Лигр
Феду считали ведьмой из-за характерного родимого пятна на теле. Ведь именно к Феде пришла нявка, которая когда-то была ее сестрой Люрой, а ожившие мертвецы просто так не приходят. И попробуй докажи, что дело тут не в твоих колдовских чарах…
Когда наступает очередной апокалипсис, из глубин океана выходят чудовищные глефы, разрушающие все, до чего смогут дотянуться. И перепуганным насмерть людям нет никакого дела, что эти подводные монстры и симпатичные ласковые дальфины – одно и то же. И уж тем более никому нет дела до происходящего в душе такого странного существа…
В сборнике участвуют Сергей Лукьяненко, Генри Лайон Олди, Святослав Логинов, Владимир Васильев и другие писатели, в том числе победители конкурса рассказов по уникальным мирам лучших фантастов Европы Марины и Сергея Дяченко.
Введение
Марина и Сергей Дяченко
Юнг и дароизъявление
Классик литературы Стефан Цвейг как-то сказал: «Когда между собакой и кошкой вдруг возникает дружба, то это не иначе, как союз против повара». Но всегда ли нами движет прагматизм?
Когда нам предложили идею сборника по нашим мирам, мы, честно говоря, растерялись. Разве можно войти в одну и ту же реку дважды? Мы, конечно, знали о таких сборниках. Нам не нравится легкомысленный, как порхающая бабочка, термин «фанфик», хотя ныне этот жаргонизм есть признанный литературный жанр, имеющий свою историю, виды, классификацию. Нам больше нравится слово «трибьют» от английского слова «tribute», означающее в том числе «коллективный дар». Это ж куда более благородно, правда? И адекватно, с нашей точки зрения, обозначает суть предложения как некий подарок его авторам, который они, быть может, и не заслужили.
Но что нам делать, если подарки окажутся не по душе? Мы ведь люди привередливые в плане художественного качества и себя беспощадно рубим, если оно нас не устраивает. Но себя – это можно. А других, в том числе незнакомых нам людей, которые искренне творили, а мы отплатим им черной неблагодарностью?
Страшно было соглашаться. Нас уговаривали примером успешных сборников по мирам братьев Стругацких. Но мы помнили, как колебался Борис Натанович, раздумывая, поддержать ли эту идею…
Был еще один аргумент, который использовал застрельщик проекта, писатель и ученый Григорий Панченко. Он проводит конкурс рассказов по нашим мирам, где мы выступаем в качестве жюри. Если, мол, произведения окажутся достойными, то тогда и будем говорить о сборнике. Поддержал эту идею и Дмитрий Малкин, завотделом фантастики издательства «Эксмо». Помог и Артем Цветков. Спасибо им.
Мы согласились. И через некоторое время прочли тексты, поданные на конкурс. И знаете, какая основная эмоция? Радость и благодарность! А еще, если хотите, – удивление. Оказывается, семена наших миров могут инициировать столь непредсказуемые, порою парадоксальные всходы! Знаете, в генетике есть понятие гетерозиса, который возникает при межвидовой гибридизации. Она очень редко приносит плоды. Но бывает. Вот, скажем, что такое «лигр»? Это гибрид льва и тигра. Они очень крупные, умеют хорошо плавать, общительны. Это нечто невозможное – но очень симпатичное.
Мы рады, что наши произведения послужили катализатором безудержной фантазии конкурсантов, при этом реализованной в прокрустовом ложе литературного качества. И можем вполне присоединиться к мнению Бориса Натановича Стругацкого, которое может быть эпиграфом к такого рода книг:
«Теперь, когда этот сборник лежит передо мною, я нисколько не жалею о своей уступчивости. Эксперимент удался. Миры, выдуманные Стругацкими, получили продолжение, лишний раз этим доказав свое право на независимое от своих авторов существование… Этот сборник возвращает нам ставшие уже привычными миры, только увиденные другими глазами и обогащенные иным воображением».
Победителями конкурса стали Екатерина Федорчук и Роман Демидов. Их рассказы, а также другие лучшие произведения других конкурсантов, стали основой сборника. Удивляет разнообразие жанровой палитры этой антологии – от социальной драмы, хоррора, боевика до лирики, романтики и веселого юмора. Здесь каждый найдет свое.
К победителям конкурса потом присоединились тексты от маститых писателей – Сергея Лукьяненко, Святослава Логинова, Генри Лайона Олди, Владимира Васильева, Ники Батхен, Инны Живетьевой. В результате получилась уникальная полифония неожиданного.
Григорий Панченко распределил все тексты по разделам, написал интересные подводки. Причем они написаны так, что не раскрывают тайну истории, но дают возможность понять ее предысторию, тот родник, из которого черпалось вдохновение автора. Поэтому сборник могут читать и те, кто нас не читал.
Григорий представил в этой книге не только свой рассказ, участвующий инкогнито в конкурсе, но и фрагмент «Бестиария» по нашим мирам, увлекательной книги, которая, как мы надеемся, вскоре увидит свет.
Кроме этого предисловия, мы в сборнике написали и послесловие, где поделились своим творческим опытом. Если хотите, это такой наш развернутый ответ на традиционный вопрос «Как вы пишете вдвоем?». В раздел входят фрагменты интервью, которые мы давали в разные годы и в разных странах, в том числе недавнее интервью Дмитрию Быкову, с которым мы общались в Лос-Анджелесе. Но основа раздела – это рубрика «Постскриптум. Моменты счастья», которую мы ежемесячно вели в 2017 году в журнале «Мир фантастики». Эти тексты расширили, заново отредактировали, впервые собрали все воедино. Это размышления о нашей жизни, о том, как рождались идеи и сюжеты тех книг, по которым и создан этот сборник. И о том, что такое счастье.
А счастье это – и в том, что мы получили такой вот коллективный подарок от авторов, составителей, издателей этого сборника. Карл Густав Юнг твердил о доминанте в обществе коллективного бессознательного, но этот сборник – проявление коллективного сознательного.
И теперь можем сказать вам, дорогие друзья – спасибо за этот чудесный дар!
1. До и после
Ника Батхен
Что мне дорого
Закатный свет отражался от окон башен, слепя и путая летунов. Гисла мимолетно обрадовалась темным очкам – рабочий день утомил глаза. Как и тысячи дней до того, Гисла оценивала сокровища – просматривала и взвешивала яростные рубины, пронзительно голубые топазы и переливчатые александриты. Калибровала по цвету, форме, мельчайшим трещинам или мути, разглядывала каждую грань сквозь тяжелую лупу, оценивала с точностью до монеты.
Господин директор высоко ценил зоркого ювелира и закрывал глаза на многое – на женский пол, статус матери-одиночки, сомнительное происхождение и скверный нрав. Гисла была лучшей и брала за работу вполовину меньше, чем взял бы мужчина. Поэтому делала все, что хотела. Почти все. Ей хватало на квартирку, обставленную по последнему слову техники, на элитную школу и дорогие игрушки для сына, на бесценную игрушку для себя. За рулем летуна Гисла чувствовала себя свободной и совершенно счастливой. Порой она срывалась за город посреди ночи – нарезать круги над полями, в опьяняющей темноте, смотреть на звезды, подставлять ветру пылающее лицо и ни о чем не думать. Но минуты полета выдавались все реже.
На приборной доске красовалась голограмма. Упрямое лицо сына не удалось приукрасить, ребенок смотрел хмуро и пристально, сжимал тонкие губы, черные волосы в беспорядке спадали на лоб. Умный мальчик – преподаватели льют елей, восхищаясь его смекалкой, математическими способностями, изысканным ходом мыслей… А потом вызов в школу, унижение, подарки, угрозы – и поиск нового места. Ильмарин дрался редко, но не знал ни пощады, ни мальчишеских правил. В первом классе сосед обозвал его ублюдком, сын недолго думая достал циркуль и приколотил руку обидчика к парте. В третьем за украденные часы – дедовы, дорогие, с чеканным черным узором – сбросил воришку с лестницы и наступил на пальцы. Был бы отец… но отца у мальчика не было.
Приборная карта мигнула – цель найдена. Гисла виртуозно посадила летуна на площадку высотки и спустилась на пятый этаж в прозрачном, светящемся лифте. Магазин «Бродячая Искра» еще работал. Куклы, похожие на живых младенцев, моргали, хихикали и наперебой звали мам. Чудовища качали длинными шеями, разевали зубастые рты и шипели – Гисла всегда опасливо обходила этот отдел. Ей нужна была головоломка, лабиринт Мирте – точная копия подземного лабиринта, много веков назад построенного великим зодчим. Он выглядел совсем настоящим – с ловушками и подвесными молотами, с ножами, вылетающими из стен, с клубами дыма и хищными поползнями, с огненной змеей в середине. Голографический человечек, повинуясь безмолвным приказам игрока, должен был пробиться в центр, сразить чудище, забрать приз – копию древней короны императоров Мирте – и вернуться назад другим путем. Игрушка стоила много, Гисла считала ее чересчур дорогой для десятилетнего мальчика. Но она уже не первую неделю задерживалась на работе, пропустила субботний обед и воскресную прогулку… Порадую сына хоть так!
Продавец, зевая, упаковал подарок. Гисла смотрела, как сонно движутся толстые пальцы, покрытые белесыми волосками, как скользит между ними голубая бечевка, и злилась, злилась. Надо успеть прикупить свежих фруктов для Фуксы, пушистой носухи, уже пять лет делившей с ними жилье. Гисла не любила животных, но Ильмарин так просил… и теперь неуклюжая, пахнущая гнилыми яблоками, полная бездумной радости зверушка носилась по дому, подворачиваясь под ноги в самый неподходящий момент. И мальчик играл с ней, учил подавать лапу и приносить тапочки, разрешал спать в его постели и совать длинный нос в его завтрак. Иногда чудилось, что носуху сын любит больше, чем маму.
Пакеты с покупками полетели на заднее сиденье. Гисла нажала педаль и с места поднялась вверх. Десятый час, а в десять сын уже должен лечь – так прописали врачи. Приборная карта замерцала, прокладывая маршрут, до дома оставалось уже недолго. Сияющий мириадами огней вечерний город раскинулся далеко, тысячи летунов пересекали небо, огромные воздухолеты, полные пассажиров, неторопливо ползли сквозь легкие облака. Пешеходы оставались внизу.
Когда Гисла вошла в квартиру, мальчик еще не спал. Но встречать маму не вышел – в детской еле слышно играла музыка, раздавался грохот, треск и азартные выклики – опять воюет. И носуха тоже не показалась – опять дремлет где-то в шкафу с бельем или греется у сушилки. Лентяйка Фукса! Первым делом – снять каблуки, всунуть усталые ноги в мягкие тапочки. Затем пройтись по квартире – посуда в мойке – значит поел, грязная форма на полу в ванной – по крайней мере донес. Клетчатая рубашка едва ощутимо пахла молодым потом – взрослеет парень. Щелкнув пультом, Гисла сделала себе горячего молока с пряностями и медленно выпила, чувствуя, как с каждым глотком прибывает сил. Сполоснула миску, положила носухе порезанный апельсин. Теперь можно и к сыну!
На стук двери Ильмарин едва повернул голову:
–;Мааа?
Какой бледный! И под глазами круги. Обязательно надо в выходные выбраться в парк или на побережье – весна все-таки. А вот целовать в теплую макушку уже нельзя и обнимать костлявое горячее тело тоже – сын давно избегал ласки.
– Как дела в школе, Иль? Все в порядке?
– Блестяще по навигации, блестяще по математике, примерно по плаванью, ни с кем не дрался, обедал, был вежлив. Что еще ты хочешь знать, ма?
«Что ты думаешь. Что ты чувствуешь. Что скучал без меня». Гисла старательно улыбнулась.
– Посмотри, что я тебе привезла. Сюрприз!
Голубые глаза сына блеснули, губы дрогнули в нервной гримасе. Удивление? Любопытство? Усталая Гисла ждала радости и не сумела скрыть этого.
– Тебе не нравится, милый?
– Все в порядке, ма. Я давно мечтал о лабиринте Мирте. Можно поиграть?
– Нет. Сегодня уже поздно, завтра вернешься из школы и играй сколько захочешь. Что нужно сказать маме?
– Спасибо.
Сын поднялся со стула, подошел и привстал на цыпочки. Ритуальный поцелуй в щеку оказался холодным. Ну и ладно. Утро вечера мудренее. Прикрыв дверь в детскую, Гисла отправилась в спальню, аккуратно повесила на плечики рабочий костюм, закапала глаза, надела ночную маску и провалилась в сон, едва опустившись на простыню.
Будильник выдернул ее из кошмара – привычного, липкого, повторяющегося почти еженощно. Ледяное болото засасывало Гислу – по колени, по пояс, до самого сердца. Проворные черви ползали под одеждой, забивались в глаза и ноздри, мешая дышать. Тьма окутывала, зрение отказывалось служить, горло стискивала петля. А Рейберт, ее муж, ее возлюбленный, ее жизнь, уходил, не оборачиваясь, двигался к горизонту, туда, где мерцал и таял безразличный свет луны. Возьми, что мне дорого. Дорого. Мне. Возьми…
Холодный душ кое-как смыл дурной сон. Детская звукалка уже играла дурацкие песенки – Гислу от них тошнило, но Ильмарин просыпался лучше и собирался без ссор, если из пестрого ящика верещало про колеса, кораблики и веселых парней. Завтрак красовался на столике – две яичницы с зеленью, два тоста с горячим сыром, два стакана сквашенной с вечера простокваши. И не надо больше стоять у плиты – достаточно нажать кнопку.
Подбирая поджаристой корочкой последние капли желтка, Гисла оглядела кухню – миска Фуксы по-прежнему полна. Странно, у носухи всегда прекрасный аппетит!
– Шух-шух-шух! Хулиганка, куда ты спряталась? Шух-шух-шух!
Всматриваясь во все углы, Гисла прошлась по квартире. В шкафу с бельем пусто. В кладовой пусто. В ванной пусто. В прихожей сиротливо валяется старая тапочка – любимая игрушка носухи. На балкон убежала? Выпала из окна?
Сонный Ильмарин вышел из детской с полотенцем через плечо. Пижама уже коротковата ему, тощие щиколотки торчат.
– Милый, ты не видел, где Фукса? Не пойму, куда она спряталась.
– Я отдал ее Медному королю, – сказал Ильмарин.
– Что. Ты. Сделал, – медленно спросила Гисла.
– Отдал ее Медному королю. Понимаешь, ма, я очень хотел лабиринт. Ты давно обещала и не покупала, то времени нет, то денег. А Медный король всегда помогает. Помнишь, я побил Кучерявку, а директор выставил его виноватым – обижает талантливого ребенка. Медный король взял часы – и меня даже не наказали. Что сегодня на завтрак?
…Ладонью по мягкой щеке. И еще раз. И еще – до красных пятен на коже, до слез и визга! Чтобы почувствовал, сволочь, что натворил, чтобы ему стало больно – так же как мне сейчас!!!
– Яичница. Тосты. Ступай умывайся, милый, покушай и одевайся. В школу сегодня можешь не ходить.
– Спасибо, ма! Не люблю школу.
Неуклюжий спросонья Ильмарин поцеловал мать в щеку и, шаркая ногами, побрел в ванную. Только бы не закричать! Гисла позволила себе выдохнуть, лишь защелкнув дверь спальни. Заткнула рот ладонью и взвыла – тихо, чтобы не испугать сына. Король вернулся. И мальчик отдаст все, что дорого, – дом, друзей, маму. А потом король заберет его самого…
Привычным жестом Гисла пригладила большие волосы, утерла слезы, размяла рот – ей сегодня придется много улыбаться. Звонок директору – да, простите, не смогу, очень срочное дело. Звонок в школу – Ильмарин нездоров, он сегодня останется дома.
– Собирайся, милый, мы с тобой немного полетаем. Хочешь под облака?
Сын посмотрел на нее неприязненно.
– Ма, мы опять поедем к врачу для чокнутых? Сколько раз говорить – я не сумасшедший, просто люди вокруг идиоты.
– Я уверена, что ты здоров, Иль. Просто хочу немного лучше тебя понять.
– Ты меня никогда не понимаешь, – буркнул Ильмарин и надулся.
Одевался он долго. Невыносимо медленно застегивал одну за одной пуговицы рубашки, дважды менял носки, возился со шнурками. Потом захотел пить, потом уже с крыши запросился в туалет, жалуясь, что вот-вот описается. В летуне забрался с ногами на заднее сиденье, хотя это категорически запрещалось, включил дурацкую музыку и начал ныть. Ботинки ему жали, утренняя яичница пахла рыбой, кабину трясло, хочу холодного сока, поиграть в лабиринт, спать, домой. Зачем мы едем, тебе не надоело выбрасывать деньги на ветер? Ты не поймешь, все равно не поймешь, ма.
Крепко сжав руль, Гисла смотрела вперед.
На просторной стоянке медицинского центра всегда не хватало мест. Но сегодня удалось втиснуть летуна между черной шестиместной крыламой и хищным «дротиком» с затемненными стеклами. Сверка данных, моментальный анализ крови – и очередь, невыносимо долгая очередь к специалисту. Ильмарин мог бы превратить ожидание в ад, но молчал. Скрашивая ожидание, Гисла листала страницы карточки: рожден в срок, вес, рост, развитие. До трех лет – никаких особенных отклонений, только не говорит.
– Проходите!
Грузный душевед, похожий на диковинную статую, хорошо знал обоих. Он коротко выслушал Гислу и попросил ее подождать за дверью. С мальчиком он беседовал куда дольше, потом выдал призовые жетоны и отправил на третий этаж, в комнату храбрецов. И снова пригласил Гислу.
– Ничего нового, мамочка. Ноль сопереживания, высокая агрессия, сильная замкнутость, но в пределах ожидаемого. Мальчик растет бесчувственным. Вы знаете, он сожалеет о потере питомца.
– Неужели? – попробовала улыбнуться Гисла. – Он осознал, что натворил?
– Одноклассники завидовали ему из-за носухи – никому больше родители не позволяли взять в дом животное. А лабиринт, в который он играл ночью, оказался неинтересным. Ильмарин жалеет, что не попросил больше.
– Как вы думаете… – Гисла замялась. – Насколько это опасно, чего нам ждать?
– По идее я должен позвонить в школу и поставить Ильмарина на особый учет – парнишка с такими привычками однажды разрушил Мирте. Но не вижу смысла – с детьми мальчик практически не общается и навредить никому не сможет. Вряд ли он зайдет далеко. Вот приводить придется почаще, и контролировать жестче. Может быть, препараты? Пропьем курс, а?
Гисла покачала головой. От таблеток сын становился безразличным и вялым, плохо решал задачи, стонал и плакал во сне.
– Тогда будьте начеку, мамочка. В конце концов, это ваша вина.
Откуда он знает?
– У ребенка нет отца, он не знает отцовской ласки и отцовского воспитания. Вы постоянно пропадаете на работе, срываетесь, даже не пробуете наладить контакт с сыном. У мальчишки есть все, кроме любви.
«Что вы знаете о любви?!» – хотела спросить Гисла, но промолчала. Сухо поблагодарила, выложила на стол гонорар и ушла, не прощаясь.
Слова душеведа застали ее уже на пороге.
– За себя, мамочка, можете не беспокоиться. Сын не отдаст вас Медному королю. Вы, простите, мальчику безразличны.
На обратном пути Гисла свернула с проторенного маршрута. На Северной стороне подле заброшенных доков притаилась уютная бухта, о которой мало кто знал. С берега подобраться к тихому пляжу, скрытому стенами и скалами, было почти невозможно – только по узкой тропе вдоль обрыва. А посадить летуна на галечную площадку не составляло труда. Здесь царил покой. Ленивое море, шурша, перебирало камушки, выбрасывало на берег осколки снарядов прошлой войны и обломки знаменитой прозрачно-синей посуды – за день до подписания мирного договора имперский корабль потопили прямо в порту.
Девчонкой Гисла прибегала сюда – искупаться в уютной бухточке, подразнить неуклюжих птиц-рыбожорок, поваляться на теплой гальке, бездумно глядя в небо. Однажды волны вынесли ей под ноги кольцо с аквамарином, невыразимо прекрасным, прозрачным и в то же время полным цвета. Гисла не расставалась с украшением много лет, не снимая ни днем ни ночью. До сих пор ей казалось, что на безымянном пальце осталась едва ощутимая борозда… Зато глубокое чувство камня никогда больше не покидало ее.
Еще была жива мама, и веселые гости с утра до вечера толпились в их щедром доме. И старший брат находил минутку, чтобы поделиться сластями и, важно кивая, выслушать глупые девичьи секреты. И пушистый зеленый ковер лежал на полу в спальне, поутру обнимая босые ноги, словно лесной мох. И кружились веселые танцовщицы на механическом ночнике, отражали неяркий свет и словно бы улыбались богатой маленькой девочке, которую ждало только хорошее…
Она сделала все, чтобы Ильмарин был счастлив, сын стал центром и смыслом перекореженной жизни, она работала ради сына и терпела ради сына и ночами вставала прислушаться, как дышит во сне мальчик. Кого она вырастила?
Гисла открыла отяжелевшие веки. Тихие волны мерно накатывали на берег, горный хребет, закрывающий Фер от северных злых ветров, голубел вдали чередой бледных драконьих спин. Проворные летуны проносились над водной гладью, соревновались – кто пролетит в Райские ворота, не зацепившись за каменные зубцы? Легко рассекая воду, к порту приближался корабль из Мирте – стройный корпус, сияющий белизной, ленты флагов, неслышная музыка – они всегда приветствуют берег гимном. Где же сын?
Подстелив под себя дорогую кожаную куртку, Ильмарин сидел спиной к морю, вертел в руках одну из своих бесчисленных головоломок. Бледное лицо сына оставалось спокойным – море не радовало его, корабли не интересовали, гнев и страх матери не печалили. Он принимал дары, словно король. И однажды принесет ее в жертву – душевед ничего не понимает в людях!
– Полетели домой, – рявкнула Гисла и пошла к летуну, впервые в жизни не обернувшись – следует ли за ней сын.
День потянулся за днем, неделя за неделей. Работа встречала Гислу сияющей россыпью редких камней с редкостными изъянами. Ноги все так же ныли от каблуков, глаза слезились от перенапряжения, коллеги все так же делали вид, что ее – женщины, полукровки, выскочки – не существует в стерильном пространстве офиса. Вот только взгляд в сияющую сердцевину сокровища больше не радовал.
Дома тоже ничего не менялось. Умная кухня сама варила обеды и разогревала еду, приходящая домработница раз в неделю начищала жилище, будильник так же безжалостно возвещал утро. Сын притих, в школе больше не жаловались. Целыми днями Ильмарин проводил в детской, возился с головоломками, что-то строил и собирал. Казалось, он избегал матери, и Гисла тоже неосознанно отступила на шаг. Она все так же приносила подарки и спрашивала про успехи, но от субботних прогулок и семейных обедов уворачивалась под любыми предлогами – находила мальчику развлечения, вызывала приходящего друга, сказывалась больной.
Снова пришла бессонница. Кошмары стали витиеватыми, наслаиваясь друг на друга, они порождали целую череду ужасов. Измученная Гисла своими руками сбрасывала Рейберта в черный колодец, вскрывала мужу вены, чтобы кровью напоить сына, вырывала из груди мужа сердце и впихивала себе в разбухший живот. Приходила безмолвная мама, качала седеющей головой, мертвый брат смотрел с укором и запирал двери. Просыпаясь в одном сне, Гисла оказывалась в другом, кошмар начинался сначала. И являлся Медный король. Дай, что мне дорого. Попроси, что тебе нужно. Дай, что мне дорого. Дай. Дай. Дай.
Сладкое молоко убирает воспоминания, дарует сон без сновидений и дни без сожалений. Надо принять совсем немного и станет легче. А потом жизнь сотрется, превратится в белое полотно… Гисла держалась.
Господин директор заметил неладное. От его выпуклых, темных, по-звериному проницательных глаз не уклонялась ни одна мелочь. В кабинет Гислу вызвали под надуманным предлогом – якобы она упустила трещину в прозрачном боку алмаза. Но камнем дело не ограничилось.
– Вы же в курсе, коллега – я ценю ваши способности и усердие, закрываю глаза на ваши слабости и… назовем это особенностями. Мне не раз советовали найти другого специалиста, но я всегда защищал вас, Гисла. Что происходит?
На стол легла тонкая стопка графиков и таблиц. Гисла едва взглянула на них, она и так знала – скорость работы упала, точность уменьшилась. Ошибки? Она никогда раньше не ошибалась, но цифры выглядели красноречиво.
– У меня неприятности дома. Сын…
– Растить мальчика без отца сложно. Вы не думали о кадетском корпусе или закрытой школе? Там учат дисциплине и послушанию.
– Не в дисциплине дело. Ильмарин особый мальчик.
– Я знаю, дорогая, поверьте. Все дети особые, у меня восьмеро сыновей и каждый доставляет родителям свои проблемы. Ильмарину двенадцать?
– Десять.
– Значит, не наркотики и не девочки. Он ворует? Дерется? Не подчиняется? Говорите же, Гисла, я на вашей стороне. Времена нынче сложные, мне не хотелось бы терять сотрудника.
«Но я готов», – поняла Гисла. Если проблема не будет решена, господин директор выкинет ее, как конфетный фантик. Единственное, что она умеет делать, – осматривать и оценивать камни, гранильщик из нее так себе. Алмазная биржа одна в стране. Работа – самое дорогое, что у нее есть…
– Вы меня вообще слушаете?
– Ильмарин принес дар Медному королю, – неожиданно для себя выпалила Гисла.
– Сильно придумал парень. – На миг в бесстрастном лице директора проступило что-то человеческое. – Что собираетесь делать?
– Не знаю. Я ему не авторитет, учителя тем паче. Он никого не слушает, и ему ничего не жаль. Эгоист, бесчувственный эгоист.
– Все подростки эгоистичны, особенно мальчики. Возвращайтесь к работе, Гисла, и постарайтесь больше не огорчать меня! Я подумаю, чем помочь. …Хотя что тут думать. Пообещайте, что не станете болтать.
Гисла молча кивнула.
– Вы знаете Маяк Фера? Не новое строение на мысу Горделивых, а костяную башню на Десяти островах?
– Да, я слышала – древнее здание, говорят, его строили колдуны.
– Маги, моя дорогая, башню ставили маги. Там, на острове, в уединении живет мой… э… мой родственник. Он очень стар, его мать не проходила генную модификацию. Он выглядит э… необычно.
– Как зверуин, – жестко сказала Гисла.
– Мой народ предпочитает слово «нагор», – нахмурился директор. – Разговор-с-Облаком носит перстень. Он многое знает, бывал в довоенной библиотеке Фера и служил Императору. Он сумеет помочь, я уверен.
Длинные, желтоватые пальцы директора пробежались по россыпи кнопок. Улыбчивая красавица секретарша тут же открыла дверь.
– Милочка, оформи приказ. Неделя отпуска за свой счет. И закажи билеты на паром к Северной стороне.
Потупив глаза, Гисла сложила ладони в жесте «вечная благодарность». Господин директор молча кивнул и отвернулся к экрану. Он хотел ее, всегда хотел – не так как люди, звериной, свирепой жаждой. И нерушимо хранил верность двум своим женам, не позволяя себе ни слова, ни прикосновения. Только взгляд, от которого плавились кости.
Этой ночью Гисла спала спокойно. И проснулась с улыбкой – совсем как в юности, в дни ожидания. Сборы в дорогу не составили труда – куртки, ботинки, фляга с водой, упаковка галет, наличные. Добираться на летуне не в пример проще, но удастся ли посадить машину на незнакомом острове? А паром развлечет сына.
Ни капризов, ни возражений, ни выматывающего душу нытья. Ильмарин собирался покорно, почистил зубы, подогнал по плечам рюкзак, надел кепку. Наблюдая за ним, Гисла долго не могла понять, какое чувство проступает в уголках губ, опускает взгляд вниз, делает движения мальчика резкими и неровными. Потом осознала – страх, сын отчаянно боялся дороги. Еще полгода назад Гисла перенесла бы поездку, постаралась бы разговорить и утешить сына. Теперь она была непреклонна.
На Северной стороне ничего не менялось многие годы. Центр и юг Фера кипели активной деловой жизнью, здесь располагались не только Дворец Правителей и Алмазная Биржа, но и торговые центры, деловые кварталы, дорогие дома. По Северной стороне до сих пор разъезжали допотопные вагончики с электрическими звонками, в гавани плавали деревянные рыбачьи лодки. На грязноватых улочках торговали бумажными книгами и медной посудой, пекли хлеб в дровяных печах и ходили друг к другу в гости. Где-то в дальних кварталах, в одном из приземистых кирпичных домов жила вдова брата и племянники-близнецы. Разыскать бы их… Все потом.
На привычного к стеклу, металлу и безукоризненной чистоте Ильмарина паром произвел впечатление. Шум, гвалт, запахи, перебранки, накрашенные толстые женщины, драчливые, оборванные мальчишки, пожилые работяги в комбинезонах и тяжелых вязаных свитерах, ящики с трепещущей, только что выловленной рыбой. Брызги волн, стаи вечно несытых морских птиц, силуэты заснеженных гор на горизонте, колыхание палубы под ногами, легкая, но никак не проходящая тошнота…
– Ма, мне кажется, мы плывем в прошлое.
– Так и есть, милый, так и есть. Смотри вокруг повнимательней.
По дощатому трапу они сошли на твердую землю. Пассажирская гавань выглядела суетливой и пестрой, словно птичий базар. Обрамленная фонарями брусчатая набережная опоясывала бухту, огибала развалины крепости. Рыбаки и экскурсионные катера швартовались у бывшего Угольного причала. Гисла пошла туда, Ильмарин, демонстративно волоча ноги, последовал за ней. Уличные торговцы зазывали наперебой, пытаясь всучить приезжим связки сушеных рыбок, разноцветные шали варварски грубой вязки, причудливые раковины и «настоящий» жемчуг…
– Ма! Ну мама же! Посмотри!
Гисла обернулась на зов и ахнула. «Сладкий цветок»! Запретное и любимое лакомство. Грязноватые грубые руки мастериц бродячего народца накручивали на тонкие палочки клочья сладких, щекочущих язык волокон – зеленых, малиновых, алых и голубых. Мамы и бабушки хором отказывались покупать «эту гадость!», и приличные детки из богатых домов отчаянно завидовали портовым мальчишкам, которым никто ничего не запрещал.
Две монетки перекочевали в подставленную ладонь дочерна загорелой старухи. Липкое лакомство заполнило рот – сахар. Обычный сахар и лучше даже не думать, чем его красят. Да, Иль?
Сын вдруг засмеялся. Сияя перепачканным вдрызг лицом, он осторожно обкусывал пестрые клочья, слизывал тягучие ниточки, утирал губы и пальцы. Не чертов гений, не «особенное развитие» – простой счастливый мальчишка.
Летуны, как Гисла и думала, к старому маяку не ходили. Сесть там негде, вокруг башни закручиваются восходящие потоки и вообще… сами понимаете. Экскурсионные катера обплывали достопримечательность по большой дуге – да, архитектурный шедевр времен Первой империи, строил маг Альдарин, реставрировали перед Великим Морским Походом, служил ориентиром, пребывал в ссылке знаменитый поэт Курцат, помните чудные строки: белая пена, одевшая белых бедер холмы… Причалить к острову? Ни. За. Что.
Сдаваться Гисла не собиралась. Не обращая внимания на ворчащего сына, она переговорила с несколькими рыбаками. Золото открывает все двери. И конечно же лодка нашлась – деревянная, без мотора и паруса, зато с водяными колесами – на приступочках отдыхали холеные крысы, свесив хвосты.
Угрюмая рыбачка, немногим постарше Гислы, встала к штурвалу, положила на темный обод сильные, как у мужчины, руки. Для пассажиров на скамьи бросили старый брезент – хоть укрывайся от брызг, хоть подкладывай, чтобы мягче сиделось. Сильно пахло рыбой, дно и борта покрывали прилипшие чешуйки, в сетчатой корзине еще оставались водоросли.
– Пока вы там свои дела делаете-та, поду заброшу переметы на Камушки. Желтоперки там – во! – Рыбачка неприличным жестом обозначила величину желтоперок. – Богатые места, и рыба-солнце на нерест ходила-та и морской угорь. Тащишь его за усы, тащишь, а он зубишши скалит – недосмотришь, и пальца нет.
– Госпожа дама, дозвольте спросить, – встрял Ильмарин. – Подскажите, будьте любезны, почему все боятся плыть к Маяку, а вы нет?
Рыбачка хихикнула:
– Госпожа! Дама! Ишь, завернул малек. Эти… шлепуны сытые… боятся-та – из башни вылезет зверуинский колдун и превратит их в крысиные какашки! А потом сожрет вместе с лодками. Тьфу! Я четверть века в море, четверть века хожу на Камушки и плевать хотела на трусливую болтовню.
– Значит, там никто не живет? – поинтересовалась Гисла.
– Отчего же, – посерьезнела рыбачка. – Колдун и живет. Зверуин зверуином, как на картинке. Четыре ноги, лохматый, хвостатый, бровастый – ух и зыркает! Старенький, правда, стал, к людям давно не выходит.
– Вы с ним знакомы?
– Бывало-та. Сладости ему покупала, пирожки с медом. Газеты привозила, книги брошенные – ох и охоч-та до книг. Денег не давал, зато рыбу вызывал к берегу. Сядет этак, хвост вытянет, ровно собака, достает свою дудку и ну наигрывать. И рыбины так и валят, так и валят!
…Значит, действительно маг. Отвернувшись от собеседницы, Гисла посмотрела на море. По зеленоватой воде бежала мелкая рябь. С запада караваном потянулись высокие белые облака – словно замки и храмы Мисте явились во всей красе навестить старый Фер.
– Ма, смотри, как красиво! Похоже на корабли Рэзви-арра в игре, – восхитился Ильмарин.
– Нажмешь кнопку – повернут на восток, нажмешь другую – начнется буря, – буркнула Гисла.
– Типун вам на язык, обоим! Чтоб и слов таких в море не слышала! – Рыбачка посмотрела на горизонт, сунула в рот корявый палец и подняла вверх. – Ветер усиливается. Эй вы, голохвостые, Шуу вас раздери – цуг! Цуг, я сказала!!!
Крысы в колесах быстрее зашевелили лапами, лодка прибавила ход. Прищурив глазки, рыбачка еще раз оглядела пышные облака.
– Зря я с вами связалась, ну да ладно. Как пристанем – поторопитесь, ждать не буду. Если погода переменится, к острову не причалить и не отчалить, разобьет о скалы.
Шли немногим более двух часов. Солнце уже подобралось к зениту, желтый диск окутала дымка. Погода и вправду менялась. Лодка осторожно вошла в узкую бухту, угрюмая рыбачка спрыгнула в воду, подхватила конец и подтянула суденышко почти к самому берегу.
– Дальше прыгать придется, иначе дно поцарпаю. Не бойтесь, дамочка, здесь мелко.
Гисла разулась, спрыгнула первой и подхватила Ильмарина на руки. Тяжелый, скоро и не поднимешь! Десять шагов – и суша. Бурые скалы, каменистые осыпи, скудная зелень, шумные стайки чиркунов, крабы на притопленных валунах. И огромная, словно длинный зуб рыбы-зимы, башня из резной кости – она возвышалась над островом словно каменный великан над компанией жалких людишек. Рыбачка помахала им рукой:
– Поспешите!
Вверх к Маяку вела узкая, извилистая тропа, словно выгрызенная в толще скалы. К удивлению матери, Ильмарин поднимался легко, скакал козленком. Самой Гисле подъем давался с трудом, она задыхалась, оскальзывалась и цеплялась руками за выступы. Вот и вход!
Стучать не пришлось – дверь оказалась полуоткрытой. В прихожей царил затхлый полумрак, резная – на чем только держится? – винтовая лестница поднималась наверх, к лампе и зеркалам.
– Здравствуйте, достопочтенный Разговор-с-Облаком! Я приехала к вам из Фера, от вашего родственника. Где вы?
Тишина. Оглядевшись по сторонам, Гисла увидела у входа масляную лампу и зажгла ее, ловко выбив искорку из огнива. Ильмарин завороженно следил за ней.
– Так раньше разводили огонь, милый. Хочешь подержать?
Ильмарин покачал головой. Он явно робел, пыльные сумерки пугали его. Оставив сына у входа, Гисла сама обошла нижний этаж. Закуток с тюфяком и волглыми одеялами, больше похожий на стойло, чем на человеческую спальню. Кухонька с пустыми горшками и холодной старинной печкой – Гисла мимоходом удивилась мастерству неизвестного печника, ловкой подгонке маленьких кирпичей. Кладовая – истлевшие травы, изъеденная жучком крупа, мучная пыль, коробка с окаменевшими леденцами. Непохоже, чтобы кто-то здесь жил. Впрочем, маги могут питаться воздухом и пить солнечный свет…
Подняв лампу повыше, Гисла осторожно поднялась по винтовой лестнице. Ей казалось, что хрупкие ступени вот-вот обломятся под ногами – чушь, если выдержали зверуина, и меня перетерпят!
Верхний этаж оказался совсем другим. Водя лампой вдоль стеллажей, украшающих стены, Гисла восторженно пересчитывала корешки старинных книг. «Путешествие через Осий Нос», «Поучительные сказания о людях, животных и прочих тварях», «Хроники Зверуинов». Какая роскошь! Большое кресло-качалка стояло у круглого, словно иллюминатор, окна, рядом на тумбе высилась стопка пожелтевших газет. Впрочем, их тоже покрывала мелкая пыль. На третьем ярусе красовалась огромная чаша старинной лампы в круге окон из особенного, усиливающего свет стекла. Масло в чаше давно загустело, но Гисла не сомневалась – стоит бросить горящую лучинку, и свет Маяка снова озарит бухту. Она с трудом удержалась от соблазна.
– Ма! Маа! – раздался испуганный голос сына. – Мама, ты там в порядке?
– Да, милый, все хорошо. Поднимайся наверх, посмотри, здесь роскошная библиотека!
– Мне темно и страшно! Я хочу уйти отсюда.
Гисла вздохнула и погладила темный корешок книги, сделанный из удивительно мягкой кожи. …А ведь жизнь могла бы оказаться совсем иной. Без выматывающего труда, вечных тревог, капризов, детских болезней, без унизительных шпилек высокомерных ювелиров и косых взглядов их холеных, расфранченных жен. Без тоски по несбывшемуся, бесконечных ночных кошмаров и тягучей бессонницы. Без Рейберта. Она помнила ужас потери, но уже не смогла бы различить ни лицо, ни голос любимого – время стерло бесследно. То, что дорого, у нее все-таки взяли.
…Просто жить, без конца перечитывать старые книги, наслаждаясь запахом пыльной бумаги, качаться в кресле, смотреть на закаты и на восходы, на бури и мертвый штиль, на огромное небо, не испорченное подсветкой города, на драгоценную россыпь звезд. Разжигать лампу вечером и гасить ее поутру, протирать фитили, поднимать на лебедке тяжелые бочки с маслом. Томить в печи медленные деревенские каши, заваривать чай из трав, бросать на сковородку, в кипящее море масла, серебристую рыбу. Танцевать при свете луны, петь без слов, рисовать сажей на белых тарелках – и безжалостно смывать причудливые узоры. Выходить по утрам босиком, на камни, сбрызнутые росой. Стать хозяйкой, Госпожой Маяка. Навсегда обрести покой. Нужно совсем немногое – от всего сердца отдать острые грани камней, верную лупу, искристый блеск аквамарина…
– Мама, скорее!
– Иду, родной, уже спускаюсь!
Шмыгающий носом Ильмарин топтался у двери, бледное личико сделалось совсем детским – куда девался напускной гонор?
– Поехали домой, ма, давай скорее – видишь, погода портится.
И вправду, тяжелые серые тучи уже подкрадывались к солнцу. Воздух заметно похолодел, ветер усилился.
– Набрось капюшон, милый, а то продует. Похоже, маг здесь больше не живет – может быть, он уехал к своим родичам или умер, и его смыло волнами.
– Я никогда не видел живых магов, ма! Только в игре.
Гисла ничего не сказала. Отца она помнила, смутно, но все же помнила.
Сын выбежал первым, заскакал по камням, бахвалясь ловкостью. Удивительно – днями дома, а пространство чует как птица. Или это тоже подарок Медного короля? Постой-ка…
– Иль, здесь еще тропа. Давай посмотрим, куда она ведет.
Обходя башню по узкой дорожке, вымощенной камнями – кто-то долго трудился, выкладывая узор, – Гисла спиной ощущала молчаливое неодобрение сына. Но сдаваться не собиралась – она приехала не затем, чтобы водить пальцами по пыльным корешкам чужих книг.
Остров оказался больше, чем показалось. Дорожка вела вглубь, пряталась среди полуголых приземистых деревьев – весна едва брызнула зеленью по корявым веткам. Гисла шла все быстрее, ей овладел азарт охотника – так среди десятков не отшлифованных еще алмазов пальцами чуешь тот камешек, что превратится в изумительный бриллиант чистой воды. Поворот, еще один, подъем, ступеньки, вырубленные в скале, мост над узкой расщелиной – две доски без перил.
– Иль, дай руку! Доверься мне и ничего не бойся.
Гислу высота не страшила.
Скальный выступ венчала беседка, построенная из редчайшего, полупрозрачного мрамора, гладкого, словно цветочные лепестки. Восемь тонких колонн с тюльпанными капителями, круглый купол, каменный стол. Или гроб? На белых плитах, свернувшись, словно младенец в утробе матери, лежал старец, длинные пряди седой бороды трепал ветер.
– Он мертвый, ма, совсем мертвый. Не надо туда ходить, пожалуйста.
– Ты не понимаешь, Иль! – рявкнула Гисла. – Хватит ныть, помолчи, будь мужчиной!
Удивительно – труп совсем не истлел, он скорее иссох. Хрупкая кожа обтягивала скулы, бугры плеч и выступы позвоночника, когти на лапах отросли, свиваясь в жгуты. Лишь открытые глаза немо чернели, скрывая тайну смерти. Ран или следов крови на теле не сохранилось. Похоже, Разговор-с-Облаком пришел сюда сам и спокойно испустил дух. Из беседки открывался фантастический вид, даже низкие облака его не портили. Синие спины далеких гор, полоска берега, усыпанная красным песком, острые зубцы скал. Место, где хочется умереть. И жить тоже хочется!
Мягкий отблеск привлек внимание Гислы. На сморщенном пальце мертвого зверуина красовался изумительной работы старинный перстень. Сплетенные ветви священного тисовника обнимали крупный кабошон – аметист чистейшей воды. В фиолетовой глубине мерцали красноватые и зеленые отблески, подобные камни находят лишь в глубочайших пещерах Черногорья на границах Империи. За долгие годы работы Гисле не доводилось видеть и десятка таких аметистов. У отца был похожий перстень, но из ветвей тисовника рос кровавый рубин. Невозможно бросить редкостное сокровище на богом забытом острове, схоронить вместе с трупом. Камень станет мне дорог, подарит власть, откроет путь к небу…
– Мама, остановись! – Голос сына перекрыл шум ветра. – Кольцо чужое, оно принадлежит старому магу. Ты никогда не брала чужое и мне не разрешала!
– Это просто дорогое колечко, милый. Хозяин умер, жаль, что оно пропадает зря – видишь, красивое, изящное и мне пойдет. Вырастешь – куплю колечко и для тебя.
– Оно мертвое, мама, мертвое и чужое. Неужели ты не понимаешь?! – Сын чуть не плакал.
Кипучая ярость поднялась в сердце Гислы – щенок, мальчишка, как он смеет перечить матери! Перстень мой, я нашла его и буду владеть по праву! Не сметь возражать! Не сметь!!!
Гисла уже занесла ладонь и вдруг увидела себя в глазах сына – обезумевшую от ярости ведьму, всклокоченную и злобную. Никогда в жизни она не била Ильмарина. И сейчас собралась ударить его из-за дурацкой побрякушки?
– Я схожу с ума? – жалобно спросила Гисла у моря и ответила сама себе: – Нет конечно!
Перстень истосковался по живому теплу, он ищет нового повелителя. И стоило мне ступить на остров, он почуял во мне кровь отца. Все верно – если маг не подчиняет себе перстень, перстень подчинит себе мага… Прости, приятель, придется тебе полежать здесь еще.
Утерев пот со лба, Гисла земным поклоном поклонилась старому магу. Рванула с шеи филигранную розу, положила на плиты, сложила ладони в жесте «великая благодарность».
– Оставь себе то, что дорого, Разговор-с-Облаком. Оставь маяк, остров, власть и могущество, спи спокойно. Мне чужого не надо.
Хлесткий порыв ветра стал ей ответом, на горячую щеку упала первая капля дождя. Не лучшее место, в котором может застать непогода.
– Иль, надо выбираться отсюда! Спускаемся к бухте, и лодка нас заберет. Я вперед, ты за мной, следи, куда ставишь ноги, и цепляйся за камни. Осторожней, прошу тебя.
Узкий мост и каменные ступени не успели намокнуть, остальной путь выглядел сносно – спускаться легче, чем подниматься, даже под проливным дождем. Ильмарин не оступился ни разу.
Лодки не было. Оскальзываясь на гальке, Гисла пробежалась по берегу, покричала, помахала руками. Умом она понимала – к острову сейчас не причалить, но верить отчаянно не хотелось. Вряд ли рыбачка бросит пассажиров на Маяке навсегда, скорей всего выждет погоду и вернется, Северные честны. Но сейчас лодка им не поможет.
– Иль, мы поднимемся к башне и укроемся там от дождя. Волноваться нечего, милый, рыбачка приплывет завтра и нас заберет. Лезь вперед, я пойду следом, хорошо?
– Почему я должен идти первым? – заартачился сын.
Нашел время упрямиться! Весь в отца – Рейберт тоже упирался на ровном месте.
– Потому что я тяжелей, милый. Если ты упадешь, я сумею тебя поймать. Если я упаду, то снесу тебя своим телом, понимаешь? Вот и славно, не о чем спорить. Вперед!
Карабкаться по скользким, мокрым, норовящим то и дело пошатнуться камням оказалось до невозможности трудно. Струи грязной воды норовили забраться за шиворот, залить лицо. Густые сумерки мешали различать дорогу – даже острое зрение Гислы не помогало. Дважды она успевала подстраховать сына, дать опору ноге и удержать равновесие. В третий раз тоже успела – и сорвалась сама, съехала до половины склона, нахлебавшись грязной жижи. Повезло, что не в пропасть, не лицом на острые камни! До костяной двери оставалась пара десятков шагов, ловкому мальчику раз плюнуть. Но он стоял и смотрел, дрожа всем телом.
– Иль, ступай внутрь, скорее! Я сейчас поднимусь сама, не бойся, милый, мама справится!
– Ты отдашь меня Медному королю? – неожиданно спросил сын. – Отдашь, чтобы спастись?
– Не болтай глупости! Марш в тепло! – прикрикнула было Гисла, и чуть не сорвалась снова. Она наконец
До заветной двери она добралась с третьей попытки. Кое-как, дрожащими пальцами, высекла искру и зажгла лампу. Ей захотелось прижать ладони к теплому стеклу и тотчас уснуть, но следовало позаботиться о себе и о сыне. Хорошо, что ботинки не промокали, и куртка не подвела. Сын отчаянно замерз – губы совсем посинели, пальцы дрожали и коленки ощутимо тряслись. Ничего, сейчас согреешься – кутайся в одеяла, а я разведу огонь. Гисла разожгла печь старой газетой и пустила на дрова колченогий табурет из кладовки. Она надеялась, что до книг очередь не дойдет. В травах нашелся еще пригодный в пищу пучок горного златолиста. Чистой воды, к счастью, не занимать, Гисла выставила горшок под дождь, и вскоре душистый отвар уже стоял на плите. По скупой привычке голодных лет захотелось проверить запасы – мука и крупы выглядели паршиво, но на несколько дней их хватит. К тому же есть рыба, крабы, птичьи яйца, в прибрежных камнях наверняка прячутся моллюски. С голоду мы не умрем. И галеты, как я забыла!
Сглотнув слюну, Гисла взяла себе два хрустких квадратика соленого теста, еще четыре отложила на утро, остальное отдала сыну. И с удовольствием смотрела, как он ест, прихлебывает отвар из кружки, как румянец пробивается на щеках и розовеют губы. Пламя лампы отбрасывало на стены причудливые длинные тени, буря стихала, дождь мерно стучал по стеклам. Хорошо…
– Ма, ответь, только честно – мы выберемся отсюда?
– Конечно, милый. Я же сказала, рыбачка приплывет поутру и заберет нас на Северную сторону. Оттуда наймем летучку и поедем сразу домой. Я приготовлю твой любимый омлет с грибами и разрешу есть сладости – сколько хочется! Уговор?
– А если она не приедет? Если утонет в море – вон какая там буря!
– Зажжем маяк. Он давно не горел, люди увидят свет и поймут, что что-то случилось. И приедут за нами. Честное-пречестное слово!
Недоверчивое лицо Ильмарина расслабилось, Гисла потрепала его по влажным волосам, мимоходом привычно проверив жар – обошлось. И села рядом, так чтобы видеть глаза.
– А давай ты тоже ответишь мне честно, сын? Да? Спасибо! Скажи, откуда ты взял чушь про Медного короля и с чего решил, будто я пожертвую тобой?
Ильмарин потупился:
– Бабушка мне сказала, еще давно.
– Что именно сказала бабушка Кэри-анна? – очень спокойно поинтересовалась Гисла.
– Что ты отдала Медному королю моего папу!
– Вот так прямо и отдала?
– Да, – всхлипнул Ильмарин, – отдала, чтобы завладеть его деньгами. А когда тебе что-то очень сильно понадобится, отдашь и меня, потому что идешь по трупам.
Разминая лицо ладонями – якобы это снимало головную боль, – Гисла сумела скрыть чувства. Она всегда знала, что неудавшаяся свекровь ее недолюбливает, но такое?! Старая ведьма.
– Послушай меня внимательно, Иль, сын мой! Ты знаешь, что я никогда тебе не врала?
– Да, ма.
– Так вот. Давным-давно, сразу после войны мы с Рейбертом… с твоим отцом познакомились на продуктовом рыночке, очень смешно познакомились, я когда-нибудь расскажу. Вскоре мы поженились.
– По-настоящему?
– Конечно, милый, ты законный сын своего отца. Не слушай глупых мальчишек! Мы жили очень счастливо, хотя и совсем небогато. И любили друг друга по-настоящему. Но у меня не получалось родить ребенка – ни через год после свадьбы, ни через десять. Рейберт говорил, что все равно будет любить меня, но мужчинам нужны сыновья.
– И что ты сделала, ма?
– Много лет я носила на пальце кольцо с аквамарином – подарок моря. И дорожила им. А однажды вечером закрылась в комнате и сказала: «Медный король, возьми, что мне дорого, дай, что мне нужно».
– Значит, Медный король… Погоди, что случилось дальше?
– Ничего не произошло. От злости я вышвырнула кольцо на улицу и потом не нашла. И сказала – забери что угодно, дай сына! А через неделю Рейберт оставил меня – вспылил из-за пустяка, хлопнул дверью, уехал к матери за Пролив. Через две недели я почувствовала, что понесла. Через месяц он вернулся, с цветами и подарками, хотел извиниться и начать все заново.
– И опять передумал?
– Не осуждай отца, Иль, он хороший человек, просто вспыльчивый. Узнав о беременности, он решил, что я ему изменила, ребенок не его, и я пропащая женщина. Собрал вещи, оставил на тумбочке пачку денег и уехал. Больше я его не видела.
– Медный король забрал папу?
– Нет конечно, не говори глупости. Он переехал в Империю, много трудился, стал большим человеком. Думаю, у тебя есть несколько младших сестренок и братиков. Твоя бабушка, Кэри-анна иногда сообщает о нем и его семье – все еще надеется сделать больно. Можешь сам написать ей, когда захочешь, и расспросить об отце. Тебе стало понятнее?
– Да. Теперь да.
– Какой же ты еще маленький! – улыбнулась Гисла и осторожно приобняла сына за острые плечи.
Ильмарин прижался к матери, зарылся лицом в мягкую кофту.
– Мама, позволь я расскажу тебе еще кое-что. Только обещай не сердиться! Пожалуйста!
– Конечно, мое солнышко, говори.
– Я не отдавал Фуксу! Я поменял ее. На лабиринт.
– Да, милый, я знаю – Медный король забирает жертву и дает тебе то, что ты просишь… или то, что сочтет нужным.
Разозленный, Ильмарин стукнул кулаками по одеялу.
– Ты опять не понимаешь, ма! Постарайся просто послушать.
Гисла кивнула.
– Я очень сильно хотел поиграть в лабиринт, чтобы он был мой и ни с кем не делиться. А Ангус очень сильно хотел носуху, он год просил у родителей, чтобы ему разрешили. Ни у кого в классе зверушек нет, ты же знаешь. Вот мы и поменялись с ним. Не переживай, Фуксе сейчас хорошо, ее балуют, гладят и выпускают в сад. А потом мы поменяемся назад, уговор!
Камень с души. Огромный камень в огромную гулкую пропасть.
– При чем тут Медный король, милый?
– Я боялся признаться – вдруг ты расстроишься, станешь ругаться. Вот и ляпнул первое, что придумал.
– А дедушкины часы?
– Потерял. Взял с собой в школу и потерял в раздевалке, отстегнулась цепочка, и всё. До сих пор жалко.
– А душевед?
– Ну ма… Я говорил, что он идиот? Верит всему, как маленький. В следующий раз скажу, что собираюсь стать смотрителем Маяка вместо мага из зверуинов.
– Ты и вправду собрался?
– Ма… мама, что с тобой? Мама, ты плачешь?
По смуглым щекам Гислы катились слезы, она беспомощно утирала их ладонью.
– Я никогда в жизни не видел, чтобы ты плакала. Думал, ты не умеешь.
– Еще как умею, видишь, сырости напустила, – всхлипнула Гисла. – Сейчас перестану, глотну водички, и все пройдет. Я люблю тебя, милый.
– И я… ма.
Он ни разу за десять лет не сказал «люблю».
Гисла подлила в кружку отвара, подбросила дров в печь, смыла слезы и вернулась к мальчику. Сын прижался к ней, доверчивый и теплый. Совсем как она когда-то жалась к маме, выздоравливая после долгой болезни.
– Рассказать тебе сказку, Иль?
– Раньше ты их не рассказывала. А другим мальчикам и рассказывали, и читали. Я думал, потому что я проклятый ублюдок.
– Забудь это скверное слово! У меня очень много работы, мы бы не выжили, если б я не работала. Зато сегодня никто нам не помешает, правда?
Ильмарин кивнул и потер кулачком глаза.
– Слушай, милый! Жил на свете маг, по прозванию Бродячая искра. Он складывал печи в домах, в которых гостил подолгу. И однажды…
Утихающий дождь еле слышно стучал по стеклам. Сонные волны лениво бились о темную гальку. Фитилек лампы тихонько потрескивал, то вспыхивая, то опять угасая, тени приплясывали по стенам. Мыши шуршали и переругивались в кладовой, семейка чиркунов свила гнездо в шкафу, и птенцы робко попискивали оттуда. Тысячи книг заполняли глубокие стеллажи, они пахли кожей, сыростью и библиотекой, они ждали заботливых рук и внимательных глаз хозяина.
Мать и сын сидели рядом в старинной башне ферского Маяка.
Медный король не имел власти над ними.
Игорь Вереснев
Девушка с родинкой на плече
Каникулы закончились неожиданно, как бывает всегда. Только что звенел последний звонок, впереди – бесконечное лето и бесконечная свобода… и вдруг оказывается, что лето пролетело, а вместо свободы тебя ждут алгебра, геометрия, физика, прочие заумные науки. Невесть зачем нужные, когда любой, кто хоть раз слышал твой голос, знает, кем ты станешь во взрослой жизни.
В последний день августа Феда, Станка и Люра убежали на реку пораньше.
– Девочки, у вас завтра торжественная линейка! Вы хоть форму погладили? – кричала вдогонку тетя Алия, родная мама Станки и приемная Феды.
– Мы успеем! Вечером!
На берегу реки у них было секретное место, маленький пляж под обрывом – там, где Матица, устав разбрасывать широкие ленивые петли, сворачивает на юг к морю. Люра была трусихой, потому плескалась на мелкоте. Зато Феда со Станкой сплавали даже к противоположному берегу, где до горизонта расстилались бескрайние виноградники округа Эгре. Они так увлеклись, болтая о пустяках, что не заметили, когда течение снесло их за излучину. Пришлось потрудиться, возвращаясь. Станка выбилась из сил, то и дело отставала, и Феде приходилось поджидать двоюродную сестру. А когда они наконец добрались до пляжа, оказалось, что там гости.
У берега стоял плот. Бревна аккуратно связаны, оранжевая палатка посередине, руль на корме. Хозяева плота, два долговязых парня, один – в клетчатых шортах и майке, второй – с голым торсом, в просторных плавках, обступили забившуюся под обрыв Люру, что-то обсуждали, посмеиваясь. Парни были незнакомые и почти взрослые, лет по шестнадцать-семнадцать. Третий, помладше, в закатанных по колено джинсах, стоял у кромки воды, тискал в руке какие-то цветные лоскуты, вглядывался в реку. Заметил головы Феды и Станки, осклабился, крикнул приятелям:
– А вот и подружки пожаловали!
Парни обернулись, подошли к берегу.
– Здравствуйте, девчонки! – Тот, что в плавках, приветственно помахал рукой. – Не возражаете против соседей?
– Возражаем! – сердито ответила Феда. – Это наше место!
– Мы только отдохнем, переночуем, а утром поплывем дальше. Что вы там сидите? Выходите, а то замерзнете! Или вы нас боитесь? Так мы не кусаемся!
Парни дружно заржали.
– Вот еще, бояться! – презрительно фыркнула Феда. И вдруг сообразила, что выйти-то на берег они и не могут. Вовсе не цветные лоскуты в руке у младшего – их со Станкой лифчики от купальников!
Как ни быстро пролетело лето, но на внешности девочек сказалось: грудь Феды набрала полноты и выглядела теперь совсем как у взрослой. В итоге купленный весной купальник стал до невозможности тесным. Но не покупать же новый под конец сезона? Поэтому Феда терпела, и когда никто не видел, купалась «без верха». Станка, пока что по-детски плоская, подражала сестре из солидарности.
– Отдайте купальники! – Феда рассердилась не на шутку.
– Иди и возьми. – Мальчишка поднял лифчики над головой, помахал, будто флагом. Парни заржали пуще прежнего.
Феда оглянулась на Станку. Та и впрямь замерзла: губы посинели, зубы начинали выбивать чечетку. Теоретически можно было выбраться на берег ниже по течению. Но, во-первых, не идти же в город в одних плавках! А во-вторых, оставлять Люру одну с этими хлыщами было неправильно.
– Пошли? – предложила она сестре. – Что они нам сделают?
Но Станка яростно замотала головой – лучше замерзнет до смерти, до воспаления легких, чем предстанет полуголой перед парнями. Придется самой. Феда сжала губы, прикрылась ладонями и, стараясь не покраснеть, вышла на берег.
– Отдай! – потребовала.
Мальчишка, хихикая, начал отступать. Ясно, не отдаст по-хорошему. Феда рванулась к нему, выбросила вперед руку. Слишком крупная для тринадцатилетней девочки, грудь ее колыхнулась от резкого движения. Старшие парни засвистели, заулюлюкали, а младший изогнулся как кошка, проскользнул под вытянутой рукой девочки и – лапнул! Инстинкт сработал раньше, чем разум. Ладонь сжалась в кулак, и Феда врезала нахалу по роже.
Мальчишка шлепнулся на песок, схватился за расквашенный в кровь нос. Феда бросилась к нему. Она хотела поднять с песка лифчики и удрать назад в реку, но парни навалились на плечи, заломили руки за спину, дернули так, что ступни оторвались от песка.
Мальчишка вскочил, оскалился зло. Как он думал отомстить за обиду, Феда выяснять не собиралась. Правая нога ее взлетела вперед и вверх, вонзилась ему точно в пах. Мальчишка охнул, скорчился, а Феда, извернувшись, впилась зубами в держащую ее руку. О, кусаться она умела не хуже загнанной в угол собаки! Парень завопил от боли, железные тиски разжались.
Феда обернулась к третьему. Тот шел на нее, сжав кулаки… и внезапно остановился, попятился. Закричал:
– Бежим, у нее метка! Ведьма!
Вскоре плот скрылся за излучиной реки, а девочки сидели, прижавшись друг к другу, в самом уголку пляжа, куда еще доставали лучи опускавшегося к виноградникам солнца. Вернее, Люра обнимала, стараясь согреть, замерзшую Станку. А Феда обнять их не смела. Потому что в глазах подруг прятался страх, и взгляды нет-нет да и чиркали по ее правому плечу. Не только грудь Феды подросла за лето. Родинка, которая была у нее с рождения, тоже увеличилась. И при желании в ней можно было разглядеть расплывшийся косой крест.
На следующий день было первое сентября, в женской гимназии города Свяжин начинался учебный триместр. Кто-то из подруг не удержал язык за зубами, и вскоре половина гимназии перешептывалась, искоса поглядывая на Феду. «Ведьма, ведьма…» Было неприятно, словно ее уличили в чем-то постыдном. «Я не ведьма!» – хотелось крикнуть в ответ. Но разве докажешь? Метка-то есть! Мама помогла бы, подсказала, как быть… Мама и отец Феды погибли пять лет назад на теплоходе «Капитан Вирхов». А тетя Алия была доброй, внимательной… но не мамой. Оставалось терпеть.
В октябре семиклассницы проходили профосмотр. Дело привычное – медицинский департамент округа Эгре славится профилактикой болезней детского возраста. Однако в этом году добавлялся новый специалист. Не врач. Кабинет, где девочек осматривал окружной инквизитор, был последним в списке. Входить туда следовало по одной, плотно притворяя за собой дверь, чтобы ни словечка не просочилось в коридор.
Инквизитор оказался молодым и, наверное, симпатичным. Но смотреть на него Феда не посмела.
– Федора Птах, – прочитал он надпись на медицинской карточке. Кивнул на стул перед собой: – Проходи, Федора Птах, присаживайся.
Ноги не хотели повиноваться, но она кое-как доковыляла, присела. Инквизитор продолжал буравить ее взглядом. «Сейчас спросит про метку…» – Рука сама собой потянулась к пуговичкам на блузке, готовая расстегнуть. Но инквизитор спросил другое:
– Говорят, у тебя красивый голос. Хочешь стать певицей?
– Да… – выдавила Феда.
Инквизитор принялся писать на листе бумаги. Что он пишет, Феда прочесть не могла. Зато классная руководительница, сидевшая рядом с ним, читала, и по лицу ее пошли алые пятна.
– А расскажи, Федора Птах, что там была за история с хулиганами на реке?
«И это знает!» Но теперь уж чего бояться? Ведьма, значит, ведьма. Феда набрала воздух в легкие, как перед прыжком в воду, и начала рассказывать.
Странно, чем дольше она говорила, тем спокойнее становилась. Она так увлеклась, что не заметила – инквизитор уже не пишет, а смотрит на нее удивленно. И когда она замолчала, не сразу задал следующий вопрос:
– Девочка, как ты себя чувствуешь?
Феда пожала плечами:
– Хорошо. Я здорова!
Инквизитор еще помедлил. И вдруг скомкал лист, на котором писал, сунул в карман пиджака. Взглянул на Феду, улыбнулся.
– И молодец, что здорова. Ты свободна.
– Я могу идти? – опешила Феда.
– Да. Постой! – Он быстро оторвал от чистого листа полоску бумаги, написал на нем несколько цифр. – Если с тобой случится нечто необычное или неприятное, позвони по этому номеру!
Феда энергично закивала, уверенная, что так и поступит.
Но ни в седьмом классе, ни в восьмом, ни в девятом, ни даже в десятом с ней ровным счетом ничего не случалось. А затем Федора Птах уехала в окружной город Эгре поступать в консерваторию. Затертый лоскуток с телефонным номером был благополучно забыт в нижнем ящике письменного стола.
Поступить на отделение вокала оказалось на удивление легко. Может из-за того, что Феда не сомневалась в своих способностях? Она больше волновалось за Станку, поступавшую на филфак Эгренского педагогического университета, «держала кулаки» каждый раз, когда та шла на экзамен. Помогло. Сестра прошла по самой кромочке, еле набрав необходимые баллы. Но прошла!
Родители сняли для них комнату на двоих. Крошечная, в мансарде двухэтажного дома, едва помещаются двуспальная кровать, платяной шкаф, письменный стол и два стула. Зато в центре, почти напротив университета и до консерватории недалеко. А в окошко мансарды видна Матица, и так приятно думать, что вода, на которую ты смотришь, завтра будет омывать родной Свяжин и их секретный детский пляж.
Люра обосновалась в Эгре двумя годами раньше – ее отец переехал в столицу округа, когда дочь заканчивала восьмой класс. Теперь она училась в кондитерском техникуме и считала себя взрослой и самостоятельной. Робкая малышка с наивным взглядом васильковых глаз превратилась в бойкую девицу. Люра ярко красилась, курила длинные тонкие сигареты с ментолом и гуляла с парнями. Общаться с подругами детства ей было неинтересно. Что ж, Феда ответила взаимностью. Она и предположить не могла, где и как увидит Люру в последний раз.
Всех подробностей не знал никто. Родители нашли дочь и вынули из петли слишком поздно. Записки девушка не оставила, поговаривали, что причиной всему – несчастная любовь.
На кладбище, проститься с подругой детства, сестры, разумеется, пошли. Октябрь в этом году выдался холодным, хоть и сухим. Ветер шелестел охряно-желтой листвой, обрывал ее с ветвей, швырял на надгробья.
– Смотри, ее бывший. – Станка толкнула сестру в бок, указала на высокого парня в черных брюках и черной рубашке. Густые светло-русые волосы ложились на плечи, юношеские усики смешно топорщились над губой. Он стоял чуть в стороне, не решаясь подойти к гробу. – Антош. Она с ним раньше встречалась.
– А ты откуда знаешь?
Станка не ответила. Странно, но парень ее тоже знал. Когда горка свежей земли скрыла гроб и церемония закончилась, он подошел к сестрам.
– Антош, Феда, – поспешила представить их Станка.
– Соболезную, – кивнув, промямлил парень.
– Взаимно… – пробормотала Феда.
А Станка неожиданно схватила парня под руку.
– Ты что вырядился так легко? Дрожишь весь. Замерз? – и повернулась к сестре, предвосхищая вопросы: – Феда, иди домой, я Антоша провожу. Я недолго!
Вернулась Станка только утром.
– Ты где была?! – набросилась на сестру Феда. – Ты что… у этого Антоша ночевала?
– Надо же было его успокоить. Он совсем расклеился, переживает.
– Быстро он «утешение» нашел, как я посмотрю… Постой, постой! – Феда вдруг вспомнила: – Я же видела его возле нашего дома раньше! И возле университета. Ты что, давно с ним встречаешься?! Откуда ты его знаешь?
– Люра познакомила, – неохотно призналась Станка. – Еще летом.
– Люра познакомила? А ты, выходит, отбила? – Феда схватила сестру за плечи, тряхнула: – Так это она из-за тебя?! Как же ты…
Станка покраснела как помидор:
– При чем тут я?! Это ее нявка довела.
– Какая нявка?
– Не знаю, Антош сказал. Он разбирается, он ведь чугайстер! А я ничего плохого не хотела.
Еще и это! В Свяжине собственных чугайстеров не было, городок патрулировало отдельное подразделение эгренского управления. Местные относились к патрульным настороженно. Девушки знакомств с парнями в черном не заводили, держались на расстоянии. Так то в Свяжине!
Феда вздохнула, обняла сестру.
– Что ж, чугайстер так чугайстер. Лишь бы ты была счастлива. Если ты его любишь…
– Очень люблю! Антош хороший! Вот познакомишься с ним получше, сама поймешь! – Станка засмеялась радостно, и не в силах удержать чувства, чмокнула сестру в щеку. – Я очень-очень счастлива!
Она и впрямь была счастлива. Весь ноябрь, декабрь, январь и февраль. А потом начался март…
Дождь лил неделю подряд, почти не прекращаясь, никакие зонты не спасали. Феда прибежала из консерватории, мечтая об одном – быстрее добраться до мансарды, сбросить промокшие тряпки, залезть под одеяло. А если Станка дома, то, может быть, она и чай приготовит?
Станка была дома. Сидела в углу кровати, прижавшись спиной к стене, сгорбившись, обхватив руками колени. В серых глазах ее плескался ужас.
– Что случилось?! – забыв о холоде, Феда бросилась к сестре.
– Она приходила… Люра.
– Но Люра… – Феда запнулась, поняв, о чем говорит сестра. Волосы зашевелились на затылке.
– Она была там, на крыше. – Станка указала на окошко мансарды. – Смотрела на меня. Хотела, чтобы я ее впустила. Ей там холодно и страшно одной.
Феда обняла сестру за плечи.
– Глупости! Тебе показалось. Ничего не было!
Однако Станке не показалось. Через два дня история повторилась, затем – снова. Феда старалась не оставлять сестру одну, но из-за занятий не всегда получалось. В конце концов она не выдержала, спросила:
– Антош знает?
– Нет, я не рассказывала…
– Почему? Он же чугайстер, это его работа – людей от нявок защищать.
– Но это же Люра. Если они ее поймают… Антош рассказывал, что они с нявками делают, – Станка поежилась.
– Глупости! Люра – мертвая, а мертвые должны оставаться там, где им положено. Если не расскажешь, я сама это сделаю!
Ждать, когда сестра решится признаться, Феда не стала. На следующий день подкараулила чугайстера, провожавшего Станку после свидания, и едва та вошла в дом, бросилась вдогонку.
– Привет, Феда. Ты что это по ночам бегаешь? – удивился Антош.
– Беда у нас. Люра вернулась, Станке прохода не дает.
Чугайстер нахмурился.
– Вон оно что. То-то я чую, вокруг вашего дома навьем воняет. Что ж, спасибо за информацию. Эх, и зачем она ее призвала…
– Думаешь, это Станка?
– Ну не ты же? Навь вокруг вашего дома вьется – значит, других вариантов нет. Ладно, ты не беспокойся, прихлопнем тварь.
Вопреки надеждам Феды, «прихлопнуть» у чугайстеров не получалось. Станка чахла на глазах. Сделалась нервной, злой, забросила учебу. Казалось, ее больше ничего не радует – ни весна, наконец-то набравшая полную силу, ни запестревшие всеми цветами радуги скверы и парки Эгре, ни даже недавно такой любимый Антош. А девятнадцатого апреля, не сказав ни слова, сестра сорвалась и укатила в Свяжин.
Вечером, вернувшись из консерватории, Феда с удивлением увидела чугайстера на скамейке у их дома.
– Привет. А Станка уехала…
– Я знаю. – Парень вскочил. – Собственно, я тебя жду. Совершенно случайно у меня оказались два билета в оперу на завтра. Пойти не с кем, если пропадут – жалко. Может, составишь компанию?
Двадцатого апреля в опере давала единственный сольный концерт столичная примадонна Эмма Корст. До кассы билеты не дошли вовсе, достать их можно было исключительно у перекупщиков за такие деньги, каких у студентки Федоры Птах в жизни не водилось. Она отказалась бы от приглашения на любой другой спектакль. Но Эмма Корст…
Когда они вышли из театра, на город уже легли сумерки, и как-то само собой получилось, что Антош взялся проводить. Половину дороги прошли молча – в голове Феды еще звучал божественный голос кумира. Очнулась она, когда на плечи легла куртка.
– Ты замерзла, – тут же пояснил Антош. – Вон пупырышки на коже.
– Антош, что у вас со Станкой случилось?
– Ничего особенного. Станка хорошая, с ней интересно. Но женщину, с которой хотелось бы связать свою жизнь, я вижу иной. Более уравновешенной, рассудительной. Более женственной. – Он мягко обнял спутницу за плечи.
Феда поспешно высвободилась.
– Вот это ни к чему! Если не хочешь, чтобы мы поссорились, то запомни: ты для меня – парень моей сестры.
А для себя решила твердо: в субботу поедет в Свяжин и поговорит обо всем со Станкой.
Однако ехать не пришлось, в пятницу сестра сама позвонила. Голос у нее был радостный:
– Феда, прости меня, пожалуйста!
– За что?!
– Ой, это не по телефону. Я завтра приеду и все-все расскажу!
Последняя электричка из Свяжина прибывает в Эгре в половине девятого вечера. В это время еще вовсю курсируют городские автобусы и трамваи. Но даже если идти от вокзала пешком, то за час с небольшим управишься. Феда прождала до середины ночи. Потом, решив, что сестра заночевала у Антоша, легла спать, а утро начала с телефонных обзвонов.
У Антоша Станки не оказалось – он сам недавно вернулся с ночного дежурства. Из Свяжина сестра точно уехала – родители провожали – на той самой последней электричке. Сколь-нибудь близкими подругами среди однокурсниц она обзавестись не успела. Круг замкнулся.
В полиции долго кочевряжились – мол, дело молодое, загуляла девица, подождите, скоро объявится. Только когда из Свяжина примчались родители, приняли заявление. Но единственное, что им удалось установить: в Эгре девушка субботним вечером приехала. Минула неделя, вторая, на смену апрелю пришел май. Станка исчезла.
К Дню Свободы и Равенства студенты консерватории готовили праздничный концерт. Последний прогон накануне мероприятия затянулся дольше обычного, и Феда возвращалась домой почти ночью. Улицы опустели, затих городской шум, не доносилось с проспекта позвякивание трамваев, лишь в квартирах полуночников светились окошки. Но страшно не было. Может быть потому, что воздух пах весной и сочной молодой зеленью, в голове звенела музыка, а аллейку заливал свет фонарей. И даже там, куда фонари не доставали, было светло – большая полная луна висела над головой.
Девичья фигурка выступила навстречу из-под густых крон лип. Феда оторопела на миг, затем бросилась к девушке:
– Станка?! Ты где пропадала?
Сестра не ответила, серые глаза ее смотрели не мигая. Феда обняла ее… и отпрянула. Разглядела то, что не заметила сразу в призрачном свете луны. Одежда в пыли и грязи, рукав вязаной кофточки оторвался по шву, держится на честном слове. Такими же грязными космами висели волосы Станки, а на правом виске темнела глубокая вмятина. Но самое страшное – Станка была холодной!
Феда попятилась.
– Ты… ты…
Нявка молчала. Повернулась, сделала несколько шагов по аллее. Оглянулась, приглашая следовать за собой. Будто завороженная, Феда подчинилась. Так они и шли: впереди нявка, за ней, отстав шагов на десять, девушка. По аллее, затем свернули в проулок между домами, пересекли заросший одичавшей сиренью пустырь. Пролезли через дыру в бетонном заборе на заброшенную стройку. Луна трудилась старательно, позволяя Феде видеть все вокруг.
Полузасыпанный котлован с неровными, обвалившимися краями, она тоже увидела издалека. А когда подошла ближе, ощутила запах. Страшный запах, который ни с чем не спутаешь, от которого бежать хочется.
Она не сбежала. Стояла на краю котлована и, замерев от ужаса, смотрела, как ее спутница спускается к грудам строительного мусора. К бежевой вязаной кофточке, едва заметной под слоем грязи и кирпичного крошева.
Нявка к кофточке, к тому, что было под ней, не притронулась. Высвободила из-под обломков рюкзак, расстегнула, вынула толстую ученическую тетрадь и крепко прижав ее к груди, начала карабкаться обратно. Выбралась, шагнула к Феде, протянула находку. Станка с самого детства вела дневники, записывала самые значимые для себя события. Этот был последним.
– Хочешь, чтобы я взяла? – запинаясь, спросила Феда.
Нявка кивнула. Тогда девушка схватила тетрадь, развернулась и побежала прочь от котлована.
Станку похоронили в Свяжине, на старом кладбище. Провожать пришли родственники, соседи, бывшие одноклассники. Из Эгре приехали всего двое – Федора и Антош. Парень вел себя в точности так, как полгода назад, когда хоронили Люру. Но после церемонии подойти и заговорить не решился. И на поминках его не было.
Зато когда два дня спустя Феда пришла на вокзал, он ждал ее. Не спрашивая разрешения, вошел следом за ней в вагон, сел на скамейку рядом. И когда поезд тронулся, когда старенький вокзал Свяжина проплыл мимо окна, неожиданно положил ладонь на ее руку.
– Феда, как ты нашла тело? Ты не рассказала полиции, почему пошла на старую стройплощадку.
– Пошла, и все! – Девушка высвободилась. – Лучше объясни, как ты допустил, что Станка погибла?! Ты же чугайстер! Ты должен был защитить ее!
– Чугайстеры не всесильны, – Антош смотрел Феде прямо в глаза. – Иногда мы не успеваем спасти человека от его глупости, доверчивости, неуместной доброты. Тогда остается мстить. Я отомстил. Вчера ночью, на кладбище.
– Что? – не поняла Феда. – Ты убил нявку в одиночку? Я думала, для этого нужны трое чугайстеров.
– По ритуалу положено так. Но на крайний случай есть способ. Жестокий. Но эта тварь заслужила!
Губы Антоша искривились, обнажив ровные белые зубы. Феда не решилась угадывать, что означала эта улыбка.
Дома под дверью ее ждала записка. Всего одна фраза, написанная аккуратным ученическим почерком Станки: «Ты прочла дневник?» Нет, не прочла, не до того было. Ощутив острый укол совести, Феда выудила из ящика стола тетрадь, плюхнулась на кровать, открыла.
Записи начинались с прошлого лета, со вступительных экзаменов. Об учебе, о жизни в окружном центре Станка писала мало. Зато Антошу посвящала длиннющие абзацы. Вот она первый раз увидела его рядом с Люрой – полстраницы эпитетов и сожалений, что «принц из снов» достался другой. Вот Станка замечает внимание к себе и боится поверить в удачу. Вот их первое свидание. Второе. Третье, закончившееся постелью. И – некрасивая сцена ревности, устроенная Люрой. Впрочем, сцена оказалась единственной, Люра приняла поражение на удивление безразлично… А через две недели покончила с собой. Станка посвятила трагедии всего две фразы: «Ой, мамочки, Люра повесилась! Что теперь будет?» А ничего не было. Станка вызвала нявку? Полноте! Она ни разу не вспомнила соперницу. Дневник заполняло сплошное розовое девичье счастье.
Появление нявки совпало с переломом в настроении сестры. Станка заподозрила, что у нее есть соперница. Имя она не упомянула ни разу, Феда едва мозги не сломала, пытаясь понять, кто это. Пока не наткнулась на: «Вчера Антош назвал меня ЕЕ именем! Как противно! Не могу больше жить с НЕЙ под одной крышей, спать на одной кровати! Да я в одном городе с ними оставаться не хочу! Завтра уезжаю в Свяжин, и плевала я на университет!» Прочла и охнула, схватилась за голову.
Последняя запись была совсем коротенькая: «Антош позвонил! Просил прощения, звал, предлагал начать все сначала. Конечно я его прощаю! А Люра пусть идет в Ад – я перед ней ни в чем не виновата!»
Теперь Феда не боялась встречи с нявкой, она искала ее. Слишком много вопросов поставил дневник. Сможет ли Станка ответить на них? Захочет ли? Но кроме нее, ответов не знал никто. Феда старалась подольше задержаться в консерватории, выходила на вечернюю прогулку чуть ли не в полночь, подолгу сидела у окна, высматривая девичью фигурку, прячущуюся от света фонарей. Нявка пришла на шестой день после ее возвращения из Свяжина.
– Станка, это неправда! – Феда шагнула к сестре. – Между мной и Антошем не было ничего!
– Не надо оправдываться. – Голос нявки шелестел, будто ветер в кронах деревьев. – Я на тебя не сержусь.
– Но… – Феда запнулась, тряхнула головой. Какой смысл доказывать свою правоту, если это ничего не исправит? – Станка, что случилось на стройке? Что ты там делала?
– Антош просил помочь. Он устроил засаду, а я должна была приманить Люру. Было темно, я шла и вдруг…
Станка внезапно отшатнулась, в серых глазах ее плеснулся ужас. По стене дома напротив забегали желто-зеленые блики. Из проулка выезжала машина чугайстеров.
– Прячься, быстро! – Не раздумывая, Феда схватила сестру за руку, затянула в дом.
Отпустила, когда они оказались в их комнатке. Машина чугайстеров уехала, на улице опять было пустынно и тихо. Что делать дальше, Феда не знала. Станка так и стояла у двери, ужас в ее глазах сменился тоской.
– Ужинать будешь? – не придумав ничего лучше, спросила Феда. – А я буду! Страх как проголодалась! Ты подожди здесь, я быстро!
Она спустилась на кухню, принесла нож и тарелки с хлебом, сыром, маслом, побежала снова. Когда вернулась во второй раз с двумя чашками ароматного липового чая, Станка намазывала бутерброды. Как прежде…
Вскоре они сидели рядышком на кровати, забравшись на нее с ногами, и ужинали. К бутербродам сестра не притронулась, маленькими глоточками потягивала горячий чай.
– Станка, – осторожно спросила Феда, – почему ты вернулась? Я ведь тебя не звала. Я не знала, что ты… умерла. Никто не знал.
Сестра опустила голову, спрятала взгляд в чашку. Призналась:
– Антош позвал. Это так больно! Я должна была вернуться и не могла – к нему. Потому я пришла к тебе. – Она всхлипнула: – Феда, не гони меня, пожалуйста! Я не хочу возвращаться в ту яму. Позволь мне остаться, хотя бы до утра. Я на полу лягу, я тебе не помешаю!
У Феды комок подкатил к горлу. Стараясь и сама не разреветься, она просипела:
– Ну… останься.
Она сама не поняла, отчего проснулась посреди ночи. Пошедшая на убыль луна заглядывала в окошко, заливая комнату призрачным серебристым светом. Отражаясь неверными бликами на лезвии ножа, зажатого в руке стоявшей у изголовья кровати девушки.
Феда рывком села, отодвинулась к стене.
– Я только хотела… – промямлила нявка. И замолчала, не в силах придумать, что собственно она хотела делать с ножом посреди ночи.
– Уходи, – тихо сказала Феда. – Совсем уходи. Ты не Станка.
Плечи нявки опустились. Она осторожно положила нож на краешек стола, вышла из комнаты. Парадная дверь внизу была заперта на ключ, но ее это не остановило.
До утра Феда так и не заснула. Кусочки мозаики складывались в картину слишком зловещую и невероятную. Феда не могла поверить, что такое возможно. Ей требовались доказательства. И она придумала, как их добыть.
Она позвонила в тот же день:
– Здравствуй, Антош. У меня… проблемы. Мы могли бы встретиться сегодня? Да, после занятий я буду дома. Хорошо, приходи, жду.
Судя по облегающему черному костюму и меховой безрукавке, Антош явился прямо с дежурства. Едва вошел в комнату, как ноздри его хищно затрепетали.
– Здесь была нявка! Понятно, как ты узнала, где тело… Только не говори, что ты позволила твари оставаться на ночь!
– Я не могла ее прогнать, это же Станка… – Феда виновато опустила глаза.
– Это нежить! Которая явилась, чтобы убить тебя! Ладно, что-нибудь придумаем.
Чугайстер по-хозяйски прошелся по комнате. Отворил окно, высунулся в него, разглядывая крыши и аллею внизу. Удовлетворенно кивнул.
– Раз ты позволила ей прийти, она опять это сделает. Тут мы ее и прихлопнем. Когда нявка явится, ты не пугайся, веди себя как обычно. Но перед тем как лечь спать, открой окно на минуту и снова закрой – условный знак. Да, не запирайся и ключ от дома дай. Двери неохота ломать. – Он ухмыльнулся.
Откладывать задуманное Феда не стала. Как только на город опустилась ночь, и улицы обезлюдели, начала действовать. Машины чугайстеров около дома видно не было, но Феда не сомневалась – они здесь, следят. И хорошо, что следят! Нож, баночка кетчупа и диктофон пока дожидались в ящике стола. Феда расстелила постель, переоделась в ночнушку, погасила свет. Вдохнула, выдохнула. Пора! Отворила окно – на минутку! – затворила. Теперь засекаем время.
Она обернулась… и остолбенела. На кровати, прижавшись спиной к стене, обхватив руками колени, сидела Станка.
– Ты… ты зачем пришла? Здесь засада!
– Я знаю… пусть. Иначе… Я не хочу тебе зла, но это сильнее меня.
Феда закусила губу.
– Станка, ты должна уйти. Туда, за грань, насовсем. Здесь для тебя больше нет места, понимаешь?
– Я не могу. Только чугайстеры…
– А я – ведьма! Ты что, забыла? И я велю – уходи, откуда пришла!
Всю злость и всю боль вложила Феда в эти слова. Она видела, как ранят они сестру. Но лучше пусть слова, чем танец чугайстера. Она не могла вернуть ей жизнь, так хотя бы смерть вернет!
Нявка съежилась под ее взглядом.
– Феда, пожалуйста, не надо…
– Молчи! Ты не Станка! Ты никто! Убирайся из мира живых!
Она вдруг заметила, что в комнате становится темнее. На стене за спиной нявки расползалось черное пятно. Не пятно – дыра, пролом. В никуда.
Не позволяя ужасу смять злость, Феда закричала:
– Вон отсюда, нежить! Я – ВЕЛЮ!!!
Чернота подчинилась. Всосала в себя нявку. А потом пропала, словно не было ничего. Ничего и никого.
Феда опустилась на краешек стула, заставляя себя не разреветься, заставляя поверить – это не Станка была! Станка умерла на заброшенной стройплощадке, согласившись стать приманкой… в точности как она сама сейчас. Феда охнула – а где чугайстеры, почему их нет до сих пор? Значит, правда?!
Слабость отпустила мгновенно. «Остается только мстить? Да!» Она поспешно вытащила свои инструменты, сунула диктофон под подушку, размазала кетчуп по запястьям, по простыне – не жалея! – испачкала нож, уронила на пол возле кровати. Прилегла сама и стала ждать.
Ждать пришлось еще минут пятнадцать – Антош не торопился. В комнату вошел крадучись, беззвучно, Феда едва не прозевала его появление. Включила диктофон: спектакль начинается.
С полминуты чугайстер стоял, внюхиваясь, пытаясь понять, куда делась нявка. Потом хмыкнул.
– Хватит притворяться, открывай глаза, «зарезанная». – Наклонился, поднял с пола нож, понюхал, лизнул: – Кетчуп? За дурака меня держишь?
Феда села. Буркнула зло:
– Не за дурака, а за выродка! Не очень-то ты спешил меня спасать! Как и Станку, да? И Люру? Скольких еще? Тебе нравится потрошить нявок, которых ты знал живыми, верно? Ты обхаживаешь очередную дурочку, пока она в тебя не влюбится, потом подстраиваешь ее смерть от рук нявки, потом вызываешь и устраиваешь охоту. Со следующей «приманкой»! Подонок!
Антош и не пытался оправдываться. Он засмеялся.
– Ловко ты меня вычислила! В одном ошиблась. Да, мне нравится потрошить мертвых. Но живых делать мертвыми – еще приятнее!
И прежде, чем Феда осознала смысл фразы, он внезапно схватил ее за волосы, дернул, опрокидывая на кровать, навалился сверху. Нож блеснул у горла девушки.
– Нет! – Она вцепилась в руку чугайстера, останавливая клинок.
Он был сильнее, Феда не могла противостоять медленному, но неумолимому движению лезвия. Миллиметр за миллиметром она проигрывала расстояние между собственным горлом и смертью.
А затем расстояния не осталось вовсе, сталь больно вдавилась в тело. Но кровь почему-то не брызнула. Убийца и жертва озадаченно уставились друг на друга. И Феда поняла первой – он резал ее тупой стороной ножа!
Антош это тоже понял. На миг позже, когда Феда резко оттолкнула его руку. Остро заточенное лезвие вошло в горло чугайстера как в масло. Чуть выше кадыка. Горячая кровь брызнула на лицо Феды, на подушку, на скомканную простыню.
Антош вскочил, отбросил нож, попытался зажать рану, но кровь лилась сквозь пальцы, не желая останавливаться.
– Ты… ты… – он захрипел, бросился прочь из комнаты. Где-то на лестнице споткнулся, покатился вниз кубарем.
Патруль службы «Чугайстер» вломился в комнату минуту спустя.
– Ты что натворила?! Ты Антоша зарезала!
– Он подох? Я рада.
Чугайстеры переглянулись. Тот, что повыше ростом, скомандовал напарнику:
– Что с ней разговаривать? Вызывай полицию.
– Да-да, вызывай, – подтвердила Феда, демонстрируя зажатый в руке диктофон. – Им будет, что послушать!
Они снова переглянулись.
– Здесь не полиция нужна, а инквизиция, – возразил маленький. – Ведьма, я же тебе говорил!
– Не похоже…
– Похожа-непохожа! Пусть сами разбираются! Все, я звоню. А то не ровен час еще что выкинет.
Они боятся! – поняла Феда. И продолжала сидеть на испачканной кетчупом и кровью кровати. Сил что-либо предпринимать не было. Она все их растратила в то мгновение, когда оттолкнула руку Антоша. Или когда ЗАСТАВИЛА его развернуть нож тупой стороной?
Феда ожидала, что за ней пришлют спецфургон для перевозки особо опасных ведьм. Но это был обычный лимонно-желтый «жаворонок». И инквизитор приехал один – высокий молодой мужчина. Лицо его показалось знакомым, но кто это, она вспомнила не сразу.
Инквизитор довел ее до машины, посадил рядом с собой. Молчал всю дорогу. И Феда не пыталась заговорить. Куда ее отправят? В подвалы? В пыточную? Скоро узнает…
Однако в управлении они поднялись на второй этаж, зашли в просторный кабинет с большим окном, выходящим на ночную набережную. Инквизитор щелкнул выключателем на стене, плотно затворил за собой дверь. Повернулся к Феде.
– Давай знакомиться, Федора Птах. Я куратор округа Эгре Клавдий Старж.
– А мы знакомы, я вас узнала. Город Свяжин, женская гимназия. Вы осматривали семиклассниц, искали ведьм.
– Верно. Хорошая у тебя память. А я вот тогда не узнал.
– Не распознали ведьму вовремя?
Инквизитор вдруг рассмеялся.
– С чего ты решила, что ведьма?
Феда надменно вздернула подбородок.
– У меня метка! – Не стесняясь, она расстегнула блузку, обнажила плечо.
Инквизитор подошел. Осторожно провел пальцами по плечу девушки. Коснулся упругого волоска, недавно выросшего в самом «перекрестье». От этого прикосновения по телу Феды прокатилась волна жара, и кровь прилила к щекам.
– Да будет тебе известно, Федора Птах, – Старж склонился к ее уху, – что ведьмовская отметина исчезает, когда девочка становится девушкой. Так что это обыкновенная родинка. Вернее, очень симпатичная родинка.
И вновь волна жара по телу…
– Но я же убила чугайстера. – Феда не желала сдаваться. – И нявку отправила обратно за грань!
Старж отстранился, посмотрел на нее внимательно.
– Надеюсь, чугайстер получил по заслугам. Среди них попадаются те еще негодяи, профдеформация, знаешь ли. Что касается нявки… могу сказать одно – ты уникум, Федора. Таких, как ты, можно по пальцам пересчитать. Во всяком случае, сейчас у нас нет ни одной женщины-инквизитора.
– Что? – Феде показалось, что она ослышалась.
– Добро пожаловать в Орден, сестра. Да погибнет скверна!
Григорий Панченко
Старший
Он сам не понял, что заставило его прервать свой путь вокруг дома: любовь, ярость или страх. Только что «держал периметр» (слышал такое определение; запомнилось) и вдруг, без видимых причин, ощутил бесполезность этого.
Бессмысленное панцирное существо, вяло ползающее по комнатам, воспринимает дом как сочетание теплоты, еды и удобных мест. В случае чего оно даже не поймет, что его переселили под другую лампу. Серьезный черный д’Ангулем, временами заглядывавший от соседей, по-видимому, вполне представлял, что такое дом, отличал от других пригодных для жизни мест, ценил, даже умел завоевать уважение Тян (иначе кто бы его пустил в дом; то есть Тян, пожалуй, впустила бы, она такая – ну так на то и существует у дома страж, чтоб в кое-каких вопросах решать раньше хозяйки и даже вместо нее) – но у него таких ценимых домов и их обитателей много, соседи далеко не единственные.
А дом на самом-то деле один. Причем даже такой имеет смысл только как
И раз уж сейчас что-то страшное случилось с
Он рывком бросился вперед, как-то странно угадывая направление. Удивился бы, но сейчас было не до того.
Путь через город занял больше времени, чем хотелось, однако он знал, что бежать кратчайшими путями нельзя. Очень уж многие будут от него шарахаться, проделывать какие-то глупые движения, кричать в ужасе – а потом появятся другие, небезопасные. Которые, наверно, не остановят (его сейчас трудно остановить), но создадут такую помеху, что потеряется больше времени, чем если сделать крюк через парк, а потом еще несколько оббегов по узким полупустым улицам. Лишь пару раз он срезал угол через людные места, тогда силой заставлял себя не нестись во весь опор, а бежать чинно, размеренной рысью, как бывало на прогулках рядом с
Питомцы… хозяева…
У них сложились довольно необычные отношения. Он помнил, конечно, те времена, когда был маленьким и глупым, а она почти такой же, как сейчас. Тогда Тян (то есть еще не Тян) была старшей во всем. Теперь существовало какое-то количество вещей, в которых его старшинство сомнению не подвергалось. И поводком она пристегивалась к нему всего пару раз, когда ей было страшно. Один раз он сразу сделал так, что причина для страха (называвшаяся ху-ли-га-ны) исчезла. Второй раз пришлось до крови потрудиться, но тоже все получилось.
После этого она показала ему свой рисунок. То есть и раньше часто показывала, но он не видел ничего: для него лист бумаги оставался просто плоской поверхностью, что бы ни было на нем изображено. Но на этот раз сквозь бледный узор клеточек вдруг проступали очертания – и он вздрогнул, увидев: огромный пес, сидит как человек, скрестив под собой ноги (кое-кто из бывавших в доме молодых по имени «студенты» так постоянно усаживался, хотя у других это вызывало усмешки)… в необычном плаще поверх одежды, набранной из жестких блестящих пластин… из-за пояса торчит что-то… Позади виднелись очертания очень большого дома со множеством башенок: половина из них обрушилась, над центральной вздымался огонь. Еще одна башенка, отдельная, у ворот, возле нее непонятная штука, толпы людей взбираются на стены…
«Это ты, – она указала на пса, – Сэнсей». Потом карандаш вновь заскользил по бумаге. «А это я, – кончик грифеля ткнулся в тонкую девичью фигурку, вытянувшуюся перед человекопсом: у нее над плечами косо торчали целых две такие же штуки, как у Сэнсея на поясе, но было видно, что девушка эта замерла в почтительном ожидании. – Куноити-тян. Хотя для тебя, наверно, Куноити-сан?..» Поздно:
Выждал перед дорогой: по ней сплошным потоком неслись машины, это действительно опасно, каждая из таких штук может покалечить, даже остановить насовсем. А он может помочь Тян только живой и сильный.
Но такие потоки истончаются, пускай и ненадолго. Если улучить момент, у Сэнсея будет достаточное количество секунд, чтобы…
Перебежал.
Почти сразу по ту сторону – палисадник. За ним приземистое серое здание. Не то чтобы похожее на тот нарисованный дом с башенками: нет, даже совсем не похожее. Но…
Сэнсей глухо зарычал. Она, его Тян, была сейчас в этом здании. И над крышей вздымался невидимый огонь.
Вообще-то там все было рассчитано так, чтобы никто не вошел – ну, во всяком случае, пока его не впустят. Однако бо́льшая часть этих предосторожностей была рассчитана на людей: их рост, их скорость, возможность задать вопрос и ожидание того, что приказ подействует. Два заслона Сэнсей на этом преодолел, а потом даже ему бы застрять, потому что дальше начинались бронированные двери, которым надлежало быть закрытыми. Но вышло так, что тут, уже внутри, царила какая-то паника, до наружных рубежей еще не добравшаяся. Она была связана не с Сэнсеем, хотя вообще-то он отлично умел панику вызывать; его тут, кажется, даже не замечали. То есть несколько раз все-таки заметили, но не сообразили, что делать. А один раз ему оказалось достаточно оскалиться – и человек, уже собиравшийся захлопнуть перед его носом стальную дверь, немедленно раздумал.
За этой дверью Сэнсей впервые учуял запах Тян – давний, но раньше вообще было только «чувство направления», ранее неведомое, оно прямо-таки тащило вперед, но верить ему приходилось через силу. И обезумел. Это, правда, выразилось в том, что он сделался еще более скрытен, стремителен, а когда не помогало – свиреп. Так что вскоре уже именно он сделался ощутимой причиной дополнительной паники. Впрочем, тем быстрее удавалось продвигаться вперед.
Еще две двери. Поворот. Запах становится четче, уже можно идти по следу.
Маленькая обшитая пробкой комнатушка, напичканная непонятными приборами; от самого большого и сложного пахнет кофе, но запах старый, той же… той же давности, как след Тян! Она сидела здесь, вот в этом вертящемся кресле! А потом встала и… запаховая дорожка тянется вот сюда…
…Железная, мрачного вида дверь, круглый циферблат над ней. В комнате – человек пять-шесть. Почти все лощеные, наперебой благоухающие одеколонами, растерянностью и страхом, медленные, неопасные. Встревожены они были не им: Сэнсей ворвался туда, опередив порожденную самим собой волну паники. Один из лощеных, сидевший за столом в углу, даже руки от лица не убрал. А еще один, в спецовке, оказался совсем не лощеным, но очень быстрым и мгновенно принимающим решения; с ним, впервые, могло не получиться, но Сэнсею помогло то же, что и на входе – движения опасного человека были рассчитаны на человека же, не на волкодава…
Опасный не признал поражения даже после того, как у него оказалась прокушена правая рука, метнувшаяся к карману спецовки. Сэнсей, стоя лапами у него на груди, вновь предостерегающе оскалил зубы.
– Обождите… – в комнате уже вовсю вопили и метались, но этот новый голос услышали все. Говорил человек, ранее уткнувшийся лицом в ладони и не изменивший позу, даже когда вплотную к нему прошла волна передвижений, порожденная Сэнсеем и опасным. Но сейчас он стоял, и в глазах его светилась мысль. – Это, может быть, наш шанс!
Сразу после этих слов приобрел осмысленность взгляд еще одного из лощеных. Сэнсей на всякий случай разделил внимание, хотя и по-прежнему концентрируясь в основном на лежащем: никак нельзя было упускать из вида вторую его руку, все еще целую.
– Канал настроен только на госпожу Хмель…
– Это так, но, сами видите, сохраняется остаточная связь! Иначе эта зверюга здесь бы и не появилась.
– Господин Петер, так все-таки нельзя…
– Что, подписку о неразглашении у него возьмете? – Тот, кого назвали «господин Петер», нервно указал подбородком на Сэнсея. – Вы считаете, нам сейчас вообще есть что терять? Радиус катаклизма кто-нибудь забыл?! Не говоря уж о…
– Вероятностные аномалии…
– Вот именно. Витус, давайте скорей. А, вы не… – Господин Петер обращался к опасному и, кажется, только теперь заметил, что тот ранен и повержен. – Ладно, тогда я сам.
Он подошел к двери и не так уж ловко, но без колебаний отпер все навешенные на нее замки.
Чувство направления потянуло так, как, должно быть – Сэнсею неоткуда знать это точно, – хозяева тянут за поводок заупрямившихся собачонок. Но он и без этого рванулся бы: четкая следовая дорожка, почти свежая, на два-три дня свежее, чем та, что привела в эту комнату! След Тян – и почему-то д’Ангулема…
Сэнсей бросил свое тело в узкий полутемный коридор.
Темнота. Беззвучие.
Он захрипел от унижения, осознав, что стоит в ванне, покрытый отвратительно благоуханной пеной, и какая-то незнакомая женщина (через миг это оказалась полузнакомая Карательница, но все равно!) скребет его щеткой. Выскочил. Яростно встряхнулся: хлопья шампуня разлетелись по ванной комнате. Карательница так и села. На пороге появился другой человек, тоже полузнакомый, называвшийся «Профессор восточной литературы», в семейных трусах и мягких домашних тапочках с помпонами в виде плюшевых роз; укоризненно качнул головой, хотел что-то сказать, но замер с открытым ртом.
Дверь из квартиры закрыта. Сэнсей ударил в нее с разгона – и только сейчас ощутил, насколько он меньше, легче и слабее себя самого. Но его тело, даже нынешнее, все же принадлежало волкодаву: створка устояла, однако вдоль деревянного косяка зазмеилась длинная трещина. И после второго удара…
…Холодно. Летит из-под лап жидкая снежная грязь, сверху тоже валят хлопья: снегопад. Мокрая шерсть леденеет, спасение только в скорости. Видимость никакая, следов никаких, но чувство направления тащит с безумной силой. Слепящий свет фар, свет уличных фонарей, неожиданно иного оттенка, но какая разница, не имеет значения…
Магазин с яркой витриной. Вывеска над входом. Молодой парень в черном загораживает собой дверь, он огромен и тяжел, особенно для теперешнего тела Сэнсея – но того ведет такое отчаяние, что парень отлетает в сторону, как кукла. Следовая дорожка, запах Тян, тоже изменившийся, однако несомненно ее – а вот и она! Она!!!
Он не бросился к ней сразу, потому что между ними вдруг возник кто-то нечеловечески пахнущий и не по-человечески же быстрый. Ужасный настолько, что у нынешнего тела Сэнсея разом подогнулись все четыре лапы.
Оно повиновалось лишь после того, как поняло, что Сэнсей для своей трусливой оболочки даже страшнее… этого, кем бы он ни был. Но черный бархат, занавешивавший воротца, уже успел дрогнуть, пропуская…
Видно, что за ним нет никакого прохода, там стена, просто стена. Однако чувство направления не исчезло – и Сэнсэй уходит в прыжок прежде, чем раздвинувшийся в стороны занавес прекратил колыхаться.
От бархата пахло д’Ангулемом.
На этот раз стыда не было, была тоска – но и гордость. Он снова не успел к Тян, хотя на этот раз мог успеть. Занялся другим, более важным. Никогда раньше не сумел бы представить, что могут быть дела важнее, чем успеть к Тян; а вот есть такие. Гораздо важнее оказалось сделать так, чтобы к ней никто другой не успел.
Они это сделали вместе: Сэнсей и… тот, страшный, с нечеловеческим запахом. Но он сейчас защищал Тян, а за такое можно простить любой запах. Тем более что от мертвых пахнет одинаково.
Все мертвы здесь, на лесной поляне перед черной башней. Сэнсей про себя знает, что он тоже мертв, хотя еще может шевелиться. Его нынешнее тело, могучее настолько же, насколько прошлое было изнежено, надолго сохраняет остатки жизни, но они все-таки помаленьку вытекают через ворота трех ран.
Да и останься он цел – все равно не пройти ему за Тян, а значит, жизнь в любом случае завершилась. Чувство направления молчит. Раньше оно указывало на окованные железом двери башни – но теперь нет. Остался только запах…
Запах?
С трех сторон пахло смертью и мертвыми. Но с четвертой, со стороны входа в башню – д’Ангулемом.
– Ты пришел, пес.
На сей раз чувства направления не было никакого, а следами Тян оказался наполнен весь этот новый мир. Очень он маленький, этот мир.
Следами Тян – и этого человека. Который говорит: «Ты пришел»…
– Она о тебе рассказывала, пес, – рука человека легла ему на холку. Сэнсей напрягся: он никому, кроме Тян, этого не позволял… но этот неизвестный ведь был здесь с Тян, она ему верила, она спасала его – запахи их обоих, переплетаясь, тянулись еще с той стороны, из прошлого мира…
Запахи?
Он с силой втянул воздух. Да, так и есть.
– Чуешь ее… Сэнсей? Да, она рядом. Только перепрыгнуть через провал. Но через него не перепрыгнуть.
Сэнсей подобрался. Он все еще ожидал, что сейчас вернется боль – но ее не было: раны не последовали за ним в этот мир. Впрочем, не последовало и прежнее тело, могучее. Жалко: он успел к нему привыкнуть. Хотя счастье и то, что сейчас он в изначальном теле, а не в позапрошлом.
Д’Ангулем совсем недавно прошел здесь. Вот его следы по эту сторону провала, а вот – воздух им не преграда – по ту. Да, запах доносится через воздух, но ведь не мог же кот перемахнуть в таком месте, где даже огромный волкодав если и перескочит, то лишь с полного разбега?
Или мог? Как-то ведь он ходит по этим мирам, ни в одном из которых его никто не видел…
– Думаешь, тебе дано последовать за моей и твоей госпожой, пес? Если так – попробуй! Вызволи ее, пес. Тот, кто встретил ее по ту сторону – он ждет, купаясь в детских голосах, наблюдая за игрой на льду… сидит у костра под защитой базальтовой скалы… ходит в тумане, как в облаке… Он может и не захотеть выпустить ее, Сэнсей – если кого-нибудь из нас не будет рядом…
Сэнсей отошел, примериваясь, как и где лучше оттолкнуться лапами – и принюхиваясь: прыгнуть нужно точно по ниточке запаха, как по мосту.
– А тот, чье сердце сейчас бьется у нее в животе…
Человек недоговорил. С усталой безнадежностью махнул рукой.
– Иди к ней, пес!
Сэнсей прыгнул.
– Тихо, Андрусь, сейчас поедем…
Малыш ерзал в своем креслице, укрепленном на заднем сиденье. Сворачивал ухо резиновому кролику, недовольно надувал губки. Сэнсей строго посмотрел на него.
Тян вышла из машины. Постояла на обочине, вглядываясь в облако, дремлющее ниже уровня дороги. Немного поговорила с каким-то незнакомым человеком. Сэнсей внимательно наблюдал за ним: тот не выглядел опасным, но мало ли что…
Маленький Анджей тем временем наконец ухитрился выбросить своего кролика. Игрушка шлепнулась на дорогу.
Тян вернулась. Подняла кролика с земли, осмотрела прокушенное насквозь резиновое ухо. Покачала головой.
Ничего страшного. Сэнсей не мог ей объяснить, но она вскоре сама узнает: младшему хорошо известно, что кусать живое нельзя.
Может быть, он, когда вырастет, расскажет ей, кто его этому научил.
Ирина Родионова
Последний глоток света перед тьмой
…Они затаились где-то там, внизу, под огромным массивом воды, немые и слепые, безвольные и слабые, с хрупкими тонкими конечностями и огромными, заполненными чернотой, глазами. В этой абсолютной и глубокой тьме время студенисто застыло: то и дело она, совсем крошечная, ломкая и зыбкая, приподнимала голову на тонкой шее и всматривалась сквозь полупрозрачный пузырь в кромешную темноту. Вверху колебалось маленькое голубоватое пятнышко, едва различимое, настолько неясное, что порой ей казалось – это лишь иллюзия. Голова работала как часы: тикали мысли, переплетаясь и сливаясь, с помощью своего воображения она пыталась населить холодную воду всем тем, что приходило на ум: красивые узоры, такие же тонкокостные, но сильные животные, россыпи точек и пузырей, полосы света и тьмы, кусочки обломанных эмоций. Ей категорически не хватало опоры в мыслях: она помнила что-то колеблющееся за границами сознания, большой короб, в котором тепло, запах чего-то сладкого, рассыпчатость на руках и зыбкое ощущение… счастья? Это было настолько тонким, что стоило ее мысли вцепиться – и кружево расходилось, становясь лишь горой истончившихся, рвущихся от старости ниток. Узоры она плела из пузырей, нитками ей представлялись тонкие стебли чахлых водорослей, едва держащихся за жизнь на немыслимой для них глубине.
Она росла. Ждала. Совершенствовалась.
Мать проплывала над ними пару раз – огромное пятно черноты, еще более глубокой и сосущей, чем вода, чем весь мир вокруг – в такие моменты маленькая всегда замирала, раскрывая огромные, почти не видящие, покрытые пленкой, полуслепые глаза, и в восхищении провожала гулкое, тяжелое существо взглядом, даже самой душой, если только она была в ее странном, узловатом теле.
Это было приятно. Это успокаивало.
Когда где-то у самого светлого пятнышка появилась серебристая, едва различимая, похожая на волосок, труба, маленькая затаилась в страхе. Труба покрутилась, прожигая воду бессмысленно таращащимся зевом, и вновь неспешно уплыла к вершине, оставив ее жить в темноте одну. Снова одну – крошечную, испуганную, ничего не понимающую. Однако труба возвращалась еще не раз, чтобы провернуться пару раз вокруг своей оси и воспарить в холодном сумраке в недосягаемость.
Она вновь росла – заметно удлинялись конечности, на которых нарастали бугры и зубцы, вытягивалась голова, глазницы становились сплошными провалами, но видеть она начинала все четче, все яснее. Ей приходилось собираться в комок, обхватывать свое тонкое, но уже наливающееся силой тело длинными подобиями рук и все чаще задирать подбородок ввысь, вглядываясь в голубое пятнышко.
Ждала.
Пока однажды оболочка не лопнула беззвучно в тишине, опадая молочно-бесцветными пеленами на дно. Она взбрыкнула, хватаясь длинными, скрюченными пальцами за зыбкую поверхность, и только тогда ощутила невесомость – легкую, воздушную, свободную. Увидев, как рядом черные тени вспарывают оглушающую темноту, едва различимо силуэтами устремляясь к голубизне, взмахнула руками и ногами, отрываясь от илистого, склизкого дна и видя, как темнота всасывается словно сквозь воронку, уступая место синеве, а затем и голубовато-серой поверхности, расчерченной бликами багряных оттенков.
Они выныривали, и она вместе с ними, делая первый глоток воздуха, ударяющего в голову упругой волной горечи, рассматривая воду, уходящую в горизонт, и близкий берег, где мельтешили точки, где раздавались гулкие взрывы и треск чего-то пугающего.
Где пылало и билось в истерике небо.
Рядом взревел мотор, и истошный человеческий вопль развернул головы всех чернеющих существ, качающихся в большой волне:
– НЕТ! Секунду! Я не заснял!
Она поняла его – никогда не слышавшая до этого человеческой речи, все же уловила смысл, почувствовала ясность нутром и, развернувшись, мощно погребла к широкой лодке, желая поближе увидеть неведомое, но смутно знакомое существо – с тонкими небольшими руками, белыми пальцами, держащими штатив с набалдашником и бешено размахивающими им по сторонам. Прежде чем, рыкнув, лодка унеслась в пену, разрезая большие волны покосившимся носом, она успела разглядеть широкое лицо с зелено-серыми, пылающими страстью глазами, с улыбкой восторга, с раскрасневшимися щеками и взлохмаченными длинными серебристыми волосами. Она испытала что-то похожее на чувство сопричастности – ее на мгновение обдало страстной жаждой увидеть, познать, почувствовать.
– Глефы!!! Жми! – орал кто-то, и вскоре лодка стала еще одним пятном в ее жизни, только теперь черным.
Так она узнала, что зовется Глефой.
На берегу было пусто и ветрено – Глефа выползла из моря сначала на брюхе, волоча непослушные ноги, а потом, дрожа, все же смогла подняться, распрямиться во весь свой рост, оглядеть мир. Впервые с высоты, а не из самых глубин. Глянцевая, черная, покрытая капельками воды, она пробиралась по песку, увязая в нем, раскрывая и закрывая мощные челюсти, катая кислород во рту. С набережной, одной из улочек вдалеке, ее увидела худенькая девчушка в текущем от моря потоке людей, округлила глаза и зашлась бешеным ревом, распахнув большой круглый рот. Глефа почувствовала себя невесомо, будто нащупала тонкую нить-связку, но это чувство смыло в небытие будто соленой холодной волной. Кто-то подхватил девчонку на руки и быстро побежал сквозь толпу, не оглядываясь на черный длинный силуэт.
Глефу это удивило – она осмотрела собственные руки с наростами, сжимая подобие пальцев, и двинулась по берегу, ощущая бурлящий внутри голод. Есть хотелось страшно, но эти бегущие муравьи, уносящиеся со всех ног, вовсе не пахли вкусно или маняще – они боялись ее, и это было странно. Похоже на… смущение? Недоверие? Огорчение?
Она не осознавала натуры своих чувств, не знала, что ей делать дальше. На берегу из лодки выгружались люди, толкали и бросали друг друга, кидаясь в узкие переулки, как в омут. Глефа поковыляла к ним по песку, но люди бросились врассыпную, испуганно крича и махая руками. Последним увлекли за собой того странно светловолосого мужчину – он до последнего сжимал штатив в руках, снимая ее, и в глазах его прыгали чертенята.
Над головой затрещал вертолет.
Глефа двинулась в город, и только тут поняла, НАСКОЛЬКО ей не рады – грохот, крики, пальба. Она продиралась по улицам, перешагивая через людей, закрываясь руками от жалящих пуль, умоляюще таращилась в небо и только раскрывала рот, не в силах вымолвить не звука. Люди обтекали ее широким потоком, кто-то самоотверженно бросался, молотя по ней руками, а Глефа все шла, протягивая к ним руки, пытаясь поделиться собственными чувствами, собственными эмоциями – небо над головой, вокруг лишь воздух, без давящих тонн ледяной воды, и она, большая, сильная, прекрасная, прямо перед ними… Глефа махнула рукой, отгоняя надоедливый кусок железа, что больно жалил без передышки, и, зацепив пальцами, уронила прямо на землю – взрыв заставил мир вздрогнуть, пламя вспыхнуть и взметнуться к небесам, а крики агонии затопили пространство вокруг.
Боль становилась нестерпимой, по рукам текла черная густая жидкость, пахнущая железом, – кровь, только иная. По пути встречались искореженные, искалеченные трупы таких же, как она, – скрюченные, застывшие, пустые оболочки без права на дыхание. Люди бежали, в воздухе раздавался приближающийся треск. Глефа в немом крике выплеснула боль в небо и побрела обратно, стискивая раны. Голод топил в себе даже боль.
В нее стреляли отовсюду – с земли, с воздуха, даже из моря. Отчаявшись, она хватала машины, балки, людей, швыряла их, кромсала, отбрасывала, крича и вопя, захлебываясь этим криком. Небо вокруг разгоралось жаром, кожа шелушилась и ссыхалась, а чтобы утолить голод, она пропихнула в глотку что-то, что попадало под лапы. Мерзко. Но помогает.
И она ела дальше, давилась, но ела.
Возможно, у самого моря Глефе показалось, что она увидела отсвет серебристых волос и восхищенные происходящим глаза, но толпа текла вокруг быстро, испуганно, крича и мельтеша, так что это могло показаться лишь очередной иллюзией, вроде голубого пятнышка над головой.
Входя в море, она окрашивала соленую воду черным. В спину ей стучала дробь, выбивая последние силы. Горечь в груди разливалась вплоть до самых кончиков пальцев, провалы глаз жгло кислотой, она вся сгорбилась и сжалась, пытаясь стиснуть в себе эту боль. Глефа обернулась на мгновение, охватив взглядом пылающий, павший город, и скрылась в холоде с головой.
Там был покой.
И тишина.
Сон был долгим и мягким – в тугой пелене было темно и сладко. Куколка цедила капли телесного блаженства, чувствуя, как зудят и заживают раны на теле, как мерно и спокойно бьется сердце – не людское, а исковерканное природой, качающее черную жидкость, затаившее в себе обиду. Помнящее боль и отчуждение, каждый удар, каждое гневное и испуганное слово. Сердце, которое все пыталось затянуть невидимые дыры, но никак не могло этого сделать.
Все это долгое время, засыпая и пробуждаясь, она мучилась лишь одним вопросом: «За что?»…
Плыть большим, могучим, обтекаемым телом, взрезая воду, было приятно – погружаешь на глубину и уходишь в сплошное спокойствие, выныриваешь, подставляя округлые бока солнечным лучам, ощущаешь тепло на коже. Сказка.
Первое время, помня страшный опыт, они уходили далеко-далеко от берега и резвились в волнах, обдавая друг друга фонтанами и расслабленно балансируя у самой поверхности. Питались рыбой, скрывались от чадящих черным дымом, ободранных и ржавых редких катеров.
Однако все когда-то надоедает и съедается скукой – не выдержав соблазна, они небольшой стайкой подплыли к берегу, к его скалистой стороне, где редко можно было увидеть заблудшего человека. Песок золотило светом, скалы краснели рудой, кое-где чахлые деревца посылали на воду изумрудные блики. Она поплыла на мелководье, издалека увидев в воде босые темные ноги, поднимающие муть резкими движениями стоп. Сородичи испуганно гудели ей вслед, но она не оборачивалась.
Серебристый блеск волос видно было даже не зрением, сколько чем-то старым, давно похороненным в сердце, быстро и сильно качающем черную кровь. Запахло морской солью, выбелившей торчащую из воды скалу, страхом вкупе с человеческой паникой, и дымным жарким воздухом.
Она окунулась в прохладные воды моря, чуть остудившие пыл и упокоившие широким поглаживанием по черной, огромной спине.
– Дальфины! – закричал мужчина, сидящий на камнях, далеко от нависающих скал, у самой кромки, где светлое мелководье с некрупным золотистым песком уходило в чернеющие глубины. Он подставил ладони рупором, усиливая звук, но голос его был негромким и бесцветным. Призывающим, но опустошенным.
Дальфин.
Так она узнала, что стала дальфинихой.
Подплыла, немного опасливо косясь маслинами глаз, но желая поддаться тому всепоглощающе восторженному, одержимому взгляду, когда утлая лодка уносила его все дальше и дальше от черного, тонкого тела. Доверяла этому взгляду.
Дальфиниха подплыла близко, почти касаясь обтекаемым боком худых голых ног с поджатыми бело-серыми пальцами. Он протянул руку и бережно, осторожно коснулся ее глянцевой, гладкой спины, в то время как лицо его оставалось бесстрастным, каменным. Она вытянула голову над поверхностью, моргая влажными глазами, и примолкла, вглядываясь, пытаясь разгадать его загадку.
Теплая человеческая рука гладила черную кожу, окуная пальцы в морскую воду. Его торчащие в разные стороны, седые, светлые волосы стали гораздо короче. Неровно обрезанные, они заметно потускнели, но их слабоватый блеск отражался в черных зрачках дальфинихи, дробясь мелкими камешками света.
Откуда-то со скал доносился слабый дымок костра и жарящегося мяса – дальфины на горизонте опасливо били хвостами по поверхности и фыркали водой, но на вершине людей не было видно, и дальфиниха оставалась у человека, подставляя громоздкую морду под его ладонь.
Молчание не было тягостным или давящим, мужчина был погружен куда-то глубоко в себя, дальфиниха наслаждалась кратким моментом спокойствия. Его рука успокаивала, даровала поддержку и чувство единения, которого ей так не хватало в черных глубинах. Просто быть кому-то нужной, с кем-то связанной общим прошлым и разделять краткие мгновения настоящего. Вот так, в молчании и солнечном свете, соединяясь касаниями. Море мерно и тихо бормотало, убаюкивающе слизывая со скал наросшие буроватые водоросли.
– Эх ты, дальфин, дальфин… Плаваешь себе, таращишь глаза, а вся ваша наука… Все мои исследования… А, к черту! – Он отдернул руку и спрятал лицо в ладонях, раскачиваясь как маятник. Дальфиниха окунула голову, смачивая ссохшиеся глаза, и вновь вынырнула на поверхность, практически укладываясь головой на колени к нему. Мужчина одним глазом, сквозь пальцы, посмотрел на нее и буркнул тихонько:
– А жена моя и сестренка младшая не пережили этой мрыги… Пока я с камерами за вами по всему морю носился, их разорвали глефы… Иронично, правда? – Улыбка тронула его губы, но глаза оставались холодными, а руки начали едва заметно подрагивать. – Стоит ли вся эта наука жизни моей жены, моей сестры? Стоит, наверное, в глобальном смысле, а так – да черт его знает.
Она молчала, только касалась кожей человеческого тепла, пытаясь продлить моменты спокойствия. В его голосе было столько обжигающей боли, что сердце вновь испуганно застучало, но то, как он себя с ней вел, как не боялся и не причинял боли, заставляло ее держаться рядом, надеяться, что это не окончится мгновением.
Он размашистым движением последний раз провел по ее голове, едва ощутимо щелкнул по носу и поднялся на ноги, натягивая на влажную кожу стоптанные кроссовки, и начал выбираться из скал на берег. Перепрыгивая на каждый новый камень, он все больше сутулился, будто придавливаемый грузом возвращения от бесконечной морской глади в обугленные городские руины, все еще хранившие в своих недрах прах и кости. Она плыла за ним, рядом, низко гудя, пытаясь привлечь внимание, пока брюхо не заскребло колючим песком, а солнце не стало прижигать пологую спину. Он карикатурно балансировал, шагая со скалы на скалу, пошатывался и пару раз чуть не свалился в воду, но все же добрался до отвесного склона и начал взбираться на него – худой, костлявый, скрюченный.
На берегу стояли люди – их группки на такой высоте выглядели черными столбиками. Они стояли почти неподвижно, очень тихо перешептываясь, все еще пытаясь поверить в то, что видели пару мгновений назад. Как совершенно сумасшедший мужчина ладонями обнимал огромного дальфина.
Он поднялся на вершину – его подхватывали под руки, помогали забраться, и вот он уже стал одним из пятнышек – черным, едва различимым, вытянутым. Поднявшись, ни разу не обернулся.
Она уходила в море с сородичами, чуть отошедшими к горизонту, испуганно трубящими, но все же не бросающими ее на произвол судьбы. Они плыли медленно и степенно, уходя все глубже и глубже, погружаясь к темному, но такому спокойному дну.
На сердце у дальфинихи было тяжело. Она и сама не знала, почему это грызущее чувство прочно обосновалось в ее нутре, но каждый раз, вспоминая потухшие глаза и жалкую улыбку, ей вновь хотелось выйти на берег, подняться на своих с трудом разгибающихся коленях и сделать пару шагов ему навстречу.
Сама не зная почему.
Снова темнота, буравящая едва различимое топкое дно, на котором колышутся большие, полупрозрачные, заполненные студнем яйца. Стоят близко-близко друг к другу, прижавшись выпуклыми боками, будто хотят согреться. Огромные тонкие черные глефы вот-вот разорвут оболочку и вынырнут в первый раз, увидев над головой россыпи звезд и чадящий город неподалеку.
Счастливые.
Сколько у них еще впереди.
Она проплыла над ними, огромная, неповоротливая, громоздкая, и задумалась на мгновение – смотрит ли кто-то на нее сейчас, в темноте, полуслепыми глазами сквозь тонкие веки? Как когда-то она, свернувшись в тугой клубочек, провожала взглядом неясную тень гигантского материнского тела, плывущего сквозь ледяные воды?
Она и не заметила, как выплыла на поверхность – там едва-едва зарождался рассвет, и робкое солнце вышелушивало из темных волн всю стужу, лаская багрянцем линию горизонта. Дальфиниха подпрыгнула, купаясь в робком свете, чувствуя, что осталось недолго. Ее жизнь подходила к концу, и ей хотелось взять от этого мира всю его свежесть и весь этот цвет. Все тепло.
Резвясь в волнах, она слишком близко подплыла к берегу, и слишком поздно заметила замершего на небольшом возвышении мужчину, приложившего ладонь козырьком ко лбу, прикрывая глаза от солнца. Он крепко стоял на земле, широко расставив ноги, выпрямив спину и выставив первым лучам широкий живот. Он заметно округлился за почти двадцать лет, и в первое время она его даже не узнала за этими торчащими щеками, широкими руками и всей фигурой – он стал более статным, спокойным в движениях и позе.
Она прыгнула прямо перед ним, кувыркнувшись в воздухе, как самый обычный дельфин, подставив брюхо теплу, выгибаясь и показывая – я тоже не просто так провела все это время, видишь. Может, ей показалось, но он улыбнулся – широкая ухмылка спокойно, как влитая, легла на лицо.
Из разномастной палатки на вершине вынырнули две девчушки, лет по семнадцать, с заплетенными косами, хохочущие, быстрые, тоненькие. Они подлетели к нему и повисли на шее, тесно прижимаясь, ощущая надвигающий апокалипсис, испуганные, но искренне любящие. Увидев дальфиниху, испугались, спрятались за спину, а он объяснял им что-то тихо, неторопливо, спокойно.
Девчушки с интересом разглядывали ее огромную тушу, и она отвечала им тем же.
Дальфиниха вынырнула у самого берега, задирая морду, прощаясь с его дочерьми, с миром вокруг, с ним. Он был первым, кого она увидела, – молодой двадцатилетний парнишка, юный, самонадеянный, верящий в бесконечную пользу науки, уже успевший обрести огромную любовь и поклясться в вечной преданности, обрести надежду и потерять ее в тот же миг. Он же стал и последним, кто встретится ей в этой жизни – сорокалетний мужчина, уверенный в себе, довольный жизнью, сделавший свой выбор и считающий его единственно верным. Главное, что теперь он четко знал, чего хочет в жизни и за что будет бороться.
Семья. Он обрел себя в ней и искренне был в ней счастлив.
Он кивнул ее мыслям, обнимая дочерей за плечи, и направился к палатке. А она вновь поплыла в глубину, ощущая смутную радость от того, что жизнь теперь его полна смысла. И этот, в целом совершенно незнакомый ей человек был очень дорог ей, может потому, что встречался в самые важные моменты, которые навсегда отпечатались в ее нутре.
Дальфиниха плыла и плыла прямо в солнце, которое выглядело лишь пятнышком на ненатуральном, почти картонном небосводе, вспоминая широкую мужскую фигуру, и перед глазами ее возникала сама собой надпись: «Новый цикл – новая жизнь». Она вспоминала. Затертый плакат в почтовом ящике в подъезде, где пахло кошками и борщом, крошечные сандалики, шелест листвы в парке после полудня, жаркое солнце на пляже, где песок забивается даже в самую душу. Вспомнила горячий воздух, удушливый жар, земную тряску и огромную волну.
А потом вспомнила черноту, и прохладу яйца, и первый вдох кислорода, и небольшой ободранный катер, качающийся на волнах.
Она прощалась с миром и плыла все вперед и вперед, далеко-далеко, где не кружат чайки, не плавают пакеты и не слышен людской гул. Плыла, а мир вокруг нее все светлел и светлел, теряя сумеречные тона. Колкая боль в душе растворялась талыми лужицами, принимая в себя спокойствие и гармонию перед скорой встречей со смертью. Прощая.
Над городом в последний раз в этом цикле поднималось солнце.
Татьяна Тихонова
Второй
Солнце клонилось к горизонту. Тени выстраивались возле приземистых домов, громоздились друг на друга. Небо белесо-голубое, в разводах, будто кто пролил в него молоко, да так и оставил… Скоро придет третий, сменит. Иначе нельзя. Иначе сон возьмет свое, а это беда.
– Сейчас ты меня не понимаешь, тебе все равно, – говорил десятник Гул, его лицо добродушно шевелилось бровями, щеками, редкими колючими усами, – ты был слишком мал, чтобы помнить. Но когда увидишь, как волк рвет кого-то из своих, как кровь хлещет из того, кто вот только что дышал и жил, вспомнишь мои слова. Не спи. За нами город, клан воинов – это все, что защищает его от волков. А они совсем озверели в последнее время. Зла такого и старики не помнят.
Второй мрачно смотрел на лес. Глаза его, близко посаженные, внимательные, будто цеплялись придирчиво ко всему. Вытянувшись вперед, он прислушивался. Тревожно встряхивался и опять замирал.
Развалины большого города лежали чуть правее, вдоль реки. Жители давно ушли оттуда. Выстроили частокол и укрылись за ним. Чтобы спасти детей и своих близких. Теперь все живут вот за такими стенами. Маленькие поселения разбросаны по степи и над оврагами.
Пришли в упадок города, дороги, школы, больницы – все, чем гордились. Теперь можно только растерянно удивляться некоторым вещам… неужели мы такое умели. А люди… а что люди… их никто не видел, ни Второй, ни его друзья. Только старики рассказывали, как рассказывали им. Будто бы один безумный ученый, добравшись в эти места, долго жил здесь. Изучал жизнь разумного и неразумного стада. Вел беседы со стариками.
«Ходили слухи, – говорил Ученый, – что разумные стада давно исчезли, часть ушла к людям, часть съедена волками, часть ассимилировалась и уже и не помнят своих городов! Потомки Молли, кто бы мог подумать! Ну разве можно так бояться волков?» – удивлялся он.
Подолгу закрывался в лаборатории. А потом объявил, что получил химеру, состоящую из волка и одного из неразумных. Кто же не знает, что такое волк. Все знают – зверь, ночной ужас. Ясно-понятно, кто такой неразумный. Жующее, шелковистое, пасущееся, сонное, вот что это такое. А что такое химера, никто не знал, и посмотреть ходили все. Это существо поселилось на цепи возле дома Ученого. Обросшее серой шерстью, оно походило на неразумного, было невероятно добрым и глупым, а однажды спутало руку кормящего с едой.
Тогда Ученый сказал, что не будет больше так рисковать, он сделает проще. Через некоторое время народ зашептался: «Ученый-то теперь мальчишку, сироту, что без руки остался,
Ученый же лишь улыбался: «Ничего ему не сделается, а страха у него не будет». Часто выводил мальчишку на крыльцо своего дома. Мальчик видел в толпе детей, бежал к ним. А дети пугались его. Он был выше всех, широк в груди, неловок. Быстро набирал скорость. Ногами тяжелыми и мосластыми подминал под себя двор, взбивал пыль, с радостью нарезая круги за сверстниками. Смешной, неуклюжий. А в глаза заглянешь, оторопь берет – там непонятное.
«В моей груди сердце волка». Так рассказывал тот, который остался без руки. А что там было у него в груди на самом деле, никто не знал. Поселение, где все это случилось, стояло почти у границы с землями людей. Было меньше всего разрушено, стена вокруг него высилась каменная. Время от времени десятник Гул собирал мальчишек, оставшихся без семьи, и уводил туда.
Второй вздохнул. Что бы ни билось сейчас в его груди, то время вспоминалось хорошим. Там, в том времени, еще живы все его друзья. И Луг, и Мел, и Туман. О них очень заботились. Они много тренировались, учились защищать, и были надеждой. Они и теперь – единственная надежда…
Сменщик пришел вовремя.
– Пока далеко, – сказал Второй. – За дальним яром.
Тот кивнул. Говорить больше ничего не хотелось. Да и что говорить, вой протяжный и многоголосый тянулся вот уже часа три, едва из леса поползли сумерки. Но так было каждый день. Каждую ночь. Ко всему привыкаешь.
Второй спустился по теплым, нагретым за день бревнам. Дорога, перемолотая сотнями ног, усыпанная сладко пахнущей и колкой соломой, петляла среди домов. Выпала роса. Второй изредка встряхивал головой, раздраженно щурился.
Он торопился, прислушивался по привычке. Пока вой не смолк, пока не перешел в хриплое дыхание приближающейся стаи.
Стадо – оно и есть стадо. Погибают крайние, потом следующие крайние, потом следующие за ними крайние. Хочешь выжить, живи в стаде. Локоть одного чувствует локоть другого. Упал один, второй подхватил его ребенка и вырастил. На том держится город. Когда город решил сделать своих крайних подобными волкам, Второй не знал.
«Знание как колючка, застрявшая в шерсти, – говорил Лидер, – ни самому покоя, ни другим. Но с паршивой овцы хоть шерсти клок, в ученые, в ученые их. Отдельный дом, отдельные ясли их детям, чтобы не мешали другим. Одиночество, что может быть хуже. Стадо спасает от одиночества».
Лидер. А раньше, говорят, был другой Лидер. Кто его знает. Раньше вообще не было разумных и неразумных, стриженых и нестриженых, было одно стадо, с которого люди брали шерсть и мясо. А у людей, говорят, вообще нет стада. Значит, он, Второй, и есть человек? Не нужно было ему стадо. Мешали ему локоть справа и слева. Но воины все такие. А может, это волки такие. И он, Второй – теперь тоже волк? Волк он и в стае может, и один неплохо перебьется.
Второй шел, втянув голову в плечи, привычно считывая все звуки и запахи, усиленные в десятки раз. Они гудели в голове, как пчелы в улье в жаркий июльский день.
Разговоры тихие в домах, у стола за вечерним чаем… Ших-ших – чиркают по траве его шаги, отражаясь от стены дома… Легкий вздох ребенка во сне в замкнутом глухом пространстве спальни без окна… Мягкое и тихое – радость… надо же, тепло какое… Шшшш – шелест травы придорожной идет мусорно и надоедливо, режет кромкой ненужного звука картинку на части…
Город небольшой, улицы темные и узкие. Слышно дыхание сотен жителей. Спокойное и ровное. Слух на дежурстве обостряется, и чутье делается звериным. Хотя откуда живущему в стаде знать, какое оно на самом деле у зверя. Уж точно не такое, как если возвращаешься из отпуска, когда долго не видел крови. Тогда мир вокруг кажется тихим, укутанным пуховым одеялом облаков, звенит кузнечиками и дышит разнотравьем, ты сыт и полон этим миром, самим собой и Дымкой.
А тут запахи и звуки гремят, обступают, тревожат, держат начеку. Будто стоит туманище, ты никого не видишь, лишь чуешь, как капает голодная слюна за спиной…
Ночь тихая и безветренная. Запах сена тревожит, спать не хочется. Дойти до сенных валков и тепличных улиц. Здесь никого. Только там, возле качелей, у яслей, виден тонкий, будто хрупкий силуэт. Дымка поеживается в ответ, мягко смеется. Трется щекой о щеку. В ее шепоте улыбка, знает, что он и слова не может сейчас сказать. Потом. Ее дыхание, запах накрывают его с головой. Снова и снова тянутся друг к другу. Уснули только под утро.
Разбудил дождь. Но в сене тепло. Не хочется ни о чем думать, лишь лежать и сквозь шорох капель по сену слышать дыхание Дымки.
В этой сонной тишине послышались шаги. Кто-то быстро идет, останавливается и снова почти бежит. Но десятника не узнает по хромоте только новобранец. Здорово ему тогда досталось, он об этом ничего не рассказывает.
– Отставить меня жалеть, устроили тут, понимаешь! – заорет на тебя и добавит тихо, уставив взгляд куда-то сквозь тебя: – Тогда просто досталось всем, парень…
Сейчас Гул бежал, припадая на больную ногу, касаясь всего, что могло удержать его в равновесии. Слышно, как раз-другой задел за валки, тихая ругань, опять упор в мокрую балку, поскользнулся.
– Второй! Ты где, волчья сыть… чую ведь, рядом… найду…
– Здесь я, не кричи.
Что-то случилось. Второй обернулся, Дымка, взъерошенная и сонная, с тревогой следила за ним. Еще бы, вся семья вырезана волками, в общественных яслях они вместе воспитывались. Тогда ученые и отобрали сирот-мальчишек для отправки к людям. И имя тогда же отобрали.
– Ненавижу твое имя, – сказала однажды Дымка, – буду звать тебя Дым, как деда моего звали.
Это старый Дым ей рассказал, как в давние времена целый Город ушел к людям. Помощь им обещали и защиту от волков. Сначала за стрижку, а потом и за мясо. «Как такое возможно!» – возмущенно хлопала доверчивыми глазами Дымка.
Встречи их были украдкой: «Можно, но лучше нельзя», – говорил об этом Гул.
Нельзя привязываться ни к кому. Крайние. На погибель первые. Капканы ставить, волка чуять да первыми полечь или кровь отравленную по волчьему племени пустить – это можно, потому что нет страха перед волком. А дети и женщины в подполье успеют спуститься. И город жить будет.
Второй поспешил за десятником по дороге, ведущей из города. В домах еще не горел свет, тихо падали капли с деревьев после ночного дождя, с огородов на крышах тянуло укропным духом. Где-то послышался стук калитки. Звуки мирные и тихие, и не подумать, что рядом случилась беда. Но Гул просто так не прибежит.
Ступали они неслышно, шли друг за другом, присогнувшись. Десятник был пониже ростом, шире, и седой совсем – шкура его будто солью присыпана. Взгляд тяжелый из-под лохматых бровей скользнул по Второму неприветливо.
– Поможешь мне. На Клеверной дом ночью вырезали. Шестеро. Все капканы обошли, но один попался. Еще живой, матерый, ученым надо переправить его. Боюсь, один не справлюсь. Дрыхнете все на точке, гады.
– Сам там постой, когда от запаха воли выть хочется, – огрызнулся Второй.
– Опять свое завел, «воля» ему… Вот погонит стадо прочь от себя, один останешься, почуешь тогда волю… Воля… Овца ты в волчьей шкуре, посмотри на себя… Третий вон, наверное, тоже на волю захотел.
– Где он?
– А нет его. Вышка пуста. И след простыл.
Второй и десятник замолчали. Перешли на рысь. Гул скрылся в плотной стене сырого тумана.
Сквозь мокрые белые клочья пелены послышалось дыхание бегущего. Прерывистое. Гонит быстро и легко. Дух звериный, тяжелый, идет от него. Молодой волк, голодный. Жадно тянет носом воздух, встряхивается, слышно, как шебуршит шкура от холки до копчика. Фыркает, зло выдыхает. Звуки гремят, надвигаются, ноги зверя подминают торопливо дорогу под себя. Ближе, еще ближе. Шаг бегущего сбился. Утробный голодный зевок. Клацнули зубы.
Десятник где-то впереди, в тумане, захрипел. Потянулся острый запах близкой крови. Страха нет, придавливающего тяжестью исконного страха жертвы, что помнится с той страшной ночи. Когда он, совсем ребенок, заползши в щель между сундуками и припав щекой к шершавым доскам пола, ждал. Но сытый волк лишь всосал шумно воздух над ним, постоял, качнув большой, мокрой от крови мордой. И ушел. Повезло, тогда просто повезло.
Сейчас густая влажная пелена заволокла все вокруг. Появились из тумана ноги, вымахнули из белых клочьев, разбрасывая в стороны гремящие, хлюпающие и чвакающие сырой травой звуки. Скрежет врезающихся в землю и корни когтей. Опять зубы лязгнули.
А страха не было. Была ярость, захлестывающая волной, перехватывающая горло в странный рычащий звук, сужающая мир до точки впереди, до цели.
Второй боднул в толстые шишки коленей. Подпрыгнул и хрястнул ногами в грудь отлетевшему на спину волку. Раздался хруст. Волк хакнул, вскинулся тяжело, начал подниматься. Следующий удар ногами пришелся по голове зверя.
«Если не ты, то тебя, – говорил всегда Гул, когда мальчишка медлил в тренировочном бою, жалел противника. – Вот сейчас стоишь столбом, как дурак последний! А он тебя опрокинет за ноги, да в глотку. Сам сдохнет, но и тебя прихватит. Бей, говорю!»
Волк захрипел и откинулся, уставился, застывая, в моросящее дождем небо.
Второй дернулся в сторону, в туман. Покатился под уклон с дороги, скользя по мокрой траве. Запах десятника, резкий, клокочущий, чуялся совсем не далеко. Запах Гула, и не только. Волк, еще один, совсем близко. Они всегда идут из леса цепочкой, один за другим обходят стену, ищут…
На галечной отмели, возле ручья, вывернувшись неловко, лежал Гул. Живой. Точно живой. Кровь из порванной груди толчками выпихивалась, собираясь в лужу и тут же впитываясь в землю.
Видно было, как десятник полз, кровавый след тянулся к капкану. Гулу повезло, очень повезло. Глаза волка, злые, набрякшие болью, встретились с глазами Второго. Зверь ощерился, захрипел, шерсть на загривке встала дыбом. Вскочил и потянул капкан за собой, завертелся вокруг железяки, взвыл, прыгнул в сторону Второго. И свалился как подкошенный. Перебитая кость осколком торчала из ноги.
Этот подождет, никуда уже не денется. А вот Гул…
– Брось меня, Дым, – просипел Гул.
– Здесь недалеко… Бросить, ага… ты бы меня бросил? Молчишь… Вот то-то же, – прохрипел Второй, взвалив на себя десятника. – Отъелся ты в отпуске… Ты лучше скажи, откуда имя мое знаешь?
Тот молчал.
Серый день в приемном покое сеялся сквозь старые, изношенные жалюзи, отпечатывался полосами на деревянном исшарканном полу. Больница и все в ней давно пришло в упадок. Врач, казалось, тоже пришел в упадок, так он был стар – невысокий, совсем седой, одетый в когда-то белый комбинезон. Грустно сказал:
– Сегодня уже восьмой.
Глаза его, выцветшие и строгие, скользнули по лицу Второго. Быстро, будто невзначай. То ли боясь обидеть неловким любопытством, то ли опасаясь понять что-то.
Старик отвернулся и начал ножом разрезать разорванную в клочья одежду десятника. Второй молча шагнул к столу, стал помогать. Гул дернулся, застонал, кровь вытолкнулась из рваной раны на груди.
– Тих-тих, – прошептал Второй, но тот опять провалился в забытье.
Когда одежда была убрана, лекарь строго сказал:
– Теперь я сам.
Но не прогнал. Принялся очищать раны. Инструменты звонко стукали, падая в лоток. Наконец врач наложил последний шов:
– Тяжелая рана, Второй, у твоего десятника. Мы не умеем лечить такие. Порвано легкое. Вряд ли выживет. Другой, обычный бы точно не выжил. Но вы не такие, как мы, парень. Будем надеяться и ждать. Может, волчья суть живучее будет. Третьего тоже два часа назад за стеной нашли. Вернее, то, что от него осталось. Каждый день волки приходят. Хочется, чтобы не наступал новый день… чтобы больше никого не терять…
Второй молчал. Глаза его устало следили за руками врача. За уверенными движениями, которые, может быть, принесут десятнику жизнь.
– Научи меня, – вдруг хрипло сказал он. – Я не хочу больше убивать, старик. Я буду старательным учеником. Буду помогать тебе.
Врач растерянно посмотрел на его забрызганное кровью, серое лицо. Покачал головой:
– Как же тебя звать, парень? А то все Второй да Второй. Ведь есть у тебя кто-нибудь, кто зовет тебя по-другому?
– Зови меня Дымом.
– Значит, Дым. Хорошее имя. Но вот ведь какое дело: пока ты есть, Дым, мне еще есть кого лечить. А взять тебя в ученики – потом… когда-нибудь. Когда придут лучшие времена.
Второй видел, что лекарь еле находит силы, чтобы не отвести взгляд, не обидеть. От напряжения задрожала его рука, державшая блестящий инструмент. И Второй опустил глаза.
– Ты прав, старик, – сказал он и пошел к выходу.
Оказавшись дома, Дым лег на пол, свернулся, подтянув колени к животу. Закрыл глаза. Мельтешило красным, белым, черным. Зеленая трава смешивалась с кровью. Мелькали лица, лица. Волк, Хозяин, Лидер. Дымка. Мама… Ярость душила. Гремящая, чужая. Дышал, будто бежал. Конечности вздрагивали. Открыл глаза.
Белая-белая стена.
Тень от вешалки, похожая на дерево.
Качается лампа.
И дерево-тень качается.
Качается и качается.
Скрипит и скрипит.
Встал на карачки и добрался, не поднимаясь, до родительского сундука. Стал рыться, искать. Там хранилось все, что осталось от отца с матерью. А осталось все, волки ничего из вещей не брали, они просто хотели насытиться.
Тряпки, тряпочки, полотенца, покрывала, мамино, отцово, сестренкино, тряпочная кукла, самая любимая, это не нужно, не то, опять не то, вот… Дым усмехнулся сам себе. Никогда в голову не приходило, что это понадобится.
Баночки с краской, засохшей и поблекшей от времени, стояли пирамидками на самом дне сундука. Отец однажды их принес с похорон друга, долго ворчал о том, как надо жить, чтобы потом, у самого края, жалеть о прожитой впустую жизни, и засунул в дальний угол сундука оставленное ему другом «на память».
Дым развел водой синюю краску. Краска помягчела, стала похожей на глину. Потом добавил воды. Широкие мазки легли на белое. Рукой – кисти нет. Перепачкался весь.
Известь подсыхала быстро. Синий на извести посветлел. Стал белесым. Легким и прозрачным. Облаком. Дым задохнулся. Появилось ощущение неба. Его собственного. Неба, которое никто, кроме него, не видел. Почему-то это сейчас было очень важно. Ведь когда говоришь с другом… с матерью или с отцом… есть такие разговоры, когда никто не нужен. А с Дымкой такие разговоры были все. С ней даже молчание было таким. Только для них двоих.
Дым быстро наносил мазок за мазком. Зеленый… не тот… еще… нет… все очень просто… Белый-белый свет, голубые облака, зеленая трава и тощие перелески там, вдалеке, отчего кажется, что мир никогда не кончается, он уходит туда, за горизонт, и еще за один горизонт… а если за этим горизонтом есть еще один и еще, если солнце встает сегодня, а завтра приходит вновь… это очень похоже на то, что у кого-то есть план. Значит, все это кому-то нужно. И он тоже, вот такой, у этого самого горизонта, тоже кому-то нужен…
Дым лег на полу под своим небом. И уставился открытыми глазами перед собой.
Нет первого, третьего, седьмого и десятника. Его очередь быть десятником. Это ничего. Мальчишки в школе воинов славные.
Вдалеке раздался звук отбиваемой смены. Дым умылся наскоро, переоделся в чистое, оглянулся на свое небо. Вышел на улицу. Начинало светать. Дышалось легко, легко шагалось, мокрая трава клонилась к земле, но солнце уже припекало, и легкий пух с иван-чая поплыл в воздухе. Вспомнились слова лекаря: «Когда придут лучшие времена…» Никогда они не придут, старик, эти самые лучшие времена. Никогда не придут… Если ничего не делать.
В больнице было тихо. Остро пахло лекарством, которым вчера лекарь обрабатывал рану, и горячим сытным варевом. Дым понял, что он давно не ел, со вчерашнего дня, и тут же забыл.
В приемном покое на диванчике дремал лекарь, скрестив руки на груди, посвистывая тихо на выдохе. Услышав шаги, шевельнулся, сощурился на солнце и строго спросил:
– Чего тебе, Дым? Спит твой десятник. Недавно проверял.
– Я пришел учиться. Есть работа для меня?
Лекарь только вздохнул. Сказал:
– А пойдем-ка перевязывать. Лоток держать будешь с инструментом, потом судно, потом завтрак. С ложечки кормить умеешь?
– Научусь, – упрямо сказал Дым. – Сейчас на смену схожу и вернусь. Сюда.
Старик рассмеялся.
Дым улыбнулся. Потом подумал, что с самого прошлого вечера, когда встретился с Дымкой, не улыбался. Будто много-много лет не улыбался. И тоже рассмеялся. Как если бы он был очень долго в темной комнате, искал то свечу и кресало, то дверь. И вдруг дверь открылась. Еще неизвестно, куда она и зачем, но стало хотя бы светло. И он не один в этой темной комнате, с ним Дымка, смешной старик лекарь и Гул…
Да, Гул тоже, наверно, с ним. Гул жив – значит, будет с ним.
Влад Круш
Юстин
Пролог
Много лет она будет ждать его по ту сторону костра. Ждать, пока он решится.
Много лет он будет молча смотреть в огонь.
Много лет он будет одинок, озлоблен и гоним, как волк, перед которым вдруг возникают в спасительной чаще красные шелковые флажки.
Глава первая
Вот он, костер, и вот она, монетка. Когда решишься – брось ее в огонь, сказала когда-то Анита. Она явится к нему, и с этого момента они всегда будут вместе…
Юстин вертел монетку в руках, сидя перед пляшущим в камине огнем. В большом доме царила мрачная атмосфера. Над головой скрипели половицы – это его люди расхаживали по комнатам, переворачивая все вверх дном и выискивая тайники. Когда-то, всего пару часов назад, дом принадлежал купцу. Теперь бывший хозяин лежал в сарае с перерезанным горлом: он выполнял кое-какие поручения для Юса-Садовника, а потом решил его предать.
Сверху спустился Автур, ведя под руку девушку. Та, сжавшись от страха, смотрела в пол.
– Вот, пряталась… Дочь, наверное.
Юстин поднялся из кресла. Обыскивать дом не было нужды – это всего лишь способ замести следы. Уйди они сразу после расправы, юная девушка осталась бы жить, а его руки не были бы в ее крови.
Девушка тряслась от страха.
– Я ничего не скажу, – взмолилась она.
Юстин зашел за спину девушки и достал клинок. Несколько долгих мгновений он не мог решиться. Затем одним движением провел острым лезвием по ее горлу.
Придержал обмякшее, дергающееся тело и аккуратно положил на пол. В ее глазах отражалось пламя из камина. Юстин с тоской смотрел в них, пока смертельный туман не заволок зрачки. Тогда он поднялся и двинулся к двери.
На залитом лунным светом дворе стояли два коня. Юстин забрался в седло. Автур, появившийся немного позже, сел на второго коня.
– По-другому никак, – нарушил молчание Автур. – Ее жизнь могла принести много смертей среди твоих людей.
– Хватит об этом, – раздраженно отозвался Юстин. – Награбленное раздать бедным.
Это, конечно, не убавит невинной крови на его руках. Но купец уже заплатил дорогую цену за предательство. Его деньги Юстину не нужны.
Разбойники один за другим покидали дом и расходились в разные стороны. Теперь ничто не связывало Юса-Садовника с убийством – купец был просто жертвой грабежа.
Еще одна невинно убиенная душа… Каждая смерть отдаляла его от того юноши, которого любила Анита.
Его часто мучила мысль: стоит бросить монетку в огонь, и будь на небе солнце или луна – Анита придет за ним. И вся грязь и кровь этих диких лет навсегда останутся в прошлом…
Юстин лежал в темноте в тесной комнатке трактира недалеко от столицы. По стенам бегали мерзкие домохранцы. Юстин вспоминал то утро, когда они с Анитой пошли в поле, и он научил ее приманивать эльфушей. Мелкие создания с прозрачными крылышками почувствовали влюбленных и поспешили раздеть юношу, которым он когда-то был, и Аниту…
Теперь он – Юс-Садовник, ночной повелитель страны, за чью голову назначена награда. Он привык жить в лесу и редко его покидал. Но иногда дела требовали личного присутствия. За измену Юстин карал лично – потому что не желал перекладывать кровь на чужие руки, пусть даже это были руки отъявленных головорезов.
Утром из столицы прискакал с новостями Автур. Во времена Краснобрового, предыдущего князя, он был солдатом, после – дезертиром и беглецом, потом – разбойником. А позже судьба свела его с Юстином, и он стал правой рукой Юса-Садовника.
Юстин как раз завтракал кашей и черствым хлебом. Еда разбойника – странная штука: сегодня вкушаешь изысканные блюда, запивая дорогим вином, а завтра жуешь безвкусное месиво, сваренное в лестной глуши над костром.
– Стражники ищут воров, убивших богатого купца и его дочь, – сказал Автур, войдя в комнату и прикрыв за собой дверь. – О тебе ни слова.
Юстин кивнул. Автур стоял, будто чего-то ждал. Или – хотел сказать, но не решался.
– Говори, – велел Юстин.
– Прошел слух… князь Радим заплатит колдуну за то, чтобы тот вывел на твой след.
Юстин подумал о Хозяине Колодцев. Черная волна затопила разум. Против Оса он – букашка… Все заклинания и уловки, которые он выучил, для отца Аниты – смешные поделки, пыль под ногами.
Юстин усилием воли сдержал панику, не дав разрастись. Будь это Хозяин Колодцев – Юс-Садовник уже сидел бы в цепях в темнице.
– Как его зовут, известно?
– Одна горничная болтала, что месяц назад князь кричал, требуя отыскать какого-то Лива…
За окном раздался топот множества копыт – к постоялому двору приближался отряд. Автур торопливо подошел к окну, его лицо вытянулось.
– Солдаты!
Юстин тут же оказался на ногах.
Автур, наблюдающий за суетой во дворе, подал знак рукой.
– Не похоже на облаву… Скорее всего, они просто отдыхают перед въездом в столицу…
Юстин перевел дыхание и заставил себя отпустить рукоять клинка.
– Уходи, – велел он Автуру.
– А ты?
– За меня не волнуйся.
Автур бросил последний взгляд в окно, пересек комнату и скрылся за дверью. Вскоре на улице заржал конь, Автур ускакал.
За последние годы Юстин повстречал на своем пути много знахарей, заклинателей и колдунов – не таких, как Ос, но тоже кое-что умеющих. Многому он научился от деда еще до того, как стать беглецом. Кое-что выменял на услуги или купил за кругленькую сумму… В его арсенале были вещи, которые позволили ему ни разу за все годы не попасться.
Он достал из кармана пучок длинной сухой травы, с одной стороны завязанный в узел. Пристроил на макушке как парик. Теперь посторонний взгляд вместо заросшего мрачного мужчины видел старуху с седыми патлами. Трава едва заметно тлела: когда она прогорит полностью, мара развеется.
Юстин вышел из комнатки и спустился на первый этаж. Не глядя в сторону солдат, расположившихся за несколькими столами, не торопясь, соответствуя образу, пересек зал и вышел на улицу.
Несколько солдат возились с лошадьми.
Юстин прошел мимо коновязи, даже не взглянув на своего коня, – скачущая верхом старуха вызовет много удивления.
Медленно двинулся прочь. Стояла поздняя осень, деревья вдоль дороги роняли желтую листву. Когда трактир скрылся из виду, Юстин нырнул в заросли и перешел на бег.
Юстин высунулся из тесного дупла на верхушке дерева и, прицелившись, отпустил тетиву. Тут же по всей округе сверху на княжий отряд полетели стрелы. Стражники, прикрываясь щитами, умело отступили. Человек десять остались лежать, утыканные стрелами.
– Вниз! Вниз!
Разбойники торопливо спускались по толстым стволам на землю.
– Уходим, пока они не вернулись.
Автур повел отряд, который должен зайти в тыл преследователям. А Юстин с остальными рванул в глубь леса, уводя погоню за собой. Там полно заранее приготовленных ловушек, падающих деревьев, замаскированных ям с острыми кольями на дне.
Сзади поднялись крики. Солдаты сунулись в нору готовившегося к зимней спячке лешего. Крики прекратились гораздо раньше, чем рассчитывал Юстин. Рассвирепевший леший мог разорвать не один десяток человек… Значит, кто-то его утихомирил.
Юстин на бегу достал из кармана коробочку. Заговоренный комар, сонный и вялый, тонко пищал внутри нее – чувствовал колдуна.
Значит, это правда… За Юсом-Садовником послали не только солдат, которые уже много лет ловят и никак не могут его поймать.
– Быстрее! – поторопил Юстин своих людей.
Они бежали через лес, перепрыгивая и обегая ловушки. Их нагнали у оврага. Здесь завязался бой. Разбойники были свирепыми, они дрались за свои жизни; солдаты были опытными, они умели убивать и умели выживать. Автур едва не опоздал с подмогой…
Последние оставшиеся в живых солдаты бросили оружие, сдаваясь. По лесу разнесся победный крик разбойников.
Юстин, залитый кровью, с несколькими ранами, обессиленный, опустил саблю. Он поднял взгляд к синему небу, проглядывающему сквозь верхушки деревьев. Хотелось упасть и долго лежать, просто смотря вверх. Сегодня он мог умереть – уже в который раз! – но снова выжил…
Подошел улыбающийся, весь в крови, Автур:
– Мы это сделали! Побили княжих воинов!
– Это был маленький отряд, – не принял радости Юстин. Его людей погибло слишком много. Разбойники были мастерами внезапных атак, но не затяжной стычки с обученными солдатами. – В следующий раз сюда придет вдвое больше людей и добьет нас. Нужно перебираться в другой лагерь…
Он достал коробочку с комаром. Писк стоял, как прежде, колдун не умер в битве. Юстин двинулся к пленным.
– Кто из вас расскажет мне о колдуне, того отпущу.
Он внимательно осмотрел солдат. Один из них, самый молодой, не отрывал от него больших от страха глаз.
– Ты, – велел Юстин, – говори.
– Я почти ничего не знаю. Старшины говорили, что он – сильный колдун… Если бы я знал, – заторопился он, – я бы все рассказал!
– Этого мало, – обронил Юстин. – Кто хочет купить себе жизнь? Говорите!
– Никто тебе не скажет больше, – угрюмо сказал рослый бородатый солдат в годах. У него не было правого глаза, и Юстин вспомнил деда. – Мы простые солдаты. Нам сказали – вот колдун, он пойдет с вами…
– Он был с вами, когда вы пошли в лес?
– Да. Шел сзади. Куда он потом делся, я не знаю…
Солдат выдержал взгляд Юстина.
– Убивай, если решил, – прогудел он. – Мы в самом деле ничего не знаем.
Юстин подозвал Автура:
– Привязать пленных к дереву. Если люди найдут вас раньше, чем лестные звери или нечисть, – сказал он одноглазому, – считайте, вам повезло. Ваша судьба в руках случая.
Глава вторая
Заросшие бородами разбойники деловито подхватывали добро с телег и исчезали с ношей в лесу. Многие из телег стояли с торчащими из бортов стрелами, вокруг лежали убитые стражники; кровь медленно впитывалась в дорожную пыль.
Юстин наблюдал за разграблением княжеского обоза. Радим послал своему хозяину, Ушастому Звору, военную помощь. Тот много лет назад погряз в войне на западе, ему требовались самострелы, наконечники для стрел и копей, сабли – одним словом, оружие. Сегодня все это добро попало в руки Юстина. Его растущая лесная армия тоже нуждалась в вооружении.
В последнее время между ним, князем Радимом и колдуном словно шла затянувшаяся партия в боевые пешки. Однажды одна из его ватаг отобрала доску с этой игрой у неосторожного богача, а затем старый беззубый разбойник научил в нее играть (откуда он сам умел, Юстин даже не стал спрашивать). Юс-Садовник играл хорошо и проигрывать не собирался.
Радим не рассчитывал, что разбойники окажутся в этом районе, так далеко от мест своего обитания. Он спешил угодить Звору и не стал ждать возвращения отрядов, прочесывающих леса в поисках Юса… Решил, что охраны хватит…
К Юстину подошел Генрик – косолапый детина, его шайка, недавно влившаяся в ряды лесного князя, насчитывала сорок человек, и в некоторых местах заслужила дурную славу.
– Мои люди допросили пленных, – сказал Генрик.
– Зачем? Я не отдавал такого приказа.
– Я приказал, – пожал плечами детина. – Иногда ты бываешь излишне… щепетильным.
– В следующий раз я прикажу повесить тебя на ближайшем дереве, – равнодушно предупредил Юстин. – Или ты выполняешь мои приказы, или ты против меня. Если ты против – значит, ты мертв.
Генрик не посмел спорить с Садовником.
– Раз ты подошел – значит, узнал что-то ценное, – холодно напомнил Юстин.
– Тот колдун, который на тебя охотится… оказывается, он где-то неподалеку. Он ехал с обозом, а сегодня утром остался в харчевне. Как будто знал! Уже второй раз от тебя уходит…
– Просто совпадение, – обронил Юстин. Ни к чему были слухи, что за ним по пятам следует колдун, умеющий предсказывать будущее.
– Он же колдун. Они умеют видеть будущее…
– Будущего нет, – отрезал Юстин. – Есть только настоящее.
Так сказал Хозяин Колодцев, когда бросал монетку на его судьбу.
– Тогда зачем князь его нанял?
– Радим жаждет увидеть мой труп. И для этого готов нанимать кого угодно…
Между ним и Радимом давно стояла смерть.
В обустроенный на новом месте лесной лагерь пришел мужик в латаном плаще и с усталым лицом. Он жил на хуторе на опушке леса и, когда бывал в городе, привозил с ярмарки – для себя товар, а для Юса-Садовника – новости.
– Болтают, Ушастый Звор заключил союз с новым заморским князем – наследником Лиго. Городские думают, война Ушастого скоро закончится…
Юстин кивком отпустил хуторянина. У него было чувство, будто он попал в омут, его тянет на дно, вокруг сгущается черная сила…
Понятно, чем конец войны обернется для лесного братства. В распоряжении Радима появится много вернувшихся солдат… А там и Звор может приложить руку к затянувшейся поимке беглого несостоявшегося князя – а он соперник гораздо страшнее, чем бывший кузнец.
Накрапывал холодный осенний дождь. Лестные жители разбрелись по укрытиям.
Юстин сидел в натопленной хибаре, расположившейся на дне глубокого оврага, и рассматривал деревянный футляр. Вещь, хранившаяся внутри, досталась ему за баснословную цену. Колдун, продавший ее, предупреждал, что заклинание, наложенное на содержимое футляра, из тех, которыми лучше не пользоваться никогда в жизни…
Юстин хранил приобретение много лет в тайнике, а сегодня достал.
На улице закаркала ворона – особым способом. Это давал знать о своем приближении Автур. Дверь открылась, и разбойник, пригнув голову, чтобы не упираться в низкий потолок, зашел. С его одежды капало. Автур снял промокший плащ и подсел к глиняной печке.
– Договорился? – спросил Юстин.
– Она будет ждать тебя, – отозвался Автур. – Ты уверен, что стоит идти в город? После нападения на обоз стражники озверели как никогда…
Юстин молча спрятал футляр в карман.
– Ради чего хоть рискуешь, можешь сказать? Если с тобой что-то… Без тебя все будет… не так.
Юстин криво улыбнулся. Он никогда не мечтал о первенстве среди разбойников. Единственное, чего он хотел, – быть с Анитой… Все остальное – страшные в своей нелепости стечения обстоятельств.
– Я подготовился, – коротко ответил он.
Автур повернул голову к вожаку:
– Твои возможности выскальзывать из, казалось бы, безвыходных ситуаций… Ты знаешь, что многие считают тебя колдуном? Откуда у тебя это?
– Дед научил…
Страшные желтые глаза смотрели, не мигая, из кучи мокрых после дождя листьев. Юстин достал пригоршню волчьего порошка и бросил нечисти между глаз.
– Пошла прочь! – рявкнул Юстин. – Кыш!
Клубок из свалявшейся черной шерсти, по колено человеку, выскочил из кучи и на коротких кривых ножках пустился наутек. Юстин двинулся дальше, вышел на пустынную дорогу и зашагал в сторону города.
Глубокой ночью, никем не замеченный, он без стука вошел в один из домов на окраине.
Пахли сушеные травы. Плотно закрытые ставни не впускали с улицы лунного света; в полной темноте за столом сидел сгорбленный силуэт.
– Ты все-таки пришел, – сказала старая ведьма. – Не боишься, что я могу заработать сто монет?
– Кто разбогатеет на моей жизни – не успеет потратить вознаграждение.
– Я не вижу в тебе злобы, – уличила его ведьма. – Только – тоску…
– Я сюда не за этим пришел, – грубо ответил Юстин.
– Тогда запри дверь, – велела ведьма.
Пока Юстин возился с засовом, ведьма зажгла свечу на столе. У нее оказались молодые глаза – такие больше подошли бы юной девушке, а не дряхлой старухе. Она показала ему на скамью напротив нее. Юстин подошел, в тишине каблуки отчетливо стучали по дощатому полу, и опустился на указанное место.
Молодые ведьмины глаза впились в него, и Юстин осознал, что не способен отвести взгляд; не способен даже пошевелиться.
– Можешь не говорить, зачем пришел, – заговорила старуха. – Я загляну тебе в душу и все сама узнаю.
– Если ты это сделаешь, я тебя убью, – предупредил Юстин. – Моя душа принадлежит только мне, в нее никому нет хода.
В следующий момент он почувствовал, что больше ничто его не приковывает к месту. Ведьма вздохнула.
Она поднялась и пошаркала к печи; Юстин наблюдал, как она разводит огонь и ставит внутрь котелок. Красно-оранжевый отсвет ложился на стены и лицо ведьмы. Она шептала заклинания, кидая пучки трав в котелок и время от времени помешивая варево голыми руками. По слухам, эту старуху сожгли на костре еще при отце предыдущего князя… Она действительно была сильной ведьмой.
– Ну, спрашивай, – сказала она, не поворачивая головы.
У Юстина от нервов началось удушье. Вся его решимость куда-то делась.
– Я просто хочу увидеть ее, – прошептал он.
Колдовство продолжалось. Сладковатый туман затянул комнату. С потолка опустился на паутине большой черный паук, забежал в печь и сам забрался в котелок. Наконец ведьма достала из печи варево и опустила в него лицо.
Юстин сидел как на иголках. Сохранять спокойствие было невероятно трудно.
Старуха отшатнулась. Торопливо забросила котелок в печь и трясущимися руками закрыла заслонку. Внутри шипело пламя, притушенное вывернутым варевом.
– Та, которую ты мечтаешь увидеть… Ты знаешь, кто ее отец?!
Юстин вскочил со скамьи. Сердце колотилось в груди. Некоторое время он смотрел на закрытую печь, затем перевел взгляд на старуху и взял себя в руки:
– Знаю.
Выждав, ведьма осторожно открыла заслонку. Понюхала воздух и облегченно перевела дух:
– Кажется, недозволенное любопытство сошло нам с рук…
Она с интересом посмотрела на гостя.
– А ты не так прост, да?
Юстин хотел спросить за деда, но в этот момент снаружи приблизились шаги. Едва слышно скрипнула дверь – ее попытались открыть.
– Ведьма, открывай!
– Это стражники, – сказала старуха. – Не я их позвала!
– Знаю. Колдун раз за разом находит меня, он в самом деле хорош…
– Ты слишком спокойный, – заметила ведьма.
Она тоже не выглядела напуганной, но Юстину сейчас было не до этого. Он достал из кармана деревянный футляр и открыл. На мягкой подстилке хранился ледяной кубик. Дрогнувшей рукой он взял его.
– Я подготовился.
– В таком случае оставляю тебя с ними наедине. Мой час еще не пришел.
Ведьма провела в воздухе рукой, у Юстина зачесались глаза; когда он проморгался, в доме больше никого не было. В печной трубе что-то скреблось, выбираясь на крышу. Там захлопали крылья.
– Ведьма, добром открывай!
Дверь сотрясалась под градом ударов.
– Князь заплатит, – перешел к увещеванию стражник.
Юстин бросил кубик на пол и раздавил каблуком.
Спустя миг перед ним стояла точная его копия. Двойник смотрел на него холодными глазами; в этом взгляде проступала тьма, очень много тьмы. Двойник знал, кто он, и знал, что сам он – обречен. Может быть, если бы у него была свобода воли, он бы не стал помогать, а убежал и постарался бы прожить столько, сколько продержатся холода, считал бы дни до весны, ненавидел солнце… чтобы потом все равно растаять. Всякая жизнь, даже такая, стремится себя продлить.
– Я в ловушке, – коротко объяснил Юстин. – Ты должен увести их отсюда как можно дальше.
Он протянул двойнику саблю. Тот молча принял, клинок сразу покрылся инеем.
Юстин подумал, что стань он князем и помести Ос в его душу красный флажок – он был бы как эта копия. И даже еще хуже – ведь он даже не понимал бы, что им движет, принимал бы чужую волю за свою…
Дверь трещала от ударов. Юстин погасил свечу и отступил в темный угол. Дверь с треском разломилась пополам.
– Ага, попался! – крикнул кто-то обрадованно.
Двойник выскочил на улицу. Зазвенел металл.
– На этот раз не уйдешь!
Шум боя отдалился – копия вытеснила стражников со двора.
– Не упустите…
– Он убегает!
– За ним!
Кто-то завопил, давясь гневом:
– Убить!
Топот отдалился и затерялся на соседних улицах. Юстин вышел из укрытия и, не оборачиваясь, покинул город.
На следующий день к хибаре в овраге примчался взъерошенный Автур. Увидев вожака, он с облегчением перевел дух:
– Я уж думал, что это правда… Прошел слух, что в городе была схватка с самим Юсом-Садовником!
Юстин остался безучастным к новостям.
– Говорят, – продолжил Автур после паузы, – у тебя из ран вместо крови капала вода. А потом ты на глазах у всех превратился в пар и растаял в воздухе…
Юстин слушал вполуха – он думал то о двойнике, то об Аните. Его копия появилась на свет и не прожила даже часа, умерев за его, Юстина, попытку увидеть любимую хоть бы одним глазком…
Глава третья
В монетке дырочка, через которую продета веревка.
Юстин не один раз задавался вопросом: не та ли самая эта монета, которую Хозяин Колодцев кидал на его судьбу?
Он много лет носил на шее свою единственную драгоценность. Когда-то давно, когда он еще не был Юсом-Садовником, а простым беглецом, его избили двое бродяг. Один из них наклонился тогда к нему, заметив выпавшую на свет монетку. Он захотел отобрать медяк; Юстин так испугался, что лишится единственной ниточки, связующей его с Анитой… Он не помнил, как убил обоих…
Сейчас Юстин сидел в глубокой яме, крытой сверху стволами деревьев и ветками. Топил просто на земле; дым уходил сквозь ветки, но немало его оставалось внутри. Он давно привык к таким условиям и не собирался их улучшать. Не сегодня так завтра все равно сниматься с места и бежать на новое.
Костер потрескивал, заполняя яму теплом. Юстин слезящимися от дыма глазами смотрел на монетку в руках.
Неужели все эти годы Анита ждет его?
А может, там, где она ждет, время стоит, и ей кажется, что они только что расстались…
А может, она слышала истории о Юсе-Садовнике и не захочет даже говорить с ним…
Снаружи хрустнула ветка. Юстин спрятал монету и взялся за саблю. Когда непрошеный гость подойдет ближе, он резко встанет – прямо сквозь ветки – и проткнет чужака…
Запоздало прокаркал условным способом ворон. Автур приподнял часть крыши и проскользнул внутрь.
– Плохие новости: Генрика словили и увезли в столицу. Этот болван напал со своими людьми на отряд стражников… К сожалению, он совал нос в наши дела, теперь из него выпытают много интересного.
Юстин ногой затоптал костерок.
– Нужно собрать людей и объяснить, как вести себя в ближайшее время.
Вдвоем с Автуром они быстро двигались через лес. У Автура на плече болтался самострел, предназначавшийся для армии Звора. Лесное братство заимело небывалое количество оружия – и в этот момент Генрик подставил их…
Между деревьями висел туман. Он становился все гуще, звуки растворялись в нем. Наконец туман стал такой плотности, будто это был дым от костра. Стволы и ветки с трудом различались на расстоянии вытянутой руки.
Юстин остановился:
– Что-то тут нечисто.
– Ты думаешь…
В этот момент из тумана прилетела стрела. Она клюнула в дерево, стоящее рядом с Юстином. Оба разбойника тут же укрылись за стволами. Автур сбросил с плеча самострел, взвел и вложил в желобок стрелу:
– Как думаешь, сколько их?
– Если б было много, они бы не прятались в тумане… Скорее всего, это колдун. Думаю, он один – хочет всю славу себе…
Юстин нащупал в кармане закопченное стеклышко. Он давно бросил попытки научиться переносить себя в другое место, просто глянув через него на солнце или луну. Но стекляшки годились не только для переноса…
Юстин торопливо накладывал заклинания.
Еще одна стрела с глухим свистом пролетела мимо. Стрелок поменял позицию и отлично их видел.
– Нас перестреляет, как зайцев, даже один человек, – сказал Автур.
Он перебежал вперед – туда, где должен был находиться стрелок. Туман поглотил его. Время шло, Юстин не знал, что Автур делает, и вообще – жив ли.
Юстин наложил еще несколько заклинаний. Он прилично рисковал – у него уже был опыт с перебарщиванием этим делом. Тогда он отделался тепловым ударом в голову…
Затаив дыхание Юстин приложил стеклышко к глазу.
Впереди сквозь туман просвечивал зловещий – с красным отливом – свет. Источник этого заклинания. Оставалось надеяться, что колдун тоже там.
Из тумана вывалился Автур. Одна стрела торчала у него из плеча, вторая из живота. Увидев Юстина, он облегченно вздохнул и повалился на бок.
– Ты… это… – прохрипел он и из последних сил бросил Юстину самострел.
Юстин подхватил оружие и сорвался с места. В дерево, где он только что стоял, встряла стрела.
Он пробежал немного, постоянно сдвигаясь, чтобы не дать невидимому стрелку прицелиться как следует.
Резко развернувшись, припал на одно колено.
Приходилось одной рукой держать стеклышко, а второй – тяжелый самострел.
Юстин прицелился в центр света и выстрелил.
– Вот мы и встретились, – сказал колдун. У него была борода, а на месте правого глаза – шрам. На этот раз он был одет не как солдат. – Снова.
Колдун сидел, привалившись спиной к дереву. Стрела торчала у него из груди. Удивительно было, как он до сих пор жив и может говорить.
– Твое имя – Лив? – спросил Юстин.
Колдун усмехнулся:
– К твоему счастью, тот, кто время от времени представляется этим именем, ни за что не возьмется за подобную работу.
– Во второй раз я тебя живым не отпущу, – сказал Юстин.
– Да уж. – Колдун посмотрел на стрелу в своей груди. – Тут ты прав.
Кажется, ему не было больно. Кровь тонкой струйкой побежала из уголка губ, он этого даже не заметил.
– Я многое вижу, – сказал колдун. – Ты никогда больше не увидишь ее.
Юстин не был готов к такому. Едва заметно он вздрогнул; затем взял себя в руки.
– Ты врешь, – ответил он. – Однажды Ос сказал мне, что никто не может прозревать будущее, даже он.
– Хочешь сказать, ты встречался с Хозяином Колодцев?
– Да.
– Ты врешь, – вернул колдун Юстину его фразу.
Тот пожал плечами – верь не верь, как хочешь… Тут Юстин вспомнил Королеву Наездников. Ведь когда-то она предсказала приход Аниты:
Очевидно, что-то отразилось на его лице.
– Ты знаешь, что я прав, – злорадно улыбнулся колдун.
Юстин достал саблю. Этот разговор исчерпал себя.
Автур лежал в прежней позе, на боку, уставившись невидящими глазами в пространство.
Юстин постоял над убитым соратником. Затем развернулся и скрылся в чаще.
В ближайшее время солдаты будут с остервенением прочесывать лес. Их разъезды появятся на всех окрестных дорогах. Генрик наговорил достаточно, чтобы часть разбойников сразу попала в руки Радима, а также – тайники в лесу, схроны, затерянные в чаще, многочисленные землянки и хибары…
Юстин спешил к своим людям. Он в ответе за них, хоть они в большинстве своем и не заслуживают такой заботы. Зато он старается избегать ненужных жертв и бессмысленных убийств, чего до него никогда не было.
Прилетел собачий лай. Отряд стражников двигался со стороны лагеря…
Юстин поменял направление и перешел на бег. Бег и лес стали его вечными спутниками. Иногда ему начинало казаться – перенесись он завтра в город, стань простым горожанином, и он бы начал чувствовать себя не в своей тарелке…
Он разбрасывал заговоренные пуговицы и семена деревьев-однодневок, старое, еще дедово заклинание…
Мимо мелькали деревья и свешивающиеся тяжелые ветви; валежники, в которых часто жила нечисть; завалы. Под ногами прогибалась лесная подстилка из опавших листьев и веток.
Юстин бежал – один – через лес, погружающийся в ночь.
Под утро он сделал привал и развел небольшой костер. Достал монетку. Это был своеобразный ритуал: когда он видел огонь, всегда тянулся к медяку.
С неба опускались снежинки – первые в этом году. На носу зима: холод, голод, снег, который предательски оставляет твои следы… Зимой жизнь беглеца тяжелей всего. Люди Радима, наоборот, усилят рвение.
Все можно закончить прямо сейчас. Всего-то и нужно – примириться с ритуалом. С флажками в душах на верность друг другу…
Вздрогнув, Юстин открыл глаза. Оказывается, бессонная ночь дала о себе знать, и он сам не заметил, как, прислонившись к дереву, уснул.
Несколько долгих мгновений Юстин не мог понять, что же его разбудило. Когда понял – сердце пропустило пару ударов. Монетка выпала из ослабевших пальцев прямо в костер…
Юстин поднял глаза.
Напротив сидела Анита.
Она была совсем такой, какой он ее помнил.
Они сидели в тишине, не смея сказать ни слова, впитывая друг друга взглядами, счастливые от того, что они наконец рядом.
– Здравствуй, – тихо сказала Анита, и сердце Юстина едва не лопнуло от счастья. Он до последнего не верил, что это наяву. – Я знала, что этот день однажды настанет.
Юстин бросился к ней прямо через костер. Обхватив, вдыхал и не мог надышаться ее запахом.
– Мы можем не жениться, – сказала Анита. – Я давно это решила. Пыталась найти тебя, отец не стал мне помогать… Пыталась искать в лесу… Однажды посетила дворец Звора и расспрашивала там все, что о тебе известно… Но ты как призрак.
Анита сильнее прижалась к нему. Видимо, опасалась, что он сейчас исчезнет.
– Мы будем жить без ритуала, – сказала Анита. – Ты и я. Вдали от всех. Нам никто не нужен!
Юстин чувствовал себя дураком. Все эти годы он не мог решиться встретиться с ней – а все оказалось так просто!
– Я никогда тебя не отпущу! – сказал он.
– Что-то не так? – Анита с тревогой всматривалась в его лицо.
Они лежали на залитом солнцем островке. В двух шагах на берег накатывали ленивые волны. Повсюду, куда ни глянь, до самого горизонта не было ни единого корабля, только пара чаек в небе.
Анита поднялась и теперь стояла над ним, закрывая солнце.
– Я вижу, что тебя что-то гнетет.
– Мои люди, – признался Юстин. – Я ведь в ответе за них…
У Аниты потемнело лицо:
– Ты хочешь вернуться к ним? Снова заставить меня ждать?
– Единственное, чего я хочу, – быть с тобой.
– Тогда в чем дело? Мы вместе. Мы как никто заслужили это! Вчера ты сказал, что никогда меня не отпустишь…
Юстин избегал смотреть ей в глаза.
– Я должен вернуться на пару часов. Они в опасности из-за меня. Радим сживет их всех со свету… Я должен… Понимаешь, я должен…
Анита отвернулась, скрывая слезы.
– Делай, как знаешь… Мы наконец вместе – навсегда! Даже без ритуала… А ты снова уходишь…
Юстин приник к ее коленям.
– Еще до захода солнца я вернусь, обещаю тебе! Вернусь навсегда!
Эпилог
Стеклышко, которое дала ему Анита, не могло помочь. Тучи плотно обложили небо, вторые сутки, почти не переставая, шел снег. Люди Юстина ушли, растворились в лесу, в городах, лесная армия рассеялась, будто ее и не было. Свой долг перед лесным братством Юстин исполнил.
Теперь он уходил от погони.
Когда он позволял себе короткий сон, ему снился островок и Анита, сидящая у воды, ждущая его…
Проснувшись, Юстин с тоской осматривал небо, надеясь увидеть хоть проблеск солнца. Хоть на краткое мгновение, чтобы стеклышко перенесло его к Аните…
К вечеру второго дня погоня почти настигла его. Юстин в последний момент – прыжком – ушел в старую нору под деревом. Зарылся среди листьев, воткнул в землю пару заговоренных веток, чтобы собаки учуяли мертвого ежа, но не человека.
Стражники прошли мимо, и Юстин задышал с облегчением. Как было бы обидно пойматься теперь!
Утром заваленный снегом лес блестел на солнце. Юстин торопливо выбрался из укрытия и, чувствуя, как ликующе бьется сердце, достал стеклышко. И радость мгновенно улетучилась.
На закопченном осколке появилась трещина. Очевидно, когда он прыгнул в нору, ударился об выступающий корень…
Отчаянно надеясь на лучшее, Юстин посмотрел сквозь него на солнце. Черная волна с разбегу шибанула в голову, Юстин повалился в снег.
Обессиленный, он перевернулся и застыл, смотря в чистое синее небо.
У него больше не было ни монетки, ни стеклышка… ни единой ниточки, связывающей его с Анитой…
Когда он услышал вдалеке лай собак, привычно поднялся и побежал. Он снова был разбойником. Снова был один.
Юстин бежал по скрипящему снегу, и в голове у него билась одна лишь мысль, горькая и тоскливая: «Красный флажок! Я согласен! Согласен на… красный флажок…»
На бегу он прокричал хрипло в небо:
– Ос, я согласен! Приди и поставь мне флажок! Слышишь, я согласен!
Ответом ему был собачий лай, ставший гораздо ближе.
2. Шаг в сторону
Владимир Васильев
Вне игры
То, что Рут меня не убил, хотя мог это сделать, в известной мере перевернуло мое отношение к жизни, но ничуть не изменило саму жизнь. Я по-прежнему не делаю дома ремонт ввиду очевидной бессмысленности. Я, как и раньше, вынимаю новых охотников за моей головой – то из кустов перед подъездом, то из-за закутка за мусоропроводом, то прямо из собственной квартиры. В последнее время частенько снимаю с козырька над входом в подъезд. Словом, все как прежде.
Только одно изменилось: раньше я считал, будто меня хотят убить абсолютно все. Теперь знаю, что нет. Не все. К сожалению, первых хоть и стало на одного меньше, но все равно остается слишком уж много.
Вон снова двое у подъездной двери маются. У одного электрошокер, порядком подсаженный.
Подхожу, снимаю шляпу. Оба равнодушно кивают; тот, у которого шокер, прикладывает магнитик к замку и отворяет дверь. Пропускают меня вперед.
– А вы, собственно, кто? – интересуюсь почти без эмоций.
– Я риелтор, – с достоинством говорит обладатель шокера, а в следующую секунду взгляд у него делается растерянный.
Кажется, он меня узнал. И, кажется, только сейчас. Второй глядит в сторону, но не демонстративно, более-менее естественно.
Нет, сейчас ничего не будет. Риелтор меня действительно узнал, но буквально только что. Не стану его искушать, не подставлю спину. Пусть входят первыми.
Вошли. Я неторопливо поднимаюсь за ними, выдерживая приличную дистанцию. На моем втором этаже, слава богу, не задержались, пошли еще выше. Ну и славно.
Дома сегодня без сюрпризов. И то хлеб. Кто бы знал, как мне все это надоело… Как ни крути, а случай с Рутом меня изменил. Или не меня, а мое отношение к миру. Не там Георг искал персонажей для своего шоу, ой не там!
Риелтор заявился через неделю. С тем же шокером, но уже заряженным. Не понимаю, на что он рассчитывал? Попытался заговорить мне зубы, мол, смена жилья для меня может оказаться полезной. Как же, как же, верю! На пару дней максимум. И что мне потом, счета носить не в квартиру напротив, а через весь город? Благодарю покорно. Шокер я у него отобрал и заверил, что перебираться не планирую. Посоветовал больше не возвращаться – по-моему, убедительно. Думаю, не вернется, нет в этом человеке стержня.
Его спутник подошел к вопросу основательнее и устроил засаду на лестничной клетке первого этажа. Даже не сам, нанял двоих здоровенных бугаев. Здоровенных, но туповатых. И почему большие люди частенько не блещут сообразительностью? Творец пытается создать иллюзию справедливости? Распределяет способности равномерно? Неважно у него выходит, прямо скажем.
В подъезд я не пошел, вызвал полицию, дождался, пока всех троих упакуют, и только потом поднялся к себе. Не успел войти – сирена завыла, да не полицейская, а пожарная. И звонок тут же. Не в дверь, по телефону. Алло, мол, пожар, спасайся кто может!
Дымом, что характерно, не тянет вообще, да и датчики безмолвствуют.
Оказывается, еще двое бугаев прятались на площадке третьего этажа. Пришлось полиции вернуться. С пожарными они сами разобрались, но они оказались настоящими, просто им заплатили немного денег, чтобы постояли под окнами, повыли сиреной, пошевелили лестницей. В свободное время кто ж откажется подработать? Вот и они не отказались.
С третьей попытки все-таки вынесли мне окно на кухне. Я сразу решил, что опять полезут камуфлированные автоматчики, однако на этот раз действовали тоньше: в окно никто не сунулся, а когда я устал ждать и понес соседу счет за высаженное окно (между прочим, пуленепробиваемое), нарвался на сюрприз под дверью, а для надежности у мусоропровода обнаружился стрелок с глушилкой. Сосед двери открыл заранее и покорно ждал, пока я с ними со всеми разберусь. Счет, как всегда, принял, попытался зазвать на чай, но я не пошел: на работу пора. Дождался оконных дел мастеров и отбыл.
Пришел, а на Руте лица нет – мрачнее тучи.
– Ты чего? – спрашиваю.
Рут долго молчал, сопел. Потом уронил сквозь зубы:
– Увольняюсь.
У меня внутри как будто оборвалось что-то.
– Из-за меня? – спрашиваю.
Рут глядит мимо меня и лямку спецовки на плече теребит.
Ясно, что из-за меня…
– Жена меня без хлеба доедает, – мрачно сообщает напарник. – Уезжаем мы. В деревню. Насовсем.
Ворочая шлангами в цистерне, я думал о том, что новый напарник может меня и не вытащить, когда я снова оступлюсь. Не то чтобы я был не готов к этому… Просто если один раз спасешься, умирать вторично тем же манером уже жутковато. Верьте мне на слово, и если можете не проверять – не проверяйте.
В моем положении и за столько лет поневоле приготовишься к смерти. В первый раз, оступившись и прорвав скафандр, я был готов. Буду ли готов во второй? Не уверен…
В квартире сверху беспрерывно долбят и сверлят. Возможно, просто делают ремонт. Но вообще-то это очень удобный повод проделать, например, дырочку в моем потолке и пустить, например, газ. Окна у меня не открываются, и это многим известно. О вентиляции известно меньше, но вентиляция от газа может и не спасти. Надо повнимательнее отслеживать этот ремонт, благо у меня для этого есть много возможностей, недоступных обычным людям. Спасибо наследственности, спасибо предкам, не знаю уж, откуда они там были – из других миров или еще откуда.
Ходил на стадион – сам не знаю зачем. Не на матч, просто внезапно захотелось постоять на траве в центральном круге. Меня пустили – кто ж не пустит Судью? Постоял, закрыв глаза. В ушах даже рев трибун словно бы зазвучал – тихо так, словно из прошлой жизни. Но как глаза открыл, тут же стало понятно, что это просто кровь струит по сосудам, а я ее слышу. Чем старше становлюсь, тем громче слышу. И почему-то если закрою глаза – особенно громко.
А ведь и правда: все, что происходило на этой траве – происходило в прошлой жизни. Где на меня никто еще не охотился, хотя ругани в свой адрес я уже слышал предостаточно. Да, мою жизнь сильно изменили деньги. Большие деньги и не мои деньги. Назначенные за мою голову. Даже странно, что их до сих пор никто еще не получил.
Когда я возвращался домой, меня пытались сбить. Громадный грузовик без трейлера, сверкающий лаком и хромом, с хрустом подмял живую изгородь, проломил кирпичную ограду, раздвинул, словно игрушечные, разноцветные японские машинки на уличной парковке и размазался по бетонной стене пятиэтажного гаража.
«Скорая» и спасатели объявились подозрительно быстро. Когда то, во что превратилась кабина грузовика, разрезали автогеном и вынули оттуда окровавленного водителя, он был еще жив. Я его узнал и даже услышал его последние слова: «Я должен был попытаться…»
Что ж, Георг, когда-нибудь это должно было произойти. Ты не первый и не последний. Надеюсь, твой отец найдет кому еще оставить семейный бизнес, когда придет время. Вы с Ладой ненавидели насилие, но попытаться были просто обязаны. Вы и попытались, сначала она, теперь ты. Мне вас даже по-своему жаль, как жаль многих, кто пытался до вас. Но слез лить я точно не буду. Возможно, выпью рюмочку за упокой с соседом, мрачно глядящим сквозь персиковые стекла золотых очков. Но не более.
Ремонт сверху вроде бы закончился. Во всяком случае уже третью неделю тихо. После полугода долбежа, сверления и стука. Даже мебель наверху двигать перестали. Странно, но я не обнаружил никаких потайных отверстий, никаких посягательств на мои системы безопасности, ничего такого, что впоследствии могло бы облегчить проникновение в мою крепость или привести к тому, что сосед из квартиры напротив наконец расстался бы с суммой, обозначенной на плакате посреди одной из моих стен. Там еще моя фотография, на плакате, но потенциальных убийц интересует сумма, а не моя фотография.
Все жду, когда меня попробует прикончить новый напарник. Глаза у него умные, но холодные. Такой не может не попробовать. И терзаться совершенно точно не будет при любом исходе. В нем есть стержень, я чувствую. Проверяюсь особо тщательно – шлем, скафандр, дыхательная смесь. Блокировать люк цистерны не забываю. А вообще надо будет напроситься в ночную смену, с автоматикой лучше поработаю – как-то оно спокойнее в одиночку.
В целом из-за него я уже который день собран и предельно внимателен. Пару раз мне это всерьез помогло. Нет худа, как говорится, без добра. Старушка, которая когда-то жила в доме напротив, вряд ли сумела бы привести меня в состояние повышенной боевой готовности, а вот новый напарник, который не будет терзаться, смог запросто. Это что же получается, сильные противники и нас самих делают сильнее?
Хотя – кого «нас»? Я одиночка. И сильнее меня не сделает никакой противник в целом свете. Внимательнее – может быть. Осторожнее – легко. А вот сильнее…
А что, если я столкнусь с таким же, как сам? Если существует моя семья, моя генетическая линия, вполне могут существовать и другие. Такие же быстрые, ловкие и безошибочные.
Возможно, даже быстрее и безошибочнее меня. И тогда награда за мою голову наконец-то будет выплачена. Готов ли я к этому?
Сотни раз я задавал себе этот вопрос. И сотни раз отвечал. Всякий раз одинаково: готов. Давно готов.
Ну, вот опять, проволока поперек входной двери. Ну и где очередной претендент с активатором? Надеюсь, это не та тараканья дамочка, которую я уже как-то спустил с лестницы. Вроде бы она не такая дура, чтобы повторяться.
Хм, а претендент-то внутри! У меня в квартире. Даже не прячется… кажется, просто сидит в кресле, повернув его к двери. Как он, черт возьми, вошел? Окна целы, я сам видел пару минут назад, когда подходил к дому.
Еще через несколько секунд я убеждаюсь, что поперек двери натянута вовсе не режущая проволока, а просто швейная нитка. Какими хозяйки старые носки штопают. И не привязана она ни одним, ни другим концом ни к какой взрывчатой растяжке. Просто прилеплена к дверному косяку комочками жвачки, справа и слева. Причем выше, чем обычно ставят режущую проволоку.
Ерунда какая-то.
Вхожу так, чтобы человек внутри ничего не успел, будь у него хоть скорострельная пушка наготове. Мельком отмечаю, что пушка у него есть, правда, не скорострельная, обычный девятизарядный «Джиро», и что характерно – без патронов в обойме. Один патрон у визитера имеется, но лежит отдельно от пистолета во внутреннем кармане пиджака.
Кроме этого, отмечаю много всего сразу:
под диваном, можно сказать, мина; однако это не реальная адская машинка, снаряженная каким-нибудь пластитом и шурупами, а безобидная хлопушка. Если задействовать – будет громко и дымно; от срабатывания, возможно умрет неосторожная муха, если окажется слишком близко. Хомяк на том же расстоянии выживет, хотя сильно удивится. Кот, скорее всего, просто прижмет уши и нервно подергает хвостом – и только;
на столе лежит нечто принятое мною сначала за необычно массивный дробовик, однако это просто электродрель. Сверло не вставлено, шнур подключен к розетке;
в правом кармане пиджака у визитера флакон с аспидно-зеленой этикеткой и надписью «Кислота» на ней, однако внутри никакая не кислота, простой одеколон, по-моему латышский «Митс»;
плакат на стене слегка изменился: цифра со множеством нулей подчеркнута двумя жирными красными линиями, а к моей фотографии небрежно подрисованы усы;
ну и последнее: под пиджаком у визитера футболка того самого клуба, фотография которого висит в квартире у соседа напротив. И лицом визитер подозрительно похож на нападающего этого самого клуба, десятку, чей гол я когда-то не засчитал в финале Кубка чемпионов. Ошибочно не засчитал.
– Здравствуйте, Судья, – здоровается визитер, ничего более не предпринимая. Просто сидит в кресле.
Я растерян, но виду не подаю. До сих пор всегда все было понятно: меня пытаются убить тем или иным способом, я эти попытки по возможности пресекаю. Сейчас что-то другое.
– А вы и правда феноменально быстры, – продолжает визитер. – Отец про вас рассказывал.
– На вас футболка отца? – интересуюсь я, хотя и так все понятно.
– Нет, это моя собственная. У меня восьмой номер. – Визитер разводит в стороны полы пиджака, и я вижу, что эмблема на футболке действительно современная, угловатая, а не скругленная, как раньше. Ну а цвета клуб не менял со времен основания.
Меняю положение, заодно внимательнее осматриваю дрель на столе. Голову готов дать на отсечение – просто дрель!
Визитер поворачивается вместе с креслом. Ножки немилосердно скрежещут на царапанном паркете.
– Могу я поинтересоваться – зачем пожаловали? – сухо спрашиваю я, поскольку не особенно люблю принимать гостей. Тем более таких.
– Конечно, можете, – охотно отвечает визитер. – Причин даже несколько. Во-первых, мне смертельно надоела… э-э-э… нездоровая суета в вашей квартире. То взрывают, то палят из чего не попадя, то крики такие, что кровь в жилах стынет. У меня дети пугаются.
– Дети? – переспрашиваю я.
– Да, дети. Пацаны. Младшему четыре.
– Вы сосед сверху? – осеняет меня. – Недавно вселились?
– Именно!
– Ремонт у вас тоже был не из тихих, – ворчу я.
– За ремонт прошу прощения, – печально кивает головой визитер. – И он, к счастью, закончился. Я не большой любитель перфораторов, уверяю вас. Этот даже не мой, строители забыли.
– Ну, хорошо, ваше «во-первых» я понял. А во-вторых?
Я приготовился выслушать историю о крайней нужде в деньгах. Таких историй я слышал тысячи, и порой мне кажется, я слышал их все. Много лет ничего нового. Однако сегодня новое, похоже, будет. Историй о мести я почти не слышал – если не принимать во внимание речи соседа, мечтающего сжить меня со света.
– А во-вторых, я пообещал кое-кому, что вся эта бодяга с головой в пакете и несметных деньжищах сегодня наконец-то закончится.
– То есть вы пришли меня убить?
Визитер глубоко вздохнул:
– Была у меня такая мысль, не скрою. Но я заранее сомневался, что получится. Мне ведь отец рассказывал о вас. У вас фора. Перед всеми. Неодолимая.
– И перед вами тоже?
– Конечно. Я обычный человек, мне вас не опередить. Теперь я точно это знаю. Но убивать вас не обязательно, есть и другой способ все закончить. Вы не возражаете, если я тут немного пошумлю? В последний раз? Это безопасно, хотя и громко. Обещаю.
– Валяйте, – неожиданно легко соглашаюсь я.
Петарда под диваном оглушительно бабахает. Начинает валить густой белесый дым. Визитер тем временем встает и хватает со стола перфоратор. Он действительно не пытается причинить мне вред, просто шумит.
Воет перфоратор просто-таки душераздирающе.
Приходит и черед флакончика: его визитер просто разбивает о стену. Одуряюще пахнет одеколоном.
Я стою дурак дураком и смотрю на этот балаган, ничего не понимая.
Наконец визитер возвращает дрель на стол, поворачивается ко мне, вынимает из одного кармана пистолет, из второго патрон, деловито заряжает, передергивает затвор и складывает опущенные руки (одна с пистолетом) перед собой, словно футболист в стенке перед штрафным ударом. Ствол пистолета глядит в паркет.
– Ну, вот и все. Последняя к вам просьба: выпишите счет и отдайте, как обычно, соседу.
Что-то он подозрительно осведомлен о моих отношениях с соседом!
Не поворачиваясь к визитеру спиной и не выпуская его из поля зрения, я черкаю все, что положено, в нужных графах и, чувствуя себя полным идиотом, начинаю пятиться ко входной двери.
Я Судья, черт возьми, а не актер в дешевом балагане. Даже работа на химкомбинате не настолько противна моему естеству, как такие вот, с позволения сказать, действа.
Неужели этот футболист и сын футболиста надеется меня одурачить бессмысленным представлением, отвлечь, усыпить бдительность и под шумок застрелить в спину? Не успеет ведь.
Я держу его в самом центре внимания и когда открываю входную дверь, и когда звоню к соседу, невзирая даже на то, что футболист становится чуть в стороне от дверного проема. Двигается он только когда свет в глазке соседа заслоняет задвижка, а замки поочередно щелкают, открываясь.
Конечно же, я ухожу с линии выстрела раньше, чем рука с пистолетом успевает подняться. А секундой позже понимаю, что на линии выстрела я и не находился. Футболист изначально целился в соседа.
Звучит негромкий выстрел. Золотые очки разлетаются на две половины, а в переносице, на которую они были надеты, возникает маленькая темная дырочка.
Крови на удивление мало.
Я тупо стою и смотрю, как человек, превративший мою жизнь в бесконечную схватку за выживание, мешком оседает на пол.
– Ну, вот и все, – тихо и буднично говорит футболист. – Вы свободны, Судья. Вы теперь вне игры. Полицию вызывать не надо, обо всем позаботится тот, кому я обещал покончить с этой историей. Заходите, если что, по-соседски. Пропустим по рюмочке, поболтаем.
Он роняет пистолет на пол, выходит из моей квартиры и направляется к лестнице, ведущей на третий этаж.
– Вам его не жалко? – бросаю я ему в спину.
Футболист замедляется. Оборачивается. Делает паузу – то ли действительно размышляет, то ли просто делает вид.
– Не очень, – наконец признается футболист. – Он всегда был тряпкой и никудышным капитаном – так говорил отец, и я тоже так считаю. Проиграл главный свой матч и главный матч в истории клуба. И, простите за пафос, разве вам нравится, во что он превратил страну и людей этим своим кушем за вашу голову?
Я молчу. Не хочу отвечать пафосом на пафос. И я еще не переварил случившееся.
– Мне вот не нравится, – вздыхает футболист и уходит. Шаги его вскоре затихают наверху; чуть слышно хлопает дверь, и у меня в ушах снова звучит то ли приглушенный рев трибун, то ли просто шум крови, текущей по сосудам.
Дым от взорванной петарды медленно вытекает из моей квартиры на лестничную клетку. У самого порога, на метр ближе пистолета, на полу лежит что-то красное, ранее не замеченное мною. Присмотревшись, я понимаю – это фломастер, которым пририсованы усы к моему портрету и подчеркнута цифра с немыслимым количеством нулей.
– Красная карточка, – тихо бормочу я. – Красная карточка…
Екатерина Федорчук
Я вышел на подмостки
Репетиция была назначена на восемь часов утра, и в половине восьмого Игорь уже стоял на пороге Кона. Рано приехал… Придется ждать и дергаться. Если кто-то из труппы откажется в самый последний момент, передумает, проспит, сойдет с ума, умрет… Все это были вполне реалистичные варианты развития событий. Прежде чем приступить к проекту, Игорь очень хорошо изучил историю Кона, особенно все, что касалось его теневой стороны. Отвергнутые спектакли. Судьбы провалившихся на Кону актеров. Спектакли, которые не дошли до премьеры по вине обстоятельств (читай: съели конкуренты), спектакли, авторы которых испугались в последний момент. Статистика по самоубийствам. Статистика занятости актерского состава после провала. Последние – самое простое: ни один из актеров, которые пережили позор на Коне, не нашел в себе силы еще раз подняться на сцену. Даже в роли третьего зайчика справа на детском утреннике. Таков был великий Кон – жестокое божество искусства, на алтаре которого лилась отнюдь не метафорическая кровь. Игорь выбрал для постановки музыкальный спектакль, надеясь, что вокалисты, изначально не рассчитывающие на «подачки» от Кона, окажутся менее пугливыми, чем драматические актеры, у каждого из которых в печенках сидит страх перед провалом, но там же сидит надежда однажды стать звездой «волшебного» театра, негаснущей, нестареющей, вызывающей исступленную любовь толпы. Спектакли, которые принял Кон, шли в его репертуаре десятилетиями, не теряя в глазах публики ни новизны, ни актуальности. Таких было немного. Все знали, что именно нравится Кону – классический «Станиславский», добротная актерская игра, внятный нравственный «мессендж». Но знания теории Кона не гарантировали успех на практике. А провал… Что ж… О провалившихся на Кону не любили вспоминать ни пресса, ни зритель, ни их более удачливые коллеги. Игорь собирался прервать этот заговор молчания.
Ждать – это все равно что держать паузу. Двадцать лет назад, будучи актером, он этого не умел.
В 7.45 пришла Вика – «Магдалена». Драматическое сопрано. Музучилище. Консерватория. Педагогический институт. Десять лет вторым голосом в церковном хоре.
В 7.50 явился «Каиафа» – Артем Портнов… Вадим хотел найти на эту роль настоящего иерея. Это было бы очень актуально… Есть же иереи, которые снимаются в кино! Но подходящего священника на эту роль он найти не смог, и в конце концов эта партия досталась Артему. Сорок лет. Бас. Откровенно говоря, так себе басок, неудивительно, что карьера не задалась. Они вместе крепко выпили. Еще раз. И еще. После чего контракт был подписан.
7.52. «Пилат» и «Ирод» появились почти одновременно. Одного Игорь нашел в Саратовской консерватории, другого – в переходе метро. «Пилат» – Андрей Иноземцев был карьеристом и поверил в россказни Игоря о великом успехе проекта. Впрочем, почему «россказни»? Формально Игорь не лгал – он действительно делал качественный спектакль, вкладывая в эту постановку все имеющиеся у него силы. «Ирод» просил назвать себя просто Вася, он давно бросил театр, пел в переходах метро и клялся, что уже месяц как в завязке. Игорь ему не верил, но роль свою Вася тянул хорошо. Он был во всем, если не считать алкоголя, стопроцентным нонконформистом.
За пять минут до условленного часа подъехал главный герой. По правде говоря, Игорь боялся его язвительного взгляда. За плечами Антона Белова было несколько второстепенных партий в разных музыкальных проектах, работа на телевидении в качестве звукорежиссера, репутация человека со скверным характером, «гибкий», как называл его про себя Игорь, тенор и абсолютное попадание в типаж. Антон был атеистом и вторым человеком, которому Игорь раскрыл план до конца. Да, конечно, Кон не примет этот спектакль! Нас ждет провал! Провал и есть наша цель! Провал – это наша АКЦИЯ. Мы сыграем по своим правилам на его поле, и не мы, а Кон, его возможности, его правила станут инструментом в наших руках!
Некоторое время Антон молчал, и только его узкие умные глаза недобро щурились под круглыми очками.
– Акция – это рубить иконы топором… А то, что предлагаете вы, Игорь Сергеевич, – это не акция, это будни искусства. Три-четыре неудачника заработают себе депрессию и шизофрению. Такие «акции» на Кону случаются с периодичностью раз в месяц.
– Не такие, Антон! Наша акция тщательно спланирована. Нас ждет медийный успех. Журналисты поднимут шум – я договорился. Мы дадим интервью, нас пригласят на ток-шоу. Мы станем звездами! В зале уже стоит наготове Ирма. Она сделает наш провал сенсацией! А если кому-то из ребят станет совсем худо, так за кулисами его ждет консультант по работе с актерским составом – психиатр со шприцем.
– А выбор пьесы, я полагаю, инициирует скандал с РПЦ? – уточнил Антон.
Когда Игорь понял, что готов бросить вызов Кону, он ни секунды не раздумывал над репертуаром. Он взял старый добротный мюзикл о Христе, который когда-то, может быть, и потрясал умы консервативно настроенных граждан, но сейчас шел разве что по разряду «ретро». Ирма предложила что-нибудь более радикальное, однако Игорь настоял на своем.
– Выбор пьесы, – ответил он Антону, – обусловлен тем, что она мне нравится.
…Стас Корнилов – «Иуда» – опаздывал на генеральную репетицию, впрочем, как и на все другие репетиции, которые у них были. Его Игорь нашел в какой-то самопальной рок-группе с бесконечно вторичным репертуаром и подивился, как бездарно человек умеет тратить свой талант и молодость. Когда Игорь объяснил ему ситуацию, Стас выплюнул жвачку, с которой расставался, кажется, только на сцене. Он согласился сразу, потому что соглашался на любую работу.
Всем известно, что Кон не сразу меняет спектакль. Первые десять-пятнадцать минут он как бы присматривается к тому, что происходит на сцене, как бы колеблется. Как будто видит действо в первый раз, как будто не было прогона… Ученые «коноведы» выдвигали разные теории на этот счет, но Игорю всегда казалось, что дело в зрителе, в том, что его психика не сразу настраивается на нужную волну. Он и сам двадцать лет назад, глядя на вульгарные кривляния своих товарищей, не сразу осознал, насколько бездарную комедию они ломают…
Тогда их провал зрительный зал встретил оглушительным хохотом. Игорь хохотал громче всех, веселее всех почти до занавеса, до той самой сцены, где должен был появиться, и не появился его герой – Иешуа. На репетициях этот момент трогал его до слез. В конце он просто выходил к зрителю, раскинув руки крестом, и ждал, пока начнутся аплодисменты. Пауза между концом спектакля и реакцией зрителя казалась ему верхом театрального искусства. За неделю до премьеры Макс вычеркнул его роль из сценария…
…Как только тяжелая металлическая дверь Кона захлопнулась за его спиной, Игорь поперхнулся собственным смехом, как блевотиной. Да, он желал провала своих бывших друзей. Да, он знал, что провал на Коне равносилен публичной казни! Но не думал, что станет одним из палачей. Он утешал себя тем, что не был свободен, что на него воздействовал Кон. Он прочитал потом сотню монографий на тему рецептивной эстетики и почти убедил себя в том, что его предательство было невольным… Да и кто предатель? Разве не Макс, который сначала втянул его в эту авантюру, а потом за неделю до премьеры, запинаясь и краснея, протянул ему два билета на свой спектакль, в котором Иешуа не задействован?
– Понимаешь, мы ведь можем провалиться… Я не хочу, чтобы зритель освистал Его образ.
Уже потом, когда они с Максом изрядно выпили, Игорь, глядя в глаза своему другу, сказал: «А может быть, Кон принял бы твое детище, если бы ты оставил в спектакле мою роль?» Не нужно было этого говорить. Может быть, не скажи он этих слов, Макс, режиссер-неудачник, пламенный неофит, отец двоих детей, деспот и романтик, был бы сейчас жив…
Третий – непоправимый – звонок заставил Игоря вздрогнуть. Первые пятнадцать минут спектакля он тупо отсидел в роскошном режиссерском кресле… Радио было выключено, но Игорь и так знал – чувствовал кожей, что происходит на подмостках.
…Действие начинается в полной темноте. Кресел нет. Зритель просто оказывается в пустом темном пространстве, и только на сцене мигает тонкий огонек свечи. («Кон, я хочу, чтобы на сцене у нас была возможность зажигать свечи». Пауза. И через две минуты надпись мелом на стене: «Вы можете зажигать свой огонь. А я зажгу – свой».) Звон колоколов… На середину зала выходит человек в полном облачении православного священника. В начале он стоит к зрителям спиной. И когда театральные подмостки окончательно уподобляются храму, звучит первая ария Иуды, резкая, развязная. Теоретически резкий контраст между декорациями и музыкальной фактурой должен был производить сильный эффект.
Иуда в версии Стаса пугал и завораживал. В нем было что-то невинно-детское и откровенно-порочное. Пугало именно сочетание. В жизни же его называли не иначе, как Стасик.
– Ты не боишься играть такого персонажа? – как-то спросил его Игорь. – Знаешь, до тебя трое актеров отказались: два по суеверным, один – по религиозным соображениям. А ты вроде в храм ходишь, крестик вон на шее.
– А чего мне бояться? Каждый из нас в чем-то Иуда, – изрек Стасик глубокомысленную фразу. – Тут и изображать ничего не надо, просто будь самим собой, ну, и в ноты попадай… А вот за Христа не взялся бы…
– Крестик-то сними перед выходом, неудобно.
– Да я спрячу так, что незаметно будет.
Интересно, что Стас, который вовсе не возражал против того, чтобы сыграть главного антигероя Евангелия, явно занервничал, когда понял, что ему придется изображать ряженого попа. И Игорь лишний раз убедился в том, что он на верном пути. Цель Кона – сделать зрителю интересно. Цель акции – сделать ему больно. Так или иначе. Зритель на Коне не свободен в своих реакциях. Он не выбирает, плакать ему или смеяться, восторгаться или возмущаться. Кон играет на его душе, как на флейте. Недаром с момента, когда прозвенит третий звонок, Кон никого не пускает в зрительный зал. Недаром он запрещает фотографирования и видеосъемку! Кон – это не просто сила, это насилие. Он может навязать человеку совершенно чуждые ему страсти… Игорь хотел сделать зрителям больно, так же как было больно ему двадцать лет назад, хотел, чтобы они вышли из театра и вспомнили, что только что освистали своего Бога.
Зритель должен был играть ключевую роль этого спектакля – роль толпы. «Апостолы» должны были выходить прямо из зала, «Иисус» должен был спускаться в зал и благословлять толпу – оттуда. Нищие и калеки, римские легионеры, мытари и фарисеи – все они смешивались с публикой и являлись как бы выразителями ее мыслей и чувств.
– Это будет классическая «бродилка» – театр-парадиз? – спрашивал въедливый Антон.
Нет, запускать зрителя прямо в чрево Кона и позволять ему свободно там разгуливать Игорь не решился, хотя кресла из зрительного зала – убрал. И Кон дал на этот вопиющий акт вандализма свое согласие!
Когда Игорь пробрался на балкон, на сцене шел танцевальный номер, символизирующий духовное падение человека. В разных местах сцены под однообразную музыку дергались «грешники» и «грешницы». Временами их движения становились просто непристойными – еще один вызов Кону, который, Игорь хорошо это знал из истории, не терпел на сцене никакого намека на эротику.
Игорь хотел, чтобы движения танцующих были похожи и на страстные объятья, и на припадок эпилепсии. При этом они сохраняли абсолютно бесстрастные – мертвые – лица. Хотел, чтобы было страшно. Страшно ли сейчас зрителю? Игорь не мог понять.
Мелодия первой арии Христа вплелась в общую музыкальную какофонию почти незаметно, но сразу преобразила весь ее строй. Визгливые ноты на верхах притихли, саксофон и фагот уступили место струнным – альту и скрипке. Потом вступил тенор Антона.
Антон не спешил продемонстрировать все красоты своего вокала. Шел речитатив, и только в конце музыкальной фразы его голос слегка, как бы удивляясь, поднимался вверх, и эхо этих слов, кажется, начинало жить своей жизнью в темных глубинах старого театра. Блаженны нищие духом… Блаженны миротворцы… Блаженны милостивые… Блаженны изгнанные… Блаженны чистые сердцем…
Игорь все еще не понимает, хорошо ли идет спектакль, а Антон уже спускается в зал и протягивает руки к окружающим. Сначала он благословляет актеров, потом к ним присоединяются простые зрители. Рискованный шаг, ведь ведомая Коном толпа могла быть агрессивной.
Игорь не понимает, что происходит, пока гремит «Осанна», а Анна и Каиафа сговариваются погубить опасного проповедника. Он все еще не верит, в то, что видят его глаза, пока Мария возливает масло на главу Иисуса, а Иуда обличает своего учителя в расточительности (здесь Стасик выбегает из зала, являясь как бы гласом народа). Игорь боится поверить, когда Иисус дает последние наставления своим ученикам. «Господи, неужели?» – автоматически шепчут его губы, когда Антон выходит на центральную арию – арию в Гефсиманском саду. Душа скорбит смертельно… Бодрствуйте со Мной… Да минует Меня чаша сия! Игорь видит на сцене одинокую худую фигуру, облаченную в белый хитон, – страдающего Бога, который готовится вступить на Свой крестный путь. Его образ. Его икону… Человек – образ Божий. Антон – человек. Нет никакого противоречия. По щекам Игоря текут слезы, но он все еще отказывается поверить в очевидное: в то, что Кон принял его спектакль.
Отпевание Макса было назначено на 12.00, и Игорь, конечно, опоздал… Он боялся похорон, не знал, как себя вести, не умел проявлять сочувствия. Вот и сейчас он не ощущал в душе ничего такого… Просто взбежал на мокрое крыльцо, торопливо снял шапку и неловко перекрестился. В храме почти никого не было. Только Марина, вдова Макса, и священник. «А где остальные?» – хотел спросить Игорь, и не спросил… Свеча в руке Марины догорела до половины. Священник все читал и читал что-то бесконечным речитативом, стало жарко, зимняя куртка немилосердно давила плечи. Когда запели «Со святыми упокой» – Игорь подумал, что это тоже спектакль и что его в этот спектакль не приняли. Храм не принял, потому что он, Игорь, опоздал… Потом какие-то люди равнодушно подняли гроб и понесли его к автобусу, так же спокойно и деловито, как рабочие сцены уносят реквизит после спектакля.
– Как ты? – спросила его Марина.
– Нормально. Работаю.
– Ушел из театра?
– Да…
Макс попал под машину. Просто на ровном месте. Смерть наступила мгновенно. Злые языки, его бывшие коллеги, все равно шептались, что это было самоубийство, но Игорь не верил сплетням. В тот день, когда они напились вместе, Макс говорил о Боге, о том, что Он указал ему путь – уходить из театра, бросать это греховное занятие.
– Наш провал – это знак свыше! Знаешь ли ты, что актерам не положено христианского погребения? А Кон? Что он делает с нашими душами? Он их гнет под себя, уродует! Он лишает нас свободы решать самим: что нам нравится, а что – нет! Он навязывает нам свои ценности!
– Как будто твои попы не навязывают! Туда не ходи, сюда не ходи! Цензуру, блин, ввели!
– Ты не смешивай!
– А в чем разница, объясни! – Игорь начал заводиться. – Нет, ты объясни!
– Там – Истина, а тут – иллюзия. Ложь! Скажешь, нет?
– И скажу… И там, и там – балаган! Аплодисменты на Голгофе!
– Ты Голгофу-то не трогай…
– Ну, конечно, только тебе можно…
…Нет, не мог Макс нарушить запрет своего Бога. И когда все уже расселись по своим местам в автобусе, Игорь все медлил. Ему очень хотелось поговорить со священником, но он так не смог придумать, о чем. Ни о том же, в самом деле, что после того злополучного спектакля он так и не нашел в себе силы выйти на сцену… Видимо, Кон в тот день все-таки принял его в компанию актеров-неудачников.
В гримерке царило сдержанное ликование. У Игоря была заготовлена речь для провала. Зажигательная (он надеялся) речь о преодолении обстоятельств, о вызове, об эстетической цензуре, которой они посмели бросить вызов. О том, что играть «под Коном» – это удача, а играть против Кона – это героизм! Ирма должна была взять первые интервью (по правде говоря, текст уже был готов). Но Ирмы не было. И Игорь не знал, что сказать теперь, когда они все счастливы, согреты лучами славы и впереди их ждет долгая творческая жизнь…
Он уселся в свое кресло. Отныне и на много лет это – его кресло. Его место. Бунта не получилось… Или? Что будет, если он сейчас сам все-таки выйдет на сцену и сделает что-нибудь эдакое. Например, плюнет в зрительный зал. Кон и этот поступок сделает частью гениального спектакля гениального режиссера?
…Бездна манила… Игорь представил себе этот путь… Ступеньки. Кулисы. Три шага до занавеса. Раздвинуть тяжелый бархат. Здравствуй, зритель, вот и я! Не ожидал? При мысли о сцене Игоря накрыла волна тошноты…
– Что-то не так? – спросил проницательный Антон.
– Да вот, пытаюсь понять, кто мне букет притащил.
– Уже поклонники добрались? Это реквизит. Букет Магдалены.
– Но цветы живые. Гвоздики. – Почему вы приняли мое предложение, Антон? Затея была рискованная!
– Абсолютно безнадежная затея, Игорь Сергеевич, вот потому-то я и захотел посмотреть, чем обернется. И еще выплатить кредит.
Антон закурил. Сейчас он был похож на хищника, который поймал крупную добычу и теперь отдыхает после удачной охоты.
– Вы совсем не верите в Бога? – спросил Игорь.
– Даже теперь, вы имели в виду? – подхватил реплику тот, кто десять минут назад был похож на живую икону. – Я допускаю его существование. Но существование Кона для меня гораздо актуальнее. Кон принял то, что, по статистике, не должно было попасть в его репертуар. Ну и что? Это, по-вашему, чудо?
Игорь не решился ответить: «Да».
Спектакль во втором действии звенел как натянутая струна. «Мы все молодцы, – думал Игорь, – мы сделали хороший спектакль, и зритель это оценил. Кон это оценил». Но тревога не уходила. Ему захотелось спуститься в зрительный зал и найти Ирму. Как она там? Что там вообще происходит? Действие приближалось к самой сложной сцене. Суд Пилата. Это была ее идея.
– Ты правда считаешь, что зритель будет кричать «распни его»? Я бы не стал!
– И что бы ты сделал на месте зрителя? – поинтересовалась Ирма. Они тогда уже полгода как жили вместе, хотя Игорь все еще не оформил развод с бывшей женой.
– Я бы промолчал. Просто промолчал.
– Вот видишь! И все несогласные – промолчат. Кроме двух-трех заводил. Подсадных. Ну, по статистике, к ним присоединятся два-три хулигана. В любой аудитории есть отвязные ребята.
– Ты не боишься, что возникнет драка?
– Так мы и хотим скандала, разве нет? Но я думаю, Кон не допустит… К тому же вряд ли на этот спектакль купят билеты религиозные фанатики…
Игорь религиозным фанатиком не был. После многих месяцев изматывающих репетиций все, что происходило на сцене, стало для него не более чем технической проблемой. Но теперь, когда Кон принял спектакль, чем обернется их провокация? Игорю было не по себе. Ему захотелось запереться в гримерке и до поклонов ничего не видеть и не слышать, но он пересилил страх и спустился в зрительный зал.
…Было темно и прохладно. Хотя в помещении Кона не было кондиционеров, здесь всегда царила комфортная температура. На сцене шел напряженный диалог Христа и Пилата, в результате которого Пилат принимал решение «апеллировать» к зрителям.
– Итак, давайте обратимся к зрительному залу! – воскликнул Андрей-Пилат. – Что должен я сделать с этим человеком?
– Распни его! – крикнул звонкий женский голос, и несколько человек, стоящих рядом с Игорем, вздрогнули и начали вертеть головами в поисках источника звука. Неужели Ирма?
– Царя ли вашего распну? – не унимался Пилат.
– Распни его! – подхватило уже несколько голосов.
Ирма была права. Зритель стал частью представления, пожалуй, самым гнусным героем этого действа – молчаливым большинством. Игорь тоже молчал, парализованный отвращением к тому, что происходило вокруг него. Разве не мы с Коном сотворили этот спектакль? А чего я ждал? Того, что возмущенный зритель хлопнет дверью? Остановит спектакль? Вызовет полицию? Да, он видел эту сцену на репетиции тысячу раз, он сам ее срежиссировал, но только сейчас ощутил, что они перешли некую нравственную грань. Именно здесь.
– Ставлю вопрос на голосование, – взвизгнул Пилат, – кто за то, чтобы распять Иисуса, именуемого Христом, поднимите руки!
– Прекратите это! – хотел крикнуть Игорь, но не крикнул, а развернулся и направился к выходу. Это был хороший спектакль, грамотно построенный, работающий на глубинных и актуальных ассоциациях. Пилат-Андрей был великолепен в своем богоборческом безумии. Но Игорь больше не хотел этого видеть.
Через пять минут в дверь гримерки постучали.
– Игорь Сергеевич, – жалобно всхлипнул женский голос, – там… Антон.
Антон лежал на роскошном коновском диване, и даже сквозь грим было видно, что он страшно бледен. Никогда он не был так похож на Христа, как в этот момент.
– Он потерял сознание прямо на сцене во время бичевания. Сначала он закричал, – рассказывал один из «центурионов», имени которого Игорь не запомнил, – но мы думали, что это он так в роль вошел, а потом смотрим, он в отключке. Оказалось, у него вся спина исполосована как будто кнутом.
– Кто это сделал?
– Да вы о чем, Игорь Сергеевич? – возмутился «центурион». – У нас и кнута никакого не было, мы звук ударов на магнитофон записали.
– Насколько серьезно его состояние? – деловито осведомился Игорь. Происходящее не укладывалось в голове.
– По сути, это не совсем следы кнута, это, знаете… как стигматы… Антон мог так войти в роль, что…
– Он сможет доиграть спектакль? – услышал Игорь свой спокойный голос как будто издалека.
– Игорь Сергеевич, – с укоризной сказала Вика. – Спектакль надо остановить!
Игорь и сам это понимал, но какая-то волна подхватила его и потащила вперед к развязке пьесы, финал которой, похоже, был известен только Кону.
– Ему осталось сказать всего несколько слов… Всего несколько слов отделяют нас от триумфа!
Игорь осторожно склонился над Антоном, тронул его за плечо. Антон захрипел и разлепил глаза.
– Что, Игорь Сергеевич, сыграли в перфоманс с Коном? Похоже, он нас переиграл.
– Антон, соберитесь, – начал уговаривать его Игорь.
– Куда собраться-то? На тот свет, что ли?
– Вы о чем?
– Акция… У нас – своя, у Кона – своя. Все как в сценарии, только по правде. Цветы – живые, а актеры – мертвые… Лучше бы вы рубили иконы.
– Где Стас? – крикнул Игорь, покрываясь холодным потом… Он уже знал ответ. Он знал, что сейчас на сцене Стасик допевает последние слова своей арии, которая должна закончиться смертью Иуды.
Тело Стасика положили прямо на полу…
– «Скорую» нужно вызвать, – сказал кто-то. – И полицию.
– Кон глушит все телефоны, – ответил Игорь. – Кто-нибудь, сообщите, что спектакль окончен. Вика, пожалуйста!
Через пять минут Вика вернулась бледная и смущенная.
– Игорь Сергеевич, я не смогла…
– Что не смогла? – не понял Игорь.
– Не смогла сказать… я слова забыла. Так странно, со мной такого никогда не было. Вышла – и как отрезало. Я даже забыла, зачем туда шла. Может быть, вы поговорите с Коном сами?
Спектакль для Кона – высшая ценность. Режиссер волен сбежать – до третьего звонка. Ни один спектакль не был сорван после. Игорь читал работы, посвященные медицинским и правовым аспектам взаимодействия с Коном, и его поражало, что ни разу ни один спектакль не нарушили форс-мажорные обстоятельства. Больше всего Игоря интересовало, почему актеры провалившихся проектов не уходили сразу после антракта? Теперь он понял почему! Шоу маст гоу он! Для Кона спектакль заканчивается с финальными аплодисментами. Смерть актера – не повод прервать спектакль, тем более если свои сцены он уже отыграл… Навсегда. Игорь подумал, что они все-таки станут медийными звездами. Но совсем не так, как было запланировано.
– А что нам мешает просто встать и уйти? – спросила Жанна из подтанцовки.
– Попробуй, Жанна! – сказал Игорь. – Давайте все попробуем!
Несколько человек направились к выходу. Игорь остался сидеть без движения. Он знал, что Кон слишком хитер, чтобы оставить им такую простую возможность. Он выглянул в окно: там падал пушистый снег, оранжевые фонари создавали ощущение праздничного, почти новогоднего уюта. Он представил себе людей, идущих вечером домой. Счастливые… Еще два часа назад он мог быть одним из них. А может быть, и нет ничего за окном! Может быть, Кон украл их, поместил в другое измерение, в страну Нетландию, в которой весь мир – театр, сцена, на которой возвышается Крест. Под ним десяток солдат. Повиси-ка на нем…
– Антон, надо доиграть спектакль и отвезти тело Стаса в морг. Сколько мы будем тут сидеть?
– Я не выйду больше на сцену. Стас уже мертв. Я не хочу быть следующим!
– Игорь Сергеевич, – всхлипнула Вика, – поговорите с Коном. Может быть, он нас отпустит?
– Поговори… с Богом поговори! – с трудом выдавил из себя Антон. У него явно начинался бред.
– Мы что же тут, навсегда застряли? – осведомился «центурион».
– Не навсегда, а до тех пор, пока не прозвучат финальные слова главного героя, – сказал Игорь.
– Я не пойду, – замотал головой Антон. – Я не подписывался умирать.
Время шло. Игорь понимал, что пауза давно уже вышла за рамки мхатовской и в любом нормальном театре возмущенные зрители уже давно штурмовали бы двери гримерки. Но сейчас в зале царила зловещая тишина. Зрители ждали, молча и терпеливо. Казалось, что они в своем ожидании выпали из времени, что они простоят так две тысячи лет и все-таки дождутся смерти своего Бога.
– Слышишь ты, иди на сцену! – взорвался «Пилат». – Напридумывал всякой фигни!
Антон ничего не ответил. Было абсолютно очевидно, что в таком состоянии он не поднимется на сцену при всем желании.
– Любой может произнести финальные слова, – заметила Вика, – но что с ним будет потом?
– А может быть, ничего не будет? – предположил Андрей-Пилат. – Может быть, смерть Стасика – трагическая случайность, а Антон – просто истерик?
– Бросим жребий! – предложил Игорь. – Участвуют все мужчины. Кто вытянет бумажку с крестиком – идет на сцену, заканчивает спектакль, и все расходимся по домам, а Антон платит неустойку.
К этому моменту Игорь уже понял, чего ждет от него Кон. Он уже знал, что затея с голосованием провалится, потому что люди напуганы до смерти. Потому что они просто актеры, просто вокалисты, просто танцоры. Не герои. Не святые. Не дураки. Он совсем не удивился, когда один из танцоров массовки, который вытянул жребий, просто послал всех в таких выражениях, которые часто звучали на подмостках других театров, но никогда на Коне.
Игорь понял, чем должна закончиться эта пьеса, и даже почти не испугался, когда его телефон завибрировал эсэмэской с номера покойного Макса: «Игорь! Иди на сцену!» Некоторое время он рассматривал свой телефон, раздумывая, не разбить ли его об пол? Но в конце концов решил обойтись без громких сцен.
Когда он был студентом, ему много раз приходилось играть этюд на тему «Идущий на казнь». Он шел на казнь в образе нищего бродяги, в образе свергнутого короля, в образе безумного маньяка, в образе бездарного актера, который боится провалить свою роль… В образе Бога? Нет, ни разу… Потом они всей группой бурно обсуждали, что должен чувствовать его герой, каковы его мотивации… Ничего он не чувствовал. Не споткнуться бы… не заблудиться… Ступеньки. Кулисы. Занавес, конечно, поднят… Каковы его мотивации? Он же не герой и не святой? Почему он не прячется от потусторонних слепящих лучей прожектора? Он двадцать лет не был на сцене… Гул затих… Я вышел на подмостки… На меня наставлен сумрак ночи… Говорят, Борис Пастернак написал это стихотворение под впечатлением от провала «Гамлета».
За что Ты караешь меня? За то, что я хотел славы? За то, что я произносил Божье имя всуе? Или за то, что в моем спектакле нет воскресения? Господи, прости меня, я всего лишь хотел еще хоть раз побыть Тобой…
Как только актер оказался на месте, Кон погрузил сцену в трагический полумрак, и Игорь легко закончил спектакль одной фразой, почти не вдумываясь в ее смысл: «Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?» Последнее, что он услышал перед тем, как нестерпимая боль разорвала его грудную клетку, были аплодисменты.
А потом он очнулся в своей гримерке. Она была завалена цветами. Радио молчало, и это означало, что злополучный спектакль все-таки был окончен. Игорь некоторое время полежал в тишине, наслаждаясь отсутствием мыслей… Он только сейчас понял, как устал взвинчивать себя и окружающих, как ему надоела борьба. Потом он все-таки поднялся и, слегка пошатываясь, вышел в холл. Состав спектакля праздновал победу прямо в зрительном зале. Стол и стулья притащили из чьей-то гримерки, стульев, впрочем, хватило не всем, и кто-то уселся прямо на пол. Видимо, Кон не возражал против такого примитивного выражения радости.
– Приветствую, Игорь Сергеевич! – радостно и тепло улыбнулся Антон. – С возвращением!
Он успел переодеться в джинсы и свитер, снять грим и обрести былое хладнокровие.
– Как вы себя чувствуете? – спросил Стасик, слегка запинаясь. Он, судя по всему, произнес тост за «нашу победу» не один раз.
– Так что, Стас, ты не умер?
– Живее всех живых! – хохотнул Стас.
– А мне знаете, что показалось? – взволнованно рассказывала Анечка Великанова. – Когда я прикоснулась к одежде «Иисуса», ну, в начале спектакля? Что у меня восстановилось зрение! А у меня с первого класса по минус 7 на оба глаза.
– А я прихожу в себя на полу, – рассказывал Стас, размахивая руками. – Ну, думаю, попал. Потом слышу – аплодисменты. Пошел посмотреть. А там такое! Такие овации! Крики…
– Правда? – спросил Игорь. – И Антон тоже вышел на поклоны?
– Я всех до смерти перепугал, – не слушая Игоря, продолжал Стас.
– Нам все показалось, Игорь Сергеевич, – подытожил Антон, открывая очередную бутылку вина. – Актеры – впечатлительные натуры. Но искусство не убивает и не исцеляет. Оно приносит деньги.
– Игорь Сергеевич, – с чувством сказала Вика, – я вам так благодарна! За все! Я теперь заживу по-человечески. Квартиру куплю. Съеду с этой помойки, дочку в престижную школу отдам. Знаете, когда мы там стояли, на сцене, я поняла, что вот это и есть счастье… За это можно и умереть.
– Да это только в первый раз страшно, – радовался Стас, – да и не больно почти. А мне Кон зато двойной гонорар выплатил!
– Шестьдесят сребреников?
Стас растерянно замолчал.
– Вы устали, идите домой! – примирительно сказал Антон, снова корректный и невозмутимый. – Или хотите с нами, в «Словакию»? Неплохой ресторан.
– А я свой сольник запишу, – мечтательно вздохнул Стасик…
Игорь знал, что ничего он не запишет. По статистике, только пять процентов актерского состава, играющего в спектаклях Кона, смогли реализовать себя в других проектах. Все остальные так и оставались актерами одной роли. Жаль, что Стасику досталась именно эта.
…Игорь оказался один в темном пространстве зрительного зала.
– Почему ты принял мой спектакль? – спросил он пустоту, не особо рассчитывая на ответ. – Он не должен был тебе понравиться.
Пискнула эсэмэска: «Я принял оба спектакля. Твой и мой».
– Оба?
– Акция: жизнь и сцена – одно. С тобой в главной роли. Мне понравилась идея.
– Ты теперь каждый раз будешь их убивать и воскрешать?
Телефон молчал, и Игорь было подумал, что аудиенция окончена, но тут его взгляд упал на скомканную салфетку, на которой было нацарапано карандашом: «Воскресил не я».
– Оставь их в покое, ладно? Акция, воспроизведенная дважды, теряет смысл. Это только в храме Бог умирает и воскресает каждый день.
– «Каждый миг», – откликнулся телефон, и Игорю показалось, что в этих словах он слышит упрямую интонацию Макса.
Теперь спектакль будет жить без него своей нормальной жизнью… Хороший спектакль, который, как и все спектакли Кона, сеет разумное, доброе, вечное… Зря я обидел Стасика…
Повинуясь внезапному порыву, Игорь поднялся на сцену. Сейчас это было просто возвышение. Никакого волшебства. Никакой опасности. Игорь подслеповато щурился, как будто в глаза ему бил яркий свет, хотя света не было почти никакого. Тускло мерцал ряд лампочек высоко под потолком. А что, если попробовать…
– Гул затих. Я вышел, – тут Игорь сделал непреднамеренную паузу, потому что в горле у него внезапно пересохло, – на подмостки.
Первая фраза стихотворения получилась неожиданно хорошо!
Александр Голиков
Пока стучит о землю мяч…
А почему, собственно, именно баскетбол?
Мэл никогда об этом не задумывался. Людовик, как видно, тоже. Их интересовала сама Игра как таковая. Пусть
Хотя, ты же понимаешь,
Потому-то игровые виды спорта и являлись приоритетными. Но Мэл ничуть не исключал, что где-то на другом уровне есть
Пока игроки были в душевой, они сидели возле площадки в тенечке, отдыхали. Можно сказать, на любимом месте. Мэл на огромной шине от большого грузовика, то ли от «КРАЗа», то ли «УРАЛа», Людовик чуть дальше и правее, почти у самого забора, приспособив под худой зад пластмассовый овощной ящик. Все лучше, чем камень.
– Ты все-таки отпустил его? – Людовик дернул головой, и очки круглыми линзами уставились на Мэла. Игра только что закончилась, и в команде Мэла не досчитались одного.
– Кого? – лениво переспросил Мэл, хотя прекрасно понял, о ком речь, но вот чего сейчас хотелось меньше всего, так это обсуждать, что случилось с Антоном. Совсем не хотелось. А хотелось мороженого. «Эскимо» на палочке. Почему ему постоянно хочется именно «Эскимо»? С настоящей шоколадной глазурью, а не с этим соевым суррогатом, холодное, в меру сладкое? Можно и с орехами, зубы он сохранил, погрызет. Даже прикрыл глаза, вспоминая вкус, – холодно-сладкий, вкус забытого детства. Самое занимательное, что он смог бы, наверное, туда вернуться, как это проделали с Антоном недавно, только зачем? Здесь он нужнее. Здесь для него, Мэла, имеется очень интересное дело. С некоторых пор оно смысл жизни. Для Людовика, как выходит, тоже. Два сапога пара…
– Кого, кого, – передразнил Людовик и сплюнул. Смачно не получилось, но отношение выразил. – Этого твоего, которого я несколько раз поджаривал. Не, с одной стороны, даже хорошо, не будет под ногами путаться, моим мешать, играл-то он последнее время на уровне лучших образцов, тэк-с сказать, а с другой…
Людовик поднялся, навис, и Мэл нехотя приоткрыл глаза. Ему было все равно, что скажет Людовик. Пусть хоть треснет от натуги.
– А с другой… – Людовик наклонился еще ближе, и Мэл разглядел бусинки пота над верхней губой. И глаза за толстыми линзами – серые, блеклые, но очень внимательные. – И у меня, и у тебя взаимный интерес, мы тут поставлены не для того, чтобы сопли жевать, а чтобы… Ну, ты понял. И что я вижу? Лучшего своего игрока дружище Мэл отправляет обратно. Спрашивается: почему?
– Не лучшего, Люд. Лучших мы всегда ищем и находим. Тебе ли не знать?
– Да знаю, – скривился собеседник. Или товарищ по несчастью? А может, компаньон? Нет уж, скорее соперник. Причем грамотный и умелый. – Только вопрос от этого не перестает быть интересным, дружище. И?..
Людовик умел делать паузы. Особенно во время игры. Такое же «И?..», прежде чем достать автомат или огнемет. Мол, и чем же вас эдаким подхлестнуть? Мэл даже покосился с некоторой опаской, но тут же успокоился:
– Или ты совсем не принимаешь в расчет… этих? – неопределенный жест рукой в сторону слепого жаркого пятна, которое тут было за солнце. Мэл, конечно, понял, кого имел в виду Людовик – Наблюдателей и тех, кто еще выше. Умение анализировать и делать потом правильные выводы было у очкастого в крови. Потому и в Игре у них почти ничья, умел Людовик принимать правильные решения, огнемет тут выступал лишь средством, но никак не способом.
– А что такое? – Мэл разозлился. Подзабыл уже, как это делается, а тут вдруг вспомнил. – Ты думаешь, им есть дело до Антона? До твоих форвардов? До моих? Или даже до нас? Как по мне, так они всего лишь
Людовик перестал нависать, распрямился, посмотрел вверх, потом на Мэла (тот отметил в его взгляде некоторую растерянность пополам с удивлением; так смотрят, например, на диковинную букашку, то ли раздавить, то ли полюбоваться немного), отошел к забору, постоял немного, руки в карманах, вернулся к ящику, уселся. Поправил очки. Глаза за стеклами приняли обычное свое равнодушное выражение. А Мэл припомнил, как они познакомились. Вернее, как их представили друг другу. Представил как раз один из
– Это Людовик, будете работать вместе. Надеюсь, у вас получится. Игра должна идти своим чередом, эксцессы нам не нужны. Верно, господа смотрящие? Ну, вот и славно.
Людовик тогда закивал быстро-быстро, как китайский болванчик, а Мэл почувствовал, как рядом вдруг холодом сквозануло, будто стоит он у раскрытой морозильной камеры. Оглянулся, а дядьки рядом и нет уже, только воздух искрит.
– К себе ушел, – откликнулся новый напарник и встряхнул головой с длинными тусклыми волосами, насаживая круглые очки на переносицу. Осмотрел Мэла внимательно. Худой, худой, а жилы-то врагу порвет запросто, факт. – Ну что, пошли? Команду заново наберешь или старых пока оставишь? Советую пока оставить, а там видно будет.
Мэл тогда даже не спросил, куда делся бывший напарник Людовика. Излишнее любопытство тут, в Буферной зоне, не приветствовалось. Игра, команда, результат – все остальное на второй план, настолько далекий, что и не стоило огород городить. Он и не стал.
А сейчас что-то кольнуло в груди, будто иголкой кто баловался, кто-то незаметный, но всегда под рукой. И поинтересовался.
– А ты как думаешь? – вопросом на вопрос ответил Людовик.
– Да мне и не особо, – пожал плечами Мэл. – Сгинул?
– Не угадал. Наблюдателем стал мой бывший напарник, Наблюдателем. Где-то там… – махнул рукой куда-то в сторону, – теперь наблюдает. За хоккеем. Упрямый был. Прямо как ты.
– Это намек?
– Думай, как хочешь. Просто я к тому, что твой Антон, который сейчас опять на Земле, запросто может вернуться. И не факт, что снова игроком. Очень даже возможно, что составит компанию нам. Не нам конкретно, а Наблюдателям со Смотрящими. Понимаешь? Он переломил кое-что в своей судьбе, обжег и закалил ее, и совершенно справедливо, что на общих основаниях уже не пойдет, останется тут, в Буфере.
– Тебе-то что до него? У тебя ведь своя команда, Антон был у меня.
– Да мне начхать на твоего Антона! Как ты не понимаешь, что тут может возникнуть прецедент! – В Людовике заговорил тот самый расчетливый аналитик, схватывающий все на лету. Но аналитик отчего-то злился. – Антон наверняка вернется, дорожку сюда он вообще-то протоптал, такие обязательно потом идут по второму разу. Но дело в том, что на общих основаниях у него уже не прокатит, пойдет на повышение, такие уж тут особенности.
– И что?
– А то! Кто-то из нас может и недосмотреть, чем дело закончится. Или, что вероятней, нам просто перекроют всякую возможность вот так влиять на Игру. Больше не получится. И второго такого Антона ни ты, ни я уже не сотворим. А он тебе спасибо даже не сказал…
– Вернется – скажет! – хотел пошутить Мэл, но вышло отчего-то грустно.
Впрочем, все эти рассуждения оставались так, размышлениями над темой. И потому имели чисто теоретический характер. Потому что Игру, при любых раскладах, никто и никогда не отменит. Та существовала сама по себе. И у нее были на то причины – так существовать. Очень веские причины.
– Что они там, уснули в своем душе? – Людовик встал с ящика, нервный, дерганый и какой-то растрепанный, словно спал целый день, а теперь толком не знает, кого за это винить. Направился к одноэтажному зданию на отшибе, неприметному, с плоской крышей. Где-то дальше пристроилась и котельная, но ее уже видно не было.
Иногда Мэлу казалось, что они тут все вросли в пространство намертво, как мушки в янтарь. Вне времени, вне жизни, вне чего-либо значимого, потому что значение имела лишь Игра. И набранные в ней очки. Полторы тысячи вполне бы хватило, но они с Людовиком перестраховывались, следили за игроками в четыре глаза, иногда бросая косые взгляды и друг на друга. Играли и до двух тысяч, и до двух с половиной. Как правило, после этих двух с половиной и случались непредвиденные обстоятельства в виде огнемета и черных кукол на площадке. Издержки производства, потому что тысяча четыреста сорок очков давали гарантию, что Земля прошла очередной круг бытия, а игроков можно отпускать в душевую смыть с тела пот, грязь, усталость, а кому-то и копоть. Тысяча четыреста сорок очков давали гарантию, что большие каштаны у подъезда с жестяным козырьком будут расти и дальше под голубым небом со струями белых облаков, а не сгинут в каком-нибудь вселенском катаклизме. Вот так. Очки-минуты. Минуты-очки. Но лучше уж с запасом, мало ли?..
Мэл тоже поднялся, окинул взглядом игровую площадку. Снег тонким ровным слоем покрывал ее, словно белым лаком. Сверху немилосердно жгло, будто не свет, будто горячая вода из душа на голову. В который раз подумал, что надо бы бейсболку где-нибудь раздобыть, но мысль так и ушла, как ненужная, несвоевременная, –
Мэлу не хотелось представлять, что с этим парнем сейчас происходит. Свои очки-минуты он тут отработал с лихвой, был ему чем-то даже симпатичен, и, если честно, вот так, перед собой, – не думал Мэл, что Антон сумеет такое проделать в адском пламени огнемета. Точка бифуркации оказалась сметена этим пламенем, и он выиграл другую точку – точку возвращения в мир. Выиграл, когда пылающая рука забросила холодный оранжевый мяч точно в корзину. Впрочем, мячик вряд ли оставался холодным, Мэл видел и сгоревшую сетку, которая уже регенерировала, и неправильной формы мяч, который после стал таким же круглым и звонким. Только Антон исчез в пламени. Как выяснилось, совсем. Будто растворился в нем. Чтобы проявиться потом… Где? И каким проявиться? Или все-таки Людовик прав и они еще встретятся? Вот это-то Мэл и не желал представлять. Боялся сглазить. Потому что хотелось верить, что и у него, Мэла, когда-нибудь получится. Перешагнуть через эту проклятую точку бифуркации. Когда-нибудь. А пока…
А пока он смотрел, как Людовик выводит из душевой игроков.
Дело Смотрящих следить, чтобы Игра не прерывалась, а дело Наблюдателей смотреть, чтобы процесс продолжался, ибо все просто: пока мяч стучит о землю, Земля вертится…
Олег Мушинский
Кровавое золото
В Лесавках появилась ведьма. Такое тут время от времени случалось. Лесавки были редкой глушью: туманный край на склонах горной гряды, покрытой вековым лесом. Под сенью деревьев укрывался разрозненный конгломерат маленьких поселков. В горах были шахты. В шахтах копались люди. Тут добывали золото.
Издалека Лесавки выглядели привлекательно. Особенно для юных ведьмочек, бежавших от излишне навязчивой опеки инквизиции. Привлекательно, правда, до первой ночевки в лесу под открытым небом. Утром они обычно убирались восвояси или куда-нибудь еще, не беспокоя местного куратора инквизиции по пустякам.
Вот и в этот раз, получив доклад о встрече с ведьмой, он лишь махнул рукой и сказал:
– Да и хрен с ней. Сама уйдет.
За окном уже стояла осень, хмурая и дождливая. Такая погода обычно выгоняла из нор даже самых упорных, но эта ведьма не ушла. А еще в округе стали пропадать люди.
Административным центром Лесавок служил поселок Чага. Полсотни деревянных домиков выстроились по обе стороны единственной извилистой дороги. Здесь были и двух- и даже трехэтажные строения, но деревья были еще выше. На крышах, на земле и на дороге лежали первые опавшие листья. В этом году помимо традиционно всех оттенков желтого было множество красных.
Ранним утром по дороге проехал одинокий мотоциклист. Он был высок ростом и абсолютно лыс. Крючковатый нос придавал ему сходство с орлом, а его кожаный плащ был того оттенка темно-бордового, каким обычно бывает засохшая кровь.
Миновав факторию, мотоциклист остановился перед штабом инквизиции. Тот разместился в двухэтажном домике, выкрашенном в легкомысленный розовый цвет. Широкое окно на втором этаже украшал красно-синий витраж, где инквизитор в балахоне сжигал уродливую ведьму. Композицию венчал традиционный лозунг: «Да сгинет скверна!» Ниже на стене, аккурат под костром, висел выцветший плакат, который призывал неинициированных ведьм сдаваться добровольно.
Мотоциклист взбежал на крыльцо и постучал кулаком в дверь. Ему открыла невысокая брюнетка в деловом костюме. У нее было симпатичное личико, которое слегка портил длинный шрам над левой бровью.
– Инквизитор Юлиус Берг, – резко бросил гость, проходя внутрь. – Меня ждут.
– Секретарь Инга Морис, – в том же тоне отозвалась брюнетка. – Да, ждем.
Берг остановился и криво усмехнулся.
– Рад познакомиться, Инга, – сказал он. – Прошу прощения за мои манеры, я спешу.
– Если спешите к господину куратору, то он наверху, – ответила Инга. – Прошу за мной.
Они поднялись по широкой лестнице на второй этаж. Деревянные ступеньки едва слышно поскрипывали под ногами. На стене висели портреты предыдущих кураторов. Все они, казалось, неодобрительно разглядывали гостя.
Кабинет нынешнего куратора занимал добрую половину этажа и выглядел необычайно просторным. Всю его обстановку составляли три стола, кресло и несколько стульев.
Центр комнаты занимал помпезный стол из красного дерева. На нем в гордом одиночестве стоял телефон. Аппарат был богато инкрустирован золотом. Впрочем, приглядевшись, Берг даже на глаз определил, что золото с примесями и самое дешевое. Второй стол выглядел классической рабочей лошадкой. Простой, функциональный и заваленный бумагами.
Третий стол заслуживал особого внимания. На нем с большим старанием была воссоздана объемная карта округа – домики, горы, леса, шахты, кладбища. Ее создатель «населил» леса стаей волков и десятком оленей. В карту была воткнула дюжина красных флажков. Древком каждому служила длинная портновская игла. Сам флажок был аккуратно подписан: профессия, имя, фамилия, дата, а иногда и время.
В кресле за помпезным столом сидел куратор. Это был более чем в меру упитанный человечек с круглым лицом. Откинувшись в кресле и прикрыв глаза, куратор буквально источал ауру умиротворения.
К сожалению, судя по отчетам, на весь округ аура не распространялась. Количество пропавших без вести уже перевалило за десяток. Напуганные люди требовали принятия немедленных мер, а в Песчанках чуть было не сожгли старуху-травницу, объявив ее ведьмой. Впрочем, бабка оказалась не божьим одуванчиком и, спустив с цепи пса, так решительно пресекла противоправные действия, что о костре никто больше не заикался.
Заслышав шаги, куратор приоткрыл глаза и скосил взгляд на посетителя. Заметив знак инквизиции на плаще, он удостоил гостя поворота головы.
– Да сгинет скверна, – произнес куратор официальное приветствие.
– Сама не сгинет, – бросил в ответ Берг.
По лицу куратора скользнула тень недовольства.
– По мере сил мы ей в этом помогаем, – сказал он.
– Из Дворца инквизиции ваши усилия незаметны, – ответил Берг.
Благодушная маска на лице куратора стала больше похожа на каменную.
– Если Великий инквизитор будет недоволен моей работой, он скажет мне это сам.
– Когда разбирательство дойдет до Великого инквизитора, может быть уже поздно что-то говорить, – ответил Берг. – Но сейчас меня интересует не столько ваше бездействие, сколько одна конкретная ведьма. Та, что появилась у вас пару недель назад.
– А точнее, пятнадцатого октября сего года, – сказал куратор. – И с этого времени она у нас числится в оперативной разработке.
За этой фразой отчетливо чувствовалась другая: «Как видите, мы вовсе не бездельничаем». Куратор снял трубку телефона и набрал трехзначный номер.
– Ян, поднимись ко мне, – велел он.
Меньше чем через минуту к их компании присоединился еще один сотрудник местного отделения инквизиции. Среднего роста, средней комплекции, в старой и уже порядком заношенной армейской форме – такую тут носили многие, – его запросто можно было принять за обычного охотника.
– Ян, – сказал куратор. – Что у нас по последней ведьме?
– Ищем, – коротко ответил Ян и кивнул в сторону стола с картой.
Куратор наградил его недовольным взглядом.
– Как я понимаю, флажки – это те, кто пропал с приходом ведьмы? – спросил Берг.
Ян снова кивнул, в этот раз ни на что конкретно не указывая. Берг подошел поближе к карте. Ведьма действовала с размахом. Флажки были раскиданы по всему округу. Один человек там, другой тут. Последней ее жертвой, судя по датам, был лум – безобидный кладбищенский утешитель. Чем он помешал ведьме, Берг даже представить себе не мог. Лум пропал три дня назад.
– Связь между жертвами установили? – спросил Берг.
– Нет, – ответил Ян. – Эти люди жили далеко друг от друга и по работе не пересекались. На кладбище, где работал лум, ни у кого из пропавших родные не захоронены.
– Ясно, – сказал Берг. – Скажите, Ян, а что по ведьме вам известно сейчас?
Как оказалось, немногое. Некто Всеслав Черепан, сотрудник службы «Чугайстер», заметил ведьму еще на автобусной станции. Та долго сидела в кафе, словно кого-то ожидая, а затем уехала из поселка на местном автобусе. У чугайстера были какие-то свои дела, поэтому выяснять, куда направилась ведьма, он не стал, но ближе к вечеру зашел со своим докладом в инквизицию.
– С чего бы это? – удивился Берг.
Служба чугайстеров занималась исключительно нежитью и в дела инквизиции обычно не лезла.
– Знаете, специфика маленького города, – сказал куратор. – Здесь всем до всего есть дело.
– Всеслав сказал – интуиция, – добавил Ян.
– Я бы хотел с ним побеседовать, – сказал Берг.
– Я тоже, – ответил Ян.
– Они уже три дня как не появляются, – сообщила Инга.
– Но это не значит, что чугайстеры у нас в списке пропавших, – поспешил уточнить куратор, стрельнув в сторону секретарши суровым взглядом. – Они, бывает, неделями не показываются. Должно быть, гоняются по горам за очередной нежитью.
– Очень на это надеюсь, – сказал Берг, подразумевая: «Если они уже лежат мертвые под елочкой, у тебя, приятель, точно серьезные неприятности».
– Я расследовал последние исчезновения, – произнес Ян. – Всегда был след ведьмы, но в офисе чугайстеров она не засветилась.
– Вот! – уверенно сказал куратор таким тоном, каким обычно говорят: – «Что, съел?»
– Тем не менее вы вломились в их офис, – сказал Берг Яну.
Куратора он проигнорировал.
– Почему вломился? – спокойно ответил Ян. – Ключи же есть.
– Откуда?
– Да они всегда их у нас оставляют, – пояснила Инга. – Когда в горы собираются. Мало ли, вернутся по одному или из центра кто приедет, а у нас всегда кто-то есть.
Под «кто-то» она, скорее всего, имела в виду себя. Говоря это, Инга машинально махнула рукой, указывая на второй столик. За ним на стене висела квадратная доска. Там, на гвоздиках, висели ключи. Под каждым была приклеена аккуратная бирка с указанием, откуда ключи и кому их можно выдавать.
– Чугайстеры приехали, – тихо сказал Ян и кивком указал за окно. – Но это не наши. Похоже, городские.
На дороге перед штабом остановился микроавтобус с мигалками на крыше. Из него вышли трое крепких парней в облегающих черных костюмах. Поверх костюма у каждого была наброшена жилетка из рыжего меха. Все трое дружно направились к крыльцу. Инга пошла их встретить.
– Что-то зачастили к нам гости, – заметил куратор.
– Возможно, на то есть причина, – сказал Берг.
– Мне таковая неизвестна, – ответил куратор.
Берг бросил внимательный взгляд на Яна. Тот был спокоен и невозмутим.
Тем временем, следуя за Ингой, новоприбывшие поднялись на второй этаж. У каждого на шее висела на цепочке серебряная пластинка. На ней было выгравировано удостоверение.
– Служба «чугайстер», старший группы Николай Кривонос, – равнодушно-казенным тоном, каким обычно бросают через плечо «благодарим вас за содействие», отбарабанил один из них. – Могу я получить ключи от офиса нашей службы?
– А могу я взглянуть на ваше удостоверение поближе? – тем же тоном отозвался куратор.
Кривонос снял с шеи пластинку и протянул ее куратору. Тот внимательно изучил ее и только потом махнул рукой Инге. Брюнетка вручила старшему чугайстеру связку ключей. Он молча сунул их в карман, едва заметно кивнул Инге, мол, спасибо, и все трое повернулись к лестнице.
– Сдается мне, господа, у нас с вами есть одно общее дело, – сказал Берг.
Чугайстеры остановились и обернулись.
– У вас свои дела, у нас свои, – ответил за всех Кривонос. – Занимайтесь своими и не лезьте в наши.
И они двинулись дальше.
– Что ж, как хотите, – бросил им вслед Берг и повернулся снова к куратору. – А мы с вами займемся поиском ведьмы.
– А мы ее нашли, – сказал Ян, по-прежнему глядя в окно.
Со стороны фактории по дороге шла девушка. Она была одета в длинный светло-серый плащ и такие же брюки. Ее рыжие волосы развевались на ветру, а на правом плече висела объемистая сумка; из тех, что называют «мечта оккупанта». Сумка была чем-то плотно набита, но девушка несла ее так, словно бы та вовсе ничего не весила. А еще девушка шла босиком.
– Хм… Сейчас вообще-то не май месяц, – заметил Берг.
– Некоторые ведьмы легко переносят холод, – сказал куратор, равнодушно глядя на девушку.
Он даже не привстал с кресла, чтобы лучше видеть. Берг, напротив, подошел к самому окну, внимательно разглядывая ведьму. Раньше ему не доводилось видеть ее вживую. Только на фотографиях.
До того как стать убийцей, ведьма позировала для рекламы, и у инквизитора была возможность рассмотреть свою цель во всех ракурсах. В том числе в самых фривольных. Как рассказал Бергу один из рекламных агентов, ведьма легко сбрасывала одежду, едва заходила речь о солидном гонораре. Правда, о том, что их модель – ведьма, агент не знал. Впрочем, опять же по его словам, это обстоятельство если и повлияло бы на что-то, то лишь на размер ее гонорара, и почти наверняка в плюс. Это вам не бедная деревенская ведьмочка без образования, которую суеверный бакалейщик не возьмет фасовать продукты.
Вот только на цветных фото ведьма могла похвастаться отличным загаром, а сейчас она была настолько бледна, что не всякое привидение смогло бы с ней поспорить по этой части.
– А ведь она все лето провела на курорте, – тихо заметил Берг.
– Погодите! – удивленно воскликнула Инга. – Это не она.
– Да, – чуть помедлив, согласился Берг.
А еще он мысленно взял на заметку, что девушка сообразила это раньше его, инквизитора, у которого были фотографии ведьмы и не один месяц на их изучение, тогда как у Инги – лишь словесное описание, сделанное чугайстером. Впрочем, в тот момент додумать эту мысль помешала следующая.
– Это нежить, – сообразил Берг.
Заслышав последние слова, чугайстеры дружно подобрались. Кривонос метнулся к окну, взглянул на девушку и уверенно сказал:
– Точно, это нявка.
– Некоторые особо упрямые умирают в горах от голода и холода, – столь же равнодушно добавил куратор. – Такое иногда случается, но они сами виноваты. У нас двери открыты круглосуточно…
– Теперь это наша добыча, – перебил его Кривонос.
Он резко мотнул головой, и все трое, точно волчата, заметившие зайца, метнулись вниз по лестнице. Куратор слегка поморщился и продолжил:
– Ян, подготовьте рапорт о закрытии дела.
– Сделаю, – сказал тот и ушел вниз.
Куратор прикрыл глаза, всем своим видом давая понять, что все происходящее его больше не касается. Инга нахмурилась. Берг молча смотрел в окно.
Нявка брела по дороге, ступая по разделительной полосе. Немногочисленные прохожие с удивлением глядели на нее. Дама с собачкой на поводке торопливо скрылась за углом. Слева из домика вышел кряжистый мужчина в полицейской форме. Увидев нявку, он остолбенел. Нежить равнодушно прошла мимо него. Из здания инквизиции выскочили чугайстеры. Вслед за ними вышел Ян. Он остановился на верхней ступеньке.
Нявка шагала, безучастная ко всему. Кривонос заступил ей путь. Двое других обошли ее с флангов. Нявка остановилась и медленно, словно бы через силу, подняла голову, заглянув в глаза чугайстеру. Тот что-то произнес. Нявка уронила сумку на дорогу и опустилась на колени.
Чугайстеры окружили девушку. Одновременно выбросив руки в стороны, они коснулись друг друга пальцами, начиная ритуал. Когда он закончится, от нявки останется лишь сморщенная безжизненная оболочка. Правда, для этого надо было довести ритуал до самого конца.
Чугайстеры едва начали, когда прогремел первый выстрел. Голова Кривоноса лопнула, как перезрелая дыня. Двое других успели удивиться и рухнули, сраженные пулями.
– Стреляли со стороны фактории, – спокойно отметил Берг. – И калибр неслабый.
Тем временем нявка вынула из сумки охотничий карабин и выпрямилась. Полицейский, увидев оружие, почувствовал себя в родной стихии и выхватил пистолет.
– Оружие на землю! – рявкнул он.
Нявка развернулась к нему, вскидывая карабин к плечу. Два выстрела прогремели как один. Оба мимо.
– Назад! – закричал Ян, бросаясь к полицейскому. – Тебе ее не взять!
В следующую секунду из-за угла фактории появилась ведьма. Неудивительно, что даже Берг поначалу обознался. Ведьма и нявка были похожи, точно сестры-близнецы. Они даже одевались одинаково, только ведьма не была босой. Она носила высокие сапожки столь же серого цвета.
А еще вместо карабина она держала в руках два пистолета. Стреляя с двух рук, она на ходу уложила полицейского, а затем и Яна. Инга вскрикнула. Берг машинально отметил, что в этом крике было много злости и немного удивления, но ни грана страха.
– Бог мой, но это же не по правилам! – воскликнул куратор. – Ведьмы не пользуются оружием!
– Ведьмы бывают разные, господин куратор, – проворчал в ответ Берг, расстегивая плащ. – Конкретно этот вид называется чемпион округа Рина по стрельбе из пистолета.
У него самого на поясе висел револьвер.
– Откуда вы это знаете? – спросила Инга.
– Не первый день за ней гоняюсь, – отозвался Берг, вытаскивая оружие.
Люди на улице, опомнившись, бросились врассыпную. Нявка палила по ним. Берг распахнул окно и, тщательно прицелившись, послал пулю в разбушевавшуюся нежить. Посылка пришла точно по назначению. Нявка дернулась. Затем она подняла голову, увидела в окне инквизитора и улыбнулась. Улыбка у нее была хищной.
Берг выстрелил снова. Убить нявку невозможно – она уже мертва, – но от бегущих горожан инквизитор ее отвлек. Теперь нявка палила по нему. Витражи разлетались вдребезги, и цветное стекло усеивало пол. Ведьма тоже несколько раз выстрелила. Куратор вскочил на ноги и тотчас рухнул обратно в кресло. Пуля ведьмы попала ему в шею. Инга метнулась к нему.
– Мертв? – спросил Берг.
– Да!
Берг шепотом помянул лешего.
– Динка, хватай сумку – и в дом! – прилетел с улицы крик ведьмы.
Голос у нее был звонкий. Берг даже назвал бы его приятным, если бы не был так поглощен поиском ответа на вопрос: как без чугайстеров упокоить нявку с карабином и, похоже, целой сумкой боеприпасов. Он выглянул в окно. Ведьма с нявкой бежали к крыльцу штаба. Ведьма на ходу перезаряжала оружие. Нявка чуть отстала.
– Прикройте меня, – скомандовал Берг и рванул вниз по лестнице.
– Как?! – прошептала Инга.
Входная дверь открылась, и через порог шагнула ведьма. Ее лицо сморщилось, словно от зубной боли. Ведьмы в присутствии инквизитора всегда чувствовали себя паршиво. Правда, не настолько, чтобы это их останавливало. Берг шагнул ей навстречу. Во взгляде ведьмы отразилось легкое удивление. Берг поймал этот взгляд и ввинтился в него своим взглядом. Словно в колодец нырнул. Мозг привычно замерял силы ведьмы. Потенциал был велик, но не пробужден. Информатор Берга был прав. Ведьма так и не прошла инициацию.
На секунду Берга это озадачило. Если ведьма не желала становиться ведьмой, то она вполне могла обрести нормальную для простого смертного жизнь. На дворе, чай, не Средневековье. Встала бы на учет и жила себе спокойно.
Хотя, конечно, какая там законопослушная жизнь с нявкой-то в багаже? Тут действительно только в бега подаваться. Однако для беглянок эти двое вели слишком уж бурную жизнь.
Нявка появилась в дверном проеме секунду спустя. Она легко вскинула карабин к плечу.
– Берегись, – раздался сзади крик Инги.
Только инквизитор собрался последовать разумному совету, как его сильно толкнули в спину. Зрительный контакт разорвался. Ведьма отпрянула. Берг рухнул на пол и рядом упала Инга. В ту же секунду нявка выстрелила. Пуля ударила в стену между двух портретов. Ведьма выхватила у нявки сумку и с размаху швырнула ее внутрь. Та тяжело плюхнулась у основания лестницы. Судя по тому, с какой скоростью рванули прочь ведьма с нявкой, тут намечался очень неприятный сюрприз.
– В погоню! – крикнула Инга, вскакивая на ноги.
Берг едва успел поймать ее и толкнуть под лестницу. И тут рвануло! Весь дом вздрогнул. Окна вылетели. С потолка осыпалась штукатурка, со стены – портреты. Стойку при входе разнесло в щепки. Металлическую вешалку – всю перекрученную – нашли потом в придорожной канаве, обильно присыпанную битым стеклом.
Основной удар приняла на себя лестница. Когда Берг с Ингой, пошатываясь, выбрались из-под нее, на том, что от лестницы осталось, уже начинался пожар.
– Ну и какого черта вы влезли? – проворчал Берг.
– Да вы же сами сказали прикрыть! – возмутилась Инга.
– Но не собой же!
– А больше у меня ничего нет. Оружие только у господина куратора было, а он…
Она шмыгнула носом. Берг подошел к входной двери. Та удержалась, хотя верхнюю петлю вырвало с мясом. Ведьмы с нявкой нигде не было видно. Автомобиля чугайстеров – тоже. Красный мотоцикл инквизитора лежал на боку. Здание фактории полыхало. Вокруг суетились люди. По улице, завывая сиреной, промчалась пожарная машина.
Берг оглянулся. Огонь уже охватил всю лестницу и остатки мебели слева от нее. Инга пыталась сбить пламя занавеской. Занавеска загорелась. Инга швырнула ее в огонь, напутствовав весьма недобрым словом. Часть пожарных, заметив пламя в штабе, устремилась к нему. Один по дороге спросил у Берга, не осталось ли внутри еще живых. Тот ответил, что нет, и вывел Ингу из дома.
– М-да, – сказал инквизитор, когда они вышли на улицу. – Нам еще здорово повезло, что нявка оказалась таким паршивым стрелком. Вообще ни в кого не попала.
– Зато ведьма настреляла за двоих, – возразила Инга.
Неподалеку стояла карета «Скорой помощи». Усатый доктор с сожалением разглядывал трупы. Ведьма подтвердила свою чемпионскую репутацию. Помощь доктора никому не потребовалась. Берг жестом подозвал его и поручил позаботиться об Инге. Сам он склонился над своим мотоциклом. Машина чугайстеров его бортанула, но серьезных повреждений Берг не заметил. Он поднял мотоцикл и поставил его на подножку.
– Я с вами, – решительно заявила Инга.
– Думаю, вам хватит ужасов на сегодня, – возразил Берг.
– Да, хватит, – резко ответила Инга. – Больше никаких убийств. Давайте посадим эту тварь на цепь.
Плечи девушки расправились. Доктор предложил девушке какую-то микстуру. Инга залпом проглотила ее, поморщилась и заявила, что готова к бою. Берг усмехнулся.
– А вот вы напрасно усмехаетесь, – заметила Инга. – Я выросла в этих краях и знаю тут каждый камушек в лицо, а вы только что приехали.
– Да, это аргумент, – согласился Берг.
Из фактории вынесли человека, и один из спасателей на ходу громко призывал врача. Доктор подхватил свой саквояж и поспешил к ним.
– Так что теперь? – спросила Инга.
– Я думал, это вы у нас проводник, – ответил Берг.
– Но мозговой-то центр – вы, – парировала Инга.
Берг усмехнулся и сказал:
– Хорошо, тогда давайте вместе подумаем. У ведьмы есть подруга с того света – нявка. Нявки обычно сохраняют тот облик, какой у них был при жизни. Значит, при жизни они с ведьмой были сестрами. Вероятно, одна из сестер погибла, а вторая как-то призвала ее обратно, и теперь пытается защитить. Да, эта нявка многое объясняет.
Впервые ведьма привлекла внимание Берга в округе Рина, когда выиграла ежегодный чемпионат по стрельбе. Богатая молодая дама появилась буквально из ниоткуда и утерла нос всем здешним знаменитостям.
Несколько позднее информатор Берга сообщил, что чемпионка-то – ведьма! Впрочем, она тогда точно не была инициирована, а, стало быть, оставалась – пусть с некоторыми оговорками – обычным человеком. Да, собственно, почему бы ей и не оставаться человеком? Ведьма легко сошлась с предыдущей чемпионкой – Эрикой Шталлер, дочерью известного в округе торгового магната. Соперницы на стрельбище в обычной жизни быстро стали лучшими подругами. Эрика ввела ведьму в местное высшее общество, и та легко в него вписалась. Еще бы: красивая, обаятельная и далеко не «бедная родственница».
И вдруг ведьма убила Эрику и подалась в бега. Берг долго ломал голову, с чего бы это, и, за неимением других разумных версий, предположил, что ее склонили-таки на инициацию. Правда, никаких ведьминских способностей она так и не проявила. С Эрикой она покончила банальным выстрелом в голову.
– Думаю, интуиция чугайстера намекала именно на нежить, – сказал Берг. – Возможно, он даже узнал ведьму, а значит, мог знать и про ее мертвую сестру. Мне удалось установить, что ведьма родом откуда-то из вашего округа. Вам она, кстати, не показалась знакомой? Она ведь примерно вашего возраста.
Говоря это, инквизитор внимательно взглянул на Ингу. Та быстро помотала головой.
– Что ж, округ большой, – сказал Берг. – Но тогда остается вопрос: зачем ведьма напала на инквизицию? Если мы примем за отправную точку, что ведьма защищает сестру и уничтожает тех, кто мог бы ее выдать, то ваше отделение никакой угрозы в этом плане не представляло. Столичные чугайстеры, пожалуй, тоже отпадают. Думаю, они просто подвернулись под руку, но сумка с динамитом предназначалась инквизиции. Почему?
Инга слишком поспешно, по мнению инквизитора, пожала плечами.
– Ян не успел проработать все связи, – добавила брюнетка. – Он просил вызвать ему в помощь еще оперативников, но господин куратор отказал. Он все надеялся, что ведьма уйдет сама… Обычно они уходили.
– Но не в этот раз.
– Да. – Инга вздохнула. – В конце концов мне пришлось отправить запрос во дворец через голову начальства. Нарушение субординации, конечно, но вы же сами видели, что тут у нас творится.
– Видел, – сказал Берг. – И вы совершенно правильно поступили, что известили нас.
Взгляд Берга скользнул по мертвецам. Помощники доктора аккуратно укладывали их в ряд на обочине.
– Ведьма тут настоящую войну развернула, – сказал Берг. – Остается вопрос: ради чего? Если все жертвы видели нявку и могли опознать ее, то та должна была метаться по всему округу как ужаленная. Нет, здесь что-то еще. Хорошо бы, конечно, получить полный список пропавших, – тут инквизитор оглянулся на горящее здание штаба, – но с этим, видно, придется обождать.
– Список здесь, – ответил Инга, постучав тоненьким пальчиком себе по лбу.
– Замечательно, – сказал Берг. – Покойный куратор, по крайней мере, умел подбирать толковых сотрудников. Хорошо, думаю, можете добавить в свой список местных чугайстеров.
– Но Ян же сказал, что не нашел у них ведьминого следа, – напомнила Инга.
– Он и самих чугайстеров не нашел, – ответил Берг. – И я догадываюсь почему. Ваши чугайстеры напали на след ведьмы с нявкой и сейчас лежат где-нибудь, как эти.
Инквизитор указал в сторону мертвецов.
– Это городские, – с ноткой презрения бросила Инга. – В городах нявки запуганные да зашуганные, а наши тут таких тварей ловили – жуть одна.
– Опыт – это хорошо, но даже самого опытного охотника можно подловить. К счастью, на ведьм это тоже распространяется, так что мы с вами идем на охоту. И начнем мы, пожалуй, с пропавшего лума. Нежить и кладбище. Ваши чугайстеры просто обязаны были проверить такую очевидную зацепку. Они уехали и не вернулись. Хм… Скажите, Инга, а что это было за кладбище?
– Шахтерское, – тотчас отозвалась Инга. – Название такое. Там шахта была рядом, но ее пару лет назад закрыли. Выработали подчистую, ну и устроили торжества по такому случаю. У нас вообще любят праздники, был бы повод, так что пришли и шахтеры с семьями, и хозяева, и деревенские из Моховиков. В общем, торжественно вывозили оборудование, и, как говорят, кто-то был неосторожен с запасами динамита. Рвануло так, что мало не показалось. – Она машинально коснулась шрама на лице. – Многих вообще в клочья разметало. Потом по кускам собирали. Ну и похоронили их всех тут же, на кладбище.
– Вот как? – сказал Берг. – Что ж, думаю, нам не помешает туда наведаться. Дорогу покажете?
– Конечно.
За поселком в горы уходили аж три дороги. Все они были запущенные и раскисшие после недавнего дождя. Инга уверенно указала на левую. Мотоцикл взревел. Грязь летела из-под колес и оседала на сапогах и одежде. Кое-где ехать рядом с дорогой было удобнее, чем по ней. Выше в горах стало посуше, но и заметно холоднее. Инга жалась к спине инквизитора.
– Здесь направо, – крикнула девушка в ухо Бергу.
Инквизитор кивнул. Он сбросил скорость и аккуратно вписался в поворот. Эта дорога так заросла травой, что без подсказки Берг принял бы ее за какую-нибудь просеку. По обеим сторонам стеной вставали чахлые, болезненные елки.
– Там еще раз направо, и будем на месте, – пообещала Инга.
Сразу за вторым поворотом на дороге лежал вверх колесами обугленный остов машины. Дальше путь преграждали ворота. Две створки были собраны из перекрещенных жердин, щедро обмотанных колючей проволокой.
Берг остановил мотоцикл. Луч света отразился в кусочке металла под передним колесом. Поверх него отпечаталась босая ступня. По размеру след вполне подошел бы нявке. Берг наклонился и поднял кусочек металла. Это оказалась согнутая серебряная пластинка с оборванной цепочкой. На лицевой стороне было выгравировано удостоверение на имя Всеслава Черепана, чугайстера. На обороте темнело бурое пятно. Берг потер его пальцем.
– Похоже на кровь, – сказал инквизитор. – Что ж, вот вам и пропавшие чугайстеры.
– Бог мой, неужели она такая сильная? – прошептала Инга.
– Вряд ли, – ответил Берг. – Умная. Вон смотрите.
Он указал вперед. Между воротами и автомобилем темнела воронка.
– Это не колдовство, – сказал Берг. – Их попросту взорвали.
– Чем?
Берг пожал плечами:
– Я, по правде говоря, не сапер, по одному виду сказать не смогу. Наверное, тоже динамит. Здесь у вас полно шахт, так что, думаю, его достать – не проблема. Ведьма прикинула, где остановится машина перед воротами, и заложила хороший заряд. Когда чугайстеры приехали, оставалось только запалить шнур.
Инга огляделась по сторонам.
– Значит, она устроила засаду?
– Да, – сказал Берг. – Как я говорил, эта ниточка была слишком очевидна. Они должны были сюда приехать.
– И мы тоже попадем в засаду?
– Вот сейчас и узнаем, – ответил Берг, слезая с мотоцикла и расстегивая плащ. – Я бы предложил вам остаться здесь, но вы ведь все равно не согласитесь. Да и пес его знает, где будет безопаснее.
Инга решительно кивнула. Берг вынул револьвер, и они направились к воротам. Створки были достаточно приоткрыты, чтобы пройти по одному, не касаясь их. За воротами начиналась широкая площадка, где запросто мог бы развернуться самосвал. Еще дальше темнел вход в шахту. Перед ним стояла на рельсах одинокая вагонетка. В тени виднелся подъемник. Слева от ворот стоял дощатый сарай. Выглядел он так, как и положено выглядеть зданию, заброшенному несколько лет назад.
Сразу за воротами в грязи отпечатался след босой ноги. Он указывал на сарай.
– Думаю, нам туда, – сказал Берг.
– И как мы будем их брать? – шепотом спросила Инга.
– Сориентируемся по месту, – сказал Берг. – Не волнуйтесь, импровизировать мне не впервой, и, как видите, я еще жив.
– Я не волнуюсь, – ответила Инга, хотя голос ее свидетельствовал об обратном. – Просто хотела получше подготовиться. Нявка и ведьма вместе… Никогда о таком не слышала.
– Да, это очень большая редкость, – сказал Берг. – Но о паре подобных случаев я читал в наших архивах, так что мы наступаем не вслепую.
У сарая было два входа с одного торца. Один – широченные ворота, другой – обычная дверь ближе к правому углу. Берг выбрал дверь. Взявшись за ручку, он очень осторожно потянул на себя. Дверь открылась легко и без малейшего скрипа.
Внутри царил легкий полумрак. Изначально для естественного освещения служили окна под потолком, но они были такими грязными, что свет пробивался сквозь них с большим трудом. Этот недостаток частично компенсировали широкие щели в крыше. Склад был заполнен штабелями массивных деревянных ящиков. Один стоял отдельно у самого входа. Берг заглянул в него. Тот был пуст.
– Это под оборудование, – тихо проинформировала Инга. – Которое вывозить собирались. Ну а потом и вывозить нечего стало, да и владелец новый как-то к этому хламу интереса не проявил.
– Ну так отсюда вывезти дороже, чем бросить, – столь же тихо согласился Берг.
Он медленно двинулся по проходу между штабелями. Крышу подпирали деревянные столбы. Ближе к середине Бергу попалась на глаза пара массивных агрегатов. Их металлические детали покрылись ржавчиной. Сразу за вторым агрегатом оказался небольшой закуток. Там, прямо на полу, был сложен из камней очаг. Над ним висел закопченный котелок. В котелке что-то булькало, а под ним горели толстые ветки.
– Она… – шепотом начала было Инга.
Инквизитор жестом велел ей замолчать. В ту же секунду из бокового прохода между штабелями вышла нявка. Она держала в руках карабин.
– Берегись! – рявкнул Берг.
Инга послушно метнулась в укрытие. В качестве такового она вполне благоразумно выбрала массивный агрегат из пусть и ржавого, но металла. Нявка дважды выстрелила, еще раз подтвердив свою репутацию скверного стрелка. Одна пуля звонко щелкнула по верхнему щиту агрегата в двух метрах над головой Инги, вторая и вовсе улетела куда-то в молоко. И это в забитом почти под самую крышу помещении! С этой мыслью Берг машинально взглянул вверх – и увидел ведьму.
Она сидела на стропилах. Левой рукой ведьма держалась за перекладину, а в правой у нее был пистолет. Мгновение спустя грянул выстрел. Берг почувствовал, как пуля обожгла щеку. Сам он выстрелил дважды. Ведьма вскрикнула. Нявка выстрелила в Берга. Пуля щелкнула по агрегату и рикошетом ушла в ящики.
Инквизитор выстрелил в ответ, целясь не в нявку, а в ее карабин. Он промахнулся. Секундой спустя все здание содрогнулось от взрыва. Крыша просела, а потом и вовсе рухнула, сминая рушащиеся штабеля. Берг вскинул руки, закрывая голову от падающих обломков. С большей их частью он благополучно разминулся, но стропило основательно приложило его по спине. Берг рухнул лицом вниз. Кисть с револьвером угодила в огонь. Берг отдернул руку и выронил оружие. Сверху продолжал сыпаться всякий мусор.
Перед глазами инквизитора появилась босая ступня. Она была маленькая и чистая. Ни царапин, ни грязи. Потом появилась вторая. Нявка спокойно прошла мимо инквизитора. Берг повернул голову. Взрыв проделал в штабелях широкий проход. Нявка, закинув карабин на плечо, уходила по нему прочь.
Берг поднялся на колени и огляделся по сторонам. Верхняя половина сарая теперь загромождала нижнюю. По деревянным обломкам бежали языки пламени. Из-под расколотой доски торчал ствол револьвера. Берг вытащил оружие и привычно осмотрел его. На первый взгляд револьверу досталось куда меньше, чем его хозяину. Берг поднялся на ноги и вновь увидел ведьму.
Ее придавило обломками. Позади закутка оказался еще один агрегат. Выглядел он аналогично первым двум, но оказался менее устойчивым. Когда ведьма вместе с крышей рухнули вниз, агрегат опрокинулся на нее. Ноги ведьмы скрывались под широченным щитом. Грудь и левую руку придавило ящиками. Пистолет валялся в паре метров ближе к проходу. Ведьма тянулась к нему, но без всяких шансов.
Берг подошел и забрал пистолет. Сзади послышался шорох. Берг развернулся. Рядом стояла Инга. Девушка сжимала в руках короткий ломик.
– Все отлично, – сказал Берг. – Мы победили.
– А… – Инга взглядом указала на нявку.
Путь нежити преградила стена. Нявка пнула ее ногой. Пара досок вывалилась наружу, и нявка вышла в открывшийся проем.
– Динка! – крикнула ведьма.
В ее голосе звенело отчаяние. Нявка даже не обернулась.
– Она ушла, – сказал Берг, обращаясь к ведьме. – Ты должна была знать, что этим все и закончится. Нежить приходит только с одной целью: погубить того, кто пробудил ее.
– Она обещала, что мы будем вместе, – прохрипела ведьма.
– Думаю, она тебя не обманула, – ответил Берг, окидывая взглядом ту махину, что придавила ведьму. – Нам тебя не вытащить, так что твой костер будет здесь.
Деревянные обломки быстро охватывало пламя. Во взгляде ведьмы отразился страх.
– Мы… – начала она и закашлялась. – Я богата. У меня есть золото. Оно может стать вашим.
– Лучше скажи, где пропавшие люди?! – спросила Инга. – Что ты с ними сделала?
Взгляд ведьмы переместился на брюнетку.
– Убила, – выдохнула ведьма. – Трупы в шахте. Они заслужили смерть. Каждый из них.
– Чем же? – спросил Берг.
– Они устроили здесь взрыв, – прохрипела ведьма. – Убили людей. Убили Динку. Она ничего им не сделала! Они хотели прикарманить последнюю партию золота. Убили всех, кто знал о ней. Но Динка не знала! Она просто оказалась рядом. Случайно. Теперь только я знаю, где золото. Хватит на всех.
– Ты предлагаешь нам взятку?! – возмутилась Инга.
– Да. И очень большую.
– В Рине ты убила Эрику Шталлер, – сказал Берг. – Вряд ли из-за этого золота. Думаю, она узнала про нявку и хотела ее выдать. Так?
Ведьма прохрипела нечто утвердительное. Ее взгляд неотрывно следил за язычками пламени. Те быстро подбирались к добыче с трех сторон. Револьвер в руке инквизитора выстрелил. Убрав оружие, Берг вынул из кармана портативный фотоаппарат. Сделав снимок мертвой ведьмы, он кивнул Инге:
– Идемте.
Секретарша послушно побрела за ним. Когда они вышли со склада, нявки уже нигде не было видно. Берг подобрал загоревшуюся палку и с ней в качестве факела вошел в шахту. Слева стоял серый пикап. Клеть подъемника была сдвинута вправо. Берг бросил вниз факел. Тот упал на трупы. Ведьма с нявкой не мудрствуя лукаво просто сбрасывали тела в шахту. Три верхних трупа были одеты в черные костюмы чугайстеров.
– Что теперь? – спросила Инга.
– Рутина, – сказал Берг. – Документальное оформление всего этого. Справитесь?
– Вполне, – ответила Инга. – Только вызовите мне полицейских из Моховиков. Сама я туда не полезу.
Ее взгляд не отрывался от тел на дне шахты. Факел догорал.
– Не боитесь остаться тут одна? – спросил Берг.
Инга помотала головой.
– Ведьма мертва, – сказала она. – А этот лес для меня как родной. Но если вы поторопитесь, я буду вам благодарна. Ночевать я хочу в своей постели.
Берг внимательно взглянул на нее и коротко кивнул.
– Как скажете, Инга. Всего хорошего.
Пока мотоцикл летел вниз по дороге, Берг привычно сложил в уме отчет о деле. Холодные скупые строчки о том, как неинициированная ведьма уничтожила полтора десятка человек, полагая, что защищает сестру-нявку, а на самом деле роя себе могилу. В конце отчета прилагалось сообщение для криминальной полиции о рукотворном характере взрыва на шахте и краже большой партии добытого там золота. Отмечать, что секретарь-инквизитор Инга Морис, скорее всего, знала как минимум нявку, а возможно, и обеих сестер, Берг счел излишним.
Инга еще долго стояла у входа в шахту, погрузившись в свои мысли. Слева от нее раздался шорох раздвигаемых кустов. На свет вышла нявка.
– Ну что, подруга, – сказала Инга. – Твоя сумасшедшая сестра наконец успокоилась. И чугайстеры вместе с ней. Только должна тебе сказать, Динка, что сегодня вы сильно перегнули палку. Те уроды в шахте заслужили свое, и это они еще легко отделались, но какого лешего вы напали на инквизицию?!
Ответа не последовало.
– Ладно, куратор на лапу брал, – проворчала Инга. – Но Ян-то всегда был честным парнем. Я даже подумала, что ты и меня хотела угробить. Лучшая подруга называется.
Вместо ответа нявка протянула ей аккуратно сложенный лист бумаги. Инга нетерпеливо развернула его. На тетрадном листке была нанесена карта. Инга сразу узнала место. На карте была обозначена старая шахта, которую лет десять назад похоронил большой оползень. Аккуратная стрелка показывала, где теперь можно было проникнуть внутрь. Крестик в одном из ответвлений шахты был подписан: «Золото здесь».
– Отлично, – сказала Инга. – Я так и знала, что они его не вывезут, пока история не забудется. Спасибо. – Она криво усмехнулась, и добавила: – Я так понимаю, лезть туда смертельно опасно?
Нявка уверенно кивнула. На какое-то мгновение Инге показалось, что мертвая подруга готова вырвать у нее карту обратно.
– За меня не бойся, – сказала секретарь, пряча бумагу во внутренний карман. – Я же выросла на этих шахтах. Забыла уже, как мы с тобой по заброшкам лазали? Для меня это будет легкая прогулка.
– Тогда до скорой встречи, подруга.
Голос нявки прозвучал так тихо и безжизненно, что его запросто можно было принять за причудливое дуновение ветра. Инга вскинула голову. Нявка исчезла. Остался только ветер.
Мария Акимова
Традиция
С утра, как обычно, с моря дул легкий ветерок. Что ни говори, самая лучшая погода для праздника флагов. Узкие и широкие, крошечные и огромные, они развевались тысячью языков разноцветного пламени. Единственный день в году, когда каждая мастерская, каждый цех… Да что там! Любой желающий – от бургомистра до последнего босяка – мог горделиво вынести свой собственный флаг и пройтись с ним по залитой солнцем главной площади.
Шляпники в лиловых камзолах и цилиндрах высотой с печные трубы развернули над головами стяги, украшенные перьями и лентами. Невесомые флажки кружевниц бабочками трепетали в воздухе. Цеху портных жаль было тратить хорошую ткань на баловство, но их лоскутные знамена у многих вызывали зависть.
Да и простые горожане старались кто во что горазд – флаги с бахромой, с бубенцами, даже круглые спорили друг с другом в изобретательности и мастерстве. Один шутник откопал где-то пыльное знамя Верхней Конти с едва приметной кошачьей мордой и смущал им людей, пока не вмешалась стража.
Столица трех государств шумела и бурлила, словно огромный котел с праздничной похлебкой.
– Поворачивай! Поворачивай! – кричал возница на тугоухого зеленщика, который пол-улицы перегородил тележкой своей.
Вот что за напасть? По приказу самого бургомистра везти в ратушу наилучшее медовое пиво и опоздать из-за этого криворукого с его овощами.
Возница спрыгнул с козел, оттеснил хозяина тележки в сторону и с пыхтением принялся тянуть колесо, крепко застрявшее между камней мостовой. Зеленщик, винясь и скорбя всем лицом своим, пытался помочь, но и двух дородных мужиков оказалось мало – ни в какую проклятая «капустная карета» не двигалась с места. А советы зевак только распаляли злость.
– Да чтоб тебя! – Возница пнул заднюю ось. – Чтоб тебя в щепки разнесло! Чтоб тебя дракон раздавил! Чтоб тебя…
– Нарушаем, граждане? – будто из-под земли выскочил сержант городской стражи в блестящей кирасе и шлеме, украшенном маленьким вымпелом.
– Да вот… – сник горемыка, почуяв, что беды его только теперь и начинаются, – застряла проклятая… Ни туда ни сюда… А у меня от самого бургомистра…
– Так я ведь… Я ведь ничего… – Крупные капли пота побежали по вискам мужика.
– Эй! – окликнул сержант патрульных. – Этих двоих в караульную.
– Меня нельзя в караульную! – тоскливо взвыл возница. – У меня заказ для ратуши! У меня пиво!
– Пиво – это хорошо. Забираем обоих и телегу. Там разберемся, пиво у него или чума какая.
Прохожие с интересом смотрели, как бравые ребята – краса и гордость столицы – лихо скрутили вопящего смутьяна. Тот грозил страшными карами, упрашивал, плакал. Цирка не нужно с такими безобразниками. Даже досадно, что зеленщик сам поплелся следом. Только вздыхал тихонько да в затылке скреб.
Тележка его так и осталась торчать посреди улицы. Недолго, правда.
– Как вы думаете,
Старшая товарка, с иронией за ней наблюдавшая, лишь усмехнулась:
– Вот размечталась-то. А и придет, тебя-то в толпе точно не разглядит. Как бы ты ни светила лицом своим.
Девчонка изо всей силы хлопнула себя по щекам, чтобы краска от ее стараний перемешалась со смущением, залившим уши и шею, и одним движением обернулась:
– Почему бы и нет? Принцессу разглядел.
– На то она и принцесса, – разумно ответила старшая. – Их и положено драконам разглядывать среди разных прочих.
О том, что дело было двести лет назад, она добавлять не стала. Наговоришь лишнего – где «двести лет», там и «а не слишком ли давно?», а следом «не одряхлела ли надежа наша?» – не оберешься потом. Да и вспомнилось, как сама теми же пустыми мечтами себя тешила.
– Хорошо бы родиться принцессой, – протянула юная белошвейка, прикрыла волосы обрезком материи на манер вуальки и снова в зеркало погляделась. – Прекрасной принцессой. И чтобы у ног моих…
Хрипло, будто ржавый колодезный ворот заскрипел, рассмеялась старуха, что до той минуты неслышной тенью у печки сидела, пряжу пряла.
– Прекрасной, – пробормотала она под нос, – это Юта, что ли, прекрасной была? Куда там… И ладно бы лицом не уродилась, так еще и характер. Ой, характер у нее был… Уксус! Такую только драконам и отдавать. На съедение. Но, видать, и он побрезговал. А может, еще чего…
– Чего ты раскаркалась? – попыталась оборвать ее старшая мастерица, но в голосе не столько сердитость слышалась, сколько тревога за старую болтунью. – Любили они друг друга.
– А как же, – покивала та. – Два сапога – пара. Молодой ее муж от их любви и помер. Было два королевства, стало одно. И вдова по самой что ни есть любви второй раз замуж, прости господи, выскочила. Чинно-мирно. Все улыбаются. Кто о людях позаботится лучше, чем тот, кто морское чудовище одолел? Один кот другого прогнал, а мыши и рады.
– Да замолчи уже! – Женщина бросила тревожный взгляд на девчонку, что, раскрыв рот, совсем не нужные ей речи слушала.
– Молчу, молчу. Я все время молчу. Так и помру молча. А вы останетесь… мышки.
Белошвейка схватила за локоть молодую мастерицу и вытащила за собой на лестницу. Да дверь плотно затворила. Как знать, когда уймется старуха? Услышит еще кто.
Скрипучая лестница скрывала торопливый шепот:
– Забудь. Все забудь. Из ума она выжила, вот и болтает невесть что.
Но напрасно тревожилась, крамольные слова выветрились из головы девчонки, едва та переступила порог дома. Улица, залитая солнцем, яркие флаги, смех, парни, прибаутками провожавшие каждую хорошенькую девицу, – где тут время, чтобы вспоминать о сумасшедшей кликуше?
– Итак, назовите три причины законности присоединения Акмалии к нашей империи?
Слова учителя падали ровно, будто капли с жестяного водостока. Как-кап-кап. Бу-бу-бу. Вот кому интересна Акмалия в праздник? Ее сто лет как нет.
Тари уткнулся лбом в парту и принялся фантазировать, как он становится ростом с блоху, скачет по полу до порога и убегает с урока. Нет, лучше ростом с мизинец, а то до площади доберешься разве что к зиме. Так вот, становится он с мизинец, пробирается под столами, протискивается в щель под дверью. Свобода! А если купить у лоточника яблоко в карамели… или кулек сладких орешков… или крендель с корицей… У-у-у-у, с одной монетки можно целый пир закатить!
– Господин Ушени, вы, кажется, изволите спать?
Тари вскочил под сдержанные смешки остальных мальчишек и постарался изобразить самое невинное выражение лица.
– Пробудите ваш разум и ответьте на вопрос. – Учитель кислый, как целая бочка прошлогодней капусты, заложил руки за спину и терпеливо ждал.
– Ну… Наверное…
– Акмалия, – подсказали с задней парты.
– Акмалия, да… – Мальчишка вертел в руках синее от чернил перышко, на ум ничего путного не шло, и он брякнул, надеясь если не в цель попасть, то хотя бы рядом: – Спокойно им не жилось, вот и присоединились…
Теперь хохот прятать никто не стал. Надо же было все слова урока перепутать! Ну, Тари, ну, простофиля!
– Ну,
Ему-то все равно, что там стряслось сто лет назад, а вот досада за пропущенный праздник прямо сейчас мучила.
Тяжелый удар ладони по столу оборвал веселье в классе. Стало тихо, даже можно было расслышать, как стрекочет сверчок под книжным шкафом.
– Объяснитесь, господин Ушени.
– Чего же тут объяснять? – насупился мальчишка. – Нужна была нам эта Акмалия, как соловью жилетка. Это все – драконьи дела. Два королевства занял, вот соседи и напугались. Решили, что лучше с ним дружить, а как еще с ним дружить… Он ведь зверь, не человек.
Тут уже и сверчок замолчал.
– Надеюсь, все понимают, – лицо учителя сделалось таким же бледным, как его сорочка, – что вышесказанное – отвратительно и недопустимо? Акмалия добровольно присоединилась к нашей империи, поскольку их королевский дом был неспособен справиться с тем грузом бед, который терзал страну. Для порядка, как всем известно, нужна сильная рука.
– Для порядка нужен веник, – буркнул Тари, но, увы, его расслышали.
– Господин Ушени, мое терпение не безгранично. Пусть это станет уроком для вас и для всех остальных. Будьте любезны, принесите розги.
Трактирная склока разгорелась, как водится, из пустяка. То ли пойло в голову ударило, то ли обида старая вспомнилась. Хозяин заведения и заметить не успел, что стряслось, сунулся примирить спорщиков – или раскидать, если до драки дойдет, – но услышал, как плюгавый, что наседал и пальцы загибал перед носом чуть осоловелого деревенского парня, перечисляет:
– Порядок в стране – это раз. Спокойствие народное – это два…
«Эге, тут вы сами разбирайтесь, господа хорошие», – подумал трактирщик и юркнул в заднюю комнату. Мол, ничего не видел, ничего не знал. А сквозь ситцевую занавеску долетало:
– Процветание – это пять.
– Процветание, – перебил его другой пьяный голос, – это не когда наливают даром, а когда работать не мешают.
– Кто тебе мешает?! Кто?! Отвечай! Если бы не он, по миру бы пошли!
– Мы и с ним уже по миру…
Стража подоспела очень вовремя.
Поэт лежал на узкой скамейке. Доски, отполированные многими поколениями сидельцев, холодили спину. Сквозь окошко, пробитое высоко под потолком, доносился шум городского праздника, и, если бы поэт захотел, он мог бы даже подпеть шарманке, пристроившейся у тюремной стены.
Но ему совсем не хотелось. Сырое уныние подвала сплеталось с лихорадочной суетой, царившей снаружи, сковывало тело и разум лучше любой цепи. Узник провел пальцами по каменной кладке, удивляясь, насколько отвык от одиночества и тишины. Когда-то казалось, они пропитали его насквозь, срослись с ним, стали самыми близкими спутниками. Сохрани он им верность, не поддайся…
Поэт вздохнул: «И что бы со мной стало? Кем бы я был… без нее? Кем мы все тут стали без нее?» Оханье новеньких прервало его раздумья. Насколько он успел разобраться, один из них вез в ратушу пиво и нелестное что-то брякнул о драконе, другой и вовсе ничего не сделал. Он и теперь больше молчал, лишь единственный раз простонав: «Как же я теперь?»
Сколько таких «Как же я теперь?» раздавалось под этими сводами…
Заскрипели петли, и тяжелая дверь раскрылась, будто рот, что вечно голоден и никак не может насытиться. По лестнице в тюремную утробу едва ли не кубарем скатилась шумная и, самым очевидным образом, хмельная компания.
Поэт сел, не хотелось, чтобы гуляки приняли его за такого же пьяницу. А те, еще не до конца осознав, куда попали, продолжали препираться и шуметь. Только плюгавый мужичок в замызганной рубахе – то ли скобарь, то ли шорник – попытался на карачках вползти обратно к двери, вопя что-то о благонадежности и верноподданнических чувствах. Прочие от этих криков чуть приумолкли, повертели головами по сторонам, приуныли и по углам разбрелись, друг на друга стараясь не смотреть.
Плюгавый, так никого и не дозвавшись, спустился обратно. Прошелся перед остальными заключенными с важным видом, словно он не один из них, заприметил лавку и, ни о чем не спрашивая, рядом с поэтом плюхнулся. Оглядел того с ног до головы: худой, бледный, руки чистые. Видать, ученый человек. От таких-то больше всего вреда. Самая смута от таких. Сидят себе, книжки почитывают, думают. А спроси у них честь честью: «О чем же таком ты думаешь? Скажи, сделай милость», начнут тебе словами все нутро выворачивать. Да с хитринкой, с подлостью. Сам на себя наговоришь с три короба, под пеньковую веревку подведешь, а им только того и нужно. Нет, честный человек за книжками не прячется, он все, что надо, по честной своей природе знает.
– Кажись, без нас все веселье пройдет, – заговорил он осторожно. Будто слегой лесную полянку щупал – не окажется ли под зеленой травкой трясина непролазная.
– Не велика печаль, – ответил ученый человек и добавил, чуть помолчав: – И так, что бы ни случилось, у вас тут праздники, праздники, праздники.
– А что ты против имеешь?! – вскочил на ноги плюгавый.
– Охолони, Рябушка, – устало бросил один из его приятелей. – Без твоего стрекотания тошно.
– Чего?! Это ты мне?! Мне?! Да я же токма ради вас! Мы тут – люди добрые, а вот он сидит… Кто такой сидит? Откуда знать? Вдруг душегуб или того хуже. Ишь ты, праздники ему не по нраву. Чую, крамолу. Чую!
– Охолони, – недовольно, но уже с опаской попросил тот же голос.
– Погодь! Разобраться надо! За что ты сидишь тут, а?!
– За стихи, – спокойно ответил «душегуб или того хуже».
– За… чего? – У крикуна словно пол из-под ног выдернули. – Это чего ж такое?
– Стихи – это… – Поэт на мгновение задумался, а после тихо рассмеялся.
Вот и бургомистру не смог объяснить. Ни кто он сам – об этом и упоминать не стоило, забыли, и то славно, – ни зачем людей смущал в такой радостный день.
«Я понимаю поэзию, – степенно кивал городской глава. – Понимаю, ценю и люблю даже, насколько здоровье позволяет. Но вот ваши, с позволения сказать, вирши. Их же могут услышать дети. А дети – наше все, насколько здоровье позволяет». Постеснялись обвинить в том, что старое знамя Верхней Конти на улицу вынес, так к стихам прицепились.
Все-таки стоило тогда от смеха удержаться…
Плюгавому мужичку такой ответ тоже не понравился, он напыжился, под ноги сплюнул и отошел подальше, всем видом показывая, что одним воздухом ему дышать противно. Но витийствовать не прекратил. Что за сила была в его тщедушном теле, раз остальные слушали и возражать не смели? Другого давно бы поколотили, а этого терпят. Кривятся, отворачиваются, но молчат и терпят.
– Ты осторожнее с ним, парень, – едва разлепляя губы, шепнул один из гуляк. – Стукач.
Плюгавый, красный от собственных возвышенных устремлений, призывал уже к покаянию и посыпанию голов пеплом.
– Нам должно не токма почитать, а любить господина дракона. Всей душой, всеми печенками. Это ведь больше, чем любовь. Это традиция. А кто станет спорить с традициями? – Он зыркнул на поэта. – Разве что сомнительные всякие. Стихи у него… понимаешь. Может, это ворожба какая. Или крамола. Или вовсе бомба.
Им должно любить дракона… Вот такие долги нынче. Долг любить того, кого в глаза не видели. А увидели, так узнать не смогли. Да и узнали бы… Что же это за любовь у вас, люди?
Арм-Анн снова вздохнул. Лег на лавку, закинул руки за голову и закрыл глаза. Гул города сделался похожим на шум моря – волны кидаются на песок, плюются пеной, а где-то в толще воды таится чудовище.
«Не оставляй их… Пообещай, что никогда их не оставишь…» Тело, ставшее совсем невесомым, едва угадывалось под ворохом одеял. Седые волосы разметались по подушке, переплелись с лунным светом. Но ее глаза остались прежними. И она по-прежнему была прекрасна. «Не оставляй их… Пообещай».
Память дракона – не чета человеческой. Арм-Анн помнил и
Бомба… Очень точно болтун угадал. Оставалось надеяться, что в чьей-то душе та бомба разорвется… Что хоть кто-нибудь придет на спасение всех этих запутавшихся бедолаг. Ведь даже дракону уже было не под силу их спасти. Юта смогла бы…
Сквозь главные ворота в город вошел молодой человек. Лицо его было усталым и чуточку хмурым. Ветер дергал край клетчатого шарфа, приняв тот за потрепанное красно-зеленое знамя. Нет, с таким главный приз на конкурсе нипочем не выиграть.
Молодой человек плотнее запахнул плащ. Чужестранцу и невдомек было, что своим печальным видом он нарушает пятый пункт «Свода законов о ликованиях и народных гуляниях». Но если бы и знал он о своем проступке – как и о том, что не позже, чем через пять минут, какой-нибудь добропорядочный горожанин доложит о нем страже, – то и тогда не стал бы беспокоиться. В столицу Трех Государств его привело куда более важное дело.
Молодого человека звали Ланцелот…
Ольга Образцова
Алой нитью
– Староста просил передать, – крикнул Марран, прыгая на одной ноге, чтобы стряхнуть промокший сапог, – что у лесничего с дальнего хутора заболела жена. И не соблаговолит ли господин маг утрудиться и проведать больную в ближайшее по возможности время, чем заслужил бы глубочайшую признательность… Ларт? Ты здесь?
Из глубины дома не доносилось ни звука. Марран помедлил, вслушиваясь, затем пошел вперед, переступая босыми ногами по деревянным половицам, обычно скрипящим на разные лады. Сейчас же молчали и они. Дом притих в ожидании; видимо, хозяин был занят чем-то важным.
У хозяина были гости.
– Не знаю, чего ты от меня хочешь, – донесся из-за двери кабинета приглушенный голос Орвина. Марран знал его, но видел редко, прорицатель жил один и нечасто выбирался в люди. Что-то случилось, раз он здесь; возможно, близился конец света. Марран бы не отказался на это посмотреть.
Ларт неразборчиво ответил. Марран прижался ухом к двери, но стоять так было неудобно, и он решил проблему проще: обернулся паучком и скользнул в щель между дверью и полом, быстро и бесшумно. Он любил это обличье, идеальное для подслушивания, как и все прочие, как любил перевоплощение само по себе. Это искусство давалось ему легко и свободно, легче заклинаний и ритуалов, хотя и с ними он справлялся без труда.
Всегда оставалась возможность окончить свои дни под чьим-то каблуком, но Марран был готов идти на риск.
Он притаился в щели между стеной и шкафом и весь обратился в слух.
– Я чувствую это, – сказал Орвин; прямой, как струна, он стоял перед высоченным Лартом и смотрел на него снизу вверх, но без страха. – Это поветрие… Он вернулся.
– Ты знаешь наверняка? – допытывался Ларт.
– Я чувствую, – просто повторил Орвин. Рука его непроизвольно дернулась к амулету Прорицателя, золотой пластинке на шее. – И ты тоже, тебе просто не хочется это признавать. Ты должен что-то сделать.
– Почему я? Почему ты не пошел к Эсту?
– Я хотел. Но его нет, он уехал, и я не могу его дозваться.
Ларт хмыкнул и отвернулся. Некоторое время оба молчали.
– Дерево гниет с корней, – сказал Орвин, и Ларт вздрогнул.
– Что?
– Это то, что я слышу, Ларт. «Алой нитью в игольное ушко». «Дерево гниет с корней». – Он развел руками, будто извиняясь. – Это не пророчество. Просто несколько слов…
Он умолк, словно не знал, что сказать дальше.
«Алой нитью», – повторил про себя Марран. Вспомнилась не к месту то ли детская присказка, то ли примета: если завязать на запястье красную нитку, можно падать где угодно, разбивать колени и локти, колоть пальцы иголкой, а кровь из ранки не потечет. Ерунда, конечно, Марран пробовал ради интереса, как пробовал все. Сам ножом надрезал кожу на ладони, а потом удовлетворенно слизывал алые капли – действительно вранье, и сомневаться не стоило.
Тут Орвин наконец подобрал слова.
– Это… как будто предыдущий Прорицатель нашептывает мне что-то, пытается дать подсказку. Он ведь тоже был там, помнишь?
– Я помню, что он умер одним из первых, – сухо сказал Ларт. – Держись подальше отсюда, Орвин. Не выходи из дома какое-то время. Я сделаю, что смогу. – Он глубоко вздохнул. – С корней гниет, значит?
– Я хотел бы помочь больше, – отозвался Орвин с такой тоской в голосе, что Маррану стало жутковато. – Прости.
Ларт махнул рукой, и Орвин вышел из кабинета, притворив за собой дверь. Под его шагами половицы наконец проснулись, провожая гостя заунывным, на редкость тоскливым скрипом.
Марран засеменил всеми восемью лапками в ту же сторону, но не успел – Ларт накрыл его ладонью. Спустя секунду под его рукой уже была лохматая мальчишеская голова.
– Я должен был знать, – с выражением сказал Ларт. – Почему ты не можешь постучать и войти, как все нормальные люди?
Марран вывернулся из-под его руки и с независимым видом скрестил руки на груди.
– Не хотел перебивать важный разговор. Что-то случилось?
– Случилось, – эхом отозвался Ларт. – Помнишь, что я рассказывал тебе про Черный Мор?
И следующие слова Маррана застряли в горле.
Про Мор он знал мало, на самом деле. То, что случилось полтора столетия назад, беззаботному подростку кажется чем-то настолько далеким, что больше напоминает сказку. Страшную сказку о том, как в дома людей приходила смерть, не щадя никого на своем пути: одних она забирала, других оставляла свидетелями, и эта участь была едва ли не горше. Сказку об улицах с разбитыми окнами, о воющих над мертвыми детьми матерях, о зловонии, проникающем во все щели. О телах, которые море вынесло на берег, – в то время ходили слухи, что Мор боится воды, и отчаявшиеся люди прыгали в лодки и гребли, а то и просто кидались в волны. Они плыли, сколько хватало сил, и неизменно погибали, потому что уже тогда все корабли Южного торгового пути огибали чумную землю стороной.
А потом все закончилось. Ларт говорил, что, должно быть, это постарался какой-то маг и, скорее всего, погиб при этом. Как обидно, что никто не запомнил его имени, подумал тогда Марран.
И конечно же, он не мог себе представить, что однажды придется пережить это наяву.
На первый взгляд не изменилось ничего, хотя Марран знал, что еще рано, что еще не началось, и все равно от страха и от злости на бессилие замирало сердце. Вестей от семьи лесничего не было, но уже наутро слегла – злая ирония судьбы – маленькая дочь лекаря. Лекарь уже знал; по поручению Ларта Марран рассказал о пришедшей беде только ему и старосте, чтобы избежать паники. Поверили они сразу.
А началось все по-настоящему спустя пару дней, когда Марран совсем измучился от бесплодной потребности что-то делать.
Книг у Ларта было много. Самых разных: от тонких и маленьких, со странными названиями и иллюстрациями (Марран сунул нос как-то раз и тут же сморщился: какая гадость!), до увесистых, с прочными переплетами томов, некоторые из которых даже закрывались на замки. Одни шевелились, вздыхали страницами, раскрывались навстречу, другие шипели, грозясь прищемить палец. Эти Марран привычно обошел стороной, направляясь к полке с книгами заклинаний.
Он вытащил одну из них на свет, сдул пыль с обложки, раскрыл наугад и принялся листать. Марран не знал, что именно ищет; знал только, что должен найти что-нибудь, что помогло бы отвести беду. Заклинания упокоения, умиротворения, призыва, очищения, закрепления, освобождения – что-то из этого явно подходило, но что именно, он не мог определить. И нельзя было предугадать, как подействует то или иное заклятие. Очень не хотелось случайно взорвать себя вместе с домом или призвать что-то еще более жуткое.
Марран остановился на заклятии определения – более-менее мирном. Больше всего сейчас ему до жути, до мурашек, до комка в горле хотелось увидеть то, с чем ему предстояло столкнуться, в глаза тому, у чего, вполне вероятно, даже и глаз нет. Понять, откуда оно пришло.
Где его гниющие корни.
Он встал перед зеркалом в прихожей, обычным с виду, а на самом деле довольно-таки капризным. Отражало оно Маррана через раз, иногда почему-то повзрослевшим, иногда печальным, куда-то бесконечно идущим. Марран подозревал, что зеркало таким странным образом ревновало к нему Ларта. В любом случае, значения это не имело – для заклинания подходило любое зеркало. Еще там полагались горящие свечи и некоторая дополнительная обстановка, но времени на это не оставалось. Ларт мог вернуться в любую минуту, а у Маррана было ясное предчувствие, что идею тот не одобрит.
От первых же слов поверхность зеркала пошла рябью, точно от ветра. Марран читал дальше, все больше увлекаясь; зеркало перед ним прогибалось внутрь, словно корчась от боли, в отражении замелькали изображения – люди, дома, города, море, острова, снова люди, работающие в поле, играющие на улицах дети. Мгновение – и панорама деревни с высоты птичьего полета, еще мгновение – и прямо перед глазами травинка, которую можно разглядеть во всех подробностях.
И на самой границе поля зрения, ускользающее от взгляда, но неизменно пронизывающее всю картинку – нечто настолько чуждое, что Марран отшатнулся. Попытался зажмуриться, но не смог: оно удерживало его, будто присосавшись к взгляду. Края зеркала подернулись серой паутиной, медленно расползающейся по поверхности – и по отражению, и вглубь, пожирая травинку, дома, людей, пока Маррану не стало казаться, что сейчас клочья этой паутины дотянутся и до него самого.
Его дернули за воротник, оттаскивая от зеркала, и в этот же миг оно вспыхнуло ослепительным белым светом, снова выгнувшись, и тут же погасло, вернулось в свой привычный вид. Марран увидел в отражении себя, взъерошенного, в обнимку с книгой, и Ларта рядом – тоже взъерошенного и очень злого. И, кажется, немного испуганного. Марран тут же неловко отвел глаза.
– Никогда так не делай, – сказал Ларт таким голосом, что Марран понял: больше эту книгу не откроет.
Винить Маррана Ларт не мог – он признался себе в этом скрепя сердце, глядя на книгу, которую и сам уже перелистал от начала до конца.
Вечером того же дня приходил староста поселка. Комкая в руках шляпу, он стоял посреди полумрака прихожей и умоляюще смотрел снизу вверх, ожидая чудодейственного магического вмешательства. Что Ларт мог ему сказать?
Ларт не был целителем, но знал травы, знал, как устроено человеческое тело, мог определить недуг и, возможно, даже подсказать, как его вылечить, но Мор не лечится. Мор приходит и берет свое, и целительство здесь бессильно, хоть ты все умные книги в доме перечитай. Ларт все-таки перелистал несколько, но быстро сдался – тут нужен был магический подход. Как поймать за руку тень? Как извлечь из тела тлен? Как поразить врага, слившегося со своей жертвой в одно целое?
Он ощущал присутствие этого врага, неуловимо витавшее в пропахшем смертью воздухе поселка, когда шел к очередному пораженному дому. Заходил, говорил ободряющие слова и выходил ни с чем. Марран всюду упрямо таскался за ним, непривычно тихий; возможно, чувствовал вину за свою выходку или затевал очередную. Ларт с радостью отослал бы его прочь, куда-нибудь в безопасное место, но более безопасного места, чем рядом с собой, так и не придумал.
– Я не могу смотреть им в глаза, – признался Марран, когда они возвращались домой после очередного безнадежного дня. – Они так в меня верят… В тебя, конечно, больше всего, но и в меня, я ведь тоже маг. И тоже ничего не могу. Как такое может быть?
– Магия не всесильна, – сумрачно сказал Ларт. – Есть в мире вещи за пределами и твоих, и моих возможностей. Нельзя остановить смерть. Нельзя подарить жизнь. Можно попытаться спасти того, кто еще не умер, если знать наверняка, что его убивает. Если узнать причину, понять, откуда все пошло, где корень зла…
Тут его словно толкнуло, и он споткнулся на ровном месте.
– Дерево гниет, – пробормотал Ларт, глядя себе под ноги, – с корней…
Он круто развернулся к Маррану, тот даже отступил на шаг от неожиданности.
– Кто заболел первым?
– Первым? – повторил Марран, наморщив лоб, и тут же вскинулся, расширив глаза. Соображал он быстро.
– Лесничий, дом на опушке, там его жена… три дня назад она слегла, сейчас, должно быть, уже и могилу засыпали, если было кому. Ларт?
– Если понадобится, мы разроем эту могилу. Но мне кажется, не понадобится.
На кухонном столе, прямо на голой деревянной столешнице лежала женщина. Лицо ее, осунувшееся, изможденное, было бледным, словно осколок луны. Жизнь еще не покинула тело; скорее, просто не могла покинуть. Кто-то словно удерживал человеческую душу насильно, вынуждая гнить взаперти до тех пор, пока Мор не утолит свое ненасытное брюхо.
Или пока кто-то не вмешается.
– Оставьте нас, – сказал Ларт, и хозяин дома, бросив на них с Марраном умоляющий взгляд, торопливо вышел и плотно прикрыл за собой дверь.
В молчании Ларт и Марран обошли комнату по кругу, расставили по углам свечи, тщательно выверяя расстояние, и зажгли их. Марран, шурша листом бумаги со схемой, ползал под столом, вычерчивая мелом символы.
Ларт взял женщину за безвольную холодную руку, поискал пульс – и не нашел. Достал из-за пояса кинжал, растер пальцем венку на тонком запястье, осторожно тронул ее острием лезвия и вгляделся в след. Ничего. Ранка не покраснела, не выжала из себя ни одной капли – края просто немного разошлись, обнажая сероватую плоть. Что-то клейкое, напоминающее грубо сплетенную паутину, налипло и на кончике лезвия.
– В ней что, совсем не осталось крови? – тихонько спросил Марран. – А как же она тогда… как же она еще жива?
– Ее питает сам Мор, – пояснил Ларт, откладывая кинжал в сторону. – Она нужна ему как якорь, зацепивший его за этот мир. Пока она жива, он может действовать.
Марран еле слышно сглотнул.
– Нам… придется ее убить?
– Нет конечно, – нахмурился Ларт. – Если рвется веревка, удерживающая зверя, он вырывается на волю, круша все вокруг. Мы должны тянуть на себя эту веревку, подтягивать зверя ближе, пока не окажемся с ним лицом к лицу. Тогда мы сможем ему противостоять. Я понятно изъясняюсь?
Снисходительный тон всегда действовал на Маррана как ведро холодной воды, приводя его в чувство. Сработало и сейчас: Марран уязвленно вздернул подбородок, сразу став похожим на прежнего себя.
– Как будем тянуть?
Ларт только вздохнул.
За окнами стемнело, и свечи, казалось, разгорелись ярче, освещая беспомощную больную женщину на столе и двух магов над ней – не менее беспомощных.
– Заклинание призыва, – бормотал Ларт, вышагивая из стороны в сторону, – работает только на живых и мертвых, нежить оно не возьмет. Выжить… выжать его из тела, может быть, огонь… нет, огнем нельзя, слишком грубо, нужно тоньше, нужно ювелирно! Светлое Небо, эти прорицатели никогда не могут просто объяснить, обязательно нужно говорить загадками!
– Это и есть загадка, – сказал Марран, глядя в пустое лицо женщины. – Но он же не виноват. Он не записывал свое прорицание под диктовку, только передал то, что смог услышать. Ларт?
– Что? – Ларт круто развернулся. Марран сидел у стола, нахохлившись, как птенец, совершенно неподвижный, и было в этой неподвижности, так ему не свойственной, что-то зловещее.
– Загадка проще, чем кажется. – Он как будто говорил сам с собой. – Это подсказка. Это… вход.
– Какой вход? Что ты несешь?
– Алой нитью, – сказал Марран, и голос его чуть дрогнул, когда он взял женщину за запястье, там, где виднелся след от укола. Он накрыл ранку большим пальцем и зажмурился.
Ларт не успел ни испугаться, ни предостеречь, ни тем более остановить. Марран исчез – в долю мгновения, и в эту долю Ларт успел увидеть, что он не исчезает в никуда, не растворяется в воздухе; он
Игольное ушко.
В следующую секунду страх затопил его целиком.
– Марран!
Женщина глубоко, прерывисто вздохнула, задышала чаще, задрожала. Ларт схватил ее за руку, чуть выше заклятого пореза, и прикосновение обдало жаром. Там, под бледной кожей, будто подбросили в умирающий костерок стопку сухой, мгновенно занимающейся огнем бумаги. Огнем, пульсирующим в ритме сердца, выжигающим чужое изнутри.
Только Маррану могла прийти в голову такая идея. Только он осмелился бы воплотить подобное. И смог бы – тоже только он.
Ларт знал пределы своих сил. Пределов силы Маррана он не видел.
Женщина уже билась в горячке, исходя маслянистой черной пеной изо рта, колотясь всем телом о поверхность стола. Пламя свечей вокруг нее пульсировало все в том же ритме, то вздымаясь, то опадая, но не гасло. Ларт протянул руку вперед, задержав над грудью женщины, и ощутил, как воздух уплотняется, словно готовясь принять в себя что-то. И едва успел отдернуть руку, не сводя глаз с обретающего форму сгустка уродливой, ненавидящей силы. Той самой, неосторожно овеществленной Марраном в зеркале. Только теперь перед ним было не отражение. Суть.
И только тогда Ларт вспомнил нужное заклинание.
Слова шли на язык сами: заклинаю, изгоняю, из тела, из духа, из плоти, из крови, из одного, как из всех, закрываю, запрещаю, замыкаю, заклинаю… Между разведенными в стороны напряженными руками оно дрожало, пульсировало, тянулось – и не могло дотянуться. В комнате стремительно темнело, потом светлело. Мир за гранью обозначенного свечами круга размывался, как бывает, когда смотришь сквозь запотевшее окно. Доски пола плясали под ногами, а звуки все ушли, оставив звенящую тишину. Последние слова заклинания Ларт выкрикнул, не слыша собственного голоса, и из последних сил резко, на выдохе, свел ладони вместе в замыкающем жесте.
Когда он вдохнул снова, все было кончено.
– Марран!
Ларт схватил его за плечи, потряс – голова Маррана безвольно перекатилась в сторону, но глаза чуть приоткрылись. Марран часто заморгал, потом закашлялся, и по его телу пробежала дрожь.
– Я… что случилось? Ничего не помню, – пробормотал он, пытаясь сесть. Ларт решительно придержал его за плечо.
– Ты перенапрягся, – коротко сказал он. – Лежи спокойно.
– Я… мы… это ты его остановил? Ты смог?
Марран выглядел растерянным, испуганным, и еще было в его взгляде едва уловимое напряжение: казалось, он колебался, не зная, какой ответ хочет услышать.
Зато Ларт знал наверняка, какой ответ он услышать должен.
Сколько же в нем силы, Светлое небо. Невозможно ни нащупать, ни увидеть ее дна – а ведь он еще мальчишка, что же будет спустя годы? Заклинание, то самое, перед зеркалом, было одним из самых элементарных, а Марран вывел его на такой уровень, что едва удалось порвать! Перевоплощается он как дышит, и это не только чистая сила, не только гибкость воображения – это дар, врожденный талант. Марран сам – воплощенный талант.
Слишком юный, чтобы это понять. Слишком неопытный, чтобы распорядиться своей силой верно. Слишком…
Слишком рано.
– Да, – глухо сказал Ларт. – Я его остановил. Все кончено.
– Здорово, – выдохнул Марран с видимым облегчением, и в голосе его прозвучало такое восхищение, что все внутри Ларта свело едким чувством вины. Он обманул мальчишку, присвоил себе то, что тот сделал. Так правильно. Так нужно. Мальчишка слишком молод, чтобы пытаться такое повторить, это слишком опасно, ему лучше просто не знать…
Ларт подхватил Маррана на руки – тот слабо сопротивлялся – и зашагал к двери.
Женщина за его спиной наконец была мертва.
Ларт провел пальцами по клавишам, едва касаясь их, и, чуть помедлив, убрал руку. В соседней комнате спал беспокойным сном Марран; тревожить его после событий сегодняшнего дня казалось кощунством.
И еще очень, очень не хотелось смотреть ему в глаза.
Клавесин был немым укором. Ларт вздохнул и опустил крышку, оперся на нее локтями, растер виски кончиками пальцев.
– Закрой окно, – устало сказал он, не оборачиваясь. – Сквозняк.
От дальнего окна донесся хриплый смешок, и долговязая худая тень шагнула в комнату, казалось, прямо из поверхности шторы.
– Спасителю города не спится?
– Не делай вид, что ты ничего об этом не знаешь, Аль.
Минуты две между ними царило молчание, затем Ларт раздраженно щелкнул пальцами, зажигая свечу в большом подсвечнике. Неровный желтоватый цвет выхватил из темноты лицо гостя и неприятную улыбку на этом лице. Бальтазарр Эст, величайший волшебник в своих владениях по ту сторону реки; последний раз по эту сторону он заходил едва ли не полгода назад. Собственно, когда реку и порешили сделать границей – чуть было не притопив в горячке деревеньку за излучиной, но право же, это такие мелочи, когда ссорятся два старых соперника…
– Очень прискорбно признавать, – протянул Бальтазарр, – но в этот раз я одобряю твое решение. Мальчишка слишком силен. Ему самому лучше не знать, насколько. Признайся, – усмехнулся он внезапно, – ты солгал не ради его блага, верно?
– Я не солгал, – сквозь зубы сказал Ларт. – Я… не сказал всей правды.
– Но ты знаешь всю правду. Он сильнее, чем ты был в его возрасте, и он быстро учится. Скоро он захочет свободы. Два сокола не уживутся в одном небе. Не разумнее ли подрезать птенцу крылья, чтобы всем было спокойно?
– Ты боишься, что он станет сильнее тебя? – прямо спросил Ларт. – Что тебе придется признать его превосходство? Ты ему завидуешь?
Бальтазарр спокойно пожал плечами – вот уж кто был с собой честен.
– Разве ты – нет?
Ларт промолчал и поднялся, показывая, что разговор окончен. Бальтазарр шелестнул плащом, отступая во тьму.
– Мальчишка еще доставит нам хлопот, – от окна донесся его хриплый голос. – И – попомни мои слова – это будут очень, очень большие хлопоты.
И дом затих.
Ларт задумался. Подрезать крылья птенцу – так просто… Мальчишка ничего и не узнает.
Вот только… Вот только – как с этим жить?
Алла Френклах
Экскурсия
Сегодня экскурсантов было немного. Сентябрь. Школьники и студенты, составляющие львиную долю гостей, вернулись к учебе, грызть черствую горбушку науки. Честно сказать, не то чтобы они ломились сюда летом. Залив обмелел уже лет десять назад, и приток любопытных за эти годы сильно спал.
Важик одернул фирменную рубашку-поло хорошо заметного издалека оранжевого цвета, поправил бейджик и постарался как можно более радушно улыбнуться своей группе.
В прошлом году он закончил школу. В фирму «Бон Вояж» его взяли охотно – он легко болтал на трех языках. А среди экскурсантов были в основном иностранцы. И за работу Важик держался крепко – в Приморском крае с трудоустройством было не очень здорово.
Важик еще раз оглядел свой маленький отряд. Тринадцать человек. Он, конечно, не суеверен, но все же. О чем только они в офисе думают, когда формируют группы?
Впереди стояли совсем зеленые девчонки-школьницы лет шестнадцати и их откровенно зевающие мамаши. Зеленые девчонки на пару писали реферат на конкурс кризисной истории и собирались занять первое место. Ту, что посимпатичнее, звали Тасей, ту, что со скобками на зубах, – Зоей.
Были еще три пожилые пары с загорелыми, обветренными лицами первопроходцев или завзятых туристов. Они доброжелательно улыбались Важику тускло блестевшими на утреннем солнце, искусственными зубами.
Чуть поодаль расположились молодожены в свадебном путешествии. О чем они всем первым делом и сообщили, приглашая присоединиться к своему свежему, хрустящему, как накрахмаленные простыни, счастью. Молодожены держались за руки и постоянно чмокались. Важика они слушали вполуха.
Замыкала группу очень красивая немолодая женщина, ровесница матери. Большеглазая, светловолосая, с «конским хвостом» на затылке. Она все время курила дорогие ментоловые сигареты. Женщина заинтересовала Важика тем, что явно была из местных. Во всяком случае, произносила слова как жители побережья. Обычно группы полностью состояли из «гостей» – у приморцев хватало других забот. И не хватало денег.
Важик откашлялся и медленно, отчетливо выговаривая слова, произнес:
– Здравствуйте, уважаемые господа. Фирма «Бон Вояж» рада приветствовать вас на земле Приморья. Сегодня вы увидите очень редкий артефакт – Ворота, поврежденные во время Апокалипсиса и оставшиеся стоять и после него во всем своем грозном и загадочном великолепии. В первую очередь поговорим о вашей безопасности. Мы начнем экскурсию вместе с отливом. У вас будет два часа, чтобы осмотреть Ворота, сделать фотографии и задать вопросы. Но как только я скажу, что надо возвращаться, вы тут же безоговорочно последуете за мной. Иначе вы рискуете в лучшем случае промокнуть до нитки, а в худшем ваше тело прибьет к берегу через несколько дней. В этом сезоне так погиб уже один человек. Хочу напомнить, что у некоторых людей вблизи от артефакта внутренние биотоки попадают в резонанс с остаточным полем Ворот. В этом случае они испытывают потерю сознания, сопровождающуюся странными видениями предположительно структуры зеркала. Такое происходит где-то с одним человеком из ста. Если вас это не пугает – тогда вперед.
Никто не испугался, и все хотели вперед. Утренние облака развеялись, яркое небо было похоже на веселый театральный занавес, и абсолютно не верилось, что кого-то прибило к берегу в неживом виде.
Красивая соотечественница от экскурсии отказалась. Важик не стал выяснять почему. Спросил только, все ли в порядке. Получил в ответ равнодушный кивок головы и больше не заморачивался. Если кому-то угодно швырять большие деньги на ветер – это не его дело. Он достаточно повидал на своем веку странных туристов.
И Важик повел свой маленький отряд в сторону проступивших из воды каменных створок.
Вблизи Ворота не производили сильного впечатления. Узкие, с высокой аркой, начавшей разрушаться кладкой. Кто-то написал белой краской на самом видном месте: «Здесь был Колян».
Важик поморщился. И как умудрились? Этот район – пограничная зона. Кого попало не пускают. Значит, кто-то из своих поганцев.
Экскурсанты вели себя прилично. Делали то, что им и полагалось делать. Фотографировались, замирали в створках Ворот в надежде попасть в резонанс с полем и стать одним из сотни.
Молодожены целовались, пожилые пары улыбались, зеленые девчонки задавали бесконечное количество вопросов, строчили в блокнотах, щелкали затворами фотоаппаратов.
Важик говорил, говорил.
Да, в результате землетрясения. Да, около восьмисот человек. Да, неизвестно, что с ними случилось. Нет, магическим действием Ворота не обладают, и привидения не выходят из них по ночам.
Под конец язык у Важика распух и еле ворочался во рту. Он был безумно рад, когда время экскурсии наконец истекло.
Потом туристы обстоятельно обедали в отеле, грызли куриные ноги и бараньи ребрышки, обсуждали за столом увиденное. После раннего подъема кое-кто откровенно зевал, кто-то украдкой тер глаза. Зеленые девчонки раскраснелись, расслабились и оказались на удивление хорошенькими. Зоя, мило краснея, украдкой поглядывала на Важика, Тася уселась в кресло у камина, вытянув всем на обозрение длиннющие, от шеи, ноги. Молодожены тихонечко поднялись и отправились в свой номер. Важик неодобрительно посмотрел им вслед. Считалось плохой приметой справлять свадьбу до Мрыги. А этим, видите ли, ничто не указ. Зачем вообще сюда притащились, если у них только одно на уме.
Важик очень надеялся, что туристам будет лень идти на вторую, вечернюю экскурсию к Воротам. Каменные створки выглядели куда как внушительнее с берега на фоне ночного неба в свете наведенного на них прожектора.
Быстро темнело, поднялся ветер, легкую куртку продувало насквозь. Важик бы предпочел посидеть со всеми у камина, закусить жаренной на гриле рыбой, глотнуть горячего чаю, но судьба распорядилась по-другому. Красивая женщина, отказавшаяся идти вместе со всеми на утреннюю экскурсию, как раз теперь собралась к Воротам. Важик выругался про себя, мысленно обозвал ее грымзой, широко улыбнулся и тщательно застегнул заедающую молнию на старой куртке.
Прожектор надежно высвечивал дорогу. До Ворот они шли молча, женщина уверенно двигалась впереди, засунув руки в карманы куртки, за спиной у нее висел тощий рюкзачок.
Дойдя до цели, она не стала замирать под аркой, делать снимки или промокать глаза носовым платком. Достала кусок клеенки, села, прислонившись к одной из створок, прикрыла глаза и застыла надолго. Важик напряженно маялся рядом.
Женщина потянулась к рюкзаку, отстегнула клапан, достала металлическую флягу, отвинтила крышку длинными пальцами. Сделала большой глоток. Коротко глянула на Важика, протянула фляжку, так же коротко сказала: «Коньяк».
Важик отрицательно замотал головой. На работе, мол.
– Но! – властно прикрикнула женщина. – Без малого восемьсот душ. Помянуть надо.
Важик принял фляжку, сделал осторожный глоток. Коньяк он раньше не пробовал, только водку из поселкового ларька.
– Тебя как зовут? – спросила женщина.
– Важик.
– Меня – Сахела. У тебя здесь кто-нибудь остался, Важик?
– Дядька двоюродный.
– А у меня мама и брат младший. Вся семья, в общем. Всех сожрала проклятая пасть. А меня не достала. Я все тянула сюда приезжать. Боялась. Только дальше ведь тянуть некуда. Через два-три года новая Мрыга. Старые Ворота, может, и вовсе снесет. Ничего не останется.
Важик сочувственно вздохнул. Что говорят в таких случаях, он не знал.
– Мы тогда в райцентр ехали на велосипедах. Знали, что там Ворота откроются. Они там и открылись. Но и в Рассморте тоже. По радио объявили. Мама решила, что надо поворачивать, я с ней заспорила, а потом как вожжа под хвост попала, развернулась и рванула в райцентр. Мама кричала, плакала, хотела меня вернуть. Она не решилась ехать догонять. На ней брат был. До смерти испугался Мрыги. Он нежный был, чувствительный. Как девчонка. Краснел все время. Мяса не ел, когда мы порося резали. Я над ним смеялась из-за этого. Я злилась, крутила педали и думала: «Вот погибну вам на зло. Вот будете знать». А оно вон как получилось. Не должно было так случиться! Почему именно с ними? Ненавижу! Тех, кто это все создал, ненавижу. А ведь есть такие негодяи, которые говорят, что Ворота – это во благо. Есть такой ученый. Васин. У него статья в «Вестниках кризисной истории» вышла. Он там доказывает, что генофонд благодаря Апокалипсисам улучшается, что разводов в семьях все меньше и меньше, что женщины в нужном возрасте детей рожают… Ублюдок. Ненавижу. И буду жить. Всем на зло. И всегда помнить.
Сахела резко поднялась, выплеснула остатки коньяка на одну из створок, запахнула поплотнее куртку и, не глядя на Важика, быстрым шагом пошла к берегу. На Ворота она ни разу не оглянулась.
Важик проснулся неожиданно, как от толчка. Что-то было не так. Не на месте, не в порядке. В воздухе стоял ни с чем не сравнимый запах беды. Важик прислушался: все было тихо. Отель беспечно распластался на берегу в ожидании утра. Небо на востоке уже покрылось нежным, едва заметным розовым румянцем.
Кровать вдруг подпрыгнула и покатилась в угол. На то место, где она только что стояла, упал большой, явно тяжелый кусок штукатурки с потолка, взорвалось осколками единственное окно, в номер ворвался холодный бесцеремонный ветер.
Задрожал пол. Сильно тряхнуло. И еще. И еще. У Важика клацнули зубы.
Мрыга? Какая, к черту, Мрыга! До нее еще по самым пессимистичным подсчетам пара лет. Просто землетрясение. Просто. Не первое и не последнее в Приморье. Не надо бояться. Надо собирать группу, выводить людей в безопасное место подальше от деревьев, зданий и электропроводов.
Раздался громкий скрежет. По стене поползла широкая темная трещина. Зажглось аварийное освещение. Кто-то истеричным, тонким голосом кричал на улице: «Это Мрыга! Мрыга! Мы все тут сгорим. Не хочу! Не хочу! Не хочу!»
Важик дрожащими руками натянул штаны, схватил в охапку оставшуюся одежду, выскочил в коридор.
Впереди него неслась босая полураздетая девушка, Зоя или Тася, он не разобрал. Отворялись двери, сонные, растерянные люди торопились к выходу. Ночной портье, старый, тощий и сутулый, как вобла, встретил его на улице с ворохом шерстяных одеял, стал раздавать их посетителям.
«Молодец», – уважительно подумал Важик.
– На пять баллов не тянет, – сообщил портье. – Закурить не найдется?
– Найдется, – рядом оказалась Сахела, спокойная, как памятник вертолетчикам в поселке, протянула сигарету длинными пальцами. Пальцы у нее не дрожали.
И тут тряхнуло по-настоящему. Желудок сжался и приготовился катапультироваться в стратосферу.
Встал дыбом асфальт, легко, как фигурка оригами, сложилось здание отеля, подпрыгнул и лег на бок экскурсионный автобус. В уши ударил дружный женский визг.
А потом наступила тишина.
Кажется, пронесло. Все-таки они везучие. Несмотря на цифру тринадцать.
– Смотри, – вдруг тихо сказала Сахела, взяв Важика за руку. – На море смотри. Вода отходит. Знаешь, что это значит?
Знал ли он? Да в Приморье каждая малявка об этом знает. Такое уже случалось, когда была маленькой девчонкой мама. На берегу тогда почти никого не было, но рыбаков не вернулось много.
– Минут через десять-двадцать здесь все затонет. Тебе решать, что делать, командир.
– Какой я, к черту, командир. – Важик начал с крика и перешел на шепот. – Нам до холмов за двадцать минут не добежать. Здесь берег плоский.
Внутри все заледенело: «Значит, что? Значит… Нет!»
– Всегда думала, что уж до Мрыги-то я доживу. Что с ними со всеми поквитаюсь. – Сахела выругалась, сплюнула на вздыбленные плиты.
Море отступило уже метров на пятьдесят. Или больше. Чтобы скоро вернуться назад беспощадной волной цунами.
Важик зажмурился и сжал кулаки. Хотелось плакать.
– Смотрите, – крикнул кто-то. – Смотрите!
Вдалеке, в пустых, мертвых раньше створках Ворот, встало матовое сияние целого Зеркала. Покалеченные Ворота открылись вновь.
Кто-то, пожелавший остаться неизвестным, в черном, закрывающем лицо капюшоне, повернул ключ в ржавом замке то ли убежища, то ли застенка. Спасение или ловушка? Приглашение присоединиться к тем восьмистам, что уже заперты здесь, или возможность избежать их участи?
Думать было некогда. Тебе решать, командир.
– Быстрее. К Воротам. Пока не пришла вода!
И сразу стало легче дышать. Упала с плеч неподъемная тяжесть. Остался только тяжелый бег по мокрому песку.
Важик старался быть замыкающим. Но страх быть унесенным волной дышал в затылок, подталкивал, торопил. Страх был сильнее рассудка. И силы воли. И доброты. Сильнее всего.
Важик бежал, глотая потрескавшимися губами вязкий, колючий воздух.
Там, впереди, позади ворот, еще невидимая, вставала из моря злая волна.
– Подождите! – отчаянно закричали сзади.
Важик обернулся. Молодожены сильно отстали от него.
Парнишка отчаянно хромал, подволакивая ногу. Девчонка пыталась его поддержать. Хрупкая, маленькая девчонка, которой ведь все говорили, что выходить замуж до Мрыги плохая примета.
Важик выплюнул застрявший в горле ком, вернулся, схватил парнишку за локоть. Рядом неожиданно оказалась Сахела, то ли улыбнулась, то ли оскалилась, подставила плечо с другой стороны.
Вперед, вперед, не останавливаться.
Их обогнали зеленые девчонки и их матери. Вся четверка дружно держалась за руки. Спины много чего повидавших на своем веку стариков маячили далеко впереди. Мимо пронесся ночной портье.
Выгнувшаяся горбом волна летела к берегу.
Сбросить бы непосильную ношу. Рвануть вперед. Нельзя. Почему нельзя? Просто нельзя. Нельзя, и всё.
По лицу тек пот, кровь стучала в висках. Время сжималось, время скручивалось в тугую спираль.
До ворот оставалось чуть-чуть. Успеть. Только бы успеть. Еще пять метров, еще три, еще один, все.
Волна нависла сверху беспощадным голодным зверем. Собралась ударить, завертеть, унести. Сахела, вдруг оказавшаяся сзади, толкнула в спину. Крепко толкнула, вложив в удар все, что еще могла. Важик крепко ухватился за створку ворот. Непонятная сила, исходящая из кирпичных створок, всасывала его внутрь. Как магнит – кусочек железа. Как жадный рот – длинную макаронину.
Тяжелая волна выла, рычала, вставала на дыбы, но в Ворота пройти не смогла.
Важик попытался вдохнуть полными воды легкими. Теплый, густой воздух облепил лицо, будто смоченная в эфире марля.
Тьма. Спасительная тьма Ворот.
Важика будто кто-то подтолкнул сзади, заставил шагнуть из спасительной темноты на свет. Мутило, ноги были как ватные, заплетались. С одной потерялась кроссовка. Голова была словно в тумане.
Море отступило далеко к горизонту, обнажив мокрый песок, покрытый ракушками, водорослями и уснувшими рыбами с тусклыми выпученными глазами. Было пасмурно. Моросил мелкий дождь. Противно кричали потревоженные чайки.
Отчаянный рывок в ожившие Ворота… Безумная надежда… Цунами… Землетрясение… Экскурсия… Группа в тринадцать человек…
– Надо собрать группу, – мелькнула первая здравая мысль.
Важик огляделся. И не смог увидеть ни одного знакомого лица. Потому что из ворот шли и шли люди. Много людей. Молодых и старых. Высоких и коротышек. Почти бегущих и еле плетущихся. Раскрасневшихся и бледных до синевы. Оглядывающихся по сторонам. Выкрикивающих незнакомые имена.
Откуда их столько? Откуда?
Кто-то рухнул в песок, не в силах идти дальше. Кто-то бежал не оглядываясь, прочь от страшного места. Кто-то сидел, обхватив голову руками. Кто-то справлял нужду прямо посреди бывшего морского дна, не обращая никакого внимания на окружающих.
Откуда их столько?
Потом Важик увидел своих молодоженов. Мокрых, дрожащих, растерянных. Парнишка сидел, обхватив больную ногу, девчонка рядом согнулась пополам: ее рвало мутной серой пеной.
– Два, – машинально посчитал Важик.
Рядом мелькнул знакомый профиль. Высокая шея, сильно растрепавшиеся светлые волосы, собранные в конский хвост.
– Сахела!
Женщина на ходу обернулась к нему. Совсем другая женщина. Она крепко держала за руку мальчишку лет шестнадцати-семнадцати.
– Сахела? Ты видел Сахелу? Она вернулась? Она здесь? С-а-х-е-л-а!
– Сахела! – громко всхлипнул белобрысый мальчишка.
– Сахела! – вслед закричал Важик.
– Сахела! – сложил ладони рупором проходивший мимо человек.
– Сахела! – подхватил другой.
– Сахела! – неслось над миром.
И казалось, что мир, повинуясь яростному порыву женщины с таким обычным именем, перевернулся, встал с ног на голову, прозрачный и начисто отмытый, родился заново.
Елена Иванова
Блеф
Снаружи корабль был похож на длинную серебряную сигару, а изнутри – на гроб. Такой большой комфортабельный гроб, в котором были (будут) похоронены сто шестьдесят человек – лучшие дети Земли. Они были отобраны супермозгом Пандемом для великой миссии. Они не хотели жить в сказочных чертогах Пандемова рая и не хотели набивать себе шишки в красной «беспандемной» зоне. Они искали большего, как новые аргонавты. Космос. Последний рубеж. Капитан Кирк безмятежно улыбается с экрана, Алиса Селезнева машет вслед расшитым платочком, похожим на пионерский галстук, уроки Станислава Лема выучены назубок, мир Полудня скоро станет реальностью. Мы готовы к контакту. Мы готовы к контракту. Мы готовы к теракту. Мы готовы даже жить без Пандема. Не все время, но очень-очень долго. Все во имя великой цели. Великовозрастные, тренированные, психологически устойчивые идиоты, с прекрасным вестибулярным аппаратом.
«Надо поговорить с корабельным психологом», – думает Динка и разворачивается к зеркалу, в котором отражается вытянутая мрачная физиономия с воспаленными глазами и слишком длинным носом. Динка – психолог. Можешь начинать говорить. Хотя бы и сама с собой.
Динка завидует своим… как их назвать? Пациентам? Посетителям? Подопечным? Все они, от борттехника Гриши Жукова до первого помощника капитана по гуманитарной составляющей Виталия Каманина, идут к ней с одной и той же бедой: им плохо без Пандема. Им плохо без того, кто несколько десятилетий играл роль бога. И она находит правильные слова. Для каждого – свои. Динка хороший психолог и прилежная ученица Пандема. Для каждого – своя доза психологической анестезии. Вот только, в отличие от них, Динка знает, что болезнь, которой все они больны, – неизлечима.
Конечно, он ушел не сразу. Сначала он сказал: «Я всегда буду с вами». Потом он сказал: «Я буду с вами раз в сорок дней». Потом он сказал: «Я буду давать подробные инструкции капитану, а капитан передаст вам». А потом Динку вызвали к капитану, который пытался свести счеты с жизнью. Но не смог… Неудивительно. Пандем отбирал в команду людей с исключительно устойчивой психикой.
Теперь Динке приходится много врать. Каждый день – несколько раз на дню она рассказывает экипажу Первой Звездной Экспедиции байки про долг и ответственность, про великую цель и великого Пандема, который ждет их в пункте назначения – на далекой-далекой планете с труднопроизносимым названием и семизначным номером. Про счастье первооткрывателей, про дружбу до гробовой доски. Им тяжело, но они – лучшие из лучших – умеют преодолевать себя. Все они, от художника Виталия Каманина до бывшего алкоголика Григория Жукова, тоскуют по Пандему, но в глубине души верят, что он где-то рядом.
Динка не верит. Она знает, что Пандем больше не выйдет на связь. Что он попрощался с капитаном Валерием Полозовым и сообщил, что во имя будущего человечества он покидает это самое человечество навсегда.
У Полозова удивительные руки бывшего пианиста. Ему было неловко за свою реакцию…
– Дина Александровна, – сказал он ей, когда немного пришел в себя, – я открывал вам информацию, которой владеет десять человек – высшее руководство корабля. Я надеюсь на ваше понимание и вашу профессиональную помощь. Нам всем пришлось принять неоднозначное решение.
– Мы летим одни и в никуда, но экипажу корабля врем, что все в порядке, правильно? – бесцветным голосом уточнила Динка.
– Ну, не совсем так. Мы летим прежним курсом, рассчитанным под руководством Пандема, и достигнем пункта назначения, если ничто нам не помешает, в условленный срок. Вот только без Пандема мы не проживем те триста лет, которые нам для этого понадобятся. Нам отпущен обычный человеческий век. Вся наша жизнь пройдет внутри корабля. Мы больше не увидим солнца, не ступим на твердую землю. Космос станет нашей могилой.
От него пахло – позже Динка узнает это слово – табаком. Теперь, когда Пандема не было с ними, капитан снова начал курить.
Он был женат. Его жена – Аля – красила седые волосы в благородно-медный цвет и презрительно щурила глаза, когда видела новую пассию своего мужа. Динке было плевать… Теперь, когда Пандема нет, кто мог ее укорить?
– Что нового?
– Все то же, зайка. Мы идем прежним курсом.
– А когда мы скажем остальным?
– Не сегодня, ладно? Сегодня я что-то устал.
Динка едва успевает привести себя в порядок, пригладить волосы, «нарисовать» лицо, как ее телефон взрывается экстренным вызовом. Вопрос жизни и смерти, бросать все и лететь сломя голову на капитанский мостик. А там уже собрался весь командный состав. Ей суют какие-то распечатки: личное дело, фотография. Капитан яростным шепотом шипит ей в ухо:
– …забаррикадировался в рубке. Двадцать пять лет. Программист. Психических отклонений не выявлено. Требует аудиенцию у Пандема.
– У него заложники? – слышит Динка свой деловой собранный голос. Она читала об этом в книгах. Что раньше, пока не было Пандема, некоторые социально не адаптированные граждане выдвигали неисполнимые требования, угрожая лишить жизни других граждан.
– Он угрожает взорвать корабль. Боюсь, что в настоящий момент мы все – заложники.
– Требования?
– Прямой контакт с Пандемом.
Динка не спрашивает: «При чем здесь я?» – потому что она была хорошей ученицей Пандема. Она знает свои обязанности.
Его зовут Жан. Нет, он не француз, просто его родители любили необычные имена. У него спокойный, даже безмятежный взгляд, узкое продолговатое лицо, резкий рисунок бровей, рыжий ежик волос. При других обстоятельствах он мог бы показаться Динке красивым. Динка не знает, о чем с ним говорить. Вся книжная мудрость вылетела из головы. Она не спрашивает, чего он хочет. Он хочет того же, что и Динка, и капитан Полозов, и сто пятьдесят восемь других членов звездного экипажа. Просто он выбрал наиболее радикальный способ добиться своего. Бездейственный? А вдруг?
– Жан, вы же понимаете, что мы все сейчас – временно – находимся в режиме «красной зоны», то есть без Пандема? – задает Динка риторический вопрос.
За спиной у Динки кто-то шепчет: «Четвертая стадия»… Заметили поздно… Никто не привык обращать внимание на мелкое недомогание. Излучение. Облучение… Всех проверяют на синдромы лучевой болезни… 25 лет.
– Я хочу говорить с Пандемом.
– Это невозможно, его нет с нами. Уже давно. Он нас не видит и не слышит. Он не может выйти с нами на связь. – Динка говорит почти правду. Правду, которую разрешили знать членам экспедиции. – Вы ведь знаете, что в красной зоне, в зоне «без Пандема» он оставлял людей умирать даже, когда они звали его на помощь…
– Нет, – Жан неожиданно улыбается, – сейчас не так. Он был со мной. В тот момент, когда мне сообщили диагноз… Не понимаете? Ну, когда Пандем был с нами на Земле… Мне было лет пять, я боялся темноты, и он был со мной. Он изгонял страх. Я подходил к окну, и тьма отступала. Вместо нее я видел звезды, вся Вселенная была передо мной. Он тогда показал мне, что темнота может быть прекрасной. И вот сегодня тоже, когда мне сообщили результаты, я понял, что Пандем опять со мной и что тьма опять отступила.
Динка слышит, как за ее спиной переговариваются офицеры службы безопасности.
– Но если Пандем все еще с нами, он не одобрит насилия…
– Он не допустит насилия, – говорит Жан с убежденностью отчаявшегося человека.
– Сколько у нас времени?
– Я запустил в корабельный компьютер вирус. Через три часа все системы жизнеобеспечения выйдут из строя.
– Вы сумасшедший? – спрашивает Динка, и ей кажется, что она видит клубящуюся тьму в глазах своего собеседника.
Никто из них не боится смерти. Ну, почти… Они знали, что, улетая к звездам, идут на риск. Они сознательно шли навстречу опасности. Они готовы были на подвиг под Его ободрительным взглядом. Но если Пандема нет, то бессмысленна не только жизнь, но и смерть. Кто бы мог подумать, что их последний час придет так скоро?
– Он ответил, – вдруг резко говорит – почти кричит – капитан Полозов. – Он снова с нами. Он будет отвечать на вопросы через меня. Что вы хотели спросить у Пандема, Жан?
Динке требуется несколько минут, чтобы сообразить, что никакого Пандема с ними нет и что капитан отчаянно блефует.
– Спросите у него, почему он выбрал меня?
– Выбрал? – уточняет капитан.
– Почему именно я должен умереть… первым. За что он карает меня? Что я сделал не так?
Динка пытается поймать взгляд Полозова… Что он ответит? Разве в человеческих силах дать ответ на этот вопрос? Что бы ответил Пандем?
– Пандем сказал, что будет с тобой говорить, только если ты введешь код, деактивирующий вирус.
Несколько минут Жан смотрит растерянно, как будто не совсем понимает смысл услышанного. Он доверчив. Он вырос в мире, где ложь невозможна, потому что бессмысленно лгать перед лицом Пандема. Но теперь невозможное стало возможным. Угрозы, насилие, шантаж. Кто запустил маховик зла? «Не я ли?» – думает Динка.
– Все, – одними губами произносит капитан, – Динка! Все закончилось!
– Нарушителя изолировать, – коротко бросает он в сторону своего первого помощника, начальника группы прикрытия, которая была сформирована на случай, если придется, ну, скажем, вступить в контакт с недружественными инопланетянами. Теперь, видимо, он станет начальником полиции.
– Ты не ответишь ему? – спрашивает Динка.
– Что, прости?
– Он хочет знать, почему он умирает. Ответь ему! Ты обещал!
– Я слишком устал, чтобы решать сейчас сложные нравственные дилеммы. Я, знаешь ли, не психолог. И не нянька. Ответь ему ты, если ты такая добрая. Этот человек – преступник. Его нужно изолировать от общества. Нам повезло, что он оказался таким легковерным.
– Как и все мы.
На корабле тюрьмы не предусмотрены. Так же как не предусмотрены охрана, наручники, суд, смертная казнь и прочие атрибуты мира без Пандема. Двери на корабле нельзя было заблокировать изнутри. Зачем? Пришлось просто замотать ему руки скотчем и оставить в его же каюте.
– Будет больно отдирать, – заметил кто-то из новоявленных стражей порядка.
– А нужно? – осведомился Полозов, и Динке стало страшно от того, каким тоном он это сказал.
Сейчас ей было еще страшнее. Потому что она не знала, что сказать этому человеку, и не могла оставить его в одиночестве и отчаянии. Охраны не было, а преступник, казалось, спал с открытыми глазами. Наконец, Динка решилась:
– Дело в том, что Пандема нет с нами. Совсем. Уже давно. Два года. Четыре месяца и восемь дней. – Жан лежал на кушетке в страдальческой позе, а корабельный психолог возвышалась над ним, как строгая учительница или жена, которая отчитывает подвыпившего мужа. – Мы скрываем это от экипажа, но вы должны знать.
Повисла долгая пауза.
– Когда меня убьют? – спросил ее наконец Жан.
– Я не знаю. Я только хотела сказать, что сочувствую вам. Хотя вы чуть не убили нас.
– Уходите.
– Вы и правда позволили бы нам умереть?
– «Бы»? – усмехнулся поверженный преступник. – Кто сказал, что «позволил бы»? Я запустил в сеть два вируса. Один отключает систему жизнеобеспечения, а второй… Это будет сюрпризом!
– Вы врете! – крикнула Динка.
– Это вы врете! А я вам поверил, дурак! Я бы отключил оба, если бы мне дали время. Но капитан немного поторопился.
– Что нас ждет?
– А ты угадай! А нет… Лучше позови капитана. Посмотрим, как скоро он и его люди научатся применять пытки, – и Жан закрыл глаза.
– Чего вы хотите?
– Для себя – ничего. Но для других… Я хочу, чтобы люди узнали правду.
Динка никогда раньше не обращалась к экипажу корабля по общему коммуникатору, и она ловит себя на том, что переживает из-за своего внешнего вида: небрежность в одежде, два свежих фурункула на лбу. Две легкие, но уже заметные морщинки у переносицы. Если бы Пандем был с ними, этого бы не было, но что толку мечтать о несбывшемся? Пандема нет. Пандема не было. Пандем умер. Пандем был коллективной галлюцинацией. Сейчас она скажет об этом всем, выполняя волю психопата с виртуальной гранатой в кулаке. Иначе… случится что-то непоправимое. А может быть, оно уже случилось. Может быть, виртуальный вирус зла, как радиация, проник в каждого человека. Может быть, он уже во мне?
С 17.00 по 19.00 по условно-земному времени Полозову будет не до нее. Он будет решать важные стратегические задачи с высшим руководством корабля, и Динка успеет осуществить свой замысел – рассказать правду. Ввести пароль. Нет, не тот. Еще раз.
– Я поменял все пароли, – слышит она знакомый голос за спиной, – что ты здесь делаешь?
– Экипаж должен знать, что Пандема нет с нами.
– Зачем? – удивляется Полозов.
– Просто потому, что это правда. Потому что я устала от вранья.
– Такое знание не для всех. Только для сильных духом. Мы просто все устали. – Его голос звучит мягко и сочувственно, но глаза смотрят отстраненно.
– Мы сойдем с ума, – говорит Динка, – весь экипаж на взводе.
– Я просто не хочу разводить панику. Такое знание не для всех. Только для сильных духом. Выключи монитор и поспи немного.
– Что он сказал тебе, Полозов, тогда в последний день своего контакта?
– Он сказал, что будет ждать нас, наших потомков. На планете. Все правда, Динка. Все правда. Я не слышу Пандема, но я знаю, что мои дети, наши с тобой дети его услышат. По ту сторону путешествия. Я верю в это.
– Если бы Пандем был с нами, он не одобрил бы ложь, – решительно говорит Динка. – Я не буду больше молчать.
Она не боится Полозова, даже когда он направляет на нее пистолет, она не верит, что он действительно выстрелит. Она чувствует, что Пандем с ней. Что он изгнал страх. И что готовая принять ее раненую душу Вселенная – прекрасна!
3. Пересекающиеся параллели
Сергей Лукьяненко
Новый роман «Ремарка»
С огромной радостью увидел я на книжном лотке припорошенный снегом томик с именами «Марина и Сергей Дяченко» на обложке. Особенно когда понял, что книга выпущена в издательстве «Новая космогония», постоянно радующем нас неожиданными произведениями известных писателей-фантастов.
Некоторое эстетство прослеживается уже с титульного листа, где имена авторов написаны мелким шрифтом, а крупно напечатано:
РОМАН
РЕМАРКА
(ВЫХОД)
Постараюсь же, учитывая редкость книг «Новой космогонии», возможно подробнее рассказать о новом романе Дяченок.
Действие происходит в неназванной европейской стране. Внимательный читатель найдет в ее описании и украинские мотивы, и чешские, и даже сербо-хорватские. Впрочем, гадать о месте действия бессмысленно – история, рассказанная в «Ремарке», интернациональна. В центре повествования – молодая девушка Хмель Косяк, заканчивающая школу и готовящаяся к экзамену на аттестат зрелости. Уже в первых главах, где мы наблюдаем повседневную жизнь Хмель, ее милые девичьи забавы – колядование, гадание с подругами у зеркала, наивную влюбленность в надменного красавца-одноклассника Эдрика, нами овладевает ощущение приближающейся беды. Каким-то образом беда связана с получением аттестата зрелости, с «пьесой», с повторяющимся рефреном «весь мир – театр, а люди в нем актеры». Но лишь к третьей главе мы узнаем единственное, но кардинальное отличие мира «Ремарки» от нашей действительности.
В «Ремарке», заканчивая школу, выпускники обязаны сыграть пьесу – на нее приходят в основном родственники и друзья самодеятельных актеров. В каждом городе и даже крупном селе для этого существует особый Театр. А пьеса для каждой группы подростков разная.
Кому-то достается камерная постановка на двух-трех актеров. Кому-то – моноспектакль (это самое страшное, но мы не сразу понимаем почему). В основном же ставятся большие пьесы, с массой действующих лиц, главных и второстепенных. Мистическая составляющая романа заключена в том, что вся дальнейшая жизнь молодых людей будет проистекать согласно успеху или неудаче в постановке. Сыграл человек прекрасно роль героя-любовника – и будет ему счастье в любви. Отыграл с блеском пусть даже эпизодическую роль «кушать подано!» – и станет знаменитым ресторатором. А вот если провалился, был освистан или встречен холодным молчанием зала… причем искренним молчанием – зрители не могут быть неискренни, даже друзья и родные актеров…
Да. Именно так! Если провалился на сцене – то погиб и на самом деле. Ведь в каждом спектакле обязательно оказывается одна «провальная» роль, но угадать, какая именно, – заранее невозможно. Вот почему роль в моноспектакле – это почти приговор. Нет, конечно, ходят легенды о тех, кто отыграл роль в моноспектакле под овации зала – и стал президентом, главой корпорации, великим ученым. Потому честолюбцы порой и рвутся на такие роли. Но это единицы. В основном же все стремятся сыграть в большой пьесе – там шансов выжить куда больше.
Юная Хмель не мечтает стать великой. Тем более что с Театром у нее связана давняя душевная драма… впрочем, о ней чуть позже. А пока Хмель и ее одноклассники приходят в Театр, чтобы получить из рук Режиссера, циничного и неприятного на первый взгляд человека по имени Растафа Кавай, свои роли.
Надо сразу уточнить, что никто не знает, какие роли и в какой пьесе кому выпадут. Раздача ролей – это лотерея, где юноши и девушки тянут запечатанные кроваво-красным сургучом конверты из обитого черным бархатом ящика. И никому, даже режиссеру, неизвестно, откуда берутся конверты в ящике и кто сочиняет пьесы, которые из года в год, не повторяясь, идут на сцене Театров…
Классу, где учится Хмель, везет. Им не выпадает ни одного моноспектакля (Эдрик этим слегка разочарован). Зато влюбленным друг в друга с первого класса Анет и Арвину предстоит играть в мини-спектакле на двух действующих лиц! Трагическая история юных влюбленных, медленное перерастание их любви во взаимную ненависть – эта линия еще будет периодически всплывать на протяжении всего романа.
Ну а все остальные школьники попадают в один большой спектакль под названием «ВЫХОД». Им раздают роли (у Хмель – маленькая, но вполне интересная роль продавщицы фиалок, у Эдрика – главная мужская роль библиофила). Начинаются репетиции.
Долго и с большим знанием темы авторы рисуют перед нами театральную среду. Репетиции, капустники, прогоны отдельных сцен… Интриги, склоки, благородство и подлость… Гримерки, бытовки, гардеробные, декораторские, осветительные… Именно в осветительной Хмель и знакомится с Люциусом Феросом – пожилым, мудрым, прихрамывающим на левую ногу. Многие годы он работает осветителем в театре… но только Хмель, и то не сразу, а лишь раз за разом наблюдая из осветительной за идущими на сцене спектаклями (кто-то уже сдает свои экзамены), понимает удивительную вещь. Вовсе не от случая зависит, кто будет освистан, а кто удостоится оваций! И даже не от режиссера, перед которым заискивают юноши и кокетничают девушки. Режиссер – тоже пешка. Растафа Кавай – это беззаветно влюбленный в театр, болеющий душой за актеров, но ничего не решающий человек.
Все решает Люциус!
Именно его мастерство, его волшебная игра светом и тенью, его коллекция светофильтров решают, кто и как сыграет в спектакле!
Позволю себе процитировать несколько строк из романа:
«Люциус вновь опустил руку в буковый ящик – и вновь вытянул, на этот раз с квадратным стеклышком, густо-синим, скрипнувшим в деревянных пазах.
– Море? – наугад спросила Хмель. – Или небо?
– Hе бывает такого моря, – покачал головой Люциус. – И уж поверь, девочка, что не бывает такого неба…
Помолчав, будто вспоминая свое, давнее, он ловким движением опустил стеклышко в прорезь световой пушки. Взялся за резиновые рукояти, развернул ствол на сцену… Подмигнул Хмель, положил руку на выключатель…
И Хмель вдруг показалось, как в том давнем сне, что из прожектора ударит не луч света – а заряд смертоносной картечи!
– Hе надо! – воскликнула Хмель.
Hо Люциус уже включил пушку. И на лицо Арвина, так вдохновенно читавшего свой монолог, наползла почти неуловимая синь. Юноша, похоже, и не заметил синей тени.
Заметила Хмель – и тяжело выдохнула.
Hе заметил, но почувствовал зал – и затаил дыхание.
Арвин был словно и живой – и неживой.
– Это смерть… – прошептала Хмель. – Я не знала… что она – синяя.
– Она бывает любого цвета, – обронил Люциус, не отрывая рук от световой пушки.
– Ты же убиваешь его… – поняла Хмель. Воскликнула с ужасом: – Люциус, не надо! Ты убиваешь Арвина!
– А ты хотела, чтобы я убил Анет? – спросил Люциус. Почти равнодушно спросил. Посмотрел Хмель в глаза и прошептал: – Девочка-девочка… А есть ли у меня выбор? Ведь не я пишу эти пьесы. Я только лишь ставлю на свои места свет и тьму. Сейчас зрители думают, что Арвин жертвует собой ради любимой, что своим мастерством он сумел совершить чудо и сыграть плохо! Не лучший ли это выход, Хмель?
Одним быстрым взмахом руки он вырвал из пушки синее стеклышко: горячее, почти раскаленное. И, будто даже опережая свет, вложил в прорези оранжево-желтый стеклянный кругляш.
На лицо Арвина лег теплый живой свет. И зал дружно вздохнул – завороженный чудом».
Итак, юная Хмель узнала, что это ее новый друг, нелюдимый старик Люциус, решает, кто из актеров погибнет, а кто преуспеет. И это тайное знание, о котором она не решается никому говорить (да и что, собственно говоря, изменится?), погружает ее в глубокую тоску. С одной стороны, она может попросить Люциуса сделать ее героиней новой пьесы… а может и попросить, чтобы кто-то из одноклассников провалился. В ее руках оказывается страшная сила – но девочка вовсе не готова к тому, чтобы этой силой воспользоваться.
А самое ужасное, что довлеет над девушкой, – воспоминание о гибели ее маленького братца Кумара. Когда ей было всего лишь семь лет, она вместе с родителями пошла в Театр. Ей велено было присматривать за пятилетним Кумаром, но она отвлеклась… и расшалившийся ребенок выбежал на сцену!
Законы Театра суровы. Оказавшись на сцене, Кумар вынужден был играть. Актеры импровизировали, как могли, чтобы спасти мальчика, но во втором акте для него не было никакой роли… и в результате после антракта мальчик исчез.
Гибель брата всегда тяжким грузом лежала на совести Хмель. А теперь она размышляет – а уж не заглядевшись ли на веселых световых зайчиков, пущенных Люциусом по проходу зрительного зала, ребенок побежал на сцену?
Ведь в той пьесе не погиб ни один актер – проигравшим оказался маленький Кумар! Так, значит, в особых случаях Люциус может спасти всех актеров, пожертвовав кем-то из зрителей!
Вот в таком хитросплетении человеческих (только ли человеческих?) судеб, желаний и стремлений заканчивается первая часть романа «Ремарка» и начинается вторая.
Можно в очередной раз восхититься дарованием супругов Дяченко и многообразием их творческих приемов! Ведь вторая часть «Ремарки» – это как раз та самая пьеса «Выход», которую в первой части репетируют герои! Написанная неведомым творцом, поставленная бессильным Растафой, подвластная тайным пружинам Люциуса – пьеса разворачивается перед нами, причем, начинаясь как классическая пьеса, «Выход» постепенно меняет ритмику, персонажи начинают называть друг друга настоящими именами, в действие все активнее вторгается и зрительный зал, и Люциус, и даже (вот тут они и появляются, те самые «ремарки»!) Автор всех пьес.
Не стану портить читателям впечатление, пересказывая еще и сюжет пьесы. Замечу лишь, что финал, при всей внешней пафосности и сентиментальности, заставляет слезы наворачиваться на глаза. Прощальный диалог Хмель Косяк и Растафы Кавая – это практически белый стих, искренняя и торжествующая песнь любви, которая выше всех пьес, ролей и даже Драматургов!
Сергей Удалин
Служба такая
Возможно, ты ее привел… Может быть, нет. Никто не знает.
Стылый, надоедливый, совсем не летний дождь. Серое, как подтаявший снег, небо над головой. Скользкая, чавкающая грязь под копытами лошадей. Запах гниющего сена с соседнего луга. Сгорбленные спины всадников под черными плащами.
Лошади откормленные, норовистые, не чета крестьянским клячам. Да и не мудрено. Не абы кто – свита окружного инспектора Марция Кружа. Вот только дождю все равно, государственный ты чиновник или голь перекатная. Знай себе как-кап, шлеп-шлеп. Еще утро, а плащ уже мокрый насквозь, и холодно, как в подземельях герцогского замка. Бр-р-р! Дрянная погода. Не иначе как ведьмины проделки.
Только ведьмы – это забота инквизиторов. У чугайстера свои обязанности, свой интерес. Нявки. Нежить – она потому и нежить, что рядом с ней жизни нет. Не утешение несчастным, а медленная мучительная смерть. Во всяком случае, самому Кружу другие исходы не известны. А уж у него-то на памяти всякого-разного немало. Он ведь с отроческих лет в чугайстерах.
Нынешние его помощники постарше, да что проку. Совсем еще зеленые, только из обучения, одни пляски на уме. И невдомек им, что хороводы для чугайстера – не самое главное. Главное – это… да ладно, не ко времени разговор. Разве что года через три или лучше через пять. А пока – работа и еще раз работа. День за днем, хутор за хутором. В больших селах обычно все спокойно, а вот за такими хуторами, где-нибудь на отшибе, глаз да глаз нужен.
Вот и первый на сегодня.
Вернее, второй, но на хутор Коценов Круж не поехал. Просто послал ребят, чтобы проверили, не поселился ли кто-нибудь на проклятом месте. Но нет, вся округа еще помнила, что здесь произошло. Да и сам Марций не понаслышке знал об этой истории, а собственными глазами следил, как она развивалась.
Началось все с того, что четыре года назад Гай Коцен – тихоня и домосед – отправился с женой на осеннюю ярмарку в Кодру, и там, в глупой, из-за пустяка начавшейся драке, ему проломили голову. А у жены, видевшей все это, от потрясения отнялись ноги. К весне умерла и она. А их пятилетняя дочь Славка осталась на руках у престарелой матери Гая.
Но и на этом беды Коценов не закончились. Как уж все вышло, Марций так и не выяснил, но следующим летом Славка утонула в реке. То ли купалась, то ли за кувшинками в воду полезла, то ли еще что. Бабка ничего толком не рассказала. Только сидела на лавке, словно неживая, и беззвучно шевелила губами. Да Марций не очень-то и спрашивал – за чужой работой он сроду не гонялся, но и о своей никогда не забывал. И через полгода снова наведался на хутор Коценов, как устав чугайстерской службы предписывал.
Не успел он тогда во двор въехать, как навстречу ему выбежала Славка. Веселая, счастливая, только больно бледная. И ручонки у нее были холодные, что твой лед, когда она Марция обнимала. Бог весть, за кого она его приняла, но явно не за того. Он и не прислушивался, что она там ему шептала. Марций Круж свое отпереживал давным-давно, когда его вот так же…
Наверное, он все-таки слегка растерялся и потому не увел ее сразу со двора. Бабка увидала их в окно и – откуда только силы взялись – выскочила на крыльцо с ухватом, да с такими словами, какие Марций не в каждой корчме слышал. Насилу ребята с ней справились, но она долго еще билась у них в руках, пока ее не заперли в чулане.
По счастью, маленькая нявка так ни о чем не догадалась. Она даже поначалу заплясала вместе с чугайстерами, потом вдруг ойкнула, схватилась за сердце и, уже падая, оглянулась на Кружа, словно помощи просила. Но инспектор как раз в этот момент доставал из седельной сумки холщовый мешок, а тот, зараза такая, застрял намертво…
В итоге все прошло гладко, но разговоров об этом случае и сам Марций, и его ребята всячески избегали. Тем более что через полгода и бабка тоже преставилась. Ну так ничего удивительного, ей уже седьмой десяток шел. Прежних помощников Марция к тому времени забрали в столичную управу, а вместо них прислали новых, совсем желторотых птенцов. Но с тех пор Круж на бывшем хуторе Коценов так ни разу и не появился.
Зато к хутору Борусов окружной инспектор сворачивает с дороги без долгих раздумий. Хотя тоже заранее знает, что там увидит. Хорошо это или плохо, но людское любопытство никого в покое не оставляет, до самых потаенных уголков дотягивается. Так и о жизни Тита Боруса всем все известно. Только на жизнь это не больно-то и походит. Мучение, а не жизнь.
Вот ведь как оно иногда складывается: живет человек и горя не знает – дом полная чаша, жена красавица. Чего еще для счастья недостает? Разве что детишек. Так и это дело наживное. И вдруг – как гром среди ясного неба – жена умирает родами. И за какие-то три-четыре месяца силач и весельчак Тит Борус превращается в мощи бессловесные. Вроде бы и не пьет, но ходит, словно пьяный. Да и не ходит он на самом деле никуда – разве только к жене на могилу, а все остальное время дома сидит и в стену смотрит. В поле с самой весны не работает – сорняки уже по пояс, а он и бровью не ведет. Гостей тоже не принимает.
Но уж это-то Марция мало беспокоит, он ведь не на пироги к Борусу едет, а по государственной надобности. Вдруг все не так, как люди болтают? Вряд ли конечно, но в работе чугайстера всякое случается.
Марций подъезжает к дому и сразу же убеждается, что молва не врет. Телега стоит поперек двора, дверь в хлев распахнута настежь, и скотина не разгуливает по огороду только потому, что идет дождь. Да и на огороде ничего, кроме крапивы, не растет. Дом крепкий, добротный, но видно, что никто о нем давно не заботится: здесь краска на стене шелушится, здесь ставень на одной петле держится, и здесь не так, и там не этак. Даже пес – и тот лишь недовольно бурчит из будки на незваных гостей, а не бросается на них с бешеным лаем, как полагается настоящему сторожу. Тоже понимает, что хозяину все равно.
А вот и сам Тит появляется на пороге. Не здоровается, в дом не приглашает, мокнет, но стоит. На вопросы отвечает коротко, через силу, словно выдавливает: «Да», «Нет», «Не знаю», «Не хочу». Рубаха давно не стирана, волосы всклокочены, под глазами черные круги, а во взгляде такая тоска, что хоть сам вешайся. Марций быстро прекращает вопросы. И так все ясно: гибнет человек, хочет уйти из этого мира, и ничего его уже здесь не держит. Нужна какая-то встряска, и Марций знает, как это делается. Не сразу, конечно, но к следующему объезду – кто знает?..
Марций резко разворачивает коня и не прощаясь уезжает прочь. Но хозяин словно и не замечает этого. Окружной чугайстер сокрушенно качает головой, но через мгновение уже перестает думать о горемыке Тите Борусе.
Впереди его ждет ничуть не более веселая встреча.
Хутор Таруцей наведет тоску даже на того, кого не покоробит запустение Борусовского. Оно и не мудрено, скоро исполнится пять лет со смерти хозяина, Авгия Таруца. Болотная лихорадка. Что поделаешь, крестьяне – народ темный, пока не прихватит, к доктору не обратятся. И если бы в одном этом дело. Пустишь беду в дом, и она уже от тебя не отвяжется. Марций первым обрадуется, если когда-нибудь ошибется в своих предчувствиях. Но нет, свежую могилку рядом с другой, уже поросшей травой, из памяти не выбросишь. И чем теперь его встретит хутор – для окружного инспектора не секрет.
Вот как это будет.
Марций войдет в горницу, не снимая мокрого плаща, и хозяйка, Ирна Таруц, сначала метнется к нему навстречу (с ними почему-то всегда так). А потом замрет на полдороге и растерянно повернет к детям бледное как мел лицо. Семилетняя Рийка, разумеется, ничего не поймет, но на всякий случай подойдет к матери и, смущенно улыбаясь, спрячется в складках ее платья. А десятилетний Элий наверняка смекнет, что к чему, набычится и приготовится к драке.
Но до этого дело не дойдет. Марций одним взглядом чугайстера сломит волю нявки, и та покорно поплетется за ним во двор. А притаившиеся на крыльце помощники быстро закроют за ней дверь – не дай бог, ребятишки следом выскочат. Ну а если они что из окна и разглядят – что ж, возможно, и это им на пользу пойдет.
А потом окружной инспектор Марций Круж сам встанет в хоровод чугайстеров. С этим делом ребята без него не управятся – молоды-зелены еще. И спляшет, несмотря на хромоту, несмотря на дождь. Спляшет, как в лучшие свои золотые годы, сплетая невидимый узор из того, чему ученые люди когда-нибудь найдут подходящее название, а пока назовите это хоть нявкиной душой, хоть ее энергетической сущностью, как вам самим заблагорассудится.
Пройдут пять-десять минут завораживающей и стремительной пляски, и пустая оболочка нявки сломанной куклой упадет на землю. Один из помощников сложит останки в холщовый мешок, деловито забросит его на плечо и пойдет прочь со двора. Остальные чугайстеры двинутся следом. Только кто-нибудь один задержится и выпустит ребятишек на волю. Здесь ему, возможно, выпадет несколько неприятных мгновений, но что поделаешь – служба такая.
Так или иначе, но, выехав со двора, ребята приутихнут, а Марций нахмурится и, как всегда в подобных случаях, погрузится в раздумья.
Разве было бы лучше, оставь он все как есть? Нет. Через месяц-другой нявка наверняка увела бы детей за собой в могилу.
Или, может быть, было бы лучше, если бы она вообще не появлялась? Тоже нет. Сироты все равно бы погибли, и хорошо, если не еще раньше.
А как же они теперь? Хотелось бы, чтобы обида на чугайстеров и страх перед ними придали бы детям силы и воли к жизни. По крайней мере, на сердце у Марция Кружа от этого точно бы полегчало.
Вот если бы он вовсе не умел призывать нявок – тогда бы этих сомнений не было и в помине. Но при этом его ребята не набирались бы опыта, а только бездельничали целыми днями. Да и сам бы он только даром проедал свое жалованье. Потому что откуда бы еще взялись в этой глуши нявки?
Борис Харькин
Финли Свинодав
Пролог
– Я привел его вам, господин бургомистр! Извольте глянуть в окно.
– Кого «его»? О ком вы, Гелэрд?
«Неужели так сложно оторвать задницу от кресла и просто посмотреть?»
– Да вы гляньте, гляньте. Ручаюсь, вам понравится.
Маленький градоправитель неохотно покинул кресло. Он долго пялился в окно, а когда повернулся к гостю, глаза сверкали, а по лицу расплылась широкая улыбка.
«Говорил же – понравится».
– Ммм… эээ… мой добрый Гелэрд! У меня нет слов! Это же чудо! Это прелесть! А клыки-то, клыки! Ими же можно поле вспахать! Скалу пробить! Врата Каваррена протаранить!
«Пожалуй, со скалой и вратами – это уже перебор». – Гелэрд хмыкнул и тоже подошел к окну.
На лужайке перед домом стоял бурый вепрь невероятно гигантских размеров!
– Красавец! – воскликнул градоправитель. – Никогда не видывал таких огромных! Могу поспорить, что в холке он выше меня!
«Ха! Нашел сравнение! Даже болонка в холке выше тебя! Впрочем, мой свин действительно немаленький».
Кабан задрал здоровенную клиновидную башку, глазки с грустью уставились прямо на Гелэрда.
– Дружище, где вы его взяли?!
– Можно сказать, он сам пришел, еще… поросенком. Я его вырастил и воспитал.
– Вы?! Вот уж не знал, что вы тоже этим занимаетесь. Хотя… это Каваррен.
Бургомистр вытащил из ящика в столе позвякивающий мешочек.
– Сколько вы хотите за этот великолепный экземпляр?
– Увы, он не продается.
– Да будет вам, Гелэрд! Назовите цену! Я дам вдвое больше, чем старый Солль!
– Говорю же, он не продается.
Бургомистр озадаченно уставился на гостя.
– Зачем же вы тогда его сюда притащили, мор вас побери?!
– Помнится, на прошлой неделе вы жаловались, что в этом году у вас нет бойца, достойного сразиться в финале. Вот вам боец. В подарок.
От удивления обычно словоохотливый бургомистр потерял дар речи. Наконец, он выдал:
– Хмм… Ух ты! Ну, дружище, вы знаете, как порадовать! Спасибо! Я ваш должник!
«Да что с тебя взять?»
– Как его зовут? – спросил градоправитель.
– Финли.
– Эмм… простите, как?!
– Финли, господин бургомистр.
– Вы шутите? Что за дурацкое имя?! Потрошитель! Разрыватель брюх! Свинодав, в конце концов! Вот имя для чемпиона! Что еще за, мор побери, Финли?!
– Если вам угодно, можете называть его Свинодавом, – равнодушно бросил Гелэрд. – Впрочем, на имя Финли он откликается охотнее.
– Что ж, пусть будет Финли Свинодав!
«Финли Свинодав звучит еще более по-дурацки, чем просто Финли».
– Отличное имя, господин бургомистр.
– Отличное имя – для отличного бойца! Клянусь ключом от города, в этом году мы устроим кровавую баню жалким чушкам Солля! Теперь его чемпиону Харсу не устоять!
– Харсу? Если я не ошибаюсь, Харса распорол ваш Пыр пару лет тому.
– Несмотря на то что вы где-то раздобыли такого изумительного вепря, Гелэрд, вы плохо разбираетесь в нашей излюбленной каварренской забаве! Да будет вам известно, что Солли всегда называют своего сильнейшего кабана Харсом. С фантазией у них, видать, туговато.
«Зато из тебя фантазия бьет фонтаном».
– К сожалению, Пыр уже староват, и боюсь, что в этом году его самого бы распороли. Но вы меня выручили, дражайший Гелэрд! Вы меня спасли! Вот только… у меня есть один важный вопрос…
– Я вас слушаю.
Бургомистр кивнул в сторону окна.
– Уж больно здоровый! Скажите, дружище, вы точно не подвергали его, эммм… вашим штучкам? Ведь если сии хитрости раскроются, репутация нашего дома будет запачкана!
– Клянусь вам своим именем, я никоим образом не воздействовал на этого кабана с помощью магии.
– Вот и отлично! Давайте выпьем белого каварренского! Такое дело необходимо отметить!
– Дорогой бургомистр, не обижайтесь, но, увы, некогда. Мне уже пора. Берегите Финли.
– Финли, Финли… – пробормотал градоправитель, закрывая дверь за Гелэрдом. – Дурацкое имя, но где-то я его слышал…
Глава первая
Финли, ныне Свинодав, щурясь, разглядывал свое новое жилище. Не впечатляло.
«Одним словом – свинарник», – подумал он.
– Шевелись, хрюшка! – рявкнул дрессировщик Брога.
Финли он сразу не понравился. Брога походил на медведя – здоровый, заросший густой курчавой шерстью и косолапый. Но больше всего Свинодаву не понравились острые вилы в руках дрессировщика.
– Тебе повезло. Наш славный бургомистр разрешил тебя накормить, хотя вечерняя кормежка уже закончилась. – Брога ухватил Финли за загривок и подвел к корыту.
«Что?! Желуди?! Да ты издеваешься!»
– Жри, хрюшка! Тебе надо много жрать, ведь теперь ты будешь прославлять дом бургомистра!
Финли был голоден, он не ел с утра. Преодолевая отвращение, он погрузил рыло в желуди.
Через мгновение Свинодав уже жадно чавкал и хрумкал – на удивление, еда оказалась даже вкусной. Впервые за этот сумасшедший, ужаснейший день Финли почувствовал себя сносно.
Но Брога сумел все испортить одной лишь фразой:
– Завтра с утречка ты будешь сражаться с нашим чемпионом Пыром! Бургомистр хочет понять, кого из вас выставлять на турнир.
Огромная лапища дрессировщика вновь сцапала Финли за загривок.
«Ну что за отвратительная привычка?! Я могу и сам идти!»
Брога потащил Свинодава к рядам вольеров. Они остановились у самой большой клетки. Оттуда вырывался оглушительный храп. В темноте, сквозь толстую решетку, виднелись очертания громадной туши, в лунном свете поблескивали гигантские клыки. Финли стало дурно, шерсть на лбу взмокла от холодного пота.
– Вот он – наш Пыр! Знаешь, почему его так прозвали? Завтра поймешь, когда он распорет твое жирное брюхо! Впрочем, может быть, и Пыру не поздоровится, если ты так хорош, как расписывал тебя Гелэрд. Как же он сказал… уни… уникастый, во!
«Уникальный, дубина! Только вряд ли уникальность поможет мне против клычищ этого чудовища!»
– В общем, завтра один из вас порвет другого на куски. Не подведи, бургомистр надеется на тебя! А теперь – в вольер, хрюшка, надо выспаться перед боем…
– Погоди, Брога. – Мелодичный женский голос донесся откуда-то сверху. Финли задрал рыло. На балконе, на фоне освещенного окна виднелся стройный силуэт.
– Это тот красавец, которого Гелэрд подарил отцу?
– Так и есть, госпожа Тинара. Завтра будет биться с Пыром.
– Как его зовут?
– Финли, кажись.
– Финли, Финли… знакомое имя. Ладно, завтра поглядим, на что он способен.
Брога загнал Свинодава в вольер, лязгнул засов. Сквозь решетку Финли видел тоненькую фигурку госпожи Тинары, вырисовывающуюся на ярком фоне окна. Из его глаз катились крупные слезы.
Как много всего изменилось с тех пор, как мир стал черно-белым!
…Он написал ей уже три письма.
Она два раза ему улыбнулась! На рынке и на банкете в доме ее влиятельного отца. Это давало надежду! Ничтожную, но надежду.
Нужно переходить к более решительным действиям. Подарить цветы? Пригласить на свидание?
Она любила по утрам прогуливаться по берегу Кавы. Это был его шанс!
– Тинара!
– А… это вы… Простите, забыла, как вас…
– Финли.
– Ах да… точно.
– Вот… Это вам!
– Что?! Морковка?!
– Ой, простите! Я хотел наколдовать букет роз. Я не волшебник, я только учусь, но позвольте вам сказать…
– Что ж, давайте сюда ваш… подарок. Надо признать, мне еще никто не дарил морковок! Возможно, если бы вы колдовали не с закрытыми глазами, результат был бы лучше?
– Простите, я так стесняюсь.
– Хорошо, конечно же, я вас прощаю… а теперь вам надо уйти. У меня здесь встреча…
– Эээ… прошу прощения, я не знал…
– Тина, что это за сморчок?!
Финли ворочался на сене, уснуть не получалось.
Тинара давно покинула балкон, а Финли все думал о ней, вспоминал карие глаза, россыпь веснушек, задорную улыбку.
Он хрюкнул с тоски, и этот непривычный звук напомнил ему обо всем ужасе его нынешнего положения. Мысли мигом перетекли в другое русло. Из соседнего вольера слышался громогласный храп. Завтра с утра Финли ждала неприятная встреча. Последнее время ему очень везло на неприятные встречи…
…Финли уже довелось видеть Мортона Гульда подле Тинары. И каждый раз он сгорал от ревности. Еще бы, на фоне стройного мужественного Мортона тощий нескладный Финли смотрелся как облезлая дворняга рядом с породистой гончей. К тому же Мортон – гуард, а в этот элитный полк кого попало не берут.
Мортон оглядел Финли брезгливо, словно смотрел на коровью лепешку.
– Тина, что этому прыщу от тебя надо? И почему у тебя в руке морковка?
– Это он мне подарил, – улыбаясь, призналась дочь градоправителя.
– Он что, повар? В жизни не видел более идиотского подарка! А что, если засунуть ему эту морковку в…
– Не надо, Мортон. Он уже уходит.
Финли собрал все остатки храбрости и проблеял:
– Вовсе нет.
– Неужели? – оскалился Мортон. – Такому отребью не место подле дочери бургомистра. Наверное, придется тебя проучить.
– Мортон, стой! – вскрикнула Тинара, но было уже поздно.
Кулак гуарда врезался в челюсть Финли, и бедняга рухнул на песок набережной. Он с трудом поднялся, выплюнул кровь и два передних зуба. В голове звенело, еще чуть-чуть, и из глаз бы брызнули слезы.
Надо было хоть как-то сохранить вид в глазах Тинары! Только какой уж тут вид, губы разбиты, вся одежда в песке, еще и двух передних зубов теперь не хватает!
Тогда Финли сделал то, о чем сразу же сильно пожалел.
Не соображая, что творит, он прочертил носком башмака в песке перед Мортоном глубокую черту.
– Что?! Тина, нет, ты видела?! Поваренок вызывает меня на дуэль! Меня – гуарда! Да у тебя даже сабли нет! Чем ты будешь сражаться? Морковкой?! Я не буду убивать тебя, клоун! Ниже моего достоинства пачкать руки о простолюдина и неумеху!
В этот миг сердце Финли разрывало два противоречивых чувства. Счастье от того, что дуэль не принята, и он будет жить. И жгучий стыд перед Тинарой.
– Ты еще здесь?! Если ты сию же минуту не уберешься, я выбью тебе оставшиеся зубы, и тебе нечем будет стучать от страха при виде настоящего мужчины вроде меня!
Финли понимал, что если сейчас уйдет, поджав хвост, то дочери бургомистра ему не видать. Девушки не любят трусов, тем более здесь – в Каваррене, где мужество и отвага стоят превыше любых добродетелей.
И тут у Финли родился великолепный план.
Шепелявя из-за выбитых зубов, он пролепетал:
– Раз ты не принимаешь вызов на дуэль, я предлагаю пари.
– Пари? У меня встречное предложение, если я еще раз увижу тебя возле Тины… нет, даже не так… если я вообще еще раз тебя увижу, то буду пинать до тех пор, пока ты не вылетишь из города.
– Не поверишь, но именно такое пари я и хотел предложить. Завтра мы будем драться без оружия. Тот, кто проиграет, покинет Каваррен навсегда.
Мортон Гульд долго смеялся, а Тинара пристально разглядывала Финли. Он не мог понять, чего было больше в ее взгляде: любопытства, жалости, презрения?
– Хорошо, шепелявый недоумок! – отсмеявшись, сказал гуард. – Но только не завтра. Я не хочу, чтобы кто-то из моих знакомых увидел, как я избиваю безродную крысу. Будем драться сразу после вепревого турнира. Все будут чествовать победителя, и никто не увидит, как я вколочу тебя каблуком в землю.
– Если кто-то использует оружие, он проиграет, – уточнил Финли.
– Для того чтобы начистить твое рыло, мне не понадобится оружие. Раз уж я выбрал время, место выбирай ты.
Финли еще не успел обдумать все детали своего плана, поэтому осторожно сказал:
– Отлично, я сообщу тебе позже.
– У тебя есть время, – ухмыльнулся Мортон. – Потренируй свою хилую тушку. Подготовься к бою, чтобы, когда я буду спускать с тебя шкуру, мне было хоть капельку интересно.
– Я подготовлюсь, уж не волнуйся! – еле слышно прошептал Финли.
– Мортон, а ты знаешь, что он ученик мага? – спросила Тинара.
В глазах гуарда что-то промелькнуло. Всего лишь на миг, но Финли заметил. Что это было? Испуг?
– Ах, вот оно что, – пробормотал Мортон. – Что ж, я никогда не калечил мага. Будет любопытно. Знаешь, как тебя там?.. ученик… когда заключается пари, нужно заранее обговорить все условия, чтобы потом не возникло глупых спорных ситуаций.
Финли кивнул.
– Моя дама, прекрасная госпожа Тина, будет свидетелем.
От слов «моя дама» у Финли свело челюсти. Но, кажется, Тинаре тоже не понравился хозяйский тон Гульда.
– Итак, условия! Мы будем драться на кулаках послезавтра, когда закончится вепревый турнир, в том месте, которое выберешь ты, огрызок. Ты обязан сообщить мне место уже завтра. Во время поединка нельзя будет пользоваться никаким оружием… – Гульд хитро улыбнулся. – А также волшебством.
Финли вздрогнул. Перевел взгляд с ухмыляющегося Мортана на Тинару. Отступить сейчас – нестерпимый позор!
– Согласен, – решительно отозвался он, как в омут головой бросился.
Дочь бургомистра глянула с уважением.
– Если кто-то использует магию или оружие, он нарушает условия пари, и поединок сразу прекращается, – уточнил Мортон. – Тот, кто нарушил правила, считается проигравшим. Он обязан покинуть город.
– Все верно, Гульд. Приготовься распрощаться с Каварреном! – Финли изо всех сил попытался сказать эту фразу гордо, но шепелявость испортила весь эффект.
Он развернулся и, стараясь держать осанку, двинулся прочь.
За его спиной ржал Мортон. И что самое обидное, смеялась и Тинара.
Уснуть по-прежнему не получалось. Стоило Финли сомкнуть веки, перед мысленным взором появлялись клыки Пыра – огромные, острые, ужасающие!
«Светлое небо! Учитель, ну где же ты?!»
Шутка затянулась.
«Впрочем, шутка ли?!»
Наконец он все-таки забылся в тревожном сне.
Учителя дома не оказалось. Это было на руку. Во-первых, Гелэрд высмеял бы шепелявую речь Финли, он всегда жестоко смеялся над учеником.
«Такой уж учитель – ехидный, циничный и порой абсолютно бессердечный».
Во-вторых, что самое главное, Гелэрд бы не дал Финли осуществить его план.
Ученик вбежал в свою каморку на чердаке. Мешанина чувств ворочалась в его душе. Предвкушение и надежда боролись с обидой, злостью, страхом и неуверенностью.
Он знал, что Гульд ухлестывает за Тинарой, но не думал, что у них все так серьезно.
«Наивный кретин! – Финли скривился. – Этот ублюдок назвал ее «своей дамой»! Но она будет с ним несчастна, ведь с первого взгляда видно, что Гульд умеет любить только себя!»
Тинаре нужен сильный защитник. Таков Каваррен, тут уважают лишь сильных. Что ж, он станет таким. Он будет самым сильным!
Финли отлично знал здешние устои и уже давно нашел способ. Но до сих пор он не мог решиться, потому что это был очень опасный способ!
«Теперь отступать некуда! Вепревый турнир через два дня. Через два дня поединок с Гульдом. Во время него нельзя использовать магию. Но никто не говорил, что нельзя использовать магию до поединка!»
Дрожащей рукой Финли листал страницы древней книги. Надо собраться, работа предстоит сложная и ответственная! Было страшно. Но если не сделать этого, то можно сразу собирать пожитки и убираться из Каваррена.
Учитель часто говаривал, хлопая Финли по плечу:
– В тебе есть искра. Но чтобы из искры родилось пламя, нужны условия. Часто в стрессовой ситуации возможности мага возрастают в сотни раз! Чтобы раскрыть потенциал, тебя должно пронзить жало страха, тебя должно захлестнуть волной паники. А не раскроешься, так и останешься никчемным ученичком, способным лишь распугивать комаров! Я знавал мага, который способен был стать лавой. Лавой, Финли!
«Сейчас или никогда!»
Финли приступил к чтению заклятия – сложного, запутанного, неимоверно длинного. Он был предельно внимателен, ведь каждое слово имело значение!
После первых же строк он почувствовал, как в него начала вливаться сила. Благодаря заклятию Финли должен обрасти мускулатурой, которой бы позавидовал и сам бог Харс – покровитель воинов! Его мышцы вырастут, движения станут стремительней, реакция – молниеносной!
«Ну держись, Мортон Гульд! Без твоей сабли у тебя не будет шансов. Послезавтра ты ответишь за все! За издевательства, за унижения, за выбитые зубы!»
Финли переполняла, почерпнутая извне, сила – чужая, чудовищная, звероподобная! Его бросило на четвереньки, но он продолжал читать. Голову сдавило, словно тисками, мир начал терять краски.
«Это нормально, это от перенапряжения».
В ушах шумело, голос стал низким и хриплым.
«Так и должно быть. Неудивительно, что голосовые связки тоже деформируются, когда меняется все тело».
Финли произнес последнее слово, и оно ударило в его мозг, словно кузнечным молотом. Мир вокруг исчез. Все исчезло.
…Первое, что он увидел, когда пришел в себя, были два белых клыка, маячивших перед носом. К слову, это был уже не нос, а заросшее бурой шерстью рыло!
«Что, мор побери, случилось?!» – завопил Финли, но из горла вырвалось лишь сиплое хрюканье…
Звериный ужас овладел им. Хотелось бежать прочь из дома! Хотелось забиться куда-нибудь, где его никто не увидит… таким!
Финли с трудом отогнал панические мысли.
«Нужно заставить себя думать рационально. Я не животное! Но вот только кто в это теперь поверит?!»
На Финли вновь накатила волна паники. Хвост поджался. Светлое небо! Он не мог поверить, что у него теперь есть хвост!
Самое страшное, он не знал, как расколдоваться. Финли не удосужился выучить контрзаклинание, ведь он не рассчитывал превратиться в… это!
«Что же пошло не так?!»
Финли часто не мог выполнить задания учителя. Но в этом заклинании он был уверен на сто процентов! Он долго готовился, сотню раз перепроверял формулы. Финли давно собирался стать мускулистей, чтобы покрасоваться перед Тинарой.
«Светлое небо! Что же пошло не так?!»
Понимание ударило в голову, как таран.
«Какой же я идиот!»
Когда произносишь вербальное заклинание, не только каждое слово имеет значение, но и каждая буква, каждый звук! Из-за выбитых зубов он выговорил многие слова шепеляво!
Финли провел языком по своим новым кабаньим зубам. Все на месте. Видимо, отросли при трансформации. Неужто, когда он расколдуется, у него не будет прорех в улыбке?
«Ты сначала попробуй расколдуйся, идиот! Эх, надо было произносить заклинание мысленно!»
Но невербальное волшебство в сотни раз сложней! Стоит на секунду отвлечься, и даже простенькое заклятие может выйти из-под контроля. Вспомнить хотя бы тот постыдный случай, когда он хотел удивить Тинару и вместо роз наколдовал, подумать только, морковку!
«Надо же было так опозориться!»
Но он не собирался бормотать слова заклятия, стоя перед девушкой: чего доброго, она бы приняла его за умалишенного. Финли хотел все сделать быстро и красиво… чтобы был сюрприз. Получился именно сюрприз, в том числе и для самого горе-волшебника…
Финли скосил глаза на свое рыло. Сегодняшний день был богат на сюрпризы!
«Что же теперь делать?! Есть только один выход! Гелэрд! Он расколдует… Ага, а потом убьет!»
Финли вновь овладело желание сбежать в ближайший лес.
«А что потом? Хрюкать всю недолгую жизнь, до первой встречи с гуардами, которые обожают охоту на диких кабанов. Нет уж, лучше буду ждать учителя. Пусть смеется! Пусть поколотит! Пусть будет обзывать свиньей до конца дней! Лишь бы расколдовал!»
– Хм… вепрь? Здесь?
«Это я, учитель!»
– Откуда здесь вепрь?
«Это я – Финли!!»
– А насвинячил-то как! Что же с тобой делать, дружок?
«Расколдовать!!!»
– Отведу-ка я тебя к бургомистру. Он как раз жаловался, что в этом году у него некого толком выставить против чемпиона Соллей.
«Не-е-е-е-ет!!!»
Глава вторая
Финли снился сон.
Длинный стол, заставленный яствами и кубками с вином. За столом множество красиво одетых людей, а в центре на огромном серебряном блюде – он, Финли. Поджаренный целиком до румяной корочки и с печеным яблоком во рту.
Бургомистр поднимается из-за стола. В одной руке – кубок, в другой – вилка. Он произносит речь:
– Свинодав разочаровал нас на турнире. Надеюсь, как блюдо он нас не разочарует!
С этими словами он втыкает вилку Финли в задницу.
Свинодав вскочил, стукнулся головой о крышу вольера. У двери стоял Брога с вилами в руках и злорадно ухмылялся. Это он уколол вилами, догадался Финли.
– Пора вставать, хрюшка! – рявкнул дрессировщик. – Пыр тебя уже заждался.
Пыр, и правда, уже ждал. Он стоял на противоположной стороне большой утрамбованной площадки и нетерпеливо ковырял копытом землю. На его клыки были надеты затупленные чехлы-наклычники.
«Спасибо, Небо!»
Точно такие же Брога сноровисто натянул на клыки Свинодава.
За ограждением собрались зрители. Бургомистр, вся его челядь, несколько знатных гостей и, конечно же, прекрасная дочь – Тинара.
В любой другой ситуации Финли бы не смог оторвать от нее глаз. Но только не теперь. Сейчас его взгляд был прикован к исполинским клыкам противника.
«Одна надежда на наклычники!»
Несмотря на эту предосторожность, Финли все равно жутко боялся. Достаточно было встретиться с кровожадным взглядом Пыра.
«Может, попробовать поговорить с ним? Если он поймет мою речь, вероятно, удастся договориться!»
– Привет! – сказал Свинодав. Изо рта вырвалось маловразумительное хрюканье. – Привет! Я – Финли. Я не хочу с тобой драться. Давай, я по-быстрому проиграю, и ты станешь победителем. Ты ведь этого хочешь?
Маленькие красные глазки Пыра смотрели все так же злобно и тупо. Если он что-то и понял, то вида не подал.
«Да уж, договориться, похоже, не получится».
– Пора начинать, Брога, – распорядился бургомистр.
Дрессировщик, как всегда вооруженный вилами, вышел в центр площадки.
Чутким свиным слухом Финли уловил, как Тинара шепнула отцу:
– Может, подождем его. Он хотел посмотреть.
– Хмм… пожалуй, – ответил градоправитель.
«Кого это они собрались ждать? Впрочем, кого бы ни ждали, лишь бы он не приходил как можно дольше!»
– А вот же и он! – обрадовался бургомистр.
Свинодав завертел мордой и увидал Гелэрда, неспешно идущего к площадке.
«Учитель! Ну наконец-то! Я понял, он хочет разыграть их. Сейчас он меня расколдует! Ха! Представляю их лица!»
Если Гелэрд и собирался расколдовать Финли, то явно не торопился. Он как ни в чем не бывало уселся в кресло подле градоправителя.
– Гляньте, старина Гелэрд, как ваш бывший питомец на вас смотрит, – заметил бургомистр. – Я бы сказал – жалобно смотрит, с надеждой.
– Какой у него умный взгляд, – добавила Тинара.
Финли стало приятно от этих слов. Но тут градоправитель отдал приказ начинать поединок.
Брога взмахнул вилами и заорал во всю глотку:
– Хр-р-рюшки, к бо-о-о-ю-ю!
Пыр пригнул башку к земле, щетина на загривке стала дыбом, хвост, увенчанный кисточкой, замолотил по бокам.
«Надо тоже так делать! – подумал Финли. – Может, тогда он испугается?»
Беда в том, что Свинодав еще не в полной мере научился управлять хвостом, да и как вздыбить шерсть на загривке, он не имел ни малейшего понятия.
Чтобы хоть как-то выказать агрессию, Финли ударил копытом в землю. И чуть было не закашлялся от поднятой пыли.
Противник не торопился.
«А ведь он тоже трусит, – понял Свинодав. – Видит, что я здоровей, вот и осторожничает».
– Хр-р-рюшки, впер-р-ред! – выкрикнул Брога.
Пыр свирепо взревел.
Финли тоже свирепо взревел. Вернее – попытался. Получилось лишь жалкое повизгивание.
Противник пригнулся, глазки злобно сузились.
«Все, он раскусил, что я – трус! Теперь – конец!»
Пыр рванулся с места с бешеной скоростью. Финли чудом успел отскочить в бок. Пыр пронесся мимо и чуть не врезался в каменную стену, затормозив копытами в последний миг и оставив в земле глубокие борозды.
«Гелэрд! – взмолился Финли. – Ну хватит издеваться! Ты уже достаточно проучил меня! Останови это!»
Тем временем Пыр разворачивался для второго броска.
Финли попятился. Сзади больно укололи.
– Уклоняешься от боя, Свинодав?! – недовольно рыкнул Брога, потрясая вилами.
«Похоже, придется испить кровавую чашу до дна!»
А Пыр уже мчался во весь опор, копыта молотили по земле. На сей раз Финли не успел отпрыгнуть, и клыки противника ударили в бок. Свинодава отбросило назад, он завизжал от боли и страха. С ужасом подумал, что бы случилось, если бы не было наклычников!
«Что же делать?! С одной стороны острые жала вил, с другой – Пыр, безжалостный убийца, который не остановится, пока не размажет меня по стене загона! В честном бою против матерого вепря шансов нет!»
Краем уха Свинодав услышал, как бургомистр разочарованно фыркнул:
– Ваш вепрь вовсе не такой… хм… свирепый…
– Надо почаще выставлять его на бои, – сухо ответил Гелэрд.
В этот миг Финли до конца осознал, что помощи от учителя он не получит. Мир перевернулся.
«Светлое Небо! Ну почему маги такие жестокие?!»
Мысли панически заметались в голове. И вдруг у Свинодава родился план.
«Лишь бы Брога не помешал!»
Меж тем Пыр готовился к новой атаке – брал грандиозный разбег, чтобы сокрушить противника раз и навсегда. Финли сделал вид, что тоже берет разбег, и отступил к стене особняка.
Пыр мчался со скоростью скаковой лошади.
Свинодав точно рассчитал момент и прыгнул вбок, ровно в тот миг, когда противник уже не мог изменить траекторию броска.
На этот раз Пыр не успел затормозить и на всем скаку врезался в каменную стену. Казалось, особняк бургомистра содрогнулся от фундамента до крыши. Посыпалась черепица, слетели потревоженные голуби.
Каким бы твердолобым ни был Пыр, но каменная кладка оказалась тверже. Его рыло буквально смялось гармошкой – и вепрь безжизненно стек по стене.
«Ну что, Пыр! Напоролся?!» – ехидно подумал Финли.
Брога кинулся к поверженному кабану. Бургомистр и Тинара тоже выбежали на площадку, даже Гелэрд подошел поближе.
– Дышит, ваша светлость! – сообщил дрессировщик, обследовав Пыра.
– Слава Небу!
– Но…
– Что «но», мор тебя забери?!
– Он сломал клыки. Справа – и верхний, и нижний! Под самый корень!
– Биться в финале не сможет?!
– Кажись, нет, ваша светлость.
– Что мне делать, Гелэрд?! Мой лучший боец сломал клыки! А ваш… хм… «подарочек» не сражается, а танцует на арене, словно подпитая кабачная девка!
– Финли – невероятно смышленый вепрь.
– Чтобы победить Харса, ему нужна не смекалка. Ему нужна кровожадность, свирепость, ярость…
– Хватит сыпать синонимами, бургомистр, я вас понял. Тем не менее вашего хваленого Пыра он победил. Причем именно за счет смекалки.
– Пожалуй, – нехотя согласился градоправитель. – Но сомневаюсь, что с Харсом это сработает!
– Посмотрим. Позвольте, я сам займусь ранами моего питомца.
Учитель достал из сумки банку с лечебной мазью и принялся смазывать раны Финли. Мазь жутко воняла, но боль постепенно начала стихать.
«Учитель, ну почему ты меня не расколдуешь?! Ты уже проучил меня на всю жизнь! Клянусь, я больше никогда не стану читать заклятия без твоего дозволения!»
– А Пыра вы подлечить не можете? – спросил бургомистр.
– Могу, но новые клыки вырастут не раньше, чем через неделю. Посему у вас только два пути: либо выставлять Финли, либо сниматься с турнира.
«Снимись, пожалуйста, снимись! Я же бестолковый!»
– Чтобы я снялся с турнира! Да ни за что! Мой дом уже несколько веков выставляет вепрей! В прошлом году Пыр был чемпионом!
Чемпион поднял смятую морду и жалобно хрюкнул. Потом с трудом встал, его пошатывало.
Брога помог ему доковылять до вольера, поддерживая за загривок.
– Эх, такой боец был, – пробормотал бургомистр. – Впрочем, Харса бы он уже не одолел, староват. Теперь вся надежда на этого…
– Не запирайте его в клетке, – сказал Гелэрд дрессировщику. – Пускай гуляет по загону… думает…
– Думает? – озадаченно переспросил Брога. Это слово было ему явно незнакомо.
– Именно, – кивнул Гелэрд и, не сказав больше ни слова, ушел.
– Странный народ эти маги, – пробормотал градоправитель.
– И жуткие, – добавил дрессировщик. – Когда стою рядом с ним, поджилки трястись начинают. Не ровен час, еще колданет чего!
Бургомистр кивнул. Потом все начали расходиться. Вскоре Финли остался один посреди пустой площадки.
«Думать? О чем? Что учитель имел в виду?! Думать о своем глупом поступке? Раскаиваться? Или искать выход?»
И тут он увидал то, чего не заметил сразу.
Гелэрд забыл сумку! Она небрежно валялась у ограды загона.
«Как никто не увидел этого? Учитель нарочно оставил ее и отвел всем глаза? Чего он хочет?»
Финли перевернул сумку рылом. Открыть ее было непросто, но старания стоили того. Внутри оказалась лечебная мазь, и самое главное – книга с заклинаниями!
«Он хочет, чтобы я расколдовался сам? Или просто издевается?! И то, и то в духе учителя…»
Финли пытался листать страницы, попеременно то рылом, то копытами. Было жутко неудобно.
«Вот оно! Нужное заклинание».
Финли напрягся, чтобы прочесть. В голове было мутно, как в болоте.
«Неужели звериное сознание начало возобладать над человеческим?!»
Учитель как-то рассказывал про перекинувшихся магов, которые слишком долго пробыли в зверином обличье и так и не смогли вернуться, остались зверями навсегда!
Финли жутко испугался и принялся читать заклинание.
Он прочитал его, наверное, не меньше сотни раз, но ничего не получалось!
– Искры не хватает, – говаривал в таких случаях Гелэрд. – Запала не хватает. Или условия для тебя не те…
«Какие еще нужны условия?! Эх, ну что я за бездарность! Похоже, быть мне свиньей до самой смерти! То есть до завтрашнего утра. Харс уже точит клыки, и на этот раз никаких чехлов-наклычников не будет!»
Финли хотел пустить слезу, но тут от безысходности у него родился великолепный план. У Финли часто рождались великолепные планы. Благодаря одному из них он теперь не говорил, а хрюкал.
Глава третья
Если бы Тинара вышла в полдень на балкон, она бы прочитала на земле загона надпись следующего содержания:
Если бы Тинара вышла на балкон…
Брога, пришедший накормить своих парнокопытных подопечных, очень бы удивился, прочитав сию надпись.
Если бы Брога умел читать…
Хрюкающее стадо пронеслось по письму Финли, как торнадо. Бедняга смотрел, как десятки копыт затаптывают его шанс.
«Наверное, не надо было писа́ть возле кормушки…»
А потом пошел унылый холодный дождь, как нельзя лучше подходящий к настроению Финли.
Нажравшиеся вепри разбрелись по вольерам, лишь одинокий Свинодав остался мокнуть под дождем.
Он так надеялся, что кто-нибудь прочитает его послание и заставит Гелэрда расколдовать его. А если Гелэрд откажется, то, может, позовут другого мага.
«Надо снова начертить надпись!»
Финли глянул на разбухшую от дождя землю, на сотни следов от копыт.
«Да кто ее теперь тут заметит?!»
Свинодав уныло опустил голову.
«За что мне это наказание?! Что плохого в том, что я мечтал стать сильным, мускулистым, внушительным?»
Он глянул на свое отражение в луже.
«Вид и правда внушительный. Вот только не совсем то, чего ты желал, кретин!»
Финли вздохнул.
«А еще, помнится, ты хотел жить с Тинарой в доме бургомистра. Молодец! Стрелой приближаешься к своей мечте – уже достиг свинарника!»
Дождь закончился. Над крышей особняка повисла радуга.
«Никогда не думал, что увижу не цветную радугу…»
Свинодав тряхнул головой.
«Долой уныние! Идея с надписью не прошла, значит, надо изобретать что-то новое! Учитель назвал меня смышленым. Почему же я придумать-то ничего не могу?!»
Финли стал прогуливаться вдоль клеток, пытаясь родить очередной гениальный план.
Пыр свирепо зыркал на него из вольера, но с обломанными клыками вид у него уже не был столь грозным.
«Стоп! А ведь это выход! Надо тоже сломать себе клыки! Тогда они не станут выставлять меня на финальный бой».
Финли вспомнил перекошенную морду Пыра, когда тот врезался в стену.
«Наверное, будет жуть как больно! Но это в любом случае лучше, чем мои кишки, болтающиеся на клыках Харса!»
Он уже хотел разбежаться и удариться в несокрушимый камень стены, но внезапно остановился.
На балкон вышла Тинара.
Финли было как-то неловко биться головой в стену на глазах у дочери градоправителя, и он решил повременить.
Свинодав улегся поудобней и, задрав рыло, стал любоваться девушкой.
«Хоть один плюс, теперь можно почаще наслаждаться ее красотой».
Тонким свиным чутьем он ощущал нежный фиалковый запах ее духов.
«Еще один плюс».
Тут на балкон вышел Мортон Гульд, и настроение Финли резко упало.
Гуард по-хозяйски приобнял Тинару, начал нашептывать ей комплименты.
Свинодав слышал каждое слово, стоило лишь повернуть мохнатые уши в нужную сторону.
«Эх, зачем я затеял все это? Ей нет до меня никакого дела! Вон она воркует с этим самовлюбленным петухом!»
Наконец Мортон закончил сыпать комплиментами и спросил:
– Кстати, а где этот огрызок, который хотел вызвать меня на дуэль?
– Не знаю.
– Готов поспорить на свою саблю, что он уже улизнул из города.
«Пари!» – вспомнил Финли.
Казалось, с тех пор прошла вечность!
«А ведь это было всего лишь вчера! Я назначил ему поединок! Вот только меня теперь ждет другой бой! Эх, уж лучше бы с Гульдом дрался!»
– А откуда он вообще взялся? – спросил гуард.
– Это ученик Гелэрда. Кажется, маг несколько раз брал его с собой на наши банкеты. А еще он передавал мне через няню любовные послания.
– Серьезно? Покажи.
– Мортон, нехорошо читать чужие письма.
– Да ладно, Тина, с каких пор ты стала такой правильной? Я одним глазком.
«Нет, ради светлого Неба! Не давай их этому ублюдку!»
– Хорошо, сейчас принесу.
Она скрылась за дверью и вскоре вернулась с листами пергамента в руке.
– «Прелестная Тинара! Я пишу это письмо кровью своего разбитого сердца!..» – громко прочел Мортон. – Ах-ха-ха! Какая банальность!
Щеки Финли под покровом бурой шерсти вспыхнули от стыда. В этот миг он готов был насадить гуарда на клыки.
– «Между нами пропасть! Ведь я не могу похвастать столь знатным происхождением, я всего лишь безродный сын лекаря…» Небо! Какой же он жалкий! «Но скоро я стану таким же могущественным и уважаемым, как мой учитель Гелэрд». Ага, скорее каварренский пескарь запоет басом!
– Мортон, может, хватит?
– Ну что ты, я только вошел во вкус… «…стройная, как ива, растущая на берегу Кавы!..» Ну что за идиот?
– Ты хочешь сказать, Гульд, я не стройная? – холодно спросила Тинара.
– Эээ… нет, ты самая стройная…
– Все, хватит, давай сюда, тут тебе не библиотека! – Дочь градоправителя вырвала письма из рук гуарда. – Знаешь, а вообще он – неплохой парень. Вот если бы он был поувереннее… чуточку посмелее.
– Посмелее?! Чуточку?! Да он труслив, как мышонок. Назначил кулачный бой, а сам исчез.
– Может, не исчез.
– Ну и где же он? До вечера этот болван должен назвать мне место поединка.
– Еще не вечер. Я в него верю.
«Она в меня верит! Я не ослышался?!»
– Что ж, даже если он объявится, завтра я его разделаю.
«К сожалению, завтра до тебя меня уже разделает Харс! Вряд ли тебе что-то останется…»
– А ты не боишься, что Гелэрду не понравится, если его ученика побьют и выгонят из города?
– Гелэрд? Плевал я на Гелэрда, – фыркнул Мортон. Он хотел показать полную невозмутимость и даже презрение, но Финли уловил в голосе опасливые нотки.
«Врешь! Учителя даже сам бургомистр побаивается!»
Гуард продолжил:
– В конце концов, его скудоумный ученичок сам предложил это пари и все его условия.
«К сожалению, это правда. Да и Гелэрду на меня наплевать!»
– Ладно, Мортон, пойдем, пора обедать.
– Точно. У меня разыгрался прямо волчий аппетит. Готов целиком съесть вон того здоровенного кабана!
– Перебьешься! Это наша надежда победить в завтрашнем финале! Кстати, его подарил отцу Гелэрд. Милашка, правда?
– Свинья как свинья, ничего особенного…
– Что ты понимаешь в бойцовых вепрях! – раздраженно бросила Тинара и скрылась в доме. Гульд как хвост последовал за ней. А Финли после подслушанного разговора еще долго стоял ошарашенный.
«Оказывается, она меня не презирает! Я ей даже симпатичен! Вот только надо быть уверенней и смелее».
Финли опустил глаза.
«Но, увы, Гульд прав – я трус!»
Глава четвертая
Сюрпризы в этот день еще не закончились. Незадолго перед ужином в загон пришли Тинара и Мортон.
– Хорошо, Тина, я готов погладить его, чтобы ты меня простила!
Финли оторопело смотрел, как Гульд приближается к нему, чтобы…
«Погладить?!»
Гуард нехотя провел жесткой ладонью по загривку Финли.
– Ну, хватит дуться, Тина! Вот, видишь, я его глажу. С удовольствием, как ты и просила.
«С подобным удовольствием ты мог бы гладить гадюку».
– Странно, Мортон, – пробормотала дочь бургомистра. – Гульды – единственная знатная семья в городе, которая не разводит боевых вепрей.
– Зато мы обожаем охотиться на их лесных собратьев! – Гуард сделал жест, будто протыкает Финли копьем.
– Эх, Мортон, Мортон… ну посмотри, какой он славный! Разве на такого можно охотиться?! Это же будущий чемпион Каваррена – Финли Свинодав!
«Потрясающе! Она месяцами не могла запомнить мое имя, когда я был человеком, но стоило превратиться в кабана, и вот, пожалуйста!»
Тинара нежно погладила Финли по голове. От смущения и удовольствия он покраснел от пятачка до кончика хвоста.
«Хорошо, под шерстью этого не видно».
– Завтра Свинодав выиграет турнир, и мы с папой будем счастливы!
– Мне кажется или он на меня смотрит как-то недобро? – заметил Мортон.
– Да, у вас какая-то странная взаимная антипатия…
Тинара раскрыла маленькую сумочку.
– Свинодав, посмотри, что у меня для тебя есть! – Из сумочки она ловким жестом фокусника вынула морковку.
«О! Неужели это моя несостоявшаяся роза!»
– Вот, съешь. Один милый, но неумелый ученик мага подарил мне ее.
«Милый!!!» – возликовал Финли.
– Милый?!! – зарычал Гульд.
– Успокойся, Мортон, ты слишком вспыльчив и ревнив.
Тинара принялась кормить Финли. Тот, жмурясь от удовольствия, хрустел угощением.
«Светлое небо! Как приятно есть с ее рук! Да и морковка вкуснючая! Хоть раз в жизни наколдовал что-то путное. Жалко, маленькая…»
– Пойду гляну, как там бедняга Пыр, – сказала Тинара, когда морковка была съедена.
Она отошла к вольеру экс-чемпиона. Гульд сверлил Финли неприязненным взглядом.
– Тупой свинтус! – прошептал он. – Когда я женюсь на ней, тебя подадут на свадебный стол.
«Надо быть смелей! Как тебе понравится вот это, Гульд?!»
Финли со всей дури стукнул копытом в зловонную лужу, и Мортона с ног до головы облило грязью.
– Ах ты мразь!
– Тихо, Мортон, успокойся! – крикнула Тинара, подбегая.
Гуард выдернул из ножен саблю.
– Я зарежу этого борова! Я пущу его на котлеты!
Дочь градоправителя повисла на его руке.
– Отцу нужен этот вепрь.
– Придется ему искать другого!
При виде искаженного яростью лица гуарда и острой стали в его руке Финли не на шутку перепугался. Он надеялся, что Тинара сможет остановить его.
– Клянусь, если ты тронешь Свинодава, я больше никогда не приглашу тебя в свой дом!
– Только ради тебя, Тина, – сквозь зубы процедил гуард, убирая саблю в ножны.
– Пойдем, тебе надо умыться и переодеться.
– Ты мне еще ответишь! – шепнул Мортон, повернувшись к Финли.
Глава пятая
Греясь в лучах ласкового вечернего солнышка, Финли вспоминал, как Тинара кормила его с рук.
«Светлое небо! Как же это было приятно!»
Ради такого он готов был остаться вепрем навсегда.
«Вот только навсегда не будет. Завтра Харс покончит со мной!»
Финли топнул копытом.
«А вот и нет! Пора раз и навсегда победить свою трусость! Победить на турнире! Победить Харса! Тинара надеется на меня! Если я выиграю турнир, бургомистр будет счастлив. И Тинара будет счастлива! А ведь я мечтал сделать ее счастливой. Разве не в этом смысл любви?»
Финли опустил голову.
«Победить! Легко сказать! Харс всю жизнь готовился к этому бою, а я хвостом махать научился буквально только что!»
Финли принялся бродить по загону и думать, думать, думать.
«Я же пока еще человек! К тому же смышленый. Так сказал Гелэрд, а уж он-то разбирается в таких вещах. У меня разум двуногого зверя – самого хитрого, безжалостного, изобретательного! А Харс всего лишь глупое животное. Надо определить его слабые места…»
К сожалению, Финли не имел об этом ни малейшего понятия. Он был сыном лекаря и нерадивым учеником мага и в вепрях разбирался не больше, чем сапожник в изящной словесности.
«Эх, вот если бы я был охотником…»
Но охотой Финли никогда не интересовался: ведь охота для мужланов, для дураков!
«И кто теперь дурак?»
Финли издал унылый хрюк. Пыр злорадно наблюдал из вольера.
«Ладно. Зайдем с другой стороны. Какие сильные стороны у меня? Чем пользуется человек, когда сражается? Оружие, латы, щит… И что же мне делать? Попросить бургомистра купить мне доспехи?!»
Финли пытался измыслить какой-нибудь хитрый способ борьбы с Харсом до самого заката, но ничего не получалось. Он вспомнил про волшебную книгу Гелэрда, которую спрятал под кормушкой. Но и там не нашлось заклинания, подходящего к ситуации.
Скрип отворяющихся ворот загона отвлек Финли от горьких мыслей. Он повернул голову и замер.
«Это еще что?!»
Брога и бургомистр вводили в ворота двух кабанов.
«Нет. Не кабаны…»
– Вот, Свинодав! Смотри, каких красавиц тебе привели! Расслабься перед боем! Тогда завтра будешь сражаться, как настоящий самец!
Финли отвернулся и уныло побрел в дальний угол загона.
Брога, бургомистр и обе кабанихи оторопело смотрели на удаляющегося вепря.
– Что это с ним?! – пробормотал Брога. – Заболел, что ль?
– Какой-то он привередливый! – отозвался градоправитель.
– А может, он однолюб?
– Интересно, кого он так любит?.. Ох, и странного же кабана подарил мне Гелэрд.
– Кстати, он придет посмотреть финал, ваша милость?
Свинодав навострил уши.
– К сожалению, нет. Я слышал, что он уехал из города.
«Уехал?..»
Финли вновь почувствовал себя одиноко и беспомощно. В глубине души еще жила надежда, что Гелэрд расколдует его. Теперь она умерла окончательно.
Учитель часто уезжал из Каваррена по делам. Но чтобы сейчас, когда он так нужен!
Финли лег под тремя смолистыми соснами, росшими в углу загона. Ему хотелось с тоски зарыться в опавшую хвою. Он так ничего и не придумал. Слеза медленно скатилась из уголка его глаза, подобно смоле, стекающей по стволу сосны.
Брога подошел к нему.
– Послушай, Свинодав. Ты странный, но ты отчего-то мне нравишься. Конечно, ты меня ни хрена не понимаешь, но такая уж у меня привычка – разговаривать со своими хрюшками.
«Ты бы очень удивился, если бы узнал, что я все прекрасно понимаю. Но толку с того…»
– Знай, Свинодав: мы с его светлостью на тебя надеемся. Жаль, шансов на победу у нас мало, в этом году у Солля очень крепкие хрюшки. Они с тобой миндальничать не будут. У Харса клыки такие, что он может пробить вот эту сосну.
Финли приподнял ухо.
– Не хотел бы я встретиться с ним на турнирной площадке, – продолжал Брога. – Будь осторожен, когда он берет разбег…
Свинодав уже не слушал дрессировщика.
У него родился очередной великолепный план.
Утром бургомистр и Брога пришли за Финли. У вольера они остановились как вкопанные и долго смотрели на своего бойца, разинув рты.
– Что это с ним, мор побери?! – наконец выдал градоправитель. – Ну Гелэрд! Подложил мне свинью!
– Прикажете отмывать, ваша светлость?
– Нет на это времени. Финальный бой вот-вот начнется!
Свинодав широко зевнул. Полночи он усердно трудился. Сначала пробивал клыками стволы сосен, росших у ограды загона. Потом обмазывал бока в липкой душистой смоле. Затем усердно точил клыки – нижние о верхние. В результате его щетина слиплась и покрылась толстой коркой смолы, что защитит не хуже доспехов, а клыки стали острыми, как сабли гуардов.
Потом Свинодав извалялся в луже, чтобы его импровизированную броню не было заметно. А то еще чего доброго, снимут с турнира. Этого допустить он не мог. Пусть он так и останется на всю жизнь кабаном, но он докажет всем (и себе в первую очередь!), что он не трус!
– Веди его, Брога! – распорядился бургомистр. – Позорно выставлять на бой такую грязную чушку. Но еще позорней вообще никого не выставить!
Глава шестая
– Дорогие жители Каваррена! – летел над ареной голос ведущего. – Сегодня вас ждет настоящий праздник! Сегодня финал! Но прежде, чем объявить двух блистательных бойцов, которые скрестят сегодня клыки, позвольте мне кое-кого вам представить! Наш славный город посетила знаменитейшая персона, один из величайших магов современности – Гунс Живот! Именно благодаря его волшебству все вы можете слышать мой голос, словно я стою прямо возле ваших многоуважаемых ушей!
Толпа разразилась бурными овациями.
Финли, находящийся в небольшой комнатке под трибунами, тоже слышал ведущего.
«Гунс Живот? Кажется, учитель что-то о нем упоминал».
Хоть в прошлой жизни Финли и не был поклонником веприных боев, но он прекрасно знал, что главная каварренская арена располагается буквально в двух шагах от дома бургомистра. Когда не было выступлений, он частенько приходил сюда, забирался на самую высокую трибуну и подглядывал в окно Тинары.
«Небо! Как же давно это было!»
Но Финли не знал, что из загона в бургомистровом дворе есть подземный ход, ведущий под трибуны арены. Брога провел его темным туннелем, и вот он здесь, ждет своего часа. Ждет, когда ведущий объявит его имя, дрессировщик откроет решетку и Финли выскочит на арену, чтобы победить или умереть.
«Лучше, конечно, победить!»
Сквозь решетку Свинодав видел часть арены и краешек противоположных трибун. Как раз тот, который предназначался для самых знатных зрителей.
Он видел Тинару и ненавистного Гульда, видел маленького пухлого бургомистра и худого жилистого старика Солля.
«А это еще кто сидит между ними на почетнейшем месте? Ах да, судя по брюху, это и есть тот знаменитый маг…».
– Целых два месяца шли бои, чтобы выявить лучших из лучших, – вещал ведущий. – В финал, как это нередко бывает, вышли вепри премногоуважаемого Рудгера Солля и нашего доброго бургомистра!
Раздались крики и аплодисменты.
– Дом Солля выставляет вепря, прекрасно знакомого нам по прошлым боям. Итак, дамы и господа, встречайте! Непобедимый Ха-а-а-арс!
Под рукоплескания на круглую арену вылетел любимчик публики. Черная, как уголь, шерсть блестела на утреннем солнце. Он был меньше, чем Финли, но его башка была огромной, как колокол в каварренской ратуше.
Харс заскакал по арене, красуясь перед зрителями.
– А вот бургомистр нас удивил. Все мы надеялись увидеть старого Пыра – прошлогоднего чемпиона! Но оказалось, что наш доблестный ветеран сломал клыки во время тренировочного боя. Бургомистр имеет право сделать замену. Он выставляет никому не известного вепря, так сказать, темную лошадку турнира. Уважаемая публика, приветствуем! Финли-и-и-и Свинодав!
– Давай, не подведи! – рыкнул Брога, отворяя решетку, и Финли выскочил под утреннее солнце.
Толпа издала дружный вздох, потом кто-то засвистел, кто-то заулюлюкал.
– Что это? – с ехидством спросил Солль бургомистра. – Новая мода? Под деревенского хряка из грязной лужи?
Его Харс был подтянутый и опрятный, даже копыта блестели.
Щечки градоправителя налились краской. Он раскрыл рот, чтобы что-то ответить, но тут ведущий заорал:
– Да начнется финальный бой!!!
Взревели трубы, замолотили барабаны. Радостными воплями отозвался Каваррен.
Харс поднял огромную башку, свирепо выставил вперед гофрированное рыло. Белые клыки сверкали на солнце – острые как кинжалы! И теперь никаких наклычников!
Финли поймал себя на том, что против воли пятится. Теперь он уже не чувствовал себя так уверенно.
«Трус, трус, трус!!!» – застучало в висках, а ноги стали ватными до самых копыт.
Главная каварренская арена была не такая, как тренировочная площадка в доме бургомистра. Землю покрывал слой мягкого золотистого песка, а еще – арена была ощутимо больше. И это было хорошо.
«Есть куда отступать!»
И главное, здесь не было дрессировщика с вилами, который мог помешать маневрам.
Финли пятился. Толпа гневно свистела, не такого финала ожидали жители Каваррена. Да и Харс такого не ожидал. Обычно вепри не пятятся, а несутся друг на друга и пыряют клыками до тех пор, пока один из них не издохнет.
Наконец Харс понял: чтобы достать врага, за ним придется побегать.
И он побежал.
Свинодав прыгнул вбок. Клыки Харса скользнули по щетине, покрытой тройным слоем застывшей смолы и одним слоем грязи. Удар, который, не будь брони, оставил бы жуткие кровавые раны, даже не пощекотал Финли. Это придало ему уверенности.
Харс удивленно пялился на грязь, стекающую по клыкам. По его мнению, по ним должна была стекать кровь.
«Получай, дружок!»
Финли ударил копытом так, что струя песка полетела в глаза Харса.
Тот замотал башкой.
– Хм… а Свинодав использует грязные приемы! – прокомментировал ведущий.
Зрители шумели.
Воодушевленный, Финли решил провернуть трюк, испытанный на Пыре.
«Проверим, насколько тут крепкие ограждения!»
Свинодав отступил к круглой стене арены и, когда Харс бросился на него, резко отпрыгнул в сторону. Но более молодой и ловкий, чем Пыр, вепрь успел затормозить и ударился в стену не с такой бешеной силой. Тем не менее Свинодав получил минуту передышки.
Пока Харс поднимался, махал башкой, стряхивая песок, и ошарашенно пучил маленькие глазки, Финли глянул туда, где сидела Тинара. Ему необходимо было получить поддержку.
Он увидел, как Гульд что-то говорит дочери градоправителя. Свинодав повернул уши в их сторону.
– Твой даритель морковок так и не объявился, – ухмылялся гуард.
– Ну и что? – раздраженно бросила Тинара.
– А то, что он трус!
«Трус!» – эхом отозвалось у Финли в мозгу.
– Такой же трусливый, как вепрь твоего папочки!
На Свинодава накатила волна ярости. Тинара что-то ответила Гульду, но Финли не разобрал. Да уже и некогда было слушать, Харс приближался. Неторопливо, но неумолимо.
Свинодав знал, что прямого попадания его броня не выдержит, она может защитить лишь от скользящих ударов.
«Что же делать?! Снова постараться, чтобы Харс врезался в стену? Не выйдет! Он – хитрый вепрь и второй раз на такую уловку не попадется».
Харс был уже рядом. В его глазах горела ярость и…
«Презрение?»
Так смотрел на Финли Мортон Гульд!
– Раздавлю!!! – заорал Свинодав. Из пасти вырвался мощный звериный рев.
Такой агрессии он не ожидал от себя сам!
Наивный, цивилизованный, романтичный Финли стремительно умирал. На его месте зарождался зверский, необузданный, безжалостный Финли.
Харс был не виноват, что родился вепрем, не виноват, что с поросячьих лет воспитывался в свирепости. Но сейчас Свинодав видел перед собой не Харса. Он видел ухмыляющееся лицо Гульда.
Финли остервенело захлестал хвостом по бокам, глаза наполнились кровожадной яростью.
Публика разразилась восторженными криками: сейчас наконец начнется то зрелище, которое рассчитывал увидеть Каваррен.
Харс почуял неладное и приостановился. Но Свинодав уже несся на него, разбрызгивая песок из-под тяжелых копыт.
Страшный удар!
Пятак ткнулся в густую шерсть, а клыки глубоко вошли в брюхо черного вепря. Вошли легко, ведь они были созданы специально для таких целей. Инерция протащила Свинодава и Харса до самой стены.
Финли рывком выдрал клыки из брюха дергающегося в агонии врага. Поднял окровавленное рыло, алые капли падали на песок.
Тишина. Толпа не могла поверить в столь неожиданный и быстрый исход.
А потом тишину нарушил голос бургомистра:
– Похоже, пора вам искать нового Харса, Солль.
И тут толпа взорвалась криками.
Финли тяжело дышал, кровь стекала по клыкам.
«Светлое небо! Неужели я окончательно превратился в зверя?!»
Солль вскочил с места и закричал:
– Это нечестный бой! Хоть мои глаза и не те, что были лет двадцать назад, но я заметил, что вы обмазали чем-то вашего вепря!
Румянец покинул пухлые щечки бургомистра, а голос стал холодным, как каварренская зима:
– Я даю вам слово, что ни я, ни кто из моих людей не делал этого. Вы сомневаетесь в моем слове, Рудгер?
– Нет. Простите, – отступился Солль.
Тут с места поднялся Гунс Живот и громогласным басом произнес:
– Я покупаю этого вепря.
– Эээ… – замялся бургомистр. От неожиданности он не смог скрыть эмоции. Ему не хотелось продавать чемпиона. Но и отказать такому уважаемому гостю он тоже не решался. – Ну, если вы так желаете…
– Да, я так желаю. Вот! – Он сунул градоправителю увесистый мешочек. – Там золото.
– А зачем вам вепрь? – спросил бургомистр.
– Я его съем, – равнодушно ответил маг.
– Эээ… что?
«Что?!!»
– Я слыхал, кто съест такого бравого кабана, сам станет столь же сильным и смелым.
Финли с ужасом смотрел на мага. Судя по его брюху, он слопал уже не одного кабана в поисках храбрости.
– Забейте его и зажарьте, – распорядился Гунс. – Я приду, когда нагуляю аппетит.
Глава седьмая
– Прости, Свинодав! Кто ж мог подумать, что так все обернется, – бормотал дрессировщик, ведя Финли по темному туннелю.
«Бежать! Бежать! – стучало в голове. – Но куда?! От мага не убежишь!»
Финли с детства боялся магов!
«Съесть кабана, чтобы стать сильным, как кабан! Что за варварские суеверия?! Впрочем, волшебники все с причудами… И учителя нет в городе! Я пропал!»
На сей раз у него не было ни одного великолепного плана!
– Папа, ради светлого Неба, не надо! Он же славный! Он же наш чемпион!
– Тиночка, я сам этого не хочу. – Бургомистр старательно прятал глаза. – Но ты же знаешь, с таким гостем лучше не связываться… Мы вырастим нового кабана, еще лучше!
Они стояли посреди загона. Бургомистр, Тинара, Брога и проклятый Гульд. А между ними беспомощный Финли Свинодав, помещенный в тесную загородку, специально сооруженную ради такого случая. Твердые прутья не давали ни развернуться, ни даже пошевелиться.
Из глаз Финли катились слезы. Пройти через все, что он прошел, чтобы в результате быть съеденным! Лишь из-за глупых дикарских предрассудков какого-то мага!
«Мор его забери!»
– Давай, Брога, – печально сказал бургомистр. – Зарежь чемпиона.
Слуга протянул дрессировщику что-то длинное и узкое, завернутое в промасленную тряпку. Внутри оказался специальный меч, предназначенный для охоты на диких вепрей.
Финли не мог оторвать взгляд от изуверского оружия. Эфес в четыре ладони длиной и штыковой клинок – настолько зловещий, что Свинодава затрясло.
Вспомнился недавний сон, который вскоре станет явью. Знатные гости, Финли на серебряном блюде, печеное яблоко во рту…
– Я дрессировщик, а не мясник! – рявкнул Брога, отталкивая меч.
– Да что с вами? – воскликнул гуард. – Свинью зарезать не можете?! Я сделаю это! С удовольствием!
– Гульд, не смей!
– Мне ведь можно, господин бургомистр?
– Да, Мортон. – И хоть в его голосе было сожаление и грусть, но Финли от этого легче не было!
– Помнишь эту лужу, свинтус?! – Мортон слегка кольнул кончиком меча в бок Финли. – Теперь ты ответишь мне за оскорбление!
Гуард занес клинок.
Весь спектр чувств как вихрь пролетел в душе Свинодава. Животный ужас, ненависть, ярость, желание жить!
«Неужели все впустую?! Неужели я напрасно победил Харса?! Выиграл турнир! И все это для того, чтобы ненавистный враг в итоге меня заколол! Так быть не должно!»
Гуард медлил, смаковал момент. Меч в его руках был нацелен Свинодаву под переднюю лопатку, за которой сердце.
От страха и напряжения Финли весь покрылся холодным потом. Только одно могло его спасти!
«Один шанс! Другого не будет! Последняя попытка!»
Ведь не зря же учитель оставил книгу с контрзаклинанием! Ведь не зря Финли прочитал его сотню раз и запомнил каждую букву!
Мортон так и застыл с занесенным мечом.
Раздался дружный вздох.
Мгновение назад в загородке был кабан, и вот уже там стоит на четвереньках нечто… В лохмотьях, испачканных смолой, песком и кровью. Ободранное и грязное, как свинья… Но уже не свинья!
– Ты?! – взревел гуард.
– Ты?! – воскликнула Тинара.
Финли заморгал – краски ударили в глаза!
«Я и забыл, что в мире столько цветов!»
Опешивший Брога машинально открыл загородку, и бывший Свинодав, пошатываясь, выбрался наружу.
«Как же они ходят на двух ногах?! Это, оказывается, не так просто!»
– Ну Гелэрд, мор его побери! – проворчал градоправитель. – А еще клялся своим именем, что не колдовал над вепрем!
– Так и есть, господин бургомистр. Я сам себя заколдовал, – с трудом произнес Финли. Говорить было так непривычно!
А еще было непривычно не видеть перед собой кончики клыков. Казалось, чего-то не хватает. И главное, все время хотелось вновь встать на четвереньки!
«Нет уж! Больше никаких четверенек!»
Действующий чемпион каварренского вепревого турнира гордо расправил плечи.
Трансформация в вепря, а затем обратно в человека внесла коррективы в организм Финли. Передние зубы, выбитые гуардом, отросли вновь; кроме того, некогда тощий ученик мага теперь прилично оброс мясом. Ведь не зря же ведрами уплетал желуди…
Глядя Мортону в глаза, Финли отчеканил:
– Ты проиграл пари, Гульд! Убирайся из Каваррена!
– Что?!
– Ты уколол меня мечом. Мы договаривались драться без оружия.
– Что?! Я не знал, что это ты!
– Это я. – Финли вздернул подбородок. – И то, что ты меня не узнал, твои проблемы.
– Не по правилам! – зарычал Мортон.
– Почему не по правилам?
– Ты должен был объявить мне место! Еще вчера, в присутствии Тины!
– Я и объявил тебе место. Вчера, в присутствии Тинары. Я же не виноват, что ты не понял. Я даже показал! Специально топнул копытом, мол, здесь, возле этой лужи. Мы сейчас как раз на месте.
Щеки Гульда побагровели, он в ярости глотал ртом воздух. Наконец выпалил:
– Ты не должен был использовать магию во время поединка!
– А я и не использовал. Во время поединка. Я заколдовал себя еще вчера утром. А расколдовался после того, как ты кольнул меня мечом. Ты проиграл!
– Да я тебя зарежу, как свинью! – заорал гуард, брызжа слюной и вновь занося клинок.
Но было поздно. Финли уже поверил в себя. После того как у него получилось расколдоваться, он ощутил себя не учеником, а настоящим магом. Тем более это заклинание он знал отлично.
Мортон оторопело уставился на свои руки. Теперь в них был не меч, а морковка!
– Он прав, Гульд, – сказала Тинара. – Ты проиграл пари. Ты меня сильно разочаровал за последние дни! Проваливай из моего дома!
Гуард бросил беспомощный взгляд на бургомистра.
Тот в ответ только развел руками.
Тут в ворота загона, как к себе домой, вошел Гунс Живот. Видимо, он уже нагулял аппетит.
– Где мой вепрь? Жарится?
– Эээ… – промычал градоправитель.
– Господин маг! Вот он! – закричал Мортон, тыча в Финли морковкой. – Это он! Надо его зажарить! По нему давно вертел плачет!
– Что за ахинею несет этот юноша? – спросил Гунс. – И почему у него в руках морковка? Он что, повар?
– Я Гуард! Но не это сейчас важно! Этот вот… он и есть тот кабан!
– Я что-то так и не понял, – пробасил Брога. – Нашего вепря превратили в парня? Или парня превратили в вепря? Или парня превратили в вепря, а потом обратно в парня?! Я что-то запутался!
– Ну все, с меня хватит! – Гунс хлопнул себя по животу. – Почему этот сосунок выставляет меня паяцем?! Вот возьму и самого его в кабана превращу!
– О ком вы, почтенный маг? – осторожно осведомился градоправитель.
– О Гелэрде, о ком еще! Он попросил меня сделать две вещи. Во-первых, купить победителя веприных боев. Во-вторых, потребовать, чтобы его зажарили. Поскольку я был должен Гелэрду услугу, пришлось согласиться на этот идиотизм! Но мне уже начинает надоедать ваш балаган!
– Зачем все это Гелэрду? – недоуменно спросил бургомистр.
– Кажется, я знаю, – сказал Финли.
– Может, просветишь нас, сынок?
– Наверное, учитель сам вам объяснит, вон он идет…
Эпилог
Они неспешно прогуливались по берегу Кавы. Три мага. Гелэрд, Гунс Живот и Финли, бывший Свинодав.
Гелэрд так и не удостоил бургомистра объяснениями. Просто забрал Финли и ушел. Бургомистр не настаивал.
Финли вспоминал прощальный взгляд Тинары, наполненный теплотой. От него на душе было легко и приятно. Финли знал, что еще не завоевал девушку, но теперь он это сделает. И никто не сможет ему помешать!
Еще он вспоминал прощальный взгляд Гульда, наполненный черной ненавистью.
Но Финли уже не боялся гуарда.
– «В стрессовой ситуации возможности мага возрастают в сотни раз! Чтобы раскрыть потенциал, тебя должно пронзить жало страха». Я правильно понял ваш замысел, учитель?!
– Более чем. Но в твоем запущенном случае жала страха было бы недостаточно. Понадобились клыки страха, меч страха и вертел страха!
– Меня могли убить!
– Я верил в тебя, Финли.
– «Верил»?! А если бы Пыр проткнул меня?!
– Ты бы умер. Но ты ведь справился.
– А если бы Харс распорол меня?!
– Ты бы умер. Но тебе ведь хватило мозгов, чтобы обхитрить глупое животное.
– А если бы меня зажарили?!
– Ты был бы съеден. Но ведь не зажарили же!
– Небо! Почему маги такие?! Жесткие, как камень!
– Потому что мягкие умирают, Финли. Ты был в шкуре зверя, теперь ты должен это понимать.
– Ваш учитель тоже над вами так издевался?!
– Спроси у него сам.
– Было дело, – охотно признался Гунс. – Неделю у меня по болоту скакал, квакая и уворачиваясь от ужей!
– Маги бессердечные!
– Теперь и ты маг, Финли.
– Что-то мне уже расхотелось им быть.
– Поверь, ты еще войдешь во вкус.
Роман Демидов
Быть
…Улыбнулась, показав мелкие, совсем не хищные зубы.
– Ты не осмелишься, – сказала она.
На ладони у него лежала монета. Потускневшая, истертая множеством рук, с щербинкой на гербе, похожая на миллиарды других. Самая страшная монета в его жизни.
«Подбрось ее. Ну же».
Монета оторвалась от руки, лениво вращаясь в воздухе. Он отслеживал ее полет взглядом, пытаясь вычислить, какой стороной она повернется к нему в итоге.
Аверс или реверс. Герб или номинал.
Мучительная смерть или недолгое существование в вечном страхе.
Монета достигла высшей точки полета. Рухнула вниз, на ладонь.
Герб.
Сейчас он должен был почувствовать облегчение. Шумно выдохнуть, ощущая, как сваливается с плеч мертвая туша невозможного выбора, и жизнь устремляется в окончательно определенное русло. Но легче не стало.
«Нет, нельзя решать такие вещи одним лишь броском монеты. Скажем, десять. Или выбрать какое-нибудь неочевидное число?»
Он ударил себя по колену, не позволяя мыслям скрыться в ворохе глупых мелочей. Десять бросков. Один уже сделан, осталось девять. Поехали.
Три герба. Два номинала. Герб. Три номинала.
Монета, да ты издеваешься.
Решающий бросок. Он подкинул монету к самому потолку. Она ударилась о люстру и, отклонившись от прямой линии, пролетела мимо подставленной руки – или он сам, не сознавая этого, отдернул ладонь? – прокатилась по полу и затерялась под столом, в клубке отрастивших пыльные космы проводов.
Он не стал наклоняться и искать ее. Попытался убедить себя, что полагаться на случай глупо. Решение надо принять самому. И он его примет.
Позже.
Впервые они увидели друг друга три недели назад.
Был последний день перед началом учебного года. Самое дрянное время для работы в книжном магазине. Толпы родителей с бессмысленными, выпученными глазами носились по залу, сгребая в охапку учебники, тетради, обложки, альбомы, канцелярскую мелочь. Как будто не было трех месяцев, чтобы нормально подготовить ребенка к школе. Как будто осень подкралась незаметно и приставила к горлу заостренную учительскую указку.
Кассирша ушла на обед, и ему пришлось заменить ее. Очередь уходила от прилавка куда-то в конец зала, у каждого клиента в руках было, кажется, по миллиарду покупок, все, разумеется, торопились, и он пытался работать быстро, но при этом внимательно, чтобы ни в коем случае не ошибиться. Разозлишь кого-то одного – разъярится вся очередь, и вернувшаяся из подсобки кассирша обнаружит в лучшем случае окровавленный клочок рубашки на обломках рабочего места.
Прошло двадцать минут. Он уже надеялся, что сумеет вернуться обратно в зал без всяких проблем, когда перед очередным покупателем вдруг вклинилась тетка в бордовом берете.
«О, нет, – подумал он. – Ну почему не десятью минутами позже?».
Бордовый берет – сигнал большой беды. Страшнее ведьминского знака. Человек, пришедший с добрыми намерениями, никогда не натянет его себе на голову.
Полчаса назад тетка купила внучке папку для тетрадей. «Вот здесь у вас, только тут девушка сидела с бородавкой». У кассирши вообще-то на подбородке была родинка, но не станешь же объяснять.
А потом тетка, конечно же, зашла в магазинчик на соседней улице. И там, естественно, была папка гораздо лучше, да еще и дешевле. И теперь тетке – а как же иначе – очень хотелось вернуть зря потраченные деньги.
В глазах ее мелькал отблеск грядущего пламени.
Он зажмурился, набрал в грудь воздуха и шагнул прямиком в это пламя:
– Мы не можем вернуть вам деньги из кассы. Напишите заявление, администратор рассмотрит, и через неделю…
В ответном скрежете нельзя было разобрать ни слова, но это было и не нужно.
Тетка пылала праведным гневом. Тетка точно знала, что ей врут и пытаются удержать принадлежащие ей по закону гроши. Тетка не желала и думать о том, что у компьютера на кассе нет функции возврата денег, а что сделает начальство с продавцом в случае недостачи, ее тем более не касалось.
За спиной у нее уже вскипала вонючей пеной очередь.
Он сломался. Как и всегда в таких случаях. Отсчитал из кассы нужную сумму. Легче в конце дня вернуть туда деньги из своего кармана, чем тратить время на пререкания со старой скандалисткой, а потом иметь дело с толпой взбешенных клиентов, каждый из которых, как всегда, посчитает виновником задержки и свары именно продавца. И не так уж и сильно опустеет его кошелек…
Тетка ушла, зажав в кулаке отвоеванные монеты и гордо озираясь по сторонам: я же знала! я была права! Он устало посмотрел в зал и увидел в проходе между стеллажами внимательно глядящую на него женщину. Примерно его возраста, с высветленными, коротко подстриженными волосами. Взгляд был странный, словно приценивающийся. На людей так обычно не смотрят.
…тут на прилавок перед ним плюхнули очередную стопку учебников, и он поспешно дернулся за сканером.
У монеты две стороны, но выхода из его ситуации три.
Он крутил перед собой кухонный нож. Если наполнить ванну горячей водой… говорят, это совсем не больно.
Но тут же ему представилась расходящаяся в стороны после разреза кожа, красные облака в прозрачной воде… Между лопатками немедленно возник ледяной комок, под веками нестерпимо закололо.
Он знал, что не сможет сидеть с закрытыми глазами и ждать смерти. Обязательно посмотрит на свои руки. А посмотрев, бросится за помощью.
Ты не осмелишься, смеялся задувающий в форточку ветер.
– Простите… вы мне не поможете?
– Конечно, – ответил он, отворачиваясь от разоренного стеллажа.
Короткую стрижку он узнал сразу, хоть и видел ее хозяйку всего лишь пару секунд. Странно, как могут врезаться в память совершенно случайные люди. Вблизи женщина выглядела чуть старше, чем показалось ему два дня назад. А может быть, она была просто уставшей. Под глазами у нее виднелись неумело замаскированные косметикой круги – как будто она привыкла выглядеть естественно и лишь сегодня утром впервые взялась за тональный крем.
– Я хотела бы что-нибудь почитать. Какую-нибудь книгу из современных. У меня, знаете, кругозор ограничивается школьной программой, и я совершенно не ориентируюсь в том, что сейчас пишут, а покупать модную пустышку не хочется…
– А предпочтения? – спросил он, хотя прекрасно знал, что люди, желающие «что-нибудь почитать», на этот вопрос ответить не могут. – Детективы? Социальная проза? Фантастика?
Она засмеялась:
– Ну вы же сами понимаете, какие у меня могут быть предпочтения? Давайте так: расскажите мне про пять последних книг, которые вам понравились. Я доверюсь вашему вкусу.
– Хорошо, – протянул он, вспоминая недавно прочитанное и мысленно прикидывая, что из этого может приглянуться клиентке. Получалось плохо: он никак не мог понять, что за человек стоит перед ним. Молодая, кажется, неглупая… и все. Лицо женщины казалось дружелюбным и предельно открытым, но ни характера, ни возможных интересов считать с него не получалось.
Наконец он решился:
– Тогда, пожалуй, начнем вот с этого…
…и опомнился лишь спустя полчаса. Кажется, он протащил женщину по всему магазину, выложил перед ней десятка два романов и сборников, расписывая их достоинства всеми красками, на какие был способен. Общаться с ней оказалось чистым удовольствием: редко когда его слушали так внимательно и еще реже задавали настолько интересные вопросы. Клиентка легко подхватывала разговор о формальных экспериментах и стилистических изысках и порой перехватывала инициативу, самостоятельно выводя беседу на темы, о которых хотелось поговорить ему.
– Вы что-то скрываете от меня, – в конце концов сказал он, смеясь. – Диплом филолога, не меньше. Человек, читавший только в детстве и из-под палки, не может вести диалог на таком уровне.
– А вы мне не верьте. – Женщина лукаво прищурилась. – Просто я зеркало. Когда в меня заглядывает умный собеседник, я вынуждена соответствовать.
Она провела рукой по стопке предложенных ей книг и выбрала одну. Как ему показалось – наугад.
– Возьму пока эту. Но не думайте, что отделались от меня. С вами слишком интересно говорить… о, простите, я ведь не знаю вашего имени.
Он приподнял висевший у него на шее бедж. Женщина прыснула, небрежно прикрыв губы пальцами:
– Как неловко. Действительно. Просто у меня не было времени смотреть вам на грудь. Будем знакомы, я – Гела.
И она протянула ему руку.
Вечер был на удивление теплый для осени, и даже здесь, на крыше, не чувствовалось ветра. И все же его бил озноб – может быть, от страха, а может, начинала сказываться недолгая разлука.
Он осторожно заглянул за край крыши. Внизу была дорога, и над ней лениво проплывали желтые фары автомобилей. Почти сразу у него закружилась голова, и фары заплясали, превращаясь в манящие болотные огоньки.
Он отшатнулся от края, бестолково замахал в воздухе руками, чтобы не плюхнуться на грязное покрытие. Смешно: человек, только что пытавшийся броситься с крыши, боится испачкать джинсы. Впрочем, непонятно, зачем он вообще поднимался сюда. Высота всегда пугала его, легкая дрожь в коленях появлялась, даже когда он смотрел на землю со своего балкона на третьем этаже. Конечно же, он никогда не решился бы шагнуть вниз.
Где-то внизу негромко гудели проезжающие машины, и в гудении этом ему слышалось все то же.
Ты не осмелишься.
Светофор закончил свой обратный отсчет – три, два, один, – и неподвижный красный человечек сменился зеленым, бодро шагающим к неизвестной цели.
Гела не сдвинулась с места. Такое иногда случалось – она вдруг замирала на месте и опускала веки, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя, и он никак не мог к этому привыкнуть. Но сейчас, кажется, дело было в другом: Гела смотрела куда-то влево, на противоположную сторону улицы, и глаза ее были широко раскрыты. Он проследил ее взгляд – и немедленно пожалел об этом.
Под желтыми кленами возле небольшой парикмахерской трое мужчин окружали женщину.
Это выглядело бы как ограбление или изнасилование – в общем, что-то, при виде чего приличный человек должен броситься на защиту невинной жертвы или как минимум позвать на помощь… вот только нападающие были одеты в черные меховые жилетки, а у их добычи были слишком большие, слишком прозрачные глаза.
Навь. Нежить. И чугайстеры, охотники на вернувшихся с того света, готовящиеся исполнить жуткий ритуальный танец.
За пределами круга метался молодой человек со встрепанными волосами. Хватал за жилетку то одного, то другого, колотил кулаками в спину, пытался оттащить, протолкнуться к окруженной нявке, но привычные к подобному чугайстеры не двигались с места.
– Вы не понимаете! – выкрикивал молодой человек. – Она… Мне без нее не жить!
Жених, не смирившийся с ранней смертью возлюбленной? Или брат, доведенный до отчаяния воцарившейся в квартире пустотой? Насколько сильно должно быть чувство к ушедшему человеку, чтобы однажды к тебе постучалась навь? И насколько слепым нужно быть, чтобы убедить себя, что все будет идти так, как и прежде, и не замечать ни холода рук возвратившейся, ни ее молчаливости?
Молодой человек в очередной раз попытался пробиться в круг, но его оттолкнули едва заметным движением плеча. Сделавший это чугайстер повернул голову и что-то неслышно произнес. Молодой человек застыл, непонимающе глядя на него, а потом вдруг зашелся отчаянным визгливым смехом.
Случайные прохожие торопливо проскальзывали мимо, выгибали шеи под неестественными углами, чтобы даже случайно, краем глаза, не зацепить происходящее.
Ему тоже очень хотелось отвернуться, уйти и забыть, но Гела не трогалась с места, наблюдая, как чугайстеры заводят свой изломанный хоровод, и впитывая в себя всю сцену до последней отвратительной секунды: крики, движения, тошнотворный запах фиалки. И лишь когда упакованную в мешок пустую оболочку нявки увезла служебная машина, она вздрогнула, словно выныривая из глубокого сна, и улыбнулась ему, как будто ничего и не случилось:
– Слушай, а может, ну его, это кафе? Хочешь попробовать, как я готовлю?
…скорчившись над унитазом, изрыгал едва проглоченные таблетки …
…ты…
…непослушными пальцами распустил так и не затянутый узел на отыскавшейся у соседа…
…не…
…в последнюю секунду выскочил из-под колес многотонного, груженного лесом…
– Ты хочешь сказать, что она ведьма?
Инквизитор молчал, разглядывая пенку, осевшую на стенке кофейной чашки. Коротко стриженный, со впалыми щеками и острым, похожим на корабельный бушприт носом, он ничем не напоминал пухлого, кудрявого мальчика, с которым они когда-то учились в одном классе.
– Нет, – ответил наконец инквизитор. – Она не ведьма. Все было бы очень просто, будь она ведьмой. И не нявка – чугайстеры ей тоже интересовались, и не раз. Просто… просто рядом с ней умирают люди.
– То есть она убийца? Отравительница? Но почему тогда ей занимается инквизиция?
– Она не убийца. Никакого яда. Все, кто умер, умерли своей смертью. От болезни. Не заразной болезни, и не наведенной. Мы проверяли.
– Тогда какого же… – Он звякнул чашкой о блюдце, выплеснув чай себе на рукав. – Вам в инквизиции уже заняться больше нечем? Это новая игра такая – накопать таинственных совпадений в жизни знакомых бывшего одноклассника, а потом стращать его непонятно чем?
– Ты не понимаешь, – ответил инквизитор. – Да что там, я сам ничего не понимаю. И никто из наших, и чугайстеры, и полиция. Но не может быть простым совпадением, чтобы жившие в разных городах два человека… богатых, известных человека, вполне молодых и здоровых… вдруг ни с того ни с сего заболели и скончались, а деньги их – не все, это было бы слишком подозрительно, но весомая часть, – достались одной и той же женщине.
– Геле.
– Да. Ей.
Он заставил себя засмеяться:
– Ну тогда тебе точно не стоит обо мне беспокоиться. Мне просто нечего оставлять ей в наследство. Да и что такой страшной женщине может понадобиться от продавца книг?
– Вот и я думаю, – кивнул инквизитор. – Что ей может от тебя понадобиться?
После этого они не сказали друг другу ни слова. Инквизитор еще пару минут болтал ложечкой в опустевшей чашке, как будто чертил на дне понятные лишь себе знаки, потом оставил на столе пару новеньких, неизмятых купюр и вышел, оставив школьного знакомого наедине с остывшим чаем.
Он подавил желание крикнуть уходящему в спину что-то глупое вроде «Не звони мне больше никогда», попросил у официантки счет и поспешил домой. Надо было пригласить Гелу к себе, рассказать об этом нелепом разговоре. Инквизиция, чугайстеры и полиция, надо же. Три службы, нависшие над совершенно обычной молодой женщиной просто потому, что с двумя ее знакомыми случилось несчастье. Неудивительно, что Гела не любит говорить о прошлом.
Ее телефонный номер он уже выучил наизусть, хотя отличался почти мистическим неумением запоминать числа. Цифры, в отличие от букв, никогда не были его друзьями.
Гела не ответила на звонок.
И через час тоже.
И на следующее утро.
Он наплевал на работу, вызвал такси и уехал на другой конец города, туда, где жила Гела. Но дома ее не было, и никто из соседей не мог вспомнить, когда они видели ее в последний раз.
Вернувшись к себе, он еще с лестничной клетки услышал знакомую телефонную трель. Торопливо отпер квартиру и, не разуваясь, подбежал к телефону.
– Гела?
Но это, конечно же, была не она, а администратор магазина, и ему пришлось, путаясь в объяснениях и извиняясь через каждое слово, врать что-то про внезапную болезнь. И лишь повесив трубку, он понял, что и впрямь чувствует себя паршиво: желудок крутило, руки тряслись, а голова болела так, что казалось, будто верхушка черепа сейчас отвалится и мозг вытечет наружу.
«Это из-за тревоги, – подумал он. – Я волнуюсь за Гелу, только и всего».
И строго-настрого запретил себе вспоминать о вчерашнем разговоре.
В полутемной, освещенной лишь светом уличного фонаря арке копошились три неясные тени. Одна из них вяло подергивалась и пьяным мужским голосом упрашивала отпустить ее. Вторая тень держала первую сзади, прижав к горлу что-то металлически поблескивающее, а третья – обшаривала ей карманы.
Он остановился, чувствуя, как вдруг отступает привычная уже дурнота. Вот оно. Может быть, у него не хватает духу оборвать собственную жизнь, но вступиться за чужую он себя все-таки заставит.
Главное, разозлить грабителей посильнее. И тогда…
Тогда ему больше не придется ничего решать.
– Эй! – крикнул он, подходя к арке. – Вы, твари!
Идти было легко, и кричать было легко. Впервые за долгое время его захлестнуло чувство уверенности и определенности, и какое-то новое, непривычное выражение проступало на его лице.
Выражение, увидев которое в неверном фонарном свете, грабители рванулись не к нему, но от него и растворились где-то в темноте двора.
Он остановился, чувствуя себя обманутым и обворованным. Ушли. Ушли. Как будто знали, что это самое худшее, что они могли с ним сделать.
Где-то за спиной ему послышался негромкий женский смех. Он не стал оборачиваться.
Пьяный ползал у его ног, бессвязно благодарил, потом взглянул наверх и осекся. Лицо его спасителя искажала такая ненависть, на какую обычные ночные грабители были просто не способны.
Гела позвонила под вечер третьего дня, когда он уже не мог списывать свое состояние просто на нервы. Его желудок не удерживал еду, голова кружилась, тело бил непрерывный озноб. Он был болен, никаких сомнений, но не мог заставить себя пойти к врачу или вызвать «Скорую помощь», потому что все мысли его занимала Гела.
Гела.
Он ждал ее звонка каждую минуту и, дождавшись, чуть не расхохотался, когда услышал, что она в больнице. Что ж, обе проблемы решились сами собой. Может быть, их даже положат в одну палату.
Больница была частной, очень дорогой, и охрана пропустила его, только убедившись, что пациентка действительно его ждет.
К палате он бежал, хотя все тело его протестовало. Но в голове пульсировало одно: «Гела! Быстрее!» – и он подстегивал себя еще сильнее. Вот нужная дверь. Как медленно она открывается…
Увидев Гелу, он понял: она была больна уже давно, просто старалась не показывать этого. Отдельные знаки он замечал и раньше – усталость, круги под глазами, приступы боли, которые он принимал за внезапную задумчивость. Но теперь она выглядела как актриса, с которой смыли грим, открыв ранние морщины, бледность и измученную гримасу.
И прекраснее этого нового лица он в своей жизни ничего не видел.
Тошнота, озноб, слабость – все исчезло, как только Гела попала в поле его зрения. Облегчение нахлынуло так внезапно, что ему пришлось схватиться за дверной косяк, чтобы не упасть и ни в коем случае не отвести от нее взгляда. Он хотел сказать ей, как рад ее видеть, как боялся, что с ней что-то случилось, но не мог найти слов, чтобы выразить то, что чувствовал. А когда ему показалось, что он их все же подобрал, Гела подняла руку, не дав ему заговорить.
– Не надо, – сказала она с отвращением. – Не надо. Лучше скажи мне: ты понял?
– Что? – спросил он, хотя уже догадывался, о чем она говорит.
– Почему тебе было так плохо. Понял, или тебе объяснить?
– Мне звонил… один знакомый, – сказал он. – Инквизитор. Рассказал о двух людях, которые оставили тебе наследство.
– О двух? Плохо копают. Значит, ты понял, что привязан.
– Да, – ответил он. «Привязан». Какое точное, беспощадное слово.
– Отлично. Четыре дня без меня, максимум пять – больше никто не продержался. Ты думаешь, тебе сейчас было плохо? Подождал бы еще несколько часиков…
– Зачем? – спросил он. – Просто чтобы помучить? Не ради денег же…
Гела засмеялась:
– Да уж, с тебя ни хрена ни сдерешь… Нет, дорогой. Мне дико повезло, что я заглянула в вашу лавку в тот день. Где бы я еще нашла того, кто мог бы меня позвать?
«Позвать?» – хотел переспросить он, но сразу же вспомнил: перекресток, бьющаяся в центре хоровода чугайстеров нявка и жадно глядящая, запоминающая Гела.
– Я умираю, – сказала она. – Мне тридцати нет, а я умираю. Я могу выжать из кого угодно кучу денег, могу привязать к себе лучшего врача, а толку нет. Но у меня есть шанс вернуться, если кто-то меня позовет.
– Не доказано, что нявки возвращаются именно на зов, – сказал он. – И не доказано, что приходят именно умершие, а не кто-то принявший их облик.
– Да какая разница. – Гела поморщилась. – Мне конец в любом случае. Но так у меня есть хотя бы надежда. Если я не могу жить, я хочу хотя бы быть. А кто может позвать меня громче человека, который сдохнет, если больше никогда меня не увидит?
Он шагнул к Геле, сжимая кулаки, но она покачала головой и занесла ладонь над большой кнопкой возле кровати. Он вспомнил лицо охранника на входе, вспомнил его огромные ручищи и слишком тесный пиджак и отступил назад. Гела откинулась на подушку, довольная собой. Он изучал ее лицо, пытаясь увидеть в нем безумие ведьмы, холодную мертвенность нави, но ничего не находил.
Человек. Просто человек.
– А не боишься, – сказал он, – что я пересилю боль и страх и не стану тебя звать?
– Боюсь? Не забывай, я смотрела, как тебя потрошила та стерва в берете, а ты и не сопротивлялся.
Гела улыбнулась, показав мелкие, совсем не хищные зубы.
– Ты не осмелишься, – сказала она.
К вечеру третьего дня его снова лихорадило так, что он еле держался на ногах.
Только Гелы больше не было, и никто не мог вывести его из этого состояния. Вечером после разговора в больнице он приехал домой с твердым намерением позвонить однокласснику-инквизитору и все ему рассказать. Тогда Гелу арестуют, но разрешат ему видеться с ней, и он протянет хотя бы до тех пор, пока ее болезнь не возьмет свое.
Но дома его уже ждало сообщение на автоответчике. Звонили из больницы. Гела раскусила ампулу с ядом и не оставила ему выхода. Теперь если он все расскажет – инквизиции, полиции, чугайстерам, неважно кому, – ему не дадут вызвать навь. Он умрет через несколько дней. С другой стороны, даже если позвать Гелу (и если, мертвая, она сможет поддерживать в нем жизнь), протянет он недолго. Первой жертвой нявки всегда становится тот, к кому она пришла.
Он пытался выбрать одно из двух. Он бросал монету. Пытался уйти сам, без боли и страха.
Он не смог.
И теперь ему было так плохо, что призыв нави казался не самым плохим вариантом. Лекарства не помогали. Обезболивающие тоже. В конце концов он выполз из квартиры, добрался, шатаясь, до круглосуточного магазина и купил там две бутылки крепкого вина.
Ночной продавец явно подумал, что он уже пьян, и пытался отговорить его от покупки. Чужая забота только раздражала, и в конце концов он швырнул продавцу в лицо деньги и выбежал из магазина вместе с бутылками.
Вино тяжело проваливалось в желудок и жгло его только сильнее. Забыться не получалось. В голове гудело, и в этом гудении слышался голос Гелы. Перед глазами плыли цветные пятна, и в них ему мерещилось ее лицо. Вот она зависла над стаканом с крепленой красной дрянью, вот взглянула прямо на него, вот…
…улыбнулась, показав мелкие, совсем не хищные…
«Я не осмелюсь? Я?!»
Незнакомая пьяная злоба ворочалась у него внутри, прося выхода.
«Да что ты обо мне знаешь? Почему считаешь слабаком, тряпкой, разменной монетой? Как смеешь думать, что твое «быть» важнее моего?»
Непочатая бутылка вина ударилась в стену, но не разбилась. Покатилась по полу, издевательски дребезжа.
Он не будет звать ее.
Не будет валяться в ногах у пришедшей нявки.
Не будет.
Нет.
Под желтыми кленами возле небольшой парикмахерской трое мужчин окружали женщину.
Это выглядело бы как ограбление или изнасилование – в общем, что-то, при виде чего приличный человек должен броситься на защиту невинной жертвы или как минимум позвать на помощь… вот только нападающие были одеты в черные меховые жилетки, а у их добычи были слишком большие, слишком прозрачные глаза.
Навь. Нежить. И чугайстеры, охотники на вернувшихся с того света, готовящиеся исполнить жуткий ритуальный танец.
За пределами круга метался молодой человек со встрепанными волосами. Хватал за жилетку то одного, то другого, колотил кулаками в спину, пытался оттащить, протолкнуться к окруженной нявке, но привычные к подобному чугайстеры не двигались с места.
– Вы не понимаете! – выкрикивал молодой человек. – Она… Мне без нее не жить!
Он в очередной раз попытался пробиться в круг, но его оттолкнули едва заметным движением плеча. Сделавший это чугайстер повернул голову и негромко сказал:
– Все так говорят. Не жить, не жить… Но живут же. И с тобой тоже ничего не случится.
Молодой человек застыл, непонимающе глядя на него, а потом вдруг зашелся отчаянным визгливым смехом.
Хоровод чугайстеров сдвинулся с места, и очень скоро терпкий запах осени сменился другим, тяжелым и удушающим.
Ароматом фиалки.
4. Далекие мотивы
Святослав Логинов
Дело в шляпе
«Меня рвали надвое два одинаково сильных чувства – страх перед кнутом Флобастера и жажда увидеть то, что случится сейчас на сцене…»
И кто только придумал дороги? Сухие, они исходят пылью, превращая путников в серые, безликие куклы. Куклы куда-то движутся, но смысла в их движении нет нисколько. Можно топтаться на месте, и пыль также станет взлетать из-под ног.
В распутицу или просто после дождя дорога обращается в канаву, полную липкой грязи. Она цепляется за лошадиные копыта, обнимает колеса, не позволяя ехать, и, так же, как пыль, красит лица в свой унылый цвет. Волшебные птицы на стенах фургона не радуют взгляд пестротой.
Фургон, запряженный парой очень серых лошадей, медленно тащился по в прах изъезженной дороге. Маэстро Фильконти сидел на козлах, понурив голову, и не думал погонять усталых лошадей. К чему? Будет больше пыли – и только. Езда все равно не ускорится.
Край тента, прикрывавшего вход в повозку, откинулся, наружу выглянуло девичье личико.
– Дядя Филипп, мы скоро приедем?
– Это смотря куда… – не оборачиваясь, ответил маэстро.
– Хоть куда-нибудь. Надоело трястись.
– Куда-нибудь через полчаса доедем. Там река должна быть. Заночуем, помоемся, а с утра – в село. Может быть, чего заработаем. Жаль, ярмарка только через месяц.
– Помыться – это хорошо. А то песок на зубах скрипит.
О надежде заработать девушка даже не упомянула. Слишком уж призрачна была эта надежда.
В скором времени дорога и впрямь вышла к реке. Моста тут не было, но, судя по тому, как храбро колея ныряла в воду, именно здесь был брод.
– Маня, проверь, как там – глубоко?
Девушка легко скинула платье и ступила в воду, холодную в конце лета.
– Тут и по пояс нигде нет! – крикнула она с того берега. – И дно крепкое!
Фургон осторожно переехал речку и остановился. Маэстро спрыгнул с козел и принялся распрягать лошадей.
– Манька, коней прими! Не одной тебе купаться.
– И Трифона тоже! – раздался из фургона скрипучий голос.
Манька, ничуть не смущаясь наготы, выбралась из воды, подошла к фургону и выволокла на свет сонного питона.
– Ты тоже иди купаться! – крикнула она невидимому собеседнику.
– Я спать хочу, – ответил скриплый.
– Водичка – прелесть! Купнешься – мигом сон слетит.
– Вот и купайся, а я спать буду.
Маня вернулась в речку. Удаву, судя по всему, было совершенно все равно: лежать ли в жарком фургоне или полоскаться в холодной воде.
Филипп распряг лошадей, которые немедленно направились к водопою, а сам пошел вдоль берега, выискивая оставшийся от разлива плавник, годный в костер. Он не успел ничего толком сделать, как на берегу появилось новое действующее лицо. Мужик, наверняка из ближней деревни, куда направлялся фургон.
– Это вы чево? Кто позволил на чужой земле стоять?
– Здесь дорога. Земля общая, бесплатна для всех проезжающих, – мирно ответил Филипп, продолжая возиться с костром.
– А дрова? За дрова кто платить будет? Пошлину проездную гони!
– Пошлину на том свете калеными угольками.
– Маэстро Филипп, дыму ему отвали с нашего костра, три короба, чтобы всласть надышался! – крикнула из реки Маня.
Мужик обернулся. Глаза у него вылупились, что у рака при виде кастрюли с кипятком.
– Девка! Голая! Хоть бы прикрылась, бесстыдница!
– Сейчас прикроюсь, – отвечала Маня, выбравшись из воды. – А ты покуда – подержи.
При виде змеи мужик издал утробный на вдохе звук и кинулся бежать, нелепо размахивая руками.
– Ну вот, – резюмировал Филипп, – реклама нам обеспечена. Только будет ли с нее толк?
– Ты сам учил: лучше плохая реклама, чем никакой.
По берегу речки росло множество щавеля, и пока у маэстро Фильконти закипала в котелке вода, Марианна – таково было ее сценическое имя – успела нащипать ворох кислых листьев.
– Деревня богатая, – заметил маэстро, шинкуя щавель кривым сарацинским ножом.
– Ты тут прежде бывал?
– Нет, но я и так знаю. В нищей деревеньке весь щавель по берегу детишки выщипали бы. К тому же тут дорога, брод удобный, путников много. Богатая деревня. Боюсь только, нам с этого толку мало будет. В торговых селах народ прижимистый. Ярмарка начнется, весь заработок у нас будет на гостях, а местные грошена не кинут.
Кислая похлебка тем временем закипела. Филипп постучал ложкой по стенке фургона.
– Сеньор Гариотти, обед готов, извольте просыпаться.
В фургоне послышалась возня, скриплый голос произнес:
– Трифон, вечно ты под ногами путаешься! Дай пройти!
Третий член цирковой труппы выбрался на свет. Был он мал ростом, хотя настоящего лилипута перерос. Малыш одернул камзольчик, в который был наряжен, и, свернув ноги по-турецки, уселся поближе к котелку.
– Крупки бы добавить, – пожалился он, зачерпнув варево.
– У тебя губа не дура, язык не лопата, – заметил Филипп. – Ты бы еще маслица попросил. Пшено мы давно поприели, и овса лошадям ни зернышка. Через день Трифона кормить, вот тогда закукуем, а покуда – живем. – Филипп выволок из котелка кусок белого мяса и принялся объедать, откидывая тонкие косточки. Остальные тоже зашарили ложками по дну, вылавливая мясные куски.
На следующий день рано поутру труппа начала готовиться к представлению. Мария выскоблила отдохнувших лошадей, и они приобрели пусть не совсем белую, но светлую окраску. Трифон был еще раз выкупан, так что чешуя его нарядно засияла. Филипп занялся фургоном, и райские птицы с его стен проявились во всей красе. Сеньор Гариотти (другого имени он не признавал) перетряхивал гардероб, с особым тщанием наводя лоск на черный цилиндр, в котором ему предстояло выходить на арену.
После обеда, точней после обеденного времени, поскольку в закромах не осталось ничего, кроме пары сухарей, труппа выехала в село. Белые кони с султанами на головах выученно шагали, как никогда не пройтись деревенской лошадке. Маэстро Фильконти – сейчас язык не повернулся бы назвать его дядей Филиппом – в гриме рыжего клоуна сидел на козлах и дудел в хрипучий горн. Марианна Фильконти в облегающем трико и короткой юбочке шагала впереди, лучезарно улыбаясь и, не глядя, жонглировала разноцветными кольцами. Сеньор Гариотти и Трифон до поры были скрыты от глаз почтеннейшей публики.
Ярмарка в селе бывала осенью, а пока рыночная площадь пустовала, лишь чьи-то козы бродили, выщипывая редкую траву. Здесь фургон и остановился, встав вплотную к стене заброшенного в летний сезон лабаза. К тому времени вокруг толпилась вся деревенская детвора и немалое число бездельного народа, к полудню уже закончившего дневную работу.
Шатра разбивать было не нужно, да и не было у циркачей шатра. Красной лентой обозначили арену, посредине поставили шест, и представление началось.
Вышколенные кони безо всякого конкура бежали по кругу, Марианна, стоя на спине одной из лошадей, звонко щелкала небольшим кнутиком, жонглировала то булавами, то кольцами. Маэстро Фильконти метался по арене, принимая и подавая кольца, булавы, цветные ленты, визгливо кричал, что он тоже так может, принимался жонглировать чем ни попадя, то проявляя чудеса ловкости, то роняя все в кучу, с разбега вскакивал на свободную лошадь, не удержавшись, сползал под ее брюхо и скакал вниз головой. Зрители вели себя по-разному. Дети, как и должно, визжали от восторга, а вот взрослые, даже женщины, в большинстве стояли хмуро, восхищенного аханья почти не было слышно. До чуткого Филиппова уха долетали пересуды:
– Не циркачка это, а сама Ева – мать греха, которая праотца Адама соблазнила райское яблоко есть. Что, да ну? Муляй их возле брода видел, где они дневали, так она, как есть голая, ходила, а вокруг змей обвивался, не иначе – тот самый, искуситель.
– Оп! – громко выкрикнула Марианна и, крутанув сальто-мортале, очутилась на спине бегущей сзади лошади, после чего успела поймать все девять пущенных в воздух колец. Затем спрыгнула на землю и подбежала к клоуну.
– А так можешь?
– Не могу! Мне никогда так красиво «оп» не крикнуть.
Марианна взяла шапку, пошла вдоль рядов:
– За нашу работу от вашей щедрости.
От зрительской щедрости не упало ни одного грошена.
Маэстро Фильконти тем временем вновь затрубил в горн, занавески на дверях фургона раздвинулись, и появился сеньор Гариотти во всей красе.
– Карла! – завопила ребятня.
Сеньор Гариотти раскланялся, стащив с головы цилиндр, а второй рукой вынув из воздуха букет цветов. Пожал плечами, как бы не зная, куда девать цветы, а потом засунул букет в шляпу. Сзади с маленьким столиком подбежала Марианна, и шляпа была поставлена на столик тульей вниз.
Сеньор Гариотти направился вдоль рядов публики, совершая пассы и на ходу вынимая то из воздуха, то из уха кого-то из зрителей самые разные предметы, которые вскоре исчезали в никуда. Одни из зрителей испуганно отшатывались или зажимали уши, другие, напротив, лыбились и спрашивали: «Ну-ка, а у меня там что?» – и «там» непременно что-то находилось.
Пока сеньор Гариотти обходил по кругу арену, маэстро Фильконти демонстративно подкрадывался к оставленному без присмотра цилиндру, несколько раз испуганно отпрыгивал и наконец, когда фокусник завершил круг, решившись, сунул в шляпу руку. Оттуда немедленно повалил густой дым.
– Пожар! – закричал маэстро и, схватив стоящее у дверей фургона ведро, плеснул в шляпу воды. В ответ ударил столб огня.
– Кажется, горим, – с ходу успокоившись, заметил Фильконти и уселся на ступеньки фургона.
Сеньор Гариотти неспешно вернулся к столику, повел над цилиндром рукой, и огонь мгновенно потух. Гариотти с видом истинного джентльмена водрузил цилиндр на голову, поежился, словно ощущая некоторое неудобство, вернул шляпу на столик, сунул внутрь руку и вытащил измятый и порядком обгоревший букет. Швырнул его клоуну и принялся выволакивать наружу разноцветные ленты, платки, связки мишуры, а под конец, пошуровав рукой поглубже, добыл живого кролика.
Марианна, бывшая у сеньора Гариотти в ассистентах, посадила кролика в клетку, которую поставила тут же на столик, рядом со шляпой. Гариотти придирчиво оглядел девушку, выудил, на этот раз из рукава, волшебную палочку и указал ею на шест. До сих пор шест почти не использовался артистами, только во время вольтижировки Марианна несколько раз хваталась за него, совершая горизонтальный оборот. Теперь она подошла к шесту и полезла наверх. Шест был тонкий и гладкий, но Марианна поднималась неспешно и без заметных усилий.
– Вот бы кому на ярмарке по столбу за сапогами лазать! – раздался голос. – Небось бы, достала.
Марианна на мгновение остановилась на середине шеста.
– У ярмарочных сапог подошва картонная! За такими лазать – себя не любить.
Медленно и красиво Марианна поднялась до самого верха, застыла там, откинув руку в сторону.
– Трамболино-хоп! – сипло выкрикнул сеньор Гариотти и взмахнул жезлом.
Толпа ахнула. Вместо шеста все увидели стоящую на хвосте трехсаженную змею.
Марианна легко соскользнула вниз, и Трифон не рухнул, а словно сполз наземь и тут же обвился вокруг талии хозяйки, положив голову ей на плечо.
– Точно, она! – послышался из задних рядов кляузный голос Муляя. – Вот и змеюка!
Далее по программе, составленной циркачами, должен был идти танец со змеей, и маэстро Фильконти уже поднес к губам трубу, из которой, когда надо, умел извлекать и звуки лирические, но в этот миг ход спектакля грубо нарушил еще один возглас:
– Дрянь у вас, а не представление!
Говоривший стоял в первом ряду, многим загораживая вид на арену. Был он высок, широк в плечах, плотно налит салом и дикой силой. Замасленный передник и нож за кушаком однозначно указывали род его занятий. Никем, кроме трактирщика, верзила быть не мог.
– Что это за цирк, – гремел он, – если у вас даже силача нет, бока намять некому, в пыли повалять!
Сказанное было вдвойне обидно, поскольку еще неделю назад силовой акробат в труппе был. Теодор Бурмаш (силачи традиционно не носили итальянских имен) не выдержал полуголодной кочевой жизни и ушел в подручные к кузнецу, став молотобойцем Федей. Там, во всяком случае, были харчи и надежная крыша над головой. Кузнец, как ни будь прижимист, знает, что молотобойца надо как следует кормить, иначе от него работы не дождешься.
Федя был устроен, а труппа стала ущербной. Но признавать этого было никак нельзя. И Марианна звонко откликнулась:
– Тоже, нашелся атлет меж котлет! Да тебя и я в пыли изваляю.
– Вот уж с тобой, красавица, я бы повалялся, – ухмыльнулся трактирщик. – В охапку бы схватил, в сараюшку заволок и там извалял всласть!
– Трифона прими, – негромко скомандовала Марианна, передавая питона дядюшке, а затем во весь голос закричала: – Все слышали? А давай на пари: я тебя на лопатки положу – ты платишь десять талеров, ты меня одолеешь – волоки в свой сарай, рыпаться не буду. Идет?
– Ха! Дело-то беспроигрышное! – принял вызов трактирщик. – Идет!
– Краль, не смей! – раздался из толпы женский голос. – Тоже вздумал – поганиться у жены на глазах!
– Молчи, дура! Циркачку поять – греха нет. А начнешь возникать, я тебе пасть шире рта порву.
Разразившись проклятиями, женщина убежала с площади.
– Ну что, начнем? Можешь сразу раздеваться, одежка целее будет.
Марианна крадущейся походкой пошла навстречу трактирщику. Плотоядно улыбаясь, он схватил девушку за руку, но та, крутанув что-то вроде сальто, разжала захват и очутилась у противника верхом на шее. Маэстро Фильконти, ждавший подобного трюка, кинул племяннице жонглерский кнутик.
– Но, коняшка! – Звонкий щелчок сопровождал команду.
Краль зарычал и, поймав Марианну за ногу, сдернул ее со своей шеи, но гимнастка совершила еще один пируэт и очутилась уже не на шее, а на спине противника.
– Но, тебе говорят! – На этот раз кнутик пребольно стеганул по тому месту, откуда, как говорится, ноги растут. И тут же, не дав врагу секундной передышки, Марианна спрыгнула со спины и короткой подсечкой сбила с ног.
– Есть!
– Нет! – Трактирщик вскочил. Теперь они вновь стояли друг напротив друга, но Краль уже знал, что так просто с худенькой девушкой не справиться и был готов, кажется, ко всему.
Беда, когда мужчине что-то кажется. Он наверняка будет побит.
Марианна издали ударила ногой. Краль был опытный боец, он ждал удара и берег причинное место и солнечное сплетение, но удар пришелся в тугое пузо. С таким же успехом можно было бить пяткой по турецкому барабану, но, прикрывая коленом мужские части, Краль неизбежно потерял устойчивость, и следующая подсечка свалила его на землю. На этот раз Марианна не позволила ему подняться, а тут же наступила на горло босой ногой. Прием жестокий, но совершенно безотказный.
– Пусти, стерва… – придушенно захрипел трактирщик.
– Есть! Моя победа!
– Пусти!
Марианна отскочила в сторону.
– Проигрыш плати, увалень.
Битый трактирщик, зашелся кашлем, медленно поднялся, отшагнул, прижавшись спиной к бревенчатой стене амбара. Таких лабазов несколько стояло по краю площади. Во время ярмарок их арендовали приехавшие купцы и использовали под склады, а сейчас они пустовали. Стену такого амбара и использовал Краль в качестве подмоги нестойким ногам. Но сдаваться, несмотря на явное поражение, трактирщик не намеревался.
– Все, сука, тебе не жить, – процедил он и потянул из-за кушака мясницкий нож.
Больше ничего сделать он не успел. Сеньор Гариотти, благосклонно наблюдавший за схваткой, коротко взмахнул руками, и два сарацинских кинжала, сбрив по клоку бороды, припечатали шею трактирщика к стене. Еще два клинка зафиксировали голову у висков, следующая пара едва не срубила уши… Кинжалы попарно пробивали куртку, окончательно пришпилив трактирщика к амбару.
– Один – мне!.. – крикнула Марианна, и последний, тринадцатый нож рукояткой вперед полетел в ее сторону. Марианна поймала оружие и, поигрывая им, приблизилась к Кралю.
– Я знаю, куда тебя всего больней ткнуть… – и мгновенным движением срезала с пояса кошель. – А мошна у тебя веская… Ты слова не держишь, так что, по совести, надо бы у тебя все забрать, что в кошельке звенит, но мы люди честные, не жиганы какие, лишку не берем. Маэстро Филиппе, отсчитай десять талеров.
Клоун громко, по одной серебряной монетке, отсчитал требуемую сумму, вернул кошель Марианне и, подчиняясь неслышному движению губ, поспешил за питоном. Марианна затянула похудевший кошель обрывками шнура и запихнула его за пояс трактирщику.
– Никому из вас не жить! – хрипел тот. – Ворюги проклятые, из волости выехать не успеете. Всех вас повесят на четырех дорогах, слово даю!
– Слышишь, Трифон, – обратилась Марианна к питону, который успел устроиться у нее на поясе и положить голову на плечо. – На четвертой дороге, не иначе, тебя повесят, не знаю только, за какое место. И ты не знаешь? Тогда погляди хорошенько на этого человечка. В глаза загляни, в душу… мысли его поганые прочти. Запомни его навеки, и ежели он даже не сделает, а только задумает какое зло против любого из нас, то ты его найди, где бы он ни прятался, и пусть он станет твоим обедом.
Подчиняясь легкому движению пальцев, ученый питон раскрыл громадную пасть, продемонстрировав розовую глотку.
– Змея убери!.. – совершенно не по-мужски заверещал Краль.
– Он теперь о тебе думает. – Марианна остро улыбнулась. – И ты о нем помни.
Трактирщик умолк и только дышал тяжело, глядя в немигающие глаза удава.
Марианна отвернулась от поверженного врага и пошла вдоль поредевшей шеренги зрителей.
– От вашей щедрости ужику на пропитание. Он, сами видите, сегодня без обеда остался.
На этот раз грошены хоть и не полновесной рекой, но посыпались. Марианна приседала в книксене, Трифон милостиво кивал дарителям. Маэстро Фильконти и сеньор Гариотти освободили трактирщика из сарацинского плена и теперь споро сворачивали арену. Вообще-то предполагался еще один выход с вольтижировкой, несколько клоунских реприз, а номер с метанием ножей, не в зрителя, конечно, а в Марианну, должен был завершать программу, но сегодня все шло наперекосяк, и артисты понимали, что, несмотря на богатый улов, лучше здесь не задерживаться.
В самом конце зрительских рядов стоял еще один здоровяк, ростом, конечно, пониже Краля и не с таким наетым брюхом, но в плечах, может, даже пошире. Когда Марианна поравнялась с ним, он хлопнул себя по бокам, выбив облака белой пыли, и виновато произнес:
– Прости, красавица, выскочил из дому безо всего. Но вы, как станете из деревни выезжать, то направо увидите, моя мельница у ручья. Вы уж не побрезгуйте, заедьте, я бы вашим лошадкам гарнца два овса отсыпал бы. Очень мне понравилось, как ты Краля объездила.
– Тише ты! – шикнули сзади.
– А что такого? Что у Краля всюду уши? А мне плевать, пусть злобствует. Трактирщик перед мельником, что лягух перед цаплей – кваку много, а толку – бульк. Сделать он мне ничего не может, а я – могу. У меня омутинник в друзьях, по весне ундины на моей запруде волосы чешут. Мне довольно одно слово сказать, и у него все пиво скиснет. А он? Тьфу!
Виновник этих речей поднялся с земли, куда сполз поначалу, и, держась за стену и постанывая, побрел прочь. В эту минуту ему было не до мельника.
– Спасибо, – сказала Марианна, и Трифон тоже склонил голову в поклоне. – Мы обязательно заедем.
День выдался удачным. На мельнице Волох, так звали мельника, отсыпал овса, да не два гарнца, а с таким походом, что кабы не три, и в придачу дал еще с полгарнца ячневой крупы. Погладил Трифона, на что немногие решались, похвалил: «У меня под плотиной ужи живут, но чтобы такие здоровущие, этого и в заводе нет».
Теперь фургон пылил по пустой дороге, и райские птицы на его стенах тускнели с каждым оборотом колеса. Дядюшка Филипп, не стерший с лица остатков грима, понуро сидел на козлах и не погонял усталых лошадей. Сегодня все отработали по полной и заслужили лишний час отдыха и густую похлебку, а кони, милостью мельника Волоха, по торбе овса. Хорошему коню на одной траве работать скучно, ему нужна прикормка.
Грошенов в волшебную шляпу накидали не слишком много, но десять талеров, выбитые из Краля, это целое состояние. Не каждый месяц удается заработать столько. Конечно, теперь сюда не скоро можно будет вернуться, но все же день выдался хорошим.
Одинокая фигурка показалась сзади. Мальчишка, из тех, что вертелись у самой ленты, пылил босыми ногами, догоняя фургон. Филипп пожал плечами, но не ускорил и не замедлил хода лошадей. Надо, так догонит, а не догонит, значит, не больно было надо.
Фургон мальчишка догнать сумел.
– Дяденька клоун, возьмите меня с собой!
С высоты козел Филипп глянул на просителя.
– Прежде всего, я не дяденька клоун, а маэстро Фильконти, а кроме того, с чего ты решил, что я должен тебя куда-то брать?
– Возьмите в ученики. Я буду все-все делать!
– И почему тебе дома не сидится у мамочки, у папочки?
– У меня никого нет. Мир отдал меня Кралю, а тот только кричит и дерется. И жена его тоже колотит почем зря.
– Вот как? А ты знаешь, что такое цирковая школа? Тебе после нее Кралевы колотушки маминой лаской покажутся.
– Ну и пусть! Зато вы учить будете, а Краль только бил и не учил ничему.
– Это довод, – признал Филипп и остановил лошадей. – Ложись на землю. На живот.
Кажется, мальчишка был уверен, что сейчас его на пробу перетянут кнутом, но на землю улегся беспрекословно. Филипп скомандовал:
– Ноги загибай. И голову тоже. Гнись давай, чтобы пятками затылок достать.
– Не получается…
– Что значит, не получается? Должно получаться. Маня, продемонстрируй.
Марианна, а верней, снова Манька, немедленно растянулась в текучей пыли и согнулась колесом, немыслимым для человеческого тела.
– Видишь, как надо? Давай и ты, старайся, старайся… – Филипп присел рядом с мальчишкой, принялся ощупывать его суставы. – Лет тебе сколько?
– Не знаю, – натужно ответил мальчик.
– Восемь ему, – проскрипел из фургона Гариотти.
– Многовато. Хотя вроде еще не закостенел. Может, что и получится. Маня, посмотри, что у него с ловкостью, а мы тем временем дальше поедем. Ночевать будем у ручья, там есть, я знаю.
Фургон, поскрипывая, двинулся в путь, а Манька с новым учеником подобрали брошенные дядюшкой кольца и тоже отправились следом.
– Руку вот так держи, – поучала девушка. – Мягко держи, свободно, лишних сил не трать. Кольцо бросаешь, закручивая, и ловишь, когда оно к тебе само вернется. Вот так.
– Это я умею. Мы с мальчишками камушками кидались, так я ловчей всех был.
– И сколько ты колец в воздухе удержишь?
– Четыре – запросто.
– Когда удержишь четырнадцать, скажешь: «Умею». А пока – учись. Ну-ка, лови пятое кольцо. Да не смотри, как они летают, на все смотреть – глаз не хватит, ты их чувствуй. И что встал? Фургон уже вон где, а мы тут валандаемся. Так и без обеда останемся. Ты кольцами манипулируй, а на месте не стой, за фургоном поспешай. Руки сами по себе, ноги сами по себе. Так, хорошо. А бегом можешь? Ну вот, все порастерял, собирай теперь. Ты рывком-то не беги, кольца твоего рывка не понимают. Разгоняйся постепенно, вот так… Молодец. Смотри, и фургон догнали, и колец не потерял.
– Маня, ты мальца не перехвали, – подал голос маэстро Фильконти, – а то раздуется от гордости, что жаба в болоте. Лезьте в фургон, сеньор Гариотти наше приобретение смотреть хочет.
Сеньор Гариотти сидел по-турецки и свежевал подвешенную вниз головой тушку кролика. При виде ученика он работы своей не прервал.
– Это тот самый? – чуть слышно спросил мальчик.
– Тот самый. – Голос Гариотти был скрипуч, но совершенно спокоен.
– Зачем его?
– В суп.
– Но он нужен для представления! Кого вы будете вынимать из шляпы?
– Вынимать буду кролика. Из шляпы всегда вынимают кролика или голубя, потому что они сидят смирно и не рыпаются прежде времени. Но голубя потом надо пустить в полет, и он почти никогда не возвращается. Кроме того, голубь маленький, в нем нечего есть. Поэтому я предпочитаю кролика.
– Но ведь если кролика в шляпе нет, его невозможно оттуда достать!
– Друг мой, в цирке нет слова «невозможно», есть только «удивительно». Запомни это, сельское дарование. Кстати, как тебя зовут?
– Яков.
– Значит, хочешь когда-нибудь стать Джакомо или Джироламо? Что же, дерзай. Руки покажи! Ну кто так ладонь держит? Руку надо показывать так или вот так. В руке всегда должна оставаться тайна. Вот такую фигуру пальцами сделай… Хорошо. А так? Это никуда не годится. Тренируй пальцы, в пальцах душа престидижитатора.
– Сеньор Гариотти, – спросил Яков, – но раз из шляпы можно вытаскивать кроликов, которых там не было, то вы должны быть богатым человеком. Вытащили миллион кроликов, продали…
– Слушай, недоделанный Джакомо, – перебил Гариотти, – и запоминай с первого раза, потому что второй раз я повторять не буду. Артист никогда ничего не продает, он лишь получает гонорар за свое искусство. Продать можно только талант, один раз и непременно себе в убыток. Кролика вынимают не на продажу, а на потеху почтеннейшей публики. Если бы у вас на площади не было орущих мальчишек и девчонок, замерших от восторга, то никакого кролика в шляпе бы не появилось. Вот смотри: в руке ничего нет. А теперь – раз! – цветок: соланум туберозум. Думаешь, у меня где-то букетик припрятан? Ты по дороге бежал, видал по обочинам такие цветы? То-то. А вот бабочка, живая. Бабочку в рукаве не спрячешь, в пальцах не скомкаешь.
– Красивая! – потрясенно выдохнул единственный зритель.
– А вот так? – Сеньор Гариотти сунул руку в цилиндр, куда за минуту до того кинул шкурку, содранную с освежеванного зверька, и вытащил целехонького кролика. – На, держи. И ступайте, у меня дел невпроворот.
Манька потянула Якова в конец фургона, под завязку набитого всяческим реквизитом.
– Темно…
– Ничего, тут на задней стенке окошко, развиднеется.
– Куда мы?
– Трифона кормить. Вообще, ему завтра обедать надо, но поскольку у нас появилось два кролика, пусть сегодня поест. А кролика не жалей, он из шляпы и, значит, не живучий. Если его сегодня не съесть, завтра он сам помрет.
Кролик сидел перед удавом с тем же отрешенным видом, как до этого ожидал своей участи в шляпе. Трифон покачивал головой, словно оценивая упитанность зверька.
– Самое главное, – сказала Маша, – что ты понравился сеньору Гариотти. Ради тебя он второго кроля добыл, я такое первый раз вижу. Ты его слушайся, сеньор Гариотти в своем деле кудесник.
– Я буду! – пообещал ученик.
Фургон, скрипнув последний раз, остановился.
– На выход, засони! – скомандовал Филипп. – Яков за хворостом, Маня… ну, ты сама все знаешь.
Горел костер. В котелке густо булькала похлебка, в которую ради праздничка всыпали горсть крупы. Щавеля в округе не нашлось, зато было полно крапивы и прорва пахучей сныти. Кто понимает, тот летом без щей не останется.
Сгущался вечер. Артисты сидели, разомлев от покоя и сытной еды.
– Итак, – подвел итог маэстро Фильконти, – сейчас всем пять минут блаженного безделья, а потом у нас с Яковом урок до самой полуночи. Гимнастика, упражнения на растяжку и всякое иное. Возрыдаешь ты у меня сегодня, восплачешь горькими слезами.
– Маэстро Филипп! – вскричал Яков. – Да я, если надо, возрыдаю со всем моим удовольствием!
Инна Живетьева
Город для дракона
Сжать когтями купол оперного театра, чтобы хрустнул, как яйцо. Вспороть мосты, один за другим – освободить реку. Пыхнуть жаром на вонючие, громыхающие повозки. Разодрать асфальтовую чешую, грязную, в домах-бородавках – пусть хлынет из порванных труб-артерий вонючая кровь…
Дракон запрокидывает голову к небу, натягивая жилы. Мускулистые лапы сводит судорогой от невозможности желаний. Низкий, неслышный человеческому уху вой вырывается из глотки и захлестывает город.
Отчаянный взмах крыльями. Вверх!
Драконья ненависть оседает невидимым пеплом, погребая под собой людей.
Лето. Время пива и сахарной ваты, липкой потной жары, сизого дымка над асфальтом, девочек в коротеньких юбчонках.
Дракон сидит, развалившись, на скамейке, ест мороженое и разглядывает человеческую шушеру, собравшуюся в Первомайском сквере. Шелестит фонтан, ветер сдувает на дракона брызги. Течет по пальцам растаявшее мороженое.
На другой стороне площади вопит ребенок, желая прокатиться на лошади. Дракон морщится: какой противный писклявый голос. Мать наконец разрешает. Заморенная кобыла вяло переставляет ноги. Поравнявшись со скамейкой, взбрыкивает. Ребенок орет от восторга, мамаша – от ужаса. Дракон ухмыляется и вольнее раскидывает руки по изогнутой деревянной спинке. Подсесть на заманчиво-полупустую скамейку никто не решается. Человечки, конечно, тупее животных, но кое-какие инстинкты у них сохранились.
Жарко. Над фонтаном вспыхивают крохотные радуги. Ротовое отверстие подземного перехода изрыгает воняющую потом людскую массу. Электронное табло на мэрии пугает небывалой температурой.
Еле слышная поступь кроссовок. На плечо дракону падает узкая тень. Он лениво поверчивает голову. Молоденькая дурочка, ошалевшая от внимания сексуально озабоченных сопляков. Было бы на что смотреть: короткие волосы цвета асфальта, узкое бледное личико, маленькая грудь, тощая попа. Ножки… ну, ножки ничего, хорошие. Девица переступает под его взглядом, сейчас уйдет.
Нет, дерзко щурится.
– Разрешите присесть, господин дракон?
Ведьма! Колет под лопатками – крылья рвутся на волю. Ноет челюсть. Дракон торопливо заглаживает языком прорезавшийся клык.
Девчонка опускается на скамейку, кладет ногу на ногу. А ведь она не природная. Городская. Из тех, что гадают по трещинам на асфальте и ворожат на автомобильные номера.
– Пристав Лиза Градская, ковен Заельцовского района, горохрана.
Клык все-таки приподнимает губу. Дракон цыкает.
– И что же от меня понадобилось ковену?
Лиза постукивает ноготками по крашеной доске.
– Странное дело, господин дракон. Каждую неделю в ночь с четверга на пятницу мы фиксируем всплеск агрессии. Жестокие драки, убийства. Ссоры, несколько самоубийств.
Клыки заострились, ответ выходит шепелявым:
– Люди, что с них взять!
Пристав Лиза Градская смотрит сердито.
– У вас полный оборот, насколько нам известно, раз в семь дней. С четверга на пятницу. Вы ничего не хотите передать ковену?
Дракон зевает, демонстрируя набор зубов.
– Нет.
Кажется, ведьму такой ответ радует.
– У вас был шанс смягчить приговор, но вы от него отказались. – Она протягивает тонкую папку. – Здесь все доказательства. Ковен вправе наложить взыскание.
Дракон папку взял, но перебирать вложенные в мультифоры листочки поленился. Пусть подавятся своими взысканиями.
– И сколько же?
– Тридцать лет.
Чтоб оно им поперек глотки встало! Драконы живут долго, очень долго, но лишиться тридцати лет из-за каких-то людишек!..
– Это еще не все. – Ведьма старательно смотрит ему в лицо. – Месяц ареста истинной личины.
В горле запершило. Дракон кашляет, сплевывая сажу. Дрянь! Нечисть городская! Пальцы сгибаются, готовясь выпустить когти.
– Приговор начинает действовать с этой минуты.
На месте клыка ноет пустое место.
– В течение месяца вы будете находиться под наблюдением.
Лиза уходит, лавируя в толпе. Дракон трогает языком крохотный зуб, смотрит в спину девчонке. Ей очень хочется обернуться, очень… Ведьма передергивает лопатками.
Ольга Дмитриевна, гремя ключами, закрывает дверь. На лестничной площадке стоит огромная сумка на колесиках. Пахнет нафталином.
Дракон удивлен.
– Уезжаете?
– Да вот, подруга позвала. Она у меня в Кудряшах живет. Звонит, приезжай, дескать. Хоть на завалинке вместе посидим, молодежи косточки перемоем. – Соседка дребезжаще смеется.
– А Филимон как же?
Толстый рыжий кот, как и все прочее зверье, его не любит. Дракон же относится к нему с уважением. Не каждая псина решится гавкнуть, а кастрированный Филимон при встрече шипит и топорщится, точно ершик для унитаза.
– Племянница присмотрит. Не моя, Викторовны. Кошек, говорит, любит.
Странно, он не заметил ее сразу в полутемном углу лестничной клетки. Совсем нюх потерял.
– Здравствуйте, – говорит пристав Лиза Градская тоненьким благовоспитанным голоском. Примерная внучка, гордость любой бабушки.
– Вечер добрый, – иронично приветствует ее дракон. – Не знал, что вы любите животных.
– Так вы знакомы? – радуется Ольга Дмитриевна. – Вот хорошо!
Лиза решительно перебивает старушку:
– Пойдемте. Пробки, можем на электричку опоздать.
– Да, конечно. И кто их придумал, эти пробки? Вот раньше, помнится…
Дракон закрывает за собой дверь, отрезая голоса.
Комната – маленькая коробка. Давит потолок, сжимают стены.
На волю!
Утробный вой, слишком мощный для человеческого горла. Болят надсаженные связки.
Испуганно хрипят часы, отсчитывая удары. Всего лишь два. Мало! Ночь бесконечна.
Боль скручивает спину, ломает, но крыльев нет. Истинная личина под арестом.
Приступы следуют один за другим, заставляя выгибаться, упираться в пол затылком и пятками.
В небо! Нет крыльев…
Бетон, камень, цемент – дракон задыхается. Слабые человеческие пальцы царапают ковер. Тело покрыто липким потом. Знобит.
Утро медленно поднимается, вытесняя темноту.
Серо в комнате. Дракон лежит на спине, смотрит в потолок. Нет сил отползти в ванную.
Так будет еще три раза. Каждый четверг месяца, запрещенного для полетов.
Он поворачивает голову и щерится в стену. Пристав Лиза Градская тоже не спала. Ведьма все слышала.
В офис он не идет, сказавшись больным. Лежит на диване, бездумно щелкая пультом от телевизора. Медленно отходят растянутые мышцы.
А ночью – любимый, вымечтанный сон.
Кружит в пустоте космоса теплый шарик-планета, весь в россыпях зеленых огней. Покрупнее – ведьмы, природные и новые. Сила их велика, огни пульсируют часто, тревожно. Но десяток ведьм туда, десяток сюда – картина не изменится.
Крохотными светлячками сбиваются в стайки домовые и лешие, мостовые и метрошные, болотные и водяные. Этих хоть сотнями гоняй с места на место.
Равновесие.
Дракон, сузив глаза, смотрит на яркие огни. Их мало, по пять штук на континенте. Атланты магического мира, прикованные к своим постаментам. Место для каждого тщательно вымерено. Умереть, отдав себя земле – пожалуйста, улететь – нельзя.
Дракон разминается, расправляет крылья – и поднимается в небо. Теплый вонючий воздух сменяется чистым, холодным. Выше, выше… Невидимые цепи натягиваются. Взмах крыла, рычание сквозь зубы. Еще! Ну же!
Хрустят кости, пластами сходит чешуя. Красные вспышки перед глазами. Выше!
Цепи лопаются. Дракон ревет во всю глотку, свечкой взмывает вверх. Потоки ветра хлещут город, срывают линии электропередачи и рекламные щиты. Лопаются стекла, железными лохмотьями топорщатся крыши. Вьются зеленые огни, но им, крохотным, не залатать дыру, не удержать силу. Гибнут ведьмы, захлебнувшись пустотой. Пространство свивается воронкой, тянется за драконьим хвостом.
На месте города – черная перепаханная земля. Дышит, освобожденная…
Сон, как обычно, приводит в хорошее расположение духа. В выходные дракон валяется на пляже, грея в песке надсаженную спину.
В понедельник открывает глаза за пару минут до звонка будильника, быстро одевается и уезжает в офис. Сегодня босс будет стоять в дверях с часами в руке, и горе тем, кто посмеет опоздать. Он ухмыляется. Смешно, но за глаза подчиненные называют его Драконом.
День, занятый делами – пятничными и сегодняшними, – проходит удивительно быстро. На лестничной площадке перед своей квартирой дракон останавливается, слушает. У соседки тихо. Наверное, пристав бдит только одну ночь в неделю.
Вторник и среду дракон работает как проклятый.
В четверг мимолетно жалеет, что у него нечеловеческий метаболизм. Можно было б напиться, но ведь не поможет.
Медленно гаснет день. Дракон сидит на кухне, сгорбившись, и тихо кряхтит. Болит живот, выламывает позвоночник. На лбу выступают крупные капли пота.
Дракон представляет, с каким удовольствием он долбанет хвостом по крыше мэрии, когда истечет срок. Там, под видом мелкого отдельчика, одного из многих в бюрократической свалке, обосновался городской ковен.
Чай кажется горьким, дракон срыгивает, и в этот момент в прихожей брякает звонок.
Жаль, нет клыков, хоть бы оскалился в свое удовольствие. Он знает, кто стоит за дверью.
– Что, пристав не дремлет?
Лиза отводит глаза.
– Я же все слышу.
– Не сомневаюсь. – Дракон наклоняет голову и разглядывает ведьму сверху вниз.
– Я могу помочь. Снять боль. Я умею.
Искушение послать к черту – пусть мучается, слушая за стеной! – слишком велико. Но дракон уже вышел из того возраста, когда красивый жест важнее собственного здоровья.
– Проходите, – сухо разрешает он.
На закате было лишь предвестие боли. Ломка начинается в полночь. Дракон ползает по ковру, шипит и судорожно выгибает спину. Лиза стоит на коленях и пытается его удержать, вцепившись в плечи.
Темно и тошно.
Дракон приходит в себя. Измученная спина прижата к ковру, голова лежит на чем-то теплом, не очень удобном, но приятном. Сильные пальцы разминают виски. Он открывает глаза. Ага, что-то теплое – Лизины колени. Ведьма вымученно улыбается.
– Уже утро.
– Я заметил. Но все равно, продолжайте.
Пальцы выдавливают последнюю боль. Хочется мурлыкать и чтобы почесали за ухом. Попросить? Дракон вздыхает.
– Скажите, Лиза, вы же ведьма. Что вам до людей, почему вы их защищаете?
Давно было любопытно, но все как-то не встречалась сотрудница ковена, готовая ответить.
– Я городская ведьма. А без людей город мертв.
Дракон поерзал лопатками по ковру.
– Продолжайте, что ж вы остановились? Хм… А разве мертвый город хуже? Мне кажется, совсем наоборот. Вы только представьте…
Ведьма вскакивает так быстро, что дракон стукается затылком об пол.
– А что я такого сказал? – лениво интересуется он. Боль ушла, и одним четвергом стало меньше.
Глаза у Лизы огромные. Смотрит, точно на первейшего преступника. Злодея всея веков.
– Вы… – Губы дрожат. Непонятно, то ли обругать хочет, то ли заплакать. – Вы… не смейте! Город, он такой… живой. Дышит, растет, говорит. Он… Пустой – это страшно! Это как…
Слов у нее не хватает. Ведьма убегает. Гулко хлопает дверь.
Снова четверг.
Дракон стучит в стенку. Говорит, чуть повысив голос:
– Соседка, пошли чай пить.
Из-за бетона сочится недоумение.
– А что? Я люблю чай. С вареньем.
Не идет. Затаилась.
Окно заливает темнотой. Дракон пьет чай, постукивая зубами о край чашки. Снова знобит, и он накидывает плед. Любимое смородиновое варенье кажется кислым, точно в него натолкали лимон.
Звонок отдается вибрацией в висках и позвоночнике.
– Твою мать!
Неловко поставленная чашка падает. Разлитый чай капает со стола.
Звонок повторяется.
– Да иду я! – кричит дракон.
Болит гортань. С трудом сгибаются колени. Пока дотащился в прихожую, взмок.
На пороге – Лиза. Смотрит виновато. Губы шевелятся. Дракон сквозь гул в ушах разбирает:
– …сказала, можно пользоваться. Малиновое.
В руках у ведьмы – банка с вареньем.
– Проходи.
Дракон плетется обратно на кухню, волоча плед по полу, точно хвост. Он кажется себе очень старым. И облезлым.
Легкие шаги, сбивчивые извинения. Дракон смотрит через плечо. Пристав Заельцовского ковена напугана и смущена.
Смешно. Даже перестает крутить позвоночник. Как, оказывается, мало надо – всего лишь ополовинить боль.
– Спасибо, – говорит дракон и забирает у Лизы банку.
Стекло нагрелось в ее ладонях. Его пальцы, сведенные судорогой, оттаивают.
Дни нервные, суетливые, точно людишки в час пик. Зам робко интересуется, не желает ли босс сходить в отпуск, развеяться. Рявкнул на него.
Вечера длинные, резиновые. Тянутся, тянутся, еле переползают полночь.
Скоро четверг.
Что же вдруг меняется? Чего не хватало до того? Пятнышка варенья на губе? Слизнула, язык розовый, как у отважного Филимона. Почему не замечал раньше: серая радужка обведена рыжим? Не видел, как отводит с лица непокорную прядку волос. Что изменилось?
Вопросы, на которые не может ответить даже дракон, а ведь они живут очень долго.
Лиза испуганно смотрит ему в глаза. Встает, задевая коленом стол. Звякает чашка.
– Я пойду, господин дракон. Мне еще писать отчет в ковен.
Дерзит. Намекает, мол, я – твой охранник.
Никто не знает, почему вдруг все меняется. Даже городская ведьма, которая умеет гадать по цвету светофора и видит будущее в радужных разливах бензина на поверхности лужи.
– Не провожайте меня, я помню дорогу.
Щелкает замок.
Дракон уходит в комнату, ложится на диван.
Бетонная стена. Ненадежная перегородка, извращение панельного строительства. Мечется за ней изумрудный огонек, не находит места.
– Лиза, – говорит дракон.
Огонек замирает.
– Ты же все поняла.
Исчез огонек. Скрылся в лабиринте комнат, отгородился дубовым шкафом. В шкафу – пожелтевшие от времени простыни, подписное издание Толстого и семь фарфоровых слоников, от большого к крохотному. Задрав хоботы, слоны идут за счастьем.
– Лиза.
Наивные слоны.
Болит десна, готовая выпустить клык. Сводит позвоночник зародышами крыльев. Дракон обводит взглядом офис, и сотрудники торопливо утыкаются в мониторы. Слышно пощелкивание клавиш. Наверняка обсуждают по скайпу, что это с боссом.
Дракон поднимется, небрежно бросает заму:
– Я уехал, сегодня уже не вернусь. Звонить, только если важное.
Машина заводится сразу. Низко гудя, выруливает со стоянки. Перед драконом асфальтовая река, перекрытая дамбами светофоров. Машина взревывает, разгоняясь. Иногда кажется, что это похоже на полет.
Но только не сегодня.
Дракон ухмыляется, глядя на себя в зеркало. Нелепо торчат клыки. Вот бы махнули полосатой палкой, заставляя прижаться к обочине. Хохочет во все горло, представляя картинку.
Срок наказания истек.
Лиза должна была уехать утром. Ей нечего больше делать в этом доме. Но в квартире кто-то есть. Наверное, Ольга Дмитриевна кормит Филимона свежей вырезкой и причитает, мол, похудел бедный котик.
Дракон замирает на лестничной клетке. За дверью из прессованных опилок мечется зеленый огонек.
Палец касается пупырышка звонка. Чуть сильнее надавить, и зальется истеричный сигнал. Дракон опускает руку. Каждый должен решать сам.
Долго достает ключи, звенит ими. Дверь за спиной остается неподвижной.
По-летнему медленно темнеет небо. Фальшивыми звездами загораются фонари. Затихает рев механических повозок. Дракон, морщась, доедает варенье. Его подташнивает от приторной сладости.
Часы отбивают полночь.
В доме напротив гаснут окна. Свистит ветер, запутавшись в проводах. Хлопает занавеска, пытаясь сорваться с гардины.
Ноют мышцы, тянет – пора. Дракон решительно встает, снимает рубашку.
В дверь коротко звонят.
Какой у него, оказывается, длинный коридор.
– Проходи… соседка.
Лиза перешагнула порог.
– Я зашла попрощаться.
Дракон поворачивает на кухню. Ей приходится идти следом.
Колышутся занавески, надуваются крыльями. Рубашка беспомощно раскинула рукава. Тоже, наверное, взлетать хотела.
– Срок наказания истек.
– Еще утром, – напоминает дракон.
Ведьма переминается у стола, не решаясь ни сесть, ни уйти.
– Пристав Лиза Градская, вы ничего не хотите мне сказать?
Драконы живут тысячу лет. Почему же конкретно этот старый дракон волнуется, словно вчера вылупился из яйца?
Девушка мотнула головой.
– Лиза.
– Нет. Я только попрощаться.
У дракона дергается губа, приоткрывая клык.
– До свидания. Процедуру затягивать не стоит, мы скоро увидимся.
Ведьма смотрит с надеждой.
– Почему?
– Думаю, ковену придется наложить на меня еще один штраф.
Дракон отворачивается к окну. Там ворочается монстр в асфальтово-бетонной шкуре. Пальцы заостряются когтями.
– Но зачем?!
Он пожимает плечами.
– Я – дракон.
– Тридцать лет…
– Драконы живут долго.
– Но они тоже умирают!
На спине дергаются мускулы, из последних сил удерживая крылья. Теплая ладонь ложится между лопаток.
– Я не хочу, чтобы ты умирал. Не хочу, чтобы тебе было больно.
Из-за клыков усмешка выходит кривоватой.
– Этого не изменить. Я не люблю город.
…рвануть когтями асфальтовую шкуру, выпустить наружу требуху канализации!
– А меня?
Дракон поворачивается. Лиза смотрит требовательно, словно и не она маялась весь день за дверью.
– Ведьма, ты же знаешь.
– Знаю. Но я – тоже город! Я – его порождение!
– Это забавно, – соглашается дракон.
– Возьми меня с собой в небо.
Дракон хохочет, звякает в шкафчике посуда.
– Я не верю в сказки.
– Зато верю я. Меняется все. Ты, я. Город. Неужели ты не чувствуешь?!
Когда смотрят такими глазами, отказать невозможно.
Дракон наваливается на подоконник.
– Ляг ко мне на спину и держись за шею.
Как хорошо, что она легкая. Бросок – падают с девятого этажа. Проносятся окна – все больше черные, и только одно яркое, солнечное. Дракон раскидывает руки, ветер выкручивает их, рвет сухожилия, ломает кости – и расправляет крыльями. Пищит Лиза, оказавшись на широкой чешуйчатой спине. Став невидимым, дракон взлетает. Гудят провода, нечаянно зацепленные лапой. С истошным воплем удирает ворона. Дракон закладывает вираж и летит над проспектом.
– Смотри! – кричит Лиза.
Фонари, реклама, фары, окна, светофоры. Город переливается, уродливый, каменный, вытянувшийся вверх, проросший вглубь.
– Смотри же!
Гул работающих телевизоров и приемников, плееров и компьютеров. Голоса. Крики. Смех. Раздражают. Тысячи тысяч человечков в неуютных норках квартир, чего ж им не спится?
Мускулистые лапы напрягаются, выпуская когти.
– Ну смотри…
Сколько их выйдет завтра, чтобы заплатить дань городу? Погибнуть в автомобильных авариях, упасть на рельсы метро, сорваться со строительных лесов? Не жалко. Город породил, город и сожрет.
Дракон хихикает, низко, почти неслышно для человеческого уха. Какая ирония судьбы!
Теплая слезинка падает на бронированную чешуйчатую шкуру.
Еще одно мерзкое порождение – городская ведьма, плоть от плоти.
Его Лиза.
Моя, думает дракон, взмахивая крыльями. Поднимается выше. Уже можно охватить одним взглядом правый и левый берега, соединенные нитями мостов. Проступает сеть улиц, подсвеченная огнями. Крохотными жучками проносятся машины.
– Смотри! – рычит дракон.
Ведьма на его спине замирает.
Горячий воздух, поднимаясь от асфальта, надувает крылья. Забавно – город помогает дракону.
Выше!
Пульсируют артерии огнями, бежит по ним механическая кровь.
– Как красиво, – шепчет Лиза.
Смешно – городская ведьма никогда не видела свой город весь, разом. Никто другой не мог ей этого подарить.
Счастливый дракон летит над рекой. Под левым крылом – левый берег, под правым – правый.
– Смотри!
Впереди темные клубы туч. Дракон врывается в них, разбивая мглу крыльями. На город падает дождь. Блестит асфальтовая шкура, потоки смывают грязь. Дробятся, отражаясь, огни.
Хохочет мокрая Лиза.
На его руке доверчиво спит город. Дышит глубоко, ровно. Пахнет нагревшимся бетоном и духами, грозой и мокрыми крышами. У его города волосы цвета асфальта, они щекочут дракону подбородок. Веснушки – крохотные пятна ржавчины. Темные стрелки ресниц, похожие на провода. Узкие ключицы, изящные, точно старые улочки. Родинка на плече, как медная монетка, выброшенная в фонтан. Чтобы вернуться.
Дракон втягивает когти и осторожно накрывает теплое плечо ладонью. Спи, город. Пусть тебе приснится что-нибудь хорошее.
Сергей Сердюк
Жуй-трава
Светало. Яста лежал в кровати и с замершим сердцем ждал – вот-вот должны были запеть птицы. Парень очень надеялся, что сегодня они запоют. Пусть в окне Башни, что торчит поодаль на холме, постоянно мерещится лицо Отца; пусть все ходят как натянутые струны… Лишь бы этот день не был началом Сезона!
Только бы запели птицы…
Хлопнула дверь. На дворе у колодца зазвенела цепь. Яста поднялся и смотрел в окно, как один из старших братьев умывается из ведра, поставленного на каменный бок колодца.
Сумерки редели все быстрее. Птицы молчали.
– Сезон, – заметив Ясту, сказал умывающийся.
За двором, насколько хватало глаз, колосилось огромное красное поле. Нежный запах щекотал ноздри. Хотелось дышать полной грудью. А лучше – выйти и рухнуть в бархатные объятия травы.
Не будь у Ясты отца-колдуна, он бы так и сделал. Это были бы последние мгновения его жизни: жуй-трава созрела, она голодна.
Яста перевел взгляд на старую книгу, лежавшую на стуле рядом с кроватью. Несколько лет назад один путешественник забрел в поле – сам. Среди оставшихся от него пожитков Яста нашел эту книгу – в ужасном состоянии, затертую временем, руками и дорогами… Удивительно, что она не рассыпалась от первого прикосновения. Местами отсутствовали целые страницы, чернила стали тусклыми и едва видными. Неясно, что заставило Ясту открыть ее, но с тех пор он неоднократно перечитывал находку. Неведомый путешественник рассказывал в ней о своих приключениях, о землях, в которых ему довелось побывать, о нравах, обо всем, что видел и что узнал о мире. Там была история про живые поля, которые приручали, закапывая в них умерших родственников. Яста, читая эту часть, время от времени поглядывал в окно, на красное поле…
Дом просыпался. Хлопали двери, скрипели половицы, сонные братья и сестры перекидывались словами.
Заворочался на кровати семилетний брат. Мальцу Яста завидовал – тому еще не нужно участвовать во всем этом. Есть, конечно, и для него работенка, но мелкая, и жуткая только поначалу, пока не привыкнешь. Яста в свое время привык быстро.
– Уже? – сонно спросил брат.
– Угу…
– Ты же сегодня в первый раз! – вспомнил мальчишка. – Страшно?
– А ты как думаешь? – шепотом отозвался Яста.
– А… а если не сможешь?
– Отец накажет, – еще тише сказал Яста. От этих слов вздрогнули оба.
– Народ, подъем! – закричала одна из сестер в глубине дома. – Кто не хочет опоздать к завтраку, вставай!
У Ясты не было желания идти через дом. Ему казалось, что все будут смотреть на него: сегодня ему впервые участвовать не уборщиком поля, а ловцом. Парень выбрался через окно, потопал к колодцу, на котором так и стояло полное ведро. Плеснул в лицо холодной водой.
В груди ныло сердце. Тоска делала каждое движение медленным, вялым.
Умывшись, Яста подошел к границе поля. У самого края лежало мягкое тельце с распростертыми крыльями. Ранняя пташка поддалась дурман-запаху и села на траву.
– Ты есть будешь? – спросил младший брат, высунувшись по пояс в окно. Вечером ему предстояло убирать крылатые скелетики бывших птиц.
Но птицы – это только начало. Птиц мало даже для жуй-травы, не говоря уже о том, кто собирал основную жатву…
– Нет. Я пойду уже…
Яста с трудом переставлял ноги. Ощущение было такое, будто воздух стал вязким, как сироп. Голова привычно кружилась.
Сейчас каждый шаг был как тысяча обычных шагов. Магия Отца, данная Ясте и остальным детям, предназначалась именно для Сезонов. Пройти быстро тысячи миль. Туда и обратно. Туда – самому, обратно – с жертвой. Завести, заманить, притащить силой…
Красное поле давно осталось позади, Яста шел через лес. Сначала деревья были обычные, лиственные, потом потянулись сосны. Это был уже чужой лес, далекий. Парень не взялся бы угадывать, в какой стороне света он теперь находится.
Солнце здесь стояло высоко. Пели птицы.
Яста целенаправленно шагал вперед.
Сезон открылся сегодня, но подготовка к нему началась давно: когда братья и сестры отправились во все стороны света, в далекие города и поселки. Присмотреться, сдружиться, войти в доверие, чтобы, когда придет время, человек пошел с тобой. А то и несколько. Старший брат, вставший сегодня самым первым, был легендой. Однажды он привел целый поселок. Якобы показать чудо. Яста тогда был совсем маленьким, он только помнил, как через несколько дней другие, кто был постарше, собирали белые человеческие кости в ведра и выбрасывали в специальную глубокую яму за полем…
В то лето жуй-трава насытилась как никогда, Отец получил столько силы, что в пасмурный день мог выйти на солнечный свет.
Отца Яста боялся. Отца боялись все. Он был могучим бездушным колдуном: красное поле для него было дороже всех, а родные дети ценились не больше обыкновенных слуг. Местность на много дней пути оставалась безлюдной, никто не смел приблизиться к проклятой земле. Время от времени некоторых из приведенных женщин отводили в Башню, через положенное время одна из старших сестер приносила оттуда ребенка. А следом за этим роженица отправлялась на красное поле…
Яста прекрасно понимал, что его мать тоже стала жертвой жуй-травы, и кто-то из старших сводных братьев или сестер убрал ее кости и бросил в общую яму. Каждый из детей колдуна это знал.
До сегодняшнего дня Яста мог убеждать себя, что лично он ничего плохого не делает. Убирает кости с поля – но сам в случившемся не виноват.
До этого дня…
Несколько месяцев назад, подготавливаясь, Яста пришел в большой каменный город. Он ходил по улицам и крутился на рынках, притворяясь своим. Потом Яста познакомился с девушкой, своей ровесницей. Он сразу, с первого взгляда, понял, что это будет именно она…
Яста бросил камешек в окно. Появившаяся за стеклом девушка показала ему язык. Яста улыбнулся. Чего ему это стоило! Он не знал, как сможет взять ее за руку и повести на красное поле – улыбаясь, обещая невиданное чудо…
Он до сих пор не придумал, под каким предлогом поманит ее за собой.
Юлла выскочила из дому.
– Что-то случилось?
Парень снова через силу улыбнулся:
– Нет, все хорошо.
– У тебя такое лицо…
– Немного голова кружится.
Юлла внимательно посмотрела ему в глаза. Мгновение помедлив, кивнула, с неохотой принимая объяснение.
– Ну, смотри.
Она никуда со мной не пойдет, подумал Яста.
Он не мог определиться, радоваться этому или нет. Тень Отца доставала куда угодно. Парень знал, что в любой момент может увидеть его силуэт в ближайшем окне. Ослушаться его воли – значило очень, очень много. Яста боялся думать, что с ним сделает не питающий к родным детям никаких чувств колдун.
– Куда пойдем сегодня? – спросила девушка.
– Помнишь, ты говорила, что хочешь увидеть море? – Слова вырвались сами. Яста не хотел их говорить. Но теперь отступать было некуда. – Я покажу тебе.
– Море? – удивилась Юлла. – Какое… Как?!
– Любое, какое пожелаешь.
Девушка замедлила шаг.
– Яста, с тобой все в порядке? Ты сегодня странный…
– Просто я тебе не говорил, что мой отец, – он перешел на заговорщицкий шепот, – маг.
Девушка засмеялась. Стукнула его в плечо:
– Так сказал, что я почти поверила!
Яста, повинуясь порыву, взял ее за руку. Голова начала кружиться. Осталось сделать шаг.
– Сейчас сильно закружится голова. Закрой глаза, Юлла. – Видя, что девушка на грани того, чтобы вырваться, попросил тихо: – Пожалуйста.
Юлла долго смотрела на него, потом сомкнула ресницы.
Так далеко с одного шага он еще не забирался. Вместо тысячи в него вместилось, наверное, миллион шагов.
Ветер бросал в лицо соленые брызги. Они с Юллой стояли на краю утеса. Под ногами ревело. Казалось, что от ударов волн содрогается земля.
– Шуу, – перекрикивая ветер, сказала Юлла. – Как мы здесь…
– Я же говорил – мой отец маг!
С одной стороны – на каменном острове, окруженном волнами и белой пеной, торчал костяной маяк. С другой, через пролив, расстилался невероятный, будто парящий над землей, город. Яста сразу узнал его. В книге он упоминался как Летающий Город.
Яста смотрел на бирюзовые и розовые арки мостов, на сотни кораблей, спрятавшихся от шторма в гавани… На самом деле он думал отвести Юллу на поле, но в последний момент шагнул сюда – почему? Решил порадовать напоследок? Или – оттянуть тот момент, после которого он навсегда превратится в послушное орудие отца-некроманта?
– Ты тоже? – спросила сбоку зачарованная девушка. – Тоже – маг?
Яста вздохнул:
– Нет. Я всего лишь сын мага.
И совсем не доброго, добавил он про себя.
Почему так тяжело взять сейчас ее под руку и шагнуть снова, только на этот раз куда положено? Юлла даже ничего не поймет. И, наверное, не почувствует. Дурман затуманит голову, она будет лежать и смотреть в небо, незаметно уснет. Он видел сотни раз, как братья приводили людей и оставляли в жуй-траве. А потом Яста собирал белые кости и одежду, тащил к яме…
– Здесь красиво, – сказала Юлла. – Почему ты сразу не сказал, кто твой отец? Он сильный маг?
– Да.
– Очень?
– К сожалению, очень, – машинально ответил Яста.
Юлла посмотрела ему в глаза. Ветер трепал ее волосы, в этот момент она выглядела очень красивой.
У парня перехватило дыхание от восторга.
Яста, плохо соображая, что он делает, обнял девушку и прижал к груди. Ему померещилось, что дурман жуй-травы достает сюда. Было так хорошо и легко, что, казалось, он может взлететь.
Море грызло берег. Двое стояли на утесе. Замерев, как каменные статуи.
Следовало довести дело до конца, но Яста не мог заставить себя пошевелиться. Собирать кости на поле – это одно, приводить туда живых людей – совсем другое…
– Он злой маг, да?
Юлла говорила тихо, ветер подхватывал слова и уносил прочь, но Яста слышал каждое ее слово.
– Ты не представляешь – насколько…
– Ты его боишься! – ахнула от догадки девушка.
Она прижалась к нему сильнее, и тут вдруг словно прорвало плотину в его душе. Он заговорил: об Отце, о жуй-траве, о своем детстве, о человеческих костях. В конце Яста храбро заявил:
– Я останусь жить в городе! Пойду учеником к какому-нибудь мастеру… Вырасту и возьму тебя в жены!
– А потом твой отец превратит меня в жабу…
– Скорее всего он будет держать нас в страхе, – признался Яста. – Но если мы уйдем далеко от его владений, вряд ли он сможет сделать что-нибудь серьезное… Иногда братья или сестры отправляются на охоту и не возвращаются. Об этом не принято говорить. Я всегда думал, что их ловят и казнят. А теперь понимаю, что некоторые из них просто убегают…
Он отстранился от девушки и взял ее за руку:
– Пойдем.
– Куда?
Яста улыбнулся:
– В город.
– В этот?! – Юлла обернулась в сторону Летающего Города.
Ясте тоже хотелось бы отправиться туда прямо сейчас и начать новую жизнь. Но из книги он знал, что в этом городе нужно много денег. Их, как каких-нибудь попрошаек, выпрут оттуда еще до захода солнца.
– Нет, пока что не в этот… Но однажды, я обещаю тебе, мы вернемся сюда и останемся здесь жить!
Мир помчал навстречу. Впервые за последнее время на сердце было легко. Хотелось дышать полной грудью.
От осознания свободы голова кружилась сильнее обычного.
Промелькнул лес. Парень чувствовал в себе силы за один шаг покрывать такие расстояния, что волосы становились дыбом.
И тут произошло то, чего раньше никогда не случалось – он споткнулся. Мир покачнулся, отчего Ясту замутило. Перед глазами поплыли темные круги. Яста схватился за голову, но последствия прерванного волшебного шага быстро сошли на нет.
Парень убрал руки – и его прошиб холодный пот.
Они стояли посреди красного поля.
Далеко впереди торчала мрачная Башня. Яста знал, из верхнего окна в их сторону смотрит Отец.
– Если хочешь что-то сказать, – прилетел голос из-под земли, – говори это сейчас.
Яста стоял, вцепившись в ладонь Юллы.
– Я могу сказать одно… папа. Если ты нас отпустишь, я буду жить как простой человек и никому никогда не расскажу про тебя. Ни одно войско не придет к твоим рубежам, все останется как прежде…
Под землей хмыкнули.
Ощущение беды навалилось, как тяжелый мешок. Яста потянул девушку в сторону леса. Но теперь его шаги были обычными человеческими шагами, а лес был далеко. Яста всей кожей чувствовал, что магия отца больше не защищает его.
Вокруг колосилось бесконечное красное поле. Сладкий запах окутал голову: она стала ватной и чужой…
Было легко. Сейчас он не мог понять, почему так боялся идти сюда. В душе бродили какие-то смутные тени, которые волновали его в прошлом, совсем недавно, буквально два шага назад.
Парень помнил лица, которые теперь ни о чем не говорили. Хорошо Яста помнил только птиц. Неожиданно пришла мысль, что не всем людям везет стать птицами. И для этого нужно немного – всего лишь лечь. Здесь и сейчас. Просто лечь и ждать.
Трава была мягкой, как кровать. Парень лег лицом вверх. В яркой синеве быстро летели облака.
В последний момент неясная тоска пробралась в сердце. Яста вспомнил волосы на ветру… Он сделал попытку встать, но небо было слишком тяжелым. Оно давило на хрупкое человеческое тело и не было сил пошевелиться.
Так вот как это происходит, пробилась неожиданно трезвая мысль.
Яста зажмурился и птицей полетел в небо…
Елена Лаевская
Ключик-замочек
С тех пор как над Ферезами тридцать лет назад прошла Желтая Туча, в нашем маленьком городке рождаются только девочки.
Можете себе представить, что население Ферез составляют в основном женщины. И устраиваются они в жизни как умеют.
Нас в семье три сестры.
Старшая, Рамона, самая красивая, в семнадцать лет родила дочку Виолетку от заезжего комедианта.
Средняя, Жолика, самая практичная, устроилась поварихой в строительную бригаду, отыскала среди работников наименее пьющего и женила на себе.
А я, Ганка, самая упрямая, сложила в старый фибровый чемодан кусок фиалкового мыла, нижние юбки, шерстяной шарф и подалась в столицу.
Все наше семейство, начиная от мамы и кончая трехлетней Виолеткой, было против. Но, если я что-то вбила себе в голову, отговорить меня уже невозможно.
Встала на рассвете, спрятала свои небольшие сбережения, не скажу куда, села в дилижанс и уехала.
И, представьте себе, не пропала.
В первый же день нашла комнату в недорогом пансионе вдовы Блюм и стала счастливой обладательницей тощего матраса, скрипучего комода, колченогого стула и фаянсового кувшина с отбитой ручкой для умывания.
Работа подвернулась через неделю. Оказалось, что если ты знакома с грамотой, место найти не так уж и сложно.
Меня взял в помощницы господин маг Долгоносик. Сухой, ломкий и слегка заплесневевший, как забытый на полке старый бисквит. И так же, как бисквит, слегка присыпанный липкими крошками.
Господин Долгоносик часто повторял, что он любимый ученик самого великого Луаяна, остановившего Черный Мор. Но я не очень в это верила. Магу Луаяну стоял памятник в центре города, а Долгоносика-то и на собрание старейшин Гильдии не всегда приглашали. А если и приглашали, то место ему доставалось в самом дальнем углу.
К магии моя работа, конечно, отношения не имела. Я встречала посетителей, записывала имена в толстую учетную книгу, принимала плату, подавала жидкий цветочный чай. А вечером, перед уходом, вытирала пыль с мебели в приемной и мыла полы. А еще разносила письма и пришивала магу постоянно отрывающиеся пуговицы на плаще.
В святая святых, кабинет господина Долгоносика, я доступа не имела. Но нос свой любопытный совала туда при любой возможности. Интересно же. Хрустальный шар, сам по себе висящий в воздухе, плотно задвинутые бархатные шторы, полумрак, свечи, старинные фолианты на полках. Там было на что посмотреть. Одна медвежья шкура, всегда норовившая нежно потереться о мои ноги, чего стоила!
Платил мне господин Долгоносик не очень много, но и не так уж мало – пять монет в неделю. Хватало и на комнату в пансионе, и на новые чулки, и на покататься на карусели или мороженое купить. А к осени, к Празднику Дня Усекновения, я собиралась заказать новое синее платье на кринолине с тугой шнуровкой на корсете.
Как я скоро поняла, магом господин Долгоносик был отнюдь не выдающимся. То есть в Гильдии состоял, а до Академии не дотянул. В основном брал заказы на перемену погоды. На маленьком участке земли. На большее его сил не хватало.
Приходили к нему молодые пары – просить солнца над храмом в День Венчания. Крестьяне из соседних деревень, с корзинами снеди в качестве оплаты, заказывали летние дожди в поле. Продавцам мороженого нужна была жара во время частых летних ярмарок. А некоторые бездельники, у которых водились лишние деньги, могли и просто потребовать, чтобы над их лужайкой все время светила радуга.
В один из теплых майских дней, ближе к вечеру, когда прием был окончен и я отмывала серые следы с плиток пола, в наше заведение заглянул молодой человек.
Он тщательно вытер ноги о коврик, снял с давно не стриженных волос фетровую шляпу и спросил:
– Могу ли я сделать заказ? Хочу попросить солнечную погоду на крестины племянницы.
Я немедленно кинула тряпку в ведро, отерла руки о фартук, села за стол и открыла книгу заказов.
И тут случилось непредвиденное. Я потянулась пером к тяжелой малахитовой чернильнице, но ее на месте не оказалось. Перо коснулось столешницы.
С открытым ртом я наблюдала, как громоздкая чернильница легко перелетела в противоположный угол комнаты, ударилась о стену и с грохотом рухнула вниз, но чернила при этом не выплеснулись, а синими блестящими шарами поднялись в воздух и расплылись во все стороны, мирно покачиваясь на уровне моего лица.
Выскочил из кабинета Долгоносик: нацепил очки, осмотрел место происшествия, ткнул пальцем в один из шаров (тот немного сдвинулся, но не упал), пошевелил усами, помахал лапками и озадаченно объявил: «Каталист».
– Что «каталист»? – хором спросили мы с посетителем.
– Не что, а кто, – назидательно поднял палец Долгоносик. – Вот он – каталист. А ты – каталитический маг. И это чрезвычайно редкое явление.
Молодой человек опомнился первым.
– И что нам теперь делать? – спросил он.
– Ну-у-у, – Долгоносик снял очки, задумчиво покусал дужки, – например, посмотреть, на что наша Ганка теперь способна.
Маг подошел к окну и поманил меня к себе.
– Для начала сооруди нам что-нибудь простое. Нагони тучу на солнце.
– А как – нагнать? – тупо спросила я.
– Как, как… Просто подумай. Или попроси.
– Угу, – послушно согласилась я, не веря в успех. – Пусть на солнце набежит туча. И пусть пойдет дождь. Только не сильный. У меня дома белье на веревке сохнет.
И что бы вы думали? За окном сразу резко потемнело. Я услышала, как стучит дождь по крыше. По стеклу зазмеились водяные струи.
Мне вдруг стало нехорошо. Я вцепилась в подоконник. Перед глазами все поплыло. Пришлось сильно ущипнуть себя за руку.
За спиной что-то упало. Наш посетитель лежал на полу, неподвижный и бледный, как скелет в Музее естествознания. Долгоносик присел рядом и похлопал парнишку по щекам.
– Принеси воды, – приказал он мне. – Ничего, скоро привыкнете в паре работать, перестанете в обморок падать. Повезло тебе, Ганка. Ты сама еще не понимаешь, как тебе повезло.
Через несколько минут мы с посетителем чинно сидели на стульях, на всякий случай облокотившись на спинки.
– Теперь слушайте, охламоны! – объявил Долгоносик.
И мы стали слушать.
Способности магов – врожденные. При должном усердии, натерев мозоль на седалище, можно достичь определенных высот даже при небольших природных данных. Но с этими способностями надо родиться. Точка.
Обычно магический дар проявляется в раннем детстве. Младенец еще в люльке лежит, а в доме уже сами собой хлопают двери, разбиваются кувшины с водой и вином, визжат кошки, будто кто-то невидимый наступил им на хвост. А то просто может вспыхнуть вязанка хвороста в углу. Родители хватаются за сердце и пьют пустырник. А потом в дверь стучит маг-воспитатель. И все встает на свои места.
Будущих волшебников начинают учить. Да что я буду рассказывать о том, что и так всем известно.
Но встречаются маги, чьи способности проявляются только в присутствии каталиста, случайного человека, который усиливает их обычно почти не проявляющееся дарование в десятки, а то и сотни раз. Но это большое везение – встретить своего каталиста.
Ключик подходит только к строго определенному замку. А отыскать такой ключик – все равно что отыскать жемчужину на дне моря. А тут – пожалуйста – каталист сам приплыл Ганке в руки.
Теперь, задним числом, я понимаю, что Долгоносик поступил как исключительно порядочный человек. Мог бы ничего не объяснять, и я так бы и осталась в неведении насчет своих способностей.
Ведь, здраво рассуждая, я теперь становилась конкурентом старичку-магу. Молодым, напористым и способным.
Но господин Долгоносик не стал хитрить – рассказал все как есть.
Я с интересом рассматривала свою удачу. Ничего особенного. Может, чуть постарше. Состоит весь из острых углов. Острые локти и коленки, длинный нос, длинный подбородок и большие ножищи в залатанных сапогах.
– Иржик, – представился каталист и смущенно улыбнулся.
– Ганка. Ганка Веселка.
Больше я не знала, что сказать, и затеребила передник.
Молчание прервал Долгоносик.
– Вот что, дети, – объявил он, – идите-ка, погуляйте вместе. Познакомьтесь поближе. Вам теперь вместе работать. А я завтра переговорю кое с кем в Гильдии. Такое редкое событие. Будет фурор. Я чувствую.
И мы пошли знакомиться. Плохо себе представляя как.
– Ганка! А кто пол домывать будет? – донеслось мне вслед.
– А давайте я, – предложил Иржик и закатал рукава.
Знаете, чем отличаются влюбленные дураки от невлюбленных? Они все время улыбаются. Идут – улыбаются, сидят – улыбаются, спят… Ну, как вы догадались!
Я – дура влюбленная. И, как ни странно, мне это нравится. Невозможно поверить, что только три месяца назад все было совсем по-другому.
Спросите меня, как за это время длинноносый и косолапый Иржик сумел добраться до самой моей сердцевинки – не смогу ответить.
Только я точно знаю: если Иржика кто-нибудь обидит – я ему голову оторву. По-настоящему оторву. Я теперь каталитический маг, я сумею.
Мы всегда вместе. С утра спешим в Академию, где знаменитые маги только качают головой, проча мне блестящее будущее. И там я получаю очень приличную стипендию. Прошли те времена, когда мне приходилось экономить на чулках.
Я могу поднять ураган. И могу его унять одним движением руки. Могу вызвать ветер, который надует паруса целой флотилии. Я могу сдвинуть гору. Я даже могу, наверное, заставить землю крутиться в другую сторону. Но только этого делать нельзя.
Господин Долгоносик получил медаль «За заботу о молодежи». О нем писали газеты, и теперь у старого мага нет отбоя от посетителей. А Иржик в знак благодарности починил Долгоносику крыльцо. Потому что он добрый и обо всех помнит.
Днем и вечером мы тоже не расстаемся. Выбираем яблоки на базаре или идем в зверинец глазеть на тигров и слонов, обедаем в трактире или просто лежим в парке на лужайке и смотрим, как плывут облака.
И держимся за руки. Или Иржик меня целует, и тогда небо падает на землю. И я тону в синем океане.
Сегодня я надеваю новое платье. Портной как раз закончил его к Празднику Дня Усекновения, как и обещал. Долго верчусь перед зеркалом, расправляя оборки, а потом выхожу из дома. Иржик будет знакомить меня со своим лучшим другом Пишом.
Мы встречаемся в кондитерской на главной площади, и – сюрприз, сюрприз – я приду туда невидимой. Научилась буквально только что. Еще никто не знает. Я просто растворяюсь в воздухе, и все.
Город пахнет праздником, как новогодний торт – корицей и ромом. От этого запаха кружится голова, а тело становится легким, невесомым. Кажется, стоит только подпрыгнуть, и я взлечу в воздух.
Люди вокруг торопятся закончить последние приготовления. Комедианты на наспех сколоченных подмостках расставляют декорации, фонарщики доливают масло в фонари, протирают стекла обшлагами рукавов. Городская стража, улыбаясь в усы, развешивает на стенах домов и оградах гирлянды из цветов и бумаги. Маленькая девочка на щербатом крыльце тщетно пытается надеть на шею лохматому псу гофрированный воротник Пьеро. Хитрый пес мотает головой и, так же как и стражники, улыбается в усы.
Пробираюсь между столиков, стараюсь никого не задеть. Вот они, Иржик с Пишом, самые здесь видные. Даже странно, что на них никто не оглядывается. Подхожу совсем близко. Вот сейчас я…
– Понимаешь, – продолжает Иржик начатый разговор, – она, конечно, относится ко мне совсем хорошо. Только и у меня намерения самые серьезные. Я жениться хочу. Я ее, знаешь, как уважаю? Ганка будет знаменитым магом. И моя обязанность ей помогать. Мы с ней теперь все время должны быть вместе. Иначе я ее просто подведу.
– А Олица? – спрашивает Пишта.
– А с Олицей я поговорил уже. Она все понимает, – вздыхает Иржик. – Не делай из меня мерзавца. Ну не могу я от такого шанса отказаться. Мы с Ганкой такая сила! И чем больше вместе, тем сильнее становимся. Ганка очень хорошая! И потом, уважаю я ее, понимаешь?
Мне кажется, что сейчас меня вывернет наизнанку изъеденными внутренностями: разбитым сердцем, кровоточащей душой, и заодно недавно съеденной булочкой со взбитыми сливками.
Не помню, как оказываюсь на улице. Знаю одно: мир рухнул и насмерть придавил меня под обломками.
Пытаюсь вздохнуть, но не могу. Я задыхаюсь, лицо горит, перед глазами становится черно, земля плывет под ногами…
От тяжелой пощечины голова откидывается назад. Холодный вечерний воздух обжигает легкие.
Передо мной стоит высокий худой старик с кожистыми красноватыми веками без ресниц.
– Что мне делать? – спрашиваю я.
Старик пожимает плечами, отвечает чуть помедлив:
– Это не по моей части, девочка. На свете мало магов, но еще меньше людей, которые точно знают, как им быть.
– Я не хочу жить!
– Ничем не могу помочь. – Старик обходит меня, как растущий на дороге куст бузины, и направляется в трактир напротив.
Я не куст. Я Ганка. И мне плохо!
Старик, будто услышав мои мысли, оборачивается.
– Завтра будет легче, – говорит он и заходит в открывшуюся дверь.
Я поворачиваюсь и бегу, на сколько хватает сил.
Дома, запыхавшаяся и заплаканная, забираюсь с ногами на кровать и пытаюсь собраться с мыслями.
Прижимаюсь лицом к подушке в сиреневой наволочке. От нее немного пахнет фиалковым мылом, моим любимым. Иржик теперь моет им голову.
Я люблю Иржика. А он меня уважает. И еще есть какая-то Олица.
Если я не выставлю Иржика сегодня за дверь, то он меня будет уважать еще лет пятьдесят, а то и больше.
Не хо-чу!
На душе расплывается грязная, бурая лужа в бельмах пузырей. Еще немного, и я в ней утону.
Но если выставлю – останусь и без Иржика, и без магии.
Вон там, на столе, лежит приглашение на летнюю ассамблею Академии.
Живут же люди вместе и так, без всяких чувств. И хорошо себе живут. Без проблем.
Лужа на душе противно чавкает.
Нет, не хо-чу!
– Ничего, цаца какая, потерпишь, – вступает в тишине внутренний мой голос. – А то рот раззявила. Поешь как идиотка: все хорошо, все прекрасно. А все хорошо и прекрасно не бывает. Даже дети малые об этом знают. Иржик ведь тебя бить не будет, как некоторые мужья. Наоборот, всю жизнь будет пылинки сдувать. Он без тебя никто. Но и ты без него никто. А два никто – это уже один кто-то. Вытри нос, малахольная. А рот закрой. Ты нигде не была и ничего не слышала. Поняла?
Хочу крикнуть: «Не поняла! Нет!»
Только с губ не может, не желает сорваться ни одно слово. Даже очень плохое…
Иржик приходит через час, открывает дверь, смотрит на меня с тревогой.
– Что-то случилось?
– Ничего, – отвечаю я. – Кажется, простыла немного.
– Сбегать в аптеку за пилюлями? – заботливо предлагает Иржик.
– Не думаю, что поможет. Ничего, поболит немного и пройдет. Завтра будет легче.
Во всяком случае, я на это очень надеюсь.
Как-то раз, много лет спустя, в сопровождении пышной свиты мы с Иржиком побывали в Ферезах. Я прочитала там новое заклинание. Чтобы в моем родном городе наконец рождались сыновья.
Но в Ферезах все равно продолжают рождаться одни девочки.
Ключик и замочек. Тут много тонкостей. Прав был Долгоносик. Может, он все же был учеником великого Луаяна?
Максим Тихомиров
Пусть всегда
Все, во что мы верим, – существует.
1. Водка
На проходной его ждали.
Двое в штатском: пальто с полами до пят, лаковые, не по сезону, штиблеты, федоры с опущенными полями. Тот, что повыше, сразу спросил напрямик: такой-то и такой-то? Он потупился, горестно вздохнул. Кивнул, сознаваясь. На душе стало пусто, легко и отчего-то очень светло, словно отряхнул наконец совесть от застившей свет, подобно угольной пыли, нечистоты. Больше можно было не притворяться, быть, пусть и недолго, тем, кто ты есть. От осознания этого сами собой расправлялись ссутуленные плечи и распрямлялась угодливо согбенная, как того требовала роль, спина. Странное, давно позабытое чувство. Позабытое, к счастью, не до конца…
Показал фальшивый аусвайс; аусвайс забрали, взглянув лишь мельком; обиднее всего было то, что сразу же отняли – без применения силы, но так уверенно, что и язык не повернулся возразить – мешок со всем содержимым; внутрь даже не заглянули – просто швырнули в кусты за краем бетонированной площадки перед заводоуправлением. Мешок влажно всхлипнул напоследок и закувыркался в темноту, позванивая дюралем и медью.
Пускай, подумал он, чего теперь жалеть… Жалеть, если разобраться, было о чем. О многом можно было жалеть, но сейчас такой роскоши он не мог себе позволить, а потому прогнал прочь мысли, которые могли сделать его слабее. Это у него пока все еще получалось хорошо – прощаться, прогонять и забывать.
Его деликатно, но крепко взяли под локти и, попутно обыскав с вежливой ненавязчивостью профессионалов, повлекли к служебного вида черной машине с бесконечно длинным капотом. Под капотом рокотал мощный мотор. Усадили на задний диван, прижались плечами так, что не вскочить. Третий, тоже в шляпе, обернулся с водительского места: можно? Было можно; машина мягко тронулась с места и, буравя стену мокрого снега прожекторными клинками фар, покатила по влажно чернеющему асфальту прочь от заводской ограды.
– Будете? – спросил тот, первый.
Сейчас он сидел слева. Не дождавшись ответа, сокрушенно качнул головой. Снял шляпу, стряхнул с полей талый снег на ковролин пола. Шляпу водрузил на колено. Перчатки у него были неприятные, страшные даже были перчатки – пальцы обрезаны по первую фалангу, на костяшках – явственные утолщения свинчаток.
Будут бить, подумалось с тоской. Как надоело.
Бить не стали. Первый достал из-за пазухи неожиданно большую, долгую бутыль с лебединым горлышком, ухватил зубами и выдернул рывком плотный бумажный пыж, которым была укупорена склянь. Напахнуло ядреным духом первача; первый, запрокинув голову, припал к горлышку и торопливо задвигал кадыком. Оторвался, крякнул, занюхал тылом ладони. Глянул искоса, приглашающе качнул головой: а? Нет, помотал он головой в ответ. Во рту было горько и сухо.
– Зря, – пожал плечами первый, и он почувствовал сквозь ткань рукава, какие железные мышцы перекатились совсем рядом при этом простом движении. И понял – да, зря. Но первый уже убирал бутылку обратно за пазуху (и как она там у него помещалась?), и просить стало неловко. Тогда он сел как можно прямее и стал неотрывно смотреть в несущийся навстречу, словно метеорный поток из радианта, снег.
Автомобиль двигался внутри искристого туннеля, вдоль оси трубы из стремительно летящих хлопьев, и отраженный метелью свет фар окутывал машину волнующимся электрическим ореолом. В такую ночь очень не хотелось умирать снова, и он надеялся, что на этот раз пронесет.
Выехали на объездную, миновали крайние пакгаузы промзоны, пронеслись по шикарному участку магистрали в десять полос, что вела к новому международному терминалу летного поля, над которым маячили смутные громады воздушных судов, дальше по обычному, четырехполосному, побитому асфальтовому полотну ушли в сторону Вятки. Автомобиль катил мягко и ходко, скрадывая неровности дороги; внутри было тепло, пахло хорошо выделанной кожей (от обивки), сырым сукном (от сопровождавших), дорогими сигарами (от панелей салона) и немного – водочным свежаком от того, что сидел слева. А еще пахло оружейной смазкой и недавно сгоревшим порохом. Жизнь у железных людей в длиннополых пальто и мягких шляпах явно была непростой и очень насыщенной.
Через десяток верст нырнули в сосновый бор по ухоженной гравийке. Снегопад прекратился; за окном сплошной стеной проносились ровные золотистые стволы, тепло вспыхивающие в лучах фар, прежде чем снова пропасть в ночи. Замелькали высокие, добротные ограды дачного поселка, из-за которых сонно таращились на ночных гостей темные окна верхних этажей приличного,
Тот из провожатых, что сидел справа, открыл дверцу и вышел. Снаружи напахнуло морозным запахом снега – так пахнет шерсть вернувшегося после зимней прогулки кота, вспомнил он вдруг, некстати. Защемило то место, где когда-то было сердце. Он шагнул было следом за конвоиром, но его крепко придержали за плечо, и, затравленно полуобернувшись, он краем глаза увидел, как тот, с первачом, отрицательно качнул головой: не стоит.
И правда – не стоило.
Потому что из теплого квадрата освещенного окна, за которым по ошкуренным бревнам стен тянулись щедро уставленные сафьяном книжных корешков полки, где на широком письменном столе зеленела абажуром особенная,
Ан нет. Не выгорело.
Встретил.
Лицо у человека за окном, подсвеченное снизу ровным пламенем стоящей на подоконнике свечи, было бесстрастным. Огонь лезвиями глубоких теней безжалостно резал застывшую, словно в посмертии, маску по линиям морщин. Глаза прятались в темноте подбровий и оттуда светились отраженным огнем – но уже яростным, непримиримым, нетерпимым к таким, как он, огнем, который был сродни фанатическому блеску веры в глазах тех, кто обрел наконец Бога после целой жизни бесплодных поисков и лишений.
Страшные, что и говорить, были глаза. Но его не напугали эти отблески адского пламени, беснующегося внутри застывшего за окном человека. Он знал, что человек из-за окна видит сейчас тот же свет в его собственных глазах – словно смотрится в зеркало.
Одинаковые. Такие же. Идентичные. Тождественные.
Они смотрели друг на друга долгое мгновение; один – замерев в полуобороте внутри просторного салона мощной, положенной по статусу лишь слугам народа и их слугам автомашины, с тяжкой лапой цербера на плече, другой – стоя из окна благоустроенного дачного дома, который был бы для него местом для размышлений и для отдохновения души, если бы таковая у него оставалась.
Потом тот, за окном, чуть заметно кивнул, отпуская. Он почувствовал, как давление на плечо усилилось; сопротивляться ему было столь же бессмысленно и невозможно, как нажиму промышленного гидравлического пресса. Его аккуратно усадили обратно на скрипучую кожу дивана, второй из охранников скользнул внутрь привычным, отработанным движением, и машина покатила дальше, оставив позади и заснеженный дом под соснами, и неслышимый аромат крепко заваренного чая, и приговор в мертвых глазах человека за окном.
Ехали недолго. Остались позади огни дачного поселка. Миновали березовую рощу и пару полей с перелесками, остановились на высоком яру с гривкой леса по краю, над широким пространством замерзшей реки. Двигатель взрыкнул, засыпая, и смолк. Тучи расступились, дав дорогу молодому месяцу; серебром залило все окрест. Видно было как днем. Лучше всего была видна огромная груда березовых ветвей и целых стволов, наваленная на краю яра. Среди веток здесь и там виднелись серебристо-бледные в лунном свете руки и ноги, часть обнаженные, часть – в одежде. Некоторые слабо шевелились. Из-под кучи дров, да-да, именно – дров, понял наконец он, раздавалось невнятное постанывание. В этом негромком страшном звуке не было ни муки, ни боли, ни страха – были лишь тоска и вселенская усталость, да еще слабая надежда на то, что сейчас все наконец-то закончится.
Некоторое время он зачарованно вслушивался в этот словно из-под земли идущий, многоголосый стон. В какой-то момент он понял, что остался в машине один. Дверцы были распахнуты настежь, и конвоиры, негромко переговариваясь, курили ядрено-крепкие папиросы и наслаждались ночным пейзажем. Какое-то время он сидел, нахохлившись и глядя в пол. Потом вдруг взъерошил энергичным движением волосы, подергал зачем-то зажатые между пальцами пряди, отчего они с легким треском отделились от черепа, с удивлением взглянул на вырванные пучки. Нервически хохотнул, звонко хлопнул ладонями о тугие подушки сиденья, словно подбивая итог и, качая головой, полез наружу – подышать напоследок.
Его терпеливо ждали. Вот, дождались.
– Сколько… Сколько их там? – спросил он. В горле внезапно пересохло.
– Много, – откликнулся тот, первый.
– И все…
– Да. Все как один.
Помолчали. Он тщетно пытался отыскать в недрах памяти хотя бы тени воспоминаний обо всех этих инкарнациях, обо всех тех кратких вспышках самоосознания, о тех коротких мгновениях бытия, что сейчас лежали под этими ветвями бесстыдным развалом неумирающей плоти, которая никогда и не была по-настоящему живой…
– Он просил вас отдать ключ, – сказал потом первый.
– Ключ?
– Да. От ячейки камеры хранения. Фамильного кладбищенского склепа. Подвала, чердака, съемной квартиры… От чего угодно. От замка, за которым вы скрываете ее. Для него это очень важно.
– Но ключа нет, – развел он руками. – Там просто незаперто.
Цербер вздохнул.
– Тогда нам понадобится адрес. Как можно более точный.
Он посмотрел в темные пространства неба между месяцем и грядами туч. Оттуда на него смотрели звезды. Их было немного, они были неяркой россыпью крохотных огоньков. Они смотрели ему в глаза и шептали: все верно, все правильно, иначе нельзя… Делай, что должен.
– Сколько из них сказали вам то, что вы у них спрашивали? – спросил он.
Ему не ответили.
– Ясно, – улыбнулся он звездам. Потом спросил снова: – А на что же вы тогда, собственно, надеетесь?
– На статистическую вероятность и погрешности отклонения, – ответил первый и, чпокнув пробкой, приложился к бутыли на несколько больших шумных глотков. – Рано или поздно нам попадется один из вас, который предпочтет заговорить. Тогда мы найдем ее, и поток бессмысленных смертей прекратится… Хотя бы на время. До той поры, пока она снова не умрет.
– И вы оставите ему жизнь? – рассмеялся он. – Тому, кто приведет вас к ней?
Вместо ответа его ударили. Дважды, со спины, саперными лопатками со штыками, отточенными до бритвенной остроты края. Под правое колено, валя с ног, и следом сразу – в поясницу. Когда он завалился, хрипя и не чувствуя ног, пинком перевернули на спину и рубанули накрест по корпусу, рассекая реберные дуги и печень. Свистнул, ворвавшись в плевральные полости через раны, воздух. Легкие скомкались, и сразу нечем стало дышать… впрочем, он не особенно-то умел дышать и раньше, начиная с самого момента, когда осознал себя в этом мире и понял, что это уже далеко не первый его визит сюда.
Первый – главный – цербер присел на корточки рядом с его распластанным телом, снег под которым стремительно чернел от изливающихся наружу жидкостей.
– Пока я не начал исследовать содержимое твоих кишок – ну, на предмет того, а не проглотил ли ты что-то важное: ключ, карту, что-то еще, способное привести нас к ней – я в последний раз предлагаю тебе честную сделку.
В чем же здесь честность, хотел спросить он, но уже не смог – спавшиеся легкие не в состоянии были протолкнуть сквозь голосовую щель и гортань даже малой толики воздуха, необходимой для того, чтобы едва слышный хрип превратился в речь.
– А честность в том, – продолжил чекист, словно прочел его мысли, – что она останется жива. Пусть не с тобой, но все-таки жива. Разве не это для тебя главное?
Это, хотел сказать он. Это. Она. И еще маленькая, со смешными косичками девочка, характером вся в отца, такая же красивая, как мать… Девочка, которая несколько минут – целую вечность – назад во все глаза смотрела на него сквозь все то же окно со свечой, стоя в дверях кабинета с книжными полками до потолка и лампой с зеленым абажуром на массивном письменном столе. За ее спиной виднелась украшенная к зимним праздникам гостиная, в центре которой тянулась к потолку лесная красавица-ель в огоньках электрических гирлянд и зеркальном блеске пузатых шаров из тончайшего стекла. Надо же, сколь многое способен заметить человеческий мозг за мимолетную встречу, в очередной раз удивился он.
– Судя по тому, что было у тебя в мешке, который ты вынес с территории комбината, что уже само по себе является делом уголовно наказуемым со сроками исполнения приговора от пяти до десяти лет, дела у твоей благоверной идут не слишком хорошо, верно? Мясо-сырец, фрагменты трубопроводов, контуры охлаждения… Тебе приходится кормить ее белковой пищей и держать в холоде, чтобы приостановить распад? А охладитель постоянно ломается, вот ты и устроился на комбинат по кустарно сделанному аусвайсу, чтобы иметь доступ к жрачке и запасным деталям. Нам тут же пошел сигнал-звоночек о скрывающем свою личность работнике, и все заверте…
Он промолчал.
– Значит, все так… Ведь ты понимаешь, что без тебя рядом она погибнет в течение полусуток? Неужели не хочешь продлить ее… жизнь, да, назовем это так, потому что другого слова даже для такого вот безобразия, как это ваше существование, противное и Богу, и партии, в родной речи нет! Разве она не заслуживает того, чтобы еще раз встретиться с дочерью прежде…
– А многие из них согласились? – спросил он, зная, что его собеседник читает по губам; все они умели; такими их создали.
Тот усмехнулся и отвел глаза.
Потом они разрезали его тело на много небольших фрагментов, каждый из которых был тщательно исследован на предмет наличия потайных подкожных карманов; была вскрыта каждая герметичная полость и расколота каждая крупная кость. Когда все кончилось, край неба заметно порозовел, и последние звезды спешили укрыться за понабежавшими вислобрюхими тучами. Пробросило снегом. Снежные хлопья укрыли груду ветвей толстым ковром, и сжечь все чекисты решили уже по весне. К тому времени придется навозить сюда еще стволов и веток, поскольку зима обещает быть урожайной. Как-никак третий статист за неделю.
Голову с полуприкрытыми неживыми глазами водрузили рядом с тремя десятками таких же, расставленных по краю яра. В стылых бельмах меж век отражались снег, лед и восходящее солнце. Когда машина с церберами ушла, голова медленно-медленно моргнула.
Где-то далеко, запертая в холоде, тишине и темноте, бледная хрупкая женщина сосредоточенно объедала плоть с фаланг пальцев, тщетно надеясь выжить.
2. Колбаса
Он пришел в себя сразу, рывком, и так же – рывком! не медля! – попытался собраться воедино. Это оказалось непросто – спустя несколько мгновений чудовищного, экзистенциального ощущения собственного несовершенства и внутренней разобщенности он понял, что и в самом деле не является сейчас единым целым. Мрак, ритмично рассекаемый под ровный перестук клинками мертвенно-белого света ртутных ламп, пах сосновой стружкой. Щекой он чувствовал уколы мелких щепок. В носу свербело от смолистого запаха древесной пыли.
Ящик, понял он. Я в ящике. Спеленали, чтобы не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, плотно упакован и на совесть заколочен. Тела не чувствую, поскольку затек… Впрочем, нет, чувствую – но будто через вату, словно конечности отделены от головы и туловища немыслимыми расстояниями и находятся в неимоверно далекой дали. Он попробовал пошевелить рукой и услышал, как что-то скребется в дощатую стенку ящика совсем рядом.
Но это был другой ящик. Ящик, в котором нечто шевелилось в такт его мысленным приказам собственной руке, отделялся от того, в котором он обнаружил себя, как минимум еще одним ящиком, который венчал свою стопку в длинном и высоком штабеле. Штабель выстроился вдоль стены, по которой в такт проносящимся мимо фонарям бежали снова и снова квадраты света от узеньких окон на противоположной стороне длинного узкого помещения, пол и стены которого ходили ходуном под чертовски знакомый перестук железных колес.
Поезд мчал его в ночь, навстречу переменам.
Дьявол, как так, думал он. Мысли мчались в такт стуку колес на стыках – словно спотыкаясь о невидимую преграду и теряя часть смысла в момент этого соударения. Ни разу за все воскрешения ему не удавалось почувствовать себя полноценным, настоящим – он каждый раз знал, что из места, в котором он очнулся, надо убраться как можно скорее, пока сюда не добрались ищейки того, главного врага; он знал, что в жилах его течет ненастоящая кровь и что плоть его тела тоже не вполне настоящая – собаки, например, таким мясом брезгуют… И это он тоже откуда-то знал.
Имени своего он не помнил. Пользовался произвольно придуманными, крал чужие документы при малейшей возможности. Воровством он не гнушался – слишком коротким оказывался каждый раз отведенный ему срок. Кем отведенный? К сожалению, ответ на этот вопрос был ему очень хорошо известен. Им самим. А вот почему, зачем – этого он сказать не мог. Амнезия. Ментальный блок.
И он знал, что каждый раз, когда он обнаруживает себя одетым или голым, полубезумным или стопроцентно вменяемым, перманентно голодным или до тошноты сытым, воскресая на чердаках и в подвалах, в общественных уборных или среди вывороченных корней лесного великана, – в тот же миг на расстоянии пары километров от него точно так же некая неведомая сила воскрешает любовь всей его жизни, единственную женщину, ради которой он всегда и безоговорочно готов абсолютно на все.
И у нее рак.
Молниеносно текущий, разрушающий тело в считаные часы – если не принять должных мер.
Для этого нужны:
– холод (чтобы замедлить метаболизм, который опухоль разгоняет до невероятной, самоубийственной интенсивности);
– пища (чтобы накормить опухоль быстрее, чем она примется за ткани ее тела);
– покой (тихое темное место, в котором она сможет отдохнуть и набраться сил, пока он прикладывает все силы для того, чтобы найти способ спасти ее).
Со способом пока были одни сплошные проблемы.
А потому они умирали, снова и снова – от голода и холода, от несчастных случаев, от рук грабителей и убийц. Стоило уйти одному, и второй терял цель и интерес к жизни, стремительно деградируя и угасая в считаные часы после смерти партнера.
Лишь для того, чтобы возродиться вновь. Опять и опять. Снова…
Время было дорого. Он не мог позволить себе терять ни минуты. Обшарив руками внутренности скрывавших их ящиков, интуитивно прочувствовал слабые места в каждом из них. Пять минут возни с изменением интенсивности и направления нажима на углы, силовые бруски и доски обшивки – и вот уже в образовавшиеся щели спокойно проходит кисть. Ориентируясь по слуху, он погнал обе руки к себе, и через минуту они старательно, стараясь не нахватать заноз, расшатывали дощатую крышку ящика, в котором лежала среди стружек его голова. В треске ломающегося дерева голова была схвачена за волосы; руки, переплетясь предплечьями, водрузили ее на неровно опиленные культи и повлекли вдаль по вагону, передвигаясь на пальцах огромным уродливым пауком.
Внутренности вагона были заставлены такими же одинаковыми ящиками с неизвестным содержимым безо всякой маркировки. Протиснувшись между ними, он наконец увидел ее.
Двое немытых бродяг держали ее за раскинутые косым крестом руки и ноги, растянув на полу, а третий, здоровенный бугай в засаленном картузе, драном лапсердаке и спущенных до колен штанах, увлеченно оглаживал заскорузлыми ладонями ее бедра. Короткая толстая палка, окруженная густой порослью волос, задорно топорщилась между его мясистых ляжек.
Она заметила его; ее глаза расширились; «пожалуйста», прочел он по губам и ринулся в бой с беззвучным криком.
С сочным хрустом сомкнулись зубы на упругой, брызжущей мясным соком плоти. С диким воплем, заливая пол и стены вагона алой кровью, путаясь в спущенных штанах, бродяга заметался среди ящиков, пытаясь растоптать странное существо о десяти коротких тонких ногах, уносящее в зубах добрую половину его мужского достоинства. Его компаньоны, бросив жертву, пытались организовать боссу загонную охоту. В какой-то момент предводитель бродяг, уже довольно бледный и покрытый испариной, вдруг замер на полушаге и рухнул срубленным деревом.
Пользуясь моментом, десятиногий зверь замахал пятерней, зовя за собой. Она бросилась к полуоткрытой двери товарного вагона. Он улыбнулся окровавленным ртом и, приподнявшись на кончиках пальцев одной руки, протянул ей другую. Крепко сцепив ладони, они выпрыгнули из вагона наружу, вперед по ходу движения поезда, так, как показывают в кино.
Их принял в крепкие объятия добротный бетонный столб.
Где-то в недрах вагона, шурша опилками, обеспокоенно шевелилось в своем ящике обезглавленное тело.
3. Селедка
Вода оказалась очень теплой и очень соленой. Он ушел в нее с головой, и уходил еще трижды, прежде чем понял, что бесконечные ряды сине-зеленых тетраэдров с фрактально-сложными гранями, отчаянно бликующие на ослепительно-ярком солнце, перетекающие один в другой и волнующиеся сразу в трех плоскостях – это море. Океан. Нечто бескрайнее, необъятное… Весьма добродушное. И никакой тебе Столицы, Тулы с Клином, комбинатов и промзон… А главное – никаких людей по всей линии горизонта. По крайней мере пока.
Он завертелся в воде, скидывая невесть как оказавшиеся на ногах теннисные туфли и избавляясь от брюк и спортивного пиджака. Версию о падении с палубы яхты или круизного теплохода проверить было сложно – водяные горы цвета бутылочного стекла заслоняли все вокруг, вздымаясь и опадая. Как бы то ни было, где-то рядом должна быть она, безымянная женщина, к которой он привязан крепче, чем можно себе представить.
Та-ак, думал он, барахтаясь потихоньку и крутя головой по сторонам, такое вообще происходит впервые. Обычно мы воскресаем где-то неподалеку от столичных окраин… Если предположить, что территориально мы по-прежнему привязаны более или менее к тем же координатам, следует думать о том… О том…
Просчитать, сколько миллионов лет назад на территории столицы находилось такое вот, настоящее во всех отношениях море, а не жалкое болото водохранилища, он не успел.
Гигантская туша черно-зеленого окраса, о множестве плавников и широченной пасти, всосала его в себя вместе с несколькими кубометрами воды.
В последних лучах света, дробящихся о сахарно белые, очень острые треугольные зубы, покрывавшие челюсти существа во много рядов, он успел заметить, как вода вместе с кишащей в ней рыбой, закручиваясь в воронку, уходит в жерло пищевода, увлекая его за собой.
Внутри чудовищно большой рыбы было на удивление тесно. Он едва мог сидеть, согнувшись в три погибели. Стены упруго давили со всех сторон, норовя протолкнуть его дальше по кишечнику и в конце концов выдавить наружу. Он упирался спиной и ногами в противоположные стенки медленно перистальтирующего туннеля и пока ухитрялся оставаться на одном месте.
Откуда-то из недр рыбьего тела донесся сдавленный до уровня комариного писка крик. Он рванулся, расталкивая смыкающиеся стены, хлюпая по жгучей жиже из пищеварительных соков и полупереваренных останков, споткнулся, упал и дальше уже полз на четвереньках в кромешном мраке, протискиваясь по то сужающейся, то расширяющейся живой трубе.
Как ни странно это звучит, но подсознательно он ожидал встречи с троицей чекистов и даже удивился, когда встреча эта так и не состоялась.
Ее он нашел по всхлипам. Ничего не говоря, пошарил рукой и обнял скользкое от слизи тело. Остатки одежды сползали с плеч. Вслед за одеждой сыпались волосы.
– Потерпи немного, любимая, – утешал он ее. – Скоро все закончится. Совсем уже скоро.
Когда вчетверо бо́льшая рыба одним махом заглотила ту, что позавтракала ими несколько часов назад, они вздохнули с облегчением – пускай и в последний раз.
Их сдавило, скрутило, сплющило и залило рекой пищеварительных соков, который болезненно растворял их прочные ненастоящие тела еще неделю, после чего бесформенный ком рыбьих экскрементов, величественно кружась вокруг всех осей, начал торжественный спуск в темные глубины древнего океана.
4. Сигареты
Его вывел из прострации пронзительный гудок прибывающего поезда. Перроны были полны народа. Сквозь хаос толпы уверенными в себе ледоколами пробирались бородатые носильщики, толкая уставленные чемоданами тележки. Он и сам следовал за широченной, в косую сажень, спиной одного из них, обтянутой пропотевшей до заскорузлости рубахой.
– Рупь двадцать, – пробасил носильщик, останавливаясь у колоннады здания вокзала и сгружая на брусчатку чудовищного размера сундук с окованными медью углами и массой багажных ремней, надежно стягивающих лоснящуюся тушу. Он рассчитался деньгами, которые ему не принадлежали; до посадки на поезд в Орехове его карманы были удручающе пусты.
Извозчиков не наблюдалось. Он прислонился к фонарному столбу и стал ждать. Спешить в этот момент времени ему не нужно было ровным счетом никуда.
Чудовищно хотелось курить. Не выдержав, он купил пачку неизвестных ему сигарет здесь же, в станционном буфете, некоторое время с удивлением разглядывал неаппетитный рисунок на месте логотипа; плюнул, попросил у буфетчика огня и жадно затянулся, чувствуя, как дым тотчас же пошел наружу сквозь дыры от пуль, теплыми струями змеясь под шинелью и потихонечку истекая из ворота и рукавов. Вкуса он так и не почувствовал, а вот тепло от дыма – да. Как мило, подумал он. Хоть в чем-то я жив. Хоть где-то я могу ощущать.
Кто и где стрелял в него, он не помнил. Пытался вспомнить, но не смог. Ощупав голову, нашел вздутый звездообразный рубец там, где в темя вошла пуля, и подковообразный шрам там, где осколки пули вынесли напрочь чешую височной кости вместе с брызгами мозга и памятью. В кармане пиджака он нашел тупорылый револьвер, попробовал так и этак пристроить дульный срез к меньшему из рубцов – угол каждый раз выходил не тот, чтобы предполагаемая траектория пули совпала с повреждениями черепа. Значит, не сам себя, подумал он с внезапным облегчением.
Затушив сигарету о стену, он склонился над своим багажом. Массивный сундук, способный вместить человека, явственно поблескивал инеем по стыкам крышки с корпусом. Вынесенные на крышку циферблаты показывали цифры температуры, странно низкие для такого жаркого лета. Он приблизил губы к микрофонной решетке на крышке и зашептал:
– Эй, это я. Ты меня слышишь? Ты не голодная, любимая моя?
В ответ послышался звук, больше всего похожий на довольное кошачье мурлыканье. Он кивнул своим мыслям и взялся было за ручку.
– Постойте-ка, любезный.
Семеро крепких парней в пропыленной одежде окружили его кольцом. Все вооружены, у каждого на лице то отрешенное выражение, которое приобретается годами систематических лишений и десятилетиями следования тернистым путем веры.
Он оценил шансы. Шансов не было.
– Мы следуем за вами от самого Орехова. Откройте сундук, будьте так любезны, сударь, – вежливо приказал высокий человек с вислыми усами и в стетсоне, украшенном по тулье зубами аллигатора.
Он радушно улыбнулся в ответ и начал стрелять прямо из кармана. Патронов в барабане револьвера оказалось шесть, и последний из семерки проломил ему голову коротким гуцульским топориком, а потом взломал крышку сундука и извлек на свет божий заиндевевшую статую очень красивой женщины, которая сжимала в зубах промороженное детское ушко.
Удар топора превратил женщину в ворох осколков кровавого льда.
5. Жена
Она бежала прочь от него, страшного, перепачканного боги ведают чьей кровью с головы до ног, ежесекундно оглядываясь, напуганная, словно олененок. Изящно переставляя ножки в аккуратных туфельках на высоком каблучке, скользила сквозь толпу, явно направляясь к конному милиционеру, который возвышался над потоком движения посреди перекрестка и о чем-то разговаривал с регулировщиком в граненом стакане дорожного поста.
– Инга! – кричал он ей вслед, точно уверенный, что это совершенно не ее имя.
Это имя не подходило ей, как не подходит коктейльное платье для похода на птичий рынок. Он пробовал другие варианты, надеясь, что она услышит свое и остановится, обернется, рассмотрит и наконец увидит его.
– Олеся!
– Оксана!
– Юленька!
Дрожащими пальцами он рванул ворот, потом, ломая ногти и прищемляя дряблый пергамент кожи на горле, нащупал верхний узел шва и, взвыв по-звериному, изо всех сил потянул, понимая, что если коновал постарался не на совесть, и хитрые внутренние узлы сейчас не развяжутся сами собой, его пупок окажется на кадыке, а потом, если продолжать это размашистое движение рукой снизу-слева вправо-вверх, он сам себя вывернет наизнанку. Но все случилось так, как и обещал коновал Журабов, который штопал его после сабельной атаки курдских староверов на Торжок, и грудь с животом просто распались по средней линии зияющей вертикалью раны, набив вывалившимися внутренностями рубашку, как набивают яблоками наволочку вместо мешка.
От него шарахнулись, крича почему-то городового, и в ответ где-то неподалеку заржала пронзительно милицейская лошадь, тонконогая, изящная, в белых носочках. Ее седок закрутил по сторонам головой, цепко оглядывая площадь из-под козырька белого пробкового шлема; рыжие буденновские усищи под его носом зашевелились в такт движениям хищно раздувающихся ноздрей.
– Вот, вот, смотри! – кричал он, вздымая над головой густо испачканную кровью руку, в которой был зажат какой-то омерзительного вида кусок гниющего мяса. – Маруся, солнышко мое! Все для тебя, милая! Все мое – твое! Вот сердечко возьми себе навсегда, только не убегай! Мне без тебя и жизнь – не жизнь!
Волны зловония окутали его, и толпа хлынула прочь, разбегаясь кругами, вроде тех, что бегут по воде от брошенного в нее камня. Усач-милиционер аккуратно развернул лошадь и сперва рысью, а потом уже и галопом устремился навстречу окровавленному безумцу. Поравнявшись с ним, поднял лошадь на дыбы и с оттягом, по-кавалерийски, развалил сумасшедшего от плеча до пояса шашкой, как в старые добрые революционные времена.
Перепуганная девица тряслась и рыдала у граненого стакана, не в силах справиться с истерикой. Постовой, как мог, утешал ее, предлагая поочередно то воды, то водки, украдкой пронесенной на пост в мятой армейской фляге.
Дама никак не успокаивалась, и тогда конный милиционер, подумав, на всякий случай развалил шашкой и ее.
6. Чемодан
Они перехватили его у съезда на МКАД. Сгрузили общими усилиями багаж с «ГАЗона»-полуторки; подумав, расстреляли простодушного дедка-водилу сквозь фанерные двери кабины.
– Ого, – сказал первый из церберов. – Это уже не чемодан. Это целый сундук. Причем не из маленьких.
– Так надо, – пожал он плечами. – В обычном чемодане тело не очень-то спрячешь, да и аппаратуры требуется для оживления куда больше, чем принято считать. А для того, чтобы затормозить процесс разложения, тело и его части приходится сохранять в условиях низких температур.
– Так это у вас что – переносной холодильник? – понимающе хохотнул первый.
– Переносной немного не то слово, – усмехнулся он в ответ напавшему на чекиста веселью. Демонстрировать этим троим особенности своего нового тела он совсем не горел желанием. Перебьются. Имея дело с людьми, в карманах которых автоматических пистолетов больше, чем в арсенале Кремлевского полка, всегда есть смысл не показывать все козыри сразу.
В носу у него засвербело. Он чихнул, прикрывшись ладонью.
– Прошу простить, – машинально сказал он, хотя не испытывал ни малейшего пиетета перед этой троицей. За него говорило воспитание – старое, еще дорежимное. Ладонь защекотало, и он поднес ее к лицу. На ладони сидел муравей – маленький, рыжий, – настороженно ощупывая воздух антеннами. Странно, подумал он. Откуда здесь взяться муравью?
В носу снова засвербело – яростно, зверски, так, что он разразился серией оглушительных, неконтролируемых чихов, до слез, до треска барабанных перепонок. Проморгавшись, обнаружил, что троица смотрит на него с ужасом, а по их вытянувшимся лицам расползаются в разные стороны мелкие рыжие муравьи. Муравьев было много. Очень.
Внутри него нарос, поднявшись откуда-то из малого таза, неясный гул. Гул становился все громче – некая звенящая вибрация сотрясала сам воздух. По пищеводу и гортани катился снизу теплый комок.
– О! – сказал он, округлив рот.
Изо рта, словно из летка, выбралась и поползла по контуру красной каймы губ одинокая пчела. Трое чекистов смотрели на него с нескрываемым уже отвращением. Следом за пчелой на свет выбрался крупный осовин, а за ним, решительно расталкивая предшественников и, словно домкратом, умело расширяя створ «летка» мощными суставчатыми ногами, уже лезли один за другим огромные, в палец размером, шершни.
– Не сметь, – просипел первый из троих.
Остальные оцепенели, хватая воздух, словно снулые рыбы. Из его раскрытого рта вытекало сегментированное тело смешанного роя, зловещим облаком кружась над поляной. Чекисты инстинктивно пригибались, когда огромные насекомые проносились прямо над их головами.
Он улыбнулся, когда они наконец потянулись к спрятанным под пальто пистолетам.
Прыгнул.
Успел.
Удары пуль стали для него за последние месяцы явлением если и не привычным, то по крайней мере уж не чем-то из ряда вон выходящим. Он машинально отмечал – мякоть бедра, сквозное, плечо, с повреждением сустава, черт, а вот это верхняя челюсть, возни будет с восстановлением пазухи… Да право, будет ли время возиться?
Переломилось левое бедро, деревянно треснув, но тело тут же взяло перелом под жесткий контроль, сковав поврежденную конечность лубком окоченевших мышц. При желании он мог бы, увеличив жесткость мышечного каркаса, одеться в броню из собственной плоти – однако если нож такая «броня» остановить бы еще смогла, то супротив огнестрела он бы ставить на нее не рискнул.
Стрельба захлебнулась, и предостерегающие выкрики чекистов сменились чертыханиями, проклятьями и просто бессвязными воплями. Он спокойно прошел между корчащимися в траве телами, не спеша собрал оброненные пистолеты. Пистолетов оказалось неожиданно много – больше, чем он мог себе представить. Ребята и впрямь были профи.
Впрочем, сейчас профи изрядно отекли, покрылись волдырями и задыхались от отека гортани. Он быстро пресек это, вколов болезным лошадиную дозу кортикоидов, андреналина и седатива – для успокоения истерзанных нервов. Дождавшись, когда церберы, расслабившись, захрапели во сне, он уселся на пенек и стал ждать. Почувствовал, как что-то жесткое и быстрое пробежало по пищеводу и заерзало-заворочалось в носоглотке. Сморкнулся, прижав ноздрю пальцем, и выбил наружу заблудшую осу. Еще одна вылетела сквозь развороченную скулу.
– Не бережешь дарованного тебе, – раздался совсем рядом странно знакомый голос. – Ох, не бережешь.
Вздох, искренне-сокрушенный.
– Все мое – твое, – ответил он. – И наоборот.
– Разве это дает тебе право увечить наше с тобой общее лицо?
– Разумеется, – ответил он и обернулся.
Он снова смотрел в то же самое лицо – лицо человека за окном дома под соснами.
В свое собственное лицо.
Двойник выглядел старше – впрочем, он и был старше. И еще – именно он был настоящим. Не дублем, не копией, не повтором, не чертовым клоном – он был именно оригинальной версией человека, который сейчас держал на мушке себя самого.
– Верни мне ее, – попросил тот, настоящий.
– А ты возьми, – криво ухмыльнулся дубль.
Сплюнул черно-багровой слюной вперемежку с муравьями; его качнуло. Живой – не живой, а кровопотеря есть кровопотеря… Ошеломленный этим открытием, на ногах он все-таки устоял.
– Хорошо, – просто согласился настоящий. – Возьму.
И ударил. Катаной. Профессионально, смертоносно, со знанием дела. Он едва сумел уйти с траектории клинка и в три прыжка отшагнуть на расстояние, достаточное для того, чтобы прицелиться из двух стволов сразу. Дважды нажал на спуски, и пистолеты трескотнули короткими, в три патрона, очередями. Придорожные березки брызнули щепой и обрывками коры; «оригинал» инстинктивно закрылся руками. Опустил меч.
– Сколько еще раз мне надо тебя убить, чтобы ты понял, что тебе лучше держаться подальше от…
– От моих жены и ребенка?
– МОИХ жены и ребенка! – заорал тот, другой.
Крик исказил его лицо, сделал старше и некрасивее.
– Хорошо, – он примиряюще поднял пистолеты кверху стволами, – наших. Сойдемся на такой дефиниции, лады?
– Нет, не лады, – буркнул эталон. – Но снова спорить я не собираюсь.
– Я лишь хочу помочь нам выжить. Мне и ей. Это инстинкт. Не моя вина, что это так работает. Не помню ничего из жизни… из твоей жизни. Нет имен, нет воспоминаний. Знаю только, что раз за разом прихожу в себя в этом ненастоящем теле и должен очень быстро отыскать любимую женщину, которая все равно умрет. Умрет у меня на руках, страшно и скоро. Я знаю, что все это придумал и воплотил в жизнь ты. Понятия не имею, как все устроено. Если я – твоя «запаска», то почему появляюсь на свет, когда ты еще жив?.. Единственное сравнение, которое приходит в голову – я ангел-хранитель. Не знаю чей. Не знаю, как это работает. Какая-нибудь гормональная химия или что-то вроде. Не пойму, правда, как тебе удается собирать тела из разрозненных молекул и откуда ты берешь столько энергии для белкового синтеза…
Оригинал вздохнул.
– Увы. Это просто сбой респауна. Глюк перезагрузки.
– Не понял.
– И не поймешь.
Он подумал о чем-то своем, глядя на осенние краски подмосковных лесов. Попросил:
– Покажи мне ее.
Долго смотрел сквозь окошко толстого стекла на бледное покойное лицо, беззвучно плакал, шептал что-то неслышное. Рука на крышке хрустального гроба, на который больше всего походил чемодан, заметно дрожала.
– Все это ненастоящее, – сказал оригинал наконец. – Я, ты, она… Все вокруг.
– А дочка? – спросил он, пытаясь вспомнить имя. Смешные косички, платьишко с оборками… Папины глаза. Красивая в маму…
– Анютка?
– Да.
И тот, настоящий – заплакал…
Ты понимаешь, кричал потом оригинал, там же все, к херам, сгорело! Вообще – все!.. Никакие бомбоубежища не спасли. Никакие, понимаешь! Я успел. Успел переписать с нас троих образы в сеть, оцифровал, понимаешь? Нет? Неважно… Бабла хватало на индивидуальные гейм-боксы, вот я и… Не понимаешь? Ну, вирт-прогулки, групповушки там… Нет, не с дочкой, боже упаси!!! Ты что, больной?! Игры там – умер-воскрес, убили – перезагрузился… Все равно не понимаешь? Да плевать. Короче, где-то они, родные, стоят, боксы эти, экранированные от всех видов излучения. Энергия – от реактора, бесперебойно. У пищевого синтезатора картридж на сто лет. Никаких забот. Золотые клетки…
И мы – в них лежим.
А программа – заглючила. Вирус, наверное. Или системный сбой. Неважно уже. Я мало что раздвоился – так там еще и вариативность подключилась адская, никогда не ясно, где ты воскреснешь, и когда, и как мир твое возвращение перекосит… Демиург хренов… А Сашу, Сашеньку мою, она таким наградила, сволочь…
Плачет.
Вот так.
И теперь здесь она, настоящая жизнь, вся – здесь. Другой нет. Часы с вариантами, право слово… Жизнь… А смерти – ненастоящие. Ну, для тебя. А нам умирать нельзя, никак. Веришь?
Он верил.
Сашенька.
Анютка.
Как здорово – помнить.
– Перезагрузи-ка меня, – попросил того, настоящего, который тоже настоящим не был. – Есть у меня одна мыслишка…
Протянул здоровенный автоматический пистолет.
Подумал еще: теперь – смогу.
Выстрела не услышал.
5. Неформат и нестандарт
Г. Л. Олди (Дмитрий Громов и Олег Ладыженский)
Эпиграммы, посвященные творчеству Марины и Сергея Дяченко
Григорий Панченко
Пришпоривая миры (Королева правого полушария)
Эта цитата взята из едва ли не самого «странного» текста М. и С. Дяченко – «Хозяин колодцев». Рассказа, в котором сконцентрировано, пожалуй, максимальное число отсылок к ныне достигнутым вершинам; рассказа, необычайно плотно заселенного фантастическими существами (в том числе разумными!) и идеями.
Строго говоря, после первых находок Юстина мы еще ничего не можем сказать ни о разумности «наездников», ни об их реальном существовании. Не можем мы этого сделать даже после того, как стражи сада «метят» всю домашнюю живность и территорию испытанным колдовским способом (включающим лягушачьи кости, использование узелков, зубьев от гребенок и т. п.), явно остерегаясь вполне реальной опасности. И даже после того, как понимаем: дед и его воспитанник
Они – верят. Мы, читатели – не совсем. Пока. Но уже помаленьку начинаем знакомиться с их… ну, скажем так, социумом:
(Внимание! Тут – один из очень важных «мостиков» к другим произведениям, другим образам. Но всему свое время…)
Интересно, что готовность к восприятию чуда у главного героя и у грамотного читателя тут не то чтобы противоположны, но не совпадают по фазе. Реальность наездников (пока что не увиденных собственными глазами!) для Юстина несомненна – зато ему не верится в их кастовое мироустройство, заставляющее вспомнить о гнездовом социуме общественных насекомых:
Тут тоже налицо очередной «мостик» к важным сюжетам и идеям – скоро увидим, каким именно. Пока же остается отметить очень реалистическое описание нечеловеческой психологии. Классическое мироощущение «нечисти», пусть и не откровенно вредоносной, может быть, даже не полностью чуждой технике (откуда-то ведь у них берутся кованые шпоры!) – но с правополушарным типом мышления. Таким же, каким обладают инициированные ведьмы из «Ведьминого века»:
А возможно, что-то подобное присуще – хотя бы отчасти! – кое-каким из народов «Медного короля»: зверуинам (ну, о них особый разговор) и… гекса.
Да, полного доминирования правого полушария над левым, эмоций над рассудком, тут не получается: гекса вполне люди, у них даже есть такое
А в одном из позднейших рассказов появляются «существа, похожие на ГЕК» (случайно ли это созвучие?): это, собственно, мы с вами, никакие не неандерталоиды – однако для коренных обитателей этого мира именно люди и оказываются смертоносной угрозой. И главный герой «ГЕК» оказывается вынужден защищать свой новый мир от своих же прежних соотечественников примерно такими же методами, как Золотые «страховались» от соплеменников Развияра… да и он сам от
Но это мы, пожалуй, зашли чересчур далеко.
Рассмотрев видовые (подвидовые?) отличия повнимательней, тут же поймем: они отчетливо попахивают неандерталоидностью. Даже у Развияра надбровные дуги выдаются так, что это ускользает от внимания лишь тех жителей Империи, которые вообще не имеют представлений о гекса. И, добавим, у тех читателей, которые утратили хотя бы школьные представления о неандертальцах…
Между прочим, легкой неандерталоидностью помечен и людоед Уйма из двух последних книг трилогии «Ключ от королевства». Это проявляется не в каннибальских обычаях (подумаешь, велико дело – дитя природы закусывает побежденным врагом!), не в первобытной целостности натуры (она, может быть, и кроманьонская) и даже не во внешности, которая точно скорее кроманьонская (а если считать деталью внешности и одежду – то сшитые со штанами сапоги были характерны для обитателей стоянки Сунгирь, народа в этническом смысле пестрого и таинственного: вообще-то кроманьонцы, но с загадочной примесью очень странных неандерталоидов). Однако есть у Уймы и фирменная метка неандертальского роду-племени: голос. Он говорит не на выдохе, а на вдохе; именно так, как, по современным данным, полагается неандертальцу.
Эти современные данные вообще серьезно расходятся с устоявшимися представлениями антропологов старой школы. Но есть области, где мнения прошлых и нынешних «неандерталоведов» до сих пор сохраняют частичное единство. Это – представления о «каиновом грехе» неандертальской психики, не столько малоразвитой, сколько вообще
Нет, это не про Уйму – хотя, кажется, про большинство его сородичей-островитян: Уйма среди них крайне особенный (что ж, в семье людоедов не без урода). Но вот про «наездников» и вообще фейри, эльфов, мавок, потерчат, чугайстеров – да. Разве что у них «расторможенность» выражается не во внутристайной розни, а в хронических формах буйного, губительного веселья[1]. И про гекса, только у них все еще страшнее: внутренние конфликты задавлены напрочь, зато весь демонический порыв ярости и необузданных желаний (возведенных в нерушимый кодекс поведения) выплескивается наружу, превращая отношения с внешним миром в сплошной джихад. И про инициированных ведьм, которые вообще становятся способны к коллективным действиям лишь тогда, когда в их рое появляется королева, превращая стадо могущественных индивидуалисток в некий сверхорганизм. Впрочем, королева – это у наездников из «Хозяина колодцев», а в «Ведьмином веке» использовано другое название из мира общественных насекомых:
Между прочим,
И, напоследок, еще один Хозяин: из «Мира наизнанку». Самый странный. Кажется, он для разного рода «информационных пакетов» (героиня сериала, вочеловеченный курс доллара, «перемещенная» – из кота в человека, личность и пр.) даже не Автор, то есть не Демиург. И тем более не Спаситель/Искупитель, хотя при желании может выступить в этом качестве тоже[2]. А кто тогда?
Трудно это сформулировать – но, пожалуй, с этими виртуально-реальными сущностями Хозяин держится примерно как сисадмин, программист, возможно, даже хакер. Или, переходя с компьютерной терминологии на книжную – Издатель (не Автор, пожалуй, даже не редактор!). «Экранный» вариант – Продюсер или Владелец Телеканала: ни в коем случае не режиссер…
В чем-то это сродни позиции Города (вот только
Зато Максим из «Цифрового» скорее работодатель, чем учитель. Поэтому он действует в худших традициях расы Хозяев. Точнее – многорасового, многовидового, многомирового сообщества…
Иногда Хозяева воспринимают представителей
Улия, прекраснейшее из
А рабочей пчелке, даже прекраснейшей среди всех… королевой не стать? Так ведь не в королевы она стремится – но из высокосовершенного, прекрасного
Правда, переступила лишь она одна. Другие
…Далековато же мы отошли от «Хозяина колодцев», следуя только за одним из населяющих его разумных (или все-таки полуразумных?) племен. Но что поделаешь: анализировать творчество Дяченко иначе нельзя. Любая «мелочь», вроде гонок на птицах и крысах, тянет за собой сложнейшее сплетение самых разных нитей: тут и мифология (вплоть до древнего образа «Дикой охоты»!), и психиатрические феномены (о которых Сергей Дяченко с учетом его первой профессии врача-психиатра может говорить как квалифицированный специалист), и, как видим, даже палеоантропология…
Но с наездниками мы расстались, еще не полностью уверенные, реальность они или шутка. Как шутку можно расценить и это вот описание наездника, поданное с чужих слов:
Произносящая эту фразу Анита, кажется, сейчас и впрямь дурачит Юстина, готового ей поверить. Но ведь он готов поверить и в то, что она сама – наездник, более того, королева наездников, в существовании которой он только что глубоко сомневался. И если так – то ездит она, конечно, не на привычных Юстину существах, среди которых ранее значились утки, куры, кошки, козы, поросята и даже цепной пес Огонек (
Гигантский ворон. Не курица, утка или даже волкодав – но, с другой стороны, и не фэнтезийная экзотика вроде дракона или грифона[3]. Насчет Аниты Юстин ошибся, но тут налицо «мостик» к ездовым летунам из мира «Варана» и «Медного короля». А также, возможно, странным
На этот вопрос мы ответить можем. Умирать они, возможно, прилетают в пределы цикла «Маг дороги», а вот водятся – на пространствах, где путешествует Варан. Впрочем, там они и умирают тоже. Но главное: кажется, некоторые из них могут быть и разумны! Во всяком случае, строение того единственного «суперптица», которого нам дано увидеть воочию, явственно «орнитоантропоморфно»:
Правда, существо это вдобавок еще и покрыто хитином… Но, с другой стороны, такая же «птиценасекомообразность» характерна и для одного из промежуточных обликов Сашки («Vita Nostra») – а ведь это этап на пути к по-птичьему, по-ангельски крылатой форме, которую Сашка в дальнейшем осваивает, а ее учитель Стерх[4] освоил еще в незапамятные времена…
Вернемся к нашим наездникам. Точнее, к тому морозному утру, когда Юстин пошел проверять ловушки – и встретил в лесу Королеву Наездников.
Тут уже приходится разоружиться даже самому скептическому читателю: несмотря на то что деревенские жители верят в наездников, последние все-таки существуют. Вместе со своей королевой (в которую верят, как видим, далеко не все из деревенских!).
Но эта встреча дарует нам очередную группу «мостиков» к иным мирам, иным цивилизациям М. и С. Дяченко. Прежде всего скачка на волке заставляет вспомнить о волкодаве по кличке Огонек, который рядовому наезднику не по силам – а волкодав этот отчетливо сродни Сэнсею из «Казни», особенно третьей его ипостаси, самой мощной, средневеково-фэнтезийной. Но раз уж мы говорим о разумных насельниках дяченковских миров – то тут же приходит в голову «Медный король» (до которого еще около шести лет!): чудовищно необычная раса зверуинов, у которой разделение на «всадников» и «коней» (точнее, пожалуй, «тигрокентавров») не межвидовое, а прямо-таки внутрисемейное. Причем кроме телесной разницы есть и духовная, напоминающая некоторые элементы раздвоения личности:
6. Марина и Сергей Дяченко: Как мы пишем вдвоем? (Вместо послесловия)
О секретах соавторства (фрагменты интерьвью разных лет)
…Он утверждает, что его жена – его муза, а она не скрывает, что он – ее учитель во всем. Предчувствую, вы скажете: «Это фантастика!» Неправильно – это фантасты Сергей и Марина Дяченко.
– Кого вы причисляете к своим литературным учителям?
Сергей: У Маринки, наверное, основной учитель – Толкиен. Когда мы познакомились, она мне дырочку в черепе просверлила, без всякой трепанации, рассказами о Толкиене, «Властелине колец», хоббитах. А моих учителей можно разделить на непосредственных и заочных. Непосредственные – это писатели Василий Аксенов, Александр Сизоненко, у которых я был на семинарах, а также мой учитель по ВГИКУ Николай Васильевич Крючечников. Я его никогда не забуду, мы пережили вместе много светлых, но и тяжелых моментов в восьмидесятые годы – ведь тогда царил соцреализм и была партийная цензура. А вот заочные учителя – это Гоголь, Булгаков, Брэдбери, Шекли, Лем. Со Станиславом Лемом я даже хотел встретиться, но не удалось.
– А что бы вы у него спросили?
Сергей: Я бы спросил, почему он разочаровался в фантастике. Он в свои последние годы ушел в философию, футурологию. Но так получилось, что в этой философии он не стал тем Лемом, которого знает и любит весь мир… Спросил бы, что он помнит из детства: ведь по специальности я врач-психиатр, поэтому знаю, насколько важны для личности первые годы жизни – энергетика детства наполняет всю будущую жизнь внутренним светом. Еще спросил бы, почему он категорически не воспринял фильм Тарковского «Солярис». Ведь это гениальная картина, мировой шедевр, как и роман. А Лем будто отрекся от этого фильма – у них был конфликт с Тарковским. Мыслящая планета Солярис у Лема так и осталась непонятной для человечества; а у Тарковского этот океан дарит человеку радость возвращения в свое детство, столкновения с самым дорогим, что есть у человека. Вот взять его львовское детство – неужели он не хотел, как Крис, герой «Соляриса», вернуться туда?
– Часто ли то, что вы пишете в произведениях, происходит с вами в реальности?
Сергей: В определенной степени. И ничего в этом удивительного нет: сюжеты черпаются из подсознания, из интуиции, из предсказаний – у каждого писателя это так. А кроме того, у моей любимой жены и соавтора есть свойство глубоко интуитивно чувствовать завтрашний день, она его даже формирует и приближает к бытию. Вот, скажем, мы собираемся уехать. А она: «Ой, Сережа, будет…» Вот если я ей успею закрыть уста, и она не успеет договорить: «будет дождь» – дождя не будет, а произнесет вслух – будет дождь. Даже если на небе нет ни облачка – будет. Это страшный человек.
– А что из предсказанного уже произошло?
Марина: Самое главное из осуществившегося – то, что Сергей рассказывал мне при первой встрече: у нас будет дочь – именно дочь (!), мы будем писать книги и так далее.
– Откуда вы берете героев?
Марина: Иногда видим сны. Сергею снятся такие длинные истории с множеством персонажей, мне тоже все время что-то снится. А кроме того, бывает – посмотрел, скажем, спектакль в театре, а потом пришла мысль, косвенно инициированная спектаклем. И вдруг эта мысль, ассоциация начинает развиваться. Или, скажем, у нас есть роман «Пещера». Сергей всегда говорит, что он родился из наших глубоких мыслей о том, возможен ли мир без насилия. Но я точно помню, что он родился из мультика «Девочка и крокодил», который мы случайно посмотрели накануне.
Сергей: Что я слышу! Какой еще «крокодил»?! Действительно, были разговоры, исследования о сущности насилия – и на тебе: «Девочка и крокодил»!
– Как вы пишете вместе? Часто спорите?
Сергей: Так и пишем – в авторских спорах. Очень часто я утром рассказываю Марине: «Послушай, я такой сюжет придумал», или «Мне приснился такой сюжет!» Рассказываю, а Марина на меня кротко смотрит и говорит: «Да, это интересно, я подумаю». Я сразу понимаю: все, конец, истории никогда не будет. Но бывает, ее глаза загораются, она переспрашивает: «Это действительно тебе приснилось?»
Марина: Редко соавторство имеет столь глубокую эмоциональную составляющую, как наше, так как редко соавторы живут не только литературной жизнью, но и семейным, эмоциональным, страстным.
– Что такое «М-реализм»? Кто так охарактеризовал стиль ваших произведений?
Сергей: Это не реализм, и не магический реализм, и не мега-реализм, а «Маринкин реализм». Это что-то особенное, нежное, благородное, романтичное, мудрое, стилистически совершенное, с проблеском солнечного света в конце.
Марина: Мы часто читаем книги, по которым нам предлагают писать сценарии – это совершенно разные книги, совершенно разных авторов, которых трудно представить на полке одного библиофила, однако это опыт сообщения приятного с полезным. А для души я ищу какой-то эмоциональный отклик – Терри Пратчетт, скажем. Он для меня стал самым ярким открытием.
А Сережа на досуге смотрит кино. Дело в том, что он человек кино, просматривает огромное количество различных фильмов: современных, классических, лент восьмидесятых годов. Посмотрит десять фильмов, один из них обязательно произведет на него сильное впечатление – он мне его пересказывает. А я, в свою очередь, советую Сереже, что́ ему обязательно надо прочитать. Он садится и перечитывает.
– Как в реальности происходит соавторство с женой, по очереди пишете? Кто в тандеме главный, кто подает идеи?
– У нас актерско-режиссерский метод. Я выступаю режиссером, мы все обговариваем, и, когда все уже выстроилось, Маринка записывает текст, она быстрее печатает, а я одним пальцем «тюкаю» всю жизнь. У нее стилистика изысканнее. Она женщина, а все женщины мудрее!
– Получается, вы – стратег, а она – тактик?
– Мы оба стратеги. Изначально я отвечал за сюжет, композицию, психологию отношений героев, хотя меня иногда заносит в психиатрию, но за много лет у нас все перемешалось, и сказать, кто за что отвечает, сейчас невозможно.
– А есть граница, где заканчивается личная жизнь и начинается работа?
– Творчество у нас – часть супружеской жизни. Мы – соавторы жизни, и литературы тоже! Поскольку я профессиональный литератор и закончил сценарный факультет ВГИКа, а Марина – актриса театра и кино, я учил ее основам писательского и сценарного дела.
– Она хотела учиться?
– Очень! Правда, я ее изъял из мира театра несколько насильно, она сопротивлялась и страдала. А теперь, когда пишет, переживает судьбы своих героев, и это заменяет ей театр, который она до сих пор любит. Я и сам у нее многому учусь, потому что за пятнадцать лет нашей семейной жизни у нее появился опыт материнства, общения с людьми, наблюдения за миром. Я бесконечно уважаю интуицию Марины. У нас в творчестве демократический парламент: все обсуждается, дискутируется, принимаются общие решения.
– Это же настоящая семейная идиллия!..
– Да, совершенно верно. Я тоже думаю, что все сложилось удивительно.
– Как случилось, что вы начали писать вместе?
– Так же как произошла и наша встреча друг с другом. Во время ухаживаний Сергей не знал о литературных талантах будущей жены, актрисы театра и кино, – хотя и чувствовал ее творческий потенциал. Мечтал об общих сценариях. Когда он прочитал первый, написанный еще в школьные годы рассказ Марины, сразу заметил утонченность и красоту стиля, попытки найти ответы на самые сложные вопросы… Он предложил – возможно, стоит попытаться написать роман вместе? Так появился «Привратник». В этот опыт мы вошли легко, без усилий – как если бы мы писали друг другу, открывая для себя сладость процесса совместной работы. И тот факт, что роман был немедленно опубликован… Все это было похоже на рождественскую сказку.
– Есть ли какие-либо тексты, которые вы не писали вместе? Были ли они опубликованы?
– До знакомства с Мариной Сергей уже являлся членом Союза писателей. Он был принят туда в качестве молодого писателя (была такая категория – для авторов в возрасте до 35 лет) после публикации сборника рассказов «Золотой дождь». В дополнение к сценариям он имел множество различных публикаций в журналах, газетах, становился обладателем некоторых литературных призов. Но после встречи с Мариной независимый литературный опыт Сергея закончился. Может быть, за исключением сценариев и эссе о кино – в конце концов, Сергей был и остается «человеком кино». Марина же не пытается писать без своего соавтора. Почему? Ребенок должен иметь двух родителей.
– Марина и Сергей, на обложке изданных в «Эксмо» романов есть цитаты о вас из журналов. На обложке романа «Шрам» можно прочесть такие слова: «Каждая их книга – поединок друг с другом. Наверное, это уже не соавторство и не супружество, а единоборство мужчины и женщины на творческом поприще, где великолепный язык и мастерский стиль становятся оружием». Вы согласны с этим?
Марина: Конечно нет! Наш брак – вовсе не единоборство, а творческий союз. Мы не воюем, а дружим.
Сергей: Конечно да! Ведь я альфа-самец. К тому же упрямый как черт. У нас постоянные споры из-за сюжетов, мотиваций, деталей… Просто ты хитрая и умеешь вовремя отступать. Даешь мне остыть, а потом находишь такие аргументы, против которых мой интеллект бессилен.
– О чем ваши романы? Как вы их делите по жанрам, направлениям?
Марина: Трудный вопрос, потому что они у нас все на стыке жанров. Но все-таки романы «Пандем», «Армагед-дом», «Цифровой», повести и рассказы «Зоопарк», «Эмма и сфинкс», «Волчья сыть», «Самум» ближе к научной фантастике, а такие вещи, как «Привратник», «Шрам», «Преемник», «Авантюрист», «Ритуал», «Медный король» и многие другие, – к фэнтези. При этом мы очень любим то, что называем городским фэнтези: «Vita Nostra», «Ведьмин век», «Алена и Аспирин». Наши вещи причисляли к мистике или магическому реализму, или даже к «новому мифологизму», или просто к психологической прозе. Мы даже между собой не можем договориться, к какому жанру что относится, потому что из Сергея литературовед, как из меня танцор на канате. В принципе же мы называем наш творческий метод «М-реализмом». Это придумал Сережа, но на вопрос о том, что это такое – часто отвечает по-разному.
Сергей: Наш «М-реализм» – это может быть «мета-реализм», а может «Маринкин реализм», ибо она уникальный сплав волшебства, романтики и правды. Но если говорить в целом о направлении… Помню, на госэкзамене по литературе во ВГИКЕ у меня был вопрос о жанре романа «Мастер и Маргарита». Так вся мастерская целый час спорила о том, что же написал Булгаков. Договорились в конце концов, что это философский роман. Вот и мы пишем философскую прозу.
– Вами написано более сотни повестей и рассказов. Многие из них обратили на себя внимание критиков и читателей, получили престижные литературные премии. А что выделили бы вы среди них?
Марина: Трудный вопрос для автора.
Сергей: Почему же? Наверняка это повесть «Горелая башня». У нее особая судьба. Когда я ухаживал за Маринкой, в те годы молодой актрисой театра, то еще не знал, что она сочиняет. Она это скрывала, может, стеснялась или боялась меня… Но когда я прочел ее первую вещь, то поразился. Она была еще несовершенна, но там уже была и оригинальность идеи, и отточенность фраз, и родниковая доброта. Эта повесть – наш первенец, с нее началось наше соавторство. В свое время она получила Гран-при на международном конгрессе фантастов в Санкт-Петербурге.
Марина: Наверное, Сережа прав. Но мне дороги повести «Уехал славный рыцарь мой», «Кон», «Мир наизнанку», «Лихорадка», да и вообще – я больше люблю повести, чем романы. А что касается премий, то для нас самые дорогие – «Бронзовые улитки», врученные лично Борисом Стругацким, с которым нам посчастливилось общаться. Он наградил «Улитками» рассказ «Баскетбол», повесть «Последний Дон Кихот», рассказ «Император».
– У вас много детских книг. Трилогия романов «Ключ от королевства», «Слово Оберона», «У зла нет власти» получила Национальную детскую литературную России. Премированы ваши книги «Приключения Маши Михайловой», «Приключения кентавра». Может, вы на самом деле детские писатели?
Марина: Наши детские книги были связаны с рождением и взрослением дочери Анастасии. Сейчас она выросла, студентка. Но кто знает, что будет дальше. Поживем – увидим.
Сергей: Ах, как замечательно сочинять детские книги! В них добро есть добро, а зло коварно. Пишешь с распахнутой душой, не боишься показаться наивным и пафосным. Здесь можно иронизировать, но не охаивать традиционные ценности. Лучше все-таки улыбаться, а не высмеивать с фигой в кармане.
– О чем ваши книги? Вы можете это сформулировать?
Марина: Да о совсем простых вещах – добро там, зло, любовь и ненависть, власть, карьера и любимое дело, преступление и наказание, правда и ложь. Фантастика предоставляет великолепный инструментарий, чтобы на все это классическое посмотреть по-новому.
Сергей: На самом деле все наши книги – о любви. Это ведь самое таинственное явление во вселенной. Любовь – всегда преодоление эгоизма, самости, рефлексов самосохранения… Ради любви можно пожертвовать даже жизнью. Есть любовь к матери и к отцу, к родине, к живности, которая нас окружает. Но самое интересное для нас – исследование тех отношений между мужчиной и женщиной, в результате которых появляется чудо нового измерения. Потрясающе интересно. Вот почему меня полюбила Маринка двадцать три года назад? Я ведь был похож на старого динозавра, покрытого шрамами, а она сияла красотой и трепетностью газели… Тайна это.
– Позволю привести еще одну цитату, последнюю, с обложки вашей книги «Мир наизнанку»: «Дяченко показывают нам нечто, да так показывают, что кажется, будто не книгу читаешь, а смотришь виртуозно снятый фильм – вот оно, слияние сценарного мастерства Сергея с актерским опытом Марины». Как у вас складываются отношения с кинематографом?
Марина: Литература – это все же не кино. Может быть, она ближе к музыке… Роман или рассказ должен рождать домысливание, будить фантазию, намекать… У тысячи читателей романа в голове будет тысяча фильмов, непохожих друг на друга. Снятый же фильм конкретен и прагматичен.
Сергей: Все наши тексты беременны кинематографом, тут цитата права, и причина указана верно. При этом я убежден, что искусство кино так же метафорично, метафизично, как и проза. Хороший фильм рождает массу аллюзий и может как бы станцевать ту же музыку. Мы очень надеемся на экранизации наших книг. Всех!
– Вы написали двадцать восемь романов, много повестей, рассказов, детских книг. Они изданы не только в России, но и во Франции, Германии, Китае, Польше, Украине, Венгрии… А как складывается судьба ваших книг в Америке?
Марина: Не так просто. Здесь мы никому не известны, а неофиту всегда трудно. Тем более в жанре фантастики, столь мощно и интересно представленному в Америке – традиции и конкуренция здесь огромна. У нас вышел роман «Шрам» в издательстве «Тор», и романы «Vita Nostra», «Ведьмин век», в виде электронных книг на Amazon.com. Готовятся к изданию романы «Ритуал», «Долина совести», «Пещера».
Сергей: Есть несколько особенностей наших книг, осложняющих нам литературную жизнь в Америке. От новичка ждут прежде всего жанровой определенности – а почти все наши книги балансируют на стыке жанров. Роман «Шрам», например, – гибрид психологической литературы и фэнтези, сплав фантастики и любовного романа. Не так-то просто найти здесь своего читателя: и в России прошли годы, пока нас признали. Надеемся, в Америке все у нас впереди.
– Что будете делать, если черная кошка перешла вам дорогу?
Сергей: Приручим ее. Потому что у черных кошек светлая душа. Мы это знаем по собственному опыту – двадцать лет с нами прожил черный кот Дюшес. Он был подарен котенком Марине на день рождения, и стал не только другом, но и соавтором. В нашей квартире он переходил дорогу тысячи раз, и всегда это приносило удачу.
– Детям все можно?
Сергей: Ни в коем случае! Дисциплина должна начинаться с пеленочного возраста. Внушение, строгость и послушание – вот секрет педагогики.
Марина: Сережа шутит. Уж как его баловали в детстве – уму непостижимо!
– Три желания золотой рыбке от Марины и Сергея Дяченко.
– Желаем тебе, рыбка, плавать в экологически чистом море и не попадаться в сети. А если уж попалась – тогда счастья всем, и рыбам и людям.
Сергей: Прошло уже двадцать лет! Нам есть что вспомнить! Помнишь нашу пещеру, где мы провели незабываемые дни? Помнишь замок на скале?
Марина: Да, была подводная пещера, как раз под скалой, на которой приютилось Ласточкино гнездо в Крыму. Мой муж, мастер спорта по подводному многоборью, знает множество потаенных гротов и тайных ходов на дне Черного моря. Куполообразная пещера скрыта от глаз; чтобы попасть туда, надо нырнуть. Внутри тишина, звук падающих капель, медузы, крабы, шепот прибоя, а если прислушаться – так и крики калидонов.
Сергей: Помню санаторий «Днепр», что в Гаспре. Там огромный и древний парк Харакс, не парк даже, а просто ботанический сад. Король Контестар мог бы и позавидовать. Корпус у нас был с туалетом на этаже, зато у самого синего моря. Я баловал свою избранницу, усаживал ее в шлюпку, сам надевал маску и ласты, закидывал веревку за плечи и тащил эту самую шлюпку за горизонт. В том числе к Ласточкиному гнезду. Мне это было в кайф, особенно в небольшой штормец. Публика на диких пляжах балдела, видя такое судоходство, а Маринка знай себе загорала. Там же я ее мучил и аквалангом, который сперва бил ее по затылку при нырянии, но потом она приспособилась и открыла для себя измерения моря. А это ведь трехмерность и невесомость!
Марина: Занесло тебя, Сережа, но в целом все правда. Удивительно было видеть, как мощно плавает мой муж – особенно «дельфином», с какой скоростью он тащит эту самую шлюпку, как ныряет в глубине, будто тюлень, откровенно наслаждаясь.
Сергей: А вообще, почему-то у меня ассоциируется «Ритуал» с нашей поездкой в Италию. Это было в наш медовый месяц, задолго до рождения Стаски, и это была первая наша зарубежная поездка. На автобусе, с ночевками в нем же, через всю Европу. Денег мало, кругом разруха, бандиты. Помню, мы брали с собой сухари в банке, кильку в томате и польское «Амаретто». Подумать только – в Италию со своим «Амаретто»! Мы жили в милой маленькой гостинице на берегу моря, и другой роскоши нам было не надо, только огни на воде и крабы, которые выползали на камень после заката – сотнями!
Марина: Для меня это вообще был первый в жизни выезд за границу. Помнишь, наш автобус остановили неподалеку от Будапешта свои же сограждане, бандиты. Мы как раз ужинали – ели консервы, сидя на своих местах, и так их и жевали меланхолично, пока эти товарищи стрясали с пассажиров дань за проезд. Чистое средневековье – лес, большая карета, вооруженные бандиты… Это сейчас смешно, а тогда было очень неприятно. Но о «Ритуале» тогда, я помню, мы еще не говорили.
Сергей: А когда возник замысел «Ритуала»? Ты помнишь? Как это было?
Марина: Вообще-то у меня был короткий рассказ о принцессе и драконе, я его тебе показывала, помнишь. Я его написала еще в институте, кажется. Он был докомпьютерный, напечатанный на машинке, и не сохранился. После «Привратника» мы решили на основе рассказа написать роман… Я помню, ты написал и готовил к изданию книгу о Сергее Степановиче Дяченко, твоем отце, там была история его предков, история огромного камня, который всегда лежал под порогом дома – так, чтобы входящий обязательно ступал на него. И этот камень перетаскивали под новый порог – если дом обновлялся. Параллельно обсуждали историю предков Армана, драконов, и этот камень все не давал мне покоя. Так две семейные истории переплелись.
Сергей: Хронология хронологией, но вот ассоциативный ряд с этим романом у меня связан с морем, в том числе с моим любимым Коктебелем. Там ведь знаменитый Дом писателей СССР, я еще застал таблички на газонах: «Тихо, работают писатели». Но Коктебель я полюбил еще до членства в Союзе писателей – ведь там Кара-Даг, застывший массив потухшего вулкана. Это скалы, неприступные бухты, крики чаек и водопады. Самое прозрачное море в Крыму, самые красивые его подводные места. Во времена СССР летом, в Сердоликовой бухте, располагалась «Республика дармоедов» – свободное сборище свободных людей, с весельем, кострами, сухим вином, гитарами и приключениями… Гораздо позже, когда я был корреспондентом «Литературной газеты», приложил руку к превращению Кара-Дага в заповедник. Мусора там стало меньше, но и людей перестали пускать, и я был сам не рад… Но я отвлекся. Так вот, думаю, в Кара-Даге Маринка впервые увидела первозданную дикость бытия и ощутила грозную стихию своего мужа, будущего Армана. Помните:
Марина: Не знаю, как насчет грозной стихии, но я помню, как Сережа выходил на крыльцо и говорил соловьям, которые устраивали хоровые пения – «Подумаешь! А я письма Маринке писал!» И птички, покраснев, тут же улетали.
Сергей: В конце мая, в наш медовый месяц ухаживаний, я попросил Маринку выйти из поезда в Джанкое, и мы поехали к морю на такси через поля. Цвели маки, это был огромный такой букет многокилометровый – и я его подарил своей Юте.
Марина: Наверное, из таких мгновений и складывался «Ритуал». Конечно же, самая романтичная наша книжка.
– Предчувствия обманывают меня редко, и сейчас я предчувствую, что вы написали – или дописываете – новый роман. Правда ли это?
– Нет, мы ничего пока не дописываем. Мы находимся посреди сложного периода.
– Получается, что М-реализм (и вообще ваша литература, со всей ее сложностью) может существовать не во всякое время. Сейчас эпоха более прямых высказываний и плоских смыслов.
– Да, это правда. Такое впечатление, что по-старому писать уже нельзя, по-новому еще нельзя. Мы переживем этот период, и будет что-то другое, новые тексты, «но это совсем другая история».
– Чувствуете ли вы себя вне русской прозы? Ведь и контекст кончился.
– Мы пока не заморачиваемся контекстом. Мы просто пытаемся делать свое дело, рассказывать истории о живых людях, так, чтобы они вызывали интерес и сочувствие, может быть, возмущение и гнев, но никогда – отвращение. Никогда не видеть в человеке не-человека, даже в самом гадком. Нам кажется, что склонность к расчеловечиванию – одна из самых острых психологических проблем, которая, может быть, и меркнет на фоне прочих, но нам представляется очень важной.
– Войну на востоке Украины предсказывали и описывали именно фантасты, они же в ней и участвуют. Были ли у вас такие предчувствия?
– Были. Другое дело, что – зачем предсказывать или описывать войну, если не можешь ее предотвратить или остановить?
– Ваш отъезд из Киева в Москву в 2012 году – это предчувствие неких тектонических сдвигов или, что называется, Бог спас? (А Бог спасает, такие случаи известны.)
– Наш отъезд в Москву был на тот момент просто отъездом в Москву – по работе, к друзьям, к новым планам. И позже наш отъезд в Америку тоже не был бегством – мы чувствовали себя свободными в какой-то момент сделать этот выбор. По творческим, а не иным причинам.
– Хорошо, но как вы переживаете раскол нашего писательского цеха? Для Михаила Успенского, например, это было тяжелейшей драмой.
– Да и ладно бы с ним, с писательским цехом, там всегда кто-то с кем-то ругался. А вот тот факт, что случилась катастрофа, и того мира, где мы жили, больше нет, – вот это не просто драма. Это где-то по ощущению рядом с концом света.
– Я тоже сейчас часто работаю в Калифорнии, место славное, но жаркое. Как вы переживаете пересадку на эту почву?
– Мы живем в хорошем с точки зрения климата месте, здесь не жарко. Мало общаемся с людьми – только с близкими друзьями, ну и по работе. В основном тусуемся с пеликанами и морскими котиками. Иногда, конечно, выбираемся в разные места, но тоже редко: мы работаем каждый день. Мы и раньше-то не гуляли, но с переездом в Америку стали работать вдвое больше. А чтобы активно работать, надо восстанавливать силы. Сергей всегда мечтал жить у моря или океана, доказывал, что произошел не от обезьяны, а от морского льва. И вот его мечта осуществилась: он получил возможность каждый день общаться с духом и телом Тихого океана. Океан живой, он мыслит, воздействует. Это невероятная мудрость, мощь и красота. Как Солярис. Бухты Монтерея, Кармела – места, воспетые еще Генри Миллером, Джеком Керуаком… Но, ей-богу, закат солнца на нашем песчаном пляже с чайками – ничуть не хуже. Плывешь – и солнце держишь в ладонях. Мурашки по коже – и не от холодной воды. Честное слово, сами лезут в голову строчки Вознесенского из «Юноны и Авось»: «Благословен Калифорнийский край! // Да воздадутся в мире мир и рай, // Когда наши державные народы // Соединятся не на поле брани – // На поле благодати и любви. // Наградою всеобщей будет нам // Мир наций, благодарствие потомков. // Навеки станет тихим океан».
– Рад за вас и за котиков. Из чего состоит ваша жизнь и в чем заключается работа? Что вы, собственно, делаете там?
– Мы часто говорили – у нашего самолета два крыла: мы ведь не только писатели, но и сценаристы. Мы сейчас живем и работаем в Лос-Анджелесе, и это не случайно. Можно сколько угодно критиковать Голливуд, насмехаться над кинокомиксами, где аттракционные спецэффекты подавляют смысл – но это столица мировой кино- и телеиндустрии, и многие тенденции, которые будут определять будущее этого искусства, формируются именно здесь.
Вот, например, на наших глазах рождается интернет-кино «a la Netflix», совершенствуется новый киноязык сериалов, опрокидывающий представления о них. Недостижимый уровень исследования психологии и даже психопатологии открывают многосерийные драмы: «Во все тяжкие», «Карточный домик», «Настоящий детектив», «Игра престолов», «Фарго», «Американские боги». И дело тут не только в бюджетах, недостижимых для российских (и любых неамериканских) производителей. Дело в идеях. Новые идеи дороже денег. Мы хотим рассказывать сложные человеческие истории языком многосерийного телефильма, и, хотелось бы верить, учимся этому каждый день.
Что до конкретных проектов, то мы можем рассказать только о некоторой части, ведь в договорах есть пункт о конфиденциальности.
– Ну ладно, не томите.
– Кое-что сказать можем. Много лет мы сотрудничаем с московской кинокомпанией «Марс Медиа». Арам Мовсесян и Елена Денисевич – интеллигентные, творческие люди, у нас сложились творческие и дружеские отношения. Уже в Америке мы написали для «Марс Медиа» сценарий сериала о жизни и искушениях Михаила Булгакова. Это не просто байопик, но попытка осмыслить творчество любимого писателя через его судьбу, перипетии времени, любви, через образы его героев…
– Но это недешевая затея, видимо.
– Да, сериал требует повышенного бюджета, но мы надеемся на его скорую реализацию, вопреки всем сложностям. Закончены съемки сериала «Перепутанные», идет его монтаж. Это история, без желтизны и сопливых сантиментов, двух семей, состоятельной и не очень, в которых перепутали детей в роддоме. Очень человеческая история, несмотря на, казалось бы, «мексиканскую» завязку. Сериал «Пересадки» – научно-фантастический, причем фантастика ближнего прицела: действие происходит завтра, когда стала реальностью пересадка головы на новое тело. Сценарий утвержден, идет поиск режиссера. Сейчас мы работаем для «Марс Медиа» над эпическим сериалом о жизни в СССР, начиная с 80-х годов и по наше время. Это история обыкновенных людей, дружбы, любви и ненависти, без бандитского оскала и мелодраматических надрывов.
– И без фантастики?
– Да. Но готовимся к экранизации нашего вполне фантастического романа «Долина Совести» – это тоже будет сериал, во многом переосмысливающий наш любимый роман.
– Мой тоже, кстати.
– Наконец, закончены съемки и идет монтаж сериала «Лучше, чем люди», в написании сценария которого мы участвовали. Научная фантастика, о взаимоотношениях роботов и людей. На международном рынке в Каннах в этом году проект многих заинтересовал.
– Как обстоят дела с вашим продвижением в Штатах? Переводят ли вас?
– Все это оказалось гораздо сложнее, чем думалось. Америка – самодостаточная страна, ей интересен не чужой, а свой мир, свои реалии. Тем не менее у нас здесь вышел роман «Шрам», и вскоре выйдет «Vita Nostra» – в одном из центральных издательств «Harper Voyager». Наш новый литературный агент из Нью-Йорка Джош Гетцер верит в успех этой книги, в то, что она станет катализатором интереса к другим.
– Сомневаюсь я, что они там поймут «Виту»…
– Редактор издательства Дэвид Померико написал: «Когда я углубился в чтение, это стало похоже на какой-то гипноз… История была невероятно реальной и рассказанной так необычно, что я никогда не встречал подобного. Я надеюсь, что другие читатели испытают эти же чувства». Нам посчастливилось встретить Юлию (Мейтову) Херси, которая стала нашим переводчиком. У нас с ней большие творческие планы.
Кстати, из России наши книги никуда не ушли. Выходят переиздания в издательстве «Эксмо», серия называется «Лучшая фантастика Марины и Сергея Дяченко». Уже вышли семь книг, надеемся, что будут и другие. В харьковском издательстве «Фолио» выходят наши двадцать томов на украинском языке плюс детские сказки в прекрасном оформлении. Постоянно какие-то предложения появляются в Европе.
– В прошлом году вышел фильм «Он – дракон», экранизация вашего романа «Ритуал». Как сложилась его судьба?
– Он снят по мотивам романа «Ритуал», действие перенесено в славянскую Русь, но, нам кажется, атмосфера нашего текста сохранилась. Это история первой любви. Спасибо Тимуру Бекмамбетову, Индару Дженджубаеву, Игорю Цаю, Маше Затуловской и другим создателям картины. Судьба у фильма удивительная: в России он провалился в прокате, но потом добрал зрителей и даже фанатов в Интернете. Многие смотрят его по нескольку раз, пишут стихи, баллады, рисуют. Парадокс в том, что это самый успешный российский фильм по кассовым сборам за рубежом в 2016 году. Особенный фурор этот фильм произвел в Китае, где трепетное отношение к фигуре дракона. Матвей Лыков и Маша Поезжаева стали там национальными героями. Сейчас там снимается сиквел картины.
– Там? Китайский?!
– Совместный. Книгу «Ритуал» планируют издать в Китае одновременно с выходом сиквела.
– Вы работали с Роднянским над «Обитаемым островом» – сейчас видитесь?
– Да, но здесь у нас строгое ограничение – мы можем пока рассказать только о двух проектах. Первый – сериал «Иду на грозу» по мотивам одноименного романа Даниила Гранина, восемь серий. Сценарий написан, запуск планируется в этом году. Это не просто сложный проект, но принципиально новый для нынешней России, интеллектуальная драма о жизни ученых. Когда в 1961 году вышел фильм Ромма «Девять дней одного года» с Баталовым и Смоктуновским, он тут же стал классикой и перевернул представления о киногероях того времени. Вот и мы надеемся, что этот сериал станет новым словом в нашем киномире. Проза Гранина все дает для этого. Второй проект – кинофильм под условным пока названием «Девятая». Это мистическая история, ассоциированная с потрясающе интересным для нас фильмом «Дуэлянт» о Петербурге XIX века и нравах того времени. Фильм начинается с убийства царя Александра Второго. Детектив, триллер с элементами нуара, о поисках серийного убийцы. С большим международным потенциалом.
– Ваши книги всегда отличаются тем, что читать их, при любых согласиях или несогласиях, интересно. Что делать, грубо говоря, чтобы было интересно переворачивать страницы?
– Только самому испытывать интерес к этим людям, мирам и событиям, другого рецепта мы не знаем.
– Бываете ли вы в Украине? А в Москве?
– В последние четыре года мы почти нигде не бывали – только по соседству, в Сан-Франциско на пару дней, например. Мы работаем. Хотя скучаем по Москве и по Киеву.
– Но в Украине у вас был круг почитателей, читателей, просто друзей. Ваша квартира в Святошине была центром этого кружка – скучно ли вам без него?
– Да, конечно. Мы скучаем по друзьям, которые были частью нашей жизни. С другой стороны, ностальгия – реальность, с которой приходится жить любому человеку, который старше двадцати. А мы старше. Мы тоскуем по давним славным временам, детству с родителями в стране, которой больше нет… Туда нельзя позвонить по скайпу. А в современном мире общаться можно и удаленно. Так что связей мы не утратили. Может быть, даже упрочили. Вот, например, мы подружились с Артемом Цветковым, он ведет уже несколько лет нашу страничку «ВКонтакте», там около 3500 постоянных участников – и это наши друзья, из разных стран. Там много интересных для нас новостей, обсуждений, постоянная обратная связь с читателями. Мы ведем там полемическую «Гостевую», нашими гостями были Александр Роднянский, Анджей Сапковский, Олди, Евгений Лукин, кинорежиссер Олег Асадулин, писатели Григорий Панченко, Екатерина Федорчук, Вероника Мелан. Слава Интернету.
– «Армагед-дом» – роман о регулярных катастрофах и циклическом развитии – сбылся в очередной раз на наших глазах. Что все-таки сделать, чтобы круг разомкнулся?
– Мы придумали книгу, она называется «Лекарство» – всякий, кто прочтет ее, излечится душой и увидит выход из безвыходного положения. Но мы пока не умеем ее написать.
О счастье
Марина и Сергей: Вряд ли у человека есть инстинкты агрессии и саморазрушения, о которых однажды говорил Фрейд, но вот у современной цивилизации стремление к ним налицо. Мир сходит с ума; впрочем, это обычное его состояние. Быть счастливым в этом мире – нетривиальная задача. Но что такое счастье? Мы ответим на этот вопрос столько раз, сколько сумеем.
Сергей: Расскажу об одном миге счастья, остром и прекрасном, которое я испытал еще студентом мединститута. Я был фанатом кино. Жадно смотрел фильмы, до которых мог дотянуться. В те годы в СССР единственной возможностью увидеть зарубежные фильмы был Московский кинофестиваль. Когда он наступал, у кинотеатров, где шли фестивальные фильмы, выстраивались огромные очереди. То был период расцвета французского и итальянского кино. Моим любимым актером был Ален Делон, уж не знаю почему; но вот как увидел его в «Рокко и его братьях», так и прикипел сердцем. И вот на одном из фестивалей – показывают «Искатели приключений», а там Делон, да еще в паре с Лино Вентура. Я провел ночь у костра близ кинотеатра, чтобы не потерять очередь по записи. Прекрасная ночь – песни под гитару и такие же обалдуи-киноманы, готовые часами спорить о кино. Давка у касс. И вот, в конце концов, я в зрительном зале, совершенно счастливый, на экране появляется Делон… а потом меня разбудили, когда картина закончилась. Оказалось, я так устал, что уснул и фильма не увидел. А все равно испытал блаженство…
К Делону мы еще вернемся, а теперь вот о миге счастья уже в наше время. В 2015 году у меня был юбилей, семьдесят лет. Я совершенно не ощущаю этот возраст, но родные и друзья задумались – что подарить? Воспользовавшись ситуацией, я отказался от всего, но категорически потребовал единственный подарок – кота. У нас жил черный кот Дюшес, почти двадцать лет, был членом семьи. Маринка тяжело переживала его утрату и слышать не хотела о котах, думая об ответственности за его здоровье, возможности кошечьего побега и прочих ужасах. Но юбилей – и она согласилась. Я погрузился в мир Интернета и в конце концов остановил свой выбор на мейн-кунах – это такие львы среди котов, царственные, пушистые, огромные. Присмотрел котенка в помете, с родословной как у английского аристократа, очень симпатичного. И стал считать дни до своего дня рождения. А моя дочь Анастасия и говорит: «Папа, а давай возьмем котика в приюте. С родословной – их и так возьмут, а вот эти, в приюте…» Я ее и послушал. Увидел в Интернете – есть в приюте мейн-кун, котенок, рыжий, как я и хотел. Поехали смотреть… И увидели испуганное создание, дрожащее, блохастое, с колтунами, слезящимися глазами, с царапинами… С целым букетом болезней. Какие-то навыки домашнего кота у него сохранились – но как он оказался на улице? Тайная драма. В Америке практически нет уличных животных, а если попадаются – их помещают в приюты. Есть приюты, где животным дают только пять дней жизни. Если никто не забирает – их усыпляют. Этому оставался день. Я как увидел взгляд этого рыжего кота… Теперь он у нас, роскошный рыжий кот, зеленоглазый, пушистый. Никакой он, конечно, не мейн-кун, но какое это имеет значение? Он у нас любимец семьи, очень ласковый, разговорчивый – такое впечатление, что он понимает, что его спасли, и поэтому он ведет себя как собачка – ждет, узнает. Доверчивый, ласковый, разговорчивый. И общение с нашим Рыжиком – миги счастья для нас.
Вернемся теперь к Алену Делону. Марина нашла недавно в Интернете и переслала мне заметку о Делоне и животных:
Марина и Сергей: Ну что тут скажешь? Это так просто – пригреть бездомное существо, отнести корм в приют… Маленький, но реальный шаг к счастью.
Сергей: Продолжим разговор о поисках счастья. У каждого здесь свой путь, свои символы, свои маркеры на этом пути. Для меня вот один из самых счастливых моментов жизни связан с позеленевшим, протухшим цыпленком на моем холодильнике… Но давайте по порядку.
90-е годы, эпоха разрухи. Я увидел Маринку в пьесе «Заложники вечности», где она играла роль Мартины – юную и романтичную девушку. И влюбился. Маринка только закончила киевский Театральный институт, актерское отделение, и вот играла в Театре-студии «Дзвин». За ней ухаживали многие, ведь ее красота и ум завораживали. Я же был на 24 года старше ее, тяжело переживал развод, разлуку с детьми. Ну какие шансы у меня были покорить сердце Маринки? Что я только не испробовал! Написал пьесу и пришел в ее театр – так мы познакомились. Я уже тогда был известным писателем и кинодраматургом. Пьесу поставили, но Маринка отказалась в ней играть – роль, для нее предназначенная, показалась ей слишком натуралистичной. Тем не менее у нас возникли дружеские отношения. Я ей написал десятки писем, каждый день бросал их в ее письменный ящик. В тех письмах я признавался ей в любви, мечтал о совместной жизни и работе – но Маринка их как бы не читала, не замечала…
И вот я стал писать сценарий художественного фильма об Олексе Довбуше – это такой Робин Гуд карпатских гор, грабивший богачей и раздававший награбленное беднякам. Во всяком случае, так гласят легенды. Это был сценарий о свободе, о любви – я с упоением создал в нем образ чаровницы Дзвинки, волшебницы, из-за которой отважный атаман потерял голову… Были в том сценарии и горы, и полонины, и водопады, и пьянящая свобода. Был и образ чугайстера, в которого мог превратиться ватаг, и нявки, и ватра – священный чистый огонь, с помощью которого избавляются от ведьм. Маринка помогала мне, мы вместе ходили в библиотеку, исследовали архивы – и она видела, как из ничего создается целый мир. Я все больше погружался в сценарий, забывая о сне и отдыхе. Он мне снился наяву, я просто горел им. И вот однажды Маринка пришла ко мне и в порядке шефской помощи принесла тушку плохо ощипанного, несчастного цыпленка, которого я почему-то назвал Лейтенантом. Дабы из этого Лейтенанта я сварил суп. Положила на холодильник и ушла. Я продолжал работать, подбираясь к финалу истории… Через несколько дней Маринка пришла и на том же месте увидела Лейтенанта – позеленевшего, а меня – отощавшего. Господи, каким негодованием вспыхнули ее глаза! Будто я отверг ее драгоценный подарок. Двумя пальцами она выбросила Лейтенанта в мусорное ведро и стала что-то готовить у плиты. А я обалдело смотрел на ее возмущение и вдруг понял – она же меня любит! Ничего тогда между нами не было сказано, но радости не было предела.
А потом… А потом была поездка с режиссером Леонидом Осыкой и съемочной группой в Карпаты, сказочный край. Это было в мае, все цвело и щебетало. Студийный «газик» отбил все внутренности, но душа пела. И были горы, пещеры, огромные смереки, водопады… Маринка погрузилась в эту красоту по уши, впитывала ее всем сердцем. Никогда не забуду, как она скатывалась с горы по зеленой травке, любовалась огромной луной, прислушивалась к ночным шорохам…
Странное дело. Сценарий так и не был поставлен – не хватило финансирования. Но для меня это лучший сценарий моей жизни, и фильм по этому сценарию, который я видел и вижу в своем воображении, – гениален. Потому что он подарил мне Маринку, которая вскоре после той поездки стала моей женой. А потом был написан и роман «Ведьмин век», где ожили краски нашей истории. Главные герои – Великий инквизитор и юная ведьма. Действие происходит в атомный век, в современном городе, но в романе присутствует колорит гор, славянские обычаи, нявки и чугайстеры… Один из любимых наших романов. Роман о поиске счастья. Мечтаем о его экранизации.
Марина: Прошу извинить моего мужа за излишнюю откровенность и экзальтацию. Но, как говорит китайская пословица: умей находить радость в жизни – вот лучший способ привлечь счастье. Сережа умеет. И я с дочерью учусь этому у него.
Сергей: Эх, красиво звучат эти слова из нашего романа «Vita Nostra»… Прямо афоризм. Вот только как узнать свое предназначение? Почувствовать? Уловить? Здесь у каждого своя тропа. Расскажу о своей.
Я с детства сочинял истории, писал стихи, потом рассказы, но никому их не показывал, понимая их несовершенство. Робел перед великими. Закончив школу, так и не решился связать свою жизнь с литературой и по семейной традиции поступил в мединститут. Потом увлекся психиатрией, самостоятельно выучил все еще запрещенную в те годы генетику и пошел в аспирантуру в только что открытый Институт молекулярной биологии и генетики Академии наук в Киеве. Было это в 1969 году. Пошел с тем, чтобы, соединив генетику и психиатрию, ни много ни мало решить наконец-то проблему преступности!
Темой моей кандидатской диссертации стало исследование мутагенного действия ДНК. Это была интересная тема, развитие идеи директора института, академика Гершензона. Но эта работа стала для меня каторгой. Вместо общения с живыми людьми – пробирки, центрифуги, микроскоп, мушки-дрозофилы… Душа моя застонала. А тут как раз возникла идея романа, где главный герой – врач-психиатр. Роман, в котором ожили мои впечатления о работе в больнице имени Павлова. Я его назвал «Симфония». Внешне это детектив о расследовании убийства, которое произошло на уединенной даче на берегу моря в Крыму. Здесь собралась компания, здесь же девушка Таня, в которую влюблен мой герой. Его зовут Алексей. Он впервые видит этих людей, знаком был только с Таней. Начинается следствие, причем никто не может покинуть дачу. Молодой следователь вначале подозревает каждого, но потом сталкивается с отсутствием мотивов. Лишь Алексей начинает понимать, что причина происшедшего – в музыке. В Шестой симфонии Чайковского, симфонии о жизни, смерти и Фатуме. Есть такая штука – музыкогенная эпилепсия. Оказывается, у отца Тани была скрытая эпилепсия, и эта симфония вызвала у него приступ сумеречного сознания. Он совершил то, что совершил, и не помнил об этом… Признаки эпилепсии мой герой обнаружил и у Тани. Он может уехать, не открывая тайну, может оставить эту семью и жить нормальной жизнью – никто его ни в чем не упрекнет. Но он остается, как человек и как психиатр… Этот внутренний выбор не менее важен для романа, чем внешнее действие.
Я писал эту историю подпольно, позабыв обо всем на свете. Мой отец Сергей Степанович – профессор-микробиолог – был вне себя от радости, полагая, что сын прекратил нытье, взялся за ум и пишет диссертацию. Никто не знал о романе. Лишь моя мама, Вера Ивановна, была посвящена в преступные замыслы сына, в литературный талант которого верила беззаветно. Финал романа дописывался на нашей даче под Киевом, на берегу Днепра, где мы уединились с мамой. Старенькая хата-мазанка, лето, тишина, буйство зелени… Мама была первым читателем романа и самым благодарным. Плакала над ним. Спасибо ей, моему золотому другу! Дрозофилы подохли без присмотра, меня отчислили из аспирантуры, я же принял решение: все, буду писателем. Но отец оказался на грани инфаркта, сестра уговорила меня покаяться и закончить диссертацию. Так я и сделал. А роман остался неизданным…
Прошли годы, я стал работать в Москве, и темой моей докторской была генетика преступности – я ее «пробил» сквозь все преграды. Я был перспективным молодым ученым, с приличной зарплатой, тема исследований важная… Но я все-таки оставил науку и вступил на зыбкую почву литературы и кино. Это был непростой выбор, многие мосты пришлось сжигать, а отец со мной не разговаривал годы… Он не мог понять мой выбор. Но я помнил, что́ испытал во время работы над «Симфонией»… Потом были мои первые фильмы и книги, отец стал союзником и другом, уважая эти работы. А потом я встретил Маринку… Мои психиатрические навыки и пережитое востребованы были в наших романах, и она заняла для меня место не просто жены, но и моей мамы. А может, и роман «Симфония» реинкарнируется – вот прочтет эти строки мудрый продюсер и скажет: «Это же здорово, давайте экранизируем!»
Марина: Извините в очередной раз за такую степень откровенности. Но что делать – мой муж такой, как есть. Знаете, австрийский сатирик Сафир как-то сказал: «В метрических свидетельствах пишут, где человек родился и когда, и только не пишут, для чего он родился».
Ох как непросто – осознать предназначение. Вот я закончила Театральный институт, актриса театра и кино, но только с Сережей благодаря его поддержке и веры в меня, стала писателем…
Сергей: Нашел вот цитату на сайте «Новые современные афоризмы» – это строки из нашего романа «Преемник». И задумался. А верен ли этот афоризм? В моей жизни я часто поступал наперекор не то что судьбе, но просто, казалось бы, здравому смыслу, за что не раз получал шишки и синяки. Но были и миги счастья.
Одни из самых пронзительных – это поступление во ВГИК, Институт кинематографии, в 1975 году. К тому времени я был заведующим лаборатории в академическом институте в Москве, мои родные и друзья радовались удачно складывающейся карьере. Но любовь к кино и литературе буравили мое сердце. И вот я решился поступить туда, куда нельзя было поступить – конкурс был просто ошеломляющий. Когда получил заветную «корочку» – всю ночь гулял по Москве, танцевал, пел, угощал шампанским прохожих и приставал к девушкам. Не хватало лишь салюта в небесах.
И вот прошло пять лет, и наступило время написания дипломного сценария. Я был необычным студентом, совмещая учебу с научной работой. Уже вышли фильмы по моим сценариям, документальные, один из них, «Генетика и мы», получил Гран-при Всесоюзного кинофестиваля – это такой советский аналог «Оскара» в те времена. Это, наверное, был первый советский фильм о том, что такое медицинская генетика и что она несет людям. Для студента стать таким лауреатом было делом небывалым и престижным. Я мог в качестве диплома представить свои сценарии, по которым уже были сняты фильмы, и получить диплом с отличием автоматически. Но у меня была давняя потребность рассказать о судьбе Николая Вавилова, основателе советской генетики и селекции. Он был великим ученым, путешественником, добрым и мудрым человеком. Когда началась травля генетики, он не сдался. «На костер пойдем, гореть будем, но от своих убеждений не откажемся!» – это его слова. Он был арестован в 1940 году и погиб в тюрьме в 1943-м как враг народа. Были репрессированы выдающиеся ученые, а блестящая советская генетика объявлена «гулящей девкой империализма» и разгромлена почти на два десятилетия. Как это могло произойти? Почему восторжествовало «учение» академика Лысенко, безграмотного прохиндея? Ведь это наука, а не идеология: хромосомы можно было увидеть в микроскоп – как же их отрицать?
Я заканчивал ВГИК в 1980 году. Один из госэкзаменов был по «социалистическому реализму», такому творческом методу, где разрешался лишь конфликт хорошего с еще более хорошим… В качестве героев приветствовались передовики производства. Сейчас это трудно себе представить, но тогда, во времена брежневского застоя, о культе личности Сталина и репрессиях говорить не разрешалось. Более того, считалось опасным. В те годы, например, за перепечатку запрещенных книг Солженицына можно было угодить в тюрьму. Поэтому, когда я заявил, что хочу написать дипломный сценарий художественного кинофильма о Вавилове – многие сочли это безумием. Но меня поддержал мой Мастер во ВГИКе, Николай Крючечников, и я, забыв обо всем на свете, стал работать над сценарием. Назывался он «Учитель», и в нем были две сюжетные линии – одна о Вавилове, его жизни и смерти в тюрьме, а вторая – о его учениках в Институте растениеводства, которые во время блокады Ленинграда хранили его коллекцию семян, собранных на пяти континентах земли. Коллекция генов, 20 тонн зерна – то, что сохранило бы им жизнь… Я знаю много поразительных примеров силы духа в истории цивилизации, но то, что сделали эти люди, – беспрецедентно. Многие из них умерли от голода, но коллекцию они не тронули. Сохранили, потому что у них был такой Учитель. Они ведь хранили и его правоту. Потом эти зерна стали основой Зеленой революции и сохранили жизни миллионов людей во всем мире.
Никогда не забуду защиту диплома. Это ведь был первый мой сценарий художественного фильма, и удался ли он? У новичка всегда комплексы, сомнения… Мастер считал этот сценарий лучшим за всю его работу во ВГИКе. И вот настал черед обсуждения. И мое детище, плод бессонных ночей, обвинили в натурализме, антисоветизме, а один видный драматург едко, со смаком доказал мое абсолютное неумение писать сценарии и предложил вообще исключить из института… Диплом со скрипом я получил, но потрясение было огромным. Я ведь любил ВГИК, считал его родным домом, а тут такая анафема… У моего дорогого Мастера случился сердечный приступ, мы не пошли на торжественный банкет, всю ночь говорили с ним о судьбе нашего кино – великого и ужасного. Настали черные дни сомнений в собственном призвании, в своих способностях, в возможности искусства говорить правду…
Но кризис души удалось преодолеть, и я стал бороться – не только за сценарий, но и за Вавилова. Именно скандал на защите привлек внимание к этому сценарию многих. В том числе Сергея Бондарчука, великого режиссера и актера, он хотел поставить этот фильм, играть Вавилова, но не сложилось… Годы неимоверных усилий – и вышел документальный фильм «Звезда Вавилова», а потом и сериал «Николай Вавилов» – первый советский сериал о временах культа личности, о подвигах и подлости, о величии и мерзости, о поисках истины… Я стал лауреатом Государственной премии и многих других премий, но не в этом дело. Никогда не забуду полные залы и потрясение людей, впервые узнавших о Вавилове, об этих страницах нашей истории. Видеть такую реакцию людей, ощущать эту ауру – счастье. Люди вот знают о Джорджано Бруно – но Вавилов и его ученики заслуживают не меньшее уважение.
Марина: В романе Брэдбери о судьбе книг есть знаменитая фраза: «Если тебе дадут линованную бумагу, пиши поперек». Сережа способен идти вопреки течению, и, думаю, это есть непреложное качество писателя. Отсюда таковы и многие герои наших книг. В полной мере это относится и к Луару Соллю, центральному персонажу романа «Преемник». Преданный и проклятый всеми, даже собственным отцом, он находит в себе силы противостоять судьбе.
Сергей: Это простенькое и странное заклинание из нашего романа «Медный король». История раба, ставшего властелином. Заклинание, которому его обучил полусумасшедший старик, кажется поначалу какой-то детской ерундой, но это не так. И первое, что дает Медный король забитому и жалкому мальчишке-сироте по имени Развияр, – обретение памяти. Памяти о родителях, которых он не знал, о раннем детстве… Мы не помним эти первые годы, но именно там формируется энергетика всей нашей жизни.
Откуда это пришло в наш роман? Трудно сказать. Но я часто рассказывал Маринке странную вещь с моей памятью. Я родился 14 апреля 1945 года – дитя войны. А когда началась эта страшная война, мои родители потеряли друг друга. Киев бомбили, отец, Сергей Степанович, оказался в эвакуации с мединститутом на Урале, а мама, Вера Ивановна, с маленькой дочерью – на оккупированной территории. Больше двух лет они ничего не знали друг о друге. Отец готовил врачей, работая без сна и отдыха, а мама умирала от голода и тифа у родственников под Киевом. Они встретились только после освобождения Киева – и я был зачат радостью этой встречи. И я вот помню эти моменты встречи моих родителей, в красках, в деталях. Не могу помнить – а вот гены помнят.
И еще всплеск счастья – 9 мая, салют Победы. Это было в парке Шевченко, в центре города, мама держала меня, трехнедельного, на руках, и когда взорвалось небо, я вначале испугался и заплакал, но потом ощутил такую огромную волну счастья, что и сам стал частицей ее. Тысячи людей, миллионы, вся страна в едином порыве радовалась великой Победе – и я это помню. Уже нет в живых моих родителей, и столько лет прошло, но аура этого дня освещает мой путь. Это то, что пришло к Развияру, – осознание своих корней…
Мы – писатели. Наши истории могут происходить в других галактиках, в фэнтезийных мирах, в будущем – но все они сплетены из памяти сердца. И прежде всего это родной двор. Мне часто снится мой двор, мои друзья-пацаны, игра в футбол с битьем стекол на этом узком пятачке, игры в войну и сочинения моих первых историй, которые я рассказывал вечером на складе дров в глубине двора. Публика завороженно слушала. Действие одной истории происходило на Марсе, и в самый ответственный момент поединка я выстрелил из пугача. Одна девочка потеряла сознание, отец меня воспитал посредством шпагата с узлом на конце, и я тогда впервые осознал силу искусства.
Однажды я увидел удивительный сон о моем дворе, о мальчике-инвалиде, который жил со своей мамой на пятом этаже – в моей квартире. Напротив, в одной из квартир во флигеле, поселилась семья, и была там девочка. Особенная. Егор не ходил в школу, жил в своей инвалидной коляске и мечтал познакомиться с этой девочкой… Но как? И Егор стал изобретать бумажный самолетик, который мог бы совершить невозможное – преодолеть все потоки коварных ветров и опуститься на ее балкон…
Может быть, это и не сон был, а воспоминание о какой-то другой реальности? Есть такая штука – эйдетическая память. Память эмоций, память образов. Я видел все это в мельчайших подробностях… И рассказал Маринке. Не так часто мои сны-эйдетики становятся потом зародышем наших историй, но здесь Маринку зацепило. В нашем творческом дуэте Маринка, будучи более тонким стилистом, набирает текст. И села за компьютер. И вот появился рассказ «Крыло». Пропустив эту историю через свою душу, она сотворила для меня чудо – овеществила мой сон-воспоминание, наполнила его музыкой, грустью, надеждой… Это мой любимый наш рассказ. Он получил много премий, переиздавался, переводился, но я никогда не забуду тот момент счастья, который испытал, впервые прочтя его. Мой сон стал воспоминанием моей жены.
Марина: Жан-Поль Рихтер как-то сказал: «Воспоминание – это единственный рай, из которого мы не можем быть изгнаны»… Другой писатель, Харуки Мураками, заметил, что память согревает человека изнутри. И это так. Я верю, что Сережа действительно помнит салют Дня Победы, хотя и был тогда в пеленках. Он несет в себе частичку счастья того дня, и это позволяет нам преодолевать невзгоды и с оптимизмом смотреть в будущее.
Марина: Американский писатель Курт Воннегут как-то сказал: «Предложение неожиданных путешествий – это урок танцев, преподанный Богом». На заре нашего знакомства, лет двадцать пять назад, мой будущий муж попросил меня оформить зарубежный паспорт. То были времена распада СССР, разрухи и нищеты. Однако Сережа грезил путешествиями по всему миру. Признаться, я тогда не очень-то поверила в такие грандиозные планы, но паспорт все же оформила. И вот вскоре мы отправились в наше первое зарубежное турне. Автобусом, через всю Европу – в Италию. Взяли с собой сухари в банке и консервы типа кильки в томате. Даже «Амаретто» взяли – дешевый польский вариант знаменитого итальянского ликера. В этом автобусе мы ели и спали, считали каждый доллар, по дороге наш транспорт грабили рэкетиры, но жизнь была прекрасна. Мы были на побережье Средиземного моря, а потом в Венеции, Риме… И море, и люди, и страна – просто сказка! Потом уже был Париж и множество других городов и весей, но первое путешествие с сухариками, недосыпом и разбойниками – незабываемо. Там родились сюжеты многих наших будущих книг. Того же романа «Шрам», например.
Сергей: Путешествия – это волшебное зелье для писателя. Моя страсть – море. Чувство невесомости, которая испытала Юта на спине дракона, знакомо мне с детства. Только я парил не в небе, а в морских глубинах. В «домаринкин» период я побывал на всех морях Советского Союза, нырял с морскими львами на Севере, наслаждался подводными красотами теплого и прозрачного Японского моря… Черное море я знал как свою собственную квартиру.
Марина: В одном из интервью я как-то вспоминала – муж научил меня нырять и ориентироваться в парижском метро… Правда, эти умения не были востребованы довольно долго: родилась дочь Анастасия, тут не до ныряния. Весь мир сосредоточился в одном младенчике, но оказалось, что это только начало. Потому что, однажды научившись нырять (ездить на велосипеде, кататься на лыжах, ориентироваться в хитросплетениях огромных мировых аэропортов), – разучиться уже нельзя. Как нельзя разучиться любить, однажды попробовав этого меда.
Муж значительно старше меня, но никто не дает ему его возраста – веселый и остроумный, он вечный двигатель, который зовет и тянет нас в путешествия. Сережа научил нас плавать потом уже с аквалангом, и мы научились парить в невесомости среди кораллов. Мы объездили полмира, видели пустыни и джунгли, и везде мой друг мечтал повстречать живого дракона.
И вот – Новая Зеландия, страна Длинного Белого Облака. Залив Милфорд Саунд, заповедный фиорд. Конечно, мой сумасшедший муж-дайвер, едва дождавшись остановки корабля, с радостным криком принялся плавать и нырять в ледяной воде, чем очень удивил морских котиков. Светило солнце, сверкал белым куполом Митре Пик…
Ночью взошла луна, и запели ночные птицы: они издают мелодичные писки в терцию, как будто настраивается маленький оркестр. Весь корабль уснул, один лишь Сережа остался на палубе. И тут к нему прилетел… дракон. Плавно спустился к океанской глади, сделал круг, взглянув прямо в глаза супругу, а потом беззвучно скользнул и скрылся в каких-то пещерах. Сережа детально описывал, как сверкала его чешуя, каким мудрым и печальным был взгляд.
И вот теперь меня мучит одна мысль: чего хотел этот дракон? Возможно, на нашем корабле он рассчитывал повстречать свою принцессу? Обрести счастье? Мы свое нашли.
Сергей: «Только о двух вещах мы будем жалеть на смертном одре – что мало любили и мало путешествовали». Так сказал Марк Твен. С любовью мне повезло – я встретил Маринку, а вот жажда путешествий ненасытна. Что там, за горизонтом? Этой жажде посвящен наш роман «Варан», эта страсть присутствует во многих наших книгах. Наши путешествия – их живая плоть. Путешествуйте, друзья! Испытайте моменты счастья.
Сергей: Разрешите не согласиться с мнением корифея нашей фантастики, хотя все наши романы о любви, и нередко о несчастливой. На каждой встрече с читателями нас спрашивают: «Легко ли писать вместе?» Что ж, попробуем ответить.
В истории литературы было немало творческих союзов, самые известные из которых братья Гонкуры, Козьма Прутков, Ильф и Петров, братья Вайнеры, А. и Б. Стругацкие. В 1922 году, в эпоху пролеткульта, увидела свет книга В. И. Богданова «Опыты коллективного литературного творчества». Содержание этой брошюры очень странное, но любопытное. Там есть, в частности, такие слова: «Не всякий человек способен писать художественно, но всякий коллектив это может… Чем больше участников, тем лучше получается произведение». Слава богу, литературные коммуны не прижились, разве что в так называемых «сериях». А соавторство осталось, в том числе и в фантастике. Охотно пишут в соавторстве, например, С. Лукьяненко, Н. Перумов, В. Логинов, А. Пехов. Устойчивые тандемы составляют Олди (О. Ладыженский и Д. Громов), Зорич (Д. Гордеевский и Я. Боцман), А. Лазарчук и Э. Успенский, Ю. Брайдер и Н. Чадович.
В 1999 году мы провели в Киеве фестиваль соавторства «Кентавр». Он был приурочен к выходу романа «Рубеж», впервые объединившему под одной крышей сразу пять писательских индивидуумов – Олди, Андрея Валентинова и нас с Мариной. Вместе с приглашениями участникам фестиваля была разослана анкета по проблемам соавторства. На анкету заочно ответили многие писатели, состоялась интересная дискуссия. Так, по мнению Б. Стругацкого, причинами соавторства в фантастике являются «дух соревновательности, склонность к безудержной выдумке». Интересную классификацию соавторства предложил Э. Геворкян: «Кентавр – творческий симбиоз этически и эстетически «притертых» друг к другу людей, объединенных творческой интенцией. Химера – противоестественный союз (долговременный или краткосрочный) некоторого количества лиц, объединенных коммерческими интересами». Основная же проблема соавторства – трудности выбора среди нескольких вариантов сюжета, столкновение творческих амбиций, необходимость уступок. Здесь зона конфликтов и причина распада многих союзов.
Обратим внимание – кентавры в литературе почти все мужчины, и почти нет женщин-соавторов. Почему – ответ на этот вопрос мне очень интересен, но он заведет нас в дебри психиатрии.
Есть среди литературных кентавров несколько разнополых пар (тот же Зорич), но устойчивый дуэт супругов – редчайшее явление. Пожалуй, единственной известной мне такой парой являются Анн и Серж Голон, создатели знаменитой «Анжелики». Это псевдоним Симоны Шанже и ее мужа, Всеволода Голубинова. Но соавторы ли они были? Первое издание романа было под именем «Анн Голон» и, как сейчас утверждает Симона и ее дочь Надин, действительным автором была одна Симона Шанже, ее муж был больше помощником в поисках исторического материала в библиотеке.
Таким образом, наш опыт 25-летнего супружеского соавторства – не уникален ли? Если так, то это заслуга Марины. В начале нашей творческой жизни я был ведущим и испытал сладкое томление от восторгов юной ученицы. Потом девушка быстро обучилась и стала вровень со своим наставником. Прошли годы, и Маринка, познав в работе секреты мастерства и испытав то, чего не может испытать мужчина – например, вынашивание и рождение ребенка, – стала во многом уже моим учителем. При этом она научилась преодолевать мое упрямство, умело подыгрывая моей роли главы семейства.
Наш союз – это как бы театр одного актера. Марина в нем актриса, а я выступаю в роли режиссера. Но, конечно, психологию образов, характеры, конфликты мы проговариваем, проживаем вместе. У каждого из нас есть право «вето», но мы научились находить путь даже в тупиках, уважая и понимая друг друга и предлагая новые варианты решения. У нас нет ведущего и ведомого, столкновения амбиций. Каждый наш текст – это как бы двойная спираль ДНК, одна из частей которой от Марины, а вторая от меня. Обвивание друг друга нуклеотидами идей и любви – это и есть наше соавторство. Любая Камасутра здесь отдыхает. Я благодарен судьбе, что смог познать эту нежность.
Марина: Прошу простить моего мужа за такие метафоры. Но соавторство – действительно часть нашей супружеской жизни. Спасибо Сереже, он открыл для меня путь в литературу. Моменты счастья, которые мы испытали на этом пути – удивительны. Но самое чудесное происходит, когда мы, читая письма, участвуя в обсуждениях – ощущаем соавторами книг наших читателей. Это, наверное, и есть катарсис.
Сергей: Марина закончила Театральный институт, она актриса. Поэтому многие наши книги связаны с театром. В романе «Пещера» главный герой – режиссер, постановшик спектакля, перевернувшего устои общества. Одна из героинь романа «Преемник» – актриса бродячего театра, и многими поворотами сюжет обязан ее таланту. Повести «Кон», «Эмма и Сфинкс», «Парусная птица», рассказы «Лунный пейзаж», «Заклинание» о мире театра. Есть и поставленные пьесы – «Последний Дон Кихот», и даже анимафильм «Театральный роман». Более того, наши книги не были бы такими, какие есть, не будь Марина актрисой. Думается мне, что она не стала бы великой актрисой, и не потому что у нее нет таланта. Я вот до сих помню ее Дездемону, какую она играла в театре-студии «Астрель» – лучшая трактовка Шекспира в моей жизни. Она там играла просто саму себя – светлую, искреннюю. Конечно, это взгляд влюбленного человека, я пристрастен, но ее способности отмечали и другие, и институт она закончила с отличием. Беда была в том, что Марина глубокий интроверт, склонна к сомнениям, к критическому отношению к самой себе, а это – я убежден – прямо противопоказано данной профессии. Я склонил ее к уходу из театра в зыбкий мир литературы, но душа ее там осталась, как и память о запахе кулис… Это был драматический выбор.
Марина: Я очень любила театр, я и сейчас его люблю, но театр – это очень сложная вещь. У меня не сложилось с театром. И благодарна Сереже. Уход в литературу – это было, с одной стороны, отступление, а с другой – возвращение во что-то свое, родное, удобное. Вышло так, будто у меня была дорога, шоссе, а я все пыталась залезть на какую-то горку. Это у меня не получилось, я с нее шлепнулась – и оказалось, что упала очень удачно, на свою дорожку, прямую и доставляющую удовольствие.
Театр подарил мне встречи с замечательными людьми, моими педагогами Аркадием Гашинским и Анатолием Пазенко. Мне довелось сниматься в кино с гениальным Богданом Ступкой, мы потом очень тепло общались. Мой опыт актрисы для меня не просто важен – бесценен. Когда я вижу, как человек на сцене переживает здесь, сейчас что-то очень личное, подлинное, настоящее… Это магия. А искусство режиссера? Сделать спектакль, чтобы он был живым, чтобы вызывал катарсис – когда я вижу человека, который на это способен, мне хочется снять шляпу. Когда мы с моим соавтором обсуждаем героев наших книг и сценариев, то пытаемся создать живых людей. Сережу хлебом не корми, а дай возможность погрузиться в глубины сознания и даже подсознания наших персонажей. Он вечно норовит углубиться в то, что как психиатр называет анамнезом, историей личности.
Я совсем немного работала в театре, в том числе в детском, и до сих пор вспоминаю это время с умилением. Меня сводил с ума запах кулис, я готова была «стоять с копьем», как у нас говорили (потому что в сказочных пьесах часто приходилось появляться стражникам с копьями, которые величественно стояли на заднем плане, в этом и заключалась вся их роль). Так вот, я готова была служить этому великому, к чему я оказалась причастна, в самой крошечной роли без слов. В повести «Эмма и Сфинкс» главная героиня – актриса ТЮЗа:
Кстати, в последний раз я оказалась в роли актрисы несколько лет назад, когда режиссер Олег Асадулин позвал меня сыграть роль Почтальона в сериале «Темный мир» по нашему сценарию. Я написала этой почтальонше прекрасную сцену без слов: как в своем деревенском почтовом отделении она удивляется при виде главной героини, как провожает ее в будку для переговоров, как потом умильно подслушивает разговор о любви… Все это я чудесно сыграла за компьютером, а оказавшись на площадке, превратилась в цельный кирпич со стеклянными глазами. Ужас. Обожаю наблюдать за съемками, но актрисой больше не буду никогда – разве что в роли какой-нибудь Бабы-яги.
Сергей: Я человек кино и не очень люблю театр. Но благодаря Маринке стал гораздо больше понимать в этом великом искусстве. Фридрих Шиллер как-то сказал: «Все, что чувствует наша душа в виде смутных, неясных ощущений, театр преподносит нам в громких словах и ярких образах, сила которых поражает нас». Нам понятно, о чем эти слова. Вот мы и пытаемся ощутить драматургический замысел Судьбы – или кого-то там наверху – в череде, казалось бы, случайных событий. Мы актеры и режиссеры – наших книг и нашей жизни.
Сергей: Кто не знает сладость мести? Око за око, зуб за зуб… Об этом тысячи книг, фильмов, сериалов… Есть кое-что о мести и в наших текстах. Вот, скажем, роман «У зла нет власти». Пружина его интриги в том, что из-за обиды (ложно понятой при этом) женщина так прокляла своего короля, что тот исчез из памяти и жизни всего королевства…
Читывал я Конфуция: перед тем как мстить, вырой две могилы… Но что делать, если обида горит синим пламенем и требует мести?
Вот две истории из моей жизни. Первая – это школьные годы. Я был самым маленьким в классе, всеобщим любимцем, весьма озорным и креативным на всякие проделки. Но однажды, где-то в восьмом классе, соседнюю школу для трудных детей закрыли, и в наш класс влились переростки, принесшие с собою дедовщину. Я быстро очутился в самом низу куриной иерархии, когда тебя могут клевать все, а ты – никого. Особенно отличался детина по имени Юра, огромного размера и с одной извилиной в мозгу. Почему его тащили из класса в класс – тайна советской педагогики. Дело дошло до отчаяния. Родители не могли понять, в чем дело, а я не мог им объяснить причину депрессий и синяков, ибо это означало стукачество – того от меня и ждали. Я мог упросить родителей перевести меня в другую школу, но все-таки нашел в себе силы поступить иначе. Пошел на стадион «Динамо» и записался в секцию самбо, к тренеру Ярославу Волощуку, фронтовику и замечательному человеку. Помню, рассказал ему свою историю – и не смог сдержать слез. Ярослав Иванович, конечно же, понял, что из меня такой же самбист, как из тапочка – сапог, но взял меня к себе. Два года упорных тренировок, причем тайных – никто о них не знал. Тренировок, которые я ненавидел всем сердцем, ибо это совершенно не мой вид спорта. В конце концов, я дорос даже до городских соревнований и юношеского разряда. К тому времени разборки в классе поутихли, но однажды Юра меня оскорбил по старой привычке, я предложил ему извиниться… Юра попер на меня как разъяренный бык – мне это и помогло. Ведь в самбо ты используешь силу противника против него же самого. Мне удалось поймать его на болевой прием. И вот он – катарсис! Я отпустил его, не стал унижать, рассказал всем о самбо, которым больше с тех пор не занимался. Это самое самбо дало мне, как и героине романа «У зла нет власти» Лене Лапиной, некую магическую особенность – уверенность в себе, в своих силах. И эта уверенность не раз позволяла потом избегать драк и конфликтов. Тренер по самбо стал, если хотите, моим первым наставником в литературе, ибо подарил опыт преодоления себя и ощущение того, что такое поединок. Без этого знания не было бы многих наших книг и героев. Особенно это касается квадралогии «Скитальцы», романов «Скрут», «Медный король», рассказа «Ордынец».
Вторая история. Помню, с каким трепетом я принес в журнал «Дружба народов» свои первые рассказы… И вот через несколько месяцев отзыв наконец появился. Редакторша отказалась даже встретиться – мне просто передали на проходной клочок бумаги, где было написано, что мои рассказы беспомощны, никчемны и мне не стать писателем. Я был раздавлен. Но потом… Я очень благодарен редакторше, имени которой уже и не помню. Потому что ее рецензия пробудила во мне берсерка. Я закусил губу и решил доказать делом, что инквизитор не прав. Написал новые рассказы, поступил во ВГИК, где на предварительном творческом конкурсе представил свои тексты, и они прошли этот конкурс. Вскоре мои рассказы одобрил потрясающий писатель Василий Аксенов, кумир моей юности, и я принял участие в его семинаре. Потом мои тексты, в том числе и отвергнутые журналом, легли в основу Семинара молодых литераторов, который вел замечательный украинский писатель, мастер поэтической прозы, фронтовик, бравший Берлин, – Александр Сизоненко. Спустя годы вышла моя первая книга рассказов «Золотой дождь», с предисловием Сизоненко, и я стал членом Союза писателей СССР. По тем временам это было здорово и означало новые творческие возможности. Выход первой книги – незабываемый момент счастья. Один ее типографский запах чего стоил!
Зачем я поведал об этих двух историях из моей жизни? Месть удалось превратить в нечто иное – это и есть рецепт исцеления от адского огня.
Марина: Мне кажется, Сережа написал вообще не о мести – о преодолении травмы. Месть – это к графу Монте-Кристо, у которого и повод был, конечно, значительный, но и разгулялся он со своей мстительностью в планетарных масштабах. Мне было в свое время интересно, как сложилась судьба Эдмона Дантеса после того, как он разделался с врагами – уж не спился ли он, потеряв цель жизни? Что до меня, я устроена просто: три дня после обиды страшно переживаю и мечтаю о мести, потом забываю начисто. Исраэл Фридман написал как-то: «Сладчайшая месть – это прощение». Вот мы и пытаемся в нашей жизни, в наших книгах, вместе с нашими героями овладеть этим простым заветом.
Сергей: Так сказал Франц Кафка. Позвольте не согласиться с классиком модернизма и магического реализма! Не будь писем – не было бы наших с Мариной романов, не было бы, собственно, и самого главного романа – между нами.
Я уже рассказывал, как познакомился с Мариной – написал пьесу и пришел в театр, предложил ей роль, мы стали дружить и работать над сценарием о благородном разбойнике Олексе Довбуше. Так могли дружить до гробовой доски, при этом Маринка благополучно вышла бы замуж за другого. Я мог объясниться ей в любви – ну и что? На ее внимание – внимание юной красавицы и умницы – претендовали многие достойные товарищи, многие пели ей серенады, но ее сердце оставалось неприступным. Ситуацию изменили как раз письма. Мы встречались, ходили в библиотеки, изучали архивы, гуляли по Киеву – и каждый вечер я опускал письмо в ее почтовый ящик. Десятки писем, где я открывал душу Маринке, объяснялся в любви и описывал ей наше будущее.
Это одно из писем. Поначалу Маринка делала вид, что она их не читала, и ничто не нарушало целомудрие нашей дружбы.
Марина: Конечно, я их читала. Эти письма завораживали.
Сергей: Письма хранятся в нашем семейном архиве, и Маринка не разрешает их разглашать. Лишь в рассказе «Обратная сторона луны», название которого и навеяно письмом, процитирован его текст… Думаю, отблеск этих писем чувствуется в нашем, может быть, лучшем романе о любви – «Долина совести». Герой этого романа, Влад, человек-наркотик, обладая способностью привязывать к себе людей при физическом контакте, не может позволить себе видеться с любимой девушкой и отправляет ей лишь письма:
Вообще же существует целый жанр «эпистолярной литературы», в котором есть такие, с моей точки зрения, шедевры, как романы Жан-Жака Руссо «Юлия, или Новая Элоиза», Иоганна Гёте «Страдания юного Вертера», Шодерло де Лакло «Опасные связи», Брема Стокера «Дракула».
Говоря о письмах в целом, замечу, что они сыграли большую роль в моем становлении писателя и сценариста. Не случайно в своей книге «Как писать книги» мастер ужасов Стивен Кинг утверждал, что «письма – это отшлифованное мышление». Закончив киевский мединститут, я стал работать в Москве, тоскуя по родителям и друзьям. Поступил во ВГИК… За то время были написаны тысячи писем, в которых я не просто рассказывал о подрастающих детях, о быте, о новостях, но делился планами о новых рассказах, сценариях. Прежде всего это были письма к маме, Вере Ивановне, от которой у меня не было секретов. Мама верила в мои литературные таланты и живо интересовалась новыми идеями. Постепенно, от письма к письму, эти идеи наполнялись деталями, эмоциями, конкретикой – и многое потом воплотилось. Спасибо маме. Без нее я не стал бы писателем.
Сочинять и получать письма в наш век кратких сообщений и стикеров – это и есть моменты счастья. Ты согласна, Марина?
Марина: Торнтон Уайлдер сказал:
Сергей: У каждого автора свой путь в детскую литературу. Я вошел в эту реку, будучи уже взрослым, покрытый шрамами профессии психиатра – исследователя преступности, с опытом жизни в мире киношных страстей, с горечью развода, в момент распада СССР. В моем багаже были сценарии и рассказы о войне, о кровавых временах – какие уж тут сказки. Но обретение Маринки и рождение дочери все изменило. Стаска с младенчества обожала сказки – вот и приходилось ей их сочинять каждый вечер, причем каждый раз новую. Поначалу это делала Марина, но потом и я стал присоединяться. Таков путь, наверное, большинства детских авторов. Согласна?
Марина: У меня по-другому. Я сочиняла сказки до того, как научилась писать. Рассказывала, а родители записывали – спасибо им. Так появились рукописные книги «Сказка про паровоз» и «Проделки вора». Они где-то хранятся в архиве.
Сергей: Следовательно, ты и прирожденный фантаст, ибо что такое сказка – если не фантастика? Вот паровоз у тебя ведь был живой, не так ли? Есть, правда, мнение у зануд-литературоведов, что фантастика – это тогда только, когда автор истории понимает, что его допущение невозможно, нереально. И древние греки с их Гомером, сочинявшие истории про Гидру или Циклопа, свято верили в эти чудеса. Для них это была реальность. Ты ведь тоже верила в чудеса в том возрасте? То есть ты сочиняла не сказки, а быль. Например, ты же верила в Деда Мороза?
Марина: Ни в какого Деда Мороза я не верила. Когда он приходил в детский сад – я его боялась, чужого дядьку с бородой. И за подарки была благодарна родителям, а не Деду.
Сергей: Ты, получается, не верила в волшебство? И сейчас тоже?
Марина: Для нас двоих достаточно того, что ты веришь в чудеса до сих пор. Я же пытаюсь разграничивать реальность и воображение. Когда погружаешься в образ на сцене, нужно все-таки дистанцироваться от него, иначе тебя задушат, как Дездемону.
Сергей: Вернемся к нашим пирогам. Росла дочь – взрослели читатели наших детских книг. На смену сказкам для малышат пришел детектив для младших школьников «Приключения Маши Михайловой», повести «История кентавра» и, наконец, трилогия романов для подростков «Маг дороги». Позволю себе процитировать один из отзывов читателей: «Несмотря на то что книга преподносится, как детская, я и сама с удовольствием прочла ее. Трогательная, светлая история. В основе ценности, о которых современные авторы, кажется, совсем позабыли. Особенно приятно, что Марина и Сергей вспомнили об этих ценностях именно в детско-подростковой книге. А то ведь современный мир приучил, что книжка для подростков – это магия, погони, неоднозначные герои (в смысле, что непонятно – положительные они или отрицательные?) и надуманные ситуации». Действительно, магия ради магии, погони ради погонь нас не прельщают. Но и тот психологизм, который есть в основе нашего «М-реализма», чреват отторжением, если он в слишком больших дозах. Это очень сложная грань – балансирование между Сциллой развлекательности и Харибдой психологии, и сумеет ли наша история-корабль проскользнуть между этими скалами – всегда Вопрос Вопросович.
Марина: Дети-читатели, как и взрослые, бывают очень разные. И детские книги нужны на разные темпераменты: кто-то без магов-погонь не будет читать, а кому-то нужен неторопливый вдумчивый рассказ. Кто-то скажет – «вечные ценности», другой – «морализаторство», кто-то скажет – «искренность», другой – «пафос». Пока внутри у каждого из нас не околел еще ребенок, надо советоваться с ним, и писать для него.
Сергей: Детская книга своеобразна еще и потому, что огромную роль в ее судьбе играет художник. Нам повезло с этим. А. Джаникяну («Воздушные рыбки»), С. Ус («Жирафчик и Пандочка»), М. Садердиновой, Г. Лопачевой («История кентавра») и другим нашим художникам – спасибо. И еще хочу сказать спасибо нашим режиссерам, создавшим прекрасные анимафильмы по нашим сказкам – Оксане Карпус («Театральный роман»), Маша Медведь («Курица, которая несла всякую всячину», «Красная жабка»). Надеемся, герои других наших сказок, и наш Кентавр Себастьян, и детектив Маша Михайлова, и школьница Лена Лапина, ее друг людоед Уйма и некромант Максимилиан увидят еще себя в кино.
Как прекрасно сочинять детские книги! В них добро есть добро, а зло коварно. Пишешь с распахнутой душой, не боишься показаться наивным. Можно быть ироничным, но не желчным. Улыбаться, а не высмеивать с фигой в кармане…
Марина: Мир детства – вовсе не сахарная пудра. Дети не сотканы из варенья и радуг. Тем не менее писать детские книжки – да, пожалуй, это моменты счастья.