Ветер дул со стороны моря, от далекой северной Адриатики, негостеприимной в это время года. «Вороньи дни» – последняя неделя января, стылая водяная взвесь повисает в воздухе, оседает соленой пленкой на лице, одежде, автомобильном стекле.

Ветер не знал границ – тем более новых границ – и гнал воздушные массы через хорватское побережье за боснийские перевалы к сербским холмам и венгерским равнинам. Мертвая серая трава колыхалась в такт его дыханию. Лужи обрамлялись хрупкими ледяными узорами.

Дорога вилась ниточкой по горному склону, а потом выбралась на плоскогорье, распуталась и вытянулась струной в направлении Обриежского перекрестка.

Защитного цвета «уазик» с черными русскими номерами бодро продвигался по пустынной дороге, объезжая ямы и притормаживая на трещинах в давно не чиненном асфальте. В сотне метров за ним следовал БТР с надписью «SFOR» на обоих бортах.

Сержант Цыбуля уверенно прокладывал траекторию «уазика» между многочисленными препятствиями. В салоне было тепло – даже немного чересчур, но полному ощущению комфорта мешали неудобные вопросы майора Шаталова. Цыбуля уже не чаял добраться до блокпоста, лишь бы только прекратилась историко-географическая викторина.

– Ну что – «так точно», Цыбуля? Ты не увиливай, это со мной не работает. Так как королевство называлось? Сербское?

Цыбуля покосился на Шаталова, пытаясь угадать по его лицу правильный ответ. Куда там! На всякого хитрого сержанта найдется такой вот майор. Глаза чуть прищурены, но смотрит открыто, даже чуть по-детски. Вроде и не улыбается, а как будто через секунду рассмеется. Рожа пиратская: широкоскулая, загорелая, подбородок драчуна. С таким в домино играть не садись. Решился Цыбуля и – как в холодную воду:

– Так точно, товарищ майор! Сербское!

Вздохнул товарищ майор с глубоким командирским сожалением:

– Нет, сержант. Делаю вывод: ты вчера всю мою пламенную речь в одно ухо впустил, из другого выпустил. А потом еще и помещение между ушами проветрил, чтобы, не дай бог, в нем что-нибудь полезное не задержалось.

– Какое помещение, товарищ майор? Извините, отвлекся, дорога сложная!

Как назло, начался приличный участок шоссе, прямой как стрела и со свеженьким асфальтом. Шаталов с усмешкой взглянул на своего шофера.

– Сербов, хорватов и словенцев. Эс-Ха-Эс. Так королевство называлось. Я же тебя просвещаю, Цыбуля, чтоб ты образованным человеком рос, умственно развивался, а ты саботируешь!

– А боснийцев, Андрей Иванович?

– Что – боснийцев?

– Ну, королевство! Сербов, хорватов… А боснийцев?

На обочине чернел скелет сгоревшего автобуса. И сержант, и майор проводили его взглядом. Цыбуля – задумчиво, представил, как тут все было до прихода миротворцев. А Шаталов – цепко, внимательно: не шевельнется ли в окне или под колесом силуэт стрелка. БТР в зеркале заднего вида повел башней, хищно пошевелил пулеметом, прикрывая «уазик».

– Резонный вопрос, Цыбуля! – неторопливо, по-профессорски продолжил Шаталов. – Не было тогда никаких боснийцев. Потому что это те же сербы, только обращенные в ислам. При турках еще. Название – «бошняки», «боснийцы» – потом уже придумали.

Проснулась рация, затрещала, зашуршала. Сквозь помехи пробился голос лейтенанта Бражникова:

– Черешня, Черешня, прием!

Шаталов взял микрофон:

– Здесь Черешня. Цветем и пахнем. Прием!

– Черешня, рановато зацвели, завтра снова заморозки. Пришла ориентировка на сараевских друзей: старая белая «Ауди», на заднем стекле желтая наклейка. В машине трое или четверо, предположительно вооружены. Подтвердите получение, прием!

– Подтверждаю, прием.

– Соседям передайте на блокпост. Вы не там еще? Прием.

Шаталов всмотрелся в вырастающие на горизонте постройки.

– Да почти уже…

Перед блокпостом дорогу перекрывали бетонные блоки. В них упиралась очередь из нескольких десятков легковых и грузовых машин, мотоциклов, подвод. Боснийский регулировщик с царственным видом пропускал их по одной на извилистую змейку между блоками. Еще трое полицейских досматривали транспорт и пассажиров. Чуть в отдалении переминались с ноги на ногу экипированные по самую макушку американские миротворцы. Бронежилеты до подбородка, каски на глаза, руки на стволах. Гаранты спокойствия и правопорядка.

«Уазик» и БТР вывернули на встречку, огибая очередь. Водители и пассажиры машин дожидались проверки без суеты. Кто-то курил, кто-то дремал за рулем. Там и сям попутчики собирались небольшими стайками, разговаривали, спорили, обсуждали новости, травили байки. Впереди на пригорке топорщились неопрятные навесы дорожного рынка.

– Знаете, товарищ майор, зачем пиндосы ремешки касок так туго затягивают? – спросил Цыбуля.

– Не пиндосы, а наши американские коллеги. Ну? Не от ветра же?

– А чтобы пасть не разевали! – доложил сержант и радостно фыркнул. Молодец: сам пошутил, сам посмеялся.

Широкий перекресток рассекал рыночную площадь – лабиринт из рытвин и кочек застывшей грязи. Под навесами по периметру площади шла бойкая торговля. Консервы из гуманитарной помощи, электрочайники, телевизионные антенны, живые цыплята, газировка, домашняя сливовица и ракия в бутылках из-под газировки – маленькие радости послевоенной жизни…

Над навесами возвышалась несуразная двухэтажная кирпичная коробка с плоской крышей. Перед ней на обочине стояли два «Хамви» с надписями «SFOR» на бортах. «Уазик» остановился рядом, БТР выехал на центр перекрестка.

Из «Хамви» навстречу Шаталову неторопливо вылез майор Джеймс Роджерс – настоящий громила, из таких в кино обычно делают злодеев, хотя этот вроде был ничего. Они дружелюбно пожали руки.

– Снег будет! Вы там в Техасе любите снег? – вместо приветствия по-английски спросил Шаталов. Произношение у него было так себе, но это не мешало.

Роджерс ухмыльнулся:

– Мы там в Техасе больше любим нефть и виски. И ваши шутки в сибирском стиле. Хорошая дорога?

Шаталов пожал плечами:

– Хорошая дорога здесь до войны была. Наверное. Легкая смена, без происшествий?

– Тишь и покой. Все проблемы вам на завтра оставили.

Полицейские как раз начали досмотр очередной машины. Рутина: багажник, капот, бардачок, простучать двери и крышу. Через зеркальце на длинной ручке проверить днище.

– У нас сигнал, – сказал Шаталов. – «Ауди». Цвет белый. Желтая наклейка на стекле. Три или четыре человека. Вооружены. Очень вероятно, что вооружены.

Роджерс посерьезнел:

– Наркотики? Оружие?

– Поймаем – узнаем.

Роджерс что-то негромко сказал в рацию на плече.

Американский снайпер сидел на крыше. Спиной к кирпичному ограждению, со сникерсом в одной руке и бутылкой колы в другой. Он кивнул невидимому собеседнику, торопливо откусил батончик и отпил из бутылки. Взяв винтовку, встал на одно колено, прицелился в сторону ближайшей автомобильной очереди к блокпосту.

В прицеле поплыла одна машина за другой. Снайпер пропускал грузовики, внимательнее изучал светлые легковушки. Ярко одетая разбитная девица заметила его и послала воздушный поцелуй. Микроавтобус, мотоцикл, подвода… Чумазый мальчик лет пяти с куском хлеба в руке замер, глядя прямо на снайпера широко раскрытыми глазами. Перекрестие прицела застыло у мальчика на лбу. Снайпер резко повернулся, начал проверять следующую цепочку машин.

– Чашку кофе? – спросил Роджерс.

– Местного или привозного? – уточнил Шаталов.

– Здесь кофе не растет.

Роджерс достал из салона «Хамви» термос.

В водительском окошке «уазика» нарисовался Цыбуля.

– Товарищ майор! Я тут за сигаретками метнусь, а? Пять секунд!

Шаталов оглянулся на торговые ряды, отпустил сержанта кивком головы. Роджерс протянул крышку-стаканчик от термоса. От кофе поднимался пар. Шаталов отпил.

– Спокойнее стало в последнее время, да? – спросил он, глядя, как Цыбуля неуклюже прыгает через лужи к навесам.

– Здесь успокоилось – в Косове разгорается, – философски ответил Роджерс.

– И что там разгорается?

– Сербская армия подавляет местное население. Косовары – отдельная нация, они будут бороться за свою свободу.

Шаталов пожал плечами:

– Мы, наверное, разные программы по телевизору смотрим. Косово – это Сербия. Бандиты спускаются с гор и убивают людей. Даже если они называют себя армией, то все равно остаются бандитами.

– Они сражаются за свою независимость, за освобождение, – убежденно сказал Роджерс.

– Ага, за освобождение. От сербов. До последнего серба.

– Давно хотел спросить: у вас все еще есть в армии… zampolit? Так это называется?

– Сведения о численности и составе воинского соединения не подлежат разглашению, – с улыбкой отчеканил Шаталов.

– Значит, есть. Твой ум подвергается воздействию. Советская пропаганда.

– Зато вы – как судьи всем. Одни знаете, что правильно, а что нет. Что, уже готовы в Югославию выдвигаться? Вчера в Багдаде – завтра в Белграде?

– Чушь. Война в Европе – как ты себе это представляешь? Прилетят самолеты и начнут сбрасывать бомбы на европейские города? Еще одна параноидальная идея в стиле «холодной войны». Ты же помнишь это время, да? Долгая и опасная история! Все наши ядерные ракеты, подлодки, палец застыл над кнопкой, и все такое. Но «холодная война» закончилась, Андрей! И это главное! Все остальное – мелкие заварушки, не в счет.

Шаталов пил кофе и молча слушал Роджерса. Но перед глазами вставали совсем другие картины. Не в счет, Джимми, не в счет…

…«Вертушка» с горящим двигателем жестко приземляется на горный склон. Душман в пыльном тюрбане выпускает еще один «стингер» в уже упавшую машину, не оставляя ребятам ни малейшего шанса…

…Деревенская улица в пригороде Тирасполя. Молдавские солдаты перебегают от дома к дому. Один забрасывает гранату в открытое окно. Внутри беленой крестьянской хаты распускается огненный цветок, через секунду вспыхивает соломенная крыша…

…Арабский наемник, уперев ствол пистолета в лоб стоящему на коленях пацану-первогодку в пехотной форме, ждет, когда его чеченский друг разберется с кнопками видеокамеры. Загорелся кружочек – пошла запись…

А Роджерс продолжал свой проникновенный монолог:

– И вот мы стоим с тобой здесь, черт знает где, американец и русский, делаем общее дело: следим, чтобы местные ребята не взялись за старое. Раз мы смогли помириться, смогут и они, а?

У Роджерса зажужжала рация. Он отвлекся от разговора, отошел в сторону, начал быстро и негромко отдавать команды. Шаталов повертел в пальцах пустой стаканчик, поставил его на крышу «Хамви». Хороший ты парень, Джимми. Жаль, правда у нас разная.

Тем временем у Цыбули шла к успешному завершению коммерческая сделка. Сбивать цену он умел и любил. Пожилая торговка тоже была не лыком шита, но под напором сержанта явно сдавала позиции.

– Видишь, мать, звездочек нет, лычка только! – по-русски втолковывал ей Цыбуля, стучал себя пальцем по плечу. – Я не офицер, понимаешь? У офицеров денег мало, а у меня вообще нету! Вот, смотри!

Вывернул, обхлопал карманы комбинезона, развел руками. Шлепнул ладонью по прилавку, оставив на нем единственную купюру в пять немецких марок.

– Вот все, что есть, от сердца и желудка! Немецкие деньги, валюта! Давай, мать, уважь бойца.

Торговка продвинула к Цыбуле по прилавку пачку сигарет, отчеканила по-сербски:

– Четыре марки – пачка!

Цыбуля недовольно замотал головой, придержал купюру, показал на пальцах: две.

– Две, две пачки дай, хозяюшка! У меня полвзвода без курева, этому стрельни, того угости, и нету пачки. Две!

– Много тут таких умных! Тут марка, там марка, а потом товар покупать не на что. А то еще динары старые суют, и все такие бедные, каждому в положение войди, каждого уважь! Никакой совести!

Выдернула у Цыбули из-под пальцев купюру, положила на прилавок вторую пачку.

– Ах ты ж моя красавица! – Цыбуля перегнулся через прилавок, чмокнул торговку в щеку, схватил сигареты и двинулся вдоль рядов. – Вернусь! Привози еще! Будешь эксклюзивный поставщик! Так держать, мать!

Торговка, отдуваясь, с усмешкой покачала головой ему вслед.

Цыбуля обошел большую лужу, спрятался от ветра в проход между фанерными стенками навесов, достал сигарету, нашарил в кармане спички, прикурил. А когда поднял взгляд от разгорающегося огонька, то сквозь приоткрытые ворота невысокого сарая в глубине проулка увидел, как трое местных закрывают брезентовым чехлом белую «Ауди». Один из них недобро зыркнул на Цыбулю и отвернулся. А желтый «пакман» смотрел на него с заднего стекла, разинув рот.

Роджерс выключил рацию. Шаталов показал ему пальцем на стаканчик:

– Спасибо. Вкусный кофе, Джимми! Никаких «Ауди»? Никаких вооруженных парней?

– Я же сказал, что все проблемы – вам на завтра… – Роджерс уставился куда-то за спину Шаталову, и тот обернулся.

От торговых рядов, не разбирая дороги, мчался Цыбуля с выпученными глазами.

– Товарищ майор! Там, на задах… – закричал он издалека. – Сарай… «Ауди»… Та!

Двое боснийских полицейских неподалеку оторвались от проверки очередного автомобиля и с подозрением наблюдали за Цыбулей.

– Тревога! – бросил Шаталов Роджерсу, срываясь с места.

На бегу оглядывая площадь, он махнул рукой бронетранспортеру, указал на ближайшую брешь в торговых рядах.

– Дерьмо! – констатировал Роджерс и прилип к рации. Американские солдаты заозирались, пытаясь понять, что происходит, и постепенно приходя в движение.

Шаталов мчался к проходу в рядах, Цыбуля затормозил и присоединился к командиру.

– Сержант, за мной! Сколько?

– Одна, одна машина! «Ауди», белая…

– Цыбуля! – зло рявкнул Шаталов.

– Трое, товарищ майор!

Опрокинув штабель пустых фанерных ящиков, БТР погрузился в рынок. Краем глаза Шаталов заметил, что позади с автоматами наперевес бегут американцы. Он вынул из кобуры пистолет и отщелкнул предохранитель.

Визжа резиной, белая «Ауди» вынырнула из сарая и свернула в сторону от Шаталова. Он выстрелил в колесо и промазал.

Наперерез машине из соседнего проулка выкатился БТР. «Ауди» рванула задним ходом – прямо на Шаталова. Со второй попытки он попал. Легковушка вильнула и вспахала бампером фанерную стену, пока не уткнулась в опорный брус.

Молодой босниец в адидасовском костюме выпрыгнул с переднего сиденья, но бежать было уже некуда. Подоспевшие американцы скрутили его и положили на землю. Водитель не смог вылезти через зажатую стеной дверь и обреченно полез из машины через пассажирское кресло. Шаталов взял его на мушку.

– Держи руки перед собой, – посоветовал он по-сербски. – Так, чтоб я видел. Выходи медленно, тут все вокруг нервные, пристрелят тебя ненароком.

Водитель, мелко кивая и держа ладони перед лицом, шагнул из машины на землю. Упаковали и этого.

Роджерс открыл задний багажник и присвистнул: под цветным одеялом лежало несколько карабинов, два «узи» и коробка с гранатами. Шаталов хлопнул его по плечу.

– Хорошая работа, Джимми. На медаль!

Возникший рядом Цыбуля напомнил:

– Трое было…

– Ну, ты машинку-то подгони! – негромко велел Шаталов.

Цыбуля исчез. Шаталов быстро ввел Роджерса в курс дела: показал, откуда выехала «Ауди», посоветовал поискать третьего контрабандиста. Американцы слаженно, как на учениях, начали окружать сарай. В проходах понемногу стал собираться рыночный люд, любопытствуя.

– Андрей, помощь нужна?

Это из бэтээра выбрался капитан Воронов. Надежный мужик и толковый офицер, только физиономия подкачала: всегда казалось, что Воронов либо только что выпил, либо с жесткого похмелья.

Шаталов кивнул на американцев.

– Не наша вахта, Вадим!

Те как раз, прикрывая один другого, проникли в открытый сарай. А что смеяться над их танцами, подумал Шаталов, грамотно действуют. Пулю схлопотать – дело нехитрое, лучше уж перестараться. Техника безопасности – штука нужная.

Где-то по ту сторону сарая хлопнула дверь, раздался предупреждающий крик миротворца, Роджерс прилип к рации.

Снайпер беспомощно шарил прицелом по лоскутному одеялу крыш. В прорехах между темными пятнами рубероида, ржавыми железными листами и кусками старого шифера мелькал силуэт бегущего человека. Босниец-контрабандист по задворкам торговых рядов выбрался с рынка, перепрыгнул широкую канаву, нырнул под защиту автомобильной очереди, побежал по обочине вдоль ожидающих проверки машин.

– Вижу его! Могу зацепить гражданских, – доложился снайпер, перекладывая решение на старшего.

– Никаких трупов в мою смену! – заквакал из рации голос Роджерса. – Возьмем так!

Беглец скинул с мотороллера худосочного подростка и прыгнул в седло. В прицеле снайпера замелькали борта грузовиков, крыши автомобилей.

– Восточная дорога. У него мотороллер. Уходит.

Отчаянно виляя, пригнувшись к рулю, контрабандист мчался мимо машин по краю обочины. С рыночной площади за ним устремился «Хамви» Роджерса.

Шаталов на ходу распахнул дверцу подъезжающего «уазика» и запрыгнул внутрь.

– Двигай, двигай, Цыбуля, не рассусоливай! – ткнул перед собой пальцем, показывая дорогу. – Вон туда, за будку!

– Так там проезда нету!

– Не зли меня! И береги колеса.

– Слушаюсь!

«Уазик» проехал по грудам битого шифера и выехал с задворков рынка на сносную проселочную дорогу.

– Вверенный участок, Цыбуля, надо знать до последней тропки, понял? И жми давай, не спи за рулем! Наш друг сейчас в поля ломанется, по шоссе за ним не особо побегаешь.

Расстояние между мотороллером и «Хамви» быстро сокращалось. Внезапно беглец притормозил и съехал с асфальта в сторону, пропал из виду за густым кустарником. «Хамви» остановился у обочины, Роджерс открыл дверь, встал на подножку. Тропинка между кустами спускалась к мосточку в две доски через прихваченный льдом ручей на дне глубокой канавы. Мотороллер на секунду показался на другом склоне и окончательно исчез в зарослях. Роджерс неразборчиво ругнулся.

А «уазик» мчал по проселку, прыгая на ухабах. Когда метрах в двухстах впереди на дорогу вырулил беглец на мотороллере, Цыбуля на радостях вдавил педаль в пол.

– Ядрена-матрена, наш хлопец, собственной персоной!

Машину подбросило на очередной кочке, Шаталов приложился макушкой о потолок.

– Цыбуля, под колеса смотри! Не уйдет твой приятель, тут некуда.

Разумеется, сглазил.

С какой-то боковой тропки-дорожки, фырча слабосильным малолошадным движком, на прямой участок между мотороллером и «уазиком» полез трактор, да еще и с подводой. Цыбуля ударил по тормозам и клаксону одновременно, машину проволокло юзом по грунту.

– Твою ж!.. – Не веря своим глазам, Шаталов смотрел, как медленно-медленно, словно во сне, трактор перекрывает им путь.

С подводы спрыгнула светловолосая женщина лет тридцати с плюсом в белом халате, побежала навстречу «уазику».

Цыбуля снова утопил клаксон в руль, от пронзительного сигнала стая дроздов взлетела из кустарника, а Шаталов ощутил, как заныла и запульсировала десна под давно шатавшейся пломбой.

А этой – хоть бы хны, идет, машет руками, что-то кричит. Шаталов привстал на подножке, сквозь кабину трактора увидел вдалеке спину беглеца, спрыгнул на землю.

– Глухая, что ли? – буркнул себе под нос.

И уже громче, по-сербски:

– Освободите дорогу!

– Помогите, пожалуйста! Транспорта другого нет, боюсь, не довезу!

На подводе, полулежа в сене, стонала роженица, обхватив руками огромный живот.

– Дорогу! В сторону примите! – повторил Шаталов. Толку – чуть.

– Из лагеря беженцев. Тут всего пятнадцать километров, но так мы за два часа не доберемся!

Медсестра? Врач? – уже подошла к нему вплотную. Глаза бешеные, волосы растрепанные.

– Вообще меня не слышит! – констатировал Шаталов по-русски. – Вот курица!

И в ту же секунду схлопотал звонкую и увесистую пощечину.

– Сам курица!

В общем, погоня не задалась.

Женщины разместились на заднем сиденье «уазика». Шаталов с каменным лицом изучал заоконный ландшафт. Контрабандиста и след простыл. Добрый и отзывчивый шофер не преминул поинтересоваться:

– Так за этим, на мотороллере, не едем уже?

– Цыбуля!

– Есть – не злить!

Роженица громко застонала.

Шаталов обернулся:

– Вы уж скажите ей, чтоб терпела. У нас техника казенная. Мы солдаты, а не врачи.

Ответ обескуражил резкостью и несправедливостью:

– Настоящие солдаты сейчас в Косове.

Шаталов, чувствуя, что закипает, снова уставился на дорогу. Не выдержал, добавил по-русски:

– Вот же язва!

Высказался – вроде как и отпустило!

– Так точно, товарищ майор! – поддакнул сержант.

Шаталов заново прокрутил в голове события дня: ориентировку от Бражникова, разговор с Роджерсом, захват подозреваемых.

– Ты хоть понял, Цыбуля, где эта «Ауди» стояла? Она внутри уже была, в зоне безопасности! Значит, кто-то ее туда впустил. Какой-то гаишник местный. Пошмонали для виду – и в сарайчик до темноты. А эти стоят, ушами хлопают! Все красивые из себя, рэмбо да терминаторы. У них под носом бронепоезд провезти можно, даже не чихнут. Союзнички!

Сдержанный смешок с заднего сиденья.

– А вы, девушка, не слушайте, вы же по-русски все равно не понимаете. Едете рожать – вот и не отвлекайтесь!

– По-сербски «Рэмбо» будет «Рэмбо», – сказала обидчица. – А знаете, как «Терминатор»?

«Уазик» въехал во двор больницы, Цыбуля подрулил прямо к дверям приемного покоя, помог роженице выбраться с заднего сиденья. Шаталов засмотрелся, как санитары укладывают ее на каталку, увозят внутрь. Новая жизнь, подумал он. Это хорошо. Родится мальчишка, а война уже кончилась. Все у него будет в порядке.

В его окошко постучали. Шаталов обернулся, неохотно опустил стекло.

– Спасибо вам, товарищ майор. Про Косово – извините… Ждем перевода еще с осени, и все никак. Здесь-то уже тихо. А там настоящая война. Спасибо – и удачи!

Легкие пальцы чуть коснулись его плеча, а потом она ушла. Полы расстегнутого халата – словно белые крылья. Красиво.

– Как вас зовут? – крикнул Шаталов вдогонку.

Женщина на секунду сбавила шаг, оглянулась через плечо.

– Ясна! Ясна Благович. Красный Крест.

Цыбуля плюхнулся на свое сиденье, покачал головой, резюмировал:

– Та еще язва, товарищ майор!

Шаталов задумчиво смотрел ей вслед.

– Да нормальная… Красный Крест…

От далекой артиллерийской канонады в просторном коридоре штаба Вооруженных Сил Юга России чуть подрагивали стекла. Ротмистр Арсений Андреевич Маевский, бледный, не до конца восстановившийся после тяжелого ранения, передвигался, опираясь на тросточку, в самый конец бесконечно длинного этажа. Ему навстречу прошли две сестры милосердия с большими красными крестами на передниках.

В конце коридора рядом с широкой двустворчатой дверью стоял письменный стол, адъютант поднялся навстречу Маевскому и открыл ему дверь в кабинет:

– Ждут-с!

Ротмистр приосанился, шагнул за порог. Дверь мягко закрылась у него за спиной. Отдал честь, щелкнул каблуками – как смог.

– Ваше превосходительство…

Из-за большого рабочего стола ему навстречу поднялся тучный седовласый генерал Тригоров, развел руки для объятий. На одном из двух посетительских мест перед столом сидела заплаканная дама, за спинкой ее стула стоял подросток.

– Арсений Андреевич, голубчик! Живой, на ногах! Рад безмерно!

– На ноге, Сергей Павлович. Отскакался Маевский, отмахался шашкой. Теперь вон… на подпорке.

Ротмистр впервые встретился с Тригоровым, тогда еще подполковником, накануне Германской. Со знакомыми из той невообразимо далекой жизни часто возникала особенная приязнь, сродство душ. Они обнялись. Затем генерал подвел Маевского к столу.

– Позвольте представить… Арсений Андреевич Маевский, ротмистр Первого Конного генерала Алексеева полка, герой Ново-Дмитровской и Тихорецкой. Софья Николаевна Келлер, вдова полковника Келлера. Ее сын Владимир.

– Сударыня, польщен знакомством… Юноша… – Ротмистр поцеловал даме руку, с подростком обменялся рукопожатием.

Тригоров усадил его напротив вдовы Келлера, вернулся в свое кресло, искренне поинтересовался:

– Как ваши, Арсений Андреевич? Есть ли вести?

Маевский неопределенно качнул головой:

– Последнее письмо получил перед Рождеством, из Гельсингфорса. С Божьей помощью, должны бы уже добраться до Берлина.

– Сколько сыну?

– Одиннадцать. – Внимательнее посмотрел на подростка, улыбнулся ему одними глазами. – Наверное, ровесник… Владимира? – Правильнее было бы сказать «ровесник Володи» и сократить дистанцию, но почему-то полное имя показалось более уместным.

Софья Николаевна словно не услышала вопроса. Владимир оробел и тоже не ответил. Повисла неожиданная пауза. Где-то неподалеку проснулась крупнокалиберная гаубичная батарея, стекла заунывно отзывались на каждый залп.

Тригоров ввел Маевского в курс дела:

– Софья Николаевна обратилась к нам по вопросу сугубо личному, но тем не менее связанному с историей и честью Добровольческой армии. Вы ведь были знакомы с полковником Келлером?

– Так точно, еще с Японской. Федор Вильгельмович командовал орудийным расчетом рядом с расположением наших разведчиков. Артиллерия здорово выручила нас под Мукденом. Более не встречались. Хотя по осени несколько директив из штаба приходили за его подписью. Сожалею, что не довелось свидеться.

Тригоров удовлетворенно кивнул:

– С самого начала Германской полковник Келлер служил у Михаила Васильевича Алексеева в штабе Юго-Западного фронта, затем стал его правой рукой в обоих Кубанских походах. И пережил Верховного руководителя, к сожалению, ненамного.

Софья Николаевна перехватила инициативу:

– Федор завещал, чтобы его похоронили в православной земле, рядом со своим командиром. Все удалось устроить. Он лежит здесь, в Екатеринодаре, поблизости от генерала Алексеева.

Ротмистр недоуменно посмотрел на Тригорова, на Келлеров:

– Так в чем же, собственно, вопрос?

Софья Николаевна ответила коротко и строго:

– Алексеева больше нет в могиле.

Предположения одно абсурднее другого замелькали у Маевского в голове. Удивляться в последние годы не приходилось ничему. Нынешняя война не жалела ни живых, ни мертвых. Тригоров разъяснил:

– Все идет к тому, Арсений Андреевич, что мы будем вынуждены оставить город. Памятуя о судьбе Корнилова, чье тело большевики вырыли из земли для надругательства и таскали по улицам на веревке, родственники Михаила Васильевича распорядились перезахоронить его за рубежом. Королевич Александр личным указом предоставил Алексееву последнее пристанище в Сербии. Прах Верховного руководителя уже покинул родину.

Щеки Софьи Николаевны пылали нездоровым румянцем. Блеск в глазах выдавал совсем не женскую решимость.

– Я лишь хочу выполнить волю мужа. До конца. Арсений Андреевич, вы смогли бы сопровождать нас в Белград?

Тригоров подался вперед, исподлобья посмотрел Маевскому в глаза:

– Присоединяюсь к этой просьбе. Расходы семья Келлеров берет на себя. Путешествие туда и обратно не должно занять более полутора месяцев. Но в наше смутное время дорога может быть сопряжена с непредвиденными трудностями, и мне было бы спокойнее, если бы семью полковника сопровождал надежный и благородный человек. Я не вправе отрядить кого-либо из офицеров действующей армии…

Маевский заиграл желваками:

– Я понял вашу мысль, Сергей Павлович. Не продолжайте.

«Дорогая Лида!

Сбои в почтовом сообщении, конечно, недопустимы, но простительны. Твое финляндское послание, отправленное в сочельник, настигло меня лишь в начале марта, и видела бы ты, каких только почтовых штемпелей не собрал конверт! Впрочем, легко ли найти человека, когда линия фронта качается туда-сюда подобно змее, танцующей под факирскую дудку, когда полки и дивизии снимаются с места за одну ночь? Очень надеюсь, что где-то между Ростовом и Екатеринодаром бродят в поисках меня твои послания из Стокгольма, Мальме, Копенгагена, Гамбурга, Берлина.

Изменчивая судьба рисует нам путь. Еще вчера я скучал в госпитале, ожидая, когда затянется пустяковая царапина и доктора соизволят отпустить меня в часть. А уже сегодня с новым заданием я отправляюсь в дорогу! Предстоит путешествие в глубокий тыл с важной и конфиденциальной миссией. Буду писать тебе при каждом удобном случае на берлинский адрес посольства.

Обними Андрюшу! Скучаю по вам. Твой Арсений».

Пока четверо могильщиков возились с веревками, приглашенный Келлерами старенький дьячок бормотал себе под нос монотонную молитву. Ни слова не разберешь. Может, и к лучшему – дело делалось странное, сомнительное.

Ротмистр Маевский, Софья Николаевна и Владимир стояли на краю разрытой могилы не шелохнувшись, ждали терпеливо, когда необходимое будет завершено. Дул порывистый и влажный южный ветер, заглушая неумолчный рокот приближающегося с севера фронта.

Наконец, могильщики ухнули по-бурлацки, навалились, потащили, дьячок затараторил быстрее, и из глубины могилы всплыл на веревках к поверхности земли темный лакированный гроб.

Бетонное крошево и обломки кирпича похрустывали под ногами. Смук осторожно шел вперед. Пистолет в закрытой кобуре, руки на виду. На чужой территории нужно быть вежливым. Беза и Амир со своими людьми остались за околицей около джипов.

Раньше ему не доводилось бывать в Кергене. Земли Смука – и будущие земли Смука – лежали севернее. Селение казалось вымершим. Немудрено – когда на улицах звучат выстрелы и взрываются гранаты, человеческие существа умудряются забиться в такие щели, что и таракан позавидует. Разрушений было немного – десяток выбитых окон, пара разваленных стен. Вдалеке догорал амбар.

На крыльце ближнего дома показался узколиций рыжий парень в очках. Смук ожидал увидеть не его.

– Ты кто? – спросил Смук.

Блеснув очками, парень скрылся за дверью.

В проулок навстречу Смуку вышел рослый беловолосый альбинос в зимнем камуфляже. Как неначатая детская раскраска – минимум цвета.

– Здравствуй, Бледный! – сказал Смук по-албански.

Тот кивнул в ответ, исподлобья глядя на гостя.

– Птицы летят на мертвое мясо? – спросил Бледный; он говорил на албанском медленно, с сильным акцентом. – Зачем приехал, Фитим? Посмеяться над нашими потерями?

Не только, подумал Смук.

– Мы на одной стороне, Бледный, – сказал он, неторопливо и аккуратно подбирая правильные слова. – Мы делаем общее дело. Мне жаль, что югославы коварно напали на твоих людей. Ты знаешь, с кем вы сражались?

Фигура речи, не более – Смуку донесли, что никакого сражения не было. Набег на рассвете, часовые ликвидированы, молниеносная атака. Много жертв, уничтоженный арсенал. Взрывы было слышно очень издалека.

– Думаю, это Черный взвод, – сказал Бледный. – Говорят, полковник Брегич собирает опытных бойцов лично, по одному человеку, каждого смотрит сам. Это не обычные военные, а его ударный кулак. Гранаты в окна, потом добивали из автоматов. Очень быстрые. Цель – максимальный урон. Потом сразу отошли. Они действовали, как мы.

– Скольких ты потерял?

– Тридцать пять. Больше, – неохотно ответил Бледный.

Сегодня будет хороший день, решил Смук.

Бледный был уникальным полевым командиром – единственным пришлым на позиции такого уровня в ОАК. В его отряде почти не было косоваров и албанцев – в основном солдаты удачи с разных концов Европы и идейные борцы за всемирный халифат: саудиты, катарцы, пакистанцы.

Освободительная Армия Косова больше походила на средневековое войско. Не было единой вертикали управления, каждый полевой командир контролировал свою территорию и вел свой бизнес, вес каждого определялся количеством бойцов, оружия, денег. Стычки между отрядами происходили регулярно – всегда находилось что-то не до конца поделенное. Но для борьбы с общим врагом – югославской армией и полицией – полевые командиры умели ненадолго объединяться и забывать о разногласиях и личных счетах.

– Тридцать пять, – задумчиво повторил Смук. – Тридцать пять – и склад боеприпасов.

Альбинос стал белее обычного. Смук перешел на английский.

– Я хочу сделать тебе щедрое предложение, Бледный. Сегодня ты потерял треть своего отряда и то, чем воевать. Сейчас тебя можно взять голыми руками. Кто-нибудь обязательно захочет это сделать. Пока такого не случилось, приглашаю тебя и всех твоих бойцов под свое начало. У меня четыре помощника, станешь пятым. Подчинение лично мне, никому больше. По доходам договоримся, я не жадный, и пару интересных тем отдам под твой контроль. Все станет как прежде, только лучше и больше.

Смук развернулся и пошел к своим. Бросил через плечо:

– Подумай! Я пока выпью кофе.

Через десять минут отряд Смука увеличился с двухсот бойцов до двухсот семидесяти. Бледный был наемником, считать умел хорошо. За четверть часа они оговорили принципиальные моменты и остались довольны друг другом. Амир и Беза ревниво следили, как их командир обхаживает вчерашнего соперника.

– И еще, Фитим, – сказал Бледный напоследок. – Тут английские репортеры. Хотели сделать репортаж или что-то такое. Не успел с ними разобраться. Думаю, есть смысл тебе подключиться.

Какие еще репортеры, разозлился Смук, зачем? Но первый знак повиновения со стороны Бледного не стоило игнорировать.

– Поговорю с ними.

Англичан оказалось трое: тот парень в очках, которого Смук уже видел мельком, старший над камерой и микрофонами, худосочная замотанная ассистентка за тридцать в роли «подай-принеси» и вальяжный толстопузый мэтр-репортер. Когда Смук зашел в дом, оператор снимал лежащие на полу тела.

– Добрый день! Это вас направили для интервью? – сказал репортер на плохом сербском.

– Вы приехали, чтобы поговорить со мной на собачьем языке? – по-английски ответил Смук. – Говорите на родном, только не очень быстро, и я все пойму. Меня зовут Фитим Болла, я командир отряда, входящего в Объединенную Армию Косова, и отвечаю за эту территорию. А кто вы такие?

– Съемочная группа телеканала… – репортер назвал незапоминающуюся аббревиатуру. – Готовим материал о повстанцах, о тяготах жизни на военном положении, злодеяниях югославской армии, хотим дать европейскому зрителю правильное понимание ситуации в Косове.

Смук пожал плечами:

– Снимайте, я не против. Считайте, что здесь вы под моей опекой. В случае чего ссылайтесь на меня.

Он хотел уйти, но остановился, услышав голос ассистентки:

– Фитим Болла! Он же Смук, что по-сербски означает «полоз», большая змея. С августа девяносто восьмого в розыске, обвиняется по восьми статьям Уголовного кодекса Югославии.

Она стояла в углу над трупом женщины и зачитывала информацию из небольшого блокнота. Никакие они не журналисты, подумал Смук. Теперь он обратил внимание на мягкие повадки и расчетливые движения оператора, заметил его сбитые костяшки. И репортер только казался толстым – под слоем жира и одеждой свободного кроя угадывался мощный мышечный каркас. Смук осторожно повел руку к кобуре.

– Вы получили образование в Цюрихе, факультет права. Говорите на пяти языках, – продолжила ассистентка, перешагнула через труп и пошла к нему. – Рада познакомиться, господин Болла! Меня зовут Робин. Большая удача, что мы встретились именно сейчас.

Она по-мужски протянула руку, сбитый с толку Смук пожал ее. Цепкие холодные пальцы.

– Кто вы такие? – переспросил он.

– Мы – друзья, – ответила Робин. Уже стало очевидным, что старшая здесь она, а оператор и репортер исполняют роль телохранителей. – Югославы взялись за ОАК не на шутку, и вам нужна помощь. Мы приехали помогать.

В Кергене пришлось задержаться. Люди Смука – в явном меньшинстве – с опаской расположились рядом с бойцами Бледного. Недоверие не исчезает за один день, к новичкам предстояло присмотреться и привыкнуть.

Робин с помощниками и Смук в сопровождении Бледного пришли на опушку леса, где в вырытую траншею были свалены тела погибших оаковцев. Они не были косоварами, смерть настигла их на чужой земле.

– Слишком много обмундирования. Надо найти гражданскую одежду и переодеть их, – велела Робин. – Сколько местных жителей погибло?

– Четверо, – ответил Бледный.

– Дети есть среди них?

– Нет.

– Досадно.

Робин спустилась в траншею, перевернула одно из тел, всмотрелась в лицо взглядом художника. Араб, курчавая черная борода, низкие надбровные дуги, оскаленные зубы.

– Этого уберите пока, портит картину.

– В одной из моих деревень сегодня умер мальчик, – сказал Смук. – Воспаление легких, упустили.

– Везите, – сказала Робин. – Это ненадолго, вернем в целости.

Почему нет, подумал Смук. Вдруг это сработает. Не ждать, когда casus belli появится, а создать его своими руками.

Смук предпочел бы, чтобы с неба упал контейнер с оружием и амуницией, это было бы хорошей и понятной помощью. Но прямой путь не всегда самый короткий. И ему нравилось, что рядом появился новый союзник.

Вторую порцию журналистов доставили рано утром. Небольшой автобус, отправленный Смуком, ехал от албанской границы всю ночь. Если вдуматься, очевидное свидетельство успехов ОАК.

Для встречи Смук сменил военную форму на одежду, больше подходящую сельскому учителю: вельветовые брюки, поношенный шерстяной пиджак, свитер грубой вязки с высоким горлом. Очень мирный вид. Правильный облик для предстоящего мероприятия.

Немцы, швейцарцы, американцы, французы. Если верить списку, все – корреспонденты, не вылезающие из горячих точек, привычные ко всему. Смук наблюдал, как помятые, невыспавшиеся, напряженные гости по одному спрыгивают на землю с высокой подножки, прижимая к груди камеры, раздвижные штанги микрофонов, дорожные сумки. Настороженно оглядываются, инстинктивно жмутся друг к другу. Жалкое зрелище, стадо воинственных овечек.

Делегацию встречали староста Кергена и седенький мулла. Староста знал по-английски только «Здравствуйте!» и «Спасибо!», поэтому потратил словарный запас в первую же минуту, обойдя всех приехавших и лично поприветствовав каждого. Мулла не переставал улыбаться и молча кивал всем издалека. Вокруг метались активисты из местных, перекрикивались по-албански, чем только создавали суету.

К счастью, с журналистами приехал переводчик – какой-то студент из Тираны не отказался от хорошей подработки. Непривычный к косовскому диалекту, он все время переспрашивал, а переводил только то, в чем был уверен. Но лучше, чем ничего.

Наконец, гостей провели в большой армейский шатер, установленный накануне и с вечера прогретый калориферами, предложили завтрак. Прессу надо кормить, вспомнил Смук слова Робин.

Когда журналисты перекусили и немного взбодрились, их повели к захоронению.

– Кто успел поставить свет? – краснощекий немецкий репортер толкнул локтем своего оператора, тот тоже недоверчиво осматривал прожекторы и отражающие экраны, установленные полукругом по краю ямы.

– Ваши британские коллеги, – счел нужным вмешаться Смук, и его швейцарский немецкий был безупречен и мягок, – прибыли несколько раньше. Решили воспользоваться преимуществом и, не теряя времени, приступили к съемке. Не беспокойтесь, мы взяли с них слово, что до пресс-конференции никакой материал в эфир не уйдет.

Немцы удовлетворенно кивали, с любопытством рассматривая обратившегося к ним рослого косовара. Уверенный взгляд, волевое лицо, учтивая речь образованного человека. Немецкий выше всяких похвал. Такого парня можно выносить на обложку. Понять бы, кто он.

– Невозможно на это смотреть, – всхлипнула американка.

Защелкали объективы. В глубокой траншее были свалены тела мужчин, женщин, детей, присыпанные песком. Точнее, тело одного ребенка лежало самым верхним – но кто знает, что там, в глубине?

– Югославы не хотят понять, – спокойно и скорбно сказал Смук, – что каждый косовар мечтает о свободе для своего народа. И они готовы убивать. ОАК – это наши силы самообороны, попытка косоваров защититься от сербского геноцида.

Красные огоньки видеокамер, выпученные зрачки объективов окружали его со всех сторон.

– Косово в огне, – добавил Смук. – Услышьте нас, нам нужна ваша поддержка!

Может сработать, подумал он, слушая себя со стороны, щурясь от фотовспышек. Робин наблюдала за ним из задних рядов. У нее тоже сложился удачный день.

Люди потянулись к мостам над Савой ближе к закату. Приходили по одному, по двое, останавливались кто в самой середине, кто у перил или крайних опор. Старики, женщины, студенты. Белградцы и приезжие. Смотрели в небо.

Беседы незнакомых людей рождались и затухали. Над всеми довлело одно скользкое упругое злое слово: УЛЬТИМАТУМ. Еще год назад казалось, что худшие времена позади. Что потерявшая половину территории и населения Югославия сможет залечить раны и понемногу отстроить новую мирную жизнь.

Но нет. Ничего не закончилось. Некоторым странам показалось, что они лучше знают, что хорошо для Косова. Югославия осталась один на один с превосходящей силой. Отвод войск из Косова в одностороннем порядке был бы равносилен сдаче края бандформированиям ОАК. Это было ясно и сторонникам Милошевича, и его противникам внутри страны. На требования извне президент ответил «нет». Колесо истории катилось неумолимо, и неотвратимые последствия приближались.

Мосты над Савой – гордость старого города, сколько же человек одновременно смогло поместиться на их потертой брусчатке!

Угрюмый хромой мужчина тащил за руку сквозь толпу семилетнего сына.

– Папа, а мы будем птичек кормить? Давай тоже постоим, хочу птичек!

– Идем, Миха! Птички сегодня не прилетят.

– Вы так думаете? – сказала высокая худая старуха из толпы. – Ультиматум истек, можно ждать всякого! Нужно стоять здесь! Если они увидят людей на мосту, то не станут его бомбить!

Мужчина презрительно бросил в ответ:

– Да кто вас разглядит с десяти километров?

Старуха никак не отреагировала. Сомнениям не было места.

Перебравшись на другой берег, мужчина и мальчик уткнулись в «уазик» защитного цвета, остановленный полицейским. Мужчина раздраженно хлопнул ладонью по капоту и протащил сына мимо.

– Похоже, не проедем, товарищ майор! – бодро рапортовал Цыбуля. – Метнусь на рекогносцировку?

– Действуй, – сказал Шаталов.

Сержант выскочил из «уазика» и вступил в общение с полицейским. Воронов, сидевший впереди на пассажирском сиденье, обернулся с заговорщицкой миной.

– Слушай, у нас полчаса есть? Жене обещал люстру, мне как раз через две недели домой. А тут ребята-дипломаты подсказали, куда заехать.

Они только что доставили пакет в российское посольство для военного атташе. Процедура передачи не заняла и десяти минут. Когда и у кого Воронов успел добыть информацию про люстры, осталось загадкой. Такой же пробивной, как Цыбуля, только званием повыше.

– Вряд ли поедешь, – сказал Шаталов.

– Да ладно, за пятнадцать минут управимся! Я и модель знаю, только зайти да оформить.

– Говорю, домой ты вряд ли поедешь.

– Как так? – возмутился Воронов. – Платов обещал, все согласовано…

Шаталов пожал плечами:

– На уровне ощущений. А за люстрой – завернем, не вопрос.

Вернулся Цыбуля, доложился:

– Белградцы вышли защищать мосты. Полиция говорит, НАТО шарахнет сегодня ночью.

– А ты говоришь, в отпуск. Давай, Цыбуля, по набережной, а там разберемся.

– Есть – по набережной! – Сержант аккуратно сдал назад и вывернул руль.

Шаталов смотрел на людей, идущих к мосту нескончаемой вереницей. Сосредоточенные, решительные, прямые. Хорошие. Братушки, свои. Спросил себя: может, обойдется? Сам и ответил: это вряд ли.

– Хотел, главное, – рассказывал Воронов, – нормальную люстру купить – хрусталь, висюльки, все дела. А Людмила у меня в том году в Москву ездила, нашла магазин такой, «Ядран» – югославский. Увидела плафоны из цветного стекла – и все! Теперь без таких хоть домой не приезжай.

– Товарищ майор, мы к госпиталю?

– Да, – подтвердил Шаталов.

Пояснил Воронову:

– Сначала из Красного Креста подберем одного товарища. Нам до Боснии по пути, я обещал подбросить.

– Кажется, слышал! – заулыбался капитан. – Это с которой вы уже в роддом ездили?

Вмешался Цыбуля:

– Товарищ майор, разрешите обратиться к товарищу капитану?

– Разрешаю.

– Товарищ капитан, товарищ майор очень сердится, когда ему про то патрулирование напоминают. Просто на всякий случай говорю.

– Заботливый у тебя сержант! – хмыкнул Воронов.

– Да уж. Сам не нарадуюсь.

Капитан тоже разглядывал прохожих.

– Что, думаешь, может начаться? Не верится что-то.

– А никому никогда не верится, пока первый раз не рванет, – помрачнел Шаталов. – Милошевич на шантаж не поддался, войска из Косова не вывел. Теперь жди тефтелю из Брюсселю. Цыбуля, прибавь-ка звук!

Сержант повернул ручку громкости, полилась сербская речь:

– …протестует против вмешательства стран НАТО во внутренние дела Югославии. Так называемый «ультиматум» о выводе вооруженных сил из района проведения войсковой операции в Косове и Метохии…

– …не имеет под собой юридического основания, не обсуждался в Совете Безопасности Организации Объединенных Наций, – бубнил приемник за стенкой.

Ясна склонилась над столом. Сотрудник югославского Красного Креста пролистывал ведомость за ведомостью. Медикаменты в боснийское отделение частично поступали через Белград.

– Отчет по лекарственным формам будет, как всегда, к пятому числу, – пояснила Ясна и посмотрела на наручные часы. – Мне пора бежать, совсем опаздываю. Не усни тут!

Она вышла в холл. На банкетках вдоль стен сидело несколько женщин. Входные двери распахнулись, вбежала еще одна:

– Приехал! Приехал!

Все разом бросились к дверям, оттеснив Ясну. Она тоже вышла на улицу. Оранжевый диск солнца уже коснулся крыш. По широкой гранитной лестнице поднимался импозантный мужчина лет сорока. Костюм и плащ сидели на нем с иголочки, ранняя седина одновременно молодила и придавала серьезности. Морщинки у глаз, волевой подбородок, точеный профиль – красивых людей приятно разглядывать. Что Ясна и делала. Женщины окружили его плотным кольцом, загалдели разом.

– Господин Штерн! Мы вас так ждали!

– О моем Благое есть что-то новое? Доктор Штерн? Вы говорили, что рана уже не кровит?

– Возьмите, пожалуйста! Здесь лекарства. Милун Джорджич, капрал. У него почечная недостаточность…

– Благодетель! Спаситель! – Одна из женщин упала перед доктором на колени, попыталась поцеловать ему руку.

– Ну что вы! Это лишнее! – Штерн бережно помог ей подняться, погладил по плечу.

Солдатские матери, догадалась Ясна, и почувствовала, как мурашки бегут по позвоночнику. На стене рядом с ней блестела под стеклом табличка международного благотворительного фонда «Von Herzen Zu Herzen» – «От сердец к сердцам», два сердечка сплелись на логотипе.

Одна из солдатских матерей схватила Ясну за локоть:

– Вы знаете, это святой человек! На прошлой неделе вызволил еще троих. Мой сын в плену у ОАК, может быть, доктор Штерн сможет разыскать его!

Штерн заметил Ясну, начал деликатно продвигаться к ней, успокаивая просительниц:

– Позвольте… Я освобожусь через несколько минут, обязательно все обсудим. Не переживайте, я никуда не уйду!

– Здравствуйте, господин Штерн! – улыбнулась Ясна.

– Госпожа Благович? Этот голос сложно перепутать! Вы еще красивее, чем я себе представлял.

Ясна едва заметно порозовела. Штерн взял ее под локоть, отвел в сторону.

– Рад, что застал вас! Кажется, мы едва не разминулись? Старый мост перекрыт, пришлось объезжать. Извините за непунктуальность.

По ступеням вприпрыжку к ним подбежал юноша с фотокамерой через плечо:

– Вы ведь Штерн из «Сердца к сердцу»?

– Пять минут, молодой человек…

– Только одно фото! «Утренний вестник». Пожалуйста, а то солнце уходит совсем…

Штерн спросил:

– Ясна, вы не против составить мне компанию? Так сказать, как коллега по призванию? Красный Крест и «От сердец к сердцам». Символично! Давайте, юноша, только с вас фотография!

Штерн развернул Ясну к журналисту, широко улыбнулся. Тот сделал вокруг них почти полный круг, выбрал ракурс от дверей госпиталя, отщелкал несколько снимков. К подъезду госпиталя подъехал и остановился «уазик».

Шаталов успел увидеть, как Ясна фотографируется с каким-то холеным мужиком. Сжал губы. Она иностранка, напомнил он себе. Ты ни черта не понимаешь в ее жизни, не знаешь, как у нее в голове шестеренки крутятся. Что и как тут принято.

Шаталов не считал себя ревнивым, но уход жены в девяносто третьем здорово поколебал его уверенность – не столько в себе, сколько в понимании женской психологии. Чтобы не раздражаться, он стал смотреть в другую сторону.

Зацокали каблуки, Ясна подбежала к его дверце и постучала ногтем в стекло. Не дожидаясь, пока Шаталов обернется, обогнула «уазик», открыла заднюю дверцу и села с ним рядом.

– Делам – конец, пути – шествие начнем! – выпалила заранее подготовленную фразу по-русски, перепутав слова, но так легко и непосредственно, что в машине как будто стало светлее. Цыбуля фыркнул и сказал: «Драссьте!»

– Ясна, это Вадим Воронов, – представил капитана Шаталов, – незаменим в проведении разведки боем и культурно-массовых мероприятий. Вадим, это Ясна Благович, светило современной медицины, надежда и опора боснийского здравоохранения.

Воронов извернулся и церемонно пожал Ясне кончики пальцев:

– Все, что этот человек будет про меня рассказывать, было совсем не так!

– Понимаю! – рассмеялась Ясна. – Про меня тоже!

Солнце село, а фонари еще не зажглись. «Уазик» свернул с набережной в сумеречные улицы, закружил среди авторемонтных мастерских, затянутых колючкой бетонных складских заборов. Цыбуля нашел музыкальную волну, заиграл бодрый югославский фолк-рок.

Ясна, не понимая, что задевает Шаталова, взахлеб рассказывала о Штерне.

– Смелый человек! Ездит в Косово до пленных солдат, проверяет их здоровье состояния, кого может забирать с собой, до других лекарства, письма. Как переговариватель между ОАК и нашей армией. Швейцарец, очень нейтральная страна.

Воронов развел руками:

– Еще бы – Швейцария! Сидят в горах банкиры, жуют шоколадки, деньги от туристов считают. Что им ерепениться-то?

Он всматривался в заоконную полутьму. Узнав какой-то ориентир, ткнул пальцем в окно сержанту перед носом:

– Здесь левее, левее бери! Вон в тот пролаз, между заборами, ага. Гудни-ка пару раз!

Цыбуля с удовольствием дал два коротких гудка.

Шаталов окинул взглядом глухой бетонный забор, ржавые ворота без вывески.

– Интересный ты магазин нашел!

– А я сказал «магазин»? – удивился Воронов. – Это склад. Такой специальный, для своих.

Ворота раскрылись внутрь, «уазик» въехал на едва освещенный складской двор. В прогале между штабелями деревянных палет промелькнула картинка: плечистые парни грузят в микроавтобус темные продолговатые ящики без маркировки. Судя по габаритам, вряд ли люстры. Шаталов усмехнулся, одернул себя: здесь не Босния, хватит бдить. Но привычка так просто не выключалась. Он мысленно воспроизвел стоп-кадр: двое поднимают ящик, двое внутри принимают, еще один – спиной, что-то рассказывает водителю. И какая же знакомая спина!

«Уазик» проехал в глубь двора, встал у открытых дверей в квадрате яркого света. Шаталов выпрыгнул из машины первым, отбежал чуть назад. Двое в салоне, двое у дверей, водитель курит в окошко. Пятеро. Померещилось, что ли?

Сзади подошел Воронов:

– Ты куда подорвался? Нам – вон, на чудесное сияние!

Шаталов встряхнул головой:

– Так, старый друг привиделся.

Цыбуля и Ясна ждали их на пороге склада.

– Товарищ майор, а можно с вами? – попросился сержант.

– Товарищ майор, а можно с вами? – почти без акцента скопировала Ясна и звонко рассмеялась.

Шаталов махнул ладонью: вперед!

Из холодного весеннего вечера, из промышленного пригорода не самой благополучной европейской столицы, из будничной круговерти служебных забот и обязанностей они шагнули в заколдованное королевство отражений и бликов. Яркий теплый свет сотен люстр и ламп окружил и поглотил их. Диковинные стеклянные и хрустальные плафоны окрашивали их лица в разные цвета, щекотали лучами, заставляли жмуриться и улыбаться.

– Как красиво, – полушепотом сказала Ясна по-сербски, оглянувшись на идущего соседним рядом Шаталова.

Цыбуля замер у входа с полуоткрытым ртом, вслушивался, как поют хрустальные подвески, задетые широким шаталовским плечом.

Лишь капитан Воронов не подвергся массовому гипнозу. В Москве Людмила ждала его с трофеем. Насупившись, он уткнулся в ценник на первой же люстре у входа:

– Ты не попросишь свою знакомую с артикулами помочь? Не разберусь, где цена, где номер.

Шаталов смотрел, как Ясна бродит среди люстр, трогает стеклярус, улыбается. Слова Воронова прилетали откуда-то издалека, как что-то лишнее и ненужное.

– Ты ищи давай свою люстру, а там сторгуемся.

Ясна сделала круг, подошла к нему ближе:

– Столько света сразу, что получается волшебство. Будто смотришь из самолета на ночную Югославию. Раньше так было. Полоса света у моря – Дубровник, Сплит, Тиват. Тонкие ниточки огней через горы. Яркими пятнами – Любляна, Загреб, Сараево, а потом и Белград, самая яркая звезда.

Шаталов слушал, как ее слова ложатся в ритм его сердца. Гулкое и тревожное ощущение надвигающегося и одновременно невозможного счастья подхватило его волной, толкнуло в спину, он неловко шагнул к Ясне вплотную. Где-то в другом мире, за пределами сказки, кто-то не злой и не добрый с многокилометровой высоты бестрепетно смотрел на самую яркую звезду – ночной Белград.

– Ты сейчас сама как звезда ясная! – нашел в себе смелость Шаталов. – Вся светишься!

– Свечусь? – сверкнула глазами Ясна. – Значит, есть от чего!

– Нашел! – прилетел из дальнего конца зала победный клич Воронова. – Пять рожков, под два выключателя, плафоны в обсыпку. Вы идете уже?

Треугольная тень хищного неживого крыла перечеркнула огни лежащего внизу ночного города. Кто-то не злой и не добрый потянул на себя рычаг. Продолговатый черный силуэт нырнул вниз, устремился к свету.

– Погоди… – громко ответил Шаталов Воронову, напряженно оглядываясь, вслушиваясь, вживаясь в ткань происходящего.

Где-то в многоэтажке ближе к мосту через Саву мальчик Миха прильнул к оконному стеклу. «Смотри, папа, звездочка падает!» – позвал он отца, сгорбившегося с паяльником над разобранным магнитофоном. «Загадай желание», – ответил тот, даже не подняв головы.

– Погоди, – шепотом повторил Шаталов Ясне, осторожно взял ее за плечо, почувствовал, как она тянется навстречу, нестерпимо красивая среди всех этих огней.

Это казалось сказкой, но Шаталов чувствовал кожей, что за границей сказки все идет не так, непонятно, неправильно. Висюльки подрагивали на сквозняке, издавали хрустальный звон, легкую стеклянную вибрацию. Ясна замерла, вопросительно и доверчиво ища его взгляда. Но Шаталов посмотрел мимо нее, вверх, на серый бетонный потолок – и сквозь него, где и добыл ответ.

– Ложись!!! – заорал Шаталов во весь голос.

Навалился на Ясну, повалил ее на пол, подминая под себя.

И успел – за долю секунды до того, как ярчайший свет залил все вокруг, до того, как сорванными лепестками полетели в стороны осколки плафонов, до того, как грохот взрыва и облако пыли накрыли их с головой.

Даже на маленьком телеэкране видно, что президент России измотан и разочарован. Лицо напряжено, уголки губ опущены, взгляд не поднимается в объектив телекамеры.

«Я только что переговорил с Жаком Шираком, президентом Франции, и с Клинтоном. Был очень длительный разговор с президентом Соединенных Штатов. Речь шла о том, что через пару часов начнется бомбардировка Косова силами НАТО. Это – удар по всему международному сообществу. Я обращаюсь ко всему миру».

Не к кому обращаться. Мир глух. Мир пассивен. Мир заранее подписался на все, что с ним могут сделать.

Репортаж покажут позже, на следующий день, начиная с утренних новостей. Помимо усталого президента зритель увидит размытую картинку: яркие пятна в мутной темноте, неясные очертания города – крыши, шпили и трубы, светящиеся зерна опускаются в чернозем и расцветают пышными соцветиями.

«Я обращаюсь к людям, которые пережили войну. Я обращаюсь к тем, которые испытали эти бомбежки. Я обращаюсь к их детям. Я обращаюсь ко всем политическим деятелям.

Давайте, пока еще остались какие-то минуты, мы убедим Клинтона не делать этого трагического, драматического шага. Это – безопасность Европы. Это – война в Европе, а может быть, и больше. Это – очень серьезный шаг, и делать его даже без Совета Безопасности ООН…»

Нет минут, истекли, прошли, испарились в первом же взрыве. Президент – открытый и искренний человек, но это не поможет ни ему, ни Югославии. Глас вопиющего в пустыне не будет услышан. Сила глуха ко всему, кроме силы.

Только в первую ночь сотни ракет и бомб найдут свои цели в Белграде, Нише, Нови-Саде, Подгорице, Приштине, Панчеве, Ужице, Сомборе, Крагуеваце…

И в следующую ночь.

И в следующую ночь…

Половина магазина мерцала в огне. В одном углу не хватало стены и потолка, красный глаз Марса заглядывал внутрь удивленно: неужели кто-то уцелел? Электричество выключилось при взрыве, черные скелеты люстр покачивались на фоне горящих штор.

Шаталов почувствовал виском щеку Ясны, ее нежное тепло. Коснулся губами: спокойно, я тут, все нормально. Осторожно отстранился, поднялся, помог встать Ясне.

– Воронов! Цыбуля! Живые?

Неподалеку что-то упало, звякнуло, треснуло.

– Ой, товарищ капитан, – раздался голос сержанта, – достанется вам теперь от супруги…

Из облака пыли на голос Шаталова вышел Воронов с рассеченной бровью и бешеными глазами. Показал пальцем на висящие неподалеку настенные часы:

– Ку-ку! Смотри-ка, встали. Отчего встали? Стрелки на месте, даже стекло уцелело. Мы смотрим на часы, нам время подавай! А кто стрелки крутит? Пружины и маятники. Невидимо. Без нас.

Шаталов озабоченно прищурился:

– Ты цел? Не контузило?

Воронов отмахнулся:

– Просто домой уже хотел такие присмотреть, а потом думаю – ну какая кукушка? Ну не при нашей же работе! Люстру нашел – так и люстре кабздец. Теперь не важно. Откладывается мой отпуск. Хорошая у тебя чуйка, майор!

Ясна смотрела на Воронова, как на привидение, и все сильнее сжимала пальцами локоть Шаталова. На ее лицо на смену шоку медленно-медленно выползало отчаяние.

– Опять война! – сказала она высоким обиженным детским голосом.

Шаталов попытался прижать ее к себе, обнять, успокоить, но Ясна изо всех сил отстранилась и крикнула ему в лицо:

– Понимаешь? Опять война!

С большой высоты океан выглядит неподвижным. Нет ни приливов, ни отливов, ни грозных штормовых волн – лишь схематичный рисунок, узор на линолеуме. Зато четко, как на карте, проступают береговые линии островов, архипелагов, континентов. То же и со временем: когда смотришь издалека, со стороны, пена дней, сиюминутные события перестают быть видны и теряют кажущуюся значимость. Но отдельные действия и решения очерчивают контуры будущего.

– …Не горячитесь, Евгений, прилетайте! Необходимо все спокойно обсудить, подготовим совместный меморандум… – голос в телефонной трубке принадлежал вице-президенту США Альберту Гору. – Вы должны признать: Милошевич не оставил нам поля для маневра, практически спровоцировал нас на вмешательство. Наши действия носят исключительно гуманитарный характер. В создавшихся условиях США и Россия должны выступить с консолидированной позицией…

Гарвардский прононс, доверительные интонации. Речь журчит как ручей, окутывает теплым шерстяным пледом, и так не хочется разрушать иллюзию дружеского общения.

«Борт номер два» премьер-министра Российской Федерации Евгения Максимовича Примакова летел самым верхним для пассажирских воздушных судов эшелоном над ночной Атлантикой. Каждую минуту территория США становилась ближе на пятнадцать километров. С каждым новым словом собеседника принятое решение казалось все более спорным, все менее выполнимым.

Помимо премьера в салоне находились четверо: сосредоточенный переводчик в наушниках с микрофоном – пока без дела, но готов приступить в любую секунду, стюардесса – застыла у дверей пилотской кабины, и двое мидовцев в креслах напротив – помощники в предстоящих переговорах, если таковым суждено состояться.

Толстые папки с материалами на столике громоздились кипой, загораживая иллюминатор. Встреча готовилась несколько месяцев, над содержимым папок до последних минут работали тысячи человек с обеих сторон. Но в определенных ситуациях это перестает быть важным.

«Союзная сила» и «Благородная наковальня» – так переводились с английского названия военных операций – НАТО в целом и США в частности – против Югославии. Высокопарные обозначения, характерные для западной военной доктрины. Красочная упаковка, вуалирующая страшное содержимое. «Ласковое убийство» и «Милосердная агрессия». Сцилла и Харибда.

Информация о том, что по югославским городам нанесен первый ракетно-бомбовый удар, застала российскую делегацию на подлете к североамериканскому континенту. Простой звонок вежливости от Гора: мы начали. Звонок, ставящий перед необходимостью непростых решений.

– Одну минуту, Альберт…

Примаков потер виски, нахмурился, оглядел присутствующих. Энергичный Гладышев тут же воспользовался возможностью высказаться:

– Нельзя же вообще не прилететь! Давайте просто сократим визит…

– Почему нельзя? – поинтересовался немногословный Косарев.

Гладышев возмущенно развел руками, призывая премьера признать очевидное.

Примаков прикрыл ладонью микрофон, обратился к стюардессе:

– Позовите командира экипажа!

И продолжил по-английски:

– Вы совершаете огромную историческую ошибку, Альберт… Мы не будем делать вид, что ничего не происходит. Для протокола…

Примаков кивнул переводчику. Гладышев схватился за голову.

– Нелегитимная агрессия США и их союзников по НАТО в отношении суверенной республики Югославии… – продолжил премьер по-русски, и голос переводчика-синхрониста вплелся в мировой эфир, – развязывание без согласования с Совбезом ООН военных действий на территории Европы делает нецелесообразными запланированные переговоры между Российской Федерацией и Соединенными Штатами Америки…

– Вызывали, Евгений Максимович? – подошел командир экипажа.

– Разворачивайте самолет. Курс на Москву. Топлива хватит?

Пилоты американских истребителей, подлетавших к точке рандеву для сопровождения русского самолета над американской территорией, запросили у диспетчера срочных инструкций: «Ил-96» совершил непредвиденный маневр.

Совсем немного не долетев до береговой черты канадского острова Ньюфаундленд, большая белая птица легла в вираж и по широкой дуге ушла на северо-восток.

Сопроводительное письмо из канцелярии Деникина, добытое для Келлеров Тригоровым, предписывало оказывать предъявителю максимальное содействие для скорейшей доставки ценного груза в порт Новороссийска и далее – на борт любого судна, следующего к проливам. Наличие столь весомой бумаги позволяло надеяться, что путешествие пройдет без излишних задержек, несмотря на военное время.

Два дня пришлось провести на екатеринодарском вокзале в ожидании формирования железнодорожного состава. Город не был родным ни для Келлеров, ни для Маевского. Не с кем было прощаться, некому провожать. Арсений Андреевич, Софья Николаевна и Владимир расположились в одном из служебных помещений, любезно предоставленных начальником станции, – разумеется, после прочтения письма.

Маевский украдкой рассматривал вдову Келлера и ее сына. Со стороны они втроем вполне выглядели как обычная семья: немолодые родители и подросток. Ротмистр закрывал глаза и пытался представить себе, что с ним не посторонние ему люди, а Лидочка и Андрюша, и как хорошо было бы ждать с ними поезда, болтать о пустяках, беспокоиться, не забыли ли дома какую-нибудь безделицу. Но не было рядом Лидии и Андрея. И нигде не было дома.

Мысли о том, как и что будет, чем закончится бесконечная война и случится ли когда-нибудь вообще мирная жизнь, постепенно заполняли, поглощали Маевского. Так уже случилось с ним однажды – в последние дни в госпитале, где вместо радости постепенного исцеления его довела до бессонницы тревога. Всеобъемлющее, высасывающее беспокойство – за близких, за боевых друзей, за состояние фронта, за судьбы страны и мира, и не нашлось ни одной точки опоры, за которую можно было бы зацепиться и выстоять.

Поезд пришел как избавление. Перронная суета, беспардонные грузчики, давка на посадке – каждый штрих казался важным, составляющей частью выполнения поставленной задачи. Маевский не сразу понял, как он благодарен Тригорову за порученное мероприятие, за спасение от бездействия.

Скрежетнула сцепка, вагон тронулся рывком. За пыльными стеклами поплыли сначала пыльные задворки, пыльное предместье, потом пыльная степь.

В вагоне третьего класса, набитом под завязку, посчастливилось на троих занять целиком нижнюю полку. Софье Николаевне уступили место у окна, ротмистр устроился ближе к проходу, Владимир – между ними. На противоположном сиденье разместились седой как лунь чиновник, энергичный неопрятный коммивояжер в клетчатом костюме, пожилая крестьянка с внучкой – неумытой молчаливой девочкой – и козой. Животина звонко переступала с ноги на ногу, боком прижавшись к хозяйке. На вторых и третьих полках обустроилась своя жизнь, оттуда вскоре раздался надрывный храп, потом сверху свесилось колено.

Софья Николаевна, в целом не склонная к частой беседе, среди незнакомцев совсем онемела. Зато коммивояжер не молчал ни секунды, пытаясь втянуть в разговор всех вокруг себя. Подмигивал Владимиру, толкал в бок чиновника, балагурил, фонтанировал прибаутками, историями из жизни, анекдотами.

Затянуть в общение ему удалось только чиновника. Тот больше слушал, изредка оппонировал – идеальный собеседник! Когда речь зашла о политике, коммивояжер внезапно переменился, стал жестким, неприятным. «Полезла изнанка», – подумал Маевский.

– Вот вы утверждаете, столкновение было неизбежно. А разве не мог Николашка увильнуть? Не загонять нас в новую войну? Только-только после Японской раны зализали!

Софья Николаевна, до того безучастная к беседе попутчиков, гневно сверкнула глазами, вмешалась в разговор:

– За такие слова о Его Императорском Величестве…

Но не смогла сразу сформулировать, какие именно кары предусмотрены в нынешние времена «за такие слова», а человек торговый не стал ждать окончания фразы, фамильярно перебил:

– Вы, барыня, меня не затыкайте-с! Нету больше ни величества, ни империи. И это не мы с вами устроили! Кто втянул нас в войну против сильнейших европейских империй, скажите на милость? Царь-батюшка – по собственному разумению, нас с вами не спросимши. Нечего было вступаться за сербов, ввязываться в чужую драку!

Софья Николаевна воскликнула:

– Арсений Андреевич, что же вы молчите?

Маевский недоуменно посмотрел на коммивояжера:

– Разве можно было безропотно отступить? Спокойно жить, зная про обстрелы Белграда? Понимая, что южные славяне, едва вызволившиеся из-под османского ига, снова лишаются права обустроить свою судьбу?

– Оно-то так, конечно, – сказал чиновник. – Но что, господин ротмистр, мы выиграли от своего участия? Угробили державу, ничего больше.

– Что выиграли?

– Именно!

Маевский чуть пожал плечами и даже улыбнулся, столь очевидным для него показался ответ:

– Себя.

Поезд останавливался, казалось, у каждого столба. Дорога, в обычное время занимавшая не более четырех часов, растянулась на вечер и ночь. Устроиться ко сну было негде. Софья Николаевна подложила под щеку что-то из теплых вещей, прижалась к окну, задремала. Владимир лег ей головой на колени, тоже пытаясь уснуть.

Маевский смежил глаза, но вместо дремы приходили хаотичные мысли о лежащем за тремя морями Белом городе, о благородном поступке сербского самодержца, оказавшего посмертную услугу и почесть генералу Алексееву. О самом генерале, благороднейшем человеке, поднявшем знамя борьбы после гибели Корнилова и сгоревшем в разгар наступления от нелепой простуды. О Лавре Георгиевиче Корнилове, единственном человеке, двинувшем на Петроград в июле семнадцатого остатки рассыпающейся армии – и погибшем на глазах Маевского в пламени взрыва.

Ротмистр боялся оказаться ненужным, никчемной обузой. Раздробленное колено и надорванные сухожилия, к счастью, не лишили его возможности ходить, но сесть в седло ему уже не удастся. И что же, спрашивается, делать кавалеристу без лошади? Он успокаивал себя тем, что тщательно взвешивал свои умения, навыки, боевой опыт – все то, что представляло хоть какую-то ценность, могло стать востребованным. Владение саблей, тактика боя, организация снабжения эскадрона – это могло бы пригодиться в кавалерийской школе, военном училище…

К красным, по слухам, поступило на службу огромное количество царских офицеров и даже генералов. Как они могли встать на сторону тех, по чьему наущению убивали лучших из лучших русского офицерского корпуса? Как такое могло случиться?! Маевский редко кого-либо осуждал, скорее, всегда пытался понять причины чужих решений. Он нашел для себя ответ на этот болезненный вопрос. В начале восемнадцатого, когда он уходил с Деникиным из Ростова с жалкими тремя тысячами студентов, юнкеров и выбравшихся на юг офицеров, Красная армия уже насчитывала сто тысяч штыков.

Ротмистр не исключал, что кого-то заставили служить насильно, под страхом смерти или расправы над близкими. Но не всех же! По ту сторону фронта оказались многие достойные военачальники. И теперь обученная царскими офицерами Красная армия теснит возрожденную царскими офицерами Белую армию, и помощь союзников все чаще называют интервенцией, и популистские лозунги большевиков выбивают почву из-под ног в тылу: вспыхивают крестьянские восстания, бастуют заводы…

Видимо, Маевский все-таки уснул, потому что пришел в себя от того, что Владимир тянул его за рукав. Поезд медленно вползал в рассвет. За окном темными волнами переливались холмы, кое-где кудрявились барашки пролесков. В вагоне властвовал Морфей. Сопение, бормотание, безотчетные стоны, ритмичный храп вплетались в перестук колес. Только терпеливая коза, не мигая, уставилась на ротмистра дьявольскими желтыми глазами.

– Арсений Андреевич! – громким шепотом спросил подросток. – А когда вы сказали этому господину, что мы выиграли себя… Как можно выиграть себя?

Маевский задумался, стараясь подобрать правильные слова.

– Понимаете, Владимир, иногда складываются обстоятельства, в которых правильный путь кажется опасным или даже гибельным. Очень хочется свернуть в сторону, но нужно держаться – и делать то, что должно. Потому что, свернув, мы, возможно, сохраним жизнь – сиюминутно, но себя потеряем – навсегда.

– Но ведь если потерять жизнь, исчезнет возможность сражаться дальше! – возразил Владимир. – И если нет шанса на победу…

Хороший мальчик, подумал Маевский. Путь неблизкий, еще успеем с ним подружиться.

– Фокус в том, – сказал он, – что шанс есть всегда. Даже в самых отчаянных переделках находится спасительное решение. И наоборот, в самой выигрышной ситуации нельзя проявлять беспечность, потому что и враг может найти свой выход из ловушки. Мир слишком сложен, чтобы учесть все факторы настоящего и все варианты будущего.

– А как вас ранили? – Владимир, видимо, устал от абстракций ротмистра.

– Обязательно расскажу. Вот устроимся на судне, сядем на палубе, станем смотреть на волны и кормить чаек. Времени будет в достатке, на все истории хватит.

Владимир покорно кивнул и чуть отодвинулся. Казалось бы, беседа оборвалась, но Маевскому было важно проговорить начатое до логической точки.

– Поэтому, какой бы ни была диспозиция, мы все равно в ответе за свои решения. Не останется нас, но останется память о нас. Потомки будут знать, что когда-то в имевшихся обстоятельствах мы поступили именно так. В критическую минуту это поможет им выстоять – и сделать свой выбор. Мы выигрываем себя в их глазах. Перед временем, перед историей, перед Богом. Понимаешь, Володя?

В чем ротмистр Маевский был прав безусловно, так это в том, что будущее складывается по своим, недоступным отдельному человеку законам. Откуда было знать ему, или машинисту паровоза, или бабушке с козой, что в нескольких верстах впереди из заросшего ивой балка в прямую видимость железнодорожного полотна рысью вышел конный дозор?

Всадников было трое. Первый – с прямой спиной, надменный, остроскулый, в высокой папахе без кокарды – гарцевал на холеном и норовистом белом жеребце, пока не привыкшем к новому хозяину. Его спутники скакали следом на низкорослых кобылках. На черной неумело сидел в седле человек в кожаной куртке и кожаной кепке, он то и дело подслеповато щурился и поправлял на переносице треснувшие очки. Третьим, на гнедой кобыле, был широкоплечий курносый детина с белесыми ресницами и бессмысленным взглядом. Под распахнутым тулупом его шею и грудь закрывала от ветра тонкая кружевная шаль в бурых пятнах.

Все трое всматривались в горизонт, пока не увидели зыбкую вуаль дыма из паровозной топки, поднимающуюся за холмами. Первый всадник повернулся и кивнул второму, второй третьему. Тот сунул пальцы в рот и пронзительно свистнул…

В вагоне стало достаточно светло, чтобы различать буквы. Маевский вынул из планшета походную чернильницу, вечное перо и потрепанный блокнот с отрывными листами. Обустроил из планшета импровизированный стол на сомкнутых коленях. Открыл чистую страницу и замер над ней, прислушиваясь к внутреннему голосу…

Из кустов на опушку потянулись вооруженные люди. Кто в сапогах, кто в валенках, кто в лаптях, в шинелях без погон, в матросских бушлатах, тулупах, кто-то даже в дамском пальто с меховым воротником. Последние выкатили приземистую короткоствольную пушку. Орудийный расчет поднес ящик снарядов. Издалека прилетел паровозный гудок…

Собравшись с духом, ротмистр начал выводить на листе первые буквы, стараясь сохранить почерк в поездной тряске.

«Дорогая Ли…»

Первым же выстрелом орудие вогнало снаряд в вагон, где ехали Келлеры и Маевский.

Бег избавляет от мрачных мыслей. Ненадолго – хотя бы на время бега. Можно проговаривать мысль вслух – ритмичными кусками, на каждый шаг. Вытаптывать ее из себя, притуплять многократным повторением. Думать вредно. Думать-вредно. Или на четыре такта: ду-мать-вред-но.

Положение, в котором оказался российский миротворческий контингент в Боснии, было оскорбительным и унизительным. Военная сила, связанная по рукам и ногам. Немые наблюдатели творящейся несправедливости. По статусу «SFOR» российский батальон входил в миротворческие силы в Боснии и Герцеговине на условиях подчинения тем, кто сейчас бомбил соседнюю Югославию.

– Брюхи не развешиваем, зады не волочим! Медленный боец – мертвый боец!

Шаталов прибавил темп в начале последнего круга, и немногим удалось уцепиться за него, не отстав окончательно. Он свернул на плац, остановился. Ледяной рассветный воздух приятно холодил кожу. Подбегавшие солдаты держались из последних сил. Они отдыхивались, сплевывали вязкую слюну, понемногу выстраивались в шеренгу перед командиром. Дожидались остальных.

Глазастый Саня Зуев первым заметил в светлеющем небе цепочку крошечных черных треугольников.

– Суки… – процедил он сквозь зубы. – В Боснии, типа, мир берегут, а Югославию утюжат!

Все задрали головы, разглядывая американские самолеты. Подбежали отставшие.

– Разговорчики в строю! – рявкнул Шаталов. – Упор лежа, два по пятьдесят, и чтоб пружинило!

Проследив, что все начали отжиматься, Шаталов тоже приступил к упражнению – быстро и яростно. И-раз… И-раз… Думать-вредно…

Закончив первый подход, десантники оставались сидеть на асфальте и снова смотрели в небо.

– Смотри, наш! – сказал Цыбуля и ткнул пальцем в другую сторону небосклона.

Навстречу американским бомбардировщикам летел одинокий югославский перехватчик.

– Вмажь им! – крикнул Саня Зуев, и Шаталов не стал его одергивать.

Он сам смотрел, как сходятся черные точки, как протягиваются между ними белесые линии ракет «воздух-воздух».

– Дава-ай! – тихо протянул Коля Коновалов. – Дава-ай!

Слабая вспышка – и перехватчик начал стремительно терять высоту, потянул за собой темную дымную нить. Беззвучно скрылся за горизонтом, небо на секунду озарилось светлым.

Десантники подавленно молчали. Крепкие ребята, лучшие из лучших, никакого молодняка, собраны поштучно со всей необъятной – а глаза на мокром месте.

– Отставить сопли, – негромко приказал Шаталов. – Упор лежа. Вторые пятьдесят, начали!

Сколько запланировать на военные траты? Со времен появления первого племени на Земле этот вопрос стал одним из главнейших для любого вождя, правителя, короля, хана, раджи, диктатора, президента. Сколько? – ответ потребовался задолго до появления денег. Сколько – в потраченных человекочасах и человеческих жизнях, в невосполнимых ресурсах, в гениальных прозрениях и кропотливых исследованиях.

Как угнаться за прогрессом в военном деле? Хозяевам крошечных кусочков суши и властелинам великих империй в равной степени приходилось задумываться об этом. Кто обучит крестьян ходить строем, а лучников стрелять залпом? У кого выкрасть секрет пороха? Как научить лошадей не бояться пушечного выстрела? Где купить сталь, годную для танковой брони? Кто рассчитает форму крыла, чтобы оно не отвалилось от фюзеляжа при переходе на сверхзвук? Как обуздать энергию ядерного распада?

Что делать небольшой стране, плывущей среди других небольших стран подобно цветным рыбкам на мелководье, если слева и справа простираются бездонные глубины, населенные зубастыми чудовищами? Сколько же потратить – не для нападения, а всего лишь на оборону! – если скудная казна может обеспечить лишь каплю в море по сравнению с тем, что вкладывают в войну недобрые гиганты?

Военный бюджет Югославии казался большим, пока сопоставлялся с оборонными расходами ближайших соседей. Боевые традиции, выкованные за сотни лет, помогали поддерживать в готовности немаленькую армию – правда, вооруженную тем, на что хватило денег. Оружие старится морально гораздо быстрее, чем выходит из строя. А новая техника стоит баснословно дорого – во многом потому, что она способна эффективно уничтожать старую.

Югославская армия была достаточно оснащена на случай недружелюбных действий любой из соседних стран. Но не для противостояния с мощнейшим военным блоком в мировой истории. В сложившейся ситуации не могло начаться никакой войны. Только бойня. Одностороннее уничтожение слабейшего.

Подобное нападение случилось в апреле сорок первого, но агрессор получил в ответ яростное партизанское движение. Уничтожив четверть населения Югославии, фашисты так и не смогли сломить ее дух – и отступили, канули в забвение.

Новый враг побоялся столкнуться с югославской армией на поле боя и предпочел воевать издалека. Точнее, свысока. Не снимая белых перчаток. Предпочитая не видеть с многокилометровой высоты подробностей и последствий того, что делает.

Но порой ощущение безнаказанности убаюкивает, и всякое может случиться.

На фоне зыбкого рассветного неба скрытая маскировочной сеткой антенна радиолокационной станции казалась скелетом доисторического зверя. По возрасту РЛС была не намного моложе – поставка из Советского Союза, ввод в эксплуатацию, постановка на боевое дежурство состоялись больше двадцати лет назад. Зато специалисты, обученные работе на станции, срослись с ней в единое целое, предназначенное для обнаружения и уничтожения противника.

– Не рискуй, Золтан! – ожил приемник высокочастотной связи. – Минуту, не больше!

Надпоручик Регович досадливо поморщился: и сам все знал.

За первые три дня югославская противовоздушная оборона потеряла девяносто процентов боевой мощи. Не лучше ситуация была и в авиации – удалось лишь увести часть самолетов в подземные ангары, чтобы избежать ненужных потерь. Небо осталось за агрессорами.

Натовские ракеты наводились на излучение с дистанций, превышающих радиус эффективного обнаружения наземных и воздушных локационных станций. Получалось, что любая попытка засечь вражеский бомбардировщик почти сразу приводила к встречному удару.

– Принесли? – Регович обернулся через плечо.

За открытой дверью стояли сержант и капрал, один держал в руках микроволновую печку в облезлых наклейках, другой – несколько бухт удлинителей.

– С дверкой никак не разберемся, – пожаловался капрал.

– Подключайтесь пока! – Регович вышел из каморки, открыл микроволновку, заглянул внутрь.

Сержант подключил удлинитель к дизель-генератору, размотал бухту в сторону густого кустарника, обрамляющего опушку леса. Когда провод закончился, он присоединил к розетке второй удлинитель и скрылся в кустах.

– Скользкий рычажок, – сказал капрал, – не подцепляется.

Регович залез в ремнабор, нашел кусок проволоки и пассатижи. Примерился, согнул хитрую загогулину, откусил лишнее. Вставил в защелку микроволновки. Язычок заклинило. Теперь печка могла включиться при открытой дверце. Капрал обрадованно подхватил микроволновку и побежал догонять сержанта.

– Целься в небо на восток! – крикнул Регович вслед и направился к ракетному комплексу.

Надо было торопиться, налеты обычно заканчивались до восхода солнца.

Станцию развернули на западе, недалеко от боснийской границы, в стороне от натовских маршрутов. Где-то там, далеко на востоке, над спящими городами, цветущими садами, свежей зеленью лесов, горными ручьями, живописными холмами шастали чужие. И оставляли за собой разрушенные мосты, воронки посреди шоссейных дорог, проломленные крыши, исковерканные судьбы.

Хотя бы одного, попросил Регович. Хотя бы одного.

Тот один, о котором просил надпоручик, только что закрыл бомболюки. Пилот многоцелевого ударного истребителя F-117 «Стелс» дождался, пока на экране точно в перекрестье распустятся пыльные цветы взрывов. Затем доложился:

– Сокол, я закончил. Иду домой.

– Хорошая работа, Гриф, – отозвался диспетчер. – В десяточку! По пути проверь сорок пятый квадрат, вчера там засекли необычные помехи.

– Хочешь сказать, у фермеров еще уцелело что-то из ПВО? Поправим!

Самолет, изначально нацелившийся на юго-запад, подкорректировал курс к западу.

Югославский ЗРК С-125 М «Печора» поднял ракеты.

– Готов, – сказал Регович в рацию.

– Готов, – ответил сержант, занявший место на пульте РЛС в ста метрах в глубь леса.

– Готов, – подтвердил капрал, сидящий на опушке рядом с развернутой к небу на восток микроволновкой с открытой дверцей.

– Как договаривались, – сказал Регович. – С Богом, братцы! Начали!

Капрал осторожно протянул руку к лицевой панели и десять раз подряд нажал кнопку «пуск». Микроволновка тренькнула, пискнула, зажглась подсветка, завертелся стеклянный столик. Расходящийся пучок микроволн, не экранированный дверцей, ударил в небо. Капрал отполз в сторону, вскочил и опрометью побежал к ЗРК.

Пилот покосился на замигавший красным экран.

– Сокол, есть источник излучения. Атакую.

В днище «Стелса» раскрылись люки, со стапелей на цель с интервалом в секунду ушли две ракеты «воздух-земля».

– Есть облучение, – дрогнувшим голосом доложил сержант. – Азимут сто десять и сорок две сотых.

– Принял! – подтвердил Регович. – У меня сто десять и пятнадцать. – Защелкал калькулятором. – Дистанция сорок два километра. Время подлета шестьдесят секунд.

Запыхавшийся капрал занял место рядом с надпоручиком по штатному расписанию. Шестьдесят секунд истекали целую вечность. Потом пол под ногами тряхнуло, ударная волна качнула модуль ЗРК, и следом раздался второй взрыв, как будто еще ближе…

– Ждать! – заорал Регович. – Ждать!!!

Семь… Восемь… Девять…

– Цель уничтожена, – сообщил пилот. – Сделаю пару снимков на память.

Пятнадцать… Шестнадцать… Семнадцать…

– Включай! – приказал Регович. – Наводись на тепло!

РЛС перешла в режим активной локации. Экран был пуст. Сержант переключился на инфракрасный спектр. Жирная точка быстро двигалась к центру экрана. Сработало автоматическое наведение.

– Поймал ворону! – закричал сержант.

– Получи! И распишись! – Регович отжал клавишу, и две ракеты «земля-воздух» встали на огненные хвосты и рванулись навстречу «Стелсу».

Каким бы невидимым ни был самолет, выхлоп реактивного двигателя скрыть невозможно.

– Сокол, я атакован! – удивленно сообщил пилот.

«Стелс» резко уклонился с курса, сбросил тепловые ловушки. Одна ракета ушла в сторону, но вторая догнала «Стелс» и взорвалась у него за левой дюзой.

– Сокол! Эти гребаные фермеры меня подбили! Я падаю!!!

Сработала катапульта, через несколько секунд раскрылся купол парашюта.

Лишившийся хвоста и половины крыла «F-117», как подбитая ворона, закувыркался в воздухе и размазался по склону холма.

Пятнадцать минут спустя ЗРК Реговича был свернут для передислокации.

Шесть часов спустя лейтенант Бражников нашел Шаталова в офицерской столовой и оторвал от обеда:

– Товарищ майор! Полковник Платов велел срочно вас найти. Ждет у себя.

Шаталов с сожалением взглянул на исходящий густым паром харчо и поднялся из-за стола.

Путь до кабинета командира батальона занял меньше минуты.

– Вызывали, Сергей Григорьевич?

Когда они познакомились, Шаталов был лейтенантом, Платов – старлеем. Многое прошли вместе. Решение, как обратиться друг к другу: на «ты», на «вы» или по званию и с отданием чести, всегда принималось интуитивно и ситуативно.

– Заходи, Андрей Иваныч! У нас нештат, нужны твои ребята.

– Мои ночью с дежурства, товарищ полковник.

– А я в курсе, товарищ майор! Югославы сегодня «Стелс» завалили.

– Да ладно! – совсем не по уставу отреагировал Шаталов. – Вот это повезло!

Сбить новейший «самолет-невидимку» средствами югославской ПВО – советскими зенитными ракетами образца семидесятого года – это была чистейшая фантастика. Либо стечение обстоятельств плюс большая удача.

– Как говорится, везет тем, кто везет, – сухо ответил Платов. – Нашему атташе подтвердили передачу обломков. Эксперты уже на месте, отбирают самое важное. С нас – транспортировка. Выбери семерых. Вменяемых, чтобы без сюрпризов. Со всех возьмешь подписку, и выдвигайтесь. С полной выкладкой.

– У меня все вменяемые.

– Передвигаетесь на гражданском транспорте. Микроавтобус мы одолжили у сантехника, не поцарапайте. Границу пройдете через северный пост, там наша смена обеспечит «окно». Назад той же дорогой. – Платов достал из сейфа и протянул Шаталову запечатанный сургучом конверт. – Остальное здесь. С приветом из радиорубки. Я так понимаю, грузовым транспортом вас снабдят. Давай, осторожней там. Хоть территория дружественная, но уж больно дорогая добыча. Так что возвращайся с пером жар-птицы.

С двадцать четвертого марта небо над Югославией захлопнулось – ни один гражданский или военный самолет не мог оторваться от земли без риска быть уничтоженным силами НАТО. Вывоз из зоны боевых действий в Россию обломков сверхсекретного самолета становился задачей нетривиальной.

«Прочистка засоров, устройство канализации, установка котлов» – значилось на борту старенького «Фольксвагена», похожего на «буханку» микроавтобуса с боснийскими номерами. За рулем сидел прапорщик Самарцев – механик-водитель, вечный соперник Цыбули на всех батальонных соревнованиях.

Следом ехал югославский мебельный фургон. На его бортах и корме был нарисован дюжий и немного придурковатый парень, на раскрытой левой ладони держащий шаткую конструкцию из холодильника, шкафа, дивана и торшера, а правой показывающий кулак с оттопыренным вверх большим пальцем: «Вот так перевезем!»

Машины свернули с асфальта на уходящую в холмы проселочную дорогу, миновали перелесок и уперлись в вооруженный кордон. Навстречу микроавтобусу поспешил солдат с автоматом наперевес:

– Сюда нельзя! Вынужденная посадка, авария. Возвращайтесь на шоссе.

Шаталов открыл дверцу, встал на подножку.

– Здравия желаю! Мне нужен поручик Джигоевич.

Подошел офицер, кивком головы отправил солдата назад.

– Кто такие? Назовите себя.

– Клуб любителей аэронавтики. Представьтесь и вы.

– Коллекционер современного искусства, – невозмутимо ответил Джигоевич. – Здесь через холм и направо, там уже все собрано. Я сяду в фургон к водителю.

Шаталов отметил, что местность оцеплена грамотно и незаметно: под одинокими деревьями и у кустарников каждые пятьдесят-сто метров стоял вооруженный солдат. Такую цепь сложно заметить с большой высоты и даже с вертолета.

Машины всползли на холм, с перевала открылся грандиозный вид. Обломки «Стелса» разметало по склону на полкилометра. Крупные куски фюзеляжа спрятались под армейскими маскировочными сетками. В месте первого соприкосновения с грунтом курилась тонкими дымками глубокая и широкая рытвина, ее закидывали ветками. Полсотни солдатиков стаскивали мелкие обломки под тенты.

Фургон обогнал микроавтобус и остановился у одного из тентов, где с обломками возились несколько человек в штатском. Отдельными кучками были разложены шарниры и тяги, электронные узлы с торчащими проводами и микросхемами, фрагменты обшивки.

Шаталов спрыгнул на землю, направился к трофеям. Один из штатских двинулся ему навстречу. Значит, не померещилось в Белграде, подумал Шаталов, пытаясь сдержать улыбку. Таких совпадений не бывает. Бек, чертяка, как же я рад тебя видеть! И представился официально:

– Майор Шаталов, командир транспортной группы.

– Юрий Борисович, – сказал штатский, крепко пожимая Шаталову руку. – Подсобрали тут кое-что, можно вывозить. Хрупкое надо доставить целым. К электронным узлам – с особой нежностью. Мои ребята помогут упаковать. Железки, обшивку можно в навал.

И тихо добавил:

– Как сам?

ВДВ и ГРУ часто выручали друг друга в горячих точках. Разведчики передавали десантникам информацию о брешах в обороне противника, десантники прикрывали отход разведчиков из самого пекла. В Афгане Бек и Платов вдвоем тащили по ущелью потерявшего сознание Шаталова почти десять километров. В Приднестровье взвод Шаталова прикрывал группу Бека, запертую во взорванном бэтээре, пять часов до подхода подмоги. Майор ВДВ и майор ГРУ, им было что вспомнить и кого помянуть. На маленьком глобусе их тропинки снова пересеклись.

– Путем! – подмигнул Шаталов.

И прошел мимо, лишь незаметно толкнув Бека плечом в плечо. Незачем посторонним знать об их знакомстве с Юрием Борисовичем.

Десантники топтались у микроавтобуса, осматривались. Тут было на что взглянуть: неподалеку возвышался самый крупный обломок фюзеляжа высотой с двухэтажный дом.

– Это что ж за кракуюда такая?! – восхитился Саня Зуев.

Цыбуля с важным видом разъяснил:

– Про самолеты-невидимки слышал? На утюг похожие. На них ни ракеты не наводятся, ни радары никакие. Где хотят, там и летают!

– Ну, этот, похоже, отлетался! – скептически заметил Коновалов. – Зря пиндосы не предупредили, что он невидимка!

Шаталов вернулся к десантникам:

– Слушай мою команду! Перед нами фрагменты военной техники потенциального противника. Задача: все быстро, но бережно, без поломок и боя загрузить в будку и валить отсюда. Приказ понятен?

– Так точно, товарищ майор! – гаркнул Зуев. – А это правда «невидимка»?

– Невидимок не бывает, боец! А утюги не летают. А если летают, надо разобраться, как они это делают! Разговоры отставить, быстро все сделаем – еще на ужин успеем.

Закипела работа. Цыбуля замахал руками, помогая водителю грузовика сдать задом поближе к железякам. Откинул затворы, распахнул дверцы, присвистнул.

– Ничего себе расцветочка!

В глубине фургона стоял замотанный в пленку ярко-красный диван. Это удивило и развеселило всех, кроме Шаталова, – доставка мебели была официальным предлогом для въезда югославского грузовика в расположение российского контингента в Боснии. На случай дальнейших разбирательств.

– В красном уголке в самый раз будет, – сказал он. – Прикройте его картонками, что ли. Не подрать бы!

Также в фургоне нашелся рулон стретч-пленки. Молчаливые «штатские» Бека подтаскивали мелочовку, аккуратно паковали и передавали Шаталову – он устроился на диване с тремя картонными коробками и постепенно заполнял их хрупким грузом. Десантники затаскивали в фургон тяжелые механические узлы. Бек стоял рядом, каждую загруженную деталь отмечал в блокноте. Водитель фургона и сопровождающий – Деян и Ненад, югославы из группы Бека, курили в сторонке. Быстро темнело.

Цыбуля отошел оправиться за микроавтобус, по дороге наступил на что-то хрустящее. Нагнулся, выдернул из земли небольшой кусок обшивки размером с три сигаретные пачки. Радужные пленки ворсились по обломанному краю, на обратной стороне проступали латинские буквы. Прикинув, что такая мелочь ценности для государства не представляет, а вот сувениром будет о-го-го каким, Цыбуля сунул добычу в микроавтобус под свое сиденье.

Зажгли два карманных фонарика, один подвесили на раму фургона, второй положили на крышу и направили на трофеи под тентом.

Прибежал Джигоевич, что-то резко сказал Деяну, югославы потушили сигареты. Поручик подошел к Шаталову:

– У вас пять минут. После этого немедленно уезжайте. По соображениям безопасности.

Группа Бека и десантники ринулись на погрузку, чтобы успеть вывезти все намеченное. Стало не до упаковки, платы и микросхемы ссыпали в свободную тару. Резко и кисло пахнущую авиакеросином конструкцию с пучками топливных шлангов еле-еле вдесятером заволокли в фургон и плюхнули на диван.

– Ты-то как? – спросил Шаталов, оказавшись плечом к плечу с Беком.

– Дел по горло! – улыбнулся друг. – Не скучно!

Когда Джигоевич ровно пять минут спустя вернулся с угрожающим выражением лица, Деян уже завел мотор, Ненад запирал кузов, а десантники грузились в микроавтобус. Шаталов молча пожал югославу руку и сел на переднее сиденье. Группа Бека растворилась в темноте.

Машины тронулись. Грузовик, идущий первым, заметно просел на заднюю ось. В свете фар промелькнул поручик Джигоевич, смотрящий в ночное небо.

Выбрались с грунтовки на асфальт, потом со второстепенной дороги на шоссе, влились в редкий трафик. Придурковатый парень настаивал: «Вот так перевезем!» Шаталов оглянулся. В той стороне, откуда они уехали, горизонт осветился серией вспышек.

– Слушать меня внимательно, – сказал Шаталов. – Наша задача – сопровождение фургона. В случае его остановки приказываю немедленно покинуть «рафик», рассредоточиться, держать периметр под контролем. При приближении к фургону посторонних открывать огонь на поражение. Задача ясна?

– Так точно! – нестройно ответили бойцы.

Надолго наступила тишина. Десантники сидели, поставив автоматы прикладами под ноги, молча следили за дорожными знаками. Путь до боснийской границы был неблизкий. Потом с заднего сиденья раздался голос Цыбули:

– А вот интересно, если это настоящий «невидимка», пиндосы, наверное, там у себя уже на кислые щи изошли!

– А то! – отозвался Зуев.

– Оно ж секретное все, – подхватил Коновалов. – Знали бы, где их секреты сейчас катаются!

– Типун тебе! – отозвался из-за руля Самарцев. – Знали бы – уже прилетело бы с неба, мало б не показалось.

– Что, по нам, что ли?! – возмутился Зуев.

– Дубина ты, Зуй! – констатировал Цыбуля. – Мы на штатском транспорте! Твой шеврон с неба не разглядишь. Шваркнули б, как по югам, и вся недолга.

Десантники снова замолчали – видимо, каждый переваривал эту мысль.

На границе их ждали два бронетранспортера. Пристроились машинам в хвост и следовали на удалении – вроде бы как отдельно, но в случае любой проблемы мигом окажутся рядом.

Десантники приободрились и всю дорогу обсуждали, как сбитый «Стелс» повлияет на ход войны. Ведь раз завалили один, значит, эти невидимки тоже уязвимы, значит, можно и нужно сбивать их! Шаталов не вмешивался в разговор рядового состава. Его волновало, успел ли Бек со своими людьми убраться подальше от обломков.

Как же здорово было встретиться с ним вот так, на задании, пусть и мельком! Ощутить, что скручиваются пружины и качаются маятники, о которых говорил Воронов, что дело делается – и стрелка часов однажды перескочит на новое деление.

В часть они въехали поздним вечером. Платов встретил их у гаражей тяжелой техники.

– Товарищ полковник, груз доставлен, задание выполнено, – отчитался Шаталов.

– Молодец, Андрей Иванович! Фургон в бокс, там «ноль-девятнадцатый» БТР. Голый, нутро снято. Неустранимые неполадки. Отзыв на завод. У вас два часа: перегружайтесь, уминайте, трамбуйте, чтоб все влезло… Но деликатно! «Коробочку» тягачом оттащим на аэродром, под борт. Завтра уже в Москве будет.

– Лихо!

– Скорость решает все, Андрюша! Как прошло, штатно?

Шаталов на секунду задумался.

– Да пожалуй! Если не считать того, что погрузкой командовал один Юрий Борисович – вылитый наш Бек.

– Наш пострел везде поспел! – рассмеялся Платов. – Ладно! Закончите – дуйте на кухню.

– Ребята до кафаны к Златковичу просились! Разрешишь?

– Много зарабатывать стал рядовой состав! Все по кабакам… К Златковичу? Это рядом с Красным Крестом, что ли? Разрешаю. Смотри только опять в роддом не загреми!

Десантники шли по слабо освещенной улице. Колонной по двое, впереди задавал темп Шаталов, замыкал коренастый Саня Зуев. Из-за покосившихся заборов торчали ветви деревьев с нежными молодыми листьями. Пахло весной.

Миновали двухэтажный дом за сетчатым забором. Над крыльцом колыхался от ночного ветерка флаг с красным крестом. На втором этаже горел свет. Шаталов в одном из окон увидел силуэт Ясны. Нежданная удача! Он почувствовал, что совсем не голоден.

Метрах в ста впереди показалось плоское одноэтажное здание, над входом помигивала неоновая вывеска «У Златковича», для красоты еще и обмотанная гирляндами. У входа стояли несколько мотоциклов, курила компания подростков.

– Стой, раз-два! Разойтись! – скомандовал Шаталов. – Значит, так, по залу не расползаемся, спиртным не злоупотребляем. По супу, котлете, и на базу. Заходите, я присоединюсь чуть позже. Цыбуля, за старшего!

– Есть – за старшего, товарищ майор!

Шаталов направился назад к Красному Кресту. На вопросительные взгляды десантников Цыбуля лишь многозначительно и высокомерно повел бровью.

В кафане кипела ночная жизнь: играла громкая музыка, в полутьме разбрасывал зайчики зеркальный шар, в глубине зала извивались полуголые танцовщицы. Несмотря на позднее время, больше половины столиков были заняты. Вдоль стен стояли столы с диванчиками, разделенные перегородками. Цыбуля показал своим на две свободные секции недалеко от входа.

Через стол от десантников сидели американские солдаты из контингента, некоторые приветственно подняли банки пива. Капитан Роджерс расположился за отдельным столом с двумя шведскими офицерами.

– Гуд ивнинг! – громко поздоровался Цыбуля.

Десантники расселись по диванам, то и дело поглядывая на танцующих девушек.

– Вечер удался! – воскликнул Самарцев. – Не зря этой хреновиной чуть пупки не надорвали! От рук, вон, до сих пор сивухой несет.

Цыбуля, Зуев и Коновалов одновременно понюхали ладони и заржали в голос.

Вскоре перед десантниками появилась большая тарелка с мясом и овощами, потом разливное пиво в высоких кружках. Зуев, сидевший с краю, о чем-то негромко переговорил с официанткой.

– Ты что ей там нашептывал? – насторожился Цыбуля, наделенный статусом старшего.

Зуев не ответил, только хитро подмигнул. Цыбуля убедился, что никто из американцев на него не смотрит, достал из-за пазухи сверток и развернул у себя на коленях.

– Смотрите, ребзя, чего есть!

Все уставились на обломок «Стелса». Первым среагировал Коновалов:

– Ты что, рехнулся, Цыбуля? Ты на хера его стырил? Это ж не сувенир!

– Во-первых, не стырил, а сам нашел. Во-вторых, не сувенир, а трофей! Контракт закончится – отвезу мамке с батей, похвастаюсь.

– Чем похвастаешься-то? – поддел его Самарцев. – Будто сам сбивал!

Десантники по одному рассматривали обломок под столом, трогали острые края.

– Сам, не сам, много ты понимаешь! – вступился за Цыбулю Зуев. – Может, еще внукам будешь рассказывать, в чем поучаствовал.

Официантка вернулась с графинчиком ракии и рюмками.

– Блин, Зуй! Шаталов же просил не бухать!

– А кто бухает? – не стал отнекиваться Зуев. – Тут по три капли на нос! А такое дело, как сегодняшнее, нельзя не обмыть! Внукам, внукам расскажешь. Это же невидимый самолет! Призрак, привидение! А юги его – шварк! И собирайте на совочек.

Как-то так все и восприняли сегодняшнее приключение. Цыбуля махнул рукой:

– Ладно, давайте по-быстрому, пока майор не вернулся, а то влепит мне наряд…

Едва Шаталов подошел к Красному Кресту, окна наверху погасли. Послышался цокот каблуков по деревянной лестнице. Ясна вышла из калитки, удивленно улыбнулась.

– Доброй ночи! – сказал Шаталов по-сербски.

– Ты уже прощаешься?

– Просто не знаю, до какого времени длится сербский вечер. Ты всегда так допоздна работаешь?

– А я думала, в это время все военные уже спят в казармах!

– И видят сны про медсестер…

– То есть я тебе снюсь?

– И во сне я тебя провожаю.

Ясна взяла Шаталова под руку:

– Но я живу совсем неподалеку.

– Значит, это будет короткий сон. Нам, военным, спать особо некогда.

Ясна засмеялась. Возникла внезапная пауза. Ее пальцы лежали на его локте так правильно – не слишком цепко и не слишком легко, но послушно и невесомо, что Шаталов сбился с мысли и теперь пытался вспомнить, о чем говорил и говорил ей в разговорах, которые еще не произошли.

Ясна помогла ему:

– Откуда ты так хорошо знаешь сербский?

– Не слишком хорошо. Захотелось выучить.

– Я думала, обычно учат английский, немецкий. Почему вдруг сербский?

– Длинная история.

– Жаль. Потому что мы уже пришли.

Они остановились у калитки. За забором виднелась крыша дома.

– А вообще так говорят, когда не хотят рассказывать, – сказала Ясна. – Не хочешь?

– Боюсь испортить сон, – тихо ответил Шаталов.

– Не бойся! – ласково ответила она. – Или давай так: я закрою глаза и как будто усну. Тогда все, что ты расскажешь, будет сном во сне. И если мне не понравится, я просто открою глаза и проснусь. Давай?

Ясна встала напротив Шаталова, положила пальцы ему на грудь. Закрыла глаза и широко улыбнулась:

– Я готова! Сплю!

Шаталов с нежностью и горечью рассматривал ее лицо.

– Мой младший брат, – через силу заговорил он. – Валентин. Я стал военным, а он инженером. Меня надолго командировали в Афганистан, я даже не заметил, как он вырос. Потом я ездил по всему Советскому Союзу, совсем не бывал дома.

Улыбка медленно сошла с губ Ясны.

– Потом я узнал, что он бросил все и исчез. Оставил записку родителям: «Так нечестно. Нужно им помочь». Валентин в девяносто третьем уехал в Сербскую Краину, больше мы его…

Ясна стояла вся белая, но не открыла глаз.

– Если проще, говори на русском. Я же понимаю… чуть-чуть.

– Его могила где-то там, – продолжил Шаталов по-русски. – Я стал учить сербский. Мечтал попасть в миротворческий контингент, рапорты по три раза в год направлял. Думал, приеду, найду Валькину могилу. Даже не разобрался, что здесь в Боснии – Республика Сербская, а Сербская Краина теперь в Хорватии. Выходит, не туда приехал! Дурак, да?

Ясна сильнее прижала пальцы к его груди, открыла глаза. Заговорила по-сербски короткими рублеными фразами:

– Туда приехал. Вы здесь нужны. Слишком много крови. Много смерти. Мало жалости. Совсем мало справедливости. На кого нам еще рассчитывать? В девяносто четвертом нам пообещали мир в обмен на разоружение. Когда нас безоружных шли убивать в девяносто пятом, войска ООН просто расступились, слились с пейзажем. Если бы тогда здесь стояли русские, все было бы по-другому.

Ясна не замечала собственных слез. Шаталов осторожно смахнул их мизинцем. Она на секунду задержала дыхание и продолжила отстраненно, по-деловому:

– С поисками могилы я могу помочь. По нашей линии. Что известно?

Шаталов достал из бумажника маленькую нечеткую фотографию. Холм, на холме деревянный крест, на табличке всего две буквы и даты: «В. Ш. 1969–1994». Ясна внимательно рассмотрела фотографию, кивнула:

– Я постараюсь.

Шаталов взял ее за плечо. Она не отстранилась.

– У тебя бывают выходные? Свободные дни?

Ясна не ответила, лишь вопросительно приподняла брови.

– Слишком грустный сон получился, – объяснил Шаталов. – Хочу другой… другие.

Она пальцами прикрыла его губы, потом провела по щеке.

– Андрей… Я, наконец, получила разрешение на перевод. С осени ждала. Совсем скоро я переезжаю в Югославию, в Косово.

– Там война, – сказал он, оглушенный, потому что просто не знал, что еще сказать.

Ясна приподнялась на цыпочки, притянула его к себе, долго целовала в губы. Потом отодвинулась и сказала очень буднично и решительно:

– Вот именно. Там война.

И все бы ничего, но Саня Зуев, за долгий день накорячившийся при погрузке-разгрузке авиационных железяк – и как такая тяга в воздух-то поднимается! – захмелел стремительно и недобро. Пружина, взведенная в душе событиями последних дней, нападением на Югославию, невозможностью хоть как-то ответить, стремилась разжаться.

Зуев обвел взглядом американских солдат, опрокидывающих жестянку за жестянкой, криво улыбнулся. Поймав взгляд одного из них, сложил из пальцев самолетик и показал, как тот летит, а потом уходит в пике. Американец не отреагировал, отвернулся. Зуев повторил, сопроводив полет самолетика звуком «вье-е-е-ууу», имитируя рев реактивных двигателей. Разговоры за американским столом стихли, теперь уже все смотрели на Зуева. Он снова показал падающий самолет и растянул губы в улыбке.

Роджерс, заметив, что назревает конфликт, отвлекся от беседы со шведами и подошел к столу десантников. Цыбуля под столом пнул Зуева в ногу.

– Какие-то проблемы? – холодно, но спокойно спросил Роджерс.

– Ноу проблем, Капитан Америка! Сорри! – дружелюбно ответил Цыбуля, радуясь своему остроумию и возможности так элегантно подколоть представителя армии потенциального противника.

Зуев схватил за локоть проходящую мимо официантку, взял у нее пустой круглый поднос с эмблемой клуба «Црвена Звезда» и «примерил» его к Роджерсу, как щит. Самарцев и Коновалов задержали дыхание, чтоб не лопнуть от смеха.

Но американца перформанс не впечатлил. Его взгляд прирос к куску обшивки «Стелса», лежащему на диване между Цыбулей и Зуевым. Роджерс шагнул к столу, нагнулся через Зуева и взял трофей в руку:

– Могу взглянуть?

Зуев вскочил и молниеносно выдернул обломок у Роджерса, но тот перехватил десантника за запястье и вздернул вверх. Будучи выше Зуева на целую голову и тяжелее килограммов на двадцать, Роджерс без труда удержал его и вместе с ним отступил от русского стола.

– Джимми, что случилось? Кажется, это не твоя вещь?

За спиной Роджерса стоял Шаталов. Капитан свободной рукой выдернул обломок из пальцев Зуева и оттолкнул его назад к столу.

– Джимми, не возражаешь? – Шаталов протянул руку, недвусмысленно требуя вернуть забранное.

– Надо разобраться, Андрей!

Роджерс убрал обломок за спину, предупреждающе выставил перед собой ладонь. Не пытаясь вступить в дискуссию, Шаталов схватил капитана за выставленную руку и с размаху бросил через себя. Под Роджерсом с треском распался на части деревянный стол. Обломок «Стелса» отлетел под ноги Самарцеву.

– Убрал, быстро! – крикнул Шаталов, пока Роджерс поднимался и вставал в боевую стойку.

Посетители из-за центральных столиков разбежались к стенкам. Лишь шведские офицеры не шевельнулись и, не выпуская из рук кружек с пивом, с интересом наблюдали за происходящим. Американские солдаты повскакивали со своих мест. Цыбуля опрокинул стол в их сторону, отгораживая их от офицерского поединка.

– Отставить! – гаркнул Роджерс подчиненным. – Стоять на месте!

– Никакого мордобоя! – приказал Шаталов десантникам. – К выходу, быстро!

Роджерс сделал ложный выпад и точно пробил Шаталову в челюсть, и еще раз, тот отступил, встряхнул головой, поменял стойку. Третий выпад американца ушел в никуда, а Шаталов ударил на противоходе, под костяшками хрустнуло. Он поднырнул под зашатавшегося Роджерса и эталонным самбистским приемом швырнул его через плечо в сторону американских солдат.

Крупное тело производит много шума. Когда капитан «вернулся на базу», его бойцы растерянно заозирались. Шаталов пригрозил им пальцем: без резких движений! Десантники сгрудились за спиной своего командира.

– Цыбуля, – сквозь зубы спросил Шаталов, – вы за ужин заплатили?

– Нас всегда сразу рассчитывают, товарищ майор.

– Исчезли, пулей!

И пока десантники по одному просачивались в дверь, Шаталов обратился по-сербски к застывшим посетителям:

– Извините! Отдыхайте! Доброй ночи!

Роджерс приподнялся с пола, держась за разбитый нос, и крикнул Шаталову вслед:

– Ответишь за это! Как юрист тебе говорю!

Десантники быстрым шагом возвращались в расположение части.

– Кто припер сюда эту дрянь? – угрожающе спросил Шаталов.

– Извините, товарищ майор! – севшим голосом ответил Цыбуля.

– «Извините» здесь не работает. В части поговорим.

– Думали, ушатает он вас, товарищ майор! – осторожно подбросил тему Саня Зуев. – Больно здоровый!

– Шаталова еще никто не ушатал! – мрачно ответил Шаталов, обстановка не разрядилась.

– Товарищ майор, – спросил Коновалов, – а что теперь будет?

Шаталов обернулся, взглянул на него искоса, зло сплюнул кровь на обочину.

– Пистон будет. Размером со штурмовой бомбардировщик. И столовская жратва до конца тысячелетия.

В комнате командира батальона было холодно, как в склепе: Платов всегда спал с открытыми окнами.

– Я спрашиваю: ты охерел, майор?!

Шаталов пристроился на табуретке и машинально крутил в руках злополучный обломок «Стелса». Полковник в футболке и форменных брюках сидел перед ним на расстеленной кровати.

– Спецы все вокруг прочесали – не заметили, а этот идиот глазастый оказался.

– Я же просил – вменяемых!

– Влепи выговор, Сергей Григорьевич. На «губу» отправь. Все понимаю, недоглядел.

Платов сокрушенно опустил голову.

– Шаталов-Шаталов… Меньше понимаешь, Андрей Иванович, чем тебе кажется.

Полковник поднялся, накинул китель, посмотрел на наручные часы:

– Успеешь. Значит, так. Птицей летишь на аэродром. Борт дождется тебя. БТР уже погружен. Люки все опечатаны. Но ты придумай, как твой вещдок в БТР пропихнуть. Никаких неучтенных предметов с места аварии не вывозилось, ясно? В курсе будет только генерал Сомов. Это все, что могу для тебя сделать. Про безобразную драку ответ будешь сам в Москве держать.

– Какой Москве, Сергей Гри…

– Майор Шаталов! Смирно! Кругом! Пятнадцать минут на сборы. Исполнять!

Оставалось только выполнить прозвучавшие команды.

Сжав кулаки, Платов слушал, как шаги друга затихают в коридоре.

Сколько продлится отъезд? Как все повернется в Москве? Что брать с собой?

Контингент – хоть и военная миссия, а все-таки загранка. И рядовой, и офицерский состав получал какие-никакие суммы в валюте, по углам и тумбочкам копились коробки с бытовой техникой, пакеты с джинсами, модным шмотьем – кому для себя и родных, кому на продажу или под заказ.

То ли Шаталов как-то не прилипал к вещам, то ли вещи не липли к Шаталову – за три года в контингенте он не разжился барахлом. Сборы вместо отведенных пятнадцати минут заняли пять. Долгое ли дело – выгрести одежду с полок в чемодан, а все прочее загрузить в вещмешок.

С того момента, как Ясна сообщила о переезде в Косово, окружающая действительность не очень-то соприкасалась с Шаталовым. Он погрузился в густой туман внутри самого себя, а на внешние раздражители реагировал автоматически, на рефлексах. Дурацкая проделка Цыбули, столкновение с Роджерсом – по сути, международный конфликт, отзыв в Москву – все оставалось размытым, не в фокусе. Мысли снова и снова возвращались к Ясне.

«Настоящие солдаты сейчас в Косове», – сказала она тогда, в январе. И, как настоящий солдат, сама стремилась туда – в опасность, в кровь и боль, чтобы быть полезной, чтобы спасать жизни.

Шаталов всегда ставил общее дело выше личного, так был воспитан в детстве, да и военная служба – огромный сложный механизм, приучающий человека встраивать свои желания и чаяния в рамки совместного действия, – закрепила в нем нацеленность на достижение общей цели. Что Ясна могла ему ответить? Как они могли совместить тяготение к друг другу с центробежной силой, растаскивающей их в разные стороны?

Прощание с Ясной вышло скомканным, неправильным. Шаталов сослался на подчиненных – хороша отговорка, кабак с девицами! – и по сути сбежал, ничем не ответив на новость о ее отъезде. А чего она ждала? Поддержки? Восхищения? Просьбы не уезжать? Можно было дать ей и то, и то, и то…

Лейтенант Бражников принес пакет с документами, на его лице читалось сочувствие. Они не были близки, но Шаталов решился попросить помощи:

– Рома, выручай…

От работающих вхолостую турбин воздух дрожал и плавился. «Ил-76» ждал на рулежке аэродрома «Углевик» с открытой рампой. Шаталов взошел на нее с вещмешком и небольшим чемоданом, оглянулся на взлетное поле, бетонный забор с кольцами колючки, розовеющие над ним горы.

Стоило ему шагнуть в чрево транспортного самолета, рампа начала закрываться, отрезая Шаталова от Боснии, Балкан, самого себя. Кто-то из экипажа показал ему откидные лавки вдоль борта и тут же ушел в кабину. Закрепленный стальными тросами, в полутьме грузового отсека стоял БТР под номером «019». Шаталов обошел его, нащупал пальцами смотровую щель, просунул в нее обломок «Стелса», тот проскочил внутрь, глухо лязгнув по броне.

Шаталов положил ладонь на люк механика-водителя:

– Ну что, брат «ноль-девятнадцатый»? Списали нас, похоже!

Шаталов устроился на десантной лавке с торца, прижался виском к иллюминатору. Отсюда была видна дорога, по которой его только что привезли, площадка перед шлагбаумом. Стремительно светало, и с каждой минутой становилось яснее, что на дороге никого нет.

Где же ты, Бражников? Что-то случилось в дороге? Ты нашел ее? Что она сказала? Не смогла приехать? Не захотела? Вопросы заползали один на другой, перекликались эхом, порождали все новые.

Она сербка, напоминал себе Шаталов. Она росла на других книжках, ее смешили другие мультфильмы, в школе преподавали другую историю. Традиции, культура, привычки, правила – все другое, не наше. Что значил этот поцелуй? Эта мимолетная ласка? Что это было? Утешительный приз – или крик о помощи? Ведь это мужчина должен сказать: будет так! Взять за руку и повести за собой. И надо было что-то сделать – а вместо этого ты сбежал в кафану… И едва успел, чтобы предотвратить такое, о чем и подумать страшно…

Турбины запели громче. Самолет качнулся и тронулся вперед. Проехал по рулежке, плавно развернулся на взлетную. До последней секунды Шаталов прижимался щекой к стеклу иллюминатора и ждал, что на дороге блеснут фары бражниковского «уазика». Потом дорога исчезла из виду, переборки задребезжали, «ноль-девятнадцатый», как конь в стойле, потянул за удерживающие его постромки.

Самолет разогнался, привстал на дыбы и взмыл в небо. Боснийские холмы поплыли за иллюминатором, быстро мельчая, отодвигаясь, превращаясь в плоское изображение аэрофотосъемки.

«Ил-76» поднялся над цепью ползущих от Адриатики облаков, и в вышине над ними Шаталов разглядел пять черных треугольников. Хищники возвращались с охоты.

Война стремительно катилась к концу. Позабылись надежды и чаяния восемнадцатого, весь девятнадцатый чаши весов колебались в шатком равновесии, а теперь будто кто-то бросил на одну из них пудовую гирю. За два с половиной года красные из плохо обученного, но берущего напором противника превратились в настоящую вымуштрованную военную силу, расправили крылья, почувствовали вкус победы. Каждый их следующий удар становился точнее, хладнокровнее, губительнее. Белые отходили, перегруппировывались, огрызались яростными контратаками, но исход уже был предначертан и любому здравомыслящему человеку виден невооруженным глазом.

Вооруженные Силы Юга России оставляли последние укрепленные рубежи Таврии и Кубани, отступали в Крым за неприступные валы Перекопа. Для каждого, кто с материка успел перебраться на полуостров, ключевым стало: «Успел!»

Эта война – не такая, как прочие до нее, была особенно безжалостна к побежденным. Крым оказался временным спасением для Белой армии – и окончательной ловушкой. За морем лежали чужие земли. Россия заканчивалась здесь, на Графской пристани Севастополя. Чужбина или погибель – невелик выбор.

Мелководные бухты Ялты, Феодосии, Керчи не могли принять суда с серьезной осадкой, все самое важное происходило в Севастополе. Причалы не справлялись с потоком грузов, на рейде творилась анархия, регулярная продажа пассажирских билетов прекратилась, потому что в ход пошли другие проездные документы: предписания, ассигнации, золото.

Георгий Лукич Барахин, отставной офицер-кавалерист, инвалид по ранению, а ныне – забавный фортель судьбы! – служащий морского порта, не спал уже больше полутора суток. Круглолицый, усатый, громогласный, метался по складам и пирсам, конторам пароходств, артелям грузчиков, договаривался, пресмыкался, угрожал, задабривал – и грузы, за которые отвечал лично Барахин, оказывались в трюмах судов несколько раньше прочих.

Изящную трость пришлось сменить на простой солдатский костыль – иначе на деревянной ноге много не напрыгаешь. Горячее времечко! От недосыпа голова была легкая и звенящая, не свалиться бы где-нибудь под кустом. Все-таки пятьдесят лет – возраст уже не юношеский, нет-нет да и зарябит в глазах, екнет в боку…

На подходе к конторе дорогу перегородила незапряженная телега. Человек со свежим, еще не зарубцевавшимся шрамом от ожога на скуле и виске понуро сидел на обочине под оглоблями. В телеге лежал гроб.

– Любезный! – издалека крикнул Барахин. – У нас вроде не помер никто! Вертай с дороги, скоро военный обоз пойдет, вмиг в канаве очутишься. Слышишь, нет?

Человек медленно поднялся.

– Жорж! – сказал он. – У меня лошадь украли, представляешь?

Ночь пахла мускусом, порохом, паленым мясом. Ночь вторгалась в госпиталь сквозь москитные сетки гортанными возгласами, истеричными криками, автоматными очередями. Трехсоттысячный Кигали вскипел в одночасье, едва пришла весть о гибели президента Хабиариманы. Госпиталь – одноэтажная беленная мелом развалюха под флагом Красного Креста и Полумесяца – казался светлым островком спокойствия в черном океане паники и ненависти, захлестнувшем столицу Руанды.

Операция длилась вечность. Когда пот начинал капать с бровей профессора, он коротко командовал: «Лоб!» – и Ясна марлевым тампоном промокала ему лицо. На операционном столе лежал пожилой скотовладелец-тутси. Профессор стежок за стежком стягивал края страшной рваной раны от удара буйволиного рога. Две медсестры из местных, одна тутси и одна хуту, ассистировали ему беззвучно и слаженно.

Когда последний узелок был завязан, а нитки отрезаны, профессор устало стянул хирургические перчатки:

– Жить будет. Только избавьте меня от общения с благодарными родственниками.

Он вышел через заднюю дверь, ведущую сразу в общую палату, смрадный зал с шестьюдесятью койками, где лежали вперемешку мужчины и женщины, дети и старики, больные и раненые. Одна из медсестер направилась следом за профессором – за свободной каталкой. Другая строго взглянула на Ясну.

– Присмотри за пациентом. Я иду говорить с семьей, – сказала по-французски почти без акцента и вышла в коридор приемного покоя.

Ясна осталась наедине со спящим скотовладельцем. Монитор, вторя профессору, показывал нормальный сердечный ритм: жить будет.

Ясна подошла к окну. Госпиталь стоял на вершине холма, отсюда открывался панорамный вид на разгорающуюся гражданскую войну. Столбы дыма, подсвеченные языками пламени, тянулись к небу на окраинах. Вспышки выстрелов зарницами окрашивали небо над горизонтом. Вот я и здесь, папа, тихо сказала она. Еще полгода назад я не знала про Африку ничего – или почти ничего, как и все вокруг. Кому у нас какое дело до Африки, до сотен обитающих здесь народов? Без малого миллиард человек обречены на нищету, голод, лишения. Как мало мы видим из ослепшей Европы, как ревностно стараемся не потревожить домашнего спокойствия! Но я здесь, папа! Я буду как ты, и мои глаза открыты!

За дверью приемного покоя что-то стукнуло, упало, потом послышались тяжелые шаги. Видимо, родственники все-таки попытались прорваться к пациенту, сообразила Ясна. Встала перед входом в операционную, сложила руки на груди, строго нахмурилась. Больной должен отдыхать, разве непонятно?

Дверь открылась. На пороге стоял одетый в камуфляж высоченный хуту с мутными глазами. Он держал в руке пангу. С заостренного конца огромного тесака на пол капало красное.

Хуту с трудом сфокусировал взгляд на Ясне, на красном кресте, вышитом на ее халате, что-то сказал на киньяруанда, потом повторил по-французски:

– Где владелец буйволов?

– Сюда нельзя, – машинально сказала Ясна, уже понимая, что перед ней совсем не благодарный родственник. – Больного только что прооперировали, нужно помочь ему прийти в себя, обеспечить покой…

– Ты не сможешь ему помочь, белая мадемуазель, – устало ответил хуту, небрежно отшвырнул Ясну в угол и подошел к операционному столу. – Ему нельзя помочь, потому что он тутси!

Ясна поднялась на ноги и бросилась к входу в общую палату. Она старалась не смотреть, но все равно увидела, как хуту приложил к горлу спящего тутси лезвие панги и не спеша потянул на себя.

Сонные люди удивленно смотрели, как молоденькая белокожая медсестра пытается запереть распашные двери операционной на хлипкую латунную защелку.

– Бегите! – крикнула Ясна что есть сил. – Бегите отсюда!

Любопытные черные глаза, белозубые улыбки, перешептывания, смешки. Здесь никто не понимает французского, леденея, догадалась она.

Повернулась к дверям, изо всех сил уперлась руками в створки. Не впустить! Не дать чудовищу войти сюда!

Удар был совершенно нечеловеческой силы, и створка прилетела ей в лицо…

Ясна сначала потерла ушибленный висок, потом открыла глаза. Наверное, задремала, и подбородок соскочил с кулака. Или просто автобус качнуло.

Свет фар на секунду вырвал из темноты указатель «Косово». Сон больше не шел – и к лучшему. В этом сне Ясна знала каждый звук, каждую пылинку. И ей совсем не хотелось снова возвращаться в апрель девяносто четвертого.

В поселке на подъезде к Приштине автобус затормозил у бензоколонки. Пассажиры в основном спали. Водитель объявил остановку на пятнадцать минут и ушел. В открытую дверь пробрался холодный ночной воздух.

Ясна, стараясь не потревожить спящую попутчицу, выбралась в проход и вышла из автобуса. Рядом с бензоколонкой светился навес, под ним закутанная в платок старушка торговала растворимым кофе из разнокалиберных термосов.

На другой стороне дороги стоял полуразрушенный дом. Длинная трещина рассекала фасад. На уровне второго этажа в стене застряла неразорвавшаяся авиабомба. На ее лоснящемся черном боку красовалась корявая рукописная надпись: «Do you still want to be Serbian?» – «Все еще хочешь быть сербом?»

Какое им дело до сербов? Ясна почувствовала, как кровь приливает к голове. Что они знают о сербах? О боснийцах? Хорватах? Косоварах? Кто дал им право сбрасывать свои издевательские послания на югославскую землю? Что они умеют, кроме как сеять раздор, подбрасывать поленья в огонь, натравливать брата на брата? Для них, бесстыжих и безжалостных, мы просто хуту и тутси, дикие аборигены, абстрактные племена, столбики цифр в отчетах о прибыли.

Ясну зазнобило, она поспешила вернуться назад в спертое тепло салона. Но прежде чем подняться на первую ступеньку, снова посмотрела на черную тушу бомбы и негромко произнесла вслух:

– Yes. I do.

Въезд на территорию госпиталя охраняли военные. Розовощекий капрал перелистал все страницы в паспорте Ясны, потом бегло просмотрел сопроводительное письмо от Красного Креста.

Длинное трехэтажное здание расположилось в глубине парка. Ясна с небольшим чемоданом прошла по щербатым прогулочным дорожкам к центральному входу.

Несколько окон второго этажа были забраны решетками. В одном из них курил смуглый мужчина в больничной пижаме. Заметив, что Ясна на него смотрит, он ощерился, медленно провел языком по верхней губе.

На входе в госпиталь документы проверили снова – на этот раз полиция.

– Где мне найти заведующего отделением хирургии? Йована Словича? – спросила Ясна.

Полицейский что-то буркнул в рацию, и через пару минут на пост подошел полноватый рыжеволосый мужчина средних лет, прищурился сквозь круглые очки:

– Вы Благович? Очень своевременно прибыли! Госпиталь переполнен, а персонал подсократился, прямо скажем. Уезжают. С начала бомбежек поток растет с каждым днем.

Совсем не похож на хирурга, подумала Ясна. Мягкий, трепетный какой-то.

Завотделением повел ее мимо пустынной регистратуры и запертого аптечного киоска к центральной лестнице. Влево-вправо уходили коридоры, и они были заставлены дополнительными койками. Свободных Ясна не заметила. Пахло дезинфекцией, старыми бинтами, жареной рыбой.

На втором этаже напротив поста дежурной медсестры двое полицейских сидели по обе стороны от закрытой двери. Ясна почувствовала их оценивающие взгляды.

– Здесь «особая» палата, – объяснил Слович, – для арестованных. В основном косовары, но есть и албанцы. Даже один араб.

– ОАК? – спросила Ясна.

Внутри словно тренькнула неслышная струна. ОАК! Не в выпуске новостей, не на газетной странице, где что угодно покажется картинкой из далекого далека, а прямо здесь – вот за этой обычной дверью.

– Кто же еще! – пожал плечами Слович. – Вам ими заниматься не придется, в штате есть косоварки.

– Если что, я немножко понимаю албанский, – сказала Ясна.

– Надеюсь, не пригодится. Познакомьтесь…

Из-за стойки поста к ним вышла медсестра – смуглая косоварка жгучей красоты, на вид лет тридцати пяти.

– Тогда добро пожаловать! – сказала она по-албански.

И продолжила на сербском:

– Меня зовут Ветон. В «особой» палате публика специфическая, тебе там появляться не стоит.

– Ясна Благович. Красный Крест. Работала в Африке, потом в Боснии. Со всяким приходилось сталкиваться.

Медсестра чуть повела бровью:

– Здесь и без раненых оаковцев работы хватает. Везут и везут. Огнестрельные, осколочные, ожоги, баротравмы, контузии.

– Ветон работает в ночную смену, – сказал Слович. – Сегодня специально пришла пораньше, чтобы застать вас.

Ясна кивнула Ветон.

– Рада знакомству.

И уточнила у Словича:

– Я приступаю с утра?

– Да. Сегодня располагайтесь, осматривайтесь, отдыхайте. Пойдемте, покажу ваше жилье.

Завотделением провел ее по лестнице наверх, где часть третьего этажа была отделена перегородкой под жилую зону для персонала. На натянутых лесках сушились халаты и белье, за открытой дверью в кухню светились голубым огоньки газовых плиток.

– Главврач разрешил выделить место под жилье, – объяснил Слович. – Хоть как-то удержать персонал. Раньше госпиталь был многопрофильный, в системе министерства обороны, современная аппаратура, лучшие врачи, хорошее финансирование. А сейчас только мое отделение и работает, все остальные перевели в Ниш.

Завотделением открыл одну из дверей, передал Ясне ключ:

– Если что, запасной в сейфе у главврача. Так что не теряйте.

– Постараюсь! Строгий?

Комната была маленькая и чистая. Ясна поставила чемодан на стул, осмотрелась. Слович остановился на пороге.

– В разумных пределах. Но к порядку относится ревностно. Для нашего хаотичного времени – самое то… Видите, здесь все есть, даже санузел отдельный. Погладить одежду, приготовить еду – в общих помещениях, разберетесь. В рекреации – телевизор, диваны. Коллектив сработавшийся. Надеюсь, все понравится.

Ясна показала на настенный календарь с логотипом «От сердец к сердцам».

– А это откуда? Доктор Штерн и к вам приезжает?

– Случалось! У нас истории болезней, медицинские карточки по всем военным частям Косовского округа. Серьезный человек, важное дело делает. Вы знакомы?

– Имела удовольствие. У меня даже ручка с логотипом есть.

Завотделением рассмеялся.

– Располагайтесь. Постельное белье и рабочую одежду получите у кастелянши в конце коридора. Всего доброго! Завтра в восемь жду в ординаторской.

Оставшись одна, Ясна задумчиво подошла к окну. От ворот госпиталя тянулся луг, вползал на холмы, упирался в черную линию леса. Бронетранспортер застыл перед центральным входом. Автоматчики прогуливались по углам парка и у центральных ворот. Армия на страже, потому что враг рядом. ОАК! Здесь, за дверью на втором этаже – и там, за больничной оградой. Возможно, совсем недалеко.

Ясна снова бросила взгляд на стену. Видимо, прошлый жилец уехал в самом начале войны – на календаре все еще был март. Так недавно и так невообразимо давно прилетел голос из темноты, и жизнь перевернулась с ног на голову, как будто и без того все не было запутанным…

«Ясна! Ясна Благович! – Незнакомый голос с русским акцентом звал из-за забора посреди ночи. – Ясна! Проснитесь! Андрей уезжает!»

Наспех одевшись, она схватила фонарик и выбежала во двор. За калиткой ждал русский офицер с двумя маленькими звездочками на погонах. Он рассказал, что Андрея срочно вызвали в Москву. Чтобы попрощаться хотя бы мельком, надо ехать сразу в «Углевик», оттуда вылетают военные самолеты.

Как – «попрощаться»? Нельзя прощаться, не договорив! Нельзя расставаться на полуслове, на полувздохе, не объяснившись! Накануне Ясна сказала Шаталову о предстоящем отъезде в Косово, но это было совсем другое. Одно дело рассуждать о будущем расставании, и совсем другое – просто исчезнуть в один миг…

Офицер сел за руль сам, и они понеслись на аэродром. С каждым километром Ясна все четче понимала, насколько для нее важно – успеть. Она еще толком не знала Андрея, но легкое и светлое предчувствие похожести, сродства наполняло ее глубже и глубже.

Два бродяги. Бродяга-воин и бродяга-лекарь. Неважно, что служба и долг вот-вот растащат их прочь друг от друга. В ней нарастала иррациональная, искрящаяся, как шампанское, уверенность: как-то можно обойти все «но», что-нибудь придумать, чтобы снова и снова оказываться рядом, совсем рядом…

Перед безымянной речушкой, которой и на карте не сыщешь, они уперлись в хвост глухой пробки. Сто лет не чиненный мост не выдержал почему-то именно в этот день и час. Груженая австрийская фура передним колесом продавила дорожное покрытие, завалилась набок, рассыпала по мосту разноцветные упаковки.

Объезд занял на несколько минут больше, чем им было отведено. Еще не показался аэродром, а сверху низвергся низкий утробный рев турбин. Офицер остановил машину, и Ясна стояла на обочине, запрокинув голову, пока железная птица не превратилась в точку, а точка в ничто, в белесые полоски реактивного следа.

Это было так обидно, так несправедливо! Ясна удержалась от слез перед русским офицером только потому, что однажды уже сумела удержаться от слез при посторонних – в девяносто четвертом в Кигали, когда шла, оглушенная, по липким лужам среди изрубленных тел.

– Господин Стаут! Как представитель администрации Белого дома, считаете ли вы успешными прошедшие переговоры?

Этот конференц-зал Министерства иностранных дел не был рассчитан на такое количество журналистов. Разноцветные микрофоны российских и зарубежных новостных агентств почти загородили настольную подставку с двумя флажками – триколором и звездно-полосатым.

Советник президента США обворожительно улыбнулся, чуть щурясь от вспышек:

– Состоявшийся обмен мнениями дает повод для осторожного оптимизма…

В смежной с конференц-залом комнате был накрыт фуршет. Слова Стаута были прекрасно слышны и отсюда. В переводе с дипломатического на общечеловеческий сказанное не предвещало ничего хорошего.

Косарев подошел к Гладышеву:

– Что, бортанули с траншем?

В вопросе не было издевки, равно как и паники. Очевидное свершилось, только и всего.

Гладышев посмотрел на коллегу зло. Хотел нагрубить, но сдержался:

– Рассчитывал, что простят?

Раздраженно взял чашку кофе, вышел на балкон. Ветер и шум Садового кольца не стихали. Из зала донеслись заключительные аплодисменты.

Что делать, снова и снова думал Гладышев. Экономика просела настолько, что, подобно больному в терминальной стадии, принимала любую финансовую подпитку без какого-либо положительного эффекта. А в отсутствие таковой… Новый дефолт? Или просто распад государства?

На балкон вышел Стаут со стаканом воды. С удовольствием распустил узел галстука. Обратился к Гладышеву по-английски:

– Совсем загрустили, мой друг? Понимаю ваши заботы! Знаете, обожаю русские поговорки – такие емкие, точные.

И продолжил по-русски:

– Не потопаешь – не полопаешь! Или вот: сено к лошади не ходит!

– Впечатлен вашими познаниями! – ответил Гладышев по-английски.

Советник продолжил по-русски:

– Не для протокола, мой друг… Вот сено…

Стаут опустил стакан на перила и, придерживая его левой рукой, чуть в стороне поставил правую руку на четыре пальца, изобразив фигурку животного. Средний палец – голова – вытянулась в сторону стакана.

– Вот лошадь – многострадательная Россия. Ей нужно просто пройти по мосту… – советник начал перебирать пальцами, рука двинулась к стакану, – и взять сено. Но на полпути наездник разворачивает лошадь…

Стаут оторвал правую руку от перил, перевернул «лошадь» копытами вверх. Улыбнувшись по-американски, одними губами, забрал стакан и вернулся к фуршетному столу.

Путь Шаталова был определен и понятен. Передышка, свободный вечер, а с утра – в бой. Пока не раскрутился административный маховик, стоило позаботиться о пребывании в Москве. Оформившись в служебное общежитие и забросив вещи, Шаталов направился в город.

Два года, неполных два года Шаталов не был в России, и как же она изменилась! Спешащая все успеть Москва сбила его с толку неистовым ритмом. Особая полубегущая походка людей в переходах намекала: торопись, иначе опоздаешь! Яркая цепкая реклама распространилась, как плесень, на каждом свободном уличном метре, хищно наползала слоем на слой – на стенах, тротуарах, над головой и под ногами, на тумбах, на растяжках поперек улиц и проспектов, в газетах и журналах случайных попутчиков, в мусорных баках…

Город словно удвоил обороты после прошлогоднего кризиса. Миксер крутился на второй скорости, и пена взбивалась что надо.

Путаясь в числах, Шаталов снял со сберкнижки денег на текущие расходы. Долго разглядывал купюры без привычных цепочек нулей. Попытался разыскать школьного друга Лерика, давно осевшего в Москве, но по всем трем телефонным номерам отвечали бесстрастные автоматические голоса. Один предложил оставить сообщение, Шаталов поприветствовал неуловимого друга и оставил свои координаты.

Купил пельменей и с позволения соседа, командированного с Урала, в его кастрюле сварил их на общей кухне. Сытость, усталость и непроходящее отчаяние сделали свое дело – Шаталов уснул, едва перебравшись из-за стола на узкую койку с провисающей панцирной сеткой. Отключился, как дачник в гамаке, даже раздеться не успел.

А со следующего утра начались долгие, вязкие дни. Рапорты, объяснительные, докладные записки – сколько же разных слов бюрократы придумали для практически одинаковых документов! Вскоре подключились узколицые и бесстрастные, как святые на старых иконах, военные следователи. Чередовались опросы и допросы. Оказалось, что между терминами есть какая-то ускользающая разница.

Сложнее всего было придумать, что же такого неправильного сделал бравый американский капитан Роджерс, чтобы вызвать шаталовский гнев. Вступил в разговор с российскими рядовыми? Неуважительно отзывался о ВДВ?

Следователи кивали, записывали показания майора-дебошира, переглядывались, едва заметно морщились. Я бы тоже ни слову не поверил, думал Шаталов, выливая на них очередные россказни. Вот же у них работа!

Невозможно было бы сказать, сколько дней ушло на дачу показаний. Но они закончились самым важным визитом в долгой и почти безупречной карьере виновника всего этого кавардака.

От близкого грохота отбойных молотков по асфальту в просторном коридоре чуть подрагивали стекла. Майор Андрей Иванович Шаталов, бледный, не до конца остывший после очередной беседы со следователем, с тонкой папкой под мышкой направился в самый конец бесконечно длинного этажа. Ему навстречу прошли два офицера медицинских войск, о чем-то негромко споря.

В приемной за широкой двустворчатой дверью старший лейтенант поднялся навстречу Шаталову и проводил его в кабинет:

– Проходите, вас ждут!

Шаталов распрямил плечи, шагнул за порог. Дверь мягко закрылась у него за спиной. Отдал честь, по-уставному глядя перед собой.

– Товарищ генерал-лейтенант! Майор Шаталов по вашему приказанию прибыл!

Из-за большого рабочего стола ему навстречу поднялся генерал Сомов, показал на место для посетителей.

– Садись, майор!

Когда Шаталов подошел, Сомов протянул ему руку. Хватка у генерала была прежняя, без скидок на возраст и штабную работу.

– Показания твои читал, а теперь давай своими словами.

Впервые за долгое время можно было говорить все как есть. Шаталов не заметил, как закончил рассказ.

– Вот так, Виктор Ильич, – сказал он, пытаясь поставить точку. – Недоглядел, пришлось решать по ситуации.

Сомов, до того спокойный, внимательный и мрачный, взъярился не на шутку:

– Права у тебя нет на такой недогляд, майор! Каждый, каждый человек на счету!!! Ты видишь, что в мире творится?! Югославию восемь лет на куски херачили, сейчас добивают! Плевать им на ООН, а на нас и подавно! Почему? Потому что изнутри трещим. У нас своих бед – лаптем не расхлебать. Всю страну скоро по-семейному раздербанят, по норам растащат, помешать некому! И тут ты еще…

– Так точно. Виноват.

Сомов понемногу остыл, нахмурился.

– Придется изъять тебя из контингента и засунуть куда подальше, с глаз долой. Нормальную часть подберу, сложную, перспективную. Перекантуешься пару лет, подтянешь дисциплину, в том числе собственную. А там все уляжется, посмотрим, что с тобой дальше делать.

– А как же Босния, товарищ генерал?!

– Босния, – зло ответил Сомов, – не заметит твоего отсутствия! Останься тот обломок у американцев в руках… под трибунал все бы пошли: и ты, и Платов, и твой придурок сержант – охотник за сувенирами! Добыл, понимаешь, магнитик на холодильник!

– Так точно…

– Не перебивай! По «Стелсу» американцы доказать ничего не смогут. А вот по факту избиения их офицера вцепились в комбата не на шутку. Накатали телегу с фотографиями этого капитана: фас, профиль и рентген сломанного носа. Миротворцы, едрить! Подставил ты, Андрей Иваныч, командира своего по полной программе!

– Виноват, товарищ генерал!

– Хрен ли толку, что виноват?! Из-за тебя Платов может из контингента вылететь!

– Никак нет!

– Что «неткаешь», Шаталов? Не тебе решать такие вещи! И даже не мне!

– Мы с полковником Платовым с Кандагара вместе. Мой косяк – мне и расхлебывать. Вешайте всех собак на меня.

Чувствуя, как предательски дрогнули руки, Шаталов распустил завязки папки. Думал, обойдется. Не обошлось. Он положил на край стола вымученный накануне рапорт.

– Защитите Платова! Вы же сможете, Виктор Ильич!

Сомов взял листок в руки. Прочитал, поднял взгляд на Шаталова.

– Ты что удумал, майор? Красивых жестов мне тут не надо! Ни красивых, ни глупых! Куда пойдешь, на гражданку?! Ты боевой офицер, у тебя призвание!.. Или ты со мной торговаться вздумал? За место в контингенте? Такое не пройдет!

– Никак нет! – ровным голосом возразил Шаталов. – Прошу рассмотреть рапорт. Выслуга лет позволяет мне завершить службу.

Замолчавшие ненадолго отбойные молотки заколошматили снова.

– М-да… – Сомов открыл ящик стола и опустил рапорт туда. – Надеюсь, ты понимаешь, что делаешь… Твой контракт будет расторгнут по соглашению сторон. Посидишь сейчас в канцелярии, оформим все сегодняшним днем. Американцев попробуем успокоить липовой бумажкой о том, как ты был с позором уволен из рядов… и все такое. Платова я им не отдам.

– Спасибо, товарищ генерал, – сказал Шаталов сквозь окружившую его ватную пелену. – Разрешите идти?

Сомов посмотрел на него по-отечески:

– Как же ты так влип, сынок? Иди.

Шаталов встал, отдал честь и вышел. Сомов расстегнул верхнюю пуговицу кителя, дернул за ворот тельняшки, захотелось больше воздуха. Достал из шкафа графин с коньяком, плеснул в стакан. Выпил одним глотком.

Ватная тишина окружила Шаталова коконом. Он передвигался из точки в точку, из кабинета в кабинет, отвечал на вопросы, отдавал и брал документы, ставил подписи. Ожидая последнюю печать, стоял у окна, прижимался к стеклу горячечным лбом, смотрел, как рабочие в оранжевых касках быстро и бесшумно разбирают на куски тротуар и кидают в кузов грузовика черные ломти.

Потом он спустился на проходную, сдал пропуск сержанту охраны, вышел к телефонам и набрал номер.

– Я отстрелялся, Лерик, – сказал Шаталов. – Забери меня отсюда.

Вышел на широкое гранитное крыльцо. Хотел сесть на ступени, но постеснялся. К счастью, ждать пришлось недолго.

Мимолетное обещание Лерика – «Встречу, как отстреляешься!» – исполнилось не совсем так, как предполагал Шаталов. У тротуара скрипнуло шинами нечто черное и лакированное – назвать «транспортным средством» язык не повернется. Из водительской двери, как черт из табакерки, выпрыгнул пацан призывного возраста. Белая рубашка, галстук, кожаный пиджак.

– Андрей Иваныч? – крикнул он Шаталову через капот. – Валерий Дмитриевич велел вас подобрать и доставить к нему, садитесь скорее!

Шаталову не хотелось, чтоб его кто-то подбирал, да и чтоб доставлял – тоже не сдалось, но это же Лерик, с ним все всегда с ног на голову. Хотя мог бы и сам встретить, конечно.

Переднее пассажирское сиденье было задвинуто до упора вперед, из чего напрашивался вывод, что здесь принято садиться назад. Принято так принято.

– Сначала в общагу, – велел Шаталов и успел разглядеть в зеркале заднего вида недоумение в глазах водителя.

Адреналин гудел в голове, накатывал волнами, стучал набатом. И лучше бы забиться в какую-нибудь нору, переварить, осмыслить, успокоиться, но сейчас не хотелось «лучше», скорее наоборот.

Через пару часов Шаталов, уже в штатском, сдал куртку надменному гардеробщику ночного клуба. Мордоворот-охранник на входе в зал уставился с подозрением, словно взвешивал: сразу завернуть нездешнего мужика по дресс-коду или для приличия сначала перекинуться с ним парой фраз, а потом уже дать отлуп.

К счастью, двери рая распахнулись изнутри, выплеснули в холл басовый пульс музыки, гомон голосов, звяканье посуды, шальные лучи цветомузыки – и Лерика. Самоуверенного, жизнерадостного, одетого дорого и нарочито неряшливо. Он развел руками толпящийся на входе молодняк, как заросли камыша, и издал победный вопль:

– Шатай!

Подошел, обнял крепко, тут же отстранился, ухватил за плечи, повертел туда-сюда, бесцеремонно разглядывая. Покрутил Шаталова за подбородок, оттянул ему пальцем веко, нагнул голову, взявшись за затылок. Шаталов покорно ждал окончания экзекуции. Наконец Лерик отпустил его и вынес вердикт:

– Не, ну нормально в целом! Дырок на просвет не видно, руки-ноги по описи, блеск в глазах умеренный, без фанатизма. В хорошей форме себя держишь, Шатай!

Шаталов притянул его к себе, хлопнул пару раз по спине.

– Привет, чертяка! Тебе ли говорить! Смотрю, дефолт не в горесть! Что празднуем?

– Жизнь! Жизнь празднуем, Шатай! – прищурившись как кот, радостно ответил Лерик. – Пойдем-ка, пойдем. Сто лет тебя не видел. Вспоминал и то чаще, ха-ха!

Лерик повел его через общий зал насквозь, к балкону со столиками. Светомузыка била Шаталову в глаза, крутящиеся зеркальные шары дезориентировали. Школьный друг прокладывал курс сквозь танцпол, и Шаталов выхватывал из темноты и грохота светлые пятна лиц, беззаботные улыбки, обрывки фраз, веселые вопли.

– А мы в зале в этом будем? – крикнул он в спину Лерику.

– Обижаете, товарищ майор! Следуйте за мной!

Лерик провел Шаталова в отдельный кабинет, где их встретила относительная тишина и небольшая компания. За столом ближе ко входу ссутулился типичный клерк предпенсионного возраста – по крайней мере, Шаталов так представлял себе клерков – сальные волосы, заношенный костюм, кожаный портфель. Он макал кусок хлеба в тарелку с остатками салата. Стол ломился от еды и выпивки. В кресле в углу спала пьяная девушка.

Лерик с удовольствием показал на нее:

– Познакомься, Шатай, это Рита! Рита… не, не буду будить, болтливая – не заткнешь! А это наш Семен Аркадьевич…

Клерк задергался, сунул портфель под мышку.

– Да я поеду, пожалуй, Валерий Дмитриевич! У вас, вон, гости, разговоры, мне зачем? А про залоговую схему подумайте, дело стоящее.

Он неуклюже выбрался из-за стола, кивнул Шаталову, пожал Лерику локоть и протиснулся мимо них из кабинета. Лерик усадил Шаталова за стол, протянул руку за чистыми рюмками и бутылкой. Кивнул в сторону вышедшего Семена Аркадьевича:

– Упырь! Знаешь, как Дуремар, весь какой-то скрюченный, хлюпающий. Но хорошо, что наш упырь! Советская школа, Плехановский, фокусник, каких поискать. Их у меня целый взвод, ха-ха! Сидят такие, как Туполев в шараге, и творят!

– Что творят-то хоть? – Шаталов смотрел, как Лерик отточенным движением опрокидывает запотевшую бутылку в одну, потом другую рюмку.

– Вопрос в корень, Шатай! Мне тоже иногда кажется: не понимаю, что творят! Штуку баксов, допустим, в клювике приносят, а сколько при этом в карман кладут – даже думать противно! – Протянул рюмку. – Держи, за встречу! Горячий привет от мексиканских индейцев. Мескаль – пробовал? Хит сезона: пьется с лимоном, солью, потом научу. А на дне червячок вместо знака качества – красота! А сейчас – давай!

– Может, не надо – червячка? – уточнил Шаталов.

– Да не дрейфь, Дрюх, плохого не посоветую!

Зачлось за тост – чокнулись и выпили.

– Значит, дембельнулся. – Лерик устроился по другую сторону стола, придвинул к себе блюдо с салатом. – Не ждал, честно говоря! Думал, еще лет двадцать до генеральских лампасов корячиться будешь.

– Да я вроде не за лампасами…

– О! А зачем, Шатай? За пулей в задницу, что ли?!

Шаталов отвел глаза, пожал плечами. Лерик деловито пополнил рюмки.

Они дружили с первого класса и были при этом полной противоположностью друг другу. После школы их подраскидало, но друзья снова нашлись в девяносто четвертом – уже в Москве. Годом позже Шаталов получил направление в боснийский контингент. Еще пару лет корова языком слизнула. В девяносто седьмом Лерик появился сам, очень помог Шаталову с похоронами отца. Теперь вот – опять сидит рядом. Балагурит, хохмит, не унять. Без Лерика вообще было бы невыносимо.

Час спустя вместо мескаля на столе оказалась водка. Лерик ел, поглядывая на захмелевшего одноклассника. Шаталова, по меткому выражению капитана Воронова, «пробило на патриотизм»:

– Никогда не задумывался, Лерик, как начинаются войны? Сначала кажется, что все решится миром. Что – да! – есть конфликт, но не убивать же друг друга из-за спора. А потом так – раз! – и понеслась! И когда приходим мы, уже поздно. Сражаемся с последствиями, а не с первопричиной.

Рита что-то сонно пробормотала. Лерик заулыбался, глядя на нее:

– Хорошенькая, а, Шатай? Двадцать два, последний курс – не помню только, чего. Танцует… как зажигалка!

– Понимаешь, там три стороны было. И религиозная почва, это самое тяжелое. Хорваты – католики, сербы – православные, а бошняки – вообще мусульмане. Но ведь договорились уже, как жить вместе. Оставалось только подписи поставить. Тут один едет в посольство к этим. Заокеанским, звездно-полосатым. Возвращается – словно подменили. Передумал, понимаешь? Передумал! А на другой день в Сараеве снайпер валит двоих штатских…

Лерик покачал головой:

– Никакой в тебе романтики, майор Шаталов… Но мне такой человек и нужен – за упырями приглядывать. Ответственный и упертый…

– А дальше – три года! – Шаталов врезал кулаком по столешнице. – Три года все против всех. Оросили землю кровушкой…

– Слушай, старик, не в обиду! Задрал ты уже со своими Балканами. Пойми, родной, они мне все на одно лицо, что сербы, что турки, что сивые каурки.

Шаталов с пьяным огоньком в глазах уставился на друга.

– Волшебный ты человек, Лерик! Другому б я уже в ухо съездил, а с тобой сижу спокойно, жюльен ем.

– А вот и ешь. Закусывай! Официа-ант!

От призывного крика заворочалась в кресле Рита:

– Лелечкин, не кричи!

Неслышно зашел официант, вопросительно замер.

Лерик прищурился:

– Молодой человек! Чем порекомендуете оттенить водку, растворившуюся в мескале?

– Как смотрите на ракию? Ограниченная серия, частный привоз, только для своих. Сами знаете, какие в Югославии сейчас дела.

Лерик согласно махнул рукой – пойдет! Официант растворился в воздухе.

Шаталов недобро рассмеялся:

– Видишь, Лелечкин, даже обслуживающий персонал злачных заведений следит за международной обстановкой. Один ты у нас как с Луны!

– Работаю, Дрюш! – не стал обижаться Лерик. – Своя шкурка ближе к желудку. Ты вот – саблей отмахал свое, а теперь на гражданке, без казенного харча. И куда, и как? Вот поверь: не до «Международной панорамы» тебе будет. А?

Шаталов смутился:

– Искать буду, ясное дело. Ты вроде что-то говорил про работу?..

Лерик тяжело поднялся, обошел стол, взял Шаталова за загривок, прижался щекой к его макушке:

– Правильно мыслишь, Шатай! За своих надо держаться. Упырей толковых много вокруг, а своих людей – айн-цвай… Вспоминай, дружище, как галстук завязывать. Все пучком будет, не дрейфь, в обиду не дам! Выдохни, остынь уже от своих Балкан. Долги розданы, Дрюш, пора делами заняться. Руби бабло и веселись! Пей сок жизни!

Шаталова потянуло на воздух. Нетвердой походкой он вышел в общий зал. Стробоскоп мерцал, выхватывая из непрерывного движения танцующих застывшие кадры: оскаленные рожи, безумные глаза, неестественно изогнутые тела. Сок жизни здесь плескался в избытке.

Рядом с туалетами нашлась открытая дверь на задний двор. «Не тебе! Не тебе-е-е!!!» – доносились снаружи хриплые голоса, сдобренные гитарным рифом. Шаталов вышел в зябкую апрельскую темноту, чуть не споткнулся на гулкой сварной лестнице. В глубине двора угадывались контуры детской площадки.

От группы подростков с гитарой отделилась девчонка в драной джинсовой куртке, не спеша подошла к крыльцу.

– Дядь, угости сигареткой!

Малолетка, лет четырнадцати. Над ухом выбрит «Пацифик», на запястьях фенечки.

«Раз не против, значит – за! Ты не пастырь их судьбе, – нестройно, но яростно пели ее друзья. – Отвернись, закрой глаза. Эти бомбы не тебе!»

– Не курю, – сказал Шаталов.

– А чего тогда вышел? – обиделась девчонка и побрела к своим.

Шаталов посмотрел вверх. Между кирпичными брандмауэрами и островерхими крышами с трудом помещалась Большая Медведица. Такая же, как в Боснии. Только Ясны нет рядом – и абсолютно непонятно, что с этим делать.

Ефрейтор открыл глаза. Долго вглядывался в полутьму, пока размытые контуры не стали превращаться в человеческие фигуры.

– Пить! – попросил он чуть слышно.

И на всякий случай еще раз:

– Пить!

Страшнее всего было заговорить слишком громко – тогда вернется кашель.

На сколоченном из досок столе полковник Дулев, казачий сотник Мницкий и пришедший в гости из соседнего барака фельдфебель резались в карты потрепанной замусоленной колодой. Ефрейтора никто не услышал. Сотник только что проиграл полковнику Месопотамию. Денег, ценных вещей, чего-либо стоящего для хорошей ставки ни у кого не было, поэтому играли на земной шар.

– Пить! Пить!!! Да сжальтесь же, братцы! – повысил голос ефрейтор и тотчас зашелся хриплым, выворачивающим нутро кашлем.

Сидящие обернулись. Ефрейтор за ночь совсем сдал: красные пятна на лице, испарина, блуждающий взгляд.

Сотник сгреб карты, принялся тасовать их для новой раздачи.

– Ваш черед, господин полковник.

Дулев тяжело поднялся, в углу зачерпнул воду ковшиком из деревянной бадьи, подошел к больному, перелил воду в стоящую на полу жестяную кружку. В воде плавали льдинки. Помог ефрейтору приподняться, поднести кружку к губам.

– Маленькими глотками, голубчик. Топить нечем, а холодное вам сейчас…

Ефрейтор сделал подряд три больших судорожных глотка.

– Медленнее, голубчик, не усугубляйте!

Полковник дождался, когда ефрейтор отставит кружку, отнес ковшик к бадье, вернулся к столу.

– Не жилец, по всему, – негромко сказал фельдфебель.

– Типун вам на язык! – устало возразил Дулев. – Семеро на этой неделе. Хватит уже.

Открылась дверь. Вошел ротмистр Маевский в шерстяном платке поверх шинели.

– Доброго дня, господа!

Дулев оторвался от карт, радушно поприветствовал вошедшего:

– Здравствуйте, Арсений Андреевич! Если погреться, то мы сегодня без хвороста. Ахметка наш, благодетель, запропал, не знаем, что и думать. Артиллеристы отправились на базар, выделили им из кассы пять курушей, ждем-с.

– Хотел узнать насчет почты, господин полковник!

– Почты! Все ждете приглашения от сербского принца-регента? На гербовой бумаге с водяными знаками? – взъярился Мницкий. – Высылаем за вами фрегат с оркестром и ковровой дорожкой!

Маевский посмотрел на него холодно:

– Я вас чем-то обидел, сотник?

Полковник подошел к висящему на стене самодельному бюро, принялся перебирать почтовые конверты.

Мницкий тоже встал из-за стола, сделал пару шагов в сторону Маевского.

– Не вы лично, ротмистр. А такие, как вы – фанатики. Обвенчались со своим гробом! Придумали себе предназначение и плюете на нас через губу. Вам ростовщик предлагал восемь золотых лир за гроб? Предлагал?

Маевский пожал плечами:

– Слухи! Он давал только шесть.

– Да хоть бы и шесть! Это шестьсот курушей! А сколько вы вложили в кассу?

– Я прибыл сюда без денег, вы прекрасно об этом осведомлены! – ледяным тоном ответил Маевский.

Мницкий подошел к нему вплотную, понизил голос:

– В нашу пору чистоплюйство ведет к гибели. Вон, ефрейтор доходит. Подумали бы о живых.

Полковник разглядывал разложенные стопками конверты, имена и адреса, почерки, штемпели.

– Никак не решусь, что делать с недоставленными. Отправлять назад – нет средств, да и бессмысленно. А сжигать – рука не поднимается.

– Для меня ничего? – уточнил Маевский.

– Увы.

– Благодарю.

Маевский развернулся и, аккуратно обойдя напрашивающегося на ссору сотника, вышел из барака. Полковник, сгорбившись, замер над конвертами.

«Дорогая Лида!

Почтовая марка с недавних пор стала непозволительной роскошью. Кончились и чернила, но вездесущий Ахмет, подобно доброму джинну, раздобыл для меня почти целый химический карандаш…»

От барака открывалась широкая панорама утреннего Константинополя. Крыши на солнце искрились снегом. Над плотной трущобной застройкой возвышался целый лес минаретов. Дымки из труб вплетались в небо. Издалека прилетали неразборчивые крики по-турецки.

Маевский плотнее запахнул шинель, сощурился на белесое зимнее солнце.

«…Говорят, надо перебираться в Галлиполи – оставившие Крым войска барона Врангеля получили разрешение на обустройство лагеря. Там должно быть больше порядка и возможностей для возобновления моего путешествия. Но до Галлиполи около трехсот верст, к тому же наши документы не позволяют перемещаться за пределами Константинополя.

Однако же сама мысль, что несмотря на падение государства Российского, его армия сохраняет боеспособность, придает бодрости и будит надежду…»

Одна из обязанностей командира – сохранять бодрость духа при любой диспозиции, даже на мостике тонущего корабля. Запаникует солдат – другие бойцы, что рядом, удержат от необдуманных поступков. Потеряет себя офицер – и вверенная ему часть окажется под угрозой разгрома и уничтожения.

Бывало и не такое, успокаивал себя полковник Брегич, когда война против ОАК, уже казавшаяся близкой к завершению, вдруг закипела с новой силой, враг нашел могущественного союзника, а долгожданная победа отодвинулась в туманные дали.

Ведь правда, бывало же! Когда в девяносто пятом боснийцы перешли в наступление и только успевали жаловаться НАТО: вот тут нам плохо, вот там нас сербы обижают – и тут же прилетали черные ангелы, расчищая боснийцам дорогу. Брегич не сражался на той войне лично, но помогал Республике Сербской в качестве советника, многое увидел и многое запомнил.

Поэтому даже врожденная бодрость духа не спасала от мрачных мыслей. В первые дни агрессии Югославская Народная Армия потеряла небо. Устаревшие советские истребители не могли дать равный бой «невидимкам». Средства ПВО были подавлены практически полностью. А кто хозяин воздуха, тот и диктует условия.

И теперь драться с ОАК приходилось с оглядкой на небо. Маскировать технику. Разгруппировывать соединения. Хитрить, прятаться, двигаться. Сжимать зубы и сражаться.

Сбитый под Шимановцами «Стелс» помог, очень помог – агрессор стал опасливее и осмотрительнее. Так что поле для маневра все еще имелось.

Не подводила и разведка. С захваченной оаковцами территории продолжала поступать информация о передвижении бандитских отрядов, дрязгах между полевыми командирами и многом другом, что позволяло хоть как-то прогнозировать действия противника.

Из лучших спецов Брегич еще осенью создал «Черный взвод» – мобильную диверсионную группу – и позаботился, чтобы о ней пошла молва. Ударом на удар, террором на террор, чтобы у ОАК земля тлела под ногами.

По мере свертывания крупных операций югославской армии бандиты понемногу стали вылезать из берлог и ущелий на оперативный простор, в густо заселенные районы с сетью дорог, полями и лугами – в те места, где может в полной мере развернуться бронетехника.

Оставалось создать видимость своего отсутствия, выманить врага на открытую местность, отрезать ему пути к отступлению. «Черному взводу» и предстояло захлопнуть капкан на Смука.

Насыпной блиндаж тряхнуло близким взрывом. С потолка заструился песок. Комок дерна шлепнулся с неба перед амбразурой, заставив Смука отшатнуться.

Вбежал Беза – ординарец, двоюродный брат и доверенное лицо. Если, конечно, не воспринимать термин «доверие» слишком всерьез – даже внутри семейного клана.

– Плохие вести, Фитим! – Беза был серым от пыли, словно его присыпали цементом. – Нам придавили верхнюю точку. Разведгруппа, стволов двадцать. Наших ушло только двое.

Смук сжал зубы, переждал приступ гнева. Это были не «плохие новости», а катастрофа. Холм, где до сегодняшнего утра размещался наблюдательный пост Смука, нависал сразу над двумя тропами, по которым отряд мог бы отступить в горы. С других сторон – реки, каменистые отроги, не перебраться, особенно под огнем.

– Так заберите назад! – холодно сказал Смук.

Хотя и знал ответ Безы.

– Нечем. Там все склоны как языком вылизаны. Поляжем!

Смук выглянул в амбразуру. Блиндаж располагался на опушке леса под прикрытием густого кустарника. В дальнем конце поля медленно ползли железные коробочки. Чтобы его, Смука, убить.

– Отставить панику! – велел он.

Щелкнул рацией:

– Куштрим! У нас в тылу псы. Заткни пулеметы под соснами! Срочно!

Куштрим, надменный албанец из Антверпена, ради войны бросивший семейный бизнес по скупке угнанных автомобилей, у Смука командовал минометными расчетами. Среди его бойцов было несколько кадровых военных из албанской, боснийской и даже югославской армий.

Под предводительством Смука собралось несколько отрядов боевиков. У каждого был свой командир – «десятник», со своими амбициями и представлениями о том, как надо вести войну. Смуку стоило больших трудов привести в повиновение разномастное воинство, научить десятников сотрудничать друг с другом, разделять задачи, хоть чуть-чуть полагаться друг на друга.

Сам Смук не полагался ни на кого, и порой это его здорово выручало. Он вылез из блиндажа в окоп с чемоданчиком спутниковой связи – прощальным подарком загадочной Робин. Смук пользовался им лишь однажды – просто убедился, что прибор работает. Он избегал ситуаций, когда надо кого-то просить. Но теперь пришло время.

Где-то на другом конце Европы, наверное, раздался звонок. Или зажглась лампочка. Или на экране компьютера всплыло окошко «Принять/Отклонить». Сними трубку, Робин. Сними трубку. Ответь.

Хорошее дерево – сосна! Где сосны – там песок, где песок – одно удовольствие окапываться.

Поручик Лепчич аккуратно высунулся из-за бруствера, изучил лежащий ниже по склону редкий лес, просвет в листве – уходящую к предгорью дорогу. Приник к рации:

– Выбили их, Слобо! Укрепи нас, прикрой огнем по периметру. Отсюда вид – на все предгорье. Дорога прямо под нами, удержимся – ни один не ускользнет!

Бойцы Лепчича орудовали лопатками, расширяя и углубляя земляные укрепления. В двух гнездах развернули пулеметные расчеты. Новичков здесь не было, каждый понимал, что бандиты попытаются отбить позицию любой ценой.

Из змеящегося вдалеке оврага донесся характерный хлопок. Через несколько секунд раздался не менее характерный визг, и у подножия холма разорвалась мина. Каждая следующая будет ложиться ближе. Надо торопиться.

По извилистой траншее Лепчич прополз на другую сторону холма. Отсюда открывался вид на поле сражения. Югославская бронетехника широким фронтом атаковала порядки ОАК, уцепившиеся за укрепления на опушке леса. Артиллерия неистовствовала с обеих сторон, над полем плыли облачка пороховых газов, по ним можно было увидеть, что дистанция между противниками постепенно сокращается. Часть опушки горела. Танкисты Брегича утюжили ее из всех калибров.

– Слобо, прием! Слышишь меня, Слобо? Нужна огневая поддержка, по нам работает миномет. Пятьсот-семьсот метров к юго-западу, минус сто по высоте.

Из рации сквозь скрежет послышался голос полковника:

– Черный, прием! Молодец, Златан! Сейчас сделаем засечку, корректируй!

На лесной прогалине расцвели три пыльных цветка, прилетел грохот взрывов.

– Три вправо, шесть вперед, – подсказал Лепчич. – И миномет не один.

Бандиты пристрелялись, вся вершина холма окуталась дымом и песчаной пеленой. Застонали сосны. Бойцы Лепчича забились в укрытия. Не всем это помогло. Близкий взрыв швырнул Лепчичу на спину тело мертвого оаковца.

– Корректируй! – приказал Брегич.

Лепчич выполз из-под трупа, выглянул из траншеи. По склону по-пластунски ползли оаковцы. Автоматная очередь прошила ствол сосны в паре метров над поручиком. Но он успел увидеть главное: овраг вскипел взрывами.

– Есть, Слобо! – закричал Лепчич, падая на дно траншеи. – Еще раз по тем же координатам!

С холма ударили пулеметы, зачищая склон от гостей. Танки Брегича вышли на ударную позицию и как ластиком стирали огневые точки на опушке одну за другой.

Лепчич посмотрел в бинокль. Сквозь кроны было видно, как оаковцы бегут в лес. Ничего, пообещал он им, никуда не денетесь.

– Они отступают, Слобо! Сейчас им будет жарко!

Несмотря на помехи, Лепчич сразу понял, что с голосом полковника что-то не так.

– Златан, – устало сказал Брегич, – приказываю немедленно оставить позицию. Отходите на восток. Постарайся сохранить людей. Подтверди исполнение!

– Что происходит, Слобо?! Мы держим их за шкирку!!!

Лепчич сменил позицию, выглянул в сторону места основного сражения и лишился дара речи. Танки, бронемашины, бронетранспортеры развернулись и на полной скорости мчались прочь в разные стороны.

– Златан, подтверди исполнение приказа! Уводи людей прямо сейчас!

И тут Лепчич увидел. Две черные точки в безоблачном небе. Две мухи. Две птицы. Вспышки – одна за другой. Ракеты «воздух-земля» уходят со стапелей. Дымные дуги изгибаются и безошибочно втыкаются в цели. Как консервная банка раскалывается БТР. Взлетает в воздух, вращая дулом, танковая башня. Из горящей железной коробки выпадают горящие люди.

Штурмовики прошли прямо над холмом, оглушая ревом турбин. Поручик поднялся в рост, оглядел позицию, ради взятия которой полегла половина Черного взвода. Корявые корни сосен. Тела его солдат вперемешку с телами оаковцев. Поднял взгляд на перечеркнувшие небо инверсионные полосы и удаляющиеся самолеты.

– Черные, – сказал в рацию поручик Лепчич. – Отходим.

Один из его бойцов прицелился вслед улетевшим самолетам и с яростным ревом выпустил из автомата полный рожок.

В блиндаж ввалился Куштрим с рассеченной щекой, закопченный, с бешеным взглядом. Криво улыбнулся, плюхнулся на топчан.

Смук отошел от амбразуры к жестяному умывальнику, плеснул воды на лицо, взглянул на себя в маленькое мутное зеркальце. Пригладил бороду, проверил щетину на щеках и шее. С любопытством посмотрел, как Беза складывает ладони, прижимает их к переносице в благодарственном жесте, шевелит губами.

Смук не был религиозен.

– Проводите сербов минометами, – приказал он.

С рэйнджа – тренировочного поля для отработки ударов – прилетел звонкий и хлесткий щелчок. Белоснежный мячик взлетел по идеальной пологой траектории и приземлился за двухсотъярдовой отметкой, подняв из травы фонтан брызг.

Дождливая морось накрыла окрестности Лондона с прошлого вечера. Гольф-клуб был пуст – игра в такую погоду могла повредить поле.

Женщин сюда не пускали – старинное заведение гордилось старинными традициями. Робин льстило, что шеф добился для нее исключения, пускай и ради собственного удобства. Под огромным черным зонтом она шла по мощеной дорожке к рэйнджу, стараясь не поскользнуться, не подвернуть каблук, не наступить в лужу, и считала время между ударами шефа. Четверть минуты плюс-минус пара секунд. Лупит как автомат.

Робин подошла к навесам как раз к очередному удару. Седенький тщедушный старик на мгновение замер, сконцентрировав внимание на мячике. Разворот, замах, голова клюшки взлетела высоко за спину и отправилась в обратный путь, встретила мяч с восхитительным звуком точного попадания и, теряя скорость, по широкой дуге вернулась с другой стороны за спину старика.

Его силуэт был безупречен. Хорошо бы и мне к семидесяти сохранить такую форму, подумала Робин.

– Хороший удар, сэр!

Шеф обернулся, мельком взглянул на нее, поставил новый мячик на подставку.

– Белый парус, черный парус?

– Белый, сэр! К юго-востоку от Приштины с нашей подачи авиация накрыла танковую группу сербов. Здорово их потрепали!

Замах, удар, мячик растворился в туманной пелене.

– Отлично, монетка в копилку! А как там твой подопечный полевой командир? Напомни: Удав?

– Смук. По-сербски означает «полоз». Жив-здоров – не без нашей помощи.

Шеф кивнул, поерзал над мячиком, поправляя стойку.

– Сегодня на итоговом совещании мы, наконец, договорились, кто где встанет в Косове. Четыре сектора: американцы, французы, немцы и мы. Готовим документы для ратификации.

Клюшка издала мягкий свист, разрезала воздух, отправила мячик в полет.

– Какой сектор определили русским? – уточнила Робин.

Шеф оглянулся на нее с доброй снисходительной улыбкой:

– Зачем им сектор?

– А русских не обидит такой подход?

– Проглотят, им не впервой.

Шеф сделал последний удар, опять ближе к двумстам ярдам. Мячики в тренировочной корзине закончились. Он отставил клюшку, снял перчатку, взял со стойки бутылку с водой. Сделал два шага к Робин, но не предложил зайти под навес. Перешел к главному:

– Американцы давили как могли, но мы отстояли аэропорт «Слатина» за собой. Пожалуй, будет лучше, если понятные нам албанцы заранее возьмут объект под контроль. Твой Смук: ему хватит людей, опыта? Можем мы сделать на него ставку? Он управляем, если говорить о дальнейших задачах? Не уронит ли связь с ним наш имидж?

Робин, постепенно замерзая под зонтом, кивала, как китайский болванчик.

– Подходит по всем параметрам, сэр! Смук – не фанатик, вполне умеренная оппозиция. И мы держим его крепко!

Шаталов в ванной комнате съемной однушки хмуро и сосредоточенно рассматривал себя в зеркале. Крахмальный воротничок впивается в горло. Узел галстука – как чужеродный нарост в зобу. Купленный на рынке пиджак топорщится в подмышках, да и рукава не совсем на месте. Другого все равно нет.

– Заместитель директора по безопасности… – Шаталов попробовал на вкус непривычное словосочетание. – Надо же! Тот же замполит, вид сбоку!

Он надел в прихожей пальто, на пару секунд вернулся к зеркалу. Итоговый результат не утешил. Как корова под седлом.

Шаталов отправился на неведомую новую работу.

Тесная площадка на выходе со станции «Бауманская» напоминала вещевой рынок. Лотки, ларьки, киоски, мгновенная лотерея, бомжи в заплеванном закутке, мигающие лампочками вывески магазинов. Шаталов даже сощурился от обилия красок. Посреди разноцветной толчеи одиноким черно-белым памятником современному коммерсанту возвышался красавец Лерик: черное импортное пальто, нежно-серый кашемировый шарф открывал белоснежный воротник и треугольник темного галстука с серебряной искрой. Радушная улыбка на лице друга светила как маяк, и Шаталов поплыл на нее сквозь толпу.

– С первым утром новой жизни тебя, Андрей Иванович! – высокопарно приветствовал его Лерик. – Не лучшее место для рандеву, – подхватив Шаталова под локоть, он потащил его по Бауманской направо, – но мой тебе совет: не пренебрегай метрополитеном! Час пик у нас теперь как во всех столицах цивилизованного мира: ни пройти, ни проехать. Кабы не метро, половину встреч пришлось бы отменять. На машине без мигалки тут дел не сделаешь! А так – вжик! – вот тебе и Дума, и Мосгордума, и СЭВ, и МИД.

– Тебе даже МИД зачем-то нужен? – удивился Шаталов.

– Ну, как – нужен? – замялся Лерик. – Казахи одни аккредитив зажали. Мы им товар, а они деньги в оплату не выпускают, башку нам дурят. Ну, пришлось на разные рычаги поднажать. Мы ж не Союз больше, так что все по-взрослому, через Министерство иностранных дел. Иностранные дела с Алма-Атой! Смехота, да?

Шаталов поддакнул. Они свернули к Елоховской. Длинная цепочка попрошаек разного пола и возраста потянулась к ним шапками, банками, дрожащими ладошками. Лерик, беззлобно покрикивая, оттирал их в сторону, торя путь.

– Откуда такое? – Шаталов помотал головой. – Ладно – бабки старые, инвалиды, всякое бывает, но вон же лбы здоровые, пахать на них можно. Войны вроде не было…

– Ну как же – не было? – нараспев возразил Лерик. – Ты, наверное, все по заграницам лямку тянул, не заметил просто. Была война, да еще какая! С малой кровью да большими битвами! Первая постсоциалистическая! Перераспределение государственного ресурса по ограниченному количеству карманов и заначек. Кто посмел, тот и съел. Сдох СССР от перекосов, несовместимых с жизнью, факт! А вот что на его месте поднялось – вопрос. Другое, совсем другое государство. Со своими атавизмами и родовыми травмами – зато резвое, цепкое.

На пешеходном переходе, придерживаясь рукой за светофор, доисторическая пожилая дама в пальто с меховым воротником и шляпке с вуалью дожидалась зеленого света. Лерик на секунду сбавил шаг, как факир вытащил из воздуха сотенную купюру и двумя пальцами запихнул ее старушке в накладной карман.

– Держи, мамаш! Молочка, молочка купи!

И, не дожидаясь ответной реакции, продолжил путь. Шаталов, не удержавшись, обернулся. Старушка стояла, опустив голову, и разглядывала зажатую в руке банкноту так пристально, словно никогда не видела такую или сомневалась в ее подлинности.

– Уродливо как-то, – сказал Шаталов.

– Да нет! – не согласился Лерик. – Сейчас уже ничего. Да и что тут сделаешь? Деньгами всю страну не осчастливишь, пупок развяжется. Выбираешь малый круг тех, кто тебе не безразличен и кому ты. Вот о них и заботишься. Сейчас увидишь, как у нас в конторе все налажено, почти пришли уже!

– А остальные?

– Остальных – миллионы, Андрюха. Единственное, что следует сделать, – это научиться расфокусировать взгляд. Не вглядываться, не вдумываться, не вживаться в их шкуру. Потому что толку от этого – ноль. А то и минус единица. Поменьше рефлексии, господин заместитель директора по безопасности!

Лерик толкнул широкую дубовую дверь свежеотреставрированного дореволюционного особняка и пропустил Шаталова вперед.

Мимо насупленного охранника в форме как у полицая – «Здравствуйте, Валерий Дмитриевич!» – «Здравствуй, Толя, это со мной!» – они поднялись на второй этаж по широкой мраморной лестнице. У Лерика запел сотовый телефон, он взглянул на экран, засуетился, толкнул Шаталова к парадной двустворчатой двери:

– Заходи-заходи! Встретят, проведут, покажут! Обустраивайся, попозже увидимся!

А сам нырнул в боковой коридор, что-то односложно отвечая в трубку.

Шаталов вошел в просторный зал, поделенный невысокими перегородками на секции, в каждой по одному сотруднику, перед каждым по громоздкому монитору. На экранах – таблицы, графики, шапки писем. Навстречу Шаталову уже спешил вчерашний собутыльник:

– А-а, Андрей Иванович! Знакомы-знакомы-знакомы… Не утруждайте свою память: Семен Аркадьевич, начальник финансовой службы, очень рад преочень!

Семен Аркадьевич повел его через зал, чуть придерживая за локоть. Шаталов с интересом разглядывал сотрудников. Блондинка заканчивает красить ногти. Манерный молодой человек с напомаженными волосами что-то негромко говорит в трубку, прикрывая ее рукой. Ярко накрашенная молодящаяся женщина пенсионного возраста подобострастно улыбается и кивает Шаталову.

– Табличку уже заказали, визитки уже заказали, – отчитывался Семен Аркадьевич, – телефонная линия – выделенная городская, и внутренний номер работает, все в ажуре.

Типичный снабженец с зализанными через лысину остатками волос торопливо прикрыл клавиатурой листочки с таблицами. Узколобый худой мужчина средних лет захлопнул книжку, которую читал под столом.

У двери в комнатку-выгородку с окном в общий зал суетилась худенькая девушка на высоких каблуках. На табличку «Заместитель директора по безопасности Печенкин П. М.» поверх Печенкина она доклеивала бумажный прямоугольник с крупными буквами: «Шаталов А. И.».

Семен Аркадьевич величественным жестом отмел девушку в сторону и распахнул дверь перед Шаталовым:

– Извиняюсь, все забываю поинтересоваться: а вы по образованию кто будете?

– Рязанское военное училище. Воздушно-десантных войск.

– О-о! Это серьезно! «Никто, кроме нас»! Не смею задерживать, обустраивайтесь!

Шаталов осмотрелся в кабинете. Сел в кресло, прокатился вперед-назад. Просунул пальцы между створками жалюзи, выглянул в зал. Там кипела незнакомая жизнь. За стеклянными дверьми на лестницу парень в кожаной куртке передал одному из сотрудников небольшой конверт. Пожилая бухгалтерша, воровато оглядываясь, скармливала шредеру толстую стопку документов. Семен Аркадьевич беседовал с лысоватым снабженцем, кивая в сторону кабинета Шаталова. Собеседник похлопал себя двумя пальцами по плечу, закатил глаза.

Дверь открылась, впорхнула девушка, менявшая табличку:

– Андрей Иванович, здравствуйте! Я Вероника, ваш референт, под кнопочкой «один», если что. Все-все ко мне, если что. Кофе сделать вам?

– Да… Вероника.

Девушка с энтузиазмом кивнула и выскочила из кабинета.

Зазвонил телефон. Чуть замешкавшись, Шаталов снял трубку.

– Майор Шаталов!

– Дрюша! Выключай майора уже! – радостно заржал Лерик. – Людей напугаешь! Ну, как тебе мои упыри?

– Да я только…

– Ну, на первый взгляд? А? Понимаешь мои тревоги?

Шаталов усмехнулся:

– Начинаю догадываться.

– Ты, Шатай, догадливый, на то и ставку делаю. Спешки нет, знакомься, вызывай к себе, пусть они прямо по штатному расписанию доложатся, кто за что в ответе. Все, давай, через пару дней свяжемся, обсудим!

Короткие гудки в трубке.

Вошла Вероника, торжественно неся перед собой на маленьком подносике миниатюрную чашку и сахарницу:

– Ваш эспрессо! Никарагуанский марагоджип, средний помол, слабая обжарка.

– Что-что? – опешил Шаталов.

– Вам понравится, Андрей Иванович! – улыбнулась Вероника, приземлила поднос на стол и мгновенно исчезла.

Шаталов двумя пальцами взял чашечку, с недоумением заглянул в нее. Густая черная жидкость плеснулась на дне. Вытянув губы и отставив палец, Шаталов опрокинул кофе в рот. Поморщился, вздрогнул.

Знакомство с коллективом запомнилось как череда слайдов, театральных миниатюр. Перед Шаталовым проходили удивительные существа, которых в его личном мире не встречалось.

…Пенсионных лет бухгалтерша наваливается грудью на стол, смотрит в глаза, как ворожея:

– У Поликарпа Моисеевича, между прочим, к нашему отделу никогда вопросов не возникало. Работаем, как в аптеке. Циферка к циферке. Отчетность с прошлого года делается на компьютере, так что ошибки исключены!

…Молодой человек по фамилии Пинюгин – тот, что принял конверт от парня в коже, – ерзает на стуле, брови домиком, как у обиженного ребенка:

– Есть, есть проблемы. Вот, скажем, бонусы: по «Трансфинансу» просто беспредел у нас творится! Я их зама по закупкам полгода выслеживал, подходы искал. В рыболовный клуб записался, на минуточку, а я рыбы вообще не ем! Вошел в доверие, порекомендовал, продавил, и вдруг этот Селятин – без году неделя – на каждом углу рассказывает, что он к нам «Трансфинанс» привел. Ну скажите, при чем здесь Селятин?

– Да… – кивает Шаталов. – При чем здесь Селятин?

…Селятин осторожно поправляет напомаженную шевелюру, цедит сквозь зубы:

– Про «Трансфинанс» вопрос открытый, между прочим. Очень было бы полезно, если б вы подключились. Смотрите: я в Когалым летал? – летал! Их зама по маркетингу по борделям таскал? – таскал! Угулял, укормил, убедил, подпись его на документах есть? – есть! И при чем здесь, спрашивается, Пинюгин?

– Да… – соглашается Шаталов. – При чем здесь Пинюгин?

Палец сам тянется к клавише «1».

– Вероника, кофе, пожалуйста.

…Семен Аркадьевич складывает ладони, словно в молитве:

– Андрей Иванович, голубчик, давайте пойдем обедать? Все успеем, все посмотрим, все расскажу – но у меня гастрит, прием пищи рекомендован по часам. Так-таки и не хотите паровую котлетку?

…Глоток эспрессо обжигает губы. Блондинка постукивает по столу длиннющими когтями, невзначай демонстрируя маникюр:

– Все же… мы не можем думать только о работе… Есть же и личная жизнь, правда? Интересы… Увлечения… Вот хорошо, что вы к нам пришли. Надежнее все станет. Сбалансированнее…

…Пряная горечь обжигает горло. Чашка эспрессо – какая по счету? Лысоватый снабженец улыбается без приязни, раскрывает свои тревоги:

– Это же вопрос доверия. Коммерческая тайна, вы понимаете? Я не говорю, что не доверяю, – просто разумно остерегаюсь! У меня миллион сделок… в разной фазе исполнения. И вот сегодня я, скажем, раскрою, где, и что, и как. Кому тогда я буду нужен завтра? Вон, волки молодые… Пинюгин… Селятин… Палец в рот не клади – по самую запонку откусят. Отслеживаете мою мысль, господин заместитель директора?

…Узколобый любитель чтения настойчив и открыт к сотрудничеству:

– В любое время звоните и говорите: «Ярослав, надо!» – и я тут как тут. Вечером остаться, в субботу выйти – никаких проблем. Если что узнать у коллектива – по неформальным каналам, так сказать, – тоже ко мне. Просто звоните в любое время и говорите: «Ярослав, надо!»

…От кофе во рту уже горько, а в голове звонко.

– Ма-ра-го-джип, – напоминает Вероника. – Да. Я же говорила, что понравится. Я вообще желания хорошо угадываю. Под кнопочкой «один», вы уже выучили, правда?

Тянется через стол, что-то снимает у Шаталова с рукава:

– Ниточка! Знаете примету такую?

Вероника наматывает нитку на палец, считает витки:

– А… Бэ… Вэ… Ой, смешно получилось! Вам, Андрей Иванович, поначалу у нас непросто придется, но я помогу. Вы ведь в финансах, наверное, не очень?

Шаталов мотает головой.

– А чем вообще по жизни занимаетесь?

Вероника мило улыбается. Шаталов смотрит в никуда…

Что особенного она спросила? С ее ли случайной подачи Шаталов вдруг увидел другое – минувшее, но настоящее? Как он бежит среди валунов от горящего на склоне горы вертолета, а «духи» выцеливают его с окрестных скал… Как один за другим раскрываются купола десантных парашютов… Как шуршат днестровские камыши, когда волочишь по ним раненого друга… Как Ясна бросает ненароком: «Настоящие солдаты…»

– Андрей Иванович? – Вероника недоуменно уставилась на Шаталова, не понимая, подождать еще или незаметно выйти из кабинета.

– Действительно, Вероника, – ответил новоиспеченный директор по безопасности, – чем я тут занимаюсь?

Шаталов распустил узел и сдернул галстук с шеи. Встал, аккуратно придвинул кресло к столу и вышел из кабинета насовсем.

Он прошел через зал, игнорируя недобрые взгляды Лериковых упырей, спустился по лестнице и миновал вахту. Через час вошел в квартиру, не успевшую стать домом. Сборы заняли минут пять. Позвонил хозяину квартиры, предупредил, что ключи останутся под ковриком. Услышал в ответ ожидаемое предупреждение: залог пропадет. Догадывался об этом заранее, поэтому не удивился.

Настало время позвонить Лерику. Шаталов собрался с духом, набрал номер. Механический голос автоответчика предложил оставить сообщение. Так было даже проще.

– Извини, старик, – сказал Шаталов. – Не гожусь я в пастухи. Домой поеду. Удачи тебе! Привет Рите, если это еще актуально.

На задворках Павелецкого вокзала мыкались гости столицы, коптили воздух разномастные автобусы из половины городов России. Зазывалы в трениках и кожаных куртках бродили в толпе, завлекая отъезжающих.

– Липецк, Елец, Тамбов, Воронеж!

– Волгоград – Махачкала, подходим, не стесняемся!

– Орел, Курск, Харьков!

Ждать долго не пришлось. Шаталов запрыгнул на подножку старенького «Икаруса». Устроился у окна, протер рукавом запотевшее стекло. Автобус тронулся, неуклюже вырулил на улицу, заклацал коробкой передач, зарычал натужно. Поплыли мимо дома и перекрестки. Домой, подумал Шаталов. А куда это – домой?

За окном угадывались контуры леса – круглые кроны лиственных деревьев, острые пики еловых макушек. Автобус надсадно ревел на подъемах, передыхал на спусках. Изредка проплывали мимо неяркие прямоугольники зашторенных деревенских окон. Иногда в лицо бил дальний свет со встречки. Унылая попса ста двадцатью ударами синтетического барабана в минуту отмеряла время.

Что теперь делать, спрашивал себя Шаталов, и не находил ответа. Кто я теперь? Зачем я? Интуиция подсказывала, что мгновенному решению взяться неоткуда. Отключиться, успокоиться, перетерпеть. Он прислонился лбом к холодному стеклу.

Автобус притормозил перед светофором. Салон осветился красным, тревожным. Вокруг перекрестка раскинулся грязный придорожный рынок. Шаталову вспомнилась Босния. По крайней мере, здесь не было американских автоматчиков. В киосках при свете тусклых лампочек торговали овощами, мясом, ширпотребом. В глубине ряда был виден навес, под ним на поперечной перекладине покачивались на ветру несколько люстр со стеклянными висюльками.

Шаталов зажмурился, но перед глазами все равно плясали солнечные зайчики, а за ними возник размытый образ Ясны.

– А теперь время новостей! – в музыкальный поток вклинился не по-вечернему бодрый диктор. – Силы НАТО продолжают бомбардировку инфраструктурных объектов Югославии. За последние сутки новым атакам подвергся Белград, а также города Ниш, Нови-Сад, Чачак, Сомбор, Приштина и другие населенные пункты. Подтверждены жертвы среди мирного населения…

– Слышь, командир! – с задних сидений донесся недовольный сиплый голос. – Задолбали уже про Косово талдычить! Найди спорт, будь другом! Футбол же сегодня, лига чемпионов.

Водитель потянулся к приемнику:

– Ого! А кто играет?

– Ну ты даешь! «Манчестер» с «Ювентусом», а наше «Динамо» киевское – с «Баварией». Хоть разорвись!

Зашуршал эфир, посыпались обрывки фраз и звуков с разных станций. Наконец водитель нашел нужную частоту.

– …составы команд. Киевское «Динамо»: на воротах…

– Вот спасибо! – обрадовался пассажир. – А то такие матчи, а мы в дороге!

Шаталов держал глаза закрытыми, чтобы Ясна не исчезла. Где она сейчас? Еще в Боснии или уже там?..

А там, далеко, в незнакомом ему Косове незнакомый ему югославский работяга по имени Гойко испытывал острое предвкушение счастья. Счастья немудреного, смешного: он только что подключил купленный утром второй телевизор. Теперь перед диваном горели два экрана, и оба показывали футбол, сразу четыре команды разминались на поле, комментаторы в два голоса объявляли стартовые составы.

– …В воротах киевлян – Александр Шовковский… Защитники – Владислав Ващук, Каха Каладзе…

Жена Гойко, уперев руки в боки, застыла в дверях:

– Ты вообще слышишь, о чем я говорю? Выключай свою шарманку и пошли в подвал. Сигнал не слышишь, что ли? Воздушная тревога! Что ты вообще слышишь?!

Она подошла к окну, раздраженно распахнула его, занавески затрепетали, как птичьи крылья. В комнату вторгся монотонный вой сирены.

Гойко, не отрываясь от телевизора, поставил на пол пустую пивную банку, бросил жене через плечо:

– Прикрой окошко, а? Дует что-то. Можешь еще пару пива из холодильника принести? А то тут уже началось.

– Я говорю, вырубай все! – закричала она. – Пошли в подвал!

Гойко удивленно обернулся к жене:

– Соображаешь, что говоришь? Я сколько вторую антенну тянул, все готовил, настраивал? В подвал! Нашли дурака. Сама подумай, кому мы тут нужны? Сирену включают, потому что так положено. У нас ни мостов, ни заводов, ни военных частей. Хочешь сидеть в темноте с помидорами – в добрый путь. У тебя война – у меня футбол.

Жена закрыла окно, постояла в нерешительности. Вышла из комнаты, вернулась с двумя жестянками пива. Села на диван рядом с мужем.

– Может, и правда чересчур беспокоимся? Кто хоть играет?

Гойко крепко обнял ее, чмокнул в лоб:

– Ты настоящий боевой товарищ! Сейчас займемся твоим образованием…

Автобус ехал по городу. Свет уличных фонарей быстрыми мазками пробегал по лицу спящего Шаталова.

Ясна шла среди люстр. Они ритмично зажигались и меркли.

– Столько света сразу, что получается волшебство, – сказала Ясна.

Черная тень самолета перечеркнула крылом скопление огней далеко внизу.

– Будто смотришь из самолета на ночную Югославию.

Из-под крыла самолета выскользнула авиационная бомба. Она падала и падала вниз, воздух яростно свистел в стабилизаторе. Поле света под ней распалось на отдельные огоньки, гирлянды улиц, квадраты дворов.

– …Оливер Кан вводит мяч в игру… Динамовцы перехватывают мяч! – азартно повысил голос комментатор. – Длинная прострельная передача на левый фланг…

Все темное, что заполняло пространство между огнями, было крышами домов. Черный силуэт бомбы потерялся в этом пространстве.

Шаталов резко открыл глаза.

…Дом Гойко превратился в груду горящего мусора, лишь одна стена уцелела и гордо возвышалась над разрушениями. На уровне второго этажа на ней висели два телевизора. Один разбился и горел изнутри, а по второму продолжался матч.

– Го-о-ол!!! – во все горло кричал комментатор. – Шевченко! Несравненный Андрей Шевченко на шестнадцатой минуте открывает счет!

Внизу полыхнуло, и второй телевизор тоже отключился.

Шаталов ничего не чувствовал к этому дому. Детство прошло на другом конце города. Сюда переехали, когда он заканчивал школу. Отца повысили в должности, появилась возможность поменять малогабаритную квартиру от комбината на настоящий дом в частном секторе. Пришлось весь десятый класс на занятия добираться на автобусе. А потом Андрей уехал в Рязань. Появлялся здесь короткими наездами, всегда ненадолго, невсерьез.

Собираясь на побывку, сокурсникам или однополчанам Шаталов чаще говорил, что съездит «к своим», чем «домой». Дом – там, где семья. А теперь и вовсе не было ни родителей, ни Вальки. Стены, пол и крыша никак не могли их заменить. Временное случайное пристанище, пустой кокон.

За выцветшим забором в кустах сирени и жасмина прятался приземистый дом с двухскатной крышей. Заброшенный огород зарос крапивой и всякой трын-травой. Мощенная плиткой дорожка просела и разъехалась. Еще не ступив на порог, Шаталов понял, что вряд ли сможет здесь жить.

В доме пахло старыми вещами, застоявшейся пылью. Шаталов обошел все комнаты, распахнул окна, впустил чистый рассветный воздух. Нашел и отвернул тугой, закисший от времени газовый вентиль. Зажег конфорку, поставил чайник. Воткнутый в розетку холодильник, словно разбуженный от спячки зверь, заклекотал, захрюкал, закашлял, но постепенно пришел в себя. В газовой колонке пыхнуло пламя, из крана потекла ржавая вода, но вскоре очистилась, стала прозрачной.

В комнате родителей Шаталов надолго задержался перед книжным шкафом. На полках перед разноцветными корешками стоял десяток фотографий разных лет.

Папа в темном костюме несет на руках маму в белоснежном платье.

За большим столом под открытым небом собрались бабушки и дедушки, их друзья и сослуживцы, все молодые, с горящими глазами, белозубые. Что за праздник? Когда, за сколько лет до войны? Некого спросить.

Десятилетний Андрюша и четырехлетний Валька с удочками в руках строят довольные рожицы. В ведерке что-то плещется. Не «что-то», а пять плотвичек, вечером их пожарят в масле, и будет вкуснотища!

Курсант Шаталов с автоматом в руках, спина по струнке, берет лихо заломлен. Присяга, восемьдесят второй. Учеба будет скомканной, а выпуск ускоренным. Добирать знания придется в Герате и Кандагаре.

И вот уже молодые зубастые ребята вольготно устроились на броне. Загорелые, поджарые, в светлой форме, тельняшках, панамах. Снимок сделан в полдень, не сразу и разберешь, где лейтенант Шаталов, где капитан Платов. И что вон тот усатый кавказец в комбинезоне с краю – заезжий разведчик по имени Бек. Из семерых в кадре только им троим суждено будет на следующее утро выбраться из душманской засады живыми.

Снова родители. Юбилейное фото, тридцать лет вместе. Стали неуловимо похожи друг на друга, улыбаются одинаково. Но улыбаются нерадостно, чуть нарочито. Вальки уже нет дома, и вестей от него – один короткий звонок по международной: добрался, устроился, все хорошо, я здесь нужен. А потом месяц тишины, и еще один. Но страшная весть пока не добралась до них, поэтому они все-таки улыбаются.

Еще одно семейное фото: старший лейтенант Шаталов с супругой Викторией. Он сидит на стуле, она стоит у него за спиной, положив руки ему на плечи. Виктория означает «победа», но кто победил и кого? Теперь так четко видно – разные, совсем из разного теста. А поначалу верилось, что непохожестью дополнят друг друга… Во время короткой шаталовской передышки между командировками стремительно сблизились, притянулись. Он позвал с собой, она поверила, что готова к раю в шалаше. И не так уж все было плохо по бытовым и жилищным. Да, гарнизон, но не в палатках же в поле на целую зиму, как случилось со многими офицерами с девяносто первого на девяносто второй, когда все республики наперегонки обзавелись суверенитетом, Советская армия перестала существовать, а Российская еще только начинала осознавать себя и торопливо вытягивала кадровый состав со ставших чужими территорий… «В казарме рая не построить» – кажется, так Вика объяснила свое исчезновение в короткой записке, которую капитан Шаталов нашел тремя месяцами позже, вернувшись из командировки и госпиталя. Сколько раз потом он просил отца выкинуть эту фотографию или хотя бы спрятать с глаз долой, но тот почему-то упорно оставлял ее среди остальных.

И наконец, Валькин портрет. Последний курс института. Крупный план. Мягкое доброе лицо, внимательный взгляд, чуть приподнятые уголки губ, как будто вот-вот улыбнется. Привет, братишка. Прости, что оставил тебя одного. Куда тебя понесло, дурашка? Вместе со светлой печалью, с ощущением невозможности хоть что-то исправить пришло и другое чувство: глубокая, обязывающая гордость. Не ври себе, Шатай: ты знаешь, куда поехал Валька, и, главное, зачем.

На кухне засвиристел чайник. Шаталов оторвался от фотографий, заново огляделся вокруг. Так не пойдет! Какая разница, что здесь никого нет.

Он порылся в шкафах, среди своей старой одежды нашел удобную для работы. Хлебнул чаю, перекусил остатками продуктов, что забрал из Москвы. Доехал до хозяйственного, за час набрал все нужное по наскоро составленному списку.

Вернулся и в этот раз посмотрел на дом, как на атакуемый объект. Времени было мало, следовало поспешить.

Краска – для забора и окон. Рубероид – чтоб на чердаке не капало с крыши. Машина песка – в хозяйстве пригодится. Лопата в комплекте.

Восходы сменялись закатами. Шаталов взял сумасшедший темп, пытаясь работой, как наждаком, выскрести из себя все, что случилось с ним в последние недели. Спал по четыре часа, ел-пил мимоходом, с утра до ночи колотил, шпатлевал, строгал, копал, рубил, пилил, косил.

Когда намеченное было исполнено, отмыл полы и окна, подмел двор, вывез мусор, обошел приусадебный участок, остался доволен результатом. Все сверкало, как в воинской части к приезду генерала. Пап, мам, нормально? Дом молчаливо смотрел на него, прощаясь.

На задворках пятиэтажки дверь в полуподвал украшала металлическая табличка: «Воинское братство». Два парашюта, выгравированные по разные стороны от названия некоммерческой организации, несколько сужали понятие воинства до определенного рода войск.

Дверь открылась, появился Шаталов с сумкой на плече. Он взбежал по ступенькам и направился через двор к телефонной будке. Собрался с духом, набрал номер.

– Да? – ответил веселый и чувственный женский голос.

– Алло? Можно услышать Валерия Дмитриевича? – на всякий случай спросил Шаталов, предположив, что ошибся номером.

– Можно. Но сложно. Он в душе. А потом высохнет и сразу убежит.

– Рита? – уточнил Шаталов.

– Ага, – беспечно ответила девушка. – Знаете меня, что ли?

– Это Андрей Шаталов, старинный друг Валерия. Помните, он нас знакомил пару недель назад? Можете позвать его прямо сейчас? Скажите, Шатай звонит.

– Не помню, – честно призналась она. – Но это не проблема.

На том конце послышались шаги, что-то щелкнуло, хлопнуло, добавился шум льющейся воды. «Лелечкин, тебя спрашивают! – крикнула Рита не в трубку. – Какой-то Шатай!»

Вода затихла, и через пару секунд раздался голос старого друга:

– Алло! Слушаю вас внимательно, товарищ дезертир!

– Привет, Лерик! – проигнорировал издевку Шаталов. – Мне нужна твоя помощь.

Иногда во внешнем мире за госпитальной оградой наступал штиль. Раненых не привозили по два-три дня. Но потом, рано или поздно, шторм возобновлялся, и машины «Скорой помощи» или микроавтобусы военных медиков один за другим въезжали во двор и разгружались у приемного покоя.

Жизнь и работа в госпитале слились воедино. За месяц Ясна лишь однажды выбралась в Глоговац. Город казался съежившимся и испуганным. Витрины многих магазинов скрывались за опущенными жалюзи или были попросту заколочены. Объявления о продаже недвижимости с каждого столба и забора кричали: город вымирает! Местные по-прежнему собирались вечерами в кафанах, там и сям звучала музыка. На окраинах иногда стреляли.

Обитатели Глоговаца жили сегодняшним днем, мелким бытом и сиюминутными радостями, потому что за горизонтом, в безжалостном завтра, их, не особо скрываясь, ждали опасности и безысходность.

Регулярная армия отступала и отступала под ударами небесного бича. Последнее крупное наступление в начале апреля было сорвано натовской авиацией, с тех пор югославские командиры осторожничали, стараясь избежать ненужных жертв и не потерять технику. У ОАК таких проблем не было.

Зимой, когда на лужах застывает звонкая хрустящая корочка, все начинается с первого кристалла – а дальше лед нарастает быстро. Разрозненные банды оаковцев понемногу сгруппировывались, объединялись, поглощали мелкие и слабые отряды. А лидеры сильных все чаще встречались, чтобы не сталкивать своих людей, когда те претендуют на одну и ту же добычу.

Город жил в предвкушении беды. На рынке хозяйки, встретившись, охотно и красочно пересказывали друг другу мрачные слухи и ужасающие подробности. Где-то вырезали семью полицейского. Где-то средь бела дня пропали пятнадцатилетние брат и сестра. Где-то нашли изуродованное распотрошенное человеческое тело. И «где-то» постоянно приближалось, все чаще в страшных историях звучали знакомые названия окрестных поселков и деревень.

Косовары из тех, что жили в Глоговаце, ходили тише воды и ниже травы – в любой момент отчаяние могло толкнуть их соседей-сербов на необдуманные поступки.

Одной поездки Ясне вполне хватило. Она ненавидела беспомощность, поэтому не задержалась в городе надолго, а поскорее вернулась в госпиталь, где могла ощутить свою надобность и пользу.

Отток сербов ускорялся. Уже и министерство обороны отдало распоряжение об отводе из автономного края раненых, плановом сокращении военно-медицинского персонала, постепенном переносе госпиталей в безопасные районы Сербии.

Ветон и Ясна помогали при погрузке раненых в автобусы. Лежачих выносили санитары, устраивали в машинах. Тех, кто был в состоянии идти своими ногами, провожали к автобусам. В госпитале остались только тяжелые.

Среди выходящих на улицу раненых выделялся рослый красавец с рукой на перевязи – поручик Златан Лепчич. В его карте не были указаны ни род войск, ни номер части. Поступил с тяжелым осколочным ранением плеча и большой кровопотерей. Сердце поручика дважды останавливалось – и дважды доктор Слович вытаскивал его с того света. Теперь Лепчич передвигался без посторонней помощи.

– Ясна, Ветон, – он свернул в сторону от автобуса, подошел к ним. – Вы знаете, что вы ангелы? Ангел дня и ангел ночи! Впервые вижу вас вместе. Вы мне даже снитесь поврозь!

– До свидания, поручик! – сказала Ветон, равнодушная к офицерским заигрываниям. – В Нише хорошие специалисты. Там быстро пойдете на поправку.

– Под вашим присмотром я бы ожил вдвое быстрее!

– От шести до десяти недель, – сказала Ясна. – Главное, не пропускайте физиотерапию, разрабатывайте мышцы постепенно, упражнения делайте строго по инструкции, без ненужных подвигов.

– Долго, – сокрушенно сказал поручик. – У меня нет столько времени! Вот увидишь, через месяц вернусь в строй. Заскочу на чашку кофе!

Вряд ли, хотела сказать Ясна, но не стала. У любого организма есть предел возможностей. Она ласково погладила Лепчича по здоровому плечу:

– Поправляйтесь, Златан! – Человеку и так больно, зачем усугублять.

Поручик скрылся в автобусе, помахал им из окна.

Ясне показалось, что кто-то потрогал ее шею липкой рукой. Она сделала шаг в сторону, обернулась. Из зарешеченного окна «особой» раненый оаковец показал ей неприличный жест. Пришлось просто отвернуться.

– Как ты их терпишь? – спросила Ясна.

Ветон пожала плечами:

– Мужчины взаперти с ума сходят от безделья. Мне проще, я косоварка. Руки распустить не посмеют!

Автобусы уезжали один за другим. Ясна вернулась в непривычно тихий коридор, заставленный пустыми кроватями. Еще месяц назад здесь яблоку было негде упасть.

Она хотела уйти в ординаторскую и перекусить, когда услышала за спиной громкие голоса.

– Вы сможете сами подобрать нужную информацию? – глубокий баритон главврача.

– Половина моей работы – возня с документами. Мне не привыкать!

Какой знакомый акцент. Почти незаметный, едва уловимый, но такой узнаваемый! Ясна обернулась, заулыбалась. За стеклянными дверьми по коридору за главврачом шли доктор Слович и Герхард Штерн.

– Прекрасно! Мой коллега проводит вас в архив. – Главврач кивнул заведующему отделением. – Не прощаюсь!

Он направился по лестнице на второй этаж, а завотделением и Штерн двинулись в сторону Ясны. Она отступила к стене, чтобы ее не было видно через двери, торопливо поправила халат и головной убор.

Завотделением подвел гостя к дверям архива, отпер замок.

– К сожалению, не смогу помочь в поисках – оперирую через полчаса. Справитесь?

– Без проблем!

Штерн вошел в архив и прикрыл за собой дверь. Завотделением быстрым шагом ушел на второй этаж. Ясна забежала в туалет, посмотрелась в зеркало, поправила волосы. Вернулась к архиву, в нерешительности задержалась у входа. Наконец, решилась зайти внутрь.

Помещение занимали длинные стеллажи, заполненные картонными папками. У входа стоял стол, за ним обустроился Штерн. Перед ним лежали три папки, одна открытая. Штерн просматривал в ней документы, делал выписки в блокнот. Сначала он не заметил Ясну, и она тихонько замерла на входе, глядя, как он работает.

Потом Ясна откашлялась, и Штерн поднял голову.

– Да-да?.. Постойте… Благович? Ясна Благович? Глазам поверить не могу!

– Здравствуйте, господин Штерн!

– Почему-то мне кажется, что это слишком официально. Я – Герхард. Хорошо, Ясна?

Ясна улыбнулась:

– Хорошо, Герхард! Вы повсюду! Надолго здесь?

– Это вы повсюду, Ясна. И так внезапно! Приятный сюрприз. Я часто заезжаю сюда перед поездкой на ту сторону.

«На ту сторону» звучало чересчур загадочно, и Ясна уточнила:

– К бандитам?

Штерн поскучнел:

– О, в формулировках лучше быть осторожнее! Сепаратисты, мятежники, борцы за свободу, бандиты, террористы – термины сплошь политизированные. Я использую либо официальное «Армия освобождения Косова», либо говорю проще: «люди Фитима Боллы».

– Смука…

– Раз у человека есть имя и фамилия, я предпочитаю их кличке.

Ясна вздохнула:

– Наверное, вы правы. Со стороны проще смотреть без эмоций, непредвзято.

Штерн решил сменить тему:

– Лучше скажите мне, вы теперь здесь работаете? Заняты сейчас?

– Обеденный перерыв. Работаю, да, уже второй месяц.

– У вас не найдется получаса? Меня здесь бросили, компьютерной базы данных нет, а кодировка стеллажей и папок… очень югославская. Простому швейцарцу разобраться сложновато.

Ясна посмотрела на часы:

– Конечно! На тридцать пять минут в вашем распоряжении. Объясните, что искать.

Она обошла стол, наклонилась над бумагами. Штерн показал ей лист с таблицей: имена, даты, сокращения.

– Это несложно, но трудоемко. Когда я бываю на той стороне, то получаю информацию о пленных. Чаще это только имена и фамилии. Если известен номер части – большая удача. Затем я еду в Белград, что могу, выясняю и сверяю там. Потом, когда попадаю сюда, стараюсь поднять медицинские карточки солдат, попавших в плен. Если у них есть какие-то проблемы, заболевания, это помогает мне выторговывать их у…

– Не у бандитов, – подсказала Ясна. – У «людей Фитима Боллы». Выторговывать.

Штерн был невозмутим:

– Мы живем в прагматичное время, Ясна. Все имеет цену. Свобода. Здоровье. Жизнь. Я коммерсант и давно приучился смотреть на эти аспекты философски.

– Завидую вам. Что делать?

Он показал пальцем колонку на листе:

– Вот, позиции с седьмой по пятнадцатую. Надо найти папки, а в них – учетные карточки. Там мы посмотрим номера медицинских карт и – вуаля! – я подберусь к нужным данным.

Штерн отдал листок Ясне, она сосредоточенно его прочитала и ушла в стеллажи. В длинном ряду выискала первую нужную папку. Сверила номер с листком, взяла папку под мышку, начала искать следующую.

Присутствие Штерна взволновало Ясну. Здесь не было влечения – по крайней мере, она бы никогда себе в этом не призналась. Появление доктора вызвало в ней всплеск радости. Так здорово, когда рядом появляется старший товарищ, погруженный с тобой в одно Важное Дело! Спасающий людей по велению совести, помогающий местной медицине лекарствами, расходными материалами, гуманитарной помощью. То, что такой человек заметил и отметил ее, вызывало радостное возбуждение.

Когда Ясна вернулась к столу с уловом, Штерн стоял у стола с открытой папкой в одной руке и учетной карточкой с фотографией Ветон – в другой.

– Как к вам попало это досье? – удивилась Ясна.

Она подошла тихо, и доктор от неожиданности чуть дернул головой вбок. Он засунул карточку Ветон в глубь стопки. Теперь сверху лежала карточка Ясны.

– Что-то напутал в кодах, – объяснил Штерн, усмехнувшись. – Смотрите, это же вы!

Вытянул из папки учетную карточку Ясны, показал ей:

– Могу взглянуть? Не возражаете?

Ясна развела руками:

– Докторов стесняться не полагается. Смотрите, если хотите.

Штерн обворожительно улыбнулся:

– Просто хотел подсмотреть день рождения.

– Еще не скоро!

– И, кстати, кровь у вас редкая! Вы такая одна на миллион.

Ясна рассмеялась:

– Явное преувеличение. Хотя все равно приятно. Вот ваши кирпичи. Давайте искать, а то мне почти пора.

Штерн принял у нее кипу папок, аккуратно положил на стол.

– Бегите, если уже время. Спасибо, вы сэкономили мне штук сто нервных клеток. А я вас лишил обеда. Может быть, поужинаем вместе? Здесь есть куда сходить?

Ясна развела руками:

– Никак не могу, дежурю до утра.

– Значит, в другой раз, – легко отступил Штерн.

– Я пойду тогда, – сказала Ясна.

– Стойте-ка! У меня кое-что для вас есть. Подождите.

Штерн открыл портфель, зарылся в ворох писем, рецептов, документов. Вытащил надорванный конверт и достал из него две одинаковые фотографии.

– Смотрите, помните? Буквально пару дней назад прислали. Все по-честному: одна вам, одна мне.

До конца перерыва Ясна все-таки успела подняться к себе. Кнопкой пришпилила фотографию из Белграда на стену. Улыбаясь, рассмотрела ее еще раз. Журналист «Утреннего вестника» расстарался: и Штерн, и Ясна получились отлично. Красивая пара… Нет, она такого не думала! А на заднем плане, не совсем в фокусе, стоял русский «уазик». В окне можно было при желании угадать профиль офицера.

Чуть защемило сердце. Глядя на размытое изображение, Ясна провела по фотографии кончиками пальцев и чуть слышно позвала:

– Андрей…

Ясна шла среди люстр невиданных форм и расцветок. Сияли шары-планеты, нежно светились диковинные цветы, разбрасывали блики хрустальные водопады и стеклянные бусы. Ясна проходила сквозь разноцветные потоки, смеялась, оборачивалась к Шаталову, звала его за собой. Он пробирался следом через хрупкий лабиринт и все время выходил не туда, не к ней.

– Столько света сразу, что получается волшебство, – сказала Ясна, сверкнув глазами. – Ты веришь в волшебство?

По рядам люстр пробежала дрожь. Тренькнули плафоны, серебряный звон раскатился бисером по висюлькам и стеклянной мишуре, свет мигнул два раза подряд, и еще два раза, и еще. Словно забилось сердце.

– Траекторию снаряда, – сказал учительским тоном вездесущий капитан Воронов откуда-то из-за шаталовской спины, – определяет комбинация погодных условий: ветер, осадки, атмосферное давление, температура и влажность воздуха.

Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. Пульс темноты.

– Так веришь или нет? – спросила Ясна, ритмично мерцая и уплывая все дальше сквозь зыбкие огни.

– Однако наиважнейшие параметры: первоначальный вектор направления снаряда, его линейная скорость и скорость его вращения на выходе из орудийного ствола, – монотонно излагал невидимый Воронов, – зависят от совокупности гораздо большего числа физических, химических, механических факторов и изучаются в рамках отдельной дисциплины, которая называется… Как она называется, курсант Шаталов?

Ту-тух, ту-тух, ту-тух…

– Внутренняя баллистика, – уверенно ответил курсант Шаталов.

И добавил для растворившейся в тенях и отсветах Ясны:

– Верю.

Сел за парту с чувством выполненного долга, и тут же из соседнего ряда свесился в проход Цыбуля и спросил громким шепотом:

– Товарищ майор, а что такое «Пътнически влак до гара София ще отпътува от перон едно»?

Шаталов открыл глаза.

Уходящий поезд погромыхивал колесами на стыках. В зазоры между вагонами пробивался ослепительный свет станционного фонаря, стоящего по ту сторону железнодорожных путей. Белые полосы проплывали по залу ожидания.

Шаталов сидел у окна, широко расставив колени, откинувшись на жесткую алюминиевую спинку скамейки. Маленький обшарпанный вокзал украшали плакаты и расписания на болгарском. Между рядами скамеек прогуливалась коза. Возможно, вокзал закрывался на ночь – пожилой железнодорожник в форме уже два раза выходил из служебного помещения, смотрел на одинокого пассажира у окна и со вздохом возвращался обратно.

С улицы вбежал лохматый цыганенок, подбежал к козе, попытался схватить ее за рог, та сердито мотнула головой и отскочила в сторону. Мальчишка сердито затараторил по-болгарски, а может быть, по-цыгански. Коза выслушала его и покорно вышла на улицу.

В зал вошел невысокий парень в кожаной куртке, сел рядом с Шаталовым, протянул югославский паспорт и спросил по-сербски:

– Вы обронили?

Шаталов открыл первую страницу. С размытого фото на него смотрело незнакомое лицо. Сходство можно было обнаружить, если хорошенько постараться. Шаталов машинально пошевелил губами, втянул щеки, приподнял брови, пытаясь встроиться в чужую внешность, поймать характер, настроение, взгляд. В строках имени и фамилии значилось: Радован Аджич.

– Спасибо, – кивнул Шаталов. – Я.

Парень поднялся.

– Я твой проводник. Поехали, Радо!

Упорная коза снова забежала в зал.

Старый мотоцикл с коляской ждал на привокзальной площади. Проводник снял с руля и протянул Шаталову шлем.

– На границе не болтай, просто покажи паспорт.

Шаталов забросил сумку в коляску, сам устроился у проводника за спиной. Они проехали по спящему городку, потом дорога запетляла, поползла через лес в гору.

Через час они остановились перед шлагбаумом. Дорожные знаки пожелали им счастливого пути по-болгарски. Подошел заспанный пограничник. Увидев югославский номер на мотоцикле, махнул рукой и поднял шлагбаум.

На границе с югославской стороны у них бегло просмотрели паспорта. Проводник поднял стекло шлема, Шаталов сделал так же.

– Куда едете? – спросил пограничник Шаталова – дежурно, без особого интереса.

Тот на секунду задумался, а потом ответил:

– Домой.

Солнце, едва показавшееся из-за горизонта, вязло в лоскутах утреннего тумана. Проехали большой щит с выцветшей надписью: «Добро пожаловать в Косово». Поверх свежей краской было намалевано: «Сербы, убирайтесь или умрите!»

Шаталов приметил впереди автобусную остановку и постучал проводника по плечу. Тот свернул на обочину, затормозил.

Зайдя за остановку, Шаталов огляделся по сторонам, затем достал из внутреннего кармана бумажник, оттуда – новенький российский загранпаспорт. Мысленно поблагодарил Лерика и его мидовских благодетелей, засунул под обложку несколько мятых сто- и пятисотрублевых купюр. Вытащил из бумажника фотографию могилы брата. Посмотрел на нее еще раз, погладил большим пальцем. Убрал паспорт и фотографию в полиэтиленовый пакет, аккуратно замотал его в несколько слоев.

В фундаменте остановки нашлась пара расшатанных кирпичей. Шаталов вынул их, засунул сверток как мог далеко, вставил кирпичи на место. Вышел из-за остановки, поправляя ремень и ширинку.

Вскоре, когда солнце окончательно взошло, проводник остановил мотоцикл на центральной площади небольшого городка.

– Жди такси, – велел он, ссадив Шаталова на автобусной остановке.

На прощание взмахнул рукой, заложил широкий круг по площади и скрылся за поворотом.

Одеждой и внешним видом Шаталов напоминал сезонного рабочего по пути на заработки: неброская одежда, растоптанные кроссовки, на плече условно спортивная сумка «все свое ношу с собой», бейсболка с длинным козырьком. Такие не ездят на такси, а ждут автобуса. Который вряд ли придет в городок без названия в пять утра.

Напротив остановки дымилась проломленной крышей двухэтажная школа. Обвалилось одно крыло – то, куда попала бомба или ракета. В развалинах двое, мужчина и женщина, бродили среди обломков. На тротуаре выстроились в ряд глобус, пачки обгоревших тетрадей, ободранный «козел» из спортзала.

Под покосившимся фрагментом стены застряла с виду целая школьная парта. Видя, что женщина всерьез пытается отогнуть зажавший парту прут арматуры, Шаталов отправился помогать.

Мужчина кивнул Шаталову, тот кивнул в ответ. Взялись вдвоем, поднажали, кое-как высвободили парту из плена.

– До экзаменов всего ничего! – пожаловалась женщина Шаталову. – А я даже классный журнал найти не могу. Как вам это нравится? Здесь ни заводов, ни военных, ничего не было. Зачем?!

– Совсем не нравится, – ответил Шаталов.

Они вытащили парту из развалин, поставили рядом с глобусом. Женщина тут же начала перекладывать на нее тетради с асфальта. Мужчина предложил Шаталову папиросу, тот отказался.

– Раньше хоть отвечали, теперь просто терпим, – сказал мужчина, закурив. – Борьба за мир. Неместный? Откуда будешь?

– Издалека.

Мужчина кивнул:

– Слышно. Теперь чаще «в далеко» уезжают, чем обратно в Косово.

На площадь вырулила старенькая югославская машина. На лобовом стекле стояла картонка с нарисованными от руки шашечками такси. Водитель высунулся из окна, крикнул Шаталову:

– Аджич? Радован Аджич?

В распахнутые окна вливался воздух – совершенно летний, преждевременный. Пахло травой, сиренью, горячим асфальтом. Где-то далеко, на грани слышимости играла музыка, доносились бодрые уверенные аккорды «Дня Победы». Ранняя муха кружила под потолком, тыкалась в стекло, затихала – и снова заводила мотор. Жужжала, дребезжала, зудела. Почти как докладчик Косарев, читавший с листа без выражения:

– …рассмотрены далее в экономическом блоке перечня актуальных угроз национальной безопасности. Восьмое: собираемость налогов снизилась ниже отметки в пятнадцать процентов. Девятое: внедрение представителей крупного бизнеса в муниципальную власть в нефтеносных регионах. Десятое: Счетная палата сообщает о противодействии подотчетных органов в расследовании исчезновения январского транша МВФ…

Удручала не монотонная речь. Суть не в декламации. Каждая строчка перечня – болевая точка, зона уязвимости государства, очередная дыра в обшивке корабля – и, как правило, ниже ватерлинии.

Совещание проходило в «Лесу» – вотчине Примакова за юго-западной границей столицы. Лишних ушей и незваных гостей за столом не было – присутствовали только те, кого Евгений Максимович допустил лично. Премьер-министру пока еще хватало полномочий для такого рода решений. Но счет шел на дни, в Кремле доворачивались последние рычаги для цивилизованной, «по-европейски» оформленной отставки. И это означало лишь одно: время не ждет! Надо успеть по максимуму.

В кабинет вошел референт, бесшумно устремился к Примакову. Под штатским костюмом угадывалась военная выправка, а под ней – спецназовская точность движений.

Косарев оторвался от бумаг, секунду понаблюдал за вошедшим и снова погрузился в текст:

– Переходим к социальному блоку перечня. Одиннадцатое: госкомитет по статистике информирует, что расслоение уровня доходов населения носит обвальный характер. Шестьдесят процентов бюджетников после дефолта оказалось за чертой бедности. Двенадцатое…

На стол перед Примаковым легла тонкая папка. Он пробежал по диагонали первую страницу, перелистал остальное. Понял, что уже не слышит докладчика. Откашлялся. Поднял руку, привлекая внимание Косарева:

– Вынужден прервать вас. Коллеги, три часа назад в НАТО ратифицирован план разделения Косова на сектора ответственности. Постоянный совет «Россия – НАТО» извещен не будет – опасаются нашей реакции. Но копии протоколов уже у нас. Предлагаю обсудить ситуацию.

Хмурый генерал-полковник, неофициально представляющий Генштаб, высказался, не поднимая глаз:

– Югославы выстоят не больше месяца. Потом им придется окончательно вывести войска из Косова. В край зайдут контингенты, чтобы не допустить анархии, а заодно взять все под контроль. Какой сектор предложат России?

Примаков придвинул к нему лист из папки. Генерал вчитался и побагровел.

– Ни одного крупного населенного пункта, ни одного транспортного узла! Что нам там делать? Под командованием американцев овец сторожить?!

– Ничему их жизнь не учит! – Косачев злился и не очень это скрывал. – В Боснии в девяносто пятом такая же была история, помните? Когда генералу Сомову пришлось самовольно уводить наших миротворцев в сербский анклав?

Примаков остановил его:

– Давайте по существу. МИД постарается переломить ситуацию, добиться для России более значимой позиции. Но исходя из нашего опыта, коллеги, полагаю, лучше быть реалистами.

К беседе подключился Гладышев:

– Евгений Максимович, простите, но давайте действительно будем реалистами! Что тут обсуждать? Какую ситуацию? Что нас опять где-то там оттерли от решения вопроса? Международная политика, конечно, важна, но половине страны, извините, жрать нечего! Куда обострять-то? Еще один самолет развернуть? Без транша останемся, ничего другого не добьемся!

Примаков внимательно смотрел на помощника. Смелый мальчик. Или расчетливый. Все уже знает, просчитал, заручился гарантиями – оттого и осмелел.

Косарев бросился в бой:

– Косово – это не «где-то там»! Это Сербия, Югославия, уже на части порванная, а теперь еще и под бомбами. Милошевича дожмут, это ясно. Уйдут войска из края – начнется полномасштабный геноцид сербского населения. Вас кроме транша вообще что-то волнует?

Гладышев в ответ показал зубы:

– Мы с вами здесь не чтобы волноваться! А чтобы страну из болота тащить! Торговый оборот наращивать, финансовую стабильность восстанавливать! И не замахиваться на неисполнимые задачи в чужих странах!

– Смотря что за задача, – заметил генерал. – И какова цель.

– Ну не все же процентами решается! Мы же про Югославию говорим! У вас вот тут, – Косарев стукнул себя пальцами в грудь, – ничего не екает, когда на Белград падают бомбы?

Примаков прервал спор:

– Поменьше лирики, коллеги! Ясно одно: наши друзья сами не успокоятся. Вчера – Кавказ, сегодня – Югославия… а что завтра?

Над столом повисла тишина – риторический вопрос не требовал ответа.

Евгений Максимович обратился к генералу:

– Считаю, необходимо обеспечить наше значимое присутствие в Косове. Проработайте все варианты действий с Генеральным штабом.

Когда из затхлого трюма разрешили подняться на палубу, сотням измученных долгим путешествием белогвардейцев открылась поистине удивительная мирная картина. Извилистая бухта протянулась между склонами могучего горного кряжа. Впереди возвышался над морем светлый приветливый город. Красные черепичные крыши радовали взгляд, обращенные на восток окна пускали зайчики от восходящего солнца. Пароход двигался к пристани, долгожданная суша приближалась с каждым оборотом винтов, и фигурки встречающих на берегу уже махали руками, фуражками, платками.

– Хорошо-то как! – крикнул безусый юнкер – не кому-то конкретно, а всем и всему сразу: толкающимся у шканцев кавалеристам, морским волнам, прибрежной зелени, чистому небу. – Добрались! Сербия!

Широкий, кургузый, с низкой посадкой пароход пришвартовался у пристани, и сразу по нескольким трапам с главной палубы хлынул людской поток. За спиной пехотинцев щетинились винтовки. Кавалеристы без лошадей казались осиротевшими.

Чуть выше на набережной за выгрузкой наблюдала приветственная делегация: представители городской администрации, сербские полицейские, русский генерал в парадной форме. К ним поднялись четверо офицеров, отдали честь, старший обратился к генералу.

– Ваше превосходительство! Разрешите доложить! Полковник Миронос, ответственный за передислокацию. Девятьсот шестьдесят бойцов тридцать четвертой пехотной дивизии и отдельной кавалерийской бригады Второго армейского корпуса вывезены из Галлиполи. Также на борту около пятидесяти штатских – члены семей и… просто русские подданные.

Генерал слушал, выпрямив спину, чуть прикрыв глаза. Тысяча. Еще тысяча в безопасности, слава Вседержителю.

– Здравствуйте, господин полковник! Каковы потери?

Миронос посуровел:

– Около восьмидесяти погибших, еще двести больны. Сыпной тиф, ваше превосходительство.

Представитель города с энтузиазмом приветствовал прибывших, затем обратился к ним по-сербски. Полицейский офицер тут же переводил на сносный русский.

– В полевых лазаретах уже полторы тысячи человек. Больных переместят туда незамедлительно. Условия весьма стесненные, но необходимые лекарства и врачебный уход будут предоставлены всем. Что касается остальных, то новый лагерь для вновь прибывших – в двух километрах отсюда. Мы очень рассчитываем на содействие господина полковника в организации мероприятий по соблюдению карантина. Также необходимо в сжатые сроки провести перепись всех прибывших для назначения ежедневного пособия. Наша городская община приложит все усилия для достойной встречи русских воинов. Добро пожаловать в Котор!

Те, кто уже сошел на берег, постепенно строились повзводно.

На палубе по-прежнему было тесно, море фуражек и штыков колыхалось волнами, как в шторм. Барахина зажало у борта и медленно тащило толпой к трапу. Он мог наблюдать, как с нижней палубы по отдельному трапу санитары в белых одеждах и белых масках выносят тяжелобольных и умерших. Заболевшие недавно шли своими ногами. Тела умерших складывали в ряд на дальнем конце пирса. Больных выводили и выносили с причала по боковой лестнице почти к кромке воды. Там ждало два десятка подвод. Барахин отметил про себя, что все продумано и хорошо организовано.

Шестеро санитаров притащили с палубы лакированный гроб и поставили в один ряд с покойниками. Барахин сощурился, хмыкнул задумчиво, пытаясь вспомнить что-то важное из той прошлой, оборвавшейся полгода назад жизни.

Его, наконец, вынесло течением на стремнину – под ногой закачались и запружинили доски трапа. Тут уж зевать стало некогда – не нырнуть бы, коль ступишь мимо. Но краем глаза Барахин все-таки успел разглядеть заострившийся профиль тифозного больного на очередных носилках. Лишь спустившись на пирс и уже почти выйдя на берег, он понял, что узнал ротмистра Маевского.

Все встало на свои места. Барахин развернулся, его толкнули снова и снова, но он начал пробираться назад, к карантинной зоне.

– Расступись, братцы! Пропустите инвалида!

Солдаты ворчали и огрызались, но сторонились, и Барахин медленно, но верно двинулся против течения.

К пирсу с другой стороны причалил небольшой ботик. Оттуда сошла местная похоронная команда – рослые сербы, лица скрыты под масками. Они начали оттаскивать трупы с причала на палубу. Подошла очередь гроба Келлера. Собрались вшестером, чтобы взяться за тяжелую ношу.

– Сюда нельзя! Запрещено! Карантин! – закричали за спиной.

Толстый седой русский моряк в потертом бушлате подбежал к ним на деревянном протезе и уселся на гроб.

– Нельзя! Не сюда! Это в Белград!

За ним подбежали двое санитаров, попытались поднять Барахина за локти. Он замахнулся на них костылем:

– Разойдись, бараньи морды! Где старший? Кто тут по-русски говорит?

Не дождавшись ответа, вычислил из похоронной команды старшего, поднялся, обратился к нему напрямую:

– Пойми, братушка, здесь важный человек лежит. Целый генерал. Его в Белграде ждут, понимаешь?

Могильщик понял – или сделал вид. Показал остальным, что гроб пока трогать не надо. Похоронная команда продолжила погрузку трупов. Гроб остался одиноко стоять на пирсе.

Оттолкнув санитаров, Барахин побежал по причалу вдоль перил, выглядывая на подводах, куда уложили Маевского. Когда санитары снова попытались выпроводить его из карантинной зоны, он вытащил «наган», поднял над головой и взвел курок.

– Не заставляй грех на душу взять!

Крики на причале долетели и до набережной. Генерал с недоумением наблюдал за прорывом Барахина к гробу.

– Господин полковник, что там за шум? Отправьте кого-то разобраться!

– Сию минуту, ваше превосходительство!

Галлиполийский лагерь, куда Маевскому удалось добраться к марту, гудел как потревоженный улей: Врангель добился! Нас ждут в Сербии! Целый флот идет за нами из Адриатики! Слухи и домыслы обрастали противоречивыми подробностями. Кто-то утверждал, что Румыния дает проход, и к осени обновленная Белая армия выдвинется на Одессу и Киев. Другие утверждали, что всех через Суэц и Малакку перебросят во Владивосток, где борется за независимость новая буржуазная республика. «Мы как «Варяг» устремимся на помощь!» – романтическая идея зажигала блеск в глазах, скрашивала невзгоды, порождала надежду.

Безусловной правдой оказалось только одно: пароходы начали приходить.

Полугодовое безделье, бесцелье, безденежье, суровая и голодная зима, тяжелое послевкусие поражения – ничто не нарушило боеготовности врангелевских отрядов. Железная дисциплина возводилась в абсолют генералами и старшими офицерами, применялась в первую очередь к самим себе, и младшим чинам оставалось только соответствовать заданному стандарту. Ни одно поражение не вечно – а значит, нужно быть готовым к новым сражениям.

Исход из Галлиполи начался с весны, и в мае Маевский взошел на палубу торгового судна, одного из многих, нанятых Врангелем во фрахт для переброски войск в Королевство сербов, хорватов и словенцев. Прах Келлера в закрытом гробу с почестями был поднят на борт – хотя бы здесь удалось добиться необходимого без особых хлопот. Многие офицеры знали Келлера лично и помогли Маевскому от всей души.

Но впереди был долгий путь через острова и проливы Пелопоннеса – в Адриатику. Заштормило с первого же дня, железная коробка трюма стала местом постоянного пребывания, вынужденным пристанищем. Волны били в борт без устали, словно паровые молоты. Морская болезнь выворачивала нутро половине «сухопутных» – на рейс попали в основном пехотинцы и кавалеристы. Каждый уголок судна пропитался миазмами, и не было возможности даже на минуту выйти на палубу за глотком свежего воздуха.

Страшная новость о первом заболевшем просочилась, расползлась по трюму подобно тяжелому запаху гальюнов. Тиф! «Русская рулетка» для каждого. Отказаться нельзя. Крути барабан – и надейся, что в этот раз обойдется… Не обошлось. Еще до прихода на рейд Пирея Маевский понял: он болен.

Пожилой подполковник, медик, переживший германскую газовую атаку под Белостоком, организовал на судне карантинный отсек, отделив почти четверть трюма огромной ширмой, скроенной наскоро из походных палаток. Больных переводили или перетаскивали туда при появлении первых же симптомов.

«Умирать за занавесочку», – сказал сотник Мницкий, первым уходя в карантин. Позже и умер первым. Из компании полковника Дулева Маевский оказался вторым заболевшим.

Жар и холод приходили к нему, как рыжий и белый клоун. Ломали ему кости, скручивали мышцы до судорог, тянули жилы, сжимали горло и грудь. Потом приходила Лидочка и приводила с собой Андрюшу. «Смотри-ка, – говорила она сыну, трогая лоб Маевского, – твой папенька гроб потерял, без присмотра оставил!» – «Нет, – возражал ротмистр, – все в порядке, о Келлере все знают – и Дулев, и Мницкий, и даже ефрейтор как-там-его-фамилия!» Андрюша, как маленького, гладил его ладошкой по мокрой от пота щеке и уговаривал: «Папочка! Но они же все уже умерли!»

Тогда Маевский вскакивал на ноги, в свете синего фонаря среди мертвых тел нащупывал дорогу к трапу, наверх, на палубу. Снаружи в задраенные люки – цок! цок! – бил копытом красавец Фенимор, белый абиссинец, прикрывший Маевского своим телом от того треклятого осколка в шестнадцатом… Клацая шпорами по ступеням, ротмистр поднимался наверх, ни один люк не мог задержать его. На палубе под звездным небом он целовал Фенимора между глаз, трепал его лохматую холку, а потом взлетал в седло, привставал в стременах, и верный друг нес его вперед, по палубе, по воде, по воздуху – к Белграду, к единственной цели…

Ненадолго приходя в себя в гулком корабельном чреве, ротмистр пытался сказать хоть кому-то, что Келлер… Келлер… Келлер… Но не было ни сил на выдох, ни воздуха в легких.

Через тысячу лет путешествия его подняли и понесли. Теплый и душистый воздух наполнил тело. Люди, что несли его, говорили на мягком и необычном языке, но все было понятно, и легко, и правильно. Маевского опустили во что-то ломкое и колючее, он догадался, что это солома. Где-то рядом всхрапнула лошадь, но не Фенимор. Оставалось только открыть глаза и оглядеться. Именно это оказалось самым сложным.

– Здесь зараженные, нельзя подходить! – закричали рядом на чудесном языке.

И тут же зазвучал знакомый-знакомый голос.

– Маевский! – строго крикнул Барахин. – Ротмистр! Не будь эгоистом, очнись!

Подвода тронулась. Маевский разлепил глаза, попытался сфокусировать взгляд на смешной черной фигурке, отбивающейся какой-то палкой или веслом от человечков в белых одеждах. Отборная боцманская ругань сопровождала это представление. Маевскому захотелось, чтобы черный человечек победил белых, – он же один, а тех двое, так нечестно…

Костыль улетел с причала на песок. Барахин пошатнулся на одной ноге, уцепился за перила пирса, два санитара повисли на нем, как новогодние игрушки.

– Арсений, ты давай без глупостей! – прокричал Барахин. – Все, добрались до сербской земли, конец скитаниям! За Миллера своего не беспокойся, не потеряется, у Барахина все под контролем.

Маевский внизу на подводе шевельнул спекшимися губами:

– Келлера…

Силы стали неравны: еще двое санитаров прибежали на помощь, и вчетвером им удалось оторвать Барахина от перил.

– Ты, главное, сам выкарабкивайся! – успел крикнуть он, исчезая из виду.

Маевский улыбнулся и медленно закрыл глаза. Фенимор ждал его оседланным.

Полицейского хоронили в закрытом гробу. Ни лица, ни последнего поцелуя. Только скромные награды на бархатной подушке. Сослуживцы подходили по одному, касались пальцами крышки гроба, уступали место следующему в очереди.

Милич стоял у изголовья с другой стороны и придерживал за плечо вдову – молодую женщину, за два черных дня превратившуюся в старуху. Трое детей – от семи до двенадцати – безмолвно замерли рядом с матерью.

Поток прощающихся иссяк. Безучастные могильщики приподняли гроб на стропах и начали опускать в могилу. Почетный караул из пяти полицейских дал залп из карабинов, подняв стаю ворон.

Шаталов проводил птиц взглядом. Такси – если это и вправду было такси – уехало, оставив его у кладбищенской ограды. За ней в отдалении была видна группа полицейских. Седая шевелюра местного начальника полиции выделялась в темной толпе.

Могилу засыпали быстро. Все правильные и горькие слова уже были сказаны раньше. Полицейские начали расходиться. Милич попытался уйти, но вдова догнала его. Ухватилась за рукав, развернула к себе. Сухие глаза, болезненно жаркое дыхание.

– Милич, родненький! Скажи, что вы их найдете! Ведь и искать-то не надо! Все известно! Милич, вы же сделаете что-нибудь, да? Не может же быть, чтобы без наказания, чтобы убить – и ходить себе дальше по земле? Милич, почему так страшно все стало?

Она уткнулась лицом Миличу в мундир, он осторожно ее обнял.

Вдова не могла видеть глаз Драгана в эту минуту. К лучшему. Гнев и беспомощность – плохое подспорье для утешения.

– Я сделаю все, чтобы они не ушли, – сказал Милич.

Он заметил стоящего поодаль парня в бейсболке с дорожной сумкой через плечо. Тот серьезно и сосредоточенно рассмотрел могилу, потом перевел взгляд на Милича. Драган молча смотрел на него через плечо вдовы.

Из России сюда приезжали добровольцы и раньше. Пробирались через границу кто как сможет, пытались пристроиться к ратному делу, вступить в ополчение. Только они не понимали, что в Косове, в общем-то, не шло никакой войны.

Здесь была не Сербская Краина и не Республика Сербская. Это там сербы, в одночасье росчерком чьего-то пера ставшие меньшинством на территории заново нарисованных на карте чужих государств, попытались воспротивиться этому росчерку и вернуть естественный порядок вещей. Это там четыре года шла война всех со всеми и гражданские вставали с оружием в руках рядом с военными. Это туда стекались из разных стран неравнодушные люди, готовые плечом к плечу с сербами отстаивать их право решать, как им жить. Там.

Миличу не доводилось общаться с добровольцами. Они приезжали в Косово, тыркались туда и сюда и либо уезжали назад, либо как-то пристраивались на время, но никто не предлагал им взять в руки оружие. Милич знал проводников и кое-кого из тех, кто стоял за проводниками. Не очень легальный бизнес, но в нем не заключалось зла.

Однажды ему позвонили. Что сподвигло информатора на контакт, Милич не понимал до сих пор. Обычно мелкие сошки, сотрудничающие с полицией, выдавали минимум сплетен и слухов, достаточный для поддержания отношений, любую информацию из них приходилось выжимать уговорами или угрозами. Но здесь ранг звонившего был существенно выше, и интересную новость он принес по собственной инициативе:

«Едет один человечек, непростой. Русский, бывший военный, только что из армии. Старший офицер, то ли спецназ, то ли десант. Заряженный, рвется на подвиги. Вот я и подумал: ну что ему тут светит?»

Подумал он, видишь ли! Милич информатора выслушал, поблагодарил за бдительность, но в целом совершенно не знал, как новым знанием распорядиться.

Прошла пара дней. На окраине в перестрелке ранили троих полицейских. В конце недели взорвали патрульную машину, экипаж погиб. В тот же день в горах нашли свежую могилу, а в ней семью из шести человек. Милич осознал две вещи: что история про русского как заноза засела в памяти и что он в сложившихся обстоятельствах не считает зазорным осмысленно превысить данные ему полномочия. Нужно защищать город, общину, а средств к этому все меньше.

Милич вышел на информатора и сказал, что заинтересован.

Повернуть процесс в правильное русло было делом техники. Радо Аджич воскрес и явился в Глоговац с сумкой за плечом, в пыльных башмаках и надвинутой на глаза бейсболке.

Не похож, подумал Милич. Но какая теперь разница.

В кабинете комиссара полиции пахло оружием и молотым кофе. Шаталов сидел перед несгибаемым стариком и отвечал на все новые вопросы. Кто-то попытался войти, но Милич рявкнул на посетителя так, что дверь закрылась сама.

– Я просто хочу помочь, – повторил Шаталов.

– Как звали твоего брата?

– Валентин.

– Как он погиб? – Темные глаза смотрели пристально, неотрывно.

– Не знаю. К родителям пришел человек. Дал фотографию. Там крест и табличка. Сказал, брат погиб в бою.

– Хочешь отомстить? – спросил Милич.

Шаталов на секунду задумался, прислушался к себе.

– Нет. Война в Краине закончилась. Давно.

– Зачем же ты здесь?

– Помочь. Принести пользу. Я много умею.

Милич прикрыл глаза, лоб рассекли глубокие морщины.

– Год назад мне подчинялось сорок человек. Сейчас их по-прежнему сорок. Недостатка в кадрах нет.

Шаталов встал, взял из-под ног сумку.

– Извините, что отнял время. Я думал, что…

– Сядь, – приказал старик.

Шаталов опустился на стул. Милич поднялся, отошел к окну, отвернулся.

– Еще год назад казалось, что можно спасти ситуацию, – глухо сказал он. – Мы жили с косоварами вместе десятки лет. Общие семьи, школы, друзья, праздники. Для чего воевать? Но кто-то дул и дул на искорку, пока все не загорелось. Полилась кровь, бандиты записались в национальные освободители. Здесь нет линии фронта. Береги спину. Из моих сорока человек за год осталось в живых меньше двадцати. Доукомплектовались новичками – беженцами из районов, где власти уже не осталось. С того момента, как начались бомбежки, наша армия только отступает, а враг крепнет. И недалеко то время, когда ОАК средь бела дня сможет маршем пройти по Глоговацу. Мы все здесь стараемся, чтобы это случилось как можно позже…

Милич замолчал на полуслове, и Шаталов еще несколько секунд ждал продолжения. Потом сказал:

– Я с вами, Драган.

Шаталов открыл дверь ключом и вошел в давно заброшенную квартиру. Оставил сумку в прихожей, прошелся по комнатам и кухне. Заглянул в пустые шкафы и холодильник. Слова старика продолжали звучать у него в голове. Примерил чужое имя – соприкоснулся с чужой судьбой.

«Радован Аджич воевал в Республике Сербской, с девяносто пятого работал следователем в Нови-Саде, – рассказывал Милич. – Когда у нас в Косове стало неспокойно, перевелся сюда по собственному желанию. Достойная биография, хорошие рекомендации. Кроме документов, я так ничего и не получил. Оаковцы остановили автобус между Приштиной и Глоговацем. Аджич был в форме. Его вывели из автобуса. Больше его никто не видел. Теперь я буду считать, что Аджич добрался до места службы. Носи его имя достойно».

Шаталов зажег газовую колонку, дождался горячей воды, принял душ. Что-то неуловимо напоминало родительский дом – здесь возникало то же ощущение необитаемости и остановившегося времени.

«В Глоговаце и окрестных селах созданы отряды охраны порядка, – рассказывал Милич. – Они патрулируют улицы, сообщают обо всех подозрительных происшествиях. Рабочие, врачи, учителя. Формально я не могу вооружить их, да и военных среди них немного, чего доброго перестреляют друг друга».

Шаталов спустился во двор, отпер тяжелый засов на ржавых гаражных воротах, задумчиво обошел допотопный югославский пикап с открытым кузовом, провел пальцем по толстому слою пыли на лобовом стекле. Сигнализации не было, ключ легко повернулся в зажигании. Аккумулятор, как ни странно, подал признаки жизни. Автомобиль не с первой попытки, но завелся.

«Кое к кому можно приглядеться. Пять-шесть человек, больше не надо. Познакомься, присмотрись. Есть задачи, которые я не имею права поручить своим подчиненным… А с Радо Аджича спроса меньше».

Шаталов вырулил со двора.

– Рукописный текст сможешь разобрать?

На столе была расстелена крупномасштабная карта местности. Милич разложил на ней рукописные полицейские отчеты. Шаталов взял в руки один лист, потом другой.

– Справлюсь как-нибудь.

– Поток беженцев растет с каждым днем. В основном это сербы оттуда, где косовары стали большинством. Жизнь разладилась, нет спокойствия, нет безопасности. Бандиты из ОАК в таких местах чувствуют себя властью. Придумали «прощальный налог» – заплати, чтоб спокойно уехать. Как правило, обирают людей до нитки.

– А кто отказывается платить?..

– С теми разное бывает. Полиция несколько раз пыталась вмешаться. Бандиты избегают прямого столкновения. Но одних вывезешь, а трех других ограбят. Мы приметные, нас знают в лицо, слишком много глаз и ушей повсюду.

– Задача?

Милич пожал плечами:

– Выманить. Добиться столкновения. Как правило, беженцев тормозят на лесной дороге. Когда трое, когда четверо, с автоматическим оружием. Почитаешь в отчетах. У Смука таких групп может быть около десятка, «добытчики».

– У кого? – переспросил Шаталов.

Милич горько усмехнулся, покачал головой.

– Сидим тут, варимся в своей кастрюле… Не видим мира за границей своего участка. И становится странно, что кто-то мог не слышать о Смуке.

Он достал из стола и положил перед Шаталовым фотографию широколицего бородатого мужчины. Близко посаженные глаза, уверенная ухмылка, буравящий взгляд. Даже от фотографического изображения веяло недоброй мощью.

– Смук – это главарь местной банды. Сам изначально не из криминала, идейный, с хорошим образованием. Говорят, учился в Швейцарии. Смелый, рациональный и беспредельно жестокий. Появился год назад, еще до ввода войск. Быстро подмял под себя местную шушеру, сколотил банду в несколько десятков стволов. Когда попытались его взять, увел отряд в горы…

Милич пересказывал незнакомому русскому события последних месяцев, а перед его мысленным взором вилась грунтовая дорога, петляла по склонам холмов, забираясь все выше. На перекрестке стоял ржавый дорожный знак, на нем извивалась загогулина и было подписано: «Серб, стой! Дальше – смерть!»

– Смук – это такая змея. Большая. Его кличка и знак. Метит территорию. Целится в здешние князья.

Если ты не серб или не боишься смерти, можно пойти за знак. Дорога приведет в ущелье, ее зажмут отвесные скалы, на вершинах по обе стороны покажутся светлые нашлепки – бетонированные доты. У подножия скалы сгоревший танк напомнит гостям, что их здесь не ждут – и ждут.

– «Гнездо» Смука – здесь в горах, относительно недалеко. – Милич сдвинул отчеты в сторону, показал точку к югу от Глоговаца, и Шаталов погрузился в изучение карты. – Армия не раз пыталась выкурить его оттуда, но оборона организована грамотно, рельеф местности сложный. Язва на нашей земле. А в начале апреля армейские отказались от активных боевых действий – слишком большие потери при налетах. Натовцы только и ищут шанс накрыть крупную группировку. Прилетают, как девочки по вызову. Теперь Смуку практически нечего бояться.

– Сколько у него людей?

– Кто б сосчитал! От восьмидесяти до двухсот, но не поручусь, что это достоверно.

– Кормить сотню ртов – затратное мероприятие.

– Косовары снабжают их всем необходимым в добровольно-принудительном порядке. Вся округа обложена данью. В том числе «прощальным налогом».

– Знакомая картина, – кивнул Шаталов.

И добавил себе, по-русски:

– «Духи» везде одинаковые.

– Мы знаем, – продолжил Милич, – что через два-три дня вот отсюда, из Селины, пойдет конвой – отъезжающие собираются группами, психологически так спокойнее. И еще мы знаем, что им не удалось договориться с эмиссарами Смука…

Распахнулась дверь, влетел полицейский, покосился на Шаталова.

– Потревожил? Извините! Шеф, срочный вопрос!

– Все в порядке, – сказал Милич. – Это сержант Дробанович. Это инспектор Аджич, прибыл в усиление. Руководитель нашего спецотдела.

Дробанович пожал Шаталову руку.

– Дробанович, приятно познакомиться… Не знал, что у нас есть спецотдел… Шеф, разве не мы за переход Штерна отвечаем?

– Разумеется, – удивился Милич. – Как всегда!

– Его уже увезли! Военные. Чарич, комендант «Слатины».

– Что за ересь… И при чем здесь охрана аэропорта? Попробую связаться с Брегичем. Как ты сказал? Чарич?

Дорога до точки рандеву занимала менее часа. Три армейские машины углубились в лес. Штерн бесцельно смотрел сквозь стекло на пролетающие мимо деревья, заросли кустарников, освещенные солнцем прогалы.

Комендант аэропорта «Слатина» капитан первого класса Чарич впервые оказался в роли провожатого. Он исподтишка разглядывал сидящего рядом швейцарца. В присутствии красавца доктора многие мужчины испытывали комплекс неполноценности, и комендант не стал исключением – инстинктивно выпятил вперед безвольный подбородок, прищурил невыразительные рыбьи глаза.

– Волнуетесь? – чуть покровительственно спросил Чарич по-сербски.

Штерну не хотелось разговаривать, но особого выбора не было.

– А вы как думаете? Хотя скорее нет. Не в первый раз все-таки.

Чарич выудил из портфеля бумагу и авторучку, протянул Штерну.

– Формальности. Нужно подтверждение, что вы направляетесь в расположение ОАК по своей воле и что все связанные риски…

– Я в курсе, – мягко прервал его Штерн.

Взял листок, пробежался по тексту, размашисто расписался в углу. Чарич аккуратно убрал расписку в портфель.

– Не представляю, каково это – отдать себя безоружного в руки этим…

Штерн пожал плечами:

– Для вас они враги, в этом разница. А я нейтрален. Готов поспорить, меня ждет теплая встреча. Сытная еда, хорошие напитки. Фитим Болла – гостеприимный хозяин, если приходишь к нему без оружия. И он человек слова, так что мне не о чем беспокоиться.

– И еще Смук – террорист и убийца.

– А я посредник между ним и теми, кто считает его террористом и убийцей. Фитиму Болле незачем причинять мне вред. У вас здесь война, пленные с обеих сторон. И никто не знает, что с ними делать. Ведь пленные – сплошные расходы. Их надо кормить, поить, сторожить. А кого-то еще и лечить. Вот таких я и пытаюсь вытащить. Взываю к «рацио» Фитима Боллы.

– Почему он вам доверяет?

– Это не вопрос доверия, – улыбнулся Штерн. – Я же ничего не обещаю. Просто говорю: отдай тех, кто причиняет хлопоты. Сбрось балласт! Он разумный человек. Учился в Швейцарии, между прочим.

Армейская колонна выехала на крутой берег горной речки. Впереди показалась тонкая ниточка подвесного моста. Машины остановились на вытоптанном пятачке перед ржавыми опорами, держащими стальные тросы.

– Оружие с собой, но в руки не брать, – приказал Чарич по рации.

В сопровождение он взял десять человек из охраны аэропорта. Бойцы выгрузились из машин, рассредоточились. Чарич вылез, размял ноги, через силу взглянул на противоположный берег – и словно посмотрелся в зеркало. Три пыльных джипа. У кустов и деревьев люди в камуфляже. Каждый вооружен, но руки свободны и на виду. Короткое техническое перемирие.

Чарич открыл Штерну дверцу. Тот спрыгнул в пыль, набросил на плечо небольшой городской рюкзак. Логотип «От сердец к сердцам» на заднем клапане. У него, наверное, и на трусах сердечки, раздражился Чарич.

– Я готов, – сказал Штерн.

С другой стороны реки раздался сиплый рев. Один из оаковцев перехватил на подходе к мосту старенькую косоварку, тянущую за собой осла. Было видно, как оаковец бьет себя пальцем по запястью, объясняя, сколько придется подождать. Старушка завозмущалась, запричитала по-албански, потянула осла за уздечку. Животина снова заревела.

Штерн ступил на мост первым, Чарич за ним, дощатый настил завибрировал, заиграл под ногами. Одновременно с другой стороны им навстречу двинулся оаковец в форме германского образца без знаков различия. Бейсболка с длинным козырьком затеняла его лицо. Чарич почувствовал, как холодная капля пота побежала по хребту.

Пока стороны сходились, над берегами повисло напряженное молчание. Бойцы югославской армии и бойцы ОАК смотрели друг на друга, на мост, на идущих навстречу друг другу людей. Старушка положила руку на холку ослу, тот послушно замер и как будто тоже смотрел на мост.

– Герхард Штерн, – сказал Чарич в спину доктору, – подтвердите, что действуете по своей воле, без внешнего давления. Напоминаю, что далее мы не сможем обеспечивать вашу безопасность.

– Подтверждаю, – не оборачиваясь, ответил Штерн.

Оаковец подошел вплотную, обратился к доктору по-сербски:

– Проходите к машине. Я догоню.

Штерн кивнул. Чарич остановился, глядя, как доктор уходит все дальше. Смотреть бы куда угодно – лишь бы не встречаться глазами с оаковцем.

– Слушай внимательно, комендант Чарич, – сказал тот негромко. – Через несколько дней вы уйдете из Косова насовсем. И от тебя зависит, будут ли в эти дни потери в твоем гарнизоне.

– Без НАТО за плечами ты не был бы таким самоуверенным, Смук.

– Не перебивай, времени нет. Аэропорт – не та вещь, чтобы оставлять без присмотра. С завтрашнего дня туда начнут прибывать люди. Не военные – мирные. Что-то вроде охраны порядка. Ты не будешь их трогать, вмешиваться в их дела и вообще замечать их присутствие. Заброшенные технические здания в южной части аэропорта – они разместятся там.

Чарич, наконец, решился посмотреть противнику в глаза:

– С чего ты взял, что я?..

Во взгляде Смука не было ничего угрожающего.

– Ни один твой человек не пострадает. Я лично пришел сюда, чтобы гарантировать тебе это. Вы спокойно упакуете вещички и уедете. Образцовая эвакуация. Майорские погоны. Или – сам знаешь.

Не дожидаясь ответной реплики, Смук развернулся и направился вслед за Штерном. Чарич еще несколько секунд стоял на месте, глядя оаковцу в затылок. Потом двинулся назад к своим. Доски ходили под ногами, задавая ритм шага. Ни один твой человек не пострадает. Ни один твой человек не пострадает.

Смук добрался до своего берега первым и сел на заднее сиденье джипа рядом с гостем:

– Привет, доктор Штерн!

Тот улыбнулся:

– Привет, Фитим!

Чарича у машины ждал заместитель, нервный поручик Прийович из последнего пополнения:

– Кто это был? Что ему было надо?

Чарич пожал плечами, устало плюхнулся на сиденье:

– Подтвердил, что доктору ничего не угрожает.

Две автомобильные колонны разъехались от реки в разные стороны, подняв клубы пыли. Старушка проводила оаковцев взглядом, покачала головой, похлопала осла по спине. Они вдвоем медленно побрели к мосту.

Милич оставил Шаталова у себя в кабинете, сам уехал по служебным делам до обеда. Предупредил, что потом пойдут знакомиться со старшим из «охраны порядка».

Шаталов расположился с полицейскими бумагами на диване у окна. Порой чтение сухих отчетов дает больше представления о событиях, чем десяток устных рассказов. Жестокая и безысходная картина происходящего поглотила Шаталова надолго. Смерть, насилие, беззаконие, террор. Бесконечные «-ичи», «-овичи» и «-евичи» в списках пострадавших или погибших. В редких случаях жертвами оказывались и косовары. На полях некоторых протоколов встречались рукописные пометки – может быть, это Милич оставлял напоминания сам себе: «добиться подачи в международный розыск», «скрылся на временно неконтролируемых территориях», «местонахождение неизвестно». Дела без результата, приговоры без исполнения.

В первой половине девяностых, когда гремели войны за независимость Краины и Республики Сербской, о Косове как-то не вспоминали. Теперь Шаталов уяснил из документов, что убийства сербов начались не год и не два назад. Террор против полицейских и представителей югославской власти велся со всевозрастающей силой с конца восьмидесятых.

Среди бумаг, оставленных Миличем на изучение, Шаталову попадались личные карточки преступников и подозреваемых. Он разглядывал суровые лица косоваров, албанцев и заезжих гостей. Некоторые казались совершенно нормальными, мужики как мужики. В лицах других явно считывались признаки патологической жестокости.

Шаталову не требовалась дополнительная мотивация. Он знал, куда ехал и зачем. Даже в спокойных и стабильных государствах бандитизм представлял собой серьезную угрозу обществу. А измотанную войнами Югославию криминал просто раздирал на куски. Если сытые страны позволяли себе заниматься перевоспитанием преступников, устанавливать им в камеры цветные телевизоры, заботиться об их моральном и телесном благополучии, то здесь, на граничащей с Албанией югославской окраине, действовали законы военного времени. Забирая чужую жизнь, убийца лишался права на свою. Освободительная армия Косова, подняв террор на знамя, тем самым превратила себя в законную цель. Сербы – и не только сербы – нуждались в защите. Шаталов приехал воевать насмерть. За Вальку. За Ясну. За смелого старика Драгана Милича. За пацанов, закопанных в афганской, чеченской, таджикской, дагестанской, приднестровской землях.

Он долго всматривался в фотографии Смука и нескольких его помощников, запоминал имена и факты, пока голова не пошла кругом. Информации для первого дня было многовато.

Когда Милич вернулся, Шаталов с удовольствием отправился вместе с ним на свежий воздух.

От полицейского управления они свернули на неширокую улицу, мощенную булыжником. Как на Арбате, подумал Шаталов. Чуть ли не у каждого дома из открытых дверей доносились будоражащие аппетит запахи жарящегося мяса, овощей, специй. В кафанах и за выставленными на улицу столиками сидели в основном старики. Щурились на солнце, вели пространные беседы, играли в шахматы, провожали цепкими взглядами незнакомца, идущего в компании полицейского начальника.

Милич выбрал неприметную дверь, они прошли через темный коридор во внутренний дворик, скрытый от солнечного неба густой порослью виноградных листьев. Даже в жаркий полдень во дворе-колодце удерживалась относительная прохлада. Немолодая белокурая хозяйка поставила на стол кувшин с вином и плетеную тарелку с лепешками.

– Добрый день, Драган! Здравствуйте! – поздоровалась с ними по отдельности. – Как обычно?

Милич взглянул на Шаталова, тот пожал плечами, кивнул.

Хозяйка скрылась на кухне. Шаталов улучил момент, пока не завязалась новая беседа, и коснулся волнующей его темы:

– Еще хотел спросить… Я ищу одного человека. Она работала в Боснии в Красном Кресте. Точно знаю, что недавно ее перевели в какой-то госпиталь в Косове, но не знаю, как теперь ее найти.

– Симпатичная? – Милич разлил вино по стаканам, один придвинул к Шаталову.

– Не в этом дело…

– Значит, симпатичная, – обрадовался Милич.

– Кроме имени, ничего не знаю. Поможете?

– Думаю, справимся.

– Ее фамилия Благович. Ясна Благович.

Когда на столе появилась керамическая кастрюля исходящей паром чорбы, Шаталов вдруг осознал: он снова на Балканах! До этого момента действовал почти автоматически, работал на достижение результата, перемещался из точки в точку, но внутри был закрыт, зашорен. Не человек, а костяной шар, пересекающий бильярд по пути в дальнюю лузу. И только сейчас смесь ароматов от густого мясного супа словно что-то отомкнула в мозгу или в душе – и Шаталов – Радо – смог вдохнуть в себя, почувствовать, услышать, разглядеть лежащий вокруг сербский мир. Захотелось вернуться на улицу, обрадоваться красной черепице крыш, почти русским буквам на вывесках, написанным совсем не русским, а каким-то сказочным старинным шрифтом, послушать голоса, окрики, разговоры…

– Андрей? – сказал Милич, и Шаталов сначала дернулся, а потом понял, что комиссар разговаривает по телефону. – Подходи, а то чорба остывает!

Через несколько минут к ним присоединился молодой человек аристократической наружности. Чуть вытянутое лицо, тонкий прямой нос, высокие скулы, брови вразлет, высокий лоб, светлые волнистые волосы – от него веяло породой, редко встречающейся в современной действительности. Совсем не сербская внешность. Русский, догадался Шаталов. Русский, не ходи к гадалке! Еще он сразу отметил, что пришедший по непонятной причине напряжен, даже раздражен.

Милич представил их друг другу:

– Андрей Маевский, координатор всех добровольных отрядов охраны порядка в общине. Во время службы в армии попал в Краину. Потом два года добровольцем в Республике Сербской. Сапер. А это Радо Аджич, наш внештатный специалист… широкого профиля. Боевая биография… долго перечислять.

По тому, как Милич сказал это, стало ясно: Маевский в какой-то мере в курсе особенностей воскрешения Радо Аджича.

– Польщен знакомством, – по-русски сказал Маевский, одарив Шаталова стальным рукопожатием и прямым взглядом глаза в глаза.

– Приятно познакомиться, – по-сербски ответил Шаталов.

Милич не предупреждал, кому еще известны подробности его появления в Глоговаце. Имело смысл соблюдать конспирацию.

– У вас не сербский говор, – сказал Маевский, удерживая руку Шаталова.

Язык у него был чистый, без акцента, но с еле уловимой странностью – то ли в произношении, то ли в интонациях. Из эмигрантов, догадался Шаталов, и давно уже здесь, может, даже с детства.

Милич удивленно смотрел, как затянулось русское рукопожатие.

– А у тебя не сербская фамилия, – сократил дистанцию Шаталов.

И зачем-то уточнил:

– Поляк?

Они, наконец, сели за стол. Маевский, как ни в чем не бывало, положил себе из кастрюли пару половников чорбы, отломил лепешку. Но прежде чем приступить к еде, быстро и четко доложил Миличу о состоянии дел в проблемных точках. Шаталов ел суп и тихо завидовал легкости и красоте сербского языка в эмигрантском исполнении.

Чорбой обед не ограничился. Всем принесли по плескавице – жаренной на огне плоской котлете размером почти с тарелку – и свежих овощей на стол.

– Я рассказал Радо про беженцев из Селины, – сообщил Милич Маевскому. – Думаю, лучшего способа начать действовать и не придумаешь. Познакомь Радо с твоими людьми. Обсудите, кого можно подключить к делу. Я очень рассчитываю на тебя, Андрей.

Милич поднялся из-за стола, что-то сказал подошедшей хозяйке. Прежде чем уйти, дал инструкцию Маевскому:

– Стол за мой счет. Сейчас тороплюсь в Приштину, а вы спокойно заканчивайте. Андрей, после обеда покажи Радо архивный шкаф.

Когда комиссар ушел, Маевский промокнул салфеткой уголки губ и сообщил – снова по-русски:

– Я не поляк. Мой дед попал сюда мальчиком. Прадед служил в кавалерии. После Октябрьского переворота участвовал в Ледяном походе, стал инвалидом по ранению. Потом был направлен с особой миссией в Белград. К тому времени красные взяли Крым. В общем, Маевские обосновались здесь – как и половина врангелевской армии. Вот уж не думал, что однажды попаду под начало красного командира.

– Красные, белые… – примирительно сказал Шаталов. – Ты русский – и я русский. А цвета не важны больше. Думаю, это к лучшему.

Но примирения и братания не последовало. Взгляд Маевского был холоден как лед.

– Почему, собственно, вы мне тыкаете? Полагаете, что незначительная разница в возрасте или больший боевой опыт дают вам на это какое-либо право? Оставьте ваши совдеповские привычки, вы не дома! Не уверен, что мы сработаемся. Честь имею!

Маевский резко поднялся, щелкнул каблуками и быстрым шагом направился к выходу. Честь он, мать его, имеет! Шаталов не ждал от себя такого бурного всплеска раздражения. Но поторопился вслед за Маевским.

Догоняя потомственного белогвардейца, Шаталов смотрел в стриженый затылок и пытался представить себе заграничную эмигрантскую жизнь.

Не было в детстве тезки ни октябрятских звездочек, ни пионерских галстуков, не взвевались кострами синие ночи. Не бился в тесной печурке огонь, не стоял над горою Алеша. Смотрел Андрей Маевский другие мультфильмы и читал другие книги. И история уходящего века выглядела в его учебниках совсем по-другому. Возможно, черное считалось белым. А красное – черным.

Это надо было принять во внимание, сжиться с этим. Главное, что Милич не ошибся в человеке. С Маевским можно было идти в разведку. Такие вещи еще с Афгана давались Шаталову интуитивно, на ощущениях, и ошибался он редко.

Пришлось укротить самолюбие, свернуть его в трубочку и убрать подальше. А заодно вспомнить подзабытые уроки литературы за девятый класс. Почти поравнявшись с Маевским, Шаталов негромко позвал, на этот раз нарочито по-русски:

– Андрей… Как вас по батюшке?

Маевский косо взглянул на «красного командира» и неохотно ответил:

– Георгиевич.

– Андрей Георгиевич, голубчик, не время нам сейчас цапаться и любовью к Руси-матушке мериться. Будет время, и все обсудим. Милич нам совместную задачу поставил. Так что давайте дело делать!

Маевский привел Шаталова на безлюдный берег тихой извилистой речушки на окраине Глоговаца. Шли пешком, путь был неблизкий. Хватило времени, чтобы уже по обоюдному согласию перейти на «ты».

– Хоть понимаешь, что из тебя сделают щит, прикрытие? – спросил Маевский. – Все идеи про отряд быстрого реагирования, и наши дальнейшие действия, и неучтенное оружие – все ляжет на тебя, Радо. Милич не всесилен. Его поддержки может не хватить.

– Он поверил мне – я поверил ему, – сказал Шаталов. – Не впервой, разберемся. Я уже тут, из песни не выкинешь. Снявши голову, по волосам не плачут.

Несколько лодочных гаражей прятались в густом ивняке. Маевский провел Шаталова по скрипучим мосткам, снял с одной из дверей навесной замок.

– Добро пожаловать в «архивный шкаф», – сказал он. – Небогато, но…

Сарай был пуст, между сваями плескалась илистая вода. В глубине сарая под дерюгой обнаружилось два ящика. В одном, поменьше, были насыпаны навалом ручные гранаты. В другом лежали завернутые в промасленную ткань автоматы, ружья, пистолеты.

– Откуда богатство? – поинтересовался Шаталов.

Маевский пожал плечами:

– Думаю, неучтенное конфискованное имущество. Изъятое у преступников.

– Неучтенный конфискат, – поправил Шаталов.

– Что?

– В России теперь говорят так: «конфискат».

Маевский недовольно хмыкнул.

– Пролетарское стремление к упрощению речи и созданию кратких словесных форм – тема для отдельного разговора!

Шаталов попытался, но не смог сдержать смеха. Глядя на него, усмехнулся и Маевский.

Ознакомившись с содержимым «архивного шкафа», Шаталов спросил:

– А теперь скажи как на духу, Андрей Георгиевич: скольких человек из твоих подопечных реально можно привлечь?

Доктор Штерн, встав на краю обрыва, смотрел на лежащий под ногами палаточный лагерь, где отдыхали рядовые бойцы Смука. Под маскировочной сеткой угадывались контуры отдельных шатров, длинные столы с приставленными лавками. Поднимался пар от полевой кухни. Чуть в стороне от палаток горел костер, на вертеле жарился барашек. Грубые голоса перекрикивались на каркающем наречии. Штерн так и не собрался заняться албанским, хотя причин было достаточно.

Долина, в которой Смук устроил «Гнездо» – базу для своей маленькой армии, формой напоминала полумесяц. Внешняя, северная граница долины представляла собой отвесную сорокаметровую скалу. Под ней с востока на запад протекала мелкая горная речка, она омывала с севера солдатский лагерь, ныряла под мост и покидала долину, унося свои воды в длинное извилистое ущелье. Въезд из ущелья на мост был не только перекрыт воротами, но и охранялся пулеметными гнездами на уровне дороги и двумя бетонными дотами, светлеющими на вершинах скал.

Южная, внутренняя сторона полумесяца представляла собой плавно поднимающийся косогор, заросший лесом. Штерн подозревал, что там заминирован каждый кустик – никто не стал бы оставлять такое подбрюшье незащищенным.

Середина долины была приподнята цепочкой холмов. С самого западного из них Штерн и обозревал окрестности. От моста через всю долину шла прямая как стрела дорога, давно не использовавшаяся и заросшая бурьяном. За ней поблескивал ручеек, впадающий в основную реку у моста.

Штерн досмотрел, как гаснут на верхушках деревьев последние лучи солнца, и обернулся. Сложенная рядом с ним из мешков с песком огневая точка и уставившийся стволом в темнеющее небо станковый пулемет напоминали, что, несмотря на скорое победное завершение противостояния с югославами, лагерь все еще остается военным объектом.

На склоне холма располагалась «офицерская» столовая: длинный стол под тентом, вместо лавок окруженный ресторанными пластиковыми стульями разных цветов. Стол был усыпан крошками, пустыми продуктовыми упаковками, грязной посудой.

Смук в одиночестве заканчивал трапезу. Он не любил разговоров за едой, поэтому Штерн не пытался развлечь его беседой. Из лагеря в обход по пологой тропинке поднялся рослый бородатый оаковец. Штерн помнил его имя – Амир – и знал, что это один из наиболее приближенных к Смуку людей.

Амир молча встал у стола, дожидаясь разрешения говорить. Смук с неудовольствием оторвался от еды, кивнул.

– Командир, – обратился Амир по-албански, – скажи Хашиму, чтоб подменил четверых моих людей завтра утром.

– Разве не твоя смена?

Штерн оторвался от созерцания пейзажей и с любопытством вслушивался в незнакомый язык.

– Потом отработаю, – пообещал Амир. – Завтра из Селины переселенцы уезжают. Помнишь, которые платить отказались.

– Я ничего не забываю, – недобро ответил Смук. – Борзый дедок решил сэкономить.

– Сегодня вечером туда приехали два каких-то пенсионера с ружьями, пришел автобус из Приштины и грузовик. Думаю, на рассвете дернут. Мы съездим долги собрать.

Смук отодвинул тарелку с объедками, выдернул из стаканчика пластиковую зубочистку.

– Хашима предупрежу. Дедка поставьте на место, охрану тоже. Остальных не трогайте. Пусть сербы платят и проваливают.

– На месте разберемся, – буркнул Амир.

Смук повысил голос:

– Пусть проваливают, я сказал!

– Хорошо, командир.

Амир опустил голову и торопливо ушел. Штерн вернулся к столу. Над долиной застыла тишина, лишь мотыльки, кружащие под лампой, тыкались в нее с сухим шелестом.

– Не представляю, – сказал Штерн по-немецки, – как ты управляешься со своим отрядом. Среди твоих людей много профессиональных военных? Мне кажется, крайне мало. Надев форму, человек не становится солдатом. Как ты заставляешь их слушаться?

Смук тоже перешел на немецкий:

– Много спрашиваю, но и много разрешаю. Мы не только воюем. Я даю им время и возможность заработать. Частное предпринимательство – краеугольный камень капиталистического общества, не так ли? Несложные задачи, мелкие хлопоты, ежедневный монотонный труд. Мои птенчики разлетаются по окрестностям и возвращаются – кто с веточкой, кто с пучком соломы. Как я могу запретить предпринимательскую инициативу?

– Всегда восхищаюсь твоим немецким. Можешь выступать в бундестаге.

– Наш парламент будет называться «Kuvendi», – задумчиво сказал Смук. – Я там еще скажу свое слово. А пойдет все правильно – выступлю и в бундестаге. Как представитель независимого Косова.

– Политика требует больших денег, – заметил Штерн.

– Поэтому ты и здесь. Не «прощальным» же налогом мне пополнять кубышку на первый день без войны. Слушаю тебя внимательно, моя лучшая птичка!

Штерн сел ровнее, принял деловой вид.

– По одному из пленных все решилось. Родственники готовы платить, обычная схема согласована. Капрал Милун Джорджич. Деньги придут на твой счет в Люцерне до конца недели.

Смук удовлетворенно кивнул:

– Хорошая новость. Дальше.

– Еще по трем рядовым аккуратно прощупываем перспективу…

– Я не об этом. Давай про главное.

– С нашей стороны все готово. Тара, самолет, экипаж. Заказчики ждут. Как только ты даешь отмашку, самолет вылетает. Летчики волнуются насчет беспилотной зоны…

Смук раздражился:

– Я же сказал, препятствий не будет! До ухода югославов остаются считаные дни. Я обеспечу и безопасный пролет, и посадку в «Слатине».

Штерн помотал головой:

– Извини. Волнуюсь. Мы привлекли серьезные средства под авансирование мероприятия. Под мое имя и репутацию.

– Беспокойся лучше о качестве работы. Здесь я тебе точно не советчик. Успел пообщаться со специалистами? – Смук кивнул на стоящий на пригорке желтый дом за колючей проволокой. – Как у них успехи? Прогресс есть? Не попортят сырье?

Штерн скривился:

– Я тоже беспокоюсь. Нагрузка будет очень серьезная. А опыта у них маловато.

Смук пожал плечами:

– Работаем с тем, что есть.

Желтый дом стоял на каменистой вершине холма. Одноэтажный и некрасивый, он походил на коровник. Стекла были замазаны изнутри белой краской. Южная половина здания была обнесена забором. Во двор вела единственная калитка, обшитая железным листом. Ее постоянно снаружи охраняли двое оаковцев. Заходить во двор им запрещалось.

В доме текла своя жизнь. Длинный прямой коридор, разделенный посередине дополнительной дверью, шел через все здание от торца до торца. По обе стороны коридора тянулись одинаковые двери с тяжелыми засовами, встроенными снаружи глазками и откидными лючками на уровне пола для передачи пищи. Тусклый свет не мешал охраннику разглядеть через глазок все, что происходит за любой дверью.

В каждой камере имелись одна койка и один стул, в углу – дырка в полу. Свободных камер почти не было. Скрючившись в позе эмбриона, громко сопел лысый мужчина в тренировочном костюме. Вытянулся на койке худощавый цыган, он не мигая смотрел в потолок. Сидела на полу под окном женщина, подтянув колени к груди и закрыв голову руками.

Лишь одна дверь была приоткрыта. Лоскут яркого света через щель выбрался в коридор. За дверью располагалась комната втрое больше прочих. Вдоль стен стояли металлические столы и шкафы с лекарствами и медицинскими инструментами.

Свет шел от настольной лампы. На столе в круге света лежал раскрытый анатомический атлас. На развороте была изображена брюшная полость в разрезе.

Среди «дружинников» выбирать было сложно. Держать в руках оружие умели многие. Использовать его – единицы. Даже служившие когда-то в армии здоровые мужики давно осели на фабриках и в офисах, в школах и на рынках. Каждый предлагал себя в помощь Радо, проверяющему из загадочного «спецотдела». Но Шаталов, словно тренер, с трибуны наблюдающий за игрой юниоров, не торопился с решением.

Объехав с десяток опорных пунктов вместе с Маевским, они остановились на минимуме: нужен был водитель и два «загонщика». Выбор пал на сухопарого учителя Цветко из сгоревшей деревни Лешичи, его друга Небойшу и племянника Воислава – улыбчивого парня, развозящего по окрестностям на арендованном грузовичке стройматериалы, мебель, продукты и всякую всячину.

Небойшу и Цветко отправили в Селину с вечера. Сами выехали в ночь. Загнали пикап на закрытую от посторонних глаз полянку, Воислава оставили сторожить машину. Шаталов и Маевский последние пару километров прошли пешком по дороге, особо не разговаривая и настороженно вглядываясь в темноту.

Добрались до выбранного по карте места, присмотрелись, убедились, что прибыли первыми. Стараясь не приминать траву, перебрались через кювет и поднялись по склону метров на пятьдесят. С уступа, пронизанного корнями сосен, открывался вид на дорогу, изогнутую зеркальной буквой S. Они пришли справа из леса, а влево дорога уходила в ущелье.

– Отсюда до первой развилки – от силы полкилометра, – сказал Шаталов. – Дальше дороги расходятся, перехватить транспорт проще всего здесь.

– Логично, – неохотно признал Маевский.

Шаталов показал на каменную проплешину метрах в пятнадцати над дорогой.

– На их месте я бы разместил снайпера вон на том утесе. Обзор отличный, деревья дорогу не загораживают. И автобус, и грузовик будут как на ладони.

Маевский согласно кивнул, а потом встревожился:

– А если они вообще не здесь встречать будут?

– Доверься моей чуйке.

– Не понял… Прошу прощения, чему?

Шаталов на секунду задумался и сформулировал:

– Дару тактического предвидения, усиленному многолетним опытом.

– Часто ждал в засаде? – поинтересовался Маевский.

– Часто ехал в автобусе.

Нестерпимо хотелось спать. Цветко удивлялся сам себе: откуда такое спокойствие? С января каждую ночь он просыпался по два-три раза. Снова и снова пытался выбраться из-под горящих стропил обвалившейся крыши. А тут накануне мероприятия… Да что уж врать себе – накануне боя! – вдруг пришла уверенность, что впереди нечто очень важное, и организм попросил подзарядить аккумулятор. Поэтому Цветко с удовольствием позволил себе на несколько минут смежить глаза на пассажирском сиденье грузовика.

Второй ополченец, худой как щепка пенсионер Небойша, расхаживал вокруг автобуса с винтовкой-мелкашкой и поторапливал беженцев.

Перед рассветом выпала роса и стало не по-майски промозгло. Автобус со включенными фарами и заполненный мебелью грузовик без тента стояли на крошечной площади в центре деревни. Мебель была старая и обшарпанная – с собой увозили все, чтобы легче обустроиться на новом месте в незнакомом краю.

Переселенцы – так они сами предпочитали себя называть – постепенно заходили в автобус. Несколько жителей села – и косовары, и те сербы, кто пока решил остаться, вышли их проводить. Люди обнимались, негромко прощались.

Старший среди переселенцев – коренастый старичок с гордо поднятой головой и плотно сжатыми губами – пересчитал людей в автобусе, по-хозяйски обошел грузовик, заметил спящего в кабине Цветко и поспешил к нему.

– Вы уверены, что все будет хорошо? – спросил старший, открыв дверь и тряхнув Цветко за плечо. – Почему вас так мало? Неужели нельзя было…

Раздосадованно махнул рукой, вернулся в автобус. Водители курили в сторонке и явно нервничали. Цветко протер глаза, потянулся, пошел их звать.

Через несколько минут прощальные слова иссякли. Пришла пора отправляться.

Цветко и Небойша залезли в кузов грузовика. Автобус тронулся первым. Жители деревни оставались на месте и махали уезжающим вслед, пока автобус и грузовик не скрылись из виду. Разве что один сутулый косовар торопливо ушел с площади чуть раньше.

Время в засаде тянулось, как резиновый жгут. Не поймешь, минута прошла, или пять, или час.

– Ты не сердись на меня, Андрей, – сказал Шаталов. – Я понимаю. Приехал неизвестно кто, неизвестно откуда, все твои планы поломал.

– Поломал, – не стал отнекиваться Маевский. – Но не в этом дело. Знаешь, сколько я уговаривал Милича вооружить нас? Мы же в охране порядка перед ОАК как куры перед лисами. Кудахчем, а сражаться нечем, пукалки одни. Да повязки на рукав для устрашения противника. А тут приезжает заморский варяг, и нате: чего изволите, гости дорогие? Автоматы – держите! Гранаты – будьте любезны! Попросил бы ты лучше танк – наверно, тоже в гаражах припрятан. Что же получается, он тебе, незнакомцу, больше доверяет, чем нам? Почему? Я же не юнец безусый, в Краине срочную службу проходил. Потом добровольцем в Боснии – до самого прихода миротворцев. Жалею, что уехал.

Мальчишке нужно выговориться, догадался Шаталов. Прыгает с одного на другое, сразу сто мыслей в голове. Это нормально, перед работой такое со многими случается.

– Как так вышло, – спросил он осторожно, – что целая страна на куски рассыпалась? Ты хоть и югослав, а не серб. Со стороны виднее должно быть. Что у вас тут, хорватов притесняли? Или бошнякам с косоварами жизни не давали? Из-за чего все войны? Что не жилось?

Маевский задумчиво уставился вдаль, вспоминая.

– Неплохо жилось. Я ведь тоже беженец. Прибежал сюда как миленький. В моем городе сейчас ОАК. А когда-то был уютный двор, дружные ребята. Кто албанец, а кто серб, где русский, или цыган, или грек – кого это интересовало? Мы просто жили: отлынивали от уроков, пытались казаться старше, чем есть, курили самосад, пили ракию, бегали за девчонками, каждый понемногу готовился к взрослой жизни, нащупывал свою тропинку. Сосед сверху, Медждим, влюбился в мотоциклы. На заднем дворе сколотил себе сарайчик, поставил верстак, всей округе чинил мопеды и мотороллеры, торговал запчастями. Копил на «Харлей». Лет за сто насобирал бы, наверное.

Шаталов слушал непривычно плавную, чистую речь Маевского – русскую и нерусскую одновременно.

– Дедушка приехал в Косово из Белграда в конце двадцатых, когда поступил на военную службу по охране границы с Албанией. Этнических албанцев здесь было не так уж и много. Но они живут кланами и мыслят кланами, понимаешь? К одному брату перебираются другие братья, потом перевозят семьи, а у невесток тоже есть родственники… Когда я учился в школе, коренных косоваров и приехавших албанцев уже стало больше, чем сербов. И никто не предугадал угрозы…

– Была у зайки избушка лубяная, а у лисы ледяная… – вспомнил Шаталов начало детской сказки, но Маевский его не услышал.

– Теперь дядя моего друга Медждима поселился в доме, где я появился на свет. Обычный человек, у него трое детей, мама-инвалид. Думаю, о нас он не вспоминает. Я силой вывез родителей в Белград, потому что не хочу сомневаться в том, живы ли они. А сам вернулся в Косово. Мне дали повязку и разрешили выходить в патруль.

Маевский откинулся назад, с силой выпустил воздух сквозь сжатые зубы. Шаталов молчал.

– И ведь не косовары виноваты, что дошло до войны. А тот, кто науськивал их, тот, кто бессердечно провел линию между ними и сербами, кто подговорил взять чужое и назвать своим. Мелкая нечисть подхватила эти идеи, подняла бузу, взялась за оружие.

– Ты веришь, что все это начал кто-то один? – удивленно спросил Шаталов.

– Один, сто, тысяча – разницы нет. Каждому кол в сердце и валун на могилу! Но до них не дотянуться, а содеянного ими – не исправить. И нам остается одно, – сказал Маевский обреченно. – Ярость. Бесконечная неутоленная ярость.

Шаталов почувствовал его боль. Совсем пацан, двадцать семь, а уже с двух войн на третью, и в каждой – потери и отступления, в каждой – невозможность победы.

Поражение либо ломает боевой дух солдата, либо превращает его в воина. А сталь закаляют в ледяной воде. Шаталов услышал в Маевском ту звенящую чистую ноту, что истекает из настоящего боевого клинка. Лишь бы не затупился, лишь бы без ржавчины…

– А у вас разве было по-другому? – спросил Маевский. – Когда Советы потеряли власть, а империя распалась на…

Шаталов поднял вверх указательный палец, оборвав Маевского на полуслове. Издалека приплыл шум двигателей. Вскоре конусы света мазнули по склону.

Показались два пикапа, сбавили ход, остановились с интервалом около пятидесяти метров: первый на ближней к утесу обочине, второй на дальней. Погасили фары.

– Две машины, – тихо, но нервно сказал Маевский. – Ты видишь? Две!

Шаталов ответил нарочито спокойно, буднично:

– Ко второй придется подобраться тебе. Иди верхом, спустишься за ней метрах в ста, дальше по обстановке. Они ждут автобус, всматриваются вперед. Не шуми, заходи со спины.

Маевский покатал на ладони ручную гранату. Шаталов кивнул:

– Только не вперед Цветко.

Маевский кивнул. Что-то достал из-за пазухи, приложил к губам, спрятал. Двинулся вдоль дороги и вскоре исчез за деревьями.

Амир спрыгнул на дорогу с подножки первой машины, прижал рацию к уху. За ним из машины вылезли два оаковца, один со снайперской винтовкой, второй с автоматом.

– Спасибо, приятель! Понял, – сказал Амир в рацию. И пояснил бойцам: – Уже выехали. Автобус, за ним грузовик. Охрана в кузове – двое с винтовками. Их в первую очередь.

Снайпер показал «о’кей» и убежал вверх по склону.

На крыше второго пикапа на сварной треноге стоял станковый пулемет. Пулеметчик перебрался в кузов, перезарядил ленту, проверил затвор.

Вдалеке за машиной мелькнула тень – Маевский перебежал дорогу.

Когда Селина скрылась из виду, грузовик мигнул фарами и выехал на встречную полосу. Автобус перед ним сбавил ход, остановился. Машины поравнялись, прижались бортами.

Цветко положил винтовку под ноги и поднял автомат Калашникова. То же сделал и Небойша. Цветко, встав на чей-то комод, оклеенный диснеевскими утятами, из кузова переполз на кабину грузовика, оттуда перепрыгнул на крышу автобуса.

Переселенцы в автобусе с тревогой смотрели на потолок.

Цветко распластался почти над головой у водителя, сразу за стойкой противотуманных фар. Два раза хлопнул ладонью по крыше. Автобус тронулся.

Снайпер, чуть сбив дыхание, выбрался на каменистый утес, нависающий над дорогой. Положил на землю винтовку, лег рядом, устроился поудобнее. Взял винтовку, посмотрел на дорогу через прицел, подстроил его. Свистнул один раз.

Амир взглянул на утес, коротко свистнул в ответ. Передернул затвор. Боец, оставшийся с ним, открыл дверцу машины, с автоматом встал за нее.

– Внутрь не лезем, – сказал ему Амир. – Всех из автобуса наружу, потом разбираемся.

Гул дизельных моторов доносился издалека. В небе заплясали сполохи света.

Пулеметчик в кузове второго пикапа пошире расставил ноги, похлопал пулемет по стволу, ласково прижал прикладом к плечу, спросил негромко:

– Хочется тепленького, а? Будет тебе тепленькое!

Водитель второй машины завел двигатель. Маевский следил за ним из густого орешника, растущего вдоль обочины. Он только что закрепил гранату шнурком над задним колесом пикапа и, в целом, вернулся в боевое расположение духа.

Когда до выезда из ущелья оставался один поворот, водитель автобуса включил полоску противотуманных фар у себя над головой. Цветко, распластавшийся на крыше, как лягушка, оказался в глухой черной тени, а перед лобовым стеклом все залил яркий белый свет.

Снайпер зажмурился, отдернул лицо от прицела. И в ту же секунду получил оглушающий удар прикладом за ухо.

Шаталов вынул винтовку из его разжавшихся рук, встал на одно колено, прильнул глазом к окуляру.

Водитель первой машины включил мощные фары. Амир медленно, вразвалочку пошел от машины навстречу тормозящему автобусу, не пряча автомата в руках.

Остановился автобус, за ним грузовик, почти выехав на встречную. Что-то шло не так. Амир бросил недоуменный взгляд на утес. Он ждал двух выстрелов, а их не было.

Цветко посмотрел на вооруженного оаковца. Опершись на локти, словно в тире, навел «калашников» на врага и нажал на спусковой крючок. В то же мгновение от выстрелов из грузовика и с утеса разлетелись стекла ближнего джипа, упал навзничь оаковец, стоявший за дверью, повалился вбок водитель.

Маевский метров с двадцати от второй машины очередью срезал пулеметчика, тот взмахнул руками и выпал из кузова. Пикап резко дернулся вперед и влево, пытаясь развернуться. Машину подбросило взрывом, перевернуло на крышу. Маевский выбежал на дорогу и разрядил полрожка в тень, шевелящуюся в кабине.

Смук привык спать с открытыми окнами. Звуки далекой стрельбы и взрыва вплелись в его чуткий сон.

Не шевелясь, Смук открыл глаза.

Шаталов посмотрел на часы. Тридцать секунд. Жить можно.

Щелкнул рацией, сказал Воиславу:

– Забирай, соскучились.

Попробовал поднять снайпера, у того откинулась голова. С виска стекала кровь. Шаталов опустил его на место. Коснувшись шеи, убедился, что пульса нет. Закинул винтовку за плечо, спустился по склону к автобусу. Бледные лица смотрели на него, как рыбы из аквариума.

Цветко и Небойша связали единственного выжившего – того, что подошел к автобусу. Оаковец был без сознания, верх натовского комбинезона вокруг ключицы потемнел от крови.

Шаталов быстро осмотрел первую машину: два колеса пробиты, лобовое стекло повисло лоскутами. Не увезти. Значит, окончательно вывести из строя. Вытащив на асфальт мертвого водителя, показал подошедшему Цветко на капот:

– Огня!

Воислав подъехал через пару минут. С учетом близости базы Смука надолго задерживаться здесь не стоило.

Пикап возглавил колонну. Небойша поехал с переселенцами, Цветко сел в кабину к племяннику, Шаталов и Маевский устроились в кузове спина к спине, оружие наготове. Пленный лежал рядом с ними. Позади ярко и жарко горели оаковские машины.

Почти рассвело, уже не ночь, еще не утро. Зелень казалась черной, дымка мешала видеть отчетливо. В кустах со стороны Маевского что-то шевельнулось, он резко прижал приклад к плечу. Из зарослей вылетела птица.

– Слышишь, Радо? – сказал Маевский.

– Ну?

– Ты в следующий раз, когда что-нибудь такое придумаешь, предупреди заранее – я хоть старых друзей позову.

– Ладно, – согласился Шаталов. – А что, толковые друзья?

– В самый раз для таких антреприз.

Лес расступился, и дорога вывела их на равнину.

Только въехав в Глоговац, все почувствовали себя в безопасности. Колонна свернула с магистрали и остановилась у полицейского управления. Переселенцы понемногу оттаивали, успокаивались, начали улыбаться. Старший обнял Небойшу и Цветко, потом отозвал Шаталова в сторону, завел за корму автобуса. Сунул небольшой сверток:

– Командир! Вот тут… Мы собрали со всех дворов…

Шаталов отогнул край газеты, увидел уголки замусоленных купюр. Отрицательно покачал головой, сверток не принял.

– Мы не оаковцы. Не надо так.

Старший не обиделся, деньги спрятал, достал из-за пазухи еще какой-то дар.

– Извини, сынок, ради бога! Вы не представляете, как мы благодарны. Могу хотя бы вот это? Не отказывай! Пожалуйста!

Нечто тяжелое, завернутое в ткань, легло Шаталову в руку.

– Еще отца моего. В хорошем состоянии. Трофейный, с Мировой войны.

Шаталов развернул сверток. «Парабеллум» и несколько обойм. Старший взял Шаталова за запястье, положил его ладонь на пистолет сверху, прижал своей рукой. Сказал искренне:

– Мы из войны в мир едем. Устали. Пусть вам послужит. Здесь он нужнее.

Хлопнул Шаталова по плечу, вернулся к своим. Шаталов спрятал оружие, пошел к своей машине.

Несколько полицейских во главе с Миличем уже подошли к пикапу и смотрели на связанного оаковца, лежащего в кузове. Никто из них не задавал лишних вопросов: почему, например, здесь стоят штатские с автоматическим оружием. Новость о спецотделе разлетелась быстро.

– Да это, похоже, Амир, – сказал Дробанович, приглядевшись к раненому. – Известная личность.

Оаковец застонал, злобно покосился на полицейского.

– Больно, тварь? – спросил Дробанович, перегнувшись через борт. – Сгниешь в тюрьме, если раньше не сдохнешь.

– Оставь его, – приказал Милич. – Возьми машину и трех человек с оружием, сопроводишь беженцев до Приштины. Хорошая охота, Радо! Все целы?

– Наши – да, – ответил Шаталов. – У них минус четыре. И этот.

– Доставьте раненого в военный госпиталь. Там есть палата для пленных, стоит наш пост. Я позвоню, предупрежу.

Автобус и грузовик тронулись. Переселенцы прилипли к окнам, замахали руками.

– Я покажу дорогу, – сказал Цветко.

Милич поймал взгляд Шаталова:

– Кстати, там же работает медсестрой некая Ясна Благович.

И рассмеялся, увидев, как у того посветлело лицо.

Пикап Шаталова остановился у дверей приемного покоя. Санитары уложили Амира на носилки. Полицейский из охраны госпиталя подошел с бланком и ручкой.

– Комиссар Милич предупредил, что вы едете. Надо заполнить протокол задержания.

Шаталов кивнул Цветко:

– Это без меня. Сами, ладно?

И прошел в приемный покой.

Еще один полицейский у дверей покосился на Шаталова с подозрением. Он махнул удостоверением, не раскрывая:

– Аджич, спецотдел.

– А, Радо… – кивнул полицейский и дружелюбно улыбнулся.

Все тут все знают, подумал Шаталов. Маскарад какой-то. Впрочем, его это не волновало.

Услышав голоса из бокового коридора, он направился туда. Сквозь две пары открытых дверей увидел в дальнем конце коридора, как Ясна выкатывает из кабинета стойку с капельницей, а за ней идет полноватый рыжеволосый врач, размахивая руками.

– Что вы пытаетесь этим сказать? – кипятился врач. – Что наш госпиталь – проходной двор?

Ясна катила капельницу, не сбавляя шаг.

– Извините, Йован, это какой-то беспредметный разговор. Я ничего не пытаюсь сказать…

Она останавилась, развернулась к врачу:

– …кроме того, что доктор Штерн копался в личных делах сотрудников госпиталя. И почему-то я уверена, что никто не давал ему соответствущих полномочий…

Шаталов смотрел на Ясну, целую, невредимую и непримиримую, и не мог сдержать улыбки. Жива. Жива!

Цветко неслышно подошел сзади, тронул его за рукав.

– Надо ехать, Радо!

Немногие в Раковице помнили, что Немой Вукашин еще жив. Дом его стоял на околице, особняком, у слияния двух подходящих к селу дорог. Левая вела к Глоговацу и Приштине, правая длинной дугой огибала кукурузное поле, утыкалась в лес, уходила на юг, к горным перевалам, Призрену и далекой Тиране.

С первыми лучами солнца в дом Вукашина приходила соседка Миляна, помогала старику одеться, собрать на стол, следила, чтобы он съел хоть малость. Потом Вукашин, опираясь на узловатую палку из виноградного комля, выходил на крыльцо и садился на лавочку у двери прогреть косточки. К полудню солнце пряталось за угол, и старик сидел в тени, выпрямив спину, положив перед собой костлявые руки на набалдашник палки.

Никто не сказал бы, сколько ему лет – он был всегда. Даже Миляна, даром что восьмидесятилетняя, могла лишь вспомнить, как девчонкой бегала за околицу, а Вукашин уже пахал поле, выгонял со двора в упряжке пару остророгих быков, играл на аккордеоне и смеялся громче всех.

Немногие припомнили бы, когда Вукашин стал Немым, потому что случилось это не в Раковице. Пятьдесят четыре года минуло с тех пор, как после войны он вернулся в родное село – и больше не произнес ни слова. Говорили, что он сражался в партизанском отряде. Говорили, что выжил в хорватском концлагере Ясеновац, где сотни тысяч погибли в нечеловеческих муках. Говорили, что прятался от войны в греческих монастырях. Рассказывать можно что угодно, немой не ответит.

Вернулся – и ладно. Уже тогда пожилой, Вукашин долгие годы седел, высыхал, как изюм, молчал, молчал.

Летом старик сидел перед домом до позднины, до первых звезд. С его лавочки открывался вид на окрестные земли – золотые поля и зеленые луга, темные леса и ясное небо.

Односельчане давно перестали замечать Немого Вукашина. Вечно неподвижный и безмолвный, для них он превратился во фрагмент пейзажа. А старческие глаза примечали все. Если бы кто-то удосужился заглянуть в них поглубже, увидел бы и непогашенный огонь, и неутоленную печаль. Но даже Миляна, по-соседски помогавшая немому старику содержать себя, никогда не задумывалась, чем жива душа Вукашина.

По левой дороге почти каждый день проезжали военные машины, туда и обратно. Старик догадывался, что югославская армия разместила в Раковице часть своих сил. Это защищало село от надвигающейся с юга угрозы. Это делало село беззащитным в будущем.

Вечером по правой дороге приехала незнакомая легковая машина, и в ней сидели двое молодых мужчин, ранее здесь не бывавших. Вукашин сохранял безупречную память на лица.

А утром отовсюду приплыл звук разогреваемой тяжелой техники – рык дизелей, лязг железа, командные крики офицеров.

Немой Вукашин понял, что будущее наступило.

Деян поставил на стол вторую бутылку ракии. Пододвинул два стакана.

Ненад рассердился:

– Не хочу. Вчерашнего хватило. Совсем ум пропьешь.

Они приехали в Раковицу прошлым вечером, и их путешествие нельзя было назвать простым. Соответственно, перед сном для снятия напряжения выпили, и крепко. Но, проснувшись, Деян опять схватился за бутылку.

– «Не хочу!» – передразнил он. – А потом захочешь – не сможешь. Забыл, как Деда на спиртное смотрит? Не ломайся, время есть, вперед графика мчим! Так что сейчас выпьем за Деду. За его успех, что бы он в этот раз ни задумал. За наши шкурки тертые-перетертые, да нецарапанные. Еще и вздремнуть успеем, а после обеда как раз и выдвинемся.

Придвинул стаканы, наполнил щедрой рукой.

Ненад выглянул в окно. Они остановились в доме его тетки – та давно уехала на заработки в Белград, разрешила переночевать, подсказала, где найти ключи. Машину загнали во двор. Хоть деревня и тихая, а содержимое багажника лучше под приглядом держать. Тем более военные тут корни пустили чуть не в каждом втором доме. Начнут вопросы задавать – а кому это надо?

На улицу не сунешься лишний раз – оставалось пить.

Ненад неохотно поднял стакан:

– В каком порядке, говоришь?

Деян заулыбался:

– Первый – за командира!

– За Деду! – поддержал Ненад.

Утро выдалось солнечным, ни облачка. По улицам бродили куры и гуси. Из-под тракторного навеса чуть торчала корма танка, на ней грелся рыжий кот. Из дровяного сарая высовывался ствол пушки. Неподалеку стояла закрытая маскировочной сеткой и присыпанная соломой бронемашина.

Полковник Брегич с транзисторным приемником в руке вышел на крыльцо, посмотрел в небо. Сморщился. У крыльца курили три лейтенанта. Вытянулись по струнке, отдали честь.

– Господин полковник, – спросил один, – может, по резервному каналу запросим? Все сроки прошли!

– Отставить – по резервному! – сказал Брегич. – Радиомолчание никто не отменял.

Транзистор наигрывал беззаботную эстрадную музыку восьмидесятых. Из тех времен, когда все казалось безоблачным, как сегодняшнее, черт его побери, небо.

Мелодия закончилась, и жизнерадостные диджеи погрузились в шуточный спор о достоинствах холостой жизни и замужества. Лейтенанты стали прислушиваться, заулыбались. Брегич же просто ждал.

– А теперь, – объявил диджей, – специально для молодоженов Зорана и Милицы, отправляющихся в свадебное путешествие…

Услышав кодовую фразу, Брегич выключил транзистор, выпрямился, гаркнул:

– По машинам!

Словно улей пришел в движение. Приказ разлетелся по Раковице в мгновение ока. Лейтенанты бросились врассыпную – каждый к своим подчиненным. Один за другим заурчали моторы. Техника освобождалась от маскировки, готовилась к маршу. Подъехал армейский джип.

– На своей земле как партизаны, – тихо сказал Брегич и зло сжал кулак.

Исход из Раковицы длился несколько минут. Бронемашины, танк, тягачи с прицепленными артиллерийскими орудиями, бензовозы, грузовики единой колонной покинули село, гостеприимно принявшее армию на долгий постой.

Немой Вукашин смотрел вслед уходящей к Глоговацу колонне. Навстречу военной технике ехал мотороллер. Им управляла молодая женщина. Ее голова была повязана черным платком, лицо пряталось под модными солнечными очками. Черная кожаная куртка, черные брюки. Разминувшись с замыкающей колонну машиной, женщина въехала в Раковицу.

Подул теплый южный ветер, но Немому Вукашину вдруг стало холодно.

После вывоза беженцев из Селины в противостоянии Смука и полиции наступило длительное затишье. Шаталов регулярно просматривал отчеты по Глоговацу и населенным пунктам общины, вылазки оаковцев прекратились или проходили тише и незаметнее. Он переговорил с Миличем, и оба пришли к выводу, что ничего хорошего видимое спокойствие не сулит.

Тем не менее передышка – всегда передышка. Шаталов проинспектировал отряды ополчения во всех окрестных поселках и городках. Надо было признать: Маевский поставил работу на хорошем уровне. Добровольные помощники, пусть и плохо вооруженные, а то и вовсе безоружные, четко понимали, как действовать в различных ситуациях, кому передавать информацию, за какую черту не заходить ради собственной безопасности и общего дела.

У Шаталова не выходили из головы слова Маевского насчет старых друзей. Попытался переговорить с Миличем, но шеф четко дал понять, что и так нарушил все возможные инструкции и правила для появления Радо Аджича. И что еще сильнее злоупотреблять служебным положением просто не сможет.

Обстановка все меньше напоминала мирную. Армия понемногу оттягивала с юга и юго-запада последние войсковые соединения. Большая часть Косова уже де-факто перешла под контроль ОАК. Хотелось верить, что завершение военного противостояния приведет к снижению уровня насилия, уменьшению числа жертв среди гражданских.

Но Шаталову эти надежды казались иллюзорными. Читая в архиве личные дела руководителей «армии» косоваров, он поражался, как вообще подобные люди могли оставаться на свободе. В густом бульоне из шаек и банд наверх всплывали только самые-самые. Самые расчетливые, самые отмороженные, самые безжалостные. Поверить хоть на секунду, что эти люди придут с оливковой ветвью, почему-то не получалось.

В полицейских протоколах то и дело встречались упоминания кровной мести и обета молчания. С таким материалом Шаталову приходилось сталкиваться на Кавказе пять-шесть лет назад. Бесконечная река крови.

Он уже служил в Боснии, когда услышал о заключении «хасавюртских соглашений». Государство с ядерным арсеналом, космической программой и одной из самых больших армий в мире расписалось в бессилии перед сгустком бандформирований. Шаталов помнил, как его накрыло жгучим стыдом и обидой за ребят, сложивших головы зазря. Бандиты отхватили от Родины жирный кусок. Страшно было подумать, как на подконтрольной им территории налаживают жизнь те, кто не смог или не захотел вовремя уехать… Здесь, в Косове, сюжет разворачивался аналогичным образом.

И мысли Шаталова возвращались к Ясне.

Перекошенное колесико на ножке кровати с грохотом и лязгом восьмерило по кафелю. Ясна катила кровать по коридору.

После очередного вывоза пациентов госпиталь совсем обезлюдел. В хирургии и в гнойном еще оставались около тридцати лежачих. «Особую» палату пока тоже не освободили – ходили слухи, что тюремные машины вот-вот должны прийти чуть ли не из Белграда.

Длинный коридор со времен апрельского наплыва раненых остался заставлен дополнительными койками. В мае персонал сократился втрое. Было понятно, что скоро от военного госпиталя останутся только стены и табличка.

Ясна закатила кровать в рекреацию поближе ко входу в подвал. Здесь уже стояли по отдельности сетки, передние и задние спинки.

Ясна завалила кровать набок, достала из кармана халата молоток. Сильными, но аккуратными ударами по железному каркасу выбила панцирную сетку из скоб на спинке и изголовье. Расставила все по местам и направилась за следующей кроватью.

Минуту назад в коридоре никого не было, а теперь в проеме аварийного выхода стоял мужчина с короткой густой бородой, в надвинутой на глаза бейсболке, руки в карманах.

– Завотделением теперь на втором этаже, – привычно подсказала Ясна, а потом остановилась и присмотрелась внимательнее.

Мужчина улыбнулся.

– Ничего себе, – растерянно сказала она.

– Не знаю: по-сербски это называется «кровать» или как-то еще? – сказал Шаталов. – Давай катать кровати вместе.

Ясна уже оправилась от неожиданности. Подошла к ближайшему изголовью, жестом предложила Шаталову присоединиться к процессу. Он прошел совсем рядом с ней и покатил кровать вперед. Ясна потащила следующую. Недоверчиво и радостно разглядывала затылок, плечи, спину Шаталова.

– Какая убедительная галлюцинация!

Он оглянулся через плечо:

– Даже потрогать можно.

Они завезли кровати в рекреацию. Ясна подошла к нему ближе.

– Андрей…

Шаталов предостерегающе поднял указательный палец:

– Радо! Теперь меня зовут Радован Аджич. Полиция Глоговаца, внештатный сотрудник, спецотдел.

Ясна непонимающе встряхнула головой:

– Это какая-то игра?

– «Зарница»! – ответил Шаталов по-русски.

– Что-что?

– Лучший план, какой смог реализовать. Радо – по-моему, красиво. Тебе не нравится?

Ясна опрокинула кровать набок, достала молоток.

– Радован… Имя как имя! Интереснее, в чем заключался план!

– Одна знакомая зимой в Боснии заявила мне, что все настоящие солдаты сейчас в Косове.

Ясна примерилась и с одного удара выбила первую скобу.

– А ты, наверное, на службе был? Грубовато! Хоть извинилась потом?

– Не помню. Наверное.

Шаталов пару секунд изучал технологию, потом тоже положил кровать набок и приступил к разборке, вместо молотка используя кулак.

– Не поломай. Имущество казенное, – сказала Ясна.

– Я нежно!

– Да? Что-то я переживаю…

Шаталов выбил последний крюк, сетка и спинки разлетелись в разные стороны с раскатистым грохотом.

Шаталов изучил картину разрушений, почесал затылок:

– Хм… Что по этому поводу скажет Красный Крест?

Ясна аккуратно отставила изголовье к стене.

– Не будет поднимать шумиху. Просто переведет сотрудника на другой участок.

– На сборку? – предположил Шаталов.

Ясна засмеялась:

– В подвал.

Обоим хотелось сказать друг другу так много, что задача казалась непреодолимой.

За железной дверью лестница уходила в непроглядную темноту.

Шаталов спустился на несколько ступеней, щелкнул кнопкой карманного фонарика.

– Судя по всему, тебя тоже перевели на другой участок? В грузчики?

Ясна шла вслед за ним.

– В штат лечебных учреждений почему-то всегда забывают включать грузчиков. Видимо, слишком надеются на санитаров.

Конус света осветил пыльный подвал, заваленный по углам сломанной мебелью, коробками из-под медицинского оборудования и лекарств. Отдельно возвышалась полосатая гора сваленных кое-как матрасов. Посреди подвала стоял стол, Шаталов пристроил фонарик на него.

– Вот так. Хватит нам света?

– Достаточно, чтобы с лестницы не загреметь.

– И где ваши санитары, кстати?

– Их почти не осталось. Раненых в основном эвакуировали. Министерство обороны распределило их по большим госпиталям за пределами Косова. Вон, у стенки место есть. Отнесем туда.

– Слушаюсь, господин грузчик!

Ясна поднялась наверх первой.

– С вашего позволения, госпожа грузчица!

Она подавала Шаталову спинки кроватей по две-три штуки, он бегал вниз-вверх, составлял их у стены. Совместное дело позволяло еще какое-то время не втягиваться в разговор о личном. Оба радовались этой возможности. Но шутливый запал уже прошел.

– Эвакуация – старинное слово, холодное, – сказал Шаталов. – Пахнет большой войной.

– У вас страна огромная, наши беды крошечными кажутся, – ответила Ясна с верхней ступеньки. – Косово – самое сердце Сербии, место, откуда для нас все началось. И сейчас мы его теряем.

Спинки кончились. Шаталов принял у нее первую панцирную сетку.

– Молчишь… – сказала Ясна. – Хорошо, что не утешаешь. Терпеть не могу.

Он поставил сетку к стене, обернулся. Пару секунд с замиранием сердца разглядывал ее черный силуэт на светлом фоне дверного проема.

– Я вижу, что происходит. Ты сама почему еще здесь?

Ясна смотрела, как он выходит к свету из подвальной полутьмы. Исчез, теперь возник из ниоткуда.

– Я медсестра. Вне конфликта, и не выбираю одну сторону против другой. Здесь лежат пленные оаковцы. Сначала мы их лечим, потом их судят. Но судят потом. Сначала мы их лечим.

– И? – прямой взгляд, пристальный и обеспокоенный.

– Мы – капитаны на мостике, – таким же прямым взглядом встретила Шаталова Ясна. – Пока здесь лежат больные, нужно быть в госпитале. Потом – видно будет.

Он взял у нее сетку, спустился вниз молча. Споткнулся о какую-то тумбочку. Поставил сетку на попа, позвал:

– Подержишь?

Ясна спустилась к нему, обеими руками придержала сетку с обратной стороны. Шаталов нагнулся, отставил в сторону разломанную тумбочку и еще какой-то хлам, отодвинул ногой в сторону ворох газет и целлофана, освобождая место у стены. Повернулся к Ясне.

– Волнуюсь за тебя.

– Я и сама волнуюсь, – призналась она. – Но врачи выше войны. Врачей не трогают.

Сказала – и почувствовала собственную ложь. Призрак хуту с окровавленным тесаком в руке прятался в темноте. В Кигали не трогали белых, а не врачей. Здесь она была сербкой среди сербов. Тутси среди тутси.

Шаталов накрыл ладонями пальцы Ясны. Лежащий на столе фонарик освещал ее сбоку резким светом. Ромбики пружин, растянутые в каркасе сетки, остались в тени. Словно черная решетка поверх дорогого лица.

Ясна замерла, пронзительно посмотрела на Шаталова, спросила тихо:

– Что мы делаем?

Ей померещилось, будто панцирная сетка превратилась в решетку и отделила от нее Андрея… Радо…

Шаталов чуть улыбнулся, неуверенно предложил ответ:

– Кровати в подвал таскаем?

Она высвободила одну руку из-под его пальцев, просунула сквозь сетку и провела ладонью Шаталову по лицу:

– Я рада, что ты здесь.

– А я рад, что ты цела.

Шаталов сквозь сетку провел ладонью по ее локтю и плечу, чуть потянул к себе, Ясна подалась навстречу. Они нашли зазор между пружинами, осторожно соприкоснулись губами. Потом одновременно рассмеялись. Шаталов отставил сетку в сторону, и они еще какое-то время стояли в шаге друг от друга.

Оба так боялись слов, вопросов, объяснений, но все это оказалось лишним, ненужным. Шаталов шагнул к Ясне, подхватил, прижал к себе. Центр Земли качнулся, как маятник, их бросило в сторону. Гора матрасов оказалась не такой уж отвесной, нашлось и плоскогорье. Они захватили его, обозначив свои владения разбросанными деталями одежды и белья. Откуда-то с горной вершины лавиной скатилась подушка. При попытке отбросить ее в сторону ветхий сатин треснул, выпустив в низкое подвальное небо снежный буран перьев и пуха. Бороться со смехом стало невозможно. Ясна и Шаталов беззвучно открывали рты, не прекращая ласкать и целовать друг друга, стукаясь зубами о зубы.

Ясна гладила Андрея так, словно только ощупью могла убедиться в его реальности. Запоминала его ладонями, щеками, животом, бедрами. Вплеталась в него и вплетала его в себя. Фонарик скромно светил в сторону, но и того, что отражалось от стен, Шаталову хватало, чтобы разглядеть волшебные контуры ее скул, шеи, груди, шелк ее кожи, блеск ее глаз.

Им открылись такие дивные дали, куда пускают немногих. В два дыхания, в два пульса они замерли, сплавившись воедино.

Шаталов распластался на спине, глядя в загороженное бетоном небо. Ясна замерла поперек него, лежа на животе, лишь иногда чуть поворачивалась, устраиваясь поудобнее, подставляясь под его ладонь. Он задумчиво гладил ее от лопаток до икр, радуясь каждому изгибу и каждой выпуклости.

К влажной спине Ясны прилипли белые перья, Шаталов стал по одному отлеплять их и отбрасывать в сторону.

– Не ощипывай меня, – запретила она, – я не курица!

– Ты не курица, – подтвердил он. – Ты ангел. Я должен тебя замаскировать. В целях безопасности. Пока никто не узнал.

Она оглянулась на светлый квадрат проема над лестницей.

– Дверь не закрыли… Неудобно получилось.

– Вроде никого напугать не успели.

Ясна повернулась к Шаталову, шутливо задрала нос:

– Сербов так просто не напугаешь!

Он развернул ее, положил целиком на себя, поцеловал в ухо, прошептал:

– Ты моя маленькая смелая сербка!

Хотелось остановить все часы на свете, чтобы мир снаружи замер и оставил их в покое и счастье.

Мотороллер увозил из Раковицы одетую в черное женщину. Немой Вукашин смотрел, как навстречу ей движется техника – бронемашина и два грузовика с закрытыми тентом кузовами. Но это была не югославская армия, и дорога, по которой приближалась беда, шла не с севера, а с юга.

На развилке женщина поравнялась с колонной и некоторое время что-то обсуждала с пассажирами бронемашины. Вукашин не шевелился, не моргал. Казалось, даже не дышал. Женщина на мотороллере поехала дальше и свернула на южную дорогу. А колонна тронулась, поползла к селу. Техника была окрашена в зеленый цвет, но не теплый защитный, а холодный серо-зеленый.

Вукашин вспомнил этот чужой оттенок – полвека назад все, окрашенное в цвет врага, поджигалось и горело на всех дорогах Югославии.

Лейтенант Окович взбежал по лестнице и постучался в кабинет Милича:

– Шеф, отвлеку?

– Уже отвлек! – Милич оторвался от отчетов.

– Звонили из Раковицы, – сказал Окович. – Вызывают наряд.

– В Раковице же гарнизон Брегича? Военные на месте не разберутся?

– У одной хозяйки телят порезали. Просит приехать.

– На суп, что ли?

– Перерезали горло телятам в коровнике. Грешит на соседей. Разбираться надо. Военные сказали, не их дело, отправили в полицию.

Милич недовольно взмахнул рукой:

– Неймется же людям! Будто мало беды вокруг. Съезди, сними показания. Кто с тобой? Жду назад не поздно – хищение на фабрике тоже ждать не может.

– Дробанович поедет. А водителя возьмем, кто свободен. Мы как птицы, шеф! Фьють-фьють!

Окович спустился в отдел, по-хозяйски оглядел зал, выбрал жертву:

– Крстич! Отрывай задницу от стула, поехали проветримся!

Немолодой патрульный, толстенький и неуклюжий, покорно отложил газету, торопливо допил кофе.

Зашли в оружейную комнату, получили под роспись «калашниковы» и по два магазина к каждому.

Окович занял место рядом с водителем – к неудовольствию сержанта Дробановича. Тот поделать ничего не мог, только бухтел с заднего сиденья:

– Не по уставу! Старший по званию должен назад садиться!

– Еще скажи, «не по конституции», – рассмеялся Окович. – Будто давно я ваших затылков не видел! А так хоть вокруг посмотрю.

– Я и сам никак не насмотрюсь напоследок, – негромко сказал Крстич.

Окович удивленно покосился на водителя:

– Что за «напоследок»?

– А вы, лейтенант, будете здесь дожидаться, пока ОАК придет? Лучше куда угодно податься, чем до фонарного столба.

– Думаешь, сделают автономию – полиция разнадобится? – спросил Дробанович.

– Такая, как наша, – точно, – уверенно сказал Крстич. – Другая потребуется, политически подкованная, чтоб по ситуации то глаза закрыла, то бандитам лапки пожала. Это без меня.

– Рано руки опускать! – Окович разглядывал за окном военную технику.

По дороге навстречу полицейской машине проходила колонна югославской армии. Артиллерийские тягачи, бэтээры, грузовики, два танка. На броне сидели хмурые солдаты. Кто-то смотрел в точку перед собой, кто-то шарил глазами по небу.

– Руки-то сами опускаются, – пожаловался Крстич. – Рапорт буду подавать. Не завтра, так послезавтра.

– А откуда войска? – заинтересовался Дробанович. – Разве гарнизон не в Раковице?

– Нам не докладывают, – сказал Окович. – У военных свои дела.

Водитель ожесточился:

– Одно у них дело сейчас – драпать. Сдали наше Косово волкам на съеденье.

Дальше ехали молча. Дорога вела через косоварское село. На стене крайнего дома разинула пасть стилизованная змея. Редкие жители провожали полицейскую машину недобрыми взглядами.

– У меня родители под Нишем, – сказал Крстич. – Там сейчас беженцев через край, криминала через край, работы через край. Туда уеду. До последнего патрона здесь точно сидеть не буду. А вы куда, лейтенант?

– Мне – некуда, – ответил тот. – Оковичи здесь испокон веков жили. И будут.

Немой Вукашин следил взглядом за приближающейся полицейской машиной. Пальцы на набалдашнике сучковатой палки сжались сильнее обычного. Губы старика чуть зашевелились, словно он пытался что-то сказать.

– Лейтенант, ничего, если я тормозну тут… у кустиков? – попросился Крстич. – А то в селе сейчас то-се, неудобно, да и некогда будет.

– Так приехали уже! – недовольно возразил Окович – ему хотелось побыстрее разобраться с делами.

– Две минуты!

Полицейская машина остановилась у придорожного ивняка.

– Мы тогда вперед пойдем, – решил лейтенант. – Заодно осмотримся. Подъезжай к седьмому дому.

– Слушаюсь!

Окович и Дробанович, каждый с автоматом за плечом, двинулись к селу. Крстич засеменил в кусты, раздвигая густые ветки.

– Только давай не рассусоливать! – предупредил Окович сержанта. – Нам еще вечером на фабрику.

– И опять без обеда, да? – сварливо уточнил Дробанович.

– Два раза поужинаешь.

Они подошли к крайнему дому, стоящему чуть в стороне от остальных.

– А какой тут дом – седьмой? – задумался сержант. – Нумерации нет.

– Не в Приштине, найдем как-нибудь. Местных спросим.

Дробанович заметил седого старика. Тот как изваяние сидел на лавочке у входа в дом и опирался руками на палку.

– Добрый день, отец! А как нам седьмой дом найти?

Старик молчал и не шевелился.

– Старенький, – предположил лейтенант, – не слышит, наверное. Пойдем, сами разберемся.

Они прошли по дороге между заборов. Грунтовая дорога расширилась, развернулась в небольшую площадь, окруженную сельскими домами с красными черепичными крышами. Все вокруг было перепахано траками тяжелой техники. Ветер гонял по площади пластиковый пакет. Окович и Дробанович обошли ее против часовой стрелки.

– Тут вообще люди-то есть? – поинтересовался сержант. – Пустовато как-то…

Крстич продрался сквозь густые ветки подальше от посторонних взглядов, хотя и смотреть на него тут было некому. С наслаждением «опорожнил бак», как говорили у них в отделе. Даже запел негромко что-то невнятное и жизнерадостное.

Дверь одного из домов впереди была приоткрыта. Калитка тоже оказалась не заперта.

– Добрый день! – громко сказал Окович на всякий случай.

Они открыли калитку во двор. Замерли. Одновременно потянулись к автоматам.

На ступенях дома в луже крови лицом вниз лежала мертвая женщина.

Окович и Дробанович обернулись. С разных сторон площади к ним стягивались люди в камуфляжной форме с шевронами ОАК на рукавах. Тридцать или сорок человек держали полицейских в прицелах автоматов и винтовок. Впереди всех шагал безоружный рослый альбинос и лучезарно улыбался.

Крстич застегнул штаны и отправился назад к машине, все еще мурлыкая незатейливую песенку.

Его внимание привлек посторонний звук. Крстич когда-то служил в армии, и шелест гранатометного выстрела не был для него в диковинку. Он успел остановиться и даже отступить на полшага назад, когда заряд вошел в полицейскую машину.

Взрывом Крстича как куклу швырнуло назад в кустарник, и он потерял сознание.

Окович и Дробанович метнулись во двор. Несколько автоматных очередей слились в одну.

Сразу несколько пуль прошили сержанту ноги выше колен, и он упал посреди двора. Окович успел прыгнуть за поленницу, пули раскрошили стену у него над головой. Отщелкнул предохранитель, поднялся над дровами и дал ответную очередь. Оаковцы рассредоточились.

Нужно было как-то выбираться из западни. За забором мелькнула тень. Окович выстрелил с упреждением, раздался сдавленный крик.

Низко пригнувшись, лейтенант обежал дом, через невысокий плетень перепрыгнул в соседний двор. Пули свистели вокруг него. Фьють-фьють, так он сказал Миличу.

Двор был завешан бельем, простыни сохли в несколько рядов, хватило бы на парусник. Окович бросился в трепещущий на ветру белый коридор. Раздались негромкие хлопки, на простынях перед ним возникли симметричные узоры из пулевых отверстий.

Окович упал на землю, увидел под простынями две пары ног, выпустил очередь чуть выше. Сменил магазин. На четвереньках прополз мимо упавших тел к стене дома. Прислушался.

Оаковцы окружали его без спешки, с четким пониманием, что деться в селе или из села некуда. Окович короткими очередями удерживал их на расстоянии, пока не закончились патроны. Он отбросил автомат и с пистолетом в руке бросился в дом. Толкнул дверь, она распахнулась неожиданно легко. Навстречу Оковичу вылетел приклад автомата и ударил его в лицо.

Крстич лежал на спине и плакал, стиснув зубы до судороги. Дрожащими пальцами нащупал кобуру, достал пистолет, передернул затвор. Медленно сел, чувствуя, как качается и ходит ходуном мир вокруг. Тихо позвал:

– Лейтенант! Сержант! Где вы?

На пустой дороге горела высоким факелом его машина, в которой остался автомат. Безлюдная околица Раковицы лежала в сотне метров впереди. Правее уходило поле, а метрах в трехстах переливалась свежей зеленью спасительная опушка леса.

На дальнем конце площади росли невысокие и кряжистые абриковосые деревья. К ним привязали и Оковича с разбитым окровавленным ртом, и теряющего сознание Дробановича. Деловитый оаковец в цветастой бандане проверил узлы, затянул так, что руки полицейских стали наливаться синим.

Рядом прохаживался Бледный, вглядываясь в лица пленников с болезненным интересом.

У сельского магазина шла активная погрузка провианта. Выносили все подчистую: мешки, пакеты, коробки. На стене магазина уже появилась красная змея с разинутой пастью.

Из соседнего дома раздались женские крики, звуки ударов, выстрел. Вскоре на крыльцо вышел десятник Хашим, широколицый, с приплюснутым носом и тяжелым лбом. Застегнул ширинку, расслабленно потянулся.

Смук появился на площади в сопровождении трех бойцов, мрачно осмотрелся. Его внимание привлекли штаны Дробановича, от колен и ниже черные, блестящие от крови.

– Бледный, – рявкнул Смук, – ты сам не видишь, что ли?! Наложите ему жгуты, а то все вытечет раньше времени!

На траве лежали тела трех оаковцев. Еще двое, раненые, сидели рядом, привалившись к забору, один бинтовал другому руку. Проходя мимо, Смук посмотрел на них с отвращением.

– Не могли чисто взять полицейских, придурки? Поперлись как на парад? Парад будет в Приштине. И не сегодня, ясно?

Раненые послушно закивали, пряча глаза.

Ворота в один из дворов были распахнуты. Под навесом прятался старенький «Фиат» с открытым багажником. У заднего колеса, понурив головы, стояли на коленях два серба со связанными руками. Беза вышел навстречу Смуку, пока его люди держали этих двоих под прицелом.

– Мы в целом закончили, Фитим. Все, кто давал постой солдатам, уже наказаны. Осталось только с этими неместными разобраться. Ну, и с полицией.

Смук внимательно посмотрел на помощника:

– А дома? Дома надо сжечь, Беза! Каждый дом, куда пускали на постой. Югославским солдатам нет крова в Косове. Все должны знать об этом.

Крстич, пыхтя от напряжения, в полуприсяде перебирался по огородам от укрытия к укрытию. Идти по дороге он побоялся, сразу срезал угол через поле. Ждал криков и выстрелов, но удача пока была на его стороне.

Добежал до старого дома с просевшей черепичной крышей, отдышался на задворках, осторожно выглянул из-за угла в сторону площади. Опустился в густую некошеную траву и немного прополз вперед.

Из щели в подвальном окне на него не мигая смотрели испуганные детские глаза.

Крстич ободряюще улыбнулся, приложил палец к губам:

– Тщщ!

Дом был обнесен хлипким дощатым забором. Крстич подполз ближе, сквозь щели рассмотрел площадь и снова заплакал, беззвучно открывая рот. Он увидел своих.

Деян и Ненад напряженно следили, как Смук со свитой разглядывают два ящика гранат в багажнике «Фиата».

– Мы же говорили, уважаемый: это не наша машина! – подал голос Деян.

Смук медленно повернулся к ним, заговорил по-серсбки.

– С одной стороны, терпеть не могу, когда мне врут. Прямо убить готов. Сказки про то, что вы ни разу не заглядывали в собственный багажник, очень раздражают. А теперь уже и машина не ваша! С другой стороны, не хотелось бы принимать поспешных решений.

Смук шагнул ближе и присел на корточки, их лица оказались вровень. Спросил мягко:

– Ребята, зачем вам столько гранат? Рыбу глушить? Так во всем Косове столько рыбы нет! И где вы их взяли? Украли? У кого? Купили? Тем более – у кого? Я тоже хочу покупать дешевые гранаты. Как отдают – в рассрочку или под расчет?

Деян и Ненад молчали, смотрели в землю.

Смук поднялся, развел руками, перешел на албанский:

– Совсем засмущались. Некогда возиться, грузите их с собой. У нас есть дельце поважнее.

Люди Безы поволокли пленников в грузовик.

Смук вернулся на площадь, подмигнул Бледному.

– Пора сделать один приятный звонок.

Милич пил кофе за рабочим столом, когда зазвонил телефон. Он снял трубку:

– Милич слушает.

На линии шли помехи, и сначала раздавалось лишь шуршание и треск. Потом низкий голос произнес по-сербски:

– Драган? Ты действительно слушаешь?

– Кто говорит?

– Твой старинный приятель. Не узнал или притворяешься?

Милич почувствовал, как в виске задергалась жилка.

– Ты мне не приятель.

– И в этом твоя проблема. Знаешь, где я сейчас? Угадай!

– В аду. Первая сковородка от входа.

Смук с сотовым телефоном подошел к полицейским, Бледный пристроился рядом. Оаковцы отовсюду собирались на площадь, не желая пропустить зрелище. Дробанович пришел в себя и задергался, пытаясь высвободиться.

– Я сержант! Простой сержант! Что я вам сделал? – выкрикивал он.

– Я в одной милой маленькой деревне. Запамятовал название… – сказал Смук и сунул телефон Дробановичу под нос.

– Раковица! Шеф, мы в Раковице! Здесь нет никаких телят!..

Смук вернул телефон к своему уху, рассмеялся:

– Ну как же нету! Вы и есть телята! Слышишь, «шеф»? Вы все и есть телята!

Бледный подошел к Дробановичу сбоку, достал из ножен широкий мясницкий тесак.

– Нет! – закричал сержант. – Пожалуйста, нет!

– И лучше бы телятам поискать другой загон, пока не получилось вот так…

Смук кивнул Бледному, Дробанович сорвался на визг. Бледный одним движением перерезал ему горло.

Предсмертный хрип Дробановича смешался с телефонными помехами.

Милич сжал чашку в руке. Она лопнула и залила все вокруг коричневой жижей.

Оаковцы столпились вокруг места казни. За их спиной неслышно открылась калитка. Из нее на негнущихся ногах, с пистолетом в вытянутой вперед руке вышел водитель Крстич и медленно зашагал вперед.

– А еще у нас тут есть целый лейтенант! – продолжал Смук. – Скажем так, пока целый. Я еще не решил, нужно ли мне так много лейтенанта.

Окович, сплевывая кровь, огляделся исподлобья. Понимал, что уже умер, и этого не исправить. Но как же хотелось, чтобы последним, что ему даровано в жизни, были не торжествующие лица врагов, не их хищные ухмылки и пустые взгляды! И тут он увидел мушку пистолета, а за ней – широко распахнутые глаза Крстича.

Едва заметно кивнув, Окович закрыл глаза и опустил голову.

Смук передвинулся к нему ближе:

– Эй ты, лейтенант! Ну-ка, посмотри на меня! Хочешь сказать что-нибудь старому беспомощному Миличу? Давай!

Окович не реагировал. Оаковец в бандане ухватил его за волосы и грубо повернул лицом к Смуку. Не открывая глаз, Окович торжествующе улыбнулся, обнажил окровавленные осколки зубов.

– Что скалишься, паскуда? – Смук зверел с каждой секундой.

– У них минус три! – крикнул Окович. – Шеф, вы их добьете!..

В его лбу появилось черное отверстие, и тут же с пробитым горлом рухнул оаковец в бандане. Крстич успел выстрелить еще дважды, куда-то в листву. А потом его тучное тело приняло в себя полсотни автоматных пуль, и Крстич умер еще до того, как упал на землю.

Смук с яростью пнул мертвого оаковца под ребра, заорал в телефон:

– Убирайся, Милич! Вон с моей земли! Поймаю – спущу с тебя кожу! Беги, тварь!

Милич выслушал вопли Смука холодно и спокойно.

– Твой жизненный путь подходит к концу, Фитим Болла, – ответил он. – Готовься к вечным мукам.

Аккуратно повесил трубку. Оглядел стол. Взял несколько листов бумаги и начал промакивать разлитый кофе.

Оаковцы замерли, кто где был, глядя на отвернувшегося командира. Смук стоял с набыченной шеей и сгорбленными плечами. Потом обернулся с шальной ухмылкой, махнул рукой:

– Здесь – все. Грузимся и уезжаем.

И широким шагом ушел с площади в улочку, где ждала бронемашина. На его пути за невысоким забором одного из домов на верхней ступеньке крыльца сидел смуглый жилистый мужчина лет сорока.

– Добрый день, косовар! – поприветствовал его Смук.

Тот посмотрел безучастно и недоверчиво, чуть заметно кивнул в ответ.

– Гляди веселей! – посоветовал Смук. – Сербы больше не будут путаться под ногами. Живи спокойно! Дарю тебе Раковицу! Владей!

И прошел мимо. А косовар долго смотрел ему вслед. Его лицо не выражало ничего.

Беза показал бойцам на очередной дом:

– Этот? Не перепутай, командира бесят ошибки!

– Тот самый! – подтвердил один из оаковцев. – Вон, танковые следы у ворот.

Они зашли во двор, переступили через мертвую старуху. Каждый из бойцов тащил по канистре. Дело пошло быстро. Один полил бензином сложенные у стены дрова, второй – дверь и крыльцо, третий подошел к распахнутому окну, плеснул туда. В комнате работал телевизор.

– Акуна матата! – радостно пела и танцевала маленькая клыкастая свинья.

Пламя поднялось с трех сторон одновременно, жадно заурчало, завыло.

Беза, не оборачиваясь, повел своих людей дальше – им оставалось навестить еще два дома.

Немой Вукашин сидел на лавочке у крыльца, опираясь руками на сучковатую палку. Не шевелился, не моргал, даже не было видно, что он дышит.

Воздух пах гарью. Сквозь дымную пелену старик смотрел, как уезжают из села два грузовика и бронемашина. Из уголка его глаза выкатилась одна-единственная слеза.

Как всегда после серьезных операций, оставшиеся в «Гнезде» вышли встречать ударную группу. Медленно открылись тяжелые ворота, год назад по приказу Смука обшитые листовым железом. Бронемашина и грузовики миновали пулеметные гнезда по обе стороны дороги, въехали в ворота, перевалили через бетонный мост и остановились на площадке у солдатского лагеря.

Старшим на базе оставался помощник Амира турок Мехмет. Он пока не вжился в новую роль и вел себя неуклюже.

– Как прошло? – спросил он у Смука, едва тот ступил на землю.

Спросил нарочито расслабленно, по-компанейски, не по рангу. Хашим, вылезший из бронемашины вслед за Смуком, скривился. Даже он не позволял себе так разговаривать с командиром, хотя и мог – по праву ветерана. Он убивал сербских полицейских и наводил ужас на югославские власти, когда никакой ОАК еще не было и в помине, а студент Фитим Болла бегал в Люцерне и Женеве по эмигрантским кружкам и заседаниям Народного движения Косова. Не выпустить ли наглому турчонку кишки, подумал Хашим мельком.

Но командир сегодня был благодушен и встревожен одновременно. Панибратство сошло Мехмету с рук.

– Плодотворно, – сказал Смук, давая понять, что не нуждается в светской беседе.

Из грузовиков спрыгивали на землю бойцы Бледного, Безы, Хашима. Перебрасывались шуточками, приветствовали «тылы». Выгрузили пленных. Их было трое – Деян, Ненад и хорошенькая сербка.

Мехмет заулыбался, подошел к девушке, взял ее двумя пальцами за щеки. Та задергалась, попыталась отстраниться:

– Пустите… пожалуйста!

Мехмет обернулся к Хашиму, спросил:

– Чье?

Да, подумал Хашим, выпустить. Как-нибудь при случае.

Смук незаинтересованно пожал плечами:

– Общее. Порадуй ребят, а то после Селины все нервные.

И добавил подошедшему Безе:

– А этих двоих – ко мне, прямо сейчас. И накрой нам стол с видом. Давно у нас не было гостей.

Девушка не понимала по-албански и испуганно переводила взгляд со Смука на его помощников и обратно. Бойцы Безы повели сербов вверх по склону к штабному шатру.

Мехмет подозвал своих, двое оаковцев подхватили сербку под локти.

– Не надо! Пожалуйста! – закричала она.

Мехмет отвесил ей тяжелую хлесткую оплеуху. Придвинулся вплотную, сказал на сербском с сильным турецким акцентом:

– Молчать! Молчишь – живешь. Поняла?

Девушка тихо заскулила сквозь зубы, опустила голову. Люди Мехмета уволокли ее в лагерь.

Смук направился к себе. Маленький отдельный коттедж, отдаленно напоминающий швейцарские шале, стоял ближе к вершине холма, метрах в пятидесяти от желтого дома. Сюда входа не было никому. Точнее, почти никому.

Смук вошел к себе, оставил оружие в прихожей. Разделся до пояса, в ванной комнате набрал полную раковину воды, плеснул на лицо. Посмотрелся в зеркало. Почувствовал движение за спиной.

Тонкие цепкие пальцы скользнули по его спине от талии к плечам.

– Как прошло? – вопрос повторился, но задан был тихо и участливо.

Смук поймал руку у себя на плече, на секунду прижался к ней щекой. Тонкий шелк черной блузки был прохладным. Легкий аромат духов возбуждал.

– Под ноль. На одно село без сербов стало больше. Плюс выманили людей Милича. Передал ему привет.

Почувствовал, как нежное сильное тело прижимается к его спине. Теплые ладони обогнули его бока, всползли по груди, коснулись сосков. Мозг затуманился. Захотелось все отложить. Унести ее наверх в спальню. Почувствовать себя обычным мужчиной, насладиться своей женщиной.

Смук неохотно отодвинул от себя ее ласковые руки.

– Нельзя сейчас. Разомлею. Чувствую что-то плохое. Кто-то лезет на мою территорию. Свои? Чужие? Надо разобраться…

Он снова взглянул в зеркало на себя – и на нее, безмолвно застывшую за его плечом.

– Разобраться и наказать.

Большой пластиковый стол для пикника стоял на обзорной площадке немного в стороне от навеса, где обычно обедал Смук с помощниками. Отсюда открывался лучший вид на долину. К столу были приставлены и вкопаны в землю две основательные парковые скамейки с высокими спинками. На одной сидели Деян и Ненад со связанными ногами, прикованные к поручням скамейки наручниками. У каждого была свободная рука. Шеи пленников стягивали петли тонкого стального троса, уходящие за спинку скамейки.

На другой скамейке, справа от Деяна, расположился Смук. За спинами сидящих застыли пятеро автоматчиков из отряда Безы.

На столе исходило ароматом жареное мясо. Рядом на большом блюде лежали нарезанные огурцы, помидоры, перцы, свежие лепешки.

– Угощайтесь, не стесняйтесь! – Смук обвел стол открытой ладонью. – Сегодня вы мои гости. Есть такая категория людей: умеют заинтересовать. Как будто в них кроется какая-то тайна. Секрет. Что-то, чем хочется поделиться. Ведь хочется, правда?

Сербы напряженно молчали.

Смук зацепил вилкой крупный кусок баранины, переложил себе на тарелку, разрезал на две части, неторопливо съел. Обратился к Деяну:

– Ты, случайно, не левша?

Деян отрицательно помотал головой.

Смук улыбнулся:

– Придется научиться. Знаете, кто я?

Деян снова помотал головой. Ненад пожал плечами.

– Меня зовут Фитим Болла. Я хозяин всего сущего в этих холмах. Вы говорите по-албански? Нет? По-албански «болла» означает «смук, полоз». Полоз умеет ползать по деревьям. Душит свою добычу, как питон. Кстати, вот это вот… на шее… не жмет? А то мои парни иногда чересчур усердствуют. Вы берите, берите: овощи, мясо, лепешки – все свежее.

Ненад подался вперед, насколько позволяла петля на шее, придвинул к себе тарелку, положил на нее дольку огурца и шмат баранины. Сказал:

– Приятного аппетита! – и отправил кусок мяса в рот.

Смук кивнул. Деян по-прежнему сидел неподвижно, глядя в точку перед собой.

– Так откуда эти гранаты? – дружелюбно спросил Смук. – Поймите, здесь вокруг земля, за которую я несу ответственность. Здесь не должны ездить машины с гранатами в багажнике. Просто объясните, где взяли, куда везли. Разве я многого прошу?

– Купили у цыган, – признался Ненад. – С брошенного склада армейского. Подзаработать хотели. Работы нет в этом году совсем. Обычно мы в садах, на полях.

Смук слушал, не глядя на Ненада, неторопливо ел.

– Меня Ненадом зовут. Думали, может, в Приштине, может, в Нише покупателя найдем. В Раковице отдохнули только, чтоб в ночь не ехать. Да чтоб эти гранаты провалились! Заберите их, нам не надо! Можно мы пойдем?

Смук промокнул губы салфеткой.

– Почему же нельзя? Я про тебя уже понял все. Вон, видишь, на том холме сосна кривая? Под ней тропинка. За холм спустишься – там дорога. Машина со всем содержимым у меня останется. За беспокойство. Не в обиде?

Ненад бросил короткий взгляд на Деяна.

– А…

Смук ответил на незаданный вопрос:

– А твой попутчик – видишь? – дар речи потерял. Сидит, потеет. Мы с ним еще парой слов перекинемся – отчего он потеет?

Подошел оаковец, жестом велел Ненаду поднять ноги, перерезал путы большим ножом. Снял с его шеи стальную петлю, отстегнул руку от лавочки, толкнул в спину. Показал стволом автомата, чтобы уходил.

Ненад медленно поднялся на ноги.

– А может быть…

Смук откусил сочную мякоть сладкого перца.

– Через сто секунд я разрешу своим парням пострелять. По движущейся мишени. Им нужна постоянная тренировка. Здесь у нас война. Иди, Ненад, не трать шанс понапрасну.

Ненад бросился вниз по склону. Оаковец протяжно свистнул ему вслед. Деян замер, опустив голову. Смук посмотрел на часы:

– Обидно, да? Мне просто не нужны двое. Кормить, поить – накладно. Вполне хватит тебя одного. Тем более что, играя в молчанку, ты каждую секунду все уменьшаешь свои шансы. Ты мне интересен только как собеседник. Понимаешь?

Деян молчал.

– Где брат твой Ненад? Дело делали вдвоем, а отвечать одному тебе. Справедливости вообще в мире мало.

Автоматчики обошли стол, начали трусцой спускаться по склону вслед за Ненадом, разворачиваясь широкой дугой.

– Если тебе интересно… – неохотно сказал Смук. – Твоему напарнику я совсем не поверил. Ну вот совсем! А мне хочется разобраться, куда вы везли гранаты, кому. Хватит, думаю, слушать этого вруна Ненада. У меня же есть человек, который скажет правду. Зовут-то тебя как?

Деян нашел взглядом маленькую фигурку Ненада. Тот добежал до горного ручья, перепрыгнул на другой берег. С удвоенной силой рванулся вперед к пологому склону, поросшему мелким и редким лесом.

Оаковцы остановились. Кто-то первым дал короткую очередь. Чуть позади Ненада поднялись фонтанчики песка.

– Деян. Мы должны были передать эти ящики заказчику. Но я не знаю его – Ненад договаривался.

Подошел Беза, протянул бинокль. Смук приник к окулярам.

– Глупо получилось, – сказал он. – Значит, мне от тебя вообще никакой пользы? Не того оставил в живых?

Деян, побледнев, следил за бегущим Ненадом. Оаковцы стреляли по очереди и не слишком интенсивно. Возможно, просто для острастки.

Смук, не отрываясь, смотрел, как серб, видимо, сбивший дыхание, торопливо шагает вверх по склону. Вот уже и добрался до первых деревьев. Яркая беззвучная вспышка скрыла Ненада.

– Так, Деян?

Прилетел звук взорвавшейся мины и почти сразу – протяжный крик боли. Дым над местом взрыва растаял. Смук наблюдал в бинокль, как Ненад без обеих ног пытается ползти дальше к мифическому спасению, извивается, открывает рот.

Вспышка – и снова стало ничего не видно, но страшный крик Ненада продолжал звучать еще две секунды. Затем донесся звук второго взрыва, и наступила тишина.

– Я знаю только место встречи, – сказал Деян.

Смук отложил бинокль, сдержанно и доверительно улыбнулся:

– Разумный выбор!

Грузовик и два джипа оаковцев вытянулись в цепочку на лесной дороге. Если бы сейчас они наткнулись на военный или полицейский патруль, югославам пришлось бы несладко – Хашим взял с собой больше двадцати человек и не только стрелковое оружие.

Он развалился на переднем сиденье. Джип вел его помощник Энвер.

– Как будем действовать? – спросил Хашим.

– Ты командир.

– А если б меня не было, ты бы что сделал?

Энвер задумался.

– Посадил бы пленного за руль, сам сел рядом, оделся бы, как тот, второй. Еще двух человек – лежа на заднее.

В багажнике джипа ворочался Деян со связанными руками и заклеенным ртом.

– Фактор внезапности, – объяснил Энвер. – Всех, кто с оружием, отстрелили бы сразу. Остальных – вязать и к Фитиму, как он велел.

Хашим устало вздохнул:

– Ерунда это все. Амир вон уже показал «фактор внезапности». И где он теперь? И где его бойцы? Если на ферме засели те же, кто взял Амира, схватишь пулю в лоб, удивиться не успеешь.

– Что же тогда делать? – занервничал Энвер.

Понял, что волей-неволей станет соучастником, потому что его непосредственный начальник не собирается выполнять поручение самого Фитима Боллы.

Хашим не стал утруждать себя ответом. Он смотрел за окно и мечтательно улыбался. Кого-то «вязать» у него в планах не было.

Окович на фотографии улыбался так весело и искренне, что проходящие мимо начинали сами улыбаться в ответ, а потом спохватывались, хмурились, отводили взгляд. Три портрета висели в холле полицейского управления, миновать их было невозможно. Милена, совсем молоденькая инспектор-стажер, только-только после полицейской школы, дрожащими руками меняла на портретах черные ленточки. Когда пришла страшная весть, не нашлось подходящей ткани и углы фотографий временно заклеили черной изолентой. Теперь она отлепляла ее и заменяла на благопристойный креп.

Вместе с Шаталовым в здание вошел пожилой усатый дядька из дорожной полиции.

– Что уж, не было Оковича посерьезнее? – придирчиво спросил он.

Милена дернулась, словно ее ударили, повернулась к полицейскому и сказала, гордо подняв подбородок:

– А он всегда улыбается!

Дверь в кабинет Милича была приоткрыта. Шеф сидел в кресле, локти на столе, руки в замок, лбом в руки.

– Драган… – Шаталов шагнул в кабинет, позвал негромко.

– Радо… – Милич не изменил позы. – Не говори ничего, ладно? Все ищут слова, а лучше без слов. Ты здесь без году неделя, не знал их толком.

Шаталов сел перед шефом.

– Вы вызывали.

Милич убрал руки от лица. Сейчас он был похож на глубокого старика.

– Они идут, Радо! – сказал он. – Они все ближе к городу. Отрубаем одно щупальце – вырастает три.

– Значит, работы прибавляется, – сказал Шаталов.

Милич развернул на столе карту района.

– В пяти километрах отсюда есть заброшенная ферма. Хозяева уехали еще осенью. Два часа назад там была стрельба, взрывы. Или где-то рядом. Хотел тебя попросить.

– Да?

– Соваться туда с нарядом…

– Рискованно, – подсказал Шаталов.

– ОАК подбирается к городу. Им понадобятся аванпосты. Схроны. Надежные лежки. Надо бить бандитов во всех таких местах, пока они здесь не освоились, не прижились. Подберись, изучи обстановку: есть там кто или нет. Если да, то сколько, как выглядят, на чем приехали. И сразу назад! Понимаешь?

Шаталов оставил машину в полукилометре от фермы – загнал в лес, чтоб не было видно с дороги. Солнце уже село, но сочно-розовые облака отбрасывали вниз последний вечерний свет.

Шаталов вышел к опушке. Вниз под горку тянулось незасеянное поле. Метрах в ста вросло в землю старое одноэтажное здание, огороженное развалившимся забором. Крыша просела, в узких горизонтальных окнах под стрехами недоставало стекол. Одинокий фонарь на деревянном столбе покачивался от ветра, светил тускло, помигивал.

Несколько минут Шаталов наблюдал и вслушивался. Тщетно – ни единого звука не доносилось из здания, и вокруг стояло подобие тишины – ветки чуть шелестели листьями, где-то в кустарнике свиристели пичуги. Не выходя на открытое пространство, Шаталов двинулся в сторону единственной дороги, подходящей к ферме через лес.

Грунтовка была распахана широкими протекторами джипов и, возможно, грузовика. Рифленые дуги автомобильных следов пересекала узкая полоса – здесь проехал мотоцикл или мотороллер. Шаталов пошел по следу и нашел спрятанный в кустах орешника «Чезет». Двигатель был еще теплым. Пришлось вернуться на дорогу и еще раз удостовериться, что след мотоцикла – самый свежий изо всех. Получалось, мотоциклист где-то рядом.

Шаталов бесшумно двинулся вдоль забора с неосвещенной стороны, через широкую прореху пробрался к задней стене здания. Нашел окно совсем без стекла, подпрыгнул, схватился за раму, заглянул в темень – без толку. Подтянулся и перевалился внутрь.

Под ногами оказался земляной пол. Шаталов с минуту сидел на корточках, не шевелясь, нюхая воздух, вслушиваясь. Тусклые клинья света от уличного фонаря, казалось, делали тьму вокруг еще гуще, контрастнее. Пахло остывшей едой, машинным маслом, известкой. А поверх всего струился сладковатый запах пороха.

Постепенно глаза начали хоть что-то различать. Стараясь не издавать лишних звуков, Шаталов двинулся влево вдоль стены к ближайшему углу. На торце здания были ворота, и следовало проверить, заперты ли они. Большую часть здания внутри занимало одно длинное помещение, наполовину разделенное рядом поперечных перегородок. Возможно, здесь был коровник или конюшня, городскому жителю оставалось только догадываться.

Шаталов наступил на мягкое, шагнул назад, присел, потрогал рукой. Перед ним лежало человеческое тело. Чуть теплое, но уже неживое. Под пальцами зашуршала грубая ткань. Воротник, небритая шея, лицо. Шаталов проверил пульс – убедился в его отсутствии.

Глаза привыкли к темноте, и теперь Шаталов отчетливо видел перевернутый стол, опрокинутые лавки, белые пятна разлетевшихся по земле чашек и тарелок. Еще два трупа. Сидели за столом вместе с этим, первым? Граната? Будь вокруг посветлее, картину произошедшего можно было бы восстановить точнее. Но если мотоциклист бродит где-то снаружи, лучше не привлекать его внимания.

Шаталов добрался до угла. По дороге обнаружил еще двоих с осколочными ранами. Они даже не успели выбраться из спальных мешков, и это порождало новые вопросы. Нападение, по информации Милича, произошло около трех часов назад, средь бела дня. Люди спали днем – значит, ждали чего-то или кого-то. Потом погибли почти мгновенно, не успев оказать сопротивление. В том, что могли, Шаталов не сомневался. Но не оказали. Часовой проморгал опасность?

Что-то капнуло ему на ухо. Шаталов сдвинулся в сторону, посмотрел наверх, но без света ничего не было видно. Стер с уха липкое, повозил в пальцах. Кровь. Шаталов пожалел, что недостаточно внимательно разглядел ферму снаружи. Если над воротами есть лаз на чердак, то следить за окрестностями удобно оттуда. Получается, снайпер снял часового, а остальных закидали гранатами…

Ногами к воротам, лицом в полосе света, лежал еще один боец. В его затылке зияло пулевое отверстие. Единственный, кто погиб не от взрыва. Вот ты и привел беду, подумал Шаталов. Подвел своих, братишка. Он заглянул убитому в лицо. Простой парень, с виду серб, лет тридцати от силы. На секунду возникло ощущение, что Шаталову доводилось его видеть раньше.

Ворота были сомкнуты неплотно. Шаталов внимательно исследовал их и нашел, что искал: в самом низу створа блеснула натянутая проволока. Заходите, господа полицейские! Вам привет от недавних гостей!

В целом картинка сложилась. Не то чтобы идеально подробная, но достаточная для доклада шефу. Пора было выбираться. Сразу назад, как велело начальство. Шаталов направился в обратный путь по своим следам. Теперь он различал в темноте, что впереди поперек коровника стоит полуразобранный трактор – видимо, уезжая, заботливые хозяева загнали его под крышу, чтоб не ржавел. Или просто чтобы не сразу украли.

Шаталов прикинул, что за трактор тоже придется заглянуть. Нельзя оставлять за спиной зоны потенциальной опасности. Оставалось придумать, как это лучше сделать: справа вдоль стены или слева, ближе к перегородкам.

Чем ближе придвигалась неподвижная громада трактора, тем становилось неспокойнее. Тихо, Шатай, тихо. Идем плавно и нежно. Нож медленно и бесшумно выскользнул из ножен, надежно лег в руку.

Подойдя к трактору вплотную, Шаталов опустился на колено, оперся на одну ладонь и заглянул под трактор. В темноте начинает мерещиться всякое. Сначала показалось, будто с другого борта трактора у переднего колеса он увидел две ноги. Потом показалось, что ошибся.

А потом почудилось, что если не прыгнуть под трактор прямо сейчас, то может оказаться поздно. Шаталов прыгнул. На то место, где он только что был, откуда-то с потолочных перекрытий упало что-то тяжелое, по бетону клацнул металл, зашуршало, шаркнуло.

Шаталов выкатился на другую сторону трактора, быстро заполз за заднее колесо, сменил нож на пистолет и, не скрываясь, передернул затвор.

– Полиция Глоговаца! – громко сказал он по-сербски. – Назови себя и с поднятыми руками выйди на свет. Тебе ничего не угрожает.

Видимо, мотоциклист так не думал. И не пытался убежать. Ни звука с другой стороны. Лучше бы ломанулся прочь. Потому что, раз остался, столкновения не избежать.

– Не тяни время, – сказал Шаталов. – Могу случайно подстрелить, тебе это надо?

В ответ из-за трактора раздался тихий смех. Каким-то образом этот смех словно снял завесу в памяти Шаталова. Он вспомнил, где видел того парня, что сейчас лежал у ворот. «Вот так перевезем!»

Мозаика начала собираться.

– И ты назови себя! – ответил голос из темноты. – Твой сербский лучше с каждым днем!

– Радо Аджич, – представился Шаталов и вернул пистолет на предохранитель. – А ты? Юрий Борисович или еще как?

– Гораздо проще. Зови меня Дедой.

Раздались шаги, из-за трактора вышел Бек. Шаталов поднялся ему навстречу.

– Рад тебе, Деда! – сказал он по-русски.

Они обнялись.

– И я тебе, Радо!

Место и обстоятельства встречи не располагали к сантиментам.

– Кто еще в здании? – уточнил Шаталов.

– Живых – только мы с тобой. Одиннадцать «двухсотых» по углам.

– Как справился?

Бек отрицательно покачал головой.

– Это мои люди, Шатай. Из местных. Я не «справился». Я опоздал.

Шаталов не стал задавать лишних вопросов, просто принял к сведению. Всему свое время. Сочтет нужным – объяснит.

Бек обмотал фонарик лоскутом ткани. В приглушенном свете передвигаться и ориентироваться стало значительно легче. В дальнем углу рядом с копной полусгнившего сена на драном рубероиде валялись вилы.

Бек отдал Шаталову фонарик и начал откидывать сено в сторону. Под рубероидом в земле обнаружился люк. Шаталов открыл его и посветил внутрь. Небольшой подвал был под завязку заполнен ящиками серого и зеленого цвета с маркировкой цифрами и кириллицей.

– Твое барахлишко? – спросил Шаталов.

– Поможешь вывезти? – ответил Бек.

Шаталов связался с Миличем и вкратце изложил расклад: одиннадцать трупов, только мужчины, осколочные и огнестрел, явно схлестнулись две банды. Могут быть сюрпризы, приезжать лучше с саперами в светлое время суток. Да, уже уехал. Да, в городе. Да, немножко отосплюсь.

Рассмотрев подвал внимательнее, Шаталов сделал свои выводы. Среди различного оружия и амуниции имелись противопехотные мины, аккумуляторные батареи, бобина колючей проволоки…

– Хороший схрон, – похвалил Шаталов. – Все для обороны, не для атаки. Что собирались защищать?

– Как всегда! – невозмутимо ответил Бек. – Родину.

Растяжку на входе не стали оставлять саперам, аккуратно обезвредили сами, чтобы не мешала при переноске тяжестей. Шаталов пригнал пикап, мотороллер Бека забросили в кузов. Погрузка заняла половину ночи. Упахались и взмокли. До Глоговаца ехали с оружием на коленях. Обошлось без происшествий – дороги Косова ближе к ночи вымирали, по пути не встретили ни одной машины.

Сил на разгрузку не осталось. Загнали пикап в гараж, из кузова забрали только мотороллер. Пока Шаталов возился с ржавыми запорами ворот, Бек стоял чуть в стороне и задумчиво разглядывал старого друга.

Почувствовав его взгляд, Шаталов сказал, не оборачиваясь:

– Если ты по своей программе, я с пониманием. Чем могу, помогу. Подброшу, выгружу, привет-пока. Просто мне показалось, у тебя что-то пошло не по плану. Короче: помощь нужна?

– Прокатимся? – спросил Бек.

Два здоровых мужика на мотороллере смотрелись бы смешно, если бы не стволы автоматов за плечами. Да и смотреть было особо некому. Ехали около часа в сторону Приштины, потом Бек свернул на второстепенную дорогу и вскоре остановил мотороллер в холмах у какого-то заброшенного автохозяйства. От дороги вниз и вверх по склону тянулись виноградники.

Они оставили мотороллер в междугрядье и дальше двинулись пешком. Молодые виноградные грозди, еще не набравшие цвет, прятались в густых ветвях. Начало светать.

– Югославы уходят, – наконец решил что-то объяснить Бек. – Отводят армию за пределы Косова, решение уже принято. На их место придут миротворцы ООН.

– Из каких стран? – уточнил Шаталов.

– Правильный вопрос. Все НАТО тут как тут. Попилили край на зоны ответственности. За их спиной ОАК станет единственной реальной силой.

– Где-то я такую схему уже видел.

– И еще не раз увидишь – действует же!

Они поднялись на макушку холма. Света прибавилось. Бек протянул Шаталову бинокль и указал направление.

– Моя задача – несколько дней приглядеть за аэропортом «Слатина». На всякий случай.

Шаталов взял бинокль и долго разглядывал взлетную полосу, рулежки, склады и ангары.

– Вдвенадцатером? – уточнил он.

– Аэропорт пока формально под контролем армии, – сказал Бек. – До отвода войск ОАК сюда не сунется.

Вдалеке поблескивал стеклянными стенами пассажирский терминал. В стране, целиком превращенной в бесполетную зону, аэропорт – не самое людное место. Шаталов запоминал расположение вспомогательных технических зданий, пустых стояночных площадок для самолетов, геометрию внешнего забора, поверху украшенного колючей проволокой. В поле зрения попал шлагбаум на одном из въездов.

– А местные военные давно в штатском ходят? – уточнил Шаталов у Бека. – Или я что-то упустил?

Рядом со шлагбаумом на въезде стояла небольшая сторожка. Отчетливо виднелись огоньки сигарет и трое вооруженных людей в джинсах и футболках.

Бек забрал у него бинокль.

– Вряд ли это дружинники, да? – спросил Шаталов.

– Вряд ли. Но есть и такой вариант развития событий. – Бек опустил бинокль. – Задача становится сложнее, план действий – понятнее.

Понаблюдав за аэропортом около часа до окончательного восхода солнца, Бек отдал команду на возвращение. За это время им удалось разобраться, в каком из зданий расположились «дружинники».

Вернувшись в Глоговац, Шаталов привел Бека в служебную квартиру Радо Аджича – к себе.

Поставили чайник. Бек уселся за кухонный стол, а Шаталов принялся искать по навесным шкафам что-нибудь съедобное. Еле слышно играло радио.

– Значит, – констатировал Бек, – кто-то из охраны аэропорта сговорился с оаковцами. Воевать же никому не охота. Особенно тыловым. Теперь придется по-тихому забирать контроль взад-обратно.

Шаталов нашел надорванный пакет с растворимым кофе. Размял в пальцах, открыл, понюхал, заглянул внутрь. Сунул другу под нос:

– Зацени!

Тот отмахнулся:

– Сойдет… Так вот! Для взятия аэропорта мне нужна группа. Гибель ребят ломает все планы. В одиночку, да и вдвоем, эту работу не сделаешь.

Шаталов заварил кофе в две чашки.

– Планы меняются по ситуации. У меня есть кого позвать.

– Мы не можем обращаться к полиции за помощью. К военным – тем более. Информация уйдет сразу. А это – сам понимаешь…

Шаталов поставил чашку на стол перед Беком.

– Сахара нет. Не обзавелся пока… Есть и другие ресурсы. Внесистемные. Из ополченцев двух-трех человек выберу. Нескольких русских подтяну.

Бек посмотрел на него, как на расшалившегося мальчишку:

– Каких русских? Откуда здесь русские?

– Да ты сам как нерусский!

Привычно усмехнулись – шутка была не новая.

– Мой водитель в Боснии и то лучше по истории подкован! Смотри: когда белые из Крыма уходили, их мало кто хотел принимать. По крайней мере, никто особо не звал. А здесь все по-человечески было. Сербы – братушки… В общем, есть у меня на примете кое-кто. Потомственные белогвардейцы.

Бек опустил голову, потер лоб ладонью.

– Романтик ты, Шатай! Сам такой и других заражаешь!

– Их здесь много, Бек. Они – часть Югославии. Корнями вросли. У них здесь и деды, и прадеды.

– А у тебя – Валька, – глухо сказал Бек.

– А у меня – Валька, – согласился Шаталов. – Хоть и не прямо тут, а все равно тут. Границы – для политиков. А для сердца – какие границы?

– Извини, что напомнил.

– Наоборот – спасибо! Я от этого давно уже не размякаю. Только сил прибавляется.

Настроение Бека сползало не в лучшую сторону. Видимо, ослаб первый адреналиновый запал, пришло понимание потери.

– В общем, предлагаешь вместо сработанной команды использовать мифических югославских русских? С неизвестными навыками, без рекомендаций, непроверенных…

– Не усложняй! – посоветовал Шаталов.

– Не упрощай! – возразил Бек.

– Куда уж проще! Перед тобой поставлена задача. Диспозиция переменилась, задача осталась. Или все, за билетами в кассы «Аэрофлота»?

Бек резко встал, отошел к окну. Шаталов не торопил его. Отхлебнул из чашки, обжег губы. Наконец, Бек вернулся на место, ссутулился, махнул рукой:

– Давай, вызывай свою белоэмиграцию. Колчаковцев не забудь. Посмотрим, что за кадры.

– Тут в основном алексеевцы, – решил уточнить Шаталов, чтобы немного отвлечь друга от мрачных раздумий. – Деникинцы, дроздовцы. Если такие нюансы играют роль.

– Еще бы не играли! Дроздовцы! Хоть в психическую атаку сходим. Примкнуть штыки к гранатометам! Барабан с собой возьмем!

Шаталов потянулся к Беку, тряхнул его за плечо:

– Спокуха, старик! Разберемся! С нами Аллах…

– …и два парашюта, – закончил присказку Бек, чуть улыбнувшись.

– Возьмем мы твой аэропорт, – увереннее, чем чувствовал, сказал Шаталов. – Покумекаем, все придумаем. Утро вечера…

– Так уже утро, – напомнил Бек.

Напряжение спало. Они негромко рассмеялись.

– Первый раз, что ли? – сказал Шаталов. – Сколько у нас есть времени?

Лейтенанта Бражникова на пути в столовую нагнал Цыбуля с чертежной папкой под мышкой.

– Товарищ лейтенант, разрешите обратиться.

– Обращайтесь, сержант!

Цыбуля торопливо развязал тесемки на папке и продемонстрировал Бражникову картонные и бумажные трафареты широкой жирной буквы К.

– Вот… Смотрите, размер – точь-в-точь как на всей бронетехнике. Если вдруг какие вводные – все же хватятся: где буква К? Подать сюда букву К! А у Цыбули ажур, все уже в папочке, прилепляй да тампонь!

– Какие еще «вводные»? – Бражников взял один трафарет, посмотрел на просвет.

– Товарищ лейтенант, да нам-то откуда знать, какие? Вы, главное, товарищу полковнику Платову передайте: готовность наша полная, аж потрескивает! Ему же, если что, первому сообщат, я так понимаю. А уж мы мешкать не будем!

Парк вокруг госпиталя был замысловато расчерчен аллеями и дорожками. У неработающего фонтана полукругом стояли скамейки. Здесь можно было поговорить без посторонних ушей.

– Слобо, что значит «снимаем охранение»? Тюремный конвой придет только завтра!

Милич примчался из города, как только Брегич позвонил ему из госпиталя.

– Оставьте хотя бы один бронетранспортер, – настаивал комиссар полиции. – Хотя бы один взвод. Здесь по-прежнему содержатся пленные оаковцы. Ты понимаешь, что их могут отбить? Или ты забыл, что случилось в Раковице?

Это был удар ниже пояса, причем для обоих. Брегич тяжело задышал, покраснел.

– Дядя Драган, не рви мне душу. Я подчиняюсь приказу. Сейчас мы забрали десятерых раненых. Последних лежачих вывезем завтра, не позже одиннадцати утра. Но технику и людей я обязан сегодня вернуть в город в казармы. На рассвете начинается отвод войск из края.

Милич молчал, все еще не веря в происходящее.

– Звони своему начальству, звони в министерство, проси подкрепление, – посоветовал Брегич. – Сейчас семнадцать тридцать. Охрана госпиталя с двадцати часов переходит под твою ответственность. Почему тебя не предупредили заблаговременно – убей, не знаю. Везде сейчас хаос. Прости, я не могу оставить тебе своих ребят. Сколько у тебя людей?

– На эту ночь больше семи человек не смогу собрать. Слишком много объектов.

Брегич надул щеки, медленно выдохнул.

– Ладно, давай так. Тяжелая техника уже вся ушла за Приштину, но в Глоговаце остается арьегард. Пара бронемашин, рота связи плюс два взвода отсюда. Пусть твои хорошенько запрутся изнутри, а несколько человек контролируют периметр. Если вдруг кто-то снаружи попробует прорваться в госпиталь, у твоих парней будет время вызвать подмогу. Тревожная группа будет всю ночь в полной готовности, по сигналу через пятнадцать минут будет здесь. Частоты те же, что обычно.

Брегич поднялся, крепко пожал Миличу руку.

Шаталов припарковал пикап у ограды госпиталя. Из ворот выехала полицейская машина. Рассерженный Милич сидел на переднем сиденье, сложив руки на груди, и Шаталова не заметил.

Йован Слович окликнул Ясну в перевязочной:

– Ясна? Вам разве не передали? Вас внизу ждет какой-то полицейский в штатском. Уже полчаса, наверное!

Ясна бинтовала голову бледному пареньку-артиллеристу.

– Полицейский? – удивленно переспросила она, посмотрела на часы. – А, полицейский!

Шаталов с букетом полевых цветов за спиной стоял чуть в стороне от главного входа, покачивался с пяток на носки. Из дверей быстро вышла, почти выбежала Ясна. Порыв ветра взметнул халат, как белые крылья за ее спиной.

– Извини, пожалуйста, я совсем закрутилась! – улыбнулась она и чмокнула Шаталова в щеку. – Сейчас переоденусь и спущусь, ладно? Я быстро, честное слово!

– Погоди, не надо…

– Идти в кафану в халате – так себе идея! – убежденно сказала Ясна. – Здесь, между прочим, женщинам вообще в кафаны как-то не принято ходить. А единственный ресторан закрылся еще до моего приезда.

Шаталов извлек из-за спины букет, протянул Ясне:

– Лучшие, что нашлись.

Ясна взяла цветы, внимательно рассмотрела, кивнула:

– Вижу! На лугу, наверное, совсем ничего не осталось. Кстати, добрый вечер!

Довольно уткнулась в букет, испачкав кончик носа в желтой пыльце.

– Очень кстати! И тебе добрый вечер. Замри!

Шаталов провел пальцами по ее носу, осторожно смахнул пыльцу.

– У меня не получится сегодня. Прости. Обстоятельства изменились…

Ясна постаралась сохранить улыбку.

– Обстоятельства? Что случилось? Тебя разыскала предпоследняя жена? Не знаю, что и сказать!

– Срочное дело. Работа. Не могу отложить.

– Работа… Знакомо, – вздохнула Ясна. – Надо бы рассердиться, бросить цветы, наговорить глупостей… Но что-то так неспокойно… Совсем шуметь не хочется. Когда у тебя будет другой свободный вечер?

Шаталов провел ладонью по ее волосам.

– Даже не знаю, Ясна.

Она покачала головой:

– Плохо. Совсем свою жизнь не планируешь. Тогда иди. Хотя не иди!

Ясна шагнула к Шаталову, крепко и долго поцеловала его в губы.

– Спасибо за цветы. Теперь иди.

– Как только я…

Она выставила перед собой ладонь:

– Тщщ! Ничего не говори. Плохая примета. Просто иди.

Шаталов неуверенно сделал шаг в сторону.

– Береги себя! – Ясна взбежала по ступенькам, толкнула тяжелую дверь.

– И ты… – ответил он, но на крыльце уже никого не было.

У ворот госпиталя Шаталов посторонился, чтобы дать проехать женщине на мотороллере. Она была одета в черное, голову покрывал черный платок, завязанный под подбородком, солнцезащитные очки с крупными стеклами скрывали половину лица. Но и оставшейся половины хватало, чтобы отметить резкую, запоминающуюся красоту. Женщина одними губами улыбнулась Шаталову и проехала к приемному покою.

Он вышел за ворота, сел за руль. Что-то шло не так. С полминуты Шаталов сидел неподвижно, перебирая в памяти все события дня, но так и не разобрался, откуда заползла в душу липкая, зябкая тревога. Он завел двигатель и вырулил с обочины на дорогу к Глоговацу.

А женщина в черном поставила мотороллер чуть в стороне от главного входа. Из госпиталя вышел завотделением Слович. Проходя мимо нее, кивнул рассеянно, потом удивленно обернулся:

– Сегодня раньше обычного, Ветон?

Бек исчезал из квартиры Радо и появлялся снова. Времени на подготовку операции у них было всего ничего, и то уже истекало. Стол в комнате покрылся слоем топографических карт, синек с чертежами, фотографий и исчерканных эскизов со схемой летного поля «Слатины».

Шаталов сообщил Миличу, что напал на след связных Смука и рассчитывает через них захватить рыбу покрупнее. В другое время комиссар заинтересовался бы и потребовал подробностей. Но сейчас все силовые структуры в крае лихорадило. Военные уходили насовсем, и перед каждым полицейским вставал сложнейший выбор: эвакуироваться, пока не поздно, или остаться – на свой страх и риск. Милич мотался между Глоговацем и Приштиной, а больше Шаталову отчитываться было не перед кем.

Он познакомил Бека с Маевским. Те на удивление легко нашли общий язык. То ли Маевского поменяла первая боевая вылазка, то ли мудрый Бек лучше разобрался в эмигрантской психологии.

Шаталов незаметно для себя стал все больше полагаться на Цветко. Школьный учитель оказался настоящим бойцом и толковым помощником. После Селины, когда они уезжали из госпиталя, Цветко показал Шаталову дрожащие пальцы.

– Это скоро пройдет, Радо? – спросил он.

– Пройдет, – сказал Шаталов.

– Я никогда раньше не стрелял в… живое.

Цветко и Небойша два дня прятались в виноградниках, по заданию Бека наблюдая за аэропортом. Аккуратно записывали все, что видели. Во сколько сменяется караул на блокпостах, какие здания под охраной, где расположился командир, приезжают ли посторонние.

Шаталов провел с ними несколько часов и был вознагражден: на крыльце одного из зданий появился знакомый по фотографиям десятник Смука по имени Куштрим.

Место, в котором Милич разместил Радо Аджича на проживание, подходило для сбора группы идеально. Треугольный двор с одной стороны прикрывался высоким забором складского хозяйства, с другой – цепочкой пустых заброшенных гаражей, с третьей – наполовину достроенным двухэтажным «таунхаусом» – новомодным жильем в немецком стиле. Строительная компания давно разорилась, и только квартира Радо была доведена до жилого состояния. Ворота во двор украшала облезлая наклейка «Под охраной службы быстрого реагирования». Случайному злоумышленнику было проще не испытывать судьбу – полгорода пустовало, ходи-влезай-бери.

Шаталов переместил «архивный шкаф» к себе в гараж, чтобы не привлекать излишнего внимания горожан и быстрее получить доступ к оружию при срочной надобности. «Шкаф» пополнился трофеями после Селины.

С приближением дня операции все больше сомнений копилось у Шаталова в душе.

– Бек, – спросил он, когда застал того дома, – кто осмелится отдать такой приказ?

– Какой? – Бек разложился на журнальном столике: собирал снайперскую винтовку.

– Взять «Слатину».

Бек ответил не сразу. Врать друг другу они не научились, а правда выглядела неутешительно. Советская армейская махина, до последнего державшаяся за устаревшую военную доктрину, обросшая номенклатурным шлаком, рухнула вместе со страной в девяносто первом, превратилась в мумию самой себя. В условиях тотального развала экономики и политической доктрины, разрыва связей с бывшими республиками офицерский корпус получил удар под дых. И худших, и лучших мели одной метлой. Волнами шли сокращения. Отдаленные гарнизоны боролись за живучесть, как тонущие корабли. Генералитет осваивал основы рыночной экономики. Над усеченной страной реяла тень гражданской войны.

Новая армия ковалась из старой. Маршалов минувших войн в командовании постепенно сменяли генералы нынешних. Боеспособные соединения закалялись на дальних рубежах, на южных заставах, в приднестровских плавнях и кавказских ущельях. ВДВ и ГРУ всегда оставались в деле. Шаталов вспомнил давние слова генерала Сомова: «Мы все мечтаем о светлом будущем. И чтоб оно наступило, работаем над настоящим».

Новая армия родилась. Сохранила традиции предшественницы. Окрепла, несмотря на хозяйственную разруху, устаревающее вооружение и впавший в кому военно-промышленный комплекс. Но вокруг, за заборами гарнизонов, по-прежнему царил оголтелый хаос, страна корчилась, пытаясь вылезти из старого кокона, осмыслить и понять себя в изменившемся мире.

Шакалы и волки сориентировались первыми, урвали жирный кусок и нацелились на большее. Бывшие комсомольские вожаки превратились кто в банкиров, кто в бандитов, наперегонки бросились во власть. В правительстве и окружении президента среди пробравшихся туда матерых волчищ выстроился такой сложный баланс, что любой чих неизбежно затрагивал чьи-то личные интересы. А ввод войск на территорию суверенного государства стал бы таким шагом, от которого вся шаткая конструкция могла развалиться к чертям.

– Раз я здесь, – наконец отозвался Бек, – значит, решение уже принято.

– Логично, – кивнул Шаталов, пристально посмотрел на друга. – Не верил, что на моем веку такое может случиться. Казалось, пружина скручивается, скручивается, аж звенит уже! И ничего. Молчим. Терпим. Видишь, уехал сюда от стыда подальше. И тут ты, как снег на голову. Знаешь, Деда, это хорошо! Я думал, нынешним… пороха не хватит.

– Не хватит нынешним – значит, придут новые люди, – уверенно сказал Бек и прищелкнул на место крышку ствольной коробки. – И когда они придут, настанет новое время.

Первым на пороге появился Цветко. Помимо Воислава и Небойши он привел с собой смуглого жилистого косовара лет сорока на вид.

– Деда, это Илир, – сказал Цветко. – Мой ученик. Нам же нужен хоть один человек, говорящий по-албански?

Бек был озадачен.

– Привет, Илир.

Косовар взглянул исподлобья, молча кивнул.

– Что ты сказал ему, Цветко? – спросил Шаталов.

Учитель немного смутился.

– Что мы воюем с ОАК.

– Громкое высказывание! – заметил Бек. – Зачем тебе воевать с косоварами, Илир?

Новенький негромко ответил:

– Я собираюсь убить Фитима Боллу.

На встречу с пополнением все спустились во двор. Уже стемнело, и в свете тусклого фонаря пришедшие с Маевским показались Шаталову усталыми, помятыми, понурыми. Трое мужчин средних лет и одна женщина.

– Все понимают по-русски? – уточнил Бек, и все четверо кивнули. – Спасибо, что приехали! Зовите меня Деда. А это мой товарищ Радо. Могу я поинтересоваться, кто вы по специальности?

– Школьный тренер, – сказала женщина.

– Пожарный инспектор… Сантехник… Шофер… – ответили остальные.

Бек рассматривал их с сомнением. Шаталов отлично понимал друга. Позвать незнакомых людей на возможную смерть не так-то просто.

– Намечается операция, – сказал Шаталов. – Столкновение с противником на его территории. У них численный перевес. У нас внезапность.

– Андрей объяснил, – сказал сантехник. – Мы приехали. Нам все понятно. Не дети.

– Нам нужны умелые люди, – сказал Бек. – Бойцы. С опытом.

Широкоплечий светловолосый шофер шагнул вперед:

– Петр Бармин, спецподразделение «Мартичевцы» милиции Сербской Краины.

Рядом с ним встал высокий татарин с черным протезом вместо левой кисти.

– Магомет Мамлетгиреев. Автономная область Западная Босния. Шестая пехотная бригада, гранатометчик.

– Как ты с одной рукой? – спросил Бек.

– Спусковой механизм – под правую.

Сантехник занял место рядом с Барминым.

– Слащев. Территориальная оборона Восточной Славонии. Стрелок-радист.

– Вера Проскурина, снайпер, – представилась последняя из прибывших. – Сербская добровольческая гвардия.

– «Тигры Аркана»? – спросил Шаталов.

– Отряд «Скорпионы».

Побледневший Цветко стоял чуть в стороне с Воиславом. Тихо шепнул племяннику:

– Как призраки из прошлого. Живые воины умерших стран.

Маевский присоединился к своим товарищам:

– Андрей Маевский. Войско Республики Сербской. Сапер, подрывник. Здесь нет случайных прохожих, Деда. Принимай командование.

Полковник Платов встал за кафедру в актовом зале. Двести пар глаз, не отрываясь, смотрели прямо на него. Запершило в горле.

– Родина, – сказал Платов и подавил желание прерваться на глоток воды, – поручила нам ответственное задание. Это не учения. Первому и второму батальонам к двадцати одному часу ноль-ноль минутам завтрашнего дня быть готовыми к марш-броску на дальнее расстояние.

Шепот, как сквозняк, пробежал по залу.

– Подробные инструкции выданы всем командирам, участвующим в операции. Нам предстоит переброска на дальнее расстояние. Мы не имеем права потерять по техническим причинам ни одной единицы боевой техники и сопровождающего транспорта. Не подведите, братцы!

Саня Зуев недоуменно кивнул Самарцеву: что, мол, такое? Тот неуверенно пожал плечами. Коновалов свесился в проход и дернул за рукав Цыбулю. На них сердито покосился офицер из заднего ряда.

Платов продолжал:

– Здесь находятся все, кто завтра покинет расположение части. Приготовьтесь к перемещению на новые позиции. Увольнительные с настоящего момента запрещены. Сегодня до двадцати ноль-ноль всем написать письма домой. Это не пожелание, это приказ.

– Чёй-то? – громким шепотом спросил Коновалов.

Цыбуля молча нарисовал пальцем на спинке кресла перед собой большую букву К.

Марш-бросок – это не патрулирование местности и не тренировка на полигоне. Вернуться в исходную точку не удастся. Все необходимое для жизнедеятельности экипажей, поддержания техники в рабочем состоянии и, наконец, ведения продолжительных боевых действий должно быть изъято из хранилищ, учтено, упаковано и погружено разумным образом – что-то непосредственно в бронетехнику, а остальное – в грузовики сопровождения.

Подготовка к марш-броску шла за закрытыми дверями. За расположением российских миротворцев круглосуточно наблюдали чуткие соседи, и не следовало давать им лишний повод для подозрений. Это неизбежно усложнило погрузку. Для доступа к арсеналу пришлось использовать технические коридоры. По цепочке из рук в руки передавались ящики со снарядами, цинк, рулоны крупнокалиберных пулеметных лент.

Не проще оказалось с продовольственным складом. Черным ходом в гаражное хозяйство и ангар бронетехники перетаскивались коробки с сухпайками, бутыли с питьевой водой, мешки с крупами и сухофруктами.

Механики спешно проверяли и перепроверяли техническое состояние подвижного состава. При малейшем намеке на возможную неисправность принимались решения о замене единицы техники на аналогичную.

Вечером каждому участнику марш-броска предстояло остаться один на один с чистым листом бумаги. Приказ написать письмо мог означать только одно: возможно, слова на этом листе бумаги окажутся самыми последними. И что вложить в эти слова, чем поделиться с родителями и любимыми?

А в мастерской заработал сверлильный станок. По инициативе вездесущего Цыбули группа умельцев наладила производство «медальонов-смертников». Коновалов и Зуев раздавали желающим – строго по одному комплекту в руки – тончайшие листочки папиросной бумаги и стреляные гильзы от «калаша». Бойцы записывали личные данные и засовывали листочки в латунные цилиндры. Самарцев тисками сплющивал открытую сторону гильзы, запирая медальон, а Цыбуля просверливал в нем дырку, чтобы можно было продернуть шнурок или цепочку.

Желающих было хоть отбавляй. Ведь недаром товарищ полковник сказал так: «На сегодня мы – лицо российской армии. И мы должны быть готовы к любому развитию событий вплоть до полномасштабного боевого столкновения с противником».

– Вроде радоваться надо, – сказал Коля Коновалов. – А я робею чего-то.

– Будем живы – не помрем, дéсанты! – подбодрил народ неунывающий Цыбуля.

Папочка его, как и следовало ожидать, очень даже пригодилась. От бортов бронетранспортеров отлеплялись картонные трафареты, и на месте «SFOR» возникала принципиально иная надпись: «KFOR». Kosovo Force.

Взошла луна. В небе не было ни облачка. Цикады трещали без перебоя. Где-то вдали кричала ночная птица. Двое полицейских с комфортом разместились на крыше госпиталя – притащили себе по паре матрасов из подвала, достали термос с кофе. Военные, уходя, передали Миличу два прибора ночного видения. Полицейские подкалывали друг друга, изображали из себя то терминаторов, то робокопов, то универсальных солдат. Оба были хорошими стрелками и экипированы соответственно. Вокруг госпиталя во все стороны раскинулось безлюдное пространство. Тишь да благодать.

В темном коридоре второго этажа свет горел только у аварийных выходов и у поста дежурной медсестры. Кроме того, Ветон зажгла настольную лампу – разбирала рецепты.

Почти напротив нее у дверей «особой» палаты с ранеными оаковцами сидели немолодой усатый полицейский и курсант-стажер.

– «Особое», как там у вас? – ожила рация.

– «Особое» – без особых сложностей, – ответил усатый. – Все тихо, отбой.

– Стажер у тебя? Гони вниз, пока он не уснул. Отбой.

Усатый кивнул напарнику:

– Слышал?

Тот не выразил особого восторга:

– Опять отправит форточки проверять. Надоело уже.

– Давай-давай, двигай, а то задница вперед усов вырастет!

Стажер неохотно поднялся, побрел на первый этаж. Ветон оторвалась от бумаг, проводила парня оценивающим взглядом. Усатый заметил это, улыбнулся:

– Симпатичный, а?

– Не знаю. С таким мальчиком только куличики лепить.

– Все смотрю на тебя, всегда в ночную выходишь. И не скучно ночами дежурить?

– Может, и скучно. Развеселить все равно некому.

Усатый сел ровнее, слегка втянул живот.

– Такой красивой девушке – и некому?

Ветон встала, вышла из-за стойки, демонстративно потягиваясь. Под распахнутым халатом виднелись юбка и блузка.

– Небось, каждой сестричке такие комплименты отпускаешь? Ишь, ловелас.

– Вовсе и не каждой. Исключительно красивым.

Ветон усмехнулась:

– Разбираешься, что ли?

– А ты проверь! – предложил усатый.

Ветон подошла к нему вплотную, легко погладила по волосам:

– Ты же мне в отцы годишься.

Полицейский совсем осмелел, провел пальцами по ее бедру. Сказал со значением:

– А я не только в отцы гожусь.

– Ну, об этом я давно уже догадалась… Ты же здесь уже третий месяц?

Не отстранилась, напротив, запустила пальцы ему в волосы. Полицейский польщенно улыбнулся, подтянул ее к себе еще ближе.

– Я на тебя тоже глаз давно положил.

– Что ж молчал? – строго спросила Ветон, положила руку ему на затылок, пальцами скользнула под воротник, погладила шею.

– Вот, говорю.

Ветон чуть поддернула юбку и уселась верхом к полицейскому на колени. Прошептала:

– Молодец, что сказал. А твои друзья не припрутся сюда?

Полицейский жадно смял ладонями ее груди.

– До обхода минут двадцать точно есть!

– Лучше, чем ничего! Только тихонечко, да?

Провела ладонью по его щеке. Полицейский нетерпеливо начал расстегивать ее блузку. Ветон открытой ладонью потрогала его усы, другой рукой погладила его по груди.

– Исколешь меня, небось, всю? Буду потом с губищами распухшими…

Полицейский запустил руку в разрез блузки, другой ладонью сжал ее ягодицу.

– Ночью не видно!

Он задышал тяжело, жарко. Ветон навалилась на полицейского грудью, шутливо зажала ему рот ладонью:

– Тщ-щ…

В свободной руке Ветон, отведенной назад, блеснула сталь.

– Тщ-щ…

Изо всех сил прижав ладонь ко рту полицейского, она резко ткнула его блестящим в сердце. Усатый судорожно дернулся, выгнулся под ней, но Ветон прилипла к нему всем телом. Ударила второй, третий раз.

Подождала несколько секунд. Встала, вытерла скальпель о полицейский мундир и спрятала в карман халата. Возбужденно вздохнула, с нажимом провела ладонями по животу и бедрам. Застегнула блузку. Проверила карманы полицейского. Под пальцами глухо звякнула связка ключей.

К полицейскому, присланному в усиление и охраняющему главный вход в госпиталь, подбежала испуганная черноволосая медсестра.

– Там наверху… вашему этому… – показала пальцами усы, – кажется, с сердцем плохо! Я пойду, дежурного врача разбужу, а вы к нему, ладно?

Полицейский приподнялся и тут же сел назад в нерешительности. Сказал в рацию:

– Главный пост говорит… Стажер, где ты бродишь?

– Да иду я! – ответил недовольный голос. – В дальнем крыле, возвращаюсь уже.

– Бегом на центральный пост, подменишь меня!

Полицейский сразу переключил канал.

– «Особое»! «Особое», отзовись!

Не услышав ответа, выключил рацию и помчался на второй этаж. Там горела только одна лампочка в дальнем конце коридора. Издалека было видно, что усатому коллеге нехорошо – он откинулся на спинку стула, голова запрокинута, рот открыт.

– Ты не шевелись, главное! – крикнул полицейский. – И дыши, слышишь?

Подбежав ближе, он сбился с шага. Со стула усатого на пол капало темное. И дверь круглосуточно охраняемой «особой» палаты оказалась приоткрыта.

За спиной полицейского из тени проявились лица сразу нескольких оаковцев. Впереди шел Амир.

Из коридора трусцой выбежал стажер. Настольная лампа на посту охраны была повернута в его сторону. На столе негромко играл приемник. Щурясь, стажер подошел к столу, опустил лампу ниже, плюхнулся в кресло.

Из-за портьеры у него за спиной бесшумно шагнула Ветон и с размаху рукоятью пистолета ударила стажера в темя.

По центральной лестнице бесшумно спустился Амир с забинтованным плечом, за ним еще несколько оаковцев. Ветон осталась стоять над трупом стажера, дожидаясь, когда освобожденные пленники подойдут к ней сами.

Амир расплылся в улыбке:

– Чистая работа, Ветон! Ты лучшая!

Она небрежно кивнула:

– Фитим это знает… Еще двое на крыше и двое в парке. Поторопитесь!

Ветон отдернула портьеру, потянула со стола настольную лампу и несколько раз провела ей перед окном.

Квартира Радо и двор его дома ожили с приездом гостей. Всюду стояла хорошая деловая суета. После того как Бек изложил собравшимся план операции, несколько часов ушло на подготовку и раздачу снаряжения. Каждый боец отряда – а теперь они уже стали отрядом – почувствовал себя легче и увереннее, потому что первый шаг был сделан, решение принято каждым в отдельности и всеми вместе.

Посреди ночи Цветко с племянником отлучились и вскоре вернулись с пакетами снеди. Во дворе сложили из битых кирпичей очаг, развели костер, Воислав вызвался присмотреть за огнем. В гараже нашлась ржавая решетка. Небойша и Цветко дружно занялись готовкой, в четыре руки разделывали мясо и резали овощи, негромко перекидывались шутками.

Ночь стояла теплая и безветренная. По общему согласию стол накрыли во дворе. Вытащили из квартиры все имевшиеся столы и стулья, соорудили лавки из подручного материала.

Бек посоветовал обойтись без алкоголя, и югославская сторона пошла на компромисс: со стола исчезла ракия, но остались два кувшина домашнего вина.

Шаталов поймал себя на том, что все время улыбается. Люди, по странному стечению обстоятельств оказавшиеся сейчас рядом с ним, казались очень разными, да и между собой их мало что объединяло. Как получилось, что эти незнакомцы вызвались встать рядом с ними, Радо и Дедой, с оружием в руках и принять бой? Ответ лежал на поверхности – все собравшиеся в отряд одинаково понимали «хорошо» и «плохо», несмотря даже на незакрытые красно-белые противоречия восьмидесятилетней давности и разницу в жизни и гибели двух исчезнувших стран – СФРЮ и СССР.

В какой-то момент разговор зашел о Смуке. О полевом командире ОАК приезжие не знали ничего, поэтому местные, включая Радо-Шаталова, начали наперебой вспоминать, кто что знал. Только немногословный косовар Илир остался в стороне от беседы. Он сидел на лавке с краю и смотрел на остывающие угли.

– …и назвал его «Гнездом». Думаю, чтобы подчеркнуть свою змеиную сущность, – рассказывал Цветко. – А ведь в войну в этом ущелье был партизанский лагерь. Я ребенком носил туда еду своему отцу. Мама собирала узелок… Путь из Лешичей шел по глухим местам, через горы, зато не было риска нарваться на нацистский патруль. Так далеко в горы ни вермахт, ни СС не забирались.

– Почему же полиция или военные не прошли этой тропой, – спросил Шаталов, – и не накрыли «Гнездо»? Я смотрел отчеты, лагерь Смука штурмовался несколько раз, и всегда со стороны дороги, с «парадного входа». Что мешало зайти с тыла?

– Маршрут сложный, – объяснил Цветко. – Подъемы, спуски, оползневые склоны. С техникой не пройти. А в самом конце пути – отвесная стена. Чтобы спуститься, нужна веревка, страховка. И весь спуск на виду. Не подкрадешься – перестреляют как куропаток!.. Красивые там места! Помнишь, Илир, как я устроил вам географический урок на открытом воздухе?

Косовар не отрываясь смотрел в гаснущий костер. Поняв, что ученик не поддержит беседу, Цветко продолжил:

– Хотя тебе, наверное, и десяти лет не было. А после землетрясения в Скопье в шестьдесят третьем там вообще небезопасно ходить стало.

– Горы – штука такая… – поддержал разговор Слащев. – Вот у отца моего однажды…

– Я все помню, – внезапно сказал Илир. – И урок, и маршрут, и как вам потом от директора влетело. А стена не сплошная. Видимо, при землетрясении скала треснула, там расселина глубокая – от гребня до самого низа, до реки.

– Как ты можешь помнить? – засомневался Цветко. – Я водил вас к ущелью столько лет назад…

– Я был там вчера, – сказал Илир и снова отвернулся к костру.

Все понемногу разбредались, устраивались ко сну. В этот момент Шаталову на сотовый позвонил Милич.

Ничего не объясняя, Шаталов забрал мотороллер Бека и куда-то уехал.

Небо между крыш бледнело, занимался рассвет. С полчаса вздремнув, Бек вышел во двор. Бармин и Слащев, совершенно разные внешне, но похожие темпераментом, реакцией на происходящее, матерые, суровые, немногословные, сидели на лавке рядом с потухшим костром, стряхивали в него пепел. На столе лежала смятая пачка болгарской «Шипки».

Бек присел рядом, спросил:

– Не спится, мужики?

Слащев покосился на него с сомнением. Бармин покачал головой, ответил:

– «Мужики» на заре в поле с косами… Лезет из тебя, Деда, красная начинка. И Радо такой же, что бы Маевский ни говорил.

Бек пожал плечами:

– У нас так говорят: мужики. А если и красная, так что теперь?

– То, что у наших с тобой дедушек, Деда, понимание мира разное было, – сказал Слащев. – Мой остался без родины под ногами, а твой без родины в душе. Это похуже будет. Русскому человеку плохо без родины.

– Красиво излагаешь, – сказал Бек, тщательно подбирая слова. – Белые ангелы, красные черти. Как истинно русский дедушка научил. За былое удобно прятаться. Только время на месте не стоит. Ты подумай и скажи мне потом: в окопах Сталинграда кто за родину умирал? На Курской дуге немецкие танки за родину жег – кто? Красные? Советские? Русские? Мы один большой народ, солдат! И пока разъединены – вот здесь! – Бек постучал себя пальцами по виску, – нас будут давить по отдельности.

– Не кипятись, Деда, не комиссарствуй, – усмехнулся Бармин. – Мы – белые. Так устроены. Так воспитаны. Но мы же пришли!

Среди деревьев лежали два тела, прикрытые черными пластиковыми пакетами. Еще два – у стены госпиталя на подъездной дорожке.

Света не было, Шаталов прошел по сумрачному коридору к открытой двери, из которой вырывались блики фотовспышки. По стене тянулся долгий широкий бурый след, заканчивающийся отпечатком ладони. Под отпечатком пол был залит кровью, от лужи в полкоридора шириной уходили грязные следы подошв в обе стороны.

В палате из восьми коек пустовало четыре. Кто лежал на остальных, Шаталов рассматривать не стал – повидал достаточно «двухсотых». Фотограф расставлял номерные маркеры, делал снимки с разных ракурсов. Криминалист склонился над одним из тел. За столом сидели трое: Милич, незнакомый следователь и врач, которого Шаталов уже видел, – кажется, завотделением Слович. Только в прошлый раз он запомнился Шаталову рыжеволосым, а теперь оказался седым.

Слович говорил быстро и не очень разборчиво:

– …Спустился на шум, а они в коридоре, рядом совсем. Главный вход нараспашку, ваш… мальчик молоденький лежит у окна, крови натекло. Я – вниз, в морг, заперся изнутри. А сверху только стрельба очередями, крики…

Милич заметил Шаталова, поднялся ему навстречу.

– …Двери ломают одну за другой. Смотрю, ручку дергают. Я лег на каталку, простыней закрылся, а сам только и думаю: вытащил я ключ из двери или нет? А до кармана дотянуться не могу. Дверь открылась, шаги все ближе…

Милич подошел к Шаталову вплотную, сказал негромко:

– Плохие дела, Радо. Смук совсем с цепи сорвался. Здесь больше тридцати трупов. Семеро наших, пациенты, врачи, медсестры – все.

И, видя немой вопрос в глазах Шаталова, добавил:

– Твоя… Благович…

– Убита? – воздуха едва хватило на такое короткое слово.

– Пропала. Среди убитых нет. Возможно, не ночевала в госпитале. Либо ее забрали с собой.

Шаталов через две ступеньки взлетел на третий этаж. На лестничной площадке раскинулось тело медбрата с огнестрельной раной в затылке.

В жилой зоне работал телевизор, шел «Магазин на диване». Шаталов сунулся в первую же открытую дверь. Окровавленная смятая постель была пуста. На полу рядом лежало тело, закрытое простыней. Он подошел и приподнял край ткани. Мысленно извинился перед покойным, что потревожил.

Но Шаталову нужно было знать точно. Он переходил из комнаты в комнату. В рекреации белозубый ведущий демонстрировал товар: пять ножей по цене двух. Идеальный баланс и отсутствие необходимости частой заточки. Посмотрите, как легко филейный нож справляется с вырезкой! Если оформить заказ прямо сейчас, получите бесплатную картофелечистку. Торопитесь, предложение ограничено. На диване перед телевизором лежала мертвая женщина. Посиневшее лицо, задранный халат, голые ноги. Видимо, полицейские к ней еще не подходили.

Шаталов вошел в очередную дверь и сразу почувствовал, что Ясна жила именно здесь и была в комнате совсем недавно. Кровать расстелена и смята. Ящики тумбочки выдвинуты, шкаф распахнут, содержимое свалено на полу. В подтверждение своих догадок Шаталов увидел на стене приколотую кнопкой фотографию: Ясна и Штерн на ступенях госпиталя в Белграде. На заднем плане слегка в расфокусе – «уазик» защитного цвета.

Шаталов спрятал фотографию в карман, обошел комнату. Взял со стола авторучку со сплетенными сердечками «От сердец к сердцам». У изголовья кровати опустился на колени, закрыл глаза, прижался лицом к подушке.

Завотделением Слович уткнулся в вафельное полотенце, его душили слезы:

– Мы же лечили их здесь! Раны зашивали, пули извлекали, выхаживали…

Шаталов снова отвлек Милича:

– А этот врач… швейцарец-благотворитель…

– Штерн?

– Наверное. Который уехал к бандитам парламентером. Он уже вернулся?

– Насколько мне известно, нет, – сказал Милич. – Почему спрашиваешь?

– Чуйка, – ответил Шаталов по-русски.

В коридоре желтого дома Смук подвел Штерна к одной из дверей. Тот заглянул в глазок.

Сквозь решетки на окнах и замазанные белой краской стекла пробивался тусклый свет. Ясна с прямой спиной сидела на краешке кровати и смотрела в стену перед собой. Пальцы впились в колени.

Штерн выпрямился, молча кивнул. Они пошли дальше по коридору.

– Ну что, та? Не ошиблись? – негромко уточнил Смук по-немецки.

– Все точно. Недостающий элемент нашей коллекции. Вишенка на торте.

Весь двор перегородили три легковушки. Для заброски отряда Бека к аэропорту Маевский привлек надежных «дружинников» со своими машинами. Пикапом Шаталова должен был управлять Небойша. В раскрытые багажники бойцы подтаскивали большие дорожные сумки с оружием и амуницией – только то, что нужно было в первой фазе операции. Прочее укладывалось в кузов пикапа под брезент.

Шаталов протиснулся между машинами и вбежал в дом. По дороге он поймал Цветко и, ни слова не говоря, потянул за собой.

Бек нагнулся над картой аэропорта и окрестностей, что-то замеряя линейкой. Распахнулась дверь, и Шаталов втащил за собой Цветко, усадил его за стол, а сам ткнул пальцем в карту:

– Смотри, Деда! Цветко, скажи ему! Вот Глоговац, а вот – горы! Вот здесь… здесь доты. Здесь минное поле. Не пройти! Но отсюда… Цветко, скажи!

– Какое поле? – нахмурился Бек. – Какие доты? Ты о чем?!

Цветко, видимо, быстрее догадался, что хочет сказать Шаталов.

– Мы с Илиром сегодня обсуждали, что в «Гнездо» Смука есть проход через горы – почти в центр долины, в обход всех дорог. Радо хотел сказать…

– Весь госпиталь вырезали, Бек… Деда! Раненых, врачей, всех! Ясна! Она у этих зверей, понимаешь? И мы ее заберем!

– Подождете нас с Радо у машины, ладно? – попросил Бек.

– Конечно, безусловно… – Цветко робко, сочувственно взглянул на побледневшего Радо и вышел.

Шаталов метался по комнате. Положил на кровать рюкзак, рядом бросил десантный «калашников», из-под кровати выдвинул тяжелую коробку.

– Раз сразу не убили, значит, жива! – рассуждал он вслух. – И надо спешить! До точки всего десять кэмэ. Оружия хватит, сделаем быстро!

Бек наблюдал, как друг запихивает в рюкзак ручные гранаты и снаряженные магазины. Наконец, спросил:

– Ты охренел, Шатай? Вдвоем, даже с ополченцами, мы твою Ясну все равно не спасем. Для точечного проникновения на защищенную территорию нужны ребята посерьезней… Сейчас наша цель – аэропорт!

Шаталов закинул рюкзак за спину, взял автомат, процедил сквозь зубы:

– Отлично! Справлюсь один.

– Не сейчас!

– Да пошел ты!

Бек перехватил его у двери, впечатал в стену. Шаталов пытался вырваться, тяжело дышал, раздувая ноздри.

– Геройской смерти ищешь? – взывал к его разуму Бек. – И сами сдохнем, и задачу не выполним. Соберись, Шатай, ты нам нужен с холодной головой!

Шаталов перестал сопротивляться. Сжал голову ладонями.

– Будь со мной мои парни из батальона… Что мне делать, Бек?

– Будут! Надо только обеспечить им плацдарм в «Слатине». Придут наши, я попрошу у Сереги Платова лучших бойцов на спецзадание. Полномочий хватит. Найдем твою Ясну! И накажем тех, кто ее забрал.

Шаталов посмотрел на него пристально:

– Ты сам-то в это веришь?

Бек выдержал его взгляд. Взял Шаталова за загривок, притянул к своему плечу.

– Прорвемся, брат. С нами Аллах!

Шаталов помолчал несколько секунд, потом завершил присказку:

– И два парашюта!

Майора Роджерса на плацу нагнал вестовой:

– Сэр? Вы могли бы вернуться к телефону, сэр? Вас спрашивает русский!

Роджерс вздрогнул. Наблюдение за русским контингентом входило в его должностные обязанности, но после столкновения с десантниками в конце марта и последующего общения с врачами майор старался свести контакты с подопечными к минимуму.

Что им могло понадобиться? Согласно утренней сводке около двадцати грузовиков и заправщиков выдвинулись в Углевик к аэродрому. В последний месяц русские постоянно проводили учения разного масштаба и проверки боеготовности. Похвально. Наверное, чтобы не закиснуть. Несколько русских бронетранспортеров вели патрулирование в восточных квадратах согласно расписанию.

В комнате связи сержант протянул ему телефонную трубку.

– Роджерс слушает!

– Джеймс, это Воронов!

– Доброе утро, капитан Воронов! Что-то случилось?

– Случилось, Джеймс! Я больше не капитан Воронов!

Кто разберет этих русских! Вот что он имеет в виду?

– Мои соболезнования, Вадим! Тебя разжаловали? Или женили и заставили взять фамилию жены?

Русский довольно рассмеялся, а потом с гордостью сообщил:

– Из Москвы прибыли мои майорские погоны, майор Роджерс!

– Черт побери, Вадим! Хотелось бы сказать, что ты здорово вляпался, но быть майором не так уж и плохо! Ответственно тебе это заявляю.

– Джеймс, делай что хочешь, но к шести часам жду тебя у нас на базе. Отказ не принимается! И буду благодарен, если ты разыщешь и привезешь с собой нашего друга Свена Олстрема.

– А ваш начальник Платов не будет возражать? Как я помню, он не приветствует алкоголь…

– Ситуация под контролем, Джеймс! Сегодня удачный день – Платов в командировке, я за старшего, так что на один день порядки поменяются.

Платов сидел напротив Воронова, внимательно слушал разговор. Перед новоиспеченным майором лежали новенькие погоны.

– К восемнадцати часам! – объявил Воронов. – Это к шести «пи-эм» по-вашему. До встречи!

Воронов положил трубку. Платов задумчиво смотрел на него.

– Рискуем… майор!

Воронов пожал плечами:

– Мой непосредственный начальник говорит, что скорость решает все. Планирую проверить на практике.

Платов усмехнулся:

– Ну, в добрый путь! Главное, не переусердствуй.

Пикап Шаталова и еще три легковые машины свернули с шоссе на проселочную дорогу. Остановились у забора из рабицы, окружающего территорию аэропорта. Взлетную полосу отсюда загораживали поросшие кустами холмы.

– Он точно будет вовремя? – переспросил Бек.

Цветко кивнул:

– Воислав позвонил утром, подтвердил, что все готово. Пропуск старый, но действует. Он ответственный юноша.

Из машин выгрузился маленький отряд Бека. Каждый боец нес на плече большую спортивную сумку. Слащев и Бармин кусачками быстро прорезали проход за ограждение. Водители развернулись и уехали. Отряд просочился на территорию аэропорта, растянулся в цепочку, двинулся вверх по склону.

Поднялись до середины холма. Бек сверился с картой, закружил в зарослях, пока не вышел на заросшую травой бетонную будку с металлической решетчатой дверью, запертой на ржавый навесной замок.

Бек достал из сумки болторез с длинными ручками, перекусил дужку. Дверь со скрипом открылась, выходящий из шахты воздух пошевелил волосы. Отряд собрался перед командиром.

– Бандитов не так много, всего двенадцать, – сказал Бек по-сербски, чтобы четко понимали все. – По двое на постах, остальные пасутся в здании авиационно-технической безопасности – АТБ. Сменяются в два, от этой отметки и танцуем. Напоминаю, наша главная задача – не спугнуть их, не дать разбежаться или связаться со Смуком. Работаем двумя группами, очень тихо и аккуратно. Чтоб ни один колокольчик не звякнул.

Легче сказать, чем сделать. Взлетная полоса, протянувшаяся с севера на юг, примыкающие рулежные дорожки и пустые прямоугольники стоянок для самолетов – все было плоским, как стол, ни укрытия, ни кустика. Если не считать ливневки – сети закрытых дренажных канав.

Южная часть аэропорта находилась под контролем оаковского авангарда. Двухэтажное здание АТБ возвышалось над заброшенными складами и мастерскими. В одноэтажном пассажирском терминале, выходящем на летное поле в центральной его части, расположился небольшой гарнизон югославской армии. В северном конце не было ничего – только бетонные плиты взлетной полосы.

С юго-востока к летному полю подступали холмы, а в их основании располагались укрепленные ангары военной авиации, давно пустые. С другой стороны этих холмов и двигался отряд Бека.

Плясали под ногами круги света от фонариков. Где-то можно было идти в рост, где-то ползти на четвереньках, где-то приходилось спускаться в тесные колодцы. Вентиляционная шахта привела отряд в заброшенный ангар, воротами выходящий на летное поле. Скупой свет пробивался через приоткрытые створки. Самолеты улетели отсюда в самом начале бомбардировок, по углам остались раскиданы короба с ветошью, канистры, авиационные запчасти и детали фюзеляжей: стойка шасси, полуразобранное крыло истребителя, куски обшивки. Вдоль стен зияли пустыми полками стеллажи.

Бойцы неторопливо, но быстро извлекали из сумок оружие и амуницию, готовились к вылазке. В ангар спустился подотставший Маевский – в его задачу входило прикрыть тыл от случайных гостей.

Шаталов и Бек подошли к воротам, выглянули на залитое солнцем поле.

– Ну, мы дальше в норы, – сказал Бек. – А вам – примкнуть штыки.

– Береги себя, дружище.

Пожали руки, хлопнули друг друга по плечу.

Бармин и Слащев подняли решетчатую крышку люка ливневки в бетонном полу. Бек спустился первым, они следом. Группе Бека предстояло пересечь летное поле под землей. Некоторое время из ливневки еще раздавалось шуршание, потом постепенно стихло.

Остальные бойцы выстроились в ряд. Шаталов прошел вдоль строя, перепроверил оружие у каждого. Можно было начинать.

Шаталов взглянул на светящийся циферблат наручных часов. Воислав опаздывал уже почти на три минуты.

Перед шлагбаумом сбоку от пассажирского терминала стоял грузовик. Двое югославских солдат не знали, что делать с настырным шофером. Сказано ему было: пропуск, не пропуск, здесь нет въезда. Но тот не уходил, ругался, качал права.

В конце концов на шум пришел поручик Прийович, недовольно рассмотрел пропуск на машину. Сунул его в руки шоферу:

– Отъезжаем, дорогу не загораживаем! Пропуск на грузовые ворота, а здесь – только для делегаций!

Шофер схватил Прийовича за рукав, взмолился:

– Господин поручик, ну какие делегации?! Ездил я на пятые грузовые! Там вообще непонятные шиптары какие-то, по-сербски не говорят! Это кто такие?! Я за машину побоялся, и за пропуск, и за себя! Не заставляйте меня к ним опять соваться! Дайте тут проехать, пожалуйста! Мне начальник башку отвертит, если я без толку прокатаюсь туда-сюда!

Прийович высвободил руку, раздраженно бросил солдатам:

– Черт с ним, пропустите.

Полосатая труба шлагбаума медленно поплыла вверх.

Жара нарастала с каждым часом. Из душной комнаты Куштрим вышел на крыльцо АТБ, закурил в компании двух бойцов в ярких пляжных рубахах.

По дороге, идущей по ту сторону взлетной полосы, полз открытый грузовичок, поднимая из-под колес клубы пыли. Остановился у полуразрушенного входа в один из ангаров под холмом, загородил ворота.

– Лысый, бинокль! – велел Куштрим.

Лысый оаковец потушил сигарету о перила, отшвырнул бычок, ушел в здание. Куштрим, сощурившись, следил за грузовиком. Водитель откинул задний борт, скрылся из виду.

Вернулся Лысый, протянул бинокль.

Водитель забрался в кузов, кто-то второй стал подавать ему с земли непонятные тюки или мешки.

– Что там? Кто такие? – полюбопытствовал Лысый.

– Похоже, тырят что-то. – Куштрим с интересом смотрел в бинокль.

Увлекшись наблюдением, они не замечали происходящего под боком. Метрах в пятидесяти левее на асфальтированной площадке стояли, словно согнанные в стадо, грузовые телеги для вывоза багажа под борт. Рядом с одной из них приподнялась крышка ливневки, отползла в сторону.

– Там, в ангарах, говорят, самолеты спрятаны, – сообщил Лысый. – Секретные.

– Слушай больше стариков в кафане. Были самолеты, да давно улетели. Если только запчасти какие остались…

Из люка один за другим выползли и перекатились под телегу Бек, Бармин и Слащев.

Куштрим опустил бинокль.

– Хватит курить! Сгоняйте туда, гляньте, что к чему. Не забывайте: это наш аэропорт. Значит, все имущество наше. И без стрельбы там! Никакого шума.

– Знаю, – кивнул Лысый. – Разберусь.

Позвал напарника и спустился к стоящему у крыльца джипу.

У глухой торцевой стены АТБ Бек подсадил на пожарную лестницу Бармина, за ним Слащева, потом подтянулся сам. Группа Бека выбралась на крышу.

Джип поперек взлетной полосы устремился к ангарам. Водитель грузовика, увидев его, спрыгнул с борта на другую сторону, исчез.

Лысый на пассажирском сиденье передернул затвор.

– Заелозили, шакалы!

– Стрелять же Куштрим не велел! – заволновался напарник за рулем.

– А кто сказал стрелять?

Бек обвязался вокруг пояса веревкой, перелез через край крыши, Слащев и Бармин спустили его вниз к открытому окну второго этажа.

Куштрим проследил в бинокль, как джип объехал грузовик и скрылся за ним из виду. Поднятая колесами пыль повисла в воздухе, затруднила видимость.

Воислав и Цветко замерли у борта грузовика, когда подъехали оаковцы. Воислав опустил под ноги увесистый вещмешок. Цветко держал в руках охапку металлических прутьев. Ворота ангара были приоткрыты, за ними стояла плотная тень.

Лысый вылез из джипа, подошел к сербам с поднятым автоматом:

– Кто такие? Что здесь делаете?

Цветко, испуганно глядя на автомат, поднял руки, и прутки с оглушительным звоном рассыпались по бетонному покрытию. За железным грохотом никто не услышал хлопок выстрела.

Воислав сдвинул мешок ногой за спину Цветко.

– Оглохли, что ли? – начал сердиться Лысый. – Что в мешке?

Сделал еще шаг вперед. Воислав покосился на ворота ангара. Лысый тоже посмотрел туда. И увидел в темноте маленькую яркую вспышку.

С пулевым отверстием над переносицей он повалился под ноги Цветко. Напарник с простреленным виском уже обмяк на водительском сиденье. Из ангара вышли с сумками Шаталов, Илир, Маевский, Мамлетгиреев. Проскурина несла снайперскую винтовку с глушителем.

– Тела в ангар, – приказал Шаталов Илиру и Мамлетгирееву. – Рубашки их наденьте – яркие, видны издалека… Молодец, Вера, хорошая работа.

Куштрим едва успел прикурить, как из радиорубки донеслось дребезжание зуммера. Зажав сигарету в зубах, Куштрим вошел в здание.

На втором этаже приоткрылась дверь, выглянул Бек. Коридор был пуст, пыль кружилась в столбах света. Бек бесшумно прошел вперед, держа в руке пистолет с глушителем. Нашел лестницу и люк на крышу, запертый на висячий замок.

Рация стояла в маленьком классе на учительском столе. По стенам были развешаны плакаты с разными типами самолетов в разрезе, грузовыми отсеками, средствами упаковывания. Куштрим снял трубку:

– Равнина.

– Лес, – сказал Смук. – Доложись.

– Все тихо, от Чарича никто не приезжал. Делают вид, что нас тут нет.

– Посты? Смены?

– Четверо на блокпостах, в два сменяем. Четверо спят. Лысый поехал жуликов тряхануть.

– Что за жулики? – напрягся Смук.

– Помнишь заброшенные ангары под холмом?..

Илир сел за руль джипа, рядом устроился Мамлетгиреев – оба в рубашках с чужого плеча. Илир потрогал затылок, посмотрел на перемазанную красным ладонь, чуть отстранился от окровавленного подголовника.

На заднее сиденье легла Проскурина, прижала к груди винтовку.

– Подъехал грузовик от пассажирского терминала, – объяснил Смуку Куштрим, – и водила давай что-то в кузов закидывать. Мы же там не осмотрелись еще, может, что-то ценное югославы оставили? Отправил Лысого разобраться.

Сверху раздался короткий и резкий металлический щелчок. Куштрим взглянул на потолок, стукнул кулаком в стену.

– Разберетесь – дай знать, – велел Смук. – Отбой.

– Да, сразу сообщу. Отбой.

Куштрим положил трубку на рычаг. В комнату заглянул оаковец:

– З-звал, Куштрим?

– А кто у нас наверху?

– Никого, все з-здесь отсыпаются.

– Глянь-ка наверху – все в порядке? И остальных пни – хватит спать!

Соседнюю с «радиорубкой» комнату бойцы Куштрима обустроили под жилье: здесь стояли несколько шкафов и тумбочек, две койки, еще три матраса были расстелены на полу. Двое оаковцев полулежа играли в карты, один сидел на кровати, листал журнал с полуголой девицей на обложке.

Заглянул заика:

– Ж-жрать не будете, что ли? Через п-пятнадцать минут на вахту!

Отозвался только один:

– С собой возьмем. Какая разница, где труху из пакетов жевать.

– Ходи давай! – сказал другой.

– Такую бы сейчас… – пялясь в журнал, протянул третий и отхлебнул пива из стакана, стоящего рядом на столе.

– Че-через десять минут чтоб были готовы.

Куштрим с автоматом и кружкой кофе вернулся на крыльцо. Поставил кружку на перила, глядя, как подъезжают джип и грузовик. Яркие рубашки Лысого и напарника раздражали глаз издалека.

Джип остановился метрах в сорока перед АТБ, грузовик обогнал его, подъехал к крыльцу.

Заика поднялся на второй этаж, прошел по пустому коридору. Дойдя до лестницы, ведущей на крышу, посмотрел на люк, на перекушенную дужку замка. За спиной оаковца бесшумно возник силуэт Бека.

– Что з-за… – договорить заика не успел.

Рядом открылась дверь, Слащев и Бармин не дали телу оаковца упасть, утащили в комнату.

Грузовик, сделав широкую петлю, подъехал к крыльцу АТБ и остановился, загородив джип. Куштрим вразвалочку спустился с крыльца, сплюнул, уставился на Воислава:

– И что, парень, тебя в ангары понесло?

Воислав странно посмотрел на Куштрима и молча тронулся с места. Куштрим передернул затвор.

– Ты куда, сопляк?!

Но грузовик уже сдвинулся в сторону и открыл неожиданную картину: вооруженные незнакомцы в цветных рубахах со всех ног бежали к АТБ, а в окне стоящего боком джипа прильнула к оптическому прицелу темноволосая снайперша.

Раздался громкий хлопок, пуля пробила Куштриму грудь, отшвырнула его на ступени. Из кузова грузовика на ходу спрыгнули Шаталов и Маевский, бросились к открытому окну в дальнем конце здания.

Доиграв, двое оаковцев с автоматами вышли из комнаты в коридор, напутствовав третьего, еще мусолящего журнал:

– Догоняй давай!

Снаружи донесся хлопок.

– Слышал? Это что? – спросил один.

Попятился назад, зашел в комнату, выходящую окнами на летное поле. Крадучись подошел к окну, выглянул. Возникшие из-под подоконника руки выдернули его из комнаты.

Второй оаковец успел дойти до двери на крыльцо – и упал лицом вперед с дыркой в затылке. Бек с пистолетом в руке плавно спустился по лестнице.

Мамлетгиреев и Илир переступили через тело в дверях и двинулись вперед по коридору. За первой дверью обнаружили радиорубку, в ней было пусто.

В конце коридора появился Шаталов, издалека скрестил руки: стоп! Показал на себя: давайте я!

Илир толкнул следующую дверь – в пустую жилую комнату, прошел дальше, а Мамлетгиреев задержался, разглядывая надкушенный бутерброд на углу стола и стакан пива, в котором еще не осела пена. Он шагнул в комнату с пистолетом в руке.

Тяжелая рифленая подошва впечаталась ему в локоть, пистолет отлетел в угол. Дверь захлопнулась.

Шаталов оттолкнул Илира в сторону, попытался открыть дверь, за которой раздались звуки борьбы. Со второго удара ногой дверь распахнулась. Мамлетгиреев, скрючившись, лежал в углу, а на Шаталова с отчаянным рыком бросился оаковец с ножом в руке.

Шаталов успел достать нож и отступил на шаг, уклоняясь от хаотичных взмахов оаковца. Затем он рассек противнику сухожилие у запястья, сделал глубокий выпад и воткнул оаковцу нож по рукоять в солнечное сплетение.

Илир помог Мамлетгирееву повернуться с живота на спину. Рубашка Мамлетгиреева стремительно мокла от крови.

– Как же ты так, братишка?

На пороге соседней комнаты Шаталов замер с ножом в руках. Сзади подошел Бек:

– Идиллия! Этот пригодится.

В комнате на кровати раскинулся молодой парень и храпел заливисто и безмятежно.

Пробуждение оаковца было нерадостным. Пять минут спустя он оказался за рулем куштримовского джипа. Рядом сел Бек в надвинутой на глаза бейсболке. Сзади расположился Бармин и прижал к шее оаковца лезвие. За Беком устроился Слащев.

Машина подъехала к шлагбауму на выезде с территории аэропорта и будке с цифрой «пять».

Двое оаковцев поспешили навстречу джипу:

– Сколько можно ждать? Мы тут не нанимались до вечера сидеть!

Бек вышел из машины, в каждой руке по пистолету с глушителем. Не утруждая себя ответом, сделал по два выстрела с двух рук.

Слащев поволок первое тело в кусты. Бек сел на место, кивнул Бармину:

– Частоту меняем в шесть, потом каждые три часа. Пока светло, один поспит, второй бдит. Да убери ты нож уже. Я и так присмотрю.

– Гостей ждем к ночи? – спросил Бармин.

– Как повезет. Но думаю, раньше.

Проскурина торопливо рылась в тумбочках и шкафах. Мамлетгиреев полулежал в углу на матрасе, разглядывал окровавленный бок. С трудом сказал по-русски:

– Зацепил, шайтан!

– Тихо, Магомет, лежи, не дергайся. Сейчас перевяжем тебя, кровь остановим.

По глазам Мамлетгиреева было видно, что он уплывает.

– Поздно, сестричка. Внутри… чувствую…

Проскурина вытащила из тумбочки стопку застиранных вафельных полотенец, смятые простыни.

– Меньше к себе прислушивайся, ни к чему. Лучше думай о хорошем. О семье, о детях.

– Только о них и думаю, – ласково ответил он. – Скоро свидимся!

Проскурина с треском надорвала простыню. Когда она обернулась, Мамлетгиреев уже умер, завалился на бок с открытыми глазами. Проскурина опустилась перед ним на колени. Нагнулась, поцеловала в лоб, прикрыла ему глаза.

– Спи, солдат!

На четвертом блокпосту стояла аккуратная кирпичная будка, из открытых окон раздавалась негромкая музыка.

К шлагбауму подкатил грузовичок с ржавым металлоломом в кузове. В кабине рядом с Воиславом сидел Цветко.

Оаковец с автоматом на плече неспешно вышел на крылечко будки. Воислав высунулся из водительского окошка:

– Дяденька, а откройте шлагбаум, пожалуйста!

– Куда собрался?

– Металлолом увожу. Все согласовано, у меня и накладная уже оформлена.

Показал сложенный лист, нетерпеливо газанул.

Шаталов, пригнувшись, перебежал от кустов под окно будки с ножом в руке. Перехватился пальцами за лезвие, поднялся в рост, метнул нож в окно.

Оаковец рассмотрел накладную, встал на подножку, чтобы заглянуть в кузов. Цветко прислонил пистолет глушителем к его груди и спустил курок.

Маевский спрыгнул на землю из кузова. Шаталов подошел из-за будки.

– Разгружаемся, машину отпускаем. Воислав, спасибо!

Воислав мелко закивал, сглатывая слюну.

Шаталов сказал в рацию:

– Подъезжай.

Через минуту на дороге за шлагбаумом показался шаталовский пикап. Небойша за рулем приветственно поднял ладонь.

В радиорубке монотонно дребезжал зуммер. Бек за рукав втащил оаковца в комнату, усадил на стул перед рацией.

– Илир!

Прибежал косовар, бросил на пленника ничего не выражающий взгляд.

– Сейчас наш приятель пообщается со своим начальством, – сказал Бек. – Слушай, о чем пойдет разговор. Как только тебе покажется, что наш приятель сказал лишнее, просто кивни, и я его застрелю.

Илир холодно посмотрел оаковцу в глаза и сказал по-албански:

– Хочешь уцелеть – слушайся во всем.

Бек демонстративно передернул затвор автомата, поднял трубку с рычага, протянул оаковцу. Тот дрожащей рукой поднес ее к уху. Илир сел рядом на край стола.

– Аэропорт «Слатина». Слушаю! – сказал пленник.

– Не трынди про аэропорт, понял? – рявкнул Смук. – «Равнина» ваш позывной! И позови Куштрима, деревня!

Илир пальцами показал: «ушел».

– Куштрим не может сейчас ответить.

– Почему?

Илир покрутил условную баранку, развел руками.

– Уехал куда-то, – догадался оаковец. – Не сказал, куда.

– Давно? – уточнил Смук.

Илир показал на дверь, снова развел руками.

– Только что. Что передать?

– Сразу как вернется, пусть свяжется с «лесом». Понял?

Пленник покосился на Бека, стоящего в дверях. В коридоре на полу была видна рука мертвого оаковца в луже крови.

– Связаться с «лесом». Передам.

– Отбой! – Смук отключился.

Илир вынул трубку из негнущихся пальцев оаковца, положил на рычаг. Встал, направился к двери.

– Вы все равно меня убьете, – тихо сказал пленник.

Илир оглянулся на него без сочувствия:

– Не исключено.

Бек достал моток фала. Оаковец затравленно посмотрел на него и вытянул руки перед собой.

Небойша и Воислав встали перед Шаталовым с самым решительным видом.

– Еще раз повторяю: здесь нужны опытные люди, – сказал он. – Военные. Когда Смук придет сюда, вас постреляют как цыплят.

– Опытными людьми становятся постепенно, – возразил Воислав. – Скажите, что делать.

Пикап Шаталова и грузовичок Воислава загнали под большой навес, поставили рядом с полуразобранной поливальной машиной.

Шаталов вернулся в АТБ. Увидел Бека на крыше, поднялся к нему.

– Оба водителя остались с нами.

Бек молча кивнул. Лишние руки не помешают. Он рассматривал в бинокль периметр аэропорта. Шаталов встал рядом и тоже огляделся: плоский прямоугольник аэродрома, взлетная полоса, вдалеке тонкая рябь ограждения, за ней холмы. Солнце яркое, небо безоблачное.

– И скажи-ка, Деда Бек, как нам всю эту красоту удержать в руках?

Комендант аэропорта Чарич слушал длинные гудки в телефонной трубке и поглядывал из окна на площадь перед пассажирским терминалом. Три машины грузились полным ходом. В их чревах исчезали ящики с оружием и провиантом, коробки с документами, мебель из санчасти и казармы. Уходим отсюда навсегда, подумал Чарич, забираем с собой следы своего пребывания. Что-то побросали на южных складах, в суете эвакуации команды на вывоз не пришло. Стоило бы обдумать, как воспользоваться брошенным имуществом, но идея нарваться на встречу с «мирными гражданами», контролирующими дальнюю часть поля, у Чарича энтузиазма не вызывала. Черт с ним, с барахлом. Всех денег не заработаешь. В конце концов, последний день!

За рабочим столом обложился ведомостями и накладными поручик Прийович. Перспективный парень, надо будет за ним проследить после передислокации. Присутствие заместителя не смущало коменданта – у них скопилось достаточно общих секретов и слабостей.

Трубку наконец сняли. Манерное «алло» с придыханием. Сузана, славная Сузана.

– Малышка, ты подумала над моим предложением?

Поручик, не поднимая от бумаг головы, ухмыльнулся.

– Пупсик, не уговаривай! – ответила девушка. – У меня все расписано, абсолютно без вариантов!

Чарич не собирался отступаться:

– Сузана, кисонька, ну что ты ломаешься? Выстави всех своих ухажеров на сегодняшний вечер. Не будь стервой! Я уезжаю – понимаешь? Навсегда!

Довод не произвел должного эффекта:

– Ты уезжаешь, а они остаются! Как же я их выгоню? Не приставай, пупсик, хорошей дороги тебе!

Чарич закатил глаза, помотал головой.

– Малышка… Неужели все, что между нами было, для тебя совсем ничего не значит?

– Ну, не знаю… – Первая брешь в обороне.

– А вы цену чуть поднимите, – негромко подсказал поручик. – Обычно срабатывает.

Но Чарич и сам умел договариваться:

– Детка, ты что, хочешь остаться без прощального подарка? Нам же было хорошо вместе, правда?

Пауза. Чарич сдержал смех. Наконец:

– А что за подарок?

– Э-э, нет. Вечерком, часов в десять. Порезвимся напоследок, а, красотка? Только думай не слишком долго, а то ты в Приштине не одна. Звони!

Чарич повесил трубку.

– Вот паскуда! Обычная шлюха, а самомнение, как у королевы.

Прийович сложил бумаги в стопку, положил перед собой.

– С подарком хорошо придумали. Купится, никуда не денется.

– Не знаю… Может, ну ее к черту? Возьмем интенданта с собой, завалимся в стрип-клуб к болгарам? Стряхнем, так сказать, груз забот? Ночью – все, прочь из этой помойки. Отметить надо!

Поручик уступил коменданту место, протянул авторучку:

– Вы мне, главное, акты подпишите, приказы, все, что положено. С меня же спросят, если в архивах не хватит чего. А там – отчего бы и не к болгарам…

Чарич устроился в кресле, придвинул бумаги, начал расписываться не глядя.

– Зануда. Педант. Служака. Далеко пойдешь!

Зазвонил телефон.

Чарич с усмешкой посмотрел на поручика:

– Шлюха! Быстро созрела, да?

Снял трубку:

– Алло? Надумала?

– Это не она. Привет, капитан!

– Алло?

– Только не говори, что не узнал.

– Почему же! Узнал, конечно.

Чарич зажал трубку ладонью, повелительно махнул поручику:

– Выйди!

Прийович уперся:

– Доподпишите! Чуть-чуть осталось!

– Вышел, я сказал! – шепотом заорал Чарич. – Все потом!

– Слушаюсь, – не очень почтительно ответил поручик.

Пожал плечами, вышел, прикрыл за собой дверь.

– Алло, да. Слушаю.

– Скажи-ка, Чарич, а на южном конце поля все в порядке? Никаких происшествий? Сложностей?

Голос Смука звучал ровно, чуть лениво, но одновременно настолько угрожающе, что Чарич сжал пальцы на трубке добела.

– Нет-нет! Очень спокойные люди, не шумят, никаких проблем…

– Я тебя не про твои проблемы спрашиваю. У них – все в порядке?

– А как я могу знать? – растерялся комендант. – Мы здесь, они там. Все как договаривались! И зачем звонить? Это как-то…

– Могу подъехать, лично обсудим.

Перспектива не вдохновляла. Чарич приложил все усилия, чтобы сгладить ситуацию, подобрать успокаивающие слова:

– Нет, извини, все в порядке. Не это имел в виду. В общем, все тихо, без эксцессов. Как согласовано…

Тишина. Раз… два… три…

– Ну и замечательно.

И сразу короткие гудки в трубке.

Комендант утер со лба крупные капли пота, дрожащей рукой положил трубку на рычаг – и телефон тотчас зазвонил снова. Пальцы неудачно дернулись, трубка улетела на пол. Чарич плюхнулся на колени, достал ее из-под стола. Не поднимаясь, прижал к уху:

– Да? Да? Да? Да?

– Пупсик, ну ты такой нетерпеливый! Это даже заводит!

Смук положил трубку на рычаг старого дискового телефона, стеклянным взглядом уставился в окно. Он сидел в пустой – по случаю его визита – кафане, лишь двое оаковцев расположились у двери на кухню. Еще трое остались на крыльце.

Подошел пожилой кафанщик, еще издалека услужливо ссутулившись.

– Может быть, повторить кофе, господин Болла?

Смук отрицательно покачал головой:

– Расскажи лучше, что нам с собой загрузил.

– Все лучшее, все свежайшее, господин Болла. Копченая говядина – карбонат, три куска больших. Свежее мясо – две задние ноги. Крупа, овощи – все по списку, как Беза велел. Растворимые супы в пакетиках – мешок такой… увесистый.

– Молодец. Кофе не буду, не хочу тебя утруждать. Скоро поеду.

– Сидите-сидите, господин Болла, вы совсем не мешаете.

Кафанщик ушел на кухню. Смук щелкнул пальцами, тут же подбежал один из оаковцев.

– Позови Хашима. Скажи, Фитим велел срочно быть.

Боец кивнул и поспешил прочь. Смук достал из-под стола кейс с телефоном спутниковой связи, растопырил на столе антенну, включил поиск несущей. Выбрал в памяти телефона единственный вбитый туда номер под именем «R».

Длинный гудок, еще один, соединение. Тишина.

– Алло, Робин? – сказал Смук.

Ответил незнакомый голос:

– Робин вышла за сигаретами. Кто ее спрашивает?

– Это Саймон, ее друг из Цюриха. Учились вместе.

– Секунду, Саймон… Вот и Робин подошла, передаю трубку.

– Привет, Саймон. Рада тебя слышать.

Безупречный, недосягаемый английский, на каком говорят во дворцах и поместьях. Ни капельки радости в голосе – простая фигура речи. Смук тоже не был настроен на светский обмен любезностями и сразу перешел к делу:

– Пора завершать сделку, Робин. Мои люди давно в аэропорту. Что с самолетом?

– Не волнуйся, Саймон. Рейс согласован, борт заправлен, экипаж отдыхает в Таранто. Там волшебные морепродукты, завидую пилотам.

– Почему Таранто? – встревожился Смук. – Планировалась Тирана.

– В Таранто база наших заокеанских друзей, надежнее было сделать промежуточную посадку там, чем в Тиране. Точка входа, которую мы откроем для твоего самолета, находится над албанской границей, самолет влетит сразу в Косово. Назад борт вернется через ту же точку, чтобы без сюрпризов над Сербией, и сразу уйдет на Цюрих, без дозаправки. Не беспокойся, у нас же уговор. Ты нам аэропорт, мы тебе самолет твоих швейцарских друзей. Без лишних вопросов и любопытных носов в грузовом отсеке. Верно?

Разговаривает со мной, как с сельским дурачком, подумал Смук.

– Приятно иметь с тобой дело, Робин.

– И ты не разочаруй меня… Саймон. Завтра важный день для нас обоих!

Бармин, Слащев, Небойша и Цветко встали на вахту на блокпостах. Остальных Бек собрал под навесом у пикапа. Шаталов и Маевский сдернули брезент с кузова.

Вера присвистнула.

– Богато.

Разгружали кузов и сразу делили содержимое по «темам» – Маевский откладывал в сторону все минно-саперное и заградительное, Бек инвентаризовал оружие. Из пикапа появились три миномета, станковый пулемет, несколько гранатометов, цинки с патронами, ящики с минами…

Их было десять – на двухкилометровое летное поле. Чтобы удержать его, потребовалось бы не менее двухсот человек. С бронетехникой и артиллерийским прикрытием. Из этого несоответствия и сформировался план: сосредоточиться на ключевых точках, а территорию отдавать постепенно, в обмен на силы атакующих.

– Большая часть периметра как на ладони, – сказал Бек собравшимся в «радиорубке». – Идеально было бы задействовать шесть снайперов. Но у нас их только два.

– И кто второй? – уточнил Шаталов.

– Мы с тобой по половинке.

Проскурина засмеялась:

– Так мы коллеги?

– Сложнее с блокпостами, – продолжил Бек. – Пятый можем оставить, вся дорога до него простреливается. А вот четвертый – не просматривается ни отсюда, ни откуда. Если там начнет сочиться, снайперским огнем не заткнем. Надо держать на месте, ногами.

– Я тогда пойду? – спросил Маевский. – Нужны двое в помощь.

Воислав и Илир закинули в кузов грузовика то, что Маевский отложил при выгрузке. На Шаталова, Бека и Проскурину легло остальное. Все понимали, что времени на подготовку к возвращению ОАК у них крайне мало.

У входа в кафану часовые млели на солнце, негромко травили байки. При виде Хашима посерьезнели, приняли озабоченный вид.

Внутри стоял приятный сумрак. Хашим подошел к Смуку, доложился:

– Ломбард закрыт, хозяин, похоже, в Призрен уехал. Жена не при делах. А пекарь жалуется, что денег нет, просит отсрочить. Взяли муки два мешка пока. Вместо процентов. Ну что ты морщишься? Он же свой, что я ему должен сделать?

– Да нет, – сказал Смук. – Просто надоела вся эта хозяйственная возня.

– Зачем звал?

– Возьми пару неприметных машин, съезди со своими в аэропорт. Куштрим, боюсь, опять по бабам отправился. Если бросил пост… Короче, проверьте, что все в порядке. Если Куштрим не в «Слатине», останешься там за старшего. Его люди перейдут под тебя. А этого Казанову – сразу ко мне.

Хашим зло улыбнулся. Куштрим со своими европейскими замашками, успехом у женщин, обольстительным внешним видом давно должен был огрести.

– С удовольствием, – сказал Хашим. – Спасибо, Фитим!

– Похоже, завтра ключевой день, – устало сказал Смук. – Так что – осторожность и бдительность. Иди.

– Из Румынии походом, – напевал себе под нос Маевский, –

Через дорогу протянулась тонкая стальная нить. Маевский плоскогубцами завязал на ее конце петлю, зацепил на спрятанный в кустах металлический крючок. Помощникам он раздал задания попроще, не приводящие к случайному подрыву. А сам работал размеренно, привычно, в удовольствие.

Минометную батарею на три ствола Бек решил развернуть за зданием АТБ. Притащили ящики с зарядами, сложили у стены, сбили крышки. Минометы черными глотками стволов нацелились в сторону солнца.

Проскурина, обойдя все постройки вокруг АТБ, выбрала для основной лежки стоящий рядом с поливальной машиной грузовик без колес, кузов которого долгое время служил для сбора крупного мусора. Над бортом торчали обрезки труб, картонные короба, мотки кабелей. Обрезками поролона и рубероида Вера выстелила себе удобное и укромное местечко, убедилась, что имеет свободный обзор на двести семьдесят градусов.

Воислав и Илир в перелеске у внешнего ограждения обильно поливали сухую траву и хвою бензином. Маевский дал им ориентиры, нарисовал на листке бумаги неочевидный узор, который должен был превратиться в мышеловку.

Бармин и Слащев, переодетые в футболки убитых часовых, сели в тенек у будки. Солнце понемногу опускалось к горизонту. От тишины и спокойствия становилось не по себе.

– Выпил Вася, выпил Вася… – пробормотал Слащев. – Не думал, что буду с мертвяков одежку снимать. Неприятно. Аж между лопаток холодок.

– А ты прочувствуй, что она тебе вместо бронежилета, – посоветовал Бармин. – Сразу теплее станет.

Словно почувствовал, что на них смотрят.

На обочине петляющей по виноградникам дороги стояла легковая «Ауди», за ней микроавтобус, полный оаковцев. Хашим опустил бинокль.

– Ну? Что там? – поинтересовался Энвер.

– Не пойму. На ближнем посту – куштримовские увальни. А на базе – тихо, ни одной рожи на улице. Спят, что ли?

– У Куштрима все так.

– Двигай на «Ауди» туда, проверь дальний пост. Связь по телефону, рацию не трогай.

Энвер прыгнул в машину. Хашим сел в микроавтобус на переднее сиденье. Где эта сволочь Куштрим? Хотелось въехать в аэропорт, выстроить куштримовских ублюдков, убедиться в отсутствии их старшего и объявить, кто теперь надо всеми хозяин. Но звериное чутье подсказывало не торопиться.

Зазвонил сотовый.

– Хашим, – взволнованно сказал Энвер, – здесь заминировано. Знак стоит. Разве Куштрим должен был?..

– Двигай к другому въезду. Телефон не выключай. Обо всем докладывай. Не дергайся. Я слежу за обстановкой, пока все без изменений.

Хашим встал на подножку, снова приник к окулярам. Двое на ближнем шлагбауме. Пустынная площадка перед АТБ, растащенные по полю и рулежкам багажные телеги – как стадо на выпасе. Из-за рощи показалась белая «Ауди», поползла к блокпосту. Все так медленно, вязко. Жара. Часовой у шлагбаума поднял руку к подбородку.

– Центр, это Левый-два, – Бармин появился в эфире. – Гости.

– Здесь Верх, – отозвалась Проскурина. – Подтверждаю гостей.

– Это Центр, слышу вас, – подтвердил Бек. – Левый-два, сиди ровно. Верх, отгони их.

Хашим увидел, как резко вильнула на дороге «Ауди». Увальни на блокпосту сидели как ни в чем не бывало.

Хашим смотрел, как машина тормозит, разворачивается судорожными рывками. Слышал вопли своего трусоватого помощника:

– Назад! Быстрей! Назад! Снайпер! Хашим, по нам выстрелил снайпер!

– Валите оттуда, – сказал Хашим.

Он лихорадочно перебирал варианты. Мозг мелкого хищника заработал на полную мощность. Что вообще происходит? Куштрим переметнулся? К кому? И, главное, если от Смука побежали люди, то не пора ли и для себя протоптать тропинку к отступлению? Кто из полевых командиров ОАК мог наложить лапу на аэропорт – законную добычу Смука? Отряды Смайла огибали Приштину с северо-запада, далековато. «Законник» растерял свою банду в столкновениях с военной полицией, не решился бы. Агим плетется в хвосте у Смайла, подбирает крошки, не та фигура. Кто еще?

Каждая минута промедления могла вылиться в конфликт со Смуком. Так ничего и не придумав, Хашим достал сотовый.

– Командир? У нас проблема. Моих людей с территории аэропорта только что обстрелял снайпер.

– Центр – всем. Включились наши часики. Отсчет пошел.

Генерал Джексон, чересчур рослый для танкиста, вышагивал по плацу, сверху вниз глядя на подчиненных. Экипаж за экипажем вытягивался по струнке, отдавал честь. Лучшие ребята из тех, кто дислоцирован на материке. За их спинами стертый в пыль Ирак. Улыбаются, готовы к легкой прогулке.

До югославской границы отсюда было рукой подать. Танки стояли в линию, стволами на запад, на Косово. Ждать оставалось недолго.

Приняв рапорт от заместителя, Джексон вошел в штабной шатер. Вовсю работали вентиляторы, но от жары это не спасало.

В назначенное время, минута в минуту, Лондон вышел на связь по защищенной линии. Генерал вытер лоб и щеку носовым платком, приложил трубку к уху.

– Генерал Джексон? – в голосе собеседницы звучали плохо скрываемые нотки триумфа. – Это ваши глаза и уши в Косове. Друзья из Приштины подтверждают, что объект готов к вашему приезду.

– Всегда рад добрым вестям, Робин! За нас не переживайте: в ноль часов и ноль минут, как только капитуляция югославов вступит в силу, мы не промедлим ни секунды. Еще до полудня аэропорт будет наш!

На территорию российской базы въехали два бронированных автомобиля. Из первого, со звездно-полосатым флажком на капоте, вылез, потягиваясь, майор Джеймс Роджерс. Из второго, с желто-синей эмблемой на водительской двери, аккуратно выбрался Свен Олстрем, командующий шведскими миротворцами. Оба старших офицера с интересом осмотрелись. Следом из бронеавтомобилей появились еще по два офицера с каждой стороны.

Их окружала благодать, тянущее в сон затишье места, где ничего не происходит. Два солдата вдалеке мели плац. Один красил забор.

Из основного здания вышли майор Воронов и лейтенант Бражников, пожали руки гостям, пригласили внутрь, провели старших офицеров и сопровождающих их младших чинов по широкому коридору.

– Лейтенант Бражников позаботится о ваших людях, – сказал Воронов по-английски с тяжелым славянским акцентом. – Нашего повара зовут тетя Маша. А для нас накрыт небольшой стол в «красном углу».

– О, это лишнее! – вяло возразил американец.

Воронов рассмеялся:

– Полагаю, ваши подчиненные так не думают. И вы просто не знаете тетю Машу!

– Стол в углу, – объяснил Олстрем Роджерсу. – Русская традиция.

Они вышли в широкое фойе. Воронов показывает офицерам на парадную лестницу:

– Джеймс, Свен! Нам сюда!

Одновременно распахнулись стеклянные двери столовой, и с радушной улыбкой появилась тетя Маша – немолодая повариха необъятных размеров. Оглядела молодых и каких-то несуразных шведов и американцев – щеки впалые, кадыки торчат, шеи в воротниках болтаются. Расчувствовалась, заохала, позвала по-русски:

– Заходите, мои хорошие! Уже накрыто все, стынет!

– Давайте, ребята, – перевел Бражников, – добро пожаловать к столу.

Двери за ними закрылись, и снова донесся голос Бражникова:

– Кто из вас когда-нибудь пробовал борщ?

Посреди «красного уголка» был накрыт небольшой стол на троих. Салаты, нарезка, черная икра. Воронов усадил гостей на новенький красный диван с заштопанным подлокотником.

– Черт побери, Вадим, это настоящая икра?! – не поверил глазам Роджерс.

Воронов развел руками:

– Майорские погоны один раз в жизни получаешь!

– Джимми поймал меня в последний момент! Но я кое-что нашел по такому случаю! – хитро улыбнулся Олстрем и выставил на стол бутылку «Аквавита». – Это хороший напиток, Вадим. Чтобы он получил право называться «Аквавитом», его полгода возили в бочках по морю. И он дважды пересек экватор. Это обязательное условие!

Воронов с интересом изучил этикетку с картой и проходящим по ней пунктиром.

– Спасибо, Свен, очень приятно! В Южном полушарии, говорят, вода, когда выливается, в другую сторону закручивается! Не бывал там, Джимми?

– В Южном полушарии – не приходилось, – ответил Роджерс. – Зато не раз посещал Кентукки. И сегодня отличный случай отведать нашего лучшего бурбона!

Вторая бутылка появилась на столе, и американец презентовал ее почтенному собранию:

– Это «barrel proof», состаренный в одной бочке. Обычно бурбон разводят до сорока градусов, но этот – неразбавленный. Смотри: пятьдесят шесть, запятая, четыре!

– Спасибо, Джимми! Великолепный подарок! А чтобы география наших напитков была наиполнейшей…

Откуда-то из-за дивана Воронов извлек трехлитровую бутыль без этикетки с белесой мутной жидкостью внутри.

– Святая Мадонна!.. – выпучил глаза Олстрем. – Вадим, не говори, что мы будем это пить!

– Спокойно, Свен. Это надежный проверенный напиток. Его делают из… khren.

Роджерс пересчитал бутылки.

– Кукуруза, пшеница и khren! А завтра наша смена на всех блокпостах…

Воронов широко улыбнулся:

– Завтра будет завтра, Джимми!

По дороге к «Гнезду» на огромной скорости пронеслись грузовики и бронеавтомобиль Смука.

В «радиорубке» собрались Бек, Шаталов и Илир.

– Так что за Агим и откуда он взялся? – спросил Шаталов.

– Один из командиров ОАК, – ответил Илир. – Людей у него побольше будет, чем у Смука. Но они сильно западнее, далеко.

– Нам важна каждая минута, – сказал Бек. – Не запутаем, так время потянем. Давайте пробовать.

– Точно справишься? – Шаталов пристально посмотрел на косовара.

– Не доверяете? Я не навязываюсь.

– Доверяем, – сказал Бек. – Но беспокоимся. От тебя многое зависит.

Они с Шаталовым вышли в коридор. Оставшись в одиночестве, Илир разволновался еще больше. Он ходил по комнате, сжимал кулаки, хрустел пальцами, бил кулаком в ладонь, дышал быстро, нервно. И все время поглядывал на рацию.

– Зависит… – сказал он тихо. – От меня больше совсем ничего не зависит! Ничего уже не изменить.

На его лицо выползла нехорошая, злая ухмылка.

– Но я все же попробую.

Смук взбежал по тропинке к шатру над лагерем. Часовой в пулеметном гнезде вытянулся по стойке «смирно».

– Быстро вниз! – приказал Смук. – Найди всех. Беза, Амир и Бледный нужны мне здесь через пять минут.

Часовой бросился исполнять приказание. Смук сел за стол, позвонил Хашиму.

– Ну что?

– А все то же. Снаружи ни души. В здании открыли окна.

– В скольких комнатах?

– Во всех, на обоих этажах, – мрачно сказал Хашим. – У блокпоста все те же двое. Учти, солнце уходит. Скоро ночная оптика понадобится, у нас с собой ничего.

– То есть мы не знаем ни кто они, ни сколько их, ни чего хотят.

От «шале» не спеша спустилась Ветон. Увидев выражение лица Смука, чуть сбавила шаг.

– У тебя есть рация, – сказал Хашим. – Поговори с ними.

Смук с трудом сдержал раздражение:

– Не учи, сам разберусь. Продолжайте наблюдение.

Смук нажал «отбой», положил телефон перед собой. Ветон подошла к нему сзади, обняла за плечи, поцеловала в макушку.

– Что случилось?

– Аэропорт.

Илир сидел на табуретке и не мигая смотрел на рацию, пока не ожил зуммер.

– Равнина на связи.

– Ты кто?

– А ты кто?

– Лес.

– Лес большой.

Повисла недолгая пауза.

– Где Куштрим?

– А тебе зачем?

– Спросить, кому это он рацию передал.

– Спроси меня, – посоветовал Илир.

Пауза чуть длиннее.

– Спрашиваю, – в голосе собеседника прорезалась плохо скрываемая ярость.

– Куштрим больше на тебя не работает, Фитим Болла, – сказал Илир.

– Не смей называть имена в открытом эфире!

– А то что? Война закончилась, Фитим Болла. Аэропорт не твой. О нем позаботятся без тебя.

– Я тебя знаю? – спросил Смук.

– Виделись как-то. Забери своих людей с виноградника. А то все глаза высмотрели уже.

– Ты кто?

Теперь уже Илиру потребовалось некоторое время. Он долго не мог выбрать правильные слова для ответа и наконец ограничился коротким:

– Косовар.

У одного торца стола стояли Амир с рукой на перевязи, Беза и Бледный. На другом торце сидела Ветон и бесстрастно смотрела на них. Все молчали. Так продолжалось почти полчаса, пока хмурый Смук не вернулся из комнаты связи.

Он сел за стол, жестом пригласил остальных. Всем было понятно, что происходит что-то непредвиденное.

– Мы потеряли Куштрима, – сказал Смук, когда все расселись. – И его людей. В аэропорту – неизвестные. Здешние, косовары.

– Чьи? – уточнил Амир.

– Сказали, что люди Агима. Не знали, что Агиму я могу просто позвонить. Он подтвердил, что не претендует на «Слатину». Получается, что ничьи.

– Слушаем тебя, командир, – сказал Беза.

– Мы должны немедленно восстановить контроль над аэропортом.

– Сколько бойцов понадобится? – спросил Бледный.

– Все. И вся техника. Полный сбор.

– Мы обещали Чаричу, что все будет без шума, – напомнил Беза.

Смук оскалился:

– А Чарич гарантировал, что аэропорт будет нашим!!! Раздайте указания и немедленно возвращайтесь, нужен план штурма.

Он повернулся к Ветон:

– А для тебя у меня будет особое поручение.

Ясна ходила по камере из угла в угол. Час, другой, третий. Казалось, что главное – не останавливаться, как утке в ледяной проруби, иначе каменные стены сомнут, раздавят.

Снаружи, из бандитского лагеря, доносился шум – крики, команды, гул автомобильных двигателей.

Ясна встала на край кровати, оттуда осторожно шагнула на спинку, держась за стену. Среди разводов белой краски в одном месте остался лоскуток чистого стекла. Ясна прижалась лицом к решетке, пытаясь разглядеть хоть что-то за окном.

Дом, в который ее поместили, был обнесен глухим забором, местами бетонным, местами сколоченным из досок. Бесконечно долгий день подходил к концу, на лагерь опускались серо-сиреневые сумерки. Видимо, дом стоял на холме: сквозь прореху между двумя неровно приколоченными досками почти на уровне земли Ясна вдруг увидела яркий свет, который сразу исчез.

Фары, догадалась она, где-то под холмом проехала машина. Гул двигателей не прекращался. Еще один проблеск, и еще, и еще. Она стала считать огоньки и дошла до десяти, когда внезапно включился верхний свет. Ясна быстро спрыгнула на пол, села на кровать, положила ладони на колени.

Что-то зашуршало, щелкнуло, и в нижней части двери открылся лючок, какие иногда делают для домашних животных, только шире и ниже. В открывшуюся щель из коридора въехал поднос с тарелкой каши и кружкой воды. Видимо, тюремщик продвинул поднос не до конца, и его край не дал люку захлопнуться.

Ясна бесшумно подошла к двери, села на корточки. Потрогала лючок, убедилась, что он по-прежнему открыт.

Ясна села на пол чуть в стороне, а потом легла головой к лючку. Придерживая его, осторожно сместила поднос, сдвинулась ближе к щели, попыталась хоть что-то разглядеть в коридоре. Прислушалась. Ошибки не было – неподалеку звучали приближающиеся шаги.

Она извернулась еще сильнее и смогла увидеть под углом кусок коридора, несколько дверей, череду лампочек на потолке и идущего человека. Сердце прыгнуло в груди – это был Штерн!

– Герхард! – негромко позвала Ясна.

Но Штерн ее не слышал. Дорогой кожаный полуботинок промелькнул в полуметре от ее лица и скрылся в невидимой для Ясны зоне. Сейчас он уйдет, и тогда…

– Доктор Штерн! – крикнула она во весь голос.

Шаги замерли.

– Это я, Ясна Благович, доктор! Посмотрите ниже.

Штерн вернулся чуть назад, и она смогла видеть хотя бы его штанину.

– Ясна?! Не может быть! Откуда вы здесь?

Штерн подвинулся так, чтобы видеть хотя бы часть ее лица, сел на корточки.

– Они захватили госпиталь, доктор! Они убивали раненых. И врачей. Будьте осторожны, для них нет ничего запретного! Не доверяйте им!

Штерн опасливо оглянулся.

– Спасибо, Ясна! Я вижу, что это за люди. Они запрещают мне разговаривать с заключенными без их присутствия. Но с этим неудобством я справлюсь. Завтра вас отведут к медсестре. Она проверит ваше состояние, а потом отведет в одно место, там мы поговорим без свидетелей.

С момента похищения Ясна успела подумать о многом и настроить себя на худший вариант развития событий. Ее сила воли заглушила животный страх, взяла панику под контроль. Но сейчас в черноте безысходности вдруг распахнулась сияющая дверца надежды: завтра случится что-то хорошее, появятся какие-то способы выбраться отсюда… Разум отключился. Пальцы Ясны впились в лючок, побелели.

– Хорошо… Только не уходите, доктор!

– Спокойно, Ясна, я вас уже нашел. Но сейчас обязан уйти – слишком большой риск для нас обоих.

– Да, конечно, я понимаю… Но не уходите…

– До завтра, Ясна.

Штерн с трудом отцепил ее пальцы от лючка, прижал его, и защелки захлопнулись.

Ясна так и осталась лежать на полу, прижимаясь щекой к холодному металлу лючка и повторяя снова и снова:

– Пожалуйста!.. Пожалуйста!..

Воронов и Олстрем, пошатываясь, вывели Роджерса под руки – на плац, подышать.

Американец жаловался на жизнь:

– Вас, русских, начальство редко выпускает на свободу! Зато у вас есть тетя Маша, да… А мы обречены, обречены приходить к Златковичу… У Златковича каждый вечер, каждый гребаный вечер играет «She’s got it»! Я ему говорю: это старая песня, Златкович, а он такой: это вечная песня, Джимми!

– Вечная! – энергично кивнул Воронов. – Давайте проверим, будет она играть сегодня?

– Может, не стоит? – осторожно возразил Олстрем и икнул.

– Свен, у тебя вообще завтра выходной! – напомнил Роджерс. – Не порти праздник нашему свежевыпеченному майору!

В стороне от плаца, в тени деревьев, стоял микроавтобус с потушенными фарами. Платов и Бражников следили за завершением дружеского визита. Гостей тети Маши уже час назад увез шведский бронеавтомобиль, а теперь Олстрем и Роджерс пытались одновременно влезть в американский. Подъехал «уазик», и Воронов начал что-то объяснять гостям. В итоге «уазик» с Вороновым пристроился в хвост к американскому «Хамви», поднялся шлагбаум, и автомобили выехали с базы. За воротами мелькнули красные габаритные огни и исчезли за поворотом.

Но звук работающих двигателей не стихал, даже усиливался. Одни за другими начали открываться ворота гаражей бронетехники. Не зажигая огней, бронетранспортеры, БМП, грузовики выезжали из боксов, на ходу выстраивались в колонну и покидали базу.

– Хоть одна рожа что-то вякнет в эфир… – сурово предупредил Платов.

– Не волнуйтесь, товарищ полковник! Все проинструктированы, все вменяемые!

– Вот именно… Не люблю это слово…

В кафане «У Златковича» гремела вечная «Шизгара». Американец, русский и швед лихо отплясывали под энергичный ритм. Завсегдатаи кафаны подбадривали их хлопками и свистом.

«She’s got it!» – пытался перекричать музыку Роджерс. «Она свое получила!» – и плевать, кто «она» и что получила, важно, что свершилось то, что должно было. Она свое получила!

Обычно невозмутимый Олстрем поймал от Роджерса волну искрящейся радости и праздной беззаботности. Выбравшись в бурлящей толпе на центр танцпола, он на несколько драгоценных минут отпустил груз забот и скучных ежедневных обязанностей. Швед помнил песню наизусть до самой последней строчки и пел в воображаемый микрофон, чувствуя себя солистом «Аббы» и «Бони М» одновременно.

А Воронов слов не знал и вообще никогда не задумывался, что у англоязычных песен есть какой-то осмысленный текст. Но ему нравилось, как звучит: «Айм е винус, айм е файа!» – и еще краешком сознания он помнил, что с каждым его ритмичным движением, с каждым припевом «Шизгары», с каждым поворотом зеркального шара под потолком кафаны Платов уводит технику все дальше и дальше.

Российская колонна мчалась по городу, не зажигая огней. Лишь фары головного микроавтобуса высвечивали путь впереди. Там, где на улицах попадались редкие фонари, по стенам домов и беленым глиняным заборам растягивались скользящие тени. Черные рыбы уплывали на восток.

Каждому, кто оказался у рычагов бронетранспортера, или за рулем грузовика, или в тесной коробке БМП, каждому – от полковника Платова, ведущего колонну, до рядового бойца-первогодка – пришло понимание, что прямо сейчас происходит нечто экстраординарное, небывалое, крайне важное. В реве дизелей и лязге трансмиссий слышалось: «Вперед! Вперед! Вперед!»

Цыбуля на месте механика-водителя бронетранспортера под номером «ноль-девятнадцать» вглядывался в ночную дорогу и уговаривал, просил живую душу своей железной машины:

– Ты моя красава, ты моя умница. Из ремонта вернулась, а я и обкатать тебя не успел. Но ты уж давай не подведи меня, милая, не артачься!.. Вот же темень вокруг, а!

Город остался далеко позади. Колонна вышла к перекрестку, и с боковой дороги в нее стали вливаться бензовозы и грузовики, утром ушедшие на мифические учения. Через несколько минут состав колонны укомплектовался окончательно.

И тогда, словно услышав жалобу сержанта Цыбули, головной БТР, шедший сразу за микроавтобусом Платова, включил мощные фары. И следующий за ним. И далее по цепочке. Гирлянда огней вытянулась до горизонта.

В сарае неподалеку от АТБ нашлось штук пятьдесят мешков с грунтом. Когда стемнело, Бармин и Слащев планово оставили пятый блокпост. Шаталов подогнал пикап, перекидали мешки в кузов. Разгрузили на стояночной площадке перед АТБ, сложили из них три невысоких бруствера. С боков и тыла прикрыли их заваленными набок багажными телегами. Одну огневую точку оснастили пулеметом, на две другие подтащили по коробке заряженных автоматных магазинов.

Крышу АТБ венчала небольшая трансформаторная будка. Бек присмотрел ее, еще когда первый раз поднялся сюда с Барминым и Слащевым. Позже пришел снова, снял замок, осмотрелся внутри. Окон в будке не было, но в стенах под потолком имелись длинные горизонтальные отдушины для вентиляции. Пришлось притащить из кабинетов АТБ дюжину стульев и расставить по кругу. Переступая со стула на стул, от одной отдушины к другой, можно было держать под контролем окрестности на триста шестьдесят градусов.

Прибор ночного видения Бека показывал монохромную картинку, все тона от бледно-зеленого до черного.

– Центр – всем. Частоту сменили? Подтвердите.

– Это Верх, слышу. – Проскурина замаскировалась на лежке, через прицел изучала южную сторону ограждения аэропорта.

– Правые здесь, трое, – Маевский, Цветко и Воислав залегли в роще между АТБ и брошенным четвертым блокпостом.

На полпути между зданием АТБ и пассажирским терминалом стояла высокая ферма неработающей антенны дальней связи. В вогнутой чаше трехметрового диаметра, направленной в небо, обосновался Илир с прибором ночного видения и биноклем с просветленной оптикой. Сидя на корточках, он осторожно выглянул через край.

– Маяк на связи. Видимость так себе, но постепенно привыкаю.

– Низ на месте, – отозвался Шаталов.

– Левые здесь, двое, – подтвердил Слащев за себя и Бармина.

Они подготовили пулемет к работе. Хищный ствол выглядывал из «бойницы» между телег, чуть поворачивался влево-вправо.

– Левый-три? – спросил Бек. – Связь есть?

– Извините, – ответил Небойша, – замешкался.

Если пулеметное гнездо было выдвинуто на южный край стояночной площадки, то вторая огневая точка расположилась на уровне АТБ несколько дальше от здания, рядом с одной из рулежек, ведущих к взлетной полосе. Небойша саперной лопаткой откидывал пересохший грунт с клочьями пожелтевшей травы в попытке наскоро обустроить хоть какое-то подобие окопа.

Все были на местах. Не хватало только противника. За холмами на юге и юго-востоке время от времени появлялись странные отсветы. Бек подумал бы, что это светят фары с оживленного шоссе, если бы не знал, как здесь пустынно на дорогах после захода солнца.

Хотелось перейти на русский, но сегодня был день сербского.

– Напоминаю всем, – Бек решил разжевать для штатских, – направления определяем по часам. Двенадцать – строго на юг, вдоль взлетной полосы. Левый-три, дай азимут на все, что видишь.

– Луна взошла, – сказал Небойша неуверенно, – на десять часов. Правильно? Передо мной Левые один и два на час-тридцать, навесы для техники на два часа, АТБ на три.

– Молодец! – похвалил Бек. – Кто еще потренироваться хочет?

– Левый-два, – представился Бармин. – У нас обзор хороший получился, с десяти часов до двух.

– Когда все закончится, – сказал Цветко, он же Правый-два, – вместе выпьем сливовицы. Есть отличное место на шесть-тридцать.

За северным краем аэродрома и непаханым полем темнели крыши домов, плотная частная застройка пригородов Приштины, небо над ними кое-где подсвечивалось заревом пожаров.

В числе достоинств Смука вряд ли кто-то назвал бы милосердие. Он был требователен к себе и беспощаден к другим. Не исключая и подчиненных.

Больше года Смук сражался с югославами, рисковал жизнью, лил кровь. Не для того, чтобы в последний день войны у него из-под носа украли главный трофей, золотой ключик к его будущему в политике, бизнесе, всем этим скучным, но важным мирным делам.

Может быть, Смук не признавался себе в этом, но за возврат аэропорта он готов был без сожаления расплатиться половиной своего отряда. План атаки учитывал возможность потерь. Если десятники и понимали это, возразить все равно не могли.

В «Гнезде» осталось не больше тридцати человек – охрана, тюремщики, раненые. Смук еще не оголял свою базу так серьезно.

Почти шестьдесят бойцов во главе с Бледным высадились с машин за юго-восточными холмами и цепочками потянулись вверх по склону.

Не меньшая группа Безы заходила на аэродром с торца. Шли весело и расслабленно, развернутым строем между виноградными грядами.

– Гнездо, это Юг, – доложился Беза. – Будем на исходной через пятнадцать минут.

– Скопление людей на двенадцать часов вне зоны прицельного огня, – сообщила Проскурина. – Движутся в нашу сторону, скоро уйдут в овраг.

– Да, вижу их, – запоздало подтвердил Илир.

– Не зевай, Маяк, – пожурил его Бек.

Хашим вел своих прямо на четвертый блокпост. Ему удалось высадиться ближе всех к периметру аэропорта, бойцы сидели и лежали среди деревьев, набираясь сил перед схваткой.

– Запад на месте, – подтвердил Хашим. – Ждем отмашки.

Бледный, как по тропинке, вел своих людей по траве, примятой отрядом Бека несколькими часами ранее. У вентиляционной шахты один из оаковцев замешкался:

– Смотрите, здесь кто-то влез! – снял сломанный замок с проушин решетки, повертел в лунном свете. – Свежак! Кто там впереди меня слышит? Бледному скажите!

Бледный все услышал и сам.

– Не трогай там ничего! – крикнул метров с двадцати.

Но оаковец уже потянул на себя решетку. Вспышка озарила склон. Тех, кто стоял ближе к шахте, разметало в разные стороны. Бетонная конструкция просела и провалилась внутрь себя.

– Это Маяк. Взрыв за холмом на девять-тридцать, видел вспышку.

Небойша, забыв, что работает рация, начал тихо читать молитву.

Поручик Прийович вломился в кабинет Чарича без стука – к неудовольствию последнего. Комендант держал в левой зеркало, в правой баллончик парфюма.

– Вы слышали, капитан? – выпалил поручик с порога. – Слышали взрыв? Что это было? Какие указания?

Чарич пшикнул туалетной водой под правое ухо, потом под левое. Потом соизволил ответить:

– Честно? Понятия не имею. Спешу!

Щеки коменданта порозовели. Отслужи Прийович под началом Чарича чуть дольше, по этому признаку наверняка смог бы предсказать приближающийся приступ гнева. А незнание не освобождает от последствий. Поручик настаивал:

– Граната или мина? Или что? Разрешите направить патруль для выяснения!

Чарич отложил зеркало, аккуратно отставил баллончик, подошел к поручику вплотную и притянул его к себе за воротник:

– Знаешь, считай, что это было «что-то». Или «плевать, что». Вне нашей зоны ответственности. Транспорт за нами придет в два ноль-ноль. И до этого времени меня интересует только спокойствие в гарнизоне, ничего больше. Где что в Косове взорвалось, пусть полиция разбирается, если ей надо. Патруль он пошлет! А убьют кого-нибудь? Глупо, по-идиотски, после приказа об отводе войск? Бах-бах – и лови, комендант, пару трупов. Бессмысленную гибель югославских солдат хочешь повесить на свою совесть? Записать нам обоим в личное дело? Не выйдет!

Чарич отпустил Прийовича, тот шагнул назад, опустил взгляд.

– Никак нет. Не хочу. Вас понял.

– Вот и славно! – примирительно улыбнулся комендант. – Разумный выбор. Лучше скажи, у меня пробор ровно? Хочу оставить о себе хорошее впечатление.

Чарич наклонил голову, демонстрируя поручику идеальную прическу.

У открытого шлагбаума замер боснийский солдат-пограничник, зачарованный светом прожекторов и оглушающим ревом дизелей. Мимо него, едва касаясь колесами асфальта, в сторону Югославии бесконечной вереницей проносились стальные звери с маркировкой «KFOR».

Подбежавшему офицеру пришлось трясти его за плечо и орать прямо в ухо, чтобы привести в чувство:

– Это что такое?! Ты почему открыл шлагбаум без приказа?

Солдат посмотрел на своего командира недоверчиво, словно на сумасшедшего:

– А вы что, хотите у них документы проверить?

В этот момент над одним из бронетранспортеров развернулся российский флаг.

Солдат проводил его взглядом, пожал плечами:

– Так вот их документы!

Смук присмотрел это место задолго до сегодняшней ночи – еще когда рассматривал вариант силового захвата аэропорта. Просторный двор заброшенного автохозяйства был окружен пустыми боксами для грузовой техники, над ним возвышалось трехэтажное офисное здание, фасадом оно выходило на дорогу, дугой опоясывающую виноградники за южной окраиной летного поля.

Позже удалось нащупать слабину, договориться с комендантом. Потом мерзавец предал. Так что место все-таки пригодилось. Посреди двора оаковцы развернули артиллерийскую батарею из двух полевых орудий и восьми минометов. Смук поднялся на плоскую крышу офисного здания, посмотрел в бинокль на лежащий вдалеке аэропорт.

Ожила рация, заговорила голосом Безы:

– Гнездо, это Юг. Мы прошли овраг, режем сетку. Пока все тихо.

Смук удовлетворенно кивнул:

– Принял, Юг. Восток, как у тебя?

Скрежет, шуршание, наконец голос Бледного:

– Потеряли четверых на растяжке. Идем чуть медленнее, чем хотелось бы. Специалист только что расположился, присматривается.

Лучшего снайпера – саудита Аббаса – Смук отдал восточной группе, спускающейся к взлетной полосе с холма. Оттуда открывался идеальный вид на технические здания аэропорта. Аббасу будет много работы.

Чарич отпустил водителя за квартал до нужного адреса – привычная предосторожность. По пустынной улочке дошел до знакомой калитки, нажал кнопку звонка. Щелкнул автоматический замок. Чарич вошел во двор, освещенный полоской света из открытой двери. Сузана ждала его в уютном гнездышке.

Чаричу нравилось здесь. В пестрой аляповатой обстановке комнаты было что-то возбуждающее. Жаль, что он здесь в последний раз. Сузана обняла коменданта, прильнула всем телом:

– Здравствуй, пупсик! Ты что так долго?

Чаричу нравился и «пупсик», и капризная гримаска девушки, и ее нарочито откровенный пеньюар. Он прихватил ее за грудь, чуть сжал.

– Работа, малышка! Труд и ответственность. Сейчас наверстаем.

Сузана выскользнула из его руки, отступила на шаг. Чарич скинул ботинки, открыл створку скрипучего платяного шкафа, снял портупею с кобурой, положил на полку для белья. Девушка натянуто улыбнулась, потерла пальцы щепоткой: деньги? Чарич покачал головой, достал сложенные купюры, отдал ей.

Сузана суетливо пересчитала банкноты, спрятала их в тумбочку, слегка наморщила лоб:

– А подарок?

– Не сразу, детка! Не торопи события!

Девушка вздохнула, сдернула с кровати покрывало:

– Располагайся, я в душ на минутку.

Чарич, напевая, неторопливо разделся и аккуратно повесил одежду в шкаф, стянул носки, в белых трусах присел на край кровати, подпрыгнул, покачался. Прислушался к звуку льющейся воды.

– Не слишком долго там плескайся! Изнемогаю!

Вода лилась и лилась в пустую ванну. Сузана замерла перед зеркалом, глядя в него себе за спину. Страшно, страшно, страшно! Хлопнула дверь. Из комнаты донеслись грубые голоса, визг Чарича, послышался звук тупого удара. Что-то поволокли. Сузана тихо завыла сквозь зубы, не в силах удержать животный звук.

В зеркале отражалась женщина в черной одежде, сидящая на опущенной крышке унитаза. Снова хлопнула дверь.

– Вот видишь, никаких сложностей. – Гостья встала, развернула Сузану к себе, взяла пальцами за подбородок, внимательно рассмотрела, как слезы бегут по щекам девушки. – Никто не приходил. Обещал один, да обманул. Прождала весь вечер зря, только время потеряла. Да? Не слышу!

Сузана мелко-мелко затрясла головой.

– Хорошая девочка, правду Амир говорил.

Женщина в черном отпустила ее, вышла из ванной, зашуршала вещами в комнате. Скрипнул шкаф. Сузана смахнула слезы, неуверенно улыбнулась и даже нашла в себе силы ответить:

– Амиру… привет передавайте!

Полуголого Чарича с заклеенным пластырем ртом два рослых оаковца швырнули на заднее сиденье машины. Сели от него по обе стороны. Из двора вышла Ветон с бесформенным пакетом. Военная форма торчала наружу погоном капитана первого класса, но на безлюдной улице приштинского пригорода некому было это заметить. Ветон устроилась на переднем сиденье. Машина тронулась и вскоре скрылась за поворотом. Ненадолго стало совсем тихо.

Оаковцы Безы пролезали в прорехи в ограждении, перебегали на десять-двадцать шагов, падали, прятались за стойки безжизненных навигационных огней в конце взлетной полосы.

– Гнездо, Юг вошел. Готовы к штурму. Много телег посреди поля. Не нравится.

– Низ, это Маяк. Как видимость на двенадцать и час? Кучно идут.

Вмешался Бек:

– Приступим. Левые, Низ, приготовиться! Правый-один, подсветку на одиннадцать!

Под первой багажной телегой из открытого люка показалась голова и плечи Шаталова. Он прильнул к прикладу снайперской винтовки.

Из рощи за АТБ взлетела ракета, заливая летное поле зеленоватым светом. И закипела работа.

От огневой точки Слащева к бегущим оаковцам протянулся пунктир трассирующих пуль. Небойша поддержал со своей позиции. Атакующие нырнули в траву. Те, кто не успел убежать с бетонного покрытия взлетной полосы, оказались как на ладони у Шаталова, он начал отстреливать их быстрыми одиночными.

Оправившись от первого обстрела, оаковцы открыли плотный ответный огонь, пули защелкали рядом с Шаталовым по бетону и железу. Бек и Проскурина работали по светящимся звездочкам оаковских автоматов, гася их одну за другой.

По дороге медленно ползла бронемашина, перед ней шел оаковец с фонариком и внимательно смотрел под ноги. Блеснула проволока, натянутая над дорогой.

Оаковец дал бронемашине сигнал остановиться, двинулся вдоль проволоки в кусты. Блеск опасного металла отвлек сапера от всего остального. Он наступил на бугорок травы и понял свою ошибку, услышав под ногой металлический щелчок.

– Маяк. Взрыв за периметром, на четыре часа.

– Это ко мне, – сказал Маевский.

Бойцы Хашима быстрыми тенями бежали между деревьями к прорехам в ограждении рядом с четвертым блокпостом.

– Центр, это Правые. Гости на подходе.

Цветко, укрывшись за толстым стволом, чиркнул зажигалкой и поджег два самодельных факела. Шагнул из-за дерева и швырнул факелы вперед, один левее, другой правее.

Блестящая от керосина сухая трава вспыхнула мгновенно. Огненные дорожки трехметровой ширины разбежались в обе стороны далеко в лес, между ними остался узкий зазор.

Цветко бросился зигзагами назад, перепрыгнул поваленное дерево, упал на землю рядом с Маевским и Воиславом. Оаковцы приближались, пули сочно и звонко входили в древесину.

Воислав, не поднимаясь, дал ответную очередь, высунув руки над стволом. Маевский выбрал из подсумка дистанционный взрыватель и нажал кнопку. За огненной линией ближе к ограждению периметра раздалось сразу шесть взрывов.

Хашим упал на землю, закрыл голову руками. Его забросало комьями земли. Несколько бойцов совсем рядом с ним повалились ранеными и убитыми.

Хашим осторожно поднял голову. В стене огня чуть левее его позиции была прореха.

– Запад, что у вас за фейерверк?

– Нас здесь давно ждали!

– Тоже мне новость, – не впечатлился Смук. – Дойди до зданий и закрепись.

Грузовики пришли к пассажирскому терминалу заранее. Прийович не знал, что делать – Чарича нигде не было, и его телефон не отвечал.

Двое совсем юных часовых, стоящих у входа в терминал со стороны летного поля, напряженно всматривались в темноту, разрываемую вспышками выстрелов и взрывов.

Прийович вышел из здания, взглянул на юг.

– Начинается эвакуация, – сказал он часовым. – Ваш пост стоит до конца, отсюда по моей команде пойдете сразу в машину. Все ясно?

– Господин поручик, разрешите обратиться!

– Обращайтесь, рядовой.

Парень совсем не по-военному спросил:

– А это что там?

– ОАК, – сказал Прийович. – Только кто с кем схлестнулся – непонятно. Одна банда с другой, наверное.

– А наши действия? – спросил другой часовой.

– Нести вахту. В случае, если бой переместится ближе, сразу докладывать мне. Теперь все ясно?

– Так точно! – ответили мальчишки хором и крепче сжали оружие.

Бойцы Бледного ползли по высокой траве.

– Спец, это Восток. Что с их снайперами?

– Пока не проявляются, – сказал Аббас. – С нашего бока они вообще грамотно прикрылись, ни одной задницы не торчит. Подразнить надо.

– Устроим, – пообещал Бледный.

Ревущая моторами, сияющая огнями колонна мчалась по Сербии.

Посреди ночи по переулку маленького городка бежал мальчишка, стуча во все двери:

– Русские идут! Русские идут в Косово!

Вокруг него одно за другим загорались окна.

Пожилая женщина с телефонной трубкой у уха прижалась лбом к стеклу. Под ее окном с ревом пролетали бронетранспортеры.

– Алло, Славица! – крикнула она в трубку. – Просыпайся, буди всех! Танки, машины, прямо у нас на улице. Они едут в Косово, Славица! Русские наконец-то пришли!

Оператора канала CBN выдернул из сна настойчивый стук в дверь. Он включил бра над кроватью, зло сощурился, крикнул по-английски:

– Кто там еще? Сейчас открою.

Замотавшись в одеяло, босиком прошлепал до двери, осторожно приоткрыл. В дверь ворвалась его коллега Сара, корреспондент канала в Восточной Европе.

– Хватит спать, – безапелляционно скомандовала она.

Оператор взглянул на часы.

– У тебя бессонница? Пей таблетки, как все. Трех утра еще нет, издевательство!

– Заткнись и прислушайся! – сказала Сара и подняла палец. – Слышишь?

Из окна доносился далекий гул уличной толпы.

– А что тут слышать? У них каждый день то свадьба, то похороны, то футбол. Не наслушаешься.

Сара посмотрела на него презрительно:

– Это звук сенсации, простофиля! Хватит спать! Камеру в руки и на выход!

Ночные улицы Приштины заполнились людьми задолго до появления колонны. От толпы исходил возбужденный гул.

– Едут! Смотрите, едут!

Толпу залил свет фар – головные машины колонны с развернутыми российскими флагами въехали на площадь.

Платов смотрел на сербов, расступающихся перед микроавтобусом. Он улыбался, махал рукой в ответ, но оставался напряжен.

– Эх, Бражников… – сказал полковник. – Пораньше бы немного…

– Сколько же народу!

Бражников открыл окно, и тут же лес рук оказался в салоне. Бражников пытался пожать каждую:

– Здравствуйте… Здравствуйте… Здравствуйте…

Братушки, подумал Платов.

На площади несколько мужчин, обнявшись за плечи, пели что-то на сербском. Старушка протиснулась в первый ряд, погладила по руке сидящего на броне молоденького десантника, перекрестила его вслед. В сторону колонны летели цветы. Люди протягивали десантникам сигареты, пирожки, бутылки с водой и вином…

Сара с микрофоном в руке продиралась сквозь толпу. За ней в фарватере брел оператор с видеокамерой на плече.

Крики «Ура!» и «Русия!» перекатывались по площади и множились эхом.

Сара нашла удобную позицию. Оператор через глазок видоискателя навелся на усыпанные цветами бронетранспортеры, на поднятые российские флаги. Нажал на кнопку записи. Сара дождалась, когда он возьмет общие планы, и обратилась прямо в объектив:

– С уверенностью можно сказать только одно – перед нами русская военная техника и ей нет числа. Двенадцатое июня девяносто девятого года, три часа ночи. Утро даст нам все разгадки, а пока что просто смотрите: русская армия в Приштине! Сара Палмер, специально для Си-би-эн из Косова.

Пулеметчики Бледного получили позывной «Гора». Расчеты по два человека подтащили тяжелые станковые машинки, обустроились на склоне. С холма открывался прекрасный вид на огневые точки защитников аэропорта.

– Гора, заткните уже их пулемет, – велел Бледный.

Поле озарилось новой ракетой. Шаталов выцелил атакующего, но тот упал и залег за телом другого оаковца.

– Низ, уходи! – крикнул Илир. – Тебя обходят!

Привстав на локоть, оаковец метнул гранату. Взрывом телегу отбросило в сторону.

– Зарылись, сволочи, прижались!

Слащев съежился за изрыгающим свинец пулеметом, Бармин подавал ленту.

В телегу, загораживающую их с левого бока, с невероятным грохотом врезались две длинные очереди. Слащев и Бармин открыли рты, закрыли уши руками. Пули промяли днище, но не прошли насквозь. Металл вздулся фурункулами, того гляди прорвется.

– Верх, – доложил Илир, – два пулемета на девять часов.

– Верх, осторожно! – предупредил Бек. – На восточном склоне наверняка есть стрелок. Отработаешь пулеметы – сразу смени позицию. Маяк, помоги Верху, ищи снайпера!

– Только туда и смотрю, – сказала Проскурина. – Сейчас все сделаю.

Новая пулеметная очередь оглушительно постучалась в днище телеги.

Позывной «Гора» просуществовал недолго. Ровно четыре выстрела, и Проскурина оставила Бледного без пулеметных расчетов.

– Я нашел их снайпера, – довольно сказал Аббас.

Оаковцам наконец удалось обезвредить фугас рядом с дорогой. Они бегом вернулись к бронемашине, и она тронулась вперед – только чтобы через несколько метров добраться до установленной Маевским противотанковой мины. Тяжелую машину опрокинуло в кювет, и она загорелась.

Смук и Амир все более нервно наблюдали за штурмом с крыши.

– Надо обнулить их пулемет, – сказал Амир. – Мешает.

– Действуй, – разрешил Смук. – Наших не задень, и чтобы взлетная полоса была цела!

Лучшие минометчики всегда были у Куштрима. Только Куштрима больше не было – значит, нечего и вспоминать. Смук боялся, что артиллерия повредит взлетную полосу, и осторожничал до последнего. Но постепенно становилось ясно, что без этого не обойтись.

Амир поспешил вниз, и через пару минут минометные расчеты начали пристрелку.

Позади бруствера пустующей огневой точки открылся люк ливневки. Шаталов выбрался на поверхность, стараясь не повредить снайперскую винтовку.

– Это Низ, я на запасной позиции.

Со скрежетом прилетели две мины и разорвались со стометровым перелетом между передней огневой точкой и залегшими в поле оаковцами Безы.

– Левые, пора уходить от пулемета, – сказал Шаталов. – Сейчас вас закидают.

Еще три мины упали чуть ближе.

Слащев и Бармин оттянулись с передовой позиции. Небойша и Шаталов прикрыли их на отходе, сверху подстраховал Бек. Каждая следующая мина взрывалась все ближе. Оаковцы, видя, что пулемет замолчал, смелее двинулись вперед.

Слащев перебежками добрался до Шаталова, плюхнулся на мешки рядом. Автоматные пули звонко били по телегам слева и справа.

– Выпил Вася, выпил Вася шаосинского вина… – приговаривал Слащев, утирая кровь с лица – шальная пуля чиркнула его по щеке.

– Что за Вася? – спросил Шаталов, отстрелив двух чересчур самонадеянных оаковцев. – Ты о ком?

Атакующие вняли предупреждению, снова залегли.

Слащев рассмеялся, дотянулся до коробки с магазинами, положил пару рядом с собой, перевернулся на живот, приготовился к стрельбе.

– Дедовская присказка, прилипла ко мне. Он из России с бароном Унгерном уходил – через Монголию, Шанхай… Я всю жизнь думал, какое-то вино неслыханное! Мечтал попробовать! А оказалось – уксус…

– Не того ждал? – не мог не спросить Шаталов.

Слащев подмигнул ему:

– Нормально все, Радо. Мы оба на своем месте.

Пользуясь короткой передышкой, Шаталов спустился в ливневку, прополз к следующей намеченной точке.

Бармин перебежал за АТБ к минометной группе.

– Здесь Левый-два! Маяк, дай наводку на их минометы.

Илир отозвался мгновенно:

– Левый-два, на двенадцать тридцать вторая гряда холмов, здание с башенкой. Из-за него стреляют.

– Дистанция? – потребовал Бармин.

– Не знаю. Не умею.

– Два двести – два пятьсот, – помог Шаталов. – По высоте плюс сто приблизительно.

Он выцелил бегущего оаковца и снял его точным выстрелом.

– Спасибо, Низ! Вернем должок мерзавцам.

– Это Центр. Верх, ответь! Верх!

Хашим показал зарывшимся в землю бойцам на зазор в стене огня. Один, пригнувшись, рванулся туда. Взрывом его подбросило в воздух.

Хашим снова показал на проход и ткнул пальцем в лежащего рядом Энвера. Помощник испуганно помотал головой, попытался отползти назад. Хашим достал пистолет и выстрелил трусу в лоб. Огляделся и выбрал следующего бойца. Тот оказался смелее, но ему тоже не повезло – нашел свою мину всего в пяти шагах дальше.

Тогда Хашим поднялся в рост и с криком «За мной!» бросился вперед сквозь огонь.

Стауту никогда не нравилась Москва – темный неопрятный город, по непонятной причине притягивающий к себе людей, деньги, идеи. Город неуклюжего русского бизнеса и архаичных имперских мечтаний.

Дорога от посольства до МИДа не занимала и трех минут. Милицейское сопровождение залило красно-синим светом короткий тоннель под Новым Арбатом, выплеснуло его на Смоленскую площадь. Черный «Мерседес» с американским флажком на капоте через двойную сплошную полосу пересек пустынное Садовое кольцо и остановился у парадного подъезда Министерства иностранных дел Российской Федерации.

Выходя из лимузина, Стаут торопливо заканчивал телефонный разговор:

– Я бьюсь в закрытые двери! Я был в Кремле, был в администрации. Их президент, видите ли, занят! Их военные делают вид, что ничего не происходит! Форменный заговор! Я еще устрою им сладкую жизнь!

Разъяренный советник как торпеда двигался по коридорам министерства давно выученным курсом. В кильватере за ним спешили телохранители и встречающие. Но в точке назначения вместо министра, вроде бы как уведомленного о приезде Стаута, ждал только надоедливый Гладышев, занявший рабочее место секретаря в приемной. Показал зажатую в руке телефонную трубку:

– Доброй ночи, господин советник! Извините, но министр не отвечает. Мы пытаемся связаться с ним…

Стаут навис над ним, испепеляя взглядом:

– Не надо извиняться и не надо пытаться! Просто добейтесь, чтобы министр немедленно прибыл сюда и объяснил мне: что, к чертовой матери, происходит в Югославии?! Или он вместе с вашим президентом «работает над документами»?

– Я попросил бы… – возмутился Гладышев.

Стаут снизил голос до громкого шепота и перешел на русский:

– Вы не в том положении, мой друг, чтобы о чем-то просить. Однажды вы уже сели не в тот самолет. Не повторяйте ошибок. И если ваш министр потерялся, значит, самостоятельно дерните нужные рычаги.

Гладышев потемнел лицом. После некоторого размышления он снова потянулся к телефонной трубке.

А рычаги имелись. Верхние эшелоны власти к середине третьего президентского срока заросли густой паутиной взаимной зависимости, одолжений и обязательств.

Страну бросало из кризиса в кризис, как утлую посудину в штормящем море. Те, кто занял места на капитанском мостике или ближайших трапах, на ходу учились искусству компромисса и эквилибра. Одно неосторожное решение, не согласованное с соседями по мостику движение или отстутствие действия в нужный момент, и путь оставался только за борт, в бурлящую воду, и не стоило ждать спасательного круга.

Заструилось, потекло по каналам связи, через разговоры за закрытыми дверьми и по защищенным телефонным линиям, не указание, а лишь важное сообщение, «месседж»: не надо горячиться, не надо нарушать международное право и договоренности со значимыми партнерами, остановите, остановите, остановите эту непонятную колонну!

Гладышев делал это искренне и ответственно. Он слишком хорошо понимал, в какой зависимости от государства по ту сторону глобуса находится его страна и какие катастрофические последствия может иметь любой акт прямого неповиновения.

Лавина постепенно разгонялась, набирала ход, вовлекала в себя все новых участников из тех, кто принимает решения и отвечает за последствия. В какой-то момент сообщение превратилось в рекомендацию, а рекомендация – в высшую волю. То, что президент оставался вне доступа, никак не мешало процессу. Скорее, наоборот.

– Левый-два. Кто может, проследите, куда прилетит! – запросил Бармин.

Перебегая от миномета к миномету, он опускал заряды в жерла стволов. Мины одна за другой с визгом взлетели в небо.

– Следим за холмами на двенадцать! – предупредил Бек всех.

– У нас прорыв! – крикнул Маевский. – Отходим к Центру!

Три взрыва один за другим беззвучно полыхнули на склонах холмов.

– Левый-два, это Низ! – доложил Бармину Шаталов. – Первый – сильный недолет и левее, второй – прямо, но слегка перелет, третий – очень вправо, но по дистанции хорошо. Всем: я на крайней точке.

– Маяк, ты засек снайпера? – торопился Бек. – Дай мне его!

– Ищу…

– Спасибо, Низ, исчерпывающе! – Бармин скрючился у первого миномета, корректируя прицел.

На площадку у него за спиной выбежали двое оаковцев, вскинули автоматы и рухнули назад – Небойша разрядил в них полмагазина. Бармин только кивнул благодарно и перебрался ко второму миномету. Вдохновленный Небойша бросился вперед и за углом оказался слишком на виду. В ту же секунду очередь прошила его поперек груди.

Маевский, поддерживая Воислава, раненного в руку выше локтя, подобрался к АТБ с тыла. Цветко ждал их и прикрывал длинными очередями. Он закинул автомат за спину, подставил руки замком. Маевский первым нырнул в окно первого этажа, помог влезть Воиславу и Цветко.

Мина взорвалась прямо перед огневой точкой, завалив багажную телегу на бруствер. Слащев едва успел отпрыгнуть в сторону. Поднялся на ноги и, пригибаясь, побежал к зданию АТБ.

Аббас выцелил бегущую фигурку, дал разумное упреждение и спустил курок. Слащева развернуло на бегу, он врезался в стену и упал замертво.

Под ногами у Маевского лежал оаковец, привязанный к батарее, и выл на одной высокой ноте.

– Заткнись! – приказал ему Цветко.

Пули то и дело влетали в окно, и висящий на противоположной стене стенд с фотографиями воздушной техники все принимал в себя. Целых самолетов уже не осталось.

Маевский высунул ствол из окна, дал короткую очередь для острастки.

Пошарил в подсумке, вытащил запасной магазин.

– Последний!

Бек переступал со стула на стул, шарил прицелом по склону холма над ангарами. Трава, кусты, ничего больше. У снайпера противника шансы найти Бека первым были объективно выше. Но тут уже как повезет.

– Вижу его, Центр! – закричал Илир. – Вижу! Левый ангар, откуда мы вышли. Три пальца вверх, четыре влево. Куст раскидистый. Справа, под ветками!

Бек перешагнул со стула на стул, к соседней отдушине. Под ногами ожила рация:

– Ласточка, это Гром. Как слышите?

Бек прильнул к прицелу. В кружке замельтешили ветки, листья, частокол травы…

– Ласточка, это Гром. Ответьте!

Бек увидел снайпера.

– Не сейчас, Сергей Григорьевич…

Темное пятно, капюшон, сетка с ветками поверх головы, плеч, ствола винтовки. Молодец Илир, глазастый! Бек замер, замедлил дыхание и пульс, осторожно взял противника в перекрестие прицела. Нежно потянул спусковой крючок.

Колонна остановилась между двумя поселками, перед мостом через едва заметный ручей, петляющий среди камней. Платов вышел из микроавтобуса и долго смотрел, как горизонт подсвечивается вспышками выстрелов и взрывов. Осталось совсем чуть-чуть. Требуется только, чтобы разведчики сообщили обстановку и подтвердили точку входа.

Платов и командиры подразделений собрались у головного «уазика». Бражников с фонариком разглядывал карту.

– Странно, – заметил он, – на карте – никаких водных артерий. Что же тут за речка?

– Рубикон, – сказал кто-то из офицеров. – Наш балканский рубеж.

Радист снова и снова повторял в микрофон:

– Ласточка, это Гром. Как слышите? Ласточка, это Гром. Ответьте!

Небо над аэропортом продолжало полыхать зарницами.

Прозвучал сигнал вызова спутниковой связи «Космос». Полковник сел в машину и снял трубку.

– Платов на связи!

– Платов, это Сомов. Доложите обстановку.

– Колонна прошла марш без потерь, товарищ генерал! Мы в трех километрах от аэропорта, ждем сигнала разведгруппы на вход. Там у них жарко.

Где-то на том конце линии Сомов ссутулился у рабочего стола с трубкой в руках.

– Сережа! Поступил приказ остановить колонну. Ждать дальнейших указаний. В сжатые сроки проработать резервный план отхода на исходные позиции в Боснию.

Платов обвел взглядом лица офицеров. Тревога и решимость. Хорошие лица. Он понял, что не сможет сказать им то, что услышал в трубке.

В этот момент ожила рация. Сквозь шум донесся голос – еле слышно, но отчетливо:

– Гром! Это Ласточка! Как слышите? Гром! Ведем бой. Удерживаем позиции в технических зданиях в южной части аэропорта. Противник атакует превосходящими силами, более ста стволов, с южного, восточного, западного направлений при незначительной артиллерийской поддержке. Маршрут «Б» оптимален для ввода техники. Будьте готовы к огневому контакту. И поторопитесь!

Замерли офицеры, не сводя глаз с командира. На линии «Космоса» молчал генерал Сомов.

Платов молча поднял голову, прищурясь, посмотрел на небо… над Рубиконом.

– С Богом, ребята, – наконец тихо сказал он офицерам. – Боевая готовность. Главное, теперь не облажаться.

И продолжил уже громче – в трубку спутниковой связи:

– Не слышу вас, товарищ генерал! Связь сбоит! Повторяю: колонна завершила марш-бросок и успешно заняла аэропорт «Слатина»!

Размашистым круговым движением показал офицерам: по кóням!

За тысячи километров генерал Сомов прикрыл глаза ладонью. Он все понял правильно.

– Услышал вас, товарищ полковник! Поздравляю с благополучным прибытием в «Слатину»!

Сомов отключил связь, отошел к окну. Начинало светать. Нежно-хищные силуэты десантных «Ил-76» чернели на фоне светлеющего неба. Погрузка завершилась. С момента, когда самолеты поднимутся в воздух, им понадобится четыре часа, чтобы приземлиться в Приштине.

Бледный лежал в траве рядом со взлетной полосой. Он потерял не больше десяти человек, и сейчас пришло время отомстить за каждого из них. Альбинос проверил, что любимый тесак на месте, в ножнах на бедре.

– Гнездо, это Восток! Добрались без приключений, мордой на взлетке, дистанция метров двести, готовы к рывку. Командуй!

Илир высунулся из своего блюдца чуть левее, и в окулярах прибора ночного видения полыхнуло ярко-зеленым – полсотни человеческих фигурок по-пластунски переползали взлетную полосу.

– Маяк – всем! – закричал Илир. – Группа противника на восемь часов, близко! Не знаю, как раньше не увидел!

Бармин сделал поправку на всех трех минометах. Произнес как заклинание:

– Да здравстует математика… царица наук!

Одну за другой опустил мины в три ствола.

– Запад, что у вас?

– Вышли к зданиям, залегли, – ответил Хашим. – Встречный огонь слабеет. Мы готовы идти внутрь.

– Юг?

Беза присел за фундаментом одноэтажного здания. За углом под багажной телегой мерцали вспышки выстрелов.

– Еще один снайпер, не дает высунуться. Застряли. Но мы совсем близко.

Смук прикрыл глаза.

– Один решающий бросок. Всеми силами. Мы сметем их! По моей отмашке…

Смук поднял голову и медленно присел на корточки. Мины пели тем особым голосом, когда чуют цель.

Амир, стоявший во дворе за минометными расчетами, тоже посмотрел вверх и что-то торопливо зашептал.

Первая мина влетела в окно здания и взорвалась в пустой комнате. Вторая – на дороге перед входом, и тоже не принесла какого-либо ущерба. А вот третья легла прямо посередине двора. От близкого попадания сдетонировали сложенные штабелем снаряды в ящиках. Здание прыснуло во все стороны стеклянной крошкой изо всех окон до единого, и те, кто успел обернуться на раскатистый взрыв, на секунду увидели радужный фонтан, а затем очерченный сполохами пламени черный гриб вдвое выше крыши.

– Гнездо? Гнездо? – Бледный был одним из тех, кто успел – и увидел.

Командир не отвечал, и это означало наступление времени самостоятельных решений. Бледный взглянул направо в сторону пассажирского терминала. С прожекторами, развернутым строем, по летному полю неслись бронетранспортеры.

– Отход!!! – заорал альбинос, первым вскочил на ноги и, петляя как заяц, помчался назад к холмам. Его бойцы устремились за ним.

– Что происходит? – занервничал Беза. – Гнездо? Восток?

Смук медленно поднялся на ноги, потряс головой, поднес к глазам бинокль.

– Здесь Гнездо, – сообщил он. – Приказываю немедленно отступить и рассредоточиться. Каждая группа эвакуируется самостоятельно.

И начался исход.

Илир впервые за ночь взял в руки «калашников». Выпустил вслед убегающим оаковцам Бледного длинную прощальную очередь. Промахнулся. Сменил магазин. Прицелился снова.

Цветко сидел на полу рядом со связанным оаковцем. Маевский бинтовал руку Воиславу.

– Что-то подозрительно тихо, – сказал Маевский.

– Похоже, уходят, – сказал Шаталов.

– Уходят, – подтвердил Илир.

Бек подбежал к стоящему под навесом грузовику, встал на заднее колесо, заглянул в кузов. Лежка Проскуриной была залита кровью. Вера с закрытыми глазами лежала на боку в неестественной позе, словно ее подняли и бросили, как тряпичную куклу. Бек залез через борт, встал рядом с ней на колени.

Проскурина чуть шевельнула губами:

– Деда…

– Никак не уразумею, – сказал Бармин по-русски, – почему так тихо стало?

Вокруг него в траве трещали кузнечики. И постепенно нарастал тяжелый гул моторов.

Отозвался Илир:

– Левый-два, я не понимаю по-русски.

Стремительно светало. Шаталов ужом выполз из-под перевернутой телеги. В прицел винтовки осмотрел восточные склоны и южный край поля. Поднялся в рост, поставил винтовку рядом с собой. Прямо на него мимо пассажирского терминала широким клином мчались бронетранспортеры с поднятыми российскими флагами. Номер центрального был знаком Шаталову лучше прочих.

– «Девятнадцатый», – сказал он. – Как я рад тебя видеть!

– Запад! Слышишь меня?

– Слышу! – Хашим остервенело продирался сквозь кустарник.

Смук смотрел, как далеко-далеко крошечные бронетранспортеры разъезжаются по летному полю, а следом за ними в аэропорт вползает колонна грузовиков и бензовозов.

Ближайшая к месту взрыва секция здания провалилась, обнажив перекрытия и дешевые офисные помещения. Гарь и цементная пыль медленно оседали на все вокруг, на одежду и кожу, припорошили волосы и бороду Смука, превратили его в подобие гипсовой статуи.

– Хашим, друг мой! Скажи мне, что я сплю.

– А я предупреждал тебя, Фитим, что нельзя доверяться этому Чаричу! Ты видишь? Югославы все-таки вмешались!

Смук покачал головой, вытер щеку ладонью, оставляя на ней черный развод копоти.

– Не югославы, Хашим! Это русские!

Помятый и невыспавшийся майор Роджерс закрыл за собой тяжелую дверь с кодовым замком. Из-за стола вскочил дежурный.

– Доброе утро, сэр!

– Доброе утро, Йен. Как служба? Подопечные не шалят?

На длинном столе дежурного стояло в ряд три работающих монитора, на экранах в разных ракурсах протекала жизнь российского контингента. Солдат из шланга поливал БМП. Еще двое несли из хозблока тяжелый котел. Еще несколько мели плац.

– Если бы! – вздохнул Йен. – Скучноватые ребята, каждый день одно и то же. Как роботы.

– Советская школа! – сказал Роджерс. – Соедини меня со шведами. Нужен капитан Олстрем.

Включил кофемашину. Пока она гудела и цедила кофе в стаканчик, Роджерс разглядывал экраны мониторов. Дежурный протянул ему телефонную трубку.

– Джеймс, за что?! – хрипло ответил Олстрем. – У меня намечался выходной.

– Выходной или больничный?

– Представляешь, я потерял салфетку. Этот дьявол Воронов специально записал мне, как называлось пойло, которым он нас угощал. Мучаюсь, не могу, вертится на языке.

Роджерс со стаканчиком кофе в одной руке и трубкой, прижатой к уху плечом, потянулся через дежурного, нажал «пробел» на клавиатуре. На одном из экранов сменилась картинка – появился новый вид на русскую базу.

– «Черинабуча»? – неуверенно сказал Олстрем.

– Мимо! – засмеялся Роджерс. – С тебя пинта пива, Свен, потому что я запомнил без помощи салфетки! Этот сомнительный напиток с тяжелым послевкусием называется…

Еще щелчок – и на экране появился длинный ряд гаражей для тяжелой техники. Ворота некоторых были приоткрыты, и с этого ракурса в утреннем свете стало четко видно, что гаражи пусты.

Стремительно бледнея, Роджерс машинально закончил фразу:

– «Креновука»!

Бронетранспортеры разъехались в стороны полукругом, создавая зону относительной безопасности вокруг машин сопровождения. Свершилось главное: колонна вошла в аэропорт. Еще предстояло ознакомиться с местом новой дислокации, разработать схему размещения войск и техники, план обороны территории, определить проблемные участки периметра, выставить посты охраны, наладить связь…

Платов в сопровождении Бражникова шел к зданию АТБ, на ходу раздавая команды командирам подразделений:

– Штаб пока устроим здесь. Комнату связи оборудовать в любом свободном помещении. На крышу двух снайперов и расчеты: пулеметный и АГС. Охрану на каждый блокпост: по отделению и по два БТР. Остальным в тенек, компактно, экипажам быть в машинах. Мобильную группу и рембригаду – на проверку посадочной полосы. Через два часа аэродром должен быть готов принять первый борт!

Все вокруг зашевелилось, задвигалось. Каждый офицер знал свой фронт работ, задачи были поставлены и распределены еще в Боснии. Платов поднялся на крыльцо, задумчиво провел рукой по разбитой пулями стене рядом со входом.

В коридоре на первой же двери черным маркером была нарисована ласточка. Платов усмехнулся, толкнул ее и вошел.

Бек обнял его первым.

– То-то у Ласточки говор знакомый… – За плечом разведчика Платов увидел Шаталова. – Стоп! Андрюха, откуда?!

– Разреши познакомить, – улыбнулся Бек, – это Радо, из местного ополчения.

– Что вы мне голову морочите? Вы здесь вместе или нет?

– Бек по работе, а я – так, на подхвате, – ответил Шаталов. – Мимо шел. ДОСААФ – Добровольное Общество Содействия.

– Радо у нас теперь как бы «дикий гусь», – пояснил Бек. – Ну, не совсем гусь – денег ему никто пока не предлагал, но уж селезень – как минимум!

– Радо… – задумчиво повторил Платов и переключился на насущные вопросы. – Где твои бойцы, Бек? Сколько человек?

– Агентурно-боевая группа на объект не вышла, все полегли в засаде. Мне помогли люди Радо. Нас было одиннадцать. Троих потеряли. Еще двое «трехсотых» в соседней комнате. Перевязали, но врач нужен чем скорее, тем лучше. Наш сапер сейчас чистит подходы, чтоб кто ненароком не подорвался.

– Вижу, без пол-литра не разберемся, – поднял брови Платов. – Врача сейчас высвистаем. Спасибо за работу, мужики! Я помчал, надо готовиться: сейчас завертится! А вы отдыхайте… Потом расскажете, что тут и как.

Бек остановил его:

– Серега, нам отдыхать некогда. Мне нужно у тебя срочно позаимствовать десяток бойцов. На сутки. Спецзадание, выручай!

– Аппетиты разведки растут день ото дня! Терпи до полудня: пополнение уже на подлете! Как прибудут, сразу сформируем группу.

Шаталов попытался что-то сказать, но Бек обернулся и предупреждающе зыркнул: молчи!

– Спасибо, Серег! Будем ждать!

Платов вышел, а Бек повернулся к Шаталову:

– Не гони лошадей, Шатай. Тащи карту, зови своих. И с пленным надо поговорить, посмотреть, сгодится он в проводники или нет.

Возразить было нечего. Шаталов по рации связался с Маевским, уточнил, что тот почти закончил. Цветко и Бармин сидели с ранеными, их искать не требовалось. К Вере и Воиславу Платов не забыл прислать врача, капитана медицинской службы.

Коридор постепенно наполнялся звуками – здание спешно заселялось и осваивалось радистами, хозяйственниками, штабными… Кто-то знакомый сунулся в дверь, увидел, что комната занята, и пошел дальше, не обратив на Шаталова внимания – с многодневной щетиной и в бейсболке узнать его сослуживцам было не так просто.

– Товарищ лейтенант! – донеслось из коридора. – Тут какой-то тип сидит, к батарее привязанный!

Бек вышел в коридор.

– Спокойно, лейтенант, я Ласточка. Это наш пленный, мне с ним еще работать.

– Тогда забирай его, разведка, нам хлопот меньше, – ответил лейтенант.

Десантник, нашедший оаковца, прошел мимо Бека и сказал чуть обиженно:

– Не разбрасывали бы добро где ни попадя.

– Поговори у меня! – Бек направился за пленником.

Десантник посмотрел ему вслед:

– Ласточка. Что за звание такое?

Оаковец затравленно смотрел на двух мрачных русских. Прошел страшный день, и страшная ночь прошла, он все еще был жив, но страха меньше не стало.

– Что, думал, забыли про тебя? – спросил Бек по-сербски, сев перед пленником на корточки. – О таких не забывают. Даже когда они в песок зароются или за сто морей уплывут. Придется мне тебя пристрелить, чтоб не мучился.

Оаковец забился в угол, отвернулся. Бек встал, достал из подсумка глушитель и начал его привинчивать к пистолету.

– Не надо, – сказал оаковец.

– О, ты по-сербски понимаешь? А что – надо? Чем ты таким ценен, чтобы твою бандитскую жизнь продлевать?

– Я много знаю.

– Я тоже много знаю. Что ты можешь рассказать важного? Не представляю!

Прикрутив глушитель, Бек прицелился в окно, проверил мушку.

– Про что хотите! Про Смука, про отряд, где когда были, что делали. Про «Гнездо»! Все, что хотите!

Бек снова опустился на корточки, глушителем приподнял подбородок пленного.

– Да? Что ли, хочешь стать моей Шахерезадой?

Оаковец, не понимая, скуксился и начал подвывать. Бек убрал пистолет.

– Только не врать! Говоришь правду – живешь дальше, врешь – сразу не живешь. Уяснил?

Что-то серьезно пошло не так – это читалось во взгляде Платова, едва он вернулся в комнату «Ласточки».

– Что такое, Серег? – спросил Бек.

В комнате они снова были втроем – пленного сдали под присмотр Бармина в соседнюю комнату, к раненым.

– Наши сегодня не прилетят, – сообщил Платов. – Венгрия и Болгария не дают воздушный коридор. Одни уже в НАТО запрыгнули, другие на пороге выслуживаются. Марионетки хреновы.

– Надо было лететь, не спрашивая… – сказал Бек.

– А если б их сбили? Это третья мировая! Все очень тонко, того гляди порвется. Готовимся к обороне аэропорта имеющимися средствами. Извини, Бек, людей я тебе не дам. Решай вопросы по своей группе и поднимайся на второй этаж, ты мне нужен. Чем быстрее…

Чувствуя, как ноги становятся ватными, Шаталов сказал:

– Я ухожу, Сереж. По своей программе. Две минуты удели мне?

Платов посмотрел на часы:

– Две.

– Бандит, который пытался лапу на аэропорт положить… Полевой командир. «Смук» – кличка. По-сербски – полоз. У него лагерь километрах в пятнадцати отсюда.

Платов снова взглянул на часы.

– Дослушай! Вчера утром люди Смука захватили госпиталь в Глоговаце. Всех солдат перерезали, врачей, медперсонал, без жалости. Там медсестра работала. Ясна. Ты про нее знаешь. Помнишь, про роддом шутка ходила?

– Андрей, ты не обижайся, мне совсем пора…

– В общем, она у Смука в плену. Среди убитых нету – значит, у него. Я туда направляюсь. Только людей маловато. Троих сегодня потеряли. Дай мне хотя бы пятерых, а?

Платов молча посмотрел на Шаталова, развернулся и, не говоря ни слова, вышел.

– Ты охренел? – спросил Бек.

– Что? – Шаталов сполз спиной по стене, сел на пол без сил.

– Ты еще не понял, что случилось? Подмоги не будет, оружия не будет! Один десантный батальон без артподдержки против сводного натовского контингента! Может, по нам сейчас отбомбятся, как по Милошевичу! Или танками в бетон закатают! А ты – «дай мне людей», как будто эти люди сюда коктейли под шезлонгами пить приехали, от безделья ракушки у моря считать. Ты что, Шатай?!

Шаталов опустил голову, ответил глухо:

– Вчера утром ты обещал помочь. Если б не она… не Ясна… Может, меня бы здесь и не было. Сидел бы дома, копал огород, картошку окучивал. Потом включал бы программу «Время» в девять вечера, и охал бы, и ахал бы, какие гады агрессоры и что они с бедной Югославией делают. А по выходным соседям под водочку байки бы травил, как я в Боснии бляху драил да мир берег.

Он поднялся, встал к Беку близко, глаза в глаза.

– А она мне так, походя… еще в Боснии, зимой… мол, настоящие солдаты сейчас в Косове, потому что там – настоящая война, потому что там с одной стороны – просто люди, которые хотят жить так, как всегда жили. А с другой – накачанные бабками ушлепки, которым все равно – как, лишь бы чтобы они сверху. Я понятно излагаю, нигде не пропустил ничего?

– Да это и так всем понятно, Америку не открыл.

– Америка сама кого хочешь откроет. Независимое Косово без сербов, к примеру. Это другая тема, Бек, а я о том, что без Ясны мог бы и не приехать сюда – зачем это надо? Под чужим именем, по поддельным документам, как тать в ночи, стыдобища! И пришел бы ты на ферму, а там никого, ни Шатая, ни Болтая, только группа твоя перебитая по углам лежит. Приехал бы ты на экскурсию в аэропорт «Слатина», съел бы эскимо в буфете, поглядел вокруг печальными глазами да и подался восвояси. Или, того не лучше, бросился бы грудью на бандитскую амбразуру – и лежал сейчас в кузове без пульса и дыхания, весь в дырочку. Как те ребята, которым мы даже спасибо сказать не успели! И привел бы полковник Платов батальон под Приштину, да и остался там стоять, потому что молчала бы Ласточка как рыба немая, а батальон без нее ослеп. Получается, не было бы у меня Ясны, не было бы у нас и аэропорта. И людей я у Сергея попросил не из личной блажи, а потому что наши своих не бросают. Улавливаешь логику?

– Не упрощай! – попросил Бек.

– Не усложняй!

Бек внезапно разозлился:

– Ты здесь сам по себе, по своей воле и разумению. И логика твоя такой же быстро стала – вольной. А мы с Платовым на службе, при исполнении, и ограничены рамками. Наиболее – эффективного – исполнения – поставленной – задачи. Не обижайся, Шатай, на месте Сереги в этих обстоятельствах я бы тоже сказал «нет».

– Ну а на «нет» у нас, как говорится, ни суда… ни даже следствия. Я не молодняк бестолковый, Бек, чтоб губы надувать. Нет – и нет. Иди к Сергею, он тебя ждет. А мне тоже пора. Дел много. Бывай!

Шаталов аккуратно обошел Бека и уже с порога добавил:

– Маевский сказал, в роще сюрпризов не осталось – все прошел, проверил. И «двухсотых» подсоберите по территории. А то жара, к обеду вонять начнут. Может, еще и живой кто валяется. Телефон полиции сами найдете.

Бек замер, слушая, как удаляются в коридоре шаги Шаталова. Потом что есть силы ударил кулаком в стену, посыпалась штукатурка.

Дюжина бронетранспортеров стояла на траве под деревьями метрах в сорока от АТБ. Цыбуля, полулежа на броне «ноль-девятнадцатого», пересказывал экипажу «сто второго», пацанам, прибывшим в Боснию по ротации всего месяц назад, любимую байку:

– Прикиньте, Шаталов меня за старшего оставил, а тут такая мутотень! Этот пиндос, значит, над нами нависает и говорит: «Я – капитан Америка!» Ну, я ему в ответ: «А мне по хрену, я – сержант Россия!» И хрясь ему в хлебало…

Опустив козырек на глаза, Шаталов прошел вдоль стены АТБ, повернул к стоящему вдалеке навесу.

Цыбуля проследил за ним взглядом, трижды стукнул ладонью по люку, крикнул громко:

– Товарищ майор! Андрей Иванович! Майор Шаталов!

Но человек в бейсболке, не оглядываясь, уходил все дальше и на крик не отреагировал. Из люка вылезла сонная физиономия Коновалова.

– Ты видел? – спросил Цыбуля своего стрелка. – Это же наш майор был! Шатай! Я, когда только подъехали, смотрю: он. В штатском, правда. Не слышал, бывает, чтобы из десантуры в разведку забирали?

Коновалов не втянулся в дискуссию:

– Слушай, отстань ты со своим Шаталовым. Улетел он, еще в марте. И даже вернуться не обещал. Потому что не Карлсон, а майор Российской армии. Дай покемарить, будь человеком!

К шлагбауму северо-западного блокпоста с летного поля подъехал старенький югославский пикап. Двое сидели в салоне, трое в кузове – поверх того, что топорщилось под брезентом. У одного парня была забинтована рука выше локтя. К пикапу в хвост пристроился небольшой грузовик, в кабине был только водитель.

В задачу часовых входило не пускать никого в аэропорт, и у них не было инструкций касательно обратной ситуации. Сержант связался со штабом и махнул пацанам на шлагбауме: открывайте!

Пикап и грузовик выехали с территории аэропорта и вскоре скрылись за поворотом. Один из десантников поинтересовался, кто это вообще были такие. На что сержант ответил красиво и непонятно:

– Ласточка уходит…

Спецборт представителя администрации президента США уже выехал на рулежку, когда Стауту позвонили из ЦРУ.

Минуту назад он был уверен, что дикая выходка русских выдохлась, превратилась в пшик, а возвращение бронетехники и десантников в Боснию – технический вопрос ближайших часов. Но более осведомленные коллеги разрушили все иллюзии советника Стаута. И путь ему предстоял назад в обрыдшую Москву.

Через час он снова был в МИДе. Так же по-хозяйски шествовал по красным коврам. Так же свысока смотрел на дипломатов полувассального государства. Но буквально за несколько часов что-то неуловимо изменилось. То ли воздух стал другим на вкус, то ли в глазах собеседников зажглась крошечная искорка неповиновения, саботажа, мятежа.

Взъерошенный Стаут с выпученными глазами разгребал на широком столе в переговорной комнате спутниковые фотографии. На снимках хорошего и очень хорошего качества легко опознавалась военная колонна. Косарев безучастно смотрел на американского советника, Гладышев прикинулся неодушевленным предметом. Министр по-прежнему находился вне доступа в другом измерении или далекой галактике.

Косарев рассматривал беснующегося Стаута с чувством глубокого удовлетворения. Безусловно, что-то происходило, но никто толком не мог объяснить, что именно. В отсутствие инструкций оставалось полагаться на экспромт и интуицию. Дурацкая, по сути, ситуация – нет установки от начальства, нет выработанной линии переговоров. Да и какие переговоры! Стаут давно вышел за рамки дипломатического протокола. Нависал над столом и обвиняюще тыкал в фотографии костлявым указательным пальцем:

– Вот! Вот! Вот! Бронетранспортеры! Машины сопровождения! Заправщики! Почему они покинули предписанное расположение в Боснии? Что они делают в Приштине? Зачем они там? Куда направляются? Я вас спрашиваю!

Косарев невозмутимо придвинул к себе одну из фотографий.

– А у вас точно свежие снимки?

Подключился и Гладышев. Нашел в себе силы встретиться взглядом со Стаутом, отодвинул к советнику ближайшую фотографию:

– Квадратики какие-то… Знаете, это может быть что угодно. И где угодно.

Советник перешел на русский:

– Прекратите паясничать! Вы все прекрасно знаете, что русская армия вторглась в Косово! Белый дом этого так не оставит!

Гладышев задумчиво посмотрел на Стаута снизу вверх. Потом аккуратно подтянул и поправил узел галстука. Звонким щелчком смахнул пылинку с рукава пиджака. Собрался с духом и ответил тоже по-русски:

– А при чем здесь, собственно, Белый дом, друг мой? Посмотрите на глобус: где США, а где Югославия и Россия… Вам не кажется, что вы перебарщиваете?

Стаут ошарашенно посмотрел на него, машинально переспросил:

– Пере… – что?!

Гладышев руками словно бы обвел контуры большой кастрюли, потом двумя пальцами снял воображаемую крышку:

– Борщ. Суп – борщ! Слишком много борща!

Стаут выпрямился, медленно багровея. Не говоря ни слова, подхватил со стула портфель и стремительно вышел из переговорной – чтобы больше никогда не вернуться ни в МИД, ни в Кремль, ни в Москву, ни в Россию.

Штерн проснулся от резкого стука в дверь. Вскочил, забегал, стал быстро одеваться. Крикнул по-немецки:

– Минуту! Кто там?

– Доктор, вы срочно нужны внизу, – ответила Ветон.

Когда Штерн спустился к въездным воротам, из нескольких грузовиков одновременно выгружались оаковцы. Уцелевшие помогали раненым. Крики боли и стоны смешивались с руганью. Пострадавших волокли в сторону солдатского лагеря.

Штерн и Ветон постарались сразу оптимизировать процесс. Тяжелораненых велели укладывать на траву рядом с шатром, легкораненым указали на лавки солдатской столовой.

Из кузова на землю спрыгнул Бледный. Он явно был не в себе – дергалась щека, зрачки сузились до размеров макового зернышка. Расталкивая всех на пути, он размашистым шагом направился к шатру.

– Вы не ранены? – спросил Штерн по-сербски. – Вам помочь?

Бледный что-то угрожающе прорычал по-албански и прошел мимо. Стоявшая неподалеку Ветон могла бы перевести доктору: «Не смей со мной говорить на собачьем языке!» – но не стала.

– Мне показалось, это болевой шок. Вы видели его глаза? – спросил ее Штерн.

– Это другое, доктор.

Бледный шагал в дальний конец лагеря, к большому навесу, огороженному толстой металлической сеткой и ею же разделенному на несколько зон. В этих загонах на дощатом полу сидели, лежали, стояли изможденные люди. Немытые, небритые, нестриженые, в изношенной одежде.

Чувствуя недоброе, за альбиносом увязалось несколько человек, включая Штерна. На подходе к загонам Бледный выдернул из кобуры пистолет. Попутчики опасливо притормозили.

– Сейчас попляшете, сербские ублюдки! – Бледный, не целясь, открыл стрельбу по загонам.

Закричали раненые, кто-то схватился за простреленную руку, остальные заметались по прозрачным клеткам. Мехмет напрыгнул на Бледного из-за спины, выбил пистолет, повалил на землю.

– Пусти! Убью! Порву! – зашипел альбинос, пытаясь вывернуться, но помощник погибшего Амира – новый десятник Смука – держал его изо всех сил и уговаривал:

– Тихо! Не дергайся! Зачем их убивать? Фитим не разрешает, хочешь рассердить его? Смотри, девку подстрелил! Зачем? Хорошая же девка была, наша, общая. Хочешь солдат обидеть?

Бледный постепенно обмяк, перестал брыкаться. Мутным взглядом посмотрел на загоны. В женской половине несколько женщин столпились над мертвой девушкой из Раковицы. В мужской лицом вниз лежал пленный солдат.

Смук, сгорбленный, перемазанный в копоти, сидел на краю лавки и смотрел, как от солдатского лагеря к нему бежит Штерн.

– Фитим…

– Быстро буди своих хирургов и ставь к столу, – приказал Смук. – Раненых полно, нельзя терять время.

Штерн подошел к нему вплотную, тихо возразил по-немецки:

– Мы же договорились, что хирурги должны отдохнуть перед большой работой!

Смук медленно встал и без замаха отвесил Штерну щедрую оплеуху, тот свалился на траву.

– Ты решил мне указывать, доктор? – сказал Смук. – Мне плевать на «договорились»! У меня половина бойцов ранена, а четверть осталась в Слатине, мы даже тела не забрали. И твои врачи сейчас будут оперировать моих людей. Быстро и качественно. И мне плевать, насколько уставшими они будут, когда зашьют последнего солдата. Мы на войне, понятно, Штерн?

– Прости, Фитим! – доктор тоже перешел на сербский. – Я просто волнуюсь за наш общий бизнес. Все хочу сделать наилучшим образом. Конечно, я сейчас приведу хирургов.

Штерн поднялся и двинулся к Смуку. В его глазах был не страх, а праведный гнев. Он снова перешел на немецкий, это был язык рассудка, договоренностей, сотрудничества.

– Я хотел пожаловаться, Фитим! Помнишь капрала Джорджича? Нам уже перевели деньги за его освобождение! А твой альбинос только что застрелил его там, внизу!

Смук схватил Штерна за воротник, встряхнул, но ответил тоже по-немецки:

– Твоя швейцарская башка в состоянии думать о чем-то кроме денег?

Штерн взял Смука за запястья, отцепил его руки от своей одежды.

– Моя голова вмещает столько вещей, Фитим Болла, сколько тебе даже и не снилось. Я добропорядочный бизнесмен, привыкший выполнять обязательства. Я не кидаю заказчиков. Я тщательно продумываю каждый свой шаг. Сейчас мы на пороге крупнейшей сделки. Она должна озолотить и меня, и тебя! Сорок пять заказов на трансплантацию, сорок пять реципиентов прямо сейчас готовятся к операциям в лучших частных клиниках Европы. И для каждого из них мы с тобой поставим нужный, идеально подходящий по всем параметрам орган. Прилетит мой самолет, и уже завтра сорок пять человек смогут начать новую жизнь. Разумеется, я волнуюсь, не дрогнет ли рука трансплантолога при извлечении материала, не сорвем ли мы чей-то заказ. Это бизнес по-европейски: тщательность и ответственность прежде всего!

Смук слушал его, чуть нагнув голову вбок, всматривался в лицо Штерна.

– Мне даже любопытно, доктор… А как ты общаешься с Богом? Как объясняешь ему, что готов отнять жизнь у одних, чтобы дать ее другим? Как ты решил внутри себя эту нравственную головоломку?

Штерн одернул рубашку, отряхнул локти.

– А нет никакой головоломки, Фитим. Люди, попавшие к тебе в плен, заранее мертвы. Я могу вытащить одного-двух, как Орфей пришел за Эвридикой, но это скорее исключение. В любой момент любой обдолбанный альбинос может зачеркнуть жизнь любого из них, ему за это даже ничего не будет. А я не могу помочь всем. Поэтому даю надежду больным – в Женеве, Мюнхене, Брюсселе, Париже. Никакой головоломки. Я сплю спокойно.

Штерн развернулся и пошел к желтому дому.

– Интересные вы люди, «европейцы», – сказал Смук, глядя ему вслед. – Возимся в одном дерьме, а пахнет потом только от нас. А вы благоухаете фиалками.

Небольшой узкофюзеляжный «Бомбардье» с логотипом фонда «От сердец к сердцам» на хвостовом оперении раскручивал пропеллеры на взлетной полосе.

– Борт Charlie Hotel ноль один шесть три три, – раздался в наушниках пилотов голос диспетчера. – Транзитный грузовой рейс Базель – Тирана по спецразрешению. Вылет подтверждаю.

– Башня, вас понял.

– Счастливого пути.

Самолет начал разбег по полосе.

Смук вышел из душевой комнаты, раздетый по пояс, вытер полотенцем грудь, плечи, голову. Сел к столу, глядя на разложенный перед ним чемодан спутниковой связи. Неохотно взял трубку в руку.

Длинные гудки. Щелчок, соединение. Тишина на том конце.

– Алло? Робин? Это Саймон.

– Робин вышла за сигаретами, – снова не тот голос. – А какой Саймон?

– Друг Робин по Цюриху. Вместе слушали лекции, вместе курили дурь и заливались пивом по самые гланды.

– То есть вы вместе…

– Учились!!! Дай мне уже Робин.

– Саймон? – видимо, сигареты продавались где-то очень близко. – Доброе утро, мой друг!

– Робин, а можно побыстрее брать трубку? Мы теряем столько времени каждый раз!

– Следуй процедуре, Саймон, она существует для твоей же безопасности. У тебя все в порядке? Ты как-то нехорошо возбужден.

Смук посмотрел в окно. По тропинке к желтому дому несли на носилках двух тяжелораненых. Рядом шли Штерн, Ветон и два невысоких врача-албанца.

– Нет, Робин, не все. Нас выбили из аэропорта.

– Не расслышала. Повтори!

– Аэропорт захвачен русскими. У них бронетранспортеры, артиллерия, минометы, чертова уйма солдат! Мои ребята сражались как львы, но силы были слишком неравны. У меня больше сорока безвозвратных потерь, за полсотни раненых. Теперь слышно?

– Это очень странная информация, Саймон! Не выключай связь и будь поблизости. Мне нужно проверить сказанное тобой. Я перезвоню.

Робин отключилась. Высокомерная тварь! «Проверить сказанное тобой»! Смук с трудом удержался от того, чтобы расколотить трубку об пол.

Дорога широкой дугой огибала русло высохшей речушки. Британские танки шли почти как на военных смотрах. Командиры экипажей стояли в башнях, высунувшись до пояса. Спокойные, уверенные в себе. Между третьим и четвертым танками шла штабная бронемашина.

– Вот и приехали! – сказал командир второго танка, завидев впереди будку блокпоста и сетчатое ограждение аэропорта. – Чур, я первый комнату выбираю!

Над будкой развевался триколор из белой, голубой и красной полос.

– Наглые эти югославы, да? – рассмеялся командир первого танка. – Сами ушли, а флаг оставили!

Генерал Майкл Джексон на заднем сиденье бронемашины просматривал документы в кожаной папке.

– Наверное, думают, что они сюда когда-нибудь вернутся! – танкисты разговаривали на общей частоте.

Водитель Джексона весело прокомментировал:

– Это вряд ли!

Генерал поморщился.

К разговору подключился командир третьего танка:

– Эти олухи свой флаг еще и вверх ногами повесили!

Джексон, мрачнея, оторвался от документов.

Танк перед штабной машиной резко сбавил ход, водитель машины ударил по тормозам, Джексон ткнулся лбом в подголовник переднего сиденья. Посмотрел в окно.

– Господин генерал, сэр… – обратился к нему командир головного танка. – Вам лучше бы подойти сюда…

Джексон по пыльной обочине прошел мимо танков в начало колонны.

Русский десантник в камуфлированном комбинезоне и заломленном голубом берете прицелился из автомата в танк. Танк опустил ствол и прицелился в десантника.

Русский был не очень похож на русского. Черные раскосые глаза не мигая смотрели в танковый ствол.

– Доброе утро! – сказал Джексон. – Вы говорите по-английски?

Десантник застыл как камень. Генерал встал между ним и танком, обернулся к своим, жестом велел поднять ствол.

– Стоп! – сказал русский.

– Так вы не говорите по-английски? – переспросил Джексон, повернувшись вполоборота. – Уберите, пожалуйста, автомат. Вы можете случайно выстрелить.

Показал танкистам: двигайтесь на меня. И сам двинулся к блокпосту спиной вперед. Десантник отступил на шаг, еще на шаг. Танк медленно пополз вперед.

От будки к воротам подошел русский офицер. Джексон повернулся к нему. Тот отдал честь и обратился к генералу по-английски:

– Здравия желаю! Лейтенант Бражников, российские миротворческие силы в Косове в составе «Кей-ФОР».

За спиной Бражникова два десантника с ручными гранатометами взбежали на склон холма над дорогой. Еще двое встали на одно колено за бетонными блоками вровень с будкой, навели гранатометы на британский головной танк.

– Прошу освободить дорогу нашей колонне, – нейтральным тоном сказал Джексон. – Аэропорт находится в зоне ответственности британских миротворцев.

И показал танкистам: вперед! Головной танк сдвинулся еще на полметра, пламегаситель танковой пушки навис у русского лейтенанта над головой. Бражников провел носком ботинка жирную линию между собой и Джексоном:

– Аэропорт «Слатина» взят под контроль Россией. В случае пересечения границы аэропорта я буду вынужден отдать команду вести огонь на поражение.

Джексон заиграл желваками, шагнул вплотную к линии, взглянул на лейтенанта сверху вниз, пользуясь небольшим преимуществом в росте.

– Вы кто такой, чтобы указывать мне, генералу британской армии, что можно делать, а что нельзя?

Лейтенант стоял прямой как палка, бледный как полотно. Голос его чуть дрогнул, однако по интонациям Джексон понял, что наскоком вопрос решить не удастся. Бражников сказал:

– Я лейтенант Российской армии, но за моей спиной все – вплоть до Верховного главнокомандующего Российской Федерации. Вы не пройдете за эту линию, господин генерал.

Цыбуля загнал «ноль-девятнадцатый» под деревья с таким расчетом, чтобы тень накрыла «коробочку» не сразу, а к восьми утра, когда солнце начинает нешуточно припекать. Они с Коноваловым трескали бутерброды с салом, запивая чаем из одного термоса на двоих, и говорили о высоком.

– У русских нет чувства меры? – удивлялся Цыбуля. – Да перестань! Половина сказок о том, что бывает, когда берега теряешь! Вот смотри. Сказка о золотой рыбке: аппетиты у бабки росли как на дрожжах, пока у нее совсем башню не снесло. Результат – педагогически выверенный: назад к корыту. И, что характерно, дед – ничего, с пониманием! Или, допустим, «Конек-Горбунок». Ивана грузанули раз, другой, а он безотказный, все исполняет. Царь, понятно, его тут же припахал по полной…

– Это Пушкин, – поджал губы Коновалов. – И Ершов. Это не народное.

– Куда ж народнее-то, Коля? У народа как раз такие правила: первый раз подвинется, второй стерпит, а на третий может и за вилы взяться! Была у зайца избушка лубяная, лиса – черный риелтор, жилплощадь отжала. Тут подъехала зайцева крыша в виде петуха, сделку расторгли, лисе люлей прописали, зайца домой вселили. Нормальный хеппи-энд, как в Голливуде…

В эфире раздался голос Платова:

– Седьмой, девятнадцатый, двадцать четвертый, двадцать шестой! Чужие «вертушки» заходят с востока. Выдвигайтесь навстречу, не дайте им приземлиться!

– Девятнадцатый принял! – подтвердил Цыбуля и приник глазами к смотровой щели, одновременно заводя мотор.

Еле заметные на фоне восходящего солнца, к аэропорту двигались на небольшой высоте четыре черные точки.

– Четвертый, шестой, двадцатый, тридцать третий, – командовал Платов, – к терминалу, рассредоточьтесь. Залезайте им под брюхо, они неповоротливые! Всем экипажам: огня не открывать, на провокации не вестись!

Вертолеты шли тесной группой. Серебрились круги вращающихся винтов. Продолговатые тени в утреннем свете наплывали на летное поле далеко впереди. Под брюхом головного вертолета промелькнули красные крыши поселка, зеркало пруда, разбегающиеся полоски дорог и, наконец, ограждение аэропорта, метеостанция, мачта с маячком.

– Где садимся, Мартин? – спросил пилот по рации.

Ведущий второго звена предложил разделиться:

– Мы с Джеком попробуем подлететь к терминалу, а вы выгружайтесь прямо здесь, где угодно.

На лавках в грузовых кабинах вертолетов сидели британские солдаты. Никто не шевелился, между коленями придерживали штурмовые винтовки стволами вверх. Терпеливо ждали, когда их выпустят из кофемолки. Лица солдат были сосредоточенными, хмурыми. Им уже сообщили, что в аэропорту объявились русские. Никто не представлял, что может случиться в ближайшие несколько минут.

В эфир вышел Джек, ведомый второго звена:

– Смотрите, комми не дремлют. И что они собираются делать?

Поднимая пыль, четыре русских бронетранспортера веером расползались по летному полю навстречу подлетающим «вертушкам» первого звена. Еще четыре «коробочки» выдвинулись к пассажирскому терминалу.

Пилот погасил скорость вертолета, завис над взлетной полосой, начал медленно снижаться.

Цыбуля выглядывал в смотровую щель, пытаясь разглядеть в небе чужие машины. Бронетранспортер тряхнуло на кочке, лоб сержанта встретился с броней.

– Зараза! Ни хрена не видно! Коля, открывай люк, командуй, не вижу их!

Коновалов сориентировался мгновенно. В кабину потянуло свежим воздухом.

– Налево, резко! Жми, Цыбуля, он уже вниз пошел!

Бронетранспортер, выдирая колесами пучки травы, резко повернул влево и рванулся вперед.

Британский капрал откатил боковую дверь, выглянул вниз. Футов пятьдесят до грунта.

– Приготовиться к высадке! – гаркнул он своим солдатам.

Земля быстро приближалась. Внезапно прямо из-под днища вертолета вынырнул БТР с белой надписью «KFOR» на лобовой плите.

– Проклятье, я не могу опуститься! – пилот дернул машину вбок. – Мартин, эти ублюдки мельтешат прямо под брюхом!

– У меня та же история! Шаркнули меня антенной по днищу!

– Ухожу севернее, может быть, удастся оторваться.

Пилот слегка набрал высоту и положил вертолет в вираж.

Платов и Бек наблюдали за кружащими над полем «вертушками» с крыши АТБ.

Самый дальний вертолет скользнул в сторону, отрываясь от выписывающих пируэты бронетранспортеров, нацелился на дальний край взлетной полосы.

– Один уходит, не упустите его! – предупредил Платов, хотя и видел, что ребята справляются хорошо.

– Так точно, товарищ полковник! – в эфир прилетел бодрый голос Цыбули. – Белый танец! Дамы приглашают бэтээров!

Генерал Джексон вернулся к бронемашине, нацепил гарнитуру и вышел на связь со штабом НАТО. Танки заглушили движки. Танкисты невозмутимо сидели на броне, бродили по обочине. Британцы никогда не теряли присутствия духа по пустякам.

Вязкий американский акцент генерала Кларка, командующего вводом миротворцев «KFOR», тянулся, как кленовый сироп.

– Откуда там взялись русские, мы разберемся потом! Сейчас просто делайте свою работу, Джексон!

Генералу не было видно за танками, но он знал, что русские десантники с гранатометами никуда не делись. А лейтенант Бражников, наверное, так и стоит перед нарисованной им линией.

– Слушаю ваши предложения, Кларк.

– Не предложения, а приказ от старшего по операции, генерал Джексон! – заорал Кларк. – Никаких русских в «Слатине» быть не должно! Обеспечьте это немедленно! Подавите очаги сопротивления и займите аэропорт!

Джексон почувствовал, что теряет самообладание.

– Как вы предлагаете подавить вооруженных гранатометами русских десантников? Рассказать им, что они проиграли «холодную войну»?

Голос Кларка квакал и каркал в наушнике:

– Прекратите балаган, генерал! Вы знаете много способов подавления? Уничтожьте их к чертовой матери, раз они готовы умирать за свою идиотскую выходку!

Боже, сохрани этот мир от дураков, подумал Джексон.

– Генерал Кларк! – сказал он в микрофон. – Придите в себя! Я не собираюсь из-за вас начинать третью мировую войну!

Цыбуля потерял счет рывкам и торможениям, левым и правым виражам. Он вел БТР почти вслепую, полагаясь только на глазомер Коновалова. В конце концов, Коля – стрелок, ему положено.

– Левее… – скомандовал Коновалов. – Еще чуть левее… Теперь гляди!

Цыбуля выглянул в смотровую щель и увидел улетающие вертолеты.

Коновалов помахал им ручкой, захохотал:

– Что-то не надолго им терпежу хватило, а?

Цыбуля ответил философски:

– Ну, мы же упертые! А они – так, для галочки. Полетят сейчас чай с молоком пить да на судьбину друг дружке жаловаться!

– Про чай – это ты зря, не трави душу! В термосе хоть осталось чего?..

Платов спустился с крыши. Кажется, отогнали. Хотя бы на первый раз.

Подбежал запыхавшийся вестовой.

– Товарищ полковник, к машине связи, срочно! Там на линии… американский генерал настоящий!

Мир велик, мир разнообразен и сложен. В одиночку не объездить, не охватить, не понять. Даже когда совсем рядом происходит что-то значимое, узнать об этом проще из выпуска новостей. Каждое событие, прежде чем добраться в виде новостного ролика хоть до тех, чья жизнь от этого события зависит напрямую, хоть до праздных зевак с другой стороны глобуса, сначала подвергается осмыслению и переработке бесчисленной армией интерпретаторов.

Новостной взрыв случился ранним утром, и мировой эфир разнес произошедшее в Косове по каналам и станциям всех стран и континентов.

Валерия Дмитриевича новость застала в ресторане за поздним завтраком. Над барной стойкой висел телевизор, и, когда на экране появились бронетранспортеры под российским флагом, Лерик крикнул через зал:

– Эй, любезный! Сделай-ка погромче!

Бармен прибавил звук.

– …преодолев за ночь шестисоткилометровую дистанцию, российский десантный батальон вошел в Косово…

Лерик застыл с вилкой, поднесенной ко рту:

– Ни фига себе маневры!

На подмосковной даче стоял у распахнутого в сад окна Евгений Максимович Примаков, бывший премьер-министр Российской Федерации. Телевизор работал у него за спиной, сообщая, что задуманное свершилось:

– …и занял аэропорт «Слатина». Министерство иностранных дел и Министерство обороны проводят консультации с западными…

Сделали! Маленький шаг, первый шаг в единственно верном направлении. Примаков задумчиво и спокойно смотрел вдаль.

В «красном уголке» на красном диване, нагнувшись вперед к телевизору, сидел помятый Воронов. Внешний вид его оставлял желать лучшего, в этот раз отражая реальное самочувствие майора после пшеницы, кукурузы и khren, взболтанных «Шизгарой». С полуоткрытым ртом Воронов смотрел на экран и вслушивался в незнакомую речь.

Канал был немецким. На заднем плане растянулась карта Балкан, пунктирная стрелка выходила из Боснии и упиралась в Косово, выделенное из территории Югославии отдельным цветом. Поверх карты надпись «KRIEG?» зловеще переливалась огненными сполохами.

Лицо дикторши выражало вселенскую скорбь, недоумение и негодование:

– В обход каких-либо соглашений, без согласования с руководством НАТО и коалиции русские солдаты за одну ночь мистически переместились из боснийского постоянного расположения в единственный аэропорт Косова, что ставит под удар достигнутые…

Распознав знакомые с детства по фильмам и играм слова, Воронов захохотал и принялся повторять, хлопая ладонями по коленям:

– Руссише зольдатен! Съела, «ната»?! Руссише зольдатен!

У маленького переносного телевизора собрались старички, завсегдатаи одной из кафан в Глоговаце. Русские бронетранспортеры ползли сквозь плотную толпу встречающих, вздымался лес рук в сербском троеперстном приветствии, на экране мелькали цветы, улыбки, русские и югославские флаги…

– …казалось, вся Приштина этой ночью вышла на улицы…

Старички замерли, ловя каждый кадр, каждое слово. За их спинами мимо кафаны проехал пикап с людьми в кузове, за ним грузовичок хорошего парня Воислава, которого многие тут знали.

– …чтобы встретить русские войска. Кое-кто полагал, что Москва не вмешается в происходящее…

В кузове грузовика лежали тела Мамлетгиреева, Слащева и Небойши.

Полковник Брегич стоял посреди госпитальной палаты. Его окружали контуры человеческих тел, обведенные на полу. Развороченные постели, застывшая кровь. На белье, на полу, на стенах.

– У них не было ни единого шанса, Слобо, – сказал Милич, стоящий в дверях. – Они спали. Сначала изнутри вырезали полицейскую охрану. Видимо, кто-то из персонала. Мои люди не смогли дать сигнал тревоги. Потом «особая» палата вырвалась на свободу. Во всем госпитале не осталось в живых никого.

Лицо Брегича наливалось кровью.

– Раненых, дядя Драган! Лежачих!

– Да, именно так. И врачей, которые их лечили. И медсестер, которые таскали за ними утки. Всех. Ты солдат, Слобо. Ты не можешь просто зажмуриться, заткнуть уши и повторять: «Ничего не было, ничего не случилось».

– Зачем ты привез меня сюда? Поучить жизни? Мы и так оплеваны с ног до головы. Ведь мы оставили край. Через десять лет – кто вспомнит про ультиматум, про бомбежки, про приказ, кто станет разбираться, как все случилось? Все будут просто знать, что армия бросила край.

Брегич пошел к двери.

– Мы заберем из морга всех военных. Вам работы меньше. Дай пройти.

Милич рукой уперся в косяк, перекрыв дорогу.

– Хочу, чтобы ты переговорил кое с кем. Это не займет много времени.

Милич и Брегич сидели на той же лавочке, что два дня назад. Шаталов и Маевский расстелили перед ними карту на асфальте.

– Это безумие, – сказал полковник. – С прошлого лета мы штурмовали лагерь Смука пять раз. Пять раз теряли людей и технику, отступали ни с чем. Рельеф местности позволяет оборонять долину, пока не надоест. Это же бывшая партизанская база.

– Только теперь на ней не партизаны, а нацисты, да? – уточнил Шаталов. – И поэтому они победят? Из-за удачного рельефа местности?

Брегич вскипел:

– Молокосос! Какое право ты имеешь…

– Радо, ты забываешься, – вмешался Милич. – Не трогай ту войну!

– Смук пытался захватить аэропорт, – сказал Шаталов. – Он потерял ранеными и убитыми половину своих бойцов. Бандиты истрепаны и деморализованы. И у нас есть реальный план. Змею надо уничтожать вместе с гнездом, а не ждать, когда она приползет снова.

– Очередной хитрый план… – с недоверием сказал Брегич. – А Смук или не Смук, и половину он потерял или не половину… Это все домыслы. Вряд ли мы узнаем достоверно, кто с кем сцепился ночью в «Слатине». Все армейские подразделения находятся за пределами края. А русские сообщили, что их колонна вошла в аэропорт без единого выстрела.

– Технически – да… – сказал Маевский.

Он начал доставать из карманов и бросать на лавку между Миличем и Брегичем красно-черные кругляши – нарукавные эмблемы Освободительной Армии Косова. Некоторые были испачканы в земле и в крови, некоторые изорваны. Десять, пятнадцать, двадцать…

– А практически – думаю, что если не половину, то треть уж точно.

Тридцать, тридцать пять, сорок…

– Самое время доделать дело, – сказал Шаталов.

Милич добавил вкрадчиво, убеждающе:

– Я отобрал семерых добровольцев, Слобо. Неофициально, без бумажной волокиты. Другого раза не будет, я готовлю последний подарок Смуку. Сегодня или никогда! Ты ведь тоже можешь дать своим людям отпуск? Увольнительную? И не спрашивать потом, как они провели свободное время? Помнишь, что ты мне обещал зимой в Лешичах, полковник?

– Помню, – глухо сказал Брегич, глядя под ноги.

– И что же?

– «Мы доберемся до гнезда Смука и спалим его дотла».

– Повтори! – приказал Милич.

Брегич посмотрел ему в глаза и произнес совсем по-другому:

– Мы доберемся до гнезда Смука и спалим его дотла.

Солнце было повсюду, оно наполняло собой воздух, плывущие внизу облачка и лежащее под ними море. Пилоты в темных очках напоминали стрекоз. Самолет «От сердец к сердцам» летел на восток. Вдалеке забрезжила береговая полоса.

– Charlie-Hotel ноль один шесть три три, вы в воздушном пространстве Албании.

– Спасибо, диспетчер! – отозвался первый пилот. – Примите запрос на изменение маршрута. Идем без посадки в Тиране к границе Югославии, точка входа Призрен, пункт назначения Приштина, аэропорт «Слатина». Спецразрешение НАТО на вход в бесполетную зону: Romeo-Bravo шестьдесят семь – сорок один дробь три. Прошу подтвердить коридор!

Не понадобилось и двух минут.

– Новый маршрут подтверждаю, изменения внесены в полетный план, – сообщил диспетчер. – Следуйте дальнейшим указаниям.

– Гладко, да, Курт? – удивился второй пилот, устроившийся полулежа в откинутом кресле. – Думал, будет больше хлопот!

– Алло.

– А куда я попал?

– Это Саймон! – идентификация.

– Саймон, друг Робин? – проверка: «да» означало бы «я говорю под принуждением».

– Саймон, приятель Кристофера! – правильный ответ для входящих звонков.

– Это который в Цюрихе учился? – проверка: тот ли человек отзывается на «Саймона».

– Больше в Женеве! – тот, все в порядке.

Смук лежал на кровати и смотрел в потолок.

– Здравствуй, Саймон! – на линии появилась Робин. – Мы проверили твою информацию по аэропорту.

– Интересно, как?

– Не груби, Саймон, ты сейчас не в том положении, чтобы терять друзей.

– Извини, Робин, тяжелый день.

– Ты очень подвел меня, Саймон. И нам предстоит не слишком приятный разговор.

– Может, обойдемся без разговоров? Где мой самолет? Я положил достаточно бойцов, чтобы получить самолет.

Робин хмыкнула.

– Заметь, я даже не спрашиваю, «где мой аэропорт». Без разговора не обойтись, Саймон. Ты, конечно, можешь попытаться его избежать. К примеру, сделать пластическую операцию, оформить поддельные документы на новое имя и спрятаться где-нибудь вне юрисдикции Содружества. И этим ненадолго отсрочить разговор. Стоит ли тратить столько усилий? Мы же друзья, Саймон, не так ли?

Смук молчал. Пульс бился где-то в ухе. Как морской прибой, только чаще.

– Ты будешь должен мне несколько услуг, Саймон. Может быть, завтра. Может быть, через год. Не бойся, ничего сверхъестественного. Я никогда не прошу друзей о невозможном. Ты еще здесь, Саймон? Не слышу твоего ответа.

– Да, Робин, да! – чуть резче, чем намеревался, отозвался Смук. – Отчего не помочь другу. Где мой самолет?

– Через полчаса войдет в воздушное пространство Югославии. Наши диспетчеры поведут его до «Слатины», но дальше его придется куда-то приземлить. Или отправить назад. Есть идеи?

– Старая взлетная полоса в моем лагере. Ее как раз готовят.

– Вполне подойдет! – беспечно сказала Робин, и Смуку почему-то показалось, что она знала ответ заранее.

Уже час выстроенные рядами бойцы брели под присмотром Безы по заросшей травой взлетной полосе, рассекающей долину с запада на восток. Тридцать оаковцев убирали ветки, камни, засыпали ямки в земле.

– Твои швейцарские друзья очень предусмотрительно выбрали транспортное средство. Этот тип самолета легко садится на грунт, у него быстрый разгон и торможение, комплименты!

– Передам. Что-то еще?

Смук предпочел бы завершить разговор, но у Робин было другое мнение.

– Наверное, тебе будет интересно, Саймон. Русские обыграли нас с тобой и взяли аэропорт. Но теперь мы их заперли, как медведя в берлоге: к ним никто не прилетит в усиление, они ни во что больше не смогут вмешаться.

– Приятно слышать, – сказал Смук.

– Впереди сложное время, Саймон. Мы хотим, чтобы в структурах новой власти ты занял должное положение, высокий пост. Спокойно готовься к параду в Приштине. Несмотря на твои ошибки, мы поддержим тебя.

Они обменялись еще парой вежливых фраз, и, наконец, Робин соизволила попрощаться.

Смук больше не мог лежать, иначе голова взорвалась бы, как скисший арбуз. Сначала он ходил из угла в угол, пытаясь понять, как угодил в ловушку. Поймали! Поймали, как рыбу на блесну! На блестящий самолетик, на большие деньги, на помощь и поддержку, по которым скоро закапают проценты…

Едва в состоянии дышать от бешенства, он вышел на воздух. Как рыбу!

Потом Смук вспомнил о маловажном, но приятном и успокаивающем деле. Он обошел «шале» и вдоль глухой стены спустился по каменистой осыпи ко входу в подвал. Там стоял небольшой собачий вольер, сетчатый куб, метр по каждой стороне. В нем шевелилось скрюченное голое существо. При виде приближающегося Смука существо забилось в клетке, захрипело, завыло, разевая окровавленную безъязыкую пасть.

Только на Ветон и можно положиться, подумал Смук. Подошел к клетке, сел на корточки, тихо позвал:

– Как дела, комендант Чарич?

– Коль, а Коль?

Солнце словно издевалось: зависло над блокпостом номер один, и ни туда ни сюда. «Девятнадцатый» нагрелся так, что воздух над броней можно было резать ломтями и раскладывать по блюдцам. Ни облачка, ни ветерка. Цыбуля прятался под козырьком сторожевой будки, Коновалов – под колесом бронетранспортера в узкой полоские тени.

– М?

Даже звук вяз в мареве, тек лениво, таял по пути.

– А ты в Средней Азии был когда-нибудь?

Коновалов улыбнулся, вспоминая:

– В Самарканде был, в Бухаре, в Ташкенте. На экскурсии с родителями. Давно.

– Там что, еще жарче?

Цыбуля зажмурился, вытер рукавом пот с бровей, поднял бинокль к глазам. Перед ним поплыли пригороды Приштины. Много домов сгоревших или горящих, много разграбленных, без стекол в окнах. Взгляд задержался на тракторе с прицепом, по бортам разместилась целая семья: четверо взрослых, трое детей.

– Не помню. Дыни помню, у нас в Петрозаводске таких не бывает.

Трактор остановился у дома с заколоченными окнами. Молодой парень спрыгнул из прицепа на землю, подошел к калитке, стал рассматривать замок. Обернулся, что-то сказал остальным, те начали выгружаться.

– Только дыни и помнишь?

– Почему? Арбузы еще. Ломаешь его, а серединка вся как в кристаллах – такие сладкие.

Старый дед вылез из трактора и протянул парню топор с длинной рукоятью. Идущий по улице прохожий ускорил шаг.

– Тьфу ты! Только о еде и можешь… – вяло ругнулся Цыбуля. – Ты смотри, что делает!

Парень с размаху рубанул топором калитку. Замок слетел вместе со скобой, и вся семья устремилась во двор.

– Куда – смотри? – Коновалов нехотя поднялся, отряхнул штаны, подошел к будке.

Парень тем временем выбил входную дверь. Все скрылись в доме, только дед заковылял по двору к сараю.

Коновалов забрал у напарника бинокль, приник к окулярам.

Женщины выволокли из дома скрученный в рулон ковер, потащили картины, посуду, белье. Парень появился в дверях в обнимку с унитазом, аж светясь от счастья. Дед приволок из сарая лопаты и грабли. Дети носились туда-сюда, загружая в прицеп банки с консервами, настольные лампы, детские игрушки.

– Средь бела дня! – растерянно сказал Цыбуля. – Ни полиции, никого!

– Наверное, хозяева уехали, а приглядеть некому. Везде воруют.

Еще двое прохожих прошли мимо, старательно не замечая происходящего.

Цыбуля замотал головой:

– Не-е, это не воровство, это по-другому называется.

– Почему это?

– А потому что мародерство! – сплюнул, спустился с крыльца, пнул БТР по колесу. – И ни хрена ты с этим не сделаешь! Видишь же – это не бандиты какие-нибудь. Обычные крестьяне. Хозяйственные! Сербы уехали – так что ж добру пропадать?

Коновалов продолжал смотреть в бинокль.

Из дома выносили последнее: банки с краской, туалетную бумагу, связанные веревкой стопки газет. Громоздкий допотопный телевизор и лакированную тумбу взгромоздили поверх всего остального. Прицеп заполнился «с горкой».

Пока все рассаживались, парень вернулся в дом. Вскоре вышел, вытряхивая под ноги остатки жидкости из полупрозрачной бутыли.

Коля Коновалов, которого обычно ничем не проймешь, хоть кол на голове теши, тут заволновался, засопел.

– Зачем? Зачем так-то?

Парень чиркнул зажигалкой, поджег клок газетной бумаги и швырнул его в дверь. Дом вспыхнул как свечка. Дети в прицепе захлопали в ладоши от восторга. Парень подбежал к трактору, что-то весело объясняя, прыгнул к ним. Трактор тронулся.

– Цыбуль! Цыбуль, они дом спалили!

Цыбуля зло вышагивал от переднего колеса БТР к заднему.

– Это же чей-то был дом! – Коля не находил себе места. – Кто-то строил его, крышу крыл, полы в нем мыл, пыль вытирал. Почему они так? Это же не их!

– А вот потому, что это не их, суки бездушные! Меня, Коля, больше волнует вот какой вопрос: мы тут так и будем сидеть, квадратик взлетной полосы беречь? Это важно, понимаю, стратегия-политика, но если мне каждый день будут такое кино показывать, – Цыбуля ткнул трясущимся пальцем в сторону горящего дома, – то я точно быстро с катушек съеду!

– Мотор!

– Какой еще…

Коновалов уже бежал к «девятнадцатому»:

– Я в печку, ты к бревну, по инструкции! Едет кто-то.

И нырнул в башню. Цыбуля поправил на плече автомат, подошел к шлагбауму. Из-за поворота показалась старая разбитая легковушка, в салоне – трое.

Увидев блокпост, водитель остановился метрах в тридцати, развернул машину поперек дороги. Темноволосые бородатые мужики через открытые окна уставились на Цыбулю. После минутной игры в гляделки один медленно провел большим пальцем себе по горлу. Машина тронулась и вскоре скрылась из виду.

– И что это было? – высунулся из башни Коновалов.

Цыбуля пожал плечами:

– Альтернативное мнение.

Когда-то здесь текла спокойная сельская жизнь, наполненная трудом, бытовыми заботами, скромными радостями. Бедой считались ранние заморозки или засушливое лето. Годы отсчитывались от урожая до урожая.

Потом пришла настоящая беда. А потом деревня умерла. Остались дома с проломленными крышами и черными ртами окон, остовы хозяйственных построек, заросшие травой развалины. Сербская деревня Лешичи перестала существовать, не вынесла приближения бури. Косоваров здесь отродясь не было, а сербы ушли.

К наиболее уцелевшему дому в центре деревни подъехали два безликих темно-синих фургона. Во дворе уже стоял пикап Шаталова.

Из первого фургона с пассажирского места вылез Милич. Шаталов вышел из дома встретить полицейских отпускников.

– Рад вас видеть, Драган.

Милич кивнул, придержал Шаталова за плечо:

– Здравствуй, Радо! Дома все равно спать не смогу. А так хоть за радиста посижу. По горам-то я уже не силен бегать. Люди Брегича на подъезде. А я пока что пройдусь. С января здесь не был.

Здоровенные парни в защитных комбинезонах без знаков различия принялись вытаскивать из фургонов переносные удлинители, дизель-генератор, софиты, каски, аптечки, ящики с амуницией и оружием.

Старший, ровесник Шаталова, подошел к нему, оглядел с головы до ног.

– Ты – Радо? – пожал протянутую руку. – Я – Пламен. Слышал о тебе.

– Рад знакомству, – ответил Шаталов. – В доме есть пара свободных диванов и тахта. До выхода можно передохнуть.

Бармин приподнял брезент в кузове пикапа и скептически заглянул под него. Маевский неподалеку расстелил покрывало, разобрал на нем «калашников» и неторопливо чистил ствол.

– О чем задумался? – спросил он Бармина.

– Сколько километров до места, говоришь?

– По карте – пять, а ногами…

– Вот я и думаю, как миномет тащить, – задумчиво сказал Бармин. – А не брать – так куда ж без миномета?

– А ты пушку возьми. Ее катить можно.

Милич обошел деревню, хмуро осматривая разруху. На крошечном сельском кладбище вокруг сгоревшей церквушки его внимание привлекла свежая могила. С фотографии смотрела невидящими глазами матушка Божена. Милич поджал губы, прошел дальше. Остановился у стены с выцветшей бурой загогулиной – знаком Смука.

– Да, матушка. Змеиные времена! Не стало тебя – пропали и Лешичи… Лучше бы не сбывались твои предсказания. Покойся с миром.

Чуть дальше по улице он увидел Цветко. Тот, не отрываясь, смотрел на обгоревший фундамент дома.

К «штабу» подъехали микроавтобус и фургон с пестрой рекламой на борту. Шаталову сразу вспомнилась вылазка за «Стелсом». Как же давно это было…

Люди Бреговича, одетые в охотничий камуфляж, начали разгружать грузовик.

Вернулся Милич. Ему навстречу из микроавтобуса появился Брегич.

– Вот так сюрприз, Слобо!

– Для меня тоже, дядя Драган, хитрый же ты лис!

Комиссар полиции горько улыбнулся:

– Старые времена уходят. Прежде чем страница перелистнется, хочется поучаствовать в чем-то… особенном.

– А я подумал: как потом ребятам в глаза смотреть, если с ними не пойти. Может же и у меня быть увольнительная, в конце концов?

Вокруг стола, на стульях, на диване, на подоконниках расселись участники похода. Кому не хватило мест, стояли по углам. Материалов по базе Смука было достаточно. Шаталов положил на стол схематичный рисунок, сделанный утром пленным оаковцем. Брегич привез кадры прошлогодней аэрофотосъемки и военную топографическую карту. Милич – текстовые показания с десятка допросов, сведенные в единую таблицу. А в довесок – досье с фотографиями Смука и наиболее значимых членов его банды.

Цветко и Илир показали на карте приблизительный маршрут, описали препятствия и сложные для прохода места.

– Простите, упустил: а вы какой род войск представляете? – уточнил Пламен.

– Педагогический, – спокойно ответил Цветко. – География и физкультура.

– Вопросов не имею.

Много споров вызвала оценка боевой силы противника. Предположения колебались от ста до трехсот человек личного состава, у каждой стороны имелись свои источники и уверенность в полученных от них данных.

– Я отталкиваюсь от того, что видел сегодня ночью в «Слатине», – сказал Шаталов. – Нас атаковали три группы, каждая более пятидесяти человек. Плюс надо учесть артиллерийскую группу поддержки. Также наверняка «Гнездо» не оставалось без охраны.

– Жарко было в «Слатине», Радо? – спросил бледный поручик Лепчич, правая рука Брегича.

– Да сейчас везде жара, – ответил Шаталов.

Но увидев, что поручик не оценил шутку, добавил:

– Мы потеряли троих убитыми, еще двое ранены. У противника по безвозвратным потерям подтверждены сорок два. Возможно, часть тел увезли при отступлении. И нет оценки по их потерям среди артиллеристов. Раненых, думаю, сопоставимое количество.

– Это серьезный урон, – сказал Брегич.

Шаталов повторил то же, что сказал утром:

– Шансы сегодня выше, чем когда-либо! Враг деморализован поражением и большими потерями, его боевой дух на нижнем делении. Один точно рассчитанный удар приведет к панике и дезорганизации их обороны.

Он хотел, чтобы это услышали все. Сводному отряду из трех групп, ранее не взаимодействовавших между собой, предстояло совместно сделать опасную работу, и было крайне важно настроить каждого бойца на успех.

Долгие споры разгорелись относительно плана действий. Шаталов привлек себе в помощь серьезную поддержку, но заплатить за это пришлось самостоятельностью принятия решений. Ему удалось сохранить за собой право на рекогносцировку местности. При наличии двух входов на базу противника – через расселину на северной скале и по минному полю с юга – решили не растягивать силы и идти только с севера.

Идеальным был признан вариант точечного проникновения и пленения Смука – с последующим внезапным массированным ударом по лишенным командования оаковцам в солдатском лагере. Но точной информации о передвижениях Смука по лагерю не было, и с этим предстояло разбираться на месте.

Разумеется, затронули и вопрос пленных. Со слов допрошенного в «Слатине» оаковца, их было около сорока, а то и все пятьдесят. Как уберечь такую ораву, пока что никто не понимал.

То, что среди пленных находилась и Ясна Благович, в тактическом и оперативном плане, кроме Шаталова, никого не интересовало.

Он прислушался к себе. Тишина. Чуйка молчала.

Самолет фонда «От сердец к сердцам» снизился до тысячи метров. Внизу проплывали заросшие лесом холмы, торчащие из зелени голые скалы.

– Что это за аэропорт, Курт? – встревоженно спросил второй пилот. – Я не знаю такого аэропорта!

– Не аэропорт, а аэродром. Военный. Секретный.

– У нас такие посадки вписаны в страховку?

Первый пилот посмотрел на напарника как на идиота.

– Клаус, у нас страховка от всего, ты же знаешь.

– Charlie-Hotel, – вызвал их диспетчер, – вправо двадцать, снижайтесь до шестисот. Вы на подлете.

– Понял, башня!

Второй пилот все разглядывал окрестности.

– Это не шутка? Здесь даже дорог нет!

Первый пилот молча дернул рычаг, выпуская шасси.

– Вижу посадочные огни! – доложил второй. – Только странные какие-то. Будто подрагивают.

– Это костры, Клаус.

Самолет стремительно пошел вниз.

– Что за дела, Курт! Шайзе, шайзе, шайзе! Я не подписывался на такие приключения! Какая здесь длина полосы?!

Первый пилот нехотя ответил:

– Тысяча.

Клаус совсем расклеился.

Смук и Штерн наблюдали, как самолет коснулся полосы и, по-козлиному подпрыгивая, постепенно погасил скорость.

– Может, и к лучшему, что не придется грузиться в аэропорту, – заметил Смук.

Штерн согласился:

– Экономим время на доставке до «Слатины». Товар чувствителен к таким вещам. Да и место здесь тихое, никто не помешает.

– Как твои албанцы? Стоят на ногах еще?

– Твои албанцы, не мои! Дам им поспать пару часов, потом вколем стимуляторы, будут как новенькие. Но все равно беспокоюсь. Посмотрел, как они оперируют, не очень впечатлило. Нет профессионального роста. За полгода могли бы набить руку. Какие-то необучаемые!

– Каких нашли. Наверное, хороших врачей сложнее заманить на такую работу, – предположил Смук.

Штерн удивленно приподнял брови:

– Работа как работа!

Баланс благородного и выгодного в системе ценностей доктора Штерна установился не один год назад.

Герхард родился в крошечном швейцарском городке между Люцерном и Цюрихом в небогатой семье страхового агента. Он появился на свет в паре с сестрой-близнецом, и тщательно спланированный на годы отцовский бюджет уполовинился по многим статьям.

Мальчик вырос красивым, артистичным и обходительным. Друзья семьи наперебой предсказывали ему актерскую карьеру. Но Герхард с детства стремился к чему-то устойчивому и надежному. Медицина не стала его призванием – скорее, мостиком к обеспеченной жизни. В тесных рамках родного городка верхом благополучия считалась карьера дантиста, принимающего на дому. Чтобы дать Герхарду возможность учиться, семья пожертвовала многим, но и ему самому пришлось с тринадцати лет подключиться к делам отца, казавшимся поначалу тошнотворно скучными.

Волей-неволей юный Штерн освоил основы бухгалтерии и учета, разобрался в методиках оценки рисков, страховых премиях и принципах перестрахования, погрузился в сложную паутину взаимоотношений отцовской точки продаж с головной компанией – транснациональным холдингом, раскинувшим сети по всем континентам. Очень рано он понял, что горе, увечья, потери, страдания имеют четкий денежный эквивалент, и там, где требуется арифметика, эмоции оказываются лишними и даже вредными.

Он отучился на хирурга в учебном заведении средней руки, когда серьезно заболела сестра. Почки – наследственно слабое место – отказали одна за другой, срочно понадобился диализ, а потом речь зашла о пересадке. Система распределения квот на трансплантацию работала так, что шансов дожить до операции у сестры практически не оставалось. Кто-то из страховых коллег отца при Герхарде упомянул о донорах из сопредельных стран и третьего мира. Информация осела у него в голове.

Месяц спустя он с табличкой в руках встретил в аэропорту скромную боснийскую девушку, прилетевшую по туристической визе, и доставил ее в частную клинику со специфической репутацией. Сестра получила новую почку, боснийка – существенную сумму в швейцарских франках, наличными и без налоговой нагрузки. Затраты Герхарда со всеми сопутствующими расходами оказались настолько ниже, чем в официальной системе, что он всерьез задумался, куда же девается разница.

К тому времени артистическая натура Штерна дала о себе знать в неожиданном применении. Знакомые однажды привлекли его к сбору средств на благотворительном вечере в пользу беженцев из какой-то далекой страны. Нужно было всего лишь составить компанию приглашенным гостям за столом, ненавязчиво объяснить им всю важность гуманитарной миссии и принять чеки. Сумма сборов от стола красавчика Герхарда превысила стандартный результат втрое, и тотчас поступило предложение об участии в подобных мероприятиях на регулярной основе, сдобренное щедрым гонораром. А Штерн, в свою очередь, понял, что блистать можно не только на театральных подмостках. И что это может стать источником дохода куда более твердым, чем частная врачебная практика в родном захолустье.

Три года спустя доктор Штерн впервые нарисовал на листке эскиз логотипа: два сердца, сцепленные подобно обручальным кольцам. Обзаведясь к тому времени связями и доброжелателями в достаточном количестве, он рискнул открыть собственное дело и основал фонд. В предприятие обходительного молодого хирурга пожертвования хлынули рекой. Штерна возбуждала возможность забирать у пресыщенных скромную часть их средств и тратить на помощь тем, кому не досталось страхового полиса от их беды. Он купался в благодарности страждущих и уважении подносящих. Дела шли в гору, фонд рос и проникал во все более серьезные гуманитарные проекты.

Творя добро за чужой счет, Штерн не ощущал к людям, которым это добро доставалось, ни жалости, ни сострадания. Они были объектом воздействия, инструментом для работы с реальными клиентами – благотворителями. Хорошо, когда инструмент смазан и налажен, но нельзя же всерьез общаться с лобзиком или сверлильным станком.

В начале девяностых рост фонда достиг естественного потолка – частные и корпоративные программы были освоены, а на следующую, верхнюю ступеньку пирамиды, где крутились большие государственные деньги, «От сердец к сердцам» пока не проходил калибром. Штерн приготовился к осаде, поднял старые связи, перешерстил залежи визитных карточек и отработанные записные книжки в поисках упущенных контактов.

Его усилия оказались вознаграждены, но не так, как он мог представить. Сразу три события наложились одно на другое и предопределили траекторию Герхарда Штерна на годы вперед.

Во-первых, заполыхали Балканы. Южные славяне схлестнулись между собой, и в относительной близости от безмятежной Швейцарии открылась зияющая дыра. В лагеря беженцев в Боснии, Хорватии, Сербии потянулась гуманитарная помощь, и «От сердец к сердцам» не остался в стороне.

Во-вторых, среди забытых адресов Штерну попались координаты клиники, где оперировали его сестру. Он возобновил контакты с администратором и на правах старого клиента осторожно поинтересовался, какова конъюнктура рынка донорских органов. Штерн вспомнил боснийку, обменявшую кусочек себя на деньги, и прикинул, сколько таких босниек при грамотном подходе может обнаружиться в зоне военных действий.

И наконец, на светском мероприятии у коллег по бизнесу Штерна познакомили с харизматичным юристом, эмигрантом из Югославии. Тот искал финансовую поддержку для проектов развития национального самосознания в населенной албанцами сербской провинции – Косове. Юриста звали Фитим.

Отряд из девятнадцати человек с тяжелыми военными рюкзаками растянулся в длинную цепочку. Маевский и Бармин несли станковый пулемет. Цветко и Илир шли первыми и показывали путь.

От Лешичей тропа поднималась в гору по лиственному лесу, пока не уперлась в каменную ступень. Отряд двинулся вдоль отвесной скалы. Вскоре они подошли к узкой щели, начинающейся на трехметровой высоте. Видимо, местные порой ходили здесь – в траве валялись длинные жердины с зарубками-ступенями. Подъем занял около получаса.

Дальше тропы не было. Под ногами потянулось заросшее мхом скальное основание, и идти стало легче, пока путь не перегородила каменная осыпь. Ноги бойцов вязли в мелкой гальке, струящейся из-под ног.

Затем пришлось форсировать илистое дно пересохшей речки, дальше опять начался подъем. Отряд вышел на заросшее кустарником плоскогорье, и Брегич объявил привал.

Пламен продублировал своим:

– Привал – полчаса! Поесть, оправиться, отдохнуть, покурить.

Полицейские, военные и группа Радо устроились рядом, но не вместе. Многие впервые видели друг друга и по привычке держались ближе к своим. Из рюкзаков появились армейские сухие пайки, пластиковые бутылки с водой.

Цветко подошел к Брегичу, что-то сказал ему негромко, тот чуть нахмурился и кивнул. Шаталов исподлобья рассматривал сосредоточенные и задумчивые лица добровольцев. Предстоящая миссия не вызывала излишнего оптимизма. Теперь он сомневался, правильно ли поступил, втянув всех в сомнительное мероприятие. Шаталов шел за Ясной, она была его целью. Но в ходе подготовки операции все поменялось – присоединились другие силы, другие люди, и они поставили себе совершенно другие задачи. Точечное проникновение, задуманное Шаталовым для спасения Ясны, переродилось в последнюю акцию возмездия, проводимую возрожденным Черным взводом. К лучшему или к худшему – могло сказать только время.

Цветко вернулся к своим и позвал:

– Радо, Петр, Илир, Андрей! Пойдемте, покажу вам кое-что! Здесь совсем рядом, обидно было бы пройти мимо!

Солнце опускалось к горизонту. Цветко вел их по пологому каменистому склону, шел быстро, торопился в неожиданном радостном возбуждении.

– Даже не знаю, с чего начать. Детские забавы, конечно! Здесь особое место, никто, кроме местных мальчишек, о нем и не знает.

Они обогнули большой валун. Цветко остановился, дождался, чтобы все его догнали, и показал рукой вперед на чахлые кусты, растущие вокруг одинокого корявого дерева:

– Видите?

Сквозь редкие ветки кустов просвечивал силуэт человека в военной форме. Шаталов вскинул автомат, отщелкнул предохранитель.

Цветко счастливо улыбнулся и направился вперед:

– Нет-нет! Не надо оружия! Это совсем другое! Пойдемте! Даже не помню, мы сами с братом его нашли или нам показали мальчишки постарше. Познакомьтесь, это Хранитель Сербии!

– Кто?! – переспросил Маевский.

Цветко произнес нараспев, словно декламируя:

– Пока храбрый воин стоит на страже, крепко держа винтовку, никакие беды не устрашат Сербию и не нанесут ей вреда! – и рассмеялся. – Детское суеверие, игра, но мы верили в это!

Он пропустил остальных вперед себя, как настоящий экскурсовод. Шаталов первым подошел к кустам. В глубине веток замер с вытянутой рукой скелет в истлевшей фуражке и лохмотьях – остатках зимнего тулупа или чего-то подобного.

– Никакие беды!

Маевский и Бармин остановились за плечом у Шаталова. Илир задержался в стороне, он явно чувствовал себя не в своей тарелке.

– Смотрите, наша, русская форма! – воскликнул Маевский. – И кокарда как у прадеда!

Он шагнул ближе, посмотрел скелету в глазницы, спросил:

– Ты кто, солдат?

Бармин покачал головой.

– Впечатляет! Но почему Хранитель Сербии – и русский солдат?

– А почему нет? – возразил Маевский. – Сорок тысяч штыков и сабель прибыли сюда в двадцатых и нашли здесь новую родину – разве они не служили Югославии? Разве не встали на ее защиту в сорок первом?

Шаталов оглянулся. Вершины холмов и гор окружали их со всех сторон. Сумерки окрасили пейзаж розовым и сиреневым.

– Как красиво! – задумчиво сказал он. – Он стоит здесь один и следит, чтобы все до самого горизонта было хорошо и правильно.

Цветко подошел к ним сзади, рассказывая:

– В апреле сорок первого мне было всего четыре. Гитлеровцы вторглись в Югославию, отец и дядья ушли в партизаны – кто к четникам, кто к Тито. Мама жила в страхе – за нас больше, чем за себя, но разве это можно понять в четыре года? Брат притаскивал меня сюда на закорках. Мы вставали перед Хранителем, отдавали честь и говорили: «Храбрый солдат, помоги защитникам Сербии! Прогони врага, сохрани наш дом»… Да много чего говорили. Потом я даже учеников сюда водил, и не один раз. Давно, конечно. До сих пор кажется, что пока он держит винтовку…

Цветко повернулся к Хранителю и только сейчас увидел, что рука солдата пуста и нет никакой винтовки.

– Нет! Как?! Не может быть! Подождите!

Он упал на колени, на четвереньках вполз в куст, стал шарить руками в колючей траве, царапая ладони до крови.

– Вот же она! Помогите кто-нибудь!

Остальные развели ветки в стороны, помогли Цветко вынуть из высокой цепкой травы порядком заржавевшую трехлинейку с примкнутым штыком.

Всем стало неловко, тревожно. Цветко поставил приклад в траву и безуспешно пытался вложить цевье в негнущиеся пальцы скелета.

– Надо возвращаться, – напомнил Шаталов. – Время!

Бармин присмотрелся:

– Наверное, что-то в суставе сломалось. Сколько лет он здесь стоит!

Цветко аккуратно положил винтовку на траву, сунул руки в карманы, отвернулся.

– Конечно, просто суеверие, – сказал он. – Детское воспоминание, ничего больше.

– Пойдемте, – позвал Шаталов. – Пора!

Маевский поднял винтовку, щелкнул затвором, заглянул в ствол.

– Между прочим, в неплохом состоянии. Даже боек не сточился. Возьму ее с собой, на удачу! Ко-ли!

Он сделал выпад штыком, взял винтовку на караул, передернул затвор, прицелился в облачко.

– Не смейте!

– Да ладно, Цветко, я ее почищу, смажу, будет как новенькая. Никогда трехлинейку в руках не держал, не лишайте радости!

Маевский весело сбежал вниз по склону.

– Прошу вас, не надо! – казалось, школьный учитель сейчас расплачется.

Бармин шагнул к нему, обнял за плечо, повел вниз:

– Цветко, ну вам же уже не четыре года. У Хранителя рука устала держать оружие!

К ним незаметно пристроился Илир.

– Расстроились совсем, – увещевал Бармин, – а было бы из-за чего! Показали нам восхитительное место, рассказали удивительную историю. И вон, взгляните, как мальчик радуется. Нам всем сейчас бодрость духа нужна, цепкость, холодный ум.

– Что-то не так, Илир? – спросил Шаталов, видя настроение косовара.

Тот обратился к Цветко:

– Зачем вы взяли меня с собой в это место, учитель?

Цветко отвлекся и от винтовки, и от Маевского, внимательно посмотрел на Илира:

– Что ты имеешь в виду?

– Я же не серб. Я косовар. И раньше, когда я учился в школе, вы ни разу меня сюда не приводили.

Цветко растерялся:

– Я не знаю, мой мальчик… Может быть, ты тогда болел… Или…

– Или я косовар, – закончил по-своему Илир. – И если это Хранитель Сербии, то…

– А ты разве желаешь Сербии недоброго? – перебил его Бармин.

– Нет, – Илир покачал головой, – просто такое особенное место…

Цветко обвел рукой остальных:

– И что? Вот они – русские. А я, скажем, на четверть словенец, а на четверть грек. Какое это имеет значение?

Бармин добавил:

– Просто в голову людям набивают дурь, чтобы они потом такими вопросами мучились. Пострелял бы всех политиков через одного, глядишь, у остальных в мозгах растуманилось бы!

К месту привала они возвращались молча.

Цветко с безжизненным лицом остановился у большого плоского камня. Когда подтянулись замыкающие, показал семерке военных направление:

– Дальше туда. Ориентируйтесь на сломанную ель. От нее – между двух утесов, дальше сами все увидите.

– До встречи внизу! – Пламен махнул рукой вслед уходящим людям Брегича.

Цветко оглядел двенадцать оставшихся, забрал в сторону и быстро пошел вперед, не проронив ни слова. Шаталов ощущал, что история с Хранителем подорвала боевой настрой учителя, и перебирал варианты, как это исправить.

Шаталова нагнал Пламен.

– Шеф сказал, у тебя там женщина.

– Не уверен, что это тема для дорожной беседы.

– Медсестра из военного госпиталя под Глоговацем. – Полицейский был настойчив.

– А если и так?

– Установлено, что госпиталь атаковали изнутри. Бандитам помог кто-то из персонала.

– Не наш случай. – Шаталов с трудом сдержался.

– Тебе виднее, – сказал Пламен и отстал, сбавив шаг.

На скальную гряду над «Гнездом» они вышли, когда в небе погас последний солнечный луч. Отряд расположился на привал чуть ниже перевала, вне прямой видимости с базы. Бойцы скинули тяжелые рюкзаки, с облегчением разминали плечи, тянули спины.

Шаталов, Пламен и Маевский, пока не совсем стемнело, подобрались к расселине – широкому разлому в толще скалы, уходящему вниз. Густой кустарник позволял подобраться к краю обрыва и осмотреться, не опасаясь быть замеченными.

Под скалой шипела и бурлила обмелевшая горная речка. Весной ее было бы не переплыть. Знакомые по фотографиям и схемам строения стояли на своих местах. В солдатском лагере кипела вечерняя жизнь. Поднимался дым и пар от кухни и котельной. Тусклый свет пробивался сквозь брезент и маскировочные сетки. Через оптический прицел казалось, что желтый дом на вершине небольшого холма – совсем рядом, достаточно протянуть руку.

Восточная половина ущелья заросла лесом, из полога крон выступали квадратики крыш. Со слов пленного оаковца, Смук жил западнее, ближе к солдатскому лагерю, – в «шале» рядом с желтым домом, но это предстояло проверить.

В восточном конце взлетной полосы стоял носом на запад узкофюзеляжный «Бомбардье» с сердечками на хвосте. Шаталов впечатлился:

– Шикуют господа террористы! Личный воздушный транспорт в бесполетной зоне!

Отозвался Пламен:

– Это самолет благотворительного фонда. Доктор Штерн – поставщик гуманитарной помощи и известнейший переговорщик, помогает вытаскивать от Смука наших пленных. В суматохе никто и не вспомнил, а он может находиться в лагере!

– А я и не забывал о нем, – сказал Шаталов, – еще как не забывал! Мечтаю расспросить доктора подробнее, что это за благотворительность с прямой доставкой в бандитский лагерь. Перевязочный материал и пилюли от страха?

Пламена интересовало другое:

– Надо обеспечить безопасность доктора, как и всех пленных.

– Ну, как спуститесь, займетесь безопасностью вашего благотворителя. У меня в плане под него свободной строчки нету.

– А под женщину есть?

– Иди к черту, Пламен. Завидуй молча.

– И ты иди к черту, Радо! Хотя ты и так к нему идешь.

Пламен хлопнул Шаталова по плечу, вернулся к своей группе.

На место, откуда они вели наблюдение, в первый дозор залегли Бармин и один из полицейских.

Шаталов и Илир подготовились к спуску. Косовар был сосредоточен, но словно на чем-то своем. Шаталов спросил у него:

– Готов? Не передумал?

– Нет, – ответил Илир, и оставалось надеяться, что это был ответ на второй вопрос.

– Попрыгай.

Попрыгал. В снаряжении ничего не звякало и не брякало. Шаталов обхлопал его карманы.

– Порядок.

Стоящий рядом Цветко негромко спросил:

– И каково это?

– Что именно?

– Спускаться впереди остальных, – пояснил Цветко.

Шаталов пожал плечами:

– Как в холодную воду. Сначала мурашки, а потом плыть надо.

Отдал Цветко два автомата – свой и Илира:

– Принесешь их нам потом, ладно?

– А как же… – растерялся Илир.

Шаталов объяснил:

– Оружие снижает бдительность и повышает излишнюю самоуверенность. У меня есть пистолет, у тебя фонарик. Для нашей задачи даже пистолет лишний. Если заметят, отстреливаться бесполезно – и себя погубишь, и операцию сорвешь. Поэтому идем тихо, на кошачьих лапках.

В расселину аккуратно стравили тонкий сорокаметровый канат, закрепив верхний конец за ствол корявой горной сосны.

Подошел Маевский.

– Осторожней там, – сказал он. – Ждем вестей. И отмашки!

Замявшись, шутливо добавил:

– Удачи, товарищ командир!

Шаталов подмигнул ему, взялся за канат и скрылся в расселине.

Стоя у выхода из образованной расселиной недопещеры, Шаталов смотрел на мелководную речку, бурлящую между валунами. Илир, спускающийся следом, сорвался метров с трех, громко приземлился, сдавленно выругался.

Шаталов предупредил:

– Фантиками не шуршать, газировкой не пшикать, спектакль уже начался. Цел?

Косовар кивнул.

Они перебежали речку по камням к основанию отвесной скальной складки. Метрах в десяти над ними должен был находиться желтый дом. Они взяли влево. Скала по правую руку постепенно сошла на нет, стало возможным углубиться во вражескую базу. Здесь рос густой ельник, темный и днем, а сейчас непроглядный. В этой части «Гнезда» света не было нигде.

Илир направил фонарик вверх, сузил луч до минимума, мигнул дважды – «мы на месте».

Они взяли направление на юго-запад и вскоре залегли в траве у восточного забора желтого дома, где деревья подступали к нему почти вплотную. По дороге косовар то и дело задевал ветки, наступал на что-то хрустящее… Поделать с этим было ничего нельзя – Шаталов знал, что со штатским хлопот будет много больше, чем при рейде в одиночку, но потащил Илира с собой как переводчика.

Шаталов прижался глазом к щели между досками. В нескольких окнах желтого дома подряд горел иссиня-белый свет, мелькали тени людей.

– Что за праздник у них такой? – сказал Шаталов. – Спать пора, а тут иллюминация. Совсем электроэнергию не экономят!

Идея передвижения вместе с Илиром по открытой местности Шаталова не прельщала. Но нужно было определить, где держат Ясну. И где обитает Смук.

Забор огораживал только половину желтого дома, образуя двор вокруг южного крыльца. Там же, на входе, постоянно стояли охранники. Шаталов велел Илиру оставаться на месте, а сам прополз на север, до поворота забора к стене. Обнаружил, что желтый дом стоит на кирпичных сваях и в фундаменте видны сквозные прорехи.

Они с Илиром проползли под домом и вылезли с западной стороны. Отсюда начинался пологий склон к одиноко стоящему западнее «шале» и освещенному навесу рядом с пулеметным гнездом. Там за столом сидели люди, но Шаталов не мог разглядеть лиц.

– Изменим порядок действий, – шепнул Шаталов Илиру. – Сейчас пристроим тебя поближе к этим ребятам – лежи, наблюдай, слушай. Сменяется ли часовой у пулемета, сколько людей туда-сюда ходит и кто куда. Потом расскажешь.

На пыльной проплешине ближе к навесу громоздился в навал крупный мусор – обломки мебели, пластиковые бутыли, мешки со строительным ломом. Шаталов пристроил Илира на свалку, а сам скрылся в темноте.

Первые полчаса Илир, дрожа скорее не от страха, а от нервного перенапряжения, вслушивался в разговор «офицеров»-десятников. По полицейским фотографиям он узнал Хашима и Безу, но Смука за столом не было. Десятники обсуждали женщин, еду, автомобили, курорты – как будто встретились в городском кафе, а не в сердце бандитского логова.

Периодически Илира тревожило странное шуршание за забором желтого дома, после которого ненадолго распространялся резкий удушливый запах.

А десятники все трепались о том и о сем. От монотонных рассуждений о четырех и шести цилиндрах, песчаных и галечных пляжах, отличиях французской и итальянской кухни Илир начал клевать носом, глаза поплыли, он оперся лбом о запястье и смежил веки.

К спящему Илиру протянулась рука, потрепала его за плечо.

Косовар вздрогнул, отлепил лоб от руки, повернулся, увидел Шаталова. Успокоился, встряхнул головой.

– Хорошие нервы, завидую, – прошептал Шаталов. – Не храпел хотя бы?

– Сколько времени прошло?

– Меня час не было. Прогулялся, осмотрелся. Охраны по базе немного, патрулей не видно. Расслабились ребята. А может, нехватка кадров.

– Здесь какой-то странный запах все время, – сказал Илир. – Не от свалки, а как будто из-за забора. Не чувствуешь? И там иногда шуршит что-то.

Шаталов принюхался, озадаченно хмыкнул. Они отползли назад до конца забора, где стена желтого дома загородила их от горящего во дворе фонаря.

– Давай подсажу тебя, а ты через забор осмотрись по-быстрому.

Шаталов подставил Илиру сомкнутые руки, тот встал на них одной ногой и осторожно приподнялся над забором.

Илир осмотрелся – и замер, глядя почти вертикально вниз. Глаза его расширились. Косовар оттолкнулся от забора, упал на траву, встал на четвереньки, его безудержно и громко вырвало.

Сидящие за столом под навесом замолчали. Один из них вскочил и что-то сказал в рацию. Шаталов подхватил Илира и затолкнул в проем между сваями желтого дома, сам скользнул следом. Секунду спустя белый язык света лизнул то место, где они только что прятались.

Они наперегонки проползли на другую сторону дома. Там, откуда они скрылись, нарастал шум голосов, послышались командные возгласы, топот ног.

– Они говорят, осмотреть все вокруг, – перевел Илир. – Прости, Радо. Это я виноват. Что делать теперь?

Шаталов молча потянул его за собой. Они выбрались из-под дома и побежали к лесу, туда, откуда пришли. Забежав в деревья достаточно глубоко, чтобы их не было видно с опушки, остановились.

– Что ты там увидел? – спросил Шаталов.

– Там… колодец… там… – Илир согнулся, и его снова стошнило.

Он утерся рукавом и закончил:

– Трупы. Свалены в колодец один поверх другого. Посыпаны чем-то белым. У верхнего разрезан живот, кишки наружу…

Голоса оаковцев зазвучали ближе. Сквозь листву пробились сполохи света.

– Теперь, пока кого-то не найдут, не успокоятся. За мной!

Они добежали до пологого спуска к речке. Шаталов взял у Илира фонарь и дал сигнал наверх: один короткий, интервал, три коротких – «непредвиденные затруднения, ждите!».

– Возвращайся назад, – приказал он косовару. – Я уведу их в сторону, чтобы нашу точку входа не обнаружили. Все уляжется, переждем до поздней ночи и начнем. Дам сигнал отдельный. Понял?

Илир испуганно кивал, прислушиваясь к звукам погони.

– И вот еще. Пусть Милич сразу свяжется с русскими в аэропорту и даст радиограмму, всего пара слов… Да ты не запомнишь, сейчас запишу.

Шаталов достал из кармана обрывок листка, огрызок карандаша. Быстро накорябал короткую строчку, сунул записку косовару.

– Поторопись!

Они разбежались в разные стороны.

Если план спасения Ясны и существовал в воображении Шаталова до сих пор, то после рассказанного Илиром все окончательно изменилось.

За долгие годы службы в «горячих точках» приходилось сталкиваться с разным – и с пленными, и с рабами, и с заложниками. Если убрать из расчета случаи, связанные с фанатиками, всем по умолчанию правили деньги. Воинственные племена и кланы, частные армии и хорошо вооруженные банды – все нуждались в финансах, крутились вокруг них, как мотыльки у лампы, строили криминальные и почти легальные схемы для превращения своей локальной и шаткой власти хоть в какое-то количество наличных средств.

Еще час назад Шаталов не сомневался, что, с учетом окончания военных действий, будущее пленников Смука становится понятнее и оптимистичнее – переговоры, торговля, освобождение. Какой-нибудь Штерн наверняка приложил бы руку к превращению живого товара в запас наличности для новых хозяев Косова.

Поэтому Шаталов ставил перед собой конкретную задачу: найти Ясну и забрать ее из лап врага. За освобождение всех пленников он бы не взялся. И когда примкнувшие к операции югославы обозначили такую задачу, Шаталов в большей степени думал о том, как совместить ее с гарантированным вызволением Ясны.

Но Илир заглянул в колодец. Вместо тюрьмы они пробрались на бойню. И значит, цель могла быть только одна – освобождение всех, кого в «Гнезде» еще можно было спасти. Если бы майор Шаталов решил по-другому, он стал бы недостоин Ясны Благович из Красного Креста.

Сквозь ветки прыгали лучи десятка фонариков. Оаковцы шли широкой цепью, прочесывая лес. Пытаясь обойти их, Шаталов рванулся через кусты – и почти врезался в патруль из пяти автоматчиков. Они повернулись на звук. Двое передернули затворы.

На секунду Шаталов сжал зубы и прикрыл глаза, готовя себя к неизбежному. После этого закричал громко и призывно:

– Душко! Душко!

Раздвинул кусты и вышел прямо на оаковцев. Его взяли на мушку. Старший, в котором Шаталов узнал помощника Амира – турка Мехмета, приказал по-албански, а потом по-сербски:

– Стоять! Подними руки!

Шаталов повиновался, причитая:

– Эй, эй! Не надо в меня целиться. Сюда нельзя было, да? Я вот только полез под забор, а мне сразу в голову мысль такая: кто-то же этот забор поставил! Зачем-то.

– Руки, руки держи! Не опускай! Где ты перелезал забор?

Шаталов постарался изобразить пьяного, чтобы хоть как-то замаскировать акцент:

– Извините, что поправляю. Я не перелезал, а подлезал. Как бы я его перелез? Я ж не мартышка! Где-то тут, в лесу. Там подрыто было, вот я и решил, что мой Душко…

– Заткни пасть! – прервал его тираду оаковец. – Медленно опустил руки, убрал за спину, понял?

– Ну зачем за спину! У меня и так собака пропала, мне еще до Плевицы часа два топать…

– Руки!!!

Ему стянули запястья ремнем за спиной и повели через лес. Шаталов понял, что они идут к желтому дому. Охрана открыла им калитку. На крыльце желтого дома стоял доктор Штерн, разминая руки.

– Куда?! – резко сказал он патрулю по-сербски. – Сюда нельзя, не положено!

– Не все правила знаешь, доктор, – ответил Мехмет, толкая задержанного в спину к входной двери.

Шаталов опустил голову, стараясь не встретиться со Штерном взглядом, но тот сам пригнулся, заглянул под козырек бейсболки, сощурился:

– Я тебя знаю?

С самого утра Ясна ждала обещанной Штерном встречи. Десятки раз за день кто-то проходил по коридору туда и сюда, но не за ней.

Уже стемнело, когда наконец заворочался ключ в замке и дверь открылась. На пороге стоял охранник.

– Пошли! На медосмотр, – сказал он.

Ясна сдержала улыбку и вышла из камеры.

– К стене, – приказал охранник.

Он запер камеру, провел Ясну по коридору в большую комнату, разделенную пополам белой занавеской, вышел и закрыл дверь. За столом сидела медсестра средних лет с рябым невыразительным лицом.

– Подойди, – сказала она.

Ясна сделала два шага к столу и спросила, ожидая, что сейчас появится Штерн, или ее отведут к нему, или все устроится как-то еще:

– Что делать?

– Ничего, – равнодушно ответила медсестра.

Кто-то придвинулся к Ясне сзади и зажал ей рот едко и кисло пахнущей марлей.

Медсестра не спеша, пока «двадцатая» отключалась, выкатила из-за занавески каталку. Помогла гориллоподобному медбрату уложить на нее Ясну. Вдвоем они быстро освободили бесчувственное тело от одежды, сложили ее в мешок. Медбрат жадно пялился на женскую плоть. Медсестре было все равно.

– Следующего – через полчаса, – предупредила она. – С этой будет много возни.

Медсестра отвезла каталку назад за занавеску. Та часть комнаты была существенно просторнее. Каталок в ее ведении было четыре, и на каждой под белой простыней спал человек.

Нашлась одна и для Ясны. Но прежде чем укрыть спящую девушку простыней, медсестра достала из кармана черный маркер и вывела ей на щеке: «20».

Шаталова привели в просторную комнату. Вертикальная железная труба была закреплена к полу и потолку. Почти как шест, вокруг такого в кафане «У Златковича» танцевали полуголые девицы. Но у трубы угадывалось другое предназначение. Рядом с ней к полу был привинчен металллический табурет. В метре у стены стоял топчан, а в дальнем углу – тумбочка и небольшой стол. На тумбочку сложили найденные у Шаталова вещи – «парабеллум», фонарик и огрызок карандаша.

– Сейчас расскажешь про своего Душко, – пообещал Мехмет.

Шаталова усадили на табурет, руки за спиной развязали и связали снова – за трубой. Пленник был готов к беседе. Мехмет и еще один оаковец остались стоять в дверях, держа Шаталова под прицелом.

Вошел Бледный. Мехмет сказал ему по-сербски:

– Не завидую этому парню, если при тебе продолжит нести чушь.

Бледный подошел к Шаталову, нагнулся, посмотрел ему в лицо, демонстрируя свои бесцветные глаза с розовыми белками.

– Привет, дружок! – сказал альбинос. – Говорят, ты сказочник? А я – любитель сказок! Когда они складные. Расскажи-ка мне, как попал сюда? Кто ты? Как зовут? Зачем тебе «парабеллум»? Только быстро, ладно? А то меня от ужина оторвали.

Бледный улыбнулся, а Шаталов улыбнулся в ответ:

– У меня собачка сбежала, Душко, дворняга. Пистолет – потому что страшно ночью ходить! Я из Плевицы, звать Радо, землепашец…

Видимо, он сказал по-сербски что-то совсем неправильно, потому что Бледный, сам явно не серб, зашелся в хохоте. Оаковец у дверей подобострастно подхихикивал.

– Вы слышали? – альбинос никак не мог унять смех. – Землепашец! Умора! Ты где такое слово старинное раскопал?

Задрал Шаталову рукав рубашки. Уважительно потрогал бицепс:

– Не иначе, сам себя запрягаешь вместо быка! Здоровый какой…

Ударил резко, без замаха, ребром ладони. Разбил Шаталову губы. Зашел ему за спину, сел на корточки, жарко зашептал в ухо:

– Я сказал, складные сказки. А за тупые выдумки я сожру тебя живьем, землепашец!

Бледный нащупал большим пальцем болевую точку под челюстью. Шаталов зарычал сквозь зубы, его затрясло.

– Кто ты, чужестранец? – спросил Бледный, ослабляя нажим. – Кто ты, загадочный путешественник?

– Я – серб.

Бледный поднялся, примерился, и Шаталову в лицо прилетел кулак. Вспышка!

– Я – серб.

Последовал удар ногой в бок под ребра.

– Серб.

Кулак снова полетел вперед, слегка раздваиваясь. Вспышка!

– Серб.

В комнате стемнело, и темнота наносила Шаталову все новые удары.

– Серб… серб… серб…

Двести человек личного состава. Тридцать единиц бронетехники. Боеприпасов и топлива – на три-четыре дня активных действий в пределах удерживаемой территории.

Бронетранспортеры не предназначались для противостояния танкам. Без прикрытия с воздуха вся наземная техника превращалась в легкую мишень.

Платов отлично понимал, чем закончится прямое боевое столкновение. Было необходимо сделать все возможное и невозможное для укрепления позиций. Тогда неприятелю удастся выковырнуть российский батальон из аэропорта только вместе с летным полем и всей инфраструктурой «Слатины».

Бесконечный поток угроз и требований со стороны натовских участников «KFOR» периодически перемежался попытками нащупать компромиссное решение: поделить аэропорт пополам с британцами, установить посменную вахту.

Из Москвы поступали противоречивые инструкции – там явно шла борьба между сторонниками жесткой и мягкой линий, и кто возьмет верх, пока было совершенно непонятно. Плюсом можно было считать только одобрение президента. Короткой радиограммой за его подписью офицерскому и рядовому составам, участвовавшим в марш-броске, выражалась благодарность за профессионализм и решительность действий.

Попытку британцев войти в аэропорт по земле и с воздуха пресекли, но нужно было думать вперед, просчитывать следующие шаги. В отсутствие подкрепления весь план обороны аэропорта менялся экспромтом, по наитию. Платов, не имея на то достаточных полномочий, задержал Бека в расположении батальона, повесил на него задачу по проверке периметра и освоению территории. Тот не счел возможным оспорить решение полковника и принял во временное командование два взвода.

Десантники, не успевшие прийти в себя после ночного марша, старались держаться бодро. К полудню воздух прогрелся почти до сорока. Запасы питьевой воды истощались, и пополнить их на иссушенной слатинской равнине было неоткуда.

Периметр аэропорта растянулся более чем на шесть километров. С пяти блокпостов просматривалась – и простреливалась в случае необходимости – лишь половина внешнего ограждения. Объехав периметр и изучив рельеф местности, Бек развернул три пикета на севере, востоке и юго-востоке аэропортовой территории. Обеспечил пикеты связью, проработал с заместителем Платова схему реагирования при попытке проникновения или вооруженном нападении извне.

Параллельно с этим Бек вызвал саперов, включил их в похоронную команду. Трупы бандитов свозили в затененный деревьями сарай, фотографировали для югославской полиции. В любом случае предстояло быстро решать вопрос с передачей тел местным властям – холодильного оборудования в доступе не имелось.

Нескольких оаковцев обнаружили живыми, с тяжелыми ранениями. Их вывезли в полевой лазарет, где уже находилась под наблюдением медиков Вера Проскурина. Пришлось выдернуть из личного состава еще двух рядовых для охраны пленных.

Трофейное оружие, рассеянное по холмам и подлескам, подлежало сбору и учету. Бек отбил у взвода охраны под «арсенал» бетонную пристройку с крепкой дверью. Два станковых пулемета с четырьмя коробками лент, полтора десятка автоматов, гранаты и запасные обоймы из подсумков погибших бандитов – все свозилось и складировалось под замок.

Уже в сумерках Бек вспомнил о позиции «Маяка»-Илира и предложил Платову сделать заброшенную антенну постоянным наблюдательным пунктом. Наверх затащили хорошую оптику, снабдили наблюдателя связью и тут же получили бонус за изобретательность: британские танкисты встали лагерем в километре от «Слатины», и теперь их расположение оказалось под постоянным контролем десантников. Кроме того, обнаружились вооруженные посты на всех близлежащих перекрестках – натовцы взяли аэропорт в кольцо.

Доложив Платову о выполнении поставленных задач, не спавший почти двое суток Бек присел передохнуть под звездным небом, прижался спиной к нагревшемуся за день фундаменту АТБ и поймал короткий, но яркий сон.

Они с Шатаем шли по хрустальному, абсолютно прозрачному льду и всматривались в подледную полутьму.

– Вот она, – крикнул Шатай и побежал вперед так быстро, что Бек никак не мог за ним поспеть.

Под толщей льда скользило бледное пятно, и течение уносило его все дальше. Бек постепенно угадал контуры рук, ног, белого свадебного платья, разглядел светлые волосы, открытые голубые глаза. Он никогда не видел девушку раньше, но догадался, что это Ясна.

– Семья всегда на первом месте, – сказал Шатай откуда-то из-за спины.

Бек обернулся, заозирался, но друга нигде не было. А потом подо льдом появилась вторая фигура – Шатай мощными гребками догонял свою возлюбленную.

Бек, поскальзываясь, бежал по бесконечному льду, пытался пробить его каблуком ботинка, но не мог даже поцарапать хрустальную поверхность.

Шатай догнал Ясну, они замерли под ледяным панцирем. Бек лег на живот, чтобы лучше их видеть.

– Семья всегда на первом месте, – сказал Шатай, – а Родина – вне очереди. Все нормально, дружище!

Обнял Ясну за талию и с силой оттолкнулся от ледяной изнанки ногами. Две фигурки скрылись в темной глубине.

Бек проснулся с колотящимся сердцем и онемевшими ладонями. Над неосвещенным аэропортом сияли россыпи звезд.

Бек вслушался в ночь. Он боялся услышать звуки перестрелки. До «Гнезда» Смука от аэропорта по прямой было чуть более десяти километров. Если б там что-то началось, треск выстрелов долетел бы и до «Слатины».

Но ночь оставалась тиха, лишь кузнечики стрекотали не переставая.

Илир, балансируя руками, перепрыгивал с камня на камень. Почти перебравшись на другую сторону ручья, заметил, что оставляет мокрые следы. Снял обувь, вышел на берег сухими ногами. Босиком по острым камням, как утка, проковылял к расселине.

Канат не доставал до земли метра два. Илир подпрыгнул, ухватился за него, повис. Попытался подтянуться, запыхтел, скрежетнул зубами. Еще повисел, раскачиваясь. Попробовал дотянуться ногой до стены, оказалось далековато.

Илир задрал в голову и долго смотрел на уходящую вверх расселину. Пришло понимание, что выбраться не удастся. Просто он очень давно не подтягивался. Забыл, как это делается. Ладоням стало больно, Илир спрыгнул на землю и согнулся, устало дыша. Потом осторожно выглянул из расселины в обе стороны.

Прямо перед ним, за ручьем, поднимался отвесный склон с крышей желтого дома наверху. Где-то слева, вверх по течению, оаковцы погнались за Радо. Оставалось снова перейти речку и двигаться по берегу вправо.

По мере того как Илир крался на шум солдатского лагеря, склон сходил на нет. Брезентовая стена выходила почти к воде. Там, где она обрывалась, стоял навес, затянутый густой сеткой. Илир подобрался к нему ближе и услышал, как в темноте шевелятся, дышат, шепчутся, стонут люди. Илир не удержался и заглянул сквозь решетку.

Из темноты прямо к нему выплыло женское лицо с безумными глазами и сгнившими зубами.

– Никак не уйметесь? – по-сербски прошептала женщина, ей могло быть шестьдесят, а могло и тридцать. – Никак не насытитесь? Ни днем, ни ночью нет покоя, сладкий? Сгниешь изнутри, изойдешь жаром, развалишься на слизь и кости…

Илир отпрянул, пробежал вперед вдоль воды. Шум ручья и темнота давали иллюзию относительной безопасности. Илир пошел по берегу, чтобы не приближаться к лагерю. У солдатских шатров несколько оаковцев разговаривали злыми голосами. Речка делала изгиб и скрывалась под мостом, над перилами которого мерцал огонек сигареты, – кто-то из часовых у ворот курил на посту. Луговина, на дальнем конце которой замер в нерешительности Илир, ограничивалась мостом, дорогой к стоянке грузовиков, солдатским лагерем и ручьем. Других выходов отсюда не наблюдалось.

В траве чуть в стороне от берега мерцало в свете луны светлое пятно. Илир двинулся к нему, споткнулся о воткнутую лопату и едва не свалился в яму. На ее дне были свалены окровавленные бинты, марля, вата, ошметки мяса, осколки костей. Чуть в стороне стояла небольшая огородная тачка. Сдерживая тошноту, Илир обошел яму и увидел в тачке полотенца, марлевые повязки, белый халат.

Время уходило, сигнала от Радо по-прежнему не было. В группе пока не наметилось единства. Полицейские во главе с Пламеном знали Маевского и Цветко как штатских из охраны порядка и не были готовы всерьез прислушиваться к их мнению по оперативным вопросам, на Бармина же вообще поглядывали с подозрением.

Маевский и полицейский сержант второй час лежали над обрывом, продолжая наблюдение. Остальные собрались в лощине, не проглядываемой с бандитской базы или от дотов.

– Не понимаю, – сказал Цветко. – Радо велел ждать, но сколько?

– Радо дал сигнал, – повторил Бармин. – Возможно, в этот момент его обнаружили. По крайней мере, несколько патрулей прочесывали лес рядом с точкой входа. Думаю, он ушел от них восточнее, и теперь ему нужно время, чтобы вернуться к центру базы. Предлагаю пока что спустить амуницию до нижней площадки. А то потом набегаемся.

– Предлагаю ничего не предлагать, – достаточно резко ответил Пламен. – Я – командир подразделения. И без моей отмашки никто и никуда не пойдет. Возражения есть?

Молчание.

– Продолжаем наблюдение. По два человека сменами по два часа. Ждем следующего сигнала. Остальные пока отдыхают.

Полицейские начали расходиться.

Цветко спросил негромко, и получилось, что у самого себя:

– А если сигнала не будет?

Илир в белом халате и марлевой повязке катил перед собой тачку, доверху заполненную содержимым ямы. На бинтах сверху лежала лопата. Часовые прервали разговор, уставились на Илира.

– Смотри, – сказал один. – Чудиков из желтого дома что, на вывоз мусора подрядили?

– Разойдись, – грубо сказал Илир. – Разойдись, опасно! Ворота открывай, быстрее.

– Чей приказ? Что везешь? – спросил старший.

Илир подкатил тачку прямо ему под ноги.

– Что везу? Сам не видишь? Руки, ноги, кишки! Фитим не велел закапывать в лагере, инфекция может быть. Открывай ворота и к тачке близко не стой, а то надышишься.

Оаковцы посторонились, отодвигаясь подальше от тачки. Один, зажав пальцами нос, торопливо приоткрыл одну створку. Илир вывез тачку за ворота.

– Доктор! – крикнул старший. – Вернешься – посмотришь мой вросший ноготь?

Илир быстрым шагом катил тачку все дальше от ворот.

– Посмотрю, только ноги вымой! – крикнул он через плечо.

Дорога дугой уходила за каменный отрог. Едва выйдя из поля зрения часовых на воротах и в скальных дотах, Илир загнал тачку в кювет, туда же кинул марлевую повязку и халат. Достал из кармана записку Шаталова, развернул ее. Всего несколько корявых букв, отчетливо различимые в лунном свете.

– Это ничего не изменит, – прошептал Илир.

Он не смог вернуться к группе. Он подвел странного русского с сербским именем. Он был совсем недалеко от Фитима Боллы и не отомстил. Он был и остался слабаком и трусом.

– Ничего не исправить, понимаешь? Все напрасно, слышишь, Сребренка?

Илиру виделось, что он идет по опустевшей Раковице и заходит в свой двор. Мимолетно удивляется, что открыта дверь в дом. Подходит к крыльцу и видит всю семью разом – и сына, и дочку, и любимую Сребренку. Они встречают его на пороге, улыбаясь ласково и чуть укоризненно. Что же ты, папа, не пришел вовремя? Зачем опоздал? Здесь было так страшно! А если бы случилось что-то плохое?

И они ведут его в дом и сажают за стол, и он рассказывает им, как ездил в Глоговац, и им так хорошо вчетвером…

И, конечно же, нет! – он не садился прямо на крыльцо, не в силах шагнуть через порог на залитый красным линолеум, не в силах даже посмотреть туда, где уже не на кого смотреть. И, конечно же, он не гладил пушистые волосы Сребренки, лежащей на крыльце поперек порога лицом вниз. Не ходили за забором чужие люди, сделавшие то, что сделали. С ним не здоровался самый главный убийца по имени Фитим Болла, не давал советов, не шутил, что дарит ему изуродованную Раковицу.

И уж совершенно точно Илир не кивал этой нелюди в ответ, словно согласен со всем, что происходит вокруг.

Сребренка, я ничего не делал! Сребренка, я ничего не сделал…

И ничего уже было не изменить. Ничего и никогда…

Взгляд Илира стал холодным и безжизненным. Все для себя решив, он разорвал записку Радо на мелкие клочки и развеял по ветру. Огляделся, перепрыгнул кювет и исчез в зарослях.

Полупрозрачные отражения Бледного кружили перед Шаталовым, шевелили губами, хохотали, обнажая желтые лошадиные зубы, заглядывали в глаза.

Откуда-то наплывами раздавался ритмичный металлический звук, похожий на цокот конских копыт по каменной мостовой. Шаталову удалось окончательно закрыть давно уже закрытые глаза, и призраки стали не страшны.

По узкой мощенной булыжником улице неслась, громыхала пролетка, того гляди, отвалятся колеса. Георгий Барахин в выцветшей военной форме и фуражке с треснувшей кокардой торопил возницу как мог.

– Гони! Гони, малахольный! Поспешай, родненький, пропадаю!

Возница, умело направляя лошадь между ямами и ухабами, отвечал по-сербски:

– Что ж мне, уважаемый, лошади еще четыре ноги приделать?

Вывернули с бульвара на площадь, остановились у ворот кладбища. Барахин сунул вознице смятую купюру:

– Овса! Овса ей отсыпь, родимой. Не подвела, красавица!

Спрыгнул на землю, прихватил лошадь за уздцы, притянул к себе, поцеловал в морду. Пошел-побежал к воротам, громко стуча по брусчатке деревянной ногой.

Возница проводил взглядом чудаковатого русского, расправил купюру, посмотрел на впалые бока своей лошади:

– Радуйся, Магдалена! Отвезла доброго господина, жди вечером вкусненького.

Барахин миновал кладбищенские ворота, сквозь зубы ругаясь с самим собой.

– Опять, Жорж! Опять! Ждал-ждал, а как дождался, так опоздал!

Каждый следующий шаг давался тяжелее. От бега закровила культя под протезом, стало горячо и липко, походка Барахина совсем перекосилась – словно подбитая ворона прыгает по тропинке. Эх, не надо было форсить, зачем костыль дома оставил?

Где-то неподалеку раздался оружейный залп, птицы стаей взлетели над кронами деревьев. На лице Барахина отразилось отчаяние.

– Совсем опоздал, Жорж! Окончательно!

Пока он ковылял по аллее, навстречу потянулись сначала один, а потом больше и больше русских военных. Барахин то и дело отдавал честь, приветствовали и его.

Когда он подошел к двум свежезасыпанным могилам, там остались только свои: дама и подросток. Дама машинально повернула голову на звук шагов. Ее нельзя было назвать красивой, да и возраст уже оставил отпечаток на внешности, но Барахин вдруг остро и болезненно осознал, что не было, не случилось в его жизни никого подобного, кому стоило бы бросить под ноги свои успехи, замыслы, чувства.

– Лидия Львовна? – спросил Барахин.

Она едва заметно кивнула. Заплаканные глаза, аристократическое лицо, потерянный вид.

– Я Жорж! Жорж Барахин! Это я писал вам в Берлин.

Под временными деревянными крестами светлели таблички: «Федор Вильгельмович Келлер», «Арсений Андреевич Маевский».

Лидия словно осветилась изнутри, потянулась к нему, даже чуть улыбнулась:

– Георгий Лукич?! Как хорошо, что вы здесь. Андрюша…

Сын Маевского, серьезнее любого взрослого, шагнул навстречу:

– Здравствуйте!

Барахин протянул ему руку для рукопожатия:

– Рад знакомству, Андрей Арсеньевич!

Подросток крепко сжал ему руку.

Барахин прошел к могилам, коснулся насыпанного холмика. Несколько секунд стоял молча, опустив голову. Перекрестился, отступил назад.

– Лидия Львовна! Мой вопрос может показаться странным… Вы не знаете, где похоронен Михаил Васильевич Алексеев? Генерал Алексеев, бывший Верховный руководитель Добровольческой армии?

– Отчего же… Вот, прямо напротив!

Барахин оглянулся и сразу увидел могильную плиту с надписью: «Генерал от инфантерии Михаил Васильевич Алексеев».

– Вот и славно! Вот и славно! – пробормотал он себе под нос, но недостаточно тихо, чтобы не быть услышанным.

Лидия посмотрела на него обжигающим взглядом:

– Что – славно? Что Алексеев рядом?! Прикажете гордиться соседством с великими?! Арсений – умер! Чему тут быть славному, бесчувственный вы человек?!

Барахин сжал зубы, выдохнул, затем ответил мягко:

– Напрасно вы так, Лидия Львовна, напрасно! Это Белград, столица. А могло бы быть тифозное кладбище в которском порту, безымянная могила. Я Врангелю в Константинополь писал! Деникину в Брюссель! Здесь до министра дошел. Особый случай – и решение требовалось особое. Уж поверьте.

Лидия взяла себя в руки, сконфузилась.

– Простите, Георгий Лукич. Не хотела уязвить вас. Три года я ждала мужа, верила, надеялась… Три года жила одной надеждой на встречу, а теперь…

– Сожалею, Лидия Львовна! Арсения Андреевича не вернуть уже. Но человеком он был цельным и решительным. И… Вы покамест многого не знаете…

Барахин расстегнул китель, достал из-за пазухи целый ворох конвертов и сложенных треугольничками писем:

– Возьмите!

Лидия Маевская взяла бумаги в руки, стала осторожно перебирать их. Письма были написаны чернилами и карандашом, на хорошей и на плохой бумаге, почерк менялся от каллиграфического до каракулей.

– Сенечка…

Лидия Маевская прижала письма к груди, закрыла глаза, резко отвернулась.

Барахин старался не замечать, как дрожит ее спина. Сказал успокаивающе:

– В покойном месте Арсений приют нашел. Сербская земля – она как русская: родная, тихая.

Залез пальцами в нагрудный карман, выудил оттуда золотую цепочку с медальоном Георгия Победоносца, вложил в ладонь Андрея.

– А это – вам, молодой человек. От отца. Будьте достойны его памяти!

Сын Маевского пристально посмотрел на Барахина снизу вверх. Потом сжал медальон в кулак:

– Благодарю!

Пора было уходить.

– Нужна будет какая помощь, Лидия Львовна, Жорж Барахин всегда к вашим услугам. На Кралевича Марка спросите дом Петковича. Или в офицерском собрании. Пойду я, пожалуй.

Сын Маевского смотрел Барахину вслед, пока тот не скрылся из виду за поворотом аллеи. Тогда он разжал пальцы и внимательно рассмотрел рисунок на медальоне. Всадник вонзает копье в страшного извивающегося змея. Конь, похожий на папиного Фенимора, встал на дыбы. Над головой всадника светится нимб.

Андрей шагнул к матери и осторожно подергал ее за рукав:

– Мама… А наш дом – там, где папа? Мы теперь будем жить здесь?

В сторожке четвертого блокпоста как будто пахло мертвечиной. Цыбуля и Коновалов, не сговариваясь, решили туда без надобности не ходить. Тем более рядом стоял «ноль-девятнадцатый» – и средство передвижения, и дом родной.

Цыбуля стоял у шлагбаума и вглядывался в темноту. Дорога уходила в незнакомое и непонятное Косово плавным зигзагом. Деревья свешивали ветви на дорогу, придорожные кусты сокращали видимость. Одинокий фонарь где-то впереди за поворотом высвечивал немногое, а черноту делал еще чернее.

Цыбуля был взвинчен, но одновременно боролся со сном. Днем покараулили северный въезд, потом удалось подремать, но как-то душно, рвано, до липкого пота. БТР после полудня прогрелся и достиг банной кондиции, только поддавай. Толком не отдохнув, экипаж снова попал на вахту – в ночь. Людей не хватало, воды не хватало, ясности в понимании расклада не хватало больше всего.

– Четвертый, доложите обстановку. Прием! – Кажется, знакомый пацан из взвода связи.

– База, здесь четвертый. Без происшествий. Прием.

– На западе в поселке опять горит что-то, видел?

– Не засоряй эфир, и без тебя стремно. Отбой.

Цыбуля подумал-подумал да и забрался на БТР. Над кустами за ограждением небо мерцало оранжевым.

– Чего топаешь? – недовольный и сонный голос Коновалова донесся из открытого люка. – Куда ушел-то?

– Ты, Коля, не спи давай. Терпи.

Коновалов вздохнул.

– Держусь, не дрейфь.

Со стороны дороги донесся постепенно нарастающий ритмичный поскрипывающий звук.

– У тебя там вода осталась? – спросил Коновалов.

– Тихо!

Цыбуля всматривался в тени и отсветы. Что-то мелькнуло за изгибом сквозь ветки орешника. Цыбуля спрыгнул с БТР, перебежал к бетонному блоку, снял автомат с предохранителя, встал на одно колено. Посмотрел в бинокль с просветленной оптикой. Метрах в ста одинокий велосипедист ехал к блокпосту.

– Колян, гости у нас!

Коновалов высунулся из башни, тоже стал вглядываться в дорогу.

– Что за спортсмен?

– Стой! – громко крикнул Цыбуля. – Стоп!

Велосипедист приближался. Башня БТР за спиной Цыбули ожила, опустила пулемет к дороге.

– Стой! Стрелять буду! – предупредил Цыбуля.

И дал короткую очередь перед колесами велосипедиста. Тот уронил велосипед, неуклюже отпрыгнул вбок, поднял руки и пешком направился к блокпосту. Худой смуглый мужичок.

– Не стреляйте! Господин полковник Платов! Нужен срочно. Пожалуйста. У меня для него сообщение.

– Что? Платов? Может, тебе маршала Рокоссовского позвать? Давай, мужик, двигай отсюда, иди, иди. Утром приходи. Утром.

Цыбуля повел стволом автомата, пальцами показал на запястье.

– Нет времени! Сейчас! Пожалуйста! – настаивал визитер. – Платов. Сообщение. Мне нужно передать ему лично!

Цыбуля демонстративно прижал приклад к плечу, прицелился под ноги незнакомцу. Тот опустился на колени:

– Очень надо, братушка! Радо! Радо в плену! Помогите! Полковник Платов. Семь-ноль-семь-ноль, «су-ха-я».

– Что он несет? – удивленно спросил Коновалов.

– Дух ты необученный! – возмутился Цыбуля. – Это ж еще с зимы наш пароль старый. Боснийский…

И включил рацию.

– База, здесь четвертый. Накаркал, гад? У нас гости. Мирные вроде. Пришли кого-нибудь срочно – надо к начальству проводить. Прием!

Через пару минут за ними подъехал «уазик».

Платов вышел на крыльцо АТБ, строго взглянул на нежданную делегацию.

– Кто такой? Почему ночью?

– Лично вас спрашивает, товарищ полковник, – доложил Цыбуля. – Пароль назвал, правда, древний.

Из ниоткуда возник Бек.

– По-русски говоришь? – спросил Платов у косовара, мнущегося за спиной у Цыбули.

Илир неуверенно помотал головой и громко сказал по слогам, глядя на русского начальника:

– U-ŠA-TA-LI!

В штабной комнате Бек расстелил на сдвинутых партах двухкилометровку территорий к югу от «Слатины», красным карандашом обвел ущелье, где располагалась бандитская база.

Платов и Бражников склонились над картой. Илир, путаясь в деталях, старался максимально точно показать траекторию своего движения в «Гнезде» Смука. Бек негромко переводил с сербского:

– …остальные наши залегли наверху. Когда нас с Радо заметили, он успел фонариком дать сигнал «ожидайте», а меня отправить к вам. Мы разделились, он смуковцев за собой повел – отбежал в другую сторону, вот туда, что-то крикнул несколько раз…

Военные смотрели на него внимательно, и Илир не понял выражения их лиц. Тихо и невнятно добавил, извиняясь:

– Радо стоял как на ладони… Я никак не мог ему помочь… Выбрался с базы только… Там заминировано вокруг, воронки на склоне… я из их логова через ворота пробрался… хитростью… Через горку, какими-то козьими тропами сюда, напрямик, короткой дорогой…

Платов и Бражников ждали, когда Илир договорит, посматривали на Бека. Тот шагнул к карте, стал показывать, переводя несколько вольно:

– Говорит, можно помочь Радо. Вот с этой горки база как на ладони. На минном поле коза пасется. Воронки свежие. Тропинка там есть по склону. Хитрая, в обход ворот. Напрямик. Короткая дорога в их логово.

Цыбуля мчался к дальней стоянке тяжелой техники, не чуя ног.

– Беда! – шептал он сам себе, чтобы говорить хоть с кем-то, чтобы не остаться один на один с тем, что случайно понял из слов подозрительного косовара. – Ёха-матреха!.. Ушатали!.. Беда-беда-беда!

Добежав до стоянки, сбавил шаг, деловито пошел вдоль бронетранспортеров, колотя то ладонью, то кулаком по бортам и люкам.

– Подъем, сонное царство! – кричал он, не обращая внимания на возмущенное шиканье и вялые угрозы.

Из люка высунулась голова заспанного Сани Зуева.

– Цыбуля, ты совсем края потерял? Что людей будишь?

Сержант ответил серьезно, без привычной усмешки:

– На том свете отоспишься! Шатай в беде!

– А кто такой этот Радо? – спросил Бражников.

– Лейтенант, проводи-ка гостя поближе к кухне, – велел Платов. – Пусть пока чайку попьет, что ли.

Бражников положил косовару руку на плечо:

– Пойдем-ка, друже!

Илир обернулся на пороге:

– Лето, светает рано, господин полковник! Очень надо поторопиться!

Платов и Бек остались одни.

– Совет в Филях, понимаешь! – возмутился полковник. – Стрелки, минные поля. «Ди эрсте колонне марширт…»

– Андрей в плену у бандитов. Представь, какой это козырь, если поймут, что он русский. А они поймут. Сербский у Шаталова на уровне «Зыс из зе тэйбл».

– И? – потемнел лицом Платов.

– Надо пойти и забрать его. Во избежание.

– Ты понимаешь, что все это может быть провокацией?

Бек помотал головой.

– Этот косовар, Илир, с нами для тебя аэродром держал. Хорошо держал. Вместе с Андреем.

Платов нахмурился:

– Как тут Шаталов очутился, лучше мне не рассказывай. Крепче спать буду.

– Он в опасности, Серег. И я иду за ним. Там на месте семеро полицейских, семеро военных и трое людей Шатая. Сидят на горке, ждут сигнала, а сигнала нет. Посидят-посидят да и полезут на рожон сами. Не помочь им – итог заранее понятен. Мне бы еще твоих пацанов нескольких, посообразительнее. Дело тонкое, буром не попрешь, массой не задавишь.

– Ты, Бек, вообще понимаешь, о чем просишь?

– Я? Я не прошу, а предлагаю. Смотри: для югославов война вчера закончилась. Но для этой операции нашлись люди. И в полиции нашлись, и в армии.

– Мы на чужой территории…

– Пойдем в штатском, тихо, вежливо. Надо ребят молчаливых, и чтоб без наколок были. Никаких «За ВДВ!» и «ДМБ».

– Нет, – сказал Платов.

– С пониманием, – сказал Бек. – Значит, сам как-нибудь. С братушками.

– У нас здесь другая задача, Ласточка!

Бек направился к двери.

– Ласточка работу сделала и улетела. Серег, я знаю, как тебе здесь будет сложно. Что ты себя уговариваешь-то? Обоснованное «нет», без обид.

Бек вышел из комнаты, и Платов был вынужден идти за ним по коридору, чтобы не прервать разговор на полуслове.

– Погоди, Бек, пойми…

– Да понял я все! И Шатай наверняка бы понял, я уверен!

Вслед за Беком Платов вышел на крыльцо и замер от неожиданности.

Перед крыльцом стояла толпа. Рядовые, сержанты, младшие офицеры, человек двадцать. Двадцать пар глаз в темноте отражали свет окон АТБ.

– Это что за сборище?! – повысил голос Платов. – Почему не по распорядку после отбоя?! Думаете, я вам здесь гауптвахту не организую?

Саня Зуев, словно не заметив грома и молний в тираде Платова, шагнул вперед:

– Товарищ полковник, разрешите обратиться!

А Цыбуля обратился без разрешения и вообще не по уставу:

– Скажите, что с Шаталовым?

Уже который раз за эту долгую ночь открылась дверь желтого дома и двое оаковцев за подмышки и за ноги вынесли обнаженное мертвое тело. Сейчас – женское. Спустившись с лестницы, бросили его на землю, перехватились – каждый взялся за одну ногу, поволокли за угол к старому высохшему колодцу.

Вслед за ними вышли еще двое, оба несли металлические цилиндры – тридцатилитровые контейнеры для перевозки биологических образцов. Перед крыльцом ждала порожняя тачка, они поставили контейнеры в нее. Бросили монетку. Одному досталось увозить тачку со двора, другой вернулся в здание.

Оаковцы у колодца перевалили тело через невысокую стенку колодца. Первый собрался идти назад, но напарник одернул его:

– Куда пошел? Доктор велел каждого пересыпать!

Рядом с колодцем лежали мешки с негашеной известью. Первый оаковец чертыхнулся, поднял увесистый мешок на бортик. Вдвоем они высыпали содержимое в колодец. Напарник включил карманный фанарик, заглянул в колодец. Белая крупа покрыла сваленные на дне трупы, как снег.

– Хоть бы респираторы дали, – пожаловался первый. – Вонь. И химия.

– Тебе лишь бы отлынивать, – напарник выключил фонарик.

Для того и нужна химия – сейчас грязно, зато потом чисто. Доктор не дурак.

Самолет фонда «От сердец к сердцам» был собран в грузопассажирской комплектации. Внутри длинной трубы фюзеляжа всю заднюю часть занимал грузовой отсек, а спереди, сразу за пилотской кабиной, стояли четыре пары кресел. В одном из них развалился второй пилот, уткнувшись в игровую приставку.

Скрипнул трап, в салон вошел албанец в военной форме с контейнером в руках. Что-то спросил на своем языке. Второй пилот поставил игру на паузу, лениво поднялся, жестом показал идти за ним. Провел албанца за занавеску в грузовой отсек. Весь пол уже был заставлен такими же контейнерами. Албанец кивнул, приткнул контейнер на свободное место, пошел за следующим.

Второй пилот подвинул контейнер впритык к остальным, продернул через ушки крепежный трос, внимательнее рассмотрел маркировку на крышке. Черно-желтый знак биологической опасности – хищные пересеченные дуги, то ли серпы, то ли челюсти – предупреждал, что никому не стоит совать нос внутрь. Рядом была прилеплена этикетка с надписью на английском: «Образцы тканей зараженного скота».

Пилот достал из большого пакета стандартный компьютерный шнур питания, нащупал гнездо в нижней части контейнера, воткнул штекер. Дотянулся вилкой до удлинителя и подключил контейнер к внутренней электросети. Почти бесшумно заработала система охлаждения.

Пилот оглядел отсек, от мельтешения черного и желтого рябило в глазах.

– Сумасшедшие биологи! – пробурчал он себе под нос. – Готовы к черту в пасть залезть ради своих образцов!

Достал из кармана влажную салфетку, брезгливо вытер руки.

В операционной стояло два стола. За одним расположились доктор Гаши и доктор Шала, одинаковые с лица, низкорослые, словно пришибленные. Никакие не хирурги – интерны-недоучки, раньше штопавшие на дому огнестрельные и ножевые раны криминалитету Тираны и Дурреса.

Смук завез их в «Гнездо» в конце девяносто восьмого, и Штерн, изредка приезжая парламентером, как мог натаскивал албанцев на более серьезную и тонкую работу. Но оба оказались необучаемы – резали грубо, неаккуратно, что могло отрицательно сказаться при трансплантации любого органа.

Шалу пришлось отстранить – он едва не запорол первую же экстирпацию, и лишь по случайности Штерн оказался рядом, чтобы спасти материал.

Теперь Шала ассистировал «доктору» Гаши, и оба едва держались на ногах после того, как целый день латали привезенных из аэропорта оаковцев. За другим столом Штерн оперировал сам. Ему помогала Ветон и заодно присматривала за албанцами. Сейчас те уже пятнадцать минут возились с «семнадцатым», кудрявым цыганом, от которого требовались всего лишь две почки.

Штерну пришлось взять на себя все самые сложные операции. Сейчас на его стол уже привезли донора номер двадцать. Ветон положила в изголовье краткую карту – лист картона с основными данными донора, надела Штерну перчатки.

– Донор двадцать, – зачитала Ветон. – Подлежат экстирпации: сердце, печень, поджелудочная железа, почки – две, легкие – два. Какая востребованная!

– Редкая группа крови, – объяснил Штерн и, не замечая этого, чуть дернул головой вбок. – Редкая возможность закрыть разом столько позиций.

Он пальпировал живот Ясны, изучил расположение ребер, простучал грудину. Нанося ватной палочкой разметку йодом по ее животу и груди, Штерн думал о превратностях судьбы. Если бы Благович не оказалась в камере желтого дома, если бы вообще не приехала в Косово, то они могли бы встретиться где-то еще и совершенно при других обстоятельствах… Тот факт, что похищение Ясны из госпиталя произошло по его прямому и настоятельному запросу, как-то выпал из внимания Штерна. Планируя, в каком порядке будет извлекать материал, он вспомнил, как отдал Ясне фотографию из Белграда, и как кружил вокруг них фотограф, и…

Он уже взял в руки скальпель, когда с ужасающей четкостью в памяти всплыла движущаяся картинка: Благович легко сбегает по ступенькам к зеленому военному джипу с черными русскими номерами, а из окна джипа на него смотрит без улыбки военный в фуражке. И если поменять фуражку на бейсболку…

У Штерна затряслись руки, он отложил скальпель в сторону. Ветон недоумевающе смотрела, как он сдергивает стерильные перчатки.

– Мы оперируем? – спросила она.

– Мне нужен Фитим. Немедленно.

Когда Шаталов выплыл из тьмы в очередной раз, Бледного в комнате не было. Спиной к Шаталову над топчаном нагнулся человек в белом халате. Когда он выпрямился, в его руке мелькнул использованный шприц. Человек обернулся на Шаталова и молча вышел из комнаты. А на топчане осталась лежать спящая Ясна, прикрытая шерстяным одеялом. На ее щеке кто-то написал фломастером цифры «2» и «0».

– Ясна! – позвал он… – Ясна! – позвал он… – Ясна…

Шаталова утягивало в темные глубины, но он удержался на зыбкой грани – ничего не видя, не чувствуя тела, но по-прежнему не теряя себя. Ведь он нашел Ясну.

Пробуждение было болезненным и тошнотворным. Она не помнила ни своего имени, ни места, где находится, ни времени дня или года. Серая стена переходила в грязный потолок. Спине было холодно, а груди жарко и колюче. Она приподнялась, отчего все вокруг поплыло и зашаталось, оперлась на локоть, мутным взглядом обвела комнату.

Сначала она увидела огромную металлическую иглу и нанизанного на нее человека. Нет, не совсем. Блестящий штырь проходил у человека за спиной, и тот неестественно отвел руки назад, чтобы держаться за эту железку.

Ей никак не удавалось рассмотреть лицо человека, почему-то красное в нескольких местах. Человек пошевелился и посмотрел в ее сторону. Тогда она узнала Шаталова и вспомнила себя. Все остальное оставалось в тумане, но радость узнавания переполнила ее, отодвинула прочее на второй план.

Ясна улыбнулась и позвала:

– Андрьюша!..

Шаталов еле-еле покрутил головой, пытаясь показать Ясне, что нельзя этого говорить. Но она улыбалась, как пьяная, и повторила по-русски, уже громче:

– Андрьюша, любимый!

Размытая картинка постепенно сфокусировалась, и Ясна увидела, что они здесь не одни. Бородатый мужчина с властным лицом встал между ней и Андреем, улыбнулся доверительно, обратился к ней по-сербски:

– Как хорошо, что вы проснулись, Ясна! Теперь вы в безопасности. Ваш друг Андрьюша давно приехал из Москвы?

Ясна улыбалась в ответ по инерции, пока вглядывалась в лицо Смука и в оаковский шеврон у него на рукаве, пока к ней возвращалось ощущение тела, пока она ощупывала грубое шерстяное одеяло поверх голой кожи и жесткие доски топчана. Улыбка постепенно сошла с ее лица, и Ясна страшно, безнадежно, истошно закричала.

– Все, что я хотел услышать, – Смук вернулся к стоящим в дверях Штерну и Бледному, – я услышал. Спасибо за бдительность, доктор! Возвращайтесь к работе.

Штерн неуверенно кивнул и скрылся в коридоре.

– Видишь, как все упростилось, – сказал Смук Бледному, перейдя на албанский. – Андрьюша. Полное имя, кажется, Андрей. Узнай фамилию, звание, номер части, как пробрался в «Гнездо», с какой целью. Начнет опять упрямиться – разбери девку на части, думаю, это упростит беседу.

Смук поспешил к себе, ему было чем поделиться с Робин. Бледный за его спиной предупредил охранника:

– Сюда не соваться. Стой тут, никого не пускай. Я буду занят.

И дверь комнаты закрылась изнутри.

– Алло, Робин?

Ответил смутно знакомый голос, кажется, Кристофер:

– Робин вышла за сигаретами. Кто ее спрашивает?

– Это Саймон, друг из Цюриха. Мы вместе учились.

– Робин придет не скоро, Саймон.

– Во всем квартале кончились сигареты? – разозлился Смук.

– Если что-то срочное, – невозмутимо ответил собеседник, – я могу оставить ей записку.

Смук почти решил продиктовать для Робин сообщение, но потом передумал – пока было слишком мало точной информации. Ждать недолго – Бледный скоро все ему расскажет.

– Не стоит, – сказал Смук. – Мне проще позвонить позже.

И, не дожидаясь ответа, отключил связь.

На операционном столе лежал донор номер двадцать один, молодой серб. Надевая Штерну перчатки, Ветон заметила, как неконтролируемо трясутся пальцы доктора, и поняла, что операция снова откладывается. Еще одного хирурга у них не было.

– Герхард, хотите спирта? – спросила она.

Штерн посмотрел на нее жалобно и ответил вопросом на вопрос:

– Зачем вы связались с русскими?

Закрыв дверь, Бледный облизал бескровные губы, с любопытством разглядывая Ясну. Шаталов проследил за его взглядом – и почувствовал, как ускорился пульс. Ясна инстинктивно подобралась, отодвинулась в самый угол, подтянула колени к груди.

Бледный вразвалочку двинулся к пленникам, упиваясь их нарастающим страхом. Лихорадочно веселое настроение накрыло его с головой.

– Ну что, землепашец? – спросил он. – Познакомишь со своей подружкой?

Шаталов в отчаянии опустил голову.

– Опять молчишь? – оаковец уже стоял рядом. – Ничего, помолчи, тебе еще много рассказывать сегодня, русский!

Бледный нагнулся ближе к уху Шаталова:

– Редкий случай: я никуда не тороплюсь, и нас с твоей девкой никто не побеспокоит…

Когда большой белый человек двинулся от двери к Шаталову, Ясна увидела у него на боку огромную пангу в кожаных ножнах. В глазах у нее помутилось, и она засомневалась, все ли понимает правильно. Разве бывают белые хуту? Или это зрение выкидывает фокусы, показывая ей чудовище в негативе?

Ясна сжала под одеялом кулаки. Пальцы были ледяными. Стены все так же качались и плыли из стороны в сторону. Чудовище склонилось над Андреем и заговорило человеческим голосом, но кого это могло обмануть? Чудовище снова пришло, в этот раз за Андреем, а он не говорит по-французски, и привязан, и некуда спрятаться… Потому что, пока ты прячешься, чудовище всегда побеждает. Хуту всегда найдет тутси, по-другому не бывает в Кигали.

Но я не тутси, сказала себе Ясна Благович, и это придало ей сил – может быть, в последний раз. Одним плавным пьяным движением она качнулась вперед, поднимаясь на корточки и падая на стоящее боком чудовище. Ясна набросила ему на голову мерзкое шерстяное одеяло и поверх колючей ткани в падении обхватила чудовище со спины, пытаясь опрокинуть на пол.

Ее веса было явно недостаточно, чтобы уронить громадного оаковца. Бледный пошатнулся, сделал два шага в сторону, дернул плечами, пытаясь скинуть со спины обузу, потянулся руками к одеялу, закрывшему обзор.

Когда боковым зрением Шаталов увидел прыжок Ясны, его пульс подскочил к двумстам. Выгнувшись дугой, он скользнул спиной по трубе вверх, резко поднимаясь. Левая нога согнулась в колене и пяткой нащупала сиденье табурета. Шаталов оперся на нее и выпрямил. Связанные сзади руки и вмявшаяся между лопатками труба позволили ему встать на табурет, не завалившись в сторону.

Бледный откинул одеяло с лица, словно поднял паранджу. Ясна висела у оаковца за спиной, держась за его шею и обхватив ногами за талию.

Чисто и сбалансированно, как на ежедневной тренировке, правая нога Шаталова боковым замахом описала длинную и быструю дугу, завершившуюся полноценным контактом тяжелого походного башмака с лицом Бледного. Хрустнули зубы. Оаковец рухнул назад и вбок, на край топчана, подминая собой Ясну.

Теперь Шаталов уже никак не мог до него дотянуться.

Бледный попытался ударить локтем назад, попал в деревяшку. Он начал разворачиваться, всем весом впечатав Ясну в топчан, и она извивалась под его спиной. Внезапно холодное и бритвенно острое лезвие прижалось к его шее под кадыком.

Бледный замер, оценил ситуацию.

– Захотелось поиграть в заложников? – спросил он шутливо, пытаясь выиграть время.

Русский был вне игры, а с девкой придется поговорить, прежде чем убить.

А Ясна помнила только одно: с чудовищами нельзя разговаривать. Она была в Кигали. Она знала, что нужно делать, и видела, как это делается.

Одним долгим движением Ясна перерезала чудовищу горло.

Охранник поправил на плече ремень автомата. Из-за двери комнаты для допросов раздавались удары и хрипы. Охранник подумал, что, зная Бледного, не хотел бы очутиться с ним в этой комнате.

Ясна столкнула с себя обмякшее тело.

– Руки! – изумленно глядя на нее, негромко попросил Шаталов.

Она поднялась перед ним, не стесняясь ни своей наготы, ни покрывающих ее разводов йода и чужой крови. Тесак легко перерезал кожаные ремни, стягивавшие запястья Шаталова. Он бесшумно спрыгнул на пол, ощупал карманы и портупею Бледного непослушными пальцами, разжился пистолетом. Проверил обойму – в ней оставалось всего два патрона, третий в стволе.

Шаталов метнулся к тумбочке. «Парабеллум», как он и предполагал, был разряжен. Но Шаталова больше интересовал фонарик.

– Мне бы одеться, – шепотом сказала Ясна, так и держа в руке окровавленный тесак.

Шаталов пробежал мимо нее к зарешеченному окну, просунул руку между прутьями, задней крышкой фонарика высадил стекло в форточке. С трудом высунул руку из окна как мог далеко и дал подряд три сигнала: «дорога свободна», «схема атаки без изменений» и «веду бой».

– Хоть во что-то завернуться… – шепотом попросила Ясна.

Шаталов отдал ей ветровку, сам остался в футболке. Он подкрался к двери и рывком распахнул ее. Охранник с автоматом на груди удивленно открыл глаза и повернул ствол в сторону неожиданно появившегося пленника. Недостаточно быстро, шансов у него не было. Шаталов сделал короткий шаг в коридор, рукоятью пистолета сломал охраннику челюсть и придержал тело в падении. Затащил в комнату, снова закрыл дверь.

– Хочешь штаны? – спросил он у Ясны.

На беду, коридор не был пуст, за дверью послышались крики, топот ног. Шаталов забрал у бесчувственного охранника автомат и два запасных магазина из подсумка. Ясна с медицинской невозмутимостью расстегнула на охраннике ремень – штаны ей действительно были нужны.

Шаталов подтащил к двери топчан, тумбочку, стол, но этого, конечно, было мало. Когда кто-то попытался вломиться внутрь, Шаталов дал короткую очередь, и за дверью раздался крик боли.

– Я тебя люблю, – сказал он Ясне, пока предоставилась такая возможность. – Возьми пистолет и встань в самый угол.

Смук не верил в приметы, удачу, судьбу. Поэтому понятия «черной полосы» для него тоже не существовало. Пленник заперся в желтом доме? Значит, надо его оттуда достать или выкурить. Или уговорить выйти.

– Эй, Андрьюша! – крикнул Смук через дверь, встав сбоку под защитой стены. – Тебе что здесь нужно?

– Мне нужен ты! – сказал голос из комнаты. – Заходи сюда один, и больше никто не умрет!

То, что пленник не пытается выторговать право на отступление, обескуражило Смука. И ему было все равно, умрет ли кто-то в ближайшее время.

– Этот шутник мне нужен живым, – строго предупредил Смук Безу и Хашима, руководивших двумя полудюжинами оаковцев. – Можно и раненным, но чтобы мог говорить. Деться из комнаты некуда. Достаньте мне его.

Хашим повел своих людей на улицу, бойцы Безы караулили дверь изнутри.

– За тобой пришли, Смук! – не унимался голос из комнаты. – Пора платить по счетам!

– Они же не придут сюда? – тихо спросил Беза Смука, пользуясь тем, что остальные разместились по другую сторону дверного проема.

– Кто?

– Русские! Выходит, мы напали на русских, а они всегда приходят к тем…

Смук разъярился:

– Заткнись, трус! Война закончилась. Один проигранный бой не отменяет нашей победы. В этих горах больше не будет ни сербов, ни тем более…

Где-то далеко, но недостаточно далеко, чтобы не думать об этом, раздалось несколько взрывов, и тотчас гулко и сочно заработал станковый пулемет.

Смук заглянул в операционную. Доктор Гаши и ассистирующий доктор Шала одновременно оторвались от брюшной полости донора и встревоженно посмотрели на хозяина «Гнезда».

Штерн и Ветон подошли к Смуку.

– Что происходит? – спросил Штерн по-немецки. – Надо сворачиваться и спасать то, что добыто.

– Нас атакуют, – коротко ответил Смук. И продолжил уже для Ветон: – Прибери здесь. Хорошенько.

Оба врача-албанца не знали немецкого и были близки к панике.

– Дальше посмотрим, – сказал Смук и пошел назад к захваченной комнате.

Беза принес брусок пластита с детонатором, подобрался и прилепил заряд рядом с дверной ручкой.

Ясна в углу села на корточки, держа перед собой пистолет со снятым предохранителем. Шаталов разбил лампочку и вжался в стену рядом с окном. Несколько автоматных очередей разнесли стекло и раму окна, пули звонко отлетали от прутьев решетки под непредсказуемыми углами.

Шаталов высунул ствол в окно, дал короткую ответную очередь. В окно влетели сразу две дымовые гранаты, затягивая комнату едкой пеленой. Шаталов поднял их и выкинул назад в окно.

И почти тут же вынесло дверь с куском стены. Шаткая баррикада разлетелась в щепки. Сквозь едкий дым Шаталов видел, как двигаются по коридору тени оаковцев.

Где-то снаружи раздавалась интенсивная пальба. Но Шаталову хватало забот внутри. Стрелял он и стреляли в него. Он стрелял точнее, поэтому удалось продержаться еще несколько минут.

Когда у Шаталова кончился последний рожок, он отполз в угол к Ясне, забрал у нее пистолет, сел, загородив ее, привалился спиной к ее коленям. Стрелки в коридоре удвоили усилия, но, видимо, не успели заметить, куда перебрался Шаталов. А потом поутихло. В висящей в воздухе цементной пыли и дыме совсем близко показался силуэт крупного мужчины с бородой. Шаталов прицелился и спустил курок, но раздался только щелчок.

– Я тоже стреляла, – запоздало предупредила Ясна. – Не отдавай меня им, пожалуйста!

Смук вышел на Шаталова и Ясну с пистолетом в руке. Когда началась атака на «Гнездо», он решил, что живой русский ему уже не нужен.

Ветон поняла, что все кончено, когда исчез доктор Штерн. У швейцарца было обостренное чувство опасности. Как крыса с корабля, рванул первым.

Ветон раскидала досье доноров среди прочих бумаг ровным слоем по полу операционной. Посреди комнаты на ворохе тряпья лежали тела медсестры и медбрата, двух несостоявшихся докторов и их последнего пациента. Все албанцы умерли быстро и без мучений – Ветон управлялась со скальпелем получше всяких недоучек.

Вылив на погребальный костер три канистры медицинского спирта, Ветон все-таки не была уверена, хватит ли огня для уничтожения улик. Улик… Приходилось учиться думать по-новому.

Она вышла в задымленный коридор, подожгла зажигалкой последнюю картонку – досье донора номер двадцать, бросила ее в операционную и закрыла дверь.

Пора было выбираться отсюда.

Ясна молча положила ладони Шаталову на плечи. Он чувствовал сквозь футболку тепло ее ладоней.

Он тоже молчал – ему нечего было сказать Смуку. Хозяин «Гнезда» навис над ними, выбирая первую жертву.

За спиной Смука сформировалась новая тень.

– Медленно опусти ствол и брось пистолет на пол, – произнесла тень по-сербски.

К затылку Смука прижался пистолетный глушитель.

– Бек, дружище, – сказал Шаталов, закрывая глаза. – Как ты вовремя!

Для выполнения задачи Платов отобрал десятерых добровольцев. Группу возглавил Бек.

На брошенном складе аэропорта добыли югославскую военную форму. На шею повязали светлые косынки для определения «свой-чужой» в ночных условиях. Из арсенала Бека с горем пополам насобирали иностранного оружия, благо чешских «калашниковых» было в достатке. Из двух станковых пулеметов после короткого совещания взяли только один, но с боезапасом от обоих. Два ящика трофейных гранат раздали на руки, по три-четыре на одного бойца.

Провожая группу, Платов прямым текстом запретил попадать в плен. Пожелал успешного рейда и выполнения задачи.

На броне переехали летное поле, обогнули склон холма, добрались до ограждения. Бойцы из пикета оттянули сетку в сторону, и бронетранспортер выехал за пределы аэропорта.

Поездка была короткой. По бездорожью, по руслу сухого ручья БТР доставил группу к окраинам соседнего поселка. Там бойцы спешились, бегом пересекли спящие улочки, а за дальней околицей их уже ждал небольшой грузовичок с выключенными фарами. Воислав приветствовал группу, подняв забинтованную руку.

Грузовик по проселку выехал на шоссе далеко за блокпостами британцев. Отдохнуть удалось не более четверти часа. Воислав свернул с асфальта в лес и вскоре нажал на тормоз. Начался пеший марш к южному подбрюшью «Гнезда».

Двенадцатым в команде не по своей воле оказался пленный оаковец. На подходе к бандитской базе Бек заклеил ему рот пластырем, затянул на поясе армейский ремень с привязанным к нему прозрачным пакетом. Под пленкой угадывался прямоугольный брусок с воткнутыми в него проводами.

– Кнопка от этой штуки у меня в кармане, – предупредил Бек. – А попробуешь расстегнуть ремень – и кнопка не понадобится. Заряд слабый, на скорую встречу с гуриями не рассчитывай. В общем, надеюсь на твое сотрудничество.

Оаковец обреченно кивал, с ужасом косясь на взрывное устройство.

– Начинай спуск, – приказал Бек. – Делаешь десять шагов, останавливаешься. Ждешь, считаешь до десяти. Еще десять шагов, снова считаешь. Смотри под ноги внимательно, вспоминай ориентиры. Спешки нет. Доведешь нас до базы – будешь жить. Обещаю. Вперед!

Оаковец всмотрелся в лежащий перед ним склон, осторожно сделал первые десять шагов.

– Строго по его следам, – сказал Бек, – шаг в шаг. По моей команде!

Цыбуля подошел ближе, спросил шепотом:

– Товарищ Деда! А что это вы ему на пояс привязали?

– Мыла кусок, пару проводов и батарейку «два-А». Где тут пояс шахида раздобыть!

Бек достал рацию.

– Центр, Деда на старте.

– Принял, Деда. Доброй дороги! – ответил Милич.

Он сидел как сыч, закутавшись в плед, в грузовом отсеке синего фургона перед стойкой радиоаппаратуры. Слушал эфир через огромные наушники. Ночь была теплой, но Милич мерз даже в пледе. Ему было холодно от мысли, что добрая половина людей, которые ему дороги в этой жизни – Слобо, Маевский, Радо, Цветко, Пламен, – сейчас лезут Смуку в пасть, а он, Драган Милич, старый и жалкий, с больными коленями и ревматизмом, вынужден отсиживаться в стороне, принимать и перенаправлять звонки, словно какая-то секретарша.

Наблюдатели вызвали Пламена. Маевский протянул ему бинокль и показал направление. Пламен долго вглядывался в противоположный пологий склон долины, пока не разглядел смутную фигуру со светлой полоской на шее.

– Там кто-то спускается! – он оторвался от бинокля, взглянул на Маевского. – Кто это?

Маевский показал ему, что надо смотреть дальше.

– Их четверо! – Пламен начал считать фигурки в цепочке, резким зигзагом идущие вниз по минному полю. – Семеро… Девять! Двенадцать! Кто это такие?

– Наши! – сказал Маевский.

– Какие еще «наши»? – Пламен остро пожалел о радиомолчании, иначе давно связался бы с Миличем.

– Просто – наши! – убежденно сказал Маевский.

А Милич словно услышал мольбу Пламена и первым вышел в эфир:

– Курортники-один, – два, – три! Полная готовность. С юга к нам присоединяется группа Деды. У них шейные платки, как у нас. И вы не забудьте надеть, чтобы друг друга не перестрелять!

Услышав слова Милича, Маевский едва сдержал радостный крик.

– Начинаем спуск, – скомандовал Пламен. – И ждем сигнала от Радо!

На наблюдательном пункте он решил оставить одного человека – вдруг Радо все-таки выйдет на связь.

Маевский первым прибежал к временному лагерю с хорошими вестями. Услышав про группу Деды, оживились даже полицейские, не знавшие, о ком идет речь. А Цветко и Бармин как будто засветились изнутри.

Маевский взвалил на спину рюкзак, надел на шею автомат, повесил за плечо трехлинейку.

– Да оставь ты ее, ради всего святого, – скривился Бармин. – Не наигрался еще? Незаряженное оружие перед боем – плохая примета!

– Примета у меня одна, – ответил Маевский, расстегнул воротник, достал из-за пазухи медальон с изображением Георгия Победоносца на кожаном шнурке, приложил к губам, аккуратно убрал на место. – А то, что незаряженное…

Он пошарил в подсумке, выудил патрон и вогнал его в казенник винтовки.

– Семь шестьдесят два, калибр на все времена… Вот – заряжено!

К тому моменту, когда из окошка желтого дома замигавший фонарик передал отряду данные о том, что Радо жив, свободен и нуждается в огневой поддержке, все боевые звенья и группа Деды приближались к стартовым позициям.

Минное поле было преодолено. Бек посадил оаковца на плоский камень, достал из кармана черный блокнот и, поглядывая на пленника, несколько раз ткнул в блокнот пальцем. Быстро показал черный прямоугольник испуганному оаковцу, убрал в карман.

– Мина с геолокацией! – сказал Бек. – Вот от этого камня – радиус три метра. Больше трех шагов в сторону – все, взорвался. Сиди, отдыхай!

Десантники скрылись в ночи. Где-то на холме – возможно в желтом доме – раздалась приглушенная автоматная очередь. Оаковец, боясь пошевелиться, осторожно покрутил головой и тихо захныкал.

Группа Бека залегла вдоль взлетной полосы ближе к ее западному окончанию, недалеко от площадки с грузовиками.

– Деда на связи, вышли на исходную, прием.

– Все в сборе, – подтвердил Милич. – Курортники-один, начали!

– Начали, – подтвердил Брегич. – Черный взвод! За Югославию!

Дальнейшее напоминало набег стаи волков на оставшееся без пастуха овечье стадо. То, что у овец имелось более чем пятикратное численное преимущество, гранаты, автоматическое оружие, и то, что они по недоразумению считали волками себя, не имело никакого практического значения.

Почти одновременно выстрел из гранатомета и взрыв связки гранат в обоих дотах, защищавших парадный въезд в «Гнездо», дали сигнал к началу штурма. Звено Брегича обрушилось с горного склона и на охрану у ворот, все заняло секунды.

Полицейский снайпер, залегший на узком уступе северной стены в двадцати метрах над уровнем речки, начал с уничтожения пулеметного расчета рядом со штабным навесом, затем приступил к зачистке двора желтого дома. Расположившиеся на том же уступе Бармин за пулеметом и подающий ленту Цветко отрезали бандитам подходы к арсеналу в лесу у взлетной полосы, а заодно обнулили патруль из пяти оаковцев, шедший по полосе с востока. Фланг группы Деды был надежно прикрыт.

Пользуясь этим, десантники быстро преодолели половину подъема к желтому дому, закрепились и оттуда закидали солдатский лагерь десятками гранат. Пытающиеся вырваться из ловушки бандиты отступали в двух направлениях – по течению речки к мосту и против течения, вдоль северной стены на восток. Там их, соответственно, встречали люди Брегича, уже захватившие мост, и звено Пламена, прошедшее по берегу речки почти до загона с пленными.

А Бек, передав командование группой лейтенанту Бражникову, взял в каждую руку по пистолету с глушителем и отправился по индивидуальной программе к желтому дому. Он чувствовал, что для Шатая каждая секунда может оказаться решающей.

Силы оаковцев оказались рассечены несколькими линиями огня, и организовать оборону не получалось. Солдатский лагерь, расположенный в низине и охваченный речкой, превратился в котел. Попытка отойти из-под навесов на луговину подставила нескольких оаковцев под их собственный пулемет, захваченный противником в центре базы. Оставалось надеяться, что у нападавших кончились гранаты, – на фоне яростной стрельбы уже давно не было слышно взрывов.

Хашим, в момент нападения находившийся с шестью своими людьми у восточной стены желтого дома, быстро оценил ситуацию. С этой позиции стоило убираться, и как можно быстрее. Он повел бойцов к солдатскому лагерю с северо-запада, где заросли кустарника обеспечивали минимальную защиту от снайперов.

Беза застрял в коридоре, расстреливая уже третий магазин во мглу за проломом в стене. Русский, пойманный Мехметом, русский, который пришел сюда, в «Гнездо», как провозвестник беды, прятался в пыльном облаке и не хотел умирать.

Когда курок щелкнул всухую, Беза счел это знаком. Пусть Фитим разбирается с живучим русским! За пределами здания явно шел полномасштабный бой, и Беза предпочел бы оказаться рядом со своими людьми, чтобы те поддержали и прикрыли его.

Он попятился к двери и остановился. Перед ним стоял темноволосый югослав в форме без знаков различия, светлым платком на шее, как у ковбоев в вестернах, и двумя длинными черными пистолетами. Вошедший направил ствол Безе в лоб и спустил курок.

Оаковцы соорудили подобие баррикады из тяжелых дубовых столов и отстреливались от автоматчиков противника, захвативших мост. Один за другим люди Амира, так и не успевшие стать людьми Мехмета, падали и уже не поднимались.

Какой в этом смысл, подумал Мехмет. Зачем вообще он приехал к этим албанцам? Шаг, другой, и вот уже он отступил за шатры. Петляя, как заяц, выбежал на узкую тропинку, уходящую вверх по склону над речкой, и за первым же поворотом налетел на Хашима. Тот бежал навстречу, и шесть его лучших бойцов были с ним. Спокойные, уверенные в себе, злые.

– Куда ты, турчонок? – спросил Хашим, поймав Мехмета за воротник.

– Надо бежать за подмогой, Хашим! – выпалил тот первое, что пришло в голову. – Нас зажали в лагере, надо отбить пулеметное гнездо у штаба!

Хашим даже не стал уточнять, как глупый турчонок собирается это сделать без оружия, – ему все было ясно.

– Давно собирался это сделать, – он воткнул Мехмету под ребро и с удовольствием провернул тонкий нож двусторонней заточки, – а то потом не до того будет.

Оттолкнув Мехмета в кусты, он продолжил путь. Надо было спасать бойцов.

– Медленно опусти ствол и брось пистолет на пол.

– Бек, дружище, – сказал Шаталов. – Как ты вовремя!

Вместе с пистолетом из рук Смука упала на пол и покатилась граната без чеки. Бек выстрелил в пустоту – хозяин «Гнезда» увернулся и нырнул в сторону коридора.

Бек потянулся за гранатой, но Шаталов опередил его, в одно касание отправив гранату вслед за Смуком. Бек упал на Шаталова и его сербскую девушку, закрывая их от взрыва, приоткрыл рот. В коридоре грохнуло, осколки шаркнули по бетону где-то рядом.

– Все целы? – спросил Бек, отползая в сторону и садясь под окно.

– Товарищ Деда! – раздался из коридора южнорусский говор Цыбули, ни с чем не перепутаешь! – Вы нашли Андрей Иваныча?

Небо за окном начало светлеть. В полутьме Бек разглядел, что Шатай улыбается. Позади него сидела странно одетая блондинка с перемазанным кровью лицом.

– Ясна, это Бек, мой друг! – радостно сказал Шатай. – Бек, это моя Ясна!

Тяжело дыша, спотыкаясь, Штерн бежал сквозь лес к спасительному самолету.

– Русский! – причитал он. – Эти идиоты связались с русскими! Такие игры – без меня!

Самолет был уже совсем рядом, когда из кустов наперерез Штерну бросился молодой парень с автоматом и приказал лечь на землю лицом вниз.

– Я врач! Доктор Герхард Штерн, швейцарец! Бандиты удерживали меня здесь, но я смог убежать…

– Лежать! – Маевский встал ему коленом на лопатки, проверил карманы, убедился, что в одежде не скрыто оружие. – Да я вас узнал, доктор! Вы же на календарях всегда кому-то руку пожимаете. И логотип у вас запоминающийся.

Сообщил по рации:

– Центр, у нас доктор Штерн нашелся! Живой, целый, в безопасности, под контролем. С аэропланом в придачу! Пришлите кого-нибудь, как сможете!

Маевский разрешил доктору подняться и под дулом автомата повел к самолету.

– Зачем вы в меня целитесь? – возмущенно спросил Штерн.

– На всякий случай, – ответил конвоир. – Я же не знаю, почему у вас руки по локоть в крови…

В салоне самолета он передал задержанного Илиру. Тот усадил Штерна в пассажирское кресло напротив двух напуганных пилотов.

– Посидите тут, доктор, – сказал косовар. – Позже обязательно во всем разберемся. А пока я стреляю без предупреждения.

Люди в темных комбинезонах подбирались к лагерю со стороны речки. Хашим углядел их со склона, и это дало ему преимущество при огневом контакте. Разошлись три к двум: Хашим потерял одного бойца и еще один был ранен в бедро, а у нападавших двое остались на камнях, один уплыл по течению лицом вниз, комбинезон надулся на спине неровным бугром. Остальные оттянулись назад, под прикрытие скального откоса.

Хашим вернулся в лагерь и не узнал его. Половины шатров не было, вторая горела. Брезентовые стенки, разделявшие «улицы» и «площади», превратились в лохмотья, словно по ним стреляли картечью. И лагерь все еще оборонялся.

Хашим пробирался от одной огневой точки к другой, и его, как старшего, приветствовали люди Безы и люди Бледного, люди Амира и люди Куштрима. Не было среди них только одного человека – Фитима Боллы, командира, исчезнувшего посреди боя.

В подсумках у бойцов Хашима осталось несколько дымовых гранат. Стрельба в других концах «Гнезда» пошла на убыль, это значило, что скоро все силы врага обратятся на солдатский лагерь.

– Слушать меня! – приказал он…

Собрав все оружие и амуницию, оаковцы приготовились к броску. Дымовые гранаты создали завесу между мостом и подъемом к желтому дому. Открыв на бегу ураганный огонь по мосту, уцелевшие оаковцы преодолели самые опасные сто метров до стоянки грузовиков. Потеряли немногих.

Ворота были перекрыты противником, и Хашим повел людей прочь из «Гнезда» через минное поле. Оаковцам повезло, что станковые пулеметы уже отработали свой ресурс, – автоматный огонь на такой дистанции уже был не слишком эффективен.

Оаковцы бежали, не разбирая дороги, врассыпную, как уличная шпана, удирающая от полицейского. Взрыв! Второй, третий…

Кто удачливый, тот прорвется, рассудил Хашим. А других новому полевому командиру было и не надо.

Желтый дом горел все ярче. От источника пожара в операционной огонь расползался по перекрытиям, и вскоре чердак превратился в ревущую пламенем трубу.

Коридор был завален телами оаковцев, но Смука среди них не было.

– Здесь должны быть еще пленные, – крикнула Ясна, пытаясь перекричать рев огня. – Во всех камерах, вдруг кто-то жив! Ломайте двери!

Она подняла с пола автомат и разрядила в ближайший запертый замок.

До того как дым окончательно заволок первый этаж, десантники успели вывести четверых. И вынести еще троих счастливчиков, спавших на каталках глубоким наркотическим сном.

В пулемете кончилась лента, и Цветко связался с Миличем.

– Центр? Передайте Маевскому, мы с Барминым идем к ним!

Цветко ощущал себя молодым и сильным. В расселине он первым начал спускаться вниз, Бармин лишь придержал ему канат.

Илир чувствовал обращенный на него пристальный и злобный взгляд доктора-швейцарца и все время держал его в поле зрения. На палубе самолета выстроились в ряд контейнеры с кричащими черно-желтыми серпами на этикетках. Илир боком вошел в пилотскую кабину, урывками огляделся, не заметил ничего необычного – кресла, штурвал, миллион кнопок и рычажков, в точности как показывают в видеофильмах.

Через лобовое стекло он сначала увидел с кем-то разговаривающего Маевского, а потом его собеседницу – черноволосую медсестру в окровавленном халате. Она что-то испуганно говорила Маевскому, показывая пальцем на лес у себя за спиной.

Илир прижался к стеклу, заколотил в него кулаком, закричал:

– Это же она! Это Черная Женщина, Андрей!!! Не слушай ее!

Штерн, не поднимаясь с места, приник к иллюминатору и тоже увидел Ветон.

Илир бросился из пилотской кабины к двери самолета. Штерн ударил его ребром подошвы в щиколотку. Илир потерял равновесие, упал на одно колено, и тут же доктор навалился на него сверху, прижал всем весом, потянул за ствол автомата.

Косовар вывернулся из-под Штерна, но остался без оружия. Он выбежал на трап, но не успел крикнуть.

Смук вышел из-за деревьев за спиной Маевского и срезал его короткой автоматной очередью.

Штерн поднял оружие Илира, прицелился в него и нажал на спусковой крючок. На счастье косовара, доктор не догадался отщелкнуть предохранитель. Илир прыгнул с трапа, откатился в кювет, отполз в кусты. Из дверей самолета Штерн выпустил ему вдогонку длинную очередь, срубая тонкие осиновые деревца.

– Фитим, Ветон, наконец-то! – крикнул он. – Надо улетать, пока не поздно!

Пилоты, заняв свои места, трясущимися руками щелкали клавишами и обменивались командами взлетной процедуры. Винты самолета начали раскручиваться, загудели, завыли.

Ветон первой взбежала по трапу, оглянулась на отставшего Смука.

– Быстрей же! Шайзе! – заорал Штерн. – Немедленный взлет!

…Ветон, думал Смук, глядя на нее сквозь мелколесье, ты единственная, кто не подводил меня!

Она прекрасно видела Смука и плакала, кричала, создавая всяческий шум, отвлекая внимание рослого часового с «калашниковым», перекрывшего им спасительный путь к самолету. Она кричала о том, как ее держали в плену, и какие звери эти бандиты, и что там еще много, очень много пленников, пока он бесшумно, как змея, пробирался сквозь осиновую рощу, чтобы выйти на дистанцию, с которой нельзя промахнуться.

Видя, что он уже поднял автомат, Ветон резко сделала два шага в сторону, уходя с линии огня, и часовой повернулся вслед за ней. Его это не могло спасти – пули ударили его в правый бок, кроша ребра. Часового крутануло, отбросило на невысокий куст, и он застыл полулежа с удивленно распахнутыми глазами.

Из самолета закричал Штерн, и Ветон опрометью бросилась к нему. Смук подошел к часовому. Тот еще дышал и даже держал «калашников» перед собой. Смук сначала подумал по привычке, не забрать ли автомат, но тут же рассмеялся – в Цюрихе ему понадобится что угодно кроме автомата «калашникова».

Поэтому он наступил сербу ногой на грудь, просунул носок ботинка под автомат и отбросил подальше из слабеющих рук. Рядом к дереву была прислонена странная ржавая винтовка, больше похожая на пику из-за длинного граненого штыка. Откуда посреди леса в его собственном «Гнезде» взялась такая древность, задумываться времени не было.

Штерн снова закричал, что самолет сейчас взлетит.

Смук никогда не опаздывал на самолеты. Усталой трусцой он побежал к трапу.

…Секунду назад Маевский пытался понять, что ему делать с истеричной медсестрой, ведь нельзя же покидать вверенный пост, и Илиру одному не справиться – здесь задержанные подозреваемые, и надо дождаться остальных, и он уже потянулся за рацией, чтобы запросить подмогу, как все разом встало с ног на голову.

Черноволосая медсестра зачем-то шагнула в сторону, и тотчас ледяные сосульки воткнулись Маевскому справа в грудь, бок, спину, раскрутили его на веселой карусели – мимо промелькнуло небо, кроны деревьев, сплетенные сердечки, – и он как легчайшее пуховое перо невесомо приземлился в объятия кустарника с мелкими зелеными листочками.

Над ним склонился бородатый человек, чье лицо Маевский точно где-то видел, но где – не вспомнить. Потом стало трудно дышать, зато исчезла тяжесть из рук, и Маевскому захотелось взлететь.

Бородатый человек решил уйти, и это было очень кстати. Когда он повернулся, то Маевский увидел красно-черный кругляш у него на рукаве. Худосочную двуглавую птицу на кровавом фоне. Маевский точно знал, что нужно достать нож и срезать шеврон – сейчас и каждый раз, когда попадется такой же.

Пришла боль, пришло понимание, пришла ясность ума.

Радо, беззвучно закричал Маевский, меня убили!

Человек бежал к самолету, унося на рукаве постылый шеврон. Не в силах пошевелиться, Маевский скосил глаза в сторону – и увидел Ее. Не просто оружие, а символ чести и доблести, самопожертвования и непримиримости.

Откуда-то взялись силы в руках. Маевский дотянулся до трехлинейки, за скобу спускового крючка потянул ее на себя, и винтовка упала ему на живот, царапнув ногу штыком. Лед в груди сменился на пламя, кипящую лаву, истекающую из тела.

Человек с шевроном уже был около трапа, когда Маевский справился с прикладом, коленом приподнял тяжеленный ствол и поймал мушкой широкую спину.

– Фитим, скорей! – распсиховался Штерн.

Самолет, снятый со стояночного тормоза, качнулся и подался вперед, проволочив трап на метр. Смук был уже рядом и протянул руку, чтобы взяться за поручень. Ветон стояла на палубе в двух шагах от двери, дожидаясь, когда он заберется внутрь.

В этот момент раздался гром, изо рта Смука хлестанула кровь, и он не поднялся по трапу, а свалился на него всем телом. Между его лопатками расплывалось темное пятно.

Самолет медленно двигался. Подножка трапа взборонила грунт. Смук уцепился за верхнюю ступень, посмотрел на застывшего над ним Штерна и протянул руку.

– Затаскивай его! – закричала Ветон, упала на колени, протягивая руку Фитиму.

Замешкавшись лишь на короткий миг, Штерн с размаху ударил ее прикладом в затылок, и Ветон распласталась на дюралевом полу.

– Прощай, Фитим, – сказал Штерн, взглянув Смуку в глаза, и ногой оттолкнул трап.

Самолет прибавил скорость и начал стремительный разгон, чтобы уложиться в отведенную на взлет тысячу метров.

Штерн широко расставил ноги, пригнулся, ласково погладил крышки контейнеров.

– Не все – но кое-что, да! – сказал он вслух, улыбаясь безумно и счастливо. – При форс-мажорных обстоятельствах – более чем достойный результат!..

Потом он перевел взгляд на бесчувственную Ветон, поднял ее за шиворот, отволок на пассажирское кресло. И стал разглядывать ее задумчиво, иногда чуть дергая головой вбок.

Самолет оторвался от полосы и круто взмыл над ущельем. Два десятка человек имели возможность разрядить магазин в кабину пилотов, крылья, топливные баки, белое брюхо. Но маленький и жирный белый крест в красном квадратике… Это же собственность Швейцарии, самой нейтральной страны, далекой от любых войн и насилия! И сплетенные сердечки! Все давно приучились к мысли, что это символ альтруизма, добра, протянутой руки помощи…

«Бомбардье» лег на левое крыло и взял курс к албанской границе.

Харкая кровью, Смук еще какое-то время пытался ползти вслед за Ветон. Увидев, что самолет Штерна взлетел, он сменил направление и попытался добраться до леса.

Смук успел переползти кювет, когда почувствовал присутствие человека. Смук перевернулся на спину и увидел над собой черный силуэт, опирающийся то ли на палку, то ли на посох. Смук сощурил глаза, попытался отползти.

– Помоги мне, брат! Эй! Ты из чьей группы? – сказал он по-албански. – Помоги своему командиру!..

Ответа не было. Человек шагнул ближе.

– Господин полицейский! Я ранен! – крикнул Смук по-сербски. – Мне нужна медицинская помощь! Я безоружен!

Илир наклонился над Смуком, рассматривая его как насекомое. Пулей Штерна косовару рассекло кожу на голове, половину лица залило кровью. Смук левой рукой выдернул из кобуры пистолет, но Илир ударил его по пальцам ногой, и пистолет отлетел в кусты.

Смук снова перешел на албанский:

– Вытащи меня, друг! Ты не представляешь, как я озолочу тебя!.. Да кто ты такой, урод?!

Смук почувствовал, как тяжелый башмак подошвой опускается на его грудь – точно так же он сам несколько минут назад обошелся с раненым часовым. Как же больно!!! Смук стонал и извивался, безуспешно пытаясь высвободиться из-под гнета.

А страшный окровавленный человек заговорил, и Смук узнал голос косовара, отнявшего у него «Слатину».

– Ты уже подарил мне Раковицу. Я не принимаю твой подарок.

Илир прислонил обломок срезанного пулей осинового ствола острым концом к груди нелюди, уничтожившей его мир.

– Пощади!!! – взмолился Смук.

Илир не услышал.

– Вечных мук тебе, Фитим Болла!

И всем весом вогнал кол в змеиное сердце.

Робин нарочито неспешно складывала личные вещи в безликую картонную коробку. За ее спиной нависал суровый и неразговорчивый охранник.

Увольнение не стало неожиданностью – любой здравомыслящий человек мог сложить два и два, выстроить простейшую логическую цепочку: Фитим Болла подвел Робин, Робин подвела своего шефа, разведка подвела армию, Британия подвела Штаты…

Робин не было дела до заокеанских партнеров, равно как и до Смука, оказавшегося бракованным звеном в сложной конструкции большой игры. А вот то, что шеф не счел нужным сообщить ей об увольнении лично, задело и оскорбило.

Охранник мялся с ноги на ногу, и Робин получала хоть какое-то удовольствие от того, что развернула унизительную процедуру выпроваживания из офиса в другую сторону. Она задумчиво покрутила в пальцах мячик для гольфа с нарисованным смайликом – шуточный презент от шефа за какую-то давнюю заслугу. Подумав, все-таки положила его на дно коробки.

В сопровождении охранника Робин наконец направилась с коробкой в руках через просторный зал к выходу. Двери открылись, и навстречу вошла холеная темнокожая стерва, держащая перед собой точно такую же безликую картонку. Но шла одна, без эскорта, и осматривала все вокруг надменным взглядом победительницы.

Женщины двигались встречными курсами, и по мере сближения в их внешнем виде обнаруживалось все больше общего: однотипная деловая одежда, похожие прилизанные прически, одинаковые крупные бусы от модного в этом сезоне производителя бижутерии. Хищные вежливые улыбки. Безжалостные глаза.

Робин пошарила в личных вещах и, проходя мимо новенькой, демонстративно перебросила ей в коробку мячик для гольфа.

Рассвело. Полицейские, соблюдая меры предосторожности, прикрывая один другого, рывками перемещались вперед.

Они вышли к прозрачной сетчатой конструкции, стоящей на берегу. Много слоев рабицы, словно кто-то построил из нее ловушку для тараканов. Кого здесь держали? Коров? Овец? Собак?

Пламен подошел ближе и понял, что бугристый пол сетчатого загона шевелится. Поверхность была равномерно заполнена человеческими спинами, плечами, опущенными головами.

– Эй! – позвал Пламен неуверенно.

Его помощник прикладом заколотил в навесной замок, пока скоба не отлетела целиком. От каждого удара человеческая масса безмолвно вздрагивала. Пространство внутри загона было поделено на секции, и в каждой ютились люди – изможденные мужчины и женщины разного возраста, грязные, в лохмотьях и струпьях.

– Выходите! – позвал Пламен, холодея. – Выходите, вы свободны!

Пленники понемногу поднимались с пола и безмолвно жались друг к другу, стараясь отодвинуться подальше от человека с оружием и от открытой двери.

Не в силах наблюдать это, чувствуя, как черная пелена ненависти застилает глаза, Пламен двинулся вперед и вошел в брошенный бандитский лагерь. Легкий утренний ветерок качал драные брезентовые полотнища, и все вокруг шуршало, поскрипывало. Настоящее змеиное гнездо, подумал Пламен, держа автомат перед собой и готовый в любой миг открыть огонь.

В глубине стояла большая палатка под деревянным навесом. В лагере не было ни души, но именно оттуда, из палатки, исходили то ли вздохи, то ли шипение. Пламен подошел ближе, и еще ближе, резко отдернул полог и отскочил в сторону, чтобы не словить глупую пулю.

Но никто не пытался в него стрелять. Пламен заглянул за полог и шагнул внутрь. Все бандиты были здесь.

Пламен дернул затвор, вскинул автомат, прижал приклад к плечу. И замер, глядя через прицел в наполненные болью и паникой глаза. Черная пелена понемногу истаяла, и Пламен достал рацию.

– Шеф, здесь бандитские подранки. Лазарет. Человек двадцать. Продумайте, как и куда их.