Дорогая Нина!

В Ваших стихах есть понимание иных уровней бытия, в том числе и сосредоточенных в нас самих, в нашем подсознании, где таятся «тяжёлые хищные корни» необычайного притяжения:

И всё-таки вряд ли бы мог состояться поэт, если бы в нём изначально, генетически не доминировало духовное начало, причём по самому высокому спросу. То, что Вы следуете классической стиховой традиции, для Вас так же естественно, как, скажем, слушать пение птиц, любоваться медленным струением ручья… В этой стиховой традиции Вы неоднообразны и вовсе не скованы каноном. Широка амплитуда ритмических и метрических вариантов, уверенно звучит разностопная строфа. И важно то, что в лучших стихотворениях на малом стиховом пространстве Вам удаётся так сгустить содержание, что в нём находит отражение драма целой жизни:

Лучшие Ваши стихотворения отличаются чистотою и благородством слога, согласием слова с душевным настроем, с мелодией чувства, глубиною переживания. Целомудренны и чисты «Четыре письма к А*», это любовные стихи, такие нынче очень редко встретишь. Метафорика свежа, прозрачна, она вовсе не показная, она как бы из природы вещей. Я кое-что выписал для уяснения её особенностей: «материнские сумерки речи», «воздух бабочка листала», «кипящий конус фонаря», «ветхое небо», «дымная прорубь», неба «кожа золотая»… Всё это вне контекста может и не произвести впечатления.

Пейзаж Ваш весь словно как-то приподнят, облегчён, просвечен небесным светом, не отяжелён плодами земли, как у передвижников (всему своё время). Хорош поэтический ход, когда образ из видеоряда «упрятан» в область психологии: «Она светла, как ночь перед побегом». Или в метафорическое представление: «Июль во все распахнутые окна // Холодное вливает молоко». Привлекает и такое сравнение, усиленное звукорядом: «Зачем мы мешаем вино с водой, // Как раньше мешали вину с бедой?»

Мне, человеку старому, на излёте земного бытия, по душе Ваша нравственная и духовная устойчивость. Хоть и промелькнуло однажды на грани отчаяния: «На самом донышке тоски – // Такая каменная горечь!» – но берёт своё волевое, родовое начало: «Уж более недели // Я царствую на высоте метели, // Пеку душистый хлеб, кормлю детей…» Да будет так долгие годы.

Поэзия Нины Ягодинцевой сама по себе как-то молчалива – прочёл, а ощущение неизьяснимости осталось, той самой «пронзительной невыразимости», которую так любит и чувствует автор. «Стихи сплетены из пауз… Слова – это просто форма», – говорит она. Но – далеко не символизм; напротив, поэзия здесь очень предметна, по пути к запредельному автором заботливо расставлены «земные» маяки, дабы оно отразилось в читателе через мирские любимые приметы. И светло становится от узнавания дивных мелочей – из них, «неумелых и неловких», ткётся дорога к горнему.

Всему привычному в этих строках сообщается небывалая глубина и высота: вот почему «Вспоминая Сыростан, / Вспоминаешь неземное». Стихи Нины Ягодинцевой живут на той тонкой грани «между призрачным и настоящим», где не только одно умрёт без другого, но где порой и не ясно, что же иллюзорно, а что – подлинно. Сыростанский ли, таганайский рай, купальские ли праздники в гуще лесов у заповедных озёр – настоящее? Или зримее и правдивее то, что они собой воплощают, куда уводят нас, бескрылых, сомневающихся в истинности знака? Всякая фактичная земная примета – шёпот воды, тайно выспевающая земляника, «пасхальный сухарик со сладкой своей позолотой» – обеспечивается значимым и таинственным откликом оттуда, где любые загадки получат ответ, любые паузы станут одной – самой главной, где тебя простят и успокоят, и снег упадёт на истомившиеся от зноя губы… «Проспект заканчивается закатом», – говорит автор: вот оно, мирское, уходящее от самого себя.

Вечность, по Ягодинцевой, не мертва, не амбивалентна – она так же по-человечески наполнена вполне земным, так же уютна и утешна:

Но не только городские пейзажи наполняются ощущением вечности – взять хотя бы «горные» стихи. Горы для Ягодинцевой – это там, где ближе всего к «пределу»; вечность в горах похожа «на синюю стаю китов, плывущих навстречу солнцу», а взбирающиеся на вершины однажды делают это в последний раз, «чтобы потом вернуться в город и жить как все», но их дети наследуют крылатую страсть к высотам. Это стихотворение написано на внешне сдержанной, но на самом деле такой пронизывающей интонации, что у читающего перехватывает дыхание.

И ещё одно – стихи очень легки. Речь здесь идёт даже не о технике – хотя практически вся поэзия Ягодинцевой удивительно ненатужна, эту свободу нельзя сымитировать, подделать, мы с удовлетворением ловим себя на том, что сразу «попадаем в такт». Такая воздушность созвучна воздушности бытия, в котором всё тяжеловесное, грозное, страшное лечится «одним касаньем» снегопада (снега у автора очень много, и он очень разный), берестяным ковшиком с водой, белоснежной пеной герани, которая «застилает глаза и мешает плакать», бабочкой, повстречавшейся тигру на охотничьей тропе… И с той же лёгкостью поэзия утешает и утишает нас, одаряет смирением, любовью, ощущением, что роковое бремя рано или поздно спадёт, как, например, в летящем, сквозящем, точно собранном из хокку стихотворении:

Во многих стихах Нины Ягодинцевой душа узнаёт самоё себя; а это ощущение – едва ли не единственное мерило подлинной поэзии.

В полном соответствии с названием, стихи Нины Ягодинцевой способны заворожить – и приворожить. В них есть нерв и ритм, есть глубинный покой и фантастическое, присущее «донным травам», движение в покое. В ней есть главенствующая и всепроникающая – но не идея, не мысль, не эмоция, а – стихия, то есть естественная мелодия. Водная стихия. Мелодия дождя и капели, реки и ручья, волнующейся ивовой кроны, ударов весла, шума собственной крови в ушах. Снег и лёд, лодка и парус, колодец и облако, сон (тем более – явь), плач, смерть… – все проявления, все ипостаси, все прикосновения – влажные, быстрые, изменчивые, неуловимые…

Вот – время: тёмная вода, опасная вода, предощущение потопа и хаоса, сейчас уже способное в одном полновесном миге твоего бытия соединить три «агрегатных состояния» – как три лица грозной богини:

Вот время, сжавшееся в мгновение повседневности, когда «оплывает апрель, подсыхает слюда на губах», оглядываешься и видишь вокруг струящийся, полуразмытый городской пейзаж, слякоть под ногами, на заре – «огненную реку проспекта»… Вот – любовь, чьё начало и первый повелевающий жест – там ещё,

Любовь – неотвязная жажда и любовь – расточительная, взахлёб, и легко признаваться любимому, что «даже небо из твоей горсти / Пьяней и слаще». А ещё – любовь к Родине, пронзительная нежность, чьи приметы в России – слёзы и снег, влажный ветер, тяжёлая соль…

Но поэт «жить не словом» не может. «Слов качающийся мост» – единственная, подчас, дорога и подмога, но, опять же, поэтическое слово для Нины Ягодинцевой – парус, уносимый в море, «провалы, стремнины, мели». Отсюда, должно быть, – разнообразие ритмов и строфики, смысловая вариативность, внимание к звуку и тону, музыкальность многих стихов. И в награду – магия без обмана, возможность словом трансформировать реальность, оставаясь собой – во многих мирах:

Узнаваемые городские картины, жизненные эпизоды, настроение и погода, воспоминания, надежды, предчувствия… Определяющая метафора книги превращает и автора – в протея, изменчивое и изменяющееся существо, во всех четырёх стихиях – гостью и собеседницу на равных.

Для зоркости и уверенности необходима выверенная собственной жизнью, выстраданная система координат. И Ягодинцева ясно вычертила вертикальную ось, недвусмысленно обозначила центр и одновременно сферу, тело этой системы.

На этой родине «звонарь раскачивает сон», беззвучно взывая ко Всевышнему, а «наяву гуляют ордами,/ Глумясь над спящими и мёртвыми…» Последняя метель напоминает погибельную сечу, в которой подчистую ложится засадный снежный полк, а непогода – приход отряда батьки Махно, оборачивающийся отнюдь не шуточным расстрелом.

На этой родине «…Ангелы на покосе/ Точат свои лучи…/ Песенок не поют,/ Мёда на хлеб не мажут./ Лезвия отобьют –/ То-то травы поляжет!» И та же намоленная трава, расстилаемая во храме на Троицу, напоминает: «Трава травой живём, не узнаны,/ Удерживаемы едва/ Зеленокровного родства/ Душеспасительными узами…».

Здесь снова и снова «…кто-то падает крестом/ И осеняет поле/ На три открытых стороны:/ России, вечности, войны…» И матери проводят жизнь «в нищете безвыходной и жалкой,/В неизбывном страхе за детей» и молитве к Богоматери, чей потемневший лик по-прежнему взирает «с холодной лаковой доски». И сам себя ловишь на доселе запретной, а теперь вылезающей из-под спуда мыслишке, и понимаешь, что деваться с подводной лодки некуда:

Но здесь даже сухая серая полынь, «нестерпимо горько» звенящая на обочине той же дороги, передаёт тебе дыхание жизни. И понятно, что «до бела снега догорать» негде, кроме как в России – конкретно во Владимире, что навеял эти строки. И когда, прикрыв глаза от жгучей боли, рассыпаешь хлебные крошки – «кто-то в шорохе крыл» подбирает их все до единой.

Стихи здесь выдыхает сам тёплый воздух, заточённый на скучной окраине, и сама эта окраина звучит окариной, способной извлекать из себя незатейливую, а всё-таки мелодию. Не только нарастающий шум листвы предстаёт взволнованным ошеломляющим монологом, но «на всех немыслимых ветрах» распускаются полотна речи: «Спасти, утешить, оберечь,/ Дать мужества на ополченье…/ И небо – речь, и поле – речь,/ И рек студёные реченья…».