Edited by Otto Penzler

BIBLIOMYSTERIES VOLUME 2

Если вы любите тайны и если вы любите книги, что может быть лучше, чем тайны из мира книг? Эти чудесные истории так и называются: книготайны.

Возьмете ли вы с полки словарь, коль скоро привержены традициям, или воспользуетесь компьютерной проверкой орфографии, – это слово нигде вам не встретится. А если наберете его в редакторе «Word», внизу появится красная волнистая линия, давая понять, что не существует такого слова либо допущены ошибки в написании.

И тем не менее библиофилы, а по совместительству любители детективной литературы, сразу поймут, что́ это слово означает, пусть оно и покажется малоупотребительным и неудобоваримым тем бедным и несчастным невеждам, кто еще не вкусил предлагаемых им наслаждений. Я же, страстный книжник с младых ногтей и вот уже полвека обожатель детективов, держу в сердце особый уютный уголок для книг о книгах – с тех пор как подростком прочел «The Haunted Bookshop» Кристофера Морли.

Несколько лет назад, когда у «Mysterious Bookshop» возникли финансовые проблемы (а они были всегда, но в 2010–2012 гг. положение стало отчаянным), у меня родилась идея, как подзаработать деньжат и удержать на расстоянии кредиторов. Надо издавать то, что можно продать не только в нашем магазине.

Мое давнее пристрастие к произведениям о книгах соединилось со страстью к детективам, и я попросил нескольких авторов, с которыми дружил, сочинить для «Mysterious Bookshop» по оригинальной «книготайне». Объяснить, что я имею в виду, было непросто, но писатели поняли, и большинству из них удалось выкроить время и создать удивительно талантливые вариации на заданную тему.

Мы печатали «книготайны» в мягкой обложке и даже выпустили каждую в твердой – правда, крошечным тиражом в сто экземпляров, пронумерованных, с автографом, для коллекционеров. Далее произведения публиковались в электронном виде, причем многие были переведены на десятки языков; отчасти благодаря этому гибель магазина была предотвращена.

Первые пятнадцать новелл из этой серии вошли в антологию под названием «Во всем виновата книга. Рассказы о книжных тайнах и преступлениях, связанных с книгами». А это вторая коллекция, озаглавленная не менее изобретательно: «Во всем виновата книга – 2». «Mysterious Bookshop» продолжает публикацию отдельных произведений, и все мы верим, что в свое время появится третий том. Ну а пока, надеюсь, вы получите удовольствие от самых разнообразных детективных произведений, составивших эту красивую книгу.

В ней Иэн Рэнкин рассказывает о пропаже авторской рукописи «Доктора Джекила и мистера Хайда» в легендарном парижском книжном магазине «Шекспир и компания», а Ф. Пол Вилсон – о книге с магическими свойствами. Джойс Кэрол Оутс изображает чрезмерно амбициозного книготорговца, а Джеймс Грейди отправляет Кондора в Библиотеку Конгресса. Стивен Хантер проливает свет на секретную деятельность Алана Тьюринга в ходе Второй мировой войны, а Меган Эббот и Дениз Мина дополняют эту коллекцию своими новеллами, удостоенными премии «Эдгар», названной в честь Эдгара Аллана По.

Любите ли вы традиционный детектив, или вам по вкусу нечто более крутое, смешное и экстравагантное, – я могу смело пообещать: ни одно из этих пятнадцати произведений выдающихся современных авторов вас не разочарует.

Убийство совершила Агата Кристи.

Доказательство было налицо, но никто не видел его больше суток. Тело Роберта Риппла успело остыть.

Должно быть, оно пролежало так весь понедельник – у магазина «Драгоценные находки» этот день был выходным. Бедный мистер Риппл! Его обнаружили утром во вторник, в помещении, которое он называл офисом. Ни один книготорговец не выбрал бы для последней в жизни сделки такую вот позу перочинного ножа: живот на коробке с книгами, зад кверху, голова и ноги уперты в пол. У коробки лопнул картонный бок, и книги вывалились, рассыпались по ковру, все до одной – с фамилией Кристи на обложке.

Груз был доставлен вечером в воскресенье. А пришел он с Парк-авеню, с одной из лучших улиц Покетауна, штат Пенсильвания. История этих книг весьма любопытна. Перед Второй мировой войной их привез в США иммигрант, в прошлом торговый представитель английского издательства. Он надеялся, что мода на Джефри Фарнола и Этель М. Делл рано или поздно пройдет и британские читатели вновь увлекутся детективами; тут-то и пригодится запас романов Кристи, этих памятников трудной эпохи. Но, переселившись, он увлекся продажей автомобилей «Форд-Т» и сколотил приличное состояние. Заработав первый миллион, он приобрел элегантный деревянный коттедж; там-то, на чердаке, и лежали в забвении эти тома. И вот теперь легкомысленный потомок надумал снести старый дом, чтобы воздвигнуть на его месте достойное космического века жилище из стекла и бетона. Освобождая чердак, внук обнаружил там книги и решил от них избавиться. Роберт лишь одним глазком взглянул и предложил за все пятьсот долларов, и парень с радостью отправил чек в карман.

С трудом поверив в свою удачу, Роберт, видимо, дождался закрытия магазина и ухватился за коробку, чтобы переложить ее на стол и теперь уже внимательно ознакомиться с содержимым. Напрасно он это затеял.

Книги в твердой обложке довольно увесисты. И хотя Роберт десятки лет таскал их туда-сюда, возраст есть возраст. Когда тебе шестьдесят восемь и сердце в нелучшей форме, едва ли стоит браться за такую тяжесть.

Букинистика – занятие не самое прибыльное, но Роберт вопреки всем невзгодам продержался в этом бизнесе двадцать шесть лет, торгуя книгами самой разной направленности. Однако «Драгоценные находки» – нечто большее, нежели просто книжный магазин. В Покетауне они стали очагом культурной жизни, центром увлечений городка: тут и читательские кружки, и писательский клуб, и кофейные утренники, и музыкальные вечера. Далеко не все посетители удостаивали хотя бы взглядом товар на стеллажах. Очень немногие делали покупки или дарили книги Роберту в знак благодарности, поэтому нелегко понять, почему он до сих пор не вылетел в трубу. Сам он объяснял, что его выручает посылочная торговля, а позднее на помощь пришел Интернет.

Безвременная кончина Роберта вызвала множество проблем. Таня Трипп, считаные месяцы проработавшая в его магазине продавцом, получила сильнейшее нервное потрясение, когда обнаружила тело, и тут же на нее свалилась куча срочных дел: надо вызывать врача, потом звонить в похоронное бюро и, наконец, искать родственников Роберта.

Напрасный труд – в живых не осталось ни одного Риппла. Роберт никогда не был женат. Похоже, о похоронах следует позаботиться благодарным посетителям магазина. И кому-то придется взять на себя организацию этого мероприятия. Тане, кому же еще!

К счастью, эта молодая особа была энергичной, с характером таким же твердым, как и ее мускулатура. На сверхурочную неоплачиваемую работу она не жаловалась даже себе самой.

Никто не сомневался, что причиной смерти стала попытка поднять коробку с книгами Агаты Кристи, но даже в таких случаях полагается вскрытие. Патологоанатом обнаружил серьезный ушиб головы и счел, что он получен при падении. А умер книготорговец от инфаркта. Все просто.

Непросто стало потом. Тане не удалось найти завещание. Она обыскала «офис», где скончался Роберт, и его жилище наверху, где прежде не бывала. Заурядный человек на ее месте вошел бы в комнаты мертвеца, испытывая страх. Но Таня, решительная и хладнокровная, была личностью незаурядной. Без малейшего трепета она разыскала паспорт Роберта, его свидетельство о рождении и налоговую отчетность. Но где же завещание? Обратилась в его банк – там ничего не нашлось.

Тут один из самых состоятельных завсегдатаев предложил оплатить похороны, а прочие друзья Роберта собрали деньги, чтобы достойно помянуть его в «Драгоценных находках». Такое впечатление, будто Роберт всерьез рассчитывал на душевные проводы.

Стол накрыли в подсобке – она и раньше служила для разных посиделок. Хранившиеся здесь книги не считались ценными. В любой букинистической лавке накапливается товар, который вряд ли удастся сбыть: ужастики, переставшие ужасать, научная фантастика, отставшая и в научном, и в развлекательном плане от современных вкусов. Спрашивается, что мешает выбросить весь этот хлам? Иногда кое-что мешает. Например, в журналах девятнадцатого века есть гравюры, которые можно вырезать, поместить в рамки и продать отдельно, как эстампы. У Роберта до подобной возни не доходили руки, и неликвид годами ждал своего часа в подсобке. В самом низу на стеллажах покоились тяжелые тома: устаревшие энциклопедии, словари, художественные альбомы. Выше – сборники произведений и клубные издания давно забытых авторов. Над ними – малотиражная проза и поэзия. И на самом верху, в побуревших, с замятыми уголками обложках – полные собрания сочинений Миченера, Хейли и Клавелла.

Конечно, это помещение не годилось бы для собраний, не будь стеллажи в его средней части передвижными, на колесиках. В углу стояли сложенные штабелем пластмассовые кресла. Денег с организаторов Роберт не брал, его вполне устраивало, что люди проходят через торговые залы и задерживаются иногда, чтобы взять в руки приглянувшуюся книжку. По вторникам в подсобке собиралось историческое общество Покетауна, по средам – арт-клуб, по четвергам – шахматный кружок, и так далее. Во второй половине дня и по вечерам, кроме воскресенья и понедельника, здесь что-нибудь обязательно происходило.

А теперь здесь проходили поминки.

Класс музыкального развития пригласил знакомого ирландского скрипача, тот привел четырех друзей, и они взялись поднять настроение людям, скорбящим по безвременно ушедшему другу. А людей пришло столько, что подсобка всех не вместила; остальные залы тоже оказались заполнены.

Ирландцы играли в мажоре, дешевого вина было вволю, так что грусть мешалась с весельем. Но еще и с озабоченностью: как быть дальше? Некоторое время магазин поработает под Таниным управлением, но нет уверенности, что он не закроется.

– Придется продать, – сказала Таня в перерыве между джигами. – Наследника-то нет.

– И кто же купит книжный магазин в такие трудные времена? – спросил Джордж Дигби-Смит, один из «друзей Англии», собиравшихся нерегулярно по пятницам, предположительно для разговоров про крикет, чай со сливками и прочие радости британского бытия. Вообще-то, для Англии Джордж был не просто другом. Он родился там шестьдесят лет назад. – Кто-нибудь выбросит книги и переделает комнаты в жилые.

– Только через мой труп! – возмущенно заявила Мертл Рафферти, тоже из «друзей Англии».

– Спасибочки, не надо, – буркнул Джордж. – Один труп уже есть.

– Нельзя же просто сидеть и ничего не предпринимать! Магазин так много значит в нашей жизни!

– Э, народ, – вмешался один из любителей утреннего кофе, – давайте-ка без розовых очков. Никто из нас не потянет этот бизнес, даже если средства найдутся.

– Таня в книгах разбирается, – сразу же возразил Джордж. – И она потеряет работу, если закроется магазин. Что скажешь, Таня?

Вопрос поставил молодую женщину в тупик. Много ли времени прошло с того утра, когда она пришла сюда и спросила у Роберта, не нужен ли ему продавец? Оказалось, что еще как нужен, хозяин зашивается без помощника, и свою зарплату Таня отрабатывала до последнего цента. Мягкая в общении женщина, которой не исполнилось еще тридцати, скользила между стеллажами бесшумным призраком и умело наводила порядок, предоставляя Роберту разбираться с посетителями.

– Купить? Нет, нереально.

– А я и не предлагаю купить. Но управлять им ты сможешь. Мы же видели: у тебя это куда лучше получалось, чем у старины Роберта.

– Нехорошо так говорить, – упрекнула Мертл.

Лицо Джорджа, и без того всегда красное, побагровело.

– Но ведь правда же.

– Все мы перед Робертом в долгу, – сказала Мертл.

– Да упокоит Господь его душу. – Джордж поднял бокал. – За Роберта, книжника до мозга костей, ушедшего, но незабвенного. Роберт – это сток в хорошем смысле этого слова.

– Ты о чем?

– Сток – это залежавшийся товар. Он не исчез; он где-то там, куда он стек.

– По-моему, тут уместнее укладка в коробку и отправка по почте, – пробормотал мужчина из кофейного клуба.

– Или переработка на макулатуру.

Мертл не внимала шуткам, она думала о деле.

– Таня не отвергла идею Джорджа. Она держала бы магазин, будь у нее такая возможность.

Таня промолчала.

– А что происходит, когда человек умирает, не оставив завещания? – спросил Джордж.

Айвор Циплински, руководитель исторического общества, слегка разбирался в законах.

– Назначается распорядитель, ведутся широкие поиски родни, даже самой далекой.

– Я уже искала, – сказала Таня. – Бесполезно.

– Двоюродные, троюродные братья, сестры? Может, внучатые племянники?

– Ни одного.

– А если родственники не обнаруживаются? – спросила Мертл у Айвора.

– Тогда это выморочное имущество, и оно переходит в казну.

– Какое-какое?

– Выморочное. Это юридический термин, означающий, что наследство автоматически достается государству.

– И противно же звучит! – сказал Джордж.

– Даже думать об этом противно, – кивнула Мертл. – Наш любимый книжный магазин приберут к рукам бюрократы.

– Это пришло из феодального права, – пояснил Айвор.

– Лучше бы оно там и осталось, – проворчала Мертл. – Ну надо же, «выморочное»! Это от слова «морочить», точно. Морочат голову приличным людям, чтобы лишить их невинных радостей. Нельзя этого допустить. «Драгоценные находки» – главное сокровище нашего города.

– Только не предлагай сообща выкупить магазин, – предупредил Айвор. – Как ни дорог он нам, мало кто пожелает впрячься в такой сомнительный бизнес. Это не на похороны скинуться. Меня можешь сразу вычеркнуть.

– И это называется «историческое общество»! – фыркнула Мертл. – Война еще не началась, а вы уже капитулировали. Но зато «Друзья Англии» слеплены из другого теста. Напомню тебе, Айвор, на тот случай, если в четверговые вечера вы этого не проходили: шестьсот лет назад, в знаменитой битве при Азенкуре, англичане стояли насмерть. А еще вспомни, кто преградил путь испанской армаде.

– Не забудем также Веллингтона при Ватерлоо и Нельсона при Трафальгаре, – добавил Джордж.

– Майкл Кейн, – вставил Эдвард, третий «друг Англии».

Это вызвало недоумевающие взгляды. Потом Джордж понял:

– «Зулусы», фильм. Ты про бой за Роркс-Дрифт.

– Битва за Британию! – на высокой торжественной ноте закончила Мертл.

– Кто эти люди? – поинтересовался мужчина из кофейного клуба.

Интересный вопрос. Мертл, Джордж и Эдвард собирались в подсобке не каждую пятницу, но эти встречи начались давным-давно, никто из других кружков уже и не помнил, когда именно. Должно быть, эта троица под каким-то предлогом обратилась к Роберту и получила добро. Конечно, отказать он не мог, поскольку и сам был англофилом – по крайней мере, в том, что касается книг. Однако больше никто к этому крошечному клубу не примкнул. Свои мероприятия «друзья Англии» никогда не анонсировали – поди угадай, в которую из пятниц состоится очередное. Вас не пригласят на него, даже если вы обожаете все британское, пьете горячее пиво и питаетесь исключительно ростбифами и йоркширским пудингом.

Из этих троих только Джордж имел прямое отношение к Англии. Он покинул ее в конце шестидесятых, будучи юным хиппи с цветками в кудрях и травкой в рюкзаке – ну прямо живой образ из песни «Сан-Франциско». В зрелые годы он расстался с цветами, но не с травой – и по-прежнему носил длинные волосы, теперь поседевшие, стягивая их в конский хвост; его футболки и протертые джинсы еще хранили остатки психоделических красок.

Совсем иначе выглядел Эдвард. Этот рядился под английского джентльмена: синий клубный пиджак, белая сорочка, галстук-шарф, тщательно выглаженные брюки. Отрастил карандашные усики, как у Дэвида Нивена, а волосы чернил, завивал и расчесывал на пробор. И пока не услышишь его речь, нипочем не догадаешься, что он родился и вырос в Бронксе.

Мертл тоже была уроженкой и воспитанницей Нью-Йорка. Волосы она часто перекрашивала – сейчас ее шевелюра представляла собой буйные оранжевые джунгли. Внешностью эту женщину природа не обделила. Этим личиком и этой фигуркой в девяностые прельстился Буч Рафферти, известный гангстер, и Мертл вторично вышла замуж. Буч дарил ей бриллиантовые колье и водил ужинать в лучшие нью-йоркские рестораны. Но в 2003-м он был застрелен Гритти Болоньей, конкурентом, с которым имел неосторожность временно объединиться ради выгодного преступления. Мертл рассталась с криминальной средой и перебралась в Пенсильванию, где не бедствовала и вела довольно стильную жизнь, поселившись в самой благополучной части города, в большом колониальном особняке. Ее привязанность к старой доброй Англии для всех оставалась загадкой, но в чем никто не сомневался, так это в том, что она спит с Джорджем и Эдвардом, правда не с обоими сразу. Мертл много раз посещала Англию – то с одним, то с другим. Либо мужчины не ревновали ее друг к другу, либо она на диво искусно контролировала отношения.

Мало было известно и о том, чем занимаются «Друзья Англии» в книжном магазине. Подсобка, при всей ее уединенности и уютности, не была оборудована для гериатрического секса. Вполне объяснимое любопытство побудило Таню пристать к Роберту с расспросами, и он высказал предположение, что троица разглядывает туристические буклеты и планирует очередной вояж. Как правило, встречи в подсобке случались непосредственно перед визитами в Англию. На них обязательно присутствовала Мертл и кто-нибудь из ее приятелей, реже оба.

Сейчас все трое были в сборе. Они забрались в самый дальний закуток, где проводили все свои пятничные встречи и где три древних комплекта «Британской энциклопедии» закономерно занимали всю нижнюю часть стеллажа.

– Если магазин станет… как это называется?

– Выморочным имуществом.

– Если это случится, его по-быстрому продадут и мы окажемся в глубоком дерьме.

– Но сначала для нас откроется бесценное окно возможностей, – сказал Джордж. – Государство должно убедиться, что никто не заявит свои права на наследство, а такая проверка – дело небыстрое. Мы должны успеть. Помнится, Мертл, ты хотела в этом месяце посетить Котсуолдс – так вот, поездку придется отложить.

– Эх, гадство! – буркнула Мертл. – Я дни считала. Предлагаешь остаться здесь и что-нибудь предпринять?

– Нельзя же просто ждать конца.

– Есть наколки? – спросил Эдвард, и по разочарованию в его голосе можно было понять, что в этот раз сопровождать Мертл должен был он.

Джордж поглядел по сторонам и понизил голос:

– Есть одна идея, очень смелая, но сейчас не время и не место ее обсуждать.

– Назначим встречу? – заинтересовалась Мертл. – Давайте на этой неделе. Разрешение Роберта больше не требуется.

– Вежливости ради надо бы предупредить Таню, – сказал Джордж.

– И объяснить ей, что ты задумал?

– Еще чего! Просто скажу, что нам надо собраться, пусть запишет нас на пятницу.

Томас де Торквемада открыл глаза в темноте.

Кажется?..

Да. Кто-то стучал в дверь.

– Кто это?

– Брат Аделяр, добрый приор. Мне нужно с вами поговорить.

Даже если бы Томас не расслышал имени, он распознал бы французский акцент. Он посмотрел в открытое окно. Небо, полное звезд, и ни намека на зарю.

– Очень поздно. До утра не ждет?

– Боюсь, нет.

– Тогда входите.

Томас с большим усилием привел свое восьмидесятилетнее тело в сидячее положение, а брат Аделяр тем временем вошел в крошечную комнату. В руках он держал свечу и нечто, завернутое в ткань. Все это он оставил рядом с Вульгатой[1] на шатком столике в углу.

– Могу я присесть, приор?

Томас указал на единственный в комнате стул с прямой спинкой. Аделяр плюхнулся в него, но тут же вскочил:

– Нет. Не могу сидеть.

– Что побудило вас нарушить мой сон?

Аделяр был вполовину моложе его и кипел праведным пылом – четырьмя годами ранее папа подчинил его Томасу, в числе прочих инквизиторов. Сейчас он, казалось, не мог сдержать свой пыл и принялся мерить шагами комнату. Огонь свечи отражался в его ярко-голубых глазах.

– Я знаю, вам нездоровится, приор, но подумал, что лучше принести это, пока темно.

– Принести что?

Аделяр буквально прыгнул к столу и потянул ткань с прямоугольного свертка, открывая книгу. Даже на другом краю комнаты, даже со своим севшим зрением, Томас понял, что в жизни не видел ничего подобного.

– Вот это, – сказал Аделяр, взял свечу и поднес книгу Томасу, показывая обложку. – Вы когда-нибудь видели такое?

Томас покачал головой. Нет, не видел.

Переплет, казалось, был сделан из штампованного металла. Прищурившись, он постарался разглядеть странные знаки, вытисненные на обложке. Сначала они казались бессмысленными, но потом сделались ясными… Слова… на испанском… по крайней мере одно было на испанском.

Верхнюю половину обложки пересекало слово «Compendio», набранное затейливыми крупными буквами, а под ним, наполовину меньшим шрифтом, стояло слово «Srem».

– Что вы видите? – спросил Аделяр.

Пламя свечи дернулось – у него задрожала рука.

– Заглавие, полагаю.

– Слова, приор. Пожалуйста, скажите, какие слова вы видите.

– Глаза меня подводят, но я не слепой: «Compendio» и «Srem».

Пламя дернулось сильнее.

– Когда я смотрю на нее, приор, я тоже вижу «Срем», но для меня первое слово – не «Compendio», а «Compendium».

Томас наклонился ближе. Нет, глаза его не обманывали.

– Вижу ясно как день: «Compendio». Заканчивается на «io».

– В детстве вы говорили по-испански, не так ли, приор?

– Я вырос в Вальядолиде, а значит, так и есть.

– Как вы знаете, я вырос в Лионе и большую часть жизни говорил по-французски, пока папа не направил меня, чтобы помогать вам.

«Чтобы держать меня в узде», – подумал Томас, но ничего не сказал.

Нынешний папа, Александр VI, считал, что он слишком… какое там было слово? «Рьяный». Да, именно так. Но как можно быть слишком рьяным, защищая веру? И разве он не сократил область применения пыток, оставив их только для тех, кого обвинили по меньшей мере два добропорядочных гражданина? До того человек мог пойти на дыбу из-за любого беспочвенного обвинения.

– Да-да. И что?

– Когда… – Он сглотнул. – Когда вы смотрите на обложку, то видите «Compendio», испанское слово. Когда на нее смотрю я, то вижу французское слово: «Compendium».

Томас отодвинул книгу и с трудом поднялся:

– Вы с ума сошли?

Аделяр отшатнулся, дрожа:

– Я боялся, что это так, даже был уверен, но вы тоже это видите.

– Я вижу штамповку на металле, и не более того!

– Но этим утром, когда Амаури подметал мою комнату, он заметил обложку и спросил, когда я научился читать по-берберски. Я спросил, что он имеет в виду. Он улыбнулся, показал на обложку и сказал: «Берберский! Берберский!»

Томас почувствовал, что холодеет:

– Берберский?

– Да. Он родился в Альмерии, где говорят по-берберски, и, на его взгляд, два слова на обложке написаны берберским письмом. Он очень плохо читает, но, пока рос, видел достаточно текстов. Я открыл ему книгу, а он все кивал и улыбался, повторяя: «Берберский».

Томас знал Амаури, как и все обитатели монастыря: простоватый мориск выполнял черную работу для монахов – подметал пол и прислуживал за столом. Он был не способен кривить душой.

– Потом я попросил брата Рамиро взглянуть на обложку, и он увидел «Compendio», как и вы.

Аделяр выглядел так, словно испытывал физическую боль.

– Мне представляется, добрый приор, что всякий, кто смотрит на эту книгу, видит слова на родном языке. Но как это возможно? Как это возможно?

Томас ощутил слабость в коленях. Он пододвинул к себе стул и опустился на него.

– Что за дьявольщину вы принесли в наш дом?

– Я понятия не имел, что это дьявольщина, когда покупал книгу. Увидел ее на рынке. Она лежала у одного мавра на одеяле, вместе с безделушками и резными вещицами. И показалась мне такой необычной, что я купил ее для брата Рамиро, – вы знаете, как он любит книги. Я подумал, он сможет приобщить ее к нашей библиотеке. И пока Амаури не сказал, что́ видит, я не понимал, что это не просто книга со странной обложкой. Она… – Он покачал головой. – Не знаю, что это, приор, но без дьявольщины здесь точно не обошлось. Поэтому я принес ее вам.

«Мне, – подумал Томас. – Конечно же мне, кому же еще!»

Но за пятнадцать лет пребывания в должности Великого инквизитора он никогда не сталкивался с колдовством или чернокнижием. По правде говоря, он и не верил в подобную чепуху. Суеверия простолюдинов.

– Это не все, приор. Посмотрите на узоры вокруг слов. Что вы видите?

Томас наклонился ближе:

– Я вижу перекрестную штриховку.

– Я тоже. Теперь закройте глаза и сосчитайте до трех.

Томас сделал это и открыл глаза. Узор изменился: теперь это были полукружия, которые выстроились сверху вниз ровными рядами.

Он почувствовал, как больно сжалось сердце.

– Что вы видите?

– Волны… волнистый узор.

– Я не закрывал глаза и вижу штриховку.

Томас ничего не сказал, пытаясь понять происходящее. Наконец…

– На обложке точно какая-то дьявольщина. А что внутри?

Взгляд Аделяра стал суровым.

– Ересь, приор… Худшая ересь, которую я видел или слышал в своей жизни.

– Это крайность, брат Аделяр. Кроме того, ваш ответ означает, что вы прочли книгу.

– Не всю. Далеко не всю. Я читал остаток дня и всю ночь, пока не пришел к вам. И при этом я только начал. Это зло, приор. Неизреченное зло.

Томас не помнил, чтобы Аделяр был склонен к преувеличениям, но последнее утверждение звучало слишком уж смело.

– Покажите.

Аделяр положил том на стол и открыл его. Томас заметил, что металлическая обложка крепится к корешку странными переплетенными петлями, каких он никогда не видел. Страницы тоже выглядели странно. Пододвинув стул поближе, он протянул руку, провел пальцами по бумаге – если это вообще была бумага – и понял, что она тоньше луковой шелухи, но совершенно непрозрачная. Такой нежный материал должен был порваться и помяться, но все страницы оставались безупречными.

Безупречными, как текст на испанском, заполнявший страницы. Он выглядел как затейливый почерк, но каждая буква была совершенна и ничем не отличалась от другой такой же. Каждая «a» была похожа на все остальные «a», каждая «m» была как другая «m». Томас видел Священное Писание, напечатанное одним немцем, Гутенбергом, где каждая буква была в точности как все ее сестры. Но книга Гутенберга была отпечатана в два столбца, а текст «Компендиума» растекался от одного поля до другого.

– Покажите мне ересь, – сказал Томас.

– Разрешите сначала показать вам дьявольщину, приор, – сказал монах и начал листать страницы с головокружительной скоростью.

– Вы листаете слишком быстро. Как вы поймете, где остановиться?

– Я пойму, приор. Я пойму.

Томас смотрел, как мелькают бесчисленные иллюстрации, многие из которых были цветными.

– Вот! – сказал Аделяр, остановился и ткнул пальцем в страницу. – Вот самая что ни на есть адская дьявольщина!

Томас почувствовал, как у него пересохло во рту. На странице перед ним была иллюстрация, которая двигалась… глобус вращался в прямоугольнике черной пустоты. Его пересекали линии, соединявшие яркие точки на поверхности.

– Господь благословенный! – Томас облизал губы. – Она двигается.

Он протянул руку, но заколебался. Казалось, рука может погрузиться в бездну, изображенную на странице.

– Не бойтесь, приор. Я прикасался к нему.

Он провел пальцами по крутящемуся глобусу. На ощупь тот был плоским и гладким, как и остальная страница, – пальцы не чувствовали движения, но глобус продолжал вертеться под ними.

– Что это за колдовство?

– Я молился о том, чтобы вы смогли мне рассказать. Вы считаете, эта сфера должна представлять мир?

– Не знаю. Возможно. Королева только что послала того генуэзца, Колона, в третье путешествие в Новый мир. Он доказал, что мир круглый… что это сфера.

Аделяр пожал плечами:

– Он всего лишь доказал вещи, о которых моряки говорили десятилетиями.

Ах да. Брат Аделяр считал себя философом.

Томас смотрел на вращающийся глобус. Хотя некоторые члены церковной иерархии еще спорили, большинство уже согласилось с тем фактом, что мир, созданный Богом для человечества, действительно шарообразен. Но если это наваждение было миром, то его показывали с точки зрения самого Господа.

Почему сейчас? Почему, когда здоровье ускользает, как песок между пальцев, – он сомневался, что доживет до конца года, – этот том, который нельзя назвать иначе как колдовским, появился в его покоях? Будь он моложе, он с наслаждением взялся бы изловить виновников этой дьявольщины. Но теперь… теперь ему едва хватало сил, чтобы дотянуть до конца дня.

Он вздохнул:

– Зажгите мою свечу и оставьте это кощунство. Я прочту его.

– Я знаю, что это необходимо, дорогой приор, но будьте готовы. Эти ереси столь глубоки, что они… они лишат вас сна.

– Сомневаюсь, брат Аделяр. – За время, проведенное на должности Великого инквизитора, он слышал все ереси, какие только можно вообразить. – Очень сомневаюсь.

Но каким бы ни было содержание книги, она уже лишила его сна. После ухода Аделяра он осмотрел свое пустое обиталище. Четыре знакомые беленые стены, голые, если не считать распятия над кроватью. Белый потолок и пол, выложенный плитками цвета сепии. Всю обстановку составляли койка, письменный стол, стул, маленький комод и Библия. Никто и бровью не повел бы, если бы он, приор, Великий инквизитор и духовник королевы, потребовал бы себе более роскошное жилище. Но земные прелести отвлекают, а он не думал сходить со священного пути.

Прежде чем открыть «Компендиум», он взял Библию, поцеловал ее обложку и положил к себе на колени…

Томас читал всю ночь. Его свеча сгорела до основания, когда заря уже показалась на небе, а он все читал, пропустив завтрак. Наконец он заставил себя закрыть и кощунственную книгу, и глаза.

Ссутулившись, он осел на стуле. Из окна доносились крики рабочих, звуки молотков, пил и топоров. Каждый день походил на другой – кроме, разумеется, воскресенья. Основные работы по строительству монастыря – Monasterio de Santo Tomás – официально завершились четыре года назад, но всегда оставалось что-нибудь еще: здесь – патио, там – садик. Казалось, это не закончится никогда.

Монастырь стал главным украшением Авилы. Но это неправильно. Он слишком разросся, слишком обогатился декоративными элементами. Томас вспомнил элегантные колонны с шипами в галерее третьего этажа, выходившей на огромный двор, – великолепное произведение искусства, неподходящее, однако, для нищенствующего ордена.

В монастыре было три клуатра – для послушников, для тихого уединения и для королевской семьи. Поскольку король и королева выделили средства на монастырь и использовали его как летнюю резиденцию, такие излишества, полагал он, были неизбежны. Именно из-за королевы Томас покинул Севилью и переехал сюда – уже много лет он был ее духовником.

Томас открыл глаза и посмотрел на обложку «Компендиума Срема».

Он не знал, что такое «Срем» – город, вымышленная цивилизация или же человек, составивший книгу. Но название не имело значения. Содержание… содержание было потрясающим из-за своей еретичности и совершенно демоническим из-за вкрадчивой соблазнительности тона.

Книга не поносила Церковь и не возводила хулу на Отца, Сына или Святого Духа. О нет. Это было бы слишком очевидным. Это воздвигло бы барьер между читателем и святотатством внутри книги. Томасу было бы легче справиться с крикливым, диким богохульством, чем с альтернативой, представленной здесь: Бог и Его Церковь не описывались как враги – они просто отсутствовали! Ни единого упоминания! Сколь бы невозможным это ни казалось, автор притворялся, что совершенно не ведает об их существовании.

Этого уже хватало. Но тон… тон…

«Компендиум» был собранием коротких эссе, в которых описывались все аспекты воображаемой цивилизации. Где – или когда – могла существовать эта цивилизация, вообще не обсуждалось. Возможно, книга имела целью описать легендарный остров Атлантида, упомянутый Платоном в «Тимее» и якобы ушедший под воду тысячи лет назад. Но никто не воспринимал эти истории всерьез. В книге говорилось о цивилизации, которая приручила молнии и повелевала погодой, которая бросила вызов творению Бога, создавая новых существ из гуморов других.

Но тон… Адские чудеса описывались в абсолютно невозмутимой манере, точно все были знакомы с ними, точно это были обычные, повседневные факты, которые автор просто каталогизировал, чтобы записать.

Обычно, когда речь шла о воображаемых существах – можно вспомнить древнегреческие легенды о богах и богинях, – рассказчик описывал их, дивясь чудесам и словно затаив дыхание. Но не в «Компендиуме». Описания были простыми и четкими, почти обыденными. И то, как они сплетались и соотносились друг с другом, показывало, что эти вымыслы были прекрасно продуманы.

Именно это и делало их такими соблазнительными.

Много раз за ту ночь и утро Томас заставлял себя откинуться назад и прижать Священное Писание к разгоряченному лбу, чтобы победить чары, которыми пытался опутать его «Компендиум».

К тому времени, когда Томас закрыл обложку, он погрузил лишь кончик пальца в воды чумного колодца, но прочел достаточно, чтобы понять: так называемый «Компендиум Срема» – на самом деле «Компендиум Сатаны», библиотека фальшивок, сочиненных самим отцом лжи.

Самая глубокая ложь касалась богов, хотя он не знал, можно ли называть «богами» сущности, описанные в книге. Нет, «описанные» было неподходящим словом. Автор ссылался на две парообразные сущности, воюющие в эфире. Люди, принадлежавшие к этой вымышленной цивилизации, не поклонялись сущностям. Скорее, они сражались вместе с ними – иные принимали сторону одной и помогали бороться с другой, иные поступали наоборот. Они не потрудились дать своим богам имена и не создавали их изображений. Эти боги просто… были.

Но чтобы понять адское происхождение «Компендиума», его даже не надо было читать. Достаточно было перелистать страницы. Ведь книга не имела конца! В ней было сто листов – Томас сосчитал их, – но когда он дошел до последнего, то увидел, что его просто нет. Переворачивая последнюю – будто бы – страницу, он обнаруживал, что его ждет следующая. Но при этом листов всегда оставалось сто, потому что первый исчезал всякий раз, как только сзади появлялся новый. Когда же Томас закрывал и вновь открывал книгу, она снова начиналась с титульного листа.

Колдовство… единственным объяснением было колдовство.

Брат Аделяр и брат Рамиро прибыли вместе.

Томас снова завернул «Компендиум» в одеяло Аделяра и принес его в зал трибунала. Он был поражен тем, что толстый том почти ничего не весит. Придя, он призвал братьев и в ожидании их сел на свое место во главе длинного стола для трапез. Комната была похожа на зал трибунала в сеговийском монастыре, где он провел бо́льшую часть времени после назначения Великим инквизитором: длинный стол; повернутые к двери стулья с высокими спинками – самая высокая обозначала его место; витражные окна с обеих сторон и распятие, почти в полный размер, над камином за его спиной. Распятие было расположено так, чтобы заставить обвиняемых смотреть в лицо их распятого Господа, пока они стояли перед инквизиторами и отвечали на обвинения. Им не сообщали имен обвинителей – только обвинения.

– Добрый приор, – сказал Аделяр, входя в помещение. – Вижу по вашим глазам, что вы ее прочли.

Томас кивнул:

– Не всю, конечно же, но достаточно много, чтобы понять, как мы будем действовать. – Он перевел взгляд на Рамиро. – А вы, брат… вы ее читали?

Рамиро был примерно одного возраста с Аделяром, но на этом сходство заканчивалось. Рамиро был плотным, а Аделяр – стройным, с карими, а не голубыми глазами и смуглой, а не бледной кожей. Эти темные глаза сейчас расширились и неотрывно смотрели на «Компендиум», который развернул Томас.

– Нет, приор. Я видел только обложку, и этого достаточно.

– Вы не желаете изучить ее содержимое?

Тот яростно мотнул головой:

– Брат Аделяр сказал мне…

Томас пристально взглянул на Аделяра:

– Сказал? Кому еще вы сказали?

– Никому, приор. Поскольку Рамиро уже видел книгу, я подумал…

– Проследите, чтобы на этом и закончилось. Никому не говорите, что вы прочли ее. Никому не говорите, что это кощунство существует. Известие о книге не должно выйти за пределы этой комнаты. Ясно?

– Да, приор, – сказали они хором.

Он повернулся к Рамиро:

– Вы не желаете узнать об этих ересях из первых рук?

И снова тот яростно замотал головой:

– Судя по тому немногому, что я знаю от брата Аделяра, их надо изолировать. Ереси распространяются все дальше с каждой новой парой глаз, которая их видит. Я не хочу прибавлять свою пару.

Томас был впечатлен:

– Вы мудры не по годам, Рамиро. – Он жестом подозвал монаха поближе. – Но сегодня нам нужны ваши познания в книжном деле.

Рамиро отвечал за монастырскую библиотеку. Он руководил ее строительством в клуатре для монахов – и до сих пор занимался усовершенствованиями, – а еще приобретал книги, чтобы заполнить полки.

Рамиро приблизился к «Компендиуму», словно это была свернувшаяся гадюка. Он прикоснулся к книге так, будто опасался, что та обожжет его плоть. Аделяр приблизился сзади и стал смотреть через его плечо.

– Не знаю, что это за металл, – сказал Рамиро. – Похоже на полированную сталь, но блики на поверхности выглядят очень необычно.

Томаса тоже удивили перламутровые блики.

– Это не сталь, – сказал Аделяр.

Томас поднял брови:

– Да? А вы не только философ, но еще и металлург?

– Я стараюсь узнать о Божьем творении столько, сколько могу, приор. Но думаю, очевидно, что обложка сделана не из стали. Иначе книга весила бы гораздо больше.

Рамиро взял «Компендиум» и прикинул его вес:

– Легкий как перышко.

– Обратите внимание на шарниры, которые соединяют обложку с корешком, – сказал Томас. – Вы видели что-нибудь подобное?

Рамиро поднял книгу, чтобы присмотреться, и Томас добавил:

– Я спрашиваю, потому что мы должны выяснить, где это изготовлено.

Аделяр понимающе закивал:

– Да, конечно. Чтобы выследить еретика, который ее сделал.

Рамиро покачал головой:

– В жизни не видел ничего подобного. Представить не могу, как ее изготовили.

– С помощью колдовства, – сказал Томас.

Рамиро посмотрел на него ясными глазами:

– Да, это единственное объяснение.

Томас скрыл разочарование. Если бы Рамиро понял, где ее сделали, это заметно приблизило бы их к обнаружению еретика.

– Тот мавр, который продал ее вам, – сказал Томас, поворачиваясь к Аделяру, – торговал на рынке?

– Да, приор.

– Может, это его работа?

– Сомневаюсь. Бедный, оборванный, со скрюченными пальцами. Не представляю, как это возможно.

– Но он может знать, кто ее сделал.

– Да, определенно может.

Аделяр хлопнул ладонью по столу:

– Ах, если бы мы имели право заниматься маврами!

Эдикт Фердинанда и Изабеллы давал инквизиции власть лишь над теми, кто объявлял себя христианами, но ее внимание всегда было сосредоточено на «конверсо» – евреях, которые по Альгамбрскому декрету должны были либо перейти в христианство, либо покинуть страну.

– Мы имеем право следить за чистотой веры, – сказал Томас, указывая на «Компендиум». – Это относится к ересям любого рода, а перед нами – самая грязная ересь. Доставьте его сюда.

Мавр стоял перед ними, трясясь от страха.

Из-за колдовской сущности «Компендиума» и решимости хранить в тайне само его существование Томас решил отказаться от судилища в полном составе, ограничившись собой и двумя другими, уже знавшими о книге.

Когда Аделяр опознал мавра, солдаты, приписанные к инквизиции, схватили его и доставили в зал трибунала.

Томас рассматривал этого жалкого представителя человеческого рода. Имя, которое тот назвал по прибытии, звучало как берберская белиберда. Томас разобрал лишь «Абдель» и решил звать его так. На Абделе был грязный тюрбан, который, вкупе с клочковатой бородой, говорил о том, что он не оставил обычаев Мухаммеда. Левый глаз, молочно-белый, резко выделялся на темном морщинистом лице. У него почти не осталось зубов, а руки были узловатыми и скрюченными. Томас подумал, что Аделяр был прав: этот человек не мог изготовить «Компендиум».

– Абдель, принял ли ты Иисуса Христа как своего спасителя? – спросил Аделяр.

Старик кивнул:

– Да, господин. Много лет назад.

– Значит, ты – мориск?

– Да, господин.

– И все же ты носишь бороду по обычаю религии, от которой ты якобы отрекся.

Томас понимал, что делает Аделяр, – он наполнял страхом душу мориска.

Мавр сверкнул здоровым глазом:

– Я ношу бороду так, как Иисус, изображенный в церквях.

Томас закрыл рот рукой, чтобы скрыть улыбку. Аделяра перехитрили.

– Мы здесь не для того, чтобы обсуждать твою манеру одеваться, Абдель, – сказал Томас, желая направить расследование в сторону, которая интересовала его больше всего. – Тебя ни в чем не обвиняют.

Он увидел внезапное облегчение в глазах мавра.

– Тогда могу я спросить – почему?..

Томас поднял «Компендиум», чтобы мавр увидел обложку:

– Мы здесь для того, чтобы выяснить, почему ты продаешь ересь.

Удивление мавра выглядело искренним.

– Я не знал! Я просто нашел эту книгу!

– Нашел? – спросил Аделяр. – Где?

– В сундуке, – сказал мавр еле слышным голосом, опустив голову.

– И где этот сундук?

Голос мавра стал еще тише:

– Я не знаю.

Аделяр спросил еще громче:

– Ты хочешь сказать, что забыл? Может, дыба освежит твою память?!

Томас поднял руку. Кажется, он понял, в чем загвоздка.

– Ты украл ее, правда, Абдель?

Мавр вскинул голову и снова опустил взгляд, ничего не ответив.

– Пойми, Абдель, – продолжил Томас, – мы не можем рассматривать гражданские преступления. Да, нас тревожит безнравственность твоего поступка, и мы верим, что ты покаешься в этом грехе своему духовнику, но мы не можем выдвинуть против тебя обвинение в самой краже.

Он сделал паузу, чтобы его слова дошли до собеседника, и добавил:

– У кого ты ее украл?

Мавр снова не ответил, и Томас тихим голосом продолжил, несмотря на подступающий гнев:

– Мы не вправе наказывать тебя за кражу, но можем использовать любое доступное нам средство, чтобы вытянуть из тебя признание относительно источника ереси.

Дав волю гневу, он принялся стучать кулаком по столу:

– И я лично прослежу, чтобы ты прошел через все адские мучения, если ты не…

– Ашер бен Самуэль! – закричал мавр. – Я украл ее у Ашера бен Самуэля!

В зале трибунала воцарилась тишина. Наконец Рамиро, который молчал в течение всего допроса, заговорил:

– Ашер бен Самуэль… наконец-то!

Самуэль был крупным торговцем-евреем, который предпочел перейти в христианство, чтобы не покинуть страну после Альгамбрского декрета, но никто в трибунале инквизиции не верил, что он действительно сменил веру. Они посылали горожан шпионить за ним, чтобы застать его за отправлением иудейских ритуалов. Они следили, идет ли из его трубы дым по субботам, – отсутствие дыма указывало бы на соблюдение еврейского Шаббата. Они предлагали ему квасной хлеб во время Песаха – если бы тот отказался, вскрылась бы его истинная вера. Но он всегда ел хлеб без колебаний.

Однако членов трибунала это не убеждало.

Но теперь… теперь он попался.

Попался или все-таки нет?

Когда Абделя увели, чтобы отпустить, Томас сказал:

– Какое обвинение можно выдвинуть против Ашера бен Самуэля?

– В ереси, конечно! – сказал Рамиро.

– Кто обвинит его?

Аделяр ответил:

– Мы.

– По указанию презренного уличного торговца – мориска, которому придется признаться в воровстве, чтобы выдвинуть обвинение?

Вопрос был встречен молчанием.

– У меня есть идея, – сказал Рамиро. – Что важнее для нас – разоблачить тайного иудея или узнать происхождение адской книги?

Томас уже знал ответ:

– Думаю, все мы согласимся, что «Компендиум» представляет гораздо более серьезную угрозу для веры, чем один конверсо.

– Сомнений нет, – сказал Рамиро. – Хотя в глубине души я верю, что Ашер бен Самуэль повинен во многих ересях, мы еще ни разу не поймали его. Но, пытаясь уличить его, мы многие годы наблюдали за ним – слишком пристально, чтобы у него была возможность изготовить эту книгу втайне от нас.

Томас неохотно согласился:

– Вы говорите, что, если книга вышла не из его рук, он явно купил ее у кого-то другого.

– Именно так, добрый приор. Каждый владелец и последующий владелец – это камни в воде, по которым можно перейти реку. Каждый приводит нас ближе к берегу – еретику, который ее изготовил. Поэтому я предлагаю вот что: мы с братом Аделяром пойдем к нему домой, покажем книгу и узнаем, где он ее взял.

– Это против всех правил, – сказал Томас.

– Понимаю, приор, – согласился Рамиро. – Но если мы хотим ограничить число тех, кто знает о существовании книги, мы не можем приводить в монастырь одного подозреваемого за другим. Кто знает, скольких придется допросить, прежде чем мы найдем изготовителя? В конце концов другие члены трибунала начнут задавать вопросы, на которые мы не хотим отвечать. А наши правила требуют давать каждому обвиняемому тридцать дней, чтобы признаться и покаяться. При таком долгом сроке у изготовителя будут многие месяцы, и за это время он сможет сбежать.

На редкость точные замечания. Томас был горд за брата Рамиро.

– Но как вы вынудите его говорить у себя дома? Орудия правды лежат в двух этажах под нами.

Рамиро пожал плечами:

– Скажу ему как есть: нам важнее найти еретика, стоящего за «Компендиумом», чем наказать тех, через чьи руки книге пришлось пройти. Ашер бен Самуэль – богатый человек. Он может потерять не только жизнь. Он знает, что если предстанет перед трибуналом и будет признан виновным, то не просто подвергнется очищающему огню: все его имущество изымут, а жена и дочери окажутся на улице. – Рамиро улыбнулся. – Он скажет правду. И тогда мы ступим на следующий камень.

Томас медленно кивнул. План заслуживал внимания.

– Тогда сделайте это. Начните сегодня. – Он похлопал по странной металлической обложке «Компендиума». – Я хочу, чтобы еретика нашли. Чем раньше мы его найдем, тем скорее его душа очистится в аутодафе.

Глядя из-под капюшона черной сутаны, прикрывавшего лицо, Аделяр рассматривал в сумерках улицы Авилы. Он был рад оказаться на свежем воздухе. В последнее время он очень редко выходил из монастыря. Весна вступила в свои права, о чем свидетельствовало оживление среди горожан. Когда наступит лето, они, вплоть до глубокой темноты, будут вялыми из-за жары.

Брат Рамиро нес тщательно завернутый в ткань «Компендиум», прижимая его к груди скрещенными руками. Пересекая городскую площадь, Аделяр взглянул на обугленные столбы, у которых еретики были освобождены от грехов очистительным пламенем. Он не раз видел здесь аутодафе после прибытия из Франции.

– Заметьте, прохожие отводят глаза и обходят нас стороной, – сказал Рамиро.

Аделяр и правда это заметил.

– Не понимаю почему. Они не могут знать, что я член трибунала.

– Они и не знают. Они видят черные сутаны и понимают, что мы доминиканцы, члены ордена, который заведует инквизицией, и этого достаточно. Печально.

– Почему?

– Вы инквизитор, а я простой нищенствующий монах. Вам не понять.

– Я не всегда был инквизитором, Рамиро.

– Но вы не знали Авилу до прихода инквизиции. Нас приветствовали улыбками и с радостью принимали везде. Теперь никто не смотрит мне в глаза. Как вы думаете, почему они отводят взгляды? Скрывают какие-то ереси?

– Возможно.

– Тогда вы не правы. Это значит, что одеяния монахов нашего ордена теперь связаны для них с публичным сожжением еретиков, и ни с чем другим.

Аделяр никогда не слышал, чтобы его товарищ говорил такие вещи:

– О чем вы, Рамиро?

– Я говорю, что мы не тот орден, который замыкается внутри стен. Мы всегда шли к людям, помогали больным, кормили бедных, облегчали боль и горе. Но участие ордена в защите веры, кажется, стерло всю память о столетиях добрых дел.

– Следите за своими словами, Рамиро. Вы играете с ересью.

– Вы хотите меня обвинить?

– Нет. Вы – мой друг. Я знаю, что вы говорите от чистого сердца и полны веры, но другие могут этого не понять. Так что, пожалуйста, следите за своим языком.

Аделяра удивило, что Рамиро хорошо знаком с жителями Авилы. Он думал, что тот проводит все время, работая в библиотеке или возделывая монастырские поля. Он сменил тему:

– Я знаю вас уже много лет, Рамиро, но не знаю, откуда вы.

– Из Торо. Это провинция к северу отсюда.

– У вас остались там родственники?

– Нет. Мою семью истребили в битве при Торо. Я был тогда мальчиком и едва выжил.

Аделяр слышал об этом – одно из сражений за корону Кастилии.

– Как вы вступили в орден?

– После всех ужасов, которые я видел, мне захотелось жить мирно, посвящать время размышлениям и добрым делам. Так оно и было, пока инквизиция все не изменила.

Аделяр пришел к доминиканцам совершенно по другим причинам. Орден дал ему возможность заниматься натурфилософией и создавать труды, объясняющие, что такое Божье творение и как его, Аделяра, находки подкрепляют учение Церкви. Порой приходилось вольно обращаться с правдой, чтобы избежать цензуры, но в целом его работы встречали хороший прием и воспринимались как убедительный довод в поддержку учения. В итоге, когда папа решил, что испанской инквизиции необходим свежий взгляд со стороны, он назначил Аделяра одним из новых инквизиторов.

Но заботы об учении отошли на второй план: на ум снова пришел «Компендиум», который заполнял его мысли с того момента, как он открыл книгу и начал чтение. Способность текста казаться написанным на родном языке автора явно была колдовской, и все же… и все же она, похоже, весьма подходила цивилизации, описанной в книге.

С молодых лет Аделяр был очарован натурфилософией. Когда отец приносил с охоты мелкую дичь, он настойчиво предлагал выпотрошить ее, но делал это на свой манер – методически, систематически, так чтобы понять внутреннее устройство живых существ. Да и сейчас он выделил себе в монастыре комнату, чтобы смешивать различные вещества и записывать результаты их взаимодействия.

Он задавался вопросом, можно ли найти естественные объяснения для чудес, описанных в «Компендиуме», и для чуда, явленного самим существованием этого тома, – такие, которые не противоречат церковным догматам.

Оставалось лишь размышлять об этом в одиночестве. Он не мог обсуждать книгу с Рамиро, который ее не читал, и подверг бы риску свое положение, а возможно, и жизнь, если бы поднял этот вопрос в разговоре с Великим инквизитором.

Они дошли до большого участка земли на краю города, где жил Ашер бен Самуэль, и посмотрели на длинную дорогу, ведущую к дому.

– Справедливо ли, что еврей может быть так богат? – сказал Аделяр, когда они шли по оливковой роще.

– Он конверсо – больше не еврей.

Хотя конверсо признавали себя христианами, они не пользовались доверием и даже навлекали на себя презрение. Особенно такие денежные воротилы, как Самуэль. Было ли его «обращение» продиктовано практическими соображениями, или он действительно отрекся от прежней религии? Аделяр подозревал – нет, был убежден, – что верно второе. Проблема была в невозможности это доказать.

– Вы так наивны, Рамиро. Тот, кто был иудеем, навсегда им останется.

– Во мне есть еврейская кровь. И в вас, без сомнения, тоже.

– Вы лжете!

– Вряд ли в Кастилии найдется образованный человек, в котором нет еврейской крови.

– Я вырос во Франции.

– Возможно, там то же самое. Даже наш приор – вы знали, что его дед по линии Торквемада был евреем?

Томас де Торквемада, молот еретиков, духовник королевы… с еврейской кровью?

– Это не может быть правдой!

– Но это правда. Он и не скрывает. Он сказал, что цель святой инквизиции – истребить не еврейскую кровь, а иудейские обычаи.

– Хорошо. Если приор говорит, что это правда, я тоже сочту это правдой. Но даже если так, его еврейская кровь, как и ваша, отличаются от крови Ашера бен Самуэля.

– Чем?

– Приора и вас воспитали в вере. Конверсо вроде него – нет.

В конце пути они увидели дом Ашера бен Самуэля, окруженный высокими стенами.

– Напоминает крепость, – сказал Рамиро.

Они остановились у кованых ворот и потянули за веревку звонка.

Из дома вышел старый слуга и, хромая, приблизился к ним.

– Слушаю вас? – сказал он, глядя на них со страхом.

– Мы пришли поговорить с твоим хозяином, – объявил Рамиро.

– О вопросах веры, – добавил Аделяр.

Старик отвернулся:

– Я должен пойти и спросить…

– Открывай немедленно! – сказал Рамиро. – Члены трибунала святой инквизиции не ждут снаружи, словно нищие!

Старик дрожащими руками отпер ворота и распахнул их. Затем провел посетителей через тяжелую дубовую дверь в просторную, мощенную плиткой галерею, которая выходила во двор. Там, под большим светильником, сидел и что-то читал Ашер бен Самуэль, коренастый мужчина лет пятидесяти. Увидев посетителей, он поднялся и направился к ним:

– Братья! Чем обязан такой честью?

Аделяру стало интересно, почему он не выглядит удивленным или расстроенным. Неужели видел, как они подходят к дому?

– Мы поговорим с вами наедине, – сказал он.

– Конечно. Диего, иди к себе. Но прежде… я прикажу ему принести вам вина?

Аделяр с удовольствием выпил бы хорошего вина, однако не собирался принимать гостеприимство этого еврея.

– Это не светский визит, – сказал он.

Самуэль, все так же невозмутимо, отпустил слугу мановением руки и повернулся к ним:

– Чем могу служить?

Рамиро указал на большую иллюстрированную книгу, которая лежала на столе позади Самуэля:

– Сначала скажите нам, что вы читаете.

Самуэль улыбнулся:

– Евангелие от Матфея. Мое любимое.

«Лжец, – подумал Аделяр. – Он видел, что мы ищем».

Рамиро развернул «Компендиум» и положил его на стол:

– Мы подумали, что это больше придется вам по душе.

Самуэль наконец лишился самообладания, но лишь ненадолго:

– Как?..

– Вопрос не в том, как она дошла до нас. Как она дошла до вас?

Он сделал шаг назад и тяжело плюхнулся на стул:

– Я коллекционирую книги. Эту мне предложили. Поскольку она так необычно устроена и написана на еврейском языке, я сразу ухватился за нее.

– Написана на ев?.. – начал Рамиро и нахмурился. – О да, конечно.

– Когда я начал читать ее, то понял, что эта книга слишком опасна, чтобы держать ее у себя.

– Почему вы не принесли ее на трибунал? – спросил Аделяр.

Самуэль бросил на него уничтожающий взгляд:

– Право же, добрые братья… Годами вы пытались найти причину, чтобы затащить меня туда. Неужели я должен сам давать повод?

– Вы знаете не хуже нашего, что многие конверсо только притворяются, что следуют учению Церкви, но за закрытыми дверями придерживаются иудейских обычаев. Нельзя сбросить веру, которой следовал всю жизнь, словно старую одежду.

– Ах, вы забываете, что я и сам кастилец. Если моя королева и ее король хотят править христианской страной, я становлюсь христианином. Не то чтобы я отказался от иудейского Бога ради языческого идола. Уверен, вы знаете, что Иисус был рожден иудеем. Ветхий Завет иудеев ведет к Новому Завету Иисуса. Мы поклоняемся одному Богу.

А он умеет убеждать, этот еврей. Аделяр не мог этого не признать.

Рамиро спросил:

– Итак, вместо того чтобы принести эту книгу на трибунал, вы схоронили ее в сундуке. С какой целью?

– Вы, кажется, знаете так много…

– Отвечайте на вопрос!

– Я намеревался бросить ее в реку. Не хотел, чтобы такой опасный текст оставался в моей библиотеке или в чьей-нибудь еще. – Он развел руками. – Но когда я подошел к реке, то не смог ее найти. Книга исчезла как по волшебству.

Не по волшебству, подумал Аделяр. А из-за вора-мориска.

– Кто продал ее вам?

Самуэль помолчал и сделал глубокий вдох:

– Мне нелегко, ведь я обреку другого человека на пытки. Вы понимаете?

– Мы понимаем, – сказал Аделяр. – Мы желаем найти создателя этой ереси как можно скорее. Если вы поможете его обнаружить, я воспользуюсь своей властью и закрою глаза на то, что она была в вашей собственности.

Ашер бен Самуэль постучал пальцами по подлокотнику кресла, размышляя над предложением. Он знал, что, если не назовет имени продавца, его семье и ему самому придется заплатить страшную цену.

Наконец он поднял взгляд и спросил:

– Вы сделаете такое же предложение человеку, которого я назову?

– Мы предлагаем вам отпущение грехов, и вы имеете наглость торговаться с нами?

– Я просто задал вопрос.

Аделяр с отвращением думал об уступках этому еврею, но надо было сосредоточиться на конечной цели.

– В том случае, если ее изготовил не он. Если книга просто прошла через его руки, он не будет наказан. Но изготовитель… он еретичествует самым гнусным образом и подвергнется суровому наказанию.

Самуэль улыбнулся:

– Человек, о котором идет речь, никак не может быть изготовителем. Это простой плотник. Сомневаюсь, что он прочел за свою жизнь хоть десяток слов, и уж тем более ему не измыслить небылиц, описанных в книге.

– Значит, он ее украл? – спросил Рамиро.

Самуэль пожал плечами:

– Он сказал мне, что книгу дали ему по доброй воле, но кто знает? Он сделал для меня работу: сколотил полки для библиотеки. Он знает, как я люблю познание, и пришел ко мне, чтобы продать ее.

Аделяр повысил голос:

– Имя! Нам нужно его имя, а не пустые отговорки.

– Я знаю его только как Педро-плотника.

Рамиро закивал:

– Я тоже его знаю. Он делал полки и для монастырской библиотеки. Прекрасно работает.

Рамиро посмотрел на Аделяра:

– И я согласен: невозможно представить, чтобы он написал «Компендиум».

– Может быть. Но он способен рассказать, как книга попала к нему. И тогда, как вы любите говорить, брат Рамиро, мы будем на один камень ближе к источнику.

Спросив дорогу у прохожих на нескольких перекрестках, они наконец пришли к убогой хижине у восточного берега реки Адаха. Река текла здесь лениво и воняла из-за отходов, которые сбрасывали в воду выше по течению. Слабый свет мелькал в щелях между потемневшими досками. Внутри горела одна свеча, не больше.

Аделяр остановился в темноте и уставился на хибару. Рамиро подошел к нему сбоку.

– Справедливо ли, Рамиро, что искусный мастер живет в такой бедности, а человек, который просто покупает и продает, живет в роскоши?

– Не стоит ждать справедливости в этом мире, брат. Только в ином.

– Верно, верно, но все же это бередит мне душу.

– Педро – простой человек. Боюсь, если мы вдвоем появимся у него на пороге, он придет в ужас. Или даже убежит и спрячется. Но он знает меня. Позвольте мне войти, поговорить с ним наедине и заверить, что ему нечего бояться, если он скажет правду.

– Очень хорошо, но только поторопитесь.

Аделяр был измотан. Он плохо спал прошлой ночью. Да и как было спать, зная, что его стареющий, больной приор остался наедине с адской книгой? Теперь он хотел только одного – покончить с этой частью расследования и вернуться на свою койку.

Он наблюдал за тем, как брат Рамиро приближается к двери с «Компендиумом» под мышкой и, поколебавшись, входит без стука.

Изнутри сразу же раздался возглас, и хриплый голос закричал:

– Нет! Нет! Пощадите, я не знал!

А потом – крик боли.

Аделяр бросился вперед и почти столкнулся с Рамиро, который, шатаясь, вышел на порог.

– Что случилось?

Рамиро дрожал:

– Увидев меня, он схватил нож. Я боялся, что он нападет на меня, однако он вонзил нож себе в сердце!

Аделяр протиснулся мимо него и окинул взглядом помещение. Худой человек с седеющими волосами лежал на полу, из груди его торчала рукоятка ножа. Невидящие глаза были устремлены в небо.

– Видите? – закричал Рамиро. – Видите, что наделали вы и ваша инквизиция! Я ведь говорил: от этой сутаны люди приходят в ужас! Педро видел не меня, а пытки и горящую плоть!

– Других путей у нас нет? – спросил Томас у двух монахов, стоявших перед ним.

Этим вечером он подремал, пока их не было, но потом бодрствовал, ожидая их возвращения. Принесенные ими новости не оправдали его надежд.

Аделяр покачал головой:

– Боюсь, что нет, приор. Смерть плотника обрывает все прочие нити расследования.

– Как это случилось?

Брат Рамиро развел руками:

– Когда я вошел внутрь, он начал кричать от страха. Я и слова сказать не успел, как он схватил нож со стола и вонзил себе в сердце.

– Должно быть, он подумал, что брат Рамиро хочет силой отвести его на трибунал, – сказал Аделяр. – Он знал, что согрешил, и боялся оказаться на костре.

Томас покачал головой. После стольких лет существования святой инквизиции простой народ так и не разобрался в процессе. Люди видели, что кого-то уводят на допрос, потом видели этого человека на костре и слышали, как он кричит в языках пламени. Из этого они делали вывод, что каждый арест заканчивается аутодафе, но это было крайне далеко от истины. На костре обычно погибали «релапсо» – грешники, которые вернулись к ереси после того, как трибунал отпустил их.

– До чего бессмысленно! – сказал Рамиро, качая головой. – И до чего прискорбно! Он жил один, и мы никогда не узнаем, откуда взялась книга.

Томас ударил кулаком по «Компендиуму»:

– Мы должны найти еретика!

– Как? – спросил Аделяр. – Скажите как, и мы это сделаем.

У Томаса не было ответа.

Он вздохнул:

– Сейчас я вижу только одну возможность.

Он указал на камин у себя за спиной:

– Предать ее огню.

Огонь уже почти затух. Томас наблюдал, как Аделяр и Рамиро добавляют поленья и раздувают огонь до ревущего пламени. Когда жар сделался несносным, Томас протянул «Компендиум» Аделяру; тот открыл книгу посередине и бросил в огонь.

Томас ждал, что обложка нагреется и расплавится, а страницы начнут дымиться, чернеть и сворачиваться. Но «Компендиум» не поддавался пламени. Он лежал, не меняясь, пока от дров не остались тлеющие угольки.

– Не может быть, – пробормотал Томас.

Рамиро схватил щипцы, вытащил книгу из пепла и положил ее, неповрежденную, на камин. Затем подержал над ней ладонь.

– Кажется, она… – Он прикоснулся к книге и поднял изумленный взгляд. – Она даже не нагрелась!

Томас почувствовал, как внутри его все сжимается. Еретический текст, который не горит… это было хуже самого мучительного кошмара.

– Брат Рамиро… – Его голос звучал хрипло. – Принесите топор палача.

Рамиро торопливо ушел, и Аделяр приблизился к Томасу.

– Я рад, что Рамиро ушел, – сказал он тихим голосом. – Он не читал «Компендиума», а мы с вами читали. Без него мы сможем обсудить содержание книги.

– Как можно обсуждать ересь?

– А что, если…

Казалось, Аделяр колебался.

– Продолжайте.

– А что, если в «Компендиуме» сказана правда?

Томас не верил своим ушам:

– Вы с ума сошли?

– Это просто предположение, приор. Перед нами лежит эта странная, странная книга. И я спрашиваю: будет ли ересью рассуждать о ее происхождении? Если да, я не скажу больше ни слова.

Томас задумался над этим. Ересь подразумевает, что ложь о вере или Церкви представляют как правду. Если просто делать предположения, а не стараться обратить…

– Давайте. Я предупрежу, если вы начнете уклоняться в ересь.

– Спасибо, приор.

Аделяр отошел и начал мерить шагами зал трибунала.

– Я много думал. Книга Бытия говорит о Всемирном потопе. О том, как человеческая безнравственность привела к тому, что Бог наслал потоп, желая очистить этот мир и начать все заново. Что, если «Компендиум» рассказывает о развращенной, безбожной цивилизации, которая существовала до потопа? Что, если «Компендиум» – единственное оставшееся от этой цивилизации?

Аделяр… как всегда, философ. Однако…

– Священное Писание не упоминает о подобной цивилизации.

– Но оно и не говорит, в чем состояло «развращение человеков», которое вызвало Божий гнев. Цивилизация «Компендиума» могла стать причиной Всемирного потопа.

Томас поймал себя на том, что кивает. Теория Аделяра могла объяснить, почему в книге не упоминались ни Церковь, ни Христос: ведь они не существовали в то время, когда текст, предположительно, был создан. Да, идея выглядела необычно, но никоим образом не противоречила учению Церкви, насколько мог судить Томас.

– Любопытная теория, брат Аделяр.

Аделяр перестал шагать по комнате.

– Если это так, приор, – он помахал руками, – нет, если мы предполагаем, что это так, то книга – археологическая реликвия, ценный памятник, созданный еще до потопа и, возможно, последний из существующих. Есть ли у нас право уничтожать его?

Томасу не понравился ход его мыслей.

– Право? Дело не в праве ее уничтожить. Это наш священный долг.

– Но может, ее стоит сохранить как исторический памятник?

– Вы ступили на опасный путь, брат Аделяр. Предположим, что «Компендиум» действительно появился до Всемирного потопа и что еретическая цивилизация, таким образом, действительно существовала в те далекие дни. Если книга сохранится и ее содержание станет широко известным, люди начнут спрашивать, почему о ней не упоминается в Книге Бытия. И если в Бытии о ней не упоминается, логично спросить, о чем еще там не упоминается. Именно так вы посеете зерно сомнения. А из крошечного зерна сомнения вырастают огромные ереси.

Аделяр отступил, кивая:

– Да, понимаю. В самом деле – мы должны ее уничтожить.

Аделяру не надо было объяснять, что, когда дело касается веры, для вопросов места не остается. Все ответы уже существуют, и вопросов не требуется. Вопросы необходимы для занятия философией и овладения знаниями, но для веры это отрава. Если человеку хочется вопрошать о вере, значит он уже впал в ересь и вступил на путь сомнений.

Томас хорошо понимал, что любой думающий человек время от времени борется с сомнениями, касающимися веры. Он и сам раз-другой испытывал сомнения, будучи в среднем возрасте, но преодолел их задолго до назначения Великим инквизитором. Пока человек ведет лишь внутреннюю борьбу, святая инквизиция не занимается его сомнениями. Но если он сообщает о своих тревогах другим, чтобы заразить их неуверенностью, тогда приходит время трибунала.

– У вас пытливый ум, брат Аделяр. Следите, как бы он не сбил вас с пути. И помните, что наш разговор не должен выйти за стены этой комнаты.

– Конечно, приор.

Рамиро вернулся, пыхтя от усилий, – ему пришлось быстро перенести свое дородное тело на два этажа вниз и снова подняться наверх, таща тяжелый топор с длинной рукояткой.

Не всем закоснелым еретикам дозволялось погибнуть в очистительном огне аутодафе. Некоторых просто обезглавливали, как обычных преступников. Топор хранился внизу, и его широкое острие всегда было наточенным.

– Разрешите, приор? – сказал Рамиро, приближаюсь к «Компендиуму», который лежал раскрытым на камине.

Томас кивнул:

– Разрубите его надвое, Рамиро. А потом раскрошите на мелкие кусочки, чтобы мы могли пустить их по ветру.

Рамиро поднял топор высоко над головой и с ревом и криком обрушил его на книгу – изо всех сил, нанеся «Компендиуму» такой удар, который отделил бы голову от любого тела, сколь бы крепкой ни была шея. Но, к удивлению и отчаянию Томаса, лезвие отскочило от открытых страниц, даже не помяв их.

– Это невозможно! – вскричал Рамиро.

Он замахивался снова и снова, обрушивая удары на «Компендиум», но мог бы с тем же успехом ласкать его перышком.

Наконец, покрасневший и вспотевший, Рамиро остановился и повернулся к остальным:

– Это явно адская штука!

Не поспоришь, подумал Томас.

– Что нам делать? – сказал Рамиро, все еще задыхаясь. – Ашер бен Самуэль говорил, что хотел выбросить ее в реку. Может, это единственное, что нам остается?

Томас покачал головой:

– Нет. Не в реку. Рыбачьи сети легко поднимут ее со дна. Лучше бросить ее в глубокий океан. Возможно, стоит послать одного из вас в морское путешествие, чтобы выкинуть ее за борт.

Аделяр, как истинный философ, заметил:

– Во-первых, нужно убедиться, что она утонет. Но, даже утонув, она останется неповрежденной. И продолжит существовать. Даже если погрузить ее в соленую бездну, она всегда может всплыть. Надо найти способ уничтожить ее.

– Но как? – спросил Рамиро. – Ее нельзя сжечь, нельзя разрезать.

Аделяр сказал:

– Может, у меня получится сделать состав из разных веществ и гуморов, который пересилит защитные чары.

Вещества! Томасу пришла в голову мысль. И почему он не подумал об этом раньше? Он указал на столик в углу:

– Аделяр, подайте святую воду.

Глаза младшего монаха загорелись, он быстро пересек комнату и вернулся с бутылью прозрачной жидкости. Томас медленно поднялся со стула и подошел к книге, лежавшей на камине. Аделяр подал ему незакупоренную бутыль. Томас благословил ее, а потом вылил часть содержимого на «Компендиум»…

…и ничего не случилось.

Разгневавшись, Томас начал крестообразно разбрызгивать святую воду и завел речитатив: In Nomine Patri et Fili et Spiritus Sancti![2]

Потом он подождал, молясь, чтобы святая вода разъела страницы. И вновь… ничего.

Над ним сгустилась пелена. Неужели у них нет никакого средства против этого адского творения?

– Добрый приор, – сказал Аделяр спустя минуту, – если бы я взял книгу и поэкспериментировал над ней, то, возможно, нашел бы слабое место.

Томас поборол приступ гнева:

– Вы думаете преуспеть там, где не подействовала вода, благословленная во имя Господа?

Аделяр указал на «Компендиум»:

– Эту вещь сотворили из веществ, найденных в Божией земле. Я чую сердцем, что уничтожить ее можно с их помощью.

Может ли философия преуспеть там, где бессильна вера?

– Во имя веры, будем молиться о том, чтобы вы оказались правы.

Томас действительно молился – всю ночь. А утром, когда он вышел из своей комнаты в коридор, его ноздри атаковал едкий запах. Похоже, он исходил из мастерской Аделяра в конце коридора. Томас подошел к закрытой двери настолько быстро, насколько позволяла боль в бедренных суставах, и распахнул ее, не постучавшись.

Внутри он обнаружил Аделяра, который держал в руках стальные щипцы. В них был зажат стеклянный сосуд с дымящейся красно-оранжевой жидкостью, занесенный над «Компендиумом».

Сам «Компендиум» лежал на полу.

Аделяр улыбнулся:

– Вы как раз вовремя, приор.

Томас прикрыл рот и нос и указал на фляжку:

– Что это?

– Aqua regia. Царская водка. Я только что составил ее. Этот раствор разъедает золото, серебро, платину – почти любой металл, который приходит на ум.

– Но простое стекло сосуда кажется неуязвимым.

– Стекло – не металл. В отличие от «Компендиума».

Томас почувствовал, как у него поднимаются волоски на шее:

– Это отдает алхимией, брат Аделяр.

– Ни в коей мере, приор. Aqua regia появилась более ста лет назад. Это просто сочетание некоторых созданных Господом веществ, взятых в определенной пропорции. Никаких чар и заклинаний не требуется. Ее может сделать любой, у кого есть рецепт. Я покажу потом, если хотите.

– Не нужно. Я хочу знать одно: она подействует?

– Если даже золото не может ей противостоять, то «Компендиум» – тем более.

Томас вспомнил, что прошлой ночью был так же уверен в святой воде.

– Пожалуйста, отойдите, приор. Я начну с небольшого количества.

Томас не двинулся с места:

– Начинайте опыт.

Он смотрел, как Аделяр наклоняет фляжку и выливает на обложку одну-единственную каплю дымящейся жидкости. Коснувшись ее, жидкость сразу прекратила дымиться. Узорчатая поверхность не пошла пузырями, не заржавела и вообще не получила повреждений. Аделяр нахмурился и медленно вылил чуть больше жидкости, захватив более обширную площадь, но результат не изменился. С тем же успехом можно было лить туда родниковую воду. Аделяр приподнял обложку ногой, обутой в сандалию, открыл книгу на случайной странице и опустошил фляжку. Разъедающий раствор не подействовал на нее, как и на обложку.

Аделяр сник. Томас подумал, что, наверное, и сам выглядит так же.

– Я не вижу иного средства, кроме как похоронить ее в морских глубинах, – сказал Томас.

Аделяр поднял голову:

– Подождите, добрый приор. Я еще не готов сдаться. Дайте мне три дня, прежде чем я признаю свое поражение.

Томас подумал. Да, три дня можно было выделить.

– Очень хорошо. Три дня, брат Аделяр, но не более. Да поможет вам Бог.

Томас провел эти три дня в молитвах, брат Рамиро часто был рядом с ним. Дела трибунала отложили, собрания на время отменили. Два релапсо ждали своего аутодафе, но Томас задерживал приговор до решения более насущного вопроса.

Они не ведали, чем именно занимался брат Аделяр, но Томас знал, что монах постоянно носит в мастерскую загадочные свертки с материалами. Другие члены ордена начали задавать вопросы. Их смущали крики гнева и отчаяния, а еще – какофония из звуков молотка, пилы и бьющегося стекла, которые доносились из-за закрытой двери. Но Томас смог успокоить их, сказав правду: брат Аделяр трудится во славу Господа.

К концу третьего дня результатов так и не появилось, и Томас позвал Рамиро в зал трибунала. Он прищурился, разглядывая пятна и опилки на его черной сутане. Рамиро, очевидно, понял, что его одеяние пристально изучают.

– Я кое-что меняю в библиотеке, приор, – работаю сам, потому что плотника у меня больше нет.

Томас, кажется, распознал укол в последнем замечании. Но не важно…

– Хотя брат Аделяр предпринимает героические усилия, каждый раз, когда я прохожу мимо него по коридору, он говорит, что нисколько не продвинулся. Я оставил надежду на то, что философские средства принесут успех. Думаю, океанское дно – последняя возможность.

Рамиро кивнул:

– Да, приор. К сожалению, именно так. Я буду рад отправиться в путешествие.

Томас улыбнулся:

– Вы прямо читаете мои мысли. Я как раз хотел сказать, что поручаю задание вам. Не думаю, что брат Аделяр вообще спал в последние трое суток. Он не в состоянии совершить такую поездку.

– Это самое малое, что я могу сделать, после всех его усилий.

В этот момент из коридора раздался голос:

– Приор Томас! Приор Томас! Я сделал это!

Молясь о том, чтобы Аделяр не ошибся, Томас позволил Рамиро довести себя до мастерской.

– Я пробовал одно сочетание веществ за другим, – говорил Аделяр, шагая перед ними в одеянии, покрытом бесчисленными дырками от едких смесей, и дико сверкая глазами. – Наконец я нашел то, которое сработало, – возможно, единственное во всем творении!

Он подошел к двери и распахнул ее. Лаборатория была полна дыма, который валил наружу и стелился вдоль пола и потолка.

Дойдя до порога, Рамиро помахал перед собой свободной рукой и разогнал дым. Томас прищурился, чтобы разглядеть обстановку, и увидел странную конструкцию, стоявшую посреди помещения. Это оказался деревянный шкафчик, но большую часть его верхней стороны занимала глубокая стеклянная чаша. Сквозь дым, который поднимался из нее, Томас увидел что-то вроде металлического прямоугольника, погруженного в оранжевый раствор, который кипел и пузырился.

– Что здесь происходит? – спросил Томас.

– «Компендиум»! Он растворяется!

Томас молился, чтобы это не оказалось сном. Буквы и узоры ушли с обложки, и вся книга, похоже, плавилась.

– Но как?..

– Методом проб и ошибок, приор! Я все время добавлял к aqua regia разные соединения и растворы, пока… пока не случилось это! Ну разве не диво?

Да. Это действительно было дивом.

– Хвала Господу. Он сотворил чудо. – Томас посмотрел на Рамиро. – Разве вы не согласны?

Рамиро выглядел обеспокоенным, но потом его лицо прояснилось, и он слабо улыбнулся:

– Да, приор, чудо.

Томас подумал о том, что его тревожит. Завидует успеху Аделяра? Или разочарован, потому что не отправится в путешествие по океану?

Почти час они наблюдали за действом. Аделяр периодически добавлял свежий раствор, пока «Компендиум» не превратился в массу полурасплавленного металла. Аделяр щипцами вынул его из раствора и положил на пол.

– Как видите, – сказал он с гордостью, – «Компендиума Срема» больше нет. Раствор превратил его в твердую массу. В нем даже нельзя узнать книгу.

– Я выброшу остатки, – сказал Рамиро.

Аделяр шагнул вперед:

– Нет необходимости, брат Рамиро, я…

– Вы сделали достаточно, брат Аделяр, – сказал Томас. – Отдыхайте. Вы заслужили.

– Но, приор…

Томас поднял руку, прекращая разговор.

Он не понимал, почему Аделяру стало явно не по себе.

Томас проснулся от тихого стука в дверь. Сразу вспомнилась недавняя ночь, когда Аделяр явился на его порог с проклятой книгой.

– Да?

– Это брат Рамиро, приор. Я должен поговорить с вами, дело срочное.

– Входите.

Рамиро вошел со свечой. Томас по-прежнему лежал в постели.

– Добрый приор, я должен вам кое-что показать.

– Что это?

– Будет лучше, если вы посмотрите своими глазами.

Томас взглянул на него снизу вверх:

– Скажите словами.

Рамиро сделал глубокий вдох и медленно выдохнул:

– Я хочу показать вам «Компендиум».

– Он не уничтожен? – Томас закрыл глаза и застонал. – Как это возможно? Я думал, вы зарыли в землю все, что от него осталось.

– С сожалением сообщаю, что на ваших глазах растворился не «Компендиум». Это была стопка металлических листов. Кроме золота, серебра и платины, царская водка растворяет олово.

Смысл происходящего стал совершенно ясен.

– Вы обвиняете Аделяра в обмане!

– Да, приор. Мне больно об этом говорить, но, боюсь, так и есть.

– Это страшное обвинение.

Рамиро склонил голову:

– Поэтому я хотел вам показать.

– Что показать?

– Где он спрятал «Компендиум».

Томас понял, что на это придется посмотреть своими глазами:

– Зажгите мою свечу и подождите меня в коридоре.

Рамиро прикоснулся пламенем свечи к фитилю той, что стояла на столе, и вышел. Томас с трудом поднялся с койки и накинул черную рясу. Схватив трость, он присоединился к Рамиро в коридоре, а затем последовал за ним в мастерскую Аделяра.

– Я нашел его здесь, – сказал Рамиро, открывая дверь.

Он подошел к шкафчику в центре комнаты, испещренному отметинами от кислоты.

В стеклянной чаше наверху был виден осадок, выпавший после образования раствора, которое они наблюдали накануне. Рамиро встал на колени и снял со шкафчика боковую панель. Потом он убрал доску из основания внутреннего отделения.

– Двойное дно, – сказал Рамиро.

Из скрытого углубления он достал предмет, завернутый в одеяло, положил его на шкафчик, развернул ткань, и глазам их открылся…

«Компендиум».

Некоторое время Томас не знал, что и думать. Может, это фокус? Может, Рамиро так позавидовал товарищу, что?..

В этот момент в комнату, задыхаясь, ворвался Аделяр:

– О нет! Приор, я могу объяснить!

Молодой монах не пытался ничего отрицать, он только хотел оправдаться. Томас был раздавлен таким предательством.

– Ох, Аделяр, Аделяр, – сказал он едва слышным голосом, – вы оберегаете ересь.

– Это не ересь, раз это правда!

– Она противоречит учению Церкви и явно породит опасные вопросы. Мы это обсуждали.

– Но, приор, ее нельзя ни сжечь, ни разрезать, она смеется над самыми разрушительными составами, что есть у нас. Это древность, и это чудо, настоящее чудо. Колосс Родосский, висячие сады Семирамиды, Александрийский маяк – шесть из семи чудес Древнего мира исчезли. Остались только пирамиды в Гизе. Но восьмое чудо здесь, у нас в руках. Мы не имеем права скрывать его от мира!

Томас услышал достаточно – более чем достаточно. Каждым словом Аделяр подписывал себе приговор.

– Брат Аделяр, вы останетесь под домашним арестом, пока солдаты инквизиции не приведут вас на трибунал.

Глаза Аделяра расширились еще сильнее.

– На трибунал? Но я вхожу в него!

– Мне хорошо известно об этом. Хватит разговоров. Вы будете дожидаться суда у себя в келье.

Сокрушенный Аделяр, шаркая, удалился к себе. Томас не беспокоился о том, что он может сбежать. Аделяр знал, что от святой инквизиции нельзя скрыться.

Что заботило Томаса, так это необходимость судить на трибунале члена самого трибунала. Случай беспримерный. Придется хорошо все обдумать. Ну а пока…

– Брат Рамиро, заверните этот адский том в кусок ткани и проследите, чтобы никто больше его не увидел. Приготовьтесь выбросить его в море при первой возможности.

– Да, приор.

Приор посмотрел, как монах оборачивает книгу одеялом и уносит ее в свою келью. Томас спустился в свое обиталище и уже хотел снять сутану с капюшоном, когда услышал, что в дверь стучат.

Неужели ночной сон навсегда остался в прошлом?

За дверью послышался приглушенный голос Рамиро:

– Мне так неловко, приор, но я должен снова поговорить с вами.

Томас открыл дверь и обнаружил, что дородный брат стоит на пороге с изумленным выражением на лице. Он прижимал к груди одеяло с «Компендиумом» внутри. Оно выглядело мокрым.

– Она не тонет.

– Что вы имеете в виду?

– Я бросил книгу в чан с водой на кухне. Она не тонет.

Томас не удивился. С чего бы ей тонуть? Тогда было бы слишком легко от нее избавиться.

– Мы положим ее в сундук, утяжеленный свинцом, обернем его железными цепями…

– Сундуки разрушаются в соленой воде, как и цепи. Рано или поздно она всплывет.

Томас не мог с этим спорить:

– Что же нам делать, брат Рамиро?

– У меня есть идея…

Томас стоял сбоку от двух релапсо, копавших глубокую яму на задах королевского клуатра. Король Фердинанд и королева Изабелла должны были прибыть через неделю-другую, чтобы провести здесь лето, а до этого клуатру предстояло пустовать. Королева хотела, чтобы с северной стороны устроили патио, которое оставалось бы в тени после обеда. Поскольку деньги на монастырь шли из королевской казны, любой ее каприз был приказом. Участок расчистили, выровняли и наполовину вымостили фигурными гранитными плитами. Вторая половина оставалась незамощенной. Там, при свете фонарей, расставленных вокруг ямы, трудились релапсо.

– Вот, приор, – сказал Рамиро, подходя сзади. – Я принес вам стул.

Он поставил обитый кожей стул на плиты, и Томас с радостью им воспользовался. Он прижимал к груди завернутый «Компендиум». От долгого стояния на ногах у него заныла поясница.

– Это блестящий план, Рамиро, – прошептал он.

– Я живу, чтобы служить вере. Хочется думать, что меня вдохновил Господь.

План был простым и при этом безупречным: похоронить «Компендиум» на участке, который собирались замостить тяжелыми плитами. Монастырь Святого Фомы простоит века, а может, тысячу лет или даже больше. «Компендиум» никогда не найдут. А если и найдут, возможно, монахи к тому времени поймут, как его уничтожить. Но этот день может вообще не настать. Не останется никаких записей о «Компендиуме Срема», тем более – о месте, где он спрятан. Двое релапсо не понимают, зачем они копают яму, и не узнают, что здесь будет зарыто. А если бы и узнали, какая разница? Оба приговорены к аутодафе. Томас проследит, чтобы их сожгли на следующий день, рано утром.

Только Томас и Рамиро будут знать, где оказалась книга. Тайна умрет вместе с ними.

Вместе они наблюдали за тем, как яма увеличивалась в размерах. Релапсо работали по очереди: один спускался по стремянке с лопатой и наполнял ведро землей, а другой, стоявший наверху, вытягивал ведро с помощью веревки, опустошал его и снова опускал. Это продолжалось до тех пор, пока верхушка десятифутовой лестницы не оказалась вровень с землей.

– Думаю, уже достаточно глубоко, – сказал Томас.

Рамиро приказал нижнему релапсо подняться и вытянуть лестницу из ямы. Потом он связал обоим руки за спиной, завязал глаза и заставил их опуститься на колени так, чтобы лица были обращены в противоположную сторону.

Он протянул руки к Томасу:

– Разрешите, приор?

Томас передал ему «Компендиум» и проследил, как он разворачивает книгу. В мерцающем свете фонаря показалась странная обложка. Фоновый узор представлял собой перекрестные штрихи. Приор ненадолго закрыл глаза, а когда снова открыл их, на месте штрихов были асимметричные завитки.

– Это последний раз, когда кто-нибудь видит адскую книгу, – сказал Рамиро и протянул Томасу два шнура. – Я думаю, честь перевязать сверток принадлежит вам.

Томас протянул один шнур вертикально, а другой – горизонтально, сделав крест, и вручил книгу Рамиро.

– Вы не желаете предать ее земле?

Томас покачал головой. Его ноги устали, а спина болела.

– Сделайте это, брат Рамиро.

– Как пожела… – Он вскинул подбородок. – Кажется, я увидел падающую звезду.

– Где? – Томас обшарил взглядом безоблачные небеса.

– Исчезла. Это была вспышка с ярким следом. Всего один миг. Думаете, это не случайно – увидеть падающую звезду именно сейчас? Может быть, Господь благословляет наше дело?

– Одни говорят, что это проклятые души, которых сбрасывают в ад, другие – что это знак удачи. А третьи утверждают, что падающие звезды – просто звезды, которые соскользнули с купола небес и падают на землю.

Рамиро закивал:

– Может, не стоит придавать этому слишком много значения. – Он поднял перевязанный сверток. – Я бы сам отнес его на дно, но, боюсь, не пролезу.

Он поднял одну из ламп, подошел к яме и высоко поднял над ней книгу. Томас увидел, как «Компендиум» падает в глубину. Потом Рамиро начал забрасывать его землей. Высыпав с полдесятка лопат, он развязал релапсо и приказал им закончить работу.

Когда они сделали это и разровняли землю над ямой, Рамиро снова связал их, но на сей раз заткнул им рты, прежде чем отвести в камеры.

Томас остался сидеть, глядя на голую землю. Он будет пристально следить за патио, пока работы не закончатся. Как только дворик замостят, «Компендиум» скроется от людских глаз… навсегда.

Релапсо в огненных столбах наконец перестали вопить. Рамиро бросился прочь с городской площади и поспешил в монастырь. Он всегда держался подальше от площади во время аутодафе, но сегодня почувствовал, что ему достанет смелости выйти в предрассветный холод и наблюдать за казнью. Эти двое несколько раз выступили против церковной практики продажи индульгенций. В глубине души Рамиро был согласен с ними, но ему хватало ума не заявлять об этом вслух.

Он предвидел, что это будет ужасно – смотреть на человека, сгорающего заживо, но реальность оказалась хуже всех представлений. Однако теперь с этими релапсо было покончено. Больше они не будут проповедовать ересь, но, что еще важнее, знание о месте, где они прошлой ночью выкопали яму, скончалось вместе с ними.

Он шел, и прохожие отводили взгляды – как обычно.

Рамиро ненавидел инквизицию и то, что она сделала с Испанией. Он находил логичным, что Церковь желает охранять учение, лежащее в ее основе, – но какой ценой это делалось? Тысячи тысяч подверглись пыткам, сотни сотен умерли в агонии, десятки тысяч были изгнаны из страны. Весь общественный порядок был перевернут с ног на голову.

Но сохранение веры было только одной из целей. Война за корону Кастилии, в которой погибла его семья, как и война в Гренаде, – более того, вся Реконкиста – привели монархию к банкротству. Изгнание евреев и мавров не просто сделало Испанию христианским королевством. Брошенная ими собственность попала в руки Церкви и Королевского казначейства – ее поделили пополам. То же и с еретиками: Церковь и казначейство поровну делили их собственность и деньги.

Богатство и власть – два святых Грааля Церкви и государства.

Подойдя к монастырю, он обошел королевский клуатр, чтобы посмотреть, как продвигается работа в патио. Каменщики трудились изо всех сил, плотно подгоняя друг к другу каменные плиты и обтесывая для этого края. К вечеру или, самое позднее, завтра к обеду патио будет полностью замощено.

Довольный увиденным, Рамиро пошел дальше и вошел в тот клуатр, откуда вела дверь в его жилище. Другие монахи этим весенним утром обрабатывали монастырские поля перед посевной. Скоро он присоединится к ним, но сначала…

Он спустился в подвал, где держали еретиков и то, что Торквемада любил называть «орудиями правды», – дыбу, колесо, тиски для пальцев, испанские сапоги. Аделяра заключили в одну из подземных камер без окон. Охранников не требовалось: двери были толстыми, а замки – прочными.

Он подошел к единственной запертой камере и посмотрел внутрь через забранное прутьями окошко.

– Брат Аделяр? – прошептал он.

В окне показалось лицо Аделяра.

– Рамиро? У вас есть новости? Они решили?

– Прошу прощения. Я ничего не слышал. Чувствую себя ужасно, потому что предал вас.

– Понимаю. Но у вас не было выбора. Возможно, я поступил бы так же. Я не знаю… Не знаю, что на меня нашло. Как будто книга навела на меня чары. Вопреки всякому здравому смыслу, мне надо было ее взять, надо было ее спасти.

Рамиро кивнул. Он хорошо знал это чувство.

Он просунул руку через отверстие в рясе и нащупал мешок, привязанный к его объемному животу. Оттуда он достал небольшой бурдюк.

– Вот, – сказал он, проталкивая бурдюк между прутьями. – Для силы. Для мужества.

Аделяр вытащил пробку и жадно выпил.

– Меня не кормят и дают очень мало воды.

«Каково это? – подумал Рамиро. – Со сколькими людьми вы обошлись точно так же, чтобы они ослабели и скорее признались под пытками?»

Допив вино, Аделяр протолкнул пустой бурдюк через прутья:

– Спасибо. Здесь я не надеялся ни на чью доброту.

– Я оставлю вам хлеба от полуденной трапезы и принесу его.

Аделяр всхлипнул:

– Благослови вас Господь, Рамиро!

– Я должен идти. У меня здесь нет никаких дел, и я не хочу, чтобы меня поймали.

– Да. Идите. Я буду с нетерпением ждать вашего возвращения.

– До свидания, брат.

Поднимаясь на первый этаж, Рамиро уже знал, что у него не будет повода вернуться. Яд в вине убьет Аделяра в течение часа.

Дойдя до библиотеки на третьем этаже, он с облегчением вздохнул. Как обычно, в это время дня она была в его полном распоряжении.

Монах приподнял одну из больших плит в задней части комнаты и посмотрел на «Компендиум Срема», который лежал в специально сделанном углублении. Рамиро провел пальцами по обложке.

«Сколько преступлений я совершил ради тебя…»

Семья Рамиро хранила «Компендиум» с незапамятных времен. Его передавали от отца к старшему сыну в течение бессчетного множества поколений. Но никто ни в одном из этих поколений не создавал книгу. Она просто была.

Рамиро не был старшим в роду, но после битвы при Торо остался единственным сыном. Тогда он утаил «Компендиум» от инквизиции и от всех, кто веками искал его. Но по мере того как инквизиция укреплялась, усиливая свою власть над населением, все глубже и глубже проникая в жизнь тех, до кого могла дотянуться, он начал понимать, что владение этой магической книгой грозит ему смертью. Беспокойство дошло до того, что он осознал: надо изменить все и либо бежать в другую страну, либо спрятаться в пасти зверя.

Он выбрал второе и вступил в орден доминиканцев. «Компендиум» он взял с собой, посчитав, что последнее место, где будут искать еретическую книгу, – монастырь того самого ордена, которому доверена инквизиция. В его семье никогда не исповедовали никакую религию, все просто притворялись христианами, чтобы не выделяться. После пострижения Рамиро обнаружил, что притворяться легко, и спокойно наслаждался безмятежной монашеской жизнью.

Но беспокойство росло. Монах держал книгу под двойным дном своего маленького комода, но, если бы ее нашли, он оказался бы на дыбе. Тогда Рамиро решил, что больше не хочет охранять «Компендиум». Это была семейная традиция, но он не мог и дальше выполнять обет. Требовалось избавиться от книги, спрятать ее для будущих поколений. Но Рамиро не должен был знать, где она спрятана, потому что он не смог бы сопротивляться соблазну выкопать ее и еще раз перелистать. А потом еще раз. И еще раз…

И тогда он завернул книгу, обвязал ее веревкой и отдал плотнику Педро. Он верил, что этот простой человек не нарушит указаний: не разворачивать том и закопать его где угодно, а потом держать это место в полной тайне и не рассказывать о нем никому, даже Рамиро. Педро согласился и торопливо удалился в ночь.

Спустя много дней Рамиро чуть не упал в обморок от изумления, когда Аделяр пригласил его в свою келью, чтобы показать чудесную новую книгу, купленную на рынке.

Педро предал его.

В ту же минуту Рамиро понял, что хочет получить книгу назад. «Компендиум» должен принадлежать ему.

Он притворился, что ничего не знает о книге, и вместе с Аделяром пошел по следу, который привел его к Педро. Войдя один в хибару плотника, он вынул нож из рукава сутаны и ударил хозяина в сердце. Он не чувствовал угрызений совести – ни тогда, ни теперь. Он доверил Педро эту задачу, но плотник предал его самым бесчестным образом – и предательство могло стоить Рамиро жизни.

Рамиро знал из семейных преданий, передававшихся из поколения в поколение, что «Компендиум» не боится воды, огня и металла. Поэтому он так ожесточенно рубил его топором палача: он был уверен, что книга неуязвима.

А потом Аделяр сделал жалкую попытку одурачить их, убедив, что нашел растворитель, способный уничтожить «Компендиум». Торквемада видел плохо, но Рамиро прекрасно знал книгу и сразу распознал фальшивку. После этого оставалось лишь выяснить, где Аделяр спрятал оригинал. Проще всего было вернуть книгу себе. Сделав так, чтобы Торквемада сам обвязал «Компендиум», Рамиро притворился, будто видит падающую звезду. Пока старик рассматривал небо, Рамиро через прорезь в сутане нащупал мешок, где утром прятал вино для Аделяра. Он вынул жестяную подделку и завернул ее так же, как был завернут оригинал. Настоящий «Компендиум» занял место в его мешке, а подделка отправилась в землю.

Рамиро покачал головой. Он лгал ради «Компендиума», предал и убил друга ради него, а потом украл его у самого Великого инквизитора.

«Возможно, ты и вправду из ада, – подумал он, касаясь выпуклых букв. – Смотри, что я сделал из-за тебя».

Но нет, «Компендиум» явился не из ада. Аделяр был прав: его сотворили давным-давно, в допотопные времена. Это действительно было восьмое чудо Древнего мира. Однако от современного мира его следовало скрывать. Не потому, что оно угрожало вере, как сказал Торквемада, – Рамиро не было дела ни до какой веры, – но потому, что мир в нем пока не нуждался.

Он положил книгу на место и направился в поля.

Педро, Аделяр и два релапсо были мертвы. Один взгляд на Торквемаду – и любой скажет, что Великий инквизитор скоро присоединится к ним. Почти безграмотный мориск с рынка не имел понятия, какое сокровище побывало у него в руках. Оставался только Ашер бен Самуэль, но он – конверсо, за которым пристально следит трибунал, и не станет об этом говорить.

Судя по всему, «Компендиум» был в безопасности… по крайней мере, пока.

Семейное предание Рамиро утверждало, что «Компендиум» – орудие судьбы, которому в будущем уготована важная роль. Рамиро снова дал обет сохранить его для будущего. Под полом библиотеки книга была спрятана надежнее, чем в комоде или под каким-нибудь полем. Однажды она найдет предназначенное ей место – и судьба свершится.

Однажды он покинет орден и найдет жену. У него родится сын, который положит начало новой традиции, охраняя «Компендиум».

А пока книга будет принадлежать ему, и только ему. Никто не сможет прикоснуться к ней или прочесть о чудесах, описанных и изображенных внутри ее. Только он. И Рамиро это нравилось.

Здравствуй, мой дорогой и единственный!

Ты и представить себе не можешь, с какой безответственностью я сегодня столкнулась.

Ты прекрасно знаешь, что я никогда не требую отдельной грим-уборной, если мы выступаем в театре, ибо сама мысль об этом предполагает бездушное пренебрежение к нуждам других артистов. Однако не могу принять как должное, когда мне бронируют место в вагоне второго класса (!) в поезде из Реймса в Страсбург. Носильщик заверял меня, что у мелкой железнодорожной компании, услугами которой пришлось воспользоваться нашей труппе, отдельных купе попросту нет, – и все же, мне кажется, я не напрасно подозреваю, что импресарио снова одурачили свою «восходящую звезду». Один запах супа из соседнего вагона-ресторана поверг бы меня в уныние, даже если бы я не сидела, сцепив лодыжки.

Как же я ненавижу krautsuppe![3] Право слово, дорогой мой, преисподняя пропитана ароматом разваривающейся капусты.

Пока я пишу тебе, маленькие городки – скошенные крыши и шпиль единственной церквушки – проносятся мимо меня один за другим, словно почтовые открытки. Ужасно утомительно. Помимо того что я лишена возможности уединиться для вокальных упражнений, отдых, которому я обычно предаюсь в дороге, нарушен храпом машинистки, едущей к новому месту службы, и рыданиями младенца, беспрестанно досаждающими нам. Благодарение счастливой судьбе, что наша Грейс уже выросла и не навлекает на себя подобного неудовольствия окружающих, – впрочем, как ты нередко напоминаешь мне, я недостаточно часто бываю дома, чтобы утверждать это с научной достоверностью. Твоя правота ранит меня сильнее, чем я в силах выразить. Пожалуйста, обними покрепче нашу дочурку и знай, что никогда еще я не проявляла столь вопиющей неблагодарности за возможность отправиться в оперное турне.

Как отнеслись коллеги к твоей просьбе назначить жалованье более приличествующее помощнику библиотекаря? И главное, что сказал библиотекарь? Не могу представить себе более достойного кандидата на повышение, чем ты, и поэтому живу с надеждой на то, что ты бурно праздновал и попросту забыл сообщить своей супруге о радостном известии.

Бесконечно любящая тебя

Колетт Ломакс

Дорогой папа!

Сегодня утром, когда я ловила на заднем дворе бабочек сачком, подаренным тобой, мисс Черч спросила, не хочу ли я пойти в дом и зарисовать форму их крыльев, как я запомнила, я хотела, но еще подумала если есть бабочки, разве нет фей? Ты всегда говоришь, что они сущиствуют только в нашем вображении, но я знаю мы должны использовать научный подход и выяснить наверняка и может быть они все таки есть! Я пыталась найти докозательство что они не сущиствуют и мне не удалось.

С любовью,

Грейс

В последнее время пытаюсь постичь непостижимое.

Скажем, как может быть, что при лечении смертельно опасных вирусов, наподобие сибирской язвы и бешенства, противоядия получают из ядов и доктор уровня Пастера может создать вакцину из самой болезни? Как получается, что моя жена Летти, казалось бы «бесконечно» меня любящая, подписывает оперные ангажементы, которые на ближайшее будущее лишат меня ее присутствия? Как получается, что помощник библиотекаря, которого то и дело заверяют в ценности его знаний, не может себе позволить даже собственного экипажа, не говоря уже об автомобиле, и вынужден по большей части пользоваться подземкой? Я всегда ценил парадоксы, но, надо признать, среди них есть и неприятные.

Возьмем, например, следующее противоречие: комплименты – по крайней мере, получаемые мною как работником Лондонской библиотеки – превратились в сущее наказание. В тот момент, когда библиотекарь неявно выражает мне похвалу – легонько сжимает мое плечо иссохшей рукой, когда мы проходим между стеллажами, а если слышит, как я даю совет посетителю, натужно кашляет в знак одобрения, – у меня незамедлительно начинают консультироваться по бесчисленному множеству новых тем. На прошлой неделе – по редкой разновидности папоротника венерин волос, на этой – по принципам мостостроения. На следующей я должен собраться с духом и приготовиться отвечать на запросы о монофонических песнопениях, а может, о рационе черных домашних свиней.

Ведь не настолько трудной должна быть жизнь помощника библиотекаря? Я бреду через Сент-Джеймс-сквер к странному вытянутому зданию, белый известняковый фасад которого и бесчисленные окна, искажающие расплывчатые очертания безликих посетителей, постоянно покрыты тонким слоем сажи из-за нескончаемого тумана, – и, едва ступив на ковер в холле библиотеки, уже чувствую усталость. Когда я добираюсь до гардероба, чтобы повесить пальто, у меня больше нет сил. Получать любые знания – наслаждение для меня, но трудно представить себе, чтобы во времена Карлейля[4] поощрялся сизифов труд.

А может, и поощрялся, только помощники библиотекаря сочли разумным не оставлять записей о своих горестях.

В довершение ко всему из-за разъездов Летти на меня легла непреложная обязанность – заботиться о душе и мыслях маленькой Грейс. Как оказалось, эта важная задача приводит меня в волнение, зачастую чрезмерное, учитывая, что: 1) я – довольно известный ученый, жадно поглощающий любые знания, и должен быть уверен в себе; 2) Грейс – исключительно смышленый и благовоспитанный ребенок; 3) за шесть месяцев Летти провела дома не больше пары недель, так что мне пора бы привыкнуть.

Правда, ее присутствие весьма разорительно, но намного несноснее досада, вызванная ее отсутствием. Спешу заметить: когда мы женились, я знал, что ее вкусы тяготеют скорее к шампанскому со свежими устрицами, чем к пиву с орешками. Но Летти по-своему великолепна в своих причудах, и прежде, когда я больше воспевал огни в прическе, чем то, что находится под диадемой, у нас еще не было дочери, желающей знать, весят ли что-нибудь лунные лучи. Лишенный помощи Летти, которая выдала бы восхитительно-бездумный ответ, сегодня утром я самым глупым образом оказался на распутье: с одной стороны, мне хотелось уверить Грейс, что при достаточной чувствительности вес лунного света можно ощутить, а с другой – что, согласно новейшим представлениям, здесь правильнее говорить не о плотности, а о скорости.

Ну да хватит о Летти. Мне хочется думать, что она счастлива, и я говорил ей об этом бессчетное число раз, а счастливее всего она, когда поет. И поэтому мы, все прочие, идем своей дорогой, предоставленные сами себе, и не возмущаемся. Стану представлять себе Летти с заколотыми наверх золотыми волосами, которая стоит у огней рампы, улыбаясь лукавой и мудрой улыбкой; тем и удовлетворюсь.

В конце концов, когда я провожу время с Грейс, то незаметно обретаю покой. К моему изумлению, то же происходит и с Грейс. Мы всего лишь рассматриваем акварели и учимся свистеть, и ничто не отвлекает нас от солнечного света на заднем дворе или от веселых обоев с зеленым плющом, которыми оклеены стены детской. Пусть это отдает самомнением, но подозреваю, что, если я буду проводить с Грейс больше времени, это благотворно скажется на ней. Не сомневаюсь, что мисс Черч прикладывает должные усилия, но ей не свойственны ни правильность суждений, ни художественное чутье, а значит, можно рассчитывать лишь на то, что эта гувернантка сделает из ребенка ничем не примечательную серую мышку.

Кстати, о мышках. Сегодня у меня произошла странная встреча с одной из них в Лондонской библиотеке. В мой скромный кабинет вошел Теодор Грейндж, объяснив, что хочет проконсультироваться у меня относительно обрядовой магии, но с тем же успехом он мог бы поинтересоваться, где найти лучшие сырные обрезки (впрочем, я вооружен нужными книгами, чтобы прийти ему на помощь и в том и в другом случае). Тонкие губы моего гостя подергивались при каждом его заявлении, карие глаза были тусклыми, волосы поблекли, кожа под глазами порядком обвисла, он часто моргал и всем своим видом олицетворял меланхолию.

– Мистер Ломакс, мне дали о вас превосходнейшие отзывы, – проскрипел он, промакивая пот на верхней губе, хотя для сентября в библиотеке уже довольно холодно, а через окна льется холодно-голубой свет. – Вы непременно должны рассказать мне все, что знаете о черной магии, – все сразу.

– В таком случае расскажу, – неуверенно проговорил я в ответ на этот необычайный запрос. – Мистер?..

– Грейндж, сэр, Теодор Грейндж. Хвала Господу! – выдохнул он. – Я боялся, что вам будет недосуг. Сам главный библиотекарь сообщил мне, что ваши познания поистине энциклопедичны, сэр!

– Да что вы! – вздохнул я.

– Святая правда! Вы моя последняя и главная надежда – без вашей авторитетной поддержки, сэр, братство Соломона через год может прекратить свое существование. Наше общество разваливается! Трещит по швам! И хотя я вступил в его ряды позже остальных, мое сердце разрывается при мысли об этом.

– Такого нельзя допустить, – не слишком убежденно произнес я и повел его к нужным стеллажам по узким проходам между полированными деревянными полками.

Пытливые посетители, требующие сказать им со всей определенностью, существуют ли феи, драконы и суккубы, оказываются, как правило, малообразованными чудаками (не берем в расчет малышку Грейс, которой положено спрашивать об этом); я поймал себя на мысли о том, что Грейндж вызывает у меня необъяснимое участие. Этот господин казался хрупким, как древняя бумага. Пока мы шли, тихонько поскрипывая ботинками о кованые ступени, я сочувственно его слушал. Грейнджа особенно интересовали гримуары[5] и их полезность. Осторожно, так же как я развенчивал бы перед Грейс волшебный ореол Санта-Клауса, я сообщил ему, стараясь не высказываться слишком категорично, что полезность их пренебрежимо мала. В нашем собрании имеется несколько оккультных текстов, которые наверняка ему подойдут.

– С вашей авторитетной помощью я смогу раз и навсегда доказать или опровергнуть подлинность Евангелия от царицы Савской! – объявил он, пожимая мне руку.

– Буду весьма рад, – заверил я, по-прежнему пребывая в недоумении. Все это начинало меня забавлять.

Теодор Грейндж не выходит у меня из памяти и сейчас, когда я с бокалом бренди в руке сижу, вытянув ноги к камину, а Грейс перебирает мои астрономические карты. Странно, что он настолько завладел моими мыслями, ибо я не знаю, доведется ли мне еще раз перекинуться с ним парой слов. Я выдал ему наши самые серьезные книги по такому сомнительному предмету, как темная магия, и, возможно, меня не будет на месте, когда он придет их возвращать. Моему любопытству к этому человеку, видимо, так и не суждено удовлетвориться. Ну да ладно, надо помочь Грейс, которая просила меня доделать вместе с ней подвижную модель Солнечной системы, а потом написать ответ Летти. После того как помощник библиотекаря выполнил свою работу, намерения Грейнджа никоим образом его не касаются.

Как причудливо наш ум скользит от одного предмета к другому! Я сижу и любуюсь всеми черточками Грейс, которые сегодня безошибочно доказывают, что она – дочь Летти: бледная кожа, отливающая жемчужным блеском в свете пламени камина, упрямо надутые губки, синие, с зеленоватым оттенком, глаза. И одновременно я испытываю радость, почти облегчение оттого, что она может похвастаться буйными мягкими кудрями каштанового цвета, как у меня, и что у нее квадратный подбородок без ямочки.

Совершенно бессмысленное замечание, хотя, полагаю, весьма типичное для родителя. А на кого же еще, черт возьми, Грейс быть похожей? Постараюсь изо всех сил больше не делать таких примитивных наблюдений и буду считать тему навсегда закрытой.

Здравствуй, мой дорогой и единственный!

Попыталась привести в порядок тот кошмар, который моя антреприза сочла подобающим для меня жилищем: это взбудоражило бы научное сообщество, если бы исследование плесени считалось прибыльным делом. (А может, оно и вправду прибыльное? Тогда поспеши ко мне и припади к новому источнику богатства!) Чтобы не вдаваться в долгие объяснения, отмечу только, что цвет постельного белья был не вполне обычным, остальное предоставляю твоему плодовитому воображению.

Что поделывает Грейс? Каким утешением было получить от нее рисунок звездной системы, которую вы с ней изучали в телескоп! Пока я еще не слегла с неизлечимой пневмонией (когда я предаюсь подробному изучению этого места, такой исход представляется мне неизбежным), зарисую созвездия, которые я вижу из своего узкого окошка, и попрошу тебя проэкзаменовать по ним Грейс.

Увы, исполнять «Сафо» Массне в этой пародии на европейский город – вовсе не то развлечение, которого мне хотелось бы в последние дни жизни. Думай обо мне с любовью и знай, что я страдала во имя искусства.

Любящая тебя

Колетт Ломакс

– Мистер Ломакс, все это совершенно не подходит! – оглушительно прогудел сегодня утром Теодор Грейндж, появившийся после шестидневного отсутствия, и с высоты своего немалого роста сгрузил на стол рекомендованные мной книги. – Гримуар, найденный мистером Себастьяном Сковилом, – предмет уникальный. Я подробно изучил книги, которые вы предложили, и вынужден заключить, что найден доселе остававшийся сокрытым демонический текст великой силы и, возможно, еще большей вредоносности!

Я поднял голову. Снимая очки-половинки, я улучил мгновение и внимательно посмотрел на беднягу. Он нашел меня в читальном зале периодики. Заметить меня можно было не сразу: я устроился за белыми колоннами в просторном кожаном кресле, хитроумно спрятавшись от библиотекаря, и исследовал, по поручению одного нашего читателя, древние кельтские монеты. Грейндж опустился в кресло напротив моего, и в свете пламени камина у него на лбу заблестела нездоровая испарина.

– Ваш друг Сковил тоже интересуется оккультными науками? – отважился спросить я, радуясь его появлению, несмотря на занятость.

Он неопределенно махнул рукой:

– Мы все интересуемся, все до единого: братство Соломона для того и существует, чтобы изучать сверхъестественное. Я вступил в него позже всех других, как уже говорил, и поэтому меньше своих товарищей искушен в том, что невежественный люд именует темными искусствами. Видите ли, клуб невелик и состоит из влиятельных деловых людей. Моя компания вкладывает деньги в разнообразные ценные бумаги, и для меня очень важно поддерживать знакомство с такими людьми. Да и по правде сказать, какая разница – заводить дружбу за стаканом виски и сигарой на скачках или за стаканом виски и сигарой, склонившись над магическими манускриптами?

Мне подумалось, что разница весьма велика, но я не стал на это указывать.

– Признаюсь, я был скептиком, – хрипло проговорил Грейндж и содрогнулся. – Гримуар, отравляющий всех, кто осмелится его изучать, кроме тех, чьи помыслы безусловно чисты, а ум пытлив? Абсурд. И тем не менее я больше не сомневаюсь. Евангелие от царицы Савской – текст исключительной силы, такой силы, что управлять ею в состоянии один лишь мистер Сковил.

Постукивая очками по губе, я размышлял о сказанном. По моему разумению, гримуары – парадокс. Как правило, они содержат точные описания ритуалов, необходимых для того, чтобы призвать демонов и подчинить их воле мага. Но обрядовая магия, как считается, в огромной степени зависит от добродетели волшебника – от того, насколько бескорыстен призыв исполнить его повеление, обращенный к ангелам или к их падшим братьям, – а малый, высвистывающий Вельзевула, скорее всего, не замышляет ничего хорошего.

– Книга, отравляющая тех, кто ее изучает? – удивленно переспросил я. – Это просто невозможно.

Грейндж покачал головой, достал из кармана шелковый квадратик и вытер затылок. Вид у него, пожалуй, был гораздо более нездоровый, чем у человека, с которым я познакомился шесть дней тому назад. Вялые складки на шее потемнели и стали пепельными, а в глазах отражалась неутихающая боль.

– Я сам страдаю оттого, что прочел Евангелие царицы Савской, – заявил он. – Заключив – благодаря книгам, которые вы мне выдали, – что оно явно подлинное, я поспешил вернуть злосчастную книгу Сковилу. Он – крупный исследователь эзотерики, он обнаружил Евангелие, и он – единственный, кому оно не приносит пагубных последствий.

Нумизмат, вероятно, выслушал бы невозмутимо всю эту ахинею и вернулся к изучению поэтичных золотых изображений на монетах паризиев[6]. Но я – не нумизмат, поэтому я закрыл книгу, посвященную кельтским монетам, и попросил Грейнджа продолжить рассказ. Бедолага, казалось, был рад сбросить с себя этот груз. Он повернулся в кресле и метнул несколько взглядов в малолюдный читальный зал, словно опасался, что его подслушивают.

– Вот уже два месяца, как я вступил в братство Соломона, – приглушенно начал он. – Один мой знакомый, мистер Корнелиус Пайетт, порекомендовал мне его в качестве полезного хобби – такого, которым занимаются люди с умом, характером и средствами. Я сходил на одно заседание и нашел, что общество и винный погреб вполне соответствуют моим вкусам, а предмет разговора представляет для меня немалый интерес. Вы знакомы с разновидностями церемониальной магии? Честно говоря, сэр, поначалу я ничего о них не знал, но потом увлекся до одержимости.

– Отчасти знаком, – признался я, вытирая очки-половинки о рукав. – В самом общем смысле чародейство делится на белую и черную магию, которые различаются не столько практикой, сколько намерениями. Адепт белой магии пытается призвать добрых духов с благими целями, адепт черной – злых, с порочными целями. Есть еще, конечно, важные территориальные различия. В тексте о парижском сатанизме содержатся иные указания, нежели в еврейской каббале, но оба они обозначают путь к господству над миром духов. Или по крайней мере, так в них утверждается.

– Именно так! – одобрил он. – Именно так, сэр, и непосредственная цель братства Соломона – исследовать священные тайны, описанные легендарным и премудрым царем Соломоном, о котором говорится в Библии.

По моим внутренностям поползла неприятная дрожь.

– В таком случае, изучайте перевод «Ключа царя Соломона», сделанный Лидделлом Мазерсом[7] в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году. Учась в университете, я читал его с большим интересом.

– Что вы говорите! Восхитительно! Что привлекло вас к нему?

– Я понял, что должен сам увидеть, вокруг чего подняли весь этот шум, – возможно, потому, что меня интересуют любые знания, а это было замечательно своей запретностью. К сожалению, вынужден вам сообщить, что не обнаружил в этой книге большого смысла.

«Ключ царя Соломона» – гримуар из гримуаров; старшие из сохранившихся экземпляров созданы в эпоху итальянского Возрождения, хотя автором книги все же называют величайшего иудейского правителя. Латинский кодекс, переведенный Мазерсом, хранится в Британском музее. Он состоит из обращений к Богу, заклинаний, инвокаций и рецитаций: одни предназначаются для вызывания духов, а другие – для одурачивания врагов или поиска потерянных предметов. Так далеко, чтобы писать кровью летучей мыши, я не заходил, но, помнится, – и это было не только полушутливым экспериментом – искал пропавший перочинный нож, повторяя следующую рецитацию:

«Всемогущий Отец и Господь, Который прозревает Небеса, Землю и Преисподнюю, милосердно даруй мне Твоим Святым Именем, четырьмя литерами начертанным – ЙОД, ХЕ, ВАВ, ХЕ, – чтобы это заклинание дало мне силу, Ты, Кто есть ИАХ, ИАХ, ИАХ, повели, чтобы властью Твоей духи обнаружили то, что нам требуется и что мы надеемся найти, и чтобы они явили и объявили нам тех, кто совершил кражу, и места их обитания».

Ножик так и не нашелся, но мной овладело объяснимое безверие, и, хотя мне несвойствен религиозный трепет, я погрузился в изучение жития раннехристианских мучеников, пока не почувствовал, что в душе восстановилось определенное равновесие. Летти, которой я рассказал эту историю во время ухаживания за ней, от всего сердца посмеялась над моей глупостью.

– Братство Соломона почитает его учение более всех остальных. – Грейндж ослабил галстук. Казалось, мой собеседник охвачен лихорадкой: его щеки расцветил ярко-красный румянец. – Мы все пришли в немалое смятение, когда Сковил обнаружил текст Евангелия. На встречах мы, как правило, спорим о тех или иных церемониях, описанных в «Ключе царя Соломона»: полезны ли сколь-нибудь благовония и ароматические жидкости при сотворении заклинаний, о порядке пентаклей, как правильно изготовлять девственный пергамент, считается ли истинным злом кровавая жертва, приносимая во имя благородного дела, и тому подобное.

Силясь не рассмеяться, я просил его продолжать, махнув рукой с зажатыми в ней очками.

– Но мистер Сковил объявил, что в стенах его собственного дома на Пэлл-Мэлл найдена тайная библиотека, что она полна магических текстов и один из них, Евангелие от царицы Савской, – небывалая находка. Себастьян Сковил происходит из древнего рода исследователей эзотерических учений, поэтому, мистер Ломакс, известие о его открытии вызвало у нас живейший интерес. Но на самой книге лежит проклятие, это уж точно, сэр! Другого объяснения нет.

– Чуть помедленнее, – попросил я. – Как библиофил и тем более как любитель загадок, я нахожу вашу историю чрезвычайно интересной. Позвольте удостовериться, что понимаю вас правильно?

– Безусловно, мистер Ломакс.

– Прежде всего обратимся к истории: царь Соломон славился великой мудростью и близостью к Богу, и люди, изучающие приписываемые ему гримуары, возлагают надежду на то, что его слова по большей части остались в неизменном виде. Царица Савская – правительница исчезнувшего африканского государства, она упоминается не только в Библии, но и в Коране. После того как рассказы о великом богатстве и мудрости Соломона достигли ее царства, она поехала на встречу с царем. Я верно излагаю обстоятельства?

– Кратко, как в энциклопедии, сэр, и столь же точно! Утверждают, что Евангелие написано ее рукой и рассказывает о церемониальных ритуалах, намного более мощных, чем те, которые разработал до встречи с нею царь Соломон. Очевидно, мистер Ломакс, что король и королева были любовниками и вознесли изучение церемониальной магии на недосягаемую высоту.

– Это текст на древнееврейском?

– На латыни, сэр, и, как нам кажется, переписал его монах шестнадцатого века.

– И вы утверждаете, что от него вы физически заболели? – потрясенно спросил я.

По правде говоря, Теодор Грейндж и впрямь выглядел очень больным. Лицо его было цвета восковой свечи, а руки дрожали, но главное – за шесть дней со времени нашей первой встречи он словно усох. Кожа висела на нем, как отцовский плащ на ребенке. Темно-синий костюм тоже был великоват; тонкие, как ветки, запястья неприлично торчали из зияющих манжет.

– Не только я! – возразил он. – Сперва мой друг Корнелиус Пайетт забрал книгу к себе домой для изучения и почти сразу же заболел. Потом к ней пытался подступиться Хаггинс, и вот мы трое оказались в одном и том же прискорбном положении. Нет, поверьте, это Евангелие – уникальная вещь, а Себастьян Сковил – единственный человек, достойный его силы.

– А, вот вы где, мистер Ломакс, еле нашел вас!

Вежливый дребезжащий голос библиотекаря вывел меня из состояния жадного внимания. Подняв голову, я заметил согбенную спину, мягкие пряди волос за ушами, рассеянно-благодушный вид, окутывавший старика, как аромат сладкого дыма из его трубки, и мысленно взмолился о том, чтобы он не начал меня расхваливать.

– Приношу свои извинения, сэр, я был вам нужен? – спросил я.

– О нет, нет, мой мальчик, вы, видимо, заняты. Но я должен сказать, что мистер Салливан весьма доволен вашей помощью в его геологических изысканиях. Он утверждает, что вы определили книгу, способную стать путеводной звездой в его исследовании осадочных фаций. Мистер Ломакс, вас снова можно поздравить!

В дальнем конце зала периодики есть окно с мелкой расстекловкой. В нем отражались Грейндж, библиотекарь, я сам в кресле – субтильный, с копной буйно вьющихся каштановых волос – и еще шестеро-семеро читателей, которые оживились и теперь с интересом разглядывали меня, прикидывая, каким тайным знанием я успею их одарить за этот день.

– Благодарю, сэр, – сказал я и потер глаза. – Я старался.

– Превосходно, превосходно. Продолжайте в том же духе! Мистер Ломакс, вы делаете нам честь, и не важно, что все об этом услышат.

Обреченно усмехнувшись, я снова опустил глаза на книгу, которую оставил при появлении Грейнджа. Уже приближалось обеденное время, пришла пора наскоро съесть готовый бутерброд или хотя бы яблоко, лежавшее у меня в кармане пальто, а я еще почти ничего не узнал о кельтских монетах, чтобы помочь Макгроу, чье появление ожидалось ровно в час. За окном тихонько забарабанил дождь, отчего булыжники Сент-Джеймс-сквера потемнели, а продрогшие пешеходы внизу ускорили шаг.

– Мистер Грейндж, уверяю вас, я с удовольствием узнал бы больше о Евангелии от царицы Савской, но сейчас мои мысли заняты другим. – Встав, я собрал колдовские тома, которые он вернул, собираясь поставить их на полки. – Когда состоится следующая встреча братства царя Соломона? Будут ли там рады случайному библиофилу?

– Без сомнения, мистер Ломакс! – вскричал Теодор Грейндж, тоже вставая, и пожал мне руку своей трясущейся рукой. – Я сам собирался вам предложить. Очередная встреча будет во вторник. Мы ужинаем в клубе «Сэвил» на Пикадилли. Ученые труды, которые вы так любезно выдали мне, не породили у меня сомнений относительно подлинности Евангелия от царицы Савской, но мне очень нужен свежий взгляд. Мы вцепились друг другу в глотки, обсуждая это открытие, два молодых человека покинули клуб навсегда, заявив, что наше здоровье внезапно пошатнулось под прямым воздействием Сатаны. Мистер Ломакс, буду ждать вас ровно в восемь часов, а пока желаю вам прекрасной недели.

Нахмурившись, я посмотрел вслед Грейнджу и отправился грузить на тележку сданные им книги, чтобы расставить их на стеллажах. Книга, обладающая такой оккультной силой, что она действует на читателя как болезнь? Невероятно…

И тем не менее я собственными глазами видел, как угасает Грейндж. Человек на моих глазах ссохся до серой оболочки.

Не действовал ли здесь яд? Нечто более приземленное, но не менее зловещее, чем влияние демонических сил?

Сам по себе вопрос тревожил меня. Я не настолько неискушен, чтобы отказывать в силе книгам, напротив, книга – восхитительнейший из парадоксов, инертное скопление символов, способных изменить вселенную, как только переворачивается обложка. Представьте, как выглядел бы мир, если бы не были написаны Евангелие от Иоанна, или трактат «Об обращении небесных сфер», или «Ромео и Джульетта»? Однажды я пришел в оперу и был покорен очаровательной светловолосой сопрано с насмешливыми синими глазами и молочно-белой шеей, с миленькими нежными ямочками, но влюбился я в Колетт, когда та призналась, что всякий раз рыдает, читая сонеты Петрарки к Лауре, и не думает стыдиться этого.

С живейшим интересом жду вторника. Тем временем меня призывают к себе кельтские монеты, а еще я раздобыл для Грейс новые книги с картинками и сегодня вечером понесу их домой.

Злосчастный день!

Поздно вечером мой друг доктор Джон Ватсон заглянул в Лондонскую библиотеку, ища моего содействия, суровый, как на поле боя. Все газеты кричали, что ровно неделю назад у кафе «Ройял» на его друга Шерлока Холмса напали люди с палками и сейчас он на пороге смерти. Я сразу мысленно выбранил себя за то, что не телеграфировал и не справился о состоянии Ватсона. Сам он редко задумывается о себе.

– Боже мой, Ватсон, как вы?

Я сдернул с носа очки, едва доктор показался на винтовой лестнице. Он застал меня в узком коридорчике библиотеки, где я, пребывая в задумчивости, разыскивал для одного читателя книгу по эскимосскому народному искусству.

– А главное – как мистер Холмс? – добавил я.

Ватсон улыбнулся – вполне искренне, но улыбка не коснулась его глаз. Для меня, как собирателя контрастов, Ватсон весьма занимателен. Мы познакомились четыре года назад, до того как меня приняли на службу в Лондонскую библиотеку, – тогда я еще наведывался в его клуб, пока не женился на Летти. Нас объединяет интерес к крикету, и мне кажется, что его забавляет калейдоскопичность моих исследований. Ватсон – врач и солдат, лет на двадцать старше меня, но он вполне еще деятелен и настолько добропорядочен, что мог бы оказаться самым отвратительным занудой во всем христианском мире. На самом же деле он – полная противоположность этому, что повергает всех в замешательство. Он хорошо сложен и крепок, чуть ниже меня ростом, с аккуратными коричневыми усами; когда он слушает собеседника, на лице у него написано живое внимание. Но в тот вечер он выглядел изможденным, между бровями залегла глубокая морщина, и шляпу он стискивал слишком сильно.

– Ломакс, между нами: Холмсу лучше, чем можно было ожидать… но не настолько уж хорошо, – вздохнул он, пожимая мне руку. – Для газетчиков я сгущу краски, но полагаюсь на ваше благоразумие. Слава богу, он поправится.

Я не представлен Шерлоку Холмсу, но, как и остальных обитателей Лондона, если не всего мира, меня глубоко занимают рассказы Ватсона о его подвигах.

– Нападавшие вам известны?

Ватсон коротко кивнул, и его решительный подбородок напрягся.

– Это сложное дело, на кону стоит безопасность одной леди, иначе я бы уже устроил им порку.

– Понятно. Я могу чем-нибудь помочь?

– Вообще-то, можете. Ближайшие сутки мне предстоит провести за подробным изучением китайского гончарного искусства.

– С какой целью?

В его синих глазах проскользнул едва уловимый намек на добродушную насмешку.

– Не спрашивайте. Не имею ни малейшего представления.

Рассмеявшись, я повел доктора по лабиринту стеллажей. Затем Ватсон откланялся, держа под мышкой объемистый том и пообещав как-нибудь вечером сыграть со мной в бильярд. Он удалился бодрым армейским шагом, и я невольно похвалил себя, заметив, что походка его выглядит более энергичной, а сам Ватсон – бодрее, чем при своем появлении.

Однажды я видел их вдвоем у табачной лавки на Риджент-стрит. Холмса я узнал по изображениям в газетах и, конечно, в «Стрэнд мэгэзин»[8], но, когда вслед за ним появился Ватсон, последние сомнения рассеялись. Шерлок Холмс и Джон Ватсон вышли с полными портсигарами, доктор Ватсон озирался в поисках кеба. Вместе они смотрелись как единое целое. Им не нужен был никто, кроме друг друга. Как только экипаж замедлил ход, Ватсон остановился, чтобы бросить монетку сидящему на обочине ветерану-калеке, – а Холмс, который не отличается терпением, не скривился, лишь крикнул вознице, чтобы кеб не уезжал. Они напомнили мне мою жену и ее коллег, когда они отдают многочисленные поклоны после спектакля: воздух пропитан ароматом тепличных роз, по лицам благоговеющих зрителей от жары струится пот, а артисты все это время держатся безупречно и естественно.

«Они смотрятся вместе прямо как мы с Грейс», – решил я. Гармония. Дружба, полная непринужденность. Гений Холмса кажется ледяным, колким, но, несмотря на свою знаменитую язвительность, он, безусловно, пользуется глубоким уважением людей. Мне не хочется вспоминать, как сегодня выглядел Ватсон.

Надо прикрутить лампу и поскорее ложиться. Какие причудливые связи мы заводим на протяжении жизненного пути – старые друзья, новые друзья; если повезло, еще и те, кому мы дали жизнь. Но почему столь радостный предмет навевает на меня такую задумчивость? Должен признаться, что, хотя товарищество высочайшей пробы доставляет мне глубокое удовлетворение, а отцовство – тем более, мне до крайности не хватает Летти. Роман, необъяснимым образом посетивший жизнь кабинетного ученого, покинул ее, оставив голые стены со следами магии, убранной с глаз подальше. Много воды утекло с первых дней нашего брака, когда мы лежали сплетенные, открыв окна, подкреплялись на завтрак черствым хлебом и поспешно возвращались на смятые простыни и часы незаметно пролетали, полные поэзии и чувственности.

Много воды утекло с тех пор, как Летти решила… остаться!

По крайней мере завтра меня отвлечет знакомство с братством Соломона. Что же все-таки случилось с этими людьми и их злосчастным приобретением? Мне до смерти хочется узнать истину, и я открыто в этом признаюсь. Будем надеяться, что завтрашний день раскроет все тайны.

Дорогой мой!

Боюсь, сегодня я пишу столь же стремительно, сколь и взволнованно. Внезапная эпидемия глупости, которая охватила наших антрепренеров, привела к тому, что у нас два ангажемента одновременно: в театре, где за пение нам платят, и в загородной резиденции одного баварского герцога, который счел меня лучшим английским исполнителем немецкой музыки, чем многие мои предшественники, – и там за пение не платят!

Можешь себе представить, как я была польщена и разъярена одновременно. Сам герцог несколько одутловат, но вполне мил и принес все мыслимые извинения за то, что меня в состоянии полного изнеможения вынудили прийти на прием с шампанским, так что жаловаться, наверное, мне не к лицу. Угощение, нельзя не признать, было выше всяческих похвал – такой изысканной икры я не пробовала, наверное, с год или больше.

Остальное позже. Обнимаю, поцелуй от меня Грейс.

Колетт Ломакс

Меня ждал успех: на моем письменном столе лежит очень странная книга. Но надо записать все по порядку, иначе я потом не вспомню, как именно это произошло.

Мне не доводилось раньше бывать в клубе «Сэвил», и я отметил, что он отделан в традиционном стиле: стены с пышным декором, неброская, но роскошная лепнина на белоснежных потолках. Везде в изобилии встречаются произведения искусства и хрусталь, а также мебель, садиться на которую хочется лишь в чертовски дорогих брюках. В столовой, где мы расположились, были величественный камин и непременная череда панорамных окон – все, что ожидаешь увидеть у выходцев из старых богатых семейств, больше не обладающих состоянием. Но видимо, такова судьба тех, у кого слишком много братьев, а когда ты самый младший, да еще ученый, считается, что ты позаботишься о себе сам. Я прибыл без десяти восемь, отдал пальто и принялся недоумевать: как надлежит представиться? От конфуза меня уберег Грейндж, который через несколько секунд бросился (во всяком случае, сделал слабую попытку поспешить) мне навстречу.

– Мистер Ломакс! – вскричал он.

За ту неделю, что мы не виделись, его серое лицо чуть порозовело, хотя аппетит явно не вернулся, а верхняя губа подергивалась.

– Вот тот человек, который был нам нужен. Позвольте представить вам моего друга Корнелиуса Пайетта, он занимается инвестициями, как и я, и это он ввел меня в братство Соломона.

Окончательно войдя в столовую, я пожал руку мужчине с землистой кожей, лет сорока, с оценивающим выражением на лице и черными, как вороново крыло, волосами. По словам Грейнджа, Пайетт также страдал от ужасающего действия книги царицы Савской, но, если и так, он, судя по всему, полностью излечился. Его рукопожатие было достаточно энергичным, а взгляд – ясным и проницательным.

– Мистер Ломакс, искренне рад с вами познакомиться, – уверенно сказал он. – Я слышал, вы согласились помочь нам разобраться в этой загадке. Это очень кстати, хотя я сейчас убежден, что мы имеем дело с могущественными сверхъестественными силами. Несколько недель назад я серьезно занемог от последствий изучения этого фолианта.

– Наслышан. Рад, что вы снова в добром здравии, – отвечал я. Из глубины столовой, мягко ступая по ковру, пришел еще один человек, и я отступил в сторону, чтобы он мог включиться в разговор. – Но я не понимаю, как подобное возможно, если это не фантастический рассказ. Я имею в виду, конечно, лучшие из них.

– Мистер Ломакс, я думал так же, как и вы, – признался вновь прибывший. – Особенно потому, что у меня не развились симптомы, вызванные соприкосновением с этой книгой. Все казалось простым совпадением или чересчур мрачной сказкой. Но по мере появления новых свидетельств я все больше убеждался, что моя находка обладает колоссальной ценностью. Себастьян Сковил, к вашим услугам. Мне не терпится выслушать ваши выводы.

Я происхожу из рода, старинное богатство которого постепенно утекло тонкими, но непрерывными ручейками. Состояние же Сковила наверняка начало складываться еще при фараонах и с тех пор лишь прибывало. Это был человек невысокого роста, одетый в неброский серый костюм; каждый шов и каждая складка были подогнаны так безупречно и с таким утонченным классическим вкусом, что можно было бы скроить человека по одежде, а не наоборот. Его карие глаза поблескивали, свежие щеки лучились живостью, а карманные часы, на которые он взглянул, пожав мне руку, стоили сотню фунтов, если, конечно, обошлись ему хотя бы в шиллинг. Скорее всего, нет, ибо выгравированные на них инициалы заканчивались, как и положено, на «С». Несомненно, этот человечек стал чьим-то главным наследником. Себастьян Сковил был так мал ростом и выглядел таким преуспевающим, что на ум приходил сановник из Лилипутии.

– Мне не терпится взглянуть на нее, поскольку я посвятил жизнь всевозможным книгам, – признался я, и мой пульс учащенно забился.

– Идемте же, сэр, идемте! – воскликнул Грейндж. – Я так и сказал мистеру Сковилу. Вы должны немедленно осмотреть ее! Пройдите сюда.

Мы двинулись через столовую к столику, где стояли и вполголоса разговаривали – кто недовольно, кто с увлечением – несколько состоятельных людей, обступивших предмет, обернутый тканью. Это были преуспевающие дельцы, из тех, кто любит посещать клубы, – радушные, когда нужно пожать руку, и беспощадные, когда речь заходит о цифрах. Меня не потрясло, что они не считают зазорным водиться с дьяволом, лишь бы к концу дня в чековой книжке сходился баланс; делание денег в некоторых кругах воистину считается великой добродетелью.

Таким человеком некогда был и я сам – в университете. Через месяц после известия о том, что мне будет выделяться небольшое содержание, но не достанется по наследству никакой части поместья Ломакс, я принялся учиться, твердо вознамерившись стать финансовым магнатом. Потом один мой товарищ по крикету оставил на столе книгу по искусству персидских каменотесов, и на несколько дней я был потерян для мира, не считая лекций, которые пропускать было нельзя. Вышел из транса я только потому, что дошел до конца, и тогда понял, что мне не нужны редкости, покупаемые за деньги: я лишь хочу все о них знать. Я рассказал Летти эту историю во время одного из ее турне, когда я беззастенчиво приехал к ней в Париж, хотя мы еще не были женаты. Она усмехнулась, потянулась за бокалом вина во всем своем обнаженном великолепии и сказала, что ничего страшного, мы можем жить в крохотном домике в Вест-Энде.

– Но непременно в Вест-Энде! – прибавила она с деланой строгостью, проводя кончиками пальцев вниз по моей груди.

– Мистер Ломакс приглашен в качестве беспристрастного эксперта! – проскрипел Грейндж. – Прошу вас, джентльмены, отступите в сторону и позвольте ему беспрепятственно рассмотреть Евангелие от царицы Савской. Ответы на ваши вопросы и замечания будут даны в свое время.

– Смотреть особенно не на что, – сокрушенно произнес Сковил, когда члены братства разошлись и он откинул черный бархатный покров. Рядом с потертым фолиантом лежали белые хлопковые перчатки. Я натянул их, поправив на носу очки. – По моему мнению любителя, отнюдь не профессионала, это говорит в ее пользу. Мне принадлежит один старый убогий дом, заботу о котором мне вверила моя семья, – восемнадцатый век, протопить как следует невозможно, ну, вы понимаете, – и эту книгу я нашел в потайной комнате за раздвижной стенкой, среди множества трудов по эзотерической медицине и алхимии. Вот вам Евангелие от царицы Савской, мистер Ломакс, делайте с книгой все, что заблагорассудится. Судя по всему, пока что ей приглянулся только я.

Склонившись к столу и занеся над книгой руки в белых перчатках, я убрал ткань. Стоявшие позади меня члены братства Соломона заговорили приглушенными голосами, задавая вопросы о моем присутствии, заявляя о том, что книга поддельная, предупреждая об опасности соприкосновения с древним злом.

Евангелие от царицы Савской, как мне показалось, было документом шестнадцатого века. Мне так кажется и сейчас, когда оно покоится здесь, на моем столе, а Грейс лежит чуть поодаль, сморенная сном, и прижимает к шее плюшевого зайца. По моим подсчетам, около двухсот лет назад книгу заново переплели в потрескавшуюся синюю кожу с черным тиснением, но бумага выглядит очень старой, а почерк писца, как обычно, неразборчив и завораживает взгляд. Порой книги обладают любопытной гипнотической притягательностью, и это одна из таких книг, какими бы ни были ее возможные оккультные свойства.

Ощущая на себе буравящие взгляды, я бережно переворачивал страницы с эзотерическими символами, рядом с которыми помещались узнаваемые изображения африканских зверей, и вспоминал, что царица Савская была всемогущей правительницей Эфиопской империи. Будоражила сама мысль о том, что это возможно – что передо мною плод оккультных штудий царицы, ее и царя Соломона, сопровождавшихся той головокружительной близостью, что некогда была между мною и Летти, и что его много веков спустя сохранил безвестный христианский монах, от которого не осталось ни имени, ни наследия. Я сказал обо всем этом.

– Да, именно так! – вскричал один из членов братства. – Это важнейшая находка с тех времен, как обнаружили «Ключ царя Соломона»!

– Откровенная подделка, – вздохнул бородатый банкир.

– Мистер Дженкинс, это явленное миру зло, и вам не следует играть с этим огнем, – заныл третий, который держался подальше от происходящего и уже залил в себя громадный бокал кларета. – Мы – ученые, мистики, те, кто ищет древние знания библейского царя. Мы не колдуны, замышляющие обрушить на своих врагов всю ярость ада.

– Кстати, у меня на примете есть пара врагов, которым я охотно одолжил бы эту книгу, не будь она подделкой, – язвительно заметил банкир по фамилии Дженкинс. Кое-кто хохотнул.

– Не дотрагивайтесь до нее, говорю вам! Ни одна чистая душа не вынесет вызывания существ, описанных в этом богохульном сочинении.

– Хаггинс, вам не кажется, что плакаться насчет богохульства сейчас уже слегка глупо? – протянул образцовый делец из Сити с навощенными усами. – Ей-богу, он дойдет до того, что попытается искать заклинания в Нагорной проповеди. Я скажу так: пусть лучше эту вещь изучает ученый, чем мы, финансисты, – мы не имеем ни малейшего понятия, как проверить ее на подлинность.

Честно сказать, я тоже не имею понятия. Я исследователь, изучающий все дисциплины, воздушный змей, носимый ветром всего редкого и прекрасного. Знаю только одно: что-то внутри меня с самого начала полюбило эту книгу, возжелало перелистывать ее мягкие, как перо, страницы и тонуть в плавных завитках, украшающих ее поля. Признаюсь, этим я занимаюсь и сейчас, когда делаю паузы, набрасывая свои заметки; и янтарный свет моей лампы исчезает навек, стоит ему соприкоснуться с черными, как пустота, чернилами Евангелия от царицы Савской. Латынь достаточно лирична, чтобы никогда не наскучить, и я перевел:

«Выйди в ночь, о дух, жаждущий служить мне, о Многоокий Вьючный Зверь с Шершавым Языком. Выйди. Войди в меня семью мохнатыми языками и помани единственной рукой, помести свою руку в темнейшее место внутри меня и воплотись среди живущих, ибо ты жил, ибо ты мертв, ибо ты ушел, ибо ты возвращен, ибо ты призван, ибо ТЫ ПОДВЛАСТЕН МНЕ».

Не совсем Шекспир, но идея передана верно.

Закончив беглый осмотр книги в клубе «Сэвил», я закрыл ее и оглянулся. Видимо, мой взор был голодным и горящим, поскольку стоявший позади меня Сковил подмигнул мне, указал на книгу и вопросительно поднял плечо, обращаясь к Пайетту. Пайетт посмотрел на меня, склонив голову набок, словно сорока, потом вдруг ухмыльнулся и обратился к немногочисленной аудитории.

– Мистер Хаггинс, похоже, ваши страхи скоро будут проверены фактами, – объявил он, протягивая Сковилу бокал с шампанским, взятый у официанта, и беря другой бокал для себя. – Теперь с этой чертовой игрушкой будет разбираться наш приглашенный эксперт. Мистер Дженкинс, вы убедитесь, как я и обещал, что в этой книге заключены потусторонние силы: мистер Ломакс вам это докажет. Разве электричество – не реальная, пусть и невидимая, сила? А магнитное поле, а сила тяготения? Разве Земля не совершает путь вокруг Солнца, хотя мы не способны это ощутить, и разве не общепризнано, что таковы древние и разумные законы природы?

– Мне кажется, Галилей, будь он здесь, сказал бы кое-что насчет общепризнанности этих законов, – заметил я, заслужив несколько одобрительных хмыканий.

– Вот именно! – глубокомысленно кивнул Пайетт, сверкнув черными как смоль волосами. – Мы – люди храбрые и не можем позволить, чтобы нам препятствовали устаревшая мораль и мелкие суеверия. Кажется, книга выбрала себе хозяина, и, если так, в будущем нам нужно иметь мистера Сковила на своей стороне. Это все, что я могу сказать. Давайте не будем больше гадать, чтобы потом не жалеть об этом, – до тех пор, пока наш беспристрастный судья не вынесет свое суждение.

Поняв, что мне окончательно разрешили взять Евангелие от царицы Савской домой для изучения, я убрал перчатки в чехол и сложил все в кожаную сумку, которую принес в надежде на такой исход. Грейндж приблизился ко мне нетвердой походкой, тяжело дыша.

– Весьма вам признателен, – прошептал он, когда остальные перешли к более привычным разговорам о коммерции и ритуалах. – Вы нас спасете, сэр, вы донесете до нас конкретные факты, и мы примем соответствующее решение. Все политические перебранки уйдут в прошлое.

– Перебранки могут быть губительны для любого клуба, легко вас пони… Подождите, вы сказали «политические»? – слегка озадаченно переспросил я.

Но Грейндж уже ушел, пошатываясь, чтобы возвестить о появлении холодного фазана.

– Политические, и в избытке. Он имеет в виду роль книги и духовную угрозу, которая может исходить от нее, но также намекает на мое возможное избрание председателем клуба. – У моего локтя возник Сковил и протянул мне бокал пенящегося шампанского. – Ходят слухи. Видите ли, раньше у нас ничего подобного не было. Мне все это не нужно, я категорически откажусь, если меня принудят, но отвергать должность, которую мне еще не предложили, было бы некрасиво.

Я взял у него бокал и кивнул. Я могу почти ничего не говорить – такой человек, как он, все про меня поймет. «Старое фамильное состояние, немного поэт, младший сын, вынужден сам зарабатывать себе на жизнь». Все это они могут определить по моим манерам и одежде и, скорее всего, узнают о поколениях благородных предков по буйной шевелюре, притом что мой зашитый шейный платок вопиет о плачевном состоянии финансов.

– Скажу честно, препротивно оказаться в таком положении. – Сковил пригубил искрящейся жидкости, вращая глазами: да, аристократ, но излучающий любезность. – Не могу объяснить, почему книга не наносит вреда мне, не могу объяснить и того, почему мистер Грейндж стал так бледен с тех пор, как начал ее изучать. И почему у мистера Хаггинса появилось учащенное сердцебиение, и почему мистер Пайетт серьезно заболел. Это была не моя идея – одолжить книгу постороннему, после того как я продемонстрировал ее нашему обществу. Вы же будете обращаться с ней как можно осторожнее, да? Помимо прочего, это еще и антикварная редкость, не только эзотерическая диковина. Я рад, что обнаружил эту вещь, вне зависимости от того, какие беды она причиняет. Я безумно люблю подобные сокровища. Разве она не прекрасна сама по себе?

– Да, – сказал я, думая о неспешно выписанных буквах, складывающихся в безупречные горизонтальные линии, о долгих часах, потраченных на то, чтобы человеческая рука и воля сложили эти слова. – Да, согласен с вами. Непременно буду пользоваться перчатками.

– Весьма признателен, – ответил он, поднимая бокал.

Перед обедом я поинтересовался, от каких расстройств страдал каждый из временных хозяев Евангелия от царицы Савской, в хронологическом порядке – сперва Пайетт, потом Хаггинс и, наконец, Грейндж. Каждый жаловался на одни и те же симптомы: непредсказуемое онемение конечностей, боли в груди, полная неспособность переваривать пищу. Но я не врач, и эти подробности мало что для меня значили. После ужина и разговоров об акциях, банках, поглощениях и обрядах, творимых святыми безумцами внутри священных меловых кругов, я стал прощаться. Проходя мимо Сковила, я остановился и задал ему вопрос, не дававший мне покоя.

– Мистер Сковил, почему вы избрали себе такое хобби? – поинтересовался я. – У вас есть средства, чтобы заняться чем угодно – снаряжать арктические экспедиции, раскапывать гробницы… Почему темная магия?

Он пожал плечами, как делают очень богатые люди, когда их телу приятно легчайшее шевеление мускулами.

– Это семейное. И вообще, почему искусство? – ответил он, улыбнувшись. – Почему больницы? Почему битвы и завоевания? Почему патронаж и благотворительность? Человеку надо ради чего-то работать помимо денег, верно?

Я тоже так считал. И сейчас считаю. И тем не менее…

Мне хочется знать, поверила мне Летти или нет, когда много лет назад я сказал ей, что никогда не разбогатею. Стоит ли задаться вопросом: вдруг ей показалось, что я слишком скромен, или боюсь коварных женщин, или просто лжец? Возможно, она считала меня ветвью раскидистого дерева, которое в должное время расцветет и явит ей ароматные цветы, сверкающие на солнце.

А на самом деле наступает мучительная ясность: я – всего лишь помощник библиотекаря.

Дорогой папа!

Я хотела узнать, не скажешь ли ты мне, когда мама возвращается домой я спрашиваю потомучто Мисс черч хочет чтоб я выбрала новую одежду на весну а когда мама сдесь веселее. Если ты мне сообщиш я впишу в колендарик который она мне прислала из Флорентции.

С любовью,

Грейс

Моя жизнь резко повернула в сторону безумия.

Сегодня между стеллажами ко мне подошел библиотекарь, источая трубочный дым и благожелательность, и я воспользовался шансом.

Моя жена прекрасна, и добра, и умна. Она заслуживает лучшего, чем пикники с холодным мясом в Риджентс-парке. И Грейс тоже, если на то пошло, хотя ей вполне хватает уток и хлеба. Не унизительно ли для человека моего происхождения выпрашивать деньги? Крайне унизительно. Но я не могу вечно слать Летти рассказы о новых исследованиях и старых книгах, ведь она принадлежит к миру искусства, о ней нужно заботиться, ею нужно восхищаться, ее хвалят герцоги и даже короли – порой я обязан писать ей о победах. Даже о таких, как прибавка к жалованью.

Библиотекарь открыл рот, чтобы похвалить меня, а я – чтобы попросить о повышенном жалованье, таком, которое окажется приемлемым для Летти и, может, даже вернет ее домой. Вдруг он остановился.

– Мистер Ломакс, у вас все в порядке? – спросил он. – Вы очень бледны, мой мальчик, а ваше выражение лица… Раньше я у вас такого не видел. Вы не слишком мало отдыхаете?

Я стоял, словно утратив дар речи, и понимал, что он прав. Мой облик был изображен неизвестным художником, и мне было невероятно трудно придать своему лицу его обычное выражение: теплота с легкой усталостью. Сердце по непонятной причине пустилось вскачь, а кончики пальцев явственно онемели.

Библиотекарь сочувственно поцокал языком:

– Боюсь, я так восторгался своим удивительным помощником, что вы перетрудились. Мистер Ломакс, идите домой, только положите мне на стол список ваших дел. Я обо всем позабочусь.

Я повиновался. Вернувшись домой и отдохнув с часок, я достал Евангелие от царицы Савской и вернулся к его изучению, попутно переводя фразы с латыни и записывая их в отдельную книжицу:

«Призывая Безымянную Старуху, Давшую Жизнь Пятерым Бледным, повели, чтобы агнец был одурманен, но не убит. А призвав Старуху, возьми выкованную тобой железную иглу и зашей слова в плоть живого агнца…»

К моему изумлению, на середине третьего абзаца у меня закружилась голова. Задыхаясь, я сорвал с лица очки. Сердце прыгало, как рыбка в солнечный летний день. Тошнота, которую я приписывал дешевой еде и недостатку в ней мяса – мой намеренный выбор, – усилилась.

Доведет ли меня древний фолиант до кончины? Может ли такой предмет вливать в меня зло через чернила? Забавно, если любителя книг убьет книга, – но бывали и более странные случаи. Я ведь изучаю парадоксы.

Я бросил свою работу и, хватая воздух ртом, распахнул окно своего кабинета, а потом завернул книгу в ту же темную ткань. Наверняка есть научное объяснение для этого феномена. Должно быть, ибо два остальных варианта не выдерживают никакой критики: либо я сумасшедший, либо на моих глазах тонкий механизм вселенной рассыпался на части.

До чего же занятные отношения установились среди членов братства. Их разговоры преследуют меня, как раз когда я отхожу ко сну, когда я грежу об удивительной и наивной улыбке Летти или о безудержном смехе Грейс. Давление в груди, ощущение, которое я приписал внезапному резкому падению температуры в Лондоне, усилилось до ломающей кости боли, словно меня ударили по сердцу железным ломом.

Может быть, все-таки стоит сходить к врачу. Или к священнику.

Любимый мой!

Это ужасно, это несправедливо по отношению к тебе, но сейчас я не могу писать пространно. Прости меня. В Страсбурге нет каналов, а ты знаешь, как я успокаиваюсь при виде воды, когда нахожусь в смятении; между тем меня снова позвали, хотят провести перед герцогом, как циркового пони. Я так тоскую по дому и по хорошей пинте горького пива – хотя ты знаешь, что в пиве я ничего не понимаю, – и еще по нескольким минутам тишины.

С любовью,

Колетт Ломакс

Онемение в руках усиливается. Каждый раз, когда я беру Евангелие от царицы Савской, оно проникает мне в вены и разливается по внутренностям, как плохой алкоголь.

Не могу заставить себя сделать с этим хоть что-нибудь. В конце концов я отложил его – но на несколько часов позже, чем следовало бы. Почту сегодня принесли как обычно, я разобрал корреспонденцию, мы сели ужинать, я почитал Грейс «Тысячу и одну ночь», поработал над переводом и наконец открыл дневник – и вот я признаюсь, что не тревожусь, отравляет меня эта губительная книга заклинаний или нет. Я хочу бороться, отчаянно хочу. Меня позорит это безволие, эта тоска. Грейс начинает замечать, а она не заслужила всего этого. Кто должен оградить ее от таких вещей, если не отец?

Всей душой надеюсь, что в руки Грейс никогда не попадет столь опасный документ, как Евангелие от царицы Савской. И что она никогда не узнает (после того как я прочитал нам вслух недавнее письмо ее матери) о множестве страсбургских каналов.

Куда же все-таки занесло мою жену?

Мерцает свет, правда тусклый и не дающий отрадного тепла. Окидывая мыслями прошедший день, я старался припомнить каждый нюанс разговора на собрании братства Соломона, и мне кажется, что ответ где-то рядом. Библиотекарь снова высказался насчет моего изможденного вида, но я сослался на резкую смену погоды и затянувшееся отсутствие жены.

Последняя причина моих симптомов – признаюсь в этом здесь, и только здесь, – совсем недалека от истины.

Случайно нахватанные знания о траволечении и умение найти в этом интеллектуальном муравейнике, то есть на моем рабочем месте, лучшие книги по нужной теме никогда не пригождались мне так, как сегодня, отчего день уже заслуживает упоминания. И еще сегодня вечером – и это тоже важно, пусть даже только для меня, – я впервые проконсультировался у прославленного Шерлока Холмса из дома 221B по Бейкер-стрит.

Когда я позвонил в дверной колокольчик и похожая на фарфоровую статуэтку пожилая дама с белоснежными волосами проводила меня наверх, то, к своей великой радости, я убедился, что Ватсон занимает те же комнаты, где когда-то поселился. Дверь в квартиру на втором этаже открыл именно он – Холмс как раз в это время с хохотом говорил:

– Нет, это просто преступление, что вас там не было, право же, Лестрейд дышать не мог от смеха, а Хопкинc уже никогда не будет смотреть на свисток прежними глазами.

Вот в эту обстановку непринужденного веселья я и вторгся в тот самый момент, когда Ватсон хохотал что есть силы. Невзирая на мои плачевные обстоятельства, я невольно улыбнулся ему в ответ, пожимая руку.

– Значит, вы его раскрыли? – спросил я доктора. – То… дело о китайской керамике?

– Ломакс! Я как раз собирался вам телеграфировать – да, действительно, раскрыли, и во многом благодаря вам, мой добрый друг. Я уже провинился, не вернув книгу в срок? Ладно-ладно, я только не подозревал, что у вас практикуется посещение на дому. Входите же, снаружи отвратительно. Берите стул и садитесь поближе к огню, – так приветствовал меня Ватсон, закрывая дверь гостиной.

– Благодарю вас.

– Вы знаете, как вчера сыграл «Кент»?

– Боюсь, я был слишком занят, – признался я, переступая порог комнаты в какой-то прострации.

Камин ревел, как посаженный на цепь дикий зверь, а бесшабашно захламленная гостиная пахла табаком и остатками поданного на ужин карри. Холмс, с плотно забинтованной головой, растянулся во весь рост на кушетке. Его сухопарое тело прикрывали только брюки с белыми отворотами и домашний халат. Может, он и походил немного на пугало, но, надо признать, на весьма импозантное: жилистый великан с орлиным носом и странной, резкой грацией в движениях. Когда он увидел меня, его улыбка несколько потускнела, но не исчезла.

– Мистер Артур Дэвенпорт Ломакс из Лондонской библиотеки, – медленно протянул он, затягиваясь сигаретой, которую держал в руке. Закрыв глаза, он устроился поудобнее, стараясь не потревожить повязку на лбу. – Друг Ватсона, помощник библиотекаря. Скорее всего, Кембридж, игрок в крикет, бережлив, благовоспитан, обладает неким довольно важным предметом – возможно, книгой, – а также, по закону подлости, страдает самым досадным для библиофила недугом: дальнозоркостью. Садитесь, прошу вас.

Ватсон, лукаво подергивая кончиками усов, забрал у меня пальто. И тотчас же нахмурился:

– Боже мой, Ломакс, вы что, заболели?

– Думаю, нет, – осторожно начал я, – но пусть это определит мистер Холмс.

Мой приятель не обиделся, поскольку я и не думал его задевать.

– Если понадобится, я в вашем распоряжении. Вам точно не нужен врач?

– Мне нужен детектив. А точнее, детектив и химик в одном лице.

Холмс приоткрыл один глаз, когда я сел в кресло напротив его кровати. Потом я узнал, что эта его странность притворяться скучающим – лучший способ выудить сведения. Он был весь внимание – от легкого изгиба светлой брови до пальцев босых ног.

– Кембридж, игрок в крикет, бережлив, владеет важным предметом, близорукость – все это я могу вывести сам, основываясь на том, как меня приветствовал Ватсон, и на некоторых моих физических свойствах, – заметил я. – Я читаю «Стрэнд», как, впрочем, и все. Последнее предположение – самое смелое, но даже когда я не ношу очков, след от них, скорее всего, виден у меня на носу. Но почему «благовоспитан»? Мы же с вами ни разу не разговаривали.

Я ожидал от великого детектива все что угодно, только не того, что он разразится безудержным смехом, морщась из-за поврежденных ребер. Умудрившись поклониться мне лежа и помогая себе при этом окурком, он бросил взгляд на Ватсона, который протянул мне бокал с внушительной порцией бренди. Шерлок Холмс стал бы знаменитым или скандально известным в любой избранной им сфере, подумал я. Его взгляд был острым – прямо-таки бритва.

– Мой дорогой друг, так что же вы принесли в наш дом? – спросил он, не ожидая ответа. Его взгляд вернулся ко мне. – Конечно, вы благовоспитанны, Ватсон безмерно наслаждается вашим обществом. И довольно об этом. Вас отравляют. Как и кто?

У Ватсона от изумления отвисла челюсть. Он как раз уселся на стул с бокалом, долив по пути бренди в бокал сыщика.

– Боже мой! Ломакс, это правда? Что же случилось?

Я рассказал. Ватсон сидел с горящими глазами, молча кивал во время каждой паузы и каждого нового поворота сюжета, с явным сочувствием поджимая губы. Холмс полулежал неподвижно, словно собственное изваяние из слоновой кости, – закрыл глаза, сложил пальцы домиком и чинно скрестил голые лодыжки. Когда я добрался до конца, он положил руку себе под голову и повернулся на бок, лицом к комнате.

– Мистер Ломакс, я к вашим услугам, но вы должны сообщить, – сказал он несколько театральным шепотом, – какого решения вы ожидаете от меня. Отдать дело в Ярд? Самому назначить наказание? Следить за теми, кто замешан в нем, ничего не предпринимать, пока они не совершат более тяжких злодеяний, и лишь тогда нанести удар? Правосудие в ваших руках!

– Холмс! – укоризненно произнес Ватсон, заерзав на стуле. Видимо, это был очень старый спор.

– Ватсон! – ответил сыщик, выгнув бровь.

– Это серьезное дело.

– Я подхожу к нему со всей серьезностью.

– Нет, вы изображаете из себя судью, присяжных и палача, а сейчас еще даже не октябрь. Он становится таким зимой, особенно перед Рождеством, но обычно это приходит позднее, – прибавил Ватсон, обращаясь ко мне, и с сокрушенным видом пригладил усы. – Он только что расстроил одну свадьбу посредством взлома и проникновения с последующей кражей. Признаюсь, я надеялся, что на неделю ему хватит.

– Вы были против этой свадьбы всеми фибрами души, так же как и я, и совершенно сознательно стали участником представления! – обиженным тенорком воскликнул Холмс.

– Китайская керамика, – со вздохом сказал мне Ватсон. – Совершенно сознательно? Нет, Холмс, не совсем так, в вашей фразе есть некая неточность… Ах да, слово «совершенно». А также слово «сознательно».

– Раньше подобные методы вас не смущали. Отчего же вы проявляете щепетильность именно сейчас, когда возникла необходимость притвориться экспертом по китайской керамике?

– Оттого, Холмс, что обычно наши предприятия такого рода не заканчиваются полнейшим хаосом. Обычно, когда я помогаю вам проникнуть в дом, вас не ранят и не допрашивают в полиции из-за того, что хозяин дома застукал вас за кражей своего интимного дневника. И позвольте напомнить вам, что барон Грюнер не пристрелил нас обоих лишь потому, что в него плеснула кислотой ваша сообщница, мисс Уинтер. Нет! Нет, ни слова о моей неспособности сыграть роль любителя восточных древностей. Прямо сейчас у меня нет сил на все это.

К чести Холмса, он принял если не пристыженный, то по крайней мере великодушно-сочувственный вид, выслушивая беспорядочные жалобы друга. Насупившись, он прижал руки к груди, неубедительно, но комично отстаивая свою невиновность:

– Ни судью, ни присяжных, ни палача я не изображаю. Я прошу об этом вашего друга Ломакса – он раскрыл преступление, и ему виднее, что делать дальше.

– Нет, не виднее! – воскликнул Ватсон, энергично размахивая бокалом бренди. – Ломакс, не в обиду вам будь сказано, дружище!

– Принято.

– Вы не следите за ходом моих мыслей. Если он прав насчет этого преступления – а он прав, что мне сегодня предстоит убедительно продемонстрировать, ведь иначе ему незачем быть здесь, – если он прав, то ничто из этого нельзя доказать в суде, – запротестовал Холмс, и тонкие черты его лица исказила мрачная гримаса.

Ватсон подался вперед, усы его топорщились.

– Почему нельзя доказать в суде, черт возьми? Покушение на убийство прекрасно подойдет. Из-за этого грязного дела вполне могли погибнуть четверо: Пайетт, Хаггинс, Грейндж, а теперь и Ломакс.

– Только не Пайетт, – поправил я, глотнув бренди. Приятное жжение напитка отвлекло меня от другой, более глубокой боли.

– Да, наверное, нет, – согласился Холмс, искривив тонкие губы.

– Почему… – начал Ватсон, и тут его взгляд утонул в потрескивающих язычках пламени. – А! – тихо сказал он, снова посмотрев на Холмса. – Быстрота, с которой поправился Пайетт. Пренебрежительное отношение Сковила к должности председателя братства Соломона. Да, я понял.

– Действительно поняли или ваш друг, помощник библиотекаря, должен объяснить? – раздраженно спросил Холмс. – Продолжайте, мистер Ломакс, ваши доводы представляются мне вполне здравыми. Соберите их воедино и скажите, убедят ли они суд присяжных?

Я в нерешительности повернулся к Ватсону, который сидел, выжидающе склонив голову. Если ремарка детектива и задела его, он не подал виду.

– Сковил на самом деле обнаружил старинный гримуар в потайной комнате своего фамильного дома и понял, что ему выпал редкий шанс, – медленно произнес я. – Сама книга – подлинная. Я искренне считаю, что Сковил не верит в ритуальную магию: для него это времяпровождение, а не наука. Но если он покажет книгу братству и внушит его членам, что он – единственный маг, достаточно добродетельный и рачительный, чтобы с ней обращаться, они сами пожелают видеть его своим старейшиной. И вот он выбрал нужный яд и по очереди давал книгу своим товарищам, отравляя их. Чтобы его не заподозрили в стремлении захватить власть и чтобы не создавать для себя очевидного мотива, который обнаружат в случае чьей-нибудь смерти, он включил в свой план Пайетта. Сковил будет сторониться председательства, как и подобает истинному праведнику, – и вместо него выберут Пайетта, который ему доверяет. Пайетт заявил, что, изучая Евангелие от царицы Савской, он страдал от тех же симптомов, но, возможно, он их симулировал, распространяя слухи, чтобы в клубе не удивились болезни Хаггинса. Пайетт и Сковил готовились править железной рукой.

– С какой целью, интересно знать, хотя не сомневаюсь, что вы правы, – задумчиво произнес Холмс, постукивая указательными пальцами.

– Хотите, чтобы вам объяснил мой друг, помощник библиотекаря? – спросил Ватсон сухим, как зола в камине, голосом.

Холмс чуть дернул головой.

– Да, продолжайте, мистер Ломакс, прошу вас, – попросил он, и я понял, что с его стороны это жертва во имя примирения, поскольку весь разговор был полон зашифрованных смыслов.

Ватсон коротко улыбнулся и вновь сосредоточил внимание на мне.

– Деньги, – сказал я и пожал плечами, извиняясь за представителей своего класса. – Бывают люди, для которых деньги – это религия. Больше, еще больше! Сковил – из тех, кто хорошо скрывает эту склонность: внешне открытый, но своего не упустит. Он любит ценные вещи, так он мне сказал, а подобные предметы имеют немалую цену. Пайетт с виду показался мне более жадным, но не это главное; Сковил искусно замаскировался, чтобы они могли вертеть братством как хотят. Это всегда был скорее клуб бизнесменов, чем оккультная школа. Что до возможных претендентов, стоит лишь дать Евангелие от царицы Савской на дом любому выскочке – и тот сразу заболеет и сдастся. Но если честно, мистер Холмс, я согласен с Ватсоном: не понимаю, почему нельзя подать на них в суд за отравление предполагаемых друзей.

Сыщик вяло махнул рукой:

– А Ватсон тем не менее понимает, особенно теперь, когда вы так ясно изложили дело. Дружище, объясните вашему другу, помощнику библиотекаря, юридические сложности.

Ватсон подавил смешок и закатил глаза к небу.

– Боюсь, никто не может сказать, где и когда был подмешан яд, – сообщил он, справившись с шутливым гневом. – Книгу обнаружили, представили людям и потом выдавали на руки. Следовательно, среди членов братства…

– Она побывала у всех, а значит, подозреваются все, – понял я и вздохнул. – Ведь они убеждены, что и Пайетт заболел от этого текста. А Сковил признался мне, что ему претит мысль о председательстве. Но позже он мог бы просто заявить, что дела или что-нибудь еще помешали ему исследовать находку и он остался невредим. Ничто не связывает его с ядом напрямую.

– Когда вы впервые начали его подозревать? – поинтересовался Холмс, вытаскивая из-под подушки портсигар. – У вас острый глаз и не менее острый ум, но вы не детектив. Я ученый, как и вы, и могу понять ваше нежелание верить в действие сверхъестественной силы, но почему вы сочли, что за всем этим стоит именно Сковил?

– Он прямо предупредил меня, вручая книгу, чтобы я обращался с ней бережно, – вспомнил я. – Мне это показалось… чрезмерной предосторожностью. Я – библиофил и помощник библиотекаря и не нуждаюсь в подобных напоминаниях.

Кивнув, Холмс достал из кармана халата спички и зажег новую сигарету, наблюдая, как дым спиралью поднимается вверх. Ватсон положил ногу на ногу, размышляя. Некоторое время мы сидели молча.

– Мистер Ломакс, вас тревожит что-то еще, – сказал Холмс, когда прошло несколько бесконечных секунд. – Могу я чем-нибудь помочь?

– Разве что убрать из Страсбурга все каналы.

– Прошу прощения?

– Нет, – сдавленным голосом ответил я. – Это вам не под силу.

Бледный профиль знаменитого детектива не шелохнулся, Холмс лишь скосил на меня глаза, но взгляд его мелькнул, как вспышка. В нем было многое – кошачье любопытство, интеллектуальный интерес, – но, помимо прочего, искренняя доброжелательность, подтвердившая то, о чем я давно догадывался как читатель. Доктор Ватсон терпит общество Холмса не потому, что они очень различны и поэтому дополняют друг друга, но потому, что в душе они очень похожи.

Меня посетила тревожная мысль. В таком случае мне придется испытывать к Холмсу симпатию, понял я. Симпатию, несмотря на его театральное поведение, поспешные комментарии и какое-то ребяческое стремление постоянно быть в центре внимания, что достигается попеременно стремительными, лихорадочными движениями и полной неподвижностью. Признаюсь, эта перспектива несколько смутила меня.

– Ну и ладно, – сказал Холмс, едва прикрыв зевок тыльной стороной руки, и в этом снова заключалось тайное послание.

Он не хотел сказать, что ему неинтересно; он давал понять, что мне нет нужды говорить о своей боли. Вся моя настороженность сразу улетучилась.

– Дружище Ватсон, вы по-прежнему не считаете, что в этом деле мы представляем закон? – продолжил детектив, уже более серьезным тоном. – Больше всего мне хочется получить ощутимый результат. Мы вынесем решение сами или отдадим под суд аристократов, которых объявят невиновными после всего лишь трехминутного разбирательства? Оставляю решение за вами и помощником библиотекаря.

Слова «помощник библиотекаря», конечно, звучали снисходительно. Но это было не обычным, ничего не значащим обозначением должности. Это было уважение под видом снисходительности. Я невольно рассмеялся. Ни тот ни другой не обратили на меня внимания. Холмс продолжал созерцать потолок и курить, а Ватсон тер кулаком лоб.

– Хорошо, – сказал Ватсон, допивая бренди. – Холмс, вы сегодня проверите утверждения Ломакса?

– Ну, если он хочет этого от меня… – небрежно произнес Холмс.

– Если он хочет этого от вас и если он прав, могу ли я предложить следующие шаги?

– Безусловно! – поддержал я его.

– Вы знаете, что в таких вопросах я следую вашим советам, в той же степени верно и обратное, – едва слышно пробормотал сыщик.

– Первое, – с пафосом произнес Ватсон, подняв палец. – Мы сообщаем Майкрофту Холмсу – брату моего друга, который вращается в очень высоких кругах, – что он должен наблюдать за Себастьяном Сковилом и чинить ему препятствия, когда сочтет нужным.

На лице детектива промелькнула легкая ухмылка, которая снова сменилась – со скоростью молнии – сдержанной невозмутимостью.

– Второе, – продолжил Ватсон, разогнув следующий палец. – Пока мы не можем сделать так, чтобы Пайетт получил по заслугам, но, может быть, следующее заседание братства Соломона посетит какой-нибудь инспектор – для расследования анонимной жалобы? Этот инспектор будет знать все подлинные обстоятельства дела и получит задание: как можно более открыто продемонстрировать, что он верит в виновность Пайетта, который отравил своих товарищей. Достаточно смутных намеков на обвинения. По меньшей мере это будет унизительно. Пайетт начнет терять доверие среди братьев, а в коммерции доверие – это все. Скажем, пошуметь как следует в клубе «Сэвил», может быть, даже надеть на этого негодяя наручники и тем безнадежно загубить его репутацию. Вдруг от испуга он признается? Но даже если нет, будет поздно. Маховик начнет крутиться.

– Браво! – вскричал Холмс, приподнявшись на локте, и его глаза весело сощурились. – Я о таком не подумал, но это может оказаться самой действенной из временных мер.

– Обо всем подумать нельзя, – отозвался Ватсон.

Я подошел к кушетке, держа предмет нашей беседы в руках, и передал его Холмсу. Тот достал из кармана халата носовой платок, обернул им руку и лишь потом принял от меня улику, возложив ее на прикроватный столик. Когда Холмс повернулся ко мне, его серые глаза были тревожно сощурены. Я знал, что именно он сейчас спросит, и страшился этого.

– Вы хотите, чтобы я сегодня проверил это на яд? – тихо спросил он. Я кивнул. – Симптомы, которые вы отметили и от которых, боюсь, вы страдаете, достаточно ясно свидетельствуют о… Вы хотите, чтобы я подтвердил наличие аконитина?[9]

– Сегодня я почитал книгу о растительных ядах, чтобы не тратить ваше время, и, мистер Холмс, мое непрофессиональное заключение именно таково, – согласился я.

– Аконитин! – ахнул Ватсон. – Ломакс…

– Я не… не слишком долго подвергался его воздействию, – чуть приврал я.

– Но, друг мой…

– Ватсон, он молод, энергичен и крепко сложен, – отчеканил детектив так, словно был наделен властью решать исход событий. – Пожалуй, он моложе нас лет на двадцать. Мистер Ломакс, сколько вам лет?

– Двадцать девять, – признался я.

– Ха! Видите? – воскликнул Холмс, как будто забил мяч, и наставил большой палец на Ватсона. – Доктору было двадцать девять, когда мы встретились. Пуля не смогла убить его на поле боя, брюшной тиф тоже не сумел прикончить этого бродягу. Мистер Ломакс, у меня есть все основания рассчитывать на ваше полное выздоровление. Когда вам двадцать девять, вы непобедимы.

– Факт, который я не раз приводил в доказательство совершенно иного соображения, – пробормотал Ватсон, бросив взгляд на повязку детектива.

– Ценю ваше доверие, джентльмены, – рассмеялся я, отсалютовав им рукой. – А также вашу помощь.

– Не останетесь еще на один бренди? – деликатно спросил Ватсон, когда я надевал пальто.

Он хотел лишь приободрить и успокоить меня, но, несмотря на все его благородные намерения, я был не в том настроении, чтобы продолжать беседу. От аконитина никакого средства нет. Только покой, сила воли и, пожалуй, судьба.

– Мне надо домой – дочка будет волноваться, – сказал я.

– Приятно было познакомиться, – сказал Холмс. Как ни странно, его слова прозвучали искренне. – Отдохните, дружище, остальным займусь я.

Я раскланялся с двумя друзьями и решил пройтись пешком – от Бейкер-стрит было совсем недалеко до нашего дома в Вест-Энде. Прогуливаясь, я думал об архитекторах домов, мимо которых я проходил. Внушительные каменные фасады, аккуратная кладка, единообразие багровых кирпичей. Посещала ли тех, кто платил за возведение зданий, мысль о настоящих создателях этого величия? О людях с крепкой хваткой и мозолистыми пальцами? Видят ли капиталисты, вроде Сковила, красоту труда и мастерства, или для них все растворилось в фунтах и пенсах? Если верно последнее, как они умудряются с этим жить?

Впрочем, вряд ли я мог дать вразумительный совет насчет того, как надо жить.

Построить дом – это ремесло, думал я, неспешно ставя одну ногу точно перед другой, как на тропинке. Построить жизнь – это искусство, и я, очевидно, утратил к нему склонность. И могу ли я взяться за воспитание человеческого существа – живого, дышащего человеческого существа по имени Грейс, которая в возрасте двух лет выжила после острого приступа крупа лишь благодаря неистовому сопротивлению своей матери и безмолвной поддержке от меня, объятого ужасом, – как могу я воспитывать это человеческое существо бок о бок с той, которая, очевидно, не любила меня и, возможно, не собиралась полюбить?

Пронизывающий ветер наполнял ноздри неуловимой горечью, а редкие капли дождя хлестали по коже. Я был в отвратительном расположении духа, как я теперь понимаю, и к тому же весьма опасном.

Впервые в жизни мне хотелось причинить кому-нибудь боль.

И, как помощник библиотекаря, я принялся каталогизировать это ощущение.

Какую именно боль я намеревался причинить? Бессмысленная драка в пивной, которая скоро позабудется? Безрассудное нанесение вреда самому себе? Сладкая личная месть?

И тут меня, как пощечина, хлестнуло слово – «развод»!

Отвратительное это событие – развод, редкое и оттого еще более отвратительное. Если бы больше людей расставались друг с другом официально, возможно, было бы не так стыдно. Но в тот же миг я понял, что не смогу подвергнуть Летти подобному испытанию. Ведь я по-прежнему ее люблю. Она так хорошо понимала мои шутки, искоса глядя на меня и улыбаясь, а ее верхние ноты были слишком чисты, чтобы выбросить ее на прозаические улицы.

Нет, понял я. Это крайне одностороннее допущение. Прежде всего, я никогда не подвергну такому испытанию Грейс. Не важно, кто ее мать и где эта женщина сейчас.

Придется что-нибудь придумать.

Я только что пришел к себе, весь дом спит. По какой-то причине я развернул кусок ткани с Евангелием от царицы Савской и взял книгу с собой, укладываясь. Заклинания абсурдны, суждения либо отвратительны, либо смехотворны, несмотря на изящество латинского текста, да и вся церемониальная магия – один большой вздор.

И все же… Эта книга – чудо. В ней есть очень старые копии очень старых заклинаний, составленных давно умершим ученым, даже если царица Савская не имеет к ней никакого отношения.

А если имеет? Вдруг африканская царица, облаченная в багровые, пурпурные и оранжевые шелка, с умащенной благовониями кожей, сияющей ярче золота, что стекает со всех ее подвесок, прослышала о далеком монархе, который тоже любит мудрость – так, как другие мужчины любят драгоценные камни? Вдруг она гадала на него по отполированному кварцу и увидела своего двойника, хотя царства их были удалены друг от друга, и поняла, что ей суждено встретиться с ним или вечно жалеть о его отсутствии? Вдруг при ее появлении перед троном Соломона явилось божество, наподобие удара грома, и они принялись записывать свои темные тайны?

Евангелие от царицы Савской покоится сейчас на подушке Летти, но завтра я найду для него более безопасное место. Не могу и думать о том, чтобы вернуть книгу.

Изнеможение заявляет о себе; пока я пишу эти строки, тело мое восстает против напитавшего его яда. Проснусь ли я после того, как этой ночью сон призовет меня, совершенно не ясно. Если проснусь, то жизнь моя должна наладиться, в этом я уверен. Я знал проблески подлинного счастья – с Летти, которая научила меня мечтать; с Грейс, ради которой я могу жить, чтобы, если повезет, увидеть, как исполняются ее мечты. Но сейчас мое сердце глухо пульсирует, перекачивая лишь прах и тоску, и я должен отдаться забвению, в надежде очутиться там, где должно.

Если я не проснусь на Земле, молю Бога, чтобы Летти этого не застала. Я всей душой желал видеть ее счастливой и твердил ей об этом с первых дней.

ИССЛЕДОВАЛ БЕЛЫЕ ЗАЩИТНЫЕ ПЕРЧАТКИ ОБНАРУЖИЛ ВНУТРИ ВЫСОКУЮ КОНЦЕНТРАЦИЮ ШЛЕМНИКА АКОНИТИН НЕТ НЕОБХОДИМОСТИ ПРИНИМАТЬ ВНУТРЬ ВСАСЫВАЕТСЯ ВО ВРЕМЯ ПРИКОСНОВЕНИЯ ОСОБЕННО РУК ВСЕ ВАШИ ТЕОРИИ ПОДТВЕРДИЛИСЬ ПРИДУМАНО КОВАРНО НО СОГЛАСИТЕСЬ ОЧЕНЬ ЛОВКО УЛУЧШИЛОСЬ ЛИ ВАШЕ СОСТОЯНИЕ ПЕРЧАТКИ ВЕРНУТСЯ К ВАМ С ДНЕВНОЙ ПОЧТОЙ СООБЩИТЕ КОГДА ПЛАНИРУЕТЕ ВСЕ ВОЗВРАТИТЬ БРАТСТВУ ИНСПЕКТОР БУДЕТ НАГОТОВЕ ПО ПЛАНУ ВАТСОНА ТИРЕ Ш

СЭР С СОЖАЛЕНИЕМ СООБЩАЕМ ВАМ О СЕРЬЕЗНОЙ НЕПРЕДВИДЕННОЙ СИТУАЦИИ ВАША ЖЕНА МИССИС КОЛЕТТ ЛОМАКС ПОЧТИ ДВЕ НЕДЕЛИ ЛЕЖИТ С ПНЕВМОНИЕЙ В СТРАСБУРГЕ ОНА УВЕРЯЛА НАС ЧТО ВСЕМУ ВИНОЙ УСТАЛОСТЬ И ВОКАЛЬНАЯ ПЕРЕГРУЗКА ТЧК ПОЖАЛУЙСТА ПОСПЕШИТЕ В ОТЕЛЬ ЖОЗЕФИНА ПОСКОЛЬКУ ОНА НЕ В СОСТОЯНИИ ПУТЕШЕСТВОВАТЬ В ОДИНОЧКУ ИЛИ ПЕРЕВЕДИТЕ ДЕНЕГ НА СОПРОВОЖДЕНИЕ ТИРЕ МДУ ЭСКВ АДМИНИСТРАТОР ТРУППЫ

О мой Артур!

Я солгала тебе, это просто отвратительно и заставляет меня видеть себя такой, какая я есть: женщина, которая скорее выдумает какого-нибудь герцога, чем проговорится, что спала на заплесневевших простынях. Сейчас мне тяжело даже поднять перо, поэтому быстро признаюсь: я действительно больна, и серьезно, к моему полному смятению. Я даже толком не выходила в Страсбург, только спряталась в этой крысиной дыре, которую заказали под видом отеля, но надеюсь, что ты устроишь мне осмотр достопримечательностей, когда приедешь. Если приедешь.

Прости меня, молю. Ты говорил, что желаешь только одного: чтобы я была счастлива, а я поняла тебя неправильно и самым ужасным образом вообразила, что тебе нужен жаворонок в клетке, а не вольная певчая птица. Так или иначе, я придумала целого герцога, чтобы ты не беспокоился, но дальше продолжать в этом духе я не могу. Тут вмешалась еще и гордость. Я знаю, ты был против этого турне, но мне так хотелось чувствовать себя нужной в своем деле, и я не могла признать, что ты был прав и что рано или поздно мне подвернется ангажемент получше. Даже если ты зол, на что у тебя есть полное право, пожалуйста, забери меня из этого уголка преисподней.

Всегда твоя,

Колетт Ломакс

Сегодня я чуть не бежал по узким промежуткам между стеллажами, задыхаясь и страдая от головокружения, когда один новый сотрудник сказал мне, что в холле меня срочно хочет видеть моя гувернантка (мисс Черч не записана в библиотеку). Хрупкие железные навершия сегодня подверглись с моей стороны довольно грубому обращению, когда я мчался навстречу очередным плохим новостям, – на сей раз, как мне представлялось, они касались моей маленькой девочки.

Когда я увидел, что Грейс, крепко сжимая куклу, стоит рядом с мисс Черч, спокойная и невредимая, мое сердце снова забилось в обычном ритме. Скажем так, не совсем в обычном, поскольку оно продолжало испытывать на себе действие аконитина, впитанного через перчатки со шлемником. И все же я ощущал себя более здоровым, чем накануне ночью. Несмотря на мою слабость и худобу, оказалось, что убить меня труднее, чем я думал, пусть и не так трудно, как Ватсона.

– Какого черта, что случилось? – воскликнул я, подходя к мисс Черч и вглядываясь в ее красноватое, немного недовольное лицо.

– Вы ж, наверное, читать-то умеете, или вы хотите, чтоб всякие вроде меня вскрывали вашу почту? – парировала она. Справедливый ответ на глупый вопрос. – Тут написано: «Срочное». Так что случилось-то? Где миссис?

Я пробежал глазами послание, не смея дышать.

Потом громко ахнул.

Договорившись с мисс Черч, что в ближайшие несколько дней она посидит с Грейс без меня, и поцеловав на прощание мою дорогую дочурку, я бросился к выходу. Остановил меня пожилой джентльмен, возвращавшийся с обеда с такими же седыми, как он, коллегами. Волосы библиотекаря изящно вились, веселые карие глаза горели искорками. Он протянул руку, словно приготовился похвалить меня перед своим окружением.

Мне было совершенно не до того. В этом мире есть вещи поважнее, чем место в Лондонской библиотеке, – хотя их и немного. Я двинулся дальше. Но библиотекаря окружали люди, в которых я наконец узнал благотворителей, и эта группа преграждала мне путь.

– Мистер Ломакс, у вас все в порядке? – спросил библиотекарь.

Смеясь, я кивнул:

– Да, все расчудесно! Видите ли, у меня серьезно заболела жена. Я должен привезти ее домой из Страсбурга.

– Ах вот что! – ответил он, округлив глаза. – Весьма сочувствую.

– Не сочувствуйте, сегодня я жив и в состоянии поехать к ней, а она уже неделю прикована к постели, так что все идет как нельзя лучше, – заверил я. – Вернусь дня через три-четыре, сэр. Прощайте!

– Но я хотел с вами поговорить! – крикнул библиотекарь мне вслед, пока я пробирался между озадаченными покровителями.

– Времени нет!

– Мистер Ломакс, но я собирался повысить вам жалованье, учитывая ваше беспримерное прилежание! Позвольте мне хотя бы сделать это предложение.

– Я принимаю его! – радостно крикнул я, подбегая к двери и широко раскинув руки.

– Замечательно! – воскликнул библиотекарь.

Очевидно, мы подняли слишком много шума для холла Лондонской библиотеки: прибывающие читатели, как и потрясенные благотворители, начали поворачивать головы и недоуменно смотреть на нас.

– Великолепно! Соответственно, я исправлю сумму вашего жалованья и внесу ее в бухгалтерские книги. Страсбург, говорите? Доброго пути, мистер Ломакс!

Я пишу эти строки в вагоне второго класса, двигаясь по тому же маршруту, что и Летти. Пальцы еще не слушаются, и поэтому буквы получаются неуклюжими, но до красоты почерка мне сейчас совершенно нет дела. Городки с церковными шпилями и впрямь напоминают открыточные виды, как сказала моя жена, и, глядя на них, я понимаю, какую смертельную скуку они навевали на Летти. Какими утомительными, вероятно, были ее переезды, но еще отвратительнее была необходимость находиться в антигигиеничных условиях. Если Летти на чем и настаивает, так это на абсолютной чистоте.

Мелкие подробности нахлынули на меня по мере приближения к жене: крошечный зазор между ее передними зубами, легкий аромат ее кожи и та особенность, что если Летти захочет выгнуть только одну бровь – это непременно будет левая. В ней столько необычного. Она тщеславна, как всякий артист, и в то же время яростно защищает своих коллег-певцов и никогда не гордится собой больше, чем позволяют приличия. Она беззастенчиво отвергает произведения, которые все считают важными, а она – банальными. Всегда подробно рассказывает о еде, напитках и роскошных пейзажах, а будучи в дурном настроении, читает Шекспира. Она не хочет больше детей, говоря мне: «Но, дорогой, сколько еще жертв, по-твоему, должно принести мое тело?» – однако разорвет голыми руками волка, если тот будет угрожать Грейс. Ее нет со мной, но она любит меня.

Не понимаю, как я мог забыть: если говорить об изучении сложных материй, то Колетт всегда была самым восхитительным из парадоксов.

Когда умер отец, оказалось, что я получил в наследство более полусотни Библий, но утешения мне это не принесло, напротив, – напомнило о том, что я всю жизнь был безбожником. Чтобы насолить отцам, дети полицейских порой вступают на преступный путь, а дети учителей становятся недоучками; я же с ранних лет стал ярым атеистом, в пику самозабвенному пастырству отца. По воскресеньям, сидя с матерью на церковной скамье и слушая отцовские проповеди, я послушно кивал вместе с паствой, когда отец останавливался на самых важных тезисах Священного Писания. По правде же говоря, в эти минуты я витал в облаках, думая о чем-нибудь непристойном. Его последний день за церковной кафедрой, его последний день жизни ничем не отличались от остальных. Не помню, о каких именно распутствах я мечтал, но, вне всякого сомнения, мои подростковые эротические фантазии шли вразрез с отцовскими нравоучениями.

Взгляните, вот некий Закари Голд, тридцать три года. Энергичный, загорелый, долговязый и худой, напряженно сидит за ноутбуком в дальнем углу кофейни, занеся руку над клавиатурой.

Одет просто, в белую рубашку поло, подчеркивающую загар, бриджи цвета хаки, белые конверсы[16] «Олл-старз». Сжимает в руке пустой бумажный стаканчик из-под латте, начинает подносить к губам, ставит на место. Заказать, что ли, третий, на этот раз большой?

Закари Голд, автор в поисках сюжета, молит богов кофеина ниспослать ему вдохновение. Он – автор, попавший под власть унылого стереотипа, именуемого «кризисом второкурсника»[17]. А в дни, когда работа над вторым романом забуксовала, он понял, что стереотипы всегда верны.

Он не суеверен, не склонен к фантазиям. Он прагматик. Реалист.

Но сегодня он обрадуется любому волшебству, которое поможет ему начать писать. Ангел, муза, шаман, голос из могилы, волшебные четки, амулет, послание, нацарапанное на смятой бумажной салфетке.

Сегодня… А вдруг сегодня случится это волшебство?!

Нет, Закари Голд живет не в «Сумеречной зоне»[18]. Он живет в особняке в районе Западных Семидесятых улиц Манхэттена, в доме, купленном на солидные авторские отчисления от продажи первого романа.

Интервьюерам он говорит, что рецензий не читает. Но статью в «Нью-Йорк таймс», которая объявляла его «королем былого и грядущего[19] новой американской массовой литературы», он все-таки прочел.

«Есть ли грядущее у короля былого и грядущего?»

Закари поддается искушению, берет третий латте – обезжиренное молоко с каплей эспрессо – и вновь занимает свое место на троне перед вызывающе пустым экраном.

Первая книга, помнится, написалась сама. «Я писал почти с той скоростью, с которой печатаю. А потом лишь оставалось слегка отредактировать».

Из его горла вырывается вздох. В руке дрожит горячий стаканчик. Если бы после первой книги его не короновали, он не испытывал бы такого давления, приступая ко второй.

«Многим королям отрубили голову».

Но тут он бранит себя: «Не будь таким мрачным. До тебя с этим сталкивалось множество авторов».

У Закари есть чувство юмора. Его жена Кристен говорит, что оно несколько раз сохранило ему жизнь, когда ей хотелось садануть мужа по башке горячей сковородкой. У рыжей Кристен – еще один стереотип – взрывной темперамент, который, как считается, сопутствует огненным волосам.

Внимание Закари привлекают две девочки-подростка за столиком у стены. Зеленые парусиновые рюкзаки они поставили на пол, а телефоны положили перед собой.

– Миссис Абрамс говорит, «Войну и мир» читать не обязательно. Можно зайти на «Спаркноутс»[20].

– Миссис Абрамс клевая.

За следующим столиком сидит женщина со всклокоченными белыми волосами и круглым красным лицом, в длинном синем пальто, застегнутом под горлом; поставив у ног две хозяйственные сумки, она бессильно обмякла на стуле. Бормочет что-то сама себе. Или это она по телефону?

Закари убеждает себя, что ему нужны шум, разговоры и движение, нужно, чтобы его отвлекали новые лица, это помогает сконцентрироваться. Первый роман он почти целиком написал в этом самом кафе. Дома он оставаться не может. Там плачет ребенок. А няня изливает в телефон потоки жаркой испанской речи, говоря с бойфрендом.

Закари пробовал включать приложение – по совету одного приятеля. Оно воспроизводит фоновый шум кафе, который можно проигрывать дома через колонки. Есть устройства, которые издают рокот океанских волн, чтобы легче было засыпать. В приложении закольцована запись звона тарелок и приглушенных разговоров. Но эти звуки так и не заставили Закари направить внимание на клавиатуру. И он уходил из дому.

Теперь он сидит, переводя взгляд с одного столика на другой. Изучает лица болтающих посетителей и лица, светящиеся от экранов ноутбуков. Все кажутся беззаботными. «Ну да, им ведь не надо писать книгу». Большинству людей после окончания школы ни разу не приходится сдавать ни одной письменной работы. И они от этого несказанно счастливы.

Почему он решил стать писателем? Не смог придумать ничего другого? Или дело в том, что родители упрашивали его выбрать настоящую работу, найти дело, которое «прокормит, если что»?

А может, в том, что Говард Страйвер, его персонаж, явился ему, словно во сне?

«Говард Страйвер, пожалуйста, хватит меня преследовать. Ты мне нравишься, Говард. Нет, даже не так. Я тебя люблю. Старина, я всегда буду тебе благодарен. Но придется оставить тебя в прошлом».

Закари пьет латте, который почти остыл. Идея.

«Что, если персонаж не желает оставить автора в покое? Преследует его в реальной жизни?»

Такое уже было. Но хоть какое-то начало.

Закари наклоняется к экрану. Прикрывает глаза, чтобы не мешать свободному течению мыслей. Готовится набирать текст. И чувствует резкую боль: чья-то рука сжимает ему плечо.

Он оборачивается и медленно поднимает взгляд на крупного широкого мужчину, лет за пятьдесят, может быть – под шестьдесят, с отвисшим подбородком, поросшим седоватой щетиной, и с ореховыми глазами. Рыжеватые волосы всклокочены. Лицо кажется размытым. Как будто оно не в фокусе.

Бездомный, просит подать? Нет. Слишком хорошо одет. Голубая спортивная рубашка расстегнута на шее, темные костюмные брюки тщательно отглажены, коричневые ботинки начищены.

Мужчина ослабляет хватку.

– Надо поговорить, – цедит он сквозь зубы. Губы его не шевелятся.

Резкий тон заставляет Закари отодвинуться.

– Мы знакомы?

– Я Кардоса, – говорит мужчина.

– П-прошу прощения?.. – Закари всегда заикается, когда удивлен.

– Кардоса, – повторяет мужчина. Взгляд ореховых глаз неподвижно устремлен на Закари. – Кардоса. Вы меня знаете.

– Нет. Извините. – Закари отворачивается и снова кладет руки на клавиатуру. – Пожалуйста, оставьте меня. Я работаю. У меня нет времени…

Человек по имени Кардоса делает шаг к столу и резко захлопывает крышку ноутбука, которая ударяет по рукам Закари.

Закари слышит хруст. В кистях вспыхивает боль, резко взлетающая к плечам.

Его крик оглашает всю кофейню. Люди удивленно оборачиваются.

– Вы мне пальцы сломали! Наверное.

Кардоса нависает над Закари. Тот высвобождает руки из ноутбука. Пытается растереть пальцы и унять боль.

– Чего вы от меня хотите? Скажите – чего?

– Чего я хочу? Только того, что мне причитается.

Кардоса выдвигает стоящий напротив стул и с кряхтением опускает на него свое большое тело. У незнакомца нехорошая улыбка. Не улыбка, а бесстрастное предостережение. Он кладет руки ладонями на стол, словно заявляя на него свои права. Большие руки, с темными волосками на пальцах и блестящим кольцом на правом мизинце.

Закари трет ноющие кисти, проверяя, как работают пальцы. Кажется, все нормально. Если этот человек хотел его напугать, он сумел это сделать. Закари озирается, ища глазами администратора или, как его там, охранника. Никого, разумеется, нет.

Почему никак не удается четко разглядеть лицо мужчины? Оно словно преломляет свет.

Закари отодвигает стаканчик с латте.

– Я действительно работаю. Вас я не знаю, и мне кажется…

Кардоса поднимает ручищу, и Закари умолкает. Улыбка медленно сходит с его лица.

– Мне наплевать, что вам кажется.

Закари снова озирается, на этот раз в поисках пути к отступлению. Узкие проходы забиты людьми. Две женщины заблокировали выход огромными детскими колясками.

Два пальца стали опухать. Закари бережно их трет.

– Набросились на меня ни с того ни с сего… Я вынужден попросить вас оставить меня в покое.

Снова улыбка.

– Просите на здоровье.

Закари не знает, что ответить. Кардоса – сумасшедший? Если он сумасшедший и нарывается на драку, Закари оказывается в невыгодном положении. Он никогда в жизни не дрался, даже мальчишкой на детской площадке в Порт-Вашингтоне.

Он молча разглядывает мужчину. Да, они явно не встречались. Наступило напряженное молчание. Чехол от ноутбука лежит на полу, в ногах у Закари. Сможет ли он закинуть ноут в чехол и приготовиться к бегству?

Молчание нарушает Кардоса. Он нависает над маленьким, заляпанным кофе столиком:

– Ну как, мистер Голд, плодотворный вышел денек?

Не дожидаясь ответа, Кардоса разворачивает к себе ноутбук, открывает, смотрит на экран:

– Пусто? Пустой экран? Опять?

Закари отбирает у него компьютер и разворачивает к себе:

– Что значит «опять»?! О чем вы?

Ореховые глаза неподвижно смотрят на Закари, теперь в них сквозит ледяная угроза.

– Вот почему вы украли у меня свою книгу?

– Х-ха! – Закари не может удержаться от презрительного смешка. – Кардоса, так вот почему вы здесь? Вы псих! У вас с головой не все в порядке. Уходите немедленно!

Закари вскакивает на ноги, словно собираясь прогнать незваного гостя.

Кардоса застыл на месте. Он сидит, сложив руки на столе.

– Дословно, мистер Голд. Строчку за строчкой. Вы украли мою книгу. Но я не мстителен. Я лишь хочу небольшого возмещения.

В голове Закари лихорадочно крутятся мысли. Он снова обшаривает взглядом тесноватое помещение в поисках того, кто его спасет.

– Кардоса, вам нужна помощь, – пробормотал он. – Вы бредите.

«Этот человек безумен, – думает Закари. – Но опасен ли он?»

И еще: «А другим авторам тоже приходится терпеть такие домогательства?»

А потом: «Он вправду считает, что я дам ему денег?»

– Пожалуйста, оставьте меня в покое, – мягко говорит Закари. – Я вас по-хорошему прошу.

– Не могу, мистер Голд. Не могу я вас оставить в покое. Не понимаю, как вы обнаружили мою рукопись. Но вы знаете, что это я – тот человек, который создал Говарда Страйвера. Он ведь списан с моего старшего брата.

Закари все так же стоит, положив руки на спинку стула.

– Очень вас прошу… – начинает он.

– Я никуда не уйду, – качает головой Кардоса и жестом велит Закари сесть на место. – Думаю, между нами возникнет тесная дружба.

Снова эта холодная улыбка.

– А иначе все узнают, что вы – вор и мошенник, – добавляет Кардоса.

Закари замечает, что женщины выходят, толкая входную дверь колясками. Это его шанс. Не обращая внимания на бешено стучащий пульс, он одной рукой хватает ноутбук, оставив чехол на полу, разворачивается к двери и бросается прочь.

– Осторожнее! – Длинноволосый молодой человек с маффином и высоким кофейным стаканом в руках едва успевает отскочить назад, когда Закари проносится мимо него.

Закари выбегает из дверей. Чуть не налетает на коляски. Женщины остановились, чтобы поудобнее усадить младенцев. Обе недовольно смотрят, как Закари спотыкается, с трудом тормозит, поворачивается и бежит по Амстердам-авеню.

Мягкий, укутанный дымкой день в начале весны. Разгоряченному, пылающему лицу воздух кажется холодным. Закари огибает двух мужчин с тачками, подвозящими цветы в соседний магазин. Проносится мимо тележки торговца шавермой на углу и успевает почувствовать, как пахнуло жареным мясом.

На углу приходится остановиться и подождать, пока на красный свет не прогрохочет большой грузовик «Будвайзера», завывая, как сирена.

Куда? В какую сторону?

Позади себя он замечает что-то темное и размытое.

Кардоса гонится за ним?

Закари прикрывает глаза от солнца и прищуривается. Да. Большой человек бежит за ним. Нагнув голову, как бык, несущийся на тореадора. В руке у него блестит что-то серебряное, вспыхивающее в солнечном свете.

У него пистолет?

«Может, это телефон».

Закари бросается через улицу сразу после проезда пивного грузовика.

«Убежать от него я не смогу, лучше спрятаться. Особенно если это пистолет».

В глубине квартала стоит районная библиотека. В окне на фасаде нет света. Открыто ли? Им урезали бюджет, и теперь она все время закрыта. Закари быстрым шагом подходит к двери, дергает за ручку. Да. Открыто. Он тянет на себя дверь, ровно настолько, чтобы проскользнуть внутрь.

Снаружи слышатся крики. Кардоса? Стеклянная дверь, закрывшаяся за Закари, не пропускает звуков.

Библиотекарша, молодая женщина с короткой черной челкой, в очках с красной оправой, поблескивающих в льющемся сверху свете, восседает за стойкой регистрации на высокой деревянной табуретке, утонув в свободном платье с бретельками, нежно-сиреневом, не сочетающемся с красной оправой. Она видит вошедшего Закари: тот тяжело, чуть ли не с присвистом, дышит, на лбу и щеках, наверное, уже выступили хорошо заметные капли пота.

Закари изо всех сил старается выглядеть спокойным и собранным, словно собрался сходить в библиотеку. Лучезарно улыбается библиотекарше, но она по-прежнему глядит на него с опаской. У него в руке ноутбук без чехла. Ужасно. «Я его не украл. Честное слово».

Она библиотекарь. Должна его узнать. В прошлом году он сорок две недели подряд продержался в списке «Таймс».

Сунув ноутбук под мышку, Закари направляется мимо стойки регистрации в читальный зал. Это большая комната, длинная и широкая, здесь много потемневшего дерева, вдоль стены стоят потертые кресла, по обе стороны от неиспользуемого камина. Посередине зала – длинные столы в восемь-девять рядов.

Сейчас, поздним утром, здесь почти пусто. Двое бородатых мужчин азиатской наружности читают в креслах китайские газеты. Женщина средних лет, кудрявая, со светлыми прядями в волосах, склонилась к столу в первом ряду и, видимо, с головой ушла в старый номер журнала «Пипл».

Закари торопливо проходит вглубь читального зала. Он внимательно вслушивается, ловя каждый звук, не откроется ли входная дверь, не ворвется ли внутрь великан с пистолетом (или, может быть, с телефоном). Затем падает на крайний стул в последнем ряду и ссутуливается, ожидая, пока не восстановится дыхание, пока глаза не привыкнут к бледному свету конических светильников, висящих высоко под потолком.

Хорошее укрытие. Вряд ли Кардоса видел, как он юркнул в библиотеку. Иначе был бы уже здесь.

«Что мне теперь, бояться выходить из дому?»

Закари открывает ноутбук. Вытирает пот со лба коротким рукавом рубашки. Звонит его телефон. Закари сделал рингтоном старомодный, классический телефонный звонок. Задумывалось как забавная шутка, но теперь такой стоит у всех.

Вздрогнув, Закари вытаскивает телефон из кармана бриджей. Азиатские мужчины по-прежнему сидят, закрывшись газетами. Женщина в первом ряду также не обращает внимания на звук.

Закари отвечает на звонок:

– Элеанор?

Его агент.

– Закари, как у тебя дела?

– Ну… утро выдалось интересное, – громким шепотом отвечает Закари, повернувшись в сторону. Телефонные разговоры в читальном зале наверняка не поощряются.

– Ты знаешь, какова моя основная работа. Я пинатель. Как там продолжение, мистер З.?

Он не может сдержать раздосадованного стона:

– Элеанор, я уже говорил. Я пишу не продолжение. Мне на груди это вытатуировать, чтобы ты поверила?

– Закари, я перезвоню попозже? У тебя, похоже, неудачный день.

– Неудачный день? Я прячусь в библиотеке от парня, который гнался за мной по улице. Говорит, я украл у него мою книгу.

– З., у всех бывают проблемы. Знаешь, какая проблема у меня? Заставить тебя написать продолжение.

– Элеанор, я тебя умоляю…

– Как по-твоему, почему тебе так трудно взяться за новую книгу? Вот почему: твои читатели хотят еще одну книгу о Говарде Страйвере, и ты это знаешь. Закари, почему ты сопротивляешься?

– Это я уже проходил. Слышала такую фразу? – Закари вздыхает. – Не хочу, чтобы меня знали как человека, который пишет о Говарде Страйвере. Хочу быть известным как писатель. Точка.

– Упрямство, сплошное упрямство. Давай посмотрим с другой стороны, хорошо?

– Как скажешь.

– З., давай подумаем о деньгах. Деньги ты любишь, так? Я знаю, вы с Кристен только что вернулись с острова Парадайз, из «Оушен клаб». Нехилый такой курортик. Хорошо там было?

– Ну да, неплохо. Но у нас родился ребенок, и…

– Закари, напиши книгу о Страйвере, и я буду подкидывать тебе по миллиону долларов за каждую книгу после этой. Я серьезно. Сделай сиквел. Следующая книга – сразу чек на миллион долларов. Представляешь себе это?

– Конечно. Не разговаривай со мной как с младенцем.

Женщина с журналом «Пипл» поворачивает к Закари голову и прищуривается. Он отворачивается от нее и сгибается еще сильнее, прячась за экраном ноутбука.

– Как же мне с тобой разговаривать, если ты ведешь себя как упрямый ребенок? Кстати, подумай о своем ребенке. Подумай, сколько пюре из зеленого горошка можно купить на миллион долларов, – смеется она. – Из экологически чистого, фермерского, местного зеленого горошка, слышишь?

Закари не отвечает.

– Еще одна, последняя, мысль, и-и-и – я уйду. Подумай, сколько новых мыслительных способностей может обрести Говард. Подумай, сколько ресурсов мозга ты еще не задействовал. Это же сотня перспективных поворотов сюжета!

– Ну…

– Подумай о поворотах сюжета. А потом представь себе чек на миллион долларов. Договорились?

Закари слышит свой ответ так, словно его произносит кто-то другой:

– Ладно, Элеанор. Я подумаю.

Закари думает о своем первом романе «Синдроме мозжечка» – научно-фантастическом триллере. Немного от Майкла Крайтона, немного от «Идентификации Борна», с налетом фантастики, которую жадно поглощал Закари-подросток.

Говард Страйвер – блестящий нейрохирург, проводящий операции на мозге, и исследователь нейрологических явлений. Захваченный мыслью о том, что три четверти клеток человеческого мозга бездействуют, он решает найти способ стимулировать неиспользуемые части мозжечка.

Не найдя добровольцев, доктор Страйвер проводит эксперименты на своем мозге – и наделяет себя уникальными мыслительными способностями. Его расширенная память, новоприобретенные физические возможности, умение держать в голове энциклопедические объемы информации превращают его в могущественного супергероя-мыслителя.

Правительства трех стран, включая его собственную, отправляют агентов, чтобы выкрасть Страйвера. Им не терпится изучить его мозг и выяснить, как можно использовать приобретенные Страйвером способности для военных целей. Но тот вновь и вновь ускользает – увлекательный сюжет с множеством сцен погони.

Но даже когда Говард Страйвер скрывается от преследователей, он продолжает эксперименты. Он знает, что заходит слишком далеко, слишком быстро наращивает свои способности и не успевает проанализировать, чего он добился.

Чтобы ему не мешали преследователи, он прячется внутри собственного разума. И с тех пор живет исключительно в неисследованных пространствах своего мозга. Он скрывается, преобразуя внешнюю реальность во внутреннюю, созданную им самим.

Таков ход событий в первой книге. Можно ли сделать на этой основе сиквел?

Дома, погрузившись в размышления, Закари расхаживает по кабинету, держа на руках свою маленькую дочку Эмили. Эмили выглядит серьезной и внимательной, словно видит смятение в его уме. Эмили издает булькающий звук. Закари хочется думать, что она пытается его утешить.

Закари подносит ее голову к своему лицу и долго нюхает. Ничто не пахнет так приятно, как кожа младенца. Он осторожно проводит пальцем у нее под подбородком, слегка щекоча.

– Эмили, ты мое сокровище, – говорит ей Закари. – Как думаешь, может, не писать ничего нового? Написать продолжение? Ради тебя?

Ее розовый ротик кривится. Она плачет, суча ручками.

Закари возвращает ее няне.

«Надо уходить отсюда. Надо начать писать. И думать».

Закари берет ноутбук, выходит с ним на улицу, спускается по ступеням парадного крыльца. Он решает вернуться в читальный зал маленькой библиотеки на Амстердам-роуд. Тихо и почти пусто. Можно сесть сзади и начать набрасывать сюжетные линии. Но не успевает он пройти и полквартала, как замечает грузного мужчину, опирающегося о синий почтовый ящик на углу. Кардоса. Он подходит к Закари и идет рядом, подстраиваясь под его быстрые и широкие шаги.

– Мистер Голд, вам придется обратить на меня внимание, – говорит он.

Его взгляд устремлен вперед. Увертываясь от мальчика на серебристом скутере и стараясь не отстать от Закари, он слегка взмахивает большими руками:

– Так просто вы не отделаетесь. Вы украли мою книгу.

Закари пытается говорить как ни в чем не бывало. Но голос звучит пронзительно и вдруг срывается:

– Кардоса, у вас психическое расстройство. Пожалуйста, не вынуждайте меня звонить в полицию.

– Это был бы очень плохой план, – отвечает Кардоса, продолжая смотреть вперед и идя рядом с Закари в ногу. – Вам не стоит лишний раз светиться. У вас всего одна репутация, и ее надо беречь.

– Я уже объяснил, что никогда прежде вас не видел. Моя работа… это моя собственная работа.

Закари останавливается, когда зажигается красный сигнал «Стой». К обочине подъезжает желтое такси и высаживает пассажира. Закари отступает назад и наконец поворачивается лицом к своему обличителю.

Но Кардоса исчез.

Закари оглядывается, потом смотрит вдоль улицы в одну и другую сторону. Человека словно не бывало. Закари ощущает, как выступает испарина на лбу. Чувство вины здесь ни при чем. Он знает, что не воровал плодов чужого труда.

Это все от невозмутимой, зловещей ухмылки на лице Кардосы. Уверенность психически больного человека.

«Он знает, где я живу. Он меня ждал».

В читальном зале многолюднее, чем накануне. Люди сидят за столами и в креслах. Один посетитель разложил бумаги по всему столу, заняв не менее шести мест.

Закари оглядывается. Несмотря на большой размер, помещение вдруг кажется ему не таким уж надежным. Если сюда ворвется Кардоса, будет негде спрятаться, некуда бежать.

Зажав ноутбук под мышкой, Закари идет по проходу до конца зала. Видит все тех же двух бородатых азиатских мужчин и развернутые перед ними китайские газеты. Широкая лестница ведет вниз. Ступени раскрашены в яркие цвета: желтый, красный и синий. Нарисованная от руки обезьянка на плакате показывает вниз. Надпись в облачке у нее над головой гласит: «РЕБЯТА, ВАМ ТУДА!»

Закари оказывается в детском зале. Полки вдоль трех стен плотно заставлены книгами. На низком круглом столике, окруженном крошечными деревянными стульчиками, разбросаны книжки с картинками. Как стражники, стоят высокие картонные фигуры персонажей. Ярко-синее существо из книг Доктора Сьюза. Фея Динь-Динь, одетая диснеевской принцессой. Дроид из «Звездных войн».

За ними Закари замечает длинный стол из темного дерева. Рассчитанный на взрослых. Вдоль обеих сторон стоят стулья. Закари располагается позади картонных персонажей. Опускает на стол ноутбук. Никого нет, даже библиотекаря. Все дети в школе.

Тихо. Воздух слишком теплый, чуть спертый и сухой. Но укрытое от мира место прекрасно подходит для работы.

Закари переводит дух. Осматривает развешенные по стенам книжные плакаты в рамках. Все – про сказки. «Рапунцель»… «Белоснежка и Алоцветик»… «Гензель и Гретель»…

Отвратительные, мрачные истории, думает Закари.

Он открывает ноутбук и запускает «Ворд». Новую книгу хочется начать с бессвязных заметок. Сюжетных замыслов. С персонажей, которыми он населит роман. С внезапных поворотов повествования. Мыслей, образующих поток сознания. Потом придет очередь поиска материала.

Когда он писал первую книгу, пришлось узнать о мозге и его функциях примерно столько же, сколько Страйверу. Закари набирает имя: «Говард Страйвер». А потом – «Книга вторая».

«Неужели я и впрямь пишу продолжение?»

Он оставил доктора Страйвера внутри его собственного мозга. Страйвер в достаточной мере расширил сознание, чтобы его внутренний мир стал просторным и интересным для жизни без всяких внешних стимулов.

Но сиквел не может происходить в голове Страйвера. Слишком много ограничений даже для самого умного, самого одаренного писателя.

«Как вернуть Страйвера? Как вытащить доктора из вселенной его собственных мыслей в мир, где он снова может взаимодействовать с людьми?

А когда он вернется, какую миссию возложить на него?»

Закари знает, что по линии «правительственные агенты собираются захватить мозг Страйвера» он продвинулся до самого конца. Вновь ступив на этот путь, он напишет точно такую же книгу.

«Какие умственные способности я могу ему дать?

Путешествия во времени?

Может быть, тайна путешествий во времени кроется в мозге человека и ее лишь нужно раскрыть?»

– Слишком бредово, – бормочет Закари себе под нос. – Какая-то фантастика получается. Скукота-а.

Он набирает: «Хочу ли я на самом деле написать продолжение? Может, я сопротивляюсь потому, что знаю: оно недотянет до первой книги?»

Наверху раздаются голоса. Смеется какая-то женщина. По полу скребут отодвигаемые стулья. В узкие, высокие окна первого этажа больше не льется свет. На стол ложится косая серая тень.

Закари берет телефон и смотрит, сколько времени. Прошло два часа. Он торчит здесь уже два часа, и все напрасно. На экране – ничего. В голове – ни одной идеи.

«Стану, как Джек Николсон в „Сиянии“. Сойду с ума. Буду все время печатать одну и ту же фразу. Все лучше, чем пустой экран».

Он внезапно чувствует усталость, прикрывает глаза и трет веки.

Открыв глаза, он видит, что напротив него сидит прекрасная молодая женщина.

Круглые синие глаза, нереально синие. Полные красные губы. Волнистые черные волосы ниспадают ниже плеч, обтянутых бледно-голубой блузкой.

Она дотрагивается до его руки, лежащей на столе:

– Я могу чем-нибудь помочь?

«Библиотекарш нынче делают симпатичных, не то что раньше», – думает Закари.

– Извините, если я сел не туда, – сказал он. – Просто искал место потише, чтобы можно было писать.

– Я не библиотекарь, – улыбается она.

Голос бархатный и тихий, чуть громче шепота.

Он глядит на нее в ответ. Женщина источает свет. Высокие скулы модели. Он даже обращает внимание на ее кремовую кожу, нежную, как у младенца. Косметики на ней нет.

Женщина невозмутима.

– Я иногда помогаю писателям, – говорит она.

– Помогаете? Что вы имеете в виду?

Ее щеки темнеют, становясь розовыми. Алые губы приоткрываются.

– Я… делаю для них разные вещи.

«Дразнит меня. Заигрывает?»

Женщина снова похлопывает его по руке:

– Закари, я вас узнала. Мне очень понравилась ваша книга.

– Спасибо. Я…

– Жду не дождусь продолжения! – Тряхнув головой, она откидывает назад черные волосы.

– Не уверен, что продолжение будет, – пожимает плечами Закари.

Она дуется.

Закари чуть было не рассмеялся: таким детским стало ее лицо.

– Послушайте, я уже два часа тут сижу, размышляю о продолжении и… Скажем так: вдохновение что-то не приходит.

– Я могу вам помочь, – говорит она. – Серьезно. Я люблю помогать писателям.

– Хотите написать за меня? – поддразнивает он.

Но женщина не улыбается в ответ.

– Может быть. – Она тянет его за руку и встает. – Вы очень зажаты. Идемте. Следуйте за мной. Я вам помогу.

Снаружи – полуденное солнце, стоящее высоко в небе. Две вишни на противоположной стороне улицы раскрыли розово-белые цветки. В воздухе сладко пахнет весной.

Женщина более миниатюрна, чем он думал. Не больше пяти футов и пяти дюймов. Джинсы в облипку подчеркивают мальчишескую фигуру. Хорошо бы уметь угадывать женский возраст, но Закари понятия не имеет, сколько ей лет. Может, восемнадцать; может, тридцать.

Ему нравится, как она шагает – широко, гордо и уверенно; волосы покачиваются у нее за спиной.

Женщина приводит его к «Пивному крану» на углу. Сломанная неоновая вывеска обещает стейки и отбивные. Но еду в этом месте не подавали уже лет тридцать.

Солнечный свет исчезает, как только Закари входит в длинный темный бар, а аромат весны сменяется пивными парами. У стойки восседают двое мужчин в синих рабочих комбинезонах, перед ними стоят бутылки с «Бадом». Посетители спорят, рубя ладонями воздух и говоря одновременно. Небольшой телевизор на стене показывает футбольный матч, звук выключен.

За бармена здесь женщина средних лет, краснощекая, под глазами – мешки. Крашенные хной волосы перехвачены красной банданой. Поверх желтой футболки с надписью «Я (сердечко) пиво» надет длинный белый фартук. Барменша привалилась спиной к стойке и, подняв глаза к телевизору, следит за матчем.

Закари и его новая подруга залезают в полукабинет в конце зала, с красными диванами, обитыми искусственной кожей. Закари кладет ноутбук на диван рядом с собой и разглядывает винтажный логотип «Миллер хай-лайф» над головой женщины.

– Я, пожалуй, буду только кофе, – сообщает он ей. – Рановато еще…

– Ты забавный, – говорит она. Лишь через несколько секунд он понимает, что это ирония. – Знаешь, что у меня было на завтрак? Водка и яичница-болтунья. Завтрак царей.

– Серьезно?

Барменша появляется раньше, чем она успевает ответить.

– Что будете пить?

Женщина просит водку с тоником. Закари, слегка задетый ее ироничным тоном, заказывает «Хейнекен». Потом вдруг вспоминает:

– Я еще не обедал.

– Значит, это обед, – улыбается она.

Двое сидевших у стойки мужчин выходят на улицу, не прекращая спорить.

– Закари, это замечательно! Мы здесь вдвоем. – Она встряхивает узкими плечами, изображая радостный трепет. «Фанатка? Бегает за писателями?» – Расскажи о своей новой книге.

– Я тебе уже говорил. Книги нет. Нет даже обрывка замысла. Это не ступор, ничего такого. По крайней мере, мне так кажется. Просто у меня очень двойственное отношение к сиквелам. Думаю, я сам возвожу барьеры перед собой.

Барменша ставит напитки на стол:

– Орешков, еще чего-нибудь?

– Спасибо, не нужно, – отвечает он.

Барменша возвращается к стойке, скрипя половицами.

Закари и его спутница чокаются, он – бутылкой, она – бокалом.

О чем они говорят дальше?

Здесь происходит провал во времени. Закари ничего не может вспомнить. Да, он помнит еще одно пиво. Нет. После того было еще одно.

Раньше он не слишком увлекался выпивкой.

Он запомнил улыбку ее ярко-красных губ и то, как ее глаза проникали в мозг, словно лазеры, словно он был один на планете и она ни в коем случае не хотела его потерять.

Но о чем же они разговаривали?

И как очутились в этой розовой, игривой квартире-студии в Ист-Сайде? Совершенно девчоночья квартира, с розовыми ковриками на полу, с пошлыми картинами на стенах – дети с огромными глазами, – с полками, уставленными фигурками единорогов, с целой горой плюшевых зверей, большей частью мишек и леопардов.

Закари не помнит, приехали они на такси или пришли через парк. Чувствует он себя нормально, нет опьянения, нет тошноты, как бывало раньше после трех-четырех кружек пива.

Он сидит на краю розового с белым покрывала. Женщина тянется к нему и начинает стаскивать через голову его рубашку.

Когда она успела раздеться?

На ней только синие стринги. Какая мягкая у нее кожа… Когда она принимается за его рубашку, маленькие безупречные грудки склоняются к нему.

Теперь она целует ему грудь. Полные красные губы движутся вниз по его коже, испуская электрические разряды. Она целует его. Лижет. Ее лицо опускается, губы скользят вниз по его телу.

«Это все на самом деле? О боже! И впрямь!»

Когда все заканчивается, Закари натягивает одежду. Смотрит в телефон. Он уже задержался. Кристен на конференции, ее нет в городе. Он должен вернуться домой и отпустить няню. У него кружится голова. Девчоночья комната покачивается и вращается. Он будто внутри розово-белого глазированного торта.

«Никогда еще не изменял жене».

Женщина смотрит на него с кровати, натянув стеганое покрывало до подбородка. Черные волосы разметались по подушке. Какое у нее странное выражение лица – озорное?

«Это лицо я держал в ладонях, когда мы занимались любовью».

– Закари, дорогой мой, теперь я – твоя муза. Нет. Я больше чем муза. Я напишу за тебя эту книгу. Можешь на меня положиться.

Слова сталкиваются и грохочут у него в мозгу, как игральные кости. Он не может выстроить их в нужном порядке, чтобы понять смысл. Неужели его так развезло от трех кружек пива? Может, их все же было четыре?

Почему она говорит о его несуществующей книге? Не думает же она поработать литературным негром и написать продолжение.

– Конечно, придется кое-что заплатить, – продолжает она. – За все ведь надо платить, правда, Закари?

Он согласно кивает.

– Ладно, – говорит он. – Пиши.

Позже он понимает, что его мысли были не такими бредовыми, как поступки. Ему просто не хотелось признавать, что он совершил все это на самом деле.

И не хотелось осознавать, на что он давал ей разрешение.

– Да. Ну хорошо, хорошо. Напиши за меня книгу. Я ее писать не хочу. А ты напишешь.

– Ты понимаешь, что это не бесплатно?

– Да. Пиши.

Он говорит себе, что с легкостью возьмет свое обещание назад, ведь ее рукопись окажется ниже всякой критики. Ну а во время работы ей придется быть рядом с ним. Да, он хочет снова ее увидеть!

«Никогда еще не изменял жене».

Закари садится на краешек кровати – завязать кеды. В комнате вдруг становится влажно и вязко. Покалывает кожу.

Он встает и собирается уходить. Держится он нетвердо, но не настолько нетвердо, как ему бы хотелось. Хорошо бы свалить свои неудачные решения на дурноту. Маленькие единороги смотрят на него, подняв головы.

Как она прекрасна! Она не заколдовала его, хотя могла. Он попал под действие какой-то магии – просто оттого, что оказался рядом с таким совершенным созданием.

Она не поднимает голову с подушки. Лежит и наблюдает за ним, не поправляя рассыпавшихся волос.

– Поцелуй меня, – говорит она просящим и дразнящим голосом.

Закари наклоняется, чтобы поцеловать ее. Она обвивает руки вокруг его шеи и притягивает к себе, даря долгий, волнующий поцелуй.

– Увидимся в библиотеке, – говорит она, когда наконец отпускает Закари.

Выйдя из ее квартиры, он немного приходит в себя. Ранневечерний воздух холодит разгоряченное лицо. Солнце медленно опускается за высокие дома на другой стороне улицы, длинные синие тени косо падают на тротуар.

Где он? Закари не узнает местности. Он проходит пару кварталов, минует супермаркет «Гристидес», аптеку «Дуэйн Рид», обувную мастерскую и наконец добирается до уличного указателя. И с удивлением обнаруживает, что он на Второй авеню. Угол Второй авеню и 83-й улицы?

«Как я досюда добрался?»

Он сходит с тротуара – поймать такси. Несколько машин проезжают мимо, на крыше у них светится надпись: «Конец смены». Время пересменки. Большинство дневных водителей отправляются в гараж. Найти машину, возможно, будет трудно.

Внезапно Закари замечает чей-то силуэт глубоко в тени здания, на следующем перекрестке. Вглядываться нет нужды: он и так знает, что это Кардоса.

Закари охватывает паническая дрожь, сознание моментально проясняется. Все теперь понятно. Вид пугающего преследователя встряхивает Закари, каждый мускул напрягается, готовый к действию.

«Караулит меня. Решил запугать».

Закари видит, что Кардоса вразвалочку двинулся к нему. Великан сжимает и разжимает кулаки, не поднимая рук, словно разминается перед дракой.

Закари поворачивается, рассчитывая бежать. Но бежать не нужно. К тротуару подъезжает такси.

Он бросается к машине, открывает дверцу и ныряет внутрь.

Едва дыша, он называет водителю адрес. Такси трясется по Второй авеню. Закари оборачивается и вглядывается в заднее стекло. Кардоса остался стоять, уперев мясистые руки в боки, неподвижный, как статуя, и смотрит… смотрит, как удаляется Закари.

Закари обмяк на сиденье, стараясь восстановить дыхание, замедлить лихорадочное, как взмахи крыльев колибри, сердцебиение. Кто-то оставил на полу бутылку из-под воды. Она бьет Закари по ногам. Тот даже не пытается откинуть ее в сторону.

«Караулил меня».

Что он сделал, почему эти два незнакомых человека вошли в его жизнь? Один обвиняет Закари в краже книги. Другая хочет написать следующую книгу за него.

Закари оборачивается и снова смотрит сквозь заднее стекло. Надо убедиться, что он оторвался от Кардосы. Удовлетворенно думая о том, что спасся, Закари поворачивается обратно, поудобнее устраивается на сиденье – и ахает.

Он хлопает по сиденью. Изогнувшись, смотрит за спину.

Нету. Нет ноутбука.

Нет. Здесь его нет.

Остался у нее в квартире.

– Алло?

– Мистер З., как продвигается работа?

– А у тебя как дела, Элеанор? Как прошел день?

– Закари, я надеюсь, что мой день украсишь ты. Мне нужен от тебя ответ «да».

– Элеанор, ты хоть иногда становишься живым человеком? Бывает так, что ты не работаешь?

Одной рукой Закари держит младенца, стараясь его не уронить, в другой руке – телефон. Эмили удобно разместилась на нем. Он обожает ее легкость, обожает чувствовать круглую безволосую головку у себя на плече.

– Не работать? Думаю, это будет нечестно по отношению к моим клиентам.

– Это просто фигура речи, – смеется Закари. – Ты всегда переходишь прямо к делу. Иногда я задумываюсь, есть ли у тебя своя жизнь.

– З., моя жизнь – это ты. Но хватит обо мне. Давай поговорим о новом Говарде Страйвере. Мне нужно от тебя твердое «да», причем сегодня. Насчет миллиона долларов я не шутила.

– Да, – говорит Закари.

– Да? Ты только что сказал «да»?

– Да. Я сочиню продолжение.

На другом конце провода – тишина. Впервые в жизни Элеанор лишилась дара речи. Закари буквально видит изумление на ее лице.

– Э-э-э… Хорошо… – наконец произносит она. – Я им сообщу. Можем встретиться, пообедать, обсудить сроки и так далее.

Эмили принимается плакать, тихие всхлипы переходят в бурные порывы. Закари садится и передвигает ее на колено.

– Элеанор, мне пора. Ребенок плачет. Проголодалась, наверное.

– Мистер З., я уверена, что эта книга станет хитом. А может, сиквел поможет фильму сдвинуться с мертвой точки. Тут никогда не угадаешь.

Поздравляла ли она его с рождением ребенка? Говорила об Эмили что-нибудь хорошее? Он не припоминает, чтобы Элеанор сказала хоть слово об этом прибавлении в его жизни.

«Она и впрямь не человек».

Закари нажимает кнопку отбоя, бросает телефон на диван и несет Эмили на пеленальный столик. Может быть, в этом причина плача?

«Хоть бы Кристен вернулась».

Он чувствует угрызения совести.

И не только. Он только что пообещал новую книгу, а у него с собой нет даже ноутбука. В резком приступе безумия он сказал какой-то женщине, совершенно незнакомой, что разрешает ей написать книгу за него.

«Ну не псих ли?»

Если бы начать день сначала… Может быть, еще получится.

Когда на следующее утро приезжает няня, он ловит такси и возвращается на угол 83-й улицы и Второй авеню. Найти ее дом, наверное, будет нетрудно. Закари проходит мимо обувной мастерской, супермаркета, аптеки. Останавливается на углу, прикрыв глаза от низкого утреннего солнца.

Вон тот дом из красного кирпича, на другой стороне? Но он выглядит незнакомым. Закари поворачивается и вглядывается в высокое белое здание на восточной стороне Второй авеню. На полукруглой подъездной дорожке, ведущей ко входу, припаркованы машины.

Кажется, перед ее домом не было подъездной дороги. Но и остальных домов он вроде бы не видел.

Он понимает, что не сможет ничего спросить. Он не знает ее имени.

«Я даже имени ее не узнал».

Он не знает ее имени и не знает, где она живет. И конечно, он был слишком потрясен и одурманен, чтобы взять номер телефона.

Классический идиотизм. Но тут в голове мелькает слово «библиотека».

– О-о-о, точно! – бормочет он. – Библиотека!

Она должна вернуться в библиотеку и принести его ноутбук. И чего так паниковать? Но можно ли его упрекнуть? Писатели не любят терять свои ноутбуки (а также оставлять их незнакомцам).

Закари чувствует кратковременный прилив страха: 82-ю улицу энергично переходит крупный мужчина в голубом деловом костюме. Кардоса? Нет. Другой широкоплечий мужчина с рыжеватыми волосами, который тоже делает слоновьи шаги.

«Надо встретиться и разобраться с Кардосой. Нельзя пугаться каждый раз, выходя из квартиры».

Он снова внимательно оглядывает высокие дома. Бесполезно. Он берет такси и едет обратно к библиотеке на Амстердам-авеню. В читальном зале пусто. Закари кивает библиотекарше на стойке регистрации – та не поднимает головы – и идет вниз, к детскому залу.

Закари озирается. Молодой женщины не видно. Зал пуст, как и в прошлый раз. К Закари приближается очень худой человек со светлыми волосами, торчком стоящими над лягушачьим лицом, и в квадратных очках с черной оправой.

– Я директор по работе с детьми. Чем могу вам помочь?

– Да я… – нерешительно начинает Закари. Он собирался посидеть здесь и подождать, пока женщина не принесет ему ноутбук. Но сидеть одному в детском зале как-то неприлично. – Я изучаю сказки, – говорит он. – Можете направить меня к нужным полкам?

Он еще не понимает, что это лишь начало очень долгой недели.

Пять дней он ждет за столом в детском зале, перед ним – целая батарея книг о сказках. Он читает все сборники, сказки из десятков стран. Он становится специалистом по ведьмам, эльфам и принцессам, злым духам, котлам с кипящим ядом, властолюбивым королевам, потерявшимся в лесу сиротам, драконам, ангелам и говорящим совам. Целую неделю он проводит в этом пугающем потустороннем мире, а женщина так и не появляется.

Может, пора забыть о ней? Отнести все произошедшее к числу безумных и странных жизненных перипетий? Купить новый ноутбук и вернуться к прежней жизни?

Закари признается себе, что на самом деле хочет ее видеть. Видеть ее прекрасное, совершенное лицо, слышать мягкий, как шепот, голос. Да, она постоянно является ему в сексуальных фантазиях. Хоть бы увидеть эти синие глаза, алые губы, белую ангельскую кожу…

В понедельник днем она появляется у него в квартире, и он застывает в дверях, не в силах вымолвить ни слова. Он чувствует, как щекам становится горячо, и понимает, что краснеет.

– Ты здесь… – бессмысленно произносит он.

Она смеется:

– Можно войти?

Закари перегородил собой дверной проем.

Она юркает внутрь. На ней две футболки, голубая и розовая, и короткая клетчатая юбка в складку. На голых ногах – белые спортивные туфли. Тряхнув головой, она откидывает назад черные волосы. Потом протягивает ему ноутбук:

– Скучал по мне, милый?

Она проводит пальцем по его щеке.

– Да… Я ждал тебя. В библиотеке. То есть, я хочу сказать…

Она оглядывает гостиную, подскакивает к младенцу в переносной кроватке:

– Какая хорошенькая! – Она нежно гладит Эмили по головке. – И совсем лысенькая.

– Когда она родилась, у нее были волосы, – поясняет Закари. – Но потом выпали. Теперь вот растут настоящие.

И тут в его голову врывается вопрос:

– Как ты узнала, что это девочка?

Она в последний раз гладит ребенка по голове, после чего поворачивается к Закари:

– Я знаю о тебе все.

Странная улыбка, без теплоты – пожалуй, ироничная.

– Сегодня мы выясним, что знаешь обо мне ты.

– Что, прости? – недоуменно моргает он.

Она показывает на ноутбук:

– Дорогой, я написала для тебя продолжение. Надеюсь, тебе понравится.

Закари подходит к ней. На мгновение его охватывает желание сбросить на пол ноутбук и обнять обеими руками ее тонкую талию. Вместо этого он спрашивает, прищурившись:

– Ты написала всю книгу за одну неделю?

– Я делаю все очень быстро, – хихикает она.

– Но…

– И не только быстро, но и хорошо. Перенять твой стиль было нетрудно. – Она толкает Закари на диван. – Давай же. Читай. Не могу дождаться. Прочти первую главу. Хочу посмотреть на твое лицо.

Он садится рядом с ребенком, кладет ноутбук на колени, открывает его. Женщина опускается на корточки перед кроваткой и воркует, гладя малышку по голове, как щенка.

Закари открывает файл и начинает читать. Мозг работает на полную мощность. Закари думает о том, как сказать ей, что работа не годится, что ее нельзя принять, – но так, чтобы она не рассердилась и не ушла.

Хочется поцеловать ее. Хочется обнять. Он возбудился настолько, что не может сосредоточиться на словах. Но продолжает читать. Вглядываясь в светящийся экран, он читает первую главу.

Закончив, он постукивает пальцами по экрану:

– Хорошо! Просто отлично!

– Я так и думала, что ты одобришь, – улыбается она.

– Я серьезно. Это превосходно! – настойчиво повторяет Закари.

Он разглядывает ее, словно никогда толком не видел. «У этой женщины нешуточный талант».

– Где остальное? – Он еще раз постукивает по экрану. – Мне надо увидеть, что дальше. Я поражен. Мне кажется… Мне кажется, ты ухватила самую суть.

Она встает. Наклоняется к корзинке и осторожно достает ребенка. Эмили не издает ни звука, когда женщина кладет ее к себе на плечо.

– Закари, я покажу тебе, как прочитать остальное. Но помнишь, я сказала, что тебе придется заплатить?

– Не вопрос, – кивает он. – Можем обговорить условия.

Она нежно сажает ребенка себе на плечо.

– Милый, к чему условия?

– Но тогда… чего же ты хочешь?

Синие глаза встречаются с его глазами.

– Ты всего лишь должен назвать мое имя.

У Закари из горла вылетает смешок.

– Я… Что я должен?!

– Ты ведь не знаешь, как меня зовут?

– Ну… Да, мне очень неловко. Но…

– Так давай же. Угадай. Ты же хочешь получить оставшуюся часть книги? Ну вот. Угадай мое имя – и книга твоя. Такой уговор. Назови мое имя. У тебя три попытки.

Он закрывает ноутбук, но оставляет его на коленях.

– Ты серьезно?

Она смотрит не мигая. И постукивает ногой.

Закари понимает, что придется играть по ее правилам. Ладно. Подумаешь!

– Хм… Сара? – начинает он.

Она качает головой. Закари замечает, как в холодных синих глазах мелькает оживление.

– Еще две попытки.

– Джессика?

– Нет. Думай хорошенько, милый. У тебя осталась всего одна попытка. Не потрать ее впустую.

Он прищуривается, изо всех сил вглядываясь в нее, словно пытаясь прочесть ее мысли. «Какое имя ей подходит? Скажем…»

– Эшли?

Она опускает голову, и волосы падают ей на лицо.

– Эх! Извини, Закари. Меня зовут не так. И это была твоя последняя попытка.

Она проходит мимо него, направляясь к двери.

– Так скажи мне! – кричит он. – Как же тебя зовут?

– Закари, мы же встретились среди сказок, – вздыхает она.

– Да.

– Значит, ты должен был догадаться. Просто обязан. Меня зовут Румпельштильцхен[21].

– Как? – изумляется он.

– Меня зовут Румпельштильцхен. А ты не догадался. Теперь ребенок мой.

Закари толкает ноутбук на диван и медленно поднимается. Но не успевает он встать, как она и ребенок оказываются за дверью.

Закари дергает дверь и выбегает на лестницу. Прислушивается, не раздаются ли ее шаги. Но все, что он слышит, – это глухие удары своего сердца.

«Она сумасшедшая, и у нее мой ребенок».

Он срывается с места, перелетая через две ступеньки. На крыльцо. Глядит вдоль улицы, вправо и влево. Нет. Нет. Здесь ее нет. Он дышит так тяжело, что, кажется, грудная клетка сейчас взорвется.

«Не поддавайся. Сердечного приступа только не хватало».

Ее что, ждала машина? Как можно исчезнуть так быстро?

Он заставляет себя подняться обратно в гостиную. Хватает с дивана телефон.

«Надо позвонить в полицию. Она похитила моего ребенка».

Но что скажет полиция, когда он сообщит, что ее зовут Румпельштильцхен? Он уже слышит издевательский смех над его историей о том, как он жил в сказке.

«Румпельштильцхен, говоришь? Забрал у тебя ребенка? Ну так позови Златовласку, пусть она тебе поможет!» И тут же: «Хо-хо-хо-хо-хо!»

Закари дает слово, что сам найдет ее. Он понимает, что думает не слишком связно. Он вообще не в состоянии думать. Знает только, что надо бежать. Пробежать по городу, побежать в те места, где она может быть, побежать куда угодно, где он сможет ее застать.

Он слишком напуган, слишком потрясен, чтобы оставаться на месте. Если он будет стоять, ужас от содеянного нахлынет и поглотит его без остатка.

Он бежит в библиотеку. Там ее никто не видел. Бежит в Ист-Сайд, к ее кварталу. Который дом? Который? Нет. Никаких следов.

Где теперь искать? Сдаваться нельзя. Он идет по Второй авеню и почти доходит до 86-й улицы, как вдруг видит ее за столиком в кофейне. На плече у нее лежит Эмили. Перед женщиной стоит тарелка с яичницей-болтуньей. А напротив сидит Кардоса.

Значит, они работали вместе?

Ну конечно. Кардоса должен был напугать его, вывести из равновесия, ослабить, чтобы она беспрепятственно появилась и сделала свое дело.

Гнев охватывает Закари. Он бьет по витрине обеими кулаками.

Они поворачиваются; на их лицах появляется сперва удивление, затем тревога. Прежде чем они успевают вскочить на ноги, Закари влетает в дверь и проносится мимо людей, стоящих у кассы в ожидании свободного столика.

Он шагает к ним, размахивая кулаками. Голова сейчас разлетится вдребезги. В висках пульсирует кровь. Он зло смотрит на них, переводя взгляд с Кардосы на ребенка и на женщину. Открывает рот – и замирает. Внезапно он ощущает себя сдувающимся шариком. Он чувствует, как воздух со свистом утекает из легких, как все его тело опадает… уменьшается в размерах…

Закари опускает кулаки. Его дыхание замедляется. Наконец он обретает голос.

– Я вас выдумал, так? – тихо говорит он.

Оба кивают с каменными лицами.

– Я выдумал вас обоих. Вы не настоящие, – повторяет Закари.

– Да, – шепотом отвечает она. – Ты нас выдумал.

– Вы у меня в голове. Вы – сказка. Вас здесь нет, – бормочет Закари.

Они выжидающе смотрят на него. Женщина прижимает ребенка к плечу и не мигая глядит на Закари.

– Я вас выдумал, – говорит он. – И если я закрою глаза…

Он не дожидается ответа от них.

Он закрывает глаза.

А когда открывает, то видит над собой лица – незнакомые лица, – которые пристально вглядываются в него. Лица нависают над ним, они напряжены, словно эти люди ждали, когда он сделает или скажет что-нибудь.

Он лежит на спине. Подняв голову, он спрашивает:

– Где я?

– Мы поместили вас в эту палату, доктор Страйвер, – отвечает женщина с шоколадной кожей, одетая в светло-зеленый халат. Из-под медицинской шапочки торчат кудрявые белые волосы. – Мы решили, что вам здесь будет удобно.

Он кивает и снова опускается на подушку. Кардоса и Румпельштильцхен не выходят у него из головы.

Какая-то женщина отодвигает медсестру и склоняется над ним. Глаза ее смотрят неодобрительно, а щеки мокры от слез.

– Говард, ты опять! – говорит его жена Дебра. – Я… я не понимаю. Ты можешь мне объяснить? Неужели жить внутри собственного разума настолько лучше, чем быть со мной?

– Нет, – быстро отвечает он и тянется к жене, но та отстраняется. На ее щеках блестят слезы, которые она не пытается вытереть.

– Долго меня не было? – спрашивает он.

– Два дня, – отвечает Дебра. – Но мы не знали, как долго тебя не будет на этот раз.

Прежде чем он успевает ответить, она продолжает:

– Говард, почему ты все время так делаешь? Почему уходишь в свой разум? Ты пытаешься от меня сбежать. Просто признай это.

– Нет, – повторяет он. – Нет. Поверь.

Он садится в постели, оглядывает докторов и медсестер, которые отошли к стенам, чтобы Дебра могла с ним поговорить.

– Ребенок! – говорит он ей. – С ребенком все в порядке?

Ее темные глаза пристально смотрят на него.

– Говард, у нас нет ребенка. Да что с тобой такое?

Он пытается разобраться. Он должен сперва все понять и лишь потом убедить Дебру и попытаться вернуть ее.

– А моя книга? – спрашивает он.

Она качает головой:

– Ты только грозишься написать книгу о своих открытиях. Но если ты продолжишь исчезать в собственном разуме, у тебя не будет времени на нее.

Он кивает. Силы понемногу возвращаются. Он нежно сжимает ее ладонь:

– Дебра, я готов начать заново. Попытаюсь больше не исчезать. Обещаю. Пусть это станет новым началом. Второй частью нашей жизни. Продолжением. Да, давай сегодня же запустим продолжение.

Она с сомнением глядит на него, но руку не выпускает.

– Доктор Страйвер, – вклинивается в разговор медсестра с белыми волосами, – люди из Пентагона ждут уже два дня.

Он чешет в затылке:

– Что им нужно?

– Они хотели побеседовать с вами о том, как военные могут использовать возможности вашего мозга, помните? Доктор Страйвер? Доктор Страйвер?

Дебра роняет руку мужа, трясет его за плечи:

– Поверить не могу. Говард? Говард? Он что, снова «ушел»? Говард, не делай этого! Говард?!..

Я так взволнован! Наконец-то, после нескольких неудачных попыток, я нашел идеальное место для своей литературной тайны!

Это прекрасный старый магазинчик, торгующий книгами в Сибруке, штат Нью-Гэмпшир. Называется «Корпорация тайн». Сибрук стоит на побережье Атлантического океана, между Ньюкаслом и Портсмутом. В нем живет меньше двух тысяч человек.

Если вам не доводилось бывать в этом легендарном магазине, настоящей жемчужине Новой Англии, то знайте: он расположен на Хай-стрит, в историческом центре, неподалеку от гавани, в отреставрированном доме 1888 года постройки. Рядом – архитектурное бюро, нотариальная контора, кабинет дантиста, магазины и бутики, торгующие товарами из кожи и ювелирными изделиями ручной работы. Есть здесь и магазин одежды из шотландки, и модный бутик «Ральф Лорен», и обувной магазин «Эсквайр».

У дома 19 по Хай-стрит вас поприветствует старая скрипучая вывеска, на которой золотом по черному выведено:

К красной лакированной двери ведут широкие каменные ступени, с обеих сторон огражденные чугунными перилами. Если вы стоите на тротуаре, придется задрать голову, чтобы заглянуть в витрину.

«Корпорация тайн» занимает целых четыре этажа. На каждом – остекленные эркеры, которые подсвечиваются по вечерам. В эркере первого этажа выставлены книги с самыми интересными и притягательными обложками: классика девятнадцатого века в кожаных переплетах – «Лунный камень» и «Женщина в белом» Коллинза, «Холодный дом» и «Тайна Эдвина Друда» Диккенса, «Приключения Шерлока Холмса» Конан Дойла, а также классические детективы двадцатого века – Рэймонд Чандлер, Дэшил Хэммет, Корнелл Вулрич, Росс Макдональд, Патриция Хайсмит и целая россыпь популярных американских, британских и скандинавских авторов. Есть даже книга, о которой я в жизни не слышал, – «Дело неизвестной женщины: история одного из самых загадочных убийств XIX века», в довольно старом на вид переплете.

Я вхожу в «Корпорацию тайн» с легкой завистью, которая тут же сменяется восхищением. В конце концов, зависть – удел мелочных людей. Интерьер еще прекраснее, чем я думал. Стены отделаны красным деревом, встроенные шкафы тянутся от пола до потолка, и, чтобы добраться до верхних полок, нужно взять одну из лакированных деревянных лестниц на латунных колесиках. Потолок – весь в квадратах кованого олова, паркетный пол застелен небольшими коврами. Как истинный коллекционер и книготорговец, я замечаю, что книги расставлены грамотно, – они не нависают над покупателем, не давят на него. Они расположены так, чтобы привлекать внимание и создавать ощущение, будто вы находитесь в старинной библиотеке с кожаными креслами и диванами. У стен красуются застекленные шкафчики с редкими книгами – судя по всему, прочно запертые. Я снова чувствую укол зависти, ведь ни один из моих магазинов, разбросанных по Новой Англии, не может соперничать с «Корпорацией тайн» в элегантности.

Кроме того, его онлайн-продажи также весьма велики. Это серьезный удар по предпринимателю вроде меня, получающему основную прибыль от онлайн-торговли.

Я намеренно прихожу в «Корпорацию тайн» за полчаса до закрытия. По четвергам они закрываются в семь вечера. Я ожидаю, что в это время посетителей будет немного, и действительно, на первом этаже видна лишь пара человек. Зимой темнеет рано, в полшестого. В холодном и влажном воздухе стекла моих очков запотевают. Пока я протираю их, девушка-продавец, с золотистыми волосами до плеч, подходит ко мне и спрашивает, не подсказать ли что-нибудь. Я отвечаю, что просто зашел полюбоваться.

– …Но если хозяин этого прекрасного магазина на месте, я не прочь с ним встретиться.

Вежливая девушка отвечает, что хозяин мистер Ньюхаус сейчас наверху, в своем кабинете. Если меня интересуют специальные или антикварные издания, она может его позвать.

– Благодарю вас! Да, интересуют, но сперва хотелось бы просто осмотреться.

Открытость магазина поистине удивительна. Здесь хранятся издания на сотни тысяч долларов, но входная дверь не запирается, и кто угодно с улицы может спокойно войти с чемоданом в пустой магазин, непринужденно улыбаясь. Конечно, мне легче, ведь я выгляжу как порядочный человек. И еще по мне видно, что я – коллекционер и страстный любитель книг.

Доверчивая девушка возвращается к компьютеру у кассы, и я вновь предоставлен самому себе. Я расхаживаю по магазину, избегая, разумеется, других посетителей.

Этажи соединены винтовыми, а не простыми лестницами. Есть и маленький лифт, но меня он не привлекает. Я страдаю от легкой клаустрофобии (в детстве старший брат, издеваясь надо мной, запер меня в пыльной кладовке, но успешно скрываю свой недуг от всех, включая моих сотрудников: для них я, конечно же, прямой, правильный, здравомыслящий человек, у которого не может быть нервных расстройств). Первый этаж «Корпорации тайн» полностью посвящен американской литературе, на втором разместились британские и прочие иностранные книги. Целая стена отведена Шерлоку Холмсу. На третьем этаже собраны первопечатные и вообще редкие издания, а также книги в кожаных переплетах. На четвертом – карты, глобусы и антикварные произведения искусства с изображениями убийств и прочего кровопролития.

Здесь же, на четвертом этаже, – кабинет Аарона Ньюхауса. Предполагаю, что он также прекрасно обставлен и декорирован, а окна выходят на океан. С тоской вспоминаю свою старую привычку воровать книги – тогда я был бедным студентом и не мог их покупать. О, этот трепет, который вызывала кража, и эта награда – книга! По правде говоря, многие годы самыми ценными книгами для меня были те, что я стащил из магазинов на Четвертой авеню Манхэттена. Они не стоили больших денег, но удовольствие от кражи перевешивало все. Как же было здорово, пока не изобрели камеры наблюдения!

Разумеется, камеры установлены на каждом этаже «Корпорации тайн». Если мой план сработает, нужно будет достать кассеты и уничтожить их. Если нет, можно не беспокоиться о том, что моя физиономия несколько недель пробудет на пленке. Стоит отметить, что я слегка загримирован: усы накладные, а затемненные очки в черной пластмассовой оправе – не те, что я ношу обычно.

До закрытия остаются считаные минуты, и я намереваюсь дождаться, пока магазин не покинут последние клиенты. Не больше двух человек на первом этаже, одинокий поклонник Агаты Кристи на втором, пожилая пара в поисках подарка родственнику на третьем, а на четвертом – старик, любующийся репродукциями. Здесь и немецкие гравюры пятнадцатого века: «Смерть и дева», «Пляска смерти», «Триумф смерти»; и угрюмо-зловещие работы Пикассо, Мунка, Шиле, Фрэнсиса Бэкона; и «мрачные картины» Гойи: «Сатурн, пожирающий своего сына», «Шабаш ведьм», «Собака». Судя по упоению, с которым старикан разглядывал картины, наши вкусы совпадают, но завязывать с ним беседу было бы очень неблагоразумно.

Я по-прежнему пребываю в восхищении. Как Аарону Ньюхаусу удается продавать такие ценные произведения искусства в захолустном нью-гэмпширском городке, да еще и в мертвый сезон?

Когда я спускаюсь обратно на первый этаж, последние посетители покидают магазин. Чтобы выждать время, я усаживаюсь в кожаное кресло, идеально подходящее для моей задней части. Настолько удобное, что я готов поклясться: оно мое, а не Аарона Ньюхауса. Рядом со мной – шкафчик с первыми изданиями романов Рэймонда Чандлера. Настоящая сокровищница! От близости этих книг аж руки чешутся.

Я не злюсь. Во мне лишь просыпается дух соперничества, как и подобает настоящему американцу.

Это горькая правда – ни один из полудюжины моих магазинов не может сравниться с «Корпорацией тайн» по выбору или удобству для покупателей. В двух самых новых заведениях установлены уродливые люминесцентные лампы, от которых у меня болит голова и наступает ощущение полнейшего отчаяния.

Ни один из моих покупателей не выглядит настолько состоятельным, как любой посетитель «Корпорации тайн», а их литературные предпочтения банальны и ограничиваются стандартными бестселлерами. В моих магазинах вы не увидите полок, полностью занятых Эллери Куином, стеллажей с первыми изданиями Чандлера и целых шкафов с книгами о Холмсе. Даже в лучших из них вы найдете лишь несколько антикварных изданий и уж точно не обнаружите произведений искусства.

Симпатичных, умных и вежливых продавцов, вроде этой девушки, у меня вы тоже не встретите – отчасти, вероятно, потому, что зарплата моих сотрудников не намного выше минимальной, больше я не могу себе позволить, и они увольняются без всякого сожаления.

Сидя в удобном кресле, я хорошо слышу дружелюбный разговор между покупателем и юной продавщицей по имени Лора. Если я заполучу «Корпорацию тайн», то, конечно, не стану расставаться с милой, симпатичной Лорой и даже повышу ей зарплату, чтобы она не думала увольняться.

Когда Лора освобождается, я прошу ее показать первое издание чандлеровского романа «Прощай, любимая». Лора аккуратно отпирает шкафчик и достает книгу: опубликована в 1940 году, суперобложка в отличном, почти идеальном состоянии, цена – тысяча двести долларов. Мой пульс учащается. У меня уже есть такая книга, которая досталась мне гораздо дешевле. Если бы я захотел, то мог бы продать ее за полторы тысячи в одном из своих магазинов или через Интернет…

– Прекрасный экземпляр! Благодарю вас! У меня есть несколько вопросов, не могли бы вы позвать…

– Конечно, я приглашу мистера Ньюхауса. Он будет рад с вами пообщаться.

Все хозяева частных магазинов с большой охотой консультируют клиентов вроде меня.

Я принимаюсь считать в уме. Сколько вдова Аарона Ньюхауса запросит за магазин? Сколько вообще стоит недвижимость в Сибруке? Кризис ударил по Нью-Гэмпширу, как и по всей Новой Англии, но Сибрук – небедный курортный городок, население которого летом увеличивается раза в четыре, поэтому книжный магазин может оцениваться тысяч в восемьсот… Мне удалось выяснить, что Аарон Ньюхаус – полноправный владелец, ни ипотек, ни закладных. Он женат уже больше тридцати лет, но детей у него нет, и магазин унаследует его вдова. Опыт показывает, что вдовы скоры на продажу недвижимости. Утомленные юридическими процедурами, которые следуют за смертью мужа, они стремятся побыстрее избавиться от лишнего бремени, особенно если плохо разбираются в финансовых вопросах. А если у вдовы нет детей и друзей, способных дать хороший совет, она может поступить совсем необдуманно.

Не выпуская из рук томика Чандлера, я отправляюсь витать в облаках. Теперь я окончательно уверен – «Корпорация тайн» должна быть моей. Она станет бриллиантом в короне моей империи.

– Добрый вечер! – приветствует меня Аарон Ньюхаус.

Я поспешно поднимаюсь и протягиваю ему руку:

– Добрый вечер! Очень рад встрече с вами! Меня зовут…

Называя вымышленное имя, я чувствую, что краснею. Меня пугает мысль о том, что Ньюхаус мог понаблюдать за мной и прочесть мои тайные мысли.

Он знает меня. Но это невозможно.

После теплого обмена приветствиями становится ясно, что хозяин «Корпорации тайн» ни в чем не подозревает незнакомца, представившегося как Чарльз Брокден. Да и с чего бы ему меня подозревать? С этим именем не связано никаких криминальных или сомнительных историй. Как, впрочем, и с моим настоящим именем, которое принадлежит владельцу сети небольших магазинов детективной литературы.

Прежде чем приехать сюда, я внимательно изучил фотографии Аарона Ньюхауса. В свои шестьдесят три года он удивительно моложав, на лице почти нет морщин. Как и любой книготорговец-энтузиаст, Ньюхаус с радостью отвечает на мои вопросы о первом издании Чандлера и остальных его книгах. Вскоре разговор переходит на других авторов, чьи первые издания также есть в магазине, – классиков вроде Хэммета, Вулрича, Джеймса Кейна, Джона Макдональда и Росса Макдональда. Без всякого хвастовства Ньюхаус отмечает, что владеет одной из двух-трех самых полных коллекций произведений авторов, творивших под коллективным псевдонимом Эллери Куин, включая книги, написанные под другими псевдонимами, и журналы с первыми публикациями рассказов. Приняв наивный вид, я интересуюсь, сколько может стоить такое собрание. Аарон Ньюхаус уклончиво отвечает, что цену диктует рынок и назвать конкретную сумму он не в состоянии.

Вполне резонно. По большому счету, любая коллекционная вещь стоит столько, сколько готов за нее выложить коллекционер. Рынки растут и падают, а цена любой вещи – по крайней мере, безделушки вроде редкой книги – изначально абсурдна. Желание обладать тем, что высоко ценят окружающие, и презирать то, что они не ценят, заложено в самой человеческой природе, в наших пристрастиях и в нашем воображении. В эту кризисную эпоху Аарон Ньюхаус, в отличие от других букинистов, ведет дела так успешно, что может не устраивать распродаж и хранить свои сокровища хоть вечно.

Полагаю, они тоже перейдут к его жене.

Вопросы, что я задаю Аарону Ньюхаусу, звучат вполне искренне, пусть и немного простодушно. Я крайне заинтересован как в его коллекции, так и в умножении своих библиографических знаний.

Вскоре Ньюхаус дает мне подержать такие издания, как «Полная библиография криминальной и детективной прозы с 1749 по 1990 год», «Домашнее насилие: избранные произведения Уильяма Рокхида», «Моя преступная жизнь: мемуары лондонского букиниста», «Самая большая энциклопедия современной детективной прозы», а также антологию, составленную им самим: «Сто одна американская история в жанре нуар». Эта книга хорошо продается в моих магазинах. Чтобы польстить Ньюхаусу, я говорю, что хочу приобрести его антологию вместе с изданием Чандлера.

– А может, и еще что-нибудь. Должен признаться, я буквально влюбился в ваш магазин.

Пришел черед Ньюхауса краснеть. Ирония в том, что этими словами я собираюсь запудрить ему мозги, но при этом не кривлю душой.

Ньюхаус смотрит на часы – не потому, что пора закрывать магазин, а потому, что втайне надеется провести больше времени с таким перспективным клиентом.

Еще немного – и Аарон Ньюхаус, как любой книготорговец, попросит перспективного клиента остаться после закрытия. Мы расположимся в его кабинете, чтобы побеседовать в непринужденной обстановке – быть может, даже выпьем. По-другому не бывает. Случались отклонения от плана, порой не удавалось решить все вопросы за один визит, но в целом картина такова.

Наживка проглочена.

Жертва на крючке.

Ньюхаус отошлет домой симпатичную продавщицу. Лора в последний раз тепло взглянет на своего (дорогого?) начальника и хорошо, но не слишком точно запомнит последнего посетителя (последнего в жизни Ньюхауса). Мужчина с рыжими усами, в очках с черной пластмассовой оправой, на вид лет сорока… или пятидесяти… Не высокий, но и не низкий. Очень дружелюбный.

Никому не придет в голову подозревать меня. Даже инициалы «Ч. Б.» на моем чемоданчике выбраны специально, чтобы запутать свидетелей и следствие.

Поздним вечером Аарона Ньюхауса обнаружат мертвым внутри его магазина – вероятно, в кабинете. Выяснится, что он скончался от естественных причин, предположительно от сердечного приступа, – если вскрытие вообще состоится. Обеспокоенная жена позвонит в магазин, когда он не вернется вовремя, а потом приедет посмотреть, что случилось, и вызовет «скорую», но будет поздно. Ни у кого не возникнет и мысли о том, что обычный посетитель, который покинул магазин задолго до происшествия, может быть причастен к смерти хозяина.

Я – человек сугубо рациональный, из числа уверенных в том, что некоторые люди от рождения злы и неприятны. Без них мир стал бы куда лучше, и избавиться от них, можно сказать, наш гражданский долг (отмечу, что до сих пор я не руководствовался этими мотивами и действовал исключительно в интересах своего бизнеса – ведь мне свойственна практичность).

К несчастью для меня, Аарон Ньюхаус – чрезвычайно приятный человек. Я хотел бы иметь такого друга, если бы мог позволить себе иметь друзей. Рассказывает он спокойно, но страстно, знает все о детективной литературе, но не кичится этим. Он внимательно выслушивает собеседника и никогда не перебивает. Ньюхаус среднего роста, примерно пяти футов и девяти-десяти дюймов, чуть выше меня и гораздо стройнее. На нем дорогие, однако не новые вещи, которые вдобавок неважно сочетаются друг с другом: темно-коричневый твидовый пиджак спортивного покроя, красный кашемировый жилет поверх бледно-бежевой рубашки, желтовато-коричневые вельветовые брюки. На ногах – мокасины. На левой руке – гладкое обручальное кольцо из золота. Его приятная улыбка обезоруживает и смягчает холодный нордический взгляд серо-зеленых глаз, которого, по-моему, многие даже не замечают. У него седые, со стальным отливом, волосы, редеющие на макушке и вьющиеся по бокам. Лицо в меру моложавое. Осанка нарочито прямая, как у человека, повредившего спину и избегающего резких движений, чтобы не испытывать боли. На это наверняка обратил внимание один я – но я наблюдателен, да и сам страдаю от болей в спине.

Разумеется, перед тем как отправиться в Сибрук на своей (обыкновенной, непримечательной) машине, с чемоданчиком и четко продуманным планом устранения соперника, я кое-что узнал о нем. В деловых и букинистических кругах он считался человеком дружелюбным и общительным, но тщательно оберегающим свою личную жизнь. Многие находили чрезвычайно странным, что большинство друзей Ньюхауса, особенно мужчины, никогда не встречались с его женой, которая много лет работала учительницей в средней школе Гластонберри. Приглашения на ужин для Ньюхауса и его жены от жителей Сибрука всегда отвергались «с сожалением». Говорили, что будущие супруги познакомились еще в школе, в шестьдесят пятом году, а поженились в семьдесят седьмом, в Кларксбурге. Столько лет хранить верность одной женщине! Для одних мужчин это похвальное достижение, для других – признак робости и недостатка фантазии, но в Ньюхаусе это меня раздражало, как и успех его магазина: рядом с ним все мы выглядели блекло.

Особенно неприятным было то, что Аарон Ньюхаус родился в богатой семье из Северной Каролины, в 1951 году. Унаследовав недвижимость в округе Кларксбург, Нью-Гэмпшир, и немалую сумму, положенную его родителями в банк под проценты до совершеннолетия сына, Ньюхаус мог вкладываться в магазин, не опасаясь разориться, чего нельзя было сказать о его конкурентах.

Ему не пришлось учиться в огромном многокорпусном университете, построенном на подаренной государством земле, – вроде моего, в Огайо. Он окончил престижный белоколонный Университет Виргинии, специализируясь по таким несерьезным предметам, как классическая литература и философия. По окончании университета он остался в Виргинии и стал магистром литературы. Его дипломная работа называлась «Эстетика обмана: умозаключения, сумасшествие и гениальность Эдгара Аллана По». Впоследствии ее опубликовало местное издательство. Молодой Ньюхаус мог стать профессором или писателем, но вместо этого отправился учиться к дяде, известному и уважаемому вашингтонскому антиквару и букинисту. В 1980 году он приобрел книжный магазин на Бликер-стрит в Нью-Йорке и вдохнул в него новую жизнь. Продав его через два года, он купил заведение в Сибруке, которое превратил в роскошный, первоклассный и при этом «исторический» магазин, место паломничества состоятельных горожан и туристов. Из статей о Ньюхаусе я понял, что он в равной степени прагматик и мечтатель – раздражающее сочетание. Меня также возмущало, что Ньюхаус – благодаря грамотному ведению бизнеса, а вероятнее всего, нечестно полученному преимуществу независимого продавца, не обремененного заботами о рентабельности и о будущем, – без труда пережил экономический кризис, когда многие книготорговцы впали в отчаяние или даже обанкротились. Я не испытываю ненависти к Аарону Ньюхаусу, но такое несправедливое преимущество противоестественно. Его бизнес давно должен был вылететь в трубу, а сам он – влачить жалкое существование, как, например, предприниматели с восточного побережья, разоренные ураганами последних лет.

Но даже если «Корпорация тайн» пострадает от урагана, а ее владелец потеряет деньги, это уже не важно. Несправедливое преимущество есть и будет.

Мне хочется прямо обвинить Аарона Ньюхауса. «Как бы ты вертелся, если бы играл в одной лиге с нами? Без громадного капитала, что удержал твой магазин на плаву в тяжелые времена? Ни тебе литографий Пикассо, ни первых изданий Чандлера, ни изящных шкафов до потолка, ни кожаных кресел и диванов. Думаешь, ты остался бы наивным, радушным хозяином, готовым пустить к себе рыжеусого хищника с улицы?»

Но мне трудно злиться на Аарона Ньюхауса. Он слишком добродушен. Другие мои конкуренты были не столь дружелюбны, а если и дружелюбны, то совершенно не подкованы в литературе и книжном деле. С ними было проще всего.

Я задумываюсь: что, если нам подружиться? Стать партнерами? Если только…

Семь вечера. Где-то вдалеке церковный колокол отбивает время – хотя, может, это набат атлантических волн в четверти мили отсюда.

Аарон Ньюхаус извиняется и идет поговорить с продавщицей. Не слишком прислушиваясь, я все равно улавливаю слова. Ньюхаус отпускает ее домой. Магазин он закроет сам.

Все идет по плану. Моя тактика проверена временем. Как любой хищник, я предвкушаю то, что случится дальше, в ближайший час. Меня переполняет адреналин.

Время – деньги! Все хищники и охотники это знают.

В то же время я чувствую легкое сожаление. Я вижу, как светловолосая девушка улыбается Аарону Ньюхаусу: ясно, что она питает к нему глубочайшее уважение или даже влюблена в него. Лоре лет двадцать – двадцать пять; возможно, она еще не окончила колледж и подрабатывает в свободное время. Между ними явно нет интимной близости, но девушка почитает Ньюхауса как взрослого, мудрого человека. Быть может, он для нее сродни отцу? Если с ним что-нибудь случится, какой удар для Лоры… Когда «Корпорация тайн» станет моей, я непременно буду проводить в магазине много времени. Как знать, вдруг я займу в жизни Лоры место Аарона Ньюхауса.

Став хозяином «Корпорации тайн», я перестану носить колючие рыжие усы и неуклюжие очки в пластмассовой оправе. Я сделаюсь моложе и привлекательнее. Мне говорили, что я похож на знаменитого актера Джеймса Мэйсона. Может, я даже начну носить твидовые пиджаки и красные кашемировые жилетки. Сяду на диету, стану бегать по утрам вдоль берега океана, сброшу фунтов пятнадцать и буду всячески сопереживать Лоре. «Я не был знаком с прежним хозяином, но книготорговцы и все порядочные люди высоко ценили Аарона Ньюхауса. От всей души соболезную вам, Лора!»

Мне придется снять или даже купить дом в Сибруке. Сейчас я постоянно переезжаю с места на место – как рак-отшельник, занимающий пустые раковины других морских существ. Несколько лет назад я приобрел старинный, почти легендарный книжный магазин в Провиденсе, штат Род-Айленд, и стал там жить, пока не нашел управляющего, которому мог доверять. Потом история повторилась в Вестпорте, штат Коннектикут, а в последнее время я обретался в Бостоне, пытаясь оживить некогда престижный магазин детективной литературы на Бикон-стрит.

Можно подумать, что Бикон-стрит – прекрасное место для высококлассного книжного магазина; теоретически – так и есть. Но на деле в этом районе слишком высока конкуренция, не говоря уже об онлайн-магазинах, особенно о треклятом «Амазоне».

Я думаю, не спросить ли у Ньюхауса о том, как он борется с книгокрадством, бичом моих городских магазинов, но ответ заранее известен: клиенты Ньюхауса настолько состоятельны, что им нет нужды красть.

Ньюхаус возвращается, отослав продавщицу домой, и любезно предлагает пройти наверх, в его кабинет. Как насчет чашечки капучино?

– Как видите, у нас нет кафе. Говорят, что кафе в магазине благоприятно сказывается на продажах, но я не согласен: должно быть, я слишком старомоден. Однако особым клиентам мы предлагаем кофе и капучино – очень хороший, не сомневайтесь.

Я, безусловно, рад и искренне удивляюсь приглашению.

Доминик Холлкин прослушал сообщения на автоответчике, снимая пиджак и вешая его в помещении для стирки, чтобы просушить. Запах мокрого твида у многих ассоциировался с ним самим, профессором кафедры английского языка и литературы. Пиджаки – твидовые и шерстяные зимой, полосатые хлопковые или ситцевые летом – были его рабочей униформой, как комбинезон у механика. Они ограждали профессора от скептицизма юных студентов.

Первые два звонка были самыми обычными: девушка, посещавшая его курс по средневековой литературе, заболела и сообщила, что сдаст реферат завтра. Без проблем. Ему и без того хватит работ, умерщвляющих душу. Мег Стэнли, заведующая кафедрой, хотела, чтобы он вошел в комиссию по приему устного экзамена на докторскую степень. К сожалению, отказаться Холлкин не мог. Читать суматошно настроченные ответы на вопросы предварительного экзамена и проводить устный опрос – все это обещало быть пыткой и для него, и для студента, унизительным, мерзким ритуалом, придуманным лишь для того, чтобы покарать обоих за любовь к литературе. Но работа есть работа.

Последний звонок не был связан с работой. «Профессор Холлкин, мне известно, что вы считаетесь одним из двух-трех ведущих мировых специалистов по средневековой английской литературе». Холлкин не слишком жаловал ученых, воображавших себя лучшими из лучших, но упоминание «двух-трех» его разозлило. Два – это сам Холлкин и Бетьюн из Гарварда. А третий кто? Что он выдумывает? Настроение профессора испортилось прежде, чем он услышал следующую фразу: «В мои руки попала „Книга о Льве“. Читается от начала до конца, написана на тонком пергаменте писарским почерком. Я скоро перезвоню. Ждите».

У Холлкина одновременно заколотилось сердце и закружилась голова, словно от удушья. На некоторое время он забыл, что надо дышать. Чтобы не упасть, он оперся руками на стол и сделал несколько глубоких вдохов. Конечно, это был обман. «Книги о Льве» не существовало.

О ней упоминалось лишь в одном месте, в «Заключении» чосеровских «Кентерберийских рассказов», где автор перечислял все свои главные труды: «„Книга о Троиле“, также „Книга о Славе“, „Книга о Двадцати Пяти Дамах“, „Книга Герцогини“, „Книга о Валентиновом дне“ и „Книга о Птичьем Парламенте“, „Кентерберийские рассказы“, все те, что греха полны, „Книга о Льве“ и многие другие книги, какие бы я смог и сумел вспомнить, и множество песенок и похотливых лэ, грех которых да простит мне Христос в неизреченной своей милости»[23].

Доминик Холлкин всегда умилялся коллегам, воспринимавшим текст «Заключения» всерьез. Он недоумевал, как подлинные знатоки Чосера могли не замечать его лихой иронии. «Заключение» было не исповедью, а рекламой.

Получается, звонивший издевался над ним. В «Заключении» Чосер перечислил не все свои творения. Лишь шедевры. Только те поэмы, благодаря которым шесть столетий спустя кто-то еще занимается средневековой английской литературой. Он выстроил их по важности, в порядке возрастания, закончив вершиной своего творчества, «Кентерберийскими рассказами». А потом зачем-то назвал еще одно произведение, всего одно – «Книгу о Льве». Чосер, один из трех столпов английской литературы, у которого Шекспир перенял глубокое понимание человеческой натуры, а Мильтон учился искусству поэзии, творил во времена, когда сам язык был еще юным. Усилий одного-единственного поэта хватило, чтобы английский язык вырос и окреп. Но что, если все эти годы ученые ошибались и «Книга о Льве» действительно существовала?

Доминик Холлкин глубоко задумался и, как подобает мыслителю, принялся пить. Он уселся на кожаный диван в кабинете, рядом с письменным столом восемнадцатого века, и уставился на книжные шкафы. Кабинет был материальным воплощением разума Холлкина, и профессор прекрасно знал, куда смотреть. Джеффри Чосер обитал в пятом по счету шкафу. На полке стояли часто используемое издание Дональдсона 1975 года, издание Блэйка, с поправками из частично сохранившейся Хенгуртской рукописи, издание Фишера, со множеством вспомогательных материалов и критических статей, и, конечно же, особо ценный семитомник Скита 1899 года, приобретенный Холлкином в бытность его студентом. Довершало коллекцию факсимиле Элсмирского манускрипта: Холлкин обожал все двадцать три иллюстрации, включая изображение Чосера-пилигрима.

Холлкин пил односолодовый виски – напиток, пропитанный духом Британских островов, с привкусом торфа, сырого мха, влажного ветра и древности. Решив, что второй части нынешнего приключения пока не будет, профессор принялся кое-кому звонить.

Человека звали Т. М. Спаннер. Его личный номер был доступен не каждому. Сильные мира сего носили его в кошельках на обрывках бумаги, без прочих пометок. Спаннер был богачом в каком-то там поколении – поговаривали, что один его предок изобрел гаечный ключ, на чем и сколотил состояние.

Когда Холлкин познакомился с Т. М. Спаннером во время учебы в Йельском университете, тот уже производил загадочное впечатление. Каких только слухов о нем не ходило!

Послышался ответ:

– Т. М. Спаннер.

Даже голос его был впечатляющим. С южным акцентом, со свойственной виргинцам модуляцией, необъяснимым образом пережившей годы обучения в северных школах и университетах. В голосе Спаннера звучала уверенность в том, что его хозяин владеет землей, на которой стоит, воздухом, которым дышит, и всем, что видит со своего места.

– Привет, Т. М., – сказал Холлкин. – Это Доминик.

– Герр доктор профессор, – ответил Спаннер. – Всегда рад вас слышать.

Холлкин надеялся, что это правда. В отличие от большинства звонивших Спаннеру людей, он никогда не просил у него ни денег, ни советов, ни помощи. Вот уже тридцать лет они обсуждали лишь то, что их изначально сблизило, – книги.

– Взаимно, Т. М. Я тебя не отвлекаю?

– Ничуть. Я дома, смотрю телевизор. Нет, «смотрю» – не совсем верное слово. Просто разглядываю альпийские пейзажи, без звука. Что нового, Дом?

– До недавнего времени – ничего. Но несколько минут назад поступил звонок, который не дает мне покоя.

– Что случилось? Ты не болен? – с искренним беспокойством спросил Спаннер.

– Нет, что ты! Дело вообще не во мне. Вопрос скорее интеллектуального и исторического свойства. Какой-то незнакомец утверждает, что у него есть «Книга о Льве».

– «Книга о Льве», – повторил Спаннер. – Из «Заключения».

– Именно, – подтвердил Холлкин. – Последняя в списке работ Чосера, за которые он якобы извиняется.

– Дом, подожди секунду. Я возьму с полки свой экземпляр «Кентерберийских рассказов». Он буквально в двадцати шагах.

Холлкин услышал, как телефон лег на твердую поверхность. Т. М. Спаннер вновь заворожил его. Он вращался в деловых кругах, занимался политикой, промышленностью, торговлей и всем, что требовало искусного использования власти, но в то же время беззаветно любил и изучал литературу. Он не просто был способен собрать библиотеку таких размеров, что двадцать шагов были коротким расстоянием: он помнил, где что лежит в этой огромной библиотеке. Наконец Спаннер вновь взял трубку.

– Загляни в самый конец, после «Рассказа Священника», – сказал Холлкин.

– Я помню, – ответил Спаннер. – Так, «Кентерберийские рассказы, все те, что греха полны, Книга о Льве и многие другие книги… и множество песенок и похотливых лэ». Эту «Книгу о Льве» ведь так и не нашли?

– Нет. Но звонивший мне человек утверждает, что она читается от и до и написана на тонком пергаменте писарским почерком.

– Думаешь, это возможно?

– Сомневаюсь, – сказал Холлкин. – Но бывало, что люди неожиданно находили самые невероятные вещи.

– Чего ты хочешь от меня?

– Сам не знаю, – признался Холлкин.

– По-моему, ты лукавишь, – заметил Спаннер. – Зачем тогда звонить старому другу, который вдобавок богаче остальных твоих друзей?

– Прости, – ответил Холлкин. – Я не хотел показаться неискренним. Мне нужна помощь, но я не понимаю, какая именно. Я узнал о книге лишь несколько минут назад и решил с кем-нибудь поделиться. Первому встречному об этом не расскажешь, и я обратился к тебе, старому другу, способному разгадать эту головоломку. У нас с тобой разный жизненный опыт, и ты наверняка распознаешь обман лучше меня. Незнакомец сказал, что у него есть эта книга. Возможно, он псих, простофиля или шарлатан. А возможно, он владелец ценнейшей утраченной рукописи.

– У тебя сохранилась запись его голоса?

– Да. Он не назвался, не сказал, откуда звонит и что собирается делать с книгой. Я даже немного жалею, что он не позвонил кому-нибудь другому – хотя, может, и позвонил. Например, этому напыщенному индюку Джеральду Бэтьюну. – Холлкин взял паузу. – По правде говоря, мне хочется, чтобы «Книга о Льве» оказалась подлинной, хорошо читаемой, написанной на тонком пергаменте писарским почерком. Надеюсь, что ее владелец хочет выяснить у меня, в какой музей ее лучше передать.

– Ты сомневаешься в его намерениях, – заметил Спаннер.

Доминик Холлкин встряхнул стакан, наблюдая, как густо-янтарная жидкость вращается внутри его.

– Библиотеки и музеи по всему миру существуют за счет пожертвований, – сказал он. – Мне известны великодушные, щедрые жесты, в том числе твои. Но я был также свидетелем настолько эгоистичных и подлых поступков, что не мог поверить в такое. Не знаю, что будет в этот раз.

– Может, нечто среднее? – предположил Спаннер. – Обычная сделка?

– Возможно, – согласился Холлкин. – Главное, чтобы не розыгрыш. Студенты могли нанять какого-нибудь пройдоху, чтобы разыграть старого профессора. Потратишься на бутылку, зато потом всю жизнь будешь вспоминать, как у профессора тряслись руки от одного упоминания утерянной поэмы Чосера.

– Возможно, – согласился Спаннер. – Давай подумаем о практических шагах. Что будем делать?

– Нужно все как следует обдумать и быть готовыми к следующему действию, прежде чем оно разыграется. Надо полагать, следующий звонок случится нескоро, а если вообще не случится, мы просто забудем обо всем этом. Не стоит мечтать о невозможном.

– А если он все же перезвонит? – спросил Спаннер.

– Постараемся направить события в нужное русло.

– В какое именно?

– Попробую уговорить его передать книгу университету, благотворительному фонду или британскому правительству. Библиотека Хантингтона в Калифорнии тоже подойдет. Там хранится Элсмирский манускрипт.

– Если он богат, пожертвование принесет ему существенный налоговый вычет, – сказал Спаннер. – Больше, чем он заработает с продажи.

– Можно соблазнить его предложением назвать манускрипт в его честь. Как Элсмирский.

– Или как Мраморы Элгина[24], – добавил Спаннер. – Но вполне может оказаться, что он не тщеславен и недостаточно богат, чтобы волноваться о налоговых льготах.

– Как бы то ни было, нужно придумать, как заполучить рукопись. Сколько может стоить последнее значительное произведение Джеффри Чосера? Нельзя допустить, чтобы манускрипт попал на аукцион, иначе арабские шейхи с оксфордским образованием, медиамагнаты и австралийские миллиардеры начнут за него войну. Помню, такое случилось с картинами Ван Гога: они ушли за сумму, на которую можно купить успешную компанию.

– Хочешь, чтобы я ее купил? – предположил Спаннер.

– Я думал об этом, – подтвердил Холлкин, – но даже у тебя может не хватить денег. Лучше собрать достаточную сумму, на случай если незнакомец решит продать книгу. Но мы сами не будем предлагать деньги. Пускай лежат до поры до времени.

– Логично. Давай прикинем, сколько нам понадобится. Почем идут такие вещи?

– Таких, как эта, попросту нет. В две тысячи первом экземпляр первого издания Шекспира ушел на «Кристи» почти за шесть миллионов долларов. Но это была обычная печатная книга. В мире их сорок штук, а переизданий вообще не счесть. «Книга о Льве» – рукопись. Каждый лист изготовлен вручную из высушенной и выглаженной камнем овечьей кожи, а текст выполнен каллиграфическим почерком и украшен иллюстрациями. Она уникальна. Настоящее произведение искусства.

– Ладно. Сколько, по-твоему, может стоить такой манускрипт? Сразу назови потолок.

– Нельзя сказать, не видя его. В тысяча девятьсот восемьдесят третьем немецкий консорциум заплатил почти двенадцать миллионов долларов за Евангелие Генриха Льва – тоже шедевр. Но никто никогда не платил двенадцать миллионов, ожидая найти в Библии что-то новое, и шесть – потому, что не знал, о чем писал Шекспир.

– Назови конкретную сумму.

– Не могу, – признался Холлкин. – Страшно даже представить.

– А ты попробуй.

– Ладно, – решился профессор. – Предположим, что пять миллионов – это минимум. Сохранность вряд ли будет такой же хорошей, как у Элсмирского манускрипта, но зато вещь уникальная. Существует несколько рукописей «Кентерберийских рассказов», а «Книга о Льве» одна. Найти последнее значительное произведение первого из великих английских писателей – все равно что найти последнего выжившего динозавра. Понимаешь?

– Вполне. Продолжай.

– Вдобавок содержание «Книги о Льве» неизвестно. Первым делом ответственный владелец выпустит три издания: факсимильное, массовое, для рядового читателя, и научное, со сносками, предисловиями, историческим и критическим, статьями ведущих литературоведов. Нам неизвестен объем книги. Может, там тысяча триста поэтических строк, как в «Книге Герцогини», а может, более восьми тысяч, как в «Троиле и Крессиде». Даже если «Книга о Льве» окажется неудачной, ее ценность для ученых не уменьшится.

– Продажа издательских прав поможет возместить часть вложений, – вставил Спаннер.

– Сметать книгу с прилавков, конечно, не будут, – сказал Холлкин, – но ученые во всех англоговорящих странах ее купят. В США, Канаде, Англии, Австралии, Новой Зеландии, Южной Африке, Ирландии…

– Я знаю, в каких странах говорят на английском.

– Она будет продаваться скромными тиражами, но зато бесконечно. Каждому, кто занимается Чосером, придется ее прочесть. Причем не только в англоязычных странах. Английскую литературу изучают по всему миру. В Германии и Швейцарии английским владеют две трети населения, в Швеции и Нидерландах – восемьдесят пять процентов, в Индии – двадцать…

– Ладно-ладно, – остановил профессора Спаннер. – Предположим, что владелец манускрипта сможет отбить небольшую часть вложений.

– Есть также гранты от государства и от независимых фондов, – добавил Холлкин. – Но их еще нужно дождаться, и сумма вряд ли будет большой.

– Если мы собираемся торговаться, то в любом случае должны определить примерную стоимость, – настаивал Спаннер. – Давай сложим двенадцать миллионов, заплаченных немцами за Евангелие, и шесть, заплаченных за Шекспира. Получается восемнадцать. Думаю, от этого и надо отталкиваться. Цифра не взята с потолка и достаточно велика, чтобы наши намерения восприняли всерьез.

– Годится, – согласился Холлкин. – Сможешь достать?

– Попробую, – ответил Спаннер. – Нельзя рассказывать потенциальным инвесторам, на что нужны деньги, иначе они из партнеров превратятся в конкурентов. А заплатить неизвестно за что не каждый решится.

– Есть кто-нибудь на примете?

– Посмотрим, сработает ли моя репутация. Выпей еще виски, ложись и не волнуйся. Я позвоню кому следует. Чем больше денег мы соберем, пока твой таинственный незнакомец не выйдет на связь, тем лучше.

Ночью Холлкин спал плохо – то и дело просыпался и заново прокручивал в голове все события, отделяя сон от реальности, и затем подолгу не мог уснуть.

Он ждал нового звонка. День прошел в невыносимых мучениях. Прошла еще одна ночь, и Холлкин начал сомневаться. Он снова и снова прослушивал сообщение с автоответчика, желая убедиться, что верно все истолковал и ничего не упустил – например, номера звонившего или его имени. Даже позвонил в телефонную компанию: не могут ли сообщения быть обрезаны по вине оборудования? Нет, не могут. «Ваш тариф, мистер Холлкин, позволяет принимать сообщения длительностью в несколько минут. Связь и запись осуществлялись в цифровом формате, поэтому пленка закончиться не могла. А номер звонившего заблокирован».

Через день Холлкин проводил в университете утренний тест на тему, прозванную студентами «От Беовульфа до сдвига громогласных»[25]. Он хотел заразить юных циников своей горячей любовью к раннесредневековой литературе, и больших трудов ему это не стоило. А вот семинар для будущих докторов прошел со скрипом. Они разбирали «Confessio Amantis» Джона Гауэра – сильную, мастерскую работу, но в этот день Холлкин думал лишь о том, что Гауэр – не Чосер. Никто и рядом не стоял с Чосером – даже автор «Жемчужины» и «Сэра Гавейна» не мог похвастаться широтой взглядов, человеколюбием и целеустремленностью Чосера.

Эту историю пришлось хранить в тайне на протяжении жизни целого поколения. Та, что приложила руку к исчезновению самой знаменитой жительницы Лэнгли, штат Вашингтон, все еще ходила по земле и прекрасно знала, что, если ее роль в случившемся станет известна, толпы убитых горем, раздосадованных, разочарованных и откровенно разъяренных людей явятся на ее тихую улицу, круша все на своем пути. Разумеется, это стало бы закономерным продолжением того, что вышеупомянутые толпы сотворили с заброшенным сарайчиком на поросшем лесом краю кладбища в Лэнгли, где силуэт на изъеденном молью одеяле и сгнившее первое издание старинного романа отмечали место безвременной кончины. Но теперь наконец пришло время открыть правду. Все участники событий уже перешли в мир иной, и опасность никому не грозит. Лэнгли, штат Вашингтон, давно стал прежней прелестной деревушкой, что больше сотни лет дремлет над сверкающими водами пролива Саратога. И то, что случилось с его жителями и сельским библиотекарем – женщиной кроткой, доброжелательной, но слишком уступчивой, – уже стало достоянием истории.

Аннапурна не собиралась становиться библиотекарем. Она также не собиралась становиться книжной феей. Более того, она не собиралась становиться Аннапурной. Свой земной путь она начала под именем Дженет Шор самым обыкновенным образом, и никто из ее знакомых, сколько бы ни присматривался, не мог предположить, что по своим способностям она превосходит простых смертных.

Она родилась дома, в деревушке Лэнгли, – тогда это была кучка разноцветных домиков и, увы, неуклонно хиреющих лавок на отвесном берегу острова Уидби. Над проливом парили белоголовые орланы, а в его водах плавали косатки и серые киты. Золотистые чижи посверкивали в воздухе, ласточки бойко порхали под карнизами витрин старых магазинов, колибри зависали перед белыми кистями камассии, и в нужный момент нужного времени года скворцы носились в пышных клубящихся облаках рядом с паромным причалом. Тсуги и пихты взмывали в небеса, кролики безнаказанно разоряли огороды, еноты бродили по открытым коридорам средней школы в поисках объедков, олени вышагивали среди разноцветных домиков, не брезгуя ничем, от тюльпанов до фигурно подстриженных деревьев.

В этом прелестном уголке и появилась на свет Дженет Шор – в обычной семье, в обычный день, в обычном доме: ее мать ни разу не рожала в больнице и не собирались менять свои привычки ради Дженет, ребенка номер шесть. Если бы родители Дженет проявили больше наблюдательности во время родов, то, наверное, догадались бы о ее дремлющих способностях, но они совсем не отличались наблюдательностью, как и четыре брата и одна сестра Дженет; при появлении на свет шестого отпрыска Шоров все пятеро искали на заднем дворе сорок долларов монетками по десять центов. Хитроумный отец семейства заранее рассыпал монетки, но сколько бы они ни возились – а искать пришлось бы долго, – им удалось бы найти только тридцать девять долларов девяносто центов. Пятеро детей, в возрасте от трех до десяти лет, успели отыскать на лужайке, в огороде, компостной куче и цветнике двадцать пять долларов семьдесят центов, когда отец вышел из дому и объявил, что на семейном древе Шоров появился еще один побег, – увы, у него было своеобразное чувство юмора.

Очень скоро их познакомили с Дженет, и та, как несложно догадаться, была совсем не такой интересной, как ничейные монетки, до сих пор валявшиеся во дворе. Следует признать, что впоследствии отношения Дженет с братьями и сестрами не слишком изменились. Что можно сказать о ее родителях? Стремясь вернуться к своим корням, они прибыли на Уидби, чтобы жить простой жизнью: выращивать собственные овощи и фрукты в тяжком труде, держать коз ради молока и сыра, искусно плотничать на местного подрядчика (папа), держать пункт приема утильсырья, лавку подержанных вещей и благотворительный продовольственный фонд, в то же время обучая на дому шестерых детей (мама), а затем охотно произвести на свет еще двоих (мама и папа вместе, разумеется). За множеством забот чудаковатость одного ребенка могла остаться незамеченной, пока он не лез под ноги и не мешал привычной жизни Шоров. Именно так и было с Дженет, которая и вовсе затерялась бы в повседневной суете, если бы не ее слабое, по сравнению с остальными, здоровье.

К слову, о здоровье. Родители Дженет заметили только одно небольшое отличие шестого ребенка от братьев и сестер (кстати, последние два ребенка были девочками). К несчастью, она была довольно болезненной и все время притягивала к себе вирусы, бактерии и микробы, да так, что почти все детство провела в кровати, порой совершая вылазки в реальный мир, где вскоре падала под натиском очередной инфекции.

Большинство детей считают, что болеть скучно и утомительно. Некоторые – особенно в больших семьях – любят болеть, быстро обнаруживая, что родители окружают их вниманием и лаской только во время болезни. И лишь немногим болезнь открывает двери в другой мир благодаря охапкам книг, которые то мать, то отец тащат из библиотеки, чтобы чем-нибудь занять страдальца.

Как вы, несомненно, догадались, Дженет принадлежала к этой последней, немногочисленной категории. Грипп? Острый фарингит? Ветрянка? Корь? Свинка? Простуда? Очередное непонятное недомогание? Юная Дженет Шор встречала его болезни с огромным энтузиазмом, и можно было решить, что она обречена на вечную ипохондрию, если не знать о ее любви к чтению. Дженет начала с волшебных сказок, отдав должное братьям Гримм и Андерсену. Затем переключилась на мифы, предпочитая римские греческим. Погрузилась в библейские книги с картинками, но вскоре переключилась на серии «Дети из товарного вагона» и «Маленький домик в прериях», а потом – на приключения Нэнси Дрю, Трикси Белден, братьев Харди и близнецов Бобси. Близнецов раскопали в доме ее бабушки в Нью-Гэмпшире и прислали, когда стало ясно, что Дженет прочтет все детские книги в деревенской библиотеке еще до своего десятого дня рождения.

Одной из причин любви к чтению было, конечно, желание уйти от реальности, от бесконечных болезней и суматошной жизни в крошечном доме с семью другими детьми и двумя взрослыми. Вторая причина была тесно связана с даром Дженет, ее особенным умением, которого вечно занятые родители не замечали.

Принято говорить, что люди уходят от реальности в книги, то есть ищут на страницах романов спасение от повседневной скуки. Но Дженет Шор уходила в книги в полном смысле этого слова. Одна душераздирающая мелодраматическая сцена (Мэри Инглз ослепла!), увлекательное приключение в жуткой пещере (Том, Гек и Индеец Джо!), битвы с пиратами (Питер Пэн и Капитан Крюк!) – и Дженет переносилась внутрь ее, причем как полноправная участница истории, а не как наблюдательница. Безумный Шляпник и Мартовский Заяц угощали ее чаем вместе с Алисой, а когда принц поднес Золушке хрустальную туфельку, Дженет оттолкнула замарашку и примерила туфельку сама. Другой принц поцеловал ее вместо Белоснежки, и разве можно его винить – кто захочет ласкаться, считай, с покойницей! А когда Рапунцель перебросила свои волосы за окно, Дженет спустилась по ним к спасителю, прежде чем тот успел крепко схватиться за локоны, чтобы подняться к возлюбленной.

Теперь ясно, почему Дженет Шор встречала болезни как давно потерянного возлюбленного, явившегося просить ее руки? Могут ли быть сомнения? В доме, где легко остаться незамеченным, сделать это ничуть не трудно. Именно благодаря своей затерянности Дженет часами и днями тренировалась погружаться в романы, даже когда не боролась с болезнью. Выяснилось, что для успеха нужны всего три составляющие: история, которая завораживает, вызывает восторг, ужас, волнение, затягивает на физическом или эмоциональном уровне; одиночество как трамплин; привязь, чтобы вернуться в реальный мир. С двумя составляющими проблем не было. Дженет от природы обожала читать, погружалась в книги с головой, и не требовалось большого ума, чтобы сделать привязью домашнего пса. С одиночеством было сложнее, но в конце концов девочка нашла идеальное место. В глубине старого, полуразоренного деревенского кладбища, сразу за елями, разросшимися на дальней стороне урнового участка, стоял древний сарайчик для хранения садового инвентаря, давно забытый всеми, почти похороненный под кустами ежевики, лишайниками и мхом. Дженет кое-как подлатала сарайчик, чтобы укрываться от дождя, нередкого в этой части света, и притащила туда старый самодельный коврик, некогда сработанный одной из ее тетушек, одеяло из местной лавки подержанных вещей, явно прошедшее через много рук, и подушку, которая хранилась в родительской кладовке на случай, если явится кто-то из родственников и его уложат на диване. Обеспечив себе мало-мальские удобства, Дженет могла прятаться на кладбище, в своем тайном убежище, когда пожелает, в компании очередной собаки, взятой родителями из приюта. Собака сидела снаружи, Дженет – внутри, с поводком, намотанным на запястье. Здесь она была в полной безопасности – пес выдергивал ее в реальный мир, когда наступало время ужина, – и могла вволю исследовать литературные миры, чем и занималась несколько лет.

Несомненно, Дженет так и наслаждалась бы своим книжным даром в одиночестве, если бы не ввязалась в глупый спор с Мони Рирдон, своей лучшей подругой, о представлении в канун Дня Всех Святых, Страшиле Рэдли и Бобе Юэле. Мони неправильно поняла кульминационную сцену и развязку романа, посчитав, что Боб Юэл действительно упал и напоролся на свой нож, как утверждал Гек Тейт. Доводы Дженет не действовали на Мони. Даже учительница их седьмого класса, миссис Нефф, не смогла ее переубедить. Мони воспринимала написанное буквально. Намеки Гека Тейта и его слова о городских леди, которые завалят Рэдли пирогами и тортами, не убедили Мони в том, что она прискорбно ошибается насчет кончины Боба Юэла в решающий момент. И Дженет подумала, что та должна увидеть все своими глазами.

Дженет слегка сомневалась, сумеет ли она отправить в литературное произведение кого-то другого, – но обнаружила, что для этого достаточно усилий, которые она совершала во время собственных странствий. Надо только положить на грудь человека нужную книгу, открытую на нужной сцене, правильно расположить руки, медленно, размеренно дышать и повторять: «Прими меня, прими меня в свои объятия» и еще пять слов, приводить которые мы не будем, дабы не подвергнуть читателя опасности, иначе он мгновенно окажется в книжном мире, точнее говоря, окажутся его душа, разум и память. Тело, разумеется, останется на месте, и в нашем случае этим местом был сарайчик на кладбище Лэнгли, рядом с прахом кремированных.

Так Мони Рирдон перенеслась на страницы книги «Убить пересмешника», чтобы своими глазами увидеть драку под огромным дубом и разобраться, кто напал с ножом и на кого. Разумеется, этот опыт перевернул все в душе Мони. Вернувшись в сарайчик с широко распахнутыми глазами и открытым ртом, она твердила: «Джим Финч просто прелесть!» и «Как ты это сделала? Хочу еще!».

Лучше бы Мони сохранила в секрете умение Дженет, но это было невозможно – Мони знали как болтушку. Очень скоро у сарайчика выстроились одноклассники Дженет, требуя «показать книжный фокус», как его неромантично окрестила Мони.

Многие мальчики, естественно, выбирали мир Гарри Поттера. Почти все девочки хотели, чтобы Эдвард и Джейкоб влюбились в них, а не в Беллу. Все это было так скучно, однообразно и прозаично, что Дженет стала сама выбирать место назначения, и это, как несложно догадаться, вызвало немалое недовольство. Мальчиков, которые хотели сыграть в квиддич на метле, она отправляла в Колхиду вместе с Ясоном на поиски золотого руна. Девочкам, мечтавшим познать любовь вампира, она предлагала страсть мистера Рочестера, нашедшего в простушке Джейн Эйр любовь всей своей жизни. В ответ на жалобы книжных путешественников, которых она великодушно принимала в своей лесной хижине, Дженет фыркала: «Ха! Попробуйте хоть раз прочесть приличную книгу». Современные бестселлеры были ей неинтересны. Ее восхищали греческие и римские мифы, шедевры викторианской литературы, героические повести великих американских писателей. Дженет всегда шла против течения и оставалась верна своим литературным вкусам, поэтому со временем ворчливые школьные товарищи либо спасовали, либо стали ее верными сторонниками. Третьего, как оказалось, было не дано.

Так пролетели средние классы (Гилберт Блайт, предлагающий руку и сердце Энн Ширли, – для романтически настроенных особ; приключения Натаниэля Бампо на заре американской истории – для тех, кому хочется побольше действия) и старшие классы (полчаса на качающейся палубе «Пекода» – для юношей; Порция готовит ловушку Шейлоку – для девушек). Кроме того, в старших классах Дженет увлеклась Диккенсом, что открыло множество возможностей. Хотите познакомиться с Мэгвичем? Легко! Желаете знать, как на самом деле выглядел Билл Сайкс? Это несложно устроить.

Окончание школы круто изменило жизнь Дженет Шор и способ ее обращения со своим необычным талантом. Она поступила в колледж, чтобы изучать библиотечное дело (вполне естественный выбор), и ее сердце, к несчастью, в первый и последний раз пронзила стрела Купидона.

Можно ли сомневаться, что молодая женщина, обожающая книги, верит в существование истинной любви? Кто из читателей не поверит, что Дженет Шор была способна встретиться глазами с темноволосым незнакомцем в комнате, полной людей, и влюбиться с первого взгляда? Читатель, может, стал бы спорить, но тщетно – в переполненном вегетарианском уголке студенческой столовой Дженет обратила свой взор на некоего Чедборна Хинтон-Гловера. И хотя его двойная фамилия могла бы о многом рассказать, а удивительное сходство с Чарли Шином могло бы рассказать еще больше, она видела лишь огонь в его глазах и думала, сгорая в этом пламени, как она вспоминала позже, лишь о том, что их одновременно поразила молния любви – любви, которая была больше их обоих, как это обычно случается.

Хотя Дженет забрела в вегетарианский уголок лишь за кукурузными маффинами, она немедленно стала вегетарианкой. Задав Чедборну Хинтон-Гловеру вопрос о киноа (и напрочь переврав произношение этого слова, что едва не выдало ее недавнюю всеядность), Дженет завязала с ним увлекательную беседу о чечевице пюи, достоинствах пророщенных орехов, пищевой ценности дробленой пшеницы в сравнении с цельной и блюдах, которые может приготовить из темпе (еще одно перевранное название) умелый повар. Когда Чедборн и Дженет дошли до конца прилавка с вегетарианскими блюдами и предъявили кассиру продуктовые карточки, они уже были парой.

К несчастью для Дженет, эта расцветшая любовь была хрупким цветком рододендрона, который лучше не срывать с куста и не ставить в воду, где он быстро поблекнет и увянет. В своей невинности Дженет не понимала этого: даже если их роман обернется катастрофой, разве любовь Хитклиффа и Кэти не попрала смерть? Разве Габриэль не ждал верно и преданно, пока дурочка Батшеба не разберется в своих чувствах? У Джуда была Сью, и хотя их отношения не сложились (что естественно, когда ваших детей убивает сводный брат), насколько пылкой была их любовь – какое-то время! Вот именно, какое-то время: Дженет никак не ожидала, что их чувство продлится всего четыре месяца.

Дженет погрузилась в отношения с головой, зная из романов, что иначе и быть не может. Разве Доротея Брук не нашла блаженство в объятиях Уилла Ладислава, пусть это и заняло не один год – не говоря уже о чертовой прорве страниц? Невинная Дженет очень скоро стала делить с Чедборном дни и ночи, оставив прежних подруг, которые могли бы многое рассказать ей о склонности Чедборна распускать руки, губы и другие части тела вслед за своим блудливым взглядом.

Наконец Дженет обнаружила его в постели с загорелой бразильской моделью; ей словно вонзили кол в сердце. Еще одним ударом стало то, что он кувыркался с девицей на простынях из египетского хлопка, которые Дженет приобрела на деньги, отложенные с работы на полставке. Но хуже всего, что Чедборн не признал в Дженет свою возлюбленную, когда она вошла в комнату и обнаружила его сплетенным с загорелой бразильянкой, – и сколько бы он ни уверял потом, что в момент разоблачения был без контактных линз, это не залечило раны в сердце и душе Дженет. Она немедленно съехала, забрав с собой простыни.

Когда любовь всей жизни вдруг оказывается подонком, прийти в себя бывает непросто, и именно это случилось с Дженет. Она тут же бросила университет и, чтобы сохранить остатки чувства собственного достоинства, предалась альтернативному образу жизни – ничего больше ей в голову не пришло. Первые два года она колесила на переделанном школьном автобусе с веселой компанией бездельников, впечатленных фильмом «Приключения Присциллы, королевы пустыни» и решивших по мере возможности воспроизвести его действие на западном побережье Соединенных Штатов. Для этого они предприняли несколько очень долгих поездок на фестиваль «Burning Man», во время которых врубали «ABBA» на всю мощь, без конца курили травку и шили альтернативные наряды, почти целиком состоявшие из блесток, бусин, брюк клеш и очень тесных топов с очень глубокими вырезами. Древний школьный автобус, увы, не смог в третий раз доехать до «Burning Man» (то и дело ломаясь, он сломался окончательно в Аркаде, штат Калифорния), и Дженет оказалась в гостеприимной общине, члены которой искренне хотели вернуться к своим корням, напоминая этим ее родителей. Они носили биркенштоки и фланель, а чтобы подчеркнуть свою индивидуальность, меняли имена, данные «предками», как они называли родителей, на другие, отражавшие их идеал.

Так родилась Аннапурна. Надо признать, что Дженет выбрала это имя исключительно из соображений благозвучия. Она обнаружила, что с новым именем чувствует себя чем-то большим, а та ее часть, которая была раздавлена предательством Чедборна Хинтон-Гловера, отходит на задний план. Поэтому она осталась Аннапурной и прожила в Аркаде, штат Калифорния, еще пятнадцать лет, пока бесконечные дожди, долгие суровые зимы и письмо от старой подруги Мони Рирдон – ныне Мони Рирдон-Пиллертон – не привели к переменам.

Мони Рирдон-Пиллертон, разумеется, знала о Чедборне. Знала о странствиях на школьном автобусе, который нашел свой конец в Аркаде. Знала, что ее старой подруги Дженет Шор больше нет, а есть Аннапурна. Но вдобавок она знала, что на острове Уидби появилась вакансия, и искренне верила, что бывшая Дженет и нынешняя Аннапурна идеально подходит на эту должность. Стоит добавить, что у Мони была еще одна причина заманить Аннапурну на Уидби. Живя двенадцать лет с самым верным в мире мужем, который, увы, был к тому же величайшим тупицей, она родила одного за другим четверых детей, в надежде, что будет с кем поболтать перед сном. К несчастью, Мони вскоре обнаружила, что одних детей недостаточно для придания браку остроты. Но разводиться она не хотела – разве можно развестись с человеком только потому, что он скучный, причем это его единственный недостаток? – и поэтому искала развлечений. Увидев в «Саут-Уидби рекорд» объявление об открывшейся вакансии городского библиотекаря, она сразу вспомнила волшебные часы, проведенные в кладбищенском сарае вместе с литературными героями, от Нэнси Дрю до Эстер Прин. Хотя бы так отдохнуть от добропорядочного, но неимоверно скучного Дуэйна Пиллертона! На пару часов отвлечься от стирки, уборки, хождения по магазинам, готовки, выгуливания собаки и обязательного присутствия на детских спортивных соревнованиях! Возвращение давно пропавшей Дженет Шор в лице Аннапурны позволяло ей наладить собственную жизнь, которая пошла вкривь и вкось. Она добилась назначения в комитет, который занимался поисками нового библиотекаря, написала письмо Аннапурне и приложила все усилия, чтобы выбрали ее старую подругу.

Так Аннапурна вернулась не только на родной остров, но и в город, где выросла. Конечно, прошло много лет, она поддерживала связь с родителями, братьями и сестрами во время долгих странствий и еще более долгого пребывания в Аркаде, штат Калифорния, но ей не хотелось принимать семейные дела близко к сердцу. Она надеялась вести привычную жизнь – одинокую, полную раздумий и самобичевания. Дело в том, что она так и не простила Дженет Шор за ее ошибки юности. Глупая и бесконечно наивная тяга к чтению привела к тому, что бездушный негодяй разбил сердце молодой девушки и разочарование оказалось настолько жестоким, что Аннапурна так ни с кем и не сблизилась – ни с мужчиной, ни с женщиной. Более того, она сохранила простыни из египетского хлопка как напоминание о том, что никому нельзя доверять, и если они и становились все мягче с каждой стиркой, как уверял производитель, а пятьсот нитей на квадратный дюйм обеспечивали им непревзойденную долговечность, они также служили доказательством того, что «жить долго и счастливо» можно всего полгода или даже меньше, а за этим последует мучительное предательство, если не улавливать красноречивых признаков морального падения возлюбленного или возлюбленной от первой встречи до этого неизбежного падения.

Надо сказать, что она не испытывала никаких дружеских или родственных чувств к жителям Уидби, хотя на острове уже проживало не менее пятидесяти двух ее родственников – братья и сестры Аннапурны унаследовали от родителей целеустремленность и плодовитость. Ей было дело только до Мони Рирдон-Пиллертон, которая однажды вечером, за ванильным латте с обезжиренным молоком в самой модной кофейне деревни, перевела бессвязный разговор о больных зубах своего старшего на воспоминания о дремлющем таланте Аннапурны – переносить себя и других в эпизод любой книги по их выбору.

– Мони, я больше этим не занимаюсь.

Реплика была встречена полным недоверия взглядом.

– Но… но… но почему? – спросила Мони Рирдон-Пиллертон, решительно не понимавшая, как можно не использовать этот дар каждый день, особенно если у тебя есть маленькие дети, которые то и дело ссорятся и требуют материнского внимания, отчего нестерпимо хочется нырнуть с Алисой в кроличью нору или прогуляться с гаммельнским Крысоловом.

Мони, однако, не собиралась говорить Аннапурне ничего подобного о своих детях. Вместо этого она напомнила старой подруге – довольно высокопарно, надо признать, – об ответственности за употребление данных Богом талантов на благо человечества.

Тем не менее Аннапурна твердо стояла на своем. Как мы знаем, дар принес ей много страданий, внушив уверенность, что по пятам за истинной любовью всегда следует счастливый конец (надо признать, что она никогда не любила «Ромео и Джульетту», упуская шанс почерпнуть из источника мудрости), и тем самым погрузил в глубины отчаяния.

Мони оставалось только одно. Аннапурну нужно познакомить с детьми, чтобы она в полной мере осознала, как необходим матерям блаженный отдых, – разумеется, не с первыми попавшимися. Аннапурну нужно познакомить с детьми Мони. Два-три часа, проведенные в их обществе, особенно если они как следует проголодаются, пробудят в Аннапурне желание помочь своей старой подруге – хотя бы только ей, – позволив ненадолго сбежать в мечты о… В последнее время Мони буквально переселилась в Монте-Карло, закончив в десятый раз перечитывать «Ребекку». Она сказала Аннапурне, что ей вполне хватит сцены, в которой Максим делает предложение безымянной рассказчице. Честное слово, она больше ни о чем не будет просить, хотя ей также нравится незабываемый момент, когда героиня ставит злобную миссис Дэнверс на место словами: «Теперь миссис де Винтер – это я». Разумеется, это гнусное создание в конце концов подожгло Мандерли – возможно, именно потому, что рассказчица заявила о своих правах, – но Мони знала, что неприятностей не избежать.

Разве Аннапурна могла отказать старой подруге в небольшой передышке от монотонной жизни? Правда, понадобилось провести с детьми Мони больше намеченных двух-трех часов, чтобы прийти к согласию относительно бегства в книги; и все же это случилось – в день, когда у младшего ребенка Мони был такой жестокий приступ рвоты, что Аннапурне невольно пришел на ум «Изгоняющий дьявола». После этого Аннапурна стала рассматривать свой дар как способ вытащить подругу – хотя бы на час-другой – из романа ужасов, в котором она оказалась, а не способ поместить ее в другую книгу.

Вот так Аннапурна начала подыскивать место для мастерской – за неимением лучшего слова. Конечно, ей полагалось быть внутри библиотеки. Аннапурна находилась там все время, но только днем, отправив детей в школу, Мони могла на время сбросить цепи, которые приковывали ее к домашнему очагу.

Особых требований к мастерской не было, не считая уединенного местоположения и пространства для небольшой кушетки, где мог прикорнуть литературный путешественник. Еще был нужен временной якорь, привязывающий странника к реальному миру, – в прошлой жизни, например, юная Дженет Шор сжимала во время своих странствий собачий поводок и брала за руку друзей, когда развлекала их. Она решила, что вполне подойдет причальный трос, который легко стащить на яхтенной стоянке. Нужно только привязать его к дверной ручке подходящей комнаты, и, когда она откроет дверь после окончания экскурсии Мони, подруга словно очнется от приятного, освежающего сна. Конечно, ей придется вытерпеть беспардонный, довольно грубый рывок привязанного к запястью троса, но неприятностей было не избежать. Если бы она смогла быть рядом с Мони во время визита в Монте-Карло или Мандерли – право, пусть сама выбирает: Аннапурна не размышляла на эту тему, разве что гадала, почему Максим де Винтер столько времени тянул с нелицеприятной правдой о Ребекке, мучая вторую жену, – можно было бы просто взять подругу за руку. Но Аннапурна должна была заботиться о нуждах покровительниц библиотеки, и, к несчастью, Мони собралась путешествовать именно в день Книжного утренника Дам в красных шляпах, обычно перетекавшего в Книжный вечер Дам в красных шляпах, если угощение было сносным, а литературная дискуссия – жаркой.

С учетом всего сказанного, подходила только кладовка, укрытая от любопытных глаз других покровительниц: достаточно места для кушетки, есть дверная ручка. Поскольку в ней хранились немалые ценности, а именно запас бумаги для платного копировального автомата, кладовка запиралась на замок, что было еще одним бесспорным преимуществом.

И уже на следующее утро, получив сухое согласие Аннапурны, вскоре после того, как отпрыск Пиллертона выдал впечатляющий приступ рвоты, Мони явилась в библиотеку. По такому особому случаю она оделась в стиле тридцатых годов, – по ее мнению, действие романа происходило между двумя мировыми войнами. Ей удалось подобрать наряд в духе той эпохи, посетив местную лавку подержанных вещей. Похоже, ее ничуть не беспокоило, что она похожа на гибрид королевы Елизаветы, королевы-матери (если смотреть на шляпу и туфли), и Бонни из печально известного дуэта Бонни и Клайд (если перевести взгляд на юбку, пояс и свитер). Мони довольно громко заявила, что готова, очень взволнована и «ужасно ждала этого момента с тех пор, как ты вернулась в Лэнгли», так что Аннапурна шикнула на нее. Меньше всего ей хотелось возвращаться в дни юности, когда обнаружилась приземленность литературных пристрастий ее ровесников. Узнать, что они стали взрослыми, а их вкусы ничуть не изменились?.. Аннапурна считала, что жизнь и без того не сахар.

Она проштамповала три книги для местной жительницы, ответила на четыре вопроса мужчины, который хотел воспользоваться библиотечным вайфаем, но умел только включать компьютер. Освободившись, она окинула взглядом библиотеку, чтобы убедиться, что за ней и Мони Рирдон-Пиллертон никто не наблюдает. Горизонт был чист. Она поспешно затолкала Мони за стойку и провела через кабинет библиотекаря в кладовку, которую заранее подготовила.

Раскладушка, купленная на сайте электронных объявлений, послужит стартовой площадкой. Аннапурна положила на нее тонкий матрас и накрыла лоскутным одеялом, которое купила у дамы, собиравшей деньги на вечно голодных бродячих кошек. Свеча, аккуратно накрытая стеклянным колпаком, создавала нужное настроение. Свернутый причальный трос, с помощью которого Аннапурна собиралась удерживать Мони, лежал в ногах раскладушки.

Мони принесла с собой «Ребекку», помня, что это необходимо. Она призналась, что страшно взволнована и «вот-вот описается». Придя в замешательство, Аннапурна предложила подруге воспользоваться туалетом. «Я так, фигурально, – со смешком сказала Мони. – Надеюсь, Дженет, я еще не страдаю недержанием». Назвав Аннапурну прежним именем, она вздрогнула и поспешно извинилась, мол, все дело в волнении. Ей не терпится поскорее увидеть своими глазами, как Максим де Винтер делает предложение своей юной, косноязычной, но готовой вспыхнуть от смущения невесте.

– Так ты определилась? – спросила Аннапурна. – А как же сцена с миссис Дэнверс?

– Может быть, потом, – ответила Мони, что, конечно, должно было насторожить Аннапурну, но в этот миг затрезвонил колокольчик на стойке.

– Подожди немного, – сказала Аннапурна подруге.

– Черт! Но у меня так мало времени!

Аннапурна хотела было сказать ей, что сцена, вообще-то, довольно короткая: рассказчица врывается к Максиму, когда он бреется, сбивчиво и мучительно прощается с ним, затем они завтракают на террасе и он внезапно предлагает ей руку и сердце за тостами с джемом, – честно говоря, не самое незабываемое предложение. Насколько Аннапурна могла припомнить… Кажется, он называл ее глупышкой? Может, и нет. Но о любви точно не говорил. Бог ты мой, даже высокомерный мистер Дарси сумел вставить словечко о любви, осыпая оскорблениями родственников Элизабет Беннет! Но… не важно. Мони получит свою сцену в Монте-Карло, во время которой жизнь рассказчицы перевернулась вверх дном, и сможет помечтать о том, каково быть женой мрачного, задумчивого, бесконечно несчастного, но в то же время неприлично богатого Максима де Винтера.

И все же для начала надо было посмотреть, кто звонит в колокольчик. Так Милдред Бэнфри вошла в жизнь, которую Аннапурна начала находить несколько обременительной, и навсегда изменила ее.

Надо сказать, что Милдред Бэнфри не выглядела посланницей судьбы и вообще чьей бы то ни было посланницей. Она выглядела именно так, как полагается выглядеть женщине по имени Милдред Бэнфри, хотя Аннапурна, конечно, еще не знала, как ее зовут. Знала она лишь то, что перед ней долговязая тетка: возможно, с поздно проявившимся нарушением гендерной идентичности; с полным отсутствием вкуса, даже на взгляд местных жителей, не блиставших умением составлять мало-мальски сносные «комплекты»; с копной волос, которые нуждались скорее в косаре, чем в парикмахере; с бровями, напоминающими двух змей весьма грозного вида.

Голос ее оказался довольно зычным.

– А. Вот. И. Вы! – объявила она столь громогласно, что ее наверняка услышали даже в полицейском участке, который располагался по соседству с библиотекой, в кирпичном здании городского управления. В Книжном клубе Дам в красных шляпах уж точно услышали. Из комнаты для дискуссий в сторону стойки устремились возмущенные взгляды. – Мне. Нужен. Читательский. Билет. Вы. Меня. Слышите?

«Еще бы! – подумала Аннапурна. – И не только я, дорогуша». Она понизила голос почти до шепота, как часто поступают люди, которым неловко поправлять других. Насколько она понимала, бедняжка впервые переступила порог библиотеки. Это было видно по ее зубам, хотя, конечно, отсутствие пяти или шести коренных зубов не является надежным признаком грамотности или ее отсутствия.

– Конечно, – пробормотала Аннапурна. – Если вы сможете подтвердить, что являетесь местной жительницей.

– Ну. Конечно. Смогу, – проревела Милдред. – Я. Же. Не. Дура. Я. Похожа. На. Дуру?

Аннапурна смущенно опустила голову:

– Нет-нет. Вовсе нет. Просто…

– Говорите. Громче, – велела Милдред. – Или. Я. Могу. Читать. По. Губам. Но. Тогда. Вы. Должны. Смотреть. На. Меня.

– Да, конечно, – поспешно сказала Аннапурна, вскинув голову. – Только… Не могли бы вы?..

– Что?

Аннапурна обвела взглядом комнату и жестом дала Милдред понять, что та находится в библиотеке, а не где-то еще (например, на соревнованиях по подзыванию свиней).

– А! Ха! Слишком. Громко. Правда? Я. Не. Надела. Слуховой. Аппарат. Батарейки. Сели. Извините. Вот. Возьмите.

Она порылась в сумке с крупной надписью «Привет из Диснейленда!» и вытащила потрепанный блокнот с привязанной к нему шариковой ручкой.

– Пишите. Здесь, – сказала она. – Кстати. Меня. Зовут. Милдред. Бэнфри. А. Вас?

Аннапурна написала свое имя и принялась строчить в блокноте. Есть ли у Милдред Бэнфри документальное подтверждение того факта, что она проживает в округе Айленд на постоянной основе? Конечно есть! Она принесла с собой счет за электричество – настолько скромный, что Аннапурна задумалась, есть ли у нее холодильник и включает ли она вообще свет, – и выписку с банковского счета. Выписка не годилась для подтверждения, но счета за электричество было вполне достаточно. Аннапурна начала собирать все необходимое, чтобы выдать Милдред читательский билет.

Именно в этот, крайне неподходящий момент Мони Рирдон-Пиллертон выплыла из кладовки. К ее запястью был привязан причальный трос, а туфли она сняла – для удобства и чтобы не запачкать упомянутое выше лоскутное одеяло. Поэтому Мони выглядела весьма оригинально – тем более что, как читатель, вероятно, помнит, для Лэнгли, штат Вашингтон, она была одета довольно необычно. Конечно, не так уж необычно, учитывая, что в одной из комнат заседали Дамы в красных шляпах, а в другой находилась Милдред Бэнфри; и все же Мони привлекла внимание Милдред, ведь в провинциальных городках редко можно увидеть старинный наряд. Как и причальный трос, привязанный к запястью.

– Что. Это. Еще. Такое? – взревела Милдред, которая первой увидела Мони. – Что. Здесь. Происходит?

Она с любопытством посмотрела на Аннапурну. Затем на Мони Рирдон-Пиллертон:

– Вы. Здесь. Развлекаетесь. Что. Ли? Поищите. Себе. Более. Укромное. Место.

Аннапурна хотела сказать, что все совсем не так, как выглядит, но она не вполне понимала, как именно все выглядит. К ее ужасу, в этот момент несколько Дам в красных шляпах встали с таким видом, словно у библиотечной стойки намечалась драка.

– Я сейчас приду, – поспешно сказала она Мони.

– Поскорее, – попросила Мони. В ее голосе звучало искреннее желание. – Аннапурна, у меня очень мало времени.

Разумеется, ее слова можно было истолковать по-разному, и Милдред Бэнфри, похоже, истолковала их самым превратным образом.

– А. Ты. Темная. Лошадка, – сказала она Аннапурне.

Это было ужасно несправедливо: они только что познакомились и Милдред не имела права делать выводы о ее масти в метафорическом смысле.

– Это не то, что вы думаете, – глупо ответила она.

Милдред ухмыльнулась:

– Ну. Конечно. Же. Нет.

К счастью, их разговор сошел на нет, когда Мони заявила, что подождет там, где они договорились, а Милдред сообщила, хотя ее никто не спрашивал, что, пожалуй, вернется за литературным советом библиотекаря, когда та будет не так занята.

Милдред сунула блокнот обратно в сумку «Привет из Диснейленда!» и зашагала прочь. Аннапурна смотрела ей вслед. Оставалось надеяться, что Милдред не из тех, кто делится с другими своими абсолютно неверными выводами. В конце концов, Аннапурна не хотела остаться без места.

Она вернулась в кладовку. Мони лежала на спине, как полагается, положив на грудь раскрытый потрепанный томик «Ребекки». Она призналась, что и в самом деле хочет наблюдать за первой брачной ночью Максима де Винтера и его смущенной невесты, но Аннапурна возразила, что, если ее интересуют такие темы, лучше выбрать современный любовный роман. В библиотеке завалялось несколько штук. Мони ответила, что у нее сейчас нет времени рыться в любовных романах и предложение руки и сердца со стороны Максима вполне подойдет. Она призналась, что в этот миг предвкушения даже не помнит, поцеловал ли Максим объект своих матримониальных намерений, после того как сделал предложение. Аннапурна могла бы сказать ей, что не надо, что лучше выбрать сцену мучительного признания Максима – насчет пули, пронзившей черное сердце Ребекки, – если Мони хочется увидеть, как он сжимает в объятиях свою добродетельную жену, которая очень скоро устанет от жизни, и прижимает свои губы к ее губам.

Мони со счастливым видом поерзала, устраиваясь поудобнее, и заявила, что готова. Аннапурна напомнила, что много лет не отправляла никого в литературное путешествие – и не совершала их сама, – а потому не уверена, что сможет это сделать. Но Мони верила в нее. К тому же у Мони была хорошая память.

– Надо сказать: «Прими меня, прими меня в свои объятия» и так далее, – сообщила она, закрыла глаза и сложила руки на «Ребекке».

Энни Дарлинг шлепала по лужам, дрожа от холода. Обычно она останавливалась полюбоваться гаванью, роскошными океанскими яхтами и щеголеватой «Рыбой-луной», но в этот февральский день не осмеливалась высунуться из-под зонта и даже не взглянула на серые, с белыми барашками волны и затянутый пеленой дождя горизонт. Наконец она с облегчением ступила на крытый променад, вдоль которого располагались магазины. Переведя дух у двери «Смерти по заказу», Энни стряхнула с зонта воду и вставила ключ в замочную скважину.

Внутри ее ненаглядного книжного магазина утренняя прохлада почти не ощущалась. По мнению Энни, «Смерть по заказу» была литературным центром Брауэрд-Рока, маленького острова в Южной Каролине. Энни опустила зонтик на керамическую подставку, пошаркала сапогами по коврику и глубоко вдохнула аромат старых и новых книг. Включив свет, она с удовольствием оглядела новый прилавок с лучшими детективными и остросюжетными романами месяца.

Пройдя вдоль стеллажей, Энни включила отопление и поставила вариться кофе. В феврале на острове был мертвый сезон, и любой посетитель представлял не меньшую ценность, чем первое издание «Тридцати девяти ступеней». Ингрид Уэбб, верный секретарь Энни, отдыхала с мужем на Гавайях. Большинство постоянных клиентов также нежились где-то на солнышке. Разве что Макс, хозяин соседних «Конфиденциальных услуг» – заведения неопределенного профиля, предлагавшего решения почти всех проблем, – мог заглянуть на чашечку кофе, перед тем как закрыть лавочку и отправиться домой на отдых. Что-что, а отдыхать он любил и неизменно предлагал Энни следовать его примеру. Но муж Энни отправился с друзьями на профессиональный турнир по гольфу, и дома ей делать было нечего.

С какой же книгой расслабиться? Налив себе черного кофе, Энни перебрала варианты. «Наследница-самозванка» Таши Александер? «Второй дозор» Дж. А. Дженс, где детектив Бьюмонт зависает между прошлым и настоящим? Или новый роман Сьюзен Уиттиг Альберт из серии «Дарлингские георгины»? А может, перечитать что-нибудь из любимого? В такой дождливый, промозглый (для южного острова) день давно знакомая книга – все равно что теплый свитер и домашние тапочки. Например, «Выпьем за вчерашний день» Мэннинга Коулза. Или «Желтая китайская ваза» Джона Марканда. Или «Младшая сестра убийства» Памелы Бранч.

Рядом громко мяукнула кошка и царапнула ногу Энни острым коготком. Это была Агата – полноправная хозяйка магазина, изящная черная кошка с зелеными глазами. Не моргая, она уставилась на Энни.

Почему от этого взгляда Энни почувствовала себя вызванной к директору школьницей?

Агата еще раз многозначительно взглянула на Энни и проследовала к буфету. Энни направилась следом за ней. Положила в миску кошачьего корма. Ополоснула керамическую питьевую миску, налила свежей воды и поставила рядом с едой. Теперь, по-хорошему, надо было пойти на склад, собрать заказы, распаковать присланные книги. Но вместо этого Энни, держа в руках чашку кофе, направилась к стеллажу и с улыбкой взяла «Младшую сестру убийства».

Усевшись на старенький диван в закутке, обставленном горшками с папоротниками, она погрузилась в ироничный мир Памелы Бранч, уверенная в том, что день не принесет ничего интересного.

По ночам звуки из каньона менялись и перемещались. Казалось, с каждым эхом бунгало приподнимается, стены часто и тяжело дышат. Сразу после двух она просыпалась, глаза жгло, словно в них посветили фонариком.

Потом она слышала звук. Она слышала его каждую ночь. Легкий стук, словно за стеной бился зверек. Так ей казалось. Вспоминался случай из детства: однажды в погреб попал опоссум. Несколько недель все слышали шорох, но опоссума нашли, лишь когда от стен пошел запах.

«Это не маленькие, – твердила она себе. – Это не они».

Потом раздавался всхлип, и она пугалась. Ведь это всхлипывала она, от страха.

«Не боюсь. Не боюсь. Не боюсь».

Началось все четыре месяца назад, в день, когда Пенни впервые попала в Кэньон-Армс. Шоколадные и розовые фасады, высокие арочные окна, стеклянные двери, мощенный плиткой дворик в объятиях эвкалиптов, олив, перечных деревьев и миниатюрных финиковых пальм – не жилье, а мечта.

«Так и должно быть в Голливуде», – подумала Пенни. Таким она представляла Голливуд с самого детства – образ, смонтированный из снимков в киножурналах. Кей Френсис[34] носит парчу с серебряными нитями, Кларк Гейбл ездит на своем «дюзенберге» по бульвару Сансет, все красивы, и все возможно.

Наверное, этот мир когда-то существовал, но Пенни, приехавшая сюда на автобусе «грейхаунд» шесть лет назад, обнаружила, что он давно сгинул. Его поглотил шумный и красочный Голливуд 1953 года с покатыми крышами мотелей, ослепительными витринами бургерных и ресторанов для автомобилистов, густым смогом, от которого у Пенни ночами саднило горло. Порой она едва могла дышать.

Но здесь, в тихом дворике посреди Бичвуд-каньона, старый Голливуд не только сохранился, но и процветал. Пахло абрикосами, из каньонов доносились приглушенные звуки. Ни гула клаксонов, ни скрипа тормозов. Лишь далекое «динь-динь» колокольчиков в чьем-то окне. На пороге здешнего бунгало нетрудно было представить Норму Ширер[35] в пеньюаре, с шейкером в руках.

– Здесь чудесно! – прошептала Пенни, стуча каблучками по мексиканской плитке. – Я сниму бунгало.

– Вот и отлично, – сказала миссис Сталь, хозяйка.

Спрятав банковский чек Пенни в отвисший карман атласного халата, она вручила ей тяжелую связку ключей.

От влажного, насыщенного пыльцой воздуха сладко болело сердце. Здесь с любой точки виден знак Голливуда, а это что-нибудь да значит.

«Лайсендер» взлетал в кромешной мгле – бортовые часы показывали 04:00 британского стандартного военного времени. Лейтенант авиации Мерфи решил воспользоваться преобладающим юго-юго-западным ветром для быстрого набора высоты, хотя самолеты этого типа и без того славились коротким взлетом. Колеса оторвались от полосы, и пилот вскоре почувствовал, что скорость сваливания, на диво низкая, превышена. Тем не менее он мягко тянул ручку на себя, пока не поднял самолет на сто пятьдесят метров, и лишь тогда по широкой дуге повернул влево и взял курс на оккупированную Францию.

Мерфи был профессионалом. В составе «Подразделения № 138», авиаотряда специального назначения, он совершил множество рейсов в интересах Сопротивления – доставлял и вывозил агентов. Но это не значит, что он не ведал страха, полагаясь на свой богатый опыт. Не важно, сколько визитов к нацистам на твоем счету; каждый новый полет – как первый. Чем он закончится, предсказать нельзя. Либо ты благополучно вернешься в Ньюмаркет, на базу Королевских ВВС, либо окажешься в немецком лагере для военнопленных или, того хуже, у расстрельной стенки.

Ровно гудел простенький мотор, альтиметр показывал чуть больше ста пятидесяти метров: на большей высоте высокоплан попал бы в поле зрения британских радаров, а через двадцать минут – и немецких. Ночь в начале апреля 1943 года выдалась безлунная – то, что надо для подобных задач. Приземная температура – четыре градуса Цельсия. Цель, до которой четыре часа полета, – Сюр-ла-Ган, деревня в сорока восьми километрах к востоку от Парижа. Там, если будет на то воля Господа и люфтваффе, пилот отклонится от ориентира – железной дороги, обнаружит четыре костра и пойдет на посадку, будучи уверен, что луг достаточно велик и нет риска наскочить на дерево. Внизу пассажира встретят крестьяне – какая именно группа маки, начальство никогда не сообщало. На земле самолет проведет не больше сорока секунд, после чего полетит на запад, к родному аэродрому, где лейтенанта ждет чай с джемом.

Он проверил и перепроверил курс (компас в верхней части примитивной приборной панели показывал 148° ВСВ), убедился, что бак полон, что скорость – 175 миль в час и что за плексигласовым фонарем, конечно же, не видно ни зги. Вот и отлично. Не столь уж часты на этой войне такие пасмурные ночи, когда эскадрильи «ланкастеров» не заполняют эфир на пути к своим целям в глубине Германии, когда не взлетают на перехват ночные истребители Ме-110. Еще ни одному «сто десятому» не удалось сбить «лайсендер», потому что эти машины летают на разных высотах и скоростях. Но, как говорится, все однажды случается в первый раз.

Позади пилота сгорбился агент Бэзил Сент-Флориан, официально – капитан сухопутных войск. В 1932-м он был переведен в Конную гвардию, но вот уже лет десять ему не выпадало случая сесть на лошадь.

Да и вообще, Бэзил, краснолицый, рыжеволосый детина, когда-то щеголявший пышными усами, в лошадях смыслил немного. Равно как и в славных традициях Конной гвардии, обычной кавалерии и даже сухопутных войск. Армия стала для него пристанищем после череды сокрушительных жизненных катастроф, обыкновенно сопровождавшихся интрижками с американскими актрисами или драками с аргентинскими игроками в поло. Отец похлопотал о переводе сына в гвардию – он имел привычку заботливо опекать Бэзила, который, в свою очередь, имел привычку оставлять за собой руины. Но, и обрядившись в хаки, Бэзил предавался гламурному самоуничтожению, пока один мрачноватый типчик из разведки не пригласил его в «Будлс» промочить горло. Узнав, что в разведке можно заниматься необычными делами да еще получать за это деньги и почет, Бэзил раздумывал недолго.

Случилось это в 1934-м, и с тех пор он ни разу не пожалел о своем выборе.

У него вдруг обнаружился талант к языкам. Он без акцента говорил на французском, немецком и испанском. Мог выдавать себя за человека, принадлежащего к любой европейской нации, кроме ирландской, но это скорее было вопросом принципа, потому что ирландцев он сильно недолюбливал – очень уж шумный народ.

Бэзил обожал опасность и не терялся ни в каких ситуациях. Ни разу не поддался панике. Гордился своим недюжинным умом, слыл остряком среди коллег. Всегда был не прочь подраться, хоть на кулаках, хоть на ножах, но предпочитал огневой бой, поскольку великолепно стрелял и из пистолета, и из винтовки.

Он трижды бывал на сафари – в пятнадцать лет, в двадцать два и в двадцать семь – и не раз видел, как погибают от ружейных пуль крупные млекопитающие, так что о смерти думал без содроганий. У азартного охотника есть основания верить, что его жизнь закончится не у расстрельной стенки. На многолетней агентурной работе он нажил кошмарные сны, полный выдвижной ящик орденских планок (которые надеялся однажды смонтировать в нужном порядке), три пулевые дырки, рваный зигзаг ножевого шрама (где и при каких обстоятельствах он получен, лучше не спрашивать) и пестрые пятна ожогов на спине и бедрах – память о долгом общении с палачом. В конце концов он заговорил под пытками, и ложь, в которую поверил враг, пополнила копилку самых приятных воспоминаний. А вот еще одно приятное воспоминание: как тремя днями позже вылезли из орбит глаза этого врага, когда Бэзил его душил. Ох и весело же было!

Капитан Сент-Флориан дрожал от холода, хотя на нем была летная куртка из овчины, а под ней – летный комбинезон, а под ним – поношенный, довоенного пошива французский костюм из черного сукна. Сидеть на парашюте, который Бэзил даже не удосужился надеть, было неудобно. Вдобавок хлестал ветер: в одном из своих прошлых путешествий «лайсендер» повстречался с пулей или осколком, и у техников не дошли руки заменить стекло в левом окне. Самолет трясло – скромняга «Бристоль-Меркюри XII» рубил пропеллером студеный воздух, передавая свою вибрацию стойкам, растяжкам и туго натянутому перкалю.

– Мы над Каналом, сэр, – прорвался голос сквозь треск шлемофона, без помощи которого пилот и пассажир переговариваться не могли: слишком шумно. – До Франции десять минут.

– Принято. Спасибо, Мерфи.

Наклонясь к невредимому правому окну, Бэзил увидел черную поверхность Ла-Манша. Они летели в области повышенного давления; мощный, порывистый весенний ветер гонял волны с барашками. Волнам хватало света редких звезд, чтобы слегка поблескивать, но ни красоты, ни романтики в этой картине Бэзил не находил. Напротив, она наводила на мысль о крайне нежелательном контакте с этими волнами и, как неизбежном следствии, крайне неприятной смерти от переохлаждения.

Из темноты навстречу океану выплыл темный силуэт.

– Мерфи, это Франция?

– Верно, сэр.

– А знаете, Мерфи, я не успел взглянуть на план полета. Какая часть Франции?

– Нормандия, сэр. Джерри[50] строят здесь укрепления, готовятся к нашей высадке.

– Если мне не изменяет память, западнее есть полуостров и на его краешке – город Шербур.

– Да, сэр.

– Скажите, если бы мы сейчас повернули на запад, то долетели бы до полуострова? Не промахнулись бы?

– Не промахнулись бы, сэр.

– А зная, что берег Шербурского полуострова находится сзади, можно без проблем долететь до Англии по счислению, то есть без компаса? Я прав?

– Вы правы, сэр, но зачем такие сложности, если компас в порядке?

Бэзил наклонился вперед с автоматическим девятимиллиметровым браунингом в руке. Кабину осветила вспышка, брызнули осколки стекла. Грохот был ужасен.

– О боже! – вскричал Мерфи. – Какого черта! С ума сошли?!

– Совсем напротив, дружище, – ответил Бэзил. – А теперь действуйте, как я сказал: поверните на запад, доберитесь до полуострова, найдите мне северный берег.

Мерфи глянул на приборную доску: пуля пробила стекло и разнесла диск и стрелку компаса в мелкие дребезги.

– Ну и как тебе виски, Бэзил? – спросил генерал.

– Выше всяческих похвал, сэр. Такого изумительного напитка за вечер в меня влезает семь, а то и восемь порций.

– Блестяще, Бэзил, – улыбнулся генерал. – Знал, что ты нас не посрамишь.

– Послушайте, – произнес другой генерал, – я в курсе, что у этого парня репутация балагура, но нас ждет серьезная работа. Быть может, фривольность уместна в офицерском клубе, но уж точно не здесь. В этом кабинете обсуждаются проблемы военного характера, так что, джентльмены, предлагаю настроиться на подобающий лад.

Разговор происходил глубоко под землей, в просторном, но спартански обставленном зале для совещаний. Несколько тусклых ламп толком освещали лишь карту Европы на стене. Вокруг стола хватило бы места для дюжины генералов, но сейчас напротив Бэзила сидели только трое (причем один был адмиралом) и гражданский. Как на устных выпускных экзаменах в колледже Магдалины… которые Бэзил не удосужился посетить.

Зал для совещаний располагался под улицей Уайтхолл, прямо под казначейством. К нему примыкал целый подземный комплекс: управления транспортной и других служб, узел связи, спальные помещения и столовые. И не было в воюющей Британии сооружений, настолько же секретных и настолько же заслуживающих совсем не метафорического названия «логово». Над ним бы вулкану стоять, а не огромному административному зданию. Здесь мог бы поселиться премьер-министр со всем своим персоналом; отсюда он мог бы посылать на смерть тысячи, чтобы спасти десятки тысяч. Но это в теории. Что до практики, пока здесь успел поселиться лишь тяжелый запах сигар.

– Мой дорогой сэр, – сказал генерал, с которым Бэзил обсуждал свои алкогольные привычки, генералу, который их не одобрял, – капитан Сент-Флориан столько раз лез под пули ради короны и страны, что, безусловно, имеет право задать тон нашей сегодняшней встрече, после которой с большой долей вероятности последуют новые выстрелы в его направлении. По части дырок в шкуре вам с ним не сравниться, если только вы не пережили хотя бы первый день на Сомме.

Строгий генерал что-то проворчал, но Бэзил даже не попытался расслышать его. Когда понимаешь, что обречен, едва ли будешь интересоваться мнением тех, кто тебя обрек, о твоей ничтожной персоне.

Взъевшийся на Бэзила генерал повернулся к нему, и было видно, что этот джентльмен сменил гнев на милость. Сэр Колин Габбинс возглавлял подразделение, к которому принадлежал Бэзил и которое скучно именовалось Управлением специальных операций. Его задачей было «поджечь Европу» – именно это выражение использовал премьер-министр, когда назначал Габбинса на должность. Генералу досталась организация из тех, что охотно пригласила бы в свои ряды Джека-потрошителя, не обделив его наградами и даже, быть может, карьерным ростом. Она предназначалась главным образом для уничтожения людей, населенных пунктов, инфраструктурных объектов – всего, что можно уничтожить. Пока было неясно, что это – временное применение методов, негодных в иных обстоятельствах, или расчетливая долгосрочная стратегия. Этот вопрос предстояло решить в ходе серьезных дебатов с другими разведывательными службами, одну из которых представлял генерал сухопутных войск, а другую – флотский адмирал.

Но что тут делает штатский? Как говорится, вопрос на засыпку. Он на добрых тридцать лет моложе и генералов, и адмирала и не обладает в отличие от них будьдожьей челюстью и властной миной. Довольно симпатичный парень, но не сказать, что брутальный типаж; в «Пигмалионе» мог бы претендовать лишь на роль Фредди[51]. В отличие от высокого начальства не обзавелся привычкой командовать. Тем не менее он здесь, хомо сапиенс среди неандертальцев, и, похоже, неандертальцы с ним мало-мальски считаются.

«Кто же ты, дьявол тебя побери?» – гадал Бэзил.

А впрочем, рано или поздно это выяснится.

– Все мы видели послужной список капитана Сент-Флориана, хоть там и стоит гриф «совершенно секретно». Капитан – один из самых способных наших агентов. Если задача выполнима в принципе, то она поручается таким, как он. Прежде чем мы продолжим, следует объяснить капитану общую суть проблемы.

– Сент-Флориан? – произнес адмирал. – Кажется, я помню эту фамилию по крикетным матчам. Не вы ли тот известный бьющий из конца двадцатых?

– Играл за Итон и Магдалину, – ответил Бэзил. – Приятно вспомнить несколько удачных иннингов[52].

– Да, вам есть чем гордиться, – кивнул адмирал. – Я всегда считал, что лучшие агенты получаются из спортсменов. Командные игры развивают напористость, скорость реакции, живость ума и решительность.

– Смею надеяться, – сказал генерал, – что на время операции вы оставите спортивную приверженность честной игре. Джерри обратят ее против вас, если вы дадите им такую возможность.

– Сэр, я убил китайского гангстера крикетной битой. Можно ли считать это ответом на ваш вопрос?

– Да, и убедительным ответом, – кивнул генерал. – Капитан, чем занимаются ваши родители?

– У отца есть фабрика, – ответил Бэзил. – Насколько я помню, что-то связанное с автомобилями.

– Как-то туманно.

– Да там сплошной туман. Уж я-то знаю – поработал на ней несколько месяцев. Но папе не понравилось, и мы расстались не очень хорошо. Я хотел исправиться, но он не дождался этого и умер.

– И чем же вы объясните то, что не добились успехов в бизнесе и огорчили своего несчастного отца?

– Неусидчивостью, сэр. Когда долго торчу на одном месте, в заднице, пардон за мой французский, появляется зуд. Я заглушаю его спиртным и попадаю в дешевые газеты.

– Да, припоминаю, – сказал адмирал. – Какая-то история с актрисой… в тридцать первом? Или в тридцать втором?

– Очаровательная юная леди, – подтвердил Бэзил. – Сожалею, что так ужасно с ней обращался. Вечно таскал из ее фруктового салата кусочки дыни. Она не выдержала этой пытки.

– Гонконг, Малайзия, Германия до Гитлера и при нем, война в Испании. Там пришлось пострелять, наблюдая, как коммунисты дерутся с немцами генералиссимуса? – спросил армейский генерал. – Чехословакия, Франция, Дьепп… Я тоже там был.

– Странно, что мы не встретились, сэр, – сказал Бэзил.

– Полагаю, вам не довелось побывать на передке. Что ж, капитан, можно сделать вывод: вы кажетесь профессионально пригодным. Сэр Колин, давайте приступим.

– Хорошо, – сказал сэр Колин. – С чего бы начать? Дело весьма непростое, и кое-кто очень высокопоставленный настоял на том, чтобы мы посвятили капитана Сент-Флориана во все подробности, прежде чем заручимся его согласием.

– Сэр, давайте я сберегу всем нам кучу времени. Официально прошу считать меня добровольцем.

– А у парня есть кураж, – заметил адмирал. – Мне это нравится.

– Всего лишь зуд в заднице, – проворчал генерал.

– Не так быстро, Бэзил, – сказал сэр Колин. – Мы все-таки просим нас выслушать, и к нам присоединяется вот этот молодой человек, сидящий с краю. Или я не прав, профессор?

– Вы правы, – подтвердил молодой.

– Это весьма запутанная и даже, пожалуй, скучная история. Поэтому прошу вас отвлечься от зуда в заднице и тяге к виски. Уделите нам максимум внимания.

– Приложу все усилия, сэр.

– Прекрасно. А теперь… Да, пожалуй, я знаю, с чего начать. Известно ли вам, что такое «Путь к Иисусу»?

Еще полчаса полета, изнуряющего дребезжания металла, воя ветра и мглы. Наконец Мерфи сообщил по внутренней связи:

– Сэр, впереди западное побережье Шербурского полуострова. Я его вижу.

– Отлично, – сказал Бэзил. – Найдите ровное местечко и высадите меня… В чем дело, лейтенант?

– Капитан, мне тут не сесть. Самолет слишком хрупкий, а внизу проволока, рытвины, пни, канавы, грязь и бог знает что еще. Запросто можно что-нибудь повредить и даже разбиться вдребезги. И не во мне дело, я не настолько важная персона. Джерри уже давно пытаются добыть «лайсендер», чтобы узнать его секреты и применить против нас. Нельзя делать им такой подарок.

– Угу, я понял. Ладно… А можно сбросить меня в реку с малой высоты?

– Сэр, вы ударитесь о воду на скорости больше ста миль в час и отскочите, как бильярдный шар от борта. Все кости себе переломаете.

– А вдобавок потеряю ботинки. Да, не годится. Я правильно догадываюсь, что этот парашют – для меня?

– Да, сэр. Вы прошли подготовку?

– У нас было по плану несколько прыжков, но всякий раз находился предлог, чтобы пропустить. Я не мог представить себе обстоятельств, при которых придется покинуть исправную машину во время полета. И теперь жалею об этом.

Пассажир избавился от летной куртки из дубленой овечьей шкуры, и сразу в него вгрызся холодный ветер. Бэзил задрожал. Как же он ненавидит проклятую стужу! Он завозился с подвесной системой парашюта и сразу понял, что задача ему досталась не из легких. Плоская металлическая штучка на стыке лямок, обхватывающих слева плечо и бок, никак не влезала в круглую штуковину на груди. Оставив ее в покое, Бэзил занялся ножными обхватами, и вроде получилось удачно, но тут же выяснилось, что два язычка вошли не в свои гнезда. А еще надо было застегнуть левый наспинно-плечевой обхват. Но вот наконец все получилось.

– Могу я поинтересоваться, давно ли здесь валяется эта снасть? Все слежалось и заржавело.

– Так эти самолеты, сэр, не предназначены для прыжков. Они ценятся за короткий взлет и посадку. Чтобы доставить и забрать агента, ничего лучше придумать нельзя. Боюсь, парашютом никто толком не занимался.

– Проклятье! Я думал, в Королевских ВВС к таким вещам относятся серьезнее. А как же битва за Британию, «немногие»[53] и все такое?

– Сэр, я уверен, парашюты для «спитов»[54] и «харрикейнов» обслуживаются получше. Позвольте мне от лица Королевских ВВС принести официальные извинения разведслужбе.

– Да, полагаю, извинения более чем уместны, – проворчал Бэзил.

Левый наспинно-плечевой обхват был пристегнут более-менее правильно, но оставалось лишь догадываться, не слишком ли слабо – а может, слишком туго? – затянуты лямки и вообще, той ли стороной надета подвесная система. Ну да ладно. Как говорится, делай, что должен, и будь, что будет.

– Мерфи, не сочтите, что я вас учу вашему ремеслу, но не следует ли снизиться, чтобы мне не пришлось слишком долго падать?

– Совсем напротив, сэр, необходимо набрать высоту. Мы сейчас на ста пятидесяти метрах, парашют не успеет раскрыться. Нужно не меньше двухсот сорока, а безопаснее всего прыгать с километра. Сто пятьдесят – это все равно что тыкву сбросить на тротуар. Очень неприятный звук, а еще брызги, лужа и мокрая мякоть. Так что не советую, сэр.

– Да, это совсем не то, на что я рассчитывал.

– Поднимемся до тысячи. Сэр, есть еще одна тонкость: когда выпрыгиваешь, надо сжаться в комок. Иначе руками, ногами и туловищем ты ловишь ветер и зависаешь, и тут горизонтальный стабилизатор разрубает тебя пополам или, в лучшем случае, ломает позвоночник.

– О боже! – вздохнул Бэзил. – Как неприятно!

– Я резко поверну влево и одновременно дам сильный крен, и ваш прыжок ускорится благодаря гравитации. Этот прием позволяет избежать встречи со стабилизатором, по крайней мере теоретически.

– Не очень-то мне нравится это ваше «теоретически».

– А еще у парашюта нет устройства автоматического раскрытия. Когда выпрыгнете, надо будет дернуть вытяжную стропу.

– Постараюсь запомнить, – пообещал Бэзил.

– Если не запомните, будет то же, что с тыквой.

– Ладно, Мерфи, спасибо за исчерпывающий инструктаж. Подсуну в ваше личное дело лист с благодарностью. А теперь давайте покончим с этой чепухой.

– Да, сэр. Когда почувствуете крен, открывайте дверь, это нетрудно. Только не забудьте снять гарнитуру. По моей команде просто вываливаетесь, дергаете стропу и летите вниз. У земли не напрягайтесь, иначе можно что-нибудь сломать или вывихнуть. Постарайтесь расслабиться, дело-то пустяковое.

– Спасибо за науку, Мерфи.

– Сэр, а что доложить начальству?

– Расскажите все как было. Я хулиганил, разбил компас. У вас был выбор – лететь домой или выполнить мой приказ. А как его не выполнить, если я старше по званию? Они все поймут, а если не поймут, значит слишком глупы, чтобы вообще из-за них беспокоиться.

– Ясно, сэр.

Бэзил ощутил слабую тягу гравитации, крепнувшую по мере того, как Мерфи тянул на себя ручку управления и самолет задирал нос. Пришлось дать полный газ, отчего усилились рев пропеллера и вибрация каркаса «лайсендера». Бэзил нажал на рычаг и приоткрыл дверь, но та мигом захлопнулась под воздействием воздушного потока от винта. Он повторил попытку, поерзал, приближаясь к проему, сгруппировался и замер в ожидании команды.

Внизу проносилась мгла, лишь кое-где в ней маячили огоньки. Прыгать придется наугад. Можно приземлиться на площадь, или на стог, или на кладбище, или на амбар, или на эсэсовское стрельбище. Тут не Бэзилу решать, а Господу Богу.

Но вот Мерфи вскинул руку и что-то прокричал – наверное, «Пошел!». Сбросив головные телефоны и ларингофон, Бэзил нырнул в ревущую тьму.

– Само собой, известно, – ответил Бэзил, – хотя сомневаюсь, что мне дано по нему пройти. Путь Иисуса – это трезвость, благоразумие, следование всем заповедям, неукоснительное соблюдение субординации, позитивное отношение к жизни, уважение к старшим, своевременная исповедь и безупречная гигиена. Увы, ничем из вышеперечисленного я похвастаться не могу.

– Чертово легкомыслие, – буркнул армейский генерал. – Капитан, что за манера ерничать по любому поводу?

– Постараюсь контролировать позывы к иронии, сэр, – пообещал Бэзил.

– Вообще-то, это даже забавно, – сказал молодой штатский. – Герой и рубаха-парень, как в пьесах Ноэла Кауарда[55].

– Кауард? Профессор, но он же педик.

– Зато титанический ум.

– Джентльмены, джентльмены! – вмешался сэр Колин. – Прошу сохранять здравомыслие, как бы нас ни раздражали или, наоборот, ни умиляли легкомысленные манеры капитана Сент-Флориана.

– В таком случае, сэр, – сказал Бэзил, – отвечу без малейшей иронии: мне неизвестен путь к Иисусу.

– Я не имею в виду общий смысл этого выражения. Я говорю о конкретном «Пути к Иисусу», о памфлете, опубликованном шотландским священнослужителем Томасом Макберни в тысяча семьсот шестьдесят седьмом году. Кстати, он перечислил двенадцать шагов по этому пути, и вы, Бэзил, набрали хорошие очки. Упустили из виду только бережливость, ежедневные молитвы, обливание холодной водой и регулярную клизму.

– А что насчет мастурбации, сэр? Рекомендует ли ее преподобный Макберни?

– Вряд ли он хоть раз слышал это слово. Как бы то ни было, нас интересует не содержание его памфлета, а форма. Я имею в виду рукопись. Да-да, ту самую бумагу, на которой он писал чернилами, реальный физический объект. – Сэр Колин сделал паузу, чтобы восстановить дыхание. – Все началось с проповеди, которую Макберни в том же году прочел своей пастве. Она имела немалый успех – людям понравилось, пошли слухи, его просили о новых проповедях, и он не отказывал. Вскоре Макберни стал, если можно так выразиться, звездой среди священства. И тут его осенило: можно ведь действеннее распространять Слово Божие, да вдобавок заработать пару фунтов на стороне. Он же все-таки был шотландцем. Почему бы не собрать накопившиеся проповеди в книгу и не продавать ее по шиллингу за экземпляр? Вышла приличных размеров рукопись, и наш пастырь отправил ее в Глазго печатнику, бравшемуся за мелкие заказы, а потом раскидал тираж по церквям и книжным лавкам. И снова ему сопутствовала удача. Популярность книги все росла, автор разбогател и – внимание, это моя любимая часть истории! – оставив кафедру проповедника, удалился в сельскую глушь, дабы предаться чревоугодию, распутству и подагре. Но и там он пописывал душеспасительные брошюры, когда не валялся в постели с местной шлюхой, а то и с двумя.

– Похвальное рвение, – вздохнул Бэзил.

– Мы тоже так считаем, – кивнул адмирал.

– Так вот, самый первый экземпляр каким-то образом добрался до Кембриджской библиотеки и осел в тамошней коллекции редких книг. Этот манускрипт, собственноручно написанный пастырем – собрание его проповедей, – был доставлен курьером в печатню «Кармайкл и сыновья», по адресу: Глазго, Мидлсекс-лейн, четырнадцать, – первого сентября тысяча семьсот шестьдесят седьмого года для тщательного воспроизведения в виде книги. Сохранилась квитанция с подписью Кармайкла, а на титульном листе карандашом написаны указания его сыну, который занимался печатью. Поскольку манускрипт является оригиналом, он представляет собой чрезвычайную редкость, что делает его исключительно ценным. Именно уникальность рукописи привела в восторг кембриджского библиотекаря, откровения и наставления Макберни здесь ни при чем. Бэзил, вы слушаете меня?

– Слушаю, сэр, но не понимаю. Не могу взять в толк, почему это должно интересовать руководителей разведслужб, не говоря уже о такой мелкой сошке, как Бэзил Сент-Флориан. Может, вы считаете, что знакомство с этой книгой благотворно скажется на моем нравственном состоянии? Мое нравственное состояние, безусловно, нуждается в улучшении, но, полагаю, любое Евангелие справится с этим не хуже, чем опус преподобного Макберни.

– Бэзил, дело всего лишь в том, что с помощью этой книги можно разоблачить изменника. Вы что-нибудь слышали о книжном коде?

Отчего-то в Англии распространилось заблуждение, будто бы в оккупированной Франции царят тоска и ожидание неизбежной гибели. Будто бы вся она стала серой, как немецкий мундир, и завоеватели чеканят гусиный шаг на улицах и площадях и с покоренным народом обращаются хуже, чем монголы и гунны, по малейшей прихоти своей порочной натуры, а зачастую просто от скуки расстреливая пачками ни в чем не повинных обывателей. Будто бы тишину поминутно разрывают истошные вопли мучеников, истязаемых в бесчисленных гестаповских застенках. Будто бы всюду гремит «Хорст Вессель» и на каждом доме нагло полощутся огромные красные флаги с черной свастикой. Будто бы на полях гнут спину затерроризированные пейзане, в городах трясутся от страха ограбленные буржуа, гражданские институты лежат в руинах и даже прохожие исчезли с улиц.

Бэзил знал, что это неправда. На самом деле жизнь в оккупированной Франции бьет ключом. Вскоре после немецкого вторжения она вернулась в прежнюю колею. И даже лучше того, страна получила огромный рынок. Французы вовсе не чувствовали себя порабощенными. В витринах фрукты, овощи, мясо, вино – всего вдоволь, даже в избытке, пусть и по завышенным ценам. На улицах толпы гуляк. Возможно, с ходом войны картина изменится, но пока что она радует глаз. Сопротивление, чисто символическое, держится лишь на радикалах из студенческой, профессорской, богемной и коммунистической среды, то есть на тех, кто при любой власти не ладит с обществом. Просто теперь от них есть какая-никакая польза – то снесут ничего не значащий мост, то взорвут рельсы, которые через пару часов будут благополучно заменены. Если не считать этих мелких эксцессов, Франция живет как у Христа за пазухой.

У этого счастья было две причины. Первая: сколько бы солдат ни маячило на перекрестках, сколько бы танков ни раскатывало по улицам, они не мешали французам оставаться французами. Защищенные чрезвычайно высокой самооценкой, французы презирали немцев, считая людей в фельдграу кем-то вроде туристов нового образца, пусть и не слишком хорошего. («Красное вино вместо аперитива?! Mon Dieu![56]») Да и не так уж много нацистской свастики вывешено на фасадах.

Вторая причина – неописуемое блаженство самих оккупантов. Немцам пришлись по вкусу знаменитые сыры, блюда в кафе и ресторанах, шлюхи, достопримечательности и все прочие достоинства прекрасной Франции. Но больше всего им нравилось, что Франция – это не Россия.

Для них каждый день пребывания в этой не-России был праздником. А дамоклов меч отправки на Восточный фронт побуждал к достижению новых высот сибаритства. Когда знаешь, что вскоре на тебя двинется по снежному полю армада Т-34 и придется в отчаянной спешке загонять 88-миллиметровые снаряды в казенник противотанковой пушки, к любому французскому удовольствию примешивается яд меланхолии, поскольку где-то там, в городе с непроизносимым названием, при температуре минус тридцать один, не будет ни веселых фонтанов, ни красивых женщин, ни даже приличных алкогольных напитков.

Поэтому представители германской власти во Франции, кроме разве что экстремистов из СС, не выказывали излишнего служебного рвения. Большинство же эсэсовцев развлекались в других странах, сотнями тысяч уничтожая крестьян, давая выход своей злобе, жестокости, мизантропии и чувству расового превосходства.

Так что Бэзил нисколько не опасался наткнуться на бдительного врага, когда шагал по центральным улочкам Брикебека, городка в сорока километрах к востоку от Шербура, в самой середке полуострова Котантен. Этому захолустью достались оккупанты не самого высокого пошиба, они слишком быстро привыкли к вялой гарнизонной жизни. Разомлевшие, как собаки на весеннем солнышке, немцы слонялись по городу, убивали время в кафе и зевали на малочисленных постах вокруг здания мэрии, где занимались своей рутиной французские бюрократы, – нипочем не скажешь, что ими теперь командует пришлая гражданская администрация. Вблизи города находился аэродром со стаей ночных истребителей Ме-110, которой было поручено не подпускать к военным объектам Южной Германии извилистые потоки ночных бомбардировщиков Королевских ВВС. Днем в небе кишели американские бомбардировщики, но двухмоторным «сто десятым» не хватало резвости для схваток с ними, эта работа доставалась самолетам побыстрее и летчикам помоложе. Пилоты Ме-110 не боялись выписывать виражи вокруг «ланкастеров», однако не рисковали приближаться на дистанцию кинжального огня. Куда сподручней рассеять по небу боекомплект авиапушек и возвратиться на аэродром, чтобы там, закусывая шнапс бретцелями, заявлять о фантастическом количестве сбитых, – чему, конечно же, никто не верил.

В общем, можно смело утверждать, что в тех краях царила атмосфера томной неги.

Бэзил приземлился в восьми километрах от города, среди едва проклюнувшихся картофельных всходов. Как обычно, ему повезло – в том смысле, что он не проломил крышу курятника и не разбудил петуха. Собрав в ком парашют и стащив с себя летный комбинезон, капитан Сент-Флориан обернулся вполне заурядным французским дельцом. Лишнее имущество он запихал в кусты, поскольку: а) не любил земляных работ; б) не располагал лопатой – и в) если бы лопата нашлась, нелюбовь к земляным работам никуда бы не делась.

Он добрался до шоссе, а потом и до города, где сразу же зашел в привокзальное кафе и позавтракал яичницей с картошкой и помидорами. Каждому встречному немцу он вежливо кивал, а потому не вызвал никаких подозрений. Его принадлежность к разведке мог выдать только приютившийся на копчике браунинг, такой плоский, что ничуть не оттопыривал пиджака и плаща, да еще фотоаппарат «Рига-Минокс», прикрепленный лейкопластырем к левой лодыжке.

Но главным его оружием, разумеется, была невозмутимость. Разведка на вражеской территории – занятие чрезвычайно нервное, но Бэзил настолько к нему привык, что тяготы и лишения подпольной работы никогда не доводили его до отчаяния; всю лишнюю энергию потихоньку съедал страх. Бэзил просто отключал воображение и в любой компании становился своим парнем, улыбался, кивал, подмигивал встречным.

Но при этом не забывал о задании.

До Парижа – полдня поездом. Ближайший отправлялся в четыре, и надо было на него успеть. Но точно так же, как Бэзил не полагался на партизан, все еще дожидавшихся его появления в трехстах двадцати километрах к востоку, не полагался он и на документы, которыми его снабдили гениальные фальсификаторы из УСО.

Поэтому он решил обзавестись новыми документами, подлинными, включая дорожные пропуска, – и приступил к поискам человека, которого природа и слабое качество фотографий сделали более или менее похожим на него.

День выдался погожий, и Бэзил прогуливался, почти не привлекая к себе внимания. Наконец он встретил прохожего, типичного буржуа в дорогом плаще и черном хомбурге, с официально-постной физиономией. Но у физиономии была подходящая костная структура: выдающиеся скулы, нос – как топор викинга. Не исключено, что этот тип приходился Бэзилу далеким-предалеким родственником. Будь у Бэзила время и желание, он бы проследил родословную Сент-Флорианов вплоть до обитателей замка, находившегося не далее чем в ста километрах, – родового гнезда его нормандских предков, чья история прослеживалась с 1044 года.

Впрочем, генеалогия никогда не интересовала Бэзила. Зато на своем веку он преуспел в других науках, включая очень полезную для шпиона науку карманной кражи. Навыки эти он приобрел в 1934 году, будучи вхож в круги малазийских оружейных контрабандистов. Добрый старый жулик по имени Малонг, обладатель одного глаза и очень шустрых рук, проникся к нему симпатией и обучил основам профессии. Малонг умел выщипывать ворсинки у персика, настолько ловки были его пальцы, и Бэзил оказался способным учеником. До ощипывания персика он не дорос, но кошельки и бумажники у джентльменов вытаскивал запросто.

Он освоил трюк с незаметным запусканием руки в карман – детская забава, но здесь, во французском захолустье, ничего сложного и не требовалось. Прикрывая левую руку свежим номером «Монд»[57], он будто ненароком столкнулся на углу с незнакомцем, извинился, объяснил, что засмотрелся на армаду les amis[58], и ткнул пальцем в небесную синь, где косяк бомбардировщиков Б-17 оставлял за собой ажурный белый шлейф, направляясь с разрушительной миссией к Мюнхену или другому баварскому городу.

– Они все наращивают свой флот, но что будут делать с такой прорвой самолетов, когда победят?

Месье, ничуть не подозревая, что столкновение и разглагольствования лишь прикрывают ловкое извлечение содержимого не только кармана плаща, но и внутреннего кармана пиджака, проследил за указующим перстом незнакомца.

– Эти американцы такие богатые… Похоже, наши немецкие гости обречены, – сказал он. – Надеюсь, когда настанет время прощаться, они не слишком рассердятся и не разнесут тут все по камешку.

– Вот поэтому в наших интересах понравиться им, – назидательно произнес Бэзил, по глазам своей жертвы догадавшись, что имеет дело с коллаборационистом. – Чтобы они, покидая этот курорт, не забывали о хороших манерах. Vive la France![59]

– Воистину, – подтвердила жертва со сдержанной улыбкой одобрения, после чего развернулась и отправилась по своим важным делам.

Бэзил прошел два квартала в противоположную сторону, потом еще два-три вбок, потом вернулся на вокзал. Там, в мужском туалете, он изучил свой трофей: сто семьдесят пять франков, паспорт на имя Жака Пьенса, немецкий дорожный пропуск с отметкой «только по официальным делам». И на паспорте, и на пропуске красовалась расплывчатая физиономия месье Пьенса в черно-белых тонах: усатый, чопорный, он был откровенно раздражен необходимостью позировать для немцев.

Бэзил выпил кофе, подождал, безмятежно улыбаясь, и за несколько минут до четырех подошел к билетной кассе. Представившись месье Пьенсом, он получил билет в вагон первого класса на поезд Шербур – Париж.

На платформе он оказался единственным французом в небольшой толпе военнослужащих люфтваффе, несомненно направлявшихся в Париж, чтобы провести выходные в кутежах и проказах. Поезд прибыл точно в срок: немцам хватило ума не вмешиваться в работу французских железных дорог, лучших на континенте. Плюющийся дымом локомотив подтянул семь вагонов к платформе и нехотя остановился, взвизгнув тормозами и эффектно окутавшись паром. Бэзил знал, где будет первый класс, а потому заблаговременно отделился от рядовых и капралов – им предстояло набиться в другие вагоны.

Комфортабельный вагон оказался полупустым. Бэзил опустился на скамью. Он все ждал, и ждал, и ждал, а поезд не отправлялся. Наконец вошел немецкий полицейский и проверил документы у всех, включая Бэзила. Ничего подозрительного он не обнаружил, но и после этого поезд не тронулся.

Гм… Что-то здесь не так.

Человек не столь бывалый на месте Бэзила потерял бы голову от страха. Месье Пьенс хватился документов и позвонил во французскую полицию, а оттуда позвонили в немецкую. Там догадались задержать поезд и вызвать взвод эсэсовцев – вот посадят они под замок свежевыловленных евреев и сразу же явятся на вокзал.

Но у Бэзила был надежный рабочий принцип, который и теперь сослужил ему хорошую службу. Большинство плохих событий остаются неслучившимися. А случаются в основном события банальные, скучные – жизнь идет своим чередом.

Нет ничего хуже, чем поддаваться панике. Это самый опасный враг, погубивший больше агентов, чем предатели.

Поезд наконец тронулся. Слава богу, пронесло!

Но тут дверь резко отъехала вбок и в вагон вошел припозднившийся полковник люфтваффе. Он уставился на Бэзила:

– Так вот ты где! Попался, шпион!

– Книжный код? – переспросил Бэзил. – Мне казалось, это что-то для бойскаутов. Вот бы лорд Баден-Пауэлл порадовался.

– Вообще-то, – возразил сэр Колин, – это очень прочная, практически невзламываемая шифровальная система, весьма и весьма полезная в определенных обстоятельствах и при умелом обращении. Но с нами здесь профессор Тьюринг, специалист по криптографии. Профессор, не возьметесь ли просветить капитана Сент-Флориана?

– Разумеется, – произнес молодой человек в твидовом костюме. – В наше время наука шагнула очень далеко, и мы привыкли во всем на нее полагаться. У нас появились машины для решения головоломных математических задач, для ускорения различных процессов. Иногда от этих устройств бывает польза, иногда – нет. А книжный код существует чуть ли не с библейских времен, и это долголетие – убедительное доказательство того, что систему по-прежнему можно применять в некоторых случаях.

– Профессор, я это понимаю. Не младенец же.

– Я и не сомневаюсь, поскольку заглядывал в ваше личное дело. Но вы должны ознакомиться с основами, чтобы мы могли перейти к рассмотрению сложной интриги, способной изменить ход войны.

– Продолжайте, профессор, и не обращайте внимания на ужасные манеры капитана Сент-Флориана. Мы вызвали его сюда из борделя, вот он и бесится.

– Хорошо. Итак, для пользования книжным кодом необходимо, чтобы и отправитель, и получатель сообщения имели доступ к одной и той же книге. Обычно это что-нибудь популярное, например Лэмов «Шекспир в рассказах для детей». Предположим, я хочу назначить вам встречу в два часа дня. Ищу в книге слово «встреча». Это на семнадцатой странице: четвертый абзац, вторая строчка, пятое слово. Поэтому первая строка в шифровке будет такой: семнадцать-четыре-два-пять. Если вам неизвестно, в какой книге нужно искать, эти цифры ничего не скажут. А зная название книги и имея под рукой экземпляр того же издания, вы быстро найдете нужное слово на соответствующей позиции. Конечно, возможны вариации: допустим, мы заранее договорились, что от последней цифры всегда нужно отнимать два, так что слово «встреча» будет обозначено комбинацией «семнадцать-четыре-два-три». Разумеется, при таком методе шифрования обычно выбирают распространенную книгу, которая не вызывает подозрений и годится для любой домашней библиотеки.

– Профессор, я понял идею, – сказал Бэзил. – Но позвольте спросить, какой смысл выбирать для шифрования «Путь к Иисусу», существующий в единственном экземпляре и вдобавок хранящийся в Кембридже за семью печатями? Кембридж все еще у нас. Почему бы не отправиться туда и не заглянуть в эту чертову книгу? Для такой работенки не нужен «пожарник» вроде меня, спец по «сделать сегодня»[60], достаточно ланс-капрала.

– А вот сейчас вы ухватили самую суть, – сказал сэр Колин. – Да, мы могли бы заполучить книгу таким незамысловатым способом. Но, поступив так, мы раскроем наши карты перед недругами. И отправитель, и получатель тотчас узнают, что они под колпаком, что мы следим за ними. Тогда как наша цель – разгадать код, не выдав себя. Вот почему, к нашему общему сожалению, отправка ланс-капрала в библиотеку исключена.

– Джентльмены, полагаю, нет необходимости посвящать меня в эти хитрые выверты. И так уже голова трещит.

– Добро пожаловать в мир шпионажа, – усмехнулся сэр Колин. – У нас у всех хроническая мигрень. Профессор, будьте любезны, продолжайте.

– Хранящийся в библиотеке том находится в ведении одного-единственного человека, – сообщил Тьюринг. – И это не кто иной, как главный библиотекарь учреждения. От гражданина, занимающего подобный пост, следовало бы ожидать лояльности к своему государству, но, к сожалению, перед нами тот случай, когда джентльмен, принадлежащий к высшей касте, увлечен чуждыми ей идеалами. Уже много лет он работает «искателем талантов» для своих хозяев: отыскивает среди студентов тех, кто обладает острым умом, способностями к политической деятельности и хорошими связями. Таких людей он привлекает на свою сторону и споспешествует их продвижению, выращивая из них агентов-нелегалов. В ход идет любая демагогия, на которую столь падки неокрепшие умы типичных идиотов-романтиков из английского высшего общества. Посеянные им семена нашей погибели неизбежно дадут всходы десятилетия спустя. Выполняет он и другие задачи, менее важные: обеспечивает связь, предоставляет безопасное убежище, ведает секретным фондом и так далее. Это фанатик, и он скорее умрет, чем предаст свои убеждения. Здесь кое-кто предлагает пустить ему пулю в лоб, но таковы уж правила этой изощренной игры: живой шпион на земле для нас полезнее, чем мертвый – в земле. А значит, нельзя этого человека трогать, нельзя тревожить, нельзя даже слишком громко дышать в его сторону. Надо предоставить ему полный покой.

– Но из этого следует, что вам ни при каких обстоятельствах не подобраться к книге, – сказал Бэзил. – Наверное, вы даже не знаете, как она выглядит.

– У нас есть описание. Из опубликованного в тысяча девятьсот тридцать втором году каталога под названием «Сокровища Кембриджской библиотеки».

– Догадываюсь, кто его составил.

– Правильно догадываетесь, – кивнул сэр Колин. – Сведения, почерпнутые нами из этого каталога, скудны. Манускрипт «Путь к Иисусу» – это тридцать четыре листа формата тринадцать на семнадцать дюймов, исписанных убористым четким почерком. Несмотря на опытную руку, автор не был лишен эксцентричности – временами на него находило апостольское блаженство, и он разрисовывал поля нечетных страниц созвездиями крестов, выражая свое пристрастие ко всему христианскому. Очевидно, преподобный Макберни был экстатичным религиозным фанатиком.

– Сейчас мы не можем допустить, чтобы с головы библиотекаря упал хоть один волос, – сказал адмирал. – Но клянусь, капитан, настанет день, когда я с превеликим наслаждением пришибу его вашей крикетной битой.

– Увы, она осталась на Малайском архипелаге – мне не удалось отмыть ее от крови. Так что позвольте подвести итог услышанному. У немцев в Кембриджской библиотеке есть парень, контролирующий доступ к известной книге, написанной в тысяча семьсот шестьдесят седьмом году. Вероятно, они пошлют в Лондон агента, имеющего при себе шифровку, но незнакомого с ее содержанием – скорее всего, по соображениям секретности. Благополучно добравшись сюда, он придет к нашему предателю и вручит ему сообщение. Библиотекарь прочитает шифровку с помощью манускрипта и даст нацистскому шпиону ответ. Мне это кажется вполне логичным. Такая процедура позволяет обойтись без радиосвязи, и, как вы сказали, в нее нельзя вмешаться, не вызвав подозрений. Получив от библиотекаря инструкции, вновь прибывший сможет приступить к выполнению своей задачи. Я близок к истине?

– Довольно близки, – сказал сэр Колин. – Вы ошиблись насчет хозяев.

– У нас есть неизвестные мне противники? – спросил Бэзил.

– Вот именно. Советский Союз. Это русская игра, а не немецкая.

Если в сознании Бэзила и вспыхнула паника, он ей не поддался, разве что сердце заколотилось в груди, как будто в нее уперлась германская сталь. Он вспомнил о капсуле с ядом, но та лежала на самом дне внутреннего кармана пиджака. Подумал о пистолете: успеет ли уложить несколько врагов, прежде чем пустит себе пулю в висок? Успеет ли прикончить хотя бы этого ухмыляющегося немецкого идиота?

Но тотчас стало ясно, что Бэзил слишком лестно подумал о человеке, стоящем напротив него.

– Нет, вы точно шпион, – дружелюбно хохотнул полковник, усаживаясь рядом. – Иначе зачем сбривать усы? А ну-ка признавайтесь, какое у вас задание от подполья!

Бэзил рассмеялся – пожалуй, слишком громко, – а в висках бешено стучала кровь. Он скрыл страх за фальшивым весельем и откликнулся в такой же шутливой манере:

– А, вы про усы? У жены зимой сохнет кожа, и я всякий раз сбриваю их, чтобы не раздражать мою чувствительную красавицу.

– Без усов моложе выглядите.

– В самом деле? Спасибо.

– Как же я рад нашей встрече! Сначала решил, что обознался, а потом говорю себе: Гюнтер, опомнись! Ну кто мог похитить владельца единственной в городе гостиницы и заменить его двойником? Британцам уж точно не хватило бы на это ума.

– Британцы лишь в одном мастера, – сказал Бэзил, – в изготовлении твида. Английский твид – лучший в мире.

– Согласен, согласен, – улыбнулся полковник. – До того как все это началось, я часто там бывал. Бизнес.

Вскоре Бэзил узнал, что полковник был летчиком во время Великой мировой войны, а затем представлял берлинскую косметическую фирму, чьи владельцы, по крайней мере до 1933-го, пытались пробиться на британский рынок. Полковник посещал Лондон в надежде заинтересовать крупные универмаги линейкой лосьонов для волос, но, к своему превеликому огорчению, обнаружил, что на местном рынке господствует отечественная компания по производству бриолина и что она не преминет использовать свои внушительные ресурсы для недопущения немцев.

– Нет, вы можете себе представить, – говорил полковник, – что в двадцатых годах между Германией и Великобританией шла настоящая война за право умащивать волосы джентльменам? Клянусь, наша продукция была гораздо лучше, чем английская замазка, поскольку не содержала спирта, а спирт сушит корни волос и лишает шевелюру лоска. Но островитяне, надо отдать им должное, выигрывали в части упаковки. Мы так и не создали коробочку, способную понравиться покупателям, не говоря уже о рекламном лозунге. Немецкий язык не приспособлен для рекламы. Реклама у нас всегда получалась дурацкой. Мы – слишком серьезный народ, наш язык прост, как картошка с подливой. В нем нет легкости. «Германский тоник очень хорош» – вот лучшее, до чего мы додумались. Наш мир – это мир Ницше, а не Вудхауза. Но в конце концов к власти пришел Гитлер и воссоздал военную авиацию, что позволило мне расстаться с лосьонами и вернуться в кабину самолета.

Полковник оказался прирожденным болтуном. В Париже ему предстояло встретиться с женой и провести трехсуточный отпуск – «как по мне, так более чем заслуженный». Он заказал номер в «Ритце» и столики в нескольких четырехзвездочных ресторанах.

Бэзил быстро сложил два и два: человек, у которого он похитил документы, – коллаборационист не самого низкого пошиба, привыкший лизать задницу крупным немецким чинам. Небось убежден, что сотрудничество с оккупантами открывает перед ним небывалые финансовые перспективы. А этот берлинский тюфяк падок на лесть, подхалимаж он принял за искреннюю душевную симпатию и возомнил, что нашел себе настоящего друга среди французов. Случайность обрекла Бэзила на шестичасовое общение с идиотом, и детали своей наскоро придуманной биографии он выдавал крайне скупо: если настоящий Пьенс успел что-то рассказать о себе, полковник может заметить противоречия.

Впрочем, скрытничать было нетрудно, так как немец обладал невероятно раздутым самолюбием, что выразилось в мощном исповедальном позыве, и во время долгой поездки Бэзилу пришлось выслушать автобиографию попутчика – во всех подробностях, перемежаемых сплетнями о жадности Геринга, нежелании ночных истребителей сближаться с «ланкастерами» и невменяемости напавшего на Россию Гитлера. Бэзил узнал, что полковник ужасно соскучился по жене, что он боится за сына, пилота «штуки», что его сильно огорчает неблагоразумие цивилизованных европейцев, снова вцепившихся друг другу в глотки, и так далее и тому подобное. Но по крайней мере еврейский вопрос будет решен раз и навсегда, вне зависимости от того, кто выиграет войну.

Полковник пощекотал любопытство Бэзила конфиденциальной информацией о своей базе в целом и о подчиненной ему эскадрилье «Нахтъягдгешвадер-девять» в частности и пожаловался на Россию, на эту ненасытную утробу, поглотившую автотранспорт, средства связи и охрану: остался лишь костяк из экипажей и механиков, а командование люфтваффе требует сбивать все больше томми[61], чтобы снизить интенсивность ночных бомбардировок Берлина. Да будут прокляты англичане с их варварскими методами ведения войны!

Полковник был само обаяние – по крайней мере, в собственных глазах. Как бы то ни было, его общество делало Бэзила незаметным для других попутчиков, немецких офицеров, ехавших в великий город.

Я стою на подиуме в библиотеке школы, где училась. Публика – человек тридцать – аплодирует. Я улыбаюсь и одними губами говорю «спасибо» – и знаю, что все они меня ненавидят.

Зрители похожи на людей, которых я знала семь лет назад, только потолще и без особых надежд на будущее. Вообще они не толстые, а нормального размера, но я актриса. Мы вынуждены оставаться худыми, потому что тело – важный инструмент в нашем ремесле. У многих из нас есть расстройства пищеварения, и это создает атмосферу беспокойства по поводу еды. Хлопающие зрители – не толстые, просто я худая, как и полагается лондонской актрисе, а значит, почти истощена.

Я смотрю под ноги. Подиум сложен из больших фанерных кубов, подходящих по размеру. Мы стоим на пяти кубах, угла нет; может, кубы закончились или один сломался. Как будто мы стоим на головоломке, и один кусочек потерялся, поэтому картина искажена. Это кажется мне невероятно важным: мы в пазле и большой кусок потерялся. Весь день кажется сверхреалистичным сном, вспоротым вспышками ужаса и неверия. Моя мама умерла этим утром.

На подиуме нет ни стула, ни микрофона, ни кафедры, чтобы спрятаться. Выставленная на всеобщее обозрение, я стою на сломанной коробке и оправдываю свое существование второстепенной актрисы перед аудиторией, которая меня не любит.

Здесь примерно тридцать человек. Не Альберт-холл, конечно, но они ценят мое время, потому что у меня больна мама. Она лежит в местной больнице, и поэтому я вернулась. Об этом упоминалось уже несколько раз, в вводной части и во время вопросов. Мы так вам сочувствуем.

Может, они аплодируют из жалости.

Может, время течет так странно, потому что я в шоке. Я улыбаюсь и в третий раз произношу «спасибо» одними губами. Мне хочется плакать, но я профессионал – и проглатываю накатившую волну печали. Нельзя озлобляться. Так говорила моя мать: нельзя озлобляться, Эльза. Это не для нас. Моя мама утверждала, что жизнь – бег наперегонки с озлобленностью. Она говорила: если умрешь до того, как озлобишься, значит ты выиграл. Она выиграла.

Толстый ребенок забирается на подиум с боковой стороны и направляется ко мне. Ему четыре-пять лет, не больше. Такой круглый и пухлый, что ему приходится расставлять ноги при ходьбе. Он подходит и – та-дам! – сует букет цветов из супермаркета мне в живот. Должно быть, чей-то ребенок. Обычно таких детей не посылают дарить цветы заезжим знаменитостям, даже второсортным. Он отворачивается, сходит, нет, скатывается с платформы и бежит назад, к маме.

Он перебирает пухлыми ручками, ножка вбок – шажок, ножка вбок – шажок, и бежит по проходу к крупной женщине в заднем ряду. Ее лицо сияет гордостью. Для нее он прелестен. Она просто кормит сына тем, что ест сама, и не считает его толстым. Я это вижу. Наверное, я единственная в зале, кто это видит. Все остальные видят милого малыша, который мило себя ведет.

Все дело во мне. Озлобленность принимает разные формы. Зловредные сплетни, неблагодарность, даже саморазрушительная диета. Сегодня озлобленность накатывает, как цунами, прямо на меня. Стена сожалений и упреков в милю высотой. И эта угрожающая волна несет с собой сломанные вещи – ножки стульев, мертвых людей, корабли. Она вот-вот меня накроет.

Моя мама умерла. Сегодня утром. В больнице неподалеку. Моя мама умерла.

И оно продолжается, глупое мероприятие в унылой библиотеке на острове, где я выросла. А в альтернативной вселенной я – дочь и моей мамы больше нет в живых. Я обожаю кошек. На YouTube есть восьмиминутная нарезка из видео с кошками, которые прыгают в закрытые окна и стеклянные двери, полагая, что те открыты. Ролик стал вирусным, и вы, возможно, его видели. Много разных кошек с восторгом летят в пустое, по их мнению, пространство, и вдруг их отбрасывает от стекла. Это смешно, но не потому, что кошкам больно, – им не больно. Смешно становится потом, когда кошки садятся на пол. Они смотрят на стекло в изумлении, гневе или смущении. Смешно, потому что у них очень человеческая реакция: «Это еще что такое?»

Думая о том, что мама умерла, я тоже врезаюсь в стекло. Я постоянно забываю и переключаюсь на другие вещи: надо пописать – у этой женщины пятно на шее – я хочу присесть; а потом БУМ! – я врезалась в стекло.

Но актеры – особые люди. Мы просто продолжаем. Если мы забываем реплику, или падает декорация, или коллега умирает на сцене, мы просто продолжаем. И вот я просто продолжаю.

Я стою на подиуме, рядом – Карен Литтл. Мы с Карен выросли вместе.

Она испортила мне жизнь в школе, а потом мы не видели друг друга семь лет. Я вижу, как сужаются ее глаза, когда она смотрит на меня. Я вижу, как поднимаются ее плечи, сжимаются губы. Может, сейчас она ненавидит меня еще больше. Мне неизвестен способ количественного измерения ненависти. Я забыла, что значит быть ее адресатом, и, может быть, поэтому ощущаю все так остро. После отъезда отсюда жизнь была ко мне добра.

Моя мама умерла, и, откровенно говоря, это не слишком меня заботит.

Я хочу сказать ей: слушай, Карен, знаешь что? Тело человека обновляется каждые семь лет. Каждая отдельная клетка, каждый атом сменяется в ходе семилетнего цикла. Мы не виделись семь лет, и ты стала другим человеком. Ты стала другим человеком. Мы можем просто забыть о прошлом.

Но на острове так не принято. Агрессию здесь не выражают словами. Мы слишком зависимы друг от друга, чтобы ссориться в открытую. Стоит пояснить, что Карен Литтл училась со мной в одном классе. Нас было тринадцать человек. Восемь девочек, пять мальчиков. Карен удавалось все. С двенадцати лет было ясно, что она станет старостой школы. Властная, спортивная, хорошо учится. Все Spice Girls в одном человеке. Кроме Бэби-спайс. Карен никогда не была неженкой. Детство, проведенное на ферме, этому не способствует.

У нее серые глаза и светлые волосы, как у викингов. Она и похожа на викинга. Высокая, грудастая, с бедрами словно созданными для деторождения. Прочно стоит на земле и в то же время выглядит так, словно высится на носу корабля.

А я сутулюсь. Ноль в учебе. Чужачка с темными волосами. Мать переехала сюда, чтобы учительствовать, но оставила эту идею еще до моего рождения. После несчастного случая ей ясно дали понять, что она здесь не нужна. Даже дети объявили ей бойкот.

Карен на голову выше меня. Поэтому было непонятно, зачем ей точить на меня зуб. Я никогда не понимала, откуда в ней столько ненависти ко мне. Все ненавидели маму из-за несчастного случая, но Карен ненавидела меня. Это невзаимное чувство пугало.

Никто не любил ни маму, ни меня, но Карен доводила это до крайности. Иногда я замечала, что она смотрит на меня так, словно хочет ударить. Ничего подобного, надо подчеркнуть, она не делала. Но я часто замечала, как она пристально смотрит на меня на вечеринках, с другой стороны улицы, в классе. Я боялась ее. Думаю, дома ей приходилось непросто, и она решила обратить свой гнев на меня.

Теперь Карен работает библиотекарем в школьной библиотеке.

Я влетаю лицом в стекло.

Здесь нет никого, кому можно открыться. Моя. Мама. Умерла. Три слова. Я еще никому их не говорила. Если не произносить их, может, вселенная осознает свою ошибку. Все обойдется. В последний момент позвонит губернатор и не даст ей умереть от рака легких. Может быть, так и выйдет, если я не буду произносить это вслух.

А может, мне страшно, что я возьму и заплачу. Я буду плакать и плакать и, возможно, умру от этого.

Никто в школьной библиотеке еще не знает об этом. Узнают, как только выйдут. Здоровье мамы – главная новость здесь. Все в курсе, что она плоха и лежит в местной больнице с раком легких. С тех пор как я вернулась, несколько человек сказали мне, что она поправится: лечат теперь лучше, чем раньше. Мне рассказывают счастливые истории о людях, у которых был рак: как они поправились и теперь бегают марафоны, взбираются на горы, словно родились заново. Упоминание о раке заставляет вспомнить случаи со счастливым концом, как будто люди боятся сглаза, и нужно чем-то уравновесить печальный разговор. Я поняла, что этого не прекратить. Люди нуждаются в позитивных историях. Здесь готовы поверить в смерть моей матери не больше, чем в мою. Моя мать – неоконченная песня. Просто умереть от болезни – совершенно не в ее духе. Она в жизни не делала ничего по-простому.

Но они знают, что именно поэтому я вернулась на остров, в родной городок, и теперь стою на подиуме вместе с Карен Литтл и слушаю нескончаемые аплодисменты.

Я снова говорю «спасибо» одними губами и наблюдаю, как мама толстого малыша сажает его к себе на колено. Он смотрит перед собой, раскрасневшись от бега. За его спиной мать закрывает глаза и целует ему волосы с такой нежностью, что мне приходится отвернуться.

Карен насела на меня в аптеке. Обязательно приходи, Эльза, пожалуйста. Мы будем так рады услышать тебя, узнать о твоем интересном опыте! Карен скрывает ненависть за улыбками. Как и все они. В любом другом месте нас бы прогоняли и шпыняли. Может быть, жгли бы кресты у нас на газоне. Враждебность окрасила бы повседневное общение, но остров маленький, мы не выживем друг без друга, так что агрессия становится фоновым гулом в приятном на первый взгляд существовании.

Туристы влюбляются в белые пляжи и пальмы. Семена сюда приносит Гольфстрим, и пальмы растут по всему острову. Пейзаж выглядит как тропический, пока не выйдешь из автобуса, отеля или арендованной машины. Здесь пронизывающий холод. И растительность неизменно делает его неожиданным.

По городкам с вискокурнями всегда бродят изумленные туристы из Испании или Японии в поисках магазинов со свитерами. Этим мы и славимся: виски и свитерами.

Карен устала наблюдать, как мне аплодируют. Но вот хлопки стихают, и она встает передо мной, загораживая обзор.

Спасибо! У нее пронзительный голос. Спасибо нашей местной знаменитости, мисс Эльзе Кеннеди! Очередной всплеск аплодисментов. О боже! Правое колено подкашивается, будто оно знает, что это никогда не закончится, и решило отправиться в сольное путешествие подальше отсюда.

Карен поворачивается, чтобы обратиться ко мне. Ее лицо слишком близко. Губы накрашены, помада попала на сухой участок кожи в уголке рта, и я чувствую ее запах; она близко. Мне кажется, что она укусит меня за щеку, и от этого хочется плакать.

У нас есть для тебя подарок! Она улыбается, приоткрыв рот, и переводит взгляд с меня на зрителей. Сейчас будет что-то особенное. Я вижу вспышку злобы в ее глазах, словно щелчок змеиного хвоста.

Резкий голос Карен проникает сквозь туман горя и досады. Особый подарок! Его вручит… Мари! (Здесь я пропустила.)

…Мари тоже выглядит страшновато. У нее необычайно крупное лицо и сальные волосы. Она взбирается на платформу, держа обеими руками желтую книгу в твердом переплете. Она выглядит так, будто доставляет священную пиццу.

Я знаю, что это не сюрреалистический сон. Это серые будни, просто меня захлестнули горе и шок. Моя мама умерла. Стекло отбрасывает меня назад, на террасу.

…Мари семенит ко мне, подиум слишком мал для троих, и я стараюсь освободить место, приклеив к лицу профессиональную улыбку.

Но потом я вижу, что у нее в руках. Та самая книга. Улыбка спадает с моего лица.

Голос Карен громко звучит в ухе.

Прекрасная книга об известном художнике Рое Лихтенштейне! Та самая, подумать только! Последняя книга, которую Эльза взяла в нашей библиотеке! Ну разве не здорово? И Анна-Мари вручит ее на память об этом замечательном визите!

Карен поворачивается и смотрит прямо на меня, заливаясь громким жизнерадостным смехом. ХА-ХА-ХА! Она смотрит мне прямо в лицо. ХА-ХА-ХА! Она так близко, что ее смех раздувает мне волосы, как порыв ветра.

Анна-Мари роняет большую книгу в одну мою руку и жмет другую. Бездумно улыбается, глядя через мое плечо. Потом уходит.

Как тебе это, Эльза?

Я не могу говорить. Я смотрю на нее. Форзац оторван, но это та самая книга. Пожелтевшая от времени обложка, выбеленный на солнце корешок. И тогда я понимаю. Я убью Карен Литтл. И убью ее сегодня.

– Будешь создавать нам проблемы? – спросил сидевший за директорским столом мужчина в костюме в узкую полоску.

Дело было мартовским утром. Шло второе десятилетие первой войны США в Афганистане.

– Надеюсь, нет, – ответил с кресла для посетителей седой мужчина.

Разговор происходил в роскошном кабинете директора по специальным проектам Библиотеки Конгресса. Все стены – в шкафах из красного дерева.

Директор крутил в руках перьевую ручку.

«Смотри, как бы я не воткнул ее тебе в глаз», – подумал гость.

Эта нормальная человеческая мысль мелькнула у седовласого, в синей спортивной куртке, новой бордовой рубашке и поношенных черных джинсах, сама собой, не причинив ему беспокойства.

Тревожило ощущение, что он пойман в ловушку – тоннель, заполненный серым туманом отупения.

Может, это новые таблетки – зеленые пилюли, которые ему всучили по дороге из штаб-квартиры ЦРУ вдоль бульвара Джорджа Вашингтона, – этим же маршрутом, но по воздуху летел угнанный самолет, который 11 сентября врезался в здание Пентагона.

Машина ЦРУ переправила его через Потомак. Мимо мемориала Линкольна. Вознесла на «Холм», проехав три мраморные крепости палаты представителей конгресса, где в 1975-м он выслеживал шпиона из союзной страны, Южной Кореи, который работал под глубоким прикрытием и проник в страну как рядовой последователь корейского мессианского культа, поставлявшего последних доброхотов в группу поддержки отстраненного от должности президента Никсона.

Промелькнуло здание американского Капитолия цвета слоновой кости, и автомобиль ЦРУ доставил Эмму, специалиста по адаптации персонала, и его, седовласого, к Библиотеке Конгресса.

Директор по специальным проектам библиотеки сказал ему:

– Мне все равно, что у тебя за квалификация. Делай свою работу и не создавай проблем, иначе будешь иметь дело со мной.

Начальник положил на стол перьевую ручку, поднес руки к клавиатуре:

– Твое имя?

– Вин, – ответил седой.

– Фамилия?

Вин что-то соврал.

Босс послал файл на распечатку. Принтер выдал, гудя, теплые листы с анкетой. Директор поставил подпись в нужных местах перьевой ручкой.

– Пошли, – сказал он, бросив на стол письменную принадлежность минувшей эпохи, – доставим тебя в твою нору.

После этого он важно прошествовал к красно-коричневой двери.

Не заметив, как ручка с пером исчезла в ладони Вина.

Дверь из красного дерева распахнулась. За столом зевала молоденькая секретарша, проявляя полное безразличие к пистолету, контуры которого обрисовывались под весенним жакетом Эммы, сидевшей в приемной. При появлении двух мужчин Эмма встала, уверенная, что применять оружие не придется, но готовая взять его в руку, которую не протягивала для пожатия уже давно.

Директор провел «вторженцев» из другого ведомства по двум соединенным тоннелями библиотечным замкам – каждый занимал территорию городского квартала – в подвал с желтыми стенами из шлакобетона и зеленой металлической дверью на кодовом замке, которую охраняла невзрачная женщина средних лет, похожая на бурую птицу.

– Это мисс Дойл, – сказал Вину босс, – одна из наших. Она выполняла возложенные теперь на тебя обязанности с отличным результатом и превосходно справлялась с прочей работой.

Женщина-птица обратилась к Вину:

– Зовите меня Фрэн, – и показала ему пластиковую карточку, пропуск в библиотеку, свисавший со шнурка у нее на шее. – Используем мой, чтобы впустить вас.

Она приложила прямоугольную пластинку к замку, нажала кнопки на экране и продолжила инструктаж:

– Теперь введите свой пароль.

– Сперва, – сказала церэушница Эмма библиотечным работникам, – посмотрите на меня, вы двое.

Директор и Фрэн повернулись спиной к стоявшему у зеленой двери мужчине.

Вин набрал шесть букв на панели. Ткнул во «ВВОД».

Замок щелкнул, и он смог открыть дверь.

Душную каморку заливал тусклый свет. Напротив входа расположился металлический стол модели 1984 года, разработанной для государственных учреждений. Его занимал почти такой же древний монитор. Перед столом стояло кресло на колесиках. У задней стены высился штабель грубых сосновых ящиков, достаточно объемных, чтобы уложить спящего ребенка.

Как гробы.

– Пустые ящики ввозятся, – пояснила Фрэн, – полные вывозятся. Их забирают из коридора и доставляют туда же. Ваша работа – затаскивать их внутрь и выставлять наружу. Используйте эту каталку.

Она развернула на экране компьютера ведомость: сколько ящиков доставлено, сколько заполнено, сколько вывезено. Все цифры совпадали.

– Данные вводит отдел техобслуживания, вы заносите только сведения о том, что взято в работу. Материал для инвентаризации оставляют снаружи, в коридоре. – Фрэн указала на кучу картонных коробок. – С закрывающихся военных баз. Из посольств. И других… надежных мест. Вы распаковываете книги, – наставляла женщина-птица, – и проверяете на предмет нарушения правил безопасности. К примеру, не забыл ли офицер с нашей ракетной базы какой-нибудь секретный план в книге из библиотеки своей части. Не записано ли на полях то, чего там не должно быть.

– А какое это имеет значение? – спросил Вин. – Вы ведь все равно сожжете книги.

– Сдадим на утилизацию, – поправил его директор. – Мы не нарушаем правил использования вторсырья.

Церэушница Эмма сказала:

– Вин, это важная работа, требующая хорошего глаза.

– Разумеется, – отозвался он, – и пока я ее выполняю, вы сможете меня контролировать.

– Просто делай все как надо! – рявкнул босс. – Складываешь книги в ящики, ящики увозят, содержимое утилизируют.

– Кроме тех, которые мы сохраняем, – вставил Вин.

– Твои обязанности не предусматривают спасательных работ, – съязвил директор. – Ты можешь отправлять в хранилище не больше одной каталки в неделю. Будешь проверять только художественную литературу.

Босс взглянул на часы.

– Папка с инструкциями для новых сотрудников, – добавил он, – у тебя на столе. Мы все распечатали. Твой компьютер и принтер не подключены к Интернету.

– Политика безопасности, – ввернула церэушница Эмма. – Касается не только тебя.

– Точно. – Улыбка босса искривилась, как ятаган. – По настоянию ведомства, которое тебя прислало, только этот компьютер во всей библиотеке принимает твой код доступа. Конечно, я бы назвал это своего рода изоляцией, но такова «политика безопасности», ничего личного.

Директор и бурая птица Фрэн вместе пошли по желтому подземному коридору.

Вин остался стоять рядом со стальным столом.

Эмма задержалась у двери. Окинула взглядом подопечного, которого вводят в дело:

– Ты в порядке?

– Из-за этих зеленых пилюль я перестал понимать, что значит «быть в порядке».

– Я сообщу об этом, но, послушай, тебя ведь выпустили с объекта в штате Мэн только…

– Из психбольницы, – оборвал он ее, – из секретной психушки ЦРУ.

– Отдохни. Тебя выписали только одиннадцать дней назад и после того, что случилось в Нью-Джерси, пока тебя везли сюда… – Она замялась. – Слушай, у тебя новая работа, первый день. С обедом вышла задержка. Давай сходим в какое-нибудь кафе из тех, что мы видели, когда везли тебя домой. Помнишь, как добраться до дому?

– У тебя есть дети?

Ее взгляд ответил: «нет».

– Это все равно что отвозить ребенка в детский сад, – сказал Вин. – Иди.

– Ты настроил замок на свое кодовое имя? – спросила Эмма.

– Да, – ответил он. – Кондор.

– Хоть Вин, хоть Кондор, но по крайней мере у тебя есть имя. Знаешь мой номер?

Он показал ей старенький раскладной мобильник, запрограммированный технарями из управления.

Эмма оставила новичка одного в подземной пещере. Хоть Вин, хоть Кондор.

Мерзкий свет. На сером стальном столе тучной жабой уселся монитор. Куча кособоких картонных коробок. За спиной у стены целый штабель деревянных ящиков – гробов.

Воздух тяжелый, пахнет… подвальной гнилью, бумагой, камнем, старой изоляцией, картоном, усталым металлом, паром из отопительной системы. И совсем чуть-чуть – нелакированными гробовыми досками из сосны.

Вин крутанул вертлявый стул и плюхнулся на него. На мониторе светилась таблица: девять ящиков – сосновых гробов – доставлены в бюро инвентаризации. Новоявленный библиотекарь отключил монитор. В погасшем экране отразился он сам и семь ящиков, составленные в штабель, у него за спиной.

По сторонам от ниши для ног – пустые выдвижные ящики, в них только пыль. Руководство для сотрудников настоятельно требовало, чтобы они прятались под столами в случае нападения террористов или психов. Похоже на отработку экстренных действий при атомном взрыве, когда я был…

И он вспомнил! Выписанные ЦРУ таблетки – целая горсть в день – не справлялись с задачей: он все еще что-то помнил!

Никому не говори.

Вин открыл средний ящик стола. Обнаружил в нем три скрепки и одно пенни.

Вынул из бокового кармана синей спортивной куртки украденную перьевую ручку.

Иногда приходится делать кое-что, просто чтобы побыть собой.

Кинул ручку в стол.

Заметил отражение семи ящиков в мониторе.

ПОГОДИТЕ.

Я сошел с ума?

ДА – это была правда, но не ответ.

Он повернулся и пересчитал составленные у стены ящики: семь.

Разбудил монитор, чтобы проверить опись привезенных на ревизию гробов: девять.

Куда подевались еще два?

На столе лежал мобильник, выданный ЦРУ.

Нет работы, нет свободы.

Кондор сунул телефон в нагрудный карман рядом с сердцем.

Внезапно ему расхотелось быть здесь, потому что его сюда доставили, прикатили, как тележку с обреченными на уничтожение книгами. Он снова сосчитал гробы: по-прежнему семь. Вышел за дверь, закрыл ее и щелкнул выключателем.

Налево, постепенно сужаясь и погружаясь в темноту, тянулся широкий коридор со стенами из желтых блоков. Справа был тоннель, который шагов через тридцать упирался в кирпичную стену и раздваивался в виде буквы «Т».

Вин направился влево – так можно было дольше не терять из виду места, откуда он начал двигаться. При каждом шаге он выносил вперед ногу, не нагружая ее, как учил Виктор в психбольнице: эстетически совершенное тай-чи плюс прием воинского искусства, который сбивал со следа шаркающих ногами ниндзя и спасал, если пол под тобой вдруг исчезал.

Шаги! Кто-то шел по перпендикулярному тоннелю.

Вин заторопился вслед за этим звуком, чтобы спросить у незнакомца дорогу.

Шаги участились.

Не пугай никого: кашляни, пусть человек знает, что ты тут.

Шаги перешли в бег.

Кондору пришлось сделать то же самое, моторчик сердца застучал в груди.

Иди направо – не налево, до следующего пересечения тоннелей двадцать шагов.

«Вир-р», – заурчала откатная дверь.

Бросок за угол желтой стены…

Лифт – дверь закрывается! Вин успел вскинуть левую руку и вставить ее между створками – те качнулись, разъехались в стороны, и он ввалился в сверкающую металлическую клетку.

КУЛАК!

Не задумываясь – прием, отработанный тысячу раз, – он встретил правым предплечьем руку с кулаком, не блокируя удар, а объединив свою силу с силой нападавшего, так что удар не достиг цели.

Кулак был женским.

За то мгновение, что его обладательница восстанавливала равновесие, Кондор успел правой рукой запустить ее, как ракету, вверх и назад. Женщина стукнулась о заднюю стенку лифта, металлические двери закрылись за спиной Вина.

Клетка со стоном двинулась на первый этаж.

– Оставь меня! – завопила незнакомка.

– Ты меня ударила!

Нападавшая злобно смотрела на него сквозь очки в черной оправе. Короткие темные волосы. Тонкое серебряное колечко в правом углу нижней губы. Черное пальто. Руки сжаты в кулаки, но опущены, не готовы к бою. У нее хватило смелости для атаки, но драться она не умела.

– Ты преследуешь меня! – крикнула она. – Не отпирайся! Наконец я тебя застукала! Прекрати это! Ты следишь за мной! Делаешь всякие гадости!

– Ничего я не делаю!

– Вечно следишь исподтишка. Прячешься. Вынюхиваешь. Трогаешь вещи на моем столе в читальном зале. ЗАКАНЧИВАЙ! Занимаешься этим уже не одну неделю. В следующий раз я тебе как следует врежу…

– Не одну неделю? – прервал он поток угроз. – Я это делаю не одну неделю? Здесь?

Лифт дернулся и замер. Двери за спиной Кондора разъехались в стороны.

Он застыл между разъяренной женщиной и единственным выходом из клетки.

Двери лифта, пророкотав, закрылись. Клетка загромыхала вверх.

Вин запустил правую руку в карман спортивной куртки. Незнакомка позволила ему это сделать, подтверждая тем самым, что она не из числа профессиональных убийц.

– Это мой первый день здесь. Вряд ли я – тот, кто тебя выслеживал.

Лифт вздрогнул и остановился.

Двери за спиной Кондора открылись.

– Ох! – Женщина кивнула в сторону выхода.

Вин задом вышел из кабинки. Незнакомка последовала за ним в коридор с гладкими стенами. Двери лифта закрылись.

– Хм, прости.

– Не за что. Ты сделала все как надо, чтобы потом не пожалеть. Это умно.

– Зачем ты преследовал меня?

– Пытался найти выход.

– Вот он, – сказала женщина и повела его по за́мку. – Меня зовут Ким.

Он представился как Вин.

– Ты, наверное, думаешь, что я псих.

– У каждого из нас – свой путь в Городе помешанных.

Она засмеялась, считая это шуткой, но веселья надолго не хватило.

– Я не знаю, что делать, – пожаловалась Ким. – Иногда мне кажется, что я это придумала. Чувствую, что за мной следят, а когда оборачиваюсь, никого нет.

– В книгах по китайскому военному искусству говорится, что взгляд имеет вес, – сказал Вин.

– Я из Небраски, не из Китая, – ответила девушка и посмотрела на него, теперь уже по-настоящему. – Ты, наверное, хороший отец, – вздохнула она.

– Я скучаю по отцу и по дому, но жить там не хотел бы.

– А здесь что за жизнь?

– Ты шутишь? Здесь я участвую в том, что позволяет людям улучшить свою жизнь, расширить свои возможности, стать не тем, кем они были рождены.

Ким нахмурилась:

– Почему ты живешь здесь?

– Пока что я не готов умереть, – ответил он, – а вообще, какая разница, здесь или в другом месте?

– Ты занятный, Вин. Не смешной, не «ха-ха», но и не «о-хо-хо».

Они прошли мимо полицейского в голубой рубашке, стоявшего перед входом, рядом с металлической рамкой-детектором. У копа была кобура, а в ней – пистолет: Вин когда-то имел дело с оружием такой системы.

Сразу за ограничительной чертой, под табличкой со строгой чернильной надписью: «СТАРЫЕ МОБИЛЬНИКИ ДЛЯ БЛАГОТВОРИТЕЛЬНЫХ ЦЕЛЕЙ!» – стоял пластиковый короб.

«Забавный парень» Вин представил себе, как бросает церэушную раскладушку в этот бак. Но затем поглядел на дюжину мобильников, ожидавших повторного использования в благотворительных целях, и понял, что это было бы жестоко: его телефон был настолько древним и неклевым, что другие мобилки просто задразнили бы беднягу.

Кондор вместе со своей не-дочерью вышел на мартовский небесно-голубой холодок.

Ким расстегнула черное пальто.

– Сделаешь мне одолжение? Ты тут новенький, а значит, ты – не он, кем бы он ни был. Загляни завтра около полудня в Адамсовский читальный зал, подойди к моему столу. Сходишь со мной в мой кабинет. Посмотришь и поймешь, о чем я говорю, даже если там ничего нет.

Стоя под нежарким солнцем на Кэпитал-Хилл-стрит, Кондор услышал в голове директорский голос: «Твои обязанности не предусматривают спасательных работ».

Иногда приходится делать кое-что, просто чтобы побыть собой.

– Договорились, – сказал Кондор.

Ким дала ему свою библиотечную визитку, поблагодарила, сказала «до свиданья» и пошла по улицам округа Колумбия, полным людей, которые, казалось, направлялись туда, куда хотели попасть.

«Помнишь, как добраться до дому?» – спросила Эмма. Одиннадцатиминутная пешая прогулка вдоль краснокирпичного здания Восточного рынка, где сто лет назад Джон Эдгар Гувер[76] работал мальчиком на побегушках. Кондор прошел мимо лотков со свежими фруктами, выдержанным сыром, крупными рыбинами и мясом, цветами. Оказался в очереди у гриля, взял сэндвич с крабовой пастой и лимонад, съел его за одним из высоких столиков, наблюдая за потоком дневных покупателей, неработающих родителей, нянь и двадцатилеток, которые фрилансят с ноутбуков, чтобы заплатить за бананы и разделанных цыплят.

Местом, где он жил, был голубой кирпичный таунхаус на Одиннадцатой улице, Северо-Восток, арендованная квартира, всего пять комнатушек и полторы ванные. Когда он вошел в гостиную, никто на него не бросился. Никто не порвал зубную нить, натянутую перед лестницей к кровати, где он боролся с бурунами в полузабытьи. Телевизор с плоским экраном показал отражение Вина, когда тот плюхнулся на диван, расслабился, задышал спокойно. Кажется, в этой новой жизни все было в норме, все.

На следующее утро, в 8:57, Вин щелкнул выключателем в своей рабочей пещере. Пересчитал гробы: семь.

Проверил компьютерные ведомости: девять. Спятил он или нет, но цифры есть цифры.

Иногда жить можно, только если ты тронулся.

По крайней мере, так он сказал себе, когда на рассвете спускал в унитаз зеленые пилюли. Эмма сообщит о его враждебной реакции, и, вероятно, когда при следующем анализе в его моче не обнаружат следов лекарства, тревоги номер два не объявят.

Остальные тринадцать таблеток выстроились на кухонном столе Кондора, как солдаты.

Он взял в руки кухонный нож, который напоминал легендарное оружие Джима Боуи[77] в битве при Аламо. Принял низкую стойку каратиста, выставив полусогнутые руки перед грудью. Завертел в пальцах боуи и чиркнул острым как бритва лезвием по внутренней стороне правого предплечья, как его давным-давно научили «морские котики»[78] в черных кварталах Нижнего Ист-Сайда на Манхэттене.

Кондор выдохнул и вернулся в состояние «здесь и сейчас». Пользуясь ножом, он соскреб немного порошка с пяти таблеток, выписанных для защиты от себя самого, дабы он не чувствовал, не видел и не думал о том, что не является частью общепризнанной разумной реальности. Стоя посреди кабинета, он рассудил, что легкая сумасшедшинка может быть ему на руку, ведь на второй день в его рабочей пещере с самого утра опять не хватало двух гробов. Он напрягся, переставил одну из картонных коробок с книгами на коричневую металлическую каталку высотой по пояс, подвез ее к семи пустым гробам – и потерял девственность.

С его первой. С первой книгой, которую он достал из кособокой картонки, полной томов, присланных на убой с закрытой американской воздушной базы рядом с городом, который сперва разорили отряды нацистских карателей, а потом разбомбили союзники. Первым изданием, судьбу которого он решал, был «Список Эдриана Мессенджера» Филипа Макдональда.

Фрэнк Синатра сыграл цыгана в черно-белом фильме.

Значит, книгу стоит сберечь от расправы, верно? Он пролистал страницы. Заметил только официальные штампы. Положил томик на каталку, в основание стопки для хранилища.

Судьбу второй книги решить было еще легче: истрепанная обложка. На титульной странице – чернильная надпись, сделанная читателем: «Никогда не знаешь, где ты на самом деле». Похоже, это не код и не секретная информация, значит правила безопасности не нарушены. «Бойня номер пять» Курта Воннегута. Разумеется, ее надо сохранить – на каталку.

И дело пошло. Рядом с пещерой Кондор заметил уборную. Он ходил бы туда чаще, если бы нашел кофе. Книги, извлекаемые из картонных коробок, Вин встряхивал и быстро пролистывал, мельком окидывая взглядом страницы. Наконец тома перестали умещаться на каталке, предназначенной для отправки в хранилище.

А семь деревянных ящиков так и стояли пустыми: гробы ожидали первых трупов.

Нельзя встречаться с Ким, пока не будет обречена на гибель – на утилизацию – хотя бы одна книга.

В черном полиэтиленовом пакете обнаружился толстенный роман автора, который учился на искусствоведа в известном университете и был любимцем критиков. Эта книга утомила Кондора. Он бросил ее в светлый сосновый гроб. Сказал себе, что просто выполняет свою работу.

Прочь отсюда.

Он остановился в коридоре с желтыми стенами, за закрытой дверью кабинета.

«Будь я шпионом, у меня в мобильнике были бы карты. У меня был бы план, и варианты действий на случай отступления, и инструкции, как свалить отсюда по-быстрому.

Будь я шпионом, агентом, оперативником, резидентом, мое „пробуждение“ имело бы значение для того, кто меня ценит, кого интересуют не только задания, разрыв шаблонов и противники, ни один из которых не знает, что я на самом деле существую и охочусь за ними. Будь я все еще шпионом, у меня была бы миссия».

Кажется, прошло лет сорок с тех пор, как я перестал быть собой.

Ужасно.

Неудивительно, что у меня крыша съехала.

На улице, где, наверное, шел дождь, напротив купола Капитолия и колоннады Верховного суда, высились три замка Библиотеки Конгресса, потому что знания жизненно необходимы для составления законов и отправления правосудия.

И да, огромный замок имени Джона Адамса в стиле ар-деко, где работал Кондор, был великолепным – повсюду фрески, бронзовые двери и декоративные совы.

И действительно, высокотехнологичный концертный зал в здании Джеймса Мэдисона, стоящий напротив старейшей твердыни власти – палаты представителей и когда-то за внушительную сумму приспособленный для библиотечных целей, едва удалось спасти от алчных до земли конгрессменов, которые пытались скрыть свое желание захапать пространство под офисы за словами о важности финансово ответственной политики. Но главный бриллиант в короне библиотечной империи – здание Томаса Джефферсона с общим бюджетом в полмиллиарда долларов и тремя тысячами двумястами одним сотрудником, серые мраморные колонны возносятся ввысь на сотни футов – туда, где зеленый металлический купол поддерживает бронзовую статую «Светоч знания» и заключает в себе, как в чаше, мозаичное небо над замком, полным огромных мраморных лестниц, восхитительных стенных росписей и картин, позолоты и темного дерева, канделябров и читальных залов, главный из которых величествен, как собор, и повсюду, везде-везде, книги, слова мужчин и женщин на эфемерном материале, изготовленном из умерщвленных деревьев.

Кондор шагал по желтым тоннелям в подвальном этаже замка, под трубами с водой и электропроводкой, мимо запертых дверей и шкафов. Он поднялся куда-то на первом попавшемся лифте. Металлическая клетка звякнула и выпустила его в пространство, заполненное стеллажами, – ряд за рядом высились полки, забитые книгами, в проходах стояли коробки с книгами, книги были повсюду.

Он пробирался между покрытыми плесенью книжными стенами, задевая плечами корешки, в глазах рябило от выстроенных в ряды томов: каждый с номером, каждый с именем, с собственным обозначением, со своим смыслом. Вин обогнул ряд стеллажей и увидел его.

Том Джоуд[79]. Помятая шляпа, загорелое худое лицо жителя Оклахомы, рубашка с оторванной пуговицей, брюки в пятнах, не чищенные много дней ботинки, покрытые трудовой пылью.

– Где ты был? – шепнул Кондор.

– Искал. А ты?

– Пытался.

Чернокожая женщина в просторной цветастой блузе, поверх которой было надето форменное библиотечное платье без рукавов, выглянула в проход, увидела одного Кондора и поинтересовалась:

– Вы со мной разговариваете?

Седовласый мужчина отстраненно улыбнулся:

– Положим, я говорил сам с собой.

– Голубчик, – сказала она, – все говорят с кем-нибудь.

Кондор отвернулся от нее и пошел, будто знал, что делает и куда идет, увидел дверь в конце книжного коридора, открыл ее…

БАМ!

Удар в бедра, что-то тяжелое прокатилось по носкам ботинок… Каталка!

Стальная тележка с книгами врезается в Кондора, а толкает ее…

Бурая птица Фрэн. Она толкает металлическую тележку, накрытую синим библиотечным халатом.

– О боже, простите! – Женщина топчется на месте, пока Кондор морщится от боли. – Я вас не видела! Я не думала, что тут кто-то есть!

Затем она моргнула, опомнилась, пришла в себя. Взгляд впился в грудь Кондора.

– Вин, это вы? Почему вы без удостоверения? Правила внутреннего распорядка требуют, чтобы оно было на виду. Директору по спецпроектам это не понравится.

Фрэн наклонилась к нему.

– Я не скажу ему, что мы виделись, если вы не скажете, – произнесла она.

– Конечно, – пообещал он. Так рождаются заговоры.

– Вот и хорошо. – Она поправила халат, прикрывавший книги на каталке. – Но все равно вам нужно носить его. Покажете пропуск – и ходите где угодно, делайте что вздумается. По работе, конечно.

Кондор выудил удостоверение из внутреннего кармана уныло-синей спортивной куртки, которой его снабдил церэушный костюмер, одевавший американских шпионов. После этого он спросил бурую птицу, как пройти в читальный зал.

– О, вы забрались на этаж выше. Над читальным залом есть галерея, там, откуда я пришла. Вы ее не пропустите. – Фрэн попыталась поймать его на крючок улыбкой. – Скоро возьметесь за следующую партию, которую привезли для инвентаризации?

– Вы говорите об упаковке книг в гробы для отправки на перемолку? Я всего второй день работаю.

– О, дорогой, вам надо соблюдать график и все успевать. Нужно отвечать требованиям. Босс на вас рассчитывает.

– Наверное, это неплохо – на кого-то рассчитывать, – сказал Кондор.

Поблагодарив ее, он пошел в указанном направлении. Вот дверь с табличкой «Галерея».

За ней открылся ряд книжных стеллажей, скрывавших его с головой. Кондор пробрался к одному из шести узких, как щели, проходов к перилам, окружающим читальный зал с гигантским каталогом изданий двадцатого века и столами для ученых занятий.

Хорошее место для слежки. Можно нырнуть в любую щель. Милашка Чарли, дежурный библиотекарь, и не заметит, куда ты подевался. Хорошая оптика. Мишень должна запрокинуть голову, чтобы посмотреть вверх. А у тебя есть преимущество, ты замечаешь это движение и можешь вовремя скрыться полшага назад – и тебя уже нет.

Кондор приблизился к ограждению балкона. С каждым шагом поле зрения расширялось.

Ким сидела за столом и делала заметки на айпаде, изучая книгу в светло-коричневом переплете, изданную до того, как человек в защитных очках пролетел над Китти-Хок[80]. Ким была в красном кардигане. Очки в черной оправе. Серебряное колечко в губе. Вся – целеустремленность и сосредоточенность. Она подняла голову к…

Кондор сдал назад, откуда он не мог ее видеть, но и она его тоже не могла. Прошел за стеллажами к металлической винтовой лестнице.

Придется тебе полюбить стальные вертушки.

Сталь перил скользила по ладони, окружающий мир вращался вокруг оси спирального спуска. Читальный зал. Ученые за столами. Ким склонилась над книгой. Оперативник по имени Квиллер[81] – из романа, который спас Кондор, – топтался у каталога вместе с очкастым охотником за кротами по имени Смайли[82]. Винтовая лестница развернула Кондора к фреске на стене, возвратила прежний ракурс, но, когда он шагнул с последней ступеньки, двое британцев уже исчезли.

Ким поманила его к себе:

– Он здесь! Я только что чувствовала, как он за мной наблюдает!

– Это был я.

– Ты уверен?

– Две тактические возможности, – ответил Кондор. На возбужденном лице девушки отобразилось недоумение, слова, выбранные далее седовласым мужчиной, показались ей странными. – Сохранить имеющееся положение или спровоцировать изменения.

– Как спровоцировать?

Кондор ощутил, что его заливает прохладным солнцем Кабула, открытое кафе на рынке, где не случилось того, что должно было случиться. Он ответил:

– Мы можем сменить местоположение.

Ким повела его в дебри здания Адамса, в буфет, где стояли автоматы с едой и напитками, линия раздачи с закусками и блюдо с яблоками. Они купили кофе в гигантских бумажных стаканах с крышками и сели так, чтобы каждый мог видеть входную дверь.

– О, мой бог, – прошептала Ким, – это, наверно, он!

В буфет вошел мужчина постарше ее и чуть пониже ростом, коренастый, усатый, с каштановыми космами, в спортивной куртке и начищенных до блеска ботинках.

– Не знаю, как его зовут, – прошептала Ким. – Кажется, он один раз пытался пригласить меня куда-то! И вероятно, меняет свой маршрут, чтобы оказаться там, где я! Когда я чувствую на себе чей-то взгляд, его рядом нет, никого нет, но это может быть, должен быть он.

Женщина за стойкой налила усатому мужчине горячего кофе в белую бумажную чашку. Он уселся за пустой столик, лицом к витрине с йогуртами. С выбранного им угла он мог видеть смутное отражение Кондора и Ким в стеклянной дверце холодильника.

Просто жизнь, удача или сноровка?

Кондор сказал ей:

– Иди в свой кабинет. Жди моего звонка.

– А если что-нибудь случится?

– Что-нибудь всегда случается. Не оглядывайся.

Ким вышла из буфета. Усач не двинулся с места.

Хоть Вин. Хоть Кондор.

Он поддел большим пальцем пластиковую крышку с края стакана.

Потянул время, делая вдох от самых пяток. Выдохнул ровно. Расплел ноги, чтобы встать из-за стола беззвучно, не скребнув стулом по кафельному полу.

Понес перед собой стакан с горячим кофе и неплотно надетой крышкой, как пистолет.

До усатого оставалось пять, четыре, три шага. Мужчина склонил голову над книгой.

Кондор пошатнулся, то же случилось со стаканом в его руке.

Приоткрытая крышка слетела с верхнего ободка. Горячий кофе выплеснулся на усача.

Он и обливший его незнакомец рявкнули, как испуганные собаки. Усатый вскочил и потянулся, чтобы помочь пожилому джентльмену, который, очевидно, споткнулся.

– Я очень сожалею! – соврал Кондор.

– Нет-нет, я, наверное, сам виноват.

Вин моргнул:

– Вы просто сидели. В чем ваша вина?

– Вероятно, я подвинулся и толкнул вас или еще что-то.

– Или еще что-то.

Лицо мужчины соответствовало изображению на пропуске, болтавшемся на шее.

Усатый стал стирать салфеткой темные пятна с книги:

– Это ничего. Она моя, не библиотечная.

– Вы принесли свою книгу туда, где можно взять какую угодно?

– Я не хочу затруднять внутренний оборот изданий.

Вин развернул томик к себе, чтобы прочитать название.

Усатый не моргнув глазом позволил незнакомцу овладеть ситуацией.

– Ли Бо – мой любимый китайский поэт, – сказал он.

– Интересно, читают ли его в Небраске?

Вот тут усатый моргнул:

– Почему в Небраске?

– А почему не там? – ответил вопросом на вопрос Кондор.

Усач пожал плечами:

– Я из Миссури.

– Есть два типа людей, – сказал Кондор, – одни охотно расскажут вам о себе, другие никогда этого не сделают.

– Правда?

– Нет. Каждый относится к какому-нибудь типу. Я не знаю вашего имени.

– Рич Бечтел.

Кондор сообщил усатому мужчине Ричу Бечтелу – то же имя значилось на пропуске, – что он новый сотрудник и не знает, как вернуться в свой кабинет.

– Позвольте мне проводить вас, – вызвался Рич, сразу уловив намек.

Они вышли из буфета. Длинные коридоры разбегались в разные стороны – направо и налево.

– Все равно куда, – сказал Рич седому мужчине, имени которого так и не спросил.

– Выбирайте сами, – ответил Кондор.

– Простите, я работаю в ИСК, исследовательской службе конгресса. Я привык предлагать варианты, а решения принимают другие.

– Ну, в этом случае вы – главный, – соврал Кондор.

Он продолжал контролировать обстановку, пока они двигались по подземным тоннелям. Когда они добрались до нужного кабинета, Кондор знал, где Рич живет и сколько лет провел в Вашингтоне, знал, что он любит кататься на велосипеде. Любит свою работу, хотя, как начальнику группы экспертов по окружающей среде, ему «трудно сохранять хорошее настроение, если учесть, с чем им приходится сталкиваться».

– Это сказывается на жене и детях? – спросил Кондор.

– Не женат. Семьи нет. – Рич пожал плечами. – Она отказала.

– Вас это взбесило?

– Я продолжаю надеяться, если вы об этом. Но зачем беситься, какой в этом прок?

– Вот вы мне и скажите. – Кондор протянул правую руку и ощутил ответное рукопожатие; Рич не пытался продемонстрировать силу. – Меня зовут Вин. Не дадите ли мне свою визитку – на всякий случай?

Карточка отправилась в карман рубашки и угнездилась рядом с визиткой Ким, которую Кондор извлек оттуда, как только оказался в своей звуконепроницаемой норе. Он позвонил по мобильнику в ее кабинет.

Услышал щелчок автоответчика. Никакого человеческого голоса.

Сказал:

– Это…

– Пожалуйста! – голос Ким. – Прошу тебя, прошу, приходи сюда, посмотри, что… Помоги мне!

Кондор захлопнул крышку старенького телефона.

Схватил со стола план здания.

Не смог удержаться: пересчитал гробы.

Все равно семь, когда должно быть девять.

Время сжалось. Замелькало. Он несся по тоннелям и коридорам. Лестницы. Лифт. Ее кабинет в коридоре с логовами ученых. «Не дергай дверную ручку – она испугается еще больше… Все равно ведь заперто». Он постучал в мутное стекло двери.

Ким щелкнула замком, открыла, выставила руку, чтобы втащить гостя внутрь, но схватила воздух – он уже проскользнул мимо нее. Девушка прижалась спиной к стене, пока Вин осматривал кабинет.

Засады нет. Окно слишком маленькое – ниндзя не пролезет. Плакаты на стенах: репродукция французского сельского пейзажа из Национальной галереи, фотография голубого земного шара из Смитсоновского института, блеклый портрет Мерилин Монро с улыбкой на ярко-красных губах и честными глазами. Экран компьютера Ким светился. На столе – черно-белая фотография в рамке: моряк, патрулирующий джунгли. Отец? Дед? Вьетнам?

– Я думала, все в порядке, – лепетала Ким. – Все спокойно, ты разбираешься с этим делом. Отперла дверь кабинета. Она была заперта – клянусь, она была закрыта на ключ! Огляделась и… вижу, средний ящик стола приоткрыт. Чуть-чуть.

Белый палец Ким, как пика, указал на ящик, теперь уже сильно выдвинутый.

Внутри, на плоском деревянном дне, Кондор увидел надпись:

Сделана жирной красной помадой, по процарапанным на дне буквам крупнее кисти его руки.

Ким прошептала:

– Как он сюда попал? Сделал это? Ты ведь был с ним?

– Раньше – нет. И тебя здесь тоже не было.

Рядом с надписью в ящике валялся тюбик помады – гладкий металл под золото, без отпечатков пальцев. Кондор указал на него:

– Твое?

Девушка посмотрела ему в глаза:

– Такие, как я, иногда пользуются помадой.

– Значит, он не принес ее и не забрал с собой.

Но не это было главным.

– Посмотри внимательно, – сказал Кондор. – Под помадой – вырезанные буквы. Правила библиотеки не позволяют проносить внутрь нож, а значит, тот, кто это сделал, серьезно относится к своему лезвию.

– Меня сейчас стошнит.

Но не стошнило.

– Позвони в полицию, – посоветовал Кондор.

– И что я им скажу? Неизвестный, я ведь не уверена, что это был тот мужчина, проник в мой запертый на ключ кабинет и… и сделал что? Меня примут за сумасшедшую.

– Может быть хуже. Звони в полицию.

– Ладно, они придут, возьмутся за дело, станут следить за мной, пройдет время, они ничего не обнаружат, уйдут – и что тогда? Снова это?

Она покачала головой.

– Я аналитик, – добавила она. – И вот что я думаю. Сперва нам нужно узнать больше, проверить все, что мы скажем копам, иначе они будут считать нас психами!

– Сперва позвони им. А уж потом проверяй. Психи не всегда ошибаются.

– Что еще предложишь? – спросила она, внимательно разглядывая его шрамы.

– Возьми то, что тебе нужно, – сказал он. – Работай там, где я тебя нашел, в читальном зале, на людях, не в одиночестве. Не знаю, что будет потом, когда ты пойдешь домой.

– Там никогда… ничего подозрительного не случалось. К тому же у меня есть соседка.

– У героини «Терминатора» тоже была.

– Жизнь – не фантастическое кино.

– Правда?

Кондор постучал костяшками пальцев по монитору Ким. Заставил ее снять надпись «ШЛЮХА» на мобильный и отправить самой себе по почте, после чего задвинул ящик стола.

– Есть у тебя парень, или муж, или бывший?

– Последний был в Сан-Франциско, и он меня бросил. А мужа никогда не было. Может, и не будет. Видимо, я привлекаю только психопатов. Или других просто нет. Почему я не могу найти милого парня, без заморочек?

– Тебе нравятся усатые?

– Эй, я ношу кольцо в губе.

– Ты хоть раз обсуждала с кем-нибудь усы?

Она отрицательно покачала головой – нет.

– Тогда, вероятно, они у него уже давно.

Ким передернуло.

Он проводил ее к тому же столу в читальном зале.

Оставил там, где библиотечные коллеги в случае чего должны были услышать ее крики.

Поднялся по винтовой лестнице и вышел в дверь с табличкой «ГАЛЕРЕЯ», проделав обратно тот же путь, что и в первый раз, – между стеллажами с книгами, ряд за рядом. В глубине одного из проходов он заметил детектива в тренче, как у персонажей романов Дэшила Хэммета, похожего на Хамфри Богарта, еще не знающего, что его мечта – Лорен Бэколл.

Кондор окликнул его:

– Какое у меня задание?

Детектив посмотрел на него долгим взглядом:

– У тебя есть работа, ты ее выполняешь.

Его работа.

Снова в подземной пещере. Один с по-прежнему семью гробами. Один с тележкой, нагруженной под завязку несколькими книгами, которые ему удалось спасти от ожиданий директора по спецпроектам.

Его вдруг охватила злость. Бешенство. Он стал заталкивать книги в гробы. Наполнил все семь, грохнул их на каталку, вытолкал ее из кабинета, составил ящики штабелем у желтой шлакобетонной стены, увез тележку обратно в нору, ввел «ЗАБРАТЬ» на компьютере, выключил свет, запер дверь и отправился домой раньше пяти, выполнив всю дневную работу, в лихорадочном ознобе от непонимания того, что делать.

Лихорадка заставила его вернуться в библиотеку до рассвета. Пропуск позволил попасть внутрь, миновав копов и металлодетекторы, дальше вниз на лифте в подземное сияние коридора, за углом которого – его кабинет, и тут вдруг – неожиданный рокот крутящихся колесиков.

Кондор поспешил завернуть за угол…

…прямо на него катилась тележка с сосновыми гробами, которую толкал мужчина с гантелеобразными мускулами, коротко, по-военному, подстриженными светлыми волосами и узким, гладко выбритым лицом. На груди у мускулистого блондина болтался пропуск. Глаза были темно-голубыми.

– Подождите! – крикнул Кондор.

Тяжело нагруженная тележка дернулась и замерла на месте.

– Что вы делаете? – спросил Кондор. – Это мои гробы, то есть ящики.

Не смог удержаться и прошептал:

– Девять.

Посмотрел вдоль коридора, туда, где вчера составил штабель из семи.

Блондин сказал:

– Ты, наверное, новый парень. Я слышал, что ты со странностями.

– Меня зовут Вин, а ваше имя?..

Голубоглазый гантельно-мускульный ответил:

– Ну, Джереми.

– Джереми, ты все понял верно, я тут человек новый, но у меня есть идея. Надеюсь, это нам обоим пойдет на пользу.

Поскорее вешай ему лапшу на уши, чтоб он не успел дать неправильный ответ.

– Я облажался, прости, сунул не ту книгу в ящик, и вот что нам нужно сделать, что мне нужно сделать: затащить их обратно в мою нору, открыть и найти книгу, которая должна отправиться в хранилище. А потом ты заберешь ящики.

– Я уже это делаю. Это моя работа. И я говорю «когда».

– Именно поэтому такой вариант нам подходит. Потому что ты говоришь «когда». А пока я исправляю ошибку, ты сходишь в буфет и возьмешь нам обоим… Не знаю, как тебе, но мне нужно выпить кофе. Я покупаю, ты приносишь, а к тому времени я уже управлюсь с ящиками.

– Буфет так рано не работает. Только автоматы.

Не говори ничего. Жди. Пусть идея уляжется у него в голове.

– Потребность в кофе – это слабость, – сказал Джереми.

– Доживешь до моих лет и поймешь, как легко наступает слабость.

Блондин улыбнулся:

– Может, там есть горячий шоколад.

– Думаю, есть. – Вин выудил из кармана черных джинсов несколько последних долларовых бумажек – остатки от выплаты при увольнении. – Если увидишь там кнопку «Сливки», нажми ее и возьми мне, будь добр.

Джереми взял деньги. Скрылся в глубине желтого шлакобетонного коридора.

Вин закатил тележку в нору. Откинул крышку первого гроба, обнаружил там беспорядочную свалку книг, одна – с порванной обложкой, над именем автора сохранилось только: «… ПРИ СМЕРТИ».

Помню, я это помню.

Во втором ящике – похожая мешанина, и тоже знакомая: сплошь романы, некоторые несли печати с какого-то острова, острова Пэррис[83]. Да, этот набивал я, один из семи. То же самое и с третьим открытым ящиком, и с четвертым.

Но не с пятым.

Пятый сосновый короб был наполнен аккуратно составленными в стопки книгами. Штук семьдесят или больше.

Но только два наименования.

«Дельта Венеры» Анаис Нин. Никогда не читал, а их в этом гробу, наверное, треть.

Остальными книгами-отщепенцами в этом гробу были разные издания «Саквояжников» Гарольда Роббинса, с нарисованными на обложках изображениями блондинки в роскошном розовом платье и меховой накидке на плечах; за спиной красотки толпились несколько мужчин.

Я помню ее! Роман с ключом[84] об эксцентричном миллионере Говарде Хьюзе, выкупившем Лас-Вегас у мафии. Но главное, что помнил Вин о книге, – то, как он ждал, когда родители уйдут из дома, чтобы почитать те страницы.

Однако этим утром Вин, в своей запертой пещере, в подвале Библиотеки Конгресса, Вашингтон, округ Колумбия, рылся в гробу с выброшенными томами «Саквояжников» и не находил ничего, кроме книг со штампами публичных читален от Нью-Мексико до Нью-Джерси, ничего спрятанного в них или под ними, в сосновых ящиках, никаких особенностей, которые…

Что это за запах?

Вин, как бладхаунд, стал обнюхивать гроб с обреченными на смерть романами.

Пахнет вроде… миндалем.

Он выбрал несколько экземпляров каждой книги наугад, закинул их под стол. Томики проскакали по бетонному полу. Вин закрыл крышку гроба, из которого извлек их.

В шестом ящике царил рукотворный хаос из кое-как засунутых томов, а вот в седьмом все оказалось так же аккуратно, как в пятом. Снова Анаис Нин и «Саквояжники» плюс еще два романа «Опекуны» – на Кондора опять нахлынули воспоминания о тайком прочитанных запретных страницах – и три экземпляра сочинения Алана Маршалла «Зови меня грешником», о котором Вин никогда не слышал. Плюс запах миндаля. Кондор закрыл ящик. Последние два гроба содержали книги, которые он самолично отправил на казнь, и пахли только сосновыми досками.

Выкатил нагруженную ящиками тележку обратно в коридор.

Подведем итог.

В отличие от книг, лежащих в семи гробах, которые все время тут были, те, что обнаружились в двух прибывших неизвестно откуда, сложены аккуратно, в алфавитном порядке[85], то есть систематично, согласно заголовкам, и все они, скажем так, эротического содержания.

И пахнут миндалем.

Вспоминай, я не могу вспомнить, что это значит.

Джереми протянул Кондору стаканчик с кофе из автомата:

– Ты нашел то, что искал?

– Да, – выдал Кондор правду, полную лжи.

Джереми смял запачканный шоколадом бумажный стакан и бросил его на ящики.

– Я пойду с тобой. – Вин зашагал в ногу с мужчиной, толкавшим тяжелую каталку.

– Ты странный. Нажми кнопку лифта.

Металлическая клетка медленно везла двух мужчин и тележку с гробами вверх, вверх…

– А тут внизу много странных встречается? – спросил Кондор.

– Некоторые идут по этому коридору, чтобы срезать путь, когда собираются на обед или хотят взять кофе получше.

Дальше их дорога до разгрузочной площадки сопровождалась лишь поскрипыванием крутящихся колесиков. Джереми набрал код на двери и выкатил тележку наружу, на подъемную платформу, – рядом с ней стоял фургон, которому предстояло забрать груз.

Подошел библиотечный коп с электронным планшетом, глянул на ящики, открыл один и увидел трупы книг: все как в ведомости. Он посмотрел на Кондора.

– Старик со мной, – пояснил Джереми.

Коп кивнул и отчалил.

Небо порозовело. Мускулистый блондин поднял на платформе девять ящиков – девять, не семь – и опустил их в кузов фургона для доставки на склад утилизируемого сырья.

– Больше смотреть не на что, – сказал он странному старику.

Кондор вернулся обратно через дверь разгрузочной площадки.

Гремящая металлическая решетка опустилась за ним стальной стеной.

Светящиеся стрелки черных, как у «морских котиков», наручных часов показывали, что уже больше семи утра. Кондор побрел к своему кабинету тем же путем, каким пришел, будто повторение географии маршрута позволило бы ему отмотать время назад, вернуться в тот миг, когда была совершена ошибка, и все исправить. «Когда» отправило его к стеллажам, среди которых он блуждал прежде, к просвету между двумя забитыми книжными полками: там он увидел мышонка по имени Стюарт[86], ехавшего на крошечной машинке в поисках севера, чтобы обрести там настоящую любовь.

Кондор прошептал:

– Удачи тебе, приятель.

Голос за спиной:

– Вы что…

Разворот в полуприседе на пружинящих ногах, руки вверх и вперед.

Женщина в коричневой одежде, глаза навыкате…

Фрэн выпаливает скороговоркой, запинаясь:

– Я просто хотела спросить: «Вы что, сами с собой разговариваете?»

Кондор мягко опускает руки, выходит из боевой стойки:

– Вроде того.

– Простите, что помешала. – Она улыбнулась, как женщина из социальной службы методистской церкви, куда его однажды водила мать. Или как бритоголовая буддийская монахиня в шафрановом одеянии, которую он видел в Сайгоне, после того как город сменил название. – Но все равно, рада вас видеть.

Кондор нахмурился:

– Куда я ни пойду, везде вы.

– О боже мой! – прочирикала Фрэн. – А вам не показалось? И вообще, хорошо, что вы здесь. Ранней пташке достается червячок. Уж вы мне поверьте, червей тут полно. Они повсюду.

За спиной – какое-то движение: что-то или кто-то вылезает из-за шкафа, проскакивает между стеллажами, где катался Стюарт.

– Кстати, – послышался голос Фрэн, – вы хорошо поработали. Босс будет доволен.

– Что?

– Ваша первая чистка.

– Откуда вы знаете, что я отправил гробы? – (Улыбка Фрэн стала шире.) – Наверное, Джереми сказал.

В каньоне из книжных стеллажей, за щебетом коричневой женщины-птицы Кондор едва различал звук подкрадывающихся шагов.

– Пройдем через его мастерскую в подвале, дверь, наверное, не заперта, я ведь работала с ним, когда была на вашем месте.

По коже мурашки: что-то – кто-то – таится в стеллажном каньоне, никто из них двоих его не видит, это из-за него шелохнулся воздух.

– Вин, вам нехорошо?

– Просто отвлекся.

– А-а.

Фрэн маршевым шагом вышла за дверь.

Одни, Кондор телепатировал тому, кто прятался в кавернах каньонов, образованных рядами книжных полок. Теперь здесь только ты и я. Мы совершенно одни.

Где-то ждал наготове нож.

Вин двинулся между стенами из стеллажей, забитых томами с расшифровками радиосообщений Королевских ВВС 1939–1941 годов. Он слышал позывные сигналы, переговоры пилотов, рокот самолетных моторов, разрывы бомб и стрекот пулеметных очередей.

Сегодня решающий день. И он порешит тебя.

Он никогда не знал, что́ решительно переломит течение дня – звук, покалывание в пальцах, замеченное уголком глаза движение, что угодно. Кондор крутанулся влево, к стене из книжных полок, ударил ладонями по десятку томов: те слетели с мест и сбили книги в соседнем проходе. В книжной стене образовалась дыра, сквозь которую он увидел…

…дико вытаращенные от испуга глаза усача Рича Бечтела.

– Опа! – вскрикнул Кондор. – Думаешь, я опять споткнулся.

Он мягко проплыл вокруг стеллажа и, исполнив боевое балетное па, влетел в проход, где Рич – костюм, галстук, усы – растерянно стоял у груды сброшенных на пол книг.

Кондор улыбнулся:

– Удивлен, что видишь меня здесь?

– Удивлен. Почему?..

– Да, почему ты здесь?

Усач пожал плечами:

– Срезаю путь. Иду за хорошим кофе.

– Ты срезал его по балкону над читальным залом?

– Разумеется, там есть дверь.

– А почему ты прятался? – спросил Кондор.

Рич пожал плечами:

– Не хотел, чтобы Фрэн меня окликнула.

Признание без намека на досаду или неудовольствие. «Как будто мы друзья», – подумал Кондор.

– Раньше, – продолжил Рич, – я работал в здании Адамса, исследовал по заданию конгресса подходы к государственному управлению. Среди книг на моем столе был редкий ранний перевод «Дао дэ цзин», ты знаешь, это…

– Китайский Макиавелли.

– Гораздо больше, но в общем – да, это руководство для наделенных властью о том, как ею пользоваться. Рейган любил его цитировать. Фрэн приняла эту книгу за что-то вроде Корана. Проходя мимо моего стола, она увидела заглавие и накинулась на меня – мол, как я смею содействовать распространению таких идей. Ситуация накалилась. Она была готова сбросить книги со стола, могла произойти неприятная история, но…

– Но что?

– Я ушел. Теперь, когда вижу ее, быстро прохожу мимо. Или стараюсь остаться незамеченным.

Кондор сказал:

– Да, такое не выдумаешь.

Припертый к стенке Рич нахмурился:

– Зачем мне выдумывать?

– Мы все что-нибудь сочиняем. А иногда вплетаем реальных людей в истории, которые родились у нас в головах. Порой это приводит к… неразберихе.

– Я и без того изрядно запутался. – Рич засмеялся. – Что ты сейчас делаешь?

– Ухожу. Ты в какую сторону шел?

Рич махнул рукой туда, откуда явился Кондор, – влево – и улыбнулся.

«Чух-чух-чух» – шум поезда.

В соседнем проходе, между стенами из книг, по роскошной зелени лугов, к востоку от Эдема, тянутся железнодорожные пути, колеса товарного поезда громыхают по стальным рельсам, а на крыше одного из вагонов сидит сжавшийся в комок, потерянный, отчаявшийся Джеймс Дин[87].

Кондор выбрался из стеллажной пещеры и прошел на галерею, откуда мог видеть пустые столы в читальном зале. Посмотрел на часы. Понадеялся, что ему не захочется отлить. Во время слежки не всегда можно воспользоваться коробкой из-под молока.

Что это значит, когда ты чувствуешь запах миндаля?

Не думай об этом. Растворись среди стеллажей.

Стань частью того, что люди не замечают.

Точно по расписанию Ким с серебряным кольцом в губе и женщина в скучном деловом костюме вошли в читальный зал. Соседка по комнате удалилась. Ким села за стол. Он понаблюдал за жертвой слежки еще двадцать минут, затем пошел в свой кабинет. У желтой стены нет гробов, доставленных Джереми: проследи за этим.

Кондор оставил дверь кабинета открытой. Опустился в кресло у стола.

Шаги – в коридоре, за открытой дверью, тяжелые каблуки ступают по бетонному полу желтого подземного тоннеля. Топот все громче и все ближе, ближе…

Она миновала открытую дверь, сделала три твердых шага; сильные ноги и пальто королевского, синего цвета. Крашеные белые волосы с серебристым отливом парят над плечами; сочный рот, высокие скулы. Космическая гравитация едва не вытягивает кости из тела, и она уходит. Клацанье высоких каблуков удаляется за угол, может быть к лифту, – за порцией кофе в середине первой половины дня.

Не вписывай случайную красотку в свою историю.

Не превращайся в назойливого преследователя.

Но он им не был и не стал бы, он только взглянул, до боли хотелось поглазеть еще, но не было времени даже думать о ней, о том, что, может быть, ее зовут Лулу и она душится мускусом….

Миндаль.

Встал из-за стола, вышел, запер дверь и полетел наверх, через две ступеньки, мимо охраны у дверей на улицу, набрал тот номер с церэушного мобильного. Ответил бесстрастный голос, в три счета доведя Кондора до исступления. Он вернулся в свой голубой таунхаус и девятнадцать минут пялился на закрытую бирюзовую дверь, пока не раздался этот тихий стук.

Открыл трем мужчинам в пиджаках, с глазами как дуло двустволки.

Эмма появилась часом позже, отпустила троицу.

Села в кресло напротив сгорбившегося на диване Кондора.

Спросила:

– Что ты сделал?

– Позвонил в полицию, – буркнул седой мужчина, за которого она отвечала.

– По своей старой церэушной экстренной линии. Сказал, что будто бы нашел пластиковую взрывчатку типа С-четыре. Но не знаешь, в каком месте. Ты просто унюхал запах, миндальный.

– В Библиотеке Конгресса.

– Здесь очень много всяких мест. А С-четыре теперь не так распространена, как раньше.

– Все равно работает. Бахает что надо. Адская зона поражения.

– Если знаешь, как ее достать или изготовить и как применить.

– Ты слышала о такой штуке, как Интернет?

Она сменила тему:

– Расскажи о похабных книгах.

– Ты знаешь все, что известно мне, я ведь рассказал этим, в пиджаках, а они передали тебе. Похоже на безумие, да? А так как я не в себе, тут нет противоречий. Или я ошибаюсь?

Эмма посмотрела ему в лицо:

– Они ведь не собираются ничего устраивать, а?

– ЦРУ. На страже безопасности страны.

– Ох, они что-то задумали, – сказала она. – Больше никакого пятого уровня, тебя будут проверять по третьему. Почаще неожиданно заглядывай домой. Следи за мной, как я за тобой: вдруг замотаюсь, размякну и не передам дело на повторное рассмотрение вовремя, чтобы избежать неожиданностей.

– Что ты сделала, чтобы меня не забрали прямо сейчас?

– Сказала, что ты, видимо, рановато набрался и не сдружился с таблетками.

– Набрался?

– Завтра – День святого Патрика. – Она покачала головой. – Полагаю, ты понимаешь. Но ты пытаешься быть тем, кем был тогда. А тот парень теперь стал тобой.

– Вином, – сказал он. – Не Кондором.

– Обоими, но в правильной перспективе.

– А-а-а, – протянул Кондор, – в перспективе.

– Как ты? Живешь на свободе какое-то время. И как тебе тут?

– Полон ответов и страшусь вопросов.

Она смягчилась:

– А галлюцинации?

– Не мешают…

– …твоим действиям в реальном мире?

– «Реальный мир». – Он улыбнулся. – Я прослежу за этим. А как насчет преследователя Ким?

– Если он существует, ты прав, ей нужно позвонить в полицию.

– Ага. Как я позвонил. Это решит все проблемы.

– Другого нам не дано, – закрыла вопрос Эмма.

– Еще кое-что, – сказал Вин. – На работе – я больше не могу делать это, набивать гробы.

– Плохо со спиной? – заботливо спросила Эмма. – Тебе нужно…

– Мне нужно больше каталок для отправки в хранилище. Нужно, чтобы я мог спасать больше книг.

Эмма стала зондировать почву. Психиатр. Контролер. Может быть, друг.

– Это для тебя не просто книги. Те, что на работе. Романы.

Кондор пожал плечами:

– Рассказы тоже.

– Но их уничтожат и без твоего участия. Тебе кажется, что ты – вроде нациста, отправляющего книги на костер. Но ты не нацист. Почему это тебя так волнует?

– Мы отдаем прочитанным историям часть своей души, – сказал Кондор. – Чем они разнообразнее, тем значительнее мы сами. Чем лучше, правдивее или занимательней история…

Он пожал плечами, и в голове церэушницы сложилось логическое завершение фразы.

– Попробую что-нибудь предпринять, – пообещала Эмма. – Насчет каталки.

– Каталок, – поправил Кондор. – Может, нам повезет.

Она вышла из его арендованного дома. Оставила сидеть сиднем.

Одного.

Иногда приходится делать кое-что, просто чтобы побыть собой.

На следующее утро он собрался, как на войну.

Черные ботинки, удобные для бега. Свободные черные джинсы, не сковывающие движений ног при ударах. Оксфордская синяя рубашка, которая легко разойдется по швам, если за нее схватятся. Вместо спортивной куртки шпионского костюмера он надел черную кожанку на молнии, которую купил после того, как бывший церэушник – кокаиновый ковбой – подстрелил его в Кентукки. В ней было удобно двигаться, и она давала иллюзию защиты от сверкнувшего в воздухе ножа или разорвавшейся бомбы.

«Кроме того, – подумал Кондор, увидев свое рок-н-ролльное отражение в стекле двери здания Адамса, – если я пойду ко дну, то буду выглядеть самим собой».

У желтой стены рядом с его кабинетом ждал штабель из семи сосновых ящиков.

Кондор оглаживал их, как вампир. Вдыхал запах. Приподнимал крышки и осматривал пустые внутренности: гладкие стенки, сколоченные столярами днища с усилительными планками – смертные одры с прямоугольными желобами для обреченных книг. Он провел носом по всем семи пустым гробам, но только над одним уловил слабый запах миндаля.

Кондор влетел в свой кабинет. Компьютер сказал, что у дверей его должны дожидаться девять гробов. Ящики стола по-прежнему пусты, никакого оружия. На глаза попалась перьевая ручка директора по спецпроектам. Используй то, что под рукой. Он сунул ручку в карман черной кожанки.

Две женщины, работавшие за столом у дверей читального зала в адамсовском здании, заметили идущего к ним седого мужчину. Обе были в зеленых свитерах. У той, что помоложе, на левой щеке красовался зеленый трилистник. Она остановила Кондора улыбкой:

– С Днем святого Патрика! Вам нужно что-нибудь праздничное, зеленое. Пожертвуйте доллар библиотеке, и мы вам сделаем татуировку-трилистник! На удачу и для защиты от воришек. Хотите на руке? Если желаете оторваться покруче, то на щеке или…

Седовласый незнакомец приставил указательный палец к центру ее лба.

– О, круто! Как третий глаз!

– Или как дырка от пули.

Улыбка погасла. Он вошел в читальный зал. Библиотекари за стойкой. Ученые за столами.

Здесь, на своем обычном месте, сидит Ким.

Она держалась молодцом. Глаза прикованы к старинной книге. На столе, на видном месте, лежит мобильник: легко схватить и послать бесконтактный сигнал. Направляясь к подножию винтовой лестницы, он сохранял дистанцию между собой и тем местом, где сидела девушка.

Изображая пожилого человека, Кондор тянул время: неспешно взбирался по серебристым стальным ступеням – спиральному подъему, витки которого возносили его к небу. Первый поворот позволил оказаться лицом к читальному залу и окинуть взглядом макушки незнакомцев, любой из которых мог оказаться противником. Ступеньки развернули его к стене, тонувшей в черно-белой алабамской ночи, где шестилетняя девочка на улице маленького городка оборачивается, чтобы взглянуть на отчий дом, и ее окликают: «Глазастик!»[88] Стальной путь к небесам сделал очередной изгиб…

Фрэн.

Стоит в дальнем конце читального зала. Кондор ощутил, как крепко сжимают ее пальцы ручку каталки, накрытой синим халатом. Увидел пылающее лицо женщины-птицы.

Через весь зал она ярилась на Ким – девушку с серебряным колечком в губе.

Сумасшедшего узнаешь с первого взгляда. Он остается там, где тронулся умом.

Одержимость. Назовите это вожделением, о котором Фрэн не смела упоминать. Назовите исполненной страха ненавистью ко всему этому. Назовите бешенством из-за серебряного кольца в губе Ким и открытого неповиновения этой девицы Тому, Как Все Должно Быть. Назовите это завистью или злостью, направленной на чертовски юную женщину с мягкими формами, к которым Фрэн никогда не предложат прикоснуться, ибо она делает то, чего Фрэн никогда не делала. Не могла. Не стала бы. Не сумела бы чувствовать, обладать чем-нибудь, быть чем-нибудь. Похоть, зависть, ненависть: бесчисленные внутренние зажимы вылились в беснующуюся одержимость и превратили Фрэн из щебечущей бурой птички в шакала, истекающего слюной от жажды плоти и крови.

Ким.

Девушка сидела за столом между кипящей от ярости Фрэн и застывшим на спиральной лестнице в небо Кондором. Ким перевернула страницу.

Фрэн моргнула и умерила пыл – заметила Вина. Поняла, что он разглядел ее настоящую. Рыкнула, крутанула каталку и стала толкать к главному входу в читальный зал.

Отрежь ей путь! У тебя нет ничего! У нее – нож! Кондор затопотал вниз по стальной винтовой лестнице, быстро пересек читальный зал. У него не было доказательств. Не было законного права крикнуть ей: «Стой!» – или вызвать копов: любой из них тут же поставит в известность пиджачников, а те упекут его в обитую матрасами камеру внутри секретного госпиталя в штате Мэн или отправят в подземный крематорий в Виргинии, и ни одна живая душа не увидит и не учует его дымка, кольцами взвивающегося в ночное небо.

Он задержал дыхание у стола Ким и процедил сквозь зубы:

– Не усач – она!

Девушка обернулась к главному входу в зал, куда он указывал, но за Вином, яростно тычущим пальцем в ту сторону, увидела только силуэт человека, заталкивающего в лифт тележку.

Кондор кинулся к лифту, увидел горящую стрелку вниз:

Сбежал по ступенькам, влетел на подземный этаж…

И услышал за углом звук катящихся колесиков.

Прямо на него неслась накрытая синим халатом тележка.

Он схватил ее обеими руками, дернул на себя – Фрэн потеряла равновесие. Толкнул каталку сильнее, чем манекенов-блокировщиков на полозьях, когда занимался американским футболом в старшей школе. Придавил бурую птицу спиной к желтой стене из шлакоблоков. Пригвоздил к ней. У того, кто следил за Ким, есть нож, а женщина вроде Фрэн, в туфлях с острыми, как кончик ножа, носами, однажды чуть не убила Джеймса Бонда.

Кондор крикнул:

– Почему Ким?

– Ее вообще не должно быть! Я должна быть ею, обладать ею, остановить ее!

Каталка, которую каждый пытался заполучить, содрогалась между ними.

Синий халат сполз на пол. С тележки посыпались книги. Привезенные из библиотек центральных штатов в крупнейшее хранилище культурных ценностей, где они прекратят существовать по распоряжению государства. Кондор успел заметить с десяток экземпляров одного и того же издания, запрещенного в старших школах Америки, потому что.

– Ты заполняла гробы! Обманом вынуждала библиотеки по всей стране присылать экземпляры книг сюда, в материнское лоно всех книгохранилищ! Ты убивала эти книги! – Кондор надавил на тележку, чтобы удержать Фрэн припертой к стене. – Ты каратель!

– Книги пачкают людям мозги! Вкладывают в них идеи!

– В наших головах могут бродить какие угодно идеи!

– Не в моем мире!

Фрэн нажала на ручку, орудуя ею как рычагом, и наклонила тележку, отталкивая Кондора. Та опрокинулась набок. Вин пошатнулся и упал на нее сверху.

На него посыпались удары, он извернулся, вскочил, дал отпор.

Крикнул:

– Где гробы?! Где взрывчатка?!

– Я тебя раскусила! – взвизгнула Фрэн и запустила в него книгой. Удар пришелся в нос.

Больно! Он почувствовал пинок, привалился к стене, вскинул руки, чтобы отразить атаку…

Но атаки не последовало.

Она ушла. Шакалиха Фрэн дала деру и теперь улепетывала по подземному тоннелю.

Мобильник, достань мобильник.

– Ким! – выдохнул он в ухо женщине, ответившей на звонок. – Будь осторожна: Фрэн, женщина моего возраста, – не бурая птица, а шакал, это она преследует тебя!

– Ничего не говори! Ты в читалке, верно? Оставайся на виду, но доберись до пункта контроля… Да… К библиотечному компьютеру… Найди базу данных сотрудников… Нет, ищи не такую-то Фрэн, ищи какого-нибудь Джереми!

Призрак Фрэн прошептал: «Я раньше работала с ним, на твоей должности».

На телефон пришло сообщение: номер кабинета/мастерской, какая-то нора в замке.

Ручкой директора по спецпроектам Вин набил цифры на запястье левой руки.

Отключил мобильник и, пошатываясь, двинулся по подземному тоннелю.

Изучай номера на закрытых дверях, ищи те, что с буквами ПЭ – подвальный этаж! Как мой кабинет! Еще на один уровень вниз.

Находясь в лестничном колодце, открыл крышку своего древнего мобильника и набрал другой номер:

– Рич, это Вин, ты должен помочь кое-кому прямо сейчас! Охраняй ее. Скажи, что я послал тебя. В Адамсовском читальном зале. Зовут Ким, серебряное кольцо в губе… Думаю, ты ее замечал и раньше! И это хорошо, ты только… Ладно, а когда не смог подобрать нужных слов, то просто ушел, верно? Ну так вот, иди сейчас!.. Не волнуйся, никто не знает всего. Играй с теми картами, которые у тебя есть.

Он припустил трусцой по желтым тоннелям, как крыса, бегущая по лабиринту. Я слишком стар для этого. Прихрамывая, доковылял до закрытой коричневой железной двери. Ручка не поворачивалась. Увидел звонок. Нажал указательным пальцем. Послышалось «бзззз».

Щелчок магнитного ключа. Дверь распахивается.

Заходи.

В десяти шагах от порога этой подземной берлоги, рядом с верстаком, стоял Джереми, держа пульт, как волшебную палочку. За Кондором с грохотом закрылась дверь.

– Что тебе нужно? – спросил попечитель правительственного за́мка.

Попечитель, или опекун, как в романе, который пыталась изничтожить Фрэн, – в истории о сексе, психушке и о том, кто на самом деле псих. Держись нормы. И Кондор ответил:

– Гробы.

– Они уже здесь?

Огляди мастерскую: никаких признаков двух пропавших ящиков. Холодильник. Раковина у стены. Урна с пустыми пластмассовыми бутылками. Крышка открытого ноутбука смотрела на Кондора с верстака, у которого стоял технарь-волшебник, хозяин этой пещеры. Джереми кинул пульт, и тот приземлился рядом с айфоном, присоединенным кабелем к компьютеру.

– А, – сказал Джереми, – ты о ящиках для книг, – и сделал шаг к Кондору. – Что тебя беспокоит?

– Есть кое-что, о чем ты не знаешь.

– Я знаю достаточно.

Слева от Джереми стоял прозрачный пластмассовый короб на колесиках с полудюжиной мобильных телефонов и распечатанным на цветном принтере объявлением на одной из стенок: «СТАРЫЕ ТЕЛЕФОНЫ ДЛЯ БЛАГОТВОРИТЕЛЬНЫХ ЦЕЛЕЙ».

Один удар сердца. Два.

– Я не знал, что это ты собираешь мобильники для благотворительности.

– А что ты знаешь? – Джереми приблизился еще на шаг.

Иногда жить можно, только если ты тронулся.

Голубые глаза Джереми прищурились, руки сжались в кулаки.

Ощути биение жизни. Смотри кино.

Безоблачное голубое небо над куполом американского Капитолия. На другой стороне улицы высится замок с зеленой металлической макушкой, высоченными стенами, колоннами и величественными лестницами, окнами, за которыми работают люди, фонтаном перед входом, где позеленевшие бронзовые греческие боги и богини флиртуют друг с другом и демонстрируют свою неукротимую волю.

Встряска, грохот! Здание Джефферсона Библиотеки Конгресса содрогается, осыпает все вокруг разлетевшейся по сторонам после взрыва бетонной пылью, как 11 сентября, как в Оклахома-Сити[89]. Шаровые молнии нового типа прокатываются по залам с деревянными панелями, по деревянным полкам, по книгам, которых больше никто никогда не увидит. Стены рушатся. В последний миг, когда за́мок еще цел, в нем царит какофония криков.

До двери тебе не добраться. Все равно она заперта. А враг – между тобой и пультом на верстаке, у ноутбука, соединенного пуповиной с телефоном.

Раскрыл карты:

– О тебе и Фрэн.

– Она всего лишь женщина, – сказал Джереми. – От нее, конечно, больше пользы, чем от осла, но она хуже поддается дрессировке. Склонна обольщаться. Как все женщины в этом Вавилоне, где они забыли свое место.

– О, мне нравятся все места, куда они могут пойти[90], – процитировал Кондор книгу, которую миллион раз читали испуганному малышу, что ехал темной ночью вместе с матерью на автобусе по Техасу. – А где Фрэн взяла те два гроба – ящика, в которых вы с ней тайком провозите сюда взрывчатку?

– Где-то. Это ее глупый крестовый поход.

Ее глупый поход. Не наш.

Много дорог идет через Город помешанных.

Джереми снова шагнул вперед.

Кондор мягко двинулся по кругу, в обход противника, согласно боевому стилю багуа.

Миндаль – сильный запах от чего-то, сложенного здесь.

– Она подкупила тебя, – предположил Кондор, а Джереми тем временем повернулся на месте, чтобы не дать седому зайти себе за спину.

– Она поддержала деньгами Божью волю.

– Фрэн считала, что дает деньги своему Богу. И ничего не знала о твоем.

– Мой Бог – единственный Бог.

– Все так говорят.

Почему там, на полу, валяется красная резиновая грелка?

Кондор сделал ложный финт. Джереми уклонился: он боксер-панчер[91] – может быть, из додзё[92] в торговом центре или часами просматривает на YouTube ролики звезд-джихадистов, которые демонстрируют своим неумелым подражателям – доморощенным братьям по вере – способы перерезания глоток от святых воинов ислама.

– Рейки! – сказал Кондор. – На днищах ящиков. Усилительные планки, они прикрывают узкие щели. Где-то снаружи после выгрузки книг вы набиваете в них С-четыре – кремовый цвет на фоне дерева выглядит как клей, если заинтересуется охранник на входе. Ящики проверяют выборочно, вы использовали только два, и даже если кто-то их осмотрит, ничего не заметит. Фрэн платила тебе, чтобы ты оставлял у себя пару ящиков до отправки к месту назначения. Ты мог спокойно возиться с пустыми гробами и выскребать из щелей то, что вы туда набили. Потом ты передавал ей пустые ящики, она возвращала их с тем, до чего вам нет дела, и гробов снова становилось столько, сколько надо.

– Молодец, ковбой. – У Джереми был характерный слабый акцент уроженца Огайо, выросшего у одноименной реки. – Ты станешь свидетелем гибели Великого сатанинского храма еретической мысли.

– О-о-о! Тебе что, сценарий по почте прислали?

– Думаешь, я настолько беспечен, что позволю АНБ[93] засечь мои контакты с истинными братьями на Ближнем Востоке, прежде чем я докажу, что…

Бросок. Джереми кинулся, Кондор увернулся влево – вправо, – нанес встречный трехтактный удар змеи из арсенала приемов Син-И[94].

В лицо ему прыснули из перцового баллончика.

Дышать, не могу дышать, глаза в огне!

Святой воин саданул кулаком в живот седовласому.

Кондор и так уже хватал ртом воздух и обливался слезами от перцового спрея. Удар гантельно-мускульной руки согнул его пополам, отбросил к верстаку, заставил покачнуться и грохнуться на пол.

Вставай! Вставай! Поднимайся на колени…

Голубоглазый фанатик ударил Вина наотмашь – скорее для того, чтобы унизить, а не вышибить из него дух.

Кондор увидел сам себя, как он медленно оседает. Он стоял на коленях на жестком полу и тяжело дышал. Руки болтались по бокам и не могли унести его отсюда, как крылья, не могли дать отпор убийце.

Джереми вырвал из гнезд белый кабель, соединявший айфон с ноутбуком. Накинул удавку на шею противника, так и не поднявшегося с колен.

Кондор издавал бульканье, цеплялся ногтями за провод, который не пускал кровь в мозг и воздух в легкие, ничего не видел помутившимися от перечных слез глазами, рычал, в ушах звенело, не мог…

БЗЗЗЗ!

Дверной звонок испугал душителя, он ослабил удавку.

Кровь приливает к мозгу, и воздух!

БЗЗЗЗ!

Душитель снова затянул провод.

СТЕКЛА ДРЕБЕЗЖАТ. Кто-то снаружи колотит в дверь.

Не могу кричать, горло стянуто, сюда, внутрь, помогите мне здесь, сюда!

Джереми развернул Кондора, приподнял и толкнул грудью на верстак.

Руки, руки на верстак, держись за…

Секунд за семь до полной отключки он увидел.

Пульт от двери. Подрагивает на верстаке. Достань его, схвати…

Воин джихада отвернул голову пускающего пузыри вероотступника от высокотехнологичного устройства.

Большой палец на пульт…

Дверь зажужжала… и открылась.

Фрэн.

С визгом ринулась внутрь!

Джереми снова пихнул Кондора, поставил на колени, бросил на пол – его и удавку…

Провод ослаб на шее, но не вывалился из опущенной вниз, прижатой к бедру руки душителя.

– Прекрати! – орет Фрэн на предательскую пешку, которая пытается похитить то, что судьба предназначила ей, Фрэн. – Он мой. Я убью его!

С небесной вышины несется вниз серый металлический выкидной нож, конфискованный у туриста, «спасенный» из хранилища сотрудником библиотеки, который может выкрасть любой ключ от за́мка.

Фрэн вонзает краденое лезвие в горло Джереми.

Тот хватает ртом воздух, накрывает ладонями шею – то, что из нее торчит.

Выпучив глаза, взмахивает руками и ХВАТАЕТ ЕЕ. Рядом, лицом вниз, лежит Вин. Слабость восходит вверх по ногам Джереми, от ступней, он падает, уцепившись за Фрэн. Сама смерть впилась в блузку женщины-птицы, раздирает ее, сила рывка, умноженная падением, резко дергает жертву вперед…

Фрэн спотыкается о растянувшегося на полу Кондора.

Над телом мужчины, которого она пронзила ножом, парит лебедь.

Череп женщины с треском раскалывается об угол верстака.

Предсмертные судороги. Бурая птица падает поперек заколотого ею мертвеца, чье тело придавило Кондора к полу.

Тишина. Тишина.

Выползай из-под трупов.

Ладони, локти, колени отталкиваются от бетона, напряжение, еще один толчок…

Свободен. Жив. Ничком на полу, вдыхая запахи цемента, пыли, пота и еще теплый ветчинно-капустный душок свежеумерщвленной плоти. Пахнуло миндалем.

Молоточек в груди.

Только не сердечный приступ, после такого-то. Давай же: каплю справедливости.

Кондор перевернулся на спину. Уставился в гладкий потолок за́мка.

Приподнялся на локтях. Сел. Голова кружится. Боль от ударов, стояния на коленях, удушье. Перечный спрей, слезы, грязь с пола, пот: лицо перепачкано. Наверное, выгляжу жутко.

Ему не дадут выбраться из этой передряги.

Миндаль, С-четыре. Где С-четыре?

Верстак, ноутбук, а на нем…

Поэтажный план. Сокровище Библиотеки Конгресса, главный за́мок – здание Джефферсона.

Выскочил рекламный модуль, улыбающийся продавец над бегущей строкой:

ПОЗДРАВЛЯЕМ! У ВАС НОВЫЙ МОБИЛЬНЫЙ ТЕЛЕФОН.

БАЗОВЫЙ БИЗНЕС-ПЛАН, ПОДУМАЙТЕ, НЕ ШАГНУТЬ ЛИ ДАЛЬШЕ?

СЕТЕВЫЕ ТЕЛЕКОНФЕРЕНЦИИ ДЛЯ…

На полу мертвой змеей лежит белый компьютерный кабель.

Эта змея раньше связывала ноутбук с айфоном.

Айфоном, который способен активировать все мобильники, объединенные в сеть.

Вот и благотворительный короб, который заглатывает телефоны, пожертвованные нашими лучшими людьми.

На экранчике айфона тоже светится карта библиотечного за́мка с поставленными на ней пользователем красными точками.

Головокружение: шатаясь, подошел к раковине у стены, ополоснул лицо, в урне – пустые пластиковые бутылки из-под воды, а рядом с ней – странная красная грелка из другого мира.

Видение: Джереми усмехается своей огайской ухмылкой, проходит через металлодетекторы в мешковатых штанах с широкой ластовицей, где спрятана резиновая грелка, полная чего-то клейкого, а вовсе не воды.

Схватил короб на колесиках для пожертвованных мобилок. Закрыл ноутбук, положил его в короб рядом с айфоном. На экранчике – карта за́мка.

Перекрещенные трупы на полу лежат неподвижно.

Скоро ли вас найдут?

Большой палец на пульте, дверь открывается. Вытолкал пластмассовый короб в коридор. Потом вытащил из-под ремня голубую рубашку, нижним ее краем стер отпечатки пальцев с пульта, кинул его обратно в подземную мастерскую сквозь закрывающуюся дверь; пластмассовая штука проскакала по бетонному полу и замерла.

Вперед!

Понесся с грохочущим коробом на колесиках по тоннелям здания Адамса в главный за́мок Джефферсона, спустился в его утробу и, следуя отметкам на карте, добрался до гигантской водяной трубы. Серый кабель-канал приклеен липкой лентой к вводу воды снизу, а в нем – мобильник-детонатор, присоединенный к светло-коричневому, размером с книжку, вязкому пласту.

Бум – и нет воды в системе автоматического пожаротушения.

Бум – и вода затопляет американский за́мок.

Вытяни проводки из пласта взрывчатки. Отсоедини их от мобильника. Вынь из телефона батарейку. Брось мертвое устройство в короб.

А что делать со взрывчаткой?

От выстрела пули она не взорвется. И еще, С-четыре горит.

Только электричество заставит ее сделать бум!

Сожми взрывчатку в комок, засунь в карман черной кожанки.

Кондор прикатил пластиковый короб на колесах к месту, отмеченному на айфонной карте следующим по счету номером: бомба на несущей бетонной стене. Телефон привел его еще к трем. Каждый раз он отрывал от взрывчатки электронное устройство, сжимал клейкую массу в комок, умещающийся в кармане куртки, а когда все карманы наполнились, стал набивать взрывчаткой трусы.

Бум.

Беги, залетай в лифт, закатывай в него короб. С тобой едут мужчина и женщина. На нем – дурацкий зеленый галстук в честь Дня святого Патрика. У нее усталый вид. Обоим нет дела ни до тебя с содержимым твоих штанов, ни до того, что случится, если в лифте вдруг заискрит электричество.

План следующего этажа в айфоне.

Стеллажи. Ряды деревянных полок, легковоспламеняющиеся книги, и там, под одной из полок, очередной мобильник, соединенный проводами с комком липучки. Этот аппарат был прикреплен резинками к пластиковой бутылке от воды, полной серого геля, эта бомба взорвалась бы огненным шаром.

Положил бутылку с напалмом поверх мобильников в короб с колесиками.

В трусы больше ничего уже не поместится.

Натяни резинки от бомбы на лодыжки, поверх брюк.

Покорми змею из взрывчатки на своей голой ноге в черной джинсовой штанине.

Кати дальше. О, как же медленно!

Часы, это заняло у него много часов, действия замедлялись с каждым сеансом загрузки С4, которую он запихивал в брюки, под голубую рубашку, в рукава черной кожанки.

Часы, много часов он катается со своим коробом по зданию Джефферсона, следуя отметкам одержимого фанатика на картах в айфоне. Проезжает мимо экскурсантов, обычных граждан, мимо мужчин и женщин с пропусками на шнурках. Грохочет колесиками по офисным коридорам, по главному читальному залу с позолоченным купольным потолком, пока наконец последний красный крестик на последнем из загруженных в телефон поэтажных планов не приводит его к очередной бомбе, которую приходится разбирать на части.

Дверь в офисном коридоре: мужская уборная.

Возьми в охапку все бутылки с напалмом.

Уборная ярко освещена, в ней много зеркал, в нос бьет лимонным аммиаком.

И пусто.

Положи открытые бутылки в раковину, горлышком вниз, пусть их содержимое – буль-буль – вытечет в канализацию.

Одна не влезает. Запихни ее ногой в металлическую кабинку.

Не останавливайся, изнемогая от усталости, выпотрошенный, сползи вниз по стене кабинки, сядь на пол, обними горшок, как перебравший тинейджер, – два пива, это слишком много.

Взрывчатка, которой обложено тело, сковывает движения, но он выливает в унитаз содержимое последней, не подлежащей переработке бутылки. Серебристая кнопка проваливается вниз – ввух!

Мир не взрывается.

Кондор выполз из кабинки. Проверил, пусты ли бутылки, положенные в раковину. Оставил их там. Бросил короб с мобильниками и проводами в коридоре для уборщиков, пусть подивятся. Кинул ноутбук Джереми в мусорный бак. Добрел до лифта – и через холл, коридоры, под уклон, по тоннелю – в здание Адамса, к своему кабинету.

Не остановился.

Наверх, на главный этаж; навстречу блондинка, вот дверь на улицу, ты можешь…

За спиной Кондора раздается голос:

– Ты!

Синий, в узкую полоску костюм директора по спецпроектам. Который моргает.

Отстраняется от запаха пота и каких-то орехов, подальше от изможденного, с дикими глазами мужчины в черной кожанке.

– С вами все в порядке, мистер… Вин?

– Разве это важно? – выдает тот жалкую для госслужащего, навязанного директору другим правительственным ведомством, отговорку. Расстегивает черную кожаную куртку, роется во внутреннем кармане и вытаскивает оттуда… перьевую ручку. Протягивает ее боссу со словами: – Предположим, я парень с мечом.

Вин побрел прочь от своего примолкшего, ошарашенного библиотечного начальника.

Вышел в вечереющий город.

Тебе это с рук не сойдет.

Тротуар на Кэпитал-Хилл. Костюмы и галстуки, деловые портфели и набитые всем необходимым для работы рюкзаки, дети на самокатах. Дама выгуливает собачку. Свежий воздух предвещает весну. Зонтик ночи накрывает мраморный город. Парень у бара на Пенсильвания-авеню горланит «Danny Boy»[95]. Деревья с набухшими почками образуют навес над пешеходной дорожкой, защищающий от света уличных фонарей, а ты просто иди, передвигай ноги, ставь одну перед другой.

Иди медленно, чтобы из тебя ничего не выпало.

Говорящие головы лопочут что-то из невидимого телевизора, настаивают на том, что, утверждают это, продают то.

Волны света танцуют на стене того трехэтажного таунхауса в переулке. Из какого-то двора несется легкая музыка. Смех.

Барбекю и зеленое пиво одушевляют вечеринку по случаю Дня святого Пэдди, которую устроили жители этого дома, мужчины и женщины, им нет еще тридцати. Они постарались, созвали соседей, приходите все, заверив: «Мы прикатим пару бочонков, будет ведерко льда для кока-колы и белого вина, крафтовое и импортное пиво для любителей, вкусы которых стали более утонченными со времен колледжа». Накрыли и стол с закусками. Текстовые сообщения с приглашением разосланы в 4:20, до того как «все» повалят в бары после работы. Зак врубил колонки, подключил ноутбук и изображает из себя диджея, чтобы любой женщине, желающей заказать песню, пришлось разговаривать с ним и его подручным, большим знатоком предпочтений избирателей, который, однако, ни разу не истолковал правильно изгиб напомаженных губ.

Переулок забит телами. Все поработали над производимым впечатлением, продумали свободные позы, как будут оборачиваться и обводить взглядом окружающих, правильно улыбаться. Много дешевых нарядов и рабочих костюмов, хаки и спортивных курток, джинсов, сидящих лучше, чем раздутые штаны на Кондоре. Экраны горят среди моря голов – звезды вселенной, вращающейся вокруг того, кто держит в руках телефон. Гормоны и тестостерон вперемешку с дымом, который валит от двух корыт, половинок пятидесятигаллонной бочки, распиленной каким-то стародавним жильцом. Эти две полубочки для барбекю дают начало вечеру, полному угольных брикетов и уханья газа для зажигалок. К тому моменту как Кондор добрался до центра пенящейся толпы, два парня из таунхауса, что дальше по улице, бросили дрова на угли: пламя взвилось высоко вверх, заплясали тени на стенах двора. Людская масса заволновалась – Зак прибавил громкость на выносящей мозг, бьющей по ушам песне, когда-то приводившей в дикий восторг их родителей. Людей возраста Кондора. Или чуть моложе.

«Ненавижу эту песню», – подумал он.

Он оказался у края толпы, которая старалась среди мерцающих огней не замечать добравшихся и сюда тягостных долгов или загрязнения воздуха дымом из бочек, затмевающим завтрашнее солнце. Они приехали сюда, в этот город, в это место, движимые идеей. Они работали на героя, который привел их в центр города, на конгресс, разумеется, это важно, так же как группа/проект/комитет/партсобрание/ассоциация/веб-сайт, который они наполняют содержанием, административная цирковая арена, где им позволено выступать в роли львов, тигров или медведей, о да, фирма с офисом в центре, которая за доллары включает связи, ведомство или департамент, которые они приводят в действие своим потом, а потому могут, должны потеть здесь сейчас, среди мерцающих отблесков огня во дворе таунхауса. Перетаптываясь. Поглядывая. Надеясь на единение – через сердце, ум, плоть, общие интересы: получи, что можешь, хотя бы контакт, если ничего больше не светит, сделай шажок к большему. Музыка хлынула потоком. Американский ритм, всем известный, запульсировал в толпе из белых и черных, испанцев и азиатов, мужчин и женщин, и, может быть, не только их, людей, явившихся с величественных фиолетовых гор и плодородных равнин, чтобы потребовать у столицы исполнения мечты, той или иной, чтобы вытянуть счастливый билет и сделать карьеру, добиться чего-то или совершить сделку, делать или быть – вот истинный вопрос, который задает этот город, и они, о да, они, они и были ответом сейчас.

Возле пылающих бочек с десяток пар прыгали и извивались под музыку своего поколения, бившую из колонок. Светящиеся экраны телефонов и зеленые пятна усеивали толпу – котелки, цилиндры. Чуть поодаль стояла женщина в зеленом боа из фольги, дула в дуделку, притопывала и танцевала соло – не одна, она была не одна, пусть кто-нибудь только посмеет заикнуться о ее одиночестве. Женщина увидела его, человека, который годился ей в отцы, с потерянным, помятым лицом, услышала свой собственный выкрик – вопрос, который всегда задают в Нью-Йорке: «Чем вы занимаетесь?»

Он почувствовал жар огня.

– Привет, старик! – заорал Зак, диджейские наушники обхватили его шею, как лапы душителя. – Вот песня для тебя. Мой отец ее любил.

Зак загрузил с YouTube живой концерт, Брюс Спрингстин исполнял песню «Badlands»[96].

Под оглушительный, как везде в ночном имперском городе, звук Ким с серебряным кольцом в губе робко благодарила усатого мужчину за то, что он был ее рыцарем, за ужин, за все, чего с ними еще не произошло, и обещала обязательно завтра утром на работе выпить с ним кофе.

Но в этом переулке, в тот вечер грохочущих барабанов и гитарных запилов, влюбленные вроде них становились лишь частью общего поля напряжения, как отдельные книги в библиотеках, полных историй, что дотягиваются с полок до нашей дикарской жизни и входят в нее навечно.

Хоть Вин, хоть Кондор.

Вскинув руки к небу тем черным дымным вечером, он потащился туда, где орала музыка, замахал руками, проскользнул в толпу танцующих.

Гуляки издали рев. Рев, который заставил другие руки взлететь вверх; рев, который сделал из людей скачущую в едином ритме массу, стал тяжелым, исподволь заводящим гимном.

– Давай, старик! – крикнул кто-то.

Седой безумец в черной кожанке и джинсах протиснулся сквозь толпу молодежи к пылающим бочкам, к самому огню, засунул руку под куртку, бросил в огонь что-то, и оно, приземлившись на угли, рассыпалось дождем искр, зашипело, затрещало, а он все танцевал, доставая новые порции волшебного горючего из своей одежды, из рукавов, из своих – о бог мой! Он вытаскивает какие-то штуки из штанов и бросает их в огонь! После каждого броска он становится легче, входит в раж и вот уже отплясывает, размахивая в воздухе свободными руками, топает в такт со скачущей вокруг молодежью.

– Старик! Старик! – Патрульные машины режут тьму красно-синими мигалками. Толпа пульсирует.

– Старик! Старик! – Сгорающие в огне миндаль и дрова, барбекю и манящий парфюм, бесшабашный душок травы бунтарей, которую легализуют к концу десятилетия. – Старик! Старик! – В подвале лежат тела, загадочная находка, вопросы, не запятнанные его отпечатками пальцев, сохраненные книги-сокровища. Есть в нашем мраморном городе влюбленные, они незабываемо проводят время, есть мечтатели, танцующие в ночи, есть сумасшедшие, и среди чужих детей, в тумане безумия, в хороводе призраков, под грузом проведенных в психушке лет, внутри у Кондора растет уверенность, что это – о, это – это реальный мир.

Я благодарен авторам, которые подавали мне разные идеи и кружили по этой истории. Вот они поименно: Л. Фрэнк Баум, Харлан Эллисон, Уильям Фолкнер, Ян Флеминг, Теодор Сьюз Гайзель, Адам Холл, Дэшил Хэммет, Лао-цзы, Харпер Ли, Джон Ле Карре, Филип Макдональд, Анаис Нин, Ли Бо, Гарольд Роббинс, Брюс Спрингстин, Джон Стейнбек, Дариэл Телфер, Кург Воннегут, Дональд Уэстлейк (он же Алан Маршалл), Э. Б. Уайт.

– Французский у меня хромает, – признался я ему.

– Продавец – англичанин. Справитесь.

Мистер Уитмен снова сунул мне почтовую карточку. Он настаивал, чтобы я звал его Джорджем, но я не мог себя заставить. Он же был моим работодателем в некотором роде. И вдобавок, если верить рассказам, еще и потомком Уолта Уитмена, а это немало для меня значило. Тем летом я с отличием окончил Эдинбургский университет, где изучал в основном шотландскую, а не американскую литературу, но все равно – Уитмен есть Уитмен. И вот мой работодатель (вроде как) попросил меня об услуге. Как я мог отказаться?

Словно со стороны я увидел, как мои пальцы выдергивают карточку из его руки. Это была одна из открыток с рекламой нашего магазина. На одной стороне – изображения Шекспира и улицы Бюшри, на другой – написанный от руки адрес.

– Идти минут пять, – заверил меня мистер Уитмен, произнося слова с протяжным американским выговором, – высокий мужчина с серебристыми, зачесанными назад волосами, глубоко посаженными глазами и угловатыми скулами. В нашу первую встречу он потребовал угостить его сигаретой. Услышав, что я не курю, он потряс головой, будто испытал привычное уже разочарование от моего поколения. Встреча эта произошла неподалеку отсюда, у ресторанчика, где готовили кускус. Уставившись на меню в витрине, я гадал, хватит ли у меня смелости зайти внутрь. Главная загвоздка была не в деньгах. Я прокручивал в голове несколько заученных мною французских фраз и обдумывал, не ограбят ли меня здесь, увидев во мне одинокого путешественника и позарившись на набитые франками карманы, – чтобы потом продать содержимое моего увесистого рюкзака на ближайшем уличном рынке.

– Проездом здесь? – поинтересовался стоящий рядом незнакомец, перед тем как попросил поделиться дымком.

Чуть позже, когда мы сели с ним за один столик и заказали самые дешевые блюда из меню, он рассказал мне о своем книжном магазине.

– Я его знаю, – признался я, запинаясь. – Место заслуженно именитое.

В ответ мужчина устало улыбнулся и, после того как мы наполнили свои желудки, вытащил пустой термос, переправил в него все, что мы не доели, и закрутил крышку обратно.

– Оставлять глупо, – пояснил он. – Денег мой магазин, видите ли, не приносит, но кровать могу предложить. Только кровать предложить и могу.

– Я собирался поискать гостиницу.

– Надо будет несколько часов постоять за кассой, вымыть пол перед закрытием. Остаток дня – в вашем распоряжении. А еще на наших полках попадаются интересные книги…

Вот так я и начал работать в «Шекспире и компании» на улице Бюшри, 37, Пятый округ Парижа. Открытка не без хвастовства сообщала о том, что мы владеем «крупнейшим собранием антикварных английских книг на континенте», и ссылалась на Генри Миллера, который назвал нас «страной книжных чудес».

Конечно же, наш магазин был не тем самым легендарным, хотя мы и не трубили об этом на каждом углу. «Шекспир и компания» был открыт Сильвией Бич в 1919 году. Первоначально он располагался на улице Дюпюитрен, а затем переехал в более просторное помещение на улице Одеон. Там можно было повстречать Джойса, Паунда и Хемингуэя. Мистер Уитмен назвал свой магазин «Ле Мистраль», но потом переименовал его в память о Бич: ее собственный «Шекспир и компания» навсегда закрыл свои двери во время немецкой оккупации Парижа. Новый «Шекспир и компания» стал центром притяжения писателей-битников в 1950-е годы. Писатели (в каком-то роде) заглядывают к нам до сих пор. Я лежал на жесткой узкой кровати в алькове, за занавеской, и слушал, как непонятные экспаты, чьи имена мне ничего не говорили, разбирают стихи в творческой мастерской. Впрочем, современной литературой я не занимался и поэтому старательно воздерживался от суждений.

– Вы из Шотландии, верно? – спросил меня как-то мистер Уитмен.

– Точнее, из Эдинбурга.

– Вальтер Скотт и Робби Бернс, да?

– И Роберт Льюис Стивенсон.

– Не забудем и о нечестивце Трокки… – усмехнулся он.

– Стивенсон – моя страсть. Осенью начинаю писать по нему докторскую.

– Обратно в университетские стены? Так быстро?

– Мне там нравится.

– Не представляю почему. – И он, смерив меня одним из своих фирменных взглядов, открыл кассу, чтобы проверить скудную выручку, полученную за вечер.

Стоял август, и жара еще не спала. Туристы сидели за столиками в кафе, обмахивались меню и заказывали прохладительные напитки. Лишь один-два моих ровесника исследовали полки нашего душного магазина. В витрине было выставлено первое издание «Улисса», призванное, подобно сирене, завлекать посетителей. Однако зов его тем вечером оказался тщетным.

– Вы всегда планировали посетить Париж? – спросил он, задвигая кассовый ящик обратно.

– Мне хотелось путешествовать. Стивенсон посещал Францию несколько раз.

– Этому и посвящена ваша диссертация?

– Я исследую то, как состояние здоровья Стивенсона могло влиять на его творчество.

– Звучит интригующе. Но на это вряд ли можно прожить, не так ли?

Я молча смотрел, как мистер Уитмен разворачивается и направляется к лестнице. Еще три часа – и можно запирать магазин и отправляться в кровать, к многочисленным кусачим насекомым, которые, похоже, еженощно пировали на моих лодыжках и обратной стороне коленей.

Я уже разослал открытки с изображением «Шекспира и компании» друзьям и семье, не забыв доложить несколько сантимов в кассу в качестве платы. Об укусах я не упоминал, но постарался изобразить свое неоконченное приключение настолько экзотическим, насколько это было возможно. На самом деле первую открытку домой я отправил с лондонского автовокзала Виктория почти сразу после того, как сошел с ночного автобуса. Еще одну я купил на паромном причале в Дувре и отослал оттуда же. Родители явно предпочли бы переписку дорогим телефонным звонкам. Отец мой служил священником в Церкви Шотландии, мать была незаменимым членом местной общины. Я же оказался редкой птицей, прожив в родном доме все четыре года своего обучения в университете. Родители предложили денег на съемное жилье, но мои доводы против пустой траты денег убедили их. Кроме того, моя детская спальня вполне устраивала меня и во всем городе никто не готовил лучше моей матери.

Правда, перед тем как уехать, я пообещал Шарлотте звонить раз в два дня, просто чтобы она знала: со мной все в порядке. Чуть поодаль от магазина, на набережной Сены, стояла телефонная будка с видом на Нотр-Дам: это заставляло мириться с царящей внутри ее антисанитарией. Обернув трубку чистой бумажной салфеткой, позаимствованной в кафе, я тратил несколько франков на то, чтобы рассказать Шарлотте о своих новых впечатлениях, слушая в промежутках, как она меня любит, скучает и с нетерпением ждет, чтобы я к началу семестра нашел для себя жилье в Эдинбурге.

– Непременно, – соглашался я, выдавливая слова из внезапно пересохшего рта.

– Ах, Ронни, – вздыхала она, и я с трудом сдерживался, чтобы не поправить ее, так как предпочитал (и она прекрасно об этом знала), чтобы меня называли «Рональд», а не «Ронни».

Меня зовут Рональд Хейсти. Я родился в 1960 году, а значит, тогда мне было двадцать два. В возрасте двадцати двух лет и трех месяцев я стоял на набережной Сены, находясь во власти зноя, выхлопных газов и чувства, что где-то существует другой, скрытый от меня мир. Даже целая череда миров, один из которых воплощала Шарлотта с ее коротко стриженными рыжими волосами и веснушчатым лицом. Кускус, знаменитый книжный магазин и утренний эспрессо (выпиваемый прямо у стойки: так дешевле) – все это было для меня в диковинку тем летом. Конечно, по первоначальному плану я должен был забраться гораздо дальше на юг, но планы меняются, как, впрочем, и люди.

– Продавец – англичанин. – Голос хозяина выдернул меня из мечтаний. – Справитесь, обещаю. Идти минут пять.

Он убивал ради заработка. Он убивал много и часто, но это было давно. Как давно, он уже не помнил. Он вообще мало что помнил в эти дни. В эти дни тумана.

Сейчас он профессиональный киллер, запертый в доме престарелых. Дом стоит в Нью-Джерси или во Флориде. Точно он не знает. Но она обещала не оставлять его в таком доме. Она его обманула! После всего, что он для нее сделал! Он растил ее, оберегал, давал деньги на ее хобби, защищал от матери. Ее мать была женой киллера. Где она сейчас, эта жена? Как ее зовут? Он и этого не помнит.

Он занялся обычными утренними делами. Съел глазунью из двух яиц, тост и половинку грейпфрута. Развлекаясь, он подцеплял дольки остроконечной ложкой. Такие у него развлечения теперь.

Он вымылся под душем – как всегда, начиная с головы. Промыл шампунем густые седые волосы, потом ополоснул лицо, потом намылил волосы на груди, потом как следует выскреб подмышки и закончил задницей. Чистотой задницы он дорожил. Даже в эти дни, даже в нынешнем разобранном состоянии. Он не настолько безнадежен, чтобы мириться с грязной задницей.

Он понимал, что запутался, а вот насколько – определить затруднялся. Взять, к примеру, истории о прошлом: какие из них его собственные, а какие позаимствованы у других – из чужих рассказов, из книг?

Из книг, то есть в основном из детективов: именно их он читал, когда был еще сопливым мальчишкой, в Западной Виргинии или в дыре вроде Кентукки или Теннесси. Именно детективы он читал, устроившись в холодной постели, пока жена читала что-то свое: о том, как спасти неудачный брак, как стать счастливой, – в общем, типичные женские книги.

Писатели-детективщики, его любимцы, дают заработок дочери. Она работает в магазине, где продают книги, которые нравятся ему. Это из-за него так вышло? Это он приучил дочь – как же ее зовут? – к преступлениям?

Он спросит об этом, если та приедет в гости, если наберется смелости навестить отца, которого бросила в этом гадюшнике.

Он поставил себе цель. Цель в жизни нужна каждому. Нужно о чем-то думать, когда просыпаешься по утрам. Его цель – выбраться из гадюшника. Он убьет любого, кто посмеет помешать ему, особенно пуэрториканца, который заставляет его глотать таблетки.

В детективах часто заставляют глотать таблетки.

Это у Чандлера были дюжие парни в белой форме? Еще вспоминалась книга из цикла о Трэвисе[100]. «Кошмар…», а дальше он забыл. Про то, как парню впихивают таблетки, ну или колют уколы. Тот парень застрял в кошмаре. У Чандлера вроде бы такое тоже есть. В книге про Марлоу или про Сэма Спейда[101]. Или про Арчера[102]. Как же звали Арчера? Джейк? Нет, нет – Лью.

Он тоже знал какого-то Лью. Он убил какого-то Лью. Заказ, один из последних. Итальяшка Лью трахал чью-то молодую жену. Чью – он уже не помнил. Но точно жену. Или дочь. Лью он застрелил. Три пули в грудь, одна в сердце. Его фирменный стиль. Гарантия, что мертвец не оживет. Тридцать лет назад он сделал себе имя в этом бизнесе. Четыре пули: три сверху, одна снизу. Его фишка. Это он помнил очень четко. Это не скрылось в тумане.

Отсюда и цель. Из гадюшника он выберется отстреливаясь.

Сперва нужно отыскать пушку. Короткоствольный револьвер тридцать восьмого калибра. Не какую-то там мудреную пушку. Чтобы шлепнуть с близкого расстояния, суперпушка не нужна. Это его почерк, его традиционный подход. Приближаешься к объекту вплотную, лицом к лицу, потом три сверху, одна снизу. В поисках пушки он заглянул в комод, перевернул трусы и носки, посмотрел в шкафу, посмотрел на всех полках крошечной кухоньки, за чашками, мисками и стаканами. Зашел в уборную и поднял крышку унитаза. Иногда пушки приматывают к ней. И в кино, и в книгах. Пушки прячут там, где никто не ищет. Например, в «Крестном отце», в сцене с парнем, как бишь его?

Здесь, в доме престарелых, пушки не нашлось. Не нашлось, и все тут.

Ну и ладно, он придумает что-нибудь другое. Можно подкупить местных, чтобы дверь открыли.

Нужно действовать по расписанию. Он всегда составлял себе расписание. Это еще одна его фишка. Первый, второй, третий пункты. К восьми – в постель. В девять – погасить свет. В четыре – встать. Проснуться затемно. За пару часов до остальных. Он всегда составлял план на день. Расписывал дела по часам. Распечатывал памятки на месяц. Он вечно путался в датах, сроках, днях недели, без записей вообще разобраться не мог. Наверное, туман наползал уже давно. Или все это о другом парне, о книжном герое? Элмор, как там его звали?

Вот, пожалуйста! Вот его проблема. Вот стоящее перед ним препятствие. Что он делал в реальности, а о чем лишь читал – ни хрена не разберешь.

План. Хитрый план – вот что ему нужно. Он мерил комнату шагами, старался разогнать туман ходьбой, старался поднять пульс, чтобы кровь прилила к голове. Комнатка у него маленькая, тюремные камеры, где он сидел, и то были больше. В камерах он провел несколько лет. «Дело было во флоридском Рейфорде», – вспомнил он одну из них, считая дни. Как же ему справиться?

Дело в этом, дело только в этом. В том, как справиться. Как провести время, как найти себе занятие. В этом весь секрет. Лезешь в гору, карабкаешься, а на вершине сидит мудрец. Спрашиваешь его, в чем, мол, секрет, а он велит найти себе занятие. Говорит, что это главное, а расплатиться предлагает по дороге вниз…

Дочь все-таки приехала. Улыбнулась ему. Книг привезла. Обычную недельную порцию. Четыре книги в твердом переплете. Книги в мягких обложках уже не годятся для его глаз.

– Пап, тебе вот эта понравится.

Красная обложка, тень мужчины, смотрящего в конец переулка.

– Я уже читал ее.

– Пап, она вышла на этой неделе. Ты не мог ее читать.

– Я в курсе всего. Эту я уже читал. Что еще есть?

Дочь показала три другие книги. На обложках – телки. Смотришь на такую и представляешь, как входишь в нее. Даже влюбиться можно. Часами глазеешь на обложку, прежде чем взяться за чтение. Закрываешь книгу, а тут она со своими ногами, бедрами, декольте. Со всеми своими прелестями.

Сейчас все это – сплошной туман и дерьмо.

– И больше ничего? Ты работаешь в книжном и таскаешь мне такую срань?

Дочь уехала. Книги остались.

Одну книгу написала женщина. Сзади, на обложке, – ее фото. Блондинка, классные буфера, которые она прячет под рюшами-оборками, будто стесняется. А буфера все равно видны. Если хорошенько присмотреться. Они того стоят. Эта фотка лучше других, на которых парни корчат из себя крутышей. Парни в кожанках стоят, прислонившись к стене или к бамперу старой тачки, позируют с жуткими псами в строгих ошейниках. Круто-круто! Ради бога, они же писатели! Какие же они крутыши, если целый день сидят дома и записывают хрень, что роится у них в мозгах?! Выдуманную хрень.

Таблетки принесли в шесть. Точно по расписанию. Принес их пуэрториканец Хавьер с блестящей лысиной. С серьгами. Боже, он живет слишком долго. Нынче парни носят серьги. Парни женятся на парнях. Он – ходячий анахронизм.

Он взял таблетки, притворился, что отправил их в рот, потом заговорил с Хавьером, показывая фото писательницы:

– Какого размера, по-твоему, у нее буфера?

– Мистер Коннорс, я видел, что вы сделали с таблетками. Их нужно выпить. Они вам на пользу.

– Как витамины?

– Они лучше витаминов.

– Хавьер, ты живешь в тумане?

– Не понимаю, о чем вы.

– Ну, туман, все это дерьмо. – Он широко развел руками.

– Таблетки, мистер Коннорс! Давайте я вам помогу.

Он проглотил таблетки. Туман не рассеялся. Он лег в восемь и взялся за книгу той писательницы. Книга о серийном убийце. Будто о них мало написано. Только эта книга была об убийце-женщине. О старухе. Его ровеснице. На нее тоже наползал туман, но пока не такой густой. Каждый вечер старуха выбиралась из дому и ловила мелких пакостников. Ну, карманников, магазинных воров – за такие делишки не убивают, а старуха убивала. Это помогало ей спать.

Можно взять на заметку.

Ему не помешает хорошенько выспаться.

Он читает. Натыкается на отличный кусок. Старуха встречает человека своего возраста. Бывшего киллера. Они болтают, вместе ужинают, гуляют по городу – вроде бы это Манхэттен, – над чем-то смеются. Смотрят на луну. Смотрят на звезды. У них столько общего! Убийства – лишь одна из точек соприкосновения. Оба любят пасту. Оба любят читать. У обоих проблемы с детьми, мечтающими упечь их куда подальше и пичкать таблетками.

– Мне придется убить дочь, – говорит киллер.

– Родную дочь? Это крайность.

– Неужели?

– Свою плоть и кровь. Да, черт подери, это крайность.

– Если я собираюсь сбежать из дома престарелых и быть с тобой, других вариантов нет. Ее придется убрать.

– А тайно ускользнуть не получится?

– Я пробовал. За мной следят в оба.

– Я помогу тебе.

– Правда?

– А что еще мне делать? Я устала от убийств. И готова завязать. Я убивала лишь для того, чтобы найти себе занятие.

– Завязать с убийствами не так просто, как ты думаешь. Убийства становятся образом жизни.

Они поцеловались. Отправились в постель. Все было описано так, как нравилось ему, – никаких застенчивых глупостей, вроде закрытых дверей спальни и читателей, оставленных в коридоре, где даже стонов не слышно. Нет, эта писательница не опустила ничего. Она не увиливала, не жеманничала – то, что он ненавидел в книгах. Это один из его пунктиков. Ненависть к тем, кто не показывает реальную жизнь. Например, когда в книгах не срут. Посрать очень важно. Если не посрать, то и жизни нет. В этой книжке старые пердуны трахнулись, потом оба посрали.

Хорошая книжка. Он даже уснул.

Проснулся в тумане, в густом сером тумане. Хавьер принес глазунью.

– Вы хорошо выспались, мистер Коннорс?

– Хави, ты когда-нибудь трахал старуху?

– Не припомню такого.

– Парень, у тебя провалы в памяти?

Хавьер поставил поднос с завтраком на стол. На круглый столик у окна.

– Ешьте яичницу, мистер Коннорс. Кофе пейте, пока горячий.

– Кого мне нужно убить, чтобы выбраться отсюда?

– Мистер Коннорс, вы опять странно себя ведете.

– Как типичный Джек Бенни[103], – ответил он. – Ты знаешь, кто это?

Хавьер ушел, оставив яичницу, кофе и тост без масла.

День он провел с книгой. С бывшим киллером и старухой, серийной убийцей.

Они вместе поймали такси и поехали в центр, к книжному, в котором работала его дочь. Прошли мимо книжного, заглянув в витрину.

– Она хорошенькая.

– Брюнетка, как ее мать.

– Я там видела только блондинку.

– Да, это она.

– Как ее зовут?

– Это что, экзамен? Мне надо вспомнить все имена?

– Не злись.

– А кто злится? Ты злых не видела.

Их первая крупная ссора.

Какое-то время они идут молча. Она рассержена. Он рассержен и обижен.

На углу, то есть в конце улицы, рядом с Сохо, она ловит такси и уезжает. Даже не оборачивается.

– Вот дерьмо! – выругался он. – Оставила меня на холоде. Черт знает где. Дерьмовое дерьмо!

Он швырнул книгой в дверь.

Хавьер проверяет его. Интересуется, из-за чего шум. Почему книга валяется на полу.

– Я в порядке. Это книга ненормальная, а я в порядке.

– Вы побледнели.

– Она бросила парня – просто уехала, оставив его на тротуаре. Эту часть города я знаю плохо. Холодно, морозно, а она уехала. Бумажника у меня с собой нет, такси не поймать. И никто мне его не остановит.

– Сейчас лето, мистер Коннорс. У вас под окном цветы цветут.

– Я о книге, идиот ты эдакий! На улице подмораживает. Она бросила меня и уехала. У нас и ссора-то несерьезная. Пустяковая.

– В этой книге написано про вас? – Хавьер поднял книгу, которую он швырнул в дверь.

– Говорю тебе, я потерялся, я не знаю что и где, а она просто ушла. Сердце мне разбила. Разбила вдребезги и обоссала осколки.

Хавьер ушел. Приехала дочь.

– Пап, ты опять вещи бросаешь. Здесь так нельзя.

– Что они сделают? Выгонят меня?

– Если будешь вести себя по-детски, то да, могут и выгнать.

– Виноваты чертовы книги, которые ты привозишь! Ты хочешь свести меня с ума. Сердце мне разбиваешь. Заставляешь карабкаться в гору: я поднимаюсь на вершину, а там какой-то осел надо мной стебется. Говорит, расплатишься по дороге вниз. Словно все это прикол, а я не в курсе.

– Пап, если не прекратишь швырять вещи, тебя отсюда выгонят.

– Не таскай больше этих хреновых книг, слышишь? Мне и без них есть чем заняться. Не нужны мне книги, которые терзают меня сутки напролет. Ясно тебе?

Дело было в другой день или в тот же самый день, но позднее. В туманный день. Он взял книгу и нашел место, на котором остановился. Это легче легкого: бросаешь книгу, та открывается – и вот тебе место.

Он снова на ледяной улице, такси уезжает, сердце болит так, словно в нем пуля. Три в голову, одна в сердце. Его девиз. Его визитная карточка. Он высматривает название улицы и не знает, в какой стороне нужный район, в какой стороне его отель или его квартира.

Подъезжает такси, открывается дверца.

Это она! Серийная убийца, которая разбила ему сердце, а потом взяла и уехала.

– Ты еще злишься на меня?

– Я вообще не злился. Ты злых не видела.

– Ты старый ворчун.

– Ты за мной приехала или стебаться?

Они уезжают. Темнокожий таксист поглядывает на них в зеркало, словно никогда раньше не видел старых пердунов-убийц.

– К тебе или ко мне?

– Разве тебе есть куда ехать? – спрашивает она так, словно шутит.

– Тогда к тебе, – говорит он. – Уверен, постель у тебя из розовых лепестков.

– Откуда вдруг поэзия? Она должна меня покорить?

– Поэзия? Да вы поэзию не видели. – Это Хавьер снова принес таблетки.

– У меня есть цель. Ну, боевая задача или миссия. Хочешь в ней участвовать?

– Смотря, что за миссия.

– Участвуешь или нет? Решай, и поскорее.

Откуда эти слова? Из книги того парня Хиггинса?[104] Это имя он помнил. Парни болтают – вот и весь сюжет. Болтают и болтают о том о сем – обычная городская история. Наводят порядок, поступают просто и ясно.

– Вы ведь хотите отсюда выбраться?

Порой молчать лучше. Порой молчать – мудрее.

– Могу помочь вам, если хотите, – проговорил в тишине Хавьер.

Он подождал, пока не сгустится тишина, а Хавьер продолжил:

– Разумеется, не бесплатно. В этом мире нет ничего бесплатного, и вы это знаете. Я могу помочь. Вы мне нравитесь, мистер Коннорс, и видно, что в тюрьме вы задыхаетесь. Я устрою побег. Легко не будет. Здесь камеры, охранники, круглосуточное дежурство. Да, легко не будет, но, если вам интересно, у меня есть вариант.

Да интересно ему, интересно… Вот только тишина работала на него, и нарушить ее было трудно. Он всю жизнь болтал. Всю жизнь глотал дерьмо и скармливал его другим, путался с людьми, заставлял их плясать под свою дудку, засыпал ловкими фразами. Сейчас он видел красоту тишины и ее необузданную мощь.

– Вижу, прямо сейчас вы не хотите об этом говорить. Перед отбоем я загляну к вам, и, если вы захотите обсудить мой план, мы сможем это сделать. Или в любое удобное для вас время. Я готов.

Хавьер ушел.

Он забрался в постель и стал читать. Разумеется, история ждала его. Ждала на том месте, где он закончил. Боже, как трудно сохранить ясность в мыслях! Жизнь трудная, долгая, каждый день по тысяче событий – что-то слышишь, о чем-то читаешь, что-то переживаешь сам, и как понять, что к чему относится, откуда что взялось? Да, у некоторых все по полочкам. Некоторые могут сказать: это отсюда, а это оттуда. И вот эти некоторые живут в своем доме, а не в доме престарелых. Так в чем же суть? В понимании того, откуда что берется. Да какая разница, черт подери? У него в голове все путается – половина того, половина сего.

Старуха, серийная убийца, была искусной любовницей, опытной, знающей что и как. И прекрасна в постели, неутомима и прекрасна. Она напоминала ему девушку, с которой он спал в молодости. Мексиканка лет девятнадцати-двадцати, по имени Линда, с блестящими черными волосами и блестящими черными глазами. Или это героиня какой-то книги? Не важно. Ту девушку, Линду Варгас, он любил так же, как любит эту серийную убийцу, – с ног до головы, внутри и снаружи; ее кожу, нежную, как шелк и розовые лепестки, как лунный свет, льющийся сквозь сладкую полуночную дымку.

Он перестал читать.

Когда-нибудь нужно перестать. Проявить дисциплинированность и оставить что-то на завтра. Он закрылся простыней. Рука скользнула под резинку трусов. Его старый дружок! Вместе они прошли огонь, воду и медные трубы, а сейчас дружок отдыхает на скамейке запасных. Но он чуток подергал его, по старой дружбе, и почувствовал, как дружок оживает. Наполовину оживает. Полужизнь сейчас – абсолютный максимум. Полужизнь сейчас – очень много.

Он заснул.

Если есть цель, боевая задача, миссия, то главное – двигаться вперед. К меняющимся обстоятельствам можно приспособиться, главное – идти к цели, иначе что тебе останется? Останется древнегреческий парень, катящий в гору камень, который неизменно срывается с вершины. Останется вереница туманных дней, без надежды и намека на перемены.

Хавьер принес глазунью.

– Хорошо выспались?

– Может, и выспался. Не знаю. Как это определить в моем нынешнем состоянии?

– Вы обдумали мое предложение?

– Мне нужно знать цену.

– Я размышлял об этом. О деньгах, о том, что значит для вас эта цель; о том, как рискую я. Цену назвать сложно, но раз вы хотите ее узнать, то ладно. Пять тысяч. Я вытаскиваю вас отсюда, везу, куда пожелаете, и оставляю свободным как птица.

– Пять тысяч баксов.

– Американских долларов. Я вывезу вас отсюда первым классом.

– Хави, я тебе не доверяю.

– Думаете, я возьму деньги и подведу вас? Я что, дурак? Думаете, я рискну, зная, кто вы такой, чем вы занимались и чем зарабатывали до приезда сюда? Думаете, я рискну поссориться с таким, как вы?

– Я стар. Мысли порой путаются. Обмануть меня несложно.

– Я знаю, что вы явитесь за мной. Знаю, что выследите меня, где бы я ни прятался. От таких, как вы, не спрячешься. От профессионалов. Я это знаю. Поэтому доверьтесь мне, мистер Коннорс. Я не настолько глуп, чтобы взять ваши деньги и сбежать.

– Завтра я достану тебе пятеру.

Назад, назад к книге той писательницы.

События накаляются. Старуха, серийная убийца, – зовут ее Варла, очень красиво, на польский, цыганский или еще какой-то манер, – решает убрать молодую женщину из книжного. Та сделала плохо ее новому бойфренду, Крохе Мо Коннорсу, профессиональному киллеру на пенсии.

– Она моя дочь, моя плоть и кровь. Не убивай ее.

– Это единственный способ вытащить тебя из дома престарелых. Она мешает. Как только ее не станет, ты освободишься.

– Неужели?

– Я оказываю тебе услугу.

Они устроились напротив книжного. Там итальянский ресторан, по летнему времени столики вынесли на улицу. Два старых киллера сели за столик и принялись следить за книжным. Близилось время ланча, ресторан наполнялся посетителями, и им пришлось сделать заказ. Феттучини «Альфредо» – для нее, тортеллини – для него.

– У меня подскочит сахар в крови, – предрек он. – Ну и черт с ним! Плевать на сахар в крови!

– Вон она, выходит через переднюю дверь.

– Боже, она идет сюда! Она нас увидит. Она догадается, что мы затеяли. Нужно уходить.

Варла опустила руку под стол и коснулась его бедра. Кайф! Такого он много лет не испытывал.

– Папа, чем ты занимаешься?

– Книгу читаю. Чем же еще?

– Той писательницы! Я же говорила, что она тебе понравится. Как раз для тебя!

– Я хочу отсюда выбраться, – заявил он дочери. – Цель моей жизни – выбраться из этой дыры.

– Пап, это чудесное место. Кормят хорошо, медперсонал тебя обожает. Я говорила с Хавьером, так он без умолку трещал о том, какой ты смешной, какие истории ты ему рассказываешь.

– Он пичкает меня таблетками.

– Пап, это лекарство от давления. Если не пить таблетки, может случиться инфаркт.

– Кого мне убить, чтобы выбраться из этой дыры?

– Я привезла новые книги. Одна – той самой писательницы. Я рада, что она тебе понравилась. Мне сразу подумалось, что она в твоем вкусе.

– Я тут кое с кем познакомился. Ее зовут Варла.

Дочь улыбнулась:

– Хавьер сказал мне. Похоже, она замечательная. Когда я ее увижу?

– Кого?

– Варлу, твою подругу.

Он наболтал лишнего, выдал секрет! Это все туман: путает мысли, дурит голову. Непонятно, с кем он разговаривает и зачем. Непонятно, что за фигня вспоминается – сделанная, сказанная или совсем другая. Фигня, которую он выдумал, сидя у окна и глядя на снег и пальмы? Он замолчал. Не сказал больше ни словечка.

Дочь уехала. Скатертью дорога.

В поисках пистолета он перерыл комнату – вытащил каждую футболку, каждую пару белья, отодвинул комод от стены, простучал половицы на предмет тайника, нычки, вроде тех, где он в свое время прятал пушки. Киллеры бросают пушки с мостов в реки. Чушь, книжная чушь. Покупать новую пушку – сущая морока, вот он и не заморачивался, берег старые. Заявится коп, заберет пушку и проведет баллистическую экспертизу? Ну и что? Его посадят в тюрьму. Подумаешь! Да он и так в тюрьме. Все твердят, что здесь здорово и хорошо кормят, будто это главное. Будто его комната – не коробка с одним крошечным оконцем.

Пушка не нашлась. Но она точно здесь. Он устал искать.

Он надел пижаму и забрался в постель с книгой. День клонился к вечеру. Падал крупный снег, белый, как птицы на лужайке. Он раскрыл книгу и нашел место, на котором остановился.

Варла и Кроха Мо из койки так и не выбрались. Все послеобеденное время они занимались любовью, а теперь курили и дымили в потолок.

– Как самочувствие? – спросила Варла.

– Я кончил три раза подряд, как же мне себя чувствовать? Прекрасно, просто прекрасно.

– Я имела в виду, как самочувствие после убийства твоей малышки, твоей кровиночки.

– Мерзковато. Но выбора-то не было, так ведь?

– Не было.

– Все равно мерзковато.

– Для тебя она какая по счету?

– В смысле?

– Какая по счету зарубка на рукояти твоей пушки?

– Я давно бросил считать. Это же просто число.

– Я пока на шестнадцати, но скоро завяжу. Кайф уже не тот.

– А я кайфа никогда не ловил. Это просто работа. Заработок.

– Так тебе это вообще не нравилось?

– Это ненормально.

– Ты называешь меня ненормальной?

– Кайф от убийств – это ненормально. Не принимай на свой счет.

– Как же мне это принимать?

Варла выбралась из постели. Грудь обвисшая, половина волос на лобке выпала, но Кроха Мо все равно считал ее сексапильной.

– У нас снова ссора?

– Отношения становятся слишком бурными. Не факт, что мне такие нужны.

В дверь постучали.

– Это копы, – сказал Кроха Мо. – Нас арестуют за шумный секс.

В дверь стучали не копы, а Хавьер. Он не поднимал глаз, не смотрел на наготу Варлы.

– Мистер Коннорс, миссис Харди, извините, что беспокою. Случилось нечто ужасное. У меня для вас плохие новости.

– Его дочь погибла, – вмешалась Варла. – Мисс Жеманность застрелили. Продавала книги со сценами насилия, и ей аукнулось.

– Откуда вы знаете? Вам кто-то позвонил?

– Давай, Кроха Мо, колись! Признайся Хавьеру в содеянном.

Кроха Мо не знал, что сказать. Он никогда ни в чем не признавался. Его так научили адвокаты. «Держи рот на замке, используй пятую поправку[105], говорить буду я».

Хавьер поднял книгу с пола и поставил ее на прикроватную тумбочку.

– Мистер Коннорс, вы снова кидаетесь книгами. Ваша дочь просила сообщить ей, если это повторится. Еще мне придется доложить старшей медсестре.

– Зачем тебе на меня стучать?

– Вы могли навредить себе или другим. Книги-то в твердом переплете. Такой и с ног сбить можно.

– У книг в мягкой обложке шрифт слишком мелкий.

– Тогда, может, стоит взять книгу, которая не взволнует вас так сильно?

– Что? Взять скучную книгу? Это ты мне советуешь? Если я начну читать скучные книги, ты разрешишь мне остаться в этой дыре?

– Мистер Коннорс, пора пить лекарство.

– Конечно пора. Если держать меня обдолбанным, я не смогу читать, не смогу вообще ничего делать – только смотреть в окно на пальмы.

– Мистер Коннорс, с вами не соскучишься! Всегда с шуточками.

Он выпил таблетки. Обошел комнату. Остановился. Прижал ухо к двери.

В коридоре тихо. Он выглянул за дверь. В коридоре – ни души. Он выскользнул из комнаты и двинулся по коридору, прочь от вестибюля, от комнаты для игр, от комнаты для физкультуры, от комнаты для просмотра телевизора.

Не нужна ему пушка тридцать восьмого калибра. Он и прежде убивал без пушки. Сейчас сила уже не та, но сноровка осталась. Нож к горлу, выдавить глаза, сбить с ног, сжать коленями грудь и сломать трахею. Так он убрал Дядю Марвина Шустера. Так, голыми руками, он расправился с Биллом Шейпли и с Шибзиком Крампом. Его прошлое, его победы, жуткая сила, авторитет, которым он пользовался, – все вспоминалось, пробиваясь сквозь туман. Он не как чистые-аккуратные киллеры из книжек, нет, Кроха Мо – жуткий говнюк, он был весь в слюнях и кровавых соплях, когда молотил жертв, когда выбивал дух из разных тварей. И еще эти его железные нервы.

– Мистер Коннорс, как ваши дела?

Это Варла Харди. В цветастой фланелевой ночнушке. Волосы убраны под сетку. Очки заляпаны.

– Я выбираюсь отсюда. Хочешь со мной?

– Куда мы отправимся?

– Да куда угодно.

– На улице ночью холодно.

– Я думал, ты авантюристка. Думал, ты сильнее быка и не уступаешь мне ни в чем.

– Вы опять книг начитались?

– И что?

– Книги морочат вам голову. Подкидывают мысли. Сбивают с толку. Телик куда лучше.

– Телик – это когда в одно ухо влетает, в другое вылетает.

– В этом и суть. Так лучше. Книжные истории оседают в голове и меняют человека. Они опасны.

– Я и так опасен. Я был наемным убийцей. Кому нужно было убрать человека, тот обращался к Крохе Мо Коннорсу.

– Ах, Мо, мне не нравится, когда вы так разговариваете. Вы меня пугаете! – Варла подалась вперед и зашептала ему на ухо: – Хавьер подслушивает под дверью. Этот спектакль – для него.

Он кивнул, на цыпочках подкрался к двери Варлиной комнаты и распахнул ее.

Хавьер отскочил назад:

– Мистер Коннорс, в приемной полиция. Они хотят с вами побеседовать. В чем дело, я не знаю.

– Все в порядке, Хави. Я готов с ними побеседовать.

Он повернулся к Варле:

– Не волнуйся, милая. Я тебя прикрою.

В комнату Крохи Мо вошли двое полицейских, мужчина и женщина.

– Мистер Коннорс, думаю, вам лучше сесть.

– Я вас не трону, – заверил он. – Мог бы, но не стану.

Женщина-коп фигурой напоминала гоночную яхту. Изящная, с аппетитными формами и быстрыми глазами. На такую Мо Коннорс мог глазеть часами, ни разу не моргнув.

– Мистер Коннорс, ваша дочь Дженнифер стала жертвой зверского нападения.

Он кивнул. Копы так и действуют – оглоушат кирпичом и, пока человек корчится от боли, наносят смертельный удар. Ублюдки подлые!

– Ее убили при ограблении книжного, в котором она работала.

– Книжный, – произнес Мо. – Я знаю это место. Я читаю их книги. Дочь привозит мне по три-четыре книги в неделю. Она хорошая дочь. Нас с ней объединяют книги. И преступления.

– Да, сэр, – кивнул мужчина-коп, потный толстяк с тонкими усиками.

– Книжный в центре города. Двое преступников ворвались в магазин, связали владельца, другого продавца и напали на вашу дочь. Она героически сопротивлялась. Это видно по ее ранам. Вы должны гордиться ее отвагой. Но раны оказались слишком тяжелыми, и она погибла. Нам очень жаль, сэр.

Он сказал, что хотел бы лечь, если можно. Он устал. За день случилось многое, и не только хорошее.

Копы поняли намек и собрались уйти, когда мужчина-коп сказал:

– Эй, а я вас знаю!

– Неужели?

– Вы Кроха Мо. Работали с тем говнюком, Ловкачом Дики Скарлини.

– Да, работал, и что?

– Трудно поверить, что этот старик был лучшим инфорсером[106] Скарлини, – сказал мужчина-коп сослуживице.

– Мне казалось, тот парень, инфорсер, сидит в тюрьме.

– Ага, а почему вы не в тюрьме после всех гадостей, которые наделали?

– Да вы оглянитесь по сторонам: разве это не тюрьма?

– Да уж, – кивнул мужчина-коп.

– Вашу дочь очень жаль, – сказала женщина-коп. – С другой стороны, свершилось поэтическое правосудие, если вы понимаете, о чем я. Кармическое возмездие за все совершенное вами зло.

После ухода копов он забрался в постель, взял книгу с тумбочки и снова нашел место, на котором остановился. Хорошо, что книга нравится ему, что в ней можно спрятаться от сумбура уходящего дня. От боли за бессмысленно погибшую дочь. Он любил ее. Он надеялся, что она погибла не от его руки. Он надеялся, что это убийство не на его совести. Оно ведь так и будет камнем лежать на совести, даже если забудется. Как крошечная ярко-красная родинка: сегодня ты едва ее замечаешь, а завтра она превратится в разъедающий тело рак.

Книга попалась хорошая, с приличным сюжетом. Он следил за его развитием, и все дерьмо, навалившееся сегодня, в предыдущие дни и месяцы, его не волновало, пока он читал, пока перемещался в более осмысленное место, пока туман рассеивался, пока у него было занятие.

Хави принес глазунью из двух яиц, тост и очередной грейпфрут, уже разделенный на дольки, – оставалось только выскрести мякоть ложкой. В общем, еда здесь хорошая, но ему все равно хотелось выбраться. Теперь дочери нет и ничто его не останавливает.

Хави поставил бумажный стакан с таблетками на поднос и сказал:

– Пора пить лекарство.

– Я достал тебе пять тысяч, – сказал Мо. – Время пришло.

– Покажите деньги – и мы это обсудим.

– Половина – авансом, половина – когда вытащишь меня из этой дыры.

– Ладно. Это справедливо.

Мо вытащил деньги из нижнего ящика комода. Он и пушку там заметил, под носками, которые не вытащил в прошлый раз. Его старый короткоствольный пистолет калибра тридцать восемь, завернутый в масляную ветошь. Он выдал Хави две с половиной тысячи, и тот пересчитал купюры – сплошь пятидесятки, так что времени ушло немного. Мо всю жизнь пользовался пятидесятками. Их легко было вытаскивать из пачки. Легко пересчитывать, когда Скарлини вызывал получить гонорар. Сотни слишком пафосны, двадцатки делают пачку слишком толстой.

– Все верно, – объявил Хави, закончив считать. – Когда хотите сделать ноги?

– Сегодня, как стемнеет. И я возьму с собой Варлу.

– Ну нет, мистер Коннорс. – Хави покачал бритой головой. – Варла Харди обойдется вам еще в пять кусков. Думаете, я бесплатно работаю? Нет, сэр, я не тупой латинос. Зря вы так со мной. Это оскорбляет моих предков и мою маму. Если так пойдет, я передумаю и не стану вам помогать.

– Варла пойдет с нами – или наш договор расторгнут.

– Десять кусков за двоих. Это обычная ставка, и ни песо меньше.

– Тогда отдай мне две с половиной тысячи. Договор расторгнут. Я найду другой вариант.

– Деньги мои.

– С чего ты так решил?

– Попробуете отнять – скажу старшей медсестре, что вы затеваете побег. Вам мигом удвоят охрану.

Хавьер ушел с деньгами.

Кроха Мо надел слаксы и рубаху. Клетчатую рубаху и мешковатые коричневые слаксы. Можно подумать, это важно, но вот, пожалуйста. Подол рубахи он выпустил, чтобы прикрыть пушку, которую заткнул за пояс на пояснице. Он отправился в комнату Варлы.

– Я ухожу отсюда. С помощью пушки выберусь. Ты готова идти?

– Сейчас возьму свою пушку, – проурчала Варла.

– Не знал, что у тебя есть пушка.

– Просто я никому не показываю.

– Торопись, пока я не передумал. Туман на время рассеялся, я вспоминаю разные вещи, далеко не всегда приятные.

– Дочку твою жаль. Такая милашка, а пришлось сойти со сцены.

– Всем приходится – рано или поздно. Так устроен мир. Карабкаешься на гору, а там сидит мудрец. Он открывает тебе истину, но каждый день новую. В понедельник – одну, в следующие дни – другую. Истин у него целая куча. В понедельник – найти себе занятие. Во вторник – найти любовь. В воскресенье – дышать, дышать полной грудью. Новая истина каждый день. Попробуешь докопаться до сути и поймешь, что этот парень на горе не умнее Хавьера. Его истины – дерьмовое дерьмо и туманный туман. Не я один, а все живут в тумане. Туман у каждого свой.

– Звучит возбуждающе. Умные мысли меня заводят. – Варла расстегнула свою одежду.

Мо увидел ее обнаженную плоть. Сегодня – без белья. Не существует белья, способного исправить случившееся с телом, как у нее или как у него. Но Варла все равно бомба. Они заползли в постель. Заползли друг на друга: он – на нее, она – на него. Получилось хорошо, но не классно. Классные вещи теперь редки. В таком возрасте «неплохо» – это почти «классно».

В постели они провели и первую половину дня, и вторую.

– Хочешь, я почитаю тебе? Я неплохо читаю вслух.

– Даже не знаю, – ответил он. – Мне никто никогда не читал.

– И мама не читала?

– И она не читала. Никто вообще.

– Так я почитаю.

Мо сходил к себе в комнату за книгой той писательницы, нашел место, на котором остановился, и показал Варле:

– Эту книгу привезла мне дочь.

– Бедная девочка.

Серийная убийца и бывший киллер в дешевом отеле. Матрас прострелен, простыни в крови – такой у них номер. Старуха лежит на кровати прямо в норковой шубе и курит, а киллер смотрит на парковку из-за края шторы.

– Откуда ты знаешь того парня?

– Я многих людей знаю. Самых разных. Работа такая.

– Ему стоит доверять?

– Нет, черт подери! Но для наших целей так лучше. Этот парень врет с тех пор, как научился говорить.

– Думаешь, это нужно? Нужно бежать в Мексику, которая уже не та, что раньше? Там же наркотики, картели, отрубленные головы. Сплошное уродство.

– Пока в этом городе шумиха не утихнет, там безопаснее всего. Мексика тебе понравится. Там дешевая текила, красивые закаты.

– Если их видно сквозь туман.

– Там, куда мы направляемся, тумана нет.

– Парень, которого мы ждем, жеребец?

– Что это за вопрос? – поинтересовался он, обернувшись.

– Секс с тобой мне поднадоел. Одно и то же из раза в раз. Все твои фантазии я уже изучила.

– Слушай, я сейчас занят, а не то подошел бы и влепил пощечину за такое неуважение.

– Так влепи! Может, я снова заведусь.

– Чуть позже, – пообещал он. – Пришел наш приятель.

У двери стоял бритый пуэрториканец.

– Заходи, придурок! Не маячь у двери.

Парень вошел, посмотрел на Варлу, и глаза у него заблестели.

– Хавьер, знакомься, это Варла. Смотри ни о чем таком не думай.

– Амиго, она же старуха. О чем мне думать? О памперсах для взрослых?

– Не хами, гринго!

– Сам ты гринго. Не оскорбляй меня своими оскорблениями.

– Не могу больше читать эту дрянь! – заявила Варла. – Скука зеленая. Никакого развития событий.

– А где ты видела развитие? – спросил он. – Все движется по большому кругу, не более того.

Он выбрался из теплой постели. Варла закрыла книгу и отложила в сторону:

– Ты же вроде говорил, что писательница хорошая.

– Удачи и провалы есть в любой книге, – сказал он. – Так, чтобы одни удачи, не бывает.

– От кого они бегут?

– Его дочь стала жертвой серийного убийцы. На хвосте у них висят копы.

– Они такие же, как мы.

– Таких, как мы, нет. Мы снежинки, Варла.

Ответа не последовало. Варла ушла в другую комнату и не вернулась. Та комната была пустой. Это же его комната, а не ее. Он огляделся по сторонам. Да, комната его. На полу у двери опять валяется книга.

Хавьер постучал в дверь и вошел:

– Вы снова бросили книгу, мистер Коннорс. Выношу последнее предупреждение. Вы швыряетесь тяжелыми, крупными предметами, а значит, представляете опасность для себя и для окружающих.

– Ага, и что вы сделаете? Выгоните меня? Отлично! Прошу вас!

– Мы переведем вас на верхний этаж. К любителям кидаться. Там всегда тихо. Чем выше, тем лучше действуют лекарства.

– У нас же был уговор.

– Никакого уговора не было, мистер Коннорс. У нас есть правила. Это уже третье ваше нарушение. Больше поблажек не будет.

– У меня есть оправдание. Я в диком стрессе, с тех пор как потерял дочь.

– Никого вы не потеряли.

– Мою дочь убили грабители, не то вчера, не то позавчера. Сюда же приходили копы.

– Ваша дочь только что была здесь, мистер Коннорс. Привезла вам новые книги и забрала старые. Она сама мне так сказала.

– Что?

– Она торопилась. Думаю, ее расстроили разговоры, которые вы ведете в последнее время.

– Она забрала мою книгу? Про Варлу и бывшего киллера?

– Не знаю я никакой Варлы. Она забрала четыре книги, а новые оставила на столе.

– Черт, я не дочитал тот роман! Только начало становиться интересно.

– Вот и хорошо. А сейчас пора принимать лекарство. Ну, давайте, как большой мальчик!

– Моя дочь жива?

– Мне показалось, что жива. Фигура у нее отличная.

– Осторожно, парень! Моя дочь в такое не играет.

– Может, я и ошибся. Она красотка. Все на нее засматриваются. Включая меня. Я чуть утку не уронил.

Хави ушел, а Кроха Мо сел за столик и уставился на деревья.

Книги лежали здесь, вся стопка. Что-то с ними не так… Неужели запах? Он придвинулся ближе. Плесень. На обложках ценники. Книги от букиниста, по два доллара за штуку. Дочь купила ему дешевку.

Мо толкнул стопку, и книги упали на стол.

Четыре книги. На каждой обложке – по красотке. Картинки смачные. Чулки в сетку, пояса, распахнутые кимоно, вываливающиеся титьки. Книги старые.

Мо склонился над ними и принюхался. Что же они напоминают? Разбирался он долго, неизвестно, как долго, вдыхал запах, рылся в памяти, а потом – бац! Библиотека. Полутемная библиотека. Явно не в большом городе. Да, провинциальная. Пожилой джентльмен за стойкой штемпелюет книги для девочки.

– Я люблю детективы, – сказала девочка.

– Я тоже, – отозвался библиотекарь. Он проштемпелевал книги и протянул девочке. – Хорошая история об убийстве, прекрасный способ провести время.

– Книжки про убийства такие жуткие! – воскликнула девочка. – Мне это нравится. У меня от них мурашки по коже.

– И у меня мурашки! Жуть как здорово.

– Маме не нравится, что я читаю. Она говорит, это пустая трата времени. Мол, уткнувшись в книгу, ничего не добьешься.

– Твоя мама – идиотка.

Девочка взяла книги, словно буханки хлеба:

– Так ей и передам.

– Сделай одолжение! Передай, что Мо Коннорс считает ее идиоткой.

– Я передам. Так и скажу.

Он где-то читал про этого библиотекаря? Мо сомневался. Он перелистал одну из книг до самого конца и увидел кармашек, приклеенный к третьей странице обложки. «Центральная библиотека Рейбена, Западная Виргиния». Мо просмотрел другие книги. Все оказались из одного места – из Рейбена.

Кроха Мо вышел в приемную.

– Мне нужен телефон, – сказал он медсестре, темнокожей Хейзел.

– У вас нет сотового, мистер Коннорс?

– Если бы был, неужели я стал бы просить у тебя телефон?

– Грубить не надо.

– По-твоему, это грубость? Да ты ничего не знаешь о грубости.

– Номер я наберу сама. Междугородные звонки запрещены.

– Мне нужна справочная Рейбена, Западная Виргиния.

– Зачем она вам?

– А какое твое дело?

– Вы опять грубите.

Хейзел набрала номер и передала трубку Мо.

Ответила оператор. Голос ее звучал резко, как вопли енота.

Мо попросил у нее номер Центральной библиотеки Рейбена.

– Эта библиотека закрылась десять лет назад.

– Неужели?

– Да, сэр. Мне было так жаль! Но сейчас бумажные книги почти не читают: есть Интернет и все такое. Я сама в детстве ходила в ту библиотеку.

– Может, вы и библиотекаршу помните? Вдруг она еще живет в тех краях и ответит на мои вопросы?

– Конечно помню. Главным библиотекарем у нас был мужчина.

Мо затаился в ожидании.

– Такой славный джентльмен. Фамилию не припомню, а он был очень славный.

– Его фамилия Коннорс?

– Да-да, кажется, так. Коннорс! Мистер Мо Коннорс. Низкого роста, с доброй улыбкой. Мы звали его «Кроха Мо». Как он разбирался в книгах! В нашей библиотеке он прочитал все, а кое-что – не по одному разу. Он и меня к книгам пристрастил, и многих других. Мы бродили вместе среди полок, и каждому он подбирал книгу по душе, словно умел читать мысли. Дома откроешь книгу и понимаешь, что она – лучшая на свете. Со мной было именно так. Благодаря ему я на всю жизнь полюбила детективы.

Утро. Глазунья из двух яиц. Хави не ушел, пока Мо не проглотил таблетки. Привет, туман!

Густой, как утренние туманы в Западной Виргинии, как белая дымка, порой висящая до полудня, такая плотная, что никто не идет на работу, – все сидят дома и читают книги, которые подобрал для них Кроха Мо. Все читают в своих лачугах. Как оператор справочной службы из Рейбена. Та самая девчушка, для которой он штемпелевал книги.

Мо раскрыл одну из книг, которые дочь привезла из рейбенской библиотеки. Прочел десять страниц, потом двадцать. Опять Варла и бывший киллер – герои те же, что в предыдущей книге, но действие происходит на несколько лет позднее. Киллер сбежал из дома престарелых и вместе с Варлой снял номер в отеле, в Вест-Виллидже. Через дорогу от них – киоск «Ориндж Джулиус»[107], из окна виден Вашингтон-сквер. Целыми днями они начищают свои пушки и лежат рядом на продавленной кровати.

– Мы свободны, – говорит Варла. – Мы выбрались из этого мерзкого заведения.

– Если это можно назвать свободой! – фыркнул Мо. – Ютимся в комнатушке, на завтрак, обед и ужин у нас «Ориндж Джулиус».

– Интересно, что такого волшебного они добавляют в свои напитки? Может, захватить киоск, взять персонал в заложники и выпытать рецепт?

– В доме престарелых я питался лучше. Мне нравилось, как там делят грейпфрут на дольки.

– Я тебе надоела. Старуха, все висит. Ты ко мне охладел.

– Нам нужна цель, а то мы сидим тут без цели. Цель – главное в жизни, она наполняет ее смыслом.

– Мы достигли своей цели, – напомнила Варла. – Поэтому у нас сейчас такое состояние.

– Нам нужна другая цель.

– Хорошо, мы поставим себе новую цель, достигнем ее – и что потом?

Когда Хавьер принес завтрак, Кроха Мо еще лежал в постели и листал ту книгу. Ему не терпелось узнать, чем все закончится.

– Яичница-болтунья и фруктовый салат, – объявил Хави.

– А где моя глазунья и мой грейпфрут?

Хави не понял, о чем речь.

– Хави, ты хоть одну книгу в жизни прочитал? Ну, роман, от начала до конца?

– Нет, книги я забросил, – ответил Хавьер. – Никогда не знаешь, чем дело кончится, это не по мне.

– О чем ты?

– Дочитываешь книгу до конца – и история обрывается, а герои живут дальше, и ты не знаешь, что с ними будет. Ты остаешься в непонятках. Мне не нравится.

– Исход всегда одинаковый, – возразил Мо. – Хави, ты же глупости говоришь. Истории конец, все умирают. Это единственный вариант.

– Знаю. Но в книгах люди не такие, как в реальности.

– Ты не любишь неопределенность. Правильно?

– Да, именно так. Я люблю надежность. В книгах, которые меня заставляли читать в школе, никто не знал в точности, что из всего этого выйдет. Сплошные загадки, которые я вечно разгадывал неправильно. Мои предположения никогда не сбывались, вот я и бросил читать.

– Я ем на завтрак грейпфрут. Заранее разделенный на дольки.

Хави ушел.

Мо снова взялся за книгу. Однажды в библиотеку явился гангстер. Настоящий крутыш, пахнущий лосьоном после бритья и порохом. Подошел к библиотекарю и спросил:

– Ты пушку в руках держать умеешь?

– Конечно. Я стреляю с тех пор, как под стол пешком ходил.

– Я ищу исполнителя на один заказ. Плачу пять штук.

– Почему вы обратились ко мне?

– Копы посмотрят на тебя, эдакого старпера-недомерка, и пойдут дальше. Ты же старый дед с картинки – вид обескураженный, взгляд туманный.

Чуть позднее Кроха Мо встретился с гангстером в дешевом мотеле на окраине города. «Мотель Дэви Крокетта» – скопление маленьких домиков вокруг гравиевой стоянки в Рейбене, Западная Виргиния, – использовался как бордель. Кроха Мо потерял девственность в том самом домике, где теперь встречался с гангстером. С малышкой Джилли Джонсон они поднялись на вершину горы, полюбовались местными красотами, потом был первоклассный оргазм, потом она рыдала навзрыд. От красоты или от грусти – Мо так и не понял.

– Пять штук мне пригодятся.

– Правда? Рад слышать. Девушку застрелить согласишься? Ты, часом, не сексист?

– За пять штук соглашусь.

– Она работает в маленьком книжном, в центре города. Девчонка знает слишком много. Хочет дать показания и отправить меня за решетку. Я сам расправился бы с ней, но не смогу подобраться незамеченным. А ты, черт подери, ты просто подойдешь к ней, всадишь три пули в голову, одну в сердце. Пусть это станет твоей визитной карточкой. Началом новой карьеры.

Той ночью Мо спал плохо – волновался за дочь, за то, что с ней случится. Она стала мишенью. Она работает в том самом магазине и никак не защищена. Он ворочался с боку на бок, а утром не смог проглотить глазунью и грейпфрут.

– Будете отказываться от еды, мистер Коннорс, мы перестанем вас кормить.

– Мне нужно в центр, на работу к дочери. Ей грозит опасность. Я должен ее предупредить.

– Ваша дочь в коридоре, разговаривает со старшей медсестрой. Вы сможете предупредить ее через минуту.

Вошла дочь:

– Папа, Хавьер сказал, что ты хочешь со мной поговорить. Ты так взволнован!

Кроха Мо не сказал ни слова. Он моргал, чтобы пелена спала с глаз, чтобы он смог присмотреться к девушке и понять, знакома она ему или нет.

– Пап, я вижу, тебе становится хуже. Мы с доктором считаем, что тебя нужно перевести на верхний этаж. Там за тобой будут лучше ухаживать.

– Наверх?

– Там больше персонала. Из окон прекрасный вид. В хорошую погоду можно смотреть через реку на Эмпайр-стейт-билдинг.

– Наверх отправляют смутьянов.

– Пап, в последнее время ты слишком неспокойный. Книгами кидаешься, странные вещи говоришь.

– Какие? Что за странные вещи?

– Например, об убийстве. Страшные вещи.

– Я не буду об этом говорить. Я не хочу наверх.

– По-моему, виноваты книги, – сказала дочь. – По-моему, преступления и насилие тебе вредят. От книг у тебя появляются дурные мысли. Я не буду приносить их, пока тебе не станет лучше.

– Сказал же, что перестану говорить странности!

– Мы сделаем перерыв. Пару недель посидишь без книг. Посмотрим, как изменится твое самочувствие.

– Я хочу книг, черт подери! – взорвался Мо. – Если перестанешь их приносить, я умру. Умру от резкой завязки.

– Папа, не волнуйся. Об этом я и говорю, об этих вспышках.

Дочь подошла к столу, собрала книги и прижала к груди, словно маленького ребенка. Затем двинулась к двери.

– Не уноси! – крикнул Мо. – Это же пытка! Без книг я с ума сойду!

– Это просто эксперимент, – возразила дочь. – На пару недель, может, на пару месяцев. А там поглядим на твое самочувствие и решим, стоит ли тебе запоем читать об убийствах и увечьях. Думаю, тебе станет намного лучше.

Мо попробовал отнять книги, но дочь оттолкнула его. Он немощный старик, не профессиональный киллер, как в свое время. Шпынять его может даже девушка.

Мо сел за стол и уставился на туманный двор, на деревья, на траву, на снег. На белых тропических птиц. Он сидел, сидел и сидел.

Потом он заплакал. Сколько это продолжалось, Мо не знал, потому что так долго он не плакал никогда. Когда умерла жена, он столько не плакал. Когда его любимого пса сбила машина, он проплакал несколько часов. Когда в Рейбене закрылась библиотека и работать стало негде, он плакал, но не столько. Он проплакал всю вторую половину дня, весь вечер, всю ночь.

Хавьер попытался заставить его выпить таблетки, но Мо плакал не переставая.

Наутро он перестал. Вернулся Хавьер с таблетками в бумажном стаканчике.

– Туман рассеялся, – объявил Мо, взглянув на таблетки. – Я пропустил один прием и чувствую себя отлично.

– Нет, сэр. Лекарство вы примете. Таковы правила. Начнете сопротивляться – тотчас отправитесь наверх. Вы и так на испытательном сроке.

Мо взял таблетки, сунул их за щеку и проглотил воду, которую принес Хави.

Едва Хавьер ушел, Кроха Мо выплюнул таблетки в унитаз и смыл.

Мо выглянул в окно, чтобы оценить свое состояние. Снега поубавилось, хотя, похоже, теплело. Никаких пальм, никаких белых птиц. Он был в Бруклине или где-то рядом, через реку от Манхэттена. Мысли понемногу приходили в порядок.

Мо вышел в коридор, добрел до вестибюля. Бродить ему разрешалось, никто не смотрел косо. С ним здоровались, он здоровался в ответ. Мо добрел до маленькой библиотеки, устроенной у аквариума. На стуле спала женщина. С книгой на коленях. На обложке книги – проститутка. Девица с большими красными губами и кобурой на поясе-корсете. Кроха Мо стащил книгу у спящей и вернулся к себе в комнату.

Слава богу, есть библиотеки! Слава богу, в них есть бесплатные книги!

Вернувшись к себе, Мо забрался в постель и накрылся одеялом, чтобы спрятать книгу, если кто-нибудь войдет.

Мо нашел место, на котором остановился. Он уже за экватором, сюжет развивается стремительно, лихо катится по извилистой проселочной дороге, каких немало в Рейбене, Западная Виргиния.

– Так ты берешься за заказ или нет? Ответ мне нужен немедленно.

Пять тысяч баксов лежали на обшарпанном столике у окна.

– Я должен застрелить девушку?

– Именно. Она для меня опасна. Смертельно опасна.

– Половину денег сейчас, половину – когда дело сделаю?

– Да, именно так.

– Из-за чего девушка хочет вас сдать? Что вы натворили?

– Убийство и увечье. Все как обычно. А тебе что? Или ты резонер?

– Может, и резонер.

– Тогда забудь про наш разговор. Я ошибся, выбрав тебя. Старый долбанутый читака!

Кроха Мо хотел уйти, но гангстер загородил ему дорогу:

– Думаешь, я так просто отпущу тебя после того, что ты обо мне узнал? Черта с два! Ты умрешь, старик. Ты знаешь, как я выгляжу. Один телефонный звонок – и тебя уберут. Думаешь, я свихнулся?

Приехала дочь:

– Папа, я собираюсь подписать согласие на перевод тебя наверх.

– Эй, эй, что я такого сделал?

– Пап, ты угрожаешь людям! Милая старушка из библиотеки – ты угрожал ей, ты книгу у нее украл.

– Ничего подобного!

– Извини, пап, но через час тебя переселят наверх. Тебе понравится. Все говорят, что там хорошо. И кормят отлично.

– Там никто не разговаривает. Там пичкают сильными лекарствами. Ты этого хочешь, загнать меня поглубже в туман?

– Папа, ты меня слышишь?

– Слышу, черт подери, и то, что слышу, мне не нравится. Совершенно не нравится.

– Он уже пару дней такой, – вмешался Хавьер. – Замкнулся в себе, притворяется глухонемым. Сидит и в окно смотрит. Может, у него повторный инфаркт? Пусть доктор посмотрит.

– Я наверх не пойду, и точка. Разве я не имею права голоса? Ты крадешь мои книги. Ты мне угрожаешь. Это несправедливо! Я хороший человек, я хорошо себя вел.

– Кем он работал? – спросил Хави его дочь.

– Библиотекарем, – ответила та. – Всю свою жизнь проработал в библиотеке в Западной Виргинии.

– Читать он любит. В этом я убедился. Он очень любит книги.

– В последнее время они его только нервируют и толкают на истерику.

– Порой он странно разговаривает. Будто играет чью-то роль в спектакле.

Мо перевели наверх. Здесь большой зал, много инвалидных кресел. Здесь все вместе. Здесь нет глазуньи и долек грейпфрута. Здесь каша-размазня. Здесь холодная яичница-болтунья и какое-то непонятное мясо.

Нет книг, только журналы. День и ночь работает телевизор. Показывают телевикторины. Старые пердуны сидят в креслах и смотрят, как голосят от радости те, кто выиграл тостер. Мо стащил журнал и унес к себе в комнату.

В крошечной комнатушке – одно окно и густой туман.

Мо лег на кровать. Матрас комковатый. Листая журнал, он наткнулся на рассказ.

И ей-богу, по черной лестнице поднималась Варла! Пушка была при ней, револьвер калибра тридцать восемь. Она собиралась его освободить! Кроха Мо Коннорс старательно ей подыгрывал: улыбался медсестрам, пил таблетки, вел себя примерно. Чистой воды притворство, настоящий спектакль, а все ради того, чтобы потянуть время, пока Варла карабкается по лестнице. Ступени высокие – мучение для старухи. Варла тяжело дышала и разговаривала сама с собой:

– Еще два этажа, Кроха Мо. Держись, малыш. Я иду. Иду. Пробираюсь сквозь туман.

Кроха Мо порылся в ящиках и отыскал свой револьвер. Они помогут друг другу. Он будет стрелять с одной стороны, она – с другой. Серийная убийца и бывший киллер. Это место – не тюрьма для них. Эти люди тюрьмы не видели. Хотите увидеть тюрьму – посидите пару лет в Рейфорде. Да это загородный клуб по сравнению с той клятой тюрягой.

– Я почти на месте, золотце, остался один этаж. Нужно отстрелить замки. Я подниму шум. Меня услышат, кто-то услышит наверняка. За мной придут, так что готовься, милый. Будь в полной готовности. Я карабкаюсь в гору, а на вершине ты, мудрец с ответами на все вопросы. Я иду, мой сладкий, мой старый альфа-самец!

Мо вышел в коридор и стал ждать у запертой двери на лестницу. «Посторонним вход воспрещен» – было написано на двери крупными красными буквами. За дверью слышались шаги Варлы. Слышалось ее тяжелое дыхание.

Варла захочет, чтобы он раскрыл ей свой секрет, раз она лезет ради него в гору. Нужно что-то приготовить. Сводку того, что он узнал за эти годы. Того, что почерпнул из книг, из жизни, из размышлений. Если ему нечем поделиться, ради чего все это было, черт подери?!

Варла уже за дверью. Мо слышит ее. Она хрипит после тяжелого восхождения.

– Кроха Мо, ты там? – спросила она. – Это я, Варла.

– Отойди, я замок прострелю. Отойди!

Замок отлетел, и Варла вошла через дверь.

– Варла, ты спасла меня! Ты сумела!

Они обнялись. Ее запах был затхлым, восхитительным.

– Ну вот, я здесь. Что ты мне скажешь?

– Давай сперва разнесем эту дыру. Расскажу все потом.

– А вдруг никакого «потом» не будет? Вдруг нас арестуют, пока мы по лестнице спускаемся? Нет, скажи сейчас. В чем суть, ради чего я сюда карабкалась?

– Варла, я не знаю.

– Не знаешь? Я забралась в такую высь, а у тебя нет секрета?

– По-моему, секрет как раз в этом, – ответил он. – В этом самый цимес. Секрета нет.

– Цимес? Хочешь сказать, секрет – в еврейском десерте? Я поднялась в такую высь сквозь туман, а твой секрет в этом? В тушенной моркови с изюмом?

Мо положил журнал на шаткий столик.

Гонг возвестил, что пора ужинать.

У Мо подскочил пульс. Варла ждала ответа, которого у него не было. Прочитаны тысячи книг, сердце разбито тысячу раз, а у него нет чертова ответа. Ему вообще нечего ответить.

Мо сунул журнал под матрас. Нужно идти на ужин, не то за ним придут и потащат насильно. А так журнал спрятан, после ужина он найдет место, где остановился, и дочитает рассказ.

Мо пришел на ужин. Держался особняком. Ковырялся в ростбифе. Думал, как ответить на вопрос Варлы, потому что она ждала. Она ждала в комнатушке. Там, где под матрасом спрятан журнал.

Может, суть в этом.

Рассказ. Нужно дочитать рассказ. Добраться до конца, узнать, чем все кончилось. В конце будет ответ. Наверняка будет. Иначе никак.

Ну вот, теперь у него есть цель, есть боевая задача, ради которой он продержится еще немного. Ему нужно дочитать рассказ. Каждому нужна цель, чтобы было чем заняться.

В этом суть. В этом вся суть.