Полибий шел по набережной Лилибея, и в его памяти звучала строка Гнея Невия:

«Здесь ступала История, – думал Полибий. Римлянин и италиец, Сципион и Невий вели здесь на ходу сократическую беседу, вылившуюся в стопы сатурнийского стиха. Поэт, прихрамывая, торопился за полководцем. Они направлялись в греческий театр, и трагедия Эврипида на его сцене стала преддверием драмы, развернувшейся в Ливии и Карфагене. Ныне она повторяется. Только вслед за полководцем шагает историк. Что же ему помешало остаться в Александрии? Что гнало его в Рим? Что его влечет теперь к исходу карфагенской трагедии?»

– Полибий! – послышался знакомый голос. – Что ты здесь делаешь?

Навстречу бежал Тиберий. Они обнялись.

– Я как раз размышляю над этим, – отозвался Полибий. – Но вообще-то жду Публия. В Риме, где я надеялся его встретить, меня уверили, что он должен прибыть в Лилибей.

– Ты с ним разминулся, – заметил юноша. – Публий был в Риме через нундины после триумфа. Его отпустили на выборы. Он претендует на должность эдила.

– Я уверен, что его изберут.

– Взгляни! К молу подходит трирема. Судя по флажку, она привезла консула, а вместе с ним и нашего Публия.

Вскоре по сходням уже спускался человек в доспехах. Вслед за ним сошли ликторы с фасциями.

– Наш Публий! – радостно закричал Тиберий.

Да, это был Публий Корнелий Сципион Эмилиан. Дав ликторам знак опустить фасции, Публий подбежал к Полибию и Тиберию.

– Итак, все на месте! Мы отправляемся на войну.

– Но меня, – сказал Полибий, улыбаясь, – как сообщается в письме, «в силу государственной необходимости» вызывал консул Манилий.

– Я просил его об этом более года назад. Но ты не попал и к его преемнику Пизону. Зато поспел к моему консульству.

– Ты консул! – воскликнули в один голос Полибий и Тиберий.

– А разве это не видно? – спросил Публий, показывая на выстроившихся ликторов.

– Да! – протянул Полибий. – Их действительно двенадцать. Но ведь ты выставлял свою кандидатуру в эдилы?

– Все верно! Однако, сбегая с мостков, квириты выкрикнули мое имя. И таких оказалось большинство.

– Так же было и с моим дедом, Сципионом Африканским! – вставил Тиберий.

– Не менее удивительно другое совпадение! – произнес Полибий. – Твой дед отправлялся на войну с пунами также из Лилибея. В его дневнике я прочел, что он встретился на набережной с поэтом Гнеем Невием. Невий же в своей поэме говорит также о встрече в театре. Ставилась трагедия «Антигона». Полководцу не удалось досмотреть ее до конца.

– Здорово! – воскликнул Публий. – Но почему же ты не написал об этом в своей истории?

– Потому же, почему в продолжении своего труда не напишу: «Прибыв в Лилибей, консул Публий Сципион Эмилиан встретился на набережной с Полибием, сыном Ликорты, и с Тиберием Семпронием Гракхом». История должна рассказывать о главном. Не следует подражать Тимею, падкому до всякого рода совпадений и курьезов, стремящемуся поразить читателя необычностью описываемых событий и ситуаций. Нельзя переполнять историю деталями, сколь бы ни были они любопытны. Оставим подробности поэтам!

– И полководцам! – добавил Публий. – Ведь в военном деле нет мелочей. Но скажи, вызывая тебя, не нарушил ли я твоих собственных планов? Не оторвал ли от дел?

– Моих дел? – с грустью повторил Полибий. – На своей родине я был не у дел. У кормила власти оказалась озлобленная молодежь. Мне буквально пришлось бежать из Ахайи. Твой вызов догнал меня в Александрии. На пути из Александрии в Рим я узнал, что в Коринфе римских послов оскорбили действием.

– Да! Если тебя заинтересует деталь не для истории, вот она: во время отчета посол Муммий вытащил тогу, покрытую пятнами от тухлых яиц, которыми его забросали коринфяне. Потрясая ею, он вопил, что в его лице оскорблен сенат и римский народ и единственный выход – послать в Ахайю легионы. Когда дошло дело до обсуждения, Сульпиций Гал потребовал тогу. Разглядывая ее, он сказал: «Кровь оставляет более едкие пятна. Тогу моего коллеги, посла Гнея Октавия, отмыть оказалось невозможно». И, представь себе, после этого сенат посоветовал идти на уступки ахейцам, чтобы избежать войны.

– Сульпиций Гал – мудрый человек, – проговорил Полибий. – Вот кому бы я, на месте сенаторов, поставил памятник в курии.

– И еще одна новость, – сказал Публий. – Я думаю, что она тебя заинтересует. Обнародована книга Катона, которую он назвал «Начала». И это вызвало такое смятение умов, словно, отпущенный из Аида, он произнес очередную речь.

– Что же такое он написал? – заинтересовался Полибий.

– Спроси лучше, что упустил. В книге, посвященной Ганнибаловой войне, он обошелся без имен полководцев, не назвав даже Сципиона. Зато им упомянут по имени карфагенский слон.

– Ну и чудак! – расхохотался Полибий. – Какая же это история, без имен?

– Поэтому он не назвал ее историей. К тому же название «Начала» имеет двоякий смысл: начало Римской Республики, римского могущества и начало римской историографии. Что касается чудачества с именами, то оно не так безобидно. Он остался верен своей ненависти к Сципиону Африканскому и ко всем мужам нашей партии.

– Но это не помешало ему незадолго до кончины похвалить тебя, – вставил Тиберий.

– Мне это передавали, – продолжал Публий. – При этом он не назвал имени моего приемного отца: «Сын моего покойного друга Эмилия Павла – молодец». К этому он добавил стих Гомера: «Он один с головой, другие безумными тенями бродят».

– Поздравляю! – воскликнул Полибий. – Первое использование Катоном мудрости Гомера связано с тобой!

– Второе! – проговорил Публий после долгой паузы. – Первое касается тебя.

– Меня? – воскликнул Полибий. – Вот чего я не ожидал.

– Этого никто не ожидал. Было это в тот день, когда Сульпиций Гал предложил вернуть вам, ахейцам, все права, какими вы обладали до изгнания. Катон, выступая в прениях, сказал, что Полибию не следует забывать о мудрости Одиссея, который, выбравшись из пещеры циклопа, не вспоминал об оставленном там впопыхах поясе.

– Откуда это недоброжелательство! – протянул Полибий. – Ведь я его ничем не задел…

– Не задел! – воскликнул Публий. – Поразил в самое сердце. Катону, как об этом свидетельствует название его труда, было мало шумной славы оратора и репутации образцового хозяина. На заседании сената он обрушился на одного из наших летописцев и услышал от него и от других: «Напиши сам!» Очевидно, он сразу взялся за труд, но не успел его закончить до обнародования твоей истории. Отсюда его ненависть к тебе, которую он не скрывал.

– Но почему тогда он оказался сторонником нашего возвращения в Ахайю? – заинтересовался Полибий.

– О, Катон был не прост! – проговорил Сципион. – Зная, что делается в Ахайе, он будто бы выступал за справедливость, на самом деле хотел тебя сломить. Разгадав его замысел, я послал тебе вызов через консула Манилия. Как твой друг, я понимал, что тебе лучше быть со мной.

Путь из Македонии к Истму лежал через Фермопилы. После победы над Критолаем перевал был открыт, и сопротивления можно было ожидать только близ Коринфа. Это понимал Цецилий Метелл, рассчитывавший добраться до Истма за три дня.

Вызвав центурионов, он распорядился:

– Смотрите, чтобы мечи воинов оставались в ножнах. Пусть не будет убит ни один грек.

«В Риме забыли о победах моего отца над Ганнибалом, – думал Метелл. – И виной этому злобная песенка Гнея Невия, наложившая клеймо и на меня: “Несчастный жребий Риму дал Метеллов в консулы”. Поэтому народ избрал меня только претором! Но пусть хотя бы у грекулов о Метеллах останется добрая память!»

Рок в союзе с поэзией оказался сильнее этого благого пожелания. В многовековой истории Эллады ни один из вражеских походов не принес столько бед, сколько мирное продвижение человеколюбивого Метелла. Эллины, разумеется, не знали о приказе Метелла. Но, даже объяви он его во всеуслышание, ему бы не поверили. Им были уже известны коварство ромеев, их бесчеловечность. Сколько бы ни убеждал Полибий в своем труде, что ромеи такие же люди, эллины верили фактам, а не их истолкованию.

Римское войско шло бодрым шагом. Легионеры, подчиняясь приказу, не обнажали мечей. И хотя им никто не приказывал обходить колодцы, они делали и это. От колодцев исходило зловоние: узнав о приближении войска, женщины с детьми бросались в воду. Жажда мучила невыносимо. В поисках воды воины сходили с дороги. Но берега ручьев сплошь были покрыты трупами. Мужи расставались с жизнью иначе, чем жены: они перерезали жилы, пронзали друг друга мечами, вешались на деревьях.

Подлинный ужас объял Метелла в Фивах, первом крупном городе на пути войска к Коринфу. «Семивратные Фивы», прославленные еще Гомером! Древний город, основанный Кадмом, братом Европы! Фивы, осаждавшиеся семью героями и через тысячу лет после этого взятые и опустошенные Александром, сыном Филиппа! Римляне вошли в безлюдный город. Ни крика петуха, ни собачьего лая. Но вода в колодцах осталась свежей. Воины бросились к ним, отталкивая друг друга. Много лет спустя ветераны Метелла, рассказывая детям и внукам об увиденном и пережитом, ставили Фивы выше всех прочих городов: «Какая же там чистая вода!»

«Страх и подлость – брат с сестрою», – гласила поговорка. В эти дни справедливость ее обнаружилась с наибольшей очевидностью. Не все грекулы убивали себя или бежали от римлян. Немало бежало и к ним. Протягивая молитвенные ветви претору, легатам и цетурионам, греки припадали к их коленям. Они сознавались в дурных намерениях, клянчили письменные подтверждения тому, что явились с повинной добровольно. Они тащили легионеров за собой, чтобы показать им, где скрываются соседи и родственники.

Метелл с ужасом вглядывался в этих двуногих, потерявших человеческий облик. «Да греки ли это? – думал он, вспоминая Марафон и Фермопилы – места хрестоматийной греческой доблести. – Или, может быть, история – это болтовня и враки продажных писак?» Он отталкивал просителей, крича им: «Идите прочь! Я не хочу вас видеть!» Но они продолжали липнуть, выкрикивая чьи-то имена.

Путь легионов к Истму вместо трех отнял семь дней. В это время успели вернуться гонцы, отправленные Метеллом к стратегу Ахейского союза Диэю. Этот безумец, не понимая, на какие невероятные уступки, превышая свои полномочия, идет претор, наотрез отказывался от переговоров. А для них уже не оставалось времени. Претору сообщили, что уже высадился первый из пяти легионов, выделенных сенатом для ведения Ахейской войны. На Пелопоннесе Метелл приказал разбить лагерь, чтобы принять там вновь избранного консула Луция Муммия.

За Утикой раскинулась долина, покрытая садами и виноградниками. То там, то здесь мелькали высокие стволы финиковых пальм с веерами длинных темно-зеленых листьев. Сквозь абрикосовые и лимонные рощи виднелись белые домики. Их обитатели прятались от римлян. Казалось, селения вымерли.

Дорога извивалась вдоль берега реки, блестевшей под солнечными лучами. Бледно-голубые цепи гор окаймляли горизонт. Тиберий скакал на коне, не отставая от Эмилиана. Консул, поручив войско Лелию, торопился как можно скорее попасть в лагерь Пизона, которого он должен сменить. По пути не встретилось ничего интересного, кроме каравана верблюдов. Тиберий видел этих животных впервые. Замедлив бег коня, он с любопытством разглядывал мускулистые туловища кораблей пустыни, их изогнутые по-лебединому шеи.

Когда они прискакали в лагерь Пизона, стемнело. Спешившись, Публий и Тиберий прошли к лагерным воротам. Часовой спал, опершись на копье. Публий хотел разбудить воина, но, раздумав, махнул рукой и торопливо зашагал по улице, образованной выгоревшими от солнца шатрами. Возле каждого лежали груды вещей: ковры, вазы, обломки оружия.

Найти преторий было нетрудно: он находился на пересечении главных лагерных улиц. Рядом с ним двое легионеров азартно играли в кости. Переглянувшись, Публий и Тиберий вступили в шатер. Бронзовые светильники, изображавшие сирен, освещали ложе и храпевшего на нем худощавого человека в лиловой тунике. Публий коснулся его руки. Пизон вздрогнул и, узнав Сципиона, сказал:

– А, новый эдил! Что слышно в Риме?

– В Риме живут слухами о тебе и твоих подвигах, – ответил Публий с усмешкой.

Не поняв иронии, Пизон подхватил:

– Да, мои воины одержали немало побед и захватили богатые трофеи. Осталось и на твою долю.

– Благодарю тебя, консуляр! – саркастически проговорил Публий. – Но я не из бандитской шайки. Я консул 607 года от основания Рима совместно с Гаем Ливием Друзом. Благоволи утром собрать воинов для встречи со мною.

Тиберий проснулся, когда солнце стояло уже высоко, и, набросив тогу, поспешил к преторию. Кроме Эмилиана у входа в преторий стояли Пизон, Полибий и полный черноволосый человек, пытавшийся в чем-то оправдаться.

– Это меня не интересует, Филоник, – прервал его Публий. – Объясни, почему калиги, выданные мною воинам в Утике, пришли в негодность лишь за один дневной переход?

– Дорога… – пытался сказать Филоник. – Камни…

– Это я уже слышал. Но почему ты в целой обуви, а мои воины босиком? Ну-ка, снимай сандалии!

Филоник послушно сбросил с ноги сандалию.

– Нет, снимай и другую, – сказал консул.

Когда толстяк снял обе сандалии, Публий знаком подозвал стоящего неподалеку центуриона.

– Возьми его сандалии и принеси ему взамен калиги из числа тех, что поставлены войску.

Когда Филонику вручили калиги, и он, пыхтя, стал обуваться, у одного сапога оборвался ремень. Раздался дружный хохот.

Улыбаясь, Публий сказал:

– Видишь, Филоник, из гнилой рыбы не сварить свежей ухи. Я отменяю контракт, и тебе придется поставить новую партию обуви, если не хочешь платить неустойку.

Подбежал Лелий.

– Легионы построены! – доложил он.

Блестели на ярком ливийском солнце панцири, щиты и шлемы. Колыхались значки манипул и орлы легионов. На правом фланге стояли турмы всадников, на левом – легковооруженные. Сципион взошел на трибунал, выложенный из дерна. При появлении консула воины подняли щиты и снова опустили их к ноге.

– Клянусь Геркулесом, – начал энергично Сципион. – Когда я служил под командой консула Манилия, я повиновался всем его распоряжениям, не позволяя себе бесчинств, подобных вашим. Вы более напоминаете шайку разбойников или ватагу праздных гуляк, чем войско римского народа. Но я готов не вспоминать прошлого, если вы не будете повторять своих ошибок. Сейчас мы выступаем к Карфагену. Не брать с собою ничего, кроме оружия и самых необходимых вещей. Когда же будет взят Карфаген, у вас будет богатство и слава.

Сидя на отесанном камне, Полибий смотрел на занимавшую все пространство истма[2], от моря до моря, громаду карфагенских стен. Работая над первыми шестью книгами своей истории, он тщательно изучил все, что написано эллинами о карфагенянах, которых ромеи именовали пунами. Ему было известно, откуда пришли финикийские колонисты в Ливию и как они сумели укрепиться на этом клочке земли, купленном, если верить легенде, у местных пастухов. Описывая восстание карфагенских наемников после первой карфагено-ромейской войны, он рассказал своим читателям о протяженности и высоте стен Карфагена, об их толщине, позволявшей устроить в стене стойла для слонов и коней. Но одно дело пользоваться чужими описаниями, а другое – видеть самому.

Стена Карфагена поражала самое богатое воображение, соответствуя величию и богатству города, которые она была призвана охранять. Недаром ромеи клятвенно обещали оставить за карфагенянами их государственное и частное имущество, если они дадут разрушить эту стену. Выходит, что война, которой не видно конца, ведется из-за этой стены, из-за искусно положенных друг на друга камней?

Полибий вспомнил вычитанный им у Тимея рассказ о городе, построенном беглыми рабами где-то в глубине ливийской пустыни. Каждый невольник, стремившийся стать его гражданином, должен был принести только один камень для городской стены. Конечно, это одна из тех побасенок, которыми Тимей, как мелочный торговец, без разбора заполнил заплечный мешок своей истории. Но каков образ! Нет, не золото, не серебро, не драгоценности требовались для вступления в сообщество граждан, а один лишь камень для городской стены, ибо она залог свободы – наивысшего из человеческих богатств.

Полибий вздрогнул, заслышав шаги. Это был Публий. Устроившись рядом, он спросил:

– Как ты думаешь, какой участок стены хуже охраняется?

– Вон тот! Примерно в стадии от башни.

– Почему ты так считаешь?

– На заре оттуда сбросили труп, и сразу появились коршуны. Рассуждая, я пришел к выводу, что участок, откуда бросают трупы, должен меньше охраняться.

– Может быть, ты знаешь, и какой высоты в этом месте стена?

– Тридцать два локтя с половиной. Стена правильной кладки. Узнав высоту одного квадра, – а мы с тобою сидим на нем, – и число квадров сверху донизу, легко определить высоту стены.

– Что бы я без тебя делал?! Тебя послали сами боги!

Полибий улыбнулся.

– Скорее Клио. Согласись – она самая наблюдательная из муз.

– Постройка лестницы займет несколько дней. Мне же пока необходимо разобраться с добровольцами. В отношении двух из них у меня возникли сомнения. Это два друга – Тиберий и Марк Октавий.

– Октавий, сын Гнея Октавия? – спросил Полибий.

– Да! Сын посла, растерзанного сирийской чернью. Тиберий и Марк, когда было объявлено о наборе добровольцев, вышли из строя первыми. Ты понимаешь, что мой родственный долг сохранить жизнь шурину. Но ведь я не могу послать одного Марка.

– Задача не из легких, учитывая, что Гасдрубал не щадил юного Ганнибала, к пользе для него самого и для государства.

– Не думаю, что Тиберий станет римским Ганнибалом. Как-то я случайно оказался на уроке, когда учитель Блоссий рассказывал о спартанце Клеомене. Видел бы ты, как у мальчика горели глаза.

– Но ведь Клеомен был мятежником! – воскликнул Полибий. – Он, царь и потомок Геракла, якшался с чернью, убил эфоров…

– И к тому же разрушил твой Мегалополь! – вставил Публий.

– Я в равной мере ненавижу другого спартанского царя – Агиса, хотя он не причинил моей родине зла.

Продолжая беседу, они прошли в лагерные ворота, охраняемые часовыми.

Из претория выбежал легат. Протягивая консулу запечатанные церы, он сказал:

– Новости из Рима!

Публий взломал печать и погрузился в чтение.

– Сенат требует от меня решительных действий! – сказал он. – Неспокойно в Ахайе. Туда посланы легионы во главе с Муммием, который должен сменить Метелла.

Легионеры проскользнули к стене и приставили лестницу. Тиберий поднял голову. Луна светила сквозь зубцы. На стене ни души. Первый смельчак стал подниматься, быстро перебирая руками и ногами. Остальные стояли в нерешительности. Тогда Тиберий подбежал к лестнице и стал подниматься вторым. Его примеру последовали Марк и еще несколько воинов.

Первый легионер был уже у края стены, когда его обнаружили. Пун, его фигура снизу казалась огромной, ударил копьем в грудь. Воин схватился за копье, не пробившее панцирь, но не удержался и полетел вниз, едва не столкнув Тиберия. Юноша стремительно рванулся вверх и вскочил на стену. Копье улетело вместе с воином вниз, и пун, не имевший другого оружия, бросился на Тиберия и опрокинул его тяжестью своего тела. С трудом Тиберию удалось перевалиться на бок, но пальцы врага клещами сжимали горло. Внезапно хватка ослабла и кто-то отбросил тело, из которого ручьем хлестала кровь.

– Вставай! – крикнул Марк, подавая Тиберию руку.

Теперь пунам, бежавшим по стене справа и слева, пришлось иметь дело с десятком легионеров. Бой был недолгим. Более опытные в рукопашной схватке, римляне взяли верх. Но один из пунов, ускользнув от меча, подбежал к краю стены и прыгнул вниз, увлекая за собой лестницу. Она обрушилась вместе с карабкавшимися по ней воинами. Тиберий услышал торжествующий крик и вопли падающих.

На стену поднимались новые защитники города. Их было так много, что ничего не оставалось, как бежать по стене в надежде где-нибудь спуститься.

Вдруг Тиберий заметил с внутренней стороны калитку, охраняемую часовым.

– Стой! – крикнул юноша беглецам.

У одного из легионеров оказалась длинная веревка. Обмотав один конец вокруг зубца, он бросил вниз другой. Часовой остолбенел. Воспользовавшись его замешательством, Тиберий метнул в пуна кинжал. Тот зашатался и упал. Сзади доносился топот погони. Не теряя времени, римляне начали спускаться. Несколько мгновений спуска показались вечностью. «Только бы не перерезали веревку», – думал Тиберий. Наконец ноги уперлись в землю. И как раз в этот момент наверху послышались стук мечей и громкий крик.

Оглянувшись по сторонам, Тиберий бросился к калитке и отодвинул засов. Открылся темный проход. Пахнуло плесенью. Ощупывая холодные мокрые стены, юноша продвигался вперед. Через пятнадцать шагов – такова была толщина стены – плечо его коснулось железа. Всем телом Тиберий налег на калитку. Она не поддавалась. Юноша был уже близок к отчаянию, но вдруг калитка медленно поползла вверх, и в проходе стало светлее. Видимо, кто-то из беглецов догадался отодвинуть рычаг механизма на внутренней стороне стены.

В нескольких шагах Тиберий увидел своих, различил знакомые черты Полибия. Тот подбежал к юноше, обнял его:

– А мы уже считали тебя погибшим! Сципион…

Тиберий прервал:

– Калитка ведет в город!

Ту часть города, куда проникли римляне, пуны называли Магарой. С одной стороны Магара примыкала к акрополю Бирсе, отделяясь от него стеной, с другой – выходила к морю.

Дома карфагенских богачей окружали ограды, поросшие колючими растениями. Двигаться мешали и бесчисленные гробницы, расположенные в той части предместья, которая примыкала к стене.

Магара поглотила римское войско и грозила ему гибелью. Немало римлян свалилось в каналы, было истреблено в домах. Нашлись и такие, кто под покровом темноты перешел на сторону врага. Это были большей частью воины из союзнических отрядов.

– Труби сбор! – крикнул Сципион трубачу.

Поредевшее войско в беспорядке покинуло Карфаген.

Тропинка на вершину скалы поднималась почти отвесно, и Тиберию, чтобы не упасть, приходилось хвататься за камни и колючий кустарник. Публий и Полибий карабкались сзади. Юноша слышал их тяжелое дыхание.

Вытерев ладонью лоб, Тиберий огляделся. Отсюда был виден весь город. Дома Магары терялись в белорозовом сиянии цветущих апельсиновых и лимонных деревьев. Рдели черепичные крыши особняков. Синели ленточки каналов. Над городом высилась Бирса с величественным храмом Эшнуна в центре. Под ней раскинулась торговая и деловая часть Карфагена с общественными зданиями и конторами менял. Еще дальше – знаменитый Кофон, внутренняя военная гавань с небольшим островком, где находилась резиденция командующего флотом.

– А там, насколько я понимаю, Утикские ворота, – объяснял Полибий Публию.

– Что тебе до них? – удивился Публий.

– Там мастерская кузнеца Ганнибала, с которым у меня завязалась переписка.

– Ты шутишь, Полибий! – сказал Публий. – Откуда у тебя в Карфагене знакомые, тем более кузнецы?

– Это мой читатель, – объяснил Полибий. – В первом своем письме он приглашал меня в гости, обещая показать город, и вот я прибыл, правда, не со стороны ворот. Кстати, этот кузнец – сын полководца Ганнибала. Так что со мною по одну сторону стены родственники Сципиона, по другую – родственники Ганнибала. Наверное, поэтому мне трудно представить, что этот город будет разрушен. У кого поднимется рука?

– Разрушать? – проговорил Публий. – Старик Катон, как всегда, увлекался. Я не намерен этого делать. Я лишу город жизни, и только мертвые камни будут напоминать о его былом величии. Штурм не удался. Я отрежу Карфаген. Он сам падет к моим ногам, как сгнившее яблоко.

В тот же день с городской стены карфагеняне видели, как вражеские воины долбят ломами и лопатами каменистую землю. Ров сооружался на расстоянии полета стрелы от города. Прикрепив к стрелам записки, осажденные посылали их осаждающим:

«Мулы Сципиона! Копайте глубже! Не ленитесь! Вы роете себе могилу».

Перешеек, отделявший полуостров, на котором находился Карфаген, от материка, имел в ширину двадцать пять стадиев. И работы были рассчитаны на месяцы. Консулу докладывали, что воины ропщут.

– Ничего! – говорил он Полибию. – Безделие – бич для осаждающих. И для нас с тобой найдется работа.

Не кажется ли тебе, учитель, что пора заняться историей?

– А чем я занимаюсь, находясь с тобой рядом?

– К истории этой войны, насколько я понимаю, ты приступишь не скоро, – проговорил консул, улыбаясь. – Пока еще живы очевидцы старых битв…

– Ты имеешь в виду Масиниссу?

– Вот именно! Ты же мечтал о встрече с ним для устранения некоторых пробелов в твоей истории. Я думаю, для этого настало время. И заодно попытайся узнать о его намерениях.

Полибий взглянул Сципиону в глаза.

– Хорошо, мой друг. Я с удовольствием выполню твою просьбу.

Масинисса вошел в детскую и осторожно опустился в кресло. Его семилетний сын и двенадцатилетний внук Югурта играли в кубики. Заметив Масиниссу, они бросились к нему.

– Играйте, дети! – проговорил царь, вздыхая. – Стройте свою Цирту[3].

– Дядя, – произнес Югурта с укоризной. – Разве ты не видишь, что мы играем в осаду Карфагена. Это городская стена с воротами и башнями, а здесь, на перешейке, римский лагерь.

– А что за стеной?

– Город с храмами, дворцами, со всем, что там есть. Ты знаешь лучше нас. Расскажи о Карфагене. Ты же его осаждал.

– Пятьдесят два года назад…

– А это много или мало? – спросил малыш.

– Столько лет, сколько твоему дяде, и прибавь еще двадцать пять.

– Так много! – пропищал малыш. – Дядя Мастанбал такой старый.

– И вовсе мой папа не старый! – обиделся Югурта. – Видел бы, как он скачет на коне. А ты, дедушка, старый: ты сидишь дома.

– Да, внучек! Я старый. – Масинисса погладил мальчика по голове. – Но старый – не тот, кто не может сесть на коня. У старого нет сверстников, и никто не помнит его молодым.

– И ты еще разговариваешь сам с собой, – добавил Югурта. – Вспоминаешь какого-то Сципиона. Это его лагерь под Карфагеном?

– Тогда было все другое… Другой Карфаген, другая Нумидия, нераспаханные степи, другой Сципион… Тому я помогал. Будь я моложе, я бы еще исправил свою ошибку.

Масинисса наклонился к кубикам и дотронулся высохшими пальцами до квадрата римского лагеря.

– Я бы повел конницу сюда и сбросил ромеев в море. А потом из лагеря, – старец вынул из стены кубик, – вышел бы суффет Гасдрубал. Мы бы с ним обнялись, как братья, я бы заключил союз с ним и его городом на вечные времена. Я бы помог ему вернуть Испанию и острова…

В комнату вошел слуга.

– Тебя хочет видеть эллин, – сказал он.

– Пусть войдет. Дети! Поиграйте в перистиле.

В детскую вступил Полибий. Поклонившись царю, он представился:

– Полибий, сын Ликорты.

– Ликорта! Я что-то вспоминаю. Да! Это имя носил стратег ахейского союза, достойный наследник Филопемена.

– Это мой отец, – подтвердил Полибий.

– Сейчас Ахайя переживает тяжелые времена. Почему бы ахейцам не заключить союз с Карфагеном? Говорят, что в беде двоим легче.

– Извини, царь, но я не из Ахайи. Я из римского лагеря под Карфагеном.

– Ахеец, сын Ликорты, в римском лагере? Я стар, и мне это трудно понять.

– Сейчас объясню. Семнадцать лет я жил в Италии как изгнанник. Вначале я только и думал о возвращении на родину. Но потом мне попал в руки дневник Сцициона. Я стал писать историю той войны, идя следом за твоим другом Сципионом. В дневнике много говорится о тебе. Там есть непонятные мне имена.

– Спрашивай!

– Что говорит тебе имя Килон?

– Килон был ушами и глазами Сципиона, – отозвался старик. – Он проникал в стан врагов и узнавал об их силах и намерениях. Килону римляне обязаны сожжением лагеря Сифакса. Это была его последняя услуга.

– Почему последняя?

– Килон был схвачен и распят, а потом долго висел на столбе с пустыми глазницами. Я часто его вспоминаю, жаль, не выдал его раньше.

– Не сможешь ли ты разъяснить одно обстоятельство, крайне важное для моей истории. Софониба…

– Нет! – отрезал царь. – Это моя жизнь. Пусть, как говорят римляне, «все мое останется со мною». За мои ошибки, – добавил он, затрудненно дыша, – придется расплачиваться внукам.

Масинисса внезапно откинулся назад. На смуглом лбу выступили капли пота.

– Тебе плохо, царь? – спросил Полибий.

Масинисса не отвечал.

Вечером на Карфаген обрушился ливиец, принеся с собой мелкую желтоватую пыль. Люди с лопатами расходились, прикрывая глаза краями одежд. Площадь, примыкающая к гавани, быстро опустела. Поднятые ветром волны с грохотом разбивались о недавно насыпанную дамбу. Она соединила набережную с небольшим островом в полутора стадиях от берега.

На островке виднелся приземистый дом с высокой башней. Когда-то на ней светил фонарь. Чужеземцы называли его «арсеналом», поскольку там хранилось снаряжение и оружие военных кораблей. Сами карфагеняне пышно именовали его «Домом Владыки морей», так как прежде он был резиденцией командующего флотом. Свыше пятидесяти лет дом пустовал – после поражения в Ганнибаловой войне Карфагену запрещалось иметь флот. Всего лишь год назад в Доме Владыки морей обосновался Гасдрубал.

В тот вечер вход на дамбу охранял человек богатырского сложения. У него были серые глаза, выдвинутый вперед подбородок, придававший лицу выражение силы и решительности. Голову покрывал бронзовый шлем с острым резным гребешком. У левого бедра на стальной цепочке висел кривой кинжал. По вооружению было видно, что это один из наемников, служивших в карфагенской армии. Звали его Ретагеном.

Ретаген попал в Карфаген за год до начала войны с римлянами. После поражения Ганнибала пуны не вербовали наемников в армию, но для внутренней службы в городе они, как и прежде, набирали несколько десятков кельбитеров.

Поступая на службу, Ретаген надеялся через два года вернуться в Нуманцию, где его ждала красавица Веледа, дочь старейшины Авара. Но вышло иначе. Неожиданно, на втором году службы, началась война с Римом. Путь на родину был отрезан. Уже три года Ретаген находился в Карфагене, испытывая все тяготы осады.

За это время Ретаген проникся уважением к народу, защищавшемуся с отчаянной храбростью. Когда римляне, хитростью выманив у карфагенян заложников и оружие, потребовали капитуляции беззащитного города, Ретаген видел женщин, отрезающих свои косы. На его глазах из волос, предназначенных для плетения корабельных канатов, вырос холм. Он знал, что из сотен тысяч карфагенян едва найдется сотня готовых сдаться на милость врагу.

Стоя на посту у дамбы, Ретаген думал и о своей далекой родине. Он вспоминал деревню в окрестностях Нуманции, дом из толстых бревен, частокол, украшенный черепами волков и медведей. В этом доме он вырос и провел детство. Из этого дома его, семилетнего мальчика, мать вытащила за руку во время набега римлян.

Он вспомнил скалу, на которой они укрылись, римских легионеров в блестящих касках. До сих пор в его ушах звенит крик женщины, бросившейся вниз вместе с детьми.

– Она, – объясняла потом мать, – боялась попасть в плен и не хотела, чтобы ее дети были рабами.

Тогда он впервые услышал слово «раб» и понял, что быть рабом хуже, чем умереть. Ретагена и других, находившихся на скале, от плена и рабства спас отряд нумантийцев. В сражении под скалой погиб отец Ретагена. Мальчик вместе с матерью и сестрами переселились в Нуманцию.

Ретаген вспоминал, как месяц назад он стоял здесь же на посту. Рабы доставили в крытых носилках членов Малого совета. У Дома Владыки морей носилки опустили на землю, и из них вышли те, кого в Карфагене называют «отцами города». Ретаген видел их одутловатые лица, пальцы, унизанные перстнями, башмаки с серебряными и золотыми пряжками. Один за другим советники прошли в дома. Никто не знал, что происходило там в течение суток. Только на следующий день в восточной части гавани послышался стук. Кирки и лопаты вгрызлись в каменистую землю. Ретаген понял, что карфагеняне решили прорыть новый канал из военной гавани в открытое море.

Внезапно послышались шаги. Обернувшись, Ретаген увидел быстро идущего человека. Это был кузнец Ганнибал, который, сменив молот на меч, показал во время боев за Магару чудеса храбрости. И все же Ретаген преградил путь на дамбу копьем.

– Надежда! – прошептал карфагенянин одними губами.

– Открытое море! – отозвался Ретаген, отводя копье.

Светильником в левой руке суффет освещал висевшую перед ним медную доску, а пальцем правой водил по линии, обозначавшей берег. Стук в дверь отвлек его от этого занятия.

– Входи, Ганнибал, сын Ганнибала! – торжественно произнес Гасдрубал.

И вот они сидят друг против друга – суффет и человек лет сорока, курчавоволосый, светлолицый, голубоглазый.

– Многие годы, – начал суффет, – к тебе в нашем городе относились так, словно бы ты был чужеземцем. Твоя мать эллинка, и этого было достаточно, чтобы не привлекать тебя к общественным делам. Но вчера, учитывая твое происхождение и проявленную храбрость, Большой совет единогласно назначил тебя главой священного посольства. Тир, а за ним и весь мир, должны узнать, что, несмотря на обрушившиеся беды, Карфаген существует, борется и возлагает надежды на помощь отеческого бога Мелькарта. Из Тира отправляйся в Антиохию, к Деметрию, сыну Селевка. Я помог ему утвердиться на престоле…

– Ты? – удивился Ганнибал.

– Это давняя история. Десять лет назад я возглавлял священное посольство в Тир. Буря загнала наш корабль в Тирренское море, и нам пришлось чиниться в Остии. Там я взял на борт двух членов египетского посольства. В пути выяснилось, что один из них – сирийский царевич Деметрий, тайно покинувший Рим, где он был заложником. Я приказал кормчему прибавить парусов, и через шесть суток мы были в Тире, где мои пассажиры пересели на сирийский военный корабль. Деметрий дал царское слово, что не забудет о моей услуге.

– Чего стоит царское слово! – заметил Ганнибал.

– Немногого! – продолжал Гасдрубал. – Впоследствии Деметрий оказался трусом, но отчаяние и труса может сделать храбрецом. Напомни Деметрию, что твой отец Ганнибал был союзником Сирии. Это поднимет его дух.

Суффет встал, давая Ганнибалу знак, что аудиенция окончена. Они крепко обнялись, понимая, что больше не встретятся.

Небо порозовело. Огненный край мелькартова щита поднялся из-за моря, освещая своими лучами полукруг белых ионийских колонн и толпу, собравшуюся подле них. На башне Дома Владыки морей показались три воина. Они вскинули блестящие серебряные трубы, поднесли их к губам, и полились призывные, волнующие звуки.

Гребцы подняли весла, и первый из пятидесяти кораблей вошел в канал. Три месяца его рыли по ночам, тайком от врага, осадившего город. Трубы возвестили, что путь в море открыт.

По морщинистым щекам старца, стоявшего в толпе, текли слезы. Шестьдесят лет назад, еще матросом, он слышал в последний раз этот сигнал. Это было за год до битвы при Заме, решившей судьбу карфагенского флота, а вместе с ним и судьбу Карфагена. Серебряные трубы из храма Мелькарта, звеневшие все семь веков существования карфагенской державы, хранились жрецами до лучших времен. И вот они снова запели, и глаза людей, истощенных от голода, разуверившихся в спасении, зажглись огнем надежды. Люди смотрели вслед кораблям, скользившим по волнам Кафона к каналу. Мерно поднимались и опускались тяжелые весла.

Тиберий поднялся с коврика, на котором спал, и, приподняв край палатки, выполз наружу. Солнце заливало светом поверхность моря, желтый прибрежный песок, черепичные крыши огромного города.

Переведя взгляд туда, где тянулась прибрежная полоса, отделявшая Карфаген от моря, Тиберий невольно вскрикнул: по суше двигались паруса. Канал, прорытый карфагенянами, со стороны лагеря не был виден. Берега скрывали неведомо откуда появившиеся корабли. Белели только паруса, напоминавшие медленно летящих бабочек. И вот они уже в открытом море, качаются на волнах. Один из кораблей, отделившись, вышел в открытое море и, быстро набирая ход, вскоре исчез из виду.

Публий и Полибий, выбежав из палатки, остолбенели. Бледность разлилась по лицу полководца. Он первым нарушил молчание.

– Вот что означает затишье последних месяцев! Пуны пробились к морю.

Римские суда стояли на якорях неподалеку от дамбы. Многие из них были без оснастки. Команды по распоряжению полководца находились на берегу, участвуя в осаде. Если бы пуны сразу напали на римский флот, он был бы неминуемо уничтожен. Но, сделав разворот, корабли ушли обратно в гавань.

– Боги изменили пунам, – воскликнул Полибий. – Они лишили их разума.

– Узнать бы, что заставило их вернуться… – облегченно вздохнул Сципион.

О причине странного поведения карфагенян Сципион узнал позднее от пленного моряка. Гадание, без которого карфагеняне не начинали ни одного дела, оказалось неудачным. Брошенный в воду кусок дерева в виде ладьи пошел ко дну. Сражение решили отложить.

Воспользовавшись промахом пунов, Сципион приказал привести суда в боевую готовность. Когда через три дня карфагенский флот снова вышел из канала, его встретила оснащенная римская эскадра из 120 кораблей.

За морским сражением Тиберий наблюдал, стоя рядом с Публием и Полибием. Юркие вражеские корабли напали на неповоротливые римские суда, ломали весла, делали в бортах пробоины. С трирем баллисты метали стрелы, обмотанные горящей паклей. Бой продолжался до вечера. Море покрылось обломками. Но ни одна из сторон не могла считать себя победительницей.

Не желая рисковать флотом, на который возлагалось столько надежд, Гасдрубал отдал приказ возвращаться в гавань. Но боги и впрямь отвернулись от Карфагена: первыми войдя в канал, мелкие суда загородили проход большим кораблям. Этим немедленно воспользовались римляне. Они загнали карфагенские корабли в крохотную бухту и полностью уничтожили. Дым гигантского пожара был виден из, любой части оцепеневшего города.

День, не отмеченный в календаре Тира пурпуром, неожиданно стал праздником. Тирийцы с ликующими криками «Пришел! Пришел!» сбежались в гавань. Ткачей можно было узнать по бледным лицам, красильщиков – по рукам, красным по локоть, медников – по копоти на одежде, плотников – по стружкам в волосах.

Два месяца назад, в день воскрешения Мелькарта, когда с матерью городов Тиром сливаются в жертвенном порыве рассеянные по всему миру колонии – дочери, не было посланцев лишь от одной из них – от Картхадашт. За семьсот лет со времени рождения ее на свет не было случая, чтобы дочь пренебрегла празднеством матери и не прислала в храм Мелькарта дочерних даров. Что бы ни происходило на море и в мире, какие бы ни одолевали бедствия, корабль Картхадашт в этот день появлялся в порту Тира с той же неизменностью, с какой сам Мелькарт в сиянии лучей появлялся на утреннем небе.

Вскоре стало известно, что ромеи, выманив у Картхадашт сначала ее сыновей, а затем и оружие, осадили город и отрезали его от моря. В Тире был объявлен траур. По улицам, застроенным многоэтажными домами, прошла священная процессия. Жрецы в черном, с пеплом на головах, размахивали кадилами и призывали молиться Дагону, Ваалу, Астарте и другим богам и богиням, ибо никто, кроме них, не может вступиться за беззащитную дочь Тира. Богатые торговцы пурпуром, стеклом и благовониями, обычно щедрые лишь на посулы, на этот раз не поскупились. Во всех храмах матери городов день и ночь дымилась кровь жертв, и к небу возносился аромат благовонных курений.

Увидев входящую в гавань гаулу с луной и звездой – знаками Танит, город ликовал. «Боги, вняв молитвам, приняли наши жертвы», – говорили жрецы. Купцы, не пожалев драгоценных мидийских ковров, расстелили их на всем пути от мола до храма Мелькарта. Однако Ганнибалу, сыну Ганнибала, не пришлось ощутить пятками мягкость ворса. Ремесленники, собравшиеся в гавани, подхватили его, когда он был на сходнях, и с криком: «Да здравствует Ганнибал», – понесли к храму Мелькарта. В толпе, заполнившей улицы, было немало тех, кто некогда видел Ганнибала, сына Гамилькара. Они размазывали слезы по щекам, уверяя, что Ганнибал и его отец все равно что две капли молока.

После принесения Мелькарту запоздалых даров, Ганнибала провели в пристройку храма, где он встретился со столетним старцем, главным жрецом. Выслушав посла, жрец показал на свитки в настенных шкафах.

– Здесь, – сказал он, – все, что происходило в нашем городе за две тысячи лет. Цари сменяли друг друга. Что тебе скажут их имена: Абабал, Хирам, Балбазер, Абдастарт, Филлет? Все они правили до Пигмалиона, сестра которого Иллиса основала Картхадашт. А какие бедствия испытал наш Тир! Его осаждали ассирийцы. Царь македонян Александр засыпал камнями пролив, отделяющий наш остров от моря, полностью разрушил город. Это было всего шесть поколений назад. Где же следы разрушений? Ты их не увидишь. Тир стал еще прекрасней, еще богаче, чем раньше. Нашему Мель – карту приносят жертвы города – дочери Берит[4], Китион, Картхадашт, Утика.

– Трусливая, презренная Утика! – перебил Ганнибал. – Это ей мы обязаны нашими бедами. Она без боя открыла свои ворота, подставила нас под удар.

– Было и это, – бесстрастно подтвердил жрец. – Когда Тир осаждали ассирийцы, им дал свои корабли Библ[5]. Но и наши цари не помогли Сидону, когда он поднял восстание против ассирийцев. Поэтому Ассар – гад, царь ассирийцев, передал нам земли Сидона.

– Зачем ты мне все говоришь! – вспылил Ганнибал. – Я не хочу слышать о каких-то древних царях. Чем они могут помочь моему Карфагену? Я тороплюсь к Деметрию в Антиохию.

– Не гневайся, сын мой! – печально проговорил жрец. – Я не отнимал твоего времени пустой болтовней. Примерами прошлого я хотел тебя утешить. Не торопись в Антиохию. Там уже полгода как не правит Деметрий, сын Селевка. Престол Антиохии захватил самозванец Александр Балас, поддержанный римлянами.

На заре стратег Ахейского союза Диэй проснулся от стука и, с трудом преодолевая сон, поспешил к двери. То, что он увидел, можно было принять за продолжение сна. Перед ним стоял Коман, ушедший вместе с Критолаем на помощь восставшей Македонии. Нет, не тень брата, а сам он, как всегда веселый, хотя и страшно худой.

– Коман! – вскричал Диэй, с трудом освобождаясь от братских объятий. – Я верю, что ты и теперь можешь отправиться в Олимпию и принести Коринфу еще одну оливковую ветвь. А я ведь уже воздвиг тебе кенотаф!

– Ты поторопился, брат, – сказал Коман, широко улыбаясь, – Харон не захотел меня принять, посчитав, что от живого ему будет больше пользы. И не ошибся, старикан! Придя в себя и выбравшись из-под груды трупов, я отправил к нему вместо себя троих ромеев. Так как я был безоружен, их пришлось задушить. Меммий не досчитался троих.

– Почему Меммий? – удивился Диэй. – Ведь легионами командует Метелл.

– Потому что Меммий сменил Метелла. Я узнал об этом от тех же троих, когда, притаившись, слушал их болтовню о консуле.

– Вот оно что! – протянул Диэй. – Теперь понятно, почему Метелл в своем послании предлагал нам не только жизнь, но свободу и имущество, которое мы могли бы унести на плечах. Он не хотел оставлять славу Меммию.

– Меммий оставит нам только жизнь – я это понял из разговора той же тройки, делившей наше добро.

– Что же делать, брат? Что можешь посоветовать ты, уже общавшийся с богами?

– Я думаю так: если нас уже числят рабами, то мы ничего не потеряем, если освободим и вооружим наших рабов.

Тотчас Диэй послал за советниками. Оставаясь в перистиле, Коман был свидетелем разгоревшегося спора.

– Нашему Коринфу восемьсот лет! – вопил Пифодор.

– Тысяча восемьсот, – поправил Диэй. – Ведь до того, как называться Коринфом, он носил имя Эфира.

– Не перебивай меня! Сколько раз враги осаждали наш Коринф? Припомни, был ли случай, чтобы в крайних обстоятельствах наши предки освобождали рабов и давали им – оружие? Ромеи мудрее нас. У них есть поговорка: «Сколько рабов, столько врагов». Я хочу сказать, что лучше открыть ворота ромеям, чем вооружать наших смертельных врагов.

– В одном ты прав, – сказал Диэй. – Наши предки действительно не вооружали рабов. Но ведь им не угрожали ромеи. Ни тебе объяснять, как поступают ромеи со своими недругами. Вспомни семьдесят городов Эпира, разрушенных Эмилием Павлом, несмотря на то, что их обитатели только готовились поддержать Персея. А мы войну с ромеями уже начали. На что же ты рассчитываешь?

– А на что рассчитываешь ты? Знаешь ли ты рабов, как их знаю я?!

– Где уж мне! У нас с братом только пять рабов, а у тебя, Пифодор, их пять тысяч. Разумеется, у тебя есть основания опасаться своих рабов. Но не забывай, они понимают, что не получат от ромеев свободы. Им известно, как ромеи обращаются с рабами. Что и говорить, ты заплатил за рабов немалые деньги и не хочешь дарить их городу. Но мы оплатим из господской казны твои убытки. Более того, мы приобретаем у тебя оружие для воинов.

– Хорошо! – взвизгнул Пифодор. – Пусть берут копья и мечи из моих складов за полцены.

– Благодарю тебя! – торжественно произнес стратег. – Перед лицом смертельного врага мы должны быть едины.

Яркая зелень пробилась из-под земли. В заброшенном саду за некрополем цвели яблони. Стаи птиц, зимовавших в скалах Тунисского залива, с гортанным, радостным криком летели на север. Воины провожали их взглядом, завидуя, что они скоро будут в Италии.

Шла третья весна осады Карфагена. С вала были видны улицы, покрытые трупами умерших от голода. Перебежчики уверяли, что многие, не выдержав мучений, умертвили себя и детей. Началось людоедство. За зиму население города убавилось втрое. Но и теперь в нем оставалось не менее ста тысяч жителей.

На заре мартовских календ призывно запели трубы, и легионы пошли на приступ. Заработали катапульты. В защитников города полетели тучи стрел. Ослабевшие от голода пуны недолго сопротивлялись бешеному напору римлян. Через час после начала штурма римляне вышли на набережную. Заняв ее, они проникли через мраморные ворота на площадь, окруженную великолепными зданиями.

И вот они у дома из серого камня с колоннадой. Вблизи стало видно, что колонны с ребристой поверхностью завершились капителями в виде цветков лотоса. От этого здание казалось легким и воздушным. Перед ним на постаменте возвышалась огромная металлическая фигура мужчины, напоминавшего телосложением греческого Апполона.

У статуи возились два легионера. Вскарабкавшись на постамент, один из них, помоложе, пытался отрубить у статуи палец. Металл не поддавался, но легионер упрямо колотил мечом.

Воин постарше, скептически глядя на занятие товарища, со смехом ему советовал:

– Если хочешь потерять время, Меммий, рассыпь просо и собирай.

– Не мешай, Постумий! – буркнул молодой воин. – Этим пальцем можно рассчитаться с ростовщиком.

– Оставь! Это не золото.

В это время из-за угла показалась долговязая фигура Полибия. Края его плаща развевались по ветру.

– Воины! – крикнул он. – Все статуи – собственность римского народа. Так распорядился консул.

– Слышишь, Меммий, – проговорил воин постарше. – Это не для нас.

Легионеры нехотя побрели по площади, мощенной тесаным камнем.

Полибий, подняв голову, внимательно разглядывал дом с колоннами. За этим занятием его и застал Тиберий.

– Сколько раз в своей истории, – сказал Полибий, – я описывал заседания в Большом совете Карфагена, споры между Гамилькаром и Ганноном, прием римских послов. Но теперь это здание передо мной. Может быть, здесь хранится архив, которого мне так недоставало?

– А что это за статуя? – спросил Тиберий.

– Трудно сказать… Во всяком случае, это не бог. Видишь, какой решительный поворот головы. Рука, обращенная на запад. Думаю, что это какой-нибудь карфагенский полководец, удостоившийся великой чести охранять вход в карфагенскую курию. Кто бы мог удовлетворить наше любопытство?

– Вряд ли мы кого-нибудь найдем. А если заглянуть внутрь?

– Прекрасная мысль! – подхватил Полибий.

Они вступили под своды портика и оказались в огромном зале. Стены его были покрыты исписанными медными досками.

– Кажется, это пунийские элогии[6], – предположил Полибий. – Какая жалость! Перед нами развернута история Карфагена, но мы не можем ее прочитать.

– А это что? – спросил Тиберий, показывая на две мохнатые шкуры, обрамлявшие с обеих сторон длинную медную доску.

– Похоже, что это охотничьи трофеи. Какой странный обычай: обвешивать ими стены курии.

Тиберий коснулся пальцем медной доски.

– Тогда это элогия знаменитому охотнику.

Полибий подошел ближе и ощупал одну из шкур.

– Нет, это не медведь, – проговорил он. – У медведя шерсть более мягкая. И не альцес[7]. У того шерсть короче.

– Похоже на обезьяну.

– Да, действительно, сходство есть. Но где ты, юноша, видел обезьяну таких размеров? Думаю, нам с тобой самим загадки не решить. Давай, снимем эту доску. Кто-нибудь из пленников, знающих наши языки, переведет надпись.

Тиберий всунул в щель между доской и стеной меч и с силой потянул его на себя. Доска отскочила, подняв столб пыли.

В тот же день на другой стороне внешнего круга земель такую же трагедию переживал Коринф.

Словно по мановению зеноновой судьбы, распались зримые и невидимые цепи. Обитатели сотворенной на земле преисподней коринфских эргастулов заполнили опустевшие улицы прекраснейшего из городов Эллады и потекли серыми толпами по направлению к театру. Сегодня они были господами Коринфа, завтра должны были стать его спасителями. Люди, еще вчера вершившие их судьбы, укрылись за стенами домов. Им не светило солнце, и мир казался серым, словно бы вывернутым наизнанку.

У тех, кто пришел из эргастулов, были бледные, восковые лица. Они щурились на солнце и, блаженно улыбаясь, подставляли ему свои обожженные огнем руки и исполосованные бичами спины.

Отпущенных с кораблей можно было узнать по неуверенной походке. Они ставили босые ступни так, словно шли по палубе с вбитыми в нее гвоздями, крутили головами и к чему-то прислушивались.

При виде их сердобольные старушки выносили из домов миски с дымящимися бобами. Они, привыкшие к корабельным помоям, смотрели на дары с удивлением, не веря, что это для них. Опомнившись, выхватывали миски из рук, обжигаясь, глотали бобы, и на их отупевших лицах появлялось почти человеческое выражение.

Домашние рабы держались особняком. Их души были извращены и изуродованы рабством. Они привыкли к теплу господского дома и объедкам с господского стола. Свобода их не радовала, а пугала.

За Афинскими воротами всех ждали ящики с оружием со складов Пифодора. Каждый подходил и брал то, что было ему по руке, что стало привычно за годы неволи, или то, чем он владел в другой, светлой части своей жизни. Те, что из эргастериев, уверенно брали мечи. Может быть, они не умели с ними обращаться, но знали, как из бесформенного куска получается меч. Те, что с кораблей, хватали длинные македонские копья, напоминавшие весла. Но часть из них, родом с Крита, бросилась к лукам, излюбленному оружию островитян. Домашние рабы ходили от ящика к ящику, не зная, на чем остановиться. И поскольку надо было что-то взять, брали то, что полегче, – дротики, пращи.

И вся эта масса вооруженных людей потянулась в театр и заполнила его целиком, так что воинов можно было не считать – их было столько же, сколько зрителей в дни представлений трагедий Софокла или Эврипида – двадцать две тысячи человек.

Вчерашние рабы долго устраивались. Надо было куда-то девать оружие. Они зажимали копья между колен, привязывали мечи к поясу, обвешивались луками. На лицах, выражавших спокойствие и уверенность, можно было прочитать: «Нас не обманули. Нам дали оружие, и мы сидим там, где веками сидели только свободные». Солнечные лучи, отражаясь в металле, играли в воздухе. Как ты прекрасна, свобода, хотя бы на несколько дней, до первого боя!

На деревянный помост – немногие из сидящих в театре знали, что он называется скеней, – вышел человек в серебряных доспехах и в шлеме с пером. Нет, это не был актер в роли Агамемнона, Менелая или другого ахейца времен Троянской войны. На его лице не было маски, на ногах – возвышающих котурнов. Представление, автором которого он был, должно было потрясти души не поэтическим вымыслом, а правдой без прикрас.

Стратег подошел к краю помоста, снял шлем и поклонился сидящим гражданам. Выпрямившись, он заговорил. Каждое произнесенное им слово звучало глухо, как корабельный колокол во время бури, охватывая все пространство, напоминавшее огромную накренившуюся к сцене чашу.

– Граждане! – сказал Диэй. – Вы пополнили наше войско в тяжелые для Коринфа и Ахайи дни. Разбито коринфское ополчение во главе с любимцем нашего народа Критолаем. – Голос стратега дрогнул. – Многие из вас, воины, не видели Критолая и даже не слышали о нем. Это был сын человека, увезенного ромеями в неволю, и, наверно, потому Критолай, неполный год исполнявший должность стратега, много раз обращался к ахейскому народу с предложением сделать вас полноправными гражданами. Но только теперь мне удалось осуществить задуманное им.

По театру прошло движение. Послышались одобрительные выкрики.

– У вас, граждане, – продолжал Диэй, – нет имущества. И, проходя по городу, вы могли подумать: «Какая же это свобода, если у них дома, а у нас ничего». Так знайте же, что истинные ахейцы вскоре сравняются с вами! Они отдают родине все, чем обладают. То оружие, которое вам дано, куплено на драгоценности, добровольно пожертвованные женщинами. Так пусть оно послужит нашей общей свободе.

Граждане, воины, зрители, вчерашние рабы слушали, затаив дыхание. Они понимали, что спектакль подходит к концу. Его устроитель стратег Диэй сказал все, что мог, от чистого сердца. Но почему морщины сошлись на его лбу? Кажется, он недоволен собой. Да. В одном месте он отклонился от истины. Эти люди изведали все. Но они еще не знают цены свободы. В первом же бою они ее оплатят сполна.

Вбежав в шатер Сципиона, Полибий остановился. На столе чадил светильник. Публий сидел, опустив голову на руки. Услышав шаги, он откинулся назад.

– Еще не рассвело? – спросил он, покачиваясь.

– Нет. Вторая стража.

– Тебе не спится? Куда ты исчез?

– Вот, – воскликнул Полибий, вынимая из-за полы гиматия свиток. – Я был в лагере пленников. Теперь у меня есть перевод той медной доски.

Публий провел ладонью по щеке и потянулся к бритве. Полибий знал, что Публий бреется каждый день, но еще никогда не видел его за этим занятием ночью.

– Ну и что там? – спросил он, начав скоблить кожу.

Полибий развернул свиток и стал читать:

– Постановили карфагеняне, чтобы Ганнон плыл за Геракловы столпы и основывал города. И он отплыл, ведя 60 пентеконтер, и вез он множество мужчин и женщин, числом в 30 тысяч, хлеб и другие припасы. Когда, плывя, мы миновали Столпы и за ними прошли вдоль берега два дня, основали первый город, который назвали Кадильница. Около него имеется большая равнина. Плывя оттуда на запад, мы достигли Солунта, ливийского мыса, густо поросшего деревьями. Соорудив там храм Морю, мы снова двигались на восток в течение полудня, пока не прибыли в залив, густо поросший высоким тростником. Там было много слонов и других пасущихся животных[8].

Публий Положил бритву на стол.

– Когда это Ганнон успел побывать за Столпами Мелькарта? – удивился он. – Я слышал, что во время Ганнибаловой войны он не покидал Карфагена, а после нее у Карфагена не оставалось кораблей.

– Это не тот Ганнон, – отозвался Полибий. – Это Ганнон, живший триста лет назад. В надписи он назван царем. Этот царь-мореплаватель первым проплыл по океану до крайних пределов Ливии. Представь себе, об этом величайшем плавании не знает ни один эллин, ни один римлянин[9].

Полибий снова наклонился над свитком.

– Особенно поразило меня это место: «Плывя оттуда три дня мимо горящих потоков, мы прибыли в залив, называемый Южным Рогом[10]. В глубине залива есть остров, населенный дикими людьми. Очень много было женщин, тело которых поросло шерстью. Толмачи называли их гориллами… трех женщин мы захватили. Они кусались и царапали тех, кто их вел. Убив их, мы освежевали их и шкуры доставили в Карфаген».

– Так это были огромные обезьяны! – воскликнул Публий. – Вот бы показать такой трофей во время моего триумфа!

– Знать бы об этом раньше! – сказал Полибий. – Теперь шкуры сгорели вместе с карфагенской курией.

Начало светать. Полибий поспешил к арсеналу, чтобы наблюдать с его кровли за битвой. Вместе с ним были легаты, которым он передавал распоряжения.

Бои шли на подступах к Бирсе. Каждый дом на трех узких улицах, ведущих к акрополю, был превращен осажденными в крепость. Пуны пропускали римлян вперед и бросали им в спину камни и черепицы. Сципион распорядился двигаться по крышам домов, подавляя очаги сопротивления один за другим. Воины перебрасывали бревна и доски на соседние или противоположные здания, шли по ним, балансируя, как канатоходцы. Иногда на мостках над бездной происходили схватки.

Обойдя храм Танит, римляне придвинулись почти к самой Бирсе. Пуны, воспользовавшись подземными ходами, соединявшими храм с разными частями города, снова оказались в тылу у наступавших. Посоветовавшись с Полибием, Сципион отдал приказ об отступлении к карфагенскому Форуму. Как только отступили воины, к трем улицам одновременно подошли три отряда факельщиков…

Осенью 608 года от основания Рима[11] из Утики в Карфаген скакал гонец. Он вез деревянную коробку, в которой лежал приказ сената Публию Корнелию Сципиону Эмилиану Африканскому. Последнее имя сенат присвоил Публию на специальном заседании, получив известие о падении Карфагена.

Содержание свитка гонец не знал. Ему лишь велели доставить свиток как можно быстрее. Поэтому гонец за трое суток спал лишь несколько часов.

В претории Сципиона толпились люди. Все они казались утомленными, хотя уже ровно нундины не воевали. Консул, его легаты и друзья ожидали развязки затянувшейся агонии великого города, поверженного, но еще живого.

Консул взял коробку из рук гонца. Когда он срывал свинцовую пломбу с четырьмя буквами SPQR[12], руки его дрожали. Едва развернув свиток, Сципион впился глазами в строчки. Лицо его потемнело. Он быстро вышел из претория и тихо отдал приказание центуриону.

Вскоре из лагеря к городу потянулась цепочка легионеров. В руках они несли зажженные факелы.

Семнадцать дней горел Карфаген. Семнадцать дней корчились в огне лимонные и миндальные деревья, за которыми так тщательно ухаживали опытные садоводы. Рушились арки и своды храмов. Гибли здания, сгорали спрятанные в тайниках сокровища богачей и жалкий скарб бедняков. Пылали библиотеки, хранившие мудрость народа.

На семнадцатый день Сципион, Полибий и Тиберий поднялись на скалу. Вместо прекрасного, полного жизни города, до самого залива простиралось черное безжизненное поле с бесформенными развалинами. Удушливый дым стлался над землей…

Тиберий взглянул на Сципиона. Его темные глаза, как показалось юноше, были влажными. Полибий сидел на камне и, положив на колени вощеные таблички, быстро писал, словно боясь утратить хотя бы одно мгновение.

Неожиданно Сципион продекламировал:

– Почему ты вспомнил Гомера, Публий? – спросил Полибий.

Обернувшись и взяв Полибия за руку, Сципион сказал:

– Державы, подобно нам, смертным, испытывают превратности судьбы. Придет время, и кто-нибудь будет стоять у развалин Рима, как мы стоим у могилы Карфагена.

– Закончилась еще одна глава истории, – произнес Полибий. – Мне посчастливилось быть ее действующим лицом. Спасибо тебе, Публий, за то, что ты предоставил мне эту возможность. Но у меня есть долг перед родиной.

Сципион помрачнел.

– Да! Этот Меммий. Вот несчастье, что твои ахейцы не согласились на мягкие условия Метелла. Видимо, они послушались бы твоего совета?

– Не думаю… Но я должен отправиться в Ахайю, увидеть все своими глазами и, может быть, облегчить участь несчастных.

– Возвращайся скорее, Полибий. – Сципион обнял учителя. – Тебя ожидает подарок, какого не получал ни один из историков.

– Публий, я любопытен.

– Тогда не буду тебя томить. Я принял решение послать несколько кораблей за Столпы Геракла, по стопам Ганнона.

– В океан?!

– Да, в океан. Поскольку я не могу оставить Рима – разве только сенат объявит провинцией океан! – предлагаю тебе возглавить маленькую эскадру. Ведь мы называем провинцией то, что надлежит завоевать.

– Неужели это не сон! – воскликнул Полибий. – Ведь и об этом можно сказать словами Гомера:

Сципион и Полибий стали спускаться со скалы. Тиберий остался один. Вглядываясь в белое пятнышко, он различил фигуру быка. Ему вспомнилась картина в атрии родного дома, на которой изображен Ромул за плугом. Там бык – символ жизни, мощи и созидания, здесь – смерти и разрушения. Белый бык на поле, покрытом толстым слоем пепла. Медный плуг, по приказу сената взрыхляющий мертвую землю. Римский жрец в белой одежде, бросающий в землю вместо зерен соль и проклятья.

Когда Тиберий спустился со скалы, пленные уже были построены в колонну. Центурион, возглавлявший охрану, подошел к Сципиону. Тиберий слышал, как полководец распорядился:

– Полсотни пунов покрепче отдели для триумфа. Остальных – в Утику на продажу. Такова воля сената.

Через несколько минут колонна пленных двинулась. Замыкали ее старики и дети. Они шли без оков.

Последней плелась высокая худая старуха с всклокоченными космами седых волос. Проходя мимо Сципиона, она подняла к небу свои иссохшие руки и закричала по-гречески:

– Возмездие! Возмездие! Зерно, брошенное в землю, дает колос, из сливовой косточки рождается дерево, а из ненависти – возмездие!

Тиберий задумчиво смотрел вслед удалявшимся пленным, и сердце его ныло. Тиберий вспомнил, как по-детски радовался он, собираясь в Африку, и вдруг понял, что радоваться было нечему. Он вспомнил прощание с Блоссием и ощутил жгучую потребность встретиться с учителем, рассказать ему обо всем, что он прочувствовал за эти два года. Только с матерью и Блоссием он мог быть искренним. «В Блоссии нет напыщенности и многозначительности этого Полибия, – думал юноша. – Кажется, мать в нем ошиблась. И как он мог покинуть свою родину в смертельной опасности?»

В то утро Консул принимал у себя нумидийцев. В послании сената кроме приказа об уничтожении Карфагена содержалось предписание о разделе Нумидии между наследниками Масиниссы – последнего из оставшихся в живых участника Ганнибаловой войны.

Идея сенатского решения была Сципиону ясна: рядом с новой римской провинцией Африкой, которая должна была включить ливийские остатки великой карфагенской державы, не должно быть могущественной Нумидии. Миссия Полибия лишний раз показала, чем это грозит. «Но как они в сенате представляют себе раздел Нумидии!» – с негодованием думал Публий, оглядывая толпу наследников, которую не мог вместить просторный шатер. Не меньше претендентов, судя по доносящемуся гомону, оставалось и у входа в шатер. Принимая решение о разделе страны, они должны были подумать, сколько может быть родственников у человека, дожившего до ста лет, к тому же нумидийца».

– Остаться только сыновьям! – передал консул через толмача.

Нумидийцы, которые покидали шатер, выражали словами и жестами свое возмущение. Но место ушедших заняли другие. Двое из них держали на руках детей. Так что в шатре не стало просторнее. Дождавшись тишины, Публий встал и, взяв список племенных владений, приступил к переделу.

Но в это время из толпы наследников вырвался мальчик лет двенадцати и, сверкая глазами, стал что-то выкрикивать. Другой вступил с ним в спор.

Сципион обернулся к толмачу:

– Кто этот юный наглец? И что говорит другой?

– Это внук Масиниссы Югурта, – ответил толмач с поклоном. – Он уверяет, что Масинисса оставил завещание, где назвал его наследником, и отослал завещание в Рим. Другой – это дядя Югурты Мицепса – называет Югурту лжецом. Он говорит, что Масинисса вовсе исключил Югурту из числа наследников, ибо он родился от наложницы гречанки.

– Объяви: сенат ничего не сообщает об этом завещании. Мне приказано разделить Нумидию между наследниками. Я уполномочен только на это. В шатре, как я уже объявил, должны остаться только сыновья.

Покидая шатер, Югурта еще раз оглянулся. Сципион ощутил в его взгляде недетскую волю.

Полибий шел по бывшей улице, мимо развалин, мимо легионеров, устроившихся на отдых. Он шел медленно, стараясь видеть и слышать все.

Двое легионеров сидели на перевернутой картине.

Один, щуплый, развязал свой мешок и достал оттуда кусок сала. Другой, рыжий и большеухий, делал вид, что дремлет. Но, улучив момент, он схватил сало и оно мгновенно исчезло у него во рту.

Щуплый не обиделся, а только выпучил от удивления глаза.

– Ну и обжора! – выдохнул он. – Не успел вынуть, а оно тю-тю.

– А что! У нас говорят: «От зубов до глотки путь короткий».

– Где это у вас?

– В Пицене. Нас большеротыми кличут.

Неподалеку от этих легионеров другие тоже расположились на картине и яростно бросали кости.

Полибий остановился, чтобы рассмотреть картину. «Да, это “Мидасов суд” из коринфского храма Аполлона. В Коринф приезжали специально, чтобы увидеть это произведение Эвломпия. Художник изобразил Аполлона в виде эллинского атлета, а фригийского царя Мидаса показал пышноодетым варваром. Это картина о победе эллинского духа и эллинской гармонии над варварской тупостью».

Решив, что прохожий заинтересовался игрою в кости, один из легионеров проговорил сиплым и сдавленным голосом:

– Присаживайся, папаша. Будешь третьим.

Полибий отшатнулся и заторопился к видневшемуся вдали римскому лагерю.

Муммия Полибий застал отдыхающим в своем шатре. Консул встретил Полибия радостным возгласом:

– Наконец ты со своим Сципионом расстался. У нас в Коринфе не хуже. Смотри, голов-то сколько!

Он показал на огромную кучу бронзовых бюстов в углу шатра. Полибий подошел ближе и наклонился. Сверху лежала голова Филопемена. Под ней – голова его отца Ликорты.

– Воины натащили! – объяснил Муммий. – Все равно пропадает. А я виллу украшу. Говорят, коринфская бронза в цене.

– Картины, на которых отдыхают твои воины, – сказал Полибий, выпрямляясь, – стоят подороже.

– Размалеванные доски? – удивился Муммий. – А что в них ценного?

– Их написали великие художники. За одну из этих картин храм заплатил пять талантов.

– Ты не шутишь?

– Не шучу. Но теперь картина стоит дороже.

Муммий вскочил и выбежал из претория. Оставаясь в шатре, Полибий слышал его голос.

– И впрямь на досках устроились! Зады свои холят! А я сейчас ликторов пошлю с фасциями…

Услышав крик Муммия, но не понимая причины ярости консула, легионеры вскочили. Они уже не сидели, а стояли на картинах.

– У! Твари безмозглые! – надрывался Муммий.

Заметив трубача, он крикнул ему:

– Труби сбор!

Знакомые звуки заставили воинов подчиниться и построиться перед преторием. Расхаживая перед строем, Муммий втолковывал:

– Что было сказано? Ценное не ломать и не мять, а складывать в кучи перед преторием. Доски, на которых вы устроились, подороже голов будут. Центурионы! Пять шагов вперед.

Центурионы вышли из строя и замерли.

– Собрать доски! – распорядился Муммий. – Пересчитать и доставить прямо к кораблям. Если в Риме хоть одной не досчитаюсь, вас малевать заставлю.

Полибий шел к морю. Раньше оно было видно из любой части огромного города. Теперь города не было. Было два моря. Голубое море Посейдона и пепельно-черное – Марса: гребешки волн и руины, в которых не отыскать ни величественных храмов, ни великолепных портиков. Телекл не дожил до страшного дня своей родины. А его неразумный сын Критолай, взбаламутивший Ахайю, бросился в соляные копи.

Из-за развалин вывели толпу пленных. Именно так Полибий представлял себе в Риме судьбу несчастных эпирцев. «Теперь ведут моих соотечественников, – с горечью думал он. – И я бы мог быть в этой толпе».

Какой-то пленник выскочил из ряда и закричал:

– Полибий, взгляни на свою работу! Я – Диэй!

Да, это был Диэй. Растрепанные волосы, босые ноги, лохмотья богатой одежды.

Легионер древком копья толкнул Диэя, и тот смешался с толпой пленников.

«Кто я такой, – подумал Полибий, следуя за ахейцами, уводимыми в рабство. – Ромеи принимают меня за своего. Ахейцы за ромея. У меня нет жены – в мире не найдешь второй Корнелии. Нет родины, чем же я отличаюсь от них, у которых отняли все. Да, я раб Клио. Моя госпожа сурова и непреклонна. Какое ей дело до человека, отыскавшего в груде трофеев голову отца? Клио говорит мне: “Мой раб! Вытри глаза! Они должны быть сухи, как тетива баллисты, – иначе ядро, которое ты пустишь сквозь века, не достигнет цели!”»

Полибий медленно шел по Священной улице к Форуму. Это был его обычный маршрут, с тех пор как четверть века назад он поселился в старом доме Эмилия Павла на Палатине. Улицы и дома остались прежними, но прежде, особенно в последние годы пребывания в Риме, его узнавали, ему кланялись. Теперь же никто не заметил, что в Риме после долгого отсутствия появился знаменитый историк и не менее знаменитый путешественник.

И то, что никто его не узнавал, встревожило Полибия. «Конечно же, – думал он, – я уже не тот, каким был. Но что значат пять-шесть лет для мужчины, занимавшегося гимнастикой даже в море, а на суше не пропускавшего ни одного дня палестры. Наверное, ушли из жизни те, кого я знал. Ведь к началу третьей войны с Карфагеном Сципиону Назике было за восемьдесят, Сульпицию Галу – за семьдесят, Элию Пету – за шестьдесят. Но Корнелия еще молодая женщина. Да и многие сенаторы моложе меня.

Случайность! – успокаивал себя Полибий. – В это время года нобили живут на виллах. Для плебеев же я был и всегда останусь чужестранцем».

– Дорогу! Дорогу триумфатору Аппию Клавдию! – послышался голос глашатая.

Полибий отошел к стене, предвкушая, что теперь-то он встретит своих старых знакомых. За триумфальной колесницей должен в полном составе следовать сенат.

Но какой это странный триумф! Стены домов не украшены гирляндами листьев. Улица полупуста. Обычно перед триумфальной колесницей ведут вражеского царя и сотни пленников. А тут с десяток лохматых, скованных цепями варваров. Кони, как обычно, белые. И разве это та триумфальная колесница, на которой стоял Цецилий Метелл? Какая-то деревенская повозка! Правда, одеяние триумфатора то же, и на запятках раб с плетью. Но где воины с их шуточной песней? Где сенаторы? На некотором расстоянии за колесницей лошадь тянула небольшой крытый возок.

А где же торжествующий народ? Эта сотня плебеев, с решительным видом идущих навстречу колеснице? Странно! Но они не кричат «Ио, триумф!»

Полибий прислушался. Толпа улюлюкала.

– Самозванный триумфатор! Стащите его!

И вот уже в руках появились тухлые яйца. Они полетели в повозку и, разбиваясь о ее борта, стекали отвратительными буро-желтыми пятнами.

Кто-то подскочил к коням и схватил их под уздцы.

Казалось, триумф испорчен бесповоротно.

Но в это время распахнулась дверца закрытой повозки. На ступеньках появилась женщина в длинной палле с белой повязкой на голове. При виде ее толпа расступилась. Люди, державшие коней, разбежались кто куда. Пройдя несколько шагов, весталка вступила на триумфальную колесницу и стала рядом с Аппием Клавдием.

Толпа ахнула. Через несколько мгновений те, которые только что шикали и свистели, в благоговейном молчании пошли за колесницей, приближавшейся к Форуму.

Опомнившись от удивления, Полибий подошел к одному из зевак, равнодушно наблюдавших за происходящим.

– Любезный! Ты не можешь мне объяснить, что это такое?

– Это, папаша, триумф.

– Но я присутствовал на триумфах Метелла и Сципиона, моего ученика и близкого друга, – недоумевал Полибий, – а это…

Зевака вместо изъявления уважения свистнул:

– Если ты друг нашего Сципиона, а не хвастун, почему ты здесь? Ведь сенаторы отказали этому спесивому старцу в триумфе, и он не догадался выставить для народа гладиаторов и дать угощение. Он не только жадюга, но и хитрец. Воспользовался тем, что его дочь весталка. Эти нобили и народ, и богов готовы обмануть!

Полибий кивнул головой плебею и двинулся к дому Сципиона. «Конечно, – думал он, – этот плебей не поверил, что я друг Сципиона, иначе он не стал бы хулить нобилей. Правда, уже в год моего появления в Риме народное собрание едва не отказало Эмилию Павлу в триумфе. Но тогда сказалось возмущение воинов, недовольных, что полководец их не обогатил. Теперь же чувствуется ненависть к нобилям как сословию. Видимо, Рим, изображенный мною как идеальное сочетание трех государственных форм: демократии, аристократии и царской власти, стал другим. Плебеи подняли голову. Но ведь и нобили стали другими! Разве можно было бы раньше представить, что кто-нибудь осмелится провести триумф без соизволения сената? Прав Гераклит! Да, видно, не только в реку, но и в один и тот же город нельзя войти дважды. Но как стремительны перемены!»

Дорогой в Энну шли двое. Отрепье, покрывавшее их тела, выдавало в них рабов.

Багровый край солнца поднимался из-за горизонта, освещая сжатые поля, скирды соломы, ряд кипарисов по одной стороне дороги и одинокие строения из серого камня по другой. Дул прохладный утренний ветер. Худой раб с тонкими чертами лица кутался в лохмотья, стараясь спрятаться от холода.

Шесть лет никто уже не называл его именем Диэй. Все его знали под кличкой Ахей, и сам он уже начал к ней привыкать.

Вместе с другими коринфскими пленниками Диэй попал на знаменитый рынок острова Делоса. Здесь его разлучили с Команом. Здесь он познал смысл поговорки: «Купец, причаливай, выгружай, все продано».

Не успели еще вывести всех из трюма, как набежала толпа, с жадностью разглядывая живой товар. По выговору Диэй определил, что эти эллины – уроженцы Италии и Сицилии.

Один из торгашей сунул пальцы в рот Диэю. Перекупщик назначил цену, продавец не торговался. Он знал, что все покупатели живого товара здесь в сговоре. Везти же рабов в другое место, где за них могли дать настоящую цену, опасно: море кишело пиратами.

Диэя продали в Сицилию, там он попал к богатому римскому всаднику Публию Клонию, от которого и получил свое новое имя. Перед смертью Клоний отписал его по завещанию вместе с дюжиной других рабов местному эллину Дамофилу. Ахея сделали пастухом, и жизнь его стала более сносной. За ним никто не присматривал. Плохо было только с одеждой. Ахей не хотел заниматься разбоем, и поэтому всю зиму ходил в лохмотьях, коченея от холода.

Жалкое рубище его спутника покрывала волчья шкура, на ногах болтались скульпонеи[13]. По походке и манере держаться видно было, что до того, как стать рабом, он служил в войске. Крупные черты лица, рыжие волосы выдавали в нем кельтибера. Это был Ретаген.

Из Карфагена его привезли в Утику, а там посадили на корабль. Никогда ему не забыть трюм, набитый людьми, стоны больных и раненых, надсмотрщиков, бросающих за решетку заплесневелый хлеб, копье, воткнутое в землю в знак того, что продается военная добыча, покупателей, толпящихся у помоста, человека с мутными глазами, заискивающие поклоны барышников и многозначительный шепот: «Дамофил».

Этот сицилиец стал его хозяином. Купил, не торгуясь. Приказал управляющему отсчитать деньги…

С тех пор прошло шесть лет. Больше Ретаген не видел его ни разу. Но слухами о нем и его богатстве полнилась вся Сицилия. Бесчисленные стада Дамофила паслись на склонах гор и лугах острова. Но главным богатством Дамофила были рабы. Он шутил, что со своими рабами мог бы осадить и взять Карфаген, если бы за него это не сделал Сципион Эмилиан. Рабы Дамофила пасли скот, обрабатывали землю, были каменотесами, строителями. На рынках острова он выбирал их сам, а из других мест их доставляли его многочисленные агенты.

Ахей уговорил Ретагена пойти к господину и попросить хотя бы старую одежду, а не эту рвань. «Не может же, – рассуждал он, – богатый человек, да еще соотечественник, отказать своему рабу в таком пустяке!»

Рабы шли молча. Дорога стала круто подниматься в гору, петляя среди виноградников и фруктовых садов.

У мостика, перекинутого через ручей, путники остановились.

– Отдохнем? – спросил Ахей.

– Пожалуй, – согласился Ретаген.

Они сошли с дороги и растянулись на влажной от утренней росы траве. Ахей достал из котомки краюху черствого хлеба, с трудом разломил ее пополам и протянул половину спутнику. Затем он склонился к ручью и, погрузив лицо в холодную воду, стал пить. Напившись, он вытер губы, растянулся на спине и начал медленно жевать хлеб.

– Слушай!

Ахей повернул голову в сторону Ретагена.

– Я давно хотел спросить, веришь ли ты в чудеса?

Ахей помотал головой.

– После того, что со мной случилось, я ни во что не верю.

– А меня спасло чудо, – сказал кельтибер. – Легионер в Карфагене уже занес надо мною меч, и вдруг подбежал юный ромей (потом я узнал, что это шурин полководца Тиберий Гракх) и приказал воину идти прочь.

– Тебе повезло! – отозвался Ахей. – А вот я после того, как попал в плен, не встречался ни с одним порядочным человеком.

– Мне рассказывали, что в Энне живет раб, который творит чудеса.

– Как его зовут?

– Не знаю, но он называет себя Евном. Раб говорил, что Евн изрыгает изо рта пламя и предсказывает будущее. Все его предсказания исполняются… Давай сходим к нему!

– Ну что же! Побываем у господина и сходим, если тебе так хочется.

Рабы встали и бодро зашагали к городским воротам.

Впущенный в дом привратником, Полибий стоял в атриуме, прислушиваясь к беседе. Голоса были ему явно знакомы: говорили Делий и Сципион.

– Этому надо положить конец! – сказал Лелий. – Богатства, которыми мы обязаны нашим завоеваниям, погубят Италию. Рим переполнен потерявшими землю плебеями.

– В войске некому служить, – добавил Сципион. – Воины не могут приобрести оружие. А ведь наши недруги не дремлют.

– Зато богатеют проходимцы, – продолжал Лелий. – Как раз о них наш Гай сказал: «Те, кто родились ослами, остались скотиной».

– Лучше послушайте мои новые стихи, – услышал Полибий незнакомый голос. – Я написал их вчера:

Полибий решил не дожидаться конца чтения и вступил в таблин. Его появление было встречено радостными криками. Публий бросился к Полибию и начал тискать его в объятиях. Флегматичный Лелий широко улыбался. Человек, читавший стихи, встал и представился.

– Гай Луцилий.

– Мой сосед по поместью в Суэссе, землевладелец и римский всадник, – добавил Сципион.

– Извини, что я прервал твое чтение, Луцилий, – проговорил Полибий.

– Это тебя обязывает продолжать чтение самому, – засмеялся Лелий.

– Но ведь я не пишу стихов, – отозвался Полибий.

– Это мы знаем! – выкрикнул Сципион. – Но ты же, наверное, описал свое великое плавание!

– Нет! – сказал Полибий. – В голове моей гул океанских валов, и пока он не уляжется, не возьмусь за стиль. Но что я могу сказать на словах? За нашим кругом земель лежит другой, неведомый, открытый Ганионом. Его отчет карфагенской курии, попавшей в наши руки, позволил увидеть необычайное и избежать гибели. Через месяц я официально сообщу сенату о плавании. Но в Риме, как я сегодня убедился, тоже происходят чудеса…

– Ты имеешь в виду триумф старого сумасброда? – перебил Сципион.

– И не только, – вздохнул Полибий. – Кажется, в Риме все идет к гражданской смуте.

– Да, это так. Твои наблюдения верны, – проговорил Сципион. – Мы часто говорим на эту тему и пришли к такому же заключению.

– Что же произошло? – спросил Полибий.

– То, о чем предупреждал Сципион Назика, да будут к нему милостивы маны, – ответил Лелий. – Карфаген не надо было разрушать. Хлынувшая в Рим огромная добыча обогатила немногих. Эти немногие, следуя совету Катона, стали скупать земли. Масса плебеев, оставшись без земли, хлынула в Рим и требует своей доли в виде хлеба и гладиаторских боев. Надо вернуть, пока не поздно, свободных римских граждан в деревню, на места, которые теперь занимают рабы.

– Наш друг Лелий, – пояснил Сципион, – продумал текст закона. Он предложит его сенату и римскому народу в будущем году, когда я вступлю в должность цензора.

– Боги мои! – воскликнул Полибий. – Как течет время! Мы познакомились, когда ты был юнцом, едва одевшим мужскую тогу, а теперь ты достиг высшей ступени почета. Я радуюсь вместе с тобой, мой друг.

– Как говорят, у денария есть и обратная сторона! – улыбнулся Сципион. – После цензуры жизнь идет на спад. К тому же, избрав цензором, римский народ не оградил меня от неприятного соседства: моим коллегой стал разрушитель Коринфа Луций Муммий.

– Я знаю этого человека, – проговорил Полибий после паузы. – Раньше я думал о нем хуже. Но ведь на его месте так же поступил бы каждый римлянин. А то, что он невежда, в этом виноваты его родители, не давшие ему эллинского воспитания…

– Довольно об этом, – перебил Сципион. – Скажи лучше, как твоя история?

– Я написал вчерне еще двенадцать книг. Надеюсь их закончить в Риме и обнародовать…

– Какое счастье! – воскликнул Сципион. – Ты будешь жить у меня. Семпрония без ума от твоей истории. Каждый день мы будем завтракать и обедать за одним столом. Кстати, – добавил он, переменив тон. – Иссомах скончался через месяц после твоего отъезда. Поэтому твои вещи хранятся у меня.

Полибий молчал. По лицу его пробежала тень.

Солнце стояло уже высоко, когда Мегаллида поднялась с ложа. Дамофил женился на ней, дочери надсмотрщика, через год после смерти своей первой жены, которая оставила ему дочь Клею.

Натянув на голое тело тунику из косской ткани, Мегаллида лениво потягивалась. Ноги с ярко накрашенными ногтями утопали в ворсе роскошного, во весь пол, мидийского ковра. Чтобы приобрести его, пришлось отказаться от покупки пяти молодых рабынь. «Или то, или другое!» – сказал Дамофил. При всем своем богатстве он был фантастически скуп.

В углу комнаты Мегаллида опустилась на мягкий стул перед бронзовым зеркалом в золотой оправе. Из зеркала смотрело страшное лицо, покрытое какой-то потрескавшейся маской.

Наклонившись, Мегаллида сильно дернула за шнур. Раздался короткий резкий звонок. И тотчас же проворно вбежали молодые рабыни. Одна из них, сириянка Хлоя, держала в руках медный блестящий тазик с теплым ослиным молоком; другая, смуглая испанка Гена, – коробку с румянами и высокий пышный парик. Обе они владели искусством возвращать то, что уносили с собою годы: молодость и красоту, свежесть и блеск.

Обмакнув губку в тазик, Хлоя осторожно сняла с лица госпожи ночную маску из хлебного мякиша, вымоченного в кислом ослином молоке. Считалось, что она сохраняет гладкость кожи.

Прикоснувшись пальцем к подбородку, чтобы проверить, как подействовала припарка, Мегаллида наклонилась еще раз и дернула за шнур дважды.

В комнату вошел полный круглолицый человек и низко поклонился. Не оборачиваясь, Мегаллида спросила:

– Кирн, ты не забыл о моем вчерашнем приказании?

– Все готово, госпожа! – проговорил Кирн, вталкивая в комнату обнаженную девушку.

Кирн был доверенным палачом Мегаллиды. В городской усадьбе Дамофила постоянно жили шесть палачей. Но Мегаллида, о жестокости которой знала вся Сицилия, пользовалась услугами одного Кирна; это был ее раб, часть принесенного в дом Дамофила приданого.

Звякнуло о пол металлическое ведро, из которого торчал пучок прутьев. Затем под тяжестью тела скрипнула скамейка. Раздались свистящие удары. Глаза Мегаллиды расширились. На бледных щеках появился румянец. Мегаллида наблюдала в зеркало, как на ногах тихо стонущей рабыни появлялись синие полосы.

– Прибавь! – нетерпеливо крикнула она.

Кирн взял из ведра еще несколько прутьев и, добавив к прежним, хлестнул наискось.

Раздался дикий крик.

– Выше! – приказала Мегаллида.

В это время открылась дверь, и на пороге показался Дамофил.

Мегаллида недовольно поморщилась.

– Ты всегда приходишь, когда я еще не одета.

– Я этого не знал, – оправдывался супруг. – Звуки и голоса, – он показал на корчившуюся на скамье рабыню, – дали мне знать, что ты занята делом.

– Прочь! – приказала Мегаллида служанкам. – А ты, – обратилась она к Кирну, – продолжишь после обеда.

– Неслыханная дерзость! – произнес Дамофил, вытирая капли пота тонким платком.

– Что случилось, дорогой?

– Только что пришли два раба-пастуха и сказали привратнику, что хотят меня видеть. Я приказал их позвать. И что, ты думаешь, им надо? Плащи и сандалии! Неслыханно! Прийти к господину и просить одежду. Я спущу с них последнюю шкуру. Если одевать всех этих бездельников, можно разориться. Разве путешественники в нашей благословенной Сицилии ходят голыми? Предприимчивый раб всегда найдет способ заставить их поделиться…

Дамофил еще долго и возбужденно говорил о дерзости рабов и расходах на их содержание.

Когда он немного успокоился и, ведя супругу под руку, вышел во двор, у вбитых в землю и обрызганных свежей кровью столбов уже никого не было. Разрезанные кем-то веревки валялись рядом. У Дамофила отнялся язык, когда он понял, что рабы сбежали.

Городские усадьбы Дамофила и Антигена находились рядом. Вечно голодные рабы Дамофила по запаху, доносившемуся из кухни, знали, чем сегодня будут кормить соседских рабов. Рабы Антигена по крикам догадывались, засекла ли Мегаллида очередную свою жертву или несчастная рабыня проживет еще несколько дней.

Господа же были не просто соседями, но и соперниками. На ипподроме в Сиракузах их лучшие кони состязались в быстроте бега. Каждый стремился затмить другого роскошным убранством и размером пожертвований на городские нужды.

Антиген, однако, вел себя более сдержанно. Он не позволял себе разъезжать по улицам Энны на повозке, запряженной рабами. Его пастухи не грабили путников, так как им каждый год давали обноски. Жена Антигена не превратила своей спальни в застенок. Конечно, провинившихся рабов и рабынь пороли на конюшне, но не было случая, чтобы после наказания кого-нибудь из них относили в яму на кладбище.

Несмотря на взаимную неприязнь, разницу во вкусах и образе жизни, Дамофил и Антиген в праздники по-соседски ходили друг к другу в гости.

Этот день рождения Антигена навсегда запомнился не только гостям, но и всему городу. Много столетий спустя историки именно с него начинали историю страшных бедствий, в которые ввергли богатейший из островов восставшие рабы.

Гости, развалившись на ложах, уже отдыхали от изысканного обеда, когда Антиген сделал рукой знак, и в триклинии тотчас появился человек средних лет. У него было длинное вытянутое лицо, высокий лоб, густые брови. Более всего поражали глаза, обладавшие какой-то магической силой.

– Мой раб Евн, сириец, – объявил Антиген гостям.

На сирийце развевался длинный пурпурный хитон, подпоясанный узорным поясом. На ногах были сандалии с серебряными застежками. Евн низко поклонился. Антиген радостно улыбался, предвкушая, как будет завидовать Дамофил, когда увидит, на что способен его раб.

Евн подошел к столику. Глиняные тарелки словно прилипали в его рукам. Вино не выливалось из опрокинутых фиалов. В воздухе мелькали платки, ножи, футляры для свитков.

Но что это? По знаку Антигена внесли хозяйское кресло. Сириец расположился в нем с той величественностью, которая подобает, по меньшей мере, царю. Вот он устремил свой взгляд на одного из гостей. Тот сначала заерзал, а потом замер, как бы окаменел, словно при виде Горгоны Медузы. Евн сделал какое-то движение рукой: гость вскочил и, взяв со стола яблоко, почтительно протянул фокуснику. Небрежно поблагодарив, Евн обратил свой пронизывающий взгляд на другого гостя. Тот так же молча поднес Евну фиал.

В триклинии стало необыкновенно тихо. Прислуживающие гостям рабы замерли в ужасе: Евн обращался с господами, как со своими слугами.

А между тем представление продолжалось. Встав с кресла, Евн подошел к Мегаллиде. От его взгляда супруга Дамофила задрожала. Руки ее опустились, потом быстро поднялись. Мегаллида стала сбрасывать с себя парик и одну одежду за другой.

– О боги! – вырвалось у кого-то из гостей.

Провожаемая взглядом Евна, Мегаллида побрела к поставленной у кресла скамейке и легла на нее.

Евн низко поклонился гостям и покинул триклиний.

И сразу гости опомнились. Мегаллида бросилась к своей одежде. Красный как рак Дамофил, обратившись к Антигену, вопил: «Ты опозорил мою жену! Немедленно выдай мне этого раба, или я подам на тебя в суд!»

Антиген мычал что-то невразумительное. Он был потрясен не меньше других. Ведь представление репетировалось несколько раз. Началось, как надо. А потом негодяй разошелся и стал вытворять неизвестно что.

В самом начале нового, шестьсот одиннадцатого года от основания Рима Публий Корнелий Сципион Африканский и Луций Муммий Ахейский вступили в должность цензоров.

В своей речи, предшествовавшей вступлению в должность, Сципион допустил странное выражение. Он поклялся сообразовываться с интересами республики независимо от того, дал ли ему народ коллегу или нет. Получалось, что Сципион обещал вести себя так, словно он был единоличным магистратом. И, естественно, это вызывало тревогу среди многочисленных прожигателей жизни. По Риму поползли слухи, что Сципион отыскал где-то тогу старинного покроя, которую носил Катон, и напялил ее на себя.

Полибий проснулся, но еще лежал в постели, когда в кубикул вбежал Сципион в полном одеянии магистрата.

– Куда ты в такую рань? – удивился Полибий.

– До вечера! – махнул рукой Публий. – Иду исполнять обязанности гиппарха!

– Проводить ревизию всадников? – догадался Полибий. – Да поможет тебе Марс!

Ко времени прибытия цензоров на Марсово поле всадники со своими конями уже выстроились в одну линию.

Помахивали головами и ржали кони. Солнечные зайчики блестели на шлемах и металлических частях сбруи.

Сципион, не обращая внимания на коллегу, начал обход. Муммий следовал за ним по пятам.

Сципион не заглядывал в зубы и не ощупывал холки животных. Он ревизовал не коней и не конюхов, которым было поручено за ними ухаживать, а тех, кому символическое обладание конем обеспечивало место во втором после нобилей сословии.

Остановившись против всадника Луция Манилия, цензор спросил:

– Ты сын консула Манилия?

– Да! – отвечал Манилий Младший, не чувствуя подвоха.

– Твой отец, – продолжал Сципион, – сражался с пунами, хотя ему не удалось взять города.

Манилий кивнул головой.

Цензор повысил голос:

– И ты решил отмстить за неудачу отца. Твой повар испек огромный медовый пирог в форме Карфагена с городской стеной, внутренней и внешней гаванью Бирсой. Ты поставил его на стол, и твои друзья, вооружившись ножами, бросились на штурм. Так?

– Да! Это было в первый год осады Карфагена.

– Ты переводишься из сословия всадников в сословие эрариев, – отчетливо произнес Сципион.

– За что?! – вызывающе выкрикнул юноша. – Разве форма пирога – преступление?

– Уж, конечно, не за то, что ты опередил меня со взятием Карфагена, – отчеканил цензор. – За грубую шутку, оскорбляющую достоинство римского народа и память тех, кто пал под стенами Карфагена, ты исключаешься из сословия всадников и переводишься в сословие эрариев.

Манилий с мольбой взглянул на Муммия. Теперь только от него зависит карьера.

Муммий отвернулся. Сципион двинулся дальше.

Остановившись напротив сына недавно скончавшегося консула Сульпиция Тала, Сципион осмотрел его с ног до головы и сказал:

– Публий, я знал твоего отца, хотя и не был с ним близок. Занятие астрономией не мешало ему образцово выполнять государственные обязанности. Никто его не мог упрекнуть в том, что он в своих привычках и одежде бросает вызов общественному мнению. На тебе, Публий, сандалии с золотыми пряжками. Из-под тоги высовывается туника с длинными рукавами. Объявляю тебе цензорское порицание.

Процессия двинулась дальше.

Сципион остановился против юноши с опухшим лицом.

– Ты, Клавдий Азелл, – начал он, – растратил отцовское состояние. Целыми днями ты бродишь по Риму с такими же шалопаями, как ты, переходя из одной харчевни в другую. Посмотри на себя в зеркало! Ты уже потерял человеческий облик, у твоего коня взгляд более осмысленный, чем у тебя. Данной мне властью я исключаю тебя из сословия всадников и перевожу в сословие эрариев.

– Вето! – послышался твердый голос Муммия.

Обход продолжался.

Уже вечерело, когда Полибий услышал из атрия шум шагов. Отложив в сторону свиток, он поспешил навстречу Сципиону.

– Ну как? – спросил он, глядя в усталые глаза друга.

– Первый бой с роскошью я бы сравнил с Каннами, – ответил Сципион с деланной серьезностью.

– С Каннами? – удивился Полибий.

– Ну да! В той страшной для нас битве командование принадлежало двум консулам, моему деду Эмилию Павлу и Теренцию Варрону. Сегодня действовали два цензора. Я исключил из всаднического сословия пятерых. Но мой коллега, не к ночи будь о нем сказано, четыре раза прокаркал «вето».

– Это печально, – отозвался Полибий. – На Марсовом поле у тебя появилось много врагов. Тебе остается чаще посещать Форум.

Сципион удивленно вскинул голову.

– Я имею в виду, что у вас на Форуме легко приобрести друзей. Для этого достаточно обратиться к незнакомому квириту с приветствием, назвав его по имени.

– О нет, мой друг. У меня плохая память. Вот Аппий Клавдий похваляется, что он знает каждого гражданина по имени. Мне достаточно того, что все знают меня.

Услышав стук, Блоссий подошел к двери и открыл ее. Перед ним стоял незнакомец в дорожном гиматии и внимательно смотрел ему в глаза.

– Заходи! – предложил Блоссий. – Судя по одежде, ты с дороги. Мое скромное жилище принимает всех. А сам я рад служить любому, кто ищет помощи и совета.

– Я нуждаюсь в том и другом, – отозвался незнакомец, вступая в дом. – Мое имя Аттал. Я царь Пергама.

Обычно такое представление вызывает суету, удивление, испуг. Ведь не каждому смертному доводится принимать у себя дома царей. Но эти слова не произвели на Блоссия никакого впечатления. Лицо его оставалось таким же невозмутимым и приветливым.

– Садись, Аттал, сын Аттала, – сказал философ, предлагая гостю стул. – Сними свой гиматий, если хочешь.

Пока царь устраивался поудобнее, Блоссий занимал его разговором.

– Я немного читал о твоем царстве; о твоей столице, второй в круге земель; библиотеке. Мой юный друг и ученик, да будут к нему милостивы маны, несколько лет жил в одном из подвластных тебе городов. Мысленно я был с ним. Но мне самому не приходилось выезжать за пределы Италии.

– Об этом и пойдет у нас речь, – сказал Аттал. – Как тебе известно, я состою в переписке с Корнелией, и от нее наслышан о тебе и о твоем искусстве воспитания. Но сначала объясню. У меня есть сын…

– Да, да! – подхватил Блоссий. – Я слышал о твоем наследнике и знаю, что его, как тебя и твоего отца, зовут Атталом.

Гость поморщился.

– Но тебе неизвестно, – продолжал он, – что у меня есть племянник, сын моего любимого брата Эвмена. Внебрачный сын. Тебя может удивить, что я сейчас скажу. Но я должен тебе признаться, что вопреки родственным связям, я бы предпочел, чтобы мне наследовал сын Эвмена Аристоник.

Царь положил ладонь на стол и сжал пальцы в кулак. Блеснул драгоценный камень, вставленный в кольцо.

– Видишь ли, – проговорил гость с неохотой. – У Аттала дурные наклонности. Я обращался к медикам. Жажда обогащения заставляла их скрывать от меня истину. Но она все равно раскрылась. Мой мальчик неизлечимо болен. Ему никто не может помочь. Я пытался втолковать римским сенаторам опасные последствия передачи власти моему сыну. Меня успокаивали. Но блеск глаз собеседников выдавал их истинные мысли и чувства. Они радовались, ибо худший царь – для Рима самый лучший.

Аттал снова взглянул Блоссию в глаза и сказал, понизив голос:

– Может случиться, что сенат захочет воспользоваться болезнью моего сына для того, чтобы превратить мое царство в римскую провинцию. В этом случае Аттала III должен сменить Аристоник. Я хочу, чтобы он был к этому готов. В письме к Корнелии я задал ей вопрос, может ли она отпустить тебя, хотя бы на короткое время, в Пергам. Она ответила, что ее старший сын, кажется, его зовут Тиберием, вскоре отправится в Испанию, а младший еще не готов к восприятию философии. Поэтому Корнелия не возражает, если ты отлучишься из Рима. Понимая, что твое решение во многом зависит от того, понравится ли тебе ученик, я привез Аристоника.

– Меня тронуло твое отцовское горе, Аттал, – проговорил Блоссий. – Я готов тебе помочь. Но ты знаешь, ведь я последователь Зенона…

– Знаю! Именно поэтому я выбрал тебя. Ведь мать Аристоника – рабыня. Зенон же писал, что раб, одетый в рубище, может быть достоин большего уважения, чем владыка великой державы. Я бы к этому добавил: такой раб может стать и царем, если у него достойный наставник. Твои услуги…

– Оставь, Аттал! Зенон, как ты помнишь, писал: «За добро надо платить добром, а не золотом».

Аттал покраснел.

– Прости меня. Неистребимая царская привычка. Но знай, если кто-нибудь из твоих друзей окажется в беде, он может рассчитывать на мою помощь.

– Я тебе верю, Аттал, – с чувством проговорил Блоссий. – Помогать друг другу – наш человеческий долг. Если бы мы все его выполняли, мир был бы другим. Приводи Аристоника. Я позанимаюсь с ним в Риме и провожу его в Пергам.

Аттал встал и низко поклонился.

– Прощай, мой новый друг. И спасибо тебе за урок. Ведь учиться никогда не поздно.

Оставшись один, Блоссий сел в кресло и закрыл глаза. «Ты пришел ко мне слишком поздно, Аттал», – думал он.

Март в этом году выдался суровый и неистовый. С нон[14] шел ливень. Тибр вздулся, вышел из берегов и разлился по низинам. Речки и ручьи, воды которых он принимал в себя и нес к морю, повернули вспять и залили окрестные поля.

Беда нависла над деревней Меммия. Вода подступила к самому дому. Ветер разносил, как солому с крыши, надежду Меммия на лучшую жизнь, которую он мечтал дать семье по возвращении из Карфагена.

Днем, чтобы умилостивить грозного отца Тиберина[15], жители села бросали в воду головы убитых овец. Меммий не мог последовать их примеру – у него не было овец. Но бедность хитра на выдумку. Меммий, произнося формулу молитвы «Прими головы, Тиберин, и отступи от порога», бросил в воду горсть маковых головок. «Ведь у Тиберина, – думал он, – не тысяча глаз. Разобраться ли ему при такой непогоде, кто бросает головы, а кто – головки».

К вечеру ливень утих. Казалось, гневное божество приняло жертвы и удовлетворилось ими. Сельчане впервые за много дней свободно вздохнули. Но передышка была недолгой. Ночью раздался страшный грохот. Авл соскочил со своего сундука и выбежал наружу. Его чуть не сбил поток. Доносились заглушаемые ревом воды крики.

– Выносите детей! – закричал Авл, переступая порог.

И вот уже отец, держа в руках близнецов, стоит по колено в воде под платаном. Рядом с ним мать с Меммией. Кора дерева была мокрой, и руки Авла скользили, он ухватился за толстую нижнюю ветку. Еще одно усилие, и, подтянувшись, он сел на нее верхом.

– Отец! – крикнул он. – Давай!

К утру хлынул дождь. Вода прибывала. Поглотив нижние ветви, она уже плескалась совсем близко. Мимо неслись бревна. Жалобно мыча, проплыл бык.

Когда совсем рассвело, стало ясно, что поток подмыл берег, и обрушившаяся глыба, перегородив реку, направила ее на деревню. Теперь у Меммия не осталось ни дома, ни денег, ни имущества. Погибла и домашняя святыня – очаг предков.

Вода спала к утру следующего дня. И только спустившись с деревьев и холмов, люди поняли всю глубину постигшего их несчастья.

Авл поднялся на холм и огляделся. Вон там стоял их дом, около самого высокого в деревне платана. Справа белела вилла Фупилия.

– Этот нисколько не пострадал, – сказал Квинт, показывая на виллу, – теперь он прикупит рабов, расширит хозяйство. Все его богатство выросло на несчастьях таких, как мы.

К вечеру они дошли до Тибра. Мост снесло, и людей переправляли лодочники. Пришлось отдать за переезд последние два асса.

На другом берегу Меммий увидел такую же группу бездомных людей. Подойдя к седоволосому старцу, несшему в руках изображение пенатов, богов – покровителей семьи, Квинт спросил:

– Что, и у вас наводнение?

– Наводнение? Какое наводнение! Просто землевладелец согнал с земли за долги.

– Куда же теперь?

Старик ничего не ответил. Пожал плечами и взглянул на небо: его судьба в руках богов!

К полудню второго дня Меммий и его семья были уже в Риме. Здесь жила его сестра. На нее теперь вся надежда.

Авл был в Риме впервые. Толпы праздного народа, узкие улицы, застроенные каменными домами, поразили его. Он поминутно останавливался и оглядывался по сторонам.

– Посторонись!

Четверо чернокожих великанов пронесли на плечах крытые носилки, в которых на атласных подушках полулежал пожилой сенатор в тоге с широкой пурпурной каймой.

– Он болен? – спросил Авл отца.

Квинт рассмеялся.

– Здоров как бык! У него столько рабов, что он может не утруждать своих ног.

Какой-то плешивый человек в потертой тоге, вертевшийся неподалеку, услышав замечание Меммия, закричал:

– Эй ты, деревенщина! Как ты можешь так говорить о знатном и щедром господине Квинте Помпее?!

– Да я не сказал о нем ничего дурного. А ты чего, его адвокат?

Стоявшие рядом каменщики рассмеялись. Их язвительный смех обратил плешивого в бегство.

Один из каменщиков бросил ему вслед с презрением:

– Сразу видать, что за птица. Клиент! Развелось их теперь в Риме видимо-невидимо. Живут на подачках. Каждое утро у дверей домов богачей выстраивается целая орава таких прихлебателей.

– Зачем? – удивился Авл.

– Поздравляют своих патронов, целуют им руки. А вот работать их не заставишь. Дай им даже землю в собственность, не уйдут из Рима. Забыли, как держать плуг.

– Даже если не забыли, – добавил другой каменщик, – не возьмутся за него. Им хлеб достается легко. Пошел с патроном на комиции, опустил за него табличку в урну, и подарок обеспечен.

– Дешев хлеб, взятый у богача, но не каждый может унизиться и взять его, – пробормотал Меммий. – Лучше уж снова стать воином, чем пресмыкаться, как червяк.

Пройдя Форум, Квинт Меммий свернул направо, на Субурру. Здесь не было видно хорошо одетых богатых людей. У подворотен огромных безобразных домов нищие в грязных лохмотьях протягивали руки и хватали прохожих за одежду. Навстречу прошло несколько молодых женщин в пестрых одеждах с ярко накрашенными лицами. По грязной мостовой бродили тощие собаки с вылезшей шерстью. Осел рылся мордой в канаве, разыскивая, чем поживиться. Тут же играли дети. Один из них, уродец с тонкими ногами и большой, как тыква, головой, швырнул в Авла комок грязи.

Стоял невыносимый для деревенского жителя смрад, запах скученности и нищеты. Перейдя на другую сторону улицы и миновав канаву, полную нечистот, Квинт остановился у пятиэтажного дома с балконом.

– Здесь! – сказал он, показывая на дом.

С тех пор как уехал Аттал и увез Аристоника, чувство тревоги не покидало Нису. «Как будет житься моему мальчику у свирепых ромеев?.. Конечно, хорошо, что царь увез его из Пергама. От зверенышей можно всего ожидать. Но ведь и на чужбине ему придется несладко, без языка, без друзей, без отцовской помощи и материнской ласки».

Ниса отложила вязание и взяла кувшин. Проходя мимо поленницы, она услышала за ней какой-то шорох, но не придала ему значения. «Наверное, мыши», – подумала она.

Вернувшись, она закрыла щеколду и понесла кувшин в спальню. Переступив порог, она неожиданно увидела Аттала. Он сидел на кровати и смотрел на Нису безумными глазами.

Ниса уронила кувшин. Он разбился, ледяная вода залила ей ступни, но она не ощущала холода, парализованная страхом.

– Федра! – произнес Аттал, протягивая руки к Нисе. – К тебе пришел твой Ипполит!

Он расхохотался, радуясь своей находчивости.

Ниса молча пятилась.

– Куда же ты уходишь, Федра?! – прошипел юноша и снова захохотал. – Ах! – хлопнул он себя по лбу, изображая забывчивость. – Ты же рабыня! Рабов не пускают в театр. Ты не знаешь о Федре и Ипполите. Федра была дочерью царя Миноса и второй женой царя Тесея. Она влюбилась в своего пасынка Ипполита и пыталась его совратить. Но Ипполит в отличие от меня был тверд как камень. Тогда она оклеветала его перед мужем, обвинив в предсмертной записке в насилии, и покончила с собой. Поняла?

Аттал вскочил и, быстро приблизившись к Нисе, схватил ее за руку.

– Не притворяйся глупой! – продолжал он. – Не то я тебя повешу и скажу дяде, что ты хотела меня совратить.

– Аттал в это не поверит, – прошептала Ниса.

– Ну и пусть не верит! Тебе от этого не станет легче!

В глазах его блеснул злой огонек.

– И запомни, – произнес он, не отводя от нее взгляда, – ты его рабыня. А когда он умрет, я буду твоим господином и сделаю с тобой все, что захочу. Но я хочу сейчас. У меня не было женщин. Ты будешь первой. Люби меня, Федра!

– Я тебя и так люблю, Аттал, – сказала Ниса, отстраняя его руку. – Не забывай, что я была твоей кормилицей. Ты так тихо сосал эту грудь, и я целовала тебя в волосики. Ты был похож на моего первенца. Побойся богов, Аттал!

Аттал вытянул из ножен кинжал и приставил острие к груди Нисы.

– Довольно болтовни! Раздевайся. Ты мне покажешь, как это делается. Я хочу, как мой опекун.

Он размахивал кинжалом, и Ниса отступала в угол спальни. В ее широко раскрытых глазах застыл ужас.

Жарко дыша, Аттал набросился на Нису и стал срывать с нее одежды.

Весь этот месяц у Блоссия ломило ноги. Давала себя знать работа в мастерской Филоника, где приходилось, стоя по щиколотки в ледяной воде, мыть вонючие кожи. Поэтому занятия были перенесены в его скромное жилье, и здесь впервые встретились и столкнулись в спорах Тиберий Гракх и Аристоник, сын Эвмена.

– Мои юные друзья! – начал Блоссий, с трудом усаживаясь в кресло. – Шесть наших занятий были посвящены «Государству» Платона, и каждый из вас имел возможность высказать свое мнение о прочитанном. Вы едины в том, что Платону удалось с необыкновенной проницательностью выявить пороки государственного устройства, присущего всем народам круга земель. Вы оба согласны с тем, что жизнь государственного организма, развивающаяся по присущим ему законам, нуждается во вмешательстве, подобном тому, к какому прибегали Гиппократ и другие опытные врачи. Но вы расходитесь в оценках нарисованной Платоном картины идеального государства. Ты, Тиберий, считаешь, что государство Платона нереально, поскольку оно невелико по размерам и не может существовать в окружении других государств, сохраняющих прежние государственные порядки. Ты полагаешь, что преобразования могут быть осуществлены лишь в таком государстве, которое охватывает весь круг земель или большую его часть. Верно ли я изложил твою мысль, Тиберий?

– Правильно, учитель. Но я еще говорил о том, что Платон допускал ошибки, поставив во главе государства философов. Ведь нам известно, что философы проводят свою жизнь в спорах и не могут договориться между собою.

– Да, – продолжал Блоссий. – Ты это говорил. Но ведь и Аристоник выступал против этого положения Платона. Я же стараюсь выделить не то, что вас объединяет, а то, в чем вы расходитесь. Ты, Аристоник, полагаешь, что само государство Платона не заслуживает названия справедливого, поскольку Платон оставил все права и блага жизни двум высшим классам – философам и воинам, а третий класс – ремесленников – низвел до положения рабов. Ты считаешь, что справедливость может быть установлена лишь в государстве, с ограниченной территорией и населением, говорящем на одном языке. По твоему мнению, в огромном государстве или империи неизбежно угнетение одним более сильным народом других, более слабых, и к несправедливости, которая связана с неравномерным распределением богатств, добавляется еще одна несправедливость, которую исключал Платон в своей системе. Так ли я передал твои мысли, Аристоник?

– Так, учитель.

На щеках мальчика разгорелся румянец. Он весь напрягся, готовясь к новой схватке.

– Я не буду высказывать своего мнения, – произнес Блоссий после паузы. – Я постараюсь расширить масштабы нашего спора и расскажу вам об одном удивительном приключении, которое выпало на долю эллина Ямбула лет пятьдесят назад.

Аристоник откинулся назад. Тиберий облокотился на стол.

– Этот Ямбул, – начал Блоссий, – был сыном купца, торговавшего пряностями, и унаследовал дело. Вместе с караваном он вышел из Александрии и, достигнув Красного моря, сел там на корабль. В том месте, где Красное море вливается в океан, на корабль Ямбула напали пираты из Аравии. Он лишился всего, что имел, и стал рабом-пастухом. За одной бедой последовала другая. На арабов совершили нападение эфиопы. Захватив Ямбула и одного из его спутников, они привезли их в свою страну, где берет начало великий Нил. Как раз тогда пришло время для принесения очистительной жертвы океану – эта жертва совершалась эфиопами каждые шестьдесят лет. Эфиопы посадили Ямбула и его спутника на небольшое суденышко, снабдив их водой и провизией. Сильный ветер погнал кораблик на юг. После плавания, продолжавшегося несколько месяцев, они приплыли к круглому острову окружностью в пять тысяч стадиев. Обитатели этого острова, расположенного у самого экватора, вели среди пышной природы образ жизни, изумивший Ямбула. Они отличались силой и красотой, не ведали болезней. Согласно закону, люди, страдавшие неизлечимыми болезнями или физическим уродством, должны были сами себя убивать. Кроме того, достигшие обременительной старости, повинуясь обычаю, ложились спать возле растения, запах которого уводил в небытие.

Блоссий изменил положение ноги, доставлявшей ему страдания, и продолжил с новой силой:

– Все жители острова жили группами по четыреста человек. Каждая из этих групп по очереди занималась общественными делами, снимала плоды с высоких деревьев, ловила рыбу, лепила статуи и расписывала стены домов. Поэтому на острове отсутствовали честолюбие и зависть, доставляющие государствам нашего круга земель столько несчастий. Не было у островитян и корыстолюбия – ибо мастерские, склады, дома, инструменты, не говоря уже о земле, находились в общественном пользовании. Государство заботилось и о здоровье людей, устанавливая рацион питания и время еды.

– И конечно же, – иронически вставил Тиберий, – женщины, как и у Платона, принадлежали всем.

– Ты догадался, мой мальчик, – ответил Блоссий. – Всем. Но это были не рабыни, а свободные женщины, участвовавшие в труде вместе с мужчинами и пользовавшиеся с ними равными правами. Как вспоминает Ямбул, ему не приходилось видеть таких прекрасных женских лиц, как на острове, где из отношений между людьми была исключена корысть, где были неизвестны ревность и трагедии, возникающие на ее почве.

– А почитали ли островитяне богов? – спросил Аристоник.

– Конечно! Их богами были Гелиос и небесные светила. Но главным божеством был Гелиос, дарующий жизнь и благоденствие. Поэтому они и называли себя гелеополитами. Но я уже закончил свой рассказ. Начнем с вопросов, а затем перейдем к обсуждению. Ты что-то хотел спросить, Аристоник?

– Да, учитель. Скажи, это правда? Был ли Ямбул? Совершал ли он путешествие?

– Что я тебе могу ответить?

Блоссий развернул листок и, подняв его, дал прочитать.

– «Путешествие Ямбула в страну гелеополитов», – прочел Аристоник вслух и радостно захлопал в ладоши: – Значит, правда! Правда!

Тиберий снисходительно взглянул на мальчика и улыбнулся:

– Тогда тебе, Аристоник, остается поверить в реальность Панхеи, описанной Эвгемером, или в существование Атлантиды, выдуманной Платоном для иллюстрации своего учения о государстве. А ведь ученик Платона Аристотель, знавший помыслы и намерения своего учителя лучше нас, говорит с полной определенностью, что Платон, выдумав Атлантиду, потопил ее, чтобы никто не вздумал искать этот отдаленный остров. Может быть, ты, Аристоник, отправишься на поиски острова Гелиоса, поскольку Ямбул не догадался его потопить?!

– Нет! – вспыхнул Аристоник. – Глупо тратить силы на поиски того, что уже найдено и известно. Не лучше ли употребить их на то, чтобы у себя дома установить справедливые порядки гелиополитов. Они же, как ты видишь, применимы к небольшому государству, размерами с наше Пергамское, а никак не к огромной империи.

– Но ведь царство твоего отца расположено не на острове, – заметил Тиберий.

– Ну и что с того, что не на острове, – возразил Аристоник, – справедливые законы хороши для всех.

– А то, что главной преградой для установления справедливых порядков является вражеское соседство. Вспомни судьбу Агиса и Клеомена. Будь Лаконика островом, без Ахейского союза городов и македонских гарнизонов, в Спарте бы и поныне действовали законы Ликурга в том их толковании, которое дал философ – стоик Сфер, учитель царей-реформаторов.

– Превосходно! – не удержался Блоссий. – Главное для политика – это умение предвидеть все обстоятельства, все преграды. Его отсутствие – причина неудач спартанских царей, решивших возродить свое отечество, порабощенное апатией и корыстью. Но важно не забывать и конечную цель, как бы ни была она далека. Независимо от того, существует ли государство Солнца, или это фантазия Ямбула, все, что сказано об освобождении людей от однообразного и тяжелого труда, представляет исключительный интерес. Обратите внимание: в государстве Солнца нет рабов, все делают свободные люди, и делают легко, с радостью. Я думаю, что в описании справедливых порядков Ямбул пошел дальше, чем Платон. Кажется, ты со мною не согласен, Аристоник?

– Я верю в государство Солнца! – воскликнул мальчик. – Его можно создать не в будущем! Сейчас!

Два года прошло с тех пор, как Ахей и Ретаген пытались найти в Энне справедливость. Укрывшись в горах, они с десятком таких же беглых рабов нападали на поместья, освобождали из эргастулов колодников, добывали себе оружие и продовольствие. Теперь им предстояло встретиться с Евном, о котором к тому времени знала вся Сицилия.

В пяти стадиях от городских стен находилась известная всем местным рабам пещера, где и происходили их тайные сборища.

Театр, расположенный полукругом на склоне горы, заполнили люди – освобожденные рабы и рабыни города и окрестных вилл.

Горели плошки и факелы. В кресле сидел Евн, рядом стояли два сирийца и глашатай. На Евне был белый шерстяной плащ, тканный золотом, на ногах – сандалии с серебряными пряжками. Опирался он на посох с золотым набалдашником. Все это Евн нашел у своего господина.

Дамофил, привязанный к столбу, испуганно озирался по сторонам, словно искал у бывших рабов поддержки. Но отовсюду на него смотрели глаза, горящие гневом и ненавистью. Мегаллида, поставленная рядом, отвернулась, чтобы не видеть этой страшной картины. Те, кого она считала скотами и кого могла приказать засечь до смерти, судят ее, дочь сиракузянина!

Евн что-то сказал глашатаю. Тот, приложив ладони рупором ко рту, закричал:

– Кто хочет выступить обвинителем?

По проходу между скамьями побежал человек, как и большинство сидевших в театре, – в лохмотьях и без обуви. Это был Ахей. Он остановился и, прижав левую руку к груди, словно хотел замедлить биение сердца, заговорил. Голос его сначала дрожал, потом окреп и зазвучал, как колокол на корабле во время бури.

Ахей говорил о муках, на которые обрекали господа рабов, о жестоких пытках и издевательствах, в которых Дамофил не знал себе равных.

Не все в театре понимали греческую речь, но все слышали и понимали голос сердца, которое билось в лад с сердцами тысяч людей: сирийцев и греков, галлов и испанцев, египтян и скифов, негров и фракийцев.

– Мы судим не одного Дамофила, – сказал в заключение Ахей. – Мы судим всех тех, жестокости которых мог бы позавидовать сам Фаларид[16]. На нас смотрят души замученных ими рабов! На нас смотрят те, кто еще томится в каменоломнях Сицилии, в рудниках Лавриона и Нового Карфагена. Нет пощады палачам!

Последние слова Ахея были встречены громкими сочувственными возгласами.

Мегаллида еще ниже опустила голову. Лицо Дамофила перекосил животный ужас.

Глашатай снова прокричал свой призыв.

И долго возбужденные ораторы сменяли друг друга, пока на сцену не поднялась женщина лет сорока в черной палле, казавшейся на ее хрупких плечах слишком просторной.

– Меня зовут Хлоя, – начала женщина. – Десять лет я причесывала Мегаллиду. Видимо, мое искусство сохранило мне жизнь. Госпожа никогда не поднимала на меня руку, но вы видите, я в трауре, я ношу его по тем моим подругам, которых приказывала сечь моя хозяйка во время утреннего туалета. Одним глазом она оценивала мою работу, а другим следила за действиями своего доверенного палача Кирна. Я не могу сосчитать число погибших. Но ведь не было ни одного дня, когда бы я не причесывала Мегаллиду. Сосчитайте сами!

Не в силах сдержать рыданий, Хлоя сбежала вниз.

Театр заревел.

– Слово подсудимым! – провозгласил глашатай, перекрывая шум. – Пусть ответят на наши обвинения, прежде чем мы вынесем приговор!

Лицо Мегаллиды исказилось злобной улыбкой. Дамофил сполз на колени, насколько позволяли веревки, и, полувися на руках, истошно завопил:

– Пощадите! Пощадите! Разве вы не были свободны? Я же не мешал вам грабить на дорогах!

По театру прошло движение. Раздались одиночные голоса: «Сохранить ему жизнь!», «Пощадить!», утонувшие в возмущенных криках толпы.

Неожиданно из передних рядов выбежал человек с волчьей шкурой на плечах. В правой руке он держал дротик. С силой метнул он его в Дамофила, и тот рухнул.

Все в театре вскочили со своих мест. Ахей закричал:

– Зачем ты это сделал, Ретаген?

Ибериец растерянно развел руками, желая сказать, что не смог удержать гнева.

– Ну что же, – проговорил Евн, – ты привел в исполнение приговор до того, как он был вынесен всенародно. Мегаллиду же я предлагаю передать для справедливого возмездия ее оставшимся в живых рабыням. Кто за это предложение?

Над театром взметнулся лес рук.

Евн сделал знак стоявшей внизу Хлое. Она и другие рабыни, устремившись к орхестре, схватили свою мучительницу и увели в темноту.

Собрание продолжалось до рассвета. Один за другим поднимались на сцену бывшие рабы и горячо говорили о царстве справедливости, об освобождении еще томящихся в неволе, о выборе царя.

Ретаген услышал сзади себя разговор:

– Евн заслужил быть нашим царем. Он ведь первый поднял нас на борьбу.

– Это верно. Но Евн не смыслит в военном деле, а царь должен быть полководцем, как Александр или Пирр.

– Вовсе не обязательно. У царя могут быть свои полководцы. Нет! Лишь Евн достоин управлять освобожденными рабами. Подумай, само имя его служит добрым предзнаменованием[17].

Все чаще из разных концов театра слышались выкрики:

– Евна! Евна поставим царем!

Евн поднялся на сцену, и в наступившей сразу тишине послышался его голос:

– Мое настоящее имя Лептин. Я родился и жил в сирийском городе Апамее. Ничто не предвещало в моей жизни перемен, пока в Апамею не прибыл римский посол, чтобы проследить за уничтожением боевых слонов. Я был в толпе из многих сотен апамейцев, когда из помещений в городской стене вывели на казнь слона по имени Сур. Какая-то сила бросила меня вниз, на спину ромея. Я в жизни никого не убивал, но тут я его задушил этими руками, – он поднял руки над головой. – Потом, – продолжал сириец, – философ Сократ водил меня по Сирии и восхвалял мой благочестивый подвиг. Сократ дал мне имя Евн. Вскоре в Антиохии воцарился бежавший из Рима царевич Деметрий. Этот негодяй заковал нас в цепи и выдал ромеям. Еще до прибытия в Италию несчастный философ сошел с ума. А я ведь был скован с ним одной цепью. Нас доставили в Рим, но сенат не принял нас, ибо принять означало простить Деметрия, чего сенаторы не намеревались делать. Нас расковали и вывели за городские ворота. И тут на нас напали и продали в рабство. Остальное вы знаете. Теперь решайте, достоин ли я быть вашим царем.

Раздались шумные возгласы:

– Хвала и слава царю освобожденных рабов, царю нового Сирийского царства Антиоху Благочестивому!

Снова заговорил Евн:

– Благодарю вас, братья! Исполнилась воля великой матери-земли. Это она избрала меня из тысяч и долгие годы неволи внушала мне: «Евн! Ты будешь царем! Ты превратишь рабов в свободных и дашь им счастье!» Но знайте, вы не шайка разбойников, вы теперь подданные великого Новосирийского царства. Никто не должен разорять посевов, губить скот и уничтожать всякое другое добро на виллах. Все это добыто нашим трудом и отныне принадлежит нам.

Гул одобрения прокатился по театру. Дождавшись тишины, Евн продолжал:

– Прежде чем разойтись, изберем командующего и совет нашего царства, а также тех, кто возвестит всем рабам острова и других подвластных Риму земель, что они свободны и могут найти у нас приют и защиту.

После недолгих споров командующим был избран Ахей. Затем рабы выбрали десять советников и пятьдесят вестников для того, чтобы поднять восстание в других частях острова и в Италии.

В числе избранных оказался и Ретаген. Его посылали в Катану. Одновременно ему поручили доставить туда дочь Дамофила Клею. Ретаген пытался отказаться от последнего поручения, но Ахей сказал решительно:

– Иди, Ретаген! Пусть не говорят наши враги, что мы звери, убивающие всех без разбора. Пусть знают, что мы помним не только о зле, причиненном нам, но и о добре, и что мы умеем быть благородными.

Миновав городские ворота, Аттал приказал подать открытые носилки. Ему хотелось насладиться зрелищем своей столицы, которую он оставил полгода назад. Известие о возвращении царя мгновенно облетело город, и сотни людей, оставив свои дела, ринулись на улицу, бегущую от Западных ворот до дворца.

Пергам заливало яркое солнце, но от садов Никефории веяло прохладой. Щебет птиц и воркованье голубей, казалось, заглушают все звуки. За мостом через Серенус по обеим сторонам улицы выстроились белые опрятные дома. «Моего появления никто не ждал, – думал царь. – Но, видно, недавний закон о поддержании в городе чистоты выполняется неукоснительно. Дома побелены, возле каждого пифос для мусора. Тротуары заметены. В сравнении с Пергамом Рим выглядит мусорной свалкой.

Впереди показались Пропилеи – величественный вход в расположенные на террасах гимнасии. «Здесь прошла моя юность, – вспоминал царь. – Меня отец растил воином. Корону должен был наследовать Эвмен как старший. Мы оба часто слышали от отца: “Египетскому царству три тысячи лет, нашему нет и ста. Помните: вы – граждане Пергама!” Этого наставления я не забывал. Стал гражданином и воином. Подданные называют меня великим воителем. Льстят, конечно. Но это не пустая лесть! Дважды я разбивал галатов, отбрасывая их от стен Пергама. Отличился и в битве при Пидне как союзник Рима. А потом меня пригласил сенат и, стремясь разжечь во мне честолюбие, засыпал похвалами и почестями, надеясь втянуть в заговор против брата. Заржавленный ромейский крючок под названием “Разделяй и властвуй”! Меня поймать на него не удалось. Всю жизнь мы дружили, как настоящие братья. И эта дружба стала залогом успехов Пергама, которых не могут мне простить ромеи. Наши богатства влекут их к себе как магнезийский камень. Но пока я жив, им не видать Пергама как своих ушей».

Дорога обогнула холм, и на первом же повороте засиял мрамором колонн храм Афины Полиас, поднявшийся среди зелени тамарисков. А сразу за ним кирпичная громада библиотеки. «Ее тоже основал отец, не жалевший золота для покупки рукописей, и ученых рядом поселил, в небольших домиках. Теперь Пергам может гордиться своим собранием книг, вторым в мире после александрийского. Брату оставалось украсить фронтон библиотеки бюстами поэтов, драматургов, историков. Как раз перед моим возвращением из Рима был установлен бюст Тимея. А теперь, вот, поставили Полибия. С ним брат вел переписку. Как странно: Полибий, без устали хулящий Тимея, здесь оказался его соседом!»

Еще один поворот, и показался огромный квадрат алтаря, разделенный лестницей. Вот уже можно различить изваяния. Раньше Аттал видел их в мастерской скульптора, разбросанными на каменном полу. Теперь они заняли свои места, соединились в гигантомахии.

«Моя гордость!» – подумал Аттал и приказал остановить носилки.

Алтарь Зевса был воздвигнут в честь победы, одержанной над галатами. В фигурах богов скульпторы старались воплотить организующее эллинское начало: оно дало жизнь городу, его домам, храмам, гимнасиям, карабкавшимся по склонам до того безлюдной вулканической горы. Боги – это сила эллинской мысли, создавшей для себя вечный дом – библиотеку. Боги – это мощь эллинского оружия, сумевшего отстоять свободу Пергама от посягательств соседей, Македонии и Сирии, Капподокии и Вифинии. Боги – это мощь интеллекта, сумевшего столкнуть противников лбами и поставить на службу пергамским интересам варварский Рим.

Гиганты – это неистовые, все сокрушающие варвары, это изначальный хаос земли, путаница трав и корней, уходящих хвостами в землю. Это ненависть к гармонии и соразмерности божественных законов, бессмысленный мятеж, рушащий все на своем пути.

– Царь! – послышалось сзади.

Узнав голос секретаря, Аттал оглянулся. Всегда спокойный Эвполион был бледен, руки его дрожали.

– Разреши, я доложу тебе здесь. Там… Мне страшно.

– Можно и здесь, – отозвался царь, прислоняясь к алтарю спиной. – Сядем на ступени, никто нас не услышит.

Они прошли несколько шагов вперед. Аттал сел так, что ему оставалась видна часть алтаря. Эвполион, став рядом, начал докладывать.

– Сразу, как ты уехал, с наследником что-то случилось. Он перекопал ту часть сада, где растут розы, и насадил там уродливые ядовитые растения. Он приказал приводить собак. На следующий день их уже выносили. Он стал что-то искать в твоих вещах, и мы не могли его удержать.

Аттал уперся взглядом в голову гиганта, придавленную копытом коня, и вдруг уловил поразительное сходство между варваром и сыном. «Не был ли юный безумец моделью скульптора? Такие же страшные, беспощадные глаза».

– Но это не все, – выдохнул секретарь. – Дальше я не могу.

– Говори! – приказал царь.

Эвполион стал боком, чтобы не видеть лица царя.

– Он ворвался в домик Нисы. То, что он сделал с нею, узнай от других. Я не в силах рассказать тебе… А потом он ее повесил. Сейчас он успокоился. Но ведь это может повториться. Как тебя все ждали!

Он долго еще говорил, а царь все молчал. Повернувшись, Эвполион увидел Аттала, лежащим на ступенях.

За столом возлежали пятеро. Почетное место занимал старый сенатор Аппий Клавдий. Рядом с ним возлежал Сципион Назика. Годы изменили его лицо, еще больше стал шишковатый нос, как бы в оправдание прозвища, полученного некогда предками сенатора.

Здесь был и Муций Сцевола, отпрыск знатного, но разорившегося рода. В Риме он считался лучшим знатоком права. Положив голову на валик ложа, полудремал Лелий.

Оживленно беседовали Тиберий и консул Фульвий Флакк – человек с насмешливыми глазами и вьющимися волосами. Флакк славился остроумием, тонким знанием людей и жизнерадостностью. Казалось, ничто не могло вывести его из душевного равновесия.

Все шестеро были авгуры – члены древней и влиятельной жреческой коллегии. Ни в одном важном деле римляне не обходились без гаданий. Перед тем, как открыть народное собрание или начать сражение, они прибегали к гаданиям.

Авгуры часто собирались на пиры, где обычно спорили, как толковать ту или иную примету. Но сегодня им было не до гаданий. Восстание рабов в Сицилии, взбудоражив Рим, взволновало даже невозмутимых авгуров.

– Как вам нравится Плавций, эта тыквенная голова! – зло сказал Назика, ковыряя во рту зубочисткой. – Бежать от кучки скотов! Ему бы не тогу носить, а столу[18].

– А что он мог сделать с двумя манипулами. Говорят, рабов больше тысячи, – проговорил Муций Сцевола.

Аппий Клавдий недовольно взглянул на Сцеволу.

– И тебе ли говорить это, Муций?! В наше время при одном лишь появлении римских легионеров враги обращались в бегство. Разве ты забыл, что под Магнезией тридцать тысяч наших разгромили восьмидесятитысячную армию царя Антиоха, потеряв всего тридцать воинов. Нынешние воины – сущие цыплята. Куда только девалась былая римская доблесть!

– Какой доблести можно требовать от воинов, если у них нет ни хлеба, ни крова, – сказал Тиберий. – Я встретил в Риме старого легионера, которого помню еще с Карфагена. Наводнение разрушило его дом. С земли его согнали. И таких сейчас сотни.

Лелий открыл глаза и тихо, почти мечтательно заговорил:

– В этом году я хочу предложить народу мой план передела общественного поля. Когда крестьяне получат землю, тебе, Аппий Клавдий, не придется больше сокрушаться об утерянной римской доблести.

Назика сердито буркнул:

– Твое лекарство, Лелий, страшнее самой болезни. Добрые граждане все равно не допустят этого закона.

– Провести земельный закон – все равно что бросить мечи на Форуме, – поддержал Назику Фульвий.

– Разве можно назвать добрыми гражданами тех, кто расхватал общественную землю и равнодушно смотрит на бедствия и нищету своих сограждан! – горячо воскликнул Тиберий.

– Мальчишка! – процедил сквозь зубы Назика. – Твой отец высек бы тебя за эти слова.

– А я согласен с нашим молодым другом, – сказал Аппий Клавдий. – Восстание сицилийских рабов показывает, какие бедствия несет стране замена крестьян рабами.

– Давно ли ты, Аппий Клавдий, стал согласен с этим молокососом? – спросил Назика. – Не ты ли сам выступал в сенате против передела земель, пока тебе не отказали в триумфе?

– Ты лучше сам расскажи, как тебя отчитали в сенате за мошенничество с курами! – усмехнулся старик.

Он намекал на известный всем присутствовавшим случай, когда Назика не кормил кур, а потом за час перед боем дал им корм. Они его клевали с такой жадностью, что, казалось, подавятся. Однако римское войско было разбито. Поражение приписали нечестному поступку Назики.

– Кто после таких «гаданий», – закончил старик, – будет верить авгурам? И так о нас говорят в народе, что мы сами не можем без смеха глядеть друг другу в глаза.

Назика был задет за живое. Глаза его выпучились. Он хотел что-то крикнуть, но на его плечо легла рука Сцеволы.

– Друзья, оставим спор, – сказал Сцевола. – Время позднее. Выпьем за Флакка! За его успех в Сицилии, за победу над мятежными рабами.

Назика осушил свой фиал.

Аппий Клавдий протянул фиал Тиберию, принял его фиал и выпил вино маленькими глотками. Потом сказал:

– Задержись, Тиберий. Пойдем домой вместе.

Тиберий вышел наружу, где у дверей стоял раб Аппия Клавдия с факелом. Отослав раба вперед, Клавдий взял Тиберия за руку.

– Буду говорить с тобой прямо, по-стариковски. У меня есть дочь. О ней еще никто дурно не отзывался. Она трудолюбива и послушна. Со мной рад породниться любой сенатор. Но мне нравишься ты. Понял? Подумай и дай ответ. А пока прощай. Мне здесь нужно сворачивать.

– Тебе не придется долго ждать моего ответа. Я согласен, – сказал Тиберий дрогнувшим голосом.

– Ну что ж, тогда решено. А приданым я тебя не обижу.

Войско расположилось у подножия холма. Весь день легионеры шли по каменистой дороге из Катаны. До Энны было еще далеко, и консул Флакк решил не обременять уставших легионеров постройкой лагеря. Он вызвал к себе в палатку старшего центуриона Постумия.

Верный служака не замедлил явиться. Вся грудь Постумия была увешана шейными цепями и фалерами, полученными в награду за храбрость.

– Ну как, готовы колодки и оковы для рабов? – спросил консул.

– Готовы, – ответил Постумий. – Еще вчера я разослал воинов по виллам занять у господ колодки. Теперь у меня в обозе их десять тысяч.

Центурион вышел из палатки. Луна заливала мягким светом поляну и лежавших на ней воинов. Пожилой легионер с лицом, изрезанным шрамами, приподнялся на локте. Это был Квинт Меммий. Тиберий Гракх помог ему в беде, дал денег. Теперь Квинт – легионер, и семья на время обеспечена.

Меммий прислушивался к разговору воинов, сидевших поблизости. В одном он сразу по голосу узнал Курция. Курций, как всегда, хвастался своими подвигами:

– Я летел впереди других на белом коне, и, как ни храбры были пуны, они, увидев меня, пустились в бегство. Тогда я метнул копье и пронзил начальника пунов вместе с лошадью.

– Постой! – перебил хвастуна другой легионер. – Только что ведь ты говорил, что служил гастатом; откуда же у тебя взялся конь?

– Как откуда! – ничуть не смутился Курций. – Разве я не сказал, что отнял коня у начальника?

– Так ты же пронзил его копьем!

Воины захохотали.

– А ты кто такой, чтобы надо мной смеяться! – обиделся Курций. – Сам в легионе без году нундины, а вышучиваешь ветеранов. Все знают мою храбрость, всем известно, что я не пожалею жизни для родины.

– Родина, родина, – вздохнул его собеседник. – Что значит родина для тех, кто потерял землю? Пустой звук. Ну, усмирим рабов, а что это даст нам, колонам? Господа по-прежнему будут пасти скот на нашей земле.

«Действительно, – думал Квинт, – что дала мне война с Карфагеном? На земле предков пасутся стада Рупилия. А я снова иду на войну. Почему? Потому что сицилийские господа обращались с рабами хуже, чем с животными».

– Что же ты предлагаешь? – спросил кто-то говорившего.

– Я?! Ничего! Только мы не должны быть ослами. Рабы не трогают земледельцев. Они бьют одних богачей.

– Ага, дружище, – раздался вкрадчивый голос незаметно подошедшего центуриона. – Сейчас проверим, кто ты такой и кто тебя сюда послал. Смутьян! Как тебя звать?

Легионер молчал.

– Он назвался Ксеном, – влез Курций.

Легионера со связанными сзади руками отвели к преторию.

Суматоха быстро улеглась. Кто-то сказал, что смутьяна отвезли под конвоем в Катану. Квинт задремал.

Его разбудил шум и крики:

– Тревога! Тревога!

Квинт вскочил. «Напали рабы», – пронеслось в его мозгу.

– Стройся! – крикнул центурион.

Надевая шлем, Квинт занял в строю свое место.

Светало. Вдали вырисовывалась какая-то черная масса. Еще мгновение, и вся равнина огласилась глухим гулом. Это рабы, по сирийскому обычаю, колотили в щиты, били в барабаны. Курций, стоявший рядом с Квинтом, пугливо озирался по сторонам. Строй рабов приближался. Показались воины с копьями наперевес.

Флакк дал знак гастатам. Они приготовились. Но тут произошло нечто неожиданное. Рабы, вооруженные копьями, метнулись в сторону, и за ними римляне увидели лучников с большими скифскими луками. Раздался свист тысяч стрел. Рабы могли не целиться. Римляне стояли в тесном строю, и нельзя было промахнуться. Квинт почувствовал, как что-то ударило в его щит. Со всех сторон слышались стоны и вопли. Раненые катались по земле. Оглянувшись, Квинт увидел спину бегущего хвастуна Курция.

На Марсовом поле выстроился легион. Он отправлялся в Испанию, где уже пять лет длилась кровопролитная война с Нуманцией, ставшей центром сопротивления иберийцев.

Среди воинов находился и Тиберий. Он возмужал. В этом году его избрали квестором[19], и он вошел в сенат.

Марсово поле! Здесь прошло детство Тиберия. Сколько раз вместе со сверстниками он наблюдал тут бег колесниц, полет блестящего диска и его тяжелое падение на траву. На этом поле начинались триумфальные шествия.

Со стороны Капитолия приближалась группа сенаторов. Когда они подошли поближе и можно было уже различить их лица, Тиберий узнал Помпея. Других он тоже видел в сенате, но имен еще не знал. Помпей же был соседом: дома Гракхов и Помпея соприкасались. Соседство это было не из приятных. Помпей и его жена Марция, известная как самая большая сплетница Рима, проявляли назойливое любопытство к жизни Гракхов.

Помпей поднялся на трибуну и начал напутственную речь.

– Воины! Сенат поручил передать вам пожелание доброго пути и удачи. Испанские варвары восстали против нашей мудрой и благодетельной власти. Им ненавистно само имя римского народа, и они хотят нас уничтожить! На вас смотрят предки, радующиеся доблести своих внуков и правнуков. Так будьте достойны их!

После речи Помпея центурионы дали команду выступать. Под звуки труб отряды, сделав прощальный круг по Марсову полю, двинулись к Мульвийскому мосту. Сразу же за мостом началась Фламиниева дорога, выложенная большими каменными плитами. Через каждые двести шагов по обеим сторонам дороги стояли камни, с которых легко садиться на лошадей. Каждая миля отмечалась высоким каменным столбом.

Вдоль дороги тянулись усыпальницы и гробницы. Наиболее богатые, облицованные белым мрамором, принадлежали знатным римским родам. Навстречу попадались одинокие всадники, экипажи, коляски.

Но вот кончились могилы, и пошли холмистые поля Этрурии. Их окаймляли густые дубовые леса. Ниже, по склонам холмов, спускались виноградники. Лозы обнимали стволы молодых тополей.

Несколько поодаль от дороги длинной шеренгой шли рабы с мотыгами в руках. Когда они опускали мотыги, оковы на их ногах звенели в такт ударам. За рабами присматривал хромой надсмотрщик с длинной плетью в руках.

Тиберий ехал на коне. Слева от него в строю шагал пожилой легионер. Обветренное, покрытое загаром лицо прорезал глубокий шрам.

Тиберий сразу узнал Меммия.

– Ты из этих мест… Скажи, почему здесь не видно колонов?

– Колонов? – переспросил Меммий и горько усмехнулся. – Ты спрашиваешь, где колоны?.. Вот они! – сказал он, показывая на своих товарищей.

Тиберий хлестнул коня и поскакал вперед, где блестели на солнце доспехи Манцина.

Манцин держался на коне, как прирожденный всадник. Тридцать лет он провел в походах, но впервые ему выпала честь командовать большим войском. Никто из знати не решался после неудачи Квинта Помпея взять на себя командование в тяжелой бесперспективной войне. Очевидно, Манцин сам понимал это. Его лицо было угрюмым и сосредоточенным.

При виде Тиберия Манцин улыбнулся. Тиберия он знал еще со времени Пунийской войны и любил за честность и прямоту.

– Грустишь? – спросил Манцин.

Тиберий не ответил. Он смотрел в сторону виллы, живописно расположенной на холме. Около портика важно гулял павлин. Под солнцем сверкали, переливаясь, все краски его оперенья.

Дверь виллы открылась, и на пороге показался невысокий полный человек. Спустившись со ступенек, он прошел по дорожке к ограде и, еще не доходя до нее, крикнул тонким визгливым голосом:

– Привет Манцину, вождю доблестного войска, и его молодому другу! Куда держит путь храброе войско?

– В Испанию, – коротко отвечал Манцин, сдерживая коня.

– О, это хорошо! – воскликнул толстяк. – Да пошлет вам Марс удачу. Испанские рабы самые сильные и выносливые. Я недавно купил двоих и теперь хочу заменить всех сирийцев, изнеженных и непослушных, крепкими испанскими варварами.

– Что, Филоник, не составишь ли нам компанию? – спросил с улыбкой Манцин.

– Рад бы, да на кого оставлю добро? Управляющим нельзя доверять. Все они норовят нажиться за хозяйский счет.

Манцин, отпустив поводья, крикнул:

– Прощай, Филоник!

Сразу за виллой пошли луга. То там, то тут виднелись небольшие стада овец и коз.

Лугам, тянувшимся по обе стороны дороги, не было конца.

– Какая однообразная картина! – промолвил Манцин.

– Однообразная? Нет, страшная, – сказал взволнованно Тиберий. – Сколько людей могла бы прокормить эта земля! Сколько крестьян она кормила, пока богачи не прогнали их с полей! А теперь эти бедняки должны идти в далекие страны и проливать свою кровь, чтобы такие, как Филоник, наслаждались в роскоши и довольстве. Нет, больше этого терпеть нельзя!

С отъездом Тиберия дом Корнелии опустел. Внук вместе с невесткой уехали в деревню. В Риме свирепствовала малярия. «Богине лихорадке» уже с древнейших времен воздвигали алтари и святилища. Особенно нездоровой в Риме была осень. Все состоятельные люди вывозили на это время своих детей в деревню.

Гай с Блоссием с самой весны отдыхали в Кампанской усадьбе, занимаясь на досуге изучением аттического красноречия. Корнелия часто получала от младшего сына письма, исписанные быстрым и неровным почерком. Полулежа на низкой постели в своей комнате, она перечитывала доставленное вчера письмо:

«Вместе с Блоссием отправились в Капую, куда прибыл известный в Афинах оратор Эвтерп. Его речь – красивый набор слов. Слова подобраны тщательно, точно камешки в пестрой мозаике. Но в речи нет души. На обратном пути любовался морем, мягким изгибом залива, очертаниями Везувия…»

Корнелия отложила письмо и задумалась. Как несходны ее сыновья! Тиберий мягок и сдержан, Гай резок и вспыльчив. В споре он с трудом сдерживает себя. Тиберий напоминает более римлянина, а Гай – грека. Недаром друзья прозвали его Демосфеном!

Неожиданно открылся занавес, и в комнату вбежал Гай. Корнелия вздрогнула.

– Что случилось, Гай, ведь ты не собирался приезжать до зимы?

– Не мог выдержать! – сказал Гай и поцеловал мать в щеку. – Узнал, что Тиберий отправляется в Нуманцию. Хотел попрощаться с ним.

– Тиберий ушел сегодня утром.

Несколько мгновений Гай стоял молча, с опущенной головой. Потом, резко вскинув голову, сказал:

– Как жаль, что нас разделяют почти десять лет. Я хотел бы всюду быть с братом, разделять с ним все труды и опасности, иметь с ним общих друзей.

– Ты и так их имеешь. Вас обоих воспитал Блоссий. Он ваш лучший друг.

При имени Блоссий юноша встрепенулся:

– Пойду приглашу его к ужину.

Блоссий сидел у стола, держа развернутый свиток. Но глаза его были устремлены поверх книги.

– О чем ты задумался, учитель?

– О Тиберии! Снова его жизнь в опасности, как в те годы, когда он еще мальчиком воевал под Карфагеном. И опять он должен сражаться за несправедливое дело.

– Ты хочешь сказать, что поход против нумантийцев так же несправедлив, как и война с не ожидавшими нападения карфагенянами?

– Еще более несправедлив. Пуны хоть прежде были врагами Рима. Нумантийцы никому никогда не угрожали. Они стали жертвой алчности. Их ненависть к Риму вполне оправдана. Можно ли осуждать людей, не желающих стать рабами, за то, что они не соблюдают правил боя и нападают врасплох, по ночам?

– Это так, учитель. Но они варвары, а Аристотель считает, что варвары самой природой предназначены для рабства.

– Аристотель и римлян считал варварами. Люди рождаются свободными. Рабство несет человечеству одни несчастья. С тех пор как в Риме появилось много рабов, умеренность и доблесть сменились алчностью и высокомерием.

Острогрудый корабль, разрезая волны, плыл на Запад, к берегам Иберии, откуда, как гласила пословица, корабли возвращались с серебряными якорями.

Высокий, широкоплечий гребец легко двигал тяжелое весло.

Кормчий триремы – горбоносый грек – догадывался, что человек, вытащенный на борт вместе с якорной цепью, – беглый раб. Но какое ему до этого дело? Не сдавать же его портовой охране? Два дня назад пришлось выбросить за борт на корм рыбам тщедушного египтянина, купленного в Александрии за пятьдесят драхм. Сколько ни бил его надсмотрщик плетью, египтянин не мог справиться с дубовым веслом. «А этого даже не надо подгонять, – думал кормчий. – Находка!»

Каждый взмах весла приближал Ретагена к родине. Там, за горизонтом, за краем моря, освещенным лучами заходящего солнца, – родные горы.

Ночью корабль бросил якорь у Нового Карфагена. Портовая стража не разрешала причаливать к молу в ночное время – боялись пиратов.

До берега было недалеко. Ретаген видел огни гавани.

Надсмотрщик стал открывать замки цепей, и рабы гуськом спускались в трюм, где их запирали на время стоянки корабля. «Теперь или никогда», – пронеслось в мозгу Ретагена. Он закрыл глаза и упал на скамью.

– Эй, ты, вороний корм, вставай! – крикнул надсмотрщик и больно пнул Ретагена ногой в бок. Ибериец не шевелился.

– Я тебе покажу, как притворяться!

Плеть обожгла плечо. Рассвирепевший надсмотрщик не заметил, что гребец приоткрыл глаз. Бросок – и горло надсмотрщика в руках Ретагена. Легкий хрип – и все кончено. Подобрав рукой цепь, Ретаген метнулся к борту.

Тяжелая цепь тянула ко дну, но он продолжал плыть. И выплыл. Полежав на камнях, Ретаген побрел по темной улице. Пройти с цепью через городские ворота было невозможно, поэтому он обратился за помощью к незнакомым людям. У полуразвалившегося домика он с трепетом постучал в покосившуюся дверь.

– Кто здесь?

На пороге показалась старческая фигура.

– Помоги! – Ретаген показал на свою цепь.

Старик стоял несколько мгновений в нерешительности. Потом спросил:

– Рудники?

– Нет, оттуда, – Ретаген показал рукой в сторону моря.

– Это лучше. Ты не клейменый?

Ретаген отрицательно покачал головой.

– Что ж ты стоишь? Заходи!

Захлопнув дверь, хозяин сказал:

– Тебе повезло, что попал ко мне. Я кузнец и смогу освободить тебя от цепи. Хорошо, что не с рудников. Хозяева рудников ставят своим рабам на лбу большие клейма, с ними далеко не уйдешь.

Пока Ретаген отдыхал на каком-то тряпье, старик рассказал, что он сам был рабом и всего лишь год как отпущен на свободу.

– Многие рабы, освободившись, забывают о том, кем они были, – закончил кузнец. – Но я не из таких.

К утру он, сняв с Ретагена цепь, выковал из нее кривой кинжал, какие обычно носят иберийцы. Накормив и снабдив Ретагена провизией, кузнец провел его через городские ворота.

– Кто это? – спросил страж, указывая на Ретагена.

– Мой помощник, – спокойно ответил старик.

Действительно, этот великан был похож на молотобойца.

На прощанье Ретаген обнял кузнеца. Он не находил слов, чтобы выразить ему свою благодарность.

Чем ближе подходил Ретаген к Нуманции, тем тревожнее становилось у него на душе. Как встретит его родина? Кузнец сказал, что уже семь лет его земляки ведут войну с римлянами. Может быть, римляне разрушили его город и обратили нумантийцев в рабов, как карфагенян? Ретаген отогнал эту мысль. А Веледа? Наверное, забыла о нем.

Вот и быстрый Дуриус. Берега густо одеты буком и тополем. Ретаген спустился к воде. Она так чиста, что на дне можно пересчитать камешки. Ибериец наклонился к воде, но напиться не успел. Он услышал топот копыт и спрятался в зарослях. Сквозь ветви Ретаген увидел группу всадников и по одежде признал в них земляков. Ибериец выбежал на дорогу. Всадники остановились. Подойдя поближе, Ретаген воскликнул:

– Авар!

Молча вся семья выслушала Ретагена. Кончив рассказ, он обратился к Авару:

– Скажи, отец, а что делал ты эти годы?

Авар, человек лет пятидесяти, с седыми, коротко стриженными волосами, задумался.

– Ты слышал о Вириате? – спросил он вместо ответа.

– Нет.

– Милостивые боги наградили меня знакомством с этим великим человеком. Это был лузитанин[20]. В юности он, как и ты, пас овец на горах своей родины. Кто мог подумать, что простой пастух станет повелителем всех лузитанских племен! Больше того, он стал героем Испании. Клянусь луной и горными духами, в Испании нет такого уголка, где бы не знали и не любили Вириата! Римский наместник обещал лузитанам, жившим на правом берегу золотоносного Тага, переселить их в другие места. Это было в год разрушения Карфагена. Лузитаны еще не знали о римском вероломстве и доверчиво явились к наместнику. Наместник приказал убить всех мужчин, а женщин и детей продать в рабство. Вириат спасся в числе немногих. Римляне вскоре услышали о нем. Он не давал им покоя ни днем, ни ночью, ни за стенами городов, ни за укреплениями лагерей.

Сначала Вириат собрал тысячу воинов. Но не прошло и года, как он уже командовал большим войском. Правда, он редко собирал его. Люди Вириата действовали отрядами в сто-двести человек.

Слава о подвигах Вириата дошла и до нашей Нуманции. Я вместе с другими нумантийцами отправился к нему. В то время он уже считался повелителем всех лузитанских племен, но сохранял облик простого пастуха.

В одном сражении мне удалось отличиться. Вириат заметил меня и приблизил. Узнав его лучше, я понял, что это за воин и человек. Он спал вместе с нами на голой земле, а сражался впереди всех. На пиру он не притрагивался к золотой и серебряной посуде. Людей жадных не терпел и изгонял. Он говорил: «Кто хочет разбогатеть, пусть идет к римлянам, ему не место среди тех, кто защищает родину и мстит ее врагам».

Как его любили все мы! Когда он появлялся вместе со своей белой ланью, можно было подумать, что встречают не человека, а самого бога.

– Какой белой ланью? – спросил Ретаген.

– Ах, я совсем забыл сказать об удивительной привязанности к нему этого животного. Лань ходила за ним, как собачонка. Он спас ее от волка и приручил. Иногда лань исчезала. Но появлялась как раз перед битвой. Многие падали перед ней на колени, считая ее вестницей богов.

А как бил римлян наш герой Вириат! Он уничтожил три консульские армии. У нас не стало хватать места для победных трофеев. Однажды Вириат загнал в горы армию полководца Сервилиана и вынудил его признать свободу Испании. Но римляне не думали выполнять свои обязательства и предъявляли Вириату одно требование за другим, одно наглее другого.

– Как Карфагену! – воскликнул Ретаген.

– Вириат снова взялся за меч, – продолжал Авар. – Он был смел, как лев, но доверчив, как ребенок, а ведь римляне коварны, как змеи. Они подослали к нему наемных убийц. Смерть Вириата потрясла всю Испанию. Я и мои земляки возвратились домой и с того времени наш город воюет с римлянами.

Дверь открылась. В комнату вошел воин.

– Вождь, – обратился он к Авару, – явились послы от кантабров и ваккеев[21].

– Пойдем, Ретаген, – сказал Авар.

На пороге Ретаген обернулся. Вслед ему смотрела Веледа.

С далеких, покрытых вечными снегами Пиренейских гор дул порывистый северный ветер. От его ледяного дыхания клонились верхушки деревьев, пожелтевшие листья срывались с ветвей и роем кружились над землей.

Каменистая дорога разрезала долину, поросшую лиственным лесом. В облаке густой, сухой, как пепел, пыли двигалось римское войско.

По лицам и походке воинов было видно, что они до крайности утомлены длинным переходом. Тяжелые доспехи терли им плечи. Но снять их и сложить на повозки нельзя: кто знает, может быть, за этим леском прячутся варвары!

Через несколько часов лес кончился, и открылась равнина. Прозвучали отрывистые слова команды:

– Стой! Ставить лагерь!

Легионеры под командой центурионов рассыпались по опушке. Одни рубили колья и ветки для палаток, другие вырезали квадраты дерна и укладывали их в вал, третьи копали ров. На месте претория укрепили белый флажок, другие места лагеря обозначили красными флажками.

Тиберий и Манцин в сопровождении двух легионеров поскакали к Нуманции.

Город был расположен на холме, склоны которого спускались к реке Дуэро и ее притоку Мерданго. В Нуманции, как слышал Тиберий, насчитывалось всего восемь тысяч жителей, но после Карфагена у Рима не было более грозного противника, чем этот город. Три раза под его стенами римляне вынуждены были бежать, бросая оружие. Последний раз под Нуманцией потерпел поражение заносчивый Квинт Помпей. Войско его попало в засаду и было наполовину уничтожено. Помпей заключил мир с нумантийцами на условиях равноправия, но когда кончился срок его службы и на смену ему явился преемник из Рима, Помпей отказался от договора. Дело дошло до суда перед сенатом. И хотя сенаторам было ясно, что договор с Нуманцией заключен, они все же поддержали Помпея.

Война с нумидийцами продолжалась. Манцин, возглавивший римское войско через год после поражения Помпея, также понес урон, но, получив пополнение из Италии, надеялся взять город.

Тиберий был впервые в этих местах, которые двадцать лет назад подчинил Риму его отец.

Укрепления Нуманции начинались сразу на противоположном берегу Дуримуса. На стенах при появлении римлян началось движение. Внезапно что-то со свистом пролетело в воздухе и упало у ног Тиберия. Наклонившись, он поднял кусочек свинца не больше желудя; на его поверхности он различил какие-то значки.

– Что здесь написано? – спросил Тиберий.

– Не знаю! – ответил Манцин, рассеянно глядя на метательный снаряд. – Что-то по-иберийски…

За поворотом дороги Тиберия и трех его спутников – легионеров и переводчика – ожидали нумантийские всадники.

Они были вооружены небольшими щитами из переплетенных сухожилий, короткими мечами и связками дротиков, прикрепленных ремнем за спиной. Груди их защищали полотняные панцири, а головы – шлемы из ремней.

Нумантийцы знаками приказали Тиберию следовать за ними каменистой дорогой, по которой римское войско отступало ночью.

В стороне Тиберий увидел трупы лошадей, обломки оружия и тела воинов.

– Ночью у Харона было много работы! – сказал переводчик.

Пожилой легионер лежал на спине с раскинутыми руками. Тиберий подъехал ближе, остановил коня и наклонился. Обезображенные черты мертвого лица показались удивительно знакомыми. Чтобы проверить догадку, Тиберий спросил у спутника:

– Ты знаешь этого человека?

Тот снял со своей головы шлем.

– Это Меммий, из Этрурии.

У Тиберия защемило сердце. Ему стало жаль человека, который искал на чужбине серебро, а обрел кусочек железа на конце стрелы…

Дорога круто повернула и вывела на огромную поляну, заполненную иберийцами.

При виде Тиберия и его спутников группа нумантийцев в железных кольчугах и кольчатых шлемах поскакала им навстречу. Голову переднего покрывал медный шлем с развевавшимися белыми перьями.

– Это их вождь! – шепнул Тиберию переводчик. – Только вождю можно носить такой шлем.

На загорелом лице вождя блестели карие проницательные глаза.

Он настороженно и внимательно осмотрел римлян и сошел с коня. То же сделал и Тиберий. Подойдя к Тиберию, вождь протянул ему руку и отрывисто сказал:

– Авар!

Авар сказал еще что-то по-иберийски, не спуская с Тиберия глаз.

– Старик говорит, – перевел грек, – что рад приветствовать сына консула Гракха, которого уважает вся Испания.

Тиберий ответил, что он в свою очередь рад познакомиться с предводителем храбрых нумантийцев.

Затем Авар, Тиберий и переводчик проследовали к полотняному шатру на холме. Авар пропустил Тиберия вперед и вошел вслед за ним. Предложил жестом сесть на разостланные кожи, сам же остался стоять.

– Кого-то ждет! – предположил вслух переводчик.

Так оно и оказалось: не успел Тиберий сесть, как полог распахнулся и вошли два старца.

– Старейшины! – шепнул переводчик. – Без них в Иберии не решается ни оно дело.

Старейшины медленно опустились на кожи. Авар сел прямо на землю, подогнув под себя ноги, и сразу же заговорил. Старейшины во время его речи покачивали головой в знак согласия, но не проронили ни слова.

Предложения Авара показались Тиберию умеренными. Нумантийцы соглашались выдать трупы римлян для погребения, отпустить римское войско без выкупа, в обмен требуя признать независимость их города.

Тиберий обещал им это, и переговоры быстро закончились. Видя, что Авар собирается встать, Тиберий сказал:

– В обозе, на одной из подвод, остались таблички, без которых я не смогу отчитаться в расходах на нужды войска. Я просил бы возвратить их мне, если это возможно.

Авар внимательно выслушал переводчика и ответил, что он готов не только возвратить таблички, но с радостью даст Тиберию из трофеев все, что ему надо. Он приглашает Тиберия в Нуманиию.

Тиберий кивнул головой в знак благодарности и, повернувшись, сказал одному из своих спутников:

– Скачи в лагерь и доложи Манцину о договоре. Пусть меня не ждут. Я буду в Нуманции, где мне обещают вернуть таблички. Догоню войско еще до Тарракона.

Проводив легионеров, Тиберий вернулся в палатку. В глазах Авара он прочел одобрение. Вождь иберийцев с уважением смотрел на римлянина, решившегося войти во вражеский город, чтобы получить какие-то таблички.

Дорога пролегала среди полей, засеянных пшеницей и овсом. Несмотря на осеннее время, хлеб был еще не скошен. Колосья поникли до земли. То и дело через дорогу перебегали жирные полевые мыши. Их было так много, будто они собрались со всей Испании, чтобы сожрать урожай, который не могли собрать люди, занятые войной.

Картина неубранного поля вновь навела Тиберия на мысль о бесплодности войны, отнимающей у Италии ее землепашцев. Колоны гибнут, их жены и дети разоряются, а богачи жиреют подобно мышам, пожирая плоды чужого труда.

С этими мыслями Тиберий подъехал к городской стене. Здесь город не защищен рекой, и потому стена выше.

Нижняя ее часть сложена из массивных каменных глыб, плотно пригнанных друг к другу. Греки называют такую кладку циклопической, полагая, что только циклопам под силу громоздить столь огромные камни.

Верх стены, напротив, из небольших тесаных камней, скрепленных смесью щебня и глины. На углах квадратные башни.

Авар махнул рукой часовому. Железные ворота отворились, и всадники въехали в город. Ширина главной улицы, ведшей к центру города, составляла не более шести локтей, так что всадники, скакавшие по трое в ряд, заняли всю мостовую.

Наконец, улица кончилась, и перед Тиберием открылась площадь, застроенная нарядными зданиями.

– Это их Форум, – сказал переводчик.

Он хотел что-то еще добавить, но Авар обратился к нему с довольно длинной речью. Выслушав, грек передал Тиберию ее содержание.

– Старик говорит, что пока будут искать таблички, он приглашает тебя, как друга, к себе домой. Он выдает свою единственную и любимую дочь за человека, известного своей храбростью. Этот воин был в Карфагене, потом его продали в рабство, он бежал и сражается в Испании. Дочь Авара обручена с ним давно, но война мешала отпраздновать свадьбу.

– Скажи, что я принимаю приглашение, – ответил Тиберий.

Через темные сени Гракха ввели в большую комнату с плотно утрамбованным земляным полом. Белые стены были украшены коврами с геометрическим узором. На коврах – железное оружие, бронзовые изображения головы быка.

В комнате царила суматоха: рабыни хлопотали вокруг низкого стола, уставляя его тарелками с дымящимся мясом. В кувшинах из белой сагунтской глины принесли ледяное пиво.

Комната постепенно заполнилась гостями. Мужчины и женщины разного возраста, одетые в длинные белые туники, поздравляли друг друга с миром. Вошли жених и невеста.

Взглянув на жениха, Тиберий подумал: «Клянусь Геркулесом, я где-то видел этого великана!»

Жених в свою очередь внимательно посмотрел на Тиберия и, проходя мимо, шепнул: «Карфаген…»

Уже за столом Ретаген коротко рассказал ему о своих злоключениях. Внимательно выслушав иберийца, Тиберий сказал:

– Твои бедствия напомнили мне скитания Одиссея, двадцать лет не видевшего родной Итаки. И у тебя есть верная Пенелопа. Пусть боги, соединившие сегодня вас, дадут вам счастье!

Ретаген ответил:

– Тебе я обязан не только жизнью, но и счастьем, хотя судьба дважды сталкивала нас как врагов. Если бы не ты, мой город не знал мира, а я не был бы здесь.

Сказав эти слова по-гречески, Ретаген обратился к гостям на родном языке.

Послышались изумленные возгласы.

Как раз в этот момент вошел ибериец с табличками, и Тиберий обратился к переводчику:

– Передай, что я благодарю за оказанный мне прием, но не могу остаться до конца праздника: пора догонять войско!

Целый год длилось в сенате разбирательство договора с Нуманцией.

Группа сенаторов, возглавляемая Квинтом Помпеем, требовала признать договор незаконным, а Манцина привлечь к ответственности. Сципион Эмилиан, соглашаясь с тем, что договор утверждать не следует, настаивал, однако, на том, что наказывать Манцина не нужно, раз он заключил его, находясь в безвыходном положении. Поговаривали, что Сципион боится за своего родственника – Тиберия Гракха.

Во время следствия были опрошены десятки свидетелей, исписаны горы папируса, но комиссия так и не могла прийти к единому заключению. Между тем в Рим прибыли нумантийские послы, требовавшие соблюдения условий соглашения.

На мартовские календы было назначено заседание сената, чтобы окончательно решить судьбу договора и дать ответ послам. Оно началось, как обычно, ранним утром. Сенаторы разместились на скамьях без всякого порядка: каждый занял то место, какое ему нравилось. Консул Марк Лепид позвонил в колокольчик, и двое служителей втащили в зал белую овцу, подвели ее к жертвеннику, украшенному лентами и венками. Через некоторое время жрец громко возгласил:

– Знамение благоприятно. Да помогут боги!

Консул, изложив суть дела, обратился с обычным вопросом:

– Что угодно сделать по этому поводу?

Сенаторы потребовали обсуждения. Первым в прениях выступил Квинт Помпей.

– Отцы сенаторы! – начал Помпей. – Не в обычаях наших предков уступать превосходящим силам врага. Марк Регул, окруженный карфагенянами, не пошел на предложенный ими мир, а сражался до конца. Он был взят в плен и отпущен под честное слово, чтобы испросить у римского народа согласие на мир. Но он уговорил римлян продолжать войну и, возвратившись в Карфаген, закончил там свою жизнь в страшных муках. Зато враг был разбит и Регул отомщен.

Как же поступил Манцин? Он заключил с нашими врагами позорный для римского народа мир. Он испугался. Я думаю, отцы сенаторы, не может быть двух мнений. Договор следует объявить незаконным. А поскольку нумантийцы требуют его выполнения, – выдать им Манцина: пусть он отвечает перед ними сам! Римский сенат и римский народ не подписывали этого договора, и они не могут за него отвечать!

Квинт Помпей сел.

Слова попросил Тиберий. Он волновался, впервые выступая в сенате.

– Отцы сенаторы! Человеческий дух нелегко усматривает истину, когда ему противодействуют чувства ненависти и гнева. В речи всеми уважаемого консуляра Квинта Помпея легко уловить эти чувства. Не будем искать их причины. Можно предположить, что неудачи, которые сам Квинт Помпей потерпел в Испании, побудили его отнестись с недоброжелательством к успехам других. Да, я считаю мирный договор, подписанный Манцином, выгодным и почетным для римского народа! Его войско не было проведено под игом, как в годы самнитских войн, он сохранил за собою все принадлежащие ему земли.

Представьте себе, что Манцин не заключил договора с Нуманцией. Десять тысяч римских воинов погибли бы, неужели вы были бы этому больше рады, чем сейчас, когда наше войско, тысячи ваших сынов и братьев, остались в живых?

Только бессердечный может осуждать спасителя стольких людей. Я сам сделал все, чтобы этот договор был заключен, и поэтому готов нести за него ответственность. Подумайте, отцы сенаторы! И пусть восторжествует истина!

Тиберий чувствовал, что его речь не нашла отклика, и ему не удалось изменить мнения сторонников Квинта Помпея.

Вслед за Тиберием выступил Эмилиан. Он старался отвести опасность, которая нависла над Тиберием. Эмилиан сказал, что за договор отвечает полководец, который его подписал, а не его помощники. Что же касается Манцина, то его поведение заслуживает лишь осуждения, но не такого сурового наказания, которое предложил Квинт Помпей.

Затем состоялось голосование. Сенаторов, поддержавших предложение Квинта Помпея, оказалось большинство…

Тиберий покинул курию одним из первых. Ему не хотелось никого видеть. Римский обычай – выдавать врагу полководца голым, если сенат и римский народ не хотели нести ответственности за его действия, никогда еще не казался Тиберию столь диким и жестоким, как теперь. Он вспомнил о жителях Нуманции. Этот народ будет снова ввергнут в войну.

По дороге домой Тиберий принял решение уехать в деревню. Там он надеялся забыться.

Тиберий отдыхал на вилле своего тестя Аппия Клавдия в живописнейшем уголке Самния, окруженном лугами, рощами и виноградниками. Вскоре из Рима прибыл Блоссий. Приезд старого учителя вдохнул в Тиберия новые силы. Они ходили по аллеям парка, беседуя о том, что волновало обоих.

– Никогда не надо отчаиваться, – говорил Блоссий. – Человек, уверенный в правоте своего дела, должен бороться за него до конца. Вспомни великих греков – Солона и Фемистокла. Сколько препятствий стояло на их пути: угрозы врагов, измена друзей, клевета! Но они не отступили.

– Они умерли в изгнании… – заметил Тиберий.

– Но сделали свое дело! Солон избавил демос от долговой кабалы и насилий эвпатридов. Он очистил мать-землю от обременявших ее долговых камней. А Фемистокл спас родину от персидского деспота.

– Ты прав. У Солона и Фемистокла можно учиться мужеству и выдержке. Но меня более вдохновляет пример спартанских царей Агиса и Клеомена. Кто может соперничать с ними в благородстве характера?! Они отдали жизнь, чтобы бедняки получили землю.

– Хорошо, что ты это понимаешь! – воскликнул Блоссий. – Я уверен, что и в Риме найдутся их последователи.

– Блоссий! Я немало беседовал с умными людьми и убедился, что многие сочувствуют идее передела земель. Муций Сцевола, например, прямо говорит, что землю нужно переделить, иначе римская армия не будет пополняться за счет смелых и трудолюбивых сынов Италии. Но дальше разговоров дело не идет.

– Да, это – старая болезнь всех лицемеров и болтунов. Продают воду, а сами пьют чистое вино. Слышал ли ты о законопроекте Лелия?

– О, конечно! Но Лелий снял его еще в прошлом году. Испугался, когда Сципион Назика пригрозил расправиться с ним.

– Лелия теперь в Риме называют мудрым, потому что он «благоразумно» отказался от своего плана передела земли.

– Это мудрость суслика, боящегося высунуть нос из норы… Эти «мудрецы» дождутся того, что рабы заполонят Италию, а колоны превратятся в городскую чернь. Четыре года идет война с рабами Сицилии и конца ей не видно. Сейчас в Сицилии Фульвий Флакк. Ходят слухи, что и он разбит. Пора действовать! Я выдвину свою кадидатуру в народные трибуны. Тогда посмотрим, сумеют ли Назика и его друзья заставить меня отступить!

– Правильно, мой мальчик. Я всей душой с тобой и надеюсь быть тебе полезным. Но мне предстоит долгая поездка…

– Ты уезжаешь?

– Да, я должен ехать. Аристоник прислал мне письмо… Вот оно, – Блоссий протянул Тиберию пергаменный свиток.

Тиберий развернул его и прочитал: «Дорогой учитель! Веские причины побуждают меня просить, чтобы ты посетил Пергам. Мы нуждаемся в твоем совете. Узнаешь мой адрес на Верхнем рынке у Аполлодора. Будь здоров!»

– Очевидно, твоя помощь очень нужна Аристонику, если он просит тебя проделать большой и небезопасный путь. Будь осторожен и скорее возвращайся!

Через несколько дней после отъезда Блоссия привратник доложил, что какой-то незнакомец желает видеть Тиберия.

В атриуме Тиберия ждал человек лет двадцати пяти с загорелым лицом и большими грубыми руками крестьянина, одетый в простую тогу из серой шерсти с широкой войлочной шляпой в руках.

Крестьянин низко поклонился и сказал:

– Приветствую тебя, Тиберий, друг плебеев!

– Кто ты? – спросил Тиберий.

– Я Авл Меммий, сын Квинта Меммия, погибшего под Нуманцией. Отец писал о тебе. Давно мечтаю о встрече с тобой и вот недавно узнал, что ты здесь…

– Как очутился ты в Самнии?

– Купил небольшой участок и поселился здесь с матерью и младшими братьями. Все было бы хорошо, но этой весной пал наш кормилец – бык. Я задолжал Рупилию…

– Рупилию? – удивился Тиберий. – Так ведь его поместье в Этрурии!

– Земли Рупилия – во всех частях Италии! Этот богач требует, чтобы я внес деньги к июльским календам. Если не верну долг, он заберет участок. Зная твою доброту, осмеливаюсь просить у тебя заступничества…

– С удовольствием выполню твою просьбу, Меммий! – ответил Тиберий. – Иди домой и успокой свою мать. Завтра я займусь твоим делом.

Меммий поклонился. При этом шляпа, которую он сжимал в руке, упала. Поднимая ее, он покраснел, как девушка.

«Хороший человек! – думал Тиберий, глядя на удаляющегося крестьянина. – Сколько таких, как он, мыкают горе, словно для них Италия не мать, а мачеха».

В полдень к харчевне «Петух», над входом которой красовалась вывеска: «Здесь Меркурий обещает выгоду, Аполлон – здоровье, а хозяин – выпивку и угощение. Проезжий, заверни сюда», – подъехали два всадника.

– Останься с лошадьми, Луций! – сказал офицер и переступил порог.

В харчевне было чадно. Пахло любимой приправой простонародья – жареным луком и чесноком. За столиками сидели крестьяне в широкополых войлочных шляпах, коренастые бородатые рыбаки в одежде, пахнущей морем, погонщики мулов в рваных плащах.

На грязном, заплеванном полу посреди комнаты кружилась танцовщица в короткой цветной тунике.

В ее руке пел бубен. Трактирщик громко рассчитывался с путешественником:

– За закуску – один асс, за вино – один асс, за ночлег – восемь, за сено – два, за девушку – пять ассов.

Вошедший пробрался к свободному столику и сел на колченогий стул. За соседним столом двое, по виду – ремесленники.

– Нынче хлеб кусаться стал, – сказал тот, что помоложе.

– Эх! – вздохнул другой. – Раньше-то: купишь на асс – вдвоем не съесть!

Трактирщик рассчитывался долго, каждую монету пробуя на зуб. Приезжий нетерпеливо постучал пальцами по столу и бросил на трактирщика гневный взгляд. Наконец тот подбежал.

– Вина! – приказал гость и отвернулся.

На столе появилась большая глиняная кружка, до краев полная мутно-бурым вином. Выпив глоток, офицер поморщился и хотел что-то сказать, но так и застыл с открытым ртом: в комнату входил человек в дорожном плаще…

– Тиберий! – закричал Фульвий и бросился к вошедшему.

– Фульвий, старина! Рад тебя видеть!

Усадив друга за стол и заказав еще вина, Флакк спросил:

– Какой ветер занес тебя сюда?

– Испанский! – ответил Тиберий и улыбнулся.

– Да… – сокрушенно вздохнул Флакк. – Этот ветер едва не потопил наш государственный корабль…

– Я уже слышал об этом. Но сицилийская буря еще страшнее.

Понизив голос, Флакк продолжал:

– Рабы разбили мое войско, разбили вдребезги! Поверь, я все сделал для победы, но она опять повернулась к нам спиной.

– Но почему Рим, разгромивший Ганнибала, не может справиться с полчищем рабов? – спросил Тиберий.

– Я много думал над этим, и Сицилия помогла мне осознать глубину пропасти, перед которой мы стоим. В борьбе с Ганнибалом воины защищали свою землю, свои очаги. А теперь они говорят: «Зачем нам проливать кровь и умирать, если богачи в Италии отняли наши участки». В сражения центурионам подчас приходится гнать их палками… А рабы дерутся, как львы, зная, что им не будет пощады…

– Испания мне так же раскрыла глаза, как тебе Сицилия. Государство в опасности. Спасти его могут не разговоры Лелия и ему подобных, а дело. Нужно отнять землю у богачей и раздать ее беднякам, возродить крестьянство – силу и надежду армии. Я хочу в этом году выставить свою кандидатуру в народные трибуны и разработать аграрный закон.

– Я помогу тебе, Тиберий! – воскликнул Флакк. – И не я один. Тебе помогут все, кому дорога Италия!

– Спасибо, друг! Твоя поддержка для меня очень ценна. Едем в Рим и возьмемся за работу!

Бросив на стойку несколько монет, друзья покинули харчевню.

Легионер отвязал коней. Тиберий и Флакк вскочили в седла и поскакали к Риму.

В эти дни в Риме только и говорили об аграрном законопроекте: в домах богачей – с тревогой и озлоблением, в хижинах бедняков – с радостью и надеждой. Рим в эти дни напоминал встревоженный, гудящий улей. В толпах, заполнивших улицы и площади, выделялись загорелые лица крестьян. Городские франты, умащенные благовонными маслами, одетые в белоснежные тоги, с презрением отворачивались.

– Зачем они сюда явились? – говорили богачи. – Что здесь надо этой деревенщине? Земли?.. Ты слышишь, они хотят распахать Форум!..

Слухи о переделе земель возбудили и городских бедняков, ютившихся в трущобах Сабурры. Они еще не забыли, что их отцы и деды были колонами.

На какие только ухищрения не шли богачи, чтобы опорочить идею передела земель.

На рострах ораторствовал Квинт Помпей. Сквозь шум толпы и выкрики «Долой!» доносились его слова:

– Зачем вам земля в горах Самния и болотах Этрурии? Там вы погибнете от голода и лихорадки! Там могут жить лишь рабы, а квириту приличествует жить здесь, в этом Вечном городе, наслаждаясь благами цивилизации! От аграрного закона не может произойти ничего, кроме смуты. Люди, которые внесли его на обсуждение, – смутьяны: они желают гибели римскому народу!..

Толпа ревела и требовала, чтобы оратор покинул ростры. Помпей скрылся в группе сенаторов.

– Тиберий! Тиберий! – раздавались крики. Стоявшие впереди сенаторы и всадники расступились нехотя, словно не желая пускать Тиберия.

С высоты ростр Тиберий увидел площадь, заполненную людьми. Он знал, что в толпе были и те, кто вместе с ним сражались на полях Африки и в горах Испании, их братья и сыновья.

Он будет говорить для них, а не для кучки богачей, окружающих ростры.

– И дикие звери имеют в Италии норы и логовища, – начал он. – А люди, которые сражаются и умирают за свою прекрасную родину, не владеют ничем, кроме света и воздуха! Как номады, странствуют они по дорогам Италии со своими женами и детьми…

Тиберий сделал паузу, вдохнул полной грудью воздух. На миг ему ясно представился лес у Нуманции, труп Квинта Муммия с широко раскинутыми руками…

Он продолжал:

– Полководцы обманывают воинов, призывая их защищать гробницы и храмы. Воины! У вас нет ни отчего алтаря, ни гробниц предков! Вы сражаетесь и умираете за чужую роскошь, за чужое богатство! Вас называют владыками вселенной… – Тиберий снова сделал паузу и сказал глухим голосом: – А вы не имеете ни клочка собственной земли!..

Гул одобрения прокатился по площади. Слова Тиберия проникли в сердца и нашли в них отклик.

– Нет, не гибели государства добиваются те, кто предложил аграрный закон, а увеличения его славы и мощи!.. Разве станет государство слабее, если его защитники получат землю, – землю, которая принадлежит государству? Разве государство погибнет, если неверных рабов, всегда помышляющих о мятежах, заменят на полях верные и трудолюбивые сыны Италии?..

Площадь вздрогнула от рукоплесканий. Нобили, стоявшие в первых рядах, съежились, испуганные этим проявлением народной воли.

В толпе сенаторов Тиберий заметил Октавия. Они встретились взглядами, и Октавий смутился. Тиберий пробрался к нему.

– Ты забыл дорогу к нашему дому, Октавий. Мать несколько раз спрашивала, почему ты не заходишь, а я не мог объяснить.

– Я очень занят, – тихо сказал Октавий, глядя в сторону.

– Дела делами, а старых друзей забывать нельзя. Да и дело у нас общее.

– Это так… – неопределенно вымолвил Октавий.

– Встретимся вечером на коллегии трибунов, а там – зайдем, разопьем у меня амфору фалернского и потолкуем немного.

Октавий ответил:

– Там будет видно… – и отошел.

Окруженный друзьями, Тиберий возвращался домой. На душе было легко и радостно. Собрание, на которое его враги возлагали такие надежды, было их поражением. Фульвий Флакк толкнул Тиберия локтем:

– Смотри!

Тиберий повернул голову и прочел на стене храма надпись углем: «Не робей, Тиберий, мы – за тебя».

В это же время другой улицей, в группе сенаторов, шел Октавий. Все подавленно молчали. Первым заговорил Октавий – быстро, дрожащим голосом:

– Я не могу: он – мой друг со школьной скамьи!..

Сципион Пазика повернул свое изрытое оспой страшное лицо:

– А слово, слово квирита, которое ты дал?.. Подумай об этом, Октавий! Мои друзья помогли тебе стать трибуном. А я тоже дал тебе слово…

Назика намекал на свое обещание – выдать за Октавия свою дочь и дать за ней приданое в 200 тысяч сестерциев.

Октавий осекся и замолчал. У дома Назики он сказал с дрожью в голосе:

– Пусть будет по-вашему!

На заседании коллегии народных трибунов выяснилось, что противником аграрного закона является один Октавий.

Но каждый народный трибун пользовался правом вето.

Тиберий сделал все, чтобы убедить Октавия. Зная, что он владелец больших участков общественной земли, Тиберий предложил возместить его потери из собственных средств. Однако Октавий отказался наотрез.

Первое народное собрание, созванное для голосования аграрного закона, было сорвано: кто-то похитил урны, куда во время голосования бросали камешки. Друзья Тиберия требовали, чтобы он прибег к силе: окружил сенат и добился наказания тех, кто препятствует изъявлению народной воли. Фульвий Флакк, однако, убедил Тиберия отказаться от этого намерения.

На следующий день Тиберий через ликторов оповестил о новом собрании. Оно созывалось вне городских стен, на Марсовом поле.

На рассвете избиратели, распределенные по трибам, стояли перед дощатым забором с проходами в виде калиток. Это сооружение напоминало загон для скота и носило название «овчарня». Перед забором находилась трибуна для консулов и народных трибунов, руководивших голосованием.

– Прочти текст закона! – сказал Тиберий глашатаю.

Глашатай со свитком вышел вперед.

– Вето! – крикнул Октавий.

Глашатай опустил свиток. В толпе раздались крики: «Долой!», «Стащите Октавия!», «Читай закон!».

Тиберий сделал рукой знак, и наступила тишина. Подойдя к Октавию, Тиберий ласково взял его за руку.

– Друг! Не упорствуй в своем опрометчивом решении. Уступи народу. Он стоит перед тобой и ждет справедливости… Посмотри на лица этих людей. Разве ты не узнаешь тех, кто вместе с нами сражался в Карфагене? Разве эти люди не достойны получить тридцать югеров земли в награду за лишения и пролитую кровь?..

Октавий молчал. Тогда Тиберий сделал резкое движение, повернулся к народу.

– Народный трибун, – произнес он, – слуга и защитник народа и потому – лицо священное и неприкосновенное. Если же он идет против народа, мешает ему голосовать, он сам отрешает себя от должности. Ставлю на голосование предложение о лишении Октавия власти народного трибуна!

Одновременно голосовали семнадцать триб. Избиратели один за другим проходили по мосткам через проходы в дощатой стене и бросали камешки в урны.

Когда были объявлены результаты голосования, оказалось, что все семнадцать триб высказались за смещение Октавия. Тиберий приостановил голосование. Он еще раз подошел к Октавию.

– Подумай, Октавий! – сказал он. – Не навлекай на себя бесчестья, а на меня – обвинений в своеволии. Мы были с тобой друзья. Как друг прошу тебя: уступи! Я еще раз обещаю возместить тебе все потери…

Глаза Октавия наполнились слезами. Он молчал. Потом вскинул голову, казалось, готовый уступить просьбе. Но взгляд его встретился со взглядом Назики, стоявшего в толпе сенаторов у самой трибуны. Прочитав в его глазах угрозу, Октавий опустил голову и сказал:

– Поступай, Тиберий, как тебе угодно…

Восемнадцатая триба решила исход голосования: Октавий стал частным человеком. Тиберий дал знак, чтобы его удалили с трибуны.

Услышал он протестующие голоса сенаторов:

– Это неслыханно! Гракх нарушил законы! – но их выкрики потонули в рукоплесканиях толпы.

На этом собрании взамен Октавия народным трибуном выбрали Авла Меммия, утвердили аграрный закон и избрали комиссию для его проведения. В комиссию вошли Тиберий и Гай Гракх, а также Аппий Клавдий.

Вернувшись домой, Тиберий обнаружил на полу смятый лист папируса. На нем было написано: «Ты надругался над священной должностью народного трибуна и будешь наказан за это».

По извилистой улице, вымощенной трахитовыми плитами, опираясь на посох, шел человек в серой хламиде. Его седые длинные волосы ниспадали на плечи.

Улица вела в гору, и старик то и дело останавливался отдышаться. Двенадцать лет прошло со времени последнего посещения Блоссием Пергама. Город сильно вырос. Даже крутые склоны холма застроены.

Блоссий обогнул высокое здание с мраморными колоннами и двинулся по широкой улице к акрополю. У витой каменной лестницы он остановился. Толпа мальчиков с шумом и смехом сбежала по ступеням, чуть не сбив Блоссия с ног. Лестница вела в гимнасий, расположенный на склоне холма тремя террасами.

«Когда я был здесь, – думал Блоссий, – этих мальчиков еще не было на свете, отцы их играли в бабки, а матери в куклы. Как быстро и неотвратимо текут годы!»

Сразу за воротами крепостной стены начинался верхний рынок. У входа стояла великолепная статуя Гермеса с рогом изобилия в руках, который периодически выбрасывал сильную струю воды. «Часы», – догадался Блоссий. Его оглушила шумная рыночная толпа. Два служителя тащили какого-то человека в рваном плаще. Человек громко кричал, стараясь вызвать сочувствие толпы:

– Люди добрые! Даже милостыни не дают просить! Помогите!

Но на его крики не обращали никакого внимания.

Возле столика менялы несколько человек о чем-то спорили, размахивая руками.

У лавок, расположенных вокруг всей рыночной площади, толпились покупатели.

Под вывеской: «Аполлодор. Свежая рыба» – Блоссий остановился. Улучив момент, когда стихли крикливые голоса покупательниц, он спросил у человека, взвешивающего рыбу:

– Есть у тебя понтийская кефаль?

Продавец вскинул голову и внимательно оглядел грека:

– Для кого?

– Для нашего общего друга!

Делая вид, что ищет рыбу, торговец отвел грека в дальний угол лавки. Нагнувшись, перекладывая скользкие рыбины, он сказал:

– Тот, к кому ты приехал, скрывается в доме Диодора. По ту сторону акрополя. За библиотекой…

Миновав храм Афины, Блоссий увидел знакомые рельефы и изображения трофеев пергамских царей, захваченных в битвах с галатами: щитов, шлемов, панцирей, колчанов, труб.

У храма – статуи царей, военачальников, отличившихся в сражениях с галатами.

За святилищем – огромное здание: пергамская библиотека. После Александрийской вторая в мире. Сколько дней провел Блоссий в ее залах! Здесь он написал свое сочинение о будущем… Но помог ли он этим сочинением людям настоящего – беднякам и рабам, не видящим в жизни ничего, кроме лишений и беспросветного труда? Многие из них не умеют даже читать. А если и умеют, разве их пустят в эти залы, охраняемые царской стражей?

За библиотекой стоял небольшой дом. Блоссий прочитал надпись над дверью: «Это дом Диодора. Да не проникнет в него ничто дурное».

На стук вышел сам хозяин, худощавый человек средних лет.

Эллин шепнул ему несколько слов. Хозяин впустил его и, захлопнув дверь, повел по лестнице в женскую половину дома. Там, в полутемной комнате, лежал, закинув руки за голову, Аристоник.

Аристоник и Блоссий вышли из дому поздно вечером. На голове у Аристоника низко сидела широкополая шляпа. Приклеенная седая борода и сучковатая палка, которую ему дал Блоссий, делали Аристоника совершенно неузнаваемым. Все эти предосторожности были необходимы, особенно в городской черте, где рыскали царские прихвостни.

Центр города Аристоник и Блоссий прошли молча. Спустившись с холма в низину, они остановились у длинного забора из кирпичей, скрепленных асфальтом. За забором виднелись невысокие строения. Потянуло удушливым запахом гнилых кож. Это был район мастерских. Здесь Аристоник чувствовал себя в безопасности. Он снял бороду и смял ее в кулаке.

– Вот я и снова молод, учитель!

– Я тоже чувствую себя молодым. Успех возвращает молодость. Кто мог подумать, что идея Государства Солнца, – достояние нескольких мудрецов – поведет на борьбу тысячи людей?!

– Этого следовало ожидать, учитель. Мысли, которые ты изложил в своей книге, попали в благодатную почву. Народ Пергама бедствует. Вся эта роскошь – дворцы, библиотеки, храмы – созданы трудом рабов и бедных ремесленников… Вот тут вонючие телячьи шкурки превращают в глянцевитый пергамен, а груды грязной шерсти – в знаменитую парчу Атталидов. Те же, кто делает эти прочные и красивые вещи, не выдерживают и трех лет работы. Того, что они получают от земли, едва хватает до нового года. Римские ростовщики, нахлынувшие сюда после разрушения Коринфа, дерут с них семь шкур. Юный безумец Аттал глух к мольбам и стонам своих подданных. Этот изверг, которому нет равных среди всех царей в безумии и жестокости, занят только своими цветами и лепкой из воска.

Они вышли из города. Каменистая дорога освещалась бледным сиянием луны. Справа шумела в крутых берегах быстрая Кайка.

Дойдя до смоковницы, причудливо изогнувшейся над дорогой, Блоссий и Аристоник свернули налево и вышли к высокой скале. Навстречу им метнулась тень.

– Стойте! Кто вы? – раздался голос.

– Сыновья Солнца! – ответил Аристоник.

– Проходите, – сказал страж.

Они нырнули в черное отверстие. Это был вход в заброшенный рудник, тянувшийся под землей на несколько миль. Здесь собирались гелиополиты. Так называли себя те, кто мечтал уничтожить царство мрака и насилия и построить царство света и справедливости – Государство Солнца.

Несколько факелов бросали тусклый свет на группу людей. Это был совет гелиополитов, главой которого являлся Аристоник.

Аристоник сказал:

– Друзья мои, этот человек – Блоссий. Вы видите его впервые, но знаете давно. Это его мысль освещает нам путь к счастью и свету. Блоссий прибыл из Рима. Он вам расскажет о том, как простые люди Италии борются за землю, как сражаются освобожденные рабы Сицилии против римских легионов. Друзья! Приближается и наш день. Мы не одиноки!..

Сидевшие и лежавшие на земле встали, охваченные одним чувством. В полутемной пещере гулко зазвучал гимн солнцу:

По яркому мидийскому ковру, покрывавшему тронный зал дворца, нервно ходил человек в пурпурном плаще. Его черная борода оттеняла матовую белизну лица и плотно сжатые губы. Это был царь Пергама Аттал III.

У входа в зал в почтительной позе застыл пожилой придворный.

Аттал, дойдя до двери, порывисто остановился и закричал:

– Чтобы вы провалились в царство Плутона! Зачем мне ваши поздравления? Я спрашиваю: где Аристоник? Неужели человек может затеряться в моей стране, как песчинка в море?

– Боги милостивы, господин! – промолвил придворный. – Вчера по всему городу вывешены объявления: свободный, доставивший Аристоника живым или мертвым, получит пятьсот драхм, а раб на всю жизнь будет избавлен от телесных наказаний.

– Мне надоели эти обещания, Эвдем. Каждый день, пока Аристоник не пойман, превращается для меня в пытку. Я не могу спать, не могу жить! Не могу дышать! Эти шорохи, которые мне слышатся, сведут меня с ума! Мне мерещится, что он идет со своими проклятыми рабами!

– За эргастулами установлено наблюдение, государь. Все узники городской тюрьмы – в оковах, ни один…

– Стой! Что там звенит?

Аттал отскочил к стене и прижался к ней.

– Не волнуйся, государь: это повозка проехала по улице.

Несколько успокоившись, Аттал продолжал:

– Мерзавец дворецкий! Я приказал ему забить все окна дворца железными решетками. Он стал доказывать мне, что это произведет неблагоприятное впечатление на граждан. Теперь он поплатится!.. Ха-ха!.. Я его угостил своим новым снадобьем!..

Эвдем вздрогнул.

– Ага, боишься? – злорадно спросил Аттал. – Да, я испробовал сегодня свой новый яд, и он… – Аттал схватил придворного за грудь и прошептал ему на ухо: – Он умрет ровно через пять дней!.. Ха-ха-ха!..

Аттал дико хохотал, довольный испугом Эвдема.

– Ах, если бы я знал этот яд раньше! Тогда я мог бы отравить им всех, кто хотел моей смерти, и ни одна душа на свете не догадалась бы!.. Но ты – молчи! Поклянись, что будешь молчать!

– Чтоб мне не видеть белого света, государь!

– Я позвал тебя затем, чтобы сказать о завещании. Ты его отвезешь в Рим после моей смерти.

– Что ты, господин! Ты еще так молод, тебе рано думать о смерти!

– Но меня все ненавидят! – на глазах Аттала показались слезы. – О, как я несчастен!

– Успокойся, государь. Народ тебя любит.

– Скажи, Эвдем, что говорят в народе о моих сочинениях?

– Ими восхищаются, их все знают наизусть.

– Да, имя мое будет бессмертно. Александр не написал ни одной книги, хотя у него был учителем сам Аристотель. А я написал: «О ядах», «О лепке из воска», «Об удобрениях». Мои книги имеются не только в Пергамской, но и в Александрийской библиотеке… Да, я их обману…

– Кого, государь?

– Подданных. Они ждут не дождутся моей смерти, а после нее им станет еще хуже: они будут рабами Рима! О, Рим умеет усмирять рабов. Я им отомщу руками Рима за все: за заговоры, за восстания!.. Идем!

Эвдем испуганно посмотрел на Аттала и спросил:

– Куда, государь?

– Я должен тебе показать свое новое произведение. Конечно, ты не Фидий. Только он мог бы оценить мое мастерство. Но ты не дурак, а главное – умеешь держать язык за зубами.

С этими словами Аттал схватил придворного за край плаща и потащил его через зал по лестнице и коридору в комнату, где стояли статуи. Восковые фигуры, напоминавшие своей желтизной трупы, были исполнены рукой подлинного художника, но носили отпечаток его нездоровой психики. Мужчины и женщины были изображены в таких неприличных позах, что при виде их, наверное, покраснели бы и мимы.

– Вот, смотри, – сказал Аттал, указывая на статую Леды, страстно запрокинувшей голову. – Эту статую я начал лепить еще при жизни Хлои.

Действительно, лицо статуи обнаруживало сходство с лицом покойной невесты царя, но поза не говорила о почтении Аттала к ее памяти.

– Теперь, – продолжал Аттал, – у меня в жизни три самые дорогие вещи: мавзолей матери, эта статуя и мои растения. Тсс… – произнес он, прижимая палец к губам. – Идем, я тебе покажу то, чего еще никто не видел.

В оранжерее стоял тяжелый, удушливый запах ядовитых испарений. В глиняных и деревянных горшках росли странные, уродливые растения и грибы. Листья растений имели необычную форму, грибы – неестественно яркую окраску. Высокие цветы, похожие на орхидеи, упирались в стеклянный потолок.

Лицо Аттала просветлело, глаза загорелись радостным блеском. Потирая руки, он сказал:

– Здесь я у себя дома. Вот они, мои друзья, которым можно довериться во всем.

Эвдему показалось, что за огромной кадкой с пальмой что-то шевельнулось.

– Смотри, это я вырастил такого красавца!.. – Аттал показал колючее растение, напоминавшее алоэ. – Достаточно набрать капельку его сока на острие иголки и уколоть ею человека, чтобы он сразу же протянул ноги. Ни один врач не определит отравления. Несколько раз я уже испытывал действие этого яда на придворных, и врачи ставили диагноз: солнечный удар!..

Аттал опять разразился диким смехом и пошел к пальме. Но смех застрял в горле, и лицо его перекосилось от страха: у кадки стоял человек. Быстрым движением он кольнул царя отравленным стилем в плечо.

Аттал издал душераздирающий вопль, упал и забился в предсмертных конвульсиях. Эвдем пустился бежать к выходу. За спиной он слышал безумный смех дворецкого:

– Ха-ха-ха! Вот тебе солнечный удар! Ты так и не узнаешь, умру ли я через пять дней!..

По пустынной дороге два серых мула тащили высокую повозку. Они однообразно постукивали копытами по плитам и лениво помахивали хвостами.

Закинув руки за голову, Тиберий отдыхал. Аппий Клавдий сидел рядом, опустив сухие длинные ноги с повозки. Старик дремал и клевал носом всякий раз, когда повозку встряхивало. На передке сидели Авл Меммий и Ксен. Ксен держал вожжи, изредка понукая ленивых мулов. Он не был уже рабом. Тиберий отпустил его на свободу. Но Ксен остался в доме Гракха, как преданный друг и помощник.

По обветренному загорелому лицу Тиберия блуждала улыбка. Он наслаждался кратким отдыхом. Работы было много. Вот уже несколько дней они едут от виллы к вилле, от одного богатого землевладельца к другому и проводят в жизнь земельный закон. Десятки бедняков уже получили землю. Но с каким трудом приходится отнимать ее у богачей!

Вспомнив что-то, он вдруг расхохотался так громко и раскатисто, что Аппий Клавдий вскинул голову от неожиданности, а Ксен, натянув вожжи, остановил мулов.

– Ксен, – говорил сквозь смех Тиберий, – Ксен, расскажи еще раз, как ты тащил толстяка из-под перины!

При напоминании об этом забавном случае спутники разразились хохотом, и даже мулы встряхнули весело головами.

– Когда управляющий соврал, что господин уехал, и вы прошли в дом поговорить с его женой, я остался с мулами у ворот. Немой привратник жестом показал мне на пристройку. Я сразу смекнул, в чем дело, и – туда! Вхожу в комнату – пусто. Вдруг мне бросился в глаза совсем еще новый сандалий, торчащий из-под перины. Я схватил его и потянул к себе. Из-под перины раздался визг. Хозяин, видно, подумал, что его пришли убивать. Когда я вытащил его, он был весь в пуху и продолжал так визжать, что сбежался весь дом.

Тиберий сказал:

– Жаль, нет с нами Гая. Вот посмеялся бы!

Вспомнил прощанье с Гаем перед его отъездом в Иберию и слова брата: «Обидно уезжать, когда на родине так много дел».

Колеса попали в рытвину, и повозку тряхнуло так, что Аппий Клавдий чуть не слетел.

– Ну и дорога, – проворчал старик. – Мой прадед построил ее двести лет назад на пустом месте. А теперь до нее никому нет дела. Что стоит заменить плиту и заделать выбоину!

У девятого столба повозка свернула на проселочную дорогу к вилле сенатора Рупилия.

Ее белые строения красиво вырисовывались на фойе неба. Холм, на котором стояла вилла, господствовал над всей окрестностью.

В полумиле от поместья Ксен остановил мулов.

– Ехать к дому? – спросил он, повернувшись к Тиберию.

– Нет! – сказал Тиберий. – С нас хватит. Пусть хозяин явится сюда.

Ксен соскочил с повозки и помог Аппию Клавдию спуститься на землю.

Прибытие повозки, которую недобрые слухи всегда опережали, вызвало тревогу на вилле. Во дворе бегали люди, лаяли собаки. Из ворот вывели коня. Несколько человек суетились вокруг него.

Аппий Клавдий, кивнув в сторону виллы, сказал:

– Вон как переполошились! Ну, что, начнем обмер земли?

Очень скоро к прибывшим подскакал всадник. У повозки он поднял коня на дыбы. Конь захрапел, закружился на месте, но всадник, несмотря на свою полноту, ловко спрыгнул на землю.

– Я сенатор Публий Ругшлий, хозяин этих владений, – сказал он, обращаясь к Аппию Клавдию как к старшему. – Чем обязан вашему посещению?

Аппий Клавдий чуть не расхохотался в лицо толстенькому сенатору, который хотел казаться очень важным и грозным, а на самом деле был смешон.

– А мы члены комиссии по переделу общественных земель, – ответил он ему в тон. – Исполняя свой долг, мы приехали сюда, чтобы установить, не попала ли по ошибке в твои угодья общественная земля.

Старик явно насмехался над выскочкой. В маленьких глазах Рупилия сверкнул злой огонек.

Аппий Клавдий развернул пергаменный свиток с планом угодий и показал пальцем:

– Вот это принадлежит тебе. Остальное – общественная земля. Не так ли?

Рупилий побледнел и растерянно улыбнулся.

– Ты шутишь, эта земля моя. Я ее получил в приданое за моей женой. У меня есть документ, и соседи могут засвидетельствовать!

– Твой тесть обманул тебя, – сказал Тиберий. – Он не имел права отдавать эту землю в приданое.

– Но он сам получил ее по завещанию от своего отца!

– Аграрная комиссия не может считать общественную землю частной на том основании, что твои родственники обращались с ней как с собственной, – раздраженно возразил Тиберий. – Мы избраны народом и пришли сюда восстановить справедливость. Согласно закону мы оставим тебе тысячу югеров. Остальная земля будет роздана малоземельным. И говорить больше не о чем. Ксен! Приступай к работе.

Ксен и Авл занялись обмером земли. Аппий Клавдий свернул план и пошел осматривать поля. Рупилий долго стоял растерянный. Наконец он нерешительно шагнул к Тиберию и протянул ему открытую ладонь. На ней блестело золотое кольцо с крупным драгоценным камнем.

– Это и еще девять тысяч денариев – твои, если укажешь, что у меня не более тысяч югеров земли, – быстро проговорил он.

Лицо Тиберия передернулось.

– Я дал бы тебе пощечину, если бы не было противно к тебе прикасаться. Ты просто глуп, раз не понимаешь, какие побуждения заставляют меня добиваться передела земли.

Рупилий отдернул руку с кольцом и сжал ладонь в кулак. Его маленькие глаза налились кровью.

– Меня не интересуют твои побуждения, – зашипел он, – они не стоят битой посуды. Но моей земли вам не получить. Берегись, трибун!

Повернувшись, он пошел к коню, вскочил в седло и поскакал к вилле.

Вечером, когда угодья Рупилия были обмерены, Авл разжег костер, чтобы отогнать налетевшую с реки мошкару. Ксен растянулся в палатке и спал. Ночью ему предстояло дежурить.

В косых лучах вечернего солнца светились особенным зеленым светом верхушки придорожных ильмов. С реки полз туман.

На дороге мелькнул темный силуэт всадника.

– Это Рупилий, – сказал Авл. – Скачет в Рим.

– Пусть себе скачет, – равнодушно промолвил Аппий Клавдий.

– У Назики еще один друг. У нас еще один враг, – сказал Тиберий.

Какое-то нехорошее предчувствие шевельнулось у него в груди.

С наступлением зимних дождей комиссия отложила свою работу. Январские календы Тиберий встретил в Риме.

Поздравить его с Новым годом пришло много незнакомых людей. Это были плебеи из различных частей Италии.

– Мы знаем о происках твоих недругов, – сказал пожилой колон из Кампании, – и просим тебя, Тиберий, друг плебеев: остерегайся коварства богачей!

Старик был прав. Враги действовали. Они стали распространять тревожные слухи. На Форуме клиенты Назики рассказывали: в окрестностях Капуи с неба падают огненные камни на участки плебеев, выделенные из излишков общественного поля; в Веях у крестьянина, наделенного землей, родился теленок о девяти ногах. Из Самниума прибыл в Рим человек; в нем признали Серапиона, вольноотпущенника Рупилия; он сообщил, что молния разбила межевые столбы, расставленные аграрной комиссией.

Богачи, встречаясь друг с другом, злобно шептали: «Сами боги против нечестивых!»

В ночь на февральские ноны в дом Тиберия прибежал взволнованный брат Авла.

– Умирает! – кричал он. – Умирает!..

– Что такое? – спросил Тиберий, еще не очнувшийся от сна. – Кто умирает?

– Авл… Вчера вечером он поел рыбу. Ее приготовил повар-сириец, нанятый на один день… У Авла начались корчи…

– А повара допросили?

– Он исчез в тот же вечер.

– Идем! – решительно сказал Тиберий и выбежал из спальни, оставив испуганную Клавдию и Марка.

Домик Меммия был на другом конце города, у Виминальских ворот. Пока Тиберий и его спутник дошли до места, поминутно останавливаемые городской стражей, уже рассвело. У дома Авла теснились плебеи в черных и коричневых тогах. У входной двери Тиберий увидел ветки кипариса – вестника смерти.

– Умер! – прошептал Тиберий. – Отравили…

Авла хоронили в то же день. У дома народного трибуна собралась огромная толпа.

Смертное ложе, задрапированное черной материей, несли Тиберий и братья покойного. Авл Меммий лежал в своей будничной тоге. Лицо его, обезображенное пятнами, было скрыто маской. Горели факелы, хотя солнце светило не по-зимнему ярко. Наемные плакальщицы пели погребальные песни и раздирали свои лица ногтями.

Придя домой, Тиберий бросился к Марку, смотревшему на отца расширенными от удивления глазками, и, обняв его, покрыл лицо мальчика поцелуями. Потом, схватив его за руку, повел к двери.

На Форуме, у ростр, толпились взволнованные плебеи. Появление Тиберия с сыном было встречено сочувственным молчанием: все знали, как близок был Меммий к Гракху, и понимали, какой удар для него убийство Авла.

Тиберий поднялся на ростры. Дрожащим от волнения голосом он начал:

– Наши прадеды добились от патрициев установления должности народных трибунов – своих защитников. Личность народных трибунов была объявлена священной и неприкосновенной. Двери их домов всегда раскрыты, чтобы дать приют любому плебею. Слово народного трибуна может спасти от казни… Трибун Меммий отравлен врагами. Народ должен защитить своих трибунов. В минуту опасности я обращаюсь к вам и прошу защиты!

Тиберий поднял Марка.

– Враги готовы расправиться не только со мной. Они не остановятся перед убийством наших детей!..

На глазах Тиберия показались слезы. Его волнение передалось толпе. Раздались крики:

– Мы не дадим тебя в обиду! Смерть отравителям!

Тиберий возвращался домой в окружении плебеев. У дверей его дома встала добровольная охрана.

На следующий день на заседании сената Назика сказал, что Тиберий еще не надел корону, но уже окружил себя охраной, подобающей лишь царю.

Публий стоял у лагерных ворот, вглядываясь в низину, тянущуюся до самых гор. Там были земли лутиев, отказавших ему в помощи. Все попытки воздействовать на этих варваров уговорами или угрозами не дали результата, и консул пошел на крайний шаг: отправил против них конный отряд Югурты.

Югурта оказался для Публия настоящей находкой. Миципса, приславший племянника во главе пяти сотен всадников, явно рассчитывал, что честолюбивый юноша сломит здесь голову. Но судьба хранила Югурту в таких обстоятельствах, в которых всякий другой не мог не погибнуть. Точно таким же образом судьба спасла в свое время жизнь его деду Масиниссе, без которого Сципиону не удалось бы одолеть Ганнибала. И удивительнее всего, что этот юнец проявлял такое рвение в выполнении заданий Публия.

«Что это? – думал консул. – Прирожденная отвага или безрассудство юности? Ведь и я восемнадцать лет назад как раз в этих местах очертя голову вступил в единоборство с варварами. А может быть, расчет? Ведь короны Масиниссы ему без моей помощи не добиться…»

Вдали возник столб пыли. По быстроте, с которой он приближался, было видно, что это нумидийцы; вот и Югурта на своем черном коне.

Конь крутил головой. Белые хлопья пены ложились на гриву и исчезали под взглядом Гелиоса.

Остальные головорезы, подскакав, швыряли на землю холщовые мешки, откуда вываливались десятки, нет, сотни отрубленных рук.

Публий перевел взгляд на Югурту. Его глаза светились преданностью. Ведь этого задания не выполнил бы никто из воинов консула. А если бы и нашлись охотники, Публий никогда бы не решился воспользоваться их услугами в деле, которое наверняка встретит осуждение сената. Теперь он может заявить, что ничего не приказывал, это все инициатива дикарей.

– Пойдем, Югурта, – мягко сказал консул. – Я должен поговорить с тобой наедине.

Югурта повернул голову. Конечно, он не догадывался, о чем будет разговор, да это его не слишком-то интересовало. Он готов на все. Только надо дать отдохнуть коням.

Они подошли к преторию. Знаком отослав легионеров, стоявших у входа, Публий впустил Югурту, а затем вошел сам и тщательно запахнул полог. За столом сидел Полибий. Свиток был уже готов. Смахнув песок, Полибий, не сворачивая, протянул его Публию.

– Здесь послание Миципсе, – объяснил консул Югурте. – После того, что ты сделал, Нуманция долго не продержится. Возвращайся на родину со славой, равной славе деда твоего Масиниссы. Я прочту тебе это письмо.

«Доблесть, проявленная твоим Югуртой в нумидийской войне, чрезвычайна. И я уверен, что это тебя обрадует. Нам Югурта дорог, и мы приложим все усилия, чтобы он заслужил признательность сената и римского народа. Это муж, достойный тебя и Масиниссы».

Прижав к груди свиток, Югурта смотрел на консула. Его лицо было непроницаемо. Ничто не говорило ни об огорчении близкой разлукой с Публием, ни о радости близкой встречи с Нумидией.

– Ты и впрямь думаешь, что Миципса обрадуется, узнав о подвигах Югурты? – спросил Публий после ухода нумидийца.

– Нет, я уверен, что возвращение Югурты вызовет у нумидийского старца ярость. Но ведь это официальное письмо. И ты можешь не знать о вражде дяди и племянника.

– Благодарю тебя, Полибий. Ты нашел для моего послания достойные выражения. Ты, конечно, понимаешь, почему я сегодня решил расстаться с Югуртой?

Публий мог бы этого не спрашивать. Они понимали друг друга не только с полуслова, но и с полувзгляда. Но он все же решил высказать свои опасения вслух:

– Дело не в том, что никто не должен знать о моем приказе. Главное другое. У Югурты появились друзья среди юных воинов. Они внушают ему мысль, что в Риме все продажно.

Полибий знал, на кого намекает Публий. Он и сам часто видел Гая Гракха беседующим с Югуртой. Но откуда консулу стало известно содержание их разговоров? Не исключено, что от Югурты.

– Видишь ли, – продолжал консул. – Тот, кто говорит о продажности, не ошибается. Но одно дело разговоры в нашем кругу, другое – среди тех, кто искусно скрывает свои честолюбивые помыслы.

– Ты прав, – согласился Полибий. – Я помню Югурту мальчиком. Он уже тогда строил из кубиков свою Цирту.

– Я тоже помню его юнцом! – сказал Публий. – Поэтому и счел его дальнейшее пребывание в Испании нежелательным. Тем более, что с сегодняшнего дня судьба Нуманции решена.

Как-то под вечер роскошные носилки остановились у дома Гракхов. Из них вышли Блоссий и посол Пергама Эвдем, в руках которого был небольшой деревянный ящичек.

Блоссий познакомился с Эвдемом в год смерти Аттала. Узнав, что Блоссий знаком со Сципионом и другими выдающимися людьми Рима, Эвдем уговорил философа поехать вместе с ним. Блоссий успел закончить свои дела и ответил на просьбу Эвдема согласием.

Еще в Капуе, где путешественники сошли с корабля, они узнали, что Сципиона в Риме нет: сенат послал его осаждать Нуманцию. Это нарушало планы Эвдема: хитрый посол хотел вручить завещание Аттала III именно Сципиону. Блоссий посоветовал ему передать завещание Гракху, вождю римского плебса. Посол принял совет и вместе с Блоссием отправился к Гракху.

Когда носилки остановились, из окна соседнего дома показалось одутловатое лицо Квинта Помпея. Оно торчало до тех пор, пока за прибывшими не захлопнулась дверь вестибула. Затем Помпей припал к щели забора.

В атриуме гостей встретила Корнелия. Посол выразил ей свое почтение, по древнему обычаю, воздушным поцелуем.

– На моей родине ваше имя пользуется большой известностью, – сказал он, опускаясь в предложенное ему кресло.

– Не моя заслуга в том, что я – дочь Сципиона Африканского, – ответила Корнелия.

– Говорят, ты отказалась стать женою Птолемея, чтобы целиком отдаться воспитанию детей?

– Что же для матери может быть выше счастья ее детей?

– Твои дети, – продолжал посол, – достойны своей матери. Буду рад познакомиться с ними.

– Гай, мой младший, под Нуманцией, а старшего вы сможете увидеть сейчас же.

Корнелия открыла дверь в таблин.

За столом, глубоко задумавшись, сидел Тиберий. При виде Блоссия его лицо осветилось ясной и доброй улыбкой. Он бросился обнимать своего учителя.

– Разреши познакомить тебя с Эвдемом, послом покойного царя Аттала III, – сказал Блоссий.

– Пойдемте, друзья, в перистиль и там поговорим за кратером фалернского! – предложил Тиберий и хлопнул в ладоши.

На зов явился раб.

– Накрой столик у бассейна!

Через несколько минут Тиберий и гости сидели на скамье у стены, увитой плющом и диким виноградом.

– Как понравился Рим? – спросил Тиберий посла.

– Откровенно сказать, разочаровал. Зная о могуществе Рима, о его победах над Карфагеном, я рассчитывал увидеть город, достойный его славы и могущества. Но, увы!..

– Да, – вмешался в разговор Блоссий, – Риму еще далеко до Пергама.

Расторопный раб накрыл стол. Каждый налил себе в фиал вина и дополнил его до краев водой.

Заговорили о цели приезда Эвдема. Посол открыл деревянный ларец. В нем рядом со свитком пергамена – завещанием Аттала – лежала золотая корона. Посол огласил завещание. При чтении заключительных слов: «Оставляю сокровища мои и царство мое римскому народу», – Тиберий оживился. Он обменялся кубком с послом, отхлебнул вина и сказал:

– Аттал завещал свое царство и богатства римскому народу, а не сенату. Справедливость требует, чтобы весь римский народ решал судьбу другого народа, а богатства Аттала, раз они принадлежат римскому народу, следует употребить на его пользу. Тому, кто получает землю по аграрному закону, нужны скот и инвентарь.

– Превосходно, мой мальчик! – воскликнул Блоссий. – Ты говоришь как зрелый политик!

Посол пил вино мелкими глотками. Осушив фиал, он вынул из ларца корону и спросил:

– А кому я вручу это?

Тиберий взял корону и осмотрел ее со всех сторон.

– Корону придется отвезти обратно. После изгнания Тарквиния Гордого вряд ли в Риме найдется человек, который согласится носить это украшение!

Вино было выпито, и разговор окончен. Тиберий и Блоссий проводили посла в пустовавшую комнату Гая. Пожелав Эвдему хорошо отдохнуть после утомительного путешествия, они прошли в таблин, где Блоссий прежде всего спросил, что нового.

– Завтра собрание, – ответил Тиберий. – Назика добивается отмены закона на том основании, что я лишил Октавия власти. Но я преподнесу им сюрприз!

Но не только в доме Гракхов в этот вечер принимали гостей. Уже совсем стемнело, когда, низко нагнувшись, хотя двери были достаточно высоки, некий человек вошел в дом сенатора Назики. Взяв гостя за руку, Назика повел его в таблин. Посмотрев, нет ли поблизости кого-либо из слуг, хозяин задернул плотный златотканый занавес.

Гость стоял, разглядывая таблин. Украшала пол огромная мозаика, изображавшая схватку Геракла с гидрой. Щупальца гидры, выложенные из черных камешков, охватывали почти весь пол. В таблине стоял высокий стол тонкой работы. Его ножки в виде звериных лап опирались на квадратные деревянные подставки. На столе мраморный светильник излучал мягкий свет. Он ложился на белые листы папируса, на шкаф с книгами, на скамейку с изогнутой спинкой.

Назика жестом пригласил гостя присесть. Усевшись рядом с ним, хозяин произнес шепотом:

– Поздравляю, Рупилий! С поваром у тебя получилось удачно!..

Рупилий вздрогнул.

– Не бойся, – успокоил его Назика. – Мне и моим друзьям все известно, но мы не собираемся кричать об этом. Смерть одного из самых ревностных прихвостней Гракха нам только на руку…

Рупилий шумно выдохнул.

– Благодарение богам! Я рад, что угодил тебе и твоим друзьям.

– Один подавился награбленной землей, – продолжал Назика. – А других… мы тоже свернем в рутовый лист. Приближается день расплаты. Мы решили перенести выборы на секстиль, и день выборов станет последним днем Гракха.

– Зачем же переносить выборы? – удивился Рупилий.

– Для того, чтобы не явились колоны. Они будут заняты уборкой летнего[22] урожая.

– О, у вас все продумано! – воскликнул Рупилий.

– До последней мелочи! – самодовольно сказал хозяин дома и добавил: – Для тебя выборы тоже не безразличны…

Он полез в ящик стола, достал оттуда лист папируса и продолжал:

– Нам пишут сицилийские публиканы. Они о тебе хорошо отзываются и считают, что только ты сможешь справиться с мятежными рабами. Вот что, Рупилий: выдвигай-ка свою кандидатуру в консулы. Мы тебя поддержим!

Рупилий даже привстал от удивления.

– Но я ведь никогда не воевал!

– Это ничего не значит, они пишут, – показал Назика на письмо, – что ты пять лет был сборщиком налогов в Сицилии и знаешь ее, как свои пять пальцев. А кроме того, у тебя много рабов. Кому же, как не тебе, возглавить поход?

Рупилий попытался возразить, но Назика сделал нетерпеливый жест.

– Соглашайся! Подумай и завтра после комиций дашь мне ответ. До завтра!

Народное собрание началось на заре. Сначала утвердили решение сената о дополнительном наборе легиона для отправки в Сицилию. Затем выступил Тиберий Гракх. Его речь произвела переполох среди сенаторов и вызвала горячее одобрение плебса.

Гракх сообщил, что в Рим прибыл посол Аттала III с завещанием, по которому Пергам и царские сокровища отходят римскому народу.

– Римскому народу – так прямо и сказано в завещании! – воскликнул Тиберий. – А кто же представляет в Риме народ, как не народное собрание? Несправедливо, чтобы этим делом занимался сенат. Я вношу предложение: послать в Пергам комиссию из десяти граждан. Комиссия ознакомится с обстановкой и изложит народному собранию свое мнение. А на сокровища царя Аттала предлагаю купить волов и плуги для тех, кто получил или получит землю!

Лицо Назики, стоявшего в толпе сенаторов, перекосилось от злобы. Он зашипел на ухо Рупилию:

– Слышишь: он посягает на прерогативы сената!

Несмотря на протесты сенаторов, предложение Тиберия было принято.

Слово взял Фульвий Флакк.

– Квириты! Недавно, в расцвете лет, умер народный трибун Авл Меммий…

Фульвий сделал паузу. Рупилий втянул голову в плечи. Ему показалось, что на него устремлены взоры всех, кто был на Форуме.

– Есть подозрение, – продолжал Фульвий, – что Меммия отравили, что это – дело рук одного из богачей, недовольных аграрным законом. Предлагаю создать беспристрастную комиссию для расследования дела об убийстве Меммия!

Фульвий Флакк посмотрел в сторону Рупилия. Рупилий побледнел. Нижняя губа у него запрыгала.

«Надо будет немедленно выставить свою кандидатуру в консулы. Ведь магистраты неподсудны!» – пронеслось в его мозгу.

Народное собрание приняло предложение Флакка.

Тиберий не спал всю ночь. Наутро должны состояться выборы народных трибунов. Он вновь выставил свою кандидатуру. И разве можно было поступить иначе? Сколько еще осталось неподеленной общественной земли! Сколько бездомных людей бродит еще по дорогам Италии! А хлебный закон, который он обещал городским плебеям! А закон, сокращающий срок военной службы! Пусть кричат враги, что, желая стать вторично трибуном, он нарушает обычаи предков, что он стремится к царской власти. И плебеи поддержат его.

Пропел первый петух. Тиберий зашел в спальню. Клавдия сидела на постели одетая. По ее покрасневшим глазам видно было, что и она не спала эту ночь. Дети лежали в своих кроватках: Марк – разметавшись, Семпрония – сжавшись в комочек.

Тиберий подошел к жене и крепко обнял ее.

– Прощай, Клавдия! Сегодняшний день решает все. Если мы больше не увидимся, пусть знают дети…

– Что ты говоришь, дорогой! – перебила Клавдия. – Если у тебя дурные предчувствия, не ходи. Умоляю тебя! Какую пользу принесет республике твоя гибель? Подумай о детях…

– Нет, Клавдия, – тихо сказал Тиберий, – я не могу отступать. Меня ждет народ, ждут люди. Я вдохнул в них надежду на лучшую жизнь. Нет больше подлости, чем обмануть эту надежду. Лучше умереть, чем видеть презрение веривших в тебя людей!

Тиберий ласково отстранил руку жены и пошел к двери.

В атриуме стояла Корнелия. Ее седые волосы были распущены; лицо со сжатыми губами, блестящими и сосредоточенными глазами выражало гордую решимость. Корнелия понимала, что означает для сына этот день.

– Иди сюда, мой мальчик! – сказала она. – Иди сюда, дай я тебя поцелую! Пусть будет с тобой мое благословение. Пусть будут милостивы к тебе боги…

– Прощай, мама! – вымолвил Тиберий. – Мне пора идти, меня ждут.

Тиберий поцеловал ее и вышел на улицу.

Было ясное утро. На коньке соседней крыши, освещенной солнечными лучами, Тиберий увидел двух воронов. Они громко каркали и хлопали крыльями.

Друзья, среди них Блоссий, ожидали Тиберия на другой стороне улицы.

Блоссий крепко обнял своего ученика и сказал:

– Итак, сегодня решающее сражение. Что бы нас ни ждало, будем мужественны, как подобает философам!

Вдруг с крыши упал камень и покатился прямо к ногам Тиберия. Все вздрогнули и увидели воронов. Они летели по направлению к Форуму.

– Это дурной знак!.. Лучше не ходить! – крикнул кто-то.

– Молчи! – строго сказал Блоссий. – Каков будет стыд, если Тиберий, сын Гракха, внук Сципиона, вождь народа, не отзовется на призыв сограждан!

– Идемте, друзья! – сказал Ксен. – Народ собрался, народ ждет. Все наши – там!

– А Фульвий? – осведомился Тиберий.

– Фульвий придет позднее.

В окружении друзей Тиберий двинулся к Форуму. Ксен, шедший рядом с ним, сказал:

– Тиберий, твое благородное дело в опасности. Его может спасти помощь рабов. Позволь мне привести гладиаторов.

Гракх задумался и покачал головой.

– Нет, Ксен. Что может быть общего между свободными людьми и рабами? Недаром говорят: сколько рабов, столько врагов.

Ксен ничего не сказал. Лицо его помрачнело.

Форум встретил Тиберия радостными криками. Но в толпе Гракх не увидел крестьян: они не явились, занятые уборкой урожая.

«Какую еще новую хитрость предпримут враги, чтобы сорвать голосование? – подумал Тиберий. – Фульвий, наверно, знает. Но где же он?»

Тиберий искал друга глазами.

Началось гадание. Служитель вынес клетку со священными курами и бросил им просо. Куры стали клевать его так жадно, что оно выпадало у них из клювов.

– Хорошо! – улыбнулся Блоссий. – Теперь сенаторы не могут объявить результаты выборов недействительными.

Избиратели разошлись по трибам. Голосование началось.

Но вдруг произошло какое-то замешательство. Клиенты богачей стали, как по сигналу, проталкиваться вперед.

В это время Тиберий увидел Фульвия.

– Расступитесь, граждане! – закричал он. – Расступитесь!

Тиберий с трудом протискался к другу. Фульвий быстро заговорил ему на ухо:

– У храма Верности стоит толпа клиентов Назики, вооруженных дубинами… Остерегайся! Я иду обратно, чтобы следить за намерениями врагов.

Тиберий передал сообщение Фульвия Ксену и Блоссию, те – своим друзьям. Они тотчас же подпоясали тоги, выломали жерди из ограды, поставленной вокруг урн для голосования, и приготовились к защите.

В задних рядах люди, не понимая, в чем дело, заволновались. Тогда Тиберий, голос которого они не могли услышать, коснулся рукой головы, показывая, что ему угрожает опасность.

В это же время в храме Верности заседал сенат. Обсуждался вопрос о восстании Аристоника. Председательствующий, консул Муций Сцевола, поминутно звонил в колокольчик. Сенаторы были невнимательны. То, что происходило рядом, на площади, их волновало больше, чем события в Пергаме.

Назика, имевший обыкновение сидеть у окна, теперь устроился у двери. Вдруг дверь распахнулась и вбежал ликтор. Не спросив разрешения у консула обратиться к сенату, он закричал:

– Отцы сенаторы! Тиберий Гракх требует царской короны! Я видел, как он коснулся своей нечестивой головы в знак того, что ему нужна корона!

Сенаторы пришли в смятение. Многие вскочили с мест. Назика, для которого появление ликтора не было неожиданностью, первым попросил слова.

– Отцы сенаторы! Стремление Тиберия Гракха к царской власти – не секрет. Зачем ему, внуку Сципиона, этот аграрный закон, как не для того, чтобы вызвав смуту, захватить власть? Зачем ему наследство Аттала, если он не хочет стать тираном? Сегодняшними выборами он только прикрывает свои преступные стремления! Требую объявить чрезвычайное положение!

Консул возразил:

– Наши предки объявляли чрезвычайное положение в случае крайней опасности, а я не вижу ее в данном случае. Сообщение ликтора надо проверить.

– Нечего проверять! – закричал с места Квинт Помпей. – Я сосед Гракха и сам видел, как посол Аттала передал ему корону и порфиру царей!

– Это тоже необходимо проверить, – спокойно возразил консул.

В страшном возбуждении Назика вскочил со своего места и заорал:

– Все ясно! Консул предает республику! Кому дорога республика – за мной!

Приподняв край тоги, Назика выбежал из курии прежде, чем консул успел вымолвить слово. За Назикой бежало около тридцати сенаторов. У входа к ним присоединилась толпа клиентов с дубинами.

Опасность стала ясна Тиберию, лишь когда ее уже нельзя было предотвратить. В нескольких шагах от себя он увидел искаженные яростью лица Назики и его сторонников.

Друзья окружили Тиберия тесным кольцом. На их головы посыпались удары. По телам упавших сенаторы и их подручные рванулись к трибуну. Но на пути встал Ксен. Длинным колом он наносил нападавшим сильные и меткие удары, и они отступили.

Тиберий спрыгнул вниз и, схватив кем-то брошенную палку, подбежал к Ксену.

– Держись, друг! – крикнул он.

Враги стали забрасывать их камнями. Тиберий почувствовал сильный удар в плечо и выронил палку. Ксен покачнулся и упал под ноги сенаторам: камень угодил ему в голову. Поддерживая перебитую руку, Тиберий побежал к Капитолию. Но кто-то коварно подставил ему ногу, и он упал.

Поднявшись, окровавленный Тиберий повернулся к преследователям и не видел, как сзади подкрался человек и ударил его по голове каменной балясиной.

Так погиб Тиберий Гракх, народный трибун, вместе со своими верными соратниками и друзьями.

Историк Фанний, очевидец побоища, записал в дневнике: «Всего было убито более трехсот человек дубинами и камнями, железом же – ни один».

В храме Верности допрашивали захваченных сторонников Гракха. Первым предстал Блоссий. Он был невозмутим и смотрел через головы допрашивающих, словно видел то, что недоступно их взору.

– Почему ты, чужеземец, поднял мятеж против сената и римского народа? – спросил Рупилий, избранный консулом в тот день, когда погиб Тиберий, и теперь руководивший следствием.

– Во всех своих действиях я подчинялся вождю римского народа, Тиберию Гракху, убитому кучкой негодяев, – спокойно ответил философ.

Этот ответ вывел из себя сидевшего тут же Назику. Он вскочил и заорал:

– А если бы Тиберий приказал поджечь Капитолий, ты бы тоже подчинился?

Словно не замечая бешенства своего противника, тем же спокойным тоном Блоссий ответил:

– Он не отдавал такого приказания.

– А если бы все-таки отдал? – вмешался Рупилий.

– Тогда я выполнил бы это приказание и поступил бы честно и правильно: Тиберий Гракх не отдал бы его, если бы оно не было на пользу народу.

На это допрашивающим уже нечего было сказать.

– Ясно! – выкрикнул после небольшой паузы Назика. – Перед нами закоренелый преступник, и смерть будет для него справедливым наказанием.

Обычно в Мамертинскую тюрьму осужденного сопровождало двое конвоиров. Но так как Блоссий был старик и отнесся к приговору с философской невозмутимостью, с ним послали лишь одного дюжего легионера.

Блоссия действительно не пугала смерть. Зачем ему жизнь, когда нет Тиберия? Жаль только, что он не сможет увидеть Корнелию и поддержать ее в горе.

Жаль, что он не сможет обнять на прощание Гая. Гай – в далекой Нуманции и еще не знает о судьбе брата…

Размышляя, Блоссий не замечал бесшумно крадущегося сзади человека. Это был Ксен, уцелевший во время побоища на Форуме.

Ксен пришел в себя глубокой ночью. Несколько мгновений он мучительно вспоминал, где он и что с ним. Ощущая тупую боль в затылке, Ксен поднес руку к слипшимся от крови волосам и сразу вспомнил народное собрание, короткую схватку, момент, когда бросился на помощь Тиберию. Площадь устилали трупы. Ксен понял, что произошло нечто страшное. С усилием повернув голову, он увидел Тиберия, лежавшего в нескольких шагах от него.

Гракх лежал лицом вверх, широко разбросив руки. Казалось, он хотел защитить своим телом землю, ту землю, которую отдал беднякам.

Ксен попробовал двигаться – тело слушалось. Подобрав дубину, в последний раз взглянув на Тиберия, Ксен осторожно пополз между трупами и вскоре выбрался с Форума.

Перебегая от дома к дому, он двигался, сам не зная куда. Услышав шаги, он прижался к стене и вдруг увидел Блоссия, которого вел под конвоем легионер. Ксен последовал за ними.

Когда дорога привела их в глухой переулок, Ксен бросился вперед и сильным ударом дубины свалил конвоира на землю.

– Не надо было этого делать, Ксен! – сказал философ. – Зачем мне жизнь, когда нет свободы?

– Идемте, господин: ваша жизнь дорога тем, кто еще не сложил оружия в борьбе за свободу!

Ухватив философа за край плаща, он потащил Блоссия вниз к реке. У моста Ксен остановился.

– Пойдем сюда! – показал он под мост. – В этом жилище нищих мы будем в безопасности: здесь нас не догадаются искать, а к утру мы что-нибудь придумаем!

Ксен и Блоссий спустились под мост. Там уже кто-то был. Они услышали глухое покашливание и, когда глаза их привыкли к темноте, увидели человека в отрепьях.

– Кто вы, добрые люди? – спросил нищий.

– Мы беглецы, – ответил Блоссий.

Нищий ничего не сказал на это и опустил голову на кучу грязного тряпья.

Послышались скрип колес и стук копыт по набережной. Ксен и Блоссий осторожно выглянули наружу.

– Зачем подвода у реки в это время? – шепотом спросил Блоссий.

Ксен не ответил. Он пристально смотрел на подводу, накрытую холстом. Она подъехала к самому парапету набережной. Возчик откинул холстину. Блоссий и Ксен увидели трупы, освещенные бледным сиянием луны. Они не могли различить лиц на расстоянии, но было ясно: это тела павших на Форуме.

Возчик взобрался на подводу и начал сталкивать трупы в Тибр, точно это были мешки с песком. Блоссий закрыл лицо руками.

– Почему я не ослеп? – шептал философ. – Какое несчастье видеть, как торжествует подлость, как она кощунственно глумится над теми, в ком был благородный дух и ясный ум!..

– Ксен! – сказал Блоссий, когда возчик, сделав свое дело, уехал. – Нужно мстить! Рабы в Сицилии не смогут долго сопротивляться. Нуманция окружена и со дня на день падет. Только в Пергаме Аристоник стоит во главе армии. Мои старческие руки не в состоянии держать меч, но мой ум может оказаться полезным тем, кто сражается за справедливость. Перед тем, как я уеду из Рима, чтобы не возвращаться сюда никогда, хочу оставить завещание. Ты будешь моим душеприказчиком, Ксен.

– Хорошо. Но какое имущество ты собираешься завещать? – удивленно спросил Ксен.

– Нет у меня ни золота, ни драгоценных камней, ни вилл, ни кораблей. Есть у меня несколько свитков с сочинениями философов, но и теми не могу распоряжаться: враги уже, наверное, хозяйничают в моей каморке. У меня есть только таблички и стиль. С ними я никогда не расставался с тех пор, как стал наставником. Завещаю Гаю Гракху мои таблички и прошу тебя немедленно отвезти их ему в Нуманцию.

– Хорошо!

Блоссий вышел из-под моста, достал таблички и при свете луны писал до тех пор, пока снова не послышался грохот телеги с трупами.

Осажденная Нуманция задыхалась в тисках голода.

Сципион окружил ее глубоким рвом, соорудил вал, возвел на нем стены с бастионами. Чтобы помешать подвозу продовольствия по реке, он приказал спустить на воду бочки с вделанными в них остриями мечей и наконечниками копий. Эти бочки, связанные канатами, перегородили реку. Город был полностью отрезан от внешнего мира.

Оставалось только ждать помощи извне, но она не приходила. Каждый день уносил десятки жертв.

Последние припасы были съедены так давно, что люди забыли вкус настоящей еды. Население питалось мышами, травой, разваренной кожей.

Жарким днем, когда даже ветер с гор не приносил облегчения, на площади Нуманции выстроились воины. Их щеки впали, руки висели, как плети. Перед строем стоял Авар. За четыре года, прошедшие после разгрома войска Манцина, Авар постарел, но голос его был по-прежнему бодр.

– Друзья! – сказал Авар. – В городе пять тысяч человек вместе с женщинами и детьми, у Сципиона – шестьдесят тысяч воинов. У нас нет ни зернышка пшеницы, врагов снабжает продовольствием вся Испания. Сдаться мы не можем: нас ждет рабство. Но есть надежда – нет, тень надежды, что на помощь придут наши соседи. Для этого нужно хотя бы одному пробраться через укрепления римлян. Кто из вас решится на это?

Из переднего ряда выступил Ретаген.

– Я! – сказал он.

Вслед за ним вышли еще пять человек.

– И мы с тобой, Ретаген! – заявили они.

Полибий писал за маленьким столиком у входа в палатку. Гай сидел в углу, задумавшись. Тяжелые мысли и дурные предчувствия не покидали его. В Риме сейчас решается судьба великого дела, а он должен торчать здесь, у развалин Нуманции. Он ничем не может помочь брату. Сципион не торопился в Рим – хочет задержать воинов в Испании до развязки борьбы за землю и лишить Тиберия их поддержки.

Полибий отложил тростниковое перо, насыпал на пергамен песку и разогнул сгорбленную спину.

– Вот я и завершил свой труд, – сказал он. – Теперь потомки узнают и об этой войне. Она стоила Риму не меньше сил, чем последняя война с пунами.

В глазах Гая промелькнули озорные искорки.

– Прочти, Полибий, что ты написал о подвиге этого маленького народа.

Полибий стряхнул песок с пергамена и поднес его к полуслепым глазам.

– «На одиннадцатый месяц осады они вышли из города. Заросшие волосами, грязные, молча они смотрели на врагов. В их глазах были гнев и печаль. Они спросили у Сципиона, продадут ли их в рабство. Когда Сципион дал утвердительный ответ, они удалились, чтобы своей рукой свести счеты с жизнью. Столь велика была любовь к свободе у этого варварского народа».

В палатке стало темно. Чья-то фигура заслонила выход. Гай приподнял голову и узнал Ксена. Несколько мгновений он стоял молча с опущенной головой. Потом сунул руку за край плаща и вытащил оттуда какой-то продолговатый предмет.

– От Блоссия.

Дрожащими пальцами Гай распутал завязки таблиц и развернул их. Полибий видел, как помертвело лицо Гракха. Ксен стоял, опустив глаза.

В палатку вошел Сципион. Казалось, он был чему-то рад.

– Пусть меня накажут боги, если мы завтра не отправимся домой, – сказал он весело. – Можете собираться.

Гай встал. Он понял, чем вызвано решение Сципиона.

– Знаешь ли ты, Эмилиан, что произошло в Риме? – спросил Гай, задыхаясь от волнения.

– Да.

– Что скажешь о подлом убийстве Тиберия и его друзей?

Сципион долго рылся в памяти, отыскивая подходящее изречение. Теперь, когда к нему пришла слава, он, как старик Катон, стал говорить языком Гомера.

– Так да погибнет всякий, задумавший дело такое, – продекламировал он нараспев.

Глаза Гая зажглись такой яростью, что, казалось, он бросится и задушит Сципиона. Тот отступил на шаг.

– Благодарю за откровенность! Жаль, что Тиберий не успел узнать тебя получше. Но ты еще поплатишься за эти слова. Римский народ тебе их не простит!

Закрыв лицо руками, Гай выбежал из палатки. Ксен кинулся было вслед, но Сципион задержал его.

– Кто ты? – спросил он.

– Вольноотпущенник Тиберия Гракха.

– Вот тебе тысяча денариев, – проговорил быстро Сципион, протягивая Ксену кошелек, – задержи Гая Гракха. Сделай так, чтобы он попал в Рим позже нас.

Ксен ничего не ответил. Он рванулся с такой силой, что кошелек выпал из рук Сципиона.

Выбежав из палатки, Ксен огляделся. Гая нигде не было.

Гаю хотелось в одиночестве поразмыслить обо всем, собраться духом. Он направился к развалинам Нуманции, которых избегали легионеры.

Перед ним простерся мертвый город. Торчали одинокие стены, чернели груды камней. Из руин выскочил волк. Вдали Гай увидел человеческую фигуру. Поза сидевшего на камне говорила о глубочайшей скорби. Гай не решался его тревожить и стоял в отдалении. Он видел, как незнакомец встал и, укрепив меч между камнями, отошел на несколько шагов, явно намереваясь броситься на него.

– Остановись! – закричал Гай.

Лицо незнакомца с запавшими щеками было страшно. Глаза горели гневным лихорадочным блеском. Это был Ретаген.

– Кто ты и зачем помешал мне? – спросил он по-гречески.

Гай с удивлением посмотрел на говорившего. Он не ожидал услышать от варвара греческую речь.

– Имя мое ничего тебе не скажет. Меня зовут Гракхом.

– Я знал одного Гракха. Да что я! Его знает и любит вся Испания. Он заключил с нами справедливый мир. Меня же он когда-то спас от меча.

Гай молчал. Удивительно слышать похвалу брату из уст варвара и осуждение от Сципиона.

Ретаген продолжал:

– Мне с несколькими друзьями удалось выбраться из города. До Лутии добрался я один. Но разве наши соседи могли нам помочь? Сципион отрубил у всех лутийцев правую руку.

Об этом «подвиге» Сципиона Гай еще не знал. И о нем он тоже расскажет в Риме!

– Так я остался один из всей Нуманции. К чему мне жить, когда все, что я имел, погребено под этими развалинами! – закончил ибериец.

– И у меня большое горе, – сказал Гай. – Брат мой, Тиберий, убит богачами. Площади Рима залиты кровью моих друзей. Дом мой цел. Но мне страшно возвращаться домой. Что я скажу матери? Чем я ее утешу?

Вдали показался Ксен. После недолгих поисков он обнаружил следы Гая и пришел сказать ему, что медлить нельзя.

– Сципион торопится попасть в Рим раньше тебя. Предлагал мне деньги, чтобы я задержал тебя. Нам надо идти. Плебеи ждут тебя, Гай!

– Ты говоришь, ждут? И я смогу завершить дело брата и отомстить за него?

– Да, радость врагов преждевременна. Мы разбиты, но не побеждены.

Простившись с Ретагеном, Гай и Ксен зашагали к римскому лагерю. Ибериец долго смотрел им вслед. Он понял, о чем говорили между собой эти римляне.

Ретаген вытащил из камней меч и прикрепил его к поясу.

Наступила ночь, черная, как деготь. Низкие облака обложили все небо. Вдали еле различался темный силуэт горы. В осажденном городе давно уже не зажигали огней. Казалось, все вымерли. Энна молчала, и ее безмолвие наводило жуть на воинов внизу. Кучками они расположились вокруг костров, стараясь не смотреть вверх.

У одного из костров шла игра в кости. Метал хвастливый Курций.

Перемешав в руке костяшки, он ловко швырнул их на деревянную доску, лежавшую у ног. Три костяшки выпали шестерками вверх.

– Ход Венеры! – закричал Курций и жадно загреб кучу медяков.

– Везет тебе, волосатая луковица! – сказал его партнер.

– Мне везет? Хорошее везение! Два года торчишь под этой проклятой горкой. А с нашим начальником проторчишь еще пять. – Курций вытянул ноги к костру и добавил: – Он даже из палатки не выходит, боится показать нам свою жирную морду. Куда ему против Флакка! На что тот был орлом, а бежал из Сицилии так, что пятки сверкали. А этот… – Курций сочно сплюнул в огонь.

– Ты не смотри, что он на вид такой плюгавенький, – возразил другой легионер. – Он коршуну на лету когти подстрижет. Да и Сицилия ему известна вдоль и поперек.

Легионер бросил на доску костяшки и, наклонившись, пробормотал:

– Опять собака!

– Смотри! – воскликнул Курций, обернувшись на шум шагов. – Что это?

Между кострами двигалась какая-то странная фигура с болтающимися тонкими, как плети, руками. Сзади шли часовые. Это был раб «оттуда».

– Поймали раба! Поймали раба! – передавалось из уст в уста.

К преторию, куда провели пленного, со всех сторон потянулись легионеры.

Перед ними стоял человек, обросший волосами, грязный, истощенный, в лохмотьях. При свете костра было видно, как то загораются, то гаснут его огромные страшные глаза. Из палатки вышел Рупилий. Окинув взглядом пленного, он подошел к нему и спросил:

– Кто ты? И как сумел выбраться из города?

Пленный ничего не ответил. Его глаза медленно вращались в огромных впалых глазницах, ощупывая взглядом лица врагов. Это был Коман. Тайным подземным ходом, который прорыли рабы, он выбрался из Энны, надеясь добраться до Тавромения. Но он не знал, что Тавромений уже пал. Теперь он в руках врагов, и этот откормленный римский начальник хочет узнать о тайном ходе в город. Но враги от него ничего не добьются.

Коман глубоко втянул в себя воздух. Крепко сжал губы, не давая воздуху выйти из груди. Прошло несколько мгновений. Этого было достаточно, чтобы его сердце, истощенное голодом, не выдержало.

Когда труп Комана унесли, Рупилий вошел в палатку и задернул за собой полог.

– Ну, нажрался? – обратился он к человеку, который жадно поглощал похлебку из глиняного горшка.

– Я готов, господин. Сегодня я обещал притащить им жирного барана.

– Тебе его дадут. Но смотри!..

– Что ты, что ты, – забормотал Серапион. – Все будет в порядке, как тогда с этим трибуном Меммием.

– Замолчи, тыквенная голова!

С ненавистью взглянув на Серапиона, Рупилий выскочил из палатки, шепнул что-то центуриону, и тот сломя голову побежал по лагерю. Через несколько минут римское войско выстроилось в боевой порядок.

Серапион, с бараном на спине, пробирался по тайному ходу. Локтях в пятидесяти от него ползли легионеры. Выход потайного хода в город охранялся всего двумя повстанцами.

– Это ты, друг? – спросил один, услышав шорох ползущего Серапиона.

– Я, – отозвался Серапион.

Повстанцы помогли ему протащить освежеванного барана. Тут же, отрубив мечами по куску мяса, стали его жадно рвать зубами.

Когда один из повстанцев увидел выползающего легионера и понял, что произошло, он в ярости швырнул недоеденный кусок мяса в лицо Серапиону и закричал:

– Ты предал нас, пес!

Взмах меча – и окровавленный Серапион упал на землю. Но римские легионеры один за другим выбирались из прохода. Часовые бросились бежать с криком:

– Предательство! Предательство!

Ворвавшиеся римляне перебили стражу городских ворот, и римское войско лавиной хлынуло в город.

Сонные, не ждавшие предательского удара, люди метались по городу, ничего не понимая.

Главнокомандующему повстанцев Ахею удалось собрать вокруг себя небольшой отряд.

– Друзья! – кричал он. – Мы должны выгнать врага из города!

Повстанцы бросились в бой. Но силы были неравны. Истощенные многомесячным голодом, рабы не могли противостоять сытым римским воинам.

Ахей рубился молча. Вскоре вокруг него осталось всего несколько товарищей. Истекая кровью, он занес меч, но упал с рассеченным черепом.

Перебив отряд Ахея, римляне рассыпались по городу, вытаскивая из домов спрятавшихся. Запылали дома, и от пламени пожаров стало светло. Пленных согнали на агору. Консул Рупилий заорал:

– В пропасть их!

И легионеры, подталкивая пленных остриями мечей, стали гнать их к отвесной скале. Многие сами прыгали вниз и разбивались о камни. Из пропасти доносились лишь глухие удары.

К Рупилию подбежал центурион и доложил:

– Евн и много рабов скрылись в пещере на краю города.

Около тысячи рабов действительно укрылись в той самой пещере, где шесть лет назад были перебиты римские легионеры. Одинокий факел освещал пещеру. Евн, обросший щетиной, всю ночь сидел, не двигаясь. Повстанцы, похожие на скелеты, стояли с обнаженными мечами и ждали, что предпримет их вождь.

Когда блики рассвета проникли в пещеру, Евн встал и, тяжело волоча ноги, пошел к выходу. Повстанцы последовали за ним. С площадки на фоне розовеющего неба они увидели Этну. Черное облако, по форме напоминающее кипарис, колыхалось над огнедышащей горой.

Евн вскинул руки к небу и закричал:

– Дети мои! Подземные боги зовут нас к себе. У нас нет больше сил защищаться. Позор тому, кто отдаст себя на пытки римлянам. Мы сами добыли себе свободу. Умрем, как подобает свободным.

– Умрем, но не сдадимся живыми, – закричали все и стали колоть и рубить друг друга мечами.

Евн укрепил меч и упал на него, но неудачно. Острие скользнуло вдоль ребер. От удара Евн потерял сознание.

Когда римляне во главе с Рупилием пришли к пещере, они увидели сотни трупов в лужах крови. Истощенные лица убитых хранили выражение неукротимой силы. Даже мертвые, они внушали страх.

Слабый стон привлек внимание Рупилия. Стонал пришедший в себя Евн. Римляне подобрали раненого.

Это был единственный пленник из всех защитников Энны.

Публий, ненароком подняв голову, оторопел. На небе сияли два солнца.

– Друзья! – вскрикнул он. – Да оторвитесь же от фиалов. Поднимите головы к Гелиосу!

Манилий, отложив куриную ножку, вскинул глаза.

– Ну и чудеса! Два Гелиоса! – протянул он. – Надо позвать гаруспика. Записи подобных чудес имеются в «Анналах», но, насколько мне известно, там нет им объяснений. Надо бы астронома, да где его найдешь!

– Да, – согласился Публий. – Смерть Сульпиция Гала – невосполнимая потеря. Уже в ранней юности я почитал этого человека. Он сопровождал отца в Македонии и однажды здорово помог ему. Помню, стояла ясная, лунная ночь. И вдруг, ни с того ни с сего, полная луна почти мгновенно затмилась. А на небе при этом ни облачка! Войско охватил суеверный страх. Послышались со всех сторон вопли… И тогда вперед вышел Гал – он был нашим легатом – и спокойно объяснил всем, что это не дурное знамение, посланное богами, а явление, вызванное положением Солнца, свет которого не может достичь Луны. Воины успокоились и разошлись в шатры. Фаланга Персея наутро была разбита. Впрочем, зачем я это говорю? Ведь наш друг Полибий все это уже описал, рассказав попутно, как Перикл успокоил сограждан во время затмения солнца.

– Я тоже относился к Сульпицию с величайшим почтением, – сказал Полибий, – особенно после того, как имел возможность убедиться, что Сульпиций, обладая истинным знанием о том, что делается на небе, не хуже разбирался и в земных делах. Ведь он предвидел, что римский народ расколется на два лагеря.

– Может быть, поэтому на небе два солнца? – вставил Лелий. – Одно светит нам, заботящимся о благе республики, другое – смутьянам, замышляющим по примеру Тиберия Гракха переделы земель и расширение римского гражданства за счет союзников. Так что, юноши, – повернулся он к молодежи, занимавшей край стола, – говорю я вам: не верьте во второе солнце! Это обман зрения.

– Мы и не верим в него, отец, – отозвался юношеский голос. – Тем более что на небе уже одно солнце.

Все вскинули головы.

– Действительно, одно! – удивился Лелий. – Вот так бы испарились, как призрак, все, кто делают граждан врагами и толкают республику в пропасть. Старик Катон видел зло в эллинах. Но ведь Блоссий, воспитавший Гракха, – италиец, Фульвий Флакк – чистокровный римлянин, а Аппий Клавдий – из древнейшего римского рода.

– Что же ты предлагаешь, Лелий? – спросил Муммий. – Как спасти республику?

– Я полагаю, что Римом должны управлять не сенат и народ, а философы, сдерживающие страсти и направляющие их по безопасному пути. Мы же все знаем Платона, а воспользоваться его советами никто не захотел.

– А я бы, – возразил Муммий, – посоветовал придерживаться учения Полибия о сотрудничестве магистратов, сената и народа.

– Я не хочу отнимать заслуг у Аристотеля, – запротестовал Полибий. – Эту теорию он изложил в своем «Государстве». Я лишь применил ее к Риму.

– И сделал это блестяще! – перебил Публий. – Но вспомним, что наш друг говорил в своем изложении теории Аристотеля о преимуществах нашего государственного устройства. Ты, Полибий, пытался предостеречь нас от дурных примеров спартанских царей-реформаторов. Но у нас уже был Агис, а теперь очередь за Клеоменом.

Наступило молчание, прерываемое лишь сопением почтенного Манилия. Он заснул, не дождавшись конца спора.

– Точнее не скажешь! – раздался тот же юношеский голос. – Гай Гракх действительно ярче и красноречивее своего покойного брата.

– И опаснее, – добавил Муммий. – Вчера я видел его прогуливающимся с главой публиканов Филоником. Ты, Публий, не сумел заинтересовать всадников. Им мало откупов Африки.

– Когда я воевал в Африке… – пробормотал проснувшийся Манилий.

Раздался хохот. Не смеялся один Публий. Лицо его было серьезным. Вспоминал ли он о Филонике, дружбой с которым его так часто корили раньше, а теперь упрекают в том, что не смог подкупить его своими посулами? Или, может быть, в его памяти встала безобразная сцена на Форуме, когда ему кричали: «Фаларис! Мясник! Тебя ждут в Аиде безрукие лутийцы!»

В огромном пустом доме было тихо. Огней не зажигали с вечера. Только в таблине виднелся свет. На круглом столике горела свеча. Оплывавший огарок бросал тусклый свет на окружающие предметы, и от них падали черные тени. Свеча иногда начинала шипеть и потрескивать. Пламя длинным ярким язычком вырывалось вверх, словно напуганное чем-то.

У столика неподвижно сидел Сципион. Его правая рука с короткими толстыми пальцами, поросшими пучками волос, лежала на пергаменном свитке. Прославленный полководец постарел. Его еще красивое лицо при тусклом свете напоминало трагическую маску царя Эдипа. Невеселые думы не давали уснуть победителю Карфагена и Нуманции. Вся его жизнь проходила перед ним. В памяти всплыла сумасшедшая старуха в разрушенном Карфагене. Что она кричала? Лутийцы с окровавленными обрубками рук… Все лучшие годы отданы войне. Он гнался за славой в Ливии, бился за нее в горах Иберии. Он сокрушил главных врагов Рима, а теперь его собственная душа опустошена, как Карфаген. Занятый походами и войнами, он разучился понимать то, что происходит у него на родине. Давно ли его встречал Форум приветственными криками и рукоплесканиями? Сегодня квириты проводили его шиканьем и руганью, едва не стащили с ростр. Он, Сципион, обращавший в бегство врагов Рима, сам должен был спасаться бегством от римского народа. А все потому, что непочтительно отозвался о Гракхе. Что сделал этот Гракх, чем он заслужил любовь и преклонение толпы? Он ведь не одержал ни одной победы. Его действия под Нуманцией могли бы окончиться для него плачевно, если бы не его, Сципиона, помощь. Гракх предложил аграрный закон. Но разве остановишь катящуюся с горы колесницу, подставив под нее свою ногу? Разве можно задержать разорение крестьян, если Италия и провинции заполнены дешевыми рабами? Тиберий этого не понимал. Он смущал народ несбыточными надеждами. Он восстанавливал его против сената. Назика со своей сворой убил Гракха. Сципион – истинный патриций. Он не любит, не выносит Назики и его прихвостней. Но ведь Гракх достоин осуждения! И Сципион осудил его с ростр. За это Рим оплевал своего полководца. А Гракх после смерти стал сильнее во сто раз. Плебеи приносят жертвы перед его могилой, они клянутся его именем.

Как ты изменчива, слава! Сципион забыт всеми. Боги оставили его, люди отвернулись. Ушла Семпрония. Память брата дороже для нее, чем супруг. Правда, он не любил ее. Она ведь не дала ему детей. А может быть, это к лучшему? Тяжелее было бы, если бы и дети презирали его. Ему не о чем жалеть, не о чем плакать.

Полководец шевельнулся. В окне уже брезжил рассвет. Тяжело ступая по ковру, он подошел к ларцу и вынул перстень, подаренный ему царским послом Эвдемом. Под рубином капелька жидкости, которая убивает мгновенно, и смерть не оставляет на теле своих отвратительных следов.

Сципион сел в кресло и подобрал тогу. Он пощупал ладонью подбородок: можно не бриться. Он предстанет перед очами небожителей в пристойном виде.

Слуги проснулись от воя пса, с которым Сципион всегда выезжал на охоту. Пес стоял у дверей спальни и выл, задрав кверху кудлатую голову. Когда открыли дверь, пес бросился к хозяину и лизнул его холодную руку. Блеснул, как огонек, рубин перстня. Крупная голова с седыми волосами была запрокинута. Лицо разгладилось и приняло спокойное умиротворенное выражение.

Смерть победителя Карфагена и Нуманции прошла в Риме незамеченной. Тело Сципиона провожали в последний путь лишь несколько человек. Весь народ вышел на Марсово поле, где должен был выступить Гай Гракх.

После того как в страшный год гибели твоего брата Тиберия – да будут к нему милостивы маны, – меня изгнали из Рима, я скитаюсь по кругу земель. Когда-то у меня был свой дом и любимые ученики. Теперь моя крыша – небо, залитое солнцем или покрытое звездами, пол – земля, не стелящаяся пухом, жесткая каменистая или трижды вспаханная, не разделенная межами и границами. Мои ученики теперь все, кто открывает мне свой слух и не забрасывает меня камнями. Где я только не побывал! Какими дорогами не прошел! Но вот вчера одна из них привела меня в Мегалополь. Здесь я узнал, что месяц назад в возрасте восьмидесяти двух лет скончался, упав с коня, Полибий, сын Ликорты, считавший себя последним эллином.

И вот я сижу близ его могилы и перечитываю жалкие слова, начертанные на каменной плите превращенными в римских рабов ахейцами: «Он странствовал по землям и морям, был помощником ромеев в войне и смирил их гнев против эллинов». Я смотрю на застывшее в мраморе знакомое лицо и думаю о нем, великом скитальце и историке, человеке, едва не вошедшем в ваш дом и не ставшим твоим учителем.

Судьба столкнула меня с Полибием еще тогда, когда тебя не было на свете, до того, как я, покинув Кумы, пришел в Рим. Это он рекомендовал меня твоей матери, величайшей из женщин Италии. Она дала жизнь другу простых людей, великому борцу за справедливость, Тиберию Семпронию Гракху. В Риме мы встречались с Полибием несколько раз, все более отдаляясь друг от друга. И, поскольку ты его не знал, хочу рассказать тебе о нем.

Менее всего Полибий был похож на мудреца, каким его себе мыслил Зенон. Ибо мудрец не приемлет зла, не идет ему на уступки, но, вдохновляемый истиной, борется за ее торжество. Таким величием духа в Спарте обладали юные цари Агис и Клеомен, а в Риме – твой брат. Полибий же, считавший себя последователем Зенона, извратил его идеи. Он перенес стоическое понимание разума на римское государство, увидев в нем воплощение божественного порядка и гармонических начал. А какой это порядок, если он выгоден меньшинству? О какой гармонии можно говорить, если сам римский народ лишен земли и ею владеет кучка богачей? И разве порабощенный ибер или эпирец может иметь что-либо общего с гражданином вселенной, о котором писал Зенон? Историк не может не быть философом. Но, избрав в философии ложный путь, Полибий вольно или невольно обманул своих читателей и, как я полагаю, вполне заслужил те оценки своих соотечественников, которым нет места на могильных камнях.

Читая его «Всеобщую историю», я обратил внимание на то, что Полибий настойчиво подчеркивает коренное отличие истории от трагедии и решительно выступает против введения в исторические труды приемов драматургии. Но сила Полибия, вопреки его рассуждениям, именно в том, что он показал историю круга земель нашего времени и времени наших отцов как величайшую из трагедий, когда-либо пережитых человеческим родом. Разве его Ганнибал и Сципион Старший, Персей и Гасдрубал не трагические фигуры? Разве при описании бедствий, пережитых карфагенянами и ахейцами, он сам не поднялся до уровня Софокла и Эврипида?

Но главный трагический персонаж «Всеобщей истории» – ее автор. «Какие же на тебя, мой Полибий, обрушились бедствия, – с удивлением думал я, – что ты, ахеец, оказался большим римлянином, чем я, для которого Италия не мачеха, а мать…» Ты, пронесший в юности на плечах урну с прахом великого патриота Ахайи Филопемена, в зрелые годы взвалил на себя тяжкий и позорный труд – восхваление палачей своего отечества. Ты, великий политик, стремился убедить македонян, ахейцев, эпирцев, сирийцев, карфагенян, будто судьба заранее определила верховенство Рима над кругом земель и потому им следует добровольно всунуть шеи в ярмо, тогда Рим, смягченный этой покорностью, сломав розги и секиру, будет управлять миром как гуманный и разумный хозяин».

Не знаю, Гай, пришел ли к этой мысли Полибий сам, или ему внушили ее юные тогда Сципион Эмилиан и Лелий. Но нет ничего более лживого и опасного, чем эта мысль. Она привела Полибия к выводу, что людьми, достойными уважения, являются лишь те, кто добровольно склоняет голову перед Римом; те же, кто осмеливается оказывать ему сопротивление, – бунтовщики и негодяи. Вспомни, что он написал об отважном Андриске, присвоившем македонскую корону ради возрождения славы великой страны и свободы македонян. Согласно Полибию, лже-Филипп будто бы пошел на македонян войной и сражался с ними, чтобы поставить их под свою власть. Но ведь всем известно, что македонский народ призвал Андриска освободителем, не очень заботясь о том, какого он происхождения. А что он пишет о своих соотечественниках Критолае и Диэе? Он осуждает Диэя за то, что тот в час крайней опасности пошел на освобождение рабов. Критолая и Диэя, а не римлян, он считает виновниками несчастий Ахайи!

Народы не захотели поступать так, как им предписывал Полибий. Да и прекраснодушные его друзья, оказавшись у власти, действовали с не меньшей жестокостью, чем Катон, которого они так осуждали в юности за бесчеловечность. Ведь Катон лишь призывал разрушить Карфаген, Сципион же стер с лица земли этот великий город, а вскоре – и героическую Нуманцию. Он приказал отрубить правые руки сотням иберов из опасения, что они могут оказать помощь осажденным нумантийцам. Конечно, иберы – варвары, но тот, кто с ними так расправился, менее всего напоминает просвещенного властителя, образ которого создал Полибий в своих трудах.

Разумеется, я не возлагаю на учителя вину за действия его ученика. Но историк должен отвечать за свои оценки и, конечно, различать истинных героев, жертвующих жизнью во имя справедливости, от тех, кто любой ценой стремится к власти и славе. Полибий же с презрением относился к народу, видя в нем безликую массу, не достойную внимания мудреца. Именно поэтому он вместе со Сципионом считал Тиберия мятежником и оправдывал его злодейское убийство.

И все же его «Всеобщая история» – великий труд. Там, где ум Полибия не был замутнен ложной идеей благотворности римского господства, он сумел разглядеть главное, понять суть явлений.

Не менее восхищает меня в нем неуемная жажда знаний, толкавшая его на край ойкумены, побуждавшая перерывать архивы из-за какого-нибудь официального акта или свидетельства современника. Едва ли найдется хоть одно место сколько-нибудь важного сражения, которого бы он не посетил в своем стремлении узнать, как разворачивалась битва.

Не знаю, известно ли тебе, что он встретился даже с Масиниссой незадолго до его смерти. Я не ошибусь, если скажу, что нет другого историка, столь добросовестного в поиске фактов и документов, как Полибий. Не думаю, что и в будущем когда-либо появится.

Некогда афинянин Фукидид сказал о своем труде, что он должен стать достоянием веков. Я уверен, что и «Всеобщая история» Полибия переживет наше время и будет читаться через сотни, а может быть, и тысячи лет. Конечно, далекие потомки не смогут испытать тех чувств, которые возникают у нас, когда мы читаем о наших современниках, и все же ничто не помешает им черпать у Полибия не только факты, но и оценки. Впрочем, может быть, они поднимутся и над ним, и над нами и по-своему оценят нашу жизнь, подобно тому, как со спокойной рассудительностью мы оглядываемся теперь на давно прошедшие времена. Но без «Всеобщей истории» они не смогут понять ни моего времени, о котором писал Полибий, ни твоего, о котором он не написал.