Edited by Ellen Datlow & Terri Windling

The Coyote Road: Trickster Tales

[1]

Добро пожаловать на страницы третьего тома нашей серии антологий «мифической фантастики», в котором собраны новые истории, навеянные темами древних мифов. В «Зеленом рыцаре» мы исследовали лесной фольклор. В «Пляске фэйри» наблюдали за феями, эльфами и прочими духами природных стихий со всего земного шара. Сейчас мы обращаем ваше внимание на трикстера – непредсказуемого и неугомонного персонажа, которого можно найти в сказках всего мира. Обманщик, вор, насмешник, бедокур и проказник, и в то же время демиург, творец мира, трикстер полон парадоксов. Он хитер и умен, и вместе с тем поразительно взбалмошен, он – созидатель, и вместе с тем – разрушитель. Мифические повествования о трикстере зачастую смешны, однако не стоит принимать его за безобидного шутника. Столкновение с трикстером может оказаться весьма зловещим и даже губительным. По меньшей мере, обманет или оберет до нитки, и даже мимолетное знакомство с ним, скорее всего, перевернет вверх дном всю вашу жизнь. Он – нарушитель границ и законов, зачинатель превращений и перемен. Недаром Алан Гарнер, великий британский писатель и фольклорист, называет трикстера «адвокатом непостоянства». Он пролагает границы хаоса, чтоб мы могли осмыслить остальное. Он – тень, придающая форму свету.

Ключевое отличие мифологического трикстера от мелкого мошенника или дурачка – в двойственности характера: он одновременно добр и зол, одновременно мудр и глуп, одновременно свят и нечестив. Например, в некоторых сказках именно трикстер дарует людям огонь и язык, учит их охотиться, заниматься любовью и творить… но в других он же приносит нам голод, хвори, болезненные роды и смерть. Во всемирной мифологии трикстер появляется под множеством разных масок. Порой он играет в самых возвышенных сказках культурной традиции главную, звездную роль, порой же ютится с краешку, врываясь в повествование только затем, чтобы «разворошить муравейник». Порой он принимает облик бога, как Гермес в греческой мифологии или Легба африканских поверий. Порой появляется в обличье зверя – скажем, Койота, Ворона, Кролика из сказок различных североамериканских индейских племен. Порой он – проказливый дух или эльф, как Пак (он же – Робин Добрый Малый) английского фольклора и оборотни-пука ирландских сказаний. Порой он – вымышленное человеческое существо, как, например, Джек из народных сказок Аппалачей или европейский Тиль Уленшпигель. В большинстве мифов и легенд трикстер принадлежит к мужскому полу, но есть и трикстеры-женщины – как, например, очаровательные, соблазнительные и смертельно опасные «кицунэ», лисы-оборотни из Японии и Кореи.

Клоуны, комедианты, карнавальные шуты, пройдохи, маски комедия дель арте (итальянского народного театра) – все это в большей или меньшей степени потомки трикстера, прибегающие к силе своего хитроумия, дабы поражать и изумлять, вести рисковую игру с общественными нормами. Анархическому, веселому, неуправляемому духу трикстера посвящены целые празднества – такие, как карнавалы в день зимнего солнцестояния, иудейский Пурим или христианский Праздник дураков.

Хотя архетип трикстера стар, как мир, он – персонаж вполне современный, значительная часть культуры наших дней. Капитан Джек Воробей из «Пиратов Карибского моря», Барт из сериала «Симпсоны» и Дж. Р. «Боб» Доббс из Церкви недомудреца[2] – всего лишь несколькие из множества трикстеров, переворачивающих современную жизнь вверх дном. Но самый известный и любимый из всех современных трикстеров – конечно же, пресловутый Багз Банни. Этот кролик соответствует архетипу трикстера на все сто: он – лукавый, анархичный, проказливый насмешник, герой и хулиган в одно и то же время. Он нарушает законы общества (ворует, мошенничает, переодевается в женское платье, лупит людей молотком по макушке), однако мы-то болеем за Багза, а не за его заклятого врага, упорного охотника Элмера Фадда!

Вот что пишет о нем писательница Эллен Кашнер, работающая в жанре фэнтези: «Должна признаться, в детстве я не очень-то любила мультики про Багза Банни – от их иррациональности, от такого множества насилия мне всякий раз становилось не по себе, но я, конечно же, смотрела их, не отрываясь. И вот о чем не следует забывать. Неважно, кто ты – человек двадцать первого века, наблюдающий за трикстером на экране семейного алтаря в гостиной либо у общинного костра (то есть, на экране кинотеатра), или слушаешь старые сказания в индейской парной либо под звездным небом, ни на минуту не забывай: трикстер тебе не друг! Выходки трикстера могут нести людям хоть пользу, хоть вред – на это трикстеру плевать, лишь бы шутка была забавна».

Выбрав темой этой антологии плутовские сказки, то есть, истории о трикстере, мы понимали, что ступаем на тернистый путь: ведь привлекать к себе внимание трикстера – дело крайне рискованное. Но, невзирая на это, мы отважно двинулись в путь и попросили ряд наших любимых писателей продемонстрировать нам свои взгляды на трикстера – и они превосходно справились с задачей, какие бы козни ни строил им Князь Беспорядка. Некоторые присланные ими сказки повествовали о совершенно определенных трикстерах из мировой мифологии, другие были навеяны трикстерским духом нарушения законов и границ, переворачивания с ног на голову жизней и миров, злодейства, кроющегося под маской добродетели, спасения, таящегося в актах разрушения. В этой книге вы найдете сказки, действие коих происходит и в прошлом, и в настоящем, и в безвременных просторах несуществующих миров. Все это – сказания о коварных богах, о вероломных смертных, об умных зверях, о плутах и обманщиках всех мастей, о том, что бывает, когда нарушаешь законы и – на горе себе или на счастье – показываешь фигу судьбе.

«Встать на тропу койота» в легендах североамериканских индейцев означает пойти навстречу безумной, непредсказуемой, изменчивой судьбе… то есть, последовать путем трикстера, а он и небезопасен, и не так уж гладок. Идите с опаской, держитесь начеку. Он может отнять у вас самое дорогое, а может и одарить тем, в чем вы нуждаетесь сильнее всего на свете. Или и то и другое. В одном можете не сомневаться: он перевернет вашу жизнь вверх тормашками. И, вероятно, от души посмеется над этим.

[3]

Слушайте же: я расскажу вам сказку. Случилось это в те времена, когда все звери были людьми, Звериным Народом, а Людской Народ еще не появился.

Но вот однажды созвал Создатель весь Звериный Народ вместе и сказал:

– Ждите перемен. В мир идут новые люди, а вам, старым людям, придется менять имена. Приходите сюда завтра поутру и выберите новые, кому какое по вкусу. Кто первым придет, первым и выбирает, пока все имена не кончатся.

Сказал он так, и домой ушел, спать.

Возвращается Койот к Кротихе, своей жене, и просто места себе не находит – вертится, чешется, задумался глубоко. Встревожилась Кротиха. Известное дело – если уж Койот думать начал, так и знай: не миновать беды.

Тут Койот и говорит:

– Кротиха, – говорит, – разожги-ка костер, я спать до утра не лягу. Завтра буду в очереди у порога Создателя первым. Хочу себе новое имя – звучное, славное, лучше прежнего. Грозное. Может, – говорит, – Медведем стану. А может, Лососем. А может, Орлом. То-то все вокруг начнут меня уважать!

И вот сидит Койот у костра, гонит сон прочь, что есть сил, но не тут-то было. Закрыл Койот глаза и сразу же захрапел.

А Кротиха Койота будить не торопится. «Если, – думает, – заимеет Койот имя получше, так, чего доброго, возьмет да уйдет от меня, паршивец пронырливый!»

Подождала Кротиха, пока солнце повыше не поднимется, да только тогда мужа и разбудила. Помчался Койот к Создателю во весь дух, но безнадежно опоздал. Все громкие, славные имена до него разобрали. Все прочие имена – тоже. Одно только имя и осталось – Койот. Никто на него не позарился. Сидит Койот у костра Создателя, притих, опечалился. Пожалел его Создатель и говорит:

– Койот, старый дружище, это же хорошо, что ты при старом имени остался! За этим-то я и устроил так, чтоб ты не просыпался подольше. У меня есть для тебя важное дело. В мир явился Людской Народ, и кто же, как не ты, им подсобит? Глянуть на них – ничего-то они не знают, ничего не умеют. Ни охотиться, ни рыбачить, ни одеваться, ни петь, ни плясать – ничего. Вот ты им и покажи, научи все это делать, как полагается.

Запрыгал Койот, заулыбался во всю клыкастую пасть.

– Так значит, – говорит, – быть мне Великим Вождем этих новых людей!

– Ну да, что-то вроде того, – смеется Создатель. – Вот только, видишь ли, ты ведь все тот же Старый Койот. Все тот же дурень, каким прожил всю жизнь. Но ничего, я тебе помогу. Отныне будешь ты иметь особый дар. Сможешь превращаться во что пожелаешь, слышать любой разговор, кроме разговора воды, а если умрешь – возвращаться к жизни. Ну, а теперь ступай, делай свое дело.

Вышел Койот из типи Создателя – от радости сам не свой. Пошел искать Людской Народ, дело свое пошел делать. Уж он-то им покажет, научит, как надо! С этого-то все людские злосчастья и начались…

[18]

Наверное, такие башмаки у обочин дорог попадались и вам. Просто башмак – лежит себе в придорожной пыли. Непарный. Всего один.

Иногда – детский. И как он там оказался, догадаться нетрудно – балуются ребятишки во время долгой поездки в машине, брат дразнит сестренку, покачивая стянутым у нее башмачком за окном:

– Эй, а я вот сейчас ка-ак отпущу! Вот сейчас ка-ак… оп-па. Я не хотел!

А вот что скажете насчет лаковой женской туфельки на высоком каблуке, пыльного броги с узором из дырочек, крепкого туристского ботинка? Как их-то на обочину занесло?

Вот о некоторых из них я вам и расскажу. А еще расскажу об одном молодом человеке, которому следовало бы быть поумнее, да, видно, судьба распорядилась иначе. Звали его Марком.

Ну, а я – Дезба, но все вокруг называют меня Дез. Я из народа навахо. Мать моя принадлежала к Клану Многих Коз, а отец – к Людям Койотова Источника. Я – дочь сказительницы, и моя мать – дочь сказительницы.

Родилась я в резервации, и пока росла, телевизора у нас в доме не было. Вместо того, чтоб по утрам в субботу смотреть мультики, я помогала матери ухаживать за овцами, доить коз, вынимать яйца из-под несушек. А бабушке помогала собирать травы для крашенья шерсти, из которой после ткали половики для продажи в местной лавке. А по вечерам слушала рассказы мамы и бабушки. Рассказы об их жизни, о жизни соседей, о жизни племени, о сотворении мира, о Святых Людях вроде Койота и Меняющейся Женщины.

Окончив среднюю школу, я оставила резервацию и отправилась во Флагстафф, в университет. А летом, между семестрами в колледже, работала поваром в летнем археологическом лагере, затеянном компанией профессоров. Лагерь они разбили прямо возле западной границы резервации и привезли с собой около полусотни ребят – старшеклассников из средних школ и студентов колледжа. Два месяца профессора читали им лекции по археологии и этнографии, а ученики помогали археологам в раскопках древнего пуэбло, где индейские племена вели торговлю друг с другом лет этак тысячу назад.

Я устроила в лагере кухню. Устроила и столовую – расставила столы для пикника, а над ними натянула брезент, для тени. Ездила за продуктами и почтой, заботилась о том, чтобы все были сыты. Дело нетрудное, так что между завтраками, обедами и ужинами я могла уйму времени слоняться по лагерю, смотреть и слушать. Таким образом много чего можно узнать.

Так вот, теперь позвольте перейти к Марку. С виду парень был красив и прекрасно об этом знал. Первый курс колледжа. Высок, мускулист. Легко, без стеснения улыбался. Особенно когда рядом имелись симпатичные девушки.

Отчего-то не сомневаюсь: мать Марка постоянно твердила ему, что он – просто чудо. А он ей верил. Ну что ж, дело хорошее – матери верить нужно. По крайней мере, до определенной степени. В какой-то момент ты должен отодвинуть все, что говорит мать, в сторонку и начать думать своей головой. Мать говорит: тебе ни за что не обратать того нового жеребчика, что уже сбросил обоих братьев, а ты все равно попробуй. Мать говорит, будто ты на дурное дело неспособен, а ты… ну, скажем так, тебе-то лучше знать.

Но Марк, я так думаю, словам матери о том, что он – само совершенство, верил безоговорочно. Может, это и не обязательно плохо: профессор, читавший нам курс введения в психологию, рассказывал, к чему приводит заниженная самооценка. Да, людям с заниженной самооценкой чуточку больше уверенности в себе не помешает. Однако у Марка никаких проблем с самооценкой не было. Сказать по правде, самомнения ему было не занимать.

Первую пару летних недель Марк увивался вокруг Наски, ученицы выпускного класса из Шипрока. Наска тоже росла в резервации, но встречаться нам, пока она не приехала на эти раскопки, не доводилось. Ее семья была из Шипрока, а моя – из Флагстаффа, откуда до Шипрока около сотни миль. Однако она видела мое выступление в родео на Национальной Ярмарке Навахо в Уиндоу-Рок, а я видела ее на той же ярмарке танцевавшей на пау-вау[19]. К учебе она относилась серьезно, в шипрокский Колледж Дине планировала поступать.

Каждый вечер ребята усаживались к столам для пикников и слушали речи кого-нибудь из профессоров. И каждый вечер Марк подсаживался к Наске, шептал ей что-то на ухо, держал за руку – словом, ухлестывал за ней вовсю. Поздней ночью, засыпая в палатке возле кухни, я слышала их разговоры и смех.

Что ж, это было бы очень мило – юношеская любовь и все такое – если бы не одна загвоздка. Чуть ли не каждый день Марк получал с почтой письмо от девушки, ждавшей его дома. От Джинни Александр – так значилось в обратном адресе. Писала Джинни пурпурными чернилами, а возле имени Марка на конверте всякий раз пририсовывала большое алое сердце.

И все это тоже было бы прекрасно – какое мне дело до Марковых проблем, – если бы только Наска была малость поопытнее в жизни. Но Наска была просто милой, доброй девчонкой, всю жизнь прожившей дома. Когда я рассказала ей о письмах от Джинни Александр, она ответила, что Марк с Джинни, по собственным словам, порвал, однако эта девчонка писать ему никак не прекратит. Даже не сомневалась, что Марк – ее «половинка», и быть им вместе во веки веков.

Словом, была у Марка девушка дома и девушка в лагере, и вот, на третью неделю лета, появилась Таня. Первокурсница колледжа из Лос-Анджелеса, высокая, стройная, с короткими светлыми кудряшками. Приехала она ближе к вечеру. Подкатила в обшарпанном старом «вольво» и отправилась искать кого-то из профессоров.

Марк, так уж вышло, сидел в это время в столовой. При виде Тани он заулыбался, глаза загорелись, взгляд сделался – точно у голодного пса, которому показали бифштекс. Вскочил он и предложил проводить ее на раскопки.

С этого-то все и началось: самовлюбленный юнец, две девушки и археологические раскопки. Вы, может, уже гадаете, когда же я расскажу про туфли да башмаки? Не волнуйтесь, со временем и до них непременно дойдет. Но еще не сейчас.

Как я уже говорила, профессора каждый вечер рассказывали ребятам об археологии и этнографии, о сказках и обычаях индейцев. Кое-что верно говорили, кое-что путали, но в основном все было окей.

Вечером после приезда Тани один из профессоров вспомнил о Койоте. О том самом Койоте с заглавной «К», о боге-трикстере, сующем нос в дела всех и каждого. Это Койот принес Первым Людям огонь – но он же, Койот, привел в мир смерть. Озорничает Койот с самого начала времен. Когда я в последней четверти слушала курс физики, преподаватель рассказывал об энтропии – склонности всего на свете к полному беспорядку. Так вот, сила, что порождает энтропию, это Койот и есть. Но кроме этого Койот – сила, порождающая и добро (хотя для кого – вопрос открытый).

Сегодняшний профессор о Койоте кое-что знал. Рассказал ребятам о, как он выразился, «народном поверье навахо»: если койот перебегает тебе дорогу, лучше поверни назад. Да, так оно и есть, только я бы это «народным поверьем» не назвала. Я бы сказала, это – простой здравый смысл.

Затем профессор завел речь о роли Койота в мире навахо. Койот испытывает на прочность границы и нарушает законы. Койот живет на два мира, то охотясь в глухих лесах, то пробираясь в деревню стянуть чего-нибудь съестного. Когда боги собираются в хогане[20], добрые рассаживаются с южной стороны, злые – с северной, а Койот сидит посередине, возле входа, готовый присоединиться к любой из сторон – смотря как ему будет удобнее.

Дальше профессор рассказал старую сказку о том, как Койот научил оленей убегать от людей, чтобы люди не убили и не съели их всех без остатка. Рассказчиком он оказался неважным – у матери выходит куда как лучше. Однако, как выяснилось после, профессор вспомнил эту сказку только затем, чтобы поговорить о важности Койота для сохранения равновесия в мире.

Пока профессор говорил, я наблюдала за ребятами. Марк сидел рядом с Таней, а Наска осталась одна. К началу лекции она опоздала, а Марк не занял ей место, как делал всегда. Судя по выражению лица, думал он вовсе не о Койоте. Думал он явно о том, как бы залезть Тане в трусы.

Назавтра была суббота, на раскопках – выходной. Наска собралась в Шипрок, повидаться с родными. Дядя обещал приехать за ней с раннего утра. Я поднялась пораньше и приготовила ей завтрак.

Сели мы за стол для пикника и принялись за кофе с поджаренным хлебом. Наска была печальна и обескуражена. Сказала, что накануне Марк гулял с Таней до поздней ночи. Я больше помалкивала – ну, а что тут можно сказать? Вскоре к лагерю подкатил пикап ее дяди, и Наска уехала до понедельника.

Чуть позже позавтракать явился Марк с Таней. Ухмылялся до ушей – радостно, ненасытно. Когда подошел за второй порцией яичницы, я позаботилась соскрести в его тарелку все пригоревшее со дна сковороды.

К ним с Таней за стол подсели несколько ребят, а среди них – и Синди, еще одна старшеклассница из Шипрока. Один из студентов университета по имени Джек заговорил о празднике, назначенном на вечер.

– Каждую субботу ребята со всех окрестных раскопок собираются у Койотовых Ключей, – сказал он. – Мне один парень из лагеря Черного Холма неделю назад рассказывал. Это геотермальные источники. Можно поваляться в горячей воде и узнать, что новенького у ребят из других лагерей.

– А далеко ли до этих источников? – спросила Таня.

– Около сорока миль, – ответил Джек. – Правда, все по грунтовке. Он мне карту нарисовал.

– Я могу поехать на джипе, – предложил Марк, взглянув на Таню. – И тебя подвезти.

У него имелся красный джип. Наска говорила: подарок родителей в честь окончания школы.

– Это было бы здорово, – согласилась Таня, не сводя взгляда с Джека. – Вот только почему эти ключи – Койотовы?

– Может, потому, что это прекрасное место для поиска приключений, – ухмыльнулся Марк. – Хорошее место для тех, кто знает толк в нарушении правил, как сам Койот!

Ясное дело, к таким он причислял и себя.

[24]

Из глубины холмов,

из черной сырой

земли,

под солнцем гонимой

луной,

в каплях дождя и росы,

сверкая, мчится она.

Летит среди диких сенн,

кедров, дурмана,

полыни.

Он ее кличет

в последний раз.

Не ответить она

не может:

это – в ее

крови.

– Женщина, —

так-то он кличет, —

да слышишь ли ты

меня?

Смеется она,

скаля клыки,

несется горящим небом,

укрывает черную землю

рыжим хвостом.

– А сказку расскажешь? —

шепчет,

так, что один он

слышит

шепот ее в отголосках

буйств

вечернего пира.

[25]

На полированной деревянной столешнице кружится в бешеном танце монета. Над ней, через стол, не отрываясь, взирают друг на друга двое. Две пары зеленых глаз, одна – цвета прозрачнейшего нефрита, другая дымчата, туманна, будто потускневшая медь, поблескивают в полумраке.

– Ну, полно, м-дорогая, ты просто-таки обязана предоставить мне еще одну попытку снискать твою благосклонность.

Мужчина глубоко затянулся сигарой, дымок которой мог бы потягаться на равных с тончайшими из благовоний.

Женщина подхватила монету и стукнула по ее ребру отлакированным ноготком.

– Ставка?

– Может, любовь?

– Снова любовь, – скучливо вздохнула женщина. – Куда подевались те старые дни, когда ты и слышать не желал ни о чем, кроме богатства?

– Все это было до того, как я увидел тебя во всем разнообразии обличий. До того, как ты обучила меня кое-каким новым трюкам.

– Значит, ты, Бурен, согласно поговорке собственной родины, пес не старый, а новый?

Мужчина по-волчьи осклабился и разразился лающим смехом.

– Я рожден здесь, м-дорогая. Как и мы все.

– Нет, никакой любви. Результатом ты все равно вечно недоволен.

Рукав шелкового халата женщины скользнул вниз, обнажая сливочно-белую кожу предплечья. Поставив монету на ребро, женщина щелкнула по ней ногтем, и монета вновь закружилась между игроками, посреди стола, оборачиваясь то золотым долларом, то бронзовым кругляшом с квадратным отверстием в центре.

– Я знаю, что тебе нужно на самом деле.

– Ну, это еще нужно поглядеть… – Мужчина склонил голову набок, точно прислушиваясь, но в комнате царила тишина, нарушаемая лишь едва уловимым звоном странствующей по столу монеты. – Вот идет какой-то юнец. Его приход сулит честную игру. – Он пыхнул сигарой и выпустил густой клуб дыма. – Жизнь и смерть?

Уголки губ женщины, вдруг сделавшихся алыми, точно пролитая кровь, дрогнули в намеке на улыбку.

– Идет.

[27]

В комнатах женщин, под крышей, стояла жара, хотя солнце уж час, как скрылось за горизонтом. Сквозь крохотное оконце под потолком внутрь не проникало ни ветерка, что мог бы всколыхнуть воздух и принести с собой дуновение ночи. Огоньки масляных ламп тянулись кверху ровно, точно отвес каменщика. Пахло пылью, потом и оливковым маслом. В этот летний вечер хозяйка дома, ее восемнадцатилетняя дочь Пантея, еще три рабыни и Ниса пряли толстую шерсть для зимней одежды.

Двери в главный зал они оставили открытыми и слушали речи мужчин, доносившиеся из мужских комнат, снизу. На закате мужчины закончили трапезу, и после этого гетера по имени Калонике начала играть им на парной флейте одну мелодию за другой. Эта дама нестрогих правил славилась своим музыкальным искусством, и нанять ее могли себе позволить только богачи из богачей. Сегодня вечером хозяин дома развлекал какого-то очень важного гостя.

Четырнадцатилетней Нисе, младшей из домашних рабынь, эти мелодии очень нравились, и она изо всех сил старалась удержать их в памяти: ведь хозяйка ни за что не позволит достать флейту и попробовать сыграть их самой сегодня, сейчас, пока прочие женщины с жадным любопытством прислушиваются к новостям, а игру Нисы могут услышать мужчины. Ловкие пальцы Нисы проворно вили из коричневой пряжи нить, а меж ее коленей, тихонько жужжа, кружилось веретено. Кое-какую женскую работу вполне можно делать молча – чем болтать, куда лучше послушать, что происходит там, внизу.

Музыка стихла. О мозаичный пол мужских покоев зазвенели монеты, нежный голос прославленной гетеры проворковал слова благодарности и пожелал всем доброй ночи. Один из рабов-мужчин проводил ее через двор и выпустил за ворота.

Теперь мужчины завели разговор, но, успев осушить всего по одной-две чаши, говорили не так громко, чтоб женщинам удалось их расслышать.

– Ниса, – велела хозяйка, – поди-ка послушай, что они там говорят.

Ниса свернула нить петлей, чтобы не расплеталась, положила веретено на пол, встала и потянулась. Выскользнув за дверь, она прокралась вперед вдоль верхней галереи, выходившей на внутренний двор. Из открытых дверей мужских покоев струился наружу свет ламп, ложась тусклой позолотой на домашний алтарь, на который вся семья возлагала ежедневные жертвы Зевсу и богам-покровителям дома. В мужских покоях мелькали тени, изнутри доносился смех. Укрывшись за перилами галереи напротив мужских покоев, Ниса обхватила руками колени, припала глазом к щели в перилах и приготовилась к запретному зрелищу. Мужчины возлежали на ложах, расставленных вдоль стен, а перед ними стояли низкие столики. Многофитильные масляные лампы согревали блюда с угощениями. От столика к столику ходили двое рабов, предлагая пирующим вино с водой и маслины.

– Неужто вас не тревожит, что вы обращаетесь с людьми, как с животными? – спросил один из мужчин.

В его голосе слышался чужой, варварский акцент, но узнать его Нисе не удалось.

– О чем это ты говоришь? Эй, Мегаклес, подай-ка сюда вон тот кувшин вина! – откликнулся хозяин.

– Об этих рабах, – пояснил варвар.

Из покоев с пустым блюдом в руках вышел и двинулся через двор, к кухням, Киприос. Он был самым миловидным рабом в доме, но слишком уж хорошо знал о своей красоте. И пользовался ею, чтоб получать подарки от граждан и прочих свободных людей. Нередко уходил из мужских спален с дареными монетами. И никогда ни с кем не делился.

– Мы вовсе не обращаемся с рабами, как с животными, – возразил хозяин. – Ослы у меня по дому, как видишь, не расхаживают. И львы не стряпают в кухнях еду. И псам не позволено прясть пряжу, жать из олив масло и давить виноград. С рабами мы обходимся, как с рабами. Они куда более ценны, чем животные.

– А вот у меня на родине рабов не держат.

– Ну так, должно быть, ваша страна очень бедна. Мегаклес, налей-ка еще вина нашему неискушенному гостю! Пробовал ли ты когда-нибудь вино столь изысканного вкуса? Мы растим лучший виноград во всех окрестных землях!

– Кстати, Дракон, – обратился к хозяину Аристид, – вчера на рынке я заметил, как самая юная из твоих рабынь помогала Мегаклесу с покупками. Не думаешь ли ты в скором времени получить от нее приплод?

– От Нисы? Не знаю. Вполне возможно. Конечно, ей уже четырнадцать, самый возраст. Глаз ее остр – любой обман на рынке примечает быстрее всех в хозяйстве. И ловко прядет. И, к тому же, музыкальна…

– И весьма привлекательна, – добавил Аристид.

Аристид был хозяину ближайшим другом, и Ниса, если только могла, пряталась на женской половине всякий раз, как он заглядывал в гости. Уж очень не нравились ей ни его лапы, ни взгляды, что он бросал на нее.

– Будь она свободной женщиной, – продолжал Аристид, – я посвящал бы ей стихи. Но, раз уж она – рабыня, позволь заплатить тебе, дабы воспользоваться ею.

Хозяин расхохотался и пробормотал что-то – так тихо, что Ниса не разобрала слов.

– У нее все задатки хорошей, исключительно полезной рабыни, – сказал он в полный голос. – Даже не знаю, не рано ли портить ее тягостью да родами.

– Все твои убытки я возмещу с лихвой, – посулил Аристид. – Ну, ради нашей дружеской любви, окажи мне эту милость!

Ниса стиснула кулачки.

– Разве ты хочешь, чтобы твое родное дитя росло в рабской утробе? – заговорил кто-то еще. – Позволишь ему родиться рабом? Уж лучше излей семя в утробу жены – там его место по праву.

«Верно, – подумала Ниса. – Вот туда и излей».

– Жена уже родила мне троих прекрасных сыновей, – сказал Аристид. – Теперь я желаю наслаждений, а эта девочка с виду – совершенно в моем вкусе: стройна, почти как мальчик, лицо лучится юностью, на коже ни пятнышка…

– Тебя послушать – ты словно бы влюблен, – заметил хозяин.

Голос его зазвучал заметно мягче прежнего. Кто-кто, а Аристид мог выклянчить у него все, что угодно.

В животе Нисы зашевелился страх.

– Пс-с-ст! – прошелестело над галереей.

Ниса оглянулась. В дверях на женскую половину стояла, маня ее к себе, Евдокия, старшая из рабынь. Поднявшись на ноги, Ниса прокралась к ней, обе переступили порог и тихо прикрыли за собой двери.

– О чем они там говорят? – спросила хозяйка, понизив голос.

– Ни о чем интересном, – пробормотала в ответ Ниса. – Ни о политике, ни о торговле.

– И о философии не говорят?

Ниса улыбнулась. Философия немало забавляла их всех, но хозяйка была от нее просто сама не своя. Когда бы Ниса ни вернулась с рынка, хозяйка непременно требовала ее к себе и заставляла пересказывать все необычные теории, что обсуждали мужчины в стое[28]. Некоторые из свободных могли проводить в разговорах под сенью колонн стои весь день напролет – им-то не было нужды спешить от торговца к торговцу, чтобы пополнить домашние кладовые свежей рыбой, фигами и козьим сыром.

– И о философии, – подтвердила Ниса. – Говорили только о женщинах, причем – не о женах. И еще там, с ними, какой-то варвар, не знающий наших обычаев.

– Да, Дракон упоминал, что пригласил на сегодняшний симпосий[29] какого-то торговца лесом. Откуда-то с севера, почти с самого края света. А говорил ли мой супруг, – тут голос хозяйки зазвучал много резче, – о женщине, на коей не женат?

– Нет, не говорил. Это все Аристид.

– Аристид…

От этого слова повеяло холодом даже в жарком ночном воздухе женских покоев. А Ниса и не знала, что хозяйка тоже не любит ближайшего друга мужа…

Внутренний двор содрогнулся от громового хохота. Евдокия приоткрыла дверь, вновь впустив внутрь свет, свежий воздух и голоса, и женщины притихли. Мужчины все глубже и глубже тонули в вине, их шутки становились все громче и все грубее.

Ниса снова взялась за веретено. В каждый комочек шерсти, свиваемой в нить, вкладывала она молитву Гермесу, богу торговцев, воров и путников. «Помоги мне, – молила она. – О, быстроногий Гермес, заступник и душеводитель, провожающий тени умерших к последнему приюту, уведи меня из той жизни, какой я живу сейчас! Помоги мне украсть, похитить у хозяина саму себя!»

[30]

Все, что ты, казалось бы, знаешь о мире – неправда. Ничего реального в мире нет, все вокруг – подделка и надувательство, и потому ты вынужден жить среди иллюзий. Таков конец этой истории, главная мысль, самая суть того, что я собираюсь сказать. Предупреждаю заранее, чтобы ты не рассчитывал на ненапряжный финал. И никакого смысла в этой грустной картине не будет. И человечества эта сказка ни в малейшей мере не оправдывает. Вот так. Теперь ты знаешь, во что обойдется билет, и можешь решать, вправду ли хочешь увидеть, что за занавесом.

Все еще здесь? Что ж, ладно. Должно быть, ты – из той самой породы. Из тех, кто не боится внутренних терзаний, или хотя бы желает поглядеть на внутренние терзания других, столкнувшихся с множеством жизненных противоречий. Хотя в этом нет ничего дурного, кто бы что ни говорил. Это всего лишь значит, что ты не боишься глядеть в лицо трудностям.

Зовут меня Элия Фултон. Случилось все это в Японии, в начале двадцать первого века, когда мне было шестнадцать и родители вынудили меня покинуть Америку. Если еще точнее, то в Ами, в пригородном поселке в часе езды от Токио, на тропе сквозь бамбуковый лес.

В тот день я, как обычно, вышел пробежаться, поскольку бег или велик были единственными способами хоть куда-то попасть. Водить машину в Японии можно только с восемнадцати, так что переезд снова сбросил счетчик всех тех лет, что я дожидался свободы передвижения, на ноль. Без машины я был обречен торчать в нашем крохотном домике, в компании тринадцатилетней сестры и мамы, учившейся готовить японские блюда под руководством миссис Фудзиты, жены папиного босса. Пришлось мне бегать, чтоб хоть куда-то убраться от всего вокруг – от младшей сестры, от родителей, из Ами вообще. Если б мог, я бы и из Японии убежал. Вот только Япония, к сожалению, остров, так что застрял я там крепко.

Начиная бегать, я не знал, куда, или хоть в каком направлении какая дорога ведет, и потому, чтобы не заблудиться, попросту нарезал круги вокруг жилого комплекса по соседству с нашим домом. Но каждый день забегал чуточку дальше. К концу первой недели добрался до конца нашей улицы, а еще через несколько дней свернул на дорогу, что вела через гребень холма в заросли бамбука и сосен. Дорога долго, будто непрерывный сон, петляла сквозь лес, и вот однажды я добежал до места, где она расходилась надвое. Один путь вел к опушке леса, за которой лежало капустное поле. Другой, простая утоптанная тропинка, уходил дальше в чащу.

Конечно же, пытаясь убежать от всего мира, я выбрал второй путь. Там, в серо-зеленой тени бамбуков, выводили причудливые мелодии цикады. Больше вокруг не слышно было ничего – только мой собственный топот да мерное дыхание. Эти звуки внушали покой и уют, как будто, застряв в стране, где мне ничуть не хотелось жить, я мог отыскать убежище в собственном теле – в самом себе.

Вдруг над головой зажужжала стрекоза – не меньше моей ладони. Кружит и кружит, мечется взад-вперед, но не улетает. Такой большой стрекозы я в жизни не видал и тут же вспомнил о сказочных феях и эльфах. Если на свете бывают стрекозы подобной величины, неудивительно, что люди когда-то верили в них. Хотя на самом-то деле люди готовы поверить во все, что угодно. Порой их даже убеждать не требуется.

Наверное, я в тот день был не в духе (как и в любой другой день с той самой минуты, когда мы впервые ступили на японскую землю), потому что в какой-то момент опустил взгляд и увидел, что тропинка кончилась. А когда посмотрел вперед, обнаружил, что стою на поляне, а впереди, в дальнем ее углу, притулился в тени маленький домик.

Крохотные ступеньки вели к крохотной дверце, запертой на ржавый замок, а на ступеньках в беспорядке лежали монеты и шнуры, сплетенные из разноцветных ниток. Стоило малость оглядеться по сторонам, тут же подумалось: вот сейчас, в любой миг, замок сам собой отопрется, кто-то очень маленький распахнет дверь и выйдет на крыльцо… Не знаю, в чем тут причина. Может, в стрекозе и мыслях о феях с эльфами. Может, таким уж был общий настрой в тот день. Но нет, никто не вышел за порог и не спросил, что я здесь делаю. Вместо этого за домиком раздался шорох. Вздрогнув от изумления, я поднял взгляд и увидел рыжую собаку, вышедшую из-за деревьев.

Собака была не из крупных, с большими острыми ушами, острым носом и глазами, зелеными, как нефрит. По-моему, больше похожей на лису, чем на собаку. Причем не на настоящую лису, а будто сошедшую со страниц книги сказок. Густой, пушистый рыжий мех, белый «слюнявчик» на груди… Подняла она нос, принюхалась и склонила голову набок, осматривая меня точно так же, как я осматривал домик.

Насмотревшись вдоволь, она двинулась вперед, обходя меня по кругу. Я замер: вдруг бросится? Лиса это, или собака – я вторгся на ее территорию, и вряд ли она будет этому рада. Но, видимо, лиса решила, что со мной все окей. Потеряв ко мне всякий интерес, она опустила голову и двинулась прочь. Я с облегчением перевел дух, но тут же снова сжался от страха: да, собака уходила, но шла-то она по той же тропе, по которой мне надо было возвращаться!

Поразмыслил я и решил пойти следом за ней, сзади. Вокруг темнело, и мне не хотелось блуждать по бамбуковым зарослям ночью. В голову сами собой лезли мысли о том, какие еще создания могут явиться из леса, если проторчать на этой поляне до восхода луны.

Так я и пошел следом за собакой. Она трусила вперед, слегка поводя из стороны в сторону черным блестящим носом, только иногда останавливалась и оглядывалась. Всякий раз, как она это делала, в груди у меня слегка покалывало. Вдруг захотелось погладить ее, обнять за шею, прижать к себе, совсем как подружку там, в Штатах, пока не пришлось нам расстаться из-за моего отъезда. Казалось, эта лиса мне чуть ли не ближе, чем она.

И вот тут случилась удивительная штука. Оттого-то мне и пришло в голову, что наша встреча не случайна. Как только мы вышли из лесу, я подумал: «Она же ведет меня. Ведет обратно домой, не иначе!»

Правда, домой она меня не довела. То есть, не довела до самого порога. Когда мы добрались до перекрестка, который мне нужно было перейти, лиса остановилась, еще раз взглянула на меня зелеными глазами, сорвалась с места и помчалась в лес. Я немного постоял, глядя, как ловко она скользит среди стеблей бамбука, а после того, как ее рыжий хвост окончательно скрылся в зарослях, побежал к дому.

[43]

Поди-ка сюда, cher[44], я тебе кой о чем расскажу.

Жила когда-то среди болот девочка. Кожа и волосы ее были белыми, как перья большой белой цапли, а глаза – красными, точно нос опоссума. В младенчестве нашел ее один лугару[45] плывущей по байю в ветхой пироге. Нашел и отнес к тетушке Юлали.

Нет, тетушка Юлали не покрывалась шерстью с головы до пят и не выла на луну в полнолуние, как лугару, однако пряталась в болотах так же, как они, и жила с ними в согласии да дружбе. Вытаскивала из лап лугару piquons[46], извлекала пули из их мохнатых спин, давала снадобья от ревматизма и чесотки. Ну, а лугару за то выстроили ей избушку из кипариса и листьев сабаля, приносили из города рис и индиговую краску. В лунные ночи бралась она за скрипку, и лугару устраивали настоящие балы. Словом, крепко любили лугару тетушку Юлали, но девочка любила ее еще крепче.

Да, я и есть та самая девочка. У кого еще в нашей округе белая кожа, белые волосы и красные глаза? Ну, а теперь – тс-с-с! Сиди да слушай.

Тетушка Юлали была мне как мать. Назвала меня Каденцией, рассказывала сказки – те самые, что я рассказываю тебе, cher. Бывало, сидим мы за прялкой или кроснами, а она рассказывает и рассказывает о том, как сама была девочкой, жила с отцом, да доброй maman[47], да шестью братьями и тремя сестрами неподалеку от городка под названием Пьервиль. И о кузине своей, Бельде Гидри, первой красавице на весь приход.

Как только сравнялось Бельде пятнадцать, два десятка молодых парней наперебой кинулись к ней свататься. А она с выбором-то растерялась, и тогда ее старик-отец устроил женихам испытание – чтоб поглядеть, кто ему лучшим зятем станет. Вспашите, говорит, болото, засейте его сушеным перцем-чили да соберите урожай. А когда справились они с этим, велел изловить самого старого и злобного крокодила на всей Байю Тек и суп-гумбо[48] из него сварить.

Я думала, тетушка Юлали истории из головы сочиняет, но она божилась, что все это – чистая правда. И Бельда досталась в жены Ганелону Фузилье, а тетушка Юлали стала крестной матерью второй их дочери, Денизы.

Конечно, Гани Фузилье сжульничал. Без толики жульничества с этаким испытанием не справиться никому. Судя по тетушкиным рассказам, жульничество в Пьервиле было делом обычным – образом жизни, можно сказать. Одно удивительно: отчего обжуленные урока из этого не извлекали и менее доверчивыми не становились? Пожалуй, если бы я когда-нибудь отправилась в Пьервиль да услышала от Гани Фузилье или от Старого Савуа, что небо голубое, непременно выглянула бы за дверь и проверила. А уж если бы в мою дверь постучал сам Мюрдре Петипа, живо сбежала бы с заднего хода.

Истории о нем, о Мюрдре Петипа, о юнце, всегда готовом к очередной проказе, забавляли меня пуще всех остальных. По словам тетушки Юлали, жил Молодой Дре, точно попрыгунья-стрекоза – работать не уважал, а все больше играл на скрипке, только был слишком хитер да умен, чтоб к зимним холодам остаться ни с чем.

Насколько хитер да умен? Что ж, расскажу тебе сказку о Молодом Дре и скрипке, а там уж по собственному разумению суди.

Жил на свете, понимаешь ли, старик, и звали его Старым Будро. И была у него скрипка, что играла нежнее всех прочих скрипок на всем белом свете. Смастерил ее собственными руками его старый отец, еще в тысяча восемьсот каком-то там. Как начнет Старый Будро играть, даже мертвый поднялся бы и пустился в пляс! И вот думает однажды Молодой Дре: это же просто срам, что лучшая скрипка – то есть, скрипка работы отца Старого Будро, досталась не лучшему на весь приход Сен-Мари скрипачу – то есть, ему, Молодому Дре. Подумал он так, пошел к Старому Будро и говорит:

– Знаешь, Старый Будро, боюсь я за твою душу!

– С чего бы это, парень? – спрашивает Старый Будро.

А Молодой Дре и отвечает:

– Своими глазами видел: давешним вечером, как только заиграл ты «Жоли Блонд»[49], вылез из эфа твоей скрипки красный чертенок, да как пустится в пляс на грифе! И чем быстрее он плясал, тем быстрее ты играл, а он знай себе хохочет, как умалишенный, да машет над головой раздвоенным хвостом! До полусмерти меня перепугал.

– Иди-ка ты проспись, Дре Петипа, – говорит Старый Бодро. – Я в это ни на минуту не поверю.

– Это такая же правда, как то, что я стою здесь, – уверяет Молодой Дре. – У меня, понимаешь, глаз особый, ясновидящий, вот я и вижу то, чего не видят другие.

– Хм! – фыркнул Старый Будро и направился в дом.

– Погоди, – говорит Молодой Дре. – Ты только принеси сюда скрипку, и я тебе докажу.

Конечно, Старый Будро сказал «нет». Но Молодой Дре знал, чем его пронять, а уж то, что ума у Старого Будро не больше, чем у опоссума, всему приходу было известно. Принес Старый Будро скрипку, протягивает ее Молодому Дре, но Молодой Дре как сомнет в руках шейный платок, да как закричит!

– Святая Мария, – кричит, – спаси меня и сохрани! Неужто ты не видишь, как сверкают сквозь эфы его красные глаза? Неужто не чуешь запаха серы? Надо изгнать черта, Старый Будро, не то приведет тебя этакая музыка прямиком в пекло!

Перепугался Старый Будро – едва скрипку не выронил. Правда, в эфы он заглянуть не посмел, но этого и не требовалось: стоило Молодому Дре помянуть черта, вокруг так ужасно завоняло серой, что слезу из глаз вышибло.

– Спаси меня, Святая Богородица! – вскричал Старый Будро. – Черт в мою скрипку вселился! Что ж теперь делать, Дре Петипа? Не хочется мне, чтоб музыка довела меня до пекла!

– Ну что ж, Старый Будро, знаю я, что делать, только вряд ли тебе это придется по нраву.

– Ни слова против не скажу, обещаю. Только ты научи, как тут быть!

– Дай скрипку мне, а уж я изгоню из нее черта.

Старый Будро был так напуган, что отдал отцовскую скрипку Молодому Дре, не сходя с места. Мало этого – велел оставить ее себе навсегда, так как он, Старый Будро, и в руки ее взять не сможет, не вспомнив о запахе серы. Вот так-то Дре Петипа и «выменял» самую сладкозвучную скрипку во всем приходе на грошовый шейный платок, в котором раздавил тухлое яйцо, чтоб Старый Будро поверил, будто в его скрипку вселился нечистый.

Да, ну и позабавила меня эта проделка Молодого Дре! Но тетушка Юлали покачала головой и сказала:

– Смеяться-то смейся, ’tit chou[50]. Только не забывай: о таких, как Дре Петипа, куда лучше слушать сказки, чем самой иметь с ними дело. Встретишь такого bon rien[51] – улыбка до ушей, язык без костей, – беги от него со всех ног, да подальше!

Такова уж она была, тетушка Юлали. Неизменно за мной приглядывала, учила всему, что нужно знать в жизни. Помнится, я ходить едва выучилась, однако уже знала: на солнце соваться не стоит, а капканы да пеньки с глазами лучше обходить стороной. А когда стала постарше, тетушка Юлали научила меня прясть хлопок, красить его в синий цвет и ткать полотно. Научила готовить из клоповника, коры самбука, листьев опунции и кое-каких волшебных гри-гри[52] снадобья, чтоб очищать грязные раны, исцелять ломоту в суставах и сводить бородавки. А самое лучшее – научила она меня танцевать.

Тетушка Юлали обожала играть на скрипке и играла почти каждый вечер, после того, как мы покончим с ужином. Вся ее музыка просто-таки пела: пляши, скачи, кружись до упаду! Совсем маленькой я так и делала. А потом тетушка Юлали взяла меня с собой на бал к лугару, и там я выучилась вальсу и тустепу.

Тянуло меня к танцам, как крякву к воде. Как только запомнила шаги, начала плясать, где только могла. И на балах у лугару, и сама по себе. И за уборкой, и у плиты. Под скрипку тетушки Юлали и под пение сверчков. Тетушка Юлали все смеялась надо мной. Говорила, так я в танце совсем на нет сойду. Но не тут-то было!

А потом настала зима. Листья пожухли от холода, воды байю затянуло льдом. Еще до начала Адвента[53] тетушку Юлали одолел жуткий кашель. Я приготовила ей сироп из листьев опунции и отвар ивовой коры, чтоб унять жар, надела ей на шею гри-гри, укрепляющий силы, да только все без толку. В самую долгую, самую темную ночь в году она попросила подать ей кипарисовый сундучок, что стоит под кроватью. Открыла я крышку, и тетушка, пошарив внутри, вложила мне в руку три куска кружев да золотое кольцо.

– Вот и все, что я могу оставить тебе в наследство, – сказала она. – Вот это, да еще мою скрипку. Надеюсь, однажды они тебе пригодятся.

Вскоре Bon Dieu[54] призвал ее к себе, и отправилась тетушка на небеса. Друзья-лугару похоронили ее под огромным виргинским дубом на задах избушки и провыли над могилой заупокойную мессу. Мне в ту пору было около шестнадцати; тут-то мое детство и кончилось.

И танцам тоже настал конец. Правда, не навсегда. Увидев скрипку тетушки Юлали безмолвно лежащей поперек ее тростникового кресла, я погрузилась в печаль, точно в глубокий речной омут. Свернулась клубком у очага, в гнезде из шкурок нутрии, уставилась в угасающий огонь и задумалась о том, что хоть я живи, хоть умри – никто и не заметит, и не узнает.

Спустя какое-то время – даже не знаю, сколько я так пролежала – кто-то постучал в дверь. Я не откликнулась, но гость все едино вошел. Оказалось, это Улисс, самый молодой из лугару. Улисс мне нравился – тихий, щуплый, часто носил мне банки арахисового масла да белый хлеб в обертке из газеты, а когда мы вдвоем танцевали на балах лугару, все до единого замирали и любовались на нас. И все-таки мне бы хотелось, чтоб он убрался.

Потянул Улисс носом воздух, принюхался, вытащил меня из моего гнездышка и встряхнул от души.

– Что-то ты совсем раскисла, chère[55], – говорит. – Увидела бы тетушка Юлали, как ты тут поживаешь, здорового бы подзатыльника тебе отвесила.

– Вот и хорошо, – говорю я. – Вот и прекрасно. Главное, она была бы здесь, со мной.

А сама думаю так: на это Улиссу нечего сказать. Может, теперь уйдет и оставит меня спокойно горевать одну? Но Улисс – он рассудил иначе. Снова принюхался и закудахтал, как старая квочка.

– Да у тебя, – говорит, – тут хуже, чем в свинарнике! Увидела бы тетушка Юлали, во что превратилась ее избушка, заново бы умерла! – и скрипку со смычком с ее кресла берет. – Где она это держит?

Увидев скрипку тетушки Юлали в Улиссовых лапах, я словно бы впервые за целую вечность встряхнулась. И разозлилась. Да так разозлилась, что бросилась на Улисса – а он, кстати сказать, выше меня на целую голову, весь в дикой черной шерсти, клыкаст и когтист даже в новолуние – и как врежу ему в брюхо!

– Tiens, chère![56] Что на тебя нашло? За что это ты бьешь своего друга Улисса?

– За что? А чтоб скрипку тетушки Юлали не трогал! А ну положи на место, не то ка-ак…

– Ну, так прибрала бы сама, – говорит Улисс, – чем валяться без дела, как рак подо льдом.

Взяла я скрипку – бережно, будто птичье яйцо – и повесила на крючок над кроватью тетушки Юлали. И расплакалась, а Улисс обнял меня за плечи и принялся макушку мою вылизывать, будто волчица волчонка.

Наконец успокоилась я, прибралась в избушке, сварила себе гумбо, заправила нитью, что спряла и выкрасила тетушка Юлали, ее большие кросны и соткала кусок светло-голубого полотна… Ночи стали короче, лед стаял, вода подступила к самому крыльцу. Я приготовила удочки, начала ловить рыбу, засеяла огород семенами, запасенными тетушкой Юлали. Если постучится в дверь кто-нибудь из лугару, лечила их от чесотки и ревматизма да накладывала лубки на переломы, как до меня делала тетушка. Только на их балах не плясала. На закате садилась в пирогу, отплывала в густые заросли кипарисов и слушала любовные песни лягушек да рев крокодилов, сражающихся за самок.

И вот однажды вечером, заплыв далеко от дома, увидела я огни. Не бледные feu follets[57], что пляшут по ночам над болотами, а желтый свет, свет фонарей, а это означало одно: там, впереди, ферма. Я слегка испугалась, так как тетушка Юлали не раз предупреждала, что мне не стоит показываться на глаза людям.

– Знаешь, – говорила, – как поступают утки, когда в их болото залетит незнакомая птица? Вот и добрые жители Пьервиля увидят эти белые волосы да красные глаза – тут же заклюют. И останется от тебя только два-три белых перышка.

Конечно, мне не хотелось, чтоб меня заклевали. Повернула я было назад…

Но тут услышала музыку.

И сразу же развернула пирогу обратно. А, приблизившись, увидела пристань, избушку, а рядом с ней нужник, свинарник и огромный амбар, выстроенный на высоком месте, подальше от воды. Двери амбара распахнуты настежь, наружу падает желтый свет, освещая запряженные лошадьми коляски и даже машины. Машин я до этого в жизни не видела – разве что на картинках из журналов, которые порой приносил Улисс. Однако до машин мне никакого дела не было: меня целиком захватила, заворожила скрипичная мелодия, струившаяся из амбара. Казалось, она сияет ярче всех фонарей, ярче всего на свете – с тех пор, как его оставила тетушка Юлали.

И поплыла я на музыку, как мотылек на пламя свечи, начисто позабыв о том, что огонь жжется, утки клюются, а добрые жители Пьервиля не любят пришлых. Но я-то не так глупа, как Старый Будро! Пирогу я надежно спрятала в кустах цветоголовника и сама на открытое место соваться не стала. Тихонько, как рысь, подкралась поближе, отыскала за амбаром местечко, куда вряд ли кому придет в голову заглянуть… и пустилась в пляс! Танцую тустеп с коричневой шалью в полоску, а щеки мокры от слез. Как тут не плакать, когда тетушка Юлали умерла, когда я танцую одна в темноте, когда скрипка плачет так нежно?

Взошла луна, сверчки улеглись спать, а скрипач все играл, и я все плясала, как будто ночь будет длиться вечно. Видать, продолжала плясать и после того, как музыка стихла, забыв обо всем, пока не услышала крик за спиной. Открыла я глаза и вижу: небо высветлилось, посерело, а за амбаром – кучка людей. Стоят, таращатся на меня; разинутые рты – точно черные дыры на лицах.

Один из них шагнул вперед. Высокий такой, пузатый, плечистый, широкополая шляпа сдвинута на самые брови, глаза блестят в ее тени, будто глаза змеи, затаившейся в норе. Накинула я шаль на плечи и бросилась бежать.

Стоило мне сделать шаг, все, как один, ахнули и отступили с дороги. Может, утки и опасны, если их страх невелик, но если пугнуть хорошенько – разбегутся кто куда. Заухала я на бегу болотной совой-неясытью, расправила шаль, точно крылья, пригнулась и скрылась в кипарисовых зарослях.

Сзади раздались крики, огни фонарей замелькали, запрыгали, как светляки. Я прокралась к пироге и тихо, словно водяная змея, держась в тени, поплыла восвояси, весьма довольная собой. Видать, все пьервильцы так же глупы, как Старый Будро, если боятся девчонки в полосатой шали. А если так, возможно, я вскоре снова наведаюсь к ним послушать музыку!

На следующий вечер заглянул ко мне в гости Улисс. Присел он к столу, я налила ему кофе, а сама уселась за прялку. А Улисс под ее жужжание и говорит:

– Слышал я тут кой о чем. И вот подумал…

Я улыбнулась.

– Подумал? – говорю. – Вот новость так новость! Друзьям уже рассказал? То-то Старый Пласид удивился бы!

Качает Улисс головой.

– Каденция, тут дело серьезное. По всей байю сверху донизу только и разговоров, что о привидении, учинившем переполох на вчерашнем fais-do-do[58] у Дусе.

Я опустила взгляд на светло-бурую нить, скользящую из-под пальцев – ровную, тонкую, совсем как у тетушки Юлали.

– Нет, Улисс. Не было на fais-do-do у Дусе никаких привидений.

– Мне-то это известно. А вот Дусе рассказывают другое. Говорят, собственными глазами видели девчонку, обратившуюся неясытью и улетевшую в ночь. Что ты на это скажешь, а?

– Пива они перебрали, вот что скажу.

Нахмурился Улисс, сдвинул густые черные брови.

– Каденция, с чего ты вдруг позабыла все, чему учила тебя тетушка Юлали, и по глупости решила всех вокруг удивить?

– Не ворчи, Улисс. Можно подумать, жителям Пьервиля не о чем больше посудачить, кроме как обо мне.

– Может, есть, а может, и нет, – мрачно буркнул Улисс. – Что ты делала там, у Дусе?

– Танцевала, – отвечаю, все еще в шутку. – Улисс, а кто этот скрипач? Ну и здорово же играл!

Но Улисс даже не улыбнулся.

– Bon rien он, Каденция. Скверный, негодный человек. Пожмешь руку Мюрдре Петипа – пальцы после пересчитать не забудь.

От удивления я едва не позволила колесу прялки остановиться.

– Шел бы ты проспаться, Улисс! Ведь тетушка Юлали из головы этого Дре Петипа выдумала!

– Не выдумала, будь уверена. Все говорят, он продал дьяволу душу, чтобы играть лучше любого смертного. А потом выгнал дьявола из пекла своей игрой да заставил плясать день и ночь, пока у нечистого копыта не треснули надвое. Пришлось дьяволу вернуть Дре душу, чтоб отпустил с миром. Считай, Дре Петипа – самый здоровый да злой бык в местном стаде. Подлее человека на всем свете не сыскать. Так что держись-ка ты от него подальше.

Может, Улисс мне и нравится, но с чего это он будет мной командовать, когда сам ест кроликов сырыми да воет на полную луну? От возмущения я так дернула нить, что порвала ее.

– Э-э, Каденция, – говорит он, – никак снова ударить меня собралась? Конечно, слов моих это не изменит, но ты валяй, бей, если тебе так легче.

Нет, бить я его не стала, но, видно, ответила уж очень неласково, потому что ушел он, точно побитый пес. Вскоре издали донесся вой – наверное, Улиссов, и мне сделалось совестно. Правда, только самую малость.

Однако танцевать я больше не пошла. Не из-за того, что говорил Улисс, а просто потому, что я все же не couyon[59] какой, вроде Старого Будро.

Две, а то и три ночи спустя я услышала глухой стук о крыльцо. Кто-то привязал пирогу и выбрался на ступени. Не Улисс – кто-то потяжелее. Вроде Старого Пласида. Поднялась я на ноги, огляделась в поисках банки со шпанской мушкой от его ревматизма, и тут в дверь постучали.

Я отворила дверь и вижу: это вовсе не Старый Пласид. Вижу: стоит на пороге огромный человек. Брюхо – что твоя бочка, широкополая шляпа, пышные черные усы… Хотела захлопнуть дверь, но Дре Петипа толкнул ее легонько и прошел мимо меня, будто к себе домой. Сел за мой стол, надвинул шляпу на блестящие змеиные глазки да подбоченился.

– Привет, chère, – говорит, и улыбается, будто лучшему другу, а зубы-то его плоски да желты!

А я стою у дверей и думаю: бежать, или не стоит? Бежать – оно, может, и безопаснее, но тогда Дре Петипа останется в моей избушке один, без присмотра, а этого мне вовсе не хотелось.

Смотрит он на меня, будто в точности знает, о чем я думаю.

– Я, – говорит, – историю тебе расскажу. Если желаешь, стой там, у порога, но сидя, по-моему, все же удобнее будет слушать.

Как ни противно было следовать его советам, выглядеть дурой было еще противнее. Затворила я дверь и села к очагу, сложив руки на коленях. А этот – он и без кофе обойдется.

– Ну что ж, – говорит он, – вот как дела обстоят. Я, понимаешь, скрипач неплохой. Может быть, лучший во всей байю. Может быть, лучший в мире. Без моей музыки в приходе Сен-Мари не обходятся ни одни танцы, ни один званый ужин, ни одна свадьба, ни одни крестины. Но приход Сен-Мари невелик, так? И мне тут, в Сен-Мари, тесновато. Есть у меня мысль: отправлюсь я в Новый Орлеан, буду играть на радио, сколочу деньжат да куплю себе белый дом с колоннами по фасаду.

Поднял он руки – кончики пальцев тупые, квадратные, коротко стриженные ногти черны от грязи – и засмеялся, а смех-то его недобр.

– Может, тебе о том и неизвестно, девочка-неясыть, но эти самые руки – все равно, что из чистого золота. Было дело, я своей игрой дьявола выгнал из преисподней, а после обратно загнал. А уж эти couyons из Нового Орлеана передо мной будут на брюхе ползать да пятки мои лизать.

Тут глянул он на меня, словно спрашивая, что я на это скажу, но я и глазом не моргнула. Правду говорила тетушка Юлали: вблизи Дре Петипа совсем не смешон. Думает только о том, чего ему хочется, и чтоб получить это, на что угодно пойдет. Но меня-то не одурачит: я ведь его насквозь вижу. Вопрос только, что будет делать, когда узнает об этом?

Дре Петипа сдвинул брови, будто подслушал мои мысли, оглядел избушку, а как увидел на стене скрипку тетушки Юлали – глаза огнем разгорелись. Поднялся он, подошел поближе, снял скрипку с крюка, провел пальцем по струнам. Струны в ответ глухо тренькнули.

– Это хорошо, что ты струны ослабила, – говорит он. – Чтоб гриф не повело, так? А скрипочка неплоха. Играешь?

Я сама не заметила, как поднялась, спрятав сжавшиеся кулаки под передник.

– Нет, – отвечаю как можно беззаботнее. – Старый дурацкий хлам. Даже не знаю, отчего до сих пор в байю ее не зашвырнула.

– Значит, не будешь против, если я ее настрою.

Отнес он скрипку к столу и принялся подкручивать колки. Я села на место.

– Как-то раз, – начал он, – пришли ко мне все пятеро сыновей – Клофа, Аристиль, Малыш Поль и Луи с Телемахом. Дескать, Клофа влюблен и хочет, чтоб благословил я его взять в жены Мари Имар.

Ну что ж, я против брака ничего не имею. Мы с моей Октавией женаты уж двадцать два года, а все влюблены друг в друга, будто пара голубков. И сыновья наши – парни хорошие, один другого умнее. Клофа прочтет все, что ни дай – хоть по-печатному, хоть по-писаному. А юный Луи числа складывает проворней, чем я играю на скрипке. Но в женщинах они ни аза не смыслят. Вот я и сказал Клофа: если уж хочет жениться, жену ему подберу я. И остальным парням тоже подберу, когда придет время. Выбор жены – дело слишком серьезное, чтоб молодым его доверять.

– Что за чушь! – говорит Клофа. – Женюсь тогда на Мари без твоего благословения!

– Мало этого, – объясняю, – я ваш брак не только не благословлю, а прокляну. Не забудь: я самого дьявола обуздал. Мое проклятье чего-то да стоит. И еще посмотрим, согласится ли Мари за тебя выйти, если придется начинать семейную жизнь без единого цыпленка, без единого тканого одеяла и без единой досточки мебели.

Можно подумать, на том и делу конец. Но сыновья мои – парни твердолобые. И так принялись спорить, и этак. Тут-то мне и пришло в голову, как заткнуть им рты раз и навсегда. Предложил я сыновьям об заклад побиться.

Дре Петипа умолк, поднес скрипку к уху, щиплет струны одну за другой, слушает со всем вниманием.

– Так-то лучше, – говорит.

Положил он скрипку на стол, достал из кармана кусок канифоли и принялся трудиться над смычком.

– А спор, – продолжает, – вот в чем. Я буду играть на скрипке, а сыновья – плясать. Если брошу играть прежде, чем они все остановятся, благословлю на брак всех пятерых и на их свадьбах сыграю. А если нет, Клофа и Луи отправятся со мной в Новый Орлеан читать все, что будет нужно прочесть, и считать все, что нужно сосчитать, а Аристиль и Малыш Поль с Телемахом креветок будут ловить да помогать Октавии управляться со свиньями, курами и хлопком.

Рассказывает это Дре Петипа, а сам ухмыляется в усы.

– Неплохой спор, а? Проиграть-то я никак не могу! Отправились сыновья за свинарник, поговорили меж собой, а, вернувшись, сказали, что принимают спор, но только при двух условиях. Во-первых, плясать они будут по очереди, один за другим, так что придется мне переиграть всех пятерых. Во-вторых, я должен найти им партнершу – одну на всех, и пока я играю, она должна плясать.

Словом, сыновьями своими я горд: все это доказывает, что им не только силы, но и смекалки хватает. Знают: я способен играть от рассвета до заката. Знают: я способен играть, пока коровы не вернутся домой с выпаса, и еще долго после того, как куры усядутся на насест. Знают: ни один из смертных не сможет плясать так же долго, как я могу играть.

Тут оторвался он от смычка и поднял взгляд на меня.

– Не знают они только о тебе.

Я отвернулась. Сколько смогу проплясать, я и сама не знала. С вечера до утра, а после догрести до дому и продолжать танцы в избушке, за домашними делами – это уж наверняка. А может, и всю следующую ночь. Возможно, я в силах сделать то, чего явно хочет от меня Дре Петипа. Вот только не стану. Не стану плясать на виду у всего Пьервиля – при моем-то бледном лице, красных глазах и белых-белых волосах. Не пойду в утиную стаю, рискуя, что заклюют. Ни для кого на свете, а уж тем более – ради Дре Петипа.

А он говорит:

– Я увидел тебя на fais-do-do у Дусе. Видел, как ты танцевала, словно лист на ветру, лучше любой из человеческих девушек, которых мне доводилось видеть. И пошел к одному знакомому – мохнатому да зубастому, а он рассказал мне о девушке-неясыти, живущей среди болота и плясавшей на балах лугару всю ночь напролет. «Вот прекрасная партнерша для моих парней!» – тут же подумал я. Ну, а ты что скажешь, а? Возьмешься потанцевать с моими пятью силачами?

На сердце сделалось скверно, но как было сердиться на того лугару, что выдал меня? Дре Петипа – такой человек, которому нелегко сказать «нет». Но я справилась.

– Нет, – отвечаю.

– Я ж не задаром плясать прошу, – уговаривает Дре Петипа. – Я дам тебе и землю под хлопковое поле, и мула, чтобы ее пахать.

– Нет.

– Ну и жадная же ты девица, – говорит он, да так, будто это комплимент. – Тогда как тебе понравится стать женой одного из моих сыновей? Любого, какой придется по вкусу. Станешь важной леди, никто не посмеет назвать тебя болотной неясытью или, скажем, бледной мокрицей.

Ух, как я разозлилась! Кровь обожгла жилы изнутри, точно лед. Вскочила я, двинулась на него, но остановилась, увидев, что он ухватил за гриф скрипку тетушки Юлали и занес ее над головой.

– Слушай, chère. Не поможешь мне, возьму эту скрипку, расшибу ее в щепки, сломаю кросны и прялку, а потом сожгу твою избушку дотла. Что скажешь, chère, да или нет? Не мешкай, скажи «да», и будет у нас уговор. Поможешь мне выиграть спор, а я дам тебе и землю, и мула, и муженька, чтоб согревал по ночам. Не такая уж плохая сделка, а?

Это слово едва не встало колом поперек горла, но деваться мне было некуда.

– Да, – отвечаю.

– Вот и ладно, – говорит Мюрдре Петипа.

Прижал он скрипку подбородком к плечу, провел смычком по струнам, и скрипка подала голос – откликнулась звучной, нежной нотой.

– Состязание назначено на вечер субботы, через три дня от сегодняшнего. Начнем после ужина, закончим, когда парни выбьются из сил. Устроим настоящее fais-do-do, а? Уложим детишек баиньки?

Хохочет Дре Петипа, и скрипка вторит ему звонкой трелью.

– Может занять дня два, а то и три. Понимаешь?

Я все прекрасно понимала, но не искать выхода не могла.

– Не знаю, смогу ли я проплясать три дня и три ночи.

– Я говорю – сможешь. И пропляшешь. А на случай чего – скрипку твою прихвачу.

– Я не могу плясать на солнце.

Струны взвизгнули не в лад.

– Значит, бледная мокрица солнца не жалует? Неважно. Устроим танцы в амбаре у Дусе. Где это, ты уже знаешь.

Точно насмехаясь надо мной, скрипка тетушки Юлали запела одну из мелодий, что он играл в тот вечер. Ноги сами по себе сделали шаг, другой, и Дре Петипа захохотал.

– Ты просто сама не своя до танцев, chère! Эх! Выиграю я спор, покажу сыновьям, кто в доме хозяин, а потом поеду играть на радио и стану богат!

С этими словами он, продолжая водить смычком по струнам, двинулся к двери. А я пляшу, не в силах остановиться, а злые слезы застилают глаза и щиплют в носу… Но до его ухода я сумела сдержать их. Уж на это мне гордости хватило.

Остаток ночи и следующие два дня были черным-черны. В дверь стучали, но я не откликалась на стук. Слишком занята была: все думала, как бы заставить Мюрдре Петипа пожалеть, что связался со мной. Наконец сняла я с кросен недавно сотканный отрез светло-голубого полотна, сшила себе платье для танцев, а на манжеты и ворот пустила кружева тетушки Юлали. Рано утром третьего дня сделала гри-гри из тетушкина золотого колечка. Выспалась, умылась, надела новое платье, собрала волосы в косу на затылке и гри-гри на шею повесила. Что ж, к испытанию все готово. Села я в пирогу и поплыла сквозь болотные заросли туда, к ярким огням фермы Дусе.

Как это было непривычно – привязывать пирогу к причалу и идти к амбару, ни от кого не скрываясь! Земля под ногами теплая, ровная, воздух пахнет цветами, пряностями и жареным мясом…

Двери амбара снова были распахнуты настежь. Желтый свет фонарей озарял длинные столы, расставленные снаружи, и добрых жителей Пьервиля, толпившихся вокруг с тарелками, вилками да ложками, накладывавших себе джамбалайю[60] и гумбо, грязный рис[61] и жареную окру[62], красную фасоль и кукурузную кашу из множества мисок и кастрюль.

Меня заметили не сразу, но как только заметили, и галдеж, и смех, и чавканье, и звон посуды – все разом стихло. Наступила мертвая тишина, точно в болотах на закате солнца. В этой тишине я подошла к амбару. Сердце под голубым платьем билось с такой силой, что мне казалось, будто все это видят, но голову я держала высоко. Все эти люди – они тоже боялись. Боялись меня. Я чуяла это, я видела их страх в блеске бегающих глаз, слышала дрожь в перешептываниях:

– Привидение… чертовка… Глянь, а глаза-то – прямо огнем горят… Неземным…

Навстречу мне выступила женщина – жилистая, блеклая, с тугими, пронизанными сединой локонами волос, в цветастом платье из покупного ситца.

– Я – Октавия Петипа, – заговорила она звенящим от страха голосом. – Ты пришла танцевать с моими детьми?

Смотрю я, а за ее спиной скалит в ухмылке желтые зубы сам Дре Петипа.

– Да, мэм, – говорю.

– Эй, парни, вот вам и партнерша! – заорал Дре Петипа. – Настало время поплясать!

С этими словами скрипач повернулся к пятерым парням, стоявшим в стороне неровным рядком – к своим пятерым сыновьям. Первый – должно быть, грамотей Клофа – столь же тощий, сколь отец его толст, тревожно морщит лоб. Аристиль и Малыш Поль, такие же здоровяки, как отец, смотрят зло, точно загнанные звери. Луи – самую чуточку старше меня, усики тонки, как трава зимой. Телемах – еще мальчишка и по-мальчишески голенаст, сплошные коленки да локти.

Подошла я к Клофа, подала ему руку. Взглянул он на нее, вздохнул, и взял меня за руку, а ладонь-то его холодна, как вода на дне глубокого омута.

Все чинно двинулись в амбар – мы с Клофа, Дре и прочие жители прихода Сен-Мари, кому только места хватило. Взобрался Дре на дощатые козлы, вскинул к плечу скрипку и заиграл «Жоли Блонд». Ухмыляется из-под черных усов, ногой притопывает: весело ему, хоть всем остальным и не до веселья.

Мы с Клофа начали танец, и я сразу же поняла: этому долго не продержаться. В сердце, в душе он уже проиграл и этот спор, и свою Мари – вон она, стоит, смотрит на нас, ладони прижаты к губам, слезы из глаз льются осенним ливнем. Нелегкое это дело – с Клофа танцевать. Наверное, отец обводил его вокруг пальца так часто, что теперь он – как Старый Будро, разучился выигрывать. Тяжел Клофа, медлителен, неповоротлив. Приходится самой его вести, и ритм задавать, и направление, и кружиться под его вялой рукой без всякой помощи или хоть знака с его стороны. Протоптался он так пять, шесть, семь песен, а там споткнулся, на колени упал и замотал головой. Подошла к нему Мари Имар, помогла подняться, а на меня так зыркнула, что дочерна обожгла бы взглядом, кабы только могла.

Настал черед плясать Аристилю.

Аристиль оказался силен, да к тому же просто горел желанием переплясать меня. Я ему лбом едва до сердца достаю, а он прижимает меня к себе, будто придушить задумал. Так и пошло дело: то мне на цыпочках идти приходится, то швыряют меня туда-сюда могучими ручищами, так, что плечи болят, ведут в танце, будто мула в поводу. Не танец, а прямо борьба какая-то. Но ничего: я и с волками плясать привычна, и вообще крепче, чем с виду кажусь. Шесть песен, семь, восемь, девять – дальше все песни слились в одну, а наши ноги так и порхают в танце! Я и не заметила, как Аристиль упал, просто вдруг вижу: танцую одна. Заморгала я от солнца, светившего в распахнутые двери амбара, а двое мужчин оттащили Аристиля в сторону и уложили на длинную лавку у стены. Тут бросилась к нему девушка в розовом, присела над ним, поит из чашки, утирает платком раскрасневшиеся щеки, а я подошла к Малышу Полю, протянула ему руку, и музыка понесла нас дальше.

Малыш Поль еще выше, огромнее и сильнее брата, да вдобавок жульничает. Стоит нам закружиться, едва не отпускает мое запястье и талию, надеясь, что меня отшвырнет в толпу. Ну а я что ж – вцепилась в него, как краб, держусь за рубаху, за манжету, за толстое потное запястье изо всех сил. Наш танец – война, а каждая песня – бой, даже вальсы. Но я выиграла все бои до единого, и войну завершила победой: споткнулся Малыш Поль, подогнулись его колени, и растянулся силач на земле во весь рост – широченная грудь ходит ходуном, зубы оскалены, как у норки. Но мне его было ничуть не жаль. Я даже не сомневалась: в один прекрасный день он найдет способ вбить отцовское проклятье папаше в глотку.

А музыка не смолкала. Не остановилась и я. Прошлась в одиночку тустепом, пока двое мужчин волокли Малыша Поля на лавку, где его тут же принялась утешать темноволосая девушка, и вижу: снаружи, за дверями амбара снова темно. Выходит, я протанцевала под скрипку Дре Петипа целую ночь и целый день. Правду сказать, малость подустала.

Подошла я все тем же двудольным шагом к Луи и протянула ему руку.

Луи, здорово смыслящий в числах, плясал с осторожностью, хитро, предоставив мне всю работу – вертеться, кружиться, ниткой нырять под его руку, словно в игольное ушко. А сам так и норовит неожиданно шагу прибавить, ножку мне подставить, так что приходится прыгать, чтоб не упасть, или толкнуть при случае. Но вскоре отец заметил, что он замышляет, прикрикнул на него, и вся решимость Луи оставила – вытекла, точно вода из дырявой кадушки. Когда он упал, подошла и к нему девушка – тоненькая, совсем девчонка, с двумя косичками на затылке, напиться дала, что-то на ухо зашептала. Но мне и Луи было совсем не жаль: уж кто-кто, а этот и родного отца обхитрит – вот только подрастет немного.

К тому времени снаружи снова стало светло: проплясала я, значит, день и две ночи. Тело мое уже будто и не мое, а привязано за уши к смычку Мюрдре Петипа. И пока он играет, я буду плясать, хотя ноги стерты о земляной пол в кровь, а глаза щиплет от пыли. Заиграл Дре «Ля Тустеп Петипа», и пошла я танцевать с Телемахом, совсем еще мальчишкой. Подаю ему руку, а сама до беспамятства рада, что Октавия родила муженьку всего пятерых сыновей.

Телемах, как и я, оказался крепче, чем с виду можно подумать. Он видел, как я переплясала четверых его братьев, и понял, что ни подставить мне ножку, ни отшвырнуть в толпу не выйдет. Улыбнулся он мне печально и нежно и захромал в танце – дескать, глянь-ка на него, несчастного калеку, не стыдно ли такого побеждать? По-моему, этакая уловка еще подлее хитростей Луи. Отвела я от него взгляд и целиком отдалась музыке. Казалось, смычок Дре Петипа движет моими ногами, а пальцы его направляют мои руки, а его ноты гонят меня взад-вперед, из стороны в сторону, кружат волчком, как лопасть весла – воды байю. А вокруг словно бы назревает буря, сгущаются тучи, сверкают молнии, воздух густеет, густеет, так что трудно дышать. А я танцую с Телемахом посреди амбара Дусе, прихрамываю на кровоточащих пятках, и вот Мюрдре Петипа на козлах торжествующе вскрикивает, а его соседи вокруг что-то бурчат, недовольно ропщут.

– Вот и последний готов! – каркает Дре Петипа. – Ну, Октавия, что теперь скажешь?

Выступила Октавия Петипа из мрачной, как туча, толпы. Она и раньше выглядела усталой, а теперь вовсе была бледна, точно смерть.

– Скажу, что ты превосходный скрипач, Мюрдре Петипа. Во всей Луизиане, а то и во всем мире, не найти человека, который мог бы – или захотел бы – сделать, что сделал ты.

– Да, я – скрипач хоть куда, – говорит Дре. – Однако без моей совушки-неясыти мне бы спора не выиграть, а? – Тут он махнул смычком, указывая на пятерых братьев, сидящих на лавке рядышком с побледневшими своими зазнобами. – Вот они, девочка! Выбирай. Выбирай в мужья любого, какой больше по нраву. И земля, и мул тоже твои, как обещано. Мюрдре Петипа свое слово держит, так-то!

Коснулась я на счастье кружев тетушки Юлали на шее и крохотного бугорка гри-гри под платьем меж грудей, и отвечаю:

– Не нужна мне твоя земля и твой мул, Дре Петипа. И в мужья никто из твоих пятерых сыновей не нужен. У них – вон, свои милые есть, прекрасные кадьенские девицы, черноглазые да розовощекие, так пусть они и рожают им прекрасных черноглазых малышей.

Над толпой пронесся вихрь изумленного шепота, а я продолжаю:

– Предлагаю теперь побиться об заклад со мной, Мюрдре Петипа. Танцуй со мной. Спорю, что тебе меня не переплясать. А если проиграешь, благословишь всех сыновей на брак и вернешь то, что у меня отнял.

Щурит Дре глазки в тени широкополой шляпы, сжимает в руке скрипичный гриф.

– Нет, – говорит. – С меня споров довольно. Я получил, что хотел, и плясать с тобой не пойду.

– А не пойдешь, все подумают: струсил Мюрдре Петипа, испугался бледнокожей красноглазой девчонки с болот, хоть и пятки ее в кровь сбиты. Чего боишься, а? Ты, который своей игрой выгнал из пекла самого льявола, а после обратно загнал?

– Я не боюсь, – цедит Дре Петипа сквозь плоские желтые зубы. – Просто – на что оно мне? Не хочешь в мужья одного из моих сыновей, ступай себе обратно в болото. Больше у нас с тобой никаких дел нет.

Тут Луи поднялся на ноги и, прихрамывая, подошел ко мне.

– Мой тебе совет, пап: соглашайся. Если выиграешь, дам слово, что не сбегу от тебя при первом же удобном случае.

– И я дам слово, что не отправлюсь с ним, – говорит Телемах, встав с нами рядом.

А с другого боку подходит ко мне Аристиль.

– И я, – говорит.

– И я, – добавляет Малыш Поль.

– И я дам слово не превращать твою жизнь в сущий ад за то, что ты из пустого упрямства отнимаешь у меня сыновей, – обещает Октавия.

Глядит на нас с козел Дре Петипа – щеки красны, как огонь, глаза горят, будто угли.

– Видно, вам, мальчишкам, одного урока мало. Что ж, неясыть болотная, я согласен. Зови скрипача, пусть он нам сыграет, а уж я от восхода до восхода пропляшу!

Все вокруг смолкли, а Октавия говорит:

– Дре, ты же знаешь: в приходе Сен-Мари других скрипачей нет.

– Значит, на том и делу конец. Что за танец без музыки? Спор отменяется.

Кто-то в толпе засмеялся. Я и сама посмеялась бы, будь все это сказкой о Молодом Дре Петипа и о том, отчего вся музыка в приходе Сен-Мари принадлежит ему.

Но тут из толпы раздался новый голос – голос моего друга Улисса:

– Я вам сыграю.

Обернулась я и вижу: стоит он среди людей, одетый в покупной костюм, буйная черная шевелюра приглажена так, что лоснится от масла, а взгляд простодушный, бесхитростный, как у щеночка в корзинке.

– У меня и аккордеон случайно с собой, – продолжает он, и улыбается мне во все зубы.

Я в ту же минуту поняла, что люблю его больше всех на свете.

Еще у кого-то из мужчин оказалась под рукой стиральная доска и ложка. Вскочили они с Улиссом на козлы, а Дре Петипа слез вниз, и Улисс заиграл мелодию, которую я слышала тысячу раз – «Те петит э те миньон»[63], ту самую, что так любила играть мне тетушка Юлали. Музыка придала усталым ногам новые силы, шагнула я к Дре Петипа и взяла его за руку.

Вот тут-то добрые жители Пьервиля и обнаружили, что Мюрдре Петипа совершенно не умеет танцевать! И ноги-то у него обе левые, и ритма-то напрочь не держит, а «Окошко», «Кадьенские объятия» или, скажем, «Мельницу» со стороны, может, и видел, но повторить не в силах. Заковыляли мы с ним, затоптались по полу туда-сюда, пока давно назревавшая буря не разразилась, не взорвалась раскатами громового хохота. И я тоже хохочу – даром, что ноги болят, будто пляшу на гвоздях или иглах. И плевать, кто из нас упадет первым – он или я. Я уже победила. Я показала добрым пьервильцам, чего он стоит, их Дре Петипа. Его сыновья женятся на ком захотят, а он не посмеет сказать ни слова против!

– Скри-скроу! – выводит аккордеон.

– Крррак-вжжжик! – вторит ему стиральная доска.

А хриплый голос Улисса плывет над толпой, а я пляшу, как мошки над водой в вечерних сумерках, а Дре кое-как ковыляет за мной, и даже пятки отчего-то почти не болят, и ноги снова легки, и жизнь – сплошное счастье.

Когда Дре упал на колени и замер, опустив голову, снаружи было еще темным-темно.

Аккордеон со вздохом умолк. Октавия бросилась к мужу и крепко обняла его, сыновья расцеловали возлюбленных, пьервильцы зашумели, отправились за новыми угощениями, столпились вокруг Улисса и парня со стиральной доской, хлопают их по плечам, а меня старательно не замечают.

Подошла я к Октавии и говорю:

– Миз Петипа, пора мне забрать свою скрипку – скрипку тетушки Юлали, что отнял у меня ваш муж.

Вскинула она на меня взгляд.

– Юлали? – говорит. – Старой Юлали Фавро, сбежавшей в болота? Так ты – родня Юлали Фавро?

– Да, – киваю я. – Тетушка Юлали взяла меня к себе еще младенцем и вырастила, как родную.

Октавия поднялась с земли и помахала рукой старой-старой леди в выцветшем домотканом платье.

– Тетушка Бельда, иди-ка сюда! Глянь-ка: вот эта вот девочка говорит, будто росла у Юлали Фавро. Что ты на это скажешь?

Старая леди с лицом, сморщенным, как мокрая тряпка, сощурилась изо всех сил и склонилась поближе к моему кружевному вороту.

– Это венчальные кружева Лали, – говорит. – Уж я-то их ни с какими другими не спутаю. Как она поживает, девочка?

– Прошлой зимой, – отвечаю я, – подхватила она простуду и умерла.

– Ох, как жаль, как жаль, – опечалилась старая леди. – Ведь Лали – моя кузина и крестная мать моей дочки, Денизы. Где-то году в пятнадцатом или шестнадцатом вышла она замуж за Эркюля Фавро. Бедняга Эркюль… И лодку для ловли креветок, и сети проиграл Дре Петипа в каком-то дурацком споре. К бутылке начал прикладываться, Лали бить смертным боем. А как-то утром нашла она его на дворе, в утином пруду, мертвым, как выпотрошенная рыба. И сразу после похорон ушла, никому не сказав, куда. И детей у нее ни единого не было.

– У нее была я, – говорю. – Так можно мне, наконец, получить ее скрипку обратно?

Пока я ждала, кто-то принес мне тарелку с угощениями, но я так устала, что кусок не лез в горло. Ноги дрожат, пятки горят огнем. Надо бы, думаю, присесть, да только ноги совсем не слушаются. Как же до свету добраться домой? На глаза навернулись слезы, но вдруг чья-то рука обняла меня за талию.

– Каденция, chère, – говорит мне на ухо Улисс, – миз Петипа принесла твою скрипку. Держи-ка, а я отвезу тебя домой, отсыпаться.

Тарелка из рук исчезла, точно сама по себе, а ее место заняла скрипка тетушки Юлали и смычок. Улисс подхватил меня на руки, как ребенка, а я опустила голову на плотную ткань его покупного пиджака, и понес он меня из амбара Дусе к пристани.

Луна клонилась к горизонту, в воздухе веяло прохладой, и это значило, что рассвет близок. Улисс усадил меня в пирогу, забрался следом, оттолкнулся от причала и взялся за весло. Гляжу я, как удаляется, становится меньше пристань у фермы Дусе, а на берегу толпятся, смотрят нам вслед пьервильцы. Старая леди, что когда-то была первой красавицей на весь приход, машет нам платком, а мы скользим по воде сквозь заросли кипарисов… Вскоре огни фермы Дусе скрылись, исчезли за пологом листьев и завесами испанского мха.

По протокам петляли молча. Казалось, в ушах до сих пор звучит музыка – и аккордеон, и стиральная доска, и скрипка, как на балах лугару. Я тихонько замычала, замурлыкала себе под нос, подпевая ей. Когда взошло солнце, Улисс скинул пиджак и отдал мне – прикрыть голову. Наконец добрались мы до моей избушки, Улисс внес и меня, и скрипку внутрь и затворил дверь.

Вскоре мы, я и Улисс, поженились – вот когда мне пригодилось золотое колечко тетушки Юлали. С тех пор так и живем в болотах, но иногда навещаем Пьервиль – узнать новости, а то и сходить к кому-нибудь на fais-do-do. Улисс всякий раз берет с собой аккордеон и играет, если попросят. Но я танцую только на балах лугару, да еще дома, с мужем. А пляшем мы под собственное пение и скрипку старшей дочери, Малышки Лали.

А что сталось с Мюрдре Петипа?

Старый Дре Петипа скрипку и в руки больше не берет. Говорит, что за те два дня и две ночи наигрался на всю жизнь вперед и выжал себя досуха. В болота тоже больше не ходит – знай сидит у себя на крыльце, сортирует яйца из-под несушек Октавии да потчует внуков небылицами о том, каким прекрасным некогда был скрипачом. Скрипка Старого Будро перешла к Аристилю. Играет он вместе с шурином и двумя кузенами, а как – можешь послушать по радио. Но Аристиль Петипа – не единственный скрипач на весь приход Сен-Мари, уж никак не единственный! В наши дни и скрипачей вокруг полным-полно, и певцов, и аккордеонистов, и гитаристов. Играют они и кадьенские песни, и зидеко[64], и вальсы, и тустепы, и эти новые джиттербаги – и играют, надо сказать, просто здорово. Вот только никому из них не под силу игрою на скрипке выгнать из пекла самого дьявола, как сделал когда-то Дре Петипа.

Оглядевшись, Бог Воров увидел, что стоит посреди просторного зала, полного людей, и все они несутся, спешат куда-то, нагружены свертками, одеты в тяжелое, длинное верхнее платье. Пока что никто из смертных его не видел. За стеклами огромных окон по обе стороны зала простирался вечерний город. Под потолком, высоко над головой, сверкали, разгоняя сумерки, роскошные хрустальные люстры. Богу-Проказнику, владыке ночи, весь этот свет показался прямым оскорблением.

В ту же минуту ему на глаза попалась большая картина, на коей был изображен колоссальный алмаз с кусочком угля внутри и надпись: BLACK STAR[65]. Драгоценные камни всю жизнь приводили Бога Воров в восхищение. Вообразив себе тот, что послужил моделью для рисунка, он залюбовался совершенством граней, игрою света внутри, черным пятнышком крупицы угля, породившего алмаз. Перед таким камнем не устоял бы ни один смертный. Да что там смертные – алмаз едва не заворожил его самого!

Бог знал: он – в большом северном городе во время долгих, живописных ночей, сопутствующих празднествам зимнего солнцестояния, вот только никак не мог понять, кому он здесь мог понадобиться. Люди нечасто зовут к себе Хитреца. Мало кто вознесет молитву: «О, Бог Воров и Обманщиков, снизойди ко мне, нарушь мой покой, обмани меня да обворуй». Кому же такое взбредет в голову?

В толпе коммивояжеров с карманными фляжками и чемоданами образцов в руках и женщин, увешанных пакетами из универмагов, мелькали компании молодых людей, детей знатных семейств. Они пересаживались на этой станции с поезда на поезд, возвращаясь по домам из колледжей, частных школ и женских академий.

Здесь, среди кипучей суеты Соединенных Штатов, в эти бурные короткие дни уходящего 1928-го, они то и дело махали встречным товарищам, шумно здоровались, громогласно прощались через головы простых пассажиров.

Почуяв, что в воздухе повеяло бунтом, Проказник заметил среди молодежи совсем юную девушку, вроде бы одну из них, такую же, как все, но не вполне. Инстинкт вора тут же узнал в ней дочь великого человека, одного из местных владык, повелителя искусственного света. Ее отцу принадлежала «Блэк Стар Коул», компания, рекламный щит которой – с корпоративным символом в виде алмаза – попался на глаза богу минуту назад.

И огни над головой, и поезда, мчавшиеся под мраморными плитами пола – все это приводилось в действие углем. А эта юная леди семнадцати лет, в блестящей котиковой шубке, с прелестными карими глазами, была младшей дочерью Угольного Короля. Едва взглянув на нее, Бог Воров понял: ей очень не нравятся дела отца, и именно она призвала его сюда.

Семнадцатилетняя Шарлотта Спаркман возвращалась домой из Академии Ферн Хилл. Ей очень хотелось, чтоб ее громогласный, со всеми грубый отец хоть на минуту остановился, перевел дух и подумал о том, что он, при всем его богатстве и власти, делает со своими работниками, со своими клиентами, да и с самим миром. А еще – чтоб он хоть на минуту задумался о ней и о ее жизни.

Тем временем перед Проказником встал другой вопрос: в каком обличье появиться перед этой девицей и ее миром? Для лукавого бога срок человеческой жизни был не более чем мгновением ока, а смена облика – столь же легкой, как смена выражения лица. Будто щеголь, примеряющий костюмы у зеркала, он оценил имеющиеся в гардеробе обличья. Вот он – Локи, а вот он – Ворон, вот он – Меркурий, а вот он – Лис…

Тут ему вспомнилось одно весьма забавное и поучительное замечание. На одном пышном суаре, в одном из летних дворцов близ Парижа, году этак в 1783-м, граф Ренар (под этим именем он был известен в тот момент) остановился на пути к очередной победе. И отчего? Всего лишь потому, что услыхал, как сидевший под огромным дубом ученый муж, человек великой мудрости и остроумия, сказал:

– Кому суждено прожить очень долгую жизнь, тот непременно должен провести молодость в образе прекрасной женщины.

Прекрасно подойдет для его замысла!

Дети высшего общества – в длинных пальто, в ярких шарфах, кое-кто – с дерзновенно непокрытой головой – распрощались с друзьями, оставшимися дожидаться поездов на юг и на восток, и вышли на стоянку такси. Им предстояла поездка с Пенсильванского вокзала на Центральный.

Мальчишки и девчонки из колледжей, академий и институтов благородных девиц хохотали, из ртов их струился пар, кричали «красные шапки»[66], пронзительно верещали свистки швейцаров. Чемоданы укладывали в багажники, а те, что не помещались, крепили ремнями к крышам, и дети богатства втискивались в просторные салоны кэбов по шестеро: самые младшие занимали откидные сиденья, а кое-кто даже усаживался на колени к товарищам.

Солнце почти скрылось за горизонтом, вокруг засияли янтарно-желтые уличные фонари. Ранние сумерки вгоняли в сладостную дрожь, пробуждая память далеких-далеких предков, поклонявшихся свету, а сокращение дней принимавших за угасание солнца, предшествующее его возрождению. Потому-то они и смеялись, и пели в полутемных салонах такси, и подгоняли кэбби – быстрей, быстрей! – стремясь обогнать машины, битком набитые друзьями, прийти к финишу первыми.

Шарлотта Спаркман оказалась в одном кэбе с младшим сыном Борденов и братьями Карсон, возвращавшимися домой из Академии Филлипса в Эксетере и Дартмутского колледжа, и с Мопси Милдор, закончившей первый семестр в Женском пансионе мисс Лоури.

Из общего разговора Шарлотта как-то выпала, но это ее ничуть не огорчало. В обществе юных леди из Академии Ферн Хилл некоторые чувствовали себя чуточку неуютно. Символом академии была сова, священная птица богини мудрости, а о девушках из Ферн Хилл поговаривали, что мозгов у них, пожалуй, многовато – несколько больше, чем женскому полу требуется.

Тут она заметила шестую пассажирку, молодую английскую аристократку на год-другой (казалось бы, невелика разница, но как существенна!) старше самой Шарлотты. Медвяно-рыжие волосы превосходно уложены, зеленая – в цвет глаз – шляпка-трилби сдвинута чуть набекрень…

Шарлотта была уверена, что где-то с нею встречалась. Может быть, прошлым летом, в Ньюпорте? Вообще-то имена она всегда запоминала прекрасно, но имени этой девушки вспомнить никак не могла. Но вот девушка улыбнулась ей, и…

– Леди Джессика Вивиан, – сказала Шарлотта. – Как я рада видеть вас снова.

Все это было крайне удивительно, так как до этой самой минуты восхитительное создание, сидевшее рядом, имени не имело, а сказать по правде, даже не существовало. Леди Джессика появилась на свет такой, какой ее выдумали лукавый бог и сама Шарлотта.

– Какая жалость, – сказала Джессика Вивиан (ведь именно этими словами Блестящие Штучки из Лондона говорят обо всем на свете). – О багаже заботится горничная, а я ее опередила. А меня ждут у Гарриманов. А знаете, Шарлотта Спаркман, по-моему, мы крепко подружимся. Я в таких вещах никогда не ошибаюсь.

– Что ж, я буду только рада, – ответила младшая дочь директора и владельца «Блэк Стар Коул».

Леди Джессика Вивиан коротко, отрывисто рассмеялась. Ее смех был немножко похож на лай.

Дочь Угольного Короля представила новую подругу остальным.

– Дочь графа Лакмерского, – добавила она, сама не понимая, откуда об этом знает.

Остальные были просто поражены.

– Приехала подцепить богатенького американца, – сказала леди Джессика Вивиан.

Все захохотали.

К тому времени, как кэб довез их до Центрального вокзала, леди Джессика успела покорить сердца обоих братьев Карсонов, чье семейство владело целой флотилией океанских лайнеров.

– Я вижу, вы – мореходы. Юные адмиралы. Сыновья открытых морей. Думаю, отцу это понравится, – с улыбкой, но не без восхищения сказала она.

Братья таращились на нее, едва не разинув рты. Послав им воздушный поцелуй, леди Джессика отошла в сторону.

Мопси Милдор увлекла за собой другая группа молодых людей, один из коих окликнул ее по имени. Затем, в поезде, мчавшемся вдоль Гудзона, Джессика Вивиан принялась называть Бордена-младшего – по общему мнению, парнишку, малость туповатого – сэром Томми, чем тот был немало смущен, но в то же время доволен.

Вскоре он сошел с поезда, и Принц-Лис с дочерью Угольного Короля остались одни. Мисс Спаркман начала рассказывать о том, что ее работы привлекли внимание учительницы живописи, и эта потрясающая леди, ученица самого Томаса Икинса, спрашивала, не хочется ли ей, Шарлотте, заняться живописью всерьез.

Мать Шарлотты умерла несколько лет тому назад. А отец, так и не женившийся снова, о просьбах младшей дочери не желал даже слышать.

– В мире столько всего, что мне хотелось бы увидеть. Так много картин, так много пьес. Так много людей, с которыми хотелось бы познакомиться. Хочу пожить в Париже. Хочу взглянуть на Венецию, Мексику, Китай…

– Но? – спросила леди Джессика.

– С годами, – пояснила Шарлотта Спаркман, – отец все больше и больше уверен, будто он на самом деле король, будто он вправе распоряжаться жизнями и управлять всем миром.

– Мне непременно нужно поговорить с твоим отцом, – сказала Джессика Вивиан, и Шарлотта, знавшая ее всего около часа, отчего-то даже не усомнилась: если это случится, все будет хорошо.

Вошедший в вагон кондуктор объявил, что следующей остановкой будет частная станция на границе имения Спаркманов. За ним явился стюард, чтобы помочь Шарлотте с багажом.

Поднявшись на ноги, Шарлотта еще раз взглянула на Владыку Лукавства.

– В четверг у отца суаре, возжигание древа, – сказала она. – Могу ли я пригласить вас в гости?

– О, это, без сомнения, будет очень забавно!

Кондуктор, прошедший по вагону несколько минут спустя, отметил, что прелестные юные пассажирки, должно быть, сошли с поезда вместе.

Забавным «возжигание древа», состоявшееся парой дней позже, оказалось только для бога, помешанного на проказах, да самого Старого Короля Угля. Остальные гости, явившиеся в имение Спаркманов только из страха обидеть хозяина, старательно сохраняли на лицах светские мины, а в мыслях считали каждую минуту. Нефтяники из Техаса, представители нового, нефтедобывающего подразделения «Блэк Даймонд», настороженно озирались по сторонам.

Внезапно люстры приугасли. Перед голубой канадской елью двадцати футов в высоту, установленной в центре огромного, жарко натопленного бального зала, появился Джеймс Джозеф Спаркман, рослый лысый толстяк лет около шестидесяти. В конце напыщенной, чрезмерно затянутой речи он, как и на каждой из сих церемоний, сказал:

– Мой дед и мой отец спускались под землю за углем, несли народу тепло и свет. В память о них зажигаю я это древо!

Ель вспыхнула пятью сотнями цветных электрических ламп. Недолгую тишину перед аплодисментами нарушил женский голос:

– Какая жалость, что отец никогда не позволит провести в наш замок электричество!

Дж. Дж. Спаркман не глядя понял, что это она – девица Вивиан, леди Джессика, дочь английского лорда, знакомая Шарлотты. За ужином Джей Джей слышал, как тот же звонкий голосок с английским акцентом сказал:

– Вы, американцы, осваиваете новый континент, создаете себе королевства. А дома все давным-давно поделено и застолблено.

Кто-то говорил Спаркману, что она приехала в Америку в поисках богатого мужа. И, похоже, могла бы стать чудесной добычей, вот только все сыновья Спаркмана уже женаты, а внуки – еще дети…

В отличие от своих предков, Дж. Дж. Спаркману редко приходилось видеть перед собой настоящий кусок угля. Другое дело – алмазы. Алмазами он был просто одержим. Они сверкали с его широкой крахмальной манишки. Жемчужиной его гигантской коллекции служил известный на весь мир алмаз «Черная Звезда».

Вот в разговоре возникла пауза, и леди Джессика с едва уловимой хрипотцой в голосе сказала:

– Алмазы – способ самовыражения угля. Свидетельство его способности творить прекрасное.

В тот самый миг, как Джессика Вивиан впорхнула в двери, воскликнув: «Просто завидую: этот замок просторнее папиного!» – Проказник почуял, что Черная Звезда здесь, в этих стенах. Этот прославленный камень хранил внутри черную крупицу, которую глаз смертного мог заметить, но никак не мог на ней сосредоточиться.

Этот-то камень и был торговой маркой «Блэк Стар Коул». Его изображение красовалось на рекламных щитах, в газетах, на бортах грузовиков с углем. Бог счел его прекрасным талисманом и достойным трофеем.

– Всегда считала алмазы светом, исходящим из недр земли, – продолжала Джессика Вивиан.

Тут Джеймс Джозеф Спаркман, поначалу решивший, что это всего лишь школьница, вроде его младшей дочери, пригляделся к ней повнимательнее и понял: нет, она малость старше, эти слова – слова женщины, разбирающейся в жизни.

Позже, после того, как толпы гостей разъехались по своим имениям и отправились спать, Спаркман уединился в кабинете и задумался о юной англичанке, которую видел и слушал сегодня вечером. И даже представил себе, как в недалеком будущем говорит:

– Только на днях вернулся из фамильного гнездышка жены. Ее отец – граф и просто чудесный старик, только никак не может расстаться со старыми привычками. До сих пор освещает замок предков газом. Но я с ним поговорил, мы неплохо поладили, и он согласился провести повсюду электричество. Теперь замок виден на многие мили вокруг!

В этот момент боковая дверь в кабинет отворилась, и внутрь скользнула женщина в серебристом вечернем платье.

– Старый Король Угля! Ты обещал показать мне Черную Звезду.

– Разве?

Ничего подобного Спаркман не помнил. Когда же он мог такое сказать?

– Ты говорил, что держишь его за семью замками, так как… – Игриво улыбнувшись, леди Джессика продолжила, подражая его голосу: – Так как на виду его оставлять неразумно.

Джеймс Джозеф Спаркман отпер дверь в кладовую, подошел к сейфу, набрал шифр, сунул внутрь руку и извлек на свет мешочек из черного бархата.

Когда он повернулся, на его ладони лежала Черная Звезда. Бог оглядел мерцающие грани, что так и манили заглянуть в глубину. Заметил внутри то самое черное пятнышко – словно бы крупицу угля, породившего сей драгоценный камень… Ну уж нет! Такое сокровище – не для этого вульгарного смертного!

Леди Джессика улыбнулась Спаркману, как ни одна женщина в его жизни. В ее улыбке было столько желания и восхищения, что Король Угля тут же оказался во власти Бога Воров.

Дом стих, слуги и гости уснули. Одна Шарлотта не спала. Отъезда леди Джессики она не видела, однако так и не смогла отыскать ее. Поднявшись с кровати, она накинула халат, вышла из комнаты и прошла коридором к огромной винтовой лестнице.

Колоссальная ель все так же сверкала пятью сотнями разноцветных ламп посреди бального зала. К ней подошла Джессика Вивиан в серебристом вечернем платье. В руке она держала мешочек из черного бархата, а под мышкой – ком черной ткани в серую полоску.

Небрежный взмах руки – и одежда повисла на рождественском древе. Штаны Джеймса Джозефа Спаркмана развернулись, как парус на ветру, зацепившись подтяжками за звезду на верхушке.

– Думаю, твое путешествие в Париж – дело решенное, – сказала леди Джессика. – Но, может быть, ты предпочтешь отправиться со мной?

Но Шарлотта отрицательно покачала головой: ведь на земле было столько невиданного и интересного! После того, как бог распрощался и, замерцав быстрой чередой звериных и человеческих обличий, исчез, Шарлотта опустилась на ступеньку и долго сидела, не двигаясь. Затем она поднялась, спустилась вниз, взобралась на кресло и сняла с ели полосатые штаны. А отца нашла в кладовой, где запер его Бог Воров.

Ни он, ни она никогда больше не напоминали друг другу об этом происшествии. Но с того самого вечера Шарлотта делала все, что пожелает: училась в Париже, жила в Мехико. Познакомилась с Пикассо и Фридой Кало, имела несколько очень интересных любовных связей. Да, вы не ошиблись, это она, юная американская сюрреалистка, написавшая «Ночь зимнего солнцестояния 1928 г.».

Сейчас это полотно выставлено на почетном месте в Музее Современного Искусства. Критики видят в полосатых штанах, свисающих с увешанной гирляндами ламп рождественской ели, символ окончания эпохи «ревущих двадцатых» и начала Великой депрессии. Сама художница все вопросы о смысле известнейшего из своих произведений неизменно оставляла без ответа.

Много лет – по человеческому счету, пара поколений – прошло, прежде чем Проказник снова был призван в имение Спаркманов. И снова это случилось в ночь зимнего солнцестояния. Стоя на гребне холма, он смотрел в темноту, рассекаемую, раздираемую на куски лучами фар мчащихся по хайвеям машин, светом уличных фонарей на каждом углу, огнями разноцветных рождественских гирлянд, развешанных вдоль карнизов домов и на ветвях деревьев посреди лужаек. Горизонт полыхал электрическим заревом.

Вторжение человека в царство тьмы не на шутку раздражало бога. Вдруг на глаза ему попалась яркая неоновая вывеска: белый скакун, прыгающий через огромный алмаз, и надпись «BLACK STAR». Вывеска венчала крышу громадной, ярко освещенной заправочной станции, битком набитой автомобилями. Бог тут же вспомнил Угольного Короля и понял: он снова в его владениях.

В имение собирались гости, дети семейства Спаркманов возвращались домой на каникулы, машины съезжались к воротам со всех сторон.

Оставаясь невидимым для глаз смертных, Бог Воров задумался. В каком бы облике появиться среди них на сей раз? Воспоминания о прежнем визите снова напомнили старую Францию и тот самый вечер в парке летнего дворца близ Парижа.

Проказник явился туда, чтобы украсть знаменитый Сиреневый Изумруд, решив, что для смертных в нем чересчур много красоты и волшебства. А изумруд этот носила на золотой цепочке вокруг прелестной шейки мадам Декамье, фаворитка короля Франции.

По пути на любовное свидание с Великолепной Декамье он и услышал слова того мудреца и остроумца, развлекавшего немногочисленных слушателей. Сказав, что тот, кому суждено прожить очень долгую жизнь, непременно должен провести молодость в образе прекрасной женщины, мыслитель объявил, что зрелые годы следует прожить всеми почитаемым и уважаемым мужем, а в пример привел одного победоносного генерала.

Владыка Воров выхватил сию эпиграмму из воздуха и унес с собой. А еще через пару часов вышел на балкон спальни мадам Декамье с Сиреневым Изумрудом в кулаке и исчез.

Теперь, более двух сотен лет спустя, богу подумалось, что явиться в имение Спаркманов в образе мужа, овеянного славой, будет весьма забавно. Однако, проникнув в мысли гостей, Владыка Воров понял: в этом чудесном году, в 1988-м, генералы мало кому интересны. Странно, но все эти люди, осквернившие ночь, боготворили менестрелей, мимов, актеров, игравших роли генералов.

Тем вечером особняк Спаркманов почтила присутствием и Шарлотта. После зимнего солнцестояния 1928-го отец ее быстро состарился и одряхлел, а несколькими годами позже умер. В некрологах писали, что со смертью Угольного Короля кончилась великая эра угля.

Пропажа знаменитого алмаза, Черной Звезды, обнаружилась только после его смерти. Бульварные газеты подняли страшный шум, расследование завершилось ничем, загадка так и осталась без ответа. Унаследовавшие компанию сыновья обратились к новой области деятельности. Нефть – вот чему отныне предстояло править миром, и они вложили капиталы в нефтепромыслы Восточного Техаса.

Художница и покровительница искусств, Шарлотта слыла в семье чудачкой. Однако родные каждый год приглашали ее на Рождество в фамильный особняк Спаркманов, и из любви к племянникам, и племянницам, и двоюродным внукам она порой принимала их приглашение.

С каждым новым визитом она убеждалась, что многие родственники, особенно старший из братьев, Джей-Джей Джуниор[67] или «Три Джей», сделались еще своекорыстнее, безжалостнее и спесивее, чем раньше. А среди родственников помоложе непременно находились те, кто был с ней согласен.

За годы, миновавшие после первой встречи с Лукавым Богом, она часто вспоминала о нем и кое-что узнала о его нраве. Сегодня днем она молилась о его возвращении, хоть и не верила, что из этого выйдет какой-либо толк.

Но ближе к вечеру ее юная внучатая племянница Алисия, с которой они были очень близки, сказала:

– Вот смеху-то: все вокруг в восторге от того, что здесь сам Дейн Баррон, а я вначале и не знала, кто это. Он даже звездой-то был не из первых, но наши ему целую экскурсию по имению устроили!

– А кто он такой? – не без интереса уточнила Шарлотта.

– Актер, тетя Шарлотта. Из старых ковбойских фильмов. Значит, во Франции о нем не слыхали?

«Должно быть, он самый», – подумала Шарлотта. После того, как из американских фильмов исчезли Гарбо и Гейбл, поделками Голливуда она почти не интересовалась, но следовало взглянуть и убедиться.

Спускаясь вниз, она разминулась с одной из кузин, которую считала полной идиоткой.

– У Дейна Баррона, – сказала та, – все та же самая легкая улыбка! Я помню ее еще по той старой драме, где, кажется, Берт Ланкастер играл гангстера, а Баррон был полисменом, а соль в том, что они вместе выросли, и полисмен невольно веселился, когда его старый друг выкидывал что-нибудь возмутительное. Надо же, я и забыла, что когда-то была в него по уши влюблена!

В библиотеке Шарлотта обнаружила пару пожилых техасских нефтяников, партнеров брата. Оба увлеченно болтали.

– Это же все те самые вестерны! – восклицал один. – Он в них снимался, когда я еще мальчишкой был. По-моему, он откуда-то с Высоких равнин, из Монтаны.

– А как он сыграл хозяина ранчо, у которого дочь похитили? – поддакивал другой. – Это было нечто, без дураков! Так жизненно… Весь фильм держал чувства внутри, а в конце – раз! – и дал им волю.

– Ваш брат Джей-Джей показывает Дейну конюшни, – сообщил первый в ответ на вопрос Шарлотты.

– А тот фильм – простите, название запамятовал, – где он снимался с тем молодым актером, ну, вроде как самым крутым… как его там? Маккуин? – услышала Шарлотта по пути к выходу. – Вот, а Баррон играл его отца и просто-таки весь фильм на себя перетянул! Такой достоверный, такой настоящий…

– Я слышал, он собирается заняться политикой, – заметил кто-то рядом, пока она надевала пальто.

Идя мимо лошадиных загонов сквозь самые ранние сумерки года, она вспоминала тот давний день зимнего солнцестояния, когда в доме появилась другая персона, тоже якобы известная всем и каждому.

Старший из братьев Шарлотты, Дж. Дж. Спаркман-младший, обнаружился в стойлах.

– А это Созвездие, – говорил он. – Его отец послужил моделью для эмблемы нашей компании.

– Да у вас здесь конюшни просто королевские, – сказал Дейн Баррон. – Куда там голливудским!

Статный вороной жеребец с белой звездой во лбу взглянул на них, словно понял, что речь идет о нем.

Прыжок, что совершал конь на эмблеме, был невозможен, невыполним. Художник его попросту выдумал. Но Проказник чувствовал: в этом коне имеется толика волшебства. Стоило ему встретиться с Созвездием взглядом, оба тут же узнали друг друга.

«В тебе королевского больше, чем в твоем хозяине», – беззвучно сказал Баррон коню.

– Мы в каждый канун Рождества приводим Созвездие в дом, и он нас ни разу не осрамил, – похвастала супруга Дж. Дж. Спаркмана-младшего.

«Ах, бедный царственный зверь, – сказал Созвездию Дейн Баррон. – Ты достоин лучшей доли. Ты достоин того, чтобы носить на себе бога!»

Дейн Баррон оказался рослым, располагающим к себе красавцем. Его седые волосы, разделенные прямым пробором, чем-то напоминали крылья.

– Давным-давно, когда я впервые приехал в Голливуд, – сказал он миссис Спаркман, – из меня решили сделать поющего ковбоя. И я ответил, что это просто прекрасно. Одна только ма-аленькая загвоздка: петь я ни капли не умею!

Все засмеялись. Актер улыбнулся – совсем как тот, кто рассмешил всех вокруг, но шутку гораздо лучшую оставил при себе. Теперь Шарлотта не сомневалась: это он.

По дороге к дому она сумела устроить так, чтобы идти с ним рядом, и, стоило им ненадолго остаться наедине, сказала:

– Сейчас я вспомнила давнюю подругу, леди Джессику Вивиан. Которой, как оказалось, никогда не существовало.

Дейн Баррон еще раз улыбнулся той самой улыбкой.

– Как я понимаю, вы повидали Париж и выучились живописи.

– Да, и познакомилась со многими людьми, и многое узнала. После того, что видела в тот день, я заинтересовалась историями о графе Ренаре. Особенно одной, о мадам Декамье и Сиреневом Изумруде.

– Любопытно, – сказал Дейн Баррон.

Но тут невестка Шарлотты заметила, что они отстали, обернулась и окликнула их:

– Эй, копуши, догоняйте!

Позже, после ужина и коктейлей, но до возжигания древа, Дейн Баррон и Шарлотта вновь ненадолго сошлись вместе.

– Значит, об Изумруде до сих пор помнят? – спросил он.

Обычно заботы человечества вызывали у Бога-Проказника разве что легкое любопытство.

– В то время, – пояснила Шарлотта Спаркман, – его пропажа повергла всех в смятение. Особенно после того, как разошелся слух, что он был даром короля королевской любовнице. L’affaire de Lilac[68] породило ряд более крупных скандалов. Заставило многих усомниться в том, как и куда король ведет Францию. Послужило одной из причин революции, случившейся не так уж много лет спустя. И никакая мудрость ученых мужей из дворцовых парков не смогла уберечь их от гильотины. Такая же судьба постигла мадам Декамье и даже самого короля.

Похоже, все это оказалось для Лукавого Бога новостью. Дейн Баррон склонил голову набок, прикрыл глаза и призадумался.

– На этот раз ты явился за конем брата, не так ли? – спросила Шарлотта. – Зачем он тебе?

– Твой брат отнял, украл у меня темноту. А этот конь – его тотем. Его символ. Красуется на его знамени. Забрав коня себе, я украду его душу.

– Конь, прыгающий через алмаз, всего лишь торговая марка. А Созвездие, как бы он ни был прекрасен, всего лишь конь. И душа брата – если она у него имеется, что вряд ли – заключена отнюдь не в нем.

– Когда-то я предлагал тебе пойти со мной.

– Я была польщена. И едва устояла перед соблазном. А теперь, как нам обоим известно, я слишком стара для этого. Вот в следующий раз ты вернешься к нам потому, что тебя призовет кто-то гораздо более подходящий. Даю слово.

В тот вечер, как только свет в бальном зале погас, а рождественская ель засияла сотнями огней, в конюшнях заревели тревожные сирены. Несмотря на укутавший землю туман, имение было прекрасно освещено, и Шарлотта с внучатой племянницей Алисией, одними из первых устремившиеся к выходу, выбежали из особняка как раз вовремя, чтоб стать свидетельницами беззастенчивой кражи.

Созвездие взвился в воздух и плавно перелетел через ворота загона.

– Прощайте! – крикнул всадник с его спины. – Привет от Короля Воров!

Замершие от изумления люди едва ли не вспомнили ковбойский фильм, в котором Дейн Баррон кричал с экрана именно это.

Ни полиция, ни частные сыщики, нанятые Спаркманом после того, как полиция отчаялась добиться успеха, никаких следов коня не нашли. Никто даже не знал, где искать человека по имени Дейн Баррон.

– Выдать себя за знаменитость – и то нелегко, – сказал один детектив другому. – Но выдумать знаменитость, да еще убедить сотню человек в том, что она существует и это ты!.. Тут надо быть величайшим аферистом всех времен и народов.

Что ж, закон оказался бессилен, но Спаркманы выставили на поле боя колоссальную армию наемных журналистов, и та успешно погребла большую часть всего этого досадного конфуза под грудами болтовни.

Древние боги по-прежнему занимались своими делами. Только как-то неспешно, без огонька, без прежних шумных ссор, ибо вещей, сто́ящих доброй ссоры, в мире для них не осталось.

Некогда Проказник и Солнце, боги ночи и дня, были врагами. Теперь ночи сделалось так мало, а рукотворного дня так много, что Бог Мрака держал своего скакуна, Созвездие, в одних конюшнях с жеребцами, влекущими от горизонта к горизонту колесницу Бога Света. При встрече боги приветствовали друг друга. Вспоминали былые времена.

Навещая мир людей, Проказник то и дело натыкался на эти знаки и тотемы – рекламные щиты с лучистым улыбчивым солнцем, телевизионную рекламу с компаниями «расово интегрированных» детишек, бегающих босиком среди ветряков и панелей солнечных батарей. Видел слово SolarWind[69], слышал мягкий, проникновенный голос, вещавший:

– «Соларуинд»: энергия земли, энергия воздуха, энергия солнца. Энергия для всех и каждого.

И всякий раз в нижней части рекламного щита, в углу экрана красовался конь, прыгающий через крохотный алмаз, и надпись «BLACK STAR». Поэтому в тот день зимнего солнцестояния, когда кто-то из смертных начал молить его явиться, Владыка Ночи уже знал, что затевает враг.

– О, Бог Воров, – говорилось в молитве, – один из смертных возгордился, возомнил о себе не по чину. Украл, присвоил солнце и ветер. Остановить его не в силах никто, кроме тебя.

Так Бог Воров оказался в имении Спаркманов в третий раз. Выбирая образ, он с удовольствием вновь вспомнил слова мудреца, сказанные тем давним вечером в парке Шато Декамье.

– Кому суждено прожить очень долгую жизнь, – сказал сей ученый муж, – тот непременно должен провести молодость в образе прекрасной женщины, зрелые годы прожить всеми почитаемым и уважаемым мужем, а старость – человеком праведным и мудрым.

Теперь-то Проказник знал, что этот мудрец оказался не настолько мудр, чтоб сохранить голову на плечах во время революции, но все же последовал его афоризму: строгие правила делали игру намного забавнее.

Итак, в день зимнего солнцестояния, спустя почти сто лет со дня первого визита, он важно плыл сквозь толпу гостей, собравшихся в имении Спаркманов, и не уставал дивиться тому, что в это время и в этом месте почитается за мудрость и праведность.

– Норвилл! Я и не знал, что он еще жив, – воскликнул Джеймс Спаркман Четвертый, узнав, что с кем-то из гостей на его праздник прибыл сам Питер Норвилл, автор «Космологии частного предпринимательства». – Ведь его книга о Боге как венчурном капиталовкладчике была написана добрых пятьдесят лет назад!

Джеймс Спаркман по прозвищу «Джей-четвертый» приходился Угольному Королю правнуком. Кто-то – по-видимому, один из работников его рекламного отдела – назвал его человеком с солнцем в кармане и ветром за спиной. Ходили слухи, будто он подумывает баллотироваться в президенты, но некоторые полагали это излишним: ему и без того фактически принадлежала вся страна.

«Соларуинд», дочерняя компания, полностью принадлежащая «Блэк Стар Энерджи», распоряжалась восемьюдесятью процентами электроэнергии, производимой в Северной Америке при помощи солнца и ветра. И понемногу закручивала гайки, повышая цены. «Монополия», – так говорили о ней. Правда, не слишком-то громко.

Джеймс Спаркман Четвертый был уверен – абсолютно уверен, как и во многом другом, что книгу Норвилла читал.

– Двадцать лет назад, во время нефтяного бума, когда я возглавил семейный бизнес, эта книга для меня все разложила по полочкам. Я должен, я просто обязан поблагодарить автора, – сказал этот человек, по словам некоторых владеющий солнцем и ветром.

Дифирамбы, расточаемые дальним родственником, Джеем-четвертым, в адрес легендарного гуру, научившего богатых любить себя еще больше, чем раньше, Диана Спаркман слушала с подлинным восхищением. Из всех, съехавшихся в имение в этот день зимнего солнцестояния, только она понимала, что до сего момента этой знаменитости попросту не существовало. Диане было двадцать два, и она явилась сюда продолжить дело, завещанное двоюродной прабабушкой Шарлоттой. О возвращении Проказника молила именно она.

Шарлотта Спаркман была своего рода «двойной угрозой» – художницей и в то же время меценаткой. Картин она написала не так уж много, однако действительно обладала немалым талантом. В последние годы жизни она приобрела элегантный таунхаус рядом с Центральным парком, основала в нем небольшое исследовательское общество и музей сюрреалистического искусства, а президентом их назначила внучатую племянницу Алисию.

Главной жемчужиной музейной коллекции стала работа, найденная в студии Шарлотты после ее смерти. Называлась она «В ночь». На картине был изображен всадник на черном коне, летящий по небу над ярко освещенной землей. Конь этот был Созвездием, земля внизу – имением Спаркманов, а всадник – Дейном Барроном.

Детей Шарлотта Спаркман не имела, однако ученики и последователи среди родных у нее нашлись. Они-то и собрались под крышей Спаркмановского общества. И, пока «Блэк Стар Энерджи» росла, подавляла конкурентов, прибирала к рукам энергию солнца и ветра, Общество собирало информацию, обзаводилось связями, поджидало удобного момента.

В конце концов в агенты Общества была выбрана она – находчивая, смышленая и отважная двоюродная правнучка Шарлотты. Юную Диану прекрасно подготовили к этому дню, а нужную молитву она выучила назубок. Едва увидев Питера Норвилла, Диана поняла: первая часть миссии завершена успешно.

На губах Норвилла, величественного седовласого старца, окруженного давними обожателями, на самом деле никогда о нем прежде не слышавшими, играла легкая улыбка. Оглядев толпу и встретившись взглядом с Дианой, он едва заметно кивнул.

Чуть позже, когда Джей-четвертый с золотым жезлом в руке вышел на середину, встал перед рождественской елью и завел речь о вековом семейном обычае, они встретились за спинами собравшихся.

– Я отнял у них Черный Алмаз, я отнял у них Созвездие, – озадаченно, едва ли не с болью пробормотал бог. – Я завладел их семейными талисманами, однако они продолжают уничтожать ночь.

– Символ и реальные ценности – вещи разные, – пояснила Диана. – Пропажа алмаза не уничтожила угольной компании, а пропажа коня – нефтяной. Тебе не хватало гласности, доступа к средствам массовой информации. Пропажа алмаза была обнаружена только после смерти Джей Джей Спаркмана. Похищение коня, кроме моей двоюродной прабабушки Шарлотты и кузины Алисии, видели только те, кто стремился сохранить происшедшее в тайне.

– Ну, а теперь – минута темноты, – провозгласил Джеймс Спаркман, взмахнув жезлом, и все огни в доме и снаружи разом погасли. – И… да будет свет!

Рождественская ель вспыхнула сотнями ламп. Вдоль ветвей побежали огоньки, в густой хвое засияли звезды, ангелы, Санта-Клаусы.

– Сегодня я собираюсь украсть у него этот жезл, – сказал бог.

– Это всего лишь пульт управления, – возразила Диана. – Я о нем позабочусь. Но у меня есть еще одна молитва к Богу Ночи. Просьба, которую в силах выполнить только он.

Войдя в ученическую гостиную, Рэйчел Суини швырнула сумку с учебниками на диван и улыбнулась при виде доски для бэкгэммона[70], лежащей наготове на столике у окна. Игры она любила больше всего на свете, и без этих пятничных вечеров в компании ее подруги Адди жизнь в Пансионе святой Цецилии была бы просто невыносима.

Мимо дверей к лестнице прошла шумная стайка девчонок с сумками и рюкзачками на плечах. Двое из них заглянули в гостиную, но, увидев, что там нет никого, кроме Рэйчел, двинулись своей дорогой. У Сары имелась машина, и в эту минуту все они отправлялись навстречу свободе и приключениям выходных дней. А Рэйчел была наказана. Опять. А если бы и нет, ее все равно бы не пригласили.

Присев к столу, она принялась переставлять черные и белые фишки на доске, выстраивать их аккуратными, ровными рядами. Ей очень нравилась их округлость, увесистость, скольжение по доске, негромкое глухое щелканье при столкновении. Свет заходящего солнца, падавший внутрь сквозь жалюзи, ложился полосами на потертое дерево столешницы, озарял инициалы, выдавленные в полировке бессчетным множеством шариковых ручек. Снова и снова бросая на доску белые кубики игральных костей, Рэйчел смотрела на часы.

Обычно Адди не опаздывала. Однако на прошлой неделе она проиграла и потому сегодня должна была отправиться за пиццей. Похоже, в пиццерии Антонио народу просто битком…

Рэйчел покосилась на сумку с учебниками. Если Адди вскоре не появится, им не удастся тайком покурить до того, как сестры вернутся с вечерни.

Спустя три четверти часа гостиная окуталась мраком, а Рэйчел все еще сидела одна. Взглянула было в сторону выключателя на противоположной стене, но свет зажигать не стала. Ероша пальцами короткие темные волосы, она придумывала для Адди все новые и новые оправдания, но легче ни от одного из них не становилось.

– Что у нас тут? – раздалось из-за порога. – Что это ты сидишь в потемках, совсем одна?

Вспыхнули лампы.

Рэйчел заморгала, привыкая к яркому свету, и увидела на пороге новую горничную.

– Ах, это вы, миссис Ллевелин. Привет.

Пожилая женщина прислонила швабру к потертому дивану у дверей.

– Бэкгэммон, не так ли? Я научилась играть еще в детстве. На старом языке – «бах-каммайн». То есть, «маленькое сражение»… – Миссис Ллевелин покачала головой. – Но, сколько мне помнится, самому с собой в него играть не слишком-то интересно.

– И не говорите, – согласилась Рэйчел. – Я ждала Адди, но ее до сих пор нет.

– Адди? – Миссис Ллевелин наморщила лоб. – Это такая рослая, в очках? Вот так-так. Выходит, она не сказала тебе, что уезжает с остальными? Они уж час, как ушли.

– Не может быть. Адди ни за что не поехала бы с этими…

Внезапно к глазам подступили слезы. Рэйчел прикусила губу.

– Ладно, – сказала она, убедившись, что голос не дрогнет. – Наверное, ей решать. Пойду к себе. В понедельник контрольная…

Бросив кости в кожаный стаканчик, она потянулась к первому ряду фишек.

– Полно, полно, милая, не так уж все скверно. Думаю, мне пора устроить перерыв, так что, если не возражаешь сыграть со старухой…

Сказать по правде, играть Рэйчел уже расхотелось. Но одной в гробовой тишине дортуара будет еще хуже. Вдобавок, отказывать было бы как-то невежливо.

– Конечно. Давайте сыграем.

– С радостью приму вызов, – сказала миссис Ллевелин, склонившись в легком реверансе, и села напротив.

Рэйчел невольно заулыбалась. С виду миссис Ллевелин была этакой пышкой, с узлом темно-русых, седых у висков волос на макушке, в белом переднике с монограммой «Пансион Св. Цецилии» на правой стороне обширного бюста и именем «Медб», вышитым красным шелком слева. Она улыбнулась Рэйчел, так, что по ее пухлым щекам разбежались морщинки, а глаза на миг превратились в узкие щелки.

Рэйчел бросила кости. Выпало девять. Передвинув две черных фишки, она отдала стаканчик миссис Ллевелин. Та тоже бросила кости, двинула вперед белую фишку и бойко затараторила о своих соседях, и об их детях, и о разных прочих людях, Рэйчел совершенно незнакомых. Не чувствуя надобности что-либо говорить, Рэйчел время от времени кивала. Знакомое щелканье фишек и негромкий перестук костей заглушали обиду, и через пару минут она погрузилась в игру с головой.

Вскоре последняя из ее фишек оказалась всего в двенадцати шагах от дома, и Рэйчел торжествующе ухмыльнулась. Можно сказать, победа в кармане. Миссис Ллевелин выкинула тройку – скверный, надо сказать, бросок – и перебросила кости на сторону Рэйчел.

Перескочив через бортик доски, кубики покатились по столу. Рэйчел хотела было схватить их, но не успела. Кости упали на пол, запрыгали прямиком к решетке системы отопления и на глазах растерянной девочки одна за другой исчезли меж бронзовых прутьев.

– Ты только глянь, что я наделала! – охнула миссис Ллевелин, прижав ладони к щекам. – Вот дура старая да косорукая!

– Ничего страшного, – после недолгой паузы сказала Рэйчел, окинув взглядом доску и придвинув к себе последнюю черную фишку. – Приятно было с вами поиграть, но хорошенького помаленьку. – Тут она тяжко вздохнула. – Пора мне идти зубрить. История церкви – не самая сильная из моих сторон.

– Ну-ну, полно. Погоди-ка чуток.

Пошарив в кармане белого передника, миссис Ллевелин вывалила на стол несколько смятых салфеток, огрызок карандаша, пол-упаковки «Лайф Сэйверс»[71] и тюбик бальзама для губ.

– Ага, так я и знала. Вот они. Малость необычны, но вполне подойдут.

С этими словами она подала Рэйчел пару переливчатых сине-зеленых игральных кубиков, а все остальное запихнула обратно в карман.

– Вы носите при себе кости? – изумленно спросила Рэйчел.

– О, во время уборки чего только под руку не попадется – сунешь в карман, да и забудешь. К тому же, и поиграть я при случае люблю, – пояснила миссис Ллевелин, подмигнув Рэйчел. – Только сестрам не говори!

– Ни в коем случае.

Кости оказались тяжелее, чем она ожидала. От них явственно веяло странным холодком. Рэйчел покатала их по ладони (кожу чуть-чуть защипало) и бросила на доску. Выпало два-два. Хорошо, но недостаточно. Рэйчел передвинула фишку ближе к дому, и миссис Ллевелин на своем ходу побила ее белой фишкой. Теперь, чтобы вернуть фишку на доску, Рэйчел нужно было выбросить пять, но с этим ей не повезло. Попытка, другая, третья – все впустую. Тем временем миссис Ллевелин дважды выбросила четыре-четыре, а затем шесть-шесть, и выиграла. Ну, что за невезение!

– Ох, дорогуша моя! А ведь ты почти выиграла. Но у меня гэммон – ставки удваиваются.

– И даже утраиваются, – сказала Рэйчел. – У вас не гэммон, а бэкгэммон[72].

Глядя на доску, она все катала в ладони кости и вспоминала свои последние ходы. Ну, как тут можно было проиграть? Рэйчел взглянула на часы. Только половина восьмого…

– Может, три партии, до двух побед?

Миссис Ллевелин покосилась в сторону ведра и швабры у дивана.

– Ну что ж, хорошо. Идет. Хотя не стоило бы… Вдруг кто-нибудь из сестер войдет и увидит, что я тут в игры играю – за господни-то денежки? Но все же поиграть я буду рада.

– Я тоже, – сказала Рэйчел. – Только позвольте, я на пять минут отлучусь в уборную.

Идя по коридору, она не выпускала костей из рук – катала и катала их на ладони, и спрятала в карман, только войдя в туалет. Не прошло и пяти минут, как она вернулась в гостиную.

– Я тут поразмыслила, пока тебя не было, – сказала миссис Ллевелин. – В этой комнате так уныло! Как смотришь на то, чтобы сыграть следующую партию внизу, в моей квартирке? Там нас никто не потревожит, и по чашечке чаю с бергамотом можно выпить. – Склонив голову набок, она взглянула на Рэйчел и улыбнулась. – Согласна ли ты сыграть на этаких условиях?

– Конечно, – ответила Рэйчел, пожав плечами. Ученическая гостиная и вправду особым уютом не отличалась.

– Вот и славно!

Миссис Ллевелин со смехом хлопнула в ладоши. Рэйчел вздрогнула от изумления. В ноздри ударил сладкий, дразнящий запах дымка, отдающего пряной гвоздикой, а линолеум у дверей замерцал тем же переливчатым сине-зеленым светом, что и кости, и в нем открылась обширная черная дыра.

– Вечно я забываю, куда он ведет, в Кабинет, или в Зимний Сад, – пробормотала миссис Ллевелин, – но сейчас это, пожалуй, неважно, верно?

Откуда ни возьмись, в руке горничной появился гаечный ключ. Вскинув руку, миссис Ллевелин аккуратно тюкнула Рэйчел по голове, чуть выше уха и расхохоталась, но смех ее тут же перешел в хриплое карканье. Словно бы сквозь густой туман Рэйчел увидела, как ее тело замерцало, схлопнулось вниз и внутрь, и в воздух взвился огромный черный ворон. Ухватив Рэйчел за подол зеленой форменной юбки-плиссе, птица поволокла ее к двери, в невесть откуда взявшуюся дыру.

Чихнув, Рэйчел открыла глаза. Она лежала на боку, свернувшись калачиком, прижавшись щекой к цветочному орнаменту по краю бордово-красного восточного ковра. Ковер явственно пах табаком. Медленно сев, она потрогала голову. Ай! У самого виска набухла мягкая шишка величиной с грецкий орех. Рэйчел огляделась. Нет, она не в дортуаре, это точно. Однако комната казалась ей странно знакомой.

Ковер лежал на полу из гладкого белого мрамора. Угол комнаты был занят скульптурой – статуей женщины в развевающихся одеждах и со снопом пшеницы в руках. Вдоль ряда французских окон от стены до стены стояла дюжина пальм в изысканных цветочных горшках. За окнами открывался вид на террасированный сад – безукоризненно выстриженные газоны, клумбы белых цветов… Снаружи на узор ковра падали ромбы солнечного света, приятно согревавшего руки.

Стоп. Сейчас ведь вечер! Что за…

– Боюсь, ты сильно ушиблась, – сказал глубокий, басовитый голос с отчетливым британским акцентом.

– А?

Вздрогнув от неожиданности, Рэйчел повернулась налево. В углу, среди пальм в горшках, сидел в штофном кресле лысый человек с густой колючей щеткой седых усов под носом. Одет он был в костюм из твида, только какого-то странного: казалось, в ткань пиджака вплетены прутики и мох.

– Все вышло так неожиданно, – продолжал он, откладывая на подлокотник кресла тонкую книжицу в кожаном переплете. – Без каких-либо предупреждений. Я с головой окунулся в одно из малоизвестных творений Киплинга – конечно, не из лучших, но, тем не менее, история весьма захватывающая – и наслаждался от души. Вдруг потайной ход открывается, ты падаешь на пол и лишаешься чувств, ударившись головой о пьедестал этой прекрасной Цереры.

Рэйчел смотрела на него, разинув рот. Где она?

– Давно ли я здесь? – спросила она вслух.

– Недавно. Совсем недавно. По-моему, и пяти минут не прошло. Я позвонил и велел принести чаю. Возможно, не помешала бы нюхательная соль, но ее у нас, боюсь, в запасе нет. Кстати, – спросил он, взмахнув книжицей, – ты Киплинга любишь?

– Не знаю. Ни разу в жизни не ела.

Вырвалось это автоматически, как-то само собой, и Рэйчел тут же пожалела, что не придержала язык. Нашла время для шуток!

Но сидевший в кресле одобрительно хмыкнул.

– Каламбур? Чудесно. Позволю себе поделиться им с остальными, за ужином.

– Где я? – спросила Рэйчел.

– Вот это удивительно! Разве ты не знаешь?

Рэйчел покачала головой. Голова отозвалась болью.

– Понятия не имею.

Услышав это, сидевший в кресле отчего-то захохотал во весь голос.

– О, вот это прекрасно! Превосходно, юная леди. Вот это остроумие! – воскликнул он, утирая глаза белым носовым платком. – Остроумие, достойное восхищения.

Рэйчел смерила его опасливым взглядом. Похоже, у него не все дома. Пошутить она, конечно, была готова всегда, но выдающимся остроумием вовсе не отличалась. Поднявшись, она двинулась к двери, но, как только ступила за порог, в голову пришла неплохая мысль. Пожалуй, вернуться в дортуар можно проще…

– Послушайте, приятно было с вами поболтать, но мне пора. У меня в понедельник контрольная, и…

Рэйчел осеклась на полуслове. На полу, под одной из пальм, лежали красные очки в тонкой металлической оправе.

Очки Адди.

– Откуда они у вас? – испуганно пискнула она.

– Понятия не имею, – безмятежно ответил ее же словами человек в кресле. – Возможно, та девочка обронила по пути к выходу.

– Какая. Еще. Та. Девочка?!

– Э-э… да та самая, что вывалилась из потайного хода до тебя. По меньшей мере, час тому назад. Рослая девица в такой же юбке, как у тебя.

В форменной юбке Святой Цецилии… Казалось, желудок Рэйчел превратился в осколок льда.

– Так где же она, мистер… э-э… Простите, не знаю вашего имени.

– Плам, – подсказал человек в кресле. – Профессор Плам, точности ради. Оксфорд, Модлин-колледж. Ныне в отставке.

– Ага, конечно, – язвительно согласилась Рэйчел. – Профессор Плам. Ну, значит, я…

Но, приглядевшись, она оборвала фразу. Глаза сами собой полезли на лоб. Там, в кресле, вправду сидел профессор Плам. Точь-в-точь как на карте из игры «Клуэдо»[73]. Не может быть… и все же – вот он, прямо перед ней!

Рэйчел еще раз обвела взглядом комнату, и кусочки мозаики в голове мало-помалу сложились в цельную картину. Абсурдную, фантастическую, однако не лишенную внутренней логики.

– Да что вы говорите! – сказала Рэйчел, не в силах поверить собственным глазам. – Выходит, мы с вами – в Зимнем Саду?

– Естественно, а где же еще? – подтвердил профессор. – Ты ведь воспользовалась потайным ходом из Гостиной, не так ли?

Рэйчел зажмурилась, пытаясь припомнить расположение комнат на поле «Клуэдо». Потайной ход, если удастся его отыскать, должен привести ее назад в гостиную. Или, скорее, в Гостиную – шансы на то, что это окажется гостиная в Тринити-хаус монастыря Святой Цецилии, похоже, были исчезающе малы. Двери из Зимнего Сада ведут в Бильярдную и Танцевальный Зал… вот только где же выход наружу?

– Где сейчас Адди? – снова спросила она.

– Ушла.

– Через дверь, или потайным ходом?

– Э-э… Ни то ни другое. Просто исчезла. У нас здесь такое в порядке вещей.

– В самом деле?

– Да. Видишь ли, мы – Миссис Пикок, Полковник Мастард[74] и остальные – мы не покидаем особняка никогда. Не имеем возможности, понимаешь ли. Все комнаты соединены дверями, но выхода наружу не существует, – с легкой печалью в голосе объяснил Профессор. – С другой стороны, ваша братия то и дело появляется и исчезает. Возникаете из ниоткуда, блуждаете по дому, пока не придете к нужному заключению, а затем – пуф-ф! Только вас и видели. Исчезаете, как не бывало.

– К заключению? – Рэйчел на миг задумалась. – А, да. Кто это сделал, и каким орудием.

Профессор с нетерпением взмахнул рукой.

– Да, да, конечно. Я лично предпочитаю нож. Простой классический сюжет. Тупые тяжелые орудия не по мне.

Тупые тяжелые орудия… вроде гаечного ключа. Пощупав шишку над ухом, Рэйчел передернулась. Миссис Ллевелин, рукав белой рабочей блузы, падающий вниз гаечный ключ… Последний кусочек мозаики встал на место.

– Миссис Уайт. В Гостиной. Гаечным ключом.

Стоило Рэйчел вымолвить последние слова, комната озарилась сине-зеленой вспышкой, в воздухе повеяло сладким дразнящим ароматом гвоздики. Профессор Плам замерцал, сделался полупрозрачным, словно тушеная луковица, и исчез. Секунду назад такие твердые, основательные, стены и мебель дрогнули, рассыпались на множество разноцветных точек; вихрь красок окутал Рэйчел непроницаемым теплым коконом, закружил, понес прочь.

[76]

Из-под беззубой груды тряпья, храпевшей в грязи посреди переулка, торчал уголок шелкового платка. Мерль огляделась. Большинство торговцев и посетителей людного рынка прятались под капюшонами, кутались в шали, щурились сквозь пелену дождя. До нее никому вокруг дела не было. Быстро присев на корточки, она потянула шелк платка к себе. Вместе с платком на свет появились карты. Нащупав колоду сквозь ткань, Мерль сунула добычу под шаль и двинулась прочь. Большие карты, необычные, совсем как у матери, да еще завернуты в ткань из нитей, испускаемых крохотными гусеницами, что водятся в дальних краях, по ту сторону света… Не иначе, эта спящая мымра сама их где-то стянула. А если так, не лучше ли, чтоб они принадлежали ей, Мерль? В конце концов, она-то не тратит времени даром, валяясь носом в грязи! Фортуна благоприятствует тем, кто не сидит, сложа руки, а Мерль много раз наблюдала, как гадает на картах мать, и прекрасно знала, как это делается.

Высокая, тоненькая, неприметная, она быстро и ловко пробиралась сквозь толпу, кутаясь от дождя в шаль по самые глаза – большие, ничего вокруг не упускавшие. Изящные длинные пальцы мимоходом подхватили сдачу, со звоном сыплющуюся в просторный карман, пока ее владелец, не замечая ничего вокруг, вонзил зубы в только что купленную булку с сосиской. Прогулка вдоль торговых рядов принесла ей очень милый, крепко надушенный, дабы уберечь нос от уличной вони, кружевной платочек, выхваченный прямо из затянутой в перчатку ручки какой-то дамы. Та остановилась посмеяться над попугаем, громко приглашавшим ее: «Потанцуем, кр-рошка, потанцуем!» – а, открыв сумочку, чтоб одарить однорукого матроса монеткой, внезапно вскрикнула и опустила взгляд. Оставив ее искать свои кружева на булыжной мостовой, Мерль скрылась в толпе.

Вскоре ее внимание привлек еще один беззаботно оттопыренный карман длиннополого пальто: блестящая медная пуговица клапана высвободилась из петли и словно бы подмигивала Мерль. Подобравшись вплотную, она запустила руку внутрь… и тут чья-то чужая рука, быстрее мысли скользнув в карман следом, крепко сомкнулась на ее пальцах.

Мерль ахнула от неожиданности, но живо опомнилась и набрала в грудь воздуха с тем, чтобы в следующий же миг затеять шумный скандал, во всеуслышанье жалуясь на безобразника, почем зря хватающего честных бедных девушек, идущих мимо по своим делам. Но, стоило ей разглядеть лицо между поднятым воротником и полями шляпы – и приготовленная отповедь, не успев сорваться с языка, утонула в облегченном смехе.

– Ансель! Ну и напугал ты меня.

Но Ансель не разделял ее веселья. Ни на его худощавом, пригожем лице, ни в нефритово-зеленых глазах не видно было ни намека на улыбку.

– Поймает кто другой, одним испугом не отделаешься, – предостерег он. – Бросай ты это занятие.

Мерль бесшабашно встряхнула головой, с интересом оглядывая его одежду.

– Вот это пальто! Где стащил?

– Нигде. Теперь я – человек трудящийся. Кучер. А ты…

– Я тоже девушка трудящаяся, – поспешно перебила его Мерль, не дожидаясь упреков.

– Нет. Ты воровка.

– Я предсказательница. Гадалка. Гляди, у меня и карты уже есть.

Распахнув плащ, она показала Анселю колоду в шелковом платке, заткнутую за пояс.

– Сегодня утром нашла.

Ансель невесело хмыкнул.

– Вернее сказать, стянула.

– Все равно без толку пропадали.

– Ты говорила, что собираешься…

– Ну да. Теперь я могу зарабатывать на жизнь предсказаниями будущего. Я этим уже занималась. И тебе будущее предсказывала. Помнишь?

Мерль сдвинула с лица шаль, чтоб заодно напомнить ему кое о чем еще, кроме своих миндалевидных глаз – к примеру, о полных губах и о точеном подбородке (возможно, чуточку хищном, но что поделать: так уж, по-волчьи, она прожила большую часть жизни). Губы Анселя слегка приоткрылись, глаза затуманились от воспоминаний.

– Помнишь? В тот самый день, когда мы познакомились. Ты увидел меня, пошел за мной в мой шатер, и я погадала тебе на чайной гуще и свечном воске. А ты стащил где-то сыра и хлеба нам на ужин. Теперь у меня есть карты, и я могу приобрести репутацию, совсем как мать – по крайней мере, в те времена, когда отец задерживался на одном месте достаточно долго.

– Ты предсказала, – негромко напомнил он, – что суждено мне встретить незнакомку с глазами, серыми, как грозовая туча, и следовать за ней всю жизнь. В тот вечер я подумал, что предсказание уже сбылось.

Мерль едва заметно пожала плечами.

– Да, в тот вечер я пришлась тебе по душе, однако навсегда ты со мной не остался.

– Ты обещала бросить эту сорочью жизнь. Я ее бросил. Ты – нет.

– Вот теперь и смогу бросить, – сказала Мерль, запахивая плащ и пряча под ним карты за поясом.

Но Ансель только издал какой-то невнятный звук – то ли вздох, то ли стон – и с досадой покачал головой.

– Ты никогда не изменишься.

– Приходи, посмотришь. Где меня отыскать, ты знаешь.

– Знаю, знаю – за решеткой, куда тебя засадят не сегодня-завтра. Нельзя же дурачить весь мир бесконечно. Не выйдет.

– Я брошу, брошу. Обещаю, – едва не рассмеявшись, заверила его Мерль.

Ансель молча покачал головой, отвернулся и двинулся своей дорогой. Мерль, еще раз пожав плечами, последовала его примеру. Разжившись деньгами на пропитание и кружевами на продажу, она вполне могла позволить себе провести некоторое время за изучением карт. Но, возвращаясь в шатер, не преминула прихватить с прилавка осаждаемого покупателями пекаря беспризорный мясной пирог. Зачем тратить деньги на то, что само идет в руки задаром?

На самом деле «шатер» ее был всего-навсего ничейным остовом фургона, брошенным кем-то на краю рынка – одна из осей сломана, два из четырех углов вместо отсутствующих колес подпирают бочки, на дуги вместо тента натянут найденный на свалке парус. Изнутри Мерль украсила свое жилище цветастым муслином и узорчатыми батистовыми юбками, собственноручно разлученными ею с веревками для сушки белья. Были здесь и шитые золотом шали, и атласные ленты, и бусы из хрусталя и агата, оставленные без присмотра в экипажах, слишком свободно свисавшие с плеч хозяек – словом, спасенные Мерль от слишком беспечных владелиц. Распоров одежды по швам, она обернула тканью дуги фургона, превратила его в цветастую пещеру – сплошь в вышивках, витых шнурах, лентах да занавесях. Где только могла, собирала огарки свечей, чтобы расставить их повсюду и зажигать во время работы. Стерег шатер старый ворон, подобранный ею на улице – он яростно защищал тело прежнего хозяина, слепого нищего, умершего под забором. Мерль удалось уломать птицу поесть, и ворон переселился к ней. Он обладал тремя несомненными достоинствами: злобным взглядом, острым клювом и лексиконом из двух слов: «Кар-раул! Гр-рабят!» – которые и обрушивал раздирающим уши шквалом на всякого незнакомца, рискнувшего заглянуть в шатер, когда хозяйки нет дома.

Мерль он приветствовал шорохом перьев и негромким гортанным клекотом. Войдя, она зажгла свечи, поделилась с вороном кусочком мясного пирога, повесила снаружи, над входом, яркую вывеску, накрыла плечи и голову длинной, темной, расшитой бисером вуалью и развернула колоду.

Шелк оказался ветхим, потертым, с винным пятном у каймы. Сами карты – в заломах, закапаны свечным воском и так истерты, что некоторые изображения помутнели. Мерль начала выкладывать их на стол, по одной.

Пугало. Старуха. Море. Цыганская кибитка.

Мерль остановилась и пригляделась к картам. Странная колода. У матери была совсем другая – с яркими изображениями мечей и кубков, королей и дам. Та колода принадлежала еще прабабке Мерль, и мать ею очень дорожила – заворачивала в чистейший, без единого пятнышка шелк, после гадания убирала в шкатулку из кипариса и палисандра. Эти же карты, прекрасно нарисованные, не выцветшие с годами, были Мерль совершенно незнакомы. Выложив на стол еще несколько карт, она в недоумении уставилась на них. На этой – целая стая ворон. А что бы могла означать вон та змея, свернувшаяся в кольцо и катящаяся вдоль дороги?

Полог у входа дрогнул. В проеме меж занавесей мелькнули бледные тонкие пальцы, снаружи, со ступеней, донеслось перешептыванье. Мерль поспешила прикрыть лицо вуалью. К чему наживать ненужные неприятности – вдруг да узнают?

Между тем перешептыванье не затихало. В ожидании Мерль зажгла еще несколько свечей.

Наконец полог всколыхнулся, раздвинулся, и на пороге, тревожно глядя на хозяйку, замерли три юных девушки – опрятные, одетые в самое модное платье, какое только могли себе позволить.

– Входите.

Быть может, необычная вуаль, или звучный низкий голос, благодаря которому Мерль могла показаться старше, а то и мудрее, чем есть, или же таинственная вязь света и тьмы вокруг – одним словом, что-то да придало им уверенности. Нырнув под полог, девушки опустились на мягкие подушки, украденные с сиденьев экипажей. Та, что с золотистыми волосами, села спереди, две остальные пристроились за ее спиной. Минуту все три девицы молчали, во все глаза глядя на предсказательницу судеб и на колоду карт перед ней, на неподвижного ворона, на шелка и муслин, колышущиеся над головами.

Наконец та, что села впереди, заговорила:

– Мне нужно знать, что ждет меня в будущем.

Мерль принялась неторопливо тасовать колоду. Пожалуй, обладательнице таких милых, усталых, встревоженных глаз отчаянно нужны любые добрые вести, какие только удастся сыскать.

Она назвала цену, и, как только монеты легли на стол, начала переворачивать карты, выкладывая их радугой – аркой жизней и судеб.

– Волк. Солнце. Старуха. Колодец.

И снова ничего знакомого. Пришлось придумывать названия на ходу, да говорить спокойно и уверенно, что бы там ни было нарисовано.

– Паук. Слепец. Любовники в масках.

Дальше последовала небольшая заминка. А кто бы это мог быть? Ухмыляющийся синеглазый скелет с пышными, рыжевато-золотистыми кудрями, в синем плаще и короне, летит, оседлав крестьянские вилы, на зубьях которых восседают три черных дрозда…

– Владычица Смерть, – по наитию объявила Мерль.

Девушки горестно заохали.

– Разве не тройка ворон? – робко предположила одна.

«Вполне может быть», – подумала Мерль, вспомнив других ворон в колоде, но вслух без запинки ответила:

– Когда карта ложится в арку жизни, к масти она больше не принадлежит. Но не бойтесь. Она вовсе не всегда означает смерть. Посмотрим-ка, что выпадет дальше.

Мерль выложила на стол еще одну карту. Хорошо бы на сей раз обошлось без ворон…

На этой карте оказались лужи воды, все в кругах от падающих капель. Прекрасно, тут дело ясное.

– Ненастье.

Вскрыв еще одну карту, Мерль решила, что ей-то и быть последней: пусть гадание завершится этой радостной, улыбчивой рожей.

– Глупец, – объявила она, откладывая колоду. – Что ж, хорошо. Очень хорошо.

– Разве? – усомнилась та, что платила за предсказание. – Но здесь совсем ничего не говорится о любви.

Любовь. Ну да, еще бы. Как же без нее.

– О, говорится, и очень многое.

Импровизируя на ходу, Мерль принялась толковать внимательным слушательницам значение каждой из карт.

– Волк в начале арки означает вестника. Солнце, конечно же, нежданную счастливую весть. Старуха в сочетании с Колодцем предвещает встречу с тем, кто придаст тебе – на это указывает колодезная вода – надежды и сил, чтобы достичь желаний твоего сердца. Паук… он может оказаться и к добру, и к худу. Когда он ложится в арку жизни, главное – его паутина, и здесь она означает некое хорошо продуманное дело, которое завершится успехом.

И так далее, и так далее. Коли понадобится, Мерль могла бы предсказать судьбу хоть по прутикам, хоть по яичной скорлупе. Главное – что? Главное – нащупать канву, уловить закономерность, тогда предсказать судьбу – проще простого. Этому она училась у матери, пока не сбежала от вечно кочующей с места на место семьи в большой город. В фургоне бродячего лудильщика отыскать судьбы не удалось даже ей.

– Но как же быть с Владычицей Смертью? – прошептала девушка, не в силах оторвать глаз от зловещей карты. – Кому суждено умереть?

– В этом раскладе, – как по-писаному объяснила Мерль, – Владычица Смерть означает покровительство. Защиту от неудач, злых умыслов, дурных воздействий. Видишь, за ней следует Ненастье? Выходит, путь любящим сердцам преградят бури, но это же естественно: кто слышал, чтоб гладким был путь истинной любви? И, наконец, Глупец, символ наивной мудрости. Он-то и приведет вас к исполнению самых сокровенных мечтаний.

Девушка, слушавшая Мерль с разинутым ртом, сомкнула челюсти, явственно щелкнув зубами, облегченно вздохнула и улыбнулась. Лица ее подруг, сидевших позади, засияли.

– Значит, он полюбит меня, несмотря ни на что?

– Так говорят карты, – торжественно ответила Мерль, собирая колоду и в то же время смахнув со стола монеты.

Интересно, о каких препонах умолчало гадание? Соперница в любви? Обманутый муж? Брошенная жена? Нет денег на свадьбу? А может, неравенство положения: она – белошвейка, он – благородный, сверх меры восхитившийся прелестью ее губ? У Мерль имелось подозрение, что глаза другой гадалки увидели бы в этом раскладе куда более мрачное, неясное будущее. Однако девушка пришла к ней за надеждой, и Мерль отработала полученные денежки сполна.

«Вот видишь? – мысленно сказала она Анселю, провожая девушек наружу, под дождь. – У меня тоже есть ремесло. Скоро эти странные карты помогут мне обзавестись репутацией. Тогда я наверняка смогу позволить себе жить честно».

Ансель пришел к ней в тот же вечер, как она и ожидала. «Причем – вопреки самому себе», – с кривой усмешкой подумала она, заметив его мрачную, кислую мину. Но она знала, как заставить его улыбнуться, а после и засмеяться, и все у нее получилось, хотя совсем скоро – слишком уж скоро – он снова принял серьезный вид.

– С тех пор, как мы встречались в последний раз, улица тебя кое-чему научила, – заметил он, повернувшись на спину на ее скромном ложе и гладя ее по голове.

Мерль прижалась щекой к его груди.

– Знания – они бесплатны, – довольно сказала она.

– Вот как?

– По крайней мере, красть их не приходится. Ну, не надо, не надо, – добавила она, едва он раскрыл рот. – Не надо снова сердиться. Тебе же нравится, чему я научилась.

Ансель звучно вздохнул, но читать ей морали не стал. Он не сказал ничего – просто пригладил ее волосы, рассыпал их по собственной груди, любуясь их отблесками в мерцании свечей – темными, точно оникс, темными, как вороново крыло, непроницаемо-черными без следа иных оттенков. Помолчал-помолчал, и негромко рассмеялся, словно бы вспомнив о чем-то.

– Какой красавицей растешь… А ведь всего месяца три-четыре назад, когда мы познакомились, и взглянуть-то было не на что, кроме глаз. Такая была худосочная – кожа да кости. И эти самые огромные глаза цвета тумана, в который так хотелось войти и посмотреть, что за ним прячется.

– И что же ты за ним нашел?

Ансель снова умолк. Мерль смежила веки, вслушиваясь в биение его сердца.

– Кой-кого очень похожего на меня, – наконец сказал он. – И это было прекрасно, пока мне не разонравилось, кто я и как живу… Вот я и стал тем, кто мне больше по нраву.

Мерль разом открыла глаза, глядя на Анселя, точно из пещерки, устроенной им из ее волос. В груди, откуда ни возьмись, возникла странная пустота. Как будто Ансель обманул ее, обвел вокруг пальца, стащил у нее то, о чем она до этой минуты даже не подозревала!

– Значит, теперь я нравлюсь тебе меньше, – негромко сказала она, навалившись на него так, чтобы взглянуть в его глаза из-под черного полога волос. – Но ведь эти карты помогут мне начать достойную жизнь.

– Ты же украла их.

Мерль расхохоталась.

– Да, у какой-то старой забулдыги, валяющейся в грязи мертвецки пьяной! К тому же, не я первая начну добропорядочную жизнь при помощи краденого. В конце концов, не банк же я ограбила. Это всего лишь карты.

– Вот как? – Высвободившись из-под тела Мерль, Ансель сел и потянулся за брюками. – Ладно. Мне пора. А то и сам, получается, краду – рабочее время у хозяина.

– Завтра придешь?

Ансель изумленно вскинул брови, как будто Мерль предложила ему вместе спрыгнуть с крыши или обчистить хозяйский дом.

– Не знаю, – ответил он. Лицо его скрылось под рубашкой. – Вряд ли найдется время. – Его лицо появилось над воротом. – Ты же ни слова не слышишь из всего, что я говорю.

– Какого же слова я не услышала? – настойчиво спросила Мерль. – Ну, скажи, какого?

Но Ансель снова отдалился, снова ушел от нее – еще до того, как покинул фургон.

Мерль тяжело вздохнула. Сидя на тюфяке – голая, совсем одна, если не принимать в счет ворона, – она вновь почувствовала странную пустоту в груди, словно там еще недавно что-то было, но теперь исчезло.

– Ничего. Ты еще вернешься, – прошептала она и потянулась к картам, завернутым в грязный ветхий шелк, чтобы найти Анселя в своем будущем.

Перетасовав колоду, она выложила арку: Старуха, Паук, Ненастье, Любовники в масках, Владычица Смерть…

Вскрикнув, Мерль швырнула колоду на стол. Отблеск свечи пал на испитое лицо Старухи. Казалось, она улыбается, смеется над Мерль.

«Ты украла у старой женщины единственное, чем она могла заработать на жизнь, – говорила эта улыбка. – Лишила ее надежды. А теперь хочешь сбить с пути истинного ее карты, заставить их солгать, показав, будто ты все еще любима…»

Ворон на шестке встрепенулся, раскрыл клюв, издал звук вроде негромкого смешка. Дрожащими, холодными, как лед, пальцами Мерль собрала карты в колоду. Хотелось плакать, но от слез она, похоже, давно отвыкла. Одевшись, она закуталась в плащ, вышла наружу и, шлепая босыми пятками по лужам, направилась в темноту. Где теперь искать старую пьянчужку, Мерль даже не подозревала, но точно знала одно: пока она не вернет карт хозяйке, судьбы не изменить, и в будущем для нее нет и не будет ничего, кроме паутины, ненастья, глупцов да проницательных глаз Старухи.

[77]

I. Вызов

– Коли не врешь, – сказала река, —

Что любая Дочь Жизни пойдет за тебя,

Приведи ко мне лучшую. Будет она

Столь же прекрасна, сколь ты хвастлив —

Щедрый получишь дар. Достойный:

Корзину из тростника, а то и форель.

Тартаун, август 1967 г.

[85]

Софи Уайлдер рылась в чулане, будто бешеная. Одежда и туфли так и летели наружу, за спину! Стоило приподнять коробку с вещами времен учебы в колледже, коробка лопнула, и Софи в изумлении уставилась на ее содержимое. Сандалии на платформе! Джинсы с такими широченными клешами, что голова легко поместится! Господи милостивый – флюоресцентный постер «Грэйтфул Дэд»!

– Прости меня, ради бога, Ранги, – сказала она, вынимая со дна этой «капсулы времени» мягкого игрушечного орангутанга.

Когда Софи несла его на кухню, его длиннющие руки, перекинутые через плечи, качались, поглаживали ее по спине – совсем как ладони мужа, Рэя. Они так любили танцевать вдвоем, без музыки, когда Рэй был жив… Пошарив в ящике стола, Софи отыскала пару батареек, расстегнула «молнию» на спине Ранги и вставила их в транзисторный приемник, что скрывался в обезьяньей груди.

Кроме «молнии», на спине Ранги, примерно на уровне почек, располагались две круглых ручки, и Софи повернула одну из них. Щелчок… треск помех. Софи повернула другую, ручку настройки. Музыка! Скарлатти! Быстрые, тревожные трели! Ранги ожил, возмущенно застрекотал, ругая Софи на все корки.

Это заставило ее улыбнуться и на секунду забыть, что ее жизнь – ночной кошмар, сродни случившемуся в тот день, когда разбился самолет, с которого Рэй опылял посевы.

– Для тебя есть важное дело, Ранги, – прошептала она.

Его взгляд оставался все тем же – стеклянным. Что ж, сама виновата: ведь это она допустила, чтоб он упал с полки, да так и остался лежать в чулане, всеми забытым. Но, несмотря на это, Ранги остался прежним – элегантным, чисто выбритым, и сохранил в целости шерсть – густую, коричневато-рыжую, того самого оттенка вишни и красного дерева, в который Софи, правда, без особого успеха, пыталась красить собственную шевелюру.

Подхватив Ранги, Софи на цыпочках прошла в спальню Филиппа. Тот спал: доктора предупреждали, что сеансы облучения вызывают сонливость. Софи пристроила Ранги на сосновую прикроватную тумбочку, среди бутылок воды, пузырьков с таблетками, жестянки мятных леденцов от боли в горле и книг, которые сын читал бы, если бы чувствовал себя получше. Ранги изо всех сил постарался приглушить «Оду к радости». Софи читала много исследований, где утверждалось, что музыка помогает излечению болезней. Музыка возвышала все физическое, подключала его к невидимым проводам и встряхивала, очищала вспышкой благодати. Если хоть что-то и могло прийти на выручку, то только волшебство Баха, Моцарта и Пуччини.

– Мам?

Филипп открыл глаза и повернулся к ней. Просто чудо: угловатый, стройный, совсем как отец – вот только лейкемия состругала плоть до костей. Но в особый восторг Софи приводили его глаза, с возрастом позеленевшие. Надо же, как время летит… Ему уже двадцать один! У самой Софи глаза были синими, а у Рэя – карими. Она приложила ладонь ко лбу сына, вытягивая из него жар, и, увидев собственные перевернутые кверху ногами отражения в его радужках, почувствовала досаду. Уж лучше бы ее крохотные близняшки развернулись, нырнули туда, внутрь, и исправили неладное, а нет – так не застили бы обзор, не мешали ей заглянуть поглубже.

– Послушай, мам, – сказал Филипп, слегка сжав ее руку, – я и один прекрасно справлюсь, ничего со мной не сделается. Правда. Ух ты, Ранги! Где ты его нашла?

– Он составит тебе компанию, пока я на работе, – сказала Софи. Возможно, CD-плеер Филиппа звучал гораздо чище, но играл только пару часов кряду. Ранги мог петь сам по себе без остановки, и каждая новая мелодия – сюрприз. – Может, научит тебя в такт попадать.

– Я бы и без него попадал, да музыка сбивает, – ответил Филипп.

Оба захихикали.

Софи раздвинула шторы. В окно стучался гибискус. Оранжево-розовые цветы – с виду совсем как оркестровые трубы – раскачивались на ветру, нанося на веки Филиппа мазок за мазком, чтоб они поскорее сомкнулись. В комнату своей обычной походкой модели, дефилирующей по подиуму, вошла трехцветная кошка, Дина. Вскочив на кровать, она сощурилась на Ранги.

– Дина, не шали без меня, – сказала Софи, прибавив громкость приемника Ранги до средней.

Музыка, воспарившая ввысь, заставила Софи поцеловать Филиппа на прощание и поспешить к двери. Дина проурчала ей вслед обычное «иди-себе-иди-я-за-домом-присмотрю».

Только проехав артишоковые поля – воздух бежев от пыли, как будто ангелы, разгневанные надобностью разложить райские ковры поверх облаков и наводить чистоту, вытряхивают их с необычайной яростью, – Софи заплакала. Когда она уходила, Ранги услаждал слух Филиппа мелодией из «Американца в Париже». Турпоездка по Европе – Лондон, Париж, а может, и Барселона – должна была стать Филиппу подарком в честь окончания Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе с высшей наградой за успехи в ботанике. Не один год работала она, прихватывая лишние смены, чтобы скопить денег, как Филипп ни уговаривал не надрываться. Сейчас оба они должны были быть в Мэне, у Элис, матери Софи, помогшей им собрать нужную сумму. Праздновать отъезд. Веселиться. Радоваться.

Софи остановила машину и опустила стекло. Упругий поток морского воздуха веял над полем и над ее «шевроле», покрытым коркой пыли, будто котлета – слоем панировочных сухарей. Софи включила радио. Мелодия из «Американца в Париже» медленно стихла, сменившись другой, которой она не смогла узнать. Филипп мог бы сказать точно – он от музыки просто без ума… Казалось, зловещие, величественные ноты оседают на обивку салона и на щеки Софи множеством черных пятнышек.

[96]

Впервые мы узнали о появлении Дядюшки Боба, когда Дэнни Отто наотрез отказался выполнять синтаксический разбор предложения. Предложение было уже наготове, аккуратно выведено вдоль верхнего края классной доски. А предложение такое: «Куй железо, пока горячо».

Вызванный мисс Лиллегрен, Дэнни Отто вышел к доске, взял предложенный учительницей кусок мела и даже до доски им дотронулся – как раз под таким углом, что она скрипнула. А потом положил мел обратно в желобок и отступил от доски.

– Не могу. Дядюшке Бобу это не нравится.

Это мисс Лиллегрен за уважительную причину не посчитала.

– Дэнни. Разбирай предложение.

– Не буду.

Так оно и продолжалось, пока костяшки пальцев Дэнни Отто не отведали, какова на вкус линейка мисс Лиллегрен – деревянная, да со стальной, кстати, кромкой, а сам Дэнни Отто не отправился в угол.

Никто из нас ни звука не издал. Никто не хихикал, не ерзал за партой. Все знали: когда стоишь в углу, самое худшее – если над тобой смеются. А смеяться над Дэнни Отто никому не хотелось. Конечно, откровенное непослушание за ним водилось и раньше, но так упрямствовать без видимых причин – это на него было совсем не похоже. Вот мы и решили: наверное, простуду какую подхватил, или заболел еще чем-то, не таким очевидным. Ну, не отказываются же люди разбирать предложение просто так, за здорово живешь! Смысла нет.

Разбирать предложение про ковку железа мисс Лиллегрен вызвала Шерил Торсон, а после мы по очереди расправились еще с несколькими. Мисс Лиллегрен читала их вслух, для младших ребят – простые, для нас, старших – настоящие головоломки, без дураков.

Наконец, рассудив, что времени прошло достаточно, мисс Лиллегрен велела Дэнни Отто выйти из угла.

– Пожалуй, следующее предложение как раз для тебя. «Кто любит наставление, тот любит знание; а кто ненавидит обличение, тот невежда».

Фраза была взята из Библии, так что пришлось Дэнни Отто попробовать. Потянулся он за мелом, но мел вдруг с громким стуком откатился прочь. И не только большой кусок – три-четыре огрызка и палочка цветного мела тоже. Так и затарахтели в тишине класса, будто град по витринному стеклу.

– Вот видите? Я же вам говорил, – буркнул Дэнни Отто, подняв взгляд на мисс Лиллегрен. – Дядюшка Боб не дает.

Мисс Лиллегрен уставилась на мел так, точно змею увидела, однако голос ее даже не дрогнул.

– Повторяю предложение.

– Но как я буду его разбирать, если Дядюшка Боб мел взять не дает?

Дэнни Отто снова потянулся за мелом, но и на этот раз ничего у него не вышло. Голубая палочка мела метнулась в сторону так резко, что выпала из желобка, ударилась об пол и раскололась напополам.

Дэнни Отто оглянулся на мисс Лиллегрен. Похоже, проделки мела его слегка напугали, но самой страшной опасности он ожидал от нее.

Никто из нас не мог понять, как Дэнни Отто устроил такой фокус. Все замерли, вытаращив глаза, и с нетерпением ждали, чем кончится этот поединок воль.

Почувствовав, что далее испепелять Дэнни Отто взглядом бессмысленно, мисс Лиллегрен отперла свой стол и вынула из ящика коробку с мелом.

– Можешь взять новый мел, Дэнни, а я прочту предложение еще раз.

Но, сняв с коробки крышку, мисс Лиллегрен обнаружила, что мела внутри нет – одна только меловая пыль. Пыль взвилась в воздух над учительским столом, как мука, густо усыпав подол ее строгого коричневого платья и пол, который мисс Лиллегрен приходилось мести, натирать воском и полировать до блеска собственноручно.

Мисс Лиллегрен хранила молчание. Дэнни Отто – тоже. О нас и говорить нечего. Ни слова не говоря и даже не дожидаясь наказания, Дэнни Отто отправился назад в угол. И только повернувшись носом к стенке, сказал:

– Дядюшке Бобу грамматика не по нраву.

Тогда мисс Лиллегрен засадила нас за арифметику (для этого доски не требовалось), и мы решили два десятка дополнительных задач из самого конца учебника. Деление в столбик вышло у меня гораздо путанее и кривее обычного, но, наверное, тут удивляться нечему. Нам всем было, о чем поразмыслить.

К следующему утру мисс Лиллегрен раздобыла где-то еще мела, и мы снова, как всегда, начали отвечать у доски. Спустя два дня Рэнди Шумахер был вызван к доске составить список всех штатов и их столиц, но, дойдя до «Линкольн, Небраска», решил, что сыт этим по горло, и сказал:

– Могу спорить, Дядюшка Боб и географию не очень-то жалует.

В этот самый миг, ни раньше ни позже, со стола мисс Лиллегрен сам по себе свалился толстенный словарь.

От неожиданности мы вздрогнули и негромко, испуганно захихикали.

Мисс Лиллегрен обвела класс – всех до одного – тем самым полным холодной уверенности взглядом, под которым фермерские дети вдвое выше и шире нее делались смирными, как овечки.

– Кто-нибудь хочет сказать что-нибудь вразумительное? Нет? Тогда продолжай, Рэнди.

И тут книги, стоявшие на верхней полке книжного шкафа, начали падать – одна за другой, как костяшки домино. Если б упали все разом, это могло бы оказаться случайностью. Но нет, падали они медленно: как раз успеешь подумать, что следующая останется на месте, а она – раз! Семь томов «Дома Книг»[97] – семь глухих ударов.

«Это все Дядюшка Боб». Так думал весь класс, хотя никто не осмелился высказать это вслух. Все завертелись, заерзали, съежились за партами, выжидая, что будет делать мисс Лиллегрен. Здесь, в классной комнате, бок о бок с нами, был кто-то еще – в этом мы ни на минуту не сомневались. И это значило, что мисс Лиллегрен придется иметь дело с кем-то новым. Равного калибра. И это ей не мы. Пусть-ка его попробует повоспитывать!

Всех нас охватило предвкушение. Еще чуть-чуть – и мы увидим этого невидимку. Не знаю, каким воображали себе Дядюшку Боба остальные, но у меня, неизвестно, с чего, возникла навязчивая идея, будто это мальчишка – черноволосый и гибкий, как выдра, самую чуточку выше Дэнни Отто.

Может, мы и притворялись, что верим во все это, но мисс Лиллегрен притворялась тоже. Держалась она, как ни в чем не бывало. Как будто не замечает ни нашей возни, ни внезапного фырканья, ни сдавленных возгласов изумления.

Урок за уроком, день за днем, она учила нас, вела занятия, как заведено. И без проделок Дядюшки Боба ни одного урока не обходилось. Если ничего не падало на пол, то раздавался сухой деревянный стук, будто бы идущий из стола мисс Лиллегрен, или громкий шорох в углу у потолка, точно в класс занесло летучую мышь или птицу.

Но мисс Лиллегрен продолжала притворство. Звуки из ниоткуда пропускала мимо ушей. Различных пропаж и дверей, не запертых на замок, однако наотрез отказывающихся открываться, словно не замечала. Шли дни, атмосфера сгущалась, напряжение росло. С каждым стуком да бряком Дядюшка Боб становился для нас все реальнее и реальнее.

В энциклопедии не хватает страницы? Это Дядюшка Боб вырвал! Шерон Миндж нашла в сандвиче с колбасой из коробки для завтраков, прямо под оберткой из вощеной бумаги, полдюжины жирных лесных клопов? Всем ясно, как они там оказались! К тому времени, как в классе сломалась мазутная печь и стало так холодно, что пар изо ртов повалил, в Дядюшку Боба твердо верили все до одного.

Если мазутная печь отказывает приятным солнечным днем ранней осени, в этом ничего страшного нет. Но осень проходит – глазом моргнуть не успеешь. Вот на юг улетели грачи, за ними – утки, за ними – канадские гуси. Высокое голубое небо посерело, отяжелело, прижалось к земле. Начались дожди, под ногами зачавкала грязь, ветер оборвал листья с деревьев. Оранжевые картонные тыквы уступили место золотисто-коричневым картонным индейкам. Вскоре наступили такие холода, что целый день в нетопленой школе не высидеть, и школьный совет наконец-то прислал к нам Дональда Волдта поглядеть, что стряслось с печью.

Дональд Волдт не из болтливых, но если заговорит, то во весь голос. Росту он огромного, обут в рабочие сапоги на целых девяти пряжках, на голове – вязаный шлем с ушами. Если чего не можешь починить, посылай за Дональдом Волдтом. Если уж Дональд Волдт не починит, можешь считать, это не под силу никому.

Со школьной мазутной печью он провозился целый день, однако она не продержалась и ночи. На следующее утро Дональд Волдт вернулся и вид имел крайне задумчивый.

– Я не вспоминал о нем уж тридцать лет, но узнаю́, хоть и не вижу. Дядюшка Боб явился, так?

Мисс Лиллегрен заметно помрачнела, хотя минуту назад с радостью благодарила Дональда Волдта за то, что печь снова греет.

– Прошу вас, не подзадоривайте детей. Они и без вашей помощи расшалились сверх меры.

– Как угодно, – ответил Дональд Волдт, собирая инструмент. – Но в мое время миссис Брисбуа пришлось иметь с ним дело. Вам бы с ней поговорить да послушать, что она присоветует.

Мисс Лиллегрен промолчала, но мы почему-то не сомневались, что миссис Брисбуа будет последней, с кем мисс Лиллегрен заведет разговор о Дядюшке Бобе.

После второго ремонта печь заработала без перебоев. Как же приятно было войти в школу после перемены, развесить пальто по крючкам в раздевалке и радоваться колкому запаху мокрых варежек, сохнущих у печи!

Когда начинало темнеть, окна, украшенные бумажными индейками, наливались синевой. Пара матовых белых плафонов под потолком превращала класс в островок яркого света, а массивная мазутная печь создавала нам островок тепла посреди океана голых полей и серого неба.

Темой классного исследовательского проекта выбрали кариес. Под руководством мисс Лиллегрен сформулировали научную гипотезу: гниение зубов у человека вызывает газировка с сиропом. Кто-то раздобыл банку для консервирования, а Дэнни Отто пожертвовал свой молочный зуб. Зуб положили в банку, залили целой бутылкой крем-соды «Весенняя роща» и туго-натуго завинтили крышку. Раз в неделю банку открывали, вылавливали зуб и проверяли, гниет или как. В среду, перед вторым ремонтом печи, зуб Дэнни Отто оставался с виду таким же, каким и был. Ничего ему от крем-соды не сделалось.

В следующую среду в банке обнаружился не один, а два зуба. Вначале подозрения пали на Дэнни Отто, но в ответ он показал нам собственные зубы. Свежих прорех у него во рту не оказалось. У остальных – тоже.

Назавтра, в четверг, пусть до очередной проверки результатов эксперимента оставалось еще целых шесть дней, Шерон Миндж достала из шкафа банку и поднесла ее к свету. Четыре зуба. С виду – вроде как человеческие. А к утру пятницы их стало восемь.

– Если так пойдет и дальше, кто-то скоро ужина прожевать не сможет, – сказала мисс Лиллегрен, запирая банку в учительский стол.

Дэнни Отто понял, о чем речь.

– Так это же не его собственные зубы! Дядюшка Боб их крадет у кого-то.

В тот же день, часов этак около двух, печь вырубилась снова. Снаружи стоял холод, дождь пополам со снегом хлестал, как из ведра, и воздух в классе тут же остыл, будто мы оставили дверь распахнутой настежь.

– Дядюшка Боб хочет, чтоб нас по домам распустили, – сказал Дэнни Отто.

– Уроки закончатся в половине пятого и ни минутой позже, – строго ответила мисс Лиллегрен, и только позволила нам надеть пальто, чтоб мысли в головах не смерзлись. – Не заняться ли нам синтаксическим разбором предложений?

– Дядюшке Бобу это не понравится.

Как только Дэнни Отто произнес эти слова, из шкафа выпала на пол небольшая книжка в синей обложке. Мисс Лиллегрен велела мне положить ее на место. Книжка оказалась «По воле волн на плавучей льдине»[98].

– Дядюшки Боба не существует.

Мел у нас опять весь вышел, и потому мисс Лиллегрен велела выполнять разбор предложений в тетрадях. Пришлось нам вместо того, чтоб заниматься этим по очереди, разбирать каждое – хоть сложное, хоть простое. Удержать окоченевшими пальцами карандаш было нелегко, но в варежках писать еще труднее. Между тем в классе становилось все холодней и холодней. Казалось, снаружи и то было бы теплее, если б не ветер.

В четыре часа входная дверь отворилась. Ветер всколыхнул всех картонных индеек в классе. Мы подняли головы и обернулись, радуясь поводу отвлечься и в то же время опасаясь, что это Дядюшка Боб решил заморозить нас окончательно.

Но в раздевалке раздались шаги, и в класс вошел Дональд Волдт – в теплом пальто, огромный, как сарай. Рядом с ним шла маленькая старушка, в чистых сапогах, закутанная в старую шубу и ярко-голубую шерстяную шаль.

– Взглянул на ваш дымоход, – сказал Дональд Волдт. – Вижу: печь опять отказала. Вот и привел миссис Брисбуа. Она вам все наладит.

Мисс Лиллегрен представилась миссис Брисбуа, и велела нам по очереди встать и тоже представиться, как полагается по правилам этикета. Многие из нас миссис Брисбуа уже знали, а кто не знал, непременно о ней слышали. Когда-то ее сыновья тоже учились здесь, в нашей деревенской школе, и били все мыслимые рекорды по части хулиганства да озорства. А когда выросли, пошли служить в Военно-воздушные силы США. Что они там совершили, никто точно не знал, но одного из них наградили медалью.

Но миссис Брисбуа наших церемоний будто бы и не замечала. Пока мы представлялись, она осматривала класс, с особым вниманием приглядываясь к углам под потолком. И продолжала глядеть даже после того, как последний из нас назвал фамилию и имя. В классе сделалось тихо-тихо. Даже мисс Лиллегрен молча ждала, когда миссис Брисбуа закончит осмотр.

Наконец миссис Брисбуа заговорила. Голос ее звучал тихо, но строго, многозначительно.

– Все сядьте.

Дональд Волдт ни за одной из наших парт не поместился бы, и потому присел на длинный боковой стол. Мисс Лиллегрен, рассерженная, как никогда прежде, устроилась за учительским столом у доски. Мы уже и без того сидели за партами, сложив руки, будто перед молитвой.

Несмотря на сапоги, двигалась миссис Брисбуа без малейшего звука. Тихо, как только возможно, она подошла к столу мисс Лиллегрен и заглянула ей через плечо.

– Так. Синтаксический разбор предложений. Продолжайте. Диктуйте следующее.

– «Зима тревоги нашей позади», – сухо сказала мисс Лиллегрен и умолкла, как будто всем вокруг известно, что там дальше.

– Продолжайте, продолжайте, – подбодрила ее миссис Брисбуа.

– «К нам с солнцем Йорка лето возвратилось»[99], – насупившись, совсем как Дэнни Отто, буркнула мисс Лиллегрен.

– Прекрасно. Задача не из легких. А тебе, – тут миссис Брисбуа взглянула на Дэнни Отто, – не следует называть его Дядюшкой Бобом. Зови его Дедушкой.

– Мой дед в городе живет, – упрямо набычился Дэнни Отто.

– Тебе посчастливилось, – сказала миссис Брисбуа, не сводя с него глаз. – Да и всем нам. Дедов у нас много. Одних мы знаем, других нет. Прояви уважение.

Оставив Дэнни в покое, она обвела пристальным взглядом всех нас. Совсем как медсестра из округа, приехавшая с инспекцией!

Наконец покончила она и с нами и опять подняла взгляд к потолку. Мы тоже задрали головы, но ничего нового не увидели – потолок как потолок, такой же, как всегда.

– Дедушка, детям нужно учиться, – сказала миссис Брисбуа, обращаясь к потолку. – Если уж тебе здесь так нравится, что ты вернулся, ты должен учиться тоже.

Деревянная, со стальной кромкой, линейка мисс Лиллегрен упала со стола, проехалась по полу и уткнулась в сапог миссис Брисбуа – высокий, на пяти пряжках.

– Сейчас мы разбираем предложения, – сказала линейке миссис Брисбуа. – Твоя очередь, Дедушка.

Подняв линейку, она шагнула с нею к доске. В желобке для мела осталась только меловая пыль. Макая в нее палец, мисс Брисбуа вывела на доске: «Зима тревоги нашей позади».

– Предложение повествовательное, невосклицательное, сложное бессоюзное, грамматических основ две, – сказала она. – Первое простое предложение – «зима тревоги нашей позади», односоставное, с главным членом – подлежащим «зима», распространенное, не осложнено. Как можно понять из контекста, здесь пропущено сказуемое «осталась».

С этими словами она подчеркнула подлежащее «зима» сплошной белой линией, вписала сказуемое «осталась» в загодя оставленный промежуток, заключила его в скобки и подчеркнула двумя сплошными линиями.

– Перейдем к его второстепенным членам. При подлежащем «зима» имеется дополнение «тревоги», – сказала миссис Брисбуа, подчеркивая «тревоги» пунктиром. – И не забудем об определении. Чьей тревоги? Нашей.

Под словом «нашей» появилась волнистая черта.

– Ну, а пропущенное сказуемое «осталась» распространено обстоятельством времени, которое выражено наречием «позади». Подчеркнем его линией «штрих-точка-штрих-точка».

Миссис Брисбуа сделала паузу, еще раз оглядела класс, убеждаясь, что все мы внимательно ее слушаем, и снова повернулась к доске.

– Второе простое предложение в составе сложного, – продолжила она, – «к нам с солнцем Йорка лето возвратилось». Двусоставное, главные члены – подлежащее «лето» и сказуемое «возвратилось», распространенное, не осложнено. Думаю, оно ни у кого затруднений не вызовет. Особенно если расположить слова в прямом порядке: «Лето возвратилось к нам с солнцем Йорка».

Макая палец в меловую пыль, она написала предложение на доске, подчеркнула подлежащее одной чертой, сказуемое двумя. Едва она сделала это, слова «зима позади, лето возвратилось» засияли, засверкали белизной на фоне черной доски. Ни один фабричный мел в мире так писать не может! А миссис Брисбуа аккуратно, будто гладью вышивая, подчеркнула, как полагается, второстепенные члены, подняла линейку и сделала шаг назад.

– Ну что ж, Дедушка, дело за тобой.

Наступила тишина. Все замерли, но ничего не произошло. Ничто не упало на пол, ничто не застучало, не зашуршало в углу.

Вдруг печь тихонько ухнула и заработала. В воздухе сразу же повеяло теплом.

Тут, ни к селу ни к городу, как это часто бывает под конец осени или в начале зимы, из-за туч выглянуло солнце. Пробившись сквозь серую пелену, косой луч света наполнил класс теплой медвяной желтизной. Солнечный свет и жар печки вновь превратили комнату в приветливый уютный островок. Спустя минуту солнце снова скрылось за тучами, а линии и буквы на доске стали всего лишь тусклыми, полупрозрачными мазками меловой пыли.

Миссис Брисбуа взяла тряпку и аккуратно, не пропустив ни пятнышка, стерла с доски свою работу. Возвратившееся лето долго не прожило, но покой, охвативший класс, никуда не делся. Мазутная печь работала, как часы. Миссис Брисбуа с линейкой в руке подошла к шкафу и осмотрела книги на полках. Ни одна из них не то, что не упала, а даже не шелохнулась. Посторонних звуков тоже не слышалось.

Почувствовав, что класс согрелся достаточно, мы начали скидывать пальто, но мисс Лиллегрен остановила нас.

– Дети, на сегодня уроки окончены. Жду всех утром в понедельник, отдохнувшими, бодрыми и прилежными. Миссис Брисбуа, не могли бы вы уделить мне немного времени? Я хотела бы задать вам несколько вопросов.

– Конечно, конечно, – ответила миссис Брисбуа, возвращая мисс Лиллегрен ее линейку.

Дональд Волдт выставил всех нас за порог и вышел следом. Что миссис Брисбуа рассказала мисс Лиллегрен, мы так никогда и не узнали. И нашей научной гипотезы, будто зубы гниют от газировки с сиропом, ни подтвердить, ни опровергнуть не смогли. Вот только я иногда задумываюсь: откуда же взялись эти зубы? Кто их не досчитался?

[103]

Небеса голубой плитой бирюзы

Лежат на вершинах гор.

Внизу плоскогорье простерлось ковром,

Что расшит городами и селами.

[105]

– Поймал, Бобби! Поймал я этого кота! – крикнул лысый здоровяк, запихивая грубый холщовый мешок с моей материальной оболочкой внутри в кузов пикапа.

– Вылезет и удерет, – заявил тощий очкарик Бобби, втыкая ключ в замок зажигания и запуская двигатель. – Гляди, Ник, гляди: узел-то уже распускается!

В самом деле, ткань мешка была довольно ветха, а узел затянут кое-как. Я легко мог разглядеть, что происходит снаружи, да вдобавок прибег к навыкам, которые выработал еще четыре тысячи лет назад, на берегах Нила, ускользая от хищных аспидов. Я поднялся, выгнул спину и едва не освободился из заточения в сей ненадежной тюрьме.

– Тресни его чем-нибудь, – посоветовал тощий Бобби, переключая передачу, и его лысый коллега, естественно, тут же принялся шарить по полу грузовичка в поисках дубины, достойной сего гераклова подвига.

Причинить мне вред нелегко, ведь я – существо неземное, я – древнее божество, бессмертный в облике кота. Мне поклонялись в Александрии задолго до того, как Цезарь бросал жребий перед рекой Рубикон, меня славили в Риме еще перед тем, как в адрес римского папы сложили хотя бы одну молитву.

Но бессмертная сущность – это одно, а причинить мне легкую (а то и не очень легкую) боль, должен признаться, вполне возможно. При виде увесистого разводного ключа в руке Ника я замер без движения, притворившись отчаявшимся и сдавшимся.

– На этот раз пустим в дело резиновый жгут, – сказал лысый и грузный Ник. – А то прошлого кота Танк разорвал на клочки в полсекунды.

Сия малоприятная сентенция заставила меня призадуматься.

Судя по всему, Танк был каким-то их товарищем либо помощником, но мое внимание в первую очередь привлекли слова «разорвал на клочки».

По свету я странствую с тех пор, как впервые коснулся лапой песка Древнего Египта. Нынешний визит на Западное побережье Северной Америки был первым с 1906 года, с того самого дня, когда Карузо был так напуган землетрясением в Сан-Франциско. Я любовался закатом сквозь ажурные конструкции моста Золотые Ворота, сидя на берегу залива, а эти двое туземцев приняли меня за обычного смертного кота, набросились и схватили. И вот теперь я лежу здесь, в ветхом мешке, и, слыша их разговоры, не без оснований подозреваю, что на уме у них – нечто весьма и весьма кровавое.

Просто-таки ужас и зверство.

Судя по всему, у них имелся бойцовый пес по кличке Танк. Зверя тренировали, раскачивая над его головой изловленных котов и тем самым прививая матереющей собаке вкус к крови. Сколь много ни в чем не повинных бродячих котов пали жертвами сего порядка? Об этом оставалось только гадать. Однако когда пикап притормозил у въезда в гараж, я принял решение и приготовился к бою. Я позабочусь о том, чтобы эти двое представителей рабочего класса, такие же тупые и бесчувственные, как те, от которых я улизнул во время Французской революции, больше не причинили вреда никому из кошачьего племени.

Мой замысел был хитер и просто не мог не привести к успеху. Я обману их и стравлю друг с другом.

– Я полагаю, Ник, ты от собак недалеко ушел, – высказался я, прекрасно имитируя грубый простонародный акцент Бобби.

– Чо?! – переспросил Ник, обронив разводной ключ себе под ноги.

– Я пришел к выводу, что у тебя столь же собачья натура, что и у любой другой шавки, каких я только видел в жизни, – объяснил я все тем же голосом Бобби – со всеми его модуляциями.

Настоящий Бобби разинул рот, от изумления не в силах вымолвить ни слова.

– Бобби, ты в своем уме? – спросил Ник.

Тут я сообразил, что при всем своем хитроумии и мастерстве звукоподражания жестоко ошибся в выборе лексикона.

– Более того, я уверен: твоя мать тоже была собакой, – продолжал я, все так же имитируя вульгарный выговор Бобби и смутно припоминая оскорбления, что слышал когда-то на пароходах, плававших по Миссисипи. – Самой настоящей собакой женского пола.

– Чо-чо ты там несешь? – тихо и крайне напряженно спросил Ник, склонив огромную блестящую лысину набок.

– Что ты – собачье отродье! – заявил мой поддельный Бобби.

Настоящий Бобби, все это время сидевший, крепко стиснув руль, наконец-то обрел дар речи:

– Это не я!

– Не я, а ты, Ник – отпрыск паршивой дворняги, – подхватил я, подыскивая эпитет, который поразит Ника настолько, что он кинется на Бобби с кулаками и я смогу удрать без помех. – Ты-ты, ты самый. Собачье отродье. Сучий выкидыш.

Мясистый кулак Ника взвился в воздух, сбил с Бобби очки, а самого Бобби вышиб из кабины наружу. Я почти высвободился, но запутался в ветхой холстине. В этот момент ворота гаража с сиплым скрипом распахнулись, и на пороге запрыгал, залаял питбуль, сидевший внутри на цепи. Не удостоив его вниманием, здоровяк Ник выбрался из машины и прошел к стальному ящику в темном углу.

Запустив в ящик руку, он вытащил большой черный автоматический пистолет. Тут Бобби, успевший подняться на ноги, разразился потоком ругани – сам по себе, без малейших понуждений с моей стороны. Правда, говорил он не так гладко, как я, а из-за бедности словарного запаса то и дело повторялся. Наконец он швырнул разбитые очки внутрь полутемного гаража и угодил Нику прямо по носу.

Ник осмотрел свое оружие и тихо, угрожающе сказал:

– Патроны у меня кончились, Бобби, не то пристрелил бы тебя на месте. Вернусь из оружейного магазина – чтоб духу твоего здесь не было.

Великан Ник вышел из гаража и быстрым шагом двинулся вдоль улицы. Бобби поспешно отряхнулся, забрался в пикап и на полной скорости помчался прочь – даже без помощи очков. Как только его грузовичок скрылся за поворотом, я наконец-то высвободил свое материальное тело из мешка и потянулся, разминая лапы и спину под теплым вечерним солнышком.

Пес зарычал, залаял, принялся рваться с цепи, как бешеный. Поначалу это меня нимало не встревожило. Однако еще один яростный рывок – и он выскользнул из шипастого ошейника. И прыгнул ко мне. К немалому моему испугу, с невероятным проворством.

Надо заметить, я владею и верхне-, и нижнесобачьим не хуже любой таксы – точно так же, как могу вести любые беседы и на древнем, и на современном греческом. Но проворство этого бойцового зверя – сплошь мускулы да клыки – не оставляло возможности для разговоров.

Вцепившись в мой загривок, пес принялся мотать башкой, трепать меня из стороны в сторону, да с такой силой, что непременно разорвал бы мне шею, не обучи меня один мастер из Киото примерно в те времена, когда сложение хокку только начало совершенствоваться, искусству боевой хитрости.

Я сочинил это в тот самый момент, когда пес понемногу начал выбиваться из сил. Конечно, количество слогов не соблюдено, и «соседский» – пожалуй, чрезмерная поэтическая вольность, но с учетом обстоятельств произведение можно был счесть вполне удачным. Ведь на поверку вышло, что этот питбуль по кличке Танк на самом-то деле – просто щенок-переросток, до краев переполненный безграничной, но по-щенячьи неуклюжей свирепостью.

– Уймите же свои старанья, мой дорогой коллега, – слегка придушенным голосом сказал я на деловом, даже, пожалуй, канцелярском собачьем. – Я не хозяин, но и не добыча.

Тут я понял, что мой собачий от времени слегка заржавел – особенно словарный запас. Однако эти слова возымели нужный эффект: от удивления Танк разинул пасть и выронил меня.

Я не отказал себе в удовольствии вытянуться в полный рост и даже чуточку увеличил собственные размеры, вздыбив шерсть вдоль спины. И зашипел, храбро являя собой воплощение гнева – божьего и кошачьего одновременно.

Однако Танк оказался так генетически туп и так не привык терпеть поражения, что бросился на меня снова. Только пяток ударов когтями по мокрому веснушчатому носу заставили пса отступить.

Пес заскулил, забился в угол еще до того, как я успел отвести душу. Еще парочка отборных собачьих эпитетов, еще удар когтями по носу – и Танк даже думать забыл о том, чтобы когда-нибудь впредь причинить вред хоть одному котоподобному существу.

Как только с псом было покончено, в боковую дверь гаража заглянула пышногрудая человеческая женщина.

– Танки, что тут стряслось? – спросила она тем самым бездумно-ласковым, вкрадчивым тоном, каким люди часто говорят с животными.

Бедный пес весь дрожал, и дух его был сломлен, но я-то, напротив, был немало вдохновлен своими нежданными приключениями.

– О, добрая женщина, – заговорил я, распушив хвост, – не затруднит ли тебя подать мне чего-нибудь для подкрепления сил?

– Кто здесь?! – вздрогнула юная леди.

– Цицерон называл меня Малышом Лео, – ответил я, вкрадчиво хмыкнув, – а Шарлемань[106] – «моим леопардом без пятен». Зови меня как пожелаешь, дражайшая смертная дева, только подай же скорей блюдце чего-нибудь вкусненького.

С людьми я обращаться умею, особенно повелевать дамами, однако знакомство с этой женщиной вышло необычайно неловким. Лишившись дара речи, выпучив глаза, она попятилась назад, в ярко освещенную комнату, и оставила дверь нараспашку.

Мало этого. Стоило мне проникнуть в ее гостиную и завести разговор о приятном, она начала швыряться в меня всем, что попадется под руку, замахала руками, отчаянно завопила. Когда же она схватила телефон, нажала на нем какие-то цифры и заорала в трубку, будто на ее софе разлеглась пума, я понял, в чем корень ее заблуждений.

– Я вовсе не местный хищник, дорогая девушка, – возразил я. – Я – бессмерное существо из далекого языческого прошлого. И, более того, готов стать твоим возлюбленным, сколь бы экзотически ни выглядело это для тебя.

Нужно ли пересказывать здесь мои льстивые речи, возвышенные хвалы ее красоте? Ответом на все мое красноречие оказались лишь визги да вопли. Раскрасневшаяся, с каждой минутой все более и более утрачивающая привлекательность, она швырнула в меня телефоном, схватила стул и отгородилась от моих любезностей четырьмя тонкими деревянными ножками.

К тому времени, как в парадную дверь с топотом ворвался взмокший, сыплющий проклятиями Ник с черным, тяжелым на вид пистолетом в руке, ее общество успело мне немного наскучить.

Отшвырнув стул, она повернулась к Нику и указала трясущимся пальцем в мою сторону.

– Здесь говорящий кот!

– Чо у тя тут стряслось, Мэри Джин? – недоуменно моргая глазами, спросил Ник.

– Он разговаривает! – взвизгнула Мэри Джин.

Здоровяк Ник взвесил пистолет на раскрытых ладонях – осторожно, точно опасаясь его сломать. Его настроение – настроение человека, только что зарядившего оружие и снявшего его с предохранителя, но в последний момент передумавшего стрелять – невозможно было спутать ни с каким иным. Он явно был скор на расправу, но не настолько, чтоб не задумываться о последствиях.

Не желая далее омрачать этот прекрасный вечер насилием, да к тому же сомневаясь, что мое физическое воплощение без всяких неудобств переживет контакт с пулей сорок пятого[107] и даже девятимиллиметрового калибра, я решил вмешаться в разговор.

– Меня Бобби подучил. Все это – его идея.

Не подражая чужим голосам, я говорю по-английски с неописуемым акцентом – точно египетский официант среднего разбора. Вероятно, по этой причине, прежде, чем развивать сии абсолютно вымышленные обвинения в адрес отсутствующего Бобби, мне пришлось разъяснить Нику то, что уже было сказано.

– Чо Бобби сделал? – спросил он.

– Точно, Ник, точно, – продолжал я с более американским (точнее сказать, деревенским) акцентом. – Бобби так и сказал: притворись котом и насладись плотской связью с Мэри Джин.

От изумления – впрочем, сию реакцию вернее будет описать, как «оцепенел от ужаса» – Ник выронил пистолет.

Ударившись об пол, пистолет оглушительно выстрелил.

Почти в тот же миг в дом ворвалась полиция, а за ней по пятам – уполномоченные шерифа, общим счетом полдюжины человек, вооруженных дробовиками, винтовками с усыпляющими дротиками и сетями – на случай, если дикого зверя придется ловить.

– Где пума?! – вскричали они чуть ли не в один голос.

Но в следующую же минуту в доме воцарился покой и мир. Вызванные санитары занялись простреленной ляжкой Ника, вызванные психологи принялись лить бальзам на пострадавшие нервы юной Мэри Джин.

Все это время я, сделавшись с виду как можно более маленьким и безобидным, сидел на софе. Снискал нежное почесывание под подбородком от рук весьма любезного полисмена и целую череду весьма приятных поглаживаний по спинке от добросердечной дамы в мундире.

– Это же просто котик, – сказала она, почесывая меня за ухом. – Смотрите, как напугался.

Вскоре после этого я ускользнул и скрылся в ночи. Запущенный пролетарский район – все эти оштукатуренные домики, ограды из проволочной сетки – был тих, спокоен и даже по-своему мил, а я – вполне доволен финалом вечерней драмы.

Выбравшись на улицу и свернув за угол, я принял обычный лихой и беззаботный вид, и тут же увидел девушку, сражающуюся с проколотым колесом.

– Юная леди, – заговорил я в самой любезной манере, – пожалуйста, позвольте оказать вам помощь.

– Спасибо, помощь мне не нужна, – ответила она, едва переводя дух.

Я добродушно рассмеялся.

Девушка обернулась, увидела меня в свете уличного фонаря и ахнула от удивления. Смущенно рассмеявшись, она присела на корточки и протянула руку, чтобы нежнейшим образом почесать меня – да-да, именно там, под подбородком.

Я замурлыкал в ответ.

[108]

Злых людей я в жизни встречала не много, вот только одной из таких была моя бабка. Когда умерла мать, Омама сказала отцу, что готова содержать и его, и моего брата, и меня, но только если он порвет со всеми друзьями – своими и мамиными, а также с ее родными, оставит работу в их студии и вернется жить в родовое поместье Омамы.

Нужды в этом не было никакой. На нее и без того работали другие ее сыновья и прочие родственники. До недавнего времени их было на одного больше, но мой дядя Великий Свет наложил на себя руки перед самым Праздником урожая. Возможно, возвращение отца потребовалось ей, чтоб число вышло счастливым. Но отец говорил иначе. Когда я спросила, отчего нам больше нельзя навещать мою бабушку-ткачиху и всю прочую мамину родню, он со вздохом ответил:

– Омама так и не привыкла делить хоть что-нибудь с другими.

– А зачем ей, если она так богата?

– Богатство – не недуг, Светлый Феникс, – строго сказал отец. – Возможно, и ты когда-нибудь станешь богата, и мне хотелось бы, чтоб ты не забывала об этом.

Может, оно и так, но я думаю, богатство очень даже может сделать человека себялюбивым и жадным. Это как простуда: ее нужно избегать, одеваясь потеплее да не выходя из дому с непокрытой головой. Впрочем, к богатству меня как-то не тянуло. Другое дело – стать знаменитой. По-моему, возможность для этого у меня имелась: я с пяти лет упражнялась в игре на гучжэне[109], и даже мой брат Великая Радость, который очень любит состязания и очень не любит проигрывать, признает, что я играю лучше него. Я очень люблю практиковаться. Когда я сажусь за инструмент, и пальцы мои пускаются в пляс по струнам, кажется, будто мне открывается то, чего не знал до меня ни один человек на свете. Музыка – не просто красивые звуки, это как путешествие в другой мир. Некоторые великие музыканты годами играли в одиночестве и только потом начинали играть для слушателей, но я против слушателей не возражаю. Мне их восхищение нравится, очень нравится, но главное – нравится думать, что моя музыка что-то меняет в них, так же, как и во мне.

Но благовоспитанной девушке быть знаменитой неприлично, я знаю. Даже моя бабушка-ткачиха цыкала на нас и с громким треском скусывала нить, как только мы заговаривали об этом.

– Приличная девушка не должна допускать, чтобы о ней ходили толки, – говорила она.

Так что при жизни я, наверное, славы не добьюсь. Вот посмертная слава – дело другое. Если о тебе говорят после смерти, все в порядке. В «Хрониках предков», которые мы читаем с наставником, сказано много хорошего о поэтессе госпоже Блаженная Весна, и о художнице Высшее Наслаждение, и о каллиграфистке госпоже Чистая Вода. И все они были не только дамами великих достоинств. Некоторые из них даже состояли с нами в родстве, а госпожа Чистая Вода была младшей женой самого принца.

Омаме нравилось слушать нашу игру. Когда к ней собирались гости, нас с Великой Радостью часто звали в Покои Феникса, играть для них после ужина, пока Омама с гостями, сидя на подушках у палисандровых столиков, пили чай и жевали сласти. Играли, если не велено чего-либо иного, старую, всеми любимую классику – «Мост вздохов», «Девичьи капризы» и прочее в том же духе. Ничего нового и оригинального. Великой Радости очень нравилось исполнять «Весенний сев»: в ней ему выпадал удобный случай показать себя, подражая жаворонку.

– Конечно, в девичестве я и сама имела большой талант, – сказала как-то раз бабка, стоило нам закончить. Прозвучало это так, точно ее талант был куда выше нашего. – Сам великий Желтая Черепаха пригласил меня сыграть с ним дуэтом на празднике в честь дня рождения отца. Что это был за праздник! Собрались все. Госпожа Чистая Вода поцеловала меня в щеку, и даже сам наследный принц удостоил поклона. О да, я была неописуемо талантлива. Хотя, взглянуть на меня сейчас – и не подумаешь…

С этими словами она вытянула вперед ладони с огромными узловатыми пальцами, сплошь унизанными кольцами да перстнями, и все гости, конечно же, заговорили:

– Нет, что вы, ваши руки чудесны, вы просто обязаны оказать нам честь и сыграть…

И только одна, рыжеволосая женщина в элегантных брюках, сидевшая у края стола, тихо сказала:

– С годами приходит мудрость. С мудростью приходят страдания.

Ее иноземный акцент звучал на удивление мелодично, а высоты своего роста она не могла бы скрыть даже сидя. Я видела, как она то и дело украдкой ерзает, стараясь поудобнее разместить под столом длинные ноги.

Бабка бросила на нее резкий взгляд.

– Какая книга научила вас этим словам, глубокоуважаемая мисс?

– Старая, – ответила гостья. – Как вам известно, я собираю древности.

– Древности? – вмешался дядя Зеленый Чай. – Так вы, наверное, прибыли полюбоваться нашей знаменитой хрустальной черепахой?

Но Омама цыкнула на него, заставив замолчать.

– Молю вас, продолжайте, глубокоуважаемая гостья.

– В наше время мы предпочитаем видеть в прошлом бесконечный прогресс, ведущий мир к совершенству настоящего. И посему презираем тех, кто жил до нас, как непросвещенных глупцов. Но драгоценности прошлого, которые я покупаю и продаю, нередко открывают мне великую мудрость.

– Может, в вашей варварской стране и презирают прошлое, – бесцеремонно сказала Омама. – А в этом доме предков почитают.

– А как же страдания? – воскликнул юный поэт, с которым бабка любила пофлиртовать, подавшись вперед и явно бросая иностранке вызов. – Что говорят ваши мудрые древние писания о страданиях и средстве избавления от них?

Рыжеволосая женщина поднесла к губам чайную чашку, сделала долгий глоток и только после этого ответила:

– Истинная мудрость побеждает страдания.

Все это время она не поднимала глаз. Казалось, частокол ее ресниц оберегает какую-то тайну. Но я уже заметила, что глаза у нее ярко-зеленые, цвета речной травы, цвета лесного мха. В природе все эти оттенки встречаются на каждом шагу, но я еще ни разу в жизни не видела их на человечьем лице. И волосы ее – не волосы, а лисий мех, хоть и куда мягче, и украшены драгоценностями. И нос ее длинен и остр, и пальцы сужены к концу, словно пальцы музыканта. Интересно, что она делает здесь? Возможно, продает нам что-нибудь: Омама любит прибирать к рукам все самое лучшее и редкое.

Блеснув своими странными глазами, иностранка подняла взгляд на поэта Омамы.

– Поскольку страдания – не недуг, – продолжала она, – для избавления от них на свете нет единого средства. Средство для каждого свое.

Дядя Зеленый Чай любезно улыбнулся.

– Как, например, от зубной боли помогает ивовая кора и настой опия?

– Идиот, – вполголоса буркнула Омама.

– Именно так, достопочтенный сэр, – как ни в чем не бывало ответила иностранка. – Но не станете же вы лечить теми же снадобьями родовые муки!

– А как же муки любви? – дерзко спросил поэт.

– Проще простого, – ответила она, непостижимым образом ухитряясь взирать на него сквозь ресницы, несмотря на свой высокий рост. – Услышать «да» от того, кого любишь – вот средство от этих мук.

По-нашему она говорила медленно, то и дело задумываясь, но голос ее звучал чисто, нежно, словно музыка. Поэт слегка покраснел. Унизанные кольцами пальцы Омамы сомкнулись на его запястье, как когти.

– Еще чаю? – изысканно-вежливо сказала она, но голос ее захрипел, заскрежетал в горле. Если когда-то он и был прекрасен, те времена давно прошли.

Но иностранка надежно держала поэта в плену. Он подался вперед, склонился к ней через руку Омамы так, что стол вот-вот опрокинет.

– А где же дорога к этому «да»? – выдохнул он. – Как ее отыскать?

– Где же еще, как не в музыке? – с наигранной скромностью улыбнулась она, бросив взгляд на меня, молча сидящую за гучжэном. – Музыка, досточтимый господин поэт, раскрывает сердца и души много вернее слов, не так ли?

Поэт ахнул: на этот раз бабкины когти впились в его запястье всерьез. Великая Радость едва не захихикал – пришлось незаметно пнуть его под невысоким столиком, на котором лежали наши гучжэны. Бабка в нашу сторону даже не взглянула, однако он заиграл – сам по себе, без приказаний, и мне пришлось подхватить мелодию, чтобы все выглядело, будто так и задумано. Опять этот «Весенний сев»! Ладно, пусть: такой веселый, живой мотив наверняка поднимет настроение даже самым недовольным из гостей… и, смею надеяться, хозяйке, разгневанной пуще всех остальных.

Однако случилось страшное. Играли мы слишком быстро, в финал просто-таки галопом ворвались, но поэт так и рассыпался в похвалах нашему мастерству. Особо нахваливал мое очарование и грацию. И знать не знал, что сам себе копает яму, да еще какую: больше его в этот дом не пригласят. Омама не любит похвал никому и ничему на свете, кроме собственной персоны, да еще иногда своих коллекций – ведь это она их собрала.

А странная гостья, хоть и была в нашем доме новенькой, прекрасно поняла это.

– Ну, это что! – пренебрежительно сказала она. – За этаким редким да роскошным инструментом любая девица окажется очаровательной и грациозной на вид – особенно если одета в столь великолепные одежды. Такая ткань и колоду дубовую в красавицу превратит. Уж я-то знаю: я изъездила эти острова вдоль и поперек, но подобной ткани не видела нигде.

Ткань для моих одежд была соткана бабушкой-ткачихой, но ведь Омама в этом не призналась бы ни за что.

– Конечно же, не видели, – сказала она, знаком велев служанке подать гостье еще сладостей. – Наши ткачихи – лучшие, искуснейшие на свете. В их труде воплощен дух нашей земли. Узоры продиктованы традицией, передающейся из поколения в поколение многие сотни лет. А я держу в доме только самое лучшее, вот и выбрала для одежд Светлого Феникса этот образчик. Сложением она не ахти, но правильный выбор цвета может творить чудеса. Встань, дитя мое, и повернись.

Мне сделалось так жарко, что дух перехватило. Не знаю – может, от гнева, или от смущения, или от чего еще. Может, простудилась. Заставила я себя медленно подняться на ноги. Стою посреди столов, возвышаюсь над всеми.

– Только полюбуйтесь на это дитя! – закудахтала Омама. – Неповоротлива, как корова. Взглянуть – и не подумаешь, будто она из моей семьи, не так ли? Конечно, в наши-то времена девиц учили держаться на людях. Грацию моей походки отмечали все вокруг. Поэт Буйная Туча сказал: когда я иду по саду, кажется, будто цветок пиона, сорванный ветром со стебля, летит над дорожкой.

– Вы позволите? – промурлыкала иностранка, протягивая руку к моему халату.

Когда она коснулась ткани, в груди моей что-то отозвалось, дрогнуло, будто струна.

– Говорят, в ваши ткани меж нитей вплетено волшебство. Волшебство, которое не продается за деньги.

– Что до этого, – хмыкнула Омама, – об этом мне не известно ничего. Но, чтобы превратить эту корову неуклюжую в лебедя, волшебства и впрямь потребуется немало! Довольно, девочка, сядь. Так вы интересуетесь тканями, почтенная гостья? Я собрала непревзойденную коллекцию. Рядом с нею то, во что одета Феникс, просто мусор.

– Ткани? – уклончиво протянула иностранка, поигрывая рубином в ухе. – О, нет. Мое ремесло – рукописи, резьба, на островах у меня множество клиентов самых утонченных вкусов. Зачем им ткани?

– Варвары, – пробормотала Омама себе под нос, да так, что ее услышали все до одного.

Махнула она рукой нам с братом, будто выгоняя кур со двора, мы поклонились, завернули инструменты в особую ткань и двинулись к дверям.

Прежде, чем мы успели удалиться, иностранка сказала:

– Любой хрусталь, выбранный вами, высокочтимая госпожа, естественно, окажется лучшим!

Мне стоило бы благодарить зеленоглазую гостью за то, что та унимает раздражение Омамы, но отчего-то на сердце сделалось тоскливо. Неужели она вправду считает, что я не заслуживаю похвалы?

На следующее утро Омама прислала за мной.

Сидит она на диване, в окружении прекрасных вещей – драгоценных резных фигурок из камня и дерева, тонких муравленых ваз, финифтяных сосудов и вышитых занавесей, служанки суетятся вокруг, заканчивая подводить ей брови и укладывать волосы… Казалось, она сама превращается в произведение искусства.

Сесть она меня не пригласила, и я осталась стоять.

– Вот что я решила, девочка, – сказала она. – Ты слишком много времени проводишь одна либо с братом. Отныне каждое утро будешь приходить ко мне. Будешь читать мне вслух и совершенствоваться в искусстве вышивания – пока что ты владеешь им из рук вон плохо. Если нет гостей, будешь со мной и обедать, а после обеда, когда я подремлю, наблюдать, как я веду дела. Пора тебе узнать, как семья зарабатывает деньги: ведь ты ни аза не смыслишь в торговле, в выдаче займов – то есть, ничего не знаешь о власти. Не знаешь жизни. Пора начинать познавать мир.

У меня голова пошла кругом, рот сам собою раскрылся, но я не проронила ни звука – и, наверное, к лучшему. Пока что ее планы не оставляли мне времени ни для учебы, ни для музыкальных упражнений – разве что в те часы, когда она спит. А что до ведения дел…

– Закрой рот, девочка, ты похожа на фаршированную форель. А теперь скажи: благодарю вас, Омама. Не каждой девочке выпадает в жизни такая возможность.

– Благодарю вас, Омама, – повторила я, точно попугай, а сердце от страха так и бьется! – Но как же отец? Конечно же, он мог бы поучить меня вести дела.

– А-а…

Взглянув в зеркало, бабка нахмурилась и покачала головой.

– Да не фиолетовую накладку, идиотка! – крикнула она державшей его служанке.

Служанка покраснела, но Омама и не заметила этого, будто способностью чувствовать во всем мире обладала только она одна.

– Твой отец сейчас очень занят, – ответила она мне. – Теперь у него очень ответственная должность, и он не может растрачивать время на тебя.

– Но отец учил меня всю жизнь!

Это с моей стороны было слишком. С Омамой не спорят.

– Чему учил? – взорвалась она, шипя и плюясь, будто огонь в печи. – Непочтительности? Или безделью? Или даром тратить время на бессмысленные пустяки, на мотов и вульгарных ремесленников вроде подзаборной семейки твоей мамаши? Посмотри на себя! Страшна, как грех, как вчерашняя плесень! Стоишь тут, разинув рот, будто рыба на берегу! Полюбуйтесь-ка на нее! – велела она служанкам. – Дети должны быть благословением, но мои, вроде этой – сущее проклятие! Конечно, чего еще ждать от рожденной на помойке! Купеческие дочери ему, видите ли, не по нраву пришлись, непременно надо было пойти против моей воли и жениться на девке из сточной канавы, а что из сточной канавы можно добыть, кроме отбросов?

– Вы даром тратите время, – донеслось от дверей.

Да, это он – мелодичный голос высокой иностранки, собирающей древности. Как она попала сюда? Ведь за ней не посылали!

– Простите, я, кажется, рановато? Мне так хотелось увидеть хрустальную черепаху. Но вместо этого я нахожу вас, рассерженную неблагодарной родней.

Омама язвительно рассмеялась.

– И тратящую время даром?

– Боюсь, да.

Гостья проникла в комнату, будто отголосок далекой песни. На этот раз она была одета по-нашему – в серый с зеленой искоркой халат, переливавшийся на каждом шагу, подпоясанный кушаком, расшитым узором из морских раковин. Ее пышные волосы были собраны в скромный узел и заколоты двумя длинными шпильками, также украшенными раковинами. Казалось, с ней влетел в комнату свежий прохладный бриз: я обнаружила, что снова могу дышать – пусть даже поношения в мой адрес продолжились.

– Дети рождаются для того, чтоб разбивать сердца родителей. Я и сама была точно такой же. Передать им свою мудрость – все равно, что камень насморком заразить.

Омама рассмеялась. Все в комнате перевели дух.

– Вот тут вы совершенно правы. Камень – в точности то, что у нее вместо мозгов.

– А чего вы еще ожидали? Девицы в юности – сущее проклятье, – пожав плечами, сказала иностранная гостья. Прозвучало это так, точно сама она – древняя старуха, не моложе Омамы, хотя до бабкиных лет ей было очень далеко. – К счастью, госпожа Светлый Феникс весьма красива, а это может уравновесить многие недостатки.

Вот тебе на! Сперва говорит, что я – сущее проклятье, а после начинает расхваливать. От удовольствия по коже побежали мурашки, несмотря на ужас перед тем, что ждало впереди. Захотелось крикнуть ей: «Стой! Молчи! Ты вот-вот разозлишь ее снова!» Пальцы едва заметно задрожали. Когда Омама начинает плеваться в меня ядом, остается одно: ждать, пока она не угомонится. Я научилась сдерживать слезы, что она ни скажи, но порой это так трудно…

– Женщины в нашем роду всегда росли красавицами, – самодовольно заявила Омама, поджав подведенные кармазинной помадой губы, точно проглотила что-то исключительно вкусное. – Жаль только, ноги у нее…

Омама полагала, что большие ступни приличествуют только крестьянкам. Правда, мои вовсе не так уж велики, однако я была рада, что сегодня надела самые красивые туфельки, расшитые цветами пиона.

– Сядь, девочка, не выставляй их всем нам напоказ.

Я опустилась на подушки напротив.

– Значит, достопочтенная гостья, вам прямо-таки не терпится взглянуть на мою черепаху? Амарант, – велела она служанке, – принеси хрустальную черепаху, да смотри, не вырони ее из своих медвежьих лап.

Еще одна служанка преклонила колени и разлила по тонким, почти прозрачным фарфоровым чашкам чай. Как только гостья собралась сделать глоток, бабка гневно выплеснула свой чай прямо на шелковые подушки.

– Вот дура набитая! – рявкнула она на бедную девушку. – Остатков ума лишилась? Подумать только – подает жасминовый чай до полудня!

Я подняла глаза, сочувственно взглянула на служанку, но та и не посмотрела в мою сторону.

– Откровенно говоря, – вздохнула Омама, – они глупеют с каждым годом. Даже не знаю, отчего они не могут справиться с таким простым делом, как следует.

Но наша гостья и глазом не повела – попросту промокнула разлитый чай носовым платком.

– Султану Уру подают жасминовый чай к завтраку, – заметила она, поигрывая рубином в ухе.

Уж не смеется ли она над нами? Нет, Омама так не думала и одобрительно закивала:

– Я слышала, он лишен вкуса во всем, кроме слоновой кости. Надеюсь, вы ничего из Уру не привезли?

– Разве что одну-две вещицы, – невозмутимо ответила торговка. – Думаю, до ваших стандартов им далеко, но, если желаете, могу показать.

Я чувствовала себя мячиком в игре двух тигриц. Что выкинет эта странная женщина в следующую минуту? Нравлюсь я ей, или нет? И отчего меня это заботит? Конечно же, она просто старается добиться бабкина расположения. Она ведь торговка, а Омама богата. Может, рыжеволосая иностранка хочет что-то продать ей. Может, надеется купить хрустальную черепаху и думает, будто лесть сделает бабку сговорчивее. Интересно, заметила ли Омама рубин, поблескивающий в ухе гостьи? Камень сам по себе невелик, но цветом безупречен. Может, эта странная женщина затем и крутит его в руках так часто, чтоб спрятать от Омамы – а то вдруг та позавидует?

В комнату вошла Амарант с хрустальной черепахой на шелковой подушке. Гостья бросила на нее вожделеющий взгляд.

– Вы позволите?

Взяв черепаху в руки, она принялась рассматривать ее на свет.

– Великолепно. Без единого изъяна, как вы и говорили. Одно из фамильных сокровищ?

Блестящий от лака коготь Омамы потянулся к черепахе и легонько стукнул ее по панцирю.

– Ее сработал настоящий художник. Обратите внимание на изгиб – почти правильный купол.

– М-м… да. И работа, я бы сказала, очень древняя.

– Еще какая древняя, достопочтенная гостья. Вам она нравится?

– Как она может не нравиться? Позвольте-ка еще раз…

Вновь поднеся черепаху к глазам, она погладила хрусталь тонким, сужающимся к концу пальцем. Ногти ее были острижены коротко, как у мальчишки.

– Говорят, черепаха живет тысячу лет и с каждым годом набирается мудрости. Владеть такой вещью… Несомненно, ее владелец должен быть счастлив, да и проживет много более отпущенного срока. Как же вам с ней повезло!

– Вовсе нет, – порывисто возразила Омама. – Спору нет, вещь прекрасна, но для меня она – истинное проклятье.

Торговка с заинтересованным видом подалась вперед. Может, эта торговля за черепаху и есть то самое «ведение дел», которому я должна учиться?

– Да, истинное проклятье. Муж подарил мне ее совсем незадолго до смерти.

– Как это прискорбно. Такая прекрасная вещь – и служит напоминанием о столь великом горе…

Омама горделиво выпрямилась и расправила плечи.

– В самом деле, прискорбно. Но я и горе – давние друзья.

– Какое мужество, – восхитилась гостья. – Подумать только: жить с такими воспоминаниями!..

Омама положила черепаху на колени и погладила ее, как котенка.

– Порой я подумываю избавиться от нее. Вы правы: цену за нее дадут немалую. Уверена, она стоит вдесятеро против того, что за нее было заплачено. Но тут же думаю: нет, эта вещь должна остаться в семье.

– И, вероятно, перейти к вашей прекрасной внучке?

– Возможно, – хмыкнула Омама. – Если я останусь ею довольна.

– По крайней мере, вы положили много сил на то, чтоб сделать из нее изрядного музыканта.

– Хотите, госпожа Феникс сыграет вам еще раз? – Бабка хлопнула в ладоши. – Лютик! Подать сюда инструмент госпожи Феникс!

Ни одна из служанок даже не шелохнулась.

– Я сказала: Лютик!

Самая юная из служанок с трепетом склонилась перед ней.

– Лютик вы уволили в прошлом году, госпожа. А я – Золотарник.

– Я знаю, кто ты есть! Память меня еще не подводит.

Золотарник принесла гучжэн и хотела было развернуть его, но этого я не позволяю никому. Гучжэн был завернут в ткань, подаренную мне бабушкой-ткачихой, когда умерла мать и мне пришлось оставить ее дом. В древнюю ткань, предшественницу тех узоров, которыми славятся бабушка и ее сестры. Плетение ее тонко, но, если вглядеться, видны в нем и тучи, и журавли, и пики гор.

– Твое будущее – не в ткацком ремесле наподобие этого, – сказала мне на прощанье мать матери, – но пусть эта ткань сбережет твой любимый инструмент.

И эта ткань берегла мой гучжэн, а еще до сих пор хранила в глубине складок запахи дома, в котором я родилась и выросла.

Я заиграла «Девичьи капризы» со всеми ее вариациями. Если уйти, погрузиться поглубже в музыку, можно забыть о том, что происходит вокруг – даже о двух тигрицах, играющих мною, как мячиком, пусть мне и ясно, что их игры добром не кончатся. Если эта иностранка жестока, то не преминет причинить мне боль. А если добра, за нее это сделает бабка. Не стоит об этом думать. Уж лучше думать о музыке.

Зная мелодию назубок, я украдкой поглядывала вокруг сквозь ресницы. Омама хмуро глядела в чайную чашку. Гостья развалилась на подушках, расслабилась от удовольствия, откинула рыжую голову назад, отчего ее длинная шея вытянулась, словно нежная мелодия. Однако слушала она внимательно, если судить по морщинке между бровей.

– О, это действительно стоит дальней дороги! – вздохнула она и впервые обратилась прямо ко мне: – Скажи, как такой юной девочке удалось научиться так прекрасно играть?

– Это же просто пустяк.

– Нет, не пустяк. Подобное искусство – отнюдь не пустяк. Твое мастерство нельзя не оценить по достоинству. Как называется эта песня?

– «Девичьи капризы».

– Что ж, это многое объясняет. Надежды, мечты и желания юной девицы, лед и пламень, сила и беспомощность, и все это – в одном и том же сердце… ведь это и есть «капризы», не так ли?

– Да, – выдохнула я.

– В душе ты переживаешь все это сама, и будишь воспоминания об этом в моей душе. Искусство для того и нужно, чтоб пробуждать нашу память, верно?

– Моей памяти музыка не нужна, – сказала Омама с холодным смешком. – Моя память и так безупречна.

– О, что вы, госпожа, все мы порой забываем то об одном, то о другом. Годы бегут чередой, накладываются друг на друга, и каждый приносит с собой столько воспоминаний, что поди уследи. Нетрудно и забыть кое о чем, разве нет?

– Моя память безупречна, – еще раз проскрежетала Омама. – Разве вы не знаете сказки о Бессмертной Черепахе с Благословенных Островов? Если поймаешь ее, сто лет бурной молодости тебе обеспечены.

Тут ее пальцы в самом деле сомкнулись вокруг черепахи, будто прутья клетки, унизанные драгоценностями.

– И вправду, – любезно согласилась гостья, – резьба так тонка, словно это – одна из Бессмертных, обратившаяся в хрусталь. Вы согласны со мной, госпожа Феникс?

Прежде чем я успела ответить, Омама презрительно фыркнула.

– Я вас умоляю! Светлый Феникс слепа и глуха к искусству – к красоте любого рода!

– Но как же девочка может жить здесь, в самом средоточии красоты, и не чувствовать ее?

«Я чувствую! – захотелось сказать мне. – Я понимаю красоту, я только ей и живу! Не слушайте ее!»

– Понятия не имею, но вот, поди ж ты. Она годна лишь на то, чтобы слоняться по дому да на струнах бренчать. Совсем не знает жизни. Учу-учу ее практичности, но толку…

– О, нет, – сказала иностранка, изящно покачивая головой. – Ей никогда не стать практичной. Она не такова, как мы. Мечтательница, творец – вот кто она такая. Способна радовать взор и слух – да, но не более.

Рука сама собой взлетела к груди, как будто затем, чтоб удержать рвущееся наружу сердце. Как писал поэт, «жестокие слова из уст друзей способны резать стекла, как алмазы; блестящие, они терзают душу». Но ведь эта женщина мне не друг – отчего же ее слова так больно ранят?

– А что до Черепахи с Благословенных Островов, – продолжала она. – Многие – люди практичные, знающие жизнь, вроде нас с вами – только посмеиваются над подобными сказками. И даже над поверьями, будто ваши ткачихи вплетают в ткань волшебство. Они говорят, что только невежды имеют привычку принимать художников, поэтов и музыкантов за волшебников, за чудотворцев, непостижимых уму обычных людей. Посмеивалась над всем этим и я… до одного случая. Конечно же, я слышала о Бессмертной Черепахе, кто же о ней не слышал. Слышала… а однажды увидела своими глазами.

Острые глазки Омамы так и вспыхнули.

– Увидели? Как же это? Где?

– Я много лет плавала по морям. Некоторые говорят, будто даже в моих глазах навсегда застыло отражение морских волн. Но подобные путешествия не всегда заканчиваются удачей. Однажды, давным-давно, я угодила в шторм такой силы, что мой корабль отправился на дно. Борясь с волнами, я добралась до острова. И там, в жемчужном зареве рассвета, изнывающая от жажды, страдающая от ран, открыла глаза и увидела такое… – Она устремила взгляд вдаль, словно вновь видя перед собой открывшееся зрелище, и повертела рубин в ухе. – Берег, а на берегу – черепахи. Казалось, их вокруг сотни. Ползали они очень неторопливо. Стоишь, смотришь на черепаху и думаешь, будто она остается на месте, и только заметив следы в песке, понимаешь: на самом-то деле она движется.

– Отчего же они были так медлительны? От старости?

– Вовсе нет. Скорее, из мудрости. Долгое время я наблюдала за ними. Они позволили мне остаться в живых, как будто были наделены не только мудростью, но и состраданием.

Бабка задумчиво закивала.

– Мудрость нетороплива, так?

Гостья с притворной скромностью опустила веки.

– Может, даже более, чем старость.

Омама резко взглянула на нее.

– Сколько вам лет, вы сказали?

– Об этом я не говорила ни слова.

– И где же находится этот ваш остров?

– Никто не знает.

– Но вас ведь спасли.

– Меня подобрали в море. Отчаявшись дождаться помощи, я построила плот и отдалась на милость волн. И многие недели, а то и месяцы, дрейфовала в море, питаясь одним только… черепашьим мясом.

– Сколько?

– Может, десять, а может, двадцать…

– Нет. Сколько вы за него хотите?

Я не поверила собственным ушам. Омама желает купить волшебное черепашье мясо? Да так неудержимо, что даже забыла о своем обычном лукавстве? Как будто, увидев прямо перед собой средство от старости, не желает терять ни минуты… Ну и ну!

Гостья достала из сумочки салфетку и развернула ее. Внутри оказалось что-то вроде кусочка кожи.

– Подобным вещам нет цены, – сказала она. – Но вам, любезная хозяйка, я отдам это даром. За прекрасную музыку вашей милой внучки. Мне так радостно видеть ее нежное юное лицо, а ее искусство вернуло мне молодость вернее всякого волшебства.

Я затаила дух. Что может за этим последовать, даже вообразить было жутко. Но Омама только едко улыбнулась.

– Я очень рада, что музыка доставила вам удовольствие.

– О да, и немалое.

– Дорогая, – ядовито сказала Омама, повернувшись ко мне, – наша достопочтенная гостья невероятно щедра на похвалы. Совсем не по твоим ничтожным достоинствам. В благодарность за это мы просто обязаны поднести ей столь же щедрый подарок.

– Это совсем ни к чему, – возразила гостья.

Но я-то видела, я-то чувствовала: внутренне она подобралась, точно кошка на охоте, а взгляд ее намертво прикован к сверкающей хрусталем черепахе на шелковой подушке. Ах ты, пройдоха! Понятно, до меня ей и дела нет.

Со всей возможной грацией опустившись на колени, я потянулась за хрустальной черепахой, но окрик Омамы остановил меня, словно удар бича.

– Нет, дорогая! Подарок должен быть сделан от всего сердца, иначе грош ему цена.

В этот-то миг мы обе и поняли, к чему она клонит. На лице иностранки отразилось едва ли не комическое изумление и замешательство. Выходит, не слишком-то хорошо она умеет скрывать чувства. А вот я своих чувств не выдала – только говорить не могла, опасаясь, как бы голос не дрогнул. Да, Омама видела меня насквозь. Я поклонилась иностранке так низко, что мои волосы коснулись подушки у ее ног. «Вот что выходит, когда пытаешься перехитрить бабку, – хотелось мне сказать ей. – Вот чем кончаются все попытки обвести Омаму вокруг пальца. Тебе, прекрасная иноземка с глазами, зелеными, как трава, и волосами, рыжими, как лисий хвост, со сладким голосом и ранящими, точно бритвы, словами, в жизни с ней не сравниться. А уж мне – тем более».

– Ну же, дитя мое, – липким, тягучим, как мед, голоском протянула Омама. – Гостья была к тебе так щедра. Ты должна научиться отвечать щедростью на щедрость.

Не в силах совладать с легкой дрожью в пальцах, я подняла гучжэн и протянула его иностранке. Та приняла инструмент – неловко, неуверенно, будто человек, впервые берущий на руки младенца и опасающийся его уронить.

– Но такой прекрасный инструмент нужно во что-то завернуть, – с запинкой пробормотала она, пытаясь обернуть гучжэн концом кушака, что, конечно же, выглядело просто смешно.

Только после этого я заметила, что наматываю на ладонь ткань бабушки, а горы и журавли словно гоняются друг за дружкой среди облаков. По знаку Омамы я медленно размотала ее и осторожно завернула в нее гучжэн. Омама удовлетворенно кивнула, а я поклонилась и направилась к дверям, отыскивая путь вслепую, по памяти, потому что глаза застилали слезы.

– Может быть, тысячу лет я и не проживу, – донеслись до меня слова бабки, – но мудрости на то, чтоб оценить сокровище, мне хватает. Еще чаю, достопочтенная гостья? Ну и ну! Да это черепашье мясо на вкус – что твоя башмачная кожа!

Я сидела в своей комнате – молча, даже не шевелясь. Ничего не ела, ничего не пила. Вот бы здесь, не сходя с места, и умереть! Час от часу, крупица за крупицей, меня принуждали расставаться с самой собой, и это будет продолжаться, пока от меня не останется только печальная дама в роскошных одеждах посреди огромной кучи вышитых туфелек, под которыми не так заметны слишком большие ступни. Если повезет выдадут меня замуж за какого-нибудь видного сановника, если нет – так и останусь при Омаме до самой ее смерти. «Или пока не убью ее», – шепнул голосок в глубине души. Но это, конечно, вздор. Да, я мечтала о славе, но не о славе убийцы, а желая попасть в книги, никак не имела в виду реестров жутких трагедий и нечестивых поступков. Мне хотелось совсем другого.

О том, что я чувствовала, сложено много стихов со множеством образов: тут и слезы, пятнающие шелк, и горечь утраты, и душевная пустота, которой ничем не заполнить. Но во всех этих образах имеется особая привлекательность, своеобразная красота. А я ничего подобного не ощущала. Ничего, кроме безмерной усталости да смертной тоски. Странная торговка наверняка уже отбыла восвояси, не прислав ни прощального подарка, ни хоть записки с благодарностью.

В мое окно заглянула луна – тихонько, словно вор. Только какой же вор оставил бы у меня на коленях слиток серебра?

И вдруг на этот серебряный слиток упал камешек. Маленький шероховатый кусочек щебня. А за ним – еще один. Подняв взгляд, я увидела за окном изящную руку с коротко, по-мальчишески, остриженными ногтями.

– Тс-с-с! – шепнула странная гостья. – Выйди ко мне.

Я последовала на голос, в залитый луной сад.

– Ну, вот и ты, – сказала иностранка. Лицо ее белело в темноте, волосы в свете луны – цвета запекшейся крови. – Узнать, какое из окон твое, стоило мне целого состояния. Что ж, прекрасно. Я хотела сказать тебе спасибо.

– Меня благодарить ни к чему.

Гостья подступила ближе, и я не стала отворачиваться. Причинить мне еще большую боль она не могла. Она уже забрала себе то, что я любила больше всего на свете.

– Сначала погляди, какой будет моя благодарность. Ты проявила невероятную щедрость.

– Не по собственной воле.

Смотрит на меня гостья сверху вниз; взгляд ее долог и жесток. И я подняла взгляд, гляжу в ее глаза, зеленые, как речная трава.

– Твоя бабка, знаешь ли, дура. Ей не по силам лишить тебя твоего искусства, как этой дурацкой черепахе не по силам уберечь ее от смерти.

– Но ты же сама хотела заполучить эту «дурацкую черепаху»!

– Вот как ты подумала? Нет. Я хотела заполучить кое-что другое.

– Что?

– Поцелуй меня – и узнаешь.

Я запрокинула голову. От ее дыхания повеяло сладким ароматом миндаля. А когда она поцеловала меня… Нет, это ничуть не напоминало музыку. Ее поцелуй был похож лишь на себя самого. Казалось, в этот миг у меня появилась новая часть тела, о которой я прежде даже не подозревала, сделав доступным совершенно новый вид искусства, только и ждущий, когда я им овладею.

– Вот так, – промурлыкала гостья. – Я забрала себе самое ценное в ее доме, а она об этом даже не знает! А для тебя, милая девочка, у меня кое-что есть.

Я ожидала какого-нибудь медальона или колечка, но она отвернулась к скамье за спиной и подняла с нее что-то большое. В свете луны блеснули струны моего гучжэна.

– Держи.

Я прижала гучжэн к груди – крепко, точно собственную душу.

– Ткань, – сказала я. – Он был завернут в ткань.

– Ах, ткань, – протянула она. – Боюсь, ее я должна оставить себе.

Я изумленно уставилась на нее.

– Ну же, Светлый Феникс, пораскинь мозгами. Ради чего я, по-твоему, пустилась на все эти хлопоты?

Однако я все равно ничего не могла понять.

– Ты же знаешь эту старую каргу. Ей всегда и всего не хватает! Еще бы: ничто на свете не может насытить ее ничтожную жадную душу. Стоило бы мне чего-нибудь захотеть, она ни за что бы не продала этой вещи: как только я ее захочу, ей в тот же миг расхочется с ней расставаться. Добыть то, за чем я явилась, можно было только одним путем – устроить так, чтобы она поднесла мне это в подарок.

– Так ты приехала за тканью моей второй бабушки?

– Выходит, ты вправду не знаешь, что это? Такие ткани хранятся в семьях, переходя от поколения к поколению, и почти никогда не покидают этого острова. Вот это, дитя мое, настоящая диковина – прекрасная, древняя и, может быть, даже волшебная, если знать, как с ней обращаться. Я, к сожалению, не знаю. Но на свете есть те, кто знает, или думает, будто знает. Они отдадут за подобную ткань многое, если будут уверены, что она передана мне по доброй воле и сохранила свое волшебство.

– Но ткань принадлежала мне, а не ей. Не ей бы ее и дарить.

Вынув мою ткань из широкого рукава халата, гостья расправила ее, накинула на плечи, закуталась в краски и запахи прошлого, и я словно бы увидела ее глазами себя – совсем юную девчонку: черные волосы блестят, как эбеновое дерево, горячие от поцелуя губы влажны и чуть приоткрыты, а между ними поблескивает жемчуг зубов, и даже глаза блестят алмазами от навернувшихся слез.

– Ты подаришь мне эту ткань? – спросила она.

– Нет.

– Так, может, продашь?

Я вспомнила о том, что уже получила от нее в дар, и меня с головой накрыла мучительная тяга к ней – к ее поцелуям, к ее свободе…

– Возьми меня с собой, – прошептала я. – Пожалуйста.

– Нет. Рано. Ты еще слишком мала для такой свободы.

– Такова цена.

Но она сбросила с плеч тонкую ткань и принялась сворачивать ее. Сейчас она уйдет и оставит меня ни с чем…

– Постой, – сказала я. – Подожди. Тогда мне нужны три желания. Исполни их, и ткань твоя.

– Говори.

– Во-первых, назови свое имя.

– Джессика. А полностью – Джессика Кампион.

– Что оно означает?

– На моем языке? Честно говоря, ничего. Кампион[110] – это какой-то цветок, но рожденные в нашей стране сохраняют родовое имя отца. Я, как и ты, дочь знатного рода. Но оставила дом и родных, чтобы заняться тем, что мне по нраву.

– Это первое.

– А второе?

Я покраснела, но все же сказала:

– Прядь твоих волос.

В волосах заключены сила и дух человека. Однако она вынула из пояса крохотные серебристые ножнички, срезала с темени длинную прядь и обмотала ею мои пальцы, а я крепко сжала кулак.

– И третье?..

– А третье – обещание. Дай слово вернуться.

– Откуда тебе знать, сдержу ли я его? – с легкой насмешкой сказала она.

– Ты оставишь мне в залог кое-что ценное.

Она улыбнулась так, что крохотные морщинки в уголках ее глаз пустились в пляс. Сколько же ей лет? Наверное, лет на десять больше, чем мне, только лицо закалилось под солнцем и морскими ветрами…

– Залог любви? – фыркнула она.

– Нет, Джессика Кампион. – Произносить ее имя оказалось приятно: от этого я чувствовала власть над ней. – Не забывай: я ведь дочь купеческого рода. Я возьму в залог нечто реальное – вещь, которой ты дорожишь настолько, что непременно вернешься за ней. Как насчет драгоценного камня из твоего уха?

Гостья вскинула руку вверх.

– Ах, это? Он стоит немногого – ничтожную долю цены твоего гучжэна, не говоря об этой ткани…

– Вот потому, Джессика Кампион, я и беру его в залог.

– Вот как? – холодно, с легким недовольством хмыкнула она.

Но к этому я привыкла и отступаться не собиралась.

– Ты то и дело трогаешь его, – сказала я, – всякий раз, как крепко о чем-то задумаешься. И, сдается мне, не пожелаешь расставаться с ним надолго.

Озаренное луной лицо гостьи расплылось в улыбке.

– Вот негодница! – сказала она. – Я вижу, ты быстро учишься. Ладно, возьми. Но будь с ним осторожна – это один из наших фамильных рубинов. Я не посмею вернуться домой без него.

Выходит, и у нее есть своя Омама?

Я протянула к ней руку – ту, с прядью ее волос на пальцах – и коснулась ее щеки. Какая теплая… Она склонила голову, ткнулась носом в мое лицо, коснулась губами губ… Поцелуев было так много, что я потеряла им счет.

– Вот твое обещание и скреплено, – сказала я, наконец-то переведя дух. – Смотри, не мешкай с возвращением.

– Ты и оглянуться не успеешь.

Я сложила ткань, сунула сверток в ее рукав, и она тенью выскользнула из сада, унося с собой мое прошлое. Но это меня не печалило. Взамен я получила будущее.

За две недели до того, как школу-интернат Гаса Гимпеля должны были распустить на летние каникулы, первая полоса утренней газеты украсилась огромным заголовком: «Цирк Буллфинч едет на запад! Следующая остановка – Уинди Сити!»[111]. Под заголовком имелось фото Эмилии с ее трио медведей-канатоходцев и отца самого Гаса – в высоком шелковом цилиндре, гордо усмехавшегося в усы. Они стояли перед новеньким паровозом циркового поезда, готовым к отправке.

Едва взглянув на фотографию, Гас подумал, что больше никак не может даром тратить здесь, в Столичной Академии, ни единой секунды зеленого июня. По ночам до его дортуара доносились из-за реки одинокие гудки паровозов, лязг буферов и стук колес товарных вагонов на запасных путях Фернастауна, и его всякий раз охватывала тоска по дому. Разъезжая с цирком Буллфинч из города в город, он привык к ритму жизни на колесах еще до того, как выучился ходить. Да что там, он и родился в личном вагоне родителей! И теперь, снедаемый тоской по своей цирковой семье, решил в этом году присоединиться к ней пораньше.

Надев потрепанный, невзрачный спортивный свитер, Гас записал в журнал на выходе, будто идет в гребной эллинг, а, едва покинув кампус, низко надвинул кепку на массивные очки – что, согласно его надеждам, должно было придать ему этакий гангстерски-самоуверенный вид, прошел семь кварталов к востоку и оказался в фернастаунском железнодорожном депо. Использовать гребной эллинг как благовидный предлог уйти из кампуса ему было не впервой. Он знал наизусть все поезда, день и ночь грохотавшие по рельсам и останавливавшиеся у северной окраины набрать воды, и чуть ли не всех хобо[112], разъезжавших по стране в товарных вагонах в поисках работы. Здесь, в Пенсильвании, движение неизменно было оживленным – уголь, сталь, лес требовались повсюду даже сейчас, в самый разгар Депрессии.

За время учебы Гас сдружился с подсобником, заодно кашеварившим в лагере хобо у фернастаунской водонапорной башни. С тех пор, как он себя помнил, в цирке Буллфинч никогда не отказывались подвезти странствующего рабочего или работницу, так что для него хобо были чем-то вроде продолжения цирковой семьи.

– Видел сегодняшнюю газету, – сообщил Гасу подсобник. – Ищешь рейса домой? Сегодня утром на запад идет пульман с боковым затвором[113] с вашей фамилией на борту. Состав от «Си энд Оу»[114] с тремя «Беркширами» два-восемь-четыре[115]. Тормозной кондуктор – парень свойский, но на чаишко ему по возможности подкинь. Да скажи, что ты из Буллфинча, и он позаботится, чтоб ты пересел, где следует. Однако лучше поспеши: угля и воды у них уже под завязку.

Так Гас обеспечил себе бесплатный проезд домой на летние каникулы и через три дня догнал частный поезд отца. Забыл только об одном – предупредить родителей, что задумал. Поэтому дома его ждал жуткий скандал. Казалось, крики продолжались не один час.

– Полиция трех городов, Огастес Гимпель, полиция трех больших городов с ног сбилась, разыскивая тебя! – гремел отец.

– Неужели тебе не пришло в голову, что в школе твое исчезновение заметят? – вторила ему мать.

Этого ему и вправду в голову не пришло. Сын владельца и шпрехшталмейстера цирка Буллфинч, Гас неизменно был в пестрой мешанине школ тех городов, где гастролировал цирк, этаким заезжим героем. Однако однокашники по Столичной Академии не находили в нем ничего примечательного, кроме очков с линзами в палец толщиной да удивительной способности делить большие числа в уме. Цирковое прошлое Гаса они считали сущими выдумками – небылицами, охотничьими байками, сочиненными, дабы произвести на них впечатление… одним словом, Гасу было плевать, заметят они его пропажу или нет.

– Всякий раз с тобой одно и то же, – укоризненно сказала мать. – Ты никогда не думаешь о возможных последствиях!

– И читаешь чересчур много, – добавил отец. – Жизнь – это тебе не приключения из книжек Киплинга! Счастливый конец не гарантирован!

В том, что Гас страстно любил Киплинга, мистер Гимпель был абсолютно прав. Гас тосковал по экзотической жизни Кима – юного англичанина, выросшего в Индии и сделавшегося британским шпионом; очень хотел бы стать, как взращенный волками Маугли, или как Гарви Чейн в «Отважных мореплавателях», спасенный из волн Северной Атлантики в тысяче миль от берега и повзрослевший, проплавав целое лето юнгой на рыбацкой шхуне.

Видя, что его слова не производят на сына ни малейшего впечатления, мистер Гимпель возвысил голос долгим крещендо, нарастающим, набирающим силу, точно гудок паровоза:

– Тебя могли похитить!!!

Гас едва не расхохотался. Расхохотался бы непременно, не будь отец так разозлен.

– Да кому и зачем я нужен?

– Затем, что депрессия набирает обороты, наш цирк приносит солидный доход, а ты – сын его владельца!

– Ну, уж хобо-то меня ни за что не похитили бы, – вступился за товарищей Гас. – Да и вообще… ну, какие приключения на железной дороге? Что тут опасного? Мы же катаемся туда-сюда чуть не каждый день!

– И в этой обстановке ребенок чувствует себя, как дома, – вздохнула мать. – Надо было отдать его в закрытую школу еще пять лет назад.

Вот так Гаса и наказали. Посадили под замок. На все лето. Насколько это возможно в гастролирующем цирке. На остановках, в городах, Гасу было запрещено покидать отцовский вагон, а в пути за ним постоянно кто-нибудь присматривал, точно нянька. Нянек хватало с избытком.

Через неделю им предстояло прибытие в Чикаго. Гас сидел на крыше служебного вагона и ехал спиной вперед, болтая ногами в воздухе. Поезд тащился по рельсам с головокружительной скоростью около пяти миль в час, и сидеть здесь, в самом хвосте, подальше от вони и пара из трубы, было просто чудесно. К тому же, Гас читал вслух своему другу Иржи Йежеку, гимнасту на трапеции, «Отважных мореплавателей». По-английски Иржи читать не умел, хотя прекрасно читал и писал на нескольких других языках, а еще был целым кладезем затейливых и оригинальных идей. Его коронным трюком было вращение волчком, продев запястье в ременную петлю на конце каната в тридцати футах от земли, да еще с завязанными глазами. Иржи говорил, что работа вслепую вырабатывает уверенность.

Читая, Гас уносился мыслями прочь. Да, поездка через Огайо на поезде цирка Буллфинч, таком удобном, знакомом до последнего винтика, через огромные ровные поля соевых бобов, не шла с Киплингом ни в какое сравнение… Вздохнув, Гас на минутку прервал чтение.

– Прекрасно понимаю, – сказал он, – каково было Гарви, когда рыбаки не верили его рассказам о богатстве отца. Мне в школе тоже ни один из ребят не верит, что им ни расскажи! Медведи-канатоходцы – ну да, конечно! Другие мальчишки только смеются да рычат по-медвежьи, как только меня увидят. А мама с папой не верят, что в путешествии на товарняках со мной ничего страшного не случится.

– Ну, а что, если ты очки потеряешь? – напомнил Иржи, скроив строгую мину и погрозив Гасу пальцем.

– Очки я не потеряю ни под каким видом, – сказал Гас.

И вправду, очки он носил на упругой резиновой ленте, и они сидели на носу, как влитые, но Иржи вечно о них беспокоился. И потому обучил Гаса карабкаться по лестницам на крыши вагонов с закрытыми глазами. Крайне полезная штука: ведь если накроет клубами пара, ты – все равно, что слепой.

– Вот если бы я был Гарви Чейном и потерял очки в море, это была бы проблема, – уступил Гас. – Но на поезде – ничего сложного. Я же, не глядя, могу пройти по крыше вагона на ходу. Поезд – мой дом родной!

Однажды, в пути через Аллеганские горы, Иржи, Гасу и еще троим воздушным гимнастам довелось проехать все шесть миль туннеля сквозь Харп-хилл, лежа на крыше вагона со львами, в то время как огромные коты и кошки ревели прямо под ними, в непроглядной тьме.

– Поезд – мой дом родной, – повторил Гас. На его вкус, звучало здорово. – Поезд – мой дом родной!

– Ты – прямо как Черепаха из той сказки, – засмеялся Иржи. – «Река – мой дом родной, – говорит Черепаха».

– Да, и Братец Кролик из «Дядюшки Римуса» тоже что-то такое говорил, – вспомнил Гас. – Братец Лис изловил его, а Братец Кролик все просит да умоляет не бросать его в терновый куст. Наконец Братец Лис решил, что для него хуже казни нет, и бросил его в терновый куст. А Братец Кролик тут же и улизнул, потому что «терновый куст – его дом родной».

– Таких сказок на свете уйма, – сказал Иржи. – Про рака, который умоляет не топить его; про вора, который просит не сажать его на забор. А как только поймавшие на забор его посадили, перемахнул на ту сторону и – давай бог ноги!

Гас захохотал вместе с ним.

– Всякий раз одно и то же. Все сказочники пользуются одними и теми же ходами, – добавил гимнаст. – Совсем как мы, цирковые. Я делаю тот же трюк, что и Лилиан Лейцель, однако не так красив, как она, потому и не так знаменит.

– Но ты делаешь свой трюк с завязанными глазами, – вновь засмеялся Гас. – Так кому они нужны, эти очки?

– Скоро прибываем в Олимпус, – сказал Иржи. В Олимпусе цирк Буллфинч собирался провести три дня и дать пару представлений. – Я должен проследить за установкой моего реквизита. Пойдешь со мной?

– Конечно, – ответил Гас. – Если папа позволит.

Все три дня гастролей в Олимпусе за Гасом следили так пристально, что он и вправду начал чувствовать себя настоящим заключенным. Его любимыми «няньками» были разнорабочие – те, кто ведал погрузкой-разгрузкой и установкой шапито и реквизита. Они стерегли Гаса попарно и, хотя ему полагалось сидеть взаперти, нашли способ свести его в город – в аптеку, выпить содовой с сиропом. Заметил это один Иржи, но он только улыбнулся, погрозил Гасу пальцем и ничего не сказал.

Завершив гастроли в Олимпусе, цирк Буллфинч начал собираться в путь. Пока поезд маневрировал в хитросплетениях запасных путей, выбираясь на главную колею, Гас решил показать Реду с Рэем, самым усердным из разнорабочих, принятых в цирк в этом году, как кататься на боковом буферном брусе маневрового локомотива, толкавшего состав сзади. По соседству с поездом цирка Буллфинч стоял еще один – длинный состав из старомодных фешенебельных пассажирских вагонов, и Гасу с новичками пришлось покрепче прижаться к борту, чтобы не зацепиться. На полпути вдоль вереницы вагонов Ред покачнулся, ухватился за Гаса, стараясь удержать равновесие, и упал с локомотива, увлекая Гаса за собой.

Состав двигался совсем медленно, и ни один из них не пострадал, но Гас прекрасно понимал, насколько им повезло. Второй разнорабочий, Рэй, должно быть, спрыгнул вниз и теперь на четвереньках полз к ним сквозь полумрак между двумя составами. Вагоны циркового поезда оглушительно грохотали над головой, проплывая мимо – если смотреть снизу, поезда всегда кажутся больше, чем на самом деле. Гас замер, распластавшись на щебне балласта между путей. Он знал: пока поезд не пройдет, ни подняться на ноги, ни выбраться отсюда невозможно.

– Давай сюда!

Рэй шмыгнул под вагон поезда, стоявшего рядом на запасном пути.

– Давай, парень, не мешкай! – повторил он, протягивая Гасу руку.

– Лучше не надо, – сказал Гас. – Лазать под вагонами опасно.

– Эта старая рухлядь все равно никуда не едет, – возразил Рэй. – Давай, полезай.

Второй разнорабочий, Ред, ухватил Гаса за шиворот и за пояс штанов, и сунул головой вперед в руки Рэя.

Вдвоем они проволокли Гаса под вагоном и оказались по другую сторону запасного пути прежде, чем Гас успел хоть что-то возразить. Он сел и заморгал от яркого солнечного света. Очки при падении сбились на сторону. Развязав резиновую ленту, Гас снял их и начал протирать стекла полой рубашки. За этим занятием он взглянул на мутные пятна по бокам – то есть, на Рэя с Редом, сидящих рядом – и спокойно сказал:

– Идиотская идея.

И тут с Гасом случилось точно то же самое, что и с Гарви Чейном из «Отважных мореплавателей» при первом знакомстве со шкипером шхуны «Мы здесь». Рэй двинул его в подбородок, да с такой силой, что Гас отключился на месте.

[116]

Однажды, в пыльные-пыльные времена, появилась на длинной дорожке, что вела к землистого цвета домику с просторным белым парадным крыльцом юная девушка. Рядом с домом росло дерево паловерде – зеленое-зеленое, чтобы вбирать и усваивать солнечный свет, и куст мескита, чьи корни, как полагают многие, уходят в землю прямо к бурным источникам, дающим начало китайским рекам, а по другую сторону дома высился, задрав кверху руки, словно разбойник с большой дороги направил на него револьвер, требуя выкладывать всю наличность и все ценные бумаги, огромный кактус-сагуаро. С высокой пальмы, тянувшейся к небу из-за дома, уставилась на гостью сова.

– Кто тут? Кто тут? – ухнула птица.

Одной рукой девушка держала над головой белый зонтик, а в другой несла небольшой чемодан. Одета она была в длинное белое платье, в такт шагам смахивавшее подолом пыль с ее кожаных туфель на пуговках.

Женщина, Что Жила В Доме, вышла на крыльцо, утирая руки передником, и подумала: «Нет. Этой девчонке из большого города ни за что не протянуть в пустыне так долго, чтоб стать женой моему михо[117]. Нет, нет».

Всякому, кто жил по соседству, было прекрасно известно: Женщина, Что Живет В Доме – сила, с которой нельзя не считаться. Насколько людям помнилось, она жила здесь всегда – дольше любого другого. А уж о ее прежней жизни, до того, как она сделалась Женщиной, Что Живет В Доме, чего только не рассказывали! Одни говорили, будто она – сама Ла Йорона[118], будто брела она по высохшему руслу ручья перед домом и причитала, но вдруг заметила на крыльце Сеньора. Сеньор сидел на уютной веранде, попивая арбузный сок, и выглядел просто потрясающе. Пригласил он ее присоединиться к нему, а она, дескать, и согласилась.

Нет, возражала другая сказка, когда-то, давным-давно, она была Койотихой. До того, как она появилась в окрестных холмах, жили койоты поодиночке, всяк сам по себе, но она, во-первых, точно знала, где можно разжиться едой без особых хлопот, а во-вторых – о, какие чудесные пела песни… Ясное дело, каждому из койотов захотелось присоединиться к ней и петь хором. Вдобавок, Койотиха знала все волшебство пустыни и умела выманить у кого угодно что только пожелает, даже самое дорогое. Одна женщина рассказывала, будто ее родная бабка, поддавшись на хитрость Койотихи, собственными руками отдала ей свои золотые зубы – правда, после Койотиха вернула зубы обратно, не сумев догадаться, к чему их приспособить. А потом встретила Сеньора. Тот, как и в прежней сказке, сидел на веранде, попивал свой сок, и Койотиха была сражена наповал. Та самая часть месяца, полнолуние и все такое – вот она и решила заглянуть в гости да посидеть с ним малость. С тех пор так здесь и живет.

Словом, рассказывали о ней самое разное, но все сходились в одном: когда-то Женщина, Что Живет В Доме, была сильной колдуньей. А может, оставалась ею и до сих пор, так что искушать судьбу не желал никто. Никто не рисковал ей перечить. И всякий, несомненно, посоветовал бы девушке отправляться домой. Ни один мужчина на свете, каким красавцем и щеголем он ни будь, не стоил этакого риска.

– Сеньора, – заговорила девушка, подойдя к крыльцу, – я…

– Я знаю, кто ты, – ответила Женщина. – Ты – та девица, что хочет стать женой моего михо.

– И он тоже хочет стать моим мужем, – сказала Городская Сеньорита.

– Ну что ж, – кивнула Женщина, – у нас есть три дня и три ночи. Вполне довольно, чтоб поглядеть, годишься ли ты ему в жены да сможешь ли жить в нашей пустыне.

Городская Сеньорита замешкалась, стоя на пыльной земле.

– Входи, – словно с запозданием спохватившись, сказала Женщина. – Добро пожаловать в мой дом. Твой приезд очень кстати.

Городская Сеньорита с улыбкой поднялась на крыльцо.

– Я так рада, что приехала, – сказала она. – Просто не терпится самой поглядеть, как здесь живет ваш сын. И наконец-то увидеться с ним.

– Они с отцом в отъезде, – сообщила Женщина. – Покупают лошадей по ту сторону гор. И вернутся не раньше, как через три дня и три ночи. Ну, а пока мне многому нужно тебя научить. Ты должна уметь стирать сыну одежду, готовить его любимые кушанья и вообще выучиться нашей пустынной жизни. Без этого хорошей женой моему сыну не станешь.

Приняла Женщина у гостьи чемодан, и обе удалились из-под палящего солнца в прохладу дома. Если снаружи слегка пахло мескитом, то внутри – гвоздикой и душистым ямайским перцем.

– Ваш сын и сам умеет стирать одежду и готовить свои любимые блюда, – сказала Сеньорита. – Вы прекрасно воспитали и выучили его, и он станет хорошим мужем. Однако мне очень хочется научиться всему, чему вы можете научить.

– Мне все равно, хорошим он станет мужем или нет, – ответила Женщина, ведя юную гостью за собой по длинному коридору.

Большую часть восточной стены спальни занимало окно, открывавшее великолепный вид на пустыню. Женщина уложила чемодан Сеньориты на кровать.

– Во-первых, в этой одежде ты ходить не сможешь, – сказала она. – Гляди-ка: подол платья уже весь серый.

– Я переоденусь, – согласилась Сеньорита.

– Да. Переоденься, и займемся стряпней.

Переодевшись в платье потемнее да покороче, Сеньорита немного поблуждала по просторному дому и, наконец, отыскала кухню, где ждала будущая свекровь. Женщина подала ей передник, и Сеньорита надела его.

– Слишком уж ты тоща, – заметила Женщина. – Надо бы тебе нарастить мясца на косточках. Стать больше, толще, сильнее. Чем больше мяса, тем меньше синяков, когда с кем-нибудь столкнешься, или кто-нибудь врежется в тебя.

– Что ж, буду есть, – сказала Сеньорита, – и веса наберу. А сил у меня немало и сейчас.

– Благословения четырех сторон света я уже испросила, так что можем начать. Сперва приготовим маса[119], затем тортильи[120], а потом – моле[121].

– Маса для тортилий? – с улыбкой спросила Сеньорита.

Тортильи она много раз пекла вместе с матерью. Пожалуй, первое испытание будет не таким уж сложным.

– Зола вон там, – сказала Женщина.

– Зола?

Женщина смерила гостью взглядом.

– Ты когда-нибудь раньше тортильи пекла?

– Но мы всегда делали их из маса харина[122], – созналась Сеньорита.

Женщина замотала головой.

– Нет, нам нужно благословение пустыни и местных деревьев. Их дух – их зола – вот что создает тортильи.

Вовремя сдержавшись, чтоб не пожать плечами, Сеньорита взглянула на три миски на столе. В одной оказалась вода, в другой – кукуруза; выходит, в третьей – зола.

– Смешай золу с водой, – велела Женщина.

Поставив на огонь кукурузу с золой, они принялись нарезать стручки перца-чили – поблано, серрано, пасилья[123] – для моле. Дважды Сеньорита, забыв, что режет чили, протерла глаза. Едва не расплакалась, едва не вскрикнула, но удержалась, хотя глаза защипало жутко. Вот дура! Ведь дома, в городской кухне, она резала чили чуть не каждый божий день! Ну, по крайней мере, наблюдала, как это делают мама и бабушка.

Долгое время Женщина с Сеньоритой провели на кухне. Женщина начала расспрашивать о семье гостьи, и Сеньорита рассказала, что мама с бабушкой поездку в пустыню одобрили. Они и сами когда-то жили в пустыне, только в один прекрасный день пришлось им уехать в город.

– Бабушка говорит, пустыня полна волшебства, – сказала Сеньорита.

– Хм-м-м. Пустыня полна опасностей, – возразила Женщина, начиная замешивать маса. – Нет-нет, так много воды не лей. Маса не должно быть ни слишком сухим, ни слишком клейким.

К концу дня Сеньорита совсем выбилась из сил. Даже свежеприготовленные тортильи с моле не очень-то радовали. Кроме этого, они с Женщиной приготовили бобы и поджарку из фасоли, напекли пшеничных тортилий и хлеба, сделали флан и пару других десертов на будущее. Ужин прошел в молчании, и после Сеньорита с радостью отправилась спать.

Пришлось Женщине, Что Жила В Доме, признаться (но только самой себе): да, Городская Сеньорита следовала ее указаниям, как надлежит. Правда, слишком уж худа, порой неосмотрительна, но если возьмется за дело с душой – станет неплохой поварихой. И все же она полагала, что эта Городская Сеньорита ее сыну не пара.

С этими мыслями Женщина совсем уж собралась улечься в кровать, но вдруг услышала пронзительный визг. А за ним – и другой. Выглянув из спальни, она увидела Сеньориту, бегущую по коридору к ней.

– Сеньора! В этом доме нечисто! – воскликнула девушка. – Я только что слышала привидение. А под окном – какие-то чудища! Фыркают, хрюкают…

Женщина безмятежно проследовала в спальню гостьи и подошла к окну.

– Вот! Слышите?! – не унималась Городская Сеньорита.

– Никакое это не привидение, глупая ты девчонка, – сказала Женщина. – Это же сова. Неужто ты сов никогда в жизни не слышала?

– А кто там так жутко сопит? – спросила Сеньорита.

– Взгляни сама. Разве не видишь? Это ж пекари. Что из тебя за жена, если ты птиц да свиней боишься? От них вреда никакого! Вот скорпионы, гремучие змеи да солнце, пекущее так, что кожа слезает – это да. Тут есть, с чего завизжать. Спокойной ночи.

Женщина ушла к себе, оставив Сеньориту в темной спальне. Гостья затворила окно и снова улеглась в постель. Хотелось расплакаться, но плакать она не стала. Завтра у нее выйдет лучше.

Назавтра Женщина разбудила Сеньориту в раннюю рань. Обе отправились в пустыню – собирать мясистые листья опунции, стручки мескита да еще немного вербены. Сеньорита знать не знала, как выглядят эти растения, но быстро освоилась и свою долю собрала сполна. А еще на каждом шагу кололась об опунции и чольи. Укололась даже о высокий сагуаро, которого, казалось бы, никак нельзя не заметить.

Под конец вылазки Сеньорита была исколота, будто подушечка для булавок. Долго стояла она на крыльце, пока Женщина вытаскивала колючки из ее туфель, рубашки и джинсов. Колючки Женщина бросала в миску, к концу процедуры наполнившуюся с горкой.

– Что же ты за жена для жителя пустыни, если всякий раз, едва сойдя с крыльца, будешь превращаться в дикобраза? – сказала Женщина, поставив миску кактусовых колючек на кухонный стол. – Слишком нежна ты для наших мест.

– Не так уж я нежна, – возразила Сеньорита. – Просто нужно привыкнуть. Научится быть осмотрительнее.

– Хм-м-м, – протянула Женщина. – Что ж, тогда пойдем осматривать конский навоз. Конюшни пора вычистить.

Чисткой конюшен Женщина обычно не занималась, однако все крепче и крепче убеждалась в том, что эта городская девица не годится для жизни в пустыне, и потому решила поучить ее убирать навоз за лошадьми: откажется она от этакой грязной работы – и делу конец. Но Сеньорита не отказалась. Пришлось Женщине возвращаться в дом и готовить ужин одной.

Ночью, едва улегшись в постель, Женщина снова услышала визг Сеньориты и отправилась в спальню гостьи – спросить, что стряслось.

– Ко мне в спальню хотят забраться дикие собаки, – ответила Сеньорита. – Послушайте. Они совсем рядом.

– Это не дикие собаки. Это койоты. Ты что ж, и койотов никогда не слышала? Вдобавок, они далеко. И в спальню к тебе ни один не полезет: тут же задохнуться можно от жары, – сказала Женщина, распахивая окно настежь. – Как же ты намерена жить в пустыне, если боишься воя койотов?

Сеньорита не ответила ни слова. Комнату переполняло уханье совы, хрюканье пекари и завывания койотов. Как же тут уснуть? Она и прошлой-то ночью почти не спала. Да, Женщина объяснила, что страшные звуки за окном – всего лишь сова да пекари, но шум все равно спать не давал. А сегодня еще и койоты развылись!

– Простите, что побеспокоила вас, Сеньора, – сказала она. – Пойду спать.

Спалось Сеньорите – хуже не придумаешь. Она даже немножко всплакнула, укрыв голову подушкой, чтоб слышно не было. Сына Женщины она любила всем сердцем, но даже не знала, будут ли они жить здесь, в пустыне. Стоит ли подвергать себя всему этому? Пока что пустыня ей совсем не нравилась. Хотелось одного – домой. И все же…

Сеньорита тяжко вздохнула. Нет, признавать поражение она не собиралась. Может, на самом деле в пустыне не так уж плохо? Она любила птиц, а здесь по ветвям сагуаро прыгали, крича на весь белый свет, дятлы-гила, а пересмешники шумно передразнивали их, глядя на них желтыми глазами. А раз прямо под ноги им с Женщиной выбежала перепелка и затрещала, заквохтала, будто возмущаясь тем, что ее потревожили. Птичьи трели Сеньорите понравились. Птицы были с нею куда разговорчивее, чем Женщина.

Проснувшись, она помогла Женщине готовить завтрак. Затем прибралась в кухне. За этим последовала стирка. И Сеньорита даже не морщилась, наравне с Женщиной поднимая на плиту лохани с водой, хотя руки и ноги дрожали от напряжения. После ленча они пошли на огород за тыквами, фасолью и чили. Сеньорита внимательно слушала все, чему учила Женщина, и делала все, что велено. И, нарезая чили, больше ни разу не полезла руками в глаза.

После ужина Сеньорита сказала:

– Сеньора, в знак благодарности за все, чему вы меня научили, мне хотелось бы утром приготовить вам завтрак.

– Завтракать придется рано, – предупредила Женщина. – Завтра возвращаются мужчины, до их приезда нужно переделать кучу дел.

– Я встану раньше вас, – заверила ее Сеньорита. – Еще до рассвета.

– Хм-м-м, – протянула Женщина.

Конечно, она знала, что Городской Сеньорите нипочем не проснуться раньше нее. Однако если эта девчонка вправду ухитрится подняться вовремя и приготовить ей завтрак, как ей, Женщине, убедить сына, что Городская Сеньорита для жизни в пустыне не годна? А между тем ему непременно нужно подыскать другую невесту, более подходящую.

Тут Женщина услышала, как хлопнула парадная дверь. Должно быть, Сеньорита вышла на веранду. Поспешив в кухню, Женщина схватила со стола миску, полную кактусовых колючек, прошла в спальню гостьи, приподняла простыню на ее кровати и высыпала колючки на матрас. Вот так. Теперь, даже если ей не помешают спать сова, пекари и койоты, колючки свое дело сделают. Оправив простыню, она малость помешкала и покинула спальню.

Тем временем Сеньорита сошла с крыльца на землю пустыни. Ночь была теплой, в небо взошла луна.

– Кто тут? Кто тут? Кто тут? – спросила сова.

Но теперь-то Сеньорита знала: вскоре сова улетит, отправится на охоту и вернется в гнездо только утром. А если ей всего за три дня удалось изучить повадки совы, чего она только не узнает, прожив здесь подольше! И бабушка, и мать настоятельно советовали поехать сюда. Отыскать свои корни. А может, и пустынное волшебство.

Сеньорита вздохнула и помахала рукой луне.

– Привет, – тихо сказала она. – Да, я в этих местах без году неделя и многого не понимаю. Но знаю одно: я люблю этого человека, а его мать сомневается, что я сумею жить здесь. Я и сама в этом не уверена, но хочу, чтоб все было по справедливости. Я ведь здесь – всего ничего… впрочем, об этом я уже говорила, не так ли? Так вот, этой ночью мне очень нужно как следует выспаться, чтобы проснуться рано поутру. Быть может, вы все согласитесь мне помочь? А то под этот шум… то есть, под музыку ночной пустыни мне пока трудно уснуть. Койоты, может быть, вы споете мне колыбельную? А вы, пекари, не могли бы рыть землю, визжать и хрюкать немного подальше от дома? Словом, я была бы очень рада любой помощи, кому какая по силам. Помогите мне уснуть и проснуться пораньше. Грасиас![124]

И отправилась Сеньорита спать. Женщина ожидала, что она и на этот раз завизжит, но в доме было тихо. Мало этого: сегодня и вой койотов звучал словно бы откуда-то издали, гораздо дальше обычного… или будто хвостатые проныры с чего-то решили сбавить тон. Что-то тут не так. Встав у окна, Женщина подождала появления пекари, но они не пришли. И сова, должно быть, уже отправилась на охоту. В пустыне царила необычайная тишина – успокаивающая, убаюкивающая, едва ли не музыкальная.

В эту ночь выспалась Сеньорита, как никогда в жизни, а перед самым восходом солнца проснулась от укола в пятку. Протянула она руку, пошарила под одеялом и отыскала одну-единственную колючку от кактуса, торчавшую из простыни.

– Спасибо тебе, – сказала она, поднимаясь с постели и начиная одеваться.

Прошла она в кухню, бросила колючку в пустую миску, всего-то день назад наполненную колючками доверху, и отправилась наружу, собрать яйца, снесенные курами за ночь.

Женщина, Что Жила В Доме, проснулась, оделась и тоже пошла на кухню. Там, стоя у стола, ждала ее Сеньорита. Над блюдами с тортильями из синей кукурузы, жареной картошкой, фасолью и яичницей курился аппетитный пар.

– Буэнос диас, Сеньора, – сказала Сеньорита.

– И тебе доброго дня, – отозвалась Женщина, Что Жила В Доме, усаживаясь за стол. – Как спалось?

Сеньорита села напротив.

– Прекрасно! Пожалуй, я и не проснулась бы вовремя, если бы не колючка от кактуса в постели. Должно быть, мы пропустили ее, когда в тот день чистили меня от колючек, – со смехом ответила она.

Женщина принялась за еду. Завтрак оказался – просто на славу!

Что это за чудеса? Вскочив из-за стола, Женщина поспешила в спальню гостьи и приподняла простыню. Там, где она рассыпала колючки, лежали перья – птичьи перья всевозможных цветов и размеров.

Опустила Женщина простыню и кивнула. Хороший трюк. Правильный. Как же она могла забыть, что в пустыне без волшебства не проживешь?

Вернувшись в кухню, Женщина, Что Жила В Доме, села за стол напротив будущей невестки.

– После завтрака, – сказала она, – посмотришь мои простыни. Выберешь к свадьбе, какие понравятся.

– Благодарю вас, Сеньора, – ответила девушка. – Это очень щедрый подарок.

– Можешь звать меня мамой, – сказала Женщина.

– Тогда расскажите, мама, как вы вошли в этот дом? – спросила Сеньорита.

– О-о, это целая история. Все началось у русла высохшего ручья. Ты петь умеешь?

– Немножко, – ответила Сеньорита.

– Что ж, поглядим, – сказала Женщина. – Есть у меня в запасе пара песен. Могу и тебя научить.

[125]

Он бежал. Несся над залитым солнцем океаном, прыгая с тучи на радугу, с радуги на тучу, ухмылялся от уха до уха, видя, что его никому не догнать, но вдруг кто-то подошел к нему, улыбнулся самым надменным манером и сказал:

– Проснись! Вставать пора!

– Брысьтсюда, – буркнул он, выглянув одним глазком из спального мешка.

Подошедшая воображала оказалась красивой молодой женщиной с кожей цвета глубочайших морских глубин и волосами, черными, будто темнейшая из ночей. Причем – совершенно голой. И Стриту это непременно пришлось бы по нраву, не будь ее улыбка такой обидной.

– Пора вставать, Трикстер, – повторила она.

Стрит встряхнулся и сел. Если в укрытии вправду гость, дело – сквернее некуда, но, по крайней мере, эта воображала, явившаяся к нему во сне, исчезнет.

Вот только она и не думает исчезать. Она – здесь, в его комнате. Или же, точности ради, в кладовой на задах Дюпри-билдинг, битком набитой картонными ящиками «Хай Джонз Гуд Лак Лаун» и «Гарден Спрэй». В реальности на ней – кроваво-красная куртка, лиловые джинсы и невысокие серые сапожки, голова выбрита, кожа темна всего-навсего как чернослив, но улыбка столь же надменна и обидна, как во сне. Для той, кого он никогда в жизни не встречал, выглядит поразительно знакомо. Может, просто улыбка ее кого-то напоминает? Но кого? Этого Стрит припомнить не мог. Хотел было сказать что-нибудь колкое, но с языка сорвалось только:

– А?

Девица улыбнулась еще обиднее.

– Ага. По утрам ты всегда отличался особой любезностью.

Стрит трижды моргнул, но девица упорно не желала исчезать, будто дурной сон, и потому он спросил:

– Э-э… Ты кто такая?

Девица покачала головой.

– Это секрет.

Стрит начал было выбираться из спальника – уж больно ему не нравилось смотреть на нее снизу вверх, – но тут же остановился. Когда он подыскал себе это пристанище, то соорудил из шести ящиков кровать, из двух – стол, а еще из четырех – кресло со спинкой и даже подставкой для ног, но теперь его одежда лежала на штабеле остальных ящиков, у противоположной стены.

– Что тебе нужно?

– И это секрет.

Стрит нахмурился, но тут же сообразил: да ведь бедняга просто пытается разыграть из себя игрока! Улыбнувшись, он с хрустом потянулся.

– Как ты меня назвала?

Улыбка на лице девицы увяла.

– Ладно уж, – сказала она, – знай. Трикстер.

Ухмылка Стрита достигла такой ширины, что пришлось умерить веселье, а то – как бы щеки не треснули.

– Ну, время от времени – может быть. Так, – он указал на свою одежду. – Я приведу себя в порядок. А дама, – он указал на дверь, – подождет снаружи.

– А тем временем кое-какой грошовый жулик, – сказала девица, указав на окно, – смоется через черный ход. Думаю, ждать снаружи даме не стоит.

Стрит выбрался из мешка и, сдерживая дрожь, опустил босые пятки на холодный бетон.

– О, женщина, чье имя – Недоверье!

В ответ девица постучала себя пальцем по лбу.

– Я – женщина, чье имя Здравый смысл.

Стрит натянул серые шелковые трусы, но носков трогать не стал: надеть их так, чтоб эта раздувшаяся от самомнения девица не заметила дыр на пятках, возможным не представлялось.

– Вообще-то меня зовут Стрит.

– Да, если только не подыскивают нечистого на руку дурня или босяка, чтоб провернуть какое-нибудь жлобское кидалово. Вот в этих случаях спрашивают Трикстера.

– А кого спрашивают, когда ищут тебя?

Девица на секунду задумалась, пожала плечами и сказала:

– О…

– Женщину-загадку?

– И это бывает, – улыбнулась она.

Пришлось Стриту помимо воли рассмеяться.

– О! Тебя зовут О!

– Ладно уж. Знай и это.

Стрит кивнул.

– О’Райли. Одилия. Опра. О-Клэр. Отворись, Сезам. О, какая боль.

О покачала головой.

– Зря тратишь время, Ти.

Стрит сдвинул брови и принялся застегивать черную гуайябару[126].

– И как же ты, О, отыскала…

Ее улыбка дала понять, каков будет ответ, еще до того, как Стрит успел договорить.

– И это секрет, точно? – ухмыльнувшись ей, подхватил он и сунул ногу в штанину песочных чинос[127]. – Надеюсь, копам ты не рассказала?

– Конечно, нет.

Стрит замер, не успев натянуть чинос.

– Да ты отличная девчонка, О! Знаешь, если ты пробралась сюда в надежде классно провести время с шикарным парнем вроде меня…

– Только Боссу Седмице.

Вместо того, чтобы продолжить одевание, Стрит вскинул взгляд на нее, запутался в штанине и упал, чувствительно отбив об пол ладони.

– Какого…

Под ее смех он вскочил, одним рывком натянул штаны и полоснул ее злобным взглядом.

– На кой ты это…

– Чтоб жизнь тебе медом не казалась, Ти. В последнее время ей явно не хватает остроты.

Стрит затянул ремень, схватил свой бирюзовый шелковый пиджак и сунул ноги в темно-красные мокасины.

– Что я тебе дурного сделал?

О холодно улыбнулась.

– И это секрет, да? – буркнул Стрит, передразнивая ее улыбку.

– Да, – кивнула О. – Они будут здесь через пару минут. Нам лучше убраться по пожарной ле…

– Нам? – нахмурился Стрит.

Тут дверь кладовой распахнулась внутрь, будто мул ударил в нее копытом. Только вместо мула на пороге возник огромный мужик – настоящий великан, такой рослый, что ему пришлось пригнуться, входя внутрь. Надпись на груди его футболки гласила: «КОМУ ТУТ ПО УШАМ?».

– Что-то они рановато, – заметила О.

Стрит распахнул окно кладовой.

– Валим! Если…

В оконном проеме, на площадке пожарной лестницы, возник коротышка в темно-красном костюме, с большим пистолетом в руке и дружеской улыбкой на губах.

– Ай-яй-яй, каков шалунишка! Прежде, чем отбыть, джентльмены платят по счету. Да, отбыть-то ты вскорости отбудешь, далеко и навсегда, но вначале Босс Седмица получит свое, и немедля, верно?

В объяснения мистер Великан с мистером Карликом вдаваться явно не собирались, а потому Стрит и спрашивать ни о чем не стал. Вырулив со стоянки у Дюпри-билдинг, они покинули Флэштаун и помчались мимо деревенских домиков Хиллсайда, и все это время Великан с Карликом хором распевали песни Переулка Жестяных Кастрюль[128], причем на удивление в лад. О следовала за их черным лимузином в маленьком серебристом родстере с опущенным верхом. Поразмыслив, Стрит решил, что О работает заодно с этой парочкой, только не мог понять, отчего она держится, скорее, как зритель, чем как актер. К тому же, о ней и думать-то было противно, а потому он попросту присоединился к дуэту Карлика с Великаном, широко улыбаясь при виде того, как оба вздрагивают и морщатся от каждой фальшивой ноты.

Лимузин миновал множество домиков за каменными оградами, и наконец мистер Великан свернул к высоким воротам, сверкавшим белизной, будто слоновая кость. Ворота распахнулись, пропуская машину, лимузин покатил по длинной мощенной белым камнем дорожке и остановился у особняка – такого же белого, как ворота. Здесь Карлик выпрыгнул из машины и распахнул перед Стритом дверцу.

– Пожалуй-ка, Трикси. Будь так любезен.

Стрит предпочел бы остаться, где сидел – в машине он чувствовал себя как-то безопаснее, но Карлик кивнул на Великана и сказал:

– Окажи же любезность моему коллеге. Его обязанность – очистить салон, если гость сам выйти не пожелает.

Великан застенчиво ухмыльнулся, и Стрит вылетел из лимузина пулей.

О остановила свой родстер рядом с лимузином и подошла к ним. Для поездки она дополнила костюм гоночными очками и длинным белым шарфом, и теперь сдвинула очки на лоб. Стрит невольно подумал, что таких красоток в жизни еще не видал, однако тут же пожалел об этих мыслях.

– Шоу начинается! – воскликнула О, махнув рукой в сторону заднего двора.

– А гонорар заплатят? – осведомился Стрит.

– Лучше бы вам, мистер Трикстер, надеяться, что нет, – неожиданно мягко ответил Великан.

О двинулась вперед, и Великан с Карликом последовали за ней, увлекая Стрита за угол особняка. На заднем дворе, в шезлонге у огромного бассейна полулежал, попивая «пинья колада», человек в черном цилиндре, круглых темных очках, черной гавайке, украшенной серебряными черепами, пляжных шортах в темно-серую полоску и черных купальных шлепанцах. Подняв взгляд, он захохотал.

– Трикстер! О! Как же я рад вас видеть!

Сообразив, кто перед ним, Стрит поспешил откликнуться:

– И я невообразимо рад тому, что меня видит не кто иной, как вы, мистер Босс Седмица, сэр. Только, боюсь, тут вышло кро-охотное недоразумение…

– Недоразумение? – переспросил Босс Седмица. – Когда в дело замешан Трикстер? О, нет. Быть того не может!

Тут Босс Седмица с Великаном от души захохотали, а Карлик шепнул:

– Он недоволен, Трикси. И тебе следует это исправить.

Больше всего на свете Стриту хотелось бы именно это и сделать, но как? Он покосился на сильно вытянутый в длину шестиугольник огромного бассейна, пригляделся внимательнее… Да это же точь-в-точь гроб!

Босс Седмица захохотал громче прежнего.

– Что, Трикстер, нравится мой бассейн? Можешь поплавать в любое время. Некоторые от него в таком восторге, что нырнут, да так там и остаются.

Стрит вздрогнул.

– У вас прекрасный бассейн, мистер Босс Седмица, сэр, – сказал он. – Но я вот думаю, что был бы просто счастлив, если бы мог что-нибудь для вас сделать. Все, что вам будет угодно. Вы только скажите, чего хотите, мистер Босс Седмица, сэр – я сию же секунду пойду и сделаю!

Босс Седмица прекратил смех.

– Камень, – сказал он.

– Камень? – переспросил Стрит.

Босс Седмица кивнул.

– И все? – уточнил Стрит.

Босс Седмица кивнул еще раз.

Стрит вопросительно взглянул на О.

– Ему нужен тот самый камень, – пояснила она.

– Ну конечно! Ему нужен тот самый камень! – воскликнул Стрит, потихоньку пятясь назад, прочь со двора. – Мистер Босс Седмица, сэр, я бесконечно, бесконечно благодарен вам за возможность добыть для вас камень. И не какой-нибудь, а тот самый!

Босс Седмица снова захохотал.

– Даже не сомневаюсь, Трикстер, даже не сомневаюсь. У тебя двадцать четыре часа.

– Но этого времени может… – начал Стрит.

Босс Седмица сдвинул брови.

– …оказаться чересчур много, – поспешно добавил Стрит. – Как знать заранее? Двадцать четыре часа – это же куча времени! Камень будет доставлен, самое позднее, к вечеру!

– Славный Трикстер, – сказал Босс Седмица и снова захохотал.

И тут, прямо на глазах пятящегося со двора Стрита, кожа и плоть его лица поплыли, будто расплавленный воск, потекли вниз, обнажая череп.

Как споткнется Стрит, как вскочит, да как побежит! Свернул за угол белого, точно кость, особняка, мчится к воротам вдоль вымощенной белым камнем дорожки, а смех Босса Седмицы гремит и гремит ему вслед. И камни под ногами гремят, точно барабаны. Подбегая к воротам, он уже не сомневался, что и не камни это вовсе, а человечьи черепа, и живо представил себе людей, захороненных в общей могиле, набитых в яму битком, как сигареты в пачке. С разбегу прыгнул он на ворота, чтоб перелезть через них, но створки распахнулись внутрь сами собой. Спрыгнув, он выбежал на дорогу и тут услышал позади шум мотора. Серебристый родстер выехал со двора и притормозил рядом.

– Если едешь со мной, давай поживее, – сказала О.

Стрит не замедлил бега.

– Нет, – пропыхтел он. – Ни за что.

– Я не собираюсь везти тебя назад, – заверила О. – Особенно без камня. Так что, если хочешь убраться отсюда поскорее…

Стрит прыгнул через борт на пассажирское сиденье, уселся и пристегнулся.

– Езжай.

О тронулась с места. Стрелка спидометра застыла точнехонько на предельной дозволенной скорости.

– Быстрее! – с нетерпением крикнул Стрит.

– Если нас остановят копы, выйдет намного медленнее, – отозвалась О.

– Точно, – кивнул Стрит. – Хорошая мысль. Пусть так. Мне все равно.

Однако дышал он – чаще некуда, и пот лил с него градом. Да, какое уж там «все равно»…

– Слышь, – сказал он, – а ты там, на заднем дворе, ничего странного не заметила?

– Странного? – усмехнулась О. – Нет.

Должно быть, это оплывшее лицо – просто игра света. И камни – самые обычные, просто стучат под ногами громко.

– Я тоже, – заявил Стрит. – Просто хотел, чтобы Босс видел: я на поиски его камня сил не жалею!

– Думаю, он и без того это знает, – сказала О.

– Вот только я не знаю, что это за камень такой, – признался Стрит. – И кто его мог спереть. И почему Босс ожидает, что я его найду.

– «Почему» тут не так уж важно, – заметила О. – Главное – ожидает.

– Это точно. Ты знаешь, где его искать?

О покачала головой.

– Куда обычно идут искать то, что людям нужно?

Стрит сдвинул брови, но тут же просиял и широко улыбнулся.

[129]

После того, как мать Озмы убила констебля, Абаль пришлось покидать в спешке. А жаль: дела здесь шли на редкость хорошо. Приглашения на званые вечера то в один, то в другой из лучших домов Абаля Зилла, мать Озмы, получала чуть ли не каждый день. Состоятельные джентльмены восхищались ее красотой, а их женам не терпелось узнать, что сулит им фортуна. Озму, наряженную в блестящее, негнущееся, украшенное черными лентами платье, гладили по головке, угощали сладкими булочками и горячим шоколадом. Амулеты и прочие безделушки, что Озма с матерью носили на лентах, все эти кораблики, черепа, куклы, короны и чаши из фарфора и бронзы, предназначались для того, чтобы привлечь внимание мира ду́хов, однако абальские модницы начали носить их тоже. Месяца за три до того, как Озма с матерью переехали сюда, через Абаль прокатилась чума, и смерть была в моде.

Благодаря матери Озмы, какое-то время все благородные дамы Абаля разгуливали по городу в облаках духов – духов, не видимых никому, кроме Зиллы и Озмы. Зилла заработала кучу денег, вначале торгуя лентами и амулетами, а затем просвещая покупательниц насчет их новых спутников. Конечно же, не все духи были одинаково желанны – совсем как люди: обществом одних пренебрегают, в компанию других рвутся изо всех сил. Но если кому его духи не по нраву – что ж, хорошо, мать Озмы охотно изгонит их и продаст желающим новые амулеты, новых духов. Богатые дамы могли менять духов с той же легкостью, что и наряды, вышедшие из моды.

Миниатюрная Озма выглядела значительно младше своих лет. Голос ее был нежен, ручки да ножки изящны, словно кукольные. Груди она туго перетягивала полосой ткани и против горячего шоколада не возражала, хотя предпочла бы вино. Но от вина она рисковала бы сделаться сонной или неловкой, а ведь тихо, незаметно проникать в спальни, гардеробные и кабинеты, когда твой воротник, корсет, кружева и подол увешаны сотнями амулетов, точно рыбацкими грузилами, и без того нелегко. Правду сказать, удивительно, как ей вообще удавалось двигаться!

Зилла звала дочь Принцессой Обезьян, но сама Озма чувствовала себя, скорее, тягловой скотиной, вьючным мулом, на спину коего мать грузит тайну за тайной, чтоб в нужный момент извлекать их на свет, будто козыри из рукава. Среди амулетов Озмы скрывались отмычки и крохотные ножи-стамески; в запертые столы, сундуки и комоды она заглядывала без всякого волшебства. А если ее случайно увидят, объяснить, что она ищет, было проще простого: понимаете ли, один из ее духов решил немного поиграть в прятки. И любой нечаянный свидетель видел перед собой всего лишь серьезную маленькую девочку в погоне за своим незримым другом.

[130]

Никки заглянула в холодильник. Внутри не оказалось ничего, кроме пары ссохшихся апельсинов да трех галлонов воды, и та из-под крана. Никки с досадой захлопнула дверцу. Вообще-то лету положено быть лучшим временем года, но лично для нее это лето пока что было полным отстоем. Отстойнейшим из отстоев. Безрадостным, как содержимое холодильника.

Ее питбуль по кличке Бу скулил и скребся в дверь, украшая изодранное дерево новыми царапинами. Никки взяла пса на поводок. Конечно, следовало бы остричь ему когти: вон как изорван ошейник, и дверь исцарапана – хуже некуда, но всякий раз, как она подступалась к Бу с когтерезом, пес начинал плакать, будто младенец. Рассудив, что страданий и боли ему уже досталось в избытке, Никки оставила его когти в покое.

– Идем, Бу, – сказала она, выводя пса на переднее крыльцо трейлера.

Воздух снаружи дрожал знойным маревом. Кондиционер в окне пыхтел на всю катушку, поливая водой алюминиевую обшивку стены.

Подняв крышку ржавого почтового ящика, Никки вынула из него почту – очередную горсть рекламных проспектов и счетов. Среди них обнаружилась половинка зачерствевшего бублика с надписью «Намажь меня маслом!», сделанной гелевой ручкой, облепленная полудюжиной почтовых марок. Никки вздохнула. Бредовые «открытки» от Рене давно перестали казаться смешными.

Бу опасливо спрыгнул с бетонных ступенек крыльца, давя лапами палую вишню и пачкая лапы ее багровым соком, а посреди крохотного, иссушенного солнцем дворика остановился и принялся вылизывать один из множества розовых, лишенных волос шрамов на спине.

Никки резко дернула его за ошейник.

– Идем. Мне еще на работу собираться.

Бу жалобно заскулил, и Никки тут же стало ужасно совестно. С тех пор, как она подобрала Бу, пес заметно прибавил в весе и выглядел намного лучше, но до сих пор, чуть что, впадал в панику. Склонившись к нему, она погладила его широкую, теплую спину. Хвост пса немедля заходил ходуном. Повернув к Никки широкую морду, питбуль лизнул ее в щеку.

И, конечно же, именно в этот момент к своему трейлеру на сверкающем черном пикапе подкатил сосед, Тревор. Припарковавшись у крыльца, он небрежно подцепил двумя пальцами пластиковую упаковку с полудюжиной пива, выпрыгнул из кабины и двинулся к двери. Ворон, вытатуированный на могучем плече, встрепенулся, подернулся рябью. Никки замерла, восхищенная игрой его мускулов.

– Привет! – крикнула она, отпихнув от себя слюнявую морду Бу и выпрямившись.

Ну, почему Тревор появился именно сейчас, когда она вся в собачьих слюнях, нечесаная, да еще одета в широченную футболку брата? К тому же, и ремешок на одном из шлепанцев лопнул, так что приходится шаркать ногой, чтобы не потерять подметку…

В довершение всего, как только Тревор обернулся и равнодушно махнул ей рукой, псу приспичило задрать лапу над одуванчиком.

Как только Бу закончил скрести когтями спекшуюся землю, Никки затащила его в трейлер, переоделась в оранжевые штаны с низкой талией и черную футболку с силуэтом таксы на груди и отправилась на работу. Поглощенная мыслями о Треворе, она срезала путь через автомойку, отделявшую трейлерный парк от хайвея, и только здесь, петляя среди ядовито-зеленых потоков моющей жидкости и хлопьев снежно-белой пены на асфальте, сообразила, что на ногах – все те же рваные шлепанцы.

На скамье автобусной остановки сидели в ожидании несколько человек. Казалось, вонь выхлопных газов с хайвея ничуть их не беспокоит. Две женщины в огромных очках оживленно трещали о чем-то своем. Их кудри слиплись, поникли от жары. Рядом стоял, опираясь на трость, старик, одетый в твидовый пиджак в черно-белую «гусиную лапку». Завидев подошедшую Никки, он ослепительно улыбнулся.

Никки глубоко вздохнула. Воздух джерсийского лета пах вишневым соком пополам с моющими средствами, будто на фабрике, гонящей какую-то химию из гнилых фруктов. Не сбегать ли переобуться, пока автобуса нет? Или лучше не рисковать?

Тут к трейлерному парку свернула обшарпанная серая «хонда» Дуга, старшего брата Никки. Эту машину Дуг купил две недели назад, хотя по-прежнему сидел без работы. В будущем месяце он ожидал крупного выигрыша и, похоже, решил, будто уже битком набит деньгами.

Подбежав к машине, Никки забарабанила в стекло.

Дуг вздрогнул от неожиданности, оглянулся, сердито нахмурился и выбрался из кабины. Его борода блестела от жира. Брат с самого детства был парнем здоровым, а сейчас весил больше четырех сотен фунтов[131], Никки же – в точности наоборот, всю жизнь оставалась тоща, как соломинка, чего бы и сколько ни ела.

– Можешь подбросить меня на работу? – спросила она. – А то ехать автобусом в такую жару…

Дуг покачал головой и рыгнул, отчего в воздухе густо запахло, словно на берегу после того, как море отступит с отливом, оставив под жарким солнцем кучу мидий.

– Мне еще тренироваться. На состязания по питью воды приезжает сам Спинкс!

– Ничего, успеешь, – отрезала Никки. Вот еще! Будет он тут дурака валять, пока она работает! – Ты где сегодня пропадал?

– Все в том же китайском заведении с фуршетом, – ответил Дуг. – Осилил пятьдесят креветок. Объем, пожалуй, окей. Правда, скорость – так себе. С изначальных пяти минут снизилась аж до восьми. С чисткой куча возни, да еще эти официантки вечно пялятся на меня и хихикают.

– Подбрось меня на работу. Съешь еще что-нибудь – блевать ведь будешь.

Дуг вытаращил глаза и вскинул руку, будто ограждая себя от ее слов.

– Сколько раз тебе повторять? Это называется «превратность судьбы» или «римский казус». Не смей больше так говорить – «блевать». Примета дурная.

Ошеломленная его бурной реакцией, Никки попятилась назад.

– Хорошо, хорошо. Как скажешь. Прости.

Брат с досадой вздохнул.

– Ладно. Подвезти я тебя подвезу, но домой езжай на автобусе.

– Договорились! – заорала Никки.

Вбежав в трейлер, она сбросила шлепанцы, надела первые попавшиеся под руку сандалии и помчалась назад. Плюхнувшись на растрескавшееся заднее сиденье «хонды», она смахнула с кожаной обивки комок серебристой оберточной фольги. В грязном подстаканнике на кожухе ручного тормоза обнаружилась упаковка жвачки, и Никки взяла себе штучку.

– Хорошо развивает челюстные мышцы, – пояснил Дуг.

– Хорошо освежает дыхание, – откликнулась Никки, саркастически закатив глаза. – Хотя это тебя, похоже, не волнует.

Дуг высунулся в окно.

– Ты знаешь, у профессиональных едоков свои фанаты. Как только закреплюсь в тусовке, от девочек отбою не будет!

– Страшно даже подумать, – сказала Никки.

Машина выехала на хайвей.

– Тебе бы самой попробовать. Вот я постоянно воюю с этим «жировым поясом» – он не дает желудку растягиваться, а тощие, вроде тебя, с такими объемами справляются! Видела бы ты эту девчушку… кабаны вроде меня уж под столом, а она ест, как ни в чем не бывало!

– Если ты не бросишь опустошать холодильник, придется пробовать, – сказала Никки. – Как ни противно, а придется.

[133]

Грязевые сели, оползни, землетрясения… Мы знаем: это – проделки Шута Господня. Мы слышим, как он хохочет прямо за этими выходками. Иногда – ревет, совсем как осел. Пустыню он любит. Как и мы все. Любовь к ней не возникает сама по себе. Любовь к пустыне – дело наживное, и все мы успели ее полюбить. Поначалу пустыня внушала нам страх. Теперь нам внушает страх Великий Шут Господень.

В прошлом году посевы погибли от засухи. Весь виноград превратился в изюм на корню. В этом году все наоборот. Вода хлещет прямо в дом, хоть я и выкопала глубокую канаву у входа.

А дом Эбби вообще съехал вниз. Соскользнул прямо через дорогу. Теперь на земле Рэмси стоит. Мы его подперли как следует, чтобы не покосился, и дом – совсем как новенький, вот только Рэмси может не понравиться, когда он обнаружит чужой дом в своих владениях. Точнее, в той небольшой рощице. Приятное место, надо сказать. Куда приятнее прежнего. И ручей совсем рядом. Надеюсь, Рэмси не будет против, чтобы дом Эбби там и остался.

Мы думали, с домом Рэмси тоже непременно что-то случится, но не тут-то было. Его дом даже не покачнулся. По-моему, так несправедливо. Эбби куда добрее, чем Рэмси. Зверей из беды выручает, еду раздает всем, кому нужно. А сколько у нее кошек, я даже сказать затрудняюсь. Хотя пес только один. Но даже пес ее кошек любит. А Эбби в случае чего спасет не только зверя, но и любую букашку. Сама видела: подбирает с пола жуков и выносит наружу – туда, где им быть полагается. Наверное, она и мухи в жизни не обидела.

И меня она тоже спасла. Было это давным-давно. А я, когда пришла в эти места, еще не знала, что она за человек – просто пошла туда, где углядела кучу кошек и пса. Я видела: пес кусаться не станет. Он – совсем как Эбби. А может, понимает разницу между грабителем и гостем. Однако я-то как раз грабительницей и была. Воровать к ней в дом полезла.

Дома никого не было, это я тоже знала наверняка. Я шла сюда пешком от самого Миддл Форк. День выдался жаркий. Вначале я остановилась у крана на дворе, напиться и набрать воды в бутылку. Потом постучалась в дверь, покричала, хоть и видела, что дома – никого. Обошла дом кругом. Погладила пса. Погладила кошек. Не всех, конечно. Некоторых. Попробовала их сосчитать, но вскоре сбилась со счета. Сказала им всем, что хочу только стащить немного еды и питья, разбила окно и забралась внутрь. Сандвич с арахисовым маслом себе сделала. Мала еще была и сандвичи с арахисовым маслом любила больше всего на свете. Приличное кресло у Эбби нашлось только одно – в гостиной. В него-то я и уселась, и принялась за еду, а кошки тут же полезли ко мне на колени.

Расхлябанный пикап Эбби въехал во двор как раз в тот момент, когда я выбиралась наружу. Его треск издалека был слышен. Если б не задержалась я стянуть еще кусок хлеба, на потом, легко бы выбралась и слиняла задолго до ее появления.

Не будь они так прекрасны, он изрубил бы их шпагой. Шипы и белоснежные бутоны, все еще в капельках утренней росы, покрывали деревянные шпалеры сплошь, до последнего дюйма, а шпалеры были высоки. А уж запах!.. Одного аромата хватило бы, чтоб заблудиться здесь навеки. Но ему, Жаку Кордону, доверенному лицу и шпиону своей маркизы, к потайным ходам и извилистым тропам не привыкать. Не раз случалось ему говорить с королями и принцами – и шпионить за ними, как же без этого. Он никогда не опаздывает и нигде не собьется с пути. «Даже, – сказал он себе самому, – в гостях у строителя лабиринтов».

Накануне вечером сей, так сказать, «ле лабиринженер» препроводил его в комнату с низким потолком на задах своего château[137], да там и оставил – без дров для очага и без масла для лампы. Матрас оказался жестким, а одеяло – тонким, будто салфетка. Спал Жак урывками, а с первыми лучами рассвета вскочил и поспешил одеться в надежде хотя бы на горячий завтрак, однако обнаружил, что дверь заперта извне. Тогда он навалился на дверь всей тяжестью, ударил в нее с разбегу плечом, но дверь даже не дрогнула. На крики также никто не явился. Оставалось одно: выбираться в окно, в сад при особняке. Поднявшись на кресло, он перелез через подоконник, порвал о задвижку рубашку и неуклюже рухнул на вымощенную камнем дорожку внизу.

Сад оказался весьма необычен. Не сад, а какая-то затейливая головоломка, столь же прекрасная, сколь и обескураживающая. Вокруг клубился утренний туман, и видел Жак лишь шагов на десять вперед. Розы. Повсюду белые розы. Будь среди них хоть толика розовых или красных, он мог бы отличить один перекресток от другого. Жак принялся считать шаги, пытаясь составить в уме нечто наподобие карты, но извилистые тропинки совершенно смешались, спутались в голове.

Вот перед ним арчатый проем, увитый шипастыми стеблями, а там, по ту сторону – ступени, ведущие вниз. Вперед! Вот только путь у́же, чем кажется, и…

– Nom de nom![138]

Жак вскинул правую руку ко рту, чувствуя вкус крови там, где роза оставила свой поцелуй.

Их, общим счетом, тринадцать. Вот бедолаги! Навсегда заперты здесь, в безлюдном, сером каменном дворике, среди серых каменных стен. Вот юный пройдоха стоит, привалившись к колонне. Вот маленький попрошайка сидит в тени орехового дерева. Вот два джентльмена – нос к носу, шляпы подняты в нескончаемом приветствии. И каждая статуя стоит (или сидит, или полулежит), подняв руку, показывая, куда идти. Это было бы очень кстати, если бы не тот факт, что все они указывают в разные стороны. А дверей в стенах дворика столько же, сколько статуй внутри.

Спустился Жак вниз, в толпу статуй, вгляделся в испятнанные мхом лица: нет ли какой подсказки? Внимание его привлекла статуя, изображающая высокого, узколицего человека, уставившегося сквозь очки в раскрытую книгу. Надо же, вылитый мсье Брюмо[139], хозяин дома, строитель лабиринтов!

Маркиза Жака о причудах Брюмо предупреждала так:

– Он эксцентричен, но не экстравагантен, холоден, однако хитер, и неизменно непостоянен. Возможно, ему удастся сломить твой дух.

Тут она улыбнулась, и Жак понял: визит к строителю лабиринтов – всего лишь крупица мук, уготованных для него маркизой.

Когда Жак вошел в хозяйский кабинет в самом сердце насквозь продуваемого сквозняками особняка, хозяин даже не поднял взгляда от хитроумного чертежа, над коим увлеченно трудился.

– Раненько вы, – проворчал он.

– Я всегда прихожу рано, – с поклоном отвечал Жак, – ибо интересы маркизы не терпят отлагательств.

– Тогда прекратите тратить время зря и говорите, что нужно от меня вашей маркизе. Ее письмо – эталонный образчик туманности.

Что было нужно маркизе? Конечно же, лабиринт. Лабиринт, обширнее и смертоноснее коего еще не видывал свет. И спроектировать такое по силам было только одному Брюмо.

Однако Брюмо отказался.

– Маркиза вам щедро заплатит, – напомнил Жак.

Действительно, маркиза прислала с ним кошелек, туго набитый серебром, и это был только аванс.

– Не завидую вашей должности, – сказал строитель лабиринтов, не обратив на его слова ровно никакого внимания. – Маркиза будет весьма недовольна, узнав, что один из самых доверенных ее слуг, вооруженный несметными сокровищами и медоточивым языком, не смог поколебать какого-то упрямого вздорного старикашку. Или она изволила аттестовать меня еще резче?

Жак не нашелся с ответом и почел за лучшее промолчать.

– Заночуете у меня, – продолжал Брюмо. – Поздний час и надвигающаяся гроза в данном вопросе нам выбора не оставляют. Завтра мне предстоят дела, и на закате солнца я должен покинуть поместье. Явитесь ко мне до отъезда – и я пойму, что вы не отступились от своей безнадежной затеи. К тому времени я могу переменить решение, но, вероятнее всего, выставлю вас за порог. Самым унизительным образом.

Теперь Жак понял: все это – испытание. Выберись он отсюда до заката, до отъезда Брюмо, и маркиза получит свой лабиринт. А если не удастся? Об этом не хотелось даже думать – особенно здесь, в одиночестве, среди человеческих фигур из холодного камня.

Нет, в дверь, на которую указывает статуя Брюмо, он не пойдет: его подсказкам доверять нельзя. Кому же тогда довериться? Суровому архиепископу, что словно бы вот-вот решительно шагнет в свою дверь? Или же выбрать ту, которую предпочитает худенькая девочка с коротко остриженными волосами?

Центр дворика занимали огромные солнечные часы. Остроконечная тень их стрелки-гномона приближалась к девяти. Пожалуй, мешкать с выбором не стоило.

Вот статуя юной девушки. Стоит особняком от остальных, руки пусты. Ни единого намека на личность и род занятий. О чем думает, что чувствует – бог весть. В облике – ничего примечательного, кроме улыбки на губах, печальной и даже чуточку неуверенной… Да это же Ариенна, дочь маркизы!

Видел ли ее скульптор воочию? Может, она даже позировала ему – ведь сходство передано в точности, вплоть до крошечной морщинки на вечно задумчивом челе? Она об этом ни разу не упоминала. Однако у дочери маркизы, без сомнения, имеются секреты – даже от него, от Жака.

Выходит, вот она, нужная дверь!

Жак распахнул ее и шагнул за порог.

Ноги… Как же болят ноги! Сначала целый день в седле, верхом, сквозь болота, в пути к Шато Брюмо, а теперь эта инфернальная головоломка! Только взберешься наверх – изволь спускаться вниз. А там, внизу, конечно же, тупик – ступай наверх снова…

В том месте, где лестниц вниз не нашлось, журчал прохладный фонтан. Из подернутой рябью чаши лакал воду маленький песик – белый, в абрикосовых пятнах. Насторожив уши, он поднял на Жака взгляд. Вот это глазищи! Моргнет – услышишь, как хлопают!

– Итак, – сказал Жак, обращаясь к псу, – куда же дальше?

Пес моргнул.

– Да твоя помощь обещает быть просто бесценной, не так ли?

Пес моргнул дважды.

Жак зачерпнул горстью воды из фонтана, напился, сполоснул лицо. Пес наблюдал за ним.

Ариенна часто рассказывала ему сказки – точь-в-точь как этот лабиринт: повествование петляет, ветвится, внезапно обращается вспять. По вечерам, пробравшись потайным ходом в покои Ариенны, он ложился на край ее кровати, а она, сидя на подушках, расчесывая длинные черные волосы, начинала рассказ. И всякий раз в переломный момент заставляла его гадать, как повернется дело дальше.

И всякий раз Жак думал: быть может, окажись его выбор верным, она придвинется ближе? Но угодить Ариенне никак не удавалось, и вскоре он вовсе отказался строить догадки.

– Так что же, – спросил он, – отвезет ли рыцарь золото королю? Или пожертвует им, чтобы спасти даму от князя-людоеда?

– А ты что думаешь? Как он, по-твоему, поступит?

– Это же твоя сказка. Какая разница, что думаю я!

– Тогда можешь покинуть мою спальню, – сказала она. И весь следующий день с ним не разговаривала, даже когда мать не видит.

Да, это место было точно таким же, как сказки Ариенны – столь же головоломным. Однако с другим лабиринтом – с тем, что построит маркиза, если добьется своего – ему не сравниться. Этот новый, небывалый лабиринт станет земным воплощением ее мстительности, не знающим ни прощения, ни пощады.

Выбрав лестницу, по которой он, кажется, еще не поднимался, Жак двинулся наверх. Песик последовал за ним, изо всех сил стараясь не отставать.

Если прочие лабиринты являли собою загадки, то этот казался просто-напросто шуткой.

Дорожки – явно утоптанные множеством ног – прилегали одна к другой, точно кольца на срезе поваленного дерева. Но разделяли-то их всего-навсего оградки из круглых белых камней не выше Жакова сапога! Возможно, они могли бы послужить серьезным препятствием для крысы, однако Жак мог свободно пройти прямо к выходу по ту сторону зала.

Он оглянулся назад – туда, откуда пришел. Особняк строителя лабиринтов угнездился в низине меж двух древних ив. Самой заметной его чертой, самой яркой приметой была высокая круглая башня, венчавшая восточное крыло. И здесь, в лабиринте, куда ни пойди, Жак отовсюду мог видеть ее верхнее окно. Что, если Брюмо сидит там, наверху, следит в телескоп за каждым его шагом да посмеивается втихомолку?

На всякий случай Жак решил не переступать границ и двинулся по дорожке. Сотня шагов в одну сторону, поворот, еще сотня обратно – и все ради того, чтоб оказаться в одном шаге от того места, с которого начал! Должно быть, пес счел его повредившимся в уме, однако безропотно шел следом.

До выхода Жак добрался только через час с лишком. Здесь его ждал столб, а на столбе – доска с надписью: «Ну и дурак».

Обнюхав основание столба, пес задрал над ним лапу. Жак оглянулся на башню. «Ничего, мсье лабиринженер, – подумал он, – я тебя еще одолею».

С этой мыслью он распустил пояс, повернулся к башне спиной и последовал примеру своего четвероногого спутника.

Вода меж высоких гранитных стен черна, глубока. Пес сидит на носу, а Жак гребет и распевает:

– Песик, песик, поплывешь ли за море со мною?

В том новом лабиринте, в лабиринте маркизы, эти каналы будут кишеть ядовитыми змеями. А стены поверху ощетинятся острыми шипами. Как Жак боялся его, этого места, быть может, становившегося еще ужаснее оттого, что пока оно – всего лишь призрак, всего лишь игра ума! Когда он заколебался, услышав о поручении маркизы, та попросту сунула кошелек ему в руки.

– Ты сделаешь это для меня, – сказала она. – А не сумеешь – велю затравить собаками, как паршивого пса. Большего ты не заслуживаешь.

Весло в руках – словно свинцом налилось. Как будто темные воды хотят утащить в глубину и его, и самого Жака…

– Ты будешь служить матери всю свою жизнь? – спросила его Ариенна.

Случилось это вечером накануне того, как маркиза застала их вместе, заглянув в спальню дочери через потайной ход, о котором не знал даже Жак.

– Без службы ей я – никто, – ответил он. А про себя добавил: «Всего лишь кухонный мальчишка, которого ты постоянно дразнила, когда мы были маленькими».

– Я не могу любить тебя, пока ты служишь ей, – сказала Ариенна. И в этот вечер даже не удосужилась начать одну из своих сказок.

Лодка достигла тупика и закачалась на воде, постукивая бортами о стены. Сидит Жак с веслом на коленях, дрожит в темноте меж высоких гранитных плит…

Пес повернулся к нему и дважды гавкнул.

– Хорошо, капитан, – сказал Жак, отталкиваясь веслом от стены.

Лодка тронулась назад, и вскоре течение вновь подхватило и понесло ее дальше.

Солнце уже миновало зенит. Если бы эти стены могли отбрасывать тень, их тени сделались бы заметно длиннее.

В том новом лабиринте, лабиринте материнской ревности, будет лишь одно место, которое можно назвать отрадным. За всеми его коварными коридорами, безлюдными тропами и смертоносными ловушками, в самом центре лабиринта будет устроен зеленый холм, а на холме том – сад и огород, а посреди сада – милый, уютный дом, обращенный дверьми на восток. Очаг в том доме велик, но кровать – узка. Кровать та – кровать Ариенны, а дом – место ее заточения.

Так повелела маркиза. И все – потому, что Жак любит ее, а она могла бы полюбить его, если бы он не служил маркизе.

Здесь, в лабиринте, где Жак бездумно, без всякой системы, бродит сейчас, высокие каменные шпили тянутся вверх, словно надгробия древних великанов, и Жак старается ступать потише, опасаясь потревожить их сон. Если он не сумеет найти выход из этого лабиринта, то как же справится с тем, новым, построенным специально затем, чтоб преградить ему путь?

– Зют![140]

Прежде, чем Жак успел разглядеть, откуда доносится голос, пес с радостным визгом рванулся вперед. Навстречу из-за обелиска выступил неуклюжий с виду толстяк в шляпе-треуголке, из-под которой торчали во все стороны прядки седых волос. При виде пса он опустился на корточки.

– Зют, – повторил он. – Я думал, на этот раз ты заблудился окончательно!

Жак выждал минутку, дабы не мешать их воссоединению, а затем спросил:

– Так его зовут Зют?

Толстяк, не прекращая улыбаться, поднялся на ноги.

– Повторяй почаще любое слово – рано или поздно собака решит, что это и есть ее имя.

– У вас тоже дело к строителю лабиринтов?

– Да, причем каждый день. Я – его садовник, – ответил толстяк, распахнув плащ и продемонстрировав Жаку испачканные землей инструменты на поясе – совок, грабельки, садовые ножницы.

– Выходит, вы должны знать дорогу к выходу! – оживился Жак.

Садовник огляделся, прикрыв глаза ладонью, точно козырьком.

– Брюмо нанял меня вовсе не за мастерство в отыскании пути, сударь мой. Однако блуждать в одиночестве гораздо хуже, чем просто блуждать.

Дальше отправились вместе, втроем. Между обелисками тянулись кусты живой изгороди, и садовник, не умолкая, рассказывал о них – что им по нраву, а что не по душе. Некоторые растения, утверждал он, склонны к ночным кошмарам, и регулярная подрезка улучшает их сон. Другие чувствуют себя одиноко и увядают, если он забывает с ними поговорить.

Дойдя до широкой железной скамьи, садовник со вздохом опустился на нее, снял шляпу и положил рядом. Зют тут же вскочил на сиденье и улегся в шляпу, пришедшуюся ему как раз по росту.

– Знаете, у меня совершенно нет времени отдыхать, – сказал Жак.

– Так вы, должно быть, приехали заказать для себя лабиринт?

– Да, – коротко ответил Жак, не желая вдаваться в объяснения.

– Ума не приложу, отчего они в такой моде. Вот сад и огород – совсем другое дело!

Жак поднял взгляд к небу. Солнце начало клониться к закату и уже едва не касалось верхушки башни Брюмо.

– Согласен, – сказал он.

– А как вы хотите устроить свой лабиринт?

– Никак. Мне не хотелось бы об этом говорить.

Садовник на миг поджал губы и сказал:

– Ясное дело. В конце концов, я – всего лишь садовник.

– Нет, вы не понимаете…

– Конечно. Конечно, не понимаю.

Аккуратно вытряхнув Зюта из треуголки, садовник поднялся на ноги и вынул из кармана плаща узелок. Внутри оказалась небольшая коврига хлеба, два персика и несколько ломтиков сыра.

– Я думал, мы можем присесть и перекусить, – пояснил он, – однако, если вы так торопитесь, поесть можно и на ходу. Сидеть, – велел он Зюту.

Зют и без того уже сидел, и садовник подал ему кусочек сыра.

Покончив с персиком и выплюнув косточку, садовник вновь заговорил:

– Единственное на свете, чего я в самом деле не понимаю, хоть и прожил долгую жизнь, и теперь близок к смерти, как лягушка к собственной тени, единственное, что всегда от меня ускользало – это любовь.

– Любовь – то же самое, что заблудиться, – сказал Жак в темноту. – Только тот факт, что вы заблудились, вас не тревожит.

Следовало ему поступить иначе. Следовало сказать маркизе:

– Я – ничто, пока служу вам.

А после пойти к Ариенне, вывести ее из замка потайными ходами и сбежать от ее матери навсегда.

Но вместо этого он приехал сюда, своими руками строить любимой тюрьму.

Стоило шагнуть через порог, дверь с лязгом захлопнулась, громко щелкнув замком. Жак двинулся к другой двери.

Хлоп! Щелк!

– Эту часть лабиринта я не люблю больше всех остальных, – пожаловался садовник. – От грохота этих дверей у меня голова болеть начинает.

– Да, – согласился Жак. – Вначале я просто возненавидел те белые розы, но теперь предпочел бы вновь оказаться среди них.

– Так вы видели мои розы?

– Да. И каждая – творение истинного мастера.

Садовник польщенно хмыкнул.

– Если бы чем-нибудь помечать двери, в которые мы уже входили… – задумчиво проговорил он.

– Может, хлебными крошками?

– Хлеб съеден без остатка. Что это звенит?

– Мой кошелек, – пояснил Жак.

– Тогда воспользуемся монетами!

Жак поспешно прикрыл кошелек рукой. Дороговат выйдет путь, если каждую дверь отмечать серебром! Впрочем… впрочем, здесь, в лабиринте, от этих монет все равно никакого толку. Он начал класть их по одной на пол у каждой двери, в которую они входили, и в скором времени этот способ принес плоды. Дойдя до конца длинного – длиннее всех остальных – коридора, они оказались перед двумя последними дверьми.

Садовник положил руку на плечо Жака.

– Постойте, – сказал он. – Теперь я знаю, где мы.

Медленно развернувшись кругом, он указал на одну из дверей.

– Вот! Вот выход!

Жак бросился к двери, распахнул ее…

– Нет! – вскрикнул садовник. – Нет, не та!

Но было поздно. Дверь захлопнулась за спиной Жака.

– Оставайтесь на месте! – крикнул Жак. – Я сделаю круг и вернусь к вам!

Однако, распахивая дверь за дверью, он услышал вдали грохот и лязг других дверей.

– Подождите! Постойте минутку! – крикнул садовник.

Жак двинулся на звук, но всякий раз, как садовник что-нибудь говорил, голос его звучал все дальше и дальше.

– Ступайте без меня, – в конце концов сказал садовник. – Я просто воспользуюсь картой.

Картой?!

Больше Жак не слышал ничего, кроме грохота тех дверей, которые открывал сам. Откуда-то издали донесся лай, и лабиринт окутала мертвая тишина.

Садовник был совершенно прав. Блуждать в одиночестве гораздо хуже, чем просто блуждать.

Жак Кордон не сбивался с пути нигде и никогда, но здесь… Вокруг целые дюжины Жаков Кордонов! Высоких и низеньких, тощих и толстых – и все идут в разные стороны разом! Охваченный паникой, Жак рванулся вперед – и врезался в собственное отражение. Дюжина Жаков Кордонов сидит на полу, кровь из разбитых носов утирает…

Все еще зажимая ноздри, Жак вышел в просторный зал с семью зеркалами по стенам. Посреди зала – пьедестал, на пьедестале – молоток.

В одном зеркале он совсем мал – кухонный мальчишка в плаще посланца маркизы да со шпагой у пояса. В другом – неясен, расплывчат, точно туманом окутан. В третьем – широкоплеч, мускулист, силен, лицо исполнено уверенности в себе. Перед этим зеркалом Жак ненадолго задержался.

И только одно из зеркал показывало его таким, каков он есть на самом деле: в меру миловидным, усталым, испуганным и очень-очень одиноким. Схватив молоток, Жак разбил стекло и шагнул в открывшийся коридор.

Что ж, вот и выход из лабиринта. За распахнутыми воротами виднелось большое озеро с навесом для лодок на берегу и тропинка, ведущая вверх, по склону холма, к Шато Брюмо. Но Жак не спешил покидать лабиринт. Усевшись у самого порога, он устремил взгляд на заходящее солнце и принялся ждать.

Солнце на миг окрасило гладь озера алым и скрылось за горизонтом. Над кромкой воды закружились светлячки – один из них просто невероятной величины. Да это же не светлячок, это фонарь! Покачивается в воздухе, приближается… а в отсветах фонаря поблескивают стекла очков мсье Брюмо. Остановившись у ворот, он заглядывает внутрь, видит Жака и то ли озадаченно, то ли презрительно морщит нос.

– Мне казалось, вечером у вас дела, – сказал Жак.

– Так и есть, – подтвердил строитель лабиринтов. – Дела. Здесь. Именно в этот час. С тобой.

– Я отменяю свою прежнюю просьбу. Маркиза не должна построить этого лабиринта.

– Поздно, мальчик мой, – усмехнулся строитель лабиринтов. – Она его уже построила.

При мысли об Ариенне, заточенной в том самом далеком доме, у Жака едва не подкосились колени. Но как же это возможно?

– Ты только что провел в нем целый день, – продолжал Брюмо. – Другого лабиринта нет и не будет. Маркиза с дочерью начали терять веру в тебя, и потому отправили тебя ко мне. И ты победил, мальчик мой, так как ради Ариенны отказался от победы.

Выходит, это в самом деле испытание. Только вот его правила Жак понял превратно. Или, скорее, его нарочно ввели в заблуждение…

– Мсье лабиринженер… – с низким поклоном начал он.

– Вот это оставь немедля. Я – враг низкопоклонства в любых его проявлениях. Кроме того, сей титул принадлежит вовсе не мне.

Жак умолк, не зная, что и сказать.

– Прошу прощения, – поморщившись, продолжал его визави. – Обман – не в моем характере, но, если твой наниматель – мсье Брюмо, прямолинейность не всегда почитается за достоинство. Я – Матис. Веду у мсье Брюмо бухгалтерию. Кстати о бухгалтерии. В письме маркизы упоминалась некая сумма, предназначенная в уплату за оказанные сегодня услуги.

Жак пощупал кошелек. Пусто…

– Садовник предложил помечать монетами путь к выходу из лабиринта, – сказал он.

– Садовник? – Матис поднял бровь. – Он так представился? Тогда пусть сам с учиненным беспорядком и разбирается. Идем, я провожу тебя наверх. Тропинка местами скользка. Однако на столе – горячий ужин, а завтра ты сможешь покинуть дом с парадного крыльца.

Свадьбу сыграли тем же летом. Послали приглашение и мсье Брюмо, но тот ответил отказом. Однако его подарок прибыл сразу же по окончании церемонии, и оказался им белый щенок в абрикосовых пятнах.

Единственной воплотившейся в жизнь частью лабиринта, задуманного маркизой, стал дом на зеленом холме, посреди огорода и сада – как раз такой величины, чтобы в нем мог заблудиться ребенок. По вечерам, в постели не столь уж и узкой, Ариенна все так же рассказывает сказки, а выбирать для них развязку заставляет Жака, и Жаку все никак не удается сделать правильный выбор.

[141]

Каждый год, в то недолгое время, когда лету и осени приходится делить меж собою одну и ту же постель – первое, утомленное и обожженное солнцем, впадает в дрему, вторая же, разбуженная пением сверчков и нежными прикосновениями первых опавших листьев, только-только протирает глаза, – над нашим городом по дороге откуда-то с дальнего севера в какие-то южные дали, оставляя на своем пути бессчетное множество неопровержимых доказательств невозможного, проносится Ветер Сновидений.

Подобно всем прочим городам, лежащим на пути великого буйного ветра, наш городок не избавлен от тех причудливых перемен, что он приносит с собой. Все мы готовимся к ним, как можем, и умом, и сердцем, так как от них не спрятаться нигде – хоть заберись в подпол и укутайся с головой в одеяло. Закрой окна ставнями, заткни полотенцами щели в дверях, выключи свет, ляг в освинцованный гроб и закрой крышку – ни малейшей разницы. Ветер Сновидений отыщет тебя везде и, как всегда, учинит над тобой что-нибудь несусветное.

Все начинается так. Каждый год, в конце августа либо в начале сентября, ясным днем, под ярко-синим небом, кто-нибудь из нас замечает, что листья на деревьях начинают тихонько дрожать, и слышит среди ветвей журчание воды – поначалу негромкое, будто шепот. И тут же предупреждает всех остальных.

– Ветер! Ветер! – разносится крик по улицам городка.

Хэнк Гаррет, наш констебль, немедля взбирается на помост на крыше своего дома и начинает крутить ручную сирену, оповещая фермеров в окрестных полях о грядущем хаосе. Жители Липары спешат по домам, не в силах хоть как-то защититься, однако исполненные решимости разделить бремя неизвестности с родными, а молодым внушить веру в то, что все это – не навеки.

Миг – и ветер здесь, гнет молодые деревца, дребезжит стеклами, кружит по городской площади пыльные смерчи, будто был и останется здесь навсегда, продувая насквозь всю нашу жизнь. Этот вой слышно даже из темного подпола, из-за тяжелых дубовых дверей, а едва услышишь его – тут же начинаешь и ощущать, всей кожей, всем телом, как будто тебя медленно обволакивает какое-то невидимое вещество. Почувствуешь это – знай: ты попал в сновидения ветра.

Его название, Ветер Сновидений, куда точнее, буквальнее, чем может показаться на первый взгляд. Что такое сновидения? Грезы, основанные на повседневности в достаточной мере, чтоб показаться спящему разуму достоверными, однако в повседневности сна может случиться – и нередко случается – все, что угодно. Причудливых, прискорбных, ужасающих выходок ветра хватило бы на многие тома, но я расскажу лишь о том, что довелось увидеть и пережить самому.

Пожалуй, его любимая игрушка – человеческое тело. Сам видел, как, повинуясь его несусветным капризам, плоть окрашивалась всеми цветами радуги и принимала всевозможные формы, как головы распухали до размеров тыкв, а ноги вытягивались настолько, что поднимали хозяев выше крыши. Языки раздваивались либо превращались в отточенные ножи, глаза полыхали огнем, вращались, будто шутихи, страшно выпучивались, а то и становились зеркалами, отражавшими того, кем становился я – однажды саламандру с головой ибиса, однажды бронзовое изваяние луны… В год нашей свадьбы длинные волосы жены, Лиды, обрели собственный разум, зажили собственной жизнью, принялись выхватывать из буфета чашки и швырять их об пол. А в том году, когда мне было десять, я видел Меерша, мэра города, бегущим по Госсин-стрит – на плечах вместо головы зад, из-под штанов, с тыла, доносятся приглушенные вопли… ну и зрелище, скажу я вам!

Глаза сползали с лица, перекочевывая на ладони, рты переезжали на колени, руки вместо ног, локти вместо ступней, большой палец вместо носа, согнутые указательные – на месте ушей. Люди превращались в зеленых мартышек, в ослов, в собак, собаки обзаводились кошачьими головами, у кошек вместо лап появлялись ершики для чистки трубок, а вместо хвостов – гирлянды сосисок с крохотными злобными рожицами на кончиках. Однажды три поколения женщин одной и той же семьи, от маленьких девочек до престарелых матрон, покрылись черными перьями и закружили над церковным шпилем, хрипло выкрикивая стихи на каком-то иностранном языке. Пастор Хинч наполовину превратился в свинью, школьная учительница Мэвис Тот стала креслом с ламповым абажуром вместо головы, и все это… все это – даже не сотая доля проделок Ветра Сновидений. Человеческий язык просто не в силах передать всей глубины его изобретательности и всех причуд его безумной фантазии.

Пока жители города претерпевали сии радикальные перемены, вопили от ужаса, горько рыдали – внутри-то они оставались самими собой, но снаружи превращались в нечто совершенно иное! – местность вокруг тоже менялась. Колоссальные порывы ветра срывали с деревьев листву, тут же превращавшуюся в косяк полосатых рыбок, который начинал метаться в воздухе из стороны в сторону, словно управляемый единым разумом. Деревья дико колебались на ветру, размахивали ветвями, точно резиновые, или обращались в длинные шеи жирафов. Облака медленно, будто хлопья фиолетовой, воздушной сахарной ваты, падали вниз, отскакивали от печных труб, катились по земле, как гигантские шары перекати-поля. Улицы оживали и змеями расползались в стороны, окна подмигивали, дома превращались в стеклянные пузыри, распускавшиеся розами о тысяче лепестков с дверьми и крышами. Трава ни разу не оставалась зеленой, а небо – голубым, они меняли цвета, а порой даже консистенцию, становились жидкими, будто вода, или тягучими, словно джем, а один раз воздух сделался золотистым газом, на выдохе образовывавшим призраки покойных родных, которые немедля собрались на городской площади и начали отплясывать комбару. И все это – под нестройную какофонию из мириадов звуков: звона бьющегося стекла, трелей жестяной свистульки, чиханья, скрежета гвоздей, вырываемых из зеленой доски гвоздодером, вздохов древних слонов, журчанья воды, стекающей в канализацию…

Сумятица и хаос, всеобъемлющее искажение реальности – эффекты эти длятся два-три часа, а затем прекращаются – с той же быстротой, с какой возникли. Ветер все в большей степени слабеет, а по мере этого сходят на нет и безумные перемены. Люди снова становятся самими собой – такими же, какими были до прихода ветра. Улицы с виноватым видом возвращаются по местам, дома принимают обычный домашний вид, облака обретают прежнюю белизну и так же неторопливо, как падали, поднимаются в небо. К вечеру ветер уносится прочь – нарушать привычный образ жизни добрых жителей городков, расположенных к югу от Липары.

Кто-либо может спросить: «Так отчего же ваши предки остались на этом месте, а не переселились куда-то еще, обнаружив, что все это происходит каждый год?» Ответ прост. Приезжайте в Липару, и вы собственными глазами убедитесь: это прекраснейшее место во всем мире. Огромные голубые озера, густые зеленые леса, полные дичи, многие акры жирной, плодородной, кишащей червями земли. Кроме этого, чтобы убраться с пути ветра, нужно двигаться на запад, а там пустыня, или на восток, где находится океан. Услышав это, кто-либо может сказать: «Ну что ж, все хорошо, что хорошо кончается: как только ветер унесется прочь, все гарантированно вернется в прежнее состояние». И да, и нет. То есть, конечно, чаще всего это верно, и, если не считать того, что ты раз в году на пару часов невероятно удлиняешься, или съеживаешься, или превращаешься в кошмарное чудище, жизнь здесь чудо, как хороша. Но обратите внимание, я сказал: «чаще всего».

Бывали случаи (правда, должен заметить, крайне редкие), когда следы проказ Ветра Сновидений не исчезали после того, как он улетит на юг. Был, например, на окраине города старый дуб, который так и не утратил раз обретенной способности: каждый год – причем в середине лета – на нем вырастал странный желтый плод, хрупкий, словно китайский фарфор, величиной с мускатную дыню. По созревании плод падал, разбивался оземь, и изнутри вылетало множество маленьких синих летучих мышей, живущих всего две недели, а питающихся мышами-полевками. А говорящий попугай бабушки Янг по имени Полковник Пудинг от одного легкомысленного прикосновения Ветра Сновидений лишился собственной головы, а вместо нее обзавелся головой куклы правнучки бабушки Янг – милым фарфоровым личиком с синими глазами, закрывавшимися, когда попугай укладывался спать. Говорить он не разучился, но начал предварять любое высказывание одышливой, механической имитацией слова «мама».

Быть может, попугая это несколько расстроило, но какого-либо жуткого вреда из сих двух инцидентов не воспоследовало. Однако необратимость перемен, возможность каковой была ими доказана, продолжала жить в умах липарцев. Вероятность такого исхода раз за разом заставляла вспоминать о себе и ближе к концу каждого лета достигала в воображении каждого просто-таки чудовищных величин. Согласитесь, превратиться в клоуна с козлиной головой, метелками из перьев вместо рук и морковками вместо ног всего на несколько часов – совсем не то, что провести в этаком состоянии всю оставшуюся жизнь. Одним словом, Ветер Сновидений был игрив, безумен, непредсказуем, а порой – опасен. И никто из нас – ни в прежних поколениях, ни за всю мою долгую жизнь – даже не подозревал, что дело может обстоять иначе.

Но несколько лет тому назад странный ветер сотворил нечто столь необычное, что это потрясло до глубины души даже нас, ветеранов его безумств. Был конец долгого, ленивого лета, памятного ясными деньками и прохладой ночей; листья вязов едва начали желтеть и сохнуть, а первые, самые ранние сверчки только-только завели свою «Зимнюю сказку». Все мы – каждый по-своему – начали укреплять дух, готовясь к ежегодному налету бесшабашного ветра, возносить молитвы Господу либо набираться уверенности, уверяя остальных, что ветер как явится, так и уйдет, и мы по-прежнему будем наслаждаться обычными радостями липарской жизни. Констебль Гаррет поступил как всегда: выбрал троих ребят понадежнее и предложил им по дайму[142] в день за то, что после школы они будут часа по три дежурить у опушки леса и внимательно слушать, не раздастся ли в ветвях журчание воды. Все семьи разрабатывали планы: где встретиться, в какой комнате пережидать бурю, какие песни петь хором, чтоб поумерить общий страх.

Август миновал без происшествий, и эта задержка вознесла тревогу перед налетом Ветра Сновидений на невообразимую высоту. Мы, старики, напоминали молодым, что он еще ни разу не задерживался позднее середины второй недели сентября, и что не стоит забывать: ветру никто не указ, живет он своим и только своим разумением. Однако в те дни при виде любой занавески, всколыхнувшейся на сквозняке, при всяком порыве ветра, способном хотя бы сдуть остатки пуха с засохшего одуванчика, у всех подскакивало давление, и волосы на загривке топорщились дыбом. К середине первой недели сентября четырежды подымали ложную тревогу, и констебль Гаррет, потирая некогда раненное колено, растревоженное долгими подъемами на крышу, в шутку сказал, что в следующий раз просто прихватит с собой наверх спальный мешок.

К концу второй недели сентября нервы напряглись до предела, взрослые ссорились по пустякам, дети плакали без причины. Аура тревог, порожденная ожиданием ветра, начала понемногу сводить Липару с ума еще до его появления. Однажды мисс Тот на глазах всего класса никак не могла вспомнить, сколько будет пятьдесят семь разделить на девятнадцать, сколько ни постукивала линейкой по классной доске. Пришлось ей просить Пегги Фруше, одну из самых старших учениц, сбегать через площадь, в аптеку, и попросить помощи в решении данной проблемы.

Но Бек Харбат, аптекарь, не смог ей помочь, хотя прекрасно знал, что ответ – три, так как по рассеянности, пробежав взглядом рецепт, вручил бабушке Янг пузырек слабительных пилюль вместо ее обычных сердечных капель, вследствие чего был вынужден, протиснувшись в двери мимо Пег, пуститься бежать за старушкой. В погоне за нею он врезался в Милдред Джонсон, ехавшую на рынок с корзиной яиц для продажи. Сидя посреди улицы среди битой скорлупы, утирая со лба яичный белок – следствие их внезапной встречи, Харбат принялся извиняться перед Милдред, а та всего лишь громко, с отвращением в голосе, ответила:

– Не волнуйся, Бек. Ты тут ни в чем не виноват. Все этот проклятый ветер!

Бабушка Янг, находившаяся всего в нескольких шагах от места столкновения аптекаря с торговкой яйцами, была глуховата и ничего не заметила, зато Полковник Пудинг, как всегда, ехавший на своем обычном месте, на левом плече хозяйки, видел и слышал все. Попугай взвился в небо, унося с собой последние услышанные слова – то есть, «проклятый ветер», и, как поступал всякий раз, услышав фразу, пришедшуюся ему по вкусу, начал громко выкрикивать их голосом, очень похожим на голос той, кого угораздило их вымолвить.

Констебль Гаррет, сидевший у открытого окна своего кабинета, услышал с улицы чей-то крик:

– Мама, проклятый ветер!

Вздохнув, констебль медленно встал из-за стола и в пятый раз полез на крышу.

Так-то, из-за тревоги в умах, и началась эта комедия ошибок, вот только всем нам было отнюдь не до смеха. Обстановка накалялась день ото дня до самого начала октября, когда над городом показались последние эскадрильи гусей, стремящихся на юг. Коллективное смятение жителей Липары достигло апогея, нервы и мысли спутались, будто клубок бечевки в лапах котенка, а затем весь городок охватило мрачное, усталое равнодушие. Между тем ветер все не прилетал и не прилетал. Спустя еще пару недель выпал первый снежок, принесенный с севера самыми обычными осенними ветрами, и все мы убедились: на этот раз Ветер Сновидений выкинул такое, что никому и присниться бы не могло. Все в одночасье поняли, что необычный гость с севера не придет, и на миг замерли, гадая, что же теперь с нами будет.

Небо затянулось тучами и оставалось серым, как мускусная крыса, по нескольку дней кряду, температура воздуха резко понизилась, а озеро замерзло. Казалось, в отсутствие ветра весь мир погряз в промозглой, холодной тоске. Коровы не давали и половины прежних удоев, петухи больше не утруждались возвещать рассвет, собаки выли в полдень, а кошки сделались так вялы, что перестали ловить мышей, совсем заполонивших липарские дома. Горожане, всегда подозревавшие, что исчезновение Ветра Сновидений принесет облегчение, граничащее с чем-то наподобие духовного возрождения, занимались повседневными делами, будто в трауре. К всеобщему унынию примешивалось чувство вины. Казалось, город постигла кара за то, что мы не смогли по достоинству оценить уникальности сумасбродств ветра, пока он был с нами.

Укутанная снегом, скованная льдом, зима застыла без движения, являя собой полную противоположность любым превращениям. Бабушка Янг слегла, жалуясь, что ей уже не хватает сил подниматься на ноги. Встревоженный болезнью хозяйки, Полковник Пудинг был просто вне себя и целыми днями оставался с нею, расхаживал взад-вперед по спинке кровати, непрестанно бормоча неподвижными фарфоровыми губами: «Мама… мама…» Больное колено констебля Гаррета, по его собственным словам, расшалилось – сквернее некуда. Регулярных обходов, дабы убедиться, что в городе – мир и покой, он больше не совершал, а просто сидел за столом в кабинете, раскладывая бесчисленные пасьянсы, которые никогда не сходились. В разгаре этого всеобщего «ригор мортис»[143] пастор Хинч на воскресной проповеди призвал жителей Липары проснуться, пробудиться и что-либо предпринять, что-нибудь да изменить, но когда для прихожан настало время ответить ему молитвой, две трети ответов оказались безудержным храпом. Мы с Лидой, сидя у кухонного стола, пили чай и даже не глядели друг на друга. И я, и она ждали, что беседу начнет другой, и вслушивались в свист ветра – самого обыкновенного ветра – за дверью.

В конце концов, с весенним таянием снегов, липарцы несколько воспрянули духом и мало-помалу начали возвращаться к жизни. Правда, как-то заученно, безрадостно, монотонно. Казалось, все вокруг утратило свою прелесть, сделалось скучным, неинтересным. По-моему, первым, был Бек Харбат, городской аптекарь. По-моему, это он первым обмолвился в беседе с покупателем, что по ночам больше не видит снов. Покупатель призадумался, кивнул и сознался, что сам ничего не видит во сне с самого конца лета.

Сие наблюдение кружило по городу неделю или две, обсуждалось в самых разных кругах, и все сходились на том, что им тоже ничего не снится. Наконец мэр города, Джеймс Меерш-третий, созвал экстренное общегородское собрание, темой коего объявил эпидемию сна без сновидений.

Собрание должно было состояться в мэрии, в семь вечера ближайшего четверга, но так и не состоялось. После того, как мэр объявил о времени его начала и предмете разговора, многие, сосредоточившись на данном вопросе, осознали, что на самом-то деле видят сны. Проблема, как сформулировал Бек Харбат, тот самый, с кого все и началось, заключалась в другом: из этих снов напрочь исчезло все необычное. Что бы ни снилось горожанам после того, как ветер не пришел в положенный срок – все это имело характер самый что ни на есть прозаический: завтрак, поход на работу, чтение вчерашней газеты, заправка постели… От химерических чудищ, от небывалых событий в стране снов не осталось и следа.

Второй причиной отмены собрания послужило то, что в среду, накануне назначенного дня, отошла в мир иной бабушка Янг. Да, в последние годы она очень одряхлела, однако смерть ее удивила и опечалила весь город. Она была старейшей жительницей Липары, дожила до ста двадцати пяти лет, и все мы ее любили. Всю жизнь отличавшаяся прямотой и здравомыслием, в минуту смерти она сказала моей жене (Лида поочередно с другими соседями сидела при ней, скрашивая ее последние часы):

– Должно быть, смерть – и то не так уныла, как наша Липара в последние дни!

Похороны мы ей устроили самые пышные, какие только смогли в нашем-то угнетенном состоянии, а мэр выделил средства для установки на городской площади памятника в ее честь. Когда ее гроб опускали в могилу, Полковник Пудинг, сидевший на насесте, поставленном рядом специально для него, встрепенулся. В уголках его кукольных глаз выступили слезы. Произнеся надгробную речь из одного слова «мама», попугай расправил крылья, взвился в воздух и скрылся из виду.

Шли дни. Настало лето, а нам по-прежнему снилось, как мы едим гороховый суп и подрезаем ногти на ногах. Казалось, ничто на свете не в силах развеять нависшего над городом заклятья. Мы ходили по улицам, будто во сне, приветствуя друг друга едва заметными кивками да вымученными улыбками. Даже огромные кудрявые облака в синем небе больше не принимали форм драконов или пиратских кораблей, как в прежние времена. И вот, когда это оцепенение сделалось невыносимым, однажды ночью кое-что произошло. Казалось бы, сущий пустяк, однако мы вцепились в него, как муравьи – в прутик, подхваченный течением бурной реки.

Милдред Джонсон засиделась допоздна за чтением недавно приобретенной книги, в коей освещались особенности яйценоскости несушек породы ломан-браун. Муж ее уже улегся спать, и дочь, Джессика, тоже. Чтение оказалось не слишком-то захватывающим, и Милдред сама не заметила, как задремала в кресле. Спустя какое-то время, ее внезапно разбудило негромкое бормотание, доносящееся из спальни дочери. Поднявшись с кресла, она подошла к полуоткрытой двери в спальню, проверить, все ли в порядке, но, заглянув внутрь, увидела в озарявшем сцену лунном луче нечто, шевелящееся на кровати, рядом с подушкой Джессики. Вначале она решила, что это крыса, и завизжала. Непонятная тварь встрепенулась, вскинула голову, и в этот момент, прежде чем незваный гость упорхнул в окно, Милдред увидела гладкое, неподвижное кукольное лицо Полковника Пудинга.

Пожалуй, возвращение попугая и не совсем обычные подробности его появления нельзя было классифицировать как нечто из ряда вон, однако странности сего происшествия хватило, чтоб вызвать в умах горожан легкое возбуждение. Где попугай прятался с самых похорон? Что может означать эта полночная весть? Может, он просто заблудился и влетел в первое попавшееся окно? Или же в его действиях имеется некая определенная, далеко идущая цель? Эти вопросы заронили пару-другую искорок в помраченное сознание липарцев. Пока весь город судил да рядил, строя догадки, Полковник Пудинг еще несколько раз был замечен в комнатах спящих городских детишек. Во время очередной воскресной проповеди пастор рекомендовал прихожанам запирать на ночь окна детских спален, и прихожане согласно закивали, но, судя по тому, что и детям, и их родителям в глубине души равно хотелось приобщиться к этой тайне, поступили в точности наоборот.

Не ограничившись сими ночными визитами, попугай начал показываться на глаза людям и среди бела дня, порхая туда-сюда над крышами домов. Один из очевидцев свидетельствовал, что утром первого понедельника летних каникул он приземлился на левое плечо Мэвис Тот и сидел там, бормоча что-то ей на ухо, все время, пока она шла от своего дома на берегу озера к банку. Все мы не сомневались: в городе что-то происходит, но что – об этом никто не имел ни малейшего понятия. Точнее сказать, никто из взрослых. Липарские дети, напротив, завели привычку шептаться, собираясь группками, но стоило рядом появиться кому-то из взрослых, немедленно умолкали. Даже отъявленные лентяи и прогульщики наподобие Альфреда Лессерта, чемпиона школы по плевкам шариками из жеваной промокашки, принялись проводить в школе дни напролет, делая вид, будто забавы ради решают математические задачи. Многие пришли к убеждению, что в городе зреет какой-то заговор. Родители исподволь пытались уломать своих отпрысков поделиться хоть чуточкой информации, но их сыновья с дочерьми лишь озадаченно взирали на отцов и матерей, притворяясь, будто не понимают, к чему те клонят, или действительно ничего особенного не зная. Мисс Тот тоже попала под пристальное наблюдение, но вместо того, чтобы как следует отвечать на вопросы, только кивала, поигрывала цепочкой, на коей носила очки для чтения, либо вымученно смеялась, если все остальное не годилось.

Интрига вокруг детей и школы служила предметом легкого интереса взрослых все лето, но, как всегда, более важные дела – бизнес, домашние хлопоты – взяли свое и полностью отвлекли внимание горожан на себя, так что пропажи из дому старых газет и пакетов с мукой никто не заметил. С приближением первой годовщины, так сказать, неявки ветра в назначенный срок мы затянули узду рассуждений о том, что может ждать нас впереди, потуже, но про себя каждый гадал: пронесется ли ветер над городом снова, сметая накрывшее город уныние, или же начало осени пройдет без происшествий, еще убедительнее доказав, что безумствам его сновидений конец, и мы останемся в этом тоскливом преддверии ада до конца дней?

Утром пятницы предпоследней недели августа я вышел к почтовому ящику и обнаружил внутри только странное послание без конверта – сложенное пополам перо попугая, вырезанное из зеленой бумаги. Развернув его, я прочел: «Полковник Пудинг приглашает вас на Праздник Ветра Сновидений». Праздник был назначен на завтра, место – городская площадь, начало – с заходом солнца. Снизу имелась приписка: «Захватите с собой только свои сновидения!». Впервые с самого конца прошлого лета я улыбнулся и понял, что совсем отвык от улыбок – настолько, что мускулы на лице слегка заныли. Забыв о собственной старости и неуклюжести, я рысцой подбежал к крыльцу и позвал Лиду. Увидев приглашение, Лида звонко рассмеялась и захлопала в ладоши.

Назавтра, перед самым наступлением сумерек, мы вышли из дому и направились к городской площади. Вечер был просто прекрасен. Солнце наполовину скрылось за западным горизонтом, окрасив небо оранжевым, розовым и лиловым, а в темной синеве над нашими головами показались белые крапинки звезд. Приятный легкий бриз уносил прочь гнус и москитов. Мы взялись за руки и шли молча. Соседи вокруг тоже покидали дома и направлялись на праздник.

Городская площадь полностью преобразилась. Оградки и фонарные столбы – сплошь увиты лентами из золотой бумаги. В южном углу, лицом к импровизированной сцене из дощатых поддонов для кирпичей, по-видимому, одолженных на местной кирпичной фабрике, расставлены ряды складных стульев. Два высоких шеста по бокам сцены поддерживают пестрый занавес, сооруженный из старых пледов, сколотых вместе булавками. Вокруг сцены расставлены шесть зажженных факелов; их мягкий свет на фоне темнеющего неба с каждой минутой становится все волшебнее и волшебнее.

Констебль Гаррет, одетый в цветастый балахон, с огромной сигарой в углу рта, с бантом на макушке, взял на себя роль капельдинера. Он выстроил нас в очередь невдалеке от зрительских мест. Все мы хвалили его наряд, говорили, что выглядит он просто чудесно, а он, как обычно, устало кивал и отвечал:

– А вы думали!

По площади деловито, озабоченно сновали липарские детишки, а возглавляла их бурную деятельность мисс Тот – с синей кожей и в парике из резиновых змей, то шепотом раздававшая указания, то склонявшая ухо пониже, чтоб выслушать вопросы и предложения учеников. Внезапно все замерли и умолкли. Тишину нарушало лишь негромкое потрескивание факелов.

– Пожалуйста, приготовьте билеты, – объявил констебль Гаррет.

Подняв руку, он указал нам путь. Прежде чем мы расселись по местам, нас препроводили к трем длинным столам, на коих были разложены разноцветные маски зверей, предметов домашней утвари, морских раковин и вообще всего, что только можно вообразить, сделанные из папье-маше. К каждой по бокам были прикреплены длинные куски проволоки, загнутые дужками, так что маску можно было надеть и носить на манер очков. Среди масок лежали и шляпы, свернутые из газет, а на краю каждого стола возвышалась груда вееров – картонных кругов на палочках.

Я остановил выбор на маске, превратившей мою голову в банку консервированных бобов, а жена надела маску курицы. Лицо Милдред Джонсон сделалось медвежьей лапой, ее муж стал ярко-желтым солнцем, Бек Харбат взял себе маску собаки, а мэр города, Джеймс Меерш-третий, отвернулся от стола в облике зеленой мартышки. Как только все перестали быть самими собой, мы разобрали веера, сели перед сценой, и праздник тут же начался. Из-за занавеса появилась мисс Тот. В руках она держала вешалку для шляп, которую поставила рядом с собой. Поприветствовав и поблагодарив всех нас за внимание, она представила собравшимся Полковника Пудинга – создателя и основателя Праздника Ветра Сновидений – и покинула сцену. Спустя мгновение над нашими головами захлопали крылья. Спустившись вниз, Полковник Пудинг уселся на вешалку для шляп, трижды пронзительно крикнул, расправил крылья, дважды кивнул головой и сказал:

– Мама, сказка о ветре сновидений. В давние-давние времена…

Сделав многозначительную паузу, он взлетел в небо. Из-за занавеса выбежала Джессика Джонсон, живо убрала со сцены вешалку, и пьеса началась.

В пьесе рассказывалось о великом волшебнике, жившем вместе с женой и дочерью в замке среди северных гор. Волшебником он был добрым, магией пользовался исключительно белой и исполнял желание всякого, кто рискнет проделать долгий нелегкий путь к его замку, при условии, что пришедший просит не за себя, а за кого-то другого. Отказывал он только тем, кто желал богатства или власти. По ходу пьесы хор самых младших детишек пел песни, в которых сообщал нам подробности жизни в замке на горной вершине. Затем над сценой запорхали белые конфетти, изображавшие снег, а заодно отмечавшие течение времени.

Настала зима, и жена волшебника, которую он очень и очень любил, захворала простудой, перешедшей в воспаление легких. Вскоре сделалось ясно, что она умирает. К каким бы чарам и заклинаниям волшебник ни прибегал, ничто не могло исцелить ее. Смерть жены опечалила и волшебника, и его дочь. Увидев, что в мире есть вещи, неподвластные его магии, волшебник начал очень тревожиться о дочери: вдруг судьба матери постигнет и ее? Перед смертью жены он обещал ей, что всегда будет любить девочку и заботиться о ее благополучии. Теперь это обязательство затмило для него все остальное; даже крохотный порез или разбитая коленка дочери причиняли ему великую душевную боль.

Шло время. Девочка росла, развивалась, умнела. Однажды ей захотелось спуститься с горы и повидать других людей. Однако волшебник знал, сколько опасностей ждет ее там, во внешнем мире. Прежде, чем дочь достигла того возраста, когда ее было бы не удержать, он наложил на нее чары и погрузил ее в глубокий сон. А дабы защитить понадежнее, заключил спящую в большой гороховый стручок с оконцем, чтоб видеть ее лицо, когда потребуется. Там она и спала, не меняясь и не взрослея, и волшебник наконец-то смог облегченно вздохнуть.

К концу первого года ее охранительного сна он заметил, что во сне она грезит: сквозь окошко виднелись фигуры и образы, клубящиеся над ее лицом. Волшебнику стало ясно: если он не найдет способа откачать ее сны из стручка, стручок рано или поздно переполнится и лопнет. Прибегнув к магии, он наколдовал на верхушке стручка кран. А раз в год, когда лето сменяется осенью, взбирался на стремянку и выпускал скопившиеся в стручке сны. Сны вырывались наружу, будто струя гейзера, собирались в нечто наподобие тучи, которая, сформировавшись окончательно, вылетала за окно. Там горные ветры подхватывали сны дочери волшебника и несли их на юг, и по пути их жизненная сила меняла все, к чему они ни прикоснутся.

Следя за развитием сюжета, я не уставал дивиться качеству постановки и изобретательности бутафоров. Гороховый стручок, в котором спала дочь волшебника, был сооружен из огромной багажной сумки с окошком, прорезанным в ней перед лицом девочки-актрисы – Пегги Фруше, игравшей свою роль просто великолепно. Клубящиеся за окошком сны изображались при помощи множества вырезанных из цветной бумаги силуэтов различных зверей, людей и прочих предметов, приклеенных к невидимым для зрителя палочкам; направляемые руками красавицы Пегги, все эти силуэты грациозно проплывали перед ее закрытыми глазами. Когда же волшебник повернул кран, выпуская сны на волю, они приняли облик младших ребятишек в фантастических нарядах. Детишки бешено закружились по сцене, и сбежались вместе, готовясь лететь на юг. Но самым удивительным оказалось другое: бездельник и хулиган Альфред Лессерт, веснушчатый парнишка с копной рыжих волос, играл обеспокоенного волшебника с неподдельной страстью, далеко выходящей за рамки актерской игры.

Сидя среди других горожан, я со всем вниманием следил за тем, как в замок на далеком севере пришел просить об исполнении желания юноша, и как он, обнаружив девушку, освободил ее, и как затем вышел на бой с ее отцом-волшебником, который едва не убил его смертоносным заклятием, но, вняв мольбам дочери, подарил ему жизнь и позволил юной паре уйти из горного замка навстречу свободе. Передо мной, на сцене из дощатых поддонов для кирпича, разворачивалась год за годом моя собственная жизнь – жизнь, проведенная здесь, в Липаре! Но прежде, чем я успел осознать это, пьеса подошла к концу, и вот уж волшебник произносит свой финальный монолог, благословляя молодых под густым снегопадом.

– Ступай же в мир, дорогая моя! – кричит он дочери вслед, обводя взглядом зрителей, заглядывая каждому в глаза. – Наш ветер будет дуть, неся с собой и радости и огорчения, и что кого постигнет, когда согнутся ветви и листья зашумят, заранее знать невозможно. Уверенным можно быть только в одном: ни в чем нельзя быть уверенным! Только держитесь друг к другу поближе, да ничего не бойтесь, ибо однажды, в темнейшую из ночей, этот ветер, Ветер Сновидений, может прийти и к вам!

В конце представления актеры вышли на поклоны под бурю аплодисментов. Затем нам велели поднять повыше веера и махать ими изо всех сил. Все зрители и все, кто стоял на сцене, замахали в воздухе всем, чем только могли, сотворив две сотни маленьких ветерков, слившихся в могучий ураган, принесший с собою покой и уют и никого не оставивший таким, как прежде. После этого кое-кто пошел плясать комбару под аккомпанемент гармоники констебля Гаррета, а дети затеяли игру в прятки в темноте. Остальные пили пунш, беседовали и смеялись до поздней ночи, пока факелы не догорели.

По пути домой, при свете звезд, Лида созналась в том, что это она с несколькими соседками, прибирая в доме покойной бабушки Янг перед тем, как он будет продан новой семейной паре, переезжающей в Липару, обнаружила под кроватью стопку бумажных листов с планами праздника и набросками пьесы.

– К тому времени Полковник уже привел в действие задуманный ею план, потому я и не сказала никому ни слова, чтоб не испортить сюрприз, – пояснила она.

Я заверил ее, что очень этому рад.

Проходя мимо скамьи под тем самым старым дубом, что приносил плоды, полные синих летучих мышек, мы случайно увидели Альберта Лессера, целующегося с Пегги Фруше.

– Кое-что так и остается неизменным, – шепнул я Лиде.

Усталые, мы рухнули в постель, и я долгое время лежал с закрытыми глазами, вслушиваясь в мерное дыхание Лиды и шорох ночного бриза, дувшего в открытое окно сквозь жалюзи. Поначалу мысли мои были полны красками и звуками праздника – мерцанием факелов, яркими масками, смехом, – но мало-помалу все это уступило место одной-единственной картине. Перед глазами возник тот самый старый волшебник – один на вершине горы в дебрях далекого севера. Сквозь густой снег я увидел его седую бороду и узнал его морщинистое лицо. Пробормотав заклинание, он поднял жезл, кивнул в знак того, что согласен исполнить мое желание, и я понял: все это – сон.

[144]

Вот он идет,

Кваку Ананси, паук-человек,

Вот он идет,

Кваку Ананси – хитрец, озорник.

Несет нам сказки от Бога небес:

Знай, в чем начало,

Знай, в чем конец,

Несет нам солнце, луну и дожди,

И день, и ночь, и закат, и рассвет,

Зернышки малые

И лопату.

Норд-парк – глухие задворки, втиснутые в излучину Коу-ривер[145]: земля, добела выжженная солнцем, засохшая трава, ветхая игровая площадка, серебристая листва виргинских тополей, кусты, в сумерках воздух черен от москитов и гнуса. К югу – оживленная улица. Рев двигателей и шелест покрышек по асфальту ясно дают понять: деваться некуда. От вони гудрона и гниющих водорослей к вечеру не продохнуть. Входов в Норд-парк два: официальный, сквозь арку из крашенных серебрянкой железнодорожных шпал, и небольшая дыра в ограде на западной стороне, у самой реки, там, где в парк упирается Вторая улица.

Несколько бродячих собак жили в парке всегда – из тех, что слишком умны, слишком пугливы либо слишком неприметны, чтобы их изловили и отправили в приют. В приятные дни (сегодня как раз такой: южный ветер несет откуда-то запах вареной кукурузы, притупляющий более резкие запахи) Линна сидит на обшарпанном столе для пикников с домашней работой по летней учебной программе и бумажным пакетом, набитым фаст-фудом, остатками ее обеда. Сидит и ждет, кто пожалует к ней в гости.

Первыми являются белки, но Линна не удостаивает их внимания. Наконец из кустов появляется маленький, серый, как пыль, пес, которого она зовет Голдом.

– Что принесла? – спрашивает он.

Голос его звучит хрипловато, скрипуче, как голоса всех собак. Некоторые звуки даются ему с трудом. Но Линна понимает его, как понимают тех, кто шепелявит, или людей с заячьей губой.

Alexander, Lloyd. The Remarkable Journey of Prince Jen.

Alexander, Lloyd. The Iron Ring.

Alexander, Lloyd. The Marvelous Misadventures of Sebastian.

Anderson-Dargatz, Gail. The Cure for Death by Lightning.

Bandelier, Adolph F. The Delight Makers.

Briggs, J. P. Trickster Tales.

Bull, Emma. War for the Oaks.

De Lint, Charles. Forests of the Heart.

De Lint, Charles. Medicine Road.

Driving Hawk Sneve, Virginia. The Trickster and the Troll.

Farmer, Nancy. Do You Know Me.

Gray, Muriel. The Trickster.

Greenhalgh, Zora. Contrarywise.

Greenhalgh, Zora. Trickster’s Touch.

Hilgartner, Beth. The Feast of the Trickster.

Johnson, Kij. Green Grass, Running Water.

King, Thomas. One Good Story, That One.

Kingston, Maxine Hong. Tripmaster Monkey.

Lenard-Cook, Lisa. Coyote Morning.

Mahy, Margaret. The Tricksters.

McKillip, Patricia A. Od Magic.

Moore, Christopher. Coyote Blue.

Owens, Louis. Bone Game.

Power, Susan. The Grass Dancer.

Savage, Felicity. Ever: A Trickster in the Ashes.

Singh, Vandana. Younguncle Comes to Town.

Snyder, Midori. Hannah’s Garden.

Spinner, Stephanie. Quicksilver.

Steiber, Ellen. “The Fox Wife” (novella, published in Ruby Slippers, Golden Tears).

Steiber, Ellen. A Rumor of Gems.

Steiber, Ellen. The Shadow of the Fox.

Strong, Albertine. Deluge.

Vizenor, Gerald. Chancers.

Vizenor, Gerald. Griever: An American Monkey King in China.

Vizenor, Gerald. “Oshkiwiinag: Heartlines on the Trickster Express” (novella, published in Blue Dawn, Red Earth and in The Year’s Best Fantasy & Horror, Vol. 10).

Windling, Terri. The Wood Wife.

Гейман, Нил. «Сыновья Ананси».

Де Линт, Чарльз. «Покинутые небеса».

Кидж, Джонсон. «Женщина-лиса».

Лейбер, Фриц. «Мечи в тумане: Сага о Фафхрде и Сером Мышелове».

Пирс, Тамора. «Выбор Шутника».

Пирс, Тамора. «Королева Шутника».

Чэнъэнь, У. «Путешествие на Запад».

Форд, Джеффри. «Девочка в стекле».

Abrahams, Roger D. African Folktales.

Abrahams, Roger D. Afro-American Folktales.

Appiah, Peggy. Ananse the Spider: Tales from an Ashanti Village.

Appiah, Peggy. The Pineapple Child and Other Tales from Ashanti.

Bayat, Mojdeh. Tales from the Land of the Sufis.

Bayliss, Clara Kern. Old Man Coyote.

Bennett, Martin. West African Trickster Tales.

Bierhorst, John. Doctor Coyote: A Native American Aesop’s Fables.

Dorje, Rinjing. Tales of Uncle Tompa: The Legendary Rascal of Tibet.

Erdoes, Richard, and Alfonso Ortiz. American Indian Trickster Tales.

Evans-Pritchard, E. E. The Zande Trickster.

Garner, Alan. The Guizer: A Book of Fools.

Koen-Sarano, Matilda. Folktales of Joha, Jewish Trickster.

Lopez, Barry. Giving Birth to Thunder, Sleeping with his Daughter: Coyote Builds North America.

Mankiller, Chief Wilma. How Rabbit Tricked Otter and Other Cherokee Trickster Stories.

Minz, Jerome R. Legends of the Hasidim.

Montana Historical Society. Coyote Stories of the Montana Salish Indians.

Morgan, William. Navajo Coyote Tales.

Mourning Dove. Coyote Tales.

Oppenheimer, Paul. Till Eulenspiegel: His Adventures.

Owomoyeta, Oyekan. Yoruba Trickster Tales.

Robinson, Gail, and Douglas Hill. Coyote the Trickster: Legends of the North American Indians.

Tipaya, Maenduan. Tales of Sri Thanonchai: Thailand’s Artful Trickster.

Walker Jr., Deward E. and Daniel N. Matthews. Nez Perce Coyote Tales: The Myth Cycle.

Welsh, Roger. Omaha Tribal Myths and Trickster Tales.

Zong, In-Sob. Folktales from Korea.

Brusca, Maria Cristina, and Tona Wilson. Pedro Fools the Gringo and Other Tales of a Latin American Trickster.

Hamilton, Virginia, and Barry Moser. A Ring of Tricksters.

Sherman, Josepha, and David Boston. Trickster Tales: Forty Folk Stories from Around the World.

Walker, Richard, and Claudio Munoz. The Barefoot Book of Trickster Tales.

Billington, Sandra. A Social History of the Fool.

Brown, Norman O. Hermes the Thief: The Evolution of a Myth.

Combs, Allan, and Mark Holland. Synchronicity: Science, Myth, and the Trickster.

Harrison, Alan. The Irish Trickster.

Hawley, John Stratton. Krishna, the Butter Thief.

Hyde, Lewis. Trickster Makes This World: Mischief, Myth, and Art.

Hynes, William H., and William G. Doty, editors. Magical Trickster Figures: Contours, Contexts, and Criticisms.

Landay, Lori. Madcaps, Screwballs & Con Women: The Female Trick-ster in American Culture.

McNeely, Deldon Anne. Mercury Rising: Women, Evil, and the Trick-ster Gods.

Nozaki, Niyoshi. Kitsuné: Japan’s Fox of Mystery, Romance, and Humor.

Pelton, Robert D. The Trickster in West Africa.

Radin, Paul. The Trickster: A Study in American Indian Mythology.

Smith, Jeanne Rosier. Writing Tricksters: Mythic Gambols in American Ethnic Literature.

Snyder, Gary. The Incredible Survival of Coyote.

Velde, H. T. Seth, God of Confusion.

Welsford, Enid. The Fool: His Social and Literary History.

Эразм Роттердамский. «Похвала глупости».

Blue Cloud, Peter. Elderberry Flute Song (poems/stories).

Brandon, William. The Magic World: American Indian Songs and Poems.

Dunn, Carolyn. Outfoxing Coyote (poems).

Highway, Tompson. The Rez Sisters (a play in two acts).

Hughes, Ted. Crow: From the Life and Songs of the Crow (poems).

Lee, Joe. The History of Clowns for Beginners (illustrated history).

Эллен Датлоу редактирует научную фантастику, фэнтези и ужасы более четверти века. Она работала редактором в журналах «ОМНИ Мэгэзин» и «САЙ ФИКШН», а также составила множество антологий, включая «Лучшее фэнтези и ужасы года» (в части жанра ужасов), Little Deaths, «Финт хвостом», The Dark, Inferno (удостоен первой премии Ширли Джексон, финалист Всемирной премии фэнтези), The Del Rey Book of Science Fiction and Fantasy, Salon Fantastique и «С точки зрения тролля» (последние три – в соавторстве с Терри Виндлинг). В качестве редактора Эллен Датлоу удостоена премии «Локус», премии «Хьюго», премии Брэма Стокера, премии Международной Гильдии Ужасов и Всемирной премии фэнтези. В 2007 г. она стала лауреатом премии имени Карла Эдварда Вагнера, вручаемой Британским Обществом Фэнтези, за «неоценимый вклад в развитие жанра».

Живет Эллен Датлоу в Нью-Йорке, в обществе двух весьма своевольных кошек. Ее веб-сайт: www.datlow.com.