Майские ласточки
Роман Владимира Степаненко — о разведчиках новых месторождений нефти, природного газа и конденсата на севере Тюменской области, о «фантазерах», которые благодаря своей настойчивости и вере в успех выходят победителями в трудной борьбе за природные богатства нашей Родины.
В центре — судьбы бригады мастера Кожевникова и экипажа вертолета Белова. Исследуя характеры первопроходцев, автор поднимает также важнейшие проблемы использования подземных недр.
Каждая буровая для него была не порядковым номером, а частицей биографии… Каждый новый день работы в экспедиции не повторял прожитый, и все они были по-своему интересными и незабываемыми…
НАД БЕРЛИНОМ
Пронзительная синь чистого неба за облаками сразу ошеломила старшего лейтенанта Ивана Очередько. Он до боли зажмурил глаза, чувствуя на дрожащих веках горячую теплоту слепящего солнца. Это мгновение оказалось самым ярким в пронесшихся воспоминаниях о тяжелом воздушном бое, который еще не кончился, а шел внизу под ним, среди хвостатых черных дымов и мечущихся красных пожаров.
Командир эскадрильи вырвался из долгой схватки, чтобы занять высоту для нового нападения. Вглядываясь пристально в землю, старался отыскать в облаках разрывы и увидеть дерущихся истребителей. С прежним непроходящим беспокойством думал о своих офицерах, не очень слетанных парах молодых летчиков, которых бросил внизу. Он не осуждал себя и не казнился, так как не был трусом, а такой поступок продиктовала тактика боя, но настоящая отцовская тревога за судьбу парней его терзала. Среди треска в наушниках старался поймать голоса своих летчиков и понять, кто больше всего сейчас нуждался в помощи.
Двадцать пять минут назад Иван Очередько со своей шестеркой атаковал десятку «мессершмиттов». После первого удара гвардейцев на земле запылали два сбитых самолета с паучьей свастикой на стабилизаторах. Фашистские летчики запросили по радио подкрепление, и скоро в бой ввязался второй десяток истребителей. Численный перевес оказался на стороне фашистов, и они надеялись выиграть бой.
Иван Очередько передал на КП о сложившейся обстановке командиру полка подполковнику Варчуку, не особенно надеясь на прилет второй эскадрильи. Аэродром гвардейского истребительного полка находился далеко от передовой, и каждый вылет с раскисшего апрельского поля на окраине немецкой деревни с высокой красной кирхой, равнялся подвигу. Летчик знал, что об этом воздушном бое, как и о всех других, проведенных им за четыре года долгой войны, ему потом связно не рассказать. Только на аэродроме, когда вернется, он оценит действия каждого летчика и, не щадя самого себя, разберет допущенные ошибки.
Короткое свидание с солнцем подошло к концу. Несколько глотков свежего воздуха придали новые силы, но летчик удержался и снова облизал пересохшие губы, ощущая на них горечь дыма, ворвавшегося в кабину.
Истребитель пробил облачность и отвесно пикировал к земле, все больше и больше набирая скорость. А земля неслась ему навстречу в дымном тумане, с грохотом артиллерийских разрывов, хлопаньем мин и перехлестывающейся пулеметной трескотней. Но он не слышал звуков выстрелов, догадываясь о них по красным вспышкам огней и фонтанам выброшенной земли.
Иван Очередько не оглядывался и знал, что его ведомый Сергей Ромашко не оторвался и висел сзади, как привязанный. Неожиданно вспомнил первую встречу о молодым летчиком два года назад. Память высветила ее, как острый луч солнца. Ему не понравился долговязый лейтенант. Прибыл в гвардейский полк из военного училища в разбитых кирзовых сапогах, в короткой не по росту, обтрепанной шинели.
«Знакомься, Иван, — Сергей Ромашко, будет с тобой летать, твой новый ведомый», — сказал хмуро подполковник Варчук незнакомым скрипучим голосом и, тяжело вздохнув, начал беспокойно тереть рукой глаза.
Очередько печально опустил голову вниз. Он знал, что никакой другой летчик не заменит ему лейтенанта Костю Новикова, сбитого неделю назад в тяжелом воздушном бою. Посмотрел с неприязнью на долговязого парня и спросил, понимая, что больше нельзя затягивать молчание:
«Вы какое закончили училище?»
«Борисоглебское, — торопливо ответил лейтенант, жадно всматриваясь в стоящие под маскировочными сетями истребители. Глаза вспыхивали, когда он останавливался на очередном Як-3 с красным коком. — Мы из ускоренного выпуска. Не стали дожидаться офицерского обмундирования и скорее в полк, — кивнул головой на стоящих особняком молодых летчиков, своих товарищей. — Пять человек направили к вам. Мы хотим летать!»
«Нашел чем хвалиться», — подумал Иван Очередько, чувствуя, что не может справиться с охватившей щемящей тоской. Новый ведомый, сосватанный командиром полка, не внушал доверия ни своей фамилией от цветка — ромашка, ни лицом с пухлыми по-детски толстыми щеками. Сейчас стыдно признаться, но он тогда не поверил в молодого летчика. А память подсказывала забытые случаи и услышанные разговоры в полку.
«Сергей, ты стал щитом героя», — поздравляли лейтенанта Ромашко, по-доброму завидуя его первому ордену Красной Звезды и двум сбитым фашистским бомбардировщикам.
«Иначе быть не может, — отшучивался летчик и заразительно смеялся, ослепляя сверкающим блеском зубов. — Подполковник Варчук поставил такую задачу. Разве я не говорил? — Голубые глаза его светлели. — Ивану Очередько стать Героем Советского Союза, а мне его защищать. Стараюсь!..»
Разогнав до предела истребитель, Иван Очередько настойчиво искал фашистские самолеты с тонкими осиными фюзеляжами.
«Мессершмитты» мелькали слева и справа, то скапливаясь в одном месте, то вдруг разлетались в разные стороны, как жалящие пчелы. Старший лейтенант мог довернуть истребитель и атаковать фашистских летчиков, но привык бить наверняка, экономя снаряды пушек. Понадобилось всего несколько секунд, чтобы правильно оценить обстановку и понять, что произошло в воздухе за время его отсутствия. Быстро пересчитал мелькавшие Як-3, а потом придирчиво взялся за поиск фашистских самолетов. Гвардейцы одерживали победу: из восемнадцати фашистских истребителей осталось девять. Трех немецких летчиков сбил он сам, а пятерых его офицеры. Бросил взгляд в сторону и сразу разволновался: над дымами сиротливо маячил один Як-3. Без прикрытия летчику приходилось трудно.
Четверка «мессеров», взяв в клещи гвардейца, попеременно атаковала. Почему никто не защищал летчика, он не знал. Атаковывали сейчас Михаила Сачкова или Николая Севастьянова, не стал выяснять, а бросился на помощь. Издали открыл заградительный огонь из пушек. Трассирующие снаряды красными стрелами пронеслись над «мессершмиттами».
Ветер раздвинул широко в обе стороны облака, как тяжелый театральный занавес, и командир эскадрильи увидел Берлин, свинцовый блеск канала Тельтов, разбитые кирпичные коробки сгоревшего завода «Телефункен». А где-то рядом, пока еще невидимый для него, в дыму оставался правительственный квартал с Тиргартеном и широкой улицей Унтер-ден-Линден. Он помнил по аэрофотоснимкам, что в центре города главная улица Вильгельмштрассе с имперской канцелярией и рейхстагом.
После его атаки четверка «мессеров» рассыпалась в стороны и через мгновение бросилась на Ивана Очередько. Летчик не дрогнул. На Курской дуге и Сандомирском плацдарме ему приходилось драться парой против шестерки и восьмерки истребителей противника и выходить победителем. Но сегодняшний бой был совершенно другим по своему накалу и ожесточенности. В берлинском небе сражались отборные асы, инспектора летных школ воздушного боя и летчики ПВО.
Иван Очередько оказался в невыгодном положении: истребитель потерял запас высоты и скорости. Летчик вертел головой, стараясь не выпускать из виду мелькавшие «мессершмитты». Пары проносились мимо него, старались отвлечь, чтобы потом неожиданно атаковать. Приходилось всячески увертываться, бросать машину то вверх, то вниз, не давая возможности врагам точно прицелиться.
— Командир, худой в хвосте! Вправо ногу! — то и дело выкрикивал Сергей Ромашко, отбивая атаки. Ему приходилось особенно трудно, но он старался даже голосом не выдать волнения.
При каждой атаке командир эскадрильи делал резкий крен и сбрасывал газ. Так он поступил и сейчас, после очередной команды ведомого. Фашистский летчик не ожидал подобного маневра и выскочил вперед. Иван Очередько ударил по самолету из пушек. Трасса расплавленного свинца пришлась по кабине, кроша прозрачный плексиглас.
— Спасибо, Шалфей! — отрывисто бросил ведущий, не скрывая охватившей радости. Сбивать по четыре самолета в одном бою ему приходилось впервые. Непроходящее чувство командирской ответственности заставило его с тревогой подумать еще раз о своих летчиках. За четыре года войны научился драться, сбивать, но в берлинском небе обязан сделать что-то большее, самое значительное в своей жизни и уберечь всех до одного молодых летчиков. Им надо жить, уже близка победа!
— Иван, худой!
— Понял, — ведущий обрадовался несказанно родному голосу. В бою всегда важны поддержка и добрый совет. Иван Очередько настороженно следил за действиями противников, стараясь понять, кто ведущий, чтобы навязать ему бой. Промелькнул раскрашенный «мессершмитт». Но он не успел рассмотреть, намалеваны ли на фюзеляже игральные карты: тузы, валеты, дамы, короли, или хвостатые драконы. Припомнил, фашистский летчик на раскрашенном самолете атаковывал особенно настойчиво и хотел поверить, что отыскал ведущего.
— Прикрывай, Шалфей! — он погнался за «мессером», сосредоточив все внимание на истребителе с рисунками.
Стервятник принял бой. Ушел из-под удара резким переворотом, точно такой же маневр выполнил Иван Очередько и повис вниз головой над Ме-109. Два самолета выполняли мертвую петлю, заняв разные точки по кругу. Сойдясь на близком расстоянии, летчики видели друг друга. Немец старательно тянул ручку, описывая большой радиус, как его учили в летной школе, особенно не опасаясь русского.
Но Иван Очередько, вися вниз головой, вскинул Як-3, поймал в перекрестие прицела светлое брюхо «мессера» с синеватыми подтеками бензина и нажал гашетки пушек. После первой очереди истребитель вздрогнул и, сорвавшись с высоты, с хвостом черного дыма помчался к земле.
Воздушный бой не кончился. И после сбитого фашистского самолета по-прежнему численное превосходство оставалось на стороне противника.
— Молодец, командир! — передал Сергей Ромашко восхищенно. — Вано, так держать!
Перед парой Як-3 выскочил «мессершмитт». На фоне облаков с темными разводьями он странно раскачивался, клевал носом. Казалось, фашистский летчик ранен и из последних сил пытался удержать подбитую машину.
«Хитришь, фриц!» — усмехнулся Иван Очередько, трезво оценивая обстановку. Не забыл, что сзади его действия караулила целая свора фашистов. Победа зависела от его хитрости и мастерства.
Истребители гонялись друг за другом, отвесно пикировали, захватывали высоту, не торопились атаковывать, тянули время. Нетрудно было догадаться, что фашистские летчики поставили перед собой задачу измотать гвардейцев.
В наушниках раздался щелчок. Иван Очередько, напряженно прислушиваясь, оглянулся назад, но не увидел ведомого.
— Командир, завещаю…
— Шалфей!.. Ромашко, что с тобой? — испуганно закричал старший лейтенант и, оторвав руку от сектора газа, прижал левый наушник к уху, словно хотел его туда втиснуть. Надеялся еще раз услышать голос ведомого и разобраться, что случилось. Оглянувшись, увидел висевших за спиной четырех «мессершмиттов». Болью сжалось сердце, но он отогнал страх, продолжая верить, что Сергей Ромашко жив и через минуту-другую подаст голос и громко скомандует: «Командир, в хвосте худой!»
Но напрасно Иван Очередько вслушивался в эфир. Отрывистыми фразами перебрасывались гвардейцы, то и дело громко выкрикивая возбужденными голосами:
— Прикрой!
— Атакую!
Иногда в наушники врывались нетерпеливые команды артиллеристов и танкистов. Они вели тяжелый бой на окраинах Берлина среди разбитых домов. Требовали бить из гаубиц по фаустпатронщикам: танкисты получали указания перед новыми атаками.
В наушники врывались лающие голоса немцев, но Иван Очередько не понимал их разговора и приказаний.
Тяжелый удар встряхнул самолет. Старшего лейтенанта пронзило сознание, что он прозевал атаку фашистского летчика. Дал ногу, но вторая очередь разбила мотор. Лобовое стекло фонаря забрызгало горячее масло. Встречный поток воздуха сгонял его в сторону, как будто широкой малярной кистью закрашивал фонарь. Красные языки огня, ворвавшиеся в кабину, лизнули летчика по ногам, обожгли руки. Запахло горелым мясом, но Иван Очередько не мог оторвать правую руку от штурвала, с трудом удерживая падающую машину.
Истребитель вращался, не подчиняясь рулям. Летчик отбросил колпак. Пламя с черным копотным дымом ворвалось в кабину. Иван Очередько почувствовал, что задыхается и, оттолкнувшись ногами от пола, перевалился через борт.
С громким хлопком открылся парашют, вздергивая крепкими лямками летчика. Раненый командир эскадрильи не пришел в сознание. Он раскачивался на парашюте, предоставленный воле ветра. В первый момент его несло в сторону фашистских войск, на их окопы, проволочные заграждения и минные поля. Но ветер над дымами изменил направление и мог оказаться добрым для летчика и опустить его среди наступающих русских солдат или в расположении танкового батальона.
Земля стремительно мчалась навстречу раненому Ивану Очередько в пламени пожаров, разноцветных дымов, с разбитыми коробками каменных домов, с брусчаткой мостовых, засыпанных битым стеклом и сорванными листами железа с крыш…
Сознание неожиданно вернулось к старшему лейтенанту. Он испуганно таращил глаза, разглядывая серые стены большой комнаты. Долго не мог понять, где находится, принюхиваясь к стойким запахам лекарств. Ими пропиталась каждая вещь: стоящие между кроватями белые тумбочки, белые занавески на окнах.
Тумбочки и кровати поразили непривычной формой, казались совершенно чужими. Таких он не встречал в своих, русских госпиталях, где за время войны побывал дважды.
Напротив летчика лежал раненый с забинтованной головой. Рядом на кровати сидел, привалившись к подушкам, второй, закрыв голову немецкой газетой. Левая рука в гипсе торчала, как крыло самолета, подпертая металлическим прутом.
Иван Очередько лежал тихо, чтобы ни одним резким движением не выдать себя, затаив дыхание. Показалось, что читающий газету его караулил. Летчик смежил веки и терпеливо ждал, когда раненые заговорят. Они должны ему помочь разобраться в создавшемся положении и объяснить, как он попал в плен. Осторожно принялся ощупывать себя руками. Лежал в нижнем белье. Холодной испариной покрылся лоб: куда девалась гимнастерка? Там в левом кармане удостоверение офицера Советской Армии и партийный билет; на правой стороне были привернуты гвардейский значок и три ордена Красного Знамени. Нательная рубаха и кальсоны не его, из шелкового трикотажа, а застиранные из грубой бязи. Силился мучительно понять, как очутился в госпитале, когда его доставили. Напрасно прислушивался к шелесту газеты, к болезненным вздохам лежащего рядом с ним раненого. Переволновавшись, вскоре заснул.
Разбудил летчика веселый женский голос:
— Кушать пора, мальчики!
Иван Очередько несказанно обрадовался родному русскому языку и чуть не закричал от радости. Но раненый с немецкой газетой заставил его сдержаться. Мысленно он обозвал женщину предательницей, работающей у фашистов. Она подходила к нему, поправляла сбившееся одеяло, и он вспомнил прикосновение ее горячих пальцев. Захотел открыть глаза, чтобы увидеть предательницу, но в последнее мгновение передумал. Ждал, как события развернутся дальше.
— Сегодня суп гороховый, мальчики!
— А мне полагается суп? — тихо спросил летчик.
И вместо того, чтобы ответить на простой вопрос, маленькая пухлая блондинка растерянно всплеснула руками и опрометью выскочила из комнаты.
«Побежала доносить гестаповцам, что я очухался. Готов для допроса!» — подумал лихорадочно Иван Очередько и с небывалым проворством рванулся к окну, чтобы выпрыгнуть во двор. Дернул раму, но она не поддалась.
Раненый отшвырнул от себя немецкую газету и схватил летчика сзади сильными руками.
— Отпусти, шкура! — кричал Иван Очередько, вырываясь. Он готов был погибнуть, но не сдаться фашистам. Резко рванулся и потерял сознание.
Старший лейтенант не знал, что в госпитале врачи считали его безнадежным, приговоренным к смерти. Лишь старший хирург Василий Петрович с подагрическими, искривленными пальцами, верил в молодой организм летчика и делал все возможное, чтобы его спасти.
Иван Очередько не представлял, сколько раз ему переливали кровь, делали операции, пересаживали кожу на обгоревшем теле. Давала ему свою кровь и маленькая толстушка, медицинская сестра Варя.
Тесную комнату заполнили врачи госпиталя, медицинские сестры.
— В окно хотел сигануть, — в десятый раз повторял раненый лейтенант, переводчик из штаба армии Чуйкова. — Откуда сила только взялась? Ручку из окна выдернул. Думал, не справлюсь.
— Странно, — задумчиво сказал Василий Петрович, приглаживая рукой с узлами синих вен редкие волосы. Пожевал губами и упрямо добавил: — Странно, — поднял лежащую на полу немецкую газету. — А, вот разгадка. Летчик испугался, что попал в немецкий госпиталь, — принялся считать пульс у старшего лейтенанта Очередько, присев рядом с ним на кровать.
— Немедленно нашатырный спирт!
Очередько очнулся. Щеки начали розоветь.
— Ну, покажись, крестник! — старый хирург бесцеремонно начал ощупывать кости, как опытный флейтист, быстро перебирая пальцами.
Очередько догадался, что сидящий на краю кровати старый врач, пропахший табаком и йодом, его главный исцелитель. И, хотя руки хирурга причиняли ему боль, терпеливо все переносил.
— Где я? — спросил он.
— В госпитале, в русском госпитале.
Иван Очередько с наслаждением слушал неторопливый рассказ старого хирурга и постепенно успокаивался. Виновато смотрел на раненого лейтенанта-переводчика, с которым дрался.
— Мне надо в полк.
— Зачем?
— Воевать. Я летчик.
— Старший лейтенант, война кончилась. Мы победили, — торжественно сказал хирург. — Я вас поздравляю с победой… — Хирург растерянно запнулся.
— Иван Тихонович Очередько, — подсказала толстушка Варя, и ее круглые щеки покраснели, ей показалось, что хирург догадывался, что она симпатизирует летчику.
— Иван Тихонович, я вас поздравляю с победой, — возвысив голос, продолжал Василий Петрович. — Варя знает по именам и фамилиям всех своих братьев и сестер, которым она давала кровь для переливания. Варюша, сколько раз вам приходилось быть донором?
— Я не считала, — еще больше краснея, сказала медицинская сестра.
— Иван Тихонович, Варюша ваша спасительница, — ощупывая руку, сказал хирург. — Редкая у вас группа крови, батенька. Мы с ног сбились, пока нашли донора. Варю благодарите!
Широкое окно в углу перечертили пролетевшие ласточки, рассекая острыми черными крыльями голубую синеву.
— Ласточки! — изумленно сказал Иван Очередько, чувствуя, как отходит сердце и забытые воспоминания далекого детства захватывают его медвяными запахами трав. Захотелось снова пробежать по заливному лугу Оки, сбивая босыми ногами головки цветов. А за ним со свистом носились бы ласточки, хватая маленькими, капельными клювиками вспархивающих с трав жуков и кузнечиков.
— Майские ласточки, — сразу согласился Василий Петрович, и морщинистое лицо его потеплело, глаза заслезились. — Ласточки нашей победы!
Скоро Иван Очередько познакомился со своими соседями по палате и знал о них все. Сапер гвардии сержант Павел Кожевников и переводчик лейтенант Георгий Чаплыгин участвовали в последних боях за Берлин. Хорошо помнили тот апрельский день, когда войска 1-го Украинского фронта вышли к каналу Тельтов, а через неделю на одной из узких улиц, среди разбитых каменных домов, встретились передовые отряды двух фронтов: 1-го Украинского и 1-го Белорусского.
— Я прикрывал шестеркой наступающие войска во время боев за канал, — сказал летчик, умолчав, что шестнадцатого апреля он сбил пять «мессершмиттов». Не принято у летчиков хвалиться своими победами, охотнее они вспоминают о своих товарищах, восхищаясь их мужеством и подвигами.
Лейтенант Чаплыгин рассказывал обстоятельно, как брали рейхстаг, какие части особенно там отличились. С уважением назвал фамилии героев Егорова и Кантария — двух солдат, укрепивших Красное знамя Победы на крыше поверженной фашистской цитадели.
Старший лейтенант Очередько жадно слушал рассказы о последних днях войны, где особенно проявились мужество и героизм советских людей. Пытался узнать о своем N-ском гвардейском истребительном полке и удивлялся, что его соседи но палате никогда не слышали о подполковнике Варчуке. — N-ский истребительный полк. Номер полевой почты — 26305.
— Не волнуйтесь, Иван Тихонович, — как только мог успокаивал хирург. — О вас сообщили. Полк разыскиваем! — Присаживался на кровать и внимательно ощупывал летчика сильными пальцами. — Знаю, воевали вы во 2-й Воздушной армии. Командующего вашего приходилось встречать. Сообщили в штаб фронта: жив и здоров старший лейтенант Очередько.
— Я-то жив и здоров! — раздраженно ответил Очередько. — Но я вел шестерку истребителей на Берлин. Что стало с моими летчиками? С моим ведомым Сергеем Ромашко? Мы жили с ним, как братья!
— В наш госпиталь летчики не поступали, — сказал хирург и пожевал губами, словно старался вспомнить фамилию летчика. — Будем разыскивать!
Часто глухой ночью Иван Очередько просыпался. Похрапывал гвардии сержант Кожевников, беспокойно ворочался и постанывал во сне лейтенант Чаплыгин. А командир эскадрильи вновь и вновь мыслями возвращался к своему последнему воздушному бою и, как будто просматривая длинную киноленту, снова его проигрывал, оценивал действия летчиков, каждую атаку, маневр. Называл летчиков по именам, все они были для него желанными и дорогими. С болью ощущал, что соскучился по ним. Жалел, что не пришлось участвовать в последних боях за Берлин, а ведь он так вынашивал мечту, о которой никто не знал: увидеть конец войны. Первый свой воздушный бой он провел на границе с Польшей, вылетая с аэродрома под Рава-Русской на прикрытие Львова. Летал он тогда на «Чайке». В последние годы войны о машине вспоминали редко и говорили только в прошедшем времени, а ведь в свое время ее считали лучшим истребителем. Но пришла новая техника, и его любовью стал Як-3.
О чем только не передумал долгими ночами старший лейтенант! Вспоминал родителей. Отца-солдата. Последнее письмо он получил от него из Сталинграда. Все чаще задумывался о своей судьбе, боялся приговора хирурга, который мог запретить летать.
— Я буду летать? — взволнованно спрашивал он у Василия Петровича.
— Летать? — Василий Петрович уходил от ответа, опускал глаза. — Есть много других прекрасных специальностей. Экономисты будут сейчас нужны, инженеры, строители.
— Я летчик.
— Война кончилась, не надо забывать!
И, не добившись прямого ответа у старого хирурга, Иван Очередько настойчиво атаковывал медицинскую сестру.
— Варя, ты мне сестра по крови. А брата нельзя обманывать. Скажи честно: я буду летать?
— Иван Тихонович, у вас перелом обеих ног. Три ранения, ожоги!
— Кончай бухгалтерию… Отвечай прямо. Я буду летать? Или надо прощаться с авиацией?
Старший лейтенант Иван Очередько не допускал мысли, что ему не придется больше залезать в тесную кабину истребителя, рассекать крыльями белые облака, срывать с них дождевые капли. Нет, что бы там ни говорил Василий Петрович о других нужных профессиях, это не для него. Его рабочее место в кабине самолета. Он должен держать штурвал истребителя, должен летать!
Однажды после ужина лейтенант Чаплыгин приподнялся и сказал громко, не скрывая раздражения:
— Василий Петрович хочет руку мне отрезать. Началась гангрена. А кому я нужен без руки? Я еще и жениться не успел.
— Он тебя попугал, — выразил сомнение сержант Кожевников. — Ты, Георгий, зря не паникуй. Петрович душевный человек. Сам видел, как он раз плакал. Умер его больной.
— Гангрена у меня… Вижу, ползет чернота. Придется в сторожа подаваться!
— Всем нам трудно придется, — задумчиво почесал щеку Иван Очередько. — Ноги мне собрали, вроде смогу ходить без костылей, а удастся ли летать, не знаю. Василий Петрович молчит. Варя в рот воды набрала. Мне, видно, тоже наниматься в сторожа или таскать невод в рыбацкой артели. У нас на Оке много рыбацких артелей.
— Дела, — задумчиво протянул лейтенант Чаплыгин. — Выходит у всех одно горе, одна забота. Как жить после войны?
Ударившись о стену, пушечным выстрелом хлопнула дверь, разбудив спящих в палате после обеда. Иван Очередько соскочил с кровати: подполковник Варчук стоял в дверном проеме. Из-за его спины выглядывала улыбающаяся Варя. Лицо ее радостно сияло, на глазах блестели слезы.
— Иван, живой, чертяка!
Подполковник Варчук торопливо шагнул к кровати. С плеч потертой кожанки сполз белый халат. Командир полка тискал летчика, целовал похудевшее лицо с заострившимися скулами.
— Товарищ подполковник, я думал присохну к койке и никого не дождусь из полка. Случайно меня не похоронили! Как полк? Как мои хлопцы? — задавал он вопрос за вопросом и, не дожидаясь ответа, жадно вдыхал свежий воздух с улицы, запах кожанки и авиационного бензина.
— Живут, Иван, живут! — подполковник улыбался, гладил похудевшую руку летчика со скрюченными пальцами. — А с тебя, Иван, причитается. Звание тебе присвоили. Ты капитан, двумя орденами наградили: орденом Ленина и орденом Отечественной войны I степени. — Низко наклонился над летчиком и сказал: — А летаем мы сейчас мало. Когда тебя выпишут, мы перелетим к себе в Россию. Соскучились по родным местам. Пора посмотреть на свои березы. А когда перебазировка, не знаю.
— Товарищ подполковник, — попросил Иван Очередько, — расскажите, как закончился вылет эскадрильи? Кто вернулся после боя на аэродром?
— Трудный вы провели бой. Сбили двенадцать «мессеров».
— Двенадцать?
— Тебе, Иван, летчики записали пять.
— Пять я и сбил. Помню точно. А почему не приехал Сергей? Зазнался?
Подполковник Варчук сцепил замком пальцы рук. По щекам заходили тугие желваки. Сказал сухо, словно чужим голосом.
— Сбили Ромашко. Я на КП слышал, как прощался он: «Всем завещаю навечно счастливую жизнь!»
— «Всем завещаю навечно счастливую жизнь!» — дважды повторил про себя Иван Очередько, удивляясь необыкновенной силе простых слов. По спине, между лопатками, заскользили капли пота. Впервые заметил, как постарел, осунулся подполковник Варчук. В волосах седина, под глазами залегли темные полукружья, спина согнулась.
— Я не все разобрал в бою, — выдавил через силу Иван Очередько. Его душили слезы. — А как Настя? Оружейница Сергея? Настя Белова? Сергей любил ее. Хотел жениться после войны.
— Знаю, Сергей любил Белову, — глухо ответил подполковник Варчук и низко опустил голову. — Уехала из полка домой. Должна рожать. Может быть, подарит мальчика.
— Лучше бы погиб я. Сергей должен был вернуться на аэродром для Насти и сына! — возбужденно воскликнул Очередько. — Нельзя ему было погибать, нельзя…
— Надо жить счастливо, как завещал Сергей… Счастливо жить после войны… Ты скорей поправляйся, Иван, вставай на ноги.
— Настя оставила адрес? — спросил летчик, решив, что он должен отыскать ее любой ценой.
— Требование на железнодорожный билет выписывали в штабе, — ответил Варчук. — Можно посмотреть, куда собиралась ехать.
ЛЕТЧИК ДОЛЖЕН ЛЕТАТЬ
В 1949 году полковой врач вручил заместителю командира полка по летной части майору Ивану Тихоновичу Очередько путевку в военный санаторий под Одессой. Крепко пожал руку и, отведя глаза в сторону, неторопливо напутствовал летчика перед дальней дорогой.
— Товарищ майор, отдыхайте спокойно. В санатории вас подлечат, а грязевые ванны поставят на ноги.
— А разве я не стою на ногах? — обиженно спросил с придыханием Очередько. Он догадывался, что в дивизии решался вопрос о его демобилизации, о чем врач, конечно, знал, но упорно молчал. Возмутился такому поведению и двуличности. Не хотел признаваться, но врач нрав: он смертельно устал. Особенно трудно приходилось весной и осенью в период больших дождей, когда боль острыми тисками перехватывала кости сломанных ног. Отлеживаясь по неделям в санаториях, где кололи морфий, часто вспоминал старого хирурга из военного госпиталя и их бесконечные споры. Бросив взгляд на стоящего перед ним врача с пунцово красным лицом, ему вдруг показалось, что старший лейтенант со змейками на погонах подслушал перепалку с Василием Петровичем и принял его сторону, как коллега.
«Я летчик и должен летать. Полеты — моя жизнь».
«Все правильно, вы летчик, — охотно соглашался хирург и качал головой, опушенной по макушке редкими волосами, как будто выбитыми молью. — Летают молодые и здоровые. После ранения у вас, батенька, не тот запас прочности. Так инженеры говорят. Даже металл устает. И вы это прекрасно знаете!»
«Знаю, но я должен летать, — с диким упорством повторил он. — Вы слышали о летчике Захаре Сорокине? Воевал на Северном фронте без обеих ног. Инвалид сбивал фашистские самолеты. А я не инвалид!»
«Война диктовала свое!» — не сдавался Василий Петрович и недовольно хмурил седые брови.
— Отдыхайте спокойно в санатории, товарищ майор, — повторял с прежней настойчивостью полковой врач.
— Легко вам живется, доктор! — немного поостыв, сказал Очередько и вздохнул. — А на реактивном самолете разве мне не летать?
Врач промолчал.
Летчики N-ского гвардейского полка готовились переходить на новую материальную часть и взамен отслуживших Як-3 ждали реактивные истребители. На аэродроме и в учебных классах только и шли разговоры о МиГ-17.
Иван Тихонович Очередько вместе с летчиками всех трех эскадрилий изучал материальную часть нового истребителя, с нетерпением ожидая первого самостоятельного вылета. Упрямо убеждал себя, что сможет летать на новом истребителе и докажет, на что еще способен вояка.
Полковой врач посылал заместителя командира полка по летной части в санаторий перед очередной медицинской комиссией. И хотя Иван Тихонович готовился к демобилизации, он боялся строгого приговора врачей. «Гражданка» пугала его неизвестностью. В полку проще. Очерчен круг обязанностей. По очереди вывозил молодых летчиков в зону, проверял технику пилотирования, разбирал с командирами эскадрилий плановые таблицы. Тридцать шесть летчиков в полку — товарищи и друзья. После войны начались запоздалые свадьбы, и продолжались они по сей день. Летчики женились, обзаводились семьями. А он так и оставался холостяком. Продолжал переписываться с медицинской сестрой из госпиталя Варей. После демобилизации она уехала в Воронеж, работала в заводской поликлинике. Приглашала к себе. Он отвечал на ее письма, называл своей спасительницей и сестрой. Несколько раз к праздникам отправлял ей посылки с крепдешиновыми отрезами на платья. Верил: в один прекрасный день напишет ей письмо с предложением стать его женой.
На четвертый день Иван Тихонович добрался до солнечного города. Вокзальная толчея скоро утомила. Не добившись в справочном бюро ответа, как попасть в санаторий, вышел на широкую площадь. Цвели акации. В воздухе гудели пчелы. Пахло медом.
По тротуару торопливо шагали одесситы в легких белых костюмах. Казалось, мужчины и женщины никуда не спешили.
— Как проехать в Лузановку? — останавливал несколько раз по дороге Иван Тихонович прохожих и, к своему удивлению, получал самые разные ответы, которые его совершенно запутали.
— Садитесь на пятую марку, товарищ майор, — сказала молодая женщина с глубокими ямочками на щеках.
— Куда она вас посылает? — поинтересовалась одна любопытная старуха, держа плетеную корзину с жареными семечками.
— Мне надо попасть в Лузановку.
— Дамочка, вы задурили человеку голову. Когда пятая марка ходила в Лузановку? Товарищ майор, на седьмой марке вы доедете до места.
— Я в Лузановке живу, а вы меня учите, на какой мне марке ездить. Побрехать захотелось? — огрызалась молодая.
Спокойно выслушав перебранку женщин, Иван Тихонович решил идти пешком: и полезнее, и лучше познакомится с городом. Легкий чемодан не оттягивал руку. Неторопливо шагая по улице, вспоминал другие города, где ему удалось побывать после войны.
Приглядываясь к новой улице, Очередько то и дело встречал дома в строительных лесах. Одессой завладели строители.
— Товарищ майор, проход запрещен! — требовательно сказал пожилой мужчина в застиранной солдатской гимнастерке с двумя полосками ранений, держа в руке красный флажок. Загородил грудью дорогу. — Дамочка, я вам русским языком сказал: проход запрещен, — вскинул голову и, словно извиняясь за необходимость задерживать на улице прохожих, сказал: — Товарищ майор, сейчас дом будут взрывать. Я в зоне оцепления. Замучили женщины. Вчера всех жильцов предупредили. Плакаты развесили. А никакой сознательности! Никого не пущу.
Иван Тихонович с интересом смотрел на пожилого мужчину, проникаясь к демобилизованному солдату невольным уважением. Неожиданная остановка оказалась весьма кстати: от долгой ходьбы нестерпимо ныли ноги. После взрыва он продолжит свое знакомство с городом. Начал вспоминать, чем знаменита Одесса: есть оперный театр, памятник Пушкину, морской бульвар. С интересом приглядывался к жителям города, очень шумным и говорливым. Они стояли рядом с ним тоже в ожидании взрыва. И хотя он внутренне подготовил себя, тяжелый взрыв поразил его. Земля дрогнула, и красное облако взметнулось вверх совсем в другой стороне, чем он предполагал, накрыв огромным зонтом улицу, дома и деревья. По крышам тяжело заколотили падающие кирпичи.
— Часто взрываете дома? — спросил Очередько после недолгого молчания у солдата из оцепления.
— Приходится. От многих домов остались одни коробки. В газете напечатан план восстановления города. Разве вы не читали?
— Я приезжий.
— Так и подумал. Не видели вы наш город до войны! Красавец из красавцев. Леня Утесов, помните, как трогательно пел: «Красавица Одесса…» Леня наш, одессит. Вы к нам надолго приехали?
— Подлечиться. Грязевые ванны должен принимать. Добираюсь в Лузановку.
— В Лузановку? Да вы же идете в Молдаванку. Вы слушайте сюда. Пройдете прямо по улице. Никуда не сворачивайте. Выйдете к оперному театру. Там спросите. А еще лучше берите такси. Шоферам не переплачивайте. Они, жлобы, любят сорвать копейку с приезжего. Вам нужен военный санаторий?
— Военный.
Собравшаяся толпа не стала дожидаться разрешения демобилизованного солдата из оцепления с красным флажком, что проход открыт, стремительно рванула вперед, растекаясь по всей ширине улицы.
Иван Тихонович подхватил чемодан и торопливо зашагал, увлекаемый одесситами. Знакомая боль защемила кости ног. Скорее бы добраться до санатория и завалиться в постель.
Подошел к месту взрыва. От дома осталась огромная гора красного кирпича. Тротуар и мостовую завалили половинки. Красная пыль продолжала сеяться с высоты, как мелкий дождь.
Летчик осторожно обходил огромные глыбы, разлетевшиеся по улице. Позволял себя обгонять. На высокой горе кирпичей копошились женщины в разноцветных платьях и кофтах. Рядом с ними работали солдаты в запыленных гимнастерках с темными пятнами пота. Отыскивали целые кирпичи и складывали их рядами, а мусор и куски штукатурки сгребали лопатами в кучи.
— Посторонитесь, товарищ майор, — сказала торопливо молодая женщина. Лицо туго замотано белым платком, только для глаз оставлена узкая щелка. — А то перемажем вас!
Вдруг говорившая женщина бросила ручки носилок и повисла на шее Ивана Тихоновича. Принялась целовать:
— Товарищ старший лейтенант! Иван Тихонович! Товарищ майор Очередько! Какая встреча неожиданная. Радость какая!
Голос целовавшей женщины показался майору знакомым, но он не узнавал ее и терялся в догадках. Белый платок не давал рассмотреть лицо.
— Не узнаете? — женщина торопливо принялась разматывать платок, стряхивая с рассыпающихся светлых волос красную пыль. — Не узнаете?
— Настя! Ефрейтор Настя Белова! — Иван Тихонович почувствовал, как у него дрогнули руки и сердце застучало с перебоями. Он крепко обнял молодую женщину, гладил по волосам, целовал. Забытые воспоминания вернули его к апрельскому дню сорок пятого года, к последнему вылету на Берлин. Подумал о Сергее Ромашко. Перед ним бывшая оружейница ефрейтор Настя Белова. Это она подбегала первой к рулящим самолетам, а если удавалось хваталась рукой за консоль крыла и бежала рядом с машиной, обдуваемая потоком воздуха. И, стараясь перекричать шум мотора и свист винта, громко спрашивала летчика:
«Пушки не подвели? Пулеметы работали?»
Из кабины высовывался по грудь Сергей Ромашко.
Широко улыбался, показывая поднятый кверху большой палец.
«Порядок, гробанул фрица!»
— Товарищ майор, как вы оказались в Одессе? — торопливо спрашивала Настя, не размыкая рук, словно боялась потерять летчика, оказавшегося случайно в городе. — А у меня сын. Олегом назвала. — В глазах стояли слезы. Она взяла чемодан из рук майора и торопливо зашагала по улице, продолжая говорить на ходу. — Не могу поверить, что мы встретились. Прямо фантазия. Я рядом живу. Олежка в детском саду. Устроила с трудом. Пришлось побегать по разным учреждениям.
Майор Очередько не был готов к этой встрече и растерялся. Выйдя из госпиталя, он старался отыскать Настю-оружейницу, но первые его письма приходили без ответа, и он перестал проявлять настойчивость. Ему не в чем было оправдываться, но он почему-то чувствовал себя виноватым не только перед ней, Настей, но и погибшим Сергеем Ромашко и маленьким Олежкой.
— Настя, я в санаторий приехал. Решили подштопать фронтовика, — майор попробовал улыбнуться. — Ванны грязевые буду принимать. Не знал я, что ты в Одессе. Не знал, что ты родила сына!
— Олежка — вылитый Сергей. Вы сами увидите. Мечтает стать летчиком. Суп ест без отказа, чтобы только скорей вырасти. Товарищ майор, как наш полк? Прошел слух: полк расформировали.
— Вранье. Полк существует.
— В полку остались фронтовики?
— А я разве не фронтовик? Полковник Варчук — фронтовик. Ему присвоили звание Героя Советского Союза.
— А вы разве не Герой?
— Нет, Настя. За последний бой меня наградили орденом Ленина. Уходят постепенно фронтовики, — Иван Тихонович грустно покачал головой. — Вот и меня должны скоро демобилизовать: ноги сломанные. Осенью и весной мучение. Кости гудят!
Пройдя несколько кварталов, молодая женщина остановилась перед маленьким одноэтажным домиком с закрытыми ставнями. Открыла дверь ключом и предупредила с особой заботливостью:
— Товарищ майор, осторожно идите, три ступеньки вниз.
Иван Тихонович в темноте натыкался в маленькой комнате на разные вещи. Настя выбежала на улицу и открыла ставни. В комнату ворвался свет, но от этого она больше не стала. Около стены майор увидел узкую кровать. Над ней прибита черная тарелка репродуктора и зеркало. В темной рамке портрет Сергея. На гвозде висел летный шлем с очками и планшет. Он подтянул планшет и увидел под целлулоидом карту Берлина, расчерченную цветными карандашами. На глаза навернулись слезы. Торопливо смахнул их, едва сдерживая себя, чтобы не разрыдаться. Не думал, что вот так придется встретиться со своим ведомым. «Эх, Ромашко, милый Шалфей!» И благодарил случай, что судьба свела его с Настей Беловой.
— Товарищ майор, вы располагайтесь. Отдыхайте, — сказала, появляясь, молодая женщина. Она успела переодеться, и в новом платье выглядела удивительно красивой. Глаза ярко блестели. — Я скоро приду. Возьму Олежку из садика. Он любит военных. Обрадуется, когда увидит вас в форме. Ведь вы с его папой летали!
— Я подожду.
Настя ушла. Иван Тихонович принялся неторопливо осматривать комнату, удивляясь ее бедности, и опять почувствовал свою вину за судьбу Насти. Он обязан был все знать о ней и помогать. Достал торопливо бумажник с деньгами, пересчитал их и тут же решил, что три тысячи рублей оставит Насте. О том, что она нуждалась с Олежкой, у него не было никакого сомнения. Не знал, согласится ли она взять от него деньги. Может быть, обидится. Она была гордой. В полку держалась независимо. Принялся искать, куда бы положить деньги, но в последний момент передумал. Решил сам отдать деньги и объяснить, почему так делает.
В коридоре хлопнула входная дверь. Подталкивая в спину маленького курносого мальчугана со сбитыми коленками, Настя поставила на табуретку сумку с продуктами.
— Вот мой футболист, — сказала радостно Настя. — Полюбуйтесь, Иван Тихонович. Ботинки горят на нем. Не успеваю покупать!
— Здравствуй, Олежка! — майор присел перед мальчуганом и протянул ладонь.
Но мальчуган испуганно жался, прятал маленькую ручку за спину.
— Олежка, поздоровайся с Иваном Тихоновичем, — просила мать. — Иван Тихонович — летчик. Летал с твоим папой. Вместе дрались под Берлином!
Мальчуган вскинул глазенки. Внимательно посмотрел в лицо Ивану Тихоновичу и звонко хлопнул ручонкой по ладони.
— А ты молодец, настоящий мужчина, — похвалил летчик. Погладил мальчугана по голове.
— Летали с моим папой на Берлин?
— Да, Олежка. Твой папа был храбрым летчиком. Сбивал фашистов!
— Ну, мужчины, пора садиться за стол. Мойте руки!
— Мама, у меня чистые руки. Я мыл в садике.
— Олежка, не спорь, слышал приказ? Нам с тобой мыть руки. А приказ надо выполнять!
Настя поставила на стол четыре прибора.
— Я всегда ставлю прибор для Сергея. А сегодня тем более. Вы, Иван Тихонович, были его командиром, боевым товарищем, и встреча с вами для меня настоящий праздник. Очень удивилась, когда увидела вас. Сначала подумала — ошиблась, а потом убедилась — это вы. Старший лейтенант Иван Очередько. Почему-то вдруг вспомнила, как вы всегда размахивали руками, возвращаясь на КП. Я себя по-прежнему числю в нашем гвардейском полку. Снятся часто «яки», не забываются те страшные минуты ожидания, когда эскадрилья улетала на боевое задание. Глаза проглядишь, бывало, пока дождешься возвращения истребителей! Но прилетали вы с Сергеем, и я сразу успокаивалась. А в тот день никак не могла поверить, что ваш истребитель сбили. Везучим вас всегда считала. Верила в ваше мастерство…
— Настя, Сергей был прекрасным летчиком! Мы шестеркой дрались против двадцати фашистов. Самых лучших асов! Сергей был асом! Помнишь, ты всегда спрашивала Сергея после вылета: «Как стреляли пушки?»
— Порядок! — ответила быстро молодая женщина. Лицо ее засияло, она легко вскинула руку с поднятым кверху большим пальцем.
— Ты, Настя, ветеран нашего полка. Полк не забывается, как семья, родная мать, — сказал летчик. Задумался о чем-то своем. Лоб изрезали морщины.
— Мама, я тоже ветеран?
— Ветеран, ветеран, — успокоил Иван Тихонович, нежно гладя рукой по голове мальчика. Сергей поражал удивительно голубыми глазами. Такие же глаза были и у сына.
За неторопливым разговором прошел большой и долгий летний день. Казалось, воспоминаниям никогда не будет конца. Но майор понимал, что Настя ждала от него рассказа о последнем воздушном бое под Берлином, о действиях Сергея. Рассказывал скупо. Память подсказывала удивительные подробности. Казалось, что бой еще не кончился, атака следовала за атакой. Не заметил, как сжал крепко правую руку, как будто снова взял штурвал:
«Прикрой, Шалфей!»
«Командир, худой в хвосте! Вправо ногу!»
«Твой фриц, бей Сергей!»
Рассказ летчика дополняли энергичные движения рук, они выразительно передавали положение самолетов.
«Командир, завещаю…» — Иван Тихонович, сжав голову, неожиданно заплакал, не стыдясь своих слез.
— А дальше? — тихо, одними губами спросила Настя.
— Меня зажгли, выпрыгнул на парашюте. Попал в госпиталь.
Наступило долгое молчание. Затем Настя поспешно встала, достала письма от девушек-солдат, стянутые резинкой. Раскладывая конверты по кровати, называла подруг по именам, рассказывая, как сложилась у каждой жизнь, кто вышел замуж, кем работали.
Многих девушек Иван Тихонович Очередько не помнил. Путали его и их новые фамилии, которые приняли бывшие однополчанки.
А Настя доставала из конвертов новые фотокарточки и показывала их летчику с гордостью. Ивану Тихоновичу никогда не приходилось видеть сразу так много маленьких детей. На фотографиях они стояли, сидели, лежали голые, с бантами и без бантов.
Слушая взволнованный рассказ женщины, он понял, как много значили для нее эти затертые, старые письма и фотографии. Они связывали две ее жизни — одну с войной, родным истребительным полком, молодостью, другую с городом, где она жила и работала. Она пережила трудные дни. Ее никто не проводил в родильный дом и не встретил!..
Майор Очередько закрыл лицо руками и низко опустил голову.
Наступил вечер, и Настя включила свет.
— Настя, мне пора. Надо еще добраться до санатория…
— Иван Тихонович, побудьте с нами, — попросила Настя, и на ее глаза навернулись слезы. — Кто знает, когда еще встретимся! Рядом с вами я почувствовала себя снова в полку, ефрейтором оружейницей. Вы единственный, кому я могу излить душу. Подарите мне сегодняшний вечер!
— Хорошо, Настя!
— Простите меня, Иван Тихонович, — продолжала Настя. — Но для меня жизнь остановилась на последнем вылете Сергея. Сначала ждала, надеялась. «Сергей в госпитале! Сергей в госпитале!» — твердила я постоянно. Писала письма, посылала их во все госпитали. Узнавала новые адреса и снова писала. Ответы приходили неутешительные: Сергей Иванович Ромашко в списках не значится.
— Я слышал его последние слова: «Командир, завещаю…» Подполковник Варчук на КП успел записать все слова Сергея: «Всем завещаю навечно счастливую жизнь!»
— Сергей фашистам бы не сдался!
— Знаю. Они ведь расстреляли его отца и мать, как партизан.
— Сергей мне рассказывал, — Настя ладонью вытерла слезы. — Расстреляли в деревне Монастырищи, на Брянщине.
Как ни крепился маленький Одежка, сон сморил его. Напрасно он тер глаза руками.
— Ну, спать пора! — Настя поцеловала сына в щеку. Быстро разобрала постель и раздела мальчугана. — Иван Тихонович, не смотрите на дверь. Никуда я вас не отпущу. Завтра у меня выходной. Сама провожу в санаторий. Только не взыщите, положу вас на полу.
— Настя, я солдат! На полу спать, так на полу!
Настя выключила свет. Иван Тихонович разделся и лег на хрустящую простыню. Духовито пахло сеном. И хоть постель оказалась удобной, сон к нему не шел. Подперев голову кулаком, он задумался. Скоро ему демобилизовываться. Можно, конечно, надуть врачей на комиссии, но себя не обманешь. Не выдержать ему больших перегрузок и скоростей реактивного самолета. Здоровье уже не то, и он не тот безусый лейтенант. Кроме наград, после войны остались в теле осколки. К тому же он одинок. И в какой раз он снова подумал о Насте. До сегодняшнего дня его не заботили простыни, одеяла. Подошел срок — получай все со склада. А Насте все приходится покупать самой. Конечно, он должен оставить ей деньги, и вообще будет помогать каждый месяц, чтобы она себе особенно не отказывала и хорошо воспитала Олежку.
— Настя! — тихо позвал Иван Тихонович. — Вижу трудно тебе приходится!
— Не легко, — тихо ответила она, пряча вздох. — Не мед работать на стройке. А без мужа женщине еще труднее. Я давно бы могла найти мужа, да Олежке нужен отец, а такой пока не попадается.
— Да, Олежке нужен отец! — Иван Тихонович поднялся, подошел к Насте и поднес ее натруженную руку к губам.
— Настя, я не обманывал тебя и ты знаешь мое к тебе отношение. Я заменю Олежке отца, если ты позволишь. Клянусь, воспитаю, как родного сына.
— Спасибо за добрые слова, Иван Тихонович. — Настя робко ответила на поцелуй и на секунду прижала к груди голову летчика.
Иван Тихонович легко подхватил женщину на руки и начал ходить по комнате, укачивая ее как маленького ребенка. Удивлялся, какая она легкая. Останавливался и целовал в щеки, глаза, соленые от слез.
— Настя! — горло перехватило спазмой, и он нашел ее горячие губы.
Женщина ответила на его поцелуй, крепко прижалась к нему, давно соскучившись по ласке, простому человеческому участию.
— Настя…
Они лежали на матраце, ошеломленные тем, что произошло, но будущее для Очередько было теперь совершенно ясным.
— Настя, вы с Олежкой переедете ко мне. Я заберу вас сразу после возвращения из санатория. Да что я говорю, завтра поедем в полк. К черту санаторий, грязевые ванны!
— Иван Тихонович, не обижайтесь, но я не могу быть вашей женой, — тихо, но настойчиво произнесла она. — Я сейчас не подберу нужных слов, не знаю, как доказать свою правоту. Поверьте мне, так будет лучше. Вырастет Олежка и станет нашим судьей!
— Почему Тихонович? Иваном меня крестили. И ты знаешь, Настя, я не требую, чтобы ты сейчас, сию же минуту сказала, что любишь.
— Пойми, Иван, дорогой, милый и хороший. Может быть, я и люблю тебя. Но вижу, как Олежка ревнует меня к каждому мужчине. Не обижайся, но будет лучше, если мы останемся просто верными товарищами. Добрыми и хорошими товарищами!
— Я не могу тебя оставить! Несколько часов с тобой перевернули мою жизнь. Я понял, что все эти годы я искал тебя и Олежку. Это не красивые слова, поверь мне!
— Мне жалко тебя, Иван, — сказала она после долгого молчания с особой материнской теплотой в голосе, ласково перебирая его волосы руками. — Но, видишь, как сложно все складывается.
Иван Тихонович понимал правоту слов женщины. Она была мудрее его в житейских делах, и он не мог с ней спорить.
— Дорогая, помни. Я от своего слова не откажусь. Буду ждать тебя, и позволь помогать тебе. Я взял лишних три тысячи. Приеду — пришлю еще. Я обязан воспитать Олежку. Сын Сергея — мой сын. Сергей был мне роднее брата. Зачем я тебе все это говорю? Ты сама знаешь!
— Знаю, Иван. Сергей мне рассказывал, ты в бою загородил его своим самолетом.
— И это рассказал?
— Он восхищался тобой, Иван, считал героем. Старался тебе подражать! Иван, дорогой мой и хороший, ты не обижайся, но деньги я не возьму. Не будем из-за этого ссориться!
Прошло много лет.
Начальник Северного управления гражданской авиации Иван Тихонович Очередько удивленно вертел в руках полученное письмо. Почерк на конверте незнакомый. Незнакомо и имя адресата. В начале недели, а именно в понедельник, он получил письмо от Насти из Одессы и теперь испугался, не случилось ли с ней какого-нибудь несчастья. Он писал ей все эти годы и регулярно посылал денежные переводы. Перед глазами по-прежнему стоял четырехлетний карапуз с большими голубыми глазами и сбитыми коленками. Настя на его письма отвечала редко, а денежные переводы вообще возвращала обратно.
Он нетерпеливо разорвал конверт:
«Иван Тихонович, вас, конечно, удивит мое письмо. Ну и пусть. Я должен был вам давно написать, но все откладывал. Я обязан знать правду. По рассказам мамы, вы участвовали в последнем воздушном бою с моим отцом Сергеем Ивановичем Ромашко и он был у вас ведомым, видели, как он погиб. Кто виноват в его гибели 16 апреля под Берлином? Вы были ведущим, а я знаю обязанности ведущего и ведомого! Почему вы не защитили его от врага? Не захотели или испугались? Мама не знает, что я послал вам это письмо. Но я хочу стать по примеру моего отца тоже летчиком-истребителем. Жду от вас точного ответа».
— А я-то и не заметил, как вырос Олег, — тяжело вздохнул про себя Иван Тихонович. Он помнил его совсем мальчуганом, который прятал руку за спину и не хотел здороваться. Забыл, как Настя каждый год присылала ему школьные табеля с отметками Олега, сообщала о его успехах. Писала, как о празднике, когда сына приняли в пионеры, а потом в комсомол. А сейчас уже стал взрослым и требует ответа за гибель отца. «Но я же не виноват в гибели Сергея, — мучительно думал Очередько. — Я не бросил его в беде, защищал в бою своим самолетом. И кто дал Олегу право меня обвинять? Что он знает о прошедшей войне? О тяжелых воздушных боях? Не для своего оправдания, готов честно сказать: воевал я хорошо, а для убеждения в этом Олега готов собрать всех старых летчиков-фронтовиков эскадрильи. Разве они осмелятся судить меня за последний вылет? 16 апреля 1945 года над Берлином они шестеркой сбили двенадцать «мессеров». Уверен, и Настя об этом говорила сыну». Нет, он не виноват в гибели своего ведомого Сергея Ромашко. Не виноват. Один раз бросил летчиков, уходя за облака, но с ним был и Сергей. Набор высоты тогда диктовался тактическим приемом. Но об этом имеет право судить он, летчик-истребитель, командир эскадрильи, а не мальчишка, пускай даже сын погибшего. Разве парню понять его обиду? Как сумасшедший он радовался каждому письму из Одессы, показывал сослуживцам школьный табель и восторженно с затаенной радостью говорил: «Посмотрите, как шагает мой сынок!» Неужели Олег никогда не читал его писем? Ведь в каждом из них он писал Насте о Сергее. Вспоминал забытые эпизоды и отдельные бои. Хотел, чтобы она рассказывала о них сыну и воспитывала его на подвиге отца. Может быть, из-за скромности, чтобы Настя не подумала, что он страшится представить себя героической личностью, не рассказал до сих пор, как однажды, во время тяжелых боев на Курской дуге сел в поле рядом с подбитым истребителем своего ведомого. К искалеченному самолету с рваными дырками в плоскостях уже мчались фашистские мотоциклисты, чтобы захватить летчика в плен. Все решилось в несколько секунд. Ромашко добежал до его истребителя. Забрался в кабину, сел на ноги, и так они вдвоем прилетели на аэродром.
Олег не имел права задавать ему свой глупый вопрос. Да, вопрос ли это? Скорее всего прямое обвинение. На войне погибали не только плохо подготовленные летчики, которых окрестили слабаками, но и прославленные асы. Все зависело от создавшейся обстановки, от самого воздушного боя. Кто виноват, что в сорок первом и сорок втором годах сбивали наших летчиков больше и авиация несла потери. Конструкторы? Рабочие авиационных заводов? А может быть, сами летчики? Они летали звеном из трех самолетов и не умели вести бой на вертикалях. А может быть, устаревшие И-16, «Чайки» и ЛАГГ-3? На все эти вопросы нельзя ответить односложно, как того категорически требовал Олег.
Иван Тихонович казнился, чувствуя за собой особую вину, что все время слушался Настю и так ни разу не встретился с парнем, не поговорил с ним, не рассказал все, что знал о его отце, дорогом Сергее Ромашко. Помог бы формированию парнишки. Виновата Настя, которая запрещала приезжать ему в Одессу, усложнила простые человеческие отношения и все запутала…
Резкий телефонный звонок заставил Ивана Тихоновича быстро пойти к столу, поднять трубку:
— Я слушаю.
— Докладывает оперативный дежурный. Пришел Ан-24 из Москвы. Летчик не может совершить посадку, не выпускаются шасси. На борту сорок пассажиров.
— Какие приняты меры?
— Летчик пробует выпустить шасси аварийным способом. Вызвали на старт пожарные машины и «скорую помощь».
— Я выезжаю на аэродром. Передайте на борт: до моего приезда посадку не производить.
В длинном ряду машин стояла черная «Волга» начальника управления. Шофера на месте не оказалось, а искать не было времени. Иван Тихонович Очередько выругался, своим ключом открыл машину и сел за руль. Дорога на аэродром оказалась забитой стоящими перед железнодорожным переездом двумя рядами машин, самосвалами и автобусами с пассажирами.
Иван Тихонович направил машину в объезд, прыгая по разбитым кюветам, не думая, что может угробить машину или перевернуться. Пожалел, что на его машине не установлена служебная сирена, как на милицейских машинах и «скорой помощи». Дорога каждая минута, и от его расторопности зависит жизнь людей. Он вспомнил, что диспетчер не доложил ему об остатке горючего. Неизвестно, сколько самолет продержится в воздухе — полчаса или десять минут. Ему удалось проскочить через железнодорожное полотно перед самым носом идущего товарного поезда. Заметил побледневшего от испуга железнодорожника с желтым флажком. Придя в себя, тот грозился и, потрясая большим кулаком, грозно кричал вслед машине.
Выскочив на летное поле аэродрома, Иван Тихонович направил машину к диспетчерскому домику. Резко затормозил перед стеклянным зданием с высокой башенкой.
При появлении начальника управления из-за стола встал дежурный диспетчер. В руках, дрожащих от волнения, прыгал карандаш.
Иван Тихонович понял, что надо в первую очередь успокоить находившихся в комнате и самого дежурного. Прошелся из угла в угол и сказал, не повышая голоса, не приказывая, а словно прося:
— Поливочные машины вышлите на полосу. Все собрать до одной. Поливать землю до полной мокроты. Сажать будем на грунт. Наверное, вы так и решили? Я не сомневаюсь.
Диспетчер промолчал. Щеки пошли красными пятнами. Он отбросил карандаш и уперся руками в край стола.
— Остаток горючего?
— Тысяча двести.
— Может еще летать. Я буду руководить посадкой со стартовой машины, — сказал неторопливо Иван Тихонович, отыскивая стоящую внизу красную машину с радиостанцией. — Передайте на борт командиру: пускай еще раз попытается выпустить шасси аварийно.
— Экипаж перепробовал все варианты.
— Не все. Передайте, чтобы бортпроводницы предложили пассажирам конфеты и побольше улыбались.
Он посмотрел на аэродром, бетонную полосу, за которой терялось широкое поле с жухлой, осенней травой. Заставил взять себя в руки. Первый раз почувствовал, что раздражала бетонная полоса — его всегдашняя гордость. Сажать Ан-24 он будет на землю. Медленно спускался по ступенькам, словно задался целью их пересчитать. Оказавшись на первом этаже, захотел еще раз подняться наверх. Время у него еще есть.
Выйдя на широкое поле аэродрома, прислушался. Поразила удивительная тишина. И вдруг до его слуха донеслась песня жаворонка. Трепеща маленькими крылышками, он взлетел за бетонной полосой. А через несколько минут птицу спугнули выкатившиеся три поливочные машины, они развернулись и двинулись широким фронтом, как идущие в наступление танки. Иван Тихонович улыбнулся пришедшему сравнению, напомнившему ему о минувшей войне.
Мысли снова занял летающий за аэродромом по кругу Ан-24 с пассажирами. И сейчас не было важнее дела, как спасти жизнь людей и экипажа. Несколько раз обошел кругом стартовую машину. Старался представить себе действия летчиков. У диспетчера узнал фамилию командира самолета. Ан-24 вел Барышев. Барышева он хорошо знал. Летчик первого класса должен справиться с трудной посадкой. Но почему он вдруг засомневался в его подготовке? Какое право он имеет не доверять летчику?
Поливочные машины перестроились и теперь ходили одна за другой. «Идут в правом пеленге», — подумал он и невольно улыбнулся. Случай с самолетом Ан-24 напомнил ему военные дни, фронтовой аэродром. Оказывается, от войны нельзя уйти. Она постоянно напоминает о себе, требует собранности и особого отношения к делу.
Начальник управления шагал по мокрой земле. Порыжевшая трава на его глазах сразу преобразилась, начала блестеть.
Машины должны сделать не один десяток кругов, чтобы промочить как следует землю. Нельзя забывать, что на борту остаток тысяча двести литров керосина.
Очередько сел в красную стартовую машину и выехал на середину бетонной полосы. Взял микрофон и твердым голосом, чеканя слова, передал:
— Командиру Ан-24 приготовиться к посадке. Сажать на грунтовую полосу на живот, Руководит посадкой Очередько!
— Вас понял. Командир 6574 Барышев!
Иван Тихонович терпеливо выждал, пока поливочные машины совершили еще два круга, и приказал им уходить. Передал летчикам:
— Барышев, аэродром готов принять ваш борт. Заходите смелее!
Начальник управления знал, что вокруг аэродрома на большом удалении ходили самолеты с пассажирами: для всех, кроме Барышева, аэродром с его чудесной бетонной полосой сейчас был закрыт. И командиры лайнеров слышали команду начальства и, наверное, волновались за своего товарища по отряду.
А в это время Ан-24 выполнил за границей аэродрома последний разворот и пошел на снижение. Самолет стремительно приближался к земле.
Иван Тихонович по опыту войны знал, что земля по-разному встречала летчиков. Радостно, когда полет проходил благополучно, и пугала во время аварии. Напряженно смотрел на показавшийся тяжелый самолет. Сдерживая волнение, спокойно командовал:
— Подтянуть, подтянуть. Так, так. Сажайте!
Летчик Барышев умело подвел самолет и осторожно коснулся днищем фюзеляжа мокрой травы, постепенно прижимая ее многотонной тяжестью самолета. Ан-24 легко заскользил по мокрой траве без ударов и прыжков, как огромная лыжа. Немного прополз и застыл в конце аэродрома, где начиналось болото в бугристых мочажинах с чахлыми северными березками и елочками.
Иван Тихонович помчался на стартовой машине к остановившемуся самолету. К нему устремились сразу красные пожарные машины и «скорая помощь».
Из Ан-24 выходили испуганные пассажиры. Многие до последней минуты так и не поняли, что произошло и почему их так долго не сажали.
Наконец, из самолета вышел командир Барышев. Неторопливо снял форменную фуражку с блестящим козырьком и вытер потный лоб платком.
— Спасибо, Филипп Афанасьевич, — сказал Очередько, подходя к летчику и крепко пожимая ему руку. — Спасибо.
— Да чего там. Работа такая, — сказал просто командир самолета.
— Нелегкая работа, — уточнил начальник управления.
По очереди пожал руки всему экипажу. «Кто виноват, что чуть не произошла авария самолета и могли погибнуть сорок человек? — задал он сам себе вопрос. — Что бы подумал сейчас Олег? Барышев — летчик первого класса, а произошла авария — не выпустились шасси. Кто был виноват в причине аварии? Инженеры должны разобраться. Виновника накажут!» Разволновавшись, снова вспомнил полученное письмо из Одессы. Он обязан ответить на все поставленные вопросы. Снять с себя вину за гибель Сергея Ромашко. Постарается в этом убедить и Олега.
ДЕД ЮРА
Двадцать лет назад, когда начальник управления геологии впервые вошел в свой просторный кабинет, в экспедициях его называли Юрой, потом он стал папой Юрой, и, наконец, его переименовали в деда Юру.
Дед приходил на работу раньше всех сотрудников по территориально-геологическому управлению, здоровался с заспанным сторожем и, медленно проходя по пустым и гулким коридорам, скрывался в широких дверях. Включал настольную лампу с зеленым абажуром. И в этот момент жители большого города по освещенному окну на четвертом этаже, как по исправному маяку, могли сверять часы — стрелки показывали семь часов утра.
Начальник управления подвигал кресло и садился к столу. Принимался разбирать поступавшие сводки и телеграммы из экспедиций Среднего Приобья, Полярного Урала и Ямала. Иногда он недовольно хмурился, и высокий лоб перепахивали глубокие морщины, к переносице сдвигались густые брови, чуть тронутые сединой. В зависимости от принятого решения брал один из цветных карандашей и записывал нужные приказания. Потом подвигал к себе узкую полоску бумаги и внимательно вчитывался в фамилии людей. Секретарша вызывала к нему на прием начальников управления: геофизиков, инженеров по бурению, геологов. Должны были присутствовать и начальники служб. Многих из них он знал не только по фамилиям, а помнил имена и отчества.
В эти тихие утренние часы Дед долго смотрел на огромную карту области. Она висела на противоположной степе. Он как будто прицеливался к земле, по-новому стараясь осмыслить огромные просторы тундры, лесов, реки и озера, окрашенные разными яркими красками, давно исхоженные вдоль и поперек и облетанные на самолетах и вертолетах. Иногда память возвращала его к старому, потрепанному справочнику. Вспоминал, что прочитал его в первый день своего приезда в незнакомый город с низкими одноэтажными домиками, лютыми морозами, громоздящимися снежными сугробами по узким улочкам.
«Тюменская область. Площадь 1 366 тысяч квадратных километров, расположена в пределах Западно-Сибирской низменности. На севере — тундра, южнее — тайга, на юге — лесостепь. В северной и средних частях широко расположены болота. Основная отрасль промышленности — рыбная и лесная».
Он едва удержался от веселой улыбки. Устарел, устарел справочник. Изменилась неузнаваемо область. Найдены нефть и газ. И он имеет к этому непосредственное отношение. Старый справочник напоминал ему многое уже забытое и пережитое. Он бы советовал молодым специалистам иногда заглядывать в старые справочники, чтобы лучше понять, что сделано за последнее десятилетие. Разве не удивительно, что в Западно-Сибирской низменности открыты нефть и газ? Самотлор известен всей стране. А рядом с ним, нанизывались, как бусы янтарного ожерелья, и другие месторождения. Среди голубизны озер и болот отыскал на карте Уренгой — свою последнюю любовь. Корреспонденты газет и радио установили привычку называть Деда первооткрывателем всех кладовых нефти и газа, привыкли к громким эпитетам и словам. Но работал он не один, поиском занимались сотни людей. Дело прошлое, можно и не вспоминать, но в управлении не обошлось без маловеров и скептиков. Да если бы только в одном управлении?! И в министерстве оказались противники. Приезжали с проверкой кандидаты и доктора. Как только его не называли: фантазером, авантюристом! А он победил, победил своей дикой настойчивостью и фантастической верой в успех дела. Разве дочери и сыновьям объяснишь одним словом, почему он так рано поседел, отчего на лбу появились глубокие морщины, как следы от плуга? Он не признавался, но ему теперь было очень тяжело отбиваться от нападок, анонимных писем, выслушивать запальчивые слова маловеров, а потом выдерживать бои в кабинетах начальства в Москве.
Сейчас Дед все настойчивее смотрел на север Ямала. Хотелось организовать экспедицию, но это было вызвано не желанием прославиться (сделал он и без того достаточно, и труд его отмечен многими правительственными наградами), а продиктовано исключительно требованием времени, решением партийного съезда. Директивы пятилетнего плана относятся прямо и к нему, к его управлению. «Ускорить выявление и разведку новых месторождений нефти, природного газа и конденсата прежде всего в Среднем Приобье и на севере Тюменской области…» Он принял задание на пятилетку, как приказ к большому наступлению. Ему никогда не забыть последний облет Ямала. С самолета Ан-2 хорошо просматривался неприветливый, пустынный берег Карского моря с черными высокими волнами, гоняющими льдины. На берегу широкой реки Харасавэй раскинулся маленький поселок охотников. Прижавшись к круглому окну, Дед едва насчитал десяток темных домов с деревянными крышами, над которыми возвышались телевизионные антенны.
От уреза моря начиналась тундра. Вглядывался в травяной ковер, где горбатились мочажины с гнездами птиц, песцовыми норами и стелющимися березками; голубые нитки многочисленных ручьев и рек и разбросанные блюдца больших и маленьких озер. Порой казалось, что летчик сбился с маршрута и самолет летел над морем — до самого горизонта, насколько хватало глаз, рябила вода. Неожиданно возникали маленькие островки, как огромные спины рыб.
В последнее время Дед часто задумывался. Ямал называли краем земли. К далекому берегу полуострова можно добраться пароходом по Оби или на морских судах из Архангельска или Мурманска. Но существовала и другая возможность — перебросить будущую экспедицию по воздуху.
Он понимал, что в таком решении много утопического, но это его не останавливало. Часто склонялся над столом и торопливо исписывал один лист за другим. Колонки цифр занимали свое место в строю, как солдаты. Буровые вышки, дизели, тракторы, превенторы, турбобуры и долота переводились в сотни тонн грузов. Дед терпеливо устанавливал истинный вес каждой трубы, балка, цемента, глины, присадок, солярки и инструмента.
Иногда отрывал тяжелую седую голову от стола и ужасался: цифры пугали его длинными рядами. Казалось, им нет конца, добавлялись все новые и новые сотни тонн веса.
Несколько лет назад он не смел бы даже думать о таком решении, а сейчас сел за расчеты для дерзкого эксперимента. Он не хуже начальника управления гражданской авиации Ивана Тихоновича Очередько знал, сколько находилось на аэродромах самолетов и вертолетов. Парк машин пополнился, появились вертолеты Ми-8 и «Антеи». Но все равно ему нужна поддержка Ивана Тихоновича. Они вдвоем должны все пересчитать, прежде чем выходить с предложением в Министерство геологии, а потом в Совет Министров.
И он почувствовал, что окончательно заболел новой экспедицией, начал ее считать главным делом жизни.
Так случилось и в это раннее утро. Дед исписывал один лист за другим огромными цифрами, пока не заныла рука. Встал из-за стола. Отдернув шторы, увидел, что за темными окнами кабинета посветлело. Прошел снег. Мохнатые шапки поднялись на деревьях и штакетнике сквера. А снег, по наблюдению опытного охотника, обещал ослабление мороза. Сорвал листок отрывного календаря и долго держал. Март — месяц Большого обмана. С ненецким календарем его познакомил Иван Тихонович. «В самом деле, март — месяц Большого обмана, — подумал он. — Но это же первый месяц весны. В Узбекистане сажают хлопок, в Молдавии подвязывают виноградные лозы, на Украине сеют пшеницу. А в Сибири март — еще зимний месяц с постоянными морозами и вьюгами».
Дед вспомнил о Средней Азии, Молдавии и Украине не случайно. Там ему приходилось работать. Отходя от воспоминаний, посмотрел на часы. Осталось три минуты до начала приема. Не заглядывая в листок с записями, представил: первым пойдет к нему Иван Тихонович. Начальник управления авиации Очередько никогда не опаздывал.
Маленькая черная стрелка часов вздрогнула и подошла к восьмерке. Бесшумно открылась высокая дубовая дверь. Вошла секретарша и значительно сказала:
— Иван Тихонович Очередько!
Дед с нетерпеливым интересом посмотрел на дверь: понял, что совсем не готов к предстоящему разговору и колонки цифр, которые он знал наизусть, ошеломят Очередько. А вдруг он поднимет его идею на смех и скажет: «Юрий Георгиевич, вы недавно читали роман Жюля Верна. Ваш план — фантазия».
Он готов был вернуть секретаршу и сказать, что его нет, но в дверях уже стоял Иван Тихонович Очередько.
Начальник управления гражданской авиации почти не изменился. Как и в первый день их знакомства десять или пятнадцать лет назад, оставался таким же стройным, высоким. Темно-синий форменный костюм старательно отглажен, белая рубашка с черным галстуком поражала белизной. «Жаль не удается женить Ивана, — подумал про себя Дед. — Сам рубашки стирает и брюки гладит».
— Здравствуй, гвардеец! — подобрев лицом, глухим басом сказал Дед. — Спасибо, что не заставил ждать, — внимательно приглядывался к бывшему летчику, не выпуская из своей руки крепкой ладони. — Цыганки по линиям руки угадывают состояние человека. А для меня зеркалом служит его лицо. Посмотрел на тебя и понял: здоров, шел пешком, мороз нажег щеки. Выглядишь хорошо и не стареешь. А вот когда ты, наконец, женишься, не могу понять? Годы идут, Иван!
— Идут годы, не удержать. А выгляжу так потому, что снег сейчас валит. Решил прогуляться. Пороша хорошая выпала!
— Снег я тоже люблю. Из окна вижу, знатная пороша, — Дед подмигнул Ивану Тихоновичу, с которым не один раз травили зайцев. — Впрочем, пороша — для охотников, а для вас, авиаторов, снег подбрасывает лишнюю работу. Проклинаешь снег, признайся Иван?
— Действительно, снег большой радости не сулит. Юрий Георгиевич, когда выйдете на пенсию, возьму вас начальником аэродромной службы. Всю нашу работу знаете.
— Уволь, брат. Когда выйду на пенсию, неизвестно. Да нужно ли выходить? Умру дома с тоски. А ты сам не зайдешь, не поинтересуешься, как я живу. Звать тебя приходится. Барином стал.
Иван Тихонович терпеливо ждал, зная, что после недолгого вступления Дед скажет, зачем пригласил. Присматривался к знакомому кабинету, отмечая про себя, что перемены никакой не произошло и все известные ему вещи на своих местах. Дед начал сдавать, но виду не показывал, по-прежнему держался крепко.
Познакомились они под Березовом. Иван Тихонович летал тогда на Ми-4. Доставлял на буровые продукты, «мелочевку». По просьбе «папы Юры» на своем вертолете, нарушая все инструкции, доставил трос для лебедки на буровую. Его поступок равнялся подвигу, его оценили буровики и главный геолог экспедиции. Но командир отряда объявил выговор и отстранил от полетов.
О полете стало известно генеральному конструктору вертолетов и Миль прислал телеграмму: «Приглашаю ко мне испытателем…»
— А ведь я тебя, Иван, по делу вызвал, — Дед торопливо пересек кабинет, словно боялся встретиться глазами с Очередько. — Решил подкинуть настоящую работу. Намарал я тут кое-что, — торопливо, по-молодому подошел к столу, сгреб разбросанные листы бумаги и протянул, как букет цветов. — Познакомься с цифрами.
— Нужен переводчик. Что означает «бур»?
— Не хитри. Ты, Иван, понимаешь не хуже меня все эти сокращения и на буровые вышки нагляделся. Разберешься без переводчика.
— Действительно, переводчик не нужен. — Иван Тихонович присел к столу. Сосредоточенно начал вчитываться в колонку цифр. Время от времени озабоченно хмурил брови, забывшись, дергал мочку правого уха.
— Кусаются циферки? — обретя спокойствие, уже без страха спрашивал Дед, прохаживаясь по кабинету. Мягкий ковер скрадывал шаги, как трава в тундре. — Почему не спрашиваешь, куда придется возить?
Иван Тихонович поймал настороженный взгляд начальника управления. В них цыганская синева белков, быстрый и дерзкий взгляд.
Дед напряженно ждал ответа.
«Неугомонный Дед», — подумал Очередько, захваченный громадными цифрами, которые не мог сразу все осмыслить и старался делить их на грузоподъемность самолетов и вертолетов. Смутно мелькнула догадка о новой экспедиции и тут же пропала. И вдруг наступило прозрение. Вспомнил облет севера Ямала и просительный шепот Деда: «Ниже прижмись к земле, ниже. Мне надо все разглядеть получше!» Неужели Дед задумал выбросить экспедицию на берег Карского моря? Нет, это не фантазия.
— В дорогу собираешься, Юрий Георгиевич, а пороша — для отвода глаз. Охотиться тебе некогда. Понимаю. Пожалуй, покажу точку на карте, куда придется возить железки!
— Догадался?
— Пришлось, — Иван Тихонович сделал широкий шаг к карте и показал на север Ямала, уходящий тупым клином в море, куда перед его приходом так сосредоточенно и напряженно смотрел сам Дед.
— Волнует Харасавэй! — удовлетворенно усмехнулся главный геолог, проникаясь еще большим уважением к сообразительности Очередько. — Пора выбрасывать десант.
Голос Деда обрел свою обычную силу и характерность. Именно таким его знали в экспедициях, где не верили, что он вообще способен смеяться и как все может быть самым обыкновенным человеком, со всеми людскими слабостями, любить охоту, влюбляться, воспитывать детей, оплакивать смерть близких.
Иван Тихонович не спешил с ответом.
Дед продолжал:
— Пораскинь мои циферки по самолетам. Негабаритные грузы отдай вертолетчикам. Подсчитай, сколько потребуется всего бортов. Я должен точно знать. Доложу обкому партии. А потом составлю записку с точным расчетом в Совет Министров.
— Хорошо, я возьму листочки с собой. Посажу за расчет штурманов. Благо их у меня в управлении много.
— Только не подведи.
— Юрий Георгиевич, побойтесь бога. Когда я обманывал или подводил?
— Забыл, Иван, сейчас месяц Большого обмана? Сам познакомил с ненецким календарем.
— Месяц Большого обмана! Точнее не назвать. Небо в облаках, ни одной звезды. Две недели уже не летают на мыс Каменный и в Таз. Ненцы не ездят друг к другу пить чай. Без звезд легко сбиться с дороги.
— Иван, а из оленеводов вышли бы классные штурманы. Ты об этом никогда не думал?
— О чем только не передумаешь в течение месяца, а больше всего об ответственности, которую несешь. Нет полетов — виноват начальник управления. Снег заваливает аэродромы — отвечает начальник управления. Полет в Харасавэй высшей сложности. Каждого летчика не пошлешь. Надо подбирать лучших. Задали вы мне задачу, Юрий Георгиевич. Понимаю, исключительно из большой любви ко мне, но один я навряд ли справлюсь. Придется просить помощи у министра. Придут транспортные самолеты, вертолеты, и завертится карусель: надо размещать людей; обеспечивать жильем, устраивать ребят в школы и детские сады.
— Задачка!
— Задачка трудная, но выполнимая, — весело ответил Дед. — И совсем не фантазия.-А на охоту, может быть, все-таки и соберемся. Пороша в самом деле славная!
Выходя из кабинета начальника управления Иван Тихонович в приемной встретил бурового мастера Кожевникова. С ним его связывала давнишняя дружба. Началась она еще в госпитале в Германии, второй раз встретились они на Мегионе. Ярким воспоминанием предстала картина тех дней. Особенно момент, когда ударила первая нефть. Мастер умылся нефтью, а потом плеснул и в его, Очередько, подставленные ладони черную пахучую жидкость. Иван Тихонович не удержался и натер себе щеки нефтью. Незабываемы дни первых успехов, гремящей музыки оркестров, митингов, красных знамен и плакатов.
— От Деда? — спросил хрипловато Кожевников, после того как поздоровался. Его нажженное морозом и ветром лицо за два года работы в управлении чуть посветлело, кожа стала мягче. Глаза смотрели по-прежнему молодо и дерзко, с вызовом. — И меня Дед пригласил, а зачем не пойму. Вчера виделись на совещании, ничего не говорил.
— Может быть, попросит слетать на Ямал, — предположил Иван Тихонович. — Слышал, что оттуда пришла телеграмма. Простаивает буровая. В одной из экспедиций уронили инструмент и нужно помочь растяпам.
— Возможно, — согласился Кожевников. Другой причины для вызова в кабинет он не видел.
Прошел месяц. Апрель в городе выдался солнечный, около деревьев вытаивали глубокие лунки в снегу. Под крышами домов вытянулись длинные сосульки и вели счет времени звонкой капелью.
Дед задержал взгляд на отрывном календаре с записями и разными пометками. Он не забыл о разговоре с Кожевниковым, но не мог понять, почему тот тянул и не сообщал о своем решении: согласен ли принять бригаду для работы на Харасавэе. «Неудачник есть неудачник, от такого дела отказывается!» Про себя он Кожевникова иначе не называл, как неудачником. Не мог объяснить, почему старого бурового мастера обходили награды. Ведь он начал работать еще на Мегионе, когда особенно не верили в успех, потом отличился в экспедиции в Правдинске, гремела о нем слава и в Тарко-Сале. Многие из учеников Кожевникова не один раз награждались орденами, стали Героями Социалистического Труда, а он так и остался в тени.
Дед мог предложить любому из самых прославленных буровых мастеров перейти на работу в новую экспедицию, и это приняли бы за честь. Но он хотел еще раз проверить Кожевникова в большом деле, чувствуя какую-то свою вину перед ним: почему не напоминал кадровикам о буровом мастере?
Задетый молчанием Кожевникова, Дед старался себе внушить, что обойдется без этого «неудачника», что в проигрыше останется Кожевников, а не он, начальник управления.
Раздался нетерпеливый телефонный звонок, Дед рывком снял трубку. Звонкий голос дочери обрадовал его. Она вышла замуж, жила с мужем в отдельной квартире, но по установившейся в семье традиции каждое утро звонила ему на работу. Раньше она сообщала о своих отметках, полученных в школе. Сейчас сама преподавала в институте студентам.
— Здравствуй, папанька! Как себя чувствуешь?
— Нормально, а про тебя мать говорила, что кашляешь?
— Кашляла, но все прошло.
«А вот Сашка мне не звонит, — подумал он с обидой про сына. — Совсем от рук отбился!».
…Александр рос своенравным мальчишкой. Увлекался многими предметами и долго не мог решить, кем ему быть. Записался в аэроклуб, но документы сдал в училище водников. В институте учиться не захотел. После армии начал работать верховым. Отшучиваясь, говорил: «Повторяю, отец, твой путь!» Работал помощником бурового мастера. И вот уже год, как он возглавлял бригаду.
Маша продолжала говорить, делилась с ним новостями, но Дед слушал ее плохо, мысли его были заняты уже Харасавэем. Не отпускали цифры. Он старался представить первую буровую во время работы, хотелось поскорее увидеть первый образец породы. Карта составлена приблизительно. Встретились же на Уренгое с аномальным давлением. А какое окажется давление в первых пластах? На все его вопросы должны ответить буровики и его Сашка.
Телефонный звонок успокоил начальника управления, и он с сожалением посмотрел на разбросанные бумаги, которые должен будет оставить на время. Наступило время приема. Сейчас потянутся со своими вопросами начальники отделов и служб. Его личное время кончилось. Дед с благодарностью вспомнил сейчас своего отца. Это он научил его рано вставать. Показывая рукой в окно, говорил: «Посмотри, сын, скворцы давно уже работают. Пора вставать. Солнце поднялось на работу, скворцы вылетели на работу. Только лодыри привыкли долго спать. Ты не хочешь вырасти лодырем, правда, сынок?»
Начался обычный рабочий день. Входили в кабинет к Деду работники управления, приносили бумаги, карты, сводки. Советовались, говорили о делах, командировках. Занятый посетителями, Дед не забывал о своем недовольстве Кожевниковым. А когда на глаза попадался листок календаря, начинал злиться. Мог позвонить в отдел и спросить у бурового мастера, какое он принял решение, но заставил себя терпеливо ждать. К терпению приучили его охота и рыбная ловля.
Наступило время Москвы. Деду пришлось разговаривать с министром геологии. Так и не удалось съездить домой пообедать. Позвонила жена, и он извинился перед ней. Объяснил, что приедет домой перед ужином.
Секретарша принесла горячий чай и бутерброды: жена попросила Валю накормить его.
— Разве больше никого нет ко мне? — вскидывая кустистые брови, удивленно спросил Дед и, проверяя память, заглянул в узкую полоску бумаги.
— Кожевников ждет. Но вам надо покушать…
— Проси Пашу сюда, — он быстро поправился: — Кожевникова, — приподнял салфетку с тарелки. — Валя, принесите чай и бутерброды для Кожевникова. Приглашайте.
— Здравствуйте, Юрий Георгиевич, — буровой мастер открыто, с большим достоинством посмотрел на главного геолога. — Я пришел сказать…
— Не торопись, Паша! — Дед вышел из-за стола, подхватил мастера под руку и, проведя по кабинету, усадил в мягкое кресло. — Садись, садись, Паша. Сейчас Валя принесет чай. Выпьем с тобой чайку, поговорим. Понял, ты с делом пришел.
Не имел он никакого права называть мастера неудачником, словно не доверял ему, заранее обрекая будущую бригаду на простои и аварии. Подметил, с каким настроением вошел Кожевников, как человек, хорошо знающий себе цену.
— Ты прав, что решил не ехать. Мы с тобой, Паша, не молодые. Ты ушел, а я думал: не верится, но факт, мы стареем.
— Я решил ехать…
— Подумай, я не тороплю. Придется работать на краю земли…
Кожевников хотел резко ответить, но Дед жестом руки остановил:
— Сашку тоже пошлю. Пусть поработает… Молодым необходимо дерзать, — подумал, пожевал губами. — А тебе, Паша, надо доказать, чего ты стоишь. Мы с тобой знакомы с Мегиона?
— С Мегиона.
— Точно, там и познакомились, — подтвердил Дед, словно задался целью проверить свою память.
— После Мегиона я работал в Нижневартовске, в Тарко-Сале, в Тазовской экспедициях, — сказал, оживляясь, Кожевников.
— Сколько лет проработал мастером?
— Двадцать набирается, да, полных двадцать.
— Большой опыт, — лицо Деда заметно подобрело. — Спасибо я должен тебе сказать. Двадцать лет — проверка на верность делу. Придется работать не в Мегионе, не в Тарко-Сале и даже не в Уренгое. Ты будешь один с бригадой. И бог и царь. Когда-то прилетит инженер по бурению. Опыт должен будет помогать тебе!
— Я согласен работать.
— Надеялся, ты придешь. Цыгана можно соблазнить хорошим конем, Ивана Тихоновича — новым самолетом, а бурового мастера — новыми площадями для бурения.
Долго сидели начальник управления и буровой мастер, мирно разговаривали, пили горячий чай, вспоминали разные экспедиции, трудные условия работы.
Дед протянул Кожевникову исписанные листы и сказал:
— Паша, ты хозяйственный человек. Разберись в расчетах, не упустил ли я чего. Захлопотался совсем. Замучили телефонные звонки.
— Четыре балка для буровой мало, — нахмурился Кожевников. — Десять надо бы. Рабочие после смены должны выкупаться и как следует отдохнуть.
— Ты, брат, перебрал. Я работал буровым мастером. Счет балкам знаю.
— Можно сосчитать. Балок для культбудки — раз, для бани — два, под сушилку — три, четвертый — будет столовая с кухней. — Кожевников неторопливо загибал один палец за другим.
— Богато будете жить, — не сдавался Дед.
— Иначе нельзя, Юрий Георгиевич. Не будем вспоминать, как мы жили раньше. Приходилось, и землянки рыли… В палатках мерзли и плавали в воде… все было. Старое время прошло. Рабочим надо создавать человеческие условия, заботиться по-настоящему о людях. Да, что я вас уговариваю. Государство как наше называется? Рабочих и крестьян. Кто самый главный производитель? Рабочий. Так почему я должен вас убеждать, чтобы для бригады создавали человеческие условия. После войны страна обнищала, и мы все терпели и много не требовали. А сейчас мы вышли на рубежи благополучия. Нельзя заранее планировать трудности. А вы их запланировали. Баня нужна, сушилка нужна. Я не ругаться пришел. Вы попросили меня посмотреть. Посмотрел и недоволен. Я буровой мастер, и задача моя — в первую очередь заботиться о своих рабочих.
— Ты прав, Паша, не будем зря ругаться. Подойди к карте. Отыщи Харасавэй. Мне не жалко выделить для буровиков и сто вагончиков. Но как их перебросить? Озадачил я Ивана Тихоновича Очередько. Он должен представить расчеты. Мне одно ясно: без помощи флота нам не обойтись. Но и здесь много нерешенных задач. До сих пор не знаем, какая глубина у побережья. Смогут ли заходить в реку большие суда, неизвестно: надо знать часы приливов и отливов. Во время отливов песчаный берег должен стать для нас дорогой. Рано ты, Паша, заговорил о балках. Не торопись, почитай, как следует, мои записи.
— Познакомлюсь.
— Договорились, ты возглавишь бригаду на Харасавэе, — подытоживая разговор, сказал Дед и посмотрел на часы. Не скрывал радости. Глаза светились по-молодому, пронзительно. Его план начинал осуществляться, все становилось на свое место.
За окнами рабочего кабинета потемнело. Короткий весенний день подходил к концу. Дед включил настольную лампу. Ему предстояло еще много работать. Раздался нетерпеливый телефонный звонок.
— Папка, почему ты не обедал? — обеспокоенно спросила дочь. — Маму огорчил. Она старалась для тебя. Пельмени приготовила. Я буду с вами ужинать. Постарайся быть вовремя, если хочешь исправиться. Я тебя жду.
— Постараюсь исправиться.
Дед с сожалением посмотрел на лежащие бумаги, отбросил упавшую прядь седых волос на лоб. Записал на отрывном календаре: «Сегодня ужинать». И, откинувшись на спинку кресла, устало закрыл глаза, задумчиво повторил любимые строки:
ЧУЖИЕ ДЕТИ РАСТУТ БЫСТРО
Прошел год. И снова весна напомнила о себе холодными и затяжными дождями. Они смывали последние остатки снега в городе, ручьями прыгали с крутого, обрывистого берега к Тоболу, где синел вспученный лед, и на течении, в широких промоинах источенными краями проносились охапки растрепанного сена, разбитые ящики, вырванные с корнями кусты, разбитые чугуны и старые ведра.
Иван Тихонович изредка получал письма от Насти из Одессы. Они заставляли его волноваться. Но порой ему казалось, что он напрасно строил разные планы и обманывал себя. Если за столько лет ничего не изменилось в их отношениях, то навряд ли сейчас можно ожидать чего-то нового. Но он не переставал думать о женщине, продолжая ее все так же беззаветно любить. Она оставалась для него все такой же близкой и желанной, как в тот первый день неожиданной их встречи около взорванного дома. Берег в памяти ее шепот, горячие и благодарные слова.
В письмах Настя иногда присылала фотографии. Они подтверждали с необыкновенной точностью, что Олег становился все больше и больше похожим на отца. Тот же разлет бровей, раздвоенный подбородок. На обороте фотографий находил одну и ту же горделивую надпись: «Мой сын».
Иван Тихонович ловил себя на том, что тоже хотел с такой же затаенной радостью громко сказать: «Мой сын». Уверял себя, что сын удался бы по росту, унаследовал бы его серые глаза и доброту. Но о сыне приходилось только мечтать. В такие минуты он испытывал обиду на Настю, а когда вспоминал о дерзком письме Олега, менялся в лице, а сердце начинало щемить от боли. Снова и снова возвращался он мысленно к последнему воздушному бою 16 апреля. Придирчиво анализировал свое поведение, стремительные атаки и не отыскивал допущенных ошибок. А разбор проводил он строгий, сам себе был судьей и обвинителем. Оказывается, ничего не забылось, и каждый выполненный в бою переворот, мертвая петля вспоминались сейчас особенно остро, определялись место и высота.
Из последнего письма из Одессы Иван Тихонович узнал, что Олег не попал в Армавирское училище военных летчиков: срезался на первом же экзамене по математике. Срочно послал в Одессу телеграмму: «Жду Олега. Обязательно помогу!».
А через день в управление пришел короткий ответ: «В толкачах не нуждаюсь».
Телеграмма оказалась без подписи, но нетрудно было догадаться, что писала ее не Настя, а Олег, еще раз продемонстрировав свою неприязнь к Очередько.
Иван Тихонович не мог понять, почему парень продолжал копить злобу и не менял к нему отношения. Память переносила его к Сергею Ромашко, вспоминал влюбленность своего ведомого, товарищескую привязанность и полное подчинение. Не забывались трудные бои, совместные вылеты с разных аэродромов, мокрые гимнастерки с выпаренными белыми пятнами соли на лопатках. Он мог бы рассказать Олегу, как Сергей однажды признался ему, что засмотрелся на новенькую, курносую оружейницу с ямочками на щеках. «Понимаешь, Иван, прыгает, как воробей, около самолета, а влезть на крыло не может. Пришлось мне подсаживать. Легкая девчонка — перышко!» Потом Сергей, краснея от смущения, попросил одолжить ему пилотку на танцы. «Я не балуюсь. Кажется, полюбил воробушка!» А вот как вышло — теперь он любил жену своего ведомого и не видел в этом ничего противоестественного. После смерти Сергея она имела право устраивать свою жизнь!
Через месяц после телеграммы пришло от Насти письмо, и уместилось оно на одной странице. Извинялась за Олега и его глупую телеграмму. Писала, что сын вернулся домой после поездки в Армавирское военное училище летчиков и начал работать в порту грузчиком. Записался в клуб ДОСААФ. Хочет летать, но удастся ли ему осуществить свою мечту, она не знает. О себе Настя писала, как всегда: «Живу, работаю».
Иван Тихонович внимательно посмотрел на стол, заваленный бумагами. На глаза попалось письмо от начальника политотдела. Неизвестный подполковник приглашал ветерана в родной полк, где собирались отмечать тридцатилетие со дня присвоения гвардейского звания. Не пришлось напрягать специально память. Со щемящей болью в сердце увидел тот далекий день, который врезался в память своей необычностью и значительностью. Полк стоял на аэродроме около польского города Турбя. Дрались за Вислой. На Сандомирском плацдарме шли тяжелые бои, и каждый солдат и офицер 1-го Украинского фронта видел уже землю Германии, стремился к ней.
Под вечер, в ветреный день, когда сыпал снег с дождем, прилетели командующий 2-й Воздушной армии генерал-лейтенант и член Военного совета генерал-майор.
Истребительный полк построили на летном поле перед стоящими в капонирах самолетами. Снег сразу выбелил стоящих летчиков, техников и мотористов.
Командир полка подполковник Варчук принял из рук командующего Воздушной армией гвардейское знамя. Опустился на колено и, поцеловав шелковый стяг, произнес торжественную клятву.
Каждый день шли изнурительные, тяжелые воздушные бои. Перед вылетом на старт выносили гвардейское знамя. Ветер рвал шелковое полотнище, и оно, как живое, переливалось красными языками костра. Звало к подвигам!
Ивана Тихоновича растрогало приглашение, особое внимание к своей личности. Решил обязательно побывать на встрече, увидеть однополчан, по которым изрядно соскучился. Несмотря на прожитые годы, не хотел верить, что состарился, с радостью вспоминал молодость, тяжелую, трудную и героическую. Далекие военные дни возникали перед ним в озарении подвигов и тяжелых боев. В первые свои приезды в полк он знакомился с молодыми летчиками, отмечал их фанатическую влюбленность в авиацию, и рядом с ними представлял себя молодым, заряжался энергией и силой. Летчики слушали его жадно, не спускали восхищенных глаз. Он был для каждого из них живой историей полка, участником знаменитого боя над Берлином. В комнате боевой славы прочитал описание своего воздушного боя с полным разбором.
«Подвиг шестерки гвардии старшего лейтенанта Очередько. Гвардейцы в одном бою сбили двенадцать фашистских стервятников!»
На аэродроме истребительного полка он тогда не удержался и забрался в кабину скоростного истребителя-перехватчика. Лаская глазами, смотрел на стоящие рядом серебряные стрелы с короткими, скошенными назад крыльями.
В кабине увидел знакомые приборы. Дотронулся до ручки и сразу почувствовал забытое волнение. Вернулась былая уверенность. Огляделся по сторонам, словно собрался выруливать на старт. Осталось только махнуть рукой, чтобы механик выдергивал колодки из-под колес…
Прочитав еще раз внимательно приглашение начальника политотдела полка, он решил написать Насте, предлагая ей взять с собой в полк и Олега. Пусть «дерзкий мальчишка» постоит в комнате боевой славы, прочувствует каждый вылет на войне. Вчитается в боевые донесения, потрогает рукой пожелтевшую бумагу. Не было на войне легких боев. Гвардейцы сбивали немецких летчиков, но и сами несли потери, хоронили лучших ребят. Давно он собирался объехать старые фронтовые аэродромы, посетить могилы товарищей. Посмотреть, не остались ли на колхозных полях старые эскадрильные землянки и высокие валы капониров. И снова вернулась к нему былая уверенность, что недалек тот день, когда они с Настей будут вместе.
Присел к столу и написал письмо в Одессу.
«Если тебе, Настя, дороги память о нашем гвардейском истребительном полку, братство по оружию, ты должна быть с Олегом на встрече. Он должен знать правду об отце, познакомиться с воздушными боями третьей эскадрильи. В журнале «Боевые действия» подробно описаны вылет за вылетом. Жду вас с нетерпением. Иван».
Однажды, бреясь перед круглым зеркалом, Иван Тихонович удивленно принялся изучать свое лицо. Под глазами набрякли мешки, около губ залегли складки. Поредели густые, вьющиеся светлые волосы. А если внимательно приглядеться, то заметна и седина.
«Старею», — с грустью подумал он, показалось, что перехватило дыхание. Готов был возненавидеть себя, проклиная нерешительность и странную привязанность к Насте. Об однолюбах он читал в романах, но не особенно верил. Устал писать письма любимой, уговаривать. Неужели ей безразлична его судьба, мученическая жизнь холостяка? Не может признаться, что порой боялся входить в свою квартиру, прислушиваясь к гулкому раскату голоса в пустых комнатах.
А иногда ему казалось, что Настя обязательно приедет, сделает ему такой сюрприз, и он тогда торопился домой, покупал конфеты и вино, но, выходило, что он себя напрасно обманывал. Чувствовал, что начал забывать ее лицо. Он раздражался от этого, и тело его наливалось странной тяжестью, боялся, что долго так не выдержит и сорвется, сделает какую-нибудь глупость.
Ясным морозным днем в кабинете начальника управления раздался резкий телефонный звонок. Иван Тихонович снял трубку. Звонил командир объединенного отряда из Салехарда. Голос Васильева вдруг пропал, и в наушнике зацарапал игривый котенок острыми коготками. Раздался щелчок, и снова прорвались слова:
— Иван Тихонович, мой начальник отдела кадров в растерянности. Приехал летчик из училища. Вертолетчик Белов. Вы о нем что-нибудь знаете? Вам представлялся?
— Белов? — начальник управления теснее прижал трубку к уху, прислушиваясь к возникающим трескам. Показалось, что снова подскочил испуганный котенок и скоро примется царапать лапкой. Не слышал он ничего о вертолетчике Белове. Почему он должен ему представляться? Существует начальник отдела кадров управления. Он принимает молодых летчиков из училищ, беседует с ними и отправляет в отряды. Установлен такой порядок, и он не собирается его отменять.
Связь нарушилась. Иван Тихонович оторвал телефонную трубку и удивленно осмотрел ее. Нетерпеливо прокричал в микрофон.
— Васильев, сообщите, когда у вас появился летчик? Какой у него налет на вертолетах?
В тягостном ожидании, когда, наконец, прорвется через дикий шум и треск голос Васильева, он представил его растерянное лицо. Не иначе, молодой летчик ошарашил командира отряда своей дерзостью, и он не чаял, как избавиться. Васильев отличался цепким крестьянским умом, унаследованным от отца-белоруса, и старался никогда ничего не делать опрометчиво. Уверившись, что Васильев дал промашку, Иван Тихонович вдоволь насмеялся. Захотел посмотреть на летчика Белова, который сумел перехитрить Васильева. Явно он не из робкого десятка или совершенно глупый парень. Иначе нельзя объяснить, почему он вместо областного города, где находилось управление, рванул в Салехард. И вдруг ему стало не по себе. Какое право имел Васильев принимать в объединенный отряд бестолкового летчика? Надо приказать, чтобы выгнал скорей. У него в Салехарде не детский сад, а подразделение с дорогими самолетами и вертолетами. Хватит с них разных происшествий!
Неожиданно прорвался голос Васильева.
— Диплом у летчика с отличием, — кричал в трубку Васильев, оглушая Ивана Тихоновича. — Я оформлю Белова, а документы вышлю в управление. Хорошие летчики мне нужны!
— Диплом с отличием? — переспросил Иван Тихонович, досадуя на себя, что по своей торопливости чуть не отдал приказ увольнять Белова. Неожиданно припомнил одну телеграмму. Она прошла мимо его сознания. Поступила без обратного адреса и без подписи недели две назад. «Встречайте летчика-вертолетчика». И он чуть не хлопнул себя ладонью по лбу от досады, не понимая, почему так поздно к нему пришло озарение: Белов — Олег. Олег Ромашко. По матери он Белов, по отцу — Ромашко. От растерянности чуть не выронил телефонную трубку. Летчик не ошибся, нашел бы Тюмень и управление гражданской авиации. Просто он не захотел встречаться с Иваном Тихоновичем Очередько. А телеграмму прислала Настя, конечно, против воли Олега. Давняя незаслуженная обида на парня не забылась. Он подумал, что Олег доставит ему еще много неприятностей и попортит кровь. Почему его направили после летной школы к нему в управление? Разве в стране нет других? О том, что Олег попросился сам на Север, он не допускал мысли.
Слышимость улучшилась. Ивану Тихоновичу показалось, что командир отряда перехитрил. Вошел без стука в его кабинет и диктует условия. Он боялся, чтобы Васильев не заметил его растерянности. Полученное известие взволновало, и он почувствовал, что надолго потерял душевное спокойствие. Теперь надо ждать из Салехарда письма, а какое пришлет Белов-Ромашко, одному богу известно. Хотел верить, что парень повзрослел и стал куда мудрее.
— Я отдаю Белова в приказ! — торопливо выкрикнул Васильев. — Диплом с отличием. Знание материальной части — «пять». Летная подготовка — «пять». И парень, вроде, ничего. Думаю, не подведет!
«Не подведет», — чуть не сказал Иван Тихонович, и, хотя продолжал злиться на Олега и не прощал ему дерзости и нелепых обвинений, сейчас испытал законную гордость. Представил, как порадовался бы успехам сына Сергей! Обижался, что парень не захотел с ним встретиться, поговорить. Неужели, не стал читать его письмо? А он исписал пятнадцать страниц школьной тетради. Подробно описал воздушный бой над Берлином и вычертил схемы. Сделал это не для своего оправдания, а с единственной целью убедить Олега, что его отец был настоящим боевым летчиком. И он, командир эскадрильи, как участник всех боев подтверждал это.
Очередько не скрыл от Олега собственный промах, который ему чуть не стоил жизни: поджог его самолета «мессершмиттом» и вынужденный прыжок из горящего Як-3 на парашюте. Неужели Олег не захотел читать его признание. Сейчас он винил Настю за ненужную скрытность. Почему она не рассказала сыну, как они дружили с Сергеем, были друг для друга роднее братьев. Почему она все так усложнила? Не пожелала, чтобы он воспитывал Олега и стал для него отцом? Ему нужен сын…
Этот неожиданный звонок из Салехарда вывел Ивана Тихоновича из рабочего состояния, и, захлестнутый своими мыслями, он забыл сказать Васильеву, чтобы тот готовился к большим делам: скоро придется подбирать площадку на Харасавэе. Исписанные листки Деда он давно прочитал. Расчеты и заявки ушли в Министерство гражданской авиации. Каждый день он с нетерпением ждал, что раздастся оглушающий бас главного геолога и его нетерпеливый вопрос: «Как дела идут, Иван? Почему молчишь? Получено разрешение из Совета Министров на экспедицию. Готовься перебрасывать людей и технику на Харасавэй. Понял?»
Иван Тихонович держал нагретую рукой телефонную трубку, надеясь, что оборванная связь восстановится, и он все-таки сможет передать Васильеву приказ Деда: «Подыскивать площадку на Харасавэе!» Протянул руку к своей рабочей тетради. Запестрели перед глазами знакомые колонки цифр. Впервые он почувствовал их одухотворенность и притягательную силу. Они выстраивались перед ним в сотни и тысячи тонн грузов. Пока записаны грузы первой необходимости, как хлеб, соль. А сколько еще потребуется всего! Кто-кто, а он потаскал на вертолетах трубы для бурения, долота, превенторы то в фюзеляже, то на подвесе. Ему ли не знать, что понадобится экспедиции, когда приступят к работе! Цифры, как при первом чтении, снова захватили его и стали пугать количеством нулей. Тяжело вздохнув, взял карандаш и вновь принялся писать.
В телефонной трубке раздался знакомый щелчок, и послышался встревоженный далекий голос Васильева.
— Так я буду оформлять Белова. Отдам в приказ!
— Оформляйте. Васильев, предстоит большая работа. При первой же возможности вы летите на Харасавэй. Не удивляйтесь и не вытягивайте лицо. Штурману прикажите готовить маршрут. Белова скорей вводите в строй. Всех молодых летчиков буду направлять к вам. Войска стягивают перед генеральным наступлением. Знаете об этом?
— Не понимаю, какое генеральное наступление?
— Надо было воевать. Тогда бы поняли. Отбирайте экипаж для полета в Харасавэй и для подбора площадки. Приказ будет на Белова. Подумайте, к кому его сажать вторым?
— Разберемся.
— Сажайте вторым к Ачкасову. Командир эскадрильи быстро вывезет.
— У меня вертолетов не хватает для основных летчиков.
— Машины будут. Летчиков вводите быстрее. До связи.
— До связи!
Разговор с Васильевым придал Ивану Тихоновичу уверенности, что все будет хорошо. Подобное волнение он испытывал на войне перед наступлением, но опять ощутил, что на войне подчас куда было проще. Тогда он отвечал только за себя и за своего ведомого. Да и двенадцать летчиков эскадрильи — это не управление с авиапредприятиями и разными службами. И снова неприязненно подумал о задиристом Олеге. Стоял мальчишка перед ним маленький, курносый, со сбитыми коленками. На голове замятый хохолок волос. Если он, кроме внешности Сергея, унаследовал еще от отца острый ум и хладнокровие, быть ему прекрасным летчиком. Принялся фантазировать, стараясь представить возможную встречу. И чем больше он думал о ней, тем больше убеждал себя, что парень поступил правильно, не явившись в управление. Он направил бы его в Салехардский объединенный отряд. А Олег бы мог по-своему истолковать приказ: желанием скорей от него избавиться, в виде мести загнав его на край света. А коль парень сам оказался у Васильева, он, Очередько, здесь ни при чем. Рано или поздно их встреча произойдет, это ясно. Как говорят в авиации, свидятся на высоте. Важно, чтобы Олег поверил в его искренность и сам стал мудрее. Начинать жизнь с недоверия к старшим и с подозрительности нельзя. Ветераны войны, в том числе и он сам, сделали много для победы. Свидетельство тому — его ранения и летная книжка. Каждая запись — это воздушные бои, штурмовки аэродромов, сбитые фашистские самолеты!
Миллионы солдат и офицеров погибли на фронтах во время долгой войны. Не вернулись к семьям, не стали участниками восстановления страны, подъема казахстанской целины, всех великих строек пятилеток и грандиозного наступления в Западной Сибири. Бывшие фронтовики задают по-прежнему тон, выполняют по две-три нормы, идут впереди, как знаменосцы, участвуют во всех экспедициях и добывают для страны нефть и газ. Им, оставшимся в живых, смертельно раненный Сергей Ромашко, падая в горящем истребителе передал: «Всем завещаю навечно счастливую жизнь!».
В одном из первых провозных полетов на Ми-8 Олег Белов сразу поверил в мастерство поверяющего, как хороший музыкант по первым аккордам определил виртуозность исполнителя. Комэск Ачкасов сидел в левом кресле. Не успели взлететь — и он сразу же постучал по штурвалу, предлагая молодому летчику взять управление машиной.
Олег ожидал от командира такого действия, внутренне готовил себя к нему, но не думал, что это произойдет так быстро. Кровь отлила от лица. Заставил себя побороть волнение и сосредоточил внимание на многочисленных приборах, каждый из которых он хорошо знал, но сейчас смотрел на них настороженно и недоверчиво. Иногда поглядывал на землю, удивляясь открывающимся просторам тундры.
На высоких буграх снег успел просесть, и похожие на тугие завитки меха выглядывали кусты. То и дело открывались широкие прогалины с зеленоватой, колкой травой. Пролетавший вертолет шумом винтов спугивал стаи куропаток, и они со взрывом взлетали вверх тугими шарами, расплескиваясь потом по сторонам белыми и серыми брызгами.
За откосом высокого берега открылась Обь. Широкая река угадывалась по цвету снега. Под берегом он лежал спрессованный, блестел смерзшейся ледяной коркой, а ниже, по реке во всю ширину синел, рыхлый и ноздреватый. Промоины пугали провальной чернотой, а в солнечные дни ослепительно вспыхивали и слепили, как осколки разбитых зеркал.
Олег жадно всматривался в землю. В другие дни полетов низкие тучи сливались со снегом, и сразу терялась граница земли и неба. От летчика требовались особая бдительность и полное доверие приборам. Но стоило солнцу вырваться из-за туч, и в белой пустыне сразу же все преображалось и вызывало у молодого летчика чувство удивления. Тот же самый снег, вытаявшие кусты, моховые кочки менялись и становились совершенно неповторимыми в своей неброской красоте.
Однажды в минуту откровенности Ачкасов с гордостью сказал, что провозные полеты ему на вертолете давал Очередько. Но, увидев равнодушное лицо второго пилота, подчеркнуто произнес:
— Сам Иван Тихонович возил!
О своем учителе комэск говорил с чувством постоянной любви и преображался, словно светился изнутри.
Олег не мог рассказать горячему Ачкасову, что хорошо знает Очередько и у него с ним свои счеты. Никогда он не думал, что попадет к нему в управление, а то бы выбрал любую точку в Союзе, укатил хоть в самую Кушку! По-прежнему он считал бывшего командира третьей эскадрильи виновником гибели своего отца. Обижало, что он вынужден был носить фамилию матери, брак ее с лейтенантом Сергеем Ромашко был не зарегистрирован, а подавать в суд, чтобы присвоили ему фамилию отца, она не захотела. Для всех на работе и в многоквартирном доме ее считали матерью-одиночкой.
Полученные в десятом классе от Ивана Тихоновича пятнадцать тетрадочных страниц с рисунками воздушного боя 16 апреля над Берлином, он воспринял, как желание оправдаться, уйти от ответственности. Не один раз он перечитывал письмо, разбирался в схематических рисунках боя, где красные крестики обозначали Як-3, а черные — Ме-109. Он обвинял командира эскадрильи, что тот бросил своих летчиков на произвол судьбы, и атаковать ему с высоты надо было не ведущего четверки «мессершмиттов», а левую, крайнюю пару фашистских истребителей. Он находился к ним значительно ближе. Атакуя ведущего четверки Ме-109, старший лейтенант Очередько подставил под удар своего ведомого лейтенанта Сергея Ромашко.
Олег написал письмо не в мальчишеской запальчивости, а как строгий судья. И чувствовал себя правым. Ему казалось, что он заступается за честь матери, оставшейся без мужа, справедливо высказывает свою боль и за себя лично, выросшего без отца и лишенного права носить его фамилию. О возникшей близости его матери с Очередько он ничего не знал, но если бы до него дошел такой слух, он бы жестоко ее осудил. По его мнению, она не имела права изменять памяти отца и поэтому ревновал ее к каждому мужчине, сначала бессознательно, а потом с возрастающей настойчивостью.
Он не захотел встречаться с Очередько — начальником управления, и сам решил без посторонней помощи и забот найти свое место в жизни.
Молодые летчики жили в общежитии. Соседом Олега по комнате оказался невысокий, щуплый парень с редкими волосами — Томас Кузьмичев. С длинным носом и оттопыренными, просвечивающими ушами, он напоминал Буратино из детской книжки.
Летчики подружились. Томас Кузьмичев, как старожил, взял шефство над товарищем. Знакомя Олега с городом, где мостовая, тротуар и дома были деревянными, затащил его в ресторан «Север».
— Здесь удивительное меню, — сказал он, внимательно разглядывая карточку. — Нигде такого не встретишь, — повысил голос, чтобы слышала официантка: — Сколько облетал городов, не счесть, а нигде не встречал такой изобретательности. Послушай, Олег: «Настойчиво предлагаем». Интересно, что нам сегодня предлагают? Борщ украинский, суточные щи. Пойдем дальше. «Подумайте о втором блюде». Познакомимся: азу, поджарка из оленины, котлеты по-салехардски. «Предлагаем выпить в меру», — понизив голос, прочитал с особым выражением: — водка «Столичная», коньяк «Отборный». А вот мера у каждого своя. У тебя какая, Олег? Я закажу для стартового начала по бутылке «Столичной» и «Отборного».
— Да, Томас, меры у всех разные, — сказал Олег, покусывая губы. — Ради нашего знакомства я выпью с тобой рюмку коньяку. Пятьдесят граммов. Но не больше!
— У нас на Севере так не пьют, — с сожалением протянул Кузьмичев и подмигнул внимательно прислушивающейся к разговору официантке в парике. — Ты, Олег, позоришь авиацию, унижаешь меня перед женщиной.
— Слава алкаша мне совершенно ни к чему, — резко оборвал Олег. — Все чемпионы зеленого змия кончают одинаково.
— Чемпионы, — Томас довольно потер ладонями. — Чемпионы! Олег, ты не понял розыгрыша. Я тоже не алкаш. Насмотрелся здесь на этих «романтиков». Прилетают за туманами, а работать не хотят.
Если Олег Белов восхищался командиром эскадрильи Ачкасовым, то Томас Кузьмичев с такой же любовью говорил о командире звена Нецветаеве. Однажды он растормошил Олега и заставил его одеваться.
— Собирайся скорее, Олег. Я балда, совсем забыл. Командир звена приглашал к себе на пельмени.
— Тебя приглашал.
— Не дури, Олег. Идем вместе.
— Незваный гость хуже…
— Чепуха. Нецветаев замечательный человек, открытая душа. — Томас Кузьмичев расхаживал по комнате, примерял разные галстуки и с жаром рассказывал о военном летчике Григории Ивановиче Нецветаеве. По его рассказам выходило, что лейтенант летал в разведывательном полку на Пе-2. Фотографировал линию фронта, укрепрайоны и вражеские аэродромы. Его два раза сбивали фашистские истребители, он горел, выпрыгивал на парашюте. После госпиталей снова возвращался в строй.
Олега взволновал рассказ, и он начал думать о командире звена уважительно, старался по-новому увидеть пятидесятидвухлетнего мужчину. Едва сдержался, чтобы не рассказать товарищу, что его отец Сергей Ромашко летал на истребителе. В последнем бою над Берлином сбил два «мессершмитта». Томас Кузьмичев уважительно относился к фронтовикам, и это его радовало. Представил, какой бы славой пользовался отец, останься он живым.
Нецветаев жил на берегу Оби. Одноцветные серые дома, почерневшие от промозглых ветров и дождей, тесно лепились один около другого, связанные между собой высокими поленницами дров. Как утес, над всеми домами подымался двухэтажный рубленый дом, прозванный «Уголком».
Летчики подошли к «Уголку» под гулкий раскат басистых пароходных гудков. Плотный туман полз по Оби белыми облаками. Пароходы и самоходные баржи, идущие в порт сверху и снизу, стали на якоря и тревожными гудками предупреждали друг друга об опасности.
— Туман скоро подымется и закроет аэродром, — сказал Кузьмичев, увлекая за собой по берегу Олега и не подавив глубокого вздоха. — У нас полбеды, а вот залетишь в Таз — кукарекай. Неделями ждешь погоду. Интеллекты садятся играть в преферанс, а серые стучат костяшками домино. Все столы переколотили. С геологами лучше не садиться играть, вот уж истинные мастера. Обчистят до копейки! А дороже всего ценят унты!
— Надеюсь, что я не скоро попаду в Таз, — Олег вышел вперед, стараясь с чисто мальчишеским любопытством представить себе таинственный Таз, о котором он слышал много разных и удивительных историй. Вглядывался в закрытую туманом реку, подставив прохладному и влажному ветру лицо. Если бы общежитие помещалось в этом двухэтажном рубленом доме, можно было каждый день слушать гудки пароходов и мечтать о дальних дорогах и неоткрытых землях. В летном училище вертолетчиков он влюбился в широкую Волгу, ее плесы и песчаные пляжи. В широком разливе угадывалась невиданная сила, сказочность и напевность. Запомнились ранние рассветы и закаты, поражавшие своей фантастической красотой.
— Пора, Олег. Командир нас заждался!
Нецветаев оказался на редкость гостеприимным человеком. Олега встретил радостно, как будто сто лет знал. Олег тоже приветливо поздоровался с хозяином и не мог уже больше оторвать глаз от обгоревшего лица летчика. Он вспомнил своего отца. И ему захотелось вдруг прижаться к Нецветаеву, испытать неизведанную отцовскую ласку.
Из кухни вышла Екатерина Ивановна, жена летчика. Невысокая полноватая женщина. Рядом с ней величественно вышагивал пушистый рыжий кот и широкогрудая овчарка с черным ремнем на спине. Овчарка дала себя погладить Олегу Белову, а кот, выгибая спину, старательно терся о ноги летчиков, выписывая восьмерки.
Нецветаев посмотрел в окно на Обь.
— Ах, туманы, мои, растуманы! — сказал он со вздохом. — Как говорили у нас на фронте: «Прикол». Есть повод выпить по рюмочке перед пельменями. Аэродром закроют как пить дать!
— А часто у вас туманы? — спросил Олег. Кузьмичев не успел еще познакомить его со всеми капризами погоды.
— Туманов и комаров у нас хватает. Одно скажу: Ямал есть Ямал! — Нецветаев снял темные очки и принялся старательно протирать стекла носовым платком.
Олег увидел глаза летчика. С красными, обожженными веками они пугали своей строгостью и усталостью.
— Слышал я, вы не представлялись Ивану Тихоновичу, — пальцами застучал по столу. — Так скажу: зря. Начальника нашего надо знать, другого такого не найти. Простой человек, заботливый, как отец. Мы к нему обращаемся со всякой бедой запросто. Приходит на помощь. Фронтовик он и многое понимает. Воевал, летал на истребителе. Не подумали, выходит, себя и обидели. С хорошим человеком надо спешить познакомиться. Мы с Екатериной Ивановной так считаем.
— Я слышал, вы здесь старожилы?
— Да, но летать здесь трудно, скрывать от вас не буду. Трусы у нас не приживаются, так и скажу.
— Я не трус. А с начальником управления еще успею встретиться. Так что для обиды нет пока причины.
— Нам с Екатериной Ивановной всегда интересно знакомиться с новыми летчиками, хочется знать, какая идет смена. Ведь мне уже скоро уходить на пенсию… Возраст не обманешь. У начальника кадров свой подход, а у нас свой, разговор и ласка!
— На смену можете посмотреть… Обыкновенный…. Обыкновенные мы. — Он рукой пригладил волосы на затылке, где всегда торчал хохолок. Остановил взгляд на Томасе Кузьмичеве, словно призывал его в свидетели. — Мы обыкновенные!
— Хорошо, что обыкновенные, — сказал Нецветаев тихо. — Только вот у некоторых «обыкновенных» сейчас вошло в моду сбрасывать стариков со счетов. И слово кто-то придумал: «предки». Вот мы с Екатериной Ивановной стали предками. Я так понимаю: мы вроде мастодонтов или мамонтов. Забывать вы стали стариков, а это плохо. Наше поколение вынесло на своих плечах войну. Я, к примеру, воевал, а Екатерина Ивановна стояла у станка. Она токарь шестого разряда. А встала к станку с четырнадцати лет. У нас не используют детский труд, в Конституции записано! Но во время войны все помогали фронту. Дети, женщины. Спустя почти три десятилетия это смотрится острее. Ты прости меня, Олег, за нотацию, но хочется каждого из вас видеть в больших делах, испытать на крепость!
— А я не обиделся, — и Олег Белов с особым чувством чокнулся с фронтовиком. Покраснел. Понял, что своим необдуманным поступком обидел не только Очередько и Нецветаева, но и так дорогую память погибшего воина-отца.
Олегу захотелось все это высказать Нецветаеву, но он не посмел. Только посетовал на судьбу, что не удалось ему по примеру отца стать летчиком-истребителем. Но он пока смирился с этим и начал даже любить свою винтокрылую машину!
— Хлопцы, Север есть Север! — задумчиво сказал командир звена и погладил овчарку. Она сидела перед ним, настороженно поводя острыми ушами. Нецветаев замолчал, погрузившись в воспоминания, как будто все облетанные маршруты по Ямалу прокручивались перед ним на киноленте, и он не представлял, о чем лучше рассказать, какой эпизод выбрать. Вспоминался далекий вылет в стойбище к оленеводам, потом залет к рыбакам в Обской губе, когда догнал снежный заряд, и «Аннушка» обледенела. Летал над тундрой, болотами и озерами. Над Карским морем, нижнюю плоскость забрызгивали холодные волны, и синеватые льдины сжевывали одна другую, как огромные челюсти.
— Север есть Север! — Нецветаев потер ладонь о ладонь. — Начал я здесь летать пятнадцать лет назад. В отряде несколько машин и гидросамолетов. Все перевозил!
— Григорий, расскажи о своих крестниках, — попросила Екатерина Ивановна.
— Я считаю крестниками всех мальчишек и девчонок, кому пришлось родиться у меня на борту. Знаю, за десяток перевалило. Мальчишек больше! — лицо Нецветаева вдруг стало грустным, в глазах пропал блеск. — Но, пора и совесть знать, Иван Тихонович разрешил мне долетать этот год…
— А потом куда? — запальчиво спросил Томас Кузьмичев, подавшись вперед. Сжал кулаки, словно готовился вступить в бой за своего командира звена. — А потом куда?
— На пенсию, Томас. Подарком наградят, приказ зачитают. Хорошие слова скажет Васильев на прощание, А может быть, провожать прилетит и сам Иван Тихонович.
— Конечно, прилетит! — уверенно сказала Екатерина Ивановна, положила руку на плечо мужа. — Все уходят, Григорий, на пенсию. И тебе пора. Ты же глохнешь.
— Я мог бы еще полетать годик. Лучше меня никто не знает Ямал. На каслание кого посылают? Меня. Зимой за пушниной по факториям кто летит? Нецветаев. Да и ребят надо вводить в строй. Когда Томас Кузьмичев начнет летать первым пилотом вот тогда я и успокоюсь.
— Может быть, нам написать в управление, — неожиданно предложил Олег Белов. — Нельзя вас увольнять, — заметил на себе устремленные на него взгляды и покраснел.
— Кому вы, Олег, напишете? Начальнику отдела кадров? Пустое дело. Решает все сам Иван Тихонович. А вы не знакомы с ним?
— Не знаком, — Олег Белов выдавил через силу. — Ачкасов много говорил о нем.
— Я хорошо знаю Ивана Тихоновича, — сказал Нецветаев. Встал со стула и задумчиво прошелся по комнате. — Иван Тихонович сидел здесь на вашем месте, Олег, не один раз. Приходил к нам коротать вечера. Раньше мы в лото любили играть. Помню, в Тазе сидели вместе с ним две недели.
— Помню ваше великое сидение, — заулыбалась Екатерина Ивановна. — Радиосвязь тогда оборвалась! О чем я в те дни только не передумала!
— Точно, связи не было, — оживляясь, сказал Нецветаев. — Но мы не скучали в порту. Иван Тихонович всегда с собой много книг возит, да и рассказчик он хороший, было о чем вспоминать. Оказалось, мы воевали с ним на одном 1-м Украинском фронте, но друг о друге не знали. Ивану Тихоновичу не удалось погулять но Берлину, а я и рейхстаг видел. Не могу себе простить, почему на колонне не расписался.
Олег Белов удивленно посмотрел на фронтовика. Он никогда не задумывался, сколько же лет на самом деле Ивану Тихоновичу Очередько? Не стал ли он сдавать и глохнуть, как Нецветаев? По рассказам матери знал, что гвардеец три раза был ранен и у него сломаны ноги. Неожиданно вспомнил свое несправедливое письмо. Зачем обвинил ведущего, не имея на то никакого права? Сейчас бы он так не поступил. Два совершенно разных человека — молодой командир эскадрильи вертолетчик Ачкасов и фронтовик Нецветаев, не сговариваясь между собой, в одно время хвалят Очередько и находят для него достойные слова, в он должен им верить.
Ему не избежать встречи с начальником управления. Рано или поздно она обязательно произойдет. Может быть, следует перевестись в другое управление? Нет, он так не поступит. Он не трус. За свое письмо готов отвечать. Но он должен доказать Очередько, что у Сергея Ромашко вырос сын и будет хорошим летчиком. Если он не стал истребителем, то полюбил вертолет. Для всех летчиков, на чем бы кто ни летал — одно небо! И он понял, что никогда не напишет рапорт, не переведется в другое управление. Он не сможет расстаться с Томасом Кузьмичевым, Ачкасовым и добрым и отзывчивым Нецветаевым и Екатериной Ивановной. Они не поймут истинную причину его отъезда, а обвинят в трусости. Решат, испугался Ямала туманов, непогоды и морозов!
ИСПЫТАНИЕ НА ПРОЧНОСТЬ
В четверг командир объединенного авиаотряда Васильев, садясь в правое кресло проверять технику пилотирования у пилота Як-40, не мог предположить, что обратный полет из Надыма окажется для него таким трудным и закончится происшествием.
Синоптики подписали карту погоды в середине дня. Открылся аэродром. Последние рваные клочья густого тумана разгонялись резкими порывами ветра, цеплялись за верхушки низкорослых елей.
Лайнер набрал высоту и лег на заданный курс. Солнце ярко светило в круглые пятачки окон, и белые кучевые облака лениво передвигались по синеве неба над снежной равниной тундры, замерзшими болотами, реками и озерами, перечеркивая их густыми тенями, как летящая стая гусей.
Летчик уверенно вел самолет по приборам к Салехарду, но, не долетая километров восемьдесят, постучал по штурвалу, чтобы привлечь внимание проверяющего. Налетевшая внезапно черная туча сразу закрыла горизонт, и ночная тьма поглотила все вокруг.
— Снежный заряд! — испуганно прокричал летчик, и его руки на рогах штурвала задрожали.
Васильев услышал громкий вскрик летчика, еще не усиленный переговорным устройством.
— Снежный заряд! — сразу подтвердил Васильев, проверив запор форточки. Держался спокойно, как будто черная туча не представляла для самолета никакой опасности, а несла лишь одни неиспытанные радости экипажу. Взял штурвал, чтобы самому вести самолет.
Ураганный ветер швырнул Як-40 к земле, словно задавшись целью разбить его, оторвать короткие крылья. Однако в снежной коловерти несущихся белых хлопьев снега Васильев не потерял пространственную ориентировку, он твердо помнил, что земля рядом, доверившись умным приборам, которые особенно ярко светились в кромешной темноте. Пять минут длилось страшное испытание, проверялись сила воли, техника пилотирования, — и Васильев вышел победителем.
Снежная туча проскочила, и яркое солнце ударило в кабину летчиков, слепя глаза.
Васильев, передал штурвал первому пилоту, устало откинулся на спинку кресла. Впереди показался знакомый город с деревянными домиками, которые в больших снежных шапках набегали на самолет, как грибы на лужайке. Вдоль правого берега Оби лежала синяя тень — это после сжатия льда вода вышла наверх, четко вычерчивая изгибы берега и всех отмелей.
Летчик выполнил традиционную коробочку и повел Як-40 на посадку.
Васильев задумчиво шел по аэродрому, словно хотел убедиться в крепости земли, податливой мягкости снега. В своем кабинете с полированными столами и книжными шкафами начальник объединенного отряда позволил себе окончательно расслабиться. Закурил, но тут же скомкал сигарету и бросил в пепельницу, обожженный горечью табака. На столе стоял холодный чай, и он с наслаждением допил его. Состояние полного покоя скоро вернуло силы, и Васильев почувствовал, что в состоянии дотянуться до телефона и позвонить домой. Глубоко вздохнул и сказал как можно спокойнее, чтобы своим голосом не взволновать жену.
— Здравствуй, дорогая, я прилетел. До конца рабочего дня в кабинете!
Полеты для него давно стали привычной работой, постоянно трудной и напряженной. Знал, что пройдет несколько дней, и он забудет о снежной круговерти. Закрыл глаза и мгновенно заснул. Недолгое отключение его всегда взбадривало, и он снова мог работать, проводить совещания, ставить задачи летчикам отряда, просиживать за документами долгие часы.
Разбудил командира отряда беспокойный телефонный звонок. Секретарша докладывала, что получена срочная телеграмма из управления.
Пока с телеграммой знакомились, он пытался понять, чем вызвана ее срочность. Перед самым вылетом в Надым разговаривал с Иваном Тихоновичем Очередько и решил все вопросы. Чем больше он думал о телеграмме, тем больше появлялось ощущение, что ждал ее давно. Вспомнил метеоролога Надымского аэродрома, молодящуюся женщину с ярко накрашенными губами и седыми волосами. Безусловно, доля вины ее тут есть. Надо впредь строже спрашивать и требовать прогноз с возможными изменениями погоды на каждый час. Работники аэрофлота не имеют права забывать, что несут полную ответственность за жизнь пассажиров. Полет закончился благополучно, но предпосылка к аварии была!
Через полчаса Васильев читал полученную телеграмму.
«Подготовить опытный экипаж Ан-2 для подбора посадочной полосы в Харасавэе».
Дважды пробежал короткую строчку глазами. Значит, утром начальник управления Очередько звонил не зря, настойчиво расспрашивал о состоянии материальной части, справлялся о здоровье Нецветаева. Васильев не забыл предупреждения Ивана Тихоновича о «генеральном наступлении». Полученная телеграмма требовала начинать подготовку к дальнему перелету. С обидой подумал, что сам не бывал в Харасавэе, хотя облетал почти весь Ямал. Мог по селектору вызвать из авиаотряда Нецветаева, но делать этого не стал. Телеграмма пришла директивная. О том, что Нецветаев летал в Харасавэй, он не сомневался.
На стол Васильева легла карта. Медленно вглядываясь в нее, нашел на западной оконечности полуострова, на берегу Карского моря, голубую ниточку реки Харасавэй. Река выносила в море песок, и вдоль берега выгнулась огромная отмель — Шараповы Кошки. Старался угадать, как мог выглядеть поселок с почерневшими от долгих дождей и туманов бревенчатыми домами и складами фактории. Первыми встретят прилетевший самолет, конечно, разномастные собаки. Будут преданно ласкаться, дожидаясь подачки.
Васильев определил маршрут будущего полета, польщенный, что телеграмма адресована ему, а не командиру авиапредприятия мыса Каменный. От мыса Каменный до Харасавэя без всяких расчетов не больше четырехсот километров. Но Иван Тихонович поставил задачу перед ним и поступал так из каких-то своих особых соображений, пока ему не известных. Радовало, что его объединенному отряду оказано большое доверие. Он знал хорошо возможности своих летчиков. Начал перебирать одного за другим и скоро пришел к выводу, что лучше Нецветаева никто с заданием не справится. В том, что полет трудный, он не сомневался. На последнем разборе полетов Нецветаев громко кашлял, хватался рукой за грудь. Васильев решил справиться о здоровье летчика. Перебросил тумблер селектора.
— Эскадрилья. Позовите Нецветаева.
— Нецветаев слушает.
— Григорий Иванович, зайдите ко мне, — голос Васильева звучал мягко и не был похож на приказ старшего начальника.
Нецветаев вошел в кабинет Васильева с обычным достоинством. Голубая форма тщательно отглажена, рубашка поражала белизной. Снял черные очки и выжидающе посмотрел:
— Я вас слушаю.
Васильев догадался, что секретарша успела сказать командиру звена о полученной телеграмме из управления, и тот разволновался, думал, пришел приказ об уходе его на пенсию.
— Как чувствуете себя, Григорий Иванович?
Нецветаев по-своему истолковал вопрос, внутренне жалея командира объединенного отряда, который обязан сообщить ему неприятную новость.
— Владимир Иванович, когда сдавать «Аннушку»?
— Кому сдавать? — удивленно переспросил Васильев, но тут же до него дошел истинный смысл вопроса, и он громко расхохотался. — Да откуда вы это взяли?
— Телеграмму получили…
— Секретарше придется сделать замечание, — Васильев недовольно покачал головой. — Григорий Иванович, приходилось вам летать на Новую Землю?
— Летал! — Нецветаев почесал рукой щеку. — Не так много. Раз пять-шесть на факторию за пушниной.
Васильев понял, что сделал правильный выбор. Лучшего командира звена в отряде для выполнения задания не отыскать. Он займется подготовкой машины к полету, не упустит ни одной мелочи.
— Так, значит, летим: вы — первым пилотом, я — вторым.
— Так куда же летим? — спросил Нецветаев, раскачивая за дужки черные очки.
— В Харасавэй. Искать место для аэродрома.
— Для аэродрома? — в голосе Нецветаева радостное удивление, обожженные губы растянулись в довольной улыбке. Он наклонился над развернутой картой и принялся сосредоточенно разглядывать.
— Есть одно место. Пожалуй, подойдет для аэродрома. Да, да, будет отличный аэродром. Помню, брал на фактории пушнину. В Харасавэе много голубого песца. Можем встретить и белых медведей!
— Значит, подыщем аэродром?
— О чем разговор?
— Григорий Иванович, штурману передайте, пусть рассчитывает маршрут. Сами проследите за подготовкой машины.
— Когда вылет?
— По нашей готовности.
Нецветаев ушел, а Васильев еще долго продолжал всматриваться в карту. Последние годы тундра открывала одну тайну за другой. В Медвежьем нашли газ, заговорили о Тарко-Сале. Прославился несметными богатствами Уренгой. А что будут искать на далеком берегу Карского моря? Газ? Нефть? На этот вопрос не ответит в геологическом управлении ни один геолог. Поиск — всегда неизвестность.
Нетерпеливо зазвонил телефонный звонок. Васильев снял трубку. По голосу узнал сына.
— Папа, ты скоро придешь домой?
— Рабочий день еще не кончился. Зачем я тебе нужен?
— Задачка не получается. Трудная!
— Учись сам решать задачи.
— Папа, у меня нет таланта.
— Но у тебя есть лень, — Васильев задумался. Своим звонком сын оторвал его от дела. Не мог понять, когда приучил сына к подсказкам и постоянной помощи. Никогда ему не забыть свое трудное детство. После войны учились трудно. Не хватало школ, сожженных и уничтоженных фашистами. Писали на белых полях старых книг. Чернила делали из красной свеклы. И тем не менее он окончил десятилетку с отличием и поступил в военное училище: всегда мечтал стать летчиком. А Андрей до сих пор не определился, не знает, кем ему быть. И главное, ни разу не выразил желания пойти по его, отца, стопам и научиться водить самолеты.
Васильев посмотрел на отрывной календарь. Потом беспокойно перевел глаза на часы. Через пять минут в его кабинете соберется общественный отдел кадров. Придут начальники отделов и служб. Вместе с начальником отдела кадров, секретарем партийной организации и председателем профкома будут знакомиться с желающими поступить на работу в объединенный отряд.
В пятнадцать ноль-ноль в кабинете Васильева начала открываться дверь: входили начальники служб и отделов. Двигали стулья, подсаживались к длинному столу.
Васильев здоровался с каждым за руку, внимательно приглядывался к своим помощникам. Начальник гаража, молодой инженер с рыхлым прыщеватым лицом, вошел в зимнем пальто, зябко поеживаясь.
— Петр Сергеевич, вам нездоровится?
— Ломит всего.
— К врачу — и в постель, — предложил Васильев.
— Надо присутствовать. — озабоченно сказал начальник гаража. — Рекомендую на работу одного парнишку.
— Ну, смотрите.
Инженер по строительству рывком снял шапку-ушанку и ладонью, как утюгом, пригладил спутанные волосы.
«Неудобно инженеру по строительству делать дважды замечание, — подумал Васильев. — Утром говорил. Неряшлив. Черты характера переходят на стиль работы».
Последней в кабинет торопливо вошла начальник отдела кадров, дробно постукивая каблуками. Под мышкой у нее были зажаты папки с личными делами. Подойдя к столу, не удержала груз и раздалось несколько тяжелых ударов.
Инженер по строительству испуганно вздрогнул и растерянно оглянулся.
— Альфред Петрович, а вы пугливый, — засмеялась Софья Андреевна, начальник отдела кадров. — От охотника нельзя этого ожидать. Владимир Иванович, разрешите начинать. Все собрались.
— Конечно, начинайте прием.
— Поступило заявление от Игоря Мошкина. В прошлом году сдавал в институт, но не добрал баллов. Хочет работать слесарем в гараже.
— Пригласите Игоря Мошкина.
В кабинет вошел высокий парень. Остановился в углу, опустив руки. На лице явное волнение.
— Игорь, вы хотите работать в гараже слесарем? — спросил Васильев. — Представляете работу слесаря?
— Да. Отец у меня шофером здесь работает, — парень от волнения с трудом произносил слова.
— Надо принять Игоря, — сказал секретарь партийной организации, белобрысый мужчина. Волосы аккуратно причесаны, сбоку пробор. — Константина Афанасьевича Мошкина мы все хорошо знаем. Надеемся, и Игорь не подкачает.
— Игорь, вы свободны. Завтра приходите ко мне в отдел кадров для оформления на работу. — Софья Андреевна улыбнулась и занялась папками. — Владимир Иванович, я приглашаю девушек. Хотят летать бортпроводницами.
— Приглашайте.
Перед комиссией остановились две девушки. Похожие, как сестры-близнецы. У обеих крашенные волосы, глаза подведены зелеными тенями.
Васильев читал про себя их заявления. Вскидывая голову, внимательно рассматривал девушек.
— Кто из вас Надя? Ваша специальность?
Стоящая справа девушка спокойно ответила с гордостью:
— Я женский парикмахер.
— У нас в аэропорту совсем другая работа. Бортпроводницы должны знать иностранный язык, уметь оказать первую медицинскую помощь. У вас, девушка, какая специальность? — спросил он у брюнетки.
— Я повар.
— Не обижайтесь, девушки, но мы не сможем принять вас на работу, — Васильев неторопливо отодвинул заявления. — Ваше мнение, товарищи?
— Согласны. Поваров и парикмахеров не хватает в городе.
Следующим вошел долговязый парень. В руке нейлоновая оранжевая куртка. Длинные волосы стянуты крученым шнурком.
— Озимок! — представляется парень, не дожидаясь вопросов. — Решил у вас поработать. Авиация — почти моя стихия.
Парень, видно, привык, что его фамилия вызывает удивление, и вопросительно поглядывал на собравшихся.
— Озимок!
— Кто рекомендовал товарища? — отрывисто спросил Васильев, обращаясь к своим заместителям. Ему не понравилась развязность парня.
— Я беседовал с товарищем…
— Озимком, — подсказал парень.
— Я беседовал с товарищем Озимком, — повторил инженер по строительству и заученным движением руки начал приглаживать жирные волосы. — Парень готов работать разнорабочим. Приехал из Тулы.
Васильев еще раз внимательно посмотрел на стоящего парня. Пожалуй, они с Игорем Мошкиным одного возраста, но сравнивать их между собой нельзя. Мошкин хочет работать, это сразу чувствуется, а Озимок решил ошарашить их нахальством. Через минуту может громко заявить: «Бросайте ломать комедию. Я знаю, на Севере в рабочих нуждаются… Оформляйте на работу, и дело с концом. Я приехал заработать деньги, и вы дадите мне работу. А не понравится у вас — тю-тю».
— Озимок, объясните, зачем вы приехали на Север? — почувствовав раздражение Васильева, спросил секретарь партийной организации. — Разве в Туле нет работы?
— Почему же, есть, — вызывающе ответил парень. — Но я слышал, у вас хорошо зарабатывают, платят коэффициент. Это ведь в песнях только поют: еду за туманами.
— Спасибо за откровенность, Валера Озимок, — жестко сказал Васильев, чувствуя, что вот-вот взорвется и наговорит парню резких слов. — На работу в отряд не возьмем. А Север заманил моих помощников, — он широким жестом обвел комнату, — не копилкой с деньгами, а интересной работой. Для каждого из нас прежде всего выполнение долга перед Родиной. Мы нужны на Ямале. Идет освоение трудного края и его природных богатств. В одном вы, Озимок, правы: действительно, нам необходимы рабочие. Но хорошие и не рвачи. Вы свободны!
Мелкий, сеющий дождь шел вторую неделю, и Кожевникову казалось, что в городе остановилось время. По темному небу, затянутому тучами, серым домам не понять, утро, день или вечер. Проходя по длинному коридору управления, он случайно обратил внимание на желтые шторы на окнах. Они создавали радостное ощущение, что огромное здание из бетона и стекла залито ярким солнцем. Он замедлил шаги, старался задержаться на высвеченных пятнах паркета, как будто грелся в тепле.
— Павел Гаврилович, — остановил бурового мастера раскатистым басом механик из управления, взбежавший на этаж, запыхавшийся сорокапятилетний мужчина с округлившимся брюшком и глубокими залысинами на лбу. — Звонил в отдел. Дед приказал тебя найти. Два дня на сборы. Оформляй командировку в Харасавэй. В Салехарде, как я понял, тебя ждет Ан-2. Летчики вылетают выбирать посадочную площадку.
— В Харасавэй? — спросил озабоченно буровой мастер, пожевав толстыми губами. Он давно ждал эту команду. И все-таки растерялся. На его письменном столе лежала стопка документов и неотправленных писем. Он зябко передернул плечами, представив, что скоро окажется под дождем и снегом. Второй раз будет встречать весну. Пока ведь на Ямале в самом разгаре зима, снег, метели. Вздохнул, словно хотел перед самим собой оправдаться: в его возрасте не отправляются в дальние страны, не отрываются надолго от дома и не работают мастерами на буровых. Если разобраться, его никто не выгонял из управления. В отделе его обязательно назовут дураком и будут смеяться, когда узнают, что он согласился работать у черта на куличках. Может быть, они и правы! Интересно, как к его отъезду отнесся механик?
Поймав отражение своего широкого, конопатого лица в стекле окна, механик старательно поправлял цветной галстук.
— Испугал я тебя, Павел Гаврилович! — спросил он, растягивая слова. — Скажи по правде. Чудит Дед. На кой ляд сдался нам Харасавэй? Если решил отличиться, послал бы кого помоложе. Недорослей с длинными волосами у нас в управлении хватает. Шуршат бумагами, как мыши. Срисовывают странички за страничками, готовят диссертации. Не управление геологии стало, а салон мод. Ты, Паша, свое отработал. Положен законный отдых. Вот меня калачом в поле не затянешь. Грешен, люблю город. Привык к культуре. Вечером приятно посидеть с приятелем за кружкой пива, погрызть вяленую рыбу.
— Спасибо за заботу. А ты жениться не собираешься? — неожиданно спросил Кожевников, раздраженный нелепым галстуком механика с хвостатыми обезьянками.
— Ты что? Разве говорят в управлении?
В округлившихся глазах механика мелькнул испуг.
— Говорят. Дед тебя наметил в экспедицию. Готовься лететь в Харасавэй.
— Кто сказал?
— Видел твою фамилию в списке.
Механик оцепенел. По короткой шее пошли красные пятна.
Кожевников шагнул к окну. Раздвинул тяжелые шторы и посмотрел на улицу. Дождь по-прежнему сек землю косыми струями, тяжелые тучи отливали свинцовой чернотой без единого просвета. Колесо завертелось, и жалеть о сделанном не приходится. Дождь не вечен, наступят и хорошие дни, солнечные. С этой минуты начался новый отсчет времени, и до отлета ему надо успеть справиться со всеми делами.
Во всех отделах управления работали на новую Карскую экспедицию, засиживались до поздней ночи в кабинетах. Деда редко видели на месте, он ходил из отдела в отдел. Кого-то разносил, кого-то хвалил, и по этажам гремел его басистый голос.
Кожевникова сразу захватили мысли об экспедиции, ее напряженный ритм работы.
Память невольно перенесла его сандомирский плацдарм во время подготовки к наступлению, где он, сержант саперного взвода, со своими солдатами рубил и ставил бревенчатый мост. Мост возводился далеко от Вислы, и было непонятно, зачем он ставился далеко от реки. Наверное, значение моста не понимали и в разведотделе фашистских войск, когда рассматривали фотоснимки, доставленные самолетами — разведчиками.
Но в ночь перед наступлением через новый срубленный мост, который не перекрывал основную дорогу к Сандомиру и Кольбушевским лесам, вышла танковая армия генерала Рыбалко, и Т-34, прогремев по мосту, произвели стремительный бросок через Вислу, а за ними устремились в одном потоке два ряда машин с пехотой…
Сборы его оказались недолгими. В старый, потрепанный рюкзак жена поставила термос, уложила продукты. Сам же мастер подобрал для себя нужные книги и справочники, взял общую тетрадь для записей. Много лет подряд он вел наблюдение над погодой.
В Салехарде Кожевников, спустившись по трапу пассажирского самолета, почувствовал, что не ошибся в своих предположениях: весной еще не пахло, и ему предстояло ее встречать второй раз. До аэровокзала пришлось добираться по скрипучему снегу. Мороз пощипывал уши.
В отделе перевозок буровому мастеру сказали, что его давно ждут. Скоро он познакомился с командиром объединенного отряда Васильевым и командиром звена Нецветаевым.
— Сегодня у вас, Павел Гаврилович, день отдыха, — приветливо сказал Васильев. — В гостинице номер заказан. Если завтра нас метеорологи не подведут, вылетаем.
Оставив свои вещи в гостинице, Кожевников решил съездить в город. Ему не приходилось бывать в Салехарде, а хотелось познакомиться с его достопримечательностями.
Автобус ходил по одному маршруту: аэропорт — речной вокзал. Кожевников этому не удивился: съезжать в сторону с выбитой колеи в глубокий снег, наверное, не рискнул бы ни один шофер. И выбитая, глубокая колея стала кольцевой дорогой.
Пассажиров в город оказалось много, на каждой остановке подсаживались все новые и новые. Кондукторша с трудом протискивалась по узкому проходу: толстая от множества надетой на нее одежды, похожая на кочан капусты, она получала деньги, отрывала билеты и объявляла остановки.
— Переезжаем Полярный круг!
Сообщение кондукторши, ее ровный голос заставили бурового мастера сразу почувствовать, как он далеко забрался на Север. Но и Салехард не конечный пункт, а пока временная остановка. Он напряженно вглядывался в замороженные окна в толстых рубашках искрящегося снега. Мысленно перенесся в Тюмень, где перед отлетом сияло солнце, а на сухих, теплых тротуарах, перечерченных мелом на классики, прыгали без пальто школьницы, носками ботинок гоняя банку из-под гуталина. Синее небо, теплое солнце остались где-то позади. Он начал нетерпеливо проскребывать в стекле глазок, чтобы разобраться, куда его вез автобус, и разглядеть долгожданный город. Прижимаясь к стеклу, видел заснеженные улицы и пухлые шапки над крышами домов. Иногда раздавались хриплые гудки встречных машин, которых он не видел, но чувствовал их появление: при объезде автобус царапал то одним, то другим боком по кузовам машин или жесткой снежной стене. И это подтверждало, что дорога пробита в высоких сугробах, как тоннель.
На остановках открывалась дверь. Пока входили и выходили очередные пассажиры, Кожевников успевал что-нибудь заметить для себя интересное. На одной остановке увидел оленей. На нартах сидел ненец в малице, отбросив капюшон на спину. Черные жесткие волосы в блестках инея.
— Интернат! — особенно громко объявила кондукторша остановку.
На высоком снежном бугре резвились ребятишки. В меховых длинных малицах они походили на бурых медвежат. Кожевников пожалел, что не умел фотографировать, а то привез бы домой интересные снимки. На каждой новой остановке он жадно всматривался в деревянный город, в его одноэтажные дома, открывая в них что-то незнакомое, неповторимое.
Автобус сделал круг и остановился перед зданием речного вокзала. Кожевников вышел из автобуса и сразу увидел большой памятник первым революционерам. Прошел вперед, и с высокого, обрывистого берега открылась широкая Обь. Здесь стояли вмерзшие в лед пароходы и самоходные баржи, около судов копошились матросы, обкалывая лед. Ничто не напоминало о весне, и до вскрытия реки было еще далеко.
Здорово промерзнув, Кожевников решил возвращаться в город пешком. Тротуарами оказались высокие бугры с выбитыми тропинками. Буровой мастер с высоты рассматривал город, убегающие в разные стороны улицы и переулки.
Сначала улица шла вдоль Оби, а потом резко свернула в сторону. По высоким столбам с провисшими пучками заснеженных проводов Кожевников понял, что вышел к телеграфу. Пройдя еще два переулка, он остановился около ресторана.
— «Север», — прочитал он надпись на вывеске и решил пообедать.
Вернулся буровой мастер в гостиницу, когда уже совсем стемнело, и снег из белого стал синим.
Утром Васильев пришел в номер к Кожевникову. Внимательно осмотрел его одежду.
— Павел Гаврилович, одеты вы по-летнему. Благодарите Нецветаева. Унты вам принес. Я обеспечил вас теплой шубой. На Север летим. Метеорологи передали: в Харасавэе сорок пять градусов! Сорок пять градусов мороза!
— Лютый мороз, — Кожевников зябко поежился.
Перед Ан-2 толпились техники и мотористы в теплых меховых шубах и унтах. Смотря на них, Кожевников почувствовал, что легкомысленно отнесся к сборам в далекую экспедицию.
В просторный салон самолета грузили бочки с горючим, ящики с продуктами, меховые спальники и специальные лампы для прогрева мотора.
Рядом с Кожевниковым уселись два молодых парня — геофизики. Их специальность он определил по ящикам с инструментами. Знакомиться было некогда, и он про себя дал им прозвища: Очкарик и Бородач.
Ан-2 взлетел, прошуршав широкими лыжами по твердому насту. Самолет резко накренился, и сидящие парни упали с ящиков с тушенкой.
Кожевников протянул руку, чтобы помочь им встать.
— Андрей — сказал, ухмыляясь Очкарик, укрепляя заушники.
— Гоги!
— Павел Гаврилович Кожевников.
В круглое окно иллюминатора Кожевников смотрел на белую скатерть снегов. Сколько ни вглядывался, она не менялась, и снег скрывал замерзшие озера и реки. Он с удивлением поглядывал на сидящих летчиков на высоких сиденьях, не представляя, по каким ориентирам они вели самолет. Глаза устали, и, привалившись спиной к стене, он принялся думать. Перед летчиками была поставлена конкретная задача: отыскать площадку для аэродрома, а что делать дальше — непонятно. Перед отлетом он сказал об этом Деду. «Паша, не морочь мне голову, — ответил тот. — Мужик ты башковитый, сообразишь. Осмотрись как следует. Прикинь, где базовый поселок придется ставить. Вместо себя посылаю».
Из пилотской кабины вышел Васильев. Повесил меховую шубу на вешалку. Снял с головы волчью шапку.
— Раздевайтесь. Мы можем еще нагнать от мотора тепла! Не проголодались? Мы с Григорием Ивановичем позавтракали. Вручаю вам термос с какао. А в этом погребце бутерброды.
— Спасибо, — поблагодарил Кожевников. — Погребца у меня нет, но рюкзак жена набила продуктами под самую завязку. Обеспечила колбасой и салом. Подсаживайтесь, Владимир Иванович. Ребята, подвигайтесь. Отведайте домашних пирогов с капустой.
— Труженики, подкрепляйтесь, — предложил Васильев. — В авиации положен второй завтрак. Мы присоединимся с Григорием Ивановичем к вам попозже. Отведаем ваши деликатесы. Рассчитывайте лететь шесть часов. По воде от Салехарда до Харасавэя тысяча пятьсот километров. Почти столько же и по воздуху!
— Порядочно, — беспокойно протянул геофизик. Андрей снял очки и, близоруко щуря глаза, принялся внимательно оглядывать самолет, сидящего напротив него бурового мастера. Перед отлетом из Салехарда он получил письмо от любимой девушки. Она писала, что согласна стать его женой. Радость распирала молодого инженера. Он успел рассказать об этом Гоги, но грузин отнесся к сообщению совершенно спокойно. «Жениться надо осенью, когда винограда много. Давят молодое вино. Вах! Ты не пробовал молодое вино? Ноги сами пляшут. Если решишь справлять свадьбу в Грузии, будешь пить из дедушкиного рога. Мужчина должен уметь пить. А здесь холодно, у меня промерзли все кости. Не знаю, сумею ли шевелить руками и ногами!»
Кожевникова тоже угнетало расстояние. Сейчас особую силу приобрели слова Деда, сказанные им как будто невзначай: «Экспедиция будет работать на самом краю земли». Тогда эти слова мастер воспринял как образное сравнение, а сейчас заволновался. Кто-кто, а он-то знал, сколько надо завести труб и материалов для бурения. Геофизикам проще. Наметят точку и все. А как доставить сорокаметровую вышку? Кожевников задумался.
В разведку лучше всего посылать взвод, и сержант это усвоил еще со дней войны. Но сейчас речь шла не о разведке, а о развертывании самого настоящего наступления. И наступление должно начаться на Бованенковской площади, где придется начинать работу, и для этого потребуется не один станок, не одна вышка. А как их перебросить на Харасавэй? Самолеты и вертолеты не смогут сразу поднять столько металла, труб, превенторов. Один путь по воде: река — море. И он принялся вспоминать длинный и ломаный путь Оби к Карскому морю. Сейчас пожалел, что не успел хорошо изучить карту, а следовало бы это сделать. Для бесперебойной работы одной буровой нужен инструмент, бурильные и обсадные трубы, долота, цемент, а это — двести тонн грузов! Было от чего задуматься буровому мастеру. Задачу перед ним пока поставили простую: выбрать площадку, оглядеться на пустынном берегу. Но все заботы по обустройству экспедиции лягут на ее начальника, главного инженера и их помощников.
Кожевников посмотрел с удивлением на молодых инженеров, не понимая, как они могли так безмятежно спать.
Мастеру захотелось растолкать ребят, поговорить с ними, обсудить вопрос, как удачнее выбрать точку, чтобы не оказалась она в середине болота, как получилось на Пуровской площади и на Мегионе. Каждая буровая для него была не порядковым номером, а частицей биографии, прибавляла седых волос. Многие фамилии буровиков, дизелистов и верховых забыл, но все случаи задержек, обрывов инструментов и дни опускания колонн помнились. Каждый новый день работы в экспедиции не повторял прожитый, и все они были по-своему интересными и незабываемыми. Многие его товарищи стали буровыми мастерами, работали в разных экспедициях, и по месячным сводкам, которые приходили в управление, он знал об их успехах. Особенно отличился со своей бригадой на Уренгое Николай Чеботарев. Для всех он давно стал Николаем Евдокимовичем, а для него — учителя и воспитателя — Николай, Колюша, Коленька! За работу наградили орденом. А Кожевников считал, что с наградой надо было бы малость повременить, хотя сразу послал поздравительную телеграмму. Но не предупреждал, как прежде. «Николай, не заносись. Любишь ты пофасонить. Любая награда — аванс на будущее. Поменьше самомнения. Часто срываешься и грубишь рабочим. Горлом не все возьмешь, надо показать и умение. Без рабочих ты полководец без войска. Запомни, славу, как папаху генерала, надо уметь носить с достоинством!»
Кожевников принялся думать о тех, с кем ему скоро бурить. Работать придется в трудных условиях, в снег, бурю и лютые морозы. А как поведут себя буровые трубы, инструмент, когда термометр покажет ниже пятидесяти градусов? Нецветаев говорил, что морозы на Харасавэе бывают и позлее. Он сам видел: сталь на морозе при ударе о землю разлеталась, как стекло! У летчиков куда проще задача, чем у него или каждого рабочего, буровика, дизелиста и верхового. Прилетят, выберут аэродром — и домой. В Салехарде теплые квартиры, телевизоры и радиоприемники. А для него и бригады останутся все те же балки. Жесткая койка, общая столовая, те же стеклянные банки с рассольниками и борщами. Не удержался и достал из рюкзака тетрадь со своими записями. Замелькали названия экспедиций, номера буровых, фамилии рабочих. Он мысленно давал каждому оценку по деловым качествам и придирчиво и строго отбирал в свою будущую бригаду. В нем продолжал жить командир отделения — сапер, и он хотел знать, с кем ему придется идти в бой и выполнять трудное задание.
Вышел из кабины Нецветаев. Разминая затекшие ноги, с удовольствием протискивался по узкому проходу, обходя бочки, ящики, мешки. Подсел к Кожевникову.
— Не помешал?
— Нет. Устал смотреть на снежную равнину.
— Понимаю. Мне иногда кажется, что эти места описал Джек Лондон. А когда встречаю стаю полярных волков, ищу среди них Белого Клыка.
— Полярных волков?
— Не удивляйтесь. На Ямале их много. А на Харасавэе увидите и белых медведей.
— Правда? — настороженно спросил Гоги, сверкнув синеватыми белками глаз.
— Пугать не собираюсь.
— Сколько нам еще лететь?
— Осталось минут двадцать.
Кожевников и геофизики прильнули к круглым иллюминаторам. Но за время полета ничего не изменилось: лежала все такая же ровная снежная пустыня с острыми застругами снега.
— А знаете, за бортом потеплело. Сейчас тридцать восемь градусов! — сказал после долгого молчания Нецветаев. — Харасавэй есть Харасавэй! Арктика! Заходим на посадку. Я должен быть в кабине. Мы пройдем вдоль берега Карского моря и реки Харасавэй!
Кожевников до боли всматривался в синеватый снег, пока не заслезило глаза. Под крыльями самолета мелькнули несколько темных домиков и высокие телевизионные антенны. Лыжи коснулись снега, и Ан-2 помчался вперед, спугивая белых куропаток. Тявкнул от страха песец и бросился в сторону моря к высоким торосам льда.
У РАБОЧИХ СВОЯ ГОРДОСТЬ
На пустынном берегу Пура стояла скособочившаяся рубленая в лапу избушка, когда с вертолета Ми-4 высадились первые строители. Поселок геологов Уренгойской экспедиции на песчаной косе начал отстраиваться, и через год уже встали двухэтажные дома, а за ними рассыпались, как грибы по опушке, магазины, столовая, детский сад, школа и ясли.
Начальник экспедиции Подшибякин, инженер-бурильщик, высокий голубоглазый блондин с приветливым, улыбчивым лицом, и старожилы-плотники помнили еще те далекие дни, когда все ютились в холодных палатках и балках по восемь и двенадцать человек.
Пур, как и в прежние годы, катил темные воды через торфяные болота, озера, лесные чащобы, но медведи, лоси и глухари уходили все дальше от людей в тундру, к грядам глухой тайги. Перед навигацией, а она начиналась в конце июля или середине августа, о реке вспоминали всерьез и нетерпеливо ждали первые пароходы и самоходные баржи с картошкой, мукой, консервами, строительным материалом, обсадными трубами, долотами и цементом.
Весна выдалась на редкость затяжная. Пур вскрывался несколько раз и в морозные дни снова схватывался льдом. После оттепели две недели кряду бушевала пурга. В поселке стоял грохот от сталкивающихся льдин.
Пасмурный день иссяк, и где-то за дождевыми черными тучами опустилось неторопливое солнце, так ни разу не выглянув. Ничто не предвещало беды, когда подул резкий северный ветер, сбивая струи дождя. Глухой ночью Пур вышел из берегов, заливая низины около вертолетных площадок. Льдины острыми краями били в стены домов, обдирали обшивку, ломали штакетник и уносили в реку бревна, доски и ящики со стеклом.
На центральную улицу выскочила красная пожарная машина. Она носилась между домами с включенной сиреной, зажженными фарами. Будила спящих людей, пока не заглох в поднявшейся воде мотор.
Утром по затопленному поселку засновали лодки и плоты спасателей. Перевозили со складов продукты, собирали материалы экспедиции.
Через неделю вода убыла. В поселке начали приводить в порядок разбитые дома, опрокинутые балки, просушивали квартиры первых этажей, развешивали мокрые вещи и ремонтировали расклеившиеся столы и стулья.
Прилетев в поселок с буровой на отдых, Чеботарев не узнал сразу знакомую улицу, перешагивая через заиленные железные бочки, торчащие доски и трубы. Приглядывался к разбитым домам, где выпирала оборванная дранка из-под штукатурки, как ребра скелета.
Прежде чем повернуть домой, встревоженный буровой мастер направился к конторе экспедиции. Еще издали он увидел двухэтажный дом с высокими антеннами на крыше. И чем ближе подходил, тем больше удивлялся: куда делась доска Почета с портретами ударников и его в том числе. На фотографии он выглядел величественно. Любил постоять рядом, помечтать, когда его пиджак украсит Золотая Звезда Героя Социалистического Труда.
Чеботарев в конторе с достоинством отвечал на приветствия знакомых рабочих, сдержанно рассказывал о делах на Р-21, если спрашивали, но больше прислушивался.
Женщины шумно разговаривали в длинном полутемном коридоре. Говорили о недавнем наводнении, перечисляли понесенные убытки, требовали рабочих, стекло, рамы и двери.
Начальник экспедиции Подшибякин встретил Чеботарева приветливо. Поинтересовался делами на буровой и, словно извиняясь, что не оказал сразу должного внимания бригадиру, сказал, разводя руками:
— Видел, Николай Евдокимович, как вода напахала? Из конторы всех разогнал на ремонт. Если выберешь время, поиграй топориком. Я сам сегодня работаю в плотницкой бригаде.
Чеботарев кивнул головой. Ждал, что Подшибякин вспомнит о смытой Пуром доске Почета, порывался сказать, что у него остался портрет и фотографироваться ему вновь не надо. Посапывал и недовольно хмурился: привык к своей славе, как к сладкому прянику.
«Посмотрим, кого сегодня хвалят», — говорил он обычно громко, разбирая привезенную в бригаду почту. Если не находил ничего о себе, огорчался: «Рабочего человека отмечать надо. Отмечать вниманием».
Скоро корреспонденты газет и радио хорошо изучили дорогу на буровую Р-21. Чеботарев напускал на себя строгость, хмурил сросшиеся брови, но в душе радовался гостям. Он усвоил твердое правило: для фотокорреспондентов надо надевать новую рабочую спецовку и каску. Упаси бог показать, что на буровой грязь, и бригада перемазана глинистым раствором с головы до ног! Для корреспондентов и писателей следует вспоминать об авариях, рассказывать о магнитных ловушках, фрезах, которыми он умело доставал утерянный инструмент. Первый раз он без умысла приукрасил рассказ, а потом к этому привык. А однажды, увлекшись, сказал корреспонденту, что начал готовиться в заочный институт.
«В какой институт? — допытывался дотошный корреспондент газеты. — Почему вы решили учиться в институте? Почувствовали недостаток знаний? Трудно быть вожаком в бригаде? Вы не стесняйтесь, рассказывайте! В тюменский институт подали заявление? В московский?»
«Готовлюсь», — недовольно отрезал Чеботарев. Впервые он почувствовал, что заврался, а отступать поздно. Он не забыл что в Тюменском индустриальном институте на заочном отделении учился второй буровик Владимир Морозов. Высокий, черноглазый парень с железными руками внушал мастеру тревогу. Чеботарев хмурился, когда встречал буровика, не мог отделаться от мысли, что тот метит на его место.
Однажды на буровую к Чеботареву прилетали два московских писателя в одинаковых спортивных костюмах с «молниями» на карманах, в брезентовых плащах и черных накомарниках. Один — высокий и тонкий, как черенок лопаты, а второй — низкорослый колобок с круглым животом.
В балке писатели мгновенно освоились. Выдвинули стол на середину, поставили две пишущие машинки.
«Мы выпускаем книги под двумя фамилиями. Так и работаем вот, — сказал значительно высокий, не спеша пожевал губами. Закурил. — Выработали свой индивидуальный метод».
Пока высокий рассказывал о преимуществах писать вдвоем, Колобок достал из рюкзака бутылку водки и загремел стаканами.
«У нас не пьют на буровой, — хмуро предупредил Чеботарев. — Ввели сухой закон».
«Правильное начинание, — сказал громко высокий. — Товарищ Чеботарев, мы так и запишем. Пожалуй, с вашей фразы и начнем очерк. Но я надеюсь, ваш приказ к нам не относится?..»
«Расскажите, Николай Евдокимович, подробно о себе, — подключился к разговору Колобок. — Нас интересует, как совершался рабочий подвиг. Вы не задумывались, а работа в тундре среди болот — подвиг! И вы — творец подвига!»
Через три дня писатели улетели, но через месяц прилетел новый корреспондент газеты. Поднявшись в балок, поставил на пол два кожаных чемодана. Коренастый, с трубкой в зубах, он походил на капитана дальнего плавания. Один чемодан ласково именовал «погребком». Открыл крышку и тут же достал набор больших и маленьких тарелок, ложки и вилки. Потом появилась мельница и кофеварка. Облачившись в махровый халат, начал медленно прохаживаться по балку.
Чеботарев проникся особым уважением к московскому корреспонденту. Ему нравилось, как он вел себя, как ел, умело орудуя ножом и вилкой, пил небольшими глотками кофе из маленькой чашечки. Мастеру хотелось подольше задержать у себя корреспондента, и он рассказывал ему особенно охотно старые истории. Вспомнил случай, который произошел на Мегионе лютой зимой. Растяпа тракторист не довез заглушку для опрессовки труб и где-то сбросил с саней. Пятнадцать дней буровой мастер Кожевников перекапывал лопатой снег, пока отыскал заглушку.
«Мороз страшный. Ударь ключом по трубе — вдребезги. А заглушка нужна, — взволнованно говорил Чеботарев. — Пошел по тракторному следу. Лопатой буравил снег. А сколько я его перемахал, одному богу известно. Заглушка — ерунда, но надо показать собственное отношение к инструменту. Воспитать рабочих!»
«Государственный у вас подход, — потирая мягкие руки, заулыбался корреспондент. — Интересно, а как к вашему поступку отнеслась бригада?»
«А как отнеслась? Положительно. Уважать больше стала!»
Корреспонденту понравился эпизод, и он старательно записал его слово в слово. Он редко подымался на площадку буровой, где работала бригада. Боялся грохота дизелей, брызгающего глинистого раствора. Прожил на буровой две недели, исписал четыре блокнота убористым почерком, а когда улетал, подарил Чеботареву свою кофеварку.
Мастер начал томиться на буровой. Каждый день размерян сменами вахт, разговорами о пройденных метрах, инструменте, вязкости раствора и спуска труб.
А по рассказам корреспондента, существовала рядом другая жизнь, где не произносили слово «план». В барах веселые парни лениво потягивали пиво и шелушили красных раков. Корреспондент обещал поводить по Москве и познакомить с лучшими ресторанами. Далекий город начал грезиться буровому мастеру.
— Николай Евдокимович, отдача пять, — сказала, входя в балок, коллектор Зина, двадцатидвухлетняя девушка со светлыми кудряшками. По ее круглым щекам стекали капли дождя, и темные родинки на ее лице напоминали подгоревший изюм в пироге. — Чем так вкусно пахнет? — и аппетитно вдохнула своим острым носиком.
— Черный кофе сварил.
— Черный кофе? — всплеснула руками Зина, и ее маленькие глазки лучисто заблестели. — Кофе — прелесть!
— «Арабика».
— «Арабика» — чудесно! — Зина наклонилась над маленькой чашечкой и свернутой ладошкой принялась нагонять на себя вьющийся парок. — «Арабика»! — наконец сделала маленький глоток и зачмокала пухлыми губами от удовольствия.
Буровой мастер не отрывал глаз от девушки. Сколько раз он в течение дня сталкивался с ней на буровой, видел около желобов с промывочной жидкостью или рядом с мельницей, перемазанной глиной, в высоких резиновых броднях. Представил ее в красивом платье и лакированных туфлях на высоких каблуках. Ему захотелось обхватить ее сильными руками, закружиться в танце. В ушах слышалась веселая музыка джаза.
— Зина, можешь каждый день приходить ко мне пить кофе!
Ему надо было улетать на отдых с буровой, но он остался…
Зина оказалась хорошей хозяйкой. Рубашки Чеботарева всегда были перестиранными и отглаженными, а носки перештопанными.
Вскоре буровой мастер почувствовал и другую силу коллекторши. У Зины оказался хороший почерк, и она охотно начала помогать составлять недельные отчеты, писала заявки на инструменты и материалы. Девушка умела хорошо рассказывать. Сочиняла ли она разные истории или пересказывала содержание прочитанных книг, он не знал, но снова и снова возвращался к мысли, что должен побывать в Москве, походить по шумным улицам, залитым разноцветными неоновыми огнями.
Зина пересыпала свою речь незнакомыми словами. Половину их он не понимал, но слушал, как зачарованный.
«Тугрики есть — жизнь крутится!» — убежденно говорила девушка, и ее черные глаза загадочно блестели, и тогда она напоминала того корреспондента.
Чеботарев целый месяц не прилетал в поселок. Встревоженная жена прислала письма на буровую.
Чеботарев собрался лететь в поселок, но Зина затеяла варить варенье, уговорила его остаться. И он остался.
…Обычно Зина приходила в балок рано утром, до начала радиосвязи. Садилась рядом с мастером и начинала диктовать диспетчеру. Заказывала продукты для столовой, рабочим спецовки и резиновые бродни. Сообщала замеры труб.
Однажды в балке перегорела электрическая лампочка. Чеботарев принялся искать запасную, лазил по шкафчикам, но все безрезультатно. Он не видел, как со своего места поднялась девушка, и в темноте они столкнулись. Зина засмеялась и, чуть картавя, сказала:
— Медведь, чуть ноги не отдавил. Лампочки лежат в коробке под койкой. Забыл?
— «Медведь»! — он хотел обидеться, поставить Зину на свое место, но она уже крепко к нему прижималась и, мило картавя, спрашивала:
— Скажи, я нравлюсь тебе? Скажи!
Он без труда нашел ее горячие губы.
Когда Чеботарев ввернул лампочку, Зина старательно расческой поправила светлые кудряшки, прикладывая переменно ладошки к щекам, как будто хотела их остудить.
— Правда, я растрепанная?
— Я люблю растрепанных, — сказал он, заключая ее опять в объятия, и невольно представил жену. Она встречала его в мятом халате, волосы в беспорядке.
— А я убираюсь! — неизменно говорила она одну и ту же фразу при каждом его прилете.
Зина совсем другая. Аккуратистка, всегда по моде одета. К тому же оказалась настоящей мастерицей на все руки. Распустила шерстяные кофты и связала ему красный свитер. Ей нравилось перечитывать собранные Чеботаревым вырезки о нем из газет и журналов. Смотрела на него широко открытыми глазами, говорила:
— А ты скромный, Чеботарев. Ничего мне не говоришь о себе. Смотри, сколько о тебе написано. Оказывается, ты поймал утерянную шарошку? А я и не знала. Почему Володька Морозов себе это приписывает? Хвалится?
— Трепаться все мастера. А Морозов первый!
— Может быть, и трепач, но он деловой парень, — сказала она. — Учится в институте на заочном.
— Разве я не говорил? — Чеботарев беспечно вскинул вверх густые брови. — Я тоже послал документы на заочное отделение. Надо заниматься, готовиться к экзаменам, а я вот все тяну.
Зина откинулась на спинку стула. В упор посмотрела на бурового мастера, потом сорвалась с места и поцеловала в губы.
— Я верю в тебя, Чеботарев. Верю! Но смотри, не закисни на буровой. Ты настоящий мастер. Должен быть героем. Героем Социалистического Труда!
Как-то в балок вошел буровик Владимир Морозов. Человек малоразговорчивый. Он обошел вокруг мастера и заглянул во второе отделение. Заметив сидящую на койке Зину, тихо сказал:
— Зина, у нас будет мужской разговор. Выйди погулять!
— Зина останется, — резко оборвал Чеботарев. По квадратным скулам заходили желваки. — Морозов, пока я хозяин на буровой. От Зины у меня секретов нет. С чем пришел?
— С «хозяином» я разговаривать не буду, — буровик резко развернулся и вышел из балка, громко хлопнув дверью.
Кровь прилила к лицу Чеботарева. «Не захотел при Зинке говорить, — подумал он. — Жена наверное упросила поговорить со мной. Жена! Зинка — мое личное дело. Никого это не касается…»
Проходили недели за неделями. В положенные дни прилетали вертолеты Ми-6 и Ми-8. Привозили трубы, инструмент, продукты. Меняли смены рабочих. Второй месяц Чеботарев оставался на буровой и не наведывался в поселок.
…Как-то вечером он увидел на столе банку с брусничным вареньем.
— Медведушка, садись пить чай, — ласково позвала Зина. Разлила чай и присела к столу.
Без стука вошли в балок буровики Владимир Морозов и Гали Рамсумбетов. Низкорослый Гали казался подростком. Руки тонкие, лицо детское, без намеков на бороду и усы. Резиновые бродни подтянуты к поясу. Рядом с высоким Владимиром Морозовым — мальчик-шестиклассник.
— Мастер, плохо у нас идут дела, — сказал без всякого предисловия Гали Рамсумбетов, сощурив узкие полоски глаз. — Все рабочие говорят. Из балка не выходишь. Забыл дорогу на буровую.
— Николай Евдокимович, надо собраться и поговорить, — поддержал буровика Владимир Морозов. — План завалим. А ведь работали хорошо, и заработок был стоящий! Рабочие обижаются. Газеты стыдно читать. Бригады нет. Одно восхваление мастера Чеботарева. Оброненную шарошку кто достал? Мастер Чеботарев! Рационализаторские предложения чьи пошли? Чеботарева! Пойми, Николай Евдокимович, нам не слава нужна. Мы хотим справедливости. И в газете должны писать о бригаде. О нашей рабочей славе!
Чеботарев вскочил из-за стола.
— Судьи пришли? Меня вздумали учить? Выгоню из бригады! Найду других рабочих! Слава бригады — моя слава! Не зря пишут: «Бригада мастера Чеботарева!»
— Рабочих, Николай Евдокимович, не трогай, — жестко сказал Гали Рамсумбетов. — У нас своя гордость, и мы не позволим на нас кричать. Ты забылся, мастер. Себя хозяином стал величать. А какой ты хозяин? В революцию со всеми хозяевами и фабрикантами покончили. А выгонять нас не надо, сами уйдем. Не будем с тобой работать. В Конституции записаны наши права на труд. Без работы не останемся! План мы не для тебя выполняем, не для начальника экспедиции Подшибякина, не для главного инженера. Соберемся и поговорим без крика. Мы, рабочие, тебя судить будем, заставим отчитаться. А не захочешь — не работать нам вместе. И кричать на нас не надо!
— Завтра улетаю! — Чеботарев сказал отрывисто, словно не замечая стоящую перед ним Зину.
Она шмыгала носом, вытирала катившиеся по лицу слезы. Тушь размылась, и линялые потеки старили лицо.
— Радикулит замучил. Покажусь врачу! — буровой мастер не хотел признаться, но ссора с бригадой вывела его из равновесия, ударила по самолюбию. Никто еще не решался говорить с ним в таком тоне, рабочие всегда заискивающе смотрели в глаза. «Бригадир, надо ставить восьмерку. Бригадир, не скупись на восьмерку!..»
— По жене соскучился? — сквозь слезы выкрикнула коллекторша и отвернулась. Узкие плечи задергались.
— Чего ты? — Чеботарев повернул девушку. Заглядывая в страдальческие глаза, ждал, что она скажет что-то другое, важное, найдет предлог помирить его с бригадой, удержит на буровой. Но она только всхлипывала и терла рукой глаза, все больше и больше размазывая тушь. — Замолчи, и без тебя тошно! Слышала, как понесли работяги? Я им это не прощу. Пускай теперь покрутятся с Лягенько! «Бригадир, восьмерку ставь!..»
Зине показалось, что Чеботарев многое не договаривал, и угроза не напрасна. Бригаду сменят, и Чеботарев вернется с новыми рабочими, которые будут во всем его слушаться и ни в чем не перечить. Нашли с кем спорить. Чеботарев! Бригадир лучшей бригады!
Вытерла глаза и, взглянув на себя в отражение оконного стекла, твердым голосом сказала:
— Чеботарев, прости, нюни распустила. Баба есть баба. Ты докажешь свою правоту! Ты бог на буровой! Я верю в тебя.
Чеботарев смотрел на девушку, а сам думал, что стоит ему только рассказать Подшибякину, и сразу все изменится. Видел уже новую бригаду.
— Меня не просто испугать. Чеботарев себе цену знает, — сказал он со значением. — Со мной будут считаться! Сколько я пробурил скважин? Двадцать! И все отлично! Работал я с одним мастером. Может быть, слышала: Кожевников. Ну, кем он стал? Буровым мастером и орденов никаких не добился. А почему? Нет таланта, ты правильно сказала. Я в его бригаде работал после армии. Пришел лопух лопухом. А теперь сам могу уроки давать. Кожевников так из Пашек и не вышел. А меня кто Колькой зовет? Ты слышала? Величают уважительно: Николай Евдокимович, и сажают в президиуме не во второй ряд, а рядом с председателем по правую руку, в красный угол. А сколько я писем получил? «Николай Евдокимович, ждем от вас статью об опыте вашей работы». Моей работы, а не Кожевникова и не Гали Рамсумбетова и Володьки Морозова. Я должен делиться своим опытом. Книгу просили, чтобы я написал о себе, даже договор сулили в издательстве. Вот выберу время и врежу книгу! Открою свои производственные секреты!
— Знаю, знаю, ты напишешь, Николай! — Зина крепко прижалась к буровому мастеру. — Не смотри на меня сейчас, я дурнушка. Пойду приведу себя в порядок!
Не простившись ни с кем из рабочих, в тот же день Чеботарев улетел в поселок хмурый и недовольный.
А на буровой Р-21 все шло своим ходом. Как всегда, перед заступлением в наряд рано утром в балке появлялся кто-нибудь один из трех бурильщиков: Владимир Морозов, Гали Рамсумбетов или Сергей Балдин. Старательно расписывались в вахтовом журнале о приеме и сдаче смены и уносили с собой круглый лист диаграммы на проходку.
Помощника бурового мастера инженера Лягенько удивил внезапный отъезд Чеботарева. Вместо тщательного наказа, что делать в его отсутствие и за чем особенно следить, мастер торопливо буркнул:
— Попробуй без меня управиться! Пока!
Почесывая черную курчавую бороду, молодой инженер мучительно думал, что Чеботарев чем-то пугал и о чем-то предупреждал. Подумал о своей собственной ответственности. Скоро спуск колонн. Надо быть особенно внимательным и осторожным. Выкинет аномальное давление ствол, кому отвечать? Мастеру Лягенько. Слышал, что во время его отпуска Гали Рамсумбетов и Владимир Морозов приходили к мастеру для разговора, но он их выгнал.
Первый раз молодой инженер столкнулся со скандалом в бригаде и готов был сделать что угодно, лишь бы всех примирить. Худой мир лучше войны!
Лягенько закончил с отличием Тюменский индустриальный институт. На практике работал верховым, помощником буровика и бурильщиком. Но в бригаде сразу понял, что не так-то легко руководить рабочими. Завидовал Чеботареву. Не мог понять, почему ему все удавалось, хотя он зря не толкался на буровой. Он боялся сознаться, что чувствовал себя заранее виноватым, что налаженная работа бригады сорвется и скорость проходки резко упадет. Одного усердия мало, надо организовать бригаду, чтобы каждая смена работала с полной отдачей сил.
Но долго думать не пришлось. Через день после отлета Чеботарева произошла поломка инструмента. Работала смена Владимира Морозова. Бурильщик подымал свечи, а инженер не отходил от буровиков, суетился. Мысленно считал потерянные часы.
— Проходим глины, — сказал спокойно Владимир Морозов, то отпуская лебедку, то зажимая ее. Он успевал следить за своими помощниками. Раздавался звон сталкивающихся свечей, и они угрожающе раскачивались над буровиками. — Вира, помалу, помалу!
Лягенько лишился сна. Чутко прислушивался к гулу авиационных двигателей. Казалось, находится он не в тундре среди болот, а на аэродроме, где шел разлет самолетов: садились и взлетали лайнеры. Диктор звонким голосом объявлял по радио: «Инженер Лягенько, следующий рейсом 5245 Тюмень — Сочи, пройдите на посадку! Инженер Лягенько, следующий рейсом 5245 Тюмень — Сочи, пройдите на посадку!» О таком полете мечтал давно, но, когда он осуществится, одному богу известно.
Скоро инженер научился замечать многое из того, что раньше пропускал из-за своей невнимательности: замигала электрическая лампочка в балке под потолком — начали спуск инструмента, пронзительно засвистели турбины в разнос — повысилось давление газа: проморгала девчонка-оператор. Тут же Лягенько вскакивал среди ночи и прямо как был босиком бежал к операторам-газовикам. Пока девчонка крутила колесо, перекрывая заслонку газовой скважины, нетерпеливо притоптывал ногами, чувствуя, как сводило пальцы.
— Не спим, инженер? — спрашивали рабочие на буровой, не посмеиваясь, и он чувствовал, что они готовы в любую минуту прийти ему на помощь.
— Босиком бегать не надо, простудитесь, инженер!
Вопреки всем страхам не случился прихват инструмента, и скорость проходки не падала, смены работали с прежним прилежанием.
Разбирая однажды полученную почту, а это право Зина оставила за собой, она нашла письмо на имя Чеботарева. Вертела перед собой конверт в руках, вчитываясь в незнакомый адрес. Не удержалась и вскрыла конверт.
«Уважаемый Николай Евдокимович! Пишет вам сержант Винокуров. Я прочитал о вас в газете «Труд» и видел фотоснимок. Вы стоите со своей бригадой. Я авиационный механик, знаю хорошо движки. В последнее время обслуживал вертолеты. От командования получил три благодарности, фотографировали перед развернутым знаменем части. Специалист первого класса. Гвардеец.
Сообщите, могу ли я приехать к вам. Сержант Архип Титович Винокуров».
Зине понравилась настойчивость неизвестного авиационного механика. Представила, если он появится на буровой, сразу развеет скуку. А вдруг он окажется еще и гитаристом? Она давно мечтала научиться играть на гитаре, но не попадался учитель. Гитару не купила, но в чемодане нашлось место для двух аккордов струн.
Недолго раздумывая, она написала ответ от имени Чеботарева.
«Архип Титович!
Письмо получила», — написала она, а когда перечитала, то засмеялась, исправила «получил». — «Хорошо, что вы авиационный механик. На буровой работают списанные двигатели с реактивных самолетов. Приезжайте. Работой будете обеспечены. Найдется вам место и в моей бригаде».
Зина не признавалась самой себе, но ей хотелось отомстить девчонкам-операторам с газовой рабочей скважины. Двум Машам и Оле. Они старались ее не замечать. Маленькая Маша с круглыми щечками и Оля-красавица лучше ее и со вкусом одеваются. В балке у девчонок день и ночь стучала швейная машинка, и они все время что-то строчили, перекраивали старые платья. Перешивали парням спецовки, укорачивали брюки, производили мелкий ремонт.
Рабочие на буровой знали точно день рождения каждой из них и две Маши и Оля получали от ребят подарки. Зину злило, что ее днем рождения никто не интересовался, как будто его и не существовало, и она сама не работала рядом с рабочими, не отбирала пробы после подъема керна. Несколько раз она напоминала Чеботареву о дне своего рождения. Давно приглянулся ей в магазине поселка перстень. Она слышала, что сейчас такой в моде и называется «Анна Каренина». Неужели Николай не купит ей перстень? Должен, если помнит.
Зине не нравилось, что инженер Лягенько часто заглядывал в балок в девчонкам-операторам. Не понимала, что тянуло его туда, и сгорала от любопытства. Но когда он появился со стиранными рубахами, держа их на вытянутой руке, ее взбесило.
— Саша, почему вы мне не сказали? Я бы вам выстирала. Николай Евдокимович не стеснялся меня просить.
— Зина, спасибо, но я привык все делать сам. На буровой выдрал клин из рубашки. Попросил, чтобы Маша застрочила на машинке. А она взяла и без разрешения выстирала.
Зина от досады прикусила губы. Не такая она дура, чтобы ничего не понимать. Маша красивее ее. Ясно как божий день! А Лягенько холостяк, инженер. Вот высокая Маша и нацелилась на него.
Вечер прошел скучно. Погода стояла скверная. По лужам беспрерывно молотил дождь, как кузнец-молотобоец. В балке Зина не застала повариху Катю. Пришла, чтобы с ней поболтать. Треск кинопередвижки привлек ее внимание, но она не захотела идти в соседний балок: раздавшийся громкий девичий смех неприятно резанул ее по сердцу. Не понимала, как можно смеяться, когда улетел Чеботарев. Неизвестно, что будет с бригадой. С сожалением подумала о Гали Рамсумбетове и Владимире Морозове, которые старались ее не замечать и не разговаривали. Она их великодушно прощала, надеясь еще поторжествовать, когда они окажутся в беде. Вот тогда она пошлет им воздушный поцелуй. Не оставлять же их, смутьянов и бузотеров в бригаде! Хозяин в бригаде Чеботарев. Появилось ощущение, что Николай рядом, доволен ее поведением и постоянной защитой.
Зина вошла в балок перед началом радиосеанса. Привычно заняла свое место справа от окна. Задумалась. У поварихи кончился хлеб. Нужно об этом передать на базу. А заочно потребовать сливочное масло и мясо. Не забыть запросить четыреста килограммов авиационного масла для двигателей. Чеботарев сказал ей об этом перед самым отлетом.
— Зина уже на своем месте, — улыбнувшись, сказал, входя в балок, инженер Лягенько. — Поздравляю, именинница. — Протянул сверток.
— Спасибо, — Зина покраснела. Неужели Чеботарев не передаст ей поздравление, забыл о ней? А она еще надеется получить кольцо «Анна Каренина». Скосив глаза, прочитала записку в руке инженера:
1. Авиационное масло.
2. Хлеб, масло, мясо.
3. Долота.
Она поняла, что Лягенько вошел в дела Чеботарева и сейчас вступит в разговор с диспетчером и передаст свою заявку. Ей здесь делать нечего. Что она сидит и ждет? Сказала как можно спокойнее, давая почувствовать инженеру, что она что-то стоит и помнит о деле:
— Надо опрессовать еще двадцать труб. Попросите, чтобы привезли заглушки.
— Зина, спасибо за напоминание, — Лягенько звонко хлопнул себя по лбу и по-мальчишески громко засмеялся. — Забыл, забыл. Все утро мучился, что надо еще запросить, но не вспомнил о заглушках. А они нужны. Труб у нас хватит? Ты подсчитай.
Зина снисходительно посмотрела на помощника бурового мастера, поджав губы. Ей напоминать не надо. Она свое дело знает. Приедет Чеботарев, и все войдет в норму. Она будет сидеть около радиостанции и помогать мастеру. Машинально начала мять сверток с подарком и еще больше расстроилась. Не о таком мечтала она подарке.
Вспыхнул зеленый глазок радиолампы. Дежурный диспетчер вызвал Р-21. Спрашивал сводку за ночь. Интересовался, сколько прошли метров.
Инженер Лягенько передал все цифры. Произвел заказ на авиационное масло для движков, продуктов для столовой.
Чеботарев не присутствовал на переговорах. Зина выбежала из балка, чтобы не расплакаться.
НОЧНОЙ ГОРОД
В кабинет к начальнику управления геологии скользящей походкой вошла секретарша в красном облегающем свитере и молча положила на край письменного стола три пачки сигарет.
— Юрий Георгиевич, Чеботарев в приемной. Просит, чтобы вы его приняли.
Дед помедлил с ответом. Вертел в руках пачку сигарет и думал, как лучше сорвать хрустящую обертку. Лохматые черные брови недоуменно полезли вверх и приподнялись. Вопрос озадачил, и он старался вспомнить, давал ли команду в последние дни вызывать к себе из экспедиции бурового мастера.
— Когда прилетел?
— Сегодня утром. Так сказал.
— Проси, Валя.
Для начальника управления геологии Уренгой всегда оставался непреходящей любовью, ради которой он готов был отложить все самые срочные дела, радуясь представившемуся случаю встретиться с прославленным мастером, но в то же время недоумевая: кто посмел вызвать Чеботарева перед сдачей Р-21, когда надо готовиться к спуску колонны? Он такого себе не позволял. Не хотел верить, что мастера послал к нему Подшибякин. Начальник экспедиции не решился бы срывать многомесячную работу бригады. Появление мастера его не на шутку озадачило и даже разозлило. Выходит, сам прилетел?
Минутная радость сразу прошла. Дед втянул голову в плечи и тяжело опустился в кресло. Мелькнувшая неожиданно мысль продолжала тревожить. «Почему Чеботарев бросил сейчас бригаду? Какое он имел право?»
В кабинет вошел Чеботарев. Походка у него изменилась, не чувствовалось в ней прежней стремительной уверенности. Двигался он медленно, по-стариковски, шаркая ногами. На лацкане пиджака не красовался орден.
— Здравствуйте.
— Садись, Николай Евдокимович, — хмуро бросил Дед, широким жестом показывая на кресло. — А я рядом устроюсь. Знаю, по делу пришел. Без дела кто из экспедиции улетает? Так ведь? Посидим, поговорим. Давно тебя не видел в управлении.
— Дел много. А потом никто не вызывал.
— Ты прав. Надо собрать мастеров. Есть у меня такая задумка вызвать вас всех к зиме, поговорить, подвести итоги года. По сводкам слежу, как работаете. Знаю, выполняешь план. Читаю в газетах о твоих успехах… — внимательно и придирчиво вглядывался в Чеботарева. Не понравилось, что буровой мастер огруз, наел круглый живот. Он помнил другого Чеботарева. Не забыл о первой встрече. В бригаде Кожевникова он показался ему самым ловким, бегом взлетал к фонарю вышки. «Везучий оказался парень, — подумал он. — Высших достижений в труде добиваются обычно люди, как говорят, с биографии, личности. А является ли такой личностью Чеботарев?» Дед еще пристальнее посмотрел в лицо мастера, как будто видел его перед собой впервые. Старался догадаться о цели приезда. — Слышал, ты начал заниматься в институте?
Чеботарев не ожидал такого вопроса и мучительно старался представить, о чем может еще спросить Дед. Не думал, что въедливый старик так внимательно читает газеты. «Что я еще тогда наплел корреспонденту? Кажется, о своих рационализаторских предложениях. Зинка тоже поддакивала». Он злился на свою зазнобу. На задубленной коже лица, нажженной ветрами, морозом и солнцем, проступил румянец.
— Подал документы, — с трудом выдавил он через стиснутые зубы.
— И то похвально. — Дед положил руку на колено Чеботарева. — Опасно стоять на месте. В наше время, Николай Евдокимович, одних наград мало. Видел, как машина буксует в грязи? Засела — и не взад и не вперед. Нельзя буксовать. Нужны знания. Ты молодой, как говорят, перспективный. Кто знает, может быть, старика выставишь из этого кабинета. Засиделся я, засиделся. Молодежь наступает на пятки. Кто у тебя работает помощником?
— Инженер Лягенько.
— Справляется?
— Не успел приглядеться.
— А стоит, Николай Евдокимович, стоит. Если не справляется, учи. Опыта, может быть, у инженера мало, но теоретически он хорошо подкован.
— Может быть…
— А ты не сомневайся.
Чеботарев внимательно осматривал просторный кабинет начальника управления. Представил вдруг себя за большим письменным столом, и улыбка растянула пухлые губы. Вот бы обрадовалась Зина. Не зря она верит в его будущее!
— О своем учителе вспоминаешь?
— О ком? — переспросил Чеботарев и согнал с лица глупую улыбку.
— Неужели забыл Кожевникова?
Дед посуровел, нетерпеливо начал разминать сигарету в руках. Бумага прорвалась, и он, не замечая случившегося, осыпал брюки табаком. Решительно поднялся и недовольный Чеботаревым подошел к карте. Не нравилось, что Чеботарев что-то скрывал, не признавался, зачем пожаловал к нему.
Следя за Дедом, Чеботарев без труда нашел на зеленой площади карты среди озер Уренгой.
Дед резко остановился и повернулся к буровому мастеру.
— Готовимся к новой экспедиции на Харасавэй, слышал?
Чеботарев отрицательно покачал головой, беспокойно отыскивая на карте неизвестное место. Сказал недовольно, не скрывая раздражения:
— Откуда мне знать? Сидим в комариных болотах. Не праздников, не выходных.
— Работаете без выходных?
— Некогда отдыхать.
Начальник управления геологии почувствовал, что встревожился не зря. Чеботарев явился к нему неспроста, что-то не договаривал.
В дверь заглянула секретарша.
— Юрий Георгиевич, можно предложить вам кофе?
— Спасибо, Валя. — Дед повернулся к Чеботареву: — Николай Евдокимович, выпьешь чашечку кофе?
— Нет-нет, — отрицательно закачал головой мастер.
Чеботарев сидел, сцепив замком на коленях руки.
Дед посмотрел на тяжелые руки рабочего — за манжетом рубахи кончалась граница загара — и успокоился. На буровой ничего страшного не произошло. Напрасно он пугал себя. Нет никакого ЧП. Просто Чеботарев устал. Не зря сказал, что сидят в комариных болотах. Приехал, чтобы встряхнуться, на людей посмотреть, себя показать! Имеет же он законное право на отдых. А он чего на него нагородил? И ему стало жалко бурового мастера, стыдно за неоправданно равнодушный, настороженный прием.
— А кофе бы надо выпить, — сказал он. — Да накапать еще живительных тридцать три капли коньячку для бодрости. Дали вы, Николай Евдокимович, промашку. Не ожидал, не ожидал! Смотрю, и мою новость встретили без радости. А я грешным делом, подумал: приехал Чеботарев проситься в новую экспедицию. Так подумал и обрадовался. Ходоков много, порог кабинета обивают. Просятся в Карскую экспедицию. В Харасавэе начнем бурить, а потом, глядишь, замахнемся и на океан! Ведь сладим? А?
Чеботарев молчал, как будто не он, а кто-то другой сидел сейчас в кабинете начальника управления геологии. Злился, что боялся начать разговор, не жаловался на бригаду. Тешил надеждой, что Дед вдруг вздумает послать его куда-нибудь для передачи опыта или на техническую конференцию в Москву. Погулял бы он тогда по ресторанам! Вспомнил о Зине. Если ехать в Москву, то только с ней. И вдруг острая мысль пронзила его: он же совсем забыл, что у нее завтра день рождения. Обещал купить ей золотое кольцо. А где теперь отыщет он ей эту «Анну Каренину»? Но тут же отвлекся от этой мысли и стал думать о другом. У него твердый план. Потолкаться пока в Тюмени. Скоро спуск колонны. Схватится Подшибякин: «Где Чеботарев, где буровой мастер? Отыскать». Начнет уговаривать, чтобы вернулся в бригаду. Для каждого бурового мастера спуск колонны — праздник. Окончание бурения. Получение премиальных. Нет, Дед не заманит его никаким Харасавэем. Не все ли равно, где бурить? На берегу озера или в океане? Разве в Самотлоре его буровая не стояла посередине озера? Тот же океан. На плавающих бочках из-под бензина и солярки настилали мостки и прыгали по ним, как вороны. Комары жрали до смерти!
Начальник управления терпеливо ждал ответа от бурового мастера. Обижало, что Чеботарев без интереса встретил его сообщение о Харасавэе, как будто не представлял всю грандиозность будущих работ.
— Николай Евдокимович, подойди к карте. Отыщи Харасавэй на севере Ямала. Пофантазируй. Новые площади должны заинтересовать тебя. Простор. Нехоженые места.
Дед надеялся, что Чеботарев загорится. Но буровой мастер смотрел равнодушно, и от этого у Деда возникла неприязнь к нему, как будто кто-то исподтишка ущипнул его и причинил боль.
— В Уренгое надо еще много бурить!
— Я никого не заставляю силой лететь на Харасавэй, — сказал жестко Дед. — Маловеры мне не нужны. Боюсь я и нытиков. А газ мы найдем.
Чеботарев слегка улыбнулся. Уголки сжатого рта несколько скривились.
— Прикажут — поеду. Не все равно, где мне бурить — в Уренгое или на Харасавэе.
— В самом деле поедешь, Чеботарев? — удивленно спросил Дед. — Бригада у тебя сработанная. Хорошая бригада!
— Была бригада, — Чеботарев короткими пальцами с рыжими волосками принялся стучать по коленке. — Была бригада!
— А что случилось? — настойчиво спросил начальник управления, стараясь поймать убегающий взгляд бурового мастера. В его голосе появился металл. — Подшибякин мне ничего не сообщал. Что там у вас стряслось? Когда спуск колонны?
Чеботарев понял, что дал промашку. Забыл, что скоро спуск колонны. Как он мог об этом забыть? Какой же он мастер? Раскаивался, что прилетел в Тюмень, напросился на прием к Деду. А может быть, действительно согласиться поработать у черта на куличках? Зина, наверное, тоже поедет с ним?
— Мне некогда играть в молчанку, — нетерпеливо сказал начальник управления и кивнул головой на письменный стол, заваленный бумагами, на стоящие три телефонных аппарата, которые могли каждую секунду потребовать его к себе.
— Поцапались малость. Прилечу, колонну будем спускать!
Но Деда не просто было обмануть красивыми словами. Сам работал буровым мастером и представлял, какие в бригадах возникали скандалы и ссоры, и хотел все знать без утайки, что произошло на Р-21. Чувствовал, что Чеботарев хитрит, не зря прилетел он в Тюмень и пришел в управление не для того, чтобы просто с ним поздороваться и справиться о его здоровье. Не спеша обошел письменный стол и занял привычное место. Строго посмотрел на мастера, насупив лохматые, черные брови, сказал, чеканя каждое слово:
— Рассказывайте, Чеботарев, все начистоту. Мы с вами не маленькие дети. Рабочих я знаю. Могу догадаться, что у вас произошло. Премию не поделили? Кого вы обидели в зарплате? Если хорошо работают, надо платить полным рублем. Я не толкаю вас на приписки, поймите правильно. Деньги у нас с вами не собственные, а государственные. Их надо уметь считать и беречь. Но справедливость прежде всего!
Чеботарев понял, что придется отвечать. Дед изменил манеру обращения и перешел на «вы», давая понять, что прежний доверительный разговор кончился и в кабинете начальник управления геологии и буровой мастер с Р-21. Шутить здесь нельзя!
— С зарплатой все хорошо. Премии бригада получает постоянно, — ответил Чеботарев.
— Будем считать, что с этим вопросом разобрались, — сказал глухо Дед и загнул палец на левой руке. — Пойдем дальше. Премиальные получаете. — Прижал второй палец. — Обсудим, как работают в вахтах буровики. Назовите бурильщиков.
— Владимир Морозов! — Чеботарев произнес имя рабочего с неприязнью, не скрывая нахлынувших чувств. — Гали Рамсумбетов и Сергей Балдин!
Дед сосредоточенно наморщил лоб, стараясь припомнить имена. После недолгого молчания отрицательно покачал головой.
— Не знаю таких.
— Из нового пополнения, — Чеботарев недовольно засопел. — Взялись меня учить.
— Как учить?
— Замечания стали делать разные.
— По делу?
— Я мастер, — резко оборвал Чеботарев.
— Вы, Чеботарев… мастер. У мастера много прав, но не все ему разрешено… Грубость, например, запрещена. Помню, у меня был мастер. Что ни слово — мат! Всех перессорил. Не дай бог такому вручить бригаду. Все передерутся. А еще после зарплаты подходил и спрашивал: «Ты престольные праздники знаешь? Бога чтишь?» — «Нет». — «А зря, сегодня праздник святого Сергея. Надо зажечь лампадку. Не скупись на огонек!» Праздник святого Сергея выпадал у мастера на каждый день получки. А если кто из рабочих отказывался пить с ним, мастер снижал заработок, приговаривая при этом: «Бога не чтишь. А кто твой бог — мастер! О престольных праздниках забываешь! Нехорошо, сын мой!»
— Ко мне это не относится, — задиристо сказал мастер. — Праздники я не справляю. Подсечкой не занимаюсь. Я — Чеботарев! Николай Евдокимович Чеботарев.
— Есть праздник Николая-угодника, — словно не слыша, продолжал Дед. — Я не силен в святцах, но, наверное, можно насчитать много праздников. Например, праздник святого лентяя. Вошел сейчас в моду. В этот праздник пьют!
— Я не пью.
— Я не пойму, Чеботарев, по какому поводу ты устроил себе праздник? Святого лентяя справляешь? — Дед пододвинул к себе заветную тетрадь по Харасавэю и неторопливо начал перелистывать страницы, словно забыл о мастере. Все ясно, поругался с бригадой. Прилетел искать у него защиту.
Чеботарев решительно махнул рукой:
— Юрий Георгиевич, если надо, я поеду на Харасавэй. Возглавлю любую бригаду.
— Спасибо, что надумал, — Дед задумчиво забарабанил пальцами по полированной крышке стола. — Любая бригада там не нужна. Я говорил о бригаде мастера Чеботарева. Если коллектив распался, то нет и разговора. Чеботарев, в последнее время в газетах много писали о ваших успехах. Не жалко бросать мужиков?
— Пускай без меня попрыгают.
— Пустое несешь. Уважение к подчиненным — первая заповедь для хорошего бурового мастера. Читал я о вашей бригаде. Написаны все очерки на один манер, нескромно, я бы так сказал. «Я сделал», «Я приказал», «Я так решил», «Я все так предвидел». Так расписали, что можно подумать, что к буровой вышке подошел Гулливер Чеботарев. Один, без рабочих, ведет проходку, опускает инструмент, меняет долота. Читатели могут поверить в такие чудеса, а в управлении хотя и ценят твои заслуги, но считают хвастуном. Мне не захотел рассказать правду об отношении рабочих к тебе. А сдается мне, в первую очередь, мы виноваты, возвысили тебя. Знаю, план выполняешь. Но это еще не все. Важны человеческие отношения в коллективе, дружба. А у тебя закружилась голова. Не удержался и передо мной начал выхваляться: «Я Чеботарев, Николай Евдокимович! Мне все позволено. Что хочу, то и делаю. Бригада мне не указ!» Правду я говорю?
Чеботарев покраснел.
— По месячной сводке ясно, чья бригада в управлении на первом месте. Мастера Чеботарева. Я сам решил уйти из бригады.
— Это другой разговор. А какая причина для ухода?
— Личные мотивы.
— Семья у тебя есть?
— Жена и сын.
— А у меня, Чеботарев, трое детей. По личным мотивам тебе надо заводить еще одного ребенка. Когда двое детей, ребята растут веселее. — Дед прищурил глаза: устал Чеботарев, заездили бригадира планом. Надо сейчас же вызвать секретаршу и спросить, когда буровой мастер был в отпуске. Он не медведь, чтобы сидеть на буровой безвыездно. Хорошо бы предложить Чеботареву семейную путевку в профсоюзный санаторий на Черное море. Или отправить в путешествие в Болгарию или Чехословакию. Пусть посмотрит другие страны, себя людям покажет. Работать он умеет и такую поездку вполне заслужил. Ссора в бригаде мелочная, о ней скоро забудут. Чего не бывает. Надо успокоить бурового мастера. И, казнясь, он подумал, что редко по-настоящему вспоминал о рабочих и мастерах, занятый одними площадями, разведкой, экспедициями и новыми планами. Пододвинул к себе листок с месячной сводкой, и у него зарябило в глазах от длинных колонок с цифрами.
Тяжело вздохнул: «Вроде, явился Чеботарев без дела к нему, а сколько родилось мыслей. За планом и цифрами он забыл о людях. Забыл о рабочих, выполняющих план».
Дед наклонился над толстой тетрадкой и что-то быстро записал для себя.
Приезжая в управление, Чеботарев всегда останавливался в новой гостинице «Нефтяник», но сейчас без командировочного удостоверения он не получил номера. Конечно, стоило только протянуть дежурному администратору — рыжей, конопатой девчонке орденскую книжку, и все бы сразу уладилось. Но Чеботареву было интересно, как отнесутся к нему, не прославленному мастеру, а простому рабочему. Уселся в холле гостиницы и стал ждать. Рядом с ним сидели приезжие, окруженные чемоданами и узлами. Пожилая женщина укачивала плачущую девочку.
Кто они? Рабочие? Он тоже рабочий. Работой его не испугать. Был мастером, станет бурильщиком. Меньше беспокойства. Он начал готовить себя к новой жизни и поступал правильно. Злился на Деда. Но возвращаясь к их разговору, понимал, что Дед был прав. «Возвышение личности» — эти слова Деда Чеботарев особенно хорошо запомнил.
— Возвышение личности! — раздраженно повторил Чеботарев. Обойдя конторку дежурной, оказался в настоящем саду. Зеленые вьющиеся растения гибкими петлями свешивались со стен и потолка, образуя причудливые переплетения из листьев и стеблей. С ветки на ветку перепархивали разноцветные попугайчики, громко цокая.
Окинув безразличным взглядом Чеботарева, в сад вошла рыжая девчонка-администратор. Протянула руку, и разноцветные попугайчики уселись ей на пальцы, перебирая лапками, боком двигались к ладони клевать зерно.
Безразличный взгляд рыжей девчонки-администратора разозлил Чеботарева и он с неприязнью посмотрел на ее беззаботное лицо. Послать бы ее на буровую, к комарам, заставить полазить между лотками с ползущим глинистым раствором, сразу бы научилась обходиться по-настоящему с людьми, услышала бы и кашель девочки в вестибюле, обратила внимание и на беременную женщину, увидела бы сидящих на узлах и чемоданах работяг, дожидавшихся места в гостинице.
Приезжие испуганно вздрагивали, когда открывалась высокая стеклянная дверь, и в вестибюль врывался холодный воздух с улицы.
Чеботарев понял, что номер ему не получить. Дежурная ни за что не сдастся.
Чеботарев встал и вышел на улицу. Погода стояла скверная, моросил мелкий, надоедливый дождь. В такую погоду особенно тоскливо на буровой, и он зябко передернул плечами. От собственной неустроенности потянуло к теплу и свету.
Вдоль улицы стояли покосившиеся бревенчатые дома с массивными резными ставнями — старожилы старого города. При тусклом вечернем свете Чеботарев несколько раз останавливался по дороге и любовался удивительной работой неизвестных мастеров-резчиков. Каждый из них старался своим рисунком приветить дом, и ставни смотрелись, как произведения искусства. Он с сожалением подумал о новых городских кварталах. Высокие башни громоздились одна около другой совершенно безликие, в ряд, они напоминали точеные кругляши для игры в городки.
Выйдя из переулка на главную улицу, залитую огнями широких витрин магазинов и разноцветьем неоновых трубок, он почувствовал, что дождь усилился. По лужам хлопали пузыри.
Чеботарев вспомнил, что где-то рядом есть ресторан, и устремился к нему. На дверях ресторана косо висела табличка: «Мест нет». Он толкнул дверь, но она не поддалась. Нетерпеливо постучал.
Выглянул большеротый старик с красными оттопыренными ушами. В новой фуражке с блестящим козырьком он выглядел важно, как генерал.
— Не колоти, местов нет, — сурово пробасил старик. — Зачнешь хулиганить, сдам в милицию. Живо схлопочешь пятнадцать суток!
Дождь из мелкого перешел в крупный и барабанил по тротуару. Чеботарев прижался к стене, чувствовал жалость к самому себе. Зря он перестарался, переиграл роль. Стоило ему достать красную книжку, сразу же отыскался бы номер и столик в ресторане.
— А ну, папаша, посторонись! — решительно сказал откуда-то появившийся парень и оттолкнул Чеботарева. — Где успел назюзюкаться, слабак? Пропусти людей. Леший с бородой, пускай в кабак!
В дверях показалось лицо швейцара. Чеботарев удивился происшедшему в нем превращению. Старик, раздирая рот до ушей, улыбался, показывая крепкие зубы. Глаза стали масляными.
— Пожалте, пожалте! — распахнул дверь и тут же протянул совком руку. — У нас сегодня удлиненное кино: к пиву раки! Пожалте!
— Раки? — гаркнул один из парней, и каждый из них бросил в широкую ладонь по рублю.
Чеботарев решительно двинулся за парнями.
— А ты куда? — строго спросил швейцар.
— Держи, людоед! — выругался буровой мастер.
— А сам ты кто? — набычив голову, спросил старик. — Ты почто меня обругал? В милицию сдам. Покажут тебе, кто людоед. Я на посту, при службе!
— Держи рубль, светлая душа, — обозлился Чеботарев. — Я сегодня, леший, не в форме, а то врезал бы. Костями загремишь!
Он решил не отставать от трех парней. Они легко ориентировались в узких проходах между столиками, как настоящие капитаны, кивали головами направо и налево знакомым официанткам, встречая ответные улыбки.
Парни облюбовали столик и, громко двигая стульями, расселись.
— С вами можно приземлиться? — спросил Чеботарев.
— Садись! — высокий парень с татуировкой на руке смерил мастера с головы до ног. — Фраеров не люблю. Натрескаются, а потом мажут. Ударяются в бега, а деньги пусть платит дедушка. У нас такой номер не проходит.
— Ты о чем? — недовольно спросил Чеботарев, непроизвольно расправляя широкие плечи. Разозлят, и трем хлюпикам с длинными волосами придется туго. — Для знакомства ставлю пару бутылок!
— Гулять решил, папаша?
— Боюсь загрипповать.
— Ну, и мы тогда полечимся, — захохотал высокий парень. — А ты шутник, папаша. Не с Севера ли?
— Оттуда прилетел.
— Кореш, мы тоже с Севера, — дыхнул на Чеботарева перегаром волосатик с чернильным синяком под глазом.
— А здесь кормят хорошо? — поинтересовался буровой мастер, приглядываясь к парням.
— Папаша, все в наших руках, — заулыбался высокий парень. — Надо сначала представиться, как принято в лучших домах Лондона. Жора! Просто и культурненько.
— Боб, — улыбнулся длинноволосый.
— Роберт, — другой парень тоже протянул лодочкой руку. На каждом пальце синела татуировка — наколотые кольца.
— Сейчас мода пошла, — сказал Чеботарев, — таскать на каждой руке по два кольца. По кольцам ты шесть раз садился — хорошая визитная карточка!
— А ты свой, кореш! — улыбаясь, сказал Роберт. — Все под богом ходим. А сесть пара пустяков!
— Ша! — требовательно прохрипел Жора. — Дурак накололся в детском саду, а вы серьезно все поняли. Дети учились рисовать цветными карандашами, а он кололся. Папаша, ты выбирай, что будешь кушать!
— Сам командуй! — величественным жестом Чеботарев взмахнул рукой. — А я не представился. Петров-Водкин.
Ему не хотелось называть настоящую фамилию. Мастеру первый раз приходилось сидеть в такой компании. Начатая игра увлекла его.
— А ты юморист, папаша, — засмеялся Боб. — Петров-Водкин. Интересную фамилию сочинил. Водкин, Водкин!
Жора подозвал официантку и, наклонившись к ней, жарко задышал в ухо. Молодящаяся женщина с белой наколкой на голове взвизгивала, как девчонка, и заливисто смеялась.
Чеботарев принялся не спеша разглядывать ресторан. В отдалении, за столиками, увидел эстраду для оркестра. Контрабас упирался грифом в стену, как пьяный, а рядом стоял большой барабан с разными надстройками: маленькими барабанами, медными тарелками и изогнутыми скобами. «Вертлюг бы еще повесить к барабану», — подумал Чеботарев и едва сдержался, чтобы не рассмеяться.
— Водкин, закуривай, — Роберт бесцеремонно протянул пачку сигарет.
Буровой мастер взял сигарету и долго разминал ее в руках.
— Оркестр скоро сбацает, — сказал авторитетно Жора, нетерпеливо поглядывая в сторону кухни. — Шмалят шашлык. Ты какой, папаша, любишь? Я по-карски. Шашлык по-карски в Ростове подавали, пальчики оближешь!
Выплыла величественно официантка, держа на вытянутой руке круглый поднос.
Зазвенела посуда, стол оказался заставленным тарелками с закуской, красной рыбой, салатами. А официантка подносила и подносила новые тарелки с закусками и ставила бутылки с водкой и минеральной водой.
— Вот теперь полный порядок! — удовлетворенно громко сказал Жора. С завидным умением он сразу из двух бутылок выплескивал водку в стоящие фужеры. — За твое здоровье, Петров-Водкин! Взялись за руки и побежали!
Чеботарев недоуменно прислушивался к тосту. Не сразу понял, что обращались к нему.
— Взялись за руки и побежали! — вторили дружно парни. Жадно выпили. — Красота!
Чеботарев почувствовал согревающее тепло. Приятно сидеть за столом, слушать говорящих за соседними столами. Ни о чем не думать, как будто за дверями остались все заботы: неприятный разговор с Дедом, ссора с рабочими, жена, сын и Зина. Никаких планов и никаких проблем.
Парни казались хорошими и простыми. Вздумали подурачиться. Придумали себе прозвища, хотят казаться блатными. А разве он сам не назвал себя Петровым-Водкиным? Был такой художник. Он это знает. Рисовал красных лошадей. Почему красных? Непонятно! Хотел спросить парней, кем они работали на Севере, но передумал. Ему доставляло удовольствие смотреть, как они жадно ели, пили. Вспомнился московский корреспондент. Он не ел, а священнодействовал.
— Выпьем за Север, за работу! — предложил буровой мастер.
— Выпьем, — согласился Боб. — Но работа, папаша, дураков любит. Пей!
Громко чокнулись. Раздался хрустальный звон фужеров. Такие же приятные звуки раздавались и за другими столами.
На площадке появились музыканты в белых рубахах с огромными галстуками в белый горох. Парни картинно рассаживались. Потом нехотя начали настраивать инструменты, переговаривались, шутили, не обращая внимания на сидящих в зале.
— Сейчас сбацают, — взволнованно сказал Жора, обдавая Чеботарева облаком дыма. — Я их знаю. — Подхватил бутылку водки со стола и направился через зал к оркестру. — Прошу, уважьте. Для души сбацайте!
Гитарист ловко подхватил бутылку.
Жора стоял около оркестра, притопывая ногой и торопил.
— Прошу, уважьте! Для души, прошу!
Чеботарев почувствовал, что опьянел, напрасно старался в памяти воспроизвести разговор с начальником управления геологии. Преследовала мысль, что он пропустил для себя что-то очень важное, что обязан был запомнить. Не мог понять, зачем навязался на этот разговор с Дедом. Чего он хотел добиться? Пришел жаловаться на бригаду? А попало самому. Ему показалось странным, что он оказался в ресторане, сидел среди незнакомых парней, которых, конечно, звать совсем по-другому, слушал их нелепую болтовню. Они не с Севера, это ясно, а самые обычные бичи. И он тоже не Петров-Водкин. Зачем ему понадобилась это глупая игра, словно у него нет хорошей и заслуженной фамилии, нет достойного имени? С ним сидят если не бичи, то ворье! И тут же обиделся на самого себя, что плохо подумал о парнях, заподозрил их в чем-то нехорошем. Ему захотелось тут же извиниться перед ними, сказать, что они нравятся ему и он их любит.
— Давайте выпьем за дружбу! — сказал он громко, чтобы привлечь к себе внимание парней.
Потягивая вино из фужера, Роберт поднялся из-за стола. Громко свистнул.
— Жорик, топай к нам. Папаша тост предлагает. Выпьем за дружбу!
Но в это время громко заиграл оркестр и отвлек внимание парней.
Буровой мастер поднялся и направился к выходу, чтобы подышать свежим воздухом. Около двери стоял тот же швейцар, за дверью толпились парни и девушки. Старик внимательно их разглядывал, выбирал знакомых и впускал, протягивая за положенной мздою пятерню.
— Папаша, ты куда двинул? — Чеботарев почувствовал на своем плече тяжелую руку Жоры. — Тикать собрался? У нас такой номер не проходит. Я тебя предупреждал.
Чеботарев сбросил руку. Неприязненно посмотрел на парня, зажигаясь злобой. По скулам заходили твердые желваки. Раздраженно сунул руку в карман и вытащил толстый бумажник. Распахнул его перед пьяным.
— Видел? Я могу развезти каждого из вас на такси по домам и подарить по четвертаку на опохмелку. — Ему хотелось смазать бумажником по лицу своего нового знакомого, но он сдержался, не позволил себе. И вдруг понял, что пора кончать этот ненужный балаган. Он, Чеботарев Николай Евдокимович! Буровой мастер! Крепко схватил парня за руки: привык сжимать ключи, раскручивать свечи.
— Пусти, — хрипел Жора, с трудом сдерживаясь, чтобы не закричать от боли.
Чеботарев отсчитал деньги и протянул парню.
— Я плачу за стол. Не хватит, добавьте своих медяков! — И вдруг почувствовал, что у него начало чесаться тело. Скорей бы принять душ и отмыться от всей этой грязи. Как он мог дойти до такого? Затеял скандал со своими рабочими, а его бурильщики отличные парни не чета этим бичам. Только бы остались на месте и не ушли из бригады, как грозились. Он станет другим. Они его не узнают.
— Погулял и хватит! — громко сказал самому себе Чеботарев и рывком открыл дверь, выходя в дождь на улицу. Жадно глотнул свежий воздух.
КОМАНДИРОВКА
Вылетев морозным днем из Салехарда в Харасавэй, Кожевников никак не думал, что командировка затянется на долгих два месяца. Несколько раз ему представлялась возможность улететь с песчаной косы, которую стали называть аэродромом и для утверждения этого факта торчком воткнули высокий шест с полосатым матрацным мешком — указателем направления ветра, но для него все время находились какие-то срочные дела, и он задерживался.
Дикий берег обживался, но память часто возвращала Кожевникова к мартовскому прилету, когда Нецветаев с особой осторожностью посадил Ан-2, а потом все, кто прилетел в самолете, вышагивали за Васильевым по крепкому снежному насту со стальными зубьями застругов и искали границы берега и моря.
Короткий зимний день подходил к концу, и на фоне синеющего снега выскочившие неожиданно два песца смотрелись небесно-голубыми и невесомыми. Они покрутили мордочками и бросились от людей в разные стороны, оставляя за собой след, похожий на строчки швейной машинки.
Первопроходчики жили в избе с косыми окнами. На всем побережье Арктики так именуют просторные рубленые дома, поставленные для полярников, моряков и охотников.
Календарем на Харасавэе считали снег. Он как будто отрывал листок за листком и вел счет последним зимним дням, постепенно теряя былую крепость, В солнечные дни таял быстрее, и просевшие лунки, как стаканы, сразу наливались по самые края водой; на буграх сидел шапками, а по низинам, где копились ручьи, все больше и больше синел огромными тарелками.
Кожевников разделил дни на красные и черные. Красными называл солнечные, а черными — морозные, со снегопадом и пургой. Но больше всего его поражало море. Оно жило по своим особым законам, не подчиняясь календарю тундры, песчаной косе, высокому обрывистому берегу, где шло таяние снега и открывались лужайки с колкой травой и ягелем. Иногда ледяное поле в море приходило в движение и трещины рассекали его на части. Днем и ночью стоял глухой шум, напоминая бывшему фронтовику далекие дни войны, когда под Берлином вот так же неумолчно гремели тяжелые орудия, рвались артиллерийские снаряды и авиационные бомбы. И он ловил себя на мысли, которая бесконечно радовала открытием, что самое лучшее время в жизни каждого человека приходится на весну, и именно весной к солдатам многострадальной России пришла победа.
Кожевников второй раз готовился встречать здесь весну, удивляясь превратностям судьбы, забросившей его к Ледовитому океану. В Тюмени деревья давно успели одеться листвой, и пришло лето, а здесь, на Харасавэе, изредка проглядывало солнце в разрыве свинцовых туч с зарядами снега и дождя. В сознании не укладывалось, что он оказался за семьдесят второй параллелью, где еще возможны встречи с тюленями, моржами и белыми медведями.
Резкие запахи снега, оттаявшей земли, раздавленной травы, истекающей весенним соком, — все эти запахи, усиленные сыростью тумана, будили забытые знания по географии из школьного учебника, и вспоминались имена полярных исследователей и капитаны ледоколов. Непостижимо близким казался Северный полюс.
Однажды страшный грохот, как горный все нарастающий обвал, разбудил спящих в избе. Бревна заходили ходуном, и с потолка посыпалась труха.
Участники экспедиции выбежали и стали свидетелями удивительного зрелища. От берега отрывалось ледяное поле с высокими торосами. Далеко впереди, в дымке тумана, льдины разбивали морские волны, и звуки ударов, глухо нарастая, летели к берегу. Открылись широкие забеги с черной водой.
Прилет пуночек раньше всех заметил старый охотник-промысловик Максим. Прищуривая слезящиеся от снега глаза, радостно шепелявил беззубым ртом:
— Воробушки прилетели! Радость идет, весна!
Через море потянулись огромными стаями гагары, нырки, кряквы, а за ними цепочки гусей; под кучевыми облаками шли вереницы лебедей, ослепительно вспыхивая снежной белизной размашистых крыльев.
Молчаливая тундра в сверкающем серебре раскатистых ручьев, глубоких озер и зелени травы огласилась звонкими птичьими голосами и призывными криками подлетающих новых стай.
Начальнику экспедиции, горячему и нетерпеливому Эдигорьяну казалось, что близость моря облегчит его заботы. Грузы для буровиков пойдут по Оби из Салехарда, Архангельска и далекого Мурманска. Он выучил план поступления буровых станков, тракторов, горючего. Каждый день беспокойно вглядывался в белесый горизонт, но долгожданные корабли и танкеры не появлялись. Оказалось, что Обская губа еще не вскрылась, а Карское море во льдах, и когда ледоколы приведут первые корабли, неизвестно.
На высоком берегу часто встречались начальник экспедиции Эдигорьян и Кожевников. Буровому мастеру казалось, что причина его задержки в том, что он хотел дождаться прихода первого парохода, а потом вместе с такелажниками начать разгружать буровой станок, тяжелые дизели и лебедки. Ему не терпелось приступить к работе, соскучился по ровному гулу работающих машин, ныряющих в устье скважины свечей, которые сталкивались на полатях и гудели встревоженными колоколами.
— Как дела, командующий? — озабоченно спрашивал Кожевникова Эдигорьян или главный инженер Кочин. Оба томились без кипучей работы, нетерпеливо вышагивали по тундре, планировали будущий поселок, вбивали в оттаявшую землю и мочажины острые колья.
Кожевников не обижался, когда его называли командующим. В таком же положении находился главный инженер ЦИТС, главный энергетик, начальник вышкомонтажного цеха, заведующие гаражом и ремонтными мастерскими. «Командующие» на месте, а «войска» где-то на подходе!
Буровой мастер послал с редкой оказией письма Деду и просил скорей подобрать ему бригаду. Прогуливаясь по берегу моря, установил часы приливов и отливов и держал их в памяти. Когда волны с шумом уползали, откатываясь от берега, он уходил далеко по влажному песку, следя броднями. Среди севших на песок льдин находил причудливые ракушки и колючих, головастых морских бычков. Иногда у него из-под ног с отчаянным писком вылетали кулички, длинноногие туруханчики в свадебных шапочках и стаи куропаток. Его поражало обилие дичи в тундре. Он все больше и больше познавал ее и не переставал удивляться.
А стаи уток и гусей продолжали лететь мимо высокого берега, громко перекликались между собой.
Изба и пять первых балков, заброшенных вертолетами, получила название «Горка». Кожевников приходил в тесную избу только ночевать, а все дни проводил в тундре. Он не обманывал себя надеждами на легкую жизнь. Представлял трудности, которые ждали рабочих на краю земли. Он успел прочувствовать мороз, пронизывающий бешеный ветер и пургу. Самым злобным был «финский ветерок». Кожевников старался заранее все предусмотреть, чтобы облегчить жизнь рабочим. Сварливо нападал на Деда, продолжал с ним мысленно спорить и отвоевывал для бригады лишние балки. «Баню сделаю с сушилкой. Культбудка нужна!» Он постоянно думал о бригаде и позволял себе фантазировать, представляя буровиков, помбуров, верховых дизелистов, слесарей и электриков. Ни много ни мало, а тридцать человек набиралось! Вспоминал знакомых парней, с которыми случалось работать в разных экспедициях. Приходили к нему на буровую робкими новичками, но заданный ритм работы, скорость спуска и подъема свечей приучали их к быстроте и ловкости.
Кожевников всегда учил личным примером. Становился к лебедке, и тормозная рукоятка превращалась в удивительный инструмент, подчиняясь его воле. Как смычок у виртуоза скрипача, она то вдруг застывала на месте, то стремительно шла вниз, и огромная двадцатипятиметровая свеча точно попадала в цель между клиньями. Наблюдая за работой бурового мастера, рабочие проникались к нему уважением и старались подражать. Из всех учеников Кожевников выделял Николая Чеботарева и весельчака молдаванина Архипа Чеботару. Они схватывали науку на лету, и тяжелые клинья, универсальный ключ и элеватор в их руках казались невесомыми игрушками. Он не отказался бы от таких смышленых парней, если бы они пожаловали к нему в бригаду буровиками. Но зачем тешить себя несбыточными надеждами? Николай Чеботарев стал буровым мастером, и слава о нем гремела по всему Приобью, а Архип Чеботару затерялся в Молдавии. Кто-то говорил, что он стал поэтом, но Кожевников это известие всерьез не принимал. Разве мало трепачей! Начнут заливать, развешивай уши! Не к лицу буровику менять профессию и после игры тяжелыми железками садиться за стол и пачкать бумагу! Он сам долго не выдержал в управлении. Кто хоть раз встречал в поле рассветы, видел, как из тумана вырывалось красное солнце, умывался нефтью, не изменит буровой!
Начальник экспедиции отыскал Кожевникова в избе. Сизый дым качнулся и процарапал облаком по потолку. Буровой мастер не любил «забивать козла» и хлопать картами от безделья. Он сидел в противоположном углу, обложившись бумагами. В руках логарифмическая линейка.
— Командующий, — сказал Эдигорьян выразительно и вздохнул. — Телеграмма пришла. Дед тебя вызывает. Домой слетаешь, отогреешься на солнышке.
— Командующий без войск — не командующий, — угрюмо бросил Кожевников, пряча в карман линейку. — Войну закончил сержантом. Сержантом и демобилизовался!
— Будут войска, товарищ сержант! — похлопал по плечу бурового мастера темпераментный Эдигорьян и провел рукой по колкой щетине бороды. — Не борода, а проволока. В Ереване меня все парикмахеры города так и называли: «Товарищ Проволока. Пять рублей давай, брить не будем. Убыток один. Точильщики за десять рублей не возьмутся точить бритвы!» Кожевников, привезешь мне лезвия. Жена передаст. Я ей письмо напишу, — он поправил на шее морской бинокль. — Чуть не забыл сказать. Суда с грузами вышли из Салехарда и Архангельска.
— Я остаюсь.
— Надо лететь, Павел Гаврилович. Дед вызывает по делу. Бригаду надо требовать. Мне лезвия привезете!
Кожевников с трудом выдержал двадцать долгих дней в Тюмени. Почти каждый день в управлении встречался с озабоченным сложными делами и думами об экспедициях Дедом.
— Я бригаду жду!
— Знаю, Паша. Будет тебе бригада. «Дайте только срок, — как говорится в одном известном стихотворении, — будет вам и белка, будет и свисток!» Помяни мое слово.
— Суда вышли с грузами. Надо разгружать буровой станок, железки.
— Беспокойный у тебя характер, Паша. Беспокойный. Как жена с тобой только живет?
— Терпит.
— Почитай телеграмму да не ершись. Суда стоят: одни не могут пробиться к Обской губе, а вышедшие из Архангельска затерло льдом. Ледоколы надо ждать!
— Дела! — вздохнул Кожевников. — Эдигорьяну жена лезвия передала. Надо доставить.
С той минуты, как Дед объявил, что бригадой буровой мастер будет доволен, и весело блеснул цыганскими глазами, Кожевников потерял покой.
Пришла вторая телеграмма в управление. Морские суда подошли к Харасавэю и встали на рейде напротив Шараповых Кошек.
Кожевников расстроился. Суда будут разгружать без его присмотра. Тракторы потащат буровую вышку в тундру по песчаной отмели, которую он измерил ногами и свернут ее в бараний рог. Не мог представить, как они осилят широкое русло реки. Казалось, что монтажники забудут вбить в грунт деревянные сваи под фундамент. Поставят вышку, а она завалится! Зря он тратил время в Тюмени, прогуливался по коридорам управления.
Кожевников прилетел на Харасавэй. Ступил на песчаную отмель и спокойно задышал. Добравшись до «Горки», огляделся. С трудом узнавал знакомое место, разбитую тундру. Бревна и доски пахли смолой, как в сосновом бору.
Плотники громко стучали топорами, складывая из квадратных брусков двухэтажный дом.
Но больше всего Кожевникова поразил огромный факел газа. Рядом пронзительно звенели турбины реактивных самолетов, как будто огромная гора на берегу моря с избой, балками готовилась в полет к облакам.
Пронзительно свистящие звуки напомнили буровому мастеру Тюменский аэродром, где он вдоволь налюбовался лайнерами. А ему хотелось поглядеть на вертолеты. К ним он питал особую слабость.
— Прилетел, командующий? — приветствовал бурового мастера главный инженер Кочин и, ломая спичку, закурил, отворачиваясь от ветра, чтобы донести прыгающий язычок огня до папиросы. Он был такой же широкоплечий, сброшенная с головы шапка-ушанка болталась за спиной, как капюшон малицы. Курчавые волосы на лбу расцвечены инеем.
— Как бригада? — нетерпеливо спросил Кожевников. — Прибыла?
— Прилетели. Рабочие вас знают, Павел Гаврилович. Помогают сейчас вышкомонтажникам, — главный инженер приподнял рукав куртки и посмотрел на наручные часы с календарем. — Пожалуй, через недельку и запуститесь!
— Ой ли! — озабоченно покачал головой буровой мастер. — Хорошо бы через недельку. А то и в сто неделек не уложимся! — посмотрел в сторону моря. На рейде стояли далеко друг от друга корабли.
Кочин перехватил взгляд Кожевникова и сказал с подъемом:
— Техника идет без остановки. Не успеваем разгружать. Такелажники с ног валятся. Всех кривых и больных бросили на разгрузку.
— Ну кривых не стоило бы! — пошутил Кожевников. — Надо проверять, кто умеет плавать.
— В этом есть резон, — закивал большой головой главный инженер. — Одна баржонка недавно перевернулась. Хорошо, что никто не утонул. Все «моржи» выплыли!
Кожевников быстро сбежал с высокой горы к морю. Шел отлив, и морские волны убегали от берега. Впереди неслись кулички, призывно посвистывая, буравя мокрый песок острыми шильцами.
Буровой мастер дал волю своим чувствам. При главном инженере Кочине он сдерживался, а здесь негодовал на Деда. Положение у него хуже не придумать. Бригада явилась на работу, а мастера нет. Обычно он встречал рабочих около буровой заботливым хозяином. Размещал но балкам, а потом приглашал в столовую. За завтраком, обедом и ужином, как выпадало, внимательно знакомился с рабочими, подолгу расспрашивал. Старался запомнить каждого бурильщика, помбура, верхового, всех дизелистов и слесарей.
Кожевников шел в бригаду и не знал, как его встретят, найдется ли ему место в балке. Нервно поправил тяжелый рюкзак на спине. Ругал Деда последними словами и не мог понять, почему он так настойчиво удерживал его в Тюмени, находил работу, а перед вылетом не назвал фамилии бурильщиков. «Паша, жалеть не будешь. Рабочие хорошие!» Но чем была вызвана такая таинственность, не представлял и не один раз возвращался к этой мысли, когда летел в вахтовом самолете. Не мог отрешиться от навязчивой мысли, что без него работягами сделано не все так, не по-людски, бестолково, не на бугре, а в низине поставлены балки. При таянии снега и в дождливые дни вагончикам плавать. Он давно наметил, где ставить буровую вышку, куда упрутся ее ноги, где размещать многочисленное хозяйство со всеми емкостями, складами для реагентов и труб. Для каждого балка заранее выбрал место: столовой, бани, культбудки. Прожитые годы на Севере многому научили и вооружили большим жизненным опытом. Ставить балки в ряд нельзя: заносятся снегом и продуваются ветрами. Не забыл, как однажды верховой из бригады заблудился в пургу и чудом не замерз, а все потому, что балки находились далеко от буровой. Лучше всего вагончики располагать полукругом или кольцом, один около другого.
Злясь и негодуя, буровой мастер прошагал десять километров. Давно скрылась «Горка», а столб красного пламени, казалось, был рядом, опалял жаром, подсвечивал край темных облаков.
И когда Кожевников почти забыл о цели своего прихода, перегорел, из стелющегося тумана выдралась буровая вышка и, просвечиваясь ажурными переплетами, все продолжала расти на его глазах. Он с трудом сдержал рвущуюся радость, готовый бежать и стучать рукой по звонкому металлу опор. Навстречу ему неслись глухие удары молотов из глубины буровой, с мостков и полатей вспыхивали звездочки электросварки.
Высокий, широкоплечий рабочий в красной каске спрыгнул с площадки и, старательно вытирая руки ветошью, направился к подходящему.
— Мастер? — спросил он и, не дожидаясь ответа, шагнул вперед, протягивая лопатой короткопалую руку, темную от металла и масла.
— Вроде него. — Кожевников открыто улыбнулся, проникаясь доверием к высокому рабочему. Всматриваясь в задубевшее лицо, обожженное ветрами и морозом, понял, что встретил его свой, северянин, а не приезжий с востока.
— Павел Гаврилович Кожевников.
— Бурильщик Владимир Морозов.
— Поставили вышку?
— Немного помогали, — скромно сказал бурильщик. — Без дела со скуки можно окочуриться.
Рабочий не хвалился сделанным, а считал, что надо помогать друг другу — вышкомонтажникам и буровикам, хотя они из разных бригад. Кожевникову хотелось пожать еще раз руку рабочему и сказать: «Мне ясно, ты хороший парень. Бригада собралась стоящая, и меня это радует больше всего!»
— Идем, Павел Гаврилович, я с парнями познакомлю, — просто сказал бурильщик. — А потом пообедаем. Поварихи нет, сами варим кондер! Каши поменьше, мяса побольше! — отобрал у Кожевникова его рюкзак и перекинул на плечо. — Ребята хорошие подобрались, — словно продолжая прерванную мысль, рассказывал Владимир Морозов. — Сергей Балдин служил в Северном флоте.
— Моряки не боятся высоты, — заметил буровой мастер. — А морского ветра здесь хватает. Скучать не будем!
— Соленый ветер! — согласился бурильщик.
Через минуту Кожевникова окружили рабочие бригады, одетые в геологические костюмы, брезентовые куртки и энцефалитки. Он знакомился, старался запомнить имена и фамилии, крепко пожимал протягиваемые руки, ощущая их крепость и сухость натертых мозолей.
— Гали Рамсумбетов, — представился рабочий. Защитная каска скрывала детское лицо, и он сам маленький, почти подросток с худыми руками, вызвал у бурового мастера чувство сострадания. Кожевников вполсилы пожал тонкие по-детски пальцы парнишки, недоумевая, как он попал в бригаду. Буровая для сильных людей. Чувствуя, что не произвел на мастера нужного впечатления, бурильщик сказал второй раз, отчетливо выговаривая: — Гали Рамсумбетов!
Владимир Морозов понял взгляд мастера и пришел ему на помощь:
— Гали Рамсумбетов бурильщик, — сказал. — Можно сказать, голова первой вахты.
— Был первой, — кивнул досадливо парнишка, и, морща нос, заразительно по-мальчишески засмеялся. — Был первой. Павел Гаврилович, а мы с вами давно знакомы. Не забыли? Вы меня в пионеры принимали?
Кожевникова не один раз приглашали в школы города на торжественные линейки, и он сразу не мог вспомнить, когда завязывал этому пареньку красный пионерский галстук.
— Нет, не помню.
— А я помню. Ваш пионер закончил ПТУ и стал бурильщиком!
— Сергей Балдин, — тут же представился кряжистый рабочий с длинными руками. Посмотрел на мастера темно-карими глазами, открыто предлагая взглядом дружбу. Особенно крепко сжал пальцы, как будто призывал Кожевникова.
«Как сигнальщик передал мне морзянкой, — подумал радостно Кожевников: «Мастер, не беспокойся, не подведу. Слово матроса!»
— Славно, хлопцы, — сказал растроганно Кожевников совсем не те слова, которые он заранее приготовил еще в самолете, а потом, готовясь к встрече с бригадой, повторял, вышагивая по берегу моря. — Будем работать вместе!
Кожевников знал: мелочная опека раздражала людей и, хотя трудно было сдерживать себя, несколько дней не подходил к буровой, где трудились вышкомонтажники и рабочие его бригады. Тяжелые удары кувалд по рамным поясам рождались где-то в глубине сорокаметровой вышки, и ослепительные огни электросварки, вспыхивающие гирляндами на разных высотах от нижнего мостка до полатей, приносили точные сведения: начали крепить кран-блок, приваривали пальцы для захвата свечей, вешали вертлюг с буровыми шлангами.
Для него вышка представлялась живой. Скоро заявит о себе громким свистом турбин, позванивающими скользящими свечами, всеми неповторимыми звуками, которые рождали шаровая мельница, многочисленные решета, трудящиеся шестерни, чавкающие насосы и плеск глинистого раствора, бегущего по наклонным лоткам.
Кожевников обязан был заявить о себе настоящим делом, чтобы вышкомонтажники и рабочие его бригады сразу почувствовали настоящего умельца. Во время забурки он станет к лебедке, начнет забой!
За работой прошли две недели.
Буровой присвоили имя Р-19. Но до пуска еще далеко.
В стороне от вышки стояли сиротливо три балка-вагончика. За долгую дорогу до тундры их стены обшарпали, и глубокие ржавые шрамы могли рассказать, сколько месяцев они качались на железнодорожных платформах, перечислить все полеты под кранами во время перегрузок и последний путь, который они проделали на крепких тросах вертолетов Ми-8. Он решил балки отремонтировать и заново покрасить. Для каждого подобрал нужную масляную краску. Первый балок виделся ему желтым, чтобы в самый пасмурный день мог светиться шапкой подсолнуха, второй — красным для ориентировки летчикам, третий — синим под цвет морских волн. За первыми балками он представлял и все остальные, в которых будет столовая, культбудка, баня, сушилка для одежды. А все вместе они составили бы маленький жилой поселок.
Около работающего мастера остановился верховой Валерка Озимок. Широко улыбнулся, глаза лукаво блеснули.
— Гаврилыч, кистью долго не намахаетесь, — сказал он со знанием дела.
— Работал маляром?
— А у меня специальностей дополна.
— Можно позавидовать.
— Восьмерка будет, расстараюсь.
— Работу сделаешь, подсчитаю часы.
Расставив широко ноги в резиновых броднях около работающего Валерки Озимка стоял буровик Гали Рамсумбетов и, прищурившись, смотрел на работу верхового, с завидным умением двигавшего валиком, сделанным из обрезка трубы и куска шубы. За рукой Озимка вытягивалась ровная дорожка.
— Принимай работу, мастер!
— Работай, работай, — недовольно кивнул Кожевников. — Время я засек, работай.
Гали Рамсумбетов с детским любопытством уставился на Кожевникова, морща нос.
— Гали, твой верховой?
— Мой.
— Как работает?
— Научится, идемте, Павел Гаврилович, — увлекая за собой мастера, сказал буровик. — Лотки приварили по-моему неправильно. Маленький уклон. Вы посмотрите.
Кожевников понял: бурильщик не хотел говорить о верховом.
— Давай разберемся, — согласился Кожевников и зашагал за парнем. Торопливо шагающий Гали Рамсумбетов напомнил мастеру куличка, и он улыбнулся пришедшему сравнению. «Принял за мальчишку, а оказался зрелым бурильщиком. Рабочие его слушаются, пользуется авторитетом. А Озимок, видать, левша. Правой рукой не работает. Прижимает ее к боку? Не вышиб ли плечо?»
— Шуруют монтажники! — Гали Рамсумбетов повернул к мастеру обветренное лицо.
— Надо забуриваться! — сказал Кожевников, с любопытством смотря на просвечивающие переплеты вышки. Нетерпение молодого буровика ему понравилось. Но где-то была и горечь. Сколько раз он, Кожевников, обошел тундру, представляя себе, как все это начнется. Чтобы ускорить работу, он готов был сам участвовать в разгрузке пароходов, понянчить в руках каждую секцию вышки. Самому надевать хомуты и скручивать болты. Но напрасно, выходило, он фантазировал и строил разные планы: молодые парни — монтажники заканчивали вышку без его участия, и работали они хорошо. Может быть, Дед прав, когда в разговоре сказал: «Паша, постарели мы с тобой, дедами стали. Идет молодежь волной. Напористее нас и умнее!»
Кожевников ждал, что Гали Рамсумбетов спросит, откуда будут брать воду для буровой. Под стать Гали Рамсумбетову Владимир Морозов и Сергей Балдин. Тоже ни разу не вспомнили о воде. Почему? Привыкли жить за спиной у мастера? Бурение — дело коллективное, и за все в ответе бригада. Геофизики Гоги и Очкарик, а возможно, и главный инженер Кочин виноваты в выборе точки для буровой. Сдвинуть ее на два километра севернее — там глубокое озеро. О чем думает Кочин? Только расхаживает вокруг буровой, нагнув лохматую голову да беспрерывно курит. Кожевникову Кочин напоминал паровоз, стоящий под парами. Вот-вот загудит и сорвется в путь.
Дождался главного инженера и спросил:
— Кирилл Игнатьевич, откуда будем брать воду?
— Правильно, Кожевников, правильно. Вода меня тоже тревожит. Без воды буровую не оставим!
— Гали, может, ты знаешь, где воду будем брать?
— Воду, мастер? Должны привезти.
— Откуда?
— Я не знаю. Инженера Кочина надо спрашивать, — улыбнулся бурильщик. — Голова есть — думать должен!
Однажды под берегом остановился, ревя мотором, болотный трактор с огромной цистерной, приваренной к металлическим саням. Тракторист неторопливо шагнул на широкую гусеницу и посмотрел на буровую вышку. Поправил на голове красный берет, посмотрелся в боковое зеркало и решительно полез по бугру вверх, осыпая обтертыми сапогами песок.
Тракторист безошибочно отыскал Кожевникова. Добродушно улыбаясь, сказал, надувая толстые щеки:
— Я мастера шукаю. Сдается мне, что вы тут голова! Зараз воду вам привез. Инженер меня до вас послал. Воду буду возить. Зовут меня Хведор, а фамилия по батьки — Задуйветер.
— А ты не тот запорожец, что убежал за Дунай!
— Так то утек Грицько, — улыбаясь, сказал тракторист. — А я кажу: Хведор Задуйветер. За красный берет прозвали Красная Шапочка.
— Рано пожаловал, Красная Шапочка. Забурки еще нет — вода не нужна.
— Так то спытание. Проба, як кажуть по-русски.
— Пускай будет испытание. Приступай.
— А случаем вы не Серый Волк? Не съисты Красну Шапочку?
— Будешь хорошо работать, не съем тебя, — твердо сказал Кожевников.
Задуйветер, разбивая широкими гусеницами трактора крутой берег, медленно втащил за собой на бугор цистерну, потом пробил дорогу к стоящему в отдалении на высоких ногах круглому баку. Трактор с санями не успел пройти, как вырубленные две колеи в тундре сразу залились черной торфяной водой, а сверху заплясали срубленные веточки маленьких березок, ивок и травы.
Перекачав воду из цистерны в круглый бак, Задуйветер направил трактор к песчаной отмели.
Кожевников, увидев проезжающего тракториста, остановил его.
— Красная Шапочка, с какого озера возишь воду? Как оно называется?
— А хиба я знаю? Приказали возить, я и жму!
— Сколько километров, до озера?
— А хиба я считал?
— У тебя есть спидометр.
— Да я не смотрю на тот спидометр, и не нужен он мне совсем. Мне рейсы идут. Обернулся Хведор туда, сюда — две палочки.
— А деньги ты не считаешь, только палочки?
— Так палочки — то гроши. А гроши кто не считает? Покажите мне того дурня, кто гроши не считает. Я его зараз побачу.
— Значит, ты гроши в основном умеешь считать?
— А як же. Я забился сюда, на край света, за грошами. Казали, будут добре платить.
Кожевников задумчиво почесал рукой щеку. Своим откровением Красная Шапочка озадачил его. У него нет лихой наглости Валерки Озимка, но он и не тот простачок, каким хочет представиться. В самом деле, сколько же километров до озера и как оно называется? В тундре много озер. Можно ездить за сто километров — лишь бы накручивались километры! А надо возить воду с ближнего озера, экономить солярку, моторесурсы трактора. Необходимо поближе знать все о бригаде и о каждом рабочем. Но пока с расспросами не приставал, был уверен, что члены бригады сами разговорятся и обязательно расскажут о себе.
Малоразговорчивый помбур Петр Лиманский с синей царапиной на правой щеке — память о работе в шахте проходчиком — оседлал трактор и подтаскивал с пристани балки.
Каждый балок — победа Кожевникова. Никто в бригаде не знал, как они доставались мастеру, сколько он выдержал стычек с начальником экспедиции и главным инженером. В тесной, прокуренной комнатушке он развертывал лист бумаги и показывал раскрашенные квадраты, где должны стоять баня, сушилка для одежды, столовая и культбудка.
Если начальник экспедиции или главный инженер сопротивлялись и ссылались на нехватку балков, Кожевников резко рубил:
— Бригада наша первая! Это раз! А во-вторых, вы должны обеспечить рабочих. После смены вахте надо помыться. Высушить спецодежду. Пора уже наладить смену чистого белья, простыней и полотенец.
— Уговорил, бери балок… И… Даю в последний раз! — заявлял Эдигорьян. Глубоко вздыхал, как тяжело уставший человек. Прикрывал набухшими веками большие глаза на выкате и через минуту он уже забывал о Кожевникове, занятый массой других важных дел: подходом судов из Архангельска и Мурманска с грузами, рейсами самолетов и вылетевшими вертолетами.
А через день Кожевников атаковал главного инженера и снова требовал недостающие балки.
— Посмотришь, Кожевников еще окажется и кляузником, — хмуря брови, шепотом проговорил Эдигорьян главному инженеру. — Я чувствую, борец за правду! Не получит премиальных — настрочит письмо. Не получит тринадцатую зарплату — второе письмо!
— А может быть, он не такой, — Кочин опустил тяжелую, лохматую голову. Медленно пожевал толстыми губами. — И пожалуй, он прав. Баня в самом деле нужна. Я подписал два балка. Откроют баню, я первый приду мыться. Думаю, и ты не откажешься. Во всяком деле надо уметь увидеть главное. А важнее всего сейчас — открыть баню!
— Не в бане суть! — огрызнулся Эдигорьян, смахивая с тарелки кучу окурков в ведро. — Главное, когда Кожевников забурится. Знает ли он в чью бригаду попал? Не шутка! Бригада Чеботарева!
— Должен знать, — неопределенно сказал Кочин и снова зачмокал толстыми губами, как будто у него во рту была леденцовая конфета. — Если не уразумел, рабочие объяснят. У них это не заржавеет. А пойдет работа плохо, выдадут ему сполна!
— Убеди Кожевникова написать заявление: «Прошу уволить по собственному желанию».
— Почему тебе не нравится Кожевников?
— Нет забурки. Не видно работы мастера. Выбить лишний балок и раскрасить разными красочками квадратики ума большого не требуется.
— А мне кажется, Кожевников — настоящий мастер.
— Ма-а-стер! — Эдигорьян вскинул руки кверху. — Бригада Чеботарева гремела. У рабочих была зарплата. — Он пододвинул рывком счеты и с силой перегнал две костяшки. — Зарплата была. Рабочим важен заработок, а начальству план. Не пойму, почему Чеботарев ушел из бригады?
— А я слышал, что рабочие сами не захотели с ним работать.
— Мне все равно, что говорят о Чеботареве. Но он настоящий мастер. Мастер!
— Слава испортила Чеботарева.
— Твои догадки? Чеботарев план давал. А чем обрадует нас с тобой Кожевников, одному богу известно. Дешевый авторитет хочет заработать у рабочих балками. При одном виде его меня трясет.
…Рано утром, выходя на связь, Кожевников слышал один и тот же вопрос.
— Р-19, когда забуритесь? — спрашивал настойчиво Эдигорьян. — Почему молчите? На календарь смотрите?!
— Осталась еще неделя. Я принимаю работу у монтажников. Мне не все нравится.
— А мне не нравится, что вы тянете время!
Кожевников спокойно относился к нападкам начальства. Он знал по другим экспедициям: до тех пор пока он не забурится, не пройдет первые метры забоя, отношение к нему не определится. Для начальника экспедиции и главного инженера он склочный человек и вымогатель. Забурятся — они сразу вспомнят его имя и отчество, будут уважительно обращаться, по сто раз в день вызывать к микрофону, беспокоясь о его здоровье, интересуясь бытом рабочих. После забурки он станет хозяином положения, не будет просить и унижаться, а просто требовать!
Кожевников свой балок поставил боком. В одно окно заглядывала буровая, во второе — море. Но на море он больше любил смотреть с берега. Приятно вдыхать соленый воздух, смотреть на стоящие на рейде прибывшие с грузами корабли и самоходные баржи. Берега реки Харасавэй обрастали бурильными станками, обсадными трубами, контейнерами с глиной, строительными материалами и превенторами.
На смену одним судам приходили другие, а Кожевников старался угадать, сколько еще на подходе: пять, десять, двадцать. Июль напоминал ему по своей напряженности фронтовые дни, когда шла подготовка к большому наступлению на Букринском плацдарме, а потом под Сандомиром и на подступах к Берлину. Так же подтягивали войска и технику. Большой солдатский путь прошел Кожевников и порой удивлялся, что остался жив. Дважды повалялся в госпиталях и дважды возвращался в строй.
С пересылки попадал в новый полк и там сразу находил товарищей. Сходился он быстро по своей доброте, незлой памяти. Всегда делился последним куском хлеба и махоркой. А хороших людей, как и плохих, сразу замечали, особенно на передовой, где бралось все на учет: душевный настрой, храбрость и исполнительность. Сержант Кожевников не отказывался ни от каких заданий и выполнял их толково…
Под вечер странный шум привлек внимание бурового мастера. Звук рождался не деревом, не скрежетом металла, а чем-то другим, совершенно непонятным. Прежде всего Кожевников подумал о море — похожие шумы производили волны, когда, отползая, увлекали за собой песок. Он вышел из балка. Навалившийся на него шум сразу захватил. Показалось, что набирала силу буря, и все вокруг скрежетало, гремело, ухало и скрипело. Он торопливо направился к морю, теряясь в догадках, что же происходит в природе. Под ногами пружинила податливая земля, горбатые моховые кочки, перевитые скрюченными стволиками маленьких березок. Чавкала, разбрызгиваясь, вода под его резиновыми броднями. Вспархивали испуганные кулички и бросались в разные стороны.
Впереди блеснули двумя зеркалами залитые водой тракторные следы. В них отражалось серое, дымчатое небо с разводьями облаков. Он перешагнул через них и продолжал идти на неизвестный звук, все еще не в силах разобраться в его странной природе. Теперь он явственно слышал скрежет трущейся земли, пересыпающейся гальки и скрип песка. И вдруг он оцепенело остановился. От гусеничного следа, который разрезал землю острым ножом, отползал огромный ковер с зеленой травой, моховыми кочками, птичьими гнездами, норами леммингов, шаркая по смерзшемуся льду и гальке.
Земля сползала под уклон и открывался лед, кусок вечной мерзлоты, как стальной блестящий лист весь в искрящихся стрелках инея.
Кожевников застыл, пораженный этой картиной.
Остро ощутил свою вину, что позволил трактористу Красной Шапочке здесь проехать на машине, протащить сани с емкостью. А ведь тот проезжал не один раз и сколько же нарезал следов? Работа на буровой еще не началась, значит, тракторист будет ездить каждый день, чтобы обеспечить буровую водой. Потом потянутся тракторы с трубами. А нагрянет парк тяжелых машин, и тундру изрубят на куски стальными гусеницами. Надо немедленно принимать решение.
Скользя по льду, с трудом вскарабкался наверх, повторив путь сорванной земли. Ледяная корка поблескивала, как оголенный череп. Он торопливо шагнул к своему балку, едва сдерживая закипающую злость. В таком состоянии он был во время боя в Берлине, когда брали накал Тельтов. В домах укрылись враги, и он должен был их уничтожить! Но с войной давно покончено. И он не гвардии сержант, а буровой мастер. На его плечи ложится ответственность за эту землю. Главный инженер и Эдигорьян далеко, на «Горке». Сейчас некогда им объяснять создавшуюся обстановку, надо решительно действовать, иначе будет поздно. Щелкнул выключателем радиостанции и рывком пододвинул к себе микрофон. Вспыхнул зеленый настороженный глаз индикатора.
— «Горка», «Горка»! Соедините с Эдигорьяном.
— Сейчас поищем.
— Р-19, вас слушаю.
— Говорит Кожевников. С завтрашнего дня прекращаю работу на буровой, пока не отсыпете дорогу. Трактор изрубил тундру. Земля сползает в море. Я стал свидетелем преступления!
— Какого преступления? — повысил голос Эдигорьян.
— Настоящего преступления перед природой.
— Ваше дело бурить. Не приступите к работе не получите зарплату!
— Пока не будет отсыпана дорога, работы не будет.
— Ой ли?.. Смотрите, чтобы не переиграли…
— Я, буровой мастер, с бригадой в ответе за землю. Завтра пришлю официальное заявление. Без отсыпки дороги забурки не будет!
Эдигорьян раздраженно швырнул микрофон. «Навязал Дед на мою голову сумасшедшего, — подумал он злобно. — С Чеботаревым мы бы сработались без скандалов. А теперь расхлебывай кашу». Мучительно принялся искать предлог, чтобы снять с мастеров Кожевникова.
ДАЛЕКАЯ ОДЕССА
В предвечерний час стеклянное здание Салехардского аэровокзала и посаженный на крыше треугольником фонарь диспетчерской прожигались красными лучами заходящего солнца, напоминая огромный аквариум с золотыми рыбками. В сутолоке вокзальной суеты двигались навстречу друг другу бородатые геологи в застиранных штурмовках, с огромными рюкзаками, зажав крепко молотки, поисковики в телогрейках, брезентовых плащах с капюшонами, таща за собой спальные мешки, теодолиты и треногие штативы; сидели в креслах мужчины и женщины с детьми, загородившись чемоданами и вещами.
Аэродром не затихал ни днем, ни ночью. Работал. Динамики, заглушая на время шум моторов и реактивных двигателей, то и дело объявляли об очередном отлете или прилете самолетов из Москвы, Тюмени, Воркуты и Котласа.
В стороне от главной полосы, где на бетонку садились тяжелые лайнеры, начиналось травянистое поле, по границе опушенное мелким кустарником, как шуба-романовка. С этого места начинались владения эскадрильи. На линейке стояли легкие Ан-2 красного цвета и вертолеты Ми-8.
Диспетчеры аэродрома редко оповещали о вылетах Ан-2 и вертолетов, но летчики напряженно работали, как трудолюбивые пчелы. Летали в самые отдаленные экспедиции, поисковые отряды сейсмографов — на Полярный Урал, Ямал и Крайний Север.
Олег Белов любил здание вокзала. Ходил среди пассажиров, ловя обрывки разговоров и бесконечных рассказов об увлекательных путешествиях, необыкновенных находках геологов. По решетчатым ящикам с фруктами он сразу определял группы отпускников. Вокзал для них являлся местом отдыха, как дневка птичьих стай, перед новым полетом в Надым, Тарко-Сале, Таз и Уренгой. Летчик стремился в массе людей отыскать своих пассажиров, которые, как он верил, были беспредельно влюблены в вертолет. И он безошибочно узнавал их по необыкновенным, фантастическим костюмам: собачьим унтам, энцефалиткам, черным накомарникам, высоким резиновым бродням: буровиков, помбуров, коллекторов, шоферов и дизелистов. Вглядывался в нажженные морозом лица романтиков, в воспаленные от снега глаза и старался представить их на буровых или в просторном фюзеляже своего вертолета вместе с тяжелыми грузами. Заочные знакомства укрепляли веру молодого летчика в необходимость его работы. При нем называли поселки и отдаленные точки, куда стремился попасть этот неспокойный народ (бородатые геологи, буровики, сейсмологи и мерзловики), и границы полуострова Ямал сразу растягивались на сотни и тысячи километров. Пока о них он судил по своей полетной карте, исчерченной линиями маршрутов.
Письма матери из Одессы Олег читал нетерпеливо. Казалось, они приходили из другого мира, пропитанные горячим солнцем, сохраняя запах цветущих акаций. Вспоминал о солнечных и беззаботных днях детства. Купание в море, ловлю на самодур селедки и скумбрии. Чтобы не пугать мать, не писал ей о пережитых сибирских морозах, пургах и долгих туманах. Здесь было все по-другому. Синел снег на широкой Оби. Ледоход поражал воображение. По реке медленно проносились огромные льдины, наталкиваясь друг на друга. Высокая вода залила луга, низины и озера.
В дождливые дни солнце встречали, как долгожданный праздник. На аэродроме снег таял быстрее, открывались небольшие поляны, и проглядывали колкая трава и стелющиеся березки.
По дороге на аэродром Олег Белов замечал стайки перебегавших белых куропаток.
Летчики в эскадрильи много рассказывали об удивительной осенней охоте на озерах и реках. Убивали на пролете гусей и уток. Ачкасова называли лучшим охотником. В спор часто вмешивались рыболовы. С удочками и спиннингами они выезжали на Полярный Урал ловить тальму и хариусов.
Олег Белов не знал, отдать ему предпочтение охоте или рыбной ловле.
Томаса Кузьмичева не трогали рассказы охотников и рыболовов. В свободное время он присаживался к столу и занимался чеканкой. Завалил комнату обрезками латуни и алюминия.
Олегу Белову нравилось увлечение друга. Он часами следил за его работой, стараясь научиться увлекательному искусству.
Туманы закрывали летное поле аэродрома. И такие дни летчики эскадрильи проводили в учебных классах, нетерпеливо посматривая со второго этажа на молочные облака. Иногда доносился гул взлетавших тяжелых лайнеров. Они уходили в Москву и Тюмень.
— Живут люди, — вздыхал Томас Кузьмичев и лохматил длинные волосы. — Передовая техника. Полеты без ограничения! Командир! — обращался он к Ачкасову. — Я усвоил: в марте мы не летали. Был месяц Большого обмана по ненецкому календарю. Наступил май — месяц Отела, а я налетал тридцать часов. Как называется месяц туманов? А, командир?
— По-ненецки? — спросил Ачкасов, хмурясь.
— А как же иначе?
— По-ненецки — плохой месяц туманов, — сказал комэска серьезно. — А по-русски — плакал наш квартальный план перевозок.
— Месяц — Плакал план! — засмеялся Олег Белов. Ему все больше и больше нравился малоразговорчивый, неулыбчивый командир эскадрильи. Ачкасов не терпел, когда летчики слонялись без дела по комнате из угла в угол. Особенно раздражал телевизор, и он запрещал его включать в рабочее время.
— Кинофильмы смотрят вечером, — говорил он назидательно и хмурил черные брови, сросшиеся на переносице. — А летают и учатся днем. Время надо уметь ценить. Дни летят быстро, не успел оглянуться — месяца и нет! Смотришь, уже и год прошел!
Олег Белов заметил, что Ачкасов не любил повторять приказания дважды. Никогда он не повышал голоса, но в минуту недовольства у него хмуро сдвигались брови и жгучим становился взгляд. Глаза комэска теплели, когда он рассказывал о своих детях или об очередном вылете на вертолете. Он был влюблен в Ми-8. Говорил о нем, как о живом существе. Приезжая на аэродром, в любую погоду направлялся к своему вертолету и долго стоял около него, а потом не спеша обходил все стоянки машин.
От ангара начинался «железный ряд» — стоянка неисправных вертолетов. На одном меняли лопасти, на других движки или производили профилактический ремонт.
«Железный ряд» всегда расстраивал Ачкасова. Проходя мимо него, он хмурил черные брови. Вызывал к себе инженера эскадрильи.
— На Ямале сорок три дня весна, — говорил он строго, не повышая голоса. — Точно высчитали штурмана. Туман скоро кончится. А на чем будем летать? У меня в эскадрильи несколько экипажей без лошадок!
— Командир, — инженер сосредоточенно листал затертую записную книжку, — все машины выйдут в срок. Даю честное слово!
— Если бы все ваши честные слова можно было складывать в копилку, я бы стал самым богатым человеком, — угрюмо бросил Ачкасов. — Нужен точный график. Васильев на планерке каждый день переходит на трясучий режим. Все помнит и ничего не забывает. У него не ваш блокнот, а амбарная книга. «Железный ряд» весь зарисован!
Однажды в туманный день, когда облака с реки наползали на аэродром и голосисто перекликались гудками пароходы, в учебный класс к летчикам вошел Ачкасов. Лицо радостное, глаза светятся, как будто получено задание на полет.
Олег Белов смотрел на командира и терялся в догадках: чему тот радовался?
— Командир, вы случайно не выиграли по лотерейному билету «Жигули»? — спросил старший летчик. — Я выехал из дому на первом автобусе. Не успел газету прочитать. Может быть, там написали?
— Никто не знает? — Ачкасов смотрел на летчиков и качал головой. — Кому же я проболтался? Я выиграл. Если здесь есть счастливцы, могут испытать свое счастье. Игра похожа на лото. Победитель получает коробку шоколадных конфет или мою зажигалку. — Он подбросил вверх никелированную зажигалку.
— Командир, пожалеете о зажигалке, — с вызовом сказал Томас Кузьмичев и протянул широкую руку. — Позвольте полюбопытствовать? Надо знать, бензиновая или газовая?
— Играть так играть, — оживились летчики. Задвигали стульями, устраиваясь поудобнее вокруг стола.
Ачкасов достал из портфеля небольшой мешочек и, потряхивая им, сказал:
— Объясняю условия игры. Каждый имеет право вытащить два фанта. Кто сумеет привязать их к карте Ямала и точно назвать район, реку или озеро, считается победителем. Время игры — час. Все проигравшие сдают мне свои зажигалки. Принимаете условие? Курильщики, советую подумать. Истратитесь на спичках!
Олег Белов в последний момент почувствовал подвох командира эскадрильи. Кто-то из летчиков загремел стульями, собираясь вылезти из-за стола. Но ему хотелось проверить себя, узнать, как он усвоил карту с тысячами безымянных озер, болотами и многочисленными реками. Во время рейсов над заснеженной тундрой он терялся без заметных ориентиров, и каждый проведенный час в воздухе для него являлся трудным испытанием. А в серые, дождливые дни полет на вертолете еще больше усложнялся, и машину приходилось вести вслепую, доверившись исключительно приборам. Он достал две узкие полоски карты. Прикладывал их друг к другу, но они не стыковались. Показалось, что одна — район Полярного Урала. Полоска реки — Собь. Сразу представил высокие заснеженные отроги Рай-Иса, взметнувшиеся к облакам. Но тут же пришло сомнение. Полоски карты из другого района!
Летчики в последний момент, как и Олег Белов, поняли хитрость Ачкасова. Игра стала самой обыкновенной проверкой по знанию района полетов. О дне экзамена им объявляли заранее, а сейчас командир эскадрильи их поймал врасплох.
— Командир, я не играю, — сказал недовольно летчик Шилкин, отодвигая от себя полоски карт. Хлопнул ладонью, кладя на стол зажигалку.
— Вольному воля, — улыбнулся Ачкасов. — Один слабак нашелся. А между прочим, товарищ Шилкин, летчики обязаны знать район полетов. С Нецветаевым я играть сам не стану. Лучше его никто не знает район Ямала.
Олегу Белову стало стыдно за себя. Заставил сосредоточиться, внимательно вглядеться в полоски карты. На одной — часть изрезанного берега с бухтой. Не понять, принадлежит он неизвестному озеру или это берег Обской губы. Прибавил бы командир к полоске хотя бы еще половину сантиметра, легче сориентироваться в местности.
— Хлопцы, прошло пятнадцать минут! — посмеиваясь, сказал Ачкасов. — Самый храбрый, отвечайте.
— Можно мне, — попросил Томас Кузьмичев и закашлялся. — Командир, первая полоска стыкуется с озером Ябто-то. Вторая — река Надым. Зажигалка моя?
— На зажигалку можете полюбоваться. Подержать в руках! — мягко сказал Ачкасов. — Плохо знаете район полетов!
В последнюю минуту Олег Белов почувствовал озарение. Почему сразу не вспомнил? Маленькая бухточка на берегу Карского моря, а за ней выгнутая дугой река Харасавэй. А дальше намытые пески Шараповых Кошек. На второй полоске петля Мордо-яхи. Вспомнил объяснение Нецветаева. У ненцев каждая река — яха, а озеро — то.
— Я могу отвечать, — сказал Олег Белов и по школьной привычке поднял руку вверх. Сдвинул полоски карты и, не торопясь, дорисовал недостающую часть Карского моря, потом извилистое русло реки Харасавэй. Закончив, вывел изгибы Мордо-яхи. Пометил на левом берегу дом фактории.
Ачкасов, положив руку на плечо молодого летчика, с уважением смотрел за движением карандаша. Достал из кармана зажигалку и протянул Олегу.
— Командир, я не курю.
— Митрофанушка не хотел изучать географию, — сказал Ачкасов, — надеясь, что извозчик довезет, куда надо. А нам у кого спрашивать дорогу? Нет в воздухе извозчиков. Нас самих так часто называют. Хорош извозчик, не может довести до места. Карта для нас — жизнь. Принесите карту Ямала.
Ачкасов расстелил карту на столе и стал раскладывать на ней треугольники, квадраты и полоски. Как мозаика, собралась северная часть полуострова с рекой Харасавэй, безымянными россыпями озер на просторах тундры, лежащей перед океаном.
— Я рад, Белов, что вы знаете карту!
Олег Белов, как и командир эскадрильи, в дни прихода на аэродром подходил к своему вертолету, любовно оглядывал его и громко спрашивал:
— Как ночевал, старик? Соскучился без полетов? Посмотри, какую погодку сочинили нам ветродуи. Я тоже хочу полетать!
Ачкасов удивлял молодого летчика постоянными выдумками, неистощимой фантазией. Вернувшись из полета, отодвигал грузовую стрелу и начинал подтягиваться, как на турнике.
— Сдаем нормы на ГТО. Кто за мной, стройся!
Олег Белов считал: комэска подтянулся двадцать раз. Он, как ни старался, сумел лишь восемь раз. Бортмеханик Вась-Вась — десять раз.
Ачкасов смотрел на молодого летчика, и синеватые белки его глаз поблескивали. Прятал улыбку. А Олег Белов напряженно ждал, что командир скажет: «А ты слабак, Белов. Слабак!»
Он закусил губу от обиды — будет тренироваться каждый день. Докажет командиру, чего он стоит на самом деле. Нет, он не слабак!
Пришло лето с белыми ночами. Во дворе общежития молодых летчиков доживал последние дни сугроб талого снега, иссеченный свинцовой тяжестью сорвавшихся с крыши капель. Под забором просыхала поленница дров, и круглые торцы сосновых поленьев медленно желтели под солнцем, как шляпки подсолнухов.
Радостное чувство не покидало Олега Белова с самого утра, когда он после зарядки вышел во двор обтираться холодной водой. Остро запахло смолой, словно он оказался в сосновом лесу. Он удивленно оглянулся и увидел кладку дров, прошитых насквозь белыми стежками плесневых грибов. На круглых срезах с годовыми кольцами блестели янтарные капли. Он стал с наслаждением обламывать смолу и растирать между пальцами, жадно вдыхая терпкий запах. Не признавался, что устал от дождей и туманов, до боли соскучился по деревьям, шелесту листьев. Нетерпеливо ждал настоящего тепла и жаркого солнца.
Месяц назад Олег Белов начал летать первым пилотом Ми-8 с нравом самостоятельного подбора площадки. А это означало, что он мог работать в экспедициях и поисковых партиях и сажать вертолет в любой точке.
Память вернула его к тем беспокойным дням ожидания, когда в эскадрилью пришел приказ выделить вертолет для работы на Харасавэй. Ачкасов закрылся в кабинете с начальником штаба эскадрильи, и они принялись обсуждать кандидатуры. С детских лет Олег упрямо считал, что стоит захотеть сильно и все сбудется. Для исполнения желания только надо три раза громко крикнуть: «Я хочу, я хочу, я хочу!» Ложась однажды спать, он быстро сказал заветные слова: «Я хочу лететь на Харасавэй, я хочу лететь на Харасавэй».
— Олег, ты что бредишь? — удивленно спросил Томас Кузьмичев, отрывая голову от подушки. — Ты не заболел?
— Спи!
Всякие мысли не давали долго уснуть. Ачкасов не захочет послать его в дальнюю командировку, в эскадрилье есть более опытные летчики, но он тут же заспорил с самим собой: «Надо смелее выдвигать летчиков. Во время войны не обращали внимания на возраст. Георгий Иванович Нецветаев летал на Пе-2 фотографировать немецкую оборону?» А его отец? Им было по двадцать два года! Он старше их — ему уже двадцать четыре. Надоело слышать: молодой летчик. Мысленно перечитывал знакомую карту Ямала. Она перестала быть для него мертвой. Вычертил маршрут полета. За широкой Обью произойдет первая встреча с озерами Яро-то и Тэран-то. А потом сотни километров полета над тундрой через болота и озера до рек Ирибий и Ясовей-яха. Он устремлялся все дальше на север к Байдарацкой губе. Во время полета он будет поддерживать радиосвязь с аэродромами Нового порта, мыса Каменный и Сей-яхой. Будь он на месте Ачкасова, обязательно бы послал его, Олега Белова, в Харасавэй.
Хотя и распалял себя Олег Белов, а особых надежд не питал, что комэска пошлет его на Харасавэй. Вздыхая, утром отправился на аэродром.
— Как дела, сынок? — встретил вопросом в штабе Ачкасов летчика и с особой заботой похлопал по плечу. — Запланировал тебе полет на Харасавэй. Завтра вылетать. Будешь работать в экспедиции.
От неожиданной радости Олег едва удержался на ногах. Он даже забыл, что надо поблагодарить командира. С мальчишеским азартом, не чувствуя под собой ног, помчался на второй этаж, перескакивая сразу через несколько ступенек, чтобы поделиться неожиданной новостью с Томасом Кузьмичевым. По дороге попался Нецветаев.
— Григорий Иванович, завтра я лечу на Харасавэй! — выпалил он одним духом. Командир звена давно стал для него самым дорогим человеком. Олег тянулся к Нецветаеву, чувствуя в нем отцовское участие и постоянную заботу.
Нецветаев понял состояние летчика. Перед каждым вылетом его тоже охватывало подобное чувство, и оно не притуплялось новыми полетами. Он считал, что летчики похожи на художников, а полет — на творчество. Его постоянно поражали неповторимые рисунки облаков, удивляли глубокая синева неба, краски лесов, рек и озер. От времени картины менялись, и знакомые места выглядели каждый раз по-новому.
— Олег, склеишь карту для полета, отыщи меня! — сказал Нецветаев и добавил: — Я летал в марте. Погоняю тебя по маршруту. Советы старика не помешают. Полет трудный, предупреждаю заранее.
— Спасибо.
Ачкасов скрывал свое волнение. Целый день старался не отпускать от себя экипаж Белова. Инструктировал, давал разные советы. Казалось, он все время проверял самого себя, не забыл ли сказать самое главное.
Олег Белов тяготился такой опекой. Ему хотелось самому покомандовать подчиненными, услышать, как зазвучит его голос. Он верил в экипаж. Вторым пилотом с ним летел молодой летчик Касьян Горохов, блондин, смешно окающий, как все волжане. Он прекрасно играл да аккордеоне и никогда не расставался со своим инструментом. Посмеиваясь, говорил: «Учился в Горьковской консерватории, а стал летчиком!»
Бортмехаником должен был лететь Вася Березкин, Вась-Вась. Ачкасов отдал его из своего экипажа.
Олег Белов быстро подружился со своим экипажем. Бортмеханика слушался во всем, понимая, что опыт на Севере даром не дается.
Олег Белов поднялся с аэродрома и взял курс на Харасавэй. Вертолет подбрасывало: попали в течение воздушных струй. Они текли в разных направлениях, как многоводные реки. Летчик оглянулся последний раз и увидел, что провожающие не разошлись: Ачкасов, Нецветаев, Васильев по-прежнему махали руками. Бросил прощальный взгляд на дом общежития. Томас Кузьмичев улетел в Таз и не провожал.
В дымке скрылся аэродром, а Олег Белов продолжал с благодарностью думать о своих старших товарищах, которые поверили в него. Разве забыть добрые советы Нецветаева? Он поражался его наблюдательности. Без карты рассказывал, где ждать ярусы лесов, озера. Как точно все перечислено. Впереди показалась петля Оби с разбросанными старицами. «Справа будет три старицы, похожие на батоны!»
— Смотри, Касьян, старицы похожи на батоны! — сказал Олег Белов, готовый преклоняться перед Нецветаевым. Говорят, что надо съесть пуд соли, чтобы узнать человека. А ему предстоит за месяц узнать второго летчика.
Обь блеснула вдалеке, и чем ближе подлетали к ней, тем больше поражались ее разливом. Внизу медленно скользили запоздалые льдины. Попадались пароходы и самоходные баржи. Он старался представить, куда они держали путь: в Яр-Сале, Надым, Таз или будут пробиваться по Пуру к Уренгою. Удивлялся обилию рек и озер с непривычными для русского уха названиями: Арка, Табь-яха, Брейд-яха, Палтау-то, Ней-то, Ямбо-то.
От берега Оби начиналась тундра. Серый цвет — ягельники, зелень — болота, чернота — песок. Болота чередовались с лесами и снова с болотами.
Около озера Олег Белов увидел лосей. Они не испугались шума машины. Шли величественно, таща за собой длинные, ломанные тени, но когда вертолет подлетел ближе и струя воздуха ударила по животным, они бросились в разные стороны, шлепая по болоту, пока не затерялись в редких сосенках.
Нецветаев предупредил: на маршруте должны встретить три чума оленеводов. Но время шло, а чумы не попадались.
Касьян Горохов постучал по штурвалу.
— А Григорий Иванович напутал, — сказал злорадно Горохов. — Нет чумов! Ошибся учитель!
Олег Белов едва сдержался, чтобы не оборвать его, но нельзя было отвлекаться. Глаза устали от сверкающего блеска воды, прыгающих солнечных зайчиков. Однообразие тундры утомляло. Он искал заметные ориентиры, но в разливе воды, маленьких безымянных речушек и зелени травы ничего не попадалось.
Прошел час, а за ним второй. Касьян Горохов снова постучал по штурвалу и сказал, не скрывая иронической улыбки.
— А чумов нет. Вот и верь! Я все глаза проглядел!
Второй пилот выдвигал обвинение против командира звена, не особенно доверяя его знаниям, зачеркивая огромный налет и двадцать лет, прожитых на Севере.
Олег был уверен, что Нецветаев не ошибся. Григорий Иванович сам просматривал карту, подробно объяснял маршрут полета, называл заметные ориентиры, перечислял даже стоящие избы на побережье моря и знакомые фактории. Нет, он не мог ошибиться.
— Чумы! — громко крикнул бортмеханик Вась-Вась. Поднялся и стоял сзади летчиков, пританцовывая, чтобы размять затекшие ноги. — Чумы!
Олег и Касьян Горохов одновременно увидели темные треугольники чумов с пучками закопченных шестов.
— Знает маршрут Григорий Иванович? — подчеркнуто спросил Олег второго летчика.
— Выходит, — безразлично ответил Горохов. — Идем к Байдарацкой губе.
Олег взял карту. «Байдарацкая губа!» — подумал он с волнением. Не забыл, как изучали район полетов в учебном классе. И нарисованная карта ожила перед ним. Он не забыл учебный класс. Он вытянул две полоски карты. К ним дорисовал недостающие части: тундру, берег моря с заливами и вытянувшимися отмелями. Не ожидал, что так скоро окажется над Байдарацкой губой и сможет убедиться, получились ли точными его рисунки. Без особого напряжения вспомнил, что скоро должна появиться река Ясаве-яха. На карте узенькая голубая ленточка!
Свинцовым блеском вспыхнула вода между зелеными берегами, а за ней блестели осколками стекла старицы и разбросанные озера, соединяясь между собой протоками.
Сильный ветер начал швырять машину, словно она потеряла вес и стала легче пушинки. Олег Белов двумя руками взялся за штурвал, ощущая силу ударов в дрожащей ручке.
— Море рядом!
— Посмотрим! — безразлично отозвался Касьян Горохов.
Блеснула черная полоса. На волнах раскачивались ледяные поля огромными плотами. Сталкивались, крошились. Олег Белов не так рисовал себе встречу с морем. Сразу вспомнил прозрачную синеву Черного моря.
На одном из ледяных полей внимание летчика привлекло огромное черное пятно. И вдруг он представил, что ледяное поле могло занести сюда с Северного полюса. На нем могла стоять палатка папанинцев или разбивали свой лагерь челюскинцы. С волнением еще недавно читал книги о великих путешественниках и покорителях Севера. Не забыл и подвига отважных летчиков, спасших челюскинцев из ледяного лагеря.
Касьян Горохов обернулся и вопросительно ждал команду.
— На льдине стояла палатка папанинцев.
— Точно?
— Написано «Северный полюс».
Поняв, что командир решил разыграть его, второй летчик снисходительно улыбнулся, взял управление вертолетом.
Олег Белов откинулся к мягкой спинке кресла. Напряженно смотрел вперед. Хотелось скорей постичь новую для себя землю, где будет работать долгий месяц. Вспомнил добрые советы Ачкасова, Нецветаева и мысленно благодарил их за отеческую заботу. Летел по проложенному маршруту, держась пока на подсказках. Иначе не назовешь добрые советы, перечисленные ориентиры. Но первый же вылет на буровую будет проверкой его мастерства. Начиная с подбора посадочной площадки, подсказки кончатся.
Яркий факел пламени ослепил летчиков. Они не мечтали о лучшем ориентире, расцветившем низкие облака.
— Харасавэй! — громко сказал Касьян Горохов. Он знал, что на попутном газе работали авиационные турбины.
Показались темная изба и разбросанные балки.
— Заходим на посадку! — сказал Олег Белов и взял управление вертолетом, прицеливаясь к площадке.
ДЕРЕВНЯ УШЬЯ НА КОНДЕ
После бессонной ночи начальнику управления геологии было трудно сосредоточиться. Мысли уходили от него, и напрасно он нетерпеливо смотрел на полированную крышку стола, заваленную бумагами из экспедиций, поисковых партий и отрядов сейсморазведчиков. Каждый лист бумаги, вырванный порой второпях из пикетажной книжки, становился документом труда рабочих самых различных специальностей.
Стоило Деду чуть прикрыть веками уставшие глаза, и наплывали одна за другой видениями буровые вышки. Сколько их разбросано по тундрам, берегам безымянных озер и глухим таежным речкам и не сосчитать, одна сотня или больше! Вслед за возникавшими картинами тут же в плен брали налетавшие звуки тяжелых дизелей, чмокавших и присвистывающих насосов, постоянный грохот бетономешалок. Такое наваждение находило на него, когда не особенно ладилась работа и где-то на точках случалось тяжелое осложнение: выброс газа или нефтяной фонтан с пожаром. Сейчас ничего подобного не было, но встревоженная память будила забытые воспоминания и уносила к далеким, далеким годам.
Видно, он на самом деле начал стареть. После папы Юры, стал дедом Юрой. Жена то и дело незаметно стала подкладывать в карман охотничьей куртки или пиджака алюминиевую трубку с валидолом. Раньше он бы не потерпел такого вмешательства, но сейчас сдерживался. Лекарство напоминало ему о болях в сердце и частых недомоганиях. Возраст брал свое, но он не хотел об этом думать. Занятый постоянно работой, не оставлял для себя личного времени и редко когда выкраивал месяц для отпуска.
Озабоченный сменой мелькавших картин из прошлых лет, он с удивлением вдруг поймал с запозданием голос диктора радиовещания:
— В двенадцать часов дня в Тюмени сорок градусов мороза, а к вечеру возможно дальнейшее похолодание!
Дед машинально протянул руку к теплой батарее. Но странное дело: не почувствовал совсем тепла. Для него сразу перестал существовать большой и обжитый кабинет. Показалось, что голос диктора прямо обращался к нему, ко всем, кто сейчас был в поле — геологам, бурильщикам и дизелистам. Предупреждал о большом морозе. Мороз не так страшен в городе, но в поле, где разбросаны балки, в пути тракторы с санями и колонны машин — он грозит бедой. Дед почувствовал себя в тундре, около стоявшей буровой вышки. Свистел северный, холодный ветер. Шуба не грела, и до костей пробирал мороз, обжигая спину. Неужели, он в самом деле так постарел? Одно воспоминание о морозе — и по телу пошли мурашки. Разве наступило для него время не главного дела, чем он жил до сих пор, а только одних экскурсий в прошлое? Не хотел с этим мириться. Прожитые годы никогда не зачеркнуть, и каждый для него по-своему приметен и знаменит. Нет, не напрасно он прожил здесь, на сибирской земле, столько лет!
Сколько же было градусов мороза, когда он спрыгнул в глубокий снег с вертолета около таежной реки Конда? Градусов пятьдесят? Память не удержала, а жаль. Он не забыл далекий мартовский день, солнечный, светлый в блеске снега. Снег начал проседать, и около низкорослых елей и кедрачей в глубоких лунках лепились крылатые семена.
По реке, где на лед выжало воду, синей линией были обчерчены все кривули. Он торопливо шагал, жадно схватывая новое место. Справа на горке раскинулась деревушка охотников Ушья. Над заснеженными крышами-сугробами вбиты столбы домов.
Позади, на снеговой поляне, остался вертолет. А он, папа Юра, спешил к буровой, загребая тяжелыми унтами глубокий снег. С трудом сдерживал себя, чтобы не побежать. Нетерпеливо хотел скорей все посмотреть и убедиться в успехе экспедиции. А сзади за ним едва поспевали в тяжелых шубах два инженера.
В кармане покалывала жестким углом срочная телеграмма. Получил ее от начальника Шаимской экспедиции. Шалаев с достоинством подписался полным именем: Михаил Васильевич. Тогда вспомнил, что должен встретить молодого инженера, которого направил в экспедицию. Кажется, он назвал себя Геной? Рукой торопливо скомкал лист бумаги с телеграфными полосками. Сколько волнений принесла ему узкая полоска бумаги. Он не мог скрывать своего восторга и не хотел. Весь светился улыбкой.
«Получен фонтан легкой нефти!»
Он шел по земле, где открыли нефть. Ее уверенно предсказывал Губкин. Ради этого открытия стоило жить, выдерживать все баталии и нападки, споры в обкоме и в Министерстве геологии. Защищался вещими словами академика.
«Нужно учитывать то обстоятельство, что нефтяные разведки связаны с большими капиталовложениями, с огромным риском (риск, повторяю, миллионами). Может быть, в десяти местах мы будем бурить впустую, пускай пробуренные купола окажутся пустыми, но зато в одиннадцатом месте мы, может быть, найдем большое месторождение».
И вдруг открыто месторождение здесь, под Мулымьей. Разве это не победа? Он спешил к бригаде буровиков, чтобы прямо сказать об этом. Поздравить рабочих и инженеров, дизелистов и верховых.
Застыл на месте около буровой мастер Урусов. Шапка-ушанка побелела от инея. Почему память не удержала, сколько тогда в самом деле было мороза?
Героем дня стал буровой мастер Урусов. Дед говорил тогда с ним в кабинете, как равный с равным, как товарищ. Показывал карту Шаимской площади.
«Семен Никитович, сейсморазведка обнаружила на Конде нефтеносные структуры».
«Надо бурить!»
«Хочу послать вашу бригаду. Справитесь, Семен Никитович?»
«Будем стараться!»
В тот день Дед спешил, чтобы скорей пожать руку буровому мастеру. «Спасибо, Семен Никитович! Сдержали бурильщики слово. Спасибо за открытую нефть!»
Осталось сделать всего несколько шагов. Но его опередил Урусов. Бросился вперед со всей решимостью счастливого человека. Крепко, по-мужски обнял. Мороз сбивал дыхание.
«Правильная точка! — басил мастер простуженным голосом. — Правильная точка!»
Буровой мастер потащил за собой к отводной трубе. Дед сразу почувствовал знакомый запах нефти, который показался куда приятнее, чем благоухание роз или жасмина. Зачерпнул горстью нефть со снегом и растер ее в руках. Победа! Наконец-то пришла настоящая победа на холодной земле! В Сибири открыта нефть! Дед не утерпел и обнял стоящих около него бурильщиков. Вглядывался в красные, задубевшие, обмороженные лица. Почему он не художник? Надо обязательно нарисовать рабочих такими, какими они были в тот радостный день. В замасленных одеждах, в скособоченных, растоптанных валенках и рваных, прожженных на костре рукавицах, но с одухотворенными, счастливыми лицами победителей. В тот день они были для него самыми красивыми на свете, и Дед хотел их всех обнять вместе с Урусовым.
Вдруг из трубы перестала бить нефть. Выкатилось несколько последних капель, и все оборвалось.
Сразу роли около буровой поменялись. Главным лицом стал он, папа Юра. Все смотрели на него с надеждой. Даже опытный Михаил Васильевич Шалавин. А ему опыта не занимать!
«Михаил Васильевич, маленький дебит».
«Точно. Надо искать!»
Бригада Урусова перешла на новое место и приступила к бурению. Новой буровой присвоили номер шесть.
Дед вспомнил, как потом в один из дней он сидел у себя в кабинете и перелистывал отрывной календарь. Взгляд его остановился на листке 22 июня. Первый день войны памятен каждому фронтовику. Война сломала и его жизнь, сделала на долгие годы солдатом. Война ушла в прошлое, но не забылась. Слишком много она принесла страданий народу, его стране. Мысли его прервала секретарша.
— Телеграмму получила, ничего понять не могу.
— Телеграмма мне?
— Шалавин прислал.
Дед знал, что на скважине шесть поднят нефтяной песчаник. Сдерживая волнение, нетерпеливо прочитал:
«Ики юз али-уч юз».
— Мощный нефтяной фонтан, — сказал он секретарше. — Двести пятьдесят — триста тонн дебит!
С гидросамолета трудно было узнать после зимы знакомые места: деревню Ушью, тайгу и кривули Конды. Летчик на Ан-2 сделал круг, выбирая место для посадки. Самолет прошел низко над землей, и вот уже поплавки коснулись воды и заскользили по зеркальной глади.
После песчаного берега под его ногами пружинистая земля с болотными кочками. Он спешил снова к буровой вышке. Она стояла горделиво, нацелясь в белые облака. Бил фонтан, и нефть текла к вырытому в земле амбару.
…Дед откинулся к спинке кресла и задумался. Вспоминать о первом открытии ему доставляло истинное наслаждение. Потом было много других славных побед, пришла слава Усть-Балыка, Мегиона, Самотлора и многих других месторождений.
В кабинет вошел главный инженер, нагруженный книгами.
— Входи, входи, мой просветитель! — добродушно улыбнулся Дед.
— Мало удалось достать книг. Две из нашей библиотеки, а остальные взял из политехнического института. А морскую лоцию обещали прислать из Москвы. Не поняли, почему мы, в Тюмени, заинтересовались лоцией Карского моря.
— Плавать хотим, плавать, — сказал, посмеиваясь, Дед… — Ногою твердой стать при море… Без лоции в Харасавэе нам делать нечего.
Главный инженер удивленно смотрел на начальника управления. Знал много лет и не переставал удивляться его жадности к работе, которой отдавался целиком.
— Мы должны знать часы приливов и отливов. Соленость воды. Толщину льда. Глубины моря. Иначе нам не принять корабли с грузами из Архангельска и Мурманска. Начнем работу на Бованенковской площади. Пора выдавать первые точки, — голос Деда дрожал от волнения. Он до сих пор не мог примириться с нелепой смертью молодого геолога, которого всегда любил. Память вернула к далеким годам…
Дед обладал цепкой памятью на лица. Долго помнил специалистов, буровых мастеров, дизелистов, капитанов лихтеров, вертолетчиков, с которыми однажды познакомился во время многочисленных перелетов и разъездов по Среднему Приобью, Ямалу, и не забывал.
После обеда, как было условлено заранее, начальник отдела кадров вошел в кабинет Деда, держа под мышкой папку с личными делами недавних выпускников Новосибирского политехнического института. За ним робко вошли, держась стайкой, три парня и две девушки.
Начальник управления с любопытством поглядывал на вошедших, радуясь молодости прибывших, как человек много поживший. Особенно его внимание привлек высокий шатен с широким разворотом плечей, по-видимому, очень сильный. Своим ростом и фигурой напомнил сына.
Молодые ребята и девушки понравились, но он хотел бы их увидеть за работой в поле, около буровых, чтобы по достоинству оценить мастерство каждого.
— Выпускники Новосибирского политехнического института, — представил начальник отдела кадров с особым подъемом.
— Сибирякам я всегда рад, — пробасил Дед, по-особому приглядываясь к переминающимся с ноги на ногу парням и девушкам. — Знаю, морозами нашими вас не запугать. Комарами тоже не удивить. А в тундре их тучи! — он не признался, что не особенно любил выпускников московских и ленинградских институтов, которые появлялись после телефонных звонков от пап и мам, просивших его не усылать их детей далеко от города, перечисляя все существующие на свете болезни. — Охотники и рыболовы есть? — Дед лукаво прищурил черные глаза. — А?
Новосибирцы ожидали услышать любой вопрос, кроме этого, и растерянно молчали.
— Охотники и рыболовы есть? — повторил Дед свой вопрос. По его глубокому убеждению у охотников и рыболовов подготовка к экспедиции и полю началась у первого разведенного костра в детстве на берегу Волги или у маленькой, затерявшейся в глухих лесах Калининской области, Рени. Охотники и рыболовы, люди бывалые, в поле всегда находили себе дело и не скучали по городским удобствам.
Но и в глухой тундре есть свои неповторимые красоты и прелести. Полыхающие восходы и закаты. Каждое из времен года приносит свои краски. Разве в городе, за высокими каменными домами увидишь первый блеснувший луч или услышишь ток глухарей? Он не забыл, с каким восторгом рассказывал Вадим Бованенко о встрече с глухаркой на Пяко-Пуре. Весной он вышел на огромную черную птицу. Из-под поваленной елки во все стороны брызнули, как капли воды, серо-пестрые цыплята. Он хотел догнать одного пуховика, но тот ловко юркнул в высокую траву и пропал.
«Глухарка раненая», — решил геолог и шагнул к птице, чтобы ее схватить. Но она отбежала, волоча крыло. Он сделал шаг, а птица подпрыгнула и тяжело упала на землю. Геолог бросился за птицей, но она сразу взлетела и скрылась за кустом. Пробегав за наседкой, понял, что птица просто-напросто уводила его от гнезда.
Дед снова посмотрел внимательно на высокого шатена. Теперь он ему показался больше похожим на Бованенко. Такой же упрямый взгляд, глаза без страха. Вся осанка говорила: «Я выбрал себе специальность по душе и не изменю призванию. Если из продавца можно сделать плотника, то из геолога будет только геолог».
— Я охотился, — сказал немного смущенно высокий шатен. — На рябчиков.
— Это хорошо.
— Вот документы Сафонова Петра Алексеевича, — начальник отдела кадров пододвинул личное дело инженера-буровика.
— Петр Алексеевич, рад познакомиться. Буровику всегда рад. Вы женаты?
— Не успел! — высокий шатен покраснел.
— Надо подумать, куда вас направить. Слышали о Ямале?
— Проходил преддипломную практику в Тарко-Сале.
— Значит, знакомы с условиями работы за Полярным кругом?
— Работал помбуром.
Дед почувствовал, что сам попал впросак. Лучше не задавать лишних вопросов. Выпускники знали, куда приехали.
— Вадим Сергеевич Семеняка и Тамара Михайловна Семеняка просят направить их в одну экспедицию, — сказал начальник отдела кадров. — Муж и жена.
Дед обратил внимание на молодую чету.
— Приехали семьей? Очень хорошо! — он улыбнулся по-доброму, отчего морщины в уголках глаз разбежались. — С радостью хочу приветствовать молодоженов. Кузьма Викентьевич, супругов направляйте в Нефтеюганск. Поедете?
— Спасибо.
Проводив молодых специалистов, Дед остался один. За работой не заметил, как за окнами потемнело, и улица по-ночному осветилась цепочкой огней.
Медленно перебирая в памяти уходящий день, он с удивлением подумал, что в течение одной недели дважды вспомнил об удачливом геологе. Один раз, когда давал указание главному инженеру готовить точки для бурения на Бованенковской площади, второй, когда вспомнил рассказ незадачливого охотника. Разведанная площадь на Харасавэе названа именем Вадима Бованенко. Позже он участвовал в открытии газа на Уренгое.
…Зимой 1964 года сейсморазведчики выявили недалеко от поселка Новый Порт крупную структуру. Из пробуренной скважины получили фонтан газа. Управление начало расширять буровые и геофизические работы. Скоро вырисовались Тазовский, Северный, Ненецкий и Ямальские своды. Появился Уренгойский вал.
Бованенко поручили заложить первую скважину на реке Пур-Пе. Но воды в реке оказалось мало, и буровую вышку перетащили на Пярко-Пур. Буровой присвоили номер Р-101. Скважина дала первый газ на новой площади. Не обошлось без осложнений. Газовым фонтаном были выброшены из скважины бурильные трубы. Так состоялось первое знакомство с огромными запасами газа.
Нурпейская площадь занимала больше тысячи километров. Наличие мощного газоносного слоя свидетельствовало об открытии уникального газового месторождения. Его назвали — Губкинским.
После смерти Бованенко разведали до конца Уренгойское месторождение и подсчитали его запасы!
Думая о молодом инженере, второй раз вспомнил о сыне. Дети доставляют настоящую радость родителям своими делами. Дочерью он может гордиться. Защитила диссертацию и стала кандидатом наук. Преподает студентам геологию в индустриальном институте.
А сын, пожалуй, не понял, что ему надо учиться. Буровой мастер должен быть инженером. Время практиков уходит.
Раздался пронзительный звонок. Дед вскинул голову, стараясь понять, какой из трех звонков подал голос. Снял трубку.
— Я слушаю.
— Будете говорить с Москвой.
Начальник управления глубокого бурения сообщал, сколько отправлено буровых станков для Харасавэя.
Дед удовлетворенно слушал, кивая тяжелой седой головой.
БРИГАДА
Перед утренним сеансом связи Кожевников любил посидеть в полном одиночестве в отгороженной половине балка, которую в бригаде называли по-разному: канцелярией, прорабской и «ковровой», намекая, что мастер будет вызывать для крутого разговора. Во время терпеливого ожидания он всегда сосредоточивался, перечитывал не спеша составленные заявки на материалы, инструмент и продукты для столовой. Включал радиостанцию и ждал вызова с «Горки».
Холодно мерцал зеленый глазок индикатора. Порой мастеру казалось, что глазок подмигивал ему, дразнил, а в последнее время выражал даже сочувствие.
«Как дела, солдат? Не сдавайся. Стой на своем. Ты прав, надо защищать природу».
Прошел месяц, а бригада не забурилась. Как отверженного, бурового мастера Р-19 редко приглашали на связь, да и то по необходимости.
Вызывали Р-23 и Р-25. Докладывали буровые мастера по-уставному четко и обстоятельно.
Кожевников успел лишь познакомиться с сыном Деда. Александр от отца унаследовал недюжинную физическую силу и участвовал вместе с рабочими во всех тяжелых работах: разгрузке труб, мешков с цементом. В стремительной походке чувствовалась военная выправка недавно демобилизованного из армии солдата. Он хорошо организовал работу в своей бригаде и готовился к забурке.
«Это у отца гремящая слава, — говорил он, не думая хвалиться известной фамилией. — А я только буровой мастер. Не гремящий, а разбегающийся!»
Второго бурового мастера Р-25 Кожевников не представлял. Настораживала фамилия: Честнейший. Но по тому, какие он заказывал материалы и инструмент, он понимал, мастер хотел убедить начальство экспедиции в своем желании начать работу.
В балке хлопнула дверь. Буровой мастер обернулся и увидел входящего Гали Рамсумбетова. На ногах буровика домашние тапочки, сам в спортивном костюме. Через плечо переброшено полотенце.
— Доброе утро! — поздоровался парень и уселся на табурет.
Кожевников недовольно передернул плечами, не любил, когда при телефонном разговоре присутствовали рабочие. Зачем им знать, как его сейчас разнесет начальство.
— Я посижу, — сказал Гали Рамсумбетов. — Интересно послушать, как идут дела на других буровых.
— Сиди.
Шаркая голяшками бродней, шагнул в балок Валерка Озимок, который как хвост таскался всюду за бурильщиком.
— Привет, начальство, — бесцеремонно ногой подгреб табуретку и уселся. — Гали, а я тебя искал!
Кожевников едва сдержался: бывший сержант привык к субординации, он сам не посмел бы так войти к командиру отделения, вести себя нахально. Захотелось выгнать шалопая, но сдержался. «Подарочек, — подумал он неприязненно. — Умеет ли хоть работать, а то сверзнется с полатей, замучаешься потом писать объяснительные записки!»
— Р-19, когда забуритесь? — динамик разнес по балку грозный голос Эдигорьяна.
— Ругается! — хихикнул Валерка Озимок и хлопнул себя по резиновому сапогу. — Шуруй, Волга, лед пошел!
Буровой мастер не отвечал.
— Кожевников, вы спите? Отвечайте, когда вы забуритесь?
— Сдавайте дорогу! — спокойно ответил мастер. — За нами дело не станет. Три дня от меня не принимают заявку. Хлеба нет. На обед еще наскребем по сусекам, а на ужин не останется.
— А стоит ли вас кормить? — спросил начальник экспедиции, тяжело дыша в микрофон. — Мне надоело с вами церемониться. Может быть, вам стоит написать заявление об уходе?
— Я подумаю, кому писать!
— Р-23 и Р-25 обгонят вас. Скоро забурятся.
— Пугать не надо! Я могу вызвать их на соревнование! — Он понимал, что Эдигорьян хотел его подзадорить, заставить бросить затею с дорогой. По набору материалов и инструмента, которые запрашивали два буровых мастера, он понимал: дела шли у них не особенно хорошо — сдерживала раскисшая разбитая гусеницами тракторов тундра. С мыса Каменный работал всего один вертолет, который не мог доставить все грузы. Еще недавно он сам, Кожевников, не отличался от других буровых мастеров, был бездумным исполнителем чужих приказов, нетерпеливо подгонял рабочих, озабоченный только выполнением плана, метрами проходки и скоростью бурения. У него не хватало времени спокойно обсудить и представить организацию работы. Но сейчас Кожевников прозрел. Увидел дело совершенно в другом свете: он и его бригада нужны Эдигорьяну, как бегуны на стометровке, которые помогли бы досрочно отрапортовать о выполнении плана. А он, Кожевников, своими действиями мешает этим намерениям. Из-за него начальство лишилось спокойной жизни. Для них он создал ЧП!
А если разобраться, он прав. Надо по-новому организовывать порядок работы. Сначала отсыпать дороги, а потом посылать тракторы с техникой. Командующий должен заглядывать вперед, жить не одним сегодняшним днем! Строил же он мост через дорогу, чтобы прошли к Сандомиру танки армии генерала Рыбалко! Маршал Конев умел глядеть в будущее!
Кожевников был уверен, что, будь чуть повнимательнее к тундре, Кочин и Эдигорьян поняли бы его правоту. Рано или поздно они сами осознают, что природу надо защищать, не дожидаясь распоряжения сверху. А пока он для них возмутитель спокойствия. Но Кожевников знает, что первому всегда приходится трудно. Усвоил это еще на войне, когда шел в разведку, резал колючую проволоку, делал проходы в минных полях. Одно неосторожное движение — и смерть! А здесь до смерти еще далеко! Надо иметь выдержку, уметь отбивать все нападки!..
— Мастер, хватит чудить! — нетерпеливо пробасил Валерка Озимок. — Гали завел хитрый блокнотик. Он все подсчитал. Сколько мы промазали денег! Жуть! — рукой провел мимо рта.
— Какой блокнотик? — спросил Кожевников, не сразу схватывая смысл слов.
— Хитрый блокнот, — сказал Валерка Озимок. — Гали, покажи.
— Отстань! — буровик поднялся, прихлопывая спадающими тапочками, вышел из балка. — Озимок, вытряхивайся!
— Понял, мастер? — Валерка Озимок повернулся и, ухмыляясь, направился вслед за Гали.
— Кожевников, пришла телеграмма из Тюмени, — гремел голос Эдигорьяна. — Последний раз спрашиваю, когда вы забуритесь? А то катитесь к чертовой матери!
— Ругаться будете дома. Вчера ведь работали всего только два тягача. Я вам докладывал. — Кожевников обрадовался, что из балка ушли рабочие. — А впредь прошу вас выбирать выражения.
— Ничего. Вы не классная дама.
— Я не классная дама, это точно, но умение разговаривать еще никому не мешало. К тому же я гвардии сержант, буровой мастер, коммунист.
Кожевников нервно прошелся по балку.
— У меня растут два внука, и перед ними я в ответе за свои дела и поступки. Не хочу оставить после себя пустыню, землю без пастбищ и реки без рыбы.
Эдигорьян нетерпеливо прервал мастера:
— Дед рвет и мечет!
— Докладывайте Деду — отсыпаем дорогу. Надо лучше планировать работу, обязаны были все предусмотреть.
— Пошли вы к черту! — громко выругался Эдигорьян.
Кожевников слышал, как загремел брошенный на пол микрофон.
Тяжело прошелся по комнате. Заглянул в окно. Буровая вышка стояла, широко раскинув опоры. Через ажурные переплетения угольников просвечивала удивительная синь светлого неба. Незакатное солнце висело красным шаром. Он почувствовал, что разволновался. Острая боль кольнула сердце. В ушах вновь зазвенело битое стекло под кирзовыми сапогами. Он бежал по незнакомой улице немецкого города с Красным знаменем впереди солдат. Пули цокали по брусчатке мостовой. Захлебывались пулеметы, и длинные очереди гулко били но железу. Падали солдаты, а он все бежал и бежал, не пригибаясь, с Красным знаменем. Наметил четырехэтажный дом. Должен прорваться и укрепить знамя!
Впереди раздался гулкий взрыв, и тяжелая волна отбросила его в сторону. Он ударился головой о мостовую и лежал, вывихнув плечо. Кто-то из солдат поднял Красное знамя и ринулся вперед!..
Если его снимут с буровой, найдется другой одержимый человек. Он продолжит его дело. Подхватит Красное знамя. По старинке нельзя работать, этого требует время! Он шагнул к противоположной стене. Посмотрел на «Геолого-технический наряд Р-19». Облокотившись на стол, медленно вчитывался в каждую строчку, как будто видел ее впервые: «Глубина три тысячи двести метров. Проектный горизонт «Юра», — он внимательно вслушивался в музыку слов, склонив к плечу голову. — Проектный горизонт «Юра», — слегка улыбнулся. Представил управление, большой и просторный кабинет Деда. — Юра, папа Юра, дед Юра! Юра! Юра!» — Пришедшее сравнение развеселило его. Он заложил руки за спину и начал вышагивать по маленькой комнатке. Иногда озадаченно поглядывая на стоящую вышку. Громкий гул моторов заставил выйти из балка.
— Павел Гаврилович, — спросил Владимир Морозов, — начальство не гудело?
— До матюгов Эдигорьян не дошел, а кричать — кричал, — сказал мастер.
— Ругается, а сам послал пять самосвалов. Пойдем разравнивать песок. Мастер, а ты упрямый.
— Какой есть. Рабочие не обижаются за простой?
— Простой есть простой, — неопределенно ответил бурильщик. — Без работы муторно сидеть!
— Заработок не все решает. О бригаде будут судить по поступкам, большим делам.
— Мы так и поняли, мастер!
Кожевникова обрадовало, что рабочие приняли его сторону, согласились, что без дороги нельзя работать. Не представляли, сколько дней продлится простой, теряли в заработке, но не роптали. Однако прошла неделя, за ней вторая. В балках начали раздаваться голоса: «Мастер перегнул. Пора кончать с дорогой. Надо забуриваться, а то не рассчитаются с поварихой!» Владимир Морозов нетерпеливо обрывал говорунов.
«Мастер прав. Без дороги работать нельзя! Понимать надо!»
Но Сергей Балдин и Гали Рамсумбетов не скрывали недовольства мастером.
Гали Рамсумбетов доставал из кармана блокнот и принимался за расчеты. Лоб пересекали морщины, уголки губ опускались, и его детское лицо преображалось, старилось. Тускнели глаза. Он протягивал исписанный лист с колонками цифр и говорил скрипучим голосом:
«За неделю я недополучу девяносто три рубля сорок пять копеек! А за две недели — сто восемьдесят шесть рублей девяносто копеек! А ты, — он смотрел в лоб Валеры Озимка, как будто собирался выстрелить, — недополучишь тридцать пять рублей двадцать одну копейку!»
«На фига мне сдалась дорога! — кричал Валерка Озимок и таращил глаза. — Мне гроши надо. Отдайте мне тридцать пять рублей двадцать одну копейку! Я мастера съем!»
«Сначала надо заработать! — хладнокровно осадил горячившегося парня Владимир Морозов. — А ты, Гали, зря не ерунди. Дорога нужна. Сходи, посмотри, как ползет тундра. Один раз трактор протащился вдоль берега, а что вышло?»
«Я должен свои деньги получить, — упрямо твердил Гали Рамсумбетов. — Я приехал работать, а не в дом отдыха».
В бригаде знали, что Гали Рамсумбетов копил деньги на легковую машину и после каждой получки, похлопывая по карману, где лежал пухлый бумажник, говорил: «Заработал на четыре колеса. На следующий месяц будет кузов», — и он заразительно, по-мальчишески смеялся. Делал вид, что сжимал круглую баранку руля и вертел ее из стороны в сторону, вытаращив маленькие глазки.
«На поворотах не забывай сбавлять скорость, автомобилист! — смеялся Петр Лиманский. — А то разобьешься!»
— Пора кончать шабаш, — сказал однажды Гали Рамсумбетов. Выразительно похлопал по карману. — Когда закончат отсыпку дороги, никто не знает. Да будет ли она? А у меня акча ек!
— Что значит «акча ек»? — спросил Валера Озимок.
— Ветер гуляет в кармане. Так татары говорят. Денег нет — акча ек!
— А мой дядька говорил: «Деньги есть — и бабы любят», — засмеялся Валерка Озимок, хлопая себя руками по бокам. — Вот я, дурак, и приехал за туманами. Наслышался сказок про Север, аж голова закружилась. На аэродроме хотел устроиться, да куда там. Придумали общественный отдел кадров. Гоняли меня. Кто да откуда? Про деда и бабку только не спрашивали. Почему я приехал на Север? Даю ли обещание работать хорошо? А сами ни слова о грошах. Знаю, есть журнал. Смехота! «Знание — сила». А я так думаю, название это неправильное — «Деньги — сила».
— Хватит трепаться, — резко оборвал Владимир Морозов. — У тебя, Озимок, как я погляжу, пока нет ни знаний, ни силы. Поиграешься с клиньями элеватора, сила наберется, я тебе ручаюсь. А знания сами не приходят, надо учиться. Мы все в своем деле — академики. Мастера попроси, чтобы учил. Инженера попроси. Я могу тебя тоже учить!
Зацепившись за ажурные перекрытия вышки, висело круглое солнце. Хлесткий ветер с моря в одном из порывов принес настойчивое стрекотание вертолета Ми-8. В это время его никто не ждал на буровой Р-19. Рабочие не вышли встречать его на площадку.
Ми-8 быстро приближался. На солнце вспыхивал слюдяными крыльями стрекозы несущий винт вертолета.
— Вертолет! — заорал Валерка Озимок, натягивая резиновые бродни. — Молодец, летун, харчишки везет!
Вертолет клюнул носом, и, развернувшись на одном месте, оказался перед буровой. Заплясала трава, с луж шариками раскатилась вода.
Летчик осторожно, по сантиметру опускал тяжелую машину к земле. Из открытой полукруглой двери вылетел сначала спальный мешок, а потом ткнулся тугой рюкзак. Он попал в струю несущегося воздуха, и, гонимый потоком, закувыркался по земле. Из него высыпались вещи, площадку усеяли: мыльница, коробка с зубным порошком, флакон с одеколоном, книги, тетрадки и блокноты.
Из вертолета выпрыгнул высокий парень и сразу пригнулся к земле. Когда машина улетела, парень выпрямился. Он оказался непомерно высоким, с узкими плечами. Незнакомец сосредоточенно собирал разбросанные вещи, то и дело наклоняясь к земле.
«Богомол прилетел, — подумал с неприязнью Кожевников. — Поклоны отбивать». Он знал, что не переменит своего мнения о прилетевшем. Любопытство держало его на месте, он ожидал, что произойдет дальше.
— Форточник прилетел, — засмеялся Валерка Озимок, не спуская глаз с незнакомца. — Плечи узкие, в любую форточку прошмыгнет! Форточник!
— Заткнись, парень, — Владимир Морозов натянул верховому кепку на глаз. — Блатных у нас не любят.
Подойдя к рабочим, высокий незнакомец приветливо поздоровался и спросил бурового мастера. И, прежде чем Кожевников успел ответить, тот протянул руку:
— Александр Нетяга! Инженер. Скоро забуриваться будете?
— Должны забуриваться, — механически ответил Кожевников, а про себя подумал: «Эдигорьян подстроил. Замену ищет. Лягенько уже числится помощником, так нет, еще подсовывает мне одного, да еще растяпу. Рюкзак не сумел толком уложить, а прилетел принимать буровую. «Забуриваться будете?» — «Буду, буду забуриваться», — мысленно передразнил он высокого парня, отвернул голову, чтобы не встречаться с ним взглядом и не видеть. — Буду забуриваться, когда отсыпят дорогу! — и вдруг почувствовал, что зря ерепенится, зря затеял всю эту кутерьму. Ему не перебороть начальника экспедиции и главного инженера. Они сильнее его. Он сдал. Не тот возраст, когда дерутся. Надо поберечь себя и не волноваться. Ему еще воспитывать внуков и об этом не надо забывать. Прилетел инженер, Шура, Шурик Нетяга! Ловко подделывается под простачка! А улыбается по-детски и щурит глазки. «Александр Нетяга, но можете звать меня Шурой!» Помимо воли он заставил себя повернуться, ненароком посмотреть в глаза инженеру.
«Нетяга, — мысленно произнес Кожевников. — Промахнулся инженер: не та тяга! Не ту тягу прислали для меня!»
— А я из Тюмени, — говорил между тем инженер. — В институте преподавал бурение нефтяных и газовых скважин. Собрался писать диссертацию. А потом махнул рукой и прилетел сюда. Потянуло к настоящему делу.
Через несколько дней буровой мастер убедился, что Шура Нетяга для него находка. Не сидел без дела ни одной минуты. Прогулялся по будущей трассе дороги к буровой и тут же наколол из досок колышков, чтобы обозначить ширину полотна: бульдозеры зря растаскивали песок по сторонам.
Однажды Шура Нетяга достал моток шерсти и, примостившись на ступеньках балка, принялся вязать на спицах.
Перед инженером остановился Валерка Озимок, смотрел на бегающий клубок шерсти. Готовился прыснуть, но пока сдерживался.
— Инженер, носок вяжешь?
— Носок.
— Кому?
— Не знаю. Будешь работать зимой, тебе отдам носки. Я проходил практику на буровой. Зимой мороз здорово жмет. Валенки промокли — хана! А в шерстяных носках теплее.
— Мне подарите носки? — удивился Валерка Озимок. — Кто я вам, брат, сват?
— Действительно, ты мне никто. Но чему же здесь удивляться? Люди обязаны помогать друг другу.
— Больно ты чудной, Шура. Я сразу заметил.
— Я тоже заметил: картишками ты, парень, балуешься. У нас один парень в общежитии играл в очко, после проигрыша простыни украл. Рассчитаться с дружками хотел. Вот два года и схлопотал!
— Пугаешь?
— Зачем мне тебя пугать? Знакомлю с фактами…
…Рано утром, как обычно, Кожевников пристроился поудобнее около радиопередатчика. Вспыхнул зеленый глазок индикатора. Изредка мастер поглядывал на стоящую буровую. Если шоферы будут так же хорошо отсыпать дорогу, пожалуй, через три дня Красная Шапочка может завозить воду. Начнем забуриваться!
— Павел Гаврилович, я не помешаю вам? — робко спросил Шура Нетяга.
— Нет, Шура, — ответил, внутренне настораживаясь, буровой мастер. Неспроста пришел инженер к началу передачи. Ждет команду от Эдигорьяна, когда ему принимать дела на буровой. Зачем бы явился в такую рань?
— Вам не спится?
— Отец приучил меня рано вставать, — Нетяга улыбнулся. — Постоянно говорил: «Кто рано встает, тому бог дает». А я по делу пришел, Павел Гаврилович. Будете говорить с «Горкой», попросите, чтобы прислали заглушки. Между делом мы бы пока трубы опрессовали. Не все ли равно когда делать — сейчас или потом? Передайте, пожалуйста. А я схожу к ближнему озеру. Пару уток там приметил!
«Притворяется или в самом деле хороший парень?» — подумал Кожевников и задумчиво покачал головой.
Хлопая голенищами резиновых бродней, Валерка Озимок догнал Нетягу далеко за буровой.
— Инженер, Кожевников послал за тобой. Начальник экспедиции требует на переговоры.
«Решили снять Павла Гавриловича с буровой. Меня сватали, — подумал про себя Нетяга, — а я отказался. Кожевников куда умнее оказался, чем дипломированные проектировщики. Без дороги нельзя строить. Скоро за порчу земли и пожары будут судить. Эдигорьяна и Кочина еще взгреют».
— Я на озеро иду. Утки там сели.
— А где ружье?
— Я не буду стрелять. Интересно посмотреть, где утки сделали гнездо.
— Без ружья нет смысла топать.
— Кому как, — задумчиво сказал инженер. — Много бьют дичи и не соблюдают сроков охоты… Ты сам знаешь! Мне надо обмозговать одну вещь. Я считал шаги, а ты меня сбил. Придется начинать сначала. Павлу Гавриловичу скажи, что я на подлость не пойду. Понял?
— А чего не понимать! Как сказали, так и передам. Шуруй, Волга, лед пошел!
Кожевников пытался вспомнить тревожный сон. С трудом открыл глаза и сразу же увидел черную глыбу бульдозера. Он застыл на куче насыпанного песка, как памятник. Буровой мастер вспомнил вчерашнюю сцену с трактористом, который, нещадно шаркая черными руками по негнущимся полам пиджака, матерился, а потом, прихрамывая, медленно заковылял в сторону «Горки». Он представил хорошо знакомую дорогу, исхоженные не один раз десятки километров по берегу моря. Так же будут убегать кулички, прокалывая мокрый песок острыми шильцами, и звать за собой. Он не думал, что птички развлекут злого и возбужденного тракториста. Тот шел ругаться с начальником гаража: не прислали самосвалы с песком для дороги, и он зря простаивал без работы.
Буровой мастер внимательно выслушал разъяренного тракториста. Смотрел, как он сжимал и разжимал замасленные кулаки, похожие на гири. Больно резанула одна фраза и оскорбила, но он сдержался: «Затеяли канитель с дорогой, а нам, работягам, расхлебывай!»
Ясно, что тракторист говорит от имени бригады. Значит, им недовольны.
До него только сейчас дошел истинный смысл фразы о незаслуженном обвинении. Тракторист не мог сам придумать, а слушал он рабочих его бригады. Нелепые картины сна запрыгали перед глазами рваными кусками ленты. Около буровой вышки шла драка. Мелькали разбитые лица в крови, рабочие выплевывали выбитые зубы. Самым ловким оказался Гали Рамсумбетов. Ударами детского кулака сбивал одного за другим рабочих. «Прекратить сейчас же драку!» — кричал Кожевников остервенело и старался растащить мужиков в разные стороны. «Ты кто такой, чтобы мне приказывать? — огрызался Гали Рамсумбетов и, раскидывая державших его рабочих, рвался к буровому мастеру. — Вот ты мне и нужен, Павел Гаврилович! Ты мне нужен!»
«Я буровой мастер!»
«В гробу я видел такого мастера. Был у нас настоящий мастер Николай Евдокимович Чеботарев. Золото, а не человек. Молоток, мужик! Такого поискать надо. Орденоносец! А ты так, ни рыба, ни мясо. Фасону много, а дела нет. Зарабатывать мы когда будем? А, мастер? — он грозил вытянутым пальцем. — На энтузиазме одном не проживешь. Не проживешь. Должна быть материальная заинтересованность! — он размахивал сжатым блокнотом. — Здесь записано, мастер! Записано, сколько я недополучил!»
«Приснится же такая чепуха», — подумал Кожевников и порывисто зашагал к буровой. Странная сухость во рту немного озадачила: не простудился ли он. Перебирая день за днем, почувствовал себя одиноко. Пока ему нечем гордиться. Дорога не отсыпана. Разъяренный тракторист пошел требовать работу с заработком, не веря никаким обещаниям и заверениям начальников. Не махнуть ли и ему так же решительно рукой. Катитесь вы все…
И вдруг почувствовал острый укол в груди. «Сердце подводит», — прикусывая губы от боли, подумал он. И, вместо того, чтобы шагать к буровой, где все уже сто раз проверено и отлажено, он решительно повернул к культбудке. «Затеяли канитель, а нам, работягам, расхлебывать!» — повторял он фразу раз за разом, чувствуя, как наливаются слова металлом, тяжелеют. «Затеяли канитель с дорогой, а нам, работягам, расхлебывать».
Кожевников встретил на узкой дорожке Сергея Балдина. Сутулясь, как все высокие люди, он, не спеша шел к буровой.
— Что забыл?
— Лебедку надо смазать.
— Я приказал слесарям затавотить все подшипники и смазать шестерни.
— Слышал. Так ведь не повредит, — посмотрел на мастера близко посаженными глазами и закончил с усмешкой: — Конь любит овес и ласку, а машина — бензин и смазку!
— Смазку? — переспросил Кожевников и поскреб пальцами колючий подбородок. — Не верите, что когда-нибудь закончат дорогу? Виновных искать не будут — есть Кожевников!
— Вашей вины нет, мастер, — спокойно сказал Сергей Балдин. — Заскучали мы без работы. Надоело матрацы протирать! А что дорога нужна — слепому ясно.
Кожевников с благодарностью пожал руку буровика с сухими полукружьями твердых мозолей. Почувствовал себя увереннее. Один единомышленник есть. «Надо собрать бригаду и поговорить начистоту. Неизвестно, сколько потребуется еще недель для отсыпки. Каждый невыход самосвала на работу, каждая поломка на руку Эдигорьяну и Кочину!»
Бригада собралась в тесной культбудке. Расселись на лавках плотно, тесня друг друга. А Валерка Озимок и Гали Рамсумбетов разлеглись на полу. В лыжных костюмах и мягких комнатных тапочках, похожие на отпускников.
Гали Рамсумбетов достал из кармана блокнот.
«Все точно, как во сне, — подумал Кожевников. — Сейчас начнется бой!» Он всматривался в знакомые лица. Старался получше запомнить каждого.
Рабочие смотрели на бурового мастера настороженно, с любопытством. По их лицам Кожевников, не мог понять, обрадовало ли их его предложение поговорить о работе. Ждал вопросов. Как поведут себя Владимир Морозов, Сергей Балдин и Гали Рамсумбетов? Старался определить из старших бурильщиков самого авторитетного.
— Мастер, по какому случаю сабантуй?
— Давно надо было бы поговорить, — сказал Кожевников, поднимаясь из-за стола. — Закружился. Дорога задержала забурку. Я принял решение без дороги работу не начинать! Вы знаете!
— Мастер, надо было с нами посоветоваться! — сказал с места Валерка Озимок и толкнул в плечо Гали Рамсумбетова.
— Валерка прав, — поддержал Гали. Его детское лицо избороздили морщины, и он стал похож на старика.
«Задиристости Рамсумбетову не занимать. Способен затеять драку!» — подумал Кожевников. Развернул плечи.
— Без дороги работу не начну. Не хочу, чтобы меня обвиняли внуки: «Дед, ты сделал из земли пустыню!» Кто сам не видел, как ползет тундра, пусть прогуляется по берегу. Природа нас обвиняет. Кулики, лишенные гнезд, трава, ягель, березки! Море все проглотило!
— Мастер, нечего митинговать! — сказал громко Петр Лиманский. Он сидел, сцепив перед собой сильные руки, как будто вырубленный из куска гранита.
Кожевников повернулся к говорившему. Он не признавался, но больше всего боялся осуждения молчаливого Лиманского. Его не убедить самыми правильными словами и доводами: помощник буровика высылал деньги престарелым родителям в Донбасс. Бригада в простое, и он лишился заработка, премиальных.
— Акча ек!
Буровой мастер вздрогнул. Неужели это сказал Петр Лиманский. Но почему у него такой тихий голос. Говорит он всегда резко, решительно.
— Павел Гаврилович, акча ек! — Гали Рамсумбетов резко выкинул правую руку с блокнотом вперед, словно нанося колющий удар шпагой.
— Могу перевести, — усмехаясь, сказал Валерка Озимок. — Акча ек — значит «нет денег». Мастер, вот так! Шуруй, Волга, лед пошел!
Кожевников почувствовал знакомый укол в груди. Молча вывернул брючные карманы и глухо сказал:
— Зарплату я тоже не получаю. Карманы пустые, поняли без перевода. Рамсумбетов, вы думаете, мастер зачудил? Начальство меня уже чертило, теперь ваша очередь. Послушаю, что бригада скажет. Сами решайте, как быть дальше. Я не распоряжаюсь самосвалами и бульдозерами. Власти у меня нет. Могу лишь просить. Вы без работы простаиваете, план не выполняете, премиальные не идут. Наверное, вспомнили не раз Чеботарева. И правильно, что вспомнили. Мастер хороший, учил я его. Рад, что Николай Евдокимович вывел бригаду в передовую. В управлении его считали лучшим буровым мастером. Вы меня ругали?
— Говорили, — глухо сказал Владимир Морозов. — Говорили и ругали тебя, мастер. Без веры приняли твою затею. А начали дорогу отсыпать, поняли — твоя правота. Правду не сразу осмыслишь. А на Гали и Озимка не обращай внимания. Рамсумбетов чокнулся на машине. А с чокнутого много ли возьмешь? А мы потерпим. Должны сделать дорогу! Забуримся — правда останется за нами. Земля поблагодарит. Не только тебя, Павел Гаврилович, а всю бригаду, каждого из нас. Мы хозяева земли. Я понял твои хлопоты: природу надо защищать!
— Можно мне сказать? — поднялся со своего места инженер Лягенько. — На ближнем озере пара крохалей жила. Гнездо построили. А кто-то убил уток. Шура Нетяга мне рассказал. Утки — тоже наша забота. Павел Гаврилович, не казнись. Без дороги нельзя начинать работу. Под этим я тоже готов подписаться.
Тяжело двигая локтями, поднялся Петр Лиманский:
— Я так скажу, мастер. Сладкую жизнь ты нам не устроил, это точно. Но ругать тебя не собираюсь. Долго я думал: прав ты или не нрав. Вышло, что прав. Время без работы нудно тянется, о чем только не вспомнишь, что не перебуробишь. Почему ты решил взвалить всю вину на себя? Не понимаю. Лягенько сказал, что готов подписаться под любой бумагой. Выходит, мастер и инженер самые храбрые и самые умные на буровой Р-19? А все трусы: я — Петр Лиманский, Владимир Морозов, Гали Рамсумбетов и Сергей Балдин, — он поднял сильную, короткопалую руку и повертел ее перед собой. — Вот, к примеру, палец. Один палец не сила. Все знают. А собрать пальцы в кулак — другое дело. Кулак — сила. Я вот так скажу, не нравятся мне частые аварии самосвалов. Кто хитрит — не поймешь. Я крутил баранку. На «Горке» можно наскрести еще пяток добрых шоферов. Вот к чему я все говорю. Отпустишь мастер, я сколочу колонну. За два дня хорошей работы можно отсыпать дорогу!
— У меня тоже есть права, — заулыбался Гали Рамсумбетов. — Любительские права!
— А кто будет задерживать? — сказал, добрея, Кожевников. — Жми, Петр. Подбери стоящих ребят! — он почувствовал, что коллектив бригады начал складываться из кирпичиков. Люди все разные и не такие простые, как показались ему при первом знакомстве. Он не обижался на Гали Рамсумбетова. Лучше, если выскажется открыто, чем будет копить на него злость. Ну, а с Валерки Озимка много не возьмешь! Вроде перекати-поле. Надо воспитывать, чтобы родилось сознание настоящего рабочего.
Раздался знакомый звук вертолета Ми-8. Родился он где-то далеко в море и нарастал, оглушая грохотом движков. Без посадки прошел мимо буровой.
— «Горка» ведет войну, — сказал инженер Шура Нетяга и широко улыбнулся, по-детски морща нос. — Заглушки для опрессовки труб не присылают. А кому мстят? — спросил он громко и сам же ответил: — Себе же и мстят!
— Начальство знает, чем прижать! — со значением сказал Владимир Морозов. — Один раз видел Эдигорьяна и Кочина, главного инженера. Не дураки, если их поставили на большое дело. А упрямятся, глупят. Пора понять, что не один Кожевников в беспокойстве за тундру. Мы всей бригадой поднялись, а это сила!
ЧЕРНОЕ МОРЕ
— Вам эшелон восемь тысяч! — передал диспетчер с аэродрома. Далекий голос пришел с земли с тихим шорохом, как будто захватил звуки трущихся ветвей и шелест листьев, которые так неожиданно раздались в наушниках. Потом, перекрывая все шумы и трески, ворвались пушечные раскаты грома.
«Восемь тысяч, так восемь», — про себя подумал Иван Тихонович Очередько. Он сидел в левом кресле, проверяющим в полете технику пилотирования командира Ту-104. К заданной высоте отнесся совершенно спокойно, но раскаты далекого грома, который поймал чуткий приемник, встревожили не на шутку. Где-то двигался грозовой фронт, и через минуту-две, антициклон мог на огромной скорости догнать летящий лайнер, пронзая машину ослепительными стрелами молний. Но пока еще ничего не предвещало опасности. Небо впереди машины по-прежнему поражало чистой синевой, солнце щедро светило и даже сквозь толстые стекла плексигласа дарило тепло.
Покосившись на начальника управления, командир лайнера Веремеев приподнялся со своего кресла и резким движением руки затянул шторкой окно.
— Светит! — сказал он глухо, словно оправдывался за свой поступок.
— Светит, — сразу согласился Иван Тихонович и удивленно взглянул на сидящего летчика с круглыми, надутыми щеками. Вьющиеся волосы на голове тщательно причесаны, сбоку пробор, хоть проверяй линейкой.
Ивану Тихоновичу не нравилось, когда в полете молодые летчики задергивали шторки окон, лишая себя обзора, сразу после взлета включали автопилот, словно от усталости штурвал вываливался у них из рук. Сам он не изменял старой фронтовой привычке: смотреть по сторонам, как делал всегда во время полета на истребителе. «Хочешь жить, крути головой на триста шестьдесят градусов! — упрямо повторял подполковник Варчук. — Прозеваешь «мессера» — целоваться тебе с землей». Надо будет с самоуверенным Веремеевым провести беседу об осмотрительности в воздухе. Приборы приборами, а сам гляди в оба. Не телегу доверили с сивкой-буркой, а скоростной лайнер, и дремать в полете нельзя! Если перестал радовать полет, чтобы не отбывать принудиловку, уходи из авиации. Неизвестно, как к его наставлениям отнесется Веремеев, но он обязан сделать ему внушение. Пусть думает, что старик расчудился, вздумал напоминать о фронте и воздушных боях. Да, сейчас нет войны. Она давно отнесена к истории. Но осмотрительность в воздухе необходима, о ней нельзя забывать. Иван Тихонович дотянулся и отдернул шторку.
Веремеев вспыхнул. По лицу пошли красные пятна.
В правое окно втиснулась чернота. Грозовой фронт стремительно догонял лайнер, и тяжелые тучи, синеватые от накопленной воды, каждую секунду могли захватить машину.
— Антициклон! — округляя глаза, громко сказал Веремеев и постучал по штурвалу, чтобы привлечь к себе внимание.
«Понял Веремеев, что я прав», — удовлетворенно подумал Иван Тихонович. Он не выпускал рога штурвала, чувствуя каждый удар резких порывов ветра и струйное течение. Внизу, под короткими крыльями, тяжелыми тюками хлопка лежали взбитые облака. Над темными пятнами лайнер потряхивало, и Иван Тихонович старался обходить опасные места, чтобы тяжелая машина не взлетала, как целлулоидный мячик от удара ракеткой. С первой минуты взлета он не забывал о своих шумных пассажирах.
Ту-104 выполнял специальный рейс. Лайнер должен был доставить ребят с далекого Ямала в пионерский лагерь на Черном море. Многие из маленьких ненцев и хантов летели на самолете не в первый раз. Каждый год осенью гидросамолеты и вертолеты появлялись в далеких стойбищах и факториях. Летчики собирали ребят, чтобы доставить их в интернат к началу учебы, 1 сентября.
На Ямале, когда он летал там, Ивана Тихоновича хорошо знали и всегда нетерпеливо ждали. Он помнил, как к его гидросамолету подходили нетерпеливые родители в широких малицах и тащили за руки упирающихся, хныкающих от страха детей. Будущие первоклассники старались убежать. Ученики интерната держались солидно. Здоровались за руку, торопились занять места в самолете со своими ружьями, сетями, силками для куропаток. В интернате они не собирались порывать с привычным делом — охотой и рыбной ловлей.
Продолжая вести лайнер, Иван Тихонович не спускал глаз с темного окна. Если антициклон успеет пересечь маршрут Ту-104, придется трудно. Но пока, по неведомым законам, темные, кучевые облака уходили круто вправо, проворачиваясь, как обод огромного колеса.
Веремеев дважды стучал рукой по штурвалу, чтобы проверяющий разрешил взять ему управление. Но Иван Тихонович не выпускал штурвала. В сложной обстановке, которая складывалась, он сам решил вести лайнер. Успел разобраться в подготовке летчика. Многое помогла понять шторка окна.
И вдруг забытое чувство радости, которое взволновало Ивана Тихоновича перед взлетом, снова вернулось к нему. Вспомнились теплые солнечные дни, проведенные с Настей на Черном море. Сердце беспокойно застучало. Иван Тихонович едва сдерживался, чтобы не форсировать движки и поскорее совершить посадку. Не терпелось оказаться вновь на знакомом берегу в Гагре, где набережная, каждая пальма напоминали ему о незабываемых минутах.
Грозовые тучи ушли в сторону. В правом окне посветлело, и острый луч солнца осветил голову Веремеева. Светлые, курчавые волосы серебристо заблестели.
— Эшелон семь тысяч! — передал диспетчер с аэродрома на берегу моря.
— Веремеев, продолжайте полет, — сказал проверяющий. — А я взгляну на наших комариков.
В салоне раздавалось дружное посапывание. Не успел Иван Тихонович войти, как ребята проснулись. Радостно закричали, перебивая друг друга.
— Ан-доро-ва-те! Здравствуй! Здравствуй!
— Здравствуйте, здравствуйте. Не устали, путешественники?
— Когда покажешь море? Когда покажешь море?
— Скоро увидите Черное море!
— Черное море? — удивился круглолицый мальчишка с заостренными скулами. — Почему Черное? Вода черная?
Иван Тихонович присел на подлокотник кресла. Обнял рукой курносого мальчугана. Видно его подстригала мать ножницами, на голове волосы грядками — выше и ниже.
— Вода черная? Да?
— Нет, море Черное, а вода синяя, — улыбаясь детской непосредственности сказал Иван Тихонович. — Тебя как звать? А?
— Меня? — мальчуган ткнул себя пальцем в грудь. — Я Ванюта. Он Хосейка. А ее — показал на девочку с двумя хвостиками косичек — зовут Нярвей. А ее — Настя.
«Настя? — удивленно подумал Иван Тихонович. Какое совпадение, ведь он только что думал о своей Насте, жил встречей с ней на морском берегу Черного моря, где они были так счастливы. Да, сказка быстро кончилась. — Настя!»
Иван Тихонович нежно посмотрел на девочку. Попытался представить, как сложится ее жизнь. Он не хотел, чтобы ей выпало столько испытаний, как его любимой — оружейнице Насте. Только бы не было войны. Пускай все дети растут без горя, счастливыми и здоровыми. Придет время, и им обживать землю.
Лайнер пробил облачность, и сразу открылось огромное море без конца и края. Ветер гнал волны, и белые барашки набегали на берег.
— Ребята, море! — сказал громко Иван Тихонович, кивая в сторону окна.
— Море, а ты говорил черное! — протянул обиженно Ванюта. — Черный цвет я знаю. Черный хвост у росомахи. Зеленый цвет у травы. Красное солнце. Ты говорил, море черное?
— Черное. Ты увидишь!
На аэродроме ребят уже поджидали автобусы из пионерского лагеря. Загорелые пионервожатые в красных галстуках встречали северян.
— Ребята, здравствуйте. Добро пожаловать. Я старшая пионервожатая. Зовут меня Света. Отрядные пионервожатые с вами познакомятся позже, а теперь садитесь в автобусы.
— До свидания, Ванюта. До свидания, Хосейка. До свидания, Нярвей и Настя! Хорошо отдыхайте, ребята.
Но малыши вдруг испуганно стали жаться к Ивану Тихоновичу. Он был единственным, кто связывал сейчас их с далекой землей Ямала, был их защитником. Понимал их язык.
— Ты обманул меня, — обиженно сказал Ванюта, не отпуская руку Ивана Тихоновича. — Уходишь. Не хочешь показать море. Зачем врал?
— Ты должен мне верить, — мягко сказал летчик. Иван Тихонович почувствовал, что ему жалко покидать ребят, как ни странно, но он привык к ним за время полета.
— Вы сопровождаете ребят? — спросила у Ивана Тихоновича молодая вожатая со светлыми волосами цвета соломы.
— Выходит, сопровождаю, — улыбнулся высокий, ясноглазый летчик.
Иван Тихонович не пожалел, что оказался в пионерском лагере. Ребята не отпускали его от себя ни на шаг, терлись, словно олешки, и боялись потерять. Все их удивляло на морском берегу. Высокие деревья, жаркое солнце и пальмы.
— Где черная вода? — упрямо повторял Ванюта. — Хвост у росомахи черный. Точно.
— Слышал я уже про хвост росомахи. Я покажу тебе черную воду.
И прежде чем Ванюта понял, что летчик собрался делать, Иван Тихонович быстро разделся и так же быстро раздел мальчугана. Поднял Ванюту на руки и шагнул в море. Мальчуган от страха крепко обхватил шею руками.
— Какая здесь вода?
— Белая.
Иван Тихонович заходил все дальше и дальше в море, волны били ему в грудь, окатывая мальчугана. Ванюта испуганно взвизгивал и душил летчика.
Прижимая к себе парнишку, Иван Тихонович почувствовал щемящую тоску по собственному ребенку. Не оставил мысль иметь сына. Хотелось каждый день тискать так мальчугана, учить его плавать и ловить рыбу. И он имел право на такую радость, право быть отцом.
— Ну, какая здесь вода? Смотри, смотри! — он стоял, чувствуя накатывающийся холод глубины. Вода действительно казалась черной.
— Черная! — удивленно протянул Ванюта. Ладошкой захватил воду, поднося к лицу. — Снова белая! А впереди черная!
Иван Тихонович торжествовал победу. Неторопливо вышел на берег. Ванюта сел на гальку, стесняясь своей наготы, светящейся белизны худенького тела. А мимо пробегали пионеры, шоколадные от загара.
Перед вечером Иван Тихонович освободился от ребят. Приехал в Гагру. Медленно шел по галечному берегу. От воды тянуло прохладой и запахом йода. Солнце медленно скатывалось в море. От высоких, зеленых гор с темными провалами ущелий двигался туман.
Около одного из провалов летчик остановился. Зацепившись за камень, здесь росла высокая сосна. Ствол ее отливал красной медью. Рядом начиналась узкая тропа. По ней они подымались с Настей в гору. Иван Тихонович стоял долго. Ветер приносил из ущелья терпкие запахи лавра, вишен и самшита. Темнота шагала все быстрее и быстрее, двигаясь от гор.
Иван Тихонович в парке сел на скамейку. Неторопливо достал письмо от Насти. Он знал его наизусть, но сейчас снова захотел перечитать, чтобы еще раз прочувствовать каждую строчку.
Шар солнца нырнул за горизонт. И первые несколько минут лучи еще раскрашивали ярким пурпуром небо.
«Дорогой мой, родной, хороший! Я знаю, что очень тебя огорчу, но мне не удалось на этот раз получить путевку в санаторий, и ты проведешь выпавшие тебе несколько дней отдыха на юге один. Пусть тебе сопутствуют хорошая погода и хорошее настроение. Знай, что я мысленно всегда с тобой рядом и радуюсь, что ты сможешь вновь увидеть наше солнце, походить по тем дорожкам, по которым так много ходили вместе. Да, ты прав: в жизни, оказывается, ничего не повторяется, но хочется верить, что наша главная встреча еще впереди и наперекор всем трудностям мы все-таки будем вместе, и я снова смогу с тобой провожать солнце и встречать утро.
Я хочу, чтобы ты, мой дорогой, жил сто лет. Помни об этом и береги себя. Взойди один на вершину горы и посмотри на море, услышь в плеске ее волн мое тихое: «Люблю».
Ивана Тихоновича два дня не покидало чувство, что вместе с ним по трапу с Ту-104 сошла, как и в прошлом году, Настя. Она рядом с ним в том же легком плаще. В руке маленький чемоданчик. Она остановилась на площадке. На лице растерянность. Беспокойно ищет его среди встречающих.
Глаза их встретились, и она радостно улыбнулась, торопливо смахнула набежавшие слезы. Он отобрал у нее чемоданчик и больше не отпускал ее горячую руку из своей. Они без умолку говорили, забыли о том, что еще не оформили путевки в санаторий, не привели себя в порядок и не пообедали.
Два дня Иван Тихонович ходил в одиночестве одни по тем же самым дорожкам на берегу моря. У санаторного корпуса его встречали знакомые пальмы с короткими, толстыми стволами. На дверях по-прежнему висели таблички: «Тихий час».
С Настей они не отдыхали днем. Уходили в горы, открывали для себя удивительные уголки в зарослях лавра и саксаула. В парке пили кофе по-турецки из маленьких синих чашечек. Покупали горячие хачапури. Иван Тихонович ловил себя на том, что ему хотелось поделиться с Настей теми чувствами, которые его сейчас переполняли, и он начал мысленно сочинять письмо в Одессу.
«Дорогая! Память меня возвращает к прошлому лету. С того момента, как ты села в автобус, для нас с тобой начался отсчет нового времени. Из настоящего оно перешло в прошлое. Время неумолимо принялось переворачивать свои страницы. Мне хочется, чтобы ты, как и я, сохранила навсегда намять о Черном море, солнечном июле, о Гаграх и верности прожитой сказке. Пронесла через всю жизнь теплоту наших сердец. Черный дрозд все так же будет страдальчески петь каждый год своей подруге: «Приходи, приходи!»
Мне легче живется и работается, когда я знаю, что где-то живет, дышит со мной одним воздухом славная и любимая женщина.
Я не прощаюсь, а говорю до свидания. До скорой встречи, в которую верю наперекор всем преградам.
Целую и верю в нашу сказку. Твой Иван…»
Иван Тихонович понял, что ему не перебороть себя. Вопреки рассудку и запрещению Насти он полетит в Одессу. Заторопился: надо собрать чемодан в дорогу и оформить билет на самолет.
ВЫПЬЕМ ЗА ПЕХОТУ, ЗА РОДНУЮ РОТУ
В широком коридоре территориального геологического управления желтые шторы на окнах были раздернуты до конца, и солнечный свет отдавал горячее тепло голубой стене и каждой плитке паркета с темными линиями.
Эдигорьян шел впереди, заложив руки за спину, тяжело посапывая. Иногда он останавливался и нетерпеливо поджидал Кожевникова. Начальник экспедиции выдержал тяжелую пытку, находясь много часов подряд в одном самолете со своим злейшим врагом. Человек по природе незлобный, он столкнулся первый раз в своей жизни с диким упрямством и неповиновением рабочего, что нарушило размеренный ход его жизни, заставило напрягаться, нервничать, наседать на бурового мастера. Смутно и не совсем еще осознанно понимал глубокую правоту Кожевникова, но не мог ее принять сразу.
Особенно раздражало, что буровой мастер оказался зорче его и первым обратил внимание на землю тундры, увидел в ней то, чего он не замечал, хотя не один день вышагивал по ее маршрутам и обязан был все видеть.
Все ругательные телеграммы, которые он получал от Деда за простой буровой Р-19, он воспринимал как прямой упрек себе, что не мог справиться с непокорным мастером, недоглядел и проморгал. План забурки был сорван. И, распаляя самого себя, он обвинял Кожевникова во всех неудачах экспедиции. Получалось, что по вине упрямца выходили из строя самосвалы, бульдозеры, перевернулась баржонка в море, сгорел балок. Когда он случайно встречался с твердым взглядом хмурого Кожевникова, его толстые щеки начинали непроизвольно дергаться, едва сдерживался, чтобы не выпалить мастеру в лицо: «Кожевников, ты затеял канитель на буровой, сам и расхлебывай. А я заступаться не буду. Хватит с меня ругательных телеграмм Деда».
В коридоре то и дело хлопали двери. Из отделов выходили сотрудники, подхватив папки или бумаги, внимательно вглядывались в идущих мужчин. Слышался приглушенный шепот:
— Идут, идут!
Кожевников не сомневался, что о его поступке знали в управлении и для всех работников он, выступивший против начальника экспедиции и главного инженера, опасный бунтарь, которого сам Эдигорьян привез на заслуженную расправу к Деду. Буровому мастеру было стыдно за свой внешний вид. Начальник экспедиции не разрешил заехать домой и переодеться. На нем была грязная геологическая куртка, перемазанная мазутом и ржавчиной от труб. На ногах резиновые бродни. Молодые геологи выпрашивали на складе старые спецовки и рваные сапоги, В таких нарядах они хотели сойти за бывалых людей. А ему такой маскарад ни к чему. Костюм красит человека. Он не забыл пословицу: «По одежде встречают, а по уму провожают». Угрюмо смотрел в широкую спину Эдигорьяна, в его бритый затылок с толстыми жирными складками и не сомневался, что начальник ждет и не дождется его увольнения.
— Здравствуй, Валюша! — пропел тенорком Эдигорьян, улыбаясь секретарше Деда. — Сам в настроении?
— Как будто! — и, чтобы не отвечать на приветствие бурового мастера, секретарша отвернулась к шкафу с папками.
Кожевников понял, что с ним вопрос давно решен и Вале известен проект приказа со всеми формулировками, который она сама же и напечатала: «За развал работы на Р-19 бурового мастера Кожевникова П. Г снять с работы и уволить но статье…» «Аплодисментами меня Дед не встретит, — подумал он убежденно с особой ясностью. — А жаль!»
В дверях Эдигорьян задержался и молчаливым жестом показал, чтобы Кожевников шел первым.
— Надо по старшинству. Вы начальник экспедиции, — сказал Кожевников.
— Герою дорогу! — не без ехидства ответил самодовольно Эдигорьян.
С порога кабинет начальника управления буровому мастеру показался огромным. За длинным столом, покрытым зеленым сукном, сидели начальники отделов. Он знал их всех, помнил имена и фамилии. Казалось, что легче сконцентрировать свое внимание на одном человеке — им стал главный механик.
Махоткин крепко сжимал губастый рот, смотрел исподлобья, показывая всем своим видом, что не одобряет действий бурового мастера и готов его строго наказать.
— Здравствуйте! — тихо сказал Кожевников и собственный голос показался ему чужим и осипшим в этой большой комнате. Торопливо откашлялся.
— Здравствуй, Кожевников! — глухо ответил Дед.
Кожевников привычно посмотрел в сторону письменного стола, но хозяина там не увидел. Он начал искать Деда по комнате, но кто-то подтолкнул его в спину и резко сказал:
— Проходите к столу!
Кожевников внезапно ощутил острую боль. Она пронзила сердце и отдалась в плече. Он протянул было руку к стакану, но сил его поднять не хватило. Краем глаза заметил, что рядом в кресле опустился Эдигорьян.
— Налейте воды, — попросил буровой мастер.
Эдигорьян не шевельнулся, упираясь короткими пальцами в край стола.
Кожевников почувствовал, что задыхается. Рванул воротник рубашки. Оторванная пуговица звонко ударилась о паркет.
— Откройте окно, — распорядился Дед. — Думаю, надо послушать начальника Карской экспедиции. Объясните, почему допустили развал работы? У вас целый месяц простояла буровая Р-19.
Кожевников увидел, как на толстых щеках Эдигорьяна показались капли пота. В это мгновение он пожалел начальника экспедиции. Он готов был схватиться с Дедом. Почему простаивала его буровая? Не отсыпали дорогу. А как только дорога появилась, сразу забурились. Вызвали его сейчас в управление зря, оторвали от главной работы. Он должен быть на буровой. Мало ли что может случиться. Бригада для него новая. Лягенько — молодой инженер, неопытный, а Шура Нетяга больше теоретик, чем практик. Парни хорошие, но за ними нужен глаз да глаз.
Эдигорьян развернул длинные простыни листов с графиками и диаграммами. Откуда они вдруг появились на столе, буровой мастер не заметил. Слова начальника экспедиции уносились куда-то в сторону, не доходя до его сознания. Монотонная речь начала убаюкивать сидящих. Но Кожевников этого чувства не ощущал. К нему снова вернулось, как в самолете, беспокойство за бригаду, хотя он и был уверен: что бы сейчас ни говорил начальник экспедиции, бурильщики его не подведут. Они из тех, которые всегда могут прийти на помощь молодым инженерам и принять правильное решение. Он верил Владимиру Морозову, Сергею Балдину, Гали Рамсумбетову, Петру Лиманскому. Он может не волноваться: видел их в работе. У каждого своя хватка, проворство. На площадке он стал свидетелем удивительного превращения, захваченного вдохновенной работой Гали Рамсумбетова. Пусть таким и останется в его памяти. Припомнился приезд Красной Шапочки. Тракторист появился, когда не было ни одного самосвала. Но тащил он не цистерну с водой, а прицеп с песком.
— Мабудь, меня здесь чекают? — сказал он и быстро сорвал с головы красный берет и вытер потное лицо. — Так, мастер? А я не отсталый, уразумел, что нужна дорога! — он работал два дня подряд без отдыха и отсыпал песок. Пробило сознание. А потом пришли три самосвала. Первую машину вел Петр Лиманский! Славные ребята на его буровой. Славные! Почему же он засомневался в них?
Кожевников снова нашел взглядом главного механика. Ему хотелось узнать, как он принимал выступление Эдигорьяна.
Махоткин сидел, подперев рукой лицо, и что-то старательно записывал в блокнот, плотно сжав толстые губы.
— Товарищ Эдигорьян, назовите цифры! — попросил кто-то с места.
— Вы подсчитали произведенные затраты на отсыпку дороги?
— Как отнеслась бригада Кожевникова к поступку бригадира?
— Я понял, понял, сейчас отвечу на все вопросы.
Кожевников настороженно вглядывался в лица сидящих за столом, и, как прежде, лица людей теряли яркость, расплывались.
Эдигорьян сказал что-то резкое, и все осуждающе закивали головами, а Кожевников ждал, что все в один голос скажут: «Ай-я-яй, как не стыдно, как не стыдно!» Он пожалел, что пропустил для себя что-то особенно важное. Заставил себя сосредоточиться, но не смог. Он знал, что приказ на него давно уже заготовлен и вызвали его сюда, чтобы судить. Призвать всех буровых мастеров в экспедициях к дисциплине и повиновению. «Посмел своевольничать, потребовал отсыпки дорог. Да кто? Буровой мастер, рабочий! Есть начальник экспедиции, главные инженеры. Они знают, что делают, планируют свою работу».
— Юрий Георгиевич, я прошу слова! — сказал главный механик и покосился на Кожевникова.
— Спасибо за сообщение, товарищ Эдигорьян, — сказал Дед. — Мы вас слушаем, товарищ Махоткин.
Голос главного механика сразу набрал силу:
— Я думаю, что все собравшиеся в этом кабинете товарищи поддержат меня. Буровой мастер Кожевников забыл, в какое время мы живем. По какому пятилетнему плану мы работаем! Вся страна задалась целью выполнить план пятилетки, и передовые коллективы рапортуют каждый день о своих победах. А мы с вами чем похвалимся? Разгильдяйством бурового мастера. Посмотрите на Кожевникова. Он даже не стыдится, что сорвал забурку, подвел своих товарищей. Кожевников не новичок. У него есть опыт работы, но он ударился в амбицию: вы мне дорогу, или я не работаю. Может быть, мы допустили ошибку, что целый месяц терпели художества Кожевникова. Незаменимых людей у нас нет. Надо было передать бригаду другому буровому мастеру и спасти дело. А за срыв плана экспедиции по бурению Кожевников должен отвечать по всей строгости, и мы обязаны его наказать. Я не снимаю часть вины с Эдигорьяна, но в первую очередь виноват буровой мастер!
«Бурового мастера, конечно, можно наказать, — подумал Кожевников. — А кого накажут, если в море уйдет прибрежная часть тундры? Кто ее остановит? Тракторы каждый день все дальше уходят в тундру, рвут стальными гусеницами землю!».
Главный механик был природным оратором, выступал на всех собраниях. Поднимался на трибуну, долго раскладывал бумажки с заготовленным заранее текстом. Сейчас он, правда, говорил без бумажки, но сыпал теми же словами, как и прежде. Кожевников уже заранее знал, чем он закончит свое выступление. Вскидывая руку, произнесет: «Товарищи, такому человеку не место в нашем коллективе. Не ошибусь, если скажу: не место и в партии!».
И действительно. Главный механик, вытянув руку и потрясая указательным пальцем, принялся грозить:
— Товарищ Кожевников, вы зарвались. Не посчитались с мнением вышестоящих начальников. Но мы не позволим, чтобы вы ставили палки в колеса нашему управлению. Товарищи, я считаю, что такому человеку но место в нашем здоровом коллективе. Не ошибусь, если скажу: не место и в партии!
Эдигорьян пододвинул к себе графин. Когда начал наливать воду, горлышко графина ударило по краю стакана. Вода выплеснулась и стеклянными бусинками рассыпалась по ворсистому сукну.
Кожевников с трудом проглотил слюну. Порывисто протянул руку к стакану и громко сказал:
— Второй раз прошу, налейте мне воды!
Эдигорьян пододвинул стакан, посмотрел злобно. Темные, сливовидные глаза сузились до узких щелей.
— Товарищ Кожевников, вы не слушаете меня, — вспылил главный механик.
— Слушаю и могу повторить все слова. Помню, как долгоиграющую пластинку!
— Вы еще хамите! Сладкого сиропа захотелось. Не надейтесь, Эдигорьян вам здесь такого не нальет.
— Знаю. Нельзя всех равнять на свой вкус. Я люблю крепкий чай!
— Кто хочет еще высказаться? — спросил скрипучим голосом Дед и первый раз посмотрел в сторону Кожевникова.
— Разрешите? — из-за стола, как подброшенный пружиной, вскочил молодой длинноволосый мужчина с красным, прыщеватым лицом.
Кожевников силился вспомнить фамилию выступающего, но не мог. Показалось, что он не встречал этого неизвестного в управлении.
— Я вас слушаю, товарищ Аккуратов, — сказал Дед, сведя лохматые брови над переносицей. — Мы вас слушаем!
— Товарищи, — сказал Аккуратов и замолчал. После недолгой паузы продолжал. — Мне, кажется, мы забыли о главном. Дорога пусть остается дорогой. Убытки нам назвал товарищ Эдигорьян. Цифра внушительная. Но следует говорить о бригаде. Кожевников развалил бригаду. И не какую-нибудь бригаду, а бригаду Николая Евдокимовича Чеботарева. Одну из лучших бригад! Обидно об этом слышать. Был прекрасный коллектив, мы с вами радовались его успехам. Бригада выступала застрельщиком во всех соревнованиях, а сейчас ее нет. Вспомните, сколько раз о ней писали газеты! Когда мы читали с вами статьи, гордость поднималась за свое управление, за главного геолога, за всю бригаду. Мы все причастны к великому переустройству Западной Сибири! У меня есть предложение Кожевникова с бригады снять. И просить Николая Евдокимовича Чеботарева вернуться в бригаду. Думаю, что начальник экспедиции примет такое решение с радостью.
— А захочет ли бригада Чеботарева? — спросил тихо Кожевников.
— А вот вас-то спрашивать не станем! — резко взвизгивая, сказал Аккуратов и театральным жестом руки откинул длинную прядь волос на лоб. — Не станем спрашивать!
— Товарищ Аккуратов, — внушительно сказал Дед и забарабанил торцом карандаша по крышке стола. — Бригада — это рабочие. И мы обязаны с ними разговаривать. Спросить мнение о бывшем бригадире, всеми уважаемом Чеботареве. Я сам был рабочим. Помню, как мы своего бригадира судили строго, если тот начинал зарываться…
— Юрий Георгиевич, я могу продолжать? — спросил Аккуратов, угодливо вытягивая шею в сторону главного геолога.
— Да, да, продолжайте!
Кожевников зажал голову руками. По-прежнему не вслушивался в слова выступающих. Они сменялись, и он лишь различал, как отодвигались кресла, вставали начальники отделов, говорили то обличительно, то негодующе, а он с удивлением думал: неужели в огромном кабинете не найдется ни одного человека, который поймет, что он прав? И ему снова стало жалко, что оторвали от работы столько людей. С ним все ясно. А выступления нужны для протокола и голосования, чтобы потом можно было сказать, что все проголосовали единодушно за снятие Кожевникова с бригады!
Внезапно наступила тишина. Сейчас должно состояться главное выступление. В цирке перед таким номером выбивали четкую дробь на барабане, привлекая внимание к опасному трюку. Кожевников оторвал руки от лица и наконец увидел Деда. Он сидел с ним в одном ряду, за тем же самым длинным столом под зеленым сукном.
Кожевников налил себе воды. Давясь, взахлеб выпил. Увидел, как несколько упавших капель воды стеклянными шариками прокатились по сукну, пронизанные солнечными лучами, сверкая алмазами.
«И все-таки хороша жизнь, — подумал буровой мастер. — Сколько она дарит неожиданных радостей! Вот этот лучик солнца, капли воды?..» И он улыбнулся, может быть, совсем некстати в этот момент.
Дед медленно поднялся, высокий, сильный. Хрустнул пальцами и озабоченно прошелся вдоль стола, пристально вглядываясь в глаза собравшихся начальников отделов и служб. Поймал цепким взглядом Кожевникова. Щека его нервно передернулась.
— Кожевников улыбается, — глухо сказал он. — И я знаю, его улыбка многих сидящих здесь коробит. Но я должен сказать, что бригадир оказался прав. Дальновиднее нас. Дальновиднее товарищей Эдигорьяна и Кочина, смелее и прозорливее, — Дед поднял папку и, как будто хлопая костяшкой домино, ударил папкой по столу. — В папке — фотографии. Я попросил Ивана Тихоновича Очередько, чтобы его летчики произвели фотосъемку, а дешифровальщики сделали точный расчет. Одно могу сказать, если мы не научимся с вами по-другому хозяйничать, снимут головы. Одна дорога Кожевникова нас не спасет. Надо строить ко всем буровым дороги и без них не лезть в тундру. Не резать землю тракторами и самоходками. На днях я буду докладывать в обком партии о принимаемых мерах для защиты земли. Спасибо, товарищи, за выступления. Можете быть свободны.
— Я нужен? — спросил Эдигорьян, поспешно сгребая свои бумаги со стола.
— Нет, а ты, Паша, останься. Мне надо поговорить с тобой!
В период первых пятилеток Тюмень оставалась все таким же деревянным городом с кривыми и узкими улочками. Событием стал пуск первого трамвая. А потом на улице Республики поднялись каменные дома красного цвета, как знамена революции. Двумя стройными башнями они венчали вход на широкую площадь, горделиво взметнувшись над бревенчатыми домишками с замшелыми крышами и церквушками с луковичными головками, увенчанными крестами.
От первых домов зашагала широкая новая улица, уверенно обходя старое кладбище, вырвавшись за границу города.
В новые кварталы въезжали рабочие и инженерно-технический состав фабрики, заводов и разных управлений.
Оказалось, что Дед и Кожевников жили по соседству, но никогда не бывали друг у друга.
Приглашение начальника управления пожаловать к нему вечером в гости удивило Кожевникова, но он не показал вида. Пришел в назначенное время.
Перед встречей с гостем Дед позвонил жене но телефону и попросил, чтобы она извинилась и сказала, что его срочно вызвали в обком. Пусть Павел Гаврилович его подождет и простит за невольное опоздание.
Кожевников внимательно осматривал кабинет хозяина, заставленный полками с книгами. Рядом с полированной стенкой стояли на равных правах самодельные полки из строганых сосновых досок, видно сделанные хозяином еще в студенческие годы и старательно покрытые крепким раствором марганцовки. Стены комнаты украшали семейные фотографии в затейливых рамках, выпиленные лобзиком из фанеры. По ним легко было представить, как росла семья. После первенца родились близнецы — мальчик и девочка. Он сразу узнал Александра. Впервые тот появился у Кожевникова на буровой немного испуганный, угрюмо сверкая черными, отцовскими глазами. Начал работать верховым. «Летит время, летит, — подумал он, продолжая рассматривать одну фотографию за другой. — А сейчас Александр буровой мастер Р-23. Грозится вызвать его на соревнование. Хорошо, если сам сообразил. А то могли подбить Эдигорьян с Кочиным. Соревнование всегда стимулирует работу, пока его не превращают в инструмент для сведения счетов. Форма удобная!»
В глаза бросилась фотография маленькой пухлой девчурки с огромным белым бантом в волосах. «Внучка! — безошибочно решил он, любуясь ребенком. — Внучка! А по внукам, Дед, я обогнал тебя, обогнал, — развеселился Кожевников. — У меня уже два внука. Дочки удачно вышли замуж. Зятья хорошие, работящие! Кто знает, может быть, жене снова придется нянчить нового внука или внучку!»
В комнате висели охотничьи ружья, патронташ и чучела птиц. На гвоздях — защитные каски со следами глины и нефтяных пятен. Он удивленно остановился. Показалось, что попал в балок перед сменой. Не удержался и снял каску. Масляной краской выведено: «Шаим». А по краям росписи нефтяников. Разбирая незнакомые подписи, он узнавал фамилии инженеров, буровых мастеров, помбуров. Все они участвовали в открытии первой нефти. Снимая одну за другой защитные каски, он находил знакомые названия экспедиций: Уренгой, Правдинск, Салым, Усть-Балык, Тарко-Сале.
Приглядевшись, буровой мастер нашел и геологический молоток. Набор этих вещей отвечал на вопрос, почему хозяин кабинета стал геологом. Конечно, не случайно. Руководило желание познать тайну земли, разломов, вулканов, стремление открыть полезные ископаемые. По следам отца пошли дети — два сына и дочь!
Неожиданно Кожевников подумал о себе. До армии он не думал о геологии, не имел о ней никакого понятия, как многие парни в то время во всей Тюменской области. Работу искали в леспромхозах, рыболовецких артелях. О нефти никто не помышлял. Нефть добывали в Баку, Грозном и в Татарии. Вернулся после войны гвардии сержант Кожевников. Никакой специальности. В саперной части научился махать топором, посчитал себя плотником. Пошел работать на стройку и скоро понял: нет истинного мастерства. Не мог правильно окосячить окно, толково зарубить угол. «Не работник ты, Павлуха, а так — маята!» — сказал бригадир плотников. Стал звать его Маятой, вроде у него и не было настоящего имени. И он решил переменить специальность, а заодно посмотреть на новые места. Устроился на работу в геологоразведочную экспедицию. Начал работать верховым на буровой. Это было на Мегионе. Там и нашли нефть. А он не догадался сохранить свою защитную каску. Мог бы тоже записать день и год, когда ударил первый фонтан.
— Вы не скучаете, Павел Гаврилович? — спросила, появляясь в дверях, Серафима Васильевна, но ее вопрос прервал звонкий собачий лай.
— Сам идет! — сказала обрадованно Серафима Васильевна.
— Я звонок не слышал, — удивился Кожевников.
— Джек лаял, — сказала она, выходя в коридор из кабинета. — Соседская овчарка. Юрий Георгиевич по воскресеньям с ней гуляет. Балует косточками. Хлопнет он дверью, а Джек сразу подает голос: «Встречайте, хозяин дома идет!»
Дед вошел в комнату. Кожевникову показалось, что комната стала теснее. И он боялся своими широкими плечами задеть какую-нибудь вещь или угол, не знал, что делать с руками.
— Заждался, Паша? Ты прости меня. Дела.
— Серафима Васильевна сказала, — Кожевников посмотрел на хозяина, который уже успел переодеться, и удивился происшедшей в нем перемене. Надев пижаму, Дед сразу утратил былое величие, показался даже ниже ростом.
— Собрался домой, а здесь звонок. В обком вызвали. Думаю, ты не соскучился в моем кабинете? Машка чудит, вздумала музей создать. А мне эта затея ни к чему. Вроде памятник при жизни. Раньше я каски на склад сдавал, а теперь она потребовала, чтобы к ним я еще автографы собирал, как оперный певец, вроде Лемешева или Козловского! Помнишь Машу? — он рукой определил рост дочки. — А вот теперь махнула — кандидат наук. Скоро и меня начнет учить уму-разуму! Не удивляйся, такое время. Ты шел и думал, наверное, зачем главный геолог вызвал меня к себе. Ругать меня надо, а он чаем вздумал угощать! Ну, скажи, думал так?
— Всякие мысли приходили в голову. Такая тоже вертелась. Шел в управление и боялся, чтобы жена меня не увидела в коридоре вместе с Эдигорьяном. Он вел меня, как милиционер на принудительную работу.
— Хватил ты, Паша, через край! Эдигорьян хороший инженер. Дело знает. Не зря я доверил ему экспедицию. Ты хоть раз задумывался, какой черт занес нас на берег океана?
— Думал.
— А я с пятилетним планом знакомился. В нем нет военных секретов. Все записано ясно, печатными буквами. Задача поставлена съездом партии. Я уже говорил тебе. Но повторяться тоже не грех. Надо, чтобы ты, буровой мастер, не забывал об этом, нацеливал рабочих бригады на главную задачу. Доволен бригадой?
— Ребята стоящие. Бригада Николая Евдокимовича. Он у меня начинал работать верховым. Хорошо помню Кольку, Николая Евдокимовича Чеботарева. Заносчив был. Что произошло с ним в бригаде?
— Не рассказали?
— Кое-что слышал.
— Перебор вышел, как в картах. Захвалили мы бригадира, а выходит нельзя. Закружилась голова у Чеботарева. Поругался с рабочими. Стал называть себя хозяином. Права стал качать. Прошу тебя, будь повнимательнее. Рабочие очень чутко реагируют на отношение к ним. Ну, учить тебя не надо, знаю, мужик ты головастый. Присматривайся к рабочим. Работать на Харасавэе должны самые лучшие специалисты. Каждая смена вахт — два рейса Ан-26, а это государственные деньги, сотни рублей. Не поинтересуешься, почему меня вызвали в обком?
— Расскажите, послушаю.
— Собрал первый секретарь у себя в кабинете начальников трестов, директоров заводов. Министерство лесного хозяйства оштрафовало нефтяников на двести пятьдесят тысяч рублей за порчу лесов. А секретарь сказал, что готовится Указ Президиума Верховного Совета об охране природы. Сидел я на совещании, как именинник. Все время порывался встать и назвать твое имя. Есть у нас защитник тундры. Кожевников Павел Гаврилович! А секретарь вдруг спросил о твоей буровой. Интересовался!
— Мы забурились.
— Знаю, что забурились. Но все равно я схлопотал предупреждение. Давно я понял, ты глазастый. В старости все становятся дальнозоркими. О себе этого не скажу. Проморгал. А ведь замечал, мало бережем тундру, валим часто без нужды лес. Ведем себя этакими разгулявшимися купчишками. «Плачу за все, денег — кошель. Государство богатое! Валите лес, переводите землю, уничтожайте ягельники. Наплевать мне на оленей. На мой век хватит свинины и говядины. Есть и мясная тушенка!» Появился такой на озере и пошел стрелять уток. Не убил меньше двадцати штук — не охотник! Так — мазила! А почему бы не поохотиться на волков с самолета? А еще лучше с вертолета пострелять лосей? Догнал — и хлопай одного за другим. Благо есть патроны. Ты извини, Паша, не понял я по первой телеграмме, почему схлестнулся ты с Эдигорьяном. Думал из-за мелочевки грызня. Прихватил про запас буровых труб. Такое водится у вашего брата буровика. Сам помню, каким скрягой был. Муфту у меня не выпросишь! А оказалось, дело — в дороге!
— Дорога дорогой, а выговор я схлопотал! — сказал Кожевников.
— Паша, не обижайся. Как говорят, за одного битого, двух небитых дают. А я тебя и на пятерых не променяю. Иначе нельзя было с тобой поступить. Есть и моя вина в твоем выговоре: говорю, не разобрался. Подсунули бумагу на подпись, раз — подмахнул. Пойми ты меня правильно, как мужик мужика. Начальник экспедиции и главный инженер каждый день бомбят меня телеграммами. Все управление гудит. В отделах только и разговоров о буровом мастере Кожевникове. О бригаде ни слова, как будто она и не существует. Появился бунтарь! Для него приказ не приказ, закон не закон!
— Значит, я бунтарь?
— Не в моих глазах, а в других. Подрыв авторитета начальства. Невыполнение приказа. А законы пока еще, Паша, не в твою защиту написаны. Как ты бы поступил на моем месте? Назначить бы тебя начальником управления!
— Трудная должность.
— Не то слово, Паша. Стра-аш-ная должность! Я и диспетчер и начальник управления. Должен помнить, что у вас на буровой нет цемента, держать в голове, где пароходы с цементом. Куда надо направлять буровые трубы, когда спуск колонн. А ты нарушил приказ. Ты фронтовик, должен понимать меня. У тебя какое военное звание?
— Сержант. Гвардии сержант.
— А я закончил войну майором.
— Я был в саперном батальоне, мосты строил.
— А я в саперном взводе. Воду искали для защитников Севастополя.
— Мужчины, к столу, — позвала из соседней комнаты Серафима Васильевна. — Пора ужинать.
В столовой был накрыт стол. Хлебосольная хозяйка достала из холодильника малосольного муксуна, бутылку «Экстры», теплый парок шел от картошки.
Дед легко подхватил бутылку и разлил водку по хрустальным рюмкам.
— Не возражаешь, Паша?
— Как говорят, выпьем за пехоту.
— За саперные войска, где пришлось нам воевать! — поддержал сразу хозяин дома. — Закусывай. Посидим, поговорим, не торопясь. Ты можешь не согласиться, вроде положение у нас с тобой разное, стоим далеко друг от друга, на разных ступеньках лестницы, ты — рабочий, а я — начальник управления, а выходит, забота у нас с тобой одна. Спасибо за науку. Заставил думать о земле. Скажу по правде, многие начальники отделов отговаривали меня от твоей кандидатуры, не хотели, чтобы я ставил тебя на бригаду. Чеботарев всех заворожил. Авторитет, знаменитость! Неудачником тебя называли, да и я тоже. Приклеили такое прозвище, чтобы легче было прикрывать свое неумение руководить в экспедиции. С характером ты, это я знал. Нелегко было снимать Чеботарева. Выдержал целую войну. «Вы гасите маяки», «Уничтожаете мастера передовых методов работы». Выручил меня сам Чеботарев. Написал заявление. Надо прямо сказать, причину я так и не понял, но он в чем-то перемудрил с рабочими, вышел у них из доверия. Слава — корона тяжелая. Ее носить надо уметь. Задрал голову высоко — упадет корона. Сам хозяин должен определять свое положение. А прежде всего понять, что можно, а чего нельзя. Опаснее всего головокружение от успеха!
— Да чего старое ворошить, — недовольно махнул рукой Кожевников. — Вы, Юрий Георгиевич, стараетесь все время передо мной, вроде, оправдаться. Просите, чтобы я простил Эдигорьяна и Кочина. А я так вам скажу, каждый должен прожить за себя сам, свой опыт каждый накапливает самостоятельно! Слова тоже бывают разные. Красивые и простые. От красивых слов пора переходить к делу. У меня выговор, а не набьют ли вам шишек на лбу, если вовремя не войдут в строй буровые? Моя стоит на берегу моря, а другие — в тундре от берега километрах в ста. Там земля не уйдет, но вред ей трактора нанесут стальными лапами такой же. Трудная у вас должность. Меня, положим, смогли защитить, а другим прикажете работать? План отпущен всем. Пока мы говорим с вами, в плановом отделе гоняют костяшками и рисуют цифры. Я так понимаю: забота о земле, отсыпка дорог — дело государственной важности. Должен быть закон!
— Ты прав, стратег! — кривя губы в усмешке, сказал Дед. — Р-23 в шестидесяти километрах от «Горки», а Р-25 — в ста. Сашка мой руководит там бригадой!
— Знаю. Фамилия одна, пока не забыл! Начинал у меня верховым.
— Точно.
— Неудачник я или удачник, мне самому не судить, — сказал Кожевников. — Пускай говорят, что хотят. Болтают бездельники, а у меня есть дело. Работаю, как считаю нужным, без подсказок. А совесть и боль за дело должны быть едины: и у рабочего, и у начальника экспедиции, и у главного инженера. Вот когда пойдет настоящая работа. Боюсь я равнодушных людей, страсть как боюсь.
— И я боюсь равнодушных. Вроде сырых осиновых поленьев. Не вспыхивают ярким огнем, а только чадят.
Дед замолчал, чуть-чуть прикрыл глаза:
— У древних было поверье: обращаясь к прошлому, человек удлиняет свои годы. Я хочу разговаривать через сто лет! Вот почему я считаю, что моя жизнь только начинается и записана лишь первая строка биографии. Случилось же такое с Чеботаревым! В первую очередь я сам виноват. Не остановил хор корреспондентов! Ты старший по возрасту среди буровых мастеров, гвардии сержант. Тебе и тон задавать. Пугать не буду, но площади у вас трудные. По прогнозу должны встретиться с аномальным давлением. Не тебя учить, чем это грозит для нас, буровиков. Вот и растолковывай молодым! Пусть ума-разума набираются у старика!
ПОБЕГ
Валерка Озимок не мог признаться, что обманулся под конец в Гали Рамсумбетове. Был кореш — и не стало его.
Началась работа на буровой. Загудели со свистом газотурбинные двигатели. Заворочалась мельница, загремели решета. Погнали компрессоры воздух. Встал Гали Рамсумбетов к пульту управления и враз преобразился. Даже голос изменился, загрубел. На самый лоб нахлобучил каску. Скуластое лицо напряглось до предела. Глаза узкие — щелки. Правой рукой он вцепился в рукоятку тормоза, а левой — в кран пневматической муфты. Не разговаривал, а выкрикивал отрывистые команды, как капитан на пароходе.
— Меняем инструмент!
— Готовимся к спуску!
Команды относились ко всей вахте. Бегом несся Валерка Озимок на полати. Свечи закрепил, а потом по металлическим ступенькам вниз. Нет времени сосчитать, сколько их навешено на вышке. Под ногами глина, сам натаскал ее резиновыми броднями. Того и гляди поскользнется и загремит вниз. А на землю ему смотреть страшно. Пошел элеватор вверх — готовь новую свечу. И так все восемь часов — вверх и вниз. Не присесть, не разогнуться. Никому не скажешь, не пожалуешься на буровика. Сам напросился на работу. Влип хуже некуда. Занесло к черту на кулички. Если не убьется, то комары живьем съедят!
Вздыхая, Валерка Озимок жалел себя, припоминал вольготную жизнь. В тот счастливый первый месяц. Спасибо надо бы сказать мастеру Кожевникову, устроил курорт! Он не тратил ни одного дня зря. Облазил все озера вокруг, узнал, где можно при случае набить уток, а где гусей. Нашел и норы песцов. После отлива бродил но отмели и собирал ракушки. Но любимым местом для него была столовая.
Прислали в бригаду повариху из ПТУ. Девчонке восемнадцать лет, зовут Катька. Лицо — шар, глаза — два пятачка. Смешливая. Все в бригаде для нее «дяденьки». И даже он, Валерка Озимок, «дяденька». Стоило ему начать травить баланду, Катька-повариха усаживалась на табурет, подпирала щеку рукой и слушала, аж рот открывался от удивления.
Валерку Озимка привлекала не молоденькая повариха, а открытая дверь склада. Вроде магазин без продавца. В фанерных ящиках печенье и пряники, в коробках конфеты разных сортов, банки сгущенки, повидло и компоты. Глаза разбегались от такого изобилия. «Шуруй, Волга, лед тронулся!» — приказывал себе Валерка Озимок. В магазине есть деньги — покупай, а нет — гуляй, парень. А на складе все просто. Увидел трехлитровую банку с компотом — бери. Компот из персиков. Сроду такого не ел.
— Кать, я персиковый компот попробую.
— Бери, — милостиво разрешала повариха и рисовала в тетради палочку. Палочка к палочке — забор.
Все было бы ничего, да столкнулся Валерка Озимок с буровиком. Как-то остановил его Гали Рамсумбетов.
— Слушай, Валера, ты не инвалид войны случайно? Что это у тебя правая рука не подымается. Где отбил?
— Да нет, — промямлил парень.
— Работай тогда в полную силу. Ребята вкалывают, а ты филонишь. Я тебя взял в бригаду, выходит за тебя и в ответе.
— Пару дней мне надо еще продержаться.
— Да что с тобой?
— Не продашь? — на всякий случай Валерка Озимок оглянулся по сторонам. — Я карты делаю. У меня под мышкой бумага. Пропитается потом, вощеной станет.
— Кто научил?
— Парень в аэропорту. Срок у него кончился, в Херсон тянул.
— С кем ты стучать собираешься?
— Хотя бы с тобой? Можно в буру, можно в очко.
— Я не играю.
— Боишься проиграть? Раз, два, — засмеялся Валерка Озимок, — деньги ваши, стали наши!
— А я думал, ты умнее.
— Какой есть, не глупее тебя. Тоже нашелся мне учитель. Мастер учит, Володька Морозов норовит мораль читать, Шурочка Нетяга тянет в ученики. Спасибо инженеру Лягенько — делом занят, ему не до меня. Так я и пришел на урок, греми колокольчиком!
— В самом деле, придется за тебя взяться как следует. Приедет мастер, филонить не даст. Павел Гаврилович — человек!
— Был у нас в ПТУ такой же чокнутый. Все правду искал. Хобот отбили — поумнел. Мастера тряханут в Тюмени, все болты растеряет. По головке не погладят, что буровая стояла! Я не «того», а соображаю!
— Заткнись, гадина!
— Повтори еще раз, я тебя распишу! Я гадина?!
Валерка Озимок сунул руку в карман, где лежал перочинный нож. Но не успел вытащить руку, как Гали Рамсумбетов сжал ее стальными пальцами: недаром привык играться с тяжелыми железками.
— Пусти! — зло прохрипел Валерка Озимок. От боли капли пота выступили у него на лице.
— Я взял тебя с испытательным сроком… Помнишь уговор, — спокойно сказал Гали. — Со мной не шути. Я из тебя двух зеков враз сделаю. А нож давай сюда. Буду карандаши затачивать, мой затупился.
Валерка Озимок от природы был трусом. Он сразу почувствовал силу буровика. Пожалуй, лучше с ним не связываться.
— Держи.
— Пижон, таким перышком только спину чешут, — сказал презрительно Гали Рамсумбетов и опустил маленький ножик в карман спецовки. — Умней, Валера. А карты брось. Играть с тобой никто не станет. Работой мы заняты. Говорю как товарищ. Нагляделся я на дураков. Видел и воров в законе. Блажат из них многие, кто крест нацепит на шею, выпилил в колонии обломком напильника. А другой наколет себе грудь английскими булавками и доволен. Чудят. А почему? Без мечты живут. Забыли, что люди. Ну иди гуляй! Пораскинь мозгами, подумай!
Ушел Валерка Озимок в тундру. Хорошо, что никто не слышал их разговора. Собрался было заглянуть к Катьке-поварихе, но передумал. Не избил его Гали Рамсумбетов, но обидел здорово. И распаляя себя, Валерка принялся обдумывать, как лучше отомстить буровику. «Я гадина! Я гадина! А гадина кусается. Подойдет момент, и я укушу!» Он злобно сжимал и разжимал кулаки. Вытащил из-под мышки листки из ученической тетрадки и посмотрел. Бумага пропиталась потом, посерела, но вощеной не стала. Наврал зек. «Целый месяц таскал, — зло подумал он. — Попался бы мне трепач, душу бы всю из него вытряс. В бане из-за карт не мылся. Грязью зарос!» Он хотел порвать листочки, но пожалел. Засунул их в бурильную трубу. Может быть, еще пригодятся. Сделает карты, сыграет с Катькой-поварихой в подкидного дурачка. А потом можно научить играть и в очко. Играть на сгущенку!
Прошло несколько дней. Работа за последнее время стала очень тяжелой. Сначала свинчивали десять свечей, а теперь уже тридцать. За каждую смену проходили пять — семь метров.
Валерка Озимок, уставший, спал после вахты. Снилось, что Катька-повариха угощала его персиковым компотом. Он во сне даже причмокивал от удовольствия.
— Гроши получать! — кто-то застучал кулаком по стенке балка.
Валерка Озимок вскочил, оторопело посмотрел на спящих в балке Гали Рамсумбетова, Петра Лиманского. Они сладко похрапывали.
— Гроши получать! — заорал громко он и прыгнул в резиновые бахилы, на ходу накидывая куртку.
Перед культбудкой толпились буровики. Лица у всех довольные, улыбчивые.
— Кто последний?
— Иди оденься, — рассудительно сказал Владимир Морозов. — Стыда нет, прибежал в одних трусах. Кассир твою зарплату никому не отдаст, парень!
— Значит, я за вами!
— За мной.
Валерка Озимок никогда еще не видел сразу столько денег. Кассир, сухонький старичок с выдающимся кадыком, сидел перед столом. Молча протягивал ведомость, показывал, где надо расписаться, и отсчитывал деньги. Они были разложены пачками. Рубли, трешки, пятерки, десятки, двадцатипятирублевки. Валерка смотрел на них жадными глазами: вот бы все деньги сграбастать!
— Валерий Архипович Озимок? — кассир внимательно посмотрел на верхового.
— Точно, — заулыбался парень. — Так!
— Распишись.
Посмотрел Валера Озимок в ведомость и оторопел. Получать ему тридцать три рубля двадцать четыре копейки. Точь-в-точь по расчету Гали Рамсумбетова.
«Мастер счудил, — подумал он с неприязнью о Кожевникове. — Если бы работали, получил бы я в два раза больше!»
Остался Валерка Озимок в культбудке. Поглазел на плакаты по технике безопасности. Вошел Гали Рамсумбетов. Вытащил из кармана маленький блокнот. Прежде чем расписаться в ведомости, сравнил свой расчет с поставленной цифрой в ведомости.
Долго отсчитывал старик кассир деньги буровику, среди них были и красненькие — десятки, и фиолетовые — двадцатипятирублевки.
«Вот это огреб, — чуть не присвистнул от удивления Валерка Озимок. — До фига денег!»
Гали Рамсумбетов положил деньги в карман. Удовлетворенно засмеялся и сказал громко:
— Заработал еще на два колеса к машине, поехали, — и крутанул воображаемый руль. Потом повернулся к Валерке. — Озимок, листал я Катину тетрадь. Здоровый забор ты нагородил. По-товарищески советую: сегодня же рассчитайся с поварихой. У тебя не хватит денег, я знаю. Могу одолжить тебе двадцать пять рублей.
— Ладно, рассчитаюсь.
Дорога от культбудки к столовой прямая, но Валерка Озимок выбрал кружной путь и зашагал не по настилу из досок, а по оттаявшей земле, с трудом вытаскивая ноги из вязкой грязи. Не шел, а как будто стрелял из двустволки: бах-бах!
Заглянул в столовую — ни души. Обрадовался. Катька его увидела, высунулась из раздаточного окна кухни. В вырезе платья грудь видна.
Валерка Озимок зыркнул на дверь и к Катьке. Обнял ее. Та отпрянула назад.
— Не стыдно?
— Нет.
— Дубина ты, Валерка.
— Подумаешь королева какая, дотронуться нельзя! Еще пожалеешь! — безразлично протянул он. — Пришел с тобой рассчитаться за штакетник! У кассира пришлось свистнуть деньги. Сколько начертила лишних палок! Две, десять?
— Ты что? — в Катькиных глазах засверкали слезы. — Сам бы рисовал, если мне не веришь. И незачем было воровать. Сказал, я бы за тебя внесла. А теперь, засудят.
— Много ты, телка, знаешь, — сказал авторитетно Валерка Озимок и не в силах остановиться продолжал врать с мальчишеским азартом. — В Туле сшибли мы с приятелем инкассатора. Мешок у него вырвали с деньгами. Ну и погуляли. Поняла, почему я сюда забился? От милиции скрываюсь. Славно мы погуляли. Покупались в Черном море. Он затянул песню:
— А деньги у меня есть. В Салехарде на аэродроме заначил. Если захочу, достану и рвану купаться!
— Со мной поедешь? Полетим на самолете. В гостинице снимем люкс. Ты понимаешь, деревня? Номер из трех комнат: гостиная, столовая и спальня. В гостиной — телевизор. Сам видел, не вру! Гульнем! — Валерка от возбуждения даже прищелкнул языком. — Гульнем, Катька! — воспользовавшись тем, что повариха снова высунулась из окна, он обнял ее. — Поедем с тобой, ты тащи и это добро!
— Слышь, отпусти.
— Прижался немного, а ты уже кричишь. Катька, а ты дура!
— Умный нашелся. Выкладывай деньги и проваливай! Я умней теперь будут. Сгущенки у меня не хватает. Все дяденьки серьезные, ни на кого не подумаешь. Значит, это ты три банки стащил? Говори!
— Я не дешевка, на мелочь не размениваюсь. Ты что городишь? — Валерка Озимок испуганно завертел головой, боясь, чтобы буровики не услышали Катькин крик. Врал и не думал, что все так обернется. А зачем наплел на себя — и не объяснит! Хотел геройством удивить Катьку!
В экспедиции пока не составили твердого расписания смены вахт, по которому бригады буровиков после месяца работы должны были улетать на отдых в семьи. Транспортные самолеты Ан-26 появлялись всегда неожиданно с грузами для экспедиции. И тогда диспетчер «Горки» ошалело кричал в микрофон, передавая на буровые:
— Борт пришел! Готовьте вахты к отлету на отдых!
Инженер Лягенько принял по радио команду диспетчера. Необыкновенное волнение охватило его. Прилет самолета — это письма от близких и свежие газеты. Он торопливо вышел из балка и громко закричал:
— Самолет пришел вахтовый!
Будь Кожевников на месте, он смог бы улететь к своим родным в Киев. В экспедиции собрались рабочие со всего Советского Союза. Разлетятся они по своим городам: в Ашхабад, Киев, Мукачево, Москву, Иваново, Грозный, Баку. Отдохнут как следует и снова соберутся в один день все вместе в своих бригадах, чтобы с новыми силами браться за работу.
Из балка вышел Владимир Морозов. В руках олений рог, что-то решил из него вырезать.
— Инженер, самолет прилетел? Я не ослышался?
— Прилетел. Чья вахта должна отдыхать?
— Гали Рамсумбетова.
— Гали на вахте.
— Мы подменим.
— Хорошо.
Бригада собралась около Гали. Рабочие смотрели сверху вниз, как в сруб колодца, на своего маленького бригадира.
— Кто собирается лететь домой — в баню и на самолет! — сказал Гали и неторопливо вытер пот со лба.
— Гали, а ты разве не летишь? — спросил удивленно Петр Лиманский.
— Жена уехала на курорт отдыхать. Я слетаю в следующую очередь!
Валерка Озимок задумался. Куда ему лететь? В Туле злая-презлая тетка, от которой он убежал. В ПТУ его тоже никто не ждет. Разве показаться в детской комнате милиции Марии Ивановне? «Здравствуйте, вот я! Пришел вам сказать спасибо, Мария Ивановна. Воспользовался вашими советами. За ум взялся. Работаю. Вы газеты читаете? О нашей экспедиции «Правда» писала. Читали? Я верховым на Р-19. У нас буровой мастер Кожевников, мужик строгий, но принципиальный. За тундру здесь заступился. Не понимаете? А если скажу, что за землю заступился, — понятно? Земля уползала в море от нашей буровой. Земли в тундре на два пальца всего, а под ней сплошной лед и галька. Ну, словом, вечная мерзлота. Целый день пройдешь, а сесть негде. Ни столбика, ни пенька. Березки и ивки — смехота. Стволики — карандашики, листочки меньше копейки. Тундра, одним словом. Понимаете?»
— Валера, ты летишь? — спросил бригадир.
— Лечу.
Билет у Валерки на самолет бесплатный — туда и обратно. В киношку побегает в Тюмени. Гривенником всегда разживется. Ночевать будет у корешей из пароходства. В столовке выручит горчица да черный хлеб. Не жиреть же ему!
Валерка Озимок влетел в балок и остолбенел. Мужики включили электробритвы, и они жужжали рассерженными шмелями.
— Марафет наводите?
— А ты, парень, поторопись, — поворачиваясь к Валерке Озимку, сказал Петр Лиманский. — Вертолет должен завернуть. Доставят прямо на аэродром.
— Да я мигом! Ополоснусь в баньке, мешок на плечо — и готов.
В бане Валерка Озимок с наслаждением плескался горячей водой. Выстирал портянки и носовые платки. Неудобно в городе выглядеть неряхой. Представил, как он начнет рассказывать о Харасавэе, а вокруг рассядутся ребята, будут слушать удивленно, как повариха Катька, открыв рты. Ври, сколько душе угодно, хоть завейся, про белых медведей, моржей и тюленей. Белых медведей и моржей он не встречал, а мертвого тюленя видел — выкинуло море. Сбежались к туше песцы. Облезлые и некрасивые. Носились вокруг, пугали ворон.
Стал Валерка Озимок сочинять рассказ про экспедицию и забыл, где находится, чем занят. Чем бы еще удивить? Вспомнил, кто-то говорил, что в тундре не хватает кислорода. Знают ли они об этом? А он работает на высоте. Ему скоро должны вручить кислородную маску, как летчику-перехватчику. Мастер так сказал, Кожевников. О Кожевникове он расскажет. Молоток! Что задумал, добьется. Две другие бригады готовятся забуриться, ведут себя без скандалов. А Кожевников заступился за землю. Пусть удивляются. У их мастера башка варит. Можно приврать, что мастер сам предложил ему работать в бригаде!
В баню кто-то принялся садить кулаком.
— Валерка, вертолет прилетел!
Выскочил Валерка Озимок в предбанник, ногами не мог никак попасть в брюки, с трудом всунул ноги в резиновые сапоги. В них он решил прилететь в Тюмень, прошвырнуться по улице Республики. Должны на него смотреть и удивляться. Небрежно руку засунет в карман и погремит мелочью. С Севера прилетел. «Гуляем, братва, угощаю. Знай наших!»
Вбежал Валерка Озимок в балок, а ребят из бригады уже нет. Кинулся под кровать, рванул вещевой мешок, перекинул через плечо и бегом.
Вертолет висел над площадкой, длинные лопасти винта вовсю резали воздух. Еще секунда, и должен он удариться колесами о землю, подпрыгнет чуть вверх и плавно опустится. Лопасти винта остановятся, прогнутся, упадут, как длинные уши осла. Все это Валерка Озимок наблюдал и раньше, и сейчас ему некогда глаза пялить, в пору успеть бы на вертолет. Знал он летчиков, не станут они ждать его, найдут тысячу отговорок. А на площадке собралась вся бригада, нет только Гали Рамсумбетова. Может быть, в самом деле жена его на курорте, или задумал заработать к своей машине еще и запасные колеса. Мужик он скрытный, малоразговорчивый. Его бы блокнотик полистать. Там на все вопросы можно отыскать ответы.
— Жми, Валера! Жми, Валера! — кричали буровики.
Прыгал Валерка Озимок, как заяц с кочки на кочку, по колени провалился в болото. Добежал до вертолета и чуть не упал. Отдышаться никак не мог, сипел, как кузнечные меха.
Вертолет опустился. Длинные лопасти промолотили еще несколько кругов и остановились. Последний порыв ветра охладил разгоряченное лицо Валерки Озимка. Бортмеханик откинул яйцевидную дверь. Не поздоровался, а нетерпеливо рявкнул:
— Шевелись, братва!
Валерка Озимок ткнулся на алюминиевую лавку. Не успели еще буровики усесться, как движки раскачали вертолет и он свечой пошел вверх. Развернулся над буровой вышкой и полетел вдоль берега моря.
Далеко видно с верхних полатей, но разве сравнишь обзор из вертолета. Припал Валерка Озимок к круглому окну, и глаз не может оторвать. Вот-вот должен ударить красный столб огня на «Горке», но время уже вышло, а огня все не было видно. Встревожился верховой. Повернулся и спросил у Петра Лиманского:
— Куда летим, помбур?
— На факторию летчики должны залететь. А потом по бригадам. Соберут летчики народ — и на аэродром.
— Понятно, — Валерка Озимок обрадовался, что представился случай побывать на фактории. Может, удастся увидеть настоящих охотников-ненцев.
Петр Лиманский развязал свой вещевой мешок и достал толстый кошелек. Пересчитал хрустящие деньги и усмехнулся.
— А что на фактории есть? — спросил самодовольно Валерка Озимок и похлопал купеческим жестом рукой по карману.
— Что хочешь. Надо своей хозяйке подарок купить, — сказал помбур и погладил рукой выбритую щеку.
«И мне бы что-нибудь купить. А кому? — подумал Валера Озимок, вспомнил о Катьке-поварихе. — Возьму вот и куплю ей на последний трояк духов. Пусть обливается. Не вор я, а так, шалопут. Неплохой парень!» Пододвинул ногой Валера Озимок к себе вещевой мешок, не стал доставать кошелек. Это у ребят деньги, а у него — триста копеек! Лучше не срамиться!
Повернулся он к окну и стал смотреть на берег моря. Тянется пустынная кромка берега, ни одного следа. Кое-где навален плавник. Раскатали морские волны бревна. Сохнут на ветру, как туши тюленей.
Вертолет клюнул носом, и Валерка Озимок ударился лбом о край окна.
Из кабины летчиков вышел бортмеханик, высокий парень в яловых сапогах с ремешками.
— Мужики, — сказал он, — садимся в фактории. Можете отовариться, командир дает десять минут. Берем на борт женщину — и по газам. Через два часа вы должны улетать в Тюмень. Усекли?
Вертолет опустился недалеко от черной приземистой избы с маленькими окошками. К вертолету подбежала стая собак разных мастей. Расселись вокруг.
Бортмеханик открыл запоры. Буровики спрыгнули на землю — и наперегонки к открытой двери избы.
Валерка Озимок замешкался. Вбежал позже всех в темный коридор и только там понял, что две избы поставлены одна против другой под общей крышей. Коридор — вроде крытой короткой улицы. Справа дверь в жилую избу, а слева — в магазин.
Дернул парень дверь и застыл на пороге. Магазин как магазин. На прилавках выстроились бутылки с водкой и спиртом, в ящиках пряники, печенье и конфеты. С потолка свешиваются красные медные чайники. Один такой чайник он по дурости принял за солнце. Висели собачьи унты и серые валенки. У другой стены выстроились в ряд ружья, в металлических ящиках дробь и порох.
Загляделся Валерка Озимок на ружья! Стал прикидывать, какое он купит, когда разживется деньгами. Двустволки, а около них одностволки, переломки. Одна краше другой! Вздохнул он и решил купить себе граммов сто пряников и столько же конфет. На три рубля не разгуляешься. А Катька пусть подождет.
А буровики торопили продавца, требовали разные товары. Петру Лиманскому приглянулся цветной платок: по черному фону — красные розы. Бортмеханик ухватил медный чайник. Второй летчик примерял пыжиковую шапку-ушанку.
Сунул Валерка Озимок руку в вещевой мешок, чтобы достать свой кошелечек, и остолбенел: кошелька нет, а вместо него попалась картонная коробка, какой у него сроду не водилось. Пошарил еще, и под руками нащупал мягкий вязаный свитер. Он перебрал одну вещь за другой и не мог понять, что случилось. Пока на него никто не обращал внимания. Валерка Озимок выбежал из магазина, прошмыгнул длинным коридором, забежал за избу и развязал мешок. Вытряхнул вещи на мокрую траву. Глянул и ахнул. Вещи не его, а Гали Рамсумбетова. Свитер с «молнией», клетчатая рубашка-ковбойка, шерстяные носки, зимние портянки. Открыл коробку и остолбенел — толстая пачка денег. Сверху белая бумажка «Триста пятьдесят рублей».
Смахнул Валерка Озимок градины пота со лба. Увидел расширенные глаза Катьки-поварихи. Уперлись в него, как два круглых пятака.
«Вор!» Валерка Озимок втянул голову в плечи и испуганно огляделся. К нему подбежала разномастная стая собак. Уселись вокруг. Высунув красные языки, смотрели, как он ворошил вещи.
— Кш, — зло выругался Валерка. Заметил щель в поленнице и юркнул в узкую дыру. Запахло собаками. Он чихал от набившейся в нос собачьей шерсти, но не вылезал, наоборот, пробирался все дальше и дальше в глухую темноту, чтобы понадежнее спрятаться.
Скоро услышал, как взлетел вертолет. Видно, искать его не стали, торопились на аэродром к транспортному самолету Ан-26.
Из щели Валерка Озимок видел, как мимо него прошли два невысоких ненца в меховых малицах. Что-то говорили один другому, показывали вверх руками. Потом из избы вышел толстый мужик-продавец. К нему подошли ненцы. Продавец вернулся с ружьями.
Ненцы рассматривали ружья, заряжали их патронами и стреляли.
Валерка Озимок вылез из своего убежища, когда солнце успело доползти до горизонта и снова пошло вверх огромным красным шаром.
«День, ночь буду идти, а вернусь на буровую, — думал он. — Объясню Гали, как все получилось. Должен мне поверить. Не вор я, не вор!»
Идти вдоль моря долго, и он стал пересекать тундру, как сделали вертолетчики.
Валерка Озимок шел и подсвистывал собакам, чтобы не бросали его. Теперь он их не отгонял. Боялся, чтобы в самом деле не напороться на белых медведей. Говорили, что они охотятся вдоль берега моря на тюленей. А вдруг забредут в тундру! Медведи есть медведи. Дорога им не заказана!
«День и ночь буду идти, а дойду до буровой. Только бы поверили, только бы поверили…»
Собаки поняли, что незнакомец уводил их в тундру, и одна за другой стали возвращаться на факторию.
Валерка Озимок упрямо шел вперед и не оглядывался.
СКУПАЯ ПОХВАЛА
Иван Тихонович всегда с суеверным страхом поглядывал на перекидной календарь: боялся приближения весны и осени. В дождливые дни, а их всегда много в эти времена года, заявляли о себе старые раны, и для него наступали бесконечно долгие бессонные ночи. Он глотал горстями снотворные таблетки, а когда удавалось забыться в полубредовом сне, возвращались забытые воспоминания о госпиталях и одолевали сильные запахи лекарств.
А недавно он заметил, что стал избегать зеркала: слишком заметно начал сдавать. Лоб изрезали морщины, под глазами дряблые мешки, в волосах седые пряди.
«Старость не радость!» — вздыхал он, удивляясь, как непостижимо быстро летело время, и один год торопил другой. Однажды в троллейбусе парень толкнул его локтем и, не извиняясь, насмешливо сказал: «Давай, старик, просовывайся!»
«Старик»! А он не хотел этому верить. Может быть, со стороны он и выглядел стариком, но он чувствовал, что не потерял былую силу, у него такой же крепкий кулак. Хотелось тряхнуть парня и заставить уважать «старика» фронтовика. Это они выиграли войну. Без прошлого нет и настоящего. Известна ли эта истина парню? Он, наверное, даже не представляет, какой ценой досталась народу победа. Каждый солдат и офицер, если они еще живы, — герои. Жаль, что молодежь этого не понимает! В библиотеке один раз он услышал оскорбивший его разговор. «Опять про войну книга? Надоело читать». А ведь о солдатских подвигах написано еще до обидного мало. Больше бы хотелось знать о Сталинградской битве, о разгроме фашистских войск под Москвой, о завершающем Берлинском сражении, о выдающихся советских полководцах.
Прожитые годы виделись ему по-разному. Одни почти забылись, а другие возвращали его на полевые аэродромы, ко дням обороны и наступления 1-го Украинского фронта. Он так и не удосужился сосчитать, сколько раз его истребительный гвардейский полк менял аэродромы, пока дошел до Берлина. Память помимо воли возвращала его к проведенным воздушным боям. И порой ему казалось, что воевал не он сам, а другой двадцатидвухлетний парень — тоже Иван. Он хорошо знал своего тезку, восхищался им, а иногда и здорово ругал. Сегодня он заставил бы того молодого Ивана действовать и летать совершенно по-другому на Як-3. Разве можно было так безбожно мазать в первых боях? Горячился Иван, открывал огонь из пушек с дальней дистанции по фашистским летчикам. А должен был сбивать. Потом он поумнел, одерживал победу, но самое главное, научился видеть в воздухе. В каждом воздушном бою постигал трудную науку ведения боя. И все его раны — это зевки и ошибки молодого летчика.
«Иван, фашисты строго принимают зачет по высшему пилотажу, — говорил командир полка летчику. — Благодари бога, что не сыграл в ящик. Ты везучий парень!»
Очередько и теперь восхищался своим тезкой. Надо было обладать настоящей отвагой и мужеством, чтобы заявить тогда командиру полка на очередном разборе: «В звене болтается летчик. Третий — лишний. Звено — пара летчиков. Ведущий и ведомый!» Вспомнил, как майор Варчук удивленно вскинул брови:
«А вы уверены, младший лейтенант Очередько? Забыли, что наш боевой устав написан кровью лучших летчиков? Они проводили бои в Испании, на Халхин-Голе. Какое вы имели право летать без третьего летчика?»
«Мотор забарахлил у сержанта Евстигнеева».
«Мотор в самолете оказался исправным. За невыполнение боевого приказа сержанта Евстигнеева будет судить трибунал!»
«Должны судить меня! Я запретил вылетать сержанту Евстигнееву».
Начальник штаба, лысоватый майор, с большим угристым носом, потребовал, чтобы младший лейтенант Очередько написал объяснение. Это оказалось началом всех неприятностей.
Лейтенант с красными петлицами пехотинца появился на аэродроме среди дня. Он отозвал младшего лейтенанта Очередько в сторону и, сверля глаза, строго спросил:
«Младший лейтенант Очередько, признаете свою объяснительную записку? Не отрицаете, что в дни тяжелых боев помогали фашистским летчикам? Преднамеренно ослабляли боевое звено?»
«Товарищ лейтенант, если судить по петлицам, вы пехотинец. Умеете действовать саперной лопаткой в рукопашном бою?»
«А что?»
«Объясните мне, как лучше отбивать штыковые удары?»
«Вам не обязательно это знать!»
«Вы правы. Зачем я буду вам объяснять тактические действия пары истребителей, когда вы пехотинец?»
«Я уполномоченный особого отдела».
«Ну и что из того? Командир полка летал со мной вчера в бой, я был у него ведомым. Мы обошлись без третьего летчика. Командир сбил «мессера». Поздравьте его с победой. Начальник штаба испугался. Слов нет. Я отошел от боевого устава. Вывод подсказали воздушные бои. Наступило время пересматривать и менять правила. При вылете двух звеньев при старом боевом порядке остаются в резерве два летчика и две машины. Новая пара. Поняли мой расчет? Три пары вместо двух ведут воздушный бой!»
«Вас будет судить трибунал, младший лейтенант Очередько», — зло сказал уполномоченный особого отдела.
«Дальше фронта не пошлют, а чего мне бояться? Не все ли равно, где воевать, в истребительном полку или в штрафном батальоне. Самое главное — не прослыть трусом. Вы когда последний раз, лейтенант, были на передовой? Слышали визг пуль и лягушиное кваканье мин? А я каждый день летаю. Меня трибуналом запугать нельзя!»
«Я не позволю так разговаривать со мной!»
Иван Тихонович сейчас осуждал запальчивые действия молодого летчика. Ведь его в самом деле могли судить в трибунале и отправить в штрафной батальон. Ему бы не пришлось больше летать: в штрафном батальоне не разбирались особенно, кто ты — летчик или танкист. Получай винтовку и кровью смывай преступление! Командир полка майор Варчук остановил расходившегося лейтенанта-пехотинца. Накричал на начальника штаба, чтобы тот не совался не в свои дела.
«Пока я командир полка. Сам разберусь, кого мне наказывать, а кого представлять к боевым орденам. Война будет долгой, и каждый летчик мне дорог. Младший лейтенант Очередько поступил не лучшим образом, но по сути дела он прав. Третий летчик в звене лишний. Я сам в бою убедился. Думаю, что очень скоро придет соответствующий документ, — резко обернулся к лейтенанту и сказал: — Товарищ лейтенант, поменьше старайтесь арестовывать и искать врагов среди своих. Враг у нас с вами один — фашисты. И мы должны их уничтожать! Уверен, пара летчиков станет боевой единицей».
Сколько прошло лет, а война не отпускала до сих пор фронтовика.
Во время звонкой, весенней капели Иван Тихонович неожиданно свалился. Он попросил врача «скорой помощи», чтобы его отвезли домой, но оказался в больнице. Жесткая подушка под головой сразу напомнила госпитали. Нет, он не останется в палате надолго. До конца недели у него строго расписан каждый день. Надо провести кустовое совещание в Салехарде с разбором в отрядах летных происшествий. Он мог выбрать любой другой город, например, Ханты-Мансийск, но остановился на Салехарде. Последнее время он особенно интересовался делами объединенного отряда. Несказанно обрадовался, когда Васильев, словно случайно, обронил, что Олег Белов и еще три молодых летчика начали летать первыми пилотами на Ми-8.
Он едва сдержался, чтобы подавить радостное восклицание. Олег Белов летает первым пилотом! И тот далекий день стал для Очередько настоящим праздником.
В больнице Иван Тихонович много думал, разбирал работу своего управления. Однажды пришел к мысли, что он сам и работники политико-воспитательного отдела должны взять за правило поздравлять летчиков с освоением ими новой материальной части и сдачей экзамена на командира лайнера или вертолета. Об успехах летчиков надо сообщать в летные училища и выносить благодарность инструкторам — первым воспитателям.
Такая практика — редкий случай. Можно отыскать много объективных причин и отговорок, но… Он достал тетрадь и записал пришедшие мысли.
…В палату вошел окруженный медицинскими сестрами и врачами главный врач больницы. Большие серовато-зеленые глаза его резко выделялись на матовом лице, обрамленном темно-каштановой бородой. Он поздоровался с Иваном Тихоновичем и сказал:
— Товарищ Очередько, не могу понять вашего каприза. Вы меня поставили в неудобное положение перед секретарем обкома. Он справлялся о вас. Мы начали лечение и создали наилучшие условия, а вы, батенька, проситесь, чтобы вас перевели в общую палату. Объясните, что вас здесь не устраивает? Телевизор нужен, поставим. Полежите, отдохните… Скажите откровенно, когда вы в последний раз отдыхали?
Простой вопрос озадачил Ивана Тихоновича. Действительно, последнее время с отдыхом пока не получалось, все находились какие-то объективные причины. Мечтал хотя бы на несколько дней вырваться в Одессу, повидаться с Настей. Но времени для этого так и не выбрал. Дела и снова дела. Важные и неотложные.
— Переведите меня в общую палату. Словом будет с кем перемолвиться. А вдруг еще соседом окажется фронтовик и воевали мы с ним на одном фронте?
— Ну, смотрите!
Соседом по новой палате Ивана Тихоновича оказался буровой мастер Николай Евдокимович Чеботарев. Он лежал второй месяц. Жаловался на радикулит.
Чеботарев оказался неразговорчивым человеком. Был чем-то недоволен, все время хмурился.
Около окна в палате лежал еще один больной — геолог Кухаренко с Полярного Урала. Его нельзя было назвать красавцем, да и во время разговора он шепелявил. Но стоило геологу заговорить о своей работе, о горах и исхоженных маршрутах, как он сразу преображался. Даже голос менялся и звучал, как у хорошего чтеца.
Кухаренко Ивану Тихоновичу сразу напомнил Деда. Их роднила фанатическая увлеченность своим делом.
— Золото искали?
— Медь.
Геолог лежал со сломанной ногой на вытяжке. Выхаживая маршрут, он поскользнулся и упал в трещину ледяной скалы.
Когда Кухаренко рассказывал об этом, лицо его становилось более сосредоточенным. Видно было, что воспоминания о пережитом расстраивали его.
В маршрут ушли вдвоем. Он и девушка-коллектор. Хотелось ему пройти одну плоскотинку. Оступился, когда шел по гребню, и упал в расщелину. Тело заклинило в ледяном колодце. Сразу не почувствовал боли. Поднял голову, а над ним светлое окно. Били тяжелой дробью капли. Никогда он не думал, что они такие тяжелые. Нельзя отодвинуться, переменить место. Попробовал выбраться, да ноги в резиновых сапогах скользят, хоть сбрасывай. Попробовал кричать — никакого ответа. Коллектор не услышала! Правая нога оказалась сломанной и начала отекать. Стоял на одной левой, как цапля. Наскоро пришло решение — попробовал перочинным ножом вырубать уступы, подтаскивал тело, ломал ногти на пальцах рук. Добрался до верха, но сорвался и упал на дно. Сколько провалялся без памяти, не знал. Привели в чувство капли воды. Они одна за другой колотили по голове. И снова он карабкался наверх, стонал от боли, когда случайно сломанной ногой упирался в стену льда. Прошел день, солнце скользнуло за горизонт и снова поднялось, а он все не мог выбраться из западни. Хотелось спать, но он не поддавался. С прежней настойчивостью преодолевал сантиметр за сантиметром. Вдруг рука ухватилась за камень. Он почувствовал живую теплоту: солнце нагрело. У него хватило сил перевалить тело. Долго лежал на камнях без движения, не в силах сдвинуться, позвать на помощь.
Слушая геолога, Иван Тихонович невольно сравнивал его рассказ с новеллой Джека Лондона «Любовь к жизни»: схожие характеры и ситуации.
А геолог, словно прочитав ход его мыслей, сказал:
— Вышло приключение почти по Джеку Лондону.
— Удивительно, но я об этом тоже подумал, — признался Иван Тихонович.
— Приключений искать не надо, — угрюмо бросил Чеботарев. — Они сами нас находят.
Иван Тихонович и геолог насторожились, подумали, что буровой мастер расскажет что-то очень интересное, но тот молчал. Покашливал и озабоченно разминал табак папиросы. Выходя из палаты покурить, загремел спичками в коробке.
— Чеботарев, пожалуй, прав, — задумчиво сказал Иван Тихонович. — Приключений искать не надо. Они действительно сами находят нас!
Иван Тихонович видел отмороженные руки геолога, как они плохо сжимались, пальцы почти не действовали и не могли захватить мелкие предметы, газету и карандаш. Особенно плохо геолог чувствовал себя ночью, но старался не стонать, чтобы не будить соседей.
Плохо спал и Иван Тихонович. Внимательно прислушивался к себе. Порой ему казалось, что сердце останавливается, как плохие часы, и надо сделать несколько резких движений, перевернуться с боку на бок. Тогда сердце вновь забьется и начнет работать. Он лежал, уставившись в потолок, или смотрел в проем темного окна. На рассвете белые занавески начинали синеть, как будто намокали в воде. Часто он думал о своих соседях по палате. Геолог был открытый, бесхитростный и откровенный. А вот Чеботарев ничего о себе не рассказывал, таился.
Иван Тихонович по месячным сводкам выполнения производственного плана хорошо знал имя бурового мастера. Его бригада всегда занимала первое место. Но удивился, что за столько лет работы на Севере с ним не встречался. Порой ему казалось, что Чеботарев пережил какую-то драму и скрывал.
Утром медицинская сестра принесла телефонный аппарат и поставила на тумбочку перед койкой Ивана Тихоновича.
— Начальство вами интересуется, — сказала она.
— Кто звонил?
— Я не знаю, а вот приказали аппарат поставить. Через несколько минут раздался пронзительный звонок.
— Иван Тихонович, — громко басил Дед. — Ты когда свалился, Иван? Почему не сообщил? А, солдат? Самый разворот дел сейчас, а тебя нет в управлении. Надумал я ввести вахтовый метод. Будем менять буровиков, чтобы мужики не ржавели на буровых. Надо о них побольше беспокоиться. Ты хвалился, что новые транспортные самолеты получил. Вот и составляйте твердое расписание для полетов на Харасавэй. Министр поддержал меня. Вот такая новость. Как тебя лечат? Не нужна ли моя помощь?
— Спасибо. Лечат хорошо. Толстеть стал.
— Ты в какой палате?
— В третьей, общей.
— Я устрою сейчас разгон главному врачу больницы. Разве не могли найти отдельную палату?
— Лежал в отдельной. Сам попросил, чтобы перевели в общую. Одному скучно лежать, того и гляди, что завоешь волком. А на людях, говорят, и смерть красна!
— О какой смерти ты болтаешь? Мы с тобой еще повоюем, гвардеец. «Умирать нам рановато, есть у нас еще дома дела». Слышал такую песню? Кто с тобой лежит? Как мужики?
— Николай Евдокимович Чеботарев, геолог с Полярного Урала Кухаренко. На маршруте упал в трещину, ногу сломал, чудом выбрался.
— А Чеботарев как попал в больницу?
— Радикулит у него.
— Радикулит тем и хорош, что врачи не знают, есть он или нет его. Любого врача можно обвести. Ну, ладно. Поправляйся скорее, Иван. Нужен ты для работы!
Вместе с большой пачкой газет Ивану Тихоновичу медицинская сестра вручила письмо от Насти. Он не ожидал, что она так быстро ответит на его последнее большое послание. Торопливо, с каким-то страхом вскрыл конверт, прочитывая один листок за другим. Он привык к Настиному почерку, большим и круглым буквам.
«…Олег всегда скуп на похвалу, но тебя, Иван, он просто захвалил. Я не знаю, какими словами выразить свою благодарность, — писала она. — Такое отношение к Олегу убедило меня, что ты действительно любишь моего сына. Наверное, я виновата, что вы раньше не подружились. У Олега был бы отец… но не хочу ворошить прошлое, чтобы не обижать тебя. Ты для меня всегда дорог. Я люблю тебя и буду всегда любить своего милого Ивана… Ивана Тихоновича. Очень прошу, берега себя. Олег пишет, что ты много работаешь и летаешь. Разве нет никого моложе? Уступи им штурвал. Никогда не думала, что судьба так удивительно распорядится, и Олег получит предписание в твое управление. Спасибо, что ты сам подымался с Олегом в воздух, проверял его. Спасибо тебе за то, что ты есть на свете, что живешь рядом со мной и Олегом».
Иван Тихонович задумался, медленно поглаживая заросшую колючую щеку. Не иначе, как в Олеге заговорил разум, и он сочинил для матери небылицу об их встрече. Ее не было, а должна бы произойти!
Глупый, глупый мальчишка! Но он не может его ругать. Наверное, в молодости всем свойственно ошибаться. Ну, ничего, при встрече разберутся.
Письмо от Насти растревожило Очередько и по другой причине. Она любит его. Но по-прежнему они не вместе. Он одинок в этой больнице. Посещение секретарши, милой женщины с подсветленными волосами, и ее заботливые передачи не заменяли теплоту близкого человека.
Он с завистью смотрел на Чеботарева. Его часто навещала жена. Она прилетела из Уренгоя. Испуганно хлопотала около него, торопливо рассказывала всякие новости, жаловалась на сына. Поведение Чеботарева с женой вызывало недоумение Очередько. Не понимал холодности бурового мастера, который неохотно слушал жену и старался поскорее выпроводить ее. Часто она не сдерживалась, плакала. Очередько не знал причину ее слез, но догадывался, что в семье Чеботаревых не все ладно, и жалел женщину. Замечал, что Чеботарев получал от кого-то письма и поспешно прятал их в карман пижамы. А вот геолог Кухаренко не таился. Он любил раскладывать полученные письма вокруг себя на постели, как карты во время пасьянса. Видно было, что они радовали его, зажигали бодростью.
— Послушайте, Иван Тихонович, — восклицал Кухаренко. — Ребята перешли работать на Хауту. Ну, и народ, должен я сказать! Халькопирит отыскали. Пока меня здесь эскулапы будут ремонтировать, они двинут к пяти озерам. Помяните мое слово — отыщут залежи меди!
— Я знаю пять озер около Щучьей реки! — оживлялся Иван Тихонович. Ему доставляло удовольствие вспоминать изученные районы, над которыми приходилось летать. Закрывал глаза, и сразу громоздились высокие пики скал и самый величественный — Рай-Ис. Заснеженную вершину царапали облака. Яркие краски гор, воды, льда с черными глубокими тенями не забывались. Полярный Урал — трудный район для любого летчика. Полеты редко когда заканчивались без происшествий. Никогда нельзя лучше облетать район, точно предугадать погоду: в июне можно столкнуться со снегопадом, а туманы — постоянные гости в горах.
В палату вошла медицинская сестра со сливовидиыми глазами, две черные косы лежали на ее плечах.
— Иван Тихонович, какой-то ненец привез для вас оленины. Просил, чтобы больше кормили мясом.
— Маша, разве я у вас отощал? — улыбнулся Иван Тихонович. — А как его имя, не узнали?
— Сероко или Вероко… Сторож не разобрал.
— Неужели, Сероко пожаловал? — удивился Иван Тихонович. Ему вспомнилась давняя история, которая произошла восемь или десять лет назад. Летал он тогда на стрекозе Ми-1. Подняли по тревоге. В обской губе шквальный ветер оторвал льдину с рыбаками и унес их в море. Лепил снег, видимости никакой. Спасали точные приборы. Дошел до губы, а где рыбаки, представить себе не мог. К счастью, солнце пробило облачность и на секунду высветило ледяное поле. Не успел, как следует осмотреться, а солнце уже снова скрылось. Сколько летал не представлял. Наверное, больше двух часов. Наконец заметил льдину среди темной воды. На ней семь рыбаков. Мужчины и женщины в темных малицах из оленьих шкур. На льдину выпрыгнул бортмеханик. «Сажай баб, а потом мужиков», — распорядился бригадир Сероко…
— Неужели приезжал он? — повторил удивленный Иван Тихонович. — Я был однажды гостем Сероко, пил чай в его чуме.
Мысли Очередько невольно перенеслись к Олегу Белову. Представил, как летчик сидит перед картой и прокладывает маршрут полета. «А вдруг он окажется в поселке Япиксале? Для Олега открыты полеты по многим направлениям: на мыс Каменный, в поселок Сай-яха, Морде-яха. Увидит он и озера: Яббу-то, Неун-то и Янде-то.
Память цепко держала непривычные названия и давние маршруты полетов. Решил, как только выйдет из больницы, слетает на Харасавэй, чтобы оказать экспедиции настоящую помощь транспортными самолетами.
ЧП
Море штормило. Тяжелые волны с накатом били о крутой берег, захлестывая широкую песчаную отмель плавником и рваными сетями с рыбой.
Стонущие порывы ветра сотрясали разбросанные балки на «Горке», сносили в сторону ревущее рыже-красное пламя горящего газа. Павлиньим хвостом они били в край низкого неба, расцвечивая черные, тяжелые облака сполохами пляшущих огней.
В первые три дня, проведенные на Харасавэе, Олегу Белову казалось, что время остановилось, а сам он со своим экипажем Ми-8 оторвался от земли и летел над волнами на воображаемом корабле под красным парусом и страшный ураганный ветер гнул мачту, гудел и свистел в реях и снастях, нагоняя смертельную усталость и сонную одурь.
Низкие тучи придавили землю. Дождь то переставал, то принимался лить с новой силой, и капли становились все крупнее и тяжелее. Горизонт давно скрылся за серой пеленой, и, как за глухой стеной, не было видно ни зелени тундры, ни ближайших озер с перекатывающимися высокими волнами, ни горбатых холмиков мочажин.
Нельзя представлять Север по чужим рассказам, надо все самому пережить и перечувствовать.
Испытания для Олега Белова начались неожиданно, и самое главное было еще впереди, когда ударят свирепые морозы и задует пурга. Он не имел права расслабляться, позволить себе хоть один раз встать позже обычного.
— Подъем! — будил громким голосом командир вертолета свой экипаж. — На зарядку, становись!
В дождь или ураганный ветер они выбегали к площадке, где стояла зеленая винтокрылая машина. «Здравствуй, конек! — мысленно здоровался Олег Белов с Ми-8. — Соскучился без дела? Я тоже с нетерпением жду погоду. Видишь, что здесь творится?» Он первый шагал к грузовой стреле и, подпрыгнув, повисал на круглой трубе, как на перекладине турника. А когда поднимался на согнутых руках, видел сверху Вась-Васю. Бортмеханик стоял, широко расставив ноги в кожаных сапогах, и считал, сколько раз выжимался командир. Между ними шло негласное соревнование. Олег Белов был обязан Ачкасову за науку. Командир эскадрильи не требовал слепого подражания, но в исполнении простого физкультурного упражнения чувствовалась подсказка: старайся держать себя в форме и не теряй присутствия духа ни при каких обстоятельствах.
— Раз, два, три! — произносил с нескрываемой завистью Вась-Вась, смотря, как легко подтягивался летчик. Он знал, сколько потребовалось труда и усилий, чтобы выполнять упражнения с такой легкостью и изяществом. — Двенадцать!
— Вась-Вась, покажи класс! — подзадоривал Касьян Горохов.
— Какой класс? — протестующе закачал головой бортмеханик, вроде не соглашаясь со вторым пилотом, но польщенный его вниманием. — Какой класс? Ачкасов, вот кто истинный мастер.
Не торопясь, направлялся к вертолету, медленно раскачиваясь, как ходят моряки, развернув грудь.
Олег Белов выжидающе поглядывал на соперника: в соревновании должен побеждать сильнейший. Пока ему это не удавалось.
Вась-Вась успел ухватиться руками за перекладину грузовой стрелы и тут же послал тело вверх. Руки напряглись, и под тонкими рукавами нижней рубашки обрисовались круглые шары мускулов.
Олег Белов залюбовался бортмехаником, громко ведя счет.
— Восемь, девять, десять! — повернув голову, он увидел в черных тучах полоску синего неба, и ему показалось, что она, как холст полотна, раздиралась упругими порывами холодного ветра. — Одиннадцать! — сказал он, продолжая оборванный счет.
— Одиннадцать не вышло! — недовольно сказал Вась-Вась, удивленно смотря на высокую перекладину, не понимая, что же произошло. — Все. Одиннадцатый раз не выжался.
— Объявляю победителя! — выкрикнул Касьян Горохов, который не прочь был подурачиться. Подошел к Олегу Белову и поднял его правую руку. — Победил Олег Белов!
После подтягивания выполнили комплекс физкультурных упражнений. Зарядка всегда заканчивалась бегом. Олег Белов устремлялся вперед по натоптанной тропинке вокруг посадочной площадки, обозначенной по углам старыми покрышками.
— Хлопцы, считайте грузы, — отрывисто бросал на ходу Олег Белов, пробегая мимо громоздящихся ящиков, гор металла, буровых труб и контейнеров с цементом.
Для каждой буровой отведено свое место. Грузы не убывали, а стремительно росли, как высокие сугробы снега.
Касьян Горохов неожиданно остановился во время бега. Прижал к губам развернутые ладони и принялся дуть на черные тучи.
— Пора разгонять. Иначе труба делу!
— В самом деле, бог погоды задурил! — сокрушенно вторил бортмеханик Вась-Вась и тоскливо оглядывал низкое небо. Серыми полотнищами тучи прогибались к земле, проливая дождь. — Смотрите, ржавчина съедает трубы!
После зарядки Олег Белов неторопливо пошел в контору экспедиции на планерку. Каждое утро тесная комната главного инженера Кочина набивалась людьми. Припечатавшись друг к другу, тесно сидели начальники служб и отделов в мокрой одежде. С брезентовых плащей, геологических курток и резиновых бродней на пол набегали лужи воды.
Кочин сидел за маленьким столом. Курил. Казалось, он хотел загородиться облаками дыма, как туманом, от всех постоянных забот, больших и малых дел. В разрывах дыма проглядывала его квадратная фигура, как будто высеченная из гранита. Слева от инженера на столе лежали две пачки папирос, справа — стеклянная банка из-под рассольника, набитая доверху окурками. Главный инженер терпеливо ждал, пока рассаживались работники экспедиции. Разогнал рукой дым и сказал:
— Начинаем планерку. Толя, докладывай!
Поднялся диспетчер. Высокий узкоплечий парень с окладистой поповской бородой. Озабоченно потер переносицу, сбив темные очки на лоб, и скрипучим голосом начал перечислять заявки и требования, которые успел получить от буровых мастеров.
Вертолет не летал из-за погоды, и каждый день заявки и требования повторялись, как трудный урок.
— Р-19. Буровые трубы. Мясо. Хлеб.
— Р-23. Превентор. Заглушки для опрессовки. Макароны. Сахар.
— Р-25. Буровые трубы. Заглушки для опрессовки. Мясо. Рассольники. Борщи.
Кочин во время доклада жадно затягивался. Лохматил волосы на голове и старательно записывал заявки в блокнот.
— Толя, сегодня планируем так: на Р-23 проведут опрессовку. От них перебросим заглушки на Р-25. Так и передай!
Олег Белов напряженно вслушивался. Хмурое небо не сулило погоды. Смотрел то на главного инженера, а то в окно, где сбегали капли дождя. При ударе о стекло они плющились и скользили вниз змейками. И ему казалось, что главный инженер и все начальники служб и отделов вели счет грузам, как во время игры в прятки. Водивший, а это он, Олег Белов, один останется в прокуренной комнате, а они все разбегутся и попрячутся.
«Вожу, вожу!»
— Товарищ Белов, — прервал мысли Олега Кочин. — Когда начнете летать?
Олег задумчиво посмотрел второй раз в рябившее от дождя окно с большим желанием помочь замученному Кочину и всем людям, набившимся в тесную комнату, прокуренную, пахнущую цвелью от мокрой одежды, от волглых портянок. И, вздохнув, сказал:
— Одному богу известно. Горизонтальные градиенты температуры и давления начали падать. Надо надеяться, скоро будет погода.
— Когда? — отрешенно спросил кто-то из сидящих.
— Не могу сказать точно.
— Белов, у меня зарез на буровых! — Кочин короткопалой рукой провел по заросшей шее и, видно, наколов пальцы о щетину, быстро ее отдернул. — Зарез. Выручай!
— Погода будет — за нами дело не станет!
Ночью Вась-Вась разбудил спящих товарищей в балке громким криком. В открытую дверь ворвался холодный ветер и, подхватив с пола бумажки и мусор, унес их за собой.
— Народ, Большая Медведица! Смотрите! — кричал, ошалев от радости, Вась-Вась. — Хотел ухватить ручку ковша, не дотянулся. Погода идет!
— Посмотрим, — недовольно пробурчал Касьян Горохов, переворачиваясь на другой бок. — Думал, что случилось. Не пожар же. Утро вечера мудренее. Посмотрим!
— А я посмотрю на Большую Медведицу! — Олег Белов, накинув на плечи летную куртку, вышел из балка.
«Идет погода!» — уверенно подумал он. И от сознания, что утром они, наконец, начнут работать, тронуло душу ожидание большой и неиспытанной радости. В балке развернул полетную карту. Начал вглядываться в изрезанную кромку берега, как будто уже взлетел и успел набрать законную высоту. Открывались огромные пространства тундры. Он следил за петляющими руслами рек, разбросанными огромными озерами, стараясь их запомнить.
— Командир, пора спать! — подал голос Касьян Горохов. Ухватил рукой за угол подушки, натягивая ее себе на голову. — Не знал, что попаду к нервнобольным. Спать надо, спать! Я прижму еще минуток шестьсот!
Олег Белов не выносил равнодушных. Неужели Касьян Горохов не соскучился без работы?! Ведь для летчика жизнь — полеты! Представил лицо хмурого главного инженера экспедиции. Хотел верить, что в солнечный день он все же улыбнется. Высокий лоб разгладится, наконец, от морщин. И Олег с нетерпением посмотрел на часы. Едва удержался, чтобы не перевести стрелки, поторопить время.
На «Горке» еще спали, когда на рассвете летчики направились к вертолету. С моря дул порывистый ветер, и, гонимые им, по небу проносились рваные черные облака, волоча за собой тени по земле.
— Здравствуй, конек-горбунок! — поздоровался Олег Белов с вертолетом. — Сегодня слетаем. Застоялся ты без работы, бьешь копытами. Застоялся!
Стремительно забрался в кабину. Занял знакомое кресло, ощущая тянущий холод. Потрогал штурвал.
Такелажники начали загружать машину, и, принимая тяжелый груз, она вздрагивала, проседала к земле.
— Заканчивайте погрузку, — сказал Олег Белов Касьяну Горохову. — Я пойду доложу Кочину. Узнаю, какую погоду передал мыс Каменный. Метеоролог — колдун «Дунь-Дунь»!
Главного инженера несказанно обрадовал приход командира вертолета Ми-8. Крепко пожал руку, заглядывая пытливо в глаза.
— Собираетесь летать?
— Засиделись.
— Разделаюсь с делами, после обеда слетаю с вами. В первую очередь развезите продукты по буровым. А то мужики совсем оголодали. Голод — не тетка.
За время отсутствия командира движки прогрели, и от машины тянуло знакомым теплом, запахом керосина и масла. Олег Белов ускорил шаги. По установившейся привычке обошел вертолет, внимательно осматривая его со всех сторон с чувством ответственности за жизнь людей и грузы. Занял в кабине левое кресло. Справа сел Касьян Горохов. Лицо сосредоточилось. Рука застыла на штурвале.
За спиной летчиков пристроился Вась-Вась с контрольной картой.
Летчики надели наушники, приготовились к взлету. Раздался строгий голос бортмеханика. Он требовательно спрашивал командирским голосом:
— Слышимость по СПУ?
— Хорошая, — ответили в один голос два летчика.
— Направление и сила ветра?
— Допустимое.
— Люки и грузовые створки?
Вась-Вась подался вперед к приборной доске и сам же громко ответил:
— Закрыты!
Бортмеханик задавал один вопрос за другим, и летчики внимательно вглядывались в приборы, отыскивали для себя нужные датчики, перебрасывали тумблеры. Все, что можно еще исправить на земле, в воздухе невозможно. Предполетный осмотр машины и опробование всех приборов проводили всегда тщательно, дважды перепроверяли. Включили двигатели. Медленно начал раскручиваться несущий винт. А летчики продолжали снимать показания с приборов, контролировали работу генераторов постоянного тока, гидросистем, авиагоризонта, высотомера и радиокомпаса.
— К взлету! — отдал команду бортмеханик и замолчал, нетерпеливо ожидая ответ командира но СПУ.
— Готов, — уверенно ответил Олег Белов, внутренне напрягаясь. Осторожно тронул ручку штурвала, и тяжелая машина чуть-чуть закачалась. Колеса оторвались от пола из подтоварника, и вертолет пошел вверх, вкручиваясь, как штопор, длинными размашистыми лопастями в небо.
За долгую неделю дождей со снегом Олег Белов успел наизусть выучить плановое задание. Без ошибки мог перечислить название грузов. Одни следовало перевезти на внешней подвеске, другие в фюзеляже. Мысленно перечислял заметные ориентиры по маршруту. Вспомнил, как смеялись они с Касьяном Гороховым, когда Кочин ориентиром для них назвал потерянную гусеницу болотного трактора.
Главный инженер помнил тундру без карты. В его памяти она была расчерчена на квадраты тракторными следами, брошенными трубами, застрявшими в болотах вездеходами и новыми буровыми вышками.
Вертолет скоро набрал заданную высоту. Олег, скосив глаза, смотрел на своего помощника. Касьян Горохов безразлично поглядывал в форточку, сличая местность с картой. На лице — ни удивления, ни радости.
Начался отлив. Морская волна высоким валом откатывалась от берега, и, словно сдергивалась нижняя рубашка с тела, обнажался серый песок, в ямах сверкали лужи, торчали камни в зеленых водорослях.
Холодные морские волны откатывались все дальше и дальше. На открывавшуюся отмель выходили первые машины и тракторы. На долгие четыре часа песчаное дно становилось для них единственной дорогой на всем побережье — не хуже асфальтированной автострады.
Порыв ветра принес от газового факела поток горячего воздуха, и вертолет подбросило. Несколько минут он двигался в струйном течении, сбитый с заданного курса.
Олег Белов с трудом развернул машину. Сразу открылась необозримая тундра. Стальным блеском отсвечивали многочисленные озера, набегая стремительно одно за другим, соединенные узкими протоками или разделенные зелеными коврами лужаек. В ясный день вода отливала голубизной, но при облачности озера темнели и пугали чернотой. Он постучал рукой по штурвалу.
Касьян Горохов взял ручку управления, поправил на голове наушники, сжатые стальной пружиной.
Командир вертолета получил возможность немного расслабиться. Жадно приглядывался к земле, но сейчас смотрел по-особому. Отбирал, что написать матери о Севере, тундре и холодном, неласковом Карском море. По озерам плавали утки и гуси. Отыскивал безошибочно и лебедей. На глади воды они светились белыми лилиями. Он настойчиво искал песцов. Хотел понять, почему их окрестили голубыми. И вдруг вспомнил, что сейчас не зима, и песцы должны вылинять, и весело рассмеялся.
— Командир, что тебя развеселило? — с любопытством спросил Касьян Горохов, развертывая конфету. — Хочешь, угощу?
— Спасибо. Когда-нибудь расскажу! — Олег Белов взял штурвал. В первых полетах, наверное, подобные мысли беспокоили Ачкасова и Нецветаева, пока они не поумнели. Придет и для него время знаний и возмужания. — Ищи тракторную гусеницу.
— Их здесь не сотни. Одну найдем!
— От гусеницы поворот, Кочин так объяснил. По прямой топать еще пятьдесят километров. Буровая Р-23.
— Пятьдесят километров, — сразу согласился Касьян Горохов и, словно проверяя самого себя, заглянул в карту. — Пятьдесят километров.
— На Р-23 выгружаем груз, — командир вертолета повторял полетное задание. — А там грузим превентор.
— Превентор. Олег, разобрался с чем его едят?
— Кочин объяснил. Задвижка. В печке держит тепло, а здесь нефть и газ.
— Превентор-задвижка! — охотно подтвердил Вась-Вась, встревая в разговор. Он облетал с Ачкасовым не одну буровую, безошибочно определял разные трубы, ключи и запасные части.
Гусеницу трактора нашли по нарезанным следам. Колеи залились водой и блестели на солнце, как накатанные рельсы железной дороги.
Показалась буровая вышка. На зелени травы рыжие от ржавчины трубы казались шкурой медведя. Вокруг буровой разбросаны балки, емкости, контейнеры с цементом.
Площадка для посадки вертолета была обозначена по углам красными флажками.
— Встречают флагами расцвечивания, — обрадовался Вась-Вась и заулыбался. — Не придется мне бегать с ломом. Соображают мужики.
— Насиделись без продуктов, стали соображать! — протянул Касьян Горохов. — Мы — ковер-самолет. Прочитал я накладную. Слюнки потекли: пряники трех сортов, ящики с конфетами, карамель и шоколад, мясо двух сортов, колбаса, сыры. А потом бакалейные товары: макароны, рожки и вермишель…
— Должен быть запас, — авторитетно заявил Олег Белов. — Задурит погода, чем кормить людей? Здесь не город. В гастроном не сбегаешь с авоськой. Один медведь лапу сосет, да и то, говорят, бурый. Все, кончай баланду, садимся!
Не успели колеса вертолета коснуться земли, как подбежал черноволосый крепыш с квадратными плечами гиревика, в тельняшке и с нескрываемым нетерпением и любопытством уставился на дверь.
Олег Белов спрыгнул на землю.
— Новый командир? — спросил крепыш с любопытством, внимательно изучая летчика. — Буровой мастер Александр. Фамилию не называю, возможно, наслышались. Знаменит мои батя. Дедом его зовут в экспедиции. А я, так сказать, младший сын Деда, — протянул широкопалую руку с короткими пальцами.
— Олег Белов, командир вертолета!
— У нашей поварихи зуб разболелся, — сказал Александр. — Хотел сам вырвать, не удалось. Забросьте девушку на «Горку».
— Сделаем.
Олег Белов вдоволь наговорился с новым знакомым. Он удивил его добродушием и откровенностью. Оказалось, Александр одних с ним лет. Он рассказал о жене, отце, матери и сестре. Сообщил тюменский адрес и приглашал к себе в гости.
— Идемте, я угощу вас пирожками, — Александр тащил за собой летчиков. — На «Горке» таких не пекут. По секрету скажу: повариху украл из ресторана. Это раз. Второе: мимо «Горки» оленей не каслают. А нам повезло. В мясе не нуждаемся!
Первую половину задания выполнили. Вась-Вась обмотал превентор тросом. Олег Белов начал поднимать вертолет. Трос тянулся, и летчик почувствовал удар. Он чуть опустил машину и послал ее снова вверх, вырывая тяжелый превентор. Круглое зеркало под ногами помогало смотреть за землей. Еще один рывок, и стальная тумба закачалась на тросе под вертолетом.
— Порядок! — Олег Белов вытер носовым платком пот со лба. Беспокойными молоточками стучало в голове: до буровой Р-25 семьдесят пять километров. Семьдесят пять километров тащить превентор на подвесе!
Вертолет вышел к морю. Извилистая линия берега четко вычерчена черной тушью. Неожиданно налетел резкий ветер, и тяжелая поковка со стопорным колесом под вертолетом заходила из стороны в сторону, раскачиваясь, как язык огромного колокола.
— Мудрит с погодой «Дунь-Дунь», — хмуро бросил Касьян Горохов. — Нам еще снежного заряда недоставало.
Но командир вертолета и Вась-Вась не вступали в разговор. Надо принимать решение, но Олег Белов медлил. Не поинтересовался, как оказалась гусеница болотного трактора в тундре около буровой. Может быть, ее сбросил командир вертолета в непогоду? Не доставил по назначению. На буровой ждут превентор, но он имеет полное право его сбросить. Никто не посмеет обвинить его в трусости. Поступит согласно наставлению по производству полетами. Вспомнил главного инженера Кочина. Лохматя волосы, он говорил: «Белов, у меня зарез на буровой, выручай!» Вот тебе и выручка!
— Командир, надо класть груз! — голос Касьяна Горохова дрожал. Он боязливо посматривал в свое круглое зеркало. Лицо побледнело, скулы заострились. — Командир, идем на трясучем режиме.
— Знаю.
— Трясучий режим, — подтвердил Вась-Вась и выразительно показал глазами на приборы.
Олег Белов крепче сжал зубы. За спиной он чувствовал напряженный взгляд бортмеханика, сбоку видел испуганное лицо второго пилота.
Вертолет раскачивался все сильней и сильней. Еще один резкий порыв ветра, и Ми-8 опрокинется на спину. Вспомнилось свое родное Черное море, походы на шлюпках. Надо идти на волну. Ставить лодку боком нельзя, опрокинет. Но как в воздухе ему отыскать гребень? Какой гребень? Что за чушь! Надо отдать приказание, и бортмеханик сбросит груз. Но против такого решения восставало его сознание: превентор ждали на буровой. Кочин верил в экипаж, умолял: «Белов, у меня зарез на буровой, выручай!» Снизил машину к земле. Ветер не сдавался, заваливал траву и гибкие ветки кустарников.
Бортмеханик положил горячую руку на плечо командира вертолета, ожидая приказания.
Олег Белов старался представить, как на его месте поступил бы командир эскадрильи Ачкасов. Хотел спросить у бортмеханика, но язык словно прилип к гортани. Закинул руку на плечо и пожал пальцы Вась-Васю. «Приказ бортмеханика понял, но хочу еще немного пройти. Может быть все обойдется!»
Вась-Вась еще крепче сжал пальцами плечо.
— Не могу, — с трудом выдавил Олег Белов, словно извинялся в своей слабости, чувствуя каждой клеткой тела страшные удары ветра. Машина вздрагивала, жалобно стонали шпангоуты и все крепления. — Не могу!
— Березкин настаивает. Надо швырнуть превентор! — передал по СПУ Касьян Горохов. — Гробанемся!
— Без превентора не пустят на буровую.
— Везем любимого. Ни бросить, ни расстаться до гробовой доски, — недовольно сказал второй пилот. Его бледное лицо немного порозовело, и даже голос звучал уже увереннее без дрожи.
— Да, верность превентору до гроба, — сказал Олег Белов. — Сколько нам топать еще на трясучем режиме?
С ливневыми дождями он успел познакомиться, пришлось испытать силу ветра. Какие бывают ветры? Шквальный, пожалуй, этот. Есть ураганный. Наверное, встреча с ним еще впереди!
— Командир, осталось двадцать пять километров. Двадцать пять километров на трясучем режиме.
— Спасибо! — Олег Белов чувствовал, что вспотел. К ладоням приклеились кожаные перчатки. По-прежнему он ощущал за спиной напряженный взгляд бортмеханика. При резких и сильных ударах ветра Вась-Вась сжимал пальцами плечо. И неожиданно он запел, не слыша собственного голоса:
— «Умирать нам рановато, ждут нас дома большие дела!» Касьян, три нос по ходу. Здорово помогает. Инструктор в училище так говорил!
— Тру, не помогает! — Сильнее надо!
— Буровая! — наклоняясь к уху командира вертолета, закричал Вась-Вась и сильно сдавил пальцами плечо. — Хлопцы, буровая!
Олег Белов увидел буровую вышку. Она стояла крепко, упираясь стойками в землю. Он встречал буровые, и эта новая ничем не отличалась от первой на Р-23, но после пережитого полета, который еще не кончился, показалась ему удивительно красивой и особенно желанной. По развевающемуся красному флажку определил направление ветра. Осторожно направил вертолет к земле. Сейчас он не выпускал из глаз маленькое круглое зеркало, то теряя раскачивающуюся тяжелую тумбу, то снова ее ловя. Ему стоило огромного напряжения удержать машину в вертикальном положении.
Стальной кряж чиркнул по земле, оставляя глубокую царапину.
— Кладем груз! — облегченно сказал Олег Белов.
Освобожденный от троса, превентор ткнулся в болотистую почву, пробил ее до вечной мерзлоты, выкрашивая лед, разбрызгивая во все стороны жидкую грязь.
Командир с облегчением оторвал легкую машину от земли, чувствуя, как по-другому, согласованно, запели турбины и легко завертелся огромный винт. Без напоминания знал, что до Р-19 двадцать пять минут полета. Не хотелось вспоминать о напряженных минутах, трясучем режиме.
Ветер не стал тише, но он уже не представлял для летчиков страшной угрозы. Приятно отдохнуть от пережитого напряжения. Олег Белов снова смотрел на землю, старался отыскать песцов. А несколько минут назад для него существовали лишь одни приборы, круглое зеркало и опасный груз.
Тундра не менялась. Впереди светились одни расплесканные озера. Вода подступала к краям плоских берегов, не переливаясь и не выплескиваясь, как из глубоких чайных блюдец. Зеленела трава и серыми пятнами тянулись полосы ягеля.
Буровая вышка Р-19 выросла сразу, и, быть может, оттого, что вертолет шел низко, она показалась непомерно высокой. Поразил строгий порядок и большое число балков. Все выкрашены масляной краской в три цвета — желтый, красный и синий.
Олег Белов подумал, что неизвестный буровой мастер выкрасил балки с особой заботой о них, летчиках. И ему захотелось с ним познакомиться, крепко пожать руку за товарищескую заботу.
— Садимся! — сказал командир вертолета.
Вертолет мягко опустился на землю. Касьян Горохов выключил движки, лопасти последний раз описали круг и остановились. Упали к земле, как сломанные стебли цветков.
Олег Белов с удивлением смотрел в сторону балков. Вертолет не встречали, как будто около станка не было ни одного человека. А буровая работала, слышались свист авиационных двигателей, грохот решет шаровой мельницы и квакающие звуки компрессоров.
— Ну и приемчик! — раздраженно сказал Касьян Горохов. — Пирогами здесь не угостят!
— Выгрузим продукты — и по газам! — сказал отрывисто Олег Белов, чувствуя в словах второго пилота законную обиду. Он тоже оскорбился. Разве объяснишь на буровой, с каким нетерпением экипаж ждал погожего дня, как им хотелось поскорее помочь буровикам.
К вертолету вразвалку подошел мужчина. Толстая брезентовая спецовка не гнулась, как будто вырубленная из кровельного железа.
— Здравствуйте, товарищи, — сказал он, заглядывая в открытую дверь вертолета. — Простите, не встретили, как положено. Инженер Лягенько, помощник бурового мастера. Одна вахта в наряде, вторая отдыхает. Третья улетела на отдых.
— А где буровой мастер? — спросил Вась-Вась.
— Павла Гавриловича вызвали в Тюмень. Улетел вместе с начальником экспедиции. Ждем со дня на день. Не слышали на «Горке», когда прилетит?
— Не знаем, — недовольно мотнул головой Касьян Горохов, взваливая на плечо мешок с хлебом.
— Как фамилия мастера? — спросил Олег Белов. Он смотрел на молодого инженера, который плохо справлялся с растерянностью.
— Кожевников.
— Не слышал о таком, — недружелюбно ответил второй пилот. — Нам самим прикажете выгружать вертолет или пришлете рабочих?
— Сейчас должны подойти. Я разбудил ребят, — оправдываясь, сказал инженер. — Вы простите!
— Касьян, не болтай глупостей, — оборвал Олег Белов. — Тебе объяснили: рабочие отдыхают после ночной вахты. Разгрузим сами.
— Я вам буду помогать, — заторопился Лягенько и, вставив в рот два пальца, пронзительно засвистел. — А мастер у нас хороший, Кожевников. Может быть, слышали! На «Горке» гудят до сих пор. Мы не забуривались, пока дорогу не отсыпали. За природу заступились. Как говорят, взяли на себя инициативу. Дед вызвал Кожевникова в Тюмень строгать! Жалко, если снимут мужика. Мне мастер нравится, бригада в него поверила, — и в его голосе было столько теплоты и искренности, что Олегу непременно захотелось познакомиться с принципиальным и задиристым Кожевниковым, который бесстрашно выступил против начальства экспедиции.
Каждый день, пользуясь хорошей погодой, летчики развозили грузы по буровым. Олег Белов с иронией вспоминал свой первый вылет по неизвестному маршруту — треугольнику. Увидел пробегающих песцов, но они не тронули его воображение, а вызвали лишь искреннюю жалость своими грязными шубами и облезлым видом. В их рысканье по тундре терялись присущая им горделивая осанка и законченная красота.
Тот полет был самый обычный. Сбросив на буровой Р-25 контейнер с цементом, экипаж держал путь к буровой Р-19. Олег Белов вел вертолет, а Касьян Горохов с увлечением читал потрепанную книгу «Три мушкетера».
Командир вертолета в последний момент вспомнил, что, может быть, ему сегодня наконец удастся познакомиться с неуловимым Кожевниковым. На «Горке» о нем отзывались по-разному. Одни сочувствовали ему и хвалили, другие ругали почем зря, называли фантазером, а кто — даже придурком.
Разные суждения об одном человеке еще больше разжигали любопытство Олега Белова, заставляли верить, что буровой мастер — человек не простой, с особым, своим характером.
— Борт тридцать пять! Борт тридцать пять! — услышал Олег Белов в наушниках встревоженный голос диспетчера. — Борт тридцать пять. По приказанию Кочина следуйте на песчаную отмель. Спугните белых медведей. Они мешают такелажникам разгружать трубы!
Касьян Горохов, увлеченный книгой, поздно сообразил, что диспетчер вызывал их. Борт тридцать пять — номер вертолета!
— Нам пугать белых медведей? — с тревогой спросил он, не в силах побороть страх, словно ему предлагали идти на них с палкой.
— Нам! — сказал Олег Белов. На развернутой карте увидел огромную отмель у реки. Река за тысячелетия намыла широкую полосу песка в море.
Командир выбрал кратчайший путь к морю. Но раньше чем через сорок минут им не добраться до отмели. Сорок минут! Только бы не случилось несчастья. Он видел в зоопарке белых медведей. С завидной легкостью они прыгали в бассейн с водой, подолгу ныряли, не проявляли никакого интереса к глазеющим на них людям. Иногда садились на камни, кивали головами и протягивали когтистые лапы, выпрашивали подачки.
Так было в зоопарке. А как поведут они себя на песчаной отмели, где из года в год охотились на тюленей? Им нет никакого дела до экспедиции, успехов буровиков. Каждый из такелажников для них тот же тюлень, но только стоящий на двух ногах. Они набросятся на людей и будут рады, если охота окажется удачной.
Блеснула полоска моря. От бьющих волн несло нестерпимым холодом. Казалось, он доставал даже летящий вертолет.
— Справа река! — громко сказал Касьян Горохов, прильнув к смотровой форточке.
Отмель вытянулась, как огромный кит, в ребристых складках песка, выбитого ударами накатывающихся тяжелых волн и холодным ветром.
Олег Белов издали увидел громоздящиеся горы труб, как морозом схваченные ярко-красной ржавчиной.
— Медведи! — закричал ошалело Вась-Вась и вытянутой рукой показал в левую форточку.
Командир вертолета не сразу отыскал медведей, пришлось приглядываться к земле. Он ожидал увидеть ослепительно белых красавцев, которых помнил по зоопарку, эти же его разочаровали. Медведи были грязные, как будто они нарочно вымазались в грязи, чтобы не привлекать к себе внимания и лучше маскироваться на сером песке. Они тяжело шагали, уверенные в своей силе, косолапо ставя ноги, длинные шеи и узкие вытянутые головы придавали им хищный вид.
Звери показались Олегу Белову миролюбивыми, и он, сделав над ними полный круг, даже забыл, что их надо прогнать с отмели.
— Олег, главный инженер требует гнать медведей! — передал Касьян Горохов.
Летчик снизил вертолет и пошел на зверей. За трубами он увидел сбившихся в группу такелажников.
Медведи как по команде присели. Вскинули головы вверх, рассерженно клацали зубами. Отмахивались передними, когтистыми лапами.
Летчик представил, что встревоженные звери зло ругались, проклиная экипаж, испортивший им охоту. Появление человека на пустынном берегу совершенно некстати! Олег Белов удивленно разглядывал усевшихся белых медведей. Налетавший ураганный ветер винта не сдвинул их с места, а только продувал, взъерошивая грязные меховые шубы.
— Медведи не боятся! — удивленно протянул Касьян Горохов. — Из винтовки бы их пощекотать. Был бы порядок!
— Белые медведи взяты на особый учет, — учительским тоном сказал Вась-Вась. — Пора бы знать.
— Выходит, что они имеют право нападать на людей? Да? — не сдавался Касьян Горохов.
Олег Белов развернул машину и прижал ее почти к самой земле. Ураганный ветер несущего винта ударил по белым медведям. Самка завалилась на бок, но самец остался на месте. Вскинув лапы, ожесточенно махал ими, оскаливая зубастую пасть.
— Опять не испугались! — сказал Вась-Вась удивленно, не веря своим глазам. — Командир, еще заходик!
Вертолет прошел над зверями, чуть не цепляя их колесами. На этот раз Олегу Белову удалось рассмотреть морды белых медведей. Удивили глаза. Рядом со слепой яростью заметил просительную мольбу, и ему стало жалко их.
Белые медведи нехотя поднялись. Самка пошла первой, сзади не спеша двигался самец. Он поминутно оглядывался и опасливо поглядывал на висевший в стороне вертолет, не понимая, откуда появилось такое чудище. Медведи вошли в воду и поплыли, удаляясь от берега в море.
— За спасение людей награда полагается, — сказал повеселевшим голосом Касьян Горохов. — Надо сказать главному инженеру. А то зажмет!
— Какая награда, — недовольно оборвал Олег Белов. — Мне белых медведей жалко. Прогнали, а они здесь всегда охотились.
— Принят закон о защите животных, — сказал Вась-Вась. — Мы не стреляли, а только отогнали зверей.
— Наверное, и это делать нельзя! — настаивал на своем Олег Белов. — Медведям нет никакого дела до того, что песчаная отмель стала складом для буровых труб. Это место их охоты!
— Олег, нельзя на каждый пустяк так реагировать, — сказал наставническим тоном Касьян Горохов. — Нам приказали прогнать белых медведей, мы выполнили приказ.
— В этом ты прав, — согласился командир вертолета. — Но трубы стали складывать на острове, постоянном месте охоты белых медведей. Нельзя же так безрассудно вторгаться в природу! Должны быть разделены зоны… Как сказать точнее… Зоны по интересам… Оставить места охоты для животных, места постоянных переходов оленей во время миграции и отвести места для работы. Иначе грозит трагедия. Не знаю, как она будет называться, но только не оптимистической. И я не хочу быть в ней главным действующим лицом.
Белые, кудлатые облака расползались по голубой синеве. От их движения небо стало подвижным, быстрым. По земле понеслись черные тени. Они гасили солнечные пятна на траве, болотах, кустарниках и блестящих разливах озер.
Олег Белов развернулся на буровую Р-19. Он продолжал думать о судьбе белых медведей. Они уплыли в море. Куда они держали путь, где будут охотиться? Смогут ли снова вернуться на песчаную отмель?
— Касьян, передай диспетчеру: белых медведей отогнали! — сказал он тихо. — Может быть, я сентиментален, но второй раз в таком полете я участвовать не хочу. Прогонять голодных медведей выше моих сил!
— Командир, человек! — испуганно закричал Вась-Вась и от возбуждения ударил летчика рукой по плечу. — Человек!
Олег Белов заметил в траве лежащего. На спине вещевой мешок. Над мужчиной висело черное облако, словно он совсем недавно прилег около костра и угли продолжали еще чадить. Но никакого костра не было — над мужчиной висели комары.
— Садимся! — торопливо приказал он.
— Ты что, командир? — испуганно сказал Касьян Горохов. — Я сейчас передам диспетчеру. Надо получить разрешение.
— Садимся! — повелительно приказал Олег Белов. — Всю ответственность я беру на себя.
Летчик сделал круг над лежащим. Сильный порыв ветра снес комаров, и облако перестало существовать. Струя воздуха ударила по мужчине, перевернула его и прокатила по траве, как скрученный ковер.
Лежащий на земле не подавал никаких признаков жизни. Глаза были закрыты, щеки ввалились.
— Комары съели, — беспокойно сказал Вась-Вась. — Куда он шел?
— Заблудился в тундре, — высказал предположение командир вертолета.
Летчик особенно внимательно приглядывался к земле, отыскивал нужную площадку. Машина прижималась все ниже и ниже к траве, и гонимый винтом воздух обрывал головки пушицы, каменоломок, ломал стебли травы и гнал их по тундре.
Колеса коснулись земли. Олег Белов почувствовал удар каждой клеткой тела, что доступно только одним летчикам.
Открыв дверцу, выпрыгнул Вась-Вась. С размаху ударил ломом по земле, и стальной прут легко нырнул в болото, как в сливочное масло. Проваливаясь в мягкой пружинящей земле, Вась-Вась убегал в сторону от вертолета, продолжая упорно искать твердое покрытие. Пробежав немного по зеленой траве, провалился в трясину по пояс. С трудом выбрался и снова двинулся вперед, продолжая прощупывать ломом землю. Наконец, лом ударился о толстую корку льда под слоем дерна.
— Площадка! — закричал Вась-Вась и поманил к себе летчика вытянутой рукой, так обычно подзывали малыша, показывая ему конфету.
Олег Белов направил вертолет к выбранной площадке. Машина несколько секунд повисела над травой, колеса чиркнули по головкам маков и коснулись земли. Тяжесть груженой машины сразу приняли покрышки и камеры. Левое колесо уперлось в землю, а правое провалилось в грязь. Вертолет перекосило.
Летчик заметил, что машина отклонилась на полшарика, и ему уже не взлететь. Олег Белов послал ручку вперед, собираясь вырвать вертолет. Но нужный момент был пропущен, и он выключил движки.
Касьян Горохов выпрыгнул из машины и побежал к лежащему в траве человеку, то и дело проваливаясь в топи болота.
— Подкладывать доски под колеса, — сказал запыхавшийся Вась-Вась, размазывая по лицу грязь. — Как же я обмишурился! Вот тебе на!
Олег Белов старательно подсовывал доски под правое колесо, чтобы не дать машине завалиться на бок. За работой забыл о незнакомце.
— Думал, не дотащу, — Касьян Горохов опустил с плеча невысокого парня. — Я привел его в чувство.
— Касьян, помогай. А парнишку в фюзеляж.
Вась-Вась ведром черпал воду в маленьком озерко и выливал в болото. Абсурдным казался его поступок, но летчики не останавливали бортмеханика, занятые своим делом.
— Командир, запускайте движки, — приказал Вась-Вась. — Должны вырвать машину. Вода вымыла колесо из грязи.
Проходя в пилотскую кабину, Олег Белов на секунду задержался и посмотрел на обескровленное лицо парня. Не открывая опухших век, он тихо стонал. Летчик включил движки. Знакомый гул двигателей вселил уверенность, что все кончится хорошо и они обязательно вырвут машину. «Поступил я правильно, правильно. Мы спасли человека! — мысль успокаивала и ободряла. — Поступить иначе не имел права!»
Вась-Вась доской поднял лежащую на земле лопасть винта. Вторую лопасть также доской поддерживал Касьян Горохов.
Олегу Белову стало совестно. Зря он злился на своего помощника и обвинял его в трусости. Осторожно включил винт. Силой движков он медленно провернулся и описал полный круг. Он чуть прибавил газа, и лопасти чиркали по мягкой земле, рубили стебли травы и тонкие ветки стелющихся березок. Он перевел на шаг-газ. Лопасти винта приобрели несущую силу, и машина чуть вздрогнула.
А Вась-Вась и Касьян Горохов раскачивали правую стойку, но колесо не поддавалось, всосанное вязкой грязью трясины.
Олегу Белову стало жарко. По спине скатывались капли пота, холодя позвоночник. Но он ни о чем не думал, сосредоточив все внимание на приборах машине.
Летчик послал ручку газа вперед. Движки заработали на полную силу. Машина начала раскачиваться. Уловив нужный момент, командир вертолета дал полный газ. Машина вырвалась вперед, но перевесилась назад и ударилась балкой о землю, сломав маленький винт.
— Все, — с ужасом сказал Олег Белов и зажмурил глаза. — Все отлетались, командир. — В последний момент ему удалось сместить вертолет влево, и машина опустилась на твердую землю.
ПЕРВЫЙ САЛЮТ
Отпуск свой Кожевников проводил дома. Однажды вместе с почтой пришла какая-то открытка, но он не обратил на нее особого внимания. Потом, занятый в течение дня всякими домашними делами, он все-таки вспомнил о ней. Достал из кармана, повертел открытку в руках.
Послание пришло на его имя. Почерк оказался незнакомым и малоразборчивым, он с трудом разбирал слова, прочитывая их по слогам.
«Товарищ гвардии сержант. Пишет вам солдат-сапер. Надеюсь, вы не забыли солдата из Азербайджана. Помните, я танцевал в день Победы лезгинку? Я пишу вам из Баку. После войны я уговорил ребят поехать со мной. Нас было четверо друзей. Недавно умер Сашка Лозовой — разведчик. Болел почками. Вы должны помнить, он первый переплыл Нейсе. Я с трудом отыскал ваш адрес. Пишу без всякой надежды отыскать вас. Пятнадцатого августа будет сорок дней, как похоронили разведчика. Приезжайте помянуть гвардейца. Мы соберемся все.
Кожевников почувствовал толчок, и пол ушел у него из-под ног. Не хотел верить, что нет в живых Сашки Лозового. Однажды они встретились с ним на платформе в Сочи. «Мой сержант!» — закричал Сашка Лозовой и бросился на шею, ткнул в руки авоську с яблоками. Всего на минуту, а потом догонял уходящий поезд. Не удалось им тогда обменяться адресами, поговорить, выпить по-фронтовому, вспомнить свое отделение, живых и погибших солдат.
«Умер он от нефрита. После Нейсе все время болел почками».
«Болел почками», — повторял он строчку из открытки. Поймал простую мысль: ему никогда не забыть черную ночь на немецкой земле, скрипучий песок под ногами, апрельский холод 1945 года около реки. Память возвращала в недавний и невозможный мир, который отошел за долгими годами, но снова тревожил старого солдата. Не хотелось верить открытке, сообщению о Сашке Лозовом. Это он, зажав пальцами нос, окунулся с головой в ледяную воду и поплыл в чернильную темноту, навстречу свисту пуль, сплошному бою пулеметов — лучший разведчик саперного отделения.
Кожевников почувствовал угрызения совести. Растерял он солдат своего отделения, ничего не знал о них, ни с кем не переписывался. После войны первые годы приходили письма, он отвечал на них, а потом ниточка оборвалась. И вот спустя столько лет — после почти тридцатилетнего перерыва — открытка. На глаза навернулись слезы, он готов был расплакаться. Много у него появилось за эти годы друзей в разных экспедициях, где ему приходилось работать. Сходился он с людьми быстро и просто, но разве сравнишь эту дружбу с той, которая родилась на фронте, когда делились махоркой, кусками затертого сахара и последним сухарем! С Сашкой Лозовым вместе падали во время обстрела в один окоп, оба беспокойно думали о товарищах, не веря в собственную смерть.
Смерть разведчика Сашки Лозового не укладывалась в его сознании, противоречила вере в бессмертие фронтовиков. Одновременно усилилась тревога за всех оставшихся в живых солдат его отделения, и он почувствовал, что должен быть в Баку. Иначе он проклянет самого себя. Его замучает совесть.
Наконец, он вспомнил Афгана Аскерова: он танцевал в немецком городе лезгинку, яростно размахивая кухонными ножами, кружился на одном месте. Он всегда занимал место на левом фланге, четвертый с краю, черноволосый. В свободное время точил и правил бритвы и постоянно жаловался:
«Вах, вах! Почему Магомед подарил мне вместо волос нитки троса? Все бритвы тупятся на моей бороде».
Вернувшись с работы, жена застала встревоженного Кожевникова сидящим перед маленьким чемоданом. Он аккуратно складывал чистые рубашки.
— Павел, ты в командировку?
— В Баку лечу. Самолет через два часа. Умер Сашка Лозовой. Приглашают на сорок дней, — он взял со стола открытку и протянул жене. — Ты читала?
— Да. Сколько ты пробудешь в Баку?
— Пять-шесть дней. Больше не смогу. Отпуск мой заканчивается.
…Ил-18 прилетел в Баку поздно вечером. По трассе не было погоды, и самолет дважды сажали — в Куйбышеве и Красноводске.
Старый автобус вез пассажиров с аэродрома в город. При свете редких электрических огней просматривались буровые вышки, качалки.
Кожевникова давно преследовал запах нефти. Казалось, ею пахла земля, дорога, автобус и кресла. Он не отрывал взгляда от пыльного окна, жадно вглядывался в черноту ночи, напряженно ожидая появления новых электрических фонарей, которых после очередного поворота дороги становилось все больше и больше.
Автобус въехал в город. Кожевников увидел провальную черноту моря. Досадуя на себя, удивился, что забыл о Нефтяных Камнях и промыслах в море. В экспедициях работали буровыми мастерами азербайджанцы. Они стали первыми учителями на тюменской земле, передавали свой богатый опыт.
Кожевников приглядывался к домам со все возрастающим интересом.
Автобус остановился около гостиницы. Кожевникову объяснили, что дальше ему надо ехать еще на трамвае.
На задней площадке старого вагона стояли трое подвыпивших мужчин. Каждый из них, как ребенка, бережно держал перед собой бутылки с вином и пакеты с закуской.
— Разрешите мне поставить чемодан к стене, — попросил Кожевников.
— Ставь, куда хочешь, — ответил высокий мужчина, седой, с запавшими щеками. Правая рука у него была изуродована, не хватало пальцев.
— Фронтовая отметина? — спросил Кожевников, глазами показывая на руку.
— Под Орлом досталось. Сам воевал?
— Пришлось. Дошагал до Берлина.
— Фронтовик, ты кем был? — спросил черноволосый толстячок с круглым животом.
— Сапер.
— А мы артиллеристы, — за всех ответил высокий мужчина. — Едем навестить своего командира орудия, — замолчал. — Война пряники никому не раздавала. Сам знаешь. Под Орлом нашему лейтенанту ноги оторвало. Меня ранило, Ваську, — он кивнул головой на толстячка, — контузило. Он до сих пор плохо слышит. Сегодня знаменательный день. Пятое августа. День первого салюта. Помнишь? Салюта за освобождение Орла и Белгорода. Мы считаем этот день своим праздником. Мы освобождали Орел: били «тигров». Едем с нами, сапер. Горючего хватит, есть что закусить!
— Спасибо, товарищи, — поблагодарил Кожевников. — Я из Тюмени прилетел. Завтра сорок дней, как похоронили Сашку Лозового. Был у меня в отделении самым лихим разведчиком. Мало остается нас, фронтовиков. Думал, выжили на войне — смерть не возьмет!
— Подоспело наше время, — хмуро бросил высокий артиллерист. — Войну начинали пацанами, а сейчас перевалило за полсотни — дедами стали. А кто думал об этом? И фантазии не было внуков иметь!
Слушая фронтовиков, Кожевников невольно почувствовал вину перед своими бывшими солдатами отделения. Решил, что в самое ближайшее время постарается наладить связь с ними. Они должны все встретиться, посидеть, поговорить.
— Правда, правда, — кивал головой черноволосый толстячок.
— Мы все должны быть вместе до самого последнего часа, — сказал все время молчавший третий артиллерист.
Кожевников повернулся к нему. У мужчины вставной глаз и лицо в черных пороховых точках.
— Наше поколение почти все осталось на войне. Мы одни знаем правду о фашистах. Рубцы на теле и раны — наш счет войне.
— Нам всем досталось в медсанбатах и госпиталях, — согласился Кожевников. — Я до сих пор таскаю в теле куски железа.
— Давай, сапер выпьем за удачу! — сказал высокий мужчина. — За нашу встречу, фронтовиков. За первый салют нашей победы!
Он выпил с ними стакан вина. Артиллеристы вызвались проводить Кожевникова до дома Аскерова Афгана. Он тепло простился с фронтовиками и вошел в освещенный подъезд. Медленно поднимался по лестнице, стараясь представить Аскерова Афгана Гаджи Ага оглы. Узнает ли он товарища? Нашел кнопку звонка и с некоторой робостью нажал ее.
Распахнулась дверь, на пороге стоял знакомый сапер. Время посеребрило его волосы, но взгляд был такой же живой и озорной.
— Сержант Кожевников! — радостно крикнул азербайджанец и крепко обнял командира отделения.
— Я же говорил, приедет гвардии сержант! Я говорил!
Утром фронтовики направились на кладбище, где был похоронен разведчик Сашка Лозовой.
Кожевников в глубоком молчании обложил могилу друга дерном, с трудом веря в то, что произошло. На войне он не один раз хоронил своих солдат, и там это воспринималось как неизбежность, но сейчас он протестовал всем своим существом, смотря на плачущую жену, детей и внуков боевого друга. Как он всем нужен, Сашка Лозовой: муж, отец и дед! Разведчику бы еще жить и жить, радоваться! Он так много сделал для победы!
И с новой силой кольнула Кожевникова мысль: нельзя терять связь с боевыми товарищами. Почему он растерял своих солдат, с которыми прошагал не один год по дорогам войны? Что случилось, сапер? Видно, настала пора достать обдирную металлическую щетку и сдирать толстую шкуру. Пора, в самом деле, пора! Он с благодарностью подумал о случайном знакомстве в трамвае с солдатами-артиллеристами, сильными своим благородством и настоящей мужской дружбой. Прощал им и то, что они много выпили, и выпьют еще у своего товарища командира. Они вспоминали своих погибших товарищей не по необходимости, а верные святой памяти, солдатскому долгу.
С кладбища вернулись на квартиру Сашки Лозового. В память о нем поставили тарелку, положили вилку и нож, налили стопку водки.
Молча, не чокаясь, выпили за память храброго разведчика. Его большой портрет висел над головой Кожевникова. Солдат стоял, накинув ремень автомата на шею, придерживая его рукой. На груди одиноко поблескивала медаль «За отвагу».
А Сашка Лозовой заслуживал орденов… Если бы Кожевникова спросили, какие подвиги совершил разведчик, ему бы не пришлось их сочинять. На Курской дуге, где им пришлось воевать вместе, был один бой, и он ясно вспомнил тот тусклый рассвет 1943 года. Рядом с Кожевниковым в окопе лежал Сашка Лозовой. Туман накатывался волнами и на долгое время скрывал фашистов. И вдруг после очередного наплыва белого облака перед окопом выросли черные громадины фашистских танков. Они вели огонь из пушек и пулеметов, и после каждого выстрела клочья облаков розовели. Вырванные снарядами комья земли с осколками били по туману и разрывали его.
Из-за реки ударила артиллерийская батарея, но снаряды ложились с перелетом, не причиняя наступающим танкам вреда.
Накатившиеся облака тумана снова скрыли танки. Сашка Лозовой перелез через бруствер окопа и по колкой стерне пополз вперед, держа в руках бутылки КС.
«Ты куда?» — крикнул Кожевников, по ему самому надо было что-то предпринимать: танки фашистов могли появиться в любую минуту и начать утюжить окопы. Лихорадочно принялся вытряхивать из противогазной сумки гранаты и раскладывать их перед собой, готовясь к бою.
Туман еще не успел рассеяться, как полыхнуло пламя и ударил в небо столб черного, вонючего дыма. Начали рваться снаряды и патроны.
«Молодец, Сашка!» — подумал он, отмечая сообразительность своего солдата.
Артиллеристы заметили горящий танк и пристрелялись. Снаряды со свистом проносились через окоп. А когда туман рассеялся, фашистский танк успел догореть. Рядом с ним застыл второй, подбитый артиллеристами.
Кожевникову сейчас показалось, что он давно знал этих артиллеристов, еще с Курской дуги. И встретился с ними вновь, на этот раз в Баку, в старом трамвае…
— Захар и Светлана, вы — дети фронтовика, — сказал, вставая из-за стола, Кожевников. — Каждый из солдат моего отделения — Аскеров Афган Гаджи Ага оглы, Федор Васильчиков и Архип Долбыш — может многое рассказать о вашем отце. Он был лучшим солдатом, храбрым разведчиком. Он первый переплыл Нейсе. Разведал брод. Помните своего отца. Он любил Родину, завещал любить ее и вам. Мы вырвали победу у фашистов тяжелой ценой. Смертями миллионов наших солдат и офицеров, смертью вашего отца. Давайте выпьем!
— Хорошо сказал, сержант, — поддержал Архип Долбыш. — Нас сцементировала фронтовая дружба. Аскеров заманил нас к себе в Баку. Вот и прижились. Когда из строя выбывает солдат, строй смыкается, становится теснее. Мы потеряли товарища. Но Сашка Лозовой останется жить в наших сердцах! Захар и Света, помните, у вас есть верные друзья. Варвара Константиновна, мы не оставим вашу семью в беде. Даю вам гвардейское слово.
Два дня пробыл Кожевников в Баку. Аскеров Афган оказался тоже буровым мастером, и это открытие обрадовало мастера. Им нашлось о чем поговорить. Он с радостью посетил буровую Аскерова Афгана, познакомился с его бригадой. Рабочим он рассказал о своей разведочной буровой, холодном Карском море, выпадающем летом снеге. Никто не представлял, где находятся Харасавэй и далекий Ямал.
Веселые, темпераментные южане удивлялись, как можно работать на холоде в пятидесятиградусные морозы.
— Но ради тебя, сержант, поедем в Харасавэй, — за всех утверждал Аскеров Афган.
— Приедете? — спросил из любопытства Кожевников. Ему нравились эти рабочие, веселые и общительные. Он невольно сравнивал их со своей бригадой. Был уверен, что рабочие Аскерова Афгана более опытные, чем его. Каждого можно поставить буровым мастером — справится. Вспомнив о своей бригаде, заторопился в Тюмень. До конца отпуска надо было переделать массу дел: проверить в управлении, как отнеслись к его заявке на материалы. Нужно получить зимние спецовки и валенки для бригады на долгую зиму. Для нормальной работы каждый член бригады должен иметь по три пары валенок.
Перед отлетом из Баку ветераны горячо прощались с сержантом Кожевниковым. Договорились, что будут писать друг другу. А Аскеров Афган с чувством сказал:
— Павел, если потребуется моя помощь, мы прилетим к тебе. Архип Долбыш — прекрасный электросварщик, Федор Васильчиков — золотой токарь, а я буровой мастер. Поможем советом и делом. Пиши, не забывай. Мы тоже будем тебе писать. Мало нас остается, фронтовиков, надо крепче держаться друг за друга.
— Точно, — сразу согласился Кожевников. — Надо крепче держаться друг за друга и помогать по-фронтовому! Мы и соревноваться можем!
— В самом деле, можем соревноваться!
ЗДРАВСТВУЙ, ХАРАСАВЭЙ!
Долгих полтора месяца Кожевников готовил себя к новой встрече с Харасавэем, по все, что увидел после долгого отсутствия из окна вахтового самолета Ан-26, превзошло его ожидания и сразу зачеркнуло знакомое представление. Осенняя тундра была другой, вся в желтом и ослепительно ярком свечении красных тонов: на березках и ивках желтели капельные листочки, и между мочажинами горели озера тысячами расплесканных солнц.
Он чувствовал, что не заметил разделяющей черты одного времени года: подобной красоты не наблюдал в Баку, где в полном разгаре держалось лето. Деревья стояли в серой, пыльной листве, песок не светился в маслянистых разводьях нефти, и морские волны выплескивали на берег липкий мазут.
Кожевникову хотелось зайти в контору «Горки», доложить главному инженеру Кочину или начальнику экспедиции Эдигорьяну о своем возвращении из отпуска, но он нетерпеливо повернул к своей буровой. Если бы не тяжелый рюкзак на спине, он бы от нетерпения побежал, так соскучился по работе и своим мужикам. И невидимая пока ажурная вышка буровой казалась ему сейчас особенно красивой, величественно врезанной в стылую синь неба.
Полет в Баку не забывался. Ни один раз память возвращала Кожевникова к бригаде Афгана Аскерова, завидовал их сработанности, взаимовыручке, которая сложилась годами. Буровая вышка у них выглядела благоустроеннее, обжитее, металлические ступени на полатях обтерты подметками сапог до зеркального блеска. Однако там среди солончаков с выпаренными блестками соли ему все казалось чужим, и он это особенно почувствовал, когда встал к лебедке. Ход тормозной ручки показался совершенно другим, тяжелым.
Он торопливо вышел к берегу моря. Налетел шквальный ветер, совершенно забытый в Тюмени, пробирая до костей. Начинался отлив. Высокие волны со скребущим шипением откатывались, стремительно убегая от берега. Открывался мокрый песок с ребристыми намывами, местами илисто-грязный с грядами зеленых камней и спутанных водорослей, с залитыми водой впадинами, где плескались колючие ерши. А за убегающим валом волн стремительно неслись, пересвистываясь между собой, проворные кулички.
Кожевникову казалось, что каждый его шаг по песчаной отмели, все шире растягивающийся, гулко отзывался и летел в тундру. И если бы ему не надо было спешить, он остался бы на берегу, смотрел неотрывно в небесную синеву, где она смыкалась с морскими волнами. И не было для него теперь ничего дороже этого пустынного берега, песчаной отмели, отлива, холодного моря, пересвистывающихся куличков и проносящихся чаек.
Отходя все дальше от «Горки», он еще долго держал в памяти свист вырывающегося газа из скважины, и с порывами ветра долетела до него теплота рыже-красного пламени. В вышине сталкивались два потока воздуха, и, когда морской побеждал, его обдавало сыростью, запахом йода и гниющих водорослей.
Неожиданно Кожевников увидел перед собой на сыром песке, который успел уже продуться ветром и светлеть, огромные следы. Кто-то шел впереди, косолапо ставя ноги. Проколотый, как будто гвоздями песок, напоминал о когтистых лапах. «Медведь, белый медведь!» — подумал он без особого удивления и страха.
Из-за высокого бугра выбежали два песца с круглыми мордашками, в грязно-серых шубах. Принюхались к следам на песке и обиженно, по-щенячьи затявкали. На Кожевникова не обращали никакого внимания. Голодные звери рыскали из стороны в сторону. Песцы еще больше укрепили его догадку, что впереди шел белый медведь. Буровой мастер был уверен, что зверь для него не опасен и смело двигался вперед, навстречу своей бригаде. Иногда поправлял на спине рюкзак, в котором лежали тяжелые красные помидоры. Видно, несколько томатов раздавились, и он чувствовал их кисло-сладкий запах. Он нес помидоры в подарок своей бригаде, мысленно деля их между рабочими. Для него никогда не существовало любимчиков, но, помимо воли, он выделял всегда бурильщиков, они были организующей силой в работе смен. Владимир Морозов и Сергей Балдин нравились ему спокойствием и рассудительной мудростью рабочих, до конца постигших сложную специальность. Но другим был Гали Рамсумбетов. Слишком много детского в его мальчишеской фигуре, поступках и в глупой жадности. Не мог припомнить, когда принимал татарчонка в пионеры, но тогда он, безусловно, был другим. Так, перебирая своих рабочих из бригады — всех двадцать девять человек, он с особенной теплотой подумал о Петре Лиманском, представил его сбитую фигуру, крепкие плечи и стальные руки. Он мог часами любоваться, как Петр работал, словно играя, выдергивал клинья, подхватывал тяжелые трубы, действовал ключом и не мог понять, почему Лиманский наотрез отказался стать бурильщиком.
«Если вы довольны моей работой помбуром, я останусь им!» — упрямо повторял он, не соглашаясь с никакими доводами бурового мастера.
«Я хочу поставить тебя во главе смены!»
«Павел Гаврилович, избавьте…»
Перебирая в памяти фамилии своих рабочих, дошел он и до верхового Валерки Озимка. Не удалось Кожевникову по душам поговорить с парнишкой, а должен он знать, где тот так издергался, набрался блатных словечек, кому подражал. За свою долгую работу буровым мастером на кого он только ни нагляделся. Приходили освобожденные из колоний. Им не удавалось устанавливать свои законы в бригаде. Рабочие быстро выгоняли нерадивых. А кто хотел по-настоящему работать и «завязывал» с воровством, оставался в бригаде. Петэушник Валерка Озимок тронул его сердце. Видно, парнишка вырос без отца и настоящей ласки. И Кожевников решил отступить от своего правила: рабочим раздаст по два помидора, Валерке Озимку и поварихе Катьке — по три.
Представил, как расскажет рабочим о встрече в Баку, о солдатах своего отделения, бесстрашном разведчике Сашке Лозовом и о буровом мастере Аскерове Афгане Гаджи Ага оглы. Спросит их мнение о заключении договора на соревнование между бригадами.
Скрипучий песок под ногами снова перенес его в черную ночь к берегу Нейсе. Вспомнился опять смешливый Сашка Лозовой — гармонист и плясун. Уходя в разведку, он с особой заботой обматывал свою гармошку-хромку вафельным полотенцем и строго наказывал товарищам: «Смотрите, голову оторву, кто положит мою певунью на сырую землю. Простудятся голоса, захрипят. Инструмент!» О себе он не думал, когда лег в ледяную воду Нейсе. Сбросил нательную рубашку и в кальсонах вошел в воду. Несколько первых минут Кожевников видел пловца. Белела правая рука с поднятым автоматом, но и ее скоро проглотила чернота.
Тревожное чувство кольнуло Кожевникова, заставило подумать о семье разведчика. Сын Захар устроен, а вот Светке нужен добрый совет старшего и помощь. Разве взять ее в свою бригаду? Первое время поработает на кухне с Катюхой, а потом выучит он ее на коллектора. Работа не бог весть какая трудная, а деньги будет получать. Захочет, может и в институт готовиться!
И вдруг он с беспокойством подумал, что не слышит свиста авиационных двигателей, работу буровой. Пустынный берег по-прежнему оставался молчаливым и немым со своей настоявшейся тишиной. Изредка ее нарушали только плеск волн и пересвистывающиеся кулички. Несколько озабоченных птиц бежали впереди него, буравили песок острыми шильцами, как вездесущие разведчики. И эта звонкая тишина, которая еще так недавно радовала его, теперь отчаянно начала пугать. В голову полезла разная чертовщина — на буровой авария, и поэтому не слышно ее жизни. Он старался себя разуверить, убедить, что ничего особенного не произошло, а просто разыгралась фантазия, но успокоиться уже не мог. Острая боль пронзила сердце. Пересохло во рту. Захотелось пить. Он пожалел, что не взял с собой в дорогу фронтовую алюминиевую фляжку с водой. Опустил рюкзак на землю и достал красный помидор. Жадно съел его, немного утолив жажду. Первый раз подумал о возрасте. Он давно дед, а повел себя, как мальчишка: решил отшагать длинные двадцать километров с тяжелым грузом. Все, что еще так недавно легко давалось гвардии сержанту, требовало сейчас дополнительных сил и напряжения. Не хотел признаваться самому себе в старости. Не нравились и разговоры Антонины Васильевны, его жены, на эту тему.
«Гвардейцы не сдаются!» — убежденно сказал он сам себе и снова так же широко зашагал, входя в прежний ритм. Пройдя еще немного по скрипучему песку, понял, что больше не в силах вынести страшной для него пытки. Надо взобраться на крутой бугор, пересечь тундру наискось, чтобы скорее дойти до своей буровой. Он начал карабкаться на бугор, осыпая прогретый, теплый песок. Шагнул вперед и провалился по пояс в болото. Выбираясь из вязкой хляби, признался, что за полтора месяца жизни в городе забыл тундру, не обратил внимания на болотную траву. Будь он повнимательнее, с ним бы такого не случилось. Трава траве рознь. Надо быть настороже, чтобы не угодить в приготовленную природой ловушку. Начал обходить болото, но трясина подступала к самому краю обрыва, тянулась как по лезвию острого ножа. И вдруг его как бы подхлестнуло. Хватит маяться дурью! Какое право он имеет не доверять двум инженерам Лягенько и Шуре Нетяге? Из-за их молодости? Правда, у них нет его богатого опыта, но знаний не занимать. Видел он разных инженеров, попадались настоящие, головастые парни. На первых порах робели перед чересчур нахальными и крикливыми работягами, а потом мужали и могли одернуть любого лодыря. Сами становились к лебедкам и показывали, как надо по-настоящему работать!
«Никто командиром не рождается! — подумал он. — Разве я сразу стал сержантом, а потом буровым мастером? Нет! Надо доверять ребятам!»
Кожевников больше не обращал внимания на скрипучий песок под ногами, старался больше не распалять себя ненужными предположениями. На буровой Р-19 все в порядке. Подойдет ближе и услышит пронзительный свист авиационных двигателей. На буровой те же самые звуки, как и на любом аэродроме, и рождены они авиационными двигателями, которые стоят на лайнерах, стартующих в Москву, Ленинград и Воркуту.
Скоро на вахтовых самолетах Ан-26 буровики сами налетают сотни часов, не меньше, чем летчики. После войны страна пошла на подъем, и ей теперь под силу перевозить на самолетах рабочих, менять вахты, осваивать просторы Западной Сибири, забрасывать в непроходимые болота и леса экспедиции геологов, в морозной Якутии добывать алмазы.
Раскатистый сигнал трактора вернул бурового мастера к действительности. На большой скорости мчалась тяжелая машина. Водитель от радости беспрерывно сигналил.
Трактор догнал Кожевникова.
Буровой мастер сразу узнал Красную Шапочку. Водитель заметно раздобрел, щеки округлились, в прищуре серых глаз — сытость.
— Думал подвезти человека, а бачу, придется сажать самого голову! Забирайтесь ко мне в кабину, мастер!
— Здравствуй, Красная Шапочка. Ты на буровую?
— А куда еще? Без воды и не туды и не сюды, — водитель рассмеялся и в его круглых щеках прокололись круглые ямочки.
— Вода нужна.
— Вы верно говорите. А те, дурни, одно твердят: «Скоро обойдемся без твоей воды». Да як же так? Для раствора вода всегда треба, я так кажу?
— Начал разбираться в буровых работах.
— А як же. Я не дурной, уразумел все, что нужно.
— А кто же тебя напугал?
— Да, как их… Один Лягенько, а второй, тот придурок, что носки вяжет, як та бабуся, Нетяга.
— Что же они тебе сказали?
— Треба греблю ставить, воду собирать, как в ставке. Ну, разве не дурни, я вас пытаю?
— Разошелся ты, Красная Шапочка. Дурни и дурни. Чем ты недоволен? Не темни, а говори все начистоту.
— Работягу вздумали обижать. Гроши стали считать. Говорят, я богато заробляю. А я лишнего не беру.
— Понял тебя, Красная Шапочка. Я сам за работяг. Но надо во всем разобраться. Пора научиться деньги считать, они не мои, не начальника экспедиции Эдигорьяна или главного инженера Кочина, деньги государственные. И мы не имеем права ими зря сорить.
Водитель переключил скорость, и, когда чуть приглох мотор, Кожевников услышал знакомый позванивающий свист авиационных двигателей. Он ворвался в просторную кабину «Кировца», все время нарастая несдерживаемой мощью и силой.
Трактор свернул с твердой песчаной отмели и начал подниматься по отсыпанной дороге, таща за собой сани и огромную емкость с водой…
И вдруг показался фонарь в ажурном переплетении, и вышка стала стремительно расти вверх, пронзенная рвущейся синевой неба.
— Мастер, я надеюсь, вы заступитесь за работягу и не позволите его обижать байструкам, — просительно напомнил Красная Шапочка. Улыбнулся, толстые губы растянулись почты до ушей, но в упрямом взгляде — требовательность.
— Хорошо, я разберусь! — Кожевников спрыгнул с подножки трактора и поспешно направился к раскрашенным балкам. Желтые и красные домики сейчас удивительно сочетались с общим фоном тундры, отмечая наступившую осень. С первых шагов по зыбкой травянистой земле буровой мастер снова почувствовал себя здесь хозяином, взгляд его стал строгим и цепким. Осмотрел широкую площадку. Не понравилось, что сброшенные буровые трубы были разбросаны, трансформатор боком зарылся в землю. Один контейнер с цементом расколот и не прикрыт толью.
«При первом дожде пропадет цемент», — подумал он озабоченно. Видно, Лягенько и Нетяга ждут его подсказку. Чего-то не хватало около буровой, но он не мог сразу понять и искал. Так же пронзительно посвистывали двигатели авиационных турбин, слышался привычный ритм работы компрессоров. И вдруг поразила мысль: не попадались на площадке рабочие. Не видно их и на буровой.
Буровая между тем работала, так же вверх шли свечи, сталкиваясь на полатях, и звенели. Кожевников не на шутку всполошился. Не увидел он буровиков и около балков, к которым уже повернул. Тревожное чувство сжало сердце. Красная Шапочка не сказал главного, утаил, что произошло на буровой. Пройдя еще немного, в прогоне увидел плачущую повариху.
Девушка плакала навзрыд, и ее круглые плечи сотрясались.
Кожевников резко повернул повариху к себе. Она попыталась вырваться, но потом, увидев знакомое лицо, ткнулась в его грудь и зарыдала во весь голос.
— Катя, кто тебя обидел?
— Меня никто! — повариха дернула Кожевникова за руку, потащила за собой. — Валерку вертолетом привезли… Гали Рамсумбетов избил его… Сейчас судят… В культбудку потащили…
— Валерку Озимка? — удивился Кожевников. — За что избил?
— Кричали, деньги украл!
Кожевников сбросил с плеча рюкзак с помидорами. Зря тащил столько груза. Чувство жившей в нем большой радости сразу пропало. Он закипел от негодования. Мастер не знал, в чем виноват Валерка Озимок, но интуитивно принял его сторону, недаром думал о парнишке всю дорогу, волновался за него.
Кожевников ворвался в культбудку. Проход загораживали рабочие. Из-за голов он увидел сидящего за столом Валерку Озимка. Лицо разбитое, под правым глазом огромный кровоподтек, из рассеченной губы сочилась кровь.
Перед парнишкой стоял разъяренный Гали Рамсумбетов. Лицо перекошено от злости, волосы растрепаны.
— За воровство надо убивать! Ты украл мои деньги! — визгливо кричал он и пытался все ударить Валерку.
Кожевников нашел сидящих на лавках инженеров Лягенько и Шуру Нетягу. Оба встревоженные, бледные. Жизнь их еще не подготовила к такому случаю, и они бессильны были остановить расходившегося буровика.
Гали Рамсумбетов вершил суд, подчиняя своей дикой ярости рабочих.
Кожевников молча, ни к кому не обращаясь, раздвинул толпившихся рабочих, пробрался к столу. Огромным кулаком ударил по крышке.
— Кто затеял здесь суд? Ты, Гали?
— Вора судим, — оторопело смотря на появившегося мастера, выкрикнул буровик. — И пошел ты к черту! — набычив голову, он двинулся на Кожевникова, увидев в нем еще одного виновника.
— Меня никто в жизни не чертил, — отчетливо произнес Кожевников. Одной рукой ухватил щуплого Гали и оторвал его от земли. С босых ног свалились резиновые бродни. — Меня никто не чертил. Ты говорил, что я принимал тебя в пионеры? Это правда?
— Принимал, ну и что?
— Выходит, зря это сделал: ты не выполняешь принятой присяги: быть справедливым.
— Я честный, ты меня ни в чем не обвинишь! — обиженно выкрикнул буровик. — А ты потакаешь вору!
— Мастер, я не вор, — оправдывался Валерка Озимок, размазывая по разбитому лицу слезы, смешанные с кровью. — Я случайно схватил вещевой мешок Гали. Я не истратил ни копейки. От фактории я шел пешком на буровую. А мог улететь с деньгами. Я не вор, мастер, я не вор!
— Разберемся, Озимок, — жестко произнес Кожевников и оттолкнул буровика в сторону. — Инженер Лягенько, по какому праву вы устроили над парнем самосуд? — он остановил гневный взор на сидящем. — Почему вы допустили побоище? Позор. Так избить парня. Озимок, шагай в мой балок. Пусть повариха в аптечке найдет йод и смажет царапины. Мы без тебя здесь поговорим.
Валерка Озимок встал, сделал шаг и упал. Нетяга приподнял с пола верхового, разорвал рубашку на его груди:
— Потерял сознание.
— Нетяга, вы займетесь Озимком, — приказал властно Кожевников, и раздраженно посмотрел в хмурые, виноватые лица рабочих. Он с трудом узнавал их. Взгляд его остановился на Сергее Балдине.
Бурильщик стоял, опустив глаза. Руки рассеянно искали пуговицу на брезентовой спецовке и не находили.
Кожевников прикрыл веки, приказал себе успокоиться, привести мысли в порядок, понять, что делать дальше. Среди рабочих начался слабый, но настойчивый ропот недовольства. Особенно выделялся возмущенный голос Гали Рамсумбетова.
— Судить Озимка не позволю, — Кожевников второй раз ударил кулаком по столу. — Сейчас во всем разберемся.
Ногой подтянул к себе скамейку из неструганных досок и сел на горбылину в потеках липкой смолы. Почему-то из всего, что нагромоздила в его памяти война, перед глазами неожиданно встала толчея перед походной кухней. Освещенный закатным солнцем, стоял Сашка Лозовой с немецким штыком в руке и колол сахар, раскладывая грудку около грудки, а потом с особым прилежанием рассыпал оставшиеся крошки, тщательно отряхивая их с ладони, как будто они были золотыми. «Все, разделил всем по совести». Вот и мы разберемся сейчас по совести, кто прав, кто виноват. Перед глазами стояло избитое лицо Валерки Озимка, полное детской беззащитности.
— Пионер — значит первый, самый лучший! Гали, ты понимаешь? Из лучших ты теперь для меня самый худший! Да-да, худший!
— Не чуди, мастер! — раздраженно бросил Гали Рамсумбетов, подталкивая стоящих рядом с ним рабочих. — Спроси любого буровика, разве я не прав? Вор есть вор! Я думал, человека сделать из бича. Бич бичом и останется. Мастер, ты запомни, не таким рога обламывали, надо будет, и тобой займемся. Где Чеботарев? Ты узнал в Тюмени? Был мастер Чеботарев и весь вышел. А какая слава гремела о нем! Мы тебя не трогали, когда ты чудил с дорогой. Правда, вроде, твоя была, но ударила нас по карману, — он выдернул блокнот и, размахивая им, выкрикивал: — Здесь вся бухгалтерия, кредит с дебетом не сходятся. Во время простоя получил девяносто рублей и сорок шесть копеек. Кто доплатит разницу? Дорога? Ты, мастер? При твоей сознательности ты должен мне доплатить!
— Дорога деньги не вернет, — тихо сказал Кожевников и наклонил голову. — Не знал, Гали, что у тебя все измеряется деньгами. Не знал. Есть другие понятия для измерения дел и поступков… Собственная совесть… Совесть рабочего. Ты прости, Рамсумбетов, совести у тебя нет! А где ты ее потерял, не знаю. Чеботаревым не интересовался. Кстати, он был моим учеником…
— Рамсумбетов, кончай базар, — раздраженно крикнул Сергей Балдин и, тяжело стуча резиновыми броднями, направился к столу. — Мастер, не буду оправдываться, мы все виноваты. Да еще летчик огня подбросил. Высадил Озимка и сказал: разбирайтесь с ним!
— Кто прилетал, Белов?
— Белов машину гробанул. Новый экипаж прилетал. Фамилий не знаю.
— А летчики живы? — с тревогой спросил Кожевников. Он вспомнил молодого командира вертолета.
— Живы.
— Будем разбираться по совести, — сказал второй раз Кожевников с прежним упрямством. — Рамсумбетов, рассказывайте подробно, что случилось. Инженер Лягенько, садитесь к столу. Выслушаем обе стороны. Сергей Балдин, занимайте место. Сами решите, кто из вас будет защитником, а кто обвинителем от рабочих бригады. Если виноват Озимок, передадим дело в суд!
НОВЫЕ ДРУЗЬЯ
Плохие вести всегда доходят скорей, чем хорошие. Васильев в этом давно убедился, и рано утром, в среду, в объединенном отряде в Салехарде уже знали об аварии в Харасавэе: Белов разбил Ми-8.
С первой минуты доклада взволнованного диспетчера, немолодого человека с отечным лицом, командир отряда понял, что рабочий день у него сломан, простые дела перестали существовать, и все мысли сразу сосредоточились на происшествии.
— Экипаж жив?
— Радист не передал. Экспедиция требует новый вертолет для обеспечения работ. Запросили вертолет с мыса Каменный.
Васильев задумчиво тер пальцами седеющие виски. С невольным сожалением думал о Белове. Сейчас не признавался самому себе, но ему нравился молодой летчик самостоятельностью и фанатической любовью к делу. Авария могла зачеркнуть карьеру Белова. После проведенного комиссией расследования на месте станет ясно: виноват ли летчик или его подвела техника.
— Немедленно запросите о судьбе экипажа. Живы ли летчики? Если нуждаются в медицинской помощи, вышлем врача! — Васильев резко повернулся в левую сторону от стола и снял с селектора микрофон, отдал приказание: — Начальнику штаба приготовить приказ о расследовании летного происшествия; главному инженеру отряда выделить бригаду механиков из спасательной службы для восстановления машины или эвакуации; начальнику летно-штурманской службы готовиться к отлету в экспедицию; командиру эскадрильи выделить вертолет Ми-8 для работы в Харасавэе с опытным экипажем, — минуту помедлил, проверяя себя, не забыл ли он отдать еще нужные приказания, и добавил: — Ачкасову и Нецветаеву прибыть ко мне!
— Товарищ командир, можно идти? — спросил робко диспетчер, захлопывая папку с полученной телеграммой.
— Идите. Сейчас же передайте запрос в экспедицию. Свяжитесь с Эдигорьяном. При получении ответа немедленно доложите мне! — он не сдержался и повысил голос: — Научитесь думать о людях. Прежде всего надо знать все о летчиках, а потом уже докладывать! Идите!
Васильев остался в кабинете один. Напряженно посмотрел в окно. Хотел определить высоту облачности. Справа заходила от рамы густая, горбатая туча, напоминавшая шагавшего медведя. В темных закраинах копился дождь. Каждую минуту он мог пролиться ливнем. Метеоролог не предупреждал о возможном дожде, и никто из отдела перевозок не докладывал об отмене рейсов Як-40, Ил-18, вылетающих в Тюмень и Москву. Он почувствовал головную боль. Начал массировать тонкими пальцами виски. Бросил взгляд на телефонные аппараты: ждал нетерпеливый звонок из Тюмени от начальника управления. Пока он не готов к разговору с Очередько. Ничего не знает о судьбе летчиков. Второй раз с неприязнью подумал о нерасторопном диспетчере, посетовал и на свою рассеянность: забыл спросить, когда получена телеграмма из экспедиции, почему о ней не сообщили ему на квартиру.
В кабинет вошли Ачкасов и Нецветаев. Впервые Васильев обратил внимание на то, что они одного роста. Но Ачкасов коренастее, с широкими плечами гимнаста.
Васильеву показалось, что Ачкасов осунулся, на лице тревога.
Глаза Нецветаева закрывали темные очки.
— Вы слышали об аварии? Белов разбил вертолет.
— Известно, — глухо ответил Ачкасов.
— Белов выпивал? — Васильев внимательно посмотрел на командира эскадрильи.
— Не надо искать причину аварии в водке, — с южным темпераментом сказал Ачкасов, размахивая руками. — Это исключено. Белов не пьет. Горохов пивом иногда баловался. А за Березкина я ручаюсь. Вась-Вася знаю пять лет. Вместе летали. Отдал для укрепления экипажа. Снежный заряд мог их прихватить, но Белов должен был справиться.
— Должен был, — откликнулся Васильев, чувствуя снова сильную головную боль. Начал растирать виски. «Не хватало еще, чтобы я свалился. На почте мне в лицо чихнул старик с сизым носом. Зарядил в ноздрю, как в самопал, изрядную порцию нюхательного табака». — А не поторопились ли мы, отцы-командиры, посылать Белова на ответственное задание?
— Нет, — убежденно сказал Нецветаев. — Командир, не забывайте, моим товарищам и мне было по двадцать лет, когда мы начали воевать на фронте. Почему мы сейчас боимся поручать ответственные задания молодым? Я свое долетываю. Кому прикажете передавать мою полетную карту Ямала? Ачкасову? Но он тоже «ветеран» Севера, скоро ему исполнится сорок лет!
— В войну все быстро мужали, — заметил задумчиво Васильев. — К сожалению, мне не пришлось воевать. Годами не вышел.
— Я в Белова верю, — убежденно произнес Нецветаев. — На ответственном задании летчик растет, мужает. Верю, что он не виноват в аварии.
— Я его выпускал. — Ачкасов поднялся и подошел к столу командира. — С меня в первую очередь должен быть спрос. Не могу поверить, что Белов виноват в аварии.
— Ачкасов, вам надо лететь на Харасавэй.
— Командир, я хотел об этом просить, — сказал Ачкасов. — Летчик моей эскадрильи. Комиссия есть комиссия, а я должен сам во всем разобраться. Если Белов виноват, он не скроет, не будет увертываться. Открыт, бесхитростен.
— Командир, я тоже хочу принять участие в разборе аварии. — Нецветаев снял темные очки и старательно протирал их носовым платком.
— Ачкасов справится один. На Харасавэй полетят инженер эскадрильи и механик.
Раздался телефонный звонок, резкий, пронзительный. Васильев недоуменно посмотрел на стоящие разноцветные аппараты. Поймал оборванную мысль. Должен быть звонок из Тюмени.
— Васильев слушает.
— Товарищ Васильев, напоминаю, сегодня бюро горкома. Вы не забыли? Ваша явка обязательна.
Говорившую женщину перебил звонкий голос:
— Салехард, я разъединяю, междугородная.
— Васильев, почему вы молчите до сих пор? — раздался глуховатый голос Очередько. — Вы слышите меня, Васильев?
Васильев плотнее прижал трубку к уху, как будто припечатал. Вскидывая глаза, посмотрел на дверь, с нетерпением ожидая появления диспетчера. Прикрыл микрофон рукой и обращаясь к Ачкасову тихо сказал:
— Диспетчеру приказал связаться с Харасавэем, — освободив микрофон, ответил спокойно: — Васильев слушает.
— Васильев, почему не доложили об аварии Ми-8?
И вдруг за голосом Очередько прокатился нарастающий треск, словно пробегающий мальчишка стучал палкой по штакетнику забора. Повернул голову к окну. Темные тучи провисли над землей, дождя еще не было, но ветер гнал вдоль дороги пыль, продувал песок. К городу шла гроза, и ее грозные раскаты доносил телефон.
— Васильев, почему вы мне не доложили?
— Радист экспедиции передал об аварии, — сказал он спокойно. — Но я ничего не знаю о судьбе экипажа.
— Назовите мне фамилии летчиков. Я должен знать. — Голос Очередько пропал, и слова нельзя было разобрать.
— Командир вертолета Белов, второй пилот Горохов и бортмеханик Березкин! — напрягая голос, прокричал Васильев. Прижатая телефонная трубка облегчала головную боль, и он с большей силой давил ею на висок.
На конце провода молчал начальник управления. Васильев обрадовался наступившему перерыву, напряженно поджидал Ачкасова. Расторопности командиру эскадрильи не занимать, и он любой ценой добьется ответа.
Минуту, а может быть, и больше длилось долгое молчание. Раскаты грома подошли к городу, его тяжелые взрывы гремели совсем рядом с аэродромом.
— Повторите фамилию командира вертолета? — раздался настойчивый вопрос Очередько. Дрожащий голос выдавал его волнение.
Васильев готов был поверить, что Очередько больше его знал о судьбе экипажа, но хочет оттянуть горькую минуту и на что-то еще надеяться.
— Командир вертолета Белов, второй пилот Горохов и бортмеханик Березкин.
Телефон снова замолк.
Неожиданно широко распахнулась дверь, и в кабинет ворвался радостный Ачкасов, лицо его сияло. За комэском стоял диспетчер, крепко прижимая коричневую папку к подмышке.
— Порядок! — выкрикнул Ачкасов. — Ребята живы. Ни одной царапины.
— Девушка, соедините меня с Тюменью. Срочно. — Васильев почувствовал, головная боль прошла и задышалось удивительно легко. — Вызывайте кабинет Очередько!
— Говорите, — быстро сказала телефонистка звонким голосом. — Тюмень на проводе.
— Товарищ Очередько! Докладывает Васильев. Сейчас получил телеграмму из экспедиции. Экипаж жив и здоров. Экипаж жив и здоров, — он прикрыл рукой микрофон. — Ачкасов, кто подписал телеграмму?
— Эдигорьян, начальник экспедиции, — поспешно вставил диспетчер, распахивая папку на две стороны, и, как с подносом, направился к Васильеву.
— Телеграмму подписал начальник экспедиции. Высылают вертолет для расследования аварии. Летит Ачкасов и спасательная группа.
— Васильев, разберитесь в причине аварии, немедленно доложите мне. Пожалуй, я и сам прилечу к вам. Так будет лучше!
Каждый из членов экипажа Ми-8, потерпевшего аварию, написал отдельно в балке объяснение начальнику летно-штурманской службы Круглову. Опытный летчик сразу догадался о допущенной летчиком ошибке.
Олега Белова злило придирчивое разбирательство и недоверие, с каким его расспрашивали, когда и так все абсолютно ясно. Свою вину он понимал, в чем чистосердечно признался Круглову и командиру эскадрильи Ачкасову. Проглядел перекос шарика, завалил машину на хвост. Он считал, что обязан был спасти парня, хотя и нарушил инструкцию по производству полетами и сел без разрешения.
Но главный инженер Кочин и начальник экспедиции Эдигорьян не могли предугадать, что Валерка Озимок схватит чужой вещевой мешок с деньгами, а потом решит вернуться на буровую и заблудится в тундре. Его поступок никто не мог предусмотреть и заранее спланировать. Парня они спасли от верной смерти. Пролежи он еще день в болоте, росомахам и песцам достался бы уже мертвым.
Ачкасов вслед за Кругловым внимательно выслушал возбужденный рассказ летчика, понимал его горячность и то, как с ломом бегал Вась-Вась, проваливался в болоте, выбирался из трясины и прыгал, как заяц, впереди вертолета, выискивая площадку.
Нравилось и то, что Белов не сваливал вину на членов своего экипажа, хвалил действия второго пилота Касьяна Горохова и бортмеханика Березкина.
Комиссия по расследованию аварии пробыла на «Горке» три дня. На болоте около разбитого вертолета Ми-8 остались работать три механика. Они готовили машину для эвакуации.
— От полетов вы, Белов, отстранены, — сказал Круглов. — Мы сегодня улетаем. Можете все собираться с нами в Салехард.
— Я останусь здесь помогать механикам, — угрюмо ответил Вась-Вась. — Машина моя, и я за нее в ответе.
— Я тоже останусь, — решительно произнес Олег Белов. — Не все ли равно, где пролеживать бока, здесь или в Салехарде. Может быть, пригожусь. В экспедиции не имею права летать, поработаю такелажником.
— Командир, ты как хочешь, так и поступай, — после недолгого раздумья сказал Касьян Горохов. — А я, пожалуй, слетаю домой, отдохну! Пока дела да разбирательства, смотришь, месяц пройдет. А месяц выкроится вроде отпуска!
— Нет, такой отпуск мне не нужен, — потерянно сказал Олег Белов. — Товарищ командир эскадрильи, разрешите мне остаться?
— Оставайтесь, Белов, — согласился Ачкасов. — Поработаете такелажником. Пожалуй, это даже и полезно.
Через день из отряда прилетел новый экипаж Ми-8. Олегу Белову было интересно смотреть, как устраивался коллектив в балке.
Кирилл Свиридов, командир вертолета, вошел хозяином. За ним второй пилот и бортмеханик внесли мешки с продуктами, картошкой, капустой. Пакеты с разными крупами и консервные банки.
— Не удивляйся! — сказал Кирилл Свиридов. — Я подобрал в свой экипаж любителей русской кухни. Любим поесть сытно и вкусно, — на тумбочку около кровати он поставил коробочку с сухим спиртом и медную кофеварку: — Не могу жить без кофе!
Второй пилот, Евгений Коробка, с круглым нависшим брюшком, поставил пол-литровую кружку и включил кипятильник.
— Олег, ты будешь у нас за повара, — сказал покровительственно Кирилл Свиридов, усмехнувшись. — Выйду на пенсию, куплю дом на Кубани. Капустка, помидорчики с красными щечками сами будут прыгать ко мне на стол с огорода. А виноград свешиваться с веток. Поднял голову — и ам! Поднял голову — и ам! Красотища! Не жизнь будет, а рай. А у тебя какие соображения на жизнь, Олег? Говори, не стесняйся!
— До пенсии мне далеко, — тихо сказал Олег Белов, удивляясь, как неожиданно раскрылся перед ним командир вертолета.
— Тефтельки будут вкусненькие. Борщ будет вкусненьким. Компот будет вкусненьким!
Утром экипаж начал собираться на полеты. Перед уходом из балка Свиридов разбудил Олега Белова и сказал:
— Сочини что-нибудь вкусненькое. Продуктов не жалей.
Олег почувствовал, что еще секунда и он взорвется. Наговорит дерзостей или полезет в драку. Остался в экспедиции не варить борщи и жарить картошку, а работать такелажником. Его труд нужен буровикам. Успел со многими познакомиться, проникся настоящим уважением к их трудной работе. Можно до первой буровой добраться и на вертолете, но ему не хотелось еще раз находиться рядом с Кириллом Свиридовым. Пускай тот остается, каким родился. Переделать его нельзя. Отправится на буровую Р-19 пешком. Двадцать километров пройдет!
Первый раз ему пришлось идти по узкой песчаной отмели. Привык смотреть на тундру, изрезанный берег моря с отмелями, выброшенным плавником и рваными плетями водорослей сверху, но сейчас та же самая земля, море открывались ему по-новому, в своей неповторимой красоте.
Вдоль отмели кормились нырки. Летчик видел их впервые, как и снующих маленьких куличков. Налетавшие утки то и дело ошеломляли его разнообразием яркой раскраски, неповторимыми голосами, криком, опахивая острыми крыльями. Стаи прижимались к высокому накату волн, то появлялись, то мгновенно исчезали, сворачивая в тундру.
Оказавшись рядом с буровой вышкой, Олег Белов впервые увидел ее величественную красоту. Стальная конструкция горделиво возвышалась, вознесясь на сорок метров над тундрой. Все его прежние посадки около буровой не давали полного представления о характере работы. Олега поразил грохот моторов, скрежет лебедки на блоках и барабанах, скрип спускаемого толстого троса. Свист авиационных двигателей заглушал все рождавшиеся звуки. Переносил его на аэродром и успокаивал.
Олег Белов впервые оценил красоту маленького городка рабочих. Раскрашенные масляной краской балки радовали глаз, в их расположении чувствовался определенный замысел.
Кожевников приветливо встретил летчика. Не выразил удивления, точно знал о его приходе. Налил в кружку крепкий чай, пододвинул гостю хлеб, масло и варенье.
— Перекусите с дороги. Простите, мы не знакомы. Как вас зовут?
— Олег Белов.
— Павел Гаврилович Кожевников. Мастер Р-19.
— Я хотел бы у вас немного пожить, — стесняясь, сказал летчик и почувствовал, как запылали щеки. — Получилось вроде отпуска. Может быть, слышали — я разбил вертолет? Отстранили от полетов. Придется, видимо, менять специальность. Хочу познакомиться с работой буровиков.
Кожевников смотрел на летчика и думал о Валерке Озимке — истинном виновнике аварии Ми-8 и всех бед летчика. Но не стал говорить сейчас об этом, чтобы не бередить раны Олега.
— Олег, мой помощник инженер Лягенько улетел на вахтовом самолете на отдых, располагайтесь на его койке. Я сейчас достану вам чистое белье, полотенце. Поживем вместе. Признаться, мне никогда не приходилось видеть вот так-близко летчиков. В войну нас прикрывали истребители, помогали в наступлении самолеты-штурмовики, прорывали оборону противника бомбардировщики. Спросите любого фронтовика, какой ему полюбился на войне самолет. Непременно ответит: горбатый! Это штурмовик!
— Я знаю, — тихо сказал Олег Белов. — Мама рассказывала. Она служила и истребительном полку оружейницей, а отец был летчиком-истребителем.
— Жив?
— Н-нет, — печально покачал головой Олег Белов. — Отца сбили над Берлином.
— А я вот дошел до Берлина. Правда, не догадался расписаться тесаком на рейхстаге!
— А надо было это сделать! — согласился сразу Олег Белов.
— Теперь уже поздно! Вот что я скажу, Олег, наше поколение самое малочисленное. Война выгрызла лучших парней. Вот недавно, во время отпуска летал в Баку отметить сорок дней. Похоронили разведчика моего отделения Сашку Лозового. Неудобно называть Сашкой, но иначе не могу. Скажу Александр Лозовой и за именем не увижу разведчика. А другое дело — Сашка. Он встает передо мной, развеселый гармонист, песельник, — Кожевников помолчал, сведя брови к переносице. — Я не замучил своим брюзжанием? Мы, фронтовики, все одинаковые. Старыми воспоминаниями живем до сих пор. Не выбить, не вытравить годами!
— Мне очень интересно вас слушать, Павел Гаврилович, — Олег невольно подался вперед. — В отряде у нас есть летчик Нецветаев, тоже из бывших фронтовиков. Летал на разведку на бомбардировщике. Начнет рассказывать о своих полетах — дух захватывает. Летал на Пе-2. Слышали о таком? Пикирующий бомбардировщик.
— Не слышал, а видел, — закивал головой Кожевников. — Он с двумя килями, торчат, как лопаты.
— Точно, точно, — согласился Олег, отмечая зоркую наблюдательность бурового мастера. — Нецветаева два раза сбивали. Горел.
— Всем досталось в эту войну, — Кожевников еще ниже опустил голову, словно отдавал дань памяти погибшим товарищам. — Война никого не щадила: пехотинцев, танкистов, артиллеристов и нас, саперов. Доставалось и летчикам. Видел я, как сбивали самолеты. Падали горящие!
Во время неторопливого разговора Олег Белов начал немного успокаиваться. Ему не терпелось познакомиться с работой бригады. Он вспоминал многих рабочих, они прибегали встречать вертолет. Каждый прилет был для них праздником.
— Сегодня должен прилететь вертолет за заглушками, — сказал Кожевников, думая, что сообщает летчику приятную новость.
— Не смотрел я плановое задание на сегодняшний день, — чистосердечно признался Олег Белов. — Если понадобились заглушки, летчики перебросят. Я слышал о заглушках, сам их возил, но не понимаю, зачем они нужны.
— Проверяем буровые трубы под давлением. Я покажу, как мы проводим испытание.
Олег Белов прижился на буровой. Рабочие охотно приняли его в свой коллектив, много разговаривали, рассказывали о себе. Особенно он сдружился с Владимиром Морозовым и Петром Лиманским. Вместе с ними он ходил на вахту, присматривался к их работе, а иногда и помогал. Особенно ему нравилось работать с верховым Тарасом Слобанюком. С завидной легкостью он вбегал по металлическим ступенькам наверх, на полати. Крюком захватывал очередную свечу, подвешивал ее на элеватор.
На полатях чувствовалась высота, и Олегу Белову казалось, что продолжался прерванный полет. Он жадно ловил лицом порывистый ветер, дующий с моря, вглядывался в тундру, в угрюмую черноту моря в завитках белых барашков.
С высоты терялось реальное представление о земле, траве. Цветы сливались в один ковер с вкраплением яркой желтизны осенних листьев на березках. Люди на площадке в защитных шлемах походили на круглые шарики одуванчиков. Буровики работали согласованно, в одном темпе, без лишней суеты у лебедки, механического ключа. Свинчивали свечи. Опускали их и выдергивали из устья. Смотря на них, он редко удерживался от горестного вздоха. Страстно хотелось летать. Его место за штурвалом винтокрылой машины. Приходили на память слова одного известного вертолетчика: «Смысл жизни там, где борьба и победа над сложностью твоей работы, над скоростью и высотой». Олег очень уважал автора этих строк, мог без конца перечитывать его книгу, помнил буквально каждую строчку.
Но с особой радостью Олег Белов проводил время по утрам около рации, когда на утреннюю перекличку выходил Кожевников. Узнавал, что происходило на других буровых, жил их делами. По запросам буровых мастеров мысленно строил свой вылет, определял, какие грузы придется везти в фюзеляже, а какие на подвесе. Рассчитывал маршрут полета без вторых залетов.
Прислушиваясь в радиоперекличке к разговору диспетчера «Горки», он знал, сколько поступало требований на заглушки, и два железных отрезка труб с резьбой перебрасывали с одной буровой на другую, как любимую игрушку. Однажды он записал: «С Р-25 взять заглушки, доставить на Р-23». А через пять дней заглушки забрасывались экипажем на буровую Кожевникова. Записал и забыл, а через неделю ему попался случайно листок, и он удивился, слушая требование мастера буровой Р-25.
— Срочно нужны заглушки, приступаем к опрессовке труб.
Несколько проведенных цветным карандашом линий позволили летчику вычертить несложный график путешествия заглушек между буровыми. Мысленно он проставил их вес. Вышло, что в течение одной недели Кирилл Свиридов не довез на своем вертолете шестьсот килограммов груза.
— Подбросьте заглушки, — требовал настойчиво буровой мастер Р-23.
Олег Белов удивленно разглядывал небольшой листок, заставивший его серьезно задуматься.
— Павел Гаврилович, заглушки присылают с завода? — спросил он, стараясь во всем как следует разобраться.
— Токари сами справляются. Для дела им нужны обрезки труб, — объяснил охотно буровой мастер, которому понравилась пытливость летчика.
— Надо иметь три комплекта заглушек, и отпадет необходимость перевозить их с буровой на буровую.
— До этого просто додуматься, — улыбаясь, сказал Кожевников. — Великие открытия делали не всегда ученые, а часто и умельцы. Но попробуй достать второй комплект заглушек. У начальника ремонтных мастерских найдется тысяча причин для отказа. А Кочин и Эдигорьян заняты планом. Если разбросать по счетам косточки, то выйдет, что для плана важно знать произведенные затраты для производства продукции, себестоимость! Уяснил? Себе-сто-имость! Сокращение рейсов вертолетов. Удешевление затрат на бурение. Тебе лучше знать, сколько стоит один час работы вертолета.
— Я точно знаю.
— А ты помножь стоимость одного часа работы на количество рейсов, и набегут десятки тысяч рублей. Гали Рамсумбетов быстро бы вывел дебет и кредит. Для себя он точно считает. И многие в бригаде это усвоили, ведут точный счет каждой копейке и рублю. Затраты экспедиции их не волнуют. А деньги государственные надо уметь считать. Мы с тобой хозяева страны. Нас должны беспокоить расточительство и глупые траты. Заглушки — серьезное предупреждение. Ты по-хозяйски отнесся к возникшей проблеме. Появится три комплекта заглушек — ощутимая экономия.
— А я думал, вы не поймете меня.
— Мне кажется, Олег, надо всех летчиков приписывать к бригаде. Тогда бы вы участвовали с нами в выполнении плана и знали, какие требуются материалы в первую очередь, освободили бы нас от составления заявок. И сразу бы высвободилось от лишних забот много людей: диспетчер, главный инженер, начальники служб и отделов.
— Я с удовольствием работал бы в вашей бригаде, — с готовностью ответил летчик. Тяжело вздохнул. — Но сейчас я отстранен от полетов.
— Думаю, все обойдется.
УТРЕННИЙ ЗВОНОК
После утреннего звонка в Салехард Иван Тихонович Очередько почувствовал необыкновенную тяжесть в правой руке и жжение. Не удержал, телефонная трубка выпала из рук. Судорога пробежала по телу и добралась до сердца. Он откинулся к спинке кресла и заставил себя немного успокоиться, но первый сигнальный страх не проходил.
Секретарша вошла в кабинет бесшумно и положила на стол перед Иваном Тихоновичем полученную телеграмму. По ее озабоченному лицу и узкой морщинке, пересекшей чистый лоб, он понял — новая неприятность.
С трудом заставил себя прочитать текст на вспученном листе, потяжелевшем от наклеенных узких полосок.
«В Нижневартовске при опробовании мотора летчик Ан-2 отбил шасси».
— «Пришла беда, отворяй ворота!» — тихо сказал Очередько и в который раз подумал о добром времени, когда командовал эскадрильей: двенадцать летчиков в бою были его бойцами, а в жизни надежными товарищами и друзьями. И самым верным из всех них — его ведомый Шалфей!
Комиссия еще не представила акт расследования аварии в Харасавэе, но он знал все до мельчайших подробностей от своих инспекторов. Олег Белов сел в тундре среди болот, спасая заблудившегося парня с буровой. Нарушил инструкцию по производству полетов, но поступок говорил о храбрости летчика и его душевной доброте.
Иван Тихонович все мог бы простить командиру вертолета, но только не плохую технику пилотирования: после посадки он обязан был взлететь. Он не хотел делать скидку на молодость и небольшой налет часов. Разве они с Сергеем Ромашко были седыми стариками? В свои двадцать два года они взлетали при любой погоде на истребителях, дрались и сбивали фашистских летчиков. Война не прощала ошибок ни молодым, ни старым!
И опять он вспомнил о дерзком письме мальчишки. Не забыл опалившие душу гневные строчки. Сейчас он мог бы вызвать Олега к себе в кабинет и спросить со всей строгостью, так же прямо в упор: «Кто вы, Белов? Слабак или плохой летчик? Отвечайте!» Был формальный повод снять летчика с летной работы и перевести на аэродром диспетчером или начальником отдела перевозок, отлучить от неба. Но Очередько не позволил бы себе никогда такого поступка.
Возникла и новая проблема: сообщать Насте об аварии или промолчать? К тому же неизвестно, как поступит Олег. Пока из докладов знал, летчик не захотел вернуться в Салехард в отряд, а остался ждать решения своей судьбы на Харасавэе, заявив, что будет работать такелажником. «Узнаю характер Сергея Ромашко», — подумал Иван Тихонович о своем ведомом, с которым сроднился не в один день, не в один вылет.
И Очередько понял, что больше откладывать нельзя. Он должен лететь в отряд, подняться в воздух на вертолете с Олегом Беловым, дать ему несколько провозных полетов, стать для него воспитателем и инструктором. Парень молодой, допустил ошибку, но нельзя за первую аварию сразу же выгонять.
«Десять вылетов продержался молодой летчик и натер шею воротником гимнастерки — будет летать», — убежденно говорил командир полка подполковник Варчук. У Олега Белова не десять вылетов, а куда больше. Одна авария, а не десять. Отстранение от полетов — всегда хороший урок для летчика. Олег будет летать, он, Очередько, в этом уверен.
Резко, с переливами зазвонил телефон. Сознание с запозданием вернуло его к действительности, и он непроизвольно взял трубку. «Неужели снова авария, чересчур много для одной недели!» — обеспокоенно подумал он.
— Иван Тихонович, — услышал он певучий голос секретарши.
— К вам пришел Чеботарев. Буровой мастер. Говорит, лежал с вами в больнице!
У него отлегло от сердца.
— Пусть заходит!
В кабинет спорым шагом вошел буровой мастер Чеботарев. Очередько заметил перемену: другая посадка головы, сгорбленная спина и расслабленные руки. Глаза утратили привычный блеск, потускнели. От Чеботарева попахивало водкой.
— Рад вас видеть, Николай Евдокимович! — Очередько вышел из-за стола и поздоровался с буровым мастером.
— Проходил мимо и решил зайти к вам, Иван Тихонович, — сказал Чеботарев. — Интересуюсь Харасавэем, — замолчал, похрустел пальцами. — Как-никак там моя бригада работает на Р-19. Как при новом мастере у них идут дела? Вы не знаете?
— Не в курсе дел. Собирался на Харасавэй да все не выберу времени. А сейчас надо бы побывать там, но не знаю, удастся ли скоро выбраться. Каждую неделю летают вахтовые самолеты. Если нужно, я позвоню, чтобы вас взяли на борт.
— Пока не собираюсь лететь, — хмуро сказал Чеботарев. — Просто интересуюсь. Дед предлагал работать на Харасавэе.
— Как вы себя чувствуете после больницы? — спросил Иван Тихонович, мысленно признаваясь себе, что охотнее этот вопрос задал бы геологу, который лежал вместе с ним в больнице, подумал, что надо бы побывать у него.
— Как сказать? — Чеботарев сделал страдальческое лицо, внутренне радуясь подсказке начальника управления. — Если бы не моя болезнь, поехал бы на Харасавэй. С мужиками сработался, дело свое знаю. Да вот, мучает радикулит. Бывает так схватит, что хоть на стенку лезь.
— К погоде болит?
— К погоде всегда. Дождь чувствую лучше любого барометра.
— Знаю по своим ранам. Ноги как схватит, стонать хочется.
— Значит, скоро вы не полетите? — снова поинтересовался Чеботарев. — В случае чего, поинтересуйтесь делами моей бригады. Я бы зашел к вам или позвонил с вашего разрешения как-нибудь.
— Звоните, но сейчас не представляю, когда буду там.
— Я буду звонить.
Ивану Тихоновичу показалось, что Чеботарев чем-то расстроен. Зашел не случайно, как уверял, а с прямым умыслом. И в то же время удивляло, почему он хотел узнать у него о делах своей бригады, когда на все вопросы можно получить ответ в управлении геологии, у начальника буровых работ или у инженера отдела. Чеботарев пришел выпивши, и это не понравилось. Но Очередько некогда было больше думать о буровом мастере. Чувствовал по чуткой тишине за дверью, что там собрались уже начальники отделов на пятиминутку и ждали его приглашения войти.
— Люда, приглашайте на пятиминутку! — передал он по селектору секретарше. Невольно повернулся и увидел лежащую перед ним карту погоды. Кривая температуры, огибая Салехард, устремлялась к северу, проходя рядом с Харасавэем.
«Зима идет, — подумал он. — Минус пять. Снег!»
Среди ночи раздался стук в дверь. Сначала робкий, но потом все более настойчивый и громкий.
Иван Тихонович проснулся недовольный, не понимая, почему неизвестный не воспользовался звонком. Нехотя поднялся, долго не мог надеть домашние тапочки, которые от одного только легкого прикосновения ног ускользали по хорошо натертому паркету.
— Иду, иду! — прокричал он, проходя через комнату, не посмотрел на часы и был в полном неведении, сколько на самом деле времени: ночь на улице или раннее утро.
— Телеграмма, откройте! — раздался мягкий с придыханием женский голос за дверью.
Он распахнул широко дверь и, не вглядываясь в полумрак, протянул руку, чтобы принять пакет или телеграмму.
— Надо расписаться?
— Иван, я прилетела! — сказала женщина, и голос ее вдруг перешел на шепот, видно от страшного перенапряжения и усталости.
— Настя! — он нашел холодную руку женщины, притянул ее к себе, заставляя перешагнуть порог. — Настя?
— Иван, чемодан!
— Заберу сейчас твой чемодан. Почему не написала, я бы тебя встретил.
— Я не собиралась лететь. Не думала… Что здесь случилось? Я совершенно потеряла сон… Олег жив? Ты не скрывай от меня ничего, слышишь, Иван.
— Фантазерка… Что с ним может случиться? Жив Олег… он в экспедиции. Далеко отсюда!
— Сердце — вещун, — покачала задумчиво головой Настя. — Такой же дурной сон я видела тогда, шестнадцатого апреля. Вы с Сергеем вылетели на Берлин. Я не хотела вас пугать. Не рассказала о своем сне. Вот и теперь, двадцать пятого меня словно подбросило на постели — я увидела разбитый вертолет. Рядом лежал Олег.
— Настя, успокойся, прошу тебя. Жив твой Олег, жив.
— Можно его увидеть? Позвонить?
— Телеграмму пошлем!
— Ты хороший, Иван, — она прижалась к его груди, чувствуя литую крепость тела и внезапно охвативший жар. Подтянулась, обхватила крепкими руками за шею и крепко поцеловала. Ей показалось, что щека его мокрая, она невольно отстранилась и спросила с удивлением и затаенной радостью: — Ты плакал?
— Плакал, — признался он просто, не собираясь ничего скрывать от нее.
— Мой большой ребенок! — По-матерински она прижала его к своей груди, дотянулась до головы рукой, осторожно погладила растрепанные волосы. — Неумытым трубочистам стыд и срам. Стыд и срам! — поцеловала еще крепче.
Иван Тихонович почувствовал, что губы любимой стали мягче, утратили свою упругость.
— А ты знаменит в городе, — сказала она, снова отстраняясь, силясь отдышаться. — Твой адрес засунула в сумочку и не могла отыскать. Назвала фамилию, и шофер такси довез до твоего дома. Ты знаменит!
— Не знаю, не приходилось самому себя отыскивать, — улыбнулся Иван Тихонович.
Щелкая выключателями, Настя зажигала свет в комнатах и переходила из одной в другую.
— Богато живешь, три комнаты. Кто у тебя убирает?
— Приходит Варвара Савельевна, одна старушка.
Настя стала особенно придирчиво приглядываться, поднимала стоящие вазы с цветами, пальцем чертила на серой пыли кресты.
— Запустила квартиру твоя Варвара Савельевна. Столько пыли, разве она сама не видит?
— Она в самом деле плохо видит. Катаракту ей в прошлом году снимали с левого глаза. Я специальные очки заказывал для нее в аптеке. Кажется, минус семь.
— Иван, я проголодалась, хочу есть, — просто сказала Настя. — Самолет должен был прилететь раньше, но из-за погоды нас долго не выпускали из Одессы. Я привезла копченую скумбрию. Ты ел когда-нибудь копченую скумбрию со свежими помидорами? Я и помидоры привезла!
— Я тебя угощу муксуном!
— Попробую муксуна, но, честное слово, ты не знаешь, что такое конченая скумбрия со свежими помидорами.
— Сколько сейчас времени? — удивленно спросил Иван Тихонович.
— Не знаю. Где у тебя часы?
— Настя, сейчас три часа! — удивленно протянул Иван Тихонович. — У нас с тобой будет поздний ужин.
— Поздний ужин, как это здорово! Может быть, я спокойно засну первый раз за неделю.
— Я пойду хлопотать на кухню, а ты устраивайся. Направо по коридору ванная…
— Я все найду, найду.
Ивану Тихоновичу редко приходилось готовить себе, он обычно завтракал, обедал и ужинал в столовых. Но, к его счастью, в корзине оказалась картошка, видно припасла заботливая Варвара Савельевна. В целлофановом пакете зеленый лук.
«Нашла Настя чем хвалиться, — подумал он. — Копченая скумбрия!» Достал из холодильника большого муксуна, старательно нарезал осетра, тушку нельмы. Угостит он ее на славу дарами Севера.
Скоро сварилась картошка в мундире. Он с особой старательностью разложил по тарелкам рыбу, украсил зеленым луком.
В столовой застелил стол белой скатертью, нарезал хлеб. Поставил водку и бутылку «Мукузани». Бутылка шампанского могла бы украсить поздний ужин, но ее не оказалось. Закончив сервировку, он поставил хрустальные рюмки и бокалы. Опустился в мягкое кресло и прислушался к шуму льющейся воды в ванной. Потом встал, подошел к окну и раздернул шторы. Небо и земля превратились в сплошное молочное облако. Вглядываясь в утренний сумрак, он понял, что опустился туман. Если бы Настин самолет опоздал еще на час, его бы не смогли принять в аэродроме. Не было бы этого позднего ужина. Он поймал себя на том, что Ил-18 стал для него Настиным самолетом, как и все вещи в его квартире, до которых она дотронется рукой, приобретут особую ценность, войдут в жизнь особым значением, как вошла она.
Наступившая вдруг тишина в ванной заставила его обернуться. Настя в легком шелковом халате стояла, прислонившись к дверному косяку, и с детским любопытством разглядывала накрытый стол. Он почувствовал, что никогда еще не испытывал к ней такой нежности, такой безграничной любви, никогда не желал ее так, как в эту минуту.
Маленькая женщина захлопала в ладоши и заразительно засмеялась.
— Какая прелесть, Иван, ты маг и волшебник! Сейчас я достану скумбрию и помидоры.
— Настя, за окнами туман. Аэродром закроют. Тебе повезло, что ваш самолет приняли.
— Иван, я так рада. Налей мне скорей, я хочу выпить с тобой. За тебя, за нас с тобой, за всех летчиков, за все самолеты в воздухе.
— Выпьем, — с улыбкой сказал Иван Тихонович. — Что тебе налить? Водки или «Мукузани»?
— Водки, фронтовые сто граммов.
Две хрустальные рюмки встретились над столом. От легкого удара поплыл тихий звон, как будто в большой комнате рассыпались колокольчики.
— За наше счастье!
— За наше счастье!
— Тебе понравился мой Олег? — спросила женщина. — Иван, я была уверена, что вы подружитесь.
— Подружились. Настя, у тебя прекрасный сын, я им горжусь вместе с тобой. Я хочу выпить за счастье Олега, за его полеты!
— Я выпью с тобой, Иван! Выпью! Ты не знаешь, как я люблю тебя, не знаешь, дорогой мой человек!
Настю сморила усталость. Глаза стали слипаться.
— Иван, я хочу спать!
Иван Тихонович подхватил маленькую, горячую женщину на руки, и, вдыхая запах духов и шампуни, осторожно понес ее в спальню. Ему вспомнилась первая их ночь в Одессе, такая далекая и почти неправдоподобная. Но та ночь была самая короткая и самая прекрасная!
КАТЬКА
Все три дня ветер дул с севера, косо срезая высокие морские волны. В месте сбоя закипали буруны, всплескиваясь белыми рыбинами.
Все три дня Валерка Озимок лежал на спине один в пустой бане на деревянной полке рядом с шайками, пропах затхлой сыростью, уставившись одним глазом в закопченный потолок. Удары ветра сотрясали балок, и он раскачивался, как детский кубик с цветными картинками, из стороны в сторону. Утками-гагарами стонали стены, стояки и стропила крыши.
В первый день парень плакал навзрыд, потом слезы кончились, и он только всхлипывал и болезненно стонал. Избитое тело отекло, правый глаз закрылся напрочь, синяки налились свинцовой чернотой. Он жалел самого себя и не мирился с людской несправедливостью, не прощал состоявшегося «суда» над ним, люто ненавидел Гали Рамсумбетова, проклинал его за дикую жадность.
Валерку Озимка били в Туле не раз и не два, но то было за дело — обворовал с мальчишками кондитерскую палатку, по пьянке выбили окна. Те удары взрослых он принимал безропотно. В детской комнате милиции он дал честное слово Марии Ивановне, что больше не будет связываться со шпаной. Закончил же он потом ПТУ! Больше ни разу не воровал, хотя растяпы как будто нарочно совали в верхние карманы толстые кошельки с деньгами или забывали про свои чемоданы. Хотел вернуться с вещевым мешком на буровую и доказать: не соблазнился он деньгами, а мог бы славно гульнуть на них в Тюмени, угостить дружков! Но ему хотелось утвердиться в сознании людей добрым парнем, доказать, что он ничуть не хуже других.
Бурового мастера он уважал. Он для него был человеком! В культбудке смело заступился и не дал избивать. Теперь не хотелось вспоминать и было совестно, но он вместе с некоторыми рабочими поносил Кожевникова разными словами и считал «чокнутым», верил хитрым подсчетам Гали Рамсумбетова, сколько он терял в зарплате, пока стояли в простое. Он тогда не понял самого главного, не разобрался в людях. Смотрел в рот бурильщику.
Он перебирал одного за другим рабочих бригады. Все они по-разному встретили его возвращение. Одни сочувствовали Гали Рамсумбетову, другие наоборот.
Никогда он не думал, что Шурочка Нетяга окажется таким храбрым и бросится за него заступаться!
В бане часто скрипела дверь, и входила боком Катька. Повариха перед собой несла укрытые ватной телогрейкой алюминиевые миски с едой. Пыталась разговорить Валерку, но он не отвечал ни на один ее вопрос, лежал молча. Она гремела со злостью мисками и сокрушенно вздыхала.
— Покушай, дурачок, — уговаривала она его, как маленького. — Борщ горячий, на второе котлеты с картофельным пюре. Я тебе две котлеты положила. Захочешь — еще принесу. В кружке компот!
Валерка Озимок не притрагивался к мискам, не трогал ломти хлеба, словно это не он кричал обычно громче всех в столовой:
«Катюха, тащи мне добавку!»
Повариха забирала миски с нетронутыми борщами, гуляшами, макаронами но-флотски, обиженно поджимала толстые губы и уходила. Пока ее никто не видел из рабочих, она украдкой плакала за баней. Появляясь у Кожевникова, снова плакала, размазывая рукавом белого халата слезы по лицу, говорила:
— Павел Гаврилович, умрет Валерка с голоду. Умрет. Ничего не ест!
— Дай ему отлежаться, сам встанет. Будет есть. А ты не трогай его пока! — Кожевников озабоченно тер рукой по колючей щетине бороды. Надо было бриться, но ему не хотелось. После «суда» над Озимком бригаду нельзя было узнать, точно рабочих подменили. Они стеснялись смотреть друг на друга, переругивались или раздраженно спорили, не заходили в культбудку играть в бильярд. Напряженная тишина угнетала бурового мастера и не сулила ничего доброго. Особенно не ладилась работа, каждый день что-то случалось: то промыв ротора, то рассыпалась шарошка. Ему было совершенно ясно, что с Гали Рамсумбетовым надо расставаться, и чем скорее, тем лучше.
— Павел Гаврилович, умрет Валерка…
— Вытри слезы и успокойся. Будет жить твой Валерка. Будет еще целоваться!
Катька придумывала разные способы, чтобы поднять парня с деревянной полки и спасти его от голодной смерти.
На исходе был четвертый день голодовки Озимка. Катька вошла в баню, неся в двух мисках ужин. Стоило ей посмотреть на лежащего парня, и она зашлась в злобе: он ничего не съел, несмотря на все ее старания. Она схватила миску с котлетами и со всего размаха грохнула об пол, сама пугаясь прокатившегося звона.
— До каких пор ты будешь изводить меня, паразит! — в сердцах закричала она и, подскочив к Валерке Озимку, затормошила его, задергала. — Почему ты молчишь, истукан?
Вглядевшись в серое лицо парня с темными синяками, увидела открытый левый глаз с остановившимся взглядом. В уголке между распухшими веками показалась слеза, выкатилась горошиной и скользнула по щеке.
Катька опустилась на колени перед верховым, прижалась лицом к его холодному телу, поверив в скорую смерть.
Валерка Озимок не ответил на ласку девушки, как будто она не доходила до него и совершенно не трогала. Пересилив страх и приличие, Катька стала горячо целовать его избитое лицо, не пропуская ни одного синяка я ни одной царапины. Губы ее становились все горячее и горячее, по парня это не трогало.
— Родненький, не умирай! Я прошу тебя! — тихо шептала повариха.
— Катька, тебе не стыдно? — испуганно спросил Валерка Озимок в отчаянном желании понять, происходит ли все это на самом деле или ему приснился сладкий, томительный сон.
— Стыдно! — тихо ответила Катька. Чувствуя сердцем женщины, что добилась победы, еще теснее прижалась к нему, стараясь всем телом согреть его.
— Ты встань, покушай! Борщ еще горячий. Я тебе картошки нажарила, а всех ребят кормила перловкой, — она врала: — Павел Гаврилович так и сказал: «Угости Валеру жареной картошкой». Он подарил тебе три красных помидора. Честное слово. Ты встань, посмотри! Помидоры красные-красные, а до чего сладкие — мед! Павел Гаврилович собрал их со своего огорода. Хотел всех угостить, целый мешок притащил, да видишь, как вышло! Отдал мешок с помидорами мне в столовую. Ты попробуй, дурачок, борщ украинский, настоящий. Мне в ПТУ за украинский борщ всегда пятерку ставили. Первые блюда мне всегда лучше удавались!
— Борщ с помидорами?
— С помидорами. Ты лежи, а то еще навернешься. Голова закружится, — сказала Катька. Она вспомнила кинокартину, санитарка кормила раненого с ложки. — Я тебя сама буду кормить. А ты лежи, лежи!
Валерка Озимок глотал горячий, пахучий борщ и приятное тепло взбадривало его. С жадностью ел черный хлеб, принюхиваясь к запаху подгорелой горбушки. Он съел миску борща, жареную картошку. Левый глаз его начал зыркать по бане, заблестел. Верховой еще не насытился и, жадно поглядывая на выстроившиеся пузатые миски, узрел в них куски застывшего мяса с подливкой, тушенку с лавровым листом, толстые ломти колбасы, свеже-розовые куски корейки.
— Мать честная! — ошалело протянул Валерка Озимок от удивления и хотел свистнуть, но разбитые губы его не послушались. — И все мне надо стрескать?
— Сегодня нельзя! — твердо сказала Катька, и голос ее зазвучал по-матерински строго. — Ты столько голодал…
— Нельзя, — захныкал обиженно верховой. — Зачем же ты так много натаскала?
— Чтобы ты ел.
Катька стала собираться, заторопилась, но парень старался удержать девушку около себя, протянул было руку к ее груди.
— Ты чего вздумал? — строго прикрикнула повариха. — Думаешь, ты больной и тебе все можно? Руки убери! Ты слышишь?
— Так уж и нельзя!
— Нельзя! — отрубила Катька и, гремя бокастыми алюминиевыми мисками, вышла из бани с пунцово-красным лицом.
«Страху я натерпелась, страху!» — шептала Катька, прикладывая поочередно свободную руку к щеке, словно хотела ее остудить.
Валерка Озимок в нетопленой бане не заметил, когда переменился ветер, не видел, как в воздухе заплясали снежинки, и небо и земля сразу потонули в белом облаке. Наступила зима, и снег готовился лечь на жухлую траву, ягельник, присыпать на мочажинах маленькие березки с красными листочками и ивки.
Без стука вошел в баню Шурочка Нетяга. Отряхнул с воротника теплой геологической куртки снег и спросил:
— Лежишь, Озимок?
— Лежу.
— Ты вставай, парень. Мужики сердятся. После смены вымыться негде. Баню ты занял, как оккупант.
— Ты поосторожней, инженер! Я не фашист. Фашисты моего деда при обороне Тулы убили. А я не оккупант!
— Ты вставай, я к тебе по делу пришел, — недовольно сказал Шурочка Нетяга. — Снег на улице. А скоро и морозы ударят. Вставай, — и с этими словами инженер поднял парня. — Руки растопырь. Поможешь мне шерсть размотать. Больше некого попросить: все заняты, а кто отдыхает после смены.
Шурочка Нетяга надел на растопыренные руки парня моток белой шерсти.
— Матери небось не раз помогал?
— Мать давно умерла, — уронив голову, тихо сказал Валерка Озимок и собрался всплакнуть, жалея самого себя, свою нескладную жизнь, припомнившийся ему унизительный «суд» злого Гали Рамсумбетова.
— Я не хотел тебя расстраивать, — сказал инженер. — Ты прости меня.
Свернув бумажку, он принялся сматывать нитки в клубок.
— Вязать будете?
— Надо, я кое-кому шерстяные носки к зиме обещал, — просто сказал Шурочка Нетяга, не прерывая начатую работу, быстро вращая рукой.
Валерка Озимок чуть отстранился и одним глазом смотрел на инженера, пытался решить для себя что-то очень важное, единственное, словно с кем-то спорил, и, отговариваясь, тихо шевелил губами. Ему открылось новое в человеческих отношениях, и представления ширились, теперь он к хорошим людям вслед за Марией Ивановной из детской комнаты милиции причислял Кожевникова и Шурочку Нетягу. Не забыл он и о Катьке. Но она занимала особое место в его мыслях. Берег в памяти ее горячее тело и колючие, щекочущие поцелуи. Она удивила его дерзкой храбростью, тронула душу новым, неизведанным чувством, стала удивительно близкой и желанной, а ее имя — одно единственное на свете: «Катька, Катька, Катька!»
Владимир Морозов кружил второй час вокруг буровой вышки, сбитый с толку своими мыслями и ссорой с Гали Рамсумбетовым, протаптывая рыхлый снег до травы. Иногда он останавливался на кругу, протягивал широкую ладонь с набитыми буграми мозолей и ловил в нее падающие снежинки. Ни одна не залеживалась — тут же таяла. «Была дружба и растаяла, как снежинки, — с грустью думал он. — Но иначе я не имел права поступить. Перестал бы себя уважать! — мысль эта успокаивала, но в то же время тревожила: — Неужели между нами все кончено?»
Вспоминались врезанные в память далекие годы, как инкрустация из дорогих пород дерева. Они вместе начали учиться на курсах буровиков. Жили в общежитии голодно. Гали из деревни привозил картошку, и они подкармливались. Потом судьба свела их в одну бригаду. Вместе они открывали новые нефтеносные площади среди болот и лесов Приобья, пока не оказались в Уренгое. В одно время из помбуров стали буровиками и возглавили вахтовые смены. Не лезли целоваться, но крепко дружили. На курсах по совету преподавателя горного дела Гали завел блокнот-памятку, куда переписал встречающиеся случаи осложнения при бурении и организации работ. В блокноте нашлась страничка и для советов врача, как оказать первую медицинскую помощь и какими пользоваться лекарствами. Но скоро он начал записывать в блокнот по месяцам свой заработок. Стал проверять бухгалтерские ведомости и боялся, что его постоянно обманывали и обсчитывали, и он сам дотошно все пересчитывал. «Сошлось правильно, а хотели обмануть!» — говорил он и старательно прятал блокнот в карман.
Владимир Морозов не обращал на это внимания, думал, чудит парень, нашел себе игру. Но скоро понял, ошибся, жадность захватила Гали Рамсумбетова.
Утром в разрывах тумана они встретились перед балком. Прошел дождь, и тундра парила. Владимир Морозов шагал впереди всех после окончания смены. С каски и брезентовой куртки секущие струи смывали глинистый раствор. Гали Рамсумбетов со своими рабочими направлялся на вахту. Как всегда, при встрече буровики поздоровались.
— Сколько прошли?
— Пять метров.
— Не густо.
— Порода держит.
— Володька, забирай дохлика к себе, — сказал напористо Гали Рамсумбетов.
— Твой верховой.
— Был, да весь вышел. Кожевников прет на меня. За вора стал заступаться.
— Не вор парень. Зря ты самосуд устроил.
— И ты туда гнешь. В деревне у нас конокрадов убивали.
— Парень собирался вернуть тебе мешок. Белов в бригаде, ты его спроси, он спас Озимка.
— Одного дармоеда мало, второй нашелся.
— Ты что, чокнулся?
— Я не чокнулся. Наврут оба, а потом Кожевников разнесет забор на всех. Почему я должен бичей кормить?
— Стыдно тебя слушать!
— Значит, я дурак, а ты умный. Озимок твой — золото.
— Из парня можно сделать человека.
— Пошел ты к черту, правдолюбец! Кожевников тебя купил! — дергаясь, сказал Гали Рамсумбетов. — Кожевников!
— Не знал, что ты такая дрянь, Гали!
Буровики разошлись перед красным балком Кожевникова, и каждый повел в свою сторону цепочкой рабочих. Доски кладок разделяли их, как граница.
Владимир Морозов не мог успокоиться. Во время разговора многое открылось впервые, как будто добивалось зрения. Желаемая автомашина изуродовала душу бурильщика Рамсумбетова. А не прикрывал ли он машиной свою жадность? За это время он мог купить уже пять, десять машин. В бригаде Чеботарева зарабатывали всегда хорошо. План выполняли. Но в Уренгое Гали Рамсумбетов пошел против мастера. Уговорил его выступить вместе. Чеботарев оставил бригаду, а таких, как он, буровых мастеров поискать надо! Чеботарев и Кожевников совершенно разные. Их нельзя сравнивать между собой. Один живет одним днем, и для него смысл работы заключается в выполнении плана, а второй работает с заглядом в завтрашний день, как бережливый и рачительный хозяин.
За далью для него открыты новые горизонты! Он никогда не отступает от принятого решения.
Владимир Морозов рвал дружбу. Своим поступком он накалял обстановку и не помогал буровому мастеру, но с собой он ничего не мог поделать.
В столовой особенно чувствовалась натянутая обстановка в бригаде. Рабочие избегали садиться за один стол с Гали Рамсумбетовым. Малоразговорчивый от природы, он стал молчальником, как будто совсем разучился говорить. Появлялся в столовой позже всех, стучал алюминиевой миской, подзывая повариху. Разделавшись с борщом или рассольником, он стучал второй раз миской и требовал котлеты. Потом молча рисовал в тетрадке две палочки.
— Сегодня компот! — предлагала любезно Катька, думая, что бурильщик забыл о третьем, но Гали Рамсумбетов отрицательно качал головой.
Наблюдательная Катька скоро заметила, что Гали Рамсумбетов выбирал из ее стряпни самые дешевые блюда.
«Настоящий Плюшкин, — думала про себя повариха. Со школьной скамьи она помнила героев Гоголя: Ноздрев навязывал всем щенков и продавал лошадей, Чичиков скупал мертвых душ, а Собакевич оттаптывал ноги знакомым и извинялся. Плюшкин от жадности готов был уморить самого себя. — Плюшкин, Плюшкин!»
С Кожевниковым приходил в столовую молодой летчик в красивой летной форме. Катька не спускала с него глаз, стараясь подсунуть самые хорошие куски. У Валерки Озимка она допыталась: летчика звали Олегом, фамилия Белов. Узнала, что он разбил машину, стала его жалеть. Нападала на верхового.
— Все из-за тебя. Дурак ты, Валерка, дурак! Летчика мне жалко.
— Втюрилась?
— Еще раз дурак! — Катька обиженно краснела и поджимала пухлые губы. — Нужна я ему очень.
— А ты спроси, — мстительно предложил Валерка Озимок в ревности. Он не знал, почему в бригаде появился летчик, зачем он простаивал полную смену во время вахты около Владимира Морозова, надев рукавицы, помогал верховым.
Валерка Озимок перешел работать в смену Владимира Морозова и этому несказанно радовался. При случайных встречах с Гали Рамсумбетовым он белел от злости, кулаки непроизвольно сжимались.
Олег Белов бесстрашно лазил по полати, чем удивлял Валерку Озимка. Парень не признавался, что боялся высоты. Фонарь вышки тихо раскачивался, и он испуганно хватался за крепления, чувствовал, как между лопатками стекали капли пота. Не мог понять, зачем летчик старался постичь работу бригады. Каждый человек казался ему загадкой.
Однажды Валерка Озимок сообщил Катьке, что видел следы белого медведя, и она теперь прислушивалась к шагам идущих рабочих, хрусту мерзлого снега, часто испуганно вздрагивала. Каждый сугроб около балков принимала за белого медведя.
На балке Кожевникова появился градусник. Шурочка Нетяга охотно взвалил на себя службу метеоролога. Мелом писал на стенке балка:
«Сегодня на Р-19. Мороз минус пять. Ветер северный. Скорость десять метров!»
Катьке хотелось тоже что-то придумать, чтобы всех удивить на буровой — Кожевникова, рабочих и летчика Олега Белова. Долго думала, советовалась с Валеркой Озимком, но он не понимал ее замысла, лез обниматься, и повариха сердилась и выходила из себя.
Помог случай. На буровой с площадки талью поднимали пакет буровых труб и Володька Морозов, помахивая рукавицей, выкрикивал:
— Вира, помалу, вира! Майна, вира, вира!
Катька не особенно разобралась в значении чудных слов, которые и слышала впервые, но «вира» ей запомнилось. Слово показалось певучим, ласковым.
Достав мел, написала на балке столовой:
«Кафе «Вира». Сегодня кормит повар Катя Сухова.
Предлагаю на первое — украинский борщ, рассольник.
На второе — макароны по-флотски, голубцы с красными помидорами.
На третье — компот, чай.
Добавка — по первому требованию!»
Серым днем около буровой закрутился вертолет и, описав несколько кругов, опустился рядом с раскрашенными балками.
К вертолету степенно направились Кожевников и свободные от смены рабочие.
Олег Белов с полатей первый заметил прилет вертолета, с завистью поглядывая на стремительно несущуюся машину. Мысленно повторял действия летчика и руки автоматически производили нужные движения.
— Я вас не вызывал сегодня, — сказал Кириллу Свиридову Кожевников после того, как поздоровался.
— Белова ищу, — сказал недовольно командир вертолета. — Устроил он панику. Васильева взгрели из управления, а он напал на нас. У вас Белов?
— Работает, — спокойно ответил Кожевников, вглядываясь в вытянувшееся лицо первого пилота. — Он в смене Морозова. Сейчас позовут.
— Надо скорей, — нетерпеливо потребовал Кирилл Свиридов, удивляясь чудачествам молодого летчика. Он боялся непонятных для него людей, всегда старался уяснить истинный смысл их действий. Белов ушел из балка, не приготовил обед, как его просили!
Олег узнал от Валерки Озимка, что его вызвали к Салехард, и взгрустнул. Не хотелось расставаться с бригадой, привык к людям, к своей работе.
— Задал ты, Олег, шороха, — сказал вместо приветствия командир вертолета. — Сам Очередько дал телеграмму Эдигорьяну. Больше ничего не отмочил? — глаза его округлились. — Требуют тебя срочно!
Олег Белов распрощался с Кожевниковым, рабочими. Последний раз взглянул на буровую вышку Р-19, чувствовал, что покидает ее навсегда. Вертолет легко оторвался от снежного наста и, сдувая с застругов сыпучий снег, погнал его по зеркальной поверхности тундры.
Катька расстроилась. Летчик не успел побывать в кафе «Вира» и отметить ее выдумку. А ведь она для него старалась, с особым настроением варила и жарила. Пекла пирожки с рисом.
«Интересно, Плюшкин возьмет пирожок или пожалеет деньги?» — подумала она о Гали Рамсумбетове, но эта мысль не была столь важной и особенно долго ее не занимала.
ШУРОЧКА НЕТЯГА
Циклон прорвался через Баренцево море из Атлантики и согрел жарким дыханием русской печи далекую Новую Землю, Диксон и Харасавэй. Снег сразу стаял, и по всей необозримой тундре в низменных местах расплескались лужи воды, сливаясь с разбросанными вокруг озерами.
Снова на крайний север Ямала вернулась поздняя осень и напомнила о себе радостным свечением желтой листвы и зеленью трав.
Буровая Р-19 со всеми балками, столовой, баней, постройками и складом обсадных труб и металла стала островом и, когда налетал низовой ветер, талая вода в тундре закипала рябью, выплескиваясь в море.
Вахтовые смены буровиков все так же продолжали проходку скважины, и в ствол насосы гнали под давлением глинистый раствор. Желто-бурая жидкость струилась по уходящим на полати свечам, заливала дождем работающих внизу людей около ротора, лебедки, ключей, механизмов и сам пол.
По плескавшейся воде, как колесный пароход, сновал к острову взад и вперед на тракторе Красная Шапочка. Несколько раз в течение дня он доставлял на санях к буровой вышке огромную цистерну с водой.
Перекачав в круглые баки воду, тракторист молча входил в балок к Кожевникову, а брошенный на дороге без присмотра тяжелый трактор, как собака на привязи, зло ворчал на хозяина, молотя мотором на холостом ходу. Короткая труба выстреливала черные кольца дыма, и они плыли вверх, сносимые ветром, к растрепанным облакам с фиолетовыми подпушками.
Так было всегда, но на этот раз Красная Шапочка торопился. Не слив воду, он появился в балке.
— Здравствуйте, Павел Гаврилович, — сказал с достоинством тракторист. — Воду возим, воду льем, — вопросительно посмотрел на бурового мастера и, не дождавшись от него продолжения шутливого куплета, сам добавил: — А без воды и ни туды, и ни сюды! Вот так-то!
— Приплыл, радость моя? — спросил озабоченно мастер. — Можно не беспокоиться, будет вода?
Тракторист, переступая с места на место, притопывал по линолеумовому полу кирзовыми сапогами.
— Воду привез! Мастер, конец месяца, надо закрывать наряды! — достал из внутреннего кармана пиджака листы нарядов, и они веером рассыпались у него по руке, как игральные карты. — Одни восьмерки вышли. Так и ставь восьмерки, мастер!
— Заглуши трактор, зря жжешь солярку.
— А что вам жалко? Говорят, мы в Сибири добываем миллионы тонн нефти и газа?! А вы жалеете, ну спалю трошки! Не обедняем же мы? Или это болтовня?
— Дураки так рассуждают, — разозлился Кожевников. — Есть у нас нефть и газ, и земля наша плодородна. Но хороший хозяин должен быть бережливым. Брать из земли, как из копилки, по надобности. После нас жить нашим сыновьям, дочерям и внукам! Деньги у тебя есть?
— Много надо? — дрогнувшим голосом спросил тракторист, сразу засуетись, растягивая губы в улыбке. — Сейчас посмотрю, вы трошки подождите, самую малость. Может быть, мелочишки и нагребу зараз. — Выдернул из кармана раздутый бумажник, распахнул его на две стороны: из одного отделения в ладонь высыпал медь, из второго — серебро. С торопливой поспешностью начал вытаскивать из карманов сложенные пополам рубли и пятерки. — Фатит на первый случай? Я еще потом принесу. Сколько треба? — маленькие глазки Красной Шапочки заблестели жадностью. — Не обижайте Красную Шапочку. Серый Волк хотел меня съесть!
Кожевников посерел лицом. В последний момент понял, что тракторист по-своему истолковал его просьбу. Давал, видно, не раз и не два взятки мастерам и прорабам, чтобы приписывали выработку к его нарядам. «Восьмерку ставьте, мастер, будьте так ласковы, — разозлился в сердцах Кожевников. — Грошей мне требо богато!»
Ногой выбил дверь балка и выбросил деньги. Долго хлопал на крыльце ладонью о ладонь, как будто хотел очистить руки.
— Вы что, сдурели? — испуганно выкрикнул Красная Шапочка и, сбежав по ступенькам вниз, торопливо бросился собирать разлетевшиеся бумажки. Рубли, пятерки и десятки скользили по лужам, подгоняемые ветром. Тракторист прыгал по воде и, прицелившись в утонувший пятак или гривенник, как журавль, выгибался и выхватывал монеты, словно лягушек из болота.
Красная Шапочка вошел в балок мокрый, злой, оттопыренные уши налились кровью. Долго вытирал мокрую руку и скреб его по заскорузлой поле промасленного пиджака.
— Все собрал? — спросил Кожевников, не оборачиваясь, сосредоточенно смотря на подъем очередной свечи через окно.
— Может, все, зачем вы шутковали?
— Я не шутил, а испытание тебе устроил, — сухо ответил Кожевников. — За деньгами ты побегал! Рубли и десятки подобрал одну бумажку к другой, все новенькие, с хрустом. А на трактор тебе наплевать с колокольни, пусть вкалывает мотор, пусть зря жрет солярку. Ты не стоял у станка буровой вышки, не перегонял нефть на перерабатывающем заводе, не гнал в бурю танкер с горючим через три моря к нашему берегу. Тебе одни восьмерки нужны. Про Серого Волка ты сочинил. Никто тебя не обижал! И пора все поставить на свое место. Сколько часов выработал, столько и запишу в наряде. Стань рядом с моими рабочими к станку. Буровики научат нянчиться со свечами, автоматическим ключом, вот тогда я тебе и нарисую законную восьмерку, как им вывожу в ведомости.
— Фатит мне мораль читать, — зло огрызнулся Красная Шапочка. — Я тракторист, и на буровой мне делать нечего. Что я, грязи сроду не видел? Вот перестану вам воду возить, буровая станет! Я не скаженный задарма работать! — выскочил из балка и решительно зашлепал по лужам к трактору. Подойдя к цистерне, открыл кран и, развернувшись на месте, двинулся вниз с горы к морю. Вода широкой струей хлестала из цистерны, промывая в песке глубокую колею.
Кожевников едва сдержался. Он хотел догнать Красную Шапочку, остановить его, вытащить из кабины и бить по морде, не жалея кулаков, пока тот но поумнеет. Он оскорбил бригаду, его рабочих. «Что я, грязи сроду не видел? Я не скаженный задарма работать!» Выходит, все буровики, помбуры, верховые, слесари и электрики должны возиться в грязи, а он, тракторист, белоручка. Кожевников заставил себя пересилить злость, начал успокаиваться. Хватит одного самосуда в бригаде над Валеркой Озимком. «Давно надо решать проблему с водой», — пришла запоздалая мысль, и он, словно оправдываясь, посмотрел на перекатывающуюся волнами воду, топившую лемминга. Мышь беспокойно перебирала маленькими лапками, настороженно поглядывая по сторонам. Про себя повторил глупую припевку, приставшую сейчас. «Без воды — и ни туды, и ни сюды! Без воды — и ни туды, и ни сюды!»
За буровой вышкой на горбатых мочажинах еще белел снег растрепанными шкурками белых песцов. Сегодня же надо искать воду. Ни одной минуты промедления, иначе не выиграть сражения, не одолеть рвача Красную Шапочку. Все должно решиться в течение нескольких дней. Но почему все заботы на буровой сваливаются на него одного? Он хозяин, но у него есть помощники — инженеры Лягенько и Шурочка Нетяга. Пора их вводить в бой, учить наступлению! Годы берут свое, и, видно, скоро ему придется передавать буровую Р-19 молодому мастеру.
Разгневанный Кожевников долго не мог успокоиться. Шлепая высокими резиновыми броднями по воде, медленно обходил поселок. Обустройство буровой проведено по его плану, переделана масса разных дел — от расчистки площадки до расстановки балков, он сам вместе с рабочими участвовал в монтаже сложного оборудования — насосов, компрессоров, котельной, растворного узла и бани.
В своем балке он увидел сидящего за столом Шурочку Нетягу. Инженер безмятежно вязал шерстяной носок, и спицы быстро мелькали, поблескивая в его проворных руках. После каждого поддергивания раскатывался клубок ниток.
— Котенка не хватает, — улыбнулся Кожевников.
— Кого? — удивленно спросил инженер, близоруко щуря глаза.
— Котенка для полной идиллии. Бабушка вяжет носок, а котенок играет с клубком. Есть такая картина. Александр Феоктистович, вы не бабушка, а инженер. Могу вас обрадовать, тракторист отказался воду возить. Я не могу идти против совести и подписывать липовые наряды. Две-три ездки в день — это не восемь часов работы. Не восьмерка! Возим воду к воде. Да, бросьте вы, наконец, носок! Вы думали об этом?
— Павел Гаврилович, я возмущался наглостью тракториста.
— Возмущение — возмущению рознь. Что вы предлагаете? Ваши соображения?
— Я думал. Есть одно озеро. Помните, я рассказывал, на круглом озере кряквы начали строить гнездо? Но кто-то убил селезня.
— Я вас спрашиваю о деле, а не о селезне, — нетерпеливо прервал его буровой мастер.
— Я думал о воде для буровой, — невозмутимо продолжал Шурочка Нетяга со своим всегдашним спокойствием, не замечая вспышки Кожевникова. — Надо перегородить ручей. Поднимется уровень воды, и озеро обеспечит нас водой. Я даже шагами вымерил расстояние.
— Александр Феоктистович, вы меня удивляете. Зачем мерить шагами, когда у нас есть рулетка?
— Мой шаг — метр пять, — обиженно сказал инженер. — За точность я ручаюсь, — он достал из кармана логарифмическую линейку и произвел нужный расчет. — От буровой до озера почти два километра. А точнее, километр восемьсот двадцать девять метров.
— Километр восемьсот двадцать девять метров, — повторил Кожевников. — Но где мы с вами возьмем столько труб? А потом вы забыли о зиме, о скорых морозах. Лед порвет трубы.
— Павел Гаврилович, мне нужно еще раз сходить на озеро, шевельнулась у меня одна мысль!
— Запомните, Александр Феоктистович, я не намерен больше транжирить государственные деньги. Думайте, дерзайте, изобретайте, но обязательно найдите выход.
Валерка Озимок увидел инженера, идущего в тундру, и увязался за ним. Ссадины на его лице зажили, сошли и синяки.
«Пошел без ружья, — подумал верховой. — Интересно, что он задумал. Шурочка Нетяга чудной, но интересный человек. Ничего не делает зря!»
Валерке Озимку казалось, что инженер оглянется и заметит его, но тот шел сосредоточенный. Сгораемый любопытством, верховой не отставал. Поход в тундру, в широкий разлив воды таил в себе какую-то тайну, совершенно непонятную непосвященному. Парень старался понять ее, но все его догадки ничего не стоили. Он был в прекрасном настроении. Недавно начал читать «Красное и черное». Книгу подсунул Петр Лиманский. «Красное и черное» — о чем это?» — недоуменно подумал он, без интереса листая потрепанный том. Читать он не любил, а толстых книг всегда боялся. Но с первых же страниц ему понравился Жюльен — простой парень. Казалось, он не старше его и близок своим решительным и дерзким характером. Он даже заучил особенно приглянувшийся ему текст.
«Наконец, когда последний, десятый удар пробил и еще гудел в воздухе, он протянул руки и взял госпожу де Реналь за руку. Она тотчас же отдернула ее. Жюльен, плохо сознавая, что он делает, снова схватил ее руку».
«Жюльен — это я, — размечтавшись, подумал он. — А Катька — госпожа де Реналь». Ему надо было тоже проявить настоящую волю и взять ее крепко за руку. «Наконец ее рука затихла в его руке».
«Вот как надо действовать, — подумал решительно верховой. — Что она воображает, Катька? Боится выйти вечером постоять у балка». Лемминга он поймал ей в подарок. Посадил мышь в коробочку. Хотел удивить ее, а она, дура, от страха чуть не умерла. Дура, чистая дура. Мышь — не белый медведь. Петр Лиманский сказал: в тундре много леммингов будет зимой — хорошая охота на песцов. Он наморозит леммингов и будет ловить на них песцов. Сам он придумал и никому об этом не рассказывал, чтобы не перехитрили его. Петр Лиманский обещал дать два капкана. А ему больше и не надо. Одного поймать песца должен для Катьки, а второго для Марии Ивановны из детской комнаты милиции.
Посмотрел Валерка Озимок вперед и остолбенел. Пропал Шурочка Нетяга. Неизвестно, куда спрятался. Оглянулся назад — на прежнем месте стоит буровая вышка. Кажется, еще больше вытянулась вверх. Работали компрессоры, чавкали, как будто конфеты сосали. Только балки убежали вдаль, тускло светились крашеными боками.
В тундре негде спрятаться, видно далеко, до самого горизонта. Валерка Озимок смотрел вперед, теперь с тревогой, не понимая, что произошло. Не раздумывая, побежал, шлепая по воде, прыгая с мочажины на мочажину.
Неожиданно наскочил на зимнюю кроличью шапку инженера. Увидел шапку и заорал в голос по-дурному:
— Инженер, Шурочка! Инженер!
— Валера, я здесь!
Валерка чуть не подпрыгнул от страха. Голос раздался у него за спиной. Не вздумал же над ним пошутить Нетяга, попугать, дурака? Надо бы обернуться, а не хватило сил повернуть голову. Пересилил с трудом страх Валерка Озимок, оглянулся и обомлел: среди воды зеленая полянка, как ковер, цветочки красные разбежались по краям, одни красные, другие белые; Шурочка Нетяга забрался на ковер, ноги поджал. Собрался он прыгнуть с разбегу к инженеру, а тот громким голосом остановил:
— Я в болото попал, Озимок.
— Вылезайте.
— Не выходит. Меня засасывает!
— Руки давайте, я помогу, — испуганно крикнул Валерка Озимок.
Страх захлестнул ему сердце.
— Не доста-нешь. Стой, а то ты провалишься! — строго предупредил инженер. — Ремень есть?
— Кажется, есть, — неуверенно ответил парень. Он почти перестал соображать от страха.
— Посмотри.
— Есть ремень, — Валерка Озимок кинул ремень пряжкой вперед. Ремень упал, не долетев до инженера. — Я сейчас! — Парень распластался на земле и оказался сразу ближе к тонущему, сократив расстояние. Второй раз просвистел ремень, и теперь он упал куда ближе, но инженер все равно не дотягивался до него рукой.
— Шурочка, хватайтесь! — почти стонал парень. — Тянитесь! Чуть-чуть осталось.
— Не могу, грязь засосала. Ты не мучайся, — сказал инженер. — Вставай. Знаешь круглое озеро? Оно рядом. Я оставил там лопату и ведро. Постарайся найти их и тащи сюда.
— Я вас не брошу. Вы утонете. — Валерка Озимок с отчаянием смотрел на инженера, тот опустился уже по грудь. — Я не уйду!
Слезы навернулись на глаза, и верховой заплакал. Тонул человек, а он бессилен ему помочь, ничего не мог сделать для спасения.
— Беги скорей! Если не отыщешь лопату с ведром, я утону, — без особого страха сказал Шурочка Нетяга, и боль исказила его лицо.
— Я бегу.
— Ты должен найти лопату, — подбадривая, уверенно сказал инженер. — Помнишь озеро, селезня?
Валерка летел сломя голову. Тундра изменилась, потеряла свой прежний вид, вместо одного озера — тысяча, и все залиты водой. В каждом отражены облака, и не надо задирать голову смотреть на небо. На земле — второе светлое небо с белыми облаками. Все они разные. А если приглядеться как следует, похожи на белых медведей и песцов. Но парню некогда было присматриваться к облакам, искать в них сходство с разными зверями.
Выручила ручка лопаты. По ней признал рядом круглое озеро, где он убил селезня. Думал, никто не узнает, а инженер выследил. Хорошо, что не растрепался. Около лопаты — ведро. Обыкновенное цинковое с вмятиной на боку.
Схватил Валерка Озимок лопату, ведро и бегом к Шурочке Нетяге. Бежит, торопит сам себя, не понимает, что ему делать. Добежал Валерка Озимок до инженера и оцепенел: тот опустился еще ниже в болото.
— Что мне делать? — громко закричал верховой, холодея от страха, не зная, что от него требуется.
— А ты быстро смотался, — сказал осипшим голосом Шурочка Нетяга. — Молодец. Бери лопату и срывай бугор. Пускай воду в болото.
— Вы утонете, утонете! — не слыша приказа, заспорил верховой. Показалось, что инженер начал бредить и говорил совсем не то, что хотел.
— Копай скорей, меня может спасти только вода. Я прошу тебя.
Валерка принялся раздирать дернистые бока мочажин. Они плотиной перегораживали озерцо от болота. Трудно копать, дерновина перевита корнями берез и ивок. Он чуть не плакал от злости, копал как одержимый, перерубал лопатой корни, выкидывал вязкие куски земли.
Не заметил, как зеркало воды дрогнуло, выгнулось полукружьем, и первые капли воды упали сверху на черную землю, а потом поток прорвался и рванул в болото и начал затапливать его.
Валерка не понимал, что происходило. Шурочка Нетяга бил руками по воде, подгребал ее к себе, дергал плечами, раскачивал тело.
Валерка продолжал все также работать, остервенело шуровал лопатой, расширял прорыв, помогал воде.
Болото скрылось под водой, утонули красные и белые цветы, как будто их не было в помине. Инженер все так же остервенело бил по воде, в отчаянной попытке вырваться, выплыть.
— Кидай ремень! — приказал решительно Шурочка Нетяга чужим, сиплым голосом, как из погреба. — Шагай вперед, не бойся!
Валерка забыл о страхе. Сделал несколько шагов вперед и бросил ремень. Пряжка ударила по руке инженера, но он не почувствовал боли. Цепко ухватился рукой за пряжку.
Верховой резко дернул, раз, другой. Ему показалось, что он сам начал проваливаться. Ноги сцепила вязкая грязь. Обалдело дергал ремень без всякой надежды. И вдруг он ощутил — тяжесть переместилась, словно переползла на край ремня к его рукам. Шурочка Нетяга плыл к нему по воде.
— Вот и все, — прохрипел инженер. Он распластался животом на мочажине, как тюлень. Не мог отдышаться, по-прежнему не отпуская пряжку ремня побелевшими пальцами.
Шурочка Нетяга лежал в балке с температурой. На вертолете с «Горки» прилетел врач, поставил банки и надавал массу разных таблеток.
На Валерку Озимка смотрели, как на героя. Он охотно показывал всем брючный ремень и согнутую пряжку, скупо рассказывая о случившемся. Ему хотелось чем-то еще доказать рабочим бригады, что он стоящий парень. Старался походить на малоразговорчивого Сергея Балдина. Буровик служил на подводной лодке и не расставался с тельняшкой. В бригаде не знали, что при учебном погружении однажды случилась авария, и он спас экипаж лодки. За мужественный поступок был награжден орденом. Под стать старшине первой статьи был и Петр Лиманский. Ефрейтор, автоматчик. Он не покрикивал на верхового начальствующим голосом, команды подавал взмахом густых разлетистых бровей и жестами рук.
Катька успела забыть приглянувшегося ей летчика Олега Белова. По-новому смотрела на Валерку. Вообще-то ей не нравились его лицо со вздернутым носом, щеки, обсыпанные красными веснушками, как гречневой крупой. Но иногда он казался ей похожим на знаменитого киноартиста. После спасения инженера верховой возвысился в ее глазах. Она верила — самое главное он еще совершит!
Когда высокая температура спала, спицы снова замелькали в руках у Шурочки Нетяги. После вязания он брался за иностранные словари и сразу заучивал незнакомые слова.
Валерка Озимок из полутемного угла в балке любил смотреть на инженера. Поражался его прилежанию, с уважением вертел в руках тяжелые словари и запоминал: немцы хлеб называли «брод», французы — «пэн».
Однажды ночью раздалось странное щелканье. Валерка напряженно прислушался к незнакомым новым звукам.
А Шурочка Нетяга спокойно сказал:
— Стадо диких оленей идет.
Валерку как ветром сдуло со стула. Он выбежал из балка, дверь распахнул. Белый квадрат света упал в тундру, и верховой услышал костяное пощелкивание копыт, почувствовал доносимый ветром горячий запах зверей.
Утром Валерка Озимок повел с собой Катьку в тундру и, показывая на следы острых копыт и рассыпанные горошины, твердо говорил:
— Дикие олени ночью прошли!
— Кто это тебе сказал? — недоверчиво спросила Катька, перепрыгивая с мочажины на мочажину, опасливо вглядываясь в мягкую землю. Всюду ей чудились лемминги, и она испуганно взвизгивала, боясь мышей.
— Инженер сказал!
Валера Озимок посмотрел на Катьку. Какой удивительно красивой показалась она ему в этот момент, особенно ее круглые щеки с ямочками. Ему захотелось взять повариху за руку и не выпускать. Но он боялся приблизиться к ней. Они молча шли по тундре. Иногда девушка наклонялась и срывала цветы. Подносила их к лицу и разочарованно говорила:
— Красивые, а не пахнут. Чудеса! — и уходила все дальше от буровой вышки, пораженная разнотравьем тундры, яркими цветами, силой и игрой красок.
Желание идти с Катькой рядом, держать ее за руку все больше и больше овладевало верховым. Но он тянул время, боялся поварихи. Возмущенный собственной трусостью, он решил отсчитать десять шагов и взять ее за руку. И вдруг забытые строчки из прочитанного романа пришли к нему. «Как только часы пробьют десять, я сделаю то, что обещал себе нынче весь день сделать вечером, — иначе пущу себе пулю в лоб». Жюльен был храбрее его. Валерка Озимок не мог понять, кто его подменил. Разве не он обнимал Катьку в столовой? И не раз, и не два! А вот что-то случилось, и не понять: Катька стала для него недосягаемой, совершенно другой. «Что творится со мной? Может быть, заболел? — он останавливался, щупал высокий лоб. Но лоб был как лоб, самый обыкновенный, не горячий. — Отсчитаю десять шагов и возьму ее за руку, — мысленно приказал он себе. — Дурак, учись у Жюльена! Вот был парень, молоток!»
Десятый шаг оказался на горбатой мочажине. Катька стояла, утвердившись, как памятник, чуть расставив ноги в резиновых сапогах.
Валерка вскочил на горбатую мочажину и оказался рядом с Катькой. Протянул руки и решительно сгреб ее маленькую ладонь в свою. Крепко сжал пальцы.
Катька чуть посторонилась, чтобы парень мог поставить вторую ногу и занять более устойчивое положение.
— Какая у тебя крепкая рука, — сказала она с нескрываемым удивлением и, повернувшись, посмотрела снизу вверх на верхового. Глаза их встретились. — У тебя мозоли.
— А ты как думала, я рабочий или нет? — сказал с законной гордостью Валерка Озимок. — Нанянчишься с железками, вроде пять физзарядок сделал. А сколько раз клинья приходится выдергивать и вставлять — не сосчитать. Ты бы посмотрела, как работают мужики. Морозов, Лиманский! Куда мне до них!
— А ты старайся, — сказала Катька и попробовала выдернуть руку, но Валерка держал ее крепко. Она подчинилась и затихла. — А ты старайся!
Вернувшись с прогулки, Валерка почувствовал себя на седьмом небе. Он действовал, как Жюльен, и гордая Катька подчинилась. Ему хотелось поделиться с кем-то своей радостью, но подсознательно чувствовал: нельзя болтать. Направился в балок к Шурочке Нетяге.
Инженер не удивился появлению пария. Во время болезни верховой стал для него заботливой сиделкой. Строго по часам заставлял принимать лекарства, измерять температуру. Как приказывал прилетавший с «Горки» врач, записывал показания градусника на листок.
— Влюбился? — спросил инженер и, вскидывая темные глаза, посмотрел на верхового.
— Откуда вы знаете? — переводя дыхание, спросил Валерка Озимок, не понимая, как Шурочка Нетяга догадался о его состоянии.
— Цветы тебе заколола.
— Какие цветы? — пунцово загораясь, спросил Валерка. «Зачем она это придумала? Хорошо ребята не видели меня, а то бы подняли на смех! Жених объявился!»
Он лихорадочно принялся обшаривать одежду и не мог понять, куда Катька заколола цветы, злился.
— Да в верхнем карманчике посмотри!
Дотронулся Валерка рукой до карманчика и обомлел! В самом деле, из карманчика выглядывали красненькие цветы — камнеломки. Он собрался выбросить их, но Шурочка Нетяга удержал:
— Любит она тебя.
— Ну да? — удивленно спросил Валерка и, скосив глаза, посмотрел в осколок зеркала. Волосы растрепанные, нос курносый — картошкой. Веснушки — на лбу, по скулам. И хотя он всегда выражал недовольство своим лицом, сейчас особенно был в нем разочарован.
Застрекотал вертолет. Звук родился где-то далеко в тундре или в море и быстро нарастал.
— Вертолет! — обрадованно воскликнул парень, готовый сорваться с места и бежать сломя голову к машине.
Но инженер рукой остановил верхового.
— Рамсумбетов должен улетать.
Валерка Озимок сразу остыл. Он по-прежнему избегал встречаться с Гали, а когда случайно сталкивались в столовой, зверел, руки чесались, так и тянулись к драке.
— В отпуск собрался?
— Совсем. Заявление написал об увольнении. Кожевников не стал удерживать. Рамсумбетов уговорил уволиться с ним из бригады слесаря Рыжикова и электросварщика Цимбалиста.
— Пусть летят, воздух будет чище, — сказал громко Валерка.
— Идея! Я придумал! — оживился вдруг инженер. — Все выйдет, мы скоро будем с водой. Никаких труб. Вода пойдет самотеком по каналу к самой буровой вышке. Использую закон сообщающихся сосудов. Ты знаешь о таком?
— Вроде слышал, в школе учительница что-то лепила.
— Неандерталец ты, Озимок, — осуждающе произнес инженер. — И не стыдно признаваться в своем невежестве?
Валерка, низко опустив голову, молчал, не огрызался, чувствовал правоту инженера.
ПОДАРОК
На маршруте перед Салехардом вахтовый самолет попал в снежный заряд, и черные облака сразу проглотили Ан-26, сея хлопьями снег. Летчики едва удерживали управление, но все равно машину кидало из стороны в сторону, и концы крыльев мелко дрожали, как в лихорадочном ознобе. Десять минут оказались самыми трудными для экипажа и для смены рабочих летящих из экспедиции на отдых.
С беспокойством подлетал Олег Белов к городу. Неприятно было чувствовать себя пассажиром, когда собирался сам перегонять вертолет из Харасавэя после работы на профилактический ремонт, а ему по санитарным нормам полагался бы законный отдых. «Конек, соскучился по работе, — невольно передразнивал он себя сейчас и вздыхал. — Отлетался, казак, отлетался! И конька у тебя нет стального!»
Первую посадку Ан-26 должен был совершить в Салехарде. Большинство буровиков, находившихся в просторном салоне, нетерпеливо ожидали свой город, где находились их дома. Во время полета рабочие возбужденно говорили о семьях, хвалились детьми, приглашали друг друга в гости. Охотники рассказывали о своих планах (охота уже началась), а рыбаки называли уловистые, заветные старицы и озера.
Олег Белов не прислушивался к разговорам, но они все-таки не давали ему возможности сосредоточиться, спокойно думать. Рабочие отходили от своих повседневных дел в экспедиции, отдыхали. Шумный разговор являлся для всех необходимой разрядкой. Он один возвращался в город без ликования, не вспоминал о теплой и уютной комнате в общежитии, телевизоре, танцплощадках и ресторане «Север». Самыми милыми и дорогими были для него воспоминания о круглой железной бочке — балке, своей койке в левом углу под окном и любимой работе. Его волновали встречи на буровых, так похожие на праздник. В Салехард он летел не оправдываться за совершенную аварию и разбитый вертолет, а на строгий суд в объединенный отряд. Старался представить разговор с Васильевым, командиром эскадрильи Ачкасовым и, конечно, дорогим для него Георгием Ивановичем Нецветаевым.
Ан-26 произвел мягкую посадку в расчетное время и, быстро вырулив с бетонки, подкатил к зданию аэровокзала.
Владимир Морозов и Петр Лиманский попрощались с Олегом Беловым, назвали городские адреса и пригласили в гости. И другие члены их смены летели к себе домой: верховой Игнат Карабутенко — в Сумы, слесарь Вано Зарандия — в Тбилиси, а электрик Вадим Ванчугов — в Вологду.
Через месяц они соберутся все вместе и будут продолжать работать на буровой Р-19.
Олег Белов пропускал выходящих рабочих, словно не намеревался покидать салон самолета, не думал расставаться со своим местом на длинной алюминиевой лавке. Вещи его не задерживали — все имущество уместилось в парашютной сумке.
Хлопнула дверь летной кабины, и с достоинством вышел экипаж. Впереди командир Ан-26, полноватый крепыш с красивыми, вьющимися волосами, а за ним направились по проходу второй пилот, борттехник и радист.
— Старший, дальше летим? — командир остановился перед Олегом Беловым и, продув расческу, поправил легким движением волосы на голове.
Вертолетчик не мог признаться, что готов облететь вокруг света на чем угодно, но только оттянуть страшный разговор. Приказ о его отчислении из отряда, наверное, давно уже составлен, а ему надо только расписаться. «Отлетался, отлетался!»
— Я из Салехардского отряда, — через силу выдавил он, чувствуя горечь слов. Летчики, конечно, знали о его аварии, но не подступили с расспросами, щадя самолюбие.
— Ну, бывай здоров! — и за командиром в строгом порядке гуськом вышел экипаж.
Тысячи раз перед Олегом Беловым так проходили экипажи лайнеров и вертолетов. Командиру всегда предоставлялось право идти первым. Он тогда не обращал на это внимание, считал все в порядке вещей, но сейчас разволновался. Последний раз ему суждено пройти по полю аэродрома, подышать особым воздухом, прислушиваясь к пронзительному свисту двигателей и голосам перекликающихся техников.
Пропустив всех пассажиров из самолета, он закинул парашютную сумку на плечо и направился к лежащему трапу. Выходя из полутьмы салона, зажмурился. Солнце в зените, небо синее без единого облачка. На аэродроме ничего не напоминало о трепке Ан-26 в облаках снежного заряда. За время его отсутствия на аэродроме ничего не изменилось, так же лежали ноздреватые бетонные плиты, пересыпался золотистый песок; высаженные в субботник молодые деревца шелестели желтой листвой. Громко перекликались пузатые динамики и разносили из одного угла аэродрома в другой сообщения диспетчера о прибытии и взлете очередных лайнеров, Ан-2 и вертолетов.
— Совершил посадку самолет 6245, следующий рейсом Надым — Салехард.
— Пассажиры, летящие в Москву рейсом 805, пройдите на посадку.
Олег Белов выжидающе прислушивался. Должны сейчас объявить: «Пассажир Белов Олег Сергеевич, следующий рейсом в Одессу, пройдите в отдел перевозок для оформления багажа!»
Прощальным взглядом он всматривался в знакомое здание аэровокзала, стеклянный фонарь диспетчерской, отвечал на приветствия знакомых шоферов заправочных машин. По мере того как он приближался к штабу эскадрильи, шаги его все больше и больше замедлялись. Любой ценой он хотел оттянуть роковую минуту. Повернув голову, увидел «железный ряд». Сердце зашлось от пронизывающей боли. Тесно прижатые друг к другу, стояли вертолеты без движков, со снятыми несущими винтами и хвостовыми балками, как инвалиды-фронтовики. Не хватало его искалеченного вертолета. «Конек, я не хотел с тобой так поступать, — мысленно выпрашивал он прощение. — Не хотел с тобой расставаться!»
— Привет, Олег! — смерчем налетел Томас Кузьмичев и затормошил товарища. Был рад-радехонек. — Сегодня смотаемся на танцы. Я познакомился с двумя молодыми врачихами — ахнешь. Ленинградки. Блондинки. У Вассы глаза, как зеркала. Я им о тебе все уши прожужжал. А ты герой!
— Герой, — Олег Белов силился улыбнуться, скривил губы.
— Я в газете прочитал. Ты спас какого-то парня. Фамилию забыл, больно чудная, — летчик отступил на шаг и пристально уставился на товарища. — Корреспондент приукрасил для поэзии, но взгляд у тебя, Олег, в самом деле решительный, но не дерзкий. Выше держи нос!
— Веселый ты, Томас, веселый, — сухо заметил вертолетчик. — Не читал, что про меня намолол корреспондент. Кончай паясничать. Я разбил вертолет!
— Ты?
— Я, а не папа римский Пий пятый или десятый! Топаю на суд!
— За доброе дело не судят. Корреспондент назвал тебя героем, — волновался Томас Кузьмичев. Лицо пылало красными пятнами. — Я с Васильевым поговорю, Ачкасову скажу, Георгий Иванович Нецветаев должен заступиться. Мы, комсомольцы, за тебя заступимся. Ты не виноват! Человека спасал.
Вздохнув, Олег Белов направился к бревенчатому двухэтажному дому. Медленно, задерживая каждый шаг, поднимался по скрипучей узкой лестнице. Блеснула стеклянная табличка на двери: «Командир эскадрильи».
Летчик остановился, не решаясь входить.
Дверь распахнулась, и вышел стремительный Ачкасов. Синий форменный костюм тщательно отутюжен, складки на брюках, как острые лезвия ножей, на ногах лакированные туфли. «Летчик должен успокаивать пассажиров своим видом, — учил комэск молодых пилотов, — доброй, приветливой улыбкой. Не умеешь улыбаться — не место в Аэрофлоте». Черные, блестящие глаза Ачкасова остановились на лице молодого летчика.
— Прилетел? — спросил он просто, не повышая голоса. — Потрепало в снежный заряд?
— Досталось здорово.
— Снежный заряд — испытание. Запомни, Белов, после аварии жизнь не остановилась. Придется все начинать сначала. Повторение — мать учения. Возьми себя в руки и не дуйся на целый свет. Идем представляться Васильеву. На ковер вызывает!
Командир эскадрильи не старался идти впереди летчика, а шагал рядом. Плечи их сталкивались. Олег Белов сдерживался, но ему хотелось поймать руку Ачкасова и крепко пожать. Волнение утихало. Начал верить, что рядом с ним настоящий защитник и товарищ.
Командир объединенного отряда Васильев никогда не старался подчеркнуть свою власть, запугать громким голосом или резким окриком. Относился к летчикам уважительно, как к товарищам одной трудной профессии.
— Мне докладывали, Ан-26 попал в снежный заряд, — поздоровавшись, сказал он. — Не испугались? На Севере наглядных уроков хоть отбавляй. Учит природа настоящему мужеству!
— Я спокойнее чувствовал бы себя за штурвалом, — сказал летчик, стараясь успокоиться.
Васильев молча переглянулся с Ачкасовым.
— Почему вы не вернулись с Гороховым в отряд? — спросил Васильев более строго. — Отстранение летчика от полетов не значит, что для него не существует дисциплина!
— Я хотел помочь своему бортмеханику. А потом поработать в экспедиции такелажником. Там рабочих не хватает!
— Могу позвонить в отдел кадров. Вас зачислят такелажником. Предупреждаю, проиграете в зарплате. Но главное не в этом: вы летчик и обязаны работать по своей специальности.
— Я хочу остаться в авиаотряде. Пусть даже буду работать такелажником.
— Ачкасов, зачислите Белова в эскадрилью такелажником.
— Владимир Иванович, такелажников мы всегда найдем. А вот летчиков у нас не хватает. Белова повожу, будет летать!
— Белов, приказа на вас пока нет! Вы обязаны ходить на занятия и разборы полетов. Ясно?
— Да.
Олег Белов вышел из кабинета Васильева с пунцово-красным лицом. К мокрой спине прилипла нижняя рубаха. Дышалось трудно.
На горизонте собирались черные тучи, табунились, как олени в стаде. Где-то далеко-далеко полыхали грозы, и нижние обрезы туч высвечивались сильными разрядами, принимая нестерпимый жар пламени.
— Погода портится, — сказал недовольно Ачкасов и, прищуривая глаза, поспешно посмотрел в небо. Каждый из летчиков подумал в этот момент о своих товарищах, незнакомых и знакомых пилотах, которые находились в воздухе, могли попасть в грозу или снежный заряд и несли величайшую ответственность за жизнь пассажиров.
— «Летчик должен успокаивать пассажиров своим видом, доброй и приветливой улыбкой, — проговорил Олег и добавил: — А кроме того, обладать хладнокровием и хорошей техникой пилотирования».
Ачкасов улыбнулся.
Олег не обижался на командира отряда Васильева и комэска Ачкасова за нравоучения, считал, что они обошлись с ним мягко. Но знакомый страх за свою работу не оставлял его и по-прежнему заставлял еще сильнее биться сердце. Как решится его судьба? И вдруг запоздалая мысль заставила вспомнить его об Очередько. Как же он мог забыть о нем? Ведь Очередько начальник управления гражданской авиации, и ему придется подписывать приказ. Навряд ли он подозревает, что Белов — сын его ведомого Сергея Ромашко.
Олег постарался представить себе грозного начальника, ведущего своего отца, о котором знал только со слов матери и которого никогда не видел. На затертой фотографии в альбоме для рисования стоял невысокий летчик в широченных бриджах, держа за ремешок планшет с картой.
Мать рассказывала ему об удивительной храбрости гвардии старшего лейтенанта Очередько, называла число сбитых им фашистских самолетов. Ее рассказы злили. Упрямая мысль, как гвоздь, застряла в голове: «Почему Очередько позволил фашистам сбить его отца, своего ведомого? Старший лейтенант поступил как трус и бросил ведомого». Сейчас он удивлялся превратностям судьбы. Обвинителем становился начальник управления Очередько, а он, Олег Белов, обвиняемым. «Ему ничего не стоит доказать мою плохую технику пилотирования, — подумал он с болью. — Это так и есть. Я обязан был вырвать вертолет из болота. Васильев и Ачкасов с этим бы справились. «Вы слабак, товарищ Белов!». Обвинительные слова не были ему высказаны, по Олег считал их вполне заслуженными. И прав будет Очередько, если подпишет приказ об увольнении его из Аэрофлота.
— Отдыхайте, Белов, а завтра как обычно на занятия по расписанию, — услышал он вдруг обращенные к нему слова Ачкасова. — Я скоро поеду в город, мог бы вас подвезти.
— Спасибо, я доберусь на автобусе.
Олегу хотелось побыть одному, во всем разобраться как следует. Не все ли равно, когда написано письмо, но он оскорбил человека. Сейчас бы он так не поступил. Сколько раз он перечитывал описание воздушного боя, выучил наизусть пятнадцать тетрадочных страниц, помнил все схемы и рисунки воздушного боя 16 апреля 1945 года над Берлином.
Понять многое о войне помогли ему разговоры с Григорием Ивановичем Нецветаевым. Каждое слово фронтовика принималось, как откровение. Примером своей жизни командир звена убеждал молодого летчика, что гвардии старший лейтенант Очередько не мог предать своего боевого товарища в силу русского характера.
Каждый день рано утром Олег Белов вместе с другими летчиками приезжал на рейсовом автобусе на аэродром. В штабе эскадрильи надевал на руку опостылевшую ему красную повязку и заступал дежурным по аэродрому. Он предпочел бы любую другую работу, но только не эту.
С нескрываемой завистью смотрел на своих товарищей. Командиры Ми-8 получали задание на день и разлетались на винтокрылых машинах по разным направлениям.
При объяснении задачи Ачкасов перечислял населенные пункты, оленеводческие совхозы, интернаты, отдаленные пески с тонями рыболовецких бригад. Знакомые названия волновали летчика, заставляли вспоминать районы огромной тундры, изрезанные берега Оби, дальние озера и старицы.
Доставляло удовольствие по-прежнему чувствовать себя еще летчиком, ходить по аэродрому, носить по законному праву авиационную фуражку.
По средам он особенно торопился на аэродром, первым выходил встречать вахтовый самолет Ан-26, прибывающий из Харасавэя.
Из самолета выходили буровики, бородатые рабочие с обмороженными лицами, в зимней одежде. Он напряженно вглядывался в лица, искал своих знакомых с буровой Р-19.
Там остались его добрые и хорошие товарищи: бригадир Кожевников, инженеры Лягенько, Шурочка Нетяга, буровик Сергей Балдин, краснощекая повариха Катька и спасенный верховой Валерка Озимок.
Встретив случайно знакомого рабочего с «Горки», он с волнением спрашивал:
— Как дела на моей буровой?
— На какой?
— Р-19.
— Нормально. Слышал, прошли уже двести метров!
— Порядок.
Летчика радовало, что буровики не снижали темпа работы. Через неделю он настойчиво донимал вопросами другого рабочего из экспедиции.
— Почему так мало прошли? Стояли? Была авария?
— Инструмент потеряли. Три дня в трубу!
— Три дня! — ужасался дежурный по аэродрому и сосредоточенно морщил лоб. — По моим расчетам, должны были пройти шестьдесят метров.
— Хорошо, что быстро достали инструмент!
— А как с водой? Возит тракторист Красная Шапочка?
Собеседник округлял глаза. Удивленно смотрел на летчика.
— Не знаю, возит, не возит. Слышал, взрывчаткой хотели пробить канал к озеру. А что получилось из этого, не знаю.
— Шурочка Нетяга рассказывал мне о своей идее, — улыбался Олег Белов. Ему доставляло удовольствие вспоминать по именам знакомых с буровой Р-19. Каждый из них запомнился своими поступками или открытой душевной щедростью.
Скупые рассказы прилетавших в отпуск рабочих из экспедиции держали Олега Белова в курсе всех событий, происходивших на северной части полуострова.
— Какую вы ждете сегодня погоду на Харасавэе? — спрашивал он„ появляясь утром на метеостанции, с тревогой, пытливо смотря на дежурного метеоролога.
— Ожидаем мороз десять градусов. Ветер северный, порывистый, переходящий в ураганный.
— Свиридова выпустят?
— Безусловно, — отвечала пожилая женщина с седым пучком волос, скрепленных черными шпильками.
Олег Белов зябко поеживался. Порывистый ветер налетал с моря. Гнал перед собой вырванные стебли травы и головки цветов. Сейчас он наметал под балки сугробы колючего снега. Олег с грустью подумал о том, что его очень ждут в бригаде. Он надавал Кожевникову много обещаний, а ни одно пока еще не выполнил. Кто торжественно обещал наточить заглушек для каждой буровой? Он. А что сделал? Ничего. Оказалось, не знает точного размера труб, а без этого выточить заглушки невозможно.
Погруженный в свои невеселые мысли, Олег неожиданно вспомнил, что его настойчиво приглашали зайти в гости буровики. Вечером он уже стучался в квартиру к Владимиру Морозову.
Хозяин встретил гостя радушно. Обращаясь к жене, сказал:
— Я тебе говорил, Валюша, об Олеге Белове. Он летчик, но у него настоящая рабочая косточка.
— Без всякой косточки, — засмеялся летчик. — В паспорте записано черным по белому: социальное положение — рабочий.
— Так это здорово, — убежденно сказал буровик. — Рабочий рабочего поймет всегда. Олег, раздевайся и к столу. Валюша, а ты за дело. Гость у нас с тобой дорогой, наш верховой!
— Какой верховой? — удивилась жена. Круглые щеки с ямочками порозовели. — Вы не обращайте внимания на его болтовню. Намолчался на буровой за месяц. Дома отогрелся в тепле, разговорился и не остановишь.
— Золотая правда, — признался Владимир Морозов. — На буровой мы молчуны. Олег, ты не обижался, когда я гнал тебя на полати?
— Какое право я имею обижаться? Работа!
— Так значит, вы не летчик? — с заметным разочарованием спросила женщина.
— Летчик, летчик, — успокоил жену Морозов. — Собирай на стол. Гостя баснями не кормят.
— Я по делу пришел.
— О деле потом. Мы сначала должны выпить по маленькой и закусить. Я вчера вернулся с рыбалки.
За ужином Олег Белов рассказал о цели своего прихода. Попросил назвать ему размеры обсадных труб.
Буровик внимательно выслушал. Положил руку на плечо летчика и сказал:
— Олег, поработаешь со мной, в помбуры переведем. Ты готовый буровик. Сразу проникся интересами бригады. А это не к каждому приходит. Принято замечать передовиков и отстающих. Первых хвалят, вторых ругают. А между ними забились середнячки. Работают так себе, с планом справляются, но не стараются перевыполнять. Живут по принципу: «Тише едешь, дальше будешь!» Если премия светит бригаде — хвалят бригадира, плохо пошла работа — ругают! Ох, и не терплю я их. Балласт и только. Выточишь, Олег, заглушки, тебе все спасибо скажут. Может быть, со стороны посмотреть — не самую главную услугу ты окажешь бригаде, но дело не в счете. Главное — забота! Я первый тебе скажу спасибо, потом Петр Лиманский. А за нами и Кожевников. Знаю, надоела ему игра: «Занять — отдать». В долг никто долго не живет. На каждой буровой должен быть свой инструмент, своя магнитная ловушка, свои заглушки. А чего стоит этот истошный крик по радио: «Дай! Отдай! Верни назад!» Бакинцы могут так жить: буровая около буровой натыканы, как опята на лужайке.
— Ты был в Баку?
— Проходили там производственную практику, с Гали Рамсумбетовым на одной буровой работали.
— Где он сейчас?
— Не интересовался. Уверен, лучше не стал. Идем к Петру. Знаешь, чем он занимается? Капканы мастерит на песцов.
— Все ты знаешь, Владимир, о других, — недовольно сказала жена. — Меньше бы болтал. Попробовал бы лучше тоже сделать капканы. Смотришь, поймал бы мне песца на воротник! Петр не только капканы мастерит. За отпуск жене сделал два шкафчика для продуктов.
— Я рыбак. Привез тебе муксунов. Дойдет очередь и до шкафчиков.
Петр Лиманский сидел на кухне. К столу привернуты слесарные тиски. Сбоку разложены инструменты: ножовка, зубило, электрическая дрель.
— Извини, Олег, руки у меня грязные, — сказал Петр Лиманский. — Решил немного помастерить.
Из открытого выреза майки выбивались курчавые волосы.
На стульях сидели два мальчика и девочка — дети буровика, и завороженно смотрели на стол, где лежали инструменты.
Петр Лиманский ловким движением сгибал полосы стали, сверлил дырки и пропиливал острые зубцы в скобах. Не отрываясь от работы, он с таким же интересом, как и Владимир Морозов, выслушал просьбу летчика. Он знал все склады экспедиции и обещал договориться, чтобы отрезали нужные размеры труб.
Узнав от Олега о его обещании, данном Кожевникову, Ачкасов вызвался ему помочь. На своей машине доставил заготовки в ТЭЧ. Перебирая в памяти события последних недель, вспомнил, что кончается санитарная норма у экипажа Кирилла Свиридова. Для работы в экспедиции надо готовить новый экипаж. Он бы с удовольствием послал Олега Белова, но приказа из управления до сих пор не было. Решил об этом напомнить Васильеву.
Комэск верил в молодого летчика и засадил его за изучение руководства по летной эксплуатации вертолета Ми-8. При составлении графика на провозные полеты включил туда и Белова. Знал, что Олег еще покажет себя.
ХОЗЯИН ЗЕМЛИ
Кожевников проснулся сразу, пытаясь уяснить причину внезапного страха. Перед ним все еще витали беспорядочные обрывки привидевшихся картин. В эту минуту ему казалось, что сон не прерывался, а перемеживался явью. Нестерпимый солнечный свет слепил и затуманивал сознание.
…Поздно ночью он заснул под ураганный ветер, налетевший с моря. Балок раскачивался, как в десятибалльный шторм, жалобно стонали скрипучие переборки и стояки. Но, заглушая вой ветра, сметая его, глушил сверху пронзительный свист реактивных двигателей. Засыпая, Кожевников помнил: буровая работала исправно. Все электродвигатели выполняли свою расписанную работу: вращали ротор, приводили в движение лебедку с тросом; элеватор выдергивал обтертые до зеркального блеска утяжеленные бурильные трубы; безостановочно крутились лопасти глиномешалок и по глубоким желобам насосы гнали глинистый раствор…
Буровой мастер окончательно пробудился от сознания непоправимой беды. С удивлением уставился в электрическую лампочку: так вот оно, слепящее солнце, висит прямо над головой!
Большая электрическая лампа светилась с перекалом, как осколок настоящего солнца.
Кожевников посмотрел нетерпеливо на соседнюю койку. Инженер Лягенько безмятежно сопел, натяну и на голову ватное одеяло.
«Спит, как сурок! — закипая злостью, подумал мастер и, словно подброшенный, вскочил с теплой кровати. Он не имел права больше ни одной минуты прохлаждаться и вылеживаться. Тревога все нарастала, беспокоила его. — Работничек, буровая стоит, а он сопит в две ноздри. Я тоже хорош гусь, проспал аварию». Он рывком натянул брюки, всунув голые ноги в резиновые бродни, сорвал с гвоздя геологическую куртку с капюшоном и, выбив дверь балка, застыл на площадке лестницы.
Буровая вышка в темноте ночи светилась развешенными гирляндами множества огней, как на новогодней елке. Он испуганно вглядывался, ожидая каждую минуту взрыва электрических ламп от перекаливания, как осколочных гранат.
Гнетущая тишина около буровой поразила Кожевникова. «Авария!» — он задержал крик, но голос подавала пронзительная боль в сердце, и он чуть не задохнулся, жадно заглатывая воздух. Сбежал по крутым ступенькам. В последний момент он вспомнил о защитной каске и вернулся за ней в балок.
Так же с перекалом горела лампа, и в пузырьке колбы плавилась вольфрамовая нить.
Кожевников раздраженно посмотрел на кровать инженера. Почему он лежит? Неужели ничего не чувствует?
— Лягенько, авария! — и с силой ткнул кулаком в бок спящего. Но тяжелый кулак, промяв одеяло, наткнулся на лежащую на кровати овчинную шубу. — Мальчишка ты, Лягенько, кому нужен такой спектакль? — он с досадой тряхнул головой, хотя в душе понимал, что инженер хотел сберечь его сон и поэтому не решился разбудить среди ночи.
Порывы ветра гнали клочья тумана. Он поднимался с моря, пока еще невидимый в темноте, но ощутимый набегающей сыростью.
Испуганно вскрикивая, низко тянули гусиные стаи. Ослепленные яркими огнями электрических ламп, гуси бились о буровую вышку, — и она протяжно гудела после каждого удара.
Кожевников стремительно взбежал на мост по скользким металлическим ступенькам железной лестницы. Одним взглядом окинул всю смену: утомленного бурильщика, с серыми щеками Сергея Балдина, первого помбура говоруна Игната Рыжикова, второго помбура лобастого Викентия Страхова и верхового Игната Сверчкова. Без особого труда отыскал и инженера.
Лягенько стоял около лебедки с осунувшимся лицом, в мокрой брезентовой спецовке, сбив защитную каску на затылок. Судорожно дергал тормозную рукоятку.
Кожевников мгновенно все оценил и разобрался в происходящем. Он плечом раздвинул рабочих, потеснил их к ключам и разбросанному на полу инструменту, решительно шагнул к уставшему молодому инженеру.
— Нарушаете технику безопасности, — сказал он чужим голосом, нахлобучивая инженеру защитную каску на лоб. — Голову надо беречь. Что случилось?
— Прихват инструмента, — ответил за спиной бурового мастера Сергей Балдин. — Два часа стоим. Ротор не проворачивается.
— Так, так, — протянул Кожевников и неожиданно прикрикнул: — Электрик, снимите напряжение! Нагрузка упала. О чем вы думаете? — он не забыл ослепившую его лампу в балке. — Сколько прошли?
— Четыре метра, — скрипучим голосом произнес Лягенько и опустил голову, как провинившийся ученик. Глаза уставились в большой круг индикатора веса.
— Колонну не перегрузили? — спросил Кожевников у буровиков, задерживая свой взгляд на приборе. — Я вас спрашиваю, Балдин?
— Колонна в норме.
— Отойдите, — нетерпеливо приказал буровой мастер инженеру. Взялся за тормозную ручку. Металл еще сохранял тепло чужой руки.
Кожевников почувствовал на себе устремленные взгляды рабочих. Он не фокусник. Невольный страх чуть не лишил его уверенности. Но стоило дотронуться до ручки, и он успокоился, рука почувствовала силу. Каждое движение, выверенное годами, было отработано до автоматизма. Чуть пригнулся, как для броска, и придавил ногой педаль. Тяжелый электродвигатель напряженно загудел, но не сдвинул стол ротора.
Электрические лампы вокруг буровой вышки сразу померкли, и тоненькие нитки вольфрама закраснели узкими черточками.
Кожевников чуть тронул ручку и тут же оторвал ее, ощутил в движении тормозной ручки первый удар. Он оказался прицелочным, как замах молотка, но за ним последовали другие, более точные и сильные. Он послал тормозную ручку вперед и тут же вернул ее в исходное положение. Удар набрал нужную силу, потяжелел.
Так, посылая один удар за другим, Кожевников пытался сбить ротор с места, стесать где-то на большой глубине ствола земли в ста или двухстах пятидесяти метрах, где могли искривиться свечи.
Сгрудившиеся вокруг бурового мастера рабочие молчали. Напряженно смотрели на его сгорбленную спину, на широко расставленные ноги и лежавшую на тормозе руку. Так же минуту назад у лебедки стоял инженер Лягенько, делал все так же, но появление Кожевникова вселило в рабочих уверенность в успехе дела. За ним был авторитет, большой практический опыт работы.
Никто на буровой не заметил, как переменился ветер. Он дул теперь из тундры, более теплый и сырой. Небо начало сереть, и край горизонта робко тронула широкой кистью заря, и высокая розовая полоса начала быстро расти и подниматься, расцвечивая кумачом сгрудившиеся облака.
Кожевников по-прежнему не менял положение тела. У него ныла спина, затекли ноги. Он стоял на мокрых железных листах, морозя босые ноги в резиновых броднях.
Электрические лампы поблекли в свете наступавшего дня.
Последовал новый удар. Буровой мастер сразу почувствовал каждой клеткой тела его особую силу и точность. Точка на глубине слетела, и колонна освободилась, ротор медленно сдвинулся и скоро описал первый круг. Кожевников послал ручку вперед до конца, и экскаватор устремился к полатям, выдергивая первую свечу.
Сотни стальных проволочек свитого талевого каната напряглись до предела, выдерживая тяжесть свинченных труб. Стрелка индикатора веса заскользила по кругу, пока не остановилась.
«Все в норме, — отметил про себя Кожевников. — Балдин мог резко бросить инструмент, стараясь тяжестью колонны пробить пласт глины. Подымут долото, и сразу станет все ясно: могла искривиться труба, рассыпаться шарошка».
Солнце поднялось над тундрой, высвечивая снизу доверху буровую вышку, сгрудившихся на мосту людей. Каждый занимал свое место у инструмента и сосредоточенно, не затрачивая лишних движений, раскручивал свечи одну за другой. Но случались и осложнения: резьба заклинивалась и не поддавалась усилиям людей. Буровики тогда меняли инструмент, пользовались сразу двумя ключами: автоматическим и универсальным.
И снова таль-блок увозил к полатям одну за другой бурильные трубы, переводники, центраторы бурильной колонны и утяжеленные буровые трубы. Они пробивались через кусок черной резины, и тяжелый глинистый раствор заливал сваренные листы моста, инструмент и людей. Дождевые капли попадали за шиворот, в отвернутые пазухи резиновых бродней.
Сергей Балдин стоял, повернув голову к ротору. Иногда он предостерегающе поднимал левую руку в брезентовой рукавице, кивал головой помощникам.
Первый помбур Рыжиков управлял кнопками автоматического ключа. Поршень выталкивал длинную штангу, и стальные челюсти распахивались. Они захватывали очередную свечу. От помбура требовалась особая осторожность. Один зевок — и вырвавшиеся вперед тяжелые челюсти могли отрубить голову второму помбуру Иннокентию Страхову или верховому Игнату Сверчкову. Они по ходу дела замыкали корпусной элеватор или вставляли в ротор тяжелые клинья.
Кожевников отдыхал после пережитого напряжения. Доставляло удовольствие смотреть на слаженную работу смены.
— Час остался до конца ночной смены, — обратился он к инженеру Лягенько. — Владимир Морозов с ребятами до обеда управится с инструментом. Разберемся тогда, что произошло, а пока отдыхать. Идемте, Лягенько! — он внимательно посмотрел на молодого инженера, в голосе его послышалась доброта. — Да, да, идемте! — мастеру хотелось поблагодарить молодого инженера за трогательную заботу. Слова не могли так выразить всю полноту чувств, как простое пожатие руки. Кожевников подождал спускающегося с моста по мокрой лестнице Лягенько и крепко пожал ему руку: — Не забывайте о технике безопасности, Лягенько. Перила приварили, чтобы за них держались. Сорветесь с лестницы — три сломанных ребра. Помните, я дед. Пока еще держусь, но могу и запроситься на покой!
В море садилось солнце, и синяя полоса темноты перечеркивала линию горизонта пополам оплавленным красным диском. Он медленно погружался в пучину, и зловещее освещение низких облаков розовым светом предвещало грядущий день — ветреный и холодный.
Кожевников дочитал полученное письмо от Аскерова Афгана Гаджи Ага оглы. Желтый лист еще светился, сохраняя теплоту последних закатных лучей. Каждая фраза трогала бурового мастера своим участием и особой заботой о его беде. Может быть, ему не стоило писать в Баку о разладе в бригаде, учиненном «суде» над Валеркой Озимком и стычке с Гали Рамсумбетовым, зря тревожить своими бедами фронтового друга. Он хорошо знал горячность азербайджанца и его верность. Легко представил, как бы он сейчас возбужденно размахивал руками и с заметным акцентом в голосе произнес примерно бы такие слова:
«Какая у тебя, послушай, гвардии сержант, беда? Один плохой буровик оказался. В отаре тоже попадаются паршивые овцы. Чабан не плачет. Ой, постой, не перебивай меня, пожалуйста. Сам приеду к тебе работать. Выгоню твоего буровика, незаменимых работников нет. Хочешь, я пришлю на его место сто хороших парней? Один к одному, как солдаты-гвардейцы. Все с черными усами. Командир, вспомни наше отделение. Разве кто-нибудь из солдат подводил тебя? Я первый умру от стыда, если буровая Р-19 моего дорогого командира, гвардии сержанта, окажется на последнем месте. Давай я сам к тебе приеду. Весь отпуск отработаю. Хочешь, возьму расчет. Будем трудиться вместе, ты — мастером, а я — бурильщиком. Ой, не перебивай меня, пожалуйста. Я не имею права приказывать своему командиру. Будь, пожалуйста, спокойнее. Твои заботы — мои заботы. Сказал, приеду — значит приеду. Аскеров Афган Гаджи Ага оглы никого еще не подводил и слово свое всегда держал!»
«Спасибо, дорогой Афган. Спасибо за твое обещание приехать и помочь мне в беде, — мысленно поблагодарил Кожевников своего фронтового друга. Он не сомневался в его искренности. — Спасибо за сто надежных парней. Столько мне не надо в бригаду, но от трех-четырех хороших умельцев я не отказался бы и взял с превеликой охотой…»
Кожевников задумался. Ему-то, конечно, известно, во сколько обходится государству перевоз каждого рабочего на вахтовом самолете Ан-26. В десятки тысяч рублей! Тем более, значит, что в экспедиции должны работать самые лучшие, чтобы зря не пропадали государственные деньги. Вот почему он так легко подписал заявление об увольнении Гали Рамсумбетова, не стал его задерживать. Рамсумбетов перешел работать на буровую Р-23, но сам от этого не изменился. Случайно Кожевников вспомнил о блокноте Гали, куда тот старательно записывал каждую копейку, вел строгий учет по месяцам своим заработкам. Именно своим, а не затраченным на него средствам.
Вспомнил Кожевников, почему бы ему в самом деле не воспользоваться предложением Афгана и не вызвать из Баку хороших буровиков? Впереди еще спуск колонны. Хорошо работать с проверенными и толковыми специалистами. Каждый бакинец, как правило, до пятого колена нефтяник. Прадед, дед, отец работали на нефтепромыслах! Правда, времена меняются и теперь на смену старым мастерам-практикам все чаще приходит новое пополнение — инженеры из институтов. Пусть у них нет достаточного опыта, но теоретически они куда грамотнее.
«А кстати, — вдруг подумал он, — в труппу театра, симфонический оркестр набирают актеров и музыкантов по творческому конкурсу? Принимают только самых лучших, победителей. Почему бы бригадам не формироваться по такому же принципу. Выдержавшие конкурс должны получать соответствующие надбавки к зарплате за классность». И тут же в голове шевельнулась беспокойная мысль: а не хватит ли ему, на самом деле, мудрить? Что он надумал? Сломать устоявшиеся традиции, подменить отдел кадров с его начальником, инспекторами, подтвердить справедливость прилипшей к нему кличке «Скандалист»! После истории с отсыпкой дороги к буровой его до сих пор так и называют и чертят кому только не лень. Правда, за него тогда заступился Дед, похвалил за прозорливость, назвал хозяином земли. Но понравится ли ему эта идея с конкурсом? Простой рабочий оказался дальновиднее начальства? Но как бы там ни получалось, а Кожевников был убежден в своей правоте и все больше понимал, что истинный смысл жизни в борьбе и он не может жить, как все. Видно, так устроен, рожден с трудным характером.
— Р-19, Р-19, — выкрикивал динамик радиостанции. — Вызывает «Горка», вызывает «Горка». Товарищ Кожевников, передайте данные по проходке. Сообщите заявку на продукты и материалы. К вам планируется вертолет.
Начинался утренний радиосеанс. Диспетчер опрашивал буровые по порядку, сообщал точное московское время.
Увлекшись своими мыслями, Кожевников совсем забыл о выходе в эфир и торопливо принялся перебирать бумаги, отыскивал нужные записи, подготовленные требования и заявку поварихи на продукты для столовой. «Обязательно закажите курагу», — прочитал он в Катькиной записке, и теплая волна благодарности прилила к его сердцу. «Славная девчонка, — подумал он. — По доброй воле стирает парням рубахи, чинит заботливо их одежду и спецовки. А теперь вот надумала баловать именинников пирогами с курагой…»
Кожевников передал сводку диспетчеру и начал сосредоточенно выслушивать последние приказы по экспедиции.
— Кожевников, отдел кадров направил к вам для работы демобилизованного из Советской Армии механика самолета. Просился в бригаду Чеботарева. Прибыл по его приглашению на работу.
— Понятно, — скрывая досаду, протянул буровой мастер. — Раз, два — и прислали, и с моим мнением не посчитались. Фамилию знаете?
— Сержант Винокуров Архип Титович.
— Сержант — это хорошо, — сказал, добрея, Кожевников. Усмехнулся и подумал: «Два сержанта на буровой — сила!»
ЭКЗАМЕН НА ЗРЕЛОСТЬ
В белесой мгле раннего рассвета зарядил мелкий дождь. Повис туманным облаком над землей. Красный флаг над культбудкой отяжелел и не развевался на холодном ветру.
На буровой Р-19 с нетерпением ждали появления вертолета. Прислушивались к шуму моря, порывам резкого ветра. Но глухо молчала тундра. Иногда доносилось кряканье селезней, где-то похохатывали гагары, и снова наступала немая тишина. Море все так же накатывало волны, и они, разбегаясь по отмелям, шептали что-то тайное и сокровенное.
Кожевников внешне был спокоен и не выдавал своего волнения. Его идея конкурсного экзамена для буровиков была одобрена, и теперь он не признавался даже самому себе, что боялся начавшегося дня, прилета первых четырех рабочих держать конкурсный экзамен в бригаду за право работать бурильщиками. Он понадеялся на память и не записал фамилии смельчаков. Помнил: летели бакинец, туркмен, украинец из Ивано-Франковска и русский парень из Поволжья.
В балке также сидели прилетевшие на экзамен главный инженер Кочин и начальник ЦИТС инженер Круглов. Он часто бывал на буровой, общительный и веселый. Любил играть в шахматы, но при Кочине держался официально.
Кожевников запрещал рабочим курить в балке, и сейчас задыхался от табачного дыма, но не говорил об этом Кочину. Два раза открывал двери балка, но главный инженер не обращал на это никакого внимания. Он курил одну папиросу за другой, раздраженно чиркал спичками, ломал их и злился. Кочин не одобрял затею с экзаменом, но помнил предупреждение начальника экспедиции Эдигорьяна не раздражать «чокнутого» бригадира. Не первый раз он силился понять, зачем буровому мастеру понадобилось организовывать этот спектакль. Прославиться? Или им руководили другие мотивы? Не особенно он верил и в его особую сознательность и был твердо убежден, что Кожевников делал все для своей славы! Бесспорно, Кожевников с головой. Ловко придумал историю с дорогой, но работает под простачка. Выставил себя защитником природы, государственным человеком, а сейчас рационализатором. Сумел подладиться к самому Деду.
Идеи идеями. У него самого их сколько угодно! Без особого напряжения вспомнил две отлюбованные площади. Утвержден план перебрасывать технику на новые площадки? Чем? Одними вертолетами не справиться. Должны выручать работяги болотные тракторы и бульдозеры. Некогда ждать, когда лед скует болота, надо перетаскивать грузы. Их ни мало ни много — сотни тонн! А как уберечь тундру? Поставить бы мудреца Кожевникова на его место. Полководца не обвиняют в потере солдат, боевой техники, когда разбит враг и одержана победа. Выполнение плана по бурению все спишет. Кожевникову этого не понять. Скоро ему самому придется решать такую же задачу. Вышку надо будет перебрасывать на новую площадь за сто двадцать километров. Посмотрит он, как справится с этой задачей защитник природы! Кочин удовлетворенно хмыкнул и особенно старательно потер красный нос.
— Мастер, тарахтит вертолет! — сказал, входя в балок, Сергей Балдин, не скрывая любопытства.
Кожевников кивнул головой. Похоже, Балдин понял его правоту, а ведь больше других спорил, не соглашался на проведение конкурса. По-разному истолковали сначала предложение мастера. Рабочим бригады показалось, что он задумал их разогнать и придумал хитрый прием. Подобно Гали Рамсумбетову нашлись и шептуны. Они мутили рабочих. Мастеру пришлось выдержать нелегкий бой, доказывая свою правоту, познакомить с составленным вопросником.
Сошлись на том, что в конкурсном отборе будет участвовать вся бригада до одного человека.
Председателем комиссии единодушно избрали Владимира Морозова, его помощниками — главного инженера Кочина и начальника ЦИТС инженера Круглова.
Высокий Владимир Морозов со своеобразным говорком пермяка, черными глазами охотника сразу почувствовал особую заботу мастера о бригаде, увидел, что тот думал не о сегодняшнем дне, а заглядывал далеко вперед. Пока справлялись с работой, но впереди глубинное бурение на неизведанных площадях. Работать должны только лучшие. Другого решения быть не может. В ответе не один мастер, а вся бригада!
Морозов почувствовал особую свою ответственность. Он не только член бригады, но и председатель конкурсной комиссии. Слово его решающее.
Из вертолета на землю спрыгнули четверо мужчин. По их одежде можно было судить, откуда они прилетели. На туркмене легкий коверкотовый плащ, азербайджанец в куртке из болоньи, украинец из Ивано-Франковска в бобриковом пальто с черным каракулевым воротником, а русский парень из Поволжья в овчинном полушубке.
Кожевников боялся отдать кому-нибудь предпочтение, доверившись первому впечатлению. Помнил, как Шурочка Нетяга поразил его неорганизованностью и беспорядочно набитым второпях рюкзаком. А на самом деле оказался толковым инженером. Такому помощнику надо только радоваться. Взгляд его непроизвольно задерживался на русском парне из Поволжья: видно, что знал, куда летел, и приготовился к встрече с морозами.
Повариха Катька с коллекторшей Розой, конопатой, грудастой девчонкой, стояли в стороне и глазели на приезжих. Они с особым старанием вымыли в культбудке пол, перетерли все скамейки.
Приезжие поздоровались один за другим, взгляды их задержались на девушках.
— Кать, ты черненькому понравилась! — сказала Роза и прижала ладонь к запылавшим щекам.
— Выдумывай, — тряхнула Катька головой и, желая польстить подруге, заметила: — А на тебя глаза пялил парень в шубе.
— Холодные у него глаза.
Рабочие бригады встречали приезжих в праздничных костюмах. Тщательно причесанные и выбритые.
Не узнать было и Валерку Озимка. Он выпросил у Владимира Морозова галстук и первый раз в жизни надел его. Чувствовал себя скверно, задыхался, но готов был вынести все страдания, чтобы выглядеть солиднее.
Морозов прошел к столу. Рядом с ним сели инженеры Кочин и Круглов.
Роза поставила на стол прибор для определения водоотдачи. Положила ареометр. Стеклянная трубка покатилась по крышке.
Подскочивший туркмен с редким проворством поймал падающую трубку и, как фокусник, протянул ее девушке.
— Спасибо! — поблагодарила Роза. Ее поразил ослепительно белый цвет зубов и иссиня-черные глаза рабочего.
В культбудку вошел в гимнастерке с голубыми погонами Архип Винокуров. Медали на его груди позванивали, привлекали внимание.
— Вот, наконец, вся бригада в сборе, — не повышая голоса, сказал Владимир Морозов. — Сержант Винокуров подтвердил, что военные не опаздывают. Товарищ главный инженер, можно начинать конкурсный отбор в бригаду.
— Да, да, начинайте… — он с нескрываемым удивлением смотрел на Владимира Морозова, который открыл собрание по-деловому, как опытный инструктор райкома или профсоюзный активист. Казалось, что это и есть его основное призвание. Не знай Кожевников, с какой виртуозностью работает около лебедки Владимир Морозов, он бы подумал, что тот его просто долго обманывал.
— Наша бригада, — продолжал между тем председатель жюри, — объявила о конкурсном замещении должности бурильщика. Мы не хотим удивить мир или прославиться. Бригада считает, что на новых площадях Ямала должны работать самые лучшие и грамотные специалисты. Смены меняются вахтовыми самолетами, и каждому рабочему предоставляется большой отпуск на отдых. Каждый наш перелет слишком дорого стоит государству. На такую заботу о нас, рабочих, мы должны отвечать добросовестным трудом. Так решила бригада. Мастер Кожевников, мы, бурильщики, помбуры, верховые, электрики, наши инженеры и коллекторы. Я считал нужным объяснить, как возникла идея проведения этого конкурса. А теперь сами решайте, кто будет первым соискателем? Кто хочет показать свое мастерство?
Катька взволнованно посмотрела на сидящих мужчин. Короткое выступление Владимира Морозова ей понравилось. Она бы так складно никогда не сказала. Внимательно приглядывалась к приезжим. Два прилетевших рабочих — черноволосые, красивые, со жгучими глазами. Какому черненькому она понравилась? И вдруг застеснялась, почувствовала, как вспыхнуло лицо… у нее же есть Валерка Озимок. Валерка один на всю жизнь! И она тут же решила: вышьет на платках букетики незабудок и в уголке нитками заветные слова: «Валере Озимку от Кати Суховой на долгую память!»
Приняв твердое решение, успокоилась, но пересилить любопытство оказалось трудно. Посмотрела на парня в овчинной шубе. Он снял шубу и положил на скамейку перед собой. Неторопливо расчесывал светлые вьющиеся волосы. Ей понравилось его открытое лицо, высокий белый лоб.
— Так кто же решится первым держать экзамен? — второй раз предложил Владимир Морозов.
— Если меня не побьют, так я спытаю свое счастье, — сказал весело украинец из Ивано-Франковска. — Надо, мабудь, представиться. Зовут Трофимом, то имя. А фамилия Яремченко.
— Вы кем работали, Яремченко?
— Помбуром працовал. Прилетел до вас спытать счастья, — весело улыбаясь, сказал украинец. — Восемь годов працую. Что еще рассказать вам?
Главный инженер Кочин пододвинул к себе вопросник. Внимательно перечитал сверху вниз. Вскинул воспаленный от простуды взгляд на помбура и сказал быстро, словно хотел его поторопить:
— Расскажите о необходимой профилактике в бурении скважин.
Яремченко задумался. Густые брови сошлись на переносице, в глазах — сосредоточенность. Почесал затылок. Неожиданно улыбнулся и громко сказал:
— Надо зараз проверить горизонтальные установки ротора. Потом центрирование вышки. А также тщательно выверить центрирование и вертикальность направления. Проверить прямолинейность бурильных труб, а если попадутся искривленные, выбросить — геть! — минуту помедлил. — В начале бурения надо удержать верхнюю часть ведущей бурильной трубы от наклонов и сильного раскачивания.
— Меня удовлетворил ответ, — сказал Круглов. — Ответьте еще на один вопрос: из скольких секций состоит турбобур ТС?
Кожевников с удовлетворением слушал ответы Яремченко. Первая робость у того прошла, и он отвечал спокойно, со знанием дела.
Буровой мастер обвел взглядом лица рабочих своей бригады. Они тоже радовались успехам незнакомого приезжего, готовые единодушно принять его в свой коллектив, хотя основное испытание еще впереди, на мосту во время работы, подъема и смены инструмента.
Кожевников ликовал. Им была выиграна трудная победа. Его идеи восторжествовали, и подтверждением этому — сегодняшний экзамен. Правда, буровому мастеру все четверо приезжих понравились сразу, и он готов был зачислить их в свою бригаду без всяких испытаний: они не испугались дальней дороги, огромных перелетов со многими пересадками с самолета на самолет, не пожалели денег на билеты! А это уже говорит о многом.
Совсем другое состояние переживал Кочин. Красными, воспаленными глазами недовольно смотрел на прилетевших рабочих. Торопливо озирался по сторонам и не чаял, когда кончится экзамен, который его раздражал.
Давнишняя злость на Кожевникова не давала покоя главному инженеру. Он проклинал день, когда согласился принять участие в этом экзамене. Раздражало, что буровой мастер оказался дальновиднее его и начальника экспедиции Эдигорьяна. Так и подмывало встать из-за стола и сказать Кожевникову в глаза, что хитрость его он раскусил, что его поступками руководит лишь желание прославиться.
Будь главного инженера воля, направил бы всех новых рабочих в другие бригады. Но делать этого пока нельзя. Обхитрил, всех обхитрил Кожевников. Четверо хороших рабочих только укрепят его бригаду!
Ну, ничего! Посмотрим, что еще на все это скажет Дед. Ведь с ним-то Кожевников не согласовал своей идеи?! Действовал по собственной, можно сказать, инициативе.
Легкая снежная пыль кружилась над городом. Желтыми пятнами плавились в белых облаках торчащие круглые фонари.
Тюменцы радовались снегу, выбелившему знакомые улицы и дома. Снег не успевали убирать, и он легким пуховым одеялом прикрывал землю. Вездесущая детвора весело лепила снежные бабы.
В магазинах царило радостное, предновогоднее оживление. Витрины украшали деды морозы и снегурочки. На зеленых елках сверкало нарядное убранство.
Кожевников особенно остро чувствовал, что за месяц с небольшим он отвык в экспедиции от сутолоки. И должен привыкать к городу заново. В сущности он давно уже жил двумя жизнями. Одной — в кругу семьи, а второй — там, на Харасавэе, где другие измерения времени и понятия о труде. Иное отношение к снегу, ночи и работе.
Сейчас он входил в городскую жизнь, начинал жить заботами городского человека: выстаивать в очередях на троллейбус, ходить в магазины и булочные.
Вот и сегодня в мясном отделе «Гастронома» выбрал большого гуся. Антонина Ивановна подаст его к праздничному столу. Кремлевские куранты пробьют полночь, и возвестят о наступлении Нового года.
Старый год прошел для него хорошо. Но новый волнует своей загадочностью. Закончат буровую Р-19, придется переходить на Бованенковскую площадь. А что она откроет?
Нагруженный покупками, Кожевников в последний момент вспомнил, что забыл купить новогодние подарки внукам. Он повернул к «Детскому миру».
Оглушенный детскими голосами и смехом, он с трудом продвигался между прилавками с игрушками.
Он не знал, что ему выбрать: железную дорогу, движущийся луноход с крутящейся антенной или набор автомобилей и тракторов.
Рядом в спортивном отделе стояли лыжи, санки. Ослепительно сверкали алюминиевые блюда для катания с ледяных гор.
Кожевников с грустью подумал о своем детстве, как к растоптанным валенкам он веревками прикручивал палкой деревянные полозки с вклепанными лезвиями.
Решено. Внуку он купит лыжи, а внучке куклу!
Куклы все до одной приветливо улыбались, на круглых мордашках яркий румянец, волосы завиты мелкими колечками.
Пробиться к продавцам оказалось почти невозможно. Кожевников готов был уже отказаться от своего намерения, когда вдруг властная рука подтянула его к очереди.
— Здравствуй, Павел Гаврилович!
Среди тысячи знакомых голосов он сразу бы признал глухой бас Деда.
— Куклу хочешь купить? Меня вот внучка послала…
— Точно, я тоже решил внучку порадовать!
— Девушка, выписывайте мне две куклы. Самые большие, — повелительно сказал Дед. — Говорящие и с закрывающимися глазами.
Из магазина они вышли вместе. Снег не переставал идти и все больше и больше подсыпал. Мороз сдал, и дышалось удивительно легко.
— Шумишь, Кожевников? — неожиданно спросил Дед и прищурил свои черные цыганские глаза, острые зрачки которых, как буравчики, прокалывали насквозь.
Буровой мастер не ответил. Догадался, что о его открытом конкурсе на замещение буровиков известно Деду и всему управлению.
— Шумишь, Кожевников! — второй раз сказал Дед уже со значением, подчеркивая голосом, что ему все известно о делах в бригаде. — Шумишь!
— Я хотел без шума.
— Ну, ну!
Дед двигался стремительно, широкими шагами охотника, удивительно легко для своих лет и совершенно бесшумно. Кожевников едва поспевал за ним.
— Как с проходкой? — спросил Дед, хотя прекрасно знал дела в каждой бригаде, как знал всех буровиков по фамилии, имени и отчеству. — А надо было бы закончить, сделать стране подарок к Новому году!
— Не вышло. Старались.
Давно уже было пора расходиться по домам, а Дед задавал все новые и новые вопросы.
— Зайдем ко мне, Павел Гаврилович. Проводим накоротке старый год. Был он вроде не таким плохим. Устроим мальчишник. Жена ушла к Маше. Пирог надумали печь.
Дед усадил гостя в столовой. Скоро вернулся из кухни, держа запотевшую бутылку коньяка. Поставил тарелку с нарезанными дольками лимона. Разлив по хрустальным рюмкам коньяк, сказал:
— Давай проводим старый год, как два фронтовика. На год мы стали с тобой старше. Еще на один год ушла от нас война.
— Не совсем, — задумчиво ответил Кожевников. — Война не дает нам забывать о себе. В Баку недавно похоронили моего разведчика Сашку Лозового. Не могу примириться с его смертью. Жил солдат — и нет. Пули фашистов миловали его на Нейсе и на Одере, а вот нефрит сразил наповал.
— Да, орудия войны бьют прицельно до сих пор. Но нельзя сдаваться, надо смело идти вперед, как шли в атаку.
— Должны наступать, — сразу согласился Кожевников, и глаза его заблестели по-молодому. — Мы на виду, мы правофланговые.
— Точно ты отметил, Паша, — подхватил мысль Дед. — Именно нам с тобой воспитывать смену, передавать ключи от всех наших дел, земных богатств. Подарим нашу Сибирь со всеми открытыми кладовыми. Самое главное, не одряхлеть душой. Ты доволен бригадой?
— Как сказать, — пожал плечами Кожевников. — Люди разные. Работают по-разному. Одни — хорошо, другие — хуже. В двух рабочих я верю особенно. Настоящие мастера. Мне бы хотелось, чтобы на них равнялась вся бригада, была передовой. Все до одного работали хорошо!
— Кого ты так расхвалил, интересно знать?
— Владимира Морозова и Петра Лиманского. Морозов учится на заочном отделении политехнического института. Ему спокойно могу передать бригаду. Петр Лиманский посложней. Работает помбуром. Предлагаю возглавить смену — не соглашается. Мне кажется, отказывается он по своей щепетильности. Боится, что товарищи обвинят его в желании командовать.
— О Чеботареве вспоминают?
— Редко. А работали с ним хорошо.
— Интересно, почему так?
— От его зазнайства. Николай начинал у меня верховым. Много я с ним говорил о скромности. Не нравилось. Кто-кто, а я хорошо его знаю. Работник прекрасный, руки золотые, но заносчив. Начали хвалить, ну, голова и закружилась. А потом высокая награда занесла его. Одни к славе относятся спокойно, принимают ее как аванс на будущее, а другие не умеют славой распоряжаться. Николай именно такой. Если его фамилия не появляется в газетах, переживает, забыли пригласить в президиум — психует. Начинает искать причину, копит обиды, запускает работу. Поставил себя вне бригады. А рабочие поступили правильно, не захотели с ним работать.
— Анализ точный, но у меня другое ощущение. Чеботарев в ПТУ просился. Рано ему этой работой заниматься, и без него там специалистов хоть отбавляй. Держатся за город, за свою ванну с теплой уборной. В поле не выгонишь. А мне нужны сейчас настоящие солдаты, трудяги. Пускай Чеботарев возглавит отстающую бригаду, покажет свое умение. Молодость — время дерзаний! Я не спрашиваю, Павел Гаврилович, сколько тебе лет. Не скажу из скромности и о своем возрасте. Мы с тобой молодые, и дел у нас невпроворот. Чеботарев не понял, что нельзя сегодня работать по-старому. Время обгоняет, зовет вперед! Рождение Стаханова было взлетом революционной мысли. Почин Стаханова подхватили. Нашлись последователи. Разве это не проявление лучших качеств советских рабочих? Повысить производительность труда, выполнить планы пятилетки в четыре года! Но наряду с передовиками много еще лодырей. Встречаются руководители, которые подхватывают старые лозунги. Помню, несколько лет назад один токарь на своем старом станке взялся проработать две пятилетки без капитального ремонта. В газетах появились хвалебные статьи о передовом токаре, фотографии во всю полосу. Орденом его, кажется, даже наградили. А если разобраться, то вся затея ни к чему хорошему не привела. За десять лет станок износится. Будет не тот класс точности. Лозунг пришлось снять. Вот так-то! Не удивляйся, Павел Гаврилович, пионеру всегда труднее. А ты идешь разведчиком вместо твоего Сашки Лозового. Помни, он с нами в строю гвардейцев. Завидую тебе по-страшному. Ты отбросил старость, по-прежнему молод душой. Выпьем за тебя, старый солдат. За твою удачу — мать таланта!
Чокнувшись, они выпили.
— И с конкурсом ты ловко придумал. Пора, пора проводить такие конкурсы, повышать знания рабочего! — Дед наклонил куклу, и она четко произнесла:
— Ма-ма! Ма-ма!
Дед перевернул куклу на спину. Она поморгала длинными, приклеенными ресницами и закрыла глаза.
— Спать пора! Спать! — задумчиво сказал Дед. Тяжелой рукой погладил куклу по голове. — Мы в ответе за наших маленьких внуков и внучек. Нам с тобой, Павел Гаврилович, передавать им страну, нашу с тобой Сибирь: «Владейте, правьте с разумом и прилежанием!» Ты надумал доброе дело. Лодырей надо изгонять из бригад, а хороших рабочих смелее выдвигать на руководящие посты. Спасибо тебе за подсказку. Запомнил я Владимира Морозова. Пойдет мастером на новую площадь. Смелее вмешивайтесь в дела руководителей. Помните, вы хозяева земли. В ответе за все богатства. Не выполняет соседняя бригада план, ходит в отстающих — наша боль. Требование партии организовать порядок на каждом рабочем месте, в каждом управленческом звене в первую очередь относится к нам с тобой, к коммунистам.
— А я боялся разгона, — чистосердечно признался Кожевников. — Бухгалтер повесил на меня проездные билеты всех четырех парней. Я должен оплачивать прилет буровиков.
— С билетами уладим. Бухгалтер не страшнее тигра, справимся. А ругать я тебя не буду. Выбрал ты правильную дорогу для бригады. Иди вперед, шагай смелее!
ПРОЩАЛЬНЫЙ РЕЙС
Командир звена Нецветаев унылыми глазами вглядывался в зимнюю накатанную дорогу от аэродрома к городу. Иногда его обгоняли автобусы и машины, знакомые шоферы притормаживали, предлагали подвезти, но он отказывался. Шел все так же, не торопясь. Хотел успокоиться и окончательно прийти в себя. Тревожная обида не проходила и отзывалась в сердце тупой болью. Так обычно у него начинался грипп.
Шевелящиеся от ветра кусты обочь дороги отряхивали навалившийся снег и вставали перед ним двумя шеренгами солдат.
В сотый раз он повторял одни и те же ранившие его слова:
«Сегодня свой последний, прощальный рейс по маршруту Уренгой — Салехард выполняет прославленный летчик Севера Григорий Иванович Нецветаев. Пролетав двадцать лет на Ямале, ветеран Великой Отечественной войны уходит из объединенного отряда Аэрофлота на заслуженный отдых».
Состоялись символические проводы. Начальник аэропорта взволнованно после короткого слова и пожеланий вручил Нецветаеву бессрочный билет на пролет Уренгой — Салехард и подарил пыжиковую шапку.
Пассажиры по очереди пожимали руку летчику, входя в салон.
Нецветаев по дороге домой безуспешно старался унять душевную боль. Не хотел верить, что больше не сядет в кабину «Аннушки», не возьмет в руки штурвал. Старался представить жизнь на пенсии. В Тюмени давно их с женой ждала двухкомнатная квартира. Несколько раз он ночевал в ней, но не мог привыкнуть к глухому шуму большого города, не слышал родных пароходных гудков с Оби, свиста двигателей тяжелых лайнеров и стрекота моторов милых Ан-2.
Мысленно он давно готовил себя к этому дню, но не ожидал, что так разволнуется. Самая дорогая для него работа. Нечто подобное он пережил, когда после войны его по ранению уволили в запас из рядов Советской Армии. Но тогда он был молод, полон надежд и планов. Вспомнил теплую встречу в Аэрофлоте, первые вылеты на объекты. На Ямале он начал облетывать фактории для сбора пушнины, потом развозил буровиков и геологов, а когда открыли нефть, летчикам сразу прибавилось работы.
«Ань-доро-ва-те, Нецуй! — встречали его приветственными возгласами в стойбищах ненцы.
«Ань-доро-ва-те, Нецуй! — весело лепетала детвора в интернатах. — Нецуй, Нецуй!»
Нецветаев был всем нужен, его нетерпеливо ждали.
Для подсчета, с кем подружился «миллионщик» в тундре, в тайге и на Оби не хватило бы целого года. А сколько раз он выручал речников, когда мороз внезапно сковывал Обь, Таз и Пур! Он снимал с вмороженных в лед пароходов и самоходных барж капитанов и матросов. Выручала, как всегда, безотказная «Аннушка».
В Салехарде заслуженного летчика все знали в лицо, как самого известного киноактера. Здоровались, вспоминали совместные полеты. За мастерство и отвагу его ценили врачи «Скорой помощи». Он вылетал с ними по санитарным заданиям в любое время суток, в полярные ночи, снег, дождь и грозу. Спасал рожениц и тяжелобольных.
…И вот больше он не прилетит к охотникам и оленеводам стойбища. «Аннушка» не будет подруливать на лыжах к далеким факториям на краю земли и домам полярников. Не будут грузить в самолет брезентовые мешки со шкурками песцов для пушных аукционов.
Теперь надо ломать себя. Не думать больше о любимой работе, опасных маршрутах, порывистом ветре, снежных зарядах. В городе ему придется привыкать к безделью. И он поймал себя на мысли, что думал только о себе. А ведь у него есть жена, его товарищ. Ей тоже не нравился большой город. Он давил на нее своими многоэтажными домами, угнетал большим количеством машин.
Нецветаев боялся возвращения домой, напряженного ожидания традиционного вопроса, который всегда задавала Екатерина Ивановна: «Как слетал, Григорий?»
И потому, чем ближе подходил он к городу, тем все мрачнее становился.
Ветер переменился. Жег ему правую щеку и скулу. Снег синел, надвигалась ночь.
В снегу раскачивались вбитые в наст гибкие прутики. Они показывали поворот с дороги на тропинку.
Двухэтажный рубленый дом на высоком берегу Оби светился всеми окнами. «Милый «Уголок», — тихо произнес Нецветаев, расчувствовавшись. Глаза заслезило, как при встречном ветре. Он шел вперед, и дом все больше и больше вырастал перед ним, вырываясь из подступающей темноты. После полетов он одним духом вбегал по скрипучей лестнице на второй этаж. Не успевал дотянуться до кнопки звонка, как за дверью раздавался радостный лай овчарки. «Тихо, Руслан!» — успокаивал он собаку, пока жена возилась с английским замком.
Руслан бросался на грудь хозяину, старался лизнуть горячим языком. Повизгивал и, казалось, хотел что-то ему рассказать. А рыжий кот терся об ноги, пружиной выгибал спину, протяжно мяукал.
«Успокойся, Рыжий, не забыл я тебя…»
Нецветаев осторожно поднимался по скрипучей лестнице. Заслышав знакомые шаги, по-прежнему радостно залаял Руслан.
— Тихо, тихо! — устало произнес Нецветаев и отшатнулся от поднятых лап собаки. Не приласкал и Рыжего.
— Все, мать, отлетался.
Тяжело опустился на стул. Забыл снять пальто. Закружилась голова, и комната с широким окном вдруг поплыла.
Екатерина Ивановна хорошо представляла состояние мужа. Крепко обняла, старалась отогреть его холодное лицо, осторожно терла побелевшие уши.
Тревожное состояние хозяина сразу передалось животным. Овчарка притихла, положила голову на вытянутые лапы. Рядом присел Рыжий, положив петлей пушистый хвост.
— Рыжего возьмем с собой, — тихо сказал Нецветаев, стараясь не встречаться глазами с женой. — В новую квартиру, говорят, на счастье надо входить с кошкой. На счастье!
— Мы не оставим ни Руслана, ни Рыжего, — тихо произнесла Екатерина Ивановна и осторожно погладила мужа по обожженной правой руке. Сняла с него пальто, как больного подвела к столу.
— Григорий, мы с тобой сейчас поужинаем. Помнишь, в день твоей демобилизации у нас в квартире погас свет? Мы ужинали с тобой при свечке.
— Помню.
Екатерина Ивановна смахнула рукой набежавшие слезы.
— Я сейчас все приготовлю.
Скоро она вернулась из кухни. В руках — зажженная свеча.
— Будем ужинать с тобой сегодня, как в тот вечер. Желтый круг осветил стол. Екатерина Ивановна поставила бутылку с водкой, тарелки, две рюмки.
— Ох, и забываха я, — сказала она весело и хлопнула себя ладонью по лбу. — Мы же пили с тобой, Григорий, тогда из граненых стаканов. Помнишь, как громко чокались на счастье? Я сейчас достану те стаканы. Не унывай! Жизнь не остановить, дорогой. Мы уедем из Салехарда, но тебя на Ямале не забудут. Меня постоянно спрашивают: «Скажите, вы жена летчика Нецветаева?» — «Да, я Нецветаева». — «Передавайте привет вашему мужу, большое спасибо. Он спас меня от смерти. Привез врача». Вот и я, Григорий, говорю тебе, большое спасибо. Ты дал мне настоящее счастье. Я горжусь тобой. И не огорчайся особенно. В Тюмени найдется тебе дело но душе. Я верю!
— Спасибо, дорогая. Давай чокнемся. Ударим стаканами сильно-сильно, как раньше. Выпьем. Завтра мне не лететь. Не надо проходить медосмотр и мерить давление… Выпьем.
По комнате пронесся тяжелый звон стекла. От движения рук вытянутый язычок свечи заколебался.
— Дорогая, ты тогда сказала: «Огонек зовет вперед!»
— Да, Гриша, огонек зовет вперед!
Нецветаев устало потер рукой лоб.
— Катя, я прилягу…
— Тебе плохо?
— Полет был трудным.
Екатерина Ивановна провела Нецветаева в спальню. Гука его горела, и она встревожилась. «Куда зовет нас огонек?» — подумала она.
— Ты заболел, Григорий. Мы друг перед другом хорохоримся. Сколько ни тяни, а прощаться с Ямалом надо!
Раздался звонок. Руслан выбежал в прихожую. Стоял насторожившийся, но не лаял на чужого.
— Екатерина, звонят. Открой дверь.
— Почтальон пришел. Я сейчас, иду, иду!
Перед открытой дверью стояли Олег Белов и Томас Кузьмичев.
— Екатерина Ивановна, мы к Григорию Ивановичу.
— Заболел Григорий Иванович.
— Кто болен, хочу я знать, — из комнаты вышел Нецветаев, на ходу застегивая пижаму. — Я хочу знать, кто болен. Входите, хлопцы. Пришли вовремя. Собирался сам вас позвать. Сегодня попрощался с «Аннушкой». Пора мне выходить на отдых. Вам летать по Ямалу. Подарю на память свой летный шлем и планшет с картами. Каждая карта с маршрутом полета!
— Я… — Олег Белов побоялся закончить фразу, оборвал ее.
— Олег, выше держи нос. Будешь еще летать, поверь мне, старому летчику. Будешь летать. Входите, ребята, Катерина, накрывай на стол. Доставай запасы. Сегодня и НЗ пойдет в ход. Выпьем, чтобы огонь удачи звал вас вперед!
Вызов в кабинет к Васильеву встревожил не на шутку Олега Белова. Он стоял в оцепенении. Скребущее чувство страха не проходило.
А динамики, как болтливые сороки в лесу, передавали один другому:
— Летчику Белову срочно зайти в кабинет к командиру объединенного отряда. Летчику Белову срочно зайти в кабинет к командиру объединенного отряда!
Проходя мимо стоящих на линейке Ан-2 и вертолетов Ми-8, он старался удержать в памяти укатанное снежное поле в потеках керосина и масла, чахлые деревья осенней посадки. Мысленно прощался с аэродромом, диспетчерской, с самолетами и вертолетами.
Разговор в кабинете командира отряда оказался неожиданным для молодого летчика. Васильев не объявил ему об увольнении, как будто не было никакой аварии, а предложил лететь в Тюмень вместе с Томасом Кузьмичевым. Местный комитет поручил им купить мебель для квартиры Нецветаева в подарок ветерану войны от летчиков объединенного отряда.
— Григория Ивановича врачи отправили в больницу с приступом стенокардии, — и в голосе его послышалась строгость, словно хотел предупредить, что не потерпит никаких отказов. Казалось, он знал от врачей состояние больного, но не имел права сообщать о нем ни намеком, ни выражением лица.
У Олега Белова дрогнули губы. Вспомнил последний вечер на квартире у заслуженного летчика. Тогда они засиделись далеко за полночь. Хозяин рассказывал один случай за другим из своей летной практики, посадку на одну лыжу, сломанный стаей гусей винт. Гости ушли, унося дорогие подарки. Олегу достался планшет с картами, а Томасу Кузьмичеву — летные краги и очки…
…Томас Кузьмичев знакомил товарища с большим городом. Они отказались от переполненного троллейбуса и пошли ходить по улицам пешком.
Из одного переулка выбежала веселая стайка школьников. Впереди шествовала девушка-экскурсовод, держа перед собой маленький черный микрофон.
— Дети, мы вышли на главную улицу города, — торжественно объявила экскурсовод и очертила полукруг рукой. — Раньше эта улица называлась Царской, а теперь — улицей Республики. В названии заключен глубокий смысл. Разве не революция, что в Западной Сибири нашли нефть и газ? Это в нашей республике и нас, тюменцев, по праву называют революционерами, первооткрывателями подземных кладовых: Самотлора, Нижневартовска и Уренгоя? Именно они дают сейчас основную часть нефти и газа…
Олегу Белову понравилась открывшаяся за высокими домами огромная утопающая в цветах площадь, но насладиться этим зрелищем он не успел.
— Олег, смотри, справа наше управление! — обратился к нему Томас Кузьмичев, и этим невольно напомнил о недавней аварии. Настроение было испорчено.
Поздно вечером, когда друзья вернулись в гостиницу, дежурная по этажу остановила их.
— Молодые люди, кто из вас Белов? Телефон все уши прожужжал. Весь день вас разыскивали.
— Кто звонил? — дрогнувшим голосом спросил молодой летчик.
— Не разобрала. Вроде бы мужчина. Видать, из начальников… Разговаривал со мной строго…
Не успели летчики дойти до своего номера, как их опять остановил громкий голос дежурной.
— Белов, к телефону.
Дальше все произошло, как в детективном романе. В вестибюле Олега Белова встретил незнакомый шофер. Предложил сесть в машину.
Летчику показалось, что его арестовали, и он терялся в догадках, что же произошло.
Машина остановилась перед высоким домом. Шофер чуть улыбнулся и сказал:
— Подымайтесь на третий этаж. Квартира сорок.
Дверь, обитую коричневым дерматином, открыла сухонькая старушка с пучком седых волос на затылке. Предложила раздеться.
— Сам уже звонил, сказал, скоро будет, — старушка провела в комнату. — Подожди пока. Газеты почитай или журналы. Их здесь много.
Олег Белов осторожно подсел к журнальному столику. В ярком кругу торшера лежали раскрытые журналы и газеты. Полумрак затенял стены комнаты.
— Люстру бы зажег, — сказал старушка ворчливо. — Ты вроде самого. Любит он посумерничать.
Щелкнула невидимым выключателем. Под потолком вспыхнула большая люстра, и комната сразу словно раздалась в ширину, стеллажи с книгами заблестели зеркальными стеклами.
Оглядывая чужую комнату, Олег увидел на стоне оленьи рога, висевшие охотничьи ружья, фотографии в рамках. И вдруг глаза остановились на модели самолета. Торопливо пересек гостиную. На письменном столе стоял Як-3 с красным коком. По фюзеляжу красные звезды. Одна к одной — все шесть!
Летчик почувствовал волнение. Целая жизнь связывала его с этой моделью: на левой руке остался шрам от острого ножа, когда он строгал фюзеляж, на Як-3 летал отец, летчик-истребитель Сергей Ромашко.
Вглядываясь в сверкающую модель Як-3, он светлел лицом, вспомнив, как в детстве играл в тяжелые бои с фашистами. Он сбивал их одного за другим в небе Берлина, а на полу мелом были вычерчены улицы города: Тиргартен, канал Тельтов, Унтер-ден-Линден. Большой круг обозначал рейхстаг, а два квадрата — имперскую канцелярию.
Неотрывно смотрел на модель Як-3 и не мог понять, как она оказалась в Тюмени?
Стук открываемой двери вернул Олега Белова к действительности. Он почувствовал устремленный на него взгляд. Боялся повернуться, встретиться глазами с гвардейцем.
— Здравствуй, Олег! — стараясь не выдать волнения, тихо сказал Иван Тихонович Очередько. — Здравствуй!
Олег напряженно смотрел на стоящего перед ним мужчину с седыми волосами. Робкая улыбка на его лице сменилась виноватой. Он не знал, как ему держаться перед начальником управления. Куда деть руки?
— Здравствуйте…
— Поняли свою ошибку при взлете с болота? — без обиняков спросил Очередько.
— Плохая техника пилотирования.
— Сами поняли или вам объяснили?
— Объяснили. Сначала члены аварийной комиссии из управления, потом командир отряда Васильев и комэск Ачкасов.
— Признание — первая победа! — Иван Тихонович сиял Як-3 с письменного стола, и модель истребителя повисла в воздухе.
— Товарищ начальник управления, расскажите о последнем бое над Берлином, — тихо прошептал Олег.
— Для тебя я Иван Тихонович. Я знал, что ты попросишь меня об этом…
Было уже за полночь, когда Очередько закончил свой рассказ. Взволнованный и притихший сидел перед ним. Олег, заново переживая свой опрометчивый поступок с письмом, незаслуженное обвинение, брошенное в адрес фронтовика. Как летчик он по-новому оценил действия того далекого воздушного боя над Берлином и действия гвардии старшего лейтенанта Очередько, которые диктовались тактикой.
Его мысли прервал голос Ивана Тихоновича.
— Олег, я допустил тебя к полетам. Долго выбирал решение: с одной стороны, прямое нарушение инструкции по полетам, а с другой — вера в человека. Я выбрал последнее… Сдашь комиссии экзамен в отряде и летай…
— Спасибо, — Олег нашел обожженную руку Ивана Тихоновича и крепко ее пожал.
ЛИЛИАНА
Стояла глухая полярная ночь. Днем синие высокие сугробы чуть, серели, и сверкающая белизна снега к ним уже больше не возвращалась. На тундру и море овчинной шубой наваливалась темнота без звезд и луны.
После серии провозных полетов ночью с Олегом Беловым и необходимого инструктажа Ачкасов улетел из Харасавэя в объединенный отряд на вахтовом самолете Ан-26.
Олег с грустью расстался с комэском, в его лице он лишался доброго, умного учителя. Между ними установилось какое-то равновесие — общие взгляды и душевная близость. Перед прощанием он все порывался сказать Ачкасову, что оправдает доверие, но в последний момент постеснялся.
Январский Харасавэй нельзя было узнать. На полуостров пришли три хозяина, злые и недовольные вторжением людей: мороз, ураганный ветер и пурга. Каждый из них показывал свой настоящий характер.
Мороз задался целью заморозить рабочих экспедиции и прорвать стальные трубы; ураганный ветер — сбросить расставленные балки в море; пурга собиралась завалить постройки на «Горке», двухэтажную контору с общежитием, мастерские, склады и высокие телевизионные мачты.
Олегу Белову порой начинало казаться, что он зря переоценил силы и до светлых весенних дней ему больше не летать. Не было погоды, и чернота ночи сузила представление о мире, огромной тундре, которая замыкалась для него треугольником маршрута к буровым вышкам. С горечью он считал потерянные дни, перечеркивая нх красным карандашом в календаре.
Иногда северное сияние расцвечивало черную ночь. Но Олег знал, какую опасность оно представляло для летчиков в воздухе.
…Сполохи пляшущих огней догнали их с Ачкасовым на маршруте. В первый момент показалось, что произошел взрыв, и по плексигласу кабины ударили красные языки огня.
Световые гирлянды поднимались от горизонта столбами, разбегались в разные стороны по смерзшемуся снегу. Живой занавес плясал в диком танце, то вздрагивая опущенным полотнищем, то раздирая его, кидал машину с высоты на землю. Как в калейдоскопе, каждую минуту менялись краски от желто-зеленой до розовой, осыпаясь струями шелестящего дождя.
Радиосвязь с землей оборвалась, и стрелки приборов в кабине заметались и вышли из повиновения.
Олег потерял пространственную ориентировку. Над ним два неба, две земли.
Штурвал на себя взял Ачкасов. В трудную минуту он был удивительно спокоен и выдержан. Лицо не изменилось, в нем ни капли страха, движения все такие же уверенные…
Воскрешая потом в памяти весь полет, Олег лишний раз убеждался в непревзойденном мастерстве комэска. Ему далеко еще до прославленного летчика. Надо много летать, чтобы научиться так безукоризненно владеть машиной, не терять пространственную ориентировку и чувствовать высоту. Зря он согласился летать полярной ночью. Хотя последний разговор с Иваном Тихоновичем вселял уверенность, авария не забывалась…
После шестимесячного отсутствия, Олег Белов с радостью вернулся в экспедицию. Находил на «Горке» много изменений и с большим интересом приглядывался к новым постройкам, ремонтным мастерским, гаражам и складам. Они появились без него.
Зимние одежды полнили людей, и он с трудом узнавал знакомых. Возникали смешные недоразумения.
— Колька Иванов! — радостно окликал он незнакомого парня в теплом подшлемнике.
— Я Таганмурадов Абдулла…
— Будем знакомы. Летчик Олег Белов!
В экспедицию прилетело много новых специалистов. В столовой и магазине выстраивались длинные очереди.
В поселке прибавилось балков. Они образовали вторую улицу. Балки обшили с двух сторон горбылем. Покрыли крышей. Огромные короба защищали теперь жилища рабочих от пронизывающего ветра.
Рабочие экспедиции в любой час дня и ночи могли выходить из балков без страха заблудиться и замерзнуть в снегу. Вечерами в переходах коробов собирались любители покурить. Обсуждали последние известия с Большой земли. Спорили о любимых хоккейных командах. Радовались успехам молодых игроков в ЦСКА.
Экипаж Олега Белова получил свою старую железную бочку — балок. Командир занял койку слева у стены, напротив него расположился Касьян Горохов.
Ничто не напоминало о том, что здесь проживал экипаж с другого вертолета, в помещении устойчиво держался затхлый воздух. Но Олег не забыл, в каких углах стояли мешки с картошкой, капустой, ящики с консервами, и мелочная жадность экипажа, который не постеснялся увезти с собой остатки продуктов, удивила и больно кольнула его.
«Отдали бы картошку в столовую», — обратился он тогда к командиру вертолета Кириллу Свиридову, которого хорошо знал.
«Отдать дяде? С какой стати? А потом самим покупать? — категорически отрезал тот. — Так перекидаешься деньгами, молодой человек. Сам небось копишь на машину, складываешь сотенку к сотенке в мешок!» — он засмеялся и постарался перевести разговор в шутку.
— Дохлой кошкой пахнет, — брезгливо говорил Вась-Вась и принюхивался своим длинным носом к каждой вещи.
— Нашел дохлую кошку! — закричал обрадованно Касьян Горохов, высыпая из мешка гнилую картошку.
— Почты здесь нет, — скрипнул зубами Олег Белов, — а то бы отправил мешок вместе с остатками картошки Свиридову на квартиру наложенным платежом. Оценил бы в пятьдесят рублей.
— В пятьдесят мало! — заспорил энергично Касьян Горохов.
— В сто рублей надо. Мешок-то почти новый, — закатывался Вась-Вась. — Сто рублей — не меньше!
Порывистый ветер не устраивал себе выходных. Дул день за днем и часто переходил в настоящий ураган. Гнал снежную пыль, забивая воздух.
Каждое утро, ровно в семь часов, экипаж уходил в снежную коловерть. Проверяли крепление машины, расчищали нанесенные сугробы снега.
— Неделя прошла, а мы все на привязи, — ворчал, поворачиваясь спиной к ветру, Касьян Горохов. — Сидим у моря.
— Сказка старая, — отзывался Вась-Вась. — Дед с бабкой ждали золотую рыбку. А мы кого ждем?
— Погоду! — Олег Белов смотрел в темноту, где стоял вертолет. — С завтрашнего дня занятия на турнике. Выжмусь двенадцать раз.
— Посмотрим, — съехидничал Касьян Горохов. — Пенсионеры говорят не так уверенно: «Если ветер не сдует, подойдем к турнику».
— Не сдует!
Но напрасно Олег Белов подбадривал экипаж. Приходилось учиться «лежать» на ураганном ветру, вынося корпус вперед, как лыжники-прыгуны. Нерадивых учеников, которые не постигли такую ходьбу, ветер сбивал с ног и буквально перекатывал по твердой корке снега, пока не прибивал к огромным сугробам.
От конторы экспедиции до дверей уличных коробов натянули страховочные канаты. Но Олег старался лишний раз не появляться в конторе, чтобы не встречаться с главным инженером Кочиным или бородатым диспетчером. Высокий, худой парень по-прежнему ходил в резиновых броднях. Командир вертолета краснел, когда слышал рассерженные голоса буровых мастеров во время утренних радиоперекличек.
«Говорит Р-25. Срочно доставьте хлеб и масло. Под срывом работа. Сидим три дня без продуктов».
«Говорит Р-19. Требуется шестьдесят осадочных труб. Для столовой мясо, чай, хлеб, макароны, картошка. Подбросили бы свежей картошки!»
Олег из-за непогоды не мог помочь бригадам и чувствовал свою вину. Буровые станки нельзя останавливать, рабочих надо кормить хорошо и сытно, чтобы они не свалились от усталости. Кто-кто, а он знал вес каждой железки, трубы и каждого ключа. Легких вещей на мосту нет! Да и время не то. Улетел из экспедиции осенью, а сейчас глухая зима со страшными морозами. Каждая капля падающего глинистого раствора сразу становилась ледышкой. Острые сосульки пиками свешивались с ног вышки, диагоналей и поясов. Грозили поранить рабочих, которые таскали на себе пудовыми гирями намерзший лед. На мосту лед скалывали, но сразу нарастала новая толстая ледяная корка, и под ногами хлюпала вода. Люди топали сырыми валенками, чтобы согреть мокрые ноги, но ни на минуту не прекращали работу, подчиненные заданному ритму крутящегося ротора.
Олегу не верилось, что когда-нибудь он все-таки сможет попасть на буровые, развезти требуемые продукты, сменить уставших людей, вручить, наконец, обещанные заглушки. Заглушки по его просьбе выточили на аэродроме в ТЭЧ. Они должны исключить ненужную перекличку по радио, а самое главное — переброску по воздуху с одной буровой на другую тяжелых отрезков труб. Вместо них можно будет перевозить сотни тонн необходимого груза, бурильных труб и цемента.
Но не только об этом думал Олег… Иногда около столовой появлялась неизвестная ему девушка. Красивое лицо обрамлено черными волосами. На голове большая волчья шапка-ушанка, на руках волчьи рукавицы на шнурке. Рядом с ней бежала высокая черная лайка с белым пятном на груди. Передние сильные лапы — в белых чулках.
— Лилиана пришла! — раздавались радостные восклицания. Самые нетерпеливые бросались к дверям встречать девушку.
— Лилиана, здравствуй.
Все, кто находился в этот момент в столовой, тянули к ней руки и старались скорей поздороваться.
Девушка охотно отвечала на приветствия, зажигающе улыбалась, ослепляя блеском зубов.
— Кажется, я вас ищу, — сказала она, заметив Олега Белова. — Вы летчик? — догадалась по меховому комбинезону. — По ошибке на полярную станцию доставили письмо. Может быть, вам адресовано. Пять дней ношу с собой.
Олег с нетерпением посмотрел на конверт. Без труда узнал крупный почерк матери.
— Мама написала.
— Я рада, что доставила вам эту радость, — глаза девушки лучисто засветились, но тут же ее смуглое лицо вдруг стало грустным: — А я похоронила здесь маму.
Девушка замолкла. С трудом подбирала слова. Акцент выдал, что она не русская.
— Откуда вы приехали?
Он принял ее за южанку, и ему хотелось, чтобы она оказалась одесситкой, его землячкой.
— Я болгарка. Прилетела из Софии. Но маму уже не застала… Она работала на полярной станции, — девушка грустно улыбнулась уголками ярко-красных губ. — И я осталась здесь работать. Не думала, что будет так холодно. Зимно! Волчья шапка и рукавицы спасают от мороза. А Лапа не дает мне скучать. Что бы я делала без нее?
Олег ближе подвинулся к девушке и едва удержался, чтобы не погладить ее маленькую руку.
Лилиана начала краснеть под ревнивыми взглядами недовольных мужчин. Несколько минут назад они все были ее приятелями и товарищами, а сейчас не скрывали своей обиды и недовольства.
— Лапа, идем! — громко позвала Лилиана. Она не хотела никого ссорить. И свистнула, вставив по-мальчишески два пальца в рот. — Лапа, идем!
— До свидания, Лилиана! — дружно закричали толпившиеся в столовой. Крикнул и Олег, не очень уверенный, что девушка сумела его услышать.
Выйдя из балка в черную ночь, экипаж вертолета утонул в глубоком снегу. Кругом стояла напряженная тишина. Мужчины растерянно замолчали не в силах понять, что их вдруг остановило. Не сразу догадались, что причиной тому была тишина. Контраст в смене звуков оказался настолько резким, что летчики по-прежнему слышали гудение и вой вьюги.
Через полчаса, поднявшись на вертолете, Олег Белов поинтересовался у второго пилота.
— Касьян, как себя чувствуешь?
— В ушах волки воют. Да так тоскливо, просто жуть!
— Волки? А меня замучил свист ветра!
— Пройдет, хлопцы, — уверенно сказал Вась-Вась авторитетным тоном, включившись в разговор между летчиками по СПУ. — На Севере чего только не привидится и не послышится. Немного отдохнете, и все пройдет.
Вертолет летел в черную ночь, и за спинами летчиков на «Горке» полыхал яркий столб огня, опаляя края низких туч. Прогретые струи воздуха потряхивали тяжелую машину, и она стремительно неслась вперед, как легкий воздушный шар, все больше и больше набирая скорость.
На коленях Касьяна Горохова лежала развернутая карта, ярко освещенная электрическим светом. Но он не мог по ней контролировать маршрут полета без зримых ориентиров. В темноте потонули земля, снежная тундра с замерзшими реками, ручьями, занесенными снегом.
Олег Белов не спускал напряженного взгляда с приборов. Они оставались для него единственными проводниками на все часы полета. Вспоминались совместные полеты с Ачкасовым. Его завидное спокойствие и хладнокровие. Сейчас комэск ничем не мог ему помочь, но незримое присутствие подбадривало и вселяло уверенность.
Командир скользнул взглядом по сосредоточенному лицу Касьяна Горохова, озорно подмигнул ему, пряча в уголках губ довольную улыбку. Впервые ощутил накатившуюся радость. Его состояние разделял и Касьян Горохов, тоже соскучившийся по полетам, привычной кабине вертолета, штурвалу.
Турбины чувствовали перегрузку машины. Фюзеляж вертолета был завален до самого верха деревянными ящиками с консервами, картонными коробками, плетеными корзинами. В мешках крупа, сахар, коровьи и оленьи туши.
«Не вертолет, а «Гастроном», — посмеиваясь, говорили рабочие, загружая на стоянке продукты.
Диспетчер «Горки» по рации сообщил о вылете вертолета на все три буровые, и там его уже с нетерпением ждали. На посадочных площадках обещали зажечь костры. Вырвать красными огнями землю из свинцовой черноты.
Маршрут разработал Олег Белов. Он мог залететь на ближнюю буровую, а потом уже совершить посадки на самых дальних точках. Но он решил построить полет по-другому: первую посадку сделать на Р-25, у мастера Честнейшего, потом залететь на Р-23 к молодому Александру и только после этого следовать на Р-19, к Кожевникову.
— Что вспомнил, командир, Лилиану? — спросил, хитро прищурив глаза, Касьян Горохов. Начал оправлять теплую летную куртку, как будто готовился к свиданию с болгаркой.
— Нет, думаю о встрече с буровиками, с Кожевниковым.
— А Лилиану забыл?
— Нет… — неопределенно ответил Олег Белов. Ему не хотелось говорить о девушке, открывать для других ее красоту. Забыть ее нельзя. Но он стеснялся в этом признаться, таил все в себе.
— Братцы, вижу костры! — закричал обрадованно Вась-Вась.
Красные огни, раскачиваемые ветром, то вдруг стлались по земле, то вновь вспыхивали, освещая края низких туч. Олег Белов почувствовал захлестнувшую радость. Такую же радость, наверное, испытывали и космонавты, когда возвращались из космоса на долгожданную Землю.
Из темноты навстречу вертолету шагнула ослепительно сверкающая буровая вышка. Она вырастала на глазах горящей свечой. С фонаря к поясам широких ног сбегали вниз электрические лампочки, опоясывали металлические конструкции поперек.
— Ну и дела, орлы! Нас встречают иллюминацией — радостно воскликнул Вась-Вась. — Настоящий праздник. Вот за что люблю авиацию!
— Вась-Вась, скоро Новый год, назначим тебя Дедом Морозом. Будешь вручать подарки!
— По совместительству согласен быть и Снегурочкой.
— Снегурочку командир уже нашел. Есть достойная кандидатура, — пошутил Касьян Горохов. — Правда, командир?
Олег Белов шутку не поддержал. Внимательно посмотрел вниз и коротко сказал:
— Заходим на посадку!
Под вертолетом была та же густая чернота. От пляшущих огней костров прыгали красные сполохи по сугробам. Четко высвечены четыре угла.
— Выключить освещение! — приказал Олег Белов.
В кабине вертолета темно. Две маленькие электрические лампочки горели по углам приборной доски. Компас и высотомер светились желтыми кошачьими глазами.
— Командир, высота три метра, два метра, метр…
Колеса мягко коснулись снега, и вертолет тяжело присел, наваливаясь на пружины рессор.
Винт еще продолжал раскручиваться, подняв клубы снега, а в полосу огней уже вбегали люди. Порывистый ветер валил их с ног, срывал с головы зимние шапки, по это никого не останавливало.
Вась-Вась распахнул дверь, и поток электрического света высветил собравшуюся толпу рабочих.
— Качать летчиков! — крикнул кто-то хриплым, простуженным голосом. — Качать!
— Качать, качать! — раздалось со всех сторон. — Мужики, качать!
Олега Белова вместе с Касьяном Гороховым подхватили на руки. Высоко подбрасывали вверх. Потом неуклюже целовали, щекотно кололи жесткими бородами.
— Заждались мы вас, заждались! — басил буровой мастер Честнейший, хлопал Олега Белова по спине тяжелой ладонью. — Молодцы, все-таки прилетели, молодцы! — в глазах его блестели слезы.
Рабочие принялись разгружать вертолет, вытаскивали ящики со сгущенным молоком, рыбными консервами, мешки с сахаром и крупами.
А Вась-Вась, сдернув с головы летный меховой шлем, собирал в него письма.
— Я вам привез подарок, товарищ Честнейший, — сказал Олег Белов и показал две заглушки буровому мастеру. — ТЭЧ выточили, на аэродроме. По моему заказу.
— Ну, Олег, удружил, удружил! — Честнейший не удержался и, обняв командира вертолета, расцеловал. — Вот это да! Понял интересы бригады. Спасибо.
Следующую посадку вертолет совершил на буровой Р-23. Здесь летчиков тоже встречали торжественно. Обнимали и целовали при свете пылающих костров.
Буровой мастер широкоплечий Александр стоял в окружении низкорослых ненцев. Черноголовый, в оленьей малице, он удивительно походил на оленеводов.
— Знакомься, командир, мои друзья, — сказал он, приветливо улыбаясь. — Задолжал я продукты. Крутился, как белка в колесе. Мужики наработаются, разве их можно обижать? Старался кормить как следует. Спасибо охотникам, последним делились с нами. Сегодня верну им долг сполна!
— Ань-дорова-те, ань-дорова-те — кивали головами ненцы и старались крепко пожать летчикам руки.
— Натягивай капюшон, — сказал заботливо Вась-Вась, стараясь помочь охотнику.
— Зачем капюшон? Однако, совсем не холодно! — спорил охотник. — Ты замерз? Почему шапку завязал? Однако, сегодня нет мороза.
— Мороз!
— Мороз, когда шестьдесят градусов, ураганный ветер, — подражал своим приятелям ненцам Александр. — Однако, сегодня не мороз. Спит злой ветер за Камнем. Проснется — будет мороз.
И третий раз вертолет поднялся в ночное небо. Без тяжелого груза машина особенно легко набрала скорость. Олег Белов нетерпеливо посматривал на приборы. С возрастающим волнением ждал последнюю посадку, встречу с бригадой Кожевникова. Там его настоящие товарищи!
Вертолет шел на предельной скорости, но чернота скрадывала расстояние, и казалось, что машина висела на одном месте и несущий винт, как мельница, зря молотил воздух. Истекало расчетное время полета, а буровая Р-19 не появлялась. Было тут от чего поволноваться!
Олег Белов заставил себя взять в руки. Почему он запаниковал?
Ветер переменился и начал дуть с моря, резкий и порывистый. Сразу упала скорость полета. Чтобы утвердиться в своей догадке, посмотрел на приборы. Надо было произвести простейший расчет и, учитывая ветер, добавить время на полет до буровой.
— Касьян, сколько нам еще болтаться?
— Десять минут!
— Десять!
Последние минуты еще никогда не казались ему такими томительными и бесконечно долгими. Начинал верить, что действительно сбились с курса и никогда уже буровую не отыскать в черной ночи.
— Вижу буровую! — радостно закричал Вась-Вась и торжествующе посмотрел на командира, загораясь его ожиданием.
— Заходим на посадку!
На Р-19 летчиков чуть не сбили с ног налетевшие со всех сторон рабочие бригады. Все знали о возвращении в экспедицию экипажа Олега Белова. Тянулись к нему, крепко обнимали и целовали. Не остались обойденными вниманием Касьян Горохов и бортмеханик Вась-Вась.
Последним подошел Кожевников.
— Вот и свиделись, наконец, — в голосе бурового мастера чувствовалась радость. — Я, когда узнал, что ты, Олег, должен прилететь, начал дни считать, как перед свиданием. А о нашей Катюше и говорить нечего!
— Павел Гаврилович, я сдержал слово, привез вам в подарок заглушки, — не удержался Олег.
— Не знаю, как и благодарить. Прими низкий поклон от всех моих хлопцев. Мы здесь без тебя много толковали. Кое-что придумали совместными усилиями. Ребята решили вас всем экипажем зачислить в нашу бригаду. Ну, словом, чтобы вы болели за план. Понял, куда мы нацелились? Хотим закрепить вас за собой. А то идет полная неразбериха. Диспетчеру заказываем нужные материалы, а привозят другое, что для них повыгодней погрузить и побольше заработать. К примеру, натаскали обсадных труб, а запас нам не нужен. Один экипаж прилетает, другой улетает. Вроде гастролеров.
— По санитарным нормам, нам полагается отдых.
— Знаю, — нетерпеливо сказал Кожевников. — Знаю и об отдыхе. Тут до вас был один экипаж, доброго слова не скажешь. Контейнеры с цементом раскидали по всей площадке, а сколько переколотили! Заставить бы их потаскать мешки, сразу бы поумнели. Работа работе рознь! Все зависит от экипажа. От его отношения к делу. А ты заболел работой. На буровой сидел не зря. Проникся уважением к рабочим, своими руками понянчил железки. Тебя, Олег, не надо убеждать, что надо грузить бригаде, когда она забурилась и приступила к работе. Взять те же заглушки. Есть они на буровой или их нет, тебя могло не волновать. А ты рассудил правильно. Подсчитал убыток от встречных перевозок. Сосчитал зря потраченные деньги. Вот это и дорого.
— Не знаю, как благодарить за доверие, Павел Гаврилович, — смущенно сказал Олег Белов, чувствуя глухие удары сердца. — О таком содружестве я не слышал. Надо с Ачкасовым посоветоваться.
— Нужды бригады ты и сам хорошо знаешь. Старайтесь обеспечивать нас материалами, чтобы мы не работали старыми долотами. Наш план по бурению — ваш план. А о денежном поощрении решим. Важно вовремя начать нужное дело! Правильно я говорю, хлопцы? — Кожевников обратился к стоящим рядом с ним буровикам.
— Дело, мастер! Дело!
Подошел Валерка Озимок, Изумление на его лице сменилось радостью, когда он узнал знакомый экипаж. Горячо тряс руки летчикам и заглядывал в глаза, как будто спрашивал: «Не больно жму? Силу поднакопил на буровой. Не больно?»
Для летчиков был организован званый обед. Повариха Катя вынесла на вафельном полотенце огромный пирог.
— Пирог «Минутка», прошу отведать. Не знаю, удался ли?
Валерка Озимок подсел к столу летчиков. Делился с Олегом Беловым одной новостью за другой. После сообщения о канале, который пробили взрывами от озера до буровой по проекту Шурочки Нетяги, он рассказал о проведенном конкурсном экзамене в бригаде.
— Прилетели четыре молодых рабочих. Гали Рамсумбетов им в подметки не годится. И Задуйветер тоже не сплоховал, на все вопросы ответил. А стал к лебедке — король королем! Заглядишься, как работал! А силен, как слон. Пруток завязал двумя узлами. Хотел Кочин забрать буровиков в другие бригады, но Кожевников показал зубы, — он кивнул в сторону мастера. — Яремченко с туркменом Таганмурадовым у нас остались, а двух парней направили на Р-23, — Валерка Озимок немного передохнул и продолжал: — Это что! Тут вот прибежала черная лайка. Ремешками книги к спине привязаны. Откуда взялась, никто не знал. А теперь дознались. Лайка с полярки. Вот какой у нас библиотекарь объявился. Здорово, правда?
«Лапа прибегает, — подумал удивленно Олег Белов. — Это Лилиана посылает на буровую книги. Больше некому!» Но не только книги пересылала Лилиана. Она передала и письмо, которое было адресовано Олегу. Письмо было от матери.
«Олег, я очень много думала, прежде чем решилась написать тебе письмо. Ты со своим Як-3, видно, навсегда перелетел в Тюмень. Теперь я осталась совсем одна. Одинок и Иван Тихонович. А старость уже подкралась к нам. Может быть, ты осудишь нас, но мы теперь вместе».
МАСТЕР ЧЕБОТАРЕВ
Вылет вахтового самолета назначили на двенадцать часов ночи, но прошло два долгих часа, а погрузку еще не закончили. К открытому люку Ан-26, как к огромным воротам, подъезжали все новые и новые машины с грузами. По трапу затаскивали в салон тяжелые превенторы, долота, теплые одеяла, спальные мешки, ящики с консервами, медикаменты, мешки с мукой, свежие газеты и письма.
Мела пурга. На огромном аэродроме тридцатиградусный мороз обжигал собравшихся к отлету рабочих экспедиции.
После вылета, на высоте, летчики включили отопление, но замерзшие чуть ли не до смерти пассажиры никак не могли согреться.
Зина втиснулась между двумя мужчинами в черных овчинных полушубках и затихла. Не будь на ее голове белого пухового платка, повязанного поверх шапки-ушанки, ее можно было легко принять за молодого рабочего. Полученные на складе не по росту длинные ватные брюки доставляли ей много неудобств. Но в ледяном салоне самолета подтянутые почти к самым подмышкам, они помогали согреться. Уткнувшись в полу геологической куртки, она закрыла глаза и начала дремать. В полудреме подумала о Чеботареве, о его обещании подарить овчинный кожух, но своего слова он не сдержал. О буровом мастере она вспомнила случайно, без всякого волнения, как о чем-то далеком и не очень важном.
Грузовой самолет потряхивало. В салоне постепенно теплело, и на полукруглом потолке засверкали капельки воды. Вскоре на спящих людей, громоздящиеся мешки и ящики с продуктами начал накрапывать мелкий дождь.
Жара в салоне заставила рабочих расстегнуть шубы, ватные куртки, снять меховые шапки, теплые перчатки и варежки.
Три часа полета прошли для всех незаметно.
Экипаж самолета Ан-26 давно связался с аэродромом Харасавэя. На полуострове мела пурга, и термометр показывал сорок семь градусов.
— Вырубить отопление, — приказал командир машины. Он заботился о пассажирах, чтобы они, разгоряченные теплом, вспотевшие, не простудились на морозном ветру, которым славился далекий аэродром.
Зина проснулась от холода. От дыхания шел пар, серебристым инеем расшивая воротник ее геологической куртки. Сон пропал, и, чтобы чем-нибудь занять себя, принялась украдкой изучать сидящих рядом с ней рабочих. Похрапывающий громко мужчина за громоздящимися мешками показался ей знакомым. Она силилась вспомнить, где встречала его, но никак не могла. Потом ее внимание привлекли два молодых парня. В одинаковых черных овчинных шубах, они были похожи на близнецов, оба со светлыми волосами, широкими плечами и сильными руками. Зина не удержалась от вздоха. Не вышел ее сержант Винокуров ростом, не взял и силой. Узкоплечий. Ничего не скажешь, начитанный, но ее всегда тянуло к сильным мужчинам. Восхищалась большими бицепсами Чеботарева, его железными руками. Он без усилий пальцами гнул толстые гвозди.
Навязчивая мысль о знакомом мастере заставила ее пристальнее посмотреть на храпящего мужчину. «Где же я его все-таки видела? Может, летчик!» — подумала она и вздохнула. Знакомых летчиков у нее не было, дружила с трактористами, шоферами, а гулять начала с помощником машиниста паровоза.
На мужчине был новый летный меховой комбинезон и собачьи унты с черными ремнями. Спящий повернулся на бок, и Зина чуть не вскрикнула от удивления: «Чеботарев!»
Она пристально вглядывалась в спящего. Снова вспомнила его дикую силу, необузданный характер. «Медведь!..» Пересилила желание разбудить его, поговорить о прожитых месяцах после расставания, очень торопливого и холодного. Согнала с лица глупую бабью улыбку, глаза стали строгими. Разве забыла, что летит к мужу? Своему дорогому и желанному сержанту Винокурову. Какое ей теперь дело до Чеботарева?.. Бабы в поселке порассказали ей о его приключениях. А она-то, дура, думала, что у него одна, самая желанная…
Может быть, потом у них с Чеботаревым и будут еще встречи, но сейчас она приказала себе не думать о нем. Принялась мысленно обставлять балок, в котором собиралась создать для дорогого муженька настоящий семейный уют. Перво-наперво кровать застелет шелковым, атласным покрывалом. Для подушек купила накидки с прошвой. Заставит она Архипа щеголять в новых рубашках. К каждой под цвет свой галстук. Пусть пофасонит муженек всем на зависть. Должен понять, что женился не зря. Она сумеет вывести его в люди!
…И все-таки встречи с Чеботаревым Зина не избежала. Смотрели друг на друга напряженно, изучающе, словно незнакомые.
— Как живешь?
— Ничего, — ответила женщина, стараясь отвести скорей глаза, чтобы рабочие не заметили, как у нее дрогнули ресницы. Сдержалась, чтобы не броситься Чеботареву на шею, вдоволь выплакаться. Он, он виноват, что она вышла замуж, окрутила неопытного молодого парня.
— Замужем?
— Вышла, — в упор посмотрела ему в глаза. Старалась узнать, как отнесся он к ее известию.
— К нему летишь?
— Не к чужому же дяде! — и Зина отвернулась от Чеботарева, давая понять, что разговаривать больше не хочет.
— А я вот лечу наниматься на работу! — неожиданно для самого себя сказал Чеботарев и почесал затылок. Удивленно прислушался к произнесенной фразе, не особенно веря в нее. — Хочу понять, чем Кожевников заворожил всех. Разговаривал с буровиками, хвалят не нахвалятся. Павла Гавриловича я давно знаю. Учился у него работать, такое было. Казалось мне, что я все постиг, обогнал своего наставника. Да если и по наградам судить, то давно перешиб его по всем статьям. И золотом отмечен… А вот теперь засомневался… Может быть, это еще не самое главное? Что же тогда главное для рабочего человека? Труд? Совесть? Ты как думаешь? Или тоже не знаешь?
Кожевникова прилетевшие Чеботарев и Зина отыскали в балке. Он разбирал исписанные бумаги, что-то считал на счетах. Около стола, рядом с мастером сидели Владимир Морозов и Сергей Балдин. Инженеры Лягенько и Шурочка Нетяга рассматривали образцы пород.
— Привет, мужики! — громко сказал Чеботарев, входя в балок и загородив широкой спиной свою спутницу.
Зина выглянула и увидела сидящих мужчин. Кто из них буровой мастер, определить сразу не смогла.
— Здравствуй, Николай!
По цепкому взгляду, который бросил на Чеботарева невысокий худощавый мужчина с красным, задубевшим лицом, догадалась, что за столом сам Кожевников. Одет просто, по-домашнему: на старенькую гимнастерку наброшена стеганая безрукавка, очки с отломанной дужкой косо посажены на носу. Он напомнил портного, для полного сходства не хватало только висящего на шее клеенчатого метра и больших ножниц в руке.
Владимира Морозова и Сергея Балдина Зина хорошо знала, и каждый из них был для нее по-своему неприятен: Сергей Балдин не ответил на ее внимание, Владимир Морозов вообще выгнал из балка. Принялась разглядывать инженеров. Лягенько тоже свой, работал в бригаде Чеботарева. А вот сидящий рядом с Лягенько высокий парень ей не знаком. Он сидел, не обращая ни на кого внимания, блестящие спицы мелькали в его проворных руках. Едва удержалась, чтобы не прыснуть со смеху. «Ну, бригада! Такой же, видно, и бригадир, не то, что Чеботарев. Он-то настоящий мужик, а не дед в бабьем ватнике. Вовремя мог и прикрикнуть на рабочих, и припугнуть, когда надо. А то и зубы показать!»
— Павел Гаврилович, я вот решил посмотреть, как вы работаете. Разрешите?
— Конечно. Гостям мы всегда рады, — приветливо ответил Кожевников. — А особенно тебе, Николай. Должны спускать скоро колонну, посмотришь.
Чеботарев снял меховую шапку и, отыскав в стене балка вбитый гвоздь, повесил.
— Могу и подсобить. Должностенка мне на первый случай найдется у вас?
— Должностенка? — Кожевников снял очки и старательно протер стекла. — Должностенка? Тебе, Николай Евдокимович, по твоему опыту и званию должность нужна, а у нас в бригаде все под завязку. Полон штат. И потом, на работу принимаем по конкурсу.
Чеботарев изумленно посмотрел на Кожевникова. К лицу прилила кровь, глаза потемнели.
— И мне конкурс держать? На какую же должность?
— Не знаю, — Кожевников развел руками. — Бурильщики у нас есть. Два помбура будут нужны.
— Кожевников, пошутил — и хватит. Я — Чеботарев. Ты не обознался случаем? Какой мне экзамен устраивать?
— Знаю, Николай. Ты — Чеботарев, и я для тебя мог бы сделать исключение, но как на это посмотрит бригада?
— Хватит чудить, Кожевников! — Чеботарев кулаком ударил по крышке стола. — Я — Чеботарев, и одолжения мне не нужно. Я сам могу вам всем устроить десять экзаменов. Да кто вам дал такое право устраивать мне экзамен? Кто вы? Работяги!
— Ломать стол не стоит, — поднялся Кожевников. — Стол государственный. Как говорят, на балансе. А право устраивать экзамен на замещение рабочих должностей установила наша бригада, все рабочие бригады, а не работяги. В этом есть разница! Мы коллективно руководим, Николай, и ты зря не горячись.
Разъяренный Чеботарев вышел в тамбур. Долго гремел кружкой, наливая воду из бачка. Вот теперь-то ему все ясно, разобрался, наконец, кто мутил воду в бригаде. Не Рамсумбетов — буровики. А Кожевников здорово постарел. Его жаль, не понимает, куда они его тянут. Глядишь, на очередном конкурсе и ему сделают ручкой: отстал, мастер, иди гуляй… Нет, не останется он в бригаде ни на секунду, немедленно улетит. На «Горке» начальник экспедиции Эдигорьян и главный инженер Кочин не посмели бы с ним так разговаривать. Кто-кто, а он знает себе цену. Если собрать все заметки по газетам, которые писали о нем корреспонденты, вышла бы толстая книга. Книга о нем, Чеботареве. О его мастерстве и удаче, прославленном буровом мастере, заслуженном орденоносце. А здесь… экзамены!..
Но погода испортилась, и вертолет не прилетел на Р-19.
Три дня Чеботарев лежал в балке Сергея Балдина на койке улетевшего в отпуск электрика. Время проходило в полудреме, а когда все же засыпал, сон был коротким и беспокойным.
Балок прожигал морозный ветер. Он дул все время в одном направлении — с моря, часто переходя в ураган.
Чеботарев злился. Разговор с Кожевниковым слышала Зина, и она под конец тоже выступила против него. Он мстительно представил, как в свое время обнимал ее податливое тело, всегда горячее и желанное. Помнил все вырванные в диком угаре слова: «Миленький, желанный, родной, близкий, медведь!..» Все забыла, отмела…
Чеботареву захотелось ударить Зинку, рассчитаться бы и с Кожевниковым. Но напрасно он распалял себя, знал, что никогда не осмелился бы поднять руку на Зину, на Кожевникова.
Но злость не проходила, лишала покоя. Он пытался докопаться до причины, понять, чем Кожевников завоевал авторитет у рабочих. Почему они простили ему месячный простой? Ведь каждый недополучил в зарплате! Об этом говорили в управлении, считали, что песенка Кожевникова спета и лететь ему с бригады как дважды два. А вышло все наоборот, вопреки предсказаниям некоторых торопыг — главного энергетика и молодого специалиста Аккуратова. Припомнил тот день, когда столкнулся с ними в кафе. Знакомства не искал. Они сами подсели к нему, стали жаловаться на несправедливость в бригаде Кожевникова. Говорили много, поносили мастера последними словами. Но Чеботарев видел, что Дед верил в Кожевникова, и оказался прав. После временных неудач к бригаде Кожевникова действительно пришла победа!
Ну, а он, Чеботарев?! Разве не болел за свою бригаду? Если сбивались с планом, приписывал лишние погонные метры. Велика ли беда? В первом месяце не выполнили — в следующем перекроют проходку. Но скважина будет. Нельзя назвать приписками выравнивание плана!
Сергей Балдин заботливо сопровождал Чеботарева в столовую, опекал. Буровой мастер бросал украдкой взгляды на краснощекую, приветливую повариху. Она привлекала его своим крепким телом, диковатым взглядом. «Повезло Кожевникову, — думал он неприязненно, — но не такому тюфяку пышечка».
Зина пристроилась к поварихе мыть посуду, и это не нравилось Чеботареву. По бабской глупости, пожалуй, еще растреплется, как сорока. После неприятного разговора в балке она стала ему противна. «Была любовь, да сплыла! А Катька в самом деле хороша!»
При входе Чеботарева в столовую Зина отворачивалась, но напряженная спина выдавала ее волнение. Однажды молодой парень в гимнастерке с голубыми авиационными погонами сержанта, увидев Чеботарева, обрадованно захлопал ресницами и, подойдя к нему сказал:
— Товарищ Чеботарев, помните, я вам писал перед демобилизацией? Я свое слово сдержал. Приехал по вашему вызову. Я Винокуров, Архип Титович.
— Титович? — Чеботарев внимательно посмотрел на демобилизованного сержанта. Писем в дни его славы в бригаду приходило много, наверное, было и от этого пария. — Как будто припоминаю!
— Значит, не забыли? Работаю в вашей… бывшей бригаде, — он растерянно захлопал белесыми ресницами, не зная, как выйти из трудного положения. — Мастер Кожевников мной доволен…
— Я передал бригаду, думаю вам это объяснили. — К Чеботареву вернулась былая самоуверенность. — В управлении организовали отдел обобщения опыта. Прилетел посмотреть, как без меня здесь работаете. Мою славу не теряете?
— Да что вы? Бригада идет впереди по всем показателям!
— Иначе не может быть. Бригада Чеботарева!
Зина повернула к Чеботареву раскрасневшееся лицо и напряженно посмотрела. Испуганно дернулась верхняя губа.
«Зинка, не бойся, не сболтну лишнего, — он широко улыбнулся и подмигнул нагло. — Ну и слюнтяя выбрала. Целоваться хоть научила хорошо?» Покровительственно похлопал стоящего рядом парня по плечу.
— Работай, работай, если нравишься Кожевникову. Извини, суп надо хлебать. Люблю суп с плиты, а девчат горячих!
— Известно, суп с плиты вкуснее!
— Молодец, все ты понимаешь!
Сергей Балдин каждый день сообщал последние бригадные новости. Вошел в балок оживленный и прямо с порога выпалил лежащему на койке Чеботареву:
— Завтра начнем спуск колонны!
— Конец — делу венец, — философски изрек Чеботарев, вытягиваясь на жесткой койке. — Балдин, ты женатый?
— Давно.
— Значит, жадный, как Рамсумбетов, — Чеботарев задумчиво почесал ногу об ногу. — Холостяк не стал бы на таком верблюжьем горбе спать. Перетряси матрац или новый купи. Бабы это ловко делают. Электрик лодырь, видать, изрядный. Рамсумбетов куда подался?
— На Р-25 взяли. Пошел к Честнейшему.
— К кому, к кому?
— К Честнейшему — буровому мастеру.
— Во дают, — хохотнул громко Чеботарев. — Собрались два честнейших. Рамсумбетов — честнейший из честнейших!
— Кочин должен пожаловать на спуск колонны, — сказал Сергей Балдин, прикрывая ладонью зевок. — Есть еще новость: прилетел фронтовой друг Кожевникова из Баку. Фамилию забыл.
— А бакинец зачем сюда навострился? Спектакль смотреть на морозе? Нос отморозит, и все дела!
— Воевали они вместе. Кожевников летал осенью в Баку. Солдата там его хоронили. А азербайджанец, сказали, буровой мастер.
— Экзамен прилетел сдавать вам с Морозовым? — съехидничал зло Чеботарев, и кривая усмешка тронула его губы.
— Зря ты злишься, Николай Евдокимович, — миролюбиво заметил бурильщик. — Кожевникову мы поверили. На глупости не толкает, горлом не берет. Старается исключительно для дела. Расшевелил сознание, определил место каждому в бригаде. Я напомнить могу. Скажи, кем мы были и твоей бригаде? Прутиками. Захотел мастер, сломал прутик. Сколько ты парней вышиб из бригады? Один по-твоему лодырем оказался, с другим ты не сошелся характером, третьего приревновал к коллекторше.
— Ну это ты брось. Такого не было.
— Правда глаза ест. Зазноба твоя руководила бригадой, сам ты отстранился, команды подавал с кровати. А у Павла Гавриловича мы вместе. Те же прутики, но он связал нас. Попробуй сломай. Один прутик под силу, а нас вон сколько, бригада! Объяснять тебе не надо. Дорого мы стоим экспедиции, каждый рабочий. Рамсумбетов не успел высчитать, сколько тратится на наши перелеты на вахтовом самолете от буровой до дома, от дома до работы. Если государство о нас заботится, чтобы мы жили по-человечески, отдыхали в семьях, воспитывали ребят, так какое право мы имеем плохо работать? Почему должны терпеть в бригаде лодырей? Кирюх? Каждого сквозь сито просеиваем. Попался бич или попрыгунчик — катись к чертовой матери из бригады. Рамсумбетова выгнали!
— Злой ты стал, Серега! Злой!
— А ты, Чеботарев, разве не злой? От злости бросил бригаду, правду ринулся искать. А правда в рабочих, в самой бригаде. Вышло, что ты вернулся к нам, но поздно. Слов нет, головастый мужик Кожевников. О себе не кричит, все у него без показухи, как у нас раньше было. Газеты о нас, правда, не пишут, но мы от этого работаем не хуже. Работаем! Подошли к спуску колонны! А месяц не забуривались, были в простое! Тебе, наверное, рассказывали? Мы за дорогу дрались. Дорога есть — тундра спасена. Разве можно не радоваться? Забыл тебе сказать, барометр подсказывает: к погоде дело идет. Жди вертолета.
— Прилетит — улетит, — протянул на одной ноте Чеботарев и отвернулся к стене. Не хотел признавать себя побежденным. Но Балдин прав. И о прутиках ловко ввернул. Тоже себе на уме. Вроде Морозова. Молчал, молчал и выдал, в политехнический поступил, на заочное.
Утром прилетел вертолет. В морозной дымке сыпались редкие снежинки.
Свободные от смены буровики вышли встречать летчиков. Чеботарев узнал экипаж. Впереди шагал невысокий командир, похлопывая руками.
— Олег, здравствуй!
— Заждались вас, Олег! — неслось со всех сторон.
— Принимайте гостей, Павел Гаврилович! — сказал Олег Белов.
— Знаю, знаю, — заулыбался Кожевников. — Аскерова Афгана ты мне привез? Мой солдат, гвардеец. Надумал со мной заключить договор на соцсоревнование, — потянулся к уху летчика и тихо сказал: — Но главное не это. Аскеров боится за меня. Рассказывал я ему о трудностях в бригаде, о Рамсумбетове, «суде» над Озимком. Решил помочь во время спуска колонны. Операция самая ответственная. А потом, он хочет, чтобы моя бригада вышла в передовые. Аскеров Афган — сам буровой мастер. Слава о нем гремит по всему Апшерону.
— А разве вы плохо работаете? Я так не считал!
— Помощь никогда не помешает, а особенно если ее предлагает друг-фронтовик. А фронтовое братство самое сильное, — и Кожевников стремительно направился к вертолету.
Аскеров Афган уже бежал ему навстречу. Кожевников с трудом узнал своего солдата. Полы демисезонного пальто распахнулись, концы шарфа на голове побелели от инея.
— Вах, Кожевников, — расцеловавшись с сержантом, быстро заговорил азербайджанец. — Почему ты меня обманул? Не пугал страшными морозами? Почему? Я собрался на курорт: легкое пальто надел, меховую шапку не взял. Вах! — Он прищелкивал языком, чтобы усилить сказанные слова. — Я думал, зима у вас, как зима. А у вас настоящий холодильник! Как вы работаете? Выдерживают стальные трубы? Не лопаются ли ключи? Такая холодина!
— Есть мороз, — Кожевников потер рукой уши. — Сегодня сорок пять градусов. Сам смотрел на термометр. У нас мороз завертывает и посильнее. На градуснике пятьдесят пять, а мы работали. Ни разу не останавливали буровую!
— Вах, вах!
— Афган, оденем тебя потеплее. Валенки получишь, шубу. Я не дам замерзнуть своему товарищу.
Кожевников обходил рабочих и знакомил с солдатом своего взвода. Подошел он и к Чеботареву.
— Знакомьтесь, Аскеров Афган Гаджи Ага оглы. Наш гость, Чеботарев Николай Евдокимович.
— Чеботарев? — черные, жгучие глаза Аскерова Афгана загорелись. — Наши бригады соревновались! Чеботарев, твоя бригада победила мою. Помнишь? Сейчас я рад пожать тебе руку.
— Вроде такое было, — ответил хриплым басом Чеботарев, подбочениваясь. Отметил про себя, что Кожевников не уронил его в глазах азербайджанца, поднял авторитет. Сразу не вспомнить, с кем соревновались. — Моя бригада многих побеждала! Спасибо за память!
— Николай Евдокимович, здравствуйте! — сказал, подходя, главный инженер Кочин. — Мы вас с Эдигорьяном на «Горке» ждем, а вы в свою бригаду. Может быть, и правильно. Понимаю, бригада тянет. Интересуетесь успехами. Могу обрадовать, подошли к спуску колонны. Вы поприсутствуете?
Чеботарев в упор посмотрел на главного инженера. Удивленно пожал плечами, давая понять никчемность заданного вопроса.
— Зачем меня ждать на «Горке»? Мое место сейчас здесь.
Конечно, он мог бы улететь, не хотелось, чтобы приняли его за гастролера. Теперь уже не до обид. Он рабочий и не может оставаться трухлявым пеньком, когда бригада готовится сдавать буровую. Его рабочая совесть заставляла остаться, посмотреть на работу, самому участвовать. Прилетел азербайджанец из Баку. У него тоже есть сознание! Начнут спускать колонну — каждый лишний рабочий будет находкой. Разве можно все предугадать заранее? Мороз есть мороз! Может выйти из строя гидравлическая мешалка. Начнет замерзать цементный раствор. Не стоит перечислять все предпосылки к аварии. Буровой мастер и бригада должны быть начеку!
— Правильно. Спуск колонны — ответственное дело, — подхватил проникновенно Кочин. — Сколько лет работаю в экспедициях, а всегда волнуюсь. Не могу взять себя в руки.
На следующее утро, когда Сергей Балдин стал собираться на вахту, Чеботарев, ничего не говоря, снял с вешалки спецовку отдыхающего в отпуске электрика и тоже начал одеваться. Спецовка и геологическая куртка оказались тесными, но другого выбора не было, пришлось с этим мириться.
Сергей Балдин, приняв вахту, занял свое место у лебедки.
Чеботарев скоро вошел в работу. Проворства ему не занимать. Выдергивал тяжелые клинья, раскручивал ключом трубы. Он почувствовал, что соскучился по знакомому гулу ротора, инструменту. Все было, как прежде: так же поливал глинистый раствор, намерзал на спине спецовки лед, с поясов вышки пиками свешивались длинные сосульки. Он сразу ощутил, как руки его налились силой и стали проворнее. За работой некогда было думать о личных обидах. Он по праву занимал свое место и знал, что сейчас очень нужен смене.
ФРОНТОВИКИ
Шла последняя промывка скважины перед спуском колонны.
В балке сидели, тесно прижавшись плечом к плечу, два пожилых мужчины, седых фронтовика. Говорил больше пока один Аскеров Афган. Он привез своему гвардии сержанту пожелтевшие фотографии, свернутые треугольниками письма с войны, потрепанные страницы фронтовых газет и бережно раскладывал все это на столе.
Кожевников вновь мыслями возвращался к войне. Внимательно вглядывался в фотографии. Иногда даже вспоминал имена и фамилии солдат своего взвода. Самые отчаянные и находчивые зарубились в памяти дерзкими поступками, особой сметкой и храбростью. После каждого боя он писал строевые записки, подводил точный учет потерям, перечислял убитых и раненых. Оставшихся в живых продолжал числить на котловом довольствии. Об особенно отличившихся докладывал командиру взвода.
Многих солдат на фотографиях он не узнавал, и тогда Афган подсказывал ему их фамилии. Кожевников поражался памяти и энергии Аскерова, который задался целью собрать саперов батальона.
Солдаты вместе прошагали по дорогам войны, и сейчас пережитое на войне захлестнуло их, обернулось явью. И снова они пылили по разбитым большакам, ночевали в перелесках, перелопачивали горы глины около окопов и землянок, наводили мосты через безымянные реки. Они вновь медленно двигались со своим батальоном вместе с пехотой в одних боевых порядках к главным боям, где решалась судьба России и войны.
Днепр открылся для них неожиданно, из-за колючей щетины красного тальника. Туман, накатываясь, отжимал правый берег. Черная узкая полоса холодной, зимней воды не давала представления о ширине русла, которое смутно угадывалось по теряющимся звукам и далеким всплескам накатывающихся волн.
Саперы скрытно рубили кустарник. Связывали проволокой тонкие прутья в пучки. Сами особенно не верили, что солдатам удастся доплыть на метелках до середины широкой реки, но другого материала не было под рукой. Для плотов только подвозили кряжи деревьев.
Переправляться начали в тумане. Кто на снятых в домах дверях, деревянных балках и бог весть откуда добытых дырявых каюках и плоскодонках.
— Погибли на Букринской переправе, — помрачнев, глухо сказал Аскеров и сдвинул часть фотографий и правую сторону.
Потом вспоминали Польшу, Сандомир, как готовились к наступлению и форсированию Вислы.
И вторая стопка фотографий выросла незаметно на столе.
— Погибли на Сандомирском плацдарме!
Трудно давались воспоминания. Прошлое не уходило, по-прежнему тревожило горькой памятью о боевых друзьях, холмиках земли, которые остались на чужих полях, с красными фанерными звездами.
Иногда Афган вскидывал голову и напряженно смотрел на электрическую лампочку. Миганием она рассказывала буровому мастеру: шел ли спуск труб или поднимали свечи наверх.
По устремленному взору азербайджанца Кожевников угадывал причину его волнения. Они понимали друг друга с первого взгляда, по отдельным фразам, профессиональным взглядам на вещи.
Афган не мог привыкнуть к лютым морозам. Сильные порывы ветра сбивали с ног. И хотя он старался закрыть лицо, все-таки отморозил щеки и нос.
Неожиданно в ночной тьме прокатился широкий раскатистый грохот. Буровые мастера тревожно переглянулись между собой.
Выстрелы повторялись один за другим, как будто в бой вступили тяжелые гаубицы. Грохот нарастал и набирал дьявольскую силу.
— Грохочет, как на Нейсе! — почему-то шепотом проговорил Афган.
— Не война. Подвижка льдов! — также тихо ответил ему Кожевников. — Но грохот в самом деле, как на Нейсе.
Они не сказали больше ни слова, но каждый из них невольно подумал о Сашке Лозовом. Смерть разведчика помогла им отыскать друг друга в огромной стране среди десятков тысяч городов и миллионов поселков и деревень. Было невозможно понять, сразу объяснить, почему они больше тридцати лет не искали друг друга, не испытывали тянущей необходимости общения. Может быть, причиной всему наступающая старость, когда особенно появляется потребность в старой дружбе и в опоре?
Кожевников нашел на столе темную руку Афгана и крепко пожал. Он благодарил товарища за прилет, за волнующий вечер воспоминаний. Без прошлого не было бы и настоящего в их жизни и работы. Работа снова захватывала их своим напряжением.
Прокатившиеся громы начали сотрясать тонкие стены балка. Сжимались ледяные поля, и долетавшие взрывы возвращали к действительности, к основной работе, такой далекой от войны.
Электрическая лампочка над столом часто заморгала. Вольфрамовое колечко потускнело и растянулось красной гусеницей.
— Начали спуск колонны! — сказал, сосредоточивая внимание, Аскеров. Беспокойно прошелся по балку. Торопливо начал складывать фотографии в конверты.
— Оставь, Афган, — попросил Кожевников. — Пусть фотографии лежат. Немного поговорили, а как будто вновь прошагали по войне…
— Мастер, вертолет поет! — закричал, врываясь в балок, Валерка Озимок в сбитой на ухо шапке-ушанке, забрызганной раствором.
— Поет? — переспросил Кожевников, по-своему расценивал оживление верхового, понимая его суматошную радость и волнение. Разве он сам не прыгал теленком при спуске первой колонны?
— Говоришь, летит? — брови Кожевникова выразили сомнение. — Сколько сейчас времени?
— Не успел купить часы! — верховой дурашливо засмеялся. Нос его стал от этого совсем курносым. — Ночь. Утром темнота, днем темнота, ночью темнота. Можно жить без времени — на смену разбудят, на обед живот не даст проспать.
— Ладно, Валерка, — прервал его Кожевников, — зажигай солярку на противнях. Надо встречать вертолет.
Запылали дымные костры на противнях. Красные огни выхватывали из темноты ферму буровой вышки. Электрические лампочки желтыми пятнами освещали арматуру перекрытий и толстые ледяные сосульки.
Кожевников с Афганом вышли из балка. Азербайджанца не согревала меховая шуба и брезентовый плащ. Поеживаясь от холода, он спросил, прячась за балок:
— Павел, кого ты ждешь на буровую?
— Начальство. Какая свадьба без генерала? — Кожевников усмехнулся. — Пользы никакой, а толчею устроят. Надо идти встречать. Мы с тобой, Афган, рядовые!
— Почему рядовые? — возразил азербайджанец. — Мы мастера с тобой, Кожевников. И войско у нас есть на буровых.
Вертолет успел приземлиться. Несущий винт промолол последний круг, сгоняя с площадки снежную крупу. Из открытой двери в темноту выпрыгнул мужчина. Он расправил широкие плечи и, разминая ноги, направился к полосе света. Меховая шуба и высокая шапка-ушанка делали его великаном. Подойдя к костру, прилетевший бросил взгляд на толпившихся буровиков, которые оставались в темноте ему не видны, и тер руки над летающими языками огня.
По решительной походке и властной посадке головы Кожевников сразу узнал Деда.
— Где Кожевников? Мастер, хватит прятаться. Пора встречать начальство, — решительно сказал начальник управления, не сомневаясь, что среди встречающих должен быть и буровой мастер. — Докладывай о делах!
Кожевников одернул куртку, как перед строевым смотром. Вопросительно посмотрел на начальника управления. Он не сомневался, что Дед знал о делах буровой все, получил полную информацию и спрашивал не из праздного любопытства, а чтобы лучше понять самому.
— Готовимся опускать колонну.
— Давно пора.
— Мне виднее, — ответил резко Кожевников. Начальник экспедиции Эдигорьян и главный инженер Кочин, без сомнения, прожужжали все уши в вертолете Деду. Каждую минуту они должны выйти из темноты и включиться в перепалку. Помощи от них он не ждал, надеялся только на себя. Верил в свою правоту: спуск колонны нельзя ускорить ни грозными приказами, ни окриками, пока бригада не закончит бурение!
— Ну, ну, колючка! — добродушно сказал Дед, и бас его загремел на морозе мягче. — Показывай свое хозяйство. Погляжу, что вы здесь наковыряли? На спуске колонны поприсутствуем! Рад не рад, а встречай гостей!
И Дед широко зашагал к буровой вышке, проминая войлочными подметками унтов снег.
Догоняя начальника управления, заспешили за ним Эдигорьян, Кочин и рассыпавшейся стаей прилетевшие инженеры и начальники отделов.
Немного поотстав от общей группы, чуть прихрамывая, шел Иван Тихонович Очередько. Рядом с ним держался Олег Белов.
Красные языки костров высвечивали стоящую растопыркой буровую вышку причудливыми пятнами. Они прыгали, сносимые ударами ветра, словно ожившие чудовища, на настывших фермах металла, глыбах льда и острых пиках сосулек.
По дороге к буровой Кожевникова задергали вопросами. Он едва успевал отвечать начальнику экспедиции, главному инженеру, а на него снова и снова наседали со всех сторон начальники служб и отделов. Строго предупреждали бурового мастера перед ответственной работой и требовали соблюдения всех технических правил.
Дед упрямо шагал впереди и хранил молчание.
Расстояние от вертолетной площадки до буровой вышки Кожевников тысячу раз проверил, но сейчас он почувствовал, что выбился из сил. Еще немного — и упадет. Силой воли преодолевал усталость и шел вперед по истоптанному синему снегу.
В темноте с буровым мастером поравнялся Афган и пошел рядом, прижимаясь крепким плечом. Поддержка фронтового друга оказалась кстати.
Кожевников старался скорей достичь моста. На буровой он единственный хозяин, как капитан на крейсере или подводной лодке. Пускай попробуют ему возразить! Назубок затвержена инструкция:
«Работами по спуску колонн должно руководить одно лицо — буровой мастер, ответственный за спуск колонны согласно разработанному техническому плану».
Перед буровой вышкой Дед остановился. Решительным жестом приказал остановиться:
— Посторонним делать нечего. Не будем мешать буровому мастеру.
Спорить с Дедом никто не решился.
Аскеров Афган не отставал от своего сержанта. Сколько раз они вместе отправлялись вот так в разведку, уходили на разминирование проходов, переплывали на плотах и лодках через реки!
Кожевников строгим взглядом окинул работающих Владимира Морозова, Петра Лиманского, Петра Рыжего и Валерку Озимка. Он смотрел на них глазами Деда, придирчиво, не упуская ни одной мелочи. Подолгу останавливался на инструменте, запасных клиновых захватах, наборе муфт для утяжеления. Банку с графитом заменяла клеевая смазка. Все было подготовлено со знанием дела. Успокоившись, подошел к Владимиру Морозову и похлопал его рукой по плечу.
— Порядок! — снял с дощатой стены защитный шлем и надел поверх шапки-ушанки.
Впервые Кожевников почувствовал настоящую силу мороза. У земли он не казался ему таким сильным, как здесь, на высоте двора, у лебедки, ключей и инструмента. Он с укором посмотрел на Владимира Морозова, потом перевел взгляд на Валерку Озимка.
Буровик жестом показал мастеру, что пытался заменить верхового, но не вышло.
Кожевников не знал, какой скандал здесь закатил Валерка Озимок.
«Мороз сегодня большой, — сказал Владимир Морозов обращаясь к Валерке. — Градусов под сорок тянет. Ты отдохни, Валера, не выходи на работу!»
Верховой обиделся, решил, что его хотят отстранить от вахты не из-за мороза, а не доверяют при ответственном задании!
«А вчера разве не было мороза? Еще похлеще. Нельзя мне пропустить спуск колонны. «Со спуска рождается буровик», — так Павел Гаврилович говорит. А потом… я жениться хочу. Деньги надо прикопить к свадьбе!»
«Будешь жениться, мы тебе справим подарки от бригады, — посмеиваясь, сказал Владимир Морозов. — А буровиком ты будешь. Знаю, работа захватила тебя до конца. А сказал же, жалеючи тебя, дурака!»
«Меня не надо жалеть. Я хочу работать. Хочу присутствовать при спуске первой колонны. Павел Гаврилович сказал, что мы делаем историю. Я не брал рейхстаг. Но пускай после спуска колонны Катька говорит всем: «Мой Валера Озимок делал историю Сибири. Делал историю Ямала. Участвовал в открытии газа на новой площади и в спуске колонны в бригаде Кожевникова».
«Делай историю, Валера, — засмеялся Морозов. — Прав Кожевников. Мы привыкли к будням и не видим в них праздников. Может быть, ты и прав, парень!»
Кожевников смотрел на буровиков в радостном открытии величия их работы и подвига. Лица затянуты шерстяными подшлемниками, на головах каски. Но невозможно уберечь от страшного мороза тело: за клубами белого инея видны отмороженные скулы, носы. В негнущихся брезентовых куртках и таких же брюках, смороженных водой и каплями раствора, в своих доспехах они похожи на космонавтов. А за спинами не ранцы с кислородом, а пудовые куски льда.
Прожекторы высвечивали толстый буровой шланг. Он дергался, скользил вниз и вверх, как живой, проталкивая в устье скважины теплый раствор цемента.
Буровой мастер одним взглядом окинул работающих на площадке. Одно движение бровью — и по крутой, обледеневшей лестнице устремился вверх помбур Петр Лиманский. Направлен мастером проверить загрузку цемента в гидравлическую мешалку. Во время работы ни минуты простоя. Иначе затвердевший, схваченный морозом раствор не дойдет до скважины, и работа застопорится. Надо проверять сотни, а то и тысячи раз прохождение раствора по лоткам, гнать его и гнать! Час, два, десять, сутки, а может быть, и двое, не останавливая работу.
Кожевников чутко прислушался к ровному гулу электромоторов, работе компрессоров, пронзительному свисту реактивных двигателей и, как дирижер в большом симфоническом оркестре, радовался слаженной игре всех музыкантов, которые не фальшивили и точно вели свои трудные партии.
Дед стоял рядом с буровым мастером, по-прежнему молчаливый и сосредоточенный. Яркий свет прожекторов пробивал клубы пара, и в блеске нарастающих сосулек он видел много голубизны от весеннего неба. Над вертлюгом пар не держался неподвижным облаком, а то бы Дед мог себя представить на вершине горы среди черных скал.
Буровики работали с завидным проворством и умением, не тратя ни одного лишнего жеста. Порядок работы был давно выучен каждым до автоматизма, но Дед с любопытством присматривался к рабочим, открывая в их действиях что-то новое, незнакомое ранее. Работа захватила его. Даже мускулы твердели, как будто он сейчас сам должен был взяться за намерзший ключ. Взгляд постепенно успокаивался и теплел. Все шло по строгому плану, и он не имел права дергать Кожевникова мелочными придирками, как позволил себе по дороге на буровую главный инженер Кочин. Он не терпел, чтобы в работу мастера вторгались, под руку давали советы, не во всем разобравшись, не понимая сложившейся в бригаде обстановки. Сковывающая напряженность проходила, разглаживались морщины на высоком лбу и в уголках жестких губ.
Взгляд начальника управления остановился на пританцовывающем молодом парне — верховом. Дед кивком головы приказал ему сбегать переобуть мокрые портянки, но парень отрицательно замотал головой и еще сильнее запрыгал по стальным листам пола.
Дед почувствовал раздражение. Сколько раз он писал в министерство геологии отчаянные письма, чтобы поставили задачу перед швейниками и обувщиками. Нет хорошей одежды для рабочих! Западная Сибирь — не Черноморское побережье Кавказа! Славится морозами! Нефть и газ научились добывать, а вот толковой одежды для буровиков не в состоянии придумать.
Нельзя требовать от рабочих выполнения плана, не заботясь об их здоровье, а то прямая обязанность бурового мастера. И, раздражаясь все больше, Дед подумал, что ни один из инженеров из «хора», как мысленно окрестил он сопровождающую его группу, не поинтересовался у Кожевникова спецодеждой буровиков, их нуждами и запросами. А мороз будь-будь!
Дед подозвал к себе Валерку Озимка. Захотелось услышать голос парня и узнать, сколько ему лет.
Валерка Озимок недовольно подошел. Не любил, когда его отрывали от работы, но подчинился молчаливому приказу Кожевникова.
— Давно в бригаде?
— Шесть месяцев.
— Как твоя фамилия?
— Озимок Валера.
— Валера, ты же замерз. Почему не хочешь сменить портянки и валенки, отогреться? — голос Деда звучал по-отечески.
— А колонну опустят без меня?
— Не опустят, работы на целую смену.
— Все равно обойдусь!
Деду понравилось упрямство верхового. Этот парень со странной фамилией чем-то напомнил ему Сашку, сына: такой же упрямец. С усмешкой подумал о глупости сына не называть свою фамилию. А должен гордиться: отец — первооткрыватель. Надо будет слетать к нему на буровую.
Затем мысли его перекинулись на Кожевникова. Аккуратный хозяин. Посмотреть, как обжился сам. Балки под снегом, но перед каждым входом на кольях повешен брезент, чтобы снежные лазы не заметало снегом. Сразу приметил. Ничего не скажешь, мастер с головой. Недаром выступил в защиту тундры. Не всякому дано жить с заглядом, думать о будущем. Летом он прошелся бы по тракторным следам и посмотрел бы на совершенное преступление перед землей. До сих пор его задачит вопрос, как правильно защитить природу. Думают об этом в обкоме, проводили совещание и в Министерстве геологии. При каждой встрече ответственные работники обязательно спрашивали:
«Юрий Георгиевич, вы придумали меры по защите земли? Нас замучили штрафы. Платим за пожоги, за землю. Не придумаем с вами ничего, будем платить еще больше. Но никакими деньгами нельзя откупиться от совести. Мы должны думать о будущем. Потомки нас осудят, если мы оставим им пустыню!»
«Надо отсыпать дороги. Без них нельзя двигаться в тундру. Правильное решение. Используйте зимние морозы, ледяные покрытия и снежные передувы. Зима должна стать доброй помощницей».
Дед усмехнулся. Все это говорится для красного словца. Как будто они сами не работали в области, не знакомы со свирепыми морозами и пургами. Будь их воля, они бы отправили добрую союзницу — зиму с Ямала на вечную командировку в любой другой город, на постоянное жительство в коридоры министерств.
Мысли его прервал взволнованный голос Кожевникова.
— Начали спуск! — лицо мастера сияло.
— Давай, давай! — Дед улыбнулся и поднял кверху большой палец. — Давай, давай!
Кожевников подошел к Владимиру Морозову и встал рядом с ним у лебедки.
В устье, затянутое паром, скользнула первая буровая труба. А за ней пошли следующие, одна за другой, скрученные навечно в один ствол.
Дед смотрел по-хозяйски. Картина работы была обычной, не особенно живописной и привлекательной, но доставляла ему особую радость. Заветная мечта осуществлялась. Значит, его нельзя назвать фантазером и авантюристом. Скоро первая скважина в Харасавэе даст газ. Смежил глаза. Представил свой кабинет, знакомую карту. Сколько он провел бессонных ночей и утренних часов около нее, мысленно пересекал вдоль и поперек тундру, выхаживал извилистые русла рек! Скоро отметит на оконтуренной Бованенковской площади первую буровую! А через месяц-два приступят к спуску колонн на Р-23 буровой мастер Честнейший и на Р-25 его Сашка!..
Дед остался доволен работой Кожевникова. Кивнул одобрительно ему, улыбнулся. Подойдя к специалистам, увидел азербайджанца. Белая защитная каска выдавала новенького.
— Откуда к нам прибыли?
— Буровой мастер, прилетел с Каспия, — блеснув ослепительно белыми зубами, охотно ответил Афган. — К своему сержанту прилетел. Закон фронтовиков — помогать друг другу.
— Хороший закон, — добрея лицом, сказал начальник управления. — Кожевников — настоящий друг.
Дед направился осматривать маленький поселок буровиков, заваленный снежными сугробами. Спуск колонны только начался, и до конца еще долгие часы работы, а может быть, и дни.
ПИСЬМА ВАЛЕРКИ ОЗИМКА
Валерка Озимок неожиданно почувствовал необыкновенную тягу к письмам. Редкий день он не подсаживался к столу с пузырьком чернил, и конверты с исписанными страничками мчались в два адреса: тетке — в Тулу и Марии Ивановне — в детскую комнату милиции. Других верных друзей и знакомых у парня не было. Он мог еще написать Катьке, но она была рядом с ним на буровой Р-19.
В последнее время он стал обращать особое внимание на бумагу. Старался открыть непонятную для себя тайну: почему на одних листах писать было легко, ручка так сама и бегала по бумаге, мысли были четкими и ясными, а на других ничего не получалось. Мысли тогда сразу тормозились, и слова куда-то разбегались, хотя перед глазами стояли хорошо знакомые картины.
Ему казалось, что он жил каждый день в нереальном мире, который никогда не кончится и будет всегда рядом, постоянно радуя маленькими жизненными удачами. Порой стоило чуть прикрыть глаза, а потом быстро открыть их, и картина поражала. По всем переплетам вышки прыгали голубые огни электросварки. Пятна света выхватывали из темноты переливчивые наплывы сосулек и растрепанные бороды инея.
Продутая сквозняками, забитая снегом буровая вышка казалась исполинским великаном, стоящим на растопыренных ногах. От электродов мелкой дробью сыпались капли расплавленного металла. Они падали в мерзлый снег и сразу начинали парить меленькими вулканчиками.
Ошеломленный парень не успевал фиксировать в памяти одну за другой смены картин. Они не повторялись, возникали все вновь и вновь, поражая игрой красок. Как завороженный, он учился смотреть, ловить доносящиеся звуки: самые глухие и резкие — внизу — свист реактивных двигателей в машинном зале; грохот многочисленных решет глиномешалки; тяжелое сопение компрессоров; звон сталкивающихся свечей на верхних полатях.
После отправленных писем Валерка Озимок старался представить, как его письма читали пугливая тетка и лейтенант милиции Мария Ивановна. Самые интересные письма от своих подопечных она обычно вывешивала на специальном стенде в своем кабинете. Валерка очень хотел, чтобы и его письма почитали те шалопаи, которые состоят на учете у Марии Ивановны, позавидовали бы его судьбе. Подумать только, он оказался на самой крайней точке Ямала, не где-нибудь, а в самом Харасавэе. Пусть только догадаются поищут на карте; А найдут Харасавэй — удивятся. Вот куда залетел Валерка Озимок!
Он, как только мог, торопил весну. Вел строгий учет оставшимся дням, не хуже настоящего бухгалтера. Безжизненная белая пустыня должна скоро ожить, и тогда вырвутся из молочного тумана серые гуси — стая — первые вестники весны. Трубно будут кричать, оглашая наметенные сугробы и ломающиеся ледяные поля. Потом на вытаявшие горбатые спины бугром сядут пуночки. Птички, зябко выдергивая лапки из холодного снега, будут поворачивать головки к солнцу, стараясь высушить взъерошенные мокрые перья: на вытаявшей мочажине откроется жухлая трава и опавшие красные листья березок. Придет весна, и возбужденный гомон птиц не будет затихать с раннего утра до поздней ночи.
Валерка Озимок готовился к отпуску. Любому встречному в Салехарде или в Тюмени, Туле или в Москве он мог сказать с законной гордостью: «Я зимовал на Харасавэе!» Заранее представлял удивленное лицо незнакомого собеседника и его круглые глаза. Дал бы себя спокойно разглядывать, как будто был известным путешественником вроде Миклухи-Маклая или летчика-космонавта, Героя Советского Союза. Умные люди сразу бы оценили его смелость и мужество. Никакой героический рассказ о себе не мог бы его так возвеличить, как одна-единственная фраза: «Я зимовал на Харасавэе!».
Ему нравилось мечтать. То видел он себя на мосту, то помбуром, то бурильщиком. От Владимира Морозова и Петра Лиманского мысленно перенимал опыт работы. Спокойствие и мудрость — Кожевникова. Будущее манило его своей новизной и самостоятельностью. Со стыдом вспоминал о своих просчетах и дурацких выходках. Например, осенью не обследовал ближайшие озера и не разобрался, чем они интересны. Не проявил жадный интерес к зарыбленным озерам, чтобы перегородить протоку сетями, не старался наколотить больше селезней на пролете. Шурочка Нетяга куда дальновиднее оказался! Сумел убедить, что землю надо беречь. Это по его совету Валерка постигал тундру и знакомился с повадками птиц и зверей. Учился их наблюдать в живой природе.
За последнее время Валерке казалось, что он живет совсем в ином мире, недоступном пониманию других. Порой стоило ему чуть прикрыть глаза, а потом быстро открыть — и картина поражала: по всем переплетам вышки прыгали голубые огни; пятна света выхватывали из темноты переливчивые наплывы сосулек и растрепанные бороды инея.
Запорошенная снегом буровая вышка казалась великаном. От электродов сыпались мелкой дробью капли расплавленного металла. Они падали в мерзлый снег, и сразу начинали дымить маленькие вулканчики.
Ошеломленный парень не успевал фиксировать в памяти смену картин. Они не повторялись, поражали новыми красками. Как завороженный, он учился смотреть, запоминать доносящиеся звуки: звон свечей на верхних полатях, свист реактивных двигателей в машинном зале, тяжелые удары молота на земле.
Порой Валерка Озимок по-настоящему завидовал себе. Слишком легко ему все давалось. Захотел прошвырнуться — укатил на Север. В мире оказалось много добрых людей, приютили и согрели. Никогда он не думал, что перемена места принесет ему столько удачи. Он впитывал в себя красоту морозных ночей, прыгающие сполохи северных сияний.
Каждый новый день не повторял прожитый, оставался в памяти его трескучим морозом, или недельным снегопадом, или свирепой и глухой пургой. Доски обшивки балков потрескивали на морозе, и рождалась в ночи стрельба, пугающая и таинственная. Ничего подобного он не видел ни коротким летом, ни поздней осенью.
Неузнаваемо изменился маленький поселок. Балки засыпало по самые крыши снегом, и рабочие передвигались по снежным коридорам, а то просто по крышам домиков. Они стали для бригады тротуаром…
Один раз Валерию Озимку выдался праздник. Радость принес вылетевший неизвестно откуда песец. Он догонял лемминга легкими прыжками. Охотившийся зверек поразил красотой и законченностью движений. При резких поворотах песец пушистым хвостом поворачивал сбитое тело, как рулем шлюпку. Валерке тогда показалось, что балерины в своих прыжках подражали легкости песца. Он испугался глупого сравнения и обругал себя. Не дай бог рассказать об этом Катьке, высмеет его, пожалуй.
Катька ему все больше и больше нравилась. Делала она все обстоятельно, с аккуратностью. Стирала ли его грязные рубашки или пришивала оторванные пуговицы. Иголка в ее маленькой руке мелькала быстро и уверенно.
«Слетаю на «Горку», куплю тебе новую рубаху, — говорила Катька с сознанием особой ответственности. — Присмотрела там одну, в синюю полоску».
«В полоску я не уважаю».
«Самые модные сейчас рубашки в полоску».
«Откуда ты знаешь, модные, не модные?» — и он удивленно смотрел на Катькины красные щеки. Заработалась она в экспедиции, даже в отпуск не летала.
«Значит, знаю», — отрезала категорично Катька. Поворачивалась к кастрюлям, давала понять, что разговаривать больше не намерена.
Появление на буровой бывшей коллекторши Валерка Озимок встретил настороженно, боялся, как бы Зина не испортила Катьку. Для соблазна новоявленная судомойка надевала на каждый палец по два золотых кольца. Красила губы яркой помадой и вызывающе смотрела на всех. С Кожевниковым и буровиками она не разговаривала, была в обиде на всю бригаду, не делая никому исключения.
«Аттестованная коллекторша-судомойка», — язвила Зина, но терпела эту, по ее мнению, несправедливость ради мужа, сержанта Винокурова Архипа Титовича.
Но все же, чтобы хоть как-то досадить Катьке, она решила сразить ее своей образованностью и знанием хороших манер.
Однажды принесла в столовую турку и начала варить в ней кофе. «Кофеварка у меня настоящая, турецкая, из красной меди, — хвалилась она, самодовольно поглядывая на удивленную повариху. И тоном, полным превосходства, добавила: — Кофе «Арабика».
«Турецкий султан подарил тебе, жди», — яростно злился про себя Валерка Озимок. Он не мог без раздражения смотреть на Катьку, как она, подражая Зинке, держала с фасоном маленькую чашечку, оттопыривая в сторону мизинец.
— Валерка, ты видел, какое кольцо у Зины? — почему-то шепотом спросила Катька, словно боялась выболтать страшную тайну. — Называется «Анна Каренина». Правда, красивое? Такие кольца сейчас самые модные в Москве и в Ленинграде.
— Ну и что, — злился не на шутку Валерка. Он чувствовал, что должен защищать Катьку от влияния судомойки. Но как?
— «Анна Каренина» — роман. Ты его лучше почитай. И никакой рубашки в синюю полоску мне покупать не надо. Зачем мне твоя рубашка сдалась! «Модная», а по мне все рубашки модные, если они чистые, без дырок и с пуговицами. Лучше я куплю тебе книг, почитаешь. А то заладила «Анна Каренина» и «Анна Каренина».
— Тоже мне, указчик нашелся! Куплю кольцо и спрашивать тебя не стану. Денег я зарабатываю больше тебя!
— Разлагает тебя чумовая Зинка, — резко оборвал ее Валерка. И сразу вспомнил, что такие же слова говорила ему Мария Ивановна из детской комнаты милиции: «Разлагает тебя, Валера, дворовая шпана. Ты умный парень. Что случилось? Почему ты связался с ними и согласился ограбить палатку?»
«Разве это ограбление? Стекло выбили и унесли десять плиток шоколада да пять бутылок крюшона. А вы говорите — ограбление? На банк нападают — ограбление!»
«Ограбление, Валера. И за воровство судят…»
— Что ты взялся меня учить, — огрызалась Катька, которой нравилась такая забота о ней, но она в этом не хотела признаться. — Тоже мне умник нашелся. Я, может, поумнее тебя.
— Учил и буду учить, если ты такая толкушка. Кольцо ей надо?! Носки бы лучше мне связала. Ноги мерзнут.
— Я не умею вязать!
— Попроси инженера Нетягу, он научит. Вот у кого ума надо набираться!
При виде Зины Валерка демонстративно уводил Катьку в культбудку и там продолжал с ней разговор. Вспоминал слова Марии Ивановны о дурном влиянии на неустойчивых людей и видел подтверждение этому в жизни.
Свое плохое отношение к Зине Валерка мог объяснить, но почему-то то же самое чувство он испытывал и к ее мужу. Ничего худого ему не сделал демобилизованный сержант Винокуров, а Валерка не терпел его, а порой просто жалел. Тот обслуживал газотурбинные двигатели, списанные из авиации. Парня нельзя было назвать красавцем, но держался он всегда с большим достоинством. В столовую входил, как победитель. На гимнастерке набор разных значков отличия. «Ну прямо генерал на параде! — ехидничал верховой. — А Зинка при нем адъютант!»
Коллекторша обычно встречала мужа очень приветливо. Торжественно провожала к столу. Заботливо усаживала. Садилась сама напротив, высоко подняв голову. Доставала из кармана припрятанный чеснок. Очищала зубок за зубком и назидательно приговаривала:
— Чеснок ешь, Архипушка, ешь. Помогает против цинги и жизнь удлиняет. А жить нам с тобой долго, долго!
Слушая такой разговор, Валерка Озимок особенно злился на Зинку. «А нам, выходит, надо подохнуть. Даже Катьку, свою подругу, и ту ни разу не угостила чесноком! Павел Гаврилович Кожевников не пожалел помидоров со своего огорода. Целый мешок приволок для бригады».
Глазастый Валерка все замечал. И то, как Владимир Морозов и Петр Лиманский вздрагивали, когда слышали голос судомойки. «Мужики знают Зинку по старой экспедиции, где она работала коллектором, — думал он. — Видно, досадила она им здорово. Когда-нибудь расскажут!»
Однако, чем больше она обживалась, тем нахальнее вела себя. Всячески подчеркивала перед Катькой свою образованность, покрикивала на нее, как на свою подчиненную. С Валеркой вела себя иначе, зазывающе поглядывала на него, настойчиво приглашала к себе в балок пить кофе. Он видел, что Зина явно хитрила, заигрывала с ним, но не мог понять, чего она добивалась.
Однажды Зина загородила грудью дверь в столовую и, остановив парня, сказала переливчивым голосом:
«Валера, не хочешь заходить к нам — не заходи, но ты бы подружился с моим Архипом. Вы же почти одногодки. Вместе бы кроссворды решали».
«Пусти меня. Некогда мне по балкам шляться без дела, кроссворды разгадывать».
«А ты чего-то испугался? Боишься, Катька увидит нас вдвоем?»
«Пусти! Катька здесь ни при чем. Сказал не приду в балок и не приду!»
Но разговор этот не прошел для Валерки бесследно. Озимок неожиданно почувствовал свою силу. Значит, не такой уж он и плохой, если посмотреть со стороны. Сержант Винокуров захотел с ним дружить. Но сам он тянулся больше к инженерам — Лягенько и Шурочке Нетяге. Те постоянно просвещали его, охотно давали читать книги по буровому делу. А Петр Лиманский обещал научить ставить капканы на песцов. По совету охотника он старался научиться ходить на лыжах. При появлении солнца собирались отправиться в тундру.
Катька не знала, что он достал два настоящих капкана. Хотел удивить ее подарком. Представлял белый пушистый мех на ее покатых, узких плечах, видел удивленную улыбку. Конечно, он мог бы эти шкурки отослать в Тулу тетке или Марии Ивановне, но повариха становилась ему все родней, хотя он еще это и не совсем осознавал. Случилось что-то невероятное. Он стал бояться Катьку, не лез, как раньше, с грубыми приставаниями, стеснялся ее.
А Катька, хотя и радовалась происшедшей в парне перемене, но нет-нет да иногда и сожалела, что Валерка ее побаивается. Ей иногда самой хотелось его неумелых ласк, но боялась ему в этом признаться, краснела, когда сидели рядом. Или, отталкивая его, убегала, ссылаясь на головную боль. Решение Катька уже приняла. Остальное зависело от Валерки.
К утру снегопад утих, но снежная пыль белым облаком продолжала плыть в морозном воздухе.
Валерка Озимок и Петр Лиманский легко скользили на лыжах. Вышли они вместе из балка, но потом каждый из них повернул в свою сторону, договорившись вернуться на буровую к обеду.
За спиной Валерки висели капканы. В мешке мороженые куски рыбы и оленины. Не были только припасены лемминги. Озимок давно собирался наловить мышей, но не успел, помешал рано выпавший снег. Из его писем тетке в Тулу было известно, что зима на полуостров пришла десятого августа. Валерка с затаенной завистью думал, что в это время на востоке еще в самом разгаре лето, а на юге люди вовсю жарились на солнце и купались в море.
Валерка скучал по настоящему солнцу, нетерпеливо ждал весны, когда солнце оторвется от горизонта своими жаркими лучами, растопит снега. И зазвенят ручьи, развернут шарики пушицы, выбросят клейкие листочки березки. Придет час, и тундра огласится хорами птиц: протяжными голосами морянок, гоготом тянущихся стай гусей, воплями и стонами гагар, скрипучим карканьем крохалей, хриплым криком чаек и печальными голосами куликов.
Идти было трудно. Лыжи то и дело натыкались на смерзшиеся сугробы, и Валерке Озимку приходилось перебираться через них или, выворачивая ноги с лыжами, обходить крутые стены торошеного льда. Несколько раз он падал. Если не находил обхода, снова лез вверх.
Петр Лиманский скоро пропал в белой мгле. Напрасно Валерка прислушивался, стараясь услышать скрип лыж.
Ему все время казалось, что сзади его догонял джаз-оркестр. То ему слышался барабанщик, который наяривал палками по металлическим тарелкам, а потом садил толстой колотушкой по тугой коже барабана, то преследовали звуки саксофона и скрипки. И тогда лыжи охотника тоже как бы включались в игру оркестра, и к кажущимся звукам добавлялись удары мерзлого дерева, как щелканье кастаньет.
Валерка раздраженно останавливался, переводил дух. Оркестр за его спиной тут же замолкал. Он напряженно вслушивался в звонкую, настоявшуюся тишину.
Ветер переметывал сухой снег, и крупинки, ударяясь об острые заструги, скрипели наждачной бумагой.
Валерка старался все вобрать в себя, чтобы надолго запомнить этот морозный день двадцать шестого февраля, узкую полоску красного солнца на горизонте.
Первый день появления солнца! Прощай, темнота.
Да здравствует солнце и свет!
Радость распирала Валерку Озимка. Если бы за его спиной не гремели привязанные капканы, он забыл бы, зачем отправился в тундру. Не поймает на мороженую рыбу и куски оленины ни одного песца — небольшое несчастье! Главное, встреча с солнцем, наполнившая душу невиданным огромным счастьем. Он не мог сдержать улыбку, чувства рвались наружу, захотелось поделиться с близкими, и он принялся мысленно сочинять письмо. Так и начнет. «Двадцать шестое февраля у нас объявили праздником. Не ищите в календаре красное число, там праздник наш не обозначен. Праздником для всего Севера явилось долгожданное солнце. Если бы я умел сочинять стихи, то написал бы их о сегодняшнем дне. Есть у нас и другая радость. Мы пробурили скважину. Прилетели вышкомонтажники. Начали разбирать вышку, будут перевозить ее на новую точку! Ну чего я размечтался зря? — одернул себя Валерка Озимок. — Вот сяду за стол и напишу письмо Катьке. Только бы получилось покрасивее». И он подумал, что Катька ведь никогда не получала писем и сама никому не писала. Надо будет узнать, есть ли у нее родные…
Вдруг Валера Озимок испуганно остановился. За его спиной ударились капканы друг о друга, и поплыл звон металла. Ему показалось, что кто-то за его спиной вздохнул. Впервые он почувствовал свое одиночество. Неизвестно, где сейчас Петр Лиманский. У него есть ружье. Незадачливый охотник завертел головой по сторонам. Решил скорее пройти опасное место и меньше смотреть по сторонам. Поставит капканы — и ходом домой. Петр Лиманский верил в его удачу, посмеиваясь, сказал, что неопытным охотникам страсть как везет. Валерка уходил вперед. Иногда останавливался и отыскивал вышку буровой. Казалось, вышка шагала рядом с ним, и он никак не мог от нее оторваться.
Работала смена Сергея Балдина. Озимок помахал рукой верховому. Бесспорно, Сашка Кривов следил за ним с верхних полатей с завистью. Он и сам не верил в свою удачу. Не знал, как ему отблагодарить Петра Лиманского за его заботу. Не пожалел и дал свои капканы. Настоящий мужик!
Валерка быстро уходил вперед, кругом горбатились высокие сугробы. Острые языки застругов краснели от холодного солнца, а в пазухах трещин серебристо блестел смерзшийся лед. Двигаясь вперед, парень старался запомнить меняющиеся цвета снега. На всем коротком пути от буровой вышки он менялся: то был мягкой периной, то ледяным катком.
«А чего мне дальше топать? — удивленно подумал Валерка, изрядно уставший. По спине давно катился пот, и рубашка прилипла к мокрому телу. — Пройду еще сто шагов и поставлю капкан».
Принятое внезапно решение придало новые силы. Он быстрее задвигал лыжами, начиная вести счет шагам.
Солнце доползло до горизонта и высовывалось, как горбушка булки, поджаристой, с хрустящей коркой.
Валерка Озимок неуверенно двигал лыжами, оставляя за собой нарезанные следы в снегу. Они наливались розовой краснотой солнца, как летом заливались водой. Скользил он с трудом, не так накатисто, как его учитель Петр Лиманский. Вышли они вместе из балка, и каждый из охотников повернул в свою сторону, договорившись вернуться на буровую к обеду.
Теперь ветер бил ему в спину. Идти стало легче и не так жутко. Валерка Озимок оглянулся и посмотрел к сторону буровой вышки, Интересно, далеко ли он отошел от нее? «У того высокого сугроба поставлю первый канкан», — подумал он удовлетворенно, как человек, готовящийся закончить трудную работу.
Взвихренный снег залепил глаза Валерке Озимку. Высокий сугроб неожиданно приподнялся и шагнул ему навстречу. В последний момент верховой увидел огромные когтистые лапы, открытую пасть зверя с желтыми огромными клыками. Голова белого медведя показалась несуразно маленькой…
ДОРОГА
Яркий свет утренней зари и прозрачный воздух придавали небу нестерпимо сверкающий цвет. Казалось, голубизна плыла от снежной тундры и громоздящихся острых пик ледяных торосов на море.
У Олега Белова кончалась санитарная норма, и экипаж выполнял последние рейсы перед отлетом в объединенный отряд на отдых. Командир с грустью думал о прощании с бригадой. Порой казалось, что своим отлетом он предает бригаду, которой сейчас, как никогда, нужна помощь. Жалко покидать экспедицию, а особенно своих знакомых буровиков на Р-19. Каждый из них вошел в его жизнь, стал роднее и дороже. Во время полетов летчик по-прежнему все так же пристально вглядывался в тундру, в высокие снежные сугробы и заструги. Пытался отыскать в белой пустыне следы медведя-убийцы. Валерка Озимок не забывался. Верховой запечатлелся в памяти последней встречей. Он стоял около балка в брезентовом костюме. Шапка-ушанка по-молодецки сбита на ухо, улыбка во весь рот. Глаза светились неподдельным счастьем. Сейчас Олег жалел, что они перебросились всего лишь незначительными фразами и не поговорили как следует. Пытаясь уйти от горестных дум, он заставлял себя невольно думать о другом, но это ему плохо удавалось. Валерка Озимок не отпускал его…
Бригада Кожевникова готовилась уходить с обжитого места, от крутого, обтесанного долгими зимними ветрами берега моря. Возникало много непредвиденных забот, которые множились каждый день. Под снегом сотни тонн металла, обсадные и бурильные трубы, строительный лес, шпалы и цемент. Все надо перебросить в глубь тундры, за сто с лишним километров на новую точку.
Точку дали сейсмографы.
Прежде чем начать бурение новой скважины, надо завершить «обустройство». Олег Белов недавно понял истинный смысл этого слова. Оно объединяло в себе пропасть разных дел: расчистку площадки под буровую от снега, монтаж сложного оборудования — компрессоров, газотурбинных двигателей, растворного узла и, наконец, установку сорокаметровой вышки.
Летчик с беспокойством думал о Кожевникове, поражаясь энергии этого невысокого, чуть сутуловатого человека. Он заметно осунулся и постарел. Прибавилось седых волос. Но энергия осталась прежняя. В течение часа бурового мастера можно было видеть у вышкомонтажников, в кабинете у главного инженера Кочина и на складе, где он требовал новые материалы и инструмент.
Инженеры Лягенько и Шурочка Нетяга отвечали за перебазировку, но фактически всем руководил Кожевников.
Олег Белов получил от бурового мастера несколько списков. В первом перечислены материалы для монтажа вышки на новой точке, во втором — инструмент для бурения, в третьем — турбобуры и долота.
Летчик выучил наизусть списки и представил свой план переброски тяжелого груза, где строго подсчитаны рейсы. Расписаны грузы для перевоза на подвеске и загрузки в фюзеляж.
В одном списке перечислялся ловильный инструмент на случай аварии: колокол, фрезы, наружная труборезка, магнитный фрезер. Олег Белов мог представить наружную труборезку, но овершот он не знал. Не знал ни размера прибора, ни веса. Призвал на помощь Касьяна Горохова и Вась-Вася, но и они не смогли ему ничем помочь!
Выручил Шурочка Нетяга. Показал неказистый инструмент и, посмеиваясь, сказал:
— Олег, инструмент надо знать, если работаешь с нами в бригаде!
— Слов нет для оправдания.
В один из прилетов в бригаду Олег Белов застал в балке Кожевникова чернее тучи. Сидел, втянув голову в плечи перед развернутой картой, всматриваясь напряженно в зеленую краску тундры со стеклянными осколками разбросанных озер.
Вышкомонтажники тяжелыми молотами и ломами скалывали лед с ферм вышки, чтобы добраться до проржавевших болтов крепления. Тяжелые удары звоном колоколов разносились между балками, улетая в море.
При каждом ударе Кожевников вздрагивал, как будто молоты и ломы били по его телу. При виде летчика он вскинул уставшие глаза с красными прожилками и приветливо посмотрел на Олега Белова.
— Прилетели?
— Первым рейсом к вам.
— Спасибо за помощь.
— Когда должны закончить разборку вышки?
— На таком морозе много не поработаешь. К металлу не дотронуться. Взялся рукой — сорвешь кожу. Если через два месяца управятся — хорошо. Вторую неделю скалывают лед и откручивают болты. В двух ладонях все болты унести можно!
— Тракторами потащат части?
— Тракторами! — недовольно ответил Кожевников, досадуя на простой вопрос летчика, которому он вынужден все объяснять. Яснее ясного, погрузят вышку частями на сани и потащат фермы через тундру, через реки, озера и ручьи. И вдруг до него дошел истинный смысл сказанных слов. По лицу пошли красные пятна. Едва удержался, чтобы не схватиться за сердце. Встал со всей остротой мучивший его вопрос: чего он добился, не разрешая целый месяц бурить, пока не отсыпали дорогу? Спас клочок тундры на берегу моря. Ну и что из этого? Тракторы пойдут колонной и рассекут тундру почти пополам. Сто километров в один конец, а потом обратно. О чем он думает, защитник земли?
Тревожные мысли захлестнули Кожевникова. Может быть, он зря задержал бурение на целый месяц? Вышел месяц простоя. А как теперь ему нужен этот месяц. Если вышкомонтажники не затянут разборку буровой, есть надежда протащить ее по крепкому снежному насту и льду озер на новое место без особого вреда для земли. А сейчас этого льготного месяца нет. Выходит, что правыми оказались, как ни странно, начальник экспедиции Эдигорьян и главный инженер Кочин.
Кожевников схватился руками за голову. Не заболел ли он в самом деле? Откуда у него такие мысли?
«Не сдамся», — про себя упрямо сказал Кожевников и посмотрел на стоящего перед ним летчика. Захотелось найти для него добрые и нужные слова:
— Знаешь, Олег, мне жалко будет расставаться с вашим экипажем. Почему я сказал «мне»? Вся бригада будет жалеть о вас. Понравились вы рабочим.
— Мы рабочие и есть.
— Да, да, знаю. Недаром уговорил приписаться к бригаде.
— Через месяц мы прилетим.
— Месяц не один день! Сколько ждать! — Кожевников снова ушел в свои мысли. Взгляд его остановился на карте. Надо выбрать кратчайший маршрут, пока не вытаяли горбатые макушки мочажин, не загремели звонкие ручьи и не сорвало лед на реках и озерах. А ведь лучше вертолетчиков маршрут никто не выберет, надо попросить Олега! И беспокойство захватило его вновь, не давая ни на минуту сосредоточиться. Как ускорить работу вышкомонтажников? Кажется, сделал для них все: инструмент подогревается на особых столах в песке, у каждого рабочего по два комплекта ключей. Но он бессилен остановить обжигающий, морозный ветер. Вся бригада работает, буровики отказались от законного отпуска, но работа движется медленно. Вздохнув, подумал о Деде. Высказать бы ему все накопившиеся обиды, увидеть спокойный взгляд, брошенный как бы ненароком из-под густых черных бровей, услышать его мудрый и дельный совет.
— Олег, идем в культбудку, — предложил Кожевников, стараясь успокоиться. — Бригада соберется. Вышка не дает мне спокойно спать. Не знаю, что и придумать. Как говорят шахматисты, попал в цейтнот. Слышал, мы месяц не работали? Добились, чтобы нам отсыпали дорогу. А теперь этот месяц и дает себя знать, а всего-то тридцать дней. Я солнышку радовался, как ребенок, а сейчас готов задержать зиму. Ты не смейся. Я не фантазер, а лезет в голову всякая чертовщина. Сдаст мороз, и мы станем преступниками: тракторы потащат буровую и изуродуют землю. Вот что меня заботит. Хочу с народом поговорить. Мужики у меня думающие! Головастые. Может быть, вместе что-нибудь и накумекаем!
Вошел Кожевников в балок, сутулясь, потирая рукой седой висок. Внимательно оглядел рабочих бригады. Добрые, хорошие мужики. Расцеловал бы каждого. Без пререкания, как настоящие солдаты, включились в работу, помогают вышкомонтажникам. А по-правильному надо дать каждому отпуск, чтобы отдохнули перед новой работой.
Лица мужчин нажжены морозом. Рабочие чуть пригрелись в тепле, и их потянуло в сон. Старались слушать бригадира, догадываясь, зачем он их пригласил. Единственный выход — работать по двенадцать часов, чтобы перегнать время. Вот и собрал он всех в культбудку. Хотел спросить их согласие. Приказывать нельзя, да он и не посмеет!
Олега Белова встретили приветливо, как родного. Интересовались, не привез ли письма и свежие газеты.
— Хорошо, что все собрались, — сказал удовлетворенно Кожевников. Замолчал, словно прислушивался к своему голосу, который не узнавал. Не нравилась хрипота. Не хватало, чтобы он свалился еще от гриппа. — Вот что, мужики. Собрал вас на разговор. Надо посоветоваться, как нам перегнать время. Удастся — мы победили, не выйдет — накажем тундру. Мы в одной бригаде сцементированы крепко. Мы — единомышленники. Один за всех, все за одного. Я должен поблагодарить коммунистов. Они поддержали меня. Согласились не начинать забурку, пока нам не отсыпали дорогу. Мы защитили часть тундры и одержали победу, но если мы не сумеем за месяц разобрать вышку — значит отступим от своего принципа, сдадим позиции, — голос бурового мастера набрал силу. — Потащат тракторы вышку весной — мы проиграли бой. Тундру порубят. Сто километров в одну сторону и сто обратно. Землю располосуют!
— Понятно, мастер, а что делать? — взволнованно спросил туркмен Абдулла Таганмурадов. — Ты знаешь? Командуй!
— Сейчас не знаю, — Кожевников пожал плечами. — Не сумеем защитить землю, обижайся на меня, не обижайся — предатели. Один выход — работать по двенадцать — четырнадцать часов! Помогать вышкомонтажникам.
— Павел Гаврилович! — поднялся с лавки Владимир Морозов, порывисто расправил широкие плечи. На отмороженных щеках красными заплатками сияла новая кожа. — Землю защитим. Заботу о ней не оставим. Это первое. Выдюжим работать по четырнадцать часов. Митинговать не будем, ясно надо помогать вышкомонтажникам. Работаем с ними вроде неплохо, а надо лучше!
— Павел Гаврилович, — поддержал его Сергей Балдин. — Мы отказались от отпусков. Я не думаю хвалиться. Надо — будем работать, сколько прикажешь, не сомневайся! — упрямо посмотрел на товарищей. — Вышки можно перетаскивать без разборки. Почему мы об этом забыли? В Самотлоре перетаскивали!
— В Тарко-Сале тоже две вышки путешествовали, — вступил в разговор Петр Лиманский.
— А почему бы нам не попробовать? Поговорим с вышкомонтажниками. Скажете, рискованно? Согласен. Но стоящий опыт надо перенимать. Я больше ничего не скажу.
Кожевников повернулся в сторону бурильщика, взглядом поблагодарил его за поддержку.
— Перетаскивание буровых вышек давно вышло из разряда экспериментов, — сказал инженер Лягенько. — Но в нашей экспедиции не применяли. Пока мы получим разрешение от начальника экспедиции, не один месяц пройдет. Гуси успеют вывести гусят и вместе с ними улетят. Зря время упустим.
— А главный инженер Кочин? — загнул палец на руке Шурочка Нетяга. — Неужели он должен пойти на риск? Я не говорю о сэкономленных деньгах! Главное, нам выиграть время. Почему о Деде забыли? Для защиты земли все средства хороши. Надо решаться на любой эксперимент. Прав Сергей, если в Тарко-Сале перетаскивали вышку, почему у нас не получится?
— В Тарко-Сале тундра, — повышая голос, сказал Владимир Морозов. — Тундра без высот и холмов.
— Предложение Балдина самое интересное, — оживился Кожевников и недоуменно пожал плечами. — Почему я забыл? Склероз? Сколько вышек перетаскали в экспедициях — и не сосчитать. Я первый голосую за это предложение. Думаю, при всей своей трусости Эдигорьян должен поддержать нас. Он не враг делу. Я голосую, кто за предложение перетаскивать вышку?
Рабочие бригады подняли мозолистые руки. Ладони темные, с въевшимися в поры металлом и графитовой смазкой.
Кожевников смотрел, не отрываясь, в обветренные, обмороженные, но решительные и мужественные лица своих богатырей и твердо верил в удачу.
На Харасавэй пришел март. Работники экспедиции, все без исключения, рабочие и буровики, шоферы и трактористы, жившие в балках на «Горке», озабоченно посматривали в сторону моря и ждали прилета пуночек. Припой льда оторвался от берега, и в широких забегах чернели передуваемые ветром полосы воды.
Олег Белов медленно шагал к стоянке вертолета по просевшему снегу, и лунки от его следов наливались водой и темнели. Он по-прежнему жил добрыми советами Ивана Тихоновича Очередько, поражаясь его мудрости и опыту. Знакомя летчика с ненецким календарем, он назвал первый весенний месяц — месяцем Большого обмана. Ночью черные тучи затягивали небосвод, лежали грузными тюками, не разгоняемые холодными ветрами. Небо пугало мертвящей чернотой без сияющего блеска мириадов звезд и круглого диска луны. Оленеводы в месяц Большой темноты не рисковали выезжать в белую пустыню. Боялись заблудиться, чтобы не ночевать в «куропачьем чуме» без тепла костра и горячего чая.
Весна особенно громко заявляла о себе в солнечные дни. Под снежным одеялом просыпались ручьи и, звонко перекликаясь, убегали к морю. Токовали куропачи. В разных местах с резкими, напоминающими барабанную дробь выкриками и шумными хлопками крыльев взлетали и падали в землю драчливые петушки. Самки успели вырядиться в пестрые летние сарафаны и скромно вышагивали около дерущихся петушков в белых сапожках.
Приход весны тревожил Олега Белова. Он подолгу прислушивался к рождавшимся в тундре звукам, принюхивался к сырому снегу. Пахло клейкими почками и перепревшей травой. Несколько раз вспоминал девушку с полярной станции, искал с ней встречи.
Но Лилиана не появлялась на «Горке». Стараясь напомнить о себе, он несколько раз пролетал над заснеженной крышей почерневшего дома полярной станции с высокими мачтами антенн. Хотел сбросить записку, но боялся обидеть своей дерзостью.
Олег шел задумчиво, погруженный в свои размышления. Тяжелое дыхание за спиной заставило его вздрогнуть. Пересилив страх, он повернулся назад. На грудь прыгнула высокая черная лайка. Пушистый хвост закручен бубликом.
Собака лизнула горячим языком Олега в щеку и, радостно повизгивая, просительно смотрела ему в лицо.
— Лапа, здравствуй!.. — Олег не сразу пришел в себя от неожиданного нападения, почувствовал, как кровь прилила к лицу. — А где твоя хозяйка? Ты провожала ее до «Горки»?
Собака понимающе терлась о его теплые унты. И тут Олег заметил у нее на спине перехлестнувшиеся ремешки, под ними рукавицы из шкуры полярного волка. В рукавицах оказалась записка. Буквы печатные, выписаны с особым старанием:
«Олег, не обижайтесь на мой подарок. Волчьи рукавицы нужнее тому, кто летает. А на земле сойдут и варежки. Нам надо поговорить, я так много узнала о вас…
Олег Белов обхватил Лапу за шею, чмокнул от радости в сухой нос. Он почувствовал особую прелесть в голубом небе и голубом снеге, захлестнутый огромной радостью. Лилиана оказалась куда храбрее его. Первая призналась и предлагала свидание. Как им встретиться? Где? Он читал и перечитывал короткую записку. Ему казалось, что маленький листок продолжал еще сохранять тепло ее рук.
И все, что он делал потом в течение долгого дня, посвящал ей. Это были не стихи и музыка, а его труд. Он помогал грузить тяжелые ящики и мешки с продуктами, детали машин. Радость не проходила, когда он вел вертолет, держал ручку штурвала. Сердце билось особенно сильно, но сдерживал себя, чтобы не закричать во весь голос: «Я люблю, я люблю!» Конечно, они встретятся. И он ей скажет о своих чувствах, скажет все…
В оставшиеся дни экипаж вертолета работал только на одну буровую Р-19. Заканчивали последние приготовления к перетаскиванию буровой вышки со всеми машинами и моторами на новую точку.
Между полетами проходило два-три часа, и, подлетая снова к буровой, Олег каждый раз замечал что-то новое.
Буровая вышки стояла так же непоколебимо на четырех опорах за снежными сугробами, четко выделяясь на синеве неба. Фундамент их шпал был разобран, и металлический пол удерживали домкраты. Потом домкраты сняли, и сто пятьдесят четыре тонны металла легли на огромные сани, сваренные из обсадных труб.
Олег каждый день виделся с Кожевниковым, но поговорить им по душам как следует не удавалось. Буровой мастер выглядел очень уставшим. Сказывались бессонные ночи и огромное напряжение. Но живой и энергичный, он и не думал сдаваться, по-прежнему увлекал за собой людей.
Поздно ночью девятнадцатого апреля закончили работу. Кожевников охрипшим голосом передал об этом по рации на «Горку». Устало привалился к столу и мгновенно заснул.
В балок входили рабочие. При виде спящего Кожевникова старались не шуметь. Рассаживались. А через несколько минут тоже стали засыпать один за другим, сморенные бессонными ночами и усталостью.
Утром первым рейсом на вертолете прилетели начальник экспедиции Эдигорьян и главный инженер Кочин.
Кожевников вышел встречать начальство, всем своим видом показывая, что недоволен их визитом. Отворачивался, неохотно отвечал на вопросы.
— Кожевников, я предлагаю вам еще раз пролететь по трассе, — авторитетным тоном заявил Эдигорьян. — Надо все как следует проверить.
— Обязательно слетаю, — Кожевников утвердительно кивнул головой, словно благодарил Эдигорьяна за дельный совет, который так ему необходим.
Прислушиваясь к разговору, Олег Белов понял, что полет этот не состоится. Кожевников никогда не бросит буровую вышку и все тракторы. Не один раз летчик уже возил его по будущей дороге, которую потом буровой мастер промерил еще шагами.
— Начальник экспедиции прав, вам действительно надо слетать, — поддержал Эдигорьяна Кочин.
Кожевников не выдержал. Рукой сбил шапку-ушанку на затылок:
— Я войну прошел сапером, а они не имели права ошибаться. По моему заданию бульдозеры уже сделали проходы в торосах…
— Ну, смотрите, — недовольно ответил Эдигорьян и отвернулся, не желая больше разговаривать. — А мы с главным инженером слетаем. Так, Кочин? Как говорят, семь раз отмерь, а потом уже режь.
— Дело хозяйское.
Первый раз Олег без радости поднял вертолет. Буровая вышка стояла пока еще на месте, но каждую минуту ее должны были сдвинуть, и десять тракторов потащат в сторону моря. Труднее всего спуск под уклон на ледяной припай льда.
Летчик последний раз оглянулся. Кожевников махнул рукой пролетавшему вертолету и упрямо зашагал по дороге.
За ним сразу двинулись десять тракторов, взревев глухо моторами. По одному сигналу они все сразу тронулись с места и сорвали широкие полозья саней со льда. Шесть тракторов тащили тяжелый груз, а четыре растягивали по сторонам стальные тросы, как вожжи, чтобы удержать буровую вышку.
— Пошла, пошла! — радостно закричал Касьян Горохов, прильнув к форточке кабины вертолета.
Олег раскачал вертолет, приветствуя находившихся на земле вышкомонтажников, трактористов и всю бригаду буровиков. Но особенно он радовался за Кожевникова и был уверен, что сейчас мастер самый счастливый человек на свете.
Кожевников упрямо шел вперед по глубокому снегу, прощупывая каждый метр дороги. С такой же осторожностью подходил он к минному полю, и с той же фронтовой сноровкой бывалого человека вел он за собой санный поезд. Иногда он останавливался и поглядывал взволнованно назад. На глазах блестели слезы, но их не высекал резкий и порывистый ветер. Кожевников просто плакал. Плакал от счастья. Плакал от боли прощания. Он покидал буровую Р-19, свою первую пробуренную скважину, как что-то самое дорогое.
Промеренным солдатским шагом уходил Кожевников вперед, за ним, натужно завывая тяжелыми моторами, выплевывая клубы перегоревшей солярки, двигались широким фронтом тракторы. Они выползли на искрящийся припай моря, и, кроша стальными гусеницами лед, волокли огромные сани с сорокаметровой башней буровой вышки.
Солнце скатилось к горизонту. Ярко-красный закат обещал морозный и ветреный день.
Северный ветер начал переметать снег, закручивая сухую крупу на острых застругах.
Кожевников нахлобучил на замерзшую голову с седыми волосами шапку-ушанку. Оттер руками побелевшие уши. Начиналась пурга. Поворачиваясь назад, он некоторое время видел радиаторы первых тракторов, а последние заметали вихри снежной метели, скрывая от глаз.
Быстро начало темнеть, но небо не расцветилось звездами, не выглянула и луна. Кожевников все так же упрямо шел вперед, не сгибаясь под сильными порывами встречного ветра. Предстоял долгий и многодневный путь, и шагать буровой мастер должен был все так же впереди всех по берегу моря, белому безмолвию тундры через озера и замерзшие реки.
ЗЕМЛЯ ПОДВИГОВ
По признанию К. Г. Паустовского, каждый человек должен открыть свою землю. Такой землей для прославленного романиста стала мещерская сторона, а для его ученика — писателя Владимира Степаненко далекий Ямал.
Взгляните на карту. Давно ли по-настоящему познакомились мы с севером Тюменской области? Всего два десятка лет назад многие считали, что это только край охотников, лесорубов и рыбаков. Но оказалось, что под непроходимыми болотами и тайгой таятся нефть и газ. Страна заговорила о Западной Сибири, о ее первопроходцах, людях отважных и бесконечно влюбленных в свою землю.
По-разному пишутся книги. Одни рождаются в тишине московских кабинетов, а за другими писатель отправляется в далекие командировки, на ударные стройки. К таким «непоседам», желающим непременно все увидеть своими глазами, относится и Владимир Степаненко. Он осваивал целину, побывал на Каспии, четыре раза пересекал Каракумы, известны ему и горы Таджикистана. Потом он отправился на Полярный Урал, работал в экспедиции горным рабочим и коллектором.
Писатель принадлежит к тем немногим ветеранам, для которых война началась ровно в 4 часа утра 22 июня 1941 года. Фашистские летчики начали бомбить полевой аэродром за городом Буек Львовской области. Будущий военный журналист увидел первые разрушения, первых убитых и раненых. Вскоре он сам стал непосредственно участвовать в войне, летать на бомбардировщиках и штурмовиках.
Не было, пожалуй, ни одного летчика и техника, которым пришлось служить во 2-й воздушной армии, которые бы не знали отважного военного журналиста газеты «Крылья победы». Его корреспонденции знакомили читателей с подвигами Александра Покрышкина, отважного летчика-пикировщика Ивана Полбина, штурмовиков — Сергея Голубева, Георгия Берегового, Ивана Могильчика, летчиков-истребителей — Александра Горовца, Кости Новикова, Александра Куманичкина, Николая Монетова, Бориса Арюхова. С ними летал Владимир Степаненко, о них и писал.
Биография писателя всегда прослеживается в ого книгах. И в этом еще раз убеждаешься, когда перечитываешь книги ветерана войны. Но рассказ о боевой биографии Владимира Степаненко был бы не полным, если не рассказать о том, что он высаживался с первым десантом на Букринском плацдарме, в числе первых входил в Киев, переправившись на плоту с Трухановского острова. Позже принимал участие в жестоких боях на Сандомирском плацдарме, когда освобождали Польшу.
Весной 1945 года летал на Берлин во время самых жестоких боев. Такие же вылеты совершал, когда наша армия освобождала Прагу.
После победы военный журналист Владимир Степаненко был отмечен за свой ратный подвиг двумя орденами Отечественной войны второй степени и пятью медалями.
После окончания Литературного института имени Горького Владимир Степаненко приступает к сбору материала, много ездит по стране и пишет. Его привлекает детская тема, и одна за другой появляются книги рассказов и повестей: «Колькина тайна», «Голубой дымок вигвама», «Комендант Черного озера». Книги хорошо принимаются читателями и критиками. Но особое место в творчестве писателя занимают книги о летчиках. Писатель словно чувствует себя в долгу перед товарищами по оружию и пишет о воздушных воинах поэтично и вдохновенно: «Время сыновей», «Люди из легенды», «Девять дней без тревог».
К этим книгам надо отнести и повесть «Компасу надо верить». Посвящена она битве на Курской дуге, когда «соседями сверху» для пехотинцев, танкистов и артиллеристов была крылатая пехота — летчики на штурмовиках, бомбардировщики и верные стражи неба — истребители.
Писатель раскрывает истоки подвига прославленного летчика Александра Горовца, проникновенно рассказывает о его боевых друзьях. Суровые дни войны перекликаются с мирными буднями. Повесть полна рассуждений о смысле жизни, становлении человека. Тема становления человека находит свое продолжение и в другом романе «Где ночует зимний ветер».
Главная героиня романа Анфиса Аникушкина — московская школьница решает для себя сложную проблему: кем ой быть? Многие уходят в ПТУ и становятся квалифицированными рабочими, другие идут учиться в высшие учебные заведения.
Случилось так, что Анфиса Аникушкина сама захлопнула перед собой двери в учебное заведение. Верный друг ее подвел, и девушку исключили из школы, обвинив в воровстве. Но нашлись добрые люди, которые помогли вчерашней школьнице найти свое место в жизни, стать достойным человеком. В свое время в экспедиции пришла к ней настоящая любовь.
Верный принципу утверждения правды жизни, стремлению отражать сегодняшний день страны, Владимир Степаненко в этом романе одним из первых познакомил читателя с далеким Ямалом. Советские люди привыкли к стремительным переменам, происходящим на наших глазах, к невидимым темпам коммунистического созидания. Привыкли и перестали удивляться самым, казалось бы, невероятным открытиям, свершениям и прогнозам. Но то, что сегодня происходит на просторах Западной Сибири поражает, восхищает и будит воображение. Мировая история не знала, когда за столь короткий срок так успешно осваивался громадный район в условиях отдаленности, длинной зимы, короткого лета, со сложными климатическими проблемами.
Тюменской области выпала историческая миссия стать плацдармом в наступлении на Западно-Сибирскую низменность. Именно в Тюмени обозначается теперь многое: находки в недрах и значительные победы в экономике. В ближайшие десять лет, как отмечалось на декабрьском (1980 г.) Пленуме ЦК КПСС, решающая роль в обеспечении страны топливом и энергией сохраняется за нефтью и газом, причем в первую очередь тюменскими.
Каждую весну к самой западной точке на Ямале отправляются ледоколы и провозят тяжелые суда с грузами для буровиков.
Новый роман Владимира Степаненко «Майские ласточки» рассказывает о буровиках и их верных помощниках — летчиках гражданской авиации, которые на своих вертолетах каждый день перевозят тяжелые грузы, меняют вахты, развозят рабочих по их домам, чтобы они отдыхали в своих семьях. Недаром в паспорте каждого из летчиков Аэрофлота стоит в графе «социальное положение» — рабочий. Действительно, они самые настоящие рабочие. Представьте себе Ямал. Двадцать лет назад страна не могла взяться за осуществление таких грандиозных планов. Каждого, кто предложил бы перебрасывать тысячи тонн груза по воздуху, назвали бы просто фантазером. А сейчас обеспечение буровиков материалами, горючим, продуктами стало реальным фактом. И это в краю топких болот и непроходимой тундры! Достаточно взглянуть на карту Ямала, чтобы представить, где происходят описываемые события. На западном выступе Ямала течет через тундру река Харасавэй. В том месте, где она впадает в Карское море, и развернули работу буровики.
Начала работать одна из самых северных арктических экспедиций.
Предметом внимания в литературе всегда был человек. И писатель успешно справился с вставшей перед ним задачей.
Читатели, бесспорно, полюбят умудренного опытом превосходного организатора и бескомпромиссного «неудачника» Павла Гавриловича Кожевникова, цельную натуру летчика-фронтовика Ивана Тихоновича Очередько, колоритную фигуру первопроходца начальника управления геологии Деда.
В романе много действующих героев. Все они со своими характерами, но нельзя спутать, например, молчаливого серьезного буровика Владимира Морозова с темпераментным «накопителем» Гали Рамсумбетовым или вяжущего на спицах инженера Шурочку Нетягу с безалаберным, но по сути очень симпатичным петэушником Валеркой Озимком. Писатель для каждого из них нашел свои отличительные черты.
Роман написан о рабочих нового поколения, новой формации. Недаром буровой мастер Кожевников объявляет конкурс на замещение рабочих должностей в своей бригаде.
Ласточки не залетают на Север. Но ласточки были первыми вестниками победы в Берлине, с весной всегда приходит победа. И каждую весну ветераны войны хотят встречать новыми трудовыми победами и успехами.
В то время, когда роман «Майские ласточки» дойдет до читателя, Владимир Степаненко может оказаться снова где-то в пути, начнет писать новую книгу. А это будет означать, что автор допишет еще одну страницу своей биографии, снова расширит круг своих друзей, отдаст людям сердце и свою душевную доброту.
Н. ЗАХАРЧЕНКО