Дорога в бесконечность

fb2
Виноградов Сергей

Этот сборник стихов и прозы посвящён лихим 90-м годам прошлого века, начиная с августовских событий 1991 года, которые многое изменили и в государстве, и в личной судьбе миллионов людей. Это были самые трудные годы, проверявшие общество на прочность, а нас всех — на порядочность и верность. Эта книга обо мне и о моих друзьях, которые есть и которых уже нет. В сборнике также публикуются стихи и проза 70—80-х годов прошлого века.

© Сергей Виноградов, 2017

ISBN 978-5-4474-3926-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Путь веры, достоинства и самопознания

2016 год особый год для каждого из нас, живущего в этой стране. 25 лет назад 19 августа 1991 года для россиян началась совершенно новая эпоха — становления новой демократической России. Хотя как вести отсчёт. Можно, конечно, и от 12 июня 1990 года, когда формально была принята Декларация о государственном суверенитете Российской Советской Федеративной Социалистической Республики. Даже первые в стране выборы первого Президента России тоже не отправная точка новой российской государственности. В стране, которая ещё называлась Советский Союз был уже легитимный президент и страна де факто жила по союзному законодательству. Тем более, состоявшийся в июне референдум показал, что значительная часть граждан СССР отнюдь не желала развала великого государства. Именно в середине августа планировалось совещание всех руководителей республик на котором, мог бы, возможно, решён вопрос об реорганизации СССР на каких-то новых принципах. И именно это пугало старую кремлёвскую гвардию во главе с ведущей и направляющей силой — КПСС. Путч, организованный и успешно проваленный заговорщиками через два дня сам стал катализатором фактического развала Советского Союза.

Поэтому начало реализации полного государственного суверенитета было положено именно 19 августа 1991 года. И вот уже четверть века Триколор, ставший в те дни государственным флагом России, развивается над Кремлём. За 25 лет Российская Федерация прошла большой и сложный путь. Сегодня мы имеем такую страну, какая есть с её достоинствами, недостатками и проблемами.

Поэтому попытка передать в поэтической форме отдельные моменты нашего настоящего времени, не забывая при этом свои исторические корни, возможно, обречена на провал. Хотя значительная часть книги написана непосредственно в 90-е годы. Но подобный поэтический анализ, думаю, куда лучше пустого и праздного созерцания. Что из этого получилось, судить не автору.

Этот сборник стихов и прозы называется «Дорога в бесконечность». Почему в бесконечность? Потому что это единственный путь нашего самосовершенствования, как телесного, так и духовного. А предела совершенства, как всем известно, просто не существует. Не этого ли мы желаем себе сами?

Но когда мы одни — эта дорога чаще всего ведёт только к совершенствованию нашего личного эгоизма. Так что всегда имейте рядом друзей. К сожалению, многие из нас растеряли их именно в лихие 90-е, юбилей которых грядёт уже в ближайшем августе. Делайте выводы и дружите, не только ради собственного душевного спокойствия, но и ради России — нашей самой надёжной и верной подруги.

На обложке книги — мой внук Александр Виноградов. Фото автора.

У памяти есть свойство забывать

Память есть борьба со смертною

властью времени во имя вечности

Николай Бердяев, русский религиозный философ

Возвращение памяти

 Там моя память живёт На улице Воспоминаний, Но в гости давно не зовёт И не назначает свиданий… В город, которого нет, Мне самому не прорваться Сквозь стены из прожитых лет Хоть я бы и мог попытаться Последние силы напрячь На час стать последним героем… Ты только мне время назначь И в прошлое двери открой мне Себе ты меня возврати И мне ты отдайся с любовью… Тогда мы сумеем найти Дорогу домой из безмолвия…

Нет на Земле другой такой страны

 Нет на Земле другой такой страны Народ которой столько бы изведал, Где было всё: страдания и беды И друг за другом сразу три войны… Где вся страна была сплошной Гулаг, Где только в песнях жизнь была прекрасной, Где над Кремлём серпасто-молоткастый, От крови красный, гордо реял флаг… Нет на Земле другой такой страны, Где неугодных тут же убивали, Где был святым один товарищ Сталин, А остальные с комплексом вины… Где разрушали Храмы, но не Веру, Ломали судьбы, но не Дух святой, Где был «Авроры» выстрел холостой Грядущим приговором изуверам… Нет на Земле другой такой страны, Где верили во всё, что обещали, Где, так как здесь, врагов своих прощали, Оставив тлеть спокойно у Стены…

В тот день

 Тот август помню как сегодня. И утро хмурое и день… И в день великий, в день Господний Кому-то было ведь не лень Свершить своё грехопадение… Вновь революцию вершить, Как в октябре товарищ Ленин. И без народа всё решить… Ну, а народу это надо? Большой, большой, большой вопрос! Чтоб убеждать нас до упада Про Горбачёва и Фарос… А кто они — всего лишь кучка Себя считающая — Власть! Ну, вот дожили и до путча — Вмиг по России разнеслась Молва. Россия же молчала… Молилась в Храмах в день святой… Потом, похоже, раскачалась — Не стало вмиг и хунты той… Сюжет для нас давно знакомый Точь в точь как в смутные года… Толпа людей… У Гастронома, Где водка есть с утра всегда Потом от пития устало Россия отошла ко сну… И революции не стало. Теперь живём мы по уму — Без революций четверть века. И август тот забыт давно. Толпа. На этот раз в аптеку. Такое вот про нас кино…

Четверть века для страны не срок

 Четверть века для страны не срок. Для бессмертных даже не мгновение… А для нас, для смертных, тяжкий рок, Время воровства и вдохновения… Каждый выбирает свой предел За которым смерть одним и слава Тем, кто в ней устроил передел… Ну а тем, кто жил в ней как попало? Что же им от части пирога? Им нули на гербовой бумажке… Остальное, как всегда, «богам» — Каждому по рангу и замашкам. …Не страна, а поле дураков, На котором деньги зарывают И на протяжении веков Их потом от грязи отмывают. Ну а нам до них какое дело? Мы простые люди. Проживём! Водку пьём, потом идём налево, Счастливы, причём всегда во всём… Пусть просвета вроде бы не видно, Но зато есть свечи у икон… Только за Россию нам обидно, Ведь  живёт как после похорон…

Мешок картошки

 Я мужик по жизни Не скандальный И к тому же я совсем не вор… — Ну, мешок картошки на базаре Прихватил… Об этом разговор? Так меня там сами попросили Я вот им как вроде бы  донёс… А выходит тут же настрочили На меня свой пакостный донос! Гражданин начальник, отпустите! Дома дети. И все есть хотят… Вы мешок картошки мне простите, А на небе этот грех простят… — Ну, нахал, ты Федя, ну ей богу! А вчера кто с гречей куль увёл? — А там гречи точно было много? Нет, не я. Ну, ладно я пошёл… — У меня ты, воровская рожа, Далеко от седова пойдёшь… В порошок сотру и уничтожу, В лагерях навечно пропадёшь! …До чего они до препирались, Комиссар весь мокрый, Как с дождя, Но с мешком картошки разобрались, И опять почти что и друзья. И ребята дома снова с полбой — А картошка классная еда! Хорошо, что не влепили по лбу, Вот была беда бы, так беда! Восемь ртов не в первый раз голодных… Мамка в медсанбате день и ночь… Власть, она у нас хоть и народная, Но навряд ли хочет мне помочь… Хорошо, что гражданин начальник Мне совсем не друг, а старший брат, А иначе был бы я, опальный, Восемь раз растрелянным подряд С того дня, когда пришёл в станицу, Шашками порубанный не раз… Мне сказал тогда брат: за границу Может, ты подашься впрямь сейчас?.. Ну, куда же я от них уеду! Пусть я враг народа. Ну и что? Кто тогда накормит их обедом? И не ты, и, в общем-то, никто… Ты мне не мешай, братан, покуда. Подожди, детишки подрастут, Больше воровать и сам не буду. Ну, а там хоть в рай, а хоть под суд… Хочешь, напишу, чтоб не забылось? А пока пора мне… — Воровать? — А мешка на долго ли хватило? Ведь не с голодухи ж помирать… …Было это всё давно, в двадцатых… Был отец мой среди тех детей… Выжил он один со старшим братом… А была бы крепкая артель!

Танец белых лебедей

 Четверть века прошло. Но не знаю, как быть… Не забыть мне тот август. И тот вечный балет, Знать, придётся до смерти ненавидя любить, Хоть тех новых Маратов на Земле давно нет… За окном на пруду вижу вновь лебедей И Чайковского звуки наполняют мне душу… Грохот гусениц танковых посреди площадей Слава богу, но с августа, я не слышу, не слушаю… А в глазах всё стоит танец тех лебедей, Одинаково белых, словно ангелов с неба… И толпа, опьянённых свободой, людей, Слава богу, без лозунгов: «Зрелищ!», «Мира!» и «Хлеба!»… А на танке опять новый вождь для страны, Обещающий каждому свою лучшую долю. Слава богу, что всё обошлось без войны, И победа пришла. Чуть омытая кровью… …Может быть, в этот год вновь порадуют нас И покажут нам снова танец тех лебедей… Только как обойтись без вождей среди масс? И без новых красивых, но не наших идей?

Три дня и три ночи

 Три ночи, три дня и не стало России… России, к которой привыкли давно. И те, кто Россию всю жизнь поносили, Вдруг всплыли наверх, как всплывает… Теперь демократы они, между прочим, И задним числом вдруг защитники все Мол, были мы тоже октябрьской ночью У Белого дома в любимой Москве… Россия, неужто поверишь иудам? Поддашься на лесть своих новых друзей? Отдашься на откуп? И всем будет худо… Себя ты хотя бы чуть-чуть пожалей…

Моему другу

 И нам с тобой хватило революций И нас их пламя тоже обожгло… Ты посмотри, как дети вновь смеются, Назло и нам, и прошлому назло. Как время пролетело! Слишком быстро И слишком быстро постарели мы… И быстро распрощавшись с коммунизмом, Ушли от пули, но не от сумы… Теперь имеем всё, что мы имеем — От государства пайку, чтобы жить… Давно смеяться сами не умеем, Давно забыв как с памятью дружить… Мы сами по себе. Ты с Богом дружишь, А я, как и всегда, дружу с вином… И снова выбор: чья дорога хуже И лучше чья? Ведь мы по ней уйдём, В конце концов, от прошлых революций, От прошлых нас, любимых и друзей… ….Опять ноябрь холодный и колючий, И скоро уж столетний юбилей Великой революции и смуты, А мы ещё живём! Ещё живём… И вспоминаем каждым новым утром Как хорошо быть в детстве, но своём…

Александру М.

 Нам шестьдесят плюс пять ещё Тебе вот-вот, а мне чуть-чуть. Так время наше и течёт… Скажу я просто: прямо жуть! Когда-то лет была река Теперь от них, увы, осталось Два неприметных ручейка… А может просто показалось Что в нас уже иссяк родник? Но мы ещё вполне живые! Эй, друг, а что же ты вдруг сник, Ты вспомни годы молодые! Ты вспомни детство. Нас с тобой… Как без проблем, и без размолвок По Школьной бегали гурьбой… Да и пройдись по Школьной снова Там встреть меня средь бела дня Иль очень на меня похожего… Только не надо объяснять, Что мы уж ни на что негожие… Что возраст наш берёт своё… Да разве это возраст! Брось ты! Когда до сотни доживём — Поверь, ещё полста попросим…

Забытая деревня

 Забытые могилы без креста, Не скошена трава и дождь унылый И тишина вокруг как пустота… И никого в моём приюте милом… Заброшенный погост, забытый мир, Покинутый живыми вместе с Богом… А за дорогой тот же мой трактир, Лишь на бок завалившийся немного… И на полях зелёная тоска Вместо зелёных всходов вдоль дороги… И только моя тихая река Течёт себе, как было, понемногу… Приют моей души столь же убогой, Уставшей в бесконечности дорог, Позволь мне отдохнуть с тобой немного И написать тоскливых пару строк О том, как ты жила, как веселилась, Как улица твоя полна была Такими же, как я, пока не спилась, Пока сама собой не умерла… …Забытые могилы без креста, Лишь тени прошлого вокруг разносит ветер. Душа моя, как ты, теперь пуста, Совсем одна на этом белом свете…

Дорога в рай

 Дорогу в рай не выложишь словами Не вымостишь стихами никогда. Дорогу в рай мы строим себе сами, Но часто попадаем не туда… На той дороге много искушений И поворотов сложных и крутых И трудных и не правильных решений И истин много ложных, но простых. А истина одна — она у Бога! Всё остальное просто мишура, Иллюзия, игра души убогой. Выходит, что и наша жизнь игра? Играючи живём и умираем И перед смертью вовсе не дрожим. Всё от того, что Бога мы не знаем И от него невидимо бежим… Дорогу в рай, конечно, мы построим, Но будет ли нам Бог в раю том рад, Когда придём к нему мы чётким строем… А может быть дорога эта в ад?

Не поминайте в суе имя Бога

 Не поминайте в суе имя Бога, Пока вам не придётся так страдать… Не каждая ведёт в тот Храм дорога, Где можно будет Бога повидать… Да я и сам быть с Богом не достоин. Не потому, что Бога не люблю, Им мир таким наш, видимо, устроен, Чтоб каждый сам в нём выбрал суть свою. Чтоб каждый сам пришёл к нему когда-то, А может быть и вовсе не пришёл. Тогда не Бог, а люди виноваты, Что кто-то Бога так и не нашёл…

Доля

 Устала Русь от демагогов Из телевизоров дурных… Жила, в душе не зная Бога, Пила почти без выходных. И материлась до упада Да так — святых хоть выноси. А протрезвев, была не рада Тому, что нынче на Руси… И вновь в запой пускалась лихо Порой пускала кулаки А чаще — спала тихо-тихо Не от сивухи, а с тоски… И снилась ей иная доля Не та, что есть. Но будет ли? Иль вновь проснётся для застолья — Пропить последние рубли…

Прелюдия и драма

 Ну, вот уже и утро, господа, Пора бы потихоньку собираться… Оставив на столе всё, как всегда, Чтоб вечером в кругу друзей собраться… Ушли они. Но вышло — на века… В историю ушли декабрьским утром, Красивые, весёлые пока, Ждать с нетерпением победную минуту. Замёрзшие полки у стен Сената И Милорадович пока ещё живой… Часы запущены. Не отыграть обратно Не сыгранную драму: свой — не свой. Сквозь снег и ветер недовольный ропот: Пора в казармы! Помоги нам, Боже! И свет, что пробивается из окон, Совсем на свет надежды не похожий… Короткий день давно уж на исходе И нервы на пределе. Знать, беда! Без крови междуцарствие, выходит, В России не бывает никогда… И выстрел грянул. В спину генералу. Каховский, ну, а где же Ваша честь? Но этого уже казалось мало, Когда на ком сорвать всю злобу, есть… Удар штыком — последняя награда… Эх, Оболенский, Вы ведь всё же князь, А, может быть, судьбе так было надо — Чтоб каторгой Вы насладились всласть? Окончена прелюдия. Не драма! Кому-то — эшафот. Кому-то — трон. …Из декабря октябрьское пламя Нас подожжёт потом со всех сторон…

Декабрь. 25-й год

 Мы проиграли, милый мой поручик, И утром ждёт нас с вами эшафот… Хотя я знаю, там нам будет лучше, Где с нами Бог. И дел не впровот… И там увидим мы друзей всех наших, А здесь лишь крысы с нами по ночам… Не верю я, что вам совсем не страшно Кому не страшно, в снах так не кричат. Вы это понимаете и сами… Проплакаться нам больше не дадут И обливаться горькими слезами, Когда на равелин нас поведут… Конечно, мой поручик, жизни жалко И молодости жалко и любви. Поспите. До утра чуть-чуть осталось… Жаль, не поют зимою соловьи. Ну а потом всё будет, как и будет И не на нас за нашу смерть вина. Поверьте, милый друг, нас не забудет Россия-мать, родная нам страна… И жертвы наши будут не напрасны И добрым словом нас здесь помянут… На Петербург, как жизнь, такой прекрасный Успеем мы в последний раз взглянуть… А большего, пожалуй, и не надо Мы сделали, поручик, что могли… И в нашу честь ещё пройдут парады И отдадут салют нам корабли И медный Пётр поймёт железным сердцем- Нельзя свободу спрятать за стену. О нас потом ещё напишет Герцен, О разбудивших, спящую страну… Не скоро это будет и не быстро, Но верь, самодержавие снесут И нам на нашу площадь Декабристов Цветы потомки наши принесут…

На площади Сенатской

 На площади Сенатской Кружится белый снег… Век прошлый девятнадцатый Сменил двадцатый век… И пляшет вьюга первая Над городом Петра. И что грядёт, не ведая, На Невском юнкера Гуляют с гимназистками… Шампанского река… Война ещё не близко — Глядит издалека На юных и счастливых И знает наперёд, Что мальчик этот милый Уж точно не умрёт! И этот — скромный слишком Вернётся из похода… А остальные — в списке Семнадцатого года… Хоть и войны герои — Расстреляны в ЧК… Что ж, веселитесь, мальчики! Вы живы все пока…

Бонжур, мадам

 Бонжур, мадам, счастливый выпал случай Вам написать. Увы, в последний раз… Да, это я — тот самый подпоручик, Который был влюблён безумно в Вас… Но Вы моей любви не замечали. Теперь, когда прошло так много лет, Признайтесь честно, Вы по мне скучали, По мне тому, кого давно уж нет… И Вам хотелось, чтобы был я ближе, Но у судьбы свой есть расчёт всегда. Теперь Вы где-то там в своём Париже, А я в Крыму остался навсегда… В Константинополь пароход уходит Он должен обязательно доплыть. Нам с Вами не увидеться, выходит, Но, главное — друг друга б не забыть…

16 ноября 1920 года

 Ноябрь. Крым. Последний пароход Ушёл за горизонт к турецким далям… Ну вот и всё. Окончен наш поход. Осталась память да ещё медали За преданность и верность в ту войну, Которая закончилась сегодня… И мы ушли навечно в тишину — Кто к Богу, ну а кто-то в преисподнюю… Мы выполнили свой солдатский долг Теперь лишь ты да я на пароходе, А наш гвардейский гренадерский полк Давно на небесах, мой друг, выходит… Туда нам рано, а в свою страну Мы просто не успеем возвратиться… А может нам вернуться, взяв вину, И не спеша с Россиею проститься?..

Вы мной обманутой ушли

 Прощай, наш град Петра святого, Достопочтимый Петербург! Уходим мы надолго снова, Переведя коней в аллюр… Уходим мы туда, где смертью Давно пропитана земля. Но я вернусь, мадам, поверьте Я не отдамся смерти зря… Ещё я должен Вас увидеть Обнять Вас и поцеловать… Так что прибуду в лучшем виде. На остальное наплевать… На выстрелы, на свист шрапнели, На стоны раненых вокруг… Что мне до смерти, в самом деле, Когда есть Вы, мой милый друг! …В достопочтимый Петербург Через полвека я вернулся… Давно состарился Амур И я в мечтах тех обманулся… А Вы, неужто не нашли За те полвека кавалера? И мной обманутой ушли… Причём, обманутой не первой… …Я был бы сам вернуться рад, Как многие из нас, в Париже… Но только красный Петроград Не ждал нас честных, не униженных…

Такая здесь война

 У нас с тобой не пыльная работа Обиженных и слабых защищать, Врагам своим обиды не прощать… Ведь мы с тобой военные пилоты. Придёт приказ, мы снова полетим Туда, где недобитки притаились… Коль уж не бог, то мы им воздадим, Чтобы в аду горели и молились Они своим неправильным богам… Ведь главный Бог их навсегда покинул! …Но кто-то вдруг по нам, как по врагам, Нанёс удар предательский свой в спину И превратилась в вечность тишина… А снизу с пулемётов в нас стреляли… Так вот она какая здесь, война, Которую не мы им объявляли… Вернулся я. Нашли меня ребята- Своих здесь не бросают никогда! Не мы в такой концовке виноваты… Не мы здесь разрушали города… Не мы детей и женщин убивали… Пусть кто угодно, что угодно врал, Мы вдалеке от дома воевали, Чтобы никто нигде не умирал. ….Жаль приземлился далеко от дома Мой командир и прямо к Богу в рай… Но с тех небес, давно для нас знакомых, Он приказал мне: ты не умирай! Не выполнить приказ тот я не смею, Как и врагов, я не смогу простить… И научусь тому, что не умею: Врагам своим за всех погибших мстить…

Двухсотый груз

 Мы возвращаемся из долгого похода. Последний мост. И скоро милый дом… И толпы разодетого народа… И в сердце боль, но только лишь потом… Опять февраль. Друзей моих могилы… И где он тот могучий наш Союз… И где она великая та сила… Остался только лишь двухсотый груз. И память как осколок в сердце нашем… И водкою наполненный стакан… Там, на войне, конечно, было страшно, Но здесь больней нам от душевных ран. Нам больно от потерь невосполнимых И водка, как и там, нас не берёт, Когда ты знаешь, эта пуля мимо, Но за меня сейчас мой друг умрёт… Простите нас, за то, что мы не с вами Сейчас грустим там где-то в небесах… Мы вместо вас могли погибнуть сами, Тогда бы вы стояли здесь в слезах…

Правила

 Когда в свою непогрешимость Мы вдруг поверим, то тогда В жестокость выльется решимость, А в справедливость — никогда! Когда в свои поверив силы, Врагов забудем взять в расчёт, Порыв наш после слов красивых Конкретных форм не обретёт. Когда себя переоценим, А так бывало уж не раз, Не обвинят ли в преступлении Нас те, кто будет после нас?

Мои желания

 На небесах сегодня праздник тоже На землю звёзды падают всю ночь На фейерверки райские похожие… И я звезду увидеть бы не прочь, Чтоб загадать желание последнее… Когда ещё вновь будет звездопад! Желаю я, чтобы мои наследники Не знали бед. Я буду очень рад. А остальное всё у них исполнится Все трудности сумеют превозмочь… Но этот звездопад пусть им запомнится И эта предрождественская ночь…

Вчерашний сон

 Вчера приснилась мне война. Сквозь сон куда-то мчались кони Под их копытами страна Стонала раненной в агонии… Сходились в поле брат на брата Мелькали головы и шашки… И я ни в чём не виноватым С душою чистой нараспашку Стоял в том поле. Весь в крови. Чужой крови. Тягуче-тёплой… А где-то пели соловьи И отпевали тех, в окопах… Гуляла смерть, войдя в азарт… А Бог молчал, взирая сверху Иль потерял он речи дар? Иль мне устраивал проверку… И этот сон совсем не сон — Всё рядом и наган и шашка И вороньё со всех сторон… А в окровавленной рубашке Стоял совсем не я. Другой… И хоть поверить в это трудно- Всё снова будет: кровь и бой, И Бог взирающий оттуда…

Догорал закат

 Догорал закат Алым пламенем… Шёл вперёд отряд С красным знаменем… Шашки на боку Кони стройные Да и в том полку Лишь достойные… Шли они на Дон- На Деникина… А со всех сторон Бабы с криками С причитаньями Да молитвами: Не вернуться вам Не убитыми… На кого же вы Нас покинули? Средь степной травы Взяли — сгинули? Комиссары красные Сытые, обутые Отобрали хлебушек Под чистую, лютые! Детушки голодные И дома холодные А вы там дела творите Богу не угодные… …Догорал закат Алым пламенем Шёл домой отряд С красным знаменем. Эй, встречай, жена — Мы приехали!.. …А в деревне тишина — Все к Богу переехали…

Ночной роман

 Спит Петербург. Городовые дремлют У будок полосатых На постах… И на часах на Невском Дремлет время… Лишь поцелуй готовый На устах Ждёт не дождётся, Когда час настанет Для нашей Необузданной любви… Но ничего Не обещай заранее И утром меня Больше не зови… Любовь твоя По петербуржски Мимолётна, Как ночь непостоянна, Ну, точь в точь… …А утром унесёт Меня залётного Из Петербурга конь В другую ночь…

Последний приют

 Мороз пятьдесят. Зима. Колыма… Последний приют, но не просто тюрьма, А лобное место для судеб и душ. Надёжней навряд ли придумаешь — глушь… Подальше от глаз миллионной толпы. С колючкою ржавой заборов столбы А за столбами ещё миллионы… Но молоху смерти всё мало. Вагоны С врагами народа опять мчат во тьму — Везут население на Колыму… По расписанью везут аккуратно Пока лишь туда. Но не скоро обратно…

Колыма

 С парохода виден берег Знать приплыли. Колыма… Чем здесь хуже в самом деле, Если вся страна тюрьма?.. Пусть комфорт здесь не столичный Но и там не жизнь, а ад… Так что будет всё отлично. Приживёмся, слышишь, брат! Мы прошли по всем этапам Нам за это Бог воздаст… И быть может главный Папа Наконец-то «дуба» даст! Будем мы опять свободны И вернётся пароход Если не через полгода, То, быть может, через год… …А пока земля  родная Под ногами. Долог путь… Жаль судьбу свою не знаем: С кем идти, куда свернуть… Влево шаг — расстрел. И вправо Та же пуля беглецу… Ветер с моря нас, усталых, Бьёт, как плетью, по лицу И земля и небо вместе… Колыма — наш дом родной.. Брат, гордись! Такой вот чести Удостоится ль иной?

Я вам спою

 Я чужую гитару возьму Я своей никогда не имел И спою я — про Колыму, Видно с водки  стал слишком уж смел… Я спою вам про лагерный быт Среди долгой, как вечность, пурги И про тех, кто страной позабыт… Ведь народ — это здесь. Там — враги. Я спою вам, что именно там Гибли лучшие наши сыны… Не один там лежит Мандельштам — Затерялась там совесть страны… И сегодня, когда лагеря, Опустели. Врагов нет давно. Про чудесные эти края Я напомню вам всем всё равно…

В жизни прошлой

 Быть может в жизни прошлой был я зеком В каких-нибудь колымских лагерях… Но я уверен — был я человеком И если оказался там — не зря… И там таких, как я, не так уж мало Не урок, не изгоев, не слепцов… Не здесь, а там ещё страшнее стало Жить средь доносчиков и просто подлецов… Не здесь, а там — она — страна уродов… Мы здесь свой мир свободы создадим И лучшего из всех Отца народов Анафеме свободно предадим! О, Колыма! Из всех держав — держава! Другой такой нигде на свете нет. Здесь полстраны в туристах побывало, А было бы возможно — и весь свет…

Мандельштам

К 125-летию поэта

От Ленинградских фонарей Во мрак сибирских лагерей Он выбрал путь, Ушёл не беспокоя Ни нас, похожих на  зверей… Ни нас, кто только льёт елей, Ни нас, страны своей «героев»… …Во все века и времена Всегда виной была вина. И лишь потом свобода наступала… Трудом неправедным страна Жила. В ней правил Сатана И было правды меньше, Чем опалы… …Во тьме сибирских вечеров В огне негреющих костров Сгорел ли он? В эпохе ль растворился? К чему теперь река из слов И всенародная любовь — Он за неё по-полной расплатился Один из тысячи Врагов. И оскудел мир без него… Но он же был! И в памяти остался… Стихи кричащие его Как стыд, как честь, Как боль Всего… Он в них воскрес И в них обосновался — Поэт исчезнувший навек… Поэт ли только? Человек!

На парижском бульваре

 На парижском бульваре В полутёмном притоне За столом собирался Белой гвардии цвет И командовал всеми Полупьяный полковник В полудраном мундире И без эполет… Шли беседы часами О далёкой России О проклятой России И о том, чего нет… И поникших гостей В час ночной развозили Моложавый поручик И чернявый корнет. И казалось, что время В том притоне застыло Только годы текли Как в бокалы вино. С ним тоска по России Из души уходила Ну а боль по России В ней была всё равно…

Коварная любовь

 Ничего случайным не бывает Всё давно предопределено Если это чья-то шутка злая Значит, так тому и суждено… Если это близкая разлука, Нам её, мадам, не избежать… Вы же генеральская супруга, И не Вам свою судьбу решать Мы уедем с вашим генералом Может быть, на год иль навсегда. Ну а Вам тоска по мне досталась В ваши очень юные года… Обещаю Вам вернуться вскоре Без супруга вашего навек. Ну а он останется в том поле, Как герой и милый человек. Ничего случайным не бывает… Кто кого в любви переиграл? Мне, увы, судьба досталась злая, Ну а Вам ваш новый генерал…

Пора и вспомнить и понять

 В Париже дождь, а в Петербурге снег. Такие вот превратности погоды. Но там и тут ещё двадцатый век, Одни и те же месяцы и годы. Одно и то же время, но оно По разному, увы, воспринималось. Одним — в Париже было суждено, Хоть в Петербурге сердце оставалось Прожить остаток дней и умереть Вдали от неухоженной России… Другим — досталось Родину иметь, Хотя они её и не просили. Так кто из них сильнее пострадал? Так кто из них Россию больше любит? Так кто из них России больше дал? История когда-нибудь рассудит… Пред кем из них приспустит скорбно флаг В минуты покаяния за горе — За горе тех, кто здесь познал Гулаг? А может тех, кто изгнан был за море? …Живущие в иные времена Мы участь их, похоже, избежали И позабыли все их имена Пока проблемы личные решали. А вспомнили, чтоб впредь не забывать, Но оказалось поздно и напрасно — И брат опять стал с братом воевать И снова убивают несогласных… Но может быть, мы так и не поймём, Что мы сильны тогда, когда мы вместе, А не поймём — то миллион имён Прибавим сами к тем и так безвестным…

По милости по царской

 Было время — время смуты Лет пятьсот тому назад… У  Кремля рубили утром Всем головушки подряд А иных на кол сажали В благодарность от царя… Но по милости по царской Крови пролито не зря За столетия былые… Стоит Русская земля! И сегодня мы живые! И опять взошла заря Над Российскою державой… Хоть и страшен русский бунт Результат его не важен — Важен только тяжкий труд. …Мы построили Россию На крови и на костях И меня вы зря спросили: А на небе нас простят? А иначе, что бы было А скорее — ничего… Просто не было б России Если б не было Его…

День отца

 — В конце концов. В конце концов… Пора бы вспомнить Про отцов… — Пора бы вспомнить Вам Про нас! — Хотя бы раз. Хотя бы раз… — Что не сезон, У женщин — праздник: День матери Есть в ноябре… — А в марте, Вы забыли разве? — Ну, да. Ведь осень На дворе… — А у отцов Есть день мужчины? — Конечно, есть И не один! Так что поплакаться Причины Нет никакой… — А без причин? — Объявим день отца? — Давайте! — Хоть каждый день! Смешной народ… — А вы хоть знаете, Зачем он Им нужен Сразу целый год? — Кому? — Так женщинам, Конечно… — Посуду мыть, — Бельё стирать… Причём не просто день — А вечно! — Но нас к рукам Им не прибрать! — Уж если праздники- Так вместе, — Дела — Так только пополам! — А если будут  не согласны? — Патриархат верните нам!

Поменяны давно приоритеты

 Поменяны давно приоритеты И цели скорректированы вновь Теперь в моих друзьях одни поэты Ну а в стихах — ни строчки про любовь… В них вместо чувств — сухих отчётов строки О том, как зря потратил жизни дни, В них ценники указаны и сроки, Но о тебе ни слова, извини… Как будто бы и не было той Музы Красивой, милой, очень молодой… Как будто нас не связывали узы Любви по-настоящему святой… Что было — всё когда-то проходило Что будет — обязательно пройдёт… Лишь только бы мне времени хватило Закончить свой прижизненный отчёт Чтобы потом без домыслов и слухов В безвременье лежать и не страдать О том, что жизнь мою лишь смерть-старуха, Если захочет, сможет прочитать…

Список

 Ещё один пополнил скорбный список… Не важно, кто — актёр он или бомж. Век прошлый забирает тех, кто близок Ему из нас. Знать, чем-то был хорош И тот и тот, прибравшиеся к богу… Ведь изначально нет плохих людей Нет палачей, нет жертв. Нет очень многих. Как не было, и нет очередей… Мы все в свой срок туда откроем двери И не толкаясь, в прошлое уйдём… И только лишь тогда себя проверим: Останемся в нём или пропадём. Пополним ли и мы тот скорбный список? Сомнений нет. Знать только бы когда? А лучше просто жить. Ведь нашим близким Другого и не надо никогда…

Я написать роман решил

 Я вспоминать уже устал О том, что в памяти забылось, О том, что было, что не сбылось И кем, в конце концов, я стал Я написать роман решил… Всю жизнь страницу за страницей, Которая мне часто снится, И ту, в которой я не жил На лист бумаги изложить Корявым почерком своим. Вдруг пригодится тем, живым, Которым долго ещё жить… О городе, который был И в моей памяти остался, А внукам так и не достался… О тех, которых я любил О тех, кого я ненавидел Без ненависти рассказать. Себя, быть может, показать, Конечно, в самом лучшем виде… Но обломилось вдруг перо Вместо романа вышла точка. Он никому не нужен точно — Неинтересно и старо…

Дорога в бесконечность

 Когда уходят люди в мир иной Стрелою смерти наповал сражённые, То оставляют вместе со страной Все мысли и дела не завершённые… Нельзя, увы, сполна всю жизнь прожить И ничего потомкам не оставить, Чтобы они сумели завершить Дела других, потом свои добавить… Выходит, жизнь — дорога без конца Никто не помнит, где её начало, Как Бог не помнит первого юнца, Которого вся вечность обучала… Выходит, что не вечная и вечность! Пока у нас есть мысли и дела — Вся наша жизнь — дорога в бесконечность Не будет нас — и вечность — умерла…

Смахну с тетрадей пыль десятилетий…

Хотели как лучше,

а получилось как всегда

Виктор Черномырдин, председатель Правительства России в 90-е годы ХХ века

Мы бы всех простили

 Простите пьяницам попойки Прелюбодеям — весь их блуд И Горбачёву — перестройку И нынешним — их тяжкий труд По устроительству России, Какой не знали мы ещё… Быть может, мы бы всех простили. Тогда кому предъявим счёт За искалеченные души… За неродившихся детей… За пропитое и порушенное… За отнятое у людей?.. Не потому ли как и прежде Грустим по старой жизни, той Когда был жив товарищ Брежнев, И полный был в стране застой… Знай жили бы себе спокойно, Блудили, пили втихаря… Ну а теперь в Первопрестольной Всё, что не делают — всё зря. Лишь говорят: всё для народа! А где сегодня он, народ? Вся вышла русская порода… Не от того ль в душе разброд?…

Я в зеркало смотрюсь

 Я в зеркало смотрюсь… Оно всё знает. В зеркальном отражении его От глаз чужих Какие скрыты тайны? Лишь от меня не скрыто ничего… Я в зеркало смотрюсь… Хочу увидеть Свою неправоту и свой порок. Хочу увидеть тех, Кого обидел, И кем когда-то в жизни пренебрёг… Я в зеркало смотрюсь… А вижу годы Наносят на лицо свою печать. И чей-то взгляд Зеркальный и холодный Советует всё заново начать… Советует: с врагами осторожней, В друзьях разборчивей Советует мне быть, Одним простить всё, А других забыть… Но отчего мой взгляд Такой тревожный? …Я в зеркало смотрюсь.

На смерть поэта

Памяти Игоря Талькова

Добро и зло свой вечный спор Закончить вряд ли скоро смогут… Ещё один поэт в упор Расстрелян на глазах у Бога… Ещё один убит поэт… Ещё одна гитара смолкла… Но для стихов забвенья нет И убивать стихи без толку… Пусть смерть хоть всех на эшафот Сведёт поэтов-горлопанов Поэт — он в вечности живёт… Хоть и уходит часто рано.

Почему не успел?

 Что-то вышло не так. Что-то сделал не так. Я остался живой В урагане атак. А мой друг за холмом Бездыханный лежит, А ему, как и мне, Так хотелось пожить. Перед боем мы с ним Говорили о том, Как увидим мы скоро Наших мам и наш дом Как к любимой щеке Прикоснемся щекой И не думали вовсе Мы про вечный покой. Мы мечтали, как выйдем На знакомый перрон… Но в засаду попал Наш седьмой батальон И под шквальным огнём Кто залег, кто упал. Я из ада — домой, Ну а он — в рай попал. Он меня заслонил От шального огня. На безвестном холме Он упал за меня… Что я дома скажу, Мы ведь были друзьями. Впрочем, что объяснять И невесте и маме. Все понятно без слов — На войне убивают. Только мучает совесть, Моя совесть живая: Что я сделал не так? Почему не успел? Ведь и он, как и я, Жить не меньше хотел…

Письмо домой

 Ты не плачь обо мне понапрасну А не то, впрямь, накликаешь бед… Если спросят: воюет у красных? Загляни к свояку в сельсовет И скажи ему: вроде негоже Забывать, что мы всё же родня… Поклонись ему, может, поможет И привет передай от меня. Может хлеба найдёт он немного И протянете вы до весны, Ну а там всё зависит от бога, Да и мы возвернёмся с войны… Я вернусь, заживём мы богато, Есть земля, руки есть, что ещё? И не хуже, чем жили когда-то, Ну а прошлые слёзы не в счёт… Если спросят: твой Ванька у белых И, быть может, уже генерал? Мол, советская власть проглядела Кулака, а он взял и удрал… Промолчи. Наплевать на их гонор. Не известно, чья сила возьмёт… Ну а если попробуют тронуть — То в сарае зарыт пулемёт…

Колокольчик звенит

 Колокольчик звенит. Тройка резвая мчится. На российских просторах Так легко заблудиться Так легко затеряться Среди белой пурги… Эй, ямщик, посмотри, Впереди огоньки! Но ямщик молчаливый Ничего не ответил. Не одёрнул коней Знать, огней не заметил… Или может усталость Его тихо сморила… До трактира доехать Сил чуть-чуть не хватило… …Я один в поле белом. Сумасшедшая тройка Неизвестно куда Мчит в метель меня бойко… Колокольчик звенит… Его голос хрустальный Извещает — заезд этот Будет точно — финальный. Впереди — ничего… Позади — только волки… И с уставших коней Никакого нет толка… Пропадаю! В который уж раз пропадаю! Колокольчик звенит — Звонкий голос Валдая…

Три дороги в чистом поле

 Три дороги в чистом поле, Что ж ты медлишь, выбирай: Красну девку, злато, волю? Только нет дороги в рай… Красну девку? Что с ней делать? Злато? Пусть берёт скупой. Ну а воля без предела Превращается в разбой! Мне б к себе найти тропинку, Только где её найдёшь? Эх, душа моя, глубинка — В бездорожье пропадёшь! Пропадёшь! — мне вторит туча Чёрной птицей за спиной… Не спеши, подумай лучше: Жить с красавицей-женой Иль иметь в кармане тыщи — Лучшей доли не найти! …От добра добра не ищут. У меня свои пути… На четвёртую без страха Я шагну. И видит Бог, Пусть там будет даже плаха На четвёртой из дорог. Но она — моя дорога! Пусть она совсем не в рай, Но зато проблем в ней много… Что ж ты медлишь?  Выбирай…

Новогодний дождь

 Мороз и снег с метелями — вчера… Сегодня — все с открытыми зонтами: Дождь новогодний льёт как из ведра — Такая вот зима у нас — с понтами! И даже Дед Мороз идёт с зонтом Снегурка плачет чёрными слезами… Перенесём, быть может, на потом Очередную встречу с чудесами Куда-нибудь на март или сентябрь? Ведь как-то предки новый год встречали — Хоть и без ёлки — без дождя, хотя б! …А ёлки — кабаки обозначали. Но не согласны граждане со мной: От сырости есть праздничное средство! Ну а погоды ждать ли нам иной, Ведь мы живём у моря по соседству… Эй, Дед Мороз, просохни и вперёд — Здесь Новый год никто не отменяет! Всё новых зрелищ требует народ… А дождь идёт. И нас не понимает…

Плакать Зина не спеши

 Я приехал на поминки Своей собственной души… И сказал подруге Зинке: Плакать, Зина, не спеши. Ты меня, Зинуль, не знаешь Кем я был и кем я стал. Рассказал б, да понимаешь Очень, Зина, я устал… Отдохнуть бы мне с дороги, Выпить, ну и закусить. Знаешь, Зина, знал я многих… Ну, не надо голосить! Лучше выпьем вместе, Зина За покой моей души. Эх, Зинуля, жизнь — резина, А цена ей, так — гроши… Мыл я золото, Зинуля И остался в том как есть, А в итоге — обманули… Потому я, Зина, здесь Без обещанного злата, Но ты, Зина, не грусти — Есть у нас твоя зарплата… Ты, стаканчик пропусти Сразу, Зина, полегчает… Я ж мужик! Не так и плох. …А мне Зина отвечает: Чтоб ты с золотом тем сдох!..

Дырявый месяц

 Декабрь. Плюс десять. Дождь и ветер. Погода бесит… Сны о лете Пора смотреть нам В декабре! Шторм в Петербурге. Наводнение. Закрыта дамба До утра… А по ТВ нам: Потепление Сегодня, Завтра… Как вчера! Но разве это Всё нормально? Зима, ты где? Давно пора! …Всё, Как и в жизни, Аномально — Вместо зарплат Одна дыра… И в кошельке Похоже, тоже Дыра? Конечно же, дыра… Вместо мороза Заливает С небес Три дня… Опять дыра! Дырявый месяц Получился… Дырявый год… И дай, ты, Бог, Хотя б один Прогноз чтоб Сбылся… Когда же скажут: Ждём мороз?

Зима. Январь

 Такой зимы мы ждали много лет, Но вновь не оправдались ожидания — Мороз за тридцать. Снега почти нет… Но есть зато — фигурное катание! Вмиг превратились улицы в каток — Нам лишь коньков сегодня не хватает… Какое удовольствие зато! …Но о тепле народ уже мечтает Народу не нужна уже зима Народу подавай обратно лето В его насквозь промёрзшие дома… Ему же потерпеть чуть-чуть советуют. Но до весны ещё так далеко Ещё январь во всю не разгулялся! Сидеть и просто мёрзнуть — нелегко… Я ждать тепла с народом не остался И настежь свои двери распахнул И в мир шагнул морозный настоящий Как будто в детство сам себя вернул, Чтоб надышаться воздухом звенящим Как в том давно забытом январе… Мороз и солнце! Что за чудный день! Похоже, всё сошлось в календаре… Оставьте же в квартирах ваших лень! А что мороз? На то ведь и зима… И пусть она вас больше не пугает Да и погода не сошла с ума — Скорее те, кто так её ругает… …Когда-нибудь потом на склоне лет Когда зима такая же вернётся, Прохожий, исполняющий балет, Чему то своему вдруг улыбнётся… Быть может, это будешь даже ты, Сегодня отвергающий морозы, И вместе с ними детские мечты И чьи-то замерзающие слёзы…

Он жил как все

Памяти Владимира Высоцкого

Он жил как все — любил и пел И пил и мучился с похмелья И ненавидел, как умел, Лгать, самому себе, не смея, Он нам о нас всю жизнь кричал С надрывной хрипотцой со сцены И даже мёртвым не молчал… И крик его с магнитной ленты Во мне звучал: Да, я живой! Он и сейчас здесь с нами где-то Такой же, как и был, весь свой, Страной  не признанный при этом…

Искушение

 Однажды в мою мрачную обитель Явился Демон заключить союз: — Даю тебе несчастный сочинитель Одну из девяти прекрасных Муз Сожительствуй с ней и эксплуатируй, Что хочешь делай с ней ты и твори — Обожествляй её или третируй, А мне в обмен одно лишь подари — Не свой талант — он мне не нужен даром. Не жизнь свою, которой грош цена. Не свой приют со стойким перегаром. Не женщину — она тебе жена. Да ты и сам, такой как есть, не нужен. Поразмышляй пока что не спеша, Подумай, что при жизни будет хуже: Признание иль нищая душа Живущая всю жизнь на подаяние Таких же тощих, как и ты, зарплат? Так что важней: при жизни покаяние, А может вездесущий вечный блат? Я дам тебе не просто музу — Славу! Прижизненную славу. Ты в обмен Лишь после смерти — душу на расправу Отправишь в адский мой апартамент… Я понимаю, это очень трудно Тщеславие своё одолевать… Зато тебя и после помнить будут. А где твоя душа, всем наплевать!.. И телу твоему плевать на это… Решайся же, иначе я уйду! …И я решил — что буду я поэтом — Пусть к моему великому стыду…

Прогресс

 Чем больше познаём, тем меньше знаем. Тем больше в заблуждении своём Совсем не то, что надо, открываем… За истину ошибки выдаём… Уверовав в свою непогрешимость, Мы Бога отвергаем. Он же нас Прощает за наивную решимость Познать, что знает он. Но каждый раз Что мы не боги, как то забываем… Не от того ль наш рай похож на ад? И человек, живущий в этом рае, Давно не человек, а автомат — Бездушная машина для прогресса… Здесь техника отныне — Царь и Бог! Здесь чувствам человеческим нет места… Здесь правит Ум. Но этот ум убог…

Учёбы муки

 Как в пень дубовый забиваю Я знаний гвозди в череп свой… Учу и тут же забываю — И от тоски хоть волком вой! Раздавлен грузом цифр и формул, Придавлен тяжестью томов — В них столько всяческого корма Не для таких, как мой, умов! Увы, мой серенький умишко Среди умов тех — рядовой… Я зря, видать, читаю книжки И утром маюсь головой… Всё, наконец, мне стало ясно: Зачем учебник зря листать? И череп свой зло и устало Швыряю прямо на кровать…

Берегите мужчин

 Берегите мужчин! Будьте к ним милосердны Зря мечтаете вы Видеть нас без грехов… Мы — такие как есть А иначе, наверное, Было б меньше на свете И детей. И стихов…

Аксиома

 Порок в себе порока не увидит… И грех свой грех признает ли когда… Себя обидчик в жизни не обидит… И не сгорит бестыжий от стыда… И тот, кто в удовольствиях беспечно Живёт всегда — тот купит и продаст… И только сомневающийся вечно Сомнения чужие не предаст!

Что же это было?

 Гуляла свадьба за полночь. Гуляла как умела. Обнималась, плакала Пила вино и пела… Про жениха с невестой Давным давно забыла, А утром вспоминала всё: Так что же это было?

Шут

 Я снова маску надеваю И в роль придворного шута Вхожу и словом ложь срываю — Под ней всей правды нагота… Я так привык к себе. Иначе Уж не могу прожить ни дня… То засмеюсь вдруг, то заплачу, Но сторонятся все меня. Реприз моих не понимают. Зачем в чужие души лезть? И потому не принимают Меня таким, какой я есть…

Палач

 На подмостках нашей жизни День и ночь мы все играем Свой единственный спектакль Не похожий ни на чей. И сценарий пишем сами И актёров выбираем… Королей играть согласны Не согласны палачей. Но ведь надо же кому-то Возводить людей на плаху. Но ведь надо же кому-то В нашей жизни зло карать. Самому пришлось надеть мне Эту красную рубаху На лицо напялить маску Чтоб чужую роль сыграть. Думал я, что в наше время Палачу не будет дела Что умчались безвозвратно Те дурные времена. И топор не вознесётся На распластанное тело… Но, похоже, миром правят Вместе — Бог и Сатана. И вошла уже в привычку Сатанинская работа И когда-то роль чужая Стала вдруг мне по плечу. Одного боюсь, однажды, В одну чёрную субботу Отдадут меня как многих Но другому палачу… Палачам одна дорога Под петлю или на плаху, Чтоб в могилу уносили Тяжесть своих страшных тайн. И сдерут с меня однажды Мою красную рубаху И топор вернёт сполна мне За работу мою дань…

Зло

 Когда льстецы льстят походя без меры Нам, правым, устоять не так легко А ведь от лжи до зла недалеко От правдолюбца шаг до лицемера… Лишь стоит уступить хотя бы раз Полслова ли, полфразы ли, полдела, Лишь стоит показать себя несмелым И выставить сомненья напоказ Зло тут же сбросит маску доброты, Представ во всём величии зловещем, Пусть даже и в обличье человечьем, Но созданном из тьмы и пустоты…

Почти эпитафия

 Ревнивый муж в стакан подсыпал яда А ты ему стакан тот подала… Он пил его с таким счастливым взглядом Представив, как ты тихо умерла… Он праздновал уже свою победу И чувствовал, как в нём вскипает кровь… Но вкус любви чужой едва изведав, Вдруг встретил смерть. А в гости ждал любовь…

Что возьмёшь со старух

 Что возьмёшь со старух. Всё ворчат и ворчат… Не по злобе ворчат — по привычке. И качая в колясках краснощёких внучат, Всё судачат про мыло и спички… Никого не клянут. Никого не винят, Вспоминая прошедшие годы… Нам, наверное, их очень трудно понять, Как там было: потери, невзгоды… Было больше тревог, меньше было надежд, А вот надо же, как вспоминают! Да и нынешний день — он для них не рубеж… Да и что они, в общем то, знают О сегодняшнем дне… У них свой интерес, И отрада своя, и надежда… Их заботит совсем не научный прогресс — Где купить? Где достать?…  Как и прежде…

Супружеские сны

 На деревне сваты. Значит, свадьба будет Значит, будет праздник У деревни всей. На деревне свадьбы Очень даже любят Хоть один денёчек Сердцу веселей… Я возьму гармошку. Без неё куда же! И народ на свадьбе Буду веселить А к кому те сваты, Может кто-то скажет, От кого в деревне Девчонку увели? Что ж ты веселишься, Бабы мне сказали. За твоей Галиной Приехали они… Неужели, правда, Буду я без Гали Буду пить и плакать Я о ней все дни? Я возьму гармошку, Выйду в чисто поле Или своё горе В речке утоплю.. Без неё мне воля То же, что не воля… — Я тебя, Серёжа, Одного люблю! Вдруг раздался голос Вроде бы как с неба Неужели я уже К Богу в рай попал?.. На деревне свадьба. А на ней я не был… Потому что крепко Вместе с Галей спал!

Осенние месяцы

 Под занавес осеннего дождя Под перестук тоскливый за окном Я вдруг опять себя в себе найдя Решил начать стихов свой новый том. Но в сентябре мне что-то не писалось Я просто наслаждался красотой Смотрел на то, как всё преображалось Вокруг меня в период золотой… Как догорал в сентябрьских пожарах Мой старый парк в преддверье октября. Его не волновала, видно, старость. О ней не волновался даже я… Но ветер октября сорвал наряды Всё в парке потускнело навсегда… И только с неба целый месяц падал Холодный дождь — осенняя вода… И стало на душе так стыло, зябко Опять не время браться за перо… И листьев белых полную охапку Я в мусорное выбросил ведро. И вдруг ноябрь с бодрою прохладой Мой старый дом сегодня посетил И лично мне, как будто бы в награду Осенних рифм мешок приворотил…

Когда-нибудь под Новый год

 Когда-нибудь под Новый Год, Когда друзей ждать не придётся, Что нам с тобою остаётся? Самим уйти от всех забот… Под перезвон чужих бокалов Поднять свои, поцеловаться, В любви, быть может, вновь признаться, Коль остального не осталось… И вспомнив молодость лихую, Накинуть шубку и за дверь. …И в новогоднюю метель С тобою мы опять танцуем Вокруг нарядных ёлок в парке Такие старые на вид… Ночь незаметно пролетит В объятьях поцелуев жарких. Но эту ночь нам не простит Лишь старость. А её подарки Знакомы нам не понаслышке, Как и проклятый ревматизм… Зато, какой был романтизм, И мы… такие шалунишки!..

Не огорчайся

 Не огорчайся, скоро снова праздник И снова будет полон дом гостей… И снова буду я, как все, проказник Среди таких же, как и я детей… И годы мои тут же улетят А может, просто я про них забуду И буду есть конфеты все подряд, Если конечно гости в доме будут… Но дети те, что были мне друзья, Ко мне давно с конфетами не ходят Теперь из того детства ты да я, И детство наше кончилось, выходит И плавно в старость нашу перешло… И праздник без детей, увы, не праздник… А ты опять: что дед произошло? Конфетку хочешь, милый мой проказник?..

Ну и пусть

 Новогодняя грусть. Ну и пусть. Ну и пусть… Ведь не всем же всю ночь веселиться Я уж как-нибудь сам, сам с собой разберусь… А быть может, как все, мне напиться? И пойти погулять и пойти пошуметь… Вспомнить молодость снова лихую А в кармане моём только медь, только медь От того я, похоже, тоскую… И огарок свечи, как и жизнь, догорел… Да и холод нагрянул, похоже… От того может быть я сегодня не смел На себя самого не похожий… Как же быть? С кем мне быть? А за окнами ночь, Уж забылось, какая по счёту… Я, конечно бы, выпить был сегодня не прочь, Но, похоже, другим не охота…

Такая жизнь

 Грязные стаканы. Крошки. Тараканы. Все бутылки с водкой выпиты до дна… За окном на улице белые туманы И не то, что улица — жизнь не видна… Пьяная соседка спит на табуретке. На диване, скорчившись, пристроился мой друг. Он ко мне заходит что-то слишком редко, Но когда заходит — идём на новый круг… За стаканом с водкой разговор короткий Вышел с моим другом — мастером пера Друг мой закадычный пьяный и без водки… Ну а мы  с соседкой — гуляем до утра…

Старуха

 Старуха в грязном одеянии Бредёт по городу ночному Несёт дневное подаяние Как рэкетёру — гастроному… Чтобы красотке размалёванной Отдать его за жбан вина… И на скамье присев, облёванной В один глоток испить до дна. И тут же, средь плевков, окурков Прилечь, о прошлом поскучать, Прикрывшись драной чернобуркой С чужого барского плеча… И вот уж пьяная истома Вином по телу разлилась. Старуха спит совсем как дома, Пока в другой не прибралась…

Без тормозов

 Без тормозов летим на повороте… Как ты, не знаю. Я давно привык… Но в этот раз, похоже, мы в цейтноте… Подвёл меня мой старый грузовик. Мой старый друг он тоже был не в силах Спасти меня, а я спасти его… Нам, чтобы выжить, метра не хватило — До жизни сантиметров сто всего! Мы с ним летим опять навстречу смерти Не вниз, а вверх с любимых наших гор, В которых мы гоняли, словно черти… И, может быть, гоняем до сих пор, Ведь я теперь водителем у Бога А он, хоть Бог, но тоже любит риск, Когда без тормозов… Когда дорога Из под колёс уходит снова вниз…

О дураках и умниках

 Запомни, страшен не дурак Своею глупостью наивной. Он — лишь дурак бесперспективный… Бесперспективный умник — враг…

Белое и чёрное

 Белая простынь. Белые стены. В белой палате весь в белом лежу. Белый как снег. И из белого плена Белым стихом в темноте вывожу Белому свету последние строки, Завистью белой завидуя всем, Тем, для кого солнце светит из окон И темнота это вовсе не плен… От вечности чёрной душа почернела Чёрное небо в незрячих глазах… Белое в чёрном душа разглядела бы, Но кто бы про белое ей рассказал…

Встреча с Пушкиным

 Александр Сергеич, дорогой, Мы, конечно, с вами незнакомы… Если я скажу, кто я такой, То неверно будет истолкован Весь дальнейший разговор у нас: Как и Вы, и я из Петербурга Как и Вы, немного ловелас Как и Вы, поэт. Другого круга… Боже мой, а я так рад, так рад Этой встречи необыкновенной… — Эй, мужчина, это ж маскарад, Что ж ты пристаёшь к нему, блаженный… Мне сказала бабушка с клюкой — Не пора ль тебе, сынок, проспаться, Отвезут иначе на покой… Только как мне с Пушкиным расстаться! Надо ж столько мне ему сказать, Как его и знаем мы и любим… Надо ещё столько показать… — Видно, не вода поэтов губит — Пробурчал привычно добрый мент, Нежно разлучая двух поэтов… И какой испортили момент! Хоть бы фото сделали при этом…

Мой номер два

 Опять не мне достался номер первый. Опять не мне. В который уже раз! Молюсь о том, чтоб сдали его нервы, И чтоб подвёл его не меткий глаз… Но мой соперник нервами не болен Рука крепка и глаз не подведёт… Сейчас меня всего лишить он волен, Конечно, если только попадёт. Взведён курок. Уж точно в сердце метит! Ну вот и всё. Как будто и не жил… И даже смерть, похоже, не заметил… А может мне он жизнь одолжил? Стою оглохший в тишине у речки… А может быть стою уже в раю… И впереди не жизнь уже, а вечность… И как его я отблагодарю? Мой номер два. Мой выстрел из мушкета Меня вдруг вывел из небытия… А мой соперник тоже был поэтом… Но почему он первый, а не я?

Что-то здесь не так

 Ну почему жизнь так не справедлива… Кто объяснит: зачем и почему Евреев всех везут до Тель-Авива А не евреев лишь на Колыму? А я мечтал увидеть парижанок Меня же привезли в Биробиджан. Еврейский край — край русских куртизанок… А кто евреем был — давно сбежал. Он лучше в Тель-Авиве своём сядет. А мы в родных местах сидим зато! Срок отмотав, представят нас к награде: С плеча чужого выдадут пальто Чтоб не замёрз в пути до Тель-Авива… Помилуйте, но я же не еврей! А мне в ответ сказали: слушай, милый Катись-ка ты отсюда побыстрей, А то сейчас оформим как шпиона… Вот виза, вот билет на Тель-Авив… И покатил я к берегам Сиона. Уж лучше к ним. Быть может буду жив. Пока летел до нитки обобрали- Украли паспорт, визу и пальто. И вот передо мной уже Израиль, А там сказали: «Что-то здесь не то…» И день и ночь опять пошли допросы Но я себе, конечно, на уме По русски на еврейские вопросы Не отвечал я и на Колыме… Да и, похоже, нет в Сионе леса… Уж лучше мне в тюряге их сидеть… Хотя я, правда, русского замеса — Еврейского ни капли нет нигде… Вдруг выпустят. Что взять с меня, придурка? Но я их, как сказали б, не обул… Они меня оформили как турка И прямиком отправили в Стамбул… И вот лечу еврейским самолётом И в Турции культурненько сажусь… А на таможне: «Что-то здесь не то-то…» Уж, думаю, по русски воздержусь Покуда я формальности миную… Ну а меня обратно в самолёт И вот сижу похоже в Сингапуре А может быть в Сиднее, третий год… И не видать, похоже, мне Парижа А дома, может быть, уже зима… И так мне захотелось быть поближе К тебе моя родная Колыма… …К своей тюрьме в изорванных портах Готов пешком пройти теперь полмира… Рождённый ползать — не готов летать Не до Стамбула, не до Тель-Авива!

Игра в рулетку

 В судьбу играем как в рулетку На карту ставим жизнь и честь Поёт нам томно шансонетка О том, что счастье где-то есть… О том, что есть любовь хмельная Но это нынче не про нас… У нас, поручик, цель иная, Хоть вы, я знаю, ловелас. Оставьте девочек до срока Сейчас не время их любить Россия ждёт Илью-пророка, Иначе ей уже не быть… А если так, то мы, поручик Ещё вернёмся в град Петра, Конечно, если вдруг получится… Честь против Смерти?… Как вчера!…

Актёры

 Актёры мы — и ты и я И этим сказано всё вроде. А зритель — строгий наш судья Судить нас вечером приходит… И так всю жизнь и без конца Выходим в жизнь мы как на сцену Сегодня в роли подлеца, А завтра в роли джентельмена… Меняем маски каждый день. Такие вот метаморфозы! И никуда себя не деть Сегодня смех, а завтра слёзы…

Чужие песни

 Случилось так — Вдруг сразу все запели… Но нервный звон Измученных гитар Наводит страх… Не уж то в самом деле Поэзия пошла На тротуар? Не уж то предлагалась Без разбора, Забыв, что в ней Есенина строка И резкий слог Высоцкого? Но скоро Поэзия умрёт В чужих руках Став просто Приложением к гитаре… Писать стихи, Конечно, не порок, Но если мы Высоцкими не стали То будет ли И в песнях наших прок?

Гуляла свадьба

 Гуляла свадьба до утра Хлестала водку, песни пела. Всю ночь фальшиво, неумело Баян подвыпивший играл В руках соседа-баяниста, А он стоять уже не мог, Но всё шумел: давай, браток, За ваше счастье грамм по триста… Он пил и пил. Баян рыдал, Да так, в глазах стояли слёзы… Жених от счастья на берёзу Залез и там всю ночь проспал. …А утром рано, с петухами, Чуть протрезвев, спустился вниз, Но холодна постель как камень… Увёл невесту баянист…

Жить не по лжи

 Жить не по лжи — большое испытание. А я не смог. Себе лгал и врагу, Но лишь тебе, прекрасное создание Солгать однажды вряд ли я смогу… Я в первый раз не выдам ложь за истину И истину за ложь не выдам я, Сказав, что ты божественна воистину! Добавив, жаль, что только не моя…

Я сам себя убил на той войне

 Вернулся я из долгого запоя, Вернулся в мир давно уже чужой, Из кабака, как будто с поля боя, Израненный, не телом, а душой. Вернулся в никуда и не героем, Нежданным и забытым. Словно я Всегда был оборванцем и изгоем, И в кабаке прошла вся жизнь моя. И даже солнце мне не так светило Не грело, а слепило душу мне. И, ослеплённый страхом и этилом, Я сам себя убил на той войне…

Мой кораблик бумажный

 Заблудился корабль мой бумажный В синем море и берег не смог Отыскать он, сражаясь отважно С безысходной тоской. И размок Он от волн, что ему омывали С пожелтевшей газеты борта. Так мы в детстве себя познавали Где суровая жизнь, где мечта… …И теперь, когда жизнь за плечами Я не строю давно корабли Но с забытой той детской печалью Меня годы у моря свели. Как когда-то опять бегу к морю На далёкий взглянуть горизонт Там за ним вдруг появится вскоре Мой бумажный кораблик, но он Не вернётся в свой порт, где приписан С моим детством когда-то он был. Ну, а новый, из листика чистого Как построить? Давно я забыл…

Суеверия

 В суеверия мы верим И не верим. Всё одно. Кто-то хлопнул громко дверью Кто-то к нам влетел в окно… Мы сжимаемся от страха Ну а кто-то чуть живой… Может это просто птаха Или, может, домовой?.. Говорят, что только дети Верят в сказки, но не мы… Много лет живем на свете- До сих пор боимся тьмы! Кошка чёрная дорогу Перейдёт нам вдруг не там… И всего такого много… …Суевериям отдам Я себя на растерзанье Потому хоть верь, не верь Просто так мне в назидание Вряд ли громко хлопнет дверь, Электричество погаснет, Зашипит кран без воды… В жизни ничего ужасней Нет, чем ждать всю жизнь беды!..

Депрессия

 Декабрь. Депрессия и скука. Не хочется ни петь, ни пить. В душе, как и в стране, разруха… Скажи мне, господи, как быть? Как мне из проклятого круга Не просто серых — мрачных дней Прорваться, ну хотя бы к другу? Придумай, ты же всех умней! Но Бог молчит. А это значит — Не у него тоска — у нас… И дождик, тот, что снова плачет, Совсем не слёзы с божьих глаз… Не Бог, а мы понять, похоже, Не можем — виноваты мы В том, что нам Бог помочь не может — А как увидеть сквозь дымы Что на планете происходит?.. …Депрессия — всего лишь блажь! Все изменения в природе — Не божий замысел — а наш! Так что ждать милость от природы Придётся снова до весны… И, впав в депрессию, полгода Смотреть про солнце только сны…

В страшном сне

 Сегодня вся моя наличность Всего каких-то пять рублей На них прожить нельзя прилично Зато жить будет веселей: На них куплю я много спичек Богатых буду поджигать… Пусть у меня врагов нет личных- Нельзя страною помыкать! И за своих друзей в обиде Я становлюсь всё злей и злей. Мы с ними так зажжём, что виден Будет пожар деревне всей!.. И тут я весь в поту проснулся Что-то во сне моём не так? Залез в карман и ужаснулся: А в нём всего-то лишь пятак…

На дежурстве

 Мужчины понимают в пиве толк Но женщины мужчин не понимают… Едва уснул за день уставший полк А я уже «Медведя» принимаю. Ночь впереди бессонная опять И я опять с сержантом полуночник Мы будем с ним сегодня повторять Но не уставы, знаю это точно. Мы будем пить за наших матерей И за ребят спокойно сны смотрящих За мальчика, который у дверей, И за «полкана» вечно матерящегося. За Родину наш будет первый тост Что пиво, скажете, за это надо водку… Так встанем же, сержант, мы в полный рост Зальём же пивом жаждущую глотку! Ведь мы с тобой, сержант, не алкаши, Чтоб что-то пить без повода из горла Отказываться, «зёма», не спеши Тебе и мне, похоже, здесь припёрло… Отечество — оно так далеко А здесь одни не троганные фрау И здесь служить, я знаю, нелегко Так выпьем за тебя и за Бернау! ….Гаси свой «телек», лучше наливай, Другого нет, но пиво нам поможет Залить тоску, и снова будет май И день Победы снова будет тоже! Потом тебя в теплушке  увезут В твой Ленинград, а мне служить до гроба. Что ж, ты, сержант, опять пустил слезу, Ведь мужики с тобой мы вроде оба! Я знаю, как и ты, нас не поймут И, может быть, сдадут на гауптвахту… Прости меня, такой я баламут! А всё плохое будет только завтра…

Чем жила страна

 Целый день с телеэкрана, Начиная утром рано, Нам показывали, чем живёт страна: Ни аварий и ни пьянок, А всё чаще крупным планом Как кому-то раздавали ордена… И вещали те герои, Как они заводы строят. Но, герой тот, он, понятно, не дурак Если что — вмиг рот закроет От страны любимой скроет Как на вверенном заводе гонят брак… Ордена за то дарили, Чтоб герои говорили, Чтобы всем казалось то, Что мы в раю… Много лет свой рай творили Даже космос покорили А на землю опустились… На краю. В магазинах стало пусто Стало сразу как-то грустно Оказалось, что не тем жила страна… Сразу стали тяжким грузом На груди всего Союза Нам знакомые с экрана ордена…

Давай зайдём

 Давай зайдём, мой друг, в таверну Как два бывалых моряка. Ведь там такие же, наверное, Как мы. И всех грызёт тоска… На берегу без моря сохнем… Разбавим ромом нашу грусть! Здесь моря нет?.. А, в общем, бог с ним… И нет таверны?.. Ну и пусть! Зайдём в заштатную кафешку В заштатном нашем городке И выпьем водочки неспешно И под столом уснём в тоске…

Царь Борис

 В Первопрестольной благовеста звон В Христовом Храме снова те же лица И напирает чернь со всех сторон, Чтоб только посмотреть, а не молиться. Взглянуть глазком на нового Царя Припасть к руке возможности не будет. Икону целовал он знать не зря Вот только зря потом не вышел к людям… У нас в России вмиг боготворят И так же вмиг развенчивают тоже. Потом ещё такого натворят… Так надоумь хоть ты Бориса, боже! Ведь был у нас уже один Борис… На имена страна у нас богата! Но видимо такая наша жизнь — Цари уходят, а Россия — виновата…

Где-то там за чертой

 Где-то там за чертой Нашей жизни пустой С чем мы встретимся — С тьмой или светом? Здесь я грешник простой Да и ты не святой И не ждём мы От Бога ответа… Мы совета не ждём Пропадать? Пропадём! Ну, а, может спасём Свои души, Если к Богу придём, Если Бога найдём… Если он нам Действительно нужен?..

Я к вам вернусь

 Я код зашифровал в своих стихах, Чтобы найти среди вновь воплощённых Себя того, ушедшего в грехах, И будет всё по божьему закону… …Ведь все мои стихи — твои стихи Моя душа — твоя душа, Серёжа Твои грехи… А что твои грехи? Ведь без грехов поэта быть не может! И я вернусь, чтоб снова продолжать, То, что не дописал и не доделал… Так что не надо долго провожать… Я к вам вернусь, пусть даже с новым телом.

Слова

 Ниоткуда слова не берутся В никуда не уходят они… Имена наши, знаю, сотрутся Но останутся в памяти дни… Но останется время нетленно И, быть может, и эти стихи… И потомки, даст бог, непременно Нас запомнят не самых плохих Нас запомнят не самых развратных… Впрочем, нам ли загадывать, друг? Вдруг мы сами вернёмся  обратно, Чтоб по новой начать жизни круг…

Ушёл не просто век

 Ушёл не просто век. Тысячелетие. И нет царей, генсеков, и вождей… Мы их уход торжественно отметили Салютами и шумом площадей, Без лозунгов и без манифестаций Без митингов. По-русски, как всегда… За новый век давайте выпьем, братцы А пить за прошлый? Я бы никогда! Оставим наше прошлое в покое… Оставим память нашим старикам… И не начнём век новый с перестроек… Не будем тратить жизнь по пустякам…

Нам с прошлым повезло

 Смахну с тетрадей пыль десятилетий И в прошлое вернусь, хотя б на час… Как быстро всё прошло и не заметили Как много было разного у нас… Хорошое, что было, позабыли… Плохое позабыться не даёт… И оказалось, что и мы любили, И оказалось, что-то в нас живёт И до сих пор осколками надежды, Пронзая нас, как острый нож, тоской… Но я уже давным-давно не нежный В суровости обыденной мужской… Я больше не смогу как раньше было В своих стихах раскрыть к тебе любовь Ты тоже их давным-давно забыла Хотя и ждёшь, что вспомню их я вновь… …Но в нашей старости они уже не к месту Что было-было. Что прошло-прошло… И лишь в одном тебе признаюсь честно — Нам с нашим прошлым очень повезло.

Мы наяву такие как мы есть

 Переживать о прошлом мы не будем Всё то, что было в прошлом, позабудь Факт неизбежный — все стареют люди Переживём с тобой мы как-нибудь… Пусть наши волосы давно уже седые Той прошлой жизни это просто месть. И только в снах мы вечно молодые А наяву такие мы как есть… Тебе не восемнадцать, мне не двадцать Но так ли важен нынче этот счёт? Когда-нибудь придётся нам прибраться Ну а пока пусть жизнь сама течёт… И пусть в ней будет всё, что неизбежно Придётся нам пройти и испытать. Возьмём себе из прошлого лишь нежность Чтоб вместе с ней нам тихо увядать…

Великий праздник

 Наступает Рождество. Ночь добра и света. День рождения Христа празднует планета. День рождения того, кто во славу Бога Показал нам всем к нему Истины дорогу По которой мы идём два тысячелетия… Он Отец, а мы ему — все христовы дети! Пусть любовь царит сейчас в мире многоликом… С Рождеством вас! С Рождеством! С праздником великим!

Четыре цвета жизни

В темноте все цвета одинаковы

Фрэнсис Бэкон, английский философ

Мой Бог

 Говорили мне, твой дед на Бога С бородой своей, ох как похож! Правда, деда помню я немного, Потому ответил: Ну и что ж? Почему тогда мой дед не вечен, Если говорят, что вечен Бог? Почему за столько лет на встречу Он со мной прийти так и не смог? Может быть, за все мои грехи На меня мой дед в обиде. Может… В восемь лет писал ему стихи, А отправить было невозможно… …Но пришёл ко мне однажды Бог С бородою сивой и красивой… Убедить меня он сразу смог В том, что он и есть вся наша сила. Мы росли и с нами Бог наш рос Деда лик из памяти стирался… И когда уж я совсем подрос Бог мой новый — Марксом оказался… Значит дед мой просто дед — не Бог, Слава Богу, значит всё как прежде… И я в Храм помчался со всех ног, Но не к Богу — к деду за надеждой…

Письмо деду

 Я пишу из будущего в прошлое… По старинке — ручкою с пером От труда такого весь взъерошенный Словно день работал топором… Впрочем, не держал его ни разу Я в своих руках, как и перо, Не писал старинным слогом фразы… Но я в детстве дал себе зарок Деду написать письмо. И Богу Переправить с кем-нибудь его… Я хотел сказать бы ему многое, Только не выходит ничего! Я бы написал, как я скучаю Без его ворчаний на меня, Без его обеденного чая, Тридцать лет и, может быть, три дня… Жаль, что он не слышит и не видит, Ничего не скажет мне в ответ. Впрочем, я на деда не в обиде. В прошлом он. И Бог — его сосед…

Судный день

 Пришёл декабрь. И Новый год всё ближе И Судный день всё ближе. А потом? Считать не будем, кто и как вдруг выжил Кого мне пригласить на праздник в дом? Как в прошлый раз, я приглашу ораву Друзей своих и будем мы с утра Подряд дней десять водку пить — отраву, Ведь мы же с ними выжили вчера! Но тут жена спросила: может, хватит? И мне не согласиться трудно с ней. Пора кончать. А то всю жизнь растратим До будущих таких же Судных дней…

Возвращение в рай

 Я в лес уйду, шалаш построю, Устав от прежней суеты… Я рай здесь свой тебе устрою, И в нём со мною будешь ты… Фонарь луны над головою… И тишина, и тишина… Лишь в чаще тёмной волки воют… И ты со мной совсем одна… Как будто нет другого мира И мы как Ева и Адам… Нам лес — зелёная квартира… Всё остальное — где-то там… Где только войны и болезни, Где склоки, слёзы и тоска… Откуда жизни бесполезность Познав, уходят на века — На небо, где в раю господнем Ни шалаша нет, ни луны… Здесь — жизнь! А там, увы, выходит О нашей жизни — только сны…

Прощёное воскресенье

 Февраль уж на исходе. Воскресенье. Последний день прощания с зимой. Я каждый год жду этого мгновения Спешу к друзьям дорогою прямой Спешу я к ним, но не на угощение Спешу у них прощения просить И в этот день всеобщего прощения Я сам себя хочу преобразить. Стать лучше, чем я был. Забыть обиды. И научиться всё друзьям прощать — Прощать их от души, а не для вида… Лишь одного не буду обещать Что что-то с языка вдруг не сорвётся Что без обид всё обойдётся вдруг… Но не беда, зима опять вернётся. И всё опять пойдёт на новый круг.

Нас мало осталось

 Нас мало осталось — сказал мне приятель При встрече случайной лет почти через тридцать. Его то уж точно сломала усталость, И жизнь оказалась совсем не жар-птицей. Морщины лицо прорезают как шрамы, Седая щетина и пряди седые. Ни блеска в глазах, ни прежнего шарма, Ни лет, когда были мы с ним молодые. Всё в прошлом. А в будущем скорая осень. Мы лета остатки уже доживаем. И взрослые дети, гнездо наше бросив, В родительском доме почти не бывают. И жёны — прекрасные девы когда-то, Состарились с нами. Они, между прочим, Сегодня всего лишь к былому придаток, А были они украшением ночи! Теперь, когда встали мы в очередь к смерти, Напрасно вздыхаем: осталось нас мало. Но я на прощанье сказал ему: верь мне, Ещё ничего не потеряно, Слава…

Прощай не говорю

 Я ухожу. Прощай, не говорю. Я ухожу в заоблачные дали. А Вы встречайте каждый день зарю Пока от жизни этой не устали… Меня не обвиняйте, что ушёл, И не предупредил Вас об уходе. Я там без Вас удачи не нашёл Поторопился, может быть, выходит… Но к Вам, увы, я больше не вернусь И как того душа бы не хотела, И, как бы не давила сердце грусть, Душа со мной из тела улетела. Она всегда стремилась в небеса С того момента как я появился Ей не понять, что Ваши мне глаза Запомнились на вечность. И я снился В прекрасных Ваших снах хоть иногда И каждым утром с вами расставался… И мой уход, выходит, не беда — Он только сон. И только день остался До нашей новой встречи под луной. …А там где я, не жизнь, а бесконечность, Но Вы не торопитесь вслед за мной. Мне Вас потом искать придётся вечность…

Достойных нет?

 Российский трон давно уже свободен Покрылся пылью, видимо, за век, Но новый царь народу не угоден — Он для России пришлый человек… И Ленин вряд ли будет современен, Хоть Нэп его вторично мы прошли, Он раб идей, он коммунизма пленник, Как прочие из тех, поводыри Которые под красными знамёнами, Опять зовут нас в прошлое идти. А на скамейках парочки влюблённые — Им лишь до Храма с нами по пути. Выходит, что в России многоликой Достойных нет  путь новый указать… Остались лишь божественные лики… Осталось лишь на Бога уповать…

В общежитии вечер поэзии

 В общежитии вечер поэзии… В тесной комнате — местный бомонд Даже те, кто поэзией грезили… А за стенкой — «видак». И Джеймс Бонд. Мы читали стихи им про Родину И про то, как мы любим страну Наш бомонд хоть советский был вроде Весь тихонько ушёл за стену… И остались одни мы. Да Пушкин Со стены той смотрел и молчал. Он за всех нас единственный слушал И от нас откровенно скучал… Ну а мы на него не обиделись И стихи почитаем потом… Мы ведь тоже кино то не видели Про любимого Бонда притом…

Июль в Анапе

 Июль в Анапе. Золотой сезон! На пляже суета как на базаре А солнце в небе знает свой резон Тела людские жарит, жарит, жарит… На море после шторма снова штиль Обвисли паруса на яхтах белых Лишь русский бомж по урнам свой утиль Привычно выгребает, зная дело… И негры настоящие вокруг Свою деньгу, как могут, зашибают… А как здесь провожу я свой досуг? Совсем неплохо, знаешь, дорогая Ведь по ночам курорт совсем не спит- Гуляет, пьёт и прочие забавы… И, впрочем, здесь совсем не страшен СПИД Борделей нет. А есть, так очень мало. Зато какое море! Жаль тебя Здесь рядом нет на этом знойном пляже… Ну, мне пора. На пляж. Тебя любя, Я вроде бы чуть-чуть скучаю даже…

Бесовщина

 Пророков в нашем мире было много И было среди них полно лжецов, Примазавшихся, как Иуда, к Богу. И самых откровенных подлецов… В их Откровенья свыше я не верю В бред сумасшедших верю иногда… Уход лжецов в иной мир — не потеря. Мы их забудем раз и навсегда. Но почему-то и своих пророков Пока не превозносим до небес, Смиренно ждём назначенных нам сроков, А вдруг и в них вселился тот же бес? Но, может быть, совсем в другом причина — Когда мы жизнь боимся потерять, В нас нашим страхом правит бесовщина, Раз мы себе не можем доверять…

Три девочки из детства

 Надежда, Вера и Любовь Со мною жили по соседству — Три мои девочки из детства Нежданно вдруг вернулись вновь… И мою память разбудили От летаргического сна И снова чувства пробудили Но это не моя вина… …Была та Вера просто Веркой, Я ей конфеты приносил, Но так как мальчик был примерный То про любовь и не спросил… Надежда, Наденька, Надюша На нашей улице жила — Мои стихи любила слушать, Потом, послушав их, ушла… В конце концов, я Любу встретил Уж на исходе школьных дней, Но мои чувства не заметив, Нашла другого из парней…. Умчалось детство не прощаясь, И я тех девочек забыл, Им ничего не обещая… Выходит, я их не любил. …Ведь это просто детство было! Потом я женщину нашёл, Которая меня любила, С которой я по жизни шёл. В которой три мои девчонки В одной — давно воплощены… Их имена, и смех их звонкий Всё это — в имени жены. Вернулись все они, выходит, И вместе все они — Она! Ведь Лидия (что в переводе) — Не просто  Женщина — Жена…

Четыре цвета жизни

 У жизни есть четыре цвета Зелёный, красный, голубой И белый тоже есть при этом, А чёрный — не для нас с тобой… Зелёный цвет — цвет возрождения Природы, жизни и любви И твоего он дня рождения, Хоть и тоска под цвет травы… Но мы её в расчёт не будем Брать и не будем тосковать Ведь мне куда приятней губы С медовым вкусом целовать… А летом небо голубое, И жизнь наполнив красотой, Мы упиваемся любовью. И красный цвет у жизни той… Когда же осень в жизнь приходит В природе золото кругом, А в нашей жизни всё выходит Чуть — чуть не так. И в голубом Встречаем старость мы с тобою Ведь это время вспоминать Или на небо голубое Пора готовиться, как знать… На белый свет давно явившись Нам белый цвет дороже всех Здесь не бывает третьих лишних И наша жизнь — уже успех! Цвет чёрный — не из жизни нашей, Хоть он присутствует всегда. Нам он до времени не страшен, Ведь смерть — итог, а не беда…

Прошлое

 Снова «Падает снег»  мне поёт Адамо, Но не песня из прошлого навевает тоску Это прошлое в душу залезает само… И от прошлого я никуда не сбегу. Не уйти от себя. Не уйти от тебя. Мы повязаны прошлым навсегда, навсегда… Даже если забыть, или дни торопя, Проскочить постараться нам иные года. Всё равно из судьбы их не выгнать никак Не оставить как вещь на вокзале далёком… Они будут всегда возвращаться к нам в снах Даже если для нас это слишком жестоко… Наше прошлое в нас будет жить всё равно Оно часть нашей жизни, даже нашего тела… Пусть уж лучше о прошлом нам поёт Адамо. Жаль, что жизнь не пластинка. Да и ту вдруг заело…

Почти в раю

 В своей квартире, словно птах в скворечнике, Живу на самом верхнем этаже… И сам с собой делю проблемы вечные, А иногда молюсь  об их душе Всех тех, кто там внизу, сегодня бродит, Из потерявших в жизни свою цель. Так и живу. Почти в раю, выходит, И крыша есть и мягкая постель… Мне  видно сверху все несправедливости, Не только жизнь свою — а тех, чужих, Но я не жду не милости, не милостынь, В отличие от них, от дядь больших… Выходит, что судьбу клянуть мне не за что, Но всё равно и день и ночь кляну, Хоть я и дал судьбе своей прибежище, Не дав пойти, как те пошли ко дну… И мне её ругать совсем не хочется, Жаль только выпить не с кем на троих… А может приютить мне одиночество? Всё веселее будет вместе выть Под жёлтою луной в окне балкона, Или ещё чего-то совершить? Пока однажды нас вполне законно Не выселят в другое место жить…

Чего-то не хватило

 Вся жизнь прошла. Какой уж получилась… Хорошей ли, плохой ли — Бог судья. И всё что не случилось — не случилось И что не получилось — жизнь моя, Прописанная где-то в книге судеб Всего одной короткою строкой И больше никогда уже не будет В той книге судеб даже и такой… И исправлять сегодня мне негоже Ни буквы и ни знака в той строке Хотя, на вряд ли, это нам поможет Исправить что-то в нашем далеке… В том далеке, когда седым я не был, Когда и ты была совсем другой. Сегодня это всё и быль и небыль И ты не та. Я тоже не такой… Нас жизнь не раз ломала и крутила И на разрыв испытывала нас, Но, видимо, чего-то не хватило В той книге судеб, завершить рассказ… А, значит, время есть ещё пока что. Но надо ли чего-то в ней менять? Всё в прошлом. И уже давно не страшно Что кто-то сможет прошлое отнять…

Солдатик оловянный

 Солдатик оловянный Из детства моего Из всех игрушек главный… И больше никого. Ни армии, ни дамы Как перст совсем один. Ни папы и ни мамы Себе сам господин. Мы с ним дружили очень И он об этом знал И сон мой каждой ночью Солдатик охранял… Но вырос я однажды И дружбу с ним забыл, Но мой солдат отважный Один мне верным был… И вдруг пришла девчонка И что я в ней нашёл! Он постоял в сторонке И навсегда ушёл… Ушёл из жизни взрослой, Чтоб взрослым не мешать. Теперь же слишком поздно За детством вслед бежать…

Жаль не скажет никто

 Снова гостья у нас. И той гостье безумно мы рады. Мы готовы ей всё, что угодно Сейчас подарить — Золотые шары и хрустальные звёзды… В наряды, В мире лучшие самые Мы готовы её нарядить… Мы готовы её обожать, Как цариц обожают, Мы готовы любить её Словно первую в жизни любовь… Жаль не скажет никто, Как потом здесь гостей провожают, Когда кончится бал И поток поздравлений и слов. И как станет она Никому не нужна и забыта, Когда свита уйдёт, И царицу предаст и продаст. А пока для зелёной тоски Её сердце закрыто И пока равнодушие к ней Не наполнило нас… Лучше пусть не узнает она Свою участь до срока И пусть верит в порядочность нашу И в счастье своё, Потому что без нас Скоро будет ей так одиноко. Для нас кончится праздник, Для неё же закончится всё…

Я такой не один

 На часах без пяти. Я сижу за столом одиноко. Жду его. И ко мне он сегодня, Я знаю, придёт… Я такой не один — Миллиарды светящихся окон, А за ними, как я, Терпеливо ждут свой новый год… И поднимут бокалы И начнут раздавать всем подарки Поцелуи дарить, много есть, Ерунду говорить… От любви новогодней Будет весело им, будет жарко Только я ничего из того Не смогу повторить… А потом на всю ночь Небеса подожгут фейерверки Недопитый бокал на столе У меня на всю ночь… Хоть Снегурочка бы заглянула Иль мент для проверки… Я сегодня с ментом даже Выпить совсем бы не прочь. Ночь пройдёт, а за ней Новогоднее утро примчится И помчатся, как кони шальные, Обычные дни… Только кто-то, похоже, В дверь мою, наконец-то, стучится… Заблудившийся гость Умоляюще просит: хоть ты не гони!

Программа на завтра

 Раскапывая залежи из строк Своих стихов забытых и потерянных, Я как прилежный старый рудокоп Из памяти своей поднял не меряно Красивых слов, красивых рифм и фраз Но ничего достойного в награду… Казалось, что вот-вот. И каждый раз Оказывалось — это мне не надо. Что я искал? Запамятовал что? За что себя на адскую работу Обрёк я сам? Не скажет мне никто… А я «пахал». Аж до седьмого пота Пока душа мне не сказала: стой! Самокопанием закончим заниматься. Ты ведь давно уже не молодой Пусть и не хочешь в этом признаваться… Пора тебе не прошлое копать, Да, знаю с прошлым расставаться трудно. Пора бы продолжение писать — Пусть даже тяжело и даже нудно… Чего же продолжение? Чего? Конечно, жизни! Что ещё нам надо? Так будем жить! И только и всего? Конечно, нет — работать до упада…

Души наших мам

 Души женщин каждым новым летом К нам на землю с неба возвращаются В бабочек вселившись разноцветных… Посмотри, как к нам они слетаются! Как летят на огонёк в окошке, Чтобы просто тихо пообщаться, Чтобы передать привет из прошлого, Или чтобы с кем-то попрощаться… Распахнём же окна мы и души Может кто и, правда, залетит На наш скромный стариковский ужин… Но никто, видать, нас не простит Там, на небесах, из женщин наших — Слишком быстро мы забыли их… Видно не боимся кары страшной — Кары божьей… Снова  на троих По-мужски без женщин выпиваем Или заливаем грусть — тоску По прошедшим дням не забываемым? Что ж вы не летите к огоньку Души не знакомые нам прежде? Может, рассказали бы о тех, Наших милых мамах, самых нежных, Самых лучших в мире среди всех…

Сибирский тракт

 Везли кандальных по этапу В Сибирь на каторгу везли… Весь день над ними дождик плакал Как будто слёзы всей Земли Над Тихвином собрали тучи Чтобы несчастных окропить И чтобы жажда их не мучила Воды небесной дать попить… Сибирский тракт — судьба кому-то Кому-то и последний путь Без почестей и без салютов… Судьбу, увы, не обмануть… Стоит в ушах тот звон  кандальный Громче, чем звон колоколов. Молитва пред дорогой дальней, Мольба в глазах лишь, и без слов… Как знать, кого к нам завтра снова, Дорога эта приведёт, Когда от станции почтовой Очередной обоз уйдёт?… ….Стою, я в веке позапрошлом На месте том — почти святом… У станции давно заброшенной, Забытой, навсегда при том… На окнах те же занавески И всё как было, так и есть, И даже Фёдор Достоевский Хоть в кандалах, но тоже здесь. Поэты здесь и декабристы, И просто люди  иногда… И пусть тот век уже не близкий — Он здесь остался навсегда.

Рождественская ночь

 Рождественская ночь Над Петербургом Весь звёздами Усыпан небосвод… Со службы праздничной, Но только лишь под утро Неспешно, чинно Двинулся народ. Сегодня у народа Главный праздник — Сегодня день рождения Христа! И в ночь такую Кто уснёт здесь разве, Когда вокруг Такая красота… Как будто мир вокруг Весь обновился И Петербург стал Более святым… …Но этот Петербург Мне лишь приснился И тут же сон Развеялся как дым… А в этом Петербурге Всё иначе, Здесь всё не так, Как часто снится мне. Здесь в декабре Осенний дождик плачет По Петербургу… Может, по стране. И люди здесь Давно уж не такие. От Петербурга здесь Нет ничего… У нас в душе Христа давно убили И даже Рождество Совсем не то…

Судьбу не обмануть

 На исповедь пришёл я сам к себе: Сам прокурор. Судья сам. Сам палач. Служу я не Фемиде, а Судьбе, И на судьбу свою ты мне не плачь Она одна выносит приговор От имени её я лишь вершитель. Так что начни свой длинный разговор Не как преступник — как простой проситель… Мы все переступали через край Мы все табу когда-то нарушали. Ты не торгуйся с ней, но выбирай — Свобода выбора записана в скрижали Судьёй над всеми — даже над судьбой. Законы божьи соблюдая строго, Мы даже не ругались меж собой, А если матюгались, так немного… Ну что молчишь ты? Нечего сказать? А, может, просто сам себя боишься Уж слишком сильно в жизни наказать? Вдруг всё, что скажешь, будет только лишним… Тогда и не спеши. Не ровен час Оговоришь себя, но будет поздно — Казнят, но не того совсем из нас… Мне ж под топор не хочется. Серьёзно!

Балаболя

 Мы были в детстве все чуть-чуть актёры Играли в жизнь. Такая вот игра… Спектакли наши в жанре разговорном Перетекали плавно в вечера. На лестнице в огромном коридоре Со всей округи публика была… И я в своём убийственном задоре Откуда только находил слова? Я целый вечер мог пробалаболить… Вот так бы в школе тоже отвечать, Но почему-то на уроках в школе Привык я, словно двоечник, молчать… То время помню я с душевной болью. Мы повзрослели. Кончилась игра. А я как был — остался Балаболей, Как будто было это всё вчера… Но в свой театр больше не играю, На сцену никогда не выхожу, И понарошку не живу, не умираю — Курс взрослой жизни молча прохожу…

Кораблики

 Взглянул на календарь, а там декабрь… Не уж то к нам зима опять вернулась! Взглянул в окно, там лужа и корабль Бумажный наш льдом тонким затянуло. Ещё вчера был внук мой — капитан На вмёрзшем в лёд кораблике бумажном… Зима пришла. Но это же обман! — Сказал мой внук и в океан отважно Шагнул, чтобы кораблик свой спасти И до весны отправить в порт приписки. …А мой кораблик всё ещё в пути — Ему в свой порт путь всё ещё не близкий…

Поэт и Бог

 — Это кто там? — Я — поэт… — Это ты! И сколько ж лет Милый друг, ты собирался Это место посетить? — Ну, как видишь, Я собрался. — Так пустить Иль не пустить?.. На дуэли что ль убитый? — Что ты, Господи, Живой! — Жаль, мой друг, Нет мест. Забито. Даже если ты и свой. Богу лишних вас Не надо! — Значит ты мне И не рад? — Приходи в субботу… — Ладно. — А пока зайди-ка В ад… …У чистилища ворота Нараспашку — Вот дают! — Взял ли чистую рубашку? Здесь лишь водку Подают… И второе — грешник? — Грешник! — Чем докажешь? — Водку пью! — Точно? Без закуски даже? Ну а хочешь, я налью? …Всю неделю с чёртом пили… — Мне пора. — Жаль… Выбирай, Если там  тебя простили… Лучше выпей, Здесь твой рай! Ведь  у нас одна забота Наше дело что? — Грешить От субботы до субботы… Божий замысел вершить — Дело райское, Но скука в том раю… — Не может быть! — Так скажи, тебе охота Вечно там безгрешным Жить? — Ну да ладно Чёрт с тобою! Значит  так устроен мир… Лучше быть самим собою. Наливай, Закатим пир!.. …Видно Бог Ошибку сделал — Выбор Смертному — беда! Знаем, лучшего Хотел он — Получилось Как всегда…

Скажите мне

 Вот это жизнь была! Без Интернета, Без телефона. Нынче — всем по три! Без телевизора, но были мы при этом Куда культурнее, что ты не говори. Куда начитаннее — знали всех поэтов! И образованнее были. Это факт! Теперь все — Академики! При этом В стране сплошной развал, сплошной бардак! Теперь давно не жизнь — флэшмоб какой-то! Все ищут дело — чтоб поменьше дел. А Интернет — огромная помойка, Зато и в душах полный беспредел… Морали нет. Работать — аморально. А кто работает — больной или дурак… Скажите мне, что я сказал не правильно? Скажите мне, что я сказал не так?..

Цвет жизни и надежды

 Зелёный цвет — цвет жизни и надежды — Вот наконец-то кончилась зима! Мой старый парк в зелёные одежды Оделся вдруг и вдруг сошёл с ума От трелей соловьиных утром ранним… В зелёный мир я с радостью вхожу, Когда от дел душа моя устанет, Я только здесь покой ей нахожу. Но друг мой чувств моих не разделяет. Зелёный цвет — «зелёнка» для него. А из «зелёнки» снайперы стреляют И, как назло, не видно ничего. Его зелёный цвет — цвет чьей-то боли — Кому как повезло на той войне… Так может про зелёное не стоит Восторженно писать теперь и мне? Ведь где-то там «зелёные» солдаты В «зелёнке» умирают каждый час… Но разве мы хоть в чём-то виноваты, Зелёный цвет знаком он и для нас: Зелёные знамёна моджахедов, Зелёная трава афганских гор, Зелёный змий в стакане за победу… Зелёный холм могильный как укор. Кому укор? Нет, не в зелёном цвете Скрывается причина наших бед. Ещё немало будет на планете Проклятых войн. Причём здесь этот цвет? Зелёный цвет — цвет жизни и надежды. И нам давно пора уже решить Снимать ли нам зелёные одежды Или тоску зелёную глушить?

Жена художника

 Я на том берегу — ты на этом. Нас с тобой разделяют века… Я когда-то был тоже поэтом И в тебя я влюбился слегка. Но любовь та как сон пролетела — Ты другому была суждена… Может быть, ты того не хотела, Но художнику стала жена… В благодарность судьбе тот художник Создал в вечность вошедший портрет, Чтоб увидел тебя я, возможно, Даже через две тысячи лет… Чтоб увидел тебя и влюбился, Чтобы сон потерял и покой… Только сон мой на этот раз сбылся, Разделённый всего лишь рекой… Ты на том берегу — я на этом. Может Бог нам сведёт берега, Чтобы встретилось сердце поэта С сердцем той, что ему дорога?.. Чтобы сбылось всё то, что не сбылось В прошлой жизни, пусть и не у нас. Знаешь, ты ведь в поэта влюбилась, Значит, в вечность вошла как в тот раз…

Юбилей

 На своём юбилее я такой, как я есть, одинокий. Среди милых гостей, среди смеха и всей суеты Отрешённо сижу. Отрешённый от жизни жестокой, Я в себя ухожу, за собою сжигая мосты… Чтобы кто-то случайно не нарушил моё отрешение Чтобы в мысли мои Дверь случайно бы не приоткрыл… Ну а здесь за столом за меня принимают решения За меня говорят, словно я про себя всё забыл… За меня наливают и меня поздравляют, как будто, Я давно уж не здесь — где-то там далеко-далеко… А потом про меня забывают все сразу под утро Видно мой юбилей им достался не очень легко… Возвращаюсь и я В юбилейный свой мир перегарный На друзей и знакомых я обиды ничуть не держу — Сразу видно, они поработали очень ударно… Я за это их всех персонально домой провожу. Чтобы завтра опять Стать таким же, как был, одиноким Чтобы с музой опять проводить все свои вечера Чтобы больше никто Не заглядывал в душу как в окна Чтобы лет через пять Повторить всё, что было вчера…

Из неизданного

(1967 — 1989)

Новогодние подражания великим

Н. А. Некрасову

Однажды в студёную зимнюю пору Я из лесу вышел. С дружиной ГАИ… Гляжу, поднимается медленно в гору Не то «москвичок», а не то «жигули». А за рулём в полушубке овчинном В шапке из норки сидит мужичок… Ведёт он машину в спокойствии чинном Увидел меня и хотел наутёк… — Здорово, парнище! — Ступай себе мимо! — Уж больно ты грозен, как я погляжу… А ёлки откуда? — Из леса, вестимо. Сосед, слышишь, рубит, а я отвожу. …В лесу раздавался топор браконьера. — А что у соседа большая семья? Всё рубит и рубит. Не знает и меры… — Так ждут на базаре его кумовья!.. — Так вот оно что! Одному, знать, опасно… Ну, что же, голубчик, за всех получи! …А он вдруг с испугу как рявкнет: согласен Ну, мёртвая, трогай!.. И скрылся в ночи…

М. Ю. Лермонтову

В лесу в середине российской земли Три гордые ели росли и росли… Так многие годы прошли, пролетели И тихо и мирно состарились б ели, Но к елям однажды пришёл караван… В тени их весёлый раскинулся стан, Стаканы, звеня, наполнялись водою И гордо кивая колючей главою Приветствуют ели нежданных гостей. Но чёрные мысли лелеет злодей… И только лишь сумрак на землю упал По корням упругим топор застучал И пали без жизни питомцы столетий… Но отчего ж веселятся все дети? Ведь нынче всё дико и пусто кругом… Так стал человек для природы врагом.

А. С. Пушкину

Я помню чудное мгновение Передо мной стояла ты Не так как прежде — наваждением, А исполнением мечты… В томленьях грусти безнадежной Среди базарной суеты Мечтал вдохнуть твой запах нежный И убедиться — это ты! Тебя я вырвал как из плена Из рук коварных продавцов… А ты — из полиэтилена, А не из сказочных лесов. Душе настало пробуждение И взяв двухрядную пилу Я без стыда и сожаления Все ели в городе пилю… И вот во мраке заточения Проходят тихо дни мои Без праздников, без вдохновения, Но с вечным запахом хвои…

С. А. Есенину

Вот она суровая жестокость — Тёмной ночью в лес пришёл злодей Топором он чудо-ели косит, Как под горло режет лебедей. Всё ему здесь близко и знакомо Он не раз здесь шастал по-утру И упрятан в жёлтую солому Елей голубых холодный труп… В «жигулях» везёт как в катафалке Елей мёртвых запах в склеп квартир. Мне тех ёлок в общем-то не жалко, Жаль, что он меня опередил… С топором иду в тоске и злости Лучше их теперь я где найду? Но лежат повсюду только кости Бывших чудо-ёлочек везде… Я не виноват, но кто поверит Я ведь тоже из таких людей… Он уехал. А мне шепчут ели: Браконьер! Убийца! И злодей! 1981 г.

До чёртиков допили

 Как он пришёл я толком и не знаю. Я сам все двери запер на запор. Но он пришёл и сел не раздеваясь, Завёл со мной сам первым разговор… — Ты кто такой? — Тебе какое дело… — Всё пьёшь и пьёшь — совсем не отдыхал… Я на него, уставясь обалдело, Соображал: откуда он, нахал? — Откуда? Сам не знаешь? Всё оттуда… — Тогда скажи как ты в квартиру влез? Ну а не скажешь, выкинуть не трудно — Будь ты хоть чёрт сам или чёртов бес… — Ну, друг, признал! Знакомиться не надо. Ты самогонку пьёшь или коньяк? Достал бутылку, плитку шоколада Зажглась душа и сам мне чёрт свояк! И как-то очень быстро забурели… Запели песни. Только вдруг тоска Нашла на нас… — Ты чёрт на самом деле? Тогда скажи, а где твои рога? — Да я их потерял вчера. Не в драке… — А без рогов какой тогда ты чёрт — Ты просто алкоголик, сказки — враки… И разгорелся с новой силой спор… И на всю ночь пошла такая пьянка Пока он по английски не ушёл… А я проснувшись утром спозарану И впрямь рога те чёртовы нашёл… 1981 г.

Мы к лектору с вопросами пристали

 Чего-то мы от Запада отстали, Чего-то план не прёт у нас по стали, А может металлурги хуже стали Ту самую варить сегодня сталь? Мы к лектору с вопросами пристали, Вопрос не зря волнует нас по стали: Быть может из неё опять медали Медали только льют, как было встарь? Но дока-лектор наш не растерялся Покаялся при всех и всем признался, Что он, мол, за наградами не гнался И сдать готов металл в утильсырьё… Быть современным, видимо пытался И так заговорился, так заврался, Но только брат наш быстро разобрался, Где правда у него, а где враньё… Тут не стерпел сантехник дядя Коля, Известный в нашем ЖЭКе алкоголик. И стукнув в грудь, сказал ему: доколе Мы будем так вот сталь переводить? Ну и пошло. Кричит народ и спорит: Одним дают, а мы их хуже что ли? А если так, то хватит нам Героев По цифрам и бумагам выводить! Тут лектор наш, видать, струхнул порядком Призвал нас всех немедленно к порядку Вновь что-то говорил, а сам украдкой Уставился глазами в циферблат… Пусть заливает нам он речи сладко И без него мы знаем — разнарядку Спускают сверху… И не по порядку — Дают лишь тем, кто там имеет блат… Пока мы так в конторе рассуждали Кому из нас положены медали И кто из нас всех меньше нагрешил… …Наш лектор, нажимая на педали Подальше от греха удрать решил… 1981 г.

Что ночью снится всем

 Тихо спим, устав от бренных Ежедневных дел, проблем… Что нам снится? Несомненно То, что снится ночью всем… Стол, заваленный дарами, Теми, что нам негде взять. Дом, обвешанный коврами, А кому — богатый зять… А кому-то  телевизор, Но, конечно, экстра-класс! Сны приходят к нам без визы, Баламутят душу в нас… Чтобы утром мы проснулись, Обозлившись до конца. В наши шубы завернулись Вновь от пяток до лица И пошли долой из дома, Но не в поисках души, А сперва по гастрономам… А потом, если решим Кто на рынок. Кто-то прямо Ходом чёрным вновь на склад… Ищем день и год упрямо Что-то. Вот такой расклад… О душе когда тут думать, Где уж нам уж до души — Килограммы наших сумок Поскорей бы дотащить До квартиры в час вечерний, Чтоб поесть и тихо спать, Чтобы завтра, хлопнув дверью, Как вчера, свой день начать… …Только сколько ж продолжаться Может этот страшный бег? Так зачем же обижаться, Что стал чёрствым человек? Мимо боли пробегаем, А ведь надо бы помочь!.. Ну а нам кто помогает? Всем от тяжести невмочь Распроклятых вечных сумок, От рутины вечных дел… Хоть один нашёлся б умник Положить всему предел… …Ну а если вдруг найдётся — Чем нам это обойдётся?.. 1981 г.

Вся жизнь — спектакль

 Ещё один закончился спектакль И зрители ушли и свет потушен. И маленький актёр, найдя пятак, Спешит в метро, ведь дома стынет ужин… Он маленькую роль свою сыграл. В большой игре есть маленькие роли: В бессчётный раз на сцене взятки брал, А жизнь свою всё так и не устроил… В большой игре другим достались роли И в жизни тоже — званья, ордена, И даже зарубежные гастроли… Ему же — только нищая страна. Что сделаешь, вся наша жизнь — спектакль, Где короли играют королей, А остальным — массовка за пятак… Но без театра вряд ли веселей Жилось бы нам… Я прав, увы, не так ли? …Кремлёвский зал — огромный как страна — Вот где теперь все главные спектакли И на слуху артистов имена… Уж год шестой идут и без антракта. И кажется не быть тому конца… А маленький актёр наденет тапки, Чтоб отдохнуть от роли подлеца Уставится в свой старый телевизор И будет, как и мы, переживать, Как там в Кремле в спектакле нашей жизни Начнут не тем награды раздавать… 1981 г.

Придворный шут

 Я шут и потому в речах я смелый… Я просто шут, так что же взять с меня! Придворный шут — любимец королевы, А может быть, её второе Я… Когда я в слух читаю её мысли, В глазах читаю боль её души, Она же королева, ей бессмысленно Шутить как я. Она при мне молчит… Ведь у неё есть я — и шут и друг, Который лишнего врагам её не скажет И не подставит королеву вдруг, А если что, поправит и подскажет… О, если б так, я был б шутом всегда, Но милость королевская проходит, Как и мои, шутя, идут года И старый шут когда-нибудь уходит… Чтоб уступить вдруг шутовское место Другому — королю или шуту… Я — королеский шут и если честно — Кто мной — шутом — заменит пустоту?… 1981 г.

Разговор в курилке

 — Давайте, мужики, поговорим… — О выпивке, а может быть, о бабах? — Мы в выпивке когда-нибудь сгорим… — А выпить мы пока ещё не слабы! — Нет, мужики, давайте о другом… — О жизни что ли? Будь она неладна! — Нет, мужики, о самом дорогом… — Всё дорого теперь. Как чёрт от ладана Бежишь от цен, аж прямо дрожь берёт. — Эх, мужики, неужто непонятно? — Понятно всё — проблем невпроворот К тому же завтра, говорят, зарплата. Вот мы гульнём! Гульнём от всей души И нашим бабам кое-что покажем… — Эх, мужики… — Да брось ты, не шурши, Вот выпьем и полегче станет даже… …И так всегда. И так везде и всюду: О женщинах ни слова — словно нет. Я им ору: Я завтра пить не буду! — Ну и дурак — послышится в ответ… 1981 г.

Я умер на святую Пасху

 Поют в церквах пасхальные стихиры В них воздают свою любовь к Христу А я спешу с тоской своей к трактиру К стакану прикоснуться как к кресту… В безбожии своём себя уверив, Пьём водку с ней под колокольный звон Ведь всё равно любовь давно потеряна Душа с похмельем тоже выйдет вон… Быть может ей покаяться хотелось, Но я до покаянья не дошёл… И не успел — моё пустое тело Наряд из вытрезвителя нашёл… Без денег. Без души. И не опасный. Как будто я сегодня и не жил… А вдруг я умер на святую Пасху Сам по себе молитву отслужил?.. По дням своим растраченным впустую, И по любви не признанной тобой… И нужен ли такой теперь Христу я, Как не нужна и мне его любовь… 1981 г.

Пусть говорят

 Пусть говорят, что я не верю в бога, Что не ношу нательного креста, Что поношу в словах своих Христа, Что в храм его закрыта мне дорога… Пусть говорят. Я сам не возражал… Прощать врагам обиды — не умею, И каяться в грехах своих — не смею, Ведь я пока их и не совершал… 1981 г.

Успокой

 Не знаю как, но успокой Мою израненную душу, Поставь свечу за упокой, Иль просто-напросто послушай Поток моих пустых речей Наружу рвущихся из тела… Поставь хоть тысячу свечей, Но только сделай своё дело — Убей в душе моей печаль Из тела вырви мою душу Или скажи ей невзначай: Хозяин твой мне и не нужен… И всё поймёт моя душа И успокоится не споря… И я уйду с ней не спеша Залить вином в трактире горе… 1979 г.

Не уезжай

 Не уезжай — беззвучно шепчут губы Не уезжай — кричат мои глаза, Но вдруг себя одёргиваю грубо: Прости, не то я, кажется, сказал… Не волен я тебя держать, не волен, Как и не волен вслед тебе бежать. И если я тобою тайно болен, Зачем тебя той болью обижать? Не думай обо мне. Живи спокойно. Я тоже проживу уж как-нибудь… Пусть одному мне будет тайно больно, Но только ты вернуться не забудь! 1979 г.

Телефонный звонок

 Прорвался голос твой сквозь шум эфира И я кляну в душе родную связь. Как будто разделяет нас полмира, Но ты и сквозь полмира прорвалась… Обрывки фраз твоих ловлю из бездны В ответ кричу, быть может невпопад: Не исчезай! Но ты опять исчезла — Разъединил бездушный автомат… А я кричал и звал тебя… Напрасно! Пока не понял как мы далеки… Не только жизнь и связь над нами властна — Вновь вместо слов тоскливые гудки… 1979 г.

Он жизнь мне подарил

 Мне говорят я по ночам кричу… Всё может быть, кричу, но не от страха Меня вы не будите, я хочу В последний раз ещё сходить в атаку, Чтоб друга защитить от пули злой, От той, что наяву его сразила, Чтоб друг мой был по-прежнему живой, Но только я вернуть его не в силах… И никаких моих не хватит лет И слов моих простить себя за слабость. Он мне тогда отдал бронежилет, А подарил, выходит, жизни радость… 1981 г.

Ушла, не сказав до свидания…

 Ушла, не сказав до свидания, Лишь хлопнула дверь. Сгоряча… И первое наше свидание И локон волос у плеча И губы от холода синие И капли дождя на лице И счастья неясные линии И ссоры минувшей фальцет — Остались за дверью. Как просто Решается в жизни подчас. Не будет ненужных вопросов И слёз из накрашенных глаз… Не будем друг друга, ругаясь, В своей правоте убеждать… Нет, хлопнула дверью другая, А эта останется ждать Стоять под дождём и под ветром… Так раньше случалось не раз — Сначала тобой был отвергнут, И принят обратно в тот час… 1978 г.

Гололёд

 На улице сегодня гололёд А мне вот нравится: разнообразие! Но только почему-то весь народ Ругается: какое безобразие! Кого они ругают? Не ругайтесь Ведь дворник в том совсем не виноват. Вы лучше, как и я вот, покатайтесь… Они не понимают и спешат. Идут и ищут в море гололёда Асфальтовые островки И зря не знают — так намного проще — Бежать, скользить и мчаться словно вихрь! А их вот тыщи Кричат мне: разобьёшься, Им жить охота, Им жалко свою жизнь, И падают, смешно взмахнув руками… Я мимо них со смехом прокачусь. Нет, я не радуюсь, не спорю с чудаками — Мне жалко их… Но я у них учусь. 1967 г.

Память

 В час вечерний сижу Своей жизни конспекты листаю. В свою память смотрюсь — Память самый надёжный альбом. Я вот этого знал, А его почему-то не знаю Или просто забыл Или не был с ним вовсе знаком… А вот эту любил А вот та — ревновала напрасно. Ну а этот портрет Для кого я в себе берегу? Симпатичная девочка Взгляд влюблённый и ласковый Как зовут тебя, милая? Вспомнить я ну никак не могу… …Фотографии в памяти Надписи полуистёртые. Детский ломаный почерк Знакомый до боли в глазах… Но теперь повзрослев, Стали мы неприступными, гордыми И не можем, как прежде, Всей правды друг другу сказать… И всё чаще кривим мы душою К обману готовые И к тому, чтоб забвением Чувства навек зачеркнуть. Покупаем альбомы И фото вставляем в них новые… Только зря мы пытаемся Память свою обмануть. В уголках нашей памяти Лица хранятся безвестные… Я вечерней порой Достаю свой потёртый альбом И в моей комнатушке Неуютной, прокуренной, тесной Соберутся друзья За единственным в доме столом… 1978 г.

Тем не нашим

 Когда спросят при встрече: Ты зачем разменялся на мелочи, Мы ж тебе предлагали Свободу и деньги и власть И вина закатись В ресторанах смазливые девочки — Выбирай и плати, Утоляй свою жажду и страсть! И носил б ты сейчас Джинсы что ни на есть — заграничные И причёску под «хиппи» Ну и крест на цепи золотой… Но на этот вопрос Что имею я в жизни обычной? Им отвечу: А что в вашей жизни пустой? Кутежи до утра, Но за ними приходит похмелье… И приходит расплата — За счастье ведь надо платить… Вы свободу глотаете Словно волшебное зелье Упиваетесь жизнью И можете вовсе пропить… Вы не цените жизнь Ни в копейку, ни в рубль завалявшийся… Да и где вам ценить, Ваша ценность — ярлык на штанах. Взять бы вас длинногривых, Тупых, отожравшихся И упрятать в Сибирь Или всех закопать в ледниках… Вы ж считаете — зря Мы вот так разменялись на мелочи И по восемь часов в шумном цехе Стоим у станков? Только вы не надейтесь Ни на деньги свои, ни на девочек, Ну а модные джинсы Вряд ли скроют от глаз дураков… 1971 г.

Фемита ла комедиа

 На твой спектакль я не достал билета. Толпа у кассы. Людей невпроворот. Увы, меня безвестного поэта Тупой швейцар прогонит от ворот. А ты в том зале. И свет уже потушен. Висит над залом сладкий полумрак. И разодетые в шелка и джинсы души Глазами так и жрут Гамлетов фрак… И ты для них с ума сегодня сходишь? Офелия! Родная! Не дури! И Гамлет твой сегодня пьяный вроде Всё лезет целоваться… Так умри! Умри, Офелия! Умри как Дездемона! Пусть я поэт и вовсе не актёр На сцену вырвусь… Ты падёшь без стона… А в зале урагановый восторг! Швейцар вздохнёт: опять переиграли… Под гром оваций унесут тебя… И долго буду я в ревущем зале Стоять один, рубаху теребя… 1981 г.

Ты — муза?

 Муза в гости пришла. Здравствуй, Муза, Проходи и садись ко столу. Вот стакан, вот бутылка, Вот ужин… Закуси и начнём рандеву! От восторга кричу: Ай, да баба — Не моргнув выпивает стакан! И на пол женский Видимо, слабый, Я скорее иду на таран… А она, словно ведьма, хохочет: Ты поэт вновь набрался уже. И сидит за столом, Между прочим, Словно в прочном Сидит блиндаже… И глазами стреляет Как пушка… И в квартире Сплошной артобстрел… Может Муза не Муза? Неужто! Снова чёрт ко мне в дом Залетел… 1981 г.

Амур

 Залетел на огонёк В опустевшую квартиру Незнакомый паренёк Так похожий на факира… Оказался балагур, Неплохой и скромный малый. Говорил, что он Амур, Но про это врал, пожалуй… Посидели, погрустили, Помечтали вместе вслух, За знакомство пропустили, Тут он сразу и потух… Пыль сошла со слов слащавых Обнажилась плоть и суть… Мне кричал: начни сначала И стучал зачем-то в грудь… Говорил: любовь — отрава, Нашим женщинам не верь… Мне от слов тех дурно стало Выгнал я его. За дверь… Пусть Амур он, пусть Пророк он, Но зачем же клеветать! …Кто-то долго бился в окна Не хотел всё улетать… 1981 г.

Улица детства

 Забрёл случайно ли, невольно ли На улицу минувших лет И хоть зовётся она Школьною Но школьных лет давно уж нет… Остались лишь воспоминания Но и они ожили вдруг: Здесь белобрысый мальчик Саня Когда-то жил — мой лучший друг Здесь в  доме с номером шестнадцать, Где  три берёзы под окном… Жаль не успел я попрощаться С тем домом старым. А потом Когда сюда пришёл однажды — Ни дома нет, ни тех берёз… И детства не бывает дважды В отличие от детских слёз… 1981 г.

Литературные пародии

Чертополох

Вот так мои стихи

Весёлые, живые строчки…

И вдруг прокрадывается, ох!

Поставить бы в том месте точку

А я вставляю в них чертополох…

Н. Иванова Люблю цветы Безумно и безмерно! Не выразят любовь И сотни слов. Вы розы любите, К примеру, А я люблю — Чертополох… Вы розы покупаете Любимым. Цветов прекрасных Я купить не смог У магазина Проторчав напрасно И подарил жене Чертополох… И пусть букет мой Будет неказистым Лишь ты скажи, Что он совсем Не плох, Ведь розы увядают Слишком быстро, Зато во всю цветёт Чертополох… …Так и в стихах: Благоуханье Красивых слов, Как пышных роз В десятках строк. Но вот доходит До признания В любви — В словах Чертополох… Поставить бы В том месте точку, Чтоб лишнего, Не дай мне бог, Вдруг не сказать. А между строчек Уж пророс Чертополох…

Я убит под откосом

Сентябрь отпел, отбушевал

Пожаром дней златоволосых

Живут во мне твои слова:

Любовь убита под откосом.

Не будь, родная, палачом,

В разлуке осень не виновна.

Кто только с небом обручён

Не должен резать грудью волны…

А. Чертенков Живут во мне твои слова: Любовь убита под откосом! Так ты ж одна со мной была… Так кто убийца? С тем вопросом Хожу и думаю, страдая, Ответа не найду ни в чём… Злюсь на себя, А злясь, рыдаю, Тебя считая палачом. Я в небо рвусь, А ты боишься, Чтоб я однажды не сбежал… И под откос Спихнуть стремишься Меня. И притаив кинжал, Взмахнёшь рукой — Любовь убита! …Сентябрь отпел, отбушевал И я тобою позабытый Упал сражённый наповал. Оставив песню недопетой, Свои стихи не дописав, И словно дым от сигареты Я таю тут же на глазах… В разлуке осень не виновна, Я на бессмертье обречён, Ведь не удержишь, безусловно, Того, кто с небом обручён… Лишь одного я  не пойму: Ну, почему же под откосом, А почему же не в Крыму? Там море — Спрячешь  без вопросов…

Высота

Пройдись по бордюру.

Держись.

Вот так!

Теперь через пропасть

Шагни по бревну.

Ну? Почему?

Страшна высота?

А. Ильинский Давно знакомая палата… Соседи вроде бы не те… Лежу закованный, как в латы Грущу о новой высоте. На сто процентов загипсован И больше некуда спешить Читаю лишь про невесомость Так вроде бы полегче жить… Ильинскому поверив сдуру, Теперь я жалуюсь врачу: Хожу по стенам, по бордюру, По потолку… Летать хочу! Рвать притяжение земное И руки вот уж — два крыла… Пошёл бы он тогда со мною И пациентов было б два!

Испорченный телефон

Бегу в такую стужу

К автомату на Сенной

Звоню чужому мужу:

Поехали со мной!

От мороза трубка рыжая

Огнём раскалена

А муж бубнит обиженно:

Приехала жена…

Л. Никольская В лютый зной В июльский полдень К автомату на Сенной Прихожу… При всём народе Говорить с чужой женой. Замолчали люди Тут же, Вот уж шепчут за спиной: Это надо же! При муже Говорит — Пошли со мной! …А от зноя трубка рыжа, Жарит так, что мочи нет… А она бубнит обиженно: Муж приехал на обед! За стеклом Людишек месиво Шепчут: знать, не повезло! Ах, зачем трубу повесила!? Нет монеты как назло… А вокруг на удивление Целое столпотворение: — Знать не хочет! — Кто? Актриса? — Ну даёт, и он туда… — Как зовут её? — Лариса Я расслышал без труда… — Что ж он Голову морочит ей? — Ненормальный… — Просто псих… — Муж был дома, Между прочим… — Ну а он? — Читал ей стих! И пошло гулять В народе… На Сенной зевак Не счесть! А я ей хотел пародию Эту вот, Как вам прочесть…

Я к вам с отмычкой не приду

Живи. Вам дали ордер

На тёплое жильё

Я вам вручу как орден

Спокойствие своё.

Я не приду с отмычкой

Не беспокойся — нет…

Л. Никольская Растрезвонили соседки Дали, мол, квартиру Светке. Почему? Ведь первой в списке Дать должны её Лариске… Дело сделано. Как орден, Ей вчера вручили ордер… Что ж, хорошее жильё, Жаль, что только не моё… Вспомнить старые привычки — Снова взяться за отмычки? Только что у этой Светки — Стол стоит да табуретки… Дали бы её Ларисе — Там и для меня нашлись бы В книжном шкафчике с духами Две тетрадки со стихами Я их взял бы тихо, чисто И продал бы пародисту Александру Иванову… А теперь заботы снова. Ведь не зря хожу я грустный — У неё замок французский… У других поэтов тоже На французские похожие… Так что спи спокойно, Света Выйди замуж за поэта Вот тогда к тебе приду И его стихи найду… Ну а если уж с отмычкой- То пойду к Никольской лично… 1981 г.

Вот так и случается

 Утро. Будильник орёт. Ненормальный! Вахтёр у ворот как салага-дневальный. Старуха с мешком вновь у дома напротив — Я семечек тоже пощёлкать не против… Но мимо куда ж я несусь так ретиво? Ах, да, за углом — жигулёвское пиво, К нему — магазин…  И начнётся разгул! …Вот так и случается первый прогул… 1984 г.

На реке

 Комары уж так кусаются — Зажигают волдыри! По реке с тобой катаемся Мы на лодке до зари. Тихо режем воду вёслами Вдоль по зеркалу реки. Обсуждают люди взрослые: Это что за чудаки… Ну а мы с тобой влюблённые Размечтались дружно вслух, Распугали в тёмных омутах Задремавших к ночи щук. Нам с тобой никак не хочется Расставаться до утраю Только ночь опять закончится Также быстро, как вчера. Снова к берегу причалим мы Снова на землю сойдём — То ли тольк повстречались мы, То ли век уже вдвоём… Не понять соседкам-сплетницам — Пусть поточат языки! …Ах, вы, ночи, ночи летние — Двое посреди реки… 1973 г.

Чужие окна

 По джунглям каменным бреду в ночной тиши… Чужие окна смотрят равнодушно Как я ищу дорогу в Храм души… Им ничего подобного не нужно. За ними споры все разрешены Там совесть спит за прочными замками И нет там ни пороков, ни вины — Кто ж будет заниматься пустяками, Когда вокруг владычествует ночь… Лишь только я сомнением ведомый Бегу один из этих джунглей прочь Без прав на ночь. И, как она, бездомный… Ищу в себе надёжный свой приют Без толстых стен и без ненужных окон… Но в доме том, где ангелы поют, Меня пока не ждут. Не вышел сроком… 1987 г.

Сотворение мира

 Решил однажды бог-творец Открыть чудесный свой ларец По паре тварей из ларца Взял, чтобы не было конца Началу жизни на планете — Чтобы пошли у тварей дети, Потом чтоб дети у детей… А из Адамовых костей На свет он Еву сотворил, И людям разум подарил… Но чтобы люди не зазнались И чтобы всё сполна познали: Любовь и смерть, восторг и боль — Чуму для них создал и корь… Привил им лесть и славы зависть, Войну придумал для забавы… Всё вроде бы учёл творец: Земля — один на всех Дворец, Где люди — все друг другу братья… Неплохо! Если ж разобраться, Создатель что-то не додумал… Войну создатель зря придумал! И стал творец людей губитель… Зачем тогда создал обитель, Чтоб ждать в ней смерть ежеминутно? Но может это божья шутка Такая же как ад и рай? Но бог молчит. Сам выбирай — Сказал себе я, в мир жестокий Явившись точно в божьи сроки… 1987 г.

Песни

 Уходят люди. Песни остаются. С годами в них словесная руда Так переплавится, такие отольются В них строки — будет песня хоть куда! Уходят люди. Мрачные прогнозы Не стройте у присыпанных могил. Пройдёт печаль. Заменят песней слёзы, Как эстафету, передав другим. Уходят люди. Остаются дети. И будут внуки будущих детей Петь наши песни. Знаю, что и эти, В многоголосье новых площадей. Уходят люди. Сменятся эпохи, Но сколько не промчится тысяч лет, А песни будут жить. Не так и плохи Дела у нас, коль песням сносу нет! 1987 г.

Солдатский альбом

 Свой солдатский альбом достаю я не часто И листаю страницы, словно годы свои. Имена вспоминаю, но, быть может, напрасно — Время дело своё с нами молча творит… Время нас не щадит. Память в нас не жалеет, Но ему не подвластно, что хранит мой альбом. Фотографии старые в нём слегка пожелтеют, но такими же будут во всём остальном… В нём друзья и приятели, и просто знакомые Будут юными вечно. Молодыми всегда И виски у ребят сединою не тронуты И минуют их годы. И минует беда… Где-то там и моя юность тоже затеряна. — Посмотри-ка, сынок, это кто здесь такой? И он смотрит в альбом, отвечая уверенно: Это, папка, не ты. Это кто-то другой… Я его понимаю. Будет время — узнает. Будет время и он той дорогой пройдёт И такой же альбом заимеет, я знаю. И его, может, сын так же в нём не найдёт… Суть не в том. Для него молчаливы страницы, А я в них полковую вновь услышу трубу, Грохот гаубиц, Может, и «Ура» на границе — Эти звуки в себе, как любовь, берегу… 1975 г.

Возвращение домой

 Конец дороге. Верю и не верю. Но вот уже водоворот людской Влечёт меня в обшарпанные двери К давно забытой жизни городской… Иду домой. По сторонам глазею И улиц вспоминаю имена. Мой город спит. Пока в нём как в музее Такая же ночная тишина… А сквозь туман дома в микрорайонах Плывут навстречу словно корабли. Иду домой. Счастливый и влюблённый В свой старый город, в лучший край земли… 1971 г.

Из поэмы «Мы — интернационалисты»

 …Облаять нас из подворотни, Охаять каждый новый день, И лжи завалы наворочать, И навести тень на плетень Сегодня многие желают И лают, лают, лают, лают Скорей не сдуру, а со страха… И ждут и ждут Советов краха: — Вдруг лопнет ваша перестройка? — Не выйдет! — Ну а вдруг? А вдруг? Ну, что ж, мы им ответим бойко: Тогда, увы, придёт каюк, Не нам, а вам — милитаристам К тому же, знайте, очень быстро… *** …Пусть брешут «радио-собаки» О том, что интервенты мы. Мы лезем в бой не ради драки, Не из-за комплекса вины — Мы интернационалисты И в том поступков наших суть: Мы знаем нашу цену риска Уж если бьём — ни как нибудь А точно в цель. Одним ударом — Враги боятся нас не даром! *** …Но если вдруг мы злее станем За тех, кто свой Отчизне долг Отдав, погиб в Афганистане, Навряд ли в этом будет толк. Но если мы за всех убитых Свою потребуем вдруг дань Навряд ли будем этим сыты Навряд ли злая стихнет брань, Что все мы — экспансионисты, Что мы готовы отхватить Себе всё то, что близко слишком, И что легко заполучить… Таким пора бы на лечение — Мы сами для себя решим В чём смысл и предназначенье Всех наших дел, что мы вершим… 1987 г.

Солдатские дни

 Пусть дни проходя, пусть уходят годы, Но знаю не забудешь никогда И ты тот день, когда увидев Одер, Мы поняли, зачем пришли сюда. Здесь к прошлому пока нам нет возврата И письма нашим мамам для надежд. Привёл сюда нас главный долг — солдата На главный наш сейчас с тобой рубеж… И знаем мы, как матери всплакнули, Увидев номер почты полевой На том письме, которое черкнули Когда затих наш первый в жизни «бой»… …Всё позади. Ночные переходы, Нежданная всегда тревоги трель… И как сейчас с тобой считаем годы, Считали дни в листве календарей. На самом деле было их немного Но именно о них грустим сейчас — Давно не нам объявлена тревога И в первый бой опять идут без нас… 1978 г.

Зубная боль

 Зубная боль грызёт всю ночь меня. Я до утра и маюсь с ней и мучаюсь. Который час в ушах моих звенят Оркестры нервов к боли не приученных. Вот так бы совесть мучилась порой, Была б тогда и боль вполне терпимой… Я для неё, конечно, не герой, Но, видимо, им стать необходимо. А я пасую вновь и анальгин От боли принимаю. Так уж вышло — Ни совести в угоду, ни другим, Кто эту боль мою, увы, не слышит. Мне оправданий нет перед собой Я как и все, такой же — не из стали. …Когда у совести опять зубная боль, Мы быть людьми ещё не перестали… 1982 г.

Зеркало

 На зеркало пенять не мудрено И зеркало винить во всё не сложно За то что показало нам оно Всё так как есть. Совсем не так как можно. А мы ему той правды не простили… (Смотреться в зеркало порой небезопасно!) Бьём по лицу стеклянному в бессилии — Нет зеркала! Но образ тот ужасный Как оказалось, мы в себе носили… 1983 г.

Родился день

 Родился день в малиновой купели… Ах, как рассветы летом хороши! Смотрю в окно на чудо-акварели И всё в них есть для глаз и для души… А день-художник чем-то недоволен — И вот уже совсем иной сюжет: На небе голубом над жёлтым полем Пунктиром белым жизни нашей след… А день опять — то тут, то там подмажет И вот уже от туч свинцовых тень… А всё-таки художник он не важный! И всё-таки вчера был лучше день… Вчера он рисовал куда красивей — Большое солнце — красный помидор… Ну а сегодня — просто летний ливень И прочий никому не нужный вздор… Людей с зонтами на грибы похожих Огромных луж небрежные мазки… Какая невидаль: промокшие прохожие И мужики в подъезде пьют с тоски… …Досрочно закрываю галерею — Зашториваю наглухо окно. Быть может завтра новый день сумеет Создать не хуже Рафаэля полотно… 1973 г.

Совет

 Возвысь себя над суетой Будь выше мелочных упрёков А ошибёшься ненароком — Не забывай — ты не святой! Возвысь себя, но не над правдой Будь выше зла, но не добра Будь лучше, чем ты был вчера, Не в мелочах, а в самом главном… 1973 г.

Цена вопроса

 Себя мы ценим кто во что горазд… Кто словом, кто рублём, а кто делами. Встречал людей с деньгами я не раз Богатых не словами, а столами… Встречал других, кто сразу лез в карман Не за деньгами лез — за словесами — А на поверку — просто дилетант… Красиво говорить умеем сами! Зато когда найти я захотел В толпе людской того, кто делом ценен — То сам, увы, остался не у дел… Есть много деловых. Но только — мнений… 1973 г.

Ссора

 Осколки слов — куски свинца шального Бьют рикошетом даже в тех, кто прав… Утихнет бой. А утром вспыхнет снова, Законы перемирия поправ. Опять начнётся в доме перепалка Слова и клятвы — всё как и вчера… Обойму слов мне отстрелять не жалко, Но если только это не игра. Игра в слова — не меньше и не больше. Тогда приму я этот странный бой… Но почему, чем говорим мы дольше, Тем дальше мы расходимся с тобой? 1974 г.

Знай, живи

 Я живу не в «Англетере» — В доме номер пятьдесят, В комфортабельной «фатере»… …Фотографии висят Тут и там вокруг по стенам — Здесь — Она, а там — Поэт… Комфортабельный застенок! Всё в нём есть — Свободы нет… Нет душе моей простора… И санузел есть и лифт, Десять метров коридора… Только места нет для рифм! Есть верёвка бельевая… Знай, живи, довольный всем! Но душа — она ж живая, И поэту тридцать семь… 1988 г.

Имена

 Здесь под пятою обелиска Навеки спрятана война. Из нескончаемого списка Читаю павших имена. Петров, Васильев, Николаев Смирнов, Степанов, Берестов… И вижу как костры пылают Из окровавленных бинтов. Белов, Проценко, Виноградов Прокофьев, Силин, Саркисян… И вижу кто-то встал с гранатой И кто-то бросился под танк. Семёнов, Гребнев, Четвертак И восемнадцать Ивановых… И миллион на всех атак… Я это всё увидел снова В святом для каждого огне У обелиска над обрывом Как будто сам был на войне Как сам лежал среди разрывов… 1975 г.

Стихотворения в прозе

Притча о розе

В розу он влюбился сразу и навсегда. Едва продрался на свет. Но был ещё слишком мал. А роза благоухала где-то наверху…

— Ничего — думал он — и я вырасту…

И потянулся вверх. Что ни день, всё ближе час желанной встречи. От переполняемых чувств неразделённой любви даже зацвёл. А когда могучий дуб склонял к розе свои ветви, ревновал. И становился от ревности всё колючее. Но вдруг увидел, что он не один такой влюблённый.

— И всё же, я ближе — успокаивал он себя, чуть свысока поглядывая на своих колючих собратьев.

И вот час встречи наступил.

— Роза, — сказал он ей однажды — я без ума от вас!

Но роза даже не обратила внимания…

— Роза, я люблю вас!

Но роза не слушала.

— Роза, я ваш навсегда!

Но роза лишь тихо качалась на своей ветке и не замечала одинокого влюблённого…

— Лопух! — проворчал растущий рядом шиповник. — Разве не видишь, она влюблена…

— В кого? — спросил влюблённый лопух. — Ведь ближе меня здесь никого нет!

— В себя — ответил шиповник.

— А разве так бывает?

— Бывает… И наклонившись к розе, что-то тихо тихо ей прошептал.

— Ах! — воскликнула роза и расцвела ещё пышнее.

— Что ты ей сказал? — удивился влюблённый лопух.

— Сказал, что ей очень к лицу этот цвет! Что она лучшая роза в саду! Что такого благоухания я ещё не встречал ни у одной розы!

— Ладно — решил лопух — утром я ей скажу всё тоже самое.

А ночью налетел ураганный ветер и сорвал с розы все её прекрасные лепестки. Но не зря говорят, что влюблённые слепы…

— О, роза, вы лучшая роза на свете — произнёс утром свои долгожданные слова влюблённый лопух.

Но роза молчала. Она ещё не знала, что красота приходит и уходит. Она ещё была влюблена в себя. А у самовлюблённых эгоистов нет сердца.

— И чем не пара? — подумал шиповник, слушая страстные признания влюблённого лопуха и сочувственно поглядывая на бывшую красавицу.

— Лопух! — подумала роза, качаясь на собственной ветке. — И зачем ты мне нужен такой — колючий и некрасивый?

Но вот пришёл садовник и вырвал лопух с корнем. Роза даже не пожалела неудачного влюблённого. И вдруг кто-то срезал её с куста. И упала роза прямо у большой лужи…

— Фу, какой неаккуратный! — возмутилась она. — Так всю причёску испортить можно…

И посмотрелась в лужу. Но никакой розы не было… На тонкой ветке торчала чья-то маленькая, словно подстриженная, как у солдат, головка…

— Странно? — подумала роза. — А может я и не роза вовсе?

— Роза! — утвердительно прошелестел где-то вверху шиповник.

— Но ведь все говорили, что я так прекрасна!

— А ты сама видела?

— Нет — вздохнула роза…

— Зато была так влюблена!

— В кого?

— В себя! — ответил шиповник. А потому и не видела ничего вокруг.

— А что же там было? — горько воскликнула роза.

— Жизнь! — прогремел где-то совсем высоко могучий дуб. — И любовь!…

Не зря в народе между нами Тех называют лопухами, Кто лишком искренен душой… А роза, выйдя в мир большой, Не лопуха ждала, а принца… Самовлюблённых же в свой принцип Такой несчастный ждёт финал. Жаль, что лопух того не знал…

Притча о зайцах и капусте

Зайцев загрустил.

— Что с тобой? — спрашивают сослуживцы…

— Ностальгия! — отвечает Зайцев.

— А что это — ностальгия?

— Да разве вы поймёте! — вздохнул Зайцев. И снова загрустил. А грусть, как известно, только обостряет воспоминания…

…Как-то раз Зайцева отправили в командировку. На овощную базу. За капустой. Поехал Зайцев и заблудился. Город большой, а база — одна. Долго плутал и оказался у Зоопарка. Вот где смеху-то было!

Волк, ну, точь в точь, как начальник Зайцева — в клетке! Ему и язык показать можно и нахамить даже! И ничего! Лиса — тоже в клетке! Красота. И бежать от неё никуда не надо…

Ходил Зайцев между клеток и жизни радовался Ещё бы! Всё вышестоящее начальство — за решёткой!

И вдруг видит Зайцев — заяц в клетке. Ну, вылитый он! И так ему за себя обидно стало, что решил он зайчишку этого выпустить. Улучил минутку, раз — и запор долой…

— Выходи, дружище…

— Ты дурак, что ли? — ответил заяц в клетке. — Закрой дверь, сквозит. Что я в твоём лесном хозяйстве не видел. Заботы одни. А здесь.. — мечтательно замолчал заопарковский узник…

— Но там же — свобода! — удивился Зайцев.

— А здесь… — опять мечтательно повторил заяц в клетке.

А что означало это «здесь» Зайцев понял сразу, как только увидел огромную кучу отборных капустных листьев…

На всём готовеньком живёт! И такая взяла Зайцева зависть. А тут ещё бегай — базу ищи. Достань, привези. Привезёшь — другим отдай…

— Нет! — сказал он сам себе. — Хватит, нашли ишака! И прямиком направился в дирекцию Зоопарка.

— Согласен в клетку — заявил он с порога.

— Не тебуются — ответили ему.

— Как? — возмутился Зайцев. — Кому-то можно, а я раз добровольно, значит нельзя?

— Штатной единицы нет! — ответили ему.

— А я подожду!

— Ждите — когда место освободится — ответили ему.

— Когда? — поинтересовался Зайцев.

Пожали плечами.

Пошёл выяснять сам.

— Ты с какого года? — спросил он зайца в клетке.

— А тебе зачем? — спросил тот.

— Надо! — отрезал Зайцев.

— И не надейся — успокаивающе сказал заяц в клетке. — Я этого места полжизни ждал. И ты подожди…

А как же база? — вдруг вспомнил Зайцев, но так не хотелось расставаться с мыслями о халявной жизни…

— Ты вот, что, заяц — уже на выходе из зоопарка крикнул своему сородичу совсем приунывший Зайцев — Если кто ещё придёт занимать очередь на твоё место, скажи им, что я первый…

1987 г.

Деревенские страшилки

Яга

Макаровна, старуха лет девяносто, жила одна-одинёшенька. Не было у неё никогда ни мужа, ни детей. Одна коза Манька, которую когда-то подарил ей бравый прапорщик, первый красавец на деревне Ванька Иванов, как раз перед империалистической войной. Ушёл на фронт и сгинул. А Макаровна, которую в девках Глашей звали, так и осталась одна со своей Манькой в избе на самом отшибе маленькой заброшенной деревни. Всё население давно разъехалось, а изба старухина всё стоит, поросшая мхом да лесом, уже тоже не молодым. На радость бабке приблудился как-то пёс лохматый, да так и остался за харчи бабкины избу сторожить. Кот взялся не весть откуда, чёрный как смоль, с огромными зелёными глазищами. Так и прижился. Только люди за годы прошлые совсем забыли дорогу в ту деревню, а по окрестным дачникам слух прошёл, что живёт у Чёртова лога самая настоящая баба Яга. Почитай, лет двадцать уже при редкой встрече так её все называют. Макаровна не обижается. Если нравятся людям сказки, то и быть по сему.

И так она привыкла к собственному одиночеству и имени, что и сама почти забыла, что и не Яга она вовсе. Жила себе не тужила — капусту солила, картофель растила, травы лесные целебные собирала. Хоть и годы были преклонные, но батюшка с матушкой здоровьем и долголетием не обделили. А про бога бабка и вовсе не вспоминала. Когда уж совсем скучно становилось, с чёртом здешним водилась. Но тот её своими визитами не баловал.

И всё же, как-то по осени, слышит — кусты трещат. Идёт кто-то. По звуку определила — человек идёт, не медведь. И до того Макаровна обрадовал душу живую увидеть, что бросила своё занятие — бочку, которую только-только собралась запаривать под разносолы разные. Схватила метлу и в дом — чистоту перед гостем навести. Надела свой совсем ещё новый дореволюционный платочек и к двери — гостя встречать.

А гость тот тут как тут. Лохматый пёс, отвыкший от чужаков, прямо ошалел на цепи. И не поймёшь то-ли тоже от радости, то ли по своей собачьей злости: ходят тут всякие!

А гость совсем молоденький. Ни дать, ни взять, как Иван, с фронта не вернувшийся. Голубоглазый, светловолосый — как из сказки…

— Здравствуй, бабушка! — сказал гость.

— Здравствуй, мил человек, заходи в избу — гостем будешь…

И только он зашёл в избу, а Макаровна уже и печь свою столетнюю растопила, чтобы гостя попотчевать. А сама давай его выспрашивать.

— А как звать тебя, голубок?

— Иваном.

— По делу ли или без бродишь по местам глухим, безлюдным? Или нужда какая привела?

Парень немного помялся.

— Нужда, бабка.

Старуха тем временем, не отрываясь от беседы, не по годам ловко запустила в печь огромный ухват и проворно выдернула из неё не менее вместительный котёл…

— Да ты говори, милок, что за нужда такая…

— С другом мы. Он там на поляне. Охотились. Промокли. Продрогли — начал гость, видимо, не решаясь на самое главное. Потом, тяжело вздохнув, выпалил как на духу. — А самогона у тебя, бабка, не водится? Заплачу!

— Да к чему мне деньги твои — сказала Макаровна — стены ими что-ли оклеивать? А настоечку я тебе дам — целебную, на потаённых травах выдержанную. Ты погоди только, я во двор выйду — ступу с метлой в дом занесу, а то отсыреет и опять летать не будет…

Пока старухи не было, Иван огляделся по сторонам. Изба выглядела как-то подозрительно мрачно. Грязно-серая печь дышала своим огромным горящим зевом. На стене, где в избах обычно висели Образа, зачем-то красовались огромные кованные цепи. Вдруг что-то мягкое коснулось его руки. Парень вздрогнул и оглянулся. На него с каким-то странным отблеском от печи в зелёных глазах смотрел огромный чёрный кот. Но тут появилась Макаровна, таща огромный бутыль какой-то подозрительно коричневатой жидкости…

— Попробуй, гость дорогой, сама готовила. — И плеснула из бутыля в чашку нечто сразу же наполнившее избу непередаваемым словами запахом. — Да закуси как следует. Крепкая получилась!

Иван, пока не испив старухиного зелья, вспомнил про цепи.

— А что это у тебя на стене, бабуся?

Старуха только рукой махнула. Но потом, не не отрываясь от печи, как бы между прочим сказала:

— Это всё, что от моего братца Кощея осталось. Говорила ему, не лезь не в своё дело, а он видишь ли, жениться надумал на Василисе. Но та быстро его отвадила. Загрустил братец совсем, а с тоски вечной спился весь, одни цепи и остались…

— Шутишь, старая? — с тревожными нотками в голосе спросил гость желанный. — Да сказки всё это!

— Может и сказки, — ответила старуха, — но нам с младшим братцем от этого не легче…

— А кто он? — тревога в голосе парня сменилась любопытством.

— Да как тебе сказать…

Теперь уже настала очередь Макаровны немножко пошутить над своим явно непутёвым гостем. Пока суть да дело, разглядела бабка со своей житейской мудростью, что парню не впервой уже приходилось самогонкой баловаться.

— Смотри сам — и отдёрнула занавеску, где Манька не спеша дожёвывала очередной пучок сена. — Рога вроде как у чёрта, а сам, чёрт его знает, кто. Надерётся с утра вот этого зелья и не просыхает аж до ночи. А потом с пьяных глаз давай по лесу куролесить..

Не поверил Иван, но страшно стало.

— Так ты значит…

— Та самая Яга! — закончила его фразу Макаровна. — Да ты пей, пей голубчик, ты ведь не алкоголик какой-то, здоровью твоему не повредит.

И только хотел он пригубить полную чашу, как снова услышал голос Яги.

— Вот только сказать забыла, что пить за раз надо ровно тридцать три капли. И ни одной ни больше, ни меньше. А то… И тут Макаровна так глубокомысленно вздохнула, что Ивану пить расхотелось вовсе. А бабка всё продолжала.

— Был тут у меня недавно один молоденький, вроде тебя. Выпил, а я ему сказать не успела. Теперь псом лохматым сидит на цепи на улице. А вот как обратно его воротить в человека не обучена. А что и знала — напрочь забыла. Возраст! Да ты бери бутыль весь, не стесняйся, а то вдруг вам с другом мало будет. А если что — кричи. Прилечу, помогу, чем смогу…

Бросил Иван чашу с зельем, на его погибель готовленным, и в двери. Только его и видели…

— Ну, Манька, — сказала Макаровна, — пора ужинать — дело к вечеру…

На этом сказка вроде бы и кончилась. Да больно уж присказка в ней интересная…

Прибежал Иван к костру, где друга оставил, как безумный. А бутыль с зельем крепко в руках держит. Рассказал ему всё как было. А тот, конечно, посмеялся, но за бутыль похвалил.

— Пей! — сказал он, налив Ивану.

— Не буду. Пей первым — уступаю по-дружбе!

Друг, как человек бывалый и практичный, возражать не стал, но только хотел выпить, как Иван тут же дёрнул его за рукав.

— Слышишь?

— Что? — не понял друг.

Из-за леса, откуда Иван прибежал, нарастал какой-то непонятный гул…

— Ступу свою заводит. Сейчас прилетит проверить, как мы её наказ выполнили…

— Кто? — не унимался друг.

— Баба Яга, конечно — почти шёпотом произнёс Иван.

Действительно, между низкими тучами с грохотом современного лайнера над головами незадачливых охотников промчались ярко горящие опознавательные огни…

— Тьфу! — плюнул с досады Иван и выплеснул зелье в костёр. Развелось всякой нечисти и выпить совсем негде стало…

1987 г.

Эпидемия

Скотник Иван появился на ферме, когда утренняя дойка уже закончилась. «Ну, что ж, дело за малым» — подумал он, беря лопату. Раз, два. Работа вроде бы спорилась. Но вдруг между навозной жижей мелькнуло что-то красное. Оказалось это были копыта мирно жующей силос бурёнки…

— Ну, надо же, как у моей бабы педикюр! — подумал Иван, нехотя опрокидывая в тачку очередную порцию навоза. Сколько тачек вывез, и счёт потерял, но накрашенные коровьи копыта по-прежнему стояли у него перед глазами. — Что за чертовщина?

И тут его осенило: «Инфекция»! Не прошло и минуты, как Иван уже звонил зоотехнику…

— Макар Макарыч, беда, у коров копыта красные!

— Поди, сначала проспись, а потом звони — посоветовали на другом конце телефонной линии. — И полчаса не прошло, как я Машке прививку делал. А ты про какие-то красные копыта…

— Интеллигент вшивый — ругнулся про себя Иван, услышав в телефонной трубке короткие гудки. — Смотря какой Машке. И опять нехотя отправился к навозной куче.

Не прошло и часа, как на вверенном Ивану участке была наведена почти идеальная чистота. Но красные копыта всё не давали покоя.

— Четыре, восемь, двенадцать — считал Иван, в глубоких сомнениях обходя коровник. — Тридцать четыре!

Когда Иван вторично попытался объяснить зоотехнику неординарность сложившейся ситуации, тот, совсем уже дружелюбно, пообещал приехать. Действительно, вскоре около фермы затарахтел мотоцикл Макарыча.

— Где твои красные копыта? — не здороваясь, спросил он.

— Да, похоже, эпидемия — через некоторое время сделал своё заключения самый главный по коровам в колхозе, озадаченно почесав затылок.

— А я что говорил! — начал было Иван…

Но зоотехник почему-то уставился на свои лакированные ботинки.

— Ну и грязь здесь у тебя, Иван. Как я городское начальство приведу?..

— Так ведь это же коровы…

— Коровы, коровы… Вот заладил. А ты на что?..

И уже почти примирительно, соскабливая с каблуков толстый слой навоза, продолжил:

— Ты вот что, Иван, побудь здесь, понаблюдай за развитием событий, а я пока начальству позвоню — доложу. Надо, видимо, консилиум ветеринаров собирать. Случай уж больно необычный…

Едва затих мотор мотоцикла, Иван с досады забросил лопату подальше с глаз своих и тяжело вздохнул:

— Вот так всегда, чуть что — Иван крайний. А вдруг она, эпидемия эта, заразная? Ну, нет, нашёл дурака!

И решительно двинулся прочь от фермы. Домой идти не хотелось. Да и что дома? Опять бесконечное Дарьино ворчание. У сельпо Ивану попался Фёдор, бывший тракторист, а теперь почётный инвалид деревни.

— А, Федька. Трояком не пособишь?

— Да я не прочь, если в компанию возьмёшь…

На том и сговорились. Маньку, продавщицу сельповскую, девку здешнюю, уговаривать долго не пришлось, хоть и наказ председателя был строгий: по воскресеньям не продавать! Но чего не сделаешь ради плана.

— Не может быть! — сказал Фёдор, когда они опрокинули по третьей. — У коров копыта красные! Они же не дамы светские! Ну ты и загнул…

— Да говорю тебе — эпидемия — упорно бубнил изрядно захмелевший Иван. — Не веришь? Пойдём!

— Ну пошли…

К ферме они добрались, когда уже закончилась вечерняя дойка. Вокруг не было ни души…

— Что я тебе говорил? — тыкал пальцем куда-то вниз еле стоящий на ногах скотник. — Красные!

— Красные! — согласился Фёдор. — А почему красные?

— А бес их знает. Может быть к пасхе покрасились..

— А рога почему красные? — не унимался Фёдор.

— Какие рога?

— Обыкновенные! Коровьи! Тебе пока ещё не наставили…

Действительно, рога у коров тоже были красные…

— Да, надрались же мы сегодня! — последним полутрезвым умом подумал Иван. — Машенька, моя милая, кто ж тебя так…

Иван хотел сказать «изуродовал» и по пьяной своей привычке потянулся было к коровьей морде…

Но страшнее того, что он вдруг увидел, и по трезвости не показалось бы: два, в красных ободах, глаза посреди чёрной, в ярко кровавых пятнах морде, свирепо и осуждающе смотрели на пьяного Ивана…

Лишь от длинных гудков в телефонной трубке животный страх чуть-чуть отпустил Ивана. Зоотехник Макарыч, видимо, уже спал…

— Пошли Иван спать, ну их к чёрту, твоих красненьких — пробурчал, тыкаясь в край стола, Фёдор…

Первым желанием у Ивана было поддержать предложение собутыльника. Но чувство долга и приказ зоотехника: посмотреть, понаблюдать, пересилило желание тоже послать всё к чёрту.

А дело своё, даже во хмелю, Иван знал туго. Велено сторожить, значит так тому и быть. Да и вдвоём не так страшно будет..

Впрочем, силой скотник от природы обделён не был. Перетащив напарника поближе к двери, на всякий случай, и подложив себе под голову подвернувшийся под руку подойник, Иван начал свою сторожевую службу. Диспозиция оказалась очень удачной — теперь никто не смог бы не войти и не выйти из коровника, не наступив при этом на спящих сторожей.

Первым проснулся Иван. Он, вообще, привык вставать рано. По мычанию изголодавшихся коров, определил время — где-то около четырёх. До утреней дойки оставалось каких-нибудь полчаса. Привычно зевнув напоследок, Иван так и не закрыл рот — на сапогах Фёдора алели ярко красные пятна…

Впрочем, и собственные сапоги скотника выглядели тоже не лучшим образом.

В такую рань трактористы, обычно возившие на ферму зелёнку, ещё спали. Но на дороге, ведущей в деревню, пыль стояла будто здесь целая колонна механизаторов проехала. Так Иван, а тем более, Фёдор не бегали давно. Пожалуй, со времён армейской службы. Но сапоги, покрывшиеся густым слоем пыли, с пробивавшимися через неё ярко красными пятнами, казалось жгли ноги.

В восемь утра Макар Макарыч, никогда не изменявший своим привычкам, зоотехник, одетый, как всегда, с иголочки, со своим вечно неразлучным импортным «дипломатом» появился на крыльце своего не менее импозантного дома. На крыльце стояли три чьих-то сапога. Два правых и один левый…

— Трёх ног, как известно, у человека не бывает — машинально подумал самый главный зоотехник колхоза. — А у коровы?

С математикой Макар Макарыч был всегда не в ладах, с самого детства. Но тридцать четыре на четыре разделить смог довольно быстро. Странно, но получилось почему-то восемь с половиной коров!

— Что-то Иван напутал — подумал он — но ведь и я считал! И вдруг вспомнил: эпидемия! Это слово обожгло его сильнее, чем мысль о предстоящей длинной рабочей неделе…

Спустя полтора часа в колхоз пожаловало районное начальство. Когда их чёрная в крапинку, от пыли и грязи, «Волга» промчалась мимо двора Ивана, всевидящая Дарья растрясла замертво свалившегося в сенях мужа…

— Вставай, горе моё вечное, начальство прибыло.

— Сапоги где? — гаркнул, как можно свирепее, Иван. Рассвирепеть было от чего. На ферму начальство прибыло, а под коровами не убрано!

— Пропил, а теперь спрашивает — невозмутимо ответила Дарья, — где шлялся, там и ищи…

На привычном месте у двери, сапог, действительно, не было. И тут Иван увидел красные Дарьины туфли.

— Эпидемия! — вспомнил он. — Я в сапогах пришёл или как?

— Кто тебя знает, может в сапогах, а может и нет — как-то безразлично произнесла жена.

— Если без сапог — то без сапог — стал рассуждать Иван. — А если в сапогах?

Страшная догадка сверкнула в его голове: Я без сапог, а коровы и без ног остаться могут!

— Совсем свихнулся от пьянки мужик — съязвила Дарья. — На, держи, беги скорей, а то и рога поотваливаются у коров-то…

Нацепив на ноги домашние шлёпанцы, Иван рванул на ферму. Обдав его пылью, начальство уже возвращалось в город…

Ещё издалека на входной двери фермы Иван разглядел какое-то белое пятно. Подойдя ближе все понял. Жирной красной масляной краской на огромном белом листе бумаги было выведено страшное слово — «Эпидемия». А на дверях висел не менее огромный замок и сургучёвая печать…

— Всё! — подумал Иван — Посадят!

Обиды и злости на самого себя не было предела. Не помня себя, скотник снял с ноги верно служивший ему не один десяток лет шлёпанец, и с иступлением стал лупить им по страшной надписи…

Вскоре шлёпанец был под стать вчерашнему сапогу. С такими же кроваво-красными пятнами. Иван понюхал — краска была свежая…

…После продолжительных дебатов в райцентре о проблеме столь необычной эпидемии, Макар Макарыч возвращался домой. Странно, но у крыльца стояло всего два сапога. Оба почему-то на правую ногу…

К вечеру деревня была не на шутку встревожена начавшейся эпидемией. Начальство категорически запретило дояркам выходить на вечернюю дойку. Лишь скотник Иван ходил весёлый и, что было весьма необычно — абсолютно трезвый. Невозмутимая Дарья, да ещё её несколько подружек, работавших на ферме, наотрез отказались прокомментировать произошедшее событие деревенским бабкам. А слухи нарастали как снежный ком…

К ночи угомонились все. В темноте наконец-то заснувшей деревни лишь доносилось мычание голодных и не доеных коров. Ивана и в эту ночь опять не было дома. Впрочем, Дарья давно уже к этому привыкла и данное обстоятельство, особенно сегодня, её нисколько не опечалило. В эту ночь она тоже была не одна. Вот только через толстые стены добротно срубленного Иваном дома, вряд ли кто бы услышал смех и весёлые голоса собравшихся на ночные посиделки доярок…

Едва пропели первые петухи, а у «запретного» коровника начали уже собираться самые любопытные. Зоотехник Макар Макарыч с превеликим неудовольствием тоже поднялся в такую рань и теперь как мог отбивался от наседавших сельчан у распахнутой кем-то настежь, только вчера собственноручно опечатанной им, двери.

— Эпидемия! — казалось, что в этот момент зоотехник вообще не знал никаких других слов…

— Да бросьте вы, девочки, его слушать! — встряла, как всегда неугомонная, Дарья. — Коровы не доеные стоят, а он нас какой-то эпидемией пугает. Пошли работать…

Звонко гремя сверкающими в лучах только-что проснувшегося солнца, подойниками, доярки смело вошли к своим заждавшимся бурёнкам…

— А что я начальству скажу? — уже совсем потухшим голосом растерянно произнёс зоотехник.

— А ты чего в такую рань поднялся, товарищ Макар Макарыч? — вдруг услышал он почти над самым ухом знакомый голос скотника. — Или снова пришёл Машке прививку делать?

Минуты через две «Ява» зоотехника уже скрылась за ближайшим поворотом деревенской дороги.

— Ну, бабы, вы и даёте — добродушно сказал Иван, привычно берясь за лопату. — Такого страху нагнали, пока жив, век помнить буду. Небось опять Дарьины штучки?..

— Ошибся, Ванечка — впервые при посторонних, так, почти ласково прозвучал откуда-то Дарьин голос. — На этот раз Наталья наша отличилась, зря что-ли она в городе на парикмахера училась? Вот и предложила шутки ради коровам педикюр сделать. Красиво, не правда ли, получилось. А краски красной аж целое ведро оказалось.

— И на рогах, значит, тоже педикюр сделали?

— А это уж персонально для тебя с Фёдором. Подумали, что вы хоть со страху, пить бросите…

— Теперь уж точно брошу — пробурчал Иван, забрасывая в тачку очередную порцию навоза…

1987 г.

Сон в руку

Ночью счетоводу Петрову приснился странный сон. Будто стоит он на кладбище. Вокруг женщины — всё в чёрном. Угрюмые мужики с непокрытыми головами. И тишина такая, что в ушах засвербило… Это опять не к месту — был будильник.

— Будь ты неладен — пробурчал Петров не открывая глаз, пытаясь отыскать рукой надоевшего звонаря, и одновременно досматривая странный сон.

Но сна как не бывало…

За много лет работы в колхозной конторе Петров привык к порядку. На работу не опаздывал. На работе кроме сложения, вычитания, умножения и деления ни чем иным, как некоторые, не занимался, словно в голове у него не мысли были а сплошные цифры. Даже по дороге на работу то дебет с кредитом сводил, то баланс обсчитывал. Но сегодня странный сон никак не выходил из головы. Петров даже было попытался вспомнить лица в ночной похоронной церемонии, но кроме небритой физиономии вечно пьяного сторожа, или как его все в деревне называли — «ночного директора», никого так и не вспомнил.

— Странно, а Митрич тут причём? — размышлял не в в меру разволновавшийся счетовод. — Значит, не начальство хоронили. Тогда кого?

Но ответа, по-прежнему, не находил.

В дверях в контору Петров по-привычке столкнулся с уборщицей Аграфеной Ивановной, и по той же привычке опрокинул ведро на собственные, давно не видевшие смазки и ремонта, штиблеты. Привычно получив своё от возмущённой уборщицы, прозванной конторским народом за крутой нрав «Мегерой», Петров хотел было, как обычно, по тихому скрыться за обитой коленкором дверью с табличкой «Счетовод Петров П. П.», но в нерешительности остановился и в не свойственной ему манере спросил:

— Мегера Ивановна, а вы в сны верите?

И не дожидаясь ответа, сказал как бы себе:

— А если покойник приснился, к чему бы это?

— А я пошто знаю — огрызнулась всё ещё рассерженная Аграфена Ивановна, — если покойник, значит, к покойнику…

— А кто-то должен умереть? — рассеянно спросил Петров.

— Пока денег не собирали — проворчала уборщица. — По мне хоть кто, а я больше рубля не дам. В прошлом месяце на целую трёшку разорили, на венок говорили, а я покойника и в глаза не видела…

— Не на венок, а на цветы — поправил Петров, — а цветы те наши подшефные пионеры не покойнику, а к памятнику возложили…

— Мне без разницы. Сначала похоронить надо, а потом цветы к памятнику возлагать, а я на ту трёшку полмесяца прожить могла…

— Заладила про свою трёшку — почему-то неожиданно разозлился Петров, но удержав в себе возмущение непатриотичностью собеседницы, скрылся за дверью с табличкой.

В комнате у чуть теплившейся печи, прямо на служебной скамье, спал, свернувшись калачиком, сторож Митрич. Запах перегара свидетельствовал — ночная вахта прошла без происшествий.

Причесав перед засиженным мухами зеркалом редкие волосы и растрёпанные мысли, Петров привычно уселся за рабочий стол, покрытый, пусть не новым, но зато, как полагается, чем-то красным и принял начальствующий вид. Наступило время утренней побудки Митрича.

Кстати, о Митриче. В колхозной конторе он был человек просто незаменимый и пунктуальный, ничуть не меньше восседавшего за столом счетовода. Сколько бы он не выпил накануне, но просыпался всегда вовремя и пить начинал во внерабочее время начальства. Так что на службе был фактически круглосуточно.

На этот раз происходило что-то не ладное. Тихий сап Митрича вдруг совсем стих, но сторож не просыпался.

— Помер — первым делом подумал счетовод и так испугался своей собственной мысли, что спина сразу стала мокрой. — Вот тебе и сон…

Подойдя к сторожу, Петров осторожно потрогал его рукой.

— Холодный уже!

И пошёл собирать народ по кабинетам, чтобы решить вопрос с предстоящими похоронами. Как он и ожидал, смерть Митрича никого не удивила. Но и денег ни у кого не оказалось. Только одна Мегера Ивановна, обозвав всех присутствующих вымогателями, отсчитала ровно пятьдесят копеек, произнеся голосом, не терпящим возражений: не дам всё равно больше полтинника, хоть все помрите сразу!

На такие деньги, естественно, приличные похороны не устроишь, размышлял Петров. О поминках речи не шло тем более. Самогона в деревне было хоть отбавляй, а смерть Митрича — официальный повод устроить минимум трёхдневную пьянку. И поняв, что с подчинённых уже больше ничего не возьмёшь, счетовод в угрюмом молчании вернулся в свой кабинет. Трупа на месте не было…

Как ни странно, Петров не испугался. Несколько минут он просто тупо смотрел на пустое место, а в голове вместо страшных мыслей крутились одни сплошные цифры. И тут вдруг опять вспомнился сон и небритая физиономия Митрича на деревенском кладбище. Не давая ещё отчёта тому, что он делает, счетовод тихо вышел, закрыл на увесистый замок почти никогда не закрывавшийся кабинет и, как во сне, пошёл…

Куда и как — не помнит. Очнулся на кладбище. Что-то родное, знакомое почудилось ему вдруг. Вот та самая свежая ещё могила. Женщины в чёрном. Петров подошёл ближе. А вместо женщин чернели обычные смородиновые кусты с почерневшими уже листьями…

— А Митрич где? — промелькнуло в голове. — Он же был!

— Я здесь, товарищ начальник — вдруг раздался над ухом знакомый сиплый голос и прямо в лицо пахнуло знакомым запахом самогона.

Петров даже не вздрогнул и опять почему-то не испугался. Чуть сверху над ним висела до боли родная небритая физиономия сторожа.

— Это сон? — спросил счетовод.

— Нет — ответил голос Митрича. — Помянём, что-ли раба божьего?

— Помянём — машинально ответил счетовод, взяв словно не своей рукой протянутый ему стакан. — А кого помянём-то?

Но Митрич уже не слушал его, потягивая из стакана терпкую сивуху. Петров наклонился над могилой. На самодельном кресте была прибита небольшая картонка — «Петров П. П.»

Счетовод почти машинально опрокинул в рот стакан мерзко пахнущей сивухи и вновь спросил:

— Это сон?

— А может, и правда сон — неожиданно поддержал его Митрич. — И ты, товарищ начальник, выходит, мне тоже снишься?

— А ты, выходит, мне — констатировал приходящий в себя счетовод.

Но Митрич не унимался.

— А это тогда как понимать, — показывая на могилу, — тоже сон?

— Да живой я, пьянь несчастная! — разозлился Петров.

— Но здесь же по-русски написано «Петров П. П.»? Что же тогда получается — ты не Петров. И ты не мой начальник! Тогда чей? — еле ворочая языком размышлял изрядно захмелевший сторож.

— Ну, тогда и ты — не сторож. И я тебя совсем знать не хочу! — вторил ему Петров, не ожидая того, что, вообще-то добродушный Митрич, может вдруг выйти из себя.

— А кто я по-твоему? — занося мощные ручищи над головой счетовода грозно зарычал бывший сторож.

Несмотря на то, что стакан самогона достаточно крепко затуманил разум Павла Петровича, однако он совершенно ясно осознал, что занесённые над ним кулаки Митрича могли легко сбить колхозного быка, а не только тщедушного счетовода. И он очень вовремя пошёл на попятную.

— Да ты, не кипятись, Василий Дмитриевич, — примирительно сказал Петров, вдруг вспомнив никогда не вспоминавшиеся ранее инициалы Митрича в полном расшифрованном виде. — Давай, лучше ещё выпьем и разберёмся на пока ещё трезвую голову.

Выпили. Закусили. Всё как полагается. Но Митрич не успокаивался.

— Ну? — вопрошающе спросил он.

— Ну? — промычал захмелевший Петров.

— Ладно, — вдруг неожиданно примиряюще произнёс до странности не пьянеющий Митрич, — будем считать, что всё это нам приснилось. Тогда мне пора…

— Куда? — теперь уже Петров спрашивал заплетающимся языком. — Отсюда прото не уходят, надо допить. За дружбу…

— До гроба! — согласился сторож.

Опять выпили. Опять закусили. Всё как полагается. Тут же под смородинным кустом и заснули.

Ночи в августе в здешних местах уже холодные. Первым проснулся счетовод Петров. Привычно пошарив рукой в темноте в поисках почему-то не звеневшего на этот раз будильника, он вдруг нащупал что-то странно непонятное. Рука потянулась всё выше, выше, выше…

— Крест — опалило как огнём ещё затуманенное самогоном сознание. — Ей, богу, крест! — чуть не вскрикнул дурным матом он — стопроцентный атеист, партиец с многолетним стажем и исключительно безукоризненной анкетой. А тут, как раз вовремя, из запоя вернулась и память: мёртвый Митрич, странное исчезновение трупа, оборотень в образе сторожа. И вот теперь Петрову по-настоящему стало страшно.

Но под боком кто-то вдруг заворочался. И сопеть стал — как живой. Счетовод пошарил рукой в только-только начинавшей разбегаться темноте. Нащупал, что-то тёплое, но жёсткое, на шерсть волчью похожее. И не успел руку отдёрнуть, как из темноты раздался почти не человеческий вопль.

— Чур, чур, изыди сатана…

И чья-то чёрная, ещё едва различимая в кладбищенской темноте тень, шарахнулась в ближайшие кусты. Всё тут же стихло. Сколько времени пролежал счетовод Петров у собственной могилы — он и сам не помнит. Как поднялся — не помнит. Как шёл — не помнит. Как к конторе колхозной пришёл — не помнит. Главное, что пришёл. Начинало светать. Павел Петрович тихо поднялся по скрипучей лестнице, отворил знакомую дверь с табличкой «Счетовод Петров П. П.», тихо сел за свой начальственный стол и также тихо уснул.

Утром в положенное время Петров проснулся, но страшный сон почему-то продолжался. В углу, у печки, как обычно, тихо посапывая, спал, умерший накануне Митрич. Окончательно протрезвевший счетовод вдруг понял, что он уже знает, что произойдёт дальше. Сейчас он встанет и подойдёт к сторожу, потрогает его остывший лоб и выйдет из комнаты…

Всё так и произошло. Но дверь второго и последнего в конторе кабинета почему-то оказалась закрытой.

— Что-то, видимо, разладилось в механизме моего страшного сна? — подумал Петров. И тогда он решительно направился обратно к себе, в надежде, что не в меру затянувшийся сон прервётся знакомой трелью будильника…

На лавке, небрежно опёршись на угол стола, сидел, как ни в чём ни бывало, оживший труп сторожа, попыхивая вонючим самосадом. Появление Петрова осталось им абсолютно не замеченным. Во всяком случае, труп даже не взглянул в его сторону. В другой бы раз подобная неучтивость Митричу дорого обошлась. Чего — чего, а командовать подчинёнными Петров умел, ещё со времён работы в ЧК. Но что возьмёшь с мертвеца!

Оставив труп в покое, счетовод хотел было совсем уйти, но тут произошло опять нечто невероятное, что любого живого легко бы могло свести с ума — труп заговорил. Совсем как живой и вечно нетрезвый Митрич вчера.

— Нет, пожалуй, уже позавчера — почему-то подумал Петров. Он не сразу понял, что что-то говорят именно ему. И пока не слушал, а вспоминал. Но вместо памяти была сплошная чёрная дыра. То, что Митрич умер — это факт и это он помнил. А вот как его хоронили — забыл начисто. Но и то, что покойник по-прежнему сидит в конторе и, к тому же разговаривает — тоже факт. И если похоронили, то кого?

И тут, наконец-то до Петрова стали доходить слова Псевдомитрича.

— Эх, Павел Петрович, царствие тебе небесное, земля тебе пухом, уж ты, прости меня — не удержался — так надрался на твоих поминках, что ты до сих пор стоишь у меня перед глазами как живой!

— Но я живой — почему-то не очень уверенно произнёс счетовод.

— Живой, — согласилось то, что было конторским сторожем, — и будешь живой всегда для нас. Мы уж тебя не забудем. И памятник обязательно поставим, если деньги будут. Весь колхоз такому памятнику завидовать будет, и мёртвые в гробу перевернутся. Да, Павел Петрович, а пожаловаться тебе можно?

— Жалуйся, — привычно пожал плечами Петров.

— Так вот, значит, Мегера эта — уборщица наша на твоё погребение и копейки не дала. Сказала, что ты специально умер, чтобы ей долги свои не возвращать…

— А я ей должен? — поинтересовался Павел Петрович.

— Наверное должен, если она так сказала…

— Что-то не помню — вздохнул Петров и тут сообразил, что мелет какую-то чепуху. А что касается первых слов Митрича, то кому не польстило бы признание их заслуг, хотя и после смерти. Жаль, адресаты этого не слышат — опять подумалось счетоводу. — Но почему все считают его мёртвым?

И, похоже, что Петров окончательно запутался в своём странном сне — не сне. Живой труп в это время совсем впал в воспоминания о прошлом, подкрепляя их матерными словами и то и дело вытирая стариковскую слезу. Надо было что-то делать Причём, кардинально.

Ничего не меняя в проклятом сне — размышлял счетовод, — у него оставалось всего два варианта: либо любой ценой вырваться из цепких лап проклятого наваждения, либо окончательно тронуться умом из-за полной неясности ситуации. А прояснить её могла теперь только жена. И как же он об этом забыл! Но для этого оставалось лишь проснуться…

И как он не щипал себя, ничего не получалось. Ладно, — решил Петров, выходя из конторы, — дойду до дома — проснусь. Даже во сне деревня выглядела вполне прилично. Из почерневших от времени печных труб по-прежнему разносился ветром сладковатый запах первача. Улицы были пусты. Лишь у дальнего колодца неясно виднелась толпа деревенских баб с коромыслами. Подойдя ближе, счетовод услышал, что они о чём-то уж очень оживлённо судачат…

Приблизившись к колодцу, Петров слегка приподнял свою потёртую кожаную кепку времён гражданской войны, в знак приветствия, но его словно не заметили. На лице баб не было никаких изменений — ни удивления, ни страха. Ровным счётом ничего.

Но вот и дом. Здесь его обычно никогда не ждали. Ни жена, ни тёща. Словно он был для них — пустое место. А, может быть, и так. По привычке старого чекиста Петров тихо вошёл в избу. Также тихо разделся и тихо лёг в собственную отдельную кровать, стоящую аккурат у двери в чулан. Странно, но никто ничего не заметил. Сейчас его занимала мысль о том, если он сейчас уснёт, то где и когда проснётся?

Сколько времени Петров проспал он и сам не ведал. Но сны его, похоже, в этот раз не одолевали. И даже старый будильник, видимо, не рискнул потревожить измотанного непонятными снами счетовода. Но он всё-таки проснулся. Сам. В собственной кровати. За окном ярко светило солнце. Но мыслей, как прежде, о том, что проспал первый раз в жизни почему-то не было. Равнодушно посмотрел на численник в простенке между окнами. На календаре стояла дата: 13 августа. Пятница.

— Ну и что? — подумал он — закоренелый атеист и безбожник, знающий от знакомой цыганки, что по пятницам вещих снов не бывает. А что касается даты — то только мракобесы верят в чёрную магию тринадцатого числа. И ещё в исподнем выглянул в окно. Улица была вроде та же, что и в мучавших его в последнее время кошмарах. Но на ветру над крыльцом развевался красный флаг, которого в его сне почему-то не было. Быстро надев кожаные галифе и такую же чёрную кожаную куртку, перекинув через плечо портупею с наганом, и прихватив кепку с большой красной звездой над околышем, Петров вышел на крыльцо. Улица была пуста. Только за околицей, там где находилось деревенское кладбище, играл траурную музыку полковой оркестр. Петров быстрыми шагами направился туда. Около самого края кладбища у вырытой могилы стояли женщины в чёрном и какой-то небритый старик выглядывал из-за спин угрюмой церемонии.

— Кого-то он мне напоминает? — подумал Петров. И тут музыка прервалась и начались траурные речи. Много чего приятного для ушей покойника было сказано. А его почему-то никто и не пригласил поближе, словно и не заметил. Так и стоял Петров в одиночестве ни кому не мешая. Слушал, как красиво иногда умеют говорить его подчинённые, хотя и чекисты. Когда все разошлись так и не сказав ни слова своему командиру (впрочем, понятно, люди в трауре и можно себе позволить не соблюдение субординации хотя бы на это время), он подошёл к могиле усопшего. На колышке (памятник со звездой поставить пока не смогли) была прибита картонка, на которой просто и незамысловато знакомым кривым почерком Митрича — самого старого чекиста среди них было выведено «Петров П. П.» А чуть ниже годы жизни: 1888—1918. Петров опять стоял у собственной могилы…

Разбудил его будильник. Но очередной сон не выходил из головы. И пока чтобы ничего не забыть, счетовод на подвернувшемся листочке записал какие-то цифры. А потом опять должно было всё повториться точь-точь как в мучавших его кошмарах Но сегодня Петров точно знал как всё это прекратить. Поэтому он он впервые в рабочее время направился не на работу, а прямиком на кладбище. Подойдя к знакомому уже холмику с чуть покосившимся самодельным деревянным крестом и картонной табличкой «Петров П. П.» он стал терпеливо дожидаться Митрича, если конечно не ошибся в своих догадках.

На самом деле счетовод он был не важный, да и душа к этому делу у него не лежала, но председатель колхоза попросил, поработай, мол, пока настоящего счетовода из города не выпишет. Вот так три года и мается. От работы даже плеш на голове появился. а ведь совсем — молодой — вот-вот только 33 стукнет. Хотя куда деваться из колхоза? Здесь его родной дом, жена не хуже, чем у других, тёща — золото. Что детишек пока нет — так это дело наживное. Ещё не поздно. А есть у него ещё кепка — отцовская, с которой он никогда не расстаётся. Жаль только, что он почти не помнил его. И могила когда-то на деревенском кладбище была. Потом как-то истёрлась — сначала с земли, а потом и из памяти односельчан. А из тех, кто его батьку знал, пожалуй, один Митрич и остался. Вот почему он любит его, как родного. И держит деда при себе, хотя даже председатель этого не понимает.

Так за размышлениями прошло время и в точно приснившийся срок появился Митрич. Как всегда со своей самогонкой.

— Здорово, дед.

— Здравствуй, Павел Петрович. А ты тут чего делаешь? Заждались тебя на работе. Беспокоятся, не заболел ли.

— Есть у меня к тебе разговор.

— Ну, говори.

— Это твой почерк на табличке?

— Ну, мой.

— Тогда рассказывай, чего же ты годы жизни здесь не дописал?

— Забыл я, Павел Петрович, когда-твой батька родился. Когда его здесь в восемнадцатом хоронили, помнил. А теперь забыл. Вернулся я в тридцатые, когда с басмачами разобрались, а кладбища то почти и нет. Всё заросло да ветрами раздуло. Теперь снова на этом месте хоронят. Стыдно мне было тебе признаваться, что я лучший друг твоего отца был. Думал всё — вот его могилку найду и всё тебе расскажу.

— Нашёл.

— А ты как об этом узнал?

Счетовод замялся, не зная как ответить деду: приснилось, что ты сегодня здесь будешь Вот и пришёл.

— Приснилось, говоришь. Значит, сон в руку. Хотя сегодня пятница — сны, вроде, бы не сбываются. Да бог, с ним, со сном, давай помянём отца твоего — геройского красного командира и восстановим справедливость — допишем хотя бы, когда он геройски погиб.

— Давай дед, пиши: год рождения — 1888-й.

— А ты откуда знаешь? Опять приснилось. Мы с тобой, Паша, хоть и безбожники отъявленные, но я верить стал, что есть там на небесах что-то или кто-то, что ведёт нас по правильному пути и помогает нам. Хотя мы часто этого и не хотим. Может, и правда, Бог есть?

…Эту почти правдивую историю про своего отца-счетовода рассказал мне один мой однокурсник пару лет назад, когда мы только начали учиться в Ленинградской высшей партийной школе. Поверить в какие-то сны было очень трудно, поэтому я решил её изложить так как есть без какого-либо научного атеистического обоснования. Вот только прочитать моему другу то, что получилось, так и не успел — его отчислили сразу же после первого курса. За что — не знаю. Может быть и за эту мистику. Но я пока его так больше и не видел.

1987 г.

Яшка

Пыльная дорога наконец-то привела Якова Василькова, новоиспечённого выпускника ветеринарного техникума, в деревню, где ему было предписано работать последующие три года. Бросив в траву свой потрёпанный картонный чемоданчик, Яков, а проще Яшка, за невеликим количеством лет, с облегчением бухнулся в серую от пыли траву и с наслаждением прислонился к торчащему на обочине столбику, означавшему, видимо, границу деревни. Июльское солнце, как налившийся кровью бычий глаз, медленно клонилось к горизонту. К быкам Яшка, как и все его однокурсники, питал особую неприязнь. Ещё бы! В племенном колхозе, где они были на практике, почти у каждого из них нашёлся свой тёзка среди свирепых четвероногих. Но думать ли о быках в такой прекрасный летний денёк! Тем временем солнце, облизнув макушки далёких деревьев, провалилось куда-то за лес, уступая место вечерней прохладе. Смахнув пыль с казённых башмаков, Яков приободрился и, перекинув через плечо своё нехитрое имущество, направился в деревню. Едва он вступил в абсолютно незнакомую ему местность, из-за ближайшего забора раздался пронзительный женский крик.

— Яшка, стервец, явился!

Странно, но его уже здесь ждали. Хотя вчера, когда он получал направление, говорили, что с деревней даже телефонной связи нет.

— Куда прёшь, куда прёшь! — не унимался женский голос.

Яшка оглянулся и, увидев, что сошёл с дороги и мнёт чью-то частную траву, тут же соскочил на обочину.

— Чертовщина какая-то — озираясь по сторонам, подумал он. — Мало ли Яшек кроме меня на свете. И уверенно шагнул к ближайшей избе.

— Только сделай ещё шаг, рога обломаю! — уже явно не шутя, раздался из-за забора теперь уже мужской голос.

И тут Яшка, действительно, струхнул.

— Ага, гад толстомордый, испугался — торжественно завопила невидимая женщина. — Еким, хватай кол, бей его, бей…

В себя Яшка пришёл лишь тогда, когда вновь оказался у знакомого столба при входе в деревню.

— Что там, перепились что-ли все? — переводя дух, в слух произнёс будущий ветеринар.

Тут в проёме видневшейся кривой улочки показался мужик с колом. Яшка весь сжался, словно его уже ударили. Но преследователь тоже заметил свою жертву и большими шагами направился к нему.

— Ветеринар? — вдруг крикнул он.

— Ветеринар — потухшим голосом ответил Яшка.

— Слава богу, — вздохнул бородатый мужик с колом. — А мы тебя второй день ждём. Бык наш колхозный совсем взбесился.

— А как зовут его? — почему-то вдруг спросил Яшка.

— Да Яшкой кликают, проклятого — ответил мужик. — Нынче он мне, чёрт рогатый, всю картошку вытоптал.

У ветеринара Василькова вдруг начался озноб. Мужик, заметив, как зубы парня отбивают чечётку, совсем ласково спросил:

— А ты, парень, чай не заболел? Перегрелся ты, ветеринар, видимо, на нашем южном солнышке Пойдём-ка скорее в избу, молочком горячим, да медком нашенским лечиться будем. А с Яшкой утром разберёмся…

1987 г.

Пожар

У деда Фили сгорел сарай. Для маленькой деревушки в тринадцать дворов событие нерядовое. Но случившееся в ночное время происшествие отнюдь не опечалило деревенских баб. Скорее наоборот. Сарай сооружён был так давно, что сам бы в скором времени рухнул от собственной ветхости.

Именно бабы первыми заметили пожар. Еле растолкали не по-стариковски спящего деда. К этому времени здесь собралась уже вся деревня. Больше всех суетились мужики. Бабы же стояли в сторонке и гадали, что упадёт раньше — стены или крыша? Как всегда, под рукой не оказалось ни вёдер, ни багров. Единственный колодец поблизости и тот давным-давно пересох.

Лишь один интеллигентного вида старик лет семидесяти, за что его недолюбливала вся деревня, бывший зоотехник Иван Степанович, усердно поливал из огородной лейки стены своего не менее престарелого жилища. Дом его вплотную подступал к пылающему сараю деда Фили. Вскоре энтузиазм местных «пожарных» угас. Понуро смотрели мужики на заканчивающуюся огненную феерию.

— Чего сгорело-то? — убедившись, что угроза миновала, с сочувствием в голосе обратился к погорельцу бывший зоотехник.

— Сам, поди, не видишь? — сокрушённо махнул рукой дед Филя.

— Неужто? — прозвучал из тёплой августовской ночи встревоженный голос старика Степаныча. — Так всё и сгорело? А я ведь тебе вперёд заплатил!

— Ну, заплатил. Так сам видишь какое дело.

— Нет, ты постой, Филиппыч, — всё никак не успокаивался сосед, видя как дед Филя направился к дому. — Я человек пенсионный, каждая копейка на учёте!

Голос Ивана Степановича звучал негодующе.

— Мы как договаривались: деньги мои — товар твой. Не так ли?

Действительно, ещё весной, когда у деда Фили конфисковали очередной самогонный аппарат и несколько бутылей первача, оба соседа решили скооперироваться. Товар производил дед Филя, а бывший зоотехник оптом скупал у него зелье и реализовывал по собственному усмотрению.

— Да иди ты! Купец нашёлся! — старик Филиппыч с яростью захлопнул дверь.

Никто в деревне не видел, как долго ещё копался в тёплых головешках сгоревшего сарая Иван Степанович. Утром деревню разбудил не петушиный крик, а треск мотоциклетного мотора. Участковый пожаловал — сквозь сон сообразила невыспавшаяся деревня.

— Опять самогон гнал, Филиппыч? — спросил стоящего на крыльце деда Филю, отряхиваясь от дорожной пыли, лейтенант.

— Побойся бога, Фёдор Иванович! Как нынешней весной ты у меня этот, как его…

— Самогонный аппарат.

— Вот именно. Конфисковал, значит, так внук мой с тех пор и глаз в деревню не кажет. А он у меня, сам знаешь, мастер на эти, как их…

— Самогонные аппараты?

— Они самые — в словах старика сквозила нескрываемая гордость за технические успехи внука. — Он у меня и техникум с отличием кончил!

— А что, их там и этому обучают? — со всё менее скрываемым раздражением спросил участковый.

— Я так думаю, Фёдор Иванович, — продолжил свои размышления дет Филя, — а где бы он тогда всему этому научиться смог?

Терпению лейтенанта пришёл конец.

— Вот что, дед, ты мне зубы не заговаривай. Был в сарае самогонный аппарат? Ты ведь чуть всю деревню не спалил!

— Не веришь, так ищи — буркнул разозлённый неурочным допросом старик, — на то ты и представитель власти.

Представитель власти под укоризненным взглядом старика не спеша обошёл пепелище. Что-то поковырял носком покрытого пылью сапога, нагнулся и извлёк откуда-то из под ещё тёплых головешек чёрный от сажи змеевик. Дед Филя молча наблюдал за действиями воодушевлённого находкой милиционера.

— А это что? — почти радостно воскликнул лейтенант.

Дед Филя сохранял полное молчание. И чем дальше шли поиски, чем больше покрывалось сажей лицо участкового, тем добрее становилось лицо старика. Он всё вспомнил.

— Может тебе лопату дать? Сподручнее будет, — произнёс совсем уже дружелюбно дед Филя, — всё равно ничего не найдёшь!

— А это что? — опять повторил свой вопрос раздосадованный представитель власти.

— Змеевик, понятно, главная часть того самого…

— Самогонного аппарата?

— Пошли лучше чай пить, а то совсем остыл…

— Вот что я скажу тебе, Фёдор Иванович — разливая чай по чашкам, промолвил дед Филя, — не там ты ищешь. Змеевик этот мне и во время пожара подкинуть могли. По твоему вроде вещественного доказательства. Кумекаешь?

— Что-то, дед, не пойму я тебя.

— А тут и понимать нечего. Вчера после пожара подошёл ко мне сосед. Не горюй, говорит, твои деньги — мой товар. Может, первачка стаканчик попробуешь? хороший, крепкий. Да ты не торопись, не торопись. Чай допей.

Вечером, когда дед Филя по обычаю прощался с последними лучами солнца, сидя на скамеечке у своего дома, проходившая мимо Лукерья непреминула поделиться последними деревенскими новостями.

— И надо же! — всплеснула она руками. — А мы то, дуры, всё на тебя грешили…

Лукерье не терпелось рассказать деду что-то выходящее за рамки привычной деревенской жизни.

— Мужики что ни день — пьяные. Спрашиваем, у Филиппыча брали? Молчат. А такой интеллигентный человек всю деревню споил!

Что-то не могу я понять тебя, Лукерья? — лукаво щурясь от последних солнечных лучей, спросил дед Филя.

— Я это — про зоотехника нашего. К нему нонеча участковый заходил. А у тебя разве не был? Так в сарае аппарат самогонный нашёл. Почти новенький. Увёз, слава богу.

— Верно говорят, — подумал старик, — жадность до добра не доводит…

— А чего это у тебя яблоки нынче такие хилые уродились? — протараторила вдруг Лукерья. — Яблоки? — встрепенулся дед, — яблоки…

И не говоря больше ни слова, направился к своей калитке…

Приближался традиционный деревенский праздник — спасов день. Кто его и когда здесь начал праздновать не помнили даже самые глубокие старики. Зато было самое настоящее гуляние. Мужики пили. Бабы пели. Играла гармонь. Под ногами у взрослых вертелась ребятня. Нынешний праздник вся деревня ожидала в каком-то напряжении и тревоге. Мужики, охочие до выпивки, совсем захандрили. Бабы понимали, что без самогона и празник будет не праздник, но специально ехать в город никому не хотелось. Все в деревне втайне надеялись на чудо.

Обиженный несправедливостью, главный самогонщик деревни Иван Степанович уехал в гости к сыну — в Грузию. Как сказал перед отъездом — пить чачу. А вот деда Филю перед праздником вдруг потянуло к земле, что, впрочем, не осталось не замеченным в деревне. Его часто видели в давно запущенном саду с лопатой. Старик старательно перекапывал землю вокруг полузасохших яблонь. Все решили: наконец-то старик нашёл себе дело по душе, да и сад приведёт в порядок.

А между тем деда Филю волновали совсем не какие-то душевные проблемы. От лопаты он давно отвык и каждый метр перелопаченной земли доставался ему совсем не с радость. Но он, как одержимый, копал, копал, копал…

Вечером, когда августовские сумерки поглотили деревню, разнаряженные бабы вывалили на центральную «площадь», если так можно назвать то место, где стоял столб с пожарным «колоколом» — проржавевшим насквозь куском старого, не весть откуда взявшегося здесь, рельса. Тоскливо пела одинокая гармонь. И вдруг из глубины невидимой в темноте деревни послышался недружный хор мужских голосов.

— Бабы, глядите, а мужики-то наши того, пьяные! — раздался чей-то не то радостный, не то удивлённый возглас.

И уже совсем весело зазвучала гармонь. Праздник удался не хуже прежних. Не было на нём только деда Фили. Разморённый непосильным трудом последних дней и чаркой самогона, он посапывал за своим старым домашним столом в обнимку с опустошённым десятилитровым бутылём, на котором ещё виднелись остатки садовой земли. И снился ему сон, будто выносят они с внуком из сарая огромную бутыль и аккуратно закапывают её под самой старой яблоней. На чёрный день.

— Вот, Васька, помру — выкопай и напои деревню. Пусть помнят деда Филю…

Три недели не мог встать старик с кровати, куда его уже под утро уложили вдоволь наплясавшиеся мужики. Три недели поили его различными снадобьями деревенские бабы…

— Тьфу, какая гадость — только и кряхтел старик.

Сентябрь уже вовсю позолотил листву в саду, когда дед Филя, наконец, вновь вышел на своё древнее крыльцо. Странно, но сарай стоял на своём прежнем месте, отдавая желтизной почти новых досок. Пеелища не было и в помине.

И снова деревня жила своей обычной жизнью. Кажется, что августовский пожар навсегда был вычеркнут из её истории. И всё также — лишь стемнеет, чёрные тени деревенских мужиков неслышно пробирались окольными путями домой от стариковского подворья…

1987 г.

Мы с ними где-то встречались…

Яма

Был в городе пустырь. Самый обыкновенный. Ходили по нему люди. Ребятишки в футбол играли И так к нему все привыкли, что замечать перестали.

Но однажды на пустырь приехал экскаватор и выкопал яму. Огромную такую. И не стало пустыря. Даже люди по нему ходить перестали. Но зато пошли разговоры. Сначала говорили о том, что наконец-то микрорайон газифицируют, а на месте ямы построят большую газораспределительную станцию. Потом говорили, что заложат фундамент детского сада, которого в ближайшем к пустырю микрорайоне почему-то не было. Кто-то сказал, что будет не детский сад а приёмный пункт стеклотары, так как эту важнейшую для города проблему иначе просто не решить!

Пошли дожди. И яма та превратилась в огромное озеро. Но вот подошла зима и все решили, что лучшего места для возведения крытого катка и не придумаешь.

Потом наступила весна, потом — лето… А с ним и новые проекты — быть на пустыре плавательному бассейну. Главное, что все предлагаемые объекты для города и не самые необходимые, но для людей не лишние…

Наконец нашёлся один умник. Надо говорит, городскому начальству позвонить и всё станет ясно. Позвонили. Стало ясно, что ничего не ясно. Зато про яму узнал весь город. Даже по местному радио про неё рассказывали. А после этого кто только сюда не приходил. Посмотреть словно на какую-то достопримечательность.

Смотрели, удивлялись, вносили предложения. Даже книгу для них завели специальную. Чего в ней только не было: лажная база, баня, пивной бар, дом быта… Пока писали, страсти вокруг ямы разгорались всё больше. А ещё вдруг возник любопытный вопрос: а яма-то чья?

— Не моя — сказал управляющий строительным трестом.

— Мы здесь не причём — заявил начальник ответственный за спорт.

— А мы ям никому не роем, а лишь закапываем — ответил на запрос граждан директор ремдорстроя.

— Газификации в обозримой перспективе не предвидится…

— Строительство детского сада не планируется…

И всё в том же духе. Свою причастность к яме так никто и не признал.

— Моя яма — вдруг заявил какой-то мужик в промасленной рабочей фуфайке. — Я её в прошлом году копал…

— Зачем? — удивились все.

— Труба лопнула — ответил мужик.

— Ну и что? — спросили все.

— Заменили на следующий день, а как же!

— А яма?

— Так я то тут причём? Конец квартала был, срочно на другой объект перевели. Сказали: закопаешь завтра. А на завтра — у меня экскаватор сломался. Потом его в капитальный ремонт отвезли. А потом коней года был…

— А теперь?

— А теперь можно — спокойно сказал мужик.

— Что можно? — закричали все в один голос.

— Яму закапывать.

— А как же наши проекты? — возмутились граждане. — Их целая тетрадь накопилась, а вы решили яму закопать?

— Ничего страшного. Скажут, другую яму выкопаем — невозмутимо ответил мужик и завёл свою спецтехнику.

И не стало ямы. А на её месте снова появился старый знакомый пустырь. И снова ходили по нему люди. Правда, нет-нет, да вспоминают некоторые: какая хорошая яма была и сколько всего нужного можно было построить. Ведь главное в любом строительстве — фундамент. И вот тут уж без ямы никак не обойтись…

1987 г.

Мысли

Своих мыслей у Никанорова не было с детства. Всю жизнь он жил чужими. Так и дожил — до пенсии. А те, кто думал за него? Где они? Нет их. А мысли остались. Вот они. Все по полочкам разложены. Здесь — на случай невыполнения плана. А здесь, если случалось, если медаль кукую вручат. Тут и на чёрный день есть и к юбилеям тоже…

А теперь на пенсии что Никанорову делать? Знай читай чужие мысли. И Никаноров читал. Запоем. С утра до ночи. Пока голова от чужих мыслей пухнуть не начала. Пришлось даже к врачу идти.

— Думаете много, голубчик, переживаете — сказал доктор. — Так и кровоизлияние в мозг в вашем-то возрасте получить недолго. Вам покой нужен…

Всё — решил Никаноров и спрятал чужие мысли подальше с глаз. Много ли, мало ли времени прошло — Никаноров не думал. Боялся думать. Вдруг завихрение какое получится. И жить сразу спокойнее стало…

Но однажды Никанорова пригласили на юбилей бывшего вышестоящего начальника. А Никаноров так долго не думал, что и забыл совсем, куда чужие мысли положил. Склероз проклятый! День искал — так и не нашёл. А идти надо иначе подумают, что не уважаю.

И пошёл. Идёт, а мыслей никаких. Как по лестнице на этаж поднимался — не помнит. Как в дверь постучал — не помнит. Как за столом оказался — тоже не помнит. И тут вдруг слышит: «Никаноров, дружище, скажи-ка свой тост, ведь ты у нас мастер был умные мысли излагать»!

И тут Никаноров вспомнил всё! Всё что читал! Одно плохо, что на какой полке в голове лежит не помнил. Ну, ничего как нибудь… — решил Никаноров.

_ Дорогой Пал Палыч — начал он — голова ты наша, садовая, что ж ты иуда сделал…

Стоп, это не оттуда — подумал про себя Никаноров, — значит, должно быть здесь.

— В твои-то шестьдесят ты ты мог такие горы своротить — мысленно произнёс он про себя очередную фразу и подумал т — похоже, нашёл. А вслух произнёс:

— Столько дров наломать, что после тебя не одну пятилетку в них коллектив разбираться будет…

Когда же Никаноров тихо по-английски покинул шумное торжество, в голове его вдруг появились собственные мысли: пусть Пал Палыч сам на себя обижается — ведь это не мои мысли а его собственные и про иуду и про дрова… Так что не так уж и плохо говорить правду прямо в глаза, хоть она и колет. И это были, действительно, его первые собственные умные мысли неспешной пенсионной жизни…

Эпилог.

Вернувшись домой Никаноров неожиданно стал размышлять. Самостоятельно. И первая, но не вполне умная мысль которая пришла ему в голову подсказывала: обязательно опубликовать все чужие умные мысли в одном сборнике — чтобы в следующий раз знать, куда подглядывалось. Через год работы получилась солидная рукопись. Прочитав её в последний раз перед сдачей в типографию, Никаноров вздохнул, и бросил рукопись в пылающий камин. Через секунду все чужие мысли уже пылали ярким пламенем…

— А ещё говорят, что рукописи не горят…

1987 г.

Оптимист

На жизнь он смотрел через очки. Так как без них просто ничего не видел. Но был оптимистом. А потому вся жизнь казалась ему в розовом свете.

Вот огромный грузовик, громко лязгнув колёсами на ухабе, обдал его с ног до головы дорожной грязью.

— Бывает — сказал он, не обидевшись. И тут же записал номер автомашины в свою маленькую чёрную книжечку. На всякий случай. Для порядка. Порядок он любил и ценил. Беспорядок не терпел и боролся с ним всеми своими силами. Как мог.

Вот в центе города, у огромного газона, кто-то опрокинул урну и мусор раскидало ветром по всей площади. Ай, ай, ай — покачал он головой. Непорядок. И пошёл звонить в ЖЭК, чтобы узнать фамилию нерадивого дворника. Так — на всякий случай.

А как-то вечером, когда уже совсем стемнело, возвращался он домой. Вдруг слышит крик: помогите! Кричала женщина. Какие-то тени мелькали у соседнего подъезда. Ай, ай, ай — покачал он головой. Непорядок к женщине приставать! И на всякий случай посмотрел на часы, аккуратно занеся в свой чёрный «поминальник» время инцидента. А вдруг свидетели понадобятся?

Так он и жил. Маленький человек в больших очках. Куда надо напишет. Куда надо позвонит. Потребует меры принять. И никому при этом не мешал. И ни с кем не ссорился. Потому что был этот маленький человек совсем не оптимистом, как ему казалось, а самым обычным советским обывателем.

1987 г.

Активист

Неверно говорят, что незаменимых людей не бывает. Пётр Петрович относился к разряду именно таких людей. Правда, в отделе, где он работал, об этом почему-то не догадывались. Может быть, и догадывались, но вслух не говорили. Хотя незаменимость Петра Петровича всем была видна невооружённым глазом.

Проводить полит информацию — Пётр Петрович.

Выступать на профсоюзном собрании — Пётр Петрович.

Сказать заздравную или прощальную речь на очередном юбилее или погребении — Пётр Петрович.

На совещаниях ОСВОДа, ДПД, ДОСААФ и т. д. и т. п. — опять же Пётр Петрович.

И так он наловчился всё это делать, что даже дома к обычному родительскому собранию в школе готовился как к главному событию в своей жизни.

Но однажды Пётр Петрович заболел. Надолго. И всё в отделе пошло кувырком. Политинформации не проводятся. На профсоюзных собраниях — ни одного выступающего. А что уж до юбилеев, то хоть переноси их на неопределённое время.

Наступил наконец день, когда Пётр Петрович вновь очутился в родном отделе, чтобы сполна ощутить свою незаменимость. Даже речь приветственную подготовил на пяти страницах. Оваций, увы, не было.

Прослушав его удивительно актуальную речь о пользе перестройки, начальник сухо пригласил Петра Петровича в свой кабинет.

— Понимаешь, — начал он без лишних эмоций, — тут вот приказ пришёл о сокращении штатов. Ну, мы посовещались, все вроде бы при деле, а одного человека сократить надо — перестройка! Остановились на твоей кандидатуре.

— Но я же — пытался возразить Пётр Петрович.

— Знаем, — сказал начальник, — но за три года ты так и не внедрил ни одного проекта…

— Но я же…

Вот именно6 активист, общественник. А такие люди в любом отделе нужны. Ну а мы обязательно твоими сегодняшними советами пользоваться будем. Бумажку оставь…

1987 г.

Стихи от друга

Сенокос

Травы в росах нежатся, свет зари потух,

Дымкой мутной брезжится темной ночи дух.

Песня, лета раннего — перелетный гам,

Коростельим керканьем бродит по хлебам.

Бреньканье покосницы по ножу косы

Будит луг, усыпанный жемчугом росы!

Клин косцов качается, словно заводной,

Валики кудлатые дыбятся волной.

Дребезжат кузнечики — чертова родня…

Солнце лезет по небу на вершину дня.

С граблями красавицы выплыли на луг,

Не возьмет их солнышко зноем на испуг.

Разбрелись, построились в журавлиный ряд,

Быстрыми движеньями травы шелестят.

К вечеру разбросаны копны в разнобой,

Но косцы задорные не идут домой.

Травостой душистый обметать спешат,

Вилами рогатыми к стожарам вершат.

Сделана работа, песен — не слыхать —

Взлет зари вечерней манит отдыхать!

Сарафан цветастый не ласкает взгляд,

Лишь стога, нахохлившись, луга вкруг, стоят!

1978 г.

Здравствуй, осень

Красота земная и простая,

Красота обветренных дорог!

Здравствуй, здравствуй, осень золотая,

Ты опять пришла к нам точно в срок!

По стерне, желтеющей и колкой,

Через речку, вброд, и по грибы

Я уйду с корзинкой и двустволкой,

Собирать осенние дары.

Подрезая грузди и волнушки,

Шапки «маномаховы» снимать,

И пожар березы на опушке

Близко к сердцу с грустью принимать!

Осень, как последние смотрины…

Яркие и щедрые цвета!

Оставляют в памяти картины

Сказочные, милые места!

1983 г.

Весна на крыше

Весною солнце занято делами,

Сжигает зимние следы грехов.

Тень-тень, капель идет кругами

По мутной луже, с застрехов…

Сижу на крыше старенького дома,

Лопатой мокрый снег спускаю вниз.

Мурластый кот из «пушкинского» тома

Вонзил когтищи в драночный карниз…

Смотри, не упади, эй, ты, высотник…

Но он не слышит. Цель его — скворец.

Но только тот, как добрый старый плотник

Торопится закончить свой дворец…

Я так залюбовался, что с карниза

И сам поехал, как на лыжах, вниз…

Пока летел, своей рискуя жизнью,

Сто раз жалел, что я не альпинист!

1978 г.

Возвращение в деревню

За окошком осень золотая,

Яркая живая красота!

Сторона привольная, родная:

Тот же сад и выгон для скота —

Поглядишь и сразу не узнаешь…

Как осиротел родной колхоз,

Без труда на пальцах посчитаешь

Личный скот: овец, коров, и коз.

Ветер-странник по жилищам бродит,

В окна опустевшие стучит,

Но никто на встречу не выходит,

Но никто его не приютит…

Может и меня, ты не признаешь,

Деревенька на краю земли?..

Слишком долго был я в чуждом крае,

Променяв тебя на корабли…

1981 г.

Краски осени

К нам вернулась осень. Приутихла Свирь.

Паутинку крутит паучок-мизгирь…

Пожелтели листья, заискрилась даль,

Надевает осень расписную шаль.

Чтобы нас порадовать радугой цветов,

Разноцветьем ягод с гроздьев и кустов…

Яркие рябины водят хоровод,

Дым от ранних сумерек красит небосвод…

Дышит ароматом сено на повети…

И грустят берёзки о прошедшем лете…

Потому что скоро красота уйдёт,

Ну, а вместе с нею, и прошедший год!

1982 г.

О моём друге

Есть у меня друг. Знакомы мы с ним давно — не один год. И вдруг я узнаю, что он тоже когда-то писал стихи. Именно писал, что ещё раз подтвердило моё убеждение, что все мы в душе поэты. И лишь обстоятельства делают Поэтами далеко не многих. И однажды он подарил мне некоторые свои стихи, без надежды, что сам когда-нибудь их опубликует. Пять из них мне особенно понравились. И тогда я ему пообещал, что помогу напечататься. Увы не получилось. Возможно, хоть эта публикация — всего несколько стихотворений в моей книге, снова вдохнёт в него искорку творчества. А зовут моего друга — Геннадий Сергеевич Штыков. И в Тихвине его, безусловно, знают многие.

Сергей Виноградов.