Восход луны

«ТЕ, КТО ПОД ГНЕВОМ»

В этой главе автор начинает правдивый рассказ о судьбе деревенской девушки, неожиданно оказавшейся на скамье подсудимых пред ликом справедливого закона

В мрачный и душный зал шариатского суда, где по скамейкам расселись любопытные, мальчик-поводырь ввел рослого, худого слепца. Слепец шел, высоко вскинув голову, словно бы устремив вперед невидящий взор. Под мышкой он держал потрепанный коран. Дойдя до возвышения, босоногий поводырь остановился. Слепой нащупал ногой ступеньку, неуверенно поднялся на нее, раскрыл коран и, глядя куда-то в пространство, начал монотонно произносить слова из суры «Открывающей досточтимое писание». В притихшем зале зазвучало: «Во имя бога, милостивого, милосердного… Скажи: слава богу, господу миров, милостивому и милосердному, держащему в своем распоряжении день суда. Тебе поклоняемся и у тебя просим помощи…»　

Голос слепца дрожал, срывался, как у муэдзина, с трудом взобравшегося на минарет и не успевшего отдышаться. Он, кстати сказать, и был муэдзином, подрабатывавшим в шариатском суде. По традиции муэдзином выбирали слепого, чтобы с минарета, возвышающегося над кварталом или даже над целым городом, он не мог ранним утром заглядывать в окна, в открытые двери, не смотрел на плоские крыши домов, где еще спят супруги. Правда, теперь времена изменились, и муэдзину нет нужды забираться так высоко: молитвы записывают на пленку, на минарете установлены и обращены во все стороны усилители. Включишь магнитофон — и над домами разнесется звучный призыв: «Аллаху акбар…» В результате даже появляется возможность подработать на стороне, вот как на этот раз — в суде.　

Судья Исмаил, не хуже муэдзина знавший коран и тоже умевший прочитать наизусть любую суру, внимательно слушал старца, лишь изредка вспоминая о предстоящем разбирательстве.　

Обвиняемая сидела опустив голову, закрыв лицо большим черным платком. Впрочем, она успела разглядеть обшарпанные, покрытые плесенью стены, паутину, свисающую с потемневшего потолка, судью, у которого такая длинная шея и совсем маленькая голова, — он немного смахивал на палку муэдзина с большим набалдашником. Ей очень хотелось, чтобы судья, внимающий словам корана, воистину оказался «милостивым и милосердным» и понял, что никакого умысла в ее деяниях не было, не могло быть.　

Иногда Фарида аль-Баяти вздрагивала при мысли, что в зале появится мать и увидит свое единственное дитя на скамье подсудимых. Она умрет тут же от разрыва сердца, и ее гибель всю жизнь будет на совести дочери… Фарида заметила бледную, растерянную Саиду, черкешенку, принявшую ее в своем доме, как родную, Да, мир не без добрых людей. Недаром говорят: сделай доброе дело и брось в реку — не пропадет. Саида делает добро, не требуя ничего взамен. Если бы не она, Фариде пришлось бы худо…　

Судья Исмаил, окончивший мусульманский университет, слыл знатоком шариатского права — юридических и религиозных норм, определенных кораном. Его даже приглашали в качестве консультанта в столицу, когда возникали запутанные дела. «Согрешил — нарушил закон. Нарушил закон — не избежишь наказания. Адам у бога был один-единственный, и то он его наказал» — так обычно заканчивал Исмаил беседы о судопроизводстве. О, он знал назубок свод законов, ниспосланных небом.　

Предписания распределены на пять категорий, в которых предусмотрены обязанности мусульман, оговорены случаи, когда их исполнение поощряется, неисполнение наказывается. Свод обязанностей — фард — делится на личную и дополнительную обязанности. В первом случае — за строгое исполнение предписаний — мусульманина ждет вознаграждение, однако и неисполнение этих обязанностей пока еще не влечет за собой наказания, как, впрочем, не влекут за собой наказания и дозволенные и предосудительные действия. Исмаил на память знал и при каждом удобном случае перечислял, загибая длинные пальцы, пять юридических предписаний, за нарушение которых виновный должен быть непременно наказан. Подразделялись они на правильные, ничтожные, дозволенные, действенные и связывающие.　

Каждому из них Исмаил умел давать свое толкование и сам испытывал чувство удовлетворения, когда нарушитель оказывался припертым к стене.

Особенно строг и непреклонен бывал Исмаил при вынесении приговоров женщинам. И это оттого, что он давно овдовел и с тех пор всей душой присоединился к корану, утверждающему, что жены мешают правоверному исполнять предписания неба. Исмаил полагал, что коран вообще не слишком уважительно относится к женщинам: женщины, мол, вырастают в думах об одних лишь нарядах и в бестолковых спорах, поэтому мужчинам разрешено вступать в брак только с девушками, «воспитанными в строгости и послушании».　

Фарида ничего не знала о законах, но со слов матери ей было известно, что вдове разрешается вступить в новый брак по истечении четырех с лишним месяцев траура, а брошенная жена может выйти замуж через три лунных месяца, если в течение этого срока муж не сменил гнев на милость. Фарида боялась наказания за бегство от мужа, хотя и уверяла себя в том, что она, «отвергнутая», вправе распоряжаться собой как хочет. О том, что ей вменяется в вину, она и представления не имела.　

В протоколе, составленном в полицейском участке, говорилось следующее. Ночью, в половине второго, патруль, услышав женский визг и крики, поспешил к месту происшествия. На мостовой дрались две проститутки, не поделившие «район действий». Та, что попроворней, сумела скрыться, вторая же замешкалась — искала в темноте туфлю, соскользнувшую с ноги. Она была схвачена и доставлена в участок. Далее в протоколе было сказано, что Фарида аль-Баяти, молодая девица без определенных занятий и постоянного места жительства, снимает угол у Саиды аль-Казима, проживающей по улице Аль-Караме в доме номер семь. При обыске у Саиды обнаружен странный документ, именуемый «декларацией»; подписавшие «декларацию» родители невесты обязуются не брать у жениха шарты (платы за дочь) свыше четырехсот бумажек.　

На допросе Фарида аль-Баяти призналась, что она знает об этом документе, слышала о нем еще в деревне, где жила до недавнего времени, но почему документ очутился в доме тяжелобольной аль-Казима, пояснить отказалась. На основании этих и других столь же «красноречивых» улик полиция сделала вывод: Фарида аль-Баяти ведет недостойную жизнь, связана с социально опасными элементами, ставящими своей целью подорвать устои общества, изгнав из страны благодетелей — тех, кто приобщил арабов к современной цивилизации, развивает промышленность и торговлю — источники благосостояния народа.　

Протокол был составлен для представления в гражданский суд, но нашлись все-таки добрые люди, и по их просьбе дело направили в шариатский суд в надежде на более мягкий приговор.　

Исмаил подчеркнул слова: «Связана с социально опасными элементами», — видно, считал, что в них суть обвинения и что они должны обусловить решение суда. Обвинение же в «недостойной жизни» ничем не подтвердилось. Возвращать дело в полицейский участок из-за отсутствия экспертизы — значит, затянуть разбирательство.　

В зале духотища, полумрак. Люди, изнемогая, обмахиваются платками, концами куфей, но_г не уходят: им интересно, чем все кончится. Если подсудимую приговорят к избиению камнями, они первыми не преминут поднять на нее руку…　

Муэдзин, как бы ощутив во рту сладостный вкус священных строк, читает коран с удовольствием — напевно, медленно. Наверное, ему кажется, что он не в суде, а на минарете. Исмаил перелистывает дело. Оно состоит из полицейского протокола в одну страничку. Все, кажется, проще простого — девица отбилась от рук, пошла искать легкой жизни в темных переулках вокруг отеля, где ловят красоток иностранные дельцы.　

Подсудимая не видела в своем поведении того, что в полиции называли «составом преступления». Да и слова такие — «состав преступления» — Фарида слышала впервые. На ее месте любая женщина защищалась бы как могла. Ее задержали, ну что же, суд разберется и отпустит, на то он шариатский, справедливый.　

О случившемся Фарида не сообщила матери, чтобы понапрасну ее не волновать. О, если бы был жив отец! Он бы примчался мигом!.. Фарида не может без слез даже вспомнить о родителях. Водоворот воспоминаний тут же подхватывает ее и уносит, как щепку, оторвавшуюся от водоподъемного колеса.

Феллах Омар, отец Фариды, мечтал разбогатеть на шарте, которую дадут за дочь, обещавшую еще в детстве стать писаной красавицей. Он назвал ее Фаридой, что означало — единственная, не имеющая себе равной, как бы заглядывая, таким образом, в судьбу ребенка. Фарида не помнит ни деревушки на берегу большой реки, ни маленькой апельсиновой плантации — источника семейного благополучия. Отец, по словам матери, два раза в год возил урожай в город и всегда продавал его оптом одному и тому же скупщику. Началась война, семье пришлось оставить страну. Омару еще повезло: на свои небольшие сбережения он сумел приобрести клочок поливной земли и поселился в деревне. «Человек вышел из земли, в землю и уйдет, с землей порывать нельзя» — часто повторял отец.

Он был беден, нездоров и выбивался из последних сил. Омар очень хотел, чтобы и дочка полюбила землю.　

Фарида подросла, пошла в школу, и тут ее начали посвящать в свои секреты замужние женщины. Особенно усердствовала в этом одна смазливая щеголиха, четвертая жена соседа.　

— Помни, — учила она удивленно слушавшую ее девочку, — однообразие убивает даже интерес к еде. Мужчины всегда ищут в женщине чего-то необычного, прежде ими не изведанного. Вот ты и кажись той, какую они ищут, старайся каждый раз быть новой.　

Щеголиха рассказала Фариде старую, как мир, притчу об одной ловкой притворщице. Эта женщина однажды заметила, что ее благоверный Асхад с вожделением поглядывает, на молоденькую соседку, навестила соперницу, когда супруга не было дома, и кое о чем с ней договорилась.　

В один прекрасный день, отправив мужа торговать мясом на базаре, молоденькая соседка тайком приглашает Асхада в гости. Она предупреждает его, что оставит дверь открытой, но, чтобы его жена ничего не заметила, наглухо закроет ставни. Сосед от радости чуть не рехнулся. Тайком улизнув из дому, Асхад перемахнул через глинобитную ограду в чужой двор, толкнул приоткрытую дверь и очутился наконец в обещанной темноте…　

Это повторялось не раз. Однажды прелюбодей захотел сделать комплимент своей подруге:　

«Счастлив твой муж. Ты не женщина — рай земной. Будь моя жена такой, как ты, я бы во славу аллаху быка заколол…»　

«Выводи быка, простофиля несчастный!» — в ярости крикнула незадачливому любовнику его собственная жена, ибо, конечно, то была она.　

Бедняга едва унес ноги и целую неделю не смел показываться ни дома, ни на людях. С тех пор в сарифе, говоря: «Он заколол быка», — имеют в виду, что кто-то оскандалился перед собственной женой.　

— Поняла? — Соседка-щеголиха, кончив рассказ, залилась так весело, будто поведала о собственной проделке.　

— Поняла, — шепотом отвечала Фарида, хотя не поняла ровно ничего. Интерес к замужеству в ее душе уже пробудился, но то, что рассказывала соседка, как-то не волновало.　

В пору полевых работ вся семья выезжала пахать и сеять. Отец, жалея дочь, не давал ей трудной работы. Фарида лишь отмеряла палочкой на борозде места, где надо было делать лунки для семян. Она втыкала и втыкала палочку в рыхлую землю, а сама думала: «Что это значит — каждый раз казаться новой?..»　

Начинался полив; тут Омар терял покой, он даже ночевал в поле, чтобы не пропало ни капли отпущенной общиной воды. Вместе с другими мужчинами он поднимал воду с помощью архимедова винта — приспособления, известного еще в Древней Греции. Иногда применялось не менее старинное средство — шадуф, что-то вроде журавля, стоящего над рекой. В последние годы Омару удалось уговорить соседей соорудить на общие средства сакию — большое водоподъемное колесо, приводимое в движение с помощью живого тягла. Омар целыми днями не выходил из воды: вбивал сваи, ладил бревна, приделывал к колесу черпаки. Колесо поначалу разорило пять семей, но зато потом все были вознаграждены — каждый год приносил три урожая.　

Самым радостным праздником для Фариды был сбор дыни. Фарида наслаждалась пряным ароматом сочных, золотистых плодов. И в арбузах она знала толк, мать, прежде чем разрезать арбуз, советовалась с дочкой, спелый ли он, и радовалась, убедившись, что Фарида словно вовнутрь арбуза глядит — никогда не ошибается.　

Наладилось дело с поливом, и отец взялся за рис. Доходная культура, на нее всегда есть спрос на городском суке — крытом рынке. Теперь Омар и вовсе не вылезал из воды, а под бахчу, к огорчению Фариды, отвел лишь совсем небольшой клочок земли. Поездки в город с арбузами и дынями теперь стали совсем редки. Для Фариды же они были сущим праздником. Чего только не увидишь на базаре! К груде больших зеленовато-черных плодов то и дело подходят покупатели, прицениваются:　

— Почем?　

Фарида еще издали могла сказать, кто настоящий покупатель — с деньгами, а кто просто любопытствует, но всем отвечала одинаково приветливо. Иногда отец уходил куда-нибудь, оставив дочку одну с товаром. Фарида и тогда не терялась.　

Разборчивый покупатель требовал, чтобы девочка, сидевшая на самом верху кучи, подала ему то один, то другой арбуз; выбрав, он подносил арбуз к уху и стучал по нему, давил, проверяя, хорош ли. Фарида и так знала, что все арбузы и дыни у нее зрелые, но, чтобы угодить покупателю, готова была сколько угодно перебирать плоды.　

После распродажи отец давал дочке денег — купи себе, мол, что захочешь. Это был верх блаженства. С несколькими грошами Фарида заходила во все лавки — особенно в те, где продавались ткани и украшения. Требовательная покупательница, она просила, чтобы ей показали то одно, то другое, то третье, Купцы знали, что девочка ничего не купит, но добродушно подчинялись — стаскивали сверху рулоны с тканями, разворачивали, показывали, потом из-под прилавков доставали другие. Фариде нравилось все. Ей хотелось обязательно купить столько, чтобы хватило и маме и ей на одежду (на абаи), — вот только недоставало денег. Она подолгу простаивала у витрин ювелиров, мысленно примеряя украшения. Сколько тут соблазнов — только настроение себе испортишь! В конце концов покупала какие-нибудь недорогие сладости, усаживалась в повозку и лакомилась, пока отец заканчивал торговлю.　

— А эта хорошенькая девочка не продается? — шутили прохожие, ласково поглядывая на Фариду.　

Фарида смущалась, прикрывала лицо, а у самой сердечко колотилось от предчувствия близкого и таинственного счастья — того, о котором так непонятно рассказывала соседка. В эти минуты почему-то вспоминалась школа, словно ее жених был там…　

Отец тоже радовался, что дочка у него так хороша, — глядишь, затмит красотой сверстниц. Таким сокровищем уж наверное соблазнится какой-нибудь богатый жених. Жаль, не палестинцем он будет. Палестинцы большей частью в поселениях для беженцев, разбросанных по свету. Из одного такого поселения Омару бог помог выбраться. Вспоминая о времени, проведенном там, Омар всякий раз вздрагивал.　

Мать рассказывала Фариде, что когда-то ее муж мечтал о сыне. Уже тогда болезнь легких подтачивала силы Омара. Ему хотелось воспитать наследника и передать ему хозяйство, а сам он, глядишь, и пристроился бы к какой- нибудь нетрудной работе вроде присмотра за сакией. Когда мать носила Фариду под сердцем, старухи предсказывали, что у нее родится дочь; отец сердился на них, называл кощунством попытки разгадать божий промысел. Но будь он шиитом, он пошел бы в десятый день месяца муххарама — день убийства халифа Али — с процессией огорченйя, несмотря на то что знал случай, когда один мусульманин, возглавив в этот день траурное шествие Аза Камат, зря надел черную рубаху и понапрасну в исступлении бил себя по плечам и по спине цепью. Пророк не послал ему сына, его усердие не было замечено.　

Омар понимал, что он сам недолговечен, что вместе с ним прекратится род аль-Баяти. Он горевал, что уже и так потерял Палестину — родину отцов, теперь его семя исчезнет без следа.　

Старухи, предсказывавшие наследницу, оказались правы. От огорчения здоровье Омара, и без того слабое, ухудшилось. Но он не сдавался — трудился и дома и в поле, ежедневно пять раз совершал салят — посещал мечеть, ходил на похороны.　

Однако беды словно преследовали его. Омар и без того еле таскал ноги, а тут его сразила новая болезнь. Из города приехал врач и объяснил, что по-научному эта болезнь называется шистоматоз, причина ее известна. Оказывается, стоячие воды, в которых возделывают рис, кишат мельчайшими червячками-церкариями. Они впиваются в кожу, проникают вовнутрь, распространяются по всему организму. Отсюда и адские головные боли, и резь в пояснице.　

Несмотря на свой недуг, Омар не пропускал ни одного салята. С трудом совершив омовение, становился на молитвенный коврик. Пока он стоя шептал молитвы, боли не было, но стоило ему опуститься на колени, нагнуться, чтобы лбом коснуться коврика, и тут от боли он начинал путать все, тщетно силился подняться, кряхтел и стонал.　

В таких случаях мать не ждала, когда ее позовут. Обеими руками она хватала мужа, как малого ребенка, помогала ему встать на ноги.　

— Мне бы водицы из священной реки — все недуги как рукой снимет…　

Омар был уверен, что ослабел от тоски по родине. На него иногда находила такая грусть — хоть волком вой…　

Ночами он бредил рекой в далеких родных землях; в эту реку, он думал, несут свои воды все ручейки и родники земли. Недаром первый город в мире, названный Городом Фиников, построен на ее берегах семь тысяч лет назад. Теперь по ночам рядом с ним светится огнями «город слез» — поселение палестинских беженцев, В долине стоит златоглавый дворец халифа Хашама ибн аль-Малика — творение самого всевышнего. Омар прежде не раз лежал на каменных диванах при входе в беломраморный храм. Во дворце есть и бани с горячей водой. Омар закроет глаза и видит мраморные стены, расписной потолок. На полу мозаика — древо жизни; рядом — две картины; лев, бросающийся на газель, и стадо газелей, мирно срывающих листочки с деревца.　

Древний художник, словно заглянув через тысячелетия, изобразил кровожадного льва-захватчика, в лапы которого попали «мирные газели» — люди, лишившиеся родных земель.　

От живописной реки до Города Храмов рукой подать. Вдоль дорог, вьющихся между холмами, установлены транспаранты, приветствующие тех, кто вступил на святую землю. Теперь по тем дорогам мчатся автомобили оккупантов. О аллах, доживет ли Омар до того дня, когда захватчики будут изгнаны и он вернется в родной и любимый город, окруженный зубчатыми стенами из белого камня! Над городом поблескивают купола церквей. Три религии веками уживались в городе, а два народа ужиться не могут. Воистину близок судный день, по земле бродит ивлис — злой дух, отвергнутый аллахом.　

Омар в детстве любил подниматься на Гору Олив, откуда открывался вид на Город Храмов. По склонам горы раскинулись оливковые сады, окаймленные кипарисами. Эту гору когда-то называли Горой Трех Светов, ибо солнце озаряет ее и ранним утром, и на закате, а ночью на нее падает отблеск огней Соломонова храма… Омар любил наблюдать вереницы паломников на берегу реки, когда люди разных верований устраивались в тени живописных ив и олеандровых зарослей, спускалась к реке по широкой лестнице, прохлаждались, набирали воду в кувшины, чтобы унести с собой, или совершали омовение. Казалось, так будет до скончания дней.　

— За какие грехи бог изгнал нас из рая?.. — Омар сокрушается, с грустью вспоминая цветущую долину. Встретит где-нибудь на базаре земляка-палестинца и от души пожелает ему: «Да вернет тебя аллах в родимые земли». Становясь на молитвенный коврик, Омар ни разу не забыл попросить всевышнего о том же для себя.　

Он чувствует, как с каждым днем его покидают силы, даже помолиться — не дай бог, чтобы это дошло до неба — становится невмочь. Нечего и говорить — свой надел обрабатывать он скоро и вовсе не сможет. Но Омар все ждал милости от бога, обращался к докторам, тратился на лекарства, даже от знахарей не отказывался. Сляжешь — голод раньше лекаря постучится в дверь. Больше всего на свете он хотел дожить до того дня, когда к Фариде прилетит птица счастья.

— …Веди нас путем прямым, — звучали слова муэдзина.　

Исмаил принялся перебирать в памяти шариатские законы, как бы советуясь с самим аллахом по поводу наказания. Классификация шариата четка и определенна. Существует, например, возмездие «однородным действием». Это месть, как бы ограниченная личностью виновного, когда должен пасть свободный за свободного, раб за раба, женщина за женщину. Есть еще наказание, приговаривая к которому судья обязан руководствоваться словами корана: «Злобу отклоняй добротой»…　

Пока муэдзин читал суру, Исмаил успел перекинуться несколькими словами с заседателями. Те закивали головами в знак согласия. Признать подсудимую виновной в прелюбодеянии — значит приговорить ее к избиению камнями; при этом не исключен смертельный исход. В подобных случаях Исмаил, правда, предпочитал ограничиваться ста ударами кнутом, если речь шла о мужчине. Но перед судом ответ держит женщина, и Исмаил непреклонен. Тут и камней мало. Ночные клубы судья считал притонами шайтана, отравляющего душу и плоть мусульман. Некоторых купцов он без промедления собственноручно отправил бы в ад — пусть в адском огне вечно расплачиваются за то, что развращали людей непотребными товарами, тайно вывозимыми из других стран. Против всего этого только одно средство — держать молодежь, особенно девушек, в строгости. Недаром коран предписывает: заточайте совершивших гнусное дело «в дома ваши до тех пор, пока не постигнет их смерть».　

Вон газеты пишут, что в другой стране, в Ливане, участились беспорядки, связанные с борьбой христианских и мусульманских организаций: каждая считает, что только она идет «путем прямым». На чьей стороне правда, знает лишь аллах. Исмаилу хотелось, чтобы правы были мусульмане, но брат его уверял, что устами мусульман якобы не всегда глаголет истина, а сторону христиан — прокляни их аллах — Исмаил не примет никогда. Судья взглянул на подсудимую: может, осудить ее как пособницу христиан?..　

Фарида даже не догадывалась, какие над ней сгущаются тучи. Ей казалось, вот-вот подойдет Саида, возьмет ее за руку, уведет домой. Белья накопилось, наверное, целая гора, а она тут неизвестно чем занимается.　

Исмаил извлек из бокового кармана карманные часы на массивной цепочке, легко нажав на замок, открыл крышку. Фигурные стрелки стояли на двенадцати. С улицы послышался призыв муэдзина к полуденному намазу.

ШАРТА

Глава, в которой по достоинству расценивается зло, происходящее оттого, что девушки в положенный срок не выходят замуж, а парням не удается жениться

«…Веди нас путем прямым».　

Фарида задумалась о прошлом. Перед ее мысленным взором пронеслись школьные дни, живо вспомнились одноклассницы, встреча с Шаукатом. Новый учитель приехал в сариф из города. Первый урок его врезался ей в память навсегда…　

Молодой, черноволосый, с большими веселыми глазами и высоким лбом, он заворожил всех. О новом учителе кто-то даже пустил слух, будто он вовсе не учитель, а жених, который не через даляля, посредника, а лично хочет выбрать себе невесту. До него школьников учил подслеповатый старик, и все почему-то думали, что новый окажется таким же.　

— Я буду вести у вас язык и литературу. Зовут меня Шаукат… — Мягкий, приятный голос соответствовал облику учителя. Радостное изумление охватило девочек. Шаукат казался вознаграждением за то, что они так долго ждали нового преподавателя. — Я знаю, вы отстали… Придется подналечь, наверстать упущенное. Если кому-нибудь понадобится моя помощь — милости прошу, пусть остается после уроков, будем дополнительно заниматься. А сейчас я проверю ваши знания…　

Фарида решила обязательно оставаться после уроков, но тут же испугалась: вдруг больше никто не пожелает заниматься дополнительно! Впрочем, она поймала себя на мысли, что именно этого ей как раз и хочется. Подружки могли заметить, как ее лицо залилось краской, но, слава аллаху, не заметили.　

Теперь только и разговору было что о Шаукате. Девочки начали аккуратней посещать занятия и лучше одеваться; уроки языка и литературы превратились чуть ли не в праздники. Узнав, что Шаукат пишет стихи, все принялись рифмовать. Фариде тоже захотелось сочинять, но желание это казалось слишком нескромным…　

Фариду Шаукат ласково называл «палестиночкой». «Палестиночка» для него значило: изгнанница, птенец из разоренного гнезда.　

— Палестиночка, урок выучила?　

— Да. — Фарида, встав с места, таяла под взглядом учителя. Не хватало дыхания без запинки ответить на вопрос; она старалась не смотреть Шаукату в глаза, иначе ничего не вспомнит. Декламируя стихи, глядела в окно.　

Ты кому читаешь: деревьям? — нарочито строго спрашивал Шаукат.　

Фарида сбивалась и, опустив глаза, садилась на место, уже не надеясь на похвалу учителя. После уроков почти весь класс оставался на дополнительные занятия. Домой бежали лишь противные задиристые мальчишки. Вот только мать сердилась на Фариду, когда та задерживалась в школе, потому что дома девочку ждала масса неотложных дел.

Однажды в школе организовали вечер поэзии. Шаукату предстояло читать свои стихи. Весть об этом мгновенно разнеслась по домам, невероятно растревожив старшеклассниц. Матери, воспитавшие дочерей в строгих правилах, твердили: «Не пойдешь на вечер!» Фариду тоже не пустили бы, но она сказала, что Рири, слепая соседка, запертая в четырех стенах, умоляет свести ее послушать стихи. Эта бедная девочка жила со старой вредной теткой. Старуха считала, что бог послал ей слепую родственницу в наказание за грехи, и в злобе кричала: «О, если бы аллах смилостивился над нами: твои ноги дал мне, мои глаза тебе!» Она еле ходила, но вынуждена была присматривать за Рири, которой уже исполнилось четырнадцать. За ней якобы нужен был глаз да глаз…　

— Старуха-то совсем ног лишилась, — объясняла Фарида. — Еле ходит. Сама шептала мне на ухо: «Сведи, может, кому приглянется».　

«Хочет избавиться от племянницы», — подумала Салуа, но вслух ничего не сказала, только вздохнула. Ей было жаль Рири. Девочку природа одарила царственной красотой, и надо же, такое прелестное создание не видит. Года полтора назад в дом, где жила Рири, угодил снаряд. От взрыва обвалился потолок, убило мать и отца Рири, двух братишек, а саму Рири извлекли из-под развалин полуживую, с окровавленной головой. Несколько дней ее жизнь была в опасности. Девочке забинтовали лицо и голову, она поэтому и не знала, что ослепла. По ночам Рири снилось пламя, она пугалась. Ей казалось, будто снова рвутся снаряды, и она требовала, чтобы ей развязали глаза. Девочку с трудом успокаивали. Потом вместо вспышек она видела огненные круги, после которых непроницаемые темные облака застилали весь мир, будто она стояла перед черным занавесом. Когда повязку сняли, Рири открыла глаза и ничего не увидела, все тонуло во мраке. Рири плакала горькими слезами, умоляла сделать что-нибудь, но никто не знал, как ей помочь. Постепенно Рири свыклась с горькой судьбой, жила только памятью о цветах, о предметах и утратила способность ощущать время.　

— Тяжелая травма, но глаза целы. Ей нужен покой. Может быть, зрение и вернется, — к такому выводу пришел врач.　

Но что за покой в чужой семье? Люди, подобравшие Рири из жалости, были довольно бедны, да и своих детей у них подрастала целая орава. Принялись искать родственников ослепшей девочки.　

— Чего не даст аллах, того люди дать не могут, — вздыхали соседи, обитавшие поблизости от дома, где родители Рири прожили всего неделю.　

Дом даже не был достроен до конца. Отец Рири заготовил материалы, нанял рабочих, чтобы с наступлением сумерек приступить к строительству и к утру поставить дом. Обязанности были распределены и между членами семьи. Рири выпало замешивать и подносить раствор каменщикам. Ее сестренка таскала воду. По закону дом, построенный за ночь и заселенный к утру, городские власти не имели права сносить, даже если не было разрешения на строительство. Отец Рири радовался, точно ребенок, когда все удалось сделать так, как было задумано. И в дом этот, добытый таким трудом, угодил снаряд…　

Шли дни. Все ждали — вот-вот девочка прозреет, но надежды не сбывались. Знахарка сожгла какие-то шерстинки, пустила Рири в глаза едкий дым — не помогло. Написали начальству уезда (нахията) просьбу определить сироту в приют — безрезультатно. Потом случайно кто-то выяснил, что у Рири неподалеку есть тетка. Это и была Умма-Джамилия. Рири отказывалась ехать к ней и плакала навзрыд.

— Не хочу жить! — закричала она. — Не хочу ходить с поводырем!　

— Успокойся, девочка, успокойся. Это аллах испытывает твое терпение. Подожди, вернется к тебе зрение, — утешали Рири соседи.　

Девочка с ужасом вспоминала сук и мечеть, где бродили и сидели несчастные слепцы, а над ними издевались глупые мальчишки. Рири четыре года училась в школе, но теперь все кончилось. Ей долго не решались сказать правду о судьбе родителей, боясь, что она сойдет с ума…　

Нелегко было уговорить Умму-Джамилию взять к себе слепую племянницу. Старуха и сама нуждалась в помощи. Но в конце концов тетка согласилась: бог зачтет ей это на том свете. Постепенно девочка стала привыкать к новой жизни. По праздникам соседи не забывали Рири и старуху, приносили угощение; им отдавали их долю, когда на похоронах делили деур — деньги, предназначенные для отпущения грехов умерших.　

Фарида и Рири — почти одногодки. Самое большое счастье для Рири — приход Фариды. Подруга рассказывает ей все, что видела, слышала, читала. Удивительная память у Фариды — запоминает абсолютно все, и притом слово в слово. Шаукат еще только появился в школе, а Рири, послушав Фариду, уже явственно представляет себе учителя.　

Узнав о предстоящем вечере, Рири взмолилась:　

— Возьми меня с собой, я хочу послушать Шауката. Я же никогда не слышала живого поэта. Возьми…　

— Возьму, конечно, если мама мне самой разрешит пойти.　

— Разрешит. Скажи, что я тоже ее прошу. — Рири неожиданно опечалилась. Она всегда грустила при мысли, что останется совсем одна, если Фариду отдадут замуж. Никто к ней не придет, не расскажет о школе, о книжках. Дом тети окончательно превратится в склеп.　

— Ну, Рири, не плачь. Сказала, возьму, значит, возьму.　

О литературном вечере Салуа сначала и слышать не пожелала.　

— Но ведь Рири так хочется послушать людей. — Фарида чуть не сказала: «Посмотреть» — но вовремя осеклась. — Она слепая, зато видела бы ты, как на нее заглядываются парни. У меня сердце сжалось, когда она как- то спросила: «А я красивая? На меня смотрят?» Рири знает, что она красавица, и надеется, что красота одолеет слепоту. Кто знает, может, если аллаху будет угодно, к ней еще прилетит птица счастья…　

— Идите, ладно, но помните: как только муэдзин прокричит вечерний азан, возвращайтесь… Новое дело учитель стихами зазывает в школу. Высыплет пригоршню красивых слов, как просо цыплятам, а девчонки подбирай. Он зря языком чесать не будет. Пока вы клювом тук-тук-тук, он себе и выберет какую-нибудь… Поняла? К вечерней молитве чтобы была здесь! — Мать даже показала рукой на то место, где должна стоять в назначенный час послушная дочь.

Вечер был замечательный. Правда, учителя не пришли, зато пришли юноши, обучающиеся в медресе при мечети, они заняли первые ряды и, пока суд да дело, рассматривали девочек. Шаль, Рири не видела, какие восторженные взгляды устремились к ней со всех сторон. Фарида, сидевшая рядом с подружкой, часть этих взглядов справедливо принимала на свой счет. Рири вперила невидящий взор туда, откуда должен был послышаться голое поэта. Она напоминала изваяние из мрамора, которое не повернет головы, даже если разразится ураган. Мальчиков наверняка немножко смешила ее горделивая осанка, неестественно прямая спина — они-то ведь не знали, что это от слепоты.

Отворилась дверь, и появился Шаукат. Рядом с ним шел его ближайший друг. Широкоплечий, невысокий Абд Ур-Разак хранил на лице выражение глубокой сосредоточенности. Дойдя до переднего ряда, оба остановились. Кто-то из ребят мигом уступил Абд Ур-Разаку свое место, а Шаукат встал за маленький учительский столик, за которым обычно вел урок. Он увидел Фариду, увидел сидящую рядом с ней прелестную девушку, улыбнулся и еле заметно кивнул. Фарида смутилась, покраснела и очень обрадовалась.

Шаукат откашлялся, пригладил ладонью копну черных волос.

— Я и не подозревал, что вы так любите стихи. Смотрите, свободных мест совсем нет. — Шаукат повел рукой по сторонам, и сидящие в зале тоже стали оглядываться, повинуясь жесту учителя. — Знать бы такое дело, мы подыскали бы помещение побольше.

Абд Ур-Разак тоже оглянулся, заметил Рири, его большие глаза наполнились изумлением.

— Да, да, — послышалось из зала. — Можно было собраться во дворе школы.

— На площади… Чистый воздух, звезды, девичьи глаза и стихи — что может быть прекрасней! — Шаукат не искал слов — слова сами спешили к нему. Он говорил просто, ясно и вдохновенно. — Наши предки когда-то так и делали. Поэты устраивали поединки у караван-сараев. Целыми днями шли они через безводные пустыни, мучились от голода, от жажды, а вечером, предоставив уставшим верблюдам отдыхать, читали и слушали стихи. Поэты из разных земель, скрестив «мечи», оспаривали друг у друга пальму первенства. — Он хотел было сказать несколько слов о настоящих мечах, которые скрестили арабы сегодня, но, заметив в дверях незнакомых людей, промолчал и добавил лишь, что у арабов, видно, любовь к поэзии в крови.

Собравшиеся слушали затаив дыхание. Фарида не пропустила ни одного слова. Порой ей хотелось встать и с гордостью крикнуть навесь зал: «Это мой учитель!» Рири Сидит не шелохнется, только из широко раскрытых незрячих глаз то и дело скатываются слезинки. Шаукат прочитал стихи о любви. Все так дружно хлопали, что он повторил стихотворение. Фариде хотелось запомнить его целиком, но она не сумела это сделать. А вот Рири запомнила и повторяла строчки про себя, чтобы не забыть. Стихи были без названия:

Он спросит раз: «Моею стать Согласна ль навсегда?» И ты ему лишь только раз В ответ прошепчешь: «Да!» И переступишь в первый раз Ты робость при свечах. И растворишься в первый раз У милого в очах. И на рассвете в первый раз За все шестнадцать лет Пройдешь, не чувствуя земли, Похожая на свет. Но стоит древо только раз Раздора посадить, Чтоб в жизни сотни тысяч раз Печали горечь пить.[1]

О, как не вовремя муэдзин прокричал в тот вечер свою молитву! Шаукат был в ударе, а Фарида и Рири должны были, будто назло, покинуть зал. Легко себе представить, как беспощадно осудили их юноши из медресе. Шаукат, конечно, тоже заметил, что подруги ушли, но ему потом можно будет все объяснить, ведь маму нельзя ослушаться… Фарида несколько раз оглянулась, выходя из зала. Девочки шли, тесно прижавшись друг к другу, и Рири нараспев повторяла: «Он спросит раз: «Моею стать согласна ль навсегда?..».

Умма-Джамилия была женщиной суровой и нелюдимой, поэтому Фарида ходила поболтать с Рири лишь в ее отсутствие. А с того времени, как там поселился Шаукат, Фарида и вовсе перестала показываться у соседей. Если по утрам, управившись с домашними делами, она выходила и случайно встречала Шауката, тоже идущего в школу, то старалась или обогнать его, или отстать — лишь бы не идти рядом. Что касается самого Шауката, то он не обращал на нее ни малейшего внимания.

Однажды ушей Фариды коснулись странные слова. Она услышала, будто новый учитель не ведет школьников «путем прямым». Дело было в том, что вечерами к нему приходили молодые люди, и небольшой дворик величиной с овечью шкуру, примыкавший ко двору Омара, наполнялся шумом и смехом. Омара это раздражало, зато Фарида с нетерпением ждала сумерек. Заберется в сарайчик между двумя дворами и, хоть это немалый грех, подслушивает, о чем болтают парни.

Шаукат как-то рассказывал о свадебных обрядах у разных народов. Так Фарида узнала, что есть страны, где вообще не существует шарты. Не сваты, а сами женихи выбирают себе невест; невесты тоже выходят замуж по любви. Фарида старалась уразуметь: как это может быть, чтобы мужчина добровольно жил с одной женой? Если бы не шарта, то, может, и сам Шаукат с удовольствием взял в жены всех девочек из их класса. Тогда бы он, наверное, узнал то разнообразие, о котором когда-то толковала соседка. И на какие средства живут в этих странах родители девушек, если они долго тратят деньги на дочерей, а потом отдают их женихам бесплатно?

Однажды Фарида, сгорая от любопытства, прильнула к щелке в стене сарая. Было видно и слышно все, что делалось во дворе Уммы-Джамилии. «Залежалый товар», «Когда-то единицей валюты был красный перец, теперь женщина», «Шарта — источник зла»… — доносилось до нее. Фарида замерла. Осуждают шарту? Как это можно! Она вспомнила слова отца: шарта — шампур, на него нанизаны судьбы женщин, рукоять шампура в руках мужчин… Значит, друзья Шауката с этим не согласны?..

Сегодня учитель вернулся в дом с целой компанией молодых людей. Им бы пойти в мечеть, совершить вечерний салят-ахшам, как подобает правоверным, а они расселись под деревом, спорят и что-то сочиняют. Не стихи ли? Нет. Шаукат сочиняет стихи, когда остается один в комнате или ходит по саду и бормочет, думая, будто его никто не видит и не слышит.

Фарида усмехнулась: они только и спорят что о шарте, будто всем приспичило жениться, а денег ни у кого нет. Нет, значит, шампура, не на что нанизать судьбы. Один рассказывал о своем брате, который с четырнадцати лет батрачит у будущего тестя, хотя невеста до сих пор играет в куклы. Легко представить себе, сколько этому бедняге еще придется вкалывать.

— Отцы сговорились, вот и батрачит, — спокойно заметил учитель.

Шаукат словно подбрасывал дрова в огонь, чтобы тот разгорался сильнее — пусть, мол, горячатся парни, пусть спорят и проникаются сознанием, что жить по-старому больше нельзя.

— Отцы сговорились! А зачем? У моего отца четверо сыновей. Старший женился — с того времени в доме хоть шаром покати. Последнего ишака отдали, теперь впрягайся в сакию сам и качай воду. Недавно сосед вместо обычного приветствия пожелал отцу: «Да поможет тебе аллах дожить до женитьбы четвертого сына». Это значит, до моей женитьбы… А мне-то каково? Впору самому в батраки податься, не знаю только к кому. Да и сколько придется батрачить, чтоб хозяин согласился отдать за меня дочь?

— Это смотря по тому, какая тебе приглянется.

— Да уж конечно не калека, не уродина. Ну, и не старуха, само собой, — сердито отвечал будущий жених, которого Фарида почему-то представила себе тщедушным и хилым: он переводил дух после каждой фразы и все покашливал, прочищая горло.

— При чем тут возраст? — кто-то заговорил, заливаясь смехом, хотя никто из слушателей не смеялся. — Не слышали, как наш родич женился? Год назад жена ушла в лучший мир. Остался он с детьми: два сына, три дочери. Дает он четыреста бумажек своему батраку и говорит: «Найди мне жену». Тот отправился к палестинским беженцам (у палестинцев, говорят, недорого берут за невесту). И привез. Как вы думаете, кого? Девочку лет десяти-одиннадцати. А у жениха дети вдвое старше, чем она.

— И что же, назад невесту не отослали?

— Жди. Четыреста бумажек на дороге не валяются.

— Надо что-то делать. — Шаукат как бы подвел итог — Что проку вот так языками чесать?

— Воевать с родителями?

— Зачем воевать? Договориться надо по-хорошему, установить твердую шарту. Когда-то же так было — устанавливали твердую цену, и все. Не больше и не меньше.

Фарида каждый день ждала прихода парней. Их разговоры ее страшно заинтересовали; заметив через забор, что учитель возвращается не один, она бросала все дела и бежала в сарай, будто бы собравшись плести корзины из камыша. Однажды там ее застала мать. Фарида, притаившись, ловила каждое слово, раздававшееся из-за ограды. Мать все поняла и стала журить дочь: дескать, мало ли что наговорят парни друг другу. У них одно баловство на уме, не пристало девочке подслушивать мужскую болтовню.

Про себя же мать Фариды подумала, что не зря эти парни повадились в соседний двор. Известно, к какому цветку льнет пчела. Правда, в том дворе живет Рири, но слепая бедняжка не в счет. Салуа испугалась за дочь и обо всем рассказала мужу.

Омар успокоил жену:

— Учителю Фарида не достанется, пусть и не надеется. Ее жених уже денежки приготовил, да и не маленькие.

— Не городской ли? — Салуа засияла, морщины мгновенно разгладились.

— Его отец — хозяин самой большой кофейни на главной улице. Представляешь? Мы с Фаридой как-то там были. Я ее завел, словно ненароком…

— А жених видел нашу дочь?

— Я показывал Фариду будущему свату. Ему она очень понравилась. Сказал: сговоримся, у меня всего два сына…

— Да будет милостив всемогущий. — Мать не сдержала слез радости.

С этого дня Салуа думала только о замужестве Фариды. Она убедила мужа, что дочь должна бросить школу: читать-писать умеет — и хватит с нее. От ученья у женщин только в голове мутится — не знают, то ли книжки читать, то ли о муже и детях заботиться. Сама она знала одну науку — во всем покоряться мужу — и прожила век, уверенная в том, что иной не бывает.

Доводы жены Омар счел разумными. Как ни упиралась Фарида, как ни плакала, пришлось сдаться. Шаукат, узнав, что лучшая его ученица бросает школу, попытался воздействовать на ее неразумных родителей. Он надеялся доказать Омару, что времена шарты на исходе и нельзя в девушке видеть только способ обогащения, что ум женщины должен быть длинней кос, но лишь разозлил отца Фариды и ушел ни с чем.

Сама Фарида без ужаса не могла и помыслить о том, чтобы бросить школу и не видеть больше Шауката. Ей было легче лишиться руки. Но Фарида понимала, что воля отца для дочери — закон, судьбу ее решают старшие, надо покориться.

Она теперь занималась дома, аккуратно готовя уроки, чтобы не отстать от класса. Подружки пообещали каждый вечер подробно пересказывать ей все, что происходило в школе.

Мать стала гораздо внимательней и ласковей к дочери. Что бы Фарида ни делала, Салуа не бранила ее. А отец, не жалея денег, все покупал и покупал ей наряды и серебряные украшения. Подружки постепенно стали заходить все реже. Фарида явственно читала в их глазах один и тот же вопрос: «Скоро?» Но она и сама не знала, когда придут сваты. Впрочем, сватов больше всех ждал Омар. Он даже боялся надолго уходить из дому: вдруг те явятся и, не застав его, уйдут.

Голос слепого вернул Фариду к действительности.

— …Веди нас путем прямым, путем тех, которых ты облагодетельствовал, не тех, которые под гневом, не тех, которые блуждают.

Это была последняя фраза суры, ею обычно предварялось судебное разбирательство. Старик закрыл священное писание, и поводырь повел его к выходу мимо Фариды, причисленной, видимо, к тем, что «под гневом» аллаха и «блуждают». От старца пахло потом и пылью. Он шлепал подошвами сандалий по каменному полу и шамкал ртом, облизывая потрескавшиеся губы.

Судья, прикрыв глаза ладонью, спокойно жевал кат[2]. Дождавшись, пока муэдзин покинет зал, он громко откашлялся, прочищая горло и оповещая тем самым, что слушание дела продолжается.

Потом он заговорил:

— Не успела опериться — и сразу прочь из родительского гнезда? Как ты оказалась в городе? Ты ведь нездешняя? — Исмаил, распаляясь, надеялся вызвать негодование и у слушателей, чтобы из дела Фариды урок извлекли все.

Фарида не поняла, надо ли ей отвечать. Девушка никак не могла собраться с мыслями, она съежилась на скамье, ощущая, как наливается свинцом голова, как болит затылок.

Краснобородый пожилой заседатель, важно восседавший в кресле, держал под мышкой градусник, незаметно прижимая его рукой, — боялся уронить свой талисман от всех болезней. Старик не надевал особой одежды, но его величали «хаджи». Это имело свои причины.

…Приверженец вековых традиций феллах Хасан отправился как-то в Мекку поклониться святым местам, но отправился не так, как нынешние старики, желающие замолить грехи перед отбытием в лучший мир. Он и друзей своих уговорил последовать его примеру и совершить паломничество на верблюдах — дескать, этим способом пользовался пророк Мухаммед, поездка же на автомобиле — земное удовольствие, а не испытание верности аллаху.

Пилигримы наняли верблюдов с погонщиками, а Хасан верблюда просто купил, чтобы продать его по окончании путешествия. Они навьючили поклажу, запаслись едой на много дней и отправились в путь. На третьи сутки паломники решили заночевать в маленькой деревушке, затерянной в глубине пустыни. Деревушка состояла из нескольких домишек, разбросанных между бурых холмов. Старый феллах за небольшую плату впустил к себе путников, уступил им большую комнату, а семья перебралась в маленькую. После ужина Хасан вышел на улицу и отправился к другому домику, стоявшему совсем на отшибе. Хасан решил, что разумнее будет переночевать там. Утром он присоединится к своим. В этих местах кочевники нередко нападали на путешествующих, грабили их, а то и убивали. Уходя, Хасан предупредил своих путников, что будет спать в другом месте. Никто ему не возразил, кроме хозяина, который почему-то заволновался, уверяя, что лучше спать всем вместе и что в деревне нет более уютного дома. Хасан, однако, уговоров не послушался.

Пока он добрался до облюбованного им жилища, стемнело. От раскаленных холмов веяло жаром. Хасан кашлянул погромче, надеясь, что его услышат в этом мрачном, одиноком строении. Двор показался ему совсем пустым, никаких хозяйственных построек поблизости не было видно.

— Эй! Есть кто? — Хасан подошел поближе и остановился перед открытой дверью: в такой душный вечер закрыться в доме было невозможно.

— Если добрый человек, заходи… — послышался чей-то глухой голос, настолько слабый, что трудно было понять, мужской он или женский.

Хасан, пригнувшись, осторожно переступил порог. Темнота. Неприятный резкий запах. На земляном полу кто-то лежал — это он разглядел через несколько секунд, привыкнув к мраку. Кто-то стонал, кто-то дышал тяжело и хрипло.

Во дворе послышались шаги. Хасан оглянулся. Вошла женщина с большой глиняной миской в руках. Заметив стоящего, вскрикнула:

— Мустафа, зачем ты встал? Тебе же нельзя.

— Не Мустафа я, да наставит тебя аллах на путь праведный. Я — пилигрим, держу путь в Каабу. Думал, дом твой пуст, хотел переночевать…

— Видит бог, мы гостя не гоним. Только вот беда — больные здесь. Двое… Так тяжко с ними. А я опять с пустой миской вернулась.

— Не животом ли страдают? — Хасан знал, что в здешних местах от желудочных заболеваний гибнут целые деревни и оставшиеся в живых тотчас покидают «проклятое» место.

— Животом. — Женщина помолчала и добавила: — Болезнь не заразная: голод. Два брата, оба раненые. Который день хожу побираюсь. Всем должна, просить уже некого. В дальние деревни не пойдешь… — Эти жалобы адресовались скорее тем, кто лежал на циновках, чем Хасану, чтобы больные знали, как скверно обстоят их дела. — Из голодной петли не вырваться.

— Кто их ранил?

— Лимонное дерево рубили. — Женщина произнесла первое, что пришло ей на ум, но спохватилась, вспомнив, что в деревне куста порядочного нет, не то что садов с лимонными деревьями, и упавшим голосом продолжала: — Значит, так угодно аллаху. Только умру я раньше этих несчастных, хоронить их некому будет…

Ей стало нехорошо. Закружилась голова, тень, мелькавшая посреди комнаты, поплыла вбок, женщина уронила глиняную миску и сама опустилась на пол. Попыталась встать, опираясь на руки, но не смогла. Хасан взял ее за плечи, приподнял, поставил. Женщина шаталась. Он усадил ее на невысокий порог, прислонив к косяку, а сам отправился на поиски воды.

Когда хозяйка с трудом пришла в себя, Хасан поинтересовался:

— Это твои сыновья?

Она ответила не сразу. В голове у нее стоял ровный неутихающий шум, громко билось сердце. Женщина несколько раз глубоко вздохнула и наконец перевела дух:

— Мои. Я за них в ответе перед богом.

Над пустыней чернело ночное небо, усеянное большими мерцающими звездами. Изредка набегал еще не окрепший, уставший от дневного зноя ветерок, он бесшумно скользил по раскаленным стенам домов, по горячим пескам. Больные стонали, может быть, даже бредили. Хозяйка лечь отказалась, так и сидела, прислонившись спиной к дверям.

Хасан тоже присел и задумался. Быть может, по воле аллаха явился он в этот дом, которым правят нужда и голод. Да, сомнений нет — всевышний хочет испытать его, хочет узнать, всей ли душой он воспринял заповедь аллаха помогать тем, кто в беде, Хасан купил верблюда, чтобы съездить в Мекку и Медину. Теперь, поколебавшись, он решил забить его и отдать мясо умирающим. Утром он повернет назад. Бог даст, на будущий год съездит в Мекку.

Была уже ночь, когда он разбудил двух погонщиков и попросил помочь ему связать ноги верблюду, а потом повалить его наземь. Погонщики удивились, узнав о намерении Хасана, и хотели даже поднять спавших паломников, но Хасан запретил им это.

При свете звезд они забили верблюда, разделали тушу и мясо отдали той женщине, чтобы она накормила раненых бульоном и поела сама. На рассвете Хасан, так и не объяснив ничего своим спутникам, отправился пешком обратно. Погонщики, подумал он, расскажут обо всем сами, не жалея слов.

Хасан не подозревал, что пожертвовал верблюда для спасения раненых бойцов Сопротивления, потерявших связь с товарищами. Бедная, одинокая женщина уже скормила им свои скудные запасы…

Вернувшись домой, Хасан в мечети рассказал прихожанам о своих приключениях.

— Ты не совершил паломничества к святым местам, но ты достоин сана хаджи не меньше, чем твои спутники, дошедшие до Мекки и Медины, — объявил мулла.

Прихожане с ним охотно согласились, и когда надо было назвать имя честного и справедливого мусульманина для участия в заседаниях шариатского суда, то все вспомнили Хасана. Сам Хасан тоже поверил, что он хаджи, и даже выкрасил бороду.

Через год произошло чудо. Однажды поутру Хасан, совершив обычное омовение, намеревался идти в мечеть. Он вышел во двор и увидел, что там на привязи стоит верблюдица с маленьким верблюжонком. Верблюжонок весело прыгал возле матери. Что такое?

Подойдя поближе, Хасан заметил на земле клочок бумаги, сложенный треугольником. Он развернул его. «Дорогой праведник, — говорилось в записке, — пусть во веки веков земля арабов будет богата такими, как ты, пусть твоя доброта наполнит водой высохшие реки, и пусть люди, напившись из них, идут на жертвы во имя спасения погибающих. Возвращаем тебе твоего верблюда. Ты спас нас от голодной смерти. Верблюжонку не удивляйся: быть может, ты тоже скормил нам верблюдицу, от которой ждал приплода. Бог даст, свидимся. Салам». Подписи не было. Хасан хотел было показать письмо мулле, но почему-то счел за благо этого не делать. Купил, мол, верблюдицу, и все, хочу снова ехать в Мекку.

Но Хасан так и не совершил паломничества, он все ждал, когда объявятся таинственные люди, подарившие ему верблюда.

Фарис, заседатель, сидевший по левую руку от Исмаила, не отличался добротой и не был замечен в благородных поступках. Богач, он немало грешил в молодые годы, но время сломило и его. Узнав, что новую мечеть будут строить без купола, ибо предусмотренный проектом великолепный купол возводить не на что, он предложил деньги, но с тем лишь условием, что мечети будет дано его имя. Выстроили мечеть с огромным куполом, но имя Фариса как-то к ней не прилепилось. Надежды старого греховодника не сбылись, аллах не принял его жертвы. Фарис смирился с этим, потому что быстро дряхлел и понемногу стал ко всему на свете равнодушен. Он вообще теперь чаще всего сонный, сядет — заснет. И на суде Фарис, как правило, дремал, а чтобы это не было слишком заметно, он, пробудившись ото сна, обязательно что-нибудь бурчал — то и дело невпопад.

Теперь Фарис тоже с трудом разлепил веки: его потревожили всхлипывания какой-то женщины. Он пристально вгляделся в подсудимую, насупив седые брови, пошевелил бледными губами, зевнул и безразлично промямлил известную пословицу, лишь бы что-нибудь сказать:

— Дерзкая сноха делает вид, будто овцы боится.

Исмаил подхватил:

— Вот именно. Она, правда, не сноха, но по ночам шляется темными переулками без всякого страха. Так откуда же ты сюда явилась?

— Ниоткуда, — еле слышно произнесла Фарида.

— Как это «ниоткуда»? — Исмаил визгливо передразнил девушку. — Не из яйца же ты вылупилась! У всех есть родина.

— У меня нет. Я палестинка. Я родилась в поселении для беженцев. Потом отец купил землю, и мы стали жить в деревне. Я сбежала из дому, чтобы подыскать работу в городе, Но еще не успела…

— Работу? Да, работу ты нашла. В протоколе ясно написано, чем ты занимаешься. — Судья повысил голос: — Может, у тебя и есть родители, но я лично уверен, что ты все равно порождение ивлиса и его прислужница.

Раздался срывающийся от волнения голос Саиды:

— Верующий воспитывает самого себя, справедливый — весь мир; я потому и просила, чтобы дело передали в шариатский суд, не в гражданский… Фариде защита — аллах, после аллаха — ты, справедливейший судья. Будь же милостив и милосерден к безвинной девочке…

— Это кто — мать? — спросил судью Хасан. — Ее следовало в таком случае посадить рядом с подсудимой.

— Нет, я чужая. Но я ей как мать… — Саида хотела еще что-то добавить, но ее грубо оборвали:

— Садись. Свидетели потом!

— Сяду, судья хороший, да взглянет на тебя аллах ласковыми глазами. С ложью можно пообедать, но до ужина дело не дойдет. — Саида была уверена, что шариатский судья советуется с самим богом. Перечить ему — великий грех…

Заметив, что в зал входят новые люди, Фарида заволновалась: вдруг появится Зуфри и потребует жену обратно. О, если бы он узнал, какую клевету возвели на Фариду полицейские! Зуфри первым стал бы швырять комья грязи в законную супругу.

Бедная Саида… Она страшно изменилась за время болезни, исхудала, пожелтела. Фарида не знала, что Саида пыталась занять денег на адвоката. Ей удалось лишь передать дело из гражданского суда в шариатский. Откуда в ней столько силы и сообразительности! Родной отец мог бы так болеть душой за дочь… Фарида вспомнила, как однажды, когда она заболела, отец в отчаянии собирался продать единственного ишака и заплатить за лечение. Это было в пору полива, и он уже бросился за ишаком, однако едва добрался до злополучного рисового поля и там от слабости и переживаний упал и потерял сознание…

Судья Исмаил, мудрый и опытный вершитель человеческих судеб, неизменно руководствовался удобным правилом: согрешил — покорно прими наказание, иначе станешь дровами для ада, обречешь себя на страшные муки и аллах навсегда отвратит от тебя лик свой. Не повернув головы, что надменно торчала на худой шее, судья произнес:

— Дочь феллаха Омара аль-Баяти, именуемая Фаридой, чье местожительство и род занятий неизвестны! Ты стоишь сейчас перед справедливейшим судом. Всеслышащий бог внимает нам. Скажешь неправду — он отвернется от тебя. Говори только правду…

В зале воцарилась тишина. Фариду словно молнией ударило при звуках грозного предостережения, хоть она и не собиралась лгать.

Судья читал состряпанное полицией дело. Челюсть его оставалась неподвижной, лишь губы тяжело шевелились. Указательный палец правой руки Исмаил угрожающе вытянул в сторону подсудимой.

Фарида никак не могла сосредоточиться. Мысли ее блуждали. Почему она одна перед судом? Почему не сидит здесь «ведьма» с накрашенными губами — Главная виновница ее несчастья? Сумеет ли Саида защитить ее, прикрыть заботливой ладонью?

Бедная мать могла сказать дочери в эту минуту: «Уберегла я тебя от огня и болезней, а от суда не уберегла» Лучше было бы Фариде и вправду сгореть в огне, чем вот так опозорить мать, себя, память отца. Кто знает, может, и хорошо, что отец ушел в лучший из миров, не узнав, что дочь его сидит на скамье позора… Ни одного слова не сказал судья о встрече Фариды с ночной «ведьмой». Почему? Может быть, судья хочет, чтобы о ней рассказала сама Фарида?

— Фарида аль-Баяти, — продолжал Исмаил, — член преступной группы, собиравшейся в доме некоего Шауката. Это все люди, презревшие родительские наставления, забывшие заповедь священного писания. Сбившись с пути, они сбивают и других по наущению ивлиса — черного дьявола. Их главарь начитался зловредных книг — совсем не тех, что ниспосланы аллахом, Я прямо заявляю: Шаукат — выкормыш нечестивцев.

В зале поднялся шум. В Фариду впились осуждающие взгляды. Присутствующие думали, что будут судить просто падшую женщину, а тут, оказывается, схвачена птица куда поважней. Ведомая ивлисом, она, представьте себе, пошла против корана!

Фарида не могла понять, откуда взялось такое нелепое обвинение. С Шаукатом они давным-давно не виделись. Фарида не знала, что после ее ареста полицейские обыскали дом Саиды и нашли вещи, принадлежащие Шаукату. Фарида, не подозревая об этом сама, стирала и гладила одежду Шауката, которую у него, как и У других одиноких мужчин, брала Саида. В кармане отутюженной пижамы полицейские обнаружили ком раскисшей при стирке, но высохшей потом бумаги. Она оказалась декларацией о шарте; парни во главе с Шаукатом ходили по городу и собирали под ней подписи. Декларация наделала немало шума. Даже газета «Аль-Камарун» писала о столкновениях между сторонниками декларации и ее противниками. Теперь Шаукат расплачивается, в тюрьме за свою дерзкую выходку.

ДЕКЛАРАЦИЯ

Глава повествует о нежелании родителей снижать цену на своих дочерей, словно бы эти дочери не молодые и привлекательные девушки, на которых охотно женится всякий, а товар, который надо повыгоднее продать　

Исмаил соображал, по какой статье лучше судить девушку, дабы не вызвать сомнений в справедливости его решения, но что-то толком ничего не мог придумать. Он поглядывал на краснобородого хаджи, ожидая от него совета, но тот безмолвствовал. Судья продолжал жевать кат, надеясь на внезапное озарение. Он знал, что кат взбадривает его, просветляет ум: из глубины сознания в эти минуты выплывает давняя мечта — совершить паломничество в благословенную Мекку, в лучезарную Медину. Сегодня утром слуга Мади снова обронил: «Саиб, до великого гида осталось совсем немного». Бедный старик думает, что Исмаил возьмет его с собой. Каждый год Исмаил говорит: «В следующий год обязательно». Праздник придет — у судьи куча дел, хочешь не хочешь, а приходится откладывать поездку. И на этот раз Исмаилу вряд ли удастся отправиться в Мекку: опять гора дел.

Внезапно Фарида заметила, что в зале около самой двери сидит мужчина. Где она его видела? Ах, это же доктор, к которому они ходили с покойным отцом, когда ее мучила малярия… Отец отвечал на вопросы, будто болеет не дочь, а он. Иногда отец говорил совсем не то, что следовало, но Фарида молчала, сидела с опущенной головой, с тревогой ждала: вот-вот начнется приступ — и она свалится. С такой же тревогой она ждала и сейчас решения судьи.

Кат подействовал на Исмаила нужным образом. Судья полностью ощутил теперь, что он вершитель судеб, конечная истина в его руках, как и набор способов загнать подсудимого в тупик, в ловушку, сделать так, чтобы он запутался в собственных показаниях и сам же возвел на себя поклеп.

Исмаил, бросив взгляд на Фариду, вспомнил смешной случай, когда недавно он был приглашен на свадьбу скреплять брачный союз. Американец решил жениться на мусульманке, которая, кстати, была похожа на подсудимую. Жених не знал, что в таких случаях надо принять ислам, перейти в веру своей невесты. Исмаил не мог не напомнить жениху об этом, что вызвало у присутствующих веселое оживление. Американцу было не до шуток. Он бледнел, потел, дергался, не знал, как быть.

Исмаилу жалко стало его: «Чего испугались? Это же не кровопускание». — «Я понимаю, но перед самой свадьбой…» Американец бросал по сторонам тревожные взгляды, искал поддержки, глазами просил выручить его из беды, поручиться за него, убедить судью, что он потом примет ислам, будет исправным мусульманином, хотя и атеист. Но только не сейчас.

Опытный Исмаил понял причину испуга жениха, решившего, что его немедленно подвергнут обряду обрезания, как это принято у мусульман, и поспешил сказать: «Перейти в мусульманскую веру проще простого. У христиан требуют рекомендации от двух верующих, а у нас скажи фразу на арабском языке: «Нету бога, кроме аллаха, и Мухаммед — посланник аллаха», — и все. Ты мусульманин. Разве это трудно?»

Друзья жениха и он сам с облегчением вздохнули и засмеялись, а еще больше они смеялись над усилиями американца, когда тот с трудом одолевал арабскую фонетику, хотя в фразе почти нет трудных звуков. Случай развеселил гостей. И сейчас судья чуть не засмеялся.

Если тогда Исмаилу удалось уладить дело с омусульманиванием американца, то сегодняшнюю «птичку» заманить в силки ничего не стоит: бросить несколько зерен — и готово, а из ловушки дорога одна — в тюрьму.

Фарида помнит, словно это было вчера, день, когда мать ушла к соседке толочь в ступе просо и прибежала домой, задыхаясь, чуть не потеряв по дороге кувшин с зерном.

— Фарида, скорей иди сюда! Подопри ворота палкой, да понадежней! — За матерью будто гналась свора псов.

Фарида обежала весь двор, нашла палку и отдала ее матери. В ту же минуту во дворе показались Шаукат и Абд Ур-Разак. Салуа воинственно приподняла увесистую палку, но грозный вид ее был смешон: разве Шауката запугаешь палкой! Златоуст, он словами обезоружит даже мужчину, вооруженного джамбией — кривым кинжалом, с которым не расстаются аскеры. Фарида, увидев парней, мигом исчезла, будто ее и не было во дворе.

— Ассаламу алейкум, Салуа! — Шаукат, улыбаясь, шагнул к хозяйке. — О, я вижу, ты с палкой. Не полуденный ли сон своего благоверного охраняешь? Смотрите, какая жена! А? Тот, кто первым сказал: «Погляди на мать, прежде чем жениться на дочери», — клянусь, сказал мудро.

Салуа покраснела, ей стало немного стыдно, и она не знала, куда теперь деть эту злополучную палку.

— Проходите в тень. — Она не узнала собственного голоса, так он смягчился. — Сегодня Жара неслыханная, положи в песок яйца — испекутся. А тут от собак спасения нет, забредут — все из кухни вытащат. Имеешь собаку — корми, но многие забыли эту заповедь аллаха… — Салуа старалась отвести от себя подозрения.

Молодые люди сделали вид, что поверили.

— Сахиб не проснулся? — почтительно поинтересовался Шаукат.

Салуа не успела ответить, потому что на пороге появился сам Омар и уставился на парней удивленными заспанными глазами, словно видел их впервые. Шаукат, однако, бывал в его доме прежде: он заходил, если Фарида пропускала занятия, выяснял, в чем дело, просил, чтобы девочку не так часто отрывали от учебы домашней работой.

— Отстанет — трудно будет догнать класс, хоть она и очень понятливая.

Омар ссылался тогда на свою болезнь, на занятость жены и обещал, что дочь будет исправно ходить в школу. Выходило, что учитель был больше заинтересован в судьбе ученицы, чем ее родители.

— Аа-а, вот и он. Ассаламу алейкум, Омар. Извини, потревожили тебя. У нас дело. Приходится ходить в жару по дворам. — Шаукат хотел добавить: «по тем, где есть девушка на выданье», но промолчал, как бы оставляя эти слова своему товарищу, стоявшему позади. Тот, однако, не решался заговорить, видя насупленные брови хозяина.

— Валукум салам. Гость — посланник неба, а если есть дело, с помощью аллаха договоримся.

— Долго ли поставить подпись! — улыбнулся наконец Абд Ур-Разак.

— Что-то я не заметила, чтобы они быстро договорились в соседнем дворе. Там хозяйка на них чуть не выплеснула помои из ведра, — промолвила Салуа, опередив мужа и как выдавая ему знать, что парни пришли не с добром.

— Замолчи ты, — отмахнулся Омар от жены. Покряхтев, он заковылял к скамейке и сел, пригласив гостей сделать то же самое.

Омар тяжело дышал, видно было, что каждый шаг дается ему нелегко.

— В деревне всякие люди живут. У иных от жары мозги закипают — шапка на голове ходуном ходит, как крышка чайника. С такими не договоришься. А тут, собственно, и говорить вроде не о чем. Все написано крупно и разборчиво. Вот читай. — Шаукат развернул бумагу так, чтобы Омар видел и текст и подписи.

Омар решил, что ему принесли какое-нибудь воззвание, обращенное к палестинцам. Но Салуа не уходила в дом, хотя знала, что ее присутствие нарушает обычай. Она решила помешать мужу, если он вздумает подписать бумагу.

У Абд Ур-Разака были свои причины возненавидеть шарту. Он был третьим сыном в семье. Чтобы женить старшего, отцу пришлось распрощаться с двумя десятками овец, составлявшими все богатство феллаха. Потом отец отдал в батраки на три года обоих неженатых сыновей. Кое-как наскребли денег на свадьбу среднему брату. Между тем и Абд Ур-Разаку тоже хотелось обзавестись, семьей и пробивать дорогу в жизни самостоятельно.

Не видя иной возможности заработать себе на шарту, Абд Ур-Разак пошел каменщиком на строительство госпиталя, освоил ремесло и жил впроголодь, стараясь не тратить лишней копейки. Утром довольствовался чашкой гишр (навар из кофейной шелухи) и просяной лепешкой. Вечером ел почти всегда одно и то же: хельбу — похлебку из трав и муки, заправленную яйцом. Обедать он вообще не обедал, Начав зарабатывать получше, Абд Ур-Разак по праздникам позволял себе купить кат и жевал его — по большей части на людях, чтобы все видели, что он не бедняк.

За несколько лет Абд Ур-Разаку удалось скопить приличную сумму. Теперь, пожалуй, можно было рассчитывать на невесту по собственному выбору. Парню приглянулась молоденькая дочь одного феллаха. Набравшись храбрости, он послал к ее родителям своего даляля, желая прощупать почву. Вроде все ладилось. Абд Ур-Разак стал серьезно готовиться к свадьбе, присмотрел даже подарки родственникам, недорогие украшения для невесты. И тут ему перешел дорогу молодой дукянщик из города, уплативший родителям девушки шарту, какой никогда не вытянуть было Абд Ур-Разаку. Тем все и кончилось. С тех пор Абд Ур-Разак слышать не мог о шарте; узнав, что молодой учитель затевает с шартой войну, он, не раздумывая, примкнул к Шаукату и стал его ярым сторонником.

Никто не замечал притаившуюся за окном Фариду, с трепетом ловившую каждое слово беседовавших. Сначала она подумала, будто Шаукат привел с собой представителя властей, чтобы заставить Омара вернуть дочь в школу: пусть, мол, получит образование, а потом выходит замуж. Но оказалось, парни пришли по другому поводу. Гостей не позвали в дом. Отец не велит Фариде принести сладости и чай. Мать злобно молчит, даже забыла о пшене, приготовленном было для каши.

— Здесь учтены интересы не только женихов, но и самих девушек и их родителей, — внушительно произнес Шаукат, глядя, как Омар, шевеля губами, пробегает строчки декларации, как хмурятся его брови, как мрачнеет лицо и раздуваются ноздри.

— Ничего не выйдет. — Омар засопел, пряча глаза.

— Сначала выслушай нас, сахиб, — жалобно заговорил Абд Ур-Разак…

Омар не дал ему говорить.

— Слыханное ли дело, чтобы молодые люди требовали уменьшить шарту! — Омар возвысил голос: — Это горшечники снижают цены на свой товар. И то, если их горшки никто не берет и они седьмым слоем пыли покрываются. А тут о девушках речь, не о залежалом товаре… Спрос на них всегда был и будет. Как же иначе!

— Спрос будет, а если невеста жениху не по карману? — У Абд Ур-Разака вспыхнули огоньки в глазах, тонкие губы побледнели. — Пусть, значит, парни ходят бобылями или ждут, когда их невесты покроются седьмым слоем пыли! Так, что ли?

— Пусть пылью покроются — стряхнем, покроются позором — ничем не смыть, — нашлась Салуа. Она бы сказала и больше, если б ее не смущало присутствие супруга и повелителя.

— Не ваша дочь пылью покрывается… Да будет угодно аллаху, чтобы она встретила свое счастье, — Шаукат пытался смягчить хозяйку, — под седьмым слоем пыли оказался обычай брать калым за невесту.

— А ты, стало быть, желаешь, чтобы невест даром отдавали? Но ведь с тем, что даром дается, и расстаться легко. Шарта, если хочешь знать, — узда для молодых людей. Не взнуздай вас шартой, неизвестно, сколько судеб вы загубите!

— Но посуди сама, Салуа: зачем грабить семью, а потом в нее отдавать свою дочь? Мы, конечно, тоже за то, чтобы девушка не засиживалась…

Омар решил положить конец спору:

— Моя дочь не засидится. Жених не сегодня-завтра пришлет посредников. И о шарте сговорились. Слава богу, торговаться не пришлось — сколько назвал, столько и дает.

Салуа заволновалась еще сильнее и решила помочь мужу поставить молодых нахалов на место, Она затараторила:

— Это моя-то дочь покроется семью слоями пыли? Уберегла я ее от кипятка, от огня и увечья — уберегу и от пыли. Ладонь любимого снимет с ее лица… — Салуа запнулась, не зная, что именно должен снять любимый с лица Фариды…

Шаукат воспользовался минутным молчанием:

— Родители дорогие, никто не отнимает у вас вашей Фариды. Но посмотрите вокруг. Вы же лучше нас знаете, у кого в деревне дочери, у кого сыновья. Пересчитайте…

Абд Ур-Разак вежливо перебил его:

— Шаукат, не надо всех. Подсчитайте, сколько старых дев в деревне. Им давно пора иметь свою семью, а они все ждут, глаза проглядели. Разве не было у них женихов? Были! Шарта сделала свое черное дело, ибо не каждому она под силу. Так эти девушки и остались одинокими. Теперь их даром не возьмут: прошла их молодость, увяла красота.

— Вот именно, — продолжал Шаукат. — Посмотрите на тутовые ягоды. Созреют — и падают, тут их уже только куры подбирают. Вовремя надо снимать плоды с дерева.

— По-вашему, значит, моя дочь, как тутовая ягода, лежит на земле? — Салуа зашлась от гнева: — Как вы смеете так говорить о моем цветочке! От его благоухания пчелки потеряли покой…

— Оставьте нас. Я больной человек. — Омар закашлял, держась за бок. Он был бледен, худ и в самом деле говорил с трудом. — Что с того, что в деревне полно старых дев? Так угодно аллаху. А палестинским девушкам хуже всех. Они не мужей — родины своей лишены, Мы-то здесь чужие, наши земли прибрали к рукам оккупанты, да отсохнут у них эти руки!

Видя, что его слова произвели впечатление на парней, Омар решительно заявил:

— Не подпишу я никакой декларации. Не под-пи-шу! И позвольте мне жить по законам моих предков!

Шаукат встал, собираясь уходить.

— Мне жаль Фариду. Красивая, умная девушка. Она была одной из лучших моих учениц, — тихо сказал он, не подозревая, что ученица напряженно внимает его словам.

— Почему жаль? Она что — обделена судьбой, нехороша, больная какая-нибудь? — Салуа готова была теперь вцепиться в горло Шаукату.

— Никто на ней не женится, — со свойственной ему прямотой отрезал Абд Ур-Разак. — Богачей не так-то много. — Он сказал это громко, чтобы слышала Фарида, которая конечно же сидит, где-то поблизости, ловит каждое их слово. — Вам будет приятно, если она останется старой девой?.

— Старой девой? Фарида? — Салуа не помнила себя. — Вы ж слышали — городской жених к ней сватается. Из хорошей семьи. С достатком. Знаете пословицу — кто пчел разводит, у того пальцы в меду?

— Знаем. Сыт ли, однако, будешь, облизав чужие пальцы? — Абд Ур-Разак хотел по-больней уязвить женщину.

Пока во дворе бранились, Фарида в ужасе успела припомнить несколько старых дев в деревне. Иные когда-то слыли красавицами. Приезжали посредники из других деревень, шел слух: сговорились, назначена свадьба; потом узнавали, что дело расстроилось. Снова по сарифу ходили толки — уже о другом женихе, потом о третьем… И все потому, что не сошлись в цене.

— Может, и не состоится ее свадьба! — спокойно сказал Шаукат, будто провидел судьбу Фариды. — Вот. Читай третий пункт декларации: «Если родители будут требовать свыше четырехсот бумажек шарты, ни один парень, будь он из бедной или богатой семьи, не должен просить руки их дочери».

— И не надо! У вас зять из других мест! Он вашу декларацию и читать не станет, — с достоинством ответил было Омар и выпрямился, но вдруг почувствовал, как стрельнуло в пояснице, и согнулся от боли.

Салуа поняла, что пора ей наконец обуздать обнаглевших парней.

— Не думайте, что в город переедет только дочь. И нам там место найдется. Зять, пошли аллах ему процветания, не оставит нас без заботы.

— Да, да. Сдадим в аренду землю, сакию, дом — и в город.

Шаукат посмотрел на друга: хватит, мол, в ступе воду толочь. Тот молчал. Ему не хотелось покидать этот двор ни с чем. Не подпишет Омар декларации — об этом сегодня же узнают все. «Омар не подписал — не подпишу и я», — станут отвечать один за другим….

Фарида, притаившаяся за окном, перебрала в уме всех бобылок в сарифе. Вдруг и ее жених передумает? Что тогда? Узнает, что шарта в их местах доведена до четырехсот бумажек, и пришлет сказать: решили, мол, искать невесту у тех, кто подписал декларацию. Тогда все рухнет. Отец и мать станут кусать себе локти, да поздно. Фарида покроется пылью, как горшок, если городской жених возьмет свое слово назад, а деревенские не пожелают к ней свататься… Представив себе все это, она решительно вышла во двор, где жаркий спор уже угасал — словно горячие угли покрывались белым, ломким пеплом.

Салуа сделала большие глаза, увидев дочь, но Фарида направилась прямо к Шаукату и, выхватив из его рук уже свернутую в трубку бумагу, протянула ее отцу:

— Подпиши, папа! — Она сказала это твердо и категорично.

— Фарида… — Отец вскинул голову, словно его ужалила змея, и устремил полный изумления взгляд на свою дочь, ни разу не замеченную в непослушании или в неуважении к родителям. — Как ты смеешь!

— Подпиши, — волнуясь, повторила девушка.

Фарида не смотрела на Шауката, а тот, напротив, не сводил с нее восхищенных глаз. В Фариде, он видел, проснулась гордость, желание постоять за себя.

— О, разгневался на нас аллах! Она заодно с ними! — Салуа всплеснула руками, хотела схватить дочь, увести в дом и уж там задать ей перцу. — Фарида! Твой отец знает сам, что ему по воле аллаха подписать, а что отвергнуть. Иди! Не девичье это дело! Аллах свидетель, проучу я тебя…

— Я уже ученая! Хватит, не маленькая! — Фарида резко отстранила свободной рукой разъяренную мать. — Не подпишешь — я уйду из дому.,

— Куда? — уже со страхом спросила Салуа. У нее подкашивались ноги. — Куда, я спрашиваю, негодница? — Вместо «негодница» она хотела вымолвить куда более обидное слово, но постеснялась посторонних.

— Куда? — переспросила Фарида, сверкнув глазами. — Пойду вместе с ними. Позову с собой одиноких женщин, пусть тоже отправятся по дворам с этой бумагой, пусть скажут: горька наша доля, не надо, чтобы и другим она досталась. Может, сговорчивей станут родители…

— Тебя попутал шайтан, твоими устами говорит ивлис! — задыхаясь, твердил Омар. — Скажи: «Ла-ил-лах, иль-аллах», — и черный дух оставит тебя. Этих слов он боится как огня. Скажи слова из корана…

— Не буду! Не ивлис говорит моими устами. Говорю я сама.

— Не ивлис! — воспрял духом Абд Ур-Разак и обрел дар речи. — Ее устами говорят все обездоленные женщины… И мои мысли в ее словах. Посмотрите, сколько подписей мы собрали. Глядите — все, у кого есть дочери, подписывают декларацию.

— А я не подпишу! Пусть моя дочь поднимет старых дев не только в нашем сарифе — во всей округе, во всем нахияте. Идти против воли родителей — идти против аллаха. Если женщина не стала матерью, это ее аллах наказал. Если кто-то не нашел своего счастья, значит, так было угодно аллаху.

Салуа уже жалобно причитала, раскачиваясь из стороны в сторону, но, собравшись с силами, вдруг громко крикнула:

— За неповиновение аллах наказывает!

— Аллах почему-то наказывает только тех, у кого нет денег на шарту, — вставил Шаукат бесстрастно..

— Богоотступник! Аллах знает, кого наказывать! — закричал и Омар, стуча палкой о землю. — И тебя аллах накажет, — обернулся он к дочери. — Аллах милосерден, но не прощает тем, кто идет против родной матери, родного отца. Не гневи аллаха, дочь моя, покайся.

— На мне нет вины.

Омар затрясся от злости.

— Значит, ждать позора на весь сариф? О аллах, веди нас путем тех, которых ты облагодетельствовал, не тех, которые под гневом, не тех, которые блуждают. Нет, я не хочу оказаться под гневом…

— Ты уже среди блуждающих. А мы идем путем праведным; мы за то, чтобы аллах облагодетельствовал каждого парня и сделал его отцом, чтобы каждая девушка стала матерью! — с жаром воскликнул Абд Ур-Разак. — Подпиши, Омар. Последний раз просим.

Омар воинственно подбоченился.

— Не для того я постиг письменные знаки, ниспосланные самим аллахом. — Он опять схватился за правый бок. Посиневшие губы дрожали, глаза сузились от боли. — Вижу, настал судный день: дочь пошла против отца.

— Ты прав, Омар, настал. Но не тот судный день, о котором ты думаешь. — Шаукат забрал у Фариды декларацию и принялся сворачивать ее в трубку, собираясь уходить. Он не повышал голоса, хотя спокойствие, видимо, давалось ему нелегко. — Настал день, когда люди должны стать хозяевами собственной судьбы, осудить все, что мешает им жить. Пора посмотреть, как живут люди в других странах, и перенять у них все лучшее. Недаром народная мудрость гласит: потерял дорогу в пустыне — поднимись на холм, погляди, куда идут люди, и ступай за ними.

— Осудить все, что мешает жить, — с усмешкой повторил Омар слова Шауката, все еще держась за бок. — Свободной жизни захотел, хорош учитель, которому не нравятся заповеди корана! Видать, начитался про этих… как их, красных парней в странах гяуров.

— Комсомольцев?

— Да. Не хочу и произносить это слово. — Омар силился подняться, чтобы уйти.

Шаукат заметил цепочку муравьев, торопившихся к углублению под деревом. Муравьи бежали, приветствуя встречных собратьев взмахами усиков. Проведи палкой поперек дорожки, укатанной муравьями, и те остановятся по обе стороны препятствия, начнут метаться в поисках выхода. «Декларация, подумал учитель, — оказалась неодолимым препятствием на привычном пути феллахов, вот и Омар мечется, не может свернуть с дороги, укатанной предками».

— Разве мы — блуждающие в пустыне? Такие блуждающие — дальше некуда. — Абд Ур-Разак продолжал мысль Шауката, делал круги руками, ходил взволнованно вокруг тутового дерева. — Все ходим и ходим по кругу, как верблюд, впряженный в сакию. Не видим ни людей, ни холма. На глазах шоры. Верблюду глаза прикрывают шорами, чтобы не закружилась у него голова. «А для чего нам шоры? Почему мы сами себе закрываем глаза? Надо осуждать все, что мешает жить.

— У них, у красных, я слышала, и жены-то общие. Зачем тратиться на шарту, если сосед женат… — Салуа решила продемонстрировать свои познания, почерпнутые из радиопередач. — Не приведи господь нам идти дорогой блуждающих. Пусть короткая земная жизнь покажется грешникам сладкой, ибо за гробом их ждут вечные муки.

— Омар, попомнишь мои слова, да поздно будет, — тихо, но внятно сказал Шаукат, не подозревая, как он близок к истине. Голос его, однако, дошел до ушей Фариды.

Драматическая сцена завершилась неожиданным финалом. Во двор с ругательствами, смысл которых уловить было трудно, ворвалась старуха, таща за руку простоволосую плачущую девушку. Оглядевшись, она завопила.

— Где эти богохульники, отвергающие шарту?

— Заходи, Умма-Джамилия. Вот они, перед тобой. — Салуа была рада внезапной союзнице, уж старуха-то задаст жару парням, недаром она держит в страхе всю округу.

— По домам ходят, а ко мне не зашли… Что у меня — двор кишит змеями? Я первая готова подписать вашу пакостную бумагу. Хотите иметь даровых невест? Берите вот эту! Отдаю без шарты. Бараньего копыта… за нее не возьму. Берите! Разве не красавица? Только что слепа. Ну, и что с того? Берите, никто за нее не заступится. — Старуха вытолкнула плачущую Рири вперед и отступила. Девочка замерла, боясь тронуться с места.

Шаукат взглянул на Рири. Еще на вечере поэзии ему бросились в глаза ее гордая осанка, поразительно красивое лицо и странный, застывший взгляд. Униженная и беззащитная, сейчас она стояла, поникнув головой, захлебываясь слезами.

— Бедный ребенок… Фарида, уведи отсюда Рири. — От ярости Салуа и следа не осталось. Она знала, что ее соседка жестока и своенравна, но такого не ждала. — Ступайте в дом, успокой подружку. Видишь, обида разрывает ей сердце.

Фарида взяла плачущую Рири под руку, увлекла к крыльцу. Умма-Джамилия тем временем разошлась так, что не могла успокоиться.

— Аллах видит, я исполнила долг перед племянницей. Больше года кормлю ее, по зернышку отовсюду таскаю, но силы мои на исходе. Не сегодня-завтра всевышний пришлет по мою душу. Останется Рири в пустом доме. Что тогда? Кто ее возьмет за руку, кто поведет… — Старуха, известная своим бессердечием, закрыла лицо костлявой, темной рукой и зарыдала. Затряслись худые плечи, прикрытые дырявой абаей.

Салуа подошла к ней.

— Не плачь, Умма-Джамилия, успокойся. Аллах воздаст всем по заслугам, за слепоту Рири пошлет убийцам вечные адские муки. Зло — что камень: река его не уносит. В судный день вспомнится оно тем, кто его творил.

— Видите, что вы наделали? — обратился Омар к парням. Он приподнялся, опираясь на палку и воспаленными глазами глядя на растерявшегося Шауката. — А ты: «Омар, попомнишь мои слова…» Твоих слов никто не забудет, твои слова все равно что муравейник вместо подушки. Сколько ни лежи, не заснешь. До чего людей довели!..

Первым пришел в себя Абд Ур-Разак.

— Чем мы обидели Умму-Джамилию? Верно, мы не заходили к ней. Мы и не думаем, что у нее двор кишит змеями, но двери-то снаружи не открываются, словно на семь замков заперты.

— А вы хотите, чтобы мои двери и ночью и днем были раскрыты настежь? — Умма-Джамилия уже справилась со слезами; вытерев концом платка глаза и шумно высморкавшись, она заговорила спокойнее: — Двери на семи замках не от боязни за богатство, а от страха: забредут ненароком парни да и потешатся над слепой девочкой. Походили бы в моей шкуре хоть день… Я слышала о вас. Вы хотите облегчить людям жизнь, избавить их от шарты. Дай бог вам удачи. Помогите и мне, пристройте куда-нибудь несчастную Рири, чтобы я могла спокойно умереть. Она как одинокая камышинка, что выросла на болотной кочке…

— Это совсем другой разговор, Умма-Джамилия. Мы рады быть полезными. Надо подумать.

— Может быть, найдется и жених для Рири. — Абд Ур-Разак подумал о молодых людях, которые до старости осуждены батрачить у богачей в надежде заработать на шарту. Он-то знал таких «женихов» немало. — Не показывали ее докторам? — участливо спросил парень.

— Каких только докторов не было! Не помогло. Что аллах решил, доктору не перерешить. О, если бы в день великого гида имам взглянул в ее очи — она бы прозрела, я уверена. На животе бы поползла я в долину Муздалиф, повела бы Рири на священную гору Арафа, да ноги отнимаются. Вот если с ногами станет полегче, отправимся мы с ней в Мекку. Добрые люди помогут.

— Поможем, Умма-Джамилия, парни сложатся, вот и хватит на дорогу.

— Слава богу, хоть надежда есть. С надеждой в душе легче жить. Аллах как сказал? Не теряй надежды на лучшее, и я помогу тебе дойти до цели. — Умма-Джамилия говорила теперь тихо и устало. — Рири! Иди, родная, домой. Иди.

— Вот и подпись под вашей бумагой. — Омар решил поставить точки над «и».

— Ошибаешься, Омар, подписей много. Сам надумаешь подписать — не найдешь нас, — не сдавался Абд Ур-Разак.

— Не надумаю, можешь не сомневаться.

В доме чуть слышно всхлипывала Рири.

Фарида ее утешала ласковыми словами. Но слепая девочка никак не могла успокоиться: слишком велика была обида. Так велика, что неугасимым огнем жгла и жгла душу. Рири помнила, как врач строго произнес: «Ей нужен покой…» Какой тут покой, когда не проходит дня, чтобы тетка не попрекнула ее слепотой и своими больными ногами. Рири никогда не видела Уммы-Джамилии, в ее представлении старуха была чем-то средним между чертом, коброй и обезьяной.

Шаукат и Абд Ур-Разак решили, что у Омара им делать больше нечего.

Знает ли судья о декларации? Если бы знал, наверняка с нее бы и начал. Фарида обо всем рассказывала только Саиде и поэтому здесь решила молчать.

Исмаил, потеряв самообладание, завопил:

— В третий раз спрашиваю: признаешь себя виновной?

Фарида подняла голову, посмотрела непонимающе.

— В чем? — еле слышно переспросила она.

— Совсем бестолковая!

ДАЛЯЛЬ — ЭТО ПОСРЕДНИК

Глава повествует о белой птице девичьего счастья, которая упорхнула, так и не свив гнезда среди ветвей тутового дерева

«Вот так, быть может, пригвождали вопросами к позорной скамье и Шауката», — подумала Фарида, и сознание того, что она повторяет тернистый путь учителя, придало девушке сил. Декларацию придумал и сочинил сам Шаукат. Он называл ее «моя лучшая поэма», — он был уверен, что она расшевелит умы молодежи. Он не ошибся: декларация не только расшевелила умы; но растревожила улей так, что все пришло в смятение. Шауката вызвал к себе глава сарифа, мудиир, и потребовал, чтобы учитель прекратил «подбивать молодежь на безнравственные выступления», иначе, дескать, ему несдобровать. Он стучал по столу кулаком:

— Приехал ребят учить уму-разуму: читать, писать, а учишь чему? Идти против родителей? Хороша наука! Гнать подальше надо такого учителя. Разве шарта лишила тебя крова? Мы знаем, откуда дует ветер… Самум, оттуда. — Мудиир показал на северо-восток, хотя имел в виду другую, почти противоположную сторону. Шаукат это отлично понял и с явным почтением к уму начальника согласился: «Да-да, именно с северо-востока и дуют ветры».

Не слишком грамотный мудиир завертелся в кресле, мучительно соображая, где запад. Он вспомнил, что о тупице в народе говорят: «Поставь его на крышу, он не сможет определить, откуда дует ветер», — и еще больше разозлился. Мудиира отчислили из медресе еще на третьем году обучения как начисто неспособного. Перед тем его били по голым пяткам, скручивали кончик языка, обернув язык платком, — хотели пробудить в будущем руководителе склонность к наукам. Не помогло.

— Ты думаешь, я не соображаю, где Москва? Ты один, что ли, хорошо знаешь географию?

— Где же? — Ироническая улыбка на лице Шауката, видимо, раздражала хозяина кабинета.

— Москва там, куда обращено твое лицо. — Начальник хитрил. — У правоверных мусульман лицо обращено в сторону Мекки. Мечети тоже глядят туда, где гроб пророка. Мы с молитвенных ковриков смотрим в ту сторону пять раз в сутки во время намаза. А у тебя душа стремится к Москве. Хочешь перенять нравы московские? Учти: Мекка и Москва на букву «м», но это не одно и то же — Мекка не примет московских порядков. Я разделаюсь с тобой, так же как когда-то курды разделывались с лишними ртами в семье. Понял?

— Понял. — Шаукат знал, что в старину курды закапывали в песок новорожденных девочек, дабы в семье не появился лишний едок. Шаукат не боялся, что глава сарифа зароет его в песок. Его приглашали на работу в город, в городе он будет недосягаем для таких, как этот неуч районного масштаба.

Встреча с мудииром ускорила отъезд Шауката.

Молодые люди в деревне смотрели на учителя не как на «лишний рот», а как на пророка, указывающего верный путь всем, «кто блуждает в пустыне», как на богатыря, бесстрашно бросившего вызов обветшалым законам. Шаукат говорил: вода из реки пригодна для питья, пока река течет; застоится — превратится в болото. На пальмах засыхают нижние, одряхлевшие листья, чуть повыше появляются новые, над ними вырастут другие — это жизнь, без обновления она мертва.

Фариде рассказали и биографию Шауката.

Он — кто бы мог подумать — в самом деле, как когда-то пророк, батрачил у богатого аптекаря, торговавшего не только готовыми лекарствами, но и снадобьями собственного изготовления— из травы, листьев, кореньев (в аптеке также продавались посуда, часы, радиоприемники, фотоаппараты). Если звали к больному доктора, аптекарь без опасений лечил его сам. Бывало, прямо стоя за прилавком, он делал пациентам подкожные инъекции. Искусству изготовлять лекарства аптекарь хотел научить и своего батрака Шауката, чтобы самому сосредоточиться на врачевании, ибо он воображал себя профессиональным доктором.

У аптекаря был сирдаб — глубокая яма, где летом он спал один, без жены. Сирдаб, в который вели сто с лишним ступенек, содержался в порядке исключительно благодаря заботам Шауката. Случалось, ночью придет кто-нибудь от больного, попросит помощи, а «эскулап» почивает в сирдабе. Приходилось поднимать его. Постепенно удалось усовершенствовать спуск и наладить подъемное приспособление. Аптекарь был мастак на выдумки, в которые с восторгом посвящал клиентов и жену. Аптекарша не решалась спускаться в сирдаб по раскрошившимся ступенькам, поэтому муж раздобыл длинный канатный трап, снятый со старого парусника. По длине лестница оказалась в самый раз, даже оставалось метра два, чтобы один конец надежно укрепить наверху, а другой опустить в яму и тоже, укрепить. Все равно жена отказывалась сходить «в преисподнюю». Злые языки говорили, будто жена аптекаря только делает вид, что боится спускаться в сирдаб, на самом деле, мол, происходит то же самое, что происходило когда-то между женой купца Абу Талиба — Хадижой и ее молодым слугой Мухаммедом, ставшим впоследствии пророком. Только неизвестно, родится у них своя Фатима, которой, как дочери пророка, суждено было стать родоначальницей потомков хасанидских шерифов.

Итак, однажды в отсутствие мужа-аптекаря в злополучную яму проникла жена, когда ей срочно понадобились деньги. Она решила, что муж и деньги хранит в сирдабе, как и лекарства. Может быть, там даже есть тайник. Шауката не было дома. Из сыроватой мглы сверкал, как верблюжий глаз, колодец со дна сирдаба. Жена аптекаря на ощупь осмотрела все, перебрала пучки лекарственных растений, развешанные на стенах, заглянула во все щели — нигде ничего. Посмотрела вверх — ей почудилось, будто вход в сирдаб сужается, и ее обуял страх. И надо было, чтобы в этот момент взревел ишак, «двигатель лифта», за которым ходил за околицу Шаукат. Испугавшись до смерти, жена аптекаря завизжала, стала на четвереньках карабкаться наверх. Шаукат, услышав ее голос, мигом спустился вниз и помог хозяйке выбраться из сирдаба.

Жена аптекаря рассказала о случившемся одной пациентке, и этого было достаточно, чтобы родилась сплетня, о которой ни аптекарь, ни тем более батрак Шаукат ничего не подозревали.

Аптекарь скрывался в сирдаб и в тех случаях, когда изготовлял лекарства по собственным рецептам. Там он колдовал над кореньями и листьями. Удобно, да и никто не подсмотрит, не выведает секретов.

Своему батраку аптекарь раз и навсегда наказал:

— Услышишь голос из «преисподней» — живо подавай «лифт».

Шаукат, не мешкая, запрягал в трап ишака — надевал на него широкую лямку из буйволовой кожи, заменявшую хомут, и корабельный трап превращался в бесшумный «лифт».

Аптекарь был счастлив:

— Ночью я в раю, днем служу людям.

Однажды в душную летнюю ночь пришел человек с больным мальчиком на руках. При лунном свете ребенок казался покойником, лишь слегка шевелились его бледные губы. Нужно было что-то срочно делать. Неподвижное смуглое лицо отца мальчика как бы слилось с ночной мглой, но по тусклому мерцанию его глаз можно было понять, в каком отчаянии пребывает этот несчастный. Шаукат же как на грех еще вечером отвел «двигатель» для «заправки» к развалинам крепости, чтобы животное попаслось как следует. Аптекарь из сирдаба крикнул:

— Лифт! Скорее!

Что делать? Шаукат накинул на себя лямку; отец больного помогал ему, положив сына на циновку. Упершись пятками в землю, они вдвоем потянули трап. Тащить было тяжело, приходилось напрягаться изо всех сил. Аптекарь был человек довольно грузный, он один мог стащить их обоих вниз, в сирдаб. Вдруг Шаукат и ночной посетитель ощутили непонятную легкость, словно за трап никто не держался.

Изумленный Шаукат, склонившись над ямой, принялся звать хозяина. Ему отвечало лишь глухое эхо. Тогда — делать нечего — он съехал по щербатым ступенькам и обнаружил аптекаря, ничком, без признаков жизни лежащего на дне колодца. Видимо, сорвавшись с трапа, хозяин упал вниз головой и разбился. Шаукат попытался приподнять его, тот, не двигаясь, словно в шоке, повторял одно и то же:

— Поверни лицо, поверни… Шаукат хотел положить его на спину, и тут оказалось, что голова хозяина странно свернута набок. Аптекарь словно прислушивался к чему-то, приложив ухо к земле. Он, должно быть, и сам понимал, что произошло непоправимое, что при падении он сломал шейные позвонки. Шаукат попросил мужчину, оставшегося наверху, помочь ему вынести аптекаря. В кромешной мгле все трое с великим трудом выкарабкались из сирдаба.

Аптекаря уложили на кровать. Жена, плача, искала в темноте шприц и ампулу, чтобы сделать мужу укол.

Аптекарь скончался утром, так и не придя в сознание. Шаукату грозила тюрьма, но помог свидетель. В конце концов суд счел смерть аптекаря несчастным случаем. Аллах, видя колдовские проделки аптекаря, решил, дескать, наказать его за то, что, будучи обыкновенным смертным, он задумал соперничать с высшими силами.

Молодая вдова и при жизни мужа иногда заглядывалась на симпатичного батрака. Шаукат, разумеется, замечал ее взгляды, но у него хватало воли не поддаваться искушению. Сразу после похорон аптекаря Шауката и след простыл. По сарифу пошла молва, будто батрак нарочно отпустил конец трапа, желая убить хозяина и завладеть его богатством и женой. Шаукат предвидел эти слухи, боялся их. Он так переживал случившееся, что даже не взял у вдовы расчета. В чем был, в том и ушел неизвестно куда.

Гибель аптекаря вернула Шауката в закоулки Шуюху — пристанище таких же бездомных, как он сам. Но за время его отсутствия там появилось множество незнакомых и малоприятных, судя по их повадкам, типов. Шаукат не раз жалел, что ушел из дома покойного, вспоминал вдову, ее добрые, ждущие глаза. Иногда он даже был близок к тому, чтобы вернуться.

Неожиданно Шаукату повезло. Он познакомился с человеком, который набирал желающих поехать на учебу то ли в Прагу, то ли еще куда-то. Для Шауката в тот момент важнее всего было узнать о том, что его обеспечат стипендией. Уговаривать Шауката не пришлось. Он готов был хоть пешком идти до Праги или Берлина, человек он был свободный — ни семьи, ни родных, иди куда глаза глядят.

Четыре года пролетели как четыре дня. Шаукат вернулся с университетским дипломом. Правда, на родине к диплому этому отнеслись скептически и работы в городе для него, филолога, не нашлось. Но Шаукат выхлопотал все-таки направление в деревню. Преподавательская работа не была его призванием, но что поделать, если выбирать не из чего. Общительный, веселый, образованный, Шаукат сразу заслужил любовь деревенской молодежи. Он много рассказывал о жизни парней и девушек в социалистических странах. Знакомство с учителем каждый почитал для себя честью. Шаукат не скрывал своего увлечения поэзией, повсюду ходил с книжкой арабских стихов…

— Пошли куда-нибудь свои стихи, — не раз советовали Шаукату друзья.

Однажды он действительно отправил в газету «Аль-Камарун» несколько стихотворений. Они понравились и были опубликованы. Более того, из редакции пришло предложение написать репортаж. Шаукат успешно справился с заданием. Джагфар, издатель газеты, придерживался прогрессивных взглядов. Шаукат это быстро почувствовал и, получив приглашение стать штатным сотрудником редакции, не без сожаления, но сразу же решился переехать в город.

Деревня словно осиротела. Фарида, узнав об отъезде Шауката, несколько дней не могла успокоиться — все плакала, листая тетрадь с пометками любимого учителя.

Явились наконец долгожданные даляли. Один — высокий, худощавый, с большими, жилистыми руками, казалось, приехал покупать дом. Его маленькие глазки шныряли по всем углам, не пропуская ни одной мелочи. Второй, молоденький, ничем особенным не отличался. Омар, выйдя гостям навстречу, с неестественным оживлением принялся расписывать свой достаток. Поддерживая беседу о скоте и земельном наделе, пожилой даляль обшаривал взглядом все закоулки. О невесте даляли поначалу даже не спросили, только молодой украдкой косился на дверь, за которой поспешно скрылась Фарида.

При виде гостей Омар повеселел необыкновенно, двигался легко, смотрел довольно, словно это не он час назад стонал от боли. «Болтун ваш Шаукат, — говорили его сияющие глаза — Вот они сваты. Пчела знает, где раскрылся цветок». Салуа, в свою очередь, носилась по дому, не чуя ног…

Фарида, прильнув, глазом к дверной щели, рассматривала гостей. На старшем даляле европейский костюм, поверх которого, правда, надета черная, довольно потрепанная абая. Младший в свитере, хотя на улице жарко, и обут в башмаки, к которым явно не привыкли его ноги.

Старший, представляясь, назвался шейхом. Жениху он приходился дядей и передал хозяевам от своего племянника салам, который Омар принял торжественно, словно ценный дар. Шейх выразил радость оттого, что племянник берет в жены девушку не только пригожую, но и благовоспитанную, богобоязненную. Омар многое отдал бы, чтобы эти слова услышали Шаукат и его дружки. Впрочем, он не забыл намекнуть гостям, что им уже давно следовало переступить порог его дома.

— Каждому овощу свое время, — вежливо отвечал шейх.

Омар расспрашивал гостей о торговле в городе, о знакомых купцах, желая произвести впечатление человека со связями.

— Сколько тебе лет? — обратился он к юноше, оказавшемуся младшим братом жениха.

— Ему четырнадцать, — сказал шейх. — Он на восемь лет моложе брата.

Омару не сиделось на месте. Оставив на минуту гостей, он вышел в кухню и там нетерпеливыми жестами объяснял жене и дочери, что пора женщинам принарядиться и подавать чай со сладостями. Омар страшно волновался: сбывались надежды семьи, жизнь обещала измениться к лучшему.

— С поливом аллах помог, — доносился до Фариды голос отца. — Воды хватает, даже часть соседям отдаю. Есть дождь, нет дождя — все равно два-три урожая в амбаре. На рис перешел, подумываю и насчет хлопка.

Фарида, занявшись своим туалетом, перестала слушать, о чем толкуют гости. Она достала самые лучшие свои серьги, подвела и без того сверкавшие огнем глаза, потерла щеки, чтобы выступил румянец, наложила тонкий слой мази на высокий, красивый лоб, подчернила ровные брови. Потом она расчесала волосы и тщательно уложила их. Черные локоны обрамляли смуглое взволнованное личико, от которого веяло свежестью и целомудрием. Длинное шелковое платье приятно шуршало, и Фарида успокоилась, почувствовав, что гостям она понравится.

— Ну, скоро ты? — раздался из кухни нетерпеливый возглас.

Фарида накинула на голову большой шелковый платок с бахромой и хотела уже идти, но вдруг оробела — ноги налились свинцом, губы задрожали.

— Фарида! — Открыв дверь, Салуа увидела нарядную, взволнованную дочь и зашептала: — Не надо, девочка, не плачь. Ты. так хороша… — Но у нее у самой дрогнул голос, и обе, обнявшись, тихо заплакали.

Салуа вспомнила далекую юность. Двенадцатилетнюю девочку родители когда-то разлучили с подружками, отдали за вдовца, не зная даже толком, кто он и откуда. Пришел как-то даляль, уплатил шарту (сумма, видно, была немалая, а родители жили в нищете), взял невесту за руку и увел. Вот и вся свадьба. Дочь Омара от первой жены тогда была вдвое старше Салуа.

Омару стало неловко, что он взял в жены маленькую девочку. В мечети он то и дело говорил: «Жду, когда подрастет. Мала еще», сам же, разумеется, и не думал ждать. Зачем? Шарту уплатил, кади скрепил брак — все по закону…

Салуа стала безупречной женой, работящей, хозяйственной, не по возрасту рассудительной. Она безропотно подчинялась мужу, никогда не перечила ему и знала одно правило: муж говорит — жена молчит.

На эту нелегкую стезю вступала теперь Фарида. Одно утешение: она взрослая, ей пошел семнадцатый год, она красивая, грамотная. Недаром даляли, рыскавшие по деревням, заглядывали к ним во двор, чтобы хоть краем глаза посмотреть на Фариду. Впрочем, они понимали, что птичка эта не для одинокого дерева, ей нужен целый сад, чтобы вить гнезда и петь песни. Значит, и шарта за нее требуется немалая.

Фарида знала, что, как всякой девушке, рано или поздно ей придется покинуть родительский кров. Она ждала этого часа и думала про себя: пусть он будет небогат, незнатен, но будет молод и ласков, а богатство — что ж, богатство — дело наживное. И вот настал день — к ней сватается мужчина, и если он похож на своего брата, которого ей удалось рассмотреть в дверную щелочку, то, право, все не так плохо. С другой же стороны, Фариде не хотелось покидать отчий дом и вить гнездо в чужом саду…

— Вы что, заснули, что ли? — сердито зашипела Омар, приоткрыв дверь. — Гости давно ждут!

Фарида поправила волосы под платком и, грациозно покачиваясь на высоких каблучках, вышла в кухню, неся поднос с кофе и сладостями. Переступила порог гостиной. В нее мгновенно впились две пары глаз. Фарида кивнула головой в знак приветствия и слегка наклонилась, поднося старшему гостю кофе, потом повернулась к молодому.

— Моя дочь Фарида, — важно объявил Омар, словно гости могли предположить что-нибудь другое. — Грамотная, знает цифры, может вести счета. — Он отпил кофе и добавил: — Книжки читает, особенно стихи. Зачитывается!..

Омар не без умысла сказал о стихах. Но о Шаукате Фарида помнила и без этого. Если предсказание Шауката не сбылось и ей не суждено остаться старой девой, — что ж, тем лучше.

— Стихами зачитывается, а салят не пропускает? — поинтересовался шейх. — Добрый мусульманин пять раз в сутки становится на молитвенный коврик.

— Коран она наизусть знает! — похвастался Омар.

— Все шесть тысяч двести одиннадцать строк? — изумился младший гость, до того молча глядевший на Фариду с восхищением и думавший: «Мне бы такую невесту». Впрочем, он от души радовался за брата, у которого будет умная и красивая жена. Ему бы только добраться до дому, уж он расскажет о Фариде. Эта девушка легко затмит любую красотку с обложки западного журнала. Пусть шейх торгуется, выясняет, чем владеет будущий тесть, он же тем временем рассмотрит невесту как следует. Брату ведь небезразлично, на ком его женят…

Сам Омар знал совсем немного молитв, только те, что необходимы для совершения салята. Они обычно состоят из семи частей, четвертую молящийся произносит, подняв руки к небу: «Аллах слушает того, кто воздает ему хвалу». Эту фразу Омар произносил всегда громко и внятно, будто аллах каждый раз действительно стоял у него за спиной и внимательно слушал своего слугу.

— Знать священное писание — великое счастье, — говорил Омар с ученым видом, будто сам разбирался в тонкостях божественных книг.

— Да будет угодно аллаху, чтобы Фарида пошла путем тех, кого облагодетельствовал всевышний. — Шейх нетерпеливо поглядывал в сторону кухни, откуда доносился острый запах турши — гарнира к мясу, состоящего из соленой репы, мосульского чеснока, лука, стручкового перца и свежей редиски.

Фарида выскользнула из комнаты и побежала к матери, хлопотавшей у печки. Салуа обняла дочь, не выпуская из рук луковицу и нож.

— Прилетела и к тебе птица. Да не обернется она птицей зла!

Фарида знала: если говорят — к нему прилетела птица, значит, пришла радость, но бывают и птицы несчастья, поэтому надо усердно воздавать хвалу аллаху, чтобы над домом кружили только добрые птицы. Ей вспомнилось, как в школе они хватали мальчишек за уши: «А ну-ка скажи, на чьей крыше сидит птица?»

Ответить — значило назвать дом девочки, которая тебе приглянулась. Мальчишки визжали, вырывались из рук, но девочки не отпускали их до тех пор, пока не будет произнесено чье-нибудь имя.

Не раз их разнимал Шаукат, но на Шауката подруги Фариды и сами поглядывали с интересом. Особенную популярность учитель приобрел после того, как стало известно, что его стихи напечатаны в газете. Подумать только: Шаукат — шагир. Вот бы ему надрать уши! Девочкам до смерти хотелось знать, какие стихи Шаукат пишет своей возлюбленной, хотя они не имели ни малейшего представления о том, есть ли у него вообще возлюбленная. Какая-нибудь старшеклассница, словно невзначай, сделает учителю глазки, а он только улыбнется и идет дальше. Мнения девочек разделились: одни уверяли, будто жена Шауката живет в городе, другие считали, что он холостяк. Фарида тоже думала, что учитель холост, но ей очень хотелось, чтобы у Шауката была возлюбленная и она могла бы посмотреть на нее хоть краешком глаза. Это должна быть девушка небесной красоты.

Среди одноклассниц Фарида была заводилой и выдумщицей, смешила ужимками, гримасами. Никто не мог соперничать с ней в этом. Мать даже как-то пригрозила: «Если еще раз увижу — прижгу язык каленым железом». Мать не выносила шалостей дочери, и особенно той, когда Фарида, распустив пышные волосы, вытягивала шейку и подбородок, надувала щеки, наставляла пальчиками рожки и под общий визг и смех одноклассниц облизывалась, как теленок, отнятый от матери. Ребят особенно смешило, когда она кончиком языка касалась носа. Как ни старались девочки, у них ничего подобного не получалось. Фарида прекратила свои проделки, как только в школе появился Шаукат.

Птица счастья, уже сидевшая на ладони Фариды, внезапно расправила крылья и взмыла в небо. Через минуту она скрылась в облаках. Когда Омар припомнил предостережения Шауката, было поздно. По всей деревне теперь только и говорили об их беде. Те, что завидовали Фариде и ее отцу, открыто злорадствовали.

До города дошел слух об уменьшении шарты. Хозяин кофейни рассудил здраво: зачем ему переплачивать за невесту, если он может за те же деньги женить не одного, а двух сыновей? Не долго думая, отправил он своего даляля в другой сариф и нашел другую невесту, подешевле.

Семья Фариды узнала об этом, как. водится, позже всех.

Соседка спросила:

— Правду ли говорят, Салу а, что ваш городской жених взял свое слово обратно?

У Салуа потемнело в глазах. Она не знала, что ответить, и нервно перебирала бахрому черного платка, будто там надеялась отыскать нужные слова.

Не прошло и двух дней после этого разговора, как жених прислал за перстнем, который он подарил Фариде при помолвке. Омар чуть рассудка не лишился, узнав, зачем снова пришел в их дом шейх, еще недавно обсуждавший с ним детали свадебного торжества. Шейху тоже было неловко, он даже не зашел во двор, топтался у ворот. Омар поначалу сделал вид, будто ничего не знает:

— Милости прошу, заждались мы. Слухи всякие ходят, но это, знаю я, завистники болтают. — Омар хотел даже зазвать гостя в дом, чтобы тот отведал свежей рыбы. Но шейх держался отчужденно:

— Я ненадолго. Поговорим Здесь. — Он прятал глаза, словно чувствовал вину.

Фарида кинулась в комнату. Сомнений нет, матери сказали правду. Фарида должна снять с пальца перстень с александритом и вернуть дарителю. Она взглянула на кольцо: драгоценный камень светился теперь зловещим кровавым светом.

— За подарком пришел, — задыхаясь, выговорила Салуа и, обессилев, прислонилась лбом к стене.

Фариде хотелось побежать к Рири, рассказать ей о своем горе, излить душу, высказать обиду, но ноги налились свинцом, руки опустились, всю ее трясло, словно вернулась лихорадка, от которой она еле избавилась.

Еще не веря в свою беду, она с надеждой прислушивалась к разговору родителей с шейхом.

— Что вы стоите, садитесь. Вы же не дерущихся пришли разнимать, — говорит с укором отец. Чуя недоброе, он ерзает, будто сидит не на табуретке, а на муравейнике.

— Зачем драка? С помощью аллаха мы разойдемся подобру-поздорову. Мы шарты не успели дать, невесты не увозили. Нам драться незачем. Что из того, что жених прислал ей перстень? Фарида вернет, только и всего. За этим я и пришел. Обида, конечно, но воля аллаха…

Салуа с трудом оторвалась от стены, кинулась к дочери. Дверь была заперта, дочь не отвечала на зов и стук. Мать рвалась к дочери не утешать, она сама больше нуждалась в утешении, а взять перстень и швырнуть его шейху в лицо. Зло она вымещала на двери, ударяя в нее плечом. Наконец крючок слетел, и Салуа тяжело перевалилась через порог. Поднимаясь, она еле проговорила:

— Перстень! Перстень где?

Фарида сорвала с пальца перстень, швырнула. Мать долго ползала, искала его на земляном полу.

«Вместо птицы счастья судьба старой девы — вот мой удел», — думала оскорбленная Фарида. Выпроводив мать из комнаты, она заперлась, никого не желая видеть. Фарида про себя упрекала родителей, не пожелавших подписать декларацию. Действительно, какой смысл ему переплачивать, размышляла она о хозяине кофейни, когда у него есть второй сын, его женитьба тоже не за горами.

Шейх ушел, и Омар впал в ярость.

— Разве мы не достойны его? — Омар опирался дрожащими руками на палку и, задыхаясь от гнева, выкрикивал проклятия обидчику. — Чем моя дочь не пара сыну хозяина кофейни? Бесчестный, неблагородный человек! «Аллаху было угодно, чтобы слово взяли обратно!» Видит аллах, мы не лезли к нему в родственники! Он сам сватался. Разве это порядочно? Он поплатится за это. Аллах все видит…

Омар распалился еще больше, вспомнив Шауката и его приятеля. Ему не хотелось в это верить, но парни оказались правы, предупреждая, что и его красавица дочь может быть опозорена расчетливым женихом. Он готов был убить Шауката. Это Шаукат накликал на них беду. Порази его, аллах, молнией, лиши языка, как ты лишил Рири зрения…

Неудачное замужество Фариды окончательно подкосило Омара. Он слег и уже не оправился. Смертельно больной Омар словно обезумел— сползал с постели, падал на пол, но вставал, цепляясь за кровать, и неотрывно помраченным взором смотрел в окно, надеясь увидеть, как возвращается с извинениями шейх — дядя богатого городского жениха.

Похоронили Омара, и в дверь постучалась нужда. Салуа согнулась, постарела. В поле поспевал рис, а собирать его было некому. У Салуа хватало сил лишь на то, чтобы печь халву из фиников. Бедная женщина говорила, что халва эта замешена на ее слезах…

Фарида решила вернуться в школу, однако, придя туда, она не нашла никого из прежних подруг. О Шаукате почти не помнили. «И школа опустела, — подумала она, — ушедшего счастья не вернешь…»

Но беда, как известно, никогда не приходит одна. Фарида совершила ошибку, когда ночью, вместо того чтобы возвратиться в деревню, свернула на дорогу, ведущую в город! Под материнским кровом все-таки было бы спокойнее.

ПАЛЕСТИНКА

Глава эта не опровергает старинной и справедливой истины, гласящей, что закон словно паутина: крупные мухи пробиваются сквозь нее, мелкие же застревают

Суд продолжался. Уверенный, что подсудимая совершила противозаконные действия, Исмаил не столько допрашивал ее, сколько добивался, чтобы она прониклась сознанием своей вины. Такую вину не искупишь даже самыми щедрыми пожертвованиями, как полагает хаджи. Суровая кара послужит этой девушке предостережением, если она вознамерится и впредь идти «дорогой блуждающих».

Фарида не пыталась защищаться. Она, видимо, чего-то недопонимала. Судья требует признаний, раскаяния, предупреждает: «Скажешь неправду — бог отвернется от тебя». А почему Исмаил сам не боится гнева аллаха, называя Фариду участницей «преступной группы»? Не было же такой группы. Если он имеет в виду юношей, которых приводил к себе Шаукат, так их сообщество распалось, едва учитель уехал из деревни.

Фарида снова унеслась в мыслях туда, где стоят глинобитные домики, не защищенные ни от палящего солнца, ни от ветра. Точно так же не защищены их обитатели от нищеты и болезней. Дома голы не только снаружи; лучшее украшение под плоской крышей — циновка, она же ночью стелется на земляной пол и служит постелью. Голодная коза на улице не найдет ни травинки. От недоедания и холода постоянно слезятся глаза у детей. Деревня стоит на каменистом плато, испещренном неглубокими впадинами; зимой впадины наполняются дождевой водой, а весной их на короткое время покрывает трава. Алеют на зеленом головки тюльпанов, по обе стороны тропок желтеет неприхотливая сурепка. Постепенно солнце накаляет каменистую землю так, что от зелени не остается и следа. Но самая большая опасность даже не ураганы, а людские раздоры. Споры крестьян, не поделивших клочки с чахлой травой, нередко кончаются кровопролитием.

Фарида не раз заезжала вместе с отцом в поселение для беженцев, где жили их земляки, отдавала им непроданные арбузы. Те со слезами благодарили ее и съедали подгнившие или расколотые арбузы подчистую, оставляя лишь тонкие корки.

… Поселение обнесено колючей проволокой. Вспыхнет эпидемия — у ворот ставят стражу, чтобы никто не смел перелезть за проволоку. Нельзя даже выйти из душной палатки, которая летом накаляется, будто чугунная печь, полыхающая огнем. Люди роют землю в надежде, что из ямок повеет прохладой. Но их надежды тщетны — только пыль поднимается и стоит стеной над поселением. Лихорадочный бред, стоны, плач — по ночам все это сливается в многоголосый вопль. Водопровода нет. Воду привозят в бачках из-под бензина. Повозка еще тащится вдали, а мальчишки ее уже заметили — бегут с чайниками, кофейниками, ведерками. Выстраивается очередь. Вода теплая, мутная, пахнет скверно, но ее пьют, варят пищу. Совершая омовение, верующие так экономят воду, что на один салят тратят всего пол кружки…

В поселении почти нет молодых мужчин. В поисках заработка они уходят, уезжают в другие страны. Многие вступили в отряды палестинского движения. Мальчишки спешат скорей стать взрослыми. Но они рвутся не к автомобилям, не к женитьбе, не к заработку. Они хотят вырасти и отомстить за унижения и беды палестинцев. Мальчишки шумной ватагой носятся по рвам, играют в войну, берут «заложников» и «пленных». Мучительный путь родного народа представляется им мостом через ад. Пройти этот мост не помогут никакие жертвы во славу аллаха. Тут нужны жертвы иные — нужны их собственные жизни.

Вечерами матери рассказывают детям о домах, садах и пашнях, оставленных в родных краях. Каждое слово печального материнского рассказа находит отклик в детских душах, падает в благодатную почву и дает ростки неистребимому чувству мести.

Салуа долго вспоминала жизнь в поселении. Когда им с Омаром удалось выбраться оттуда, Омар принес жертву аллаху и каждый раз во время салята, становясь на молитвенный коврик, воздавал хвалу господу богу за то, что ему с женой и дочерью удалось покинуть «земной ад».

Фарида взяла заботы о доме на себя. Надо же кому-то пахать, сеять, поливать. Салуа это уже не по силам. Да и сакия на пять хозяев; отдашь отпущенную тебе воду — погибнут посевы, а тогда вообще хоть ложись и умирай. Почувствовав себя лучше, Салуа шла в поле, оставляя на попечении дочери дом, но по большей части они все делали вместе. Фарида многое узнала о труде феллаха. Теперь она сама может обработать свой надел. Мать купила Фариде в подарок транзисторный приемник. Девушка была счастлива, услышав по радио, что состоялся вечер, посвященный творчеству Шауката. Как хотелось ей побывать на этом вечере!

Салуа не любила Шауката.

— Подумаешь, стихи пишет; увидишь — допишется, угодит за решетку. — Салуа была уверена, что Шаукат причастен к их беде.

Кто знает, может, мать и права. Не будь декларации судьба Фариды могла бы сложиться иначе. Ее сверстницы давно стали матерями семейств, а она все еще в девушках. Вспомнит слова Шауката — плакать хочется. Но что поделаешь, раз так угодно всевышнему…

В особенно тоскливую минуту Фарида бежала к подружке. Выговоришься, выплачешься — станет легче. Участливая Рири забывала о собственном горе, и Фарида возвращалась от нее ободренная и успокоенная.

Но однажды — словно яркие цветы распустились в бесплодных песках пустыни — Салуа показалось, будто милостивый и милосердный ласково посмотрел на них с Фаридой. Стояли дни полива. Прямо в поле к вдове прикатил на велосипеде незнакомый человек. Она сначала приняла его за бродячего факира и, узнав, кто пожаловал к ней, растерялась.

Велосипедист назвал себя Сахибом Нури — на европейский манер, хотя в нем не было ничего европейского, кроме велосипеда, на котором, кстати, он ездил не очень уверенно. Ему было далеко за сорок. Жидкая, седеющая борода, лоб испещрен глубокими морщинами, оттопыренные, мясистые губы… Из-под поношенной абаи виднелась застиранная и залатанная рубашка, из той же плотной серой ткани были сшиты брюки. На ногах — истоптанные сандалии… Это был даляль. Он искал Салуа, чтобы поговорить с ней о дочери.

Салу а воспрянула духом.

«Дошли мои молитвы до бога!» — воскликнула она про себя.

Ей хотелось казаться сдержанной и не уронить достоинства, но радость была столь велика, что скрыть ее она не могла. Салуа и не думала о себе, о своем одиночестве — она только жаждала видеть дочь счастливой, а уж вдову аллах как-нибудь защитит от бед.

Фарида поливала посевы. Это стало ее любимым занятием. Она подводила желобок от арыка к каждому растению и поила стебель, разрыхлив землю, чтобы почва пропиталась водой. Фарида и гадать не гадала, что над ней кружит новая птица счастья, неизвестно откуда прилетевшая.

Салуа пригласила гостя присесть на циновку в тени пальмы, росшей на берегу реки. Под шум водоподъемного колеса, за которым приходилось все время присматривать, шел важный разговор. Салуа предложила гостю белые лепешки, несколько кусочков шаурмы, мясо, которое она оставила себе на обед, и воды. Это было прекрасное угощение, но приезжий от него отказался. Вместо того чтобы поесть, он взялся за велосипедный насос и принялся подкачивать шины.

— У велосипеда должно быть два колеса, иначе на нем далеко не уедешь, — говорил он. — И семья тогда семья, когда в ней есть муж и жена. Разве я не прав? У меня одно колесо, ведущее, так сказать (Салуа не знала, что значит «ведущее», но все равно согласно кивала головой). У тебя — другое. Соединим их — получится велосипед, садись и продолжай путь. Так-то. Жених — наш, невеста — твоя, а вместе они — семья, продолжение рода.

— Инш-аллах! Инш-аллах! Да примет всевышний твои слова! — Сравнение семьи с велосипедом показалось Салуа в высшей степени убедительным. Одно колесо без другого почти что ничего не стоит, потому что на нем в путь не отправишься. Только не обманул бы этот велосипедист, как тот шейх…

— Знаю, ваш покойный муж не подписал декларации. Он, конечно, мог рассчитывать на большую шарту. Ваша дочь — правда, я ее не видел, — говорят, была красавицей, недаром к ней сватался сынок хозяина кофейни. Все знаю… Но, как говорят: вино застоится — мутнеет, девушка засидится…

Улыбка на лице Салуа таяла с каждым словом гостя — так постепенно сходит пушистый снежок, выпавший ночью, и обнажается серая, безжизненная пустыня, поросшая чахлым кустарником. Гость, разумеется, не без умысла произнес это словечко — «была». Что поделаешь, Фарида действительно сдала после смерти отца, когда нужда, беспощадно согнувшая плечи вдовы, убила надежду на счастье и в душе девушки.

— Не бойся. — Гость заметил, что мать огорчена. — Я не предложу меньше, чем записано в декларации. Сказано: до четырехсот бумажек — четыреста и получишь. Упаси бог вдову обидеть… — Гость справился наконец с велосипедом, приподнял машину и с силой опустил на землю. Велосипед подскочил, как мячик, — так туго были надуты шины. Гость снова сел, принялся за воду. На шаурму и не поглядел. — Почему уплатим сполна, спроси меня, — продолжал он. — Потому что жених-то наш не красавец. Хотя зачем мужчинам красота, сама понимаешь. Руки-ноги целы, и слава богу. Давно известно: большой арык — украшение поля, большой нос — украшение мужчины. — Гость рассмеялся собственным словам. У него и самого нос был как баклажан.

— Фарида не старая дева! — Салуа пыталась возражать, но не вступать в спор.

— Кто говорит! Была бы она старой девой, я разве стал бы тебя разыскивать в поле? Но зачем гневить аллаха — и не одиннадцать ей! По правде сказать, жених тоже не первой свежести, сорок лет. Но мужчина что надо. Только вот богу угодно было оспой повредить ему глаз. Но одним — левым он видит лучше, чем иной двумя глазами. Возьмется читать коран, так уж без запинки читает. Даже маленькие буквы видит, и очки не нужны.

— Одна одинешенька останусь, — сказала Салуа.

— Как одна? Не бери грех на душу: аллах с каждым из нас. Полюбите друг друга — кто знает, может, зять сам пригласит тебя под свою крышу нянчить детишек.

Салуа снова представила себя счастливой бабушкой. В тени тутового дерева (уж без тутового дерева двор зятя наверняка не обойдется) она качает малыша в люльке, поет ему песенки. Жизнь опять показалась ей полной смысла.

Салуа от души хотелось верить, что к Фариде прилетела птица счастья. Она взяла шарту, пересчитала деньги. Ровно четыреста бумажек. Не откладывая дело в долгий ящик, договорились и о дне свадьбы. Даляль торопил, уверяя, что железо надо ковать, пока горячо. Салуа сама не хотела оттягивать свадьбу, чтобы, не дай бог, не повторилось все сначала. За четыреста бумажек теперь все отдают дочерей. Деньги немалые, можно разделаться с долгами, а оставшиеся внести в общий пай для покупки насоса с движком. У буйвола что-то неладное с головой. Привык с первого года ходить по кругу, теперь по прямой идти не может, все заворачивает куда-то, даже пасется и то по кругу. К тому же и слаб стал, не под силу ему колесо — особенно в половодье.

Весть о замужестве Фарида встретила довольно равнодушно. Она уже ничему не верила и ни о чем не мечтала. Слишком горек был прошлый обман. С другой стороны, когда-нибудь же надо покидать родительское гнездо. В сарифе все давно повыходили замуж. Даже старые девы, которые уже ни на что не надеялись, и те, слава богу, устроили свою жизнь. Но кто же это, однако, сватается к ней? Вдовец, наверное. Редко бывает, чтобы мужчина до сорока лет не обзавелся семьей. А может быть, он настолько богат, что берет себе третью или четвертую жену?

Даляль оказался скуп на слова, рассказывал о женихе неохотно. У Салуа не хватило настойчивости выведать все, а может, она и не хотела. Ей, увы, не дано выбирать себе зятя — кого бог послал, того и надо принять.

Сахиб Нури укатил в деревню: он предпочел переночевать где-то у знакомых. Мать и дочь вернулись домой поздно и тут же легли в постель. После смерти отца они спали вместе. Обе долго не могли успокоиться. Разговор неожиданно вспыхивал, потом затухал, чтобы через несколько минут возобновиться. Порой мать и дочь переходили на шепот, словно их могли подслушать

— Останусь одна, как наше тутовое дерево, — все вздыхала Салуа,

Ей вспомнилась одинокая старуха, которую называли «Забытая богом и смертью». Старуха и сама не помнила, сколько прожила на белом свете. Возделывала крохотный участок земли, ни к кому в гости и на похороны не ходила, никто и к ней не заглядывал. Как-то в деревне заметили, что ячмень на ее поле давно созрел, зерно осыпается — через неделю от урожая не останется ничего. Зашли сказать об этом старухе, а она уже почернела…

— Почему одна? Настанет срок — придешь нянчить малыша…

Фарида прижалась к матери. Салуа чувствовала ее горячее дыхание. «Последняя ночь, — думала мать, — завтра звонкий голосок дочки уже не будет слышен в доме, опустеет все вокруг…»

Салуа снова вздохнула. Мать и дочь лежали молча, каждая думала о своем. Салуа вспомнила Омара — так и не дождался дня, когда к его дочери прилетит настоящая птица счастья. Как он мечтал об этом… Конечно, Омар взял бы гораздо большую шарту, но и свадьбу отпраздновали бы как надо, Салуа ухитрилась выведать у Сахиба Нури, что жених тяжело болел в детстве, Оспа обезобразила его лицо, потому-то он долго и не женился. Но о главном недостатке будущего мужа Фариды Салуа не имела представления. Зуфри вовсе не был ученым садоводом, как сказал даляль, он был просто работником в саду у шейха. Его обязанностью было содержать сад в порядке, окапывать, опрыскивать деревья, а главное — собирать дождевую воду в специальный амбар и в строго установленные сроки поливать ею все, что росло в саду, — деревья, виноград. В детстве Зуфри перенес еще и менингит, после которого его прозвали «Смешливым балбесом», — он по поводу и без повода глупо и неестественно громко смеялся.

Фарида заснула раньше, чем мать. Во сне Сахиб Нури. принес ей от жениха шабак — дорогой кулон, сиявший точно яркая звезда. Он положил его на ладонь, чтобы все видели, как ослепительно горит драгоценный камень в сказочной ажурной золотой оправе. «Цепочка коротковата», — говорила мать, и Фарида боялась, как бы она из-за этого не отослала подарок назад. Пришли какие-то родственницы жениха, стали уверять, что это украшение не входит в мукаддам — в ту сумму, которая дается на приобретение нарядов для молодоженов, Мать спросила: «А в муххарам?» Фарида рассердилась, не понимая, почему мать заговорила о деньгах, о которых договариваются на случай возможного развода. Вдруг явился Сахиб Нури, одетый в джалобу — темно-коричневую накидку с широкими рукавами.

Даляль, оказывается, играет уже роль кади — шариатского судьи и требует составления акта, скрепляющего брак. Рядом с ним люди в черном, среди них и отец Фариды. Потом в одной комнате расположились мужчины, в другой — Фарида с подружками. Разговаривают в обеих комнатах почему-то вполголоса…

Кади, судья, подошел к невесте: «Скажи: ты мой уакиль», — то есть человек, которому невеста доверяет говорить от ее имени. Эти слова Фарида должна произнести четырнадцать раз, лишь тогда судья получает право заключить брачный союз. А она словно лишилась дара речи — что-то отвечает судье, но голоса ее никто не слышит. Мать злится, щиплет дочь. Фарида старается говорить громче, но тщетно.

Вдруг в комнату, где набилось столько народу, протиснулся Шаукат с кипой тетрадей под мышкой. Он зовет Фариду в школу. Все видят, что учитель нарушил обычай, но никто его не гонит. Шаукат подходит к Фариде поближе. Оказывается, у него под мышкой не тетради, а глиняный кувшин: он предлагает ей взять его и вышвырнуть за дверь, — чтобы кувшин разлетелся вдребезги. Мать в ужасе, она силится отнять кувшин, а Шаукат не дает. Выбросить за дверь кувшин в ту минуту, когда к тебе обращается кади, — значит заявить об отказе выйти замуж. Фарида взяла кувшин, но бросить его за дверь не смогла, уронила, а кувшин почему-то не разбился…

Слышится тот же голос: «Согласна ли ты, чтобы я был твоим уакилем?» Фарида с мукой выговаривает наконец: «Да» — и хочет надеть на себя дорогой подарок. Она берет кулон и вдруг замечает, что цепочка оборвалась, а камень потускнел и перестал излучать волшебный свет. Это вообще не драгоценный камень, а стеклышко. От обиды Фарида плачет. Слезы, искрясь, падают на кулон, и камень снова загорается…

Фарида проснулась заплаканная.

— Ты так тревожно спала, дочка, — сказала мать, — скулила во сне, как голодный щенок.

— Какие только кошмары не приснятся… — Фарида с облегчением вздохнула, радуясь, что все увиденное было сном.

С самого утра мать и дочь занялись делами. Фарида перебирала свои вещи, откладывая только самое необходимое. Крохотные сандалики, купленные отцом, когда дочка только начала ходить, вызвали у Салуа бурю воспоминаний… Воспоминаний и слез.

Они бы еще долго провздыхали о минувшем, но во дворе внезапно появился Сахиб Нури со своим велосипедом. Мать пригласила его в дом отведать специально приготовленной маззы из бобов, орехов и соленых овощей. Салуа постаралась — сделала очень вкусную маззу. Да к тому же испекла белые лепешки, сварила крепкого кофе.

Сахиб Нури отказался войти в дом, пожелал, чтобы Фарида вышла к нему под тутовое дерево. Он снова взялся за свой велосипед, будто готовил его для кругосветного путешествия.

Салуа вынесла ему завтрак в сад. Ей хотелось, чтобы даляль посидел подольше. Салуа только теперь поняла окончательно, что дочь уходит, и ощутила всю горечь предстоящего одиночества. Ей уже не хотелось торопить события; каждое лишнее мгновение рядом с Фаридой казалось счастьем.

Фариду утешало хотя бы то, что она будет жить неподалеку от города. Кто знает, вдруг где-нибудь на улице или на рынке встретится ей Шаукат — добрый, умный учитель… Да, но как ей повести себя при встрече? Вдруг Шаукат не узнает ее, она-то ведь заговорить с чужим мужчиной не посмеет. Боже мой, Шаукат теперь для нее чужой мужчина.

Салуа глядела на дочь и думала, что собственными руками вырвала из груди сердце — отдала Фариду чужому человеку. Оставаться ей теперь навсегда одинокой, как тутовому дереву.

Сахиб Нури укрепил на багажнике поклажу Фариды и покатил велосипед, за ним пошла невеста, держа в руке глиняный кувшинчик с питьевой водой на дорогу. Даляль уверял Салуа, что родственники жениха скоро заявятся к ней с богатыми дарами. Салуа уже ничему хорошему не верила.

«Второе колесо повел…» Она грустно усмехнулась, вспомнив вчерашний разговор с Сахибом Нури. А ведь у колес еще и цепь бывает — любовь, она-то и приводит колеса в движение. Но почему даляль не садится на свой велосипед?

У ворот Рири Фарида бессознательно замедлила шаг, приподнялась на цыпочки и заглянула через невысокую ограду. Рири, постукивая палочкой о землю, медленно шла по тропе к дому,

— Рири! — крикнула Фарида.

Рири замерла на месте, соображая, с какой стороны слышится зов, потом повернулась к калитке.

— О, как хорошо, что ты пришла, Фарида. Заходи, я одна, тетя придет не скоро,

— Не могу. Я ухожу.

— Куда? Надолго? — Рири разволновалась и, звонко стуча палочкой, двинулась к калитке. Этот путь она знала наизусть и шла безошибочно. Фарида увидела, как зарумянилось смуглое, цвета спелого камыша лицо Рири. Девушка двигалась уверенно, точно зрячая. Какая она изящная, ну просто статуэтка… Рири подошла и — по дыханию, что ли, — нашла Фариду, провела ладонью по ее плечу, рукам. — нащупала кувшин и спросила:

— За водой?

— Нет, не за водой. — Фарида чуть не сказала: «Замуж иду», — но удержалась. Право, это звучало бы смешно: с кувшином воды отправилась к суженому, которого вдобавок еще и не видела. Фарида с тревогой поглядела вслед далялю, тихонько шедшему со своим велосипедом. — Я в город ухожу, насовсем. — Голос ее дрогнул.

— Не замуж ли? — Лицо Рири озарилось мгновенной радостью, оживились глаза, алые губы изогнулись в улыбке.

— Неизвестно. Я только помолвлена. — Фариде неловко было, что ее не везут в автомобиле, что не сопровождает ее шумная молодежь, как это принято, не слышно ни песен, ни музыки. — В общем, насовсем. — Фариде все-таки не хотелось обманывать подружку. — Я хотела попрощаться с тобой.

Рири сникла.

— За городского выходишь. Не за Щауката ли?

— О, если бы за Шауката… Прощай, Рири, не забывай меня. — Она обняла слепую не выпуская из рук кувшин с водой. Хрупкое тело Рири затрепетало. Фарида ощутила на губах солоноватую горечь слез подруги.

— А мне свадебного дня не дождаться, — всхлипнула Рири. — Боже, чем я провинилась перед тобой? Почему я так несчастна? — Она прижалась к Фариде. — Теперь я буду совсем одна, никто мне не расскажет сказок.

Фарида действительно пересказывала Рири легенды я сказки, вычитанные из книг. Однажды она рассказала ей услышанную от Шауката печальную историю девушки, ставшей жертвой собственной низости. Эта девушка была дочерью царя. Царь воевал с чужеземцами, пытавшимися захватить и разграбить его царство. Он заперся в неприступной крепости, и нападавшие, убедившись, что штурмом им твердыни не взять, обложили ее, а речку, текшую возле крепости, отвели в сторону, чтобы жаждой извести храбрых защитников родной земли. Но никакие лишения не сломили царя и его войско.

Однажды во время очередного штурма юная царевна — она находилась среди воинов заметила молодого вражеского военачальника. Он руководил атакой и был с ног до головы закован в латы. Стрелы его не брали. На девушку он произвел огромное впечатление, царевна потеряла власть над собой. Ночью, когда все кроме стражи, отдыхали, царская дочь открыла крепостные ворота и впустила вражеское войско, а сама бросилась искать шатер военачальника. Изнуренные боями и озлобленные длительным сопротивлением осажденных, воины ворвались в крепость и перебили спящих. Царя они тут же обезглавили.

Утром их молодой предводитель, насладившись любовью царевны, вышел из шатра. Увидев изуродованные тела женщин и детей, истерзанные трупы защитников крепости, обезглавленного и четвертованного царя, он пришел в ярость. Напрасно дочь царя рассчитывала, что наградой за предательство ей будет любовь победителя, — он даже не пожелал взять ее в гарем. По его приказанию виновницу гибели стольких людей привязали к хвосту необъезженного жеребца и пустили лошадь по крепостному двору. Бешеный конь носился по камням до тех пор, пока царевна не испустила дух…

Шаукат рассказал ученикам эту старинную легенду, чтобы внушить им отвращение к тем, кто предает отечество. Он достиг цели: дети не могли долго успокоиться, после урока они бурно спорили, но никто, даже девочки, не оправдывал и не жалел царевны. Рири не спала ночь после того, как Фарида пересказала ей легенду. Конечно, рассказ Шауката был куда ярче и интересней, но и того, что услышала Рири, было достаточно, чтобы разволноваться.

— Ничего, Рири, может, и ты переедешь в город, тогда мы обязательно станем встречаться. — Фарида знала, что ничего этого не будет, не может быть. Ей только хотелось успокоить подружку, высвободиться из ее объятий и побыстрей догнать Сахиба Нури.

— Фарида! Ты почему отстала? — раздался недовольный голос. Даляль заметил исчезновение невесты и вернулся назад, полагая, что она зачем-то побегала к себе. Слава богу, нашлась в чужом дворе, не пришлось ему тревожить и без того расстроенную мать. — Идем же! Пути не будет тем, кто возвращается назад.

Подружки распрощались. Фарида побежала, расплескивая воду из кувшина, то и дело оглядываюсь на Рири, понуро стоявшую у ворот. Теперь ей показалось, будто она виновата перед Рири. Сама выходит замуж, а бедная подружка остается одна. Фарида горько заплакала. Она мысленно прощалась с матерью, с Рири, с домами и деревьями — со всей деревней. Она шла и всему живому и неживому тихонько повторяла: «Прощай, больше я не увижу тебя».

А Рири застыла на одном месте, точно каменное изваяние, повернувшись лицом в ту сторону, куда навечно ушло ее единственное утешение. Фарида связывала Рири с жизнью и с деревней, о которой она знала лишь понаслышке, ибо никогда не видела ни домов этих, ни людей. Рири долго стояла, скованная горем. Жизнь для беспомощной, слепой девушки теперь лишилась смысла, деревня стала пустыней.

Салуа ничего этого не видела. Она тоже постояла у калитки, глядя вслед уходящим, потом повернулась во двор, обняла старое тутовое дерево, прижалась к нему и дала волю слезам. Шуршанием листвы дерево словно утешало ее. Салуа нужно было немедленно возвращаться в поле — присмотреть за водоподъемным колесом и, главное, выпрячь буйвола, напоить его, накормить и снова запрячь… Колесо и буйвол теперь станут ее единственной заботой.

Шум водоподъемного колеса, раздававшийся в ушах Фариды, сменился какими-то странными звуками. Она встряхнулась, приходя в себя. Это ее бранил шариатский судья.

Саида уже вернулась в зал. Она не знала, как помочь девушке, корила себя за то, что не наняла адвоката, — адвокат оградил бы невинное существо от напраслины. Лучше было Саиде умереть, не сделав завещания. Это ведь она послала Фариду в ту ночь к сестре. Чувство вины охватило Саиду; собрав остаток сил и не ожидая, когда ей дадут слово, она двинулась к барьеру, отделявшему судью от зала.

— Да простит мне милостивый и милосердный, что я снова вмешиваюсь в дела справедливого судьи. Но недаром говорится: закон как паутина, сквозь которую пробиваются крупные мухи и в которой застревают мелкие. Я подсудимой в матери гожусь. Правду о ней знает аллах, после аллаха знаю эту правду я… Фарида — невинная птичка из разоренного гнезда!

— Истица! — неожиданно громко воскликнул судебный заседатель Фарис, проснувшись.

Он поглядел на женщину заспанными глазами и взмахнул рукой, как бы отгоняя наваждение. Ему приснился невиданный случай, разбиравшийся в суде. Один плут взял у вдовы взаймы триста динаров и, отправившись в деревню, купил на эти деньги овец и козла. Плут хотел пригнать их в город перед праздником и продать подороже. В пути произошла беда. Рассвирепевший от жажды козел ночью сломал ветхую ограду и увел овец неизвестно куда. Коммерсант вернулся домой без овец и без денег. Вдова, подождав какое-то время, подала на него в суд. Но, что бы ни говорили ответчику, он повторял одно и то же: «Кидайте меня хоть вверх, хоть вниз — денег из меня не вытрясти». Ему предлагали: «Верни долг в рассрочку — по тридцать динаров в месяц», но он твердил свое. Судья снова: «Ну, плати по десять, ну по пять»; ответчик на это: «Кидайте меня…» Судья рассердился: «Ну, а по динару в месяц можешь?» Обнаглевший ответчик и говорит: «По динару в месяц могу, но при одном условии: арестуйте истицу, чтобы она не сбежала от меня».

Фарису спросонья показалось, будто пришла та самая вдова.

Судья Исмаил, подняв руку, снова приказал Саиде:

— Ты не свидетельница — садись сейчас же на место!

Саида не посмела перечить и послушно повернула назад, с трудом волоча ослабевшие ноги. Она встретилась взглядом с полными слез глазами Фариды и запричитала:

— Я ее приютила, полюбила, хотела с нею разделить одиночество. За ней нет грехов. Чиста она, незапятнанна…

— Незапятнанна? — прервал ее судья. — Это она-то незапятнанна! Фарида аль-Баяти обвиняется в безнравственном образе жизни, в нарушении заповедей писания, в нанесении телесного повреждения невинной женщине… Ее взяли не из гнезда почтенных родителей, ее схватили на улице…

— Это я виновата! Я! Меня накажите. Это я послала ее к своей сестре! — Крику Саиды никто не внял.

— Сорняк вырывают, пока семена не созрели. «Птичка из разоренного гнезда»… Хороша птичка, ничего не скажешь. Где ее гнездо? Где? — сердился Исмаил. — Скажи наконец, откуда ты?

— Палестинка я! Мы жили у реки, — заговорила наконец Фарида. Обидные слова вывели ее из оцепенения, но она не хотела говорить о матери, о деревне и тем более о своем замужестве, чтобы и без того запутанное дело не запуталось еще больше, чтобы скорей покинуть этот душный зал.

Голос Исмаила зазвенел:

— Фарида аль-Баяти презрела законы, ниспосланные нам пророком Мухаммедом, посланником аллаха на земле. А кто идет против веры и устоев общества? Кто? — Судья оглядел зал и своих заседателей. Воцарилась тишина, ее нарушали только всхлипывания Саиды. Исмаил почувствовал важность момента и торжественно продекламировал: — Пар-ти-заны! Это они хотят, чтобы нас захлестнула песчаная буря, чтобы мы не смели открыть глаз, пока они не добьются своего и не изгонят всех, кто облагодетельствовал страну, кто научил нас пользоваться богатствами, скрытыми в земных недрах. Партизаны жаждут смены власти, но тогда земля, которая кормит нас, достанется беспутным и ленивым и превратится в пустыню. Им не по душе и обычаи, уходящие корнями в глубины веков. Вот кто такие партизаны. Партизан — это всякий, кто отвергает закон, идет против общества, попирает традиции.

Фарида аль-Баяти была связана с теми, кто собирал в нашем городе подписи под богопротивной бумагой, называвшейся «Декларацией о шарте». Может быть, подсудимая даже сама переписывала, то есть размножала, декларацию. Она же грамотная… И разве это не вызов обществу — искать случайных встреч на улице?! Партизаны идут путем тех, кто «под гневом». Они давно свернули с прямой дороги, ушли от людей, от мечетей и общества…

Судья отдышался и окинул взглядом зал, дабы удостовериться, что его речь произвела достаточно сильное впечатление. Потом он вытащил аккуратно сложенный белый платок, тщательно обтер свою худую шею, нервно двигавшуюся из стороны в сторону над воротником, и обратился к подсудимой:

— Отвечай, несчастная дочь несчастных родителей! Отвечай — разве я не прав?

Фарида не знала, что сказать. Дали б ей сейчас свободу — она не задумываясь действительно ушла бы в пустыню искать партизан. О, почему она раньше не подумала о них? Шаукат ведь никогда не говорил о партизанах…

И еще Фарида поняла: судья не знает, какой проступок — если считать это проступком — она совершила на самом деле. Сначала ей хотелось, чтобы была схвачена и доставлена сюда истинная виновница ночного скандала, — теперь Фарида решила, что так даже лучше. Бог даст, они еще встретятся, и уж тогда Фарида расплатится с ней сполна.

НОЧНОЕ «РАСХОЖДЕНИЕ»

Глава, в которой рассказывается о том, как, невеста в первую же брачную ночь, мельком повидавшись с женихом, оказалась одна на обдуваемой холодными ветрами площадке минарета

Судья действительно ничего толком об этой богобоязненной на первый взгляд девушке не ведал. Говорят, она ночью с кем-то подралась, но ведь о пострадавшей ничего не известно. Не подтверждена и принадлежность подсудимой к партизанам. Судья не добился от нее чистосердечного признания, хотя известно, что двери раскаяния открыты для всех правоверных. Между тем кое в чем Фарида, как уже говорилось, действительно была виновата. По крайней мере Исмаил, знай он все обстоятельства, ни на секунду не усомнился бы в этом.

Свадебный обряд завершается так называемым «ночным вхождением». В полночь новобрачный возвращается домой в сопровождении друзей, а гости и родные торжественно встречают его словами из корана и пожеланиями радостной супружеской жизни. После этого он идет в комнату, где его ждет трепещущая жена. Богу было угодно, чтобы на сей раз получилось не вхождение, а расхождение. Как это произошло, Фарида и сама толком объяснить не может, но она убеждена, что только так и могло быть. Вот бы когда-нибудь рассказать про все это Шаукату. Он один поймет ее сумасшедший поступок и, может быть, похвалит ее за дерзость.

Произошло же следующее. Жених Фариды, почтенный Зуфри, был не настолько богат, чтобы растянуть свадьбу на несколько дней, как велит обычай. За десять с лишним лет он с трудом накопил денег на шарту и обручальное кольцо. Свадебные расходы взяли на себя дальние его родственники, кое-что подкинул шейх Абдулла Керим, у которого служил Зуфри, подкинул не от доброты, а от страха перед богом, потому что ведь известно: кто дает бедняку, дает аллаху.

Обручальное кольцо, которое полагается носить на мизинце правой руки от помолвки до свадьбы (потом его надевают на левую руку), Фарида не снимала всю дорогу от деревни до, поселка, где в роскошном особняке, утопающем в зелени, жил Абдулла Керим. Его дом напоминал наседку, вокруг которой рассыпался выводок, — цыплятами же были бедные и низкие хижины поселка. Сад Керима не имел себе равных. О его гареме ходили легенды.

Дорога была долгой, утомительной, солнце пекло немилосердно. Налетал горячий ветер и, обдав путников пылью и запахом нефти, исчезал в бурой, безбрежной пустыне. Вдали маячила линия столбов, тонких, точно спички. Столбы обозначали бездействующий нефтепровод. Поля по обе стороны были изрезаны оросительными каналами, куда феллахи обычно собирают воду в паводок. Попадались и домишки, прижавшиеся к небольшим кусочкам засеянной земли. Домишки как бы питались запахом хлебных злаков — так по легенде, питаются мертвые запахом финиковой халвы.

Судя по песчаным отмелям и пойменным озерам, неподалеку была излучина большой реки. Фарида знала: в таких местах зимуют утки и гуси. В зарослях камыша встретишь и мангусту, шустрого, забавного зверька, похожего на ласку. Фарида, бывало, сядет и замрет в камышах. Минут через пять мангуста вылезает из зарослей и, встав на задние лапки, с любопытством принимается разглядывать человека, смешно поворачивая мордочку и поблескивая глазками.

За весь день дорога лишь раз поднялась на невысокое плато, и тогда Фарида увидела заброшенные железобетонные доты, похожие на огромные грибы, вылезающие из земли. У самого горизонта высились дома — здесь когда-то был военный аэродром, ныне отданный ветрам и пескам.

Вначале Сахиб Нури пытался скрасить дорогу рассказами о своей жизни, о женихе, о поселке и, конечно, о богатстве и благородстве шейха Абдуллы Керима. Фарида молча слушала. Ее и даляля разделял велосипед с узлом, укрепленным на багажнике.

Невеста едва перевела дух после нелегкого пути, как две дальние родственницы жениха (одна высокая, худая, с заострившимся бледным лицом и огрубевшими, костлявыми руками, другая помоложе, невероятно любопытная и болтливая) повели Фариду в баню. Так надлежало поступить перед «лейлатуль дахаля» — перед «ночным вхождением». Фариде не терпелось поскорей увидеть жениха, о котором она столько наслышалась. Сахиб Нури очень много говорил о невероятной силе Зуфри. Зуфри, дескать, забирается ишаку под брюхо и, словно малого ягненка, поднимает животное, не дав ему и шевельнуть ногами. А что он два больших чувала с яблоками сносит в подвал, так это вообще никого не удивляет — силач он силач и есть.

Фариду отвели не в городскую баню, а в баню самого Абдуллы Керима, где на мраморных скамейках привыкли нежиться его жены. Об этой чести Фариде говорили так, будто намеревались отвести ее в роскошные чертоги великого владыки. На самом деле то была обыкновенная баня с низким, куполообразным потолком, отсыревшим настолько, что казалось, он вот-вот рухнет на пол. Полуобнаженная служительница, намазав хной и обернув бумагой седеющую голову, дремала на каменной скамье, но, увидев женщин, вскочила, засуетилась, убежала куда-то и тут же вернулась с ведрами горячей воды.

Фариде и самой хотелось искупаться после пыльной дороги. Родственницы жениха потребовали, чтобы Фарида беспрекословно им подчинилась. Женщинам предстояло подготовить невесту к встрече с Зуфри. Пожилая — ее звали Хадиджа — натянула на руки шерстяные рукавицы и принялась отмывать Фариду. Она трудилась с такой яростью, будто решила непременно спустить с невесты кожу. Молодая занялась волосами Фариды. Она, видно, заменяла машатту — женщину, которую приглашают специально для того, чтобы по всем правилам уложить невесте волосы, нарумянить щеки и подбородок, намазать жидкой хной ладони и ступни ног,

У хорошенькой болтушки на все это не хватало опыта и знаний, зато она любовалась фигурой невесты, плавными, соразмерными очертаниями ее тела. «Такая красавица под стать губернаторскому сынку или Абдулле Кериму, — думала она. — Они бы достойно наградили ее после первой брачной ночи». «Машатта» имела в виду обычай, в соответствии с которым муж в знак благодарности за сбереженную девственность дарит новобрачной после первой брачной ночи крупную сумму денег. А что даст Зуфри? Чувал яблок? Так и тот ему доступен лишь после сбора урожая.

— Ты как небесная гурия. Тебя бог создал…

Молодая хотела сказать что-то доброе, но Хадиджа, мывшая ноги Фариды, вдруг рассердилась:

— Конечно, бог создал! И знал, для кого! Зуфри — человек, обиженный богом, радости не знал…

— За что ему такое счастье?

— За многотерпение, дорогая. Не каждый вынесет столько невзгод, сколько выпало ему на долю. Он не роптал на бога, за что и награда…

Хадиджа рассматривала Фариду с совсем иными целями: искала у нее какой-нибудь изъян. Она ощупывала ее, словно перед ней стояла лошадь, впивалась в девичье тело цепкими пальцами; она заглядывала Фариде в рот, проверяла ноздри, уши, мяла ей спину, живот и спрашивала озабоченно: «Не болит?» Красота не волновала Хадиджу. Хадиджа хотела выяснить, здорова ли невеста, сможет ли стать матерью.

Мыли Фариду гораздо дольше, чем одевали. Свадебный наряд, приготовленный женихом, хлопот не требовал. Длинное белое платье из простой ткани Фариде показалось даже не новым. Вполне вероятно, что не одна невеста уже представала в нем перед очами своего повелителя… Но и в таком наряде Фарида была царственно красива. «Машатта» смотрела на нее восхищенно, пока лицо Фариды не закрыли никабом — белым треугольным платочком, который ночью должен сорвать муж.

Мозг Фариды сверлили слова: «обиженный богом». От них исчезала бодрость, которую Фарида ощутила после того, как ее выкупали, растерли и намазали ароматным маслом. Обиженным богом обычно считается человек с каким-нибудь крупным умственным или физическим пороком. Такому обещана радость лишь на том свете. От этих мыслей Фариде становилось страшно. Она готова была разрыдаться. Болтливая родственница рассказывала тем временем, как однажды жены Абдуллы Керима мылись в этой бане и вдруг — налет вражеской авиации. Заухали бомбы — одна, другая; перепуганные жены, нагишом выскочив из бани, бросились в амбар для воды. «Машатта» смеялась, но ее рассказ лишь раздражал Фариду.

Настала долгожданная минута. В полутемной комнате, слабо освещенной керосиновой лампой, Фарида ждала мужа. От волнения голова ее кружилась, подкашивались ноги, но она стояла, не решаясь сесть. Комната была почти пуста, лишь в углу виднелась заваленная подушками широченная деревянная кровать. Столик у окна и табурет — вот и все убранство. Даже зеркала нет. Словно приготовившись вступить в единоборство с мужем, Фарида всем телом подалась вперед и неотрывно глядела на дверь. Но какое уж тут единоборство с человеком, который, как ягненка, поднимает взрослого ишака… Сопровождавшие Фариду девушки приготовились бежать, едва в дверях покажется новобрачный. Фарида взглянула на почти разостланную постель и невольно подумала о простыне, которую утром вывесят напоказ как свидетельство ее непорочности… Секунды казались вечностью…

Мужские голоса за дверью стали громче. Девушки мигом выпорхнули из комнаты, оставив Фариду одну. В дверном проеме показалась Хадиджа с кораном в руке. За ней шел супруг — рослый, в длинной абае. Зуфри переступил порог осторожно, глядя под ноги, словно шел по узкому, как лезвие меча, мосту через ад. Оступиться — угодить в преисподнюю. «Бедняга, прячет бельмо на глазу», — подумала Фарида, которая и сама осмелилась бросить лишь мгновенный взгляд на его лицо, широкое, испещренное оспинами. Большие руки Зуфри висели по обе стороны тела, напоминая коромысло с полными ведрами. «Эти руки, — подумала Фарида, — поднимут что угодно». Потом все заволокло туманом. Фарида никого не видела, слова корана не касались ее слуха.

Хадиджа, наклонив коран к лампе с засиженным мухами стеклом, некоторое время читала священную книгу, потом захлопнула ее и, пожелав молодым счастья, тоже скрылась за дверью. Зуфри, преодолев оцепенение, шагнул, протянул вперед сильную руку, взял пальцами кончик никаба и резким движением, будто срывал хомут с головы ишака, рванул его на себя. Пред ним стояла поразительной красоты девушка. Единственный глаз Зуфри раскрылся до предела, физиономия расплылась.

Зуфри, привыкший диким смехом выражать и удивление и восторг, заржал с бешеной силой. Фариду бросило в дрожь. Она в ужасе взглянула на мужа и увидела огромное, тупое лицо, перекосившееся от смеха, крупные, похожие на деревянные лопаты зубы, лунного цвета глаз с бельмом и другой — смеющийся, черный. Уродливый, толстый нос свисал почти до подбородка. Фариде показалось, что Зуфри сейчас задохнется, но тот сделал новый вдох, и нечеловеческий хохот повторился.

И тут Фарида вспомнила давнюю шалость, за которую в детстве ей так попадало от мамы. Она — как бы в ответ на конское ржание — вытянула голову, изображая глупого теленочка, и, высунув острый, длинный язычок, стала облизываться. Так она это делала в школе. Кончиком тоненького языка Фарида, поднатужившись, коснулась сначала правой ноздри, потом левой. Один глаз она прищурила, другим впилась в оторопевшего Зуфри.

Действие оказалось мгновенным. Ржание прекратилось. Выражение глупого удовольствия на лице Зуфри сменилось испугом. Ему стало страшно. Потеряв самообладание, новобрачный заорал:

— Не хочу! В ней шайтан! В ней шайтан!

Зуфри кинулся к двери. Дверь оказалась закрытой на задвижку. В приступе бешенства он навалился на нее плечом, вышиб и бросился во двор, увлекая за собой гостей. В доме поднялась невообразимая суматоха. Людьми овладел ужас. Перепуганные дети плакали. Зуфри бежал к амбару, в котором обычно прятался от жары. Остановить его было невозможно. В дикой ярости он разбрасывал всех, кто попадался под руку, и рычал, точно раненый зверь.

Фарида сначала хотела позвать кого-нибудь на помощь, но тут же передумала. Она открыла окно и прихватив свой узелок, выскочила в сад, мгновенно скрывшись из глаз в кромешной мгле южной ночи. Она бежала, приподняв до колен платье, и прислушивалась, не бегут ли за ней. К счастью, все были заняты неизвестно от чего разбушевавшимся Зуфри, о жене его никто и не подумал. В узелке было все, что она взяла из дому. Найдет укромное место — переоденется, оставит свадебный наряд, вероятно, к тому же взятый на прокат... Фарида, видимо, изодрала свое белое платье: выскочив из — окна, она поначалу ничего не разглядела в саду и поминутно цеплялась за что-то.

Из дому доносились крики и плач. Но никто поначалу не решился догонять Фариду, в которой, оказывается, сидит шайтан. Женщины причитали: «Ля-иллах», «иль аллах», надеясь отогнать нечистую силу подальше. Кое-кто вообще бросился бежать куда глаза глядят.

Подгоняемая шумом и воплями, Фарида, не останавливаясь, добежала до забора. Далеко позади слышался знакомый звонкий голосок — видимо, «машатта» все-таки звала ее. К голосу «машатты» понемногу присоединились и другие. Фарида с сильно бьющимся сердцем опустилась на свой узел. Нужно было переодеться и выбраться из сада на улицу. В черной, длинной абае никто не узнает ее, а лицо она закроет такой же черной вуалью — хиджабом. К счастью, в узле лежит и большой платок с бахромой, подарок мамы.

Постепенно шум, доносившийся со стороны дома, стал затихать. Фарида осторожно перелезла через забор и пошла по узкому, безлюдному переулку, прижимаясь к ограде, останавливаясь при каждом шорохе. Ночь была глухой, безлунной. Фариде в ее скромной будничной одежде легко было слиться с мглой. Она хотела скорее попасть в поле. Поле — самое безопасное место. Фарида иногда ночевала одна у водоподъемного колеса и нисколько не боялась. Лежала на циновке, следила за звездами, слушала шум воды. Она бы пошла домой, но домой нельзя. Ее там быстрее найдут, да и мать за все содеянное не погладит по головке. Самое страшное, что Зуфри может потребовать назад или шарту, или жену. Если Фариду найдут дома, даже судья не поможет.

У мечети с высоким минаретом Фарида замерла как вкопанная. Она услышала позади топот. Это, конечно, погоня. С ними, наверное, и Зуфри, Фарида вбежала в маленький дворик, огороженный с трех сторон высокой стеной, и кинулась к минарету, куда вел отдельный узенький вход. Фарида легонько налегла плечом на дверь… О спасение! Дверь подалась, лишь чуть-чуть скрипнула. Ступеньки вели наверх. Фарида устремилась туда — на площадку муэдзина. Ступеньки были высокие и щербатые. Несколько раз она задела плечом каменную стену. Можно было только удивляться тому что сюда протискивается муэдзин. Он ведь, наверное, плечистей Фариды. Наконец девушка оказалась на маленькой площадке, окруженной высокой стеной с четырьмя узенькими окнами, опутанной проводами. Фарида посмотрела вниз.

Мужчины внизу громко переговаривались. Фарида слышала, как её зовут по имени. Она на всякий случай присела и все искала глазами дом, откуда бежала. Вскоре голоса преследователей затихли. Фарида, продрогнув, закуталась в платок. На минарете было ветрено. Поеживаясь, она вспомнила смешную притчу о мудреце молле Насреддине. Однажды жена моллы рассердилась на мужа и выбежала из дому, сказав, что никогда не вернется. Встревоженный молла припустился за ней. Женщина неслась во весь дух. Когда у нее на пути показалась мечеть, муж не_; очень громко, но так, чтобы было слышно, заголосил: «Ай, забежит в минарет, тогда прощай жена… Ай, как бы она не забежала в минарет…» Жена подумала, что в минарете муж не найдет ее, и побежала именно туда., Хитрому молле Насреддину только того и надо было…

Если бы Зуфри знал, где скрывается его жена! Свернувшись калачиком, она заснула — по крайней мере ей так показалось. Во сне она видела Шауката; Шаукат укорял ее за то, что она не разбила по его совету глиняный кувшин, не бросила его за дверь.

«Ты не пожелала. Но я за тебя бросил этот кувшин, я знал, что не будет тебе счастья с Зуфри», — говорил Шаукат, подбирая с пола никаб, сорванный мужем, и протягивая его Фариде, чтобы она снова закрыла лицо.

«Прости, Шаукат, я виновата. Я должна была уговорить отца подписать декларацию о шарте, — со слезами отвечала Фарида. — Но ты ведь не взял меня с собой…»

Над самым ее ухом взревел Зуфри. Фарида проснулась и чуть не бросилась вниз по лестнице. Оказалось, это включили магнитофон, созывающий верующих на утренний салят. Четыре усилителя, похожие на большие колокола, надрывались: «Аллаху акбар, аллаху акбар! Иль иллаху иль аллаху…»

На востоке уже занялась заря, но солнцу еще предстояло прорваться сквозь пыльные облака, плотным слоем лежавшие над землей- Фарида задрожала от ужаса: вдруг ее заметят, схватят и потащат к ненавистному Зуфри. Сердце с силой заколотилось в груди.

Солнце ярким светом озарило землю. В окошко, похожее на бойницу, Фарида видела, как со всех сторон к мечети потянулись верующие. Не дай бог, чтобы среди них оказался Зуфри. Куда теперь идти? Там, на окраине, у самой дороги, по которой мчатся машины, не автобусная ли виднеется остановка?

Что, если муэдзин после богослужения вздумает запереть дверь в минарет? Фарида не на_лшутку испугалась, но и спускаться было опасно — кто-нибудь да обратит на нее внимание. Сахиб Нури наверняка уже носится по улицам на своем велосипеде. Фарида решила бежать, но не сию минуту, а подождать, когда молящиеся, начав намаз, опустятся наземь и, приложив ладони к земле, коснутся носом молитвенного ковра — положат суджуд. Это кульминационный момент молебна, в эту минуту никто ничего не видит и не слышит.

Люди, прежде чем войти в храм, совершали омовение — мыли под краном лицо, руки и ноги, тихо обменивались новостями. Конечно, в это утро весь поселок облетела весть о бегстве Фариды — женщины неслыханной дерзости, к тому же вызвавшей смертельный страх у мужа. Фарида понимала, что только о ней теперь все и говорят. Она пошла вниз.

Закрыв дверцу на площадку, Фарида оказалась в полной темноте и, чтобы не оступиться и не покатиться вниз, держалась за обе стены, даже приседала, ощупывая ногами каждую ступеньку. Ей казалось, она спускается под землю. Девушку снова охватил страх, хотелось кричать, звать на помощь. Собрав все свое мужество, она поборола слабость.

Дождавшись нужного момента в ритуальной молитве, Фарида глухо скрипнула дверью — словно ветерок шевельнул ставни. Молящиеся попадали на колени. Пора. Фарида пронеслась через крохотный дворик, почти не касаясь земли, оказалась на улице. Сердце в груди стучало невыносимо.

С высоты минарета она уже высмотрела, куда ведет этот переулок. Он должен был вывести ее на дорогу в город. Тут же неподалеку автобусная станция. До города лучше было бы добираться на автобусе, но это тоже опасно. На автостанции могут оказаться люди, которые ее ищут, Фарида не сомневалась, что дорогу в ее деревню стерегут, потому-то она повернула в противоположную сторону — к городу.

На шоссе Фарида встретила толпу женщин в черном» Это плакальщицы пешком возвращались в город с похорон, зная, что на автобус им не попасть. К ним примкнула и Фарида. Опечаленные женщины долго шли молча, вытянувшись цепочкой. Фариду никто не замечал. То и дело приходилось уступать дорогу встречным и попутным машинам. Попадались и велосипедисты. К ним Фарида настороженно присматривалась, кутаясь в платок: боялась встретить Сахиба Нури.

Она шла в город, надеясь только на божью милость. Единственная, кого она знала в этом городе, была святая Зейнаб. Хорошо бы поклониться ей, бросить за решетку хоть одну бумажку из того, что чудом сохранилось в ее узелке. Женщина, причисленная к лику святых, поможет Фариде найти кров, а может быть, и работу. Впрочем, поначалу Фарида может ночевать во дворе мавзолея: она слышала, что там есть навес для паломников, приходящих из дальних краев.

Да, это было бы хорошо… Правда, Фарида ошиблась — могила Зейнаб находилась не в этом городе и даже не в этой стране. Тут похоронена другая. Но до того ли сейчас было девушке?

Каждый раз, когда их догонял велосипедист, Фарида забиралась поглубже в толпу, пряталась за спинами женщин. Может, ей все-таки надо было повернуть в сторону дома? Но уходить от людей не хотелось. С ними легче, и она, как зеленая ветка, упавшая в поток, подчинилась попутчицам…

Фариде повезло… Она разговорилась с одной из плакальщиц, и та, узнав, что девушке негде остановиться, предложила отвести ее к знакомой вдове. Вдова давно уже просит соседок присылать ей на ночлег девушек и женщин — боится оставаться ночью одна. Вообще она зарабатывает стиркой, клиентов у нее хоть отбавляй… Фарида не знала, как благодарить участливую женщину, и теперь уже от нее не отходила.

— Она дорого не возьмет, — говорила та, — может, и даром станешь жить, если ты без «хвоста». Есть у тебя кто-нибудь?

Фарида не знала, что такое «хвост».

— Только аллах со мной, — отвечала она уклончиво.

«И набожная какая», — подумала спутница.

— Откуда же ты, сиротка? Ни матери, ни отца нет?

— Отец умер.

— Да будет земля ему сушеными листьями. А мать?

— В деревне. — Фарида хотела добавить, что мать, как и вдова, живет совсем одиноко, но не успела. Мимо пронеслось сразу несколько автомобилей, сигналя и обдавая пешеходов пылью. Те шарахнулись к обочине… Постепенно пыль улеглась, машин не стало видно, и женщина снова заговорила с Фаридой.

— Ты такая заметная, видная, как же мать тебя отпустила? Долго ли красивой девушке уколоться о дурной глаз!

Фарида смутилась, не зная, что отвечать. Сказать правду все от нее отвернутся, может быть, даже прогонят: как же, она проклята аллахом, она нарушила обычай…

— Я ненадолго. Помолюсь у гробницы святой и пойду. — Но Фариде тут же показалось, что этого мало, она добавила: — Если угодно будет аллаху, научусь шитью и вернусь в деревню помогать маме.

На женщину ее слова произвели впечатление. Не каждой девушке придет в голову поклониться праху святой. Женщина прониклась к Фариде искренним уважением и уже готова была предложить свои услуги, но, к счастью, она тоже не знала, где упокоилась жена пророка.

Стало жарко, машин на дороге сделалось больше. Промчался переполненный до отказа, обшарпанный, старенький автобус, где явно не хватило бы места всем плакальщицам. Женщины, увидев в окнах знакомых, закричали, приветствуя их, а Фарида снова натянула на самые глаза черный платок. Слава богу, пронесло.

— Ох, не стало у родителей власти над детьми, — вздохнула попутчица и, наверное, добавила бы что-то еще, если бы очередной автомобиль снова не потеснил ее на обочину.

«Надо не попадаться никому на глаза по крайней мере несколько месяцев, пока все уляжется, — размышляла Фарида. — Мать будет в отчаянии: «Где моя дочь?» И Зуфри начнет ее терзать, требуя возвращения шарты. Спутница говорит, что вдова боится жить одна. А Салуа?» Не берет ли Фарида грех на душу, желая скрасить одиночество чужой женщины и бросив собственную мать?

Наконец показался небольшой городок. Каменные и глинобитные дома с плоскими крышами жарились на солнце. Жители спешили на базар, чтобы сделать покупки до наступления полдневного зноя.

Вдова оказалась простой и славной женщиной. Звали ее Саидой. Она была похожа на пловца, бессильного справиться с бурным потоком. Потоком этим была беспросветная нужда, но Саида мужественно держалась на поверхности, надеясь все-таки, что вода сама вынесет ее к берегу спасения.

Когда-то Саида жила в живописном городке, считавшемся черкесским. Она рано овдовела и растила двух сыновей одна. В начале войны старший, Хамби, ушел на фронт, в бригаду, состоявшую из одних черкесов. Жителей эвакуировали, и вдова покинула родной город, таща за собой повозку с уцелевшим скарбом.

Малолетний сынок сидел на узлах; Саида вдобавок гнала перед собой несколько овец, составлявших главное ее богатство.

Скиталась она долго. В городе пристанища не нашла, а в поселение для беженцев идти не хотела. Многие черкесы подались в Н. — там беженцам оказывали посильную помощь, старались хоть кое-как разместить их.

От стариков Саида слышала немало о тяжкой доле предков, переселившихся сюда в прошлом столетии с благословенного Кавказа. Александр II и турецкий султан Довлет-Гирей, долго враждовавшие друг с другом, наконец сошлись. Царю понадобились плодородные земли черкесов, чтобы заселить их казаками, укрепить окраины державы и поставить таким образом заслон на пути завоевателей, мечтавших прибрать Кавказ к рукам.

Довлет-Гирею нужны были бесстрашные джигиты, которые не столь строго придерживались мусульманских заповедей, в том числе и запрета убивать. Ими он надеялся усилить армию и с их помощью поддержать разваливающуюся империю. Был еще третий «сообщник» — местный князь. Он просто испугался отмены крепостного права, грозившей ему потерей рабов, поэтому и склонял подданных уйти на чужбину.

Девушек и молодых женщин по дешевке продавали в турецкие гаремы, а детей, стариков и старух отдавали в рабство. Рабы возделывали бесплодные земли, строили жилища, осваивали пустыни. Если кто-то не выдерживал — что ж, такова, значит, была воля аллаха. Редким счастливцам удавалось вернуться на родину.

Предки Саиды чудом добрались до далеких земель. К ним примкнули сотни переселенцев из разных мест. Аул был создан на голых камнях, нужен был нечеловеческий труд, чтобы из камня и песка «выжимать» хлеб. Старший сын Саиды долгими вечерами с замиранием сердца слушал рассказы деда о горестной участи предков.

Дед всю жизнь мечтал, что найдется в конце концов предводитель, караван-баши, который через пустыню поведет черкесов к родным местам. Этот великий подвиг будет удостоен высшей награды — песни, в ней караван-баши останется жить века.

Старик говорил:

— Кто мы? Зерна, просыпавшиеся на дорогу из худого мешка. Арба истории давно громыхает где-то за горами, а зерна по-прежнему лежат на земле. Какая судьба их ждет? Может, раздавят колеса идущей следом арбы. Может, склюют птицы… Нет! — восклицал дед, будто заглядывал в будущее. — Найдется караван-баши, Он, как нарт Сосруко, который спас свое племя, подберет эти зерна, отнесет их на Кавказ и бросит в родную почву. Зерна дадут новые ростки…

— Дед, а когда родится такой богатырь? — спрашивали внуки.

Старик, бывало, сверкнет глазами, вскинет густые, седые брови, лежавшие над глазами, как облака над пропастью:

— А может, он уже родился, да только набирается сил! Вдруг это ты? А?

Мальчишки загорались, каждый уже видел себя тем самым караван-баши, что на сказочном коне или на верблюде ведет черкесов через пески. Может, эти рассказы и грезы поселили в них с ранних лет тягу к странствиям? Хамби всегда мечтал о дальних землях, его тянуло на Кавказ, он жаждал «одним глазом взглянуть на землю предков». Мечта его сбылась. Он поехал туристом на Кавказ, но только вернулся — и сразу ушел на фронт.

Через столетие снова совершилась несправедливость. Аул черкесов-переселенцев подвергся нападению. Хамби был среди тех, кто защищал его от оккупантов. Глядя на вражеские самолеты, Хамби думал: «Вот те самые черные птицы, о которых говорил дед, они подберут просыпавшиеся на дорогу зерна», — и воевал самоотверженно. Солдаты захватчиков наседали, кто-то из офицеров смалодушничал и подал команду отступать. Хамби продолжал вести огонь, крича:

— Нельзя отступать! Их больше в пять раз, но мин у нас больше, чем их самих. Не отдадим аул, пока есть мины!

Бой длился долго, до тех пор, пока защитников аула не окружили с трех сторон. Минометный расчет попал в плен, через день Хамби оказался в лагере для военнопленных. На стене барака Хамби ночью написал собственной кровью:

«Умру я не в постели, а только на поле боя, буду драться до конца…» Он бежал при первой возможности, но, прежде чем вернуться домой, провел целый год в соседней стране. Саида уже давно оплакивала его и вдруг получила письмо. Она поначалу даже не могла поверить своему счастью. Письмо от сына она сложила втрое, как складывают амулет, зашила в сафьян и до сих пор носит на шее. Дотронется рукой до амулета — словно прикоснется к сыну. Потом Хамби уехал в Европу и взял с собой братишку. Саида не возражала: два брата — два лезвия одного кинжала, вдвоем легче защититься от бед на чужой стороне.

Иногда приходят письма. Чаще пишет младший — двенадцатилетний крепыш, смышленый, ласковый, деятельный.

Саида поселилась в небольшом городке, сняла квартиру, живет надеждами и трудами. Самый большой праздник в ее жизни день, когда приносят письмо из Европы. Она оставляет все свои дела, ходит по соседям, показывает листок и повторяет со слезами радости:

— Аллах не сохранил нам родины, но сохранит сыновей.

Кухня да две небольшие комнаты с закопченными потолками и выщербленными стенами составляли все ее жилье. По квартире в разных направлениях были натянуты веревки, на них сушились мужские рубашки, пижамы, безрукавки, майки, женское белье, во дворе висели простыни, наволочки, банные полотенца. В доме Саиды всегда пахнет стиральным порошком и сыростью, со стен текут тоненькие струйки, окна запотели. На печи в большом медном котле с утра до вечера кипит белье.

Гости застали Саиду в кухне. Хозяйка, взмокшая, раскрасневшаяся, гладила белье; от большого-железного утюга валил пар.

— Эй, шелкопряд в коконе! Вот тебе девушка, — теперь не будешь бояться по ночам.

Попутчица Фариды исполнила обещание: даже не зайдя к себе, привела Фариду к вдове. А та и впрямь напоминала шелкопряда в коконе — все вокруг нее опутано веревками.

— Да вознаградит тебя аллах. Ты всегда помнишь обо мне, хотя и своих забот у тебя хватает. Проходите. — Хозяйка поставила утюг на решетчатую чугунную подставку и пригласила гостей в комнату, куда можно было войти, лишь согнувшись в три погибели.

Соседки перебросились несколькими фразами, повздыхали, поговорив о похоронах, об умершем мальчике, так и не вкусившем сладостей жизни, о трудной дороге, которую пришлось одолеть в жару. Фарида молча ждала, когда очередь дойдет и до нее. Женщины были очень похожи друг на друга, а чем — Фарида не могла понять.

— Да что ты все держишь свой узел? Небось устала с дороги. Положи его, милая, вон на тот сундук, — доброжелательно улыбнулась хозяйка.

Фарида так и сделала, опустилась на табурет, предварительно смахнув с него воду.

Бесхитростная Саида отнеслась к постоялице по-доброму и доверчиво. Вспоминая сыновей, живущих на чужбине, она глядела на Фариду с материнским состраданием. Фарида тоже присматривалась к хозяйке. Судя по лицу, в ней течет не арабская кровь, хотя и говорит хозяйка по-арабски без малейшего акцента.

— Откуда ты?

Фарида замешкалась с ответом. Пока она подбирала слова, заговорила попутчица:

— Хорошее дело задумала — хочет совершить паломничество к гробнице. Да поможет ей аллах.

Саида не слишком почитала святую Зейнаб. Зейнаб была женой приемного сына Мухаммеда, но приглянулась самому пророку. Зейд, видя, как тоскует отчим, отказался от жены. Это непорядок. Но, с другой стороны, богу, видимо, было угодно признать брак свекра и невестки. Все равно Саида находила в этой истории что-то несовместимое с черкесскими представлениями о морали, поэтому она отозвалась дипломатичной фразой:

— От добрых родителей доброе намерение.

Соседка продолжала:

— В дороге познакомились. Пристала к нам, словно ласковый щенок. Разговорились — я и не заметила, как дошли. Из деревни бедняжка. Мать у нее там без мужа горе мыкает. Возьми ее к себе, Саида. Вдвоем вам будет лучше.

Фарида, встретившись глазами с изучающим взглядом хозяйки, потупилась, чтобы дать рассмотреть себя, и жалела, что не успела стереть с лица краски, — они могли создать о ней неправильное представление. После небольшой паузы хозяйка сказала:

— Шукран, шукран. Аллах отблагодарит тебя, соседка.

Попутчица заспешила домой.

— Устала, прямо ноги отваливаются. Пешком идти — не сахар. Автобусы переполнены так, будто настал день великого паломничества.

Они остались вдвоем. Фарида продолжала сидеть молча, ожидая расспросов. Саида отложила глаженье, занялась обедом. Пока она хлопотала у печки, Фарида сама рассказала ей о себе, но лишь то же самое, что рассказывала попутчице. В глубине души она не чувствовала за собой ни малейшей вины. Зуфри сам закричал, что не хочет такой жены. Фариде только и оставалось, что покинуть дом, где ее так оскорбили. Когда-нибудь она, возможно, расскажет обо всем этом Саиде… Фарида была рада, что по всей квартире висит белье. В нем, как в облаках, можно укрыться от преследователей, если они нападут на ее след.

— На людей стираете? — оглядываясь по сторонам, спросила она.

— Надо же как-нибудь добывать свой хлеб. — Саида снова взялась за утюг. — Чувствуй себя как дома, деточка, располагайся. Я быстро закончу: обещала клиенту сегодня же занести чистое белье.

В соседней комнате стояла деревянная кровать, на ней высилась гора подушек. Фарида почувствовала усталость и голод. Хотелось спать. Но каждый раз, когда с улицы доносились мужские голоса, она вздрагивала, поправляла на лице никаб.

— Я одна живу. Овдовела. Два сына у меня. — Саида ловко орудовала раскаленным утюгом. Пар, клубясь, взвивался к потолку, раскачивая паутинки. — На заработки поехали. Пишут, устроились хорошо. Вдвоем работают, посменно, железную руду вывозят из шахты — из-под земли, стало быть. Каково-то под землей работать! Темнота… Не сосчитаешь даже, сколько дней проработал.

Фарида внимательно слушала.

— Старший как с войны пришел, так и стал мечтать о магазине запчастей для автомобилей. Они с младшим порешили так: один принимает заказы, едет в Германию за товаром, другой тут торгует. Вернется из поездки — отправляется другой. Так все время: один туда, другой сюда. А пока вместе работают в Европе. Пришлют денег — я их тут же в копилку. Ничего на себя не трачу. Хочу скопить им на шарту. Старшему жениться срок пришел. Был бы жив отец… — Голос Саиды задрожал, она умолкла, стала медленнее двигать утюгом, потом смахнула набежавшую слезу. — Так и живу — дни считаю. А возвращаться мои мальчики и не думают. Боюсь, не дождусь я их…

— Что ты? Такие сыновья — радость для матери. Они тебя не забудут.

— Здоровье у меня последнее время никудышное.

Фариде хозяйка понравилась.

— Пишут, деньги шлют — значит, помнят о матери. — Фариде хотелось найти еще какие-нибудь слова утешения, но, вспомнив собственную мать, замолчала — ощутила вину перед ней.

— Ночами совсем не сплю: боюсь, как-нибудь поутру найдут меня уже окоченевшую… — Саида всхлипнула, а у Фариды сжалось сердце: мать говорила то же самое.

— От усталости это, отдохнуть бы тебе.

— А ты-то поживешь у меня или сразу куда-нибудь подашься? Поживи. Я с тебя ни копейки не возьму. Одной жить — что рубашку из пламени носить. День не дарит света, ночь — покоя…

От умиления, от благодарности Фарида чуть не расплакалась.

— Шукран джазилан, ты так добра ко мне. Я не останусь в долгу, я все умею делать — постирать, заштопать, выгладить. Ты только ищи работу да относи чистое белье клиентам. Мне на. улицу нельзя… — Фарида вовремя остановилась. Слава богу, хозяйка, кажется, ничего не заметила.

Саида действительно не заподозрила дурного, она тоже повеселела.

— Благодарение богу: это он прислал тебя спасти меня от одиночества.

Потом, когда Фарида поближе познакомится с хозяйкой, она узнает, что та черкешенка, что у нее доброе сердце и твердый характер. Скажи ей: «Скала рушится», — не задумываясь Саида поднимет руки и удержит скалу, чтобы не упала та на пути ее друзей и близких. Саида и к Фариде прониклась доброжелательством и готова была помогать девушке изо всех сил.

Отношения у хозяйки и жилицы сложились прекрасные. Тем временем и слухи не заставили себя ждать. Из разговора соседок Фарида узнала, что в поселке и в доме самого Зуфри творится бог знает что. Зуфри и Сахиб Нури, достоинство которых так пострадало от бегства неблагодарной новобрачной, не думают примириться со случившимся. Напротив, они собираются сообщить полиции об исчезновении Фариды, чтобы та начала розыски нарушительницы закона предков.

Началась новая жизнь, полная хлопот. Фарида ела хлеб не даром. Саида даже стала потихоньку мечтать, что старший сын приедет и женится, на Фариде. Лучшей снохи она и не желала, шарту отдать была готова хоть сейчас. Вот только кому? Фарида постепенно успокоилась, уже не вздрагивает, заслышав голоса на улице. О бегстве от мужа не говорит, зато вечерами подолгу рассказывает про мать, которая теперь вынуждена делить свое одиночество с водоподъемным колесом.

Саиде иногда приходит в голову, что постоялица живет уж слишком замкнуто — избегает людей, (носа не кажет на улицу, а ведь говорила, что пришла в город поклониться мусульманской святыне. Если Фарида выходит из дому, так только вечером и непременно в большой черной шали, покрывающей ее с головы до пят. Учиться рукоделию и не помышляет… Хлопот со стиркой много, вот все планы и позабылись, решила наконец простодушная Саида и успокоилась.

Обе женщины не думали, не гадали, что их подстерегает беда.

ВСТРЕЧА С «ВЕДЬМОЙ»

В этой главе речь идет о человеческой надежде, а надежда подобна ночному небу, где сквозь разрывы облаков всегда сияет ярким светом путеводная звезда

Прошло несколько дней. Фарида заметила, что ее хозяйка плохо спит: с вечера ворочается — не может заснуть, а заснет — вскрикивает во сне, будто ее душат. Проснувшись от собственного крика, лежит, шепчет молитвы.

По утрам Саида долго не могла собраться с силами, чтобы заняться делами, украдкой то и дело целовала амулет — первое письмо Хамби (остальные письма она складывала отдельно и хранила в тайнике). Фарида взяла на себя самую трудную работу и стирала, не снимая, впрочем, никаб с лица, чтобы кто-нибудь не застал ее врасплох. От Саиды она слышала о городских «ведьмах». «Ведьмы с красными губами» — так называла Саида женщин легкого поведения. Она с возмущением рассказала Фариде об одной такой «ведьме». Та задумала на деньги, что принес ей разврат, купить барана и в день курбан-байрам принести аллаху жертву, дабы замолить грехи, а потом грешить снова.

— Разве аллах зачтет такое жертвоприношение! — Саида даже головой трясла от гнева. — Если они думают, что на этом баране можно проехать мост через ад, то глубоко ошибаются. Аллах все видит, все слышит. Жертвенного барана надо заработать честным трудом.

Однажды Саида спросила:

— Как ты думаешь, в Европе, в западных странах есть «ведьмы с красными губами»?

Фарида вспомнила Шауката, говорившего: «Всю заразу ветер приносит с Запада», — и уверенно ответила:

— Там они и родятся.

Саида насмерть перепугалась: вдруг ее сыночка окрутит какая-нибудь такая грязная ведьма… Аллах, что тогда будет?!

Фарида редко выходила на улицу. Правда, если женщина идет, закрывшись шалью, то ее никто не должен останавливать, но береженого, как известно, бог бережет. Тем не менее нужно было сходить в мавзолей, доказать Саиде и соседям, что она действительно для святого дела явилась в город, и Фарида попросила хозяйку составить ей компанию. Саида столько лет живет здесь, а ни разу нигде не была, кроме базара.

Однажды утром они вместе вышли из дома. Фарида боялась даже поглядеть по сторонам. Ей казалось, что из-за угла вот-вот вынырнет Зуфри, заржет от злобной радости, схватит ее и, как ишака, потащит в поселок. День был холодным, моросил дождь. Она и не помнила, по каким улицам шли они, как вошли вовнутрь двора, заполненного паломницами. Небольшая мечешь, куда они заглянули, носила имя построившей ее на свои средства женщины. Эту женщину когда-то похитили в Европе и навсегда продали в гарем одного богача. Саиде понравилась мечеть, потому что в судьбе той, что ее построила, она видела нечто общее со своей судьбой, судьбой человека, лишенного родины.

Домой обе вернулись с чувством исполненного долга. Фарида помолилась, чтобы святая избавила ее от преследований Зуфри, Саида просила святую вернуть ей сыновей живыми и здоровыми.

У соседей Саида взяла еще одно корыто. Теперь они с Фаридой стирали на пару. Белья приносили гору, и все надо было сделать в срок и аккуратно, а где требуется — подлатать, пришить пуговицу, заштопать карманы. Клиент все заметит и поблагодарит. Бывают и очень срочные работы. Они достаются Фариде. Уже не хватает места для сушки белья; с тех пор как «шелкопрядов» стало двое, все в доме и во дворе опутано веревками.

Фарида даже начала откладывать деньги для матери, но тут стряслось несчастье. Саида неожиданно слегла. Провизор из ближайшей аптеки определил у нее крупозное воспаление легких. Фарида ночи напролет сидела у постели больной, меняя компрессы, готовила еду. Но выходить из дому боялась по-прежнему. Даже чистое белье не разносила.

Саида лежала в жару, не открывала глаз, металась, бредила, а приходя в себя ненадолго, просила пить. Готовясь предстать пред ликом всевышнего, она вспоминала суры корана. Провизор больше не появлялся, зная, что у этих женщин новым гонораром не разживешься.

Что делать? Фарида заметила стопку аккуратно сложенного после утюжки мужского белья и подумала: Саида не успела отнести и теперь ее не спросишь, чье это белье, она же в забытьи. Подойдя поближе, Фарида увидела листок бумаги, лежавший сверху белья, на нем четко выведен адрес: «Отель «Ат-Тарик», Кемаль Ташан». Фарида знала, что хозяйка принимает белье в стирку не от постояльцев, а от уборщиц гостиницы, которые подыскивали ей клиентуру, взимая за это «комиссионные». Фарида готова была отнести белье, но опасалась встречи с Зуфри.

— Снеси. «Ат-Тарик» недалеко, — прошептала больная, приоткрыв глаза. — Спроси, любой тебе скажет…

— Боюсь я… — Фарида приблизилась к постели Саиды, надеясь услышать, не скажет ли та что-нибудь еще, но хозяйка молчала, губы ее страдальчески подергивались.

За весь день Саида не произнесла больше ни слова. Ничего не поделаешь — надо идти в отель, как хотела того Саида. Фарида уложила белье в плетеную корзину, накинула на себя большой черный платок, закрывавший ее до пят, и выскользнула на улицу. Она озиралась по сторонам одним глазом, другой закрывала, чтобы никто не мог ее опознать. Спросила одну женщину, как быстрее пройти на улицу, ведущую к гостинице, та толково ей объяснила, и Фарида вскоре уже стояла у подъезда ярко освещенного отеля. Переступив порог, она нерешительно приблизилась к метрдотелю, что-то писавшему за высокой деревянной стойкой.

— Мне бы сахиба Ташана, — смутившись, проговорила Фарида. — Он остановился у вас в тридцать третьем. Я должна отдать ему белье.

Ей казалось, что после этих слов немолодой, с приклеенной к широкому рту истрепанной улыбкой мужчина бросится искать Ташана, но этого не произошло, тот по-прежнему быстро и ловко делал свое дело: принимал от постояльцев ключи и раскладывал их в гнезда большого деревянного ящика или, наоборот, выдавал их, выписывал счета, звонил по телефону и сам отвечал на звонки.

Фарида терпеливо ждала. Наконец, взглянув на нее, он сказал:

— Ташан дома. Второй этаж направо.

Фарида рассматривала холл, соображала, где могла находиться лестница. В это время в вестибюле показался юноша, тащивший два тяжеленных чемодана, а за ним следовали трое мужчин и элегантная молодая женщина. На них Фарида не обратила бы внимания, если бы ее не поразила удивительная схожесть мужчин. Они выглядели как близнецы. Узкие лбы с низко приспущенными черными вьющимися волосами, бледноватые, цвета зрелого камыша лица, будто молодой дукянщик выковал их из меди, прочертив редкие морщины на лбу, у рта, пощадив лишь скулы. Двое мужчин шли по бокам дамы, будто они конвоировали ее на гражданский суд, а третий, шедший сзади, шагнул к стойке, положил перед метрдотелем ключ. До слуха Фариды долетели слова:

— Сахиб Ташан, к вам женщина…

Услышав имя «Ташан», Фарида повернулась и бросилась к одному из «близнецов», выставила перед ним корзину с бельем, будто мужчина, увидев свои аккуратно выутюженные рубашки, непременно должен был схватиться за кошелек, чтобы расплатиться за работу.

— Белье принесла…

— А-а. Отдай ей ключ, пусть отнесет в номер. В ванной есть еще работа. — Ташан даже не взглянул на Фариду, лишь, дойдя до двери, обронил: — Расплачусь потом.

Фарида обессиленно опустилась возле корзины. Ей хотелось догнать Ташана, сказать о беде, которая обрушилась на несчастную Саиду, объяснить, что «потом» их не устраивает, деньги нужны сегодня, даже сейчас… Фарида кинулась на улицу, но в последнюю минуту ей отказала решимость. Мужчины садились в роскошную машину, пока юноша, обливаясь потом, укладывал в багажнике чемоданы. Фарида заметила, что Ташан бросил в ее сторону любопытный взгляд, заметил, что белье принесла не старая женщина, которая обычно брала у него в стирку, а другая, молодая и красивая. Машина обдала Фариду горячим выхлопным газом и, зашуршав шинами, унесла пассажиров по главной улице.

Фарида в растерянности постояла у подъезда, отдала юноше в форме корзину с бельем, попросив его отнести белье в номер сахиба, а сама поспешила назад. У нее из головы не выходила мысль о «трех близнецах», как две капли воды похожих друг на друга не только лицом, но и одеждой: черные кожаные куртки поверх свитеров, джинсы с причудливыми нашивками сзади. Даже походку вразвалку, казалось, они переняли друг у друга. Встретишь их всех разом — не узнаешь, кто есть кто. Откуда Фариде было знать, что этих «близнецов» соединяли не родственные узы, а нити преступлений. Распутывать эти хитросплетения полиции мешала именно эта схожесть.

Фарида была в отчаянии от мысли, что Саида, узнав, что она вернулась с пустыми руками, совсем сляжет, однако все же была довольна собой: ее первый выход после затворничества окончился благополучно. Она не подозревала, что встреча с Кемалем Ташаном была для нее куда более опасна, чем встреча с Зуфри, и неизвестно, чем бы она закончилась, если бы тот не спешил сегодня в аэропорт, чтобы отправить двух своих двойников за рубеж перед тем, как самому совершить дерзкое преступление и задать полиции новую загадку.

Слава аллаху, Саида не заметила, когда она пришла: была в забытьи. Фарида всю ночь просидела у изголовья хозяйки, делая ей холодные компрессы.

Больной становилось все хуже и хуже, надо было что-то предпринять. Фарида решила продать обручальное кольцо, оставшееся на память о позорной свадьбе, изломавшей всю ее жизнь. За кольцо из плохого золота дадут, конечно, немного, но, может быть, этого все же хватит на лекарства.

Фарида не пошла на базар, там слишком много народу. Еще по пути к мавзолею она заметила в переулке магазинчик ювелира, торговавшего собственными изделиями. Мастер выполнял любые заказы, скупал украшения, чинил, переделывал старое.

Немолодой, лысый, с головой точно тыква и тонкими, неприятными губами, обрамленными жидкими усами, он принял Фариду любезно. Его маленькие масленые глазки быстро обежали длинную абаю, почти прозрачный шелковый никаб и застыли, надеясь встретиться с печальными глазами девушки. Вслух ювелир произнес:

— Я к вашим услугам.

Фарида, волнуясь, извлекла из сумки кольцо, протянула его хозяину.

— Не купите ли вы это? — Она поправила никаб, который, как ей показалось, сполз в сторону. Ювелир успел заметить нежную, тонкую кожу, изящные черты, выразительный взор. От волнения девушка стала еще красивее.

Ювелир взял кольцо и, облокотившись о свою стеклянную витрину, стал его пристально рассматривать, потом понимающе улыбнулся:

— Вы давно… носите это?

Даже сквозь никаб можно было заметить, как встревожилась посетительница.

— Так вы его не купите? — Она словно не слышала вопроса.

— Не могу отказать вам. Мне просто хотелось узнать, почему вы так быстро расстаетесь с обручальным кольцом. — Ювелир выпрямился, приосанился. — Делал его я. Лично. На нем мое клеймо. Кольцо продано совсем недавно. — Сквозь лупу он еще раз взглянул на кольцо, стараясь вспомнить, кому оно было продано. — Обычно мои изделия приносят счастье супружеским парам. Этому, выходит, не повезло. — Нижней губой он как бы накрыл свои убогие усы, словно завернул их, — так покойный отец Фариды, бывало, заворачивал в папиросную бумагу турецкий табак.

«Вот я и попалась», — сказала сама себе Фарида. Теперь Зуфри может легко узнать, где скрывается его супруга. Ее бросило в дрожь, хотелось убежать, но сразу уйти тоже было нельзя.

— Купите, пожалуйста… Мне нужны деньги на лекарства, — добавила она жалобным голосом. Она заставляла себя просить, вспомнив, в каком состоянии лежит Саида.

— Я могу взять, но знаете… — Ювелир лениво тянул фразу.

— Отдам недорого, — прервала его на полуслове Фарида.

— Я понимаю, иначе мне пришлось бы закрыть дело.

— Тетя умирает…

— Я догадался, что вас привела ко мне крайняя нужда. Ладно, заплачу вам полную стоимость. — Ювелир принялся бархоткой тереть кольцо, устремив глаза на девушку. — Вы насовсем с ним расстаетесь или, может быть, придете снова, когда выздоровеет тетя и у вас заведутся деньги?

— Насовсем, — отрезала Фарида. Она думала только о том, как бы поскорее отсюда выбраться.

В это время в лавку вошел новый посетитель; еще с улицы он шумно приветствовал хозяина, видимо своего приятеля. Опытный взгляд вошедшего должным образом оценил красоту девушки, притихшей у прилавка.

Ювелир отсчитал несколько бумажек.

— И месяц, и два, и даже полгода я не стану продавать ваше кольцо. Можете, если захотите, прийти и забрать его. Даже процентов не возьму, — говорил он, ухмыляясь, — Я это делаю только для вас.

— Шукран джазилан. Вы очень добры, спасибо.

Фарида шагнула к двери, но ее остановил посетитель. Замшевая куртка, полосатая рубашка, туфли на толстой подошве, сантиметра на три увеличивавшие рост… Густые, вьющиеся волосы спадали незнакомцу на плечи, на пальце, заметила Фарида, сиял крупный драгоценный камень. Он ухмылялся так же нахально, как ювелир, и говорил так же слащаво:

— Может быть, я сумею помочь вам. Мало ли какие беды приключаются с хорошенькими девушками, не отчаивайтесь. Располагайте мной. Я одолжу вам денег, ну а что касается возврата, то разве хорошенькие девушки отдают долг деньгами?

Фариду покоробило. Сверкнув глазами, она молча двинулась дальше, даже не удостоив наглеца ответом.

— Не проходите мимо своего счастья. Я серьезно говорю, — посмеивался владелец замшевой куртки, загораживая девушке путь.

Фариде хотелось дать ему пощечину, чтобы с лица его исчезла эта глупая ухмылка. За кольцо ей заплатили очень мало, наверное, раза в три меньше, чем оно стоило. Что ж, и на том спасибо.

— Вы очень добры, — сказала Фарида тоном, каким говорят: «Идите к черту!» Но тот и не собирался отставать.

— Позвольте представиться: я антрепренер. Моя гастрольная труппа выступает в отеле «Ат-Тарик». У нас есть вакансия в хореографическом ансамбле. Полагаю, вы бы нам подошли, если бы пожелали. Подумайте, такая работа хорошо оплачивается. — Антрепренер пожирал Фариду глазами.

— Благодарю вас, но я деревенская. Из меня артистка не получится, — сухо, со свойственной ей прямотой ответила Фарида. — Пустите!

Мужчины рассмеялись.

— Попробовать же можно! Учтите, мой друг, не каждой встречной предлагают такое, — вступил в разговор ювелир, вертя на кончике указательного пальца кольцо Фариды, словно напоминая, что постоянный заработок даст возможность выкупить украшение.

— Отель «Ат-Тарик». Запомните, — настойчиво продолжал антрепренер, — меня можно найти каждый вечер после одиннадцати.

— Спасибо, я подумаю.

Фарида вспомнила слова Саиды о «красногубых ведьмах». Мужской смех, раздававшийся у нее за спиной, звучал оскорбительно. «Разыгрывают, — решила она, — провались ты со своей труппой». Фарида не очень хорошо знала, что такое хореографический ансамбль, но слышала о знаменитой танцовщице, которая выступает в ночном клубе. Как бы много за это ни платили, она, Фарида, никогда не станет танцевать танец живота.

Фарида завернула за угол, закуталась так, чтобы только видеть дорогу. Теперь ей в голову приходили резкие точные слова, которыми она могла бы поставить развязного нахала на место. Вспомнив, однако, о больной, девушка прибавила шагу. Бог даст, провизор станет повнимательней, узнав, что у них есть деньги. Выздоровеет Саида, тогда, кто знает, может, удастся посмотреть концерт в «Ат-Тарике». Но быть танцовщицей — это все равно не для нее…

Едва Фарида переступила порог, больная пожаловалась:

— Как ты долго, думала, так и умру без тебя.

Фарида хотела обрадовать ее, стала рассказывать про деньги, но Саида лишь махнула рукой: поздно, мол. В свое исцеление она уже не верила.

— Сделаем уколы, температура спадет… — Фарида пыталась внушить больной надежду.

— Не надо, не трать деньги понапрасну. — Про себя Саида решила, что деньги эти лучше приберечь на похороны. Хотя, впрочем, на похороны вполне достаточно того, что она откладывала на шарту для сыновей. А вот сыновьям хорошо бы отбить телеграмму, чтобы приехали повидать мать перед смертью.

— Как это понапрасну? Твое здоровье дороже золота. Больной все равно что ребенок. А дети, между прочим, должны слушаться старших. Сыновья ведь тебя слушались! — Фарида еще что-то хотела сказать, но больная перебила ее:

— Пошли сыновьям телеграмму. Больше ничего не надо.

Фарида побежала к провизору, предложила ему денег. Провизор пересчитал бумажки и велел жене идти делать уколы. Этому искусству он научил ее давно. По два укола в день, пока не спадет температура, — так велел провизор; еще он дал Фариде таблеток и сказал, что нужны холодные компрессы.

После нескольких уколов Саиде стало лучше, она приободрилась, попросила соку. Жена провизора ходила к ним всего два дня, но во время каждого визита делала оба укола — чтобы не приходить лишний раз. Саида благодарила аллаха, пославшего ей Фариду.

Улучшение оказалось кратковременным, и Фарида опять пришла в отчаяние. Больная снова бредила, снова звала сыновей, а в минуты просветления просила Фариду обязательно высыпать ей на могилу горсть земли, что хранится в банке. Это была земля, привезенная Хамби с родины далеких предков.

Саида жалела деньги на лечение не от скаредности. Она уже действительно помышляла о загробной жизни и хотела, чтобы ее похоронили по обряду. Нужно было и раздать милостыню тем, кто согласен взять на себя часть грехов умершего. Таблетки провизора Саида прятала под подушку, но не от презрения к медицине. Она считала, что нельзя пытаться жить дольше, чем хочет аллах. Если всевышний решил призвать тебя к себе, то сопротивление — грех, от него душа не освободится даже после деура, подаяния на похоронах.

Фарида не теряла надежды. Саида, думала она, крепкая, Саида закалилась в борьбе с нуждой. Хозяйку Фарида не покидала ни на минуту. Однажды среди ночи Саида стала слезно просить Фариду пойти к ее сестре, жившей где-то на окраине. Она хотела, чтобы та присутствовала при написании завещания.

— Зови, пока мой разум не помрачился.

— Ты выздоровеешь, не отчаивайся. Грех терять присутствие духа. — Фарида старалась отвлечь больную. Та была неумолима.

— Халву из фиников приготовишь на седьмой день. — Из глаз Саиды катились крупные, с горошину, слезы. Они струились по лицу, убегая к подбородку. — Ты не оставишь меня без пищи…

Фарида знала, о чем просит Саида. — Это халва, запахом которой якобы питаются умершие, она называется «аша аль-мейт». В священных книгах написано, будто ни одна косточка из фиников, идущих на халву для ужина усопшего, не пропадет даром — все превращается в горячие угли, и те освещают могилу изнутри. Немало халвы из фиников приготовила Салуа после смерти отца.

— Не надо, пожалуйста, ты будешь жить. — Фарида едва сдерживала рыдания. Она вдруг поняла, что надо идти, — вдруг и вправду случится непоправимое… — Провизорша сказала, что придет еще делать уколы. Ты приняла таблетку?

— Приняла, — еле слышно проговорила Саида.

— Приняла? А почему ты не попросила воды запить ее? Прими сейчас же. Где у тебя таблетки? — Фарида осмотрела постель, но ничего не нашла. — Где же они?

Саида чуть приподняла руку и легонько опустила ее на одеяло. Это означало: не ищи того, чего уже нет. Отрешенно она глядела на девушку.

— Сходи к сестре, ради аллаха. Я видела нехороший сон. Сходи. Улицу забыла; но помню, что дом стоит между шоссе и кладбищем. Спросишь у людей.

— Прямо сейчас идти?

— Утром будет поздно. Сыновей не увижу, так хоть сестре скажу все, что надо, пока в силах.

— Саида, не гони меня. Лучше я посижу возле тебя. Утром придет жена провизора.

Фариду охватило отчаяние. Вдруг произойдет самое страшное — тогда в доме соберутся плакальщицы, придут мужчины, чтобы предать Саиду земле, и кто-нибудь вполне может и узнать ее. Что, если прикатит на велосипеде сам Сахиб Нури… О, тогда Фарида пропала! Ее силой уведут прямо с похорон. Она не успеет даже приготовить халву из фиников…

Девушке вспомнились похороны отца. Медленно движется траурная процессия. На носилках, покрытых парчовым покрывалом —, прах Омара. Мужчины по очереди молча подходят к носилкам, подставляют плечо; пройдя несколько шагов, уступают место другим. Во главе процессии шагает, мушаи, духовный предводитель, вполголоса читая молитвы; идущие сзади повторяют его слова тоже вполголоса… Фарида, забравшись с подружками на крышу глинобитного сарая, сквозь слезы глядела, как несли отца. На кладбище носилки поставили в специальном месте, называемом «магсаль», усопшего обмыли, завернули в белый кяфан и опустили в могилу. Как и полагается, покойника положили на правый бок — лицом к благословенной Мекке. Сорок дней продолжался в доме траур. В первый день родственники и друзья не уходили допоздна. Их было, правда, немного. Женщины, распустив волосы, плакали, поминали усопшего добрыми словами, били себя по лицу, груди, плечам. Мужчины сидели в тени тутового дерева, и каждый раз, когда новый человек, зайдя во двор, произносил слово «фатеха», кто-нибудь из них начинал читать суру из корана.

Вдруг все это повторится, — тогда Фариде придется принимать родных и близких умершей, устраивать поминки, распоряжаться имуществом. Больше это некому сделать. Тут-то она как раз и «наколется на дурной глаз».

Саида еле заметно шевелила губами. Фарида не знала, что больная говорит с сыновьями, представшими пред ее помутившимся взором. Она пошла в кухню за холодной водой для компресса и по дороге глянула в окно. Ночь была темная, беззвездная. Придется ощупью искать дом сестры, и неизвестно еще, с чем повстречаешься. Фарида смочила полотенце и положила больной на лоб. Та очнулась.

— Иди. Умоляю, иди… — Голос ее был едва слышен.

«Умирает», — холодея, решила Фарида. Она схватила материнскую шаль, накинула ее, но вернулась к постели, поправила подушку.

— Хорошо, я пойду. А ты будь молодцом, жди нас.

— Я еще хочу тебя попросить… — Саида тронула ее руку: — Живи у меня, пока не объявятся сыновья…

Фарида в знак благодарности поцеловала пальцы больной и тут впервые не сдержала слез.

— Я уверена, аллах пошлет тебе исцеление. Дождешься ты своих сыновей, дождешься, поверь мне, Саида…

— Скажи сестре, чтобы шла немедленно. Поняла?

Фарида вышла за порог. Глаза не сразу привыкли к темноте. Город был пуст. Редкие прохожие с недоумением поглядывали на женщину, рискнувшую в столь поздний час появиться на улице.

Где-то между шоссе и кладбищем… А где шоссе, где кладбище? Ночью попробуй порасспрашивай: мужчины обязательно воспользуются этим — прицепятся, потом не отвяжешься… О Зуфри она уже не думала.

Чтобы не плутать переулками, Фарида вышла на главную улицу, освещенную фонарями. Улица вела к гостинице. Увидев ярко горевшие на доме слова «Ат-Тарик», она вспомнила разговор в ювелирном магазине и печально усмехнулась.

Гремела веселая музыка. У подъезда ночного ресторана стояли автомобили. «Их владельцы сейчас сидят за столами, уставленными роскошными яствами, — подумала Фарида, — глядят на красоток, извивающихся в танце». Фарида засмотрелась на тени, мелькавшие за тюлевыми занавесками. Время позднее — антрепренер уже наверняка на месте. Кто знает, может быть, и правда ждет ее… Она представила себе обнаженных танцовщиц, на которых устремлены десятки жадных мужских глаз, и содрогнулась.

Рассказы Саиды внушили Фариде страх. Город, казалось ей, с наступлением сумерек утопал в пороке. Женская любовь, девичья честь продавались за деньги; обман и подкуп царили всюду. Фарида как-то услышала легенду о прекрасной Тахии Кариока. Паши, шейхи, даже короли, не говоря уже о французских и английских генералах, тщетно добивались любви этой несравненной танцовщицы. Рассказывали, будто к одному молодому королю пришли неизвестные люди и предложили за крупное вознаграждение красавицу Тахию. Король невероятно обрадовался и обещал заплатить им чистым золотом.

Действительно, ночью во дворец привезли девушку, укутанную в шелка и бархат. Король был на седьмом небе: сбылась его мечта, он оставил в дураках всех своих знатных соперников. Теперь красавица принадлежит ему. Утром, однако, обман раскрылся: «доброжелатели» подсунули королю другую девушку, тоже очень красивую и тоже прекрасно исполнявшую танец живота, но совсем не Тахию Кариока. Король провел с красоткой ночь, а утром, поняв, в чем дело, в гневе прогнал девицу, оказавшуюся обычной проституткой. Со злости он не заплатил ей ни динара.

Тахия Кариока оставалась недоступной. Эта редкая женщина была не только изумительно хороша собой, но и незаурядно умна. Она оставила ночной клуб, включилась в борьбу за социальные права. Потом стала известной киноактрисой, популярной на всем Востоке…

Такая судьба Фариде пришлась по нраву. Вспомнив Тахию Кариока, она заколебалась: а что, если заглянуть в «Ат-Тарик»… Может, и о ней в народе будут когда-нибудь говорить с восторгом и почтением, как о Тахии? Тут же Фарида подумала о больной Саиде. Куда идти? Гостиница в самом центре города. Шоссе, о котором упоминала больная, ведет, кажется, к аэропорту, но как туда попасть? Из ресторана выходили люди, садились в роскошные автомобили и, разрезая светом фар ночную мглу, уносились вдаль. Что стоит кому-нибудь из них подвезти Фариду…

— Чего здесь шляешься? А ну, живо мотай отсюда, дрянь!

На Фариду, точно курица, квохча и взъерошив перья, налетела какая-то женщина. Сиплый, прокуренный голос, искривленные от злобы накрашенные губы, запах перегара и табака… Фарида ничего не поняла и от неожиданности и страха замерла. В следующую минуту ей в волосы вцепились чужие пальцы. Женщина куда-то тащила Фариду, делала ей больно. Фарида поняла, что это и есть «ведьма с красными губами». «Ведьма» волокла ее за угол, наверное, чтобы в темноте расправиться с ней как следует. Фарида вырвалась, повернулась к ней лицом и на миг близко-близко увидела подведенные злые глаза, дешевые клипсы, разукрашенные черточками и точечками щеки и лоб.

— Что тебе надо? Пусти!

— Это моя улица! Убирайся отсюда, ишь вздумала хлеб отбивать. Не таких, как ты, видала. Уходи, пока я тебя не изувечила. — «Ведьма» остервенело таскала Фариду за волосы и норовила исцарапать. Фарида пыталась закрыться платком.

— Отпусти! — От страха и обиды она не узнала собственного голоса, слезы заволокли ей глаза. Женщина была чудовищна в своей ярости. Фарида не боялась одна оставаться ночью в поле, когда мать уходила в деревню на день, а то и два, а тут в центре города, где крикнешь — и соберется толпа, она струсила.

— С твоим «портретом» можешь топать прямо в холл на глаза метрдотелю! — шипела «ведьма».

Откуда было знать Фариде, что улицы вокруг отеля и сам отель «распределены» между проститутками. У каждой — свое «поле». Самые молодые и привлекательные важно сидят в мягких креслах в холле гостиницы и ждут клиента. Мужчине достаточно кивнуть головой, и девушка последует за ним в номер или в ресторан — это как он пожелает. Если окажется, что клиент иностранец, не беда: можно обойтись и без слов. Те, что уже не могут соперничать с молодыми и потому не зарабатывают столько, чтобы часть денег отдавать метрдотелю, вынуждены прогуливаться вокруг отеля, сидеть у фонтана в скверике, ожидая того же самого кивка головой. Третья категория — те, кому пора «на покой», — избегает яркого освещения и слоняется по темным переулкам, примыкающим к площади, где стоит лучшая в городе гостиница и живут богатые иностранцы.

— Пусти! — уже с угрозой еще раз крикнула Фарида. Страх прошел, она поняла, с кем имеет дело. Вернулись силы и смелость.

— Уходи прочь, отвергнутая аллахом!

Фарида нагнулась, сняла туфлю с ноги и шлепнула обидчицу по лбу. Она хотела еще ударить, но «ведьма», изловчившись, сорвала никаб с лица Фариды. Фарида ощутила острые, как у хищной птицы, когти, от боли она уронила туфлю.

— Я сдеру с тебя эту красивую шкурку, всех тошнить от тебя будет, — шипела в дикой ярости противница.

«И правда — исполосует…» Фарида завизжала на всю улицу. Никто, однако, не спешил разнять сцепившихся женщин. Тогда в полном исступлении Фарида укусила обидчицу. Та разжала было пальцы, но тут же принялась душить Фариду, хотя сама уже подвывала от боли.

Послышались наконец топот, пронзительные свистки.

— Полиция! — вырвалось у «ведьмы». Она отпустила Фариду.

Фарида же считала полицию своим спасением. «Полицейские… — обрадовалась она. — Полицейские схватят «ведьму с красными губами» и накажут ее как следует».

Пока Фарида искала в темноте свою туфлю и никаб, «ведьмы» и. след простыл. Она исчезла так же мгновенно, как и появилась. Двое полицейских схватили Фариду, у нее затрещали кости, но наивная девушка все равно считала, что спасена. Она только не могла понять, почему с ней так грубо обращаются. Им бы погнаться за хулиганкой…

Полицейским было, естественно, не в новинку хватать девушек у гостиницы. На сей раз вроде попалась свеженькая, возможно, «залетная». В подробности полицейские вникать не хотели, на то есть дежурный офицер. Один полицейский — толстый, широколицый — был опоясан широким белым ремнем с пистолетом. От него резко пахло потом и табаком. Из-под форменной фуражки выбивались завитки седых волос. Другой, помоложе, все время придерживал правой рукой свой пистолет, будто он у него мог сорваться и упасть на асфальт.

— Иди, иди. Нечего упираться. А другая? Гасан, скорей за той, она еще недалеко, — говорил седой.

— Да ну ее, в темноте гоняться. Одну копек поймали, и хватит. На допросе узнаем, где вторая живет, приведем. Никуда не денется.

Фарида испугалась, услышав, что ее назвали турецким словом «копек», то есть проституткой. Воистину, когда приходит правда, ложь убегает. Вдруг ей не удастся доказать свою невиновность!

— Куда вы меня тащите? — Фарида попыталась высвободить руку, которую полицейский сжал словно клещами.

Тот вместо ответа еще сильнее дернул ее. Девушка едва удержалась на ногах.

— «Куда-куда»! — передразнил Фариду полицейский, потом добавил с издевкой: — К клиенту! Ждет не дождется в «Ат-Тарике».

— Я не пойду туда! Отпустите!

— Видали, не хочет, голубка. Куда же ты хочешь? — Полицейский почти волочил свою жертву по камням. — Может, тебе охота свести счеты с обидчицей? Ничего. Она не успеет перехватить твой «кусок хлеба».

— Я ее совсем не знаю… Я шла… к родственнице… — Фарида хотела объяснить все как есть, но слезы мешали ей говорить.

— Известно, куда ты шла, — заорал полицейский. — Гасан, найди же, черт бы тебя взял, другую!

Второй полицейский исчез в темноте, но через несколько минут догнал их.

— Как в воду канула. Вот туфлю потеряла.

— Это моя.

Полицейский разочарованно кинул туфлю под ноги Фариде.

— Куда вы меня ведете? Хозяйка умирает, — все еще пыталась сопротивляться Фарида, но ей больше не отвечали.

Полицейские прошли мимо гостиницы — вдоль ярко освещенных окон, потом завернули за угол и толкнули Фариду в какую-то дверь. В прокуренной, замызганной комнатушке с низкими окнами, за грубо сколоченным, обшарпанным столом дремал полицейский, уронив голову на руки. От остальной части комнаты его стол был отгорожен барьером. Вдоль щербатых стен выстроились деревянные скамейки.

— Садись.

Фариду толкнули в угол, да так, что она чуть не упала. Под ногами валялись окурки, выложенный кирпичом пол был грязен до последней степени, и Фарида вдруг поняла, что нескоро выберется отсюда. Ее охватило тупое отчаяние. Она ничего не смогла уразуметь в том, что полицейские докладывали дежурному. Дежурный тер кулаками глаза, сопел, зевал, чесал затылок и ни разу даже не глянул на арестованную, притулившуюся за барьером. Потом, назевавшись вдоволь, он поправил ремни и приступил к допросу,

— Я ни в чем не виновата, — отвечала Фарида срывающимся голосом. — Я шла… Мне надо было…

— Фамилия, имя! Куда шла, мы знаем. Что надо было, тоже, — цинично ухмылялся полицейский.

— Я ни в чем не виновата. Надо было схватить не меня…

— Кого надо было, того и схватили, — лениво пробурчал тот, что тащил Фариду.

— Отвечай на вопросы. И хватит скулить — слезами нас не проймешь.

В полицейском участке выяснили немногое. Фарида аль-Баяти живет в городе недавно, своего жилья не имеет и нигде не работает. Схватили ее в такое время ночи, когда ни одной приличной женщине и в голову не придет появиться на улице, если она дорожит своей репутацией. Царапины и пятна крови на лице, изодранное платье, взлохмаченные волосы — все это занесено в протокол как свидетельства непристойного поведения. Две проститутки не поделили «поле деятельности» — это послужило поводом для драки… В надежде отвести от себя гнусное подозрение Фарида принялась умолять полицейских пойти к Саиде. Та непременно подтвердит, что это она послала Фариду с поручением. Но на все ее мольбы дежурный с улыбкой отвечал:

— Проверим, разберемся. А ты пока у нас отдохни.

— Почему вы не схватили ту «ведьму»?

— И она попадется в сеть, не беспокойся.

Фарида совсем пала духом. Кто теперь за нее заступится? Бедная Саида умрет, не сделав завещания. Больше всего Фарида боялась, что мертвая Саида закоченеет и тогда ее не смогут завернуть в саван, нельзя будет даже закрыть ей глаза. Существует примета: если вынести из дома покойника, не закрыв ему глаза, кто-нибудь в семье умрет тотчас же…

Фариду увели в камеру. Прошло несколько дней. Арестованной сообщили, что в доме Саиды произведен обыск и что ее благодетельница превозмогла недуг. Узнав об аресте Фариды, Саида пришла в неописуемый ужас. «Аллах отвернулся от меня», — думала она, плача. Явилась жена провизора, и Саида уже не сопротивлялась уколам, даже извлекла из-по подушки таблетки и приняла несколько штук сразу. Ее обуяло желание встать на ноги. Надо было немедленно помочь Фариде. Она поднималась с постели и, держась за стены, добиралась до плиты, разжигала огонь. За приготовлением пищи ее как-то застала соседка, пришедшая навестить «шелкопряда в коконе» и с того самого часа взявшая на себя уход за больной. Благодаря ее заботам Саида осталась жива.

Еще совсем слабая, появилась она в здании суда. Бедной женщине пришлось нарушить неприкосновенность своих сбережений, чтобы дело было передано именно сюда — в шариатский суд, наиболее, как она думала, справедливый, выносящий приговор в строгом соответствии с предписаниями корана.

Судья Исмаил в последние годы дополнил шариатское законодательство статьей собственного изобретения. Это была статья «О бунтовщиках-партизанах». Под нее подходило все, ибо любое нарушение норм общественной жизни направлено против устоев государства, а партизаны как раз и преследуют эту цель — подточить устои, развалить общество. Естественно, и Фарида принадлежит к бунтовщикам… Исмаил был доволен своей сообразительностью.

Хаджи, не понимавший, видимо, серьезности совершенного девушкой проступка, внес предложение:

— Отпустить бы ее в священную Мекку, в лучезарную Медину. Очистительные милостыни — лучшее средство…

— Да, да, — пробудился дремавший, как всегда, второй заседатель. Он решил, что настало время принять участие в разбирательстве. — Коран советует платить добром за зло. Не так ли, хаджи?

«Обрели дар речи», — злился про себя Исмаил. Он сам, что ли, не ведает предписаний корана… Заседатели отродясь не знали и половины того, что Исмаил уже забыл. Знаний у судьи — гора, да такая, что заседателям во веки веков не взобраться на нее, — иначе он и не был бы судьей. Исмаил устремил на Фариду грозный взгляд:

— Отпустить?! Да вы что? Думаете, отпустишь ее — она и пойдет за таваф, обрядовой процессией, вокруг священной Каабы в Ихраме? Как бы не так! Она в первый же вечер примется крутиться в мини-юбке вокруг «Ат-Тарика». У нее голова повернута совсем не в сторону Мекки…

Суд затягивался. Любопытных в зале осталось совсем немного. Саида упрямо сидела на прежнем месте. От волнения и слабости в глазах у нее все плыло, доносившиеся до слуха обрывки фраз казались лишенными всякого смысла — мякиной, которую на току подхватывает ветерок и уносит вдаль. О, если бы в этот душный зал и вправду влетел знакомый ветер степей…

Хаджи втянул голову в плечи, видна была только чалма, левую руку хаджи по-прежнему прижимал к боку, чтобы не выпал градусник. Он устал и с нетерпением ждал одного — минуты, когда Исмаил завершит разбирательство. Приговор у судьи, видимо, уже готов.

— Фарида аль-Баяти! Тебе предоставляется последнее слово!

Подсудимая подняла голову. Солнечный луч падал из окна прямо к ее ногам. Живой, трепетный, он дрожал у носка ее туфли. «О аллах! Что мне сказать? Дай силы…»

Хаджи, поправив термометр, повторил за судьей:

— Предоставляется последнее слово!

Фарида подумала, глубоко вздохнула и внезапно для самой себя заговорила:

— За зло плати добром — так сказано в священном писании. Но за что же мне платят злом? Разве в душе у людей опустели сундуки добра? Никому я не делала зла. Я хотела только хорошего — хотела помочь человеку, спасти от смерти больную Саиду. По ее просьбе… — Фарида запнулась, к горлу подкатили слезы.

Сайда вскочила:

— Говори, Фарида, говори. Все выложи справедливейшему судье, — да перейдут ко мне его болезни. Говори, милая, говори…

Силы покинули Саиду. Она рухнула на стул и, как-то неловко откинув в сторону голову, ловила ртом воздух…

Судьи переглянулись.