Голос: Ты оказался совсем другим человеком, чем я думал.

Я: Я за это не в ответе.

Голос: Однако, ты сам ввел меня в заблуждение.

Я: Я никогда этого не делал.

Голос: Однако, ты любил прекрасное — или делал вид что любишь.

Я: Я люблю прекрасное.

Голос: Что же ты любишь? Прекрасное? Или одну женщину?

Я: И то и другое.

Голос (с холодной усмешкой): Похоже, ты не считаешь это противоречием.

Я: А кто же считает? Тот, кто любит женщину, может не любить старинного фарфора, но это просто потому, что он не понимает прелести старинного фарфора.

Голос: Эстет должен выбрать что-то одно.

Я: К сожалению, я не столько эстет, сколько человек от природы жадный. Но в будущем я, может быть, выберу старинный фарфор, а не женщину

Голос: Значит, ты непоследователен.

Я: Если это непоследовательность, то в таком случае больной инфлюэнцей, который делает холодные обтирания, самый последовательный человек.

Голос: Перестань притворяться, будто ты силен. Внутренне ты слаб. Но, естественно, ты говоришь такие вещи только для того, чтобы отвести от себя нападки, которым ты подвергаешься со стороны общества.

Я: Разумеется, я и это имею в виду. Подумай прежде всего вот о чем: если я не отведу нападки, то в конце концов буду раздавлен.

Голос: Какой же ты бесстыжий малый!

Я: Я ничуть не бесстыден. Мое сердце даже от ничтожной мелочи холодеет словно прикоснулось ко льду.

Голос: Ты считаешь себя человеком полным сил?

Я: Разумеется, я один из тех, кто полон сил. Но не самый сильный.

Будь я самым сильным, вероятно, спокойно превратился бы в истукана, как человек по имени Гете.

Голос: Любовь Гете была чиста.

Я: Это — ложь. Ложь историков литературы. Гете в возрасте тридцати пяти лет бежал в Италию. Да. Это было не что иное, как бегство. Эту тайну, за исключением самого Гете, знала только мадам Штейн

Голос: То, что ты говоришь, — самозащита. Нет ничего легче самозащиты.

Я: Самозащита — не легкая вещь. Если б она была легкой, не появилась бы профессия адвоката.

Голос: Лукавый болтун! Больше никто не захочет иметь с тобой дела.

Я: У меня есть деревья и вода, волнующие мое сердце. И есть более трехсот книг, японских и китайских. восточных и западных

Голос: Но ты навеки потеряешь своих читателей.

Я: У меня появятся читатели в будущем.

Голос: А будущие читатели дадут тебе хлеба?

Я: И нынешние не дают его вдоволь. Мой высший гонорар — десять иен за страницу.

Голос: Но ты, кажется, имел состояние?

Я: Все мое состояние — участок в Хонзё размером в лоб кошки. Мой месячный доход в лучшие времена не превышал трехсот иен.

Голос: Но у тебя есть дом. И хрестоматия новой литературы…

Я: Крыша этого дома меня давит. Доход от продажи хрестоматии я могу отдать тебе, потому что получил четыреста пятьдесят иен.

Голос: Но ты составитель этой хрестоматии. Этого одного ты должен стыдиться.

Я: Чего же мне стыдиться?

Голос: Ты вступил в ряды деятелей просвещения.

Я: Ложь. Это деятели просвещения вступили в наши ряды. Я принялся за их работу.

Голос: Ты все же ученик Нацуме-сенсея!

Я: Конечно, я ученик Нацуме-сенсея. Ты, может быть, знаешь того Сосеки-сенсея, который занимался литературой. Но ты, вероятно, не знаешь другого Нацуме-сенсея, гениального, похожего на безумца

Голос: У тебя нет идей. А если изредка они и бывают, то всегда противоречивы.

Я: Это доказательство того, что я иду вперед. Только идиот до конца уверен, что солнце меньше кадушки.

Голос: Твое высокомерие убьет тебя.

Я: Иногда я думаю так: может быть, я не из тех, кто умирает в своей постели.

Голос: Похоже, ты не боишься смерти? А?

Я: Я боюсь смерти. Но умирать нетрудно. Я уже не раз набрасывал петлю на шею. И после двадцати секунд страданий начинал испытывать даже какое-то приятное чувство. Я всегда готов без колебаний умереть, когда встречаюсь не столько со смертью, сколько с чем-то неприятным.

Голос: Почему же ты не умираешь? Разве в глазах любого ты не преступник с точки зрения закона?

Я: С этим я согласен. Как Верлен, как Вагнер или как великий Стриндберг.

Голос: Но ты ничего не делаешь во искупление.

Я: Делаю. Нет большего искупления, чем страдание.

Голос: Ты неисправимый негодяй.

Я: Я скорее добродетельный человек. Будь я негодяем, я бы так не страдал. Больше того, пользуясь любовью женщин, я вымогал бы у них деньги.

Голос: Тогда ты, пожалуй, идиот.

Я: Да, пожалуй, я идиот. «Исповедь глупца» написал идиот по духу мне близкий.

Голос: Вдобавок, ты не знаешь жизни.

Я: Если бы знание жизни было самым главным, деловые люди стояли бы выше всех.

Голос: Ты презирал любовь. Однако теперь я вижу, что с начала и до конца ты ставил любовь выше всего.

Я: Нет, я и теперь отнюдь не ставлю любовь выше всего. Я поэт. Художник.

Голос: Но разве ты не бросил отца и мать, жену и детей ради любви?

Я: Лжешь. Я бросил отца и мать, жену и детей только ради самого себя.

Голос: Значит, ты эгоист.

Я: К сожалению, я не эгоист. Но хотел бы стать эгоистом.

Голос: К несчастью, ты заражен современным культом «эго».

Я: В этом-то я и есть современный человек.

Голос: Современного человека не сравнить с древним.

Я: Древние люди тоже в свое время были современными.

Голос: Ты не жалеешь своих детей и своей жены?

Я: Разве найдется кто-нибудь, кто бы их не жалел? Почитай письма Гогена.

Голос: Ты готов оправдывать все, что ты делал.

Я: Если б я все оправдывал, я не стал бы с тобой разговаривать.

Голос: Значит, ты не будешь себя оправдывать?

Я: Я просто примиряюсь с судьбой.

Голос: А как же с твоей ответственностью?

Я: Одна четверть — наследственность, другая четверть — окружение, третья четверть — случайности, на моей ответственности только одна четверть.

Голос: Какой же ты мелкий человек.

Я: Все такие же мелкие, как я.

Голос: Значит, ты сатанист

Я: К сожалению, я не сатанист. Особенно к сатанистам зоны безопасности я всегда чувствовал презрение.

Голос (некоторое время безмолвен): Во всяком случае, ты страдаешь. Признай хоть это.

Я: Не переоценивай! Может быть, я горжусь тем, что страдаю. Мало того, «бояться утерять полученное» — такое с сильными не случается.

Голос: Может быть, ты честен. Но может быть, ты просто шут.

Я: Я тоже думаю — кто я?

Голос: Ты всегда был уверен, что ты реалист.

Я: Настолько я был идеалистом.

Голос: Ты, пожалуй, погибнешь.

Я: Но то, что меня создало, — создаст второго меня.

Голос: Ну и страдай сколько хочешь. Я с тобой расстаюсь.

Я: Подожди. Сначала скажи мне: ты, непрестанно меня вопрошающий, ты, невидимый для меня, — кто ты?

Голос: Я? Я ангел, который на заре мира боролся с Иаковом.

Голос: У тебя замечательное мужество.

Я: Нет, я лишен мужества. Если бы у меня было мужество, я не прыгнул бы сам в пасть ко льву, а ждал бы, пока он меня сожрет.

Голос: Но в том, что ты сделал, есть нечто человеческое.

Я: Нечто человеческое — это в тоже время нечто животное.

Голос: Ты не сделал ничего дурного. Ты страдаешь только из-за нынешнего общественного строя.

Я: Даже если бы общественный строй изменился, все равно мои действия непременно сделали бы кого-либо несчастным.

Голос: Но ты не покончил с собой. Как-никак у тебя есть силы.

Я: Я не раз хотел покончить с собой. Например, желая, чтобы моя смерть выглядела естественной, я съедал по десятку мух в день. Проглотить муху, предварительно ее искрошив, — пустяк. Но жевать ее — противно.

Голос: Зато ты станешь великим.

Я: Я не гонюсь за величием. Чего я хочу — это только мира. Почитай письма Вагнера. Он пишет, что если бы у него было достаточно денег на жизнь с любимой женщиной и двумя-тремя детьми, он был бы вполне доволен и не создавая великое искусство. Таков даже Вагнер. Такая яркая личность, как Вагнер.

Голос: Во всяком случае, ты страдаешь. Ты — человек, не лишенный совести.

Я: Но моя жена всегда была мне верна.

Голос: В твоей трагедии больше разума, чем у иных людей.

Я: Лжешь. В моей комедии меньше знания жизни, чем у иных людей.

Голос: Но ты честен. Прежде чем что-то открылось, ты во всем признался мужу женщины, которую любишь.

Я: И то ложь. Я не признавался до тех пор, пока у меня хватало на это сил.

Голос: Ты поэт. Художник. Тебе все позволено.

Я: Я поэт. Художник. Но я и член общества. Не удивительно, что я несу свой крест. И все же он еще слишком легок.

Голос: Ты забываешь свое «я». Цени свою индивидуальность и презирай низкий народ.

Я: Я и без твоих слов ценю свою индивидуальность, но народа я не презираю. Когда-то я сказал: «Пусть драгоценность разобьется, черепица уцелеет». Шекспир, Гете, Тикамацу Мондзаемон когда- нибудь погибнут. Но породившее их лоно — великий народ — не погибнет. Всякое искусство, как бы ни менялась его форма, родится из его недр.

Голос: То, что ты написал, оригинально.

Я: Нет, отнюдь не оригинально. Да и кто оригинален? То, что написали таланты всех времен, имеет свои прототипы всюду. Я тоже нередко крал.

Голос: Однако ты и учишь.

Я: Я учил только невозможному. Будь это возможно, я сам сделал бы это раньше, чем стал учить других.

Голос: Не сомневайся в том, что ты сверхчеловек.

Я: Нет, я не сверхчеловек. Мы все не сверхчеловеки. Сверхчеловек только Заратустра, но какой смертью погиб Заратустра — этого сам Ницше не знает.

Голос: Даже ты боишься общества?

Я: А кто не боялся общества?

Голос: Посмотри на Уайльда, который провел три года в тюрьме. Уайльд говорил: «Покончить с собой — значит быть побежденным обществом».

Я: Уайльд, находясь в тюрьме, не раз замышлял самоубийство. И не покончил с собой только потому, что у него не было способа это сделать.

Голос: Растопчи добро и зло.

Я: А я теперь больше всего хочу стать добродетельным.

Голос: Ты слишком прост.

Я: Нет, я слишком сложен.

Голос: Но можешь быть спокоен. У тебя всегда будут читатели.

Я: Только после того, как перестанет действовать авторское право.

Голос: Ты страдаешь из-за любви.

Я: Из-за любви? Поменьше высокопарностей, годных для литературных юнцов. Я просто споткнулся о любовь.

Голос: О любовь всякий может споткнуться.

Я: Это только значит, что всякий легко может соблазниться деньгами.

Голос: Ты распят на кресте жизни.

Я: Этим не приходится гордиться. Убийца своей любовницы и похититель чужих денег тоже распяты на кресте жизни.

Голос: Жизнь не настолько мрачна.

Я: Известно, что жизнь темна для всех, кроме «избранного меньшинства». А «избранное меньшинство» — это другое название для идиотов и негодяев.

Голос: Так страдай сколько хочешь. Ты знаешь меня? Меня, который пришел нарочно, чтобы утешить тебя?

Я: Ты пес. Ты дьявол, который некогда пробрался к Фаусту под видом пса.

Голос: Что ты делаешь?

Я: Я только пишу.

Голос: Почему ты пишешь?

Я: Только потому, что не могу не писать.

Голос: Так пиши. Пиши до самой смерти.

Я: Разумеется — мне ничего иного и не остается.

Голос: Ты, сверх ожидания, спокоен.

Я: Нет, я ничуть не спокоен. Если бы ты был из тех, кто меня знает, то знал бы и мои страдания.

Голос: Куда пропала твоя улыбка?

Я: Вернулась на небеса к богам. Для того чтобы дарить жизни улыбку, нужен, во-первых, уравновешенный характер, во-вторых — деньги, в-третьих, более крепкие нервы, чем у меня.

Голос: Но у тебя, кажется, стало легко на сердце?

Я: Да, у меня стало легко на сердце, но зато мне пришлось возложить на голые плечи бремя целой жизни.

Голос: Тебе не остается ничего иного, как на свой лад жить. Или же на свой лад…

Я: Да. Не остается ничего, как на свой лад умереть.

Голос: Ты станешь новым человеком, отличным от того, каким был.

Я: Я всегда остаюсь самим собой. Только кожу меняю. Как змея…

Голос: Ты все знаешь.

Я: Нет, я не все знаю. То, что сознаю, — это только часть моего духа. Та часть, которую я не сознаю. Африка моего духа простирается беспредельно. Я ее боюсь. На свету чудовища не живут. Но в бескрайней тьме еще что-то спит.

Голос: И ты тоже мое дитя.

Я: Кто ты — ты, который меня поцеловал? О, да я тебя знаю!

Голос: Кто же я, по-твоему?

Я: Ты тот, кто лишил меня мира. Тот, кто разрушил мое эпикурейство. Мое? Нет, не только мое. Тот, из-за кого мы утратили дух середины, то, чему учил нас мудрец Древнего Китая. Твои жертвы — повсюду. И в истории литературы, и в газетных статьях.

Голос: Как же ты меня назовешь?

Я: Я…как тебя назвать не знаю. Но, если воспользоваться словами других, то ты — сила, превосходящая нас. Ты — владеющий нами демон.

Голос: Поздравь себя самого. Я ни к кому не прихожу для разговоров.

Я: Нет, я больше, чем кто-либо другой, буду остерегаться твоего прихода. Там, где ты появляешься, мира нет. Но ты, как лучи рентгена, проникаешь через все.

Голос: Так будь впредь настороже.

Я: Разумеется, впредь я буду настороже. Но вот когда у меня в руке перо…

Голос: Когда у тебя в руке будет перо, ты скажешь: приходи!

Я: Кто скажет — приходи?! Я один из мелких писателей. Иначе мира не обрести. Но когда в руке у меня будет перо, я, может быть, попаду к тебе в плен.

Голос: Так будь всегда внимателен. Может быть, я воплощу в жизнь, одно за другим, все твои слова. Ну, до свидания! Я ведь приду еще когда-нибудь.

Голос (один): Рюноске Акутагава! Рюноске Акутагава! Вцепись покрепче корнями в землю! Ты — тростник колеблемый ветром. Может быть, облака над тобой когда-нибудь рассеются. Только стой крепко на ногах. Ради себя самого. Ради твоих детей. Не обольщайся собой, но и не принижай себя. И ты воспрянешь.