Дорогие ребята!

В книге писателя Льва Линькова вы встретитесь с одними из самых любимых ваших героев — советскими пограничниками. В горах и в тайге, в пустыне и по берегам рек, морей и океанов, в жару и в мороз, в дождь и в бурю несут они неусыпную боевую вахту.

Из рассказов и повести, включенных в этот сборник, вы узнаете, как пограничники охраняли границы СССР в первые годы Советской власти, как героически сражались воины в зеленых фуражках с бандами басмачей в Средней Азии.

Узнаете вы, ребята, и о том, как охраняют нашу границу моряки-пограничники на Тихом океане у далеких Курильских островов, как зорко стоят пограничники на страже мирною труда советского народа.

Небольшой конный отряд — двадцать красноармейцев, командир и проводник — пробирался сквозь Уссурийскую тайгу охотничьими тропами. Проводник Федор Иванович Кротенков намеренно повел конников самой чащобой. Командир отряда Семен Кузнецов запротестовал было: «Чего доброго, еще плутать начнем!» Однако Федор Иванович настоял на своем: «Так будет короче. Пройдем, как во Владивостоке по Светланской…»

Верстах в пятидесяти от Никольск-Уссурийска наткнулись на следы бивака.

— Назаровцы либо шубинцы, — насторожился Кротенков.

— Может, охотники? — усомнился командир.

— Охотники гуртом не белкуют. Гляди! — Федор Иванович показал на следы многочисленных сапог и на отпечатки, оставленные в снегу прикладами стоявших в козлах винтовок («Японские винтовки!»).

Он подобрал несколько окурков и молча протянул их командиру. Тот внимательно осмотрел окурки. Все стало окончательно ясно: охотники курят трубки, а тут сигареты, да к тому же еще американские.

— С полста было бандитов, не меньше, — прикинул Федор Иванович по следам.

— К тому же с «максимом», — добавил Кузнецов.

От бивака уходили в чащу две широко расставленные параллельные лыжни.

— Догнать бы да прикончить банду, — подумал вслух Кузнецов. — Снег не успел засыпать следы, значит, белогвардейцы снялись отсюда совсем недавно, после окончания пурги; Только шут их знает, долго ли за ними гнаться, а отряду дан приказ: как можно быстрее пройти в назначенное место.

— Резона нет, — подтвердил Кротенков, — наскочишь негаданно — еще, чего доброго, перещелкают. Сам говоришь — у них станковый пулемет…

В пути минул февраль, а ветры дули все еще с севера и северо-запада. Они приносили с собой в Приморье остатки амурских и колымских морозов, разыгрывались метелями, донимая и всадников и коней.

— К ночи опять завьюжит, — щурился Федор Иванович на солнце.

Командир вскидывал к козырьку буденовки закоченевшую ладонь, бормотал: «Космография». Огромный белесый обруч окружал солнце, а по бокам его слепили глаза еще два ложных солнца.

Волнами застывшего океана вздымались окрест бесчисленные сопки. На склонах сопок и в широких лощинах — не виданный ранее лес: не то тайга, не то джунгли, знакомые по картинкам в учебнике географии.

Вот вымахнул сажен на двадцать тополь с узловатыми ветвями; лет так сто ему, если не все полтораста! Дубы в два обхвата соседствовали с черемухой. Могучие кедры поблескивали голубоватой хвоей рядом с ясенями, клены и липы побратались с разлапистыми елями. А вот и какие-то совсем неизвестные, чудные деревья, с светло-серой, будто бархатной корой. «Пробковое дерево, — объяснил Федор Иванович, — пробки из его коры делают».

Между всем этим разнодеревьем — густой подлесок. И все переплетено лианами. А на редких прогалинах чуть ли не до самых макушек кедров и кленов взобрались плети дикого винограда.

И командир отряда Кузнецов и большинство бойцов приехали сюда, на Дальний Восток, из России, не видали раньше такой природы и не уставали удивляться…

На пятые сутки отряд снова наткнулся на чью-то недавнюю стоянку.

— Охотники, — с одного взгляда определил Федор Иванович, — соболевщики. Трое их было… Луки делали, — поворошил он носком валенка запорошенные снегом стружки.

В тот же день конники миновали заброшенную китайскую фанзу. Кротенков попросил командира на минутку подзадержаться. Они вошли в небольшую глинобитную, крытую соломой хижину. Промасленная бумага в решетчатых окнах порвана, на полу — по колени снегу, дочерна закопченные стены, давным-давно потухший очаг. И чего тут понадобилось проводнику?

— Это фанза Син Хо, — глухо сказал Федор Иванович. — Син Хо спас меня после «тысячи смертей»… Неужто его убили? — Кротенков показал на десятки пулевых пробоин в стене. — Из пулемета палили…

— А кто он такой, Син Хо?

— Китаец, манза, — сняв малахай, сказал проводник. — Здешние китайцы манзами себя называют. Хороший человек был Син Хо, трудовик. Чумизу сеял, женьшень в тайге искал, да попусту. Слыхал? Корешок такой есть, корень жизни, лекарство, одним словом. В большой цене у китайцев.

Кузнецов хотел было спросить, что это за штука такая «тысяча смертей», но постеснялся.

Отряд тронулся дальше. Таежное безмолвие нарушали дробь дятлов, похрустывание валежника да тяжелое дыхание приморившихся лошадей. Снег лежал неровно: в лощинах кони чуть ли не по грудь увязали в сугробах, а на склонах сопок, особенно с наветренной стороны, он едва прикрывал сухие прошлогодние травы. Местами промерзшая земля вовсе была обнажена и звенела под коваными копытами.

Командир и Дед — так прозвали Кротенкова за окладистую темно-русую бороду — ехали в голове отряда. Федор Иванович сидел немного бочком на своей мохноногой, низкорослой и выносливой сибирке. Чуткая лошадь косила янтарным глазом на заросли жасмина и лещины, настороженно прядала заиндевевшими ушами — вероятно, где-то поблизости притаились изюбры.

Почти четыре месяца минуло с тех пор, как из владивостокской бухты Золотой Рог удрал последний японский крейсер, а Федору Ивановичу все еще не привелось побывать в родном Сучане, где его ждали жена Даша и сынишка Антон. Пока отец воевал, Антошка научился и ходить и говорить…

Но не только из-за семьи стремился Федор Иванович в Сучан: он, как наяву, представлял себе и широкую долину, где разбросался рабочий поселок, и надшахтные копры, и то, что в ладонях у него вместо ременного повода отполированная мозолями рукоятка обушка и он впервые за всю свою жизнь рубает уголек не для хозяина, а для самого себя, для народа.

Распростившись с боевыми товарищами — Кротенков три года с лишком командовал партизанским отрядом, — сдав в армейский склад оружие и в губком партии отчет о боевой деятельности отряда, Федор Иванович совсем было собрался домой, как вдруг в канун отъезда, в конце февраля, его вызвали в Особый отдел Никольск-Уссурийской Чрезвычайной комиссии.

«Опять воевать?» — спросил Дед. Честно признаться, он порядком-таки устал за эти годы: поколеси-ка сорок месяцев по тайге да болотам, и всё с боями.

«Не совсем так, но вроде, — сказал начальник Особого отдела. — Рабоче-крестьянское правительство приказало нам взять под охрану государственную границу».

Начальник объяснил, что Деду предстоит провести один из только что сформированных отрядов пограничников к старому кордону на границу с Маньчжурией.

«Контрабандистов ловить станете? Дело! До шута их расплодилось: спиртоносы, пантовщики, соболевщики…»

«И контрабандистов, — подтвердил начальник. — Значит, договорились: доведешь ребят до кордона на Золотой речке — и домой. Места тебе знакомые».

«Не заблудимся!» — сказал Кротенков, мысленно прикидывая, каким путем им лучше направиться…

И вот уже который день отряд пробирается сквозь Уссурийскую тайгу.

«Бедно живем», — хмурился Федор Иванович, поглядывая на спутников.

Пограничники были одеты кто во что: кто в красноармейской форме, кто в трофейной рыжей шинелишке, кто в коротком поистертом полушубке. Но все в буденовках с красными звездами.

Оружие тоже разнокалиберное: у кого русская трехлинейка, у кого кавалерийская драгунка, у кого берданка, у кого японская винтовка, а у двоих бойцов не было даже берданок, только наганы. У самого Деда за спиной висел американский карабин, сбоку побрякивала о седло длинная самурайская шашка в ножнах, украшенных драконами из накладной меди и иероглифами-заклинаниями. Федор Иванович носил ту шашку с двадцатого года, после боя под Ивановкой.

Заподозрив жителей Ивановки в связи с партизанами, японские каратели окружили деревню и дотла сожгли ее. Из-под обугленных развалин онемевшие от горя и гнева партизаны вытащили почти триста трупов детей, женщин и стариков.

Партизаны настигли карателей, и в ожесточенной рукопашной японский офицер полоснул Федора Ивановича шашкой по левой щеке. Захлебываясь кровью, Федор Иванович изловчился вырвать у самурая шашку и наотмашь развалил его от плеча до пояса.

…А на щеке остался крупный шрам. Чтобы скрыть его, Федор Иванович отрастил бороду, и с тех пор, несмотря на то что ему не было и тридцати пяти, его стали звать Дедом.

Кузнецов в раздумье смотрел по сторонам. По его легкой посадке Федор Иванович с первого взгляда определил: лихой конник!

— Трудновато тут будет, — кивнул командир на густые заросли.

— Зато летом красота, — оживился Дед. — Летом сопки, словно бабы на ярмарке, все в цветах. Дожди у нас щедрые — каждая капля с ягоду, потому и растения буйные. А воздух чуешь какой!

Федор Иванович сразу догадался, чем озабочен молодой чекист: шутка сказать, охранять таежный участок границы протяженностью в тридцать верст — по полторы версты на брата! — а заговорил о другом. Трудно, конечно, да что ж тут вздыхать?..

Вдруг их лошади остановились будто вкопанные. Кузнецов натянул повод и почувствовал, что его Серко дрожит. Федор Иванович поспешно скинул из-за плеча карабин и, привстав на стременах, подался вперед.

«Назаровцы!» — глядя на Деда, скинул винтовку и Кузнецов, поднял левую руку, предупреждая ехавших сзади бойцов: внимание!

— Тигр! — показал Федор Иванович дулом карабина: в снегу отпечатались следы огромных кошачьих лап.

Кузнецов не испугался, но подумал с досадой, что ко всем возможным трудностям прибавляется новая — охраняй границу да поглядывай, не вцепилась бы тебе в загривок полосатая кошка ростом с телку.

— Поехали! — кинул Дед винтовку обратно за плечо. — Во-первых, нас много, а во-вторых, он сыт: видишь, кровь на снегу — тащил кабанчика…

Ехали от зари до полной темноты, когда уже ничего нельзя было разглядеть вокруг, и тогда-то наконец раздавалась долгожданная команда: «На ночлег!..»

Будь полнолуние, наверно, Кузнецов ехал бы и ночами, но луны еще не было, и хотел того или не хотел командир, а приходилось развьючивать лошадей.

Насобирав валежника, бойцы разводили костер, в свете его рубили побольше дров, чтобы поддерживать огонь до утра, и тогда только начинали готовить ужин. Поджаренная на шомполах оленина или козлятина, иной раз и фазан — смотря кого удавалось подстрелить днем — казались бойцам, насидевшимся в городе на просяной и чечевичной похлебке, царской пищей. Кирпичный чай был хоть и не сладок, да зато горяч и согревал не только тело, но и душу, развязывал языки.

Погуторив у костра, вспомнив родные места и близких, погоревав, что у тех нет не то что оленины с козлятиной, а, поди, и черного сухаря — в России был голод, — помечтав о тех днях, когда у трудового народа всего будет вдоволь, и заодно пожелав мировой буржуазии ни дна ни покрышки, укладывались спать.

Засыпали на подстилке из кедровых ветвей сразу, будто проваливались в омут, однако сон был тревожным: всю ночь люди вертелись, подставляя к костру то бок, то спину. «С одного бока ильин день, с другого масленица!»— посмеивался Дед Кротенков.

На место прибыли только на десятые сутки к вечеру. Дед вывел отряд по Золотой пади прямо к старому пограничному кордону. Кузнецов сказал, что кордон теперь будет называться заставой.

— А почему этот овраг зовут Золотым? — спросил он, разглядывая извлеченную из походной сумки карту- двухверстку.

— Не овраг, падь, — поправил Федор Иванович. — Золото тут раньше казаки мыли.

— Богатое, значит, место. И речка Золотой называется? — кивнул командир на шумливую, незамерзающую речку.

— Тоже Золотая.

— Ну, значит, и заставу так назовем…

Речка, давшая, таким образом, название новой заставе, быстрым, озорным ручьем появлялась в отрогах приграничного хребта, причудливо крутилась между сопками и, перерезав заболоченную низину, ныряла в озеро.

Застава помешалась в нижнем течении речки. В обрамленные снегом воды смотрелись дубы с уцелевшими кое-где прошлогодними ржавыми листьями, клены, корявые дикие яблони, будто насторожившиеся ели и кедры.

То, что звалось заставой, было низким длинным, почерневшим от времени бревенчатым домом. Вокруг стояло несколько приземистых, полуразрушенных хибарок.

— Это конюшня, это баня, а то склад, — пояснил Дед.

— Была когда-то конюшня, — невесело сказал командир.

— Руки приложить придется, — подтвердил Федор Иванович. — Зато дом крепкий. Мы в позапрошлом году тут месяца два стояли.

«Крепкий дом» оказался, однако, тоже в самом плачевном состоянии: стекла в окнах выбиты, двери сорваны с петель. Хорошо, хоть печь и крыша целы. Пограничники, обрадованные окончанием походных мытарств, в последний раз развьючили лошадей, сложили в помещении двухмесячный запас круп, соли, сухарей, керосина, кое-какой хозяйственный инвентарь, медикаменты и патроны, завесили окна палатками, заткнули щели кедровыми ветками, мхом и расположились отдыхать, впервые за десять суток скинув сапоги.

Назначив четверых бойцов, из тех, что потеплее одеты, часовыми, сделав все остальные нужные распоряжения, Кузнецов окликнул Деда:

— Пойдем, Федор Иванович, потолкуем…

Они вышли на свежий воздух.

С трех сторон к заставе подступала тайга. Темно-сизые сопки высились вокруг.

Падь Золотая шла под прямым углом от границы, ветры гудели в пади, как в гигантской трубе, взвихривая и унося с собой снег.

— Морозец завтра ударит, — сказал Дед, посмотрев на помутневшую луну, окруженную светлыми кольцами.

— А как тут насчет живности? — поеживаясь от холода, спросил Кузнецов. — На губернию расчет плохой.

— Кабанов пропасть, самая лучшая пища. Только учти, на старого секача не ходи: промахнешься — задерет; охоться на самок и на молодых. Зимой ищи их в кедровнике, летом — в падях, а осенью — под дубами: охочи они до желудей.

Федор Иванович глянул сбоку на молодого чекиста: русая прядь волос выбилась из-под козырька на самые брови, светло-серые глаза сосредоточенно серьезны.

— Давненько воюешь?

— С восемнадцатого.

— А с пулей где поцеловался? — Федор Иванович еще в первую встречу заметил на шее Кузнецова яркорозовую полосу.

— Под Одессой. У Котовского служил.

— Геройский, сказывают, человек! — восхищенно произнес Дед. — Каким же манером тебя к нам закинуло?

— Сам попросился… Помнишь, как Ленин сказал? «Владивосток далеко, но ведь это город-то нашенский!»— Кузнецов улыбнулся. — Я как услыхал эти слова от Владимира Ильича, так покоя лишился: поеду, и баста!

— Неужели ты Ленина видел? — недоверчиво спросил Дед.

— Как тебя. Двадцатого ноября прошлого года на пленуме Московского Совета. Я тогда был курсантом школы ВЦИК…

Дед помолчал.

— Ильичу ведомо, что для Советской России Дальний Восток! Неспроста японцы с американцами на наш край зарились. Тут, брат, такие богатства, такие…

Ничто не могло лучше расположить Федора Ивановича к командиру пограничников, как известие, что тот самолично пожелал служить в Приморье. Кажется, если бы была возможность, Федор Иванович уговорил бы приехать сюда целый миллион человек. Конечно, не из таких, кто ищет легкой жизни, а жадных до труда — шахтеров, слесарей, пахарей. Да что миллион — прикатили бы все десять, для всех места хватит!..

— Сегодня, наверно, обойдется, — прервал Кузнецов раздумье Деда.

— Как сказать, не зарекайся, — откликнулся Федор Иванович. — Назаров должен быть где-нибудь поблизости…

Назаров, бывший полковник царской армии, после того как и здесь, на Дальнем Востоке, взяла верх Советская власть, организовал крупную банду, которая рыскала в приморской тайге, нападая на редкие села и малочисленные красноармейские отряды.

— Завтра уезжаешь, значит? — спросил вдруг Кузнецов.

— Завтра, думаю.

— Ну-ну.

Кузнецов ничего не сказал больше, но Дед понял, что чекисту не хочется так скоро расставаться с ним.

— Заждались меня в Сучане, — словно извиняясь, добавил Федор Иванович. — Отдохну малость, да и уголек рубать пора…

Однако вышло так, что Кротенков не уехал в Сучан ни завтра, ни через неделю. Утром он направился с Кузнецовым и двумя бойцами по участку показать им, где проходит линия границы. На луках седел лежали стволы винтовок. Спускаясь с сопок, кони прибавляли шагу, и было слышно, как поёкивает у них селезенка. Ветер переменился наконец и дул теперь с востока, но было все еще морозно. Над речкой висел туман.

— Столбы придется ставить. — Дед показал на замшелый камень, служивший пограничным знаком.

— С гербом советским, — улыбнулся Кузнецов.

На сопке Кабаньей — вершина ее совсем голая, похожая на вздернутую кверху кабанью морду, — их обстреляли.

— Вот окаянная сила! — пробормотал Дед, когда напуганные выстрелами кони вынесли их на соседний холм. — Назаров первым нас увидел…

Ночью на заставе никто не ложился. Кузнецов придирчиво осмотрел у бойцов оружие и приказал не смыкать глаз, однако бандиты не появились.

На следующее утро Федор Иванович не рискнул даже заикнуться о своем отъезде. Надо было помочь пограничникам и советом и делом: как поскорее отремонтировать здание заставы, в каком месте отрыть окопы на случай нападения бандитов.

Словом, Дед задержался.

А вскоре начались чрезвычайные происшествия, как их назвал молодой начальник заставы.

Пограничник Панченко задержал сразу трех контрабандистов, направлявшихся в Маньчжурию с тюками, набитыми шкурками соболя. Контрабандисты настолько привыкли к тому, что в последние годы граница не охранялась, что шли не таясь. Они предложили Панченко десяток соболей за то, чтобы тот отпустил их, и никак не могли уразуметь, почему солдат отказался от богатой взятки.

Бойцы Голубев и Рябов вступили в перестрелку с неизвестными, пытавшимися пройти по Золотой пади в глубь советской территории, и отогнали их. Вероятнее всего, это были назаровцы.

— Прощупывает наши силы, подлюга, — высказал догадку Дед.

Новый день ознаменовался еще одним происшествием. Часовой у ворот заметил, что кто-то осторожно выглядывает из-за ближайшей ели, и щелкнул затвором винтовки.

— Твоя не стреляй, моя хоросо! — раздался испуганный возглас.

Из-за ели вышел старик китаец в треухе, в куртке и штанах, сшитых из шкуры изюбра, в мягких меховых унтах. С опаской поглядев на винтовку, он вдруг заулыбался и показал пальцем на звезду на шлеме пограничника:

— Твоя красный, хоросо! Зови красный начальника.

Как раз в это время Кузнецов и Дед вышли из дома, и, к немалому изумлению чекиста, Федор Иванович радостно бросился к незнакомцу.

— Син Хо! Син Хо! — повторял он. — Жив, старина! Откуда взялся? Я заходил в твою фанзу. Один снег… Это Син Хо, — весело улыбаясь, объяснил Дед Кузнецову. — Помнишь, я говорил, что он спас меня после «тысячи смертей»?

Растроганный Син Хо рассказал, что года два назад японцы обстреляли его фанзу, но он с сыном успел убежать. Сначала жили в тайге, в шалаше, потом добрались до китайской деревни в Маньчжурии, где и поселились. На днях Син Хо услышал добрую весть, что в Золотую падь пришли красные солдаты. Син Хо просит начальника спасти маньчжурскую деревню от полковника Назарова. Солдаты Назарова хуже тигров: они грабят бедных крестьян и зверствуют.

Кузнецову и Деду стоило немалого труда разъяснить старику, что красные пограничники не могут нарушать границу, а если Назаров вознамерится прийти сюда, то они разгромят его.

— Твоя фанза цела, подправишь немного — и живи, — убеждал Федор Иванович старого друга. — Начальник, — Дед кивнул на Кузнецова, — не даст Син Хо в обиду. Начальника и красных солдат прислал сам Ленин. Японцев здесь больше нет. — Партизан выразительно поддал коленкой. — Понял? А где же твой сын?

— Чен Пен! — позвал старик.

Из-за ели вышел юноша.

— Вот и хорошо! — воскликнул Кротенков.

Но теперь пришла его очередь удивляться. Кузнецов отозвал его в сторонку и сказал, что не вправе разрешить Син Хо и его сыну остаться здесь жить.

Кротенков широко раскрыл глаза.

— Они пришли из-за границы. Разрешить может только Никольск-Уссурийск, — твердо сказал чекист.

— Коли так, я сам сведу их к начальнику Особого отдела. — Дед даже обрадовался, что таким образом скорее попадет домой. Ведь, кроме Син Хо с сыном, надо доставить в Никольск-Уссурийск трех контрабандистов.

На том и порешили.

— Завтра и пойду, — заключил Кротенков.

Но завтра, отправившись пораньше утром на охоту, он вместо кабана поймал совсем другую дичь.

Приехав с поверки нарядов на границе, Кузнецов даже опешил от неожиданности: перед заставой стоял невысокий худощавый японец, руки у него были скручены веревкой за спиной, под левым глазом темнел здоровенный синяк. Рядом прохаживался Федор Иванович. Кузнецову еще не доводилось видеть Деда в такой ярости. Чуть поодаль стояли пограничник Рябов и Син Хо с сыном.

— Видал кабанчика? — выкрикнул Дед, повернувшись к командиру. — Вздумал угостить меня джиу- джитсу!

Дед так внушительно потряс большим костистым кулаком перед самым носом японца, что тот в страхе отшатнулся.

— В чем цело? Доложите по порядку, — предложил Кузнецов, едва сдерживая улыбку.

Чтобы не производить шума близ заставы, Кротенков отправился на охоту подальше от границы, в кедровник. Он долго лежал в кустах с подветренной стороны у облюбованного кабанами места и наконец увидел самку с тремя поросятами. «Мясо на дорогу будет!» — подумал он, прицеливаясь. И вдруг явно кем-то напуганные кабаны скрылись в подлеске.

Не тигр ли? Дед замер. Ему еще не доводилось встречаться с хозяином тайги один на один.

— А вместо тигра-то на меня вылез вот этот самый подлюга, — волнуясь, рассказывал Федор Иванович. — В руке пугалку держит. — Дед презрительно сплюнул на лежащий на земле легкий карабин. — Я, значит, выскочил и хвать его за руку. А он, гнилая душа, вздумал пинать меня в живот. Ну, раз не хочешь подобру-поздорову, получай: пришлось о его физию руку марать…

«Откуда в тайге японец? Куда он шел? Зачем?» — гадал Кузнецов, рассматривая пленного, высокомерно поджавшего губы.

— Вы его обыскали?

— Все, как полагается. — Кротенков вытащил из карманов пару пистолетов. — А здесь продукты и прочее, — ткнул он валенком в лежащую на снегу котомку.

Командир посмотрел на ловко пригнанную охотничью одежду, в которую обрядился японец, потом на большие, военного образца ботинки:

— Снимите обувь!

Японец даже не повернул головы, словно не понимал, что ему говорят.

— Слушаться! — повысил Кузнецов голос.

Японец вскинул черные близорукие глаза и, присев на бревно, начал торопливо снимать ботинки. Ему дали взамен армейские сапоги и увели в баню, временно приспособленную под арестное помещение.

Кузнецов и Дед прошли в канцелярию заставы — так командир громко назвал одну из комнатушек.

Кузнецов взял кинжал, и не успел Федор Иванович глазом моргнуть, как он отодрал с каблуков ботинок набойки.

— Зачем добро портишь! — возмутился Дед.

— А чего нам жалеть, коли они сами не жалеют, — усмехнулся Кузнецов и, стукнув ботинками о стол, вытряхнул из выдолбленных в каблуках потайных ямок два маленьких сверточка.

— Штуковина! — покачал головой Дед и взглянул на чекиста с таким изумлением, что тот расхохотался.

Кузнецов осторожно развернул один сверточек. В пергамент и вату были завернуты несколько граненых камешков, с маленькую горошину каждый. Кузнецов подвинул их на угол стола, под солнечный луч, и горошины засверкали всеми цветами радуги.

— Неужто бриллианты? — прошептал Федор Иванович.

— Они самые… Семь штук, — сосчитал Кузнецов.

— Вот грабитель, вот гнилая душа! — возмутился Дед. — Это же они нас грабят! Я на ихние разбойничьи дела нагляделся: из Владивостока целыми пароходами наше добро увозили.

— Подожди раньше времени волноваться, посмотрим, что здесь. — Кузнецов с той же осторожностью развернул второй сверточек.

Во втором сверточке оказалась какая-то бумага, тщательно запакованная в резиновый мешочек. Кузнецов быстро пробежал глазами бумагу, но ничего не понял: полная бессмыслица, беспорядочный набор слов и цифр. Наверняка шифровка.

Дед всем своим видом выражал явное нетерпение, но чекист не мог удовлетворить его любопытство.

— Твой кабанчик, наверно, тоже из Никольск-Уссурийска пожаловал. Не иначе, как из потайного гнезда.

— Может, к самому полковнику Назарову на связь шел, — вставил Кротенков.

— Может, и к Назарову, — согласился чекист. — А в общем-то, Федор Иванович, это уже не нашего ума дело. Нам здесь, в тайге, с этим не разобраться.

Кузнецов задумался, глядя в окно, в которое с грехом пополам удалось вставить осколки стекла.

— Что делать со шпионом? Не ровен час, удерет по дороге, а птица, видать, важная…

Не желая мешать командиру новыми вопросами, Дед перекатывал с ладони на ладонь сверкающие бриллианты.

— Я сам должен доставить этого типа в Никольск- Уссурийск, — сказал Кузнецов. — Я с вами завтра тоже поеду. Попутно разрешим вопрос и насчет твоего дружка Син Хо. За начальника оставим на заставе Платона Панченко. Вашей шахтерской фамилии парень, из Луганска. Деникину пятки скипидаром смазывал.

— Я ему помогу, — перебил Федор Иванович. — Где месяц, там и неделя.

Кузнецов даже вскочил от радости:

— Так ты меня выручил, так выручил!..

— При чем тут «выручил», — обиделся Дед. — Ты что ж думал, я совсем без понятия?..

Кузнецов уехал в начале марта. С ним отправились двое пограничников и Син Хо с сыном. В середине маленького отряда ехали три контрабандиста и задержанный Дедом японец.

А на другой день Панченко сообщил Деду, что утром на маньчжурской стороне кто-то жег костры.

— Не иначе, как Назаров, — встревожился Федор Иванович. — Держи ушки на макушке!..

Присматриваясь к Панченко, он с удовлетворением отметил про себя, что Платон парень находчивый, самостоятельный, как и положено рабочему человеку, только, пожалуй, через край самонадеянный.

Ночью Панченко собрался проверить высланные на границу наряды: бдительно ли несут службу молодые бойцы?

— Может, сегодня тебе лучше с заставы не отлучаться? — подсказал Дед.

— Чего там! — усмехнулся Платон. — Если Назаров вздумает сунуться, на самой границе мы ему скорее лапы обрубим.

Федор Иванович хотел сказать, что, пожалуй, разумнее оттянуть пограничные наряды к заставе да выставить пару-тройку дозоров — неизвестно ведь, сколько у Назарова штыков, — да вдруг Панченко высмеет: «Струсил, Дед?»

Как же корил себя потом Федор Иванович, что не уговорил Платона! Но известно, что после драки махать кулаками дело бесполезное.

Панченко взял с собой Голубева, и они ускакали к границе. Дед наработался за день на ремонте конюшни и прилег в комнате Кузнецова отдохнуть.

Кузнецов не успел еще толком обжиться на новом месте, но уже соорудил полку для книжек. Правда, маловато у него еще книжек, но, видать, они самые важные, если он привез их за тысячи верст, из Москвы.

Федор Иванович с уважением перелистал «Коммунистический Манифест»; взвесил на ладони объемистый Марксов «Капитал»; шевеля губами, прочел на обложке брошюры: «Ленин. Очередные задачи Советской власти». Разглядел он на полке и томик стихов Некрасова, и пушкинскую «Полтаву».

Самодельная моргалка, заправленная кабаньим жиром, чадила, еле освещая комнатушку. «Завтра днем разбейся, а выкрой время, прочитай, что пишет Ленин насчет очередных задач», — наказал сам себе Федор Иванович и тут только заметил на стене, над дощатым столом, чью-то карточку. «Видать, кто-то из Семеновых боевых друзей». Поднес к карточке моргалку и даже крякнул от изумления: «Мать честная!..» С пожелтевшей фотографии улыбалась большеглазая молоденькая женщина в буденовке, с винтовкой в руках. «Кем же она доводится Семену — женой либо невестой?..»

Рассматривая миловидное лицо красноармейки, Федор Иванович опять и опять вспомнил своих Дашу и сынишку, и взгрустнулось: «Надолго ли застрял в тайге?..»

Наступала уссурийская весна. Днем все сильнее пригревало солнце, кое-где появились проталины, и хотя ночами прихватывал еще мороз, но над падями уже разносились голоса лебедей-кликунов. На полыньи озера опускались стаи рыболовов-бакланов. Не замедлили появиться и голенастые китайские журавли.

«Скоро цапли с ибисами прилетят, — прикидывал Федор Иванович, — снег сойдет, а там, глядишь, болота отогреются, половодье нагрянет, все размокнет, и не выберешься отсюда до самого июня. Скоро ли Кузнецов обернется?.. Даша все, поди, плачет, а может, уж и плакать перестала».

Так и не полежав, не отдохнув как следует, Дед прошел в канцелярию. Семилинейная лампа была прикручена. На стене висела схема участка заставы. Чертил ее, пользуясь советами Деда, сам Кузнецов. До гражданской войны он работал слесарем первой руки в саратовском депо и умел немного чертить. На схеме были нанесены падь Золотая, распадки и сопки, успевшие зарасти молодняком, старые просеки. Жирная извилистая линия обозначала государственную границу.

Кроме Деда и дежурного Морозова, в эту ночь на заставе находилось всего трое пограничников — двое из них спали, третий стоял часовым у ворот.

Дежурный, с явным трудом сдерживая зевоту, перечитывал газету двухмесячной давности.

— Ко сну клонит? — посочувствовал Дед.

— Клонит, — признался дежурный.

— А ты газету-то брось и голову в ведерко с водой окуни. Часового давно проверял?

— С полчасика.

— Пора еще раз проверить.

Кротенков вышел во двор. Темнота была такая, что он с трудом разглядел стоявшего на часах Гладышева.

— Кругом ходишь?

— Кругом, — прошептал Гладышев. — Все в порядке, тихо…

Федор Иванович, прислушиваясь и всматриваясь во тьму, тоже обошел вокруг заставы. Со стороны незамерзающей речки доносился глухой говор воды; словно встрепенувшись под порывом ветра, прошумели верхушки кедров и елей; дробно постучали друг о дружку голые ветви дуба, легким хлопаньем о древко напомнил о себе кумачовый флаг над крышей.

Федор Иванович вернулся в канцелярию, хмуро бросил дежурному:

— Разбуди-ка ребят, товарищ Морозов, — не ровен час, что случится. На воле зги не видно!

Муторно было почему-то на душе, неспокойно. Дед осмотрел внутренние, из дубовых досок ставни на окнах: крепко ли замкнуты? Молодец Кузнецов, что, не мешкая, сделал эти ставни с бойницами. Такие и пуля не пробьет.

За полночь Кротенков снова решил проверить часового: не уснул бы хлопец…

В сенях была тьма кромешная. Придерживаясь о стенку, он направился к выходной двери и замер, услыхав сдержанное дыхание.

— Сдавайся, во имя господа! — прохрипел кто-то.

Сени молнией осветила яркая вспышка, грохнул выстрел. Дед, выбросив вперед руки, ухватился за ствол чужой винтовки и рванул ее на себя.

— Давай сюда, давай! — услышал Кротенков, и в это время кто-то большой, тяжелый повалился на него.

Падая, Федор Иванович растопырил пальцы правой руки, наугад ткнул ими перед собой, угодив в глаза бандиту — кто ж иначе это мог быть! Бандит вскрикнул от резкой боли. И тут же одновременно распахнулись двери из казармы и с улицы. Сени осветили вспышки новых выстрелов.

«Прохлопали!» — промелькнуло в сознании Деда. Он лихорадочно нащупал на полу винтовку, брошенную врагом, вскочил и, не целясь, выстрелил в проем наружной двери, где только что видел фигуры бандитов. Снова кто-то истошно завопил, кто-то наткнулся в темноте на лавку, опрокинув стоящие на ней ведра с водой. Наружная дверь захлопнулась.

— Морозов, к окошку в канцелярию, Ефремов, в казарму, Мокин, к начальнику! — скомандовал Кротенков.

Он понял, что застава окружена.

Оставшись в сенях один, он поспешно задвинул на двери дубовый засов, пошарил по внутренней двери в казарму, ища ручку, и тут кто-то схватил его за ноги, пытаясь свалить.

«Притаился, подлюга!..» Дед с силой опустил вниз приклад винтовки, что-то хрустнуло, бандит коротко всхлипнул и умолк.

…До рассвета трое пограничников и Кротенков отстреливались от банды сквозь амбразуры в окнах, а на заре прискакал с границы Платон Панченко с десятью бойцами, ударил банде в тыл и рассеял ее.

Тяжел был урон, понесенный в этом первом бою. Часового Гладышева нашли у ворот насмерть заколотым — наверно, бандиты неслышно подкрались к нему сзади. Панченко — ах ты, Платон, Платон, горячая твоя голова! — навек останется калекой — пуля насквозь пробила ему бедро. Кость она не задела, но, по-видимому, повредила нерв, так как нога у Платона сразу отнялась и он чуть не плакал от нестерпимой боли.

— Насмотрелся я на такие дела. Сохнуть у него нога начнет, — сказал Дед Морозову, когда они остались одни.

Бойца Мокина контузило в голову пулей, отскочившей рикошетом от круглой, обитой железом печки, но и сам Михаил и товарищи не вдруг поняли, что он оглох.

— Что вы шепчетесь?! — закричал Мокин на Деда и Морозова, а они и не думали шептаться.

Бандиты подожгли конюшню, и в огне погибли шесть лошадей, в том числе и кротенковская сибирка, верно служившая ему все годы его походной, партизанской жизни.

Потери банды были куда серьезнее — девять убитых назаровцев зарыли пограничники в дальнем распадке; наверняка были среди бандитов и раненые, да разве это могло служить утешением?..

Гладышева похоронили рядом с заставой под дубом. На прибитой к стволу дощечке Морозов выжег шомполом:

«Питерский пролетарий, красный пограничник, комсомолец Степан Гладышев. Погиб на боевом посту от злодейской руки врагов революции 12 марта 1923 года.

Вечная тебе память, дорогой товарищ!..»

…Кузнецов возвратился из Никольск-Уссурийска лишь в канун апреля. За это время заставе пришлось выдержать еще один бой — бой с бандой есаула Шубина, по счастью окончившийся для пограничников без потерь. Бойцы Ефремов и Голубев задержали трех спиртоносов, обвешанных под одеждой плоскими фляжками, наполненными ректификатом. Чтобы не было соблазна, Дед вылил спирт в речку Золотую.

— Я за беду в ответе, — заключил Федор Иванович, рассказав Кузнецову обо всем, что случилось в его отсутствие.

— При чем тут ты, товарищ Кротенков? — возразил Кузнецов. — Пусть и не было меня на заставе, а я начальник, мне и ответ держать. Не приучен я на чужие плечи вину перекладывать — это раз, а во-вторых, на войне, к сожалению, без потерь не бывает. И плюс тоже есть — бандюков вы проучили крепко. — Кузнецов помолчал. — Знаешь, Федор Иванович, кем оказался твой японец? Жил во Владивостоке с девятьсот восьмого года, прачкой в порту работал, а перед тем окончил в Токио академию генерального штаба. Прачка в чине полковника! Ловко? И представь себе, действительно ведь, подлюга, шел на связь к Назарову с директивой насчет объединения банд в ударную войсковую группу.

— Опять интервенцию затевают? — нахмурился Дед. — Мало им под Волочаевкой да под Спасском бока намяли?

— Пусть сунутся! — Кузнецов побарабанил пальцами по кобуре маузера. — Что же ты не спрашиваешь про своего дружка Син Хо?

— Ну, ну, как он?

— На выбор ему предложили: или жить в своей фанзе, или поехать на остров Аскольд — там создают питомник черно-бурых лисиц.

— Что же он решил?

— Поехали оба на Аскольд: и отец и сын. Кстати, я давно тебя хочу спросить, что это за штука такая «тысяча смертей»? Помнишь, ты говорил, что Син Хо спас тебя после «тысячи смертей»?

— Игра самурайская, — недобро усмехнулся Федор Иванович. — Поставят тебя к стенке, выстроят взвод солдат, офицер взмахнет клинком: «Пли!» Винтовки грохнут, а ты живехонек — холостыми палили. Потом опять на допрос поведут. Пытают, пытают, видят, толку от их иголок да шомполов нет — к виселице приговорят. Повесят, у тебя аж глаза на лоб вылезут, и в сей момент перережут веревку — живи! И опять на допрос, опять иголки и щипцы в ход. Молчишь? Решат голову отрубить, на плаху положат, палач подойдет, размахнется и ударит топором перед самым носом. И все в таком роде. Который человек нервами слабый, у того сердце не выдержит. Это вот самое и называется «тысяча смертей».

— За что же они тебя так?

— Да все пытали, сколько в Сучане в подполье большевиков осталось да где мы прячем оружие. Я тогда из Сучанского ревкома во Владивосток пришел договариваться насчет создания партизанского отряда из наших шахтеров, и не то шпики меня выследили, не то провокатор выдал. А когда я, значит, бежал из тюрьмы и в тайгу подался, меня Син Хо укрыл у себя и вылечил. Такая вот история…

Дед не любил распространяться о своих заслугах перед революцией.

— А на дворе-то, брат ты мой, полная весна! — перевел он разговор на другое.

Весна и в самом деле наступала все дружнее. С каждым днем усиливался лет дикой птицы. Никогда еще не видел Кузнецов такого множества гусей, лебедей и уток. Правда, в ветреные, холодные дни лёта вовсе не было, зато в ясную погоду птичьи стаи появлялись с восходом солнца и летели до глубоких сумерек. Неумолчный шум стоял над сопками и падями. Кряканье, писк, курлыканье, шипенье, гогот — каких только птичьих голосов не наслушались пограничники!

В пасмурные дни, а особенно вечерами утки и гуси летели чуть ли не над самыми деревьями и кустами, и, по совету Деда, пограничники настреляли их несколько сот штук. Большой погреб был загодя набит льдом, и выпотрошенная дичь могла сохраняться довольно долго.

А вскоре с юга пошли стада диких коз. Они шли днем и ночью, в тайге шуршало, хрустело, между деревьями мелькали быстрые тени, и пограничники в нарядах то и дело настораживались: не нарушитель ли? Не бандиты ли?

Этих коз тоже набили изрядно. Федор Иванович научил, как их нужно свежевать, солить, коптить и вялить, как подручными средствами выделывать кожу и тачать из нее сапоги и шить брюки и куртки.

— Незаменимый человек этот Дед. Трудно будет нам без него, — с грустью говорил Кузнецов Морозову.

К середине апреля на озере взломало лед, и по ночам от него тянуло холодом, будто там открыли гигантский погреб. Но дни стояли теплые, часто шли щедрые дожди, и начались разливы. Речка Золотая вышла из берегов, затопила распадки, подступила уже совсем близко к заставе. Рана у Панченко поджила, и нужно было спешить с отъездом, пока окончательно не развезло дороги.

Для Платона сделали из козьих шкур носилки.

В помощь Кротенкову Кузнецов назначил двух бойцов. Возвращаясь на Золотую, они захватят из Никольск-Уссурийска почту и кое-что по мелочи, самое необходимое в хозяйстве.

Утром в день отъезда Федор Иванович зашел к начальнику взять письмо.

Кузнецов свернул письмо треугольником, надписал: «Саратов, Липки, дом бывший Бугрова, Петру Васильевичу Кузнецову».

— Бате, значит, — прочитал Кротенков адрес. — А гражданочке письмеца не будет? — кивнул он на фотографию женщины в буденовке. — Кем она, курносая, тебе доводится?

— Пулеметчицей у нас в эскадроне была. Под Жмеринкой погибла. — Кузнецов наклонился над столом и почему-то начал перезаряжать пистолет.

— Ты, товарищ начальник, еще в губчека бумагу напиши, — неожиданно сказал Дед.

— Какую такую бумагу?

— Ну, одним словом, пусть зачислят меня в твои помощники. Если, конечно, с твоей стороны не имеется возражений.

— Есть одно, — едва сдерживая радость, неопределенно сказал Кузнецов.

— Что ж замолчал? — нахмурился Федор Иванович. — Выкладывай!

— Бороду сбрей. Не к лицу пограничнику с таким помелом ходить. Чего раньше времени в старики-то определился?

— Сбреем…

— А как же с Сучаном будет, с семьей?

— Очень даже просто: на обратном пути заверну в Сучан. Даша у меня в момент соберется…

К рассказам не принято писать предисловия, однако события, о которых речь будет ниже, требуют нескольких предварительных слов.

В Киргизии многие знают историю высокогорного пограничного поста Кашка-Су и, рассказывая ее, обязательно добавят, что на том месте, где стоял пост, воздвигнут памятник, на котором высечены имена семи комсомольцев-пограничников.

Если тебе, читатель, доведется побывать в тех местах, обнажи голову, суровым молчанием почти память героев и спроси свое сердце, так ли преданно бьется оно, как бились их сердца.

Дорога к «Посту семи героев» идет через Алайскую долину. По южную сторону долины возвышается Заалай, за хребтом — граница. Она извивается по ущельям, падает в пропасти, пересекает стремительные пенистые, холодные реки, круто взбирается в горы…

В апреле 1927 года в этот район, охраняемый алай-гульчинской пограничной комендатурой, вторглись из-за рубежа басмаческие банды Барбаши Мангитбаева и Джаныбека-Казы. Сотни басмачей, вооруженных старыми длинноствольными ружьями и новенькими английскими карабинами, напали на немногочисленные гарнизоны пограничных застав, стремясь прорваться в глубь Советской Киргизии.

О появлении басмачей первым сообщил на пост Кашка-Су вернувшийся под утро из дозора Иван Ватник: «По Черному ущелью продвигается банда сабель в двести».

Старшина поста Андрей Сидоров решил немедля предупредить соседние заставы Ой-Тал и Ишик-Арт о грозящей им опасности. На Ишик-Арт он послал Ивана Ватника, на Ой-Тал направился сам.

Миновав спящий кишлак — с десяток прилепившихся к горному склону юрт, — Сидоров услышал конский топот. Кто-то стремительно скакал встречь. Старшина придержал лошадь и скинул с плеча винтовку-драгунку. Из-за скалы вымахнул всадник; увидев старшину, вздыбил взмыленного коня. Сидоров с удивлением узнал в лихом джигите старого чабана Сулеймана из кишлака Сары-Бай. Они познакомились два года назад, когда пограничники учили киргизов косить траву и заготовлять на зиму сено. С тех пор Сулейман называл себя вечным другом «зеленых шапок»: овцы не гибнут больше от страшного джута[1].

Не слезая с разгоряченного коня, Сулейман с треногой рассказал, что ночью в Сары-Бай приезжали неизвестные люди; они раздали манапам[2] винчестеры и патроны. Сегодня манапы ждут курбашей[3] Мангитбаева и Джаныбека-Казы. Старшине ехать через Сары-Бай нельзя. Возможно, что сейчас басмачи уже в кишлаке.

Сидоров поблагодарил старика и посоветовал ему переждать день-другой на посту: вдруг басмачи дознаются, что Сулейман предупредил пограничников.

— Седая борода не сделала Сулеймана трусливым козлом! — гордо усмехнулся чабан и повернул обратно.

Путь на заставу лежал через Сары-Бай. Но, конечно, Сулейман прав — ехать там нельзя: угодишь в засаду. Сидоров направил свою низкорослую лошадь-киргизку в объезд. Крутая тропа вывела старшину высоко в горы. Отсюда сквозь просветы в облаках виднелась Алайская долина и протекавшая вдоль нее бурная Кызыл-Су[4]. Размывая песок и глину, река окрасилась в бледно-кирпичный цвет. По берегам Кызыл-Су зеленели луга; на склонах росли кусты терескена и одинокие березы, храбро взбегавшие под самые облака, навстречу стройным серебристым тянь-шаньским елям. Выше, над тропой, где летом цветут лиловые фиалки и красные маки, еще не стаял снег, подновленный ночной порошей.

У брода через быструю безымянную речку старшина остановился: от его взора не ускользнули едва приметные в осыпавшейся гальке следы конских копыт. На противоположном берегу они были еще влажными: неизвестные всадники проехали тут совсем недавно. Лошади, судя по короткому шагу, были или чем-то тяжело нагружены, или устали от дальнего пути.

«И здесь басмачи!» Сидоров свернул в глухое ущелье.

Двое суток подряд начальник заставы Ой-Тал Воробьев не смыкал глаз и лишь под утро задремал, уронив голову на стол. Но тревожная дрема — не сон. Он вскочил с табурета, поправив сползшую кобуру; кто-то подскакал к заставе.

— Куприна, значит, не встретил? — нахмурился начальник, выслушав доклад старшины. — Я послал его с четырьмя бойцами вам в подкрепление.

— Не встретил, — подтвердил Сидоров, — Я ехал через ущелье. В Сары-Бае басмачи.

— Веселое дело! — в сердцах произнес Воробьев.

Вторые сутки из самых различных пунктов на заставу поступали сообщения о появлении в горах басмачей. Однако до приезда Андрея Сидорова не было известно, что они уже так близко. Будь телефон, все обернулось бы по-другому, о басмачах давно знала бы комендатура, но разрушенную лавиной телефонную линию раньше июня не восстановить.

На заставе осталось всего пятнадцать бойцов, и распылять силы, направляя в кишлаки и на высокогорные посты еще других пограничников, было явно неразумно.

На прощание Воробьев сказал старшине:

— Если Куприн не прибыл, уничтожь документы и пробивайтесь сюда. Все уничтожь! Понятно? Вшестером, вам не продержаться. А я пошлю в Алай-Гульчу гонца…

Вместе с командиром отделения Куприным на усиление поста Кашка-Су направлялись пограничники Сомов, Охапкин, Багиров и Гребешков.

На рассвете, не подозревая о засаде, они въехали в расположенный по пути спящий кишлак Сары-Бай и тотчас были окружены несколькими десятками притаившихся басмачей. Схватка была неравной и недолгой. Под Куприным, Багировым и Сомовым сразу убили лошадей, и не успели пограничники подняться с земли, как их оглушили ударами прикладов.

Гребешков дрался упорно. Обнажив клинок, он врубился в гущу врагов, ранил двоих, но его вышибли из седла. Привстав на колено, Гребешков изловчился и нанес удар подскакавшему басмачу, но тут же был смертельно ранен в спину. Он был уже мертв, а его все еще кололи и били…

Дольше всех сопротивлялся Охапкин. Свалив в ожесточенной схватке троих басмачей, он вырвался из кольца банды и поскакал в горы.

Внезапно конь его оступился и, сломав ногу, рухнул. Разъяренные бандиты настигли Охапкина и взяли в сабли. Один удар рассек ему руку, сжимавшую драгунку, другой обрушился на голову.

Окровавленного, потерявшего сознание пограничника басмачи сбросили в пропасть…

Возвратившись с заставы Ой-Тал на пост Кашка-Су, Сидоров убедился в самых худших своих предположениях: посланная начальником заставы поддержка не прибыла. Хорошо еще, что благополучно вернулся из Ишик-Арта Иван Ватник, незамеченным проскочивший мимо басмаческого коша[5].

Старшина сжег документы, а потом велел вытащить во двор запас продовольствия, постели, книги, свалить все в кучу, облить керосином и поджечь.

С собой Сидоров взял только патроны и пулемет да разрешил Ивану Ватнику захватить общую любимицу— балалайку.

Пограничники сумрачно смотрели на пламя, уничтожавшее добро, с таким трудом доставленное в горы.

Какой же дорогой добираться до заставы? Через Сары-Бай ехать нельзя; ущельем, по которому старшина вернулся с Ой-Тала, рискованно: того и гляди, наскочишь на банду — он видел недалеко в горах дымы от костров. И Сидоров решил направиться дальним кружным путем, через старый заброшенный перевал.

Поодиночке переехав повисший над пропастью раскачивающийся ветхий мост, пограничники поднялись на замшелую скалу и вдруг увидели басмачей: десять бандитов в белых чалмах и разноцветных халатах, лошадь к лошади, преграждали тропу. И у каждого — сабля и карабин. А слева, с крутого склона, спускались новые всадники.

«Сколько же их? — прикинул Сидоров. — Сотня? Полторы?.. Что делать?» Путь назад под градом пуль был так же бессмыслен, как прыжок в пропасть.

— Прорвемся, — не оборачиваясь, негромко сказал старшина товарищам. — Вперед!

Пригнувшись к лукам седел, стреляя на полном скаку, пограничники врезались в цепь басмачей и прорвали ее.

Свист ветра в ушах, грохот выстрелов, искры из-под копыт, спазма в горле и одна мысль: «Скорее, скорее, скорее!..»

Ошеломленные дерзким маневром пограничников, басмачи ринулись вдогонку. Всё ближе и ближе за спиной бойцов цокот подков, все громче и неистовее крики: «Алла, алла!..»

Верстах в четырех от поста, близ перевала, находилась старая заимка. В бураны и в непогоду пограничные дозоры заезжали сюда обогреться, высушить одежду, передохнуть. Сложенный из крепких толстых бревен домик мог служить на первых порах чем-то вроде редута. Притулившись к отвесной скале, почти у самого края глубокого ущелья, заимка как бы запирала узкую тропу, по которой в этом месте с трудом могли проехать рядом четыре всадника.

У этой-то заимки пограничники и спешились. Бросив на произвол судьбы коней, они вбежали в домик, забаррикадировали дверь, заложили окна камнями, оставив небольшие амбразуры.

— Мы должны задержать банду, — сказал старшина Сидоров. — По дороге через Сары-Бай и через ущелье взять нашу заставу в лоб басмачам будет трудно — застава там неплохо защищена, а с тыла, с перевала…

Отлично понимали значение заимки и басмачи. Не рискнув сунуться под пули укрывшихся в маленькой крепости пограничников, они дожидались наступления ночи. А ночью, едва молодая луна скрылась за гребнем хребта, начался бой.

В заимке никто не спал. Огня не зажигали, сидели в темноте, по очереди дежуря у окон.

— Ползут! — доложил прильнувший к амбразуре Николай Жуков.

— Стрелять только наверняка! — приказал старшина. — Ватник и Бердников, за мной!

Ночью из заимки можно проглядеть врагов, и Сидоров решил устроить заслон на тропе.

Иван Ватник и Яков Бердников выбрались вслед за старшиной из домика и залегли за камнями.

Где-то в горах сорвалась лавина. Еще не умолк ее гул, отраженный многоголосым эхом, как Сидоров выстрелил. Первый из ползущих по тропе басмачей, не вскрикнув, ткнулся лицом в камни и замер; второй вскочил и, не успев сделать шага, свалился в пропасть. Бердников стрелял не хуже старшины. Тотчас басмачи, при- таившиеся за скалами, открыли беспорядочный огонь.

В эту ночь они трижды пытались прокрасться к заимке, чтобы окружить ее, но безуспешно.

Под утро, когда Сидоров, Бердников и Ватник вернулись в домик, раздался негромкий стук в дверь.

— Откройте… Свои…

Сидоров приотворил дверь. В заимку вполз молодой киргиз, на спине у него лежал пограничник Владимир Охапкин, сброшенный бандитами в пропасть за кишлаком Сары-Бай. Охапкин упал в глубокий снег на дне пропасти, и это спасло его…

— Я видел, как басмач его кидал, — рассказал киргиз. — Мой комсомолец. Мой зовут Джурабаев Асылбек. Меня отец посылал. Я сын Сулеймана, чабана Сулеймана Джурабаева.

Охапкину перевязали раны, напоили его водой.

— Куприн попал в засаду… — едва слышно прошептал он.

В старой конюшне, куда втолкнули связанных по рукам и ногам пограничников, была темень, хоть глаз выколи. На дверях звякнул замок, голоса басмачей удалились.

— Сомов, как ты? — шепотом позвал Куприн.

— Цел я, товарищ командир, черепок малость повредили.

— И я цел, — отозвался Багиров.

Повернувшись, Куприн почувствовал плечом что-то мягкое. Вскоре, освоившись в темноте, он разглядел неподвижно лежащего человека.

— Товарищ, товарищ, откуда ты?..

Человек пошевелился, но ничего не ответил.

После полудня двери растворились, с улицы ворвалось солнце, и, прищурившись m яркого света, Куприн увидел, что рядом лежит председатель кишлачного Совета Рехимбай. Во рту у него торчал клял.

В конюшню вошел человек с черной бородкой клинышком и отекшими веками; следом за ним два басмача втащили обессилевшего, окровавленного старика. Лицо старика было изуродовано, на губах пузырилась алая пена. Куприн вздрогнул: это же чабан Сулейман!..

Бросив чабана на пол, басмачи подошли к Куприну. Пнув его в бок, один из них сказал на ломаном русском языке:

— Твоя принимает веру Магомета? Мангитбаев честь предлагает.

— Думай, пожалуйста, до второго восхода солнца. Ничего не придумаешь — уши отрежем, нос отрежем, снова думаешь, — с издевкой добавил человек с отекшими веками.

Куприн промолчал. Басмачи заткнули пленным рты вонючей свалявшейся бараньей шерстью и, громко пересмеиваясь, ушли. На дверях снова звякнул замок.

Минули день, вечер, холодная ночь. Наутро опять приходили басмачи. Сказав Куприну: «Долго думаешь, плохо будет!» — один из них рывком вытащил изо рта Куприна клок шерсти, поднес к губам пиалу, наполненную прозрачной водой. Куприн отвернулся.

— Ой, скажи пожалуйста, какой бай! — Басмач зло заткнул Куприну рот и протянул пиалу Сомову.

Сомов жадно прильнул к пиале, глотнул и тотчас выплюнул: вода была соленая. Басмачи захохотали, довольно хлопая себя по бокам.

Наступила вторая ночь. Куприн сознавал, что некому прийти им на выручку, и в бессильной ярости скрипел зубами. «Неужто так и погибнем здесь?.. Что сейчас на посту Сидорова? И на заставе? Может быть, на них уже напали басмачи?»

Слева кто-то перекатывался с боку на бок. Кто? Спросить невозможно: вонючая шерсть слиплась во рту, шерстинки попали в горло. Напрягая силы, выгнув шею, Куприн чихнул. Кляп вылетел, как пробка из бутылки. Потихоньку откашливаясь — не дай бог, чтобы услышали часовые, — Куприн почувствовал, как кто-то тронул его за ногу.

— Я, это я… — послышался сдержанный шепот.

— Багиров? — узнал Куприн по голосу.

— Я самый, товарищ командир, — подтвердил пограничник и, торопливо нащупывая узел, развязал стягивающие Куприна веревки.

— Это ты катался? — разминая затекшие руки, прошептал Куприн.

— Я… Со вчерашнего вечера катаюсь, еле-еле распутался. Хорошо, что бандюки ко мне не подошли.

Вдвоем они быстро развязали Сомова и Рехим-бая. Теперь нужно освободить старика Сулеймана. Куприн пошарил вокруг и наткнулся на скрюченные холодные пальцы чабана…

Обследовав все закоулки тюрьмы, пограничники решили попытаться сделать подкоп в дальнем от дверей углу. Они вооружились найденным в куче мусора кетменем, пряжками от ремней и с ожесточением начали долбить закаменевший глиняный пол.

Восемь суток Сидоров командовал крошечным гарнизоном, отбивая ночные атаки басмачей и не пропуская банду к заставе.

Рассказ Охапкина о захвате кишлака Сары-Бай не оставлял сомнений: басмачи попытаются окружить заставу. Ясно, что Воробьев не может прийти на выручку. Однако Сидоров не сомневался, что вот-вот прибудет подмога из Оша. Смог же Ватник проскочить к Ишик-Арту и обратно. Наверняка и гонец заставы доберется до Алай-Гульчи, до комендатуры…

Обнаруженный в заимке небольшой запас сухарей, рассчитанный на двух-трех бойцов, был съеден.

Каждое утро Сидоров выдавал товарищам по половине сухаря. Сам он, как и все остальные, исключая Ивана Ватника, немедля сгрызал кусочек окаменевшего хлеба. А Ватник умудрялся дробить свою порцию на три и во время ужина делился крошками с раненым Охапкиным или Бердниковым. А оттуда, где расположились басмачи, ветер доносил запахи жареной баранины.

Мучимый ранами Владимир Охапкин и больной, в жару Яков Бердников — он болел ангиной — лежали на скамьях. Ослабевшие от голода Валерий Свищевский, Иосиф Шаган, Николай Жуков и Асылбек Джурабаев— вповалку на земляном полу. Андрей Сидоров с Иваном Ватником — они чувствовали себя лучше других — посменно дежурили у амбразур.

Басмачи атаковывали заимку лишь по ночам, но наблюдать за ними нужно было круглые сутки.

За восемь дней в часы затишья обо всем уже было переговорено. Зимой на посту Кашка-Су они почти никогда не находились все вместе, разве что случайно, в снежные бури, когда неистовый горный ветер не давал возможности выйти из поста наружу. В другое же время жизнь их, суровая, трудная жизнь стражей границы, протекала так же, как на любой пограничной заставе: кто- то был в служебном наряде, кто-то отдыхал, или читал учебник политграмоты, или чинил обмундирование; глядя сквозь окно на заснеженные хребты, видел родной завод, родную деревню, слышал песнь матери, невнятное бормотание бабки, отбивающей перед иконой земные поклоны, задорную комсомольскую песню «По морям, по волнам, нынче здесь, завтра там…».

Здесь же, в высокогорной заимке, осажденной басмачами, пограничники были все вместе и, продремав пару часов после тревожной ночи, не могли молчать. Каждый не таясь поведал историю своей недолгой жизни, вспоминал родных и любимых.

— Когда я окончил фабзавуч и сдал норму на слесаря третьего разряда, — рассказывал Сидоров, — отец созвал гостей, своих старых дружков по цеху, и при всех подарил мне кронциркуль. Он с этим кронциркулем работал, когда на нашем заводе делали бронепоезд «Смерть капиталу!». Отец на том бронепоезде с Колчаком воевал…

— А моего батьку кулаки убили, на вилы подняли, — отозвался Коля Жуков. — Батька в нашем селе председателем комбеда был…

— Я инженером стану по электрической части, — мечтал Яша Бердников. — Не верите? Честное комсомольское! Отслужу действительную — и на рабфак.

— А что, ребята, деньги при коммунизме останутся? — спрашивал Иосиф Шаган.

— Нужники из золота делать будут, — усмехнулся Иван Ватник.

— Победит пролетарская революция во всем мире — соберемся мы с вами, седые, бородатые, и пригласим к себе в гости негра из Африки, индейца из Америки, китайца из Шанхая, рудокопа из Англии — садитесь за наш стол, угощайтесь пельменями, запивайте винцом, рассказывайте, как вы буржуям по шеям надавали, пойте свои песни! — мечтал Валерий Свищевский. — Эх и много, наверно, хороших песен на всем земном шаре!.. А до чего ж хорошо наши девчата на посиделках поют! Как затянут: «Калинка, калинка, калинка моя…»

Как-то на третий или на четвертый день осады вместе с запахом жареной баранины ветер донес из вражьего стана унылые звуки кобыза[6].

— Разрешите, товарищ старшина? — схватил Иван Ватник совсем было забытую балалайку.

— Отвечай! — кивнул Сидоров.

И Иван ответил. Он лихо сыграл веселую «Барыню», озорного «Казачка», грозную «Варшавянку».

С этого дня каждый вечер перед заходом солнца, перед началом неравного ночного боя, из осажденной заимки задорно, величаво и грозно звенела русская балалайка. Ей вторили громкие молодые голоса. Они пели и народные русские и украинские песни, и песни революции. Последним сквозь растворенную дверь гремел над ущельем, над горами «Интернационал».

Сын старого чабана Сулеймана Асылбек плохо знал русский язык, но он тоже пел вместе со всеми. Оживлялся и Владимир Охапкин, приподнимался, опираясь на здоровую руку, из глаз его исчезала боль, и он подпевал товарищам молодым, ломающимся баском. Подпевал вполголоса, с хрипотцой и Яков Бердников…

Если бы в заимку смог заглянуть посторонний человек, он не поверил бы, что гарнизон Сидорова находится в осаде, что уже который день пограничники голодают и по ночам их донимает мороз, что почти предрешена их гибель.

Могли ли они надеяться на помощь заставы? Они сами помогали ей, сдерживая банду.

Могли ли они хоть на один миг задуматься: не принять ли ультиматум Барбаши Мангитбаева о сдаче в плен? Они бы сами казнили первого, кто предложил им изменить присяге. В чудо они не верили, каждый из них понимал, что их ожидает, но разве легко смириться со страшной неизбежностью?..

На девятый день иссякли патроны.

— Кончено! — прохрипел Яков Бердников, прислонив к стене винтовку.

— Что? Что ты сказал? — нахмурился Сидоров.

— Патроны кончились, — поправился Бердников и натужно закашлялся, схватившись рукой за горло.

— А сколько у тебя? — обратился старшина к Ивану Ватнику.

— Три обоймы.

— До утра не хватит, — вставил Николай Жуков.

— А у тебя сколько? — спросил старшина.

— Пара…

— Я знаю, о чем вы думаете: почему не попытать счастья и не пробиться в горы?

Все повернулись к старшине. Даже невозмутимый Иван Ватник на мгновение отпрянул от амбразуры.

— Все мы, конечно, не пробьемся, — продолжал Сидоров, — но, может быть, кто-нибудь и уцелеет… А если мы уйдем отсюда хотя бы на час раньше, — повысил голос старшина, — басмачи на час раньше попадут к нашей заставе.

— Мы не уйдем! — ответил за всех Иван Ватник.

И тихо стало в заимке.

— Товарищи! — прозвучал в тишине голос Андрея Сидорова. — Родина не забудет нас. От лица командования благодарю вас за верную службу!

Старшина подошел к каждому, каждого обнял и троекратно, по-русски, поцеловал: в правую щеку, в левую щеку и в губы.

Бежав из плена, Куприн и его товарищи несколько дней окольными путями пробирались к заставе. На леднике они встретили Асылбека Джурабаева. Едва живой, изможденный, юноша полз, цепляясь обмороженными пальцами за камни.

— Это сын Сулеймана! — сказал Рехим-бай Куприну.

— Мой был вместе с Андреем… Сидоровым… Он послал меня… — с трудом вымолвил Асылбек.

— Где Сидоров? Где все они? — с тревогой спросил Куприн…

Это было 24 апреля. А через сутки прибыл отряд пограничников из Оша. Отряд разгромил банды Барбаши Мангитбаева и Джаныбека-Казы, снял осаду с пограничных застав.

Воробьев с Куприным, Асылбеком Джурабаевым и группой бойцов поскакали в горы. На месте старой заимки они обнаружили обуглившиеся развалины. Из-под головешек извлекли семь трупов, семь винтовок с обгорелыми прикладами и закопченный пулемет.

Ни у одной винтовки не оказалось затвора, пулемет был без замка. Их нашли позже, под обломками очага. Перед смертью Сидоров и его товарищи испортили оружие, чтобы им не могли воспользоваться басмачи.

На стальном щитке пулемета чем-то острым было выцарапано:

23. IV-1927 ГОДА.

Да здравствует коммунизм!

Андрей Сидоров, Яков Бердников, Владимир Охапкин, Иван Ватник, Валерий Свищевский, Николай Жуков, Иосиф Шаган.

Проводника Ислама обвязали под мышками веревкой и начали опускать в колодец. Неужели и здесь не будет воды? Хотя бы такой, какая оказалась в Бурмет-Кую: солоноватой, пахнущей сероводородом.

Булатов сидел около сруба и следил воспаленными, покрасневшими глазами за медленно скользящей вниз веревкой. Рядом стоял командир отряда Шаров. Просто непостижимо, как он способен стоять под таким солнцем в гимнастерке, туго перекрещенной портупеей!

Всего пятнадцать пограничников из ста могли держаться на ногах. Они столпились у колодца в нетерпеливой надежде. Остальные лежали на песке. Многие были без сознания, некоторые бредили, а пулеметчика Гаврикова пришлось связать: он вскочил вдруг, негромко засмеялся, побежал к бархану, упал на колени, набрал в пригоршню горячего песку и с жадностью начал его глотать.

Врач отряда Карпухин вылил в пиалу из бачка с неприкосновенным запасом последнюю ложку воды, добавил несколько капель клюквенного экстракта и дал больному. А не прошло и минуты — сам потерял сознание.

С каждым часом палящий зной становился нестерпимее. Но куда скрыться от зноя в пустыне? Будто окаменев, втянув под панцирь голову и лапы, лежали на склонах барханов черепахи. Лошади сгрудились, понурив головы, тяжело вздымая бока. Даже каракумские жаворонки, нахохлившись, раскрыв клювики, притаились в безлистных кустах саксаула.

Только неутомимые пустынные славки, совсем крохотные пичуги, — видно, им жара нипочем! — перепархивали с саксаула на саксаул да юркие ящерицы стремительно перебегали от норы к норе.

В голубовато-желтом небе, словно впитавшем в себя цвет бескрайних песков, — ни облачка, одно рыжее беспощадное солнце.

Воды!.. Если бы выпить сейчас хоть глоток воды!.. А веревка все скользит и скользит, будто у колодца нет дна.

Булатов с усилием облизнул сухим, распухшим языком потрескавшиеся губы. Он сидел на плаще, распоясанный, расстегнув ворот скоробившейся от соленого пота гимнастерки, обмотав голову полотенцем, и тяжко, прерывисто дышал. Лицо его, с которого за короткую зиму не успевал сходить загар, стало темно-коричневым. На крутом лбу, на заострившемся носу, на обтянутых скулах кожа облупилась.

Веревка на секунду приостановилась и тотчас же отчаянно заплясала.

— Вытаскивай! — скомандовал Шаров.

Комсомольцы Никитин и Сахаров — они чувствовали себя лучше других — навалились на рукоятку железного ворота, и через минуту-другую в шестиграннике сруба появилась чалма проводника.

— Плохо, начальник, совсем плохо! — в страхе пробормотал Ислам и разжал кулак: на ладони лежал сухой песок.

Булатов тревожно посмотрел на командира: «Что же теперь делать?»

— Будем откапывать! — сказал Шаров.

Ислам поднял руку и легонько подул на ладонь. Песчинки разлетелись.

— Совсем сухой! На дне сухой, с боков сыплется. Обвал будет, другой колодец надо идти.

Идти до другого колодца? Булатов оглянулся на неподвижно лежащих пограничников. Куда с ними? Они и подняться не смогут.

Шаров наклонился к Булатову:

— Надо откапывать. Как себя чувствуешь?

Булатов уперся руками в обжигающий песок и, пошатываясь, встал. Барханы закачались перед глазами и полезли кверху; вместо лица командира он увидел расплывчатое желтое пятно. Тряхнул головой, и барханы остановились.

— Надо! — согласился он.

— Обвал будет! — всплеснул руками проводник. — Пожалуйста, верь Исламу. Дальше идти надо.

Ислам лет тридцать чабанил в Каракумах, и Шаров всегда считался с его советами, но, сейчас приходилось пренебречь житейским опытом старого туркмена и попытаться добыть воду именно здесь.

Булатов застегнул непослушными, дрожащими пальцами ворот гимнастерки, подпоясался, стащил с головы полотенце, надел фуражку и, тяжело ступая, подошел к распластавшимся на песке бойцам. Те, кто имел еще силы, повернулись к нему. Некоторые смотрели так, словно им было все равно, что скажет сейчас этот низенький, плотный, крутолобый человек. Они уважали и любили его, секретаря партийного бюро своего отряда, но что он может сделать? Скажет: «Будем ждать каравана». А где этот караван? Может быть, он уже прошел где-нибудь рядом за барханами и не заметил дыма сигнальных костров…

Булатов откашлялся и хрипло, не узнавая собственного голоса, сказал:

— Товарищи коммунисты и комсомольцы! Кто из вас может встать?

Несколько пограничников медленно поднялись.

Булатов сосчитал их. Шесть человек: секретарь партбюро второго эскадрона Киселев, комсомолец-снайпер Семухин, рыжеволосый, веснушчатый балагур Ярцев, три новичка, земляки, — иркутчане Молоков, Добров, Капустин.

Булатов перевел дыхание и продолжал, невольно делая после каждой фразы паузу:

— Наш долг — быстрее прийти на помощь отряду Джураева… Не поддержим — погибнут товарищи…

И тогда с трудом поднялись еще трое: коммунист Забелин, комсомольцы Кругликов и Садков.

— Надо откопать колодец…

И тогда, пошатываясь, поднялись беспартийные бойцы Вахрушев и Коробов.

«Только бы самому не упасть!» — подумал Булатов и, помолчав, собравшись с силами, закончил:

— Первыми со мной спускаются товарищи Киселев и Никитин.

— Может, тебе самому-то, Сергей Яковлевич, не спускаться? — негромко спросил Шаров, обвязывая Булатова веревкой.

— Спущусь.

— Ну гляди, чтоб была вода, — деланно улыбнулся Шаров.

— Будет!..

Булатов пятый год служил в этих краях на границе, но, родившись и выросши в верховьях Волги, так и не мог привыкнуть к здешнему климату и мучительно переносил тропическую жару каракумского лета. Не раз во время переходов по пустыне он мысленно принимал решение обратиться к командованию с просьбой перевести его куда-нибудь в более прохладное место. На Кольский полуостров, в Карелию, на Чукотку — куда угодно, только бы там не было этой палящей жары! Однако стоило ему немного отдохнуть, отмыть пыль, напиться горячего, крепкого, утоляющего жажду зеленого чая, как приходили совсем другие мысли. Если все станут жаловаться на жару и добиваться перевода в прохладные места, кто же будет служить в Каракумах? Ведь не одному ему здесь тяжело! И Шарову не сладко: чуть ли не каждый год его треплет лихорадка, а терпит!..

«Никуда я не уеду, пока здесь будет хоть один басмач», — говорил Сергей командиру.

В конце двадцатых и в начале тридцатых годов положение на границах среднеазиатских советских республик было тревожное. Десятки басмаческих банд чуть ли не каждый день нарушали советскую границу, прорывались в тыл, совершали набеги на мирные кишлаки, грабили и сжигали их, убивали советских активистов, увозили награбленное, угоняли пленных и скот.

И где бы ни появлялись басмачи — на плоскогорьях ли Памира, среди хребтов Тянь-Шаня или в отрогах пустынного Копет-Дага, в жарких прикаспийских и приаральских степях или в оазисах великой Каракумской пустыни, — где бы они ни поили своих коней — в холодном горном потоке или в широкой мутной Амударье, в бурном Мургабе или в стремительном Чирчике, — всегда следы их вели за Пяндж и Кушку, за Атрек и Сумбар — за границу. Там басмачи получали новенькие английские карабины и пулеметы, и офицеры в белых пробковых шлемах учили бандитов, как нужно обращаться с незнакомым оружием. В лондонских и нью-йоркских банках и биржах хорошо знали цену туркестанского хлопка и за тысячи верст чуяли запах закаспийской нефти…

Части Красной Армии и пограничной охраны разгромили все эти банды. И вдруг снова набег…

Перед тем как отправиться в погоню за бандой Ахмат-Мурды, Шаров сказал секретарю партбюро:

— Ну что ж, Сергей, скоро, значит, распрощаемся? Историю идем делать! Последнюю басмаческую банду громить!..

И вот как обернулась эта история. Вместо того чтобы настигнуть банду Ахмат-Мурды, они сами оказались на краю гибели…

Известие о том, что Ахмат-Мурда снова прорвался через границу из Персии и устремился в наш тыл в Каракумы, было получено четвертого мая 1933 года, но пограничники с неделю не могли напасть на след банды. Обнаружил ее туркменский добровольческий отряд Касыма Джураева. Джураев сообщил об этом по радио, указав приблизительно свое местонахождение — километрах в двухстах к северо-востоку от пограничного оазиса. У Ахмат-Мурды четыреста сабель, у Джураева — всего пятьдесят, и он не ввязывался в бой, а, скрываясь в песках, не выпускал банду из виду.

По сообщению Джураева, Ахмат-Мурда шел к югу. По-видимому, он намеревался опять безнаказанно бежать за кордон, и следовало спешить.

Отряд выступил из оазиса с рассветом 10 мая. Вслед шел караван с запасом воды и фуража. Накануне Шаров и Булатов вместе с колхозниками отобрали для каравана верблюдов, хотя, по сути дела, выбирать было и не из чего. Только недавно закончилась пахота и полив, да к тому же была пора линьки, и «корабли пустыни» имели изможденный вид: шерсть в клочьях, горбы обвисли. Самые крепкие верблюды могли поднять пудов по шести, по семи, не больше.

Пустыня началась сразу за последними домами и дувалами кишлака. «Су-ал!»[7] — машинально прочитал Булатов давно знакомую предостерегающую надпись на прибитой к придорожному столбу дощечке.

Высокие пирамидальные тополя и раскидистые карагачи, словно испугавшись пустыни, остались на границе оазиса — зеленого островка в океане безводной суши.

Редкие кустики не то серой, не то блекло-голубой полыни казались давно высохшими и омертвелыми. Впечатление было обманчиво — полынь покрылась лёссовой пылью. Вправо от караванной дороги стояли развалины древней крепости, помнившей Тамерлана, и гряда заброшенного арыка.

Переехав влажную низину — старое русло могучей реки, ушедшей по неведомым законам пустыни за сотни верст к западу, — отряд очутился на щебенчатой равнине, покрытой зеленой травой. Отара колхозных овец паслась под присмотром стариков чабанов.

— Селям алейкум! — скинув мохнатые папахи, приветствовали чабаны пограничников.

— Селям! — ответили Шаров и Булатов; они ехали во главе отряда.

На вторые сутки щебенчатую пустыню и гамаду[8], покрытую полынью и песчаной осокой, сменили пески. Куда ни глянь, всюду возвышались барханы и закрепленные белесым саксаулом бугры по десять, а то и по пятнадцать метров высотой.

Между барханами и буграми встречались такыры — голые ровные пространства глинистого слежавшегося солончака, гладкого и блестящего, как натертый паркет. В пору весенних дождей вода держится на такырах месяц, два, иной раз спасая путников от жажды. Но дождей давно уже не было, такыры затвердели, кони выплясывали на них, словно на льду, и бежали веселее. Радовались и всадники, уставшие от бесконечной качки на осыпающихся барханах.

Кончался такыр — и опять пески. Легкий ветер дул с юга, и за отрядом неотступно следовало облачко песчаной пыли…

Несколько раз палящее солнце прочертило горизонт с востока на запад. Знойные дни сменялись холодными ночами. Мороз опускался на Каракумы так же быстро, как поутру возвращалась жара.

Пограничники спешили, и именно поэтому Шаров и вышел из оазиса раньше, чем караван с водой и фуражом. Однако быстрого темпа лошади выдержать долго не могли: Шаров вел отряд, минуя караванные дороги, по азимуту. Лошади увязали в сыпучем песке, и приходилось идти смешанным маршем: час верхом, полчаса ведя коней в поводу, десять минут отдыха. С наступлением же сумерек продвигались только пешком. Часто попадались норы черепах. Песок был так изрыт ими, что на быстром шагу груженая лошадь могла вывихнуть ногу. Темнота сгущалась быстро, и не оставалось ничего другого, как останавливаться и ждать восхода луны.

Вечером и люди и лошади чувствовали облегчение. Едва не задевая крыльями гребни барханов, летали козодои; нет-нет да выглядывали на поверхность ушастые ежи, и длиннохвостые тушканчики совершали головоломные прыжки.

На привале начиналось оживление: дежурные делали галушки, и первый же глоток чая развязывал языки.

Чтобы уберечься от ночных заморозков, пограничники приготовляли теплые лежанки по старинному туркменскому способу: отрывали на склоне бархана неглубокие ямки, наполняли их раскаленными углями и сверху засыпали песком.

С востока тянуло холодом. Над океаном пустыни мерцали непостижимо далекие звезды. Млечный Путь гигантским светящимся шарфом опоясывал черное небо. Тишина, страшная, гнетущая тишина, царила вокруг.

Шаров и Булатов почти не спали. Где же караван? Неужели он действительно прошел мимо, не заметив дыма сигнальных костров?..

На седьмой день пути запас воды, взятый с собой отрядом, иссяк. Каравана все еще не было…

«Ах, отхлебнуть бы сейчас один, только один глоток воды!..» Булатов вспомнил о трагической гибели в Каракумах экспедиции поручика Бековича-Черкасского, посланного Петром Первым на поиски нового русла Амударьи, повернувшей вспять от Каспийского моря. Вспомнился и поход самонадеянного царского генерала Маракозова через Каракумы в Хиву. Генерал хвастливо уверял, что пустыня страшна лишь для трусов, и отправился в путь с запасом сушеной капусты, лимонов и коньяку, без достаточного количества воды. Две тысячи солдат и пять тысяч лошадей нашли тогда могилу среди песков…

На восьмые сутки новая беда обрушилась на отряд: прервалась радиосвязь с Джураевым.

Весь вечер радист выстукивал на ключе: «„Пятерка“, „Пятерка“, вы слышите меня? Отвечайте! Я — „Тройка“. Настраивайтесь! Раз, два… „Пятерка“, вы слышите меня?..»

В отряде уже все спали, кроме часовых, а Шаров и Булатов все еще сидели около радиста и ждали. Но Джураев не отвечал. Что же случилось с Касымом? Может, у него испортилась рация? Хорошо, если так, потому что молчание Пятерки могло означать только одно из двух: порчу рации или гибель отряда. Неужели осторожный, расчетливый Джураев ввязался-таки в бой с бандой?

С восходом луны Шаров приказал поднять людей, и отряд продолжал свой путь на северо-восток.

Луна взошла мутная, подернутая серой пеленой — предвестие самума.

Ветер, сначала тихий, часам к семи утра набрал силу. Барханы задымились. Песчаная пыль закрыла небо. Все кругом стало желто-серым, зыбким. Тонкое, скрипучее пение песков не предвещало доброго. Часам к девяти совсем потемнело. Столбы взметенного ветром песка, покачиваясь, поднимались на вершины барханов и стремительно мчались дальше. Свист урагана заглушал все звуки. Песок не сыпался, а лил и хлестал сверху, с боков — отовсюду. Люди и лошади легли, прижавшись друг к другу. Нельзя было не только поднять голову, но даже глубоко вздохнуть.

Самум бушевал чуть ли не целые сутки, и, когда он унесся куда-то на запад, Шаров пошел по компасу к колодцу Бурмет-Кую в надежде найти там караван. Каравана не оказалось, а вода в колодце была соленая, пахнущая сероводородом. Возможно, караван и останавливался у Бурмет-Кую и, обнаружив непригодную для питья воду, отправился дальше…

Так они потеряли друг друга в центре великой Каракумской пустыни — отряд пограничников и караван с драгоценным запасом воды и фуража. Тщетно через каждый час пути зажигал Шаров новые и новые сигнальные костры.

На другой день после самума отряд подошел к колодцу Бак-Кую.

В колодце валялся дохлый верблюд.

Установили рацию, опять вызывали Джураева, и опять Пятерка не отвечала.

Булатов и Шаров стояли на гребне высокого бархана.

— Ты видишь? Видишь это озеро? — быстро заговорил Булатов. — Вон там, вдали, озеро! Вон за теми кустами, за тамариском!

Вдали не было ни озера, ни кустов. Всюду вздымались только желтые гигантские волны песка. Горизонт струился, и в этом знойном мареве измученный жаждой человек мог увидеть не только озеро, но и реки и города. То был мираж…

Отряд двинулся дальше.

…Достигнув дна колодца и освободившись от веревки, которую тотчас вытянули наверх, Булатов присел на корточки и пощупал дно и стены. Всюду сухой, текучий песок.

Постепенно глаза привыкли к полумраку, и Булатов убедился, что опасения Ислама были не напрасны — до чего же ветхи стены сруба!..

На дне колодца было не так жарко, как наверху, и Булатов порадовался тому, что спустился сюда. Не дожидаясь Киселева с Никитиным, он стал насыпать в ведро песок. Раз, два, три… Вдруг лопата уперлась во что- то твердое. Неужели и здесь басмачи сбросили в колодец сдохшего верблюда? Почему же не пахнет падалью?

Смахнув со лба пот, вытерев шею — ну и духота! — Булатов вспомнил вчерашний мираж. До чего же явственно виделись и озеро и зелень кустов!..

В колодец спустились Киселев и Никитин. Втроем они откопали колоду, когда-то служившую для водопоя— в нее и уперлась лопата Булатова, — а потом черепки разбитых пиал.

— Басмачи постарались! — зло сказал Киселев.

Спустя полчаса Киселева и Никитина сменили Сахаров и Садков.

Рядом с колодцем, на поверхности, медленно рос холмик сухого песка, смешанного с углем и золой давних костров. К исходу второго часа неимоверных усилий извлеченный со дна колодца песок стал чуть влажным, а вскоре, когда его вытряхивали на землю, он уже сохранял форму ведра.

Неописуемое волнение охватило лагерь. Обессиленные от жажды люди подползали к колодцу. Кое-кто пытался помогать оттаскивать песок от сруба. Лошади, чуя влагу, поворачивали головы к колодцу, нетерпеливо ржали.

«Вода будет», — написал Булатов на вырванном из блокнота листочке и послал записку наверх Шарову.

— Скоро пойдем на поиски Джураева! — громко объявил командир бойцам. С тревогой подумал: «Где Джураев?»

Прошло еще минут двадцать, однако песок не становился более влажным, наоборот, он почему-то опять начал рассыпаться. Ислам пощупал песок, сокрушенно покачал головой:

— Снег таял, в глубину ушел!..

Объяснение было правдоподобным, но до чего не хотелось в него верить! Измерили веревкой глубину колодца: тридцать один метр! Шаров знал, что в здешних местах средняя глубина колодцев тридцать метров, и запросил Булатова:

«Стоит ли дальше копать?»

«Без воды не поднимусь!» — написал в ответ Булатов.

У него кружилась голова, он едва держался на ногах, но его не покидала уверенность, что они во что бы то ни стало добудут воду.

— Командир сказал, чтобы вы поднялись наверх, — передал Булатову вновь спустившийся в колодец комсомолец Никитин.

— Скажите, что чувствую себя хорошо, — хрипло сказал Булатов.

Время от времени он садился на дно, подогнув ноги, чтобы не мешать товарищам, и несколько минут сидел так, не чувствуя тела, упрямо твердя себе: «Добудем воду, добудем!..»

Еще полчаса прошло и еще полчаса, а песок все такой же сухой, сыпучий.

«Кто это так тяжело и хрипло дышит? — прислушался Булатов. — Неужели я сам?..»

— Пятерка все не отвечает, — сказал ему парторг второго эскадрона Киселев.

— Лошадям плохо, некоторые уже полегли, — пожаловался Вахрушев.

Так каждая новая смена бойцов рассказывала Булатову о том, что творится наверху.

Ему сказали, что умер от солнечного удара пулеметчик Гавриков, что при смерти врач Карпухин, а оба радиста впали в беспамятство; что опять поднялся ветер— не вернулся бы самум! — что сдохли три коня, в том числе ахалтекинец Булатова Алмаз…

И каждый спрашивал:

— Может, вы подниметесь наверх?..

Шаров сидел у радиостанции и настойчиво выстукивал: «„Пятерка“, „Пятерка“, вы слышите меня?.. Перехожу на прием!»

Отвечает! Командир плотнее прижал наушники. Да, отвечает! Пятерка отвечает! Он лихорадочно стал записывать.

«Вторые сутки веду бой… Банда атакует левый фланг… Патроны на исходе… Когда подойдете?.. Джураев».

«Когда подойдем? — Шаров огляделся вокруг. — Не подойдем без воды», — с горечью отчаяния подумал он и все же ответил: «В двадцать один час дайте сигнал двумя ракетами», — потом подозвал Сахарова:

— Сейчас ваша очередь спускаться в колодец. Передайте товарищу Булатову вот эту бумагу. — И обернулся к бойцам: — Пограничники! Наши товарищи бьются сейчас с бандой. Патроны у них на исходе! Понятно? Копать надо веселее!..

Прочитав при свете зажженной спички радиограмму Джураева, Булатов с трудом нацарапал на ней: «Убежден, вода будет…»

— Обвал, товарищ секретарь! — испуганно воскликнул Сахаров.

Ветхий сруб не выдержал. Одно бревно подалось под давлением песка, и он плотной струей брызнул на середину колодца.

Песок как вода. Если вода прорвалась где-нибудь сквозь плотину самой маленькой струйкой, всей плотине грозит разрушение.

Булатов собрал последние крохи сил, поднялся, пошатываясь, и прижался спиной к стенке, закрыв отверстие. Сахаров и Никитин продолжали наполнять ведра песком, с тревогой поглядывая на еле держащегося на ногах секретаря партбюро.

— Разрешите, я постою? — попросил было Сахаров.

— Копайте, копайте! — приказал Булатов и смежил веки.

Желтые, оранжевые, красные круги завертелись перед глазами. Круги все расширялись и расширялись и вдруг превратились в колышущееся озеро, обрамленное яркой зеленью тамариска и тополей. А на берегу вдруг возникли жена с детьми. «Родные мои!..»

Вместе с женой, вместе с Андрюшей и Оленькой Булатов шел берегом озера к полю красных и желтых тюльпанов.

И снова закружились перед глазами разноцветные круги, закружились и пропали.

С однотонным шорохом сыпался песок в ведро, однотонно повизгивал железный ворот, вытягивая наполненное ведро на поверхность…

Скоро, совсем скоро — Булатов был уверен в этом — зацветут Каракумы.

Советские люди проложат здесь каналы, воды Амударьи оросят бесплодную пустыню, и, может быть, вот в этом самом месте, где Булатов и его товарищи с таким упорством, с такой яростью копают сейчас песок, чтобы добыть несколько ведер воды и скорее пойти в бой, возникнет громадный оазис, раскинутся виноградники и хлопковые поля и впрямь зацветут тюльпаны…

Нет, нет, он не упадет, не пустит в колодец проклятый сыпучий песок!

— Вода, товарищ секретарь! — воскликнул вдруг Сахаров.

Воды еще не было, но песок опять стал влажным.

— Копайте! — прохрипел Булатов.

А наверху люди с жадностью хватали прохладный, влажный песок, клали его себе на голову, подносили к губам, сосали.

Еще несколько ведер, и вот наконец-то вода!..

А Булатов все стоял, упершись ногами в песок и спиной в стенку колодца. Ему поднесли котелок. Он отхлебнул несколько глотков, больше нельзя — в таком колодце не может быть много воды.

Он считал котелки:

— …двадцать девятый, тридцатый…

Пятьдесят котелков! По полкотелка на человека. Но надо еще напоить лошадей. На сто лошадей по пять котелков — пятьсот котелков.

— …триста седьмой, триста восьмой… — считал он котелки, наполненные водой.

— Пейте, товарищ секретарь! — предлагали пограничники.

— Не хочу! — отвечал Булатов.

Вскоре вода иссякла. На дне осталась только мутная жижа.

— Командир приказал подниматься, — сообщили Булатову.

Но он уже не слышал. Он потерял сознание и упал, ударившись головой о стенку.

Его осторожно вытащили наверх, обмыли ему лицо, с трудом сквозь стиснутые зубы влили в рот воды, а он бредил и звал кого-то. Он уже не мог видеть две сигнальные ракеты Джураева, которые взметнулись далеко-далеко над барханами.

Совсем неожиданно для Федора его направили в школу служебного собаководства. Однако, когда он приехал туда, все овчарки были уже закреплены за курсантами. Пожалуй, это и к лучшему. Откомандируют обратно в отряд и, может, назначат в учебный кавэскадрон.

— Вы где работали до призыва в армию, товарищ Стойбеда? — спросил начальник школы.

— На Горьковском автозаводе бетонщиком.

— Ударник… — читая анкету Федора, удовлетворенно сказал начальник. — Хорошая у вас профессия, упорства требует. А до завода работали на конеферме?.. Не боялись лошадей?

— Не боялся, товарищ майор. Я с детства в колхозе при лошадях был.

Федор обрадовался: может быть, и в самом деле удастся перейти в кавэскадрон. Но радость оказалась преждевременной.

— Я вам дам щенка, — сказал начальник, — но предупреждаю: щенок хилый, надо выходить.

Значит, школа. Ну что ж, если оставляют, — видно, так и надо…

Щенок Джек неподвижно лежал в будке и не залаял на Федора, не заворчал, не завилял хвостом. Глаза его слезились.

— Ничего не получится! — посочувствовали курсанты.

Но что же делать? Придется выхаживать этого заморыша.

Так Джек стал предметом постоянных забот и волнений Федора Стойбеды.

— Ты вроде няньки! — смеялись курсанты, глядя, как Федор бережно промывает Джеку глаза, протирает ваткой раковины ушей, расчесывает гребешком шерсть и так старательно чистит ее щеткой, а потом приглаживает суконкой, словно это самое увлекательное занятие.

Хуже всего было то, что Джек оказался бестолковым и неспособным к выполнению самых простых заданий. Другой на месте Федора давно бы вышел из себя, а может, не утерпев, дал бы щенку затрещину, но Федор во всем следовал советам и указаниям инструктора и неукоснительно соблюдал правила дрессировки.

Ни разу не ударив, не обругав Джека, он часами проделывал с ним одно и то же упражнение.

Наблюдая, как Стойбеда приучает Джека подниматься на лестницу, показывая ему кусок сахара и повторяя условную команду, начальник школы говорил инструктору:

— Пожалуй, из паренька выйдет неплохой проводник.

«Ко мне!», «Гуляй!», «Стоять!», «Рядом!», «Ползи!». Наконец и Джек стал исполнять все эти команды не хуже других молодых собак.

Весной Джеку исполнилось одиннадцать месяцев. У него выросли все зубы, и он стал похож на волка. На клинообразной голове торчали острые длинные уши. Прямой нос, темные быстрые глаза придавали морде Джека породистый вид, хотя и было известно, что он метис. Мускулистая шея переходила в широкую грудь. Крепкие лапы со сжатыми в комок когтями свидетельствовали, что Джек отличный бегун.

В школе было много породистых чистокровных собак, но ни длинношерстные шотландки-колли, ни рыжеватые здоровяки эрдельтерьеры, ни выносливые, неприхотливые лайки, ни большие, свирепые кавказские и среднеазиатские овчарки не прельщали Федора. Он выходил и вырастил своего Джека, обучил его наконец-то всему, что может постичь собака, и полюбил.

После окончания школы Стойбеду назначили на пограничную заставу.

Он никогда раньше не видел дуба в два с половиной обхвата, а здесь привелось увидеть. О виноградных лозах он знал лишь понаслышке, а тут длинные виноградные плети обвивались вокруг стволов кленов и лип.

Федор с детства привык к сосновым и березовым лесам, к полям родной Горьковской области, а здесь кругом высоченные сопки, бурные речки, текущие по заболоченным низинам.

Все поражало его в Уссурийском крае: и лес, такой густой, что ни проехать, ни пройти, и пятнистые олени, звонко трубящие во время любовной поры.

С любопытством слушал он рассказы о кабанах весом в двадцать пудов, вступающих в схватку с тигром, о хищных лесных котах, кусающихся китайских черепахах, о красавцах фазанах и о редкостном, чудодейственном корне женьшене, похожем на фигуру человека.

Во всех этих дебрях, в соседстве с кабанами, барсами и гималайскими медведями ему предстояло отныне ходить с Джеком.

В первый же день службы на заставе начальник ее, лейтенант Усанов, огласил перед строем список боевого расчета.

Называя очередную фамилию, он поднимал от бумаги глаза и, улыбаясь, оглядывал пограничника. Федор порадовался тому, что попал именно на эту заставу.

Утром Усанов показывал новичкам — вместе с Федором приехали еще семь человек — участок границы, который им предстояло охранять:

— Этой тропой звери ходят на водопой… С этого места лучше всего просматривается сопредельная сторона… Отсюда граница идет по реке, у воды берег подмыт, — посмотрите, как там удобно спрятаться… Видите кусты боярышника? Они на сопредельной стороне, значит, в них всего возможней засада… Тут трудно преследовать нарушителя, но легко, забывшись, самому перескочить через линию границы.

Стойбеда со вниманием слушал объяснения Усанова, стараясь удержать все в голове. Но к полудню решил, что и в год не запомнит всех троп и тропинок. А лейтенант ходил по участку, будто в своем саду; кажется, завяжи ему глаза — все равно найдет любое деревце.

«Будьте бдительны, стойки, внимательны, терпеливы, осторожны, решительны, предприимчивы». Усанов так часто произносил эти слова, что Федору стало казаться, будто всю свою жизнь до этого дня он был рассеян, беспечен и нерешителен.

Судебный процесс длился пятый день. Зал был переполнен. Среди публики находились представители иностранных консульств, за столом прессы — корреспонденты советских и зарубежных газет, фоторепортеры.

Слушалось дело агентов харбинской антисоветской организации, созданной несколько лет назад неким Родзаевским из разгромленных Красной Армией белогвардейских шаек барона Унгерна и атамана Семенова. В шайку Родзаевского входили отъявленные бандиты, люди без роду и племени, готовые служить любому хозяину, лишь бы побольше платили.

На скамье подсудимых сидели пять человек: два японца, немец и два русских белогвардейца. Все они были пойманы при попытке тайно перейти через границу.

Главный обвиняемый, грузный мужчина лет за пятьдесят, бывший сотенный атамана Семенова, держался самонадеянно. Он щурил маленькие глаза и, отрицательно отвечая на все вопросы судьи и прокурора, поглядывал на иностранных дипломатов, явно ища у них сочувствия.

По его словам, он никогда не интересовался данными о строительстве советских оборонительных сооружений и не собирался взрывать названные судьей и прокурором мосты; он якобы не получал никаких денег от иностранных разведок — все это недоразумение, не больше. Верно, он и его знакомые попали в руки советских властей, но советские солдаты сами нарушили границу, захватили их силой на сопредельной территории и, угрожая оружием, привели на пограничную заставу. Второй белогвардеец и немец тоже отпирались, пытаясь запутать дело.

Японцы сидели, прикрыв лицо ладонями, и отмалчивались.

Пятый день суда начался с допроса свидетелей.

Комендант пригласил в зал совсем молоденького с виду, голубоглазого, веснушчатого пограничника.

Публика не ожидала увидеть среди свидетелей пограничника и с любопытством разглядывала его. Интересно, что скажет этот простодушный с виду солдат в зеленой фуражке.

Подсудимые восприняли появление пограничника по- разному: японцы на мгновение подняли голову, немец стал нервно покусывать губу, белогвардеец явно испугался, а главарь банды шумно вздохнул и вытер клетчатым платком свою лысую голову.

Председатель суда задал пограничнику полагающиеся в таких случаях вопросы о его фамилии, годе рождениям т. д., а затем спросил, что свидетель может сказать по существу дела.

Стойбеда — это был он — оправил гимнастерку, посмотрел на председателя, на прокурора, на членов суда и остановил взгляд на главном обвиняемом. Тот положил руки на живот, прищурившись, усмехнулся.

«Смеешься!» — зло подумал Федор и повернулся к судье:

— Разрешите доложить?

— Да, да, пожалуйста!

Федор снова посмотрел на подсудимых, не торопясь начал:

— Двадцать первого августа текущего, тысяча девятьсот тридцать шестого года, в восемнадцать часов, начальник заставы лейтенант Усанов направил нас на охрану участка государственной границы от пограничного знака триста пятнадцать вверх по течению реки Синюхи до Мокрой пади. Все было нормально. Мы подошли…

— Кто «мы», гражданин свидетель? — перебил председатель.

— Мы — это я и моя розыскная собака Джек.

Председатель улыбнулся, публика оживилась.

— Мы подошли с Джеком к Безымянному ручью, переждали малость. Дальше тронулись по берегу заливчика, а берег подмытый, с обрывом. Ложусь на край, гляжу, нет ли там кого, и вижу — в одном месте, в кустах под обрывом, у самой воды, лодка спрятана. «Откуда, думаю, она взялась? Не должно быть тут лодки». А Джек сразу заволновался…

— Гражданин свидетель, — опять перебил председатель суда, — вы не можете показать на карте это место?

— Могу. — Стойбеда подошел к столу, на котором секретарь суда развернул карту, и показал пальцем. — Вот как раз здесь мы были.

— Следовательно, на советской территории, в тылу от границы?

— Да, тут до границы ровно двести семнадцать метров, — ответил Федор.

Председатель суда кивнул:

— Продолжайте показания.

— Осмотрел я лодку. На дне тряпки какие-то; дал их Джеку понюхать, и он взял след. Только недолго он берегом шел — и марш к воде. Это значит, нарушители след сбить хотели, в воду забрались. Пес мой — его не проведешь! — так и тянет к воде, а там камыши. Ну, я догадался: наверно, кто-то в камышах есть. Сел в лодку, там под тряпками весло было. Джек — за мной. Поплыли. Метрах в пяти от берега камыш густой такой. Наклонился, смотрю во все глаза, потому что уж смеркалось. «Что это, думаю, за удивительная камышинка: верх срезанный?» Ну, я весло в лодку, в правой руке наган наготове держу, а левой хвать камышинку — и вытащил…

Стойбеда посмотрел на подсудимых.

Публика внимательно слушала пограничника.

— Ну, и что дальше? — спросил председатель.

— А дальше вот что было. Как только я вытащил камышинку, из воды вынырнул вот этот самый господин, — Федор кивнул в сторону одного из японцев, — и поплыл к противоположному берегу. Я командую Джеку: «Фас!» Он в воду — и цап пловца за шиворот. Тот завопил страшным голосом. Джек пригнал его к лодке. Я наганом показываю: залезай, мол! Связал я японца, а он дрожит, все на моего Джека поглядывает. «Сколько вас тут?» — спрашиваю. «Одна люди». Одна так одна. Я взял да в воду два раза наугад выстрелил. Тут и этот господин вынырнул. — Федор кивнул в сторону одного из белогвардейцев. — Ну, этот, видно, плавать не умеет или перепугался сильно, руками за камыш хватается, воду хлебает. Я его схватил и втащил в лодку: «Сколько вас?» А японец за него отвечает: «Два люди».

Публика не могла удержаться от смеха, и председатель был вынужден прибегнуть к колокольчику.

— Ну, а я уж стреляный, — невольно улыбнулся и Стойбеда. — Если такие типы на восток дорогу показывают, значит, иди на запад, не ошибешься. Если говорят: все налицо, значит, ищи новых. Тут лодка бортом задела другую камышинку. Так мы и третьего изловили. — Федор кивнул в сторону немца. — Этот еле дышал: воды нахлебался. Вот они самые! — Стойбеда показал на скамью подсудимых. — Все трое тут!

— А глубоко было в том месте? — осведомился прокурор.

— Метра два, не меньше.

— Вы же говорите, что один из обвиняемых не умел плавать: на чем же он тогда в камышах держался? — спросил председатель суда.

— Они все на дне стояли, а дышали через камышинки. Камышинки одни наружу торчали, их и днем-то не сразу различишь, а дышать через них вполне возможно.

Столь же обстоятельно Стойбеда объяснил суду, как вместе с двумя другими пограничниками он задержал второго японца и грузного мужчину, как те отчаянно отстреливались и даже бросали гранаты, только неудачно, и как после поисков удалось найти в кустах пару пистолетов «маузер № 2», пленочный фотоаппарат «Контакс» с четырьмя кассетами, компас, топографическую карту и блокнот, в котором были набросаны кроки местности, уточняющие карту, а также бумажник с двумя тысячами рублей и прочие вещественные доказательства — те, что лежат сейчас на столе.

— А до этого случая, гражданин свидетель, вам приходилось встречать кого-нибудь из подсудимых? — задал председатель новый вопрос. — Подсудимые утверждают, что они никогда не нарушали советскую государственную границу.

— Приходилось, — сказал Стойбеда.

— Кого же именно?

Стойбеда повернулся к скамье подсудимых и показал на сидящего с левой стороны японца:

— Вот с этим господином мы третий раз встречаемся. Первый раз мы с ним встречались за Тигровой падью, у старой мельницы, двадцать третьего сентября прошлого года. Осечка у меня тогда получилась.

— Вы стреляли в подсудимого?

— Он ушел тогда от нас.

— Следовательно, слово «осечка» вы употребляете в том смысле, что двадцать третьего сентября тысяча девятьсот тридцать пятого года подсудимому удалось скрыться от пограничников?

— В этом смысле, — подтвердил Федор, нахмурившись. Он считал прошлогоднюю историю самой неприятной в своей жизни…

Произошло это дело так.

23 сентября 1935 года утром во двор заставы на галопе влетел пограничник Сергей Терентьев. Осадив коня, он соскочил наземь и стремительно вбежал в канцелярию.

Терентьев доложил начальнику, что в Тигровой пади обнаружен след нарушителя границы. След привел к Длинному озеру и пропал. Видимо, нарушитель переплыл на ту сторону. Без собаки его не обнаружить.

Не прошло трех минут, как с заставы в сторону Длинного озера ускакали три всадника: Усанов, Терентьев и Стойбеда.

Рядом с лошадью Федора бежал Джек.

Всадники спешились у восточного берега озера, где их поджидал старшина заставы Дятлов. За озером начинались такие густые заросли, что нечего было и думать проехать дальше верхом. Оставили лошадей на попечение Терентьева и углубились в кустарник.

На берегу, напротив того места, где пропал след, как и ожидал Усанов, признаков человека обнаружить не удалось. Густой кустарник навис над самой водой. Лодки не оказалось и в устье маленькой речушки: видимо, нарушитель утопил ее. Но зато Джек взял след и побежал вверх по течению. Потом след исчез: нарушитель вошел в воду. Джек остановился было, но пограничники привыкли к вражеским уловкам и пошли вперед. Они не ошиблись в расчете: метров через шестьдесят Джек напал на след.

— Далеко ушел, пока мы возились, вот что! — нащупав примятую траву, с досадой проговорил Усанов: примятая трава уже приподнималась.

Прибрежный кустарник уступил место высоким багряно-желтым ильмам, перистолистому пробковому дереву, дубу и липе. Местность все чаще прорезали пади, все круче подымались сопки.

Километрах в восьми от ручья Джек потерял след и остановился.

Впереди высилась крутая сопка. По одну сторону от нее тянулось болото, по другую зеленели густые заросли.

— Нарушитель спешил — значит, пошел напрямик, — сказал Усанов.

«Все знает!» — изумился Федор, пожалев, что ему это и в голову не пришло.

Не останавливаясь, они вскарабкались на вершину сопки, и здесь Джек снова напал на след.

— Недавно прошел: трава подняться не успела, — на бегу сказал лейтенант.

У Федора ноги подгибались от усталости.

Позади слышалось тяжелое дыхание Усанова и Дятлова. Вскоре они начали отставать. Первым отстал Дятлов, потом Усанов. Федор сбавил было шаг, но лейтенант махнул ему рукой: «Беги, мы тебя догоним».

И Стойбеда побежал.

Часам к двум дня он с трудом уже карабкался на крутые сопки, медленно перебирался через заросшие кустарником пади, часто останавливался, чтобы отдышаться.

След пересек длинную поляну и привел к запруде у старой, заброшенной мельницы.

Джек бросился прямо к двери. Федор толкнул ее ногой. Взведя курок нагана и сдерживая Джека за поводок, вошел внутрь мельницы и, быстро оглядевшись, заметил в полу, рядом с обломками жернова, люк в подполье; однако Джек, не обращая внимания на люк, подпрыгивал к потолку. Шерсть на спине пса ощетинилась. В потолке чернел лаз на чердак.

За полтора года, проведенные на заставе, Стойбеда видывал виды, пора бы и привыкнуть! И все-таки ему стало не по себе: ведь там, на чердаке, притаился враг. Может быть, он видит пограничника сквозь какую-нибудь щель и целится в него из пистолета.

Как же попасть на чердак? Лестницы нет: видимо, нарушитель втащил ее следом за собой.

Прежде чем Стойбеда успел принять какое-нибудь решение, сверху грянули подряд два выстрела. Одна из пуль сшибла с головы фуражку, другая вонзилась в пол. Федор инстинктивно пригнулся, тотчас на чердаке раздался шум, потом что-то застучало по крыше и всплеснула вода.

«Проворонил я, проворонил! Он спрыгнул в камыш!» Федор выбежал из мельницы, выстрелил в заросли. Камыш стоял недвижно.

— Шуруй, милый, шуруй! — прошептал Федор Джеку.

Но Джек и так почуял врага и стремительно потянул за собой Федора в камыши. Грунт там вязкий, нарушитель далеко уйти не сможет. Федор прислушался: тихо. С трудом вытаскивая ноги, пошел за Джеком. Чем дальше, тем все более вязким становился грунт.

Стойбеда расстегнул карабин поводка, и пес стремительно скрылся в камышах. И вдруг грянул выстрел, и тотчас завизжал Джек.

Федор побежал, раздвигая руками стебли.

У невидимого противника были неоспоримые преимущества: в обойме его пистолета осталось семь патронов, а у Федора в нагане — пять; противник притаился, а Федор должен был искать его, выдавая себя шорохом стеблей, чавканьем болотной жижи, громким дыханием, которого не в силах был сдержать.

О дальнейшем Стойбеда не любил не только рассказывать, но и вспоминать, хотя это и невозможно было забыть. Сделав несколько шагов, он наткнулся на повизгивающего раненого Джека. В камышах сверкнуло пламя нового выстрела, и Федор почувствовал резкий, обжигающий толчок в левое плечо.

Падая, он увидел черные глаза на маленьком скуластом желтом лице.

Через полчаса Стойбеду и Джека подобрали в камышах подоспевшие Усанов и Дятлов.

Нарушитель границы скрылся, и самые тщательные поиски его не дали никаких результатов.

Так у Федора и произошла «осечка», о которой он рассказывал на суде.

— Может, он еще попадется, — сказал Федор Усанову, который пришел в госпиталь навестить его.

— Может, и попадется, — ответил Усанов, но по его тону чувствовалось, что он не очень-то верит в такую возможность.

И вот попался-таки!

Как рад и горд был Федор сейчас, глядя на бандитов, сидящих на скамье подсудимых, — горд и счастлив тем, что помог изловить их и его показания слушает советский суд. Врагам не уйти теперь от кары.

Сегодня на суде он узнал все подробности о замыслах этих людей, узнал он и что за птица японец, ускользнувший от него в прошлом году у старой мельницы. Оказывается, это не какой-нибудь рядовой диверсант, а матерый японский шпион капитан Араки, уроженец города Кусиро с острова Хоккайдо. В 1930 году он окончил офицерскую школу в Нагасаки и в течение последних шести лет действовал в Маньчжурии, сначала выдавая себя за механика харбинской электростанции, потом работал преподавателем на курсах шоферов, являвшихся фактически школой шпионов, ас 1934 года перешел на службу в разведывательный отдел штаба Квантунской армии.

Что ж, попались «слуги», когда-нибудь сядут на скамью подсудимых и их «хозяева»!..

После суда из Хабаровска до Владивостока Федор ехал поездом; до комендатуры — на автомобиле; в комендатуре его ждала тачанка с заставы.

Глядя на знакомые, ставшие милыми сердцу сопки, он вспомнил, как почти три года назад приехал сюда впервые. «Какой же наивный я был тогда, какой наивный!..»

— Вот мы и дома! — прервал размышления Федора сидевший рядом с ним Усанов. Он сам выехал сегодня встречать Стойбеду.

Дома!.. Федор привстал, чтобы лучше видеть показавшееся среди деревьев здание заставы с ярко-алым флагом на мачте.

Двое суток назад Андрей Светлов, Павел Петров и Усман Джаныбаев, разведчики Н-ского пограничного полка, перешли линию фронта между высотой «Зеленая макушка» — летом вся она покрыта ковром зеленых трав — и Большим болотом. Сделав немалый крюк, они подкрались с тыла к базе горючего у немецкого аэродрома и взорвали замаскированное в скалах бензохранилище. Все вокруг осветилось, как весенним днем, и всполошившаяся охрана обнаружила их. В перестрелке Андрей был легко ранен в левую руку чуть повыше локтя. Он не заметил, как в суматохе боя оторвался от товарищей, взяв круто на север. Задыхаясь от быстрого бега, Андрей споткнулся об обледенелый валун, упал плашмя, больно ударившись грудью. Капюшон маскировочного халата сбился, шапка слетела с головы. Колючий наст оцарапал щеку. Сердце билось, как в силке. «Нет, нет, мы еще поживем… Мы еще будем жить…»

С полчаса над тундрой гремела пальба. Андрей, помогая правой руке зубами, с трудом перевязал рану.

«Живы ли Петров и Джаныбаев? Удалось ли им скрыться?..»

Отыскав шапку, натянув поверх нее капюшон, Андрей осмотрелся. На юге все еще взметывались багровые языки горящего бензосклада. Километрах в двадцати к востоку тьму ночи прочеркивали огненным пунктиром трассирующие зенитные снаряды и взлетали осветительные ракеты. Там был фронт. На севере колыхались в черном небе гигантские полотнища сполохов, озаряя холодным пламенем пустынные холмы. Холмы искрились фиолетовым, оранжевым и палевым цветом. Студеный ветер дул с норда, с края земли, и поземка мела мерцающую в свете сполохов снежную пыль. И оттуда же, с севера, ветер доносил глухое уханье корабельной артиллерии. «Наверно, наши корабли поддерживают высадку десанта в тылу вражеских позиций…»

Ощупав здоровой рукой лыжи: «Слава тебе, целы…», закинув за спину автомат, Андрей пополз. Он полз метров двести или двести пятьдесят, снова огляделся — нет ли кого поблизости. И лишь убедившись, что вокруг никого не видно и не слышно, встал на лыжи. Всю ночь он шел на северо-восток, радуясь, что сполохи в небе погасли, сверяя свой путь по звездам и компасу.

Утром — стояла круглосуточная полярная ночь, а часы, как им положено, показывали девять утра — Андрей был уже далеко от места взрыва. Едва передвигая ноги от усталости, держа под мышкой лыжи, он карабкался по крутому склону.

В черном небе вновь вспыхнуло северное сияние. Кляня его, Андрей прижался к скале, тревожно огляделся. Внезапно, совсем невдалеке, справа, гулко затрещали очереди автоматов.

«Уж не Петров ли это с Джаныбаевым бьются с погоней?» Андрей начал поспешно спускаться к обрыву, из-за которого доносились выстрелы. И тут то ли от слабости — он потерял много крови, — то ли из-за выскользнувшего из-под ноги камушка сорвался и кубарем покатился вниз. С треском переломились лыжи, ремень автомата зацепился за острый выступ скалы, лопнул, и автомат отлетел куда-то в сторону.

Если бы не сугроб, огромной подушкой прикрывавший карниз над обрывом, Андрей разбился бы насмерть.

«Где же автомат?» Опомнившись от удара, он попытался было найти оружие, но тщетно; по-видимому, автомат угодил в расщелину.

Андрей подполз к краю карниза и увидел, что происходило внизу, на покрытой снегом скале: шестеро рослых немцев — вероятно, стрелки из горной дивизии «Эдельвейс» — с трех сторон подбирались к какому-то человеку. Ему и укрыться-то, бедному, негде: скала ровная, гладкая, как стол.

Кто же он? В свете всполохов Андрей не узнал в нем ни Петрова, ни Джаныбаева. Может быть, это летчик с подбитого над вражеской территорией самолета?.. Нет, конечно, не летчик, откуда у летчика маскировочный халат! Наверно, это тоже разведчик. Время от времени он отстреливался из пистолета.

— Эх, браток, браток, — в волнении шептал Андрей одеревеневшими от мороза губами. Если бы хоть одна граната, хоть одна!.. Пустыми кулаками с автоматами не повоюешь. Да к тому же еще раненая рука…

И вдруг перестрелка прекратилась. Неужели убили?

Северное сияние разгоралось все ярче. Могучие невесомые полотнища заколыхались еще сильнее, и Андрей отчетливо увидел, как лежащий под обрывом человек достал из-за пазухи какую-то бумажку, быстро разорвал ее на мелкие клочья и сунул в рот.

«Молодец, браток!» — одобрил Андрей.

В этот момент «эдельвейсовцы» вскочили и с трех сторон ринулись к лежащему на снегу человеку. В руке его сверкнул вороненый пистолет, хлопнул одинокий выстрел. Человек упал на спину. Пистолет покатился по насту. Андрей чуть было не вскрикнул: «Сам себя убил…»

Двое солдат перевернули разведчика, торопливо обыскали его карманы. Пятно крови чернело на снегу.

— Готов! — поднимаясь, сказал один из солдат по- немецки и стал оттирать снегом испачканные в крови руки.

Был бы Андрей в силах, он обрушил бы на врагов скалу. А они, словно по команде, заплясали, нелепо размахивая руками, начали тузить друг друга по бокам. Допекаемые морозом, быстро надели лыжи и, вскинув автоматы за спины, побежали на запад.

Андрей вспомнил, что у него под маскхалатом вокруг пояса намотано метров пятнадцать тонкой крепкой веревки: разведчики всегда запасались ею на случай, если придется спускаться с отвесных скал. Скинув варежки, он размотал веревку. Пальцы закоченели, нестерпимо пекло рану, но все же он умудрился сделать петлю и накинуть ее на торчащую из сугроба глыбу гранита.

Скорее вниз! Может быть, у застрелившегося разведчика есть еще какие-нибудь бумаги, которые он не успел уничтожить и которых не нашли фашисты.

Разведчик лежал, запрокинув голову. Глаза были закрыты. Отблески северного сияния озаряли бледное лицо: губы плотно, сжаты, на бровях иней.

В свете сполохов Андрею показалось, что веки разведчика чуть-чуть дрогнули. Но в тот же миг на землю упала тьма. Сияние потухло так же внезапно, как и зажглось.

Андрей встал на колени, обнял здоровой рукой разведчика, обнажив ухо, прильнул к окровавленной, еще теплой груди. Жив!..

Когда Андрей с великим трудом перевязал ему грудь, разведчик пришел в сознание, увидев склонившегося над собой человека, рванулся. Видимо, он подумал, что его захватили в плен.

— Я свой, русский, русский, — зашептал Андрей. — Немцы ушли… Видишь? Я свой.

— Вижу, — невнятно прошептал раненый. Кровь пузырилась у него на губах. — Сообщи в штаб… — Он помолчал, хрипло дыша, вновь заговорил: — Дивизия «Эдельвейс» получила два новых полка… На высоте… — Он поперхнулся, в горле у него булькало. — На высоте триста сорок семь… Запомни: триста сорок семь — четыре тяжелых батареи… Четыре… Я — Тюменев Георгий…

Раненый силился еще что-то сказать и не мог.

— Ты сам все расскажешь… — зашептал в ответ Андрей. — Я тебя донесу, и ты расскажешь. Тут близко. Проскочим…

До линии фронта было километров десять, и Андрей не думал сейчас, где именно и как им удастся «проскочить» через эту линию, он думал лишь о том, как бы суметь преодолеть эти десять километров.

Упавшая на землю тьма обрадовала его: они растворились в ней. Только бы не вздумало снова заиграть северное сияние. К счастью, потеплело, небо заволокло тучами, и над тундрой потянулся туман. Так бывает в Заполярье: стоит перемениться ветру и за какие-нибудь полчаса погода — вверх тормашками…

Андрей лег рядом с Тюменевым, как можно осторожнее взвалил его себе на спину, пошатываясь, привстал на колени, враз вспотев, и, лишь отдышавшись, смог подняться на ноги. Раненую руку будто проткнуло раскаленным шомполом; он невольно заскрипел зубами и, чтоб тяжесть не давила на больную руку, движением плеч передвинул Тюменева чуть вправо. Тюменев застонал. Стон показался таким громким, что Андрей испугался: как бы кто не услышал.

— Тише, браток, тише, — зашептал он. — Потерпи. Извини, что я тебя так…

Согнувшись, придерживая Тюменева здоровой рукой, Андрей пошире расставил ноги и зашагал. Шагал он медленно, боясь споткнуться о камень или угодить в трещину или бомбовую воронку.

— Тюменев, Георгий, слышишь меня?

Тюменев не отвечал. Может быть, он опять потерял сознание, а может быть, забылся. Андрей рискнул прибавить шаг. Сначала он считал шаги, но вскоре сбился со счета. Одна неотвязная мысль владела сознанием: «Скорее надо идти, скорее…»

Оступился Андрей на ровном месте. Правая нога почему-то вдруг подвернулась, и он едва удержался, чтобы не вскрикнуть: острая боль пронзила лодыжку. С трудом сохраняя равновесие, балансируя свободной рукой, Андрей приподнял ногу — боль тут же отпустила. Однако стоило ему встать на эту злосчастную ногу, как он чуть было не упал; словно кто-то наотмашь ударил по щиколотке поленом.

Раза два или три пытался он сдвинуться с места, но не смог, и его охватило отчаяние: «Что ж теперь делать?»

— Оставь меня, иди один, — прошептал Тюменев, будто разгадав лихорадку мыслей незнакомого друга.

Голос у Тюменева был совсем слабый, слова срывались у него с языка с какими-то всхлипами.

— Сейчас, браток, сейчас все будет в порядке!

Придерживая Тюменева, Андрей опустился на четвереньки и пополз.

Где-то высоко в темном небе пролетели на бомбежку вражеских позиций наши дальние бомбардировщики. Андрей узнал их по гулу моторов. Отбомбившись, самолеты возвратились обратно, а он все полз и полз по припорошенным снегом камням.

Левая рука горела, и на нее нельзя было опереться. Маскхалат давно изодрался в клочья; были продраны и ватная куртка и ватные штаны. Андрей в кровь иссек колени и правую руку. Он был весь мокрый от пота, в груди у него сипело, то и дело нападали приступы кашля. Тогда он останавливался и, заткнув рот рукавицей — поблизости могли быть враги, — натужно кашлял в нее.

Лечь бы в снег, отдохнуть, уснуть бы хоть на несколько минут. Но это невозможно.

Временами Андрею казалось, что Тюменев умер. Тогда он ложился на снег, прислушивался: дышит ли? — и снова полз, волоча вывихнутую ногу.

Его мучила жажда, и, лишь еще более распаляя ее, он глотал снег. Вместе со снегом ему попадались замерзшие ягоды морошки и брусники. Горьковато-кислые, водянистые, они не утоляли голода, а вызывали противную оскомину, и все же, морщась, он с усилием проглатывал их, потому что не ел уже более суток.

А Тюменев словно бы прибыл в весе за эти часы: тащить его с каждым метром все тяжелее и тяжелее. Андрею вспомнилось, как на погранзаставе он играючи подбрасывал двухпудовую гирю и выжимал штангу в сто килограммов. В Тюменеве, наверно, нет и семидесяти…

Вспомнив заставу, он вспомнил первый свой день службы, первый выход в ночной наряд на охрану границы — это было в конце мая позапрошлого года. А через месяц началась война…

Прилечь бы отдохнуть самую малость, уснуть бы хоть на несколько минут. Нет, нельзя ложиться — ляжешь и силы совсем покинут тебя, а нужно скорее добраться до линий фронта, за ней — тепло, еда и, главное, санбат…

На возвышенностях почти весь снег сдуло ветром, а в ложбинах рука по локоть проваливалась в сугробы и подбородок тыкался в наст. Зернистый снег колол губы, забивал ноздри. Андрей отплевывался и снова и снова кашлял, прикрывая рот рукавицей, в страхе оглядываясь вокруг.

Пистолет Тюменева — Андрей разыскал его давеча на площадке и засунул в карман — больно давил на бедро, и казалось, что в этом чертовом пистолете с пуд весу. «Нельзя бросать оружие, нельзя», — твердил себе Андрей. И вдруг сообразил, что в пистолете нет ни одного патрона. Тогда он вытащил его из кармана и, собрав остатки сил, ударил мушкой о гранитный валун.

А валуны, как назло, попадались всё чаще и чаще. В одном месте путь преградила целая гряда обледенелых валунов. То была морена древнего ледника, но Андрею казалось, что кто-то специально выложил здесь эти огромные камни, перебраться через которые нет никакой возможности. Минут сорок, а может быть, и час он полз вдоль гряды, пока не выискал в ней проход.

Сердце колотилось так часто, что спирало дыхание. Все чаще начинала одолевать непонятная, не испытанная доселе зевота. Андрей широко, до звона в ушах разевал рот и никак не мог зевнуть до конца.

Если бы можно было передохнуть, хотя бы с полчасика, с четверть часа… Полежать бы не двигаясь, не шевеля ни рукой, ни ногой; забыться, ни о чем думая, ничего не видя, ничего не слыша.

— Тюменев! — хрипло звал Андрей, пугаясь собственного голоса. — Тюменев, ты слышишь меня?

Тюменев не отвечал.

«Дивизия „Эдельвейс“ получила в подкрепление два новых полка… На высоте триста сорок семь установлены четыре батареи тяжелых орудий… Если я остановлюсь, силы совсем покинут меня, тогда я не доползу до своих, не расскажу… Может быть, Тюменев еще жив…»

Горела уже не только раненая рука — горела и голова. Тысячи раскаленных молотов без умолку стучали в виски и в затылок. И при каждом неловком движении острой болью давала знать о себе вывихнутая нога.

«Туда ли я ползу?» Андрей взглянул на светящийся компас на запястье и в ужасе убедился, что ползет не на восток, а на юго-запад. Давно ли он так ползет? Тьма, ни одной звезды.

А фронт был уже недалеко: все отчетливее клокотали пулеметы, ухали минометы; распарывая воздух, с завыванием проносились вверху снаряды дальнобойных орудий. Товарищи Андрея ведут бой, а он… Доползет ли он до них? Силы совсем оставили его.

Снова подул утихший было ветер. Туман стал рассеиваться. Будто лопнувшая парусина, раздвинулись тучи. В небе сверкнула звезда. Увидев ее, Андрей обрадовался, как штурман, увидевший огонек маяка у входа в родную гавань. Эту. звезду видят сейчас и его товарищи…

Всего минуту назад Андрей готов был поддаться чувству отчаяния. Они с Тюменевым были так одиноки в этой каменистой, заснеженной пустыне. Теперь он отчетливо представил, что по снегу, среди валунов, пробираются сейчас десятки наших разведчиков: одни направляются в тыл врага на выполнение заданий, другие возвращаются «домой». И, может быть, некоторым из них так же трудно, так же тяжело, как и ему, Андрею…

— Тюменев, ты слышишь?.. Скоро будем дома. Слышишь?.. Крепись!..

Слова, срывавшиеся с до крови потрескавшихся губ, помогали ему, и Андрей шептал. Он шептал о том, что близка победа; звал любимую, которая ждала его в Горьком. Он хотел, чтобы она шла с ним рядом и ласково говорила бы: «Скоро мы будем вместе».

Еще несколько метров осталось позади, еще…

«Который теперь час?» Андрей очнулся от забытья. Он лежал на снегу, раскинув руки. Долго ли он так пролежал? Где Тюменев? Торопливо закинул руку за спину. Раненый был там, но не двигался, и Андрею стало страшно: вдруг Тюменев замерз? Надо ползти. Надо, надо…

Он прополз еще метров пять, приостановился, прильнул лицом к снегу, полизал распухшим языком шершавый наст.

«Все будет хорошо, — твердил он себе. — Все будет хорошо…» Но что такое? Кто-то гонится следом за ними на лыжах. «Фашисты?» На лбу выступила испарина. Андрей замер. «Может быть, они пройдут стороной?»

Неожиданно в небе снова заиграли сполохи.

— Нашел! — послышался знакомый голос Джаныбаева.

Он остановился около Андрея и Тюменева, с удивлением и страхом разглядывая их неподвижные тела.

Подкатили еще три лыжника в белых халатах, с автоматами на груди.

— Оба мертвые, — прошептал Джаныбаев.

Андрей услышал этот шепот. Ему хотелось закричать от радости, а он мог только пошевелить рукой…

Лыжники осторожно сняли со спины Андрея почти безжизненного Тюменева. Андрей попытался подняться и не смог. Джаныбаев подхватил его под руки, прижал к груди, торопливо начал отвинчивать пробку фляжки.

— Высота… высота триста сорок семь… четыре батареи тяжелых… Два полка прибыли… Скорее Тюменева в санбат…

Все ярче и ярче разгоралось северное сияние. Гигантские разноцветные полотнища трепетали в черном бездонном небе.

Эту быль, похожую на легенду, нам рассказал осенью 1944 года восьмидесятилетний Яков Брыня, житель белорусской деревни Головенчицы, что близ Гродно. Возможно, и не все сохранила его память — чересчур уж много лиха выпало на седую голову: фашисты насмерть засекли жену — старуха не выдала партизанские тропы, — угнали на каторгу дочь, спалили дом, и сам он поранен — правая рука висит плетью. Но, глядя на его испещренное глубокими морщинами лицо, в глаза его, все еще ясные и мудрые, каждый из нас чувствовал: ничто не сломило гордого человека.

— По-разному живут люди, — начал старик, — кто ярким пламенем горит и себе на весь век и другим света его хватает, идешь за ним — и тепло тебе, и дорогу впереди далеко видать. А бывают и такие, в которых огонек чуть теплится. Комар чихнет — погасит. Таким и под ногами темень…

Гляньте, за крайними хатами земля черным-черна. Там пограничная застава стояла; там и жил старший лейтенант Александр Сивачев с пограничниками. Солдаты у него были как на подбор, один к одному. И сам товарищ Сивачев хоть и. молод был, а с большим огнем в душе! Любили у нас на деревне и Александра и его бойцов. Не упомнил я, как всех по именам звать. Знаю: заместителем у Сивачева состоял Петр Грищенко, лейтенант. Ординарцем — Ваня Нехода. Ездовым — Корниенко, тоже Иван. Были еще рядовые: Куприянов, Кононенко, Власов, а других по имени назвать не могу.

В ладу мы, колхозники, с пограничниками жили. Чуть какая неясность либо заминка — к Сивачеву. Он и рассудит и объяснит. Кого неизвестного в поле или в лесу узреем — опять же на заставу: так, мол, и так, неясный для нас человек вокруг Головенчиц бродит.

По вечерам и воскресеньям вся наша молодежь сбегалась к заставе. У пограничников и баян и балалайка, играли — заслушаешься, и песни пели звонко, а лучше всех играл и пел сам Александр…

Будто вчера та суббота была двадцать первого июня сорок первого года. Проходил я перед полуночью близ заставы. Гляжу — старший лейтенант вывел своих молодцов, и они окопы лопатами подравнивают: то ли чуял старший лейтенант, что напасть идет, то ли так по планам было положено. Спрашиваю: «Чего, мол, вы так усердно землю тревожите?» Александр только улыбнулся: «Надо, дед».

Ночью я снова на баз к скотине выходил — дом мой находился как раз в соседстве с заставой, — слушаю: звенят лопаты, работают пограничники. А под утро, когда совсем уже светло стало, — будто небо треснуло над нашими Головенчицами. Вскочил я, глянул в окно— огонь вокруг. Выбежал в чем был на улицу. Женщины кругом криком кричат, дети плачут, скотина обезумела.

С нашей околицы пальба гремит, на границе. Долго ли сообразить — война! Фашист напал. Все поджилки у меня от страха затряслись. А чем Сивачеву помочь? Вилами да лопатой пулю со снарядом не упредишь. Пришлось в погребе хорониться. Народу там понабилось! Плач, стон. «Нам-то здесь что, — говорю женкам, — а каково пограничникам?» Не утерпела душа, выбрался из погреба.

Фашисты вовсю рвутся — через нашу деревню на шоссе прямой путь. А пограничники не пускают: целую поленницу врагов наложили перед окопами.

Фашисты поняли, видно, — не по зубам орех. Приставили к животам автоматы и пошли по огородам в обход. Пули кругом летят, на лету горят, а пограничники замолчали. Неужто всех перебил, проклятый? Только подумал я — опять из окопов пулемет начал стрелять. Фашист спину с пятками показал. Отлегло от сердца. Подполз к забору. Поле и опушку оттуда видно хорошо. Гляжу — враги пушки выкатили. Как полыхнет! Меня ветром сдуло, глаза песком забило, вроде ослеп. Земля ходуном ходит — снаряды рвутся на самой заставе.

Вспомнил я прошлую войну, когда сам был в солдатах, догадался: фашист ведет огонь прямой наводкой. Протер глаза, привстал и опять с попыток долой. Сразу несколько снарядов в казарму угодило. Крышу снесло, дом рухнул, и огонь до самых облаков.

Снова фашисты пошли в атаку. С трех сторон бегут, горланят. Совсем пьяные. А наши опять молчат. Не иначе, на этот раз окаянный враг перебил пограничников. И тут слышу Сашин голос: «Огонь! За Советскую Родину огонь!»

И где силы взяли наши пограничники?! Все вокруг горит, бревна попадали на окопы, земля изрыта снарядами, вроде бы там нет местечка для живого человека — а живы, бьются!

Моя старуха набралась храбрости, выбралась из погреба, за ноги хватает: «Уйди!» Где там уйти! Махнул я на нее рукой: «Сама хоронись!»— и к заставе. Пули над головой зик-зик, а потом слышу Ваню Неходу: «Куда ты, дед? Я, говорит, тебя не признал, чуть в покойника не обернул!» И тут Сивачев появился. Голова перевязана. На перевязке кровь, а лицо строгое, спокойное. «Не тревожься за нас, дед, и вы, товарищи колхозники, не тревожьтесь!» За мной следом еще человек пять приползло. «Вас здесь безоружных перебьют, забирайте жен с ребятами, стариков да в лес». И отправил всех обратно.

Тут опять пушки загрохотали, опять враг по заставе начал бить прямой наводкой. Дополз я до своей хаты, а вместо хаты — костер.

А время уж к полудню. Немец опять в атаку с трех сторон пошел. А Сашка молчит. Нет, думаю, жив он, угостит вас сейчас. И верно: стреляют, стреляют наши! Только звук уж не тот — один пулемет слышно с той стороны, где я Сивачева видал, и винтовок пять, не больше. Одних фашистов в гроб кладут, а другие лезут и лезут. Глядь — уж мимо колодца трое бегут, в руках гранаты, замахнулись да так в землю и плюхнулись, подкосил их Сашин пулемет.

Тогда по земле гул прокатился. Из рощи выкатилось восемь танков. На бортах черные кресты. Грохочут, из пушек, из пулеметов палят. Один на переднем окопе вертится, другие — прямо на заставу.

Что это слышу? Песня! Грохот, пальба, а песня над всем, будто орлица, взлетела, и ничто не в силах ее заглушить. Танки остановились. А Александр Сивачев из окопов во весь рост поднялся, и за ним пятеро пограничников. Запели «Интернационал» и с гранатами ринулись на фашистские танки…

Что дальше было, не видел: в погреб меня утянули. Смотрю — рука окровавилась. Раньше и боли не чуял.

Бой смолк только часа в два после полудня. Стороной ушел на восток. Наши люди, кто посмелее, из погреба вышли, я за ними — и на заставу. Там угли, земля да кровь. Погибли наши дорогие товарищи — которые от снарядов, которые от пуль, а кто под танками. Вот как бились пограничники! Одиннадцать часов бились! Три танка пожгли. Шестьдесят четыре фашиста насмерть положили. А раненых и сосчитать было невозможно.

Ночью мы опять на место боя пробрались. Достали из-под обломков мертвых пограничников и похоронили за околицей под дубом. Узнал фашистский комендант — с землей могилу сровнял. А на другое утро на том месте опять холмик вырос, и весь в цветах. Сколько раз ни разрушали враги ту могилу, она все нерушимой была.

В ночь на третье июля — вовек этой ночи не забыть! — я с внучонком в поле за цветами направился. Насобирал цветов, ползу к могиле и сам себе не верю: над братским холмом огонь мерцает. Сначала будто светлячок, а потом все пуще. Ярким пламенем поднялся.

Мне словно кто новые силы в жилы влил. Весь страх у меня перед фашистами пропал, встал я с земли, цветы вверх поднял, иду на алый огонь. А он словно из самой земли идет, живой кровью светится.

Подхожу, а огонь все выше, все шире — полнеба захватил. Поднялся я на холм, где пограничная братская могила была, понял: за лесом пожар громадный.

А утром, — продолжал дед, — пришел к нам в деревню пограничник — зеленая фуражка на голове, в руке автомат. И как он, по всей форме одетый, смог пройти мимо вражеских постов! Пришел, собрал нас, колхозников, и говорит: «Сейчас из Москвы по радио приказ вышел. Родина наша зовет весь народ на борьбу с врагом. Велено создавать партизанские отряды, не давать фашистам пощады».

«А ты сам-то кто такой будешь?» — спрашиваем.

Он вынул из кармана красную книжечку:

«Коммунист!..»

Тогда мы всей деревней и ушли в лес, к партизанам. Там узнали: ночью партизаны за лесом опрокинули под откос вражеский эшелон с бомбами. Командиром у них был тот самый пограничник, а отряд назвали именем Александра Сивачева.

Старик оглядел нас:

— Мы, крестьяне, так решили: потому Александр Сивачев и его солдаты бились до последнего, что за народ воевали, за правду Не довелось им увидать светлый день, а знали, что придет он. На года вперед знали.

— А где сейчас командир вашего отряда? — спросили мы.

— Из Пруссии прислал весточку, фашистов доколачивает.

…В ясном небе который уж день не видно было фашистских самолетов и дыма пожаров.

Война пронеслась над лесами и долами на запад, за пределы родной земли.

Чуть поодаль от дороги широко раскинул ветви могучий дуб, и лист у него, не глядя на сентябрь, еще зеленый и крепкий. Под дубом, за голубой оградой, — красный обелиск, увенчанный золотой звездой. Молодые елочки обступили скромный памятник, чистый песок желтеет на тропе.

Мы обнажили головы, подошли к могильному холму и положили на него рядом с выцветшей, полуистлевшей зеленой фуражкой поздние осенние цветы. Было нас восемь солдат, лейтенант и седой старик.

Кто-то вслух прочел:

— «Здесь похоронены героические защитники советской государственной границы, павшие смертью храбрых в неравном бою с фашистскими захватчиками двадцать второго июня 1941 года…»

Прошла минута, а может быть, три. Лейтенант подал команду, мы вскинули автоматы и выстрелили залпом три раза. Это был наш салют в память людей, которых никто из нас не знал, не видел в лицо, но которые были для нас больше, чем братья.

О награждении Терентия Иванова орденом Ленина мы узнали в конце октября 1944 года, в северной Норвегии. Наши войска обошли тогда с юго-запада Киркенес и штурмом овладели этим старинным рыбацким городком, превращенным гитлеровцами в военно-морскую базу на Баренцевом море.

Обошли… Кому из фронтовиков не казался обидным телеграфно-краткий язык военных сводок? Ведь он не мог дать даже самое приблизительное представление о напряжении боя, о том, что на самом деле означает обход укрепленного пункта противника под артиллерийским огнем и бомбежкой, сквозь минные поля и проволочные заграждения. К тому же, если взять тот же Киркенес, мы «обходили» его промозглой заполярной осенью, скользя на обросших лишайником скалах, проваливаясь в вязкую болотную трясину, перекарабкиваясь через гряды огромных мокрых валунов, форсируя реки.

Сверху сыплет то дождь, то мокрый снег. И сам промокнешь, продрогнешь, о кружке горячего чая мечтаешь, как в детстве мечтал об именинном подарке…

Мы проклинали и непогоду, и скалы, и болота, и больше всего на свете — врага. Одно было утешение: кончается последняя осень войны! Над фронтами явственно шелестели знамена близкой победы: вышла из войны королевская Румыния, Советская Армия очистила от гитлеровцев царскую Болгарию, доколачивала фашистов в Венгрии, положила начало полному освобождению Польши, Югославии и Чехословакии, стояла на границах самой Германии. Месяц назад пала Финляндия Маннергейма…

А вот поди ж ты, здесь, на севере, в Заполярье, гитлеровцы все еще пытались удержать свои морские и воздушные базы, богатый никелем Печенгский район.

В самом начале нашего наступления и отличился Терентий Иванов. Однако, когда мы узнали, что он награжден самой высокой наградой, его среди нас уже не было…

Над Киркенесом, над крутыми скалами Варангер-Фьорда еще стлался перемешанный с туманом дым от горящих портовых складов и причалов. Рота получила приказ отдыхать. Впервые за несколько суток отоспавшись, плотно поев, выпив по пяти, если не больше кружек обжигающего чая, мы с нетерпением ждали полевой почты.

Наконец-то и общий друг почтальон!..

— Иванову Терентию… — позабывшись, взмахнул очередным белым треугольником старшина и осекся.

На всем огромном фронте Великой Отечественной войны, от Баренцева до Черного моря, был один сравнительно небольшой участок, где наши пограничные части ни на шаг не отступили от советской государственной границы. Участок этот находился за Полярным кругом, в северных скалах, щедро обдуваемых ветрами всех румбов. За три с лишним года непрерывных боев на него обрушилось столько бомб и снарядов, что если бы собрать весь этот металл, то, наверно, каждому защитнику рубежа можно было бы отлить памятник.

Именно здесь с первого дня войны служил сержант пограничник Терентий Иванов. Вместе со всеми он отбивал ожесточенные вражеские атаки, ходил в разведку, мерз, голодал, болел цингой, перевязывал в бою раны товарищей и свои собственные, по счастью легкие, не выводившие его из строя.

Войну он начал зеленым юнцом, всего с год до этого прослужив на заставе. Был он застенчиво-наивным, мечтательно настроенным. Удивительное дело: потомственный вологодский лесоруб, охотник с малых лет, как говорится, в плечах косая сажень — и вдруг скажет, глядя на звезды: «А что, братки, живут на Марсе люди?» Смертная война кипит, а он вдруг про Марс!.. Словом, войну Терентий начал пареньком, к началу же нашего наступления в октябре 1944 года он стал если не степенным, то обстоятельным, научившись в достатке и солдатскому терпению, и всему другому, что положено бывалому воину, имея на личном снайперском счету полторы сотни уничтоженных врагов.

Левый карман гимнастерки Терентия всегда оттопыривался: там рядом с комсомольским билетом и солдатской книжкой лежал томик стихов Пушкина, тот самый томик из «Малой библиотечки поэта», что вышел из печати в канун войны. Кто же из пограничников не знал и не любил Пушкина, однако именно Терентий взял с собой в окопы томик его стихов.

В редкие часы затишья, при ярком свете незаходящего летнего солнца и долгими полярными ночами, в промерзшей насквозь землянке, при колеблющемся огоньке чадной моргалки, в минуты, казалось бы, безысходной тоски по дому, по близким, нестерпимой боли по погибшим товарищам к нам приходил Пушкин.

Терентий не умел читать его так, как читают актеры с эстрады, читал он тихо, пожалуй, даже однотонно, но каждое слово шло у него из сердца. Он читал:

— Это насчет «союзничков», насчет второго фронта! — хмурился снайпер Челищев, в груди у которого сипела простуда.

Шла тяжелая зима первого года войны…

О многом, чем дышит и живет человек, о его горестях и страданиях, радостях и надеждах написал для нас Александр Пушкин стихи. А Терентий Иванов, молодой лесоруб из-под Вологды, умел найти в томике именно то самое нужное стихотворение, которое согревало, успокаивало душу или накаляло ее гневом:

Мы, товарищи Терентия, оборонявшие вместе с ним родную землю у «хладных скал», долго не знали, что и сам он пишет стихи. Терентий никогда не читал их, он стеснялся читать свое после стихов Пушкина. И все-таки рота справедливо называла Терентия Иванова поэтом…

В один из первых дней октября 1944 года, когда и нашему участку фронта пришел долгожданный приказ перейти в наступление, командир полка назначил Иванова, как лучшего следопыта части, не раз и не два ходившего в разведку, проводником подразделения, которое должно было зайти в тыл горно-егерскому фашистскому батальону и отрезать ему путь к отступлению.

Терентий возвратился в роту на вторые сутки промокший до нитки, с наскоро забинтованной левой рукой. На вопрос, что с ним такое случилось, он ответил, что ничего особенного, и, прежде чем отправиться в санбат на перевязку, с трудом вытащил из кармана гимнастерки томик Пушкина с набухшими, слипшимися страницами и попросил товарищей поаккуратнее высушить книжку. Партбилет — к тому времени Терентий уже вступил в партию — он оставил на хранение в политчасти.

Старательно разглаживая каждый листочек томика, мы нашли между ними закладку и прочли подчеркнутые строчки:

На закладке едва заметны были размытые водой карандашные строки:

Вероятно, несовершенные эти строки вызвали бы у знатоков поэзии снисходительную улыбку, нам же они показались прекрасными.

А наутро вся рота поразилась, узнав из армейской газеты о подвиге тихого и застенчивого сержанта Иванова. Оказывается, когда подразделение, к которому он был прикомандирован проводником, завершало окружение вражеского батальона, путь преградила горная речка. Мост через нее был взорван, строить новый некогда. Переходить всем вброд, чуть ли не по плечи в ледяной воде перед самым боем?.. Выход нашел Терентий. Он забрался в воду, положил себе на плечи стволы четырех березок — одну пару с левого берега, другую с правого — и так простоял под минометным огнем врага, пока все подразделение не перебежало по тем березкам, как по мосту. Тогда-то Терентия и ранило.

Вскоре перешел в наступление весь северный участок Карельского фронта. Под Печенгой Иванова снова ранило, на этот раз тяжело — осколок снаряда попал ему в грудь. Терентия эвакуировали в какой-то тыловой госпиталь. Куда? Жив ли он? Мы ничего не знали. Не знали мы и его домашнего адреса, чтобы справиться о Терентии у родных. Да, откровенно говоря, и не до писем тогда было — каждый день бои.

Томик Пушкина Терентий с собой взять не успел, его хранил наш старшина Никитин.

И вдруг в Норвегии, в Киркенесе, — известие о награждении сержанта Иванова орденом Ленина и письмо ему из Вологодской области…

— Наверно, от родных, — хмуро сказал Никитин.

Посоветовались с замполитом: если распечатать письмо, узнаем адрес родителей. Может быть, пока шла почта, Терентий написал им из госпиталя?

Лучше бы нам не читать того письма… Сельсовет сообщал Терентию, что его старший брат и отец пали смертью храбрых под Волховом. Мать не перенесла горя и скончалась девятого сентября. В доме Ивановых временно помещается детский дом сирот войны…

Из рассказов Терентия мы знали, что других родных у него нет.

Кончилась война. Все мы, кто остался жив-здоров, разъехались по родным местам. Прощаясь на Ленинградском вокзале, обещали писать друг другу, да не все, конечно, за мирными делами и заботами помнили обещание — жизнь есть жизнь, тут и винить никого нельзя…

Года полтора назад я получил последнее письмо от бывшего старшины роты Василия Никитина, с которым мы хоть и изредка, да переписываемся. Василий — в пятьдесят пятом году он закончил технический институт — сообщал, что уезжает в Китай, на строительство моста через Хуанхэ, и спрашивал: «Не слыхал ли ты, случаем, где Терентий Иванов? Жив ли он? Я ведь до сих пор вожу с собой томик Пушкина. На досуге читаем с товарищами его стихи». — «Не слыхал», — ответил я старшине.

Признаться, я все реже и реже вспоминал Терентия, и вдруг в начале августа прошлого года он сам напомнил о себе. По газетным делам мне довелось приехать в Архангельск. Просматривая как-то утром областную газету, я прочел под небольшим стихотворением подпись: «Терентий Иванов. Соломбала».

Соломбала — предместье Архангельска, то самое предместье, куда я приехал в командировку. Из окна домика, где мы с сослуживцем временно квартировали, было видно одно из устьев Северной Двины — устье Корабельное: мачты, трубы и грузовые стрелы советских и иностранных пароходов-лесовозов, паруса рыболовецких шхун и лодок.

По дощатому тротуару протопала оживленная гурьба молодых рослых матросов — Соломбала родина потомственных моряков.

Я перечитал стихотворение Терентия Иванова — почему-то я сразу уверился в том, что это именно наш сержант.

В немногих бесхитростных строках говорилось о девушке-шофере автолесовоза, в свете немеркнущей летней зари несущей трудовую вахту на лесной бирже.

Мне захотелось во что бы то ни стало повидать Терентия, поспрошать обо всем, что с ним приключилось, сказать ему, что зря он стеснялся читать нам на фронте свои стихи: они были бы нам на радость…

— Терентий Иванов? Был у нас такой, был, — сказали мне в порту. — Шофером на автолесовозе работал, на пару с женкой. Только недавно орден Ленина за войну получил. Пятнадцать лет, чудак, не знал, что награжденный. Застенчив через край.

— Куда же он от вас ушел? Мне обязательно нужно его повидать, — огорчился я.

— Теперь уж не увидите. Ивановы только позавчера с якоря снялись.

— Куда же?

— В дальнюю разведку, — рассмеялся беседовавший со мной сотрудник отдела кадров. — В Антарктику ушли на «Оби», в поселок Мирный на целых полтора года. А вы, извините, не родственником им доводитесь?

— Родственником, — сказал я.

Вторые сутки Петр метался на койке в бреду. То он звал какую-то Татьяну, то просил дать ему сапоги и с такой силой порывался встать, что Семен Прохоров едва мог удержать его. А. когда к нему возвращалось сознание, он не в. силах был протянуть руку за кружкой с водой, хотя кружка и стояла рядом на тумбочке.

Лейтенант Самохин еще вчера хотел отправить Петра в санчасть пограничного отряда, но, придя в себя, Петр так настойчиво просил повременить, что лейтенант согласился. Не верилось, что такой здоровый парень — на заставе никто не называл его иначе, как Крепышом, — заболел всерьез.

Сегодня утром Самохин зашел в спальню проведать больного, поглядел на его побледневшее, осунувшееся лицо с неестественно блестевшими глазами, и сокрушенно сказал:

— Придется все-таки, товарищ Васильев, поехать. Меня врач распушил по телефону. Он к вечеру сам за вами заедет.

Петр больше не перечил. Снова его начало трясти — через полчаса поднимется жар.

Семен Прохоров укутал товарища вторым одеялом, накрыл сверху шинелью, а тому все равно холодно, будто он стоит босой на льду.

— Не тужи, Крепыш, — успокаивал Семен. — В санчасти уход лучше, лекарства всякие, в жилу чего-нибудь вспрыснут— и сразу на танцы!

Жена начальника заставы Екатерина Захаровна принесла манной каши:

— Кушайте, Крепыш!

А шестилетний Вовка, начальников сын, глядя, как его лучший и самый верный друг, морщась, ест с чайной ложечки кашу, не утерпел и посочувствовал:

— Я манку тоже терпеть не могу. Я ее и маленький никогда не ел.

— Уходи, Вовик, дяде Пете нужен покой, — сказала Екатерина Захаровна.

Вовка ускакал из спальни на одной ноге, однако, едва ушла мать, снова появился.

Раскатывая на табуретке хлебный шарик, он сообщал другу утренние новости. У Ласки — так звали розыскную собаку — щенята открыли глаза. Вовка боялся, как бы они не остались навсегда слепыми. Сеня Прохоров и Ваня Матюшин обещали сделать маленький следовый фонарь. Когда фонарь будет готов, Вовка пойдет с Крепышом в ночной наряд и они обязательно поймают в лесу самого хитрого шпиона.

И, наконец, самая важная новость. Сообщая о ней, Вовка предусмотрительно заглянул под кровать: не спрятался ли там кто-нибудь, — и зашептал.

Самая важная новость касается Крепыша. Вовка слышал, как папа сказал маме об этом сегодня утром. Они думали, что Вовка спит, а он только зажмурил глаза и все слышал. «Крепыш скоро поедет домой». Так сказал папа. Разве у Крепыша есть еще один дом?

Вовка вопросительно уставился на друга:

— Может, папа чего-нибудь перепутал?

— Я еще не скоро поеду, — успокоил Петр.

— Совсем не скоро?

Вовка мигом оживился и натянул Крепышу до самых глаз одеяло.

— Тебе спать нужно. Ладно?

До порога Вовка шел на цыпочках, но едва открыл дверь и увидел в коридоре Прохорова и Матюшина — они чистили автоматы, — как затопал ботинками и громко закричал.

— Я тоже хочу чистить автомат, я умею!..

Крепыш остался один. «И зачем я обманул Вовку?» — подумал он, прислушиваясь к возгласам мальчугана: тот был уже на дворе и играл с Лаской.

Петр достал из-под подушки письмо и перечитал его в десятый раз:

«Петенька, сыночек! Скоро ли ты приедешь домой? Люди рассказывают, будто у вас на границе всегда война. Береги себя, сынок, ты ведь один у меня. Попроси, пожалуйста, своего начальника: может, он даст тебе отпуск. И Татьяна тебя зовет. Она и письмо это пишет. Я даром что очки надела, сама писать уж не могу».

В конце письма Татьяна приписала от себя:

«Я, Петя, знаю — скоро ты не приедешь, а так хотелось бы увидеть тебя хоть на часок!»

Петр спрятал письмо обратно под подушку. Он получил его с неделю назад и до сих пор не ответил, потому что лейтенант Самохин сказал, что за отличную службу командование отряда предоставляет ему, Петру Васильеву, десятидневный отпуск для поездки домой.

Хотел обрадовать своих неожиданным приездом, и вот на тебе — подцепил где-то малярию…

«Кто это стучит? — Петр посмотрел в окно. — Ах, это опять Тихоня!»

Третьи сутки он не кормил сам своего любимого голубя, и тот прилетал, садился на переплет рамы, заглядывал в окно и стучал клювом в стекло.

Глаза устали, и Петр смежил веки, забылся.

Долго ли он спал?

— В ружье!..

Боевая тревога? Петр приподнял голову.

В спальню стремглав вбежали солдаты (они были в Ленинской комнате на политзанятиях), расхватали из пирамиды свои винтовки и автоматы, надели фуражки и так же стремительно выбежали во двор.

Никто из них, даже Семен Прохоров, не сказал Крепышу ни слова — некогда! Взявшись за спинку кровати, он подтянулся, чтобы быть поближе к окну. Солдаты построились. Послышался взволнованный голос лейтенанта Самохина. Лейтенант сказал, что только что позвонил по телефону председатель колхоза и сообщил о двух неизвестных, которых видели на опушке ребятишки, собиравшие грибы. Незнакомцы скрылись в урочище. Необходимо обнаружить их, настигнуть и задержать.

Прозвучала отрывистая команда, зазвякали винтовки, затопали сапоги, и все стихло.

Петр хорошо знал урочище Гнилая балка: обнаружить там спрятавшихся людей дело нелегкое. Место низменное, топкое, особенно сейчас, осенью. В чащобе — густой подлесок до самой границы. В болотистой почве до сих пор находят человеческие черепа, кости и оружие — следы недавней войны. Отступая из Советской Белоруссии, остатки разбитых немецких частей скрывались в урочище, и многих гитлеровцев засосала вязкая топь. Не раз в Гнилой балке пытались схорониться и диверсанты и шпионы. Изрядно всякой нечисти изловили пограничники в глухом заболоченном лесу.

Приподнявшись повыше, Крепыш увидел в окно, как товарищи скрылись за пригорком.

— А я? Что же я? — прошептал он.

Пододвинул табуретку с обмундированием, начал одеваться. С трудом застегнул пуговицы гимнастерки. Почему такие тяжелые сапоги?

Пошатнувшись от слабости, Петр затянул ремень, надел фуражку, взял из пирамиды винтовку.

— Куда ты, Крепыш, больной-то? — окликнул его в коридоре дежурный.

Здоров я!..

Свежий утренний воздух придал бодрости.

«Не так уж я и болен». Только подумал, как затуманилось в глазах, хоть садись прямо на землю.

«Сейчас пройдет, сейчас пройдет», — успокоил себя Петр и, постояв секунду-другую, быстро пошел, а потом побежал следом за товарищами.

— Дядя Петя! — Увидев Петра, Вовка чуть не кубарем скатился по лестнице с крыши, куда забрался, чтобы наблюдать, как будут ловить шпионов.

Крепыш даже не оглянулся.

— А еще друг называется! — захныкал Вовка.

Петр догнал своих у опушки.

— Вы зачем здесь? — удивился начальник.

— Полегчало мне.

— Полегчало? — Самохин хотел было отправить Крепыша обратно на заставу, но, может быть, ему и в самом деле лучше? Если бы было плохо, не смог бы так бежать.

— Пойдете с Прохоровым с правого фланга! — приказал лейтенант. — Прочесывать лес будем.

Пограничники вошли в Гнилую балку цепью. Ели и осины росли в урочище так густо, что даже днем здесь было сумрачно.

Сначала Петр видел идущего слева товарища, но вскоре начал отставать.

Услышав преследователей, Вернер Курц и его переправщик Сангушко притаились за кочкой. Бежать дальше было неразумно: грязь хлюпала под ногами, ветви трещали.

Лежать нужно, не подавая никаких признаков жизни, лежать плашмя, бревном. Холодная вязкая грязь затекала в рукава тужурки, за ворот рубашки, в сапоги. Шею ломило от напряжения. Курц приподнял было голову, но Сангушко, ни слова не говоря, надавил ему на затылок, и Курц ткнулся лицом в болотную жижу. Он едва не чертыхнулся и не ударил проводника.

Как нелепо все получилось! Не нужно было выскакивать на опушку! Называется, прошли!..

Курц скосил глаза на Сангушко. Тот вдавился в грязь, сжимая в правой руке маузер.

Конечно, лучше сидеть во Франкфурте-на-Майне, в теплом кабинете, чем вот так вязнуть в грязи и дрожать от холода и страха. Но что делать? У обер-лейтенанта Вернера Курца не было иного выхода. После разгрома его дивизии летом 1944 года он долго скрывался в лесах Белостокского воеводства у своих знакомых из тайной нацистской организации, пока ему не предложили работать по заданиям не то бывшего польского, не то английского генерала Андерса в пользу, как выразились его новые хозяева, одной могущественной державы. Курц равно ненавидел и Советы и новую Польшу — и согласился. В конце концов, не все ли равно, кому служить — генералу Андерсу, американцам или англичанам, — платили бы деньги!

«Вы не пожалеете, — говорили Курцу, — все это будет не так трудно осуществить…» — и дали ему в проводники вот этого Сангушко, который был чуть ли не адъютантом самого предателя Варшавы генерала Бура — Курц согласился, но он даже предположить не мог, что попадет в такую жуткую историю…

— Не сопите! — едва слышно прошептал Сангушко.

Курц затаил дыхание, уставившись на торчащий перед глазами сероватый ствол ели. «Что это?.. Неужели…»

Позади явственно послышался звук, свидетельствующий о приближении погони. «Продолжать лежать или…»

Сангушко, как бы предупреждая спутника от поспешных решений, вторично пригнул его голову. Курц от неожиданности хлебнул жидкой грязи и, будучи не в силах сдержаться, закашлялся. Все под ним засопело, захлюпало. Скрываться дальше было бессмысленно. Он повернулся, и его глаза встретились с глазами человека в зеленой фуражке.

Пограничник!..

Петр шел, напрягая все свои силы, а когда ноги отказались служить ему, пополз. Он осторожно перекладывал в стороны ветки, чтобы не трещали, осторожно, по очереди вытаскивая из грязи руки, переносил их вперед.

Гимнастерка и брюки пропитались жидкой грязью, и, приподнимаясь, чтобы продвинуться еще на полметра, Крепыш остерегался: не зашумела бы стекающая с одежды вода.

В горле пересохло, а дрожь не прекращалась. Почему качаются деревья? Вон за той большой елью, до которой осталось шагов пятнадцать, почва станет тверже…

Неприятный звон неотступно раздавался в ушах. Силы оставляли Петра, и все-таки он полз и полз.

Приподняв винтовку — казалось, в ней пуда два, — крепче сжал ее: «Что это впереди? Чьи это сапоги?..»

Крепыш не успел вскочить первым. Первым поднялся Вернер Курц, и Петр увидел его лицо, залепленное грязью, с выпученными от страха глазами.

Боль, слабость, головокружение — все вмиг исчезло. «Вот они, враги!..»

Целиться некогда! Петр нажал спускной крючок: выстрел услышат свои. В ответ раздался оглушающий хлопок пистолета. Крепыш успел ткнуть куда-то вперед штыком и упал.

— Некогда! — выкрикнул Сангушко, зажимая проколотое плечо.

Но Курц и сам понимал, что добивать раненого нет времени. Не скрываясь, не таясь больше, они побежали сквозь кусты в сторону границы.

Крепыша нашли минут через пятнадцать после того, как услыхали выстрелы. Он сидел, прислонившись к стволу ели, прерывисто дышал.

— Что с тобой? — спросил подбежавший первым Прохоров.

Петр дрожащими пальцами закатал кверху гимнастерку и нижнюю рубашку. Из маленькой круглой ранки на животе текла кровь.

Крепыш очнулся лишь на заставе. Возле него сидела Екатерина Захаровна. («Почему у нее слезы в глазах?») Рядом стоял лейтенант Самохин.

Из столовой доносился приглушенный стук посуды: дежурный убирал после обеда.

И тут Петр все вспомнил, и его охватила тревога.

— Задержали? — попытался он приподняться.

— Лежите, лежите, Крепыш! — удержала его Екатерина Захаровна.

— Ясное дело! — улыбнулся лейтенант. — Твой выстрел помог…

— Хорошо… Это хорошо…

Петру стало легко, и он обрадовался, увидев, что рядом стоит и Вовка. Вовка тер кулаками распухшие глаза.

— Дядя Крепыш, я их видел. Их Сеня Прохоров караулит.

— Вовик, иди спать! — Екатерина Захаровна обняла сына и увела.

Когда она вернулась, Петр достал из-под подушки письмо.

— Екатерина Захаровна, здесь адрес мамы. Напишите ей: я обязательно приеду, только немного задержусь…

Сказал и только сейчас почувствовал: на заставе необычайная тишина. И в домино не играют, и радио не слушают… Только мошки жужжат… Нет, это не мошки, это в голове шумит…

На дворе заурчал автомобиль, заскрипели тормоза.

— Наконец-то приехали! — прошептала Екатерина Захаровна.

— Ну, где ваш малярик? — шумно входя в спальню, спросил врач.

— Ранен он. Пока вы ехали, его ранили, — сказал Самохин и тихо добавил: — Минск предлагает выслать за ним самолет.

Врач склонился над Петром, осторожно сняв временную повязку, осмотрел рану, отрицательно покачал головой:

— Необходима немедленная операция. — Он повернулся к Екатерине Захаровне: — Приготовьте, пожалуйста, кипяток, таз, чистые полотенца и бинты. И как можно быстрее…

…Над урочищем занималось новое утро. Не по-осеннему голубое небо перечеркивали перистые облака. Воздух был тих. Недвижимо стояли ели, и желтеющие осины, и березы. Нахолодавшая за ночь почва отогревалась, и легкий пар поднимался над подлеском. Словно перекликаясь друг с другом, барабанили дятлы.

Прохоров и Матюшин шли дозорной тропой, внимательно вглядываясь в покрытую опавшей листвой землю.

Тонкий горловой звук с переливами привлек внимание пограничников. Две крохотные буро-серые пичужки ворошили траву. Увидев людей, они нахохлились, распустили веером хвостики, завертели головками.

— Вертишейки, — улыбнулся Прохоров. — Напугались-то как! А не отступают.

Пограничники обошли разволновавшихся пичуг и опять устремили взгляд на дозорную тропу. И вдруг Матюшин тихо сказал:

— По-моему, Крепыш выживет.

— Конечно, выживет, — ответил Прохоров.

— Только подумать, — добавил Матюшин, — больной был и пошел, а мог ведь и не идти.

— А ты бы разве не пошел? — спросил Прохоров.

Осенью 1944 года на одной из погранзастав Белоруссии Лев Александрович Линьков услышал от старожила ближайшей деревни рассказ о том, как в первый день войны пограничники приняли на себя удар гитлеровских войск и как геройски погиб начальник заставы Александр Сивачев.

Спустя несколько лет, работая над фронтовыми записями, Лев Александрович написал о Сивачеве очерк, который был опубликован в газете.

Вскоре в Квартире писателя раздался телефонный звонок.

— Лев Александрович? Здравствуйте. С вами говорит Александр Сивачев.

— Как? А разве…

— Да нет, вы не поняли. Я сын того Александра Сивачева, тоже Александр Сивачев.

В тот же день жена и сын погибшего командира приехали к Л. Линькову. Оказалось, что они ничего не знали о Сивачеве, без вести пропавшем в первые дни войны.

Так писатель помог восстановить имя еще одного героя. И семья теперь знает, как погиб Сивачев и где он похоронен.

Впоследствии Л. Линьков написал рассказ «Сердце Александра Сивачева».

Вот такие непридуманные, живые истории стоят почти за каждым произведением писателя.

Увлечение пограничной темой началось давно. Еще в 30-е годы по заданию «Комсомольской правды» он начинает собирать материал о первых пограничниках и всерьез, можно сказать, на всю жизнь «заболевает» этой темой.

Работа в газете, а позднее в журнале «Пограничник» позволила ему познакомиться с интереснейшими материалами по истории советской погранохраны.

А с начала войны, перейдя на службу в погранвойска и прослужив там несколько лет внештатным пропагандистом, Л. Линьков побывал на очень многих погранзаставах и подолгу жил там.

Недаром среди его наград, а их у него более десяти, рядом с медалью «За боевые заслуги» — медали «За отличие в охране государственных границ СССР» и «50 лет погранвойск СССР».

Л. Линьков хорошо знал самые отдаленные погранзаставы нашей страны: Сибири, Тихого океана, Курильских островов.

Не раз бывал он на заставах Средней Азии, где в начале тридцатых годов пограничники вели бои с последними бандами басмачей.

Хорошо были знакомы писателю и трудности пограничной службы, с которыми пришлось столкнуться первым таежным заставам Дальнего Востока.

Подлинные события ложились в основу его произведений, а герои пограничных будней становились героями его книг. Именно поэтому рассказы и повести, сценарии и очерки Л. Линькова, посвященные советским пограничникам, отличаются предельной достоверностью и правдой.

Имя этого писателя хорошо знакомо юному и взрослому читателю. Сборники его рассказов и повестей — «Капитан старой черепахи», «Источник жизни», «Мыс Доброй Надежды», «Пост семи героев», «Сигнал тревоги» — неоднократно переиздавались в издательствах «Молодая гвардия», «Детская литература», в Воениздате. А Одесская киностудия дважды ставила фильмы по сценариям Льва Линькова. Фильмы эти — «Морской пост» и «Капитан старой черепахи» — тоже посвящены пограничникам.

Написанные много лет назад книги Льва Александровича Линькова и в наши дни не утратили своей художественной познавательной и воспитательной ценности. Они помогают современному читателю почувствовать революционную устремленность первых пограничников, безграничную верность солдата своему высокому воинскому долгу, рассказывают о добрых традициях пограничной службы, которые в то далекое время только закладывались.

В. Писаревская