Родители не раз рассказывали, как в шестилетнем возрасте мне в горло вцепилась жуткая ангина – что-то невообразимое, из ряда вон. Полагаю, я был знаком с её хваткой и раньше и уж точно испытывал эту саднящую удавку потом, но тут особый случай. Температура – сорок. Резь в гортани такая, что – ни кашу съесть, ни чаю выпить, ни сглотнуть слюну. Плюс забытьё, горячечный бред и приступы удушья. Вызвали неотложку. Врач настоял на срочной госпитализации, и скорая увезла меня в больницу. Сказали: состояние критическое – вопрос жизни и вечного покоя.

Но дело, собственно, не в ангине. Когда кризис миновал и болезнь отступила, медики, коль скоро угодил к ним в лапы, решили провести обследование моего небольшого организма. Всё было в норме: гемоглобин и сахар, кожные покровы и пищеварение, сердце, щитовидка и надпочечники, нервные реакции и проба Пирке. А вот флюорографический снимок показался подозрительным. Сделали ещё один, после чего назначили ультразвуковое зондирование, благо в больнице проходил обкатку экспериментальный аппарат. Эхограмма к изумлению врачей показала в моём теле странное образование размером с перепелиное яйцо, чуть вытянутое и имевшее в верхней трети перетяжку, как рыбий плавательный пузырь. Образование располагалось над диафрагмой, между спинной стенкой пищевода и позвоночником. Решили – опухоль. И, хотя пациент никаких жалоб не высказывал, постановили: после выписки рекомендовать осмотр в онкоцентре.

Окончательно расправившись с ангиной, врачи, прежде чем передать меня спецам в Песочном, сделали повторное УЗИ и снова изумились. Опухоль не то чтобы исчезла, но сократилась по меньшей мере вдвое. Странное образование как бы дышало, медленно пульсировало, и не было никаких гарантий, что оно не растворится вовсе. Чтобы не попасть впросак и определить точнее, к ве́дению какой из медицинских областей относится мой случай, пригласили для консультации молодого, но уже авторитетного онколога. Тот посмотрел флюорографический снимок, эхограммы, и глаза его зажглись. Дело пахло докторской.

Специалист подавал большие надежды и был любим профессорами. Он деликатно поговорил с моими родителями и убедил их в целесообразности дополнительного обследования, дабы окончательно увериться, что с их ребёнком всё в порядке. Взволнованная мать (несмотря на доводы, что нет никаких оснований для волнений) взяла неделю за свой счёт, и мы в сопровождении специалиста отправились в Москву.

В Москве тогда как раз испытывали первый в СССР опытный образец установки магнитно-резонансной томографии конструкции Владислава Иванова, дававшей послойное трёхмерное изображение внутреннего устройства пациента. График работы на установке был расписан между медицинскими светилами по часам, спор шёл за каждую минуту, но мне с моими эхограммами отвели внеплановое время, подвинув в сторону исследования опального корифея Неустроева.

Благодаря послойному сканированию на установке Иванова опухоль наконец-то удалось разглядеть как следует. Снаружи она в точности походила на уже описанную фигуру в виде вытянутого яйца с перетяжкой, покровы которого состояли из соединительной ткани неопределённого характера с трабекулами и вкраплением нейроноподобных структур. Ткань эта была эластичной и едва заметно раздувалась и сжималась, так что образование напоминало воздушный шарик, в котором то и дело менялось давление воздуха. Довершало сравнение с шариком то обстоятельство, что внутри образования ничего не было – оно представляло собой пузырь. Вопрос об онкологии не то чтобы отпал, но повис в пустоте. Биопсию ткани сделать не удалось – при попытке взятия образца шарик исчез, сдувшись до таких размеров, что его было уже не разглядеть. Словом, образование оказалось весьма своенравным, изобретательным, живущим каким-то собственным умом.

Констатировав уникальный случай, молодой специалист решил осторожно посоветоваться с коллегами.

Работавший с ним в очереди на установке Иванова опальный корифей Неустроев был автором некогда нашумевшей монографии «Пересадка жизненно важных органов в эксперименте» – первого в мире руководства по трансплантологии. Учёный-экспериментатор, он вообще всё делал впервые в мире. В 1937 году, ещё студентом-третьекурсником, он сконструировал механическое сердце и подключил его собаке вместо настоящего. После операции собака прожила три часа. В 1946-м он первым провёл операцию по пересадке сердца от одной собаки другой, а вслед за тем успешно провёл пересадку сердца и лёгкого одновременно. Подопытные с пересаженными органами жили по несколько суток. Прежде сердечно-сосудистая хирургия ничего подобного не знала – трансплантаций сердца в грудную клетку животного ещё не делал никто. Отрабатывая методику пересадки органов, Неустроев первым применил метод коронарного шунтирования, вшивая часть внутренней грудной артерии в коронарную. Ему удалось решить главную проблему при наложении шунта – недостаток времени, ведь при подобной операции сердце искусственно останавливалось и в распоряжении у хирурга оставалось не более двух минут. Фокус заключался в изобретённом Неустроевым составе для склеивания сосудов на основе не то прополиса, не то рыбьего клея.

В 1951 году на сессии Академии медицинских наук он провёл публичную операцию по пересадке донорского сердца и лёгкого собаке Лушке. Очнувшись от наркоза, собака первым делом направилась к миске с едой. Прожила Лушка восемь дней и умерла от инфекции, занесённой при случайном порезе.

Даже учёную степень кандидата наук Неустроев умудрился получить не как все, а только на полтора часа. Дело было так. Защита кандидатской проходила в переполненном зале в атмосфере скандала – Неустроев, парадоксальным образом занимая должность младшего научного сотрудника в собственной лаборатории (не было ни степеней, ни званий), успел нажить себе как восторженных почитателей, так и непримиримых врагов. Приближённые профессора Щапова, давнего и последовательного недоброжелателя Неустроева, пытались сорвать заседание совета, однако оппонент соискателя профессор Калачёв заявил, что рассматриваемая кандидатская работа весит больше всех докторских диссертаций её критиков, вместе взятых, после чего противники Неустроева покинули зал, а оставшиеся устроили Неустроеву овацию стоя. Вслед за тем учёный совет – невероятный случай! – решил проявить принципиальность. Последовало повторное голосование, по результатам которого Неустроев, пробыв кандидатом наук девяносто минут, сразу получил докторскую степень.

В своей маленькой лаборатории при Институте Склифосовского Неустроев воистину творил чудеса. В середине пятидесятых он пересадил голову одной собаки на туловище другой. Цель эксперимента – научиться пересаживать органы с наименьшими повреждениями. Для операции отбирались крупные собаки и молодые щенки. Под наркозом тело щенка разрезалось в средней части грудной клетки – передняя половина с лапами и головой, но с удалёнными сердцем и лёгкими пересаживалась целой собаке в район шеи перед загривком. После сшивания сосудов налаживалось общее кровообращение и пересаженная голова оживала. Так в лаборатории Неустроева появились двухголовые собаки. Документальный фильм о пересадке собачьей головы в 1956 году был показан в США, после чего Неустроев получил мировую известность: хирурги превозносили его, защитники животных проклинали до седьмого колена. Многие видные зарубежные медики специально приезжали в СССР для того, чтобы присутствовать на операциях Неустроева. В его лаборатории стажировались хирурги из Германии, США, ЮАР и Австралии. Дважды Неустроеву ассистировал на операциях знаменитый впоследствии кардиохирург Барнард.

Все эти сведения моя мать почерпнула из бесед с всеведущим медицинским персоналом, пока тело её сына послойно и трёхмерно изучала опытная машина Иванова.

В 1965-м Неустроев разработал метод сохранения жизненно важных органов в рабочей форме путём их подключения к кровеносной системе живого организма. В качестве временного хозяина донорских органов использовалась свинья, кровь которой заменялась на человеческую. Неустроев помещал трупные органы человека в брюшную полость свиньи и соединял их с кровеносной системой животного. Ему удавалось таким образом оживлять трупные сердца людей через шесть часов после смерти их хозяев. При этом свиньи оставались подвижными. Неустроев умудрялся одновременно подключать к одной свинье четыре сердечно-лёгочных комплекса и сохранять их в действующем состоянии в пределах недели. Так был создан банк человеческих органов на копытах.

Злопыхатели считали исследования учёного мракобесием и шарлатанством. Благодаря их усилиям Неустроев угодил в опалу вышестоящих инстанций. На его экспериментах уже готовились поставить крест, как тут южноафриканский врач Кристиан Барнард – через двенадцать лет после Неустроева – провёл операцию по вживлению собаке второй головы. А через некоторое время произвёл первую в мире пересадку сердца человеку. Мир рукоплескал Барнарду, однако тот во всеуслышание заявил, что у него бы ничего не вышло, не преподай ему в своё время практический урок его русский учитель.

После этого административное давление на Неустроева немного ослабло, и он даже был допущен к работе на опытной установке Иванова.

«Наблюдать, наблюдать и наблюдать, – сказал корифей, ознакомившись с данными по моему пустотелому образованию. – Пока пузырь не угнетает организм, об операции забудьте думать». Действительно, а что если во время операции шарик исчезнет? Что если это коварное фантомное образование специально провоцирует врачей на то, чтобы его удалили, как лишний орган, а оно в действительности совсем не лишнее? И стоит к нему прикоснуться скальпелем, как в лучшем случае пациент умрёт, а в худшем… случится чёрт знает что и распадётся мироздание?

Между тем я чувствовал себя прекрасно, был здоров, непоседлив, полон жизни. Видя это, мать твёрдо сказала врачу, что раз обследование не выявило вредоносного характера странного вздутия (а оно его не выявило), она забирает меня домой. Договорились, что я время от времени буду наблюдаться у доставившего меня сюда специалиста, а в случае каких-либо необычных симптомов и недомоганий мои родители обратятся к нему немедленно. Должно быть, молодой врач, любимец профессуры, не оставлял надежды слепить из моей истории болезни если не диссертацию, то полноценную научную статью.

Впрочем, в любом случае с операцией возникли бы сложности. С учётом возможных рисков, необходимо было заручиться письменным согласием родителей. Теперь в стандартной форме подобного согласия есть пункт, который непременно в том или ином виде присутствовал и прежде. Этот пункт звучит так: мне разъяснена и понятна суть заболевания. А с этим – некоторые затруднения.

Я вовсе не склонен думать, что воздушный шарик внутри меня – единственная причина всех моих проблем и заморочек. Более того – до поры я о нём забыл. Забыл бы окончательно, не напоминай мне родители о моей выдающейся ангине. Живут же некоторые, даже не догадываясь, что в голове у них присутствует гипоталамус.

И тем не менее…

И тем не менее – да, причина. Но убеждён: отсутствие шарика – бо́льшая беда.

– Мы нуждаемся в друзьях, потому что дружба – это наслаждение: азарт беседы, хмель застолья, живая глубина молчания. Это восторг открытий и радость понимания того, что внутренне становишься богаче – словно надуваешься чужим дыханием и летишь. Ведь наши друзья всегда в чём-то лучше нас – таков секрет притяжения. А вы? Что вы способны предложить? Вы такой же буржуазный ловкач, как и я. Чем мы обогатим друг друга? Страстью стяжания подтяжек от Кляйна и чуней от Бротини? Нет, мне не нужна ваша дружба. Таким, как мы, нечего сказать друг другу. Нам следует держаться подальше и не испытывать судьбу.

Парень оторопел, посмотрел недоверчиво, словно бы взвешивая мои слова – горькая исповедь или плевок? – и отвалил, так и не решив, что выразить бровями – недоумение или обиду. На что рассчитывал? Думал, осчастливит своей готовностью открыть мне сердце? Но я не за этим здесь. Я заглянул сюда по делу, пусть и праздному – выпить чашку эспрессо и вычерпать креманку взбитых сливок. Воздушных, обметённых шоколадной крошкой. Где вам ещё их в городе дадут? А этот, источая крепкий дух олд спайс («один пшик – весь день мужик!»), увидел, скользнул из своего угла и – будьте-нате: вау! я вас узнал, вы классный, давайте сводить знакомство и фрэндить на дружеской ноге… Вот что бывает, если доведётся засунуть голову в телеэкран. Как было тут не щёлкнуть по носу? Я мигом разобрал мелодию его душонки.

Допил кофе, выскреб ложкой донышко креманки и, провожаемый – уже недобрым – взглядом из угла, вышел вон. Надо ещё купить мороженое для Ники.

Кстати, о мелодии… Хотя тут не о чем и толковать: каких материй мы бы ни касались – псовой охоты, чёлмужских сигов или, допустим, Марксового приснопамятного «сюртука» (der Rock), – мы говорим всё время о себе, то есть о своей душе, страстно желающей вселенского признания. И через любую щёлку мы её являем, оповещаем о ней мир, порой отчёта в том не отдавая, – вот, мол, какая она у нас тонкая, ершистая, неповторимая, чудна я… И так всегда. В каждом слове нашем душа, как младенец в утробе, толкается – рвётся на свет: из одного торчит наружу, словно монтёр из люка, из другого только глазом лупает, будто котёнок из валенка. А из речей того, что подкатил ко мне в кафе, плечом вперёд рвалась никчёмная душонка. И чтобы различить её напористый мотив, не надо штудировать басовый и скрипичный ключ в консерватории. Надо всего лишь обрести безмолвие. Тогда сумеешь и другого расслышать верно, и для себя уловишь истинный напев. Его подхватишь, последуешь за ним – и будет счастье. Такое, каким быть ему и надлежит – деятельное, текучее, живое.

Говоря о безмолвии, надо понимать, что речь идёт не о молчании вмещающего нас бедлама, поскольку здесь не сыщешь немоты, здесь вечно что-нибудь то скрипнет/треснет, то квакнет/громыхнёт, – речь о внутреннем безмолвии, гарантию которого даёт определённого извода глухота. Врождённая или усилием труда приобретённая. Само собой, желанное безмолвие не абсолютно – слух не отключён, а просто правильно настроен, благодаря чему твой резонатор отзывается лишь на манящую свою мелодию, поскольку она пропущена сквозь фильтры, так сказать, тугого уха и облущена от фоновых шумов внешней бла-бла-сферы. А слышать свою мелодию надо непременно – только она способна обеспечить успешный танец на канате, натянутом над бездной (помните? один усатый немец говорил). Пока следуешь своей мелодии, ты неуязвим, ты знаешь путь и ты бесстрашен. Но если твоё потаённое безмолвие, эти чистые звуки в тишине, перекроют посторонние шумы – ты обречён и неспасаем, какой бы поводырь ни предложил козьей тропой сопроводить в Эдем.

Всё, что касается фильтрации шумов, конечно же, не новость. Этот принцип вполне укладывается в русло картезианской парадигмы с её универсальным скепсисом. С её стремлением к ясности и чёткости в опыте скользких восприятий и туманных откровений. Ведь нарастание шумов даёт картину, для которой нормой становится лоскутность, мелькание выхваченных впечатлений, прерывистость соображений и догадок. Связное сознание рассыпается на крупицы/эпизоды, случайно и некстати сменяющие друг друга, – причём всякий раз выходит так, что каждая крупица в момент своего нечаянного предъявления, поражённая внезапным приступом величия, представляет себя не клочком, а всем сознанием в целом.

Конечно, там, за чашкой кофе, про буржуазность я схитрил – не выношу на дух. По крайней мере, в той жизни, о которой речь. То есть иной раз, разумеется, доходит запах и заставляет прятать нос в платок… Чтобы не прятать, нужна привычка, как к вину и дыму. На всё можно подсесть: крэк, анархизм, либерализм, пивасик, буржуазность… Пока Бог миловал. Надеюсь, будет милостив и впредь. Без самообольщения – того, что у прослойки, которая морщила нос и мнила себя духовной аристократией, на деле оставаясь духовной буржуазией с наморщенным носом. Какая наглость! Благородство перенять нельзя: чай, не заёмная деньга. Об этом, помнится, писал русский глашатай нового средневековья. Ведь достояние аристократа даровое, наследственное, а не добытое трудом и по том собственных усилий, – раз это так, то оно невольно определяет в нём ряд характерных черт. Скажем, аристократу чужды рессентимент, обида, зависть и вообще любые копошения на этот счёт, свойственные человеку из подполья. Аристократ способен быть обидчиком и даже часто обижает, но быть обиженным – увольте, никогда. Обида, как и зависть, не входят в арсенал его переживаний. Всякую обиду аристократ воспринимает как хуление чести – своей и своих предков – и в тот же миг готов отстаивать её с оружием в руках, смыть кровью оскорбление – поставить жизнь на кон, но ни мгновения не быть обиженным. Другое дело – зависть: раз ценность аристократизма даровая, её уместно уподобить красоте, которая даётся ни за что, а только от избытка сил прекрасного в природе – красив сам собой, таким родился и по этой же причине независтлив. В отличие от иных сословий, черты которых процарапала резцом нехватка, аристократы есть произведение избытка, и подлинному аристократу свойственно от этого избытка отдавать – быть щедрым и великодушным.

Понятно, в приложении к сегодняшнему дню говорить о благородстве не приходится, но… Бывают такие люди – журавль перелётный, кочевник, скользящий по земле, которую он несказанно любит, при этом к ней не прирастая. Речь о них. Ведь у кочевника есть Родина, ещё как есть. Он просто не прибил себя гвоздём к клочку пространства, к недвижимой, неподъёмной с места вещи: он любит и эту кочку, и эту речку, и тот пригорок, и вон тот овраг, и со всей этой родной землёй он – душа в душу. И ей не причинит вреда, поскольку за неё были в ответе его предки, и за неё в ответе он. Но, как и Сковороду, мир не поймал его. Так и со мной. Нет у меня ни уютно обустроенного дома, ни загородного поместья с клумбой и мангалом. Хотя позволить что-то вроде мог бы. Теперь, по крайней мере, – недаром проходимцы узнают в кафе. Но у меня их, лакомств этих, нет – есть келья-логово, рабочий внедорожник и надёжная палатка в багажнике, выдерживающая без протечек ливень. Лучший бутик на мой суровый и нецеремонный вкус – лавка «вторые руки». Возможно, помимо воспринятого с детства равнодушия к вещам, причина скромных притязаний в милости небес, пославших благодать о них, вещах, не думать, поскольку всякий раз в жизни устраивалось так, что необходимое являлось. Но разве это важно? Впрочем, как знать – быть может, доведись мне, как доводилось многим, участвовать в безумной гонке за процветанием/наживой, качаться маятником от успеха к пепелищу, мне никогда б не распознать звучания тех струн, чей звон, вопреки дремучему запрету, слух мой (называю это слухом по привычке) способен различить. Было у Хлебникова: «Ведь это случается, что на расстоянии начинают звенеть струны, хотя никакой игрок не касался их…» Касался. Очень даже касался.

Что я хочу сказать? А вот что. Традиция человеческой премудрости – с Платоновой Академии и до наших дней – толкует истину как нечто в той или иной степени незримое. Обитателям пещеры крутят на стене/экране довольно скверное кино, где лишь мелькание теней, тусклые отсветы, размытые наплывы и прочие увечные проекции подлинного бытия – это, как помним, и есть наше представление о сущем. С тех пор и доныне в европейской метафизике традиция оптического описания предмета, прошу простить за невольное потворство этой практике, бросается в глаза: небесные эйдосы, недоступные земному зрению, пролитая из разбитых сосудов и пребывающая в изгнании шехина (божественный свет), постигающий природу вещи lumen naturalis Декарта и Спинозы… Тот же оптический закос и на площадке бытовой риторики: сияет светоч разума, оспаривается взгляд на вещи, пленяют радужные мечты, поблескивает луч надежды… Про чёрные помыслы, белые зарплаты, серые будни нечего и говорить – зелёная тоска. Вся многовековая работа философии, покорной диктату голодного зрачка, сводилась, в сущности, к тому, чтоб умозрительно дорисовать, достроить, допредставить невидимую часть айсберга истины. А между тем, как нам авторитетно заповедано, в начале было Слово. Не форма, не чертёж, не образ – Слово. И поскольку язык творения неведом нам (всякий чужой язык для слуха не более чем тонированный строй гласных и согласных, значение которых, в принципе, равно значению нот и тембров в музыке), то нет ни кощунства, ни ошибки в утверждении, что в начале был вещий Звук. И Звук был Бог. Он, Всемогущий, гремел чередой творящих глаголов/аккордов, а усмирённый хаос внимал гармонии и обращался в космос. Тот космос, где в единстве справедливости и раздора над противостоянием стихий царит и всё пронизывает восхитительное иго – разумная душа симфонии, которая привносит согласие и мир в лютую тяжбу вздорных звуков.

Доверившись чутью, пожалуй, можно было бы предположить, что… Впрочем, зачем расшаркиваться, деликатничать? Акустический ключ способен отворить дверцу тайны и исправить один существенный просчёт в записи Книги: Бог, будучи одновременно Симфонией и её Создателем, разумеется, не видел, а слышал каждый день творения, когда оценивал, что это хорошо. Божественное зрение взыскует ослепительного совершенства уже созревших, будь они неладны, эйдосов. Созревших – значит, замерших и неизменных. В то время как процесс творения – это ряд текучих перемен, поток сгущений и преображений, череда льющихся созвучий, и именно они, созвучия, а не законченные образы хороших форм, в дни грандиознейшего созидания ласкали уши Бога. Да и вообще – нелепо будет не признать, что Царствие Небесное с его многоголосым хором поющих ангелов всё-таки больше напоминает не вернисаж, а филармонию.

Ну вот, а изгнанный из рая человек (впрочем, наоборот, это рай был изгнан, осквернён, потерян, поскольку рай – это и есть земля, из которой вычтен ад) в первую очередь накрепко оглох в пределах того диапазона, в котором звучит первозданная музыка сфер – сложная тема упорядоченного космоса вкупе со всякой его соразмерной, верно настроенной частью. Более надёжного способа лишить человека благодати трудно вообразить – ведь если ты слышишь отзвуки тех аккордов, слышишь симфонию вселенского порядка, ты не можешь ошибиться, выпасть из тональности и заскрежетать. Следовательно и законы, писанные на скрижалях, излишни – ведь у тебя просто не получится вершить дела, рассогласованные с гармоничным строем окружающего мира, потому что чудовищная фальшь тут же разорвёт твоё сердце. А если не разорвёт, то тебя всё равно выпрут из оркестра, поскольку фальшь твоя будет распознана сразу и всеми: перестань пялиться в декольте флейтистки – там нет нот, твоя партия на пюпитре!

Но человек постоянно скрежещет, и ни ему, ни окружающим по большей части этого не слышно. То есть слышно, но не режет ухо так, чтобы резь эту счесть невыносимой: ничего страшного, просто безголосый сосед снова практикует караоке – противно, но не до смерти, ведь и мой скрежет он терпит, как визжащее в стене сверло. Далеко за примерами ходить не надо – сегодняшний случай в кафе.

Короче, имею веские мотивы, чтобы толковать истинное бытие не как незримое, а как неслышимое.

Впрочем, по порядку.

– Мама, смотри, – я увлечён рождением неожиданного благозвучия. – Вот так – мерцает и поблескивает. А так – неярко, мягко. Словно сперва стоишь на солнце, а после – в тень.

Мне пять лет. Я сижу на стуле с четырёхструнной домрой-альтом и извлекаю звоны. Рядом мама вытирает тряпкой клеёнку стола после завтрака – папа накрошил хлеб, а сестра уронила с ложки небольшой сугроб рисовой каши.

– Правильно, – говорит мама. – Вот это – большая терция, мажорная. А это – малая, минорная.

Я вновь тревожу струны слишком ещё большого для моих рук инструмента. Звук интересный – внутри тела отдаётся какой-то бархатистой лаской, словно поглаживает и промывает внутренности, всю подчистую анатомию, о которой толком знать ещё не знаю.

Мама откладывает тряпку.

– Теперь добавь вот эту ноту… Палец вот сюда, на этот лад, – показывает – куда. – Или вот так. Получится аккорд.

Распялив пальцы, извлекаю глухое трезвучие, которое со второй попытки выправляется и звенит чисто.

– Видишь, – говорит мама, – это аккорд весёлый, звонкий. А этот, – ставит мой палец в новую позицию, – задумчивый и немного грустный.

– Домашнее животное, родственник верблюда, разводимое в высокогорном поясе Южной Америки ради шерсти, – говорит папа, глядя в раскрытый журнал, и чешет безопасным концом авторучки затылок. – Семь букв. Четвёртая – «пэ».

На некоторое время в комнате повисает тишина, которую, не дав ей сгуститься, нарушает мажорное трезвучие.

– Альпака, – говорит папа, пишет что-то на странице журнала и смотрит на меня. – Знаешь, кто такая альпака?

Разумеется, не знаю. Папа объясняет. Одарённый подробными сведениями, пытаюсь выдать на струне тремоло, как делает это мама, но получается скверно.

Мама вновь берёт тряпку, протирает стол и уходит на кухню.

– Производная тригонометрическая функция, – говорит папа. – Девять букв. Вторая – «о».

В этот момент сзади подкрадывается сестра и двумя руками быстро крутит колки на грифе, мигом расстраивая инструмент. Ей весело, она смеётся.

– Нас же четверо, – удивился Ванчик, глядя, как Михей кладёт на барабан очищенный и разломленный надвое мандарин.

– Вот эту половину я съем прямо сейчас, – объяснил Михей, сгребая с побитого пластика рабочей поверхности оранжевую шкурку, – а другую – чуть позже.

– Еду вчера в трамвае, – прищурил в сторону Михея близорукие глаза толстый клавишник Щека, – гляжу – ты идёшь. С беленькой такой. Забавная.

Михей расплылся в лучезарной улыбке и легкомысленно махнул рукой.

– Дохлое дело. Я говорю на трёх языках, но не могу найти слов, чтобы описать наши отношения. Они обречены. Они безнадёжны.

– Характер никуда? – Ванчик подкручивал колок бас-гитары в поисках «ми», которую вытягивал из «Ионики» Щека. – Метр двадцать на метр двадцать, ножка хромает, глазик косит?

– Характер подходящий. – Михей, как и обещал, сунул в рот сочную половинку и подхватил с пола наплечную сумку. – Девяношто, шешдешат, девяношто.

– Так что? – «Ми» Ванчик благополучно отыскал.

Михей неторопливо разжевал и наполовину проглотил, наполовину выпил мандарин.

– Обнимаю её, говорю: «Ты мне нравишься, я хочу от тебя детей и внуков». Боевую нежность применяю, а она даже наушники с ушей не сбросит. Снежная королева.

– Холодец, – согласился Ванчик.

– Брестская крепость, – поправил Михей, вываливая из сумки на «Ионику» россыпь оранжевых шаров. – Налетай.

– А в наушниках что? – полюбопытствовал Щека. – Девятая симфония Чайковского?

Мандарины, падая на клавиши, сыграли диссонансный взвизг.

– Чайковский – глыба, – вступился я за классика. – Жаль, что он написал только семь симфоний.

– …По дурости, конечно. Что там к чему – уже не помню, но коготок увяз. А как в ту пору мимо них проскочишь? Они же как репьи. Только гораздо хуже. – Мы с Евсеем сидели под навесом его летней мастерской (фамильярничая, он звал её «масте́рня»), с одной стороны которой начинался колючий мир карельской тайги, а с другой, переходя в широкую долину, стелился по склону холма солнечный луг, обсыпанный июньскими цветами. – Короче, пришёл один – с бригадирской цепурой на вые, пальцы впереди себя несёт – попросил болтовку вензелем украсить. А я мебельщик, не гравёр.

– Сказал? – осведомился я.

– Сказал. – Евсей поглаживал лежащую на верстаке дюймовую плашку, отсвечивающую желтоватым липовым светом. – Только им поди откажи – рогом прут, лоси. Им фиолетово – керамист ты или так, по батику. Художник – и баста. Ну мы, орлы из Мухина гнезда, – артисты из говна конфету делать. Так-растак, душевно в душу от души! Взял штихель, сплёл вязью на латуни монограмму: Пузырёв Вениамин. Благо, накануне вензелюшка на глаза попалась – «ПВ». Пётр, стало быть, Великий. Витая штука – большого ухищрения ума. Показал заказчику – одобрил. Неси, говорю, приклад, врежу пластину. А он болтовку целиком припёр, да ещё с пламегасителем. Я в отказ – не хочу дома держать, хрен знает, может, она мокрая и на ней двенадцать трупов. Поспорили. Уговорил, гангрена, они умеют. Оксана тогда была на седьмом месяце… Нет, плохого не скажу – без рукоприкладства, только силой убеждения. Это ж, говорит, такая хитрая конструкция – если приклад снять, опять пристреливать придётся.

– В самом деле?

– А я знаю? – развёл руками Евсей. – На всякий случай в перчатках мастырил, чтоб не наследить. Короче, сделал. Слава Тебе, Господи, – Евсей осенил себя крестом, – обошлось, думаю. А тот другим ухорезам нахвастал. Ну ко мне братва и повалила – в моду у них, что ли, именной инструмент вошёл? Калаши, обрезы, магазинки… Я отпирался, мне морду били. Аргумент. Платили, правда, хорошо: поди, решили, что я у них, саранчуги летучей, вроде полкового кузнеца – сбрую наладить, коника перековать. Полезный, типа, мудошлёп. А времена, сам знаешь, какие были – не до жиру. Опять же, младенец на руках… Словом, гравировал злодеям монограммы, хотя и не лежала к делу этому душа. А потом как отрезало. Слава Тебе, Господи. – Евсей снова перекрестился – привычно, не напоказ. – Коготок увяз, а птичка не пропала.

– Постреляли друг друга?

– Похоже. Прошлой весной в Петербург приезжал, товарища хоронил. Иду по кладбищу, гляжу – вензелюшка знакомая. Ну-ка, ну-ка… Подошёл – точно, Пузырёв Вениамин.

Евсей уже лет пять жил в диком трудовом скиту, в Чистобродье – экологическом поселении, зародившемся в середине девяностых как мечта о развороте оглоблей к первобытному состоянию ума, растворённого в природе. Заветы просты: отказаться от губительных плодов цивилизации, работать по старинке на земле, ремесленничать, рыбачить, кормиться от трудов своего рукоделия, собирать грибы и ягоды, размеренно плыть сменяющейся чередой природных лет и зим – и воцарится в Чистобродье мир, благоденствие и счастье, как в раю, который небеса время от времени завьюживают снегом. Место хорошее выбрали – вроде полчаса от Сортавалы, но съехал к Чистобродью с трассы, и будьте-нате – карельские дебри и гранитные глыбы.

История скита имела корни длинные, с узлами. Сначала сложилось ядрышко – человек шесть-восемь одиноких и семейных. Они, утомлённые городским мытарством, с конца восьмидесятых плутали по лесным углам Северо-Запада в поисках доброго пристанища, где можно было бы наладить общинный быт по своему аршину, без указки власти, которая вечно не даёт русскому человеку пощупать счастье. А его вокруг – полно. Катались по сукну, никак не попадая в лузу: не уживались с местными, не ладили с угрюмо подозрительными, не понимающими, в чём подвох, сельсоветами.

Потом вроде бы заякорились на Валааме как ремонтно-реставрационная артель. Но тут на остров вернулся монастырь – иных учреждений и общин, кроме чернецкой, на Валааме настоятель видеть не хотел и принялся, благословясь, пядь за пядью их с монашеского острова выдавливать. И хотя артель на ту пору ни в воинственном безбожии, ни в поганом идолопоклонстве замечена не была, но и она угодила в давильню. Упирались ещё год-полтора в надежде отстоять землю, но с монастырём бодаться реставраторам было не по силам, как вошке с гребешком. Видя непреклонность настоятеля и братии, не до конца ещё отстроившаяся артель, во главе которой встал выборным старостой архитектор Оловянкин, свернула труды по обустройству и вновь пустилась на поиски кисельных берегов. Оловянкин рек: «Монахи спасаются в минуты ропота молитвой, мы же идём путём иным. Потому что с художником Бог говорит языком красок, а с кузнецом – языком железа. Вот потому у нас и нет одних на всех молитв – у нас есть труд. Радостный труд, не оскверняющий землю, – вот наша молитва».

Приглянулось Чистобродье. И расположением, и именем – суровая красота Приладожского севера известна, а слово «экология» с конкретным направлением науки общинники не связывали, оно, это слово, означало для них скорее характер отношения к чуду первозданности, то есть понятие «экологический» совпадало в их представлении с понятием «чистый». Стало быть, прозорлив был настоятель – зерно ереси в артельщиках узрел: новые катары или новые пуритане, стремящиеся хоть крохотный кусочек мира, как чёрного кобеля, отскрести добела. Так и скребут до дыры в бездну. Именно такими их видел монастырский пастырь, а не просто городскими умниками, впавшими в восторг природопоклонения. Что тут предосудительного? Вот что: творение поставлено выше Творца – оно угодно чистым настолько, что во имя него, а не во имя спасения души, они бросают окаянный город и добровольно уходят в общинный затвор. Настоятель чистых не судил, но и тихий бунт их не приемлел.

Там, в Чистобродье, всё надо было начинать с нуля. Оловянкин заключил с монастырём договор о передаче земли и строений, артель в качестве возмещения получила причитающиеся деньги, после чего перебралась с острова на большую землю.

На окраине Чистобродья, неподалёку от приобретённого под возведение скита участка, сняли старую избу, где община и пересидела в тесноте первую зиму. Чёрными январскими вечерами под вой и посвист ветра в печной трубе – так насылают чары унылой песней ведьмы Карьялы – мечтали о своём грядущем поселении, основанном на правилах старинных технологий и свежих, сберегающих красу и чистоту пространства мыслях: сольём, вооружившись принципами биотека, с пейзажем дома, разобьём питомник северных садовых саженцев и огородных корнеплодов, заселим скотные дворы рогатой и безрогой животиной, гусей, индюшек, кур и перепёлок разведём, наладим солнечные батареи для отлова световых энергий, организуем детскую школу, поставим по дворам художественные и ремесленные мастерские – плетение корзин, резьба по дереву и камню, гончарный промысел – и заживём в веселье и трудах, встречая хлебом-солью наезжающих гостей – растущий день ото дня легион поборников природной жизни, врачующих свой закоптелый организм зрелищем прекрасных далей… Мечтали так горячо под холодную песню вьюги, что вымечтали наконец свой дикий скит – встал он в воображении как наяву и никаким напастям был уже не по зубам.

А ждать напасти не заставили. К весне бо́льшая часть средств, полученных от монастыря, растаяла под дыханием инфляции.

Оловянкин хмурился и думал. Морщины вреза́лись в его упрямое лицо, будто тяжёлый плуг тянули за собой неусмиряемые мысли. Он не любил прямоугольных планировок архитектуры – покатости холмов и ломаные углы скал питали его воображение. Точно так же, естественным и изворотливым путём повсюду пробивающейся жизни, текли его мечты и думы. Следуя за ними, морщины на его лице чертили кружева, подобные растительным узорам хохломы или орнаментам Альфонса Мухи.

И вышло так – очередной замысел сработал, содействие пришло. Руку протянул датский «Гудфред-трест», поддерживающий экологические поселения, разбросанные тут и там по миру. Староста Оловянкин представил проект трудового скита на международной конференции, проводимой «Гудфред-трестом» в Копенгагене – да так всё расписал, что выслушали его европейские господа с большим вниманием и отрезали от пирога ломоть, о каком общинники и не мечтали. После чего Оловянкин снискал в скиту такой авторитет, что позавидовали бы и восточные деспоты – ловкий, как уж, и красивый, как снегирь.

Закипела работа: к месту стройки проложили подъездную дорогу, подвели столбы электрической тяги, расчистили участки, запустили лесопилку, срубили первые дома и мастерские, разбили огороды и сады, поставили парники – без них на нашей широте куда? Трудились всем миром, по принятому на собрании общины плану. Всем миром же гуляли в праздники. Из главных были – Святки, Масленица, День Победы, Купальская ночь, Медовый и Яблочный Спас, Осенины. В остальном праздновали кто что хотел, неволи не было – Оловянкин объявил в скиту свободу совести и отправлений культов.

К общинному земельному наделу примыкало лесное Воронец-озеро с глыбистой гранитной осыпью по берегам. Пройти к озеру можно было от скита по набитой тропе. Была ещё старая, финских времён, дорога с северо-восточного края, но её общинники по-партизански перекопали рвом, сделав непроезжей. Теперь она зарастала осинами и молодой сосной, так что в пользовании у трудового скита оказалась и своя грозной красоты ламбина.

Ко времени моего прибытия в скиту сливались с природой, точно камбала, уже полсотни человек, из которых треть – дети, родившиеся по большей части здесь, в общине, стояли уже полтора десятка домов, четыре бани, клуб, часовня, в которую хлопотами валаамского пастыря приезжал служить из Сортавалы отец Иона, и четырнадцать с половиной гектаров отведено было под личные подсобные хозяйства. Завелось и небольшое, в три могилы, кладбище – были уже в скиту свои покойники. Старостой из раза в раз избирался архитектор Оловянкин, который рек: «Судьба человечества показывает нам, что мы не в силах сделаться свободными, пока добром не примем узы, связующие нас с природой. Так и искусству нашему не стать свободным, пока не перестанет оно стыдиться родства с изначальным творением, вышедшим из мастерской Отца».

В условиях тепличных, без учёта природных ритмов, без оглядки на свойства людской натуры, вырастить общественный жизнеспособный организм никак нельзя. А Оловянкин вырастить хотел. Поэтому и способ развития скита определился постепенный, без рывков и перегрузок. За годы его правления путём естественного и умышленного отбора – в общину вливались новые семьи, уезжали разочарованные и уставшие – сложилось в Чистобродье по заветам основателей устойчивое поселение, отчасти встроившееся в окружающий хозяйственный уклад, но власти над собой чужой не допускавшее – чтобы никто не мог мешать общинникам всласть щупать счастье. Разрослись пузыри парников и теплиц, буйным цветом цвели сады и огороды, работали мелкие производства, артели и заготконторы, разбил мичуринец Бубёный в долине сортоиспытательную станцию, а при ней – питомник годных для здешних мест плодовых саженцев и овощной рассады.

Принципы общежития Оловянкин очертил:

– каждая семья имеет собственный надел и распоряжается им по своему усмотрению, но не во вред соседям;

– общинник сам выбирает область приложения усилий, бытовой уклад, а также форму и меру участия в общинной жизни;

– избыток средств или общественная должность не добавляют прав и преимуществ перед остальными;

– управление общинной жизнью строится на основе добровольного самоустройства: всяк исполняет службу по его склонности и умению, решение же о совместных действиях принимается всем миром на совете;

– общинник может по желанию выйти из договорённостей, но только после исполнения принятых прежде обязательств;

– опираться следует по преимуществу на собственные силы – необходимое производить внутри, наружу отдавать излишки;

– к благим целям не следует идти порочными путями – пусть это ограничит денежный успех, зато исключит ложь внутри общины равно как и в связях с миром.

Так рек Оловянкин, неизменно завершая наставление: «Живите в трудовом братстве и согласии, ибо мы – это всё, что у нас есть». Он был умел в слове, хотя регламент жизни в целом очертил туманно – не Город Солнца. Впрочем, писаного устава, определяющего порядок отношений внутри скита, специально никто не составлял, как никто не строил преград, способных уберечь общину от вторжения плутов, корыстолюбцев, идеалистов-прожектёров и сумасшедших.

Конечно, удалось не всё: солнечные батареи, замкнутый цикл водоиспользования, утилизация и переработка мусора – для воплощения таких фантазий не было ни подручных средств, ни доступных технологических решений. Да и биотек выглядел затратной выдумкой в сравнении с дедовским пятистенком. Только Оловянкин с упорством муравья и опорой на собственные силы возвёл себе волнистый и покатый дом-курган с густой тимофеевкой на крыше.

– Так что же? – спросил я. – Состоялся завьюженный рай?

Из-под навеса мастерской было видно, как пара отчаянных скворцов гоняла с сосны на сосну белку, интересующуюся птенцами в их гнезде.

– Какой там рай… – махнул рукой Евсей. – Кто скажет так, тому – семь лет расстрела горохом по мудям. – Он приподнял и вновь положил на верстак липовую плашку. – Во-первых, если сам берёшься насаждать, то надо помнить: кто затеял райский сад, тот получит адский труд. – Евсей наморщил лоб, вспоминая, что хотел подать на второе. – И потом – люди. Понимаешь? Скит – это люди. А где люди, там рано или поздно кончается разум и начинаются нервы. Даже если люди – самый отбор породы.

Тут следует немного отступить назад и рассказать о девушке с большим сердцем, благодаря которой я оказался в Чистобродье. Ну да, той самой – ведущей музыкально-познавательной программы «Парашют». У нас с ней кое-что сложилось: взгляд, слово, интонация, улыбка и – бац! – прошла шипящая искра.

Пожалуй, первый узел заплёлся после её вопроса: «Скажите, и у меня есть позывной?» Вопрос нелепый, но именно тогда и накатило: а моя собственная песня? Мелодия моей души – какова она? Задумаешься – и пропал. Ведь свою песенку, как свою пулю, оказывается, не слышишь. Выходит, мы собственную мелодию вроде и не распознаём. Или лишь думаем, что распознаём, полагая, что о напеве этом осведомлены, как о чём-то само собой разумеющемся. Думаем, пока не взбредёт в голову попробовать для самого себя напев этот напеть. И всё. Сплошное недоразумение. Однако в том, что мелодия эта есть, нет никаких сомнений – приходит заветная минута, и мы понимаем, что она услышана. Не раз бывало с каждым: посреди разговора вдруг накрывает мягкая волна, как будто ангел охватил крылами и баюкает тебя в своём пуху. Это и есть оно – твой позывной принят и опознан.

Вот и тогда, когда прошла искра, мне показалось, что случилось. И грудь ожгло, словно вдохнул нежданно угли. И ожил, загудел внутри вулкан.

Говорят, любовь ослепляет. Меня она ещё и оглушила.

Девушку с большим сердцем звали Вера. У неё была детская полупрозрачная кожа, глаза с зеленоватой радужкой и крошечная родинка над ключицей. Там, в студии, назад тому минуту, я был уверен, что, даже специально не прислушиваясь, распознаю её мотив, и не сказать, что он особо примечателен. А тут, как только обнаружил эту родинку, вдруг в небеса взвились шальные скрипки, трубы органа дали по ушам и – всё, будто сменили у неё внутри пластинку. Передо мной явился новый человек – желанней невозможно и представить.

Вероятно, Вера тоже поймала эту искру. Хотя кто скажет что-нибудь о женщинах наверняка, раз музыка внутри у них меняется в одно мгновение? По крайней мере, провожая гостя после программы к выходу, в пустом коридоре студии она позволила себя обнять и пригубить и даже ответила озорным язычком, ловко юркнувшим в мой рот, после чего уже и мой язык был захвачен в плен и втянут в её сладкие – вот новость всякий раз – уста.

Вечером мы оказались в Коломне, поскольку Вера жила на Покровской площади, а я вызвался проводить. Сначала сидели в кафе за массандровской мадерой. Потом гуляли по Английскому проспекту – от Пряжки до Декабристов его обсыпали опавшие кленовые листья, и было пусто, как в блокаду, разве что светили фонари и окна. Железные богомолы – краны Адмиралтейских верфей – чётко прорисовывались на фоне гаснущего неба, и оттуда, с верфей, валил в поднебесье синий пар – сказочный пейзаж! Тут мы и обнаружили на тротуаре старинный телевизор КВН в деревянном корпусе, с пустотелой стеклянной линзой перед экранчиком, куда наливали дистиллированную воду, чтобы не зацвела, – вполне себе в приличном состоянии. Такой я видел в старых фильмах. Вера немного на нём посидела, отдыхая, а потом мы подняли его и потащили, не понимая толком зачем и куда. Но антиквариат оказался непомерно тяжёлым. Мы пронесли его шагов пятнадцать, а потом отдали засыпанному листьями проспекту. И в ту секунду между нами прошла ещё одна искра. Вот тут уже точно – случилось. Вера, сверкая зеленью глаз, пригласила меня к себе, и вскоре, очутившись у неё в квартире, мы сбросили неуместную стыдливость, как кроссовки при входе, и на ложе с невозможным лиловым бельём наши ноги сплелись.

Так началось. Так мы оказались вместе. И длилось это…

Это длилось.

Она была необычайна, я сходил с ума. Манящие звёздные отблески вспыхивали в её зрачках, а дыхание было таким лёгким, что, когда она в минуты передышки из баловства надувала презервативы, те улетали под потолок и болтались там, не желая спускаться. Я был уверен – и сама она рано или поздно улетит на небо, потому что там её настоящая родина. И это несмотря на то, что мой старший товарищ Георгий (речь о нём впереди), мнению которого я доверял, однажды увидев Веру, предостерёг: «Кроткую строит, а тут и без очков видно – ты, милая, давно уже в дамки прошла».

Да, любовь не только ослепляет, но и оглушает. Однако эти слепота и глухота особенного свойства. Казалось бы, рассеянные ко всему иному, чувства мои до невозможной остроты сошлись лишь на одном предмете. Но именно благодаря их предельной остроте и чуткости напряжение в фокусе сделалось так велико, что вихри психических энергий раз за разом вызывали сбой то картинки, то трепещущего звука. Когда мне вдруг чудилось, что я увидел её лицо, мелькнувшее в уличной толпе, сердце сходу переходило на престиссимо. Когда кто-то рядом невзначай произносил: «Вера», холодели пальцы, сердце замирало в томительной паузе и всё моё существо становилось одним большим ухом. Когда в компании мне вдруг мерещилось, что я слышу её голос, внутри разливалось жаркое студенистое оцепенение, и я терял способность искренне смеяться и шутить. Когда я смотрел программу «Парашют» в ящике и она крупным планом дарила мне с экрана свой лучезарный взгляд, меня поражала слезоточивая нежность. Словом, понятно, о чём речь: маленькое сумасшествие, коричневая чумка – признание тотальной, подавляющей, превосходящей разум исключительности одного человека перед остальными.

Мы виделись не регулярно: бывало, часто, а бывало, только раз в неделю – дела у неё, дела у меня. В тот год я много чертоломил, хватался за всё, что подвернётся – служил продавцом-консультантом в магазине музыкальных инструментов, давал уроки игры на гитаре, подрабатывал на студии сессионным музыкантом, ночами разгружал машины с товаром в открывшейся по соседству «Пятёрочке». Хотел заработать денег, чтобы купить толковый синтезатор, который может генерировать любые звуки, даже те, что за пределом слуха – нашёл в каталоге одной известной фирмы. На клавишах я, конечно, не Мацуев и не Рихтер, однако, пока пооботрёшься в группе, худо-бедно овладеешь каждым инструментом. Даже на ударной установке доводилось давить педаль и щёлкать дроби. Да это и не важно, что не Рихтер. Ведь как бывает: часто небеса венком людской любви венчают безголосых, а голосистым – гвоздь в ботинок. Всё для того, чтоб мы не забывали: для вышних судий не так важно, чисто ли ты попадаешь в ноты, как – чисто ли ты попадаешь в души. Хотя и ноты тоже, разумеется, никто не отменял. Словом, работал много. В таком режиме здорово выматывался, иной раз спал на ходу. И тут – Вера… Никогда не питал иллюзий относительно собственных физических достоинств. Ну в этом смысле. Всё как у людей – случались и осечки. Но с Верой силы оставались верны мне даже во сне, когда, изнурённый ночными разгрузками, я преступно засыпал рядом с ней, едва коснувшись подушки. Да-да, она была желанна настолько, что я геройствовал не просыпаясь – то, что становилось для Веры реальностью неугомонного соития, оставалось для меня содержанием моего сна.

Вероятно, в этих снах я забывал о предосторожности – однажды Вера сообщила, что беременна.

Известие обескуражило и окрылило. Признаться, мысли о ребёнке до той минуты мне в голову не приходили – в фокусе чувств, как сказано, была лишь Вера. Но я без колебаний предложил себя в полное её распоряжение, вместе с рукой, сердцем и всеми потрохами. В конце концов, я был уже не мальчик, первая седина в висках, давно пора завоёвывать царства, основывать династию и дальше – всё, что полагается, иначе будет поздно. Хотя, признаться, прошлый недолгий опыт семейной жизни, о котором вскользь уже упоминалось, меня не прельщал. Чего стоит одно только короткое воспоминание. Обычно я сам стирал свои носки, трусы и прочее исподнее, но однажды, когда я лежал, сражённый ангиной, запускать полуавтоматический стиральный агрегат «Малютка», наполненный моим бельём, пришлось жене. Из постели, через прихожую нашей крохотной съёмной квартиры, горячими глазами, в которых померкли цвета, я видел, как она распоряжалась моими носками в ванной: даже не пытаясь отжать, бросала на верёвки комом, не расправляя, будто брала в руки гадость, прикосновение к которой – позор, не смываемый керосином. Подобная картина способна охладить любые чувства. Поклонение вещам возлюбленного, конечно, перебор, но и брезгливое пренебрежение тут не годится – в конце концов, ввиду известной близости наших тел и бельё наше в каком-то смысле становится общим. А уж за носками я следил не меньше, чем бывшая жена за своими изысканными штучками, обметёнными для соблазна кружевом.

Но Вера жертвой не прельстилась. Её манила телевизионная карьера, рожать было совсем не время.

Стоял холодный март – помню заиндевевший от дыхания шарф и огуречный хруст снега под ногами. Я шёл в больницу, где накануне из Веры выскребли ребёнка. В воображении всплывали инструменты, придуманные медицинскими умельцами специально для таких вещей – они были ужасны в своём стальном холодном блеске. Представить их внутри любимой, в её волшебном тайничке – невозможно, выше сил. Мучительные чувства давили, словно подушка душителя, набитая чёрт знает чем – там нежность, отвращение, растерянность, готовность расшибиться всмятку и тревога с ознобом пробегающих по затылку и хребту мурашек. Неизъяснимый винегрет.

Я опоздал – договаривались в полдень, но прежде в этой больнице мне бывать не приходилось, поэтому сперва не рассчитал время пути, потом заплутал и в результате оказался в просторном немноголюдном холле только к часу с лишним. Видя, что не успеваю, звонком предупредил Веру о задержке. Кажется, она не обрадовалась.

На лестницу и к лифтам, ведущим на верхние этажи, где располагались больничные отделения, посетителей не пускали – то ли карантин, то ли проветривание, то ли кварцевание, то ли закончились или ещё не наступили положенные для посетителей часы. В дверях стояла гладкая полная женщина лет тридцати пяти, туго затянутая в белый халат – цилиндр варёной колбасы, облитый сливочной глазурью – и осуществляла зрительный контроль.

Набрал в трубке Верин номер. Она спустилась из палаты в холл – в знакомом домашнем халатике, расшитом турецкими огурцами, нежная и встревоженная. И губы у неё были мягкие, влажные и податливые, точно перезревшая слива. Дурачок, почему опоздал? У меня процедуры, времени – пара минут. А завтра уже выписывают. С нами не церемонятся – чик, и на выход.

Чувствуя неловкость (эта нарочитая торопливость – прежняя ли передо мной Вера или, лишившись нашей новой общей части, сделалась чужой?), я вручил ей пакет с фруктами – груши (она любила «конференцию»), нектарины, виноград. Заглянула внутрь. Какой ты милый. Вот спасибо. Тут, вообще-то, кормят хорошо, приличная больница. Ну, не горюй, иди, а то меня врачи порежут на кусочки – им только повод дай.

Неприступный страж кидал на нас косые взгляды. Завтра не приходи – в каком часу выпишут, не знаю, но шофёр со студии за мной приедет и отвезёт домой. И не накручивай себя, не зажимайся так. Уже всё позади. Ну, поцелуй скорей. Пока-пока.

И мимо колбасы в глазури упорхнула к лифтам.

Потуже замотав на шее оттаявший шарф, я вышел на улицу и нос к носу столкнулся с Ванчиком, которого не видел уже, должно быть, сотню лет. Он как раз выбирался из потёртой «короллы». С годами Ванчик сделался кряжистее, тяжелее, но на лицо почти не изменился – крупный костистый нос, румяные щёки в персиковом пушке и длинные светло-русые волосы, собранные в хвост и спрятанные под воротник пуховика.

Меня он тоже сразу опознал.

– Привет! – выплеснул руку. – Как дела?

– Порядок, – солгал я.

Действительно, разве это порядок, когда ты до одури влюблен, а твоя любовь убивает вашего ребёнка? Мог ли я что-то сделать – настоять, запретить? В конце концов, я – человек, внутри которого трепещет сердце. Но на каком основании? На каком основании запретить? Признаться, я не был достаточно настойчив в попытках изменить её решение. Когда заходила речь о том, что, может, всё-таки родить, – я видел на Верином лице досаду и смиренно умолкал. Возможно, не самая удачная аналогия, но тут между творцом и творением я выбирал творца. Отчего же теперь так скверно на душе?

– Чем занимаешься? – тряс руку и хлопал меня по плечу Ванчик.

– Втыкаю булавки в твоё чучело.

Почему-то я мнил себя вправе держаться с ним несколько надменно. (О, кабы знать, насколько мой экспромт окажется провидческим!) Он всё играл по клубам свой свинец, как будто изначально получил в дар какую-то последнюю правду и уже не имел нужды искать другую. Пожалуй, он даже гордился сделанным однажды выбором и своей твёрдой волей этому выбору следовать, в то время как мне казалось, что он просто загнал себя в незримую стеклянную тюрьму и однообразно жужжит там, как муха под стаканом. Потому что ничего другого, собственно, уже не остаётся.

– А я думал, пишешь фугу, которой усмиришь стихии, – сказал Ванчик. – Типа, как Орфей.

Ого – герольды впереди нас трубят о нашем приближении. Разумеется, после демонстрации внимания к моим творческим исканиям я не мог не поинтересоваться, за каким бесом он здесь очутился.

И Ванчик бодро поведал мне и тем, кто ещё не догадался, что он забирает из больницы после аборта свою девушку (Ванчик сказал «козу»). Само собой, речь шла о Вере – бывший соратник по школьному «Депо» похвастал её достижениями на ниве телевизионного эфира. Она и его, как идейного хард-рокера, вытаскивала раз повисеть на «Парашюте» – спускают же под куполом из высей танки, чтобы с небес, на землю, в бой…

Я был раздавлен, как Михей под большегрузом. У меня не было сил даже на писк. Пускай невольно, но Ванчик оказался невероятный мастер портить песни. Как мог я так долго оставаться с ним в одной музыке?

С тех пор я Вере больше не звонил. И она мне не звонила тоже. Вероятно, она наблюдала за встречей друзей юности в окно – мы были на виду в пустом заснеженном дворе. Что же, спасибо и за то, что хвост великовозрастному щенку оттяпали с одного удара. Бог знает, сколько этот свинский ужас тянулся бы, не опоздай я и не столкнись лоб в лоб с румяным Ванчиком. На счастье, и канал, где она обхаживала музыкантов, бесчестно улыбаясь мне с экрана, в одночасье сдулся, завял и переформатировался уже без Веры.

Умолчу про чувства и пустившееся во все тяжкие воображение, страшно мучившие меня тогда – они были ужасны, они были невыносимы, они были за пределом человеческого в человеке, как сатанинская мистерия, обращающая тень во тьму, или подлая китайская пытка. Уж тут чучелу Ванчика досталось.

Город, который подарил мне столько радости, столько восторгов замирающего сердца, подарил мне и предательство. Нет, тут надо бы найти иное слово – грубее и точнее. Предательство у нас в уме тождественно Иудину греху, а он по существу – форма торговой сделки. Здесь же была грязь без всякой выгоды. Грязь в чистоте замысла о ней. Хочу отыскать слово и не нахожу. Но потребность уехать из СПб я ощутил всем существом – зализывать рану надо вдали от места, где твоё сердце рассекли и окунули в выгребную яму.

Не будь солнца, Икар остался бы жив. Но оно было, и он полетел. Ничего не попишешь – не стоило терять слух до таких немыслимых пределов.

Дождался, когда прибудет заказанный синтезатор, и отправился в Чистобродье к Евсею. Он человек уравновешенный, семейный, авось на время приютит – мне самому так нужно было вновь уравновеситься.

Со стороны леса в соседстве с Евсеем хозяйствовал кузнец, который варил тигельный булат, сплетал, гнул и расковывал железные пруты в дамасскую сталь, отпускал и закаливал оттянутые молотом клинки. С другой стороны, за лугом, жила Гороховая Фея (по удостоверяющим существование бумагам – Фея Ивановна Прогляд), засадившая свою землю и вообще всё вокруг ползущим на усах горохом.

Кузнец-оружейник и два его сына-подростка мастерили ножи, топоры, мясные тяпки и мачете для ценителей железа ручной выделки. Однако при нужде могли сковать ограду или каминный гарнитур – совок, щипцы и кочергу. Да и вообще – всё что угодно. Но главное – клинки. Евсей иной раз помогал им с рукоятками и топорищами: на черенки шли лосиный рог, карельская берёза, капа, береста, на топорища – дуб и ясень. Жена кузнеца занималась сертификацией изделий и на старенькой «Ниве» развозила товар по мелким оружейным лавкам в Петербурге и Петрозаводске. Она же отвечала за интернет-продажи – вела сайт и рассылала из Сортавалы бандероли по всей стране. Русская женщина плохо приспособлена к искусству ведения торговли, как серна к дойке, – кузнецу приходилось жену иной раз понукать, с нежностью приговаривая: «Курица – птица гордая: пока не пнёшь – не полетит».

Гороховая Фея, которую Евсей звал не иначе как гороховое пугало, несла соседям благую весть такого содержания: слепцы и маловеры, чудо чудес и ценность ценностей давно обретена – усатый поводырь горох указывает путь правильной и здоровой жизни. Фея и сама походила на сутулый стручок, но пальцы её были цепкими, а голос оплетал вьюном, пробирался в ухо и словно вылизывал ушное отверстие изнутри.

Проповедь её была трёхчастной, подобно «Саду земных наслаждений». Во-первых, благодаря наличию необходимого и сытного белка горох прекрасно заменяет мясо, при этом несравненно лучше усваиваясь организмом. Он не имеет дурных обременений, свойственных животной пище, и не потворствует недугам, на которые обрекают свои суставы, печень и сосуды мясоеды. В горошине счастливо собрались в одну компанию клетчатка, углеводы, жиры, крахмал и всяческие витамины: кому-то нужно фолиевую кислоту, кому-то никотиновую, а кому-то бета-каротин, ну а в горохе – всё на выбор. А что творится с минералами и микроэлементами! Таблица подчистую. Словом, в питательности и разнообразии состава гороху равных нет – чревоугоден, надолго утоляет чувство голода, а натуральный сахар, заключённый в мозговых сортах, способствует наклонности к глубокомыслию.

Во-вторых, помимо кулинарного, бесспорно и целительное благо. Горох – отменный антиоксидант, предупреждающий развитие злокачественных вздутий. Он помогает при избытке тела, подстёгивая жировой обмен, содержит в надлежащем виде холестерин, предотвращает астму, снижает риск инфаркта и гипертонии, способствует естественной отдаче желчи и противостоит туберкулёзу с диабетом. Он обладает мягким мочегонным свойством и расправляется с кислотностью в желудке. Угри, фурункулы, экземы, рожистые воспаления – всё по плечу ему, а зелёные стручки – испытанное средство от глистов и водяных отёков.

И третье, наконец: горох – живой. Как всё живое, наделён сознанием и волей. Он сам себя готовит в жертву человеку, накапливая в теле изумительную пользу. Об этом вещует Пифагор, который изначально, как известно, был Эфалидом, отпрыском Гермеса от девы, чей отец стал прародителем мирмидонян – народа Ахиллеса. Гермес предложил сыну на выбор какой угодно дар, кроме бессмертия, и Эфалид просил не отбирать у него память после смерти: пусть сохранит воспоминания о том, что с ним происходило – о всех тропах жизни, какие доведётся ему пройти. И стало так. Впоследствии он родился троянцем Евфорбом, который ранил Патрокла и сам был ранен Менелаем, потом душа его переселилась в прорицателя, следом – в рыбака. Лишь после этого он явился Пифагором. Хвала Гермесу, он помнил о всех своих перерождениях. Более того, помнил о том, как странствовала его душа, пока не обретала пристанище в человечьем теле – в каких растениях и животных она оказывалась и что пережила в Аиде… Словом, воздерживаясь от животной пищи и бобов, видавший виды Пифагор превозносил горох, дарующий здоровье организму, ясность уму и усладу чреву, ибо сам был и зверем, и скотом, и птицей, и бобом, и луком, и горохом, благодаря чему познал природу всякого, в чьём теле побывал.

Гороховая Фея, впрочем, не ограничивалась рекомендациями мыслителей, целителей и гастрономов, но имела собственный опыт общения с чудесной мозговой культурой. Она в прямом смысле со стручками говорила, и те в ответ согласным хором горошин рассказывали ей о своём житье-бытье. Оно, это житьё-бытьё, было направлено на пользу человека вплоть до того, что горох брал на себя заботу о красе его лица, поскольку был способен молодить – мука из юного гороха, по заветам Феи, служила лучшей основой для косметических масок.

– Ещё немного – и она бы основала гороховую церковь, – посетовал Евсей. – Чтоб ей своим горохом подавиться! Но Оловянкин запретил ей проповедовать. Послушался отца Иону и запретил. – Не удовлетворившись сказанным, Евсей призвал на помощь народный разум: – Кабы на горох не мороз, он бы через тын перерос. – И пояснил: – Одно дело свобода совести, другое – если крыша набекрень. Заразный псих – вредней холеры.

После запрета на проповедь, подтверждённого общим собранием скита, учение Феи ушло в катакомбы – она исподволь продолжала тихую борьбу за идеал идеалов, давая соседям советы по приготовлению блюд из несравненного плода земли и угощая их изделиями гороховой кухни. Так, например, скитники узнали, что если вместе с горохом подавать на стол укроп или фенхель, то эти травы значительно сократят неуправляемое производство газов. Однако Евсею как хозяину сопредельной территории, на которую Батыевой ордой наползали гороховые стебли, с лихвой хватало и советов – неспроста горох в его личном уложении о наказаниях играл столь существенную роль.

Гороховая Фея была здесь не единственным уникумом. На другом краю скита жил Семён-Грибовик, молившийся великому мицелию. Он имел последователей, но окормляемая им секта была настрого закрытой – адептам следовало пройти суровую инициацию, сопровождаемую отрезанием уха, – так что в деталях культа мало кто разбирался даже в Чистобродье. Гороховая Фея и Семён-Грибовик пребывали в состоянии непримиримой вражды. Все попытки перехода этой вражды в активную фазу пресекал Оловянкин, чтобы не обратить движение жизни вспять и не очутиться вновь в тех былинных временах, когда, по известной поговорке, царь горох с грибами воевал. Словом, жили своеобычно, с причудами – помимо часовни, находилось место и капищам.

Что тут сказать? Я уважал Пифагора, ведь он сверял свою жизнь с музыкой сфер, которую, без сомнения, отчётливо слышал. Именно Пифагор первым обратил внимание на изменение высоты тона в зависимости от длины колеблющейся струны и произвёл разметку монохорда. Гармонию чисел он находил родственной гармонии звуков – оба эти начала усмиряют хаос в сознании. Вообще, музыка в его учении играла ключевую роль: он утверждал, что добродетель – это гармония. Разумеется, в музыкальном смысле, а не числовом. Вполне созвучное моим исканиям соображение. Но такого: быть в одном из рождений горохом, запомнить и возвестить… – нет, никак не ожидал. Да и откуда Гороховая Фея это взяла? Разве только душа Эфалида, оседлав Пифагора, как ездовое животное, всё-таки не добралась до мокши и обрела теперь пристанище в её, Феи, стручкообразном теле. И помнит всё.

Занятия Евсея находились в промежутке между трудом кузнеца, имевшим дело с раскрасневшимся железом, и проповедью о жертвенном спасителе – горохе. Он работал с деревом, а когда в часовню скита приезжал служить отец Иона, помогал ему в качестве чтеца. Над деревом Евсей корпел не как обычный столяр, мастерящий филёнчатые и клиновые двери, оконные рамы, столы, гробы да банные скамьи, а с воображением – как художник. Семейной артелью, с женой, дочерью и сыном, Евсей изготавливал штучную мебель в диком стиле – нарочито грубую, с обнажённой фактурой материала, с подчёркнутой естественностью узловатых линий, первобытно основательную, но при этом безупречную в стыках и подгонке, продуманную и сделанную во всех деталях от браширования и тонировки природного древесного узора до стволовых и корневых извивов в отделке спинок, ножек и подлокотников. Подобным образом могла бы выглядеть мебель в интерьере берлоги из сказки про Машу и медведей. Хотя иной раз Евсей позволял себе и эклектику, помесь первородства и хай-тека – стол его работы с толстой стеклянной столешницей, крепящейся на хитросплетённой отполированной коряге, похожей на одеревеневшего спрута, украшал студию утренней программы одного из федеральных каналов.

Дикую мебель заказывали состоятельные хозяева загородных поместий из тех, кто в качестве строительного материала пенобетону, SIP-панелям и сайдингу предпочитал вручную окорённое бревно или лафет; помимо них – частные охотхозяйства и владельцы лесных гостиниц. Сайт артели наглядно представлял готовые образцы тех или иных предметов обстановки, стадии изготовления их в мастерской, а также фотографии наиболее интересных спальных и столовых гарнитуров в интерьере дач и охотничьих домиков. Не сказать, что заказов было много, всё-таки штучная мебель – вещь дорогая и делается не враз, поэтому, случалось, деньги шли густо, а случалось, считали каждую копейку. Но в целом в доме Евсея чувствовался достаток: не было лишнего, но не было и нужды – хватись чего, есть в доме всё необходимое. В том числе и своя животинка – по примыкающему лесу, роясь в хвойной подстилке, бродили куры, по лугу скакали озорные козы, а во дворе караулил трясогузку черепашьей окраски кот. Козья вольная стайка частенько подъедала соседский горох – вероятно, о козах этот разумный вьюн тоже имел заботливое попечение.

Евсей отвел мне небольшую пристройку с печкой-шведкой, на плите которой можно было греть чай и кашеварить. Как выяснилось позднее, когда настали холода, с охапки поленьев – две закладки – печка держала жар с вечера до утра, так что зимой достаточно было протопить её утром и на ночь, чтобы каморка не простыла.

Но тогда, когда я только появился здесь, над карельской тайгой распластывал крыла дымчато-зелёный май, а вслед ему уже дышало влагой и зноем пёстрое лето. Первые дни Евсей водил меня по окрестностям Чистобродья, открывая заповедные красоты – сырые тенистые лощины, полные басовитого, тугого мха и свисающего с еловых стволов седого бородача-лишайника, густые черничники и брусничники (мочёная брусника неизменно подавалась здесь к столу), ручьи с буроватой торфяной водой, заросшие вековым лесом скальники и светлые затаённые поляны, убранные жадными до жизни северными цветами. Эдем, если б не звереющие летом мошка́ и комары. Евсей, впрочем, не забывал о деле – даря мне лесные тайны Чистобродья, сам присматривался к выворотням, фигурным сучьям, странно изогнутым, будто в корявой пляске, стволам берёз и сосен, наростам-капам, разлапистым можжевеловым кустам, словом, ко всему, что можно было бы в мастерне куда-то приспособить.

Мне сразу пришлось по душе пустынное, вытянутое башмаком, торжественное в своём спокойном величии Воронец-озеро, чьи берега были усыпаны циклопическими обломками довольно странных для первозданной природы (правильные кубы и параллелепипеды) форм. Эти камни сбросили вниз окружавшие озеро скалы при случившемся тут в 1635 году трусе – редком для этих краёв землетрясении, попавшем в хронику Соловецкого монастыря. Между подёрнутыми струпьями лишайника глыбами, оплетая их узловатыми корнями, проросли берёзы, ели, осины и сосны – здесь нужно было не зевать, чтобы невзначай не расшибиться и не поломать ноги. Вода в озере была чистейшая и меняла цвет вслед за погодой и временем суток. Мы с Евсеем, голые, поскольку берега здесь по большей части оставались безлюдными, ныряли с каменных уступов в шелковистую прохладу, плескались, фыркали, а после сидели на глыбах гигантской сыпухи, слушая немолчную тишину пространства – посвисты, трески и шорохи, с которыми входила в нас стихия.

Случалось, Евсея одолевало странное воодушевление – не в силах совладать с ним, он доставал из кармана окарину (дочь его, помимо артельных дел, занималась в мастерской у керамистки, живущей здесь же, в трудовом скиту, поэтому весь дом Евсея был заставлен крынками, плошками, игрушечным зверьём и разнообразными свистульками), закрывал глаза и со счастливым вдохновением, словно отвечая на ему одному адресованный оклик, выдувал из глиняной свирельки, похожей на раковину морского моллюска, то протяжные писки, то быстрые сбивчивые трели, равно лишённые лада и смысла. В юности вихри неугомонного любопытства пару раз завлекали меня на выступления отечественного и заезжего фри-джаза – та же картина: играть тот самозабвенный вздор, что звучал со сцены, судя по виду музыкантов, было бесконечно сладостно, но слушать его – всё равно что есть ту стряпню, которую готовят, воображая себя поварами, в песочнице дети.

Что слышал Евсей, на чьё приветствие отзывался – бог весть. Лично ко мне тишина Воронец-озера, наполненная лёгкими всплесками, птичьей перекличкой и то нарастающим, то стихающим шипением ветра в кронах, взывала нездешними мелодиями. Тут царили низкие тоны тростниковых флейт, подчас взлетающие и парящие, как поймавшие восходящий воздушный поток драконы, но потом неизменно спускающиеся на самое дно ущелий, в багровую тьму земных разломов, потому что родом они были оттуда, из хтонических глубин. И опять – поднявшись и описав величественный круг, звуки стремились в зону инфра, за край доступного человеческому уху диапазона. Кто знаком с индейскими «Pampa lirima» или «Flor de un dia» – тот поймёт, о чём речь. И пусть те горы (я увидел Анды через пару лет), которые навеяли людям солнца эту музыку, нелепо сравнивать с лесистыми карельскими утёсами, гул каменного трепета земли, где-то всё ещё отчётливо звучащий, а где-то едва слышимый в затухающей реверберации, – порождение одной природы и считывается чутким слухом схоже.

Потом, уже в одиночестве, я часто ходил на Воронец-озеро, пятная кроссовки сочными кляксами сбитой черники, и слушал его музыку, возможно – отзвуки древних излияний магмы, которые в дремучие эпохи породили Балтийский щит, а может, аккорды содрогания земли, случившегося здесь всего четыреста неполных лет назад. Настраивался, ловил внутренней лакуной-резонатором неслышимые звуки и соображал. Картина понемногу складывалась. Примерно так: ультразвуковые колебания, которые лежат за пределом человеческого слуха, но оглашают мир дельфина и нетопыря – это те октавы ве́щей музыки, которые несут ответственность за пребывание тех или иных предметов в мире. За наличие в нём уже пригодных к опознанию форм. Не то чтобы неслышный уху музыкальный образ, подобно мгновенно действующему 3D-принтеру, отливал из предвечной пустоты буфет, табурет или другую полезную штуку, нет – речь об уникальности каждого конкретного подтверждения существования уже существующего.

Далее – музыка в диапазоне звуков, доступных, а стало быть, и напрямую предназначенных человеку. Музыка, которая предъявлена нам в виде улыбки Чеширского Кота, в то время как сам кот находится уже за границами восприятия. Музыка, обращённая нами в ficta… Впрочем, в своё время о ней уже было подробно рассказано в программе «Парашют». Печальная история, имевшая печальные последствия. Повторять нет нужды. Довольно помянуть слова Стравинского, который, дело понимая, говорил, что музыка дана нам для того единственно, чтобы внести порядок в сущее, и прежде прочего – в отношения человека со временем.

Следом – инфрамузыка. Совсем другой компот. Царство её звуков тоже расположено за гранью слышимого, но, так сказать, с противоположного от зоны ультразвука края мнимого безмолвия. Инфрамузыка отвечает за состояние, за формирование, за процесс, за пластические метаморфозы материи и конфигурации её многосложных структур. Более того, неслышимая, она подспудно, через внутреннюю лакуну-резонатор (если этот резонатор не деформирован и хорошо настроен) распознаётся нами и даёт нам представление о том, о чём мы не могли бы узнать никак иначе. Вот, к примеру: известно – вещи можно видеть, но не мыслить, в то время как идеи мыслятся, оставаясь незримыми. Но если речь идёт об отваге, соразмерности, справедливости, благе, единстве целого или же о красоте как таковой – разве возможно помыслить небесный эталон этих вещей как нечто наглядное? Ведь справедливость – не амфора, в случае которой всегда можно обратиться если не к образу совершенной сущности, то к образцу, который был выставлен на афинской Агоре как принятый стандарт в палате мер и весов, и отвага – не сапог, который, чем меньше жмёт и натирает, тем ближе к своему эйдосу. В случае блага и красоты как таковой картинка может только ввести в заблуждение – оптика тут бессильна. Стало быть, исходным оригиналом, идеей этих вещей, как и единства целого, призвано служить потустороннее созвучие, эхо которого иной раз отзывается и в здешней музыке. И ничто кроме него.

Или взять Оловянкина. Допустим, он правит Чистобродьем, как Солон – Афинами, и он – философ, как Платон, поскольку всякий древний грек стремился помудрить, а без того жизнь ему была пресна, и лепёшка с вином вкушалась им без удовольствия. Так вот, допустим, правитель Оловянкин решил подарить своему полису/скиту и остальному миру справедливейшие законы и разумнейший уклад. И подарил. Но вот вопрос: с какой стати обитатели Чистобродья – и в целом и в отдельности – должны радеть о чём-либо ещё, помимо личной выгоды? Ведь получается (предположим, и у Оловянкина получится, как у Платона), что блюдущие истину стражники, которых согласно разумнейшему укладу придётся в скиту завести, должны быть стойкими не из собственного интереса, поскольку самим им, сообразно их обязанностям, придётся претерпеть определённые лишения, а кузнецу, садоводу или дикому мебельщику Евсею вменено будет исполнять ограничения (непременно будут ограничения) из соображений, не имеющих прямого отношения к смыслу их труда. Да что там стражники и садоводы! Сами мудрецы-правители во главе с Оловянкиным будут вынуждены править как бы без охоты, по необходимости, жертвуя наслаждением многоумных бесед – ведь именно философическим беседам, как известно, предаются души блаженных, угодившие в Элизиум.

Во имя чего эти жертвы, когда ты просто хочешь щупать счастье? Вероятно, во имя гармонии и соразмерности целого, во имя государства Оловянкина. Ну то есть так обстоит дело в полисе Платона. В скиту дело будет обстоять иначе, но в чём-то непременно схоже, раз речь идёт об идеале. Ведь идеалу без гармонии и соразмерности не быть (а гармонии и соразмерности – без самоограничения и беззаветности) – схожи при всех различиях и термитник с ульем. Однако же как обнаруживает себя эта гармония целого? Как заявляет о своём существовании? Загадка.

В хрестоматийном труде, положившем начало коренному визуальному закосу вольной масли, Платон вкладывает в речь Сократа идею рокового разделения: мол, земным знаниям в каждой отдельной области соответствуют высшие знания – небесная геометрия, предвечная астрономия, совершенная математика и так далее, предметами которых являются доевклидовы фигуры, светила и пространства как таковые и числа сами по себе. Есть среди упомянутых дисциплин и музыка. Почему же Сократ, исследующий сущее до корешка, не открывает Главкону, а заодно и всем заглянувшим в книгу её, музыки, истинное значение? Я недоумевал, пока не догадался: так-растак – да ведь именно о ней, о потусторонней музыке, речь здесь и идёт! Точнее, об определённой теме небесной симфонии.

Прежде я упоминал о пустотах-резонаторах, скрытых в человеке. Именно они воспринимают и воспроизводят неслышимую музыку, и именно их, эти резонаторы, (подобно моему старшему товарищу Георгию) на протяжении всего повествования настраивает Сократ, превозмогая сорные шумы и пагубную тугоухость собеседников. И этот неслышимый мотив большой симфонии не что иное, как гармоничное звучание идеального государства. Неспроста так часто тут всплывают образы души и лиры. Любой отлаженный агрегат – двигатель, турбина, помпа – играет свою, доступную даже нашим ушам тему, и опытный механик сразу просечёт, что стало с механизмом, если эта тема вдруг изменилась/сорвалась. Так и у любого целого, в отличие от его имитации или просто мёртвой детали, есть своя мелодия. И уж конечно, праведная, справедливая душа исполнена неслышимой гармонии. Что уж говорить о лире. Так вот, когда резонатор настроен и неосязаемая прежде небесная гармония вдруг врывается в тебя, её уже ни с чем не спутать и от неё не отступить. Она отзывается в тебе неукоснительным порядком действий. Но на словах поведать человеку тугоухому об этих безукоризненных божественных созвучиях получится едва ли. Поэтому Сократ при всей своей соображалке делать это даже не пытается. Что уж говорить про Оловянкина – не вышло бы и у него.

Пустоты-резонаторы, упузырённые в нас, на деле редко кем используются, хотя именно они должны улавливать как позывные ближних, так и потустороннюю музыку вкупе с неслышным трепетом тверди. Улавливать и воспроизводить, как мембрана динамика воспроизводит добежавший импульс. И вот картина: музыка сфер очищена от искажений и заглушающих шумов, так что все в трудовом скиту стали способны прежде не слышимому внять. Внять и партию свою воспроизвести. Получится оркестр, где каждый человек настроен, как должным образом звучащий инструмент – оркестр, исполняющий партитуру космической симфонии, которой ежечасно лакомятся ангелы и которую столь редко удаётся слышать многогрешным нам. В этой воспроизводимой обществом-оркестром симфонии – грёза Скрябина – будет развёрнута и тема справедливых законов, и тема разумного уклада, и тема единства целого, аккорды которых, как и всей симфонии, увы, пока что не слышны обольщённому самообманом слуху. И внутри этого оркестра стражник будет стоек без личного интереса, кузнец, садовод и мебельщик самоограничатся во имя общего блага, а мудрец-правитель будет править справедливо, не ведая соблазна побыстрей свернуть труды и дёрнуть на философический симпозиум.

И всё это – музыка в расширенном диапазоне. Музыка, не ограниченная несколькими октавами нашего слуха и двенадцатью тонами темперированного звукоряда, не скованная отношениями тоники и доминанты. То есть – Музыка. Её звучание не просто выходит за пределы слышимого, но только в тех областях и сохраняется в практически неискажённом виде. В диапазоне инфра исполняется музыка сфер, оттуда взывает Зов, там рокочут отзвуки творящих глаголов, по этим частотам разливается симфония гармонии, соразмерности и порядка. Но и музыка гнева, гибели, преображения, огня звучит, неслышимая, там же. Эту музыку я и хотел играть. Да! И ту, и ту, и ту – не нота в ноту музыку порядка, музыку войны или музыку извергающейся магмы, а просто музыку, призванную властвовать над сущим, рождённую его осуществлять. Такое непростительное легкомыслие.

На берегу Воронец-озера я ловил отзвуки этой музыки, которая вливалась в меня и откликалась не созвучиями и сменой настроений, но правильными мыслями. Бывало, каждая клеточка моего организма трепетала в сладостной гармонии с другими, со всем окружающим миром. А бывало, музыка врывалась настолько мощно, что не выдерживал напора и бежал – стремился прочь, чтобы, ощущая спиной взгляд водяного глаза, уменьшиться и исчезнуть вдали.

Забыл ли я здесь то, что хотел забыть – девушку с большим сердцем? Забыл. Не помню ни дня рождения, ни имени. Вру, разумеется. О смерти, поселившейся в тебе, забудешь разве?

Всю осень и зиму я терзал синтезатор, как пифагореец Гиппас свою звенящую медь. Этот мозговитый муж внял учению, согласно которому движение небесных тел производит гармонию сфер, лежащую также в основе музыкальной гармонии, и пытался воспроизвести первозданную музыку в своей симфонии звуков. В ход шли то ли медные доски, то ли диски – прообраз карильона – и наполненные в разной степени водой сосуды. Чего достиг Гиппас, помимо открытия числовых отношений для консонансов и соображений о быстрых и медленных движениях звуков, нам неизвестно, но шуму он наделал, раз поминают до сих пор.

Когда осознаёшь желание (пусть даже не вполне определённое) и представляешь, какими можно средствами его достичь, но дело не даётся, оказавшись сложнее, чем вначале представлялось – надо запастись терпением, чтобы не впасть в уныние и вдребезги не разнести ту глыбу мрамора, которая не хочет становиться Галатеей. А глыба нерасчленённых звуков, точно музыкальный риф, скрывавший бо́льшую свою часть за пределом слуха, не давалась моему резцу. Возможно ли вообще для человека все звуки мира распознать и, ничего не упустив, в божественном подобии сложить повторно? Один упустишь обертон, один оттенок – целому не быть. Ведь, случается, и композитор, слушая со стороны оркестрованное исполнение своей вещицы, иной раз не ловит ухом ту или другую ноту того или другого инструмента, которые сам в партитуру по внутреннему наущению вносил. Зачем он делал это, раз слух подчас не способен различить в сложных аккордах каждый тон в отдельности? Возможно, не для того, чтобы их слышать, а чтобы музыка свершилась до конца. Или, скажем, техника игры. От неё наверняка зависит что-то. Если твоя техника не в силах (а она не в силах) соперничать с техникой Первого Исполнителя, что тогда? Ведь, может статься, произойдёт не просто пшик, а нечто страшное… Отчаяние охватывало, как тяжёлая ангина, голова туманилась, опускались руки, и наступала тишина. Такая тишина, что было слышно, как за окном в порывах ветра стучат деревянным стуком, словно бусы, гроздья замёрзшей до костей рябины.

Но я не отступал. И повторялось снова: я находил едва ли не на ощупь созвучия, как слышимые, так и нет, хотя назвать последние «неслышными» – странно, ведь они довольно внятно отзывались в чутком от напряжения внутреннем пузыре, где и решалась мера их гармонии и свинства (ох как умеют свиньи разрушительно визжать, заслышав поступь свинобоя). Порой казалось, что нащупал, и прямо здесь, сейчас, вот-вот что-то произойдёт с материей – полыхнёт в безвидной пустоте цветок огня или из-под ног взовьётся гейзер. Но не случалось ничего. При этом я определённо слышал сдвиги в теле мира, слышал вздохи сущего и пробегавшую по нему дрожь. Но – ничего. И снова тишина, отчаяние и на ветру – стук заледенелых ягод.

Камень срывался, но бедный Сизиф, отдышавшись, вновь катил его на гору. Конечно, голой темы мало, даже для самого что ни на есть ничтожного события. Нужна поддержка дружественных колебаний, сопутствующих звуков, маленьких причин, сливающихся в одну великую причину, способную из ничего произвести хотя бы что-то, пускай мельчайшее ничтожество – нужна тончайшая инструментовка, тему надо обогатить по широте всех мыслимых диапазонов, предельно насытить гармониками, одеть в роскошные одежды, на деле сотканные только из необходимости, и тогда… Опять сомнения: но разве смертному по силам в симфонии бессмертной каждый инструмент учесть? Замахиваясь на вещий звук, Вагнер увеличил число музыкантов, а стало быть, и инструментов в своём оркестре вчетверо против того, что было принято в те времена. Так же и с хором. И что, помимо чуда музыки земной? Или Германия своим последующим бытием обязана именно ему, искателю тевтонства в звуках? Вполне возможно. Ведь и Ницше играл и сам музыку писал, любил импровизировать – словом, вступал в таинственные отношения с гармонией. И пусть не просиял как композитор, но музыки инстинкт так оказался в нём силён, так одухотворял его порыв, что исподволь он воплотил искусство звуков в ином материале – отлил не в нотах, а в словах. Недаром и Малер, и Рихард Штраус познали в «Заратустре» скрытую музыку. Да и сам Ницше писал сестре: мол, если я хотя бы на минуту задумываюсь о том, о чём мне хочется, то я ищу слова к мелодии, которая звучит во мне, или – мелодию к словам, которыми располагаю. И с Вагнером Ницше дружил, пока не раздружился. С такими зубрами, при их неудержимом титанизме, любая небылица станет былью…

Я заводил в память синтезатора одну, другую, пятую партию под основную тему, обращался к лидийскому, фригийскому и дорийскому ладу, балакиревскому русскому минору, смешивал их и разводил, формировал два, три, четыре тональных центра, сгущал их, подобно Стравинскому, до динамического покоя (если уместно так говорить о музыке, которую не слышит ухо и наполовину), правил, добавлял, снимал и так – до изнурения, до бесчувствия, до тишины и перестука красных бусин.

Обессиленный я засыпал и видел жуткий сон: огромный и безлюдный музыкальный магазин с убегающими в бесконечность стеллажами, на которых – всё музло мира (теперь уже и лазерные диски – в прошлом), и вдруг это безбрежное пространство законсервированных звуков, весь этот чулан Евтерпы, всё это остолбеневшее херувимство и чертобесие само собой включается и начинает грохотать одновременно… Божий страх.

Однажды, протапливая печку на ночь, я сунул в пылающую топку полено, принесённое в охапке прочих, и, уже закрывая дверцу, вдруг заметил, как из-под отслоившейся коры выползла заспанная муха – затаилась с осени в надежде перезимовать. Миг – и её охватило пламя. Чёрт знает что – мне стало скверно так, будто цыган плюнул в душу. Чепуха, мелочь, чих бараний – муха. Однако весь остаток вечера и даже после, утром, я страдал душой и осуждал себя за смерть этой несчастной зимней мухи. Странно, но именно тот случай натолкнул меня на мысль, что для начала следовало бы поставить скромную задачу – реши сперва её, а уж потом замахивайся и дерзай. К примеру: сыграй живую муху, сделай так, чтобы твои созвучия её вернули к жизни. И снова странно: разум внял идее малых дел.

Нет, ни сном ни духом – не думал и не говорил, будто живую муху сыграть/исполнить проще, чем извержение Везувия. Откуда знать мне – так или не так? Масштаб, энергия, конечно, несравнимы, но это ли мерило, когда коснётся дело колебаний вещих струн?

В Чистобродье я жил уже десятый месяц. Не захребетником – кое-какие деньги были у меня. Остались после покупки синтезатора. К тому же накануне отъезда из Петербурга нежданно мне вернули старый долг, который получить уже и не рассчитывал: один рассеянный парнишка – ему когда-то я в рассрочку продал свой белый Fender Strat – вдруг расплатился. Словом, приживалой не был и вносил положенную долю – осенью заказал машину дров, Оксане подарил новый сепаратор, сгрузил в закрома запас консервов, круп и макарон, ну и в текущих кормовых расходах участвовал, хотя никто на этом не настаивал. Глаза людям, давшим мне приют, старался не мозолить: Евсей – в мастерне, Оксана – по хозяйству, у детей – удалённая учёба, игры, помощь старшим, я, пока не пришли ночные заморозки, – с корзиной в грибном лесу или на озере, а после – в пристройке с умным, но пока что бесполезным инструментом. Иной раз, заскучав в однообразии снегов, мы с Евсеем отправлялись в гости к мичуринцу Бубёному, где под неторопливый разговор пили яблочный самогон, закусывая грушевым компотом. Так и тянулись дни.

Как-то в конце зимы, оставив на синтезаторе крутиться в автоматическом режиме неделю с лишним оформлявшуюся тему, я заглянул к хозяину развеяться. Евсей сидел перед компьютером – на экране красноармеец Сухов геройствовал в барханах Азии.

– Раз сто уже смотрел, – предположил я.

– Больше. – Евсей не отпирался.

В доме мы были одни – Оксана с детьми отправилась в клуб, где давала концерт приехавшая на Масленицу Умка. Мы с Евсеем встречались с ней накануне и под блины с рубленой селёдкой даже немного попели.

Когда красноармеец Сухов победил врагов, принялись за вечерний чай. Разговор вился путём естественного роста – вся жизнь в трудовом скиту происходила именно таким манером.

– Кто сказал, что крепкий рубль – плохо?

Я не говорил. С какой стати Евсей завёл об этом речь? Телевизора в доме не было, а в интернете он по большей части смотрел «Твин Пикс» и старые советские фильмы, в которых актёры, как кто-то точно заприметил, с каждым годом играли всё лучше и лучше.

– Крепкий рубль, – продолжал Евсей, – это значит ниже цены. За те же деньги килограмм становится больше, а литр – глубже. – Он почесал затылок барабанной палочкой, которые в большом количестве переместились вслед за ним в здешний дом из его прошлой жизни. – Умом я не востёр, однако понимаю, что для меня, человека с рублём, это хорошо. Мне говорят: это плохо для экономики. Но что это за экономика, если для неё хорошо то, что плохо для меня? А? К чёрту такую экономику.

Чертыхнувшись, Евсей торопливо перекрестился.

И тут над столом грузно пролетела муха. Я замер, как, бывало, замирал, услышав имя Вера. Потом кровь побежала быстрыми толчками, словно помпа работала взахлёб. Стоп, сердце, стоп – пока не торопись, дай приглядеться. Отогрелась или… Ну да, похожа – точь-в-точь та, что заживо сгорела в печке. Хоть коротко её и видел, но вспышка памяти, как пламя топки, фотографически высвечивала жертву до щетинки, до последней жилки на крыле. Взглядом сопровождал муху в её перемещениях. Она была медлительна – то тяжко погудит в углу, то покружит вокруг горящей лампы, то сядет под потолком на стену и затихнет, то проползёт, взлетит и снова сядет. В висках стучало, в голове закручивалась чёрная воронка… Мелькнула мысль: а если темп ускорить?

Под немой вопрос Евсея я выскочил из-за стола и устремился в свою келью. Синтезатор по-прежнему негромко гонял загруженную оркестрованную тему. Я тронул реостат и несколько ускорил темп. Потом подумал и ещё ускорил.

Вернувшись, мухи не услышал. Куда девалась – и минуты не прошло. Потом увидел: прибитая барабанной палочкой, муха сыро чернела возле вазочки с вареньем.

– Метнулась прямо на малину. – Евсей проследил мой взгляд и палочкой сбросил муху со стола. – Но у меня не забалуешь.

Обычно мой товарищ не грешил избытком самомнения, его стихия – скоморошество, фиглярство, балаган. Не стоило и начинать. Муху, разумеется, убил не он, а я. Так, как и в прошлый раз: убил без умысла однажды, воссоздал и вновь нечаянно убил. Понимаю – бездоказательно, смешно, не примет к рассмотрению ни одна инстанция. Но разве доказательства нужны нам, когда умирает кто-то близкий и мы виним себя, что последние пятнадцать, двадцать, тридцать лет были к покойному недостаточно внимательны, и именно оно, наше невнимание – причина тревог, переживаний, увядания и смерти, и этого уже не отменить? Согласен, не тот случай, но убеждённость в том, что я – виновник и причина – во мне, была абсолютной силы. Виновник не только повторного убийства, но и предшествовавшего воскрешения.

Стоит ли говорить, что день за днём с удвоенным упорством я повторял опыт, как в детстве с зеркалом и муравьями? Всё делал так же, но оживающие мухи больше не показывались на глаза. Зато заметно распоясалась безносая – пошла косить, сорвавшись, точно пёс с цепи.

Недели не прошло, как занедужила Гороховая Фея. Иссохла, съёжилась, а из седенького темени пробился зелёный хвостик, нацеленный усами сразу во все стороны. Этот росток высосал её за считаные дни. Врач, прибывший из Сортавалы, отсёк зелёный стебель, пустивший корни в мысли Феи, но было поздно. По поручению Оловянкина Евсей изготовил гроб и доску на могилу, где начертал по завещанию покойной: «Упала в землю – пойду в рост». Отец Иона со смирением покойницу отпел. Её могила на кладбище скита – четвёртая.

Следом Семён-Грибовик сварил какой-то хитрый зимний сбор, и великий мицелий потребовал жертву – Грибовик отсёк себе второе ухо, развёл в подполе большой костёр и прыгнул в пламя. Его Иона отказался отпевать. Да и в гроб, собственно, класть было нечего, так здорово Семён раскочегарил подпол.

А вскоре позвонила Клавдия, моя забавная сестра, и сообщила… В общем, дала мне в полной мере почувствовать вину за то, что был последние сто лет к родителям довольно невнимателен. Они погибли. Какой-то недоделанный шумахер не справился с рулём и вылетел на автобусную остановку. Умерли на месте оба – отец и мать. С учётом их привязанности друг к другу, которая имела такую выдержку, что сделалась сильнее и крепче любой любви, это выглядело милосердно. Единственное утешение. Больше смирить тоску вины мне было нечем – не помог и самогон, доставленный Евсеем от Бубёного.

На следующий день после звонка сестры простился с приютившими меня людьми и оставил скит. Воронец-озеро не провожало, не смотрело вслед – лёд закрывал гладь тяжёлым веком.

Первые дни по возвращении из трудового скита в Петербург прошли словно в тумане – точнее не сказать. Попытки выразить это состояние иначе – пустая гонка за оригинальностью. Густой туман заволок и обложил ватой все чувства, направленные вовне – вплоть до ощущений от рукопожатий и прикосновений. Я погрузился в кокон внутренних переживаний: всё, что способно было тронуть и ранить, сосредоточилось под телесной оболочкой – внешний мир оставался размытым, глухим и плавным, точно кисель. Точно вязкая хмарь, глотающая звуки, краски и перемещения предметов. Вероятно, так чувствует себя живое, преобразующееся вещество куколки, укрытое под плотной кожурой, чуткое лишь к самому себе, к движениям внутри своего студня и снаружи воспринимаемое как мёртвый лист, кора, сучок. Или в лучшем случае как нечто вычеркнутое до поры из повседневной круговерти.

Определённо, из круговерти я был вычеркнут. Но там, под кожурой – голгофа. Там – хруст суставов души и боль необратимой перемены.

Такой была встреча с великой разлукой.

Да, мы давно отдалились, я мотался по съемным квартирам и виделся с отцом и матерью от случая к случаю, но они были живы и значит – рядом. Ведь, в сущности, наш мир так мал. И я любил их. Пусть иначе, чем в детстве, когда они были молоды и красивы и я возле них чувствовал полноту и совершенную достаточность, какие чувствовал потом возле женщин, в которых был влюблён. Пусть они стали просто дорогими, родными, привычными людьми, пусть распалось уже неразрывное единство, какое было когда-то, в мальстве… Ничего не попишешь, взрослея, мы неизменно теряем это единство. И, теряя его, теряем детство. С ним вместе – теряем родителей, обрывая пуповину сердца. Такова первая утрата самых дорогих и близких. Мы ещё живём вместе и любим друг друга, но великая разлука уже дышит нам в затылок, и изменить это никак нельзя. Великая разлука явилась в своём холодном величии и открыла ужасную тайну: оставайся мы рядом в любви и согласии, до смертного часа не сводя друг с друга глаз – это всё равно ничтожная мелочь в сравнении с ней, великой разлукой, с веками, с тысячелетиями, с ослепляющей тьмой бездны, где уже не будет нас и не будет никакой памяти о нас… Так говорил я Клавдии, сестре – единственной, кого в те дни впускал под оболочку кокона.

Но ведь тепло живого участия, любовь, внимание и родственная близость ценны именно потому, что впереди – великая разлука. Как можно обижать, браниться, воевать и убивать, как можно порождать неправду, делать зло, если за шкафом, за углом, за горизонтом – она, великая разлука? Как можно этого не понимать? Ведь оно, это чувство великой разлуки, так мучительно, так огромно, что для того, чтобы его избыть, мы сочиняем сказки, пишем маслом, возводим храмы и верим в Бога, который обещает, что будет, ещё будет впереди у нас встреча с теми, кто нам дорог, кто любим – не на земле, а… в другом месте. Будет встреча и с подругами, пути с которыми давно уж разошлись, и с Витей Цоем, постер которого был зацелован в прах, и с умершей от мочекаменной болезни кошкой Кляксой, и с мальчиками, в которых была так смешно и глупо в школе влюблена, и с мёртвыми, но там, в другом месте, всегда живыми родителями… Так говорила Клавдия, и по лицу её катились слёзы.

Мы сидели с ней за кухонным столом, в пустой родительской квартире, и между нами тоже была великая разлука.

В те дни я почти не спал. Вместо сна – лихорадочное забытьё, пестрящее чередой бессвязных кадров, быстро сменяющихся, ярких. Будто кто-то настойчиво стучался в моё сознание, и даже заходил, и оставлял послание-вспышку, которая озаряла чёрный экран и поражала масштабом, красками, резкостью деталей, но тут же её перекрывала следующая вспышка-кадр, как будто вырванная из другого фильма. Они, эти репортажные вспышки, показывали что-то, что прежде я нигде не видел: картины грядущего или миры иные? – я не мог понять. Вернее, там, в изнуряющем сне – понимал. Но вынести этот альбом внезапных озарений из хрупкого беспамятства, увы, не мог. В итоге – усталость и опустошение без награды.

Прошедшие годы многое спутали и изменили в наших отношениях с сестрой. Простота родственного соперничества ушла, гуттаперчевый серенький волчок с обкусанным ухом – символ нашего раздора – остался в минувшем, беспечно качаясь в светлых волнах памяти детства. Каждый погрузился в собственное долгоденствие. Теперь Клавдия благополучно жила во втором браке с деловым Василием, сумевшим не только замутить в прошлом какие-то коммерческие штуки – кто их только не мутил, – но довести дело до ума, развить и, что достойно удивления, сохранить за собой в пору отжима и захвата. Василий обеспечивал семье достаток, так что Клавдия имела всё необходимое и даже сверх того. Благодаря чему не работала, дни напролёт боролась с вселенской скукой и растила дочь, нормальную пятнадцатилетнюю девчонку, в голове которой сообразно возрасту главное место занимали отношения: ведь это важно, это чертовски важно – какое впечатление я произвожу. Так, говорила Клавдия, девчонка этим озабочена, что дымится сердце. В остальном: учится в школе, тройка по информатике – всё как у людей.

Между тем я вроде бы оставался прежним – великовозрастный балбес без постоянного дела: несколько пар белья, два свитера, штаны – три пары, кроссовки, четыре футболки, синтезатор, зимние ботинки и куртка – вот весь мой скарб. Заработки случайны – неприкаян, как пушинка одуванчика. Тем не менее с тех пор, как я впервые услышал её мелодию и Клавдия это поняла, она заметно переменилась в своих чувствах ко мне. Появились внимание, участие, расположение. Я стал для неё родным и близким, на что прежде, несмотря на узы крови, рассчитывать никак не мог. Впрочем, возможно, именно потому, что она не видела во мне развития – об успехе, в привычном смысле, и речи нет, – её не изводил и зуд соперничества. Напротив, к месту было сочувствие – непутёвый, но свой и понимающий. Нет, Клавдия не докучала мне ни навязчивой заботой, ни стремлением во что бы то ни стало обустроить мой хромающий быт. В ней всего лишь проснулось то мягкое тепло, которое питает внутреннюю готовность прийти на помощь – искренне, самозабвенно, без любования и задней мысли. Славная, славная Клавдия…

Спустя пару дней после похорон настало время решать формальности, от которых, какова бы ни была печаль, не отвертеться. Мы с сестрой сделались наследниками квартиры на Большой Конюшенной, где выросли и где с переменным успехом трепали друг другу нервы, и дачи в Зеленогорске, которую родители, в свою очередь, в середине восьмидесятых унаследовали от какой-то дальней отцовской родни. Дом был летний, неказистый, но восемнадцать соток земли, кажется, теперь имели цену. Ещё у отца была машина – пятилетний «фокус», бывалый, но ухоженный. Остались и кое-какие трудовые сбережения…

Разговор завела Клавдия – деловитость вещь заразная. Речь шла о квартире: потолки с лепниной, старый фонд, металлические балки перекрытий плюс положение: на языке агентов/маклеров – «золотой треугольник». Клавдия размена не хотела, мечтала оставить родовое гнездо, набитое воспоминаниями детства, за собой. Мне было всё равно – великая разлука ещё не отпустила меня из объятий. То есть я за эти стены не держался, как и за дачный домик, к которому не питал тёплых чувств, поскольку он появился в пору, когда детство уже кончилось.

За отказ от прав на родные хоромы и загородную землю деловой Василий организовал мне чечевичную похлёбку – небольшую квартиру-студию на Малом проспекте Петроградской и отступные – таких деньжищ я сроду не держал в руках. Возможно, мне причиталось больше, но это была не та гармония чисел, о которой я готов был думать. И прежде, и тогда числа слагались, умножались и дробились где-то в стороне, всё время в стороне: такой аттракцион, наподобие жизни под окуляром микроскопа – забавная, но посторонняя, несмотря на очевидное соседство, возня.

Из вещей взял кое-какие книги и домру матери – четырёхструнный альт, подаривший первые покорные моей воле звуки. И серого волчка, который нежданно, облепленный мягкими хлопьями пыли, отыскался под шкафом в родительской спальной. На машину сестра не претендовала, была при своей, так что и «фокус» достался мне – с тех пор, как я получил права (нахлынул некогда такой порыв), отец неизменно вписывал меня в страховку.

Так, через великую разлуку, я обрёл логово, колёса (спустя год, почувствовав интерес к разнообразию земли, сменил «фокус» на трёхдверного «поджарого») и нежданный капитал, который Василий рекомендовал вложить в его дело и преумножить. Я не вложил. Поскольку капитал не цель, а средство, я не хотел преумножать – хотел не торопясь и вдумчиво пустить на ветер. Помнится, однажды очередной работодатель, задолжавший мне зарплату за четыре месяца, в сердцах посетовал, когда я выразил настойчивое недовольство: «Август, скажи на милость, зачем тебе деньги? Ты же всё равно их все потратишь!» Смешно. Но верно. Именно так я всегда и поступал. Так же намеревался поступить теперь. Поскольку – что деньги? Говорю же – инструмент.

Да… Но музыка ушла. Тогда не знал, что лишь на время. Показалось – будто навеки залило звучащий мир чем-то чёрным, густым и маслянистым, как тяжёлая нефть. Показалось – тяжёлая нефть навсегда.

Что ж, с великой разлукой как будто понятно – кто не испытывал, тот так или иначе предощущал, и чувства холодели. А вот проблема денег, кажется, раскрыта недостаточно.

Переключу регистр.

Интермеццо: фрагмент интервью журналу «Аритмия» (середина нулевых)

Корреспондент. В нашем разговоре вы уже касались особенностей локального менталитета – петербургского самоощущения. Вы действительно чувствуете его отличие от прочих?

Август. Да, я слышу его звучание довольно внятно. И оно особое, не равно другим. Хотя в своей полноте эта тема неоднородна и некоторые её вариации подчас напоминают что-то, что можно услышать где-либо на стороне.

Корреспондент. Но мы ведь сейчас говорим не о музыке, верно?

Август. Джон Кейдж, простите за общее место, утверждает: всё, что мы делаем, – музыка. Другое дело – музыка, как вода, бывает мёртвая или живая.

Корреспондент. Ну хорошо. Вот, скажем, вы в качестве координатора «сверхзвуковой поддержки» участвовали в арт-проекте Котлярова-То́лстого «Деньги. Третье тысячелетие». Но это же, пардон, московская тематика. Здесь, на невских берегах, говорить о деньгах, пусть это всего лишь художественное высказывание, так же нелепо, как рассуждать об американском футболе. И то и другое во всей, так сказать, полноте свершается где-то в другом месте. Вы так не думаете?

Август. Нет, не думаю. В Античности, помнится, была хорошая традиция…

Корреспондент. У вас хорошая память.

Август. Не жалуюсь. Так вот, в Античности была хорошая традиция – помышлять о природе вещей. Полезное – хотя бы в плане умственной гимнастики – занятие. Вещи уже носили данные им Адамом имена, но само их существо, их идея для пытливых эллинов и строгих римлян требовали осмысления. Вернее, требовало выхода клокотавшее в них любопытство, поскольку в человеческой голове, особенно античного склада, всегда находилось место если не помыслу, то впечатлению.

Корреспондент. Ну как же – Тит Лукреций Кар «О природе вещей». Пересказал на латинском взгляды Эпикура.

Август. Анаксимандр, Эмпедокл, Парменид, Гераклит… Да взять одного Демокрита: «О ритмах и гармонии», «О пении», «О вкусах», «О чувствах», «О планетах», «О цветах», «О военном строе»… Так вот, склад головы сдержанного петербуржца в силу ряда особенностей – примерно тот же.

Корреспондент. То есть причина в организации ума?

Август. Можно возложить ответственность на кишечник, привычный к корюшке. Это не существенно.

Корреспондент. Понятно.

Август. Известно: память о первоначалах была частью повседневного опыта греков. Что же касается народов, пришедших им на смену, то история для них растворяется во мраке лет: чем дальше в лес, тем меньше мы о ней знаем. У греков наоборот: самой яркой страницей была первая. Они, как Лев Толстой, помнили себя с порога материнской утробы – каждый город чтил своего основателя, у каждого закона был свой творец, у каждого обычая – своя причина. С этой точки зрения мы здесь, в Петербурге, – сущие эллины. Город встал едва не в одночасье, и мы знаем (или думаем, что знаем), по чьей воле. Все местные призраки откликаются на имена, которые живым известны, все здешние традиции имеют родословную.

Корреспондент. Да, верно. Другого города, столь густо населённого литературными персонажами, в России нет. А жизнь литературных персонажей, как мы понимаем, строго задокументирована.

Август. Тут вообще как-то лучше с памятью. И время новые эллины понимают не как заведённый хронометр или бездушную дробильню, а как помощника, как струящуюся через них текучую энергию. Так что если кому-то где-то и пристало сегодня помышлять о природе разных штук, то нам и здесь. А если говорить о деньгах, стяжании и умеренности – тем более, поскольку Петербург умеет быть не только богатым, но и сдержанным, и даже аскетичным.

Корреспондент. Однако Москва в этом смысле показательнее. Не находите?

Август. В смысле сдержанности и аскетичности?

Корреспондент. Нет, в смысле… наоборот – умения быть богатой.

Август. Но для раскрытия природы этих вещей – денег, стяжания и умеренности, а именно о них шла речь в проекте «Деньги» – сдержанность как раз важнее, потому что деньги, вопреки расхожему предрассудку, не делают нас свободными, напротив: украл, нажульничал, скопил – карауль, дрожи и чахни. И вопрос, кто свободнее: Крез или Диоген Синопский, – не вызывает у нас сомнения, хотя Диоген и познал рабство.

Корреспондент. Оригинальный метод – исследование природы денег через аскетизм.

Август. Разговор пока о сдержанности, а не об аскезе. Итак, деньги. Что мы о них знаем?

Корреспондент. Их вечно не хватает. Лично мне.

Август. Есть кое-что ещё. Они звенят в горсти, жгут ляжку и лишают сна. Они умеют таять, обращаться в дым, пускаться в оборот, лежать в чулке, улетать в трубу и возвращаться сторицей, как подружейная собака с уткой. Они ходят по свету, но их тянет друг к другу. От них дают прикурить. На них можно купить удовольствие, но нельзя построить счастье. Они дешевле уговора, но любят счёт и тишину. Они бывают лишними и бешеными. Играют в прятки. Вводят в грех. Идут мерцающим курсом. Их ссуживают под процент (нехорошие люди) и кладут на язык в уплату Харону.

Корреспондент. Разве их кладут не на веки?

Август. Ещё один расхожий предрассудок. Ко всему, если приглядеться – деньги подражают людям: они бывают цветными, носят на себе лица, забавны на просвет и хрустят на изломе. Шутка Веспасиана, будто им не присущ запах, – сомнительна. Иначе с чего бы им отмываться?

Корреспондент. А как быть с фальшивомонетчиками? Что деньги думают о них?

Август. В истоке природы денег – фальшь. Но при этом деньги не любят подделки. Потому что честолюбивы – тем порочным честолюбием, которое превышает дарование.

Корреспондент. Мрачная картина. Но разве есть деньгам противовес?

Август. Не только деньги объявляют войны. Порой и им бросают вызов. Нам известны подвиги бескорыстия, сбивавшие программу построенного на стяжании земных благ мира. Чего стоит пример Гаутамы, образец кинической школы, опыт первохристианских общин, жест – пусть и половинчатый, не доведённый до предела – битников и хиппи. Деньги несут потери, но не сдаются – отбивают сданные рубежи. Благодаря короткой памяти они считают, что не знают поражения.

Корреспондент. Мне отчего-то думается, плохи не деньги сами по себе, а люди, ослеплённые деньгами и не знающие удержу.

Август. Но точно так же можно заявить, что плохи не люди, а их дурные помыслы. Я говорил уже: в самой идее денег как универсального эквивалента сокрыты соблазн и фальшь. В действительности они не универсальны. Однако таковыми быть хотят. Причём – во что бы то ни стало. Поэтому деньги сделали посмешищем достоинство и добродетель – чувствуя призрачность своей цены, они обесценивают всё, что цены не имеет. При этом мудростью сердца мы всё же понимаем – а если не понимаем, то ощущаем, и порой довольно болезненно, – что путь Башлачёва вернее пути Вексельберга. И все разговоры о том, что, выбирая дорожку, мы не знаем, куда она приведёт, – лукавство и обман. Знаем. Отлично знаем: будет смерть и будет суд. В этом смысле с будущим всё просто. А то, что мы здесь, в Петербурге, сами зачастую не имеем сил быть безупречными, – так это ничего, бывает.

Корреспондент. То есть вы готовы отчасти тельца принять и поклонение ему простить?

Август. Готов понять. Не более того. Новому эллину противен вид соотечественника, давящегося за копейку, как противен вид художника, сбежавшего от муторной реальности в искусство и обретшего там то, от чего бежал, – отвратительные сцены тщеславия и дикой погони за прибылью. Уже не говорю, насколько скверно всё это, если проецировать на музыку, звучит… Особенно если это сверхзвуковая музыка, которой я отдаю предпочтение.

Корреспондент. Вернёмся всё-таки к деньгам.

Август. Деньги новому эллину нужны лишь для того, чтобы держать дух в бодрости и иметь возможность жить внутри культуры, поскольку культура – это то, что придаёт короткой жизни длинный смысл. Речь о культуре как о внутреннем порыве – когда человек добровольно делает что-то задаром ради того, что не совсем осознаёт и что, как это ни странно, возможно, совершенно смысла лишено.

Корреспондент. Значит, деньги всё-таки нужны.

Август. Как функция. Как агент по доставке насущного. Только и всего. Но нельзя забывать, что деньги лукавы. Они обводят человека вокруг пальца и, точно базарный плут, совершают подмену желаемого. В мире стяжания, где единственным мерилом успеха становится банковский счёт и всё имеет свою цену, человек, стремящийся к радостной сосредоточенности на любимом деле, сначала должен раздобыть к этому средства. Иначе говоря, вынужденно и суетно побеспокоиться. Но тут – ловушка, поскольку деньги от начала времён несут в себе порчу. Постепенно они, эти молчаливые лакеи, служащие поставщиками необходимого и желанного, прибирают вожжи и сами становятся объектом вожделения. Утоление страсти обладания деньгами теперь – такая же потребность, как утоление страсти физического обладания. Деньги превращаются в источник чистого наслаждения.

Корреспондент. Понятно. Стало быть, единственный противовес – культура?

Август. Не столько культура сама по себе, сколько творящий её бескорыстный порыв. Ведь и в культуре заводятся черви. Вырождаясь, люди и культуры теряют способность к благородному устремлению и становятся меркантильными. При этом они непременно подчёркивают своё внешнее изобилие и тучность, как бы говоря, что если бы дела их шли из рук вон плохо, разве им было бы настолько хорошо – им, с их надутыми щеками, таким роскошным и богатым? Но внутри это наливное яблочко давно уже источил червяк – деньги. Они – тот паразит, который управляет обречённой жизнью лишённого собственной воли хозяина.

Корреспондент. Знаете рецепт исцеления? Что предлагаете?

Август. Намордник на алчность. Есть хорошее русское слово «достаток», спокойное и твёрдое. В нём чувствуется осмысленность стремления и равнодушие к излишеству. В этом слове деньгам определён предел. Ведь богатство, не обременённое границей разума, равно как и само стремление к нему – уродство, горб, жутчайший флюс. Другое дело, что по сию пору все попытки построить мир, в котором денег будет ровно столько, чтобы постоянно о них не думать, потерпели крах, потому что деньги соблазняют, а человек слаб и непременно начинает откладывать в сундук по дукату или воровать – кто медный грош, кто миллиард. И ведь ворует и копит, и страсть эту не объяснить ни дурным воспитанием, ни скудостью детства.

Корреспондент. Помнится, пробовали строить мир вообще без денег.

Август. Попытка построить такой мир, несмотря на солидное теоретическое обоснование, провалилась потому, что мир хочет оставаться продажным, а деньги – им править. И раз уж мир таков, то в итоге предпоследний человек купит всё, из чего этот мир составлен – его воды, леса, горы, степи, газы, недра, воспоминания и даже его Бога, а последние люди, дети предпоследнего человека, спустят имение отца в выгребную яму вселенной, в её клоаку, где смрад и разложение. Так умрут деньги и купленный ими мир.

Корреспондент. То есть никакой обнадёживающей перспективы? Неизбежный конец света и вечный мрак?

Август. Пройдёт время, и в этой выгребной яме заведутся блохи, которые через эпоху разовьются в других людей, вездесущих и шестиногих. Те придумают новые деньги, и всё начнётся сначала. Будет новый свет, новый газ для дыхания и новые предложения для нового спроса. Только не будет нас, нашего смеха и нашего волшебного города. Так что сказать, будто мир лишён перспективы, может лишь дикарь, весёлый киник, называющий вещи своими именами, тот, кто желает невозможного – отменить дьявольский сценарий или насколько удастся оттянуть его окончательное воплощение. То есть сказать это может он, сдержанный петербуржец, новый эллин с незарастающей дырой в кармане.

Корреспондент. Хочется верить, что небеса будут к человеку более милостивы.

Август. Если вообразить, будто Господь по милости Своей исполнил хотя бы треть обращённых к нему просьб и хоть отчасти внял мольбам, то в Тихом океане будет не протолкнуться от белоснежных яхт с вечно юными парами, лакающими шампанское. Апофеоз пошлости. Чтобы заслужить милость, надо научиться желать.

Корреспондент. А возможно ли в принципе в одном человеке такое сочетание – мудрость и богатство?

Август. Редчайший случай. Из области чуда. Но один, по крайней мере, общеизвестен. В Гаваоне Соломону во сне явился Господь и сказал: проси, что хочешь, и дам тебе. Соломон сказал: даруй рабу Твоему сердце разумное, чтобы судить и различать, что добро и что зло. Господь немало подивился и решил: за то, что ты не просил себе долгой жизни, не просил богатства, не просил душ врагов твоих, а просил разума, чтобы уметь судить, Я даю тебе сердце мудрое, какого ни у кого не было прежде, и вдобавок то, чего ты не просил – богатство и славу земную.

Корреспондент. Ну хоть кому-то пофартило…

Август. Важно не это. Важно то, что ни у кого не возникает сомнений в справедливости подобного решения.

Корреспондент. И последний вопрос: говоря о новых эллинах, кого вы имеете в виду?

Август. Засранцев того склада, что подарили миру асса-культуру. Весёлых раздолбаев, желающих невозможного. Поскольку именно желание невозможного – черта, отличающая человека высшей пробы от его меньших братьев по разуму. Ты ощущаешь предел, но отказываешь ему, пределу, в праве быть. Это позиция, не признающая поражения. Позиция непобедимого засранца, понявшего, что бессилие придаёт жизни вкус. Ведь воплощённое желание в конце концов – неизменно скука, пошлость и разочарование. Куда величественнее другая установка: пусть мир вокруг продаёт и покупает, скругляет острые углы, чистит пёрышки и следит за кожей подмышек, я буду стоять посреди всё тот же – гордый и непреклонный в своём чудесном бессилии. Именно так новые эллины и стоят – посреди. И если нам хватит жизни, мы увидим, как материя подчинится их воле, реальность дрогнет и осыплется, точно старая штукатурка, – бессилие станет силой, деньги потеряют власть и лакеи кувырком полетят с незаконно занятых мест, потому что господа вернулись. И воссияют достоинство и добродетель. И наступит сказка.

Весну, лето и начало осени провёл в перелётах и разъездах – барбос, сорвавшийся с цепи.

В памяти остались вспышки. Не те, что иной раз озаряли сон, другие.

Прогулка с Ильёй, басистом «Улицы Зверинской», по тенистому кварталу Ямин Моше, где дома крыты красными черепичными крышами. Не виделись столько лет, а будто бы вчера расстались. Пишет в столбик слова, переплетает книги. Живёт на оккупированных территориях, за колючей проволокой, в бардачке машины возит «беретту». Мохнатые пальмы – зелёная копна на вершине и серая шуба из отсохшей ботвы до земли. Торжище Via Dolorosa, на вытертых камнях которой сердце бьётся с болезненной задержкой. Первый дон-дон вечернего трамвая, возвещающий о конце шаббата. Русская Духовная миссия, что против Новых ворот Старого города – потешная чехарда качественных прилагательных. И всё здесь, в этом городе, какое-то скачущее…

Апрель. Пасха. Завтрак в мурманской гостинице. Среди омлета, ветчины, сыров и сёмги – яйца-крашенки и маленькие порционные куличи. За окнами – голые деревья, голые кусты. Скелет природы. И – синее небо, белые снега. Заполярье. На рыбном рынке – треска, палтус, клыкач и хитиновые ноги-трости обжившегося здесь камчатского краба. На рейде – красные рубки ледоколов. Набережной нет – залив отрезан железнодорожными путями. Город не для жизни – для безостановочной работы…

Пятница, вечер. Нижний Новгород гуляет. Яркий свет вывесок и витрин заведений, брызги музыки из открытых дверей. С пешеходного моста, переброшенного через Почтовый Съезд, уходящий под рискованным уклоном вниз, к Оке, видно, как два парня пытаются помочь подняться с земли завалившемуся гуляке, потом просто вытаскивают у него из кармана смартфон и уходят. Над Окой висит рыжее закатное солнце…

Аэропорт Ниццы – припаянное к берегу насыпное поле. Самолёты садятся, заходя с моря, и взлетают в море. В старом итальянском квартале, наискосок от Оперы, цветут две огромные липы. Запах такой, что чувствуешь себя пчелой и крылья твои трепещут. Зелёная Замковая гора, руины римских терм, кладбище, разбитое на сектора – католический, протестантский, иудейский. Над могилой разбуженного декабристами Герцена – бронзовая фигура в полный рост. Английская набережная, вытянувшаяся роковым шарфом Айседоры Дункан. Несуразная архитектура выставленного в ряд разностилья. Галечный городской пляж, где ночуют кочевые житаны, оставляя утром французам битое стекло и мятые жестянки банок…

«Казань брал… Ревель брал… Шпака – не брал…» В туалете кафе на Профсоюзной – крепкий запах нафталина. Почему нафталин? Зачем нафталин? В городе много пешеходных переходов без светофоров, и люди идут, а машины стоят. Казанский кремль надраен. Спасо-Преображенский монастырь – рукотворный, приземистый, толстостенный. Кул-Шариф – белая с голубым, рвётся вверх минаретами. Весь мировой новодел исполнен какой-то технологической нерукотворности, будто сделан машиной из синтетика, который сделала машина. Природная нерукотворность поражает, как любое чудо. Технологическая – холодное бесчувствие. Не надышал ни Бог, ни человек…

Поросшие лиственничником и кедрачом склоны с оградами маральников. Не уступающие дорогу машинам низкорослые лохматые бурёнки под опекой хмельного раскосого пастыря, едва держащегося в седле. Шестигранные бревенчатые аилы. Бирюзовое небо, под слепящим хрусталём которого пепельная Чуя размазанной вдоль берега струёй вливается в излучину зеленовато-опаловой Катуни. Ветвящиеся снежники на гребне горного хребта, розовеющего в лучах закатного солнца. Прозрачный нефрит поющих перекатов Девичьих Плёсов. Перламутровый мёд горной пасеки, снятый пчёлами с цветущей акации. Отвесные стены Чулышманского ущелья и серпантин перевала Кату-Ярык, по которому легковушки, скребущие брюхом грунтовку, тросом вытягивает наверх трактор…

Стальная гладь, дымка горизонта. Теплоходик «Василий Косяков» маршрутом Кемь – Соловки. Люди на верхней палубе с рук кормят булкой чаек. Желтоклювые чайки зависают над леером – вытянутые лапы поджаты к животу, как шасси самолёта. Многотонные валуны монастырских стен. Запах водорослей. Седые доски старого сарая. Веками здесь настраивали жизнь по высочайшей ноте духа и землю обихаживали с любовью, молитвой и строгостью. Бесу такие кружева – поперёк глотки. Он соблазнил скверных, и те впустили сюда ад на двадцать лет. И ад поглотил вековые труды праведников. Осквернённую святыню трудно возродить – преисподняя прилипчива, льнёт намертво…

Горный перевал. Туман, как молоко, льётся по зелёному ущелью к Тонкинскому заливу. Огромный белый Будда в Дананге – запрокидывая голову, приходится придерживать панаму. Тьма бывает различного свойства – в одной из дальних пещер Мраморных гор, до которой, утомлённый бесконечной торговой аллеей с каменными изваяниями всякой всячины, дотопает редкий турист, она была такая, что фонарь оказался бессилен. Луч не пронзал здешнюю тьму, рассеивался, утопал в чернильном мраке. Набив на лбу шишку, пришлось ретироваться. Если спуститься по побережью к югу… Там в семидесятые, на своей морской базе в Камрани, янки учили дельфинов убивать людей…

Такого рода узоры складывались в калейдоскопе памяти после первых странствий. Необязательных, случайных – просто подспудно хотелось сбежать от тоски. Вот и бежал, как от слепней жеребчик.

Кажется, музыка стала возвращаться после Соловков, уже порядком отмоленных у скверны, отскобленных трудниками со всех православных краёв. Сначала запели люди – мелодии их душ, – потом понемногу стряхнул оцепенение и немоту весь остальной мир. Нет, даже прежде Соловков. Помнится, посмотрев на чаек, вернулся на нижнюю палубу, расчерченную рядами пассажирских сидений. Из камбуза тянулся запах сладкой сдобы. «Пышками пахнет», – заметил вслух. Сидевшая рядом женщина в повязанном на голове платке повернула ко мне обветренное лицо и сказала: «Должно быть, вы голодные, поэтому и чуете. Возьмите бутерброд». И достала из сумки завёрнутый в салфетку бутерброд с ломтем любительской. От неожиданности взял. И – что с ним делать? – съел. Пышками пахло по-прежнему. Но теперь я слышал мелодию. Она исходила от женщины и была печальной, смиренной и чистой.

Потом, уже на берегу, услышал рыбака, коптившего мелкую беломорскую треску возле сарая, доски которого и впрямь казались пепельно-седыми. Потом кровельщика-серба, приехавшего латать монастырские крыши. Потом… Да, чуть не забыл – в лесу у Макарьевской пустыни по-комариному и вместе с тем басовито-густо звучала жёлтая морошка. Только увидел пару ягод, как тут же и услышал. Так моцарты, должно быть, и прокофьевы слышат внутри себя никем ещё не сыгранную музыку. Её пока как будто нет, но… Кто-то же, чёрт подери, эти созвучия им в душеньку напел.

В общем, в середине сентября снова сел за синтезатор. Крепко сел. Если у вещей есть внутренний огонь, который – песня, то можно ли воочию увидеть то, что слышишь?

Четырёх месяцев не прошло, и вот что получилось.

Небольшой зал со сценой в Библиотечно-информационном центре на Невском, 20. Известный дом. Прежде – здание Голландский церкви. Собственно, помимо церкви, здесь были магазины, училище, Голландский клуб, первая в России художественная галерея Андрея Прево, правление Нидерландского банка… Здесь жил голландский посол барон Геккерн со своим приёмным сыном Жоржем Дантесом. Здесь в редакции «Отечественных записок» Белинский познакомился с Некрасовым. Здесь в Круглом зале стоял орган – теперь его трубы гудят в Академической капелле.

Окна занавешены – не столько от дневного света, сколько от долетающих сюда (окна выходят во дворы) отблесков уличного электричества: вечер не поздний, но небо уже черно – декабрь. На высоких белых дверях зала афиша:

Перекличка с Мусоргским, конечно, не случайна – это не жалкая попытка острословия. Тот впечатления от выставки покойного товарища, художника и зодчего Виктора Гартмана, хотел сыграть при помощи хитро отлитых звуков. Я же, напротив, был намерен музыкой живописать.

На сцене – синтезатор, колонки с мощными низкочастотными «титаниумами» (законная гордость – пожалуй, лучшие в стране низы, стоившие мне немалых денег). Само собой, задействованы и СЧ динамики, и ВЧ «пищалки». В зале – ряды стульев. Публика, сдав куртки и шубы в гардероб, рассаживается по местам. Лица румяные (на улице лёгкий мороз), приветливые, беззаботные: через неделю Новый год, а там и рождественские чудеса, все предвкушают праздник.

Я поднимаюсь на сцену, рассыпаю пригоршню шутливых слов. Встаю за синтезатор. Свет гаснет. Зал погружается во мрак. Встроенная лампа, прикрытая козырьком, позволяет видеть клавиатуру и панель управления, не «засвечивая» музыканта. Щели оконных занавесей отчасти пропускают блики праздничной иллюминации, поэтому темнота зала едва заметно искрит и мерцает. Мерцает и искрит.

Запускаю первую сверхзвуковую фонограмму, которая неслышно, уловленная лишь чуткой диафрагмой, расправляется, как чёрный бархат в непроглядной тьме, колеблется и понемногу в тишине густеет. Давление низкочастотных волн накатывает и спадает. Накатывает вновь… Поверх практически беззвучно звучащей минусовки перебором клавиш вживую добавляю свою лепту – слышимые звуки. Это пикколо и валторны. Помнится, Глинка писал в записках, что в детстве с трудом переносил эти звуки – валторны на низких тонах, когда они звучали сильно. Видно, подсказывал самородный слух, что валторны могут быть в ответе за что-то большее, чем сигнал охотничьего рога.

Моя партия – всего лишь шляпка на тонкой ножке – единственное, что доступно непосредственному восприятию из всей гигантской, опутывающей вселенную грибницы, остальная музыка слухом практически не уловима. Но внутренний резонатор тему всё-таки распознаёт, и существо слушателя уже в процессе. Какое-то время зал аккумулирует в себе трепет потревоженного прибоем низких частот пространства, как бы беременея, тяжелея, созревая… И вдруг под потолком, в сумрачной пустоте, вспыхивает большая, пузырчатая, жёлтая, будто подсвеченная изнутри лимонным неоновым сиянием ягода морошки. Идеальная ягода. Внутренний огонь земной морошки. Чистый восторг вышнего замысла о ней.

Совершенство видения завораживает. Зал нем. Зрители не в силах оторвать взгляд от хорошей формы, явленной вдруг во всей полноте достоинства, как чудо.

Изображение гаснет. Перед запуском следующей фонограммы – лёгкий пробег по клавишам, словно изящный конферанс. Зал очнулся, перевёл дыхание…

Но уже звучит новая партия слышимой музыки – скромный, однако обязательный, как всё в нотной записи творения, довесок к первозданным вещим звукам, недоступным уху. Колеблемое пространство вновь наполняется вызревающим предчувствием, трепетом радостного предвкушения, натягивается, как пучок эластичных струн, и – коллективный выдох. Новое рождение. Пустоту над головами зрителей озаряет огромная белоснежно-яичная ромашка. Совершенный, неописуемый цветок.

Сила восторга такова, что никому не приходит в голову вскочить на стул, дотронуться, пощупать невещественное диво. Только зачарованное любование, гипнотический транс, ликующее зависание. Воочию в чистейшем виде явилась красота. Не просто красота – абсолютная, безукоризненная, лютая непогрешимость. Хотя сам я, конечно, видел (а точнее – слышал), не мог не видеть: это всё же слепок красоты, иллюстрация в атласе земных чудес – изображение прекрасно, но мертво, как принцесса в хрустальном гробу. Оно не дышит. Как ни крути, звук синтезатора – всего лишь имитация, не подлинные духовые, которые звучат живым дыханием, славящим творение. «Хвалите Его во гласе трубнем, хвалите Его во псалтири и гуслех. Хвалите Его в тимпане и лице, хвалите Его во струнах и органе. Хвалите Его в кимвалех доброгласных, хвалите Его в кимвалех восклицания». Хвалю, но имитацией кимвал и гуслей. Добросовестной имитацией творящих звуков.

Потом были жёлудь, подосиновик, веточка ягеля, голубое в чёрную полоску перо сойки, громадный сияющий кристалл снежинки (снежинищи), преображающийся, ловко перестраивающийся на глазах в одну, другую, пятую игольчатую форму… И наконец пространство над головами зрителей затянул серебряный, морозный, хрустко-звонкий папоротниковый узор.

Публика себя не помнила от ослепительного блеска обыденных вещей.

Финальные аккорды. Тишина. Чары понемногу тают. Растаяли. Ладони щедро расплёскивают благодарность…

Когда в уже опустевшем зале я скручивал провода, на сцену поднялся улыбчивый кудрявый парень. То есть ему явно было за тридцать, но выглядел он моложаво – именно как парень выглядел. Сказал, что кадровый манипулятор, микромаг, карточный волшебник. Знает профессиональную среду и все её кунштюки, сам умеет много гитик, а тут такое чудо. Немало удивлён. Да что там удивлён – повержен, поражён, раздавлен.

Внимательно глядя на меня, микромаг склонял голову набок так и эдак, точно любопытная собака. Спросил: «Ведь это – голограмма? Верно?» Я развёл руками. «Понимаю, – кивнул манипулятор. – Что за душа без тайничка?» Заверил, что ещё не доводилось вкушать такого. Сказал: «Вливайтесь в сообщество наглядной микромагии. Поддержим и поможем». И тут же предложил с ним вместе чёсом пройтись по новогодним, расписанным уже по дням корпоративам. Деньги посулил, успех и перспективы на грядущее.

Ушёл ни с чем.

Смешно. Вот так же гармонию небесных сфер, подслушанную у врат иного мира, старозаветные трюкачи обратили в мнимую музыку – в привычку и кормушку.

Смешно и грустно. Невесёлый смех.

* * *

– Есть злые дети, изощрённые в дурной фантазии. Знаешь таких?

Взгляд мой, устремлённый на Георгия, если бы мог, завился б в знак вопроса.

– Да знаешь, – последовал небрежный взмах руки, – гангрены хуже… Видел, как травят в классе новичка? Вот тут они и предстают во всей красе. – Георгий задумался и уточнил: – Бывает, яд точа́т без повода: кто-то не мил, слишком мудрён или хвостом пред их высочеством не машет. Хотя и это – чем не повод.

Сияя сединами на вечернем солнце, которое сумело наконец пробиться сквозь молодую зелень старых крон, Георгий остановился возле могилы Блока, увенчанной чёрным обелиском с медальоном. Встал и я.

– Они, эти злые дети, вечно на старте и всегда готовы…

Предвкушая очевидное, подумал: «Как пионеры».

– Как пионеры, – сказал Георгий. – Только дела у них скверны. Щёлкнул пистон – ату! Обложили и давай дразнилки сыпать – чья гнуснее. Воображение их фонтанирует в режиме нарастающего смрада. Всё гаже, всё обиднее… Иначе, как им представляется, нельзя – иначе оскорбления уже не будут оскорблять, а унизительные клички – ранить.

Я согласился: да, конечно, доводилось видеть – пренеприятнейшая сволочь, хоть и мелкая.

– Вот именно. – Георгий кхекнул, прочищая горло. – Трудно не заметить, что та же смрадная отрыжка – наследственный недуг любого самозваного цивилизаторства. Сейчас я говорю про коллективный Запад. Отсюда, видимо, его привязанность к одеколону. – Георгий выдержал паузу, предназначенную для оценки шутки. – Именно там, на европейском Западе, находится очаг заразы несдержимого стяжания. Эта живучая поганка, как занесённый из космического мрака протоплазменный Протей, принимает форму того, в кого вселилась. Этакий зловещий пудинг. Пожрав верхушку, Протей пожрал и государство. А на себя надел его одежды.

Погода выдалась на диво: воздух был так чист и свеж, будто им никто никогда не дышал. Вдали за зеленью листвы по Расстанному переулку, слегка побрякивая и позванивая, катился красный трамвай. Подумалось: «Какое точное название дороги, ведущей к кладбищу».

– Словом, при всём наружном рационализме, – чеканно продолжал Георгий, – этот Протей в обличии Запада угнетён какой-то родовой контузией – не может удержать в узде стремление унизить всё отличное и непонятное. Представь: осинник костит дубраву за то, что та поздно сбрасывает листья. Которые до того бесстыдны, что даже не краснеют, как заведено среди осин. Да что говорить – и гриб там растёт какой-то другой, и птицы иные, и жёлудем хрустит кабан…

Я представил, о чём дал знать собеседнику сдержанной улыбкой.

– Стремится унизить, даже если нет возможности всё это отличное и непонятное в ближайшем будущем остричь, выдоить и схрумкать. Или за ненадобностью истребить. За кажущейся ненадобностью. А уж желание выдоить и истребить, в отличие от возможности, – будь спокоен – у Протея есть всегда.

– Конечно, – я снова согласился, – если решил прибрать к рукам, тогда кошмарить жертву… э-э… есть смысл. Хотя разумней задушить в объятиях. А так… Дразнить и оскорблять без перспективы слопать – и впрямь невроз.

– А между тем отличное и непонятное по-прежнему хвостом не машет. – Георгий выставил вверх указующий перст. – Напротив, перенеся в тяжёлой форме эпидемию конца времён… ну, то есть пережив финал былого века, приобрело иммунитет к заразе. Благо, очаг её не здесь, а на закате, в царстве мёртвых. И воображение Протея, изощрённое в злословии, вновь фонтанирует, а струя – смердит. И это несмотря на одеяния благополучия и дружелюбия, напяленные на расползающийся пудинг. К чему я? – риторически воззвал Георгий. – Неугомонному, вздорному Западу уже недостаёт описывать Россию и русских в терминах «орда», «дикари», «азиатские варвары». Тем более – «скифы». Это вовсе не обидно.

– Особенно после того, как Александр Александрович, – я кивнул на обелиск с медальным профилем поэта, – повесил скифство нам на грудь, как орден.

– Именно. – Георгий крякнул, довольный, что я понял связь между его речью и могилой, перед которой мы стояли. – «Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы…» Нелепо, невозможно русского после подобного признания крыть азиатом. Даже если он не азиат вовсе, а просто взял и так нарочно – скоморохом – извернулся. Не уязвлённо, а с пониманием чужого нрава и сочувствием: «Нам внятно всё – и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений…» Да при том ещё, скифская морда, заявляет, почти как ты: «Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет в тяжёлых, нежных наших лапах?» Великолепно! Выбрани дуб дубом – так он дуб и есть. Пустое дело – дубу не обидно.

– Нисколько, – подтвердил я.

– А обидеть хочется.

– За пудингом дело не станет. Уж больно в этой протоплазме желчь черна.

Мы двинулись дальше, в пустынную тень «Литераторских мостков», к могилам Менделеева и Петрова-Водкина. Напрашивающийся ассоциативный ряд вполне оправдывал соседство, которое уготовило им посмертие.

– Теперь мы – орки, гоблины и тролли. Отменно троллим и живём в Мордоре, – сказал Георгий.

– А они, само собой – эльфы Запада, – сообразил я.

– Именно. Несмотря на очевидную нелепицу. Ведь если взять, к примеру, олицетворение эльфизма в образе Маккейна, Меркель, Трампа и сравнить этих видных представителей волшебного народа с выдающимися орками Жириновским, Матвиенко, Путиным, то – попробуй отыщи кардинальное несходство.

– Найди семь отличий, – буркнул я под нос.

– Что? – не расслышал Георгий.

Я пояснил: был раньше в детских журналах прикол – две картинки, на которых, скажем, жираф с бегемотом под пальмой, а над ними висит барашек облака и желток солнца с лучиками. На первый взгляд – картинки одинаковые. Надо посчитать пятна на жирафах, завитки на облаках и найти семь отличий. Или около того.

– Помню, – припомнил Георгий. – Похожая история. И семь этих отличий мы непременно сыщем. Но все – не по существу.

Солнце сверкнуло и снова потерялось в кронах.

– Да, – признал я. – Внешние различия пустячны – чепуха. Что эльфов и смущает. Но есть другие – в плане песенки души.

– Ну-ка, ну-ка… – обрадовался Георгий моему активному вступлению в беседу.

Я выставил перед собой кулак и оттопырил большой палец:

– Первое. Эльф проклинает империю и восхищается ампиром. Орк несёт империю в себе – поэтому, когда кончается ампир, начинаются анекдоты про императора. Второе. – Я разогнул указательный палец. – Орк доверчив. А эльф с колыбели знает: крупной станет та рыба, которая не поведётся на приманку. Третье. – Пришёл черёд среднего. – Эльф понимает под цивилизацией комфорт, терпимость, эгоизм и деловую калькуляцию. Живому искусству нечего делать в таком мире – там для него в лучшем случае отыщется музей. Орк понимает под цивилизацией энергию, героизм, восторг, сплетенье молний. Поэтому его искусство дышит жаром и способно испепелить – таков его звериный стиль. Четвёртое. – Распрямился безымянный. – Эльф нарциссичен до таких пределов, что порой – чистая моль из старой байки: когда я вылетела из шкафа, мне так аплодировали! Орк знает за собой несовершенства – отсюда его тоска. Пятое. – Ладонь раскрылась. – Если культурный миф народа что-то может сказать о самом народе, то надо помнить: главная тема эльфийской фабрики грёз – месть, возврат обиды в форме непоправимого ущерба. У орков этого в помине нет. Шестое. – Пальцев не хватило, поэтому я опустил руку. – При всём нарциссизме подспудно эльфы сознают свой позорный финал – сначала они оскопили свои души, теперь отказались и от размножения…

– Ну да, понятно. – Георгий перешёл от красного креста Менделеева к пепельной колонне Петрова-Водкина. – Но ты рисуешь чёрно-белую картину. Действительность цветистее.

– Отличия виднее на контрасте. А вообще – согласен. – Я не был склонен городить напраслину. – И среди эльфов встречаются вменяемые. Скажем, Честертон. В «Варварстве Берлина» он удивляется узлам эльфийского рассудка, по логике которого Россия, бывшая под игом и самостоятельно стряхнувшая его с загривка, считается неизлечимо заражённой азиатчиной, в то время как Испания, несколько веков томившаяся под маврами, и Греция, столетия стонавшая под османским каблуком, безоговорочно приняты в семью европейских народов. И ещё он говорит, что эльфы, эти рыцари терпимости, терпимы к любому мнению, кроме истинного. Истины для них нет вообще. То есть они догадываются о её существовании, но, едва почуют хоть слабейший её признак, принимаются носителя этого признака с неумолимым рвением топтать. И это тоже родимое эльфийское пятно. Ведь орки Мордора взыскуют истины и справедливости как Царствия Небесного, как оправдания скорбей.

– Да, – тряхнул сединами мой старший товарищ, – и там есть светочи. Подумать если, мошенничество, разгильдяйство, воровство, излишества и вредные привычки – это же не только в Мордоре, а где угодно. Что на улочках итальянского Ривенделла, что в бронксах заморского Валинора. А если взять по губернским городам, наш орк живёт не хуже эльфа. Только поныть, пожаловаться – золотые руки. И крыша есть над головой, и дачный домик, и землица, и от машин, глянь, нету продыху. И болеет наш орк не чаще и по миру рыщет – куда только не занесёт нелёгкая… Дело ведь не в нулях зарплаты, а в соотношении прибыток – обязательные траты. Остаток и определяет суть.

Менделеев с Петровым-Водкиным остались позади. Мы вышли на дорожку, с намерением пройти к могилам мордорских искусников: Гаршина, Лескова, Салтыкова-Щедрина, Тургенева и Гончарова.

– Вот мы беседуем, – сказал я. – Мы добродушны, наши помыслы чисты, мы деликатно подбираем выражения. А фонтан Протея – так ты его назвал – всё хлещет и смердит. В пору не ныть и жаловаться, как принято у орков. В пору заслать ответку.

– Это верно.

– Куда вернее.

– Только ответить надо по уму. – Георгий повернул ко мне худощавое лицо с крупным носом и впалыми висками. – Доказывать, что не верблюд – курам на смех. Тут бы с талантом и душой… Как Блок.

– Как Блок?

Серые глаза Георгия зажглись:

– Через художественный жест. Мощный художественный жест. Чтобы какое-нибудь недюжинное дарование предъявило миру: «И там, где у орка вскипает душа, у эльфа порхают купюры, шурша».

Я не нашёл, что ответить – уж больно плакатные строки. Георгий продолжал:

– Или через целую череду художественных жестов. Ярких и монументальных. Чтобы возвысить славных орков и прекрасных гоблинов и путём их заслуженного возвышения обнажить природу хвастливых, поражённых внутренним недугом эльфов, ничем ныне не отмеченных, кроме родового гонора, хитрости, жестокости и холодной злобы. Вклад в такой художественный жест – вклад в вечность, как всякое дело любви. Необходим неодолимый культурный соблазн – нынешнее противостояние решается лишь так. Нужна победа в войне обольстительных грёз. Ракеты и бомбы не определяют, а лишь завершают дело. И даже могут вовсе не понадобиться. То есть первое и главное – интеллектуально развенчать врага. Развенчать и культурно обезвредить. Если угодно – такой социальный заказ. Вспомни Обломова и Штольца – к кому льнёт наше сердце?

Мы только подошли к чёрному кресту на могиле гоблина Гаршина, а Георгий уже предвкушал встречу с бюстом орка Гончарова, изваянным из белого камня, но за долгие годы под воздействием нависшего над ним куста слегка позеленевшего.

– Нет, – возразил я.

– Что? – вскинул серые глаза Георгий.

– Не должно быть никакого социального заказа.

– Почему?

– Социальный заказ – это идеализм. – Я достал фляжку с зубровкой и протянул Георгию. – Более того – вульгарный идеализм. Надо просто поощрять тех, кто поёт прекрасные песни, и выключать микрофон тем, кто не умеет их петь. Прекрасные песни – это всё, что нам надо.

– Пожалуй, ты прав, – после паузы, вызванной долгим глотком, согласился Георгий, вслед за чем загадочно изрёк: – Однако всегда должен быть тот, кто может себе позволить.

Вернув мне фляжку, он некоторое время молчал, склонив крупный нос и впалые виски перед надгробием вечно молодого Всеволода Михайловича.

– По крайней мере, – наконец сказал Георгий, – у того, кто включает и выключает микрофон, должен быть отлично настроен резонатор. Точно так же, как у того, кто прекрасные песни поёт. – И добавил, обводя широким жестом пространство: – Ты только посмотри, какая красота!

Я тоже сделал глоток, мысленно поминая Гаршина и всех тех, чей прах в итоге тут обрёл покой. Я был не согласен: поющий прекрасные песни вполне может не осознавать свои деяния, не поверять их беспрестанно гармонией светил, не ведать, ёксель-моксель, что творит, поскольку он просто не умеет петь по-другому. Но как тут возразишь? Действительно, в погожий майский день русские кладбища на диво хороши.

* * *

Георгий занимался наладкой пустот-резонаторов, ответственных за приём отголосков Зова, в то время как я был увлечён воспроизводством чистых, освобождённых от фоновых шумов звуков потусторонней музыки. В принципе, мы с разных концов запаливали одну и ту же свечку. В наладке резонаторов упражнялся и Сократ, но он использовал на своих софистических сеансах логико-речевой метод, в то время как Георгий, так сказать, практиковал фонохирургию. Как он пришёл к этому, не знаю. Возможно, сказалось краткое общение с покойным ныне корифеем Неустроевым, которому по силам было абсолютно всё и даже немного больше. А возможно, дело в интуиции и врождённых способностях. В конце концов, бывают дарования к внушению или чутьё на воду, как у природных лозоходцев.

Должен наконец сказать: Георгий – тот самый подававший некогда надежды специалист, который так и не защитил на мне докторскую диссертацию. Ну тогда, когда я был шестилетним ребёнком, а он исследовал пульсирующий шарик у меня внутри.

Однако, несмотря на несложившуюся диссертацию, для Георгия эта история имела продолжение. После констатации моего – на тот момент уникального – случая, он стал подробнее исследовать своих пациентов и у некоторых обнаружил нечто подобное моему пузырю, но в зачаточном (или всё-таки рудиментарном?) виде – булавочная головка, не более. У остальных же – просто незаметная складочка соединительной ткани. Георгий зачастил в прозекторскую – при вскрытиях находил и у покойников этот не то пузырьковый рудимент, не то зачаток, брал образцы мёртвых тканей, делал срезы, исследовал под микроскопом. На свой страх и риск ставил эксперименты, не согласованные с больничным руководством. Увлёкся так, что запустил пациентов с их заурядными болячками и вызвал подозрение коллег. Дальше – больше. Крест на текущей научной работе, раздор с начальством, увольнение.

Текущей научной работой Георгия были экспериментальные исследования по воздействию звуковых волн на клетки организма с нарушенным механизмом апоптоза. Не просто волн – направленных низкочастотных колебаний. Впрочем, он использовал колебания в весьма широком спектре и исследовал их воздействие уже не только в области злокачественных новообразований. А вскоре и вовсе перестал интересоваться бессмертными клетками, полностью сосредоточившись на любопытном пузырьке.

После конфликта с руководством низкочастотная научная тема была вычеркнута из планов академической лечебницы. Однако Георгий успел набрать изрядный клинический материал и в общих чертах нащупал методику фонохирургии в области открытого им органа. Впоследствии он частным порядком продолжил исследования и теперь был способен концентрированной звуковой волной переменного тона расправлять загадочную складочку и формировать из завязи оптимальный пузырь-резонатор.

В лучших традициях научной одержимости Георгий первым делом проверил методику на себе. Вслед за оценкой параметров изменившейся рецепции пришло осознание функции эластичного шарика как своего рода колебательной мембраны, как спящего органа слуха, предназначенного для восприятия потусторонней музыки – симфонии упорядоченного космоса. Георгий называл этот неслышный обычным ухом гармоничный гул, отзывающийся радостью в каждом уголке сознания, рокотом мироздания. Само собой, после этого открытия до рутинной медицины ему больше не было дела. Он обнаружил главную причину человеческой бесприютности, его оставленности и сиротства. Более того, он был способен человека тугоухого вновь в гармонию космической симфонии включить. Включить, увы, только отчасти и в сугубо индивидуальном, штучном, что ли, порядке, но тем не менее…

«То, что ты называешь тугоухостью, – сказал он мне однажды, – в действительности – синдром отсутствия шестого чувства. Хотя, конечно, счёт неверный – с точки зрения иерархии органолептики или, если угодно, перцепции сущего это чувство по значению должно быть первым. Способность внятно расслышать рокот мироздания – безупречную череду аккордов гармонии сфер, включая сферу социальную, сферу нашего совместного бытия, – могла бы послужить достаточным условием для окончательного обустройства этого бытия. Такая способность позволила бы нам избавиться от революций, злоупотреблений властью, законодательной чепухи, разрушительных преобразований – вообще всякого несовершенства повсюду и во всём. Самозванец в деле государственной жизни был бы изгнан с позором, как дилетант из сыгранного оркестра: придёшь домой, передай наши соболезнования жене – как можно спать с таким неритмичным существом?! Ах, если б только аккорды этой великой музыки доходили до каждого из нас как до её первейших адресатов!» Мне это было знакомо. Разве не о том же я грезил в скиту Оловянкина? И даже раньше – Царствие Небесное, похожее на филармонию… Что поют там ангелы? Это самое Царствие Небесное они и поют, как граждане идеального государства каждым своим деянием, будто хорошо настроенные инструменты, исполняют этого государства партитуру.

Порвав с медициной, теперь Георгий называл себя наладчиком, хотя по роду деятельности, так или иначе связанной с музыкальным контекстом, ему пошло бы больше называться настройщиком. Но даже безупречно настроенный резонатор не мог беспрепятственно одолеть фоновой завесы в области слышимой музыки, мешающей, как треск в эфире, распознанию отзвуков творящих аккордов. А без того рокот мироздания, принимаемый с помехами, то и дело корчила судорога скрежета и фальши. То есть мог – настроенный резонатор мог одолеть завесу, но человеку приходилось справляться с этим делом в полуслепом (диктат оптической метафоры), мучительном режиме, в каком одолевал её я. Ведь царящая вокруг мнимая музыка, извратившая наш слух, никак не может обойтись без драматической концепции, без заёмной семантики, всё время норовя удобным образом в неё улечься, – теоретик музыки Леонард Мейер называл такой подход «кинетико-синтаксическим» способом сочинительства. В результате музыка перестаёт довольствоваться собственным, присущим ей изначально смыслом и начинает впитывать добавочные, внешние по отношению к ней идеи. Впитывать и их иллюстрировать. Вероятно, и кладбища Георгий выбирал для прогулок потому, что в городе это были наименее засорённые фоновыми шумами пятна – прообразы чистых каналов трансляции рокота мироздания.

Георгий считал, что пузырёк, этот то ли едва нарождающийся в нас, то ли едва не отмерший орган, следует неустанно упражнять и развивать. Нам требуется к нему приноравливаться, учиться чувствовать им, пытаться как можно полнее, во всех оттенках воспринимать доселе заповедную ткань мироздания – неслышимую часть сущего. И тогда рано или поздно он, этот пузырёк, подобно монгольфьеру или возвышающему духу, недаром вдутому в телесную физику, вознесёт нас и позволит полностью влиться в музыку сфер, чтобы зазвучать в ней полновесной, соразмерной темой.

Я же считал, что коль скоро творящую музыку можно услышать, то почему бы не попробовать её, хотя бы в малой части, сыграть/воспроизвести. На этой лестнице, восходящей в небеса, вероятно, будет много удивительных и искусительных ступеней, но там, на вершине – звучащие в полный голос вещие звуки, которые снимут проклятие отлучения от Зова. Только сыграй их, и наступит благоденствие, спустится на землю небо и вернётся рай. Как писал по схожему поводу Иван Киреевский: «Возможность этого потому только невероятна, что слишком прекрасна».

На сверхзвуковом концерте в здании бывшей Голландской церкви собрались разные люди – и пациенты Георгия, и случайные зрители. Хорошие формы видели все. Все без исключения. Увы, не дышащие формы. Возможно, кто-то видел ярче и объёмнее, но, так или иначе, они открылись каждому. Что это значит? Вот что. Георгий обещал индивидуальное, поступательное спасение, в то время как я хотел предложить возвращение в лоно божественной симфонии всем и сразу. Ну то есть в будущем предложить. В отложенном и неопределённом будущем. Однако напрямую зависящем от моего усердия, от результатов дерзкого труда. Ведь всё, что я хотел – это всего лишь воссоздать партитуру глубинной закономерности, того рокота мироздания, который с трудом улавливает сквозь помехи шарик-резонатор. Той закономерности, которая даёт понимание единства происходящего и правомерность перемен, случающихся в одном месте, хотя определённые условия, казалось бы, нарушены в другом. Так чрезмерный избыток на каком-либо из полюсов приводит к нехватке на противоположном, благодаря чему обретший великое богатство или кромешную власть многократно увеличивает для себя риск падения в ничтожество. Почему это происходит – определённо сказать нельзя, но дело обстоит именно так. По свидетельству Геродота, Амасис, властитель Египта, разорвал дружбу и союз с Поликратом, тираном Самоса, только потому, что Поликрату во всём сопутствовал успех и он достиг такого величия, какое до него на Эгейском море знал только Минос. Амасису стало ясно, что чрезмерное благоденствие скоро сменится столь же чрезмерной бедой. Так и случилось – Поликрат был коварно пленён и казнён таким способом, который Геродот даже не посчитал возможным описывать.

Иными словами, вещие звуки позволяют обнаружить сопричастность событий, не обусловленных цепью прямого причинения – единое может быть расслышано там, где наша оптика не в силах узреть непосредственной взаимосвязи. На ответной определённости условий и следствий строится история, а, например, трагедия следует путём предвечной музыки, о чём нам поведал уже упоминавшийся Ницше, не чуждый её, музыки, тайн (он ещё в юности провидчески указал её цель – вести человека к небу) – в своё время он написал множество хоров, вокальных композиций и даже романс на стихи Пушкина «Заклинание». Помните?

О, если правда, что в ночи,Когда покоятся живыеИ с неба лунные лучиСкользят на камни гробовые,О, если правда, что тогдаПустеют тихие могилы, —Я тень зову, я жду Леилы:Ко мне, мой друг, сюда, сюда!

Вот и выходит, что трагедия в своём античном воплощении куда ближе к вещей музыке, нежели созвучия тех или иных заведомо очеловеченных сочинений, рождённых в темнице извратившегося слуха. Как снова тут не вспомнить Блока: «А дух есть музыка». Дальше что-то про революцию и про Сократа, которому даймонион велел слушаться духа музыки. Уж он-то, Сократ, слушался, спокойны будьте.

Теперь – не то. Времена вещих аккордов отгремели. Теперь мы живём в поствавилонскую эпоху смешения напевов. И наполняющая мир невразумительная событийность, которая проистекает из наших поступков, – не более чем печальное следствие сбоев в приёме отзвуков заветной симфонии. Цельность отсутствует, и всё, что мы имеем – в лучшем случае беспорядочные обрывки уловленных мотивов, набросанные и сведённые кое-как, без представления о первозамысле. Вообще всякая часть в своей кажущейся завершённости, будь то осинник, дубрава, курортный роман или взятые в отдельности бессвязные поступки, в отличие от завершённости целого, – результат тугоухости в отношении всемогущего: аминь, истинно так. Того самого аминь, которое вершит дело. Только отсеяв сорные шумы, можно услышать свою судьбу и осознать своё место в единстве сущего. И перестать сомневаться. И перестать думать, потому что всё и навсегда станет ясно. А без этого, сколько ни морщи лоб, не решишь о себе ничего путного сверх чепухи: рождён, чтобы родить.

Словом, многое нас с Георгием сближало, а кое-что разъединяло. Но оба мы при этом в полной мере понимали, о чём ведётся разговор – о возвращении к благодати, если кто-то до сих пор не понял.

После предновогоднего концерта-иллюзиона я много думал, как эти вторичные образы, вызванные музыкой из пустоты, эти недышащие слепки эйдосов вырвать из небытия. Как влить в них животворящие энергии и воплотить? Вопрос, в общем, был не нов. Ведь и прежде, там, на Воронец-озере, столкнулся с незадачей… Я сидел, точно врубелевский демон, на каменной глыбе и слушал, впитывал всем существом музыку жизни, её журчание, трели, шелест, а в мои ноты, которые, как мне казалось, я жизнью напитал, ползучим гадом вкралась смерть. Почему? Не было ответа.

Чтобы прочистить восприятие, сбить прежние настройки, не давшие желанный результат, отправился проветриться на дальние просторы глобуса. Уже так делал, когда хотел избыть великую разлуку. Перед тем первым странствием был полёт обречённой мухи и сгущающаяся вокруг смерть, а после – блестящий фокус, зрелищный аттракцион. Что это напоминает? Слепой щенок, тычущийся носом туда-сюда в поисках материнского соска. Забавно и трогательно. Но щенок находит. Ухвачу и я.

Пересадка в Амстердаме, потом – одиннадцать часов над Атлантикой и сельвой. В Лиме, небо которой затянуто плывущей от океана сизоватой дымкой, на перекрёстках у светофоров крутятся брейк-дансеры, вьются женщины-змеи и скачут парни-лягушки – из окон машин на асфальт летит бренчащая мелочь. В Мирафлорес улицы уже не пахнут мочой, а на прибрежных волнах наездники седлают доски. В Лиме арендовал машину и на колёса накрутил Паракас, Наску, Ику, Арекипу… Без малого пять тысяч километров за месяц с небольшим. Кондоры, взмывающие на воздушных струях из ущелья Колка. В горной пампе пасутся альпаки, о которых некогда поведал мне отец: чудно́е дело – инкам удалось из верблюда вывести овцу. Мощные фундаменты Куско, точно балласт, держат у земли разреженный воздух, не дают ему исчезнуть вовсе. Невероятный Мачу-Пикчу сложен на срезанной вершине из таких же титанических камней, как стены Соловецкого монастыря, но с расчётливой подгонкой, чтобы камни удержались на местах при сотрясениях земли. А они тут не в диковинку – недаром на улицах и в патио гостиниц пестрят трафаретные буквы: zona segura en casos de sismos[1]. И всё это столь непохожее на мою многоликую Родину пространство от безжизненной пустыни вдоль океана до дремучей парно́й сельвы залито тростниковой музыкой, прообраз которой восславил некогда огромную державу Солнца, империю высокогорного социализма.

Не стоит долго распространяться о том, как я был прав, рассчитывая, что дальняя поездка с погружением в неведомый мне мир собьёт настройки восприятия. Так и случилось – сбила. И что же? Помнится, говорил: наше сердце откликается на отголоски неслышимой гармонии не созвучиями и перепадом чувств, а верными решениями. Там, в поднебесных Андах, в голову пришло: источники живой воды и мёртвой струятся по соседству и, возвращая бездыханному дыхание, всегда работают друг с другом в паре. В паре. Только так. На Воронец-озере я слушал музыку жизни, и в мои ноты вкралась смерть – так, может, надо окунуться в пламя смерти, чтобы сложить напев, который дивным образом животворит?

Уже пылал Донбасс, кровоточил, как злая рана. И миллионы русских несли эту рану на себе, словно они были одно огромное живое существо, ропщущее, вечно неудовлетворённое, томимое неясными страхами, озарённое таинственной верой и устремлённое к загадочной цели. Существо, полное неугасимого света и неиссякающих слёз. И я ощущал себя частью этого огромного зверя. И меня, как его, язвило жало предательства, отвратительного, как всякое предательство, но сверх того отягощённого подлейшим ядом – чёрной изменой и земле, и небу, и священным клятвам предков. Изменой, оплаченной понюшкой табака. И эта рана ныла и тянула в путь – туда, на Донбасс, искупавший в огне и муке вероломство блудных свидомитов.

Рана тянула, но до поры держало дело – начатое и не завершённое.

Теперь не держало ничего.

– Алтай исполнил!

Когда музыка звучит в голове, закрываю глаза и вижу её цвет – синестезия. Соль мажор – зелёный и как бы лакированный, точно молодая листва. Ми минор – густой, вишнёво-бархатистый, немного сладкий на слух. Ре минор – волна, серебряный трепет, но не рассыпчатый, а – будто встряхнули шёлковое покрывало, качнули ртуть. До мажор… Странно, если видишь эти цвета вживую, они не отзываются внутри звуками – обратной связи нет. Так что там до мажор? Он белый-белый, как снежные пятна на терриконах… Хотя теперь март – снег стал ноздреватым, посерел, раскис.

Отстрелявшись первым, я лежал на огневом рубеже поверх расстеленной пенки. Пенка узкая, как ни изворачивайся, а локти замочишь – мои под налокотниками были мокры. Рядом, накрытая полой плащ-палатки, лежала «плётка» с уже отщёлкнутым магазином и пустым патронником. Не знаю, кто первым назвал так СВД, но в точку – выстрел звучал хлёстко, словно щелчок пастушьего кнута. Справа – четыре бойца, слева – два. Все из разных мест – не усидели дома, сорвались. Гнев Славянска, пламя Одессы, отчаяние Мариуполя стучало в их сердца.

Ближний слева – Лель, молодой голубоглазый парень из Перми. Затаив дыхание он приник к окуляру прицела. Его отстрелянные дымящиеся гильзы пару раз доскакали до меня и дружески шлёпнули по плечу. У него была странная привычка – всякий раз, отправляясь в нужник, он непременно сообщал во всеуслышание: «Пойду цыгану долг отдам». Оригинальная кредитная история. В Перми у Леля остались родители, жена и маленькая дочь.

Справа, закрыв затвором пустой патронник, отложил СВДэшку Чабрец – черноволосый с проседью автомеханик из Краматорска. В его сторону летели мои отстрелянные гильзы. Чабрец научил разведчиков, как просто и без шума выводить из строя транспорт и бронетехнику укропов: прыснуть из баллончика в выхлопную трубу монтажную пену. В Краматорске у него никого не осталось – украинский снаряд разнёс гражданский автобус, в котором ехали его жена и двадцатилетний сын.

Последний боец, шахтёр из Макеевки, стебанул из «плётки» и доложил об окончании стрельбы. Гобой скомандовал: «К мишеням бегом марш!», и мы – группа курсантов-снайперов батальона спецназа «Кентавр» с шевронами «Новороссия» и «Россия» на разномастных распятнёнках – нестройным табуном рванули к подошве террикона. Рубеж был стометровый – чтобы исследовать дырки в своих мишенях, за утро мы одолевали его по размокшему, смешанному с донецким чернозёмом снегу уже в девятый раз.

Возле своей мишени достал из кармана школьную линейку и принялся замерять среднюю точку попадания, расстояние до контрольной и кучность – инструктор был строг, цеплялся к каждой мелочи и за любую приблизительность мог отбрить почище цирюльника – останешься без бороды и носа. «Прут укропы на броне приблизительно ко мне», – с недоброй улыбкой на рассечённом шрамом лице приветствовал Гобой оплошности курсантов. Впрочем, при таком шраме любая улыбка показалась бы зловещей.

Никому не давая спуску, инструктор гонял нас по стрельбищу вот уже два с лишним месяца – если не выезжали на задание, отправлялись на полигон. «Железо без движения ржавеет», – приговаривал он, пугая курсантов неконтролируемой мимикой.

Гобой переходил от мишени к мишени, оценивая результат и вразумляя нерадивых. Остановился рядом.

– Негоже садишь.

– Разве? – опрометчиво возразил я. – Разброс – меньше, чем по инструкции.

– Та шо ты говоришь? – с характерной южнорусской модуляцией и мягким рокотом фрикативных во рту удивился Гобой. – Инструкция – то ж для незрячих.

Закончив осмотр, Гобой велел сменить мишени, после чего гаркнул:

– На огневой рубеж бегом марш!

И первый ухнул тяжёлыми берцами в скользкую жижу.

Гобой знал своё дело – он был уже и в Славянске, и на Саур-Могиле. Там, на Саур-Могиле, пуля распорола ему щёку и сорвала пол-уха, отчего лицо его перекосилось. За спиной курсанты называли инструктора Касабланка. Укропы на его глазах убили младшего брата – с тех пор кровь в сердце Гобоя запеклась. Рассказывали, он целыми днями выжидал, пока кто-нибудь во вражьем окопе не высунет нос, – и тотчас бил. Здорово бил, без промаха, точно ярость придавала его глазу ястребиную остроту. Ни на перекур, ни на обед не отвлекался, чтобы и минутной бесам не было милости – еду ему бойцы в котелке носили на огневую позицию. Горел на глазах. Сгорел бы весь, но после ранения его приказом перевели инструктором на стрельбище.

Да, вот ещё: а выстрел? Какого цвета выстрел? Закрыть глаза на бегу я не решился. Вспышка? Да, пожалуй, вспышка. В ней разом – все цвета. Это – если приход не в голову и ты услышал…

Через полчаса перешли на новый рубеж – земляную насыпь-бруствер в пятистах метрах от террикона. Тут, как в ярмарочном тире, мишени были на любой вкус: железные из прокатного листа – в полный рост и по пояс, бумажные на фанере – круговые, круговые с грудной фигурой, просто чёрные точки-яблочки, нарисованные фломастером на писчей бумаге, а однажды Гобой навязал на верёвки пустые пластиковые бутылки с красной полоской Vittel – маленькие, ёмкостью 0,33, – и курсанты садили по ним, резво пляшущим на ветру, с двухсот метров. Курсанты садили, а Гобой, поглаживая зарубцованный шрам, жучил нас последними словами на обе корки, в хвост и в гриву, засучив рукава… Мы с Чабрецом были старше инструктора лет на двенадцать, но даже мы не обижались. Что обижаться? Да, здесь нет срочников, здесь добровольцы – но Гобой вбивал в нас науку, которая поможет победить и выжить. «Не насобачитесь стрелять, насобачитесь рысачить», – часто приговаривал он. А до победы между тем как от Макеевки до Ужгорода – на семи трамваях ехать. (В Донецке после очередного ночного артобстрела слышал на улице разговор. Дама с продовольственным пакетом: «Боже, когда ж то кончится!» Гладко выбритый мужчина в очках: «Когда мы вставим этим дрын до Львова». Дама с пакетом: «Да то ж я знаю. Ну а шо молчит пушистый Запад? Шо хунту ту не отмудохает в ООНе?» Мужчина в очках: «Так Западу смотреть, как русские хайдачат русских – удовольствие. Как барышне конфетка».)

Мишени стояли вразброс, на разной дистанции, чтобы с одного огневого рубежа бойцы могли получить навык работы с оптическим прицелом – определять дальность до цели и задавать поправки на деривацию с учётом силы ветра и расстояния. Курсанты предпочитали листовое железо – к бумажным мишеням приходилось бегать, оценивать и замерять результат, а стреляя по железу, достаточно было навострить ухо – цель сама отзывалась на удачный выстрел.

Отстегнув от мародёрки пенку, на весу развернул и бросил на бруствер. Рядом – плащ-палатку. Мародёркой тут с донбасским юмором называли рюкзак десантника – он же эрдэшка или сухарка. Раскрыл рюкзак, достал пачки с патронами. Улёгся и поудобнее подбил свой валик – упором под винтовку нам служили старые штанины, набитые песком и завязанные с двух концов узлами. Несколько раз глубоко вздохнул, вентилируя лёгкие и успокаивая дыхание.

– По четыре заряжай! – скомандовал Гобой.

Чик-чик-чик-чик – вошли в магазин четыре матово отсвечивающих патрона, щёлк – магазин зафиксирован в гнезде.

– Работаем на неизвестную дистанцию, – из-за наших спин руководил Гобой. – Варяг, мишень номер два, Лель – семь, Алтай – пять, Чабрец – девять… Стрельба по готовности!

Прильнул к остывшей резине наглазника, высматривая в прицел на фанерных щитах с мишенями цифру «5». Вот и она. За два месяца занятий на стрельбище не мудрено выучить все цели и расстояние до них. Мой щит стоял на дистанции четыреста двадцать; сверился с дальномерной шкалой – так. Нащупав верхний маховичок, установил индекс на четвёрку. Дослал патрон в патронник и сосредоточился на сетке прицела. До мишени четыреста двадцать, выставил четыреста, стало быть, надо взять немного выше. Ветер – метров шесть в секунду, поправка вправо. Плюс деривация на дальность…

Скула коснулась упора на прикладе. Вдохнул, неторопливо выдохнул и, словно ухнув в воду, задержал дыхание. Сетка прицела замерла. Толчок в плечо, гром выстрела, заглушивший клацанье затвора, и курящаяся гильза полетела к лёжке Чабреца.

Вдохнул, медленно выдохнул, задержал дыхание. И снова толчок в плечо…

Выбросив четвёртую гильзу, затвор замер, оставив патронник открытым. По сторонам грохотали выстрелы. Закрыл глаза, чтобы увидеть цвет: ну да, конечно, вспышка, белая с оранжевой опушкой вспышка – зажглась, вобрав в себя весь спектр, раздулась ярким шаром и плавно растаяла до ядрышка, из которого взвилась, погасла… Снял пустой магазин, запер затвор, положил винтовку на плащ-палатку, накрыл полой и доложил по персональной форме:

– Алтай исполнил!

В таких мелочах Гобой позволял курсантам буквой устава пренебречь. Как позволял себе пренебрегать инструкцией по эксплуатации СВД в части допустимого разброса на стометровой дистанции.

И тут же:

– Лель стрельбу окончил!

– Чабрец стрельбу окончил!

Буроватая глыба террикона с пятнами мартовского снега чётко проступала на фоне светлого сизовато-голубого неба. Я перевернулся на спину. Высоко над полигоном в поднебесье, словно не слыша грохота на грязно-белой, простроченной цепочками черных следов земле, парил далёкий коршун.

«К мишеням бегом марш!» – внутри меня, опережая живой звук, уже гремел неумолимый рык Гобоя.

Так мотались ещё часа два, прежде чем подала сигнал подкатившая «буханка», отвозившая нас в столовую.

В моё отсутствие Георгий преуспел на поприще осуществления своей идеи развития и тренировки внутреннего резонатора. Помнится, таким образом он намеревался спасти тугоухое человечество – дать ему возможность поймать восходящий поток рокота мироздания и вознестись, слиться с гармонией сфер, зазвучав в ней мелодией естественной и соразмерной. По его плану действовать следовало не в одиночку, а монолитной группой преданных единомышленников. В кругу своих пациентов, прошедших процедуру научной фонохирургии, Георгий создал нечто вроде тайного ордена – прообраз будущей команды ковчега спасения, которому более соответствовала идея не корабля, но планера. Или даже самостоятельно воспаряющего дирижабля.

Круг был ограничен, но Георгий строил маршальские планы. Основная проблема при вербовке адептов сводилась к тому, что до тех пор, пока внутренний резонатор не настроен и его обладатель не овладел основой техники преодоления фоновых шумов, нельзя было предугадать наверняка, какая мелодия звучит о нём там, за пределами его былого слуха. То есть выстраивать в миниатюре полноценный гармоничный социум, зародыш идеального государства, приходилось на ощупь. А тайный, но всемогущий орден яснослышащих по замыслу Георгия как раз и должен стать таким зародышем – зерном нового человечества и в то же время инструментом его преображения.

Он приглашал меня на встречи, знакомил с выпестованными соратниками. Они производили двойственное впечатление: осколки огромного хрустального сосуда – блестящие и вместе с тем опасные. Определённо Георгий хотел привлечь меня к своей работе, хотел объединить усилия. На этот счёт у него были кое-какие виды – он рассказал и даже показал один невероятный опыт… Об этом, впрочем, после. Скажу только, что опыт этот меня насторожил, и я решил с сотрудничеством не спешить. Тем более что был тогда не в форме.

Итак, Георгий действовал. Мои дела шли туго и скрипели.

Какое-то время после возвращения домой никак не получалось вновь обратиться к напевам творящих звуков. То есть я к ним стремился всем своим трепетным, отзывчивым пузырьком, но вдруг обнаружил неучтённое препятствие, упорно искажавшее восприятие происходящего и размывавшее его гармоничный строй. И я не знал, как следует эту кромешную помеху устранить. А без того попытки не то что воспроизвести, но хотя бы внятно расслышать великую трансляцию сводились к ерунде: распознавались лишь клочки различных тем, случайная компоновка которых коверкала очертания событий, отчего линии судеб вещей, людей и явлений кривлялись и пускались в пляс.

Дело в том, что голос мёртвой воды, который удалось расслышать мне как в нерасчленённом грохоте боя, так и в гробовом затишье, угнездился в моей голове, точно осиный рой, и теперь звучал произвольно, в свою охоту, словно западающая клавиша. Словно череда западающих клавиш. То есть время от времени он, этот голос, давал о себе знать тем самым образом, который известен каждому под именем «привязавшейся мелодии». Если она застревает в тебе ненадолго – пустяк, но в случае назойливого сбоя, когда мотив вцепляется, точно репей в хвост вернувшейся с вязки Матильды, то – сплошь расстройство, сбивающее с толку раздражение. Эту навязчивую мелодию зачастую не удаётся даже толком воспроизвести, и тем не менее она морочит нас подобно наведённым чарам. В итоге замороченный внутренний слух перестаёт улавливать связующие темы – распадается единая перекличка событий, рушится гармоничный лад. В него вкрапляются скрежещущие всплески – разрушительные действия, которые можно было бы счесть случайными, не будь они прямым результатом звучания в голове залипшего мотива. Должно быть, все поствоенные синдромы с дремучих времён и по вьетнамский, афганский, чеченский – по существу следствие неконтролируемого журчания в сознании вернувшихся домой легионеров/нукеров/стрельцов этой привязчивой мелодии мёртвой воды.

Конечно, сама по себе проблема залипшего мотива, который благодаря своей привязчивости мотивирует скрежет и распад, куда шире моего случая. Страшно представить, какой чудовищный раздрай вносит это наваждение как в будничную череду событий, так и в пласты сущего скрытые, не явленные нам. Излечение и утешение приходит лишь тогда, когда верно настроенный внутренний резонатор по отзвукам Зова вновь получает представление не только о гармонии замысла в целом, но и о собственном внутреннем времени, насвистывающем песенку твоей судьбы, если, конечно, ты за этой песенкой последуешь. Собственно, именно она, эта расслышанная песенка, и позволяет всем существом ощутить полноту и единство проживаемых событий. Уходит холод экзистенциальной бездны, тяжесть отчаяния от картины кажущегося вселенского несовершенства и несправедливости, как изначальной, так и во всех своих метаморфозах, и даже страх смерти как неотвратимого удела словно бы тает – всё находит примирение в строе неслышимых созвучий, ибо тут тварь осознаёт наличие отчётливой обратной связи со своим Творцом. Тем, кто запустил пульс чарующей симфонии.

Не стоит, однако, обольщаться: высший замысел потусторонней музыки заключается вовсе не в том, чтобы услаждать наш слух, давно утративший спасительную чуткость к вещим звукам, нет. Выход в открытый космос творящей гармонии – самоценное стремление. Хотя, сказать по чести, – да, и услаждать она способна тоже. По крайней мере уши тех, кто понял, что за работа происходит в теле музыки и что порождает её дух. Тут и Орфей, и Гиппас, и Вяйнемёйнен, и Палестрина, и Вагнер, и Скрябин, и Малер, и Стравинский, и, конечно, Ницше, и многие другие… Включая Курёхина и Ивана Грозного. Ведь он, Грозный, не только души не чаял в церковном пении, не только сам пел в храмах Александровской слободы, не только держал свою певческую капеллу, в которой подвизались Фёдор Христианин и Иван Нос, но и самолично писал музыку (точнее – давал распев), перенастраивая с её помощью звучание своего царства-государства. Писал, как полагается, с фитами, указующими певчим, где подпустить триоль, где мордент или какой-нибудь иной мелизм. В собрании Троице-Сергиевой лавры (сейчас – в РГБ) хранится рукописная «Книга глаголемая Стихирарь месячный, иже есть Око дьячье», куда включены две стихиры его сочинения, подписанные «Творение царя Иоанна, деспота российского» и «Творение царево». Одна сочинена на сретение Владимирской иконы Божьей Матери, которая в 1395 году спасла Русь от полчищ Тамерлана, другая – хвала митрополиту Петру, переместившему митрополичью кафедру из Владимира в Москву.

Пусть даже те, включая Грозного, кто чувствовал за духом музыки неизрекаемую силу, вовсе не помышляли (отчётливо) о воссоздании творящих звуков, которых больше нет – отпели, отыграли. Но отзвуки-то их расслышать и отобразить возможно – чтобы напомнить о гармонии, как о покинутом отцовском доме, и вернуть в симфонию, будто в лоно рая, блудное племя к его же несказанному блаженству.

Словом, мелодия залипла. Подумал даже, не обратиться ли за помощью к наладчику Георгию с его научной фонохирургией. Но, слава богу, обошлось – включился в будни и понемногу выбрался из наваждения. И снова сел за синтезатор. Со светлой головой, в которой складывались воедино неведомые никому ещё спирали сольных партий и рокоты аккордов оркестровки – и слышимые, и сверхзвуковые.

Картина показалась вдруг простой и ясной. Моим прекрасным формам, явленным тому уж пару лет назад в предновогоднем выступлении, для воплощения и жизни просто не хватало места. Они, эти голодные звуки тонких миров, жаждущие тела жизни, уже задолго до меня обрели вещественность и с тех пор неизменно продолжали пребывать в своей земной запечатлённости, рождаясь, умирая и рождаясь вновь. Мироздание не знает пустоты. Раз это так, то – дабы нечто идеальное сгустить, овеществить, сперва нужно что-то истребить, расчистить место под застройку. Музыка мёртвой воды – инструмент высвобождения времени и пространства под новое создание. Таков порядок их взаимодействия – творящих и сметающих частей – в единой симфонии живой музыки и мёртвой. Задача – гармонично их сплести, чтобы выстроенная композиция благотворно сказалась на состоянии здоровья окружающего мира. Так медицина усмиряет яды, вербуя смерть на службу жизни.

И ещё. Моей новой музыке был нужен голос. Была нужна смысловая волна – та самая, привязанная обертоном к звучащей ноте. Если угодно, сложносочинённая мёртво-живая гармония сфер плюс смыслообразующая партия – вот симфония творения. Неспроста в нашей литургической традиции допустима только вокальная музыка, ибо сказано: «Всякое дыхание да хвалит Господа». А то, что не производится дыханием, то в лучшем случае – аккомпанемент, сопровождение, гарнир.

Ладно бы я понял это путём логического построения – так нет, сверкнуло озарение, и ощутил – могу. Откуда взялась уверенность, ума не приложу. Наверное, из предвечной музыки, как всё на свете. Нет, не сверкнуло даже. Сначала догадка, точно рыба из недоступной свету глубины, всплыла из таинственной пучины – ещё её не видишь толком, но уже заметно сквозь качающуюся волну зеленовато-чёрное пятно. Оно то проясняется, то гаснет, то словно бы дробится и уходит вглубь. Но вдруг взрывается, взвивается над пляшущей волной в алмазных брызгах и слепящем блеске чешуи. И тут уж точно – озарение, оно.

Самонадеянно и в то же время феерично – решиться самому, уж как попустит небо, спеть музыку, которая творит. Пусть лишь кусочек, пусть в ограниченном возможностями голоса диапазоне (они, эти возможности, у же даже, чем у слуха)… А голос мой хоть и приятен, бархатист, хоть и с оттенками, но диапазон, конечно, не велик. Если точнее – не просто бархатист, а с такой, что ли, звенящей трещинкой – вот в этой трещинке и прелесть. Как говорил в пору «Улицы Зверинской» басист Илья: «Целая вещь не поёт – дырочка звук создаёт». Хорошо говорил. Хотя, конечно, вещь целая не хуже дырочки поёт – только иначе, на другой волне.

Короче, волевым усилием решился. И написал слова – легко, как будто под диктовку. Ведь снизу, под словами, словно бы уже звучало всё что нужно, и оттого, казалось мне, их, слов этих, сила непомерна. Однако в глубине, под пламенеющим восторгом, под возбуждённой пёстрой пеленой, пульсировало предощущение тоски и бездны. Дикой тоски – будто предчувствовал, что въяве отзовётся всё не так, как мнится мне, поверившему в озарение. А между тем – не наваждение ли это? Не наваждение ли то, что озарением назвал? Ответа не было. Но на поверхность дрожь мышиная не выходила.

Как ни расписывай тревогу, а случилось – вмазал, помпезно выражаясь, закладной кирпич альбома могущественной музыки – безымянного, но если бы напала блажь назвать, то можно так: «Переозвучка».

Первые странности дали о себе знать уже через три месяца.

Началось с молотка.

Тогда и в мыслях не было, что эти странности каким-то образом могут быть связаны с могущественной музыкой. Альбом писался вдохновенно, звукообильно и в то же время с изводящей му́кой, трек за треком – иные дорожки прослушивались, подправлялись, сводились, разводились и сводились вновь по сотне раз. Но дело шатко-валко шло. Один опус даже разыграл и спел на полном звуке в клубе, где музыкальной частью заведовал тот самый паренёк, которому я в прошлом уступил свой белый Fender Strat. Стоял необычайно жаркий май, гроздья сирени на Марсовом вот-вот готовы были вспыхнуть и чу́дно задышать, а собравшейся в клубе публике даже коктейли в глотки не полезли, так застучало в их сердцах разбуженное мною внутреннее время.

Добравшись после выступления до дома, к немалому удивлению обнаружил в кухне молоток. Хороший столярный молоток с обрезиненной ручкой и гвоздодёром с противоположного от бойка конца. Я мог поклясться чем угодно, что в моей квартире никогда не было такого молотка. Другой был – старый, слесарный, головка с двумя бойками (один скошенный) на потемневшей деревянной ручке. Он лежал в стенном шкафчике, в санузле, рядом с пачкой стирального порошка и бутылкой уайт-спирита, в ожидании нужды – забить в стену гвоздь или поставить на брюки пуговицу-клёпку (в самом деле – не возиться же с иглой и ниткой). А этого – нет, не было. Того, что с гвоздодёром. Когда я утром уходил из дома, на кухонном столе оставались только чашка с недопитым чаем, хлебная доска и лежащий на ней нож. А теперь – вот, внезапный молоток. Рядом с чашкой, в которой темнел недопитый чай. И никаких следов пребывания в квартире посторонних, которые могли бы инструмент оставить/подложить. Никаких, кроме, конечно, молотка.

Событие это я окрестил крепким словом, смысл которого отчасти передаёт сдержанный термин «чертовщина». Нет, я не страшусь солёных выражений, напротив, однако частое употребление, увы, эти выражения преснит – лишает вкуса, аромата, ярких нот. Надо беречь силу слов и не растрачивать их соль впустую. А то получится как у гимназистов с гимназистками, направо и налево сыплющих остоелозами, – их мат теряет силу заповедной брани и вызывает лишь брезгливость, отвращение и стыдную неловкость, будто метнувшаяся у собеседника из ноздри и на губе повисшая сопля. Впрочем, оставим лирику – речь не о том.

Следующий случай чертовщины произошёл вскоре после дня летнего солнцестояния. По приглашению Евсея – Оловянкин дал санкцию – я приехал в Чистобродье на праздник Купальской ночи, чтобы выступить с концертом. Зрителей было много – сами скитники плюс гости семинара по энергосберегающим новинкам. Могущественная музыка духоподъёмно возбудила клубную избу, трудовые пчёлы гудели и щедро взбивали мёд оваций. Потом пил яблочный самогон Бубёного, прыгал через костёр, купался голый в лесном Воронец-озере. А когда, вернувшись в СПб, во двор заехал, двор поначалу не узнал, подумал – спутал подворотню. Стены дома, сколько помню, всегда были охристые, пыльные, с дымно-серыми потёками, а теперь – свежие, кремовые с рыжиной. Раньше такой тон, кажется, назывался «цвет бедра испуганной нимфы». Рядом сосед укладывал портфель в машину. «Быстро управились», – сказал я, удивлённо обводя руками двор. «Какое быстро, – свистнул носом сосед. – Три недели мазали». Он уехал, а я улыбался ему вслед – раньше склонность к шутке за соседом не водилась. Однако слова его подтвердили другие жильцы – из тех немногих, с кем вступал в общение. Ну не чертовщина ли?

На следующий день под душем обнаружил справа на груди давно зарубцевавшуюся рану. Штырь или огнестрел. Похоже по рубцу. Ничего подобного на моём теле прежде не было. Как не было в памяти никакой истории по поводу её, раны этой, обретения. Как выяснить? У кого спросить? Чертовщина.

И цветок преобразился на окне: алоэ был в горшке – теперь драцена. И лампочка в прихожей: горела голая – сейчас в плафоне…

А после выступления в университете Лаппеенранты, весьма, надо сказать, зажигательного – медленные финны заискрили, – я случайно увидел передачу, которая, сперва смутив, затем серьёзно озаботила. Я лежал на кровати в номере гостиницы при кампусе и пультом переключал телевизионные каналы. Мелькнули финские домохозяйки с рыбой и ножами, затем реклама наглядно объяснила, как надо холить и лелеять ногти на ногах, потом выскочила «Россия 24». Новость часа: полуторагодовалый ребёнок в Бразилии нашёл во дворе ядовитую змею и загрыз её насмерть. За новостью последовал документальный сюжет о полузабытом русском трансплантологе, величине невероятного масштаба – я в детстве видывал его, – о Неустроеве. Он пересаживал животным сердца, легкие и печень, в его лаборатории водились двухголовые собаки, он человеческие донорские органы хранил в рабочем состоянии внутри живой свиньи. Всё так, я знал об этом. Вот только чудотворца называли почему-то в ящике не Неустроев, а Владимир Демихов. Какой-то несусветный бред. Схватил планшет и вышел в интернет – есть трансплантолог Демихов, а Неустроева, который всё это на самом деле вытворял, в помине нет. Как стёрли. Остался тот Неустроев, который штурмовал Рейхстаг – спасибо и на этом. Что ж такое?

Далее. Вернувшись в СПб, подумал о Георгии – о том, что образ наладчика в моей истории раскрыт не до конца. Ведь собирался же поведать об одном курьёзе – о том, почему, собственно, Георгий боится клоунов, – который оправдывал и вместе с тем исчерпывал необходимость упоминания об этом необычном человеке, чей метод фонохирургии был сродни евгенике, – попытка выведения из человека тугоухого породы человека музыкального (внимающего музыке потусторонней), – и у меня имелись все нужные для этого слова. Однако тут внезапно ощутил, что, помня о намерении поведать нечто и о том, что да – под рукой лежали готовые слова, теперь уже и знать не знаю, что это были за слова. В недоумении решил связаться с Георгием и обнаружил, что он развеялся бесследно. По крайней мере, из доступного мне круга жизни – все контакты оборвались: номер телефона принадлежит другому человеку, ученику восьмого класса, и тот довольно грубо заявляет, что номер этот принадлежал ему всегда; письма на электронный адрес Георгия возвращаются с отчётом об ошибке; аккаунт исчез, как не было; в квартире его – он обитал в Коломне, неподалёку от Аларчина моста – проживают чужие люди, которые нагло рассмеялись мне в лицо, когда я поинтересовался, где хозяин. Чертовщина.

Два эти случая – последние, с Георгием и Неустроевым – засели в голове и навели на размышления. Похоже, что Создатель шаг за шагом, по мелочи, переиначивал создание – перетворял его. И почему-то никто, кроме меня, этого перетворения не замечал. Кого ни спросишь, всякий скажет: так и было. Не стану утверждать про Создателя наверняка, но точно кто-то насмешливый рвал и тут же связывал в ином порядке нити, из которых ткалась материя судьбы и жизни – в частности, моей. Едва только мысль эта проскочила в голове, как тут пробил холодный пот. Так это же я сам! Не злой и не насмешливый, а просто глупый! Ведь это ж музыка! Она! Та, что по ходу дела подстраивает колебания уже звучащих суперструн! Могущественная и сверхзвуковая! И, чёрт возьми, неуправляемая… Мурашки зашевелились на затылке.

Догадка требовала подтверждения. Хотя, сказать по чести, тревога (даже страх) и любопытство одолевали в равной мере. Любопытство, как обычно, взяло верх.

Дома я на полном звуке не играл. Из аппарата имел только отменные низкочастотные колонки, остальное – так, игрушки. Договорился в клубе «Лоэнгрин», что на Литейном, – как раз дозрели два новых музыкальных построения. Рыцарь Лебедя звук обеспечил.

На сцене накатило полное самозабвение – сказать даже не смогу, как прошёл концерт. Как миг один мигнул. Впрочем, музыкальный обозреватель заявил, что впечатлился. Он писал в какой-то местный глянец и после выступления с диктофоном подошёл ко мне. Попросил начать издалека. Я начал с «Улицы Зверинской». Странно, обозреватель знать о ней не знал, хотя осведомлён был, кажется, о ситуации сегодняшней и прежних лет довольно основательно. Конечно, много времени прошло, но если ты специалист, изволь учить уроки. Дома, оставив в прихожей громоздкий кейс с синтезатором, открыл планшет и обнаружил, что «Улица Зверинская», как в случае с корифеем Неустроевым, в сети пропала – ни музыки, ни упоминаний, ничего. Взял с полки третий том Рок-энциклопедии Бурлаки – там тоже нет статьи. А ведь была. Мурашки снова поползли под волосами. Нехорошо, противно поползли.

Набрал номер Бурлаки. Ангелам хвала, Андрей ответил. Но почему-то поприветствовал меня как Николая. Я был настороже и ждал уже чего угодно, поэтому на всякий случай возражать не стал. Сказал, что мне нужна для дела справка о музыкальном прошлом, а сам, боюсь, уже в подробностях не вспомню точно, где, с кем и что играл. Бурлака, будучи в добром настроении, всё рассказал по памяти, потом посетовал, что не виделись давно, а между тем пора уже и под забором полежать. Я согласился, мы простились. Проверил информацию в сети и по Рок-энциклопедии. Фотографии развеяли последние сомнения. Августа Сухобратова больше не существовало. У меня изменились и биография, и имя. Внешность, возраст, пол пока остались прежними. Получалось, теперь у меня были две жизни – об одной знал только я и более никто, а о другой знали те, кто был со мною этим, другим, знаком, но сам я о ней не имел ровным счётом никакого представления. Уже не чертовщина – дьявольский какой-то переплёт.

Назрела, как нарыв, проблема. Приблизительно того же свойства, что та, какую формулирует конечный аргумент из анекдота, в котором синий с бодуна ведёт беседу с крокодилом: «Сейчас опохмелюсь, и тебя не станет». В моём случае загвоздка выглядела так: «Дам звук, и кто-то пропадёт». Как пропал Георгий, которого, вовсе не желая, я стёр вместе с не рассказанной о нём историей, расчистил место под нечто новое, неведомое мне, и этим новым и неведомым пустое место, вероятно, заселил. Что будет дальше, если я продолжу неуправляемо реальностью рулить? Завтра стану папуасом с костяным кольцом в носу? И все в округе подтвердят, будто так именно и было? И кто это – я? Что я творю, если не знаю, как сделать так, чтобы родители остались живы? Да и кто, собственно, теперь мои родители? И тот в окопе парень – быть может, не ведая того, я уже распорядился музыкой, и он с вправленным мозгом домой вернулся невредимым? Да и другие… Фергана вернулся. Все вернулись – все-все-все…

Тут ожил телефон, и на экране высветилось: «Заяц». Таких зверей в моих контактах не водилось. Впрочем, о чём теперь я мог судить наверняка?

Девичий голос в трубке повелел:

– Домой пойдёшь, купи багет. И не забудь мороженое Нике.

– Сударыня, вы кто? – спросил я осторожно.

– Какой ты милый, – отозвался Заяц. – Шесть лет женаты – пора уже запечатлеть.

Я оцепенел. Голос – я узнал его. Вера. Это была Вера. Девушка с большим сердцем, предавшая меня в той, прошлой жизни.

– На всякий случай подсказываю, кто такая Ника, – язвительно-вкрадчивым тоном, ожившим в памяти моей, сказала Вера. – Это твоя дочь. А дочь – это такой женский сын. Ника ждет дынное мороженое.

– На всякий случай, – севшим разом голосом попросил я, – подскажи, куда багет с мороженым доставить.

– Ты что там, мухоморы куришь? – Не дожидаясь ответа, Вера дала отбой.

Это было невозможно. Внутри меня, залитый под завязку, колыхался горячий кисель. Невероятно. Если мой дом теперь там, на Покровской, где некогда мы с Верой тонули в лиловом постельном белье, то здесь что? Эта квартира – плата за отказ от отчего гнезда. Похлопотал муж Клавдии, деловой Василий. Но есть ли у меня сегодняшнего сестра? Ответит кто? Мой возмущённый разум закипал.

Началось с молотка, молотком и закончилось. Я принёс из прихожей в комнату неуклюжий кейс и на полу раскрыл его. Назревшая проблема не имела решения, но требовала остановки. Я далеко уехал, но пока ещё маячила на горизонте точка отправления, надо было рвать стоп-кран. Молоток с гвоздодёром лежал теперь на подоконнике. Я взял его, вернулся к синтезатору и расколошматил сложную и дорогую вещь. Так поработал, что мусор уместился в три ведра, которые по очереди, вытряхнув в пакеты, снёс на помойку. Потом достал из морозильника бутылку водки.

Знаю, говорят, водку не стоит в морозильнике держать – у переохлаждённой исчезает вкус. Но я держу. Мне нравится тягучая и ледяная водка.

В жизни не пил один. Даже после смерти родителей. Даже на войне и позже, когда залип мотив и в голове журчала только мёртвая вода. Но тут было нельзя не выпить. И вообще, подумать если, реальна ли та жизнь, где в одиночку я не пил?

С тех пор музыку не играл. При одном воспоминании об этом дрожали руки, сердце, селезёнка – всё, что могло дрожать. Я её, неслышимую, только слушал. И она, как водится, отзывалась правильными мыслями. В конце концов, искусство – не более чем жалкая попытка отобразить прекрасное, которое окружает нас в реальном мире.

Чем занимаюсь? Сразу и не скажешь. Вернее – стыдно говорить. Тем, что по приглашениям хожу на передачи – по большей части бестолковые – и говорю в эфир слова, предсказываю ход событий. Эксперт широкого профиля и дальнего полёта. Попал, так сказать, в обойму – даже платят деньги. Предсказывать не трудно – чуткий пузырёк слышит мелодию оборотов мирового колеса, звоны серебряных спиц и хруст его стального обода. Ни разу не ошибся, но разве кто-нибудь такие вещи помнит?

Впрочем, некоторые помнят. Недавно появились крупные фигуры с большими средствами – для этих невозможного не много. У них, фигур этих, интерес к прогнозам точечным, конкретным, в ближайшей перспективе и подчас в довольно странных областях. Развеиваю и для них туман грядущего – тут у меня особые тарифы. Отрадно, что история с могущественной музыкой неведома для сильных мира, не то бы кто-то непременно заказал концерт. Скажем, кантату окончательного и бесповоротного решения эльфийского вопроса. Я – против. Это перебор. Зачем же окончательного? Довольно просто вырвать жало.

Интермеццо: фрагмент программы «Семейный круг» (вчера)

Ведущая. Я правильно поняла – вы хотите углубиться в историю проблемы? Вернуться, так сказать, назад, к зерну?

Август/Николай. А как ещё можно объяснить невольные мотивы наших действий, в том числе тех, что совершаются в кругу семьи? Только через реконструкцию первичной формы. Разумеется, не стоит слепо переносить звериное на человека, но до пробуждения сознания, позволившего нашим предкам упражняться, помимо прочего, и в социальном творчестве, над нами тьмы веков тяготел начальный социум, чьё устройство было незыблемым, а связи внутри него отчётливы и каждому ясны – интуитивно, бессознательно, как данность. Определив черты этой архаической структуры, нам будет проще понять то, что кажется сейчас чудовищным, болезненным, необъяснимым. Но, присмотревшись, придётся, может быть, признать, что это не более чем часть нашей природы. Ведь и кошка не в силах унять дрожание усов при виде воробья, хотя пару минут назад умяла блюдце вискас.

Ведущая. Кошку ведёт инстинкт.

А/Н. Как будто человек на свет родится без инстинктов. Просто некоторые инстинкты наш разум одолел. Но корешок остался – глубоко сидит.

Ведущая. Ну что ж. Раз так, давайте погружаться в тьму веков.

А/Н (задумчиво). Я бы сказал – сверхархаической.

Ведущая. Что?

А/Н. Следует определить черты сверхархаической структуры общества, чтобы понять то, что кажется сейчас довольно странным.

Ведущая. Пусть так, раз это важно.

А/Н. Это важно. Общеизвестно – характер социальных связей внутри естественных сообществ в первую очередь определяется той или иной формой репродукции. Иначе говоря, присущей тактикой расплода. Иначе – размножения. Ибо стратегия всегда одна – выживание, развитие и процветание вида. Тактика размножения обуславливает и характер половых различий.

Ведущая. Что вы имеете в виду?

А/Н. Половой диморфизм. Те характерные черты в облике мужчин и женщин, благодаря которым мы сразу можем безошибочно сказать, кто – кто. Эти черты помогут нам реконструировать структуру общества далёких предков, структуру нашей сверхархаики.

Ведущая. Вы о тех отличиях, которые сегодня принято благопристойно прятать под одеждой?

А/Н. Как раз нет. Первичные половые признаки человека ничем особенно не примечательны и не дают подсказки относительно устройства отправного общества. Ведь по существу наши гениталии схожи с гениталиями других млекопитающих. Что делает возможным и такой вид связи, какой практиковали в Элладе козопасы. Другое дело – вторичные признаки. Они у нас весьма своеобразны. (Пауза.)

Ведущая. Продолжайте, пожалуйста, вы меня заинтриговали.

А/Н. Наш половой диморфизм, в частности, наглядно выражается в характере волосяных покровов. Анализируя его, можно предположить кое-что относительно особенностей поведения и нравов пресапиенсов – наших неразумных предков.

Ведущая (с иронией). Необычный метод реконструкции.

А/Н (не реагирует). Вообразите существо с копной волос на голове и дикой бородой. При виде такого робинзона у нас рождается невольная ассоциация – гривастый лев. Этот образ всплывает первый, как бы сам собой. Хотя среди известных всем животных гривы имеют самцы и других млекопитающих помимо львов: бизоны, зубры, бабуины…

Ведущая. Павианы…

А/Н (не реагирует). Что интересно – несмотря на все различия, в образе жизни наряженных в гривы существ есть несомненное сходство. И связано оно именно с тактикой расплода. И львы, и зубры, и бабуины – общественные звери, живущие устойчивыми группами, где численно преобладают самки. Самец может быть один, или их двое-трое – это нюансы, главное – самок неизменно больше. И забота о потомстве в этих группах всегда возложена на самок. А у львов на них возложена не только забота о потомстве, но и забота о пропитании самцов, которые сами редко участвуют в охоте.

Ведущая (по-прежнему с иронией). Как хорошо вы это всё сейчас сказали. Мне кажется, не грива, которую многие нынешние мужчины уже утратили, а именно эта склонность, этот зуд – взвалить на женщину заботы о потомстве и пропитании – более всего роднит сегодня льва и человека.

А/Н. Мы всё же говорим о ранней форме общественного бытия далёких предков. Из сказанного не проистекает, что на гривастых трутнях не лежит ровным счётом никаких обязанностей. Наоборот: главная их задача – оставаться исправной машиной любви и защищать свою территорию и своих самок от посягательств других самцов. При нападении естественных врагов, гиен или учуявших львов буйволов самки обороняются не менее отважно, чем самцы. Но главным объектом их заботы при этом является потомство – они защищают детей, в то время как самцы бьются не столько за детей, сколько за своих самок и своё царство.

Ведущая. К чему вы клоните?

А/Н. Если бы для львов главную ценность представляли дети, они бы встали грудью на их защиту не впереди львиц, а рядом с ними. Будь это так, они бы имели преимущество перед своими самками и шансы на выживание у них определённо увеличились, поскольку львы крупнее львиц, сильнее и лучше защищены – их голова, шея и горло прикрыты гривой. Но природа распорядилась иначе и позаботилась о том, чтобы преимущество осталось за самками.

Ведущая (удивлённо). И в чём же наше преимущество?

А/Н. В покорности судьбе. (Пауза. Ведущая смотрит на гостя выжидающе.) Да-да, в покорности судьбе на уровне инстинкта. Мужчиной быть опасно – самцы всегда идут на смерть первыми. В случае нападения других львов, претендующих на прайд соперника, самцы с той и другой стороны либо погибают, либо изгоняются прочь. Самки всегда выживают. Они остаются с прежним самцом, если он победил, или достаются новому господину, если старый проиграл битву. Такой порядок весьма целесообразен, если иметь в виду стратегическую задачу эволюции. Отголоски этой сверхархаики отражены в нашей исторической памяти: женщины защищают своё потомство, но, когда враги убивают их мужчин, они становятся продолжателями рода врагов, убивших их мужчин. Вспомним знаменитую свадьбу в Сузах, когда девяносто македонцев взяли себе в жёны знатных персиянок.

Ведущая (удовлетворена объяснением). То есть наши далёкие предки жили прайдом? Я правильно вас поняла?

А/Н. Да, восстанавливая нашу сверхархаику, наш начальный социум, следует исходить из такого образца.

Ведущая. Думаю, многомиллионная армия беззаветных кошатников и кошатниц будет вам признательна за это изыскание.

А/Н. И напрасно.

Ведущая (удивлённо). Почему?

А/Н. У кота нет гривы.

Ведущая. Ах вот в чём дело… Надеюсь, нас ждут откровения и относительно библейского Самсона.

А/Н. Совершенно верно. Сила пребывала с Самсоном до тех пор, пока с ним пребывала его грива. Лишившись гривы, он перестал быть и защитником, и победителем. Это даже не метафора. Это констатация факта, развёрнутая аксиома. Джедаям из космической саги Лукаса следовало бы напутствовать собратьев: «Да пребудет с вами грива».

Ведущая. С джедаями понятно. Так что там с котом?

А/Н. У кота нет гривы. Кот, погуляв с кошкой, бросает и её, и её котят. У льва есть грива, и он привязан к своим самкам. Не так ли обстоят дела и у людей? Мусульманская и мормонская семья – рудимент и в то же время иллюстрация сверхархаического сообщества гоминид тех времён, когда светильник разума в их головах ещё не брезжил. Вспомните «Белое солнце пустыни» – жёны Абдуллы сразу и безоговорочно признали красноармейца Сухова, в распоряжение которого они поступили после бегства старого самца, своим новым господином.

Ведущая (встревоженная поворотом разговора). Давайте всё-таки вернёмся туда, откуда начинали – к взаимоотношениям внутри семьи для нас традиционной.

А/Н. Хорошо. Что первым здесь бросается в глаза?

Ведущая. Что?

А/Н. Мужчины вовсе не настроены заниматься детьми – а ведь именно по этому признаку мы обычно определяем градус любви, в том числе и родительской, – они настроены заниматься женщинами.

Ведущая. Так ведь и женщины не прочь заняться мужчинами.

А/Н. Но при этом они с удовольствием нянчат своих детей, и ещё неизвестно, какому занятию отдадут предпочтение, если возникнет проблема выбора.

Ведущая. Бывает, за детьми присматривает и мужчина.

А/Н. Не будем выдавать желаемое за сущее. Чрезмерно трогательное внимание мужчины к детям подозрительно: скорее всего, такой мужчина – носитель женского психотипа. Либо латентный гей. Либо вовсе педофил. Если смотреть правде в глаза, мужчина, желая завести ребёнка, вовсе не предполагает посвящать ему весь свой досуг. Он сознаёт – возиться с ним будет не он. Так, в частности, даёт о себе знать древняя структура прачеловеческого общества с его строгим распределением ролей: мужчина оберегает женщину и территорию, делая свой дом крепостью, женщина заботится о потомстве. Именно такой порядок безотчётных действий позволил нашим далёким предкам выжить.

Ведущая. Почему же они впоследствии отошли от этой организации? Почему изменили идее прайда? Ведь благодаря ей, как вы утверждаете, вид выстоял в суровых обстоятельствах отбора.

А/Н. Виной тому болезненно проснувшийся рассудок. Допустим, от вкушения запретного плода. Разбуженный, он предложил нашим предкам собственный соблазн – не просто выстоять, но восторжествовать.

Ведущая (лицо делается серьёзным). Но чем обусловлено это пробуждение?

А/Н. Решительным отключением от трансляции божественного Зова. Изгнанием из предвечной музыки. Человек был спущен с поводка – инстинкт перестал быть доминантой его действий. Целесообразное поведение без осознания цели, безоговорочное следование закону звучащей в тебе гармонии – именно это и принято называть инстинктом. Мы отключены от гармонии, брошены на произвол собственной воли. Разум – причина, а вместе с тем и следствие изгнания из храма согласного земного бытия и, одновременно, возможность выйти на иной виток. Путём проб и ошибок вновь подключиться к извергнувшей человека симфонии, но в качестве новой, более существенной мелодии. Поэтому разум и мечется, впадает в крайности. Ведь он, как сказано – и сказано не мной, – всего лишь неоформившийся инстинкт, созревающий взамен отринутого старого. Ещё разбалансированный, подчас пускающийся в бредни и вразнос. Да, разум позволил человеку восторжествовать, но он же подвёл его и к краю бездны.

Ведущая. И что же будет, когда инстинкт оформится?

А/Н. Всё станет на свои места. Выстроится новая структура общества, незыблемая, безупречная и строгая в чётких сочленениях. Разум исподволь нащупывает её в своих утопических экспериментах. А как нащупает, усохнет и отвалится. И новое человечество, ведомое обретённым инстинктом, вновь станет неразумным, но идеально вписанным в гармонию земли и неба, в их чу́дную, торжественную музыку. У истоков сознания, как известно, стоит безумие. Оно же будет ждать его и в устье.

Ведущая. Под утопическими экспериментами вы имеете в виду… э-э… тоталитарные модели?

А/Н. Я имею в виду всю сумму человеческого опыта. В одном случае индивидуальность подвергается обработке сакральным или идеологическим резцом, уравнивается с прочими кирпичиками и закладывается в общественное здание. В другом – индивидуальность возводится на пьедестал абсолютной ценности, что в равной мере приводит к уничтожению различий. Ведь если каждая индивидуальность одинаково значима, несмотря на все несходства, то цена этой индивидуальности – ломаный грош. Эльфы Старой Европы, этого оплота индивидуализма, добровольно, как гражданский долг, возложили на себя обязательство доносить на ближнего, выбивающегося за рамки нормы, – причём с таким искренним рвением, какое тоталитарному обществу не снилось.

Ведущая. И что в итоге?

А/Н. Процесс ещё далёк от завершения. Однако надеюсь, когда инстинкт оформится, мы вновь вольёмся в симфонию космоса чистой мелодией – без дребезга и фальши. И это будет в полном смысле умопомрачительная музыка.

Ведущая. О какой музыке вы всё время говорите?

А/Н. Как? Я разве не сказал? О той, которую мы не слышим.

Ведущая. Прекрасно. Это проясняет дело.

А/Н. Мы, кажется, немного отклонились.

Ведущая. Да. Вернёмся вновь под сень семьи.

А/Н. В семье женщинам постоянно кажется, будто их мужья уделяют детям недостаточно внимания и, следовательно, недостаточно их любят. Так вот, милые дамы, это вам не кажется. Так есть на самом деле. Исследования подтверждают: как у кошки непроизвольно дрожит ус на воробья, так у мужчины непроизвольно расширяются зрачки при взгляде на красивых женщин, а у женщин – при взгляде на детей.

Ведущая (растерянно). По-вашему, мужчины не любят детей? Но это дичь какая-то.

А/Н. Мужчины любят детей. Но иначе, чем женщины. Отец любит ребёнка эгоистично – более умом, чем сердцем. В ребёнке мужчина в первую очередь видит родную кровь, наследника, продолжателя рода – видит продление себя в грядущее. В львином прайде, близком, как мы выяснили, к начальному сообществу гоминид, львы и вовсе не любят детей в привычном смысле слова – они их только терпят, позволяя львятам ползать по своему телу, но не проявляя по отношению к ним никакой нежности.

Ведущая. Вы хотите сказать, что мужская любовь к детям и любовь к детям женская – два разных чувства, объединённых одним словом по недоразумению?

А/Н. В общем, да. Женщины любят детей беззаветно, самозабвенно, всем существом. Мужчины любят в детях собственное отражение, то есть самих себя. Любить себя в другом – крайне важное качество с точки зрения общественной перспективы, но это всё-таки эгоистическое чувство. Бессмысленно сравнивать две эти разные любви по их сердечности и глубине. Однако женщины, любящие не себя в детях, а детей как таковых, думают иначе. Редкий муж не слышал от жены упрёка в том, что он относится к потомству недостаточно внимательно, не так, как она. Наблюдение верное, но упрёк несправедлив.

Ведущая. Почему?

А/Н. Потому что не следует забывать, сколько мужчин отдали свою жизнь за то, чтобы женщины могли и дальше продолжать любить своих детей.

Ведущая. Не знаю, что и возразить. Но, говоря о том, что чувства эти… ну, мужская и женская любовь, что они количественному сравнению не подлежат… Говоря об этом, вы признаёте, что женщина любит детей всё же чище и бескорыстнее?

А/Н. Всякая вещь таит в себе свою изнанку. Довольно часто прекрасное вдруг оборачивается безобразным.

Ведущая. Не понимаю вас.

А/Н. Чистая и бескорыстная любовь женщины к своим детям порой оборачивается слепой ненавистью к чужим. Слово «мачеха» вызывает в нас такой вихрь негативных перекличек, обусловленный сложившимися за века представлениями, какой никогда не вызовет слово «отчим». И это тоже корешок не до конца ещё преодоленного инстинкта.

Ведущая (слегка озадаченно). Когда же мы его преодолеем?

А/Н. Когда закончится процесс формирования инстинкта нового взамен того, что был отвергнут. (Смотрит на ведущую – взгляд скучающий.) Тогда исчезнет негативный шлейф и у таких понятий, как «тёща» и «свекровь». А может быть, и сами понятия исчезнут. И не только эти.

Ведущая. Не знаю, что и сказать…

А/Н. Ничего не говорите.

Ведущая (пауза, молча смотрит на гостя).

А/Н (молчит).

На следующий день после выхода в эфир этой пустячной передачи – новая жизнь дала мне материал, – в кафе, где я одолевал креманку взбитых сливок, ко мне за столик приземлился парень и попытался навязать знакомство. «Семейный круг» с львиной темой ему пришёлся по сердцу («Настроены заниматься женщинами! Ха-ха! Отлил в граните!»). Как только он нащёлкал пультом эту передачу? Такие, как он, обычно смотрят комик-клубы. Песенка его души звучала скверно – я ускользнул. Надо было купить Нике дынное мороженое – об этом думал. Потом думал о другом. О странностях детских предпочтений – Ника любит дынное мороженое и на дух не переносит кабачки. Что за нелепый вывих вкуса? С другой стороны – а сам? Жареную корюшку готов уписывать за обе щёки, а вот шпинат – не понимаю, будто у коровы отобрали жвачку.

Потом, отсеяв сорные шумы, слушал музыку, разлитую повсюду, пронизывающую толщу мировой храмины от основания до маковки.

Слушал и печалился о так и не преодолённой человеком тугоухости, через которую не продраться вещим звукам. А ведь несовершенство слуха в отношении потусторонней музыки, которая персональным образом о нас/для нас звучит, приводит к повседневному разладу в ближнем круге точно так же, как нечувствительность к симфонии небесных сфер приводит к разладу в жизни общества и государства. Представить только, от скольких дребезжаний мы могли бы уберечься и скольких столкновений избежать, направив дело к общему согласию, если бы слух наш не был так досадно ограничен. Каждый ясно расслышанный мотив музыки храма бытия имел бы тогда для всех неоспоримое значение и однозначный смысл – кто стал бы возражать против того, что явно? А если бы нашлись прохвосты, они бы скоро очутились в одной палате с теми, кто сомневается, что вода мокра, мёд сладок, а огонь горяч.

Слушал и уже не думал ни о чём – сам становился музыкой, тёк и звучал с общей гармонией в лад. Не думал ни о прошлом, ни о настоящем, ни о будущем. Зачем? Прошлое кривляется и фиглярит так, что нежные и слабые срываются с катушек. Настоящее надо слушать – разве мы думаем о музыке, когда в ней растворяемся? А будущее… Оно, конечно же, наступит. Уж больно чёткие картинки – те самые, которые всё чаще являются в мой сон, как кадры ещё не вышедшего на экраны фильма. Я, помнится, упоминал уже: словно знакомый фотограф побывал в грядущем, нащёлкал снимков и переслал мне прямо в мозг – по-свойски, как дельфин дельфину. Это загадочные, завораживающие и отчаянно весёлые картинки. Я разглядываю их, и во сне меня одолевает хохот. Небесный промысл опять нас всех надует. Ну то есть всех вообще. Затейливо и ловко завернёт, как не могли бы и представить. Известно же: куда ни двигай, всякий раз окажешься не там.

Но просыпаешься, и через миг уже не вспомнить – в чём, собственно, прикол? При этом всё же ощущение такое, что там, впереди – бесконечная мелодия.

Александру Секацкому, бросившему зёрна в дремлющую пашню;

Дмитрию Григорьеву, приоткрывшему дверцу в трудовой скит;

Сергею Носову, деликатно указавшему на недостатки;

ополченцам Донбасса – позывные Олигарх, Пепел, Шербет, Одесса, Беркут, – позволившим увидеть и почувствовать очнувшуюся Новороссию;

героям асса-культуры, живым и мёртвым;

Музыке – за то, что всё-таки есть.