гордостью сказал он.

Анька — Танькина сестра, Леля ее тоже неплохо знала. А старик и тогда был чудак, собиратель книг и марок. Он пару раз приходил к Лелиному отцу, марки рассматривали… отца уже давно нет. Леля вздохнула.

— Как Парк пионеров переменился, — проговорила она для продолжения разговора. — Жалко только, что деревья вырубили, а в целом хорошо оформили.

— Да… многое переменилось, — согласился Фогельсон — Я ведь в Парке пионеров даже некоторое время работал! — И, видя вопросительный взгляд Шварц, пояснил: — В начале восьмидесятых, я уже на пенсии был, предложили место завхоза — работа как раз для стариков, непыльная, я и согласился. Там хозяйство: метла, лопата, ведро… Ну, метлу насадить на черенок… чтобы все в порядке было. Вот и вся работа. Тогда здесь в башне музей был. Потом, в конце восьмидесятых (я уже не работал — кажется, вообще администрацию распустили), парк в упадок пришел, музей закрыли, в башню не пускали никого. А вокруг много киосков понастроили — центр же. Шаурма там… — он покосился на Бима, пирожки… Не волнуйся, Зайчик, — на кота взглянул, — я тебя никому не отдам. И другие всякие ларьки, пиво-воды там. И от этих ларьков в стене и в башне, конечно, развелось много мышей, очень много, и даже крысы были. В две тысячи втором к юбилею города готовились — ларьки убрали, ремонт в башне сделали. И когда делали ремонт… Вот что я хочу сказать вам, ребята, — он сделал паузу и обвел всех торжественным взглядом. — Когда делали ремонт, в верхнем ярусе башни обнаружили тайник! Нет, не драгоценности никакие, просто бумаги там были замурованы. Не могу сказать, что за бумаги, потому что были это мелкие-мелкие клочки. Мыши сгрызли подчистую! Но бумага старинная, и по-немецки текст, от руки написано! — старик обвел всех взглядом, как бы проверяя, какое действие произвели его слова.

Действие было ошеломляющее. Таня, расширив глаза, стояла неподвижно, прижимала к груди розы, Елена Семеновна, напротив, руку с георгинами опустила бессильно вниз, вот-вот уронит, а на лице отчаяние, Павел и тот побледнел, на рюкзак коленом оперся, — чтобы не упасть, что ли? И Бим не крутился больше, смотрел тихо на хозяина печальными собачьими глазами, и даже Зайчик перестал умываться, склонил низко голову. Первой пришла в себя, конечно, Елена Семеновна.

— Давид Израилевич! — сказала она, — но ведь экспертизу этих клочков, конечно, провели? Что это была за рукопись?

— Какая там экспертиза! — воскликнул старик. — Азохен вей! Эти бумажки рассыпались в пыль, стоило до них только дотронуться. Да и сами они от дуновения ветерка распадались. Мыши — страшное дело, господа! О крысах уж я не говорю… — он опять покосился на Зайчика с Бимом. Те согласно кивали.

— Но нужно было хотя бы показать специалистам! — воскликнула экспансивная Таня. — Что же вы не показали!

— Ну, во-первых, я сам узнал об этом событии задним числом, бывшие сослуживцы рассказали. К этому времени уже никто ни за чем не приглядывал, только ларьки здесь стояли… Говорят, когда рабочие нашли клочки эти, они позвонили в музей, пришел специалист. Прочитать ничего нельзя было, слова какие-то немецкие он разобрал без смысла, а клочки рассыпались у него в руках в пыль. Это ж бумага! Кто сказал, что она прочная?!

— Но есть же какие-то технологии… — не могла успокоиться Таня.

— Какие технологии могли быть в смоленском музее, дорогая девочка, в ту пору, когда и на зарплату сотрудникам денег едва хватало?.. Бим! Бим! — закричал он. Собака убежала далеко по аллее, свернула за башню… — Ох, мы пойдем, как бы Бим не потерялся, он увлекающаяся натура. Приятно было встретиться! — И старик с котом на поводке заспешили вслед за собакой, скрылись за стеной.

— Кто это? — спросила Таня. — Неужели он про «Дневник Гете» говорил?

— Старик один знакомый… — задумчиво ответила Елена Семеновна. — Да, я думаю, про «Дневник Гете». Надо полагать, Елизавета Григорьевна после войны в Маховой башне жила… Здесь и замуровала «Дневник».

— Не может быть! — Таня не могла смириться. — А где же «водопад» из надписи на подаренной книге, ведь в цитате упоминается водопад, а тут вообще никакого водоема нет!

— Здесь, за этой аллеей возле кинотеатра, был фонтан, его устроили в пятьдесят шестом на месте памятника Сталину, который тогда снесли, — пояснила Елена Семеновна. — Вот вам и «водопад над гнездом дракона». Господи, как это я сразу не догадалась, ведь все совершенно прозрачно… Дальше они шли молча.