Осенняя приморская ночь была сырой и прохладной. Меня и так познабливало от усталости и недосыпа, и я быстро раскаялась в том, что пошла пешком. Сырость пробирала насквозь даже через застегнутую до подбородка ветровку, и, когда из темноты показался фонарик на крыше легковушки, я не могла поверить в свою удачу. Прикинула, во что обойдется поездка, и призывно подняла руку.

– Угол Красных Партизан и Казачьей.

Шофер молча кивнул, и я с облегчением плюхнулась на сиденье.

– С работы?

– Да. Сколько это будет?

Сумма оказалась разумной, но я сейчас заплатила бы и больше, лишь бы скорее оказаться дома, в тепле.

Видимо, я задремала и проснулась от ощущения, что из рук у меня выскользнула сумка. Открыла глаза и попыталась нащупать ее, но не смогла – сумки не было. Машина стояла среди темных деревьев, и свет в ней был выключен.

– Что такое, что… – забормотала я и осеклась, начиная понимать, в чем дело.

– Ты с работы? Ну так давай еще поработай ротиком. Не будешь рыпаться – отпущу подобру-поздорову.

– Да вы что? Я порядочная…

– Порядочные дома спят. Давай работай и не вы…бывайся. И не вздумай орать: позвоню ребятам, поставим на хор, а потом в море выкинем, и не найдет никто. Поняла?

От ужаса я не могла пошевелиться. Меня когда-то научили выворачивать руку нападающему, но драться в замкнутом пространстве меня никто не учил. И это волосатое смуглое запястье я просто не смогла бы обхватить. И время было безвозвратно упущено. Я попыталась открыть дверцу, но та оказалась заблокирована.

– Ты что, глухая или тупая? Последний раз добром говорю, сука! Соси давай! – таксист подкрепил свои слова парой оплеух, от которых у меня лязгнули зубы.

«И не найдет никто…» Где-то я уже слышала эти слова.

Он стал поворачиваться ко мне – почему-то очень медленно, еще медленнее замахиваясь и открывая рот, – но я не слышала его слов. Только чувствовала, как сами собой дергаются ноздри и уголки рта, прижимаются к голове и сдвигаются назад уши, растягиваются губы… всю меня изнутри заполняет нарастающий гул, переходит в рев, словно ревет пламя в котле кочегарки. Струя обжигающего пламени бьет из промежности в живот, грудь, горло, хлещет из темени. Ярость и ненависть. Ненависть и ярость. И ничего, кроме злобного лая, кашляющего, захлебывающегося, ничего, кроме визга, бульканья и хрипа.

Очнулась я от холода и сразу почувствовала душную парную вонь, от которой тошнотворно щекотало в носу. Таксист молчал и не шевелился, голова его завалилась на плечо, светлая майка стала черной. Да и кругом были черные блестящие пятна, различимые даже в темноте. Мне стало еще страшнее. Наверное, именно поэтому голова работала четко, как при осмотре первичного больного. Исчезать, немедленно исчезать. Не включать свет, чтобы случайный полуночник не заметил машину. Успел ли таксист кому-нибудь позвонить? Где моя сумка? Как открыть дверцы?

Сумка оказалась на заднем сиденье. Я схватила ее, достала из пачки влажную салфетку, обернула ею ладонь. Каким-то чудом нашла на панели управления кнопку блокировки дверей, перевела ее в другое положение и выскочила из машины. Таксист не реагировал.

Мне хотелось одного – оказаться как можно дальше отсюда. Но раньше нужно уничтожить все следы своего присутствия в этой машине. Я нашарила в сумке фонарик, прикрыв стекло, включила его на треть мощности, выдохнула и осветила салон.

Все было залито кровью: ветровое стекло, потолок над местом водителя, приборная доска. Справа вместо шеи у таксиста были кровавые лохмотья, и в этой мешанине поблескивали розоватые хрящи – остатки гортани и трахеи. Сонная артерия и яремная вена были разорваны, и вся еще не свернувшаяся кровь вытекла ему на грудь и колени. Коврик скрылся в крови, она все еще лилась, и подошвы его кроссовок стояли в темной луже.

Я мгновенно выключила фонарик и принялась яростно протирать влажными салфетками все, до чего могла дотронуться в машине, заодно отметив, что из сумки ничего не вывалилось. Мягко закрыла дверцу и пошла прочь от машины, совершенно не представляя, куда иду. В голове вспугнутыми птицами неслись и сталкивались обрывки мыслей:

«Ни в коем случае не повредить ногу. До рассвета надо попасть домой. Когда его найдут? Какие могут возникнуть версии убийства? Что способно указать на меня?»

Никто не видел, как я села в эту машину, а если и видел, то что криминального в том, чтобы сесть в такси? Такие травмы (я вновь «увидела» черные сгустки крови, клочья мышц, розовеющие в глубине раны хрящи – и ощутила дурноту) не мог нанести человек. Шея таксиста изодрана зубами. Это оборотень вырвался на свободу, но что он защищал? Что я для него? Жилище? Симбионт? Носитель?

В любом случае он защищал свой шанс на жизнь. А я благодаря ему избежала такого, о чем не могла подумать от ужаса и отвращения.

Стоп. Это я знаю, что таксиста загрыз оборотень, лиса-кицунэ. Но что увидит патологоанатом Валерка? Следы собачьих зубов. Откуда в машине взялась собака – это вопрос к следствию. А вот куда она делась из закрытой машины?

Я резко развернулась и припустила обратно – благо не успела уйти далеко. Вскоре в ночной темноте проступило светлое пятно – капот легковушки. Почему-то я подошла к ней на цыпочках, словно труп мог меня услышать. Обернув ладонь влажной салфеткой, открыла дверцу почти настежь. Застоявшаяся липкая вонь хлынула почти ощутимым потоком. С трудом сдерживая рвотные спазмы, я еще раз быстро обследовала салон, провела салфеткой по ручкам двери, по приборной доске со стороны пассажирского сиденья и пошла прочь, ускоряя и ускоряя шаг, не давая себе побежать. Если я запнусь о корень – а я о них постоянно спотыкалась в темноте, – вывихну, сломаю или просто потяну ногу, то вряд ли поможет отсутствие в машине моих отпечатков.

Когда автомобиль растаял в темноте, я вновь включила фонарик и осмотрела руки и одежду. Нигде ни одного пятна крови. Почему? Как так могло случиться? Я чувствовала, что ответ лежит где-то на поверхности, но подумать над этим не могла и не хотела. Меня захлестывало ликование. Пьянящая радость не давала думать, несла меня вперед, приподнимала над землей. Я чувствовала себя парусом, полным ветра, – ярким парусом виндсерфа в летний день.

И тут поняла, что стою в каких-то зарослях, а неподалеку шумит море. Что знаю, где нахожусь – на окраине парка. Что невыносимо голодна и голод растет с каждой секундой. На ходу в два приема я проглотила «резервную» шоколадку. Полегчало, но ненамного. Поесть нужно было плотно, очень плотно, как можно скорее – и желательно мяса.

До дома почти час быстрой ходьбы. При одной мысли о такси меня передернуло. До рассвета нужно попасть домой – и так, чтобы меня никто не увидел. Я уже часа два должна спать дома. Значит – ходу!

Я остановилась под ближайшим фонарем и еще раз внимательно осмотрела джинсы, ветровку и кроссовки. Так и есть, нигде ни капли крови. Руки тоже чистые. Как такое могло случиться? Кровь из порванных артерий бьет фонтаном – в замкнутом пространстве салона хоть мелкие брызги, но должны были попасть…

Ходу, ходу, ходу!

Не останавливаясь, я вытащила из сумки мобильник. Нет пропущенных вызовов – и слава богу. Роман мог позвонить еще, закон парных случаев никто не отменял. И тут, запихивая мобильник обратно в сумку, не попадая во внутренний карман, я боковым зрением увидела в тусклом свете горящих через один фонарей такое, что застыла на месте – с опущенной в сумку рукой.

У меня вновь появилась тень, но она не была моим силуэтом. Рядом со мной бежала тень лисы, на отлете державшей пушистый хвост. Высоко поднятая морда, настороженные ушки… Я вдруг ощутила то острое наслаждение, с которым лиса втягивает недоступные мне запахи, купается в них и в сыром ветре с моря – вон как разлетается пушистая шерсть с каждым его порывом.

Я остановилась – она тут же села и обернула хвост вокруг чинно составленных вместе лап, совсем по-кошачьи. Силуэт странно изменился – ага, понятно, это она выжидающе повернула морду ко мне.

Ну что ж, пошли, рыжая. Нам надо успеть до рассвета.

Мы так и шагали вдвоем, пока я не попала в густую тень от старого тополя у подъезда. Она накрыла лису, словно черный плащ фокусника, и растворила ее в себе. А я вошла в подъезд и стала подниматься по лестнице, подсвечивая себе изрядно подсевшим фонариком.

Дверь открылась в темноту и домашние запахи. Странно, эта чужая убогая квартира все же пахла домом. Да она и была им – ведь здесь все, кого я люблю. А Генка обязательно вернется, не может не вернуться. Я включила свет в крохотном коридорчике и принялась нога об ногу сдирать кроссовки. Из детской процокали когти, и на свет вышел сонный Макс.

– Хорошая собака, – сказала я тихо.

И тут Макс зарычал. Сморщенный нос, прижатые уши, взъерошенная шерсть между лопатками и дорожкой по хребту… Да что же это делается?

Так бывало, если он, гуляя с нами, встречал кого-то крупного, сильного и потенциально опасного – вроде ротвейлера из четвертого подъезда. И означало это, что он вот-вот бросится на врага, от которого готов защитить нас любой ценой. Только сейчас врагом была я.

Собачий нос сморщился еще больше, блеснули белые клыки. И тут я услышала другое рычание, более низкое, рокочущее.

Это рычала я. Звук рождался где-то глубоко, заставлял трепетать диафрагму и вырывался из приоткрытого рта, ноздри раздувались и парусили.

Макс простоял передо мной еще несколько секунд, потом резко повернулся и протрусил по коридору к детской. Хвост и голова опущены, но шерсть между лопатками по-прежнему дыбом. Он уступил силе, но сдаваться не собирался – улегся у приоткрытой двери детской, положив голову на передние лапы. Последний рубеж обороны был четко обозначен.

Хорошо, что дверь в мою спальню ближе по коридору. Но дверь в кухню была еще ближе, и я бросилась туда – к холодильнику.

Десяток сырых сосисок. Кусок сыра граммов на двести, остаток ветчины. Пара крутых яиц. Только проглотив все это, я смогла остановиться. Плеснула в чашку кипяченой воды, разболтала в ней растворимого кофе, побольше сгущенки и залпом выпила, не почувствовав вкуса. Впрочем, и все остальное заглатывала, не ощущая ни вкуса, ни запаха.

Лишь бы не проснулись девчонки!

Я метнулась в ванную, закрылась на щеколду и стремительно разделась. Следов крови на одежде не было. Свернула ее в тугой ком, запихала на дно корзины для грязного белья и принялась мыться, яростно натирая себя мочалкой.

Вылезая из ванны, я поскользнулась, ухватилась за дверной косяк и нечаянно взглянула в запотевшее зеркало.

Собаки умеют улыбаться, я давно успела это узнать. Но не знала, что лисы тоже умеют.

Лисья морда в зеркале улыбалась. Она до самых глаз была перемазана в крови, пышные баки слиплись в комок и стояли колом, между зубами тоже чернела кровь. У меня закружилась голова. Лисья морда поплыла перед глазами, улыбаясь как сообщница, довольная успехом. Так вот почему кровь не брызнула на меня.

Я отвернулась от зеркала, обмоталась полотенцем и выскользнула в коридор. Макса там не было – явно залег в детской под дверью.

А что удивляться? Такса – норная собака, изначально предназначенная для охоты на лису и барсука. Еще в Красноярске нам предлагали водить Макса на притравку по лисе, суля ему большое будущее: «Вот увидите, потом на щенков от него в очередь будут записываться! Он у вас крупный, сильный, работать будет хорошо, подумайте…» Мы с Генкой отказались наотрез, а Дашке об этом предложении и говорить не стали.

Что ж, буду запираться от собственной собаки. Не хватало еще быть загрызенной у себя в постели.

Только повернув фиксатор на дверной ручке, я почувствовала себя в безопасности. Ощупью добралась до кровати, бросила мокрое полотенце куда-то в угол – авось долетит до кресла – и рухнула в черную яму сна, не успев положить голову на подушку.

Я проснулась с бешено колотящимся сердцем и не сразу сообразила, где я и что со мной. Обрывки сна ускользали из памяти, рассыпались, словно старый песчаный замок на пляже, путались с воспоминаниями о прошедшей ночи. Я жива и осталась сама собой, все той же Ольгой, которой нечего скрывать от своего любимого и единственного мужчины. Да, я знаю, что Генка не изменился бы ко мне, но ничто не проходит бесследно, и не все удается вылечить. Какое счастье, что…

Что я убила еще одного человека? Нет, что смогла избежать изнасилования, а может быть, и смерти. Если для этого мне пришлось убить, то это не такая большая цена.

Нужно было сделать еще кое-что, и как можно скорее.

Я встала, надела халат и подошла к зеркалу. Глубоко вдохнула и посмотрела в него сквозь пальцы.

Она была все так же прекрасна, но что-то изменилось. Словно померкла радость, которой она светилась в прошлый раз. Сейчас я видела многое из того, чего раньше не заметила. Черная брошь-обидомэ с золотой гравировкой – летящая стрекоза. Ямочка на подбородке. Изящно вырезанные ноздри. Взгляд из-под приопущенных ресниц – оценивает? Выжидает?

Я выдохнула и поклонилась – коротко и глубоко.

– Спасибо, Хино-сан.

Она улыбнулась, ответила церемонным коротким поклоном – только мелькнули украшения в прическе – и исчезла.

Я опустила руку, и передо мной вновь было привычно пустое зеркало. Нет, не пустое: в нем отражались желтеющий тополь, окно, тюлевая занавеска, подоконник и что-то еще на нем…

Резко повернувшись, не успев осознать, что же все-таки увидела, я бросилась к окну. Кораблик был на месте. Но передняя мачта обвалилась и лежала рядом кучкой ракушек, словно на морском берегу. Не веря своим глазам, я сгребла ракушки с подоконника, и только сухой стук, с которым они ссыпались в подставленную ладонь, убедил меня, что это не сон.

У меня получилось. Та радость, которая половодьем залила меня вчера, сделав легкой, как пузырек в шампанском, помогла совершить шаг к тому, чтобы остаться собой.

Сейчас это был только призрак той радости, которая несла меня по ночному городу, наперегонки с лисьей тенью. Но и его хватило, чтобы прыгать по спальне, неистово визжа, зажимая себе рот, чтобы не испугать соседей, а потом выскочить в коридор, схватить в охапку выходившую из ванной Катьку и яростно ее тискать.

– Мам, ты чего?!

– Сама не знаю, просто соскучилась, да и вообще…

– Это ты – вообще!

– Да, я – «вообще», мы, психиатры, все такие, а ты что, не знала?

Как ей сказать, что ночью я дважды столкнулась нос к носу со смертью, чужой и своей, – и выскользнула из ее холодных рук? Что я убила, чтобы не быть убитой, и не жалею об этом? Что чувствую себя живой – живой! живой! – и уже этим счастлива? Разве можно кому-то о таком сказать, а тем более собственному ребенку?

– Да ладно, я привыкла уже, – покровительственно заявила дочь. – Чай пить будем?

– Будем!

Пить чай оказалось не с чем. Почти все, что было в холодильнике, я уничтожила ночью. Несколько холодных котлет съела Дашка, уходя в школу. Но я поскребла по сусекам и сотворила блинчики, а масло и варенье нашлись в углу холодильника.

Жарили блинчики мы вдвоем, Катька – стоя коленками на табуретке, высунув кончик языка от усердия. И съели их тоже вдвоем, оставив пяток самых кружевных Дашке.

Катька трещала без остановки, рассказывая про садик, про Алика, который, оказывается, совсем не тупой и тоже любит муми-троллей. Я слушала, кивала, подавала иногда реплики и остро чувствовала, как уходит время.

– Мам, а куда тебя возили?

– В реанимацию.

– Расскажи!

– А что рассказывать? Умер. Мальчишка совсем, лет шестнадцати…

– Отчего?

– От наркоты.

– А-а… Кололся?

– Угу.