Хрустящее крыло швырнуло меня вниз, оторвавшись без усилия от жирных граней. Упал я далеко, но не в самое д н о, а где-то на мягкой опушке возле ямы, обложенной мшистыми валунами. Внутри ямы дымился казан; обросший седыми спутанными волосами великан время от времени вытаскивал из него длинную ложку и дул синими губами на содержимое. С ним были другие, такие же заросшие, наблюдавшие без единого поворота головы за мной: женщина в рубахе, угрюмые малыши с длинными руками и еще визгливые существа, держащиеся особняком в мутном ручье. Их острые шапочки выглядывали из воды.

Вместе со всеми я принялся ворочать камни, сталкивая их в дрожащую болотную ряску. Камни громоздились друг на друга, и вскоре по ним можно было ходить к бурым кустам на другом краю болота. Заросшие великаны принялись гатить дорогу, а мне дали лопату с держаком из кривой березы. Лезвие было сделано грубо и неумело, просвечивая дырками даже в самой толстой части. Пока я разглядывал эти дырья, сыпавшие ржавчину в грибную листву под ногами, раздался низкий громкий звук. За ним ― вопль.

Обитатели прелого болота застыли и, побросав работу, смотрели вверх, зажимая руками уши. Видимо, звуки не доставили им удовольствия, а суетливая мелочь из ручья подняла такой визг, что один из великанов кинул булыжник. При этом он заворчал, а остальные глухо вторили, вопросительно глядя в мою сторону.

Морща тяжелые складки на лице, синегубый великан потянул меня за рукав и вывел к шершавому дереву, уходящему высоко в небо, или вернее кверху, потому что неба здесь не было, вместо него плавали водянистые клубы зеленоватого цвета. Ствол заходил в эти клубы; выступившие капли смыкались в изумрудные ручейки, и, дребезжа чистым звоном, вода стекала под ноги.

Синегубый загудел, указывая на дерево, и подталкиваемый снизу я вскарабкался на толстую ветку, торчащую, как подагрический палец. С дерева шишка упала прямо на голову великана; он посмотрел на меня, запрокидывая голову с неожиданной улыбкой.

Первые метры высоты давались очень трудно, особенно там, где ветви заканчивались, и приходилось взбираться по черным наростам. Изредка встречались дупла. В одном из них засел ушастый филин. Увидев меня, филин принялся громко кричать, поднимая крылья.

Путь был очень долог. Там не существовало дней и ночей, но отдыхая на толстенной, метров семь в обхвате, ветке, я подложил руку под щеку и пощупал отросшую бороду. Глянув на землю, спать расхотелось — первый сук, на который помог забраться лохматый великан, оказался совсем недалеко. Рядом торчал из древесного мха домик белых мышей, и глава семейства — серьезный толстый мыш — все время неприязненно косился на меня. Пришлось лезть далее, выбирая пристанище.

Внезапно повторилась мелодия, так напугавшая обитателей хмурого болота. Звук был долгий и мощный, временами переходивший в тяжелый звон, какой бывает, если стукнуть молотом в большую медную гильзу. Ствол покрылся цветными узорами и начал расти подобно телескопу. А ветви стали исчезать. Ствол их втягивал, покрываясь сеткой мелких квадратов, под которыми заструилась холодная жизнь. И вдруг он, изогнувшись хвостом, подбросил меня вверх.

В мгновение болотная зелень неба сменилась отраженным светом черных зеркал. Пронеслись мимо лица языки пламени, рассыпались невдалеке прозрачные существа, играющие темнотой, и где-то, уже очень близко, послышался зов трубы.

Еще раз ударил в ухо медный колокол, и я очнулся в белой комнате без окон.

Я увидел ободранную изоляцию камеры и железные волдыри на ее черных боках. Осторожно эдак подумал: чьих рук дело? Моих, наверное. Зайти в «установку интенсивного восстановления» может только самоубийца, да и то, когда «восстанавливаемый» утихнет. Бренча растянутыми звеньями цепей, я осторожно поскребся в угадываемую по наибольшему числу вмятин дверь.

— Эй! Эй там…

Я жалко свистнул и зачем-то махнул рукой.

— Выпустите!

Дверь открылась чуть погодя и совсем в другом месте — в потолке. Суровый голос велел закрыть глаза, не поднимать голову, а руки наоборот — поднять, и держать пальцами вверх. Вскоре меня извлекли и поместили в комнату с чугунными плитками, испачканными мазутом. Маслянистая жидкость капала с больших приборных ящиков, весьма уродливых и соединенных толстым электрическим кабелем; казалось, что включи рубильник и поскачут они, в колдовском хороводе напевая: «Му-та-бор, му-та-бор, му-та-бор».

Среди физикотехнических статуй улыбался раздорогой мой Лев Борисович, ангел, или как там у них, хранитель.

— Живой, здоровый, нормальный! — пропел Грюнберг, укладывая меня в ободранную каталку. — А я за твою сердечную мышцу опасался… Лежать! — приказал доктор, видя мою готовность подняться, и до самого выхода бормотал странности: — Первый раз — и успех! Безусловно, безусловно. Я сделал это. Я сделал это! Теперь главное — безпобочность.

Чуть не прыгая на ходу, он сам катил возок, отстранив узкоглазого санитара. Даже когда узкоглазый завладел самоходными носилками, спаситель шагал рядом, задавая вопросы из учебника для отстающих. Очень уж надоел он с этими глупостями, особенно когда вытащил игрушечного деревянного котика.

— Кто это? — покачал игрушку Лев.

— Кот.

— Ка-а-кой?

— Идиотский.

— Ну, не дурачься, Андрей. Это нужно… Какого цвета кот?

— Заляпано-белый, в жирных пятнах.

— А сейчас, сколько котов? — Присовокупил он второго недоделка и подбросил обоих вверх. — Сколько?

— Борисыч, отвали.

Лев спрятал деревяшки.

— Ладно-ладно, не обижайся. Очень, понимаешь, хочется знать, что у тебя в голове. Шутка ли…

Да уж. Таки не шутка. Бодрая энергичность, наполнявшая тело после пробуждения, сменилась вялой дремой. Я даже испугаться толком не смог ватности, переселяющейся из конечностей в мозг — засыпать начал. Как привезли меня в девятую палату, еще помнил ― один из раненых сопроводил мое прибытие каким-то ехидством, а я что-то хотел сказать и окончательно заснул. Пробудился же под тихий смешок обитателей ватно-марлевых стен.

— А она говорит: «Я девушка честная, и насчет всего такого — ни-ни».

— Ну и что, пролет? — пробасил с койки в углу забинтованный человек.

— Ну… Жениться пообещал!

Разговор поддержал мой непосредственный сосед:

— А у меня скучная жизнь была. Попросил как-то Аньку свою: «Давай рачком попробуем, интересно ж…» Неделю не разговаривала. Только «Паша, иди есть» и говорила. Один раз в дом отдыха попал, и то — не санаторий, а климакторий оказался какой-то. Ни шуры-муры тебе, ни трали-вали. Дела…

— Это еще не дела, — сказал бритый атлет с усиками. — У моего дружка такое приключилось! Мы только училище закончили. Форма тогда была, помните? Воротничок отложной, галстучек… Красота! Не то, что сейчас. Ну и попадаем мы во всей этой красоте на артистический вечер. А Гена Белов ― ну, дружок мой, ― его всегда в искусство тянуло. Поэты, художники там, диспуты разные. В общем — дурак. Ну, а я чего? Посидел, послушал и зацепил барышню одну. То ли музыкантша, то ли балерина, такое что-то. И давай, значит, общий язык находить. А квартира здоровущая — комнат на двадцать. Хозяин литературный критик. То ли Мутный, то ли Водный фамилия… Ну, не важно, главное, что балерина моя ведется. То да се, я значит на передых — водочки тяпнуть, с мыслями собраться. А слышу разговоры по моему адресу: «оригинальная личность, мужское начало!» И только я разворот сделал, чтоб свое мужское начало запустить, где-нибудь в уголке потемнее — бац, хлопает дверь и на пороге стоит Гена. Морда красная, сам весь дергается. Постоял секунду, фуражку в зубы — и ходу. Я вижу такое дело, говорю музыкантше: «извините на мгновение» и выбегаю на лестницу. Стоит мой дружок и в форточку дым гонит.

Что оказалось!

Приглашает его мужичок один коньячку бахнуть. Разливает, лимон ножичком, кофе предлагает — коньяк, мол, аккурат с кофе только и пьют. Это у нас, в России, отставание от культурной жизни наблюдается, царизьм проклятый! А у интеллигента все должно быть раскрепощенным — и личность, и душа, и тело. И спрашивает: «Геннадий, а куда вы сношаетесь»? Ну, тот… куда-куда? Куда и все!

Тогда этот субъект… Он, кстати, артист довольно известный, мужественного профиля. Вот, значит, и подсаживается он к Генке ближе, и за коленку его: «Фу, мол, Гена, как вы отстали!»

Атлет сжал кулачину и, прижмурившись, процитировал своего дружка: «И я, Витя, по этой морде кулаком…»

— А дальше что? — спросил бинтованный здоровяк.

— А ничего. Коньяк, говорит, допил и ушел.

— Как фамилия артиста?

— Не знаю, ребята. Сам не видел, а Генка ни в какую, не схотел говорить.

— Надо было этого артиста энкавэдэ сдать, — медленно проговорил молчавший доселе парень, и в нем я узнал рыжего капитана, руководившего акцией на Пискаревке.

— О, Ганчев проснулся, — соскочил с койки любитель жениться (он был, наверное, самым выздоравливающим). — Тебе прописан витамин цэ и две кружки фитораствора. Пей на здоровье.

Пока рыжий дул из его рук фиолетовую бурду, мой сосед по имени Паша втирал в ладони Ганчева едко пахнущую мазь.

— А нам тут еще одного жильца прописали, из пограничников. Говорят, что прямо с «цепи» сняли.

— Да ну, брось. После этого неделями в себя приходят. Если живые, конечно.

Атлет бросил со своей койки:

— А я слышал, что Лева свой генератор доделал. И вроде бы, — он поднял палец. — Вроде бы это первый излеченный при помощи его машины пациент.

— Подопытный, что ли?

— Не, опыты и раньше проводили.

— На собаках?

— Прям. Зэка что ли не хватает?

Все заразные находились в отдельном корпусе. Старый изолятор находился на Морской, но в мае на него упала бомба и постояльцев поселили здесь, в бывшем пищеблоке, навесив для блезиру на стены металлокерамику. А, Б и В — это по усилению тяжести болезни, ну, а почему пятнадцатый, могли сказать только чиновники из архива здравохраны.

Доступ в хмурое здание, где лежал Максимов, все так же закрывала стальная дверь на заклепках, за желтым знаком «СТОЙ! ОПАСНАЯ ЗОНА».

— Ну, вот куда? Ну, вот куда ты прешь?! Видишь — написано русскими буквами: «опасная зона».

Добродушный верзила, стоявший на вахте, скучал, видимо, давно и серьезно. Вытягивая и без того лошадиное лицо, он пытался додать суровой требовательности, отчего походил на первоклашку, оставленного держать подоконник жестокими сверстниками.

— Для кого написано, для меня? Я и так знаю, — вознаграждал себя за долгое молчание забытый страж. — Для тебя это, товарищ, чтоб не лез, куда не надо.

При виде папирос его немножко раздуло и, кося на открытую пачку, верзила нехотя запустил туда клешню. На тыльной стороне ладони я заметил следы глубоких укусов, какие остаются после контактного боя с вампиром.

— Ладно, сейчас доктора позову, — сжалился лошадиноголовый и крикнул: — Евгени-ваа-ныч!

Минуты через три в лязгающем проеме появился белый халат. Я попросил свидания со старшиной.

— Пограничник с биоожогами?

— Так точно.

Доктор подумал немного и сказал:

— Миша, пропусти.

В предбаннике меня «посмотрели» и принялись облачать в защитный биокостюм под грустный говор Евгения Ивановича.

— Не очень хорошее, не очень… Не можем проводить комплексное лечение… Не выдерживает сердце…

Не, не, не…

Максимов лежал в дальнем углу, отгороженный от коридора толстым окном в золотой паутине, и выглядел он, действительно, «не очень». Я не имею в виду зеленый бахромчатый ковер, перекинувшийся на грудь Максимова. Это ладно. Это поправимо. А вот удушающая бледная сдавленность, несмотря на кислород, напрямую качаемый в легкие, ставила как бы крестную печать на его лице.

— Хороший результат ― от облучения генератором низких частот, но прибор один, а нервических раненых много. Пока дойдет очередь…

— Это вы про Грюнберовскую машину говорите?

— Да. Надеемся на нее, не такая нагрузка ложится на ослабленный организм. Люди и так измучены…

Ребята и вправду мучились. Около старшины лежал парень с децентозом. Реэволюция пошла на пальцы и, захватив конечности, проявлялась на лице. Смотреть было жутко на чудовище с получеловеческой головой и сросшимися пальцами. Правая нога еще нормальная, а левая уже представляла собой жабью ласту, переходящую в пупырчатый, в обрат сгибающийся сустав.

— Мы таких симптомов и в книгах допетровской поры не встречали. Только в летописях. — Обведя бессонным взглядом хрустально-золотую палату, доктор остановился на человеке с повязкой вокруг головы. — Сержант Москалев ранен девятнадцатого августа в районе моста Свободы. Началась каменная гангрена.

— А с глазами, что у него?

— Поспешная ампутация.

Москалев был обречен. Каменная гангрена за две недели превращала человека в статую. А отрезать пораженную конечность не позволяли сгустки чужеродной материи, бродившие в теле. При ампутации они гибли, обрастая жесткими гранями, и эти грани протыкали сосуды, мозг или печень. Или глаза, как у сержанта.

— Сколько ему жить осталось, доктор?

— Да бог с вами, товарищ! Вытянем. Не сорок первый. И старшину вашего на ноги поставим. Эка ввернули…

Будто услышав, что говорят о нем, старшина открыл глаза. Увидев нас, он махнул рукой, сразу же закрываясь от яркого голубого свечения.

— Все, все, все, — заторопил евгенииванычев голос в наушник, — пора домой. И так через карантин вас в виде исключения.

Почему для меня исключение, доктор не рассказал, и, скинув английский противохимический костюм, я прошел в дезокамеру.

СДС — стационарная дезактивационная станция. Это, братцы, не передвижной обмывочно-дегазационный пункт, где вас окатят зеленой дрянью, пахнущей бычьими кишками и, сунув под электрический магнит, выкинут на улицу, чтоб пропустить следующего. Здесь все идет тщательно и долго.

Количество всевозможных устройств для издевательства над «обрабатываемой единицей» превосходило все видимое ранее, и по выходу я только и мог слабо шевельнуть лапками, будто травимый клоп. Еле-еле добрался до своего лежбища и плюхнулся в его панцирное чрево.

В палате никого почти не было. Бессонову до обеда переливали кровь, «поэта» увезли на электротерапию, а Пашу Успенского, наверное, опять «заклинило» — медсестра выметала разбитые склянки. Только Водосвятов нежился в постели у окна, втирая Светланке что-то про былые подвиги.

— А я изображал недалекого ефрейтора, — обволакивал его басок собеседницу, — изображал, пока не ударило в кумпол взрывной волной. А Кузнецов потом наврал, что немцы применили электрические снаряды.

— Это такой… с громким голосом?

— Точно.

Помню я эту историю. Вернее, слышал, ибо все происходило осенью сорок первого. Когда шла эвакуация, в один из институтов загнали две машины спецоборудования. Приборы самые новейшие и позволяли разгадывать места возможного появления крупных сил чужаков по вариациям магнитного поля. Оборудование, установленное в одной из опустевших лабораторий, сразу же выдало на экран полдюжины линий. Магнитным друзьям не поверили (через два месяца очень пожалев об этом) и начали уже сворачивать «брехунов», когда бог весть как пробралась в альма-матер Зоя Леонова.

Зоя была аспиранткой на кафедре своего отца, профессора Леонова, и, увидев незнакомые приборы, стала их изучать. Умная девушка разобралась (на своем уровне, конечно). Разобралась и, получив результат на бумажной ленте, помчалась к военным: тревога, немцы применили новое оружие!

Волны из штаба начали расходиться кругами, наше начальство запаниковало, и чтобы предотвратить брожение умов, придумало сказку об электрических снарядах. Мол, установка зафиксировала изменение напряжения в воздухе от пролетающих болванок.

Это, как говорится, и история, и пример того, как действуют шифровальщики. Ремесло творческое. Может, поэтому среди них так много людей искусства — артистов, циркачей и даже мошенников. Водосвятов, к слову сказать, бывший помреж театра. Чтобы красить черное в белое, одного умения стрелять недостаточно, надо придумать, как выдать того же горюна с пятидюймовыми клыками за просто овчарку, да еще в городе, в котором люди не то что собак — друг друга ели.

Работы у шифровальщиков всегда в избытке, хотя в январе им пофартило: озверевшие чужаки бродили по Ленинграду, но людским ужасом не питались — умирающим было все равно. Так и выбили ОРВЕРов — стаю за стаей…

Легко было и уютно в кровати. Солнышко светит, липы стучат в окно, Водосвятов бубнит, как радио. Хорошо… Выписываться совершенно не хочется, до того хорошо и спокойно… Но недолго. Что-то не давало сосредоточиться, скрипя осиной в изголовье кровати. Мне даже глаза открывать не хотелось, а уж голову повернуть… Но тесовый скрип с присутствием кого-то рядом все-таки заставил оборотиться. Закатив голову на край подушки, я увидел…

Буран Бейсенов, собственной персоной!

— Ты кому спишь? — спросил потомок Чингисхана. — Ити нада, капитан зовет.

— Привет, Буран! Какой капитан? — тянул я резину в мечте продлить ласковую сиреневость одеял, но у плосколицего божка оказались тысячелетние запасы терпения, вытеснившие меня в коридор.

Ганчев сидел у окна под щитом «Оказание первой медицинской помощи при укусе эндопатогенного антропоида». Он и сам был похож на грустного вампира с плаката, только рисованный упырь задумчиво хватал зубами могучего осназовца, а капитан грыз химический карандаш. Перевернув лист, Ганчев уставился на рисунки каких — то шариков с нитями в сопровождении неприятных готических букв. Под ними вилась цепочка из плюсиков и минусов.

— Как вам сей кроссворд, Андрей Антонович?

— Это крестики-нолики?

Ганчев усмехнулся:

— Это схема развития кристаллического организма, который может эволюционировать в растворе электролита. Так, во всяком случае утверждает герр Отто Шутц. Слышал о нём?

— Нет.

— Неудивительно. Штурмбанфюрер Шутц занимался вопросами симбиоза органики, неорганики и тонкой материи.

— Хотел скрестить человека и призрака?

Медленно подняв голову, рыжий капитан задумчиво пробормотал:

— Слушай, а ведь это мысль…

Он перевернуть страницу назад. Разворот запестрел картинками, с руническими надписями.

— Не с призраком конечно, а … — Ганчев поискал чего-то взглядом и, видимо, не обнаружив в моем лице достойного собеседника, продолжил дискуссию с самим собой:

— …жизнь органическая подразумевает наличие энергии — сиречь электричества в этом самом организме. А энергетические организмы — привидения, призраки и иже с ними, — они имеют органическую составляющую?

Я всмотрелся в картинки. Фашистские крестики и минусы сворачивались в сальто-мортале и образовывали неопрятные кляксы. Выглядели они мерзко и походили на клетку, которая собралась делиться.

Капитан изобразил доцента Решетникова:

— ОРВЕРы бывают трех основных типов: антропоиды, подвергнувшиеся вариациям, древние формы жизни и, наконец, параэнергетические объекты, — и, глядя из под бровей куда-то вглубь меня, добавил: — И все они при утилизации дают определенную золь-массу.

— Ну и?

— Вот ведь неуч, — Ганчев устало выдохнул и, наклонив голову, тихо сказал: — Если призраки бестелесны, то есть не имеют органики, откуда тогда берется вещество, которое мы в процессе закатываем в спец-ёмкости?

Ганчев наклонился еще ниже и сказал еще тише:

— А вдруг и правда есть сущность, которая может сочетать энергию и органику, а?

— Так… материализация призраков имеет место…

— Да. После чего их можно брать голыми руками. А это…

— Атавр!

— Что?

Он по-лошадиному встряхнул головой:

— Что за зверь еще?

Немного смутившись, я рассказал капитану о прочитанном еще в Лахтинской спецшколе рассказе. В нем описывалось существо, созданное из электричества и клеток человеческого организма.

— Навроде Голема?

— Только наоборот. Голема создали для защиты, а он стал убивать. А вот Атавр наоборот — задумывался как оружие, но вместо этого принялся защищать людей.

— От кого? И что за автор описал столь удивительного ОРВЕРа?

Я развел руками:

— От кого — не говорилось прямо, а кто автор, не запомнил как-то. Не очень известный писатель, про крестьян вроде у него книжка.

Капитан, объяснив, что подобная литература в «контору» случайно не попадает попросил поискать автора и вообще все по теме, пока меня не «приняла в объятья родная комендатура». И даже вручил «список литературы».

— Давай-давай, — напутствовал он, — Евграф и тебя сказал привлечь.

— Так это Полюдов?!

— А ты как думал? — рыжий капитан душевно ухмыльнулся, — Он у нас как Юлий Цезарь — по пять дел враз охватывает.

Прежний Ленинград, хотя уже начались бомбежки, во многом оставался еще мирным городом. Он казался большим спящим человеком, которого беда застигла во сне; маскировочная раскраска зданий напоминала наброшенную впопыхах одежду. Несмотря на пожары и убитых людей, еще витало недоумение от происходящего. Не оцепенелость боязни, нет, скорее ощущение временности. Казалось, что стоит только сосредоточиться, собраться и морок, принесенный из Европы воем бомбардировщиков да пороховой гарью, исчезнет.

Непривычность маскировочной раскраски дома компенсировал человек у спортивных весов, принимающий монетки со словами «пару лишних кило, гражданин!» На плакатах, призывавших к бдительности, неизменно прорастала «борода» объявлений. Чем дальше, тем больше становилось в них предложений «меняю на продукты», но еще можно было зайти в ресторан и неплохо поужинать.

Однако ресторанные посиделки мне были не по карману. Никуда не заглядывая, добрался я домой и проснулся лишь на рассвете. С севера доносилось буханье зенитных орудий, и растекался по небу жирный, налитый огнем пузырь, проглотивший какой-нибудь зазевавшийся склад.

Астра сидела у меня в ногах, прикрыв колени одеялом.

— Я открыла своим ключом, — зачем-то сказала она, разглаживая шерстяные складки. Выдержав паузу, снегурочка спросила: — Ты почему ко мне не пошел?

— Ну-у…

— Тебе, Андрей, должно быть стыдно.

В последний раз, когда принцесса была в госпитале, мы чуть не поругались, и Астра шутливо упрекала меня в «пристрастии» к младшему медперсоналу.

— Небось, присмотрел себе медсестричку или санитарочку, а?

Хотя санитаркам и сестричкам приходилось таскать и переворачивать тяжелых ранбольных, сидя на тыловой норме снабжения, я включился в игру, предложенную снегурочкой.

— А ты, как хотела?

Она не уехала из Города, потому что перед отъездом получила мое письмо. В тот день немцы пробили оборону на Луге, прорвались к Гатчине и уже нацеливались на Шлиссельбург, чтобы замкнуть смертельное кольцо. Узнав обо всем, я злился и ругал принцессу. Впервые взаимное молчание стало таким долгим, а наши взгляды обращались в разные стороны, и, казалось, не пересекутся уже никогда.

Астра словно находилась между приступами тяжелой болезни. Испугавшись, я начал утешать ее и виниться, что ругал прежде. Снегурочка кивала, прохладной рукой снимая неутихающую боль в голове. Накатывало спокойствие. Я накрывал ее ладонь своею, чтобы тишина не исчезла. И вдруг понял, что молчание Астры, ее отстраненность и замкнутость, не имела к нашей размолвке никакого отношения. Нечто другое, тяжелое и страшное, жгло ее. И эту тяжелость и страшность я никогда не смог бы объять разумом.

Сейчас мы перебрасывались фразами, которые лишь скрывали наш обоюдный испуг. Я боялся ее неожиданного знания чего-то непонятного и страшного, а принцесса — моего страха перед этим знанием.

— Смотри мне, а то охомутает тебя какая-нибудь медсестричка в марле. Пропадешь с такой невестой.

— А я тебя позову. Спасешь?

— Спасу, — очень серьезно ответила принцесса. — Ты зря надеешься от меня отвязаться. Мы даже после смерти будем вместе.

Все еще гремели взрывы, но отзвук их переместился на Кушелевку, да к жирной копоти пожара прибавились голубые электрические вспышки.

— Чего это тебя в загробный мир потянуло? — проворчал я, устраиваясь рядом с Астрой.

— Совсем он не загробный, — прозвенел ее тихий голос. — Обычный мир, только его трудно увидеть.

— Как это?

Она потерла виски.

— Ну как… как в романе мадам Крыжановской-Рочестер, про магов. Там есть комната с зеркалами, где каждое из них — вход в другой мир.

— Здорово! Вот бы зайти в такое зеркало, а там — ни войны, ни немцев, ни прочей гадости.

— Здорово, — согласилась Астра и начала рассказывать о другом, злом мире, где существует наш Город, но в перевернутом виде. Он холодный и почти безжизненный, а его обитатели забирают нашу энергию.

— Представляешь, они проникают своим сознанием в человеческое тело! Присваивают его, как воры — одежду.

Слегка обалдев, я спросил:

— Это у твоей Рочестер написано?

— Да, наверное. — Астра нервно передернула плечами, произнеся это с таким сомнением, что я положил ей руку на лоб.

— Ну тебя! — Снегурочка рывком скинула мою руку и, поднявшись, стала у окна. — Смеешься все! А Совета предупреждала тебя, что я — ведьма!

— Предупреждала! — засмеялся я. — От нее вестей совсем нет?

Безнадежно покачав головой, Астра сказала:

— У нее, думаю, ужасно секретное задание. Такое, что никто и знать не может, кроме командира, — и с определенной гордостью намекнула, что сама некоторым образом причастна к тому секретному поручению, интересоваться которым не следовало даже мне.

Я знал, что принцесса вместе с Советой Полтавцевой ходили в военкомат. Ветку взяли, а ее забраковали по малолетству. И, наверное, от того, что не сгодилась она для трудного и опасного дела, а Ветка сейчас в германском тылу, снегурочка, с тревогой и обидой, добавила:

— Нельзя ей туда. Совета прямая и честная, она сразу себя выдаст.

Встав, я подошел и обнял принцессу за плечи; она отозвалась поцелуем…

— Андрей, скажи, это все надолго?

— Нет, конечно. Скоро наступление будет. Товарищ Сталин не допустит, чтобы немцы у Ленинграда стояли.

Астра опустила голову.

— Знаешь, продуктов все меньше, а очереди все больше. Алла Федоровна, соседка, говорит, что надо припасать еду и спички. Она как мышь: бегает все, вынюхивает. Мне кажется, у нее усы даже выросли и шевелятся. Недавно лист жмыха откуда-то принесла.

Снегурочка распахнула окно, будто ей не хватало воздуха.

— А я не хочу вынюхивать. И со жмыхом в сумке не хочу. Это низко и недостойно. И самое горькое в том, что многие из тех, кого уважала раньше, тоже стали мышами. Но, наверное, это правильно — у них дети.

Пальцами я ощутил внезапную остроту ее ключиц.

— Да, милый, твоя принцесса немного постройнела.

— Ты завтракала?

— Завтракала. Съела хлеб из твоего вещмешка. Концентрат оставила тебе.

Она сняла матерчатую салфетку с тарелки, где под кипятком томился суп-каша из гороха. Помедлила, а потом решительно пододвинула ко мне гороховую массу:

— Вот!

— Давай-ка вместе. Если будешь продолжать стройнение…

— Не буду! Нас вообще вчера кормили горячим первым и вторым блюдом.

— Нас?

— Заводская дружина противовоздушной обороны.

— Мало тебе за станком стоять?

Астра отмахнулась и тут же принялась рассказывать о новых подружках, о том, как некоторые делают специальные тумбочки, чтобы достать до станка.

— И спят прямо в цеху! И знаешь, мы счастливы, что помогаем бить фашистов!

Она продолжала говорить почти без остановки. Я узнал имя их бригадира — Джон Сильвер. Так его звали из-за настоящего протеза ноги. Правда, не деревянного, как у книжного пирата, а изготовленного из легких дюралевых трубок. Рассказала принцесса о мальчишках, собирающих бутылки не для пункта приема стеклотары, а для химического завода, на котором делают бутылки с зажигательной смесью. Некоторые собрали по нескольку тысяч.

Она замолчала, вбирая ноздрями запах каши.

— Я половину ужина Кузьмичу отдала. Он старенький и видит плохо. А сволочь из магазина талонов из карточки на неделю вырезала — знала, что не увидит.

Ругать принцессу я, конечно, не стал, но выводы сделал. Поэтому решительно подтянул табуретку и полез наверх к антресолям. В самый дальний угол. Нужно было извлечь большую картонную коробку и переложить все, что в ней есть, в «сидор». Я решил отнести его в дом принцессы, где вполне безопасно.

То, что лежало в ящике, могло и не понадобиться в ближайшее время; тогда это станет просто подарком для «послевойны».

На удивление, народу в трамвае было немного. Астра, приложившись щекой к поручню, смотрела на проплывающие по набережной здания. Рядом сидели двое рабочих. Неизвестный предмет их спора одного — с выглядывавшей из кармана линейкой — сильно цеплял. Разговаривал он громко и напористо, и лишь фигура, склонившаяся к более старшему товарищу, выдавала в нем просителя. Собеседник его наоборот — расположился на скамье прямо и глядел чуть насмешливо:

— Ты, поди, и в бюро просил и Некрасову жаловался?

— И в бюро, и у Некрасова был, — без запинки отвечал молодой, напирая дальше: — Только везде одно долдонят: специалист, не можем, не имеем права, на фронте и без вас… Твое слово бы очень пригодилось. Даже мимоходом. Кадрового питерского рабочего с большевистским стажем, кто не послушает?

— Так ведь ты сам, — все так же улыбался приятель, — Орденоносец, член бюро райкома, товарищ Киров тебе руку жал. Это по старым временам не меньше чем генерал…

— Смотри, — дернула меня за рукав снегурочка, показывая на очередь человек в двадцать возле конфетной фабрики. — Что это?

— У Дурдина[1] распродают, — пожилой рабочий, усмехнувшись, посмотрел на меня. — Иди, служивый, побалуй ляльку свою мармеладками.

Вслед за этим приподнялся и посмотрел в окно упорный его товарищ, а принцесса уже тянула меня к выходу.

Однако продавали вовсе не мармеладки. Вино в коробках складировалось прямо на земле, а деревянные ящики с коньяком ставили рядом.

— Без карточек, — деловито сообщил неприятный тип в рубахе апаш, — дают по две в руки, но цена! — Он закатил кверху глаза и тут же принялся пересчитывать наличность.

Очередь состояла из людей разночинных и с достатком. Лишь немногие — семейная пара, молодящаяся дама в шляпе, да две одинаковых на лицо, но разные годами гражданки, очевидно, мать и дочь, — выглядели скромно. Когда мы оказались у прилавка, выяснилось, что брать товару можно сколько угодно. Но цена действительно оказалась…

— Коммерческая, — упредил юркий работник прилавка, косясь на мою нарукавную звезду. — Мы от Леноблпита…

Отойдя, я устроил в противогазную сумку принцессы бутылки с вином, а коньяк удалось впихнуть в «сидор». Хороший, кстати, коньяк — «Шустов». Помню, что нэпмачи его весьма уважали. А вот насчет вина — не знаю. Бутылки оказались без этикеток. Вместо них были приклеены бумажки с чернильной надписью «Массандра. Бутылир 24.09.1924».

На все это счастье ушел денежный аттестат за месяц, да еще Астра отдала последние червонцы. Так что оплатить проезд в трамвае оказалось нечем. Хорошо, еще вагон уже подходил к Большеохтинскому, иначе пришлось бы пылить пешком — протянутые 26 копеек — все, что мы наскребли, — кондукторша не взяла.

— Денег у него нет! — стала вопить эта тетка, да еще с такой крепкой ненавистью, что народ начал недоуменно переглядываться.

Она еще выплевывала какие-то гадости и толкала кожаной сумкой до тех пор, пока морячок с задней площадки не пригрозил ей «оформить всю кассу» прикладом.

— Держи, командир, — сказал он, протягивая бумажный рубль, — где зацепило?

— Под Тосно. Спасибо, братишка, мы уже выходим.

Балтиец весело подмигнул и сказал, как матрос Железняк из кино:

— Повылазила контра всякая.

То, что контра вылазит, я убедился сразу по выходу из вагона. Пятеро бойцов в полевой форме НКВД «принимали» бандитов. Обрез мосинки валялся на земле; к нему присоединился нож, а из бандитских карманов извлекли цепочку и несколько золотых колец.

Мы стали выбираться из толпы, чтобы перейти Большеохтинский, как вдруг сзади раздался крик:

— Держи его!

Обернуться я не успел. Сильный толчок в спину едва не сбил меня с ног и, звякнув бутылками, мой вещмешок впечатался в трамвайное железо. Чекисты, однако, настигли убегающего верзилу в поношенном ватнике. Его поволокли, заломив руки, и швырнули в полуторку.

— Товарищ политрук…

Улыбаясь, мне козырнул энкаведешный лейтенант и сообщил, что ему совершенно необходимо ознакомиться с содержанием противогазной сумки. И вещмешка — «чтоб уж точно».

— Участились случаи диверсий на стратегических объектах, с применением огнесмеси, — похлопал он по «сидру», сразу нащупав стеклянную твердость бутылок.

— Я, думаю, вы, как политработник, проявите сознательность?

Один из чекистов придвинулся почти вплотную. Я разглядел пуговицы на его гимнастерке, знак отличника Наркомэнерго с треснувшей эмалью, и, когда он срывал винтовку, шрам от ножа.

— Мужики, да вы чё?..

— Мужики в деревне будут. Вещи к досмотру!

Лейтенант опять улыбнулся, а «энергетик» поднял в мою сторону токаревский полуавтомат.

Стыдно. Боже, как стыдно. Разглядывают меня, мою форму, разглядывают комиссарскую звезду на рукаве. Потом переводят взгляд на вещмешок, из которого торчат оба «шустова», и чекист погружает ладони в россыпи «Золотого ярлыка». Десятки синих с золотом пачек шоколада, купленные, но так и не доставленные в часть начпроду Багиеву. И как я не убеждал себя глядеть прямо в глаза, отвел-таки взгляд, протягивая документ.

— Настоящим ордером мэ лэ политрук Саблин… — лейтенант цепко провел по мне взглядом и продолжил чтение вслух, — уполномочен для совершения подотчетной закупки кондитерско-бакалейных изделий для столовой и семей комсостава, и доставки их на территорию вэ-че номер… число… Действителен при наличии товарного чека.

И мятый чек «елисеевского» магазина, с довоенной датой, вдруг настроил всех на мажорный лад. Его рассматривали и вертели в руках, улыбаясь и вспоминая что-то совсем хорошее.

— А чего долго так везешь-то? — спросил лейтенант. — Уж два месяца прошло.

— Он ранен был! — Выступив вперед, Астра зажмурилась и почти выкрикнула: — Андрей два немецких танка подбил! Его Сталин орденом наградить должен!

— Ну раз сам товарищ Сталин должен… — хмыкнул лейтенант, а остальные чекисты засмеялись. — А шустовский коньяк с винными излишествами тоже для столовой?

— Нет, конечно. Это в коммерческой палатке продавали. Две остановки отсюда, — сказал я.

Командир энкаведешников изучил документы из госпиталя, справки, продаттестат, после чего аккуратно сложил их вместе и, медленно мне протягивая, спросил:

— Как там у Вилли[2]? Давыдов еще консультирует? Небось, уже без бороды?

— Вы хотели сказать Давыденко… Консультирует, только бороды у него вроде не было.

— Да?

Чекист притворно удивился, отдал, наконец, документы и, лишь когда мы почти ступили на асфальт Большеохтинского, совсем по-мальчишески спросил:

— А ты действительно два танка подбил?

Я молча кивнул, а лейтенант приложил руку к фуражке и, развернувшись, скомандовал своим лезть в машину.

На втором этаже «конторы» я быстро отыскал начальника по кадрам Еленина. Голубоглазый ухарь сразу же спросил выписные документы из госпиталя и по дороге в кабинет весело трепался о привилегиях. Мол, для тех, кто недавно был ранен, контужен и прочая, существует особый щадящий режим: целую неделю можно не выезжать на задания, набираясь сил.

— Так что до конца месяца отдыхай, восстанавливайся. А Полюдову обязательно скажи, что если он тебя гонять туда-сюда вздумает — отстраню и назад к Осипову отправлю. В твоей карточке, что написано?

Еленин, уже обмакнувший перо в чернильницу, вдруг застыл над развернутой выпиской.

— …может быть привлечен для … ды-ды-ды… так… с условием несения службы в … Погоди-ка… так это ты — экспериментальный пациент Грюнберга? Ну точно! — начкадра звонко хлопнул себя по лбу и принялся накручивать телефонный диск.

— Алё. Евграф Еремеевич, приветствую…

Я положил на стол фуражку, взял свежую сводку и принялся за чтение. Все шло нормально:

Тем временем градус разговора Еленина с Евграфом повышался. Спорили начальники от души. А потом и вовсе перешли на ор.

— И никто меня не заставит! — напоследок гаркнул Еленин, швыряя трубку на рычажок.

— Понял, Саблин?

Сделав неопределенно-понимающее выражение лица, я уставился на собеседника.

— Вот, — сказал он, кладя в медкарточку чистый бланк с номером. — Пусть Грюнберг распишется в том, что лично допускает тебя к оперативной работе. А то, кто знает, может ты и не Саблин уже, а какая-нибудь вредоносная субстанция. Тень-то хоть отбрасываешь?

Осознавая всю глупость подобного действия, тем не менее я повернулся, чтобы поглядеть на стену.

— Все, брат. Отправляйся в госпиталь, — засмеялся Еленин. — И без Левборисычевой расписки сюда не возвращайся.

— Старший лейтенант Саблин явился по вашему приказанию.

— Ты, Саблин, не Христос, чтоб являться, — угрюмо хмыкнул Евграф, а рыжий капитан, развалившийся в полюдовском кабинете, придвинулся к столу.

— Ну, прибыл тогда.

— Ну, тогда и присаживайся.

Капитан Ганчев поднял за хвост ржавеющую на столе селедку, разрезал на три части и, положив хвост на маленький кусочек хлеба, дал мне:

— Держи.

Я поднял бутерброд:

— Твое здоровье, Павел Максимович. Рад за тебя.

— И я за себя рад, — хмыкнул Ганчев и, обтерев пальцы шелковым платочком, обернулся к Полюдову.

— А ты, кого к Саблину в группу даешь?

Евграф в шутку пожаловался мне:

— Вот, видишь, помощничка прислали…

— Чего тебе в госпитале не лежится, Паша? — Полюдов отхлебнул какой-то темной бурды из стакана.

Ганчев самодовольно сожмурился, а затем они оба повернулись ко мне, подозрительно по-доброму улыбаясь. Прям Папа Карло и Джузеппе встречают Пиноккио, вернувшегося из страны дураков.

— Ты располагайся, Андрюша, — с отвратительной мягкостью сказал начоперод. — Бери журналы, расписывайся, табель заполни и ознакомься с личным делом товарища… Ерохина. Будешь им командовать теперь.

— А чего не сразу штрафной ротой?

— Это, в каком смысле? — лениво осведомился начоперод, любуясь бликами солнца на стакане.

— В прямом. Ерохин — гопник, с задатками бандита.

— Сам-то чем лучше? — С удовольствием вытянув ноги, Евграф зевнул.

И вдруг стал чем-то напоминать того, прежнего Полюдова, который в двадцать третьем году решал: упечь меня в Александро-Невскую лавру или нет. Там собирали самых «отпетых»; как участнику банды, уже пойманному, притворно раскаявшемуся и совершившему новый «хапок», ничего другого мне не светило…

… — Фамилия-то у тебя есть, шкет?

— Есть: Кочерга.

— Кочергин?

Сидевший за столом коповец накрутил на палец зубную нитку и стал методично шлифовать белый, как у негра с рекламы зубного порошка, «фасад». При этом он цокал, водил языком по зубам и разглядывал их в зеркальце. А «улов» с нитки не перетирал резцами, как всякий нормальный человек, — выплевывал кусочки пищи в окно.

— Нет, Саблин Андрей. Кочерга — псевдоним такой. Братва одобрила.

— Псевдон-и-м, — протянул этот хлыщ, — Ты хоть понимаешь, что значит это слово?

— Чего не понять. Это второе имя, чтоб мильтоны не догадались.

— Нет, юноша. Это не имя — это кликуха. Как у собачек: Бублик, Шарик, Кочерга.

— Сам ты бублик! — зло гавкнул я. — И между прочим, кликуха у тебя тоже есть.

— «Графом» меня обзывает несознательный преступный элемент: вроде тебя и твоих подельников матвеевских.

— Я сам по себе.

Мой ответ Евграфа Полюдова почти изумил. Он разглядывал меня, как обожравшийся кот, перед глазами которого мышонок стал вдруг выделывать цирковые номера.

— Брешешь, поди.

— Я тебе обещал с братвой развязаться, если за тот склад в ДОПРу[6] не укатаешь?

— Ну, обещал, — неуверенно ответил Граф. — И чего?

— И того. Не знаю, как в вашем КОПе, а мое слово — железо.

Где-то через минуту Граф задумчиво и удивленно поднял на меня глаза. Он взял четверть бумаги, исписанную с одной стороны, а на другой, чистой, вывел химическим карандашом: «Начальнику…»

У меня бахнуло, и куда-то вниз покатилось сердце. Читать я не умел, но слово «Начальник» было вполне знакомо по табличкам в разных кабинетах. А он пристроился ближе к окну и начал задавать свои мильтонские вопросы.

— Родителей помнишь?

— Помню. Мамка — Ангелина Матвеевна. Мы в поезде потерялись, когда в Питер ехали. Батя — красный командир, на юге рубил белых. Где точно — не знаю.

— Так ты мать в Питере не сыскал, значит. Дом помнишь, где жил?

— Двухэтажка деревянная за Обводным. Был я там. И в других местах, что помню, не нашел.

Я продолжал гнать «тоску приютскую» — вдруг удастся вывернуться и на этот раз. Шанс был. Слово, данное Графу, я сдержал, а то, что свистнул с лотка копченый бок, — жрать что-то надо было. После ухода из банды такой вот мелочевкой и промышлял. Но в комнату уже заглядывал кто-то в военной форме и просительно тянул:

— Евграф Еремеич, пора бы! Товарищ Хлазов дважды звонил.

И потому, что военный этот носил дорогой, не чета милицейским френч, и то что «Граф» вдруг оказался Евграфом Еремеичем, я понял, что «контора», где теперь он служит, куда серьезнее КОПа. И клял себя за то, что выкрикнул здесь случайно запомненную его фамилию. Нашел мазу, блин.

Словно подтверждая опасения, Евграф сказал:

— Ну где ты взялся на мою голову, а?

Отвечать не хотелось, от перспективы попасть в Лавру «поперла цыпа»; чтобы разогнать страх я принялся искаться в рукаве, — очень зловредная обосновалась там вошь.

Полюдов прошел к выходу и, открыв дверь, позвал кого-то. Военному во френче он велел заводить мотор, а подошедшего милиционера попросил сопроводить меня к начальнику и отдать письмо.

— Убедительная просьба вручить товарищу Зыбину! Шкета — под мою ответственность; не надо ему в Лавру — пропадет. А так будет возможность.

И, повернувшись ко мне, сказал:

— Это — в последний раз.

Уходя, он повторил материно имя. Ангелина. Будто пробовал на вкус неизвестный фрукт. Из-за приоткрытой двери фыркнул автомобиль. Потом дежурный отвел меня в комнату реформатория, где вместе с другими босяками я дулся в буру и хлебал казенный суп из крупинок пшена с капустными листьями.

А через несколько дней меня привели в большую холодную комнату. Мильтон в барашковом картузе поправил ремень с кобурой и на мою хохму «перед расстрелом покурить бы» пообещал выдать «папиросину из свинца». Открыв дверь, он кашлянул, а растрепанная женщина, влетевшая в комнату, едва взглянув на меня, закричала мамкиным голосом:

— Андрюшенька, сынок мой!

Утро выдалось особенно отвратительным. Стучал в подоконник холодный дождь, шипела змеей радиоточка, бубнил за столом Михей, громко шурша бумагами.

— Восемь… шесть… четыре с половиной… Плюс три банки консервов.

Я спросонья стал шарить по полу, чтобы метнуть в новоявленного счетовода чем потяжелее, и окончательно проснулся. А Сарафанов удивленно-тихо произнес:

— Мужики, а чего мы жрать-то будем?

Руис, ненадолго показав донкихотовский нос из-под шинели, буркнул:

— Еду будем есть. Пизчу.

— А нет у нас, дорогой товарищ из Испании, ни еды, ни пиздчи.

«Товарищ из Испании» обозвал Михея Тартареном и перевернулся на другой бок. Я же отнесся к озвученной проблеме гораздо более серьезно:

— Что, совсем плохо?

Михей долго чесал лоб ногтем мизинца.

— Не, ну не то что ноги протянем… — он дернул выдвижной ящик стола, в котором что-то звякнуло, достал счеты и принялся щелкать костяшками.

— Есть на руках: восемь банок рыбных консервов, сахар-рафинад — пачка, крупа перловая — фунта два. Еще связка сушеной трески в девять единиц. Т-а-а-к… На продталоны можно получить в буфете сахар — шесть талонов по пятьдесят грамм, всего триста. Мясо и мясопродукты — два, всего четыреста грамм.

Я вспомнил недавний разговор в столовке:

— Обещали давать раз без карточек ревеневого киселя, если в столовой питаться.

Михей недоверчиво хмыкнул:

— Это где столько ревеня взять на всех?

— Та сколько там тех всех!

— Давай считать, — Сарафанов снова вооружился счетами. — Четыре территориальные комендатуры, это пятьдесят человек, за Полюдовым числится четыре наших группы — шестнадцать штыков, «Плутон» — шесть, водники из «Шторма» — еще восемь. Итого: восемьдесят.

— А гараж у Берендея?

— Гараж относится к ГНТО. Так… ГНТО вместе с «паравозниками» и ОР-9 — это человек тридцать-тридцать пять… Теперь Ершаковцы. — Михей оторвал листик календаря, начертил какую-то табличку и, заглядывая в нее, продолжил: — Собственно контрразведка — двенадцать, шифровальщики — шестнадцать, штрафники, ну… пять-семь и ПОСОХ, про который мало кто чего знает. Ну, пусть десять их. Это сколько получается?

— Сорок-сорок пять.

— Ага. Значит, общая сумма… Сто шестьдесят-сто семьдесят штыков, ну и начальства с писарями и «Щитом» — десятка два. Так что — под двести наберется, если не считать медиков.

— А медики, что?

— Медики Москве подчиняются.

— А столуются где?

— Ну да, столуются здесь. Значит, двести человек наберется точно.

Глядя в потолок, Руис меланхолично добавил:

— Спецшкола в Лахте.

— Спецшкола теперь в ведении ГРУ, — Сарафанов назидательно поднял палец. — А значит, прикреплены к ихнему снабжению. Согласно нормам.

— А какие у них нормы?

— Хорошие нормы. Говорят, хлеба за обедом бери, сколько хочешь.

Вспомнив жидкий «школьный» супчик с двумя ломтями «ржанки», я пригорюнился и спросил:

— А у нас хлеба сколько?

Сарафанов не очень весело подсчитал:

— Хлеба чуть больше полкило на двоих в день. М-да…

— Теперь на троих! — Хавьер уже сидел на топчане, приложив ко лбу гильзу сорокопятки (они вчера с Михеем крупно влипли на задании). — Андрэ не посчитал.

Шаркая калошами по полу, испанец доплелся к ведру с водой и стал пить прямо из него, шумя и фыркая, как жеребец. Он вдобавок еще и говорил что-то, но Михей не слушал, водя карандашом по бумаге.

— Итого, — огласил он приговор. — На рыло в день полфунта хлеба, по куску сахара. Рыбина на два дня каждому. Плюс банка консервов в неделю и фунт мяса на две недели на всех.

Михей задержал взгляд на мне:

— Слушай, Саблин, ты ведь свои продталоны никуда не сдавал?

— Да вроде нет.

— Проверь!

Вместе с Руисом они очень внимательно и можно сказать жадно смотрели, как я вытаскиваю разноцветные бумажки.

— Живем! — совсем по-русски сказал испанец. А Сарафанов добавил облегченно, что «на край можно продать что-нибудь: сапоги там или портсигар».

— К тому же не зима, — подвел итог Михей, забирая мои карточки.

Он спрятал карточки во внутренний карман; точно так же, как Руис, напился воды из ведра и убежал, добавив напоследок, что Полюдов ждет всех к девяти.

Проводив Корчаева и его команду, мы с Хавьером и Гориивановым двинулись к цеху. Михей с Ерохой ушли в обход по территории склада, а «паравозники» занялись трупами «темных».

Полыхающий вокруг огонь обессилел, упустив добычу. Он таял и рассеивался. Как ни странно, но пожар зданию особо не навредил. Да, окна остались без стекол, появилась парочка дыр в крыше, и треснула кладка в торце. И все. Бочки и сбитые гвоздями ящики в огромном помещении первого этажа слегка обуглились, но не сгорели, даже лестница, ведущая на второй этаж, оказалась совершенно целой.

Поднявшись, мы пошли по длинному коридору. Пахло озоном. С прошлого года, после спешной эвакуации, в кабинетах царил канцелярский хаос: из столов торчали не задвинутые ящики, папки в шкафах стояли набекрень, а то и вовсе валялись, где попало.

Каково же было мое изумление, когда предпоследняя справа комната оказалась аккуратно убранной. Хотя после тушения пожара на полу чернели лужи воды и валялись осколки стекла, тут просто сияло. Поразили стены, оббитые листами жести, — отполированный до зеркальности металл породил не меньше десятка моих кривых отражений и сбивал с толку. Но насторожило меня до мурашек что-то большое, темнеющее за полупрозрачной занавеской, разделившей комнату пополам.

Держа ЭТР перед собой, я кивнул Руису, стоящему в дверях. Испанец бесшумно подкрался и отдернул занавеску. Огромный серый чан в углу по-прежнему держал в напряжении. Внутри этой мрачной чугунной емкости что-то шлепало, ворочаясь и булькая. И еще здесь смердело.

Я, зажав нос, оценивал обстановку. Совершенно неуместным мне показался будильник, с треснувшим стеклом и замершими стрелками на двенадцать пятнадцать. Часы стояли возле стены на медицинском столике, заставленном холодно блестящими хирургическими ящичками, в каких пропаривают инструменты для операций. От будильника тянулся тонкий проводок, теряющийся в сложной системе водопроводных труб с вентилями, маховиками, манометрами и массивными кранами. Я начал обходить чан слева.

Снова шлепнуло. Глухо так, словно в закрытой бочке.

— Не спешить, — Хавьер нервно сжимал рукоять своего «ТТ», осторожно подбираясь к чану с другой стороны.

Сунувшегося было за нами Горииванова он выпихнул из комнаты очень невежливо. Впрочем, майор и не возмущался — не его это работа.

— Командир, у тебя есть граната? — шепотом спросил Руис.

— Так не брали ж ничего. Курортники, мать его! На пожар поехали поглазеть! — И от злости на собственную тупость я шагнул вперед. Ближе, чем надо. Я это осознал, но как-то с запозданием. Меня так и влекло к чану.

Там мелькнуло нечто съеживающееся. Я не смог толком разобрать увиденное: что-то большое, но не рыбина, в мутной, цементного цвета воде и брызги. Неясную картинку рассек удар. Хлесткий удар от обдавшего жаром взгляда злобного существа. Словно струи из огнемета, подумал я, ослепнув на мгновение, и упал. Голова закружилась от десятка костров, одновременно вспыхнувших в зеркальных стенах. Меня осенило: вот, где зарождался фальшивый пожар!

— Андрэ, твоя голова больная. — Сбивший меня с ног Руис покрутил пальцем у виска. — Сначала стреляй, потом смотри.

Он подполз к чугунной емкости и, согнув руку с «ТТ» над головой, стал палить внутрь. Я последовал его примеру. Сквозь хлопки выстрелов доносились странные звуки — как если бы лупили палкой жирную свиную тушу.

Вдохновленный стрельбой, я попытался снова заглянуть в чан, однако Хавьер одернул:

— Нельзя! Ждем!

Я инстинктивно подчинился команде, попутно разглядывая непонятный механизм, выступающий из стены на сваренных металлических уголках. Необычная конструкция с компактным, словно игрушечным, электромоторчиком на круглом шарнире, нависала над чаном. На краю консоли была установлена воронка, куда был опущен резиновый шланг, подсоединенный к разветвлению труб.

— Это навроде ванной, — шепотом сказал я Хавьеру и вспомнил «темных», раскрывших рты, как голодные птенцы, под недоделанным душем на улице. — А голова, когда в ванной лежишь, где?

— Возле крана, — тоже тихо сказал Руис, и на «раз-два» мы вскочили с наведенными в чан стволами.

Громадное, землисто-серое, с желто-синими пятнами, человеческое тело человеку как будто не принадлежало. В остатках ртутноподобной жидкости оно едва шевелилось на дне чана, как слизкий ядовитый моллюск, вырванный из раковины. Голый, верткий, но уже не опасный. Несколько наших зарядов попали в него — мощная выпуклая грудь не вздымалась, из дырок в животе выползали и тут же лопались желтоватые пузыри. Поникшая лохматая голова с простреленным черным виском и распаханной до белой кости щекой принадлежать могла только трупу.

— Это… некромос, — с запинкой сказал испанец. — Но надо посчитать, чтобы быть уверенным.

— Что посчитать?

Руис снял ремень, ловко накинул на закрытые глаза мертвого гиганта и затянул. Тело поползло вниз и словно сдулось. Хавьер хотел что-то сказать, но неожиданно зажужжал моторчик и включился незамеченный за чаном насос. Возле насоса на полу стояла прозрачная бутыль с голубоватой жидкостью. Консоль заработавшего механизма накренилась, встряхнула прикрепленную на краю воронку; внизу конуса громыхнуло, и потом через поочередно открывающиеся отверстия хлынул ртутный дождь, наполняя каплями-шариками жуткую ванну.

— Hijo de puta[8], — Руис щурился на отвратительное до блевоты существо.

Под брызгами оно заворочалось. Пузыри из раскрытых ран торопливо забегали, словно их выдувало превратившееся в пасть брюхо. Сдерживая тошноту, я смотрел на рыхлую шею, в складке которой торчала прозрачная трубка. Трубка шевельнулась от потока голубоватой жидкости, поступающей толчками из бутыли. Существо задергалось, невпопад засучило конечностями, замотало головой, как младенец. Мертвец оживал. Подняв ЭТР, я переводил взгляд с просыпающегося чудовища на насос, решая куда стрелять. Хавьер отвел разрядник:

— Не надо, командир.

— Что тут? — Не утерпевший Горииванов аж пританцовывал. Майор был похож на любопытствующего второгодника и, пряча улыбку, я отвернулся.

Руис говорил медленно, закатывая глаза и пощелкивая пальцами. Волнение и трудность перевода с испанского передались и нам.

— Этот… экземпляр не опасен сейчас. Он воскрешен очень древним методом… способом.

По словам Руиса, здесь совершался обряд чернокнижника маркиза Франсиско де Вильена. Секрет его хранится в одном из монастырей Андалузии и не передавался никому, кроме…

— …тевтонцев! — Руис, склонившийся над насосом, поманил меня. — Читай.

— Симменс-Цуккерт. Ну и что, немецких насосов у нас нет, что ли?

— Таких точно нет, — Горииванов открыл электрощиток и присвистнул. — Шесть часов автономной работы на аккумуляторе.

Шесть часов автономки?! Ни хрена себе!

Горииванов ухмыльнулся:

— Один раз такой к техникам нашим попал. Когда сняли крышку с аккумулятора, тот взорвался.

Заупрямившись, я предположил, что насосец этот трофейный и…

Горииванов от души рассмеялся, а Руис уставился на дверь за нашими спинами. Дверь распахнулась, и из коридора в комнату упал — не вошел, не вбежал, а именно упал некий гражданин. В кепке и мятом сером плаще. Следом вломился Сарафанов, за ним Ероха и нечто с грязными патлами, скрывающими лицо. Ерохин держал это нечто за тонкую, почти детскую руку. Грязную и мелко дрожащую.

— Не бойся, сестренка, — сказал Ероха, — это сюда он тебя приводил?

Девчушка отодвинула слипшуюся прядь, и показался глаз, полный безумия или неуправляемый от ужаса. Второй глаз, если и был, то не открывался — веки на нем будто срослись. Нет, были сшиты.

— Да… Но я ничего не помню!

— Встать, Ситник! — заорал Михей.

Начальник склада ползал на четвереньках, как побитая собака. Он и повизгивал, выдавливая из задыхающегося горла что-то нечленораздельное и скулил, вытирая слезы.

— Не хотел?! — ревел Сарафанов. — Заставили?!!

Михей схватил с пола кепку и с силой швырнул Ситнику в физиономию:

— Ты всё мне, сука, расскажешь.

— А что тут рассказывать?.. — как-то скучно начал Горииванов…

Ерохинская фикса блеснула в оскале:

— Он в сарае с инструментами, в замаскированном подвале, спрятался и девчонку на привязи там держал. Падла!

— … Вот и хорошо. И все понятно, — будто не слыша, флегматично продолжал Горииванов. — Все доказательства пособничества фашистам и факты издевательства над людьми имеются. Необходимо всё сфотографировать и составить акт.

Майор повернулся к Ерохину.

— Специальное оборудование, — теперь Горииванов чеканил, как немец, каждый слог, и загибал пальцы, — Сим-менс-Шук-керт-вёрк, это раз. Труп в чане — два. Во дворе еще шестеро… «Вышка», короче.

Ероха повел на выход плачущую девчонку, а бледный, воняющий потом и мочой, завскладом запричитал:

— Я не хотел, я отказывался… Они сами меня убили бы… У меня семья, у меня сын в Чернигове!

Грохнула консоль, насос остановился. Руис схватил за шкирку Ситника и поволок к чану. Тот поскользнулся, упал, вцепился в мой сапог и завыл. Рукава помятого плаща заведующего складом задрались, и я увидел на запястьях порезы. Недавние, свежие и заросшие. Хавьер наклонился и прошипел ему в ухо:

— Некромосу, чтобы ожить, нужна кровь убийцы. Да, Ситник?!

Руис тащил за собой жалкое подобие человека, хватающееся за малейший выступ в полу и на стенах, за стул-кресло с кожаными ремнями на подлокотниках и массивных ножках. Последним препятствием был чан. Ситник замотал головой:

— Нет, нет. Не-ет!

Ему удалось зацепиться за чугунный борт.

Горииванов отстранил испанца и, присев на корточки, погладил Ситника по голове. Ласково погладил.

— Говори… Говори, я пойму. — Израненное шрамами и ожогами лицо майора было спокойным, умиротворенным.

Я видел смертельно раненых с такими лицами. Лица отмучившихся людей, людей свободных от боли. И в храмах, говорят, тоже такие лица у грешников, получивших искупление грехов. И у Ситника тоже стало такое лицо. И он заговорил. Кивал и говорил. Говорил и никак не мог остановиться, в подробностях рассказывая, как стал предателем и убийцей.

Он начал работать на немцев в июле сорок первого. Заводской автомобиль-мастерская направлялся в город Остров, чтобы вывезти оборудование. Когда на перекрестке они увидели танки, то Ситник сразу не понял — пыльные приземистые машины в далеком тылу никак не могли быть ими. Даже, когда брызнули стекла лобового стекла, перемешиваясь с брызгами крови водителя, Ситник лишь прикрылся руками. А потом он их поднял вверх, сдаваясь.

Вид солдат в чужой форме, смеющихся и тыкающих в него пальцами, поразил Ситника, и пиявками впился страх, заставивший гоготать вместе с немцами, когда они вытащили из кузова Якова Наумовича. Один из немцев — краснощекий толстяк с винтовкой, — щелкнув затвором, поставил на колени этого пожилого прибориста и, недолго порывшись в ящиках, достал пучок пакли.

— Ich locken jüdische ersatzteile[9]! — заржал толстяк и, скрутив из длинных волокон подобие пейсов, нахлобучил на голову Якова Наумовича.

Еще одного инженера, ехавшего с ними и что-то гневно крикнувшего немцам, застрелили, а Ситник остался жить. Правда, немцы дали подписать бумагу о сотрудничестве.

— Машина подъехала легковая, — Ситник криво улыбнулся. — В ней был офицер, прекрасно говорящий на русском. Узнав, кем и где я работаю, обещал жизнь.

Завскладом зажал кисти между коленями, уставившись в одну точку.

— А убил ты кого? — спросил Горииванов.

— Так… Яков… Яков Наумыча и застрелил, — всхлипнул Ситник, закрывая ладонями лицо. — Офицер пистолет дал. Я глаза закрыл и стрельнул. Открыл, а он лежит. Улыбается. Мертвый, а улыбается.

…Завербовав, немцы проинструктировали Ситника и отправили назад в Ленинград. Заданий никаких не давали, пока в июне не заявился Курт, тот самый немец, что говорил без акцента. Он, как положено, назвал пароль, передал чертежи и дал распоряжение произвести на складе, начальником которого был Ситник, кое какие изменения…

— Первого, я вдвоем с Куртом тащил сюда, в лабораторию. Потом, других уже сам… да. Мы быстро все сделали: старый колодец засыпали, ручей ушел под землю, и вырыли новый колодец. Курт место точно указал — сразу попали на черную воду. Трубы подвели к резервуару, насос, автоматический контроль температуры. Ну, вообще, много всякого. Он хороший специалист.

— А этих… монстров много сделали? — спросил Руис.

— Да вот он — последний.

Руис устало повторил:

— Сколько всего их?

— Шесть. То есть с сегодняшним — семь. Как в аптеке!

— Почему семь?

Ситник замолчал. Надолго. За него говорил Хавьер:

— У вас про этот обряд узнал Пушкин и написал про мертвую инфанту и семь рыцарей. Очень мало, кто знает технику обряда. Для него нужна вода, которая течет наоборот, кровь убийцы и семь мертвецов. Ну и живая девушка.

— А что за вода такая — наоборот? — Михей недоверчиво улыбался.

— О! Течет вверх под уклон, не мерзнет… э-ээ… не морозится в лед, убивает живого, а мертвого воскрешает. Это по легенде. А по науке, думаю, это измененная молекулярная структура…

— Каким образом?

Руис поднял с пола резиновую перчатку, одним движением вывернув ее наизнанку:

— Вот таким.

Взяв перчатку за палец, Ероха обсмотрел ее с разных сторон.

— Лихо. Вещь та же, а на руку уже не наденешь! Вода… значит, и реки такие могут быть… и леса, и города? Целый мир наоборот.

— Антигород, — внезапно сказал я, вспомнив когда-то рассказанную Астрой историю.

Быстро обернувшись, испанец сказал:

— Энтерна. Город, описанный в ханаанской библии.

Книга, которую нашел английский полковник Грейвс в Ираке, действительно описывала много мест и событий, расходящихся с ватиканской трактовкой писания. Наверное, поэтому ее так быстро «потеряли». Только большинство ханаанских стихов, по-моему, выдумка.

— Сказки ты нам рассказываешь, сеньор Мальвадо. Про живую царевну и мертвую воду, и семь богатырей! — Горииванов махнул рукой. — Передадим дело Ершакову, пусть занимается. А воду из канав и колодцев — на анализ в ГНТО. Пусть исследуют.

Оставалось теперь дождаться контрразведчиков — попав под действие мертвой воды, мы все должны были пройти проверку. Михей сторожил Ситника, Ероха дал кусок рафинада девушке, сидящей к нам прямой спиной, и травил байки, «паравозники» с Гориивановым засели в домино. Я поделился с Хавьером мыслями по возникновению призрачного пожара, и он объяснял мне, выводя палочкой на земле контуры языков огня, по каким можно отличить обычное пламя от нечистого.

— Только все это антинаучно, — рассмеялся Руис, закончив рисовать. — Легенды. Бабушкины сказки.

— Народные испанские приметы?

— Си, сеньор.

Похожий на синего крокодила автобус вполз во двор, бурча выхлопной трубой. Вышедшие первыми штрафники принялись за трупы, а хмурый их бригадир, старшина Аким, повел неторопливый разговор с Сарафановым, поглядывая на бледного Ситника. Потом взялись за нас контрразведчики, чтобы после десятка утомительных процедур дать вольную, тиснув в учетной книжке заветный штампик «проверен».

Когда я обратился к Полюдову насчет психиатрической больницы, Евграф меня удивил. Оказалось, что в подобные заведения, курируемые Центром, ходу нет.

— Москву надо запрашивать, — сказал начоперод и, опасливо взглянув на потолок, добавил: — Или под дурачка скосить на липовом документе. Зайди к Еленину, пусть он тебе пропуск какой выпишет.

Я поймал зампокадрам в дверях. Еленин не возмущался. Повернул ключ в обратную сторону и вернулся в кабинет. А на мои сомнения в законности и действенности «липового документа» только зевнул и процитировал классика:

— Суровость законов империи компенсируется необязательностью их исполнения либо возможностями найти лазейку.

Лазейка отыскалась все в том же шкафу с полуоторванной дверцей — только теперь не в верхних ящиках, а в нижних. Приподняв ладонью стопку бумаг, Еленин выдергивал краешки папок свободной рукой, бегло осматривая разноцветный картон.

— Это госцирк, это библиотекарши, это… летние площадки. Так… две вакансии в Народный дом… кхгм… кафе «Норд».

Зампокадр мял в пальцах бумажную рухлядь, пока не наткнулся на коробчатый футляр с Ладыниной и трактором на обложке.

— Ну вот же они! — потряс коробкой Еленин, плюхаясь в трехногое кресло и умиротворенно закрывая глаза. — Хочешь быть архивариусом отдела культуры, внутренней политики и быта?

Однако архивариусом побыть мне не довелось. Документ оказался на даму по имени Алевтина Павловна. Кроме того, к эвакуационной комиссии эта Алевтина никакого отношения не имела.

Следующим в очереди оказался Цвибельфиш Кристо Имрусович, парторг завода художественного литья «Монументскульптура». Но и в цвибельфишах долго я не походил. Скульптор-монументалист почил в бозе еще в 1938 году, о чем свидетельствовала черная полоска и метки на обратной стороне документа.

— Ну да, — задумчиво сказал Еленин. — Парторг, которого горюн задрал! Большой, кстати шум тогда случился.

Выручил меня обыкновенный реставратор «Ленизо», лежавший на дне коробки. Когда Еленин переклеивал фотокарточку, он смотрел в мою сторону. А потом снова исчез, с улыбкой возвращаясь к белокурой трактористке.

— Да не томись ты, Андрей Антонович, — прошамкал он скрепками в губах. — Вот сейчас печать оформим, и дуй к своим психам!

Снова подойдя к шкафу, Еленин присел на табурет возле заваленного гроссбухами подоконника. Он погрыз ноготь, сунулся было эту кучу разгребать; несколько тетрадок упало. Зампокадр постоял возле них, что-то прокручивая в голове.

Это копание ненадолго оттягивало момент посещения «скворечника», Хоть стреляй, но ехать туда не хотелось. Аж до скрежета зубовного. То, что произошло давным-давно, мерцало в сознании, заваленное пластами прошедшего времени и тысячами других событий. Оно не давило подспудно — нет. Спрятанное на задворках памяти произошедшее всегда ждало своего часа. Бегло касаясь нервов, тревожная волна сливалась в подвздошье, оставляя липкий осадок.

— А знаешь, я помню, чертеж здесь был! — откуда-то проговорил зампокадр.

Я «очнулся», переспросив:

— Что за чертеж?

Наверное, он чем-то сильно забил себе голову. Не отвечал долго, а потом враз повернулся, устремляясь к черному заслуженному сейфу.

— Подойди сюда, Саблин. Ближе стань… подержи-ка! Это в левой руке, это — в правой. И не путай их, и меня. Видишь — система!

Еленинская система заключалась в чередовании елочных флажков, засунутых между папками. В папках — личные дела. Закрытые. Тех, кто погиб, достоверно умер или выбыл по всяким другим причинам. Такие документы могли храниться в не опечатанном месте, если ими активно пользовались. Другое дело, какая связь между ними и «моим» дурдомом?

— Вот она!

Из папки с пришпиленным новогодним огурцом выпала гармошка карты.

— Абсолютно неудобный способ хранения информации, — отметил зампокадр, глядя на клееные промасленной бумагой стыки. — У Ершакова есть интересная машина, которая специальным кодом может хоть стихи писать. Представляешь себе «Войну и мир» размером в пуговицу? Вот!

Изрядно затасканный чертеж психбольницы № 3 был разделен линией на две неравные части. Очень неравные. Меньшую, которая занимала верхний правый угол, можно было почти накрыть ладонью. А если оттопырить большой палец — то совсем; лишь значок с кружком и молнией выглядывал, да красовалась надпись у его стрелки:

— Здесь — все наше, — объявил зампокадр, обводя скрепкой участок. — Если твой поиск произойдет в этой зоне, то и маскироваться не нужно — иди смело.

Довольный собой Еленин снисходительно и небрежно принялся складывать карту.

— Так-то, Саблин, — похвалился он, указывая пальцем на свой лоб. — Здесь вся информация по всему личному составу рассортирована.

— А что… у нас и в дурдоме…

Еленин искренне и долго смеялся, перекручивая тесемку на папке:

— Нет! Это Максимилиан Палыч Ганчев. Наше ученое светило, основоположник и самый умный ум что-то мудрил там. Кстати и грюнберговская машина, что тебя спасла, действует на основе теорий Ганчева. Так что цени.

— Там, наверное, шизиков лечили?

— Да кто теперь знает, что там лечили. Может, душевные скорби, а может, наоборот — развивали человеческие способности. Время-то какое было! Чуть ли не Марс штурмовать хотели переносом сознания. Много чего тогда перепробовали: и головы оживляли, и молнию из человека делали. Да-а…

Мне не понравились в голосе Еленина оттенки недоговоренности. Что-то скрывал он, озабоченно шелестя бумагой. Может, и шутил про человека-молнию, однако я не удивлюсь, если такое было — значок, мелькнувший на старом чертеже, означал симбиоз женского организма и электрической энергии.

Чем-то зацепил меня этот странный символ, набранный из алхимических рун и современных обозначений электрических линий. Он был связан с водой и огнем — такими вот исключающими друг друга стихиями. Связан с какой-то мелодией и людьми, идущими согласно ритмам этой мелодии. Почему-то связан с Валькой Зворыкиным. С каменным крыльцом в мокрых осенних листьях. Эта связь то и дело ускользала, чтобы, возникнув опять, опять рассыпаться. Колыхнулась в глазах картина желтого и колючего парка. В нем был холод, ежились кусты у забора и где-то недалеко гудел клаксон.

Было это… был грузовик у двери с голубой табличкой. И шофер сигналил, и на звук вышли люди в халатах, похожих на докторские, но не докторских. Они забрали в кузове несколько чудных приборов и ушли. Но Валька все равно полез в кусты, боясь, что доктора запрут его вместе с психами. А я не боялся — «шмаль» действовала на меня по-другому, и сократить путь через больничку было не страшно. Страшно стало, когда у двери появился еще один. Он стал поворачиваться в нашу сторону, и я тут же пригнулся, потянув за собой Вальку.

Зворыкин тогда узнал его. И я, наверное, тоже. Однако все, что случилось потом, к счастью, исчезло из памяти.

— У нас нынче контингент весьма невелик, — грустно вещал сизый доктор, блестя полированной лысиной. — Зимой, сами понимаете, голод… Ну, из оставшихся… да за май-август набежало кое-что. В основном нервные потрясения, как с вашим Веденяпиным. А так мы стараемся не держать людей, исключая, разумеется, социально опасных.

Он вытащил толстую книгу и, водя длинным пальцем, стал читать:

— Больной Веденяпин. Доставлен службой ночной психиатрической помощи с места работы. В первую сейчас не возят, так что к нам или на Пряжку.

— Так до туда ближе.

— Там какое-то происшествие, мест не хватало…

Доктор опять углубился в книгу:

— Тридцать девять лет, научработник, пьет без запоев с шестнадцати лет, явных признаков дегенеративности не наблюдается, общемедицинские показатели в норме. В первый раз у нас отметился в 1924 году; потом перерыв аж до этого случая. Вот так.

Я подумал, что Веденяпина надо бы проверить по нашим спискам, и спросил:

— Иван Егорович, а его, каким привезли? Тихим, буйным?

— Беспокойным, знаете ли, весьма беспокойным. Все порывался куда-то, сестру укусил. Пришлось в простынку завернуть. Полежал, поутих. Проблем после этого не было. Тихий, весь в себе. А потом понял я — жулик этот Веденяпин. Жулик и пьянчужка.

— Жулик?

— Ага. Психоз прошел через два дня — нехарактерно как-то, и на выписку не спешит. Целый театр тут изображал, с фантазиями. Я его пристыдил, да вдруг помощник мой проникся: «Интересный, — говорит, — случай!» Поместил Веденяпина в одиночку, в старом корпусе. Наблюдать стал. Да только недолго! Третьего дня нашего «научработника» пробрало по-настоящему.

Психиатр раскрыл папку.

— Больному кажется, что по городу ходят пять старух и черпают огромными ложками его кровь. Сами старухи тоже огромные, выше труб листопрокатного завода. И их никто не видит, потому что фигуры намагничены. Еще он боялся женщины в белой вуали.

— Кого?

— Да-с. Вообще бред очень странный. Знаете ли… каждый тип больных видит свои галлюцинации. Алкоголики — чертей, собачек, разверзающиеся пропасти под ногами. У шизофреников свой компот, однако характерный. А в вашем случае…

— Тьфу-тьфу.

— Что? А! Ну да. Так вот, Веденяпину мерещилась Белая дама.

— Дама?!

— Да-да. Ну это я образно. Для понимания. Бормотал он что-то о втором пришествии, о том, что Бог — женщина. Э-мм… Веденяпина обычными методами привести в норму не удалось. Ну и куда деваться, стали его лечить гнойным абсцессом.

Иван Егорович аккуратно завязал шнуровку и спрятал папку в шкаф.

— И то, знаете ли, не помогло. Температура за сорок, а он кричит, на койке дугой ломается. Страшное дело!

— Ну а сейчас как он, спокоен? Поговорить с ним можно?

Доктор потер затылок ребром ладони.

— Понимаете, товарищ… Лечение гнойным абсцессом не всегда безопасно для организма. Особенно слабого. Вчера больной Веденяпин умер — отказали почки.

В клетчатом окне густился лучик солнца, пытаясь осветить доступный ему уголок докторового кабинета. Но в фокус попадали только входная дверь и шкаф, а набегающая волнами сырая туча быстро смывала позолоту. На лысину Ивана Егоровича падали приглушенные блики, и хотелось потереть ее суконкой, аккуратно сложенной в футляре для очков.

— Что ж это вы, доктор, пациента угробили?

— Всяко бывает. Помните, все думали, что за неделю немца разобьют, когда война началась? А вышло вон как…

Я вспомнил хмельное воскресенье в городе Всеволжск, где застал меня первый день войны, шумную толпу с кумачом «Даешь Берлин!» и заткнулся.

— Чаю хотите?

Голос доктора был по-прежнему ласков и добр. Очевидно, весь мир делился для него на коллег и пациентов — нынешних и потенциальных. Моя персона, судя по всему, была отнесена в резерв второй группы.

— Хочу. Если можно зеленого.

— Липовый цвет устроит?

— Давайте попробуем.

Под липовый чаек он добавил еще несколько штрихов к портрету Веденяпина. Так, ничего интересного: «в спокойном периоде больной допускался в парк, не мог есть киселя из отрубей овса и рисовал в мастерской».

— У нас, знаете ли, замечательные мастерские были до войны: художественная, переплетная, сапожная…

Я спросил, не осталось ли каких-нибудь записей умершего или его вещей.

— Обувь его жена забрала… Костюм, по-моему, тоже. А рисунки надо посмотреть в мастерской. Хруно-о-в! Савель-и-ч! — крикнул доктор, выглянув за дверь, — иди сюда, пожалуйста.

Савельич, остроглазый дядька с длинными руками, на вопрос о полотнах ответил неопределенно:

— Да, кажись, валяется чего-то.

— А ты, братец, в печку их не того?

— Не, указаний таких не было.

— Очень замечательно, — сверкнул лысиной Иван Егорович. — Проводи товарища и пояснения дай, какие потребуются.

Савельич хмуро кивнул и повел меня через заросший зеленью парк. Несмотря на полдень, в мастерских было сумрачно. Серые фигуры в колпаках шили, драли на ровные полоски бумагу или стучали молотками в сапожные ноги.

— А вы не боитесь, что они когда-нибудь покалечат друг друга? — спросил я, глядя на довольно увесистые молотки и обильное железо в углах.

Савельич улыбнулся:

— Нехай попробуют! — И хлопнул усердно тыкающего дратвой мужичка так, что бедняга аж хэкнул. Остальные пригнулись, работая еще быстрей, а мне подумалось, что кое-кто здесь неплохо имеет на ремонте обуви, прикрываемом звучным словом «трудотерапия».

— Товарищ Хрунов, это безобразие! Щит с надписями должен располагаться напротив окна, в шестидесяти двух сантиметров от угла помещения.

Непорядки клеймил высокий дородный мужчина лет пятидесяти. Кроме гимнастерки были даны ему во владение широчайшие пижамные брюки в полоску и неизменная придурочная шапочка. Абсолютно нормальный человек на первый взгляд. Встреть такого на улице — чистый директор маленького предприятия. Например, кислородной станции. А тут видишь…

Кислородный директор потоптался в проеме, сникая под хруновским оком, но не отступил.

— Обо всем я изложил в письменном виде, — твердо сказал псих. — И, кроме того, необходимо убрать с подоконника морских свинок, они мешают естественному освещению.

Савельич, рыкая, погнал любителя порядка, и я остался в обществе дураков и психов.

И опять начали всплывать призраки из прошлого. Они толпились вокруг ощутимые и неосязаемые. Опять виделся мне тайный умысел рока, который привел меня сюда — в место, где хотелось оказаться меньше всего. Страх начал подбираться к горлу. Выйдя на улицу, я сел прямо на землю и хотел выпить воды. Но фляги не было. В черном, с потертым лаком портфеле были железные очки и беретка. Вспомнилось, как Сарафанов, дурачась, совал эти очки для близорукости. Он ржал и говорил, что для «профессора кислых щей» они — самое то. Еще он взял пальто у шифровальщиков — то, что было сейчас на мне. Я с Михеем ругался, однако маскировку «под реставратора» взял. И теперь нисколько не жалел. Но не оттого, что так здорово справился с ролью «профессора кислых щей». Плотнее запахиваясь, я признался себе, что просто прячусь в этой одежке от того давнего страха, который стер мне несколько дней памяти. Что я ничем не лучше маленького мальчика, закрывающего глаза в уверенности, что и его никто теперь не видит в этой маскировке. А если и видит, то ведь я — не я. Я не шкет Кочерга, не Андрей Саблин, оказавшийся здесь через 18 лет. Я — непричастный реставратор «Ленизо», в дрянном синем пальтугане…

… беда по земле ходит, мимо проходит, нигде не бывает, меня забывает…

— Эй, ты чего там бормочешь? — Хрунов укоризненно глядел сверху, держа в руках какие-то бумаги, очевидно, веденяпинские рисунки.

— Вот его художества, — указал на пыльные рулоны обоев санитар. — Рубель хренов.

Я спросил у Хрунова, откуда он эту фамилию знает, не удержался. Все-таки лирическая струнка у подобного человека это «знаете ли» редкость. Однако Савельич разочаровал. Врубелем[10], оказывается, занимался доктор Иван Егорович и даже «писал про него книжку».

— Короче, наш клиент, — заключил санитар и вручил «альбом» мне.

Сверху лежали черно-белые наброски карандашом: античные головы, драконы с рыцарями, хризантемы; отдельно был свернут рисунок большой каменной башни с оконцем. В середине я обнаружил стопку перевязанных бечевой рисунков к детской книжке: разные животные изображали людей — хитрых, глупых или наоборот хороших и добрых. Потом попался мертво-желтый город на ватмане. Усеянный фальшивыми зданиями, он как бы нависал над еще одним — замершем в живом страхе. Почему — не знаю; как-то ухитрился Веденяпин дать понять, что желтушный анти-город хочет занять место настоящего города.

Между всеми этими творения то и дело попадались рисунки скорбящей фигуры в белом. То ли мумия, то ли дама с вуалью, полускрытая туманом. Много таких рисунков и все тревожные. Наконец я добрался до самого «дна» — небольшого, размером с энциклопедию, фанерного щита, на который Савельич складывал рисунки безумного художника.

На фанере была нарисована Божья мать в косынке, что любили носить заводские девчата в двадцатых годах. Присмотревшись внимательнее, я разглядел нелепый хоровод вокруг полузаброшенного здания. Художник изобразил на крыше спирали молний, сделав его похожим на футуристический храм Электрополиса. Только разряд шел не с неба на землю, а наоборот — в полном соответствии с перевернутой психикой Веденяпина. Рисунок оставлял странное впечатление. Как будто люди, с помощью своего электрического храма, сотрясали небо, требуя чудес. А недосягаемая высь, удивляясь человеческому поведению, отдала им требуемое. Правда, вид у небес был хмурый и недоверчивый: мол, держите свою пролетарскую мадонну, раз невтерпеж, но приплод воспитывайте сами. И какой получится спаситель — целиком на вашей совести.

А на обратной стороне фанеры был еще один рисунок. Наверное, судьба его оставила последним, чтобы ударить в упор: сильно и наверняка. В уже исковерканный страхом рассудок, в котором из далекого прошлого просвечивались забытые картинки. Уже нечем было защититься от них, а белая на голубом стрелка-молния все била, дырявя сознание. Из разорванной памяти хлестали скрученные в клубок огни, которые разгибали лепестки спасительной брони забвения.

Напрасно силился я унять шепот из прошлого. Он звал настойчиво и неотступно. Кажущаяся незыблемость бытия, сурового, однако привычного, была разодрана. А потом и вовсе стерта в труху, сыпавшуюся паутиной осеннего ветра…

Я заставил себя вновь посмотреть в окно. Лицо исчезло. Ледяная дрожь по всему телу сменилась жаром. Голос мой окреп, но доклад начальству все равно вышел невнятным.

Телефонный разговор с Ганчевым тоже получился каким-то странным. Пока я расписывал свои находки, капитан ухал, ахал, одобрительно поддакивал, неподдельно восхищался найденным в навозе жемчугом и сказал, что дуракам везет. Но едва моя речь зашла о возвращении к своим на пост в больнице Дзержинского, восторги его поутихли. Без матов, но твердо, мне было велено закончить дела. Напоследок рыжий капитан порадовал новостью, что улыбчивый голем из ящика в Летнем саду, видимо, сам Рожок Анисимов.

Кстати заскочившая легковушка из сануправления привезла меня почти к Летнему Саду. Идя по набережной, я размышлял о выпавшем на долю Ганчева успехе. Рожок Анисимов был не проходящей мигренью руководства. Подлинная история этого гада была мне известна в отдельных фрагментах, но и их было достаточно для того, чтобы знать, почему не спит начальство.

Анисимов, безуспешно разыскиваемый спецурой более десяти лет, пришел с повинной в тридцать шестом году и предложил свои услуги. Если учесть невразумительность сведений о Рожке, переполох стался исключительный. Имелась, правда, карточка с его анфасом при табличке соответствующего содержания, но это такой же верный ориентир, как сугроб зимой.

В гражданскую орверами сначала не занимались. Зверье посчитали поповско-жандармскими выдумками, а кадры спецуры поставили в один ряд с охранкой. Оставшихся можно было перечесть на пальцах; пока не грянуло… Рожка взял в двадцать пятом году Андрей Иванович Заславский. Бывший коллежский ассесор подловил его на Аптекарском острове и «герой» украсил собой камеру в Бехтеревке, в третьем (сейчас) эндокринном диспансере. И все бы хорошо, но умер прежний начальник ОСКОЛа (или как тогда называли Ленгубспецрозыска) и систему начало трясти. Новый начальник, гнида троцкистская, издал приказ о конвоировании орверов антропоидного типа на извозчиках — экономия, видите ли. Ну и сбежал Анисимов.

Искали беглеца изматывающе долго и когда Рожок сдался, бородатые хмыри в ермолках пестовали оборотня, как любимое чадо. Институт экспериментальной медицины, второй ЛенМИ, нейрохирурги с Маяковского 12, мечтали хотя бы глянуть на это чудовище, способное прожигать взглядом толстый картон, превращать свежую воду в тухлую и за пару минут общения так перевоплощаться в собеседника, что невера-доцент Купалов хлопнулся в обморок, увидев свою морду, где только что была Рожкова. Трудно сказать, чего такого заметил в себе доцент, но очухался он дня через два, когда Анисимов уже вовсю работал на «контору».

Поговаривали, что внесен был Рожок в списки секретного отдела и даже носил звезду с белым кантом. Многих нелюдей помог разоблачить новоявленный Ванька Каин и ходить бы ему с орденом, да не случилось. В начале тридцать восьмого волна ежовщины достала-таки и нас. С одной стороны вышло неплохо: командовать стал Хлазов, который вытащил в Питер начоперода из какой-то Тьмутаракани. С другой — Михей попал под следствие и лишился капитанских шпал. «Воронок» за ним, правда, не приезжал.

А вот за Анисимовым пришли — четверо. Они были обычными сотрудниками НКВД, поэтому вышел только один. В окно. Другие достались судмедэкспертам.

Высланный дозор почти нагнал Рожка у Нарвских ворот, но при задержании потерял одного человека (он упал с триумфальной арки, на которую забрался в погоне за гадиной). Площадь оцепили, агенты караулили подступы в черных повязках, чтобы Рожок не «отвел» глаза, обнюхали памятник — все бес толку, лишь давние герои смотрели куда-то вдаль.

Знания, полученные Анисимовым «на боевом посту», дали ему фору года на три. Особенно свирепствовал он перед войной — Хлазов даже приказал поджечь дровяные запасы на острове Резвый, когда узнал, что Рожок там. Выходки крепчали, оглушая садистской изощренностью и наглой бравадой, и заставляли оперативников и шифровальщиков запасаться вазелином к очередному анисимовскому фейерверку.

Когда Рожок исчез, в это даже как-то не сразу поверили — уж слишком легким показалось избавление. В свой последний размах колдун посетил школу начсостава служебного собаководства и внезапно озверевшие псы порвали несколько человек. Хотя сидел там наш человек и успел вызвать пограничников, Анисимов благополучно миновал остров, прошел через заслон Кировского моста и на глазах у подскочивших дозорных испарился в Летнем саду…

Я подошел к шурфу и встал рядом с Ганчевым, внимательно слушающим усатого дядьку с петлицами старшины.

— Туда он побежал стервец, — махнув рукой, сплюнул усатый. — Мы на мотоцикле на площадь выехали, смотрим — с Халтурина чешет наш голубь. Перескоков, напарник мой, из нагана стрельнул раза три, только не попал — далеко было. Рожок, скотина, ходу — и в парк через канаву, пока мы туда-сюда. Ищи ветра.

— Искали? — лениво спросил у старшины довольный жизнью Ганчев.

— Искали. Даже в сортиры заглядывали.

— А в те сундуки, что музейщики закапывали?

— В ящики, нет. В сортиры вот, заглядывали…

Старшина посмотрел на остатки ящика с трупом Анисимова.

— Стало быть, Рожок статуем прикинулся, а музейщики его в крест запаковали, — он потрогал носком сапога кости. — Говорят, его еще в первую германскую убили, оборотня. А тут видишь…

— Так, а скульптура где? — спросил я, недоумевая.

— Смотри сюда, — Ганчев поднял острый камушек из кучи в углу ямы. — Дави!

Я нажал. На ладонь капнуло горячим, а подломившаяся грань вытянула мертвые жилы, сплетенные с камнем.

— Фу, гадость!

— А вот еще, — капитан пошерудил обломками, зацепляя мраморную ступню, — два пальца в ней были человечьи, с пучками рыжих волос и обломанными ногтями, остальные из камня. — Надо будет выяснить, какой мусор палили над Рожком, не припомню, чтоб из мнимого сна так быстро выводили… Ты, кстати, что выяснил?

— Сикорского в архиве нет, а Веденяпин умер.

— Однако!

Но долго печалиться рыжий капитан не стал, труп загрузили в легковушку и, захлопнув дверь, Ганчев почесал руку.

— Ну что, брат Саблин, тысчонки по две на голову нам обеспечено.

— Это за что же?

— За глаза твои красивые. Такой экземпляр доставим руководству! Летунам за сбитый самолет дают по две тысячи, а мы разве хуже?

Я обрадовался. Хоть кровать в квартиру куплю.

Вернувшись в марте к родному порогу (впервые после начала войны), я с удивлением обнаружил чужие запоры на своих дверях. Но еще большая загадка скрывалась за дверьми, чутко прислушиваясь к происходящему в коридоре. Ловкий дядя с парголовского дровяного склада, поселившийся на нашей жилплощади, натаскал в комнаты всякого барахла и чувствовал себя вполне уютно. Управдома, прописавшего дядю, совесть тоже не грызла. Ништяк! Один записал моих живых родителей и меня как умерших, другой пустил в оборот нахапанное за время блокады — и все довольны. Только я их аркадию безмятежную порушил. Дровяной начальник сглупа набрал себе золотых коронок и обручальных колец, так что я сразу его взял по мародерству. А Букину пообещал поставить в списке жильцов «убит» напротив его фамилии, если к моему возвращению документы не будут в порядке.

Складского хмыря я повел на Кондратьевский через Арсенал, поэтому в 21-е отделение не доставил — первый же патруль очень обрадовался ему, особенно побрякушкам. Ребята эти оказались ленинградскими, так что дядя прожил до первой подвернувшейся стенки.

Сколько же натащил добра дровяной хомяк! А Букин! Только серебряных наборов штук пять было распихано по нычкам. А малахитовые чернильницы, а монеты… Зачем они ему? Если бы хоть знал разницу между ефимком и боспорским саваком этот начальник метелок!

Всю нашу обстановку парголовская гадина выбросила, а его «мебеля» рекизировали и забрали милиционеры, так что осталась в комнате одна тумбочка, да круглый раздвижной стол.

… — Теперь все! Теперь ниточки в наших руках и узелок скоро развяжется, — обещал будущие успехи Ганчев. Он давно о чем-то рассказывал, а я, занятый своими мыслями, тупо кивал ему — есть у меня такая привычка.

— Через Сенную в порт — постучал в железную кабину Ганчев, а мне сказал: — Ты навести Сикорского, и можешь дуть к своим.

Капитан помог выбраться из машины и укатил на остров Вольный, куда обычно свозилось убитое зверье.

Возле трамвайного полотна виднелись присыпанные песком кровяные лужи. Исключительные твари — немцы. Лупят снарядами по остановкам, а какая-то гнида здесь им сообщает куда лупить. Мало зачищали пособников, ох, мало! То ли проникают они в город, то ли рождаются на месте. Зло берет от бессилия. Ходят слухи, что немецким артиллеристам, попадающим в плен, отрубают руки. Ну и правильно. Фашисты как-то не по-людски пакостны. Не могут силой взять, так давай сучьи номера откалывать, да такие что аж с души воротит.

Утомясь дожидаться трамвая, перешел я на другую сторону шоссе и побрел к мосту, выбирая «эмочку» поворонистей. Увидел и резко дал вправо. Чувствую за спиной — клюнули. Автомобиль взвизгнул рядом и на дорогу выскочили двое:

— Предъявите документы.

Чекисты были достаточно суровы, и, побившись в истерике минуты две, я сунул им книжечку с волшебным словом «содействовать». К этому времени бдительный оперативник уже завладел моим подозрительно распухшим портфелем. А так как замок я ослабил, то бумаги, конечно, из него вывалились.

— Сволочи! — Я дурковато бросился закрывать ладонями художества Веденяпина. — Это секретные документы на имя генерала Соловьева. Вы ответите за самоуправство.

Майор, увидев среди многих подписей и автограф своего любимого шефа, начал потихоньку сереть. Залезть в бумаги членвоенсовета фронта! Это все равно, что порыться в столе у Берии.

— Старший лейтенант госбезопасности Кутузов, — запоздало представился чекист.

— Да хоть Суворов! Я из-за тебя машину потерял — на Лаврова ждала. Представь, что будет!

Чекисты представили, и младший скоренько остановил Ленкарзовский грузовик.

— Довезешь товарища до…

Я вскинул брови в деланном недоумении…

— В общем, куда скажет, туда и довезешь.

Хлопнула дверца, и мы поехали. Шофер Федя спешил в район совхоза АСПО и, высадив меня на Большой Спасской, полетел на Гражданку. Расстались мы вполне довольные друг другом: Феде не пришлось везти пассажира к черту на кулички, а мне хоть на метле ехать, лишь бы не своим ходом.

Кургузый особнячок, где проживал инженер-архитектор Сикорский, прятался в густой листве. Двери двух парадных были закрыты на ключ и, недоумевая по этому поводу, я напялил берет и постучался в ближайшее окно.

— Тебе чего?

Появившаяся в окне зверская бородатая рожа недовольно глядела в мою сторону.

— Мне товарища Сикорского, — миролюбиво сказал я, для убедительности тыкая пальцем в портфель. — По поводу скульптур.

Рожа вытянулась и с удовольствием отказала:

— Нет их.

— А когда будут?

— Когда придут, тогда и будут.

— Очень надо, — шепотом сказал я, — вопрос жизни и смерти.

На подоконнике показались две руки с кулаками, раза в два большими чем мои. Зверская рожа оскалилась:

— Экий ты прилипучий. В ухо хочешь?

Я ответил такой же душевной улыбкой:

— Хочу, конечно!

— Ищщас!

Едва с грохотом захлопнулись створки, послышалась возня за спиной. Я обернулся. Прилизанный гражданин тащил из сарая короткую стремянку, на стойке которой болталось пустое ведро. Гражданин оступился, ведро полетело вниз…

…Когда я разлепил веки, надо мной стояла «зверская рожа» и старательно гоняла воздух полотенцем. С другой стороны, за столом у окна сидел прилизанный гражданин, старательно считавший пахучие ландышевые капли.

— …адцать… двадцать один. Все!

Прилизанный спрятал пузырек в шкаф, взял кофейник и сказал:

— Перестань махать.

Зверская рожа на размахе еще раз приложилась по моему лбу хвостом полотенца, отчего я почти пришел в себя. Прилизанный тотчас засуетился, подскочил ко мне с чашкой, и сунул под нос нашатырь.

— Вы что творите?!

Я попытался встать, но без труда был удержан могучими руками.

— Живой! — Зверская рожа умильно щерилась в бороду. — Я ж вполсилы, Стаслав Адамыч.

Прилизанный отдернул руку с нашатырем, будто обжегся.

— Прошу простить за… — он укоризненно глянул на бородатую детину, — Такой конфуз!

Пока я соображал, что происходит, эти двое закутали меня по шею в одеяло, обложили голову льдом и заставили выпить ландышевых капель.

— Разрешите засвидетельствовать свое почтение. — Прилизанный осторожно поправил мне одеяло. — Станислав Адамович Сикорский, архитектор. А это мой помощник Фаддей Се…

Улыбающийся Фаддей стоял рядом, держа в руках скальпель.

— Ты чего? — Прилизанный архитектор удивленно посмотрел на посверкивающий инструмент.

— Кровь пущ-щать!

Бородач, видимо, хотел меня добить, но Сикорский не дал:

— Не нужно, уже в порядке всё.

Потоптавшись, бородач привел еще один довод:

— Чтоб от головы отошла!

Я закрыл глаза…

— Всё уже нормально, и-и-иди, пожалуйста, кипяток вскипяти!

Снова повернувшись ко мне, Сикорский продолжил извиняться:

— Покорнейше прошу простить. Такой конфуз. Такой скандалище! Но и вы поймите. Ведь второй раз уже.

Он вытянул палец в сторону зверской рожи, которая колола чурбачки, усевшись на сундук. В ответ рожа с топором улыбнулась, склонив голову на бок.

Вся эта ситуация походила на смешную сказку со скоморохами и разбойниками, поэтому я едва сдержался, когда Сикорский упомянул про шпионов. По его словам, на квартиру была попытка налета, однако «Фаддеюшка постарался», прогнав злоумышленников.

— И что понадобилось у вас немецкому шпиону? — Стараясь, чтобы вопрос не выглядел слишком иронично, полюбопытствовал я.

— Шпионам, — уточнил Сикорский, — и необязательно германским.

— А каким еще?

Архитектор многозначительно вздернул подбородок:

— А-а! За мои карты, знаете ли, во время оно и англичане, и янкисы, и даже агенты микадо…

— Вы гадалка? — я таки не удержался.

— Что?

— Карты, говорю, ваши — гадальные, игральные…

Сикорский рассыпался мелким кашляющим смехом.

— Шутить изволите. Я, так бы сказать, по архитектурной части. А карты…

Он живо подскочил к огромному шкафу, принявшись выгребать оттуда вороха свернутых бумаг.

Карты. Десятки. Сотни. Может быть, даже несколько тысяч карт хранились у старого архитектора. Навигационные с рельефом дна, двуцветные обер-полицмейстерские, межевые, совсем без значков и старые морские с китами и сиренами, красочные Лесного ведомства… На бумаге, на пергаменте, на тонких деревянных дощечках… Древние екатерининские с ветхими сгибами и новые; чернильные рисунки бастионов и точные чертежи коммуникаций. Вся история Петербурга-Ленинграда была здесь, в этих бессчетных изображениях…

— Весь Петербург со времен Петра Алексеевича! — подтвердил Сикорский. — Со всеми потрохами и внутренностями. Так что вашему учреждению, Андрей Антонович, просто необходимо позаботиться о сохранности данного архива!

Дернувшись, я ощупал карман гимнастерки. Удостоверения «конторы» не было.

— Не извольте беспокоиться. — Сикорский на вытянутых руках принес мою красную книжечку. — Все в целости… вот еще одно… За шпиона вас приняли.

— А почему за шпиона? — спросил я уже с интересом, потому что был все-таки в этой «сикорщине» какой-то ускользающий смысл.

— Молодой человек. В семнадцатом году, вот за этот рисунок, — Архитектор вытащил из пыльного вороха древний план крепости Ниеншанц, — давали десять тысяч франков золотом. И это, заметьте, копия с оригинала 1688 года. Без определенно пропущенных деталей.

Разбросанные по комнате пергаменты, действительно представляли собой ценность. Во всяком случае, культурно-историческую точно. Поэтому доложиться о данной коллекции было необходимо. Не зря, наверное, кто-то сюда наведывался.

— Станислав Адамович, вы говорили о двух э-ээ… посетителях.

— Точно, двое было, — подтвердил со своего сундука Фаддей. Один, вроде, германец, а второй, вообще, слепой.

— Слепой?!

— Ага. Что твой крот. Он то меня с панталыку и сбил. А то сразу бы в ухо немцу засветил. Да не как тебе — а чтоб уж совсем, — Фаддей, подперев кулаком бороду, пригорюнился, — не ушел…

— Скажите, товарищ Сикорский, а для чего господам-империалистам старые карты понадобились в семнадцатом?

Склонившийся над свитком архитектор придавил норовивший съежиться угол пепельницей.

— Да бес их пойми, племя иродово. Англичане, помнится, карты экспедиций Пржевальского выкупали. Грейз — был такой рыжий пройдоха из северо-американских штатов — тот все, что было по Восточной Арктике, увез. А немцы и французы больше по Петербургу занимались. Э-эх, — Сикорский щелкнул пальцами, — вам бы с Павлушкой Бажовым поговорить, он бы порассказал…

— Это коллега ваш?

— Нет. Я ведь в градостроительстве, а Павел в жандармерии служил, по секретной части. Многое тогда он сохранил… Когда февральская смута пришла, кто-то Россией вразнос торговать стал, а кто-то спасал, что можно. Бажову, в конце концов, скрыться пришлось; кого поубивали, кого поранили агенты вражеские. — Сикорский тяжко-тяжко вздохнул, однако тут же встряхнулся деловито: — Вы, Андрей Антонович, донесите уж куда следует. Я то и к своим, в музей, пристроить архив хотел, и по военному ведомству хлопотал, да все пустое: ни к чему, говорят, твой старорежимный хлам, сейчас все карты и планы новые, по аэросьъемке нанесены.

— Так, а музейщики что? Это ж несомненная ценность.

— Да понимаете… До войны жалко было расстаться — душой прикипел, а сейчас не до того. Куда как более ценные вещи спасать надо.

— Кстати о более ценных…

Я развернул перед Сикорским план Летнего сада и попросил указать, где и какие скульптуры были закопаны прошлой осенью. Недолго поискав, архитектор вытянул пронумерованную картонную папку.

— Да почти все тут, красавицы, — ласково проговорил Сикорский, открывая старый план. — Вот. Нумера на все, под нумера таблица особая — какой предмет закопан или заложен на хранение, все есть.

— А это что, — ткнул я в обведенный кружком «нумер», подписанный как «ск. ант. Диана?»

— Здесь задвоилось. — Архитектор смутился. — Совершенно фантастическим образом! Тогда на грузовике ящики были с инструментом, веревками, тканью. И кто-то ящик снял да по глупости загрузил туда скульптуру. Мы-то их в брезент и в землю, без всяких ящиков… Рабочие поднимать — ящик тяжелый. Миша Веденяпин тогда крышку откинул, сказал, что там фигура Дианы. Ну в ящике и закопали, да еще досками забили, чтоб крышка не съезжала… А затем, по инвентаризации, настоящая Диана обнаружилась — в подвале дома на Мойке, вместе с фонарями из чугуна. Я лично проверял.

— А кто ж тогда в ящике был?

Сикорский виновато пожал плечами, сгребая карты со стола:

— Наверное, инструменты и разборной подъемник.

— Как-то трудно подъемник спутать со статуей, не находите?

— Ну, может, сверху ткань лежала, — архитектор забросил на антресоли последние рулоны и спрыгнул со стремянки. — И Миша Веденяпин перед работой впечатлился грамм на двести… Да вы к чему это спрашиваете?

— Так раскопали мы ящик ваш.

— И?

Я махнул рукой.

— Камень там битый.

Тут зашипел самовар и, занося его в комнату, Фаддей подмигнул мне, приглашая к столу.

После чаепития я засобирался. Сикорский подал мне портфель с береткой, Фаддей пальто.

— Ну… — архитектор, краснея, протянул мне руку, — прошу простить еще раз. А «зверская рожа» Фаддей, улыбаясь, дернул себя за ухо, и мы засмеялись все втроем.

Из темноты махнула рукой фигура в кожаном балахоне. Троица санитаров залезла внутрь, а я, выделив старшего, протянул ему руку.

— Саблин.

— Булик.

— Что?

— Булик, — повторил фельдшер, глядя в сторону.

Казалось, что мучает и гложет его то, что у всех фамилии как фамилии, а у него такая вот — Булик. И вид у него был какой-то рыхлый, как у спившегося грузчика.

На построении ощущение водянистости Булика заметно усилилось. Даже «синие фуражки» усвоили задачу быстрей, чем этот горе-спец, и разошлись по точкам. Их роль сводилась к недопущению паники, если будут «пугающие природные эффекты». Так им, во всяком случае, объяснил Миронов.

— Да ты не волнуйся за милицию, — нахально светил Пашка в темноте медалью «За боевые заслуги». — Люди надежные.

И напоследок уверил в наличии у каждого второго соответствующего оружия. Вспомнив чудо-пистолет Ганчева, я успокоился.

— Вы поняли свои обязанности? — мучил Руис Булика.

Военфельдшер тоскливо отвечал:

— Осмотр больных и раненых инфекционного отделения. Проверка ожогового. Проверка пункта переливания крови. Если есть сомнения, брать пробы, оставив у подозреваемого охрану.

— РУНа, где у тебя должна быть? — спросил Михей вялого медика.

— Вот тут.

— А чего ты ее в мешке держишь? — не отставал Михей, глядя, как Булик копается в объемном саквояже. — Проверял?

— Сейчас проверю.

Булик, наконец, поставил акушерский чемоданчик на землю после безудачных попыток извлечь искомый прибор.

— Не нравится он мне, — поделился Михей сомнениями и подозвал еще одного санитара, блондина с тонкими усиками. — Это у Булика вашего всегда состояние такое?

Блондин ответил:

— Нормальный мужик, спокойный. Просто работы много…

Когда санитары пошли к главному корпусу, испанец долго смотрел им вслед.

Комиссар госпиталя Чижов действительно был засранцем. Причем засранцем полным, без единого белого пятнышка. Стуча кулаком по фанере и скрипя костылем, он орал на нас в своем здоровущем кабинете, в который можно было запросто впихнуть добрую часть «тяжелых» из коридора.

— Не позволю! — орал бездельник. — Не имеете права узурпировать полномочия руководства НКПС! Мы только им подчиняемся и нечего махать здесь своими бумажками.

Михей собрал разлетевшиеся из чижовских рук документы, а я вежливо напомнил, что все учреждения в городе подчиняются военным властям:

— Приказ № 132 никто не отменял, товарищ комиссар.

— Не надо! Не надо меня приказами напугивать. Вы идите туда, где расположены учреждения, приписанные к вам.

— Мы отправимся туда, куда нам приказывают, — опять выложил я на стол бумаги из медсануправления. — И если вы будете препятствовать, дойду до штаба фронта.

— Иди куда хочешь, понял?

— Ага. Только и ты запомни, что в рапорте я укажу на интересные детали. Смерть пациента… к примеру, Ишутенкова, наступает 10-го сентября, а оформляется, к примеру, 14-го. А сколько таких Ишутенковых? А куда их провиант идет?

За несколько секунд чижовская харя изменилась разительно. От подъячего неподступного хамства до умильных складочек на краснеющей шее.

— Ну что ж так-то сразу, — моргал закисшими глазками Чижов. — Мало какой недосмотр — хозяйство большое!

— Да в нем мужиков-то, артельщик да я, — продолжил за него Сарафанов.

Комиссар аж побелел:

— Ты что это… Ты на что это намекаешь?!

— А так. Писатель этот уж больно нравится. Только он, бедняга, роман свой уже в Сибири заканчивал.

Чижов пыхтел, как богатырь перед расписным камнем: прямо пойдешь — себя или коня загубишь, в сторону свернешь — может, обойдется, а назад — так уж наверняка все хорошо устроится. Недосуг мне было ждать, когда этот хряк определится, что ему делать, поэтому сказал, забирая в планшет липовые мандаты:

— Ваш госпиталь у меня по маршруту последний в связи с удаленностью. Предлагаю разойтись мирно. Я сегодня-завтра осмотрю помещения и территорию. А насчет раненых — думаю, двадцать койко-мест в крайнем случае.

Для Чижова это был выход и, обрадовавшись благополучному разрешению от тягости, он даже предложил перекусить с дороги.

— Спасибо. Если можно — позднее.

Раскланялись мы, как собаки с боровом — скаля зубы и хрюкая, — а за дверью уже переминался Вадик Егизарян. Это его информация о темных делишках позволила уладить вопрос, не поднимаясь в высокие кабинеты.

— Ничего не понимаю, мужики, — жаловался Вадик. — Зачем мы тут! Ведь ноль почти.

И не обращая внимания на персонал в халатах серой белизны, включил асинхронизатор. Стрелка действительно тупо указывала в середину шкалы.

— Передвижной станцией тут проверяли, — добавил Руис, — то же самое.

Егизарян поведал, как за эти дни он обошел все, что можно, включая клозеты и морг, и везде, даже в «тяжелых» палатах, где обычно всегда есть черный след, больших отклонений от зеро не наблюдалось. Хотя есть, вроде, место — над перевязочной находится исследовательско-операционная лаборатория. Пол-часа назад там так «полыхнуло», что Вадик сразу помчался на второй этаж. Но ничего — девчонку какую-то опрерировали. РУНой замерили — больше никаких фаз не было.

— Обычный пациэнт женского пола.

— А! Ну тогда понятно, чего ты задержался — пол определял. Наощупь? — поддел Сарафанов.

Вадик, когда злился или волновался очень, переходил с чистейшего русского на неподражаемый армянский акцент:

— Зачем обижяешь, да?! Гизарян туда! Гизарян сюда! Сводка давай. БАК-анализ давай, голова раненый триста штук списка тоже давай!

Он еще долго махал руками, загибая пальцы и громко цокая, пока не подбежал к нам аптечный дедок и, оживленно споря, они ушли вверх по лестнице.

— Безобразие, товарищ Егизарян, бюрократизм, — нажимал дед, тряся пачкой листков, а несчастный Вадик, вынутый, как головешка из печи спора, шипел:

— Я объясняль вам, товарищ Габер…

— Влип медик, — пожалел его Михей.

— Nobless oblige, — сказал Руис.

— Не знаю, Хавьер. Как бы нам этот «оближ» боком не вышел. Дело надо делать, а Вадик дурку валяет, провизор хренов! — распалялся Михей.

Егизарян сидел в госпитале с железнодорожным мандатом, изображая московского проверяющего фармацевта, и много чего выяснил. Сарафанов зря его подначивал. Беда в том, что от этих сведений толку было чуть. Ну, какой прок в знании того, что больница запитана от 35-ти киловольтной подстанции напрямую от расконсервированного трансформатора. Или на что мне схема канализационных люков, если даже примерно не ясно, где может ударить нечисть. Сообщения по оптикомеханической связи были так же унылы: «В запрошенном вами секторе видимых изменений нет».

Сарафанов аж пританцовывал порой вблизи перевязочных пунктов и прочих мест, где мог показаться кончик вражьего хвоста. Затрушенную бузину около ограды он исследовал минут двадцать, мирного жителя с перевязанным коленом раз пять обошел с РУНой, подозрительных окликал так, чтоб оборачивались через левое плечо. Никаких сдвижек!

— Чепуха, — жаловался Михей Руису, откровенно зевавшему на крыльце. — Вроде пустой объект, как лыжная база летом, а мнится, будто лежишь под тулупом и ногу страшно вытянуть…

Испанец отвечал сонно и невпопад, хвалил восходящее солнце, дающее «миллион на миллион» видимости и выражал общую с Пашкой Мироновым позицию, что до полудня нас с железнодорожки снимут — чего держать спецгруппу на заведомо дохлой точке?

— А чего тебе здесь не нравится? — заражаясь руисовой зевотой, спросил я. — Дыши себе воздухом.

— Спать хочется. К полудню у меня сто часов будет морфоресурс[11].

— Ну, пойди, вздремни часок, я покараулю.

— На ногах переходит, — вмешался Сарафанов. — Заснет, из «катюши» не разбудишь. И потом — хоть режь меня, но дрянь какая-то здесь имеется. — Михей озабоченно потрогал мочку уха. — Я такое уже проходил: идешь — и все вверх-вниз, аж в глазах прыгает и будто земля сама двигается. Чудно!

— Тебе, Михей, тоже пора на боковую, а то скоро будешь ловить чертей шапкой.

— Ладно, прорвемся.

Встающее над головой солнце расслабляло, делая движения рук и ног вялыми и немочными. В конце концов, я прогнал испанца отдыхать. Но заменял его недолго. Веселый и противно-бодрый Вадик сказал, что меня вызывает Евграф. По телефону. Проглотив несколько таблеток, я пошел к аппарату.

— Дрыхните, сволочи? — вялым раздражением чмыхнула трубка.

— На страже, товарищ подполковник. Бдим.

— Да знаю я твою стражу, когда-нибудь проколетесь. А все почему?

— Почему?

— Потому что сонный — значит мертвый.

— Ну и дали бы часов двадцать, а то…

— Обязательно дам. Еще два дня и отдых всей группе. Новое что есть?

— Ничего особенного. Только Михею все ненормальности мерещатся.

Полюдов опять чмыхнул и унылым голосом велел явиться в контору — есть важные вопросы.

На Финляндский вокзал ехала больничная полуторка и, выгнав из кабины некоего административного товарища в картузе, я продремал на ухабах почти весь путь.

Надо было отдать начопероду фотокарточку Астры и узнать к чему, собственно, вся эта активность в железнодорожной больнице. Сидя у кабинета Полюдова я стал припоминать оперсводки. Со времени последнего прорыва темных прошло немного времени. Но в том районе периметр зачистили на 100 % — после происшествия на Пискаревке, в результате которого я угодил к Осипову. Вообще активность ОРВЕРов как-то стухла. Сама собой. И еще стали находить их трупы. Случалось это в разных районах города и с разными типами чужаков; не повреждая оболочку, что-то высасывало их энергию. ГНТО на ушах не то что ходило — бегало, но понять ничего не могло.

Евграф явился с какого-то совещания. Меня он принял тепло и, можно сказать, по-родственному, но как-то с грустью. Оглядел, вскинув очки, по спине похлопал и даже не стал прятать разложенные на столе документы. Наоборот, присовокупил новые.

— Смотри, Андрюша… мрут наши подопечные. Мрут, как мухи. Это в Колтовских банях, это прям возле Дома заключения на Шпалерной — даже повернуться не успел, а здесь вообще сказка. «Птицелова» помнишь?

«Птицелова» я помнил. Столь оригинальное прозвище он получил от Мальцева. Он беседовал с первым избежавшим смертной участи — одиноким стариком, державшим канарейку. Когда чужак взял его в оборот, птичка вылетела из клетки, перевернутой взмахом руки. И боль, по словам потерпевшего, «лопавшая голову», отступила. Может, домашних питомцев не переносил ОРВЕР, может, что другое, но Мальцев потом схохмил про «птичек побежал ловить». Так и прилипилось прозвище «Птицелов».

— Так вот спекся болезный. В прямом смысле. Видел когда-нибудь, что остается от призрака при самовозгорании?

Просмотрев листки со всякими замерами, я остановился на фотографии. Делали такие при помощи особого света и не очень хорошо они читались. Четко распознать можно было лишь энергоугольник с показаниями — нечто вроде двуцветной линейки на судмэдэкспертовских фото.

— Кто ж его так? — спросил я, разглядывая ядовитого оттенка брызги на гальванопластике.

— Да кабы знать…

Евграф чмыхнул и «порадовал», что к появляющимся трупам ОРВЕРов добавились пропадающие люди.

— Пропадут, а потом снова появляются. Но уже другие.

— Что значит другие? С рогами и хвостатые?

— Хвостов пока не выявили. Зато почти полное изменение психики — знаешь, как «блефазол» действует?

В том, что это не психическое расстройство, начоперод был уверен, потому как все пропавшие-найденные имели сходную черту.

— Недоделанные они какие-то, — сказал Евграф, раскуривая трубку.

— Недоделанные?

Определение меня заинтриговало. Но Полюдов и сам не мог объяснить толком. Он переложил бумаги на столе, засунул очки в длинный кожаный футляр…

— Ну, ущербные. У одного глаз перестал открываться, другой всех ногтей лишился, третий был рыжий — стал вдруг блондином. И все заторможенные: с виду люди, а присмотришься — чисто манекены плохого качества. Как скопировали всех где-нибудь по-быстрому и выпустили к нам.

— А «всех», это…

— Шесть установленных случаев. На фабрике за Обводным… В амбулатории тамошней у нас «маячок» сигнализировал вовремя.

Еще более странным оказалось то, что пятеро были просто недоделанными, а шестой заимел… двойника! Андрей Иванович Никитин, калибровщик 4-го участка, был заперт вместе с другими «установленными». А вскоре слонялся по цеху. Побежали смотреть — сидит под замком. Побежали привести этого второго Никитина — исчез. Но видели его многие, а некоторые разговаривали и даже дотрагивались руками.

— Сейчас «недоделанных» обследуют, сам понимаешь… А они сходят с ума. Да… — Евграф растерянно повертел в руках трубку, будто не знал что с ней делать. — В общем так. В районе больницы НКПС все замерьте еще и по вот этим вот исходникам, — начоперод протянул бланк маршрут-задания. В корпусах проверить людей; старший медперсонал включительно. Не задерживаться. Если ничего нет, елозить не требуется, работы и так много. Обязательно проверься у Грюнберга. Простые советские люди, — начоперод хмыкнул, — от обычной воды в обморок не падают. Даже если вода со Шмеллингофа.

— Так, может, там вода не совсем обычная, — в ответ хмыкнул я, вспоминая недавнюю историю с пожаром.

— Воду тоже проверим. Но заметь — кроме тебя, водобоязливых больше не сыскалось… Ладно… фотографию своей подруги принес?

— Невесты, товарищ подполковник.

— Скажите пожалуйста — неве-е-сты. Свадьба когда?

— Так это… завтра. 24го запись.

— Быстрый какой!

— Мы, Евграф Еремеевич, еще год назад решили — как только Астре будет восемнадцать, сразу идем. Вот завтра и…

Хотел я спросить Полюдова о той девчонке, которой надевал он кольцо в «скворечнике» восемнадцать лет назад. Была она, или это просто почудилось мне в мираже воспоминаний. Если была — то кто. Если нет — почему тогда кажется такой знакомой ее фигура и привычны движения. Что это за день был: сентябрь — помню, что было какое-то еще событие тоже помню, но вот какое?! Видел ли он сектантов и их конопушную «мадонну», била ли молния в небо… Однако уж больно сумрачным выглядел Евграф. Обратную сторону фотографии сначала глядеть стал. Отложил. Снова раскурил трубку и велел из больницы звонить, обращать внимание на симптоматику пациентов: если такие же недоделанные обнаружатся — вязать.

— Скоро не то что в людей, а даже в «наших» демонов кто ни попадя вселятся будет, а мы и не заметим.

— Да как такое возможно?!

Полюдов развернул к себе изображение Астры. И будто непоправимое что-то случилось с Евграфом: он смотрел замершим взглядом, а на лице проступала чернота.

Наверное, даже статуя имеет чувства. И кто знает, не есть ли завершающий удар молотка скульптора первым вздохом мраморной жизни. А вдруг статуи мыслят подобно людям? Боятся дождя с грозой, любят, стареют, умирают. И испытывают свое, неорганическое смятение… Скорее всего, такое же самое было выражение лица у Командора, встретившего донну Анну.

— Возможно, — окаменело сказал Полюдов, стерев каплю крови с прокушенной губы. — Если демон может вселиться в кого-то, почему «кто-то» не может вселиться в демона?

Между деревьев вскоре мелькнул главный корпус. Бегло проверив территорию железнодорожной больницы, я поднялся на второй этаж. Милиционеров не было вовсе, Булик с санитарами пропадал неизвестно где, а мои дулись в треньку с Пашкой. Только умный Вадик Егизарян листал сборник Института переливания крови, временами чёркая страницы красным карандашом.

— Товарищ командир, — ухарски вытянулся Михей, — за время вашего отсутствия ничего не случилось, — и уже абсолютно серьезно, без деланного подобострастия, добавил: — периметр наблюдения стабилен.

А Руис прикрыл ворох цветных бумажек разного номинала.

— Я вас в трибунал сошлю. Выбрали время!

— Поздравляем с поимкой злодея Рожка Анисимова, товарищ командир!

— Вольно!

Мы рассмеялись, а Вадик закрыл «сборник» и спросил, когда будем сниматься с точки. Я плюхнулся на широкое соломенное кресло и поинтересовался:

— А сами-то чего думаете?

— Домой, в родные палестины, — зевнул Пашка Миронов, — здесь глушь полная. Всем надоело карболку нюхать, кроме Сарафанова.

— А ты где своих мильтонов рассыпал?

Миронов почесал голову.

— Трое спят, трое на вахте, а еще один сторожит Булика.

— Что с фельдшером?

— Спятил фельдшер. Фигуры ему какие-то мнятся в районе Пискаревки. Ходят, говорит, черные старухи по Шафировской дороге, нас ищут.

— А, может, правда, видел чего?

— Не, чистая «глюкоза». — Пашка облокотился на спинку диван. — Он ведь еще и под землей видит. Червь, говорит, грызет фундамент больницы — как сгрызет, так всем и каюк.

Сарафанов подался вперед, как будто добавить хотел, но лишь рукой махнул.

Ласково улыбалась крестовая дама на столике, и под эту ухмылочку я весело спросил у Михея:

— Ну, колись, какие сомнения? Ты, Сарафанов, в сторону не смотри, я теперь начальник и тебя насквозь вижу!

Михей, недолго помолчав, ответил с сомнением:

— Не знаю, Андрюха. Будто чужое пальто надел. Вот тут вот щекочет, — Сарафанов ткнул себя в затылок. — А иногда иду по лестнице и вдруг, как пустота кругом. На километры пусто и людей нет. И тихо — мышь не перднет.

— А раньше такое было?

— Да вроде нет.

Телефонный аппарат был исправен, дежурный офицер трубку поднял сразу, только вот Евграфа на месте не оказалось. Попросили подождать. Выбирая носом воздух из форточки, подождал минут пять, а затем снова осведомился, где все-таки товарищ подполковник. Ответили неопределенным «будет позднее» и я положил трубку. Наверное, пистон вставляют Полюдову.

Решив позвонить минут через пятнадцать, я вытащил из планшета несколько веденяпинских бумажек и подаренную Сикорским брошюрку. Рисунки были обычные, а брошюрка сразу заинтересовала.

Это был репринт с издания петровского времени, приблизительно середины девятнадцатого века, для каких-то библиофилов. Страницы были почерканы, залиты, некоторых вообще не было, но пробираясь через пень-колоды догражданских «ижиц» и «зело» я увлекся. И с интересом, все больше и больше погружаясь в текст, пока не понял, что передо мной самая обыкновенная инструкция. Причем наша. И то, что выпустивший ее «пограничник» сдал свою вахту лет двести назад, ничего, по сути, не меняло. Вполне понятным языком были описаны способы энергозащиты строящегося Санктъ-Петерс-Бургха, половина из которых используется и сейчас.

Я перевернул страницу, надеясь почерпнуть что-нибудь еще, как вдруг услышал громкое и отчетливое:

— Ой!

Молодая врачиха секунду оторопело смотрела на меня, держа в руках незажженную папиросу. Потом спросила:

— Вы тоже звонить?

Я кивнул. Врачиха близоруко прищурилась и поправила на плечах пуховый платок.

— Это ведь служебный телефон, вы знаете?

— Я как раз по службе и звоню.

Она дождалась, пока я поднесу зажженную спичку.

— Только постарайтесь не долго, — попросила врачиха, затянувшись. — На этаже телефон один, а мне в пять адресов надо звонить. Родителям говорить, что их дети у нас. Представляете?

— Дети?

— Ну… Девчонки, по семнадцать-восемнадцать. Моей столько же. Дети, конечно.

Что-то знакомое было в подрагивании ее пальцев и удивленном растерянном взгляде. Такое я наблюдал у людей, столкнувшихся с нашими «подопечными». Я молча снял трубку и протянул ей. Торопясь, врачиха не попадала в отверстия диска, так что один номер срывался раз пять или шесть, без всякого результата.

— Помогите, — попросила она, — я что-то совсем…

— Да что у вас произошло-то? Вы как будто покойника ожившего увидели.

— Это вы что имеете в виду? — вздрогнула врачиха.

— Да то самое, — тихо сказал я, нащупав ниточку, которая все время ускользала от Михея. — Рассказывайте, не бойтесь.

— Вы мне пообещайте только, что серьезно отнесетесь. Я врач, и то, что видела, объяснить себе должна. А только какое тут может быть объяснение, когда человека насквозь стекло режет, а он живет. Да не так насквозь, чтоб не задеть ничего, а так, чтоб в печень, в желудок.

— Это про кого…

Не слыша, врачиха бормотала:

— Никто не поверит, а я видела кусок стекла, торчащий между ребрами, в пол ладони, потом все меньше, меньше… и нет его. Только шрам. Вся в шрамах. И холодная.

Возник шум, внизу, послышалось хлопанье дверей и резкие напряженные голоса. Врачиха выпрямилась и посмотрела мимо меня.

— Холодная совсем. Слепцинский стал резать ее. Всё равно, говорит, помрет, а так хоть на интересные факты анатомии посмотрим. С ланцетом стоит, шутит, себя подбадривает, а ланцет, как по камню ездит — резать не получается. Он скальпель уронил и за горло схватился — бронхоспазм, как при сильном морозе… Девочку эту в исследовательской оставили… для изучения.

Врачиха уставилась на давно потухшую папиросу и закричала вдруг:

— Вы дадите мне прикурить, в конце концов?!

Я усадил ее на стул, сам подкурил, вставил ей в рот папиросу и спросил, с трудом справляясь с тысячами знакомых иголок, которые, взбираясь по позвоночнику, уже несли ответ:

— Кто? Фамилия, имя, адрес проживания или место службы. Когда доставлена?

Ответ прозвучал сухо и четко, как рапорт:

— Далматова Астра Евгеньевна, МПВО Красногвардейского района, доставлена два дня назад с Водопроводной улицы с многочисленными резаными ранами и полостным проникновением стекла.

Я выскочил в коридор, даже не спросив, где палата Астры.

Грозный доктор поднимался по лестнице, а следом семенил второй — маленький, суетливо докладывая:

— ЧП в исследовательской…

Я побежал еще быстрее. Правда, совсем скоро остановился, точнее — затормозил в вестибюле, услышав разговор сверху. Задрал голову.

— Чего этой дуре надо? — кряжистая пожилая санитарка обращалась к более молодой, будто на шарнирах спускавшейся по мозаичным плиткам. — Жива и ладно. Руки тебе, ноги целы — радуйся.

— Вы не правы, Митриевна, — спорила шарнирная, — кто ж ее возьмет с такими шрамами? Будто когтями по лицу — жалко девчонку.

— А нечего по крышам бегать в шинелях, — озлобилась старуха. — Думаешь, не знаю, чего они возле окопов толкутся?!

— Да ведь мобилизация. Всех подряд забирают, и женщин.

— Мобилизация, — старуха исходила желчью, — небось, не схотела бы — не забрали. — И мерзко хмыкнув, добавила: — Ты за нее не хлопочи, что никто не возьмет. Возьмут. Еще и как возьмут.

— Как?

— Развернут к стене, чтоб личика видно не было, и так возьмут — запищит!

— Ладно вам…

— И с такой физией возмут. Правда потом скажут… как ее зовут-то?

— Да не знаю я! Ее с другими эмпэвэошницами с Водопроводного привезли. Так мало, что порезаная…

— Вот! Порезаная. Извините, скажут, дамочка, но с вашей мордой только в цирке тигру пугать.

— Митриевна, вы слушаете, а? Она вроде как погибшая была!

Я сбросил оцепенение и рванул к санитаркам:

— Что… произошло?

— Вы про эту девушку? — следила за моей рукой молодая санитарка.

— Да.

— Она исчезла, — сказала та, не сводя глаз с моей красной книжечки, — ее привезли…

— Когда?

— Позавчера. Привезли с пожара…

— Исчезла когда, я спрашиваю!

— Да вот только что! — радостно сказала желчная старуха. — Пайку небось уперла и смылась.

Так сильно захотелось двинуть ее башкой о стену, что аж в руках зазудело. Но эта квадратная улыбающаяся дрянь с ведром, наверное, догадалась:

— Через черный ход, — она, пятясь, отступала за угол. — В парк! В парк она побежала, больше некуда.

Я бросился к запасному выходу, волоча попавшегося на пути дедка-аптекаря. На улице проорал ему:

— Где дверь в парк?!

Провизор, синея, махнул рукой в сторону старой котельной, и я побежал так, как никогда не бегал в жизни.

— Астра, стой!!!

Принцесса остановилась у трехметрового кирпичного забора, обвитого плющом. Через белый халат проступили пятна крови.

— Не смотри на меня, не смотри на меня, не смей!!!

Голос резал душу, вжимая ее куда-то вниз, в желудок. Там душу свернуло в хлюпающий насос, который бил в голову холодным стуком. Астра стояла в двух шагах от меня, пряча лицо рукавом.

— Не смотри, слышишь?! Отвернись!

— Астра, иди сюда.

— Зачем?

— Я люблю тебя.

— Меня нельзя любить такую.

— А мне все равно, какая ты, я тебя люблю, какая ты есть.

— Любишь, значит?! — отчаянно крикнула принцесса. — Тогда, смотри!!!

Она резким движением повернулась, и я увидел, что с ней сделала война. Четыре длинных пореза изуродовали половину лица, извиваясь от виска до подбородка. Кое-где они смыкались красными буграми, а еще один, будто коготь, разорвал уголок рта.

— Иди сюда, Астра, — повторил я, глядя, как дрожат ее губы.

— Не надо мне твоей жалости! — сломалась она в крике и, сжав кулаки, откинула черную прядь. — Не подходи, не смей!

Вдруг подломились ноги, и я отлетел от стены. Отброшенный на десяток метров движением ее руки, я мягко шлепнулся на землю, закричав тут же:

— Астра, стой!

Обернувшись ко мне, она на секунду застыла, как химера с Дворцовой набережной. Серые глаза принцессы вспыхнули, и потом она… просто исчезла. А я заворожено смотрел, как скакнула в красный сектор иголка асинхронизатора. Вспыхнул стоящий около забора столетний вяз…

Полевая сумка валялась в кустах, и когда я потянул ее к себе, бумажная начинка выпала. Подталкиваемый резвящимся ветерком, раскрылся сложенный пополам лист с рисунком сумасшедшего Веденяпина. Ночной Город укутывали в саван три старухи. Первая раскатывала погребище костлявыми руками, другая держалась за уголок, оставляя кровавые пятна на белом, а еще одна, мраморно-ледяными пальцами закрывала что-то живое, стремящееся вырваться из мертвой желизны. За их спинами перекатывались песчаные волны Невы…

Над головой повисло вдруг желтое зарево. Нечто, раньше прятавшееся в камнях и земле, вышло наружу. Оно стало принимать формы деревьев и зданий; полуосыпавшийся ясень задрожал от прикосновения, а старая котельная покрылась вдруг каким-то мертвящим глянцем. Желтая дымка стала плющиться в точку, смотря на меня глазом каменного льва.

Стало вдруг так, словно эта ядовито-шафранная дымка заняла собой весь мир, оставив живым только меня. Люди растворились без остатка, а затем снова были рождены желтой мглой.

Сначала вернулись родные и близкие, даже те, кто давно уже умер. Они шли впереди, глядя под ноги. За ними — другие. Мелькал танковый шлем Вальки Зворыкина. Все двигались молча. Но в голове звенели их голоса. «Время наступает, наступает…», «песок и ветер…», «к черту — вниз, к черту — вниз…». Голоса исчезали, оставляя после себя нудную, склеивающую ресницы рябь. Здание с глянцевыми стенами вбирало ее; длинная труба вытянулась, как антенна, а кирпичные бока вздымались, как бывает при тяжелой работе.

И ужасаясь собственной прозорливости я увидел, как будет рушиться тонкая грань между нашим и тем песчаным миром, который запечатлен на веденяпинских рисунках. Он, следующий за нами неотступно, ждал только момента, чтобы прорваться сюда. Цепляясь рукой за стену, я увидел, как вспыхнул у забора ясень. Желтая рябь, трогавшая воздух в месте исчезновения Астры втянула щупальца, будто обожглась…

— Командир, что случилось? — Благородный Хавьер сжимал терморазрядник, вглядываясь в черную тень надвигающейся ночи. — Был взрыв и пламя.

Кожу продирали знакомые иголки… Я поднялся, опираясь на его плечо.

— Объявляю тревогу.

В телефонной каморке я набрал три цифры с буквой «Д» и, обжигаемый изнутри ледяным огнем, ждал щелчка на линии резерва связи.

— Пост связи номер четыре, — донесся голос вахтенного, а черный угрожающе вытянутый силуэт приближающейся тьмы медленно распрямлялся на горизонте. Он и в самом деле выше самых высоких деревьев и труб…

— Пост номер четыре, прием, — повторял дежурный. — Вас не слышу.

— Принимай. Щедрину. Молния. Ожидаем прибытия на станцию нескольких вагонов. Если не будет тока и бригады грузчиков, возможен аврал. Очень нужна электроэнергия. Ком-два.

Их вой доносился из подвала. Старая котельная железнодорожки судорожно вздрагивала. Стены покрывались трещинами, а невидимая сила нещадно била и била в ее каменное нутро.

Огонь, хлеставший из окон, вдруг опал и бесшумно обнажил спекшуюся тьму. Там, в зарешеченных окнах, будто кипели в адском котле мириады черных горошин.

Ринувшаяся по следу Астры нежить попалась в эту нехитрую ловушку спецов ОСКОЛа. Разбросанные по городу простые, как охотничьи «обманки», они и название имели охотничье: «энергопотенциальная яма». И теперь в котельной билась в предсмертии чужая злобная сила.

— Если через пять минут не успокоится — всем хана. — Плюхнувшийся рядом Сарафанов закашлялся, отгоняя рукой дым.

Сопровождаемая грохотом вспышка огня притиснула нас к земле.

— Смотри! Решетка потекла, зараза!

Через окуляр КАСКАДа я разглядывал защитные решетки на окнах. Спецметалл тек, переливаясь из синего в малиновый спектр, и защитить уже ни отчего он не мог.

— Что за гадость! Такой никогда не было вроде, — Михей подтянул тяжелый ящик с энергфугасами и стал выгребать матовые цилиндрики. — На, держи.

Из окон вывалились и шлепнулись вниз несколько огромных черных клякс. Земля вокруг всколыхнула. Шипящие брызги к нам не долетели, но спутанная борода электрических проводов катодной пушки мгновенно занялась пламенем.

— А ну, посторонись.

Рябой сержант, вынырнувший из-за спины, оттиснул меня плечом от электрического столба и уверенно запустил пятерню в его широкое основание. Вытащенный им провод мгновенно был пристыкован к обмотке пушки, разворачиваемой в сторону оседающей котельной.

— Отцепляй.

— Товсь.

— Товсь два.

— Прицел.

— Огонь!

Короткий ствол рыкнул, выбрасывая из жерла мохнатый клубок электрических молний. Хлопнул взрыв в бетонной утробе подвала, сорвало с фундамента и подбросило на аршин вверх закопченную бетонную коробку. Столб огня вырвался из дымовой трубы и лисьим хвостом полетел вверх, забирая души дохнувшей нечисти.

Небо сбросило их — на больницу посыпалась сажа. Подул ветер с Невы, невдалеке заворчал мотор грузовика, а за переездом все также истошно вопил сигнал оповещения.

Большинство пострадавших находилось в инфекционном отделении. Миронов был уже там, оцепив милицейским кордоном одноэтажный барак. Пашка охал и морщился, придерживая забинтованной клешней распахнутую шинель, а в другой руке плясал суровый наган, который он безуспешно пытался держать в створе выхода.

— Куда прешь?! Назад, стрелять буду, сволочь, — вопил Миронов, пугая тифозника выглянувшего в окно. — Не, ну ты смотри на них!

Испуганный больной спрятался, но на его место, сразу же, заступил следующий любопытный.

— Морду спрячь, холера, а то свинца меж рогов всыплю, — пугнул «сменщика» Миронов и сокрушенно стал очищать налипшую на обувь грязь.

В милицейской команде потерь не было, мои тоже легко отделались, а санитары бодро накачивали народ блефазолом.

Поганая это штука. После двух уколов организм выключается, и, придя в себя, человек порой не может вспомнить, как его зовут. Было в этой микстуре что-то противное естеству, как шестой палец на руке. На сто процентов не поручусь, но говорили, что готовят ее из вытяжки спинного мозга менингитных больных в спецлаборатории института Пастера. Гражданских, напрямую столкнувшихся с орверами, морили поголовно. Моторную память отшибало и многие уже не могли сказать, что они делали вот только что, даже спустя месяц после прекращения инъекций… Однако московскому начальству недосуг вникать, главное чтоб разговоры о привидениях и чертях не переплескивали через край. А незаткнувшихся очевидцев после блефазола можно было легко зачислить в недостатки советской психиатрии: ну кто, в самом деле, серьезно воспримет человека, по десять раз на дню здоровающегося с друзьями и соседями…

Возле окон главного корпуса толклись пациенты, исчезавшие подобно стайкам мальков, когда кто-нибудь из нас поворачивался в их сторону. Лейтенант Ким из ГНТО, спустился за мной в подвал разрушенной котельной. Он щелкал «лейкой» и восторженно тыкал ногтем в стену.

— Похоже на удары молнии, — водил фонарем Ким по марсианскому пейзажу, — осветительную аппаратуру сюда качественную надо.

Лейтенант был до войны аспирантом на кафедре переменных токов Электротеха и, попав в родные стихии, напрочь забыл о своих прямых обязанностях.

— Какая мощь! Энергия! — восклицал Ким, отбиваясь от усилий направить его деятельность в нужное русло. — Миллион вольт!

Я, из противности, подорвал его восторженность сомнением: если бы здесь ударило миллионом вольт, и больница рухнула бы.

Ким как школьника ударил меня по козырьку фуражки.

— Вся энергия туда пошла! К ним! Ты понял, Саблин, к ним! Эдакая бомба в ад, подарок Вельзевулу. А ведь не верили Сергей Николаичу, на смех, идиоты, поднимали. Ты лучше рисуй, а то, не дай бог, исчезнут эти образины на кирпиче — вспоминай потом. А фотокарточки, сам понимаешь, какое дело — не всегда фиксируют дематериализацию орверов.

Я стал делать наброски, на что Михей, попеременно заглядывая то мне в блокнот, то на стену с «негативами», глубокомысленно заметил: — Что там увидеть можно? Каша какая — то!

Однако в «каше» вполне можно было различить четкие фрагменты: руку с пальцами — на одном было кольцо, большую ржавую шестерню, голову лошади. С самого верха стены удивленно взирала автомобильная фара с куском радиатора. Ожидая увидеть отпечатки раздавленных орверов, я был немало озадачен: впечатление было такое, будто огромная толпа из людей, машин и животных на полном ходу врезалась в наш заслон — сплющиваясь в адское месиво.

Чужаков не разглядеть было вовсе. И только присмотревшись, можно было определить два или три ломаных силуэта, которые точно не принадлежали нашему миру. Будь моя память не такой хорошей, можно бы, и успокоиться — все в порядке, все так, как должно быть. Но я изучил их всех: всех чужих монстров, что рисованными фигурами заполнили страницы боевых наставлений ОСКОЛа, всех темных, которые были пронумерованы и подписаны ижицами и ятями Особого Сыска Его Высочества и даже тех, кого можно было найти лишь в старинных книгах Инквизиции.

Э т и х р а н ь ш е н е б ы л о.

Сущности, запечатленные на стене, были чужими в абсолютном смысле. Чужими даже для «наших» орверов. И эти совсем чужие прорывались к нам, ломая все. Можем ли мы их остановить? Обычные орверы для них не помеха — так считает Полюдов. Мощный энергоудар остановил их. Остановил или задержал?

И главное — эта неизвестная сила отпрянула от принцессы, как черт от креста. Даже не от Астры, а от места, где она была. Кто ты, Снегурочка?!

— Чё?

Сарафанов поглядел на меня с таким выражением, будто собирался покрутить пальцем у виска: — Какая снегурочка?

Я не знал что ответить, а Михея толкнул спиной лейтенант Ким, всё выбиравший выгодный ракурс для съемки.

— Тише ты, черт узкоглазый.

Не оглядываясь, Ким извинился. Мы поднялись наверх; почему-то оглядываясь, лейтенант сообщил, что по электронным замерам, никто из орверов не попадает в диапазон снятых параметров. Почему-то я не удивился. Ким попросил дать весточку в ЛАВРу[12] и, строго поглядывая на больничные окна, я зашагал в аппаратную

Лаборатория высоковольтных разрядов была детищем Рокотова. Сергей Николаевич еще в двадцатых работал у Смурова, пошел за ним в группу, занимающуюся сверхвысокими напряжениями, а затем попал к нам. В сороковом он проектировал сигнальную линию, переделанную через год в энергозаслон. Сейчас Рокотов в Москве, в МИРЭ, но свои детища не забывает — первый кабель, проложенный по дну Ладоги, питал энергобашни напрямую.

Абонент из ЛАВРы, молодой словоохотливый товарищ, весьма обрадовался моим словам и сказал, что эксперт «уже бегит». Еще он добавил, что удар по «Дзержинке» нанесли всеми башнями и даже использовали резерв.

— Так били, что погорели обмотки, — выдал страшную тайну лавровец и, пожелав мне успехов, отключился на линии.

Да, если бы моя тревога вылилась бы во пшик, грамоту я бы не получил: принцип «много бдительности не бывает» использовался с поправочными коэффициентами. Особенно в части использования энергоресурсов.

— Соединяю, — зашипела трубка, и вслед за «алле» послышался Полюдовский тенорок, от которого дохнут мухи: — Ты что там, Саблин, фейерверки пускаешь? Весь город обесточил.

— Ситуация, товарищ подполковник.

— Ну, а результат хоть есть?

— В десятку! Энергетики зверя на выходе накрыли, в период уязвимости. Так что, если б не ударили первыми, ночь по типу Варфолмеевской была, гарантирую.

На удивление бегло Полюдов пробежался по подробностям и, узнав, что потери ограничилось дюжиной истерик, да выявлением мигуна в тифозном бараке, велел сворачиваться:

— Хватит казенный харч проедать. И милицию отпускай.

— Товарищ подполковник, разрешите, я всех отправлю, а уж тогда и сам. А то, как Фигаро, туда-сюда — несолидно.

Против ожидания Полюдов согласился неожиданно быстро. Я настраивался на пыльный разговор, с мотанием нервов, а получилось короткое щелканье на том конце провода и желанное согласие.

— Ладно, можешь задержаться. Поедешь на ЗиСе «похоронщиков», он, к счастью, не понадобился… Только Михею скажи, чтобы напротив Смольного посты проверил, он знает. Наш транспорт уже поехал.

Я положил трубку и пошел на выход, гадая, что может скрываться за такой тихой кладбищенской добротой. Уже в дверях неожиданно столкнулся с вспыхнувшим, как девица, Михеем.

— Ты чего?!

— Да я это… — Сарафанов чуть подумал. — Тебя искал.

Рожа у Михея искривилась, как у лабазника, продавшего дрянные сапоги и опасливо выглядывающего дурачка-покупателя.

— Искал тебя… кхм. Ерохина к нам отправили. — Сарафанов заправил делавший его похожим на кулацкого сынка чубчик и вытянулся по стойке «смирно».

— Хороший «подарочек».

— …Ну да. А чего?

Устали ребята, устали. Руис даже на ходу заснул, таская носилки из женской палаты на втором этаже — там стекла покрылись каймой узоров, похожих на черные снежинки. Вадик забрался на кушетку и ни что не реагировал, Пашка Миронов молчал. Пора всем на боковую.

— В общем, так. Езжайте без меня. По дороге заскочи к Смольному и проверь посты — так передал Евграф.

— Посты? — Лицо Михеея вытянулось. — А, ну да.

Он пошел через парк собирать личный состав, а я повернул к инфекционному бараку. Там все уже «отцвело», только мироновская охрана столпилась оживленной кучей. Скрюченный человек в больничной одежде, с прижатыми окровавленными руками к животу, был мертв.

Кто ж его?.. Наверное, вон тот, коренастый, он более всех говорлив.

— Я крики услышал, — держа на вытянутой руке закопченный штуцер, живописал стрелок, — и давай сюда. Этот — навстречу. Визжит и катится, не остановишь. Ну, я его и того…

Наш санитар вытащил труп на дорогу и откинул стекло со шлема:

— Ему бы пивных дрожжей похлебать да ампулу никотиновой кислоты, а не термопатрон… Я тоже его за мигуна принял: дышит, а пульса нет… Распсиховался, наверное, и полез буянить. Обычная пеллагра, товарищ командир, без патологий.

— Болезнь такая, от голода, — сказал я напряженно слушавшим милиционерам.

— А мы, честно говоря, трухнули малость, — признался-таки коренастый, — хоть и говорил товарищ Миронов, а поди ж ты…

— Ладно, ребята, свободны. Благодарю за службу. У ворот будет автобус, вас отвезут.

Ожидая машину-похоронку, я закурил, присев на поваленный ствол.

Нужно упредить наших розыскников. Пока Евграф мыслит, у меня есть еще время, но когда он свяжет все ниточки, начнется охота. И охотиться будут многие: и оперотдел ОСКОЛа, и милиция, и, наверное, армейцам поставят задачу. За те несколько часов, что удалось выхитрить у Полюдова, надо понять кто такая или, что такое Астра.

Долго не хотелось верить в то, что случилось, но слишком много совпадений легло на чашу весов. И последним камнем упала картина Веденяпина. Когда я увидел Астру в окружении черных старух на этом рисунке, дикая струна обожгла душу горячим звоном. Проклятое баре, отталкивая сомнения, вопило в полную глотку: «Она! Она! Ведьма!» И знал я, что не фальшивит интуиция, хотя все внутри упиралось и холодело от запоздалого прозрения, а сердце растерянно билось в острых клиньях. Но что бы там ни было, первым снегурочку найду я. И не получат ее наши. Я с а м е е н е й т р а л и з у ю. Если хоть одна капля человеческого осталось у снегурочки, не достанется ее тело креслу с голубыми огоньками в серебряной решетке — я хорошо знал, что ждет после поворота рычага на отметку «Пуск». По сравнению с этим грозящая мне штрафная команда — конфеты «Мишка на Севере».

Скажу прямо: не улыбалось мне увидеть бумагу, начинающуюся фразой «Дисциплинарная комиссия ОСКОЛ постановила…» Но еще менее хотелось увидеть принцессу в руках контрразведки, когда поведут ее, обвитую смоляной веревкой к фургону с надписью «Эпидемстанция». Если такое случится, останется только пулю в лоб, иначе картина эта поперек жизни станет. А если сможет человек с таким грузом жить, то грош ему цена и прямая дорогу на мусорку.

Как же хотел я увидеть принцессу все эти дни! Как хотел обнять и прижать к себе. И вот иду я искать невесту в красной маске палача. Селяви, как сказал некий французский мудочес, или по нашему — жизнь дерьмо.

Тоскливее ожидания бывает только дождь в осень. Никогда еще люди не выигрывали схватку со временем, и никогда не отказывались от борьбы. Разумеется, исключения есть. Но я не был исключением, поэтому и заставлял уже и так нарушившего все мыслимые инструкции водителя «похоронки» гнать под свистки регулировщиков.

«Еду к ней, еду к ней, еду к любушке своей», — вертелся в голове напев. Подобная чушь нередко липнет в самые неподходящие моменты. Движение через Большеохтинский оказалось перекрыто — везли артиллерийские БОТы на платформах.

Еду к любушке своей…

Через несколько минут я спрыгнул около моста, откуда и начал личный Поиск. Громкое такое слово… А по сути простой обход мест, где могла быть Астра — человек: экскурсионных троп в тонкий мир еще не проложили.

Всего адресов было шесть. Маршрут через Охту прошел от поворота Невы на Палюстрово и заканчивался, упираясь в здание фарминститута на Песочной. Везде было приблизительно одно и то же: умер, эвакуировалась, погиб на фронте или призван в армию. Только Зина Федорова, моя бывшая ученица, была в пределах досягаемости, но в данный момент стояла смену на тарной фабрике № 7. Оставался последний адрес в подвале дома на улице Лаврова, и я его тоже прошел честно, хотя и без всякого результата. Длинный путь в лабиринте закончился опечатанной дверью. Выйдя на улицу, я очутился в каменном срубе ленинградского двора, малознакомого, но в архивах памяти проходившего.

— Товарищ, где здесь ближайшая остановка трамвая? — спросил я чудака в желтой шляпе, мастырящего лозунг «…аг — подарок к 7 ноября…».

— Прямо в арку, потом налево и выйдете на улицу Маяковского. А там до перекрестка, — разъяснил оформитель, добавляя к вертикальной палочке синее пузо.

— Благодарю.

— Всегда рад. — Он поправил свой клетчатый убор, оставляя на фетре лазуриновые пятна. — В арку и налево.

За аркой был еще один двор. На это раз пустой. Его прямая асфальтная дорожка собрала спотыкавшиеся мысли в четкие ряды, уверенно заскользившие к главной цели — найти принцессу. То и дело формировались решения, обрабатывались, подавались в мозг, который пожевав немного, начинку выплевывал — не годится. А затем требовательно шевелился, ожидая работы для своих извилин.

Озарение пробилось, как гвоздь через фанеру. То ли голоса громкие, то ли свистки с гудением автомобиля, не помню. Застыв на рыжем чугуне водопроводного люка, я отматывал назад только что прошедшие перед глазами кадры: однорукий инвалид, газетная тумба, грузовики с красными ящиками эрэсов, глядящими из-под брезента, дама с попугайной клеткой, дом с вывеской. Дом с вывеской. Дом… подарок… П о д а р о к!

Пробежав чуть назад, я поочередно миновал однорукого, рваную афишу… Дамы уже не было, но здание стояло там, где и раньше. На фасаде была прикручена вывеска отделения милиции, которая и была тем самым «подарком».

У площади Восстания я удачно прыгнул на последнюю площадку «десятки». Трамвай миновал Комаровский мост, пикет двенадцатого маршрута, полурастащенный на дрова Зубов переулок и пополз на север. Выскочив около сапожной будки, я уже через пять минут беседовал с милицейским уполномоченным.

— Здравствуй, Тропилин.

— Здравствуй, Саблин.

— У меня к тебе просьбочка будет, Ерохина помнишь?

— Ероху?

— Ну да, Ероху. Так вот, адрес мне его нужен. И из дружков, если кого помнишь.

Демьян в сорок первом хотел «закрыть» Ероху и поэтому желтый глаз его мотоцикла так быстро нащупал подворотенку, где мой ремень со звездой тогда был против ерохинского ножа…

— На что тебе этот хмырь, — буркнул милиционер. — Он опять за старое взялся? А я тебе говорил, говорил я тебе: пиши, Саблин, заявление! — Тропилин притиснуто закашлялся, отвернув худое лицо. — Нынче ты снова ко мне прибег, а послушал бы тогда умного человека, не пришлось бы этого черта искать.

— Спасибо, Демьян, — сказал я, пряча список адресов. — Я это… потом принесу.

На удивление, он только спросил новостей:

— Ну, что у вас в гарнизоне? Что слышно — блокаду прорвем?

Для него я оставался патрулем военной комендатуры, который держал на мушке грузовики с пойманными бандитами в декабре сорок первого.

Нежно-голубой домик стоял, как на поляне, за уцелевшими каким-то чудом после жуткой зимы березами. Хозяев не было видно. Лишь некоторое движение да глухой шум позволяли надеяться, что удастся хоть что-нибудь узнать здесь. Надежда крепла, впитывая тревогу. Миновав размытую дорожку из колотого кирпича, я очутился под самым окном и сразу же упал на траву.

Упал, как будто увидел немецкую ракету ночью, — в домике кто-то был. Вломиться внутрь и уложить всех лицом на землю или не спешить? На соседней улице затарахтел двигатель, упиваясь мощью и силой поршней. Вот оно — знак свыше. Полыхнула кумачем РУНа и, вышибая плечом дверь, я влетел в узкие сенцы. Сначала попалась пустая комната без окон, а в большой зале с ольфреем я увидел Астру.

Откинув голову, Принцесса улыбалась субъекту в ОСКОЛовской «защитке».

— Не жарко тебе, Ероха? — я громко хлопнул дверью, и они оба повернулись в мою сторону. Астра в ужасе смотрела на меня, а мужчина неторопливо повернулся и, разглядев его в полутемноте от кубиков петлиц до пятен на бриджах, оставшихся после раскопок в Летнем Саду, я понял, что смотрю в глаза своему четвертому страху.

У моего первого страха было прозвище Сыч; то страшное и таинственное, что произошло в психиатрической больнице, было как-то связано с ним. Сейчас — совсем близко. Второй, безымянный, носил грязную чалму и размахивал саблей. Его застрелил красный курсант Дамир Хамзаев, а я на многие лета обеспечил себя ночными кошмарами, где пули из моего револьвера не в басмача летят, а будто вываливаются замазкой и падают под ноги. Между ними были мелкие незначительные страхи. Они исчезали с возрастом или требовали к себе достаточно силы воли и упорства к преодолению, а некоторые так и остались навсегда.

Третий страх несли на крыльях фашистские бомберы, и был он снаряжен, покрашен и рассортирован по килограммам: 50…100 и так до тонны. Эти тонны страха, еще не долетев до земли, уже низвергли царя в голове. На удивление хрупкой оказалась башня мозга, рухнув от первых же комьев грунта, принятых за осколки, и вертящихся в воздухе горящих колес головной машины.

Сознание будто клином вышиб дурак, забравшийся в мое тело, а я сидел у подножья лестницы, приставленной к дереву жизни, наблюдая, как дурак мечется и вопит, ломая ветви. А потом страх дохнул бензином и гавкнул под моторное квохтание: «рус, б… здафайс!». У этого страха был рыжий волос, голос топил волю презрением, а его автомат валил к земле не хуже бурого медведя.

Это был страх позорный, страх командира, бегущего с поля боя впереди бойцов, и когда присев, извините, в кустах вечером, я услышал разговор красноармейцев, то лучше бы мне провалиться под землю. Ефрейтор Мечников, тот, что свалил из карабина рыжего немца, рассказывал дивизионному стереоскописту: «А политручок наш, того…»

Видимо, сильно было тогда желание упасть в Тартар, и через год оно и исполнилось. Правда, ворота адские еще не распахнулись, но привратник уже присутствовал.

Возле принцессы я увидел себя. Только вот одежка была запахнута на левую сторону, а звезда на фуражке была перевернута рогами к небу. Все кругом смолкло, и даже сердце ни разу не стукнуло. Лишь раз громымыхнуло что-то на небе, да почудился рассыпанный звон наступившей тишины. Силой воли я поднял глаза. Знакомая, но бесконечно чужая фигура была от меня на расстоянии вытянутой руки. Я будто закаменел, когда двойник, прищурясь смотрел на меня — глазами пустоты. Сила ушла водой в песок, и осталось только дождаться, когда он выпьет всю душу, чтобы покрытая трещинами оболочка бывшего меня рассыпалась в прах.

Жизнь будто кончилась: онемение нарастало по мере того, как перекачивалась моя сущность в двойника. Я уходил в покой, смотря, как свет сужается в одну точку. Но даже падение вниз: легкое, как перо на ветре, уже не пугало — там ждала вечная тишина.

Двойник сделал шаг вперед, и показалась в лице его … усмешка. Или скорее тень ее, неумелая эмоция, которую он осваивал, похитив у меня. Затем встрепенулась Снегурочка и потек длинный миг ее запоздания. Ничего не чувствуя, разум таял в небытие. Я падал, а принцесса оказалась внизу, не дав разбиться; Астра вытащила меня из омута небытия, но вынырнули мы не в Городе, а в его антиподе, в том месте, откуда пришел двойник, вылепленный из пустоты.

Анти-Город тоже не был вратами ада — даже солнце здесь было, изредка показываясь между темными улицами. А все равно, оказаться в этом месте не менее тоскливо, чем возле врат. Город тоже стоял на островах. Песчаные волны набрасывались на берег, безостановочно кружа водоворотами. Водоворотами странными, не вбирающими, а исторгающими волны из неисчислимых кристаллов. Свод над горизонтом становился голубым и холодным, но и внизу тепла не было. Здесь был центр зла, его полюс, рождающий тьму.

Узкая, занесенная пеплом тропа шла в небо. Расцвеченное тревожными огнями молний она шла через ось мироздания. Астра вела меня. Сотканная изо льда и ветра, она протягивала руки из снежной круговерти, подталкивая и направляя к вершине.

Я не мог видеть Снегурочку, но обрывки мыслей и едва различимые образы дали понять всеохватный испуг потерявшегося ребенка, девочки-вьюги, заблудившейся в нашем мире.

Огромная серая туча поджидала нас. Она закупорила собой просвет между ветрами, изгнав оттуда солнце. Если мы пройдем, Космос примет нас, мудрый и вечный, вмещающий в себя всё. Свет и Тьму, Добро и Зло, Войну и Мир. Примет и расставит все по местам, как делал миллионы лет, собирая электроны и атомы. Этот строгий порядок необходим — всякий нарушивший границу, будет отторгнут рано или поздно. Даже свет, пришедший из одного мира, не может соединиться со светом другого. Они могут быть рядом какое-нибудь, может, даже долгое время, но вместе — никогда.

Еще немного — и облако через серую дымку можно будет потрогать. Однако что-то произошло. Разрывая пелену, из облака вырвался луч, холодный и острый. И в ту же секунду Астра бросилась на защиту, ко мне.

Она опоздала на какую-то долю секунды…

Металлический вой трансформатора, столь неуместно дикий здесь, проник в мозг и выбил из меня пустоту.

— Разрядник опусти. Ну…

Обернувшись на голос, я увидел Сарафанова. И Ероху с карабином. А у Михея был «ТТ», направленный, как и карабин, прямо мне в голову.

— Давай-давай, — без улыбки продолжил Сарафанов, — с вещами на выход.

По тому, как смотрел Михей, я понял, что стрельнет он без раздумий. Стрельнет этот человек с лицом Сарафанова. Ставший отчужденным, его голос сразу провёл черту между нами. Между мной, непоправимо оступившимся, и собой, оставшимся в том строю, куда отныне доступ мне запрещен. И запрет сразу развел нас по разные стороны баррикад.

— Бросай оружие, — сквозь зубы процедил Михей, — бросай, гад!

Взгляд его добирал огня, как закипающая сталь.

— За бабу всё продал. Всё, что дорогого у людей есть.… Да ладно б, за бабу, — Сарафанов сплюнул под ноги. — А то одно слово — нежить.

Стягивая патронташ, я молил только об одном — чтобы Астра не остановилась на пути в своё далёко.

— Ну что, приехали? — оскалился Ероха.

Он передвинул на «малый ток» рычажок карабина, выпуская сноп энергоразряда. И, словно боясь упустить что-то, пытал меня все новыми электрическими дугами. А мне и одной хватило, я сразу пополз в угол, мыча от боли. Угроза, исходившая от этого человека с ружьем, была, как и от Михея, и даже сильнее. Однако в азарте своем они упустили удачу, невидимо растворившуюся в темноте наступившего холода.

— Ероха, что это?! — Сарафанов попытался выстрелить. Но ярко-голубой столб огня, возникший из темноты, ослепил его. Холодное пламя ушло ввысь, исторгая из себя ледяную стружку. Льдинки планировали и гасли в воздухе со злобным шипением. Казалось, что бегающие по стенам и потолку остроугольные тени-снежинки готовятся к чему-то, ускоряя темп.

— Я близко, — послышался шепот. — Я сейчас…

И голос ее, не донесшийся откуда-то, а как-то сам по себе возникший, прохладным воском снял всю боль в моем искрученном электричеством теле.

— Не над…

Договорить я не смог — с первым же выдохом что-то заклокотало внутри, изгоняемое глухим кашлем.

— Астра, уходи!

Хлынувшая кровь смешалась с криком, но снегурочка уже была рядом и сделать с этим я уже ничего не мог. Лишь перевернулся на бок и, опираясь на локоть, махнул своим врагам-товарищам:

— Назад!

Морозная волна взмыла над головами двух человек, которых я пытался спасти, хрипя из последних сил:

— Бе-гите!

И я увидел Астру.

И Сарафанов увидел. Побелев лицом, он вытащил из-за пазухи фугаску.

И Ероха увидел, и закричал страшно:

— Не взрывай!

— Вставай, — раздался над ухом ласковый старческий баритон, — простудишься, падло.

Губы старичка были плотно сомкнуты в скобочку, держащая меня рука набухла синими жилами, зато другая, искусственная, радовала око пунцоватенькой живостью.

Это был Ершаков, в спецуре прозванный «контрой». Отчасти по его должности начальника контрразведки, отчасти из-за феодально-дворянского прошлого. Он и при самодержавии ловил «живущих среди живых», и диктатура пролетариата не сыскала надежную замену. Правда, арестовали его таки один раз — на волне «шахтинского дела»[13], но ненадолго.

Методы Ершакова были изобретательны до подлости, если не делать поправку на контингент. Однако поправку мог делать лишь тот, кому ни разу не приходилось доказывать свою принадлежность к роду людскому. Ершаков изобретал всякие штуки на смычке электричества и химии, даже патенты имел по изобретениям и рацпредложениям, а «имитатор биоэнергетический» был примой томской спецвыставки.

Умный дед. И хитрый. Если он лично прибыл на… Твою мать! Это ж он мелькал возле 21-го отделения, беляк однорукий!

— Пойдем, родной, пойдем, — козлитонил Ершаков, подталкивая меня к одиноко стоявшему «воронку», — свою гадость ты уже натворил. Дом, как корова языком слизала, — вот что людям твои амуры принесли.

Ерохинский дом и в правду исчез. Только не развороченное подворье с обугленными стенами пугали взор. Не было никаких дымных развалин. И обгоревших воронок не было. Не осталось ничего вообще — сразу за двадцать вторым, шло двадцать шестое домовладение, запомнившееся по черепичной кровле. Халупу Ерохи будто ножницами вырезали.

— Хватит любоваться, — буркнул дед и запихал меня в машину.

Несмотря на красовавшуюся в одном из коридоров «управы» табличку «начальник 5-го отдела», Ершаков, как и большинство его опричников, находились в основном на Московском шоссе 7Б, если, конечно, не были задействованы по районам. За фасадом пожарного техникума (точнее, в подвалах) находилось все необходимое контрразведчикам. Сигнальная, допросная, термозащитная допросная, медпункт, пункт утилизации, мини-лаборатория… Словом, все, да еще гараж на три авто сверху. Деревянный. Чтоб, наверное, горело веселей. А гореть было чему — попадавшие в трал караси обладали порой такими способностями, что керамические панели трескались. Так что маскировка под пожарную охрану была как нельзя к месту.

Расположили меня в комнате отдыха. Это, правда, не номер «Ливадия-люкс», зато не в камеру. Доброе слово, оно и кошке приятно. А тут даже не с л о в о, а целое д е л о.

Ершиков поставил два стакана с чаем и, кряхтя, уселся напротив.

— Тебя, Андрюха, я мучить не буду. Зачем тебя мучить? Сам расскажешь. Правда?

— А что рассказывать?

— А про твои шашни с Далматовой и расскажи, сынок. Мозги, какие-никакие, у тебя имеются, вот и думай ими. Девку эту ищут уже все, так что… А если в голову полезное не придет, так сам знаешь: у меня не то что стены — воздух заговорит.

Жилисто крутанув шеей в узком воротнике, контрразведчик сделал пригласительный жест к двери, на ходу склеивая притчу о блудном сыне. Только финал у басни был какой-то не оптимистический. По его словам, сыскного ведомства агент Серпухов без памяти влюбился в «чудное виденье» и, попав под следствие, сотрудничать не стал. Надеялся, видимо, на скрытую энергию, которую упражнял в себе.

— Ушел от меня он единственный. Да что толку — застрял в своей шамбале-нирване и сидит уже двадцать пять лет экспонатом музея. А мы с тобой пока посмотрим кое-что интересное, — Ершаков поднялся и, приглашающе кивнув, повел меня по коридору.

Комнату с голубой керамикой наполнял огнеупорный свет, льющийся из четырех угловых прожекторов. В их лучах дергался мохнатый клубок, в котором было мудрено узнать аттея, неуловимого демона, обитающего в потенциальных ямах энергополей города. Очень серьезный противник — много пропавших без вести в мирное время на его совести, но в лапах Ершакова он походил на придавленную каблуком сороконожку-переростка.

— Давай, — махнул Ершаков, и оператор у пульта придавил стеклянную кнопку. Рыжий клубок мгновенно подбросило вверх, когда мощные разряды начали стегать его вдоль и поперек. Метался чужак, вроде, бестолково, и палач, вроде, бил по клавишам наугад, однако зверюка довольно скоро зависла в дальнем углу и стала мигать. Ершаков подвинул оператора и, заменив частоту, еще несколько раз стеганул гадину электрическим кнутом, после чего та завертелась, вздрогнула несколько раз, и шустрый самописец начал бегать вдоль трехцветной бумаги, оставляя чернильный след.

— Давай-давай, — взвизгнул дед и прибавил ток.

Мужик за пультом теперь только и успевал заправлять бумажную ленту в паз, ругаясь и накручивая лапку хитрого валика.

Ершаков получал готовый текст на картоне с пробитыми дырками и раскриптовывал его каким-то хитрым способом, заглядывая в брошюру «Информационная шрифт-таблица СИАМ по двоичной системе распознавания сигналов 0–1». Заглядывал, правда, нечасто, с ходу ловя суть, и лишь изредка пользуясь одной-двумя, особо полюбившимися в книге страницами.

Вдруг дед смял прошитую картонку, закричав на оранжевый комок:

— Врешь, бл… рыжая!

Тело его вытянулось в струну, острые пальцы забегали по клавишам пульта и глаза-амперметры пыточной машины захлопали стрелками, наблюдая, как подброшенный вверх аттей извивается наколотым червем. В отблесках электрического света его движения оставляли едва заметные следы, похожие на пятна смазанных фотоснимков. Через миг они сомкнулись в серую тень неумело нарисованной картины — лошадей, запряженных в трехпролетный арочный мост…

После нескольких подходов чужак раскололся-таки на радость контрразведчикам. Они посовещались, потом Ершаков еще раз глянул на свет через пробитую ленту и, удовлетворившись содержимым, побежал звонить. На пороге он обернулся:

— Так что думаешь, на какой мост аттей показал?

От неожиданности я брякнул:

— На Аничков!

И понял, что «влип» по полной, когда ласково улыбнувшись, Ершаков проговорил:

— Ты всё вспомни хорошенько, пока Самонов место готовит. Время у меня жмет!

Он ушел, а флегматичный Самонов занялся настройкой, щелкая кнопками и вертя колесиками. На меня глянул он только раз, когда смочил аккуратненькую тряпочку и стал протирать приборы.

Я тихо потел на скамье, прикидывая, как буду смотреться в том углу, где недавно корчился демон. Ершаков, сволочь, никому и никогда не верит и прежде, чем сделает какие-то выводы, не одну сотню вольт пропустит через мой организм.

— Электричество по новому кабелю получаете? — с дворняжьим подвыванием спросил я у немногословного оператора. Тот смолчал, и тогда я завел особой умности монолог, в котором упор смещался от сложности управления современными приборами до всяческого уважения к тем, кто этим умением овладел. Даже товарища Сталина ввернул: мол, техника управляемая людьми, овладевшими такой техникой, может творить чудеса.

Электрик не ответил и на сей раз. Я, видимо, был уже для него «исходным материалом», только тем и отличающегося от рыжей твари в углу, что не требовался для меня переводчик.

Задавленный тяжелыми предчувствиями, я утих надолго, и обеспокоенный моим молчанием Самонов оторвался от электрического ящика.

— Скоро закончу, — улыбнулся оператор со свойственной технарям отстраненностью от бытия и, повозившись немного с жирным зеленым проводом, воткнул его в гнездо. — Вам сюда, товарищ старший лейтенант.

— А-а, э-э…

— А чего тянуть? — искренне удивился изверг. — Пока подгоним, приладим, пока то, да се… Начальник придет, а мы уже готовы! — И глядя, как я отхожу к двери, добавил: — Ничего вы там не выстоите, идите лучше сюда.

Он стал позади кресла, обхватив спинку руками, но опять выпал толстый провод. Самонов стал его паять, сильно дымя квасцами, и тыкал в диодное чрево до тех пор, пока не выбило свет.

Я метнулся к выходу. Техник, беззлобно матерясь, возился в темноте с проводами, а я успел воткнуть в зазор между стальной коробкой и замком отточенное лезвие ножа. Зажегся свет, и замок-автомат тихонько щелкнул.

Фортуна указала дорогу вдоль крашеных стен, а Самонов бился в дверь с той стороны — такой замок срабатывает на включение-выключение электричества. Пока вахлак размыкал контакты, я успел добежать к голосам над лестницей.

Один — высокий и занудливый — был явно Ершаковский, зато другой показался роднее папиного — посмеиваясь и фыркая, сыпал опилками беседы подполковник Полюдов.

Товарищ начоперод давил на товарища начконтрразведки, а товарищ начконтрразведки отбивался от товарища начоперода. Начоперод настаивал, а начконтрразведки уклонялся. Начконтрразведки обличал, а начоперод требовал ответить: почему командир ОСМАГ-2 сидит под стражей без какой-либо санкции?!

Когда я поднялся наверх, спор уже входил в ту фазу, в которой филологические аргументы начинают уступать места козырям более действенным. Увидев меня, Евграф сделал шаг назад.

— Вот мы спросим у старлея, что это за добрая воля у него такая, если вместо руководства группой, он в контрразведке чаи гоняет.

— У товарища Ершакова своеобразные понятия о добровольности, — сказал я, отходя за спины Евграфа и молчавшего пока Руиса.

Выходило трое наших против двух — на стороне контрразведки был еще усатый ПАРАВОЗовский бээровец[14]. Но это все-таки их территория, и мы обратным клином стали просачиваться на волю.

Хотя главный контрразведчик не стал звать на помощь охранников из НКВД, торчавших в сторожевом домике (это было против правил), но дорогу в управление испортил нам Ершаков основательно. Он застолбил себе место в Полюдовской «эмке» и, поворачивая голову, то ко мне, то к испанцу, обещал нам разные гадости весь путь. По прибытию оба подполковника отправились к Хлазову, а Руис дождался Михея, который, отобрав тэтэшник, усадил меня под замок.

Что там произошло у Евграфа я не знал. И даже спросить не успел. Дверь хлопнула, а промежуток между скрежетом ключа и сильным, без замаха, полюдовским «крюком» был слишком коротким. Я полетел на пол какой-то замысловатой траекторией: рядом бахнулась керосиновая лампа, смешивая звон стекла с отблесками оранжевых искр в глазах.

Захотелось укрыться, заползти в убежище, исчезнуть… но движение оказалось напрасным. Начоперод исчез, а вместо него сделал шаг вперед злющий мужик. Он склонился.

— За что? — пытаясь остановить неизбежное продолжение спросил я.

— Я тебя убить хочу, Саблин. Полностью. Чтоб душу вырвать с корнем.

Он склонился еще ниже, ругаясь очевидными для такого случая словами. А я, опустив локоть, смотрел, как багровеет сжатый полюдовский кулак. Но нет — Евграф лишь тряхнул за грудки. Шлепнув мне на грудь прямоугольник черно-белой бумаги, он подобрал валяющуюся лампу и принялся устраивать на ободок новое стекло. Справляясь с собой, Полюдов поднял опрокинутую табуретку, после чего стал наводить порядок на столе.

— Ты гляди Саблин. Рассматривай. Никого не узнаешь?

На фотоснимке, Астра, обнимая начоперода, поправляла острый локон. Ее улыбка, с особенным каким-то изгибом линии губ была чуть грустна. А Евграф улыбался; будто завоевал он только что весь мир и ждал, когда тот рухнет у его сапог.

— Это как же это… — медленно проговорил я, чувствуя, как сапоги эти топчутся, «вырывая с корнем» мою душу. — Это почему ты … это…

— Это — Вера Феоктисова.

Начоперод забрал карточку, придавил ее пальцем к столу и продолжил:

— Пациентка клиники номер 3 для душевнобольных. Пропала без вести при проведении научного эксперимента, который проводили на территории этой же больницы 24 сентября 1924 года.

Евграф потянулся к сейфу, откуда вытащил тонкую бумажную папку. Открыв ее начоперод извлек еще одну фотокарточку — ту, где я обнимал принцессу на фоне памятника «Стерегущему».

— А здесь — Астра Далматова, которая родилась 24 сентября 1924 года. Пояснить что-нибудь можешь?

Оставив меня наедине с двумя Снегурочками, начоперод взгромоздил на «буржуйку» чайник и стал подкладывать тонкие лучинки в ее чугунное нутро.

— На вот, сахарок погрызи — может мозги заработают.

Слова эти, или сахарок помогли, но мозги действительно заработали. Я всмотрелся в снимки. Евграф там был молодым, таким, как помнил я его в двадцатые, Астра или Вера выглядела так же, как ныне, только облачена в старомодную блузку и юбку до самого пола. А над головой обоих высился плакат гражданской еще войны.

К сахарку Полюдов добавил приличный кусок хлеба — примерно в ладонь. И осьмушку макухи. И стал я жевать так, будто ничего на свете важней и не было. Подметал со стола крошки, отпивал «чай» большими глотками, грыз макуху.

— Да остановись ты хоть на минуту, — не выдержал таки Евграф, — хватит жрать.

Отобрав чайник, Полюдов завозился с трубкой, вдавливая в ее оплавленное жерло крупные щепоти табаку.

— Ты наводнение хорошо помнишь? — сквозь заклубившийся дым спросил начоперод.

— Помню, конечно.

И без того тусклый свет лампы стал дрожать.

— А я ведь е е тогда видел!

Внезапно ко мне пришло понимание того, что девушка с Евграфом из моего недавнего полусна и была Вера. Вера Феоктисова, пациентка психиатрической клиники, исчезнувшая при эксперименте в день большого ленинградского наводнения.

— Кого ее, — хмыкнул Евграф. — Давай без загадок — и без тебя хватает.

Не перебивая, выслушал он мой рассказ о том дне. Об осеннем больничном парке, о Вальке Зворыкине и девушке возле двери с голубой табличкой, о сектантах и оранжевом луче, ушедшем в небо и так губительно возвратившемся.

— Так и было, — согласился начоперод отойдя к окну. — С Верой простился — и больше не видел никогда.

Его как-то перекосило, а еще начоперод стал путаться: то, мол, жалко ему Веру было, то вдруг утверждал, что полюбил безумно. Обмолвился мимоходом про эксперимент, должном привести, по словам начоперода, к управлению человеком большими энергиями. Затем вдруг рассказал, что Вера Феоктисова оказалась в «Скворечнике» усилиями опекуна и за год «малость тронулась». И по тому, как темнели глаза Евграфа, я ухватил самое главное — любил он эту Веру. Любил видимо крепко, вот только признаться даже себе в этом не мог.

Может и стал он вечно спокойным, с неизменной усмешкой после той оранжевой молнии? Потому что на фотокарточке был совсем другой Полюдов — Граф — каким знал его я, Граша — кем он был для Веры, подписавшей фотокарточку «На память». Эти имена более всего подходило бесшабашному парню из двадцать четвертого года.

— Чудно все тогда вышло, — закруглил воспоминания ночоперод. После взрыва нашли тело старшего Ганчева, расплавленные провода и разбросанные по полу бумаги — почему то не сгоревшие.

— А Вера что — пропала?

Через открытое окно ворвался густой и сердитый рев нескольких клаксонов. Воспользовавшись этим, Полюдов отвернулся закрыть створку. Осознав неуместность своего любопытства я хотел «сдать по тормозам». Однако Евграф почему-то был откровенен.

— Не знаю! Дело в том, что в лаборатории был еще кто-то, кроме Ганчева и Веры. Какой-то гениальный математик — это определили по сохранившимся записям.

— Тоже погиб?

— Тоже исчез! Или сбежал потом. Во всяком случае, гений тот был не «конторским» — из личного состава Ленгубспецрозыска выбыл только Ганчев.

— Евграф Еремеич, а может и Вера… как математик — сбежала оттуда.

— Нет, — решительно и твердо сказал Полюдов. — Не могла она сбежать или быть выброшенной взрывом. И погибнуть не могла — она находилась в герметичной несгораемой камере; в ней, даже после взрыва ничего не пострадало.

Открытой ладонью Евграф ожесточенно потер лоб.

— Я жениться на ней обещал. Волновалась очень перед опытом. А я брякнул — «не бойся мол, мозги тебе вправят — на запись сразу пойдем». Она думала, что вся эта катавасия делается, чтобы найти новый метод лечения. Смешно…

Только вот голос начоперода был совсем не веселым. Евграф смотрел вроде и на меня, но как будто и сквозь. Потом выпрямился и, смахнув с плеч невидимую помеху, зло проговорил:

— Так что не выполнил я своего обещания, Андрей Антоныч. Обещать — обещал, но не «жанилси». После катастрофы, лабораторию в «Скворечнике» под себя забрала Москва, меня — в Архангельск. Очень уж я активничал сильно в поиске Веры. И, видать, очень мешал. Потом Бурят-Монголия и Урал. В Питер меня Хлазов вернул, когда стал генерал-комиссаром.

— В 39-м?

— Да, в конце. А к лету уже на тебя вышел. Я-то неофициально копал, без допуска. В архиве дело листал — ба, знакомые все морды: Кочерга и Слон. Дружка твоего, правда, через армейских коллег пришлось прокачивать. Зато ты — под рукой оказался, голубь. И кабы рассказал все честно и как есть еще тогда…

— Забздел я, Евграф Еремеич. Мне тот зажмуренный нэпман весь ум прожег. Думал, к тому, что комсорга Жукова Юрочку избил, еще и «мокрый» покойник — это верная дорога под замок.

— Жуков… — подумал вслух начоперод, — Юрий Жуков. Знакомое имя. В горкоме кое-кто хочет ОСКОЛ на подотчет поставить — у него инструктор Жуков вроде пса цепного. Не он?

Я пожал плечами: — Кто его знает. А вообще для чего им?

— Как для чего? А то, что мы любую «шишку» можем объявить ЗОРГом, — рассмеялся Полюдов, — думаешь понравится?

Я вопросительно воздел глаза к небу.

— Не-е, — Андрей Андреевич[15] мужик нормальный, с пониманием относится. И даже так сказать с юмором. Но есть и другие.

Осторожно коснувщись полюдовского рукава я спросил:

— Так может эти «другие» — вредители? С тех еще годов. Может они, или такие, как они и эксперимент т о т проводили? Мыслимое ли дело — над живым, не провинившимся человеком опыты ставить!

Полюдов непонимающе уставился мне в переносицу.

— Я Веру имею в виду, товарищ подполковник. Ее ведь, как мышь в несгораемый сейф сунули.

— В кресло, — отмахнулся начоперод. — Сама она пошла, добровольно. Хотела вернуться в нормальное человекое состояние. Ганчев мне объяснял, что ее психическая организация — идеальна для работы. Просил помочь убеждением — я Веру еще по КОПовским временам знал: принимал участие в ее трудной судьбе.

Начоперод внимательно поглядел мне в лицо — может осуждения искал; но мне ли судить? И за эти пару секунд он принял какое-то важное решение.

— Ладно, с нэпманом твоим понятно. Но почему мне и Пашке Ганчеву не рассказал, что луч тот в «Скворечнике» видел, оранжевый?

— Забыл вообще, товарищ подполковник! Все из башки на двадцать лет — напрочь. Только когда веденяпинские рисунки помогли.

— Веденяпинские? — внезапно задохнувшись, будто получив нож под лопатку, спросил Евграф.

— Ну да.

Удивляясь такой реакции, я пояснил: — Михаил Веденяпин, это больной из психушки — посторонний совсем. Из дела по Летнему Саду. Да и умер он уже!

Полюдов крепко сжал трубку, потом зажмурился крепко и, приподняв затем очки, стал протирать сгибом пальца невидимую пыль.

— Что ж ты за человек такой, Саблин Андрей Антонович, — устало сказал начоперод, — и откуда на мою погибель взялся…

— Да вы объясните толком, что случилось то! Этих веденяпиных по больнице знаете сколько?

— Один! Один-единственный, кого «контора» смогла определить по делу об эксперименте. Найти и допросить по нему. Остальное сотоварищи его по вере — растворились.

— Фанатики в доме Штольца!

Евграф кивнул. — Это была очень закрытая секта — даже название их, мы толком не узнали. Прохлопала «контора» — суматоха, наводнение. Покровители еще у них сильные были в — партийном руководстве. Тогда у нас троцкисты рулили, так что твои фантазии насчет вредителей не совсем абсурдны. Не совсем…

Впотьмах Полюдов нашарил фитиль керосинки, чтобы разжечь слабый огонек.

— Но лично я думаю, что эксперимент — ганчевские штучки, без всяких вредителей. Ганчева и еще того — до сих пор безвестного, что рассчитал модель преобразования энергии и способы управления ею. Наш главный техник Гатаулин, утверждает, что уровень задач того опыта опережает современное развития науки лет на двести. И еще… на вот почитай.

Он прибавил огня в лампе, всё поглядывая на телефон, а потом махнул рукой и сам стал крутить телефонный диск.

— Алё, это оперотдел беспокоит…

Однако без покоя оперотдел пребывал зря. Никаких ожидаемых Евграфом сведений не поступило, и Полюдов примостился у подоконника, нахохлившись, как старый воробей.

Продолжил внезапно:

— В сороковом разбирали финский архив в отбитом Выборге. Там я обнаружил интересный текст.

Вытащив из шкафа две папки с завязками, он шлепнул ими о стол, велев читать. А сам опять засел за телефон.

Я подтянул бумажную кладь. Большинство документов были заверенными копиями переводов. Финский, шведский, старо-датский. Стояла и подпись переводчика — почти везде некоего Киркгофа. Дивясь Киркгофовым талантам, я постепенно добрался до описания р и т у а л а, подозрительно похожего на хороводы сектантов. Узкий зеленый лист, неоднократно сложенный и развернутый — видно, что им пользовались вне папки. Несмотря на грозную силу, таившуюся в зеленой бумаге, выглядела она обычной канцелярщиной: штампы, печати хозчасти, инвентарный номер. И лишь пометка в углу справа возвращала документу мрачную зловещесть: «Достоверно подтверждено сходство события: Петроград, 1924, дело № 262».

Увидев номер 262 и на второй папке, я немедленно её открыл. Первые листы содержали копию текста, план здания Штольца с указанием времени события, геологический профиль и несколько протоколов. С интересом я прочитал протокол своего допроса в сороковом году. В середине папки обнаружилась мятая калька с кривыми энергополей и математическим расчетом, подписанным академиком Вернацким. И, наконец, плотный конверт с полными данными на меня: вплоть до табельного номера разрядника.

Астру Полюдов поместил в самом конце. С такими же подробностями на плотных листах китайской бумаги, из которых внезапно выпал обрывок письма. Я положил рядом с письмом фотографию Астры и, держа на ней ладонь, прочитал: …ться. И я тебя уверяю, дорогой мой брат, что АТАВР — это не мечта, а математический факт. Не веришь мне — спроси у Паши, он с помощью формул доказал способность энергии к материализации. Может ли она ст…

— Так давайте спросим у Паши! — обернулся я к ночрпероду, с ухмылкой наблюдающему за мной.

— Знал бы кто Паша — жил бы в Зимнем дворце.

Взамен неведения о Паше начоперод «разыскал» автора, который описал АТАВРа существом из живых клеток и электронных атомов.

— Нашел я ту книжку в лахтинской библиотеке. Да, есть рассказ. Автор, одно время был вхож в круг ленинградских электротехников. Может и знал чего… но — помер болезный в тридцатом еще году.

— По нашей части?

— Не, — Евграф тряхнул головой, — угорел. Ночью уголек на пол выстрелил.

И тут сквозь кучу выложенных Полюдовым фактов и череду недавних событий дошло, наконец, в мою голову, что все это произошло с о м н о й. Что исчезла Астра. Что она теперь не человек, а сущность. Что точно такая же девушка существовала 18 лет назад и так же исчезла в день, когда родилась принцесса. Что повторилось какое — то неизвестное мне событие, которое невозможно в ньютоновской физике, но произошедшее по другим, более сложным законам. И беглое знание о случившемся не позволяет даже косвенно предположить, где сейчас Снегурочка. Стало душно и дурно: налив полный стакан воды я выпил его одним махом.

— Мысли, какие нибудь есть?

Я утерся и махнул рукой, мол, какие тут мысли…

— Да и ладно. Думать будешь, когда Ершаков до тебя доберется, — взбодрил начоперод, — Но полсуток у нас есть, пока начальство его представление подпишет. Поехали — ка брат в Удельную: может в Скворцове-Степанове и проясним что. Если рисунки этого сектанта смог найти, то почему не разузнать про другие улики!

Грохоча железками, «эмка» начоперода мчалась в Удельное.

— Держись, Саблин, держись крепче! — орал Полюдов, не сбавляя скорости на поворотах.

И я уперся ногами в пол, и сжимал ручку на двери все крепче, не зная, отчего пальцы мои мертво вцепились в холодный металл: то ли от непривычности для меня т а к о г о Евграфа, громкого и резкого, то ли от скорости и ветра. Машина подпрыгивала на кочках, рассеивала лужи, обжигала резиной перекрестки, вздрагивая, когда начоперод бил по педалям.

Мы вылетели на площадь, и очередной патруль быстро поднял полосатую рейку шлагбаума. Дальше начинался булыжник, машину затрясло и пришлось сбросить скорость.

— Когда будем в «скворечнике» — рта не открывай, делай, что говорю. Подергаем сначала лекарей.

Евграф подумал секунду, хмыкнул, и продолжил:

— Про необычных пациентов спросим. Посетим веденяпинскую палату — может, там осталось чего интересного. Дальше по обстановке.

— Да что мы — просто так не можем?

— Нет, — сказал Евграф. — Все дурдома курируются из Москвы, нам не обломится. Легче зека с Колымы достать, чем психа из больницы!

Он засмеялся в голос и, свернув на Афонскую, затормозил в кустах прямо перед забором.

Через несколько минут мы стояли возле входа. Евграф, приложив ладонь к стеклу, смотрел внутрь, а я нервно затягивался табачным дымом.

— Пожалуй ты прав, Саблин, — почти не двигая губами, сказал Полюдов. — Никого почти нет.

— Да говорю ж вам, — я выкинул обжегший пальцы чинарик. — Там и днем пара-тройка человек персонала, а сейчас только заведующий отделением торчит. Я когда понял…

— Ладно-ладно, молодец, — усмехнулся на ходу начоперод, — Раз ты с этим заведующим о Веденяпине говорил, заводи разговор опять. Будет не так подозрительно.

Доктор таращился на наши документы. И громкий «щелк» закрываемого мной удостоверения его аж подбросил.

— Иван Егорович, здравствуйте. Мы снова к вам. Необходимо осмотреть здание, на котором было вот это, — я достал, голубею табличку, на обратной стороне которой была нарисована конопатая мадонна. Это Веденяпина рисунок… прояснить надо кое что.

Доктор протер очки и с интересом на нас уставился.

— Ве-дяняев? — спросил он раздельно.

— Ве-деняпин.

— А это вам, молодые люди, для чего собственно?

Евграф, от «молодых людей» едва не зарычавший, тем не менее, продолжил весьма вежливо:

— Для прояснения некоторых деталей.

Зав. отделением еще раз попросил у меня документы.

— А-а! — Иван Егорович понимающе усмехнулся: — Товарищ реставратор. Только по-моему требуется специальный допуск. Э-ээ… да-с допуск по форме 22/3, — строго сказал доктор, подсмотрев цифру в замусоленном журнале. Тогда, пожалуйста.

Бумага, предъявленная начоперодом, почти убедила его.

— Но, кажется должна быть еще виза из Москвы: наркомздравовская или …

— Вся полнота власти городе на данный момент принадлежит военным властям, — не моргнул глазом Евграф. — Подписи Говорова и Жданова, надеюсь, хорошо видите?

Доктор закивал: — Да-да, сию секунду. Только попрошу немного подождать. — Он крикнул в темноту: — Хрунов! Хруно-ов! Савельич!

Вскоре неизменный санитар Савельич угрюмо заскрипел:

— Чего?

— Ты, братец, проведи командиров в т о з д а н и е.

— В какое здание, зачем в здание… Я вот им, — Савельич показал на меня, — еще того раза все отдал. Нечего им делать там.

Руки санитара вполне отчетливо дрожали.

— Надо суеверия эти прекращать, — нахмурился Иван Егорович, снова усаживаясь в уютное кресло. — Сколько лет уже прошло!

Доктор повернулся к нам, поясняя:

— Там экспериментальное лечение применялось. Иногда не очень удачно… Так вот младший персонал, — он ткнул указательным пальцем в Савельича, — понавыдумывал невесть что! Ступай, братец, за халатами.

Мы шагнули в сырой каменный полумрак. Лестница, узкая и прямая, упиралась в замусоренный битым стеклом пролет, на середине которого лежало перевернутое инвалидное кресло. Хрунов принялся ворочать его, освобождая дорогу.

Я поднял голову, рассматривая потёки на стенах, и уловил краем глаза некое движение под потолком. Посыпались мелкие камешки, скользнула и поехала вниз треснувшая пополам деревяшка, а следом — из дыры в перекрытии — выполз и ринулся, целясь мне в висок, угловатый серый ком.

Я отскочил. Штукатурка, дрянь такая, обваливается.

Савельич вытер со лба испарину:

— Посижу немного…

Здоровый и крепкий мужик на наших глазах оплывал и таял, как воск. Поставив на пол фонарь, он долго шарил по карманам. Потом наклонился ко мне:

— На курево не богаты будете?

Прикурив, Хрунов съежился, бросив на нас затравленный взгляд:

— А Веденяпина, по какому поводу расследуют?

— За продуктовые карточки, — буркнул я первое, что пришло в голову.

Санитар вздрогнул, а Евграф, тут же «принял передачу»:

— Карточки, что при поступлении в больницу при нем были, куда дел?

Я поперхнулся дымом, а Хрунов сползал по стенке, защищаясь выставленным локтем.

Сознался санитар почти сразу. Рассказывая, он прикуривал одну и ту же папиросу от постоянно ломавшихся спичек.

— Художник, он раньше по пьяному делу, — Хрунов щёлкнул себя по горлу, — тут обретался. Дурно в этот раз вышло как-то: из общей перевели. Буйных, понимаешь ли, боялся. Ладно. Дали одиночку, мест много — живи. А только дичать он вдруг стал… Волосы свалянные, взгляд тухлый, в одеяло кутается. И рисунки кругом разбросаны жуткие. Ну, ты их видел… Короче, на меня он прыгнул, душить начал.

— И?

— Что и? Серу в зад вкололи, чтоб поостыл. А художник возьми да помри…

— Ну, двинулись. — Евграф забрал фонарь и вошел в коридор, из которого тянуло гриппозным сквозняком. За ним настороженно ступил Хрунов. И вдруг составленные друг на дружку кровати, стоявшие вдоль стены, с грохотом повалились на пол, завалив проход.

— Чтоб тебя… — вполголоса выругался Полюдов. — Савельич, а другой дороги нет?

— Да была лестница с черного хода. Только закрыта она.

Разобрав завал из панцирных сеток, мы вышли к решетке, возле которой высились массивные стеллажи.

Хрунов возился с замком, но тот не поддавался. Вдобавок сильно мешал кусок ткани, свисавший на решетку. Савельич примерялся и так, и эдак, пока не попросил:

— Ревендук оттяни.

— Кого?

— Ревендук.

Он показал рукой на тканевый «хвост»:

— Это парусина такая, чтобы смирительные рубашки делать.

— Что ж вы, тут их и шьете? — мрачно поинтересовался Евграф.

— Уже нет. Зимой всё на саваны пошло. А это вот осталось…

Хрунов поднял взгляд наверх:

— Как раз на одного.

Савельич, наконец, справился с замком:

— Ну, все вроде.

Поеживаясь, я откинул парусиновую занавесь.

— Интересное местечко, — потряс РУНой Евграф. Его сверхнадежный, сделанный по специальному заказу асинхронизатор, всегда заряженный «под завязку», был мертв, как сухая деревяшка.

Держась за решетку, Полюдов вглядывался в грязную темноту, заполнившую длинный коридор с проломленным дощатым потолком. Сразу за порогом, сточенные временем пилястры держали нависающие доски. Поток воздуха шевельнул обрывки бинтов на полу, и задвигались, шурша, картонные медицинские коробочки.

Полюдов легонько толкнул Савельича, взявшегося наводить порядок на стеллаже.

— Экспериментальные методы… Это где было?

— Там, — Савельич показал на дверь в противоположном конце коридора. — Лаборатория. За лабораторией второй выход. Но дверь намертво заколочена и под сигнализацией! Только это… не пойду я с вами.

— Боишься? — Евграф взял из его рук странный шлем с присосками, зачем-то передал мне, и стал перебирать на полке пыльные стержни для электрошока.

— Боюсь, — судорожно кивнул Хрунов. — У нас туда даже Иван Егорыч ни ногой, хоть и суеверьем обзывает. В общем, там е е камера.

Полюдов звякнул электродами:

— Кого ее? Ты чего муть разводишь, двигай вперед.

— Нельзя туда. Всё, что художник рисовал — е е сны!

— Вы что, с ума тут все посходили?

Но я не улыбнулся невольной шутке Евграфа. Хрунов тоже и, вцепившись рукой в косяк, проговорил:

— Ты, командир, с фиговинами этими медицинскими поосторожней — не дай бог, Марлевая Невеста… — Хрунов осекся — у него был вид человека, готового зашить себе рот. Под взглядом Евграфа, санитар выдавил: — Она появляется и докторов в могилу сводит… Говорят, что нельзя звать ее. И глядеть на нее нельзя.

— Отчего так? — спросил Евграф, бросив электроды на пол и доставая ТТ.

— Оттого, — Хрунов набрал побольше воздуха и, пятясь от нас, выдохнул шепотом: — Оттого, говорят, что у н е е л и ц а н е т!

Предостерегающе задрожала темнота, когда мы двинулись вперед, держа перед собой разрядники. Пару каталок, ткнувшись железными носами, откатились с ржавым визгом. Страх всегда легче переносить в движении и вот я уже почти бежал, обгоняя Полюдова и отворачиваясь от окон.

— Саблин, куда, бл…!

Голос Евграфа утонул в грохоте взрывов. Невидимый в темноте пол вдруг превратился в зелень травы, брызнувшей под сапогами пыльными фонтанчиками пулеметной очереди. Я покатился куда-то вниз. И тут же нестерпимое отчаяние перехлестнуло через голову — это было дно глубокой воронки, от бомбы, разворотившей штабной блиндаж под Лугой. И стало понятно, что никакой больнички нет, а есть лишь устланное грязными облаками небо с «юнкерсами», которые пикируют сюда, прямо в эту могилу. Визжащие бомберы понеслись вниз… оттолкнувшись, я бросился на гребню воронки, карабкаясь и крича.

Кто-то схватил меня за шкирку и, встряхнув, прислонил к стене.

— Не надо воевать с видениями, — Евграф отпустил воротник. — Блок ставь мысленный, понял?

Я кивнул. Полюдов посмотрел вверх.

— Капает… ноги не промочи — лужи кругом.

— Какие лужи?! Здесь пеплом всё засыпано…

И мы посмотрели друг на друга. Евграф пнул горку стеклянных пузырьков:

— Значит, что-то энергополем на подсознание давит. Зону миражей так просто не пройти — или с ума сойдешь, или в окно сам выпрыгнешь.

Я скосил глаза на круглое окно, однако на его месте теперь качалась белесоватая мгла.

— А как…

— А никак, — глядя на РУНу, сказал Полюдов. — Марлевую Невесту спросим.

И еще сказал, что впредь никаких резких движений делать не надо. Бежать, сломя голову, не надо. Стрелять — тоже не надо. И вообще, не зная, как вести себя при воздействии н и з к о — п о т е н ц и а л ь н о г о энергополя, туда лучше не лезть.

Выговаривая, он вдруг толкнул меня с такой силой вперед, что полкоридора я пролетел, не касаясь пола.

— Быстрей! — заорал Евграф.

Я упал боком, и покатился — прочь, из зоны миражей и видений. На тяжелое дыхание за спиной, развернулся и взял на мушку то, что кралось за мной в темноте.

ЭТР успокаивающе тяжелил пальцы. А пальцы гадины, освещенные луной… Пальцы… Пальцы! Чем больше я смотрел на пальцы чужака, тем более глупо себя чувствовал — ни один из встреченных мной ОРВЕРов не мазал пальцы чернилами!

— Евграф, — прошептал я.

Но Полюдов не отозвался. Он лежал, судорожно вцепившись в какую-то трубу, словно находился на краю пропасти.

— Лови! — Чтобы вытащить Евграфа из е г о миража, я бросил конец ремня и попал пряжкой в лоб.

Полюдов схватился за ремень пару и пару секунд бессмысленно таращился вверх. Не производя ни малейшего шума, поднялся, постоял, озираясь, подошел вплотную и ослепил меня фонарем.

— Ты откуда? — совсем тихо спросил он.

— Заскочил на минуту, — брякнул я и отвернулся от яркого луча.

До конца коридора мы шли след в след и остановились перед входом в лабораторию. Я оглянулся. Вползавший в окно лунный свет нес прозрачные белые тени.

— Готов, Саблин? — спросил Евграф и, не дожидаясь ответа, вышиб дверь.

Стерильно-холодная чистота неожиданно просторного помещения переливалась бледным голубоватым светом. Мы находились на пороге залы, как бы разделенной на две части: пустой круг в центре и периметр, в котором тень укрывала фантастические по очертаниям предметы.

Зарывшись в бетонный пол, выглядывал из темного угла монстр с когда-то блестящими латунью цилиндрами: один из них успел забраться высоко вверх, пока другой только отрывался от земли. Плоский, обугленный вверху диск циферблатными стрелками показывал замершее время. Пыль со ржавчиной набросили бурое покрывало на железные конструкции и многолетнее затишье нарушалось только нашим присутствием. Однако на дне причудливых трубок таилась искусственная жизнь. Она была всякая. Высохшая, с налипшей грязью в крыльчатке. Густая, на дне химических колб. Притаившаяся под эбонитовыми крышками импульсных генераторов. Замаскировавшись под индустриальное масло и электрический ток она шла по проводам и перемещалась в скрытых под бетоном трубах. И вся стремилась к небольшому, увенчанному куполом сооружению в конце залы, чтобы в удобное время воплотиться в гудение многофазной турбины под куполом. Она «запускала» спящие клетки электрического мозга.

Мозг этого рукотворного организма, очевидно, спал, но черная механическая кровь исправно сочилась по стыкам фланцевых разъемов.

— Ну идемте, юноша — сказал Полюдов, — посмотрим, что успеем. Сейчас гээнтэошники обрабатывают сигналы поступающие отсюда. Самое позднее через час будут здесь.

— Так откуда они…

— Примерно в то же время, когда твоя принцесса исчезла, «посыпалась» режимная энергокарта. Источник определили на северо-западе Ленинграда — можешь и сам догадаться, сколько нужно времени Киму, чтобы вычислить эту больницу.

— Как то не понял; оно, — я обвел рукой зал с электромеханическими монстрами, — оно опять работает? Почему? Ведь должна ж была быть законсервация, или разборка на запчасти какая… Вы говорили, что…

— После аварии машину стали разбирать — и тут же на Волховской ГЭС генератор «полетел». Оказалось, что энергосистема закольцована через эту хрень.

— Что — так и бросили?

— Здесь ток отрубили и обводную линию кинули. Знаю, что недалеко профилактику каждый год делают. А с машинами этими никто больше связываться не стал — мало неприятностей, что-ли…

— Но не могли ж бросить! Наверное снаряд какой разорвался. Или тока не было долго. На «Вулкане» что было помните?

— Да, — подумав, ответил Евграф. — Но не забывай, что всем этим хозяйством Москва ведает. А в тридцатых, часть оборудования использовала больница — электричеством психов лечили.

Полюдов подошел к лабораторному столу. Думать о его назначении не хотелось, хотя достаточно было повернуть голову и прочитать табличку, привинченную к стоящему рядом прибору. Евграф, приглядываясь, светил на него фонарем.

— «Электроконвульсивная терапия. Стенд номер один», — прочитал вслух Евграф и кивнул на матовый цилиндр, занимавший полстены сразу за креслом. — А вон еще какая-то штуковина.

Похожий на утыканную гвоздями турбину механизм притаился в темноте вместе с другими странными предметами. Рама его оказалась сломанной, а рядом громоздилось черное кресло с игольчатой конструкцией при железной полумаске; к ней подключался электрический кабель.

— Вот он — Евграф положил руку на металл и по его лицу я смог увидеть чего стоил начопероду поход сюда. В машинный зал входил средних лет волевой человек, командир и бесстрастный воин. А этот Полюдов был раза в два старше.

— Это специальный эргошлем. Вера его описывала: настроен на определенного человека… на нее то-бишь. С его помощью можно было видеть, как движется ток и расходятся магнитные волны, управлять ими. И еще Вера могла наблюдать реальность, которую не трепало ее больное воображение. — Мне, к примеру, эта штука бесполезна… нужно, чтобы биоданные совпадали. Индивидуальные.

— Ну что, проверим? — начоперод плюхнулся в кресло и, тронув одной рукой обруч полумаски, другой нажал на рычажок пуска. Гирлянды проводов стеклянно звякнули.

«Сожжет мозг, ей богу…» — мгновенно пронеслась мысль, несмотря на уверенность Евграфа. Лязгнул тумблер. Как во сне я смотрел, как переползла на отметку 200Е стрелка датчика.

— Что там? — с облегчением, почти крикнул я, когда начоперод смахнул проводки.

— Пусто, — Евграф встал и принялся утирать взмокший лоб. — Машина то работает. Самописцы вон «побежали». Да и миражи в коридоре… но нам с тобой никакого проку от сего факта, — он постучал пальцем по виску. Не видим мы реальности параллельные нашим — убежища тех же орверов. Настройка не та.

Он, с усмешкой, откинулся на спинку.

— А как сделать «ту»?

— Да откуда ж мне знать, — усмехнулся начоперод. — Все данные по проекту засекречены и забыты. Все, что я тебе рассказал, это я так — по собственному почину выяснил.

Чуть скосив глаза, смотрел я на мигающий за пыльным стеклом индикатор.

— Евграф Еремеич, а можно попробовать?

— Валяй, — покладисто согласился начоперод и поднялся: — Может увидишь чего у психических в голове творится.

Проверив на ощупь крепко ли сидят присоски, я не без опаски подкрутил зажим. С каждым витком решимость отчего-то падала, но, может быть это был последний шанс хоть чего нибудь прояснить в судьбе Снегурочки. Ее исчезновение напрямую связано с этой машиной, с давней историей, с Верой, пытавшейся вырваться из мира своих ужасных видений.

— Включай что-ли напоследок, — проворчал Полюдов — Теперь уж всё тут прекратят.

Тишина ослабела, едва я сомкнул пальцы на рычажке. Мрачный зал освещали отблески редких огоньков, которые вливались в лунный свет из окна. Тем сильнее ударил по нервам щелчок тумблера. Мне вдруг припомнилось лицо в круглом окне больничного корпуса, привидевшееся в тот день, когда я первый раз был в «скворечнике». Тусклый голос Савелича продрал морозом и засел в голове зловещим откровением: «Не смотри на Марлевую Невесту — у нее лица нет».

Тяжелый давящий гул несколько раз метнулся под самый потолок, где облицовочные панели отразили взметнувшееся зарево. Сбрасывая клубы пыли, из ниши выдвинулся вращающийся диск. Вскоре мерцающие волны побежали по плоскостям: они превращались в пестрые и стремительные искры света, когда пришли в действие латунные цилиндры главной машины.

Множество игл влетели из шлема прямо мне в голову, уводя горизонт во мрак. Он забирал к себе, как суховей подхватывающий листья с деревьев. По несмолкаемому электрическому треску и бормотанию моторов можно было понять, что я по прежнему в зале, но сам этот зал изменился и перенесся в какое-то другое место.

Несколько чугунных ванн появились из тумана горячего пара. Сразу за ними одиноко высился деревянный ящик с прорезями для рук и головы, на котором лежал обруч с оборванными электрическими проводками.

Невидимая капля громко ударилась о воду, заставив вздрогнуть. Тут же будто процокали каблуки по кафелю, и снова — кап. И ожидание, тревожное ожидание, прочно обосновавшееся в зале. Обитал здесь дух застарелого несчастья, и, казалось, что в глубине его спряталось огромное сороконожное насекомое, беспокойно шевелящееся сразу во всех углах.

Качнулась под потолком тяжелая люстра и начала вращаться с тяжелым скрипом, усиливая отраженный свет. Я невольно пригнулся.

— Чего дергаешься? — тихо произнес голос над ухом, когда голова перестала кружиться.

Это был Евграф. Изумление читалось на его лице, однако мое, наверняка, вытягивалось не меньше.

— Ев…ев… е.

— Ты куда нас, мать твою, завел? — зло спросил начоперод и дернул оплавившийся кабель. Оплетка посыпалась, обнажая черные спекшиеся провода.

Дорога назад, в нашу реальность была закрыта и ни один человек в мире не знал, что может встретится здесь. Каким образом сработал чертов шлем?!

— Саблин, а ты часом не псих, а? — проскрипел Евграф, вглядываясь в рассеивающийся туман. — Или тебя Грюнберг недолечил…

Зрачки Полюдова вдруг расширились. Он смотрел куда-то сквозь меня, то ли ругаясь, то ли приказывая. Я все никак не мог понять, что он шепчет, пока не сорвалось с закушенных губ: «…споди, освободи мою силу…». И таким взглядом жег то, что было у меня за спиной, что стены мог оплавить. Я обернулся.

На фоне окна, рядом с деревянным ящиком, появился женский силуэт в легком, как марля, платье. Плавно, следуя некоему ритуалу, подняла он лежавший на ящике электрический обруч. И, надевая, склонил голову.

Наклон этот, сделанный столь причудливо, что повторить его не смог бы никакой человек, продолжился ломаными изгибами рук и ног. Если бы в механическую куклу вселялась душа, то она бы оживала именно так: на ходу превращая острую раздельность движений в грацию, неуловимую настолько, что путь ее отмечался, лишь белой россыпью прикосновений к воздуху.

— Марлевая, мать их, Невеста. Да похрену! — Евграф поднял разрядник. — Пусть о н и боятся!

«Бо-ят-ся… я-тся…» — эхо отразилось от стен, возвращаясь и принося с собой животный ужас.

Она приближалась. Марлевая Невеста в обтягивающем платье, длинных перчатках, обвитых жгутами и в невесомых чулках, сотканных из белой хирургической нити, уже увидела нас. Легкие балетные па сжимали пространство — каждый мах или поворот — на несколько метров.

— Ее нельзя было звать, — прошептал Полюдов, пытаясь нажать на курок. Но с появившейся бело-марлевой силой ему никак не удавалось совладать, рука Евграфа дрожала. Я отступил на шаг.

Тотчас, будто дождавшись этих жестов безволия, фигура в белом закружилась в совершенно безумном танце. Это было неумолимое скольжение на границе тверди и воздуха, мигом разорвавшее сознание. Казалось, балерина кружит везде, но увидеть ее целиком не получалось — короткий миг движения сразу поглощала пустота, и появлялась она уже с противоположной стороны, бросая на пол тени мелькающих рук. Фата из полупрозрачной ткани адским шлейфом извивалась в полете.

— А-а, бля! — Евграф зло и удивленно пытался остановить прыгавшую, как отбойный молоток, руку, пока не выронил оружие. А мне, как ни странно, удалось взвести разрядник и выстрелить. Мимо. Но зато оружие здесь работает!

Ящик с прорезями содрогнулся от ударов; замки, что держали дверцы, отчаянно колотились — каждый на свой лад. Когда же стучание на миг смолкло, его сменил настоящий грохот. Кто-то пытался выбраться оттуда.

— Евграф, — закричал я. — Она справа!

В следующее мгновение Марлевая Невеста резанула воздух рукой, смахивая туман над ванными. Над ними промелькнула тень. За неясным движением последовал гул, с каким приближается поезд в тоннеле. В животе заворочался ком, и пока он, сжимаясь, подбирался к горлу, гул мчался по трубам к смесителям ванн и вырывал одну за другой металлические пуповины. Фонтан за фонтаном ударяли в потолок, расписывая его зловещими знаками. Сквозь веер брызг я увидел, как в ближайшей ко мне ванной из воды показалась босая ступня.

— Погоди, — сказал Полюдов. — Эта сучка в о д и т нас.

И я уловил скоротечное движение, легким вихрем затягивающее к центру залы. Неодолимая сила захватила, словно в детской игре, когда завязав глаза и раскрутив, толкают вперед. Вуаль Невесты едва не коснулась меня, и опять неуловимо промелькнуло лицо, скрытое дымкой голубоватых дрожащих ленточек.

Воздух наполнялся холодом, тягучим и пронизывающим, как болезненное ожидание грядущей смерти. Я потерялся совсем — дикая тоска обручем сдавила душу. А белая танцовщица продолжала шабаш, кометным хвостом распечатывая темницы призраков. От вихревых фуэте зачернели просыпающиеся тени замученных здесь пациентов.

Полумрак дрожал и раскачивался. Жуткая балерина появлялась то впереди, то сзади, то сбоку, не останавливаясь ни на секунду. Холодная мгла не отставала и мчалась за ней следом, обдавая стужей — скоро почти нельзя было вдохнуть из-за тысяч морозных иголок, вонзавшихся в легкие.

В ванной хлюпнуло, и мокрая нога свесилась с чугунного борта.

— Держи! — Полюдов сунул мне энергофугаску. — Бахнешь в ванную. — Согнутая в колене нога нащупывала под собой опору; капельки воды, стекая по белой как мел ступне, капали на пол.

Я заворожено смотрел на шарящую в воздухе ногу. Евграф ткнул локтем мне под ребра, я ойкнул и тут же вдавил капсюль фугаски, приготовившись к броску. Полюдов придержал меня за рукав халата, всматриваясь в дымящийся стенд.

— По моей команде!

Синеватые пальцы вытянутой ступни коснулись кафельного пола.

— Бей!

Я бросил гранату в ванну. Громкий двойной хлопок сопроводил яркую вспышку света, который убил оживающих призраков. Лишь облако пара и запах гари остался после них, да еще звон вращающейся железяки.

Обернувшись, я увидел, что на полу крутится крышка ведра, стоявшего возле рукомойников. Само ведро так же описало полукруг и перевернулось, вываливая гору тампонов, щедро пропитанных темно-красным. Одуряющий рвотный запах крови ударил в ноздри.

— На пол! — Евграф целился из тэтэшника в развевающийся бинт из кучи тампонов, подхваченный струей воздуха. Он полетел прямо на нас, хлопая и цепляясь с наждачным скрипом за пол. Разматываясь и удлиняясь на лету, бинт зацепил инструменты, развешенные на стене — острые крюки и зацепы пролетели над нами. Затем несколько раз громыхнуло. Бело-красную ленту порвало в клочья; лишь один, последний, самый длинный ее обрывок сбил меня с ног и обвился вокруг шеи. «Конец…», — пискнул в голове испуганный голос.

И тут Евграф сдернул удавку.

— Ну как, живой? — чуть слышно спросил он.

— Живой, пока…

Он подтащил меня в центр залы, где неожиданно было тихо и спокойно. Полюдов сел рядом на пол, вытянул ноги и улыбнулся, будто сынка или младшего брата наставляя:

— Халат докторский сними. Наши воскресающие друзья-психопаты очень их не любят.

Я потряс зажатым в руке разрядником, но Евграф лишь усмехнулся:

— Не поможет. У шизы и при жизни-то каша с отрубями в голове, а в могиле вообще… Энергооболочка ихняя весь наш с тобой арсенал за пару минут прожует и выплюнет.

Полюдов помог мне освободиться от халата, который отшвырнул подальше. Докторова одежка шлепнулась прямо на спинку кресла и медленно поползла вверх, цепляясь за провода.

Из окна напротив, на нас уставились прозрачно-белые фигуры в больничных пижамах. Наступила абсолютная тишина.

Протолкнув ком в горле, я повернулся к Евграфу.

— Отбились, а?

Полюдов хмыкнул.

— Это смотря от кого. Призраков отпугнули. А вот насчет танцовщиц… — он снял с головы фуражку и кинул как тарелочку для стрельбы. Пролетев метров пять, фуражка врезалась в невидимую преграду и дальше ее понесло в неостанавливающемся круговороте.

— Центрифуга какая-то…

Вихревой поток носил фуражку вокруг нас, пока разорванная пополам она не плюхнулась мне на колени.

— Ты тихонько сиди, — щурясь на летающие в воздухе искры обронил Евграф. — Жди балерин. Они сейчас подойдут.

— О-ни?

— А ты что, ничего не заметил? Их ведь две. — Евграф принялся заводить часы, показывая движением головы. — Да вон сам полюбуйся.

В белом одеянии, с полупрозрачной фатой на голове, танцующая фигура соскочила с невидимой грани. Вторая появилась из-за спины. Шелестя каскадом голубоватых лент, покрывающих голову, она стала к нам чуть ближе.

Мрак и холод накрыл всё. Танцовщиц было хорошо видно из темноты: тонкие руки, обтянутые легкой светлой тканью, лица в полупрозрачной дымке и слепящий душу взгляд. Два страшных цветка — белый и голубой — завораживали красотой смертельной опасности.

В глубине полумрака, среди забытых временем медицинских орудий, ждали нас ангелы смерти. Пылинки, носившиеся в воздухе, светились электричеством. Мало того — казалось, что дотронься до чего и взорвется оно тут же, рассыпаясь тысячью искр. Одежды балерин шевелились, притягивая взгляд гипнотическим движением. Не в силах выдержать, я отползал за Евграфа, держась за его плечо. Полюдов усмехнулся:

— Не суетись, Андрюха. Жаль, конечно, что гадюшник в больнице прохлопала «контора». Зато наш с тобой «последний и решительный» красиво сверкнет: с музыкой, фейерверком и девочками. — Он длинно сплюнул. — Каждому по невесте. Только моя — чур с фатой. Ну, а тебе вон та — с бинтиками.

В насмешливом полюдовском ерничанье и было спасение для меня. Пример, подсказывающий, ч т о и к а к достойно быть в дюжине шагов от смерти. И перенимая злую эту веселость, я толкнул его в бок:

— А чего это с фатой тебе?

— А того! Во-первых, у меня подарок есть, — Евграф щелкнул крышкой часов. — Заряд здесь, как десять наших фугасок. Эти «часики» еще в сороковом по обмену от немцев получили. А во-вторых, я Вере перед свадьбой сказал, что невеста моя непременно в фате будет.

— А мы с Астрой должны были в ЗАГС сегодня…

Полюдов улыбнулся.

— Чудно, Саблин! У меня свадьба сорвалась и у тебя тоже. У меня Вера пропала, у тебя — ее копия. Мы не родственники с тобой, а? Ты там по беспризорству может тятеньку и маменьку попутал?

Две балерины остановились перед нами и синхронно выпростали руки, чтобы откинуть полог фаты. Я смотрел на дрожащие лоскуты, понимая, что сейчас произойдет то страшное, что должно завершить этот танец смерти. И сам танец — всего магическая дробь барабанов перед казнью, такой короткой, что успеешь лишь сказать последнее слово перед тем, как откроется лицо, на которое н е л ь з я смотреть. Лицо за вуалью — такой же, что привиделась на принцессе, когда мы танцевали на школьном балконе. Мигом пронеслась боль воспоминаний. Школьный вальс смешался с «танго дождя» и две вуали взметнулись вверх.

— Астра!

— Вера!

Мы крикнули с Полюдовым одновременно. И в тут же стену этого сумасшедшего мира проломил ослепительный протуберанец. Могучий удар разбил в прах все барьеры, и тьма осела, словно в чан с тушью проникла вода, размывая все более бледнеющую пустоту. И цепенящая острь ужаса за откинутой фатой через долю мгновения разлетелась холодными осколками, будто налетела на скалу ледяного айсберга. Передо мной было просто два женских лица. Выточенные резчиком из иномирья, они практически неотличимы. Только шрамы у Астры на правой стороне, а у Веры на левой.

Через секунду обе танцовщицы беззвучным вихрем приподнялись вверх и слились в одну в бело-голубую фигуру.

— Саблин, — прорезал тишину полюдовский голос. — Наши пожаловали.

Евграф стоял у окна, глядя на разворачивающийся между двумя соседними зданиями «Колокол» — поставленную на колесную платформу рогатую башню с уродливым стволом. Зеркальный локатор на стержне наверняка вращался, выискивая цель.

— У нас пара минут, — сказал Полюдов. — Кабель еще не подключили к подстанции, пристрелочный импульс будет терпимым. А потом всё здание к хренам накроет!

Снизу послышались торопливые звуки — это вставляли катодные пластины в лязгающий железом отсек. В нем находился магнитный резонатор системы Колокольникова — особой мощности оружие, подавляющее все, что не совпадает с биоэнергетическим диапазоном хомо сапиенс. И плевать было, кто из «гостей» свой, а кто нет, этой адской машине ОСКОЛа.

— Андрюха ты чего, — изумленно спросил Евграф, глядя, как я с трудом поднимаюсь на ноги. — «Колокол» ведь на людей не действует!

— Не действует… на людей…

Казалось, невидимые щупальца проникли в самый мозг, где громко перекликались тысячи голосов, и все тело отзывалось болью на любое движение. Мне чудился кто-то чужой, забравшийся внутрь меня и теперь рвущийся на свободу.

Я держался, хотя ледяной вихрь сжигал все внутри. До места, где излучение резонатора пропадало, было метров двадцать — через половину зала и распахнутую дверь. Прыгающий фокус постоянно суживался, и казалось, что я смотрю в прорезь маски: за дверью просматривалась площадка со ржавыми перилами, под ней — ступени. Хотя каждый шаг давался всё с большим трудом, я успевал: сзади слышался грохот, звон разбитого стекла и мат Евграфа:

— Не стреляйте… свои… здесь свои!

Я успевал, Зверь, который жил во мне, еще только просыпался, пробуя на прочность грюнберговскую клетку. И на грохот ее решеток отзывались датчики организма: температура — половина критической, масло — перегрето, мотор — работает с перебоями… Узлы и детали держались на пределе, но все равно я успевал.

Если бы…

Если бы на пути не оказалась снежно-голубая дымка. Она лежала, как бы раскачиваясь на волне, а через ледяную оболочку проступали черты Снегурочки. Тело, сотканное из частичек морозной пыли для человеческих рук было неосязаемо. И не стало мыслей ни о чем, кроме спасительной для принцессы темноты, начинавшейся за дверью — «Колокол» не доставал туда. Изогнувшись, я склонился над Астрой, чтоб хоть попытаться «поднять». Сначала не чувствовалось ничего, а затем холодное тепло неведомой жизни обвило плечи.

Дрогнул воздух. Зал последний раз сверкнул вымытым до блеска кафелем и рассеялся туман, скрывавший вид мрачного помещения. Оно все более тускнело — заброшенное, мертвое, страшное. Струпья мусора, рожденные из потеков на стенах и висящей в воздухе пыли, покрывали всё вокруг. Сверкающее никелем железо оказалось ржавым хламом, с торчащими из паутины зубьями. Выло скрипом из преисподней рассохшееся дерево. Капала с потолка вода. Ванны оказались доверху наполнены липкой жижей, и лишь одна из них была почти пуста — в эмалевой чистоте шевелили лапами черные пауки. А потом смыло последнюю фальшь.

…Астра держалась за меня. Я ощутил холодные острые грани, осторожно коснувшиеся плеча…

«Я ведь говорила, что меня нельзя любить такую», — услышал я принцессу.

— А у меня другой Астры нет…

Застучал генератор и через стены плеснула волна тускло-зеленого света «Колокола». Залив подоконник, волна откатилась, но брызги ее полетели дальше в зал и Снегурочка тихо вскрикнула.

Через разваленные доски я двигался к железной лестнице. Стук генератора заглушал нарастающий вой сирены.

«Говорит штаб Местной Противовоздушной Обороны. Воздушная тревога! Воздушная тревога!»

Тусклый свет исчез, и сразу же заскользили шершавые огненные сполохи; спустя мгновение донесся дребезжащий вой. Все смешалось в единую всепроникающую волну, которую несли потоки пульсирующих огней. Так бьет магнитный резонатор, очищая землю от чужаков.

Ослепленный вспышками, я пошел вниз — там, на улице, кончался губительный свет «Колокола».

— Саблин! — закричал Евграф, — Быстрей! Помрешь, дурак!

Держа Снегурочку, я чувствовал цепенящую волну смертного холода. Уже занемели и перестали сгибаться ноги, и тысячи снежных игл обжигали морозной стужей. Но я смог все-таки сделать несколько шагов, чувствуя, как заканчивается воздух. Остановившись, я пытался сделать вдох.

Холод не обжигал, как в крещенской проруби, а рвал на части изнутри, словно вода из промороженной купели заменила собой кровь. Подумалось, что теперь уж точно не дойти — упаду, замерев навечно. Глаза, обожженные морозным сиянием, с трудом рассмотрели двенадцать ступеней, ведущих к спасению.

И тут увидел я, что Астра стоит рядом со мной. Не та Астра, что лежала у меня на руках — выточенная из матового льда принцесса, — а живая и прячущая улыбку девчонка из довоенного безмятежья.

И я понял, что, пока она здесь, леденящая боль не раздавит сердце и удастся дойти до выхода. Ведь чтобы спасти принцессу, оставалось пройти совсем немного: всего лишь двенадцать ступеней.