Голос из хора: Стихи, поэмы

fb2
Галкина Всеволодовна Наталья

Особенность и своеобразие поэзии ленинградки Натальи Галкиной — тяготение к философско-фантастическим сюжетам, нередким в современной прозе, но не совсем обычным в поэзии. Ей удаются эти сюжеты, в них затрагиваются существенные вопросы бытия и передается ощущение загадочности жизни, бесконечной перевоплощаемости ее вечных основ. Интересна языковая ткань ее поэзии, широко вобравшей современную разговорную речь, высокую книжность и фольклорную стихию.



© Издательство «Советский писатель», 1989 г.

«Мы снедаемы будними днями...»

 * * * Мы снедаемы будними днями, Мы под током, раз есть полюса. Но опять пролетают над нами Голоса, голоса, голоса. Различаю повторы и слоги, Отрезвляющих реплик ряды, Грозовые далекие склоки, Равнодушные речи воды, Металлический техники клекот, Смеха шелест и плача аккорд, Камнепада предгорнего рокот И в ночи завывающий норд; Рюмки бьются, лепечут колосья, Нет давно тишины в тишине. Это лирики разноголосье, Точно греческий хор в стороне. Резонируют долы и горы, Адсорбирует эхо лесок. И тебе я — лишь голос из хора, Отвлеченный чудной голосок.

«Я уроженка войны...»

 * * * Я уроженка войны с полустанка Эвакуация из семьи военных врачей. Первым домом моим был госпиталь. В праздник бабушка зажарила кошку. Или кота. Кот был неизвестно чей. Анонимный кот под псевдонимом Кролик. Первое детское пальто мне сшили из ватника. Это теперь батнички. Раньше были исключительно ватнички. По тогдашней моде, отняв от груди, остригли меня под ноль. Фотография последней военной весны: годовалая уроженка войны, — волосы ежиком, ватник до пят, — призванная в жизнь                             в декабре                             сорок третьего                             года дочь        трудового                        народа.

«Нам бы эпизод... но без войн и бед...»

 * * * Нам бы эпизод... но без войн и бед... Нам бы что-нибудь посветлей, попроще. Так: в траве цветы (в Красной книге нет?) — Или солнца луч по зеленой роще. Кадров бы с полета без печальных лиц, Биографий злых, некрасивых комнат. Нам бы только смех подбежал под блиц С фоном из колонн или далей томных. Нам бы эпизод... без сирот и вдов... Без былых времен... с будущим в мажоре... Пусть без деревень. И без городов. Лето без дождя. И без бури море. Ну, хоть полкуста гюлистанских роз... Или облака с лайнером за ними... Голубой балет из одежд и поз. Или просто снег. И любимой имя. Только имена помнят времена. «Зоя», — говорю... Говорю: «Марина...» Нам бы эпизод... чтобы не война... Чтобы не мольба... чтобы не судьбина...

Картина на библейскую тему

 Вот евангелие от реки                  (охрана среды, отмели, мальки,                  блесна рыболова,                  аква вита нуова,                  отражения плюс глубина                  равно: волна, волна, волна); Вот евангелие от мрака                  (парсеки, созвездие Рака,                  космогонические сны,                  эхолот тишины,                  непонимание с полуслова                  и пронзительный слух слепого); Вот евангелие от Морфея                  (аморфность и структура,                  амплитуда и кубатура,                  сюрреалистический быт,                  информационный бит,                  интуиционный бум                  и полеты на БАМ и наобум); Вот евангелие от урана                  (рудники, уголовники, энергия, прана,                  мадам Ирэн,                  синхрофазотрон,                  сумасшедший летчик,                  вооруженный молодчик,                  следы детей,                  докембрийская инфузория без затей,                  менделеевская таблица,                  которая радиоактивно пылится). Посмотрите на центральную группу:                  господин Гейгер,                  озабоченная Любочка,                  Модест в мантии из одеяла                  и кузнец, перековывающий мечи на орала. А это кто такие? —                  загримированы и костюмированы,                  приукрашены и отретушированы,                  отрепетированы, отредактированы                  и расквартированы? — ой, да это мы с тобой! Сами не свои, —                  стало быть, об руку рука,                                     щека к щеке,                  стоим и смотрим в лицо,                  в лицо безумному миру с нескрываемой любовью и беззаветным любопытством. Сбоку табличка:                  «Граждане,                  не выходите из картины!»

«Запутался стрелочник в стрелках...»

 * * * Запутался стрелочник в стрелках,                           пригнулась травинка на склоне, Уснул проводник, и часы захотели в ремонт, И он оказался на нашем дощатом перроне, Транзитный скиталец из ненаступивших времен. В таинственной мгле отмелькали колеса в пространство, В колодцах зрачков отразился казистый вокзал, И новый плакат пригласил:                                   «Самолетом постранствуй!» А старый плакат: «Не ходи по путям!» — приказал. Какие-то женщины в мятых платочках сидели, Авоськи, бидоны, узлы, рюкзаков неуют; И некто кричал им из позавчерашней недели: «Любаша, Надюша, Веруня, бегите, дают!» Свою подхватили поклажу они и пропали. Дорожные знаки на жести помятой цвели. Дремал на скамейке ребенок в цветном одеяле, Дорожки и стежки к ларечкам и будкам вели. Обертки, бутылки, остатки усеяли почву, Дремала кассирша в малюсеньком темном окне. Стоял пассажир пораженный и видел воочью Тот документальный, которому место во сне. Стоял монумент кирпичу — темно-красная башня, Картавый приемник луженую речь щебетал, Загадочный пьяница спал на газете вчерашней, Таинственный трезвенник бодро монетки считал. Часы жестяные висели и зря не ходили, Глядели с высот на джинсовую деву в цвету. И тяжкою тенью дорожную пыль холодили Ряды тополей, оставляя перрон на свету. Стоял пассажир, промеряя очами округу, И раковин слуха касались волна за волной. Но поезд оттуда уже приближался по лугу, А поезд туда ожидался с вечерней луной. Еще раз те два окоема успели впериться, Еще подивился — и вот уже тает вдали. Ах, стрелочник стреляный, где ты, воробышек-птица, Виновник и путаник праведной нашей земли?..

«Что за игра — то вслепую, то втемную...»

 * * * Что за игра —                       то вслепую, то втемную... Видно, Земля наша — место укромное, угол медвежий полуфантастических троп, где то по лбу, то в лоб. Сами-то мы — то ли люди, то ль нелюди, ряженых рой по сугробу из святочных лет, призраки чьей-то натасканной челяди, чудь допотопная, имени-звания нет. Что мы тут мыкаем, в кущах и пущах разбуженных? Дюж по гужу, пробирается вдаль аноним. Посвист былин заглушает звон вилок за ужином. То ли бьют склянки, а то ли бутылки бьют в дым... Что за театр! —                          то салют, то пожарища... Не по чужим — по карманам своим                                                    не нашаришься в поисках решки на алый трамвай, едущий в рай. Все мы сударики, субчики, все мы голубчики, все мы соколики, местная фауна, людь; ты полюби меня, любушка влюбчива, ты припади ко мне с горя на счастье на грудь. Что за дела, моя жизнь?!                                      То чадит,                                                    то не клеится, то нам приспичит тонуть, то взбредет полыхать. Ты полюби меня, сокол ты мой,                                              помереть-то успеется, дай мне хоть с поезда или с перрона платком помахать. Что за околица, граждане, что за обочина, что за окраина, милые, света, что ль, край? В небе луна, точно                              осьмушка                              краюшки                              сосредоточена, посеребрен всякий барак, каждый сарай. Что за игра, извини, — сами не поняли: вроде как в жмурки,           может, и в шашки,           может, в буру. В алом трамвае в рай продвигаемся по миру — по небу; а на часах                 десять часов,                 двадцать веков,                 тридцать минут,                 и часовой на юру.

Чародей

(Поэма)

Не в силах разобраться — где начало, Принуждена рассказывать с конца. Итак: по лесу ехала карета. Итак: был час вечерний, лес сосновый. Она и он в карете — в париках Напудренных. Он, как всегда, при шпаге, Она — рассеянна, бледна, в лиловом. Он говорит ей:                        — Помнишь ли того Иезуита, что встречал нас в М.?.. Мы с ним беседовали о лекарствах, Он говорил о средстве от чесотки — Отвар в моче из пихтовой коры. Он ошалел, бедняга, от жары, Все спрашивал меня: «Не надо ль Тебе какого яду?» Она молчит и слушает его, Лицом не выражая ничего, На руку опершись и глядя грустно, Как бы стараясь рассмотреть его, Запомнить ли, улавливая нечто, Что проступает на щеках, на лбу Или на вышивке камзола, Чтобы потом пропасть. И невпопад: — Ах, голова болит. Ах, у меня Она побаливать взялась с тех пор, Как ты... как я... как вазой я была Фарфоровой в оранжевый цветочек. Мне кажется, ты переколдовал! В окне на облако плеснул огонь Зари вечерней. И звезда одна Уже горит в зените. Ночь в пути. — Ты превращал меня во что попало: В кариатиду, в яблоню, в опала Туманный блеск и в чей-то сон чужой. Сама я не своя среди людей, Все дни мои смешались, чародей, Сместились города и страны. И я теперь доподлинно забыла, Когда мы встретились? И где? Начало — было ль? Он, с полувздохом: — Кажется, в саду... Ты помнишь — тень, и сад почти в цвету? — Она: — Я помню... Ты позвал: «Аржиль!» И я забыла, что звалась иначе. Теперь мне имена менять — легко... Но то... В саду был старенький колодец, И песик желтенький, такой уродец, Скамья... качели... белый сад пустой... — Да что с тобой, да что с тобой, постой, Не надо так, ну перестань, вот плакса... Чего тебе? Собаку? Будет... такса, Болонка, страхолюдина... кто хочешь... Аржиль, скажи на милость, С чего бы ты, голубка, взбеленилась? — Прости... — Да не за что прощать! Но и уволь от слез-то, ради Бога! Какая тут унылая дорога; Она тоску нагнала. Лес да лес, Сушеный, реденький; чуть мхом подсеребрило, Да рыжие грибы, что медные монеты, То там, то сям... Куда как веселее по равнине Катиться от деревни до деревни! Или возвышенность возьми: с холма на холм Дорога льется, мир как на ладони, То церковка мелькнет из пресмешных, То заскучавшая усадьба; Холм в папоротнике, в сосне, в осине, В орешнике. А на пути — ключи, И среди них — волшебные, конечно, С живой водой да мертвою водой. Есть ключ, в котором горе можно смыть, А есть такой, что радость, как румянец, Сведет со щек... Встречаются пруды: Тот — в празелени, в патине и в прели, Полуживой, из редкой черной бронзы, Ужасный, тусклый; а его сосед — Вместилище прогулок и бесед Дурашливо серьезных водомерок. А третий пруд — пристанище куста, Что ухитрился забрести в середку; В четвертом обитает карп зеркальный, А в пятом — пара маленьких русалок, Охотниц до лапты или до салок, Растрепок и болтушек; пруд шестой Приманчивее прочих — весь в кувшинках, Чьи корневища спят, как крокодилы, На илистом, коварном, вязком дне; Кувшинок видят лилии во сне, А те их — наяву... Но пруд седьмой... Но ты еще со мной... — Что говоришь ты?! — Я? Стихи читаю. И сбился. Да; в седьмом пруду живут Единорог, дракон, грифон, и аспид, И василиск; последний — тварь и плут, Он ночью кукарекает и застит Хвостом своим соседям белый свет. У аспида, бедняжки, вянет ухо, А также хвост; Грифон суров и прост: Рвет перья из груди, романы пишет Когтистой лапой, ни черта не слышит, А также знать не хочет ничего. Дракон лежит на дне, и у него Тоска: он лишний среди прочих, Он вымрет сам, — возможно, к данной ночи, — Три головы его принадлежат К трем разным философским школам, В три заблуждения впадает он, А выпасть ни из одного не может, Безвольный, бедный, ненормальный, тихий, Как, впрочем, все философы и психи, И всеми презираемый дракон... Вот ты и засмеялась... — Калиостро, Скажи, а сам ты видел василиска? — Аржиль, он подошел ко мне так близко, Как ты сейчас... Ох, не визжи! — А кто страшней из них на вид, скажи? — Химера, милая; на сон дурной похожа. Ужаснейшая рожа. — Химера? — По правде говоря, она Напоминает чем-то кавалера, С которым мы повздорили вчера. — Но кажется, он был хорош собою... — О, что-то новое, клянусь судьбою Своей! Ты прежде харь не замечала Смазливых; он понравился тебе? Не догадался я! Я превратил бы Тебя в какой-нибудь предмет — к примеру, В кисет... или в премиленькую трость... И подарил ему; и с Богом, с Богом! И я не упражнялся б тут со слогом, А ехал бы в покое и в тиши. — О, Калиостро, не греши... — Ты произносишь это имя странно. — Из всех твоих имен оно одно Произносимо; прочие — чужие, Мне их не выговорить, ваша честь. Не гневайтесь. — Пора и вкусом мне твоим заняться, Аржиль, а то придет пора расстаться, И выберешь такого дурака... — Не мог бы ты передохнуть, пока Я слово вымолвлю? Я слушаюсь тебя; я от людей С тобою прячусь; ставлю ногу в стремя, Одевшись по-мужски; ночей не сплю; Я все терплю Безропотно, все слушаю, что скажешь, А о таком мне слушать не прикажешь! — Не ты ли разговор и завела? — Я призраком и деревом была, Я в ад ходила, как того хотел ты, Я плакала, как ты, и пела, если пел ты, И если я... — Смотри, Аржиль, комета... — И если... — Полно. Не гляди так грозно. Но если говорить серьезно, — Вчерашний человек — ведь он из тех, Кто жизнью не своей живет... — Мне холодно... — Я обниму тебя. — Как — не своей? — Теперь тебе теплей? — Да, чародей, тепло... О, корни под колеса... — Ох, дурочка, слеза еще у носа, Последняя, беглянка... Сам себя Знать должен человек как никого, Знать должен суть свою и сердцевину. А знает не всегда. И жизнью не своей, Не свойственной ему, живет порою, Из трусости, из корысти, — кто как... Такие люди иногда всесильны Становятся, как будто в них и впрямь Две жизни, две души и две судьбы; Но это ненадолго, дорогая, Обычно все они кончают плохо. Природа за себя умеет мстить, И час приходит должный, и она Берет свое. — Скажи, куда мы едем? — Ты прежде так не спрашивала, детка, Чего сейчас тебе взбрело? Куда? Бежим, Аржиль! — Ты что же так смеешься? — Я не смеюсь. — Но мне твоя улыбка Видна — вон зубы заблестели, вон Глаза блестят... — Глаза блестят и зубы... Ты так бы описала волка, если б Он выскочил на лунную дорогу! Которой мы сейчас с тобой, Аржиль, Бежим... но полно, полно... Смотри — какие облака... как волны У отмели, гуляют у луны... Усни, усни, и ты увидишь сны. Блик от воды запляшет на щеке, И ты в цветок влетишь на светлячке, И ты в огонь вглядишься у камина, И не забудь мне дочку или сына Из рощицы за ручку привести. Спи, милая, Господь меня прости... Итак: был час ночной и лес сосновый. И на его плече она спала. А где-то позади еще одна карета И семеро верхом. Их видел Чародей. Сквозь ночь их видел он на расстоянье. Он мог их запросто пересчитать. Их было семеро — не восемь и не пять. Он знал их всех в лицо. Он знал того, в карете. Он их видал без света и при свете. Ей было суждено проснуться на рассвете. Ему рассвета было не видать. Она спала без стона, без зазренья, Она спала, — Аржиль, его творенье, Поверившая всем его словам, В которые не верил он и сам. Они катились, у виска висок, Две тени рядом — локона и рока. И звезды были чересчур высоко, А сосны были словно из досок. «Никто не звал меня — я сам себя позвал, Вовлек в игру, которой до меня И вовсе не было. О, самозванство! В тебе как бы охота и неволя; Неволи больше... не был волен я... Зато теперь час платежа и штрафа За все дурачества — за эти дни — за графа... А, кстати, интересно, как ему Живется?» Он выглянул в окно; через стволы И сучья, исцарапана, бледна, Как бедная жена после скандала, Луна плыла. И все не выплывала. Он улыбался, глядя ей в лицо. Блестело на руке его кольцо В узорах и с молочным сердоликом. Ночная птица с устремленным ликом Куда-то пронеслась. В Вестфалии дремалось Сен-Жермену. «Как он косился, говоря: — Предупреждал его я зря, Я повторял ему не раз: Иисус, Ты кончишь плохо...» Маленький пройдоха... Знаток сердец, алхимик всякой дряни, Любитель бурь в стакане... Но также и пружина тайной жизни, Которая влечет меня давно; Жизнь тайная, я соглядатай твой, Увы, невольный! Ночь — лгунья, вечер — лжец, обманщик — день, Взвалившие на утро всю невинность, Ан, утро — ваше дитятко вполне, И все грехи на нем, как на снегу Следы, видны и видного виднее! Убийца, соучастник и предатель, Прелюбодей и маленькая шлюха, — Они равно надеются найти Свой светоч чистоты — вдруг, по утрянке, В постели или на полянке, — Но утром! Утром... Письмецо в конверте, Не вскрыто и не читано еще, Ты — утро, дня наметка... Тайной жизни Интриг — кого сместить с начальственного места, Кого, коленом приподняв под зад, На то же кресло Переместить; кому какой портфель Перехватить за ручку, как за горло; Кому о чем пора бы намекнуть, Чтобы заткнулся, не чесал язык О сильных и чиновных; Что значит это: «Доброго пути!» — На языке масонском негодяев, В который дом свиданий мне пойти Сегодня, и который монастырь — Бордель подпольный... —                                       Утро, ты разгадка! Моргаешь ты и тянешься так сладко, Утряшка, и таращишь ты глаза Невинные, шлюшонка-незабудка... О, гнусно мне, и гнусно мне, и жутко. Но с утром, впрочем, я покончил счеты, — Оно там, впереди, женою Лота Уже оборотило фас ко мне. А мы с Хароном чешем по волне! ...Чего ж хотел я?! Люди хвалят древних Покойников, и дальних, и не очень, Желая современников принизить, Желая конкурентам дать пинка, Желая славы... Древних не хвалил я. И славы не желал. И не писал стихов, подобно тем, Кто музами зовет свой жалкий ум, Невежество — судьбой, желания — Амуром, Боготворя себя... Чего же я искал? Не денег, право. Любви? Она меня не увела С пути, в котором лишь собой была. Но ты, игра! Играть я не устану С людьми, что верят только шарлатану, Актеришке, фразеру, подлецу, Будь бы лицо наклеено — к лицу! Ну что же, да, я этими руками Держал клинок и философский камень, Желтеющие книги в пятнах слезных, В которых обаяние веков. Доносы подлецов на дураков, Фальшивые монеты... Мне на дуэли убивалось... да... И заигрался я, как никогда... Аржиль, дитя, вот едешь ты со мною Своей — моей? — загадочной страною, Страной рабов, которых можно сечь, Которым мысль — и крушь, и плоть, и стечь, Которым стих и, несомненно, прозу Равно заменят аргументы розог, Здесь доходящие до спин и до сердец; Страной, где только бьющая рука Десницею зовется и державой, Страной, где в этом недолеске ржавом Меня к утру убьют наверняка! И маленьких сопливых грибников Развеселю я — или напугаю — Своим — как странно... — трупом в парике. Тебя, любовь, я сплавлю по реке Молочной, вдоль кисельного же брега; Скрипи, карета, как скрипит телега, Скрипи и плачь, немазаная ось, Храни Аржиль «авось» или «небось» — Два здешних обязательных божка — От мужа-барина, от мужа-дурака, От мысли обо мне... Когда бы мог я то вдолбить луне, Чтоб памяти она Аржиль лишила И, что я сном являлся, ей внушила... Ведь легковерна девочка моя, Как дурочка... Несемся во всю прыть... И час приходит мне глаза прикрыть, Которыми я видел слишком много. Мне стоило бы попросить у Бога Спасительной куриной слепоты. Но, на беду, я рыло видел рылом! А уж с какой я не встречался швалью... С какой скотиной дел не вел... И в этой жизни странной и угарной Твое лицо в овальной мгле люкарны Камеей показалось мне, Аржиль... Печалились, смеялись маскароны, Рокайли подымались, как из пены Киприда; дом своею жизнью жил, Прелестной, легкомысленной, чужою. Возможно, радостной. Кариатиды-коры Почти в слезах, но и не без задора, Соседствовали с львами; ризалит Был светотенью, как фатой, покрыт. У дома по лицу прошла улыбка, Засовещались золото с лазурью, Сверкнули сандрики. Пропал в люкарне профиль. А генерал-маэор и кавалер, Тот граф де Р., тот чародей Растрелли, Что дом с люкарною, видение мое, Изволил выстроить, мне встретился потом В Митаве. Был он грузен и обыден. Скучнейшие дворцовые черты. Прохожий в пустоту из пустоты. Обычной эту ночь считать я вправе, За мной не раз ходили брави, Спасался я и вправду въявь, Бросался вскачь, и впешь, и вплавь... Но что ж со мной сегодня?! Что со мною? Я утомился в этой чехарде, Мне негде быть и стóит быть нигде. Ни свеч, ни сил не стоила игра На острие рапиры и пера». — Проснись, Аржиль... Проснись! — Что ты кричишь? — Я все придумал, слышишь,                                              все придумал! Я не бессмертен, и бессмертья нет! Мы были вместе год, не сотни лет, Я не умею превращать людей В зверей, в цветы. Не превращалась ты! Ты просто верила всем этим байкам! И камень философский... — О, молчи! Что будет с нами?                             Что это в ночи? — Голубушка, ты чувствуешь сама До чувств и понимаешь до ума, — Вот так и я... Меня убьют, подружка, Я заигрался и переиграл. А, впрочем, и сейчас я сочиняю, Я ждать не стану их, я... — У тебя есть яд... — Да, да, Аржиль... А ты вернись назад В тот сад... — В тот сад?! Но не было и сада! — Замшелая дорожка, кадка, тень, И листья, и журящие нас пчелы, А уж как пал, как пал туман на долы, На голубое платье, на тебя... Поедешь до усадьбы... там, за лесом, Усадьба... довезут тебя туда. А я сойду, чтобы они меня Увидели, когда сюда подъедут. Не спорь со мной. — Уедем! — Но куда? В которую Гоморру из возможных? В Содом какой? — В любой стране есть место... — ...в котором мне печально, скучно, тесно, — Тут ты права! Меня найдут везде. Я насолил... О Господи! Не знаю, Кто и искать возьмется, — но таких Порядочно должно быть. Ну, как все Отправятся?                    И явятся всем скопом? И тишину испортят навсегда В тишайшем уголке земного шара! — Ты шутишь... — Да! Шучу, конечно, да! А ты камзол попортишь мне слезами, Жилет уже слинял... Но ей неймется... — Я без тебя умру... — А вдруг все обойдется? И встретимся, и свидимся еще? Запомни этот миг, мое плечо, Запомню я сиянье слез, и голос, И светотень, летящую со щек... — Ты замолчал... — Мне видится роса, Травы извечная остуда, Или лазоревые небеса, Да звезд заоблачные груды, Мне видится какое-то крыло, Забрызганное млечною рекою, И как-то враз от сердца отлегло Под задрожавшею твоей рукою. Мне видится особый шлейф чудес, Что за собой ты тянешь по дорожкам, И этот жалкий, ржавый, скудный лес Таинственно приник к окошкам. Мне чудится, что к нам издалека Слетаются невиданные птицы, Которым в радость сгинуть до дымка И, догоревши, возродиться! Мне чудится, что будет мир нам прост, Что будем живы мы и станем стары, И к нам тогда применит певчий дрозд Свои орфические чары!

«Романтический выцвел плащ...»

 * * * Романтический выцвел плащ, и пошла по нему цвель; и латать-то его лень, и бросать-то его жаль. А стреха отсырела сплошь, подступила к крыльцу топь, и, должно быть, выпала выть так и жить да быть, точно плыть. Все подкладки побила моль, а надстройки поел жучок, и пошла по лопатам ржа, а сквозь прошлое хлещет сель. И классический неуют воцарился и вжился в нас. И классических латок швы, как созвездья, легли вразброс.

«Как сад мой сумрачен, как на паденья падок...»

 * * * Как сад мой сумрачен, как на паденья падок, Неутешителен, не склонен утешать. На осень реже он и выше на порядок, В тиши затверженной намерен он ветшать. Щелкунчик времени защелкивает челюсть, И желудь хрупает, и отлетает час. В затихшем воздухе листвы не слышен шелест, Пейзаж молчит, как сад, ожесточась. Здесь юность — выдумка, а зрелость — пережиток, Сад признает одну игру — в «замри». Пространство сверстано без сносок и без скидок, Соосна с осенью сегодня ось земли. Как сад мой сумрачен, как прячет он тревогу В безукоризненном наборе позолот, Покуда Оберон своим волшебным рогом Терпеть и трепетать его не позовет.

Театрик

 — Как ваш театрик? — Все, как всегда: Плещется рядом речная вода, Млеет партер, и рыдает раек, И за прологом идет эпилог. В яме сидят музыканты ладком, Первый любовник слегка под хмельком; Грим, парики и котурны при нас. А на часах-то двенадцатый час. — А что за пьесу сегодня дают? — Вроде там плачут, а может, поют; То ли погоня — аминь да авось, — То ли герой с героиней поврозь, То ли хозяин ругает слугу, То ли пикник на зеленом лугу. — А режиссер-то в театрике кто? — Что и сказать вам, не знаю, на то: То ли сапожник он, то ли портной, Сами не поняли, кто он такой. — Как ваши зрители? — Все на подбор! Плачут, смеются и смотрят в упор. Есть среди них маляры и зятья, Маня, Мария, Маруся и я, Школьник суровый, веселый отец, Старый холерик и юный певец. И среди прочих различных родов — Пара влюбленных в одном из рядов.

«Прошлое нас настигает — то изнутри, то извне...»

 * * * Прошлое нас настигает — то изнутри, то извне; Кто ты, всех мощных и сильных живей и железней, Хрупкий заморыш с завязанным горлом в окне В полуволшебстве загадочных детских болезней? Прошлое гончей по следу летит... что за гон! Сколько ни силься петлять и по быту мотаться, То всех забвений травой наполняется сон, То исполняется явь атавизмами старых нотаций. Нынешний час между «будет» и «было», что буфер и сцеп, Дней пруд пруди, но тот пруд выше омутов илист, И восстаешь поутру, первозданно нелеп, Нужен незнамо кому и на вырост задирист. Азбука мира! Природы и жизни букварь! Все по складам, по слогам, все учебники настежь. В учениках пребываеши — исстари, ныне и встарь, С детства до старости то же окошечко застишь. Вырваться в завтра — задача почти по плечу! Взрослостью сыты по горло и воздухом пьяны, По первопутку в пейзажную выйти парчу Или в июль в земляничные мчаться поляны. Все, что задумано, сбудется там, впереди. Мы приступили мечтать, находясь в колыбели. Горы златые... молочные реки... Из детства — впади В вечное царствие первоапрельской купели! Жизнь — не шутница ли? В этом и сила ее. Мчатся хронометры. Сутки летят по орбите. Ты неотступен, как прошлое, счастье мое. И недоступен, как завтра. И полон событий.

«В конце июля жары похлебка в московском котле...»

 * * * В конце июля жары похлебка в московском котле. Плавкий битум плывет под ногами, испаряются кроны. Золоченые статуи каменных баб разомлели в тепле. Улицы изливаются под уклоны. О, этот лета леток! Пытка зрачка! О, эти поиски сплывших дорожек и стежек. Варево адово, не прикусив язычка, Пробовать, с горла сдирая остатки застежек. Золотом застит сусальным мир и миры, Лавром и хреном шибает и перцем восточным, Зной воплощен в привидения местной игры, В морок мирской, в это марево яви проточной. Ввергнув в июль, мне уже даже ты не судья. Здесь и созвездие, верно, не ковш, а половник. Где она, Господи, где она, чаша сия?! Только моленье о капле во стольной жаровне. Что мне все двери твои и пороги твои, Все телефоны, в молчанку игравшие пылко, Страстные лепеты, спрятанные в бутылку, Подовых радостей или слоеных слои?.. Вот и июль доварили. И кухня в пару. И в чайхане караванщики сыты и пьяны. А что верблюды ни ну, и ни но, и ни тпру, — Так не особо погонщики сытые рьяны. Как тут жару расхлебать из котла на великих холмах? Вижу мираж, точно дервиш в пустыне безумный. По миражу и брожу по бродящему хмелю впотьмах — Сжалилось небо и ночь уронило бесшумно. Может, имеется где-то и озеро Чад? Может, и вправду реален весь мир понаслышке? Так тут бродильни, прядильни, давильни, чадильни чадят — Аж говорильня примолкла и медлит на вышке. Мне в темноте тот котел остывающий — космос подул! — Как-то виднее. И снедь, прикорнув, задремала. И переулок особо похож на аул, А и домин городьба, что гряда перевала. Бусы мои в этом тигле спеклись — беззащитно стекло! — Окна слепые блестят мусковитной слюдою. В пекле столичном, видать, и меня припекло. И по следам заплескало наваром и пеной настоя.

«Послевоенный трогается «опель»...»

 * * * ...Послевоенный трогается «опель», Все детективы сызнова на бис. И гоголевский заостренный профиль На лунном лике вырезал карниз. Седьмин навоскресило полнолунье Безвременью, должно быть, вопреки. Иди, иди, канатная плясунья, Вдоль фабрики канатной у реки. Давно уже, забывшись отрешенно, Не сторожат сторожевые львы. Щелчком гашетки, болью негашеной Замутнено сознание травы. И шествуют в почетном карауле Соцветия, которым не цвести, Дворы-колодцы, где не мы тонули, И лестниц постепенное «прости». События, сообщники бытийства, Прозрения презренье наугад, Распутица времен братоубийства И белого безмолвия накат. А в довершенье стойкого застоя — Времянки застекленное окно Да липкое молозиво густое, Которым полнолуние полно. И как цветы, созвучные букетам, Подобные растениям живьем, Мы медленно плывем над парапетом В прощенном всеми городе моем. Прости и ты еще одну жилицу, В воздушном крутояре, где и ты, Имевшую привычку веселиться На сонных стогнах стольной тесноты. Прощу и я, заброшенная, милый, В такую глухомань недель и лет. А что прощать — прости, почти забыл А вспомню ли — на то надежды нет.

«Это карта Кащеева царства — положь да вынь...»

 * * * Это карта Кащеева царства — положь да вынь — город Змиев, звезда Полынь и река Горынь. То дракон летит, а то вертолет над головой. И пространства в простор переходят                                                над трын-травой. Широту мы резинкой сотрем, долгота не в счет. Я здесь камешек каждый знаю наперечет. С колыбели зубрила: тын,                                        черепа,                                                    частокол, тот налево пошел, тот направо пошел, этот прямо шел. Вот и дожили, дорогая быль, до былин, и в дорожной пыли и в прочей — но добрели... Как стремились из были в сказку — оттель досель, по росе рысили, в ночи неслись — наконец-то цель! Это карта весны тридевятой — камыш и зыбь, обаятельная русалка, слепая выпь. Словно сон разболтали явью в пылу игры; Господине! одно прошу: разграничь миры! То ковер летит, то, как водится, самолет; лысогорских девушек стая: аурофлот... Мы стихию разговорили века за три; замолчать вели ей, попробуй, — заговори... Это карта зон наизнанку — отринь? не тронь? Эстакада из ведьминого мотка, и Стоход-река, и река Желонь. Это карта времени: вышки из-под руки, и то вóроны, то ворóнки, то «воронкú». Я на этой карте дома не возвожу и на будущее хозяйски не погляжу. На краю палестин, своясей и ойкумен не до торга, и не до выгод, и не до мен. Тут ни следствия, ни причины, лишь хлад и март, география без историй, гаданья карт... В катавасии бездорожья с тобой след в след и иду по остаткам пятниц и сколам сред.

«Ветер встречный, сурова десница твоя...»

 * * * Ветер встречный, сурова десница твоя. И песчинки секунд выбивают частицы житья. Ветер вечный, вливающий в губы дыханья глотки, Размывающий судьбы, сдвигающий материки. Ветер нив и магнитных полей, уносящий песок, Галактический локон сдувающий музе со лба на висок. Ветер Времени...

«Терпенья чашу — ох, и дрянь!..»

 * * * Терпенья чашу — ох и дрянь! —                                                 за твое здоровье! Забвенья чашу — через край... —                                                 за твое здоровье! Слез глоток — волны морской —                                                 за твое здоровье. И полынь молвы мирской —                                                 за твое здоровье...

«Легко забывали детали...»

 * * * Легко забывали детали, Читали, клонило ко сну. Полтома едва отлистали, С трудом половину одну. А далее стали сбиваться, Вперед забегать наугад, И не торопилась сбываться, Замешкалась жизнь напрокат. И «либо» сменялось на «или», И текст обрывался, нелеп... И мы с тобой тихо закрыли Судебную Книгу Судеб.

«Велено было молчать...»

 * * * Велено было молчать, но сболтнула: «Родной...» Велено было терпеть всю романтику быта. Велено было... Но есть и душе выходной От повседневных причинных и следственных пыток!

Вечер

 Голубоглазые героини В шляпках из фетра; Очаровательные герои, Юное ретро. Эта толпа — сплошь встречи сквозь вечер, Полночь и Невский; А фонари пылают, как свечи, И возникают в зрачках беспечных Мани Валевской. К нам перелетная птица влетела, Феникс из пепла, Перевалила, преодолела Полюс и пекло. Сударь мой, сударь, как же ты молод, Принц мой окрестный! Нас окружают холод и город, Вечер воскресный. Тает былое данной порою, Тайное тает. Что за пролетка с белой полою Там пролетает? По-мушкетерски — чуть отрешенно, Чуточку глупо — Унты, и куртки, и капюшоны, И мокроступы. Хохот и лепет, пар над лотками, Говора блики. Луны гуляют, все с локотками И лунолики. Всюду мимозу вяжут торговки С-миру-по-нитке. Ходят в воздушнейшей упаковке Счастья избытки. В фетровых шляпах, в туфельках пыльных, Милые, кто вы? Яблок здесь, что ли, полно молодильных В лавках фруктовых?! Время прорвало целых две дамбы, Слева и справа. Эта бежит с керосиновой лампой, Тот — с голограммой. Что ж ты вздыхаешь, ясновельможный, В царстве пломбира? Всякое чудо вельми возможно, Вечер в полмира. Вечер в полжизни, в четверть эпохи, Росстани ретро; Контра и про — ахи и охи Противу ветра. Обод магнитный взгляда и речи Внятен и светел; Все мы земные,                          разве что вечер Инопланетен! Так улыбнись мне, свет ты мой ясный, Омут мой темный, Атомный век мой, Сон мой безгласный, Вечер бездомный! Пусть морячки из училищных шлюпок Шествуют валко И на орбитах сдвинутых шляпок Зреют фиалки; Темно-лиловых далей квитки те Вкупе сумбурно, Ибо поля у шляпок — крутые Кольца Сатурна!

Отзвуки театра

(Поэма)

«Отзвуки театра»

Роберт Шуман

«Блюз для птицы»

Оскар Питерсон и Диззи Гиллеспи

Вступление 1

 Зрячему зрителю — зряше ли? зря ли пляшу? — И надзирателю — с оптикой в призрачном оке — Этот театр на ладони я преподношу, — Чем не вместилище действа, игры и мороки? Игрище... зрелище... маленьких кукол вертеп... Или судилище судеб под хор и вприсядку... Точно любителю торта — монетку на хлеб, Точно любителю омутов — старую кадку. Впрочем, сочтемся, всего и не оговорить; Что до условий — не мы выбираем, — но нас ли? Милый читатель, все рампы на свете погасли, В ночь на светило оконце пора отворить. Милый читатель, пора надзирать нам и зреть, Вместе дышать этим временем яви подлунной. Ночь на приколе, и жизни осталось на треть, Кожи шагреневой, некогда золоторунной. Вот объявился — а мы не заметили... — час, Новая эра настала — а мы проморгали. Что до луны, то, конечно, и ей не до нас, Ни основной, ни ее оборотной медали. Падает занавес листьев — стоп-кадр затяжной, Преодолеть предлагая и гордость, и робость Зрячему зрителю — прочерк в графе именной — И надзирателю — вместо фамилии пропуск — Всем анонимам, готовым назваться за мной, И имярекам театра по имени — глобус...

Вступление 2

 Наш шар крутящийся отчалил под музыку известных сфер от повседневнейшей секунды в моря магические мер... Какая музыка хлобыщет в проемы раковин ушных! Какие дурочки трепещут у тусклых лампочек ночных! По августам летает птичка, Моммина плачет у стола, а Джельсомина лошадь в бричку, фургон забросив, запрягла. Ладо, Нато, Котэ, Кето пошли к Годо играть в лото. Погоде свойственно быть ясной, когда у облака в тени вокруг Ремедиос Прекрасной парят четыре простыни. Еще бежит от космодрома ополоумевший верблюд, а — йо-хо-хо! — бутылку рома пятнадцать пьют и не допьют. И бьют часы пятнадцать раз: все спят у нас! все спят у нас! у нас — все дома. И, наплевав на нас вполне, твоя любовь летит ко мне, тебя забыв в глубоком сне на чьей-то койке; ау! — до третьих петухов... — ура! — до первых петухов... увы... — до энных петухов, — до птицы-тройки! Наш шар отчаливает, — брысь, знакомый берег! Наш шар отваливает ввысь, — привет вам, пеленг... Привет вам, длящимся пока, чтоб воплотиться, поющим в лётные века, — привет вам, птицы!

Первая песня Актера

 Заветною дорожкой —                                    то травы, то торосы, — С танцоркой-хромоножкой                                        певец хриплоголосый. Шоссейкой без названья —                                     то свей, а то бетонка, — С певцом из Зачуланья танцорка-пошехонка. Еще она споет нам, а он еще станцует, Мазилы-холстомеры портреты с них срисуют. За горы и долины — куда они? — куда-то! — Хромая балерина с певцом своим хрипатым. Танцорка шкандыбает, певец неровно дышит. Его никто не видит,                                ее никто не слышит.

1. Вечер

И нам сказал спокойно капитан:

— Еще не вечер...

В. Высоцкий Мост зависал над водой, как ему и положено («Сплошное «между»...»), Соединял правое с левым — с берегом брег. Один из многих мостов разновременных земных рек. Мосты!.. струны... дуги... колоссы из-под опоки... Прутики через потоки... Деревенские мосты излук И японские мосты разлук; Мост короля Людовика Святого, донимающий                                                       нас с весны, Понтонные мосты войны (Остальные она взрывала и жгла), Космический мост, факирская веревочка                                              в неземные дела; Мосты разведенные, надвое разломанные,                                    к небу воздевшие руки, Мосты поворотные и бесповоротные,                                    берущие нас на поруки; Единственно, ради чего стоило обращать                  в столицу сей болотистый форпост: Чтобы перекинуть через здешние стиксы                    каждый ныне существующий мост! Снизу рябь и катерочки, сверху чайка Джонатан; всех излечивают воды, как известный шарлатан... Если плохо вам реальность в ощущении дана, если вы давно не пьете, ибо проку нет с вина, если в свой давно не тянет ни в чужие города, — на мосту постойте: это панацея хоть куда! А сегодня вечер с солнцем, золотистых роз костер; через мост идет Актриса, а за ней бредет Актер: он забыл погладить брюки и почистить сапоги, он идет в карманы руки, видно с левой встал ноги; мимо бликов ряби водной на гранитном берегу, посреди весны холодной — улыбнись мне на бегу... — над нетающею льдиной под небесною канвой за актрисою Алиной в разлетайке меховой.

Актер

Что за странную пьесу мы собираемся ставить?

Алина

Что-то из западной жизни.

Актер

Из западной? Наверно, есть еще восточная жизнь. Или северная. «Она из южной жизни», — неплохо звучит, а?..

Алина

Не придирайся к словам. Из заграничной жизни. Из не нашей.

Актер

Я думал — это вообще фантастика. Вроде «Месс-Менд». А в чем там дело?

Алина

Две фирмы конкурирующие — «Магияфильм» и «Мафияфильм». И вторая воюет с первой.

Актер

А первая со второй?

Алина

Не перебивай. Видимо, они воюют друг с другом. На чем я остановилась?

Актер

На «...с первой».

Алина

И в той, которая «Магияфильм», есть главный... руководитель, что ли? Его зовут Капитан.

Актер

Это не имя.

Алина

Какая разница? Ну, называют. Он обладает особым даром — люди делают то, что он хочет; он читает мысли, может взглядом остановить, и вообще...

Актер

Парапсихолог? гипнотизер? святой? экстрасенс? человек с летающей тарелки? супер, одним словом. Ну и полива.

Алина

Я могу и не рассказывать. На чем я остановилась? Ты что, успел рюмочку пропустить?

Актер

Трезвый я. Я по складу, доложу тебе, трезвенник, «...и вообще».

Алина

И эта... «Мафияфильм»... за ним охотится. Убрать его хотят. Убить.

Актер

И дальше что? Убрали?

Алина

Понятия не имею. Знаю только, что я буду играть даму, у которой роман начинается с этим самым Капитаном, Елену.

Актер

Ну и пьеса. Уши вянут. Ничего, нагородят конструкции, сцена будет трансформироваться, музыка — рундеть, мы — петь и плясать, конфетку сделаем. Стало быть, и я в этом участвую; а в качестве кого? Брави? веселого парня? человека в темных очках? прохожего? героя-любовника? мафиози?

Алина

Ты — Капитан.

Актер

Вот уж спасибо-то.

Алина

Кушай на здоровье. Может, мы побыстрей пойдем? Мы опаздываем.

...Пьесу почти дочитали. Пауза. Или цезура. Стулья стоят вразнобой; этот сегодня — скамья, Тот — старый дом угловой: стулья играют в театр! Дети-актеры расставили их по указке взрослого дяди. Велено было поверить, что швабра — старая липа. Приказано было считать, что ширма — новая яхта. В паузе стул растерялся: он уже не скульптура, Но и в себя превратиться еще не успел... На притворившейся дверью скамейке слушает струны Актер. Солнечный луч прорывается сквозь занавеску, Луч полон пыли — частиц или античастиц. Над оркестровою ямой летает пушинка. Белое перышко плещется в тусклом пространстве, Не собираясь упасть и взлететь не пытаясь. Белое перышко сна из детских подушек, Призрак дыханья джазмена, негра с трубою, Видимая снежинка Иерихона.

Вторая песня Актера

 Кто же в ухо поет мне, когда мне не спится: «Ах, жила-была птица, жила-была птица...»? А когда ночь приляжет за стенкой дневною, Что за перышко пляшет в сквозняке надо мною? А когда сны теснятся — осенние стаи, — Что за области снятся? куда улетаю? И шепотом сосед Актеру: — Ты Сейчас ее и сочинил? — Да что ты! Позавчера. — А перышко? — Какое? — Вон то, в луче. — Случайность. Совпаденье. Пора ничейная моя, пора вечерняя, День схлынул, будни уводя, а ночь помедлила. Уже обязанности спят; права не спят еще... Явь отдыхает в уголке, сон не работает. Вступает эта тайна тайн: вечеря вечера. Сыграет Завтра первый тайм, Едва Вчера последний такт Погасит свечи нам. Вечерний звон, как много дум, навек простясь,                                                  где отчий дом, Вечерний звон, ничейный час, где я любил                                               в последний раз. Влечений звон, ночевий мир,                     нейтральных зон стозвездный тир. Пора венчальная моя, пора вечерняя, Пора врачебная, пора целебная. Валерьяновый, сиреневый, весенний вечерок; фея звездный приповесила на веточку чулок; в замке ходит Кастелянша, привиденье хоть куда. Отражается в закате речки ртутная вода. Облака плывут отарой у луны на поводу, и бредет Актер с гитарой, напевая на ходу. Загорается фонарик, на посту Геракл кимарит, и богиня в здешний скит постной теткою глядит. Статуи, направив лики кто на ост, а кто на вест, думают, что Петр Великий — Первый Камень здешних мест. Газ играет роль кумира или вечного огня. Дремлет корюшка, проныра, и. о. щуки и линя. Лестнице темно и гулко, недобитый спит витраж, отсыревшей штукатуркой осыпается мираж чьей-то жизни, чьих-то кукол, чьих-то комнат и квартир. И, раскинув звездный купол, в Шапито играет мир. Коммунальным коридором пробирается Актер. С потолка корыта хором распевают во весь хор: Светозарный, Синезрачный, Светлоокий, Женонравный, Земнородный, Злополучный, Дожделивый, Буревейный... Он смеется, ключ роняя, покачнувшись у дверей. Вот и комната родная, отворить бы поскорей. На тахте, весьма потертой, две рубашки распростерты; на столе стаканы в ряд десятигранные стоят, сыр лежит, заварка гибнет, и соседствуют вполне недолистанный Нагибин и зачитанный Фурнье. На стене висит картина, кубистический мотив; на другой глядит Ирина в запьяневший объектив... Отражает тихий омут, зазеркальная река, не тебя — кого другого! — слева правая щека, справа левая рука; земляничную полянку нам являет эта гладь, жизни сей антимирянку, вроде бы — рукой подать (той, которая там — правая рука, или той, что здесь, и левая пока?..)... С глазу на глаз и прочувствуй, расхрабрясь навеселе: вот искусство для искусства — отражение в стекле! Вот и сны вломились в окна, И до третьих петухов От врагов уйти не мог он: Лишь проснувшись, был таков... И в воде его топили, И стреляли-то в упор, И в снега его влепили, Одного — в такой простор... Самолеты завывали, Танки падали с горы, Гуманоиды сновали, И мелькали топоры; Стрекотали пулеметы, Шпаги плыли и штыки, И невидимое что-то Видел он из-под руки. Он бежал из трюмов, тюрем, подземелий, лагерей, Лабиринтов и подполий, изб без окон и дверей, Заколоченных вагонов, замурованных гробниц, Из времен, должно быть, оных, генетических зениц. И когда он лег на травы и почти дышать устал, Отыскалась и управа:                                  день                                          настал!

2. День

 День, куда мы в тебе подевались, куда ты нас денешь, сегодня? Яви образ, светлейшее донце, денечек! Кто в тебе суетится, дно суток, тому не до ночи, Полной сроков, и звезд, и пространств. День-деньской! привиденье земное, причуда Скоростей, и осей, и орбит, и Соляриса свыше... Так обыденны мы, так поденны, товарищ дневальный; нам в очи Светом бьет наш денек — тень обширнейшей ночи, Из которой в которую нас увлекает транзит. Погляди — это что там по курсу сквозит? НЛО? ПМГ? ИТР? ЗПТ? ТЧК? Чей локаторный блеск ненароком словила щека? Чей две ракушки ушек прилипчивый приняли шелест? Реки ждут наводнений, гуляют, вскипая и щерясь, Ветерок нарастает и носится над мостовой. Наш Актер пробирается к рюмочной на Моховой. Нежить местная, пьяницы и алкоголик сугубый; Два голубчика в замше («...впились точно в                                          соску, суккубы...»). Деловых и бездельных, увы, тут полно                                                      обоюдно, — Все на дне подгуляли... на дню... и лепечут                                                   подблюдно... На Актере сосед в обольстительной                                               фетровой шляпе Сфокусировал взор, улыбаясь: — А кто ж ты                                                              такой? — Я толпа, дорогой. Нас так много, что всех                                                   не упомнишь. — Уж не больше, чем нас. — Все возможно. — Но                                                 меньше, чем их. — Кто б тебе возражал — я не стану. — А ты                                                     не из наших. Я-то сразу тебя раскусил: не из наших,                                                            и точка. — Ваши — это какие? — А ты не                                     растреплешь, салажка? — Никому. Никогда. Ни за что. — Дай шепну на                                                                ушко. — Только ухо-то не откуси. — Да на что ты                                                    мне сдался?.. Я — из «Мафияфильма». — Откуда ты взял это                                                             слово? — Ниоткуда не взял, оно было еще до меня. — Ох и врать ты, соседушко. Но я и впрямь                                                     не из ваших. — Так скажи, из каких. — Дай и я тебе в ухо                                                         шушукну. — Ну? — Из «Магияфильма»... — Ты шутишь?                                        — Да нет, это точно. — Если точно, так точно — до встречи,                                               которая будет! — Ну, прощай. — Мы увидимся. — Вряд ли.                                      — Увидимся, братец. А скажи, ты там кто? — Где, в театре?                                      — У ваших... ты кто? — Капитан. — Тут сосед даже рюмку поставил, Положил бутерброд и воззрился, расширив                                                          зрачки. И Актер рассмеялся. В ответ — ни улыбки,                                                       ни звука. Человека как сдуло — он вымелся прочь                                                моментально. «Интересно, — подумал Актер, — а откуда                                      он знает про пьесу?» И пошел восвояси. А ветер толкал его в спину. «...день...тень...дань...лень...дней...с ней...свей... слей...динь-дон...сгинь, сон...вкривь-вкось... вплавь, врозь...» Он придумывал рифмы. Гитара была терпелива. Наконец он настроил ее и сказал:                                          — Ну, послушай... — Друг сидел перед ним озабоченный и                                                     остраненный. Но, должно быть, и слушал.

Третья песня Актера

 От дум, головушка, от дум — куда деваться? Готов лететь я наобум, на БАМ податься; К своей голубушке бегу, к своей сударушке бегу, И говорю ей: не могу, ведь мне не двадцать... Она меня не поняла, моя родная, И приняла, и обняла, и пил до дна я... Веками длится кутерьма, Земля, как Дания, — тюрьма, Ты это знаешь и сама, и я-то знаю! И если крутит мною зло, как пожелает, Оно посеяло зело, — пусть пожинает. Я небылицу доплету — и больше петь я не пойду Тем, кто закажет лабуду и поживает!.. — Да что с тобой сегодня? — Что со мною? Ты лучше вспомни, что ты натворил. — Когда? — Вчера. — Разбил у Худа чашку. Возможно, две. Когда разбогатею, Придется подарить ему сервиз. — Я не о том. — О чем же? — Ты забыл? — В чем дело-то? — Ты лишнее сказал В пивной соседу. Что ты — Капитан. — И что? — Зачем болтаешь? — Пошутил. Но в той дурацкой пьесе, там, в театре, Я вправду — Капитан! — О пьесе ты смолчал. И он решил, что ты на самом деле... — Пойди проспись. — Тебя теперь прикончат. — Так ты всерьез? — Серьезней не бывает. — Какой-то бред! — Должно быть, сам ты сбрендил. В какую ты игру теперь ввязался? — В игру? По Брехту, или по Гольдони... Точней, по Станиславскому К. С.! — В чужую ты игру ввязался, дурень! — А кто тебе сказал... — Неважно это. Послушай, уезжай. — Куда? Зачем? Я в эти бредни, извини, не верю. — Подумай. Я тебя предупредил. — Дай лучше я тебе еще спою. — Свою? — Ну да, естественно, свою.

Четвертая песня Актера

 В пол-Сибири времена настежь, хоть пляши. Я один, она одна, — больше ни души. Я один, она одна в облаках порош. — Эй, голубушка, страна, ты куда идешь? — Мне с сумою не смолчать на пути в тюрьму, Ну а ей мне отвечать вроде ни к чему. Но простор такой открыт — по иголке стог! — И она мне говорит: — Далеко, сынок... — Скажи хоть что-нибудь. — Я все тебе сказал. — Опять о том же? — Да. Будь осторожен. — В чем осторожен? С кем? — Во всем. Со всеми. — Ты, сокол, начитался детективов, А я давно их, голубь, не читал. Да и играл в них, правда что, не часто. — Тебя убьют. — Ну что ж, туда дорога! — Да прекрати смеяться! — Не смеши. — Послушай, тут все средства хороши, Тут речь о жизни. Может, ты уедешь? В кино отсняться... город поменять... В больницу лечь, — убежище что надо... — Мне не нужны убежища! — Стук в дверь. Соседка говорит: «Вас к телефону». Актер идет по коридору вдаль. Над головою тенькают корыта. Велосипеды звякают о сани. — Я слушаю. — Я жду вас, Капитан, В пятнадцать сорок у Фонтанки, тридцать. Я вас спрошу: «Как мне проехать в порт?» А вы ответите: «А я не здешний». — Гудки, гудки, гудки, гудки, гудки. Он возвращается. — Случилось что-то? — — Похоже, что я вправду Капитан. Должно быть, расшутился режиссер. — Ты все-таки не веришь? — Сам не знаю. — Так спой еще. — Я путаю, кто я. Дай в роль войти. — Уж лучше бы ты вышел Из этой роли. — Но ведь я — актер! А мир — театр?! За это мы и выпьем! Любовь моя, речушка, речонка, русалочка, грязнулька, девчонка; кому — великих рек хороводы, а мне — твои заштатные воды... Пейзажи подетальны фатально: кому — Фонтенебло, мне — Фонтанка! Кому — вид на Неву: золотая! Кому — все острова с Голодая... Кому — из подворотни с изнанкой пейзаж, как исподлобья: Фонтанка. Фигуры дорогих и любимых, свидания (простимся прибрежно...); Фонтанка, я тобою ловима во неводы годов, брешей мрежных! Дворец с расчетверенным конюшим во времени, стоп-кадре внезапном, в пейзаже с рыжим замком воздушным, с воздушным апельсиновым замком... Фонтанка, деревенская прорубь... Царева закордонная одурь... Привычный к наводнениям короб гранитный, обрамляющий воду... Ты взглядом сих чудес не укради: деталь судьбы — по стогу иголка! — с времен петровских по речной глади бермудская плывет треуголка... Фонтанка, фантастический образ, извечный перелив с недоливом, какой-то счастья солнечный проблеск на зеркальце лица горделивом... Пройдитесь мимо лодок, коллега, как только что герой вдоль Фонтанки; любимый, ты добрел бы до брега развеять страшный сон по утрянке... Все прощения мои — Фонтанка, все прощания мои — Фонтанка, всех событий моих фон — Фонтанка, ты — обитель сна и сон, Фонтанка! Где мои семнадцать лет? — ходят по Фонтанке. Где мои семнадцать бед? — ходят по Фонтанке. Где тебя сегодня нет? где назавтра встречу? — В Зазеркалье... — Повтори! — Милая, в Заречье! Хор: Зазеркальный, Заповедный, Буревейный, Волноломный, Велемирный, Влагоносный, Ветроградный, Деннонощный, Вранограйный! «Вот теперь Фонтанка, тридцать, О шести колоннах дом. Та-та-та... фанданго... птица... Тет-а-тет... перед котом... Тет-а-тет с котом... пичуга... Кошки-мышки (кто есть кто?)... Так и так: дверь, арка, угол, Лотерея, цирк, лото... Вот теперь мне чур-чура: Начинается игра!» Актеру солнышко в лицо вечернее глядит И золотой своей пыльцой как гримом золотит... Он входит в роль, стуча ногой в гранит и в тротуар, Закуривая, как Габен, вздохнув, как Бельмондо. Ему доподлинно видны (От желтой — от пыльцы — стены): Веселый купол цирковой, Брат Джонатан над головой И замок с тонкой золотой Подсвеченной иглой. Он апельсинов, замок мой Воздушный; Но только вот в нем древний царь, Какой-то древний царь был встарь Задушен... Потом привыкли — что ж, тела, Перешагни — и дале; Традиционные дела: Душили и шагали. Актер смотрел на чайку ввысь И вбок на Летний сад, Наискосок на гастроном, И в пустошь сквера за углом, И в темный двор — назад. «Вот, день, и сходишь ты на нет, Лишаясь видимых примет; Еще чуть-чуть — кого ж я жду? — И фонари включат в саду, И древний планетарий свой Творец крутнет над головой; Он телевизор-мир включит, Где мы — помеха...» А в звонком воздухе звучит: «Как в порт проехать?» Как он крутнул на каблуке, Чтоб обернуться! Чтобы вглядеться в холодке! Чтоб убедиться, что не слух Его подводит! Что не воображенью дань — Презент бытийства! Потехе местной из потех — Куда потешней... Он отвечал (что ж в дрожь,                                           как в смех?): — А я не здешний. — Как собеседнику в глаза, Так и весне во образа Лазури вешней Он отвечал (но в смех, как в дрожь... Зато и месяц был как нож): — А я не здешний... — Или царицыным лугам, Они же марсовы поля (А месяц был как ятаган), Всем малым внутренним богам, Великим внешним Он отвечал как наизусть (Секундам — бысть, и пасть, и пусть...): — А я не здешний! — А тот, кому он отвечал, Его неспешно изучал. Перед Актером Стоял солист (а дрожь, как смех...), Или скорей — один и он, которым имя легион, Или точней — один из тех, что больше хором. Умыт, побрит, чуть удлинен, в спортивке белой, Был этот Некто усреднен рукой умелой. Кроссовки, шапка «Адидас» (у нас надета; а у вас?), Аполлонийский профиль, глаз Ленэмальера; Голографический изыск в бегах на чей-то страх и риск, Почти химера. Так был он молод и блестящ, Что увидал Актер свой плащ Его глазами: — пятно — полпуговицы нет — — помятый вид — за сорок лет — — пойте с нами — — пейте с нами — — шейте сами... — — Вы Капитан? Я очень рад! Мы ждем вас много дней подряд. — Дождались, значит? — Теперь дела пойдут на лад. — Бегом поскачут. — Вам, вероятно, позвонят На той неделе... Вы всё скрываетесь? — Велят. — А где? — В постели. — В чьей, Капитан? да вы шутник! — Так, самоучка. Пока в свою постель проник. Со сном и случка. — Простите, Капитан. — Прощу. — Вы не сердитесь. Ваш адрес? Я вас навещу. — Нет, не трудитесь. («Мне, что ж, мерещится? Вон тот Фотограф с ФЭДом С японским... дом; мост; во дает... Меня с соседом... Нет: это прямо детектив! Флажочки с волком! Уже пошел... ну и ретив... Уже нащелкал...») — Вы с кем-нибудь встречались? — Да. — А с кем? — («Однако».) — Они ребята хоть куда. — Бывает всяко. Вам лучше было б, по всему, Уйти в подполье одному. — Проснулись крысы... — Не понимаю вас. — Подвал, Подполье. Влажный материал. Судьбы кулисы. — Опять вы шутите? — Капкан И крысоловки; И сало цело... — Капитан... — Как люди, ловки. — Прощайте, Капитан. — Пока. — Вам позвонят наверняка, Как обещались. — Актер глядит издалека. Походка паренька легка. «А что ж встречались мы?.. Дурак! Как — что встречались? — Чтобы тебя успели снять В альбом семейный. Да с кем я говорил? Опять Сон снится сдуру и не встать, Сон нелинейный... Весенний сон; апрельский гриль, Старинный вальс подзвездных миль... Полощется Фонтанка вплавь... Но, черт возьми, ведь это явь!»

3. Утро

«Откуда они приходят? Из праха... Разве кровь у них в жилах? Нет: ночной ветер. Что точит их разум? Червь. Кто говорит их устами? Жаба. Кто глядит из зрачков их? Змий. Что слышат их уши? Межзвездную бездну. Они сеют семена смятения в человеческой душе... Делают полную луну мрачной и чистый ручей мутным... Таковы они, люди осени, остерегайтесь их».

Рей Брэдбери «Милая моя, я почти не сплю, кажется, вот-вот веки разлеплю. К спичкам и часам тянется рука. Я уже с тобой, хоть ты далека. Только что во сне я тебя встречал, с памятью своей образ твой сличал. Ты моя жена где-то взаперти, оба мы с тобой призраки почти... Встречу я рассвет именем твоим, в явь оно пароль, ибо сон, как дым, а и жизнь, как сон, сюра окоем, а реален час, где — с тобой вдвоем... Накроили жизнь как бы вкривь и вкось; я уж не пойму, что такое врозь: утро речью вслух начинать, спеша?.. Здешние ли мы? — здешние, душа...»

Пятая песня Актера

 Пока, душа, тростиночка, ты — яви негатив, Поставлю я пластиночку, туды ее в мотив! Ведь радио замаялось, вздохнуть-то не дает: Я в свитере по темечко — событий недолет... Пусть отдохнет трансляция, язык-то без костей, Да полон рот забот, вестей со всяких волостей. Всё минусы да минусы; на плюсны встать бы                                                              в плюс! И вот он начинается, заутренний мой блюз, Меня со мной сшивающий мелодии стежок — Иголочка, вращение, негроидный кружок; И вот он начинается, заветный блюз, с утра, Жизнь вяло просыпается — игра давно бодра! И вот он начинается, негроидный мотив, И за собой меня ведет, на шаг опередив... «...опередив...аперитив...а ты ретив...» Из ночных снов в воронку утра нас затягивает                                                                   поток. Быт колеблется лодкой утлой — чушь,                                     байдарочка, тишь, быток. А уж сон-то был — вековой, с небосводом                                                         над головой. А уж сон-то был — гляди в оба: небоскребы                                                      и недоскребы. А уж сон-то был — боевик, глаз от яви                                                      за ночь отвык. Утро вечера мудренее. Протирай, чувачок,                                                                зрачок! Ясный час пробужденья! чок тает за ночь,                                                      раз иже с нею. Утро — норма! Янус начал! открывашка,                                                   отмычка, пилка. Антитезою всем ночам — утро! мигов земных                                                              копилка! На тебя глядит позаочь Световых лет транжирка, ночь. И в это утречко Актер В оконном стеклышке. Откашлялся, глаза протер, Глядит на солнышко. Он на паркет босой ступает, Как в воду темную пловец. Сурово свитер надевает, Как в цирк собравшийся борец. Он темен ликом, как скульптура, Отлитая по образцу. И собранность ему к лицу. Он гайаватовским индейцем Бесшумно движется, для действа Весь — камертон, а не мотив, Походку вялую свинтив. В нем просыпается чутье Звериных наших меньших братьев. Всей кожей бытия литье Как тигр он чувствует; как платье, Сегодня впору мир ему, Настолько он его частица, Что уж в миру, а не в дому Ему пора б и очутиться. И он выходит за порог, За все пороги восприятья. Вдоль примелькавшихся домов, Мелькающих лет десять кряду, Под купол городских дымов, В воздушные потоки яда. Прохожих мало в этот час. Весна рассеянна, как осень. И вдруг, сорвавшись с крыши, пласт Обвалом горным — сзади — оземь. Волною воздуха обдав Его подстриженный затылок, Холодным ужасом объяв. Но страх пришел чуть припоздав. На миг. На вздох. На «ох!». На шаг. И лишь чуть-чуть звенит в ушах. И лишь случайный пешеход: — А ты везучий! — Да дальний невский пароход — Гудок летучий. Да голос внутренний: привет, Привет падучий... Конгломерат из кирпича, Известки, пыли. И, разогнавшись, сгоряча Актер почти бежал, шепча Молитвы были. «Однако, что ты за ходок! Бегун с полянки. Но, право, славный холодок днесь по утрянке. Кирпич из анекдота... дичь... кирпич в порядке... Ну, повезло, братва: кирпич не срезал пятки. Но и с чего бы... ладно б жесть... и ветра нету... Случайность это, ваша честь, подбрось монету. Подкинь, зубами дробь не бей, орел, знать, с нею; сегодня решка, воробей, дыши ровнее!» А далее улица тихо текла. Он на мостовую — а из-за угла Машина сверкнула, чернее крыла Вороны, которой за двести, И вóрона По, что на месте. Его чуть задело крыло на лету. Он встал с мостовой. «Нет, я так не дойду... Что ж там, впереди? Ох, опять повезло... Ну, локоть, ну ладно, бывает. Опять не орел выпадает». — Ты жив ли, сыночек? — старушка в платке С авоською вечной в столетней руке. — Жив, бабушка, жив еще вроде... — Кто ж бегает так, молодой человек? — Так нынче все, дяденька, ходят. — «О Господи, что ж еще там, впереди? Мост? хоть через мост одному не ходи — Обвалится! — или утопят... Да что уж за утро?!» — И он закурил И кофе попить с уголка зарулил, Себя успокоить. Но что-то Смущало: фальшивая нота. То вилка соседа скрипела в «НАРПИТ», То кошка стонала, которая спит За тюлем в окне пирожковой; То с улицы тип загляделся в упор. То тень померещилась: крыса?.. Ни сцены, ни зала, ни пива на спор, Кулисы, кулисы, кулисы... «Ну, люди — актеры, и мир-то — кино; А чей хоть сценарий? эй! чей? не смешно... И кто там, ребятки, за кадром? Кто там за восходом с закатом? Ну, мафии... магии... полно балдеть... Играется партия, пешка. Воробышек! можешь, чирикнув, лететь: Сегодня на денежке — решка...» Чем нас утро ни томило, догорел рассвет дотла. Репетиция, мой милый, репетиция с утра. Действий будущих наметки, дней прикидка наугад, реплик сводки, реплик сплетки, мизансцены напрокат. Роли выучены дивно, маски розданы давно; восприятье раздвоив нам, полсюжета мне дано. Мир — театр, а мы миряне, мы актеры, мой родной; чуть глаза открыв, мы рани говорим свой текст входной... Я и рада бы собою забежать к тебе сама, но не ради нас с тобою сброшюрована зима. И не в нашу честь, мой сокол, этих весен ясен смех, это солнышко высоко, освещающее всех. Я с тобой помимо роли, событийности извне, всей старинной правдой боли как ножом по новизне. Я скажу — а ты не слушай; я ступлю — а ты не вслед; я люблю тебя как душу, о которой слуху нет. Ты — неназванное средство от забвенья и беды, эфемерное наследство сна на среду со среды. Яви яд цежу по капле, явь пестра, как Бешен луг. А к утру колоду краплю — на тебя гадать, мой друг! А потом оно приходит, это утречко без слез, и по сцене нас разводит — репетиция всерьез.

Шестая песня Актера

 Сыграем пьесу, мой дружок, дай плащ поплоше; Сыграем правду, мой дружок, чего уж проще? Пора язык мне развязать, сказать: «Гад!» — гаду, Пора о жизни рассказать как есть, как надо. Ведь жить по совести легко и не готовясь, Да, жить по совести легко, на то и совесть. Сыграем правду, мой дружок, и мы герои, — Пусть вспоминают, мой дружок, и нас с тобою. Нехорошо у нас в дому, у нас неладно, Нехорошо у нас тому, кому повадно. Красиво жить не запретишь, на то и опыт, И честно жить не запретишь, — а впрочем, могут... Как птица и поэт поет — не как прикажут. А ты меня достань-ка влёт, суфлер на страже! Палили, били, как могли, вели, пороли; Но и опять мы короли — на то и роли. Сыграем правду поутру — и день займется, Сыграем правду поутру — и нам зачтется! Опять на сцене перерыв. Опять поет, глаза прикрыв, Актер с гитарой. — По новой начал сочинять? — Зачем? По старой. — Прервался песенки мотив, Опять на сцене перерыв, А сцена настежь. — Зачем с утра, дружок, поешь? Ты, часом, голос не сорвешь? — Зачем? На счастье ж! — Поет он, звуки перекрыв Кулис и улиц. Опять на сцене перерыв, А утро длится, как порыв, И мы проснулись. — Зачем ты тратишься с утра? — Зачем? На то, брат, и игра! «...перерыв... проторив... на тариф... мимо ив... перерыв... перелив... недолив... подарив... под орех...» — Всех попрошу на свои места. («Золотые слова, маэстро. Но если площадка моя занята, Занимаю не свое место. А если сосед решил встать за меня, Что прикажете делать? То ли драться, его тесня, То ли снять штаны и бегать; То ли ждать, пока надоест Тем, кто нас гонит с наших же мест...») — Всех попрошу на свои места. — А сцена пока пуста. — Всех попрошу на свои места! — Утро зачитывает нас с листа.

Алина (играющая Елену)

С кем ты воюешь?

Актер (играющий Капитана)

              Если б знать, с кем я воюю...

Алина

Но — люди, — те, кто против нас?

Актер

            Ну, вряд ли...

Алина

            Тени?

Актер

Цепь привидений — так точней — ряд                                       привидений...

Алина

Скажи, чего они хотят?

Актер

            Я сам не знаю.

Алина

Быть может, власти?

Актер

            Может быть, моя льняная.

Алина

Зачем им власть?

Актер

           Чтоб чем-то быть. Ничто ревниво.

Алина

И только-то?

Актер

              Но и взялись они ретиво. Они готовы сеять смерть, пожать ее же.

Алина

Чтоб чем-то быть?

Актер

           Представь себе, и это тоже.

Алина

Так это заговор теней?

Актер

             Ничтожеств, что ли... Пора вглядеться в пустоту в упор, до боли, Пора понять, что гол король, чего б ни шил он; Но мы одеты, Боже мой, но мы-то живы! Мы во плоти! воплощены! мы суть сей соти!

Режиссер

Стоп, стоп, да там не те слова, дружочек, врете. Елена, «заговор теней», Алина, снова!

Алина

Так это заговор теней?

Актер

        Молчи. Ни слова.

Алина

Но ты хоть знаешь, кто они?

Актер

                 Молчи. Ни звука! Но я-то знаю, кто они, вот в чем вся штука! Они — полуденная пыль, времен полова, Все, что вчера уже старо, им нынче ново, Они — тот деготь, что в меду сиюминутно, Тот дивный сброд, чье имя «навь» из яви смутной; Они из праха в пустоту летят, ветшая, В ничто, подобное себе, нас обращая; Сомненья червь жрет их умы, пожрав их души, Дождь, разрушая мир, поет для них все глуше. Их всходы — палая листва в разгаре тлена, Повапленные грóбы суть они, Елена; Они наместники гордынь, тщеты солдаты, Всей нашей дури вековой координаты, Они в миру антимиры, песок в осоте...

Режиссер

Стоп, стоп, да дайте же мне роль, что вы несете...

4. Ночь

А небо в ночи сверкало,

Как круп вороной кобылы!

Федерико Гарсиа Лорка Ночь — сутки прочь. Ночь — гора с плеч. Ночь — для предтеч. Видимо, дни сквозь днище Ночи текут — куда? С мертвой водой В чаше одной Живая вода... Днище бездонной бочки, Где световые точки, Перелетев за мрак, Точно находят зрак. Зреть — наблюдать, что зримо. Ночь, ты неотвратима! Око на сотни зенок, Черный твой свет поденок Манит на огонек... Ночь, я в твоих просторах, В водах твоих и створах Меньше, чем окунек. Видно, недаром нонче С нами начальник ночи, Снявший с дневных сует Сон — провиденья след. Где ты сиюнощь, свет мой, Там ли, в постели утлой, Тут, в миражах моих? — В космосе на двоих. Мы прижились в здешних лывах, в мокретени местных вех. Изо всех ночей дождливых эта ночь дождливей всех. Я мрачна, и ты неласков, и эфир в сетях помех. Изо всех ночей ненастных эта ночь ненастней всех. «...рощ... дождь... тощ... дождь... все дождества божеств... все тождества тождеств...» Вечной ночи лампы здешней Нить подвинуться велит; С кем на кромке тьмы кромешной Друг Актера говорит? Собеседник подетальный, Свет неоновой луны; Профиль вроде бы медальный (С оборотной стороны...); Привиденье Командора? То ли сэр, а то ли сюр. Соло некоего хора, — Чур меня и всех нас — чур! Биоробот с баритоном, Рукотворное «оно», В фешенебельных притонах Размещенное давно.

Баритон

...да, и братство наше свято, Что и видно по всему. А трактат о свойствах ядов Вам, голуба, ни к чему. Я люблю его под вечер, Как бестселлер, листануть; Медичи патент не вечен, Есть покруче что-нибудь. Вот — безвкусен и приятен И бесцветен — чудный яд! Ты, приняв противоядье, Пей его как лимонад...

Друг 

Что же дальше?

Баритон

               Собутыльник От инфаркта... ну, а ты... А луна-то как светильник В кабинете темноты! Да, прекраснейшее время — Листопадничества срок, Упадающий на темя Золотящийся венок.

Друг 

Люди осени...

Баритон

               Пожалуй! Люди осени сплошной, Меда истинного жала Власти вечной и хмельной, Горечи былого хмеля И божественных забав. Мы свое еще не спели, Тень величия заспав. Да, мы боги и герои, Жертвы истинных страстей, Ряд осенних ос из роя, Пира гости из гостей. Безъязыкая людская И безликая плотва — Это наша мастерская, Фон, сопутствие, канва.

Друг 

Но...

Баритон

       Ну хватит, поболтали. Баста. Чао. Жду звонка. .................................... Позолотою потали Светят окна теремка. Цедит ночь свой яд по капле в наши черные зрачки. Небосклон ее поваплен, всюду яркие значки. Мыши встали, крысы встали, дружно бодрствуют ежи, кому надо, те достали подходящие ножи. Окуляры, объективы — вся оптическая муть дула целит на светила, в неразгаданную суть... Макромир от микромира отделяем мы, как грань; майна, Марс! амеба, вира! — с траектории не грянь. Я люблю тебя в апреле так, как в августе люблю, тяготея из Карелий к абсолютному нулю: всей тоской ночного яда и весенним дележом, триединою дриадой и душою нагишом... Все обиды прикипели, и сошелся клином свет. Я люблю тебя в апреле суетой моих сует. Ну, а в августе, стозвонном, точно колба для светил, в безвоздушии озонном колесницы без удил, я люблю тебя так важно, мой исполненный зарок, так бессовестно бумажно — каждой буквой этих строк! Каждой буквой, каждой букой, проступающей из мглы, где безлуньем забаюкан домовой из-под полы, где плывут — куда и деться! — сквозь эфировы слои, сквозь божественные тексты эти глупости мои (все семь пятниц на неделе черновик, всплакнув, белю): «Я люблю тебя в апреле так, как в августе люблю!»

Седьмая песня Актера

 Что там тарабанит счастье, сквозь целую жизнь маня? Что там счастье долдонит про тебя и меня? Если я в это поверю, на всем я поставлю крест, Если я счастью поверю, все прочее мне надоест! Ах, правда что детский лепет, — только уши развесь! Ох, ну и врет, ну и лепит: мол, «вместе» — счастье и есть. Не верю я этой вести, этой новости на авось: Ну, мы-то, допустим, вместе, а мир-то — сплошное «врозь». А может, расчет несложен, и неверен ход, как на грех, И рай для двоих возможен в огромном аду на всех?.. «...врозь...брось... брысь... близь... врозь... гроздь... гость...ость...ось...кость...рысь...рось...Рось... Русь...просьб...грусть...» — Ну, ты сегодня и играл! — Как? — Так...                                                        — Да так ли? — Всего себя отвыдавал, как есть, по капле! — Я говорю ему, шепчу: сбавь хоть немного, Ведь сдохнешь... — А я ей в ответ: туда дорога! — Твое здоровье! — Мне налей.                                              — Твое здоровье! — А с чем бутылка-то? — Как с чем?                                     Не видишь — с кровью? — Ох, прекрати... — А кровь-то чья? —                                               Медвежья, дура. — Любаша, Вера, Надя! — Пей!                                          — Алина, Шура... — Василий, сядь. — Дай, Коля, стул. — И хлеб в придачу. Куда ж ты, милый, нас завез? — К себе на дачу. — Ну и хоромы! — А твой друг? — Вот был — да вышел. — Ну и халупа! — И луна видна сквозь крышу... — Любаша, выпей. Вера, ешь. Куда, Надюша? — А мне пора. Ночь на дворе. Цветы как души. — Прощай. — Пока. — Пора. — Привет. — Еще не вечер. — Уже не вечер! — Ты куда? — Весне навстречу. — Где расписание? — Пошли. — Вон электричка. — Друг, что глядишь из-за угла? — Вошло в привычку. — Как в роль вошел, так выйди к нам. — Не так-то просто. — Шажок на зюйд, шажок на вест и два по осту! — Ты все смеешься... — Мне всплакнуть? — Для кинопробы. — Для фотопробы я уже. — Смотри же в оба! — Куда глядеть? — Смотри вокруг! — Ох, проморгаю... — Луна ушла. — Звезда пришла... — Фата-моргана. — Привет. — Пока. — Пора. — Прощай.                                                      — Пока. — До завтра. — Что за дорожка через сад. — Какие астры. — Какие астры? — Погоди. — Постой! — Послушай... — Куда ты, Люба? — Я пошла. Цветы как души... — Как ты играл! Как никогда! — Да брось. — Да точно! — А помнишь этот монолог на ставке очной? — А помнишь этот диалог второго акта? — Что там шумит? — Что там шуршит? — Мотор по тракту. — Садись за стол. — Вот это да! — Да знай же меру. — Цветы как души. Лунный сад. Куда ты, Вера? — Сегодня водка-то горчит. — Зато горчица Сладка, как мед. — Ты снова пьешь? — А что случится? — Сегодня сон чегой-то врозь с сей ночью летней! — Что там скрипит? — Земная ось. — Какой ты бледный. — А что со мной? — Ты задремал. — А кто там воет? — Товарный поезд. — Все ушли? — Теперь нас двое. — Мне нездоровится слегка. — Ложись. — Придется. — Никак, ты петь собрался? — Да, пока поется. — Пока поется, Капитан? — Что ж ты осекся? — Что там шуршит? — Коза идет. Гроза пасется. Как будто застит мне глаза. — Воды? — Не стоит. Уже прошло. Чуть-чуть устал. Пустяк. Пустое. — Дай мне гитару. — Ни за что. Пусть дремлет рядом. — Цветы как души. Тьма как тьма. И лес за садом. — Мне что-то дышится едва. — Пульс очень слабый. Где телефон? — Провал. Трава. Сова. Силлабо... — Где телефон? — Он наверху. И нем как рыба. — Я вызову врача. — Беги. Иди. Спасибо. — Ты подремли. — Я подремлю...                                               ...легко и стойко... Наливка. Насыпь. Накипь. Ночь. Нагар. Настойка. — Что ты сказал? — Да просто так. — Дать одеяло? — Кто там прошел? Чья это тень? Темно мне стало. — Где телефон? — Он наверху. И черен впрочем... — Я вызову врача. — Беги. Спеши не очень. — Что, Капитан? — Уже легко. Бывает хуже. Цветы как души... Облака. Лавины. Лужи. Еще легко. Уже тепло. Ох, ну и фирма! Мафияфильм, тебе привет с Магияфильма! — Что говоришь? — Что говорю? Что говорится! Прощай, товарищ пешеход! Привет вам, птицы! А пальцы сводит... и слегка пошла раскрутка... — Где телефон? — Он наверху... Ох, ну и шутка... — Я позвоню. — Ты позвони. Темно и поздно. А губы холодит... весна... свежо и росно... Постылый пост стакан поставь я сплю во сне я Эй там на вахте рулевой держи ровнее Ост-вест прощай прощай зюйд норд держитесь братцы Там впереди водоворот куда деваться Вот только воздуху-то нет и свету мало И выплывает из глубин стена тумана Еще немного и бело и успокоюсь Как грохотали поезда — последний поезд! ...пояс... поезд... полюс... полис... выезд... выест... витязь... вылез... отрок... отклик... подступ... отзвук... прокат... плакат... прикид... прячь... плач... плащ... плющ... лабуда... Ладога... лабуда... лебеда... лабуда... Лапута... бело... бюро... перо... бело... брело... крыло... день... ночь...дань... дочь... даль... длань... врозь... всклянь... звон колокольчика... запах ковыля на ветру... к утру... и ракитовый куст и солнце сквозь ветлу Хор: Светозарный Синезрачный Земнородный Злополучный Легкодушный Легкоплывный Деннонощный Буревейный Громогласный Животворный Беспечальный Долгожданный!

..........................................................

В распахнутую засвеченную дверь входят двое.

Видят лежащего на тахте Актера.

Первый подбегает и склоняется над ним.

Второй ждет на пороге.

Черный его силуэт врезан в дверной проем.

Первый возвращается и негромко говорит:

— На этот раз, Капитан, мы опоздали.

Возвращение доктора Ф.

(Поэма)

Памяти Алексея Николаевича Орлова

Таинственный посол из реального мира...

Макс Планк

«Унесенные ветром»

М. Митчелл

Вступление

Накануне нон я пережил печальнейшую ночь, когда луна находилась в противостоянии Марсу в созвездии Рыб...

Из письма Иоахима Камерариуса («Древние легенды о Фаусте») Две обезумевших осенних мухи, Как погремки, звенели о стекло, Соударяясь со стеной и полом, Гремя о потолок. Две разных ноты, Унылых, мрачных и неизменимых, Вливались в уши мне — и сон не шел. На улице ночь обошлась без звезд, Оболокнув наш город облаками; Расхристанные гривки юных лип Трепал привязчивый сквознячный ветер. Вода в каналах высоко стояла, И реки словно ждали наводненья. И образы совсем иных ночей Услужливая память вызывала. Не тех, впитавших смоловарный мрак, Обугленных пороховым угаром, Плащом сметавших судьбы и фигурки; Не этих, ласковых влюбленных лгуний В божественном убожестве квартирном; Передо мной встают иные ночи, Объединившие людей так странно, Несущие единый знак неясный, Одну — несуществующую? — жизнь И несколько, сейчас осуществимых. Я обращаюсь к ним, чтоб наудачу Восстановить сеть звезд и цепь событий. Луна лила свой свет неутолимо, Марс плыл, любуясь на созвездье Рыб, Темнели струны вытянутых сосен, Встревоженные лаяли собаки, И тело сизигийного прилива Хранил в себе залив. Спешило лето Начать свой третий, самый лучший месяц, Огни цветные зажигались в дачах И гасли, засыпая. Вереск цвел. Сна ареал зажег свой ореол.

1.

И тут мне приснилось, что действительность — сон, а сон, который я вижу, — это действительность.

А. П. Чехов В Лягушкино зацвел шиповник, Взошли раввинник и поповник, Метали комары икру, Байбак вступил с норой в игру, На крышу влезла черепаха Не без упрека, но без страха. Белела ночь. Темнел гудрон. Дремала леди Бадминтон С кукленком Ноликом в обнимку. Прозаик чувствовал заминку, Шиповник чувствовал поэт, А именно — повальный цвет! Лягушкино! Сосновый рай Неандерталок и скрипачек, Слепот куриных, мать-и-мачех, Поехали! Смотри в окно Эзотерички-невелички, Той электрички-истерички, Дрожащей в сумраке давно: «Лягушкино!» (Уже темно; Вслед за Гуляшкиным оно.) Шиповник, зацветя, смутил Нас, очевидцев, камертоном: Сигнал настройки, он светил В ночи мерцающим бутоном. И в семь ночей, зачатых в шквале В начале августовской тьмы, В едином сне мы пребывали, В едином мире были мы. Один и тот же снился нам герой В семи пространствах, полных темной влаги Полупрозрачной местной атмосферы И вышнего подзвездного эфира. Сновидческую пьесу мы смотрели; Возможно, были зрители еще, Увидевшие первую картину, Последний акт, десятое явленье С других, как говорится, точек зренья Способных ликвидировать пробелы, Неясности, отточия, лакуны И прояснить начало и конец; Как говорит один из нас, Егор, Студент-филолог, юноша чудесный, Но как бы впечатлительный сверх меры, Отчасти кабинетный человек, Интеллигент домашнего уклада, — Все дело в том, что местопребыванье С названием «Лягушкино» есть Зона Особого загадочного свойства, Где возникают над заливом дачи, Которых год спустя найти нельзя, Где вырастают выше крыш заборы, В пустоты превращаются просторы, В неряшливом пространстве бродит лес И времени весы теряют вес; Но юноша с его воображеньем Увидеть может то, чего и нет, Чем голова забита, то и видит.

Итак:

веселая особа десяти лет, известная под именем леди Бадминтон, в руке ракетка, в другой — корзинка; водопроводчик, он же трубочист, сантехник здешний или местный слесарь, монтер и плотник, на-все-руки-мастер, с утра надевший кепку дядя Вася с чемоданчиком в руке, с «маленькой» в кармане; Георгий, он же Егор, юноша кабинетного склада, утверждающий, что его с тем же успехом можно называть Юрий, Николай или Виктор, ибо все эти имена означают «победитель»; Баровчук, человек пожилой, отставной и суровый; в руках метла; Корсаков, молодой, но весьма ответственный, держится очень прямо, идеально побрит и прекрасно отутюжен, имеет импортный галстук и экспортный портфель; Любочка, маленькая женщина под тридцать, в правой руке весло, в левой руке мешок с картошкой, на спине рюкзак; и я, грешный, вообще-то токарь, а в частности — писатель, — Поведаем историю, Происшедшую в наших снах, А может, и еще где... — Не по телевизору же мы это видели! — Рассудительно говорит леди Бадминтон. Она, конечно, права, как все дети.

2. Егор. Сон первый

При этом он рассказывал свои сны и толковал их по Фрейду, Мерлину и по девице Ленорман.

А. Стругацкий, Б. Стругацкий Во тьме ночной плывет Луна, На алый Марс глядит она, Ему и противостоит В созвездье Рыб, в созвездье Рыб. И белый лик и алый глаз За сонмом сосен ищут лаз, И Марс, багрян и одноок, Не спустит взора с белых щек. Сегодня, накануне нон, сегодня, на краю календ, Меня томил смутнейший сон под одеялом до колен; Под холодильничий шумок, под комариный мини-вой, Под электричечный би-боп я провалился, сам не свой, В какой-то зал, амфитеатр, еще пустой, где двое те Сквозь монолог в тени тирад прогуливались в пустоте. 1-й В сущности, он мог и не возвращаться. Влачился бы, как там все влачатся. Семь бед — один ответ. Его туда отправили не добровольно? 2-й Да нет, Он мечтал пожить, как в древние времена. Наша, как он говорил, дистиллированность ему вредна. Или: стерилизованность ему скучна? Не помню. 1-й Что же его так потянуло сюда? 2-й Трудно сказать; может, ревизор наседал; А может, алхимия этого самого века номер двадцать Перестала, естественно, ему удаваться. Или начала приедаться. Потянула, как ты говоришь, наука; он до нее                                                       сам не свой; Вот и принесся опять в сороковой. 1-й И теперь нам доисторические байки поет Про «запретный плод»? 2-й Нечто в этом духе; с ответами на Вопросы у него неважно; а эта сторона, Лирика, так сказать, — блеск! Запретен, говорит он, запретен плод,                                      и проклят, кто его ест! А потому, говорит он, запретен, что зелен и не созрел, И вековая оскомина у нас, ибо один из нас — ел. Ждать, говорит, видите ли, нам было лень, Когда созреет этот плод, — век — эпоху — день, — И мы хватанули его из листвы, и рук не ожгло, Не разверзалась твердь, ничего не произошло; Зубами впились — кислятина! вырви-глаз! И вековая оскомина не отпускает нас! С древа познания, он говорит, мы оттяпали свой «кандиль», То-то он стоил нам крови и слез, огрызок, брошенный в быль! С чудо-антоновки — ну и огонь! — антонову вровень, да, В нашей крови полыхнул на века, на эпохи, на дни и года. Да, говорит, отведал и я, вам этого не понять... Может, не мне о том жалеть, но и не вам пенять... Плату за будущее, говорит, кто вынес, а кто и внес, Да только ценнику грош цена и денежка на износ... 1-й А для чего он явился? зачем? может, за этой ценой? Ты говорил с ним? 2-й Я с ним говорил, он не стал говорить со мной. Я сказал ему: «Доктор Ф.! Времени мера темна; Или там вы тот, или этот тут, но двумя быть — ваша вина». Я говорил ему: «Не вернуть будущего! Вековые рвы!» Я сказал: «Это был ваш путь, но обратный проделали вы». Я сказал ему: «Доктор Ф.! Вы были — один из тех, Но теперь вы один из нас, как на грех,                                         не судите и нас за гнев! Ну, разумеется, вы прошли сквозь слякоть прошлого — но Вы в светлое будущее принесли грязь,                                  которой тут быть не должно». 1-й Ты от него научился вещать и возвышать слова И в стиле двадцатого верещать, дабы красотами возмещать Недопонятое... Что там должно было возмещаться, Я не узнал; стало смещаться Все помещение, перетекать, Стены распахивать, двери смыкать. Я и проснулся.

3. Дядя Вася. Сон второй

Всякий сон удивителен.

А. М. Вейн С утра болела голова, Но встал легко, как встарь. И началась операция «Горный хрусталь». Хоть накопилось их будь здоров, я вымыл их кое-как; С полок, из ящиков и из углов я выгребал их в рюкзак: зеленые, белые, голубые, желтоватые, из-под молока и кефира, из-под «Солнцедара» и портвейна; из-под этих зелий, ни прочесть, ни выпить, не то «гратифляр», не то «муртиешти». Котище в углу сидел и глазел и за мной наблюдал, А я рюкзак на плечи взвалил и оглоеду сказал: «Ох, и трещит у меня чело, Марлен Мурло!» Ну, думаю, сдам. Обменяю шило на мыло. Не тут-то было. Ларек, я извиняюсь, закрыт. Приемщик, с позволения сказать, отвалил. И началось! Вроде не понедельник. И число не чертова дюжина. Одна из семи-пятниц-на-неделе от завтрака до ужина. Число — ветром унесло. А уж день, простите, не скажу и какой. Махнул рукой. Чинил: насос, кран, мотоцикл, крышу, лодочный мотор. Чистил, простите, туалет. Нашел пару штиблет                                 (почти новые, в канаве, —                              ох, эти чертовы дачники...). Копал яму (выкопал две). Красил забор. Чистил трубу. Бочку таскал на горбу. Ну, а потом (это еще мой отец говорил, — бьесся, бьесся, к вечеру напьесся...) — Взяли мы на троих и пошли. И что бы вы думали?! На шоссе вышли и об асфальт рюхнули! Ай да денек! Такой денек! Этакий денечек! Разэтакий! Как домой шел, луна выплыла. Большая, как не отсюда, не из той области. И в таком-то подобии и образе — не видывал давно. Спать лег — а она светит в окно. Занавеску бы задернуть — а занавески нет. Газету бы привесить — а и газеты нет. Тряпку бы прибить — да неохота ночью гвозди искать. Помучился и стал спать. А там... Дым коромыслом. Курит народ — ну, нещадно! И чадно изрядно. Пол дощатый. Потолок сводчатый. Столы и скамейки деревянные, доски —                                                шире не бывает. Девчушки в фартучках бегают, и парнишки                                       в фартучках шныряют. Все складненько. Кругом пиво хлобыщут. И говорят — все как бы по-ихнему, А двое как бы по-нашему. И я якобы с теми двоими За одним столом пиво пью. Но будто я есть И как бы меня и нет — Сон, в общем. Один словно бы доктор, Но не врач; А второй — что ли, приятель его, А может, так, по случаю; Сон, короче говоря. И тот, который доктор, говорит: «А что, Ауэрбах, изменился ли я?» (Фамилия такая странная, То ли немецкая, то ли еврейская, Даже я запомнил.) И тот, который Ауэрбах, отвечает. И далее в таком роде. Ауэрбах Пожалуй, что-то в вас переменилось, С тех пор, как вы заделались начальством. Но вы теперь заходите не часто, Могу и ошибиться. Доктор Ф. Ошибайся. А все-таки, есть перемена? есть? Ауэрбах Мне кажется, вы стали повальяжней, Костюм получше... Доктор Ф. Только и всего? Ауэрбах Ну, на лицо вы малость похудели, И поседели вроде бы... Доктор Ф. Ну, ладно. Оставим это. — Что мы пьем сегодня? Ауэрбах Баварское! Эй, Юта, Хельга, живо, Нам с господином доктором шесть кружек. Я правильно вас называю: доктор? Или теперь вы — господин директор? Доктор Ф. Зови, как раньше звал. Ауэрбах И бутерброды, и салат «У Марты», Да не забудьте парочку сосисок. Юта ............................................. Хельга ............................................. Ауэрбах У доктора, чай, считанное время, Пошевелитесь. Доктор Ф. Здесь — без перемен. Ауэрбах Да, так же весело и так же людно. Доктор Ф. И так же шумно и гостеприимно. Xельга ............................................. Ауэрбах Спасибо, детка. Юта ............................................. Доктор Ф. Да, все так, как надо. Ауэрбах, я пью за наше дело, За нашу нацию, за нашу жизнь, И за тебя! Ауэрбах Я присоединяюсь. Вот я хотел все, доктор, вас спросить... Не то чтобы мне надо было знать, Но всякое о вас болтают люди, А городок-то маленький... Доктор Ф. И что? Ауэрбах Известно, любопытство заедает, Вы не подумайте чего дурного. Доктор Ф. Я не подумаю. Ауэрбах Да говорят, Что водят к вам из лагеря тех... этих... И будто вы — ну, точно чародей, — Умеете их так лечить, что дети Становятся как будто старики, А старики точь-в-точь как молодые. Доктор Ф. Что говорят еще? Ауэрбах Еще болтают, Что женщин превращаете в мужчин, Младенцев в поросят или телят, И все это при помощи науки. Доктор Ф. Не верь. Ауэрбах А для чего солдаты Так охраняют ваше заведенье? И почему наведывался к вам... Доктор Ф. Молчи, Ауэрбах. Твое здоровье. Ауэрбах Я понимаю, доктор. Извините. Доктор Ф. Прощай, я ухожу. Ауэрбах Всегда вам рады. А если что не так, уж вы простите. Доктор Ф. Все замечательно. И прочь пошел. Через дым, мимо столиков, высокий такой. Видный из себя. Молодой еще, но здорово с проседью. Глаза серые. Нос тонкий. На кого-то похож, на кого — не знаю. А Ауэрбах-то этот толсторожий, Все ему вслед глядел, головой качал, Потом встал и за стойку отправился. Хозяин он тут, что ли? И пиво не допили. Я стал допивать. Не пропадать же добру, хоть и сон! Ох и пиво! Вот так пиво! Знаменитое! Цвет какой! И пена разэтакая! Пью, пью, а сам думаю: где это я? На кино похоже. И говорят, догадываюсь, по-немецки. «Айн», — говорят «швайн», — говорят, — «Зиг», — говорят, — «криг», — говорят, — «Кнехт», — говорят, — «шлехт», — говорят. Похоже, что Германия еще не капитулировала. И пока не собирается. Встал я. Ну, думаю, все им сейчас выскажу. Заговорил по-нашему. Все на меня смотрят. Рыла оборотили. Некоторые с пистолетами. Двое с автоматами. Трое с гранатами. Один с бомбой. Говорю им по-всякому, что о них думаю, А о себе думаю — кранты! Повскакали они со своих мест, А я с койки упал —                               и проснулся.

4. Корсаков. Сон третий

Все это развеял он по ветру, выгнал душу свою из дома за дверь, поэтому не должно быть ему прощения.

Народная книга о Фаусте. С утра в кабинете трезвон. То брякнет белый телефон: Телефонирует Он. И не сам, а зам. Ну, ответил. То тренькнет серый телефон. Повысил тон. Повесил. То затиликает зелененький. Так и понял сразу: Она. Голосок, как колокольчик. Сопраночко. Колоратурненькое. «Открой, — говорит, — «дипломат», там тебе сюрприз». Сюрприз нашел. Потом опять по белому. Потом белый и зелененький. Потом серый и белый. Потом белый и серый. Секретарь вошла. Бумаг нанесла. Опять помаду сменила. Подписал. Отказал. Наложил. Разобрал. Разрешил. Отложил. Статью сдал. Рецензию взял. Писем прочел штук восемь. Скорее бы отпуск, то есть скорее бы осень. Пришли: Иван Иванович, Петр Петрович, Эдуард Елизарьевич. Забегали: Ваня с Петей и Эдик. Прорывались: из ЖЭКа, из ВТЭКа и из ВАКа. Устал, как собака. Сел, хотел поехать, а он заглох. Все же поехал. Шоссе забито. Переезд закрыт. Заезжал — в ворота врезался. Опять правый подфарник менять. О, Господи. Холодильник не разморожен.                           Бра не загорается. В баре пусто. По телевизору пляшут и поют. Выключил. Газету вчерашнюю принесли. Включил. Поют и пляшут. Сыро до невозможности. Топить неохота. Врубил камин. Огонек красненький теплится. Искусственный кабан жарится. Бутафорский уголек мигает. Опять она звонит. «Приехать, — говорит, — сегодня никак не могу». Лег почитать. С тем и уснул. Как провалился.                                                А там — не легче. Амфитеатром мебель расставлена.                                     В центре зеленый ковер.                                                    На ковре стул. Авангардистский фиолетовый стул.                                              Куда это я уснул? И что-то происходит весьма официальное. То ли симпозиум. То ли коллоквиум.                                                То ли конгресс. А, возможно, суд идет. Неприятное такое сновидение. На стуле подследственный. На трибуне председатель. Ахинея, короче говоря. Председатель И от имени давших нам возможность Путешествовать во времени Мольтериса, Розенбейссера, Блексли, Гестерезиса, Седлового и Леферье[1] Я спрашиваю вас: «Какое имели вы право Вести себя как человек того времени, В которое были посланы? Отвечайте собранию, доктор Ф.!» Доктор Ф. Это произошло помимо меня. Я не смог бы там работать. Не был бы допущен к исследованиям. У меня не было другого выхода. Председатель Это всего лишь слова, слова, слова. Голос с места Что за чушь он мелет? Доктор Ф. Но путь познания... но этот торный путь, Который не давал мне отдохнуть... Я оказался у истока... там, Где мы азы читали по складам... Наука по-младенчески спала, Она меня, казалось, и ждала... Да залети мы в тысяча восьмой, Пошли бы вы в алхимики за мной! Председатель Алхимиком и сидя у реторт, Я думал бы о том, как мел растерт, А не о том, как с шествия в костел Соседа переправить на костер, Дабы к рецепту нужную щепоть Из печени сожженного смолоть. Доктор Ф. Я на костры людей не отправлял! Председатель И к ним приговоренных не пытал? Доктор Ф. Но в Будущем я многих мог спасти Приговоренных! Не людьми — природой! Председатель Спаситель человеческой породы, Вы к нам явились в роли Провиденья? И чередой за вами привиденья? Или в костюме матушки Судьбы? И следом — безымянные гробы? Вы заигрались в Господа всерьез; Где здравый смысл ваш, доктор, вот вопрос... Доктор Ф. Мой здравый смысл при мне... как там, так тут... Председатель Насколько он здоров, решает суд. Но здравие его — позор и стыд наш суть, Ему бы не мешало прихворнуть. Голос с места А женщина?.. Председатель ...С которой дернул черт Вас тамошнюю жизнь связать?.. Доктор Ф. В отчет Вы это выражение включили? Председатель Перебивать не смейте! Доктор Ф. Замолчал. Председатель Да, женщина, — как ее звали? Грета, Несчастная обманутая эта, Которой довелось играть жену, Менять за вами за страной страну, Переживать за вас, детей рожать, За ваши биоэкскурсы дрожать, Оплакать одного из сыновей, Убитого в том царствии смертей За то, что тот восстал против него, На вас же глядючи! Та женщина, что шла за вами вслед В тюремный двор сквозь давний снег и бред, По ссылкам, огородам, рудникам, По вашим виллам или кабакам, Что с вами к нам вернуться не могла И плача вашу смерть пережила, То, из другого мира, существо... Доктор Ф. Она меня любила. Председатель Что с того?! А вы ее? Доктор Ф. И я ее. Председатель Вы это называете — любить? Доктор Ф. В те времена так приходилось — быть... Председатель Но вы-то, вы, вы — из других времен! Вы раздвоились там на «вы» и «он»? Располовинились? И, может статься, Перестарались в области мутаций? В Мерлина заигрались в те года? В Скитальца? Или в Вечного Жида? Доктор Ф. Вы правы, видимо. Но я не мог иначе. Простите, что со мной, я вроде плачу. То был мой сын, моя с отравой чаша, И то была моя жена, не ваша. Что ж вы так возмущаетесь? Председатель Здесь неуместен этот тон! Вы забываетесь! Вы помните Устав? Доктор Ф. Конечно... да... простите... я устал... ...Вы знали бы, какие сны мне снились. Мне снились существа, которые родились Как дело рук моих... как дело дел... Как результат от переделки тел... Как следствие всех опытов моих... Мне снились дети без рук и дети с тремя головами, Длинные, как деревья, и круглые, как шары; Они замыкали круг недетской своей игры Немыслимыми, глухими, певчими существами, И этой метафорой яви, пародией детворы Ползли плыли летели бежали Левитировали витали И из ночи в ночь день ото дня преследовали меня и не было мне спасенья я пропадал погибал                                                    просыпался. Председатель Что вам грозит, вам, видимо, известно? Доктор Ф. Да. Те же сны... Председатель Здесь шутки неуместны. Доктор Ф. Я не шучу. Председатель Вас лишат докторского звания. Вы будете работать без имени и срока В одной из космических лабораторий. Доктор Ф. О большем я и не мечтал. Голос с места Его исследовали на психографе? И через «Тестиму-прима» он проходил? Председатель Его психика в пределах нормы. Разве что эпсилон-ритм слегка изменен. И возраст личности не соответствует прежнему. Доктор Ф. Если бы я не проводил там той работы, не было бы ни психографа, ни «Тестимы-примы»... останься кто-нибудь из них в живых... Председатель Это у вас элементы мании величия. Техника в любом случае эволюционирует. Человек выше технических новаций. У нас незаменимых нет. Ни одно изобретение века не стоит жизни одного живого существа. Доктор Ф. Да... разумеется... не стоит... Даже и моей жизни... Председатель Нечего тут нюни распускать. Если вы хотите нас разжалобить, вы все равно в выигрыше по сравнению с теми, кого вы там угробили. Доктор Ф. Уважаемый председатель... как вы говорите... слова из тех времен... совершенно те же выражения... Мне легко с вами. Легче, чем с кем бы то ни было! Просыпаюсь. Лежу одетый. Сначала даже подумал — куда это я еду? Под боком книга макулатурная в ребро упирается. На лице газета шуршит. И чего только не приснится! Пошел на кухню попить из сифона. А там луна в окне. И во все окно — лунный свет.

5. Любочка. Сон четвертый

Я тебе, милая, сон расскажу,

Я тебе, милая, как пером распишу...

Свадебная песня Встала — свежо! — в четыре утра, вышла; мята цветет. Знобко и сонно, косу плету, и чуть ли не стоя сплю. Ну, достала воды, затопила печь, сварила обед, отправилась в сад, Потому что белье стирать я больше в саду люблю. Небо как синька, солнышко всклянь, вот только руки сожгла: Щелоку вбухала или воды горячей перелила. Ну, пошла потолок белить, потом покормила пса, Потом побежала в наш магазин, а там бананы в ларьке, И отстояла — только всего! — какие-то два часа, Набрала всякого — сумка, рюкзак, и пошла почти налегке. Прибежала — сын проснулся — кормлю — а там полоть и копать; Бегала, бегала, ну, наконец, думаю — перекурю. А уж по небу звезды пошли, стало быть, ночь опять. И уснула я, и увидела их, может, не так повторю... Может, запомнила я не все или не все поняла, Но во сне моем он свой видел сон, такие у них дела. Или мерещилось наяву, или... это не объяснишь. Но и там была тьма, как темь была тут,                                              и такая же точно тишь. Доктор Ф. Грета, это ты? Грета Я. Доктор Ф. Что же ты молчишь? Грета Так... Доктор Ф. Что-нибудь скажи... Грета Что говорить? Доктор Ф. Как Валентин? Грета Он теперь женат. Доктор Ф. А детей... дети у них есть? Грета Да ведь он помогал тебе четырнадцатого, в шесть, Когда у вас экран не получился. Ты не помнишь? Он облучился. Доктор Ф. Я надеялся... Грета Надеялся? Доктор Ф. Безделица... А тебе снится Антон? Грета Да. Доктор Ф. Часто? Грета Всегда. Доктор Ф. И мне. А ты ходишь к нему на могилу? Грета Ты забыл? У него нет могилы. Их там так много было. Это называется: братское захоронение. У них и имен-то нет. Я на твою хожу. А на ту давно не ездила. Доктор Ф. Грета! Грета Что? Доктор Ф. Прости меня! Грета Я за себя давно простила. А за других, ты уж извини, я не могу. Как тебе там на том свете? Доктор Ф. Спасибо, хорошо. Грета Ноги не болят? Доктор Ф. Нет, милая, нет. Грета Хоть там и тот свет, Ты смотри, Много не кури И не нервничай. Доктор Ф. Да, милая, да. Грета Я тебя никогда не забуду. У меня такая плохая память: Я все помню. Доктор Ф. И я. Грета А этих детей, которые потом не могли родиться? Доктор Ф. Помню. Грета И сумасшедшую Софию? Доктор Ф. Помню. Грета И бедную Лизу? Доктор Ф. И ее помню. Грета Мне иногда кажется — я с ума сойду. Доктор Ф. Прости меня, Грета. Грета Пустяки. Пустое это. Скоро и я умру. Но ведь ты — ты уже там И ты все помнишь! Как страшно! Доктор Ф. Не бойся, милая, это не у всех. Грета Не у всех? Тебе пора просыпаться. Нам пора прощаться. Я, пожалуй, пойду. Доктор Ф. Поцелуй Валентина. Грета Да. Я и Антона поцелую — там, во сне, Когда он приснится мне. Скажи, а... где ты, там как? Доктор Ф. С тобой было лучше. И я проснулась почти что в пять. Мне совсем не хотелось спать.

6. Баровчук. Сон пятый

Мы не можем ждать милостей от природы после того, что мы с ней сделали.

Из разговора Хотя я и в отставке, из жизни в отставку не уйдешь. Я слово «отставка» не люблю. Отставной козы барабанщик. И тут она ему отставку дала. А отставь-ка ты пирог от края стола. Я порядок люблю. Еще распорядок люблю. Ритм люблю еще. Встаю ровно в пять. Завтракаю регулярно в шесть. Иногда кушаю холодное, но лучше горячее съесть. На кухне у меня все в идеальном порядке. В образцовом порядке у меня все на кухне. В порядке полном у на кухне меня все. Цветов много. Цветы люблю. Чтобы цвело. Пересаживаю, прищипываю, удобряю. Лимоны выращиваю. Также ананасы. И помидоры. Их всех консервирую. Встал. Побегал. Поел. Пошел усы стричь. Не себе, а клубнике. Усов не ношу. Усатых не уважаю. Бородатых недолюбливаю. Волосатых видеть не могу. Патлатых                                  ненавижу. По мне лысые, и те лучше. К обеду усы подстриг. Сварил обед. Съел. Ну, лег как всегда. Читал газеты. Я все газеты выписываю. Все до единой. И «Ленинские искры». Прочитал. Встал. Удобрял яблоню. У меня «штрейфель». Еще «антоновка» есть. И «шафран» имеется. Опять-таки на свежем воздухе тружусь. Ужинал: котлетой, паштетом, сыром «Янтарь», хлебом карельским, салатом витаминным, яичницей, кефиром. Старый «Огонек» показали. Как культура вперед идет! Семимильными шагами! Лампочки мигают! Хор поет! Девушки танцуют, как в кабаре у этих. Но видно — наши девушки! Высокие все. Сплошь блондинки. До единой в трико. И так, знаете ли, ножками... Тренированные такие. Засмотрелся. Стал спать ложиться. Луна за окном спелая. Огромная. А космонавты-то, а?! И не туда еще полетим! Луну задернул. Говорят, действует на психику. Сначала циновкой. Потом тюлевой. Потом портьерной. У меня карниз в три ряда. Делал, между прочим, сам. Сам, между прочим, делал. Между сам делал прочим. И такое приснилось... как из телепередачи: не-пойми-что. Однако помню хорошо. Склероза у меня нет. И не будет. Потому как я человек деятельный. Жизнью живо интересуюсь. Сначала их было двое. Стояли они в помещении. То ли коридор. То ли вестибюль. То ли холл. Холл, вероятно. В комбинезончиках таких. И говорят. Первый ...были ли вправе посылать в прошлое биоробота? Второй Из всех БИО с программой самосовершенствования Ф. был самый удачный. Почти человек. Гуманоид. Первый И все-таки следовало послать туда человека. Второй Случай, знаете ли, такой... И век, сами понимаете, сякой... А вдруг по его возвращении Нас ждали бы те же огорчения? Я не хочу разочаровывать вас в породе людской. Бывают и исключения. Первый Биороботы нам подобны, не так ли? Второй Не отличить. Первый Может, в этом подобии кроется охота Проиграть человеческое что-то: Страсти, беды, пороки, пути, Привычки... Второй В том-то и суть, что не разум в чести: Че-ло-ве-чес-ко-е... Первый А послушай этого транзитного скитальца из тьмы — Он человек, а роботы — мы; Мы — гомункулусы из колб, а он заплутавшая душа, И суд наш неправ и не стоит ломаного гроша... Я кефира попить встал. Ложусь, глаза закрываю, а там у них конференц-зал. Все волнуются. Освещение на закордонный манер. Суперсовременный, так сказать, интерьер. Тот, что посередке стоит, очевидно, подсудимый. Тот, что посередке сидит, вероятно, судья. Доктор Ф. ...я — человек и вам меня судить. Председатель А судьи кто? Доктор Ф. Ну, это вам виднее. Председатель Цитирую я пьесу тех времен. Ее герой был чересчур умен. Вернее... Голос с места Андроид явно преступил закон, И должен быть наказан нами он. Могла ль искусственная тварь посметь Вмешаться в жизнь или вмешаться в смерть Существ, ее превыше?.. Председатель Вам слово, подсудимый. Покороче. Доктор Ф. Я не хочу Сегодня опорочить, Но и оно прекрасно на ура От моего Чудовища-Вчера... И если бы не научил вас я, Подлец и негодяй, мои друзья, — Сограждане, простите... — не сумели б Вы создавать биосозданья, людям Подобные... Но чище, чем они... И совершенней... справедливы будем... И справедливей... и — сама решимость... Председатель Достаточно. Все это, как известно, Здесь обсуждать не время и не место. Мы просто памяти лишим вас, доктор. И все. Доктор Ф. Нет!.. Он вскрикнул так, что разбудил меня Не в пять ноль-ноль, почти в четыре двадцать. Ну, я и побежал — куда деваться? — Трусцой.

7. От автора. Сон шестой

В некотором роде это была моя жизнь.

Нильс Бор Я жил обычно. Ездил на работу В прохладной ранней полной электричке, Гулял на сон грядущий по привычке Дорогою обычной; ряд стволов Янтарных лиловел; так вечерело, Что сердце замирало! небо тлело, Собаки лаяли. Цветной и острый, Все тот же мчался велосипедист. Все тот же клен терял свой первый лист. Все тот же дом плыл впереди, как остров, С причудливою жизнью, чуждой мне. Писатели гуляли при луне. Обычные прогуливались лица. Но миг пришел, настал и начал длиться. И я увидел доктора из снов. Застал, должно быть, я его врасплох: Он был один как перст; один в тумане. Не видел я ни улиц, ни полей, Ни времени, ни места, ни людей, — Так пал туман, как молоко пролил. Он был один и вслух он говорил. Доктор Ф. Да, памяти лишить меня... лишить... сначала детство будет уходить... которое — то, в прошлом? или это... из будущего?.. схожие два лета... Облака будут уплывать пауки будут уползать... листья опадут, высохнут дожди, краски отцветут... испарятся чаши полынных настоек, увянут листья цикут... потом растает мороженое... исчезнут земляника и вишня... перестанут пахнуть хлеб и смола... пропадет алая чашка с середины стола... чайки улетят и кони умчатся... сказки не состоятся... колыбельная утихнет... Потом начнет вытравляться юность... как кислотой... или карболкой... или пламенем спиртовки... стерто чернильным ластиком, господин учитель... стерто карандашной резинкой, товарищ преподаватель... стерто на совесть... пластинка уже не крутится, каблуки не стучат... звезды мерцать перестали... и пену пивную сдувать не придется... Уже и пряжа судьбы расплелась... не плетется... а виноград отбродил... ...где ты был?.. ...не знаю я, где я был... ...где ты был?!. ...или ты был вотще?.. ...или не было тебя вообще?!. Еще ветер листает книги на перекрестках... еще коротки платья и брюки на переростках... но скоро книги сожгут, а одежку изведут на заплатки... еще горчат таблетки и облатки... но скоро... какое счастье!.. какой искус!.. они потеряют вкус... еще формулы... мелом на доске... черным по белому... на вековом песке... но скоро и их сотрут... Я еще набираю шприц но сейчас он растает у меня в пальцах бликом сыграет блиц вон дети по лугу бегут ко мне вне времени следствий причин Антон и Валентин они живы как и те кого я убил на полпути к бытию чтобы не зря провести жизнь свою но вот дунет ветер и сдует наяву и детские голоса и взлетающую траву... — Грета!.. Грета Что ты кричишь? Доктор Ф. Они хотят, чтобы я тебя забыл. Грета Забудь. Доктор Ф. Как я выдержу? Грета Как-нибудь. Доктор Ф. Грета! Грета Может, к лучшему все это. Радость останется — на сию минуту: А все горе со мной уйдет. Доктор Ф. Я не хочу так, Грета. Грета Что ж поделаешь. Доктор Ф. Что ты говоришь? Грета Те же слова и ты мне твердил, Когда Антон погиб. Доктор Ф. Прости меня, Грета. Грета Полно. Оставим это. Доктор Ф. Стоило бы написать мемуары вместо завещания. Грета Я поцелую тебя на прощанье. Доктор Ф. У меня ничего для тебя нет... на память...                                 ни колечка, ни безделушки. Грета К чему мне эти игрушки. Доктор Ф. Тогда... пока все не покинуло меня... слушай... драгоценней не было... правда... образ... отсвет... образок того дня... когда роса тяжелела от большой и маленьких радуг. было солнечно в зарослях... осины... стволы и листы... и солнца пятна... и ручей пробегал... и фиалок лиловый цвет всех запахов вбирал букет... ...гроз... ...виноградных лоз... ...твоих волос... в лужах блаженствовали головастики... на дорожках сморчки... во всем мире желтые одуванчики... Еще не наступило Сегодня... но уже шло прекрасное Вчера... веселое... молниеносное... безжалостное... И в нем летела зеленая птица... не желавшая в Завтра ютиться... а руки твои изволили золотиться и... Будильник зазвенел, и новый день настал. Забодрствовав, я неохотно встал. Обоев розовых букеты и листы. Лиловой скатерти махровые хвосты. Зеленой птицы крылышко в окне, — Возможно, показавшееся мне.

8. Леди Бадминтон. Сон седьмой

...и надежда, и вера в будущее (может быть, совсем близкое) огромное и непредвиденное??? расширение понимания вещей...

Нильс Бор (из письма к Дьердю Хевеши) ... люблю начинать такую фразу «в тысяча восемьсот шестом году...» или «осенью тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года...» и не заканчиваю потому что просто так начала или говорить важно вслух «знаете, по моему глубокому убеждению» и все... потому что просто так говорю... меня все зовут леди Бадминтон так отец меня прозвал потому что я целыми днями играла в волан вообще-то я Надя больше всего на свете интересуюсь индейцами я даже составила словарь индейских слов и немножно говорю по-индейски по телевизору кино не смотрю я только четыре передачи люблю «Очевидное-невероятное» «Клуб кинопутешествий» «В мире животных» и «Сегодня в мире» читаю про открытия и фантастику вы думаете есть летающие тарелки?.. а инопланетяне?.. взрослые так этим интересуются гораздо больше чем детьми а мы такие же интересные как инопланетяне сегодня я увидела первую бабочку-траурницу значит лето кончается мама ругается что вчера я куда-то пропала и джинсы порвала я ей не возражала что унижаться? и на нее не обиделась не люблю обижаться я ей только сказала успокойся что ты мы искали в лесу доты я все время вожусь с младшим братишкой а если и ссорюсь с ним то только любя но должна же я немножко пожить для себя когда все уснули я слазила на крышу посмотреть на Луну в такое полнолуние все равно сразу не усну жалко что у нас ни телескопа ни подзорной трубы и бинокля полевого нет когда я легла по всей комнате летал лунный свет корпускулы как ночные бабочки-совки всякие волницы и частолны тахионы и гипероны все странные и очарованные а по волнам плыли как бриг и барк глупенький спин и старенький кварк и я летела летела уснула а во сне Космос и космической пылью пыля пыля пыля всё поля поля поля мелькают с разгона как из вагона электромагнитное временное силовое и корабль мчит неизвестно куда и он в корабле он сидел над книгой но не читал просто раскрыл а читать не стал перед ним на столе стоял микроскоп и анонимная инфузория и безымянный вибрион неслись с ним по макромиру в новый район по одной дорожке тут появился Мальчик-с-пальчик на микроскоп сел на коленях муху держит и гладит ее как кошку муха дремлет... Доктор Ф. Вот и галлюцинации... Мальчик-с-пальчик Я не галлюцинация. Доктор Ф. А кто же ты? Мальчик-с-пальчик Я — Антей. Доктор Ф. А почему ты такой... Мальчик-с-пальчик ...маленький? Точно тебе сказать не могу; Да у нас вся семья такая. Давным-давно, — может, неправда? — (Это легенда такая, предание) — Жил на свете страшный колдун. Он был истинное чудовище. Доктор Ф. Чудовище? Антей Он был часовщик; он одушевлял вещи; А людей превращал — кого во что. Доктор Ф. Кого во что?.. Антей Ну да. Кого в рыбу, кого в птицу, кого в ящерку, Кого в зверя, кого в мошку, кого в мыщерку, Кого — в такое же чудовище Без лица и имени, Без роду и племени, Без дома и времени,                                как он сам. Доктор Ф. Как он сам... Антей Что ты все повторяешь? Ну, а моих предков, Моих пра-пра-пра... не знаю, сколько-пра, Он превратил в мальчиков-с-пальчик                                     и в девочек-с-мизинчик. Доктор Ф. А что ты здесь делаешь? Антей С тобой лечу. Доктор Ф. Как же тебя отпустили? Антей Я убежал. Я в запасном скафандре спрятался. Ты и не заметил. Доктор Ф. Зачем ты убежал? Куда? Антей Я не навсегда. Я хотел в Космос! Вдруг на меня тут подействуют какие-нибудь лучи Или поля... И я опять стану большой... Ты думаешь, это может быть? Доктор Ф. Может. Антей Что ты там делаешь? Доктор Ф. Работать собираюсь. Антей А ты уже завтракал? Ты так рано встаешь здесь? Доктор Ф. Ты хочешь есть? Антей Я хочу молока и земляники. ...по иллюминаторам плавали блики корабль был уже далеко а мне немножечко лоснилось молоко с белыми волнами рябью на пенке пузырьками на побережье древний свежий океан молочный... дна не видать!.. облака от молочного пара и до них рукой подать и в молочных облаках кучевых неуемных летунов кочевых! позитроны электроны резонансы как маленькие ангелочки потом появилась земляника невесть откуда такое чудо ягодиночка кровиночка маленькая аленькая в огромной зелени с прозрачными каплями аш-два-о... роса... ...и я открыла глаза.

9.

 Сейчас Луна пойдет на убыль, по фазе сдвинется денек. Бежит, выказывая удаль, часок к заре на огонек. Свежо, и август смотрит в оба, как, наступая на протон, Бежит веселая особа с корзинкой — леди Бадминтон; Егор — вприскочку через поле, трусцой суровый отставник, За дядей Васей на заборе — на «Волге» Корсаков возник; Любовь с кошелкой и авоськой, и автор, взяв портфель во длань. Лягушкино из вкриви с вкосью впрямь или вдаль несется, глянь! Смещаются восходы, зори, закаты, тени и цветы, Приливы и отливы с моря вплывают, с воздухом на ты... Забыто — бытом заслонило; забыто! — среди многих сон, Которым как-то осенило под осень накануне нон. «Сегодня на краю календ... под одеялом до колен...» «Но будто я есть И как бы меня и нет» «Под боком книга макулатурная в ребро упирается, На лице газета шуршит» «Может, запомнила я не все или не все поняла» «...как из телепередачи: не-пойми-что...» «Но миг пришел, настал и начал длиться» «И я летела, летела, уснула, а во сне Космос...»

10. Надежда. Сон восьмой

 В этом поезде на юг Все звенело, милый друг: Рамы, крыша, чемоданы, Двери, стекла и стаканы; Пел хор из рессор, Пел (сбоку) простор. И пению этому — мысленно — вторя, Я ждала — МОРЯ. С речитативом из бесед Сошли соседка и сосед. И вошла в купе пожилая женщина За Москвой уже. Познакомились. Я говорю: «Надя». А она говорит: «Грета...» Мужа, рассказывает, недавно похоронила. А на юге ждут ее невестка и сын Валентин. Жалко, что внуков нет, зато невестка ей как дочь. Ехали мы, ехали, приехали в ночь. Постояли и дальше отправились. Фонарные слитки оплавились, А хор поет, мир ходит ходуном, Мир за окном заметно накренился, Мы уносимы ветром наудачу, И это ветер Времени... и снова Я вспомнила лягушкинские сны: Шиповник, зацветающий всем скопом, Нас облаком окутавший и тропом И оторопью местной белены; Егора, утверждавшего резонно, Что нас морочит Зона, И Любочку... Соседку звали Грета... Смешались через годы лето с летом. Проваливаюсь!                         ...Комната. Окно обыкновенное, дом как дом. Мебель крошечная. Кукольная кровать. Кукольный стол. Игрушечный шкаф. За столом сидит девочка-с-мизинчик. Она ест землянику. В дверь стучат. Девочка говорит: «Войдите». И входит высокий седой человек. Девочка говорит: «Здравствуйте». Человек спрашивает: «Как вас зовут?» Она отвечает: «Титания». А сама спрашивает: «А кто вы такой?» И он говорит: «Я — Антей».